"Фантастика 2023-145". Компиляция. Книги 1-21 [Симона Вилар] (fb2) читать онлайн

Александр Логачев По лезвию катаны (Белый Дракон-1)

Часть первая КУВЫРОК НАЗАД

Глава первая ПАРАД-АЛЛЕ

Китайская Народная Республика, город Шанхай, наше время.

Представление началось без опоздания и прочих малосимпатичных неожиданностей. Сперва по внутренней трансляции объявили «творческую готовность номер один», потом к публике вышел маэстро анонсер и, стоя посреди арены в круге света, раскатисто объявил в микрофон: «Пр-р-ред-ставление начинается!!!», оркестр вжарил во всю духовую медь цирковой марш и, как говорится, п-а-ашел черт по бочкам. Начали.

Артем в парадном выходе был не задействован. А кабы и был задействован, то на сей раз параду-алле все равно пришлось бы обойтись без него. Какой к лешему парад, какое к дьяволу «алле», когда на кону стоит судьба всего цирка.

Истина открылась, как оно обычно и бывает, внезапно — будто кто сзади кирпичом по темени шарахнул. И случилось это при следующих обстоятельствах. Задетая локтем, скатилась по столу катушка черных ниток, упала на пол. Артем нагнулся за ней, увидел в углу гримерной лохматые заросли паутины, паука, деловито снующего меж черными точками засохших мух… и застыл в неудобной позе, потому что какая-то мысль вдруг стала пробиваться наружу с настойчивостью цыпленка, долбящего клювом скорлупу. Взгляд накрепко, как крючок за корягу, зацепился за паучье хозяйство. Наконец скорлупа треснула — мысль вылупилась, снизошло озарение.

— Муха с бляхой, и как я раньше не дотумкал?! — выпрямившись, спросил Артем у своего отражения в зеркале. И постучал себя кулаком по лбу, как бы в наказание за недогадливость. Однако, как известно даже даунам, лучше поздно, чем никогда.

Все то, о чем он напряженно размышлял на протяжении последних недель, получило наконец простое, внятное и единственно верное объяснение. Кусочки мозаики сложились в целостную картину. Обрывки разговоров, обмолвки выпивших коллег, печальная история коверного Жоры Астахова, полная загадок и вопросов смерть в автокатастрофе жонглера Тофика Гажиматова, визит следователя ФСБ, с каждым днем все более нарастающее в цирке напряжение, инфаркт администратора Погребельского, необычно тщательный досмотр на китайской таможне, которым руководили люди из Интерпола, наконец таинственное исчезновение канатоходца Ипатова — все состыковалось. И теперь, после того как он понял, что же собственно происходит и к кому ведут все нити, Артему приходилось лишь удивляться прежней своей слепоте и недогадливости.

Все, больше он ждать не мог. Он должен был немедленно убедиться в собственной правоте. Или же… в неправоте. Артем выскочил из гримерки, как из горящего дома, так и не закончив переодеваться к номеру.

В коридоре царила обычная для представлений суета. Кто-то куда-то пробегал с выпученными глазами, кто-то кого-то разыскивал, хватая за руки всех подряд «не видели случайно?», у пожарного щита кто-то чихвостил «раздолбаев-механиков», на этот раз отличившихся тем, что забыли зарядить аккумуляторы кара из номера «Собачий поезд». В небольшом закутке, забросив ноги на холодные батареи, растягивали мышцы сестры Маша и Галя из номера «Чудеса на брусьях», здесь же кто-то из черноусых джигитов Арчила Гвазава, сидя на пожарном ящике с песком и раздраженно цокая языком, чинил ножны бутафорского кинжала.

Артем прижался к стене, пропуская униформистов, которые катили к выходу на арену «Царь-пушку» — реквизит к номеру иллюзиониста Харламова, известного по афишам как факир Исаак Тортон. Пушка стреляла конфетти и необходима была лишь для отвлечения зрительского внимания. Артему эта пушка была хорошо знакома, потому что ему доводилось, и не единожды, подменять запойного харламовского ассистента. Охо-хо, кого только Артем не подменял за свою цирковую жизнь! Вот разве что в звериные шкуры не переодевался. Но все еще впереди…

С арены доносилась бравурная музыка, сопровождаемая хлопками в ладоши, — то китайские зрители дружно подхватили и добросовестно отбивали музыкальный ритм… А эт-то что еще за уши?

— Кыс, кыс! — позвал Артем.

Из-за груды пестро раскрашенных дюралевых цилиндров высунулась откормленная кошачья морда.

— Филька! — узнал Артем.

Ну еще бы не узнать, когда цирк тебе — дом родной. Если вырос при цирке, волей-неволей познакомишься со всем звериным поголовьем, даже всех многочисленных кошек клоуна Хухлачева научишься различать по хитрым усатым мордам. Более того — будешь в курсе особенности их характеров. Скажем, вот этот вот толстый, черно-белый котяра по кличке Филька отличается редкостной обидчивостью. Чуть что не по нему, котяра убегает от Хухлачева, шатается где вздумается, прогуливая выступления на арене. Однако Хухлачев прощает любимчику все его выходки. Похоже, слинял котяра и сегодня, в очередной раз на что-то обидевшись. Может быть, на то, что его покормили не первым из котов.

— Опять свинтил, подлец? — подмигнул зверюге Артем. — Ну, будет тебе сегодня!

Кот в ответ зевнул во всю пасть, мол, шел бы ты своей дорогой, двуногий и бесхвостый, и вновь спрятался за цилиндры.

Уйти своей дорогой Артему удалось, лишь когда униформисты наконец провезли мимо него свою бесконечную пушку.

— Эй, Темыч! — окликнули его из курилки. — Заворачивай к нам, новость расскажем!

Курилка располагалась возле прохода к клеткам, и здесь причудливо перемешивались запахи табака и зверинца. Сейчас в курилке дымили жонглеры-эксцентрики братья Безруцкие, дрессировщик тигров Михалыч, кто-то из конюхов и метательница кинжалов Матильда Гримальди. Окликнула его как раз Матильда.

— Некогда, Маша! — бросил Артем, приветственно махнув рукой. — После загляну!

Неизвестно, какую новость собирались ему сообщить, но уж точно куда ей до той, какую мог бы сам Артем рассказать курильщикам. «А ведь кто-то из дрессуры или из тех, кто кормит зверей, обязательно должны быть замазаны, — пришло в голову Артему. — Между прочим, та же Матильда в последнее время слишком сблизилась с тигровиком Михалычем и под этим предлогом слишком часто стала бывать в зверинце, и время их сближения как раз совпадает с началом всех бед и странностей, обрушившихся на родной цирк. И не оттого ли Матильда заигрывает со мной, что ей поручили разузнать, как много мне известно и отчего я проявляю такой пристальный интерес ко всей этой истории?» Впрочем, сейчас не до подобных мелочей. Оставим, оставим. Сейчас надо нанести удар в самое черное сердце, раздавить паука, засевшего в центре паутины.

Артем вышел во двор, заставленный трейлерами и легковыми машинами. Двинулся узкими проходами между выстроившимся в ряды цирковым автотранспортом. Остановился возле фургона с нарисованными на нем цветными шарами, которые держит за веревочки огненно-рыжий клоун. Под подошвами кроссовок проскрипели три металлические ступени лесенки. Артем взялся за ручку, потянул дверь — та была не заперта. В мозгу огнями над темной ареной вспыхнула мысль: «А все-таки хорошо будет, если я ошибся. И просто здорово — если вообще никто из цирковых не причастен». С этой мыслью Артем шагнул внутрь и закрыл за собою дверь.

В вагончике солировал запах грима, забивая все прочие запахи. Зураб Червиченко, фигурирующий на цирковых афишах под сценическим именем «клоун Батон», сидел перед зеркалом. Коверный уже был в клоунском костюме (в широких желтых штанах с одной помочью, зеленой рубахе и в длинных башмаках с загнутыми носками), он гримировался. Как раз прилаживал на голову лохматый рыжий парик.

— Иду, иду! — не оборачиваясь, прокричал Зураб.

— Не спеши, — Артем захлопнул крышку ящика с реквизитом, стоящего рядом с входом. — Сперва требуется как следует поговорить.

Вот сейчас коверный обернулся:

— Ты что, Тема? Очумел? Мой выход через четыре номера.

— Это целых полчаса. — Артем сел на ящик с реквизитом. — Нам хватит.

— На что хватит? — Коверный пристально смотрел на Артема, накручивая на палец резиночку, на конце которой болтался бутафорский красный нос.

— На то, чтобы ты ответил мне на несколько вопросов.

На миг в глазах коверного мелькнуло понимание… которому неоткуда было бы взяться, будь Зураб Червиченко непричастен к преступлениям последних недель… Или Артему все-таки почудилось? Изобразил же Зураб удивление. Мол, что это на тебя нашло, дорогой, ничего не понимаю.

— Ну тогда спрашивай, спрашивай, Тема, — коверный вновь повернулся к зеркалу. — Долго играешь вступление. Как гастролер, у которого в запасе всего один трюк и вокруг него надо навертеть побольше мишуры.

Зураб вдруг заговорил дурашливым крикливым голосом:

— Здравствуй, Бим! Здравствуй, Бом! Ты почему такой грустный, Бом?

— Потому что посадить могут, — сказал Артем. — Причем надолго.

— Кого посадить?

— Тебя.

— Что ты несешь, акробат? На репетиции приземлился на голову? — коверный раздраженно бросил тюбик с клеем на заставленный театральной косметикой стол.

«Если я все же ошибаюсь, то, значит, на пустом месте заработаю личного врага, — с тоской подумал Артем. — И вряд ли когда-нибудь удастся помириться». А произнес он другое:

— Зураб, Зураб, ты же видишь, что я не шучу. Неужели я стал бы жонглировать подобными словами, не имея доказательств. Ты так думаешь?

— Доказательств чему или чего? Нет, ты точно головушку повредил. И теперь тебе мерещится, что ты Холмс и Ватсон под одним цилиндром. — Разговаривая, Зураб Червиченко не прекращал готовиться к номеру. Закончил с париком, надел красный нос-картошку и теперь закрашивал белым гримом резинку.

— Я говорю о доказательствах против тебя, клоун. И против твоих подельников. Ты хочешь знать, что мне известно? Изволь.

Артем взял в руки длиннющий карандаш с надписью «Батон», принялся вертеть в пальцах. Эти карандаши, которые коверный на представлениях бросал публике, валялись по всему вагончику.

— Ты занимаешься торговлей дикими животными, Зураб. — Карандаш нарисовал в воздухе решетку. — Многим простым гражданам невдомек, что это весьма прибыльный бизнес. И я, признаться, до того, как не вник в проблему, считал его не шибко серьезным по преступным меркам. А оказалось, что он лишь немногим уступает по доходности торговле наркотиками и оружием. И ты в этой схеме обеспечиваешь провоз животных через границу. Что ж, с провозом, признаю, придумано неплохо.

Артем направил заостренный конец карандаша на Зураба.

— Второе дно у клеток с крупными хищниками — тема старая. Но погранцы ее держат в голове. Выученных на наркоту собачек заведут в трейлер, попросят вывести из клетки выбранного наугад тигра или медведя, все простучат, а если обуяет подозрительность, вскроют пол клетки на предмет выявления сокрытия. И ничего не найдут. Порубежникам и в голову не приходит, что все гораздо проще. Что запрещенное и неположенное везут в открытую. Ведь по головам на таможне цирковых животных никто не считает. Во-первых, погранцам с кочующим цирком и без того хватает мороки. Во-вторых, просто как-то в голову никому не приходит, что циркачи прихватывают с собой запрещенную скотину, ведь по идее тогда в сговоре должно состоять полцирка. Однако в том-то и дело, что достаточно заполучить в подельники всего лишь одного дрессировщика или одного смотрителя за клетками. То есть того, кто сопровождает перевозку животных. Ну, и еще взять в долю шофера, что проще простого.

Карандаш нарисовал в воздухе воображаемое колесо.

— Думаю, операция по разгрузке провезенного товара происходит следующим образом. Трейлер просто отстает от колонны под предлогом поломки, и его разгружают на трассе. Или живую контрабанду изымают на стоянке трейлеров… Но и это всего лишь половина вашего контрабандного промысла. А то и меньшая его часть. Другая часть — это в прямом смысле часть. Или, вернее, части животных.

Артем взмахнул карандашом, как разделочным ножом.

— В холодильных установках везут мясо для крупных хищников. Разделенное на порции и упакованное в пленку. Только мясо мясу рознь, не все то мясо, что краснеет под пленкой, и не все предназначено для четвероногих хищников. Кое-что предназначено на продажу хищникам о двух ногах. Не подскажешь, что пользуется особым спросом у китайских лекаришек: печень медведя, сало барсука, волчье сердце и волчья кровь, рысиные мозги, медвежья желчь или что-то еще, о чем я даже и не подозреваю? Вот бы показательно разделать всю эту сволочь, которая занимается отловом и разделкой животных! Согласен со мной? Кстати, сильнее всего я удивляюсь, как вообще еще что-то уцелело в российских лесах. Вроде уж бьют, бьют зверюг почем зря, травят, гонят, вырубают леса…

— Хорошо сочиняешь, акробат, — перебил Артема коверный. — Тебе бы репризы придумывать, а не под куполом кувыркаться. Значит, цирк, согласно твоим сказкам, втемную используют в качестве криминального каравана, а я у тебя получаюсь этаким профессором Мориарти циркового мира? Да-а, бред отчаянный. Но ведь это не просто бред, акробат. Это обвинение. И если ты не сумеешь его доказать, то попадешь в весьма щекотливую ситуацию. За пустые, но обидные слова надо отвечать.

Зураб закурил. Курящий клоун представляет собой странное зрелище, того и жди, что он вдохнет табачный дым, а выдохнет ворох радужных мыльных пузырей или выкинет что-нибудь почище.

— Так я жду. Где же твои доказательства, акробат? — ехидно спросил Червиченко. — Предъяви! Вытащи из шляпы, достань из рукава, сотки из воздуха. Ну, где?

— В Караганде. На кой, скажи, мне нужно предъявлять доказательства тебе? Когда понадобится, я предъявлю их органам соответствующей компетенции. Вот перед ними я и буду держать ответ за свои слова. Но! — Артем поднял карандаш вверх. — Единственно в знак уважения к твоим заслугам на арене, могу объяснить, что заставило меня обратить внимание на твою скромную персону. Во-первых, совпадение по срокам. Мне удалось датировать начало первых перевозок. Они начались через три месяца после того, как ты устроился к нам на работу. Вполне подходящий срок для того, чтобы все как следует организовать, отладить и запустить механизм.

Артем постукивал тупым концом карандаша по колену.

— Теперь во-вторых. Напомнить, где ты работал до нашего цирка? Веселил едоков с эстрады в московском ресторане «Вишни дяди Вани». А там собирается вполне определенная публика. И кто-то из этой публики сделал тебе предложение, от которого ты не смог отказаться. Этот же благодетель пристроил тебя на работу в наш цирк. Для чего, правда, потребовалось освободить местечко, то есть удалить из цирка прежнего клоуна. И, согласись, как-то уж очень вовремя бывший коверный Жора Астахов отравился метиловым спиртом. Конечно, Жора любил заложить за воротник, был не слишком разборчив в напитках и теоретически мог хлебнуть не того. Однако это ведь теоретически…

Взяв двумя руками за оба конца, Артем резким, злым движением сломал карандаш об колено и бросил половины за спину.

— Впрочем, справедливости ради скажу, что коверный ты не хуже Жоры. Может, даже лучше.

— Ну спасибо, спасибо… — Коверный загасил окурок в пепельнице. — Что же мне теперь делать, горемычному?

И Зураб скорчил плаксивую рожу, потом незаметно нажал на «грушу» с водой, спрятанную в рукаве, и из подведенных к бровям трубок фонтанчиками брызнули клоунские слезы.

— Харэ скоморошничать, — поморщился Артем. — Я пришел к тебе не только порадовать, что мне известно все. Главное в другом. В том, что я, — следующую фразу Артем проговорил четко и раздельно, — готов ни с кем своими догадками не делиться. Готов оставить их при себе. Естественно, при соблюдении некоторых условий. Даже всего одного-единственного условия. Ты убираешься из нашего цирка, забираешь с собой подельников, сворачиваешь здесь все дела. Выглядеть это будет так. Мы возвращаемся из Китая, ты пишешь по собственному желанию, то же самое делают твои подельники. К тому же отсюда, из Китая, ты ничего не везешь, ссылаясь перед своими боссами на то, что Интерпол сел на пятки. Только не говори мне, что вы не прихватываете обратный груз. Может, те же готовые препараты, может, еще что-то. И еще не говори мне, что нельзя отменить перевозку. У вас же наверняка предусмотрен вариант, при котором можно все отменить. И заметь, выбора у тебя никакого. Продолжать крутить дела в нашем цирке я, Артем Топильский, вам не дам. Запомни это.

— Да-а, — протянул Зураб, покачав головой, — да-а…

В задумчивости он перебирал наваленные перед зеркалом трюмо флаконы, тюбики, салфетки, ножницы, зажигалки, булавки и прочие настольные мелочи.

— А вот еще хорошая идея — вернуть диких животных на место, — вновь заговорил Зураб. — Вот что тебе надо было выдвинуть условием. И мне было бы чему посвятить остаток жизни. Выкупать зверюг у их новых владельцев, везти обратно через все границы и, обливаясь слезами, отпускать на свободу в дикие джунгли. Да, есть чему посвятить остаток жизни.

Коверный вдруг резко повернулся. В воздухе блеснул металл.

Сработали рефлексы. Артем откинулся назад одним корпусом, не отрывая ног и седалища от ящика, — и очень вовремя. Над ним просвистел нож с костяной рукоятью (такие ножи все цирковые накупили на гастролях в Руанде) и где-то позади громыхнул о металлическую стену фургона.

Увидев, что промахнулся, коверный соскочил с табурета и бросился в глубину вагончика. Однако и Артем не растерялся. Сорвался вдогон, перепрыгнул через брошенный ему под ноги табурет, скользнул в узкий проход между шкафчиками для одежды и откидным столиком, заставленным грязной посудой и остатками еды. К этому времени Червиченко уже успел выдернуть из-под кровати картонную коробку, вывалить ее содержимое на пол и склониться над ним, вороша кучу.

Когда Артем подлетел к клоуну, тот распрямился, держа в правой руке сельскохозяйственный серп.

Конечно, могла сбить с толку несерьезная внешность противника, все эти намалеванные улыбки, рыжие патлы и идиотский наряд. Могла… но только не Артема. Артем прекрасно сознавал, кто перед ним. И коверный Червиченко, не откладывая, доказал серьезность своих намерений. Блестящий полумесяц рассек воздух.

Не отклонись Артем, остро заточенная сталь перехватила бы ему горло. Ему пришлось отступить еще на шаг, уходя от новой атаки коверного. Не отпуская взглядом противника, Артем нашарил на обеденном столе сковороду и подставил ее под новый выпад клоуна. Зазвенел металл, посыпалась на пол недоеденная жареная картошка.

А следующий ход сделал уже Артем. Вынужденное свое оружие, сковороду, он обрушил на запястье противника и — выбил серп.

Лишившись оружия, Зураб попытался достать Артема ударом ноги, обутой в длинный ботинок с загнутым носком. Но против акробата следовало придумать что-то похитрее, такие фокусы с акробатами не прокатывают.

Одной рукой Артем блокировал удар, другой — он схватил противника за штанину и сильно дернул на себя. Клоун потерял равновесие, а побыстрее оказаться на полу ему помог удар сковородой. Не давая опомниться, Артем навалился на коверного, взял его шею в жесткий захват.

— Ну вот тебе и доказательство, клоун! — закричал он коверному на ухо. — Ты же хотел доказательств! Сам себе их и представил. Значит, убить меня захотел? А вдруг у меня пакет оставлен с пометкой «Вскрыть в случае моей смерти»? А, как насчет пакета, не подумал, да?!

В ответ Зураб прохрипел что-то неразборчивое. Артем чуть ослабил захват, чтобы коверный не задохнулся.

— Слушай меня внимательно, клоун, — Артем заговорил уже спокойнее. — Ты — чужой. И не только для нашего цирка чужой. Ты вообще не цирковой, а эстрадный. Поэтому ты не врубаешься, что такое цирк для тех, кто при нем вырос. Это — дом. И поганить дом я тебе не дам. Никто этого тебе не даст… А знаешь, что? Я не стану привлекать органы. Зачем мне делать тебе доброе? Я просто расскажу про ваши делишки всем нашим: братьям Пакалидисам, братьям Безруцким, Арчикy Гвазаве и его парням, Штоколову, тигровику Михалычу, остальным. Ты представляешь, что с гобой будет? Я вот тоже не представляю. К примеру, тигр задерет. Ведь бывает? А может, неудачно исполнишь сальто назад и сломаешь шею, поверь мне, такое случается. Усекаешь?

— Тема, — прохрипел Зураб Червиченко, — я же не центровой в этой программе, ты же должен понимать. Нити уходят наверх, уходят высоко, надо мной стоят очень серьезные люди. И этот цирковой канал — всего лишь одно из щупалец огромного спрута. Не будь глупцом, акробат, используй ситуацию. У тебя на руках оказалась отличная карта. Будешь получать свой процент за молчание. Только за одно лишь молчание. Конечно, не слишком большой процент, но зато верный. Палец о палец не ударяя. Ты просто для интереса зайди в любую китайскую аптеку, поинтересуйся ценами на препараты из животных. Охренеешь от этих цифирек. И это в Китае. А если это переправляется дальше, то цена соответственно многократно возрастает. Какие-нибудь немощные, но богатые старички готовы платить любые деньги, чтобы еще чуток побарахтаться на этом свете. А раз есть спрос — всегда найдется предложение. Не мы продолжим, так другие начнут.

— Засунь свой процент знаешь куда? — Артем оттянул клоунский красный нос на резинке, передвинул его Червиченко на лоб. Поднялся на ноги. Сказал, глядя сверху вниз: — Разговор окончен, Зураб. Все, что хотел, я сказал. По уму, конечно, следовало бы хорошенько начистить тебе морду. Но ведь тебе еще выступать, а меня, блин, понимаешь, волнует успех нашей программы. Для тупых повторяю основную мысль — выбора у тебя никакого…

Артем возвращался к себе в гримерку, довольный визитом. Ведь, откровенно говоря, он шел в гости к Червиченко с одними лишь догадками, с одними лишь дедуктивными построениями, то бишь практически с пустыми руками, рассчитывая исключительно на блеф. Расчет оправдался. Не выдержал Зураб нажима, а в принципе нажимчик-то был так себе, легонький. И это как нельзя точнее подтверждает догадки Артема о том, что Зураб — случайный человек в криминале, его просто однажды впутали. Так что, думается, клоун примет предъявленный ультиматум, никуда не денется, уберется со своими подельниками из цирка.

Вот о чем размышлял Артем, шнуруя тапки-«акробатки», обматывая запястья эластичными бинтами, поверх бинтов стягивая их кожаными браслетами, надевая бандажные повязки на бедра — то есть заканчивая приготовления к номеру. А номер его стоял в программе, между прочим, почти сразу после выхода на арену гражданина коверного.

Артем подошел к выходу на арену, когда там уже работали атлеты-гиревики — украинец Степан Стороженко и серб Горан Милорадович, после которых должны были объявить выступление «Непадающих звезд». Артем присоединился к пяти «непадающим звездам», обступившим чашу с тальком.

— Опаздываешь, — сказал руководитель группы воздушных гимнастов Глеб Штоколов, окуная руки в чашу с тальком.

— Он ходил подглядывать, как переодеваются китаянки из кордебалета, — по своему обыкновению подколола Карина.

— Ты, как всегда, неподражаемо остроумна, моя прелесть, — ответил Артем.

— Он не подглядывал за китаянками. Китайский кордебалет уже давно переоделся, я видел, — Олег Бапшев, как всегда, понимал все буквально.

Перед занавесом жонглировали кольцами и булавами девушки из труппы лилипутов, чей выход был следующим за воздушными гимнастами. Сквозь неплотно задвинутый занавес была видна часть арены, бугрящиеся мышцами тела силовых атлетов и перелетающие от одного к другому гири самого что ни на есть внушительного вида. Музыкальное сопровождение номера состояло из барабанного боя.

— О, гляди! К Темычу друган притащился! — воскликнул Роман Корнаухов, бывший монах, а ныне воздушный гимнаст, показывая белым от талька пальцем куда-то в район артемовских ботинок.

Да и сам Артем почувствовал, что о ногу трется мохнатое и теплое. Опустил глаза и увидел кота Фильку, хухлачевского любимчика. Встретившись взглядом с человеком, кот громко, требовательно мяукнул.

— Ну, и чего тебе надо? — спросил у зверюги Артем.

— Пожрать повкуснее, — взялся отвечать за кота Олег Башнев.

— Может, предупредить о чем-то хочет, мяукает уж больно тревожно, — с улыбкой сказала Карина. — Или показать что-то?

— Все! — громко хлопнул в ладоши, выбивая белое облако, старший группы Глеб Штоколов. — Некогда на котов отвлекаться. Пошли!

— Брысь давай! — дернув ногой, Артем отогнал от себя котяру. — Пусть тобой Хухлачев занимается.

Кот по кличке Филька, обиженно мяукнув, юркнул за железяки.

С арены ворвались отработавшие номер, потные и усталые, гиревики, и тут же донесся усиленный микрофоном зычный голос маэстро анонсера, объявляющего выход «российских бэтменов, непадающих звезд», засим последовал перевод анонса на китайский, и акробаты выбежали на арену.

Артем нервничал только во время выхода. Но нервничал всегда, хоть и выступал уже далеко не первый год. Волновался он вне зависимости от того, где и перед кем приходится выступать, дневное представление идет или вечернее, заполнен цирк или не заполнен. Но всякое волнение враз проходило, когда начиналась работа.

Шанхайская публика встретила выход на арену «российских бэтменов» аплодисментами. Китайский зритель что в Шанхае, что в других городах очень любил всевозможную акробатику. Больше акробатики китайцам нравился лишь медвежий аттракцион. Но этот феномен — не феномен, во всех заграницах русские медведи неизменно отхватывали главный приз зрительских симпатий, с косолапыми тягаться не могло ничто, даже фокусы Харламова-Тортона. Кстати, почему-то как раз таки у китайцев фокусы не пользовались оглушительным успехом (может, своих фокусников хватало?), не слишком здорово проходила и клоунада (видимо, китайское чувство юмора все-таки отличается от восточно-европейского). А в остальном китайские вкусы совпадали с общемировыми.

Между прочим, чтобы еще больше угодить китайскому зрителю, перед гастролями воздушным акробатам сшили новые трико. В общем-то, трико как трико, плотно облегающее, эластичное, украшенное блестками. Только на спине вместо беспорядочной россыпи блесток белой блестящей нитью вышили изображение дракона. Наверное, раз уж пошла такая тема, следовало под китайские гастроли изменить и название номера. Скажем, назваться «Восточными драконами». Или «Драконами российских гор». Но об этом как-то никто не подумал. Может, и зря не подумали…

Выступление воздушных гимнастов, исключая приветствия и поклоны, длилось десять минут. Однако когда работаешь номер, время перестает исчисляться секундами и минутами. Оно измеряется в единицах «пере»: перелеты, перехваты, переходы, перебросы, передышки.

Музыкальным сопровождением номера они взяли попурри из советских хитовых песен, назвав его «Перелетные птицы». Под него объехали всю Россию и в придачу полмира. Под это ретро-попурри выступали и сегодня.

Под музыку из «Веселых ребят» рассыпались по арене, выполнили несколько простеньких кульбитов и кувырков, потом, разбившись по трое, забрались по канатам на площадки над ареной.

Под мелодию ура-патриотической песни «Перелетные птицы» начали работать воздушную часть, начали полеты…

У Артема за номер было две длинные передышки. У каждого воздуховика в номере были передышки — нельзя же десять минут безостановочно крутиться, вертеться, порхать с трапеции на трапецию, с трапеции на площадку, трюкачить в полете и чтоб при этом никакого перекура, не биороботы, чай.

Выполнив три перелета, переброс с вращением, переход в воздухе на свободную трапецию, подъем переворотом, «вертушку» и «прыжок Веремеева», чуть запыхавшийся Артем вышел на площадку, именуемую воздуховиками «опора раз», где получил возможность малость передохнуть.

Артем обвел взглядом цирк. Фигуры и лица зрителей утопали в темноте, лишь иногда поблескивали линзы биноклей. Но можно не сомневаться — все без исключения головы задраны вверх и больше тысячи взглядов перекрещены на тебе. Высоцкий пел: «Из партера глядели уныло лилипуты, лилипуты, так казалось ему с высоты». Так вот, никак нельзя согласиться с Владимиром Семеновичем, вернее, с героем его песни — никакой унылости зрительские ряды не источали. Ни сегодня, ни во время любого другого представления. Наоборот — снизу током били заинтересованность и восхищение. Этот ток Артем ощущал вполне явственно. Между прочим, здорово заводит, дает почувствовать столь необходимый любому цирковому человеку кураж. Недаром мать Артема любила повторять: «Если хоть раз выступил перед публикой, из цирка уже не уйдешь».

У него не было братьев и сестер — ситуация, надо сказать, не вполне типичная для цирка, где большие семьи являются скорее правилом, чем исключением. Но так уж вышло. Артем был поздним ребенком. Почему родители не решались или по каким-то причинам не могли завести ребенка раньше — бог весть, Артем никогда у них об этом не спрашивал. А теперь уже и не спросишь: два года назад умер отец, мать пережила его всего на год.

Родители Артема (оба, кстати, тоже потомственные цирковые) были велоэквилибристами. Артем не пошел по родительским стопам. Он вообще крайне долго не мог определиться с выбором. Нет, вне цирка он себя не представлял. Стать космонавтом или футболистом не мечтал никогда. Цирк, только цирк. Вот только на какой цирковой профессии остановиться? То хотел быть дрессировщиком, то клоуном, одно время уж было твердо собрался в канатоходцы, однако передумал. Все же с полетами над ареной ничто другое сравниться не могло, и в конце концов он стал воздушным гимнастом. А владел в той или иной степени Артем, почитай, всеми цирковыми профессиями — как и большинство из тех, кто вырос при цирке, кто после школы бегал не по улицам, а по цирковым коридорам, кто находился рядом со взрослыми на репетициях, запоминал, что и как они делают, пытался повторить…

Ну вот, передышка окончилась. На «опору раз» вышел Олег Башнев, Артем перехватил у него опустевшую трапецию, оттолкнулся от опоры и ушел в полет. Любые посторонние мысли, любые воспоминания остались на площадке. Отныне и до завершения полета работает одно тело, одни лишь рефлексы и навыки.

Сейчас Артем исполнял сольник. У каждого из воздуховиков в номере был свой маленький сольник. Артему предстояло в «точке середины» перехватить Карину, которая ушла с противоположной площадки одновременно с Артемом, совершить с ней три перелета (или «качей», на жаргоне воздуховиков) с исполнением «крестового перехвата», «невесомой поддержки» и «винтового вращения» и вывести Карину на «опору два». После чего Артем пять «качей» работал в одиночку, выполняя придуманный им самим трюк под названием «бумажный самолетик». Сольник Артема проходил под музыку из кинофильма «Небесный тихоход».

Все было, как всегда. Разве что сверху, из той полутьмы под куполом, куда уходили тросы, доносились, проникая сквозь оркестровую музыку, непривычные звуки. Что-то вроде «вжиу» и полсекунды затишья, снова «вжиу» и полсекунды затишья. Что ж, китайский цирк — китайские звуки. Да еще Карина набрала в Китае лишних граммов триста веса, и это уже чувствовалось. Ох, завтра поутру надо задать ей перца!

А так все шло по накатанной. Он благополучно доставил Карину на «опору два» и, уходя на «качок», увидел, как его давняя и скоротечная, по цирковому училищу, любовь сделала книксен и одаривает публику воздушными поцелуями. Не считая участия в общей «воздушной пирамиде», Карина на сегодня свою часть отработала.

Под Артемом же снова стал размеренно покачиваться желтый круг арены. Оркестр браво наяривал «Первым делом, первым делом самолеты». Китайцы хлопали…

Потом где-то высоко над головой лопнула гитарная струна… Именно так показалось Артему.

И — все изменилось. Его увело с траектории. Его потащило из зоны полетов. И трапеция уже не держала, трапеция падала вместе с акробатом.

Да, Артем падал.

Тросы, удерживающие трапецию, лопнули. Какое к черту лопнули! Их перерезали! Это «вжиу»— «вжиу» наверняка издавала какая-нибудь пила-«болгарка» на аккумуляторах…

Артем не просто падал. Его подловили в точке наибольшего размаха, и он уходил за пределы страховочной сети, накрывающей только центр арены. Он отчетливо видел это. И ничего поделать было нельзя.

Дружно ахнул весь цирк. Зрители пока еще ничего не поняли, они пока еще принимали происходящее за смертельный трюк, разве что исполняемый не под обычную для подобных трюков напряженную барабанную дробь. Они поймут все чуть позже, когда тело шваркнется об арену, когда неестественно выгнутся руки и ноги.

А страха отчего-то не было. Была обида. Что вот так глупо… так по-дурацки… Проклятый клоун все-таки переиграл его.

Потом, на фоне летящей в лицо арены, померещилась кошачья Филькина морда. Уши заложило пронзительное «Мя-у-у!».

В глаза с торпедной быстротой неслись опилки арены… Ну вот и все. Сейчас…

Глава вторая КУДА УЕХАЛ ЦИРК

Жизнь человека подобна далекому путешествию с грузом на плечах. Не торопись.

Йоязу

Почему-то не хрустнули шейные позвонки и не разлетелась вдребезги черепная коробка. Скелет не рассыпался, как пирамида из доминошин, обломки костей не впились в мягкие ткани, не залепило глаза вечной темнотой.

Он зарылся лицом в нечто мягкое, рассыпчатое, холодное, душное и мокрое.

«Я — Артем Топильский. Я мыслю, значит, существую. Или заканчиваю существовать, и так причудливо угасает мое сознание» — вот что прошелестело в мозгу сминаемой конфетной оберткой.

После чего он попробовал пошевелиться — очень осторожно, ежесекундно ожидая, что тело пронзит невыносимая боль.

Однако боли не было, ни малейшей. Тело — как показали осторожные попытки — по-прежнему слушалось своего хозяина. Тогда Артем решился встать. Тем более что дышать, лежа физиономией в холодной субстанции, становилось все труднее. Он приподнялся, сел на колени…

И увидел под собою снег — не пенопластовый и не из бумажной шелухи, а самый настоящий. Снег таял на лице, холодил кожу рук, белел на рукавах трико. В сугробе, из которого выбрался Артем, осталось выдавленное его телом углубление.

— Йоханный бабай! Матушка-заступница! Пресвятые цирковые мученики — Карандаш и Никулин! — Артем механически слепил небольшой плотный снежок. — Что ж это творится на белом свете…

Отшвырнув снежок, Артем оглянулся. Снег был повсюду, белым-бело было от снега. Вдобавок к этому счастью из сугробов там и сям торчали кривые, черные деревца. Не заставило себя ждать и еще одно открытие: его, оказывается, занесло не куда-нибудь, а в горы. Убедительным тому доказательством величественно торчала над головой самая натуральная горная вершина, заснеженным пиком втыкающаяся в перистые облака. Сказать, что Артем был ошарашен, значит, зазря использовать такое мягкое слово. Ошарашен он не был, он был, словно гидравлическим прессом, придавлен изумлением, граничащим с помутнением рассудка. Рассудок отказывался внятно анализировать ситуацию, выставлять в окошко умственной раздачи приемлемые версии.

— Отставить разговоры, вперед и вверх, а там… — Артем зачерпнул ладонью снег, растер им лицо, смахнул с лица влагу, сплюнул и закончил попросившуюся на язык фразу: — …ведь это наши горы, они помогут нам.

Артем помнил, что во время падения из-под купола рефлекторно закрыл глаза и почувствовал… Что-то же он тогда почувствовал? Кажется, возникло ощущение, будто он пробивает некую пленку. Вроде бы он при этом услышал негромкий хлопок, и тело пронзил слабый электрический разряд, а где-то очень далеко будто бы прогрохотал гром. Почудился ли букет спецэффектов или не почудился — вдумчиво размышлять над этим сейчас не было никакой физической возможности. А все потому, что Артем, стоя по колено в снегу, все больше и больше замерзал. Тонкие тапки, ясен перец, ног не грели, равно как не согревало тело и трико с блестками на груди и с драконом на спине.

— Во всяком случае, на рай это не похоже, — сделал он предварительное заключение, содрогнувшись от озноба. — В раю должно быть тепло, как в бане, или, на худой конец, просто приятно. Тогда остается ад? Хотя нет… Есть еще чистилище, шамбала, любимые народом параллельные миры.

Воздушный гимнаст набрал в легкие побольше морозного воздуху и закричал:

— Зй, люди!!!! Ау!!! Китайцы!! Демоны!

Ответом было гулкое горное эхо. Ну, еще разве что в глубине худосочного леса поднялась с ветки, осыпав снег, некая крупная птица и улетела курсом на благополучные, тихие края, где никто не досаждает криками на русском языке.

Все, стоять на одном месте больше было нельзя. Ну, и куда направиться?

Над выбором направления голову ломать не пришлось. Забираться выше, где еще холоднее и безлюднее, — глупо. Можно, конечно, вскарабкаться наверх, вонзить в вершину сооруженный наскоряк из подручных материалов российский флаг и патриотически под ним замерзнуть. Можно-то можно, но отчего-то не хочется. Значит — вниз. Там можно надеяться на приемлемую температуру, на человеческое жилье, на подробные ответы на «где я, кто я?», на огонь в очаге, на миску горячего супа и накинутый на дрожащие плечи плед.

Что ж… Как говорил герой фильма «Кин-дза-дза»: «Вот выбрали направление и идем». Артем пошел.

Он бы и побежал, да ноги уходили по колено в снег, поэтому приходилось довольствоваться лишь скорым шагом. Ну хоть то отрадно, что этот был легкий и пушистый, а не тяжелый и мокрый, из которого выдергивать ногу было бы сущее мучение, что репу из грядки тащить. Как говорится, мелочь, а приятно.

Стали попадаться следы: все больше птичьи или мелкого зверья навроде зайцев-шмайцев и всяких там куниц. Тому, что тут шастает зверье, удивляться не приходится — места дикие, лесные, шастай не хочу. Ладно, хоть не встречаются вмятины от медвежьих и волчьих лап, а равно от лап циклопических размеров.

Артем сложил руки рупором и еще раз попробовал до кого-нибудь докричаться. Тщетно. Вновь ответило ему лишь горное эхо, вновь бездарно, без пользы растаяло в воздухе.

В общем, не оставалось ничего другого, как идти себе и идти. Переход, судя по всему, предстоял долгий, и не следовало тратить силы впустую. Также не стоило разбрасываться и временем — хотя солнце сейчас стоит высоко и ни с того ни с сего закатываться в ближайшие часы вроде бы не собирается, но не успеешь оглянуться, как тени станут длиннее, краски потускнеют и дохнёт скорыми сумерками. А до темноты ему необходимо определиться по меньшей мере с ночевкой в сухом и теплом месте, добыть огонь, согреться, высушить одежду.

— А в солнечной Бразилии, Бразилии моей, такое изобилие невиданных зверей…

Всем, кто мало-мальски знаком с многокилометровыми марш-бросками, известен этот способ — монотонным повторением ритмически организованных строк вгонять себя в некое подобие транса, в котором двигаешься как автомат, запрограммированный на успешное решение одной-единственной задачи, отчего и утомляешься значительно меньше обычного, и посторонние мысли голову не тревожат. Вот это, пожалуй, для Артема сейчас самое главное — ни о чем не думать, не травить себя домыслами и версиями, а только идти и идти.

— От ливерпульской гавани всегда по четвергам суда уходят в плаванье к далеким берегам, — переставляя ноги, бормотал Артем под нос слова детской песенки, неисповедимыми путями пришедшей на ум. — А в солнечной Бразилии, Бразилии, Бразилии такое изобилие…

Между тем пейзаж понемногу менялся. Деревья пошли менее кривые и более высокие, да и плотность их заметно увеличилась. Артем теперь шел по лесу, который более всего походил на лес весенний, где преобладает черная земля, а снег сохранился лишь в низинах, во впадинах, под корнями и под пнями. Вдобавок стало попадаться больше, чем наверху, камней, порой образующих внушительной высоты навалы. И таким образом увеличивался шанс обнаружить уютную пещерку. Да и воздух сделался менее разреженным, отчего дышалось с каждым новым отмаханным километром все легче. Словом, жить стало лучше, жить стало веселей, вот и ноги теперь уходили в снег самое большее по лодыжку, отсюда возросла скорость передвижения по неведомым краям, как тут не порадоваться, бляха-муха…

— Ну как же я забыл! — Артем остановился и хлопнул себя по лбу. — Я ведь так ни разу и не ущипнул себя, не убедился, не сплю ли я. А ведь положено ущипнуть, как же без этого…

Но щипки, даже беспощадные, ни к пробуждению, ни к какому-то иному развенчанию окружающей действительности не привели. Вполне реальный лес остался на своем месте, вполне реальная извилистая цепочка следов отмечала пройденный Артемом путь, вполне реальный холод заползал под трико, украшенное вполне реальными блестками. В общем, ничего другого не оставалось, как тяжко вздохнуть и снова тронуться в путь.

Прошел час… ну, или около того (Артем переместился из цирка в горы без часов, поскольку часы с собой на выступления не брал. Хорош акробат, который что ни минута будет задирать рукав трико и пялиться на часы, мол, когда же, так-растак, закончится этот чертов номер). Он безостановочно брел по лесу, погруженному в грандиозную тишину. Разве что хрустнет под ногой сучок, или поблизости шлепнется в сугроб упавшая с ветки снеговая шапка, или изредка где-то вдали прокатится гул, видимо, от сходящей с гор лавины.

Лес был насквозь незнакомый, на родной расейский непохожий. Впрочем, откуда взяться русскому лесу в Китае… Или это все же не Китай? А если даже Китай, то что все происходящее означает? Почему, скажите, люди добрые, падая не разбиваешься, как нормальный человек, или на худой конец не проваливаешься куда-нибудь ниже и ниже, пробивая головой преграды, а перемещаешься высоко в горы? Эхе-хе, где же ты, клуб знатоков «Что? Где? Когда?», который за минуту обсуждения раскусил бы эти непонятки, как белка гнилой орех.

Сравнение с белкой пришло в голову не случайно. Упомянутая зверюшка, по зимней моде серо-шерстная, с кисточками на ушах и при пышном хвосте, сидела на ветке и глазами-бусинками таращилась на лесного прохожего.

— Кыс, кыс, — позвал ее Артем и поманил пальцем.

Но нет, не пошла белка на зов. И тем избавила воздушного гимнаста от мучительных, гамлетовских сомнений — убивать ее или не убивать. Конечно, будь он отчаянно голоден, от колебаний и следа бы не осталось, но до столь высокой степени голода пока еще, слава те господи, не дошло.

Свидание с каким-никаким живым, теплокровным существом пошло на пользу настроению. Ну ещебы, ведь он не Робинзон Крузо, чтобы тащиться от полного одино…

Он встал как вкопанный. И от неожиданности даже забыл что-нибудь воскликнуть, что-нибудь подходящее к случаю, а к случаю лучше прочего подходило что-нибудь старинное, что-нибудь из речевого обихода великих первопроходцев прошлого, вроде «Заешь меня кабан!», «Будь я проклят!» или «Двадцать тысяч отборных чертей вам всем в задницу!!!».

Тропа. Это была тропа. Прямо перед ним была тропа. Едва заметная, однако несомненная тропа. Протоптанная людьми. «Почему так сразу людьми? А зверьем не может быть протоптана? Или некими… существами?» — подпустил гнильцы внутренний голос, ныне единственный собеседник Артема.

Артем присел на корточки и вгляделся в тропу. Трудно сказать, как удавалось Дерсу Узала и прочим чингачгукам читать по лесной земле, как по книге, и после с умным видом распинаться перед бледнолицыми недотепами: кто и куда тут прошел, когда проходили последний раз и что несли за спиной, не сидел ли при этом кто-то на закорках у идущего. А вот, скажем, Артему не удалось высмотреть ни на тропе, ни по ее краям ровным счетом ничего?

— Где же вы, следы ботинок, велосипедных шин или четкие отпечатки лошадиных копыт? — тяжко вздохнул Артем. — А еще лучше оброненная туристами маршрутная карта с перечислением всех придорожных мотелей… Похоже, давненько тут никто не проходил. Но с другой стороны, думаю я, и зверье тут давненько не пробегало. Стал быть, есть надежда, что я все же угодил не на звериный Бродвей и хоть сегодня удастся не попасть под проносящиеся к водопою медвежьи и волчьи стаи, не столкнуться лоб в лоб с беспощадным оленем-шатуном или не сорвать вечернюю прогулку бешеному зайцу. Короче, все ясно…

Неясным оставалось только одно — налево или направо. Тропа шла параллельно склону, поэтому с равными шансами на успех можно было податься и туда, и туда. Ну, и куда? Ведь даже монетки не имеется, чтоб подбросить на «орел» или «решку». Положившись на авось, Артем отправился по тропе налево.

И долго не мог понять, ошибся он с выбором или нет. То казалось, что ошибся прямо-таки катастрофически и надо срочно возвращаться к распутью — это чувство охватывало его, когда тропа начинала забирать вверх. Но зато когда тропа очевидно уходила вниз — настроение поворачивало резко на сто восемьдесят. Так он и шагал в изменчивом настроении, бросаемый то в горе, то в Радость…

— Стоп, машина. Вроде то, что нужно. От добра добра не ищут.

Наконец-то он набрел на что-то подходящее. Конечно, пределом мечтаний была бы пещера со всеми удобствами, но пока ее найдешь — три раза сдохнешь. Поэтому ну ее в пень, эту пещеру, и будем, как суворовские солдаты в Альпах, довольствоваться малым.

Артем свернул с тропы и направился к каменистому пригорку, где заметил небольшую нишу. Подойдет, прикинул Артем, подойдя ближе. Вполне сносная и где-то даже уютная ниша. Для мягкости лежания наломать лапника, разжечь костер, ветками завалить проем, соорудив подобие шалаша, — и чем не мотель, вы мне скажите! Тут тебе и согреться, и просушиться, потом забиться в нишу поглубже и кое-как поспать, подбрасывая в огонь дровишки и поворачиваясь к костру то одним, то другим боком. Вот оно — скромное туристское счастье. Правда, на пути к счастью громоздилась такая преграда, как добывание огня.

«Что ж, — здраво рассудил Артем Топильский, — получалось же у низколобых питекантропов, получится и у циркового акробата». Насколько он помнил технологию добычи огня трением, она заключалась в следующем: берется колода, в ней проковыривается дупло, туда запихивается сухая трава, вставляется подходящая по размеру палка, которую интенсивно вертят в ладонях туда-сюда, туда-сюда, пока трава не задымится, а там уж не зевай — раздувай искру, подкладывай сухие щепки, хворост, тонкие ветки, ветки потолще… и потом колоти себя кулаками в грудь, рычи на весь лес и скачи по поляне козлом, когда духи смилостивятся и подарят тебе большой огонь.

Подходящую колоду Артем нашел, не затратив много времени и труда, в чем какой-нибудь друид или иной первобытный предсказатель обязательно разглядел бы хорошее предзнаменование. Как раз на вершине облюбованного Артемом пригорка лежало заваленное ветрами или старостью дерево неизвестной породы. Что-то типа нашей осины. Не долго думая, Артем подтащил дерево к краю и спихнул вниз. Шмякнувшись о землю, местная, предположительно горно-китайская, осина разломилась пополам, и на черно-белую землю просыпалась желтая труха.

— Ну вот и ладушки, — Артем быстро сбежал вниз.

Естественных отверстий в трухлявом дереве хватало, так что проковыривать ничего не пришлось. Теперь надо разыскивать сухую траву. А чего ее, собственно, разыскивать! Вон она, растет не отходя от кассы, то бишь от ниши, кругом торчат пучки, даже из слежавшегося, покрытого черными пятнами снега выглядывают сухие стебли. Веток, из которых можно подобрать преотличную зажигательную палку, вокруг валяется немерено — да хоть от этой же трухлявой пальмы можно отломать! — так что все готово для священнодействия. Как там положено, по первобытным понятиям, может, молитву какую прочитать?

В ответ на эти мысли внезапно заурчал желудок. Он урчал громко, протяжно, с переливами и прибулькиваниями. Сие послание однозначно переводилось на человечий язык, как «слышь, хозяин, пожрать бы не мешало, да!». Оно, конечно, справедливо, прав друг-желудок. Тем более что огонь — а Артем в данный момент отчего-то уже не сомневался, что сумеет его добыть, — отчасти пропадет зря, когда на нем не будет ничего зажариваться, покрываясь хрустящей аппетитной корочкой, и капельки жира не станут выступать на округлых боках и стекать в огонь… «Да, как славно было бы насадить на прут хоть ту же белочку, — с тоской подумал Артем. — Хорошая была белочка, жирная».

Мысли о жратве, ворвавшись в расположение ума, жгли и топтали там все подряд, развивали успех и вскоре всецело захватили крепость под именем Артем. И вот уже ни о чем другом не думалось, кроме как о пище, о жирных калориях, о битком набитом брюхе. Перед глазами журавлиными клиньями проплывали глубоко ненавистные в прошлой жизни гамбургеры и картошка фри.

— Это становится невыносимым, — пробормотал Артем, закончив собирать сушняк для будущего костра. — Надо что-то придумывать.

Придумай тут! Никакая жратва в данный момент рядом не прохаживалась, жратву еще требовалось выследить, обнаружить, застать врасплох и…

— Вот именно, что «и».

На «кыс-кыс», как выяснилось, местное зверье не покупается. Значит, необходимо оружие.

— Где вы, луки с бумерангами? Боги-боги, вы же есть, я знаю, так пошлите мне хоть скромную плевательную трубку с ядовитыми колючками! Я вам потом жертву принесу! — возопил Артем, подпрыгивая на месте и размахивая руками, чтобы не замерзнуть.

Шутки шутками, а надо было к чему-то приступать. Или добывать огонь и греть на нем пустой желудок, или все же пробовать поохотиться, как бы громко это ни звучало. С чем охотиться, говорите? Лук отпадает, не из чего плести тетиву. На изготовление копья, как представляется, уйдет слишком много времени. А вот ежели попробовать камушком запулить…

Камушков вокруг хватало с избытком, настолько хватало, что питайся Артем камушками, мог бы бродить по этим местам в сытости до глубокой старости. Жаль, пращой он не владел, а то, ей-ей, не пожалел бы последнего трико на святое дело. Но зато силушкой рук-то он не обижен, глаз-то не косит, а главное, резкость в движениях присутствует. В общем, есть на что понадеяться, и, когда расстояние позволит, можно смело попытаться поразить цель метким броском.

В россыпи камней аккурат возле предполагаемого костра Артем подобрал подходящий по весу и удобный для ладони булыган. С ним и отправился в охотничий поход.

— С надеждой в сердце и с булыжником в руке, — проговорил Артем, забираясь на холм.

С холма он поглядел окрест и еды поблизости нe увидел. «Что ж, будем искать!»

Поиски Артем вел, стараясь далеко не отходить от полюбившегося холма с уютной нишей и старательно запоминая особенности ландшафта, чтоб в случае чего быстро отыскать дорогу назад. Он пристально оглядывал ветви деревьев, не сидит ли там какая-нибудь жирная тетерка, всматривался в землю не только на предмет следов, но и в надежде на мелких грызунов, которые могут опрометчиво высунуться из нор и подставиться под булыжник. Артему было уже не до брезгливости, он был согласен и на мелких… на самых мелких грызунов.

Холодный камень приходилось то и дело перекладывать из ладони в ладонь, а освободившуюся кисть засовывать для согрева под мышку. Между прочим, замерзал он все неумолимее. Организм, не получающий должной поддержки в виде горячей пищи, спирта и меховых шуб, все менее яростно перегонял кровь по жилам, позволяя холоду брать над собою верх. Уже плохо помогали энергичные отжимания и приседания, как и разные прочие упражнения, по-настоящему согреть мог только костер.

А поганая живность упорно пряталась и на прогулки не выходила. Как отрезало у живности. Даже какого-нибудь завалящего суслика не вынесло навстречу.

Артему припомнилась очень древняя статья в газете, где некий фанат лесов утверждал, что ни зимой, ни летом в любом лесу не пропадешь. Дескать, той же зимой, разгреби снег и обнаружишь отмороженные и оттого очень сладкие ягоды и даже грибы. Еще, мол, у каждого дерева найдется что откусить, найдется какая-нибудь съедобная часть: у одних корешки, у других вершки, у третьих сердцевина или та же кора. А еще-де опытный лесной человек завсегда сможет наметанным взглядом разыскать беличьи захоронки и набить брюхо орешками там или грибочками. Да и прочие лесные тайны от него не укроются. Артем ограничился чтением той заметки, не стал углубляться в тему, поднимать лесную литературу, списываться с фанатом, вступать в клубы по его интересам. А как бы сейчас пригодилось! Верно говорит простой картежный народ, знал бы прикуп, жил бы в Сочи.

— А это у нас точно не Сочи, век воли не видать, клоуном буду, — вслух вздохнул несчастный циркач. — И не Рио-де-Жанейро.

«Одно бесспорно хорошо во всей этой блинской истории, — пришло Артему на ум, — дышишь не смогом, не вонючими выхлопами, не ароматами циркового зверинца, а натурально чистым горным воздухом». Да, в другое время он бы бесспорно порадовался такому времяпрепровождению. Воздух, тишина, активный образ жизни.

«Все, — решил Артем, — описываю последний круг и иду добывать огонь. От голода я до завтра не помру, а вот если до темноты не разожгу костер, то подохну точно. И вообще коль суждено загнуться, то лучше проделать это под веселый треск поленьев».

Несмотря на весь свой оптимизм и могучее здоровье, которое за двадцать пять лет серьезно ни разу не подводило, Артем понимал, что с гулянием по холоду в тоненьком трико пора срочно завязывать и следует, опять же в срочном порядке, заниматься костром. Иначе догуляешься до воспаления легких, и тогда как сытно ни перекусывай белками, стрелками и сусликами — вряд ли уже что поможет. Ну, разве что до людей вовремя доберешься, а это не факт, ой, не факт…

Он в который уже раз переложил камень из ладони в ладонь и… И сам вдруг превратился в каменную статую…

Как каменная статуя прилипает неподвижным взглядом к тому месту, куда ее развернули, так и Артем прилип взглядом к просвету в лесу метрах в пятидесяти ниже по склону. В том просвете проскальзывали человеческие фигуры. Люди! Один, два, три… И еще двое. Пятеро доподлинных человеков прошмыгнули невдалеке, их спины еще мелькают за деревьями. Еще не поздно их окликнуть…

Артем сперва даже сам себе удивился — почему он не закричал в полный голос, едва их завидев. Казалось бы, вот оно, долгожданное спасение от холода и голода, радостная встреча с себе подобными. Потом в общем-то понял почему.

Он уж было собрался крикнуть, уж было набрал в легкие воздух, но рассмотрел крадущихся, и крик вовремя застрял в горле. Да, именно крадущихся , никакой оговорки, никакой ошибки, именно так те пятеро внизу и выглядели. Даже более того — они выглядели хищными зверями на тропе охоты.

Эта пятерка представала воплощением неумолимой хищной целеустремленности, не потерпящей у себя на пути любую помеху. Привлекать их внимание — вовремя подсказала Артему его интуиция — такое же разумное занятие, как окликать разведроту спецназа, пробирающуюся по территории врага.

Их плавные хищные движения дополнялись блеском металла, и этот блеск, в свою очередь, отнюдь не переключал мысли на мирный, радужный лад.

И еще одежда. Одежда у этих лесных ребят была такая, что могла заставить любой крик застрять в любой глотке…

Глава третья ЦИPK СГОРЕЛ, КЛОУНЫ РАЗБЕЖАЛИСЬ

Настоящая храбрость — жить, когда разумно жить, и умереть, когда разумно умереть.

Принц Мито

Артем неотступно двигался следом. В друзья набиваться по-прежнему не тянуло, но отпускать эту пятерку было бы в высшей степени неразумно. И что, вновь оставаться одному посреди леса — незнакомого, холодного и пустого? Вздохнув, поднять с земли камень и вновь возвращаться к своим неандертальским хлопотам? И дичать дальше прямо на глазах? Ну уж нет. Рано или поздно эти хлопчики выведут его к обитаемым местам, куда бы там они сейчас ни собирались. Следует лишь запастись терпением и выносливостью, сжать зубы, превозмочь себя и так далее, и прочая фигня. И идти за ними, идти…

Артем предусмотрительно держался в отдалении, сознательно отпустив этих партизан из зоны прямой видимости. Он не сильно беспокоился насчет того, что вдруг их потеряет. Никуда они не денутся. Поскольку к бесплотным духам они не относились, то следы оставляли: отпечатки ступней на земле, уж совсем отчетливые отпечатки — на снегу (который, слава те господи, еще попадался местами), а также они оставляли позади себя сломанные ветки, примятую траву, черные полосы на белесых от изморози стволах, через которые эти други перешагивали и чиркали по ним подошвами.

Вот так Артем помаленьку превращался в Дерсу Узала или, на худой конец, в Данди-Крокодила, набирался не по дням, а по часам чингачгуковского опыта. Еще немного — и, прижав ухо к земле, сможет расслышать топот далеких всадников, прижимаясь к стволам, будет разговаривать с деревьями, начнет понимать хитрый птичий язык. Между тем в предприятии под названием «Лесная слежка» таилась еще одна опасность — выдать себя неосторожным звуком. Хрустнуть, шорохнуть. Однако, как выяснилось на практике, кто умеет ходить по канату, тот сумеет бесшумно пройти и по лесу — в одном и другом случае работают одинаковые навыки: не сразу опускаешь всю ступню на опору, а постепенно, перекатом, как бы сперва прощупывая опору под собой. И если под ногами почувствуешь ветку, всегда есть в запасе миг, чтобы сдвинуть ступню или одернуть ногу.

«Куда же они крадутся? А ведь именно крадутся, никаких сомнений, — недоумевал Артем. — И почему в фольклорных одеждах? Или в китайской глуши все ходят в народной униформе?» Одежды этих субчиков, насколько сумел разглядеть Артем, отдаленно смахивали на прикиды, в которых по штатовским блокбастерам разгуливали японские самураи. Правда, именно что отдаленно — как кафтаны певцов в опере «Иван Сусанин» лишь отдаленно напоминают реальные крестьянские одежды того времени.

А еще за спинами этих партизан Артем приметил ножны, из которых торчали рукояти, оканчивающиеся небольшой круглой гардой. Судя по очертаниям ножен, в них покоились слегка изогнутые мечи. Здорово смахивают на японские, а? На те, какими машут в кино всякие там Умы Турман, да и вообще все кому не лень. Впрочем, выводы, конечно, скороспелы, не подкреплены ничем, поэтому следует пока остановиться на очевидных фактах. А они таковы: лесные братья вооружены, и этого довольно, чтобы не пытаться чем-либо привлечь их внимание.

«Китай, дикий горный Китай, дикие малоимущие люди, у которых на огнестрельное оружие не хватает юаней и они ходят с дедовскими шпажонками» — вот о чем вдруг подумал Артем. Он не сомневался, что по-прежнему находится в Китае, только вот одно непонятно — каким манером его из славного города Шанхай перенесло в горы. Вполне возможно, в конце концов отыщется объяснение, напрочь лишенное всяческой мистики и фантастики. Например, такое: то, что сознание Артема восприняло как связную, неразрывную цепь событий, на самом деле имело разрыв. Падение — забытье — горы. Между падением и горами, то есть в состоянии забытья, с Артемом могли учудить что угодно. Например, проклятый клоун наказал своим подельникам везти разбившегося акробата не в больницу, а в горы, там оттащить подальше, завалить снежком и бросить на подыхание… Стоп, стоп, приятель! Если я все же разбился, то где следы падения? Ладно уж, не переломанные кости, но хотя бы завалящий синячок? Нету. Значит, версия не годится. Надо придумывать новую.

За всеми перипетиями последнего часа Артем начисто забыл о холоде и голоде. Не иначе, в кровушку произошел мощный впрыск адреналина, который намертво заглушил все дискомфортные ощущения. Оно, конечно, весьма кстати, да вот только как бы в скором времени не аукнулось болячками да хворями…

Опа! От неожиданности Артем присел, на корточках перебежал под прикрытие ближайшего ствола и за ним залег. Вот оно как! Его фольклорные друзья, оказывается, устроили привал, сгрудились в кучу, о чем-то шушукаются. Хорошо, что смотрели не в его сторону, а прямо в противоположную, иначе могли бы и заметить. «А ведь определенно сабельки смахивают на японские. Ну, мечи, мечи, — сам себя поправил Артем. — Дело-то не в терминологии, а в…»

«Стоп, стоп! А это у нас что такое? Никак дым? Ну да, дым! Над деревьями поднимается тонкой струйкой дым. Так, так… Судя по протяженному просвету, впереди находится что-то вроде распадка. И там обосновались люди, потому что дым — это не что иное, как жилье или стоянка людей. Вах, вот что будет совсем некстати, если сейчас вдруг возьмет и подаст голос желудок, не вовремя разурчится, как давеча урчал. Пожалуй, могут услышать». Хоть Артема и отважную пятерку разделяет метров двадцать-тридцать, но уж очень тихо в лесу. Как верно поется в знаменитой песне: «Тихо в лесу, только не спит Алсу…»

Опа! Ребята явно задумали обходной маневр. Двое шмыгнули в одну сторону, двое в другую, один остался на месте, ни дать ни взять центральный нападающий. Этот форвард приник к земле, замер в позе низкого старта. Небось, в энтой самой позе и станет дожидаться, образно выражаясь, ба-баханья фольклорного стартового пистолета.

Вроде бы кое-что начинает проясняться. Итак, подводим промежуточные итоги, отгоняя мыслями холод (который — вот что значит полная неподвижность — снова напоминает о себе, наплевав на все адреналиновые допинги). Итак, группа лесного захвата, фольклорный спецназ или как там его зовут, пришел на место проведения акции, каковая — есть такое мнение — заключается во внезапном выскакивании из кустов с лихим выдергиванием шашек из ножен и в последующем удалом наскоке на врага. Ну, а какова будет наша роль? Зрительская наша роль, какая же еще. Поскольку кто прав, кто виноват, нам неведомо, то и дело наше сторона. Будем издали созерцать, а дальше поглядим по обстановке. Как не нами было подмечено, нечего соваться в чужой монастырь со своим уставом. Тем более когда неизвестно, за каких богов болеет тот монастырь и в каких краях-мирах, собственно говоря, находится. Наше дело маленькое и сугубо личное: шкуру свою сберечь, а равно потроха и прочий ливер, под ней находящиеся, согреть, обуть ее, эту шкуру, и накормить.

Сигналом к атаке послужил короткий резкий свист, донесшийся откуда-то слева. «Центрфорвард», чьей спиной Артем уже вдоволь успел налюбоваться, сорвался с места, что твой спринтер, ломанул вперед под горку и моментом скрылся из виду.

Теперь опасаться было вроде бы нечего, и Артем тоже покинул свое убежище и тоже бегом. Одолел расстояние до места, где еще несколько секунд назад прятался партизан-«центрфорвард». Ба, да тут, оказывается, мы имеем преотличный наблюдательный пункт, отсюда много чего можно увидеть.

Сейчас Артем видел внизу небольшую долину, по центру которой протекал извилистый и узкий горный ручей. На поляне между ручьем и лесом стояли хижины, числом — Артем не поленился пересчитать — восемь. Хижины были сооружены из прутьев и натянутых между ними шкур и напоминали индейские вигвамы. Лесная деревня была обитаема. Возле хижин возились дети, вон какая-то женщина пронесла охапку хвороста, бросила возле костра, на котором что-то варилось в котле, еще одна женщина стирала в ручье, вон мужичок сидит на поваленном дереве спиной к Артему и, похоже, что-то мастерит. С такого расстояния Артем, разумеется, лиц разглядеть не мог. Между прочим, и женщин от мужчин отличить было непросто — и те, и другие в одинаковых серых штанах, в одинаковых куртках мехом наружу. Женщин отличать приходилось по длинным волосам и пластике движений. А детей от взрослых — по росту, конечно же.

Зато преотлично виден был Артему «центрфорвард»: вон он сбегает по склону, петляя между деревьев, вот достигает дна долины, выскакивает на открытое пространство, бежит по траве, бежит по камням, перепрыгивает ручей. Вот он выдергивает из заплечных ножен меч и издает боевой клич.

Клич подхватили остальные четверо, с разных сторон вырвавшиеся — и довольно слаженно, следует признать — из леса и не притормаживая рванувшие к хижинам. Получилось кольцо, из которого — как Артему виделся замысел боевой пятерки — никто не должен выскользнуть. Тонкие изогнутые мечи грозно блестели в их руках. А один из героев бравой пятерки в левой руке сжимал еще и кинжал.

Нападающие не стали тратить время на призывы вроде «Стоять! Все на землю, сопротивление бесполезно! Работает китайский ОМОН!». Нападающие сразу стали нападать.

Один из них подскочил к ближайшей хижине, двумя взмахами меча крест-накрест разрубил натянутую между шестов шкуру и запрыгнул внутрь.

Другой саблист-мечевик увернулся от брошенного в него котла и тут же заплясал на месте, заполошно тряся рукой — это его достал брызнувший из котла кипяток. Но едва шок прошел, он снова кинулся на обидчика… вернее, на обидчицу. А женщина вовсе и не намеревалась спасаться бегством. Она выдернула из костра две дымящиеся головни и, вертя ими чертовски ловко (уж Артем в этом знал толк, он даже успел подумать: «Немного поработать, и можно ставить в номер к жонглерам»), принялась кружить вокруг ограждающих костер камней. От первого выпада человека с мечом она ушла, отпрыгнув в сторону, и даже сама попыталась достать его по лицу головней, но промахнулась.

Внимание Артема переключилось на «центрфорварда», знакомого ему лучше прочих лесных братьев. Тот преследовал женщину, которая до нападения стирала в ручье, и на полпути от ручья к хижинам он ее настиг. А настигнув, вонзил в спину клинок. Просто взял и вонзил, без зазрений и колебаний. Выдернул окровавленную сталь из тела и переключился на новую цель. А новой целью для его меча стал ребенок (Артему с его НП не было видно, мальчик или девочка), который до нападения что-то складывал из сучьев неподалеку от ручья. Не иначе, у малыша от ужаса отнялись ноги и он никак не мог заставить себя вскочить и побежать.

Однако расправу над ребенком герою пришлось отложить. Потому что он вынужден был переключиться на взрослого — выскочив из-за ближайшей хижины, с воплем, который слышал даже Артем на своей высотке, к «форварду» несся мужчина с деревянной рогатиной в руках. Готовясь отражать атаку, «форвард» принял боевую стойку: одна нога впереди, колени чуть согнуты, меч он сжимал обеими руками, чуть отведя его в сторону…

Своя шкура, она, конечно, дороже. И своя рубашка, даже если это всего-навсего трико с блестками, бесспорно ближе к телу. Однако преспокойно смотреть с холма, как кромсают в капусту детей… Как-то так получилось, что Артем терпеть ненавидел, когда мучают, а уж тем паче убивают детей и животных.

Не то чтобы Артем был весь насквозь преисполнен благородства. Отнюдь, как говорят графини, отнюдь. Он вовсе даже не принадлежал к киношным героям, которые кушать спокойно не могут, когда видят несправедливость, и, случись что плохое, тут же лезут вмешиваться: защищают слабых, вырывают блондинок из лап чудовищ, лупят почем зря бедных байкеров. Артем не стал бы ввязываться в это гнилое междукитайское дело ну хотя бы по уже изложенным мотивам: неизвестно, что здесь происходит, кто прав, кто виноват. Быть может, по лесным тропинкам подкралась группа мстителей, которая пришла расквитаться за своих невинно убиенных жен и детей.

Но дети, в любом случае, ни при чем. А раз так и коли ребенок еще жив, то надо попробовать его спасти. А спасти можно, только если действовать немедленно. А если не действовать, то дите точно добьют — китайцу с рогатиной против меча долго не выстоять.

Все эти думы Артем додумывал уже на ходу, сбегая маршрутом «центрфорварда» по склону. По пути он хватался за стволы и тем самым притормаживал, чтобы не перебрать со скоростью и не загреметь по каменистому склону, ломая кости об валуны.

А страха не было. Ну, не было страха, и все тут! То ли отморозило весь страх горно-китайским холодом, то ли после того, как один раз умрешь, уже ничего не страшно, то ли что-то еще, но факт есть факт — Артем ни черта не боялся. Он плохо представлял, как он попрет голой пяткой на шашку, и решил работать номер на импровизации. Не ввязаться он не мог, а потому нечего горе горевать, раз ввязался.

Перескочив ручей, Артем подхватил первый попавшийся булыган. Чтобы явиться уж не совсем безоружным, чтобы видели, гады, что он не ластиться к ним пожаловал, не дружбы хороводить…

Вот так! Чего и следовало ожидать! Мужик с рогатиной продержался недолго и никакого урона своим страшным деревянным оружием причинить хозяину меча не смог. Последний играючи ушел от выпада, которым его попытались поднять «на рога», и решил вопрос в три взмаха меча. Первым взмахом меч отсек «рога», превратив рогатину в дубину, вторым — подсек коленные сгибы, заставив противника рухнуть на колени, третьим — снес голову.

А ребятенок, для которого погибший человек выиграл достаточно времени, чтобы тот смог добежать до леса, почему-то этого не сделал, может быть, все никак не мог прийти в себя от испуга и по-прежнему сидел на камнях и ревел.

Но дите малое пока не интересовало хозяина меча — «центрфорвард» повернулся к набегавшему Артему, которого, разумеется, уже заметил и поджидал, приняв все ту же боевую стойку. Герой жестокости и меча не выразил удивления ни жестом, ни мимикой, ни какими-либо восклицаниями. И вообще не позволил себе никаких эмоций по поводу появления на арене еще одного персонажа в необычных одеждах и с явно неместной физиономией. Видимо, этот гад, когда требовалось, умел начисто отключать эмоции. Кстати говоря, хорошее качество для циркача, работающего «смертельные» номера.

— Лягай, фашист!!! Граната!!! — что есть мочи проорал Артем и швырнул булыган. Но кинул не под ноги, как швыряют гранаты, а метя вражине в голову — а так с гранатами обращаются крайне редко.

«Центрфорвард» уклонился от камушка еле заметным кивком. Уклонился ловко и хладнокровно. «Во, гадина! — не без восхищения подумал Артем. — С такими нервами надо дрессурой хищников заниматься, а не по лесам шастать и людишек резать». Артем остановился и подобрал следующий камень, приноравливаясь, подкинул его на ладони.

Но стоять с гордым видом на месте и уворачиваться от булыжников в планы «центрфорварда» явно не входило. С жутчайшим свистяще-клекочущим воплем, подняв меч, убийца бросился на Артема.

Но вот беда — и в планы Артема Топильского на этот вечер никак не входил честный поединок один на один в духе Пересвета и Кочубея и прочих легендарных рыцарей. Никто не спорит — крайне почетно быть благородно зарубленным в богатырском поединке, но отнюдь не всегда этого хочется. Артему вот точно не хотелось, потому он кинулся наутек, а бегал он быстро, куда там угнаться каким-то боевым китайцам. Слыша за собой не стихающий вопль и угрожающий шорох камней, Артем подбежал к заранее намеченным валунам, вскочил на один из них, промчался по каменной горбине и перепрыгнул на другой валун, находящийся от первого метрах в трех. Долетел, разумеется. Сильно оттолкнулся ногами от каменного тулова, перевернулся в воздухе, мягко приземлился по ту сторону валуна и обернулся.

Гражданин преследователь сильно подотстал. Думается, от такой прыти герой колюще-режущего труда растерялся. То-то он перестал орать и в задумчивости притормозил возле первого валуна. Не иначе, осознал, что угодил в весьма дурацкое положение: пока его товарищи по холодному оружию ведут бой за деревню, он вынужден гоняться за од-ним-единственным прохвостом, да и того, похоже, не догонит.

Пользуясь вражеской заминкой, Артем закричал что есть мочи:

— Беги, пацан, в лес! В лес, в лес! Да беги ж ты!

И, не надеясь, что китайчонок его поймет, замахал рукой. «Может, это не пацан, а девчонка, кто их тут разберет, — вдруг неуместные мысли посетили российского акробата. — Юная китайчиха другими словами».

Но некогда было предаваться посторонним раздумьям — «центрфорвард» решил-таки никого более не преследовать, а бежать к товарищам-карателям, пособлять в карательском труде.

«Э-э, нет, приятель! Так мы не договаривались!» — Артем схватил каменюгу поувесистей, вскочил на валун и запустил вдогон. Попал. Еще бы потомственный циркач, друг жонглеров, выпускник циркового училища и промахнулся! Камушек угодил точнехонько промеж лопаток. «Центрфорвард», вскрикнув, выгнулся назад и резво развернулся. Наконец-то на узкоглазой физиономии отразились хоть какие-то эмоции: сперва ее перекосила ярость, а потом на ней проступило безмерное презрение.

Артем тем временем присмотрел очередной булыжник. Отпускать «форварда» на волю он не собирался. А собирался разыграть с лесным братом репризу незабвенного коверного Жоры Астахова под названием «Боксер». Смешная была реприза. Жора изображал худенького боксеришку из «веса пера», а его напарник, одетый в надувной костюм культуриста, в негритянской маске и курчавом парике, с рожей, намазанной коричневым гримом, в громадных надувных пластиковых перчатках, изображал негра-тяжеловеса. Жора, вопя от притворного ужаса, бегал от негра по всему цирку, прятался за униформистов, которым и доставались негритянские тумаки, носился по зрительским рядам, заставляя зрителей визжать, шарахаться, прикрываться сумочками. Примерно такой же беготней надумал заняться Артем, с той лишь разницей, что не рассчитывал услышать восторженный визг зрителей. Но зато уж на славу он погоняет злобного «форварда», отвлечет его от детей и женщин, и у последних появится время сбежать в ихнюю китайскую тайгу. В конце концов, и он сам, Артем Топильский, всегда сможет убежать в лес, как бы там ни разворачивались боевые действия.

Чтобы «форвард» вдруг не надумал махнуть рукой на увертливого и быстроногого незнакомца, Артем сперва спрыгнул с валуна на землю, оказавшись в зоне прямой доступности, потом стимулировал врага парочкой неприличных жестов, а уж опосля загарцевал вдоль валуна знаменитой издевательской иноходью боксеров. И еще стал молотить по воздуху кулаками и подманивать «форварда» пальцем, мол, комон, бойс, комон, или слабо?

Те боксеры-профессионалы, которые психически послабже, на этакие вот провокации покупаются легко и быстро, кидаются вперед сломя голову и давай наносить беспорядочные, неподготовленные удары, тем самым готовя себе нокаут. Похоже, и «центрфорвард» купился на дешевый трюк — судя по его глазенкам, превратившимся в щелочки, и по шипению, которое он издавал.

Опа! Артем кое-что заметил на земле, и это «кое-что» вмиг породило план. Рискованный, конечно, план, но… Но разве, перепрыгивая с трапеции на трапецию под куполом цирка, он рисковал не меньше? Ежедневно рисковал, заметьте…

Артем заставил себя выждать еще секунду-другую, чтобы враг подобрался поближе. Потом быстро нагнулся, загреб ладонью речного песку и швырнул в лицо набегающему «форварду».

Кабы не выгорело — у Артема оставался еще миг-другой на то, чтобы крутануть сальто назад и избежать неприятного контакта с отточенной сталью, а потом и отбежать как можно дальше.

Но выгорело. «Форвард», вскрикнув, остановился и инстинктивно накрыл глаза свободной от меча ладонью. Правда, ему хватило соображения не тереть глаза руками. Да и вообще ни малейшего следа паники в действиях «форварда» не прослеживалось. Промаргиваясь, он принялся крутить вокруг себя мечом. Мечом этот гад, не отнять, орудовал мастерски, выкручивал такие восьмерки, что подобраться к нему безоружным и не попасть под рубящий воздух на ломти клинок было делом почти безнадежным.

Но в том-то и дело, что Артем не собирался лезть под меч совсем уж безоружным. Он поднял ранее примеченный камень — широкий, плоский, похожий на обелиск. Шагнул к ослепленному противнику, выгадал момент и подставил камень под меч.

В стороны брызнули оранжевые искры, клинок с громким хрустом сломался у рукояти. Воздушный гимнаст мгновенно закрепил успех: врезал плоским каменюгой «форварду» по голове слева, врезал справа, затем опустил камень на стриженую макушку. «Форвард» повалился на землю.

Трудно было сказать, жив пациент или скорее мертв. Артем не проверял, не прикладывал пальцев к жилке на шее и не подносил зеркальце к губам. Главное было очевидно — пациент надолго угодил в лесную больничку с диагнозом «сильнейшее черепно-мозговое потрясение».

Спору нет, Артем применил типичный хулиганский приемчик, Пересветы с Кочубеями и прочие ревнители рыцарского благородства его не одобрили бы. Но уж звиняйте, хлопцы, так не хочется быть разрубленным на две несоединимые половины, что благородство до поры придется сдать в камеру хранения.

Кстати, именно сейчас, над телом поверженного врага, по законам штатовских кинобоевиков Артем обязательно должен был небрежно обронить что-нибудь шутливое, афористичное вроде: «Теперь это станет твоей головной болью, приятель» или: «Не играть тебе больше в центре лесного нападения, парень». Но, увы, ничего смешного не пришло Артему в голову, и он промолчал.

Вместо этих пустяков он вытянул из-за пояса «форварда» кинжал и теперь сделался вооружен и безусловно опасен.

— Ты все еще здесь?! — Артем направился к ребенку, который так никуда и не убежал, лишь отполз ближе к ручью и теперь лежал у самой воды.

Противостояние с «форвардом», хоть и было, как кекс изюмом, насыщено событиями, однако в пересчете на минуты с секундами длилось недолго. И за это время бой у хижин стихнуть не успел. Один из вигвамов сейчас с треском и дымом пылал и возле него в дыму отчаянно рубились трое: на фольклорного карателя, отмахивающегося мечом, наседали двое защитников деревни, мужчина и женщина. Ага, старая знакомая! Та, что орудовала головешками! Теперь она орудовала двумя клинками — длинным и коротким. Трофейными, надо думать. Ну-ка, ну-ка… так и есть — возле костра лежал с размозженной головой один из захватчиков. Молодец, товарищ женщина, молодец! Правда, следовало отдать должное и плохому парню-карателю, он отмахивался ловко и умело, ни одного лишнего движения, взмаха и замаха.

Оглядевшись, Артем заметил двух бегущих от деревни к лесу женщин. Эх, жаль, они не прихватили с собой ребенка, наверное, не заметили из-за дыма.

Итак, что у нас выходит, займемся нехитрой арифметикой: двое партизан в ауте, один предельно занят, а где еще двое?

Ага, вот вам еще один, остальной и не последний! И откуда он только вырулил, собака? Еще один фольклорист-спецназовец выскочил откуда-то из-за вигвамов, как черт из табакерки, и с ходу рванул к Артему, причем так стремительно, будто именно в этом и заключалась его жизненная миссия.

Артем тут же включил наивысшую свою скорость. В два счета оказавшись у ручья, воздушный гимнаст подхватил на руки китайского ребенка и рванул к лесу. Это походило на регби. Одному требовалось добежать до «зачетной зоны», другому — не пустить, поймать и обездвижить. «Ну, а в зачетной зоне, то есть в лесу дремучем, мы еще поглядим, кто кого, дружище фольклорист», — подумал Артем.

Слыша за спиной сопение преследователя, Артем добежал до деревьев. На бегу он присмотрел подходящую сосну и, оказавшись под ней, по-пиратски зажал клинок в зубах, прижал к себе ребятенка одной рукой, при помощи другой руки и ног вскарабкался на дерево, забрался в гущу ветвей. Там освободил зубы от клинка, вонзил этот клинок в ствол и погрозил пальцем китайчонку.

— Сиди здесь, держись руками за сучья, никуда не уходи. Вот так держись, ферштейн, арапчонок? А дядя Бэтмен пошел биться насмерть за счастье всех детей земли.

Несчастное китайское дитя неожиданно кивнуло, будто и в самом деле что-то могло понять.

— Эх, ты, Гаврила, сиди уж, — Артем потрепал его по лохматой голове. — Ну, и где у нас там дядя преследователь?

А преследователь как раз подлетел к дереву и в бессильной ярости двинул рукоятью меча по нижней ветви, засыпав себя сухой сосновой хвоей. Затем он обежал вокруг сосны, глядя вверх, после чего вдруг сунул меч в ножны, подпрыгнул, ухватился за сук, подтянул себя, закинул ноги и тоже начал карабкаться наверх.

Вот оно как! Артем, признаться, ожидал от грозного партизана иных действий, но так будет даже лучше. Намного все упрощает. Пусть гражданин узнает, каково тягаться с воздушным гимнастом на его воздушной поляне.

Опять зажав клинок в зубах, Артем повис на суке, толкнулся ногами от нижней ветви, перелетел на соседнюю ветку. Затем стал легко перелетать на руках с ветки на ветку, обогнул дерево по кругу и, набрав скорость, вышел на заданную цель. На последнем качке Артем бросил себя ногами вперед и всадил обе ступни в грудь противника. А тот только и смог вскрикнуть удивленно перед тем, как соскользнуть с ветки и, ломая мелкие сучья, полететь к земле.

Между тем Артем, спускаясь быстро, но аккуратно, оказался внизу всего лишь секунды на две позже беспорядочно обрушившегося фольклорного гражданина. Мягко приземлившись на полусогнутые ноги, акробат метнулся к упавшему…

Артем в своей жизни никого не убивал. Его убивали, это да, и даже, можно сказать, удачно справились с задачей. Но сам он грех на душу никогда не брал. И вот сейчас, кажется, предстояло пройти причащение.

Противник, видимо, здорово шмякнулся об землю. Не исключено, что-нибудь себе сломал или вывихнул. Иначе уже вскочил бы. Однако сознание партизан не потерял, и вот он уже зашевелился… Не давая возможности подняться, Артем навалился на него. Занес руку с кинжалом…

В последний момент рука все же дрогнула. Ну, не смог он вонзить клинок в человека, даже понимая, что на кону стоит жизнь. Не так-то это просто — убить человека. Надо что-то в себе перешагнуть или быть тесно припертым к стене.

Секундная заминка стоила гимнасту инициативы. Его противник выбросил руку и сжал пальцы на запястье Артема.

Невысокий и худощавый, но силища в его пальцах была невероятная. «А что ты хочешь? — промелькнуло в голове Артема. — Этот гад, небось, упражняется в боевых единоборствах с детства и каждый день». Артем почувствовал, как его рука поддается чужой силе, выворачивается. Замысел противника был очевиден: развернуть кинжал острием на 180 градусов, левой рукой схватить врага за одежду и, рванув на себя, насадить его на клинок. Другого ничего партизану не оставалось — меч валяется в стороне, кинжал за поясом прижат коленями Артема, не вытащишь.

Артем еще ни разу в жизни никого не убивал, однако драться ему доводилось часто. Главным образом, по малолетству. Такое уж у него сложилось своеобразное малолетство — в семье проводил времени чуть ли не меньше, чем в различных коллективах. Родители-то — артисты. Когда родители отбывали на гастроли, а это случалось нередко, они отдавали Артема на месяц-другой в интернат. Вдобавок каждое лето он по три смены торчал в лагерях — сперва в пионерских, потом в спортивных. Ну, а где пацанские коллективы (а в интернатах таковые подбирались вообще откровенно хулиганские), там всегда проходило самоутверждение через кулаки. А где загородные лагеря, там всегда складывались нелегкие отношения с местными.

Видимо, опыт детско-подростковых драк сработал в нужный момент, он и подсказал, что надо делать.

Артем врезал противнику лбом в лоб… или, если угодно, по лбу. По выбритому полукругом японскому лбу. Раздался громкий стук, какой после сильного удара издают столкнувшиеся бильярдные шары. У Артема у самого полыхнуло в глазах, но главное — он вырубил противника.

Для верности он еще два раза всадил кулак в челюсть поверженного врага. И здесь немного перестарался — больно ушиб костяшки и содрал с них кожу. Впрочем, даже после контрольной кулачной доработки Артем не позволил себе расслабиться: быстро связал побежденному руки его же поясом, а ноги — тонкой темно-серой накидкой (эдакая удлиненная жилетка с вышитым на ней трилистником). Ну, вот теперь гражданин стал безопасен для окружающих.

— Убивать незнакомых людей следует лишь в самом крайнем случае, — пробормотал Артем, изымая у побежденного меч и кинжал.

И что теперь? Чем заняться? Идти на подмогу Деревенским?

Отличное знание арифметики помогло Артему разобраться в том, что из пяти захватчиков в дееспособных осталось не больше двух. Печальная судьба троих была Артему известна, четвертого он видел, когда тот увлеченно сражался с местными жителями. Непроясненным оставался лишь последний герой. Кстати, не самый худой расклад для того, чтобы ввязываться в заварушку на чьей-либо стороне. Или все же сохранять нейтралитет, как хотел изначально, из кустов наблюдая, чья возьмет? И вмешаться лишь при угрозе очередному ребенку. Заделаться настоящим Бэтменом: слетать с кручи, выручать детей и вновь взмывать на кручу…

Но, кажется, необходимость в мучительных раздумьях отпала — Артем увидел, как из лесной чащобы к хижинам возвращаются женщины и дети. Значит, с захватчиками покончено. А стало быть, и ему, оголодавшему, настрадавшемуся страннику, можно присоединиться к победителям. Имеет право, черт возьми, заслужил героическим спасением чужих детей. Так что деревенским придется раскошелиться на чашку самогона и плотный горячий ужин.

В деревню Артем вернулся с тремя трофейными клинками под мышкой и одним ребенком на закорках.

Догорала подожженная хижина, другая покосилась, о недавнем бое местного значения также напоминали разбросанные вещи,тряпки и утварь, разворошенный костер, воткнутый в землю меч. Ну и, конечно, убитые.

Тела трех захватчиков лежали возле костровых камней. «Форвард», которого Артем оставил живым, сейчас пялился остекленевшим взглядом в сереющее вечернее небо. Сдается, что вряд ли он скончался от естественных причин, скорее… А впрочем, что может быть естественней, чем ножевое в сердце?

Уцелевших Артем насчитал девять человек: четверо детей, включая того, что сидел сейчас на его плечах, три женщины и двое мужчин, один из которых был ранен, и, похоже, серьезно — он лежал на шкурах, обнаженный по пояс, а одна из женщин прикладывала к его окровавленному боку тряпицы и пучки травы.

Уцелевшие взрослые жители сносили тела своих погибших, отдаляя их от чужих , на другой край деревни. Дети несли туда же охапки хвороста и сухие поленья. Артем догадался, что готовят погребальный костер. Ну да, Китай, буддизм, предание огню…

«Буддизм… А буддизм — это перерождение, — устало подумал Артем. — Мне это как-то не приходило в голову при разборе вариантов. А ведь я мог на самом деле погибнуть, но потом, как учит буддизм, возродиться…» «В другом теле, — услужливо подсказал внутренний голос, который до этого слишком долго молчал, — так учит буддизм. Например, в теле собаки или свиньи. Еще неплохо возродиться быстроногим тараканом». — «А почему уж прямо так обязательно в чужом теле? — ввязался в спор со своим внутренним голосом Артем. — Потому что Будда приказал? Но ведь и будды могут ошибаться, так же они могут нарочно вводить в заблуждение или шутить. Или могли ошибаться те, кто записывал за Буддой. Вполне возможно, Будда разрешает возродиться в своем теле, но в другом месте. Или даже… в другом времени? Да, простор для всяческих предположений открывается преогромнейший. Поэтому отложим диспут на потом, до свежей головы».

Артем снял с плеч спасенного ребенка и опустил на землю. Он уже вошел в деревню, и к нему навстречу, забросив свои занятия, поспешили деревенские жители.

— Здравствуйте, товарищи китайцы! — приветствовал их Артем. Почему бы и не поприветствовать. Вдруг тут кто по-русски волокет, например, учился в институте имени Патриса Лумумбы или работал гастарбайтером где-нибудь на российской стройке. Ну, даже если никто не волокет, не молчать же в самом деле! Или прикажете гугукать, корчить рожи и шевелить пальцами?

Ближе прочих к Артему продвинулся невысокий худощавый китаец, судя по морщинам и лысине, человек немолодой. Он низко поклонился, прижав руки к бокам.

— Мы благодарим тебя, незнакомый человек, — сказал китаец. — Ты очень помог нам. Какую награду ты желаешь получить за это?

Артем с некоторой задержкой осознал, что происходит.

А происходило невероятное — он понимал, что говорит китаеза, хотя тот лопотал отнюдь не по-русски и даже не по-английски. (Некстати Артем вспомнил, что однажды нечто подобное в его жизни уже имело место. Учил, учил он в школе английский, не слишком усердно учил, признаться, относился к этому предмету как к тяжкой повинности и уж точно не верил, что когда-нибудь живая иноземная речь станет доступна его пониманию. Но как-то, слушая буржуйское музыкальное радио, вдруг поймал себя на том, что понимает, о чем вещает англоязыкий диктор в кратком выпуске новостей. Это было весьма неожиданное и приятное открытие.)

А теперь он, выходит, начал понимать и по-китайски, которого в школе не учил и на гастролях не осваивал? Тогда логично предположить, что он может на нем и заговорить. И что для этого надо, может, всего лишь захотеть?

«Я должен переключиться на китайский», — дал себе Артем установку, после чего открыл рот и произнес:

— Здравствуй, племя молодое, незнакомое. Здравствуй… Привет… Прекрасное утро, сэр…

Он лепил первую пришедшую в голову чушь, не заботясь о смысле. И дивился тому, что творится. А творилось страшное: его язык причудливо и незнакомо изгибался, губы гнулись совершенно чужеродно, весь речевой аппарат испытывал непривычное и сильное напряжение, а рот легко покидали диковинные слова, которые были отчего-то Артему прекрасно известны. Более того — он чувствовал, что может выразить на незнакомом наречии любую мысль, любое чувство не менее адекватно, чем на великом и могучем.

Артем потрясенно замолчал.

— Мы рады будем отблагодарить тебя, незнакомый человек. Всем, чем сможем, — китаец еще раз поклонился и довольно долгое время продержал себя в согнутом состоянии. Согнулись в поклоне и все остальные участники диковинной встречи в деревеньке у ручья.

Черт-те что!

— Где я, в какое место я… забрел? — спросил Артем только ради того, чтобы услышать свой голос, услышать ответ и убедиться в том, что все обстоит так, как обстоит, и нет никакой ошибки, что все это происходит наяву, а не в кошмарной компьютерной игре!!!

— Это обращенный к восходу один из склонов гор Хида. В двух ри отсюда начинаются земли даймё Нобунага. Хотя даймё Нобунага считает своими и эти горы, — вот так ответил китаец.

«Китаец ли? — появились у Артема некие сомнения. — Подозрительное словечко „даймё", совсем не китайское имя Нобунага, форма мечей, прически, какие я наблюдал у четырех из пяти меченосцев, — с волосами, собранными в пучок на затылке. В этом как-то мало китайского. И еще лица… На китайские лица в последние дни я насмотрелся предостаточно, так вот тип лица у всех тутошних граждан чем-то неуловимо отличается. Черты китайского лица резче, что ли». Но доискиваться правды не хотелось. Артему стали вдруг глубоко по барабану все эти даймё, мечи и горы. Силы покинули его как-то разом, будто из бочки с силами выбили затычку и они, эти силы, хлынули прочь пенистой струей.

— Это самураи Нобунага, — собеседник Артема показал в сторону лежащих у костра тел. — Увы, один из самураев скрылся, и завтра сюда придут другие. Поэтому на рассвете мы уходим. Тебе, незнакомец, тоже отныне придется опасаться гнева самураев Нобунага.

Как компьютер от перегрузок «виснет», чтобы не перегреться и не сгореть, так и Артем почувствовал, что «зависает» от событийного перебора. Слишком много всего сразу свалилось: перенос, Китай-Некитай, бои местного значения, даймё и мстительные самураи. Мозгу хотелось полного покоя. Мечи, что Артем держал под мышкой, вмиг потяжелели, будто к ним подвесили гири, глаза стали сами собой слипаться, в голове заклубился усыпляющий туман. Такое неодолимое желание немедленно уснуть обычно одолевает, когда выкушаешь двойную порцию снотворного или не поспишь суток так двое-трое.

— Говоришь, какую награду я желаю получить? — Артем прикрыл глаза и пальцами помассировал глазные яблоки. — Да, кое-что желаю получить. Желаю скинуть мокрую одежду, забраться под теплые шкуры и спать, спать, спать. Хотя бы до рассвета. Договорились?

— Да, все будет, как ты пожелал, — сказал китаец-или-некитаец, опять кланяясь.

«А проснувшись, желаю вернуться в родной цирк, к его вечной суете, к запахам зверинца и к продажным клоунам», — добавил про себя Артем. Добавил, разумеется, на чистом русском языке…

Глава четвертая МЕНЯ ЗОВУТ ЯМАМОТО

Благодаря постоянной работе над собой человек приводит все части и способности своего тела в такой образцовый порядок и в такую гармонию с самим собой, что получается полнейшее превосходство духа над телом.

Иназо Нитобэ

Не будь Артем голоден, как тысяча гимнастов, глядишь, и поостерегся бы брать незнакомую пищу из чужих рук. Но голод сильнее осторожности, господа, и Топильский уплетал завтрак за обе щеки. И слушал. А кормили его поутру блюдами заморскими, диковинными, не узнаваемыми ни глазом, ни органами осязания.

Среди всего он, представьте, узнал лишь рыбу. Да, да, из всего того, что находилось в мисках, плошках и в котле, он узнал лишь рис и рыбу. Причем рыбу он распознал не по внешнему виду, а по едва уловимому за специями вкусу. И даже от неожиданности поинтересовался у старика, где же ее наловили, не в море ли?

Собственно, никакой он был не старик. И пусть европейскому человеку всегда приходится нелегко в определении возраста людей азиатской расы, Артем никак не дал бы своему нынешнему собеседнику больше пятидесяти. А какая же в пятьдесят старость?

— Рыба из реки, — Такамори показал на ручей.

— Ого, кто б мог подумать! — Артем не стал скрывать искреннего удивления. — Я б на месте рыбы в такой реке не водился, несолидно. А как далеко отсюда до моря, Такамори?

— А до моря отсюда три дня пути на закат, — сказал старик Такамори.

Ну, вот тянуло называть его стариком, и ничего с собой Артем не мог поделать. Может быть, оттого что Такамори был значительно старше Артема и старше всех своих оставшихся в живых соплеменников. А может быть, оттого что раз попал на Дальний Восток, значит, рядом обязательно должен объявиться старенький мудрый учитель, который приобщит к таинственному древнему Знанию и при этом замучает жестокими физическими упражнениями.

— А какой сегодня день, Такамори, что-то я запамятовал? — спросил Артем, не сразу подцепив двумя оструганными палочками подозрительный желто-зеленый шар и не без трепета отправив его в рот.

— Сегодня второй день полной луны, — ответил Такамори.

Вот что происходило на рассвете и вот какие разговоры при этом велись. Ночь Артем проспал как убитый. Впрочем, сна Артем, можно так сказать, и не почувствовал: закрыл глаза, куда-то провалился и тут же вынырнул. А вынырнув, обнаружил, что в родные цирковые края так и не вернулся, что по-прежнему находится в дикой лесной деревеньке, лежит на циновках внутри хижины под пахнущими зверем шкурами. В общем, фокуса-покуса «опля и обратно дома» не вышло…

Стоило Артему открыть глаза и приподняться на локтях, как от него тут же кинулась прочь и юрко выскочила из хижины невысокая худенькая азиатка, на вид совсем девчонка. Побежала, сверкая голыми пятками и лодыжками, громко крича:

— Гайдзин проснулся!

Даже не владей Артем нынче удивительной способностью понимать по-чужеземному, он бы перевел для себя слово «гайдзин». Вопреки расхожему представлению о циркачах как о тугодумных дуболомах, способных лишь на дурацкие фокусы и кривлянье, цирковые — люди все же не совсем пропащие. Книг они читают, может быть, даже больше, чем среднестатистические граждане, потому как меньше смотрят телек, а больше времени проводят в дороге, коротая ее за чтением; кругозор у них не так убог, как у некоторых; иностранные языки изучают с удовольствием, а уж не знать английский в цирковых кругах считается просто верхом неприличия; в театрах они бывают, выставки и концерты посещают, из кинофильмов смотрят не только те, что с участием Юрия Никулина; да и круг общения у них не ограничен стенами шапито. Короче говоря, Артем и без новых способностей знал, что слово «гайдзин» по-японски означает «неяпонец» и содержит в себе помимо констатации печального факта также несколько самых разнообразных оттенков: пренебрежения, настороженности и даже где-то сдержанного восхищения. Короче, сложное слово, передающее непростое, мудреное отношение японцев к чужакам.

Что он каким-то макаром угодил в Японию, а не сохранился в солнечном Китае — это Артем уяснил еще вчера вечером, услыхав про даймё и самураев, и только усталость не позволила довести мысль до логического финиша. Утром же, на свежую голову, услышав емкое слово «гайдзин», он осознал во всей полноте и прямоте, что отныне владеет самым натуральным японским языком, а не каким-нибудь там китайским или старомонгольским. И теперь он, бывший воздушный гимнаст и российский гражданин, знает, что черепаха по-японски «камэ», малиновый— «куренай», а короткий меч (а вовсе не кинжал), который вчера держал в руках, зовется «вакидзаси» и еще много чего другого знает и понимает. Причем он способен не только без труда переключаться с языка на язык, но и, возникни такая охота, может даже думать по-японски.

Более того, Артем обнаружил, что он стараниями неведомой силы обучен иероглифическому письму. Вот дай ему сейчас карандаш, вручи клочок бумаги, и он сможет с помощью хитрых японских закорючек выразить чуть ли не любую мысль, составить деловое письмо и даже объясниться в любви к женщине или к Японии, к его новой, получается, родине. Во какие дела!

Это что ж получается?! Получается, как с теми же иностранными языками, которые все мы изучали в школе и вроде начисто потом забыли. Но нет, на самом деле мы ничего не забыли, просто знания за ненадобностью осели на дно памяти, опустились, так сказать, в сероклеточный ил — так невзорвавшиеся мины Второй мировой опускаются на дно океана, где и ждут своего часа. Но стоит только чем-то расшевелить память, допустим, погружением в языковую среду, и вы быстро вспомните все то, чему вас учили в школах и институтах, заброшенные знания всплывут на поверхность ума — точно так же мины Второй мировой нет-нет да и поднимаются с илистого дна океана, чтобы стукнуться о днище мирного панамского сухогруза.

Вот что открыл в себе Артем, когда проснулся и лежал голый под теплыми шкурами.

— Твое кимоно, незнакомец, вышедший из леса, и твои таби.

Впорхнувшая в хижину японка опустилась на колени и с поклоном — в поклоне лбом едва не коснувшись пола — положила рядом с Артемом его трико с блестками и его тапки-«акробатки».

«А откуда, интересно, у вас еще мог выйти незнакомец, как не из леса», — мысленно пробурчал Артем, вслух же поблагодарил «Спасибо, мисс» и стал дожидаться, когда она выпорхнет наружу. Но японочка не спешила упархивать, сидела на коленях, опустив глаза. «Вчерашняя или не вчерашняя, — задумался Артем. — Та, что фехтовала головешками, или не та?» М-да, не столько времени он еще провел в дальневосточной Азии, чтобы все представители желтой расы перестали быть для него на одно лицо. Тем более что его нынешняя гостья одета была в штаны и куртку из черной материи — давеча, помнится, никто из деревенских не был так одет. Видимо, это их походная одежда, они ведь, помнится, собирались на рассвете покидать опасные места.

— Как тебя зовут, прелестное дитя? — спросил Артем, тут же подумав, что с дитем он перестарался — его гостья явно уже перешагнула порог совершеннолетия.

— Омицу, — сказала девушка, глаз не поднимая.

«А как же зовут меня? — задумался Артем. — Как-то ведь надо представляться. Родным именем? Но ведь не смогут выговорить, начнут коверкать, а я — получай нравственные мучения. К тому же еще придется прикреплять к имени и биографию, когда начнут допытываться, откуда ты, милок, из каких будешь, да где жил-поживал до своего ухода в леса? Не лучше ли на всякий случай назваться на японский лад? Пожалуй, лучше. Ну, и какие из японских имен мне известны?» На ум сразу, будто они того и ждали за дверцей памяти, пришли Акиро Куросава и Киндзабуро Оэ. Артем их отверг с порога. Тогда в мозговом проигрывателе зазвучала песня, памятная по юности:

Не долго думая, Артем сказал:

— Меня зовут Ямамото. И я хотел бы одеться, а я, о прелестная Омицу, привык это делать без посторонних глаз.

— Ямамото-сан ничего больше не нужно?

В ее вопросе Артему почудился легкий налет двусмысленности. «Давай, парень, не теряйся! Действуй, ковбой!» — тут же оживился внутренний голос и невидимой внутренней рукой толкнул в невидимый внутренний бок.

Нет, решил Артем, не стоит пришпоривать события. Потом надо сперва разобраться в местных нравах и обычаях. А то не ровен час позволишь себе немного лишнего и тут же получишь полдеревни кровников.

— Благодарю, мне ничего больше не нужно, — с достоинством ответствовал Артем, сопроводив слова легким, аристократическим наклоном головы. Ну, и ничего в результате больше не получил, ну, кроме разве затребованного благородного одиночества.

Когда гимнаст Топильский выбрался из-под шкур, то обнаружил очень малоприятную вещь: его знобило. И легкое першение в горле, на которое он сперва не обратил внимания, теперь превращалось в еще один симптом. До простуды, конечно, пока далеко, но нет никаких сомнений в том, что простуда прокралась в его измученный приключениями организм и к вечеру предъявит себя во всей красе — температурой, кашлем и соплями.

Ая-яй-яй, как некстати! Отлежаться никто не даст, и вообще весь его нехитрый выбор сводится к тому — идти вместе с деревенскими к месту новой стоянки или шнырять по горам и лесам одиноким волком. Шнырять не тянет, придется идти с коллективом, куда поведут. Слечь в дороге будет совсем не в масть, стало быть, необходимо срочно прибегать к радикальным мерам.

— Клин клином вышибают, — проговорил Артем, одеваясь. — Не впервой.

Он выскочил из хижины, содрогнулся от холодного утреннего воздуха и припустил вдоль ручья. Забежав подальше в лес, скинул с себя одежку, решительно выдохнул и забрался в ручей. Лег на каменистое дно, раскинув руки, дал холоднющей воде омывать себя, журча и бурля. Глубиной сей водный поток похвастать не мог, но Артем и не топиться к нему пришел. Ему необходим был всепроникающий холод, и этого добра он получал сейчас сполна.

Опасное это дело — с болезнью в организме плескаться в холодной воде. Но такая процедура лучше прочих процедур активирует резервные силы организма и швыряет их в бой за здоровье. И тут, как во время сражения, когда бросаешь в пекло засадный полк: или враг повержен и бежит, или загублен последний резерв, что означает полное и безусловное поражение. Короче говоря, если не уверен в силах своего организма, лучше в это сомнительное мероприятие не ввязываться.

Артем перевернулся с живота на грудь, выгнулся, приподняв над водой голову. Перед глазами разбегались пенные струи, поток, пузырясь, огибал серые камни, течение уносило к впадению в неведомые реки и озера сухие листья, щепки и хвою.

— Терпеть, терпеть, — шипел сквозь зубы гимнаст, — терпеть, акробат. Терпеть, что по-японски «оса»…

Он терпел эту пытку, покуда холод, прокравшись по позвоночнику, не забрался под черепную коробку и не принялся там хозяйничать, вымораживая последние извилины. Тогда Артем взметнулся из ручья, как сам морской змей из пучины. И понесся по лесу быстрее напуганного выстрелом оленя. Одежку он, разумеется, оставил лежать на берегу, чай, здесь не городской пляж — не сопрут.

Выбежал на поляну, где незаметно было камней и не валялись повсюду сучья, и принялся носиться по ее периметру на скорости, близкой к рекордной для стометровок. А потому что не придумано средства для сугреву лучше, чем сумасшедший бег.

«Почему-то я воспринимаю происходящее как-то уж очень спокойно, чуть ли не как само собой разумеющееся, чуть ли не этого и ждал от жизни, — вот о чем размышлял Артем, наматывая круги по поляне. — Наверное, следовало охреневать от всех этих сюрпризов судьбы как-то более бурно. Хвататься за сердце, заламывать руки, восклицать то и дело: „Не может быть! Не верю!" и тэдэ… Но почему-то не бурлят эмоции, хоть ты тресни».

А еще Артему не давали покоя все эти мечи, даймё с самураями, вся эта здешняя допотопщина от вигвамов до утвари и полное отсутствие каких-нибудь примет цивилизации вроде фантиков от чупа-чупсов, ржавого железа или сломанных телевизоров. Как-то все вокруг сильно отдавало махровым феодализмом. «А если все это инсценировка?! — посетила вдруг дикая мысль. — Большой сволочной розыгрыш?»

Естественно, на ум тут же пришла телепрограмма «Розыгрыш», способная на все, на любую дикость. Но Артем все же не столь знаменит, чтобы грохать на него такие деньжищи, все же он не Киркорова и не Пугачев, а для какой-нибудь малобюджетной «Скрытой камеры» это слишком затяжное мероприятие, напрочь лишенное тупого казарменного юмора, столь любимого «скрытокамеровцами»…

И ведь потом здесь вчера всерьез убивали друг друга. Возможно ли такое инсценировать? И сам Артем хотя никому голову не снес, но ведь мог же это сделать! Какое уж тут телевидение…

«Послушай меня, дурень! — напомнил о себе внутренний голос. — А японский язык, который у тебя прорезался? Будь ты хоть чуточку поумней, давно уже должен был обратить внимание на одну его особенность. Ох уж мне эти циркачи, вечно они…»

«Не отвлекайся!» — Артем усложнил бег по кругу прыжками и ускорениями.

«Давно должен был обратить внимание, что в загнанном в тебя, как в барана, языке нет словечек типа холодильник, стиральная машина, пистолет, пулемет, ракетно-ядерный комплекс…»

«Погоди, я понял. Да, ты прав, тут есть над чем подумать. Вполне возможен гипноз».

«Идиот!» — взревел внутренний голос. Но разойтись ему не дали — Артем отключил все внутренние беседы, сосредоточившись на физупражнениях.

Разогнав кровь марш-броском до состояния кипящего потока, Артем взлетел на дерево и стал подтягиваться на суке. Подтягивался до темных кругов в глазах, потом качал пресс до тех же кругов. «Устал качать? — спросил он сам себя. — Тогда еще десять кругов по поляне, ходьба „гусиным шагом" и сотня приседаний. Вперед, боец! Форева!»

Через полчаса издевательства над собой не осталось ни одной неразогретой мышцы, ноги, руки гудели, как трансформаторные будки, кровь носилась по жилам огнеметными струями. Артем бегом вернулся к ручью, надел тапки, подхватил ком одежды и совершил последний на сегодняшнее утро забег — до поселения. Оделся он только перед тем, как выйти к людям из-за деревьев.

Теперь требовалось срочно закутаться в теплое и плотно позавтракать, запивая горячую еду обжигающим чаем. Еще неплохо бы принять внутрь граммов сто чистого спирту или граммов двести водки с перцем, но откуда тут эдакое богатство!

Между прочим, когда Артем убегал, селяне вовсю собирали манатки, а когда вернулся — они уже свернули пожитки в большие тюки, продели через них шесты, чтоб удобнее было нести на плечах, они даже успели демонтировать хижину, в которой Артем ночевал. Впрочем, активные приготовления никоим образом не сказались на оказанном дорогому гостю приеме.

Дорогому гостю по его просьбе выдали меховые штаны до колен и меховую душегрейку. А старик, назвавший себя Такамори, вручил дорогому гостю куртку и штаны из черной материи:

— Если хочешь, Ямамото-сан, сними свою одежду и надень это. Пойдешь ты с нами или уйдешь своей дорогой — в этой одежде телу будет теплее.

Размышлять тут было не над чем — поблагодарив за подарок, Артем надел черные куртку и штаны поверх трико. Для сугрева натянул поверх еще меховую безрукавку и меховые штаны. Он решил, что будет разоблачаться постепенно: после завтрака перед вступлением в поход снять верхний, меховой слой, а на первом привале скинуть трико, которое к тому времени, думается, насквозь пропотеет.

Артем еще и переобулся в поднесенные ему меховые мокасины, которые старик Такамори назвал «цурануки». А гимнастические тапки свои Артем выбрасывать не стал — не так уж много предметов оставались ему в память о покинутой Родине, чтобы ими разбрасываться.

Вот после всех этих переодеваний его и посадили завтракать. Миски, плошки, котелок расставили на циновке, гостя посадили на тюк с приготовленным в поход барахлом. Вокруг дорогого гостя суетились чуть ли не все жители деревни. «Мы уже поели», — говорили ему, поэтому Артему пришлось трапезничать в одиночестве.

Как и собирался, Артем начал с того, что поинтересовался у Такамори насчет алкоголя:

— У вас, надеюсь, в лесах не установлен сухой закон? Не понимаешь? Выпить мне надо для здоровья, Такамори-сан.

— Чай, — Такамори показал на дымящуюся чашку.

Артем поднял чашку, понюхал содержимое зеленоватого цвета — пахло можжевельником.

— Это хорошо, конечно, и, наверное, обалденно вкусно. Но я не об этом, Такамори-сан. Как у вас тут в лесах обстоит с алкоголем? — для ясности акробат пощелкал себя по горлу.

Его не поняли.

— Шнапс дринкен. Карашо! — Артем сделал интернациональный жест: поднятый вверх большой палец и отогнутый мизинец.

Не сработало.

— Водка, спирт, жженка? Самогон, брага? — Артем глядел в эти глаза напротив, в коих наблюдалось полное непонимание проблемы, и ему становилось все тоскливее и тоскливее. Он продолжал лишь по инерции, не в силах сразу взять и затормозить на этом скользком шоссе: — Джин энд тоник. Текила, джаз. Виски, коньяк, арманьяк, пиво-воды. Сакэ, наконец…

Разумеется, получив законный повод поехидничать, артемовский внутренний голос своего не упустил: «С последнего и следовало начинать, голова! Ты же вроде пришел к выводу, что находишься в Японии. Где Япония, там сакэ — простейшая цепочка для первоклассников. Да-а, цирк, он и есть цирк». Честно говоря, Артему чуть ли не впервые нечего было возразить внутреннему голосу.

— Сакэ, — закивал Такамори. — У нас нет сакэ. Сакэ ты можешь найти у людей внизу.

— У людей внизу, — механически повторил Артем. — Понятно. Это далеко.

Ну, и пришлось в результате завтракать, можно сказать, всухую.

Еду Артем доставлял ко рту выданными ему палочками — оструганными, квадратного сечения, которые по-японски именовались «конго». Вот ей-ей, будь он похуже воспитан, брал бы пищу руками. А то много этим «пинцетом» не захватишь, куски так и норовят выскользнуть из захвата и, понятное дело, иногда выскальзывают. Поэтому приходилось быть начеку и держать под палочками сложенную ковшом ладонь или подносить ко рту вместе с палочками еще и плошку.

Увидев, что гайдзин совершенно не умеет обращаться с конго, Такамори показал, как это правильно делается: первую палочку кладешь одним концом в ямку между указательным и большим пальцами, опираешь средней частью на безымянный палец, другую палочку держишь большим, указательным и средним пальцами. Вот и вся наука, садись и кушай. Только от знания до ловкости рук путь долог, тут тренироваться нужно.

Конечно, Артем сегодня не впервые взял едальные палочки в руки. Или он что, по-вашему, никогда не заходил в китайские рестораны? Но, как и большинство посетителей этих заведений, пять минут побаловавшись с экзотической для русского человека фигней, он возвращался к более разумным столовым приборам — ложкам да вилкам. Благо, в ресторанчиках можно было выбирать. Здесь же выбора не было…

(Видимо, не что иное, как сочетание слов «еда» и «выбор», навеяло воспоминание о том, как он впервые оказался в интернате. В столовке его стали высмеивать за то, как он ест. По мнению интернатовских, ел он чересчур культурно — «это тебе не ресторан», «ест, как девчонка», «выпендривается». Тогда для Артема нарисовался такой выбор: или, произнеся что-нибудь вроде «да я просто шучу, ребята», водрузить локти на стол, загреметь ложкой о тарелку, зачавкать в унисон, то бишь попытаться вовремя осесть и не торчать выше всех на грядке, или пойти на конфликт типа «а я вот такой и буду делать, как считаю нужным, и плевал я на ваши подколки, а кто будет подкалывать, получит в морду».

Артем выбрал конфликт. Не иначе, сказалось запойное чтение книг о мушкетерах и всяких рыцарях Айвенго. Началось, как водится, с обмена словами. Слово за слово, компотом в лицо, и грянула большая потасовка, где на одного навалились кучей.

Тогда Артем впервые последовал совету дрессировщика дяди Миши. А тот советовал следующее: «У зверей зачастую побеждают не самые сильные и не самые рогатые. Это я тебе как спец говорю. У каждого зверя тоже есть свой характер, и чей характер пересилит, тот и заставит других завилять хвостом, прижать уши и поползти назад на согнутых лапах. А характер силен решимостью идти до конца. Зверь понимает, когда наталкивается на противника, готового биться, пока не издохнет, биться даже тогда, когда кишки выпущены наружу, из последних сил пытаться вонзить зубы в врага. А человеки такую решимость и подавно чуют. Так вот, парень, большинство что зверей, что человеков одна такая решимость пугает, останавливает и заставляет пятиться. Потому как мало кто из тех, что затевают и ввязываются в драку, готовы не красоваться, а биться по-настоящему и идти до упора».

Артем в тот день бился, как зверь из дяди Мишиного поучения, и готов был биться до конца — пока не потеряет сознание. Но до крайности не дошло. Спасовали интернатовские, отступили. Конечно, досталось ему тогда хорошо, но зато после этого никто и никогда Артема высмеивать не пытался. Наоборот — зауважали. Сколько ж лет ему было тогда, десять или одиннадцать?)

Может быть, Артем еще глубже забурился бы в воспоминания, но этому помешал старик.

— Мы уходим, — сказал Такамори. — Скажи мне, Ямамото, ты идешь с нами?

— Да, я иду с вами, Такамори, — сказал Артем.

— Это хорошо. Второй мужчина — это большая подмога. Раненый Якиро ночью умер, я остался один. — Такамори встал. — Нам уже пора уходить, Ямамото.

— Уходить так уходить, пора так пора, — не стал возражать Артем, который уже давно ел через силу. — Далеко пойдем?

— В Долину Дымов. Нам предстоит идти день и еще полдня.

— А про долину этот ваш даймё не знает? — Артем с облегчением отложил конго — с непривычки у него от этих палочек аж заболела кисть.

— Я расскажу тебе об этом после, Ямамото, — пообещал старик. — И о даймё, и о том, что он знает, и о том, почему он преследует нас. Сейчас некогда, пора уходить…

Вскоре после того, как были произнесены эти слова, они выступили. Взвалили на плечи поклажу и тронулись в путь. Шли, растянувшись цепочкой, а чтобы говорить, надо идти рядом, поэтому молчали. К тому же когда тащишь груз по пересеченной местности, да иногда еще и в гору, быстро становится не до задушевных бесед.

Первым шел Такамори. Видимо, он был главным знатоком дороги в Долину Дымов. Шагал он, во всяком случае, уверенно, будто старый турист проверенным маршрутом, хотя даже мало-мальского намека на тропинку не наблюдалось, перли исключительно по пересеченке.

Вереница навьюченных тюками людей петляла по лесу, огибала овраги, осыпая вниз мелкие камни, по камням и вброд переходила через реки и ручьи, карабкалась в гору, проходила ущельями, перешагивала поваленные ветрами стволы, иногда продираясь через целые завалы. «Со стороны мы — типичный наркокараван, — подумал Артем. — Кучка желтолицых гуков и прибившийся к ним белый авантюрист делают свой маленький, грязный бизнес. Эхе-хе… Идет вперед мой караван, везет гашиш для разных стран».

Проходил час за часом. Артем начинал потихоньку выматываться, а чертовы японцы вышагивали как заведенные. Как взяли ритм, так и выдерживали его как ни в чем не бывало. Топали размеренно и неутомимо, ни дать ни взять маленькие киборги или зайцы с барабанами из рекламы про чудо-батарейки, заряд в которых никак не может закончиться. Никто из них — ни старик, ни женщины, ни дети — не шатался, не падал, не кричал «брось меня, брось», не плакал «я больше не могу», не нудил «давайте, граждане, передохнем хотя бы минутку, ну пожалуйста, а?». Вот ведь выносливая нация, гвозди бы делать из этих людей!

За время перехода новые знакомые сумели несколько раз по-настоящему поразить воздушного гимнаста. Когда путь преградила довольно широкая расщелина, предводительствуемые Такамори японцы не стали искать обходных путей. Караван остановился, из тюка была извлечена длинная веревка с привязанной к ней железной четырехконечной «кошкой». «Кагинава», — оказывается, Артем знал, как называется это приспособление.

Кошку… пардон, кагинаву раскрутила над головой Омицу и забросила на ту сторону расщелины. Первый бросок не удался, пришлось выбирать веревку и бросать снова. На четвертом броске крючья зацепились за скальные неровности, схватились крепко — в этом убедились, с силой дергая веревку, — теперь можно было и переправляться. Первым на ту сторону расщелины, действуя с завидной ловкостью, перебрался самый легкий из японских детей. Пока по именам никого из детей Артем не знал, как не знал он, кто из них мальчик, кто девочка, — на вид совершенно одинаковые, подстрижены или, вернее будет сказать, обкорнаны явно одним парикмахером и одними ножницами (а скорее, просто кинжалом или ножом), ярко выраженные половые признаки по причине крайней младости лет отсутствуют, поди тут разберись. Только спрашивать. А спрашивать пока было некогда — привалов не делали, а в дороге, как было уже сказано, не до разговоров.

Лесная жизнь приучила этих людей к экономии. Например, приучила не разбрасываться веревками. Поэтому, прежде чем отважный ребенок отправился через расщелину, в скалу вбили железный штырь с петлей на конце, пропустили веревку сквозь петлю и второй, свободный, конец веревки ребенок потащил за собой. После того как переправится последний из группы, оставалось лишь отвязать один конец и вытащить веревку. Конечно, со штырем придется проститься. Ну, так ведь оно всегда и во всем — чем-то приходится жертвовать.

Ребенок, оказавшись на той стороне, закрепил «кошку» и второй конец веревки уж совсем надежно, и следом через расщелину переправились все остальные. И ловко, однако, у всех у них выходило. Что у детей, что у женщин. И никакой тебе паники, никаких визгов. Можно биться об заклад — не впервые они занимаются этим экстремальным спортом. Между прочим: хотя по глубине расщелина вряд ли дотягивала до гордого звания бездны, но ежели сорвешься вниз на острые камушки — костей не соберешь, это уж к бабке не ходи.

«Повезло, ребята, что к вам угодил цирковой гимнаст, — думал Артем, перебирая по веревке руками и ногами. — Будь на моем месте человек какой-нибудь мирной профессии, допустим, ученый-муховед, пришлось бы вам, бравым японцам, основательно с ним повозиться».

Точно так же, когда потребовалось взобраться на отвесную скалу, чтобы сократить путь, японцы прекрасно справились и с этим. Первой восхождение совершила девушка, на вид чуть постарше Омицу. Она надела на три пальца левой и на три пальца правой руки нэкодэ, то есть перстни-когти, а на ноги — деревянные дощечки с шипами, или, выражаясь по-японски, асико. При помощи этих нехитрых, но весьма полезных приспособлений, ну а в первую очередь при помощи удивительной гибкости и ловкости альпинистка в два счета одолела скалистый склон высотой в добрых метров тридцать. На вершине она размотала веревку, завязанную вокруг пояса, закрепила один конец наверху, другой сбросила вниз. Подъем, а равно втаскивание наверх поклажи прошли успешно, без происшествий и осложнений. И еще раз поразился Артем той невозмутимости, с которой эти люди исполняли рискованные трюки. Будто самую что ни на есть будничную работу — как для другого в магазин сходить или помыть посуду. И едва все они оказались на вершине скалы, как подняли тюки, встали и пошли, не заикаясь об отдыхе. Ну, и Артему как-то неловко было заводить разговор о привале, хотя он уже и начал к тому времени понемногу уставать…

Наконец-то все же остановились на привал. Ели молча, раскрывать рот для чего-то, кроме еды, сил не было. Поев, еще полчаса полежали, Артем даже умудрился заснуть, а после снова тронулись в путь.

Лишь когда мир стал сереть в преддверии сумерек, они встали на ночь лагерем, размотали тюки, сноровисто составили шесты и натянули между ними шкуры — спать предстояло, видимо, всем вместе вповалку. Артем помогал новым друзьям, чем мог: завалить сухое дерево, подтащить его к стоянке, нарубить дровишек потешным маленьким топориком, поддержать попутчиков веселой шуткой, сходить к ручью вместе с Омицу, помочь набрать и донести полный котел воды.

«Между прочим, я мог бы оказаться в этих краях и раньше, — пришло в голову Артему, когда он собирал хворост. — Ведь полгода назад я только случайно не поехал на гастроли в Японию».

Гастролировать по заграницам он начал недавно — года полтора назад. А до этого мотался по провинциям необъятной Родины. С поездками в зарубежье в их цирке все обстояло в точности так же, как и во всех регулярно мотающихся за бугор творческих коллективах. Ехать хотели все, а все были не нужны. Поэтому за поездки бились яростно. Было за что биться: смотришь мир и еще при этом в кои-то веки загребаешь настоящую деньгу — в зарубежных гастролях простым цирковым капало от ста до ста восьмидесяти евро в день. Три месяца таких гастролей — и уже не так страшна ежемесячная зарплата в десять тысяч русских рублей.

Путей, чтоб стать «ездовым», насчитывалось немного: или стать незаменимым, или добиваться цели интригами. Артем выбрал себе первый путь — и на душе спокойней, и врагов меньше наживешь. Зато пришлось, конечно, долго прождать своей очереди. Дождался все-таки.

Но вот с Японией не повезло. За несколько дней до отъезда очень тяжело заболела тетка, после матери ставшая самым близким Артему человеком. Уехать он никак не мог, пришлось остаться, благо, что потеря одного человека для их номера была не смертельной.

Из сегодняшнего дня Артему та история вдруг показалась подозрительной. Может, тут не обошлось без мистики и это какие-то силы зачем-то не пустили его сюда? «Э-э, да ты точно начинаешь потихоньку сходить с ума на почве полного слияния с природой, — укоротил сам себя Артем. — Какая к ляхам мистика! Хотя… Мое попадание сюда вряд ли входит в перечень дел насквозь рядовых и житейских».

Впрочем, запутаться в противоречивых мыслях Артему не дали — сели ужинать.

Ужин для каждого состоял из горстки риса, каких-то вареных корешков и комка липкой массы неприятного цвета. «А ведь, похоже, они мне на завтрак скормили все свои деликатесы, — вдруг догадался Артем. — Оставив себя ни с чем, устроили мне королевскую трапезу. А я и рад был стараться, набивал брюхо, как на конкурсе жрунов». Но не навернулись у Артема слезы умиления, не свело спазматически горло, не затрепетало растроганное сердце. Наоборот, он подумал, что вполне заслужил такое к себе жертвенное отношение. Ведь не вмешайся он в битву при деревне, для этих людей все могло закончиться весьма плачевно, как-никак Артем изничтожил аж двух захватчиков, то бишь без малого половину вражьего отряда. Он рисковал жизнью ради них — они отдали ему свою самую лучшую, самую сытную еду. Где-то так и должно быть по законам мирового равновесия и в согласии с гармонией всего сущего.

Весело и уютно трещали в огне сухие поленья. После ужина они с Такамори потягивали у костра можжевеловый чай. «Между нами, отвратительный чай, друг Такамори, помои, а не чай», — так мог бы сказать Артем, будь он дурно воспитан. Но Артем ничего не говорил, он прихлебывал чаек и слушал. А говорил Такамори:

— Одни называют нас «яма-но-хидзири», для других мы «сидосо-гёдзя», а некоторые зовут нас «яма-буси». Вижу по твоим глазам, Ямамото, что тебе незнакомы эти слова^[1]. Тогда я расскажу тебе обо всем по порядку.

Мы ведаем, что когда-то наши учителя перебрались к нам по морю из Китая. Это было очень и очень давно, Ямамото, еще во времена, когда Китаем правила династия Тан. А кто там правит сейчас, я не ведаю, быть может, это ведомо тебе. Мне лишь ведомо знание, полученное мною от отца, которое тот получил от деда, а тот…

— Понятно, — сказал Артем.

— Люди родом из Китая, почитаемые нами как первые учителя, — продолжал Такамори, — были буддийскими монахами и называли себя «люгай». Они принесли с собой в страну Ямато учение «Люгай мэнь», что в переводе с китайского означает «Врата Истины». Они бродили по Островам и открывали «Врата» перед всеми, кто того желал. Увы, зерна, что они бросали в нашу почву, прорастали плохо, всходы приживались с трудом, — так иные деревья, привезенные из далеких стран, не желают расти под другим, чужим для них солнцем. Но все же, если зерно всходит, дает побег, если саженец намертво вцепляется корнями в почву, сливается с ней в единое целое, если саженец выдерживает все непогоды, то дерево вырастает могучим, жизнестойким, и оно даст новые сильные семена. То, что я сейчас сказал, я сказал об Энно Одзуну, об Учителе, Открывшем Глаза.

Энно Одзуну был сыном знатного и богатого человека, он мог бы прожить жизнь в сытости и неге, но выбрал путь исканий и постижений, а этот путь не может быть гладким и бестревожным. Сперва Энно Одзуну ушел в буддийский монастырь, но пробыл там недолго — ни исконный буддизм, ни монастырская жизнь не ответили на мучившие его вопросы. Тогда он покинул монастырь и долгое время странствовал по Островам вместе с китайскими монахами-«люгай». От них он узнал все об учении «Люгай мэнь», но и оно не овладело его сердцем целиком и оставило без ответов многие вопросы. Тогда Энно Одзуну покинул монахов-«люгай» и отправился к жрецам синто, которые научили его говорить с духами, обитающими в горах и в лесах. Однако его собственный дух тоже не обрел желанного покоя, его дух продолжал стремиться к чему-то. Тогда Энно Одзуну стал отшельником.

Такамори подлил себе чаю из стоявшего на углях котла, поднес ко рту сжатую в ладонях чашку, подул на горячую жидкость. Другие члены, как бы выразился Винни-Пух, искепедиции уже спали в шалаше. Из женщин не спала только Омицу, она тоже сидела возле огня, чуть отодвинувшись в темноту, и слушала мужскую беседу.

— Энно Одзуну стал жить в пещере, расположенной высоко в горах, рядом с водопадом. Как полагалось буддийскому монаху, он начинал свой день с медитации. Как полагалось по учению «Люгай мэнь», он боролся с трудностями и преодолевал опасности, тем самым укреплял и возвышал свой дух. Следуя указаниям жрецов синто, он часами стоял под ледяным водопадом, совершал восхождения к горным вершинам, зажигал особые костры-гома, учился правильно дышать, то есть обретал единение с духами воды, гор, огня и воздуха.

Такамори перевел дух, смочил горло можжевеловым чаем. А тишина вокруг стояла, конечно, поразительная. Особенно поражала она того, кто привык засыпать под аккомпанемент городских шумов, в квартире, окна которой выходят на улицу с трамвайной линией.

Такамори поставил опустевшую чашку на циновку:

— Не один год Энно Одзуну прожил в пещере в горах, прежде чем отыскал ключ, отворивший для него врата в Истинное Знание. Ведь известно, что Истина схожа с неприступным замком — она так же огорожена высокой стеной, подступы к которой еще и преграждает ров с холодной и грязной водою. Если не отыскал ключ от ворот, можешь никогда не попасть внутрь замка. Ключом для Энно Одзуну стала начальная истина, которую Учитель впоследствии сделал первой заповедью своего учения. Вот она: «Боги любят, когда о них не забывают. Боги, от которых отказываются, умирают». Это означает, что не следует выбирать между богами и учениями, а следует все их принять и все их постичь. Всем хватит места под солнцем и луной: и богам, и духам, и людям.Все в чем-то правы, из каждого учения можно извлечь бесценное зерно и использовать его для себя, использовать для того, чтобы самому обрести могущество в этой жизни. Энно Одзуну так и назвал свое учение «Путь обретения могущества».

В один из дней он спустился к людям и поведал им обо всем, что открылось ему среди гор и под шум водопада. Он сказал им: «Не бойтесь жизни. Выжить можно везде, даже в аду, если тот существует. Учитесь выживать. Научившись, вы навсегда забудете слово „страх". И на шаг приблизитесь к могуществу». Он сказал им: «Верь небу, оно — твои глаза. Верь воде — это твои силы. Верь ветру — это твоя тревога. Верь ночи — это твоя тайна. Верь огню, он — твое спасение. Все вещи вокруг тебя — твои друзья, доверься им, и они помогут обрести тебе могущество». Энно Одзуну сказал людям: «Уподобься бабочке в умении приспосабливаться к миру. Уподобься пруту в своем упорстве — пусть тебя гнут, а ты разгибайся. Уподобься деревьям в их невозмутимости. Уподобь свои мышцы камню, а ум уподобь текучести воды». Он сказал им: «Храм — не место, где слушают кого-то и собирают подаяния. Храм — место, где слушают себя, где разум чувствует покой, где он очищается и устремляется навстречу вечности». Он сказал: «Ставьте храмы в горах, потому что чем выше, тем чище». Он говорил людям: «Уже в этой жизни вы можете обрести могущество и стать буддой. И я покажу вам путь». Так Энно Одзуну говорил с людьми. А когда Учитель покинул их, с ним отправилось множество поверивших ему. Они и построили первый храм в лесах на склоне горы, недалеко от пещеры Учителя.

Омицу поднялась со своего места и подбросила в костер сухого валежника. Огонь жадно вспыхнул, заставив Артема отшатнуться от жара. Такамори посмотрел на Омицу, одобрительно кивнул и продолжил рассказ:

— Побывав в горах у Энно Одзуну, люди возвращались домой просветленными и преображенными. А те, кто уходил в горы больным, возвращались домой исцеленными. По Островам быстро разнеслась молва об Учителе и его Знании, открывающем Истину, дающем настоящую Силу, исцеляющем недуги. Многие, следуя примеру Учителя, уходили в горы, становились отшельниками, строили храмы в лесах и горах. Люди стали называть их «горными мудрецами». Люди заговорили о том, что Горный Отшельник при жизни достиг высшего совершенства.

Спокойная жизнь Энно Одзуну и его последователей длилась недолго. Разве могли смириться с таким положением вещей жрецы и священники, присвоившие себе право вещать от имени богов? Ведь Энно Одзуну бескорыстно делился Знанием, а не продавал его, как привыкли поступать они. Разве могли смириться с таким положением вещей губернаторы провинций и вассалы сегуна? Ведь сразу уменьшились поступления в казну. Вдобавок они боялись, что народ станет менее покладистым. Поэтому очень скоро Энно Одзуну и его последователи были объявлены преступниками. «Горных мудрецов» стали преследовать по всей стране и заключать в темницы. Было запрещено строить храмы в горах и лесах, а те, что уже построены, было приказано разрушить.

Особо ужесточились преследования «горных мудрецов» во времена, когда страной правил «Черный монах». Он вознамерился уничтожить учение Энно Одзуну, уничтожить его самого и его последователей, чтобы о «горных мудрецах» не осталось и памяти. Самураям за голову Энно Одзуну пообещали щедрую награду и прославление доблести. Они взялись за дело рьяно, они пролили много крови, разрушили последние храмы. Простым людям под страхом смерти было запрещено даже упоминать в разговорах между собой Энно Одзуну и его учение.

Однако, несмотря на все старания, им не удалось схватить Учителя. Энно Одзуну всегда заранее узнавал, когда к нему приближались враги. Его предупреждали люди, его предупреждали звери, птицы, деревья, ветер, небо, вода. Гонителям также не удалось уничтожить наследие Учителя — его мудрость, облеченную в слова. «Горная мудрость» жила, передавалась из уст в уста и находила все новых сторонников, как явных, так и тайных. Происходило обратное тому, чего добивался «Черный монах», — вокруг отшельников, которых называли «горными мудрецами» или «спящими в горах», стали складываться общины. К ним приходили люди, до чьих сердец дошли слова Учителя и кто решил достичь того же могущества, какого достиг Учитель. В горах находили прибежище те, кто не мог по каким-либо причинам больше оставаться с людьми, они тоже пополняли общины. После битв и мятежей в горы бежали самураи проигравшей стороны, и кто-то из них присоединялся не к шайкам разбойников, а к общинам «горных мудрецов».

С тех пор прошло много лет, Ямамото, очень много лет. Но все осталось по-прежнему. Простые люди ищут спасения в горах, а самураи пытаются истребить «горных мудрецов».

Ты меня спрашивал, зачем даймё послал своих самураев в горы? А их не надо посылать, достаточно им не препятствовать. Для самурая считается почетным убить неуловимого «спящего в горах» — это показывает его ловкость и прославляет его среди других самураев. А у даймё появляется повод гордиться своими самураями. Но, как говорил Учитель Энно Одзуну, надо радоваться силе своих врагов. Чем сильнее враги — тем сильнее мы сами. Если бы мы, «горные мудрецы» или «спящие в горах», жили бестревожно, мы обленились бы и перестали укреплять свою телесную силу и свой дух, превратились бы в толстых и ленивых жаб, не только наше тело заплыло бы жиром, но также наши разум и душа.

Такамори замолчал.

Признаться, Артем был рад, что повесть временных лет подошла к концу. Потому что еще немного, и он уснул бы под нее, как засыпают рокеры под арфу. А можжевеловый напиток, может, и полезен по какой-нибудь оздоровительной части, но уж точно не бодрит. «И вообще отрава, — вынес приговор Артем. — Надо искать в этом новом мире какие-нибудь другие напитки. Можжевело-кола убьет меня насмерть».

— Ты о чем-нибудь хочешь спросить меня, Ямамото? — вновь заговорил Такамори.

Вообще-то вопросы были. И не сказать, чтобы их было мало. Однако так хотелось спать, что пропадало всякое желание разговаривать. А то вдруг задашь невинный вопросец и напорешься еще на одну летопись. Но все же было кое-что, что действительно не давало Артему покоя, — почему никто так и не поинтересовался, откуда он, как оказался в лесах? Почему их не удивляет появление в ихней японской глубинке белого человека?

А то Артем за время марш-броска уже даже сочинил подходящую историю, что-то про заблудившегося циркача из иностранного цирка. Дескать, отстал от кибитки. Хотя самого Артема эта история не вполне устраивала, так как не отвечала главному требованию, а именно: нужна такая история, которая позволит законно, не вызывая подозрений в сумасшествии, задавать вопросы «Какой нынче год и месяц? Кто сейчас на троне? Как пройти к даймё?» Правда, можно внести в легенду деталь-другую, и получится нечто приемлемое. Например, выпадая из кибитки, ударился головой о кочку и оттого многое позабыл. Лабуда, конечно, но ведь верят люди мексиканским сериалам, выходит, могут поверить и выпавшему из кибитки циркачу.

— Да, кое о чем я тебя спрошу, Такамори, — сказал Артем. Он набрался мужества и залпом влил в себя остывший можжевеловый чай. — А тебя нисколько не удивляет мой внешний вид, Такамори? Ведь я, согласись, друг мой, не вполне отвечаю, так сказать… Не вполне, что ли, совпадаю с…

— Я понял тебя, Ямамото, — кивнул старик. — Мы знаем, кто ты и откуда.

Артем аж вздрогнул от неожиданности и даже подумал, не хлебнуть ли ему можжевеловки для успокоения струнами натянувшихся нервов. А тут еще проклятый лесной старик затянул прямо мхатовскую паузу.

— Разбился еще один корабль гайдзинов, — казалось, спустя вечность вновь заговорил Такамори. — Ты — один из спасшихся. А может, ты один и спасся. И тебя не поймали. Или тебя все же поймали, посадили в бамбуковую клетку, но ты убежал. Или бурные волны ни в чем не виноваты, а гайдзины за провинность сами сбросили тебя со своего корабля возле наших берегов. Не ты первый из гайдзинов, кто попал в страну Ямато, но ты первый из гайдзинов, кто очутился в этих горах.

— Да, именно так все и было. Я — моряк, — сказал Артем, про себя подумав: «Замечательная история с кораблем, молодец старик. Это все объясняет. Теперь любые мои идиотские вопросы будут казаться нормальными, умными вопросами».

— Но тебя не удивляет, откуда я так хорошо знаю твой язык? — спросил Артем.

Такамори хитро улыбнулся:

— Значит, один из наших кораблей когда-то разбился у вашего берега, кто-то с него спасся, попал к вам в плен, и ты выучился от него нашему языку.

— Ты очень догадливый человек, Такамори, — сказал Артем. — А подъем у нас опять на рассвете?

— Да. И нам пора ложиться спать, — сказал старик Такамори.

В вигваме было душно и тепло, пахло потом и шкурами. Артем с трудом втиснулся в сопящие, ворочающиеся тела. Он лежал, ждал прихода сна и думал: «Нет, я все же умер. Вот народ гадает, что будет после смерти. Рай, чистилище, небытие или каждому воздастся по его вере. А возможно, все проще: умерев, мы отправляемся в путешествие в прошлое. И у нас, у покойников, нет будущего. Наше будущее — это прошлое…»

Под гусельное треньканье этих мыслей Артем заснул…

Глава пятая МЫ — БРОДЯЧИЕ АРТИСТЫ, МЫ В ДОРОГЕ ДЕНЬ ЗА ДНЕМ

Не упрекай никого, но будь всегда на страже своих собственных недостатков.

Йоязу

Они сейчас находились на перевале, куда поднимались долго и тяжело.

Здесь, на верхотуре, с кислородом дело обстояло крайне неважнецки, не хватало его для полноценного дыхания. Оттого последние километры подъема сложились уж вовсе нелегко. Артем только диву давался выносливости своих новых друзей, япошек: даже он, тренированнейший из циркачей, и то начал спотыкаться, а старик, японки и япончата несгибаемо шли вперед, каким-то чудом держались на ногах, не хныкали и об отдыхе не просили. Только разве лицами посерели да дышали, как рыбы на берегу, часто и глубоко.

В общем, взобрались на вершину хребта, обойдясь без потерь, а также без обмороков и инфарктов. «Порадуйтесь, самый тяжелый путь нами пройден, — сказал Такамори, объявляя привал. — Больше не будет подъемов, теперь мы пойдем только под гору».

(Кстати, о здоровье и долголетии. Еще раз получилось у бродячих японцев удивить воздушного гимнаста Топильского. Вчера вечером у давешней альпинистки обнаружился порез на ноге. Ей закатали штанину, вымыли рану сперва простой водой, потом каким-то отваром. После чего, размочив в воде большие сушеные листья, наложили их на рану и сверху замотали тряпицей. Утром тряпицу сняли, листья выбросили. Порез — Артем видел собственными глазами — затянулся, его покрыла свежая розовая кожица.

Собственно, никакого чуда Артем в этом не усмотрел. Лесные ребята сами себе устроили школу выживания наивысшего коэффициента сложности — тут воленс-неволенс обучишься примитивной военно-полевой медицине. А поскольку фармацевтические комбинаты в округе, по всему похоже, напрочь отсутствуют, то медикаменты приходится добывать буквально из-под ног — собирать травы-муравы, а также корешки, почки, кору, древесные грибы, грибы обыкновенные и прочую целебную флору. Думается, товарищи яма-буси не обходят стороной и целебную фауну — всякий там барсучий жир, медвежью желчь, тигриный глаз, ну и, разумеется, легендарный птичий помет-мумие.

Между прочим, вот вам и отгадка, откуда у убежденных лесных жителей предметы, какие в лесу никак не изготовишь, вроде ножей, топориков, «кошек»-кагинав и прочего металла. Да обменивают их у деревенских и городских жителей на пучки травы, на травяные бальзамы с эликсирами и на прочее мумие, а также, не исключено, и на знахарские услуги. Может быть, «спящие в горах», они же «горные мудрецы», вдобавок умеют врачевать не только людей, но и домашнюю скотину — за что можно получить дополнительный гонорарный довесок.)

После не шибко богатого на разносолы перекуса женщины и дети отдыхали на тюках с поклажей, укрывшись от холодного ветра за высокими грязно-желтыми камнями. А Артем с Такамори стояли на краю уступа, в шаге от крутого и глубокого обрыва. Перед ними расстилалась горная страна во всей своей первозданной, дикой, изначальной красе: склоны, пропасти, снега, причудливой формы скалы, скудная растительность, парящий над черно-белым безмолвием орел. И ни следа человеческого присутствия.

— Долина Дымов за той грядой, — Такамори вытянул руку. — Мы почти пришли, остался последний переход. Долина — надежное место. Со всех сторон окружена отвесными скалами. Попасть в долину можно только через узкий проход в горах, вход в который трудно найти из-за густых зарослей кустарника.

— Все хотел спросить, — сказал Артем, поежившись под меховой безрукавкой от пробирающего насквозь ветра. — Вам приятнее, когда вас величают «горными мудрецами» или называют «спящими в горах»?

Такамори поворачивал голову, следя взглядом за орлом.

— Есть еще одно прочтение иероглифа «яма-буси »…

— А, ну да, «горные воины», — догадался Артем благодаря неведомым образом всплывшей в голове подсказке. — Тогда ответ понятен. Впрочем, как говорят на наших берегах, хоть горшком назови, только в печку не ставь.

Настроение у Артема было не ахти, хреновенькое, прямо скажем, было у него настроение. Схлынула эйфория, вызванная тем радостным обстоятельством, что он остался жив, когда по всем законам природы вроде бы должен был умереть. Но не век же радоваться одному и тому же, чай, не деревенский дурачок. И накатил депрессняк. А чего ему, собственно, не накатить? Очутился черт знает где, как в том анекдоте, «адын, савсэм адын», среди иноверцев и инородцев, и есть серьезные подозрения, что уже не вернуться ему никогда домой, к друзьям, к цирковым, к запахам грима, к волнению перед выходом на арену, к любимой работе, к русской кухне, к красивейшим русским девчонкам, какими переполнены движущиеся навстречу эскалаторы метро, — ко всему этому уж не вернуться никогда. Никогда… А слово-приговор «никогда» кого хочешь загонит в депрессняк.

Сегодня, на двух предыдущих привалах, Артем расспрашивал Такамори обо всякой всячине, пользуясь тем, что заграничному морячку дальнего плавания многие вопросы простительны. Например, Артем спрашивал Такамори, известна ли ему штука под названием «Панасоник», которая сама песни поет и музыку играет. Нет, неизвестна, впервые слышит. «А знает ли уважаемый Такамори о такой штуке, которая ездит сама, без лошади, на четырех колесах? Эту штуку еще могут звать „тойота" или „хонда". А ежели такая штука ездит на двух колесах, то ее вполне могут звать „суцзуки"». Да, улыбнулся Такамори, господин Суцзуки ему хорошо известен. Когда они жили на западном склоне гор Хида, то обменивали у него целебные травы на рис. «Мы, горные мудрецы, разбираемся в целебных травах как никто другой на Островах, — в словах Такамори прозвучала гордость. — А между нами говоря, Ямамото-сан, изрядный прохвост этот твой Суцзуки, вечно пытался нас обвесить, приходилось следить за ним в оба глаза».

Артему приходилось описывать вещи, вместо того чтобы обойтись одним словом — в японском толковом словаре, вложенном неизвестными доброхотами в его память, отсутствовали необходимые слова. И не только те, что обозначали понятия родной Артему эпохи: компьютер, телефон, автомобиль, электричество, презервативы, дельтапланы и футбол. В его словарном запасе не было и слов более ранних эпох, таких как дирижабль, паровоз, мушкет, цилиндр, фрак, спички, газета, велосипед, очки. Вот и приходилось все это описывать.

«А! — понимающе закивал Такамори, когда Артем описал принцип действия телефона. — Колдовской камень Абасири. В наших сказках колдуны тоже им пользуются для разговоров через моря и горы». Очень заинтересовало старого японца описание пороха и ружей. «Жаль, что это всего лишь вымысел, — вздохнул Такамори. — А как было бы хорошо бить в глаз врагов наших самураев на расстоянии в три полета стрелы, не подпуская их ближе». Понравились Такамори и очки — очень бы ему сейчас пригодилась такая чудесная вещь, потому что глаза уже не те, уже не так далеко видят. Потом Артем, не выдержав, впрямую спросил, какой нынче месяц и год. Свой странноватый вопрос он объяснил корягой. Дескать, будучи выброшенным морской волной на берег, стукнулся головой о корягу. В результате чего из головы выскочили некие отдельные знания, как изо рта, бывает, выскакивает зуб-другой от сочного удара кулаком в челюсть. На свой прямой вопрос Артем получил такой же прямой ответ: третий год и четвертый месяц эпохи Сидзё. От подобного ответа акробат-россиянин загрустил еще больше^[2].

М-да, пока он разберется в эпохах Сидзё и сопоставит их с известным ему летосчислением, пройдет немало времени, а хотелось бы прямо сейчас прикинуть, какой год на дворе, потому что все более укрепляются опасения, что год этот вовсе не соответствует тому, из которого прибыл некий циркач по имени Артем. Более того — и век, похоже, не соответствует. Добро бы тысячелетие оказалось хотя бы предыдущим, то есть вторым, а не каким-нибудь первым или того пуще — из серии «до нашей эры».

Эти опасения только усилились после того, как Артем на привалах выжал из Такамори все, что тот знает о своей стране. Знал Такамори не столь уж много, потому что большую часть жизни просидел в лесу. Однако и того, что он сообщил, оказалось достаточно, чтобы Артем загрустил.

Они сейчас находятся на самом главном острове страны Ямато — на острове Хонсю. Правят страной император Сидзё, а также сиккэн Ясуто-ки из рода Ходзё и сёгун Ёрицуне, хотя о последнем не стоило и упоминать, потому что бакуфу давно уже утратило былое влияние… В этом месте рассказа Артем попросил разъяснений, и они были ему даны.

Бакуфу (буквальное значение этого слова Артем как раз таки понимал — «полевая ставка») — это правительство, созданное Минамото Ёримото после окончательной победы рода Минамото над родом Тайра. «Неужели ты, Ямамото, ничего не слышал о войне Минамото и Тайра? О, это была великая и страшная война». Девять лет самураи двух самых знатных родов страны Ямато беспощадно уничтожали друг друга. В результате род Тайра был полностью истреблен, а Ёримото получил власть над страной и добился от императора титула сегуна. Для управления страной Ёримото создал правительство бакуфу и назначил во все провинции сюго (военных губернаторов) и дзито (вотчинных администраторов). Бакуфу разместилось в селении Камакура, которое очень быстро превратилось в город. Таким образом, сейчас у страны как бы две столицы: Киото, где находится император, его двор и Совет регентов, и Камакура, где находится сёгун и бакуфу. Что касается сегунов… После смерти Минамото Ёримото его потомки не сумели удержать власть, и она перешла к клану Ходзё. Это случилось после того, как род Ходзё подавил восстание императора Готобы против бакуфу. После чего был создан Совет регентов, который возглавляют члены рода Ходзё, получившие наследственный титул сиккэнов. Сейчас Совет регентов возглавляет сиккэн («правитель» — значение этого слова тоже было понятно Артему) Ясутоки Ходзё. Он по сути дела и правит страной. А нынешний сёгун Ёрицуне сейчас может лишь предаваться воспоминаниям о былом величии сегунов…

В общем, одной этой короткой бомбардировки именами и названиями Артему хватило, чтобы голова загудела, а настроение пошло вниз. Все же он нашел в себе силы еще кое о чем поспрашивать Такамори. Например, он спросил: «А даймё это кто такой?» (Буквальное-то значение этого слова Артем понимал — «великий господин». Но его интересовало, так сказать, социальное значение слова.)

— Кто такой даймё? Выше даймё из самураев только сёгун, — ответил старик. — Даймё — это те, кто получил во времена Минамото большие земельные наделы и право иметь собственные дружины самураев.

— Все, я понял, — сказал Артем, поднимая руки. — Вопросов больше нет…

Пожалуй, еще не затухла до конца надежда на розыгрыш. Да, тлела еще угольком надежда, что малоизвестный акробат Топильский оказался главным действующим лицом сложного, весьма затратного телепроекта «Розыгрыш» и в один прекрасный момент из-за скал выкатятся тележки с камерами, оттуда же выскочит бойкий, развязный телеведущий с микрофоном, украшенным логотипом телеканала, а длинноногие модельки поднесут Артему извинительный букет. Ведь безумство телевизионщиков удержу не знает…

Еще одну обнадеживающую версию подкинул артемовский внутренний голос.

«Эй, ты, — сказал внутренний голос, — как тебя там… Мог бы сам сообразить, что и в наше время, то есть в начале третьего тысячелетия, живут не одни продвинутые народы. На планете хватает диких племен и хватает всяких сектантов, сознательно уходящих от мирской суеты, бросающих вызов вашей сволочной цивилизации. Да и в твоей России, между прочим, есть москвичи, у которых в каждом кармане по мобильному телефону, а есть сибирские староверы, обитающие в глухой тайге и пробавляющиеся исключительно натуральным хозяйством. Вчухиваешь, о чем я? О том, что необязательно тебя закинуло в прошлое или, как ты давеча думал, эта японщина — твой личный посмертный удел. Может быть, все объясняется вполне рационалистически. Ты угодил к сектантам, играющим в отшельников и в древнюю Японию. Придумали себе подходящую веру, свихнулись на ней маленько. Или не маленько… Если ты не забыл, тебе вчера под можжевеловое пойло скормили как раз таки это единственно верное учение. А где-то рядом бродят сектанты, играющие в самураев и враждующие с нашими сектантами. Японцы любят всякие секты. Вспомни хотя бы Аум Сенрикё. А еще больше они любят военно-патриотические игры. Вот тебе и вся разгадка, без мистики и фантастики…

Вот разве что внезапно проснувшееся у тебя знание японского… М-да, задачка… Ну-у, наверное, разбужена генетическая память, а в роду у тебя, не иначе, были японцы».

Конечно, спору нет, бредовую идею изложил внутренний голос, но если так разобраться, то чем она, скажите, бредовее идей про провалы в прошлое или про бесконечно растянувшийся последний миг умирающего сознания?

Как бы там ни было, а пока все оставалось на своих местах: они со стариком-японцем стояли на краю уступа в двух шагах от бездны.

— Пойдем, Такамори, — сказал Артем. — Здесь холодно.

— Холодно, — согласился Такамори. — Зато красиво. Через созерцание этой красоты ты познаешь истинное могущество, Ямамото, и невольно осознаешь, насколько слаб ты сам. Твои потуги достичь могущества кажутся тебе смешными и жалкими, как если бы ты вдруг возжелал выпить море. Но потом ты понимаешь, что ты часть всего этого, законная часть, заметь. И ты понимаешь, что если ты будешь жить в согласии с миром, сольешься с этой силой, доверишься ей, то ощутишь, как она передается и тебе.

Во время произнесения Такамори последних слов где-то совсем рядом сорвался в пропасть камень. Будто Такамори специально подгадал. Или он владеет колдовством? «Во-во, — без малейшего веселья подумал Артем, — уже пошло. Скоро начисто забуду про физику с химией, буду по каждому поводу вопить „Чур меня, чур! Изыди, демон!", стану верить в чох и птичий грай».

— Ладно, Ямамото, пойдем, — наконец смилостивился Такамори. — Пора отправляться в путь. Сегодня к заходу солнца мы будем уже в Долине…

К заходу и были. Единственный нормальный вход действительно оказался надежно прикрыт кустарником. Даже зная о нем, Такамори не сразу его отыскал. Сквозь этот чертов кустарник еще и пришлось продираться, цепляясь одеждой за колючки и царапая кожу. А туннель, то бишь разлом в скале, ведущий из большого горного мира в малый мир долины, напомнил Артему классический питерский проходняк — такой же темный, сырой и опасный для ног. К ненормальным же путям проникновения в Долину Дымов можно было отнести отвесные склоны, с которых при должной сноровке и экипировке могли спуститься разве что отчаянные альпинисты, горные егеря из «эдельвейс» или герой Сильвестра Сталлоне из фильма «Скалолаз».

Долина Дымов Артему в общем и целом понравилась. Уютное место, можно жить. Долина небольшая, длиной около километра, в самом широком месте не превышает двухсот метров. Долина надежно укрыта от ветров и непогод. В обступающих долину скалах хватает пещер, пещерок и ниш, причем далеко не все из них сырые, большинство как раз сухие, пригодные для житья-бытья. Долина, как бомж грязью, заросла высоким, в человеческий рост кустарником. Впрочем, эта беда легко поправима, всего-то и надо, что денек помахать топориком, прорубить проходы, после чего ходи себе спокойно куда захочешь.

В долине имелся свой собственный, можно сказать, домашний водопад. Поток вырывался из узкой расселины в скале и с высоты двухэтажного дома низвергался в крохотное озерцо. В долине совершенно нет снега, и вообще здесь гораздо теплее, чем снаружи. Ничего странного — ущелье надежно укрыто от ветров. А кроме того, Артем заметил там и сям поднимающиеся вверх тонкие белесые струйки. Особенно хорошо это видно, если забраться повыше — такие дымки курятся по всей долине. Отсюда, конечно же, происходит и название — Долина Дымов. «Термальные источники, что же это еще может быть, — подумал Артем. — Значит, где-то они должны выходить на поверхность. Потом следует расспросить Такамо-ри, а если он не в курсе, то самому все самым тщательнейшим образом разведать. Не исключено, что в одной из здешних пещер удастся обнаружить горячую воду, а если повезет, то и целебный сероводородный источник. Во тогда жизнь пойдет малинова. С собственной-то баней да бальнеологической лечебницей в придачу. Впору будет открывать курорт для лечения подраненных самураев и стричь капусту с престарелых сегунов за омолодительные процедуры».

Долина Дымов невольно заставляла вспомнить старый советский фильм «Земля Санникова», уж очень много схожего было вокруг с местом обитания киношных дикарей. Разве что окрестные горы пока не дрожат и земля под ногами не трясется. Впрочем, и в кинишке землетрясение тоже, помнится, не с первых кадров началось. Так что все еще впереди, тем более если вспомнить, что Япония — страна землетрясений.

Короче говоря, Артем пришел к выводу, что Долина Дымов — прямо-таки шикарное место для проживания лесных бродяг, пятизвездочный отель для неприкаянных скитальцев и бомжей. И отсюда сразу возникает вопросец: а чего ж они, когда знали про такой расчудесный распадок, бродили по откровенно гиблым местам, почему только смертельная угроза вынудила их податься в Долину? Загадка… Ясное дело, Такамори бывал в Долине, иначе откуда ж он так хорошо знал дорогу. Однако все остальные, похоже, так же как и Артем, попали сюда впервые. Что Артем, что женщины и дети одинаково вертели головами в разные стороны, одинаково восхищались водопадом и изобилием птичьих гнезд, одинаково не знали, к какой пещере направиться. Правда, и Такамори вел себя не столь уверенно для человека, отлично знакомого с местностью. Он то и дело останавливался, вынуждая тормозить всех остальных, подолгу стоял в задумчивости и озирался, он не сразу привел к искомой пещере, сперва пару раз сворачивал не туда. В общем, он вел себя как человек, бывавший здесь когда-то, но очень и очень давно. Вход в пещеру находился на некоторой высоте, и к нему вели вырубленные в скале ступени. В пещере обнаружилось немало любопытного. Лежанки из бамбука, частично сгнившие, частично пригодные к дальнейшему употреблению, выбитые в стене полочки, на которых дожидалась новых хозяев деревянная и глиняная посуда, выложенные из камней рядом друг с другом три очага, над которыми можно было разглядеть змеистую трещину — не иначе, допотопная кухонная вытяжка. В одном из ответвлений пещеры, в тесном, узком пенальчике, Артем обнаружил мудреную конструкцию из бамбуковых палок, в которой ему сразу увиделось нечто смутно знакомое. Ну да, это напоминает сушилку для одежды! А в центре пещеры на полу валялись неприглядного вида лохмотья, в которых Артему при известном напряжении мысли и воображения удалось опознать бывшие соломенные циновки…

«Наверное, я должен сейчас с энтузиазмом броситься сооружать всякие полезные механизмы. Проложить систему из бамбуковых трубок, желобков и древесных плах. Вспомнить про всякие противовесы, шестеренки и архимедовы винты. Понаделать тут делов. Чтобы к горным вершинам взмывали примитивные лифты. Чтобы крутились тут какие-нибудь гончарные круги, приводимые в движение силой воды, весело поскрипывали ветряные молотилки. Короче, стать японским Леонардо да Винчи. И жизнь удастся…»

Как-то больше по инерции шутилось Артему, а на душе-то на самом деле было препаскуднейше. До этого черные мысли не допущали до ума тяготы дороги (когда тело борется с нагрузками, то как-то не до мыслей вообще и не до всяческих мерихлюндий в частности). А стоило оказаться в безопасном месте, в считанных шагах от отдыха, как горой навалилась все та же хмарь, что набухала внутри.

«И вот здесь я теперь буду жить? Это теперь мой дом? Кроме этого, у меня ничего не будет — и это навсегда? Все… приехали?»

Вдруг страшно захотелось водки. Той самой, которую в прежней жизни употреблял крайне редко и осторожно. Потому как профессия такая: накануне выпьешь на грамм больше — на сантиметр не долетишь до встречной трапеции. Но сейчас хотелось не меньше чем вусмерть надраться, залить пустоту на душе…

Лелеял он в себе, раздувал уголек надежды, что все еще, быть может, не так безнадежно, что наваждение вдруг возьмет да развеется, да, видимо, уголек тот окончательно угас… И слово «одиночество» зависло над головой дамокловым мечом.

«Черт побери! — Злость черной мутью поднялась со дна. — Есть же люди, которым все опостылело, жизнь не в жизнь, которые душу продадут, лишь бы уехать к черту на кулички и начать все заново. Почему не их?! За что меня?! Мне-то ничего другого не надо было! Меня-то устраивал мой цирковой мир! Я был счастлив и ничего другого не желал».

А сам Артем сейчас душу бы продал за бутылку водки. Чтоб в умат и забыться…

Под ногой хрустнуло, и это вывело Артема из задумчивости. Он опустил взгляд под ноги — глиняные черепки. Надо полагать, какой-нибудь мелкий зверек постарался, прыгал тут везде, проверял, можно ли чем-то поживиться, и сбросил с полки на пол какие-нибудь кувшины или миски.

— Смотрите! — это глазастый ребенок подобрал что-то с пола и выбежал на середину пещеры, где было посветлее.

— Гляди, Ямамото-сан! — Постреленок протянул подобранное оказавшемуся поблизости Артему. Пришлось смотреть.

Вырезанная из дерева, потемневшая от времени фигурка. Тщательно прорезана плутоватая щекастая физиономия с глазами-щелочками, торчащие из спутанной шевелюры рожки, худосочная козлиная бороденка, выпуклый волосатый живот и кривые ноги с толстыми ляжками. Манерой исполнения поделка напоминала знаменитые японские нэцкэ, только те, помнится, вырезались из кости, а не из дерева.

— Не ты обронил? — спросил Артем, отдавая фигурку подошедшему Такамори.

— Не я, — серьезно ответил Такамори, который, похоже, вообще не умел быть несерьезным и не умел понимать все иначе, чем буквально.

И тут вдруг с Такамори стали происходить поразительные вещи: глаза распахнулись во всю возможную ширь, руки, сжимающие фигурку, явственно задрожали, лицо закаменело. «Эге-ге, — подумал Артем, — а ты у нас, оказывается, не такой уж и бесстрастный старичок». А потом по лицу Такамори пробежала, быстро сменяя друг друга, целая палитра эмоций: безмерное удивление, неприкрытая радость и… испуг.

— Что-то случилось? — вежливо поинтересовался Артем.

Такамори быстро спрятал фигурку за пазуху:

— Ничего. Просто… Просто кто-то вырезал злого духа, имени которого я не хочу называть. Лучше, если его никто не будет видеть. Мало ли… Ты слышал такую пословицу: назови кого-нибудь вором — и он украдет? Дурное начало очень липкое, пристает легко, оттереться потом сложно.

— А-а, понятно, — протянул Артем, ничуть не доверив объяснениям Такамори. Старик явно темнил, сочинил что-то наспех, более-менее правдоподобное, чтобы отвязаться от расспросов. Да и пес с ним, впрочем. Только сейчас и размышлять, что над загадочным поведением Такамори.

— Мы все станем жить в одной пещере? — спросил Артем.

— Здесь хватит места для всех, — сказал Такамори, оглядываясь. — Зачем искать другие пещеры?

— У себя, на своем берегу, я привык проживать в отдельных пещерах, — сказал Артем. — А пещера, в которой жили все скопом, у нас носила название «коммуналка».

— Коммунарка, — повторил, попробовал на вкус незнакомое слово Такамори, не сумев справиться с незнакомым звуком «л». — Мне нравится. Очень певуче. Похоже на тихий шелест травы под порывами несильного ветра. А ты, Ямамото, раз так, найди себе отдельную пещеру, здесь хватает пещер.

— О'кей, как говорят на нашем берегу, что означает «полностью согласен».

Артем направился к выходу, бормоча под нос:

— В певучем слове «коммуналка», мой друг Такамори, слышится шипение примусов, визгливая ругань на кухнях, тяжелый стук кулака по двери уборной и требовательный бас «Другим тоже надо!». Счастливые вы люди, японские бродяги, живете на вольном воздухе, ваши мозги свободны от тяжких дум про какие-то там квадратные метры, вон у вас сколько этих метров, и ни за один платить не надо. И я теперь с вами будут хлебать это счастье полной ложкой…

Артем присел на вырезанные в скале ступени… Вот что удивительно — Такамори с его идиотской фигуркой и бурной на нее реакцией повернул его мысли от меланхолии к простым, без трагической примеси размышлениям. Видимо, сознание стремилось уйти из опасной зоны и нашло для того зацепку.

«Итак, что же получается? — задумался Артем, глядя на погрузившуюся в вечер Долину Дымов. — С тех пор как люди наведывались сюда последний раз, прошло лет пять, вряд ли больше — иначе сгнило бы все подчистую. Но в свое время это место основательно обжили. Наш Такамори здесь бывал, но в составе другой компании. Долина просто создана для проживания в ней лесных бродяг, но почему-то наши горные скитальцы здесь не живут. Теперь складываем все слагаемые и получаем в сумме… в сумме получаем… Санаторий!»

У этих господ, именующих себя разными наименованиями, одно другого звучнее, есть местечко, куда они приползают залечивать раны, восстанавливать силы, отдыхать от самурайского преследования и успокаивать нервы. Как говорится, тут у них любовь с интересом, тут у них л-лежбище. Долина Дымов — это самый запасной из вариантов яма-буси, когда совсем уж припечет. Как сейчас припекло: мужчин почти не осталось, тем более что на Артема, как на чужака, Такамори рассчитывать не может — залетный морячок Ямамото в любой момент может сделать яма-бусям ручкой и слинять в одному ему ведомом направлении.

Тогда делаем еще один шаг по пути, выстланному логикой, и получаем совсем удивительный вывод: Долина Дымов должна являться, не может не являться Величайшей Тайной этих яма-буси. Почему же тогда его, чужака, гайдзина, допустили к Величайшей Тайне, коей владеют лишь избранные, лишь вставшие на путь… как там его… обретения могущества, прошедшие по этому пути какое-то расстояние, доказавшие свою верность, ну и так далее? Неужели только из-за того, что он храбро вмешался в кровавую битву и спас ребятенка? Что-то здесь не так. Спросить, что ли, у Такамори напрямую? А почему бы не спросить, что мешает!

Артем взял и спросил. Вернулся в пещеру, взял старика-предводителя под локоток: «Можно тебя на минуту, Такамори-сан», вывел из пещеры и, глядя в глаза, влепил вопрос в лоб, как пулю:

— Скажи мне, чем я заслужил такое доверие? Почему ты привел меня сюда, в место, куда и не всем яма-буси, полагаю, разрешен доступ? А ты привел сюда малознакомого гайдзина.

На худом морщинистом лице старика проскользнула тень какой-то эмоции, но поди догадайся, какой, поди проникни сквозь узкие глазные щели.

— Ты такой же отверженный, как и мы, — сказал Такамори. — Тебе отныне нет места среди людей равнины. Тебя запомнил сбежавший самурай, можешь не сомневаться — он запомнил тебя и подробно опишет твою внешность остальным. Ее даже нет нужды старательно описывать. И без его рассказа люди равнины, увидев перед собой гайдзина, или убьют, или заточат в бамбуковую клетку, как дикого зверя. У тебя нет другого выбора, Ямамото, кроме как быть с нами и помогать нам.

Вроде бы прозвучало вполне убедительно. Но почему-то Артем не поверил речам Такамори безоговорочно и до конца. Его не покидало убеждение, что старик чего-то недоговаривает. Ну не могло, к примеру, тому же Такамори не приходить в голову такое простое соображение, что голова малознакомого гайдзина — потемки, стало быть, невозможно предсказать, что выкинет в следующую минуту гайдзин. А вдруг ему придет в голову отправиться на поклон к сегунам и самураям, дескать, я вам расскажу, где прячутся «спящие в горах», а вы уж меня за это щедро наградите. А ведь на плечах Такамори забота о женщинах и детях. Выходит, он не только великую тайну чудо-долины, но и судьбу женщин и детей вверил в ненадежные гайдзинские руки. Что это? Врожденное благородство? Точный расчет? Ну скажите на милость, что мешало Такамори столкнуть непредсказуемого чужака с того уступа, откуда они любовались горным пейзажем, а потом рассказать своим, дескать, оступился косолапый гайдзин, вот ведь увалень какой, но зато теперь нам, бабоньки и девоньки, некого опасаться.

— А по-твоему, я не могу быть заслан самураями? — задал Артем вопрос, который с его стороны задавать было, возможно, и неразумно. — Разве не могло такого быть, что хитрые самураи разыграли нападение, пожертвовали четырьмя не самыми полезными своими товарищами ради того, чтобы внедрить меня в ряды яма-буси? И передо мной поставили задачу — я должен выведать, где находится знаменитая Долина Дымов?

— Это как-то не приходило мне в голову, — сказал Такамори, его лоб прорезала глубокая вертикальная складка, старик погрузился в раздумье.

Да, наверное, не следовало Артему клеветать на самого себя, самому порочить свое доброе имя. Но сделанного не воротишь, задний ход этому вездеходу не дашь, этого воробья в клетку не загонишь…

— Но разве засланный человек стал бы сейчас говорить так, как говоришь ты, Ямамото?

— Стал бы, — заверил старика Артем. — Чтобы еще больше втереться в доверие.

— Нет, — облегченно выдохнул Такамори. — Это невозможно.

— Почему?

— Потому что самураи убеждены, что любая ложь и любые уловки ценятся наравне с трусостью. Самураи никогда не прибегнут к тому, о чем ты говоришь. Тогда они запятнают себя бесчестьем. А бесчестье, по их убеждениям, подобно рубцу на дереве, который от времени не уничтожается, а увеличивается в объеме.

— Вот оно как, — проговорил Артем.

— Пора устраиваться на ночлег, Ямамото.

Такамори повернулся, собираясь вернуться в пещеру.

— А мне вот чтой-то не спится, пойду проветрюсь, сон нагуляю, — сказал Артем.

Ему действительно не спалось, несмотря на усталость от долгого перехода, но еще больше ему хотелось побыть в одиночестве и разобраться с путаницей в мыслях. А путаница была полнейшая…

— И еще очень хочется завыть на луну, — пробормотал воздушный гимнаст.

Глава шестая НОЧЬ И ЕЩЕ РАЗ НОЧЬ

Воздержание есть базис продолжительной жизни.

Йоазу

Полная луна зависла над долиной матовым плафоном. Благодаря ее стараниям светло было почти как в песне, — «хоть иголки собирай». И было относительно тепло — Артем сравнивал со своими первыми двумя ночевками в этих краях.

В долине совершенно бесспорно наблюдался свой собственный микроклимат. (С такой же природной аномалией Артем сталкивался и в прежней жизни, причем не где-нибудь, а в Псковской области. Один из цирковых, закончив выступать, ушел из цирка — что, к слову, случалось нечасто — и устроился комендантом турбазы на Псковщине. Цирковые его, понятное дело, нередко навещали. Турбаза та вместе с прилегающими лесами и озерами помещалась в огромных размеров котловине, поговаривали даже, что это вмятина, оставленная древним метеоритом. Внутри той котловины все тоже было не так, как вокруг нее. Нигде нет грибов, а там есть. Нигде нет ягод, а там есть. Зверь туда со всех краев сбегается и уходить не хочет. «А ведь при большой к тому охоте или невыносимой тоске… ведь можно запростяк в ту Псковскую область махануть, черт побери. Пройти семь морей и тридевять земель и оказаться на псковской земле» — вот такая странная мысль посетила Артема.)

Спать Артему не хотелось, но голова была мутной — такой трудно что-либо обдумывать. Ее не мешало освежить. Да и, кроме того, не мешало помыться — не стоило сразу же превращаться в беспросветного бродягу, которого меньше всего на свете волнуют вопросы личной гигиены.

Когда он раздевался на берегу крохотного озерца, в которое низвергался водопад, ему показалось, что в соседних кустах что-то мелькнуло. Непуганые птицы резвятся? Кстати, крохотным озерцо было лишь по площади, по кубометражу дело обстояло не так уж плохо — водоем мог похвастать глубиной в человеческий рост, глубина та распрекрасно просматривалась в лунном свете до самых мелких донных камней, так как вода была наивысшей пробы прозрачности.

Артем разделся догола и, не щупая ногой воду, ухнул в озерцо. В три гребка пересек водный простор, уткнулся в противоположный берег, потом нырнул, достал до дна, в стиле «дельфинчик» по спирали поднялся к поверхности, хапнул ртом воздух и еще раз нырнул. Повинуясь обстоятельствам, купание придется, в основном, проводить в режиме дайвинга. Правда, купание даже при большом желании надолго не затянешь — уж больно холодна горная водица. Артем вынырнул под водопад, подставил тело под падающую воду. Вода по голове и тулову била весомо, получался натуральный гидромассаж, под которым, к сожалению, не будучи моржом, долго не продержишься.

«Псковщина не Псковщина, — продолжала в нем раскручиваться прежняя мысль, — но любая Дверь всегда открывается и на вход, и на выход. Если можно попасть сюда, можно и убраться отсюда. Надо только отыскать эту дверь… Вот оно, командор Топильский, вот оно! Меня же закинула за века не технология атомного века. Не какие-нибудь электронные чипы и машины времени. Попал я сюда по причинам хрен знает каким, но есть надежда, что по вневременным. Значит, можно отыскать дорожку назад. Можно. И нужно ее искать».

Артем с радостью осознал, что зажег для себя потухший было фонарь надежды. Он почувствовал, какнастроение выравнивается. Подтверждением тому стали посетившие его игривые мысли: «На таком бережку самое то баньку срубить. Да сигать прямо из парилочки в пруд ледяной». Есть, есть выход, не безнадега… Он снова погрузился в пучину озерную, сплавал за водопад, там побарахтался в пенящейся от струй воде, окончательно замерзнув, выбрался на берег и обнаружил на берегу гостя.

Вернее, гостью.

Девушка по имени Омицу сидела на камушке возле его одежды, болтала в воде прутиком и бесцеремонно глазела на выбирающегося из воды догола раздетого мужчину. А когда тот выбрался, склонила голову набок и спросила с неприкрытой игривостью в голосе:

— Зачем ты тратишь силы понапрасну, Ямамото-сан? Неужели ты не можешь придумать, куда их деть?

Кхм… Ну что тут скажешь? Экие, оказывается, разбитные эти японки, а он-то, наивный акробат, думал, что они — сама воплощенная скромность.

— Смысл этого с виду бестолкового занятия заключается в том, чтобы помыться на ночь. — Отвернувшись (давали о себе знать предрассудки и условности прежней жизни), Артем принялся крепко и сильно растирать тело гимнастическим трико, как полотенцем. — Привыкли мы у себя так, понимаешь…

Артем закончил вытираться, обернул полотенце вокруг чресел, оглянулся, наклонился за одеждой.

— Ты хорошо сложен, — вдруг сказала японка, пристально и бесцеремонно разглядывая его. Похоже, ее мысли были заняты чем-то совсем другим, чем выслушиванием гайдзинских ответов. Омицу вытащила прутик из воды, хлестнула им по круглому серому валуну — в стороны полетели крупные брызги, похожие на прозрачные, играющие с лунным светом виноградины. — А на твоем острове у тебя была жена, гайдзин?

— Не зови меня словом гайдзин, обижусь. У меня замечательное имя — Ямамото. И жены у меня, у Ямамото, нет.

— А дети?

— Тоже нет, — отвечал Артем.

— Ни одного?

— Ни одного.

— Как так получилось, ты уже не мальчик и не юноша, ты зрелый мужчина и не сделал ни одного ребенка?

— На нашем берегу к зачатьям, то бишь к деланью детей, относятся очень серьезно, — сказал Артем, одеваясь.

— Зачем относиться серьезно к тому, что проще простого, — пожала плечами японка. — Ты знаешь, Ямамото, что я думаю?

— Нет.

— Я тоже искупаюсь.

Поди постигни причуды женской логики, особенно если это логика японок предыдущих столетий…

— Ты подождешь меня? — сказала Омицу и стала быстро раздеваться.

Ну как можно ответить «нет», когда девушка просит? Конечно, «да».

Избавиться от одежд много времени у Омицу не заняло. Хотя бы потому, что в ее наряде напрочь отсутствовали застежки, кнопочки, хитрые крючочки. Равно как отсутствовало и нижнее белье.

В свою очередь Артем тоже не стал отворачиваться, тем более что этого от него никто и не требовал, даже из чистого кокетства, то есть когда предупреждают игриво «не подсматривай», сами желая прямо противоположного. Артем не пялился, конечно, в откровенную, однако украдкой, понятное дело, посматривал.

Ее фигурой можно было любоваться. Все ладненько, все в пропорцию, девочка крепкая и гибкая. Чувствовалось, что она легко может сделать сальто назад, ежели, конечно, этому обучена, а если не обучена — без труда можно обучить, было бы зачем. «Это, конечно, кому что нравится, — напомнил о себе внутренний голос. — Кому подавай стройненьких козочек, кому — всенепременно рубенсовских женщин».

Омицу окунулась в озерцо без боязни, предварительно не пощупав воду ногой. А чего ее щупать, когда и так понятно, что холоднющая, когда и так понятно, что обожжет. Но лесным жителям, думается, не привыкать — теплой водой они если и моются, то по великим праздникам.

Омицу купалась недолго. Окунулась с головой два раза и пулей выскочила из воды. Наклонилась, взяла лежащую поверх груды одежды меховую безрукавку, протянула Артему:

— Помоги мне растереться.

Артем не мог отказать женщине в подобной малости. Он обмотал руку меховой безрукавкой и заработал со всем прилежанием, потому что уж никак не желал, чтобы такая симпатичная девушка слегла с простудой.

— Не сильно? Может, потише? — спросил он, увидев, как от его стараний мгновенно покраснела кожа.

— Хорошо-о, — блаженно выдохнула Омицу. — Если можешь сильнее, делай сильнее. Я люблю, когда меня мнут руками, как глину. А потом ты ляжешь, а я похожу по тебе пятками. Это очень здорово разминает.

— Буду ждать с нетерпением. А ты тоже хорошо сложена, — Артем вовсе не возвращал комплимент из вежливости, он был вполне искренен. — У вас не в ходу легенда о женщинах-воинах, обходящихся без мужчин? В наших легендах их называют амазонками, они тоже живут в лесах, днями напролет воюют и охотятся. Я всегда представлял их себе похожими на тебя — гибкие и сильные. Наверное, они тоже купаются в горных озерах.

— Как ты странно говоришь, — сказала Омицу. — Если я тебе нравлюсь, почему так прямо и не сказать? Ты хвалишь мою фигуру, но смотришь сейчас не на нее, а в сторону. Почему?

— У нас не принято откровенно разглядывать женщину, с который ты едва знаком. У нас делается так: сперва ты даешь женщине понять, что она тебе нравится, потом ждешь, когда она тебе даст понять, что и ты ей небезразличен, потом…

— …мужчину укусит змея или женщина найдет другого. Странный у вас берег. Слова похожи на разноцветные перья, а с делами вы неторопливы, как древесная улитка на ветке. Зачем тянуть, не понимаю? И легенды у вас глупые. Зачем обходиться без мужчин, когда с мужчинами лучше.

Свои слова японская девушка незамедлительно подтвердила делом. Она прильнула к большому белому мужчине, запустила руки ему под куртку и, гладя живот, с подначкой стрельнула взглядом снизу вверх.

Да особо и не надо было подначивать! Когда ты молод и здоров, когда рядом с тобой обнаженная, симпатичная и молодая девушка, и не просто рядом, а ты касаешься ее, да еще как касаешься, то здоровые мужские инстинкты требуют своего, потому что ничего другого они требовать не умеют, а возражений и доводов разума не приемлют… Словом, случилось то, что должно было случиться, к чему дело и шло.

Сперва состоялся поцелуй. Да, неромантическое слово «состоялся» годилось как нельзя лучше. Потому что столь неподдельное удивление, какое отразилось на лице Омицу, можно испытать лишь столкнувшись с чем-то впервые в жизни. В ее глазах читался немой вопрос: «Что ты со мной делаешь?» И тем не менее она не стала противиться, она смело пошла навстречу странным привычкам большого белого человека: позволила целовать себя в губы, дала их раздвинуть, позволила проникнуть в себя мужскому языку, стала отвечать. И… отвечала все охотней. Занятие ей явно пришлось по вкусу.

«Впрочем, ничего удивительного, — пришло вдруг в голову Артему. — В их первобытной жизни такие изыски, как поцелуи, ни к чему. Как, думается, ни к чему вообще все, что прямо не служит продолжению рода».

Больше Артем уже ни о чем не думал. Не до того…

Он повернул Омицу к себе спиной. Его руки принялись ласкать ее груди, небольшие и крепкие, и живот, впалый и мускулистый. Губы и язык прошлись легкими прикосновениями по ее шее к мочке уха, при этом лица Артема касались ее мокрые волосы. Омицу тихо застонала.

Одна его рука скользнула вниз, коснулась небольшого кустика жестких курчавых волос…

— Почему ты медлишь? — услышал Артем прерывистый шепот Омицу.

Что тут можно ответить, да еще в такой момент? Ласка, прелюдия, любовная игра… Вряд ли ей знакомы эти понятия. Но сейчас не до объяснений, не до слов вообще.

— Подожди… — прошептал ей в ухо Артем. — Сейчас поймешь…

Его пальцы с нежной и мягкой уверенностью, с какой кисть художника касается холста, окунулись во влажные складки.

Правда, сперва Омицу накрыла его настойчивую руку своей ладошкой и попыталась отстранить. Однако натиск был недолгим. Омицу вздрогнула всем телом, охнула, пробормотала что-то словно в бреду — слов Артем не разобрал, — ее рука скользнула вверх и с силой, какую трудно было ожидать от совсем юной девушки, сжала его запястье, а потом ее ногти впились в кожу… Хорошо, что ногти не длинные…

Артем уже не сомневался, что Омицу сейчас открывает для себя новую сторону в отношениях между мужчиной и женщиной: что, оказывается, может быть и еще приятней, что любовь — это не только игра на двух простейших аккордах, это не только всплеск и выплеск, что в любви могут звучать все восемь нот, что слово «разнообразие» подходит и к любви…

«А ты в ее паспорт не забыл заглянуть, ухарь? — как всегда, некстати влез внутренний голос. — Уж больно молодо выглядит».

«Я тебя когда-нибудь изживу усиленным аутотренингом», — пообещал Артем своему заклятому оппоненту, поднимая Омицу на руки и подхватывая с камней ком ее одежды.

Он отнес девушку в ближайшую пещерку, на которые была богата эта долина. Там, на сухом шероховатом полу, они расстелили одежду… а больше-то стелить было и нечего. «Студенческие удобства», — усмехнулся про себя Артем.

Впрочем, неудобства сразу же перестали его волновать, а Омицу они не волновали и прежде… Стоны вырывались из пещеры наружу, эхом отскакивали от склонов долины, сливались с шумом близкого водопада. Где-то неподалеку раскричалась ночная птица: то ли из солидарности, то ли из зависти. А потом другой, уже человеческий крик вырвался в долину. Крик вскоре стих, перешел в тихие затухающие выдох-стон…

Нет, кажется, Артем не назвал Омицу, японскую женщину, другим именем. А могло вырваться. Хотя она вряд ли поняла бы, что незнакомое слово «Оля» (которое она услышала бы как «Оря») — это женское имя.

…Оля осталась в однокомнатной квартире, которую она снимала на время учебы в университете. Последние полгода Артем чаще жил у нее, чем у себя. Ну, конечно, за вычетом тех дней, что пропадал на гастролях. Могли бы жить и у него, но Оля сказала, что легче будет посуточно платить за гостиницу, чем привести в порядок его хлев. На «хлев» Артем тогда, помнится, обиделся. Ему нравился уютный хаос его двухкомнатной квартиры.

Да, порядком в ней и не пахло, но каждая вещь была на своем месте — как бы это ни смотрелось со стороны. Любую вещь Артем мог найти с закрытыми глазами. На своих местах хранились безделицы, привезенные с гастролей родителями, привезенные кем-то и подаренные родителям или Артему, привезенные уже самим Артемом. Фигурки, брелки, куклы, маски, необычная посуда, альбомы, костюмы, смешные вещицы… чего там только не было. В последнее время Артем стал собирать открытки на цирковую тематику. Это старая добрая цирковая мода — практически каждый цирковой собирает какую-нибудь коллекцию. Правда, до гордого звания коллекции Артему было еще далеко, но начало он положил. И открытки, на которых исполняли цирковые номера фотографические или рисованные персонажи, уже заслоняли собой корешки книг нижней полки книжного шкафа. Кстати, его родители собирали пивные кружки со всего света — считай, только одними этими кружками был забит посудный шкаф на кухне. Также на своем неизменном месте, в коридоре, висел на стене одноколесный велосипед, на котором родители катали номер. И повсюду были афиши: наклеенные на стены, свернутые в рулоны и валяющиеся на шкафах и на антресолях.

Если навести порядок, квартира, наверное, станет менее пыльной и более проходимой (а то сколько бедных женщин спотыкалось, пробираясь при выключенном свете в ванную, о его гири и гантели), но навсегда уйдет нечто такое, что Артем очень ценил и берег. Вряд ли тогда, возвращаясь из поездок, он с таким радостным облегчением будет входить к себе домой… Правда, слово «будет» уже не годится.

А Оля… С ней было хорошо и удобно. Вполне возможно, что их отношения переросли бы в оформление законных отношений. Потому что бурной страсти между ними не было с самого начала, а была спокойная симпатия, совпадение темпераментов и характеров. А такие связи — судил Артем с высоты своих двадцати пяти лет — как правило, заканчиваются браком. И нередко счастливым. Только теперь чего уж…

— Что это было? — Омицу открыла глаза.

Артем мог бы поблагодарить японскую девушку за то, что отогнала от его глаз щемящие картинки невозвратимого прошлого.

— Я будто летала, — сказала Омицу.

Артем не стал говорить, что это был не кто иной, как его величество оргазм. Артем просто кивнул. Его вдруг охватила вполне объяснимая и вполне обычная в таких случаях мужская или, если угодно, самцовая гордость. Тело испытывает приятную легкость и слабость, а рядом лежит покоренная и удовлетворенная тобой женщина…

— Надо одеться, — сказал Артем, вставая. — А то не заметим, как замерзнем.

Конечно, замерзли бы они не скоро — разгоряченные, к тому же в пещерке было очень даже тепло, — однако рисковать не следовало, аспирина и пенициллина в случае чего будет не достать.

— Уже одеваться? — игриво поинтересовалась Омицу.

Кокетство, оно у женщин в крови, это не зависит от места проживания и века.

— Разве нам долго раздеваться? К тому же, если тебе не захочется раздеваться самой, я помогу, — пообещал Артем.

Надели они, впрочем, только штаны и куртки, меховые безрукавки оставили на полу пещеры, на них вновь легли. Омицу прижалась к Артему, положила голову на плечо.

«Кстати, — подумал Артем, — вот тебе, внутренний голос, ответ на твои ехидные намеки по поводу паспорта и возраста. Может, девушка и чрезмерно молода по чьим-то меркам, но мужчины у нее были».

— Я думаю, судьба просто берегла тебя для яма-буси, — задумчиво произнесла Омицу. — Поэтому у тебя не было жены и детей. Интересно, какими будут наши дети?

Подобный поворот разговора инстинктивно пугает любого мужчину, пусть на уме у него даже самые что ни на есть серьезные намерения. Инстинкт, он завсегда сильнее любых намерений разума.

Артем поспешил уйти от темы не то чтобы неприятной, но уж очень преждевременной.

— Скажи, Омицу, а ты бывала внизу? В деревнях, в городах?

— Я часто там бываю. А как же иначе! Нам нужен рис, морская рыба, одежда и еще много всего нужно.

— Вы заходите в город, ходите по улицам?

— Очень редко, — сказала Омицу.

— А как тогда?

— Ночью мы приходим к тем людям, которые нас ждут.

— Эти люди тоже яма-буси? — спросил Артем.

— Нет, — сказала Омицу, — если бы они были яма-буси, они жили бы с нами. Это люди, которые разделяют учение Энно Одзуну, но они не хотят или не могут жить в горах. Или это люди, которым нужны наши травы.

— Понятно, — сказал Артем. — Они потом продают ваши травы другим людям или врачуют ими своих односельчан?

— Да, — сказала Омицу. — Иногда нас просят помочь в лечении людей или скота. Я умею лечить, но не очень хорошо. Очень хорошо умеет лечить Ёсико. У нее внутри есть такое тепло, что ей достаточно иногда просто провести рукой над раной или язвой. Если ты сломаешь ногу, то увидишь, как быстро заживет твоя нога.

Омицу явно хотелось говорить на другие темы, что она и сделала:

— У тебя не было жены, Ямамото. Но ты, судя по всему, умеешь обращаться с женщинами. Значит, у тебя было много женщин. Почему же у тебя не было детей? У тебя неплодоносное семя? Я знаю, такое бывает. У Тоётоми было так же. Никто не смог получить от него ребенка. Я тоже не смогла. Это очень плохо, если у тебя такое же семя.

Своей не стесненной ничем откровенностью Омицу сумела смутить Артема. М-да, вот естественный человек. Все вещи называет своими именами, Артем к этому не привык. Так, о чем она спросила? Почему у меня нет детей? Ну, не рассказывать же, в самом деле, о контрацепции? Полночи уйдет на то, чтобы растолковать, зачем, почему, как это делается, кто позволяет и чем мешают лишние дети.

Артем предпочел замолчать эту тему. Тем более что другой вопрос щекотал его любопытство.

— Тоётоми, это кто такой? — Помимо воли и желания в нем шевельнулось нечто вроде ревности. Каждый мужчина, или, если угодно, самец, хочет быть безоговорочным обладателем всех женщин или, если угодно, самок в доступной ему близости. Нужны они ему, не нужны, без разницы. Так заложено природой.

— Тоётоми был яма-буси, жил с нами.

— Его в последнем бою убили самураи?

— Нет, он погиб еще раньше. Его задрал тигр.

— Ты говорила, что вы иногда ходите по городу, — сказал Артем.

— Да.

— Что тебе нравится в городе?

Одолевать девушку расспросами про телевизоры и телефонную связь Артем не стал, помня свой нулевой успех с Такамори. И потом, честно говоря, по тому, как она себя ведет и что говорит, не похоже, чтобы она была знакома с телевизорами и телефонами. Да к тому же, сдается, косвенными расспросами легче докопаться до истины.

— Мне нравится, как одеваются женщины, — просто ответила Омицу. — Я бы тоже хотела носить кимоно и еще хотела бы, чтобы у меня были в волосах большие красивые заколки. А еще я хочу, как они, делать лицо белым-белым, чтобы быть красивее. Но почему ты так интересуешься людьми, которые живут внизу? Ты хочешь уйти к ним?

— Нет, — не вполне искренне ответил Артем. — Просто, как всякий чужестранец, я хочу больше узнать о вашей стране.

— Я пойду завтра в город. Можешь пойти со мной. Только тебе нельзя показываться на людях. Но ты можешь побыть где-нибудь рядом.

— Я пойду с тобой, — твердо сказал Артем. Черт побери, надо снять все вопросы. А то, сиднем сидя в горах, до скончания веков можно терзаться — а вдруг я все же нахожусь не в средневековой Японии, а на задворках ядерного века? И во-вторых, не мешает просто оглядеться. Потому что если искать дорогу назад, в будущее, то поиски следует начинать с Китая. А откуда еще? Там, где выход, там — по логике вещей — скоре всего, и вход. И надо придумывать, как в этот Китай перебраться…

— А еще в городах и селениях мне нравятся жены и мужья, — вдруг сказала Омицу.

— В каком смысле? — не понял Артем.

— Мне нравится, когда мужчина и женщина живут вместе. Я бы хотела жить с тобой и чтобы не пришлось отдавать тебя другой даже на время. — Омицу запустила ладонь в его волосы. — Останься со мной после того, как ты сделаешь ребенка этой коротконогой Ёсико и этой Миноура с противным тоненьким голоском, хорошо? Я буду очень послушной, буду делать все, что ты мне скажешь…

— Погоди, погоди, — Артем приподнялся на локтях. — С чего ты взяла, что я собираюсь… делать ребенка Ёсико и Миноура?

— А как же иначе? — сказала Омицу. — Нам нужны дети…

— Так, так… — Артем в возбуждении вскочил на ноги. — Я вроде бы начинаю понимать, что к чему. Ну конечно, конечно… Все сходится!

И действительно, все удивительным образом сходилось в его мозгу. Состыковывалось, как кубики в конструкторе — паз в паз.

— Как же я сразу не догадался! То-то мне казалось странным, что меня посвятили в святейшую из тайн и при этом не убили. И поганая деревянная фигурка! Водопад! И водопад сюда же, конечно! Ну, теперь все понятно! Ах ты, старый мухомор…

Артем быстро натянул на себя меховую безрукавку.

— Мы потом с тобой договорим, Омицу, обязательно договорим. А сейчас мне надо уйти. Образовалось срочное дело…

…Артему не пришлось выволакивать Такамори из пещеры. Старик медитировал на пригорке поблизости от входа в нее. Или делал вид, что медитирует. А хоть кто-нибудь спит в эту ночь?

Из духовного уединения Артем вырвал старичка самым немилосердным образом — за шкирятник. Огляделся, где тут подходящее местечко для серьезного мужского разговора. Ага, вон поблизости славная ниша в скале, скрытая зарослями от нескромных взоров тех, кому вздумалось бы гулять по ночам. Туда гимнаст и поволок «спящего в горах», который не оказывал ни малейшего сопротивления. В тишине уютной ниши Артем, взяв Такамори за грудки, хорошенько его встряхнул:

— Вот что ты, оказывается, удумал, старый пенек! Вот почему ты пинком в спину не столкнул меня в пропасть! Вот почему ты не придушил меня на последнем привале или не отравил за послед, ним ужином! Решил превратить меня в племенного быка! В производителя! Чтоб я справно покрывал кур в твоем горном курятнике! К тому же смешение кровей идет только на пользу породе, так? Отвечать!

Старик покорно болтался в крепких руках акробата, не предпринимая ни малейшей попытки вырваться.

— Ты не понимаешь, Ямамото, — заговорил яма-буси, едва Артем выпустил первый пар. — Жизнь не должна останавливаться. Как и в природе. Весной должна зацвести сакура, зимой вода должна замерзнуть, женщина должна понести и родить.

— Хватит пороть чушь, старик, — перебил Артем. — Ты мне вот что лучше скажи. А что за награда меня ждала после того, как я… управлюсь? Падение с утеса, укус змеи, чай из ядовитой травы?

— Почему ты считаешь нас такими злыми? — Такамори постарался улыбнуться как можно добродушнее. Получилось это у него так себе, признаться.

— Не ври, а? Неужели тайна Долины Дымов не стоит жизни одного-единственного чужака? Не-ет, тайна для вас дороже.

Артем уже выпустил первый пар и перестал трясти старика за грудки.

— Есть способы сделать так, чтобы человек потерял верхнюю память, то есть память последних дней или месяцев, но сохранил нижнюю или глубокую память, то есть память последних лет, — сказал Такамори.

— И что это за способы такие?

— Мы называем это тэн-тей-дзюцу. Или духовная стрельба из лука. Непосвященному невозможно объяснить, как невозможно человеку сразу взлететь на вершину горы, а нужно подниматься по тропе шаг за шагом…

— Харэ! — оборвал Артем эту песню песней незнакомым японцу словом. — Я ведь немножко умный, старик. Я обратил внимание на то, как ты потерял контроль над собой, когда схватил ту деревянную фигурку. «Что это с ним?» — удивился я тогда, но не стал доискиваться объяснений. Они пришли позже сами собой. Я вдруг вспомнил, как ты рассказывал, что ваш Великий Учитель по имени, если я ничего не путаю, Энно Одзуну жил в пещере у водопада. Ты говорил, что его никто из самураев не мог найти, а искали, надо полагать, старательно и долго. Он здесь и скрывался, здесь и проживал, поэтому и не нашли. И что еще тебя могло так несказанно поразить, как не вещь, которую держал в руках сам Великий Учитель, я имею в виду деревянную фигурку? И этого, как я понимаю, не должен был знать никто. Не только я, но и остальные члены твоей лесной бригады. Недаром ты сразу припрятал фигурку. Одного себя ты считаешь достойным такой великой тайны. Наверное, навоображал себе, что ты духовный преемник или даже прямой потомок Учителя.

— Ты очень догадливый, гайдзин, — Такамори вновь улыбнулся, но это была другая улыбка, в которой не прослеживалось и намека на добродушие. — Я действительно не хотел лишать тебя жизни после того, как ты исполнишь свое мужское предназначение. Я всего лишь сделал бы так, чтобы ты крепко заснул и отнес бы тебя подальше в горы. И оставил бы там. Ты не знаешь этих гор, а ты никогда бы сам не нашел дорогу в долину…

Все, добродушный комичный старик враз кончился, как лента кинофильма. Перед Артемом предстал новый Такамори, опасный и непредсказуемый, похожий на гремучую змею.

— Но скорее всего, я подох бы в этих горах от голода, холода или дикого зверья, — сказал Артем, ощущая, как в нише сгущается электричество. Он подобрался, напряг и вновь расслабил мышцы.

— Теперь уже незачем об этом говорить, гайд-зин. Кроме меня, никто не должен знать, что это долина Великого Учителя Энно Одзуну…

Так и есть! Старик стремительно шагнул вперед, его худая жилистая рука с кинжальной быстротой и точностью вылетела в сторону Артема.

Если бы Артем не закрылся рукой, то удар пришелся бы точнехонько в область сердца. А так пришелся в предплечье. Как ломом въехали. Левая рука мгновенно онемела. Не дожидаясь, когда Такамори нанесет повторный удар, Артем отскочил назад.

Ниша, в которой разговор перешел в схватку, размерами вполовину уступала боксерскому рингу. В отличие от того же ринга, пол здесь был очень неровным — было за что зацепиться ногой, было обо что трахнуться головой. Да и правил на этом татами соблюдать, похоже, никто не собирался.

Такамори впился в Артема цепким взглядом. Он не спешил нападать, потому что стоял, перекрывая выход, и Артему было его никак не обойти.

Артем и не пытался обойти, он отступал все дальше, пока не уперся в стену. При этом он растирал правой рукой левую. Левая рука отходила, но очень медленно. М-да, не самая походящая ситуация, чтобы оставаться одноруким.

— А как же дети? — спросил Артем, главным образом, чтобы потянуть время. — Кто сделает твоим женщинам детей?

— Слушай ты меня вчера внимательно, гайд-зин, помнил бы, что мы не единственные яма-буси в стране Ямато. Когда-то мы разбились на кланы и разошлись по стране — так легче уцелеть. Но мы не потеряли связи друг с другом. Мы пошлем кого-нибудь к нашим одноверцам и…

Такамори вдруг взмыл в воздух, словно подброшенный пружиной.

— …попросим помочь! — выдохнул старик, вместе с выдохом взбегая на стену. Он оттолкнулся от стены, крутнулся в воздухе и нанес удар ногой.

В последний момент Артему все же удалось чуть развернуть корпус, и удар пришелся по касательной. Однако все равно досталось чувствительно. (Однажды Артем повздорил с цирковым конюхом, и тот ожег его плеткой — ощущения были вполне сопоставимые с нынешним.)

Усилием воли Артем заглушил боль. К этой процедуре ему было не привыкать. На выступлениях случалось всякое. Случалось, например, крепко приложиться о какую-нибудь железяку рукой или ногой. Не будешь же на глазах у зрителей трясти конечностью, ругаться или взвывать от боли. Приходилось напрягать волю.

А чертов старик, мягко приземлившись, сразу отступил назад, чтобы не попасть под ответный удар и чтобы перевести дух — все же в его возрасте работать сериями уже тяжеловато.

— Жаль, что ничего не получится, — сказал Такамори. — В тебе чувствуется сила. От тебя могли бы родиться крепкие здоровые дети. И один из них, может быть, стал бы дзёнином вместо меня.

— Кем?

— Главой клана яма-буси.

— А-а… Но они были бы не похожи на жителей страны Ямато, тебе не кажется? — Артем попробовал ложный выпад правой рукой, но Такамори на него не купился — точнее говоря, треклятый старик даже бровью не повел. — Они были бы выше ростом, широкоглазые, да и волосы могли бы быть, как у меня, русые.

«Из этого тупика надо выбираться, — подумал цирковой акробат, — старикашка загнал меня, как боксер боксера, в угол ринга».

— Какая разница, — Такамори пожал плечами. — Нам все равно среди людей не жить. А приток свежей крови всегда идет на пользу. Дети могли бы вырасти выносливыми и сильными…

Такамори стремительно сократил дистанцию и согнутыми клювом пальцами нанес удар в печень. И ведь попал, старая сволочь, — Артем отлетел назад и больно приложился копчиком о стену. Печень взорвалась немыслимой болью. Артема скрючило.

«Почему не добивает?!» — пронеслось в его голове секундой позже.

Неужели…

Да, в последний момент Артем отмахнулся наугад и наудачу… Выходит, попал?! Цирковой акробат поднял голову.

И ведь действительно попал! С чего бы тогда старику трясти головой и опираться рукой о стену. Нокдаун, типичный нокдаун! Ха, был бы здесь рефери, мог бы открывать счет. (Артем по нечаянной прихоти мысли вспомнил, как сломалась ослепительная карьера лучшего из боксеров последнего времени Роя Джонса-младшего — тот тоже попал под слепую отмашку довольно-таки среднего боксера. А следующий бой Рой Джонс уже проиграл вчистую. Словом, Джонс стал типичным «пробитым» боксером. Ну, а оправится или не оправится, в конечном счете, великий Рой — это Артем, похоже, так никогда и не узнает.)

Печень все еще держала Артема в скрюченном положении, поэтому он не смог воспользоваться выгодами своей случайной удачи. Чудовищным напряжением воли он гасил боль. Та потихоньку затухала. Но уж очень потихоньку…

— Вот то-то, что среди людей вам не жить, — проговорил Артем сквозь зубы. — И что эта за жизнь такая, ты мне скажи? Как кроты, прячетесь по норам. Сколько вы скрываетесь, я чего-то позабыл? Много-много поколений скрываетесь?! И что это вам дало? Вас стало больше? Среди людей, живущих внизу, стало больше ваших последователей?

— Мы храним учение Энно Одзуну. — Такамори, похоже, приходил в себя. Внятно говорить уже может. Вскоре в его башке затихнет звон, уляжется головокружение, и он зайдет на новую атаку. — Не будет нас, Знание пропадет.

— А вас рано или поздно не будет, можешь мне поверить, — заверил старика Артем. — И потом, скажи, зачем нужно такое Знание, которое доступно лишь горстке людей?

— Неправда! — Последние слова, похоже, задели Такамори всерьез. — Люди знают о нас, рассказывают друг другу. У нас есть внизу друзья, они разделяют учение Энно Одзуну…

— Лишь в той его части, где про лечение болезней и целебные травы. Во-во, через этих друзей вы когда-нибудь все и накроетесь. Пока еще не додумались нащупать ваши связи на равнине, сыскного опыта им не хватает, но рано или поздно додумаются. Тогда самураи захватят одного из ваших и пытками добьются от него, где остальные.

— Самураи не пытают своих пленников.

— Тоже до поры до времени. А потом какой-нибудь сёгун прикажет своим самураям не считать яма-буси за людей, и будут вас пытать как миленьких. А сломаться под пытками может даже самый железный из яма-буси…

Оба оклемались почти одновременно. Снова встали друг напротив друга. Обоих пошатывало. Но, судя по решительному лицу Такамори, он ничуть не сомневался в исходе схватки. «А ведь, пожалуй, эти монстры могли в легендарном бою при деревне управиться и без моей помощи, — нехотя признал Артем. — Хотя пацаненок бы погиб, это определенно, это к доктору не ходи. Так что я-то правильно вмешался, так можно сказать, подводя предсмертные итоги».

И еще вот что подумал Артем: «Теперь окончательно понятно, почему у самураев почитается за доблесть добыть голову яма-буси. Потому что не такие уж они тихони, а совсем даже наоборот».

Такамори несколько раз приподнялся на носках, что называется, попружинил, повел головой влево-вправо. Ясно, проверяет, насколько он в порядке. А еще ясно, что Такамори собирается сейчас заходить на последнюю, окончательную атаку.

В которой выложится весь без остатка. Поэтому и дает себе время окончательно восстановиться. Чтобы на сей раз точно обойтись без промахов и недоразумений.

Артему приходилось с сожалением констатировать, что его молодость и более могучее телосложение преимущества не дает. Старичок попался подкованный в драках. За его плечами, надо думать, неплохой опыт стычек с теми же самураями. Значит, циркачу и акробату надо что-то срочно выдумывать.

Артем вспомнил виденные им по телевизору бои без правил. Там тоже самые разные товарищи сходились — и по возрасту, и по классу, и по сложению. Против бойцов с ударной техникой… — А ведь Такамори определенно можно отнести к бойцам с ударной техникой! — есть свои приемчики. Один из самых надежных — броситься в ноги, завалить, перевести схватку в партер. Пожалуй, подойдет…

И Артем стал ждать, когда Такамори созреет на атаку. Он прокрутил в мозгу свои действия, как прокручивал трюки перед выступлением. Едва противник сорвется с места — броситься в ноги.

Однако сволочной старикашка, может быть, что-то учуяв, подпрыгнул и засадил Артему ногой в подбородок. Клацнули зубы, в затылке, которым акробат стукнулся о стену ниши, разорвалась петарда. Артем обнаружил, что сползает по стене на пол, а в глазах клубится муть.

Но Такамори опять не стал добивать. Хотя в этот раз вроде бы ничего ему не мешало поставить последнюю жирную точку. Гадский старикашка медлил, выжидал чего-то. «Смакует миг победы, наслаждается». Артем не дал себе упасть, ухватившись за какой-то выступ. Выпрямился. Прислонился к стене, чтобы удобнее было стоять прямо.

На какой-то миг им овладело безразличие к своей судьбе. Будь что будет, и пусть уж поскорее все закончится. Может, так оно и лучше. Чем долгие годы мучиться в поисках, возможно, несуществующего выхода, пусть уж разом…

Но эту липкую паутину малодушия Артем решительно смахнул с души. «Хрен тебе, старый пенек! — со злостью подумал гимнаст. — Хочешь потянуть удовольствие — это твои проблемы. А я сделаю все, чтобы проблемы стали неразрешимыми».

Возможностей у Артема оставалось немного.

Свой шанс он увидел в быстром сближении. Рвануть вперед. Сблизиться. Слиться в одно целое. Завести руки ему под мышки, скрепить пальцы в «замок» на жилистой стариковской шее. Захват Нельсона, так это, кажется, называется у борцов. Вырваться из такого захвата Такамори не сможет, несмотря на всю свою отменную ударную технику. И нечего медлить.

Артем бросился вперед…

Он понял, что же именно произошло, уже тогда, когда падал лицом вниз.

Такамори встретил его точным, если так можно сказать, скупым и скучным ударом одним пальцем. Удар пришелся в область над сердцем.

Получилось в точности, как в той дурацкой песне, которая вне желания прозвучала в ушах и почему-то с граммофонным поскрипыванием: «Мое се-ердце остановилось, мое се-ердце за-мер-ло… Постояло немного и дальше пошло».

А проклятый старикашка на достигнутом не остановился. Он склонился над поверженным, положил ладонь на область шейных позвонков и выверенно, сильно нажал пальцем. Артему показалось — раскаленный гвоздь вогнал между позвонками.

И гимнаст Топильский на себе почувствовал, что есть у тела нервные узлы и они много для тела значат. Холодная волна пробежала по позвоночнику, маленькие острые иглы пронзили клетки организма от головы до пяток. Тело онемело, как немеет десна при обезболивающем уколе. Не прошло и нескольких секунд, и вот уже не пошевелить ни рукой, ни ногой.

Такамори перевернул Артема на спину. Наклонился еще ниже, пристально вгляделся в глаза. Желает насладиться испугом жертвы, получить садистское удовольствие?

Ах, как близко стариковская шея, рукой можно дотянуться, только бы послушалась та рука. Ну это как сказать, это мы еще будем посмотреть… Артем еще раз попробовал пошевелить руками. От напряжения выступил пот, капли покатились по вискам. А вот левая нога, кажется, немного поддается. Можно пошевелить пальцами. Хотя бы ногу оживить! Тогда напоследок можно было бы влепить этой старой гниде пяткой между ног со всем нашим старанием…

На пороге смерти, вопреки расхожему представлению, перед внутренним взором Артема не пролистывались страницы прожитой жизни. Неисповедимыми зигзагами сознания всплыла на поверхность памяти байка прежнего коверного Жоры Астахова из его запойных похождений. Жора любил заложить за воротник, примерно раз в месяц уходил в «штопор» и в это время пил с кем угодно и что угодно. Однажды он вернулся домой из разливухи на пару с добрейшим гражданином, который выразил желание напоить Жору, к тому времени уже пропившему всю наличность. И напоил. После первого же стакана, наполненного до краев добрым гражданином, Жора свалился со стула. Как потом выяснилось, в водочном пузыре содержалась изрядная доля клофелина. Но отключился коверный не сразу. Еще какое-то время он лежал на полу и глядел. И тоже не мог пошевелить ни единым членом. «Вижу, — рассказывал Жора, — что выносят телевизор, а сделать ничего не могу. Эта сука не спеша так упаковывает мой телек, заворачивает его в одеяло, перевязывает веревочкой. Больно было и обидно. Уж лучше бы, думаю, еще стакан в меня влил, чтобы не видеть эту жуткую сцену…»

Артем же никоим образом не торопил про себя старика. Наоборот, он был бы совсем не против, если бы старик затянул с последним ударом. Пальцы левой ноги уже шевелятся, начинает отходить ступня. Еще немного, еще немного…

А Такамори продолжал смотреть Артему в глаза. И выражение его лица можно было назвать грустным. Жалеет, что не убил с одного удара? Старик покачал головой и пробормотал:

— Я не понимаю… Не понимаю…

«Чего ты не понимаешь?» — спросил бы Артем, если бы смог разлепить губы. Такамори вдруг поднялся:

— Я знаю, что ты слышишь меня. Я должен убить тебя, Ямамото… Но я не стану этого делать. Если я ошибся, я сам отвечу за это.

И Такамори решительным шагом вышел из ниши на улицу.

Артем не спешил радоваться, как и вообще не спешил с выводами. Как ушел, так и вернется. Или их бой продолжится на улице. Или задушит во сне. От этих японцев, которых Артем напрочь не понимал, похоже, можно ждать чего угодно.

Он лежал, дожидаясь, когда к телу вернется чувствительность. И тело потихоньку оживало…

Глава седьмая ЯПОНСКИЙ ПЛЕННИК

Хотя они могут ранить твое чувство, но ты должен простить им, этим трем — ветерку, что развеял твои иветы, облаку, что заслонило от тебя месяи, человеку, который пробует завести с тобой ссору!

Прими Широкава

Артем лежал и смотрел. И то, что он видел, можно было уложить в два слова — махровое средневековье.

С его наблюдательного пункта, благо он располагался на горе, открывался преотличнейший вид не только на город Ицудо, но и на замок, находящийся примерно в паре километров от города.

Собственно, сие поселение городом можно было назвать лишь с ба-альшой натяжкой. Не было самого главного, что отличает селение, пускай и занимающее обширную площадь, от города, а именно — ярко выраженного городского центра, где должны находиться самые богатые и высокие дома, главная улица, административные здания, рынки… Впрочем, рынков как устойчивого места обмена одних товаров на другие в Ицудо — по утверждениям Омицу — нет. Что-то подобное — она слышала — есть лишь в Киото и в Камакура. Туда привозят свои товары китайские купцы и в местах, где они выставляют на обмен привезенное, и образовались — «как ты их называешь, Ямамото» — рынки.

В городе Ицудо ни рынков, ни ярко выраженного городского центра не наблюдалось. Дома зажиточных горожан, которые можно было отличить по крытым черепицей крышам и по внушительным размерам, стояли вперемешку с домами горожан победнее: крытые соломой крыши, перед домом нет даже декоративных ворот, совсем небольшой двор. Более того — откровенно бедняцкие лачуги не были вытеснены на окраину, а спокойно соседствовали как с домами первого, так и второго разрядов. Рисовые поля и огороды тоже были повсюду: и слева, и справа, и даже в условном центре города.

К городу от замка вела дорога, и на ней, несмотря на раннее утро, было вполне оживленно: вот прошел человек в островерхой соломенной шляпе, несущий за плечами плетеный короб, вот две женщины в кимоно и под зонтами просеменили по дороге и направились к какому-то дому с двускатной, доходящей почти до самой земли крышей. (Впрочем, крыши у всех домов, какие видел сейчас Артем, были двускатные, разве что разной длины. Большинство домов приподняты на сваях: одни выше, другие ниже. Но есть и такие, что стоят прямо на земле.)

Ага, вот не по главной, правда, дороге, идущей через весь город, а по переулку прошествовал откровенный самурай: два меча за поясом, правая рука на рукояти катаны, выбритый полукругом лоб, волосы собраны на затылке в пучок. Самураю, похоже, некуда было спешить. Он остановился и долго во что-то всматривался.

Артем разглядел на западной окраине города многоступенчатую пагоду буддийского храма. А совсем близко от него наблюдалось строение попроще — наверняка синтоистский храм…

На что угодно можно забиться, что из деревни Ицудо начал превращаться в город, когда построили замок. Люди стали селиться вокруг замка, разумно полагая, что в случае чего укроются за его стенами. Обычная история. А замок — Артем не уточнял, но был в этом почти уверен — наверняка отстроили во времена той знаменитой затяжной войны, о которой рассказывал Такамори, войны местных Алой и Белой Розы… чего-то Артем запамятовал, как там прозывались эти самурайские роды. Короче, еще одна обычная история — схлестнулись могущественные кланы. Как Монтекки и Капулетти, как чеченские тейпы…

Замок даймё Нобунага отлично просматривался с занятой Артемом позиции. Замок был что надо. Киношники, профилирующиеся на исторических фильмах, с ума бы посходили от восторга, дай им кто поснимать такое сооружение.

Замок окружает ров с водой. Мост через ров каменный, узкий, неподъемный. Ворота замка деревянные, обитые широкими металлическими полосами. Стены высокие, оканчиваются зубцами. По стене бродят караульные.

Вон к замку проскакал отряд, не иначе, самурайский. Человек двенадцать, все в чешуйчатых доспехах. На скачущем впереди всаднике рогатый шлем. К седлу последнего всадника приделан шест с флагом, флаг узкий. На расстоянии не определишь, какого цвета сей штандарт и что на нем изображено. А что-то изображено, определенно…

Пялиться и дальше на картинки из учебника истории надоело. Да и не трепетную дрожь они вызывали у Артема, а отвращение и тоску. Это, насмотревшись по телеку всяких «Иван Васильевичей», хорошо пофантазировать на диване — а вот как бы и мне туда попасть, вот бы я развернулся. На самом же деле веселого мало. У Артема так и вообще веселье отсутствовало напрочь. Не было на сегодняшний день у Артема желания сильнее, чем желание вернуться назад, в свой век.

Ну, а пока следовало вернуться в лес. К тому же долго валяться на холодной земле не шибко полезно — так учит медицина. А с земли не поднимешься — склон, на котором находился сейчас Артем, безлесый, да и кустики, на нем произрастающие, не могут похвастаться высотой и густотой.

Артем пополз в направлении леса. Совсем нежелательно, чтобы его заметил кто-то посторонний. Даже если этим посторонним окажется не самурай, а, допустим, простой земледелец. Он может помчаться к самураям, и тогда начнется облава, уйти от которой шансов не особо много. Потому что в облаве непременно примут участие верховые, а лес здесь редкий, на лошадях скакать легко — за короткое время прочешут большую территорию. Словом, могут возникнуть проблемы. А они нам нужны?

Они с Омицу пришли к городу ночью, вернее будет сказать, под утро. Артем остался в лесу, девушка ушла в гости к доверенному человеку… но совсем скоро вернулась и сказала, что придется задержаться до утра, может быть, даже до полудня, потому что ее попросили помочь больному. Больной — дело святое, и Артем сказал, что будет ждать ее возвращения сколько надо.

На крайний случай, доводить до которого не хотелось, у Артема был посох. Вручила ему посох Омицу. Толстая бамбуковая палка с утолщением в виде шара на одном конце, с какими, по увереньям японской девушки, ходили по здешним дорогам многие. Но конкретно эта штучка была с секретом. Внутри помещалась цепь с грузом, похожим на гирьку от ходиков. Из обыкновенной палки за считанные секундыполучалось довольно эффективное оружие. А еще утолщение в виде шара можно было заменить на железный наконечник — коли по ситуации тебе требовалось подобие копья.

— Если мимо тебя проедет самурай, — сказала Омицу, — и увидит этот посох, может быть, он и не сделает тебе ничего плохого. Но если увидит у тебя какое-нибудь оружие, он убьет тебя. Оружие может носить только самурай…

Бесстрашие женщин клана Такамори не могло не удивлять Артема. Допустим, если бы сегодня Артем не вызвался сопровождать Омицу, она пошла бы одна. Как ходила до этого. Женщины не боялись заблудиться, Такамори не боялся, что они могут заблудиться, никто из них не боялся нападения злых зверей и людей, хотя из оружия у слабого японского пола были лишь ножи да посохи. Да-а, вот что значит всю жизнь провести в лесу, когда деревья — дом родной, а зверюги — братья тебе и сестры, и не на кого полагаться, кроме как на самого себя…

Выяснение отношений с Такамори не продолжилось ни ночью, ни утром.

Артем отлежался на холодном полу ниши, дождался, когда тело оживет, добрел до общей пещеры, увидел свободный соломенный коврик, наверное, для него и оставленный, упал на него и проспал до утра. Утром Такамори раскланялся с Артемом, как с добрым знакомым. Будто вчера они бутылочку сакэ на пару распили, а не били друг друга смертным боем. Воздушный гимнаст не пытался найти разгадку поведения старика, все равно не удастся. К тому же поутру Артем чувствовал себя так хреново, что уж всяко было не до головоломок.

Хорошо, что он заставил себя через «не могу» сделать зарядку и выкупаться в холодном озере — это отчасти вернуло его в нормальное состояние. Отчасти, но не вполне. Болели ушибленные места. Тупой болью ныл затылок. Набухали синяки. А еще мучили рвотные позывы. Когда они с Омицу шли к городу, он несколько раз отходил в сторону, и спазмы заставляли его перегибаться пополам. Правда, только спазмы, собственно рвоты не было.

«Уйду на фиг от этих баптистов-адвентистов, на хрен мне этот дурдом», — думал Артем после каждого из этих приступов. «А куда? — задавал он себе резонный вопрос, когда приступ проходил. — Эти хоть и с придурью, но в живых оставили. Другие же просто порешат, не заморачиваясь с расспросами…»

Прогулка до города, ожидание Омицу и теперешняя прогулка к реке немного поправили самочувствие гимнаста. Прекратились спазмы, отпустило голову. Вслушиваясь в себя, он приходил к диагнозу, что вроде бы никаких серьезных внутренних повреждений не получил. Или не получил таких, что скажутся в ближайшее время. Скажутся потом, ближе к старости. Например, раньше времени наступит болезнь Паркинсона. Впрочем, при том образе жизни, что он сейчас ведет, шансов дожить до старости у него немного…

Артем вышел к реке. Здесь они договорились встретиться с Омицу, здесь он ее и будет ждать. Он сел на валун, подложив под себя толстую ветку. В руках он просто так, чтобы руки занять, вертел небольшой нож-ядзири, выданный ему Омицу вместе с посохом.

Итак, средневековая Япония. Теперь уже последние крохи сомнения улетучились. Закинуло за тридевять веков, мать вашу так… Насколько Артем помнил, в этой чертовой Японии Средневековье длилось аж до самого конца девятнадцатого века, начиная с века фиг знает какого, но жутко мохнатого, глубоко ушедшего в преданья старины. И нет никакой возможности определить, какое нынче на дворе столетие. Из Такамори, сдается, мало что еще можно выжать полезного, ну разве что вспомнит какую-нибудь легенду из жизни легендарного умника Энно Одзуну… или как его там, беса…

Ну, и как жить дальше?! Как искать дорогу домой? Где искать, он вроде бы решил — в Китае, на месте будущего города Шанхай… А впрочем, и сейчас, может быть, стоит уже Шанхай, почему бы, собственно, ему не стоять. Как туда попадать будем — вот в чем вопрос. И когда отправляться?

Нет, можно, конечно, сидеть в горах до старости, до посинения, до морковкиного заговения, до свиста рака на горе Фудзияма! Через неделю от тоски начнет сводить скулы, через две — накатит чернейшая меланхолия, через месяц — волком взвоешь от беспросветной безнадеги. А через год, конечно, привыкнешь и успокоишься, но зато навсегда и беспросветно одичаешь.

Можно, конечно, жаловаться на судьбу, закинувшую в леса далекого прошлого, а не в будущее, битком набитое космолетами и генетическими чудесами. Но, думается, сколько ни жалуйся, а судьба тебя не перекинет по-новому, дескать, извините, ошиблась. Потому не жаловаться надо, а действовать…

— Тихо, — раздался сзади голос, чьи-то пальцы вцепились в волосы, с силой дернули голову назад, а шеи коснулась холодная сталь. — Тихо, гайдзнн… Разожми пальцы рук.

Артем выполнил приказ незнакомца. Как тут не выполнишь! Ядзири звякнул, упав на камни. Опустив взгляд, Артем увидел, что к его горлу приставлен клинок катаны. Хотя горла лезвие не касалось, оставался какой-то миллиметр зазора. Видимо, настолько остра сабелька, что одно прикосновение режет кожу.

А дальше… Дальше Артем потерял сознание. Его глаза закатились, тело превратилось в вату, плечи обвисли, голова свесилась набок, рот раскрылся, и по губе побежала омерзительная струйка слюны.

Подкравшийся со спины враг такого поворота явно не ожидал. Он, видимо, привык к другому поведению врагов: или к злостному неповиновению, которое пресекается движением клинка, или к трусливой дрожи и к бормотанию «только не убивайте меня, только не убивайте». А тут попался откровенно припадочный малый.

— Эй, красноволосый, вставай! — требовательно прошептал неизвестный. — Вставай живо!

Острая сталь отодвинулась от горла. Артема встряхнули за плечи. Взяв за плечи обеими руками.

Как говорится, что и требовалось доказать. Вражина схавал пирожок с подловатой начинкой, купился на простенький трюк из детско-хулиганско-го набора: прикинуться струхнувшим, чтобы противник расслабился и потерял бдительность.

Артем ожил. Что стоит акробату мгновенно распрямиться, одновременно разворачиваясь и от души всаживая локоть в подбородок врага? Да ничего не стоит! Легкая разминка перед выступлением.

Но Артем не ограничился локтем. «Поплывшему», по-боксерски говоря, противнику гимнаст от всего сердца добавил ладонями по ушам. Чтобы в голове зазвучал столь знакомый боксерам «колокольный звон». А закончил нокаутирующую комбинацию кулаком по темечку…

— А-а! — раздалось за спиной.

Артем оглянулся — от леса к нему мчался второй самурай с обнаженной катаной в руке. Решение следовало принимать мгновенно. Принимать бой или убегать? А на хрена нужен бой с человеком, который обучается владению мечом с самого детства! Во имя чего играть со смертью?

Он выбрал спасение бегством. Но и безоружным оставаться было неразумно. Посох валялся слишком далеко, и Артем подхватил с камней самурайский меч. Краем глаза отметил, что первый самураич зашевелился. По уму, следовало бы довесить ему еще, да некогда.

Артем побежал вдоль реки. Он не сомневался, что удерет, но предельную скорость врубать пока не собирался. Следовало сперва увести преследователей подальше от реки, закружить их в чаще, нарисовать ложный след, а потом скрытно вернуться к реке и дождаться Омицу…

Что-то ударило по ногам, подшибло под колени, Артем потерял равновесие, упал, больно приложившись коленом о круглый валун. Падая, откинул меч в сторону, чтоб самому не напороться на лезвие. Конечно, тут же вскочил. Ой-е, мать твою, как болит колено…

Поздно! Налетал второй самурай, он был уже совсем близко. На одной ноге от него не убежать. «Посох» — взгляд Артема натолкнулся на валяющуюся под ногами бамбуковую палку. Значит, первый самурай не просто очухался, но еще и умудрился метко швырнуть посох, как городошную биту.

И снова Артем не стал хватать посох — все равно не успевал привести его в боевое состояние, вытряхнув цепь с грузилом. Он подхватил отброшенную катану и развернулся лицом к набегающему противнику.

— Йэ-на! — закричал самурай, замахнувшись и ударив.

Артем как сумел сблокировал рубящий удар, подставив клинок под клинок. Сумел, признаться, неважнецки — вражий меч хотя и не перерубил ему шею, но, скользнув по стальной полосе катаны, рассек плечо. Следующим ударом самурай без видимой сложности вышиб из рук Артема оружие и приставил острие меча к его горлу.

Холодная сталь едва-едва, самым кончиком касалась кожи: на миллиметр вперед, и острие вспорет кожу, на миллиметр назад, и разорвется контакт металла и тела. Дистанцию своего меча этот гад чувствовал прекрасно.

Постепенно приходила боль в рассеченное плечо. Как при порезе бритвой — первые мгновения ничего не чувствуешь, потом начинают нарастать жжение и пульсирующая резь. Еще Артем чувствовал, как вокруг раны трико быстро намокает от крови. И продолжало ныть ушибленное колено. Однако какие это, в сущности, пустяки, когда вот-вот снесут голову с плеч.

Артем понимал: чуть дернись — и хана. От стремительного клинка не уйти, а щадить безродного гайдзина никто в этом лесу не станет. И что тут можно сделать? Да ничего… Оставалось лишь смотреть в узкие глаза напротив и лихорадочно искать какой-то выход.

Судя по морщинам вокруг этих самых глаз, стоящий напротив японец был уже немолод. Его физиономию украшала… или, вернее сказать, портила неряшливая куцая бороденка и клочковатые бакенбарды. Мышиного цвета волосы были на редкость грязны. Лоб прикрывал потертый кожаный налобник. Одет самурай был в кимоно и накидку («хаори» — всплыла подсказка, в которой Артем меньше всего нуждался именно сейчас) и широкие, похожие на юбку шаровары («хака-ма», — вот ведь, блин, посыпались знания). Одежда на нем была изношенная и грязная, местами рваная.

— Подожди, Асикага! Не тройгай! Я убью его сам! — Артем расслышал за спиной торопливое шлепанье сандалий по камням.

— Мерзкий гайдзин! — Крепко обиженный Артемом самурай, подбежав, первым делом поднял с камней катану. — Сын шлюхи и брат змеи, акулье дерьмо, слизь и плесень! Чтоб на твою голову пролился дождь из обезьяньих потрохов! Чтоб под твоей ногой вырастали ямы, чтоб твой путь всегда заканчивался болотом! — Он вдруг прекратил размахивать мечом, остановился, перевел взгляд с гайдзина на своего товарища, и в его глазах зажегся неподдельный ужас. — Скажи, Асикага, он… этот гайдзин… он не осквернил мой меч прикосновением?

Он был значительно моложе своего товарища. Вместо усов — хилая грядка едва пробившейся щетины, черные и тоже грязные волосы закручены в косу, которая сложным образом уложена на затылке и заткнута деревянной заколкой. Латаное-перелатаное кимоно и набедренная повязка. Грудь прикрывают укрепленные на шнурах нагрудные пластины — две лакированные деревянные дощечки (правда, от лакировки уже мало что осталось). На ногах, как и у первого, — сандалии-гэта. «И как ему не холодно с голыми ногами?» —невольно удивился Артем.

— Не бойся, Ицумицу, — тот, что постарше, усмехнулся, — он не осквернил твой меч. Он не успел пустить им кровь.

Хозяин имени Ицумицу сразу успокоился.

— Его гайдзинская кровь смоет с меча всю грязь, — уверенно сказал он, подходя и становясь рядом со старшим товарищем. — Я уже могу его убить, Асикага?

Артем подобрался. Отскочить назад, повернуться и бежать. Укол в спину, думается, он получит, но стоит надеяться, что ранение не станет смертельным. Потом забежать в реку и отдаться ее течению. Глубиной речушка в среднем по локоть — коли повезет, быстроводный горный поток (в таких Артем любил купаться в Абхазии) пронесет его над камнями на десяток-другой метров ниже. Выскочить на другой берег и в лес. Если самурайская парочка не сразу сообразит, что надо бежать по берегу, а полезет за ним в воду, то есть шанс оторваться от них. Никаких других идей в голову не приходило.

— Эй, ты, — произнес старший самурайской пары, продолжая держать меч у горла Артема, — ты хоть немного понимаешь человеческую речь?

— Мы говорим с тобой на одном языке, — сказал Артем. — И еще неизвестно, кто из нас говорит лучше.

— Он дерзит, Асикага! — воскликнул молодой. — Лягушачье отродье!

— Подожди, — старший придержал левой рукой дернувшегося было молодого Ицумицу. — Я скажу, когда будет можно. А ты, гайдзин, отвечай, кто такой и где твои вещи?

— Вещи? — переспросил Артем.

— Не прикидывайся глухим, варвар! — Молодой Ицумицу вскинул катану и приставил меч к щеке Артема. Получилось у него менее удачно, чем у старшего товарища, — он рассадил кожу, и струйка крови побежала по щеке воздушного гимнаста.

— Убери меч, — повысил голос Асикага. Ему пришлось повторить, и лишь после этого Ицумицу выполнил приказание. — Последний раз спрашиваю, гайдзин, кто ты и где твои вещи?

— Я с корабля, — сказал Артем. — Никаких вещей у меня нет.

И тут Артему бросилось в глаза, насколько же непредставительный, если не сказать задрипанный вид у самураев. Такое впечатление, что они в последний раз мылись не меньше месяца назад, а одежду не меняли годами. По сравнению с самураями, с которыми ему пришлось иметь дело в первый день своих японских гастролей, эти смотрелись сущими бомжами. Да и по сравнению с горными отшельниками тоже. Шастают по лесам… Сразу интересуются вещами…

«Разбойники! — вдруг осенило Артема. — Никакие это не самураи, а самые натуральные разбойники». Только, пожалуй, этот вариант ничем не лучше чисто самурайского варианта. А то и хуже.

— А что ты тут делаешь, гайдзин? — спросил Асикага.

— Иду к людям.

— Значит, ты ничего не прихватил с корабля?

— Нет.

— Он нам не нужен. Он твой, Ицумицу, — сказал старший, убирая меч.

Ну, пан или пропал! Вывози нелегкая… И тут Артема озарило.

— Стойте! — закричал он. — Стойте! Я знаю, где лежит разбитый корабль с товарами! — И заговорил торопливо, захлебываясь словами, торопясь донести мысль до разбойничьих умов: — Я приплыл… корабль разбился… только я один уцелел. Корабль лежит на скалах… все товары уцелели… Много, очень много товаров! Я вам покажу, и тогда вы меня отпустите.

Старший Асикага взмахнул мечом и ударил по клинку Ицумицу, не дав молодому его поднять.

— Замри, Ицумицу! Убери меч в ножны. В ножны, я говорю!

— Он врет, как и все гайдзины! — срываясь на визг, завопил молодой.

Асикага, не глядя, выбросил левую руку вбок, схватил своего молодого товарища за кимоно, притянул к себе и зло прошипел:

— Я сказал — убери меч в ножны и заткнись.

Ицумицу что-то пробурчал себе под нос, но задвинул катану в ножны.

— А откуда я, по-твоему, здесь взялся?! — Почувствовав под ногами твердую почву, Артем заговорил увереннее. «Правильно, Топильский, правильно, — подхлестывал он себя в мыслях. — Это хороший шанс. Разбойники, прозябающие в нищете, должны заинтересоваться таким кушем, как битком набитый товарами корабль. Для них это — целое сокровище, пиратский клад. А до моря далеко, я десять раз смогу сбежать».

— Хоть немного оба подумайте головой! — продолжал Артем, ощутив подъем. — Если бы я не приплыл по морю, то откуда я здесь? С неба свалился? И прямо в лес?

— Это правильно, — кивнул Асикага, — он мог приплыть только по морю.

— Вот именно. На каком корабле я мог сюда плыть? Только на торговом! Я шел по лесам, в деревни не заходил, что там делать, в деревнях? Мне нужны были люди, у которых есть власть. Наконец сегодня я вышел к городу, увидел замок, понял — это то, что мне нужно. Я собирался отдохнуть у реки, потом пойти в город, найти людей из власти и сказать им: вы помогаете мне отправиться обратно на родину, а я вам показываю место, где лежит корабль. Вот моя история.

— Как получилось, что в живых остался только ты один? — спросил Асикага.

— Во время шторма, который выбросил наш корабль на скалы, почти все погибли. Нас выжило трое. Один умер от ран по дороге, второй сорвался в пропасть.

— Говори, где корабль! — потребовал Асикага.

— У моря, — сказал Артем. — Три дня пути на закат. Что ты еще хочешь услышать? Как называется скала? Как называется бухта, что находится рядом с той скалой? Откуда я знаю! Я ничего не знаю о вашей стране. Я могу лишь пройти назад по своим следам…

— Зачем он нам нужен, Асикага? — снова встрял молодой разбойник. — Мы выйдем к морю, пройдем берегом и найдем корабль без него.

— Ты глуп, Ицумицу, — покачал головой Асикага. — Чтобы обыскать весь берег, нам потребуется не один день. К тому же, пока мы ищем наугад, кто-то другой разыщет корабль раньше нас. А потом, — голос старшего вдруг сделался вкрадчивым, — ты сам хочешь решить, как искать корабль — с помощью гайдзина или без его помощи? Или ты все же хочешь спросить, что нам делать, у господина Масанобу?

Услышав это имя, Ицумицу как-то сразу поник.

Между прочим, разговаривая с Ицумицу, Асикага ни разу не оторвал взгляд от пленника. Ни на мгновение не отвел. «И это плохой знак, — отметил Артем. — Ослаблять внимание этот бывалый хрен, похоже, не собирается».

— Я решил, — сказал Асикага, — мы ведем его к господину Масанобу. Если господин Масанобу прикажет убить гайдзина, я попрошу, чтобы он разрешил это сделать тебе, Ицумицу. А теперь свяжи ему руки.

Ицумицу зашел Артему за спину. Крикнул:

— Руки назад!

И при этом дернул Артема за плечи. Он нажал на рану — конечно, сука, специально! — и Артем невольно вскрикнул от боли. В глазах помутилось, и словно горячий обруч стянул голову, Топильский даже покачнулся. А тем временем молодой разбойник обмотал ему запястья веревкой. Кроме этого, в рот Артему вставили бамбуковую палку с тесемками, тесемки связали на затылке — получился кляп. «Боятся, что могу позвать на помощь, если вдруг увижу людей. С-суки! Ну ладно… Руки связаны, во рту кляп, а ноги-то свободны. Погодите, дойдем до подходящего места — только вы меня и видели».

Но надеждам на легкий побег суждено было продержаться не долее нескольких секунд, до тех пор, пока Артем не узнал, что ему не просто связали руки — длинный конец веревки Асикага обмотал вокруг своей левой руки. Как собачку на поводке собираются вести. Этот бывалый хрен что-то уж чересчур предусмотрителен. Всякое на своем веку повидал? Ну, не мысли же он умеет читать! «Спокойно, спокойно, — воздушный гимнаст попытался подпереть пошатнувшееся настроение, — не все так безнадежно. Можно как-то вырвать веревку. Если молодой куда-нибудь отойдет, можно этой же веревкой обмотать горло старшему и заду, шить. Будут, будут возможности, не может их не быть».

— Пошли! — скомандовал Асикага. Пошли. Вернее, побежали. Неторопливой трусцой. Первым бежал молодой, за ним Артем, замыкал цепочку Асикага.

Омицу. Нет, не только сейчас вспомнил о ней Артем. Он о ней и не забывал. Не исключено, что она уже где-то здесь. Услышав голоса, притаилась за деревьями и наблюдает. Что она будет делать? Пойдет следом? Даже если она еще не пришла, а придет позже, то увидит посох, капли крови на камнях. По следам она должна определить, что произошло. Ведь она лесной человек, значит, должна хорошо разбирать следы. Должна понять, сколько человек здесь было, определить, что Ямамото захватили в плен.

Артем не обольщался насчет того, что его успели полюбить или хотя бы привыкнуть настолько, чтобы уж жизни без него не представлять. Сработать могло другое — Омицу может испугаться, что Артем выдаст тайну их Долины, приведет к их укрытию чужих людей. Да, это сильный довод, чтобы она пошла следом. В скорости и выносливости она нисколько не уступает этим робин гудам, а бесшумному шагу могла бы их еще и поучить. На привале — ведь должны они делать привалы — она сможет незаметно и бесшумно подкрасться к дереву, к которому прислонят Артема. Он очень наглядно представлял эту картину: ножом-ядзири она разрезает веревки на его руках, режет тесемки кляпа, вкладывает ему в ладонь нож или посох… Посох она, разумеется, подберет. А дальше они могут просто спастись бегством или принять бой и бой этот выиграть…

Будь женщина по имени Омицу его любимой женщиной, он бы желал, чтобы она держалась подальше от опасных людей… Или лучше сказать так: раз он надеется на ее появление, значит, и она ему не стала за их короткое знакомство дорогой и близкой. Вот на какой мысли поймал себя Артем.

Итак, они идут к какому-то Масанобу. Как пить дать — идут в разбойничье логово. Как далеко до него, неизвестно. Если рассчитывать на появление Омицу, надо задержать их движение насколько возможно.

Артем резко остановился и обернулся. Бегущий следом Асикага не налетел на пленника — не исключено, был готов и к такому обороту. Артем же сел на землю, замычал, давая понять, что хочет что-то сказать.

— Эй! Ицумицу! — Старшему пришлось окликнуть младшего, который убежал вперед, не видя, что делается позади.

— Встать! — приказал Асикага.

Артем помотал головой.

— Мразь! — подбежавший Ицумицу ударил Артема ногой в бок. Артем завалился на землю. Смачно хлюпнула под ним влажная весенняя земля.

— Освободи ему рот, Ицумицу, — распорядился Асикага.

— Я же ранен! — едва развязали тесемки, сказал Артем. — Меня надо перевязать. Не добегу.

— Добежишь, — заверил, склоняясь над ним, Асикага. — Я тебя ранил, я знаю, что за рана. Добежишь.

— Нет. — Артем приготовился к новым побоящ и набрался решимости продержаться как можно дольше и добиться своего.

— Ты никто, — прошипел Асикага, ухватив Артема двумя пальцами за кадык. Силища в его коротких пальцах была чудовищная. Никаких сомнений — сдавит пальцами кадык и раздавит его в труху.

— Ты никто, гайдзин. Ты труха, ты хуже лошадиного навоза.

До сего момента Асикага казался Артему не то чтобы эдаким добрым-добрым дедушкой Габадеем, а… уравновешенным, что ли. Но, увидев перед собой сузившиеся, налитые яростью глаза, Артем понял, что жестоко заблуждался.

— Дай я его убью! — где-то над головой предложил повеселевший Ицумицу.

— Молчать! — рявкнул Асикага. — А ты, гайдзин, знай: еще раз взбрыкнешь — убью. И забуду навсегда про твой корабль. Его не было до этого дня, пусть его не будет и дальше. Это мое последнее слово тебе. Вставай и иди.

Артем видел перед собой глаза Асикага и чувствовал, что его слова — не пустая угроза. Если сейчас не подчиниться, если что-то еще сказать — через мгновение воздушного гимнаста Топильского не станет. Пришлось подчиняться.

Кляп был возвращен на место, и они снова в прежнем порядке побежали вперед.

А потом как-то очень быстро стемнело и хлынул дождь. Не ливень, но довольно приличный дождина. И уж точно неприятный. Да и что может быть приятного в дожде ранней холодной весной, да еще когда ты застигнут им в лесу и не можешь от него укрыться. Небесная вода превращала землю в вязкую хлябь, растворяла задержавшийся в низинах и под корнями снег, мутными струями застилала видимость. Одежда стремительно намокала и затрудняла движения.

Дождь заставил людей перейти с бега на шаг. «Хоть что-то, — подумал Артем, — хоть что-то». Он чувствовал, что слабеет и долгий бег ему не выдержать. А свались он… В общем, по-всякому может быть, но, скорее всего, возиться с ним, поднимать и уговаривать не станут. И что уж точнее точного — на себе не потащут.

Дождь не заставил разбойников остановиться на привал, допустим, забраться под дерево и переждать. Значит ли это, что до логова не так уж недалеко? Черт его знает… Артем начинал приходить в состояние, когда уже все равно…

Когда на небе еще торчало солнце, Артем примерно представлял себе, в какую сторону они идут — в сторону гор, но не в сторону Долины, от Долины они забирали влево. Теперь он потерял всякое ощущение пространства и времени. Пространство сузилось до видимого куска пути между ним самим и идущим впереди разбойником, а время превратилось в иллюзорные песочные часы, где из верхней колбы в нижнюю по каплям перетекали остатки сил. В голове не было никаких мыслей, кроме прыгающих, как на батуте, в такт шагам отрывистых фраз: «Не упасть, не упасть, держаться…»

Наконец дошли…

— Стой! — громко приказал Асикага.

Артем остановился, поднял голову и увидел впереди, шагах в двадцати, темный склон скалы. Скальная порода здесь походила на пагоду: разной толщины пласты породы наслаивались друг на друга, образовывали козырьки. Под одним из козырьков Артем разглядел лошадей, под другим — костер и сидящих возле него людей.

— Жди здесь, — приказал Асикага младшему и побежал в сторону костра. На доклад, понятное дело.

Страшно хотелось лечь… ну, или хотя бы сесть. Но еще сильнее не хотелось показывать этому голоногому уроду свою слабость.

Дождь продолжал лить, хоть и стал несколько потише, занудил, что называется, а такие дожди могут тянуться долго. Но на дождь Артем уже давно не обращал никакого внимания. Как и на рану, которая сейчас не ныла, а постреливала. Хуже всего, что онемела поврежденная правая рука. Впрочем, когда развяжут, может, и отойдет.

Ицумицу дожидался возвращения старшего молча, не бил и не стращал — видимо, и его укатала дорога под дождем. «А если ударит, получит ответ, ноги-то у меня свободны. Двинуть в пах, свалить на землю, обмотать горло веревкой и душить, — с каким-то пугающим даже его самого спокойствием решил Артем. — А дальше будь что будет. Наверное, далеко убежать не дадут, догонят и зарубят… Но если у меня будет мгновение, можно перерезать веревки его мечом. Тогда еще есть шанс побарахтаться…»

Наконец из-под козырька выбежал Асикага и махнул рукой.

— Пошли, — Ицумицу толкнул Артема в спину.

Под козырьком пахло жареным мясом. Сразу захотелось есть. «Организм хочет жрать, это радует, значит, не все так гибло», — подбодрил себя воздушный гимнаст. А еще под козырьком было тепло, сухо и дымно. От дыма стали слезиться глаза. А вообще-то логово не походило на постоянное место жительства, уж больно тесное и необжитое, скорее это был перевалочный пункт, которым пользовались по пути откуда-то и куда-то.

Артема провели мимо костра, разожженного ближе к входу, вывели в центр сидящих полукругом людей.

— Садись, — Асикага положил руку на плечо и сильно надавил. Этот приказ Артем выполнил с удовольствием. Правда, сел не по-японски (это когда колени и пальцы ног прикасаются к полу, а тело покоится на пятках), а по-турецки. Так ему было удобнее.

Не считая двух до омерзения знакомых Артему личностей, разбойников было примерно с десяток — пересчитывать их по головам гимнаст не собирался. Зачем?

Главаря Артем вычислил сразу. И дело даже не в том, что тот сидел наособицу и выделялся доспехами. (У него у единственного были металлические доспехи. Вернее, не все доспехи были из металла, а лишь нагрудная пластина, но остальные и этим похвастаться не могли, а могли они похвастаться лишь доспехами из кожи или из деревянных дощечек.) Взгляд. Вот что выделяло сильнее прочего. Взгляд человека, привыкшего повелевать и не терпящего неподчинения.

За спиной раздалось громкое чавканье. Артем оглянулся — это Асикага и Ицумицу сели у костра и жадно набивали брюхо оставленным им мясом. «Жители страны Ямато не едят животных, — вспомнил Артем слова Такамори. — Видимо, не сильно этих говнюков тревожит запрет на убийство животных, обходят его так же легко, как убивают людей». Такамори рассказывал, что перед въездом в города и села самураи совершают обряд очищения. Очистился и живи себе легко.

Артема продолжали пристально и молча рассматривать, а сам он боролся с внезапно навалившейся сонливостью. Сказывалась потеря крови и усталость. Были б уже придуманы спички, обязательно попросил бы вставить их в глаза. Не удержавшись, Артем громко зевнул.

Чтобы отогнать сонливость, он попробовал сосредоточиться на каком-нибудь предмете, подчинить внимание и сознание только его вдумчивому созерцанию. Предметом этим стала нагрудная металлическая пластина вожака. Пластина была сплошь усеяна вмятинами и царапинами. Похоже, пришлось товарищу славно порубиться на своем веку. Или она досталась ему по наследству, а перед этим прикрывала грудь многих поколений предков? Сохранились на ней и следы чеканки, какая-то надпись. Вглядевшись, Артем прочитал-таки надпись: «Тэмпё, восьмой год, третий месяц, шестой день». «Что же случилось в этот день?» — отрешенно подумал он и перевел взгляд выше. У вожака было худое скуластое лицо, на котором выделялись три особые приметы: сбритые брови, жуткий шрам через всю левую щеку и необычного вида борода — тонкая полоска, начинающаяся от нижней губы и тянущаяся по центру подбородка почти до самой шеи.

А потом Артем напоролся на взгляд, с которым не хотел встречаться. Но встретился. Раз встретился глаза в глаза, пришлось этот взгляд держать. И это было не так-то легко.

Что-то странное пряталось в этих глазах помимо властности, цепкости и жесткости. Такое впечатление — некий навсегда застывший надрыв…

Наконец главарь нарушил затянувшееся молчание.

Заговорил. И Артем не сомневался, что никто не осмелится встревать, пока не будет дано разрешение.

— Вытащите хами, — приказал вожак.

Ицумицу проворно вскочил, бросился к пленнику и, развязав тесемки, вытащил из его рта кляп. Ковыряясь с тесемками, Ицумицу продолжал жевать, чавкал над ухом — и Артема аж затрясло от желания свернуть этому козлу шею.

— Все гайдзины такие здоровые, как ты? — спросил атаман, когда пленника приготовили к разговору.

— Разные, — разлепил губы Артем и убедился, что язык все еще ему подчиняется.

— Что вез твой корабль?

К этому вопросу Артем был готов.

— Я не торговец, я нанялся простым моряком. Знаю лишь, что везли какие-то ткани. Еще видел мешки, — он подавил зевок, — которые, когда дотронешься, шуршали, будто в них песок. Видел, как грузили и закатывали в трюм бочки. Слышал, как торговцы говорили, что надеются на хорошую выручку. Вот и все, что я знаю, а задавать лишние вопросы у нас было не принято.

— Откуда ты сам? — спросил главарь. А чего тут врать?

— Русь. Есть такая страна. Лежит за китайскими землями.

«Сейчас спросит, как я попал в Китай и где выучился балакать по-японски», — устало подумал Артем. Придется расписывать, как шел по долинам и по взгорьям с русским посольством, от которого отстал, словив лихорадку, как мытарился-мытарился и в результате оказался в монастыре Шао-Линь, где от одного монаха научился японскому языку. Пускай проверяет, шлет гонцов в Шао-Линь.

Но, к счастью для уставшего языка, эту ботву Артему излагать не пришлось — потому что ни о чем таком его не спросили. Видимо, разбойничьего главаря мало интересовала история жизни и похождений чужака из неслыханной страны под названием Русь.

— Однажды в Киото я видел такого гайдзина, как ты, — вот о чем сказал разбойничий главарь. — На нем была гайдзинская одежда, а на ногах — высокие кожаные таби. А на тебе лишь внизу гайдзинская одежда. Но сверху на тебе наша одежда, в такой наши земледельцы работают на полях. И на ногах твоих я вижу цурануки. Как это понять, гайдзин?

«Вот сволочь наблюдательная».

— Это легко понять, — сказал Артем. — По дороге мне пришлось ограбить встретившегося мне в лесу человека. Иначе в своей гайдзинской одежде я бы замерз.

Артем запоздало заметил логические дырки в своем рассказе: например, почему он не захватил с корабля теплую одежду. Но он готов был заткнуть эти дырки какой-нибудь пургой насчет того, что «товарищ мой сорвался в пропасть вместе с тюком, а там была наша теплая одежда». Однако ничего дополнительно объяснять не пришлось.

Главарь поднялся со своего места. Взял лежавшие рядом с ним катану и вакидзаси, засунул за пояс. Вдел в тэта ноги, на которые были надеты толстые таби. Подошел к пленнику.

— Мы направимся к морю и станем искать твой корабль, гайдзин. Если ты меня обманул, я буду убивать тебя сам. Я стану срезать с тебя кожу по кускам. Отрезать вот такими кусками. — Он тронул себя за пластину из толстой кожи, размером лишь немногим превосходящую спичечный коробок. Такие пластины, сквозь отверстия в которых были пропущены сдвоенные шелковые шнуры красного цвета, в четыре горизонтальных ряда прикрывали живот главаря. — Очень долго буду отрезать. Во рту у тебя будет хами, чтобы ты не смог откусить себе язык. Ты даже не сможешь кричать, облегчая боль. Ты понял меня, гайдзин? Ты веришь мне, гайдзин?

«Хрена с два я подарю тебе, козел, такое сказочное удовольствие, — подумал Артем. — Если не удастся слинять по пути, уж придумаю, как покончить с собой. Скажем, брошусь в море со скалы». А сказал Артем, глядя главарю в глаза:

— Я понял тебя («Как же его зовут, разбойники же говорили? Ах да…»), Масанобу-сан, я верю тебе. А неужели ты, Масанобу-сан, веришь, что я сейчас сумею куда-то дойти, тем более до моря? Раненый, потерявший много крови и сил?

— До моря ты сейчас не дойдешь, — согласился главарь. — Но кто тебе сказал, что мы сейчас идем к морю?

И Масанобу направился к выходу из-под козырька.

— Уходим! — бросил он у выхода.

Тут же повскакивали все остальные. Асикага и Ицумицу, дожевывая на ходу мясо, подбежали к пленнику, наперебой стали кричать, чтобы тот поднимался.

Не успев толком обсохнуть, Артем вновь оказался под дождем.

Из-под соседнего козырька выводили лошадей. Низкорослые, с лохматой, соломенного цвета, гривой лошадки были покрыты шкурами. Все, кроме одной. Эта лошадка была покрыта стеганой попоной, поверх ждало седока лакированное деревянное седло. Понятно, кому предназначалась эта лошадка. Чего уж тут непонятного… Вот только людей-то побольше будет, чем ездовой скотины. Разика эдак в два. Сядут по два человека на конягу?

Главарь, любовно похлопав лошадку по шее, неожиданно вернулся к пленнику. Подойдя вплотную, взял за рукав куртки, развернул Артема к себе. Рванул за края оставленного катаной Асикага разреза, расширяя дыру, потом запустил пальцы в разрез… Главарь принялся мять кожу вокруг раны, разумеется, нисколько не заботясь о непричинении боли.

Артем сжал зубы, чтобы не закричать. Признаться, немалых усилий это ему стоило. Но уж очень не хотелось выказывать слабость перед этими… «козлами, лилипутами, вонючими ублюдками, так их мать-перемать», — кем только Артем не успел их поименовать, пока вожак ковырялся в его ране.

Главарь вытащил пальцы из разреза на одежде, посмотрел на запачкавшую их кровь, при помощи другой руки размазал кровь по ладони, внимательно вгляделся в разводы и вытер руки о куртку Артема. После чего оттянул Артему нижнее веко. Приказал:

— Закати глаза.

Артем закатил. Этого добра не жалко.

— Не подохнешь. Важные жилы не перебиты, кровь уже сгустилась, — уверенно сказал главарь. — Сил у тебя в запасе много, ты здоровый. Пойдешь пешком, — так закончил главарь этот медосмотр, но почему-то не спешил отходить от Артема, топтался на месте… Затем он взмахом руки дал понять Асикага и Ицумицу, чтобы те отошли в сторону, — поклонившись, те даже не отошли, а отбежали шагов на пятнадцать и уселись на корточки. Возможность забраться под козырек они не использовали: раз вожак мокнет под дождем, подчиненным негоже нежиться в тепле.

Главарь вновь, как недавно под козырьком, впился взглядом в глаза пленника. Он был ниже Артема на голову (кстати, до сего момента самый высокий из встретившихся ему на пути японцев был ниже всего на по л головы). Артему вдруг пришло на ум истертое выражение «несмотря на то что был ниже ростом, умудрялся смотреть сверху вниз». Но бывает и так, что ситуацию как нельзя лучше описывает как раз таки не оригинальное выражение, а избитый штамп…

— Посмотри на эту запись, гайдзин, — Масано-бу показал на чеканку на своем нагруднике. — Здесь указан день и год основания моего рода. Это было в эпоху Тэмпё. Я принадлежу к очень древнему самурайскому роду, гайдзин. Ты понимаешь, о чем я? Если я дам слово, я не смогу его нарушить.

Главарь быстро огляделся — так делает человек, желая убедиться, что его не могут подслушивать. Главарь снова заговорил, едва заметно и, может даже, непроизвольно для себя понизив голос:

— Я даю тебе слово самурая, что отпущу тебя, если ты скажешь правду. Скажи — лежит на берегу корабль с товарами на самом деле или его там нет? Все, о чем ты рассказал, похоже на правду. Но точно так же это может быть ложью. Конечно, я должен буду наказать тебя за ложь. Я обещаю — признайся сейчас, и наказание не будет чрезмерно суровым. Я отрублю три пальца на той твоей руке, что не держит оружия. После чего отпущу.

«Понятно, что ему неохота тащиться в такую даль впустую, — невесело усмехнулся про себя Артем. — А главное, он боится, что какой-то гайдзин обведет его вокруг пальца. Так и авторитет в разбойничьей среде может пошатнуться. Но хочется, хочется ему хапнуть сказочный куш, хочется и колется. Может быть, размечтался выкупить родовое поместье или что-то в этом роде. Вот еще причина его явного беспокойства — хуже нет, чем прельститься надеждами, а потом рухнуть в пропасть разочарования».

Артем уже взвесил ситуацию, и сделал это быстро. Заманчиво, конечно, отделаться лишь тремя пальцами, но наверняка сохранить себе жизнь. Да только наверняка ли? Хрен их знает, этих япошек, какие у них зигзаги в головах. Что чужаков здесь ни во что не ставят, это уже ясно. И слово, данное гайдзину, вполне может, по японским понятиям, ничего не стоить. Как дал — так и взял. А как взял — так и отрубил лживую головушку. Поэтому лучше уж оставить свою жизнь и смерть в своих собственных руках. Не выгорит — что ж, можно винить в этом только самого себя. Все, решение окончательное.

— Мне нечего добавить, — пожал плечами воздушный гимнаст, глядя главарю прямо в глаза. — Все так, как я сказал. Корабль на берегу, товары на корабле. Я вам покажу, где это, и вы меня отпустите.

— Смотри, гайдзин. Я не стану повторять, что сделаю с тобой, если ты мне соврал. И ничего тебя не спасет. Даже если тебе вдруг удастся сбежать, на что ты, может быть, рассчитываешь, я найду тебя везде. Это станет делом моей чести и остатка моей жизни.

Главарь повернулся и быстро направился к лошадям. Через несколько секунд он уже сидел в седле, вдев ноги в стремена. Пятеро верховых взяли с места и скрылись за деревьями.

А оставшимся семерым и пленнику предстоял пеший переход. Артем подумал, что вот теперь-то они точно направятся к логову, к разбойничьему гнезду, к какой-нибудь затерянной в лесу хибаре или пещере, где останутся ночевать.

Но он ошибся.

Глава восьмая ЧИНОВНИК БЕЗ ПОРТФЕЛЯ

Сознавать справедливость, но не поступать по ней — доказательство отсутствия храбрости, то есть храбрость — выполнение того, что справедливо.

Конфуиий

Как и предсказывал разбойничий атаман, Артем не подох. Хотя, пожалуй, имел все основания этому удивляться. Вроде бы уж и падал несколько раз — падал в грязь, падал на камни, падал, спотыкаясь о корни… но каждый раз все же поднимался.

Единственное послабление, которое он получил, — ему развязали руки и снова связали их уже спереди. Оно конечно, передвигаться стало намного удобней, но новых сил, как ни крути, не добавило, а прежние были на исходе. Ах да, не вставили в рот бамбуковый кляп-хами. Гуманисты, бляха…

Шли очень быстрым шагом. В иное время Артема всецело устроил бы взятый темп. Он вообще не любил ходить медленно. Помнится, когда прогуливался под ручку с женщинами, приходилось сдерживать себя, укорачивать шаг. Однако сегодня выпала совсем другая прогулка, и он бы с удовольствием шевелил копытами менее прытко. А также не отказался бы, чтобы его понесли на носилках, как раненого комиссара.

Шли цепочкой. Артема поставили предпоследним, а замыкал вереницу Ицумицу. Он то и дело подталкивал пленника в спину, как только ему казалось, что пленник начинает отставать. А когда Артем поскользнулся и упал, Ицумицу пихнул его ногой с криком: «Вставай, собака, живо!»

И вот тут Артем не выдержал. Враз стало на все наплевать. На любые последствия. Ярость захлестнула, как волна. Все постигшие Артема беды сейчас воплощал в себе голоногий японский разбойник Ицумицу.

Артем, лежа, крутнулся на земле и подсек разбойнику ноги. Тот замахал руками и рухнул на пятую точку, подняв тучу грязных брызг. А воздушный гимнаст уже вскочил на ноги, оттолкнулся и в тигрином прыжке свалил Ицумицу на спину. Удар связанными руками слева направо по перепуганной физиономии, чтоб голова мотнулась, как «груша». Следующий удар… нанести не дали. Артема схватили сзади под мышки и оттащили от Ицумицу. Оттащили с хохотом.

Молодой разбойник вскочил на ноги, свирепо вращая глазами и угрожающе раздувая щеки. Но, вопреки распиравшим его желаниям, за меч не схватился и с кулаками на пленника не набросился.

— Бедняга Ицумицу опять не нашел кого-то слабее себя, — сказал, ухмыляясь, вислоусый разбойник, у которого за спиной висел длинный, раза в полтора длиннее катаны, меч.

— Пойдешь вторым, — Асикага рукой показал на Ицумицу. В их пешем отряде после того, как на лошадках ускакали, так сказать, высокопоставленные члены шайки, главным был именно он. И он был, кстати, единственным, кого не развеселило происшествие. — А последним пойдешь ты, Нарияки. — Асикага повернулся к вислоусому разбойнику, и тот кивнул.

— Вот что, уважаемые, — сказал Артем, которого перестали держать за руки, видя, что он успокоился, — я вам не железный человек. Сколько еще идти, я не знаю. — Он вытер рукавом перепачканное лицо. — Но долго при такой быстрой ходьбе я не протяну. Вам охота тащить меня на себе?

Асикага некоторое время задумчиво смотрел на Артема, а на Асикага выжидательно смотрели все остальные.

— Мы пойдем не так быстро, — сказал наконец Асикага. — И сделаем на полпути остановку. Но учти, гайдзин, если ты упадешь и не встанешь, мы тебя убьем. Господин Масанобу не говорил нам щадить тебя. Раз не говорил, значит, ему все равно.

На этом просветительские беседы закончились, и они снова тронулись в путь. По-прежнему накрапывал дождь. Изменилось только одно и не в лучшую сторону: местность пошла сплошь холмистая, спуск переходил в подъем, а подъем тут же переходил в спуск.

На этих выматывающих горбах Артем, сам в армии не служивший (цирковое училище давало броню), вспомнил рассказ Пашки-водителя, оттянувшего лямку срочной службы в десантуре: «Карантин вообще не помню. Помню, как нас привезли, помню, как развозили потом по вэчэ, а что было между — хоть убей. Месяц пролетел, как пуля. Думаю, мой головной мозг просто отключился за ненадобностью. Тело напрямую выполняло команды сержантов, а ничем другим заниматься ему было не положено».

С Артемом, похоже, приключилась та же история. Головной мозг отключился за ненадобностью. А на хрена он нужен,когда думать не над чем, — иди себе, иди и не падай…

…Он обнаружил, что сидит на коленях, руками упираясь в некий корень, напоминающий одеревеневшую змею, и тяжело дышит.

— Все? Встать не сможешь? — над Артемом завис Асикага. Было непонятно, с какой интонацией он спросил — с надеждой на «да» или с надеждой на «нет».

— Разуться надо, — сплюнув, выговорил Артем. — Вон у вас какие удобные тапочки… Разунусь и встану…

Артем присел на какую-то кочку и связанными руками принялся стаскивать с ног цурануки. Меховые мокасины насквозь промокли, вдобавок их утяжеляла налипшая грязь — они превратились в неподъемные гири, тащить которые дальше не было уже никакой возможности.

Артем дальше пошел бы даже босиком, но в том, слава те, не было нужды — вместо носков у него были надеты кожаные акробатические тапки. Еще во время первого отрезка пути в Долину Дымов он натер мозоли и с тех пор надевал цурануки не на босу ноги, а на тапки. Жалко, конечно, бросать хорошую обувку, Такамори обидится… если когда-либо узнает…

Стянуть с ног разбухшие мокасины было непросто, но еще труднее было заставить себя вновь подняться и идти. Тело словно прибили гвоздями к земле — такая навалилась слабость, раны и ушибы взвыли болью. «А может, кончить разом эту волокиту, все равно дальше ничего хорошего не светит, ради чего упираться? » — закопошилась где-то на донце предательская мыслишка.

— Кто-то там о привале говорил, — как штангист перед толчком, собрав в кулак всю волю и все силы, Артем все же встал на ноги.

— Полпути мы еще не прошли, — сказал Асикага.

— Да? Ну тогда смотри, не пропусти отметку…

Не пропустил. Как Асикага и обещал, остановились на привал. А перед этим еще перли хрен знает сколько по лесам и холмам, перешли вброд какую-то речку, потом шли по дороге, от дождя превратившейся в чавкающую жижу. На обочине дороги и расположились на привал.

Артем не мог сказать, сколько длился отдых. Он как лег на землю, так и провалился в забытье… Потом его растолкали, и — вот удивительно — он поднялся легче, чем прежде. Да и вообще это кратковременное забытье явно пошло на пользу — усталость несколько спала, и остаток пути Артем прошел если не на легкой ноге, то и без невыносимого напряжения. К тому же остатка того вышло на деле не так уж и много. Оказалось, Асикага нагло соврал. Привал они сделали, отмахав не половину, а где-то три четверти пути, если и вовсе не четыре пятых. Зачем япошке понадобилось врать? Да наверняка просто захотел лишний раз поиздеваться над гайдзином. С-сука…

Вскоре дорога выбралась из-под деревьев на открытое пространство и, спустившись под гору, вывела в деревню. Две лохматые шавки выскочили навстречу и, тявкая, бежали рядом. А вообще разбойники вошли в деревню — такое впечатление — как к себе домой. Попадавшиеся навстречу люди ничуть не удивлялись их появлению. Бросали из-под соломенных накидок, которыми укрывались от дождя, равнодушные взгляды, отворачивались… Правда, тут же поворачивались вновь, углядев среди идущих светловолосого высокого гайдзина. Да, вот тут челюсти у них отвисали, некоторые даже от удивления выпускали из рук накидки. Такого чуда крестьянам, похоже, раньше созерцать не доводилось. Какой-то ребенок, шлепая босыми пятками по лужам, выскочил из сделанного из сучьев шалашика и швырнул в Артема ком грязи. Не попал, нагнулся за вторым… Но Асикага грозно прикрикнул на него, и тот, испугавшись, проворно нырнул в шалаш.

«А почему ты вбил себе в голову, что это разбойники? — сам себя спросил Артем. — Только и всего, что подходят по типажу? Это могут быть бойцы деревенской самообороны. Или захудалые самураи, проживающие в захудалой деревне. Или хрен знает кто еще, потому что ничего не известно про эту долбаную Японию. И лучше вообще не зидеть ее и не знать…»

Дома в деревне походили друг на друга, как близнецы-братья: невысокие, с крытыми тростником крышами, поднятые над землей на метр-полтора. Ну, разве дворы были разной площади, где-то обнесенные оградой из глины, где-то — оградой из сучьев, где-то и вовсе без ограды и без двора. Ага, а вот, видать, дом пейзанина позажиточнее — имеются ворота в виде двух столбов с перекладиной, нехитрая деревянная конструкция украшена разноцветными лентами, правда, створок нет, наверное, еще не заработал хозяин на створки.

Лишь один дом разительно отличался от остальных: выше и шире прочих деревенских строений, крыт черепицей, обнесен добротной каменной оградой выше человеческого роста, двор огромный, ворота не декоративные, а вполне полноценные — с деревянными створами, обитыми по краям железными полосами. Дом казался еще выше оттого, что стоял на самом высоком в деревне месте, на небольшом холме. Вот к этому дому они и подошли.

Ворота были приоткрыты. Шедший впереди Асикага толкнул створку, и она отъехала в сторону, открывая доступ во двор.

Их появление не вызвало радостного переполоха, криков «Пришли-и-и!», никто не выбежал навстречу, раскрыв объятия. Люди во дворе продолжали заниматься чем занимались. Какой-то приземистый крепыш рубил дрова. Пожилая женщина занесла в дом большую, накрытую крышкой миску. На широком крыльце сидела женщина помоложе и что-то толкла в ступе. Еще одна молодая женщина, одетая, в отличие от прочих двух, в нарядную одежду с бантом на спине и с набеленным лицом, под отдельно стоящим навесом сидела на соломенном коврике, играла на музыкальном инструменте и что-то тихо напевала. Музыкальный инструмент навеял у Артема ассоциацию с среднеазиатскими дутаром… или как их там зовут, на которых тренькают аксакалы. («Бива» — выплыла подсказка. А вообще эти подсказки выплывали из подсознания так же неожиданно и таинственно, как в японском мультике далекого детства выплывал из нарисованного тумана корабль-призрак.)

Женщина играла на биве не для себя, а для человека, находящегося под тем же навесом. Человек этот сидел в огромнейшей деревянной кадке, в мутной воде, над которой поднимался пар. При желании в кадку могли забраться еще двое, но сейчас в ней плескался один человек — главарь разбойничьей шайки Масанобу. Видимо, на долю остальных достанется уже грязная вода. «А вожаки, смотрю, зря времени не теряли, пока мы грязь месили», — усмехнулся про себя Артем.

Масанобу наконец заметил пришедших, остановившихся в центре двора. Атаман вытащил из воды руки, показал сперва на Артема, потом в сторону нескольких однотипных строений из бамбука, стоящих в рядок вдоль ограды.

— Пошли. — Асикага подтолкнул пленника в спину.

Артема повели к бамбуковым сараям Асикага и Ицумицу, ставшие, похоже, его бессменными конвоирами. Ицумицу размотал какие-то кожаные ремешки и выдвинул из скоб засов, а Асикага, хлопнув Артема по плечу — спасибо, по здоровому, — показал, мол, заходи. Гимнаст упираться, раскидывать руки и ноги, хвататься за края проема не стал. Вошел внутрь… Шагнул за порог, остановился, давая глазам привыкнуть к полутьме. Да и некуда было спешить. Занимать место, что ли?

Тюряга, как и положено тюрягам, удобствами не отличалась. Земляной пол, соломенные маты, никаких окошек, даже зарешеченных, параши тоже что-то не видно… Опаньки! А он, оказывается, тут не один такой нефартовый!

В узилище уже томился заключенный. Зек японской национальности. Он сидел на одном из соломенных матов у дальней стены. Руки его были разбросаны в стороны и примотаны путами к стене, во рту торчал кляп-хами. «Да это просто какая-то тюрьма народов», — подумалось Артему. Сурово, однако, с ним обошлись… «А с тобой, думаешь, мягче обойдутся? Так же и распнут».

Вошедшие следом Асикага и Ицумицу бросили на второго пленника заинтересованный взгляд («ага, похоже, и для них это неожиданность»), но ничего не сказали. Да и что тут, собственно, говорить? Второй тюрьмы в хозяйстве просто не было, поэтому хошь не хошь, а одиночкой нового пленника не обеспечишь.

Артема толкнули на мат у ближней стены. Ага, вот в чем дело — вдоль стены, где-то в полуметре от пола, от края до края протянута толстая бамбуковая палка. И кожаные ремешки предусмотрительно уже висят на ней. Бери и привязывай.

Взяли и привязали. Вставили проклятый бамбуковый кляп. После чего ушли. Ничего напоследок не сказав: ни пригрозив, ни ознакомив с распорядком. Оставили томиться. А что еще делать зеку, как не томиться?

Глаза уже вполне освоились с полумраком, и можно было внимательно рассмотреть человека напротив. Коллегу по несчастью. Сокамерника.

Сокамерник был весьма примечателен. Примерно ровесник Артема, довольно высокий для японца (хотя, глядя на сидящего человека, можно и ошибиться насчет его роста), выбритый полукругом лоб, гладкое, без следов растительности, лицо (или чисто выбрит, или еще не бреется). И лицо это тянуло поименовать не иначе как породистым. На ум Артему пришли советские фильмы про Гражданскую войну — в них на роли белогвардейцев приглашали актеров, глядя на лица которых советский зритель должен был понять, что такое «порода», и сразу же ощутить в сердце классовую ненависть. Пусть нынешний сокамерник — япошка… Тут не имеет никакого значения — азиатский тип лица или европейский. Порода — это понятие не расовое, а классовое и наследственное.

Одежда сокамерника, можно так сказать, рифмовалась с его лицом. Породистое лицо и дорогая одежда. Хоть Артем и не был специалистом по древнеяпонским нарядам, но тут и не требовалось участие специалиста — все было очевидно.

На сокамернике была желтая узорчатая куртка из парчи, с длинными полами и широкими рукавами. Узор на парче составляли изображения стрекоз и хризантем. Полы куртки имели широкие разрезы, не иначе, для того, чтобы не стеснять движений, особенно если придется с кем-нибудь сражаться. Куртка была распахнута на груди, виднелось поддетое под куртку белое шелковое кимоно. Впервые за время японских гастролей Артем увидел на ком-то одежду из шелковых, а не хлопчатобумажных тканей. А что редкое — как правило, всегда дорогое. Одежный ансамбль незнакомца дополняли черные широкие шаровары, доходящие до колен и подвязанные под коленями желтыми шнурками. Голени закрывало нечто вроде гетр: кусок плотной ткани, стянутый на икрах шнурками, а под коленями и над лодыжками — широкими лентами. На ногах, вместо носков, таби, поверх них надеты гэта^[3].

И что характерно, как одежда, так и обувь сокамерника выглядели нисколько не поношенными, словно все свои шмотки он купил только вчера, а надел сегодня. Короче говоря, по сравнению со всеми, кого Артем тут видел, этот товарищ смотрелся сущим принцем. И кто же ты такой? «Может, знатный заложник, за которого разбойнички собираются потребовать нехилый выкуп?»

Сокамерник, разумеется, тоже неотрывно рассматривал Артема. А что ему еще прикажете рассматривать? Все остальное он, пожалуй, уже давно рассмотрел.

Видимо, от неудобной позы заныло раненое плечо. А может, не в позе было дело, а в том, что прежде боль заглушало невиданное напряжение сил. Сейчас, когда наступил отдых, боли ничто не мешало напоминать о себе. Хотя слово «отдых», конечно, не годилось в его положении. Какой там, в задницу, отдых…

А еще остывало разогретое переходом тело. И остывать быстрее ему помогала мокрая одежда. Уже явственно подступал озноб. Скоро придется еще перебарывать и эту напасть, никуда от этого не денешься. Бамбуковый сарай не отапливается, и ватные одеяла тут вряд ли кто выдаст. «Ладно, нечего ждать, — сказал себе Артем. — Пора разыгрывать единственный козырь». Но… козырь пришлось на время отставить.

Потому что дверь вновь открылась и в сарай вошел Асикага. В руках у него была плошка с водой, а через руку была переброшена, как полотенце у официанта, белая тряпица. Со всем этим добром он направился к Артему, опустил плошку возле него на пол. Потом развязал тесемки, вынул кляп.

— Болит? — спросил он без всякого участия в голосе.

— Жжет.

— Это плохо.

Асикага вытащил из ножен короткий меч, вспорол Артему на плече куртку и трико. «Трико жалко, хорошее трико», — с невеселой иронией подумал Артем. Спросил о другом:

— Это хозяин приказал лечить меня?

— Господин Масанобу приказал присматривать за тобой, — сказал Асикага, смачивая тряпку в теплой воде и промывая рану.

— Присматривать, чтобы не помер своей смертью или легкой смертью? — усмехнулся Артем и тут же поморщился от боли. — Слушай, чего хотел спросить. Ты вроде немолод, а резвишься, как Ицумицу. Зачем обманул с привалом и половиной пути? Повеселиться хотел?

— Это не шутка, — Асикага продолжал промывать рану. Вода в плошке уже стала алой. — Я хотел увидеть, что будет с тобой, когда узнаешь, что нам еще предстоит пройти столько же, сколько прошли.

— Зачем тебе это?

— Хотел узнать, насколько сильны духом гайдзины. Ты валился от усталости. Если бы после привала нас на самом деле ждал путь, равный первой половине, ты бы не дошел… Очень немногие на твоем месте смогли бы заставить себя идти. В тебе есть сила.

— А она сильнее твоей? — с подначкой спросил Артем.

— Нет, — серьезно ответил Асикага. — Я имею в виду не то, что твоя рука толще моей руки, а плечи шире. Мой дух крепче, а это важнее остального. Ты проиграешь мне схватку.

Странный разговор складывался между тюремщиком и пленником.

— Даже если мы будем биться без оружия?

— Даже без оружия.

— Сегодня я устал, — теперь уже пришла очередь Артема говорить серьезно. — Завтра готов схватиться с тобой без оружия. Только, чур, биться будем насмерть. И я тоже не шучу.

— Господин Масанобу не разрешит, — покачал головой Асикага, снимая с шеи небольшой деревянный цилиндр на веревке. Цилиндр оказался заткнутой пробкой емкостью. Эту пробку Асикага вытащил зубами.

— Это яд? — спросил Артем.

— Это бальзам, — Асикага свернул тряпицу так, чтобы окровавленная сторона оказалась внутри, и вылил на нее немного густой, зеленоватого цвета, жидкости. Наложил смоченную бальзамом тряпицу на рану. — Бальзам не раз выручал меня после сражений. Если твоя рана загноится, он вытянет гной. Вот посмотри.

Асикага распахнул полы куртки. Впалый мускулистый живот наискось пересекал страшенного вида рубец.

— Твоя рана перед этим царапина, гайдзин. А бальзам справился даже с ней, когда она загноилась.

Понимая, что Асикага сейчас уйдет, Артем поспешил обратиться к нему с просьбой:

— А если хами не вставлять, Асикага-сан? Я не собираюсь кричать «Караул! Спасите!» или громко распевать гайдзинские песни.

— А язык себе не откусишь? — на полном серьезе спросил Асикага.

— Я что, похож на слабого умом? Если б я хотел покончить с собой, сделал бы это раньше и не таким зверским образом. Лег бы в лужу и подождал, когда вы мне отрубите голову.

— Я бы выполнил твою просьбу. — Асикага задумался. — Да, ты слишком цепляешься за жизнь, чтобы пытаться убить себя сейчас. Но ты — гайдзин. А он — нет, — Асикага показал на Артемова сокамерника. — Будет несправедливо, если твое положение будет лучше, чем у него. А у него я не могу вытащить хами, потому что не я его вставлял.

— Логично, — только и успел произнести Артем до того, как кляп-хами вновь лишил его возможности говорить.

Едва Асикага закрыл дверь, Артем приступил к тому, что задумал…

Самое смешное, что он вспомнил о своем козыре только после привала… Ну не козырь, конечно, а козырек, типа козырной двойки. Но, вообще-то, и его могло не быть, а он есть и под рукой!

Посох яма-буси, который мог превращаться в подобие кистеня или в копье. Для того чтобы посох превратился в копье, требовался железный наконечник. И этот наконечник Артем все еще таскал с собой.

Артема не обыскивали. Карманов нет, сумок и кошелей нет — нечего выворачивать и охлопывать, потому никому и в голову не пришло его обыскать. А если бы пришло, то кое-что обыскиватели могли обнаружить за отворотами куртки. Именно за отворотом левого рукава лежал железный наконечник.

Надо сказать, что в отшельнических штанах и куртке вид у Артема был довольно дурацкий: штаны едва дотягивали до середины голени, а нижний край куртки едва прикрывал живот. Ну не нашлось в лесном гардеробе ничего более подходящего на его размерчик! Но вот рукава у всех курток яма-буси были несоразмерно длинные, почему их и приходилось подворачивать. Артем до сего дня не придавал значения такой странной детали лесных костюмчиков, а сейчас ему в голову пришло соображение, что это далеко не случайно. Яма-буси в своих вылазках в люди, наверное, иногда подвергались обыску, а поскольку им было что утаивать от самурайских глаз, то вот они и придумали, куда прятать.

Раньше воспользоваться наконечником Артем не мог. С него глаз не спускали, поди тут что-то достань. Ну, даже пусть достал. Что бы он стал бы делать с наконечником? Сжав в кулаке, вступать в неравный бой? Зато сейчас вещица сгодится в самый раз. Правда, придется маненько помучиться… Сперва Артем стянул с ног акробатические тапки. Пришлось, конечно, повозиться — кожаными пятками поелозить по земле, цеплять тапок на одной ноге носком другой ноги и дергать, пока тот не сдернется… Все, тапки валяются на земляном полу. Артем пошевелил пальцами ног, повращал ступнями. Все слушается, все подчиняется. За дело, товарищи!

Ну и что с того, что руки привязаны к перекладине. Артем Топильский, простите, все же акробат, а не торговец кастрюлями. Закладывать ноги за голову он умел еще в трехлетнем возрасте и с тех пор не разучился. А сесть на шпагат — так вообще плевое дело, обязательный элемент ежедневной утренней растяжки.

Артем сперва вплотную придвинулся к стене, затем вывернул корпус до предела влево, потом поднял ноги и дотянулся до скрутки левого рукава. Так, теперь просунуть большие пальцы ног в отвороты, потащить вверх…

Не получилось. Он потащил вверх всю куртку, а отвороты ни фига не раскручивались и затерянвый в складках наконечник, ясное дело, не вывалился. Вот если бы рот был свободен, можно было бы ухватить зубами куртку, ткань натянулась бы, и все бы вышло как надо. Непременно все получилось бы и в том случае, если бы у него были телескопические ноги…

Ладно. Артем опустил ноги. Две секунды расслабухи, затем попробуем по-другому.

Несколькими секундами спустя Артем выдал натуральный акробатический этюд: левым коленом дотянулся до плеча и прижал ткань рукава к телу, вывернув шею, шершавой небритой щекой дополнительно стал придерживать куртку, а правой ногой принялся неторопливо разворачивать скрутку — сперва с одной стороны потянуть, потом с другой… Ага, есть какие-то сдвиги, одна складка отогнулась, вторая поддается… Опять потянуть наверх с одной стороны, опять с другой. Короче, женщина-змея отдыхает. С такой композицией хоть завтра можно начинать ездить по провинциям и выступать на летних парковых эстрадах, назвав номер, допустим, «В объятиях самого себя» или «Человек-узел». Парковый народ под бутылочку пивка встречал бы такое со всей…

Бляха! Сволочной наконечник, до которого Артем все же докопался, уколол в большой палец ноги. Еще одна рана, да сколько можно! Скоро живого места на теле не останется!

Но хрен с ней, с раной, главное, что наконечник вывалился из отворота. Упав, даже умудрился воткнуться острием в соломенный мат, покачался-покачался и плавно завалился набок.

Уф… Требуется передышка. Да, такими вывертами недолго и надорвать мышцы. Ладно, дальше вывертов будет поменьше.

От всех этих упражнений вскрылась рана на плече, и Артем почувствовал прокладывающий дорогу на руке теплый ручеек. К тому же Асикагова целебная тряпочка отстала от раны и наполовину вывалилась из разреза на куртке.

Артем взглянул на сокамерника, о котором за хлопотами несколько подзабыл. Тот сидел себе смирненько, не елозил по мату от нетерпения или от кипения иных эмоций. Взгляд его, как и следовало ожидать, был направлен на Артема. Интересно, что он думает по поводу происходящего? Может, думает, что это я его так развлекаю, чтоб ему не скучно было срок мотать? Артем подмигнул ему. Сокамерник подмигнул в ответ. «Ну вот и поговорили. Пора вновь за дело».

Артем вытолкал ногами наконечник на удобное место. Наконечник был ромбовидной формы, с коротким штырем на конце. Промежуточная задача сводилась к тому, чтобы зажать штырь наконечника между пальцами правой ноги. Было все равно, как зажать, прямым, так сказать, хватом или обратным — главное зажать крепко… Справился. Не самая сложная задача из набора задач. Правда, дотянуться правой ногой до ремней, которыми левая рука прикручена к перекладине, тоже не слишком проблематично для тренированного человека. А вот удерживать себя в таком положении уже требовало немалого мышечного напряжения. Ну, а труднее всего, конечно, было прокалывать ремни.

Единственной острой частью наконечника являлось острие, и поэтому приходилось орудовать наконечником как шилом — натянув ремень руками чуть ли не до звона, протыкать в нем дырки. И пытаться загнать железный ромб как можно дальше. А еще пытаться следующую дырку сделать как можно ближе к предыдущей…

В их цирк время от времени заявлялись люди, предлагавшие готовые номера. Большинство из них были самыми доподлинными сумасшедшими. Скажем, обучит какой-нибудь гражданин ручную крысу скакать через скакалку или приплясывать в такт «Подмосковным вечерам» и тащит в цирк, мол, такого чуда вы еще не видели и попробуйте не возьмите мою крысоньку в программу! Кого-то из подобных соискателей выпроваживали деликатно, кого-то чуть менее деликатно. Справедливости ради надо признать, что попадались и самородки, некоторые из которых даже оставались в цирке. Но, как и золотые самородки в природе, самородки среди людей встречались редко.

Однажды, кажется, из Кургана к ним приехал как раз такой вот самородок. Это был инвалид самой что ни на есть наивысшей группы инвалидности — у человека не было обеих рук. Зато ногами он делал практически все то же, что другие делают руками: держал ложку и вилку, брал сигарету, прикуривал от коробка и курил. Ногами он рисовал, причем именно рисовал, делал, представьте, неплохие моментальные шаржи, а не просто водил карандашом по бумаге. Жонглировал тремя шарами, расстегивал-застегивал одежду, ну и все в таком духе. Понятно, этот человек, кроме уважения, ничего не заслуживал. Настоящий мужик, которого не сломала трагедия, других непременно вогнавшая бы в беспросветную депрессию и беспробудное пьянство. Но в программу его не взяли исключительно из тех соображений, что зрителю неприятно смотреть на увечья, зрителю подавай здоровые тела. Чтобы смягчить отказ, курганцу сказали, что программа уже, к сожалению, составлена и новые номера не нужны, и порекомендовали обратиться в госконцерт. Так вот, тот человек из Кургана на месте Артема наверняка бы уже давно управился, а Артем все еще возился. Несколько раз ему пришлось прерываться, чтобы отдохнуть. А один раз показалось, что кто-то подходит к сараю. Но нет, слава богу, ошибся.

Есть! Рано или поздно он должен был добиться своего и добился. Истыканный копейным наконечником ремень порвался. Совсем немного времени ушло, чтобы размотать путы. А через минуту после того, как он освободил одну руку, он освободил и вторую.

«Фу-у» свободен! Настроение резко скакнуло вверх, будто стакан водки жахнул. Понятно, что это никакая не свобода, до свободы еще, как до Пекина с Шанхаями, но уже что-то… Уже пошло не по их сучьему сценарию!

Артем поднял с пола лечебную тряпку и, прижав ее к ране на плече, скользнул к двери. Сквозь просветы между бамбуковыми «бревнышками» можно было разглядеть, что происходит на улице. Артема интересовало, сколько вертухаев их охраняет, а то, может, и вообще не охраняют по случаю того, что никуда не денутся… Охраняли. Этим занимался до блевоты знакомый Артему персонаж — молодой разбойничек Ицумицу. Он сидел — спасибо дождю — не возле сарая, а напротив, в десяти шагах от тюряги, у дома, где его от дождя защищал скат крыши. Дверь сарая караульщику, конечно, видна лучше не придумаешь, но услышать он ничего не сможет, если только криком не кричать.

Артем еще раз использовал копейный наконечник — надрезал им тряпицу, а после оторвал от нее узкую полосу и перевязал кровоточащий большой палец ноги. Вновь надел тапки.

Не покидая пока своего наблюдательного пункта, воздушный гимнаст задумался над неожиданно вставшей перед ним проблемой — что делать с сокамерником? Согласно расхожей истине, враг моего врага — мой друг. Оно, конечно, так. Только в этой Японии неизвестно, где и какая мина зарыта. Освободишь человека из плена, а он разорется: «Держи! Хватай!», потому что ненависть к гайдзинам пересилит в нем все на свете, даже инстинкт самосохранения. «Может, пленник — подсадка?» — пришла в голову уж совсем отвязная мысль. Впрочем, Артем сразу уяснил, что в последнем не прав. Была б подсадка — во рту не торчал бы кляп. Иначе как, ежели что, он подаст сигнал об опасности?

С другой стороны, Артему не помешает союзник в таком опасном предприятии, как побег. К тому же неохота обратно в тупиковую Долину Дымов. А если этот гражданин и вправду из знатных и влиятельных, есть шанс вытребовать за спасение его персоны хар-рошую награду. Ну, а какая еще нужна награда, кроме ограждения от неприятностей, что раскиданы тут на каждом шагу, и кроме помощи в переправке в Китай с попутным кораблем? И глупо было бы этот шанс не использовать.

«Ладно, — решил Артем, — сперва поговорим, а там уж и определимся».

Убедившись, что Ицумицу смотрит не на дверь, а на свои грязные ногти, которые он укорачивал с помощью очень короткого и очень широкого ножа, Артем скользнул к сокамернику, развязал тесемки кляпа.

— Ты кто такой? — спросил он его, бросив кляп-хами в угол.

На это сокамерник расхохотался. Прямо-таки зашелся хохотом, слава богу, беззвучным. «Истерика, что ли? — подумал Артем. — Или он полоумный, потому его и посадили за решетку?»

— Ты опередил меня на один выдох. — Слава богу, сокамерник отсмеялся быстро. — Я хотел задать тебе в точности такой же вопрос. Согласись, что в моих устах он прозвучал бы уместнее.

Следовало говорить шепотом. Если охранник услышит какие-то звуки, похожие на голоса, он непременно заявится проверить. Потому что заключенные с кляпами во рту разговаривать не могут.

— Не согласен, — пробурчал Артем. — Это я тебя могу освободить… а могу и не освобождать. Могу опять заткнуть тебе рот этой бамбуковой дрянью.

— Хорошо, пусть будет по-твоему. Ты хочешь знать, кто я такой? Я назову себя. Хидейоши из рода Кумазава. Чиновник губернатора провинции Юи Хисамицу и кэнин^[4] господина Юи Хисамицу. Теперь, мне кажется, я вправе узнать твое имя.

Назвался Ямамото — неси крест и дальше.

— Меня зовут Ямамото, — сказал Артем. — Чужестранец. Жертва кораблекрушения.

— Что ты собираешься делать, Ямамото? Если собираешься освободить меня, то делай это. Отсюда ты не видишь, что происходит снаружи. К нам могут зайти и застать тебя врасплох.

Он прав, собака, — вдали от двери долго находиться не рекомендуется. А вдвоем обезвредить охранника, ясное дело, сподручнее. Ну что ж… Губернаторский чиновник, будем надеяться, вполне достаточной крутизны шишка, чтобы вытаскивать его из переделки со всем нашим усердием. Бог с ним, рискнем. Воспользовавшись все тем же наконечником (провозишься, распутывая хитрые узлы руками), Артем освободил сокамерника от пут.

Хидейоши поблагодарил освободителя коротким быстрым поклоном. Морщась, растер запястья. Потом показал Артему пальцем на дверь и… пополз в сторону двери. И опять он прав — движение крупной тени легче заметить сквозь просветы между неплотно соприкасающимися бамбуковыми палками. А ведь неизвестно, что там снаружи вертухаю видно, а что не видно. Артем последовал примеру сокамерника, пополз к двери по-пластунски.

Они залегли рядом на полу возле двери. Заглянули в щели. Пока снаружи все было по-прежнему. Ицумицу сидел возле дома, только теперь он точил бруском катану. То и дело поднимал меч, прищурясь, смотрел на клинок и пробовал лезвие пальцем. Иногда он обводил скучающим взглядом двор, строения, смотрел с тоской на небо и вновь возвращался к заточке меча. Дождь не прекратился и, судя по плотно затянутому тучами небу, перестанет еще не скоро.

Можно было разговаривать между собой шепотом. Если только Ицумицу не обладает сверхчеловеческим слухом, то не услышит. Тем более что однокамерникам было о чем поговорить.

— Я думаю, сделаем так, — прошептал Артем. — Привлечем его внимание шумом, он войдет посмотреть, что происходит, откроет дверь, и мы нападем на него.

— Нет, — покачал головой японец. — Шумом мы его насторожим. Он подойдет к двери, будет долго всматриваться в щель. А если наберется храбрости и войдет, то будет держать руку на рукояти, будет готов тотчас выхватить меч. Мы станем ждать, Ямамото. Вечером придут, чтобы отвести нас к отхожей яме.

— А если придет несколько человек? — Артем поморщился. Тростниковая крыша протекала, и сверху время от времени пикировали капли. Очередная капля только что шлепнула по шее и теперь сползала по коже неторопливым холодным червем.

— Придут вдвоем, — уверенно сказал этот чиновник по имени Хидейоши. — Двое не готовых к схватке — это лучше, чем один, рука которого лежит на мече.

— А если их будет трое или больше? — Артем не занудствовал, просто в вопросе, связанном с сохранностью собственной жизни, хотелось уточнить все до последнего штриха.

— Отводить к яме нас станут по одному, зачем приходить толпой? «Но все же», говоришь? В любом случае, сколько бы их ни было… Мне необходимо завладеть мечом, тогда ты можешь считать себя одной ногой на свободе, — сказал Хидейоши.

Артем повернул голову и посмотрел на своего собеседника. Спокоен, как удав. И двое безоружных против двоих вооруженных людей для него пустяк. И это чиновник, кабинетная душа?

У Артема со словом «чиновник» связывались вполне определенные ассоциации, навеянные российской действительностью: мордатый хрен в дорогом костюмчике, с толстой жопой и плутоватыми глазками, который если что и умеет хорошо, так это волокитить дела, брать взятки, лизать задницу начальству и дрючить на кабинетном столе секретаршу. А этот чиновник мало того, что не похож на кабинетного работника, еще, оказывается, умеет обращаться не только с письменными принадлежностями. Или мозги пудрит?

— Даже так? Всего лишь завладеть мечом? — с сомнением проговорил Артем.

— Я брал уроки фехтования у самого Мацудайра и был его лучшим учеником.

Судя по тому, как чиновник произнес это имя, некий Мацудайра тут у них в большом авторитете. С такой интонацией в мире Артема говорили бы: «Я брал уроки бокса у самого Майка Тайсона» или «уроки борьбы у самого Александра Карелина». Ну допустим, допустим…

— Как же, в таком случае, ты попал в плен? — задал Артем вполне закономерный вопрос. Мог бы еще добавить «похоже, не получив при этом ни одной царапины».

Хидейоши помрачнел. Зло поджал тонкие аристократические губы. Артем ожидал услышать резкий ответ с неоднократно повторенным обидным словом «гайдзин». Вроде «А какое твой гайдзинское дело, гайдзин!» Но гимнаст ошибся.

— Я направлялся в Киото и остановился в этом доме на ночлег. Меня опоили какой-то дрянью. Наверное, зелье было подмешано в сакэ. Я заснул как убитый прямо за едой. Я ни о чем не подозревал, Ямамото. Если бы у меня была хоть крупица сомнения…

Чиновник замолчал.

Ну, пусть так. Конечно, у Артема вертелось на языке множество вопросов. Например, такой — а все-таки зачем захватили губернаторского чиновника? Выкуп получить? Тогда следовало держать его в подвале или хотя бы завязать ему глаза. И чей это вообще дом, и кто на самом деле разбойники? Ладно, вопросы могут обождать, есть другие горячие темы.

— Мечом еще надо завладеть, — сказал Артем. — Как мы это сделаем? Надо договориться, чтобы не помешать друг другу.

— Верно, — сказал чиновник. — Надо договориться.

— Может, накинуть ремешки, сделать вид, что мы привязаны, зажать в зубах хами, а когда войдут в сарай, накинуться на них?

— Этого, — Хидейоши качнул подбородком в сторону Ицумицу, — мы обманем. Молодой, пустышка, дурачок. Но другого, который приходил тебя перевязывать, мы не проведем. Он на пороге учует неладное. Можешь мне поверить, я немало встречал этих повидавших виды самураев. Поэтому нападать надо, как только откроется дверь. Давай договоримся так…

Хидейоши замолчал, прикрыл глаза. «Не иначе, прокручивает в башке сценарий нападения», — предположил Артем.

— Я вырываю меч у того, кто откроет дверь. Только вырываю у него из-за пояса меч, ничего больше, и сразу ухожу дальше, на следующего противника, — сказал чиновник. — И оставляю на тебя первого. Я оставляю свою спину на тебя, Ямамото.

Последняя фраза была произнесена с чрезмерным пафосом. Дескать, проникнись, смерд, свою бесценную спину я оставляю на тебя, жалкого гайдзина. Так, во всяком случае, показалось Артему, и он не мог не огрызнуться.

— Никак ты доверяешь гайдзинам? — усмехнулся Артем. — Ты…

— Тихо! — чиновник сильно сжал Артему локоть, мотнул подбородком в сторону улицы.

А там охранник Ицумицу вернул катану в ножны, поднялся. Повертел головой.

— Пойдет к нам, отползаем на места и сидим, как сидели, — совсем тихо прошептал Хидейоши.

Не пришлось отползать, потому что Ицумицу вовсе не стремился выбираться под дождь и подходить к сараю. Он просто сделал два шага вдоль дома и характерным образом завозился со штанами. Справив малую нужду, он вновь вернулся на прежнее место, вытащил из ножен короткий меч и занялся уже его заточкой.

Какое-то время они молча наблюдали за охранником. Мелко стучал по крыше дождь. Капли продолжали просачиваться внутрь сарая. Молчание нарушил Хидейоши. И своим вопросом сумел огорошить Артема:

— У тебя на спине есть белый дракон, Ямамото?

«Ну конечно! — спустя несколько секунд сообразил Артем. — Как же я выпустил это из виду. Сбежавший тогда самурай запомнил меня и описал своим дружкам — о такой возможности меня когда-то предупреждал Такамори. Самурай запомнил в придачу и мою одежду, которую в тутошних краях не часто встретишь».

— Зачем тебе моя спина? — ответил Артем вопросом на вопрос.

— У тебя на спине есть белый дракон, — без тени сомнения произнес японец. — Два высоких беловолосых гайдзина в одно и то же время, в одной и той же провинции — это слишком невероятное совпадение. Как говорил мой учитель, не преумножай сложности там, где их нет ни единой. К тому же до сего дня лишь в Киото можно было встретить похожих на тебя людей. А еще ты — тот самый человек, который бился на стороне яма-буси. И ты убивал самураев даймё Нобунага.

Скажешь «не убивал» — не поверит. Поэтому Артем пока не торопился отвечать. В этот момент он отчего-то подумал о наконечнике копья, о том, что тот вновь отправлен им за отворот рукава, но теперь его будет достать гораздо проще и быстрее. А затем всадить резким отточенным ударом в эту белую, без единой родинки аристократическую шею. «Что-то я становлюсь кровожадным. Это плохой симптом».

— Даймё Нобунага ищет тебя, — продолжал чиновник. — Он пообещал в награду за твою голову коку риса.

— За мою голову? Ты ничего не путаешь?

— За твою. Трудно спутать, согласись?

— Да. Пожалуй, ты прав. А… коку риса, это много или мало?

— Это много. Я не помню, чтобы за кого-нибудь назначали такую большую награду^[5].

Артему необходимо было еще кое-что для себя уточнить:

— «За мою голову» — это означает, что я ему нужен живым или мертвым?

— А зачем ты ему живым! — Хидейоши посмотрел на Артема с недоумением.

Артем вытер испачканную руку о штаны, перевернулся с живота на спину, закрыл глаза. Вдруг нестерпимо захотелось сперва завыть в полный голос, затем встать, вышибить к чертям дверь ногой, свернуть шею этому недоноску Ицумицу и дальше крушить и крушить всех подряд. Эх, автомат бы сюда… Душу бы продал за «Калашникова» и за подсумок с запасными «магазинами»! С каким неземным удовольствием сейчас давил бы и давил на курок, наслаждаясь перекошенными от страха узкоглазыми лицами, их беспомощностью, наслаждаясь тем, как в разные стороны летят кровавые ошметки…

Артем взял себя в руки, досчитал до десяти, успокоился, и его голос зазвучал не громче, чем прежде:

— Еще несколько дней назад я не знал ни вашего даймё, ни ваших яма-буси. Ничего не знал. Потом я никуда не выходил из леса. Из людей видел только горстку яма-буси. И сумел стать главным врагом могущественного даймё Нобунага. Как такое могло получиться? В чем я провинился перед даймё и всем народом Ямато?

Реплики были адресованы к самому себе или, в крайнем случае, к высшим силам… Однако вместо высших сил ответил Хидейоши:

— Некоторые обстоятельства убеждают меня, что ты действительно ничего не знаешь, Ямамото. Но что тогда тебя связывает с яма-буси?

— Да ничего, — Артем опять перевернулся на живот. — Случайно натолкнулся на них в лесу. На них напали какие-то люди, я помог им отбиться. Они дали мне одежду, накормили, дали поспать в их шалаше. Когда я проснулся утром, их уже не было. Они куда-то ушли, я остался один и направился куда глаза глядят. Шатался по лесам, пока не напоролся на этих…

Артем вяло махнул рукой в сторону двери.

— Тебе очень не повезло, Ямамото, что ты встретил яма-буси, — сказал чиновник. — Лучше бы тебе было сразу напороться на шайку ронинов…

— На кого? Ах, да…

Вовремя всплыла подсказка, что ронин это самурай, оставшийся без хозяина. Значит, Масано-бу и сотоварищи у нас ронины. Понятно…

— Так почему мне было бы лучше сразу напороться на шайку ронинов?

— От них можно просто убежать, Ямамото. Они не станут тебя преследовать по всей провинции и за ее пределами. Даймё Нобунага станет. А на твою беду, ты — очень приметный человек.

— Эт-то точно. Я приметный. Но разве я стою самой большой награды? Разве я стою того, чтобы за мной гонялись по всем провинциям? Еще ты говорил, что я чего-то не знаю. Чего я не знаю? Объясни мне, будды ради, хоть что-то!

— Т-с-с! — приложил ладонь к губам Хидейоши. — Говори тише. Иначе нашему разговору помешают. Скажи мне… только не повышая голоса… скажи мне, что яма-буси рассказывали тебе про самих себя?

— Отшельники, живут в горах, с незапамятных времен их преследуют самураи. Причина гонений — в их вере, которая многим не нравится. Собственно, и все. Самое главное.

— Самого главного они тебе не рассказали, Ямамото. Впрочем, они и не могли тебе этого рассказать… — Хидейоши опять прикрыл глаза. Он часто их прикрывал, каждый раз на разное время, словно он сперва, на несколько секунд, отрешившись от реальности, намечал путь своим мыслям или поступкам, а потом уже двигался по этому пути.

— Поверь мне, даймё Нобунага не отправил бы своих самураев, касайся дело только веры. Значит, ему каким-то образом стало известно, что следующей жертвой яма-буси должен стать он сам.

— Следующей жертвой яма-буси?

— Да. Послушай меня…

То, что рассказал чиновник Хидейоши Кумазава, стало для Артема в полном смысле слова откровением. Можно врать себе сколько угодно, дескать, «я что-то такое чувствовал, нечто в этом роде и подозревал», но, если быть перед собой предельно честным, то ничегошеньки он не подозревал.

Горные отшельники — по словам чиновника — до затяжной и кровопролитной войны между самурайскими родами Тайра и Минамото действительно вели ту жизнь, какую описывали Артему как жизнь сегодняшнюю. Да, до войны их преследовали, но без всякого рвения, уж по лесам за ними не гонялись. Их просто не допускали к людям. Дескать, нравится сидеть в своих любимых горах, ну и сидите там дальше, а появитесь в селениях — пеняйте на себя. Но война все изменила и для яма-буси тоже.

Самураи домов Тайра и Минамото истребляли друг друга беспощадно и далеко не всегда придерживались кодекса самурайской чести — что бы там ни утверждали легенды и еще живые участники той войны. Частенько члены обоих домов прибегали к методам, с точки зрения кодекса Бусидо, не просто сомнительным, а самым что ни на есть неблагородным и непозволительным. Желание истребить врага оказывалось сильнее всех прочих стремлений и убеждений. Здесь и оказались востребованными знания и умения горных отшельников, особенно по части всяческих трав и всевозможных ядов.

Яма-буси, которые исконно ненавидели всех самураев, вне зависимости от принадлежности последних к тому или иному роду, без колебаний и внутреннего сопротивления включились в ту войну, можно так сказать, на обеих сторонах. Они стали брать заказы на тайное устранение как от самураев Минамото, так и от самураев Тайра.

Правда, некоего кодекса чести яма-буси все же придерживались, иначе они бы не выжили между жерновами. Скажем, если какой-либо клан яма-буси брал заказ, то до тех пор, пока заказ не будет выполнен, члены клана считали себя как бы вассалами заказчика. Можно сказать, вассалами по найму. Но едва яма-буси управлялись с заказом и получали оговоренную плату, они считали себя свободными от прежних обязательств и могли — если кто обратится с таковым предложением — устранить своего бывшего заказчика.

Если же кто-либо из заказчиков не платил или платил меньше оговоренного, то такого человека яма-буси убивали, и не просто убивали, а с показной жестокостью.

Войдя, что называется, во вкус, яма-буси стали развивать в себе иные умения и навыки, которые могли пригодиться на этом новом для них поприще. Такие, например, как искусство незаметного проникновения в жилища, владение разными видами оружия, искусство маскировки и прочее.

Война двух домов закончилась полным истреблением рода Тайра, однако войны как таковые, конечно же, не прекратились, не говоря уж про мелкие стычки и столкновения. Тем более что и без войны, и без столкновений всегда находились желающие устранить соседа или недруга. А когда есть возможность устроить все так, что никто и не подумает на заказчика, то за это можно щедро заплатить. Короче говоря, яма-буси продолжали осваивать и совершенствовать ремесло наемных убийц…

— Ниндзя, тебе знакомо это слово? — перебил рассказ чиновника Артем.

— Нет, не знакомо. А кто это?

— Да так, никто… гайдзинское слово. Продолжай, Хидейоши.

Чиновник продолжил свой рассказ. Собственно, он уже почти подобрался к финалу.

Как раз со времен войны домов Минамото и Тайра яма-буси и стали подвергаться жестокому преследованию. Феодалы, даже не имевшие на текущий день серьезных (то есть таких, что способнынанять яма-буси) врагов, предпочитали на всякий случай истреблять горных отшельников, если те вдруг обнаруживались поблизости. Как-то лучше спится, когда по соседним горам не бродит клан наемных убийц. И действительно, у самураев стало считаться доблестью добыть голову яма-буси, даже если это была голова женщины или ребенка. Смертельно опасен любой яма-буси, даже женщины и дети могут расправиться с хорошо вооруженным самураем. Яма-буси не признают никаких правил чести, они пользуются «подлым» оружием и подлыми приемами. И за это самураи люто ненавидели горных отшельников. А еще самураи верили, что те знаются с черными силами, оттого их никак и не удается истребить под корень.

— О том, что в горах этой провинции обитает клан яма-буси, разговоры ходили уже давно, — сказал Хидейоши. — Но Нобунага никогда не посылал своих самураев охотиться на них. Нобунага — это мне известно доподлинно — всегда говорил, что заранее узнает, если кто-то наймет яма-буси для его убийства. Раз даймё все же послал самураев — значит, он об этом узнал…

«К больному ли ходила Омицу? — внезапно пришло на ум Артема. — Или… по другим делам? Например, осматривала подступы к замку Нобунага? »

— И вот даймё становится известно, что среди яма-буси появился гайдзин — прости мне это слово, Ямамото, если оно тебе неприятно…

Артем никак не отреагировал на слово «гайдзин» и извинения чиновника. Тут не до каких-то отдельно взятых слов, когда слышишь все новые и новые откровения.

— Нобунага решил, что яма-буси, в свою очередь, наняли чужака, чтобы воспользоваться гайдзинскими знаниями или гайдзинским колдовством. Иметь дело с чужими знаниями или с чужим колдовством у Нобунага нет никакого желания. Поэтому он и назначил за твою голову такую большую награду. Он хочет как можно быстрее обезопасить себя от непонятной опасности.

Голова Артема пухла от неожиданных догадок («Вот почему последний самурай сбежал с поля боя, а не погиб с честью — он посчитал, что не имеет права не сообщить своему господину даймё Нобунага о чрезвычайно важной для господина новости») и от новых вопросов («Теперь совершенно понятно, почему Такамори хотел меня убить. Но тогда вдвойне непонятно, почему Такамори все же не убил меня в ту ночь?»). Вопросов возникало несметное количество, но были среди них наиважнейшие, которые необходимо было задать прямо сейчас.

— Твою мать, — прошептал по-русски Артем и вновь перешел на японский: — А почему ты решил рассказать мне о Нобунага, о награде за мою голову… обо всем?

— Ты открыл мне руки, в ответ я открываю тебе глаза, — просто ответил Хидейоши.

— Но ты… чиновник губернатора этой провинции, так ведь? (Чиновник кивнул). Ведь ты же… должен быть заодно с Нобунага?

— Я никогда не буду заодно с Нобунага. — Нешуточная злость полыхнула в глазах Хидейоши. — Если бы я мог, я бы убил его.

— Ага, — Артему показалось, что он начинает потихоньку разбираться в этом запутанном клубке. — Поэтому ты помогаешь мне. Ты думаешь, я заодно с яма-буси, которые хотят смерти Нобунага?

— Я никогда не стал бы помогать яма-буси! И если бы это только было в моей власти, я сперва бы очистил леса от них и только потом от разбойничьих шаек.

И опять Артем перестал что-либо понимать.

— А почему ты так уверен, что я не заодно с яма-буси?

— Потому что ты освободил меня после того, как я назвал себя, — сказал Хидейоши. — Ты знал, что освобождаешь самурая. Никто из тех, кто заодно с яма-буси, никогда бы не освободил самурая.

— Подожди, подожди… — Артем потер кулаком лоб. — Ронины оставили меня в живых только потому, что я сказал им о лежащем на берегу корабле с товарами и пообещал к нему привести. Главарь ронинов Масанобу ничего не знает о назначенной за мою голову награде. Я в этом уверен. А… как я понимаю, он должен знать.

— Должен, — чиновник задумался. — Этому есть лишь одно объяснение. Масанобу только сегодня возвратился из каких-то дальних краев…

— Да, похоже на то, что ронины побывали в дальней дороге. Вид у них потрепанный, — согласился Артем. — А кто хозяин этого дома? И почему они расположились тут, как у себя?

— Это дом дзайти рёсю^[6] Симадзу Ядзиро, чтоб ему бревном сломали шею! Большая часть земель вокруг деревни — это его земля. А большая часть живущих в деревне крестьян — это его работники и арендаторы его земли. А с разбойником Масанобу он договорился, чтобы тот охранял его от других разбойничьих шаек. Потому что даймё Нобунага закрывает глаза на… Смотри! Идут!

Артем слушал Хидейоши, оторвав взгляд от порядком надоевшего Ицумицу и переведя его на крохотного усатого жучка, деловито ползущего по земляному полу к разлохмаченному краю соломенного мата. Тревожный возглас Хидейоши заставил его тут же вскинуть взгляд.

А там, на улице, охранник Ицумицу вскочил, запихнул короткий меч в ножны и повернулся в сторону крыльца. Твою мать! Со стороны крыльца вдоль дома шли люди. Артем не мог их пока что пересчитать, но… много. Всяко больше трех.

— Это за тобой, я уверен, — быстро произнес Хидейоши. — Разбойник Масанобу описал тебя Симадзу и рассказал о корабле. А Симадзу рассказал ронину о награде, назначенной за твою голову даймё Нобунага. Они решили тебя допросить. Послали за тобой.

— Не пойму, сколько их… — прошептал Артем.

— Я догадываюсь, как было, — сказал чиновник. — Слуги Симадзу и ронины Масанобу узнали, что ты — тот самый, за кого даймё назначил невиданную награду. И когда хозяева велели тебя привести, они отправились всей толпой. Всем вдруг захотелось еще раз взглянуть на удивительного человека, который стоит так дорого. Даже тем, кто тебя уже видел. Будет что обсудить. А какие тут у них еще развлечения!

О чем-то не о том говорил сейчас Хидейоши! И почему он так спокоен?! У Артема зашевелились нехорошие подозрения.

Тем временем идущие к тюремному сараю люди подошли уже совсем близко. Артем пересчитал их. Восемь человек, считая Ицумицу. В бога душу мать!

— Что будем делать? — Артем вытащил из отворота рукава копейный наконечник.

— Что задумали, — полным хладнокровия голосом сказал Хидейоши. — А что еще мы можем делать?

— Вдвоем, без оружия, на восьмерых?!

— Да, — кивнул Хидейоши.

— ….! — практически одними губами проартикулировал Артем несколько очень нехороших, но крайне выразительных слов на неяпонском языке.

Хидейоши его услышал:

— Про себя молись своим богам. А теперь ни звука…

Глава девятая БОЙ МЕСТНОГО ЗНАЧЕНИЯ

Металл тяжелее пера, но можно ли отнести это к единственной металлической полоске и к целому, в несколько пудов грузу перьев?

Китайская мулрость

Дверь направился открывать Ицумицу. Ну, а кому еще открывать темницу, как не находящемуся на посту караульщику?

Остальные ждали. Кто-то беседовал между собой. По благодушным, разглаженным лицам гостей легко угадывалось, что они уже отобедали. Кстати, о лицах… Среди пришедших Артем узнал кое-кого из разбойничьей шайки Масанобу. А узнать между тем было не так уж просто — все они вымылись, видимо, искупавшись следом за атаманом в гигантской банной бочке, переоделись, некоторые даже побрились. Доспехи они с себя сняли, и одеты были сейчас или в кимоно, или в косодэ и хакама^[7]. («Во, оказывается, какие слова я знаю», — без всякой радости отметил про себя Артем.) Ну, и у каждого из пришедших за самурайский пояс были заткнуты мечи. У кого два меча, у кого один.

Среди пришедших переминался в ожидании, когда откроют дверь, и вислоусый разбойник с длинным, в полтора раза длиннее катаны, мечом. «Кажется, его кличут Нарияки», — вспомнил Артем. У него, кстати, у единственного из пришедших была надета безрукавка-хаори с крыловидными плечами и с каким-то мелким рисунком на левой стороне. Словом, принарядились разбойнички. Возможно, один только Ицумицу остался чумазым и голодным. Ну, уж такова участь молодых во все времена…

Ицумицу возился с ремнями, которыми — видимо, для пущей надежности — засов привязывали к скобам. Зубами и руками он растягивал свои же узлы и все никак не мог их победить. Пленники отчетливо слышали за бамбуковой стеной его деловитое сопение.

Диспозиция у пленников была той же, что и до прихода гостей. Лежали на земле — Хидейоши чуть ближе к двери, Артем слева от него, стало быть, чуть подальше от двери. Правда, от стен сарая они где-то на полметра отползли вглубь, в полумрак, чтобы нечаянно не выдать себя блеском глаз и белизной лиц.

Артем слышал, как в ушах отдаются удары сердца. Тяжелые, как кувалды. Хуже нет, чем эти последние мгновения. Мыслью ты уже начал, уже толкнулся и бежишь… а на самом деле тело все еще мается на старте, и с каждой секундой ты все больше и больше перегораешь.

«Напади сейчас чих или кашель, и все пропало» — вот такая чушь вдруг полезла в голову. Как сплошь и рядом бывает в подобных случаях, стоит о чем-то подумать — и на тебе, получи из ничего. Вот стоило подумать о чихе, и в носу тут же защекотало. Унимая зуд, Артем прижался лицом к холодному и влажному соломенному мату. В нос ударил гниловатый запашок перепревшей соломы.

А тут еще как назло у Ицумицу что-то не ладилось с ремнями, он все никак не мог распутать свои же узлы, с-скотина криворукая…

Дверь наконец распахнулась…

В тот момент, когда Ицумицу потянул дверь на себя, Хидейоши вскочил с пола. Чиновник узкой стремительной тенью скользнул в распахнутую дверь мимо застывшего соляным столбом Ицумицу, на ходу, не притормозив ни на мгновение, вырвал из ножен у него длинный меч, продолжил движение, обогнул Ицумицу и скрылся за его спиной.

Вот так!

Ошарашенный Ицумицу рефлекторно схватился за ножны, повернулся следом за чиновником… И тут из сарая выскочил второй пленник.

Этот второй, то есть Артем, схватил Ицумицу за куртку. Заваливаясь на спину, упер ногу в живот Ицумицу и перебросил разбойника через себя. Ицумицу отлетел внутрь сарая. Не дожидаясь, когда разбойник вскочит, выхватит вакидзаси и бросится на своего обидчика, Артем выскочил наружу, захлопнул дверь и задвинул засов. И тут же на шаг отступил от сарая, чтобы не дай бог Ицумицу не достал его коротким мечом сквозь щели. А тут, на улице, уже кое-что произошло. Один из «гостюшек дорогих» уже лежал среди дождевых луж с рассеченной головой. Чиновник же стоял спиной к сараю. Ноги полусогнуты, держит катану перед собой, взявшись двумя руками за рукоять. «Гости» рассыпались полукругом, тоже приготовили мечи к бою и внимательно следят за каждым движением Хидейоши,

В этом противостоянии Артем не видел себе места. До оружия, что лежит рядом с убитым, не добраться — мешают живые, да и вообще влево-вправо не сдвинешься — сразу попадешь в зону досягаемости вражеских мечей, назад в сарай тоже ходу нет, да и нечего там делать, не с Ицумицу же мириться. Зато можно запрыгнуть на крышу сарая. Правда, это будет своего рода предательством, получится, что он бросает в беде сокамерника… Конечно, не друга, не брата, а всего лишь сокамерника… А запрыгнуть-то плевое дело — сарай не многим более выше самого Артема. Потом перепрыгнуть на соседний сарай, спрыгнуть с него и, как собирался, огородами да в лес. Лишь бы бамбуковая, крытая тростником крыша не провалилась под его весом…

(Совершенно не вовремя потянуло на обобщения. Подумалось, что не только здесь и сейчас, а в японской жизни вообще нет места гайдзину Топильскому. Лишний он и ненужный. Эдакий сорняк на грядке. Большой и нелепый. А такие вырывают в первую голову.)

И все же Артем не спешил запрыгивать на крышу. Некая замороженность ситуации гипнотически подействовала и на него. Или все же чувство товарищества проснулось?

Между тем шестеро и один стояли напротив друг друга и развязывать рубку не торопились. Хидейоши плавно водил, играл мечом: вверх-вниз, вбок, снова вверх, снова вниз и вбок, влево и вправо. Иногда переносил вес тела с одной ноги на другую. Иногда делал короткий приставной шаг. Его противники тоже статуями не стояли: вот один выдвинулся вперед, другой зашел ему за спину, вот еще двое поменялись местами. Противники тоже «играли» мечами, то поднимая оружие над головой, то выставляя вперед, то отводя в сторону, то держа одной рукой, то обеими. Шла какая-то абсолютно неясная Артему позиционная борьба. Видимо, эти люди видели нечто такое, что было скрыто от Артема, — может быть, еще не прочерченные в воздухе линии клинков и векторы будущих атак. Сзади донеслось какое-то шебуршание и постукивание. Артем быстро оглянулся и увидел аккурат под засовом ходящее вверх-вниз между бамбуковыми прутьями лезвие. Ах, вот там занят Ицумицу! Пытается открыть дверь, сдвинув засов кинжалом. Когда-нибудь сдвинет, конечно, хотя провозится дол…

Ситуацию взломал крик. Это один из противостоявших Хидейоши людей не выдержал и бросился вперед, подняв катану над головой. И завертелось.

Крик оборвался со взмахом катаны Хидейоши. Клинок Хидейоши на один такт опередил готовый опуститься клинок противника. Быстрое, короткое, с неуловимого замаха движение слева направо — и из распоротого горла фонтаном захлестала кровь.

И тут же двое — один молча, другой помогая себе воплем — кинулись на чиновника с разных сторон. Хидейоши ждать их на месте не стал, внезапно сам сорвался с места и ринулся навстречу одному из них. Зазвенели соприкоснувшиеся клинки. Воины пробежали мимо друг друга…

Нет, бежал дальше только один. Хидейоши. А его соперник остановился, наклонив голову и как-то странно вздрагивая. Странно дрожал меч в его руке.

Продолжая движение, чиновник Хидейоши обежал этого внезапно застывшего человека, вышел навстречу набегающему второму противнику, встречным ударом снизу вверх остановил рубящий удар вражеского клинка… Последовало молниеносное кругообразное движение рукой, и клинок врага отлетел прочь…

С секундным опозданием Артем понял, что клинок отлетел прочь вместе с отрубленной кистью. А с еще большим опозданием Артем осознал, почему внезапно остановился предыдущий противник и почему Хидейоши больше не обращал на него никакого внимания. Теперь все стало ясно — когда этот человек рухнул на землю и стали видны разрез на его куртке-косодэ и кровь, стремительно пропитывающая ткань. Но как, твою Люсю, как?! Когда чиновник успел махнуть клинком?! Артем готов был поклясться на сложенных стопкой трех Библиях, что не было никакого движения катаны…

Вообще, у Артема создалось впечатление, что чиновник сперва продумал схватку вплоть до малейшего шажка, а теперь с безупречностью запрограммированного автомата воплощает задумку в жизнь. Во всяком случае, не соврал чиновничек, умеет он обращаться с холодным оружием, хорошо его выучил какой-то там мастер-фломастер…

Пока Артем переводил взгляд с человека, у которого был разрублен бок, на стоящего на коленях человека, который шнуром перетягивал кровоточащую культю, пока Артем чего-то там себе думал, схватка практически закончилась.

С Хидейоши сблизился человек из шайки Масанобу, вооруженный катаной и вакидзаси. Хидейоши ударом слева-направо отрубил руку с вакидзаси, ударом справа-налево распорол противнику живот. И тут же, наклоном корпуса уйдя от секущего удара катаной, снес еще одному противнику голову.

Начисто отрубленная человеческая голова отлетела в путанице черных волос и шлепнулась в лужу, взметнув грязные брызги.

И вот тут в Артеме что-то перемкнуло. Видимо, к такому зрелищу его сознание оказалось просто не готово. Зрелище вышло, прямо сказать, не для слабонервных — за какие-то считанные секунды все вокруг оказалось залито кровью и покрыто мертвой человеческой плотью. А упавшая в грязную лужу отрубленная голова стала последней каплей.

…Словно какой-то важный стержень взяли да выдернули из Артема…

Он вдруг обнаружил, что уже не стоит, а сидит, что опустился в лужу. Причем, не контролируя никак свои действия, он невольно сел на японский манер — на пятки.

Детское выражение «пыльным мешком ударенный» как нельзя лучше подходило к его состоянию. Какая бы то ни было концентрация сознания пропала напрочь, мысли приходили и уходили сами по себе, зрение произвольно выхватывало из общей картины отдельные фрагменты, подчиняясь какой-то причудливой логике или, что вернее, не подчиняясь никакой.

Так, непонятно отчего, ему бросилось в глаза такое «важное» в данный момент обстоятельство, что дождь, который весь день шел то тише, то сильнее, сейчас как раз усилился. Темные от крови лужи взбурлили крупными пузырями, струи громко забарабанили по черепицам крыши.

Артем — словно некий доброхот поднес в этот момент к его глазам лупу — увидел крупные капли, стекающие по неподвижному клинку катаны и смывающие с лезвия кровь. Капли бежали по напряженным пальцам, сжимавшим обмотанную кожей рукоять, и срывались с ногтей. Такие же капли скользили и по длинному, раза в полтора длиннее катаны, мечу. (Этот меч называется «нагината» — пришла на ум подсказка.) Этот меч держал, заведя клинок за левое плечо, хорошо знакомый Артему вислоусый разбойник, которого вроде бы звали Нарияки.

Хидейоши и Нарияки разделяло два шага. Они застыли друг перед другом в полной неподвижности. Неподвижны были и их мечи.

Заскрипел под подошвами сандалий песок. Это Нарияки немного, на полшажка переместился влево. Хидейоши не шелохнулся.

(До этого Нарияки не ввязывался в схватку, стоя как бы чуть в сторонке. Наверное, по ихней субординации ему не положено было лезть в драку вместе с рядовыми… Кстати, и Артем тоже стоял в сторонке, правда, по другой причине: он просто не успел ни вмешаться, ни придумать, как это сделать, — так быстро все проскочило от начала до конца.)

Чиновник Хидейоши не торопился нападать, хотя не мог не понимать, что терять время для него сейчас гибельно. Или он распознал достойного противника, на которого прежде необходимо настроиться, иначе не одолеешь?

(«Какого хрена я здесь делаю? — вот такая полная неопределенности и тоски мысль посетила вдруг Артема. — Куда я попал? Зачем?»)

Все закончилось за два удара пульса. Нарияки обрушил свой длинный меч на плечо Хидейоши. Но за миг до этого… да не то что за миг, а за еще более неуловимую единицу времени чиновник ушел из-под клинка и скользнул к разбойнику. Сперва Артем увидел, как Хидейоши и Нарияки оказались стоящими рядом плечом к плечу. Причем в этот момент один смотрел в одну сторону, а другой — в другую. Затем Артем увидел вышедшее из тела Нарияки окровавленное лезвие.

Хидейоши выдернул меч из тела разбойника, ноги Нарияки подкосились, и он рухнул на землю. Чиновник направился к Артему, который все еще сидел на мокрой земле и не мог заставить себя подняться.

А дальше произошло нечто непонятное. Хидейоши внезапно, с моментального замаха, влепил кулаком в подбородок бывшему сокамернику.

Клацнули зубы. Полыхнуло в глазах. Артем повалился на землю. И тут же вскочил, сжимая кулаки. И напоролся на довольную улыбку этого сволочного чиновника.

Желание заехать в ответ враз пропало. Блин!

Артем тряхнул головой. Тут не заезжать, а спасибо говорить надо. Ведь сволочной чиновник вылечил его радикальным и единственно верным средством. Этот апперкот моментом привел воздушного гимнаста в чувство, поставил сознание на место, вышиб его из той полупрострации, в которой он тут давеча плавал, как в парафине. Артем поднялся на ноги.

— Тебе надо научиться владеть собой и управлять своими чувствами, — Хидейоши взглянул на Артема. — Без этого воином не стать. Ничто не должно выводить воина из равновесия.

Артем ничего не сказал в ответ. А что тут скажешь? Что в его планы не входит становиться воином, а входит в них вернуться домой и остаться цирковым артистом? Артем подошел сперва к одному убитому, потом к другому, вытащил у них из-за поясов короткие мечи. Тягаться на катанах со здешними хлопцами — занятие безумнейшее, а с короткими мечами, мало отличимыми от кинжалов, он еще что-то может придумать.

— Уходи, Ямамото, — сказал Хидейоши, наклоняясь и поднимая катану одного из убитых.

— Куда? — вырвалось у Артема.

— Отсюда. — Чиновник вытянул перед собой левую руку с мечом, прищурился, рассматривая клинок. — Просто убегай.

(Кстати, шебуршание в сарае прекратилось, равно как и попытки лезвием отодвинуть засов изнутри. Видимо, Ицумицу, поглядев в щелочку на побоище, почел за разумное затихариться.)

— А ты? — спросил Артем.

— Я должен забрать свои мечи. — Хидейоши резким взмахом пробуемого клинка рассек воздух. — Это мои мечи, понимаешь?

Самое глупое было бы сейчас переубеждать японца, мол, да брось, подумаешь, какие-то мечи, ноги надо поскорее уносить, а мечи тебе новые выкуют, и будут они еще лучше прежних. Доводы гайдзина вряд ли возымеют действие. М-да, эти самурайские задвиги про мечи ломали планы Артема на ближайшее будущее. Смыться на пару с влиятельным чиновником, похоже, не удастся.

«Ну, и что? И куда самому?» Здравый смысл диктовал — немедленно беги прочь. Два коротких меча бери с собой, сигай через ограду, а дальше, как говорится, огородами и в лес. Останешься здесь — зарежут всенепременно. А так хоть какой-то шанс. Доковылять до яма-буси, отлежаться, подлечиться и там уж что-то думать заново.

Но здравому смыслу резонно возражал холодный рассудок, оглядывающий проблему с площадки стратегического расчета. Если они с Хидейоши выйдут победителями из этой кровавой заварухи и уйдут вместе, то Артем получает великолепный шанс. В противном случае он этого шанса лишается. А как любят повторять футбольно-хоккейные комментаторы, «тако-о-ого моме-ента больше не будет».

Конечно, из Артема помощник в фехтовальных делах аховый. Но зато он не скован предрассудками кодекса чести. Артем только что видел, как бились эти самурайские люди: ниже пояса ничего друг другу не рубили, отвлекающими маневрами и прочими хитрыми приемами не пользовались, работали только мечами, никому из них даже в голову не могло прийти, что можно сделать подсечку или влепить пяткой в колено. Артем же ничем не скован и не опутан. И в нужный момент подставит подножку, метнет кинжал, крикнет «Сзади!», чтоб враг оглянулся, и в этот момент огреет врага стулом… Ну, стульев тут нет. Короче, чем-нибудь да огреет. Тяжелым предметом.

Хотя и страшно, конечно, чего уж себе врать… Когда воочию и с близкого расстояния видишь, что творит с плотью остро отточенный самурайский меч, то лезть под него пропадает всякая охота.

Но, видимо, из врожденного упрямства Артем все же сделал еще одну попытку достучаться до японца.

— Сейчас можно прорваться к лошадям. Пока все ронины из дома не выскочили. А их там полно…

(Ездить верхом Артем умел. Правда, джигитовкой не владел, равно как не знал тонкостей ухода за лошадьми, а тонкостей этих насчитывалось превеликое множество. Но умел держаться в седле и не падать, умел седлать лошадь, умел правильно надеть сбрую, умел управлять лошадью. Нет, конечно, к занятым в цирковой программе лошадям никого из посторонних и близко не подпускали. Но лошади старели, их выводили из программы, некоторых из них оставляли при цирке, на них катали детей в соседних парках и, конечно же, на них катались цирковые дети.)

— Ты должен уйти, Ямамото. — Хидейоши все же чем-то не понравился поднятый с земли меч. Он вогнал забракованное оружие в песок и оставил себе опробованный в бою и еще не успевший затупиться длинный меч Ицумицу. — Ты не найдешь здесь ничего, кроме смерти. А это не твоя битва.

— А ты надеешься победить всех в одиночку?

— У меня нет другого выхода, Ямамото. — Хидейоши направился в сторону крыльца.

— За тобой стоит губернатор! — крикнул вдогон гимнаст. — Вернешься сюда с отрядом воинов. Вернешь себе мечи, отрубишь головы, спалишь к чертям эту деревню.

На это Хидейоши ничего не ответил. Шел, не оборачиваясь.

Артем описал круг перед сараем. Мерзко, раздражающе хлюпала в тапках вода. Гимнаст от всего сердца въехал ногой по двери сарая, чем, думается, еще больше напугал Ицумицу, отбив у того последнее желание выскакивать наружу.

— Что же делать, что же делать… — бормотал Артем себе под нос.

Человек, которому отрубили кисть, лежал, скрючившись, на мокрой земле и не двигался. Он перетянул шнуром руку, справился, но, видимо, все же потерял очень много крови. Может быть, еще выживет. «Вот так попасть гораздо хуже, пусть уж лучше сразу голову снесут», — подумал Артем.

Ничего еще не решив окончательно, Артем все же направился вслед за Хидейоши. Лошади… Артема все больше привлекала идея добраться до лошадей. Уж как-то совсем не тянет пешедралом шастать по лесам с раной на плече, когда можно запросто обойтись без этого сомнительного удовольствия.

Из-за угла дома выскочили двое, оказавшись буквально перед Хидейоши. Взвились, замелькали клинки, два раза коротко звякнуло железо. Упал один, упал другой. Первый лежал бездвижно, второй бился в агонии. А Хидейоши скрылся за углом. Артем, опасливо обежав агонизирующего, догнал чиновника у крыльца. На крыльце, как и во дворе, никого не было. Вообще-то странно это, неужели не слышали ничего?

Хидейоши внезапно остановился, резко развернулся и показал рукой на нижнюю ступеньку:

— Спрячься там. Пережди.

Дом стоял на опорных столбах с каменными основаниями, возвышаясь над землей где-то на полметра. И под ним, действительно, можно было спрятаться и незамеченным просидеть мышью до окончательного разъяснения вопроса, чья возьмет. Только уж больно позорное занятие… Да и не факт, что потом удастся улизнуть незаметно. До этого момента Артем все еще колебался. Последние слова чиновника поставили точку в колебаниях — так гвоздю не хватает последнего удара молотком по шляпке, чтобы встать на место. Окончательное решение пришло, и оно было таким: «Пускай этот супермен геройски помирает за мечи, его дело. Мне мало резона лезть в кровавую мясорубку. А вот лошадка мне позарез нужна. На ней я доскачу до Долины, да и потом она не помешает. Пока, чиновник по кровавым поручениям, адью, желаю успехов!»

Артем был уверен, что лошади находятся где-то под навесами с правой стороны дома или же на заднем дворе. Он побежал туда, в то время как Хидейоши начал подниматься по крыльцу.

Гимнаст миновал навес с бочкой, еще полной воды («Не иначе, оставили для Ицумицу»), пробежал мимо навеса, под которым валялись чурбаны и были сложены наколотые дрова. В плаху был воткнут топор. Топор! Ну конечно! Артем, переложив оба вакидзаси в левую руку, правой выдернул топор. «Это оружие нам все же более знакомо». А топор, между прочим, путевый: насажен на длинную рукоятку, прямоугольный, правда, не слишком большой, зато тяжелый и лезвие острое.

Ах, ты… Под навесами лошадей не оказалось. Не оказалось их и в раскрытом настежь сарае — он был забит одного размера ячеистыми рамами с натянутой на них молочно-белой бумагой, а по стенам сарая были развешаны плотницкие инструменты.

Артем выбежал на противоположную от крыльца сторону дома. А здесь тем более лошадьми не пахло, как, впрочем, и задним двором. Здесь был сад. Выложенные камнями дорожки. Кусты и декоративные деревца. Большие мшистые валуны. Посреди площадки — круглый пруд, сейчас пузырящийся под струями дождя. И где же лошади, мать вашу японскую? Где они держат лошадей?!

Сюда, на эту сторону дома, оказывается, выходила в точности такая же, сделанная из тщательно отполированных и покрытых лаком брусьев, веранда, как и та, что смотрела на ворота. И по этой веранде сейчас бежал какой-то человек. С мечами за поясом. Ну хоть бы кто-нибудь для разнообразия попался без мечей! Этот человек перемахнул через перила. Приземлиться он должен был рядом с Артемом.

Только вот Артем его не дожидался. На хрена нужно встречать такое вооруженное до зубов счастье! Гимнаст бросился прочь. Пробегая мимо навеса, рубанул топором по опорному бамбуковому столбу и едва успел выскочить из-под посыпавшегося сверху тростника. А выскочив, рубанул по второму столбику. Навес завалился на дорожку, преграждая путь преследователю. Артем быстро оглянулся — преследователь копошился в груде тростника и бамбуковых палок.

«Ну, блин, сейчас я тебе устрою довесок!» Бросив вакидзаси на землю возле бочки, Артем взялся за длинное топорище обеими руками, размахнулся и с кхэканьем вонзил топор в низ деревянной кадки. Смачно хрустнула разрубаемая древесина. И еще один разочек рубануть по тому же самому месту. Есть! Из прорубленного в кадке отверстия хлынула мутная от грязи вода. Вода уже, конечно, не горячая, но она смешается с тростником и болото получится качественное. Пока преследователь из этого дерьма выбирается…

Артем подхватил вакидзаси, побежал. Внезапно он догадался, где следует искать лошадей. Просто других вариантов не оставалось. Калитка в ограде слева от ворот. Ну конечно! Она, ясен день, ведет на соседний двор, двор тот, думается, сугубо хозяйственного назначения, там и держат лошадок. Видимо, не хотят, чтобы коняшки гадили на жилой двор и ржанием мешали медитировать на сон грядущий.

Твою мать! Вырулив из-за угла, Артем увидел, что ворота открыты и во двор вбегают люди. В основном, без оружия, наверное, крестьяне, но их целая толпа, числом задавят! А со стороны тюряги бегом возвращались двое вооруженных. Один из них Ицумицу! Увидев Артема, он завопил что есть сил и замахал рукой. Деваться было некуда. Сзади путь завален собственными руками, и среди завала копошится вооруженный хмырь. Оставалось только на веранду. И Артем запрыгнул на нее, легко перескочив перила.

Дверь в дом была отодвинута. Заглянув внутрь и увидев, что за порогом опасности нет, Артем бросил топор на пол и повернулся. Он выдернул короткий меч из ножен и метнул его в взбегающих по крыльцу людей. Ага, помнят руки-то! Меч нашел свою жертву, и некий человек в темной куртке, схватившись за вонзившийся в грудь вакидзаси, повалился под ноги остальным.

Гимнаст проворно шагнул назад и рывком задвинул дверь. Подхватил с циновок топор, размахнулся и засадил топор в основание двери, прорубая низ насквозь и разрубая приколоченные к полу брусья, между которыми скользила дверь. Быстро выдернув топор, Артем вогнал в образовавшуюся щель второй вакидзаси, заклинивая дверь. А чтоб подольше провозились, обухом забил вакидзаси как можно дальше…

(Каким-то наитием гимнаст понял, что за панели он видел в плотницком сарае. С наступлением тепла их установят в качестве стен, которые легко сможет вышибить любой желающий. А сейчас, по холодному еще времени, стоят сплошные деревянные панели и в дом легко можно попасть только через дверь.)

Артем знал, что ему сейчас нужно делать. Пробежать через дом, выскочить на заднее крыльцо, махануть через ограду и бежать огородами в лес.

Все, вариант с лошадьми накрылся окончательно и бесповоротно. Как ни больно и ни жалко с ним расставаться.

В просторном помещении, находящемся сразу за порогом дома (на наш манер выражаясь, в холле), действительно ничего опасного не было. Уже не было. На циновках лежали три человека. У одного перерезано горло, у другого колотая рана груди, у третьего вся одежда в крови. Понятно, кто это так постарался! Чиновник Хидеиоши идет за мечами…

Так, Артем видел два прохода из этого помещения в другие помещения дома — слева и справа. Ага! Справа донеслись крики, кому-то там, похоже, было очень больно. «Значит, нам туда не надо». Артем двинул налево. А за спиной уже вовсю колотили в дверь и раздавались гневные выкрики.

Артем попал в коридор. Он тянулся между панелями наружной стены и внутренними стенками, представляющими собой решетчатые конструкции, оклеенные полупрозрачной бумагой. Коридор — отсюда это видно — шел через весь дом до дальней его оконечности. Посередине в него вливался поперечный коридор. Надо полагать, и вдоль другой стены тоже тянется длинный коридор, а короткий коридор посредине соединяет длинные коридоры.

И в этом, поперечном, коридоре послышался топот. Кто-то бежал. И бежал — случайно или неслучайно — Артему наперерез. Артем обхватил топорище понадежней и остановился. Незачем сближаться, сперва надо поглядеть, что это за бегун. Потому как биться-рубиться категорически не хотелось. Ежели только выбора не оставят.

Артем прикинул, что будет делать, если выскочит вооруженный человек. Идейка имелась. Ну, и совсем просто, если выскочит женщина, ребенок или безоружный слуга. Достаточно будет пугнуть хорошенько…

Выскочил вооруженный дядька в шароварах-хакама и в накидке-хаори на голое тело. Завидев гайдзина, встал как вкопанный. Рука его нырнула к поясу. («Оби» — так называется самурайский пояс. Подсказка появилась, как всегда, «вовремя». Что ж, «своевременность» — своего рода фирменный знак всплывающих в мозгу подсказок.)

Ждать, когда этот гражданин вырвет клинок из ножен, Артем не намеревался. Гимнаст обрушил обух топора на внутреннюю перегородку, рядом с которой находился, ломая-сшибая рейки и разрывая бумагу. И прыгнул в прорубленную дыру.

Он споткнулся о столик на коротеньких ножках, валя его и опрокидывая на пол чашки и плошки, что-то разливая и частью выливая на себя. В небольшой, если не сказать крохотной, комнате никого не было. Никто не мог помешать Артему проломить следующую стену.

Только что он убедился в хлипкости реечно-бумажных конструкций, поэтому не стал действовать топором, а просто с толчка обрушился на внутреннюю стенку всеми своими восьмьюдесятью килограммами. Или тем, что от них сейчас осталось.

У Артема была цель — выходящая в сад веранда. И он собирался двигаться к ней в прямом смысле напролом.

В следующей комнате, в которую проломился Артем и в которой упал на соломенный пол, зацепившись за чью-то ногу, его встретил дружный визг. Эта комната была значительно больше предыдущей. Вдоль одной из ее стен лежали соломенные маты, а на них валялись валики, которые подкладывают под голову. В углу сгрудились женщины и дети. Одна из женщин вскочила, выхватив откуда-то короткий тонкий кинжал, следом за ней с решительным лицом вскочил пацаненок лет десяти. «Еще вцепится по-бульдожьи в ногу, щенок!»

— Убью!!! — дико заорал Артем, вскочив, выпучив глаза и замахнувшись топором. Возымело. Отпрянули испуганно. Гимнаст быстро оглянулся. Фигура в накидке на голое тело замаячила в проделанном Артемом отверстии. Значит, гражданин из коридора поперся по его следам.

Даже не пытаясь определить, какая панель отодвигается и открывает доступ в коридор, Артем прыгнул на очередную стенку. Он рассчитал так, чтобы вывалиться в короткий коридор. Из него выбежать в коридор длинный и помчаться к веранде, выходящей в сад. А преследователь неминуемо отстанет. Да и вообще, в забеге на короткие и средние дистанции, думается, мало кто из здешних шустриков конкурент цирковому гимнасту… Уже валясь в пролом, Артем вдруг понял, что в запарке, сбитый с толку одинаковостью бумажных стенок, катастрофически просчитался. Не эту стенку надо было вышибать, а соседнюю. Ох, как глупо-то…

Артем упал набок, прокатился, попытался вскочить… Но не успел… Вернее, не сумел. Потому что горла его коснулся клинок.

Это был клинок катаны, и держал его Хидейоши.

— Напрасно ты вернулся. — Чиновник убрал меч от горла бывшего сокамерника.

Артем встал, провел рукой по горлу. Осмотрелся. Помещение, в котором он оказался, было весьма просторным, по площади оно примерно равнялось помещению при входе. Здесь находилась небольшая ниша, внутри которой висела полоса ткани с узорами и иероглифами, а на полу стояла ваза с цветами. Неподалеку от ниши находился коротконогий столик, темного дерева, лакированный. На нем были разбросаны принадлежности для письма. В дальнем левом от Артема углу стоял сундук (или просто большая коробка), по бокам от него стояли две коробки помельче.

Чиновник по кровавым поручениям Хидейоши уже отметился и здесь. Два покойника, оба с раскроенными черепами, лежали на циновках. Одного из убитых Артем узнал — вместе перли под дождем через леса.

Были в помещении и живые люди. Возле столика с принадлежностями для письма сидел немолодой полный человек в темно-синей куртке-косодэ. Два меча за его поясом указывали на принадлежность к самурайскому сословию. Ладони этого человека сейчас обжимали колени, а не рукояти мечей. Этот человек сидел, прикрыв глаза, и был до крайности бледен. «Наверное, это и есть тот самый дзайти рёсю, то бишь деревенский феодал, которого охраняет Масанобу», — догадался Артем.

Помимо деревенского феодала, еще двое живых находились в помещении, оба стояли возле распахнутого дверного проема, выходящего в короткий коридор. Одного из них, с круглым веснушчатым лицом, Артем видел впервые в жизни, второй же был гимнасту хорошо знаком — господин Асикага. Все находившиеся в комнате, включая Хидейоши, словно бы ждали кого-то или чего-то — такое у Артема создалось впечатление.

И еще один живой-живехонький вламывался в мизансцену. Именно что вламывался — лез сквозь пробитую Артемом в бумажной стене дыру.

— Сзади тут, за мной! — не очень внятным окриком Артем предупредил Хидейоши и поднял топор, готовясь пустить его в дело.

Но чиновник опередил циркача. Хидейоши плавным, текучим движением переместился вбок и разворотом одного корпуса, не поворачивая головы, нанес секущий удар по бумажной стене. Рассек он не только рейки и бумагу, но и горло человека в накидке-хаори на голое тело — тот, агонически хрипя, вывалился из пролома в стене.

А Хидейоши так и не оглянулся — видимо, не хотел ни на мгновение выпускать из виду никого из тех, кто находился в комнате.

— Следующим я убью Ядзиро, не дав вам возможности защитить своего хозяина, — сказал Хидейоши, возвращаясь на прежнее место. Он поднял катану и указал ее острием на деревенского феодала, или, по-японски говоря, на дзайти рёсю.

— Слышишь, я делаю окончательное предупреждение!

Последние слова чиновника предназначались переступающему порог комнаты Масанобу.

— Хватит! — рявкнул Масанобу. Толкнул в плечо стоящего ближе к нему самурая, не Асикага, а второго — с круглым веснушчатым лицом. — Предупреди, чтобы никто сюда не входил. И женщины пускай уходят из дома.

Самурай, быстро поклонившись, выбежал в коридор.

— Назови себя! — сказал Масанобу, глядя на чиновника.

— Хидейоши из рода Кумазава, — чиновник поклонился.

— Я слышал о тебе, — Масанобу поклонился в ответ.

— А я много слышал о тебе, Масанобу из рода Араи, — сказал чиновник. — Всегда мечтал встретиться с тобой в бою.

— Это ты возглавлял самураев, разбивших отряд Черного Дракона у озера Удэн? — спросил атаман разбойничьей шайки.

— Да, я, — Хидейоши усмехнулся. — Тогда мы должны были все погибнуть. Черный Дракон был заранее предупрежден о том, когда и по какой дороге мы поедем. Он напал на нас неожиданно и вел бой нечестно.

«О чем они говорят? Что здесь вообще происходит? Может, пока не поздно, по стеночке, по стеночке и шмыгнуть в какой-нибудь из коридоров?» Шмыгнуть в общем-то можно, но только в одном направлении — обратно через пролом в комнату с женщинами. Тем более что рыдания там вроде бы стихли, так что, скорее всего, женщины ушли оттуда, да и, наверное, из дома вообще. Ну шмыгнешь туда, а дальше? Не факт, что в коридорах никого нет. Даже если и нет — на улице народу хватает. За то время, что Артем уже потерял, дом могли, да и должны были окружить. И даже пусть по каким-то причинам этого не сделали… Стоит ли теперь лишаться своего единственного союзника, который к тому же такой великий мастер по владению мечом? Ведь вроде разговаривают, а не режутся. Пусть и пургу какую-то гонят. Может, все же договорятся по-хорошему, отдадут чиновнику его любимые мечи и отпустят обоих пленников с миром?

— Говорят, что тогда у озера Удэн от твоей руки погибло не менее двух десятков человек? — спросил Масанобу.

— Это так, — не стал скромничать чиновник.

— Не стыдно погибнуть от руки такого мастера, — Масанобу скрестил руки на груди. — Если мне удастся победить, я стану гордиться этой победой.

— Я рад, что могу убить или быть убитым человеком, прославленным своими подвигами в битве при Ацута. — Хидейоши еще раз поклонился. — Скажи, Масанобу, тебе приятнее скрестить свой меч с мечом Кумазава Хидейоши, который носит имя «Седьмая луна», или с мечом одного из твоих младших самураев?

— Где его меч, Ядзиро-сан? — Масанобу повернул голову в сторону дзайти рёсю.

Тот открыл глаза, ожег свирепым взглядом Масанобу, молча вытянул руку в сторону угла с большими и малыми коробками.

— Асикага, принеси его меч.

Асикага направился к коробкам. Откинул крышку большой коробки, достал оттуда два меча. Принес, с поклоном вручил мечи чиновнику и отошел на свое прежнее место.

«Неужели все же станут фехтовать?» Отчего-то Артему не верилось в это. Слишком уж спокойны были господа самураи, оттого, наверное, не верилось. Ну разве что деревенский феодал Ядзиро волнуется, хотя и старается изо всех сил не показывать этого… Кстати, вот и вернулся самурай с круглым и веснушчатым лицом, которого посылали предупредить людей, чтоб не входили в эту комнату.

Приняв мечи, Хидейоши засунул вакидзаси за пояс. Взял двумя руками катану под собственным именем «Седьмая луна», где-то на длину ладони выдвинул лезвие из ножен. Увидев свой меч, чиновник просветлел лицом. Полюбовался какие-то секунды, со стуком задвинул меч. Но за пояс ножны не сунул, оставил в руках.

— Ты готов? — спросил чиновника Масанобу.

— Я готов, — сказал Хидейоши. — Но если ты не торопишься, позволь мне сказать тебе несколько слов.

Наклоном головы главарь шайки ронинов дал свое согласие.

— Я уважаю тебя, Масанобу-сан, поэтому считаю, что ты должен знать, что здесь происходит. Ты служишь подлецу…

— Можешь не тратить слова, Хидейоши! — Масанобу вскинул руку. — Я обязался защищать имущество и жизнь господина Ядзиро, если им будет угрожать опасность. Поэтому наш разговор бесполезен. Сейчас жизни господина Ядзиро угрожает опасность, и она исходит от тебя.

— Ты прав. Я собираюсь убить твоего нанимателя. Но я готов оставить ему жизнь. Пусть он отдаст то, что взял у меня, и я уйду.

«Ах, вот что! — подумал Артем. — Не только в бесценных мечах дело. Еще что-то есть».

— Неужели ты мог подумать, Масанобу-сан, будто мне нужна его жалкая жизнь! — тем временем продолжал говорить чиновник Хидейоши, и голос его становился все громче. — Победа над лжецом и трусом не прославит меня. Я только запятнаю свою честь,отобрав столь никчемную жизнь. Вспомни, что ты не вассал ему, Масанобу! Ты нанялся защищать его и можешь в любой момент уйти. Ты — благородный человек, а твой наниматель — нет. Он подсыпал мне, гостю в его доме, снотворную отраву в еду. Или ты считаешь, он как-то по-другому мог взять меня в плен? Неужели такой отважный человек, как Масанобу, боится потерять покровительство такого ничтожества?

Артема удивляла реакция Ядзиро на оскорбительные речи в свой адрес, вернее, полное отсутствие реакции — сидит с каменным лицом, прикрыв глаза, разве что стал еще бледнее прежнего. Впрочем, реакцию главаря ронинов Масанобу тоже можно было причислить к неожиданным… разумеется, в представлении Артема. Масанобу сказал:

— Если бы я не знал, что передо мной Хидейоши из рода Кумазава, я бы подумал: «Этот человек пытается уклониться от поединка».

Чиновник закаменел лицом, пальцы правой руки стиснули рукоять катаны.

— Если бы я не знал, что передо мной стоит умный человек, — проговорил чиновник Хидейоши, — я бы подумал: «Как же глуп этот самурай, он не видит дальше своего носа, он не понимает, кто за всем этим стоит и чем все может закончиться». Для него закончиться! Каким бесчестьем он может себя запятнать! — на этих словах голос Хидейоши зазвенел, как рельс под ударом арматуры. — Я все сказал, Масанобу. Остальное тебе расскажет меч.

Чиновник вытащил меч из ножен, отбросил ножны в сторону.

— Перед тем как кто-то из нас умрет, я скажу тебе кое-что, Хидейоши, — Масанобу пока лишь положил ладонь на рукоять катаны. — Я знаю, что ты хочешь мне сказать. И я не на твоей стороне. Нобунага прав, когда говорит: «Наша страна жива до тех пор, пока в нее не вторгся враг». Что делаю я, сын великого Масанобу Араи, прославленного в битвах Гэмпэй^[8], я — кто пять лет воевал с айнами? Прячусь в лесах, защищаю дзайти рёсю! — Теперь пришла очередь дрожать голосу разбойничьего атамана. — Я готов поверить словам гайдзина и мчаться на край света, чтобы искать корабль, которого там может и не быть. Я — воин, а думаю не о сражениях и победах, а о мешках с добром.

— А что тебе обещает Нобунага? — Хидейоши вышел в центр комнаты.

— Когда в других землях узнают силу воинов Ямато, населяющие их народы навсегда перестанут думать о захвате страны Ямато. Когда в других землях узнают справедливость воинов Ямато, их народы станут просить императора Ямато стать их верховным покровителем. Так говорит Нобунага. — Масанобу направился к Хидейоши и остановился в двух шагах от чиновника.

«Муха с бляхой, да тут никак еще политика замешана! — вот какое открытие сделал Артем. — Только этого не хватало…»

— Путь к другим землям лежит через наши земли. Нобунага потопит страну в крови, — чиновник скорбно покачал головой. — Вспомни мятежи Масакадо и Сумитомо. Чем все закончилось? Будет то же самое.

— Возможно. Но для кого-то из нас все закончится прямо сейчас. — Масанобу вытянул меч из ножен, поднял его перед собой.

— Ты прав. — Хидейоши тоже поднял меч.

Вытянутые мечи соприкоснулись остриями. Потом поединщики отвели мечи…

«Вообще-то есть основания надеяться, что здешние людишки сгрудились на главном крыльце, а заднее крыльцо и сад никто особо не караулит, — вот о чем подумал Артем, глядя на приготовления к схватке. — Если возьмет не наша, то бишь не Хидейошина, то придется прорываться». Артем, постаравшись сделать это как можно непринужденнее и незаметнее, переместился на несколько шагов, чтобы оказаться возле пролома. Туда он и нырнет, если схватка закончится поражением Хидейоши, а уже из той комнаты вырвется в коридор. И рванет в сторону сада…

Замелькали мечи. Зазвенела сталь. Сперва наступал один, отступал другой, потом наоборот. Сошлись равные. На каждую атаку у другого находился блок. В очередной раз скрестив мечи, противники на какой-то миг замерли, словно по непроизнесенному вслух уговору взяли передышку. Можно сказать, проба мечей окончилась ничьей.

А спустя миг все началось сызнова. Звон и яростное скрещение клинков.

Опа! Катана Хидейоши коснулась плеча Масанобу. Ронин вздрогнул, сделал нетвердый шаг назад и…

То, что произошло дальше… В общем, если называть вещи своими именами — Хидейоши исполосовал своего противника. Чиновник нанес ронину Масанобу множество секущих ударов от головы до пояса. Молниеносно прошелся клинком снизу вверх. Ронин Масанобу выронил меч и боком упал на циновки.

Искромсали человека — так это выглядело со стороны. Но как бы это ни выглядело, Артем мог быть только доволен подобным исходом и никак иначе. Кроме того, что, похоже, самый серьезный противник убран с пути, Масанобу теперь уже не сможет воплотить свою угрозу — он же пугал пленника, мол, ежели что, «найду тебя везде».

Артем непроизвольно расслабился, ему показалось, что все закончилось со смертью главного противника. Оставалось лишь, встав в победительную позу, принять капитуляцию врага… А не стоило Артему расслабляться. Масанобу еще не упал на застеленный циновками пол, а со своих мест сорвались Асикага и второй самурай, тот, который с круглым веснушчатым лицом. Веснушчатый бросился на Хидейоши, Асикага — на Артема.

Гимнаст не успел сигануть в пролом бумажной стены. Какой-то доли секунды не хватило. А теперь, попытайся он прыгнуть в пролом, просто удобно подставил бы спину Асикага — и кирдык.

Ничего не оставалось Артему, как ввязаться в драку.

Гимнаст быстро вытер вспотевшие ладони о трико, покрепче обхватил топор. Меньше всего Артема волновали вопросы чести, его волновала собственная жизнь. Поэтому он, подпустив Асикага, упал на колено и рубанул топором по ногам.

Но, видимо, Асикага что-то такое предполагал. Или же реакция у него оказалась отменной. Клинок катаны просвистел перед Артемом, и в руках гимнаста вместо топора оказался короткий обрубок рукояти.

Осознав, что сейчас может случиться, Артем оттолкнулся и отбросил себя назад, пытаясь уйти от меча кувырком назад.

Еще раз сверкнула стальная полоса катаны. Сильный удар пришелся на левый бок. Артем почувствовал, как внутри него проскальзывает холодное и твердое инородное тело, оставляя после себя дикую боль.

Вместе с болью разом пришла страшная слабость. Артем, так и не совершив кувырок, а просто упав на спину, подняться уже не мог.

«Ну, вот и все…» Вместе с пониманием того, что ничего уже не сделать, пришло полное безразличие к своей участи. В конце концов, все там будем, не он один уходит в эти края. По крайней мере, стихнет боль в боку…

Артем подумал, что услышит сейчас на прощание слова Асикага, что-нибудь вроде: «Я же говорил, что ты проиграешь мне схватку, гайдзин». Но Асикага отчего-то молчал и ничего не делал. Просто навис над Артемом с катаной в отведенной руке. Что же он медлит?

И вдруг Асикага стал валиться. Но не на Артема, а в сторону от него. Мелькнула окровавленная катана, но это была не катана Асикага, а катана Хидейоши, которую тот выдернул из тела разбойника. «Поздно, — с тоской подумалось Артему. — Поздно…»

Наверное, циркач не только подумал, но и сказал бы то же самое чиновнику Хидейоши, склонись тот над ним. Да вот беда — Хидейоши не бросился к Артему, не склонился, не стал спрашивать полным волнения голосом: «Ну как ты, в порядке?» и подбадривать: «Держись, браток, держись!» Чиновник не подошел к Артему, а направился в другую сторону.

Только сейчас Артем заметил, что все еще сжимает в руке обрубок топора. Он разжал пальцы, дал деревяшке выпасть. Перед глазами расплывались мутные красные круги. Комната раскачивалась, как качели в парке. Гимнаст закрыл глаза, подумав, что, может, и не придется их больше открыть. Вместе с телесной слабостью в душу пришло безразличие к тому, что будет дальше.

— Ты правильно делаешь, что не хватаешься за меч. Твою жизнь теперь может спасти только разговор со мной, — донесся до Артема громкий голос Хидейоши. — Ты отдаешь мне письмо, отдаешь мою лошадь, не чинишь препятствий моему уходу. Не сделаешь этого — я убью тебя и сожгу твой дом, чтобы письмо сгорело вместе с ним и не досталось никому. Твоим женщинам и детям негде будет жить, и они пойдут побираться по дорогам…

Боль в левом боку, поначалу нестерпимо острая, несколько притупилась. Хотя ничего хорошего в этом Артем не усматривал — скорее всего, острота болевых ощущений затухала потихоньку со всей остальной жизнью тела.

— Мне и так не жить, когда Нобунага узнает, что я отдал тебе письмо.

Артем собрался с силами и перевернулся на другой бок. Он хотел видеть, что происходит в комнате. Конечно, нетрудно было догадаться, с кем беседует Хидейоши. Ну да, так и есть — с Ядзиро, с дзайти эёсю, то бишь с местным феодалом.

— Почему он должен узнать? Ты уже послал кого-то к даймё?

Наверное, Ядзиро кивнул. Его от Артема закрывала спина Хидейоши, и Артем догадался о кивке по ответу чиновника.

— Я так и думал, — сказал Хидейоши. — Вот почему ты меня не убил. Ты хотел передать меня Нобунага вместе с письмом. Хитро… Но хватит разговоров, Ядзиро! Отдавай письмо или умри и сгори вместе с домом!

Артем расслышал звук, похожий на короткий смешок, и следом — шуршание.

— Ты хранил его на себе, так я и знал, — произнес Хидейоши.

— Тебя все равно догонят, — сказал Ядзиро. — Может, тебе удастся покинуть провинцию живым, но до Киото тебе не добраться.

— До Киото? Я не говорил тебе, что направляюсь в Киото. Значит, ты прочитал письмо, негодяй! Ты прочитал его прежде своего господина! Мало того, что ты трус, лжец и подлец! Ты еще и изменник! Нобунага вручил тебе самурайские мечи, сделал тебя своим кэнином. А ты предал его! Ты возомнил себя выше своего господина! Не может быть ничего подлее этого. Слушай меня, Ядзиро! Я дал слово и не убью тебя сейчас. Но я убью тебя, когда вернусь!

— Ты сперва вернись! — зло прошипел дзайти рёсю. — А теперь послушай меня, Хидейоши. Я ненавижу таких, как ты.

— Таких, как я? — с насмешкой переспросил Хидейоши.

— Я ненавижу куга^[9] и всех, кто им служит. А ты служишь куга. Бездельники, не знающие ни труда, ни войны! Что они еще делают, кроме того, что едят мой рис, пьют на мои деньги сакэ, одеваются и развлекаются за мой счет? Я отдавал рис Масанобу, потому что он защищал меня. Я отдаю рис Нобунага, потому что он сюго^[10] и к нему я приду, если у меня выйдет спор с кем-нибудь из соседей или если мне будет нужна более серьезная защита, чем защита Масанобу. Я пошлю своих людей бакуфу, когда на страну нападут варвары и бакуфу скажет, что ему нужны воины. А какая польза мне от куга? Зачем мне отдавать им рис? А какая польза от твоего губернатора и его чиновников? И какая польза от тебя? Никакой пользы. А я почему-то должен тебя кормить и одевать в богатую одежду…

Артем перевернулся на спину и закрыл глаза. Голова кружилась все сильней, черно-желтый водоворот разрастался внутри черепной коробки. И голоса долетали сейчас до Артема, словно бы с небес.

— Ты не повредился ли в уме, Ядзиро?

— Каких-то два десятка лет назад я был лишь мёсю^[11], и я получил всего лишь один небольшой сёэн^[12], который я обрабатывал сам, вот этими руками, трудился каждый день. Посмотри теперь! Мой сёэн увеличился во много раз, я отдаю землю в аренду. Я стал старшиной общины, стал дзайти рёсю, я — самурай, и у меня есть свои самураи! Я очень многого добился трудом, своим трудом. Но я уже прожил жизнь, Хидейоши, я давно уже готов к смерти. И я хочу, умирая, знать, что все достанется моим детям. Этот дом, земли, самурайские мечи. Я никому не дам сломать мне дом и жизнь, никому не дам мне помешать. Ты понял меня, Хидейоши?

— Я понял тебя. Ты готов предать любого, лишь бы выжить. Ты готов предать даже Нобунага, своего господина, которому ты обязан самурайскими мечами…

— Нет, ты меня не понял, Хидейоши. Я сказал тебе о другом. О том, что не дам разрушить мой дом и мою деревню. Если нужно, я забуду о верности Нобунага и кому бы то ни было еще, кроме императора. Если нужно — опою и ограблю тебя. Если нужно — совру Нобунага, свалив все на мертвых, на того же Масанобу. Вот как надо меня понять. Но ты не поймешь! А потому что ты никогда не поймешь главного — что я в тысячу раз благородней тебя, так как я думаю и отвечаю за многих людей, которые живут тут, живут вместе со мной, а ты только за себя…

— Все, хватит, Ядзиро! Мне надоело слушать недостойного. — В голосе Хидейоши звучало ледяное презрение. — Я не могу больше видеть мечи за твоим поясом. Ты недостоин их, ты не самурай. Вставай, иди вперед, скажи, чтобы седлали мою лошадь и приготовили еще одну лошадь для раненого гайдзина. Скажи, что, если кто-то попытается мне помешать, я задержусь здесь и убью всех. И сожгу твой дом, этот приют подлецов и лжецов…

Голоса отдалялись, они уже звучали словно бы из-за стены.

— Что? О гайдзине не договаривались? — услышал он ставший совсем тихим голос Хидейоши. — Ха, а разве он твоя добыча, Ядзиро? Он — добыча Масанобу. А я победил Масанобу…

Совершенно неожиданно Артема увлекло куда-то вверх и сильно тряхануло. Гимнаст понял, что Хидейоши поднял его и взвалил на плечо. Причем тряхнуло так, что все в голове закружилось, как в центрифуге. И кружилось все быстрее, быстрее и быстрее.

Часть вторая САТОРИ ^[13]

Пути жизни — есть пути Неба и Земли. Назначение человека — следовать им, и поэтому иелью жизни надо поставить почитание Неба. Небо и тебя, и других любит одинаково; поэтому любовью, которой любишь себя, люби и других. Делай твоим участником не человека, а Небо: ибо, делая Небо участником, ты поступаешь прекрасно. Никогда не осуждай других, но смотри, чтобы ты сам не очутился ниже своей собственной оценки.

Саиго

Глава десятая ЛЮДИ В ЖЕЛТОМ

Он пришел в себя от холода и тряски. Перед глазами проносилась и прыгала земля. Мельтешили лошадиные ноги, из-под копыт летели комья земли и грязные брызги. Он слышал шумные выдохи бегущей лошади и ритмичное позвякиванье. Доносился и перестук копыт другого коняшки, скачущего рядом. А под ним была лошадь убитого ронина Масанобу — Артем узнал ее по масти и по деревянному седлу, к которому был привязан.

Все прыгало не только перед глазами, все сотрясалось внутри. От этого сотрясения враз поплохело. Вернее сказать, стало еще хуже, потому что плохо было уже давно. Тело, как в упор картечью, пронзил залп невыносимой боли, и снова сознание окутала пелена…

В голове прозвучал отчеканенный звонким пионерским голосом стишок из какого-то фильма: «Скакает лошадь, уже устала, но все равно скакает…»

Куда мы уходим, когда засыпаем? Где мы пропадаем, куда проваливаемся? Ну, уж точно проваливаемся в такое место, где время не имеет никакого значения или где его попросту нет. Потому что после того, как над нами сдвигается темная завеса, похожая на иссиня-черные клубы грозовых туч, нас тут же перестает волновать, когда мы оттуда выберемся и выберемся ли вообще…

…Дружный вскрик удивления разбился на отдельные крики: ужаса, изумления, истерики. Оркестр сломал мелодию. Нескладными кастаньетами хлопали кресла. Визжали женщины. Поблизости и вдалеке разные люди выкрикивали одни и те же слова на китайском языке.

Потом послышался и стал приближаться топот множества ног, который не могли заглушить опилки арены.

— Осторожно, осторожно! Не трогай, говорю, твою забралом вперехлест! Пропустите меня! — перебил другие голоса чей-то очень знакомый голос.

— Мама, мамочка! Да что же это дела-а-е-ется!

— Заткнись, Лизка! Уйди отсюда! Уйди, говорю! Уберите ее!

— Глеб Саныч, может, подогнать кар?

— Подгоняй. Где Волков?

Глеб Саныч — это администратор цирка, Волков — это главный цирковой доктор. На гастроли всегда оправляются двое-трое медработников. Как правило, это главврач, его помощник и массажист. Ну, а как иначе, когда каждый день ушибы и микротравмы, а через день травмы посерьезнее и нервные срывы.

— Что ты здесь делаешь? Что ты здесь делаешь, я спрашиваю, ерш твою в кадриль? — кричит на кого-то Глеб Саныч. — Не видишь, что с публикой! Руководи выводом! Какое продолжение, охренел!

— Кранты, Саныч, не дышит. Посмотри, как шея свернута.

— «Скорую» кто-нибудь вызвал?

— Какая «скорая»! Мертв он, мертвее не бывает…

— «Скорую» вызывайте, идиоты, живо! Для публики, не для него! В одних обмороках с припадками мы сейчас захлебнемся. Еще, не дай бог, кто-нибудь из публики шваркнется с сердечным приступом. И где кто-нибудь из желтопузых, где ихний администратор…

А потом увозили с арены. Над головой проплывали грозди прожекторов, большей частью отключенных, переплетенье тросов и металлических прутьев и над всем этим — таинственный полумрак свода циркового купола.

По мягкому урчанию электродвигателя он понял, на чем его везут — на каре из номера «Собачий поезд». Везли ногами вперед.

Надвинулась арка выхода на арену, поплыл ее желтый облупленный свод, надвинулся высокий потолок «предбанника». Кар остановился.

— Накройте чем-нибудь.

Распоряжение Глеб Саныча выполнили незамедлительно. Набросили нечто зеленоватое полупрозрачное, усеянное матерчатыми ромашками. Какое там «нечто». Реквизит из медвежьего номера. Это покрывало участвует в сценке «Маша и медведи».

— Глеб Саныч, Глеб… Саныч! Еще один… — подбежавший человек сильно запыхался и еле выпихивал из себя слова. — Еще… труп…

— Что-о!!!

— Я послал своего механика наверх… — человек никак не мог отдышаться. — Прове… проверить, что случилось. Щас! Фу-у!

Хрипотца, белорусский выговор, сильная отдышка… Главтехник Прокопович, полный, много курящий человек.

— Ой, Глеб Саныч, беда.

— Да телись давай!

— Наш ковер… коверный там… Червиченко… Найден. Это он его… того…

— Кого «того»! Говори нормально.

— Клоун перерезал трос, на котором была трапеция. «Болгаркой» перерезал. Ну, и сам клоун…

— Сам что?

— Гикнулся. Трос-то был в натяжении. Ну, и это… Наверное, обрывком троса клоуна садануло по руке, а «болгарка» была не выключена, ну и прошлась кругом по горлу, а круг был на максимальных оборотах. Думаю, так было. Экспертиза покажет точно.

— Экспертиза. Шмекспертиза. — Раздался грохот. Что-то рассыпалось. Мягкое и легкое. Ах да, там в углу были сложены картонные коробки с мишурой. По этой горке, похоже, саданули ногой. — Вашу мать! Сейчас такое тут у нас начнется! Вы хоть понимаете, что это означает для всех нас? Ни хрена вы не понимаете… Короче, отъездились.

Вжикнула зажигалка.

— Тема… — Покрывало отлетело в сторону. Знакомое женское лицо, глаза в слезах. Лена. Они росли почти как брат и сестра. Вместе играли на цирковом дворе, вместе ходили в школу, их дразнили «жених и невеста». Правда, любви у них так и не случилось. Ленка вышла замуж за дирижера циркового оркестра. Но дружить они не перестали.

— Ну почему… Ты… Какой же ты дурак! — причитала Лена, уронив голову ему на грудь. Ее руки обхватили его за плечи. Ее слезы капали ему на трико.

— Лена, ты слышь, это… — сказал Глеб Саныч севшим голосом. — В общем, не вернешь… Ну, а вы что стоите? Чего пришли? А ну вас!… Эй, Рома! Не в службу. Сбегай ко мне в комнату, там под ведрами бутылка коньяка. Ай, чего там! Все, какие найдешь, тащи сюда…

Как обычно выходишь из сна? Или разом, будто кто выдергивает, как репу из грядки, или постепенно: в становящиеся все более тонкими и проницаемыми сновидения вкрапляются звуки и запахи из мира яви (например, шарканье метлы дворника, бряканье первого трамвая или нудный гундеж радиоточки на кухне).

На этот раз Артем пришел в себя одним махом. Его выбросило на поверхность из темных глубин, как поплавок.

Он открыл глаза. Над ним неподвижно темнели лапы какого-то хвойного дерева. С них непрерывно капало и капало, как слезы Лены во сне капали ему на грудь. Но лапы все же худо-бедно защищали от дождя. Вон какой проливень хлещет в двух шагах впереди. А он лежит, прислонившись к стволу, на небольшом бугре, на сухой, годами копившейся под деревом хвое.

Что это? Артем чуть пошевелился, и… некие странные, каких раньше не было, ощущения сопровождали это шевеление. Артем засунул руку под куртку, и пальцы нащупали шелк. Ах, вот оно что… Хидейоши перевязал его, изрезав собственное кимоно. А ведь Артем ничего не чувствовал — ни как снимали с лошади, ни как ворочали, ни как стаскивали трико. А трико где? Проверяя догадку, Артем сунул руку под спину. Ну да, так и есть — трико постелено на землю.

— Очнулся? — раздался рядом голос Хидейоши.

Артем нашел в себе силы повернуть голову. Чиновник сидел рядом, прислонившись к тому же стволу. Сейчас он держал на раскрытой ладони левой руки коробку, а в правой руке — палочки для еды.

«Куда мы направляемся?» — хотел спросить Артем. Но ему удалось только разлепить губы. Чтобы произнести хоть слово, требовалось вдохнуть поглубже, но на груди словно лежала гранитная плита.

Впрочем, Хидейоши каким-то образом догадался о невысказанном вопросе.

— Есть только одно место, где тебе могут помочь, — сказал он. — Мы на пути к нему.

И, словно указывая направление, махнул палочками, между которыми был зажат белый кубик, похожий на кусок засушенной брынзы.

«Что это за место такое?» — спросил бы Артем, если бы мог открыть рот. А Хидейоши на сей раз не догадался о невысказанном вопросе. Чиновник отправил в рот брынзу или что там у него было, снова окунул палочки в коробку.

— Вот. — Хидейоши постучал палочками о край коробки. — Прихватил бэнто^[14] из дома Ядзиро. Живот прилипал к спине. А раз Ядзиро неблагородный человек, то чего, думаю, с ним церемониться.

Артему есть не хотелось совершенно. Хотя тоже бог знает сколько ни маковой росинки в рот не попадало. А чего бы ему сейчас хотелось, если не есть, вот вопрос? Да наверное, забыться вновь и очнуться уже здоровым. Или — если уж так суждено и ничего поделать нельзя — забыться и уйти из этого мира, тихо, без боли и сожаления.

— Рана у тебя, конечно, плохая, — сказал Хидейоши, отправляя в рот следующий белесоватый кубик. — Крови ты много потерял. Но ты не самый безнадежный из раненых, каких я видывал на своем веку. Однажды я видел самурая, которого пронзили три стрелы. Обломав древки, он после этого еще бился с полудня до захода солнца, получил несколько мелких ран, а потом еще прошел девять ри^[15] до полевого стана. Тот самурай потерял крови и сил намного больше, чем ты, но выжил.

Видимо, Хидейоши искренне пытался его успокоить.

Слушая то ли быль, то ли легенду о стойком самурае, Артем вспоминал свой сон. А сон ли это был? Уж больно правдоподобен и напрочь лишен свойственной снам бессвязности и нечеткости в мельчайших деталях. А не могло ли привидевшееся ему быть чем-то другим? У каждого народа существуют предания о призраках, бесплотных духах и прочих привидениях. Может быть, не на пустом месте возникли эти легенды и что-то действительно есть? И не так ли выглядит посмертный взгляд с другой стороны, глазами нематериальных сущностей, которых и называют призраками? Хотя, конечно, все это может быть и сном…

— Нам пора, Ямамото, — Хидейоши положил на землю бэнто. — Скоро мы доберемся до места.

Артем вновь потерял сознание, стоило Хидейоши оторвать его от земли. Опять закружилась голова, и…

…Рывком отдернули простыню. Над ним склонились двое: одного он знал — их цирковой главврач Волков, в одном из своих любимых найковских спортивных костюмов, второй — незнакомый пожилой китаец, в очках тонкой золоченой оправы, в пиджаке, в идеально белой рубашке и при довольно модном галстуке.

— Когда у него день рождения? — спросил китаец.

— День рождения? — Волков состроил мучительную гримасу и поскреб затылок. — Не помню. Не знаю. Я на его днях рождения не гулял. Надо посмотреть паспорт. А что?

— Я хотел знать его знак зодиака. — Китаец говорил по-русски, говорил с небольшими грамматическими неправильностями, но практически без акцента.

— Странные вещи интересуют полицию, — сказал Волков.

— Я же вам объяснил, что я — консультант полиции, не полицейский. А это несколько другое. — Китаец достал из кармана пиджака складную лупу.

— И часто ваши консультации помогают полиции?

— Иногда. — Китаец взял его левую руку, склонился с лупой над ладонью, какое-то время рассматривал ладонь сквозь увеличительное стекло. Выпрямился. — Иногда помогают. Чаще, когда касается пропавших людей и предотвращения преступлений.

Нетрудно было догадаться, где все происходит. В рефрижераторе, в котором перевозили замороженное мясо для хищников. Теперь в холодильнике повезут домой совсем другой груз. Номер двести.

— Сколько вы прожили у нас? — спросил Волков.

— Сколько учился, столько и прожил. Пять лет. — Китаец достал блокнот, что-то записал в него.

— Вы говорите без акцента.

— Хотите, могу для вас сделать акцент? Если вам так больше нравится. Говорить, как дедушка Пак из вашего старого фильма. «Моя ни-сего не видел, командира, нисего не слысал».

Китаец положил блокнот и лупу на коробку с какими-то консервами. Вытащил из кармана футлярчик, размером со спичечный коробок. Откинул пластмассовую крышку, что-то нажал сбоку, и изнутри выскочила тонкая игла. Он всадил иглу в бесчувственное тело до упора, до соприкосновения футляра с кожей. На задней поверхности прибора загорелся крохотный рубиновый огонек.

— После учебы я хотел остаться в вашей стране, доктор Волков, — сказал китаец. — Чтобы у меня не было затруднений с работой и чтобы не казаться смешным… кстати, последнее для меня в тот момент жизни было важнее остального, — я избавился от акцента. Не самая сложная работа, какую я проделывал над собой. Когда человек четко определил свою цель и знает, как ее достичь, очень этого хочет и отыскивает в самом процессе что-то увлекательное для себя — тогда все получается. Вот вам единственный секрет любого успеха в любой области. Прочитайте хоть тысячу книжек «Как добиться успеха и стать богатым», к другому не придете. Кстати, помимо русского, я говорю еще на одиннадцати языках.

Рубиновый огонек погас, и китаец выдернул иглу из тела. Опять сдвинул что-то сбоку, и игла ушла внутрь прибора. Внутри футляра светился крохотный дисплей, по нему бегали какие-то цифры. Посмотрев на цифры, китаец кивнул, спрятал прибор в карман и снова что-то пометил у себя в блокноте.

— Консультантом работаете по совместительству? — спросил Волков.

— Да. На добровольных началах и без оплаты. — Китаец взял в руки ручку, дотронулся ее кончиком до тела где-то в области пупка, потом коснулся тела под левой ключицей и после этого что-то зарисовал в своем блокноте. — Основная работа — преподаю в Шанхайском университете.

— Так вы профессор! Слушайте, ну тогда не нравится мне все это, — цирковой главврач развел руки в стороны. — Вас не интересует характер повреждений. Вас совсем не интересуют подробности происшедшего. Но зато вы производите непонятные замеры, а вот… вот сейчас перерисовываете родинки. Зачем, что за ерунда? Удовлетворение научного любопытства за наш счет?

Китаец взглянул на Волкова, поправил очки.

— Нет, отчего же, подробности происшествия меня тоже интересуют. Как и многое другое. Я понимаю, в ваших глазах мои действия выглядят странно. Что ж, я могу вам все объяснить, если вы готовы слушать, тут нет никаких секретов. Я буду осматривать дальше и объяснять, хорошо?

— Не знаю, хорошо или плохо, — пробурчал Волков, шелестя сигаретной пачкой, — но валяйте. Ничего, что закурю? Не помешаю работе научной мысли?

— Я сам курю. — Китаец из внутреннего кармана достал портсигар, раскрыл, протянул, предлагая Волкову угоститься. Как оказалось, шанхайский профессор курит сигариллы.

(Из органов чувств остались только слух и зрение. Будь иначе, тело ощущало бы холод, чувствовало бы запах свежего мяса, которым пропах холодильный фургон, ноздри щекотал бы сладковатый запашок сигариллы. Все это было непривычно. Ты еще не разошелся со своей телесной оболочкой, но уже не управляешь ею.

Да и слух со зрением были не вполне обычными, какими-то… специфическими, что ли. Все вокруг не имело красок, виделось словно бы в инфракрасном свете и было подернуто «снегом», как в плохом телевизоре. И угол зрения здорово отличался от нормального человеческого. Разве может нормальный человек, лежа на спине посреди комнаты, видеть еще что-то, кроме потолка? А он видит даже все четыре угла комнаты. Не видит же только то, что прямо под ним. Да и звуки несколько необычны. Словно их искажают плохие динамики.)

— Что вы читаете в университете? — вдруг спросил Волков.

— Историю, — сказал профессор.

— У нас заканчивали истфак универа или педагогического?

Оба стряхивали пепел в пустую банку из-под кошачьих консервов.

— Учился я в университете, но, представьте себе, на математическом. Второе образование получил уже здесь. Это было нетрудно, потому что историей интересовался всегда.

— Честно говоря, тогда я вообще что-либо отказываюсь понимать, — Волков помотал головой. — Математика, история, полиция, консультант, цирк, осмотр тела… Как это совместить?

— Очень просто, — профессор щелчком сбил пепел сигариллы, на его руке блеснул дорогой перстень. — В скором времени каждый серьезный ученый должен будет иметь по крайней мере два образования. Дальнейший научный прогресс лежит на стыке наук, и не иначе. А что касается преподавания и работы с полицией… Невозможно объять необъятное, как выразился один из ваших классиков. Я не занимаюсь историей всех времен и всех народов. Я тщательно занимаюсь историей отдельно взятого города Шанхай…

— Понятно. У нас это называется краеведением.

— Краеведение — это другое. Я же недаром вам сказал о стыке наук. Меня интересуют не быт горожан в разные эпохи и не где, что и на месте чего построено, а за-ко-но-мер-нос-ти. Математика помогает выявлять закономерности. — Профессор, взяв двумя пальцами за пластмассовый мундштук, загасил сигариллу о край банки. — Вы несомненно слышали такие народные детерминации, как «гиблое место» или, наоборот, «святое место». Словом, есть места, за которыми закрепляется определенная слава, дурная или хорошая…

— Я, кажется, понял, — сказал Волков нетерпеливо. — Вы хотите сказать, что это место, где мы сейчас находимся, — гиблое, и вас интересуют все происшествия, так или иначе с ним связанные? Хотите обнаружить некую закономерность, докопаться до первопричины и написать по этой теме научную работу.

— Я бы очень хотел всегда докапываться до первопричины, но не все возможно на нашем веку, — грустно сказал профессор. — Конечно, довольно часто бывает, что причина проста и нет других толкований. Например, отклонения от нормы объясняются повышенным радиоактивным излучением. Или жилые дома построены на месте закатанной под асфальт городской свалки, там, по всем замерам, все приборы будут зашкаливать, и эти превышения могут вызывать самые разные последствия. — Китаец достал из объемистой сумки на полу фотоаппарат (даже совсем не разбирающийся в фотоделе человек мог бы по виду этого монстра с раздвижным объективом уверенно сказать, что сие изделие фирмы «Nicon» стоит нечеловеческих денег). — Но вот, допустим, построили высотный жилой дом, и в нем стали происходить несчастье за несчастьем. Пожары, поломки, скандалы, суициды, убийства. Выясняется, что дом построен на месте древнего захоронения эпохи Сун. Косвенным путем, по аналогии с историей подобных захоронений, я прихожу к выводу, что место охраняется проклятием. Как доказать связь между происшествиями и древним проклятьем? Чем, в каких физических единицах измеряется проклятье? А раз невозможно измерить, ничего никому нельзя доказать. Что нам остается? Наблюдение, фиксация. Оставить потомкам наши записи, которые, быть может, им пригодятся. Сто пятьдесят лет назад даже слова такого «радиоактивность» не было, а сейчас любой может ее замерить, для этого надо лишь купить счетчик Гейгера. Может быть, лет через пятьдесят найдут еще одно неизвестное ныне излучение и научатся его измерять, тогда-то мои записи и замеры пригодятся, чтобы установить истину, пусть и с запозданием.

Профессор навел объектив на его лицо, нажал на спуск. Послышались мягкие щелчки.

— Или как объяснить, к примеру, такую закономерность. Каждый шестидесятилетний календарный цикл в год Воды-Дракона, в третье новолуние, в час Мыши (23.00 — 1.00) по белой стене Старого Сада проплывают тени. В ночной темноте разглядеть их нелегко. Но если надеть прибор ночного видения и встать под определенным углом, то можно видеть, как по стене проплывают тени животных, и многие из них незнакомого, причудливого облика, а другие вполне знакомого вида, проплывают тени людей, люди убивают друг друга, убивают животных, животные убивают людей. И вообще, тени в это короткое время живут какой-то своей жизнью. Я второй год наблюдаю это явление. Так вот, после этого… явления у жителей близлежащих домов наблюдается всплеск инфекционных заболеваний. То есть такое впечатление, что иммунитет жителей резко, в одночасье, падает. Разве мы можем сегодня с нашими сегодняшними возможностями докопаться до причин этого феномена?

— Это все любопытно для читателей газетных рубрик «Неочевидное и маловероятное», — с некоторым раздражением произнес Волков. — В чем же состоит ваша реальная помощь полиции?

— В Шанхае, что его совсем не отличает от других городов, бесследно пропадают люди, доктор Волков, — китаец говорил бесстрастно и… как бы на автомате, словно выдавал давно заученный и не раз произнесенный текст. — Мной составлена методика по поиску пропавших. Правда, для того чтобы приступить к поиску, мне требуется собрать достаточно много сведений и многое сделать. Мне надо составить гороскоп на пропавшего. Мне надо знать историю его семьи и совершенно точно знать, где и в какое время проживали его родители. Мне надо иметь хотя бы волос этого человека, чтобы провести анализ его ДНК. И так далее. Много всего. Вот, представьте себе, доктор Волков, сложнейшего плетения паутину, а в центре нее представьте человека. Паутина — это сплетение закономерностей, причинно-следственных связей, которые опутывают человека и подчиняют его себе. Чем больше ниточек нам удается рассмотреть, тем легче как предсказать поступки человека, так и распознать то, что обычно называют судьбой или кармой. В общем, когда удавалось собрать достаточно сведений, удавалось отыскать пропавших людей. Благодаря этим удачам у полиции изменилось отношение к моим работам. А после того, как с моей помощью задержали серийного убийцу, в полиции мне выдали удостоверение и позволили действовать от ее имени.

Следующие снимки профессор делал со вспышкой. Он отдельно сфотографировал каждое ухо лежащего и его ступни.

— Для вас не новость, доктор Волков, что есть особенное сознание городского человека, — китаец посмотрел на экран фотоаппарата и, видимо, остался доволен снимками. — Кроме того, особенности разных городов порождают особенного горожанина. Шанхаец от пекинца отличается так же сильно, как, скажем, ленинградец — от москвича. Город обладает своей аурой. В первом поколении приезжие еще сохраняют своеобразие того менталитета, что сложился у них в другом месте проживания, но их дети другие. Город ломает человека под себя. Ломать может, увы, как в одну, так и в другую сторону. Скажем, серийные убийцы — это, как правило, порождения городов. Я горжусь тем, что с моей помощью задержали одного такого серийного убийцу. Я предсказал, в каком квартале и когда будет совершено следующее преступление, квартал оцепили, и маньяк был пойман…

— Расстреляли, конечно?

— Конечно, — серьезно сказал профессор. — А как же иначе. Запрет на казнь нельзя вводить несвоевременно и необдуманно, только потому, что этого потребовали другие страны. Так можно потерять гораздо больше ни в чем не повинных людей, чем осудить невиновных. Я, наверное, не очень понятно выразился?

— Вполне. Ну, хорошо, а в случае… — Волков сделал широкий жест рукой, — вот с этим местом тоже что-то не так?

— Очень много загадок связано с этим местом. Долгое время здесь вообще ничего не строили, и причины этого совершенно неясны. Вроде бы никаких проклятий или жутких легенд, связанных с этим местом, не существовало, тем не менее этот участок земли долго пустовал, в то время как рядом шло бурное строительство. Потом стали строить и здесь, как правило, это были постройки торгового назначения. Но подолгу они не стояли — чаще всего их уничтожали пожары, а однажды уничтожило не очень сильное землетрясение. И при каждом несчастном случае гибли люди. В начале тридцатых годов предыдущего века здесь был построен центр развлечений, роскошью превосходивший даже знаменитый шанхайский дансинг «Ворота сотен радостей». Центр получил название «Башня всех времен». Это было грандиозное сооружение. Танцевальный пол, на котором одновременно могли танцевать несколько тысяч человек, был установлен на автомобильных рессорах. Танцующим казалось, что они в полном смысле порхают над полом. На этом танцевальном полу в сорок первом году была застрелена танцовщица по имени Чэнъ Ши, которая отказалась танцевать с японцем. Это событие всколыхнуло весь Китай, а вскоре здание разрушил подложенный в подвал динамитный заряд. Здание восстанавливать не стали, а построили на его месте сперва театр, на подмостках которого прямо во время спектакля скончался знаменитый китайский актер Чин Лю, потом кинотеатр, где во время давки погибли несколько человек, а в середине пятидесятых построили цирк…

— Ну… история как история, всюду, в конце концов, люди умирают, — Волков пожал плечами. — А эти ваши закономерности, которые вы везде ищете, каким-то образом прослеживаются тут?

— Очень даже прослеживаются. Достаточно взять китайский календарь и на его фоне отсмотреть цепь событий. Но сперва я спрошу вас вот о чем — вы слышали, что Шанхай иногда называют «город-сон»?

— Нет, не слышал. Я тут впервые. И после сегодняшнего… впрочем, ладно.

— «Город-сон» не вполне точный перевод на русский, учитывая китайское понимание сна. Скорее будет сказать — «город, вышедший из сна». Понимаете? Город, который сперва рождается в фантазиях, во снах людей, а потом уже вырастает в реальности. Вырастает как из хороших снов, так и из дурных. Но и уходит этот город тоже в сон.

— И… что?

— А то, что сон — это наш выход в ту непознанную пока область, где вращаются колеса времени…

Как вышвыривают из кабаков перепивших и разбуянившихся клиентов, берут за руки и за ноги, один раз качнут — и ты уже снаружи, — так Артема выбросило из забытья в реальность.

Наверное, Артема вырвал из лап забытья громкий голос, повторяющий одно и то же:

— Это я, Кумазава Хидейоши! Открывайте!

Слова сопровождались ударами по дереву. И что-то звякало в такт ударам. А рядом трясли головой и шумно выдыхали воздух лошади. Потом что-то протяжно заскрипело.

Артем открыл глаза и ничего не увидел. Было темно… Правда, темень только с первого взгляда показалась непроглядной. Прошло несколько мгновений, и Артем начал кое-что различать. Песок, а вот на нем появился колеблющийся, раскачивающийся отсвет, будто рядом кто-то ходит с фонарем.

Переступали ногами на одном месте лошади. Стрекотали какие-то ночные насекомые.

Нет сомнений — он по-прежнему привязан к седлу. Да и вообще все по-прежнему. Слабость в теле такая, что сам себе кажешься сделанным из сырого теста.

Но они все же куда-то добрались. Иначе что означают этот скрип и это «откройте». Скрип — это, почти наверняка, отворяемые створы ворот…

Ага, а вот ворота открыли. Лошади тронулись с места, пошли, голова Артема стала мерно раскачиваться…

…Потом, уже чуть позже, Артем понял, что его снимают с лошади и куда-то несут. Приоткрыв глаза, увидел, что несут его бритоголовые люди в желтых одеждах. Такую одежду Артем видел и в прежней жизни: по телевизору, в фильмах, видел в том же Китае. В такой одежде ходят буддийские монахи или вообще все их священнослужители… как они там зовутся… вот ведь, надо же, забыл. Ах да, ламы. Выходит, его привезли к ламам? В монастырь, что ли?

А потом его внесли куда-то, где было много мерцающего света («свечи, конечно, что же еще») и сильно, как в индийских магазинах, пахло благовониями. Его положили на жесткий пол («доски, струганые, не холодные»). Раздавались шлепки босых ног.

— Иди скорее, позови тибетца.

И почему они все ходят, не стоят на месте? Кто-то прошлепал в одну сторону, кто-то в другую, раздались какие-то стуки, звяканье — и все это болезненно отдавалось в голове, любой мало-мальский звук бил по мозгам напрямую, ничем не смягченный. Как киянкой бил. Ну, вот, сейчас бы, не когда-нибудь, в самый раз забыться крепчайшим сном, чтобы только не было этих ударов…

Над ним склонился человек. Такой же, как и все тут, бритоголовый, в желтых одеждах. Причем сбриты не только волосы на голове, но и брови. «Тибетец» — что-то такое там говорили. Наверное, он и есть, потому как у него немножко другой тип лица, не такой, как у японцев. Имеется некое неуловимое отличие… А впрочем, может, и вполне уловимое, только, чтобы уловить, требуется думалку напрягать, а Артем сейчас не смог бы сосредоточиться даже на самой пустяковой ерунде.

«Тибетец» положил ладонь Артему на сердце, подержал ее так, закрыв глаза и беззвучно шевеля губами. Потом отвел руку, сложил ладонь в кулак таким образом, чтобы торчал костяшкой вперед согнутый средний палец. Этой костяшкой он сильно надавил Артему чуть пониже желудка. Да настолько сильно надавил, что показалось — достал до позвоночника.

Сперва Артема пронзила такая боль, будто в тело вогнали железный штырь. Но это длилось мгновение, потом стало легче, словно боль частью уходила в тело «тибетца», а частью — в некий невидимый вертикальный столб, пробивший потолок иушедший в самую необозримую из далей. Почему-то именно подобное сравнение пришло в этот миг на ум Артему.

«Тибетец» принялся что-то нараспев говорить на незнакомом Артему языке. Его слова звучали то как удары гонга, то как завывания муэдзинов, то как шум накатывающегося на берег океанского прибоя. Слова то становились черными птицами, проносящимися над головой, задевая крыльями и царапая кожу выпущенными когтями, то превращались в рой пчел, жалящих в ногу, в руку, в плечо, в живот, вокруг раны на плече, вокруг раны на боку. Слова сгорали темным дымом, светлым дымом, разбегались по телу то ли мурашками, то ли мурашами, слова полыхали в мозгу углями на жаровне. «Тибетец» говорил и говорил. И говорил он целую вечность, краев не имеющую…

И еще раз очнулся Артем, еще раз вернулась к нему четкость и адекватность восприятия. Он обнаружил, что лежит не на полу, а на каком-то возвышении, под голову подложен валик. Он был совершенно раздет. Все его тело было буквально утыкано иголками: длинными, металлическими, даже, похоже, золотыми. На концах всех иголок тлели благовонные палочки, и вверх поднималось множество тонких ароматных дымков. Рядом с Артемом стоял один из здешних бритоголовых обитателей в желтой одежде и по дощечке вполголоса что-то читал на японском языке.

— …смерть — это только распадение тела. Тело нам дали родители. Оно вскормлено пищей, поэтому болезни и смерть неизбежны. Но вы знаете, что Будда — это не тело, это Просветление. Тело исчезнет, а мудрость просветления останется навечно. Просветление будет жить с вами в виде Дхармы. Тот, кто видел мое тело, еще не видел меня. Меня видел тот, кто познал мое учение. После моей смерти вашим учителем будет моя Дхарма. Следуйте этой Дхарме — и вы будете верны мне^[16].

— Трудно сказать, что его ждет, — вдруг услышал Артем чей-то незнакомый голос. Говорящего он не видел — тот стоял где-то позади изголовья лежанки. — Тибетец говорит, он сейчас не здесь. И не там. Он — между. Он идет по канату, натянутому над пропастью. Он может упасть, но может и дойти. Во многом это зависит от него самого.

— Как это может зависеть от него, когда он беспомощен? — А собеседника неизвестного Артем без труда узнал. Чиновник Хидейоши.

— Это зависит от его жизненной силы. Только она может не дать ему сорваться в пропасть и завершить свой путь.

— Мой путь тоже далек от завершения! — с жаром произнес Хидейоши. — Если бы я мог ехать прямо сейчас!

— Твои лошади устали, а у нас лошадей нет.

— Я понимаю, но бездействие меня угнетает. К тому же время уходит, и меня это беспокоит все сильнее. Кто знает, что придет Нобунага в голову? О его замыслах в Киото ничего не знают.

— Думаю, в Киото неплохо осведомлены о деятельности Нобунага, — сказал неизвестный собеседник чиновника.

— Не может такого быть! — горячо возразил Хидейоши. — Его тогда незамедлительно лишили бы должности сюго.

— Не думаю. Политика, политика… Она стоит не на благородстве, а на выгоде и расчете. Лиши Нобунага должности сюго, и другие даймё, втайне недовольные тем, что бакуфу находится в руках Ходзё, а не потомков Минамото, примут сторону Нобунага. Они решат, что сиккэн Ходзё убирает тех, кто получил земельные наделы и должности от Минамото. Значит, подумают они, следующими жертвами станем мы. И могут присоединиться к Нобунага в случае мятежа. Если же Нобунага решится на открытый мятеж, оставаясь в должности сюго, он окажется один против всех. У других даймё не будет причин его поддерживать, и они будут вынуждены послать своих воинов подавлять мятеж.

— Выходит, мятеж Нобунага выгоден двору и сиккэну?

— В каком-то смысле. Разумеется, для всех было бы лучше, откажись сам Нобунага от своих планов. Но я не верю в это. Такими людьми управляет непомерное честолюбие, оно гложет их изнутри ежедневно и еженощно, оно побеждает их рассудок, побеждает их страх. Поэтому двор и сиккэн всерьез могут рассчитывать не на то, что Нобунага передумает, а на то, что Нобунага вдруг сведет в могилу внезапная хворь или несчастный случай.

— До меня дошли слухи, — осторожно сказал Хидейоши, — что яма-буси что-то затевают против Нобунага.

— Меня не удивляют эти слухи. Чего-то подобного я ждал. Рано или поздно кому-нибудь в Киото должно было прийти в голову подобное решение.

— Я не понимаю, почему единственным решением может быть только подлое, низкое решение! Я доберусь до Киото, доставлю письмо губернатора, я расскажу от себя о подлых замыслах Нобунага, я добьюсь, чтобы…

Хидейоши запнулся, видимо, он сам еще не очень представлял, чего именно станет добиваться. Разговор продолжил собеседник чиновника. Продолжил риторическим вопросом:

— Что можно противопоставить стихиям? Только другую стихию. Я слышал от китайских монахов, что пожар на равнинах гасят, посылая ему навстречу другой пожар.

— Но сперва первый пожар выжигает по дороге все подряд, — сказал Хидейоши.

— Это правда. До того, как пожар потушат, сгореть могут многие. Не исключено, и мы. — Собеседник чиновника немного помолчал, потом сказал: — Мне доподлинно известно, что Нобунага подбивает монахов с горы Тосёгу на борьбу с нами.

— Зачем это ему?

— Как известно, когда двое дерутся, всегда ищи третьего — того, кто их столкнул и кто дожидается в стороне своей выгоды. Нобунага давно зарится на монастырские земли…

До этого момента Артем совсем не ощущал своего тела, а его сознание напоминало опиумный дым, неторопливо поднимающийся к потолку. Наверное, где-то так должны чувствовать себя больные на операционном столе, по недосмотру анестезиолога вдруг вынырнувшие из-под наркоза на поверхность яви. И так же, как у людей, на которых перестал действовать наркоз, к Артему постепенно стали возвращаться ощущения — и болевые в том числе, вернее, в первую очередь. В каждую клетку возвращалась боль… Артем застонал и заворочался.

— Позовите Тибетца! — громко приказал собеседник Хидейоши. — И не давайте ему подняться.

Секунд через пять после того, как прозвучал этот приказ, Артема обступили люди в желтом. Видимо, они находились где-то поблизости: в соседней комнате или сидели по стенам в этой. Люди в желтом прижали руки и ноги Артема к лежанке.

И вновь Артем увидел над собой «Тибетца». На этот раз в руках у того была плошка, над которой поднимался молочно-белый дым. Он поднес плошку поближе к Артему, придерживая ее одной рукой снизу, другой достал веер и веером принялся гнать дым на Артема. Вместе с глотком пряного травяного дыма к гимнасту пришло неодолимое желание сна. Но забыться сном не давала боль.

А потом Артем почувствовал, как его ухо обхватили сильные пальцы, изогнули его немыслимым и очень болезненным образом. Рука Артема рефлекторно рванулась вверх, чтобы помешать, однако ее крепко прижимали к лежанке. Будь он в силе, оторвал бы руку вместе с прижималыциками, но в силе он не был. И Артем ощутил, как ушную раковину протыкает — сперва в одном месте, потом в другом — металлическая игла.

И все пропало: звуки, краски, мысли…

Глава одиннадцатая СТО ВОСЕМЬ УДАРОВ КОЛОКОЛА

Мне не подчиняются только воды реки Камогава, игральные кости и монахи с горы Хиэйдзан.

Император-монах Сиракава

Звонил колокол. Артем знал, что он будет звонить сто восемь раз. Сто восемь пагубных соблазнов червоточат душу человеческую. Сто восемь злобных духов разрушают тело и душу. Сто восемь ударов монастырского колокола призваны отогнать духов и напомнить людям, что надо работать над собой — совершенствовать душу и тело.

— А с соседней колокольни раздается целый день «JIe-ень! Ле-ень!» — прошептал Артем пришедшие на ум строчки из какой-то бардовской песни.

Он чувствовал себя, как после затяжной ангины — вялость, слабость, но жизнь в тело постепенно возвращается. И оттого настроение было весьма даже неплохое.

Два дня он провалялся в беспамятстве. На третий день пришел в себя, поднялся на ноги и даже немного походил по двору. А сегодня он даже забрался сюда — на скальную площадку, находящуюся на высоте где-то метров сорок над монастырем, откуда открывался вид на часть монастырского двора и на прилегающие окрестности. Правда, не видна отсюда та часть обители, что прилегает непосредственно к скале, ну да и черт с ней — на монастырь Артем уже насмотрелся достаточно и вблизи.

Артем сидел на соломенном коврике. На нем была широкая шляпа-амигаса из рисовой соломы и накидка-мино, сплетенная из осоки. Неизвестно, как там обстояло дело с погодой все то время, что Артем провалялся в беспамятстве, но сейчас снова шел дождь. Накрапывал. И монахи посадили больного человека под дождь, заверив при этом, что так для него полезней.

Ихняя терапия вообще отличалась, мягко говоря, нетрадиционностью. Монахи наказали Артему не лежать и не сидеть просто так. Двигайся, сказали ему, хоть как-то, но только так, чтобы не тревожить рану на боку. О ране на плече, мол, можешь не думать, ей ты хуже не сделаешь. Ну, если, конечно, не станешь биться плечом о скалу или о ту же скалу тем же плечом тереться. Порекомендовали походить, подышать при этом разными способами, понаклоняться, подвигать руками. Но никаких резких движений, только плавные. Тяжестей не поднимать. Если голова закружится, ноги не будут держать — садиться, но просто так не сидеть. Лучше всего, сказали ему, делать себе массаж. «Обязательно массируй пятки и массируй уши. Чем дольше ты будешь массировать пятки и уши, тем тебе полезней. Еще полезно нажимать на точку между большим и указательным пальцами. Ее легко найти: мни пальцами между большим и указательным, когда почувствуешь боль, значит, нашел точку. А засыпай только тогда, когда глаза сами собой закроются и ничего с этим нельзя будет поделать».

Артем сказал монахам, что лекари его земли, наоборот, прописывают больным любой тяжести постельный режим и наказывают спать как можно больше. А если не спать, то лежать с закрытыми глазами.

«Нет, — сказали на это монахи, — так ты делаешь себе хуже. Дольше будешь выздоравливать. Надо разгонять кровь, движение крови по жилам живительно для тела. Конечно, есть болезни, при которых показан покой и только покой, но это редкие случаи и это не твой случай».

Поскольку именно монахи вытащили его с того света, Артем не имел оснований им не доверять. Ну, а в первую очередь за свое чудесное выздоровление Артему следовало благодарить монаха по прозвищу Тибетец. Имени его никто не знал, все обращались к нему «Брат Тибетец». Говорят, он сам так представился, когда пришел в монастырь, сам просил его называть так и дальше.

Странный был человек этот Тибетец: все время проводил в своей келье, появлялся на людях только на общих медитациях в храме и на трапезах. Или если кому-то требовалась врачебная помощь. Он ни с кем не общался… ну, разве что по необходимости, например, дать указания по лечению. Лечение людей — это был, так сказать, его долг монастырского послушника. Лечил он, главным образом, иглоукалыванием, и эффективность этого лечения Артем испытал на себе. Высокая эффективность, чего уж там.

Тибетец ничего о себе монахам за несколько лет пребывания в монастыре не рассказал — ни кто он, ни чем раньше занимался, ни как попал в монастырь. Действительно ли он с Тибета или просто выдумал себе такое прозвище. А если и вправду с Тибета, то как давно он оттуда и как его занесло в страну Ямато? А никто его, заметьте, и не принуждал исповедоваться. Тут, прямо как в российских тюрьмах, никто ни к кому в душу не лез. Захочешь — сам расскажешь. Не лезли в душу и к Артему. И это ему нравилось.

Кстати, не кому-нибудь, а Тибетцу Артем был обязан еще одним, прямо сказать, неоднозначным… приобретением. Не сразу после того, как он очнулся (сразу он был настолько слаб, что ему было не до мелких неприятных ощущений), а несколько погодя Артем обратил внимание, что как-то странно пощипывает левое плечо. Высвободив руку из рукава куртки-косодэ, глянул на плечо и, выражаясь неподобающим святой обители образом, охренел.

Его плечо украшала татуировка, какой там отродясь не было, как, впрочем, и любой другой. На плече поселился длинноусый, с чешуйчатым туловищем дракон, повернувшийся мордой к хвосту. Одно утешение — исполнено довольно красиво.

Законный вопрос «Что это такое?» Артем адресовал Поводырю — тому человеку, которого специально выделили Артему в качестве опекуна, куратора и гида в одном лице. Поводырь сказал, что может лишь повторить слова Тибетца: «Я вижу, что белый человек находится под покровительством Бьяку-Рю^[17]. Он висит над пропастью, висит между . Я хочу призвать Белого Дракона, пусть он ему поможет». После чего Тибетец и наколол пациенту дракона на плечо.

В общем, понятно, что навело Тибетца на мысль о Белом Драконе — покровителе белого человека. Оказывается, Хидейоши не бросил трико возле дерева, под которым они отдыхали на пути в монастырь, а захватил с собой, видимо, решив, что народная гайдзинская одежда дорога гайдзину как память о былом. В драконе, вышитом на спине трико, Тибетцу как пить дать и примерещился Бьяку-Рю. Это навело Тибетца на мысль о татуировке — других объяснений вроде бы не просматривалось.

В ответ на вопрос: «А нельзя ли Тибетца порасспросить подробней, что к чему и зачем?», Артем услышал от Поводыря, что нельзя — Тибетец никогда ни на чьи вопросы не отвечает. Он говорит лишь то, что сам считает нужным сказать, и тогда, когда это считает нужным. «Хорошо устроился, — подумал Артем. — Ладно… Что бы мне ни наплел этот Тибетец, все равно татуировку уже не выведешь, так и так придется с нею жить, ну, и стоит ли дальше ломать голову, что да отчего? Может, следует просто сказать спасибо тибетскому другу, что не воспользовался беспомощностью и не изрисовал с ног до головы, допустим, куполами тибетских храмов, а руки — буддийскими перстнями? И надеяться, что ничего дурного, кроме хорошего, эта наколка, по японским понятиям, не означает».

Чтобы удостовериться в последнем, Артем порасспросил Поводыря о Белом Драконе. Дескать, что за чудище такое?

Оказалось, Белый Дракон — весьма могущественное создание, почитаемое не только в Японии, но и в Китае, Корее, на Тибете и даже среди айнов. Связанных с ним легенд не перечесть. Бьяку-Рю настолько велик и ужасен, что его изображают обычно простым квадратом, без всяких деталей.

— Тибетец мог бы просто нанести квадрат на твое плечо, — сказал Поводырь. — Но вероятно, увидев на твоей одежде полное изображение Белого Дракона, он решил, что ты не страшишься Бьяку-Рю. А раз не страшишься — значит, он твой покровитель. Раз он твой покровитель — надо чем-то угодить ему и тем привлечь его внимание к человеческому существу, нуждающемуся в помощи, то есть к тебе.

— Так Белый Дракон хороший или плохой? — спросил Артем.

Поводырь пожал плечами:

— Он выше наших суждений о добре и зле.

Артем не стал больше ни о чем расспрашивать. В конце концов, тату так тату, дракон так дракон. Артем в эти дни пребывал в благодушном настроении. Наверное, оттого, что в монастыре ему откровенно нравилось. Места хорошие, воздух целебный. Благолепие и благодать, душой отдыхаешь. Здесь всегда тишина и покой, что как нельзя лучше настраивает на мысли о вечном. Монахи — народ не шумный, а посторонние тут толпами не ходят, да и вообще посторонние тут — редкие гости. (Ближайший населенный пункт расположен в десяти ри от монастыря. Это деревенька, одна из тех, что находится на монастырских землях и платит монастырю за аренду земли.)

И никто в монастыре тебя не называет гайдзином, да и как-то иначе не пытается оскорбить и уж тем более не пытается убить. А яма-буси утверждали, что они-де единственные люди в стране Ямато, кто способен относиться к гайдзину без враждебности. «Хотя, друг мой, — сам себе возражал Артем, — еще неизвестно, как отнеслись бы к тебе монахи, если бы не Хидейоши». Хидейоши, как уяснил Артем, аккуратно порасспросив своего Поводыря, в хороших отношениях с настоятелем, потому что тот в плохих отношениях с Нобунага. Как сплошь и рядом бывает, общая ненависть людей объединяет.

Ну, как бы там ни было, а Артем ничего не имел против того, чтобы задержаться в монастыре. Во-первых, вряд ли сыщется место лучше этого, где он сможет окончательно оправиться от ран, во-вторых, здесь он наберется всяческих нужных и полезных сведений об этой самой Японии, да и не только о ней, а обо всех соседних странах и народах. Монахи — народ грамотный, к тому же в монастырь нет-нет да и наведывались паломники, причем не только из разных уголков Японии, но также из Кореи, а случалось, и из того же Китая. Китай, понятное дело, особенно интересовал Артема.

Один существенный пробел в знаниях, напрямую связанных с Китаем, Артем как раз сейчас и заполнял. И он уже был на пороге разрешения вопроса, весьма его интересовавшего и волновавшего, а именно — который сейчас год?

Подсказка пришла из сна. (Артем все же склонялся к тому, что пригрезившиеся ему в забытьи картинки с участием профессоров, докторов и самого себя в виде трупа — не что иное, как сон. Слишком уж вычурно и многоумно для нормальных людей разговаривали персонажи сновидения. Да и профессор китайский был какой-то уж очень ненатуральный, вот и говорил без малейшего акцента. Игра спящего ума — все эти призраки и подглядывания в щелочку через века, не более.)

Ну да бог с ним, что бы это ни было, главное, что сон-несон подкинул несколько дельных мыслишек, и одна из них — китайский календарь. А от китайского календаря, ежели во всем досконально разобраться, можно перекинуть мостик к календарю григорианскому. Или к юлианскому. Артем вечно их путал. В общем, к тому, что висел в кухне на стене и от которого он ежедневно отрывал листочки.

Поводырь, безропотно отвечавший на все вопросы Артема, растолковал ему все и про календарь. Ну, еще бы профессиональному буддисту не знать про китайский календарь. Было бы нелепо.

В общем, все очень просто. Когда Будда понял, что ему пришла пора отправляться в последний путь, то бишь собираться в Нирвану, он призвал к себе всех животных. Однако на его призыв почему-то откликнулись не все, а лишь Мышь, Корова, Тигр, Кролик, Дракон, Змея, Лошадь, Овца, Обезьяна, Курица, Собака и Свинья. Растроганный Будда отблагодарил животных — каждому из них подарил по одному году для управления. Вдобавок справедливый Будда определил года правления в том порядке, в каком животные приходили к нему. Таким образом календарное древо получило «двенадцать ветвей». Однако ветвей, как известно, без стволов не бывает.

«Десятью стволами» стали пять первоэлементов бытия (Дерево, Огонь, Земля, Металл, Вода), каждый из которых управляет двумя годами. Почему двумя? Потому что каждый первоэлемент имеет две природы, соответствующие двум началам бытия: ян и инь, они же мужское и женское начало, они же жесткое и мягкое начало. Мужскими годами считаются нечетные года календарного цикла, женскими — четные. Каждому первоэлементу — что было крайне важно для Артема — соответствует свой символический цвет. Дерево — синий, Огонь — красный, Земля — желтый, Металл — белый, Вода — черный.

Вот и получили календарное древо. За начало календарного цикла взят год Дерева-Мыши. «Ветвей», как не трудно посчитать, вышло на два больше, чем «стволов». При каждом одиннадцатом знаке «ветвей» повторяется первый знак «стволов», значит, первый знак «стволов» совпадает с первым знаком «ветвей» после шестикратного повторения, тогда как «ветви» за этот срок повторяются только пять раз. Новый цикл начинается, когда снова совпадает первый знак «стволов» и первый знак «ветвей».

В общем, чтоб голову не мучить — один цикл восточного календаря равен шестидесяти годам. Согласно буддийскому преданию, эту календарную систему проповедовал сам бодхисаттва мудрости Манджушри. Ну и, как говорится, молодец.

Сейчас же, по уверению Поводыря, шел год Дерева-Овцы.

Таким образом, от Артема требовалось найти точку отсчета. Или — если угодно — ту печку, от которой он сможет начать плясать. Когда там жил и проповедовал бодхисаттва мудрости — Артем не знал даже приблизительно, поэтому он решил поискать точку отсчета не в бодхисаттвовской, а в своей жизни, в жизни простого русского акробата. И нашел ее.

Не среди хорошего нашел, а среди плохого. Что, в общем-то, не удивительно. Это хорошее быстро забывается, а дрянь всякая врезается в память намертво, не выкорчуешь.

Так вот… Артем вспомнил празднование Нового года в «охотничьем домике» на берегу лесного озера. Встречали они 2000 год от Рождества Христова. Домик сняли вскладчину на два праздничных дня. Собралось там человек никак не меньше тридцати. И компания была разношерстная, сборная, Артем не знал до этого дня и половину из гостей. Он приехал на празднование с Кирой, которую, к слову, тоже не знал очень хорошо — познакомился с нею всего лишь за неделю до Нового года. Она была студенткой и училась то ли на биофаке универа, то ли в медицинском.

В праздничную ночь все друг друга, понятное дело, теряли. Ну, а как иначе! Много народу, много напитков разной крепости, много шуму, салатов, хлопушек с бенгальскими огнями, а дом большой, баня в придачу и лес вокруг… Среди праздничной ночи Артем отправился искать потерявшуюся Киру и нашел ее взасос целующейся под елочкой с каким-то хмырем. Лица того хмыря Артем сейчас не вспомнил бы ни под каким гипнозом. А вот его меховую шапку почему-то помнил — с завязанными на затылке «ушами». Шапку Артем с него первым делом тогда и сбил. Ну, в общем, набежавшие на крики гуляющие еле-еле их разняли. Однако не на шутку разошедшийся Артем успокаиваться не желал и вдрызг разругался уже со всеми. Но и на этом не остановился, а на лыжах в разгар новогодней ночи поперся на железнодорожную станцию. Там, в ожидании первой электрички, напился паленой водки с какими-то железнодорожниками. Бр-р… М-да, совсем молодой был, совсем глупый.

Короче, лучше и не вспоминать. Тем более что для решения главной задачи это вовсе не важно. Важно другое. Все женщины в ту памятную праздничную ночь были в белом (его легкомысленная подружка, помнится, все уши прожужжала, что следует надеть на этот Новый год). И тогда еще все друг дружке дарили драконов (мягкие игрушки, чеканку, кто-то принес заводное чудище и уверял, что это дракон), на подарочных обертках и поздравительных открытках были драконы. Артем вспомнил, как везде горели свечи, слепленные в виде драконов.

2000-й был годом Дракона. А обилие белого цвета в женских одеждах указывало на то, что это был год Металла-Дракона. То есть семнадцатый год в шестидесятилетнем цикле китайского календаря. А Поводырь утверждает, что сейчас идет год Дерева-Овцы, то есть тридцать второй год календарного цикла. Таким образом, путем нехитрых вычислений устанавливаем, что в том цикле, из которого прибыл Артем, годом Дерева-Овцы был бы… 2015 год. Вот она, печка! Вот от этого и будем плясать. Осталось определить, какой на дворе век, и тогда можно точно определить год от Рождества Христова.

Итак, 2015-й. Стало быть, предыдущий год Дерева-Овцы был 1955-й. А до этого — 1895-й. И поехали все ниже и ниже, особо не задерживаясь на продвинутых в смысле цивилизации веках, потому что сейчас вокруг не пахло ни девятнадцатым, ни двадцатым веком. Да, в общем, сразу можно было откатиться к шестнадцатому веку. Артем хорошо помнил, что действие знаменитого фильма Акиро Куросава «Семь самураев» происходит как раз в шестнадцатом веке, и в этом фильме вовсю пуляли из кремневых ружей. Здесь же слыхом не слыхивали не то что о ружьях, но и о порохе как таковом. В смысле исторической достоверности на такого серьезного режиссера, как Куросава, можно было смело положиться.

Итак, шестнадцатый век смело отбрасываем. Зато остаются все остальные, включая и совсем дремучие века. Кто подскажет, где провести нижнюю планку? 1355-й? 1175-й? 935-й? Или какой-нибудь из годов до нашей эры? Кто подскажет, чем в этой чертовой Японии отличается, допустим, первый век нашей эры от века четырнадцатого? Тем более что здесь ни хрена не менялось на протяжении десятков столетий.

Помнится, Артем по телеку смотрел исторический японский фильм с самураями и драками на мечах и до последних кадров был железно уверен, что дело происходит в глубоком японском Средневековье. И только появившийся в финале картины револьвер развеял его заблуждения.

Эхе-хе… Но ведь за что-то же можно зацепиться… Технологии? Что ж, это путь. Например, шелковые ткани. Нет, тут глухо. Артем не настолько подкован в исторических делах, чтобы наверняка утверждать, что шелководство никак не могло возникнуть… ну, скажем, до нашей эры. Могло, еще как могло. И с другими тканями — такой же тупик. Вот если бы здесь в синтетике ходили…

Чай? Не, ну это полный глухарь…

Бумага? Бумага! Здесь вовсю пользуются рисовой бумагой. Понятно, в Японию бумага, как и многое другое, пришла из Китая. Теперь бы вспомнить, когда в Китае додумались до бумаги… Блин, на школьных уроках истории об этом точно говорили, не могли не говорить. Но бумага появилась уже в нашу эру — это точно. Это железно. Это — и к бабке не ходи. Их школьный историк происхождению бумаги посвятил чуть ли не отдельный урок, правда, от того урока у Артема сохранились лишь смутные обрывки: «папирус… пергамент… выделанная кожа животных… берестяные грамоты… в Европе бумага стала известна только… впервые бумага получена в Китае в… первом веке… во втором веке?» Или историк говорил: в шестом веке? Нет, век толком не вспомнить, но за новую эру Артем мог ручаться. Голову на отсечение мог дать за новую эру.

Ага. Уже лучше. Уже продвинулись. Появилась какая-никакая нижняя планка. Теперь выбор годов значительно уменьшился.

«Вот ведь чума так чума! — подумал Артем. — Сидит на горе с видом на монастырь российский циркач и жонглирует веками, как апельсинами. Причем плюс-минус век его особо не волнует… Ладно, поехали дальше. Сплясать, что ли, от буддизма и прочих мировых религий?»

Об истории буддизма Артем знал только то, что это самая древняя религия и возникла она в Индии. О том, когда она пришла в Японию или, на худой конец, в Китай, Артем не имел ни малейшего представления. М-да, плохо быть неграмотным.

Христианство? Здесь о нем ничего не слышали. Равно как и об исламе. Правда, это ровным счетом ни о чем не говорит. Сдается, и в пятнадцатом веке в Японии могли ничего не слышать о христианстве и исламе.

Можно расспросить монахов подробнее про китайские дела. А что это даст? Да, они могут сообщить Артему, какая династия правит сейчас в Китае, только ведь и про китайские династии он ни бельмеса не знал. Что ему проку от того, династия Мин или династия Шмин там правит? Ну, а про европейские страны и об Америке здесь вообще ничего не знают. О них японцы услышат вроде бы только в конце девятнадцатого века.

А что у нас с мореплаванием? Что, что… Плавают тут вовсю. По крайней мере, от острова к острову. Еще сообщаются морем с Кореей и Китаем… Хотя… Насчет прямого плавания из Китая в Японию и обратно — вопрос спорный. Этот вопрос надо как следует провентилировать. Перед поездкой в Китай Артем внимательно рассматривал на карте как раз таки дальневосточные края и имел представление, где и что тут расположено. Корейский полуостров и японские острова разделяет узкий пролив, в тазу можно доплыть. А от китайского берега по морю плыть далековато. Тут на каких-нибудь весельных лоханках не дочапаешь, тут необходимы суда посерьезнее. Хотя… кто мешает тем же китайским судам плыть сперва вдоль береговой линии до Корейского полуострова, а оттуда, дождавшись подходящей погоды, совершить последний и решительный переплыв?

Может быть, все же следует узнать во всех подробностях, что собой представляют здешние кораблики? Однако сомнительно, что эта информация что-нибудь даст. На одних и тех же лодках могли плавать и в первом веке нашей эры, и в пятнадцатом. Парус, компас? Компас, помнится, изобрели все те же китайцы… («Головастые черти, а?») Но вот когда именно они его изобрели, Артем тоже хоть убей не помнил. Да и про изобретение паруса ничего не знал. Артем откровенно расстроился: «Что ж я такой тупой?»

От умственного напряжения даже появилась тяжесть в затылке — верный признак, что поднялось давление.

За что еще можно зацепиться? Хидейоши говорил, что похожих на меня людей видел в Киото… Ну и что? Какого-нибудь древнего-предревнего грека теоретически могло занести в эдакую даль. В мировой истории сей факт не отразился, может быть, из-за того, что обратно греку вернуться было не суждено, но сюда-то он доплыл. Викинги же доплывали до Америки на своих корытах! Тем более в Японию нелегкая могла занести какого-нибудь индуса. А в глазах Хидейоши, как и любого другого японца, что индус, что русский — одного поля ягодки, те и те гайдзины…

Что еще можно вспомнить? Можно еще раз вернуться к пороху, потому что тут есть о чем подумать. Что-то связанное с порохом не давало Артему покоя. Что-то он там пропустил, чего-то недодумал… Как и бумага, эта зараза пришла в мир из Китая. А изобрели китайцы порох никак не позже тринадцатого века. Потому что именно в тринадцатом монголы своим нашествием познакомили с порохом сперва Среднюю Азию, а потом Европу…

Ну конечно! Вот что не давало покоя! Монголы, ядрена шишка! Вот уж про что обязаны были слышать даже в Японии, худо-бедно поддерживающей связь с материком, так это о Чингисхане и его впечатляющих захватах. Потому как монголы сперва захватили Китай (откуда, кстати, и позаимствовали технологию изготовления пороха), а потом уже поперли все дальше и дальше. Достаточно было одного человечка, прибывшего с материка и расписавшего монгольскую чуму, чтобы слух вмиг облетел всю Японию, добравшись до всех медвежьих углов. Вряд ли кого-то могло оставить равнодушным появление в непосредственной близи эдакого воинственно настроенного сборища. Так что если про монголов тут не слыхали, значит, и не было их еще в природе. А это сужает поиск до минимума. Надо обязательно расспросить монахов об этом. Первым делом, как только спущусь вниз…

Хотя, бляха муха, и тут есть своя запара! Пусть Артем плотно никогда не интересовался историей, но даже он краем уха слышал, что появились всяческие отвергающие монголов теории. Мол, не то что никакого монголо-татарского ига на Руси не было, но и сама татаро-монгольская орда — чистой воды миф, а Чингисхан — это не что иное, как сборный образ, мифический персонаж типа короля Артура. Но будем надеяться, версии эти — чушь собачья, не больше…

Что это?

Услышав за спиной шорох, Артем быстро оглянулся. Успел подумать: «Там никого не может быть. Не с гор же он спустился?»

Получалось так, что с гор, больше неоткуда. Человек не поднялся на площадку тем же путем, что и Артем, то есть по выбитым в камне ступеням, а вышел на нее из-за скального выступа. Или он там прятался все это время, или есть тропа, которую Артем не заметил. Да и как он мог ее заметить, когда не бродил по площадке, осматривая все подходы. А зачем?

Человек был в такой же накидке-амигаса, доходящей ему до самых пят, и шляпе-мино, низко, так что не видно лица, надвинутой на глаза. Человек сильно горбился. «Не хочет, чтобы определили его рост?» — такая догадка посетила Артема. А особенно неприятно было то, что руки он держал под накидкой и мог в любой момент вырвать их оттуда, и отнюдь не пустыми. Это вмиг насторожило Артема. Много ли он мог сейчас навоевать против вооруженного! И бежать некуда, только прыгать вниз с обрыва. В последнем случае при огромнейшем везении удастся отделаться всего лишь тяжелыми переломами.

— Сегодня дождь будет до вечера. К ночи закончится. — Человек говорил глухим, явно измененным голосом. — Этой ночью ты уйдешь из обители.

Явленец замолчал, не иначе, ожидая встречного вопроса. И он его получил.

— Я кому-то мешаю? — спросил Артем. И сделал, стараясь, чтобы это выглядело как можно естественней, короткий шаг вперед. Следовало максимально сблизиться с гражданином явленцем, чтобы в случае чего прыгнуть и не дать ему вытащить из-под накидки колюще-режущие предметы.

— Ты навлечешь на обитель беду.

— С чего ты взял, что я навлеку беду? — Еще короткий шажок навстречу.

— Я это знаю, гайдзин. — Подробно и обстоятельно отвечать на вопрос Артема явленец посчитал ненужным делом.

— Я тебе одному мешаю? — задал Артем новый вопрос, продвинувшись еще немного.

— Я — это голос обители, — сказал явленец.

— Ой ли! Голос обители — это голос настоятеля. А ты пошел против настоятеля, значит, ты пошел против своих братьев.

Артем намеренно выводил гражданина явленца из себя. Он хотел, чтобы тот сорвался, перестал себя контролировать и заговорил бы настоящим голосом. Или поднял бы голову выше. Или как-то по-другому выдал бы себя. Наверное, следует, еще немного сблизившись, сорвать с него шляпу-мино. Да, опасно, да, он может чем-нибудь полоснуть. (В том, что монахи не хилые божьи люди, Артем имел уже возможность убедиться. Сегодня, проснувшись и выйдя во двор, он наблюдал, как после утренней медитации монахи прыгали через заостренные бамбуковые колья и работали с короткими деревянными дубинками. Очень впечатляюще смотрелось.) Но все же лучше знать, кто твой враг, чем подозревать всех и каждого.

— Я тебя предупредил, гайдзин. Если ты не уйдешь ночью, ты не доживешь до утра.

Сказав это, явленец неожиданно проворно засеменил к ступеням и быстро-быстро побежал по ним вниз. Только его и видели.

Догонять было бесполезно. В своем сегодняшнем состоянии Артем едва ли достигнет половины спуска к монастырю в то время, как таинственный явленец уже скроется в какой-нибудь из келий или смешается с бодрым монашеским коллективом. Тем более что, оказавшись внизу, этот субъект (а думается, в хитрости ему отказывать не стоит) вряд ли попрется через двор у всех на виду, чтобы его запомнили — дескать, а вот кто с горочки спустился! Нет, явленец обойдет сзади кухню и трапезную и незаметно проскользнет к одноэтажным деревянным хижинам, в которых обитала братия, а в третьей слева, к слову, проживал уже который день брат Артем.

«Вот ведь сволочь! Конкретно обломал. Серпом по гландам. Не успел я порадоваться, что обрел наконец тихую гавань, где могу зализать раны и спокойно обо всем подумать, как вот такая спица в глотку».

Петь песенки про «звон с соседней колокольни» уже не тянуло. И вообще никакого настроения оставаться на площадке не было. Оказалось, только за счет бодрости духа он и держался. Бодрость ушла, как вода из ванны в сливную дыру, — и тотчас навалилась усталость. Захотелось лечь в отведенной ему келье и забыться сном. Даже думать ни о чем уже не хотелось — ни о текущих веках, ни об угрозах.

Артем свернул соломенный коврик и тронулся в путь. Через несколько минут он одолел ступени спуска и вышел на монастырский двор. Прошел мимо так называемой Ступы — сделанной из древесины кипариса пагоды, высотой с человеческий рост, установленной на полуметровом каменном основании. Сооружение сие практической пользы не имело, несло лишь религиозную нагрузку — символизировало Просветленный учением Будды Ум.

Было дневное время, и во дворе находилось много монахов. Один из тех, кто медитировал, сидя на циновках, поднялся и направился к Артему. Артем узнал его — это был Поводырь.

Вообще-то, его звали Ёсиносукэ, но он сам предложил: «Если тебе трудно выговаривать мое имя, называй меня на свой лад». «А если я тебя стану называть брат Поводырь?» — спросил Артем. Поводырь сказал, что его устраивает такое обращение и что оно довольно точное.

Этого монаха выделили Артему как своего рода куратора. Чтобы помогал больному, чтобы объяснял, что к чему в обители, отвечал на вопросы, которые непременно последуют, ну и, наверное, для того, чтобы приглядывал за чужаком на всякий случай. Мало ли что взбредет в голову этому гайдзину.

Сказать ему об явленце или не говорить? Этого Артем пока для себя не решил. Тем более что… явленцем мог оказаться и Поводырь. Артем не мог этого исключить, даже несмотря на то, что Поводырь был слепым. Однако он настолько здорово ориентировался в монастыре, где ему была знакома каждая песчинка на монастырском дворе, каждый угол и выступ, каждая шероховатость каждой стены, скрип каждой половицы в храме, настолько уверенно передвигался по обители, что трудно было заподозрить в нем слепого. Ну да, чуть осторожный щупающий шаг, иногда внезапно останавливается, бывает, вертит головой как-то странно. Но если не знаешь, в чем дело, спишешь это на особенности походки и странности поведения. Вот разве только по тому, как Поводырь во время разговора поворачивается к собеседнику в профиль, можно что-то заподозрить. Или — когда он изредка постукивает вокруг себя посохом, с которым не расстается.

— Я как раз собирался идти за тобой, — сказал Поводырь.

Разумеется, Поводырь узнал его по шагам. Как и у всякого слепого, у Поводыря был превосходно развит слух, например, он мог услышать дыхание на расстоянии в сотню метров, а также мог издали распознать любого знакомого ему человека по шагам.

— Настоятель зовет тебя сегодня на «тя-но ю»^[18], — сказал Поводырь.

Встречи с настоятелем Артем ждал с того самого момента, когда услышал от Поводыря, что покинувший монастырь Хидейоши «велел тебе кое-что передать, но об этом ты узнаешь от самого настоятеля». И вот наконец-то настоятель назначил встречу.

— Когда это будет? — спросил Артем.

— Ближе к вечеру.

— Тогда я иду спать, — сказал Артем. Он шагнул в сторону монашеских жилищ… но обернулся, кое-что вспомнив: — Ты слышал о монголах, брат Поводырь? О Чингисхане? Еще его могут звать Те-мучином или как-нибудь похоже.

Поводырь ненадолго задумался.

— Ты говоришь о Ченг-Цзе?^[19]. О вожде монголов, который покорил государство тангутов Си-Ся, отвоевал Северный Китай у киданей^[20], ранее отвоевавших его у императоров династии Сун?

На миг Артем позабыл обо всех болячках и угрозе не проснуться завтрашним утром. Его охватил доподлинный охотничий азарт — такой, наверное, и испытывают сыщики, после долгой бесплодной работы наконец-то взявшие след.

— Я думаю, мы говорим об одном и том же человеке. Что ты о нем еще знаешь?

— Он ходил походами в другие земли, вернулся с богатой добычей и расширил владения Империи Монголов далеко на запад. На востоке созданная им империя совпала границами с Центральным и Южным Китаем, которыми правит династия Сун. Ченг-Цзе умер восемь лет назад, в год Огня-Свиньи. О его смерти рассказывают разные легенды. Говорят, когда двигалась похоронная процессия, убивали всех попадавшихся навстречу людей, чтобы подольше сохранить в тайне смерть Ченг-Цзе. Еще говорят, что в час его погребения с неба упал камень, размером с большой город, и накрыл под собой могилу Ченг-Цзе и всех его жен, слуг и рабов. Только сыновья Ченг-Цзе чудом уцелели в тот день. Еще я скажу тебе, брат Ямамото, что со смертью Ченг-Цзе в Империи Монголов перевелись великие воины и монголы больше не угрожают Стране Ямато.

«Ой ли!» — мелькнуло у Артема. Впрочем, ему сейчас было не до размышлений на эту тему.

— Умер восемь лет назад, — прошептал Артем. — Вот и все, кажется…

Он не помнил точной даты смерти Чингисхана, но этого и не требовалось. Главное, что Артем помнил — великий завоеватель родился в конце двенадцатого века, умер в начале тринадцатого. Даже если Артем что-то путает с датами рождения и смерти, есть другая, более основательная историческая зацепка — битва на реке Калке. Первая встреча древних славян с татаро-монголами, посланными на Русь как раз таки Чингисханом. Наши тогда потерпели полное поражение. Тысяча двести какой-то там год. Отдельный урок истории, цветная картинка в учебнике. Так, так… Что у нас там с шестидесятилетними шагами восточно-календарного цикла? 1175—1235—1295. Один из трех. Ну тут уж никаких сомнений.

1235! Сейчас идет тысяча двести тридцать пятый год…

Артем вдруг почувствовал невероятную слабость в ногах. Колени подогнулись, и он осел на песок.

— Что с тобой? — спросил Поводырь. Не сказать, чтобы в его голосе угадывалось какое-то беспокойство. Да и вообще, как Артем успел понять, главная черта характера Поводыря — полная, какая-то нечеловеческая невозмутимость. Артем даже не мог представить, что могло бы вывести слепца из равновесия. Гимнаст, например, не сомневался, что Поводырь, возникни такая надобность, будет со спокойствием каменной статуи отвечать на его вопросы сутки напролет, принимая это как должное и нисколько не нервничая. А если затрясется под ногами земля и посыплются с гор камни, последним, кто впадет в панику, будет Поводырь.

— Что со мной? — повторил гимнаст вопрос Поводыря.

Артем же и сам до конца не понимал, что это с ним. Слабость слабостью, но почему это его, как косой, подрезало известие о монголах? Вроде бы, наоборот, ободрить должно было. Он узнал год, в который угораздило угодить. Наступила ясность. А с каких щей, спрашивается, эта ясность должна бодрить? Угасла надежда на более приемлемое время. Тринадцатый век — какая же беспросветная даль! Почему-то Артем вдруг подумал о том, что какая-нибудь ерундовая болезнь, от которой в его время его вылечили бы в два счета — да хоть тот же аппендицит взять! — загонит его в могилу. Осознание этого факта, конечно, может подкосить. А также осознание того, что окончательный приговор вынесен и нет никакой возможности его обжаловать. Преступник на скамье подсудимых, несмотря на представленные прокурором неопровержимые улики, все же до последнего надеется на снисхождение, и когда этого не происходит, может наступить резкий упадок сил, вплоть до физического истощения и суицидных мыслей.

— Со мной все хорошо, — сказал Артем, поднимаясь. — И будет еще лучше. Разбуди меня, когда придет пора.

Что-то изменилось в окружающем. Ах, да, стало тихо. Колокол отбил сто восьмой удар и замолчал. Есть основания надеяться, что все злобные демоны теперь отогнаны подальше…

Глава двенадцатая ЧАЙ ПО-МОНАСТЫРСКИ

Цель всякого этикета — такая высшая обработка вашей души и ума, чтобы она могла действовать и на других; например, когда вы сидите, то поза ваша должна быть настолько спокойна, чтобы обезоружить самого дерзкого и грубейшего злодея.

Огазавара, представитель известнейшей школы этикета

Дом настоятеля находился чуть в стороне от остальных построек, и егоокружала невысокая, в рост среднего японца, ограда, сложенная из бутового камня. К этому дому сейчас и направлялись Артем и Поводырь. Двигались они медленно, то и дело останавливаясь. Поводырь сказал, что перед «тя-но ю» многое требуется объяснить брату Ямамото. Объяснения свои Поводырь повел очень уж издалека:

— Однажды Бодхидхарма погрузился в медитацию и вдруг почувствовал, как веки его налились тяжестью, — рассказывал Поводырь. — Бодхидхарму с неотвратимой силой потянуло в сон. Бодхидхарма возненавидел себя за свою слабость, вырвал себе веки, а вырвав, бросил их прочь от себя. Где упали веки, там вырос не виданный никем и никогда куст. Однажды ученики Бодхидхармы бросили листья с этого куста в кипящую воду, испили получившийся отвар и почувствовали, как уходят сонливость и усталость и прибавляются силы. Вот откуда люди узнали чай и его силу…

— Я немножко наслышан о вашей чайной церемонии, — Артем решил передвинуть разговор из мифологических глубин поближе к современности. — Очень много всяких сложностей и тонкостей. По моему мнению, это здорово отвлекает от разговора.

Надо сказать, что дневной сон подействовал на Артема самым лучшим образом. Когда он проснулся, то некоторое время даже чувствовал себя ну просто здоровым человеком, и только неловкое движение заставило его вспомнить о ранах.

— Наоборот, брат Ямамото. — Поводырь в очередной раз остановился на дорожке. (Дорожка, ведущая к дому настоятеля, — чисто условная, просто на песке уложенными в два ряда камнями обозначена узкая тропа.) — «Тя-но ю» — это лучшая ката^[21] для общения людей между собой. Она — как натоптанная тропа в горах. Какой бы извилистой ни казалась тропа, она вернее приведет к цели, чем путь по прямой. Она обойдет осыпчатые склоны, обойдет болота, обойдет места, где поджидает опасность, и места, которые впустую забирают много сил. Так же и «тя-но ю». Какой бы сложной тебе ни казалась эта церемония, она вернее приведет к цели, чем простой путь.

— И какая цель у «тя-но ю»?

Поводырь снова неторопливо двинулся по дороге, его посох вновь застучал по камням, обозначающим дорожку.

— Гармония, Красота, Почтительность, Чистота и Спокойствие, — сказал слепой монах. — «Тя-но ю» создает атмосферу этих пяти основ душевного равновесия, и людям легко общаться между собой.

Опять на небо наползла туча, но дождь пока не начался. И лучше бы не начинался. Все сегодняшнее утро светило солнце, и оно, по крайней мере, Артему не успело еще надоесть.

— Как я уже говорил, сам я не местный, а родом из страны под названием Русь, — задумчиво проговорил Артем. — У нас тоже большое значение придают душе. Вокруг, в соседних странах, все только и говорили, что о деньгах, о политике, о здоровье тела, а у нас — все больше о душе.

Они дошли до широкой деревянной калитки, над которой был сооружен козырек в виде пагоды. Поводырь взялся за железное кольцо, но открывать дверь не спешил:

— Ты не забыл веер?

— Не забыл. — Артем вытащил из-за пояса складной веер, раздвинул-сдвинул его, чтобы Поводырь услышал знакомый звук. — Он необходим?

— Все зависит от повода, по которому люди встречаются на «тя-но ю», — сказал Поводырь. — Сегодня повод такой: сегодня мы принимаем у себя чужестранного путника, не поклоняющегося синтоистским богам и не верящего в Будду. Одежда подчеркивает этот повод: ты одет в чужестранную одежду с Белым Драконом на спине, мы же в той одежде, что носим здесь каждый день. Но у всех у нас будут одинаковые вееры — это должно подчеркнуть, что у нас, при всей разности, есть много общего.

— Общее найдется и без веера. Например, общий язык. Или вот еще — на моих ногах гэта и на ваших тоже гэта.

— И хорошо. Пусть общего будет еще больше.

Они все еще стояли перед калиткой. «Мы войдем когда-нибудь? — подумал Артем. — Или, по хитрым чайным понятиям, надо сперва хорошенько потомиться?»

— Сейчас мы войдем во двор и пойдем по дорожке, — сообщил Поводырь. — До самого чайного домика мы не станем разговаривать. Мы пойдем неторопливо, ты смотри по сторонам и думай о том, что с каждым шагом мы все больше и больше удаляемся от суетного мира. С этого момента и начинается «тя-но ю».

Поводырь потянул за кольцо, открывая скрипучую калитку. Они вошли во двор. Дом настоятеля находился вдалеке, на противоположной стороне двора. Насколько Артем мог разглядеть, дом был невысоким, простеньким, — по сравнению с домом деревенского феодала, выглядел чуть ли не хибарой. Впрочем, их путь лежал не к дому настоятеля, а к чайному домику, находящемуся в глубине сада.

Они с Поводырем шли мимо мшистых валунов, мимо песчаных, с россыпями гравия, полян, мимо заросшего пруда, мимо высоких лиственниц и пихт, накрывающих своей тенью дорожку и погружающих сад в полумрак, мимо деревянного Будды, вырубленного из распиленного бревна. Дорожка — поросшие травой булыжники — тоже, как и все в саду, навевала мысль о дикой природе, с которой человек может прекрасно жить в ладу, и не обязательно ему ее подчинять и переделывать.

Чайный домик с соломенной крышей, с подпорками из неотесанного дерева, смотрелся в этом саду так же естественно, как смотрится в лесу шалаш из елового лапника. Они не сразу вошли в домик, сперва подошли к чаше с водой — выбитому во вросшем в землю валуне углублению, в которое по деревянному желобу стекала прозрачная горная вода.

— Мы должны омыть руки и рот, — сказал Поводырь, прислоняя посох к валуну.

Надо так надо. Артем намеревался безукоризненно выполнять все тонкости ритуала. Для себя самого — может, пройдя через этот ритуал, удастся чуть получше разобраться в японском образе мыслей.

Они разулись, и Поводырь отодвинул дверь в чайный домик. Вход в него вообще-то больше напоминал лаз. Неужели нельзя было сделать дверь повыше? Поводырь, оставивший за порогом не только обувь, но и свой посох, вполз внутрь на коленях, Артему так вообще пришлось вползать на животе.

— Ты должен задвинуть дверь как последний вошедший, — сказал Поводырь.

Почему нет? Артем задвинул дверь.

— Тебя, наверное, удивило, почему вход такой низкий? — спросил Поводырь, вставая на ноги.

— Не без этого, — Артем тоже поднялся.

— Идущий на «тя-но ю» должен смирять гордыню, оставлять за порогом непокорный нрав и чувство превосходства.

— Понятно. — Артем огляделся.

Уж на что мал был чайный домик, а и тот был разделен внутренними перегородками на три части: комнату ожидания, чайную комнату и подсобное помещение. Об особенностях планировки Артем был уже предупрежден Поводырем — чтобы «брат Ямамото» вдруг не полез бы раньше ритуального времени не в тот отсек.

Сейчас они находились в комнате ожидания, погруженной в полумрак — два окна, выходящие на две стороны дома, были закрыты бамбуковыми шторами. Впрочем, просачивающегося сквозь шторы света хватало, чтобы рассмотреть убранство комнаты ожидания. Хотя осматривать-то, по большому счету, было и нечего. Практически голые стены, лишь на одной стене висит какэмоно^[22] с иероглифической надписью, правда, прочесть, что там написано, издали в такой полутьме невозможно. Ну, и в стоящей на полу вазе торчит голая ветка какого-то дерева или куста. Вот и весь интерьер вкупе с дизайном.

— Где же настоятель?

— Настоятель скоро придет. Согласно ритуалу «тя-но ю», он дает тебе время почувствовать потаенный смысл сегодняшней церемонии.

— Потаенный смысл? Есть и такой? — удивился Артем.

— Настоятель — сегодня хозяин «тя-но ю», а ты — его главный гость. Он позвал тебя на беседу. И он чего-то ждет от беседы. Как, наверное, и ты чего-то ждешь от этой беседы, так ведь?

— Ну-у… в общем, да, — согласился Артем.

— Ты, брат Ямамото, можешь догадаться, какие ожидания хозяин «тя-но ю» связывает с предстоящей беседой. Внимательно приглядись к комнате, в ней найдешь ответы. Здесь по правилам «тя-но ю» должен быть оставлен намек. — Поводырь шагнул к стене, дотронулся до нее рукой, так и остался стоять. — Если желаешь, расскажи мне, что ты видишь и как ты это понимаешь.

— Поможешь докопаться до смысла?

— Добраться до смысла ты должен сам. Быть может, я смогу кое-что подсказать.

— Ладно. — Артем снова обвел взглядом комнату. — Так, так… Вряд ли хозяин успел перед моим приходом разобрать чайный домик и сложить его заново, чтобы особой состыковкой бревен намекнуть мне на потаенный смысл чаепития. Значит, в смысле поиска намеков меня могут интересовать лишь три предмета.

Артем подошел к какэмоно, склонился и, чуть ли не касаясь носом материи, прочел сделанную тушью надпись:

— Голос колокола в обители Гион звучит непрочностью всех человеческих деяний…

М-да, подобная фраза мало что может прояснить. Остается надеяться, что в сочетании с чем-то еще смысл проступит, как тайнопись под химическим реактивом.

Артем присел возле вазы:

— Ваза глиняная, простая, напольная. На вазе три прямые поперечные линии, нанесенные красной тушью…

— Значит, на вазе нет затейливого узора, — вставил Поводырь.

— Нет, — Артем повернулся к Поводырю. — Это подсказка?

Поводырь промолчал.

— Нет затейливого узора. Или, другими словами, узор бесхитростный… Похоже, это и в самом деле подсказка, — задумчиво проговорил Артем. — А выбор ветки? Это что-то означает?

— Какого дерева ветка?

— Понятия не имею.

— Поднеси ее ко мне.

Артем выдернул ветвь из вазы, вложил ее в руку Поводырю. Тот пробежал пальцами по изгибам и ответвлениям, по бугоркам… и отдал ветку Артему.

— Это ветвь сакуры, — сказал Поводырь. — Ты видел, как цветет сакура?

«В кино», — чуть было не сорвалось с языка.

— Представляю, — туманно ответил Артем.

— Легкий белый цвет сакуры наводит на мысли о чистоте помыслов и открытости души…

И многозначительно замолчал.

— Кажется, я начинаю догадываться, в чем кроется намек, — сказал Артем. — Настоятель не ждет от меня хитрости, а ждет от меня искренности. Тогда он сможет ответить мне тем же, он сможет пойти мне навстречу. Но это только мой выбор, мое деяние.

Артем и сам не смог бы точно сказать, как это он так ловко перевел в довольно связную формулировку одни лишь неясные предчувствия и смутные ощущения.

— Я прав?

— Я не знаю, — ответил Поводырь. — Не я хозяин «тя-но ю», не мне предназначен потаенный смысл… А ты умный человек, брат Ямамото.

«А разве я говорил, что глуп?» — хотел сказать Артем, но вовремя вспомнил, что гордыню он оставил за порогом. Поэтому он промолчал. Молчал и Поводырь. Молчание это было как нельзя кстати. Артему было над чем поразмыслить.

«А действительно, чего я сам-то жду от этой встречи? Простого разговора „за жисть"? Вот уж что меньше всего мне сейчас нужно. Информации? Информация, конечно, никогда не повредит. Но я не жду от настоятеля какой-то конкретной информации, которую не могу получить ни от кого другого. Значит, получается, я ничего не жду от него? Выходит, я просто чайку похлебать заглянул? Не-ет, маловато как-то будет. В общем-то, правы япошки — надо определить цель встречи. А что для меня сейчас самое главное? Наверное, то же, что и вчера, и позавчера. Попробовать доискаться ответа на главный вопрос — какого хрена я тут, в этой Японии, делаю? Я, конечно, могу прогнать настоятелю любимую байку про разбившийся корабль. А что это мне даст? Допустим, он мне даже поверит. И что с того?»

В этот момент отошла дверная створка, и настоятель, несмотря на свое высокое положение в этой обители, влез в чайный домик на корточках. Конечно, это был настоятель. Кому же еще быть? Тем более что Артем видел этого человека впервые. А в обители вроде бы он на всех успел посмотреть… кроме настоятеля. Ну, еще разве, что не видел затворников, о которых слышал от Поводыря.

Но, увидев этого человека, Артем точно бы не забыл его лицо и не спутал бы ни с каким другим. Потому что… гимнасту показалось, что перед ним предстал вылитый Такеши Китано, известный японский актер и режиссер, ну только с бритой наголо головой. Артем от неожиданности даже чуть было не перекрестился. Однако, присмотревшись, все же нашел, что схожесть не такая уж полная. Просто похож, и не более. Хотя все равно… как-то того… стремно малость…

Поводырь склонился в низком поклоне. Хозяин тоже отвесил низкий поклон. Разумеется, и Артем не пожалел поясницы, несмотря на то что поморщился от боли в боку.

— Зовите меня брат Настоятель, брат Ямамото. А теперь пройдемте в тясицу^[23], — настоятель первым двинулся к внутренней перегородке.

Дверь в следующую комнату, слава богу, оказалась нормального размера — не пришлось по новой на карачках усмирять гордыню. Но за порогом ждали иные ритуальные дела. Перешагнув порог, Настоятель отвесил низкий поклон комнате, затем достал веер и принялся им обмахиваться. Вслед за хозяином все в точности то же самое повторил Поводырь. Ну, и Артем не стал от них отставать, раз уж взялся. Тоже отвесил комнате низкий поклон, тоже достал веер и принялся им обмахиваться. Хотя не сказать, чтобы в комнате было душно. Тут было разве что чуть теплее, чем в комнате ожидания, где, откровенно говоря, если бы ожидание затянулось, можно было бы и замерзнуть. Здесь же находилась жаровня, благодаря ей и температура была выше.

— Очень хорошо, — произнес Поводырь, продолжая обмахиваться веером. — Я чувствую разлитые здесь покой и безмятежность. Мою душу покидают тревоги и беспокойство. Здесь очень хорошо.

Ага, догадался Артем, по ритуальным понятиям, следует похвалить комнату, сделать приятное хозяину чаепития. Недаром и настоятель выжидательно уставился на него.

—Э-э…

«Что бы такое сказать?»

— В нашей стране тоже любят чай, — Артем решил, раз ему намекали на искренность, выложить им, что вертится в башке, пусть расхлебывают. Как говорится, поток сознания. — Чай у нас обычно пьют не до еды, как у вас, а после. Хотя… многие у нас пьют его целый день, в любое время. И я тоже пил его, не особо задумываясь, до еды, после или во время. Но это не главное. Тут мне, глядя на эту комнату, другое пришло в голову. У нас ведь тоже, если разобраться, под чаепития создавали особую обстановку. Не чайный домик, конечно… Но кухня. А там неяркий свет, тоже тесное помещение, тоже тишина. Чтобы была тишина, встречались чаще вечером и засиживались до ночи… Словом, стремились, чтоб за чаем возникала задушевность. Сейчас поймал себя на том, что в своих стремлениях мы похожи. Только у вас строгий ритуал, а у нас не строгий. Вот что я хотел сказать.

Настоятель одобрительно кивнул. Выходит, устроило Артемово выступление. Настоятель опустился на соломенный коврик, лежащий рядом с жаровней, жестом пригласил Поводыря и Артема занять коврики напротив, что они и сделали. Над жаровней висел котелок с водой. В жаровне тлели угли, а над водой поднимался парок. Выходит, воду вскипятили заранее, осталось только, по-нашему говоря, подогреть чаек.

Настоятель протянул руку к полке, снял с нее белую скатку и расстелил между собой и гостями полотняную скатерть. Рядом с хозяином на циновке были расставлены предметы, видимо, заранее приготовленные для церемонии: большая глиняная чашка с нарисованным на ней узором из множества цветов, среди которых Артем узнал только хризантему, две деревянные коробки, деревянную ложку, бамбуковый венчик, ковш из срезанного бамбука, кувшин с водой и две глиняные плошки. Настоятель взял одну из коробок, поставил на скатерть, открыл:

— Рисовое печенье. Угощайтесь.

Артем подождал, когда Поводырь протянет руку, возьмет желтый кругляш, и сделал то же самое. Хозяин также угостился собственным печеньем.

Так себе было угощение. Дух уж точно не перехватило от восхищения. Сладко, да. Ну, и все, пожалуй, на этом достоинства угощения заканчиваются. А чем запивать прикажете, когда же к чаю перейдем?

Настоятель поднялся, вышел в третье, подсобное, помещение, вынес оттуда охапку хвороста, подбросил несколько веток в огонь. От горячих углей сухое дерево вмиг занялось. Настоятель подошел к окну, свернул в трубку соломенную штору, прикрепил свертку петлей к верхнему краю окна. Дым от жаровни потянуло в открытое окно.

— Кумазава Хидейоши кое-что просил передать тебе, брат Ямамото. — Настоятель повернулся к Артему. — Он сказал, что посетит монастырь на обратной дороге из Киото. Ты можешь дождаться здесь его возвращения.

— Когда это будет, он не сказал?

— Не сказал, потому что сам не знает этого. Еще он просил передать — если ты все же покинешь монастырь, уходи из этой провинции.

— Ну, это понятно, — сказал Артем.

— Возможно, и понятно, — настоятель едва заметно улыбнулся. — Однако Хидейоши просил обязательно передать тебе, что он не убил ронина Масанобу.

— То есть как?! — воскликнул Артем. — Я же видел своими глазами, как он его убил!

— Не все, что ты видишь, истинно. Разве тебе не случалось в густом тумане принимать дерево за человека?

— Да какой туман! Он искромсал Масанобу, как… как… Короче, вдоль и поперек искромсал.

— Хидейоши учился фехтованию у великого мастера Мацудайра. Мне довелось однажды видеть Мацудайра в деле. Этот мастер умеет творить мечом чудеса. — В голосе настоятеля слышалось неподдельное восхищение. Сан не сан, а, видимо, настоящий японец не может не любить оружие и героев клинка. — А Хидейоши один из лучших учеников мастера Мацудайра, и он тоже многое умеет. Хидейоши посчитал, что Масанобу достоин более красивой смерти, чем смерть в доме недостойного человека при защите этого недостойного. Я уверен, Хидейоши применил один из ударов, которым его научил мастер Мацудайра. Удар оставляет на теле человека многочисленные раны, ни одна из которых не смертельна. Если человека вовремя перевяжут и остановят кровь, его жизни ничто не может угрожать.

— Да, там было кому вовремя перевязать, — задумчиво проговорил Артем, подумав: «Мать твою за ногу, количество людей, желающих мне смерти, никак не желает сокращаться».

— Это еще не все, — снова заговорил настоятель. — Хидейоши сказал, что если ты все же надумаешь не покидать эту провинцию, то в селении Касивадзаки ты можешь обратиться к мастеру Мацудайра. Расскажешь обо всем, что случилось с тобой, Мацудайра и сестре Хидейоши. Сестра Хидейоши живет сейчас в доме мастера. Они смогут тебе помочь. Теперь я передал слова Хидейоши до конца.

«Этот вариант мы оставим на тот случай, если меня вдруг припрет научиться фехтовать не хуже Хидейоши. А зачем еще идти к этому мастеру?» — подумал Артем.

Вода в котелке закипела. Но ожидания Артема, что наконец они перейдут собственно к чаепитию, не оправдались.

— Лучше пить чай чуть остуженным. Мы пойдем в сад и там дождемся, пока вода остынет. — С тем настоятель поднялся с коврика.

Артем отказывался что-либо понимать в отношении собственно пития чая. Какого рожна! Тогда это нужно было назвать как-то по-другому, а не чайной церемонией. Например, «хождением вокруг да около чая»!

Гимнаст подавил раздражение. Мысленно сосчитал до десяти. «Спешить некуда, чай не водка, не прокиснет, — вступил он сам с собой в спор. — Да и твое раздражение вызвано не затяжкой с чаепитием. Причина, конечно же, в другом. В том, что в очередной раз проклятые япошки перевернули все с ног на голову. Хидейоши оставил в живых Масанобу из-за того, что смерть вышла бы, видите ли, недостаточно красива! Их невозможно понять, и невозможно предугадывать их поступки, а значит, непонятно, чего от них можно ждать. Вот и настоятель сейчас возьмет и выкинет какую-нибудь штуку… А кстати… Ведь и настоятель мог быть тем явленцем, что стращал меня давеча на площадке. Поскольку эти япошки горазды на парадоксальные выходки и насквозь непонятны, то любого из них можно подозревать… А касаемо чая… Ну, например, можно убедить себя, что после того, как истомишься в корягу, обыкновенный чай покажется напитком богов».

Опять вышли в сад. Обулись, Поводырь взял в руки свой посох.

— Я слышу твое раздражение, брат Ямамото, — сказал Поводырь, повернувшись к Артему в профиль. — Твои движения резче, твои шаги громче, ты задвинул дверь с ударом. Ты о чем-то хочешь сказать, но не решаешься сделать это?

«Психоаналитики, бляха!» — подумал Артем, заметив, однако, что раздражение его пошло на убыль. Ну и что на это ответить? Ответить он ничего не успел, его опередил настоятель:

— Если ты хочешь что-то сказать нам, брат Ямамото, можешь сделать это сейчас. Если тебе нечего или не хочется ничего говорить, мы просто будем гулять, восхищаясь красотой сада.

Эхе-хе… Можно было, конечно, и просто погулять. Но Артем уже принял решение. Черт его знает, что его к этому подтолкнуло. Вероятно, надоело держать в себе и захотелось услышать еще чье-то мнение, помимо своего собственного, по поводу всей этой ерунды. Или атмосфера «тя-но ю» чем-то расположила к откровенности? Хотя чем она могла расположить? Да шут его знает! Эти японские хитрости — вроде ничего не происходит, а… на поверку что-то происходит с тобой самим.

Словом, Артем решил рассказать обо всем. Аи, была не была! Ну, сочтут чокнутым, в крайнем случае, и всех делов…

— Да, я хочу вам кое-что рассказать. Боюсь, что вы мне не поверите. Но я попал к вам из будущих веков, из тех лет, которых еще не было, — так начал свой рассказ Артем.

Он уложился в два круга по саду. За первый круг поведал о том, кем был в своем времени, о том, как поймал за руку преступника и как тот ему отомстил, о том, как упал из-под купола и… очутился здесь, в стране Ямато, и как откуда-то пришло знание языка.

Артема не перебивали удивленными восклицаниями вроде «Да иди ты!», «Врешь!», «Да не может быть!». Лица совершенно непроницаемые, ни следа эмоций. Будто им пересказывают бородатую байку. И не расспрашивали Артема ни о чем. Даже о таких любопытных вещах, что в будущем стало со страной Ямато.

Сказав «А», Артем сказал и «Б». Он рассказал о яма-буси (правда, в той версии, что когда-то излагал Хидейоши, где не фигурировала Долина Дымов), о бойне в доме деревенского феодала… А до кучи рассказал и об явленце. А чего скрывать, пусть знают, что творится на вверенной им территории. Даже если кто-то из них его и стращал, ну и что с того, чем это ухудшит его, Артема, положение?

— И вот я здесь, — закономерно закончил он свою повесть. — Можете мне не верить, но так все и было…

Воцарилось молчание. Молча они прошли по садовой дорожке до входа.

— Вернемся в чайный домик, — сказал настоятель. — Закончим «тя-но ю».

Снова они подошли к чаше и снова умыли лица и рот. Ни слова не было сказано о рассказе Артема.

Ни слова об этом не было произнесено и после. Молча вернулись в тясицу, чайную комнату, молча заняли прежние места. В молчании настоятель приступил к таинству заваривания чая.

Сперва хозяин подбросил несколько хворостин в огонь — видимо, слишком долго Артем рассказывал про свои приключения и затянул прогулку по саду дольше, чем полагалось по церемонии. Пока котел подогревался, хозяин «тя-но ю» насыпал из деревянной коробки в глиняную чашу крупнолистовой зеленый чай (Артем прикинул на глаз — где-то граммов двести сухой заварки). Деревянным пестиком настоятель принялся растирать чайные листья в чаше. Растирал, пока чай не превратился в порошок. Затем он взял ковш из срезанного бамбука и, черпая им горячую воду из котла, залил заварку. Из котла в чашу с чаем хозяин перелил где-то пол-литра чуть остуженного кипятка, после чего принялся взбивать заварку бамбуковым венчиком — так домохозяйки взбивают яйца или сливки.

Когда чай слегка загустел, настоятель поставил чашу на циновку, положил руки на колени, прикрыл глаза и замер в этой позе. Артем понял, что, пока чай не заварится, им предстоит сидеть неподвижно, погрузившись в себя.

Вроде бы Артем уже должен был бы привыкнуть к японским странностям, однако япошкам в очередной раз удалось его сильно удивить. Не, ну как так? Хоть как-то бы отреагировали, пусть гомерическим хохотом! А то непривычно для нашего человека. У нас обычно принято как-то реагировать и по ходу рассказа, и уж тем паче по его завершении. Хотя бы возгласами недоверия: «Брехня», «Ну ты и заливать!». Чтобы рассказчик стал клясться: «Да век воли не видать!», «Гадом буду, зуб даю!». Так и подмывало прервать молчание вопросом: «Так что скажете, уважаемые?» Но Артем сдерживал себя. В чужой монастырь со своим уставом не ходят — эта поговорка в его случае имела самый что ни на есть прямой смысл.

Продолжения церемонии пришлось ждать минут пять. Наконец хозяин поднял двумя руками чашу, поставил ее на ладонь левой руки и, поддерживая правой рукой, протянул Артему.

— Ты — главный гость, ты должен отпить первым.

«Вот оно как? Очень удобная церемония, если хочешь кого-то отравить» — вот что пришло на ум Артему. Но не будешь же отстранять от себя чашу рукой со словами «сперва испей ты, боярин». Артем принял чашу от настоятеля.

— Медленно поднеси ко рту, сделай небольшой глоток, оцени вкус чая, — тихо подсказал Поводырь.

Артем так и сделал. На вкус чай оказался очень терпким и ароматным. Эдакий зеленый чифирь. Поводырь говорил, что обычно для «тя-но ю» используют молодые листья чайных кустов, в возрасте от сорока до семидесяти лет, однако настоятель приобретает только чай от кустов в возрасте свыше семидесяти лет и только с чайных плантаций в местечке Удзи, что возле Киото. Как будут говорить во времена иные, эксклюзивные поставки. Наверное, отсюда и такой сильный аромат.

— Сделай еще несколько небольших глотков и передай чашу мне, — сказал Поводырь.

После того как Артем отдал чашу Поводырю, настоятель протянул ему небольшой квадратик рисовой бумаги:

— Вытри губы.

Раз так положено, Артем вытер. В общем-то, чего он никак не мог сказать, так это то, что испытал неземное наслаждение от терпкого напитка. Впрочем, во многом это дело привычки. Артем вспомнил, как в восемьдесят девятом ездил с родителями на гастроли в Сухуми. Гастроли, как и положено на Кавказе, сопровождались бесконечными застольями и окончились бурными проводами. В дорогу тогда сухумские друзья его родителей надавали множество подарков: вино в плетеных кувшинах, фрукты, аджику. Привезли они домой из Сухуми и трехлитровую банку с ткемалевым соусом. Этот соус не понравился родителям, не смог он понравиться и никому из гостей их дома, а гостей всегда было немало. Сперва не пришелся он по вкусу и маленькому Артему. Но он попробовал второй раз, третий, распробовал, а потом уже не мог обедать без ткемалевого соуса и очень жалел, когда банка его стараниями опустела. Так что, поживет Артем еще немного в Японии, глядишь, и полюбит вкус зеленого чая.

Пока Артем вспоминал об Абхазии, чаша обошла по кругу всех чаелюбов, обошла и по второму кругу. «Братина, — вспомнил Артем, — так, кажется, на Руси звался сосуд, из которого пьют все по очереди».

Настоятель поставил опустевшую чашу на циновку с принадлежностями для «тя-но ю», вытер губы квадратиком рисовой бумаги и повернулся к

Артему:

— Теперь я скажу, что думаю о рассказанной тобой истории, брат Ямамото.

«Неужели! — усмехнулся про себя Артем. — Я уж думал, замылили мой рассказ».

— Мне видится, ты вернулся в одно из своих прежних перерождений, — настоятель говорил, обмахиваясь веером. — Колесо времени провернулось для тебя в обратную сторону. Почему-то перенеслась не только твоя душа, но и тело. На это я скажу — пути Неба нам неведомы. Однако, мне видится, весь ход событий не случаен. Возможно, ты избран силами Неба, дабы исполнить некое предназначение… Ты хочешь понять, в чем состоит твое предназначение?

— А ты знаешь? — затаив дыхание, спросил Артем.

— Нет. — Настоятель разочаровал акробата своим ответом. — Мне не дано проникнуть в сокрытую суть. Но ты сам можешь найти ответ.

— Я?! Каким же образом?

— Ты можешь пройти испытание.

— Я считаю, это верное решение, — вставил свое слово и Поводырь, который тоже обмахивался веером.

— Испытание? Что это за испытание? — Артем веером не обмахивался, он нервно вертел его в руках.

Настоятель отвернулся от Артема, наклонил голову набок.

— Наш монастырь основан бодхисаттвой Энку. Он первым набрел на Тропу. Он прошел по Тропе, выдержал испытания и на этом пути испытал Сатори. Благодаря этому он и стал бодхисаттвой. Ты знаешь, что такое бодхисаттва?

— Ну-у, — протянул Артем. — Не очень точно…

— Это просветленный человек, отказавшийся от нирваны, чтобы помочь людям обрести Будду. Ради сближения людей с Буддой у входа на Тропу и был построен наш монастырь. Испытания ждут на Тропе, но невозможно сказать, что поджидает именно тебя, каждому выпадают свои испытания.

— Кроме монахов нашего монастыря мало кто знает о Тропе, — добавил Поводырь. — Монастырь и построен здесь, чтобы не допустить на Тропу случайных людей. Сами монахи могут пройти испытание в любой момент, как только этого пожелают.

— Но мало кто из монахов решается на это, — сказал настоятель. — Ты должен знать, брат Ямамото, что многие люди не вернулись с Тропы, а некоторые из тех, кто вернулся, обрели не просветление, а, увы, затмение рассудка. Однако я прошел по Тропе, и я многое узнал о себе и о своем собственном Пути. Услышав твою историю, я понял, что ты нуждаешься в открытии самого себя. Возможно, на пути испытаний ты переживешь Сатори и тебе откроется Истина. Возможно, ты поймешь, почему ты оказался в стране Ямато, в чем состоит предназначение и что тебе следует делать дальше.

— Да, что мне следует делать дальше — это, пожалуй, меня волнует больше остального, — задумчиво проговорил Артем.

— Может быть, ты и не найдешь ответ на Тропе, — не забыл про горькую пилюлю настоятель. — Только ты ни на шаг не приблизишься к ответу, если откажешься от испытания. Ты останешься там, где находишься сейчас.

— И когда я могу… приступить к испытанию?

— В любой момент. Дело только в тебе.

— Я должен подумать, — сказал Артем.

— Конечно, — кивнул настоятель, — но учти…

— Кто-то бежит по дорожке, — вдруг сказал Поводырь. «Странно, — подумал Артем. — За эти дни я что-то не видел, чтобы кто-то бегал по монастырю».

Прошуршала отодвигаемая дверь чайного домика, по циновкам комнаты ожидания прошлепали босые ноги, и в чайную комнату ступил монах, согнулся в низком поклоне. Не разгибаясь, заговорил:

— Прошу прощения, я должен был вас потревожить. У ворот даймё Нобунага. С ним его самураи и монахи с горы Тосёгу. Мы закрыли ворота, едва на дороге показался отряд.

Настоятель мгновенно вскочил на ноги. С секундным опозданием вскочили Поводырь и Артем.

— Что он хочет? — спросил настоятель.

— Он требует его впустить, — сказал монах.

— Иди назад, — настоятель коснулся кэса^[24] монаха. — Скажи, я сейчас приду.

Монах, так и не разогнувшись, попятился назад. Оказавшись за порогом чайной комнаты, припустил бегом.

— Оставайся здесь, брат Ямамото. Я приду сам или пришлю за тобой.

Но у Артема возникла другая идея.

— Я должен увидеть Нобунага, — сказал он. — Я хочу подняться на площадку, где был сегодня утром. Я наброшу накидку и надену шляпу. Он не узнает меня по росту — я стану горбиться. К тому же я пробуду наверху недолго. Только взгляну и назад.

Настоятель нахмурился. «Сейчас откажет в резкой, а то и в грубой форме», — подумал Артем. И ошибся.

— Делай так, — сказал настоятель. — Потом приходи вновь сюда…

И Артем сделал так, как сказал. Забежав к себе в хижину, накинул накидку, схватил коврик и шляпу и поднялся на площадку, где сегодня утром сидел под дождем и высчитывал, какой нынче год. Горбиться не стал. Он чуть ли не ползком подобрался к самому краю площадки, расстелил там коврик (все же он больной человек, не стоит на голых камнях валяться!), лег на него и осторожно высунул голову.

— Вот ты какой, дедушка Нобунага, — прошептал Артем.

Кто из них тот самый даймё Нобунага, о котором с тех пор, как попал в Японию, Артем слышал на каждом шагу, догадаться труда не составило, хотя народу перед воротами монастыря хватало. На всякий случай Артем их всех пересчитал: пять всадников в чешуйчатых доспехах из металла, двадцать пеших воинов в легких кожаных доспехах и одиннадцать монахов в красных одеждах.

— Герои тысяча двести тридцать пятого года, мать вашу японскую, — зло прошептал Артем.

А главный герой угадывался даже по доспехам. У него у единственного на доспехи свешивалась накидка под названием «хоро», привязанная к медному кольцу, что было прикреплено к тыльной части шлема. Хоро у этого всадника было из плотной материи, черно-желтого цвета, нижний край ее сзади заправлен за пояс-оби. «Ну, при быстрой скачке, — отстраненно подумал Артем, — накидку обязательно вырвет встречным ветром из-за пояса и она будет развеваться, как парус».

Черно-желтые цвета преобладали и в раскраске доспехов. Защитные пластины были покрашены в черный цвет, а соединялись они между собой шнурами желтого цвета. Не иначе, это личные цвета даймё Нобунага или самурайского рода, к которому он принадлежит. Ну конечно же, это Нобунага, кто же еще! Самая горделивая посадка, самая рослая лошадь вороной масти, самая красивая сбруя, увешанная кисточками из шелковых нитей, позолоты на шлеме больше, чем у других. Да и сверху особенно заметно, что все остальные находятся как бы вокруг него, он — центр. Короче, этот гражданин выделялся среди прибывших. Значит, он и есть главный, и есть Нобунага.

К тому же именно к этому всаднику сейчас направлялся от монастырских ворот еще один верховой. А, понятно. Сам Нобунага считает ниже своего даймёвского достоинства лично вести переговоры, вот и гоняет туда-сюда своего подчиненного, мол, а скажи-ка им еще то-то и то-то и передай мне ответ…

Еще несколько дней назад Артем имел крайне смутное представление о тутошней социально-политической обстановке, о том, кто и как тут правит, о том, какое место занимает Нобунага в системе власти, кто он, по большому счету, такой, что он может и, главное, чего добивается. Вчера Артем обо всем обстоятельно порасспросил брата Поводыря, и теперь у него более-менее сложилось представление о политической обстановке в Японии образца 1235 года.

Первое, что уяснил для себя Артем: в Японии царит полная неразбериха, по-нашему говоря, с вертикалями власти. Их аж две. Так сказать, гражданская и военная. Гражданская, она же императорская, с незапамятных времен, военная появилась относительно недавно.

Но тут следует говорить по порядку. Итак, пятьдесят пять лет назад началась та война Тайра—Минамото или Гэмпэй, о которой Артем слышал не раз и не от одного японца. Война началась собственно тоже из-за неразберихи с властью. Искони страной Ямато правил император. Но со временем его фигура все больше и больше превращалась в декоративную. Император незаметно оказался опутан всевозможными условностями и ограничениями. Их, по словам Поводыря, насчитывалось превеликое множество. Артем не требовал их все перечислять, лишь попросил привести пример. И узнал, что, в частности, император не мог покидать столицу, обязан был сидеть там всю жизнь как привязанный, не мог самостоятельно формировать собственные дружины воинов.

Ну, а реально правила страной могущественная столичная знать, которая вокруг трона страстно и неустанно интриговала за влияние на императора. То дом Фудзивара брал верх, то кто-то еще, чьи имена Артем не запомнил. Все предлагаемые императорами начинания, как правило, вязли в высокоранговом чиновничьем болоте под названием «приближенные к трону». А кому, скажите, на фиг нужны какие-то новшества и преобразования, когда через них можно лишиться теплого местечка под императорским боком. (Эта ситуация Артему что-то мучительно напоминала, российские аналогии так сами и просились на ум. Ну да ладно, та действительность уже удалилась от него на расстояние в плюс бесконечность, чего о ней думать…)

Разумеется, кого-то из императоров вполне устраивало подобное положение вещей — сиди на престоле, отдыхай себе. Но появлялись и такие правители, кто хотел не только присутствовать на троне, а реально править, проводить какие-то реформы, что-то вводить, менять. И что им было делать?

Однако, как известно из русских пословиц, на каждую с резьбой найдется свой с винтом. И способ нашелся. Те японские императоры, кто хотел выйти из-под гнета условностей, стали отрекаться от престола и принимать монашество. Кажется, что может какой-то монах, пусть он и бывший правитель? Но в том-то и дело, что это вам все же древняя Япония, тут свои порядки и обычаи.

Микадо, сиречь император, согласно древней японской религии синто, является прямым потомком богини солнца Аматэрасу, а стало быть, отрекшийся он или не отрекшийся император — все равно божественной крови. Поэтому авторитет у императоров-монахов был в стране огромный. Вдобавок перемещаться по стране они могли свободно, могли беседовать, с кем захотят, жить, где захотят и сколько захотят. И что характерно, эти экс-императоры почему-то большей частью стали гостевать у представителей сильных, но отлученных от двора самурайских родов, за которыми стояли немалые дружины воинов, а также в буддийских храмах, владеющих большими земельными наделами и пользующихся влиянием в стране. Так, как говорится, слово за слово, да катаной по столу, вокруг экс-императоров стала складываться, говоря более привычным Артему языком, сильная вооруженная оппозиция. Но оппозиция не сидящему на троне императору (Упаси Будда и все боги синто! Императорская власть в Японии священна!), а оппозиция узурпировавшей власть придворной знати. (Кстати, Поводырь рассказывал, что однажды — правда, не на его памяти — их монастырь посетил принявший монашество экс-император Тоба.)

Ну, а когда в стране возникают два мощных воинственно настроенных полюса — жди войны. Война разразилась пятьдесят пять лет назад, то бишь в 1180-м от Рождества Христова.

Стараниями какого-то очередного экс-императора ключевые посты в столице занял дом Тайра. Отстраненный в результате этого дом Минамото не смирился с поражением, а начал против дома Тайра войну. Соперничество двух могущественных самурайских родов в результате захлестнуло всю страну. Ни одному из самурайских родов не удалось остаться в стороне. Выбор был прост, как в Гражданскую. Там — или ты, за белых, или ты за красных; здесь — или ты за Тайра, или за Минамото.

Война длилась без малого пять лет, пролились реки крови, народу истребили много, а завершилась война победой дома Минамото. (Между прочим, божий человек брат Поводырь вспоминал те кровавые события чуть ли не с придыханием. И говорил не о бедах, причиненных войной, а о том, сколько много подвигов и красивых смертей было что со стороны самураев Тайра, что со стороны самураев Минамото.)

Победивший в войне род возглавлял Минамото Ёримото. И надо сказать, умным мужиком оказался этот Ёримото. Он понял, что оставь после войны все, как есть, и эта бодяга с недовольными самурайскими родами непременно рано или поздно завяжется вновь. А как этого избежать? Да подчинить самурайские роды себе любимому!

И Минамото Ёримото, не мелочась, создал параллельную императорскому двору власть. Он учредил военное правительство — бакуфу, которое прописалось в селении Камакура, после чего оно за считанные годы из захудалой деревеньки превратилось в крупный город. Да что там просто город. Камакура фактически стал второй столицей Ямато, столицей сёгуната. А сегуном («военным правителем» в дословном переводе), то есть главой бакуфу, стал, разумеется, сам Минамото Ёримото.

Правительство состояло из Самурайского ведомства (самурайдокоро), Административного ведомства (кумондзе), Судебного ведомства (мон-тюдзё). Этим правительством во все провинции были назначены дзито и сюго, вотчинные администраторы и военные губернаторы.

И с этих пор стали жить-поживать две параллельные вертикали власти. На бумаге функции одной и другой властей вроде бы четко разграничены: одни отвечают за одно, другие за другое. Но идиллии не получилось. Подчиняющиеся императорскому двору губернаторы конфликтовали с военными губернаторами, а вотчинные администраторы конфликтовали с подчиняющимися императорскому двору чиновниками (Хидейоши был как раз из последних). Ну, а как могло быть иначе?

Допустим, возникает спор между одним деревенским феодалом и другим. А споры такие, ясное дело, возникали постоянно. И вот первый феодал бежит искать правды к военному губернатору, потому что за тем стоит реальная военная сила, а второй к гражданскому, так как привык всегда к нему обращаться с подобными делами. И губернаторы разрешают спор по-разному. А кто из губернаторов уступит, признает себя неправым, признает себя слабее, тем более когда один из них происходит из не слишком древнего, зато отличившегося в войне рода, а другой наоборот — принадлежит к весьма древнему и знатному самурайскому роду? Ну, и кто из них уступит? Вот то-то…

Обычно такие столкновения представителей двух властных вертикалей ограничивались отправлением жалоб друг на друга в столицы и поездками в эти столицы, чтобы лично очернить своих врагов. Но иногда доходило и до открытых вооруженных столкновений, и даже до мятежей.

Дзито и сюго сплошь и рядом происходили из самураев, награжденных землями и должностями сразу после войны Тайра—Минамото. Должности эти быстро превратились в наследственные (тот же Нобунага унаследовал должность военного губернатора от своего отца), точно так же, как превратился в наследственный и титул сегуна. Пускай каждого нового сегуна должен был утверждать император, но на деле это утверждение превратилось в чистой воды формальность. И новыми сегунами становились исключительно представители рода Минамото.

Вот эти самые потомки основателя сёгуната Минамото Ёримото все и испортили. В полном соответствии с поговоркой «природа отдыхает на детях». Потомки Минамото не сумели не то что упрочить власть, а даже ее удержать. Зато появился другой энергичный и умный деятель. Звали его Ходзё Еситоки. И он придумал хитрую штуку.

Он сообразил, что убери род Минамото от власти, и на тебя поднимутся верные этому дому самурайские роды. А зачем убирать, когда можно добиться желаемого бескровным путем? А именно: поставить во главе бакуфу малолетнего сегуна, организовать Совет регентов, возглавить этот Совет и править от имени императора. Как Ходзё Еситоки удалось эту штуку провернуть, неизвестно, но удалось.И Ходзё Еситоки стал править с титулом сиккэн («правитель» ).А малолетние сегуны, сменявшие один другого, превратились в очередную декорацию.

Шестнадцать лет назад (то есть, если подсчеты Артема верны, в 1221 году) верные императорскому двору дома попытались свергнуть род Ходзё. Но собранная Ходзё Еситоки двухсоттысячная армия разгромила армию сторонников двора, и после этого род Ходзё упрочил свои и без того прочные позиции. Титул сиккэна стал для этого рода наследственным. Сейчас же правил сиккэн Ходзё Ясутоки.

Конечно, многие самурайские дома были недовольны отстранением от власти рода Минамото. Но дальше недовольства дело не шло. Возможно, не хватало лидера, сильного человека, который сумел бы, как в свое время Минамото Ёримото, поднять роды на борьбу против дома Ходзё. И, судя по всему, таким лидером видел себя даймё Нобунага.

По мнению Поводыря, Нобунага вел дело к тому, чтобы поднять самурайские роды против дома Ходзё. Он уже смог подчинить себе все самые влиятельные самурайские роды в своей провинции и, если придется, сможет хоть завтра повести за собой несколько тысяч воинов. Несколько самурайских домов этой провинции, которые открыто не признали Нобунага как сюго и заявили, что будут подчиняться только императорскому губернатору, были уничтожены им. Подчистую, до единого человека — чтобы некому было отомстить. Предлог всегда Нобунага находил один: эти самураи укрывают разбойников и сами являются разбойниками, а его обязанность как раз и состоит в том, чтобы преследовать разбойников и уничтожать.

Скорее всего, Нобунага давно уже ведет переговоры с другими влиятельными феодалами страны Ямато, недовольными властью Ходзё, а ею так или иначе недовольны, например, большинство даймё. Конечно, не все из них готовы рискнуть, но достаточно будет одного крупного успеха Нобунага, чтобы к ним стали присоединяться один за другим колеблющиеся сейчас самурайские дома. Кроме того, не исключено, что Нобунага готов договориться о помощи с племенами айнов, проживающими на северо-востоке страны Ямато, даже несмотря на то, что это варвары и японцы с ними всегда воевали. Айнам достаточно будет пообещать неприкосновенность их территории в случае победы Нобунага, и они пойдут за ним. «Хуже всего, — сказал Поводырь, — что во главе мятежа станет Нобунага. Нобунага умен, храбр и жесток. Очень умен, к сожалению».

Такой человек, как Нобунага, не сможет довольствоваться малым. На меньшее, чем стать сегуном, он не согласится. Но вряд ли и на этом остановится. Судя по его словам, которые иногда передают люди, Нобунага мечтает о славе Ченг-Цзе и, став сегуном, поведет воинов в поход на другие страны.

Нобунага не торопится. Потому что он умный человек. Он знает, что главное — столкнуть камень с горы, а дальше камни покатятся сами собой. Но чтобы столкнуть, надо подкопить сил и очень точно выбрать момент. Сейчас Нобунага копит силы и выбирает момент…

Артем обещал, что не станет долго торчать наверху. Собственно, все, что хотел, он увидел. Почти все. Лицо Нобунага невозможно было разглядеть с этой позиции из-за боковых пластин шлема и, главное, из-за длинного козырька на шлеме. «Мабидзаси» — еще раз пришла на помощь подсказка. Вот как, оказывается, называется козырек.

Ладно… Вряд ли дождешься, что Нобунага снимет шлем и даст себя рассмотреть. Короче, нечего тут больше делать. И Артем спустился вниз.

Он вернулся в сад, в чайный домик заходить не стал, начал прогуливаться по садовым дорожкам, дожидаясь прихода посланного настоятелем монаха. Но дождался самого настоятеля, и пришел тот довольно скоро.

— Нобунага сказал, что знает — здесь прячется гайдзин, преступник, за которого назначена награда. — Настоятель говорил довольно спокойно и не казался взволнованным, однако Артем уже не раз имел возможность убедиться, насколько хорошо японцы владеют своими нервами и лицом. — Нобунага требует выдать ему преступника, и тогда он уйдет. Нобунага сказал: если ему не выдадут гайдзина, он вынужден будет силой войти в обитель и обыскать монастырь. Я сказал, что монастырь подчиняется не ему, сперва пусть привезет из Киото письмо от императора, тогда мы его впустим. Он сказал, что он — сюго этой провинции, и в обязанности его входит преследование преступников по всей провинции, и монастырские стены его не остановят. Я сказал, что должен посоветоваться с братьями. Он сказал, что дает мне на совет половину часа^[25].

«Как же Нобунага вышел на след? — задумался Артем. — Выследил по отпечаткам лошадиных копыт? Или нашлись свидетели? Может быть. Я же не знаю, попадался ли нам кто-нибудь по пути, я был без сознания».

— Выходит, тот явившийся мне на площадке человек был прав, — сказал Артем, — я принес обители несчастье.

— Несчастье обители — это Нобунага, — резко сказал настоятель. — Он рано или поздно принес бы нам беду, с тобой или без тебя. Рано или поздно — вопрос срока, а не сути. Сейчас мы будем говорить о другом. Я вижу перед нами два пути. Мы дадим Нобунага обыскать монастырь, а тебя спрячем в одной из горных пещер. Это первый путь. Или же ты изъявишь желание немедленно отправиться по Тропе на испытание и тогда Нобунага не обнаружит тебя в монастыре.

«Значит, настоятель даже не рассматривает возможность не пустить Нобунага в монастырь, — подумал Артем. — В общем, понятно. Пять всадников и двадцать пеших воинов — серьезный аргумент».

— А что здесь делают монахи в красных одеждах? — спросил Артем, отчасти для того, чтобы оттянуть окончательное решение.

— Это монахи с горы Тосёгу, наши давние неприятели. Я не знаю, зачем Нобунага привел их с собой.

Артем выдохнул и сказал:

— Я согласен отправиться на испытание. Прямо сейчас.

Он ожидал, что настоятель спросит его о здоровье. Как чувствуешь себя, не беспокоит ли, дескать, чего. Хватит ли сил одолевать испытания. Но уж в который раз японцы обманули его ожидания.

Настоятель сказал:

— Хорошо. Это твой выбор.

Глава тринадцатая ВОСХОЖДЕНИЕ В СТОРОНУ НЕБА

Когда Небо занято возложением на кого-нибудь большой обязанности, оно сначала подвергает его тело голоду и крайней нишете и мешает его предприятиям: оно испытует его ум в страданиях, а кости и мускулы в труде. На всех этих путях оно утверждает ум, укрепляет его естество и поддерживает его бессилие.

Мениий

Впервые за эти дни Артем переступил порог монастырского храма. До этого его в храм не водили, а сам он туда не лез. Все же святая святых, а он, чай, не любопытный турист, приехавший за экзотическими впечатлениями.

А между тем любой турист на месте Артема в храме побывал бы уже давно — прелюбопытное строение. И в смысле того, что памятник древней архитектуры — кто бы спорил! — и в смысле конструктивных особенностей здания. Если все прочие монастырские постройки находились все же на некотором удалении от скал, то храм был прилеплен к скалам, вписан в них. Едва глянув на этот шедевр древнеяпонского зодчества (представлявший собой двухъярусную пагоду), Артем заподозрил, что, возможно, храм только начинается снаружи, а продолжается в некоей пещере, иначе к чему такое интимное слияние с горами? Теперь Артем получил возможность это проверить.

Они сняли обувь перед входом, но не оставили ее у порога, а понесли с собой в руках (это говорило в пользу версии Артема, что Храм они собираются использовать как сквозной проход, а не зашли в него помолиться перед дальней дорогой). Кстати, для странствия по пресловутой Тропе он обулся в тапки-акробатки, а поверх них натянул таби. От гэта он отказался, в сандалиях на деревянных колодках бродить по горным тропам было бы, мягко говоря, неудобно. И сейчас, перед входом в храм, в знак уважения перед этим местом Артем снял верхнюю обувь.

Одет же он был в трико и в куртку-косодэ, заправленную в штаны-хакама. Ему посоветовали одеться потеплее — в горах, сказали, будет холодно.

За храмовым порогом их встретил запах благовоний. Они прошли по лакированным доскам полутемного коридора (кстати, Храм, как еще раньше говорил ему Поводырь, построен из прочного и благородного дерева кипарис, наиболее устойчивого к землетрясениям, которые изредка тут происходят).

Они прошли мимо главного и единственного храмового зала, вход в который не имел ни двери, ни полога. Артем успел заметить немногое: большое светлое помещение (свет проникал в проемы между первым и вторым ярусом и падал в зал сверху), вдоль стен которого лежали свернутые в трубку соломенные коврики и стояли сейчас еще не зажженные светильники (глиняные плошки с маслом или жиром), невысокий деревянный помост у дальнего края зала, вероятно, предназначенный для настоятеля, а позади помоста возвышалась где-то так полуметровая бронзовая статуя Будды. Словом, все очень скромненько. Никакого тебе злата-серебра, живописной пестроты и прочих излишеств, отвлекающих от забот о душе. Крайней простотой отличалась и собственно планировка храма — зал и коридор, огибающий зал с внешней стороны.

Они завернули за угол и справа, там, где, по предположениям Артема, должна была находиться стена скалы, он увидел свисающие по всей длине коридора однотипные пологи. Идущий впереди монах откинул один из пологов… Ну так и есть! Вход в пещеру.

Монах прихватил с собой один из фонарей-укидару^[26], стоявших на полу вдоль стены. Подсвечивая себе путь этим фонарем, вошли в довольно высокую и сухую пещеру. Буквально с первых же шагов начались разветвления, ответвления, боковые ходы (даже со ступенями, ведущими куда-то наверх), но идущий впереди монах уверенно ориентировался в этом лабиринте, сворачивал куда надо… Ну, хотелось бы верить, что куда надо.

Подземными ходами брели недолго — Артем не насчитал и полторы сотни шагов, когда они снова вышли под открытое небо.

Это была небольшая по площади впадина между двумя склонами. Впадина имела форму неглубокой воронки, по дну которой змеилась трещина, а по ней тек ручей. Быстрый поток вращал установленный над ним небольшой молитвенный барабан, напоминающий миниатюрное пароходное колесо. Вода толкала лопасти и заставляла барабан крутиться. «Наверняка эта штука символизирует колесо времени, которому они так поклоняются», — подумал Артем.

— Стойте! — окликнул их Поводырь, который шел последним. А так их вообще-то отправилось в путь четверо.

— С тобой, брат Ямамото, пойдут брат Ёсико и брат Тибетец, — сказал Поводырь. — Я останусь здесь. Я желаю тебе обрести Сатори, брат Ямамото. Идите!

Наверное, следовало сказать на прощание что-то важное и трогательное. Вдруг не доведется больше свидеться. Не все же возвращались с Тропы. Но Артем ограничился уважительным поклоном.

Дальше отправились втроем. Прошли узкой тропой по краю воронки до соседнего горного склона, стали огибать его. Поворот скрыл от Артема впадину и стоящего на ее краю Поводыря. Метров через двадцать обнаружились вырубленные в камне ступени, ведущие наверх. Они стали подниматься.

Двигались в такой последовательности: брат Ёсико, Артем, замыкающим шел Тибетец. Артем обратил внимание на то, что божьи люди специально выстроили такой порядок шествия. Что ж… Видимо, кто за кем идет, имеет некий ритуальный смысл. И его, Артема, место предпоследнего в этой колонне тоже, наверное, определено некими ритуальными соображениями. Ну и ладно, пусть так…

Если б Артем был туристом, то не преминул бы спросить ну хоть у того же брата Ёсико, как давно, в каком поколении монахов вырублены в горах эти ступени. А еще, конечно, интересно было бы узнать, сколько рубщиков при этом сверзилось вниз. Хорошо, что у воздушного гимнаста профессионально отсутствовал страх высоты, иначе подъем по этой тропе вылился бы в нешуточное испытание. Потому что удержаться от случайного взгляда вниз было невозможно, а взглянув — еще труднее уберечь себя от головокружения.

Ступени и без того шириной всего в полметра, постепенно сужались. Перилами, даже самыми простенькими, ясное дело, никто «лесенку-чудесенку» не оборудовал, а камень — почва коварная, особливо ежели пребывает он под открытым небом, доступный всем ветрам и снегам. Чуть качнешься, не говоря про то, что оступишься или поскользнешься, — ждет тебя полет вдоль отвесной скалы до дна, которого не видно. Даже самому удачливому на свете человеку не на что будет рассчитывать.

А ширина ступеней между тем все уменьшалась, уже едва доходила до тридцати сантиметров, что невольно заставляло жаться к скале. Монахи же вышагивали, нисколечко не сбавляя ритма. Неизвестно, как часто здешние буддийские иноки упражнялись в ходьбе по узким горным тропкам, но вот Артему явно не хватало подобного навыка.

А тут еще на пути случился выступ, эдакий каменный нарост на теле скалы, здорово смахивающий на человеческий нос. Его предстояло обогнуть по карнизу, шириной, наверное, в ладонь, не больше.

Разбросав руки, Артем передвигался боком, мелкими приставными шажками. Разумеется, передвигался он лицом к скале. Перед глазами представал во всех мелких подробностях скальный рельеф: трещины, выпуклости, белесые жилы вкраплений, скопившаяся во впадинах влага, серые хлопья лишайника.

Поскольку треклятый выступ над ним еще и нависал, приходилось не только прижиматься к каменной стене, но вдобавок и выгибаться. А по спине совсем не по-дружески похлопывал ветер.

Согласно всем инструкциям, какие ни возьми, находясь на высоте, вниз лучше не смотреть. И все же Артем не удержался, бросил взгляд под ноги. И тут же понял, что сделал это напрасно.

Что там кувыркания под куполом цирка! Нет, там, над ареной, расстояние не чувствуешь. Как не чувствуешь глубину океана, плавая по его поверхности. Здесь же расстояние ощущаешь леденеющим позвоночником, предательски подкашивающимися коленями. У альпинистов хотя бы имеются крюки, карабины, ледорубы, страховочные веревки, а тут висишь над пропастью, цепляясь за скалы одними молитвами.

И еще все твое существо пронзает странное желание — так и тянет сделать шаг назад, к бездне, в эту пропасть. Нужен-то всего пустяковый шажочек в несколько сантиметров длиной…

— Неплохо, если меня прямо здесь и сейчас окрылит Сатори, и, затрепыхав этими крыльями, я удержусь в воздухе, — прошептал Артем, прижавшись щекой к холодному камню и прикрыв глаза, — тогда мне все же не суждено свалиться. В противном случае, подозреваю, мне ничего не поможет. И сдалось мне это просветление!

И ведь не вернешься назад. Точнее, вернуться-то можно, только тем самым признаешь себя полным слабаком, сдохшим на пути к испытаниям, не добравшимся даже до первого из них. И хуже всего то, что, останови процессию, скажи «все, харэ, братья, больше не могу», и братья повернут назад без разговоров и вопросов, повернут со всем их восточным и типа философским равнодушием.

Выдохнув вместе с воздухом всю рефлексию, Артем продолжил огибать выступ, прижимаясь к холодному камню теснее, чем прижимался к женщинам. Неужели обогнул? Обогнул. Следом за Артемом то же самое совершил Тибетец.

И пошли дальше. Горная тропа, которая по-прежнему неумолимо сужалась и вот-вот готова была превратиться в нить, провела узкой расщелиной, обогнула очередной выступ и — уткнулась в деревянную лестницу. Как говорится — опань-ки! Если бы сначала была лестница, оно бы, конечно, не так поражало воображение, как лестница, вдруг объявившаяся посреди скалы, про такое не доводилось ни слышать, ни читать, ни на картинках видеть. Лихо, нечего сказать.

Привалов не устраивали, дух не переводили — с тропы перешли на лестницу и затопали вверх. Вышагивая по толстым добротным ступеням следом за монахом, Артем вспомнил старые дачные дома, где обязательно имелся чердак. Так вот, похожие лестницы вели обычно на чердак: старые, узкие, скрипучие, с толстыми квадратными перилами, с толстыми ступенями, и древесина незабываемо пахла временами, словно впитала и сохранила запахи этих времен.

Естественно, как всякий не лишенный толики любопытства человек, Артем заинтересовался, как же укреплена лестница на скалистом склоне? Присмотрелся и разобрался: в щели естественного или искусственного происхождения вогнаны толстенные брусья и металлические стержни — на них и держится вся конструкция. Однако ж все это надо было как-то припереть сюда и как-то вручную смонтировать! Адская работенка. Но вопрос вопросов, конечно, — зачем? Было бы понятно, тянись лесенка от самых монастырских пещер. Еще понятнее было бы, не окажись никакой лестницы ваще, а продолжайся и дальше эти сволочные тропинки по краю бездны или закончись все вообще и карабкайся дальше диким альпинистом, цепляясь за уступы, нашаривая ногой опору. Но лестница посередине… М-да. Артем так и сяк прикинул, но даже примерно подходящего ответа на это свое «зачем» не подыскал.

Ну, и, в общем-то, и ладно, все хорошо, что хорошо. После нервотрепной тропинки идти по лестнице было сущим отдыхом, тут уж можно себе позволить разные вольности, например, красотами полюбоваться. Для чего имелись все подходящие условия вплоть до смотровой площадки. Именно так. В какой-то момент лестница уперлась в нависающий над головой уступ и, ввиду невозможности продолжаться по вертикали, продолжилась по горизонтали в виде самой настоящей галереи.

Вот куда надо было бы водить туристов, охочих до красот, если бы тут водилась такая человеческая разновидность, как турист. Они бы подолгу торчали на этой площадке, облокотившись на перила, потягивая коктейли, дымя сигарами, смотрели бы и восторгались. Да, братцы, картина отсюда распахивалась величественная, такая, блин, что невольно на поэзию тянуло. Особенно выигрышно все это смотрелось в лучах заката: склоны с шапками и пятнами снега, далекие зеленые холмы, россыпь точек геометрически правильных очертаний, указывающих на то, что где-то там, очень далеко внизу, находится некое поселение — все в багровых тонах.

Но главное — море. Отсюда было видно море, то самое, до которого три дня пути. Серая, с едва уловимым отливом зелени, полоса, сливающаяся с багровеющим горизонтом. Неизвестно откуда и почему, на Артема вдруг нахлынуло неодолимой силы желание обязательно до этого моря добраться. Войти в него, загрести руками соленую воду и умыть лицо. Черт знает что, короче…

Но надо было продолжать путь.

Лестница привела их на вершину хребта. Там гулял холодный ветер, который раздувал желтые монашеские одеяния, а те трепыхались и хлопали, как стяги. Артему, что уже было однажды в его японской эпопее, пришел на память фильм «Скалолаз». Ничего удивительно при такой-то натуре вокруг. Хорошо было старине Сильвестру Сталлоне взбираться по отвесным скалам, скакать козлом по утесам, зная, что голливудские сценаристы непременно и непреложно соорудят тебе хеппи-энд. И от холода, помнится, Сильвеструшка нисколько не мучился, а тут вот пробирает отнюдь не киношный холодок. Вроде бы Артем не в майке отправился покорять вершины, однако… бр-р!

Хорошо хоть прогулка по гребню вышла недолгой.

Довольно скоро они подошли к расщелине, отделяющей одну гору от другой. Шириной та расщелина была метров десять, не меньше, внизу, разумеется, темнела пропасть без дна и надежд. Одна хилая радостенка, правда, присутствовала — с той и другой стороны были укреплены два бревна, конструктивно похожие на виселицы. Каждое метра два длиной. В общей сложности бревна сокращали расстояние метра на три, не больше, оставалось метров семь свободного от опор пространства. А какой у нас мировой рекорд по прыжкам в длину?

Не успел Артем еще что-то осознать и переварить, а брат Ёсико уже прыгнул. Он совершил короткий разбег по камням, пробежал по бревну, оттолкнулся от его края, пролетел над расщелиной и… точнехонько приземлился на другое бревно. Не соскользнул с его округлых боков, а с ловкостью спортивного гимнаста пробежал по нему и оказался на другой стороне пропасти.

— Да ты, брат, трюкач, — прошептал Артем.

Где ж, интересно, он тренировался, на безопасных тренажерах или прямо на этой расщелине по крестьянскому способу: бросить в воду, выплывет — научится, не выплывет — значит, так на роду написано?

— И по-другому туда никак не попасть? — спросил Артем, повернувшись к стоящему за спиной Тибетцу.

Тот помотал головой:

— Никак.

— А чего ж мостик не смогли соорудить, раз вы такие мастеровитые? Лестницу к скальной стене, значит, сумели приляпать, а мост перекинуть, что, дров не хватило?

— Правильный вопрос, — похвалил гимнаста Тибетец, за что Артему захотелось от всей российской души заехать ему в непроницаемое азиатское табло. — Мы пробовали, но это невозможно. Мост обрушивается под первым ступившим на него.

«Врет, — подумал Артем. — А может, и ему самому когда-то прогнали эту лабуду, в которую он уверовал».

— Ну, прыгай, уступаю старшему по званию, — сказал Артем, сделав рукой плавный приглашающий жест, каким дворецкие сопровождают слова: «Господин барон приглашают гостей проследовать в залу».

— Я должен идти последним, — сказал Тибетец.

— Кому должен?

— Мой долг.

— А-а, тогда понятно, — протянул Артем.

Был бы он курящим, сейчас бы непременно закурил. Если суждено разбиться, то хоть бы покурил напоследок. А так вообще получается, нечего делать напоследок.

«Стоп, стоп, почему сразу прыгать, — запел давно не подававший признаков жизни внутренний голос с ласковой вкрадчивостью змея-искусителя, — кто заставляет? Никто не заставляет. Повернись, брось им всем: „Нет, парни, так мы не договаривались, надо было сразу сказать, в чем дело" — и возвращайся».

А если взглянуть с другой стороны, то раз совершить подобный прыжок в человеческих силах — значит, и в его, Артема, силах тоже. К тому же он выше брата Ёсико и, что важнее для прыжков, ноги у него длиннее. Вдобавок масса больше. Сделать разбег подлиннее, набрать скорость… Не безнадежно.

Чтоб не возник эффект парусности, Артем скинул куртку-косодэ и штаны-хакама, оставшись в одном трико. Свернул одежду узлом, завернул в нее камень и — «брат Ёсико не увернется, я не виноват!» — швырнул на ту сторону. Ага, добросил и никого вроде не убил. Курточка еще пригодится на той стороне при таких-то погодах.

Артем стянул с ног таби, остался в тапках-акробатках. Да, сейчас не помешали бы альпинистские говнодавы с длинными острыми шипами. Ну ничего, зато весь прикид — свой, родной, цирковой. А в нем нам не привыкать демонстрировать чудеса силы и ловкости…

И нечего оттягивать приятный миг свиданья. Иначе уйдет решимость, а вместе с ней уйдет из ног твердость, они сделаются ватными, и тогда можно будет поворачивать домой. Это как первый прыжок с парашютом (Артем однажды попробовал, поддавшись на уговоры друга) — не шагнешь в люк сразу, вместе со всеми, потом себя не заставить… ну, разве только инструктор вытолкнет.

Артем отошел метров эдак на пятнадцать, добрался почти до вершины гребня. Приготовился. Тянуло перекреститься, но перед буддийской пропастью сие неразумно и не стильно. Вместо этого он вспомнил интервью спортсменов, которые рассказывали, как они настраиваются на прыжки с шестом и без шеста, когда вокруг бушует многотысячный стадион, а попытка осталась последней, не возьмешь высоты, собьешь планку — прощай олимпиада, адью-гудбай мечты о призах. Кто-то читает молитву, кто-то прокручивает в деталях предстоящий прыжок, а кто-то бормочет детскую считалочку.

Артем пробормотал то, что неисповедимыми путями пришло на ум: «И думал Макеев, мне челюсть круша, что жить хорошо и жизнь хороша. Кому хороша, а кому ни шиша…»

Ну пора. Пошел. Он разбежался, набрал скорость, сбегая под уклон, теперь главное точно выйти на бревно и не притормозить, ни в коем случае не притормозить, не дрогнуть, не передумать. Вышел, бревно, толчок, полет, а там уж разберемся, там будет видно. Он спружинил, приземляясь на камень, упал на бок, перекатился, вскочил на ноги, жадно дыша ртом, как рыба на берегу, и пока ни черта не понимая. Бред какой-то, не может такого быть!!!

И увидел, как Тибетец без всякого разбега подошел к бревну, прошел по нему до края, шагнул и — вместо того чтобы улететь с концами в пропасть, наступил на бревно противоположное, прошел по нему и очутился рядом с Артемом, который сидел с отвисшей челюстью.

— Вот почему мост не нужен, — сказал Тибетец, подходя. — Всего лишь морок. Обман зрения и разума. Мы не могли сказать заранее, потому что тем самым разрушили бы этот морок, а на месте разрушенного морока мог бы появиться новый. Мы с братом Ёсико уже проходили по этому пути…

Никто из монахов не смеялся, дескать, как мы тебя провели. Ну, а если бы на чьей-то харе промелькнула хоть тень улыбки, Артем бы не сдержался, заехал бы, и плевать на этикет, на пиетет и на межконфессиональную толерантность, прости, господи, за такие словечки. И еще очень хотелось завернуть на этой священной горе неподобающие, далекие от святости обороты.

Над научной стороной вопроса — как такое может быть, в чем природа феномена? — размышлять не хотелось. Ну какая тут, к свиньям собачьим, может быть наука!

Выяснилось, что теперь предстоит спускаться внутрь горы, в пролом. Брат Ёсико, как повелось, первым нырнул вниз.

— Суки, хоть бы куртку подобрали и поднесли, — пробормотал Артем на языке берез и осин, направляясь к одежде. — Что, вера не велит куртки поднимать? Черти нерусские!

Честно говоря, рассиживаться на ветру — не самое разумное занятие на свете. Внизу, может, температура и не выше, но вот ветру там точно неоткуда взяться.

— Туда, что ли? — спросил Артем, одеваясь.

— Да, — сказал Тибетец.

— Эта щель не морок?

— Она то, за что ты ее принимаешь.

— А я ее принимаю за полное дерьмо.

С этими словами Артем заглянул в пролом. Ничего особенного не углядел — покатый спуск в виде угловатого желоба. Не откладывая, Артем начал спускаться. Спускаться было легко, камень не гладкий, рельефный, весь покрыт выбоинами и выступами, упоров для ног хватает с избытком.

На память вновь пришел фильм «Скалолаз». Там тоже, помнится, герои преизрядно поползали по всевозможным щелям и разломам в земной коре. Что-то подозрительно часто его действительность совпадает с приключениями Сталлоне. Не означает ли сие, что впереди его ждут невиданные трудности, падение с высоты в замерзшее горное озеро и бои без правил с бандитствующим элементом?

Его удивление не было безмерным, когда не только первый, но и последующий поворот не открыл ему конец спуска, а открыл всего лишь продолжение желоба. Что ж, за время этого восхождения он начал привыкать к затяжным отрезкам пути и к тому, что дается все не сразу и легким не быва…

Сначала Артем не понял, что происходит. Скалы тряхануло, вздрогнули стены и пол каменного желоба, будто где-то… кажется, сзади, наверху, взорвали закладку динамитных шашек. А потом дробно и сильно загромыхало, и Артем понял без труда — по желобу катится камень. И грохот нарастает… Какой к лешему камень! Камнепад! Словно в горах откупорило поры и отовсюду в желоб посыпались камни.

Желоб не был отвесным, иначе Артем прыгнул бы вниз, не думая о высоте. Нет, желоб был покатым, и по нему можно было лишь начать быстрее перебирать руками и ногами.

Обдирая ладони, Артем припустил вниз изо всех нечеловеческих сил. Здесь уже и выпрямиться было нельзя — упрешься башкой в скалу, поэтому приходилось, согнувшись в три погибели, нестись вперед практически на четвереньках, по-обезьяньи.

Все равно не успеть! Дробный, множащийся, усиливающийся грохот настигал. Вот-вот в спину врежется разогнавшаяся увесистая каменюга, собьет с ног, и весь каменный горох прокатится по лежачему.

Ниша. Справа ниша! Не раздумывая, Артем метнулся туда, ощущая за спиной, что камни настигают, уже настигли и сейчас держись… Ногами вперед он прыгнул в нишу, собираясь сжаться там в комок и переждать камнепад…

Хрена с два это была ниша. Это был провал. И забиться, чтобы переждать, уже никак не светило. Потому что он уже летел куда-то в темноту. Почувствовав это, он собрался, согнул ноги и расслабил тело, готовя его к удару, готовясь завалиться набок и моментально перекатиться. В свое время их выдрессировали правильно падать с высоты, без этого акробату никуда…

Падать в темноту, в неизвестность, что может быть хуже этого?!

На его счастье, полет вышел недолгим, здесь оказалось невысоко, метра два, от силы два с полтиной. Не высота для старого акробата. Артем перекатился, ощущая под собой неровности каменного пола и мелкие шуршащие камушки. Вскочил на ноги.

Замерев, он в полном соответствии с избитым штампом «превратился в слух». Камни следом за ним через нишу на голову не сыпались. Хоть что-то хорошее. Грохот все еще был слышен, но он удалялся. Да, удалялся, никаких сомнений. Каменная речка ушла в сторону, потекла по другому руслу и иссякла. Что ж, этого горя избежали.

Артем некоторое время не мог понять, это его ноги продолжает сотрясать нервная дрожь или пол мелко подрагивает, словно лихорадка потревоженных скал никак не может улечься. Нет, все же это пол. Хотя если бы дрожали ноги, что-то позорное в том мог усмотреть только человек, редко сползающий с дивана. Пусть ноги не дрожат, а сердце вот ходит ходуном…

Неизвестно, куда, в какие еще прелестные уголки привело бы его путешествие по желобу, столь грубым образом прерванное, а так он угодил в пещеры. Где тут что и как, в общих чертах можно было разглядеть, не сооружая неизвестно из чего факел. Откуда-то в здешние пещеры пробивался свет. А, вон пожалуйста — прямое, сквозное, будто буром просверленное отверстие, в которое небо видать. Стало быть, горная порода, которая окружала сейчас Артема, достаточно мягкая (наверное, песчаник или известняк) и небесная вода в виде тающего снега понаделала в ее толще немало промоин.

Вокруг процветала пещерная классика: сталактиты, сталагмиты, сталагнаты. Между прочим, он мог бы запросто приземлиться и на сталактит, вон торчат вострые сосульки… Понятно, что до полета и во время оного некогда было раздумывать е.ще и о сосульках, а ведь, рассуждая чисто теоретически и исключительно задним числом, можно было просчитать опасность благодаря все тому же полюбившемуся фильму «Скалолаз», в котором какого-то плохого парня, помнится, умело толкнули, и нарост со смачным хрустом пробил… Ладно, нечего о грустном и малоэстетичном. Наверное, Артем — все-таки парень хороший, парень в белой шляпе, и ему не грозит глупая смерть от сосульки. Он погибнет самым что ни на есть героическим макаром.

«А теперь хватит балагурить и давай попытаемся анализировать, хороший парень, — сам себе приказал Артем. — Итак, что у нас, собственно говоря, происходит? Неужели монахи постарались?.. Могли камушки сами по себе покатиться? Ой, вряд ли! Очень уж большая натяжка выходит, совпадение из совпадений получается. Нет, погоди, тогда уж не монахи, а гражданин Тибетец, именно он оставался наверху. Значит ли это, что именно он являлся мне на площадке и стращал? Возможно. А гораздо более вероятно другое. Настоятель, этот предводитель буддийских команчей, приказал меня убрать как головную боль. Ну конечно! Провели как лоха! Предназначение, предназначение! Избавились от дурака, купив его на многоумную болтовню про Сатори! Теперь настоятель и перед своим другом Хидейоши чист, аки агнец божий, дескать, не я его сгубил, а коварная Тропа, на которую чужак ступил по собственному выбору и желанию. Ничего не скажешь, чисто проведенная комбинация».

Артем расхотел, как сперва собирался, орать благим матом что-нибудь вроде: «Эй! Где вы все?! Есть кто живой?!» Потому что если монахи — хорошие парни, они сами станут его искать, сами станут кричать. А если плохие, то исправят недоработку, добьют — завалят выходы камнями или соорудят еще какую-нибудь поганку.

Артем посмотрел, нет ли возможности выбраться наружу через ту дыру, в которую он провалился. Нет, без лестницы никак. А жаль. Как славно было бы добраться до желоба, вскарабкаться по нему наверх, благо камни уже прокатились и нового камнепада не слышно, взять Тибетца за грудки и вытрясти из него правдивые ответы. Придется искать другие выходы из пещеры Аладдина. Сим-сим, откройся…

Он двинулся по пещере. Свет неяркий, оставляющий пещеру в полутьме. Однако все самое необходимое видно. Все эти наросты, неровности пористых стен, трещины под ногами и трещины в стенах.

Артема, в отличие от многих, никогда не прельщала подземная романтика. Нет, спелеология не его стихия. Любящий кувыркаться в воздухе не полюбит ползать под землей.

Ладно, здесь хоть было не холодно. Тут, пожалуй, и заночевать можно будет в случае чего, не боясь проснуться наутро окоченевшим трупом.

А сверху между тем не орали «Ямамото, где ты, отзовись!». И это было весьма симптоматично. Неизвестно, что там с братом Ёсико, но у Тибетца было предостаточно времени, чтобы спуститься по желобу, обнаружить разлом и покричать в него громко-прегромко. Что-то хрустнуло под ногой…

Артем нагнулся. Матерь Божья! Хотя… Ведь говорил же настоятель, что многие не возвращались с Тропы. Где-то же они должны были оставаться навечно. Это и есть один из невернувшихся — в виде разбросанных по полу костей и скалящегося в пещерной полутьме черепа. От чего умер этот человек? Не найдя выход… Но выход есть, потому что другие-то выходили! Возможно, этому несчастному просто не хватило сил. Будем считать так…

Так, пещера тянется дальше. Что это у нас? А это у нас проход. Узкий, зар-раза. Артем продрался через него и очутился в следующем, так сказать, пещерном зале. Сюда тоже сверху просачивался свет, можно разглядеть кое… Ну-ка, ну-ка, а это что у нас?

Артем подошел вплотную к стене пещеры и провел по ней ладонью. Л-любопытно. М-да, черт возьми, стены обработаны не просто тщательно, а сверхтщательно. Неужели это дело рук человеческих? Сколько он ни всматривался, ему не удалось обнаружить следов кирки и прочих примитивных ручных инструментов. А ведь работай ими — следы бы непременно остались. Артем опустился на колени, осмотрел пол, погладил его поверхность рукою. Отполировано, как полы в музее. Тут даже не шкуркой-нолевкой шлифовали, тут, братцы мои, попахивает серьезными механизмами, которым неоткуда было взяться посередь такой махровой дикости. Значит, все же природа постаралась?

Ну, от природы всякого можно дождаться. Приобретают же скалы под дождем и ветром очертания человеческих лиц, звериных морд и туловищ. Наверное, просто в этом месте наблюдается выход какой-то особо гладкой и особо редкой горной породы. И в этой пещере Артем обнаружил человеческий череп, и эта находка его, понятное дело, не обрадовала…

Артем поднялся на ноги, но, видимо, сделал это слишком резко — у него закружилось голова и снова пришлось опуститься на пол.

— Вот что значит пускаться в путь недолечившимся. — Мысли не хотелось держать в себе, хотелось произносить вслух, но голос невольно уходил в шепот. — И воздух какой-то… неживой.

Неизвестно, бывает ли живой воздух или, допустим, живая вода, дело не в этом… А дело в том, что не шлось . Никак было не заставить себя сдвинуться с места. «Э, э, приятель, что с тобой? Что за расслабон?»

А идти надо было. Чего ждать? Что придут на выручку товарищи монахи? Так они только сами себе товарищи, как выяснилось из совместного альпинистского похода. Как верно поется в альпинистской же песне, и не друг, и не враг, а так… Они оба сейчас сидят себе небось в сторонке, подогнув под себя ножки, медитируют, воспаряют в высоты духа, сливаются с астралом, беседуют с мистралом, с-суки! Нет, погоди, не оба монаха сидят в сторонке, а один Тибетец, второй, наверное, не сидит… А где же он тогда?

Артем вдруг заметил, что путается в мыслях. Кислородное голодание? Как известно со школьных парт, горение без кислорода невозможно, химия с физикой не позволяют… Так, при чем тут горение? Он же хотел подумать совсем о другом. О чем же? А! О том, что из книжек и фильмов нам известно — нехватка кислорода порождает в человеке физическую слабость и апатию. И пришедшее на ум поэтическое словосочетание «неживой воздух» как раз в высшей степени образно описывает такую фигню, как кислородное голодание.

И не хотелось двигаться с места, хоть ты что делай.

Однако Артем заставил себя встать и идти. Тем более что он видел, куда идти. На той стороне пещерного зала угадывались очертания прохода. Артем добрел до него и, опираясь рукой о стены — слава богу, опять пошли стены как стены, неровные, угловатые, шершавые! — вышел в следующий пещерный зал.

И вот что странно. Едва он очутился в этом зале, как отступила слабость, до того нараставшая с каждой секундой, и легче стало дышать. Вот только голова по-прежнему оставалась мутной…

Мать моя, а это что! Артем отчетливо увидел, как за сосульку, растущую от пола, шмыгнул небольшой, с кошку размером, зверек. Подчиняясь не рассудку, а инстинкту, Артем рванул к той сосульке. От усердия с шуршанием проехал по полу. Никого и ничего… Куда же ты делся? Наверное, шмыгнул за соседний сталактит или сталагмит, кто ж их различает. Артем метнулся в ту сторону… поскользнулся, попытался ухватиться за что попало, но все же упал.

Артем приподнялся на руках, сел, прислонился к стене. Откуда-то доносилось отчетливое «кап-кап». Других звуков не было. Ни шороха камней под звериными лапами, ни мелкого топота этих самых лап, ни далекого «Ямамо-о-ото! Отзовись, брат!» Ну, про последнее и вовсе можно смело забыть навсегда…

Слушайте, а что это за запах? Артем принюхался. Припахивало… тухлыми яйцами. Сероводородный запах! Но не чистый сероводород, этот аромат Артем знал хорошо, а с какой-то едва уловимой примесью. Даже как-то и сравнить не с чем этот примешивающийся запах. Откуда же несет?

Артем повернулся, приблизил лицо к стене. Запах стал сильнее. Такое впечатление, что запах просачивается сквозь щели и поры в стенах. Артем с силой вдохнул в себя насыщенный странными запахами воздух…

Голова не просто закружилась, в глазах все завращалось с дикой скоростью, словно ты — космонавт и тебя крутят в центрифуге.

Уходить! В сторону! Артем вскочил и бросился к противоположной стене пещеры. Часто, чтобы продышаться, задышал. Опустил голову, потряс ею. Поднял голову.

Перед ним стоял Белый Дракон…

Глава четырнадцатая ПРОСВЕТЛЕНИЕ

Понимание добра и зла заложено в человеке. Будь иначе, люди были бы хуже зверей, которых ведь никто не учит, как надлежит им поступать.

Олна из заповелей синтоизма

Вот так.

Артем понял, в чем состоит главное испытание и что такое Сатори. Все очень просто и никакой мистики. Это пусть монахи, далекие от науки и техники, принимают странные природные явления за сверхъестественное или, пользуясь выражением настоятеля, принимают дерево за человека, плутая в тумане невежества. Просто они по-другому не могут, по вполне извинительным причинам им не хватает знаний. У нас же знаний будет побольше.

Встретившись с Белым Драконом, Артем все понял. Бьяку-Рю был в точности такой же, как на татуировке, только не синего цвета, а серебристого. Серебром отливала сверкающая чешуя, шевелились длинные, достающие до пола усы, кончик шипастого хвоста приподнимался и опускался, загнутые, похожие на огромные крючья когти царапали пол. Гребень дракона доставал до потолка, а его вытянутая башка моталась на длинной шее из стороны в сторону…

Но понял Артем все не сразу и не вдруг. Сперва, увидев перед собой эту тварь, он инстинктивно зажмурился, тут же открыл глаза — ничего не изменилось — и тогда из груди сам собой вырвался вопль. Из членораздельного он орал только «Уйди! Уйди!».

Артем попытался вскочить, размахивая руками, нога проехала, поскользнувшись на человеческой кости — ужас захлестнул с новой силой. Ему все-таки удалось вскочить, но он врезался с разбега плечом в стену. Причем как раз раненым плечом врезался. Боль обожгла, словно в плечо вонзили раскаленный прут. Но, как ни странно, именно эта боль — физическая, реальная, — отстранила от рассудка мистический ужас, вернула способность соображать. И Артем наконец обратил внимание на очевидные вещи.

Великанский, едва умещающийся в пещере дракон ворочался, касался стен, касался сталактитов со сталагмитами, и под напором такой массы те наросты, что потоньше, должны были бы ломаться с хрустом, как карандаши. Также должен был раздаваться шорох трущейся о стены чешуи, доноситься скрежет когтей об пол, и на полу от этих когтей должны были остаться царапины. Ничего этого не было: ни ломалось, ни скрежетало, ни царапало.

Едва он поднялся, как Белый Дракон отступил назад и скрылся в стене.

Галлюцинация. Артем смахнул пот со лба. Конечно, это глюк и ничем другим быть не может.

И зверек, шмыгнувший за сталактит или сталагмит, точно так же примерещился ему. И еще неизвестно, что примерещится дальше.

Артем вспомнил прочитанный им в каком-то серьезном географическом журнале очерк об одной крайне любопытной горе. Вот только хоть убей не вспомнить сейчас, что это за гора и где она находится. То ли в Африке, то ли в Латинской Америке. Ну неважно. Главное, есть там небольшой горный участок, по которому проложена тропа. И все, кто бы ни шел по этой тропе, проходя тем участком, ничего после не могли вспомнить. Как отшибало, едва они ступали на определенный участок тропы. И способность что-либо соображать и оценивать возвращалась к ним только спустя метров пятьсот. Но с отключенным сознанием люди все же продолжали идти и с тропы в пропасть не сваливались. Правда, там тоже с людьми изредка происходили несчастья. Иногда на той тропе у людей случались инфаркты и апоплексические удары. Объяснение этому феномену журнал давал такое: там из горных недр выбивались некие природные газы, и вкупе с разреженностью воздуха они погружали людей в лунатическое состояние. То, что происходит с психикой некоторых из людей, подверженных лунатизму, на этой тропе происходило буквально со всеми. (Прочитав этот очерк, Артем, помнится, от души посмеялся, потому что спонсором этой публикации было заявлено какое-то туристическое агентство.)

Так вот в пещере, в которой сейчас находился Артем, тоже какой-то природный газ выходил из-под земли на поверхность. И воздух тут тоже был разреженным. Только воздействие на психику было чуть иным. Эта дрянь не погружала в лунатическое состояние, а вызывала глюки.

Понять-то все это Артем понял, но легче ему не стало. Ведь некоторые отсюда невозвращались. Не выбирались как раз из этих пещер. Вон их косточки гниют, можно поднять и полюбоваться.

А еще Артем понял, что концентрация этого неизвестной природы газа особенно велика в пещере с гладкими стенами — недаром там ему было так плохо. И туда лучше снова не заходить. Потому что можно и не выйти.

Может быть, та оптическая иллюзия, что уменьшала в глазах ширину разлома, через который они прыгали, тоже была вызвана некими испарениями подземных веществ. А может быть, и нет. Артем не забивал себе голову поисками ответа, потому что та иллюзия не угрожает сейчас его жизни, а вот пещерные иллюзии очень даже угрожают. Ведь неизвестно, сколько времени у него в запасе, пока он не надышится этим газом до полной и окончательной отключки.

Подмоги ждать глупо. Не менее глупо ждать чуда, например, что земля еще немного провернется вокруг своей оси, сдвинется относительно светила и луч солнца золотого попадет в узкое отверстие и укажет путь домой, а вдобавок и место, где закопан клад. Так бывает только в кино про бравых археологов эпохи дирижаблей.

Надо искать выход. Артем пошел, держась стены, дальше. Он обшаривал взглядом и потолок — может, где-то он нависает совсем низко и именно в этом месте обнаружится лаз наверх. Пока ничего похожего.

Артем присел и подержал руку над полом — нет ли воздушной тяги? По тому, откуда и куда дует, можно будет определить, куда идти. Нет, ничего похожего на тягу он не уловил. Л-ладно. Отчаиваться нечего — раз люди отсюда выбирались и настоятель, помнится, хвастался, что испытал Сатори, как теперь ясно, хлебнул глюков полной грудью и все же как-то вышел. И отверстия, и трещины в потолке имеются, через которые пробивается свет и просачивается воздух. Правда, они все узкие, как хрен знает что, но раз они есть, значит, найдется и трещина пошире.

Мысль вернуться к тому отверстию, через которое он попал сюда, не оставляла Артема. Но там до потолка два с половиной метра. Из чего бы соорудить подставку или лестницу? Наломать сосулек и сложить гору? Он до конца жизни будет их ломать и скла…

Перед ним стоял настоятель и улыбался.

— Нам надо поговорить, — произнес настоятель.

«Это галлюцинация, парень», — сказал себе Артем. Глюк, морок, наваждение. Отвернись. Или лучше иди вперед, иди сквозь. Артем решительно двинулся прямо на настоятеля. Тот отступил за пещерную колонну, за этот, как его… за сталагнат (вот как такая штука называется, Артем помнил наверняка) и скрылся из глаз. Артем не стал его преследовать, пошел дальше, не оборачиваясь.

Незаметно пещерных колонн прибавилось. Просто уже целый лес сталагнатов окружал его. Артем продолжал держаться одной стены, но вторую стену теперь скрывали от глаз эти чертовы наросты. А ведь с той стороны мог быть выход. Артем переборол соблазн метаться от стены к стене — так он потеряет драгоценное время. А время начинало поджимать.

Заметно потяжелела голова. Хотя слово «потяжелела» не совсем точно подходило. Черт, и слова не подобрать. Такое впечатление, что в мозгу перетекает некое тяжелое жидкое вещество. Словно там, под черепом, плавно перетекает от одной стенки к другой ртуть. Крайне дрянное ощущение, надо сказать…

— Нам надо поговорить, — из-за толстоствольного сталагката выступил улыбающийся настоятель.

— Да пошел ты, — выговорил Артем. А потом повторил прежний трюк — пошел прямо на фантом, заставив его отступить и скрыться.

«Забудь про этих призраков, — внушал себе воздушный гимнаст. — Думай, как выбраться отсюда. Отсюда люди выбирались до тебя — вот главный и опорный факт. Как они находили выход? Простые необразованные японцы. Как?»

Бли-ин, колонн становится все больше. Продираться сквозь них все тяжелее. Скоро вперед будет не пройти.

Артем отпрянул, попав под холодную капель. Он с надеждой оглядел пещерный свод, но нет, ничего радующего взгляд не увидел. Вода просачивалась сквозь одной ей ведомые и доступные трещинки. Вот стать бы водой…

Перед ним стоял Такамори.

— Ты хочешь знать, почему я не убил тебя в тот вечер? — спросил он и, не дождавшись от Артема ответа, сказал: — Приходи, и я скажу тебе. Ты сам не знаешь, какая в тебе сила. Но одной силы мало.

Такамори был как живой. «А может, это не призраки? — закопошилась в голове крамольная мысль. — Они же не прозрачные, сквозь них не видно стен».

— Брысь отсюда! — Артем посмотрел под ноги, разглядел валявшуюся кость, подобрал и швырнул ею в Такамори. Тот отпрянул и исчез за сталагнатом.

Артем же снова подобрал кость. Какая-то мысль зашевелилась в черепной коробке по поводу этой кости.

Может быть, не на вопрос «как до него выбирались?» следует искать ответ. Может быть, следует подумать о другом: а не оставили ли те, кто выбрался, какие-нибудь знаки тем, кто придет за ними? Артем непременно бы оставил. Например, выложил бы из костей стрелу, указывающую направление, или камнем прочертил бы стрелу на стене или на одной из колонн. Надо поискать…

— Мы должны поговорить, — в арку, образованную двумя сталагкатами, ступил улыбающийся настоятель.

— Ладно, — Артем сдался и заговорил с призраком. В конце концов, ему требовалось немного отдохнуть, немного посидеть, уж очень он устал от скитаний по пещерам, и голова уж очень отяжелела. Он опустился на пол.

— Что это ты такой веселый? — спросил Артем, а сам подумал: «Наверное, я схожу с ума, раз начинаю разговаривать с призраками».

— Веселый? Почему ты решил, что я весел? — спросил призрак.

— А, ладно, проехали. Ну, говори, что хотел! Нет, лучше не что хотел, а как выбраться отсюда? Ты же знаешь выход!

— Когда я проходил Сатори, здесь было все совсем по-другому.

— Как такое может быть?

— Не знаю, — пожал плечами настоятель. — И никто не знает. Просто всегда было так — каждый новый испытуемый попадал в совсем другую пещеру. Разве кто-то может знать, откуда что берется? Ребенок, впервые увидев горы или море, спрашивает, что это такое? Родители отвечают «море», «горы», «камень», и он спрашивает, а откуда оно взялось? Что им ответить?

— Ты сравниваешь меня с ребенком? — спросил Артем, поймав себя на том, что ввязывается в какой-то дурацкий и совершенно ненужный ему диспут.

— Вот скажи, брат Ямамото, ты знаешь ответ на вопрос, откуда взялось море?

— Примерно знаю. И про горы тоже, и про весь мир, включая звезды.

— А где заканчивается твое знание? Из чего произошло первовещество? Его можно назвать хаосом, а можно и богом, но тогда от кого произошел бог или хаос, кто сотворил самого бога или посеял хаос?

«Ты вдыхаешь насыщенный тлетворными парами воздух, не забывай об этом, — внушал себе сквозь окутавшую сознание пленку Артем. — Ты всего лишь отдыхаешь и беседуешь сам с собой».

Но раздвоение было уже налицо. Когда Артем говорил с призраком, он забывал, что перед ним призрак, он принимал его за живого человека, за настоящего настоятеля.

— Здорово, конечно, вот так сидеть рядком, беседовать ладком, но я пойду, — сказал Артем.

Та его часть, что мыслила еще пока здраво, призывала подняться и продолжить поиски выхода.

— Причина твоего раздражения мне понятна, — убаюкивающим тоном произнес настоятель. — Только уверяю тебя, мне сейчас хуже и тяжелее, чем тебе. Потому что ты прошел четыре из пяти испытаний, и я сейчас уже верю, что ты пройдешь последнее. Если вдруг окажется, что я не прав, бездна моего разочарования будет гораздо глубже, чем те, мимо которых вы проходили. Я ведь допустил к испытанию гайдзина, поверив, что его земной путь угоден Небу…

— Погоди, погоди, когда же я успел пройти аж целых четыре испытания!?

Отголосками сознания Артем понимал, что увязает в разговоре, как в трясине, ко не мог из него выбраться.

— Первое испытание ты прошел, согласившись пройти испытания. Ты показал свою храбрость и решимость. Второе испытание поджидало тебя на горной тропе.

Артем вдруг ярко осознал, что слова настоятеля опутывают его, как кольца удава. И эта дудочка будет играть нескончаемо, она никогда не замолкнет, под эту дудочку ему суждено остаться здесь навсегда.

— Тяжести ходьбы по узкой тропе искушали тебя повернуть назад, потому что никто тебя не принуждал продолжать путь. Но твой дух выдержал это искушение. Третье испытание ты прошел, заставив себя совершить прыжок через пропасть, даже понимая, что это расстояние под силу только мировым рекордсменам. Только сильный духом смог бы заставить себя…

Не дослушав про четвертое испытание, Артем вскочил и решительно двинулся прочь. Услышав слова «мировым рекордсменам», Артем очнулся от наваждения. Не мог настоятель употреблять такие слова. Галлюцинация. Глюк. Артем быстро скрылся за сталагмитом, и тут же смолкли слова настоятеля… Хотя какого там настоятеля! Призрака хренова…

В башке что-то путалось и вертелось, мысли сплетались сложным клубком. То он продолжал в уме беседу с настоятелем, то снова задумывался, как его предшественники на этом пути находили дорогу назад. Но все же, уже почти на автомате, Артем осматривал стены, осматривал колонны. Ничего похожего на выход и ничего похожего на знаки он не находил.

Омицу. Ему навстречу шла Омицу. Она была с мокрыми волосами, будто только что вышла из озера под водопадом.

— Вернись ко мне, — негромко сказала девушка. — У нас с тобой будет ребенок. Если ты не придешь, меня могут убить самураи Нобунага. Защити меня и твоего сына. Я думаю, у нас должен быть сын. Я чувствую это…

Артем встал как вкопанный. В голове с новой силой закружилась карусель. Он не знал, что ему отвечать и что делать. И делать ли что-то, отвечать ли что-то…

Омицу отпихнул в сторону и вышел вперед живой и невредимый клоун Червиченко. Он был в клоунском наряде.

— Всеобщее пожирание друг друга, не так ли? — криво ухмыльнулся клоун. — В этой круговерти под названием жизнь нет существ, которые не жрали бы других. Но их самих тоже жрут другие. Везде и повсюду одно и то же. Неважно, где ты обитаешь, главное — давить самому и не давать себя жрать — вот единственный закон жизни…

Артем понесся вперед, оставляя мороки за спиной. «Или они живые? Или я перенесся в иной мир?»

Это потемнело не в глазах, потемнело вокруг. Артем добрался до пещеры, куда свет едва просачивался, и теперь продвигаться вперед можно было только на ощупь. Стены и наросты Артем ощупывал тщательно — вдруг где-то все же оставлен знак. Ну неужели никто из прошедших этим путем этого не сделал?

Дышалось все труднее. Стал нападать кашель — легкие пытались очиститься от наполнившей их дряни. Видимо, эта дрянь могла… Он не смог додумать мысль.

Дрянь? Какая дрянь? О чем он только что думал? Где он?

— Мы с тобой остановим Нобунага, — сказал подошедший к Артему Хидейоши. — Иди к моей сестре и к моему учителю, жди меня там, мастер Мацудайра научит тебя владеть катаной, как когда-то научил меня. Я приду, мы пойдем и убьем Нобунага…

Остатка рассудка хватило, чтобы сообразить — в этой тьме он не может так отчетливо видеть Хидейоши — его лицо, детали костюма, мечи, заткнутые за пояс. Значит, это морок и его надо пройти насквозь, пройти как можно быстрее и только не разговаривать, только не слушать…

Он брел уже в кромешной тьме. Расхожий книжный штамп «его глаза привыкли к темноте, и он стал различать то да се» в данном случае не работал совершенно. Как было ни зги не видно, так и оставалось.

«Искать, искать, искать. Должен быть выход. Я еще могу идти, у меня еще полно сил. Я должен отсюда выйти…»

Зверь вылетел из тьмы, пробив ее, как тигры на арене пробивали в прыжке цветные бумажные круги. И прыжок зверя грациозностью тоже походил на тигриные. Это был Дракон. Белый Дракон.

Зверь сбил Артема с ног, серебристой сверкающей громадой навис над упавшим на спину человеком и наступил великанской лапой на грудь.

Грудь сдавило, и невозможно стало ни вдохнуть, ни выдохнуть. Артем начал задыхаться. Он попробовал пошевелиться, но драконья лапа бетонной плитой придавливала его к полу.

Всматриваясь в жертву, Дракон низко опустил голову. В открытой пасти между острых зубов мелькал узкий и длинный раздвоенный язык. Морщинистые веки смыкались-размыкались, открывая вертикальный змеиный зрачок.

Артем заколотил руками по полу, последним отчаянным напряжением сил попытался высвободиться из-под лапищи, но все было бесполезно.

«Дракон. Тварь. Зверь, — проносилось в голове. — Арена, дрессировка, звери… Медведи… Притвориться мертвым… Зверь отступает…»

Артем перестал двигаться, ослабил мышцы. Закрыл глаза. «Только стерпи, стерпи. Удушье, невыносимое удушье. Сдержаться. Хоть пару мгновений. Сдержись, парень. Еще чуть…»

Дракон убрал лапу с груди.

Артем взметнулся вверх. И бросился вперед прямо на тварь, жадно заглатывая ртом воздух.

В голове шорохом перепончатых крыльев пронеслась фраза из одного японского кинофильма: «По-настоящему свободен только дух в небесах, где летают драконы».

Иллюзия разлетелась вдрызг и вдребезги серебристыми брызгами. «Это была тоже галлюцинация», — к Артему вновь вернулась способность рассуждать здраво. Но надолго ли он освободил свое сознание от проклятого газа… или чего-то другого, что превращает тебя в сумасшедшего, вызывает удушье, заставляет не просто верить в иллюзии, а чувствовать их…

Артем с разбегу ударился о стену и сполз по ней. Сознание он не потерял. Но кажется, разбил себе нос, что, впрочем, сейчас было неважно. Сейчас важно подняться…

Поднимаясь, Артем провел рукой по шершавой стене.

Стоп! Что это? Не может быть…

Могло. Было. Есть! Артем щупал и щупал, не веря своим пальцам. Но если это не наваждение, то на стене была прочерчена стрела. Да! На стене стрела. Значит, он движется в правильную сторону. Неважно, сколько еще идти, ощупывая тьму перед собой, спотыкаясь, падая, ударяясь. Он дойдет. Теперь он дойдет, пусть все глюки мира навалятся на него скопом.

А это… впереди… Он отказывался верить глазам, но впереди показалось пятнышко света. Свет не пробивался сверху, он пробивался снизу. Кораблем на маяк Артем пошел на этот свет. Он не замечал препятствий — хотя уже можно было кое-что разглядеть — он просто продирался сквозь эти препятствия…

Теперь Артем не просто шел — найденным на полу камнем он чертил на стенах и колоннах стрелы для тех, кто придет сюда потом.

Выход оказался заваленным снаружи камнями. Артем принялся расшвыривать камни. Если бы среди камней оказались неподъемные валуны, он сдвинул бы и их — так ему казалось в тот момент.

Он вырвался из пещер. Над головой простерлось ночное звездное небо. И воздух! Пусть он хоть трижды тридцать раз будет разреженным, этот воздух, но в нем нет — нет! — дурмана. Артем просто физически ощущал, как с каждым жадным глотком горный воздух выдувает из легких забившую их мерзостную пещерную дрянь.

На подкашивающихся ногах Артем отошел подальше от входа в пещеру. Увидев что-то похожее на нишу, он забился в нее. Закрыл глаза. Он заслужил право на короткий сон. Он заслужил право какое-то время ничего не видеть и ни о чем не думать…

Глава пятнадцатая ВСЕ ПРОЙДЕТ, КАК С БЕЛЫХ САКУР ДЫМ

Поступай согласно законам природы, щадя при этом законы общественные.

Главная заповель синтоизма

Он вернулся в монастырь ранним утром. Он двинулся в обратный путь, когда небо на востоке только стало светлеть. Рассвет застал его на той самой деревянной видовой площадке, с которой он смотрел закат над страной Ямато. Теперь он — так распорядился случай — смотрел отсюда же на рассвет.

Во рту еще держался гадкий кисловатый привкус — память о пещере, пропитанной непонятной природы испарениями, чей химический состав совершенно не тянуло выяснять. Да и сделать это было невозможно. И хотя Артем прополоскал рот, подставив его под капель, до конца привкус извести не удалось.

Здесь, на этой площадке с видом на рассвет Артем отчетливо ощутил, как что-то вызревает в нем — сильно и напористо. Артем не мог еще свести свои мысли и ощущения в последней точке. Когда сведет, все станет понятно и предельно ясно до самого конца. Но Артем чувствовал, что этот последний штрих обязательно будет нанесен. Так или иначе…

…Ручей, протекающий по дну воронки, все так же крутил молитвенный барабан. Неустанное вращение колеса, на лопастях которого были вырезаны молитвы, безостановочно обращало внимание Неба к Земле.

Найти вход в пещеры, ведущие от воронки к храму, никакого труда не составляло, а вот в самих пещерах Артем немного поплутал. Однако все ж таки это был не лабиринт, и наконец он вышел куда надо — к задернутому пологом проему. Откинув полог, попал в храмовый коридор.

Коридор был пуст, фонари в нем не горели, и стояла полнейшая тишина. Артема несколько удивила именно тишина, потому что монахи всегда поднимались с рассветом и многие из них сразу же направлялись в храм.

Артем прошел коридор до конца, свернул за угол, подошел к проему в храмовый зал, заглянул…

Потом он вступил в зал, чувствуя, что двигается на деревянных ногах. Хотя он все еще продолжал надеяться, что вблизи все окажется не тем, чем представлялось издали. Но надежды не сбылись.

Похожий на Такеши Китано настоятель лежал на помосте перед бронзовым Буддой с перерезанным горлом. А на ступенях помоста лежал Поводырь. Его разрубленный надвое посох валялся рядом. Поводырь был убит точным ударом в сердце.

— Что же здесь произошло… — прошептал Артем.

«Нобунага? Свои же расправились за то, что дали приют гайдзину? Монахи в красном, которых привел Нобунага?» Гадать было бесполезно. Ответ можно было найти лишь за пределами храма.

Артем вышел на улицу. Никаких надежд на хорошее он не питал. Но все оказалось даже намного хуже, чем он мог предположить.

Артем обессиленно опустился на храмовые ступени.

Сильно воняло горелым деревом, к этому запаху примешивался другой, намного хуже — сладковатый запашок паленой человеческой плоти. Чернели обугленные остовы сгоревших хижин, в которых обитали монахи, поднимались тонкие дымки над сгоревшими трапезной и кухней. В той стороне, где находился домик настоятеля, тоже можно было различить змеящиеся вверх струйки дыма.

Повсюду лежали убитые монахи. Причем как монахи в желтых одеждах, так и монахи в красных — те, кого привел Нобунага. А вот воинов Нобунага нигде не было видно — ни живых, ни мертвых…

Артем не успел ни испугаться, ни удивиться.

Человек одновременно быстро и плавно отделился от дерева, растущего неподалеку от храма, вышел из-под навеса ветвей и поднял голову. Артем сразу узнал его. Это был Тибетец.

Опустив голову, монах направился к храму. Он держал руки на виду — сцепленными в замок на животе. Вряд ли при нем есть оружие. Зачем оружие человеку, который знает все точки человеческого тела? Ему достаточно всего лишь несильно ткнуть в нужную точку.

Но Артем не испытывал ни страха, ни волнения. Если предстоит биться насмерть — значит, так тому и быть.

Тибетец остановился перед первой ступенью храмового крыльца, подниматься не стал. Он поднял голову. В его глазах стояла страшная тоска и боль.

— Когда я вернулся, здесь все уже было кончено, — первым заговорил Тибетец.

— Кто это сделал? — спросил Артем.

— Нобунага, — ответил монах. — Когда я вернулся, он уже покинул монастырь. Он обыскал обитель, не нашел тебя и ушел.

— Странно, что он не оставил своих людей. Он ведь мог предположить, что меня могли спрятать где-нибудь в горах и рано или поздно я покину укрытие.

— Так и было. Он оставил двух самураев. Они лежат возле Ступы. Можешь сходить и посмотреть на них.

— Ты их убил?

— Сперва они попытались убить меня. А до этого они убили брата Ёсико, который вернулся прежде меня.

Артем невесело усмехнулся:

— А теперь ты попытаешься убить меня как главного виновника?

— Нет, — просто сказал Тибетец. — Я уже попытался убить тебя, но у меня не получилось. Раз ты остался после этого в живых и раз ты вернулся с Тропы, значит, твоя жизнь нужна Небу. И я не вправе ее отнимать.

— А-а, — понимающе протянул Артем. — Выходит, я не ошибся, и это ты пустил по желобу камушки. И наверное, именно ты являлся мне на площадке, запугивал, чтоб я ушел из монастыря до ночи, а то ночь, дескать, не переживу.

— Ты бы ее не пережил, — бесстрастным тоном произнес Тибетец. — Не проснулся. Иглами можно не только лечить. Можно заставить заснуть навечно.

— Не, ну ты хорош! — Артем мотнул головой. — А как же быть с главной заповедью буддизма — не тронь живые существа! Зачем же ты вылечил меня? Тебе так просто было от меня избавиться…

— Лечить — это мой долг, — пожал плечами монах. — К тому же… когда я лечил тебя, я еще не чувствовал…

— Чего?

— Я тоже прошел по Тропе и испытал Сатори. С тех пор мне дано предчувствовать будущее. Не видеть его, а предчувствовать. Как собака издали по запаху узнает, что ее ждет впереди. Пока тебя не было в монастыре, будущее ощущалось… как бы тебе объяснить… Оно было похоже на спокойное море. Ты появился, и горизонт стал набухать черным, как бывает на море перед ураганом.

— А теперь как ты чувствуешь будущее? — спросил Артем.

— Туман. Он застилает передо мной будущее.

— Минуту. А почему я вижу среди убитых монахов в красной одежде? Это же монахи с горы… как ее…

— С горы Тосёгу, — подсказал Тибетец. — Я тоже сперва удивился. Но потом я понял замысел Нобунага. Он привел с собой монахов с горы Тосёгу, пообещав им в будущем наши земли. Он убил их вместе с моими братьями. Увидев ту картину, что ты видишь сейчас, люди решили бы так — давняя вражда братьев двух монастырей вылилась в страшное кровопролитие…

— Тогда появляется Нобунага и обвиняет в кровопролитии монастырь, что стоит на какой-то там горе Тосёгу, — задумчиво продолжил Артем. — Этот монастырь, на чьи земли зарился Нобунага, уничтожен, и его земли теперь легко прибрать. А кроме того, и монастырь с горы Тосёгу теперь в случае чего легко прижать к ногтю.

— «Прижать к ногтю» — незнакомое мне, но очень точное выражение, — сказал Тибетец. — Поджидая тебя, я пришел к мысли, что рано или поздно подобная беда все равно бы случилось. Поэтому в случившемся мало твоей вины, брат Ямамото. Ты лишь ускорил осуществление того, что Нобунага давно готовил.

— А ты не боишься, что я захочу тебя убить? — Артем поднялся со ступеней. — Мне есть за что тебя убить. Ты покушался на мою жизнь. Или ты решил, что я тебя прощаю?

— Ты изменился за ночь в горах, — сказал Тибетец, изучающе вглядываясь в лицо Артема. — В тебе появилась злость.

— Именно так, Тибетец. Ты прав. Злость. Вот чего мне не хватало всю мою жизнь — злости. — Артем принялся спускаться по ступеням. — Наверное, это главное, что пришло в эту ночь. Плохо, когда злость захлестывает с головой, плохо, когда ее мало. Это как с приготовлением пищи. Чтобы блюдо получилось, все должно быть положено в определенных долях. Не больше — иначе блюдо станет несъедобным, не меньше — иначе будет пресным и невкусным, а ровно столько, сколько надо. Вот ровно столько, сколько надо, я получил злости. Через Сатори или через все мои японские кувыркания — это уже неважно. Думаю, не в Сатори одном дело. Опять же повторяю — неважно. Важно, что теперь я зол так, как надо, и знаю, что мне теперь делать. Твердо и безусловно знаю.

— Ты увидел свой Путь?

— Можно и так сказать. — Артем уже спустился вниз и стоял рядом с Тибетцем. — Что ты собираешься делать?

— Я должен позаботиться о братьях.

— А потом?

Тибетец промолчал.

— А я ухожу отсюда прямо сейчас, — сказал Артем. — Здесь осталась еда?

— Надо посмотреть в продуктовых ямах.

— Тогда мы сейчас сходим и посмотрим. А потом я возьму запас еды на три дня и уйду отсюда.

Тибетец поклонился, повернулся к Артему спиной и направился в сторону кухни, где, наверное, и находились те самые продуктовые ямы. Артем оглянулся на храм — вряд ли он когда-нибудь сюда вернется, незачем, — и пошел следом.

Нет, не к морю, до которого как раз и было три дня пути, собирался Артем. Его путь лежал совсем в другую сторону.

Такой предельной простоты и ясности жизненного пути у него раньше никогда не было. После того как он вышел за двери храма и увидел уничтоженный монастырь, увидел убитых монахов — все то, что вызревало в нем, сошлось наконец в одной точке. А разговор с Тибетцем расставил все окончательно по своим местам. Истина открылась перед Артемом, как ворота.

Он понял: все в этой жизни предельно просто. Настолько просто, что в его прежней жизни людям приходилось забалтывать все на свете, чтобы простота не вылезла наружу…

Словом, Артем теперь ясно представлял свой путь.

Ему надо спасти свою женщину и, возможно, спасти своего ребенка. И совершенно неважно, любит ли он эту женщину или не любит. Так уж получилось, что она стала его женщиной, ей угрожает опасность, значит, он должен ее спасти.

У него появился враг, от которого он раньше убегал, от которого хотел оказаться подальше. Теперь он понимал: надо быть счастливым, что у тебя есть сильный враг, не каждому это дано.

И еще одно он понял — нет непобедимых врагов. И стоило только Артему подумать о Нобунага не как об неостановимой инфернальной силе, неотступно и неумолимо следующей по пятам, а как о человеке и сопернике, все сразу стало выглядеть по-другому. Артем не только осознал, что можно победить Нобунага, но и понял, как это можно сделать.

Опять же не стоит ничего выдумывать, когда все уже давно выдумано. Надо просто обратиться к извечным истинам. Например, можно вспомнить, что враг моего врага — мой друг. А из этого следует, что у Артема обязательно найдутся союзники. Собственно, они уже нашлись — яма-буси. И не такие уж, как выяснилось, слабые союзники. Особенно если умело распорядиться их возможностями.

А касаемо того, что он для японцев презренный гайдзин и не будет ему в Ямато любви и уважения, а будет лишь презрение и ненависть… Всегда можно заставить считаться с собой. Артем теперь знал и это — как заставить считаться. Ночь в пещерах предъявила ему это знание самым наилучшим и наинагляднейшим образом…

Артем не мог пока сказать, имея в виду Хидейоши, что у него появился здесь друг. Но по крайней мере появился человек, который не желает ему зла и может стать другом, а это уже немало. Правда, они с Хидейоши вроде бы неумолимо должны оказаться по разные стороны баррикады, потому что Хидейоши ненавидит яма-буси, которых Артем собирался сделать союзниками, а яма-буси ненавидят всех самураев до единого. Но эти противоречия могут стать неразрешимыми для японца, скованного предрассудками и кастовыми условностями. Артем же ничем не скован. И в этом его главная сила. И он намерен этой силой воспользоваться в самом что ни на есть ближайшем будущем…

Александр Логачев Мечи Ямато

Часть первая В ЯПОНИИ ВЕСНА

Глава первая КУДА ВЕДУТ ДОРОГИ

Посреди цветенья

Фудзияма ввысь вознеслась —

В Японии весна!

Сёу

Голод, он и в 1235-м голод. В дремучем доисторическом году брюхо, представьте, сводит точно так же, как и в 2005-м от Рождества Христова.

А между тем, не будь Артем голоден до сиреневых кругов перед глазами, обязательно досмотрел бы представление до конца. Как-никак выступали его коллеги — цирковые артисты. Пускай бродячие, пускай древнеяпонские, но все ж таки — цирковые. Братья по цеху, ёх тибидох, родственные души. Вряд ли при виде кого-то еще в этих неприветливых краях Артем мог испытать теплые чувства. А сейчас он как раз эти чувства и испытывал... помимо профессионального интереса, понятно.

И все же не следовало откладывать задуманное, как бы ни хотелось досмотреть. Уж больно момент сложился удобный. Жаль было упускать...

Разумеется, Артем заблудился. Это ему только так казалось, что он без труда отыщет дорогу из монастыря в Долину Дымов. Дескать, до города Ицудо он легко доберется, расспрашивая встречных-поперечных, дальше пойдет шпарить по солнцу, как по спутниковому навигатору, а там и места пойдут знакомые. Да, немножко поплутает, не без этого, но рано или поздно выйдет в заданную точку, то бишь в Долину Дымов...

Дудки! Полные и категорические дудки. Не то что до Долины Дымов, даже до города Ицудо он пока не сумел добраться.

Первый населенный пункт на своем пути, деревеньку, находящуюся в десяти ри^[27] от монастыря, пришлось обойти стороной. Завидев в отдалении крытые тростником домишки, Артем свернул с дороги, отыскал подходящий взгорок с подходящим кедром (из каких, наверное, и делают барабаны-тайко^[28]), играючи (как-никак воздушный акробат) забрался на дерево и с него внимательно все осмотрел. Худшие предположения оправдались — в одном из дворов Артем заметил лошадь.

Лошадь вообще редкость для здешних мест, а в хозяйстве малоимущего крестьянина сие есть роскошь просто-таки невозможная. Даже редкий самурай может позволить себе иметь лошадь, чего уж говорить о простолюдинах. Для простолюдина лошадь примерно такое же дорогое и недоступное удовольствие, как в России-2005 для деревенского тракториста — иметь личный вертолет.

Собственно, удивляться не приходилось, а приходилось ожидать чего-то подобного. Наверное, любой разумный человек на месте Нобунага так бы и поступил — не ограничился легкой засадой в монастыре, а оставил бы еще парочку самураев на единственно возможном пути следования треклятого гайдзина, так, на всякий случай. Мало ли, вдруг ловкий гайдзин выскользнет из засады... И, что характерно, ведь выскользнул.

Что еще более характерно: и на сей раз чертов гайдзин не попал в расставленные силки. Он, гайдзин Артем, просто обошел деревеньку по лесу, потом вновь вышел на дорогу и продолжил путь к равнине. А расспросы встречных-поперечных про путь к городу Ицудо решил отложить на потом — до следующих обитаемых мест.

Сначала дорога была единственной стезей, ответвлений не имела, даже захочешь — не свернешь. С выходом же на равнину все изменилось. Косяком пошли развилки, и вдобавок любое, какое ни выбери, ответвление петляло самым немыслимым образом. Выдержать движение «строго на юг» на поверку было нелегко, если, конечно, не переть по пересеченке, а переть по ней — ну его на фиг, Артем это удовольствие уже испил сполна за время своей японской эпопеи.

А тут еще и встречных-поперечных не попадалось, да и с населенными пунктами как отрезало. Одно радовало — дожди, ливмя поливавшие все последние дни и надоевшие хуже горькой редьки, закончились. Днем уверенно светило и грело солнце, все вокруг цвело, дорога подсыхала прямо под ногами, травка лезла кверху прямо на глазах, птички там всякие чириканьем зажигали по-весеннему бойко. Словом, отмахивать пешедралом японские версты было не так уж и отвратительно...

Первый встречный попался лишь на второй день пешеходного странствия.

Артем повстречал его на шатком деревянном мосту, переброшенном через, по всей видимости, в обычном состоянии неширокую и тихую, но сейчас переполненную талыми водами, бурлящую речушку. Мост был без перил, на его краю сидел лохматый человек, болтал ногами и смотрел на воду. Надо сказать, Артему он сразу показался не вполне нормальным. Слишком уж оборванный, одежда свисает лоскутьями, вдобавок босой, а на шее болтается немыслимое количество амулетов (всяких там звериных лапок, дощечек и позвякивающих металлических пластинок на плетеных шнурах). Слишком уж грязным был сей подданный императора страны Ямато — особенно омерзительно это выглядело на фоне полноводного речного потока. Никаких дорожных вещей рядом с ним не наблюдалось, а какой нормальный человек отправится в путь без хотя бы махонького узелка? Между тем среди хорошо просматривающихся окрестностей никакого населенного пункта, откуда мог заявиться на мост гражданин хороший, не наблюдалось. И при этом сей гражданин, похоже, пребывал в состоянии полной, а стало быть, ненормальной беззаботности — вон как азартно болтает ногами и как весело похихикивает! Да и на Артема обратил внимание, лишь когда тот подошел вплотную и громко окликнул его: «Эй, добрый человек!»

Разговор подтвердил подозрения Артема.

— Я иду от монастыря на горе Энку, где долгие годы жил послушником, все эти годы не покидая обитель, — выдал Артем заготовленную легенду. — Я иду к городу Ицудо. Подскажи мне, какой дороги следует держаться, чтобы...

— Ты ёсиносуке из Хираката? — не дал договорить Артему оборванец. Он вскочил на ноги и попытался заглянуть Артему под шляпу. А сделать это, надо сказать, было не так-то просто.

Артем подошел к выбору дорожного наряда тщательно и вдумчиво, не абы что нацепил на себя. Длинная, доходящая до пяток, сплетенная из осоки накидка-мино позволяла незаметно горбиться, уменьшая свой рост, чтобы не выделяться среди малорослых японцев. Широкая, конусообразная шляпа-амигаса из рисовой соломы (Артем отыскал в монастыре шляпу самого большого размера) полностью закрывала лицо, разглядеть, кто под шляпой, каков там разрез глаз и цвет кожи, можно было, только приподняв ее или сбив. А как ни заглядывай — не увидишь.

— Нет, я не ёсиносуке, — сказал Артем чистую правду.

— Я знаю, кто ты! — Оборванец мелко захихикал, тряся неряшливой лохматой бородой. — Ты — Иё-но усиони^[29], ты пришел с Сикоку.

Оборванец потянулся к шляпе, Артему пришлось отодвинуться.

— Нет, я — не Иё-но усиони, я — другой, — смиренно, как и положено бывшему послушнику, отвечал гимнаст. — Так все-таки, какой дороги следует держаться, чтобы...

— Я знаю, кто ты! — вдруг выпалил этот ненормальный, показав на левое плечо Артема. — Ты — Бьяку-Рю!

И начал пятиться. Пятился, пятился, вдруг сорвался и стремглав бросился наутек, шлепая босыми пятками по гладким бревнам моста, отполированным ногами, временем и дождевой водой. Признаться, сей типус оставил Артема малость озадаченным. Оно конечно, странствующему сумасшедшему вроде бы и положено нести всякую чушь. Но вот почему он вдруг понес чушь про Бьяку-Рю, сиречь Белого Дракона? Артем невольно взглянул на свое левое плечо. Все нормально, нет никакой дыры в накидке, через которую юродивый мог бы увидеть татуировку. «Может, он видит сквозь солому и ткань? Сумасшедшие зачастую обладают возможностями, превышающими обычные человеческие, — пришла на ум совсем уж бредовая мысль. — Да ну, чушь! Нечего ломать голову над ахинеей, которую несут всякие юродивые. Как верно подмечено классиком: "Ну сумасшедший — что возьмешь!" Вот и весь сказ. Все, выкидываем из памяти...»

К вечеру этого дня, отличившегося лишь встречей на мосту, у Артема закончилась прихваченная из монастыря еда. Да немного ее и было, к слову говоря. Экономь, не экономь, надолго не растянешь. Поэтому Артему ничего не оставалось, как забыть на какое-то время о городе Ицудо и направиться в ближайший населенный пункт, где следовало раздобыть правдами-неправдами хоть какую-то еду. Артем не думал, как станет ее добывать, положившись на принцип «что-нибудь придумаю». Сперва же (и срочно, черт возьми!) надлежало разыскать этот проклятый ближайший населенный пункт. Где же еще встречные-поперечные японцы?! Почему никто не ходит по дорогам?!

К вечеру следующего дня Артем выбрался-таки к населенному пункту. Пошел по наиболее истоптанной и разбитой дороге: шел, шел и вышел. А вот куда именно вышел, так и осталось неизвестным. Табличек «Добро пожаловать в...» на въезде в город не стояло, спрашивать аборигенов: «Не подскажете ли, как зовется ваш чудный город?» — Артема что-то не тянуло. Он вообще хотел свести общение с местными аборигенами до самого что ни на есть крайнего минимума.

Одно можно было сказать: подвернулся некий городишко. Намного меньше города Ицудо, который Артем видел издали, зато намного больше деревни, где главным был дзайти рёсю^[30] Симадзу Ядзиро и которую Артем прошел под конвоем из конца в конец.

Надо сказать, Артем несколько волновался. Не будет ли он привлекать внимание? Хотя бы тем, что всех своих они тут узнают издали, по походке. А раз чужак идет, не надо ли его незамедлительно проверить на вшивость, а, товарищи? Не надо ли догнать его и шляпу его грибообразную приподнять, дескать: «Ну-ка, ну-ка, кто это у нас?!»

Зря, выяснилось, волновался.

Как это ни странно, но на него ровным счетом никто не обращал внимания. Даже самураи. Он уже прошел мимо двух самураев, а те не то что не бросились к нему, радостно выдирая клинки из ножен, — даже взглядом не удостоили. Видимо, в своем соломенном обмундировании, с коробом за спиной и в полусогнутом положении Артем представлял собой настолько заурядную человеко-единицу, что и смотреть-то было не на что. Ну и славненько. Нет ничего приятнее для нелегала в тылу врага, кем в данный момент Артем себя ощущал, чем слиться с окружающей средой, как какой-нибудь хамелеон или палочник-богомол...

Да, собственно говоря, особенно много Артем по поселку и не бродил. Таково уж было его везение, что он прибыл в населенный пункт аккурат в тот день и час, когда здесь начала свое выступление труппа саругаки^[31].

Выступали они на площадке между домами и фруктовым садом. Площадка как нельзя лучше подходила для всевозможных затей на свежем воздухе. Просторно, ровно, не дует, — что еще нужно, чтобы приятно провести вечер, глядя на циркачей?

Только начало темнеть, и все было еще прекрасно видно, но уже зажгли расставленные вокруг импровизированной арены фонари-укидару^[32]. Ареной служили расстеленные на траве толстые (чтобы мягче падать), двойные или тройные циновки. Артисты выступали в набедренных повязках — в таких же, какие Артем видел в предыдущей жизни на сумоистах, которых, в свою очередь, видел, понятно, исключительно по телевизору.

Зрители расположились кругом, сидели прямо на земле или на принесенных с собой соломенных ковриках. Артем устроился позади всех, так сказать, в последнем зрительском ряду. А прямо перед ним сидел японец, рядом с которым на земле стоял заплечный плетеный короб. Похоже, тоже скиталец. Стало быть — здраво рассудил Артем и изъяна в своих рассуждениях не нашел — в корзине должна быть еда. А где же еще?!

Чем дальше, тем все чаще Артем переводил взгляд с артистов на корзину, и чем дольше он на нее смотрел, тем невыносимее становились муки голода. Он воображал себе жирные куски говядины... Ах да, японцы же мясо не едят, черти! Мясо придется исключить! Но что, скажите, мешает грудиться в коробе пышным булкам или лепешкам с сыром? Или пусть даже без сыра? Годится даже сыр без лепешек. Все годится, что съедобно.

Совесть Артема не мучила. Слишком хотелось жрать, чтобы еще и совестью мучиться. А как по-другому раздобудешь еду? Даже выменять, и то не на что. В конце концов не жизнь он отнимет, а всего лишь хлеба ломоть...

Для того чтобы идти на дело, момент сейчас сложился как нельзя более подходящий. Японец всецело был поглощен представлением, похохатывал вместе со всеми, за корзиной не приглядывал. Его и остальных увлек номер с тарелками. Номер — заговорил в Артеме профессионал — простенький. Крутит человек на двух гибких прутьях деревянные тарелки, перебрасывает их с одного прута на другой, иногда роняет тарелочку, но, не давая коснуться земли, ловит ее носком ноги, ногой же подбрасывает снова вверх, подхватывает кончиком прута и продолжает раскручивать. В общем-то Артем запросто сейчас может выйти и повторить трюк, даже усложнив его.

Ну все, надо начинать. Закончится представление — японец забросит короб на плечи и почапает по своим делам. И что тогда прикажете делать? Идти за ним по пятам и напасть на пустынной дороге? Это уже выйдет разбой. Преступление против личности, а не против короба. К тому же не факт, что японец непременно отправится шататься по темным переулкам, а не пойдет целенаправленно куда-нибудь на постоялый двор или в гости. К тому же не обязательно он уйдет отсюда один. А ну как с широкоплечими дружками? То, что рядом с ним никого нет, еще ни о чем не говорит.

Артем сидел на коленях, на коленях же начал по миллиметрику, по миллиметрику продвигаться к японцу. Так и приблизился на необходимое расстояние... И вроде бы не спугнул гражданина. Тот всецело был увлечен крутящимися на прутьях тарелками. Артем наклонился, запустил пальцы за матерчатые лямки короба, потянул на себя. Вот так. Теперь остается только встать, забросить чужую вещь себе за плечи и уйти...

Артем краем глаза стеганул по «арене». Всей своей труппой, насчитывавшей двух человек, бродячие японские циркачи, закончив с тарелками, начали работать акробатический номер. Их акробатика в основном состояла из кручения «колес», из трюков на гибкость, из сальто вперед (сальто назад ни один из них не выполнял — или не умели, или считали, что нечего зря усложнять программу, хватит и простых трюков) и из сольных акробатических этюдов на руках. Вот в последнем элементе они демонстрировали вполне достойное мастерство. («Даже я не все мог бы повторить... с первого раза», — признал Артем.) Они и просто ходили на руках, и делали стойку на одной руке, при этом выделывая ногами всевозможные замысловатые кунштюки, в частности крутя ими бамбуковый шест, и перепрыгивали с руки на руку. А один из них, приземистый крепыш, даже умудрялся, стоя на одной руке, выбивать ногами, обутыми в деревянные гэта, какой-то ритм, который хлопками в ладоши подхватывали все зрители. За исключением Артема, понятно.

Цирковые выступали по очереди — пока один трудится, другой отдыхает. Парой они почему-то не работали (видимо, боялись быстро устать), а это, естественно, сужало возможности. «Словом, — пришел к выводу Артем, — им есть куда развиваться, есть чем разнообразить программу. А мне есть что им подсказать. Оно, конечно, можно было бы прибиться к труппе, предложить временное партнерство за долю малую, да вот только не предпочтут ли они сдать властям находящегося в розыске, преступника за обещанную коку риса^[33]? А если даже не узнают во мне того самого преступника, что мало вероятно, то, скорее всего, просто испугаются связываться с гайдзином. Так что ну их! Инечего дальше пялиться, не до того. Надо добывать себе хлеб насущный делами неправедными...»

Медленно и плавно — главное, действовать как можно естественней, никаких резких, дерганых движений, побороть желание схватить и бежать — Артем встал, поднимая с земли и короб, повернулся и не спеша пошел прочь от «арены». Отлично. Все идет отлично. Не бежать. Очень хочется припустить, но пока не следует. Вот доберемся до фруктовых деревьев, а там уже можно рвануть.

Между прочим, Артем поступил благородно, почти по-робингудовски — оставил ограбленному товарищу свой заплечный короб. Пусть пустой, зато более вместительный, в него можно будет положить много-много ценных вещей. А то и бесценных...

Артем оглядывался через каждые два шага. Выпускать ситуацию из-под контроля ему не хотелось. И что уж греха таить, ему было любопытно взглянуть хоть одним глазком, что там работают его коллеги по ремеслу. А коллеги, к слову, закончили с акробатикой, забрались на короткие ходули и что-то там на них выделывали...

Твою душу! Японец вдруг — будто шилом его кольнули! — вздрогнул, бросил взгляд на то место, где до недавнего времени стоял его короб, не увидев его, завертел головой, ну и, разумеется, выцелил глазенками уходящего прочь Артема.

Всё. Изображать простого непричастного прохожего уже не было никакого смысла. Теперь оставалось только бежать, а вернее сказать, драпать, как Наполеон из России, то бишь со всех ног...

Глава вторая ИСТОРИЯ ОДНОГО ПРЕСТУПЛЕНИЯ

Срезал пион —

и себе настроенье испортил

на целый вечер...

Бусон

Наверное, если бы Артем бросил чужую плетеную собственность на землю, никто бы его преследовать не стал. Но тогда, мало того, что он остался бы без собственного короба — это еще полбеды! Он остался бы без еды, а на это он пойти никак не мог, это было выше его сил. «Ничего, мы еще поглядим, кто из нас быстрее бегает», — думал Артем, прибавляя скорость.

Что удивляло — никто сзади не вопил истошно «держи вора». Добежав до фруктовых деревьев и найдя возможность обернуться, Артем не обнаружил мелькающих в большом количестве преследователей. Мелькал всего один преследователь. «Странно, что он не кликнул подмогу. Не хотел отвлекать сограждан от просмотра? Ну, мне-то только лучше», — подумал Артем.

Главное — добежать до дороги. Где дорога, Артем представлял: через сад, потом вдоль рисового поля — и будет дорога. Вдоль дороги — лес густой, в лесу уж он что-нибудь придумает. Например, запрыгнет на дерево и затаится среди ветвей. А если затаиваться будет уже поздно, то пусть-ка этот бегун попробует одолеть на дереве воздушного акробата! Даже голодного, уставшего и не до конца оправившегося от старых ран акробата! Очень ему придется помучиться, одолевая.

Они — сперва Артем, потом его преследователь — одинаково ловко перемахнули через изгородь примерно в два сяку^[34] высотой, перепрыгнули через канаву с грязной водой, прогрохотали по мосткам, переброшенными над ручьем, побежали по краю рисового поля.

Артем уже видел дорогу, за которой начинался лес.

Время от времени он оборачивался и, блин, не видел позади ничего радостного. Преследователь явно настигал. Быстроногий, др-рянь! И главное — какой настойчивый, а! Такое впечатление, что короб — его единственная и самая большая ценность. Еще, конечно, сказывалось и то, что японец бежал налегке, а Артем с грузом. Не бог весть какая тяжесть, этот короб, однако мешается. Ну не будешь же кричать на ходу: «Подожди, друг, я только булки достану и забирай все остальное взад!»

Они выбежали на дорогу.

Спиной почувствовав близость преследователя, Артем оглянулся. Так и есть — их разделяло всего несколько шагов. Догнал все-таки, гадина. Спринтер хренов...

Артем остановился, быстро скинул с плеч короб, поставил его на землю. Остановился и японец, переводя дух. И вдруг резким взмахом руки вытряхнул из рукава кинжал.

Вот этого Артем никак не ожидал и, признаться, опешил. В голове пронеслось: «Ведь несамураям запрещено иметь при себе оружие».

Больше ни о чем подумать Артему не дали. Японец бросился на него с кинжалом. Кричать извинения уже не было никакого времени, как и раздумывать над причинами такой повышенной агрессивности. Времени было — только увернуться от клинка.

Артем увернулся. Отпрыгнул в сторону.

— Да забирай свое барахло! — крикнул он. Хотел еще прокричать: «Не стоит оно того, чтобы резаться!» Но горячий японский парень не дал закончить фразу, а снова бросился на Артема.

Чтобы не дать себя проткнуть, гимнасту пришлось упасть в грязь, перекатиться и вновь вскочить.

Дело приобретало совсем уж скверный характер. Откуда столько злобы? Из-за какого-то короба! Или здесь воровство — столь тяжкое преступление, что за него положено немедленно убивать?

Вскочив, Артем сорвал налезающую на глаза шляпу и скинул накидку. В пылу борьбы он даже не сообразил, что открывает незнакомцу свое неяпонское лицо. Сообразил только тогда, когда это подействовало. Уже летевший вперед японец словно бы споткнулся в последний момент, и Артем без труда схватил его за запястье.

— Да успокойся ты! Давай поговорим!

Но проклятый японец разговаривать никак не желал. Костяшкой пальца свободной руки он ударил Артема под локоть. Кисть гимнаста на миг разжалась, и этого хватило японцу, чтобы выдернуть из захвата руку с кинжалом.

Предотвращая новую атаку, Артем сбил противника подсечкой и навалился сверху, пытаясь вновь перехватить и выкрутить руку с кинжалом.

Раздался вскрик, и Артем почувствовал, что его ладонь сжимает ребристую рукоять, а клинок входит во что-то мягкое и податливое. И тут же оказываемое японцем сопротивление ослабло.

Артем разжал ладонь и вскочил на ноги. Он увидел, что из бедра японца торчит обтянутая кожей рукоять. Японец обхватил рукоять ладонью и выдернул кинжал из раны. Выдернув, уронил оружие в грязь. А кровь ударила из раны в прямом смысле слова фонтаном. «Судя по тому, как хлещет, пробита артерия, — отстранений подумал Артем. — Это дело считанных минут».

— Дай ногу перетяну! — Артем присел рядом с раненым на корточки, лихорадочно размышляя, что использовать в качестве жгута.

Японец внезапно гибко извернулся и всадил Артему ногу в подбородок. Удар вышел чувствительным, Артем отлетел в дорожную чавкающую грязь и повалился на спину.

Бли-ин, чертов япошка умудрился отправить его в легкий нокдаун. Потребовалось гораздо больше восьми боксерских секунд, чтобы прийти в себя, чтобы все перестало двоиться в глазах и затих гул в черепушке.

Тряся головой, Артем поднялся на ноги. И обнаружил, что его недавний противник ползет в сторону леса, оставляя позади себя широкую темную полосу.

— Эй, послушай! — Артем снова направился к нему. — Если не перетянуть ногу, помрешь прямо сейчас от потери крови.

Японец оглянулся. Артем встретился с ним взглядом, и столько было во взгляде этого желтокожего человека даже не злобы, а страшной неизбывной тоски, что гимнасту враз стало не по себе. А японец вдруг откинулся на спину, запустил руки под куртку-косодэ и стянул через голову что-то висевшее на шее. Зажал предмет в ладони, приподнялся, встал на одно колено и швырнул его в сторону леса, вложив в бросок — как-то сразу это стало понятно — все без остатка силы...

Проследив за полетом прямоугольных очертаний вещицы, Артем догадался, куда метил японец — хотел добросить до придорожной канавы, полной черной талой воды. Глубиной та канавка была никак не меньше метра, и предмет утоп бы в ней вполне надежно. Тем более и дно наверняка представляло собой ту еще жижу, которая быстро и качественно засосет предмет. Чертову уйму упорства и терпения пришлось бы применить тому, кто захотел бы разыскать в канаве это «нечто». А еще пришлось бы ходить по колено в холоднющей воде. Запускать в эту воду руку. Вряд ли нашлось много охотников. Уж не на то ли был расчет?

Но расчет не оправдался — до канавы предмет не долетел каких-то жалких полсяку, шлепнулся в придорожную грязь.

Неизвестно, увидел ли японец свою неудачу. Скорее всего — нет. Бросок отнял у него столько сил, что он повалился навзничь, разметав руки в стороны. И, похоже, потерял сознание.

Артем уже был рядом, присел на корточки. Вгляделся. Внезапно откуда-то пришла догадка, что все кончено. Может быть, слишком спокойным стало лицо этого незнакомого человека — мало у кого при жизни видишь такое абсолютно безмятежное, избавленное от всех волнений лицо. Проверяя догадку, Артем пощупал пульс, затем приложил ухо к сердцу. Потом ударил ладонью по лицу — голова незнакомца безжизненно мотнулась. Именно — безжизненно. Так и есть, все кончено, никаких сомнений.

— Бред какой-то, — пробормотал Артем. — Бред...

Невинная кража (если кража может быть невинной) неожиданно обернулась кровавой трагедией. Человек погиб по его вине и от его руки. Можно, конечно, оправдываться, что не было намерения убивать. Но убил же! Совсем случайного, невинного человека...

Кто его знает, сколько времени приходил бы в себя Артем вчерашний, еще не хлебнувший японского лиха, но Артем сегодняшний оправился на удивление быстро. Сделанного все равно не воротишь, а переживания можно отложить и на потом. Сейчас же следовало как можно быстрее уносить отсюда ноги.

Артем огляделся. Вроде бы никого не наблюдается в обозримой близости (хотя, конечно, нельзя поручиться, что никто не сидит в лесных зарослях и не глазеет оттуда, но тут уж ничего не поделаешь). Артем подхватил мертвеца под мышки, поволок в лес, оставил там ненадолго под деревьями, сам походил вокруг, осмотрелся, обнаружил довольно глубокую яму, подтащил труп к ней, сбросил вниз, а после закидал ветками и нагреб ногой листву. Вроде бы со стороны не видно, даже если вглядываться.

Он снова вышел на дорогу, где бросил короб. Взгляд упал на валяющийся в грязи кинжал. Артем поднял его и швырнул в канаву, где тот, булькнув, утонул.

Дьявол, вот еще путь к проколу! Кровавый след. Конечно, на глинистой дороге темный след не так заметен, как на какой-нибудь другой поверхности, скажем на снегу. Но немного внимания и наблюдательности... дескать, что это тут за дорожка такая... и по следу можно отыскать место захоронения. Нет, переполох сейчас никак не нужен. И Артем ногой принялся нагребать грязь и размазывать ее поверх крови.

Ну вот вроде все, управился. Еще раз осмотрев место преступления, Артем направился в лес. Естественно, выбрал место подальше от той ямы. Увидел поваленное дерево, присел на него, открыл короб и принялся выкладывать из него вещи.

Короб не был забит вещами под крышку, а был заполнен где-то наполовину. Артем выложил на ствол дерева аккуратно сложенное кимоно, небольшую, с ладонь, вырезанную из дерева фигурку Будды, веер, заткнутый пробкой деревянный цилиндрик с какой-то мазью внутри...

Артем вдруг поймал себя на мысли, что ничем сейчас не отличается от обыкновенного разбойника, жадно перебирающего награбленное и уже выбросившего из головы только что убитого им человека. Может, и так, может, и так... Неприятно это, конечно. Да только не до сантиментов и какой бы то ни было рефлексии, когда от голодухи брюхо прилипает к спине. Кто не бывал в подобной ситуации, никогда не поймет...

Ага! Бэнто. Коробка с едой, которую берут с собой в дорогу. Такую, помнится, Хидейоши прихватил из дома Ядзиро. Ну же...

Пустая. Бэнто была совершенно пустая, если не считать каких-то белых крошек и палочек для еды. Забери твою душу... Артем даже не почувствовал в себе сил выругаться как следует.

Уже мало на что надеясь, он разобрал вещи в коробе до конца. И все-таки повезло. Нет, еды он не нашел, но на самом дне короба он обнаружил завернутые в тряпицу деньги. Шесть монет, две из которых, похоже, были золотые, остальные вроде бы из серебра. Все монеты были с дыркой посередине и с незнакомыми Артему иероглифами. Китайские, разумеется. Они в Японии после риса являлись самым ходовым платежным средством.

И это настоящая удача, иначе не скажешь. Это повезло.

Одна из золотых монет выделялась щербатым краем, будто ее погрызли чьи-то острые зубки. Причем не только острые, но и симметрично расположенные во рту — потому что в щербатости неуловимо присутствовала некая правильность, выщербины располагались через равные промежутки. Впрочем, Артем не сомневался, что от всего этого ценность монеты нисколько не уменьшилась — здесь деньги чеканят из чистых металлов, не из сплавов, поэтому золото и в щербатом виде остается золотом.

Совесть напомнила о себе уколом в сердце. Не стоит, мол, радоваться, денежки-то кровавые получились. И слабое оправдание, что вышло все случайно. Какая уж там случайность! Не трогал бы чужие вещи, человек остался бы в живых.

Да. Все так. Радоваться, конечно, не стоило, но и грех было бы не воспользоваться нечаянной удачей.

Оставив себе деньги, Артем покидал все вещи незнакомца в короб и отнес к яме, ставшей лесной могилой. Опустил короб в яму, забросал ветками и листвой. Теперь ничего не связывало его с погибшим.

Он снова вышел на дорогу и тут вспомнил о выброшенном японцем предмете. Что же это было? Он без труда нашел место, куда упала та штука, достал ее из грязи. Окунул, держа за черный плетеный шнур, в воду канавы, отмыл.

Лакированная деревянная дощечка. Обита по краям медью, что делает ее тяжелой. Размером с портсигар, толщиной в два пальца. С одной стороны на дощечке изображена стрекоза, зависшая между двумя цветками в траве: один в виде бутона, другой — распустившийся. С другой стороны ничего не изображено, голая крашеная доска.

Наверное, некий талисман или оберег. А выбросить его японец хотел, видимо, из религиозных побуждений. Вернее будет сказать, он не хотел, чтобы святыня, которая, возможно, перешла к сыну от отца, а к отцу от деда и вообще долгие поколения находилась в семье, попала в руки презренного бледнолицего чужака, который эту святыню, прикоснувшись, опоганит...

Артем задумчиво разглядывал лежащий на ладони предмет. Может быть, из уважения к последней воле умирающего следовало бы избавиться и от дощечки, однако не исключено, что вещица эта имеет некую ценность и ее можно будет обменять на продукты питания, когда выйдут все деньги. Ведь еще неизвестно, насколько велика сумма и на что ее хватит. Вполне возможно, и не на многое хватит. А путь до Ицудо неблизкий...

Ладно, решено. Оставляем. Артем повесил дощечку себе на шею. Потом будем разбираться, что с этим делать. Сейчас надо отсюда уматывать.

Здравый смысл требовал как можно скорее уносить ноги из города. Но голод говорил другое. Голод требовал как можно скорее что-нибудь закинуть в брюхо. Желательно побольше и понаваристее. Удаляясь прочь от города и возможных неприятностей, удаляешься и от еды. Когда там подвернется следующее поселение или хотя бы повстречается путник, у которого можно что-нибудь купить? Бог весть. Может быть, очень нескоро. И что, дальше так и пухнуть с голоду? И это когда у тебя есть деньги? Когда через какие-то десять минут уже можно есть, есть и есть...

Здравый смысл еще что-то бухтел разумное и правильное, а ноги сами уже повернули в сторону города и понесли по дороге.

Артем знал, куда идет и где он сыщет хлеб насущный...

Глава третья УЖИН ПО-ЯПОНСКИ

Вечерняя дымка. Барабаны гремят

у костров, слышится песня...

Рёта

Необходимое заведение Артем обнаружил без труда. И это несмотря на то, что над входом не красовалась вывеска типа «Суши-бар» или «Самурай-доналдс». Надо сказать, что вообще никаких вывесок Артем в городишке не заметил, равно как не видел и каких-нибудь покачивающихся на крюках бронзовых кренделей, сандалий-гэта или подков с кувалдами — мол, здесь проживает ремесленник соответствующей профессии. Просто-напросто искомое заведение находилось на краю города, и как раз с этого края Артем сегодня зашел в этот населенный пункт. Словом, шел мимо и приметил. Дело было в самом начале вечера, еще не похолодало, двери были отодвинуты, и он мог видеть столы, сидящих за ними людей, которые что-то ели и пили.

Тогда Артем ускорил шаг, чтобы побыстрее оказаться подальше от картинок, вызывающих голодное головокружение и заставляющих брюхо урчать. Но сейчас совсем другое дело. Сейчас он при деньгах. И хотя древнеяпонских цен Артем не знал, однако две золотые монеты — это, думается, серьезно. Золото и в 2005-м будет в цене, чего уж говорить про ранние века. Так что есть все основания рассчитывать не только на обед за эти монетки, но и на кое-что еще. Только бы вот не сглупить на ровном месте, не дать себя облапошить, а то трактирщики — народ известный, трудящихся обманывать горазды, им это как два пальца об катану.

Артем поднялся на веранду. Обычная японская веранда, тут у всех такие, у кого дома поприличней: идущая вдоль всей фасадной стены, сделанная из покрытых темным лаком, тщательно отполированных брусьев.

Никакого швейцара на входе, разумеется, не было, дверь пришлось отодвигать самому, самому же и задвигать за собой, открытой не оставишь — все ж таки лишь начало весны, к вечеру заметно похолодало...

Так-так, ну и что тут у нас?

Застеленный циновками обеденный зал (или как он у них тут называется?) начинался сразу за порогом. Десятка полтора небольших столиков на коротеньких ножках, перед ними лежат дополнительные циновки (это под колени, своего рода заменители стульев), фонари-укидару на полу — вот и все убранство. Кухня и прочие подсобные помещения, думается, располагаются за решетчатой перегородкой, которая сейчас чуть отодвинута и оттуда кто-то выглядывает. Пятнадцать против одного — это выглядывает его величество трактирщик. Интересуется, кто пришел.

Накидку-мино пришлось снять за порогом и оставить при входе, где уже лежали другие накидки и зонты из осоки и промасленной бумаги. Понятное дело, пришлось разуться — как и при входе в любой японский дом. Артем снял сандалии-гэта, оставшись в таби.

Пробираясь к выбранному месту, Артем еще больше прежнего сгорбился, дабы не привлекать чрезмерного внимания ростом. Лучше вообще ничем не привлекать внимания. Он сел в уголок потемнее. Как рекомендуют детективные романы, устроился лицом ко входу — чтобы все держать под контролем и чтобы со спины никто не зашел. А то разные, знаете ли, случаи бывают...

Артем не первый сегодня забрел сюда на огонек. Занято было еще три столика. За одним сидела компания из четырех человек, за другим — двое. Но был и кроме Артема еще гость-одиночка. Все посетители — исключительно мужчины и одеты (Артем уже начал в этом потихоньку разбираться) в неброскую и недорогую повседневную одежду. Из них только одиночка не повернул голову в сторону вошедшего. Остальные не преминули посмотреть. Ну а как же, новые лица в их селении, думается, появляются не столь уж часто. Хотя как раз лица своего Артем им показывать не собирался: переживут, потерпят посетителя-не-снимающего-головной убор. А на случай возможного бухтежа Артем уже приготовил для них красивую отмазку.

Трудно сказать, относилось это заведение к перворазрядным или являлось рядовой забегаловкой — Артему пока не с чем было сравнивать, он впервые посещал заведение древнеяпонского общепита. Но, скорее всего, на весь городишко оно такое единственное, уж больно городишко мал. И следует признать, хорошо, что вообще оно есть, а то пришлось бы стучаться в дома обывателей: тетенька, мы сами не местные, продай покушать.

Хозяин с сильно выступающими вперед верхними зубами (ну как тут удержишься от сравнения с кроликом!) уже выскользнул из-за решетчатой перегородки и поспешал к Артему. Он несколько раз поклонился новому посетителю, выказывая нижайшее расположение и готовность услужить. Однако при этом из узких прорезей глаз оглядывал Артема пристально и цепко. И это, понятное дело, гимнасту понравиться никак не могло. Чрезмерное внимание к своей персоне было ему вовсе не желательно. Поэтому он поспешил выложить на стол три монеты, золотую и две серебряные, чтобы взгляд трактирщика накрепко прилип к ним, как дубовый лист к мокрой заднице, и чтоб уж он ни о чем постороннем более не думал.

— Видишь эти монеты, — произнес Артем как можно более небрежно, тоном завсегдатая японских харчевен. — Я хочу их потратить в твоем...

Кабачке, ресторане, шалмане? Пока Артем еще не выяснил, как называются в здешних палестинах подобные заведения — не было, знаете ли, случая.

— ... В твоем столь уютном и, надеюсь, гостеприимном доме. Что ты можешь предложить в обмен на эти монеты человеку, который проделал долгий путь и очень-очень голоден?

— Меня зовут Симадзу Касю, я хозяин этого чайного домика. — Обладатель кроличьих зубов еще раз поклонился. — Могу предложить рис с соусом сею, рыбный салат, суси и тофу. Если господин очень голоден, могу предложить суп и жареные бобы. И столько сакэ, сколько захочет выпить господин.

«Чем у них меряют сакэ? Стопками, граммами, миллилитрами? — задумался Артем. — А... думай, не думай, все равно не угадаешь». И Артем вновь прибегнул к обтекаемым формулировкам.

— Принеси мне столько сакэ, господин Симадзу Касю, сколько ты сам выпил бы после долгого пути. И еще принеси всю ту еду, о которой ты говорил. Деньги за все можешь взять сразу.

Артема весьма интересовало, сколько денег у него останется после оплаты ужина. Если много — это, как говорится, открывает возможности. Например, ночевка. Уж больно неохота тащиться в лес, выбирать там место повыше и посуше, ломать лапник, просыпаться посреди ночи от просачивающегося под одежду холода. Надоело, знаете ли. Думается, эта корчма не случайно стоит на краю города. Наверняка она работает и как постоялый двор. Переполоха в городишке что-то не заметно, вроде никто не встревожился исчезновением хозяина короба... А пожалуй, так и обстоит, как Артем давеча подумал, — хозяин короба был такой же прохожий путник, залетный в этом городишке, как и сам Артем. Что ж... Как тут не вспомнить совсем не японскую пословицу «Нет худа без добра»?..

Артем был в немалой степени удивлен, когда трактирщик (будем называть его так) взял со стола всего лишь одну серебряную монету. «Живем. Так, глядишь, удастся и накупить еды в количестве, достаточном, чтобы добраться до Ицудо. Стоит признать, жизнь преступника имеет свои привлекательные стороны. Если бы еще не такая неприятность, как муки совести...»

Между тем, забрав деньги, трактирщик уходить к себе не торопился. Мялся, бросая косые взгляды на шляпу-амигаса, которую посетитель его заведения отчего-то не спешил снимать.

— Мне все равно, я готов закрыть глаза на многое, но другим моим гостям не понравится, что вы сидите в амигаса. Они могут подумать, что тем самым вы выказываете к ним неуважение.

К подобному кульбиту в разговоре Артем был готов. Знал, что ответит.

— Я бы и сам рад снять ее, господин Симадзу Касю, но сделать это я не могу... — сказал Артем, подпустив в голос скорби. — Я расскажу о себе, господин Симадзу, а ты передай своим гостям. Скажи им, что я до недавнего времени обретался послушником в монастыре на горе Энку, там дал обет пять лет не показывать людям своего лица. Монастырь я покинул, но срок моего обета еще не истек. Поэтому я вынужден прятать лицо от людей.

Надо сказать, эту идею с обетом Артем заимствовал из своих бесед с Проводником, царство ему небесное... или, вспомнив о его буддизме, спокойной ему нирваны. Проводник говорил, что простые люди с большим уважением, если не сказать — с благоговением, относятся к обетам, которые добровольно накладывают на себя монахи. Это и решил использовать Артем.

И вроде бы сработало как надо.

— Тогда конечно, господин... послушник, тогда конечно, — часто закивал хозяин этого пищеблока. — Я понимаю. Я передам твои слова своим гостям, я думаю, они не будут против.

Продолжая кивать, хозяин посеменил в сторону решетчатой перегородки, за которой — как полагал Артем — находилась кухня и прочие подсобные помещения.

Дверь харчевни между тем вновь отошла в сторону, и внутрь зашли люди, которых Артем уже сегодня видел.

Глава четвертая ЧЕМ ЗАКАНЧИВАЮТСЯ УЖИНЫ ПО-ЯПОНСКИ

Что за шум во дворе? Это пугало

загрохотало, свалившись с грядки!

Бонтё

Это были те самые циркачи, выступление которых он по известным причинам не досмотрел. Артисты заняли столик рядом с Артемом. И вид у них был какой-то удрученный. Представление, что ли, провалилось?

— Я предупреждал тебя, что это добром не кончится, — говорил тот, что был пониже, поплотнее и брит наголо. — Почему я тебя опять послушал? Сколько это может продолжаться!

Второй, повыше, пожилистее, с коротко остриженными волосами и со сломанным носом, понуро молчал, опустив голову.

— И что мы будем делать? — продолжал сетовать коренастый. А это были сетования, никаких сомнений. — Мы и сегодня не сможем наесться, а что мы будем есть завтра? Э-хе-хе... Надо было хотя бы сперва поесть.

— Завтра мы снова выступим, и у нас будут деньги, — поднял голову долговязый.

— Ха! Если завтра придет хоть один человек, это будет великой удачей. Сам же знаешь, как это бывает...

— Я знаю.

Говорили они негромко, но Артем все прекрасно слышал — не гремела музыка, не шумели голоса, словом, ничего не мешало. А говоривших, похоже, нисколько не заботило, что кто-то может их подслушать.

Выскользнув из-за своей решетчатой перегородки, к ним направился хозяин. Покопавшись в складках одежды, коренастый вытащил и со вздохом протянул хозяину на открытой ладони несколько мелких монет. Как мог разглядеть со своего места Артем, монетки были медные.

— Все, что у нас есть, — сказал коренастый.

— Этого хватит на одну плошку пустого риса и большую лепешку. Лепешку я добавляю от своей доброты. Больше ничего не получите, в долг я вас кормить не стану.

Судя по тому, как это было сказано, хозяин не впервые видел у себя этих посетителей. Что и подтвердил его следующий вопрос:

— Опять проигрались?

Длинный печально кивнул, а коренастый отвернулся.

— Э-хе-хе... — Хозяин укоризненно покачал головой и направился к решетчатой перегородке. Артему показалось, что трактирщик тоже расстроился. А почему бы ему, собственно, не расстроиться — деньги ведь получило другое заведение, не его...

А буквально через минуту после этого к Артему пришло долгожданное, неподдельное счастье — ему принесли поесть. Счастье пришло, между прочим, в лице девушки с набеленным лицом и кроличьими зубами. Судя по этим зубкам, она состояла в кровном родстве с хозяином харчевни, а если принять во внимание разницу в возрасте — скорее всего, приходилась ему дочерью.

Она сперва принесла и поставила перед Артемом дымящуюся плошку с рисом. Судя по густо покрывавшим рис темным крапинкам и по достигавшим ноздри Артема душистым запахам, рис был от души нашпигован приправами. Столовые приборы — это вам не «Астория» — принесли не на отдельной тарелочке и завернутыми в салфетку, нет, палочки-конго по-простому были воткнуты в рис.

Следующим заходом девушка-зубастик принесла глиняный сосуд, для Артема более похожий на маленькую вазу колбообразной формы. В «вазе» — понюхал гимнаст — было сакэ. «Где-то на пять полновесных глотков. И нечего эти глотки откладывать. Пора приложиться».

Артем знал, что, глотая из горла, не нарушает этикет. Так поступали и другие посетители этого трактира. К слову сказать, знаменитый японский напиток Артем пил впервые в жизни.

Сакэ оказалось теплым, чересчур пряным и неожиданно малоградусным. Артем ожидал встречи с чем-то вроде водки, а это... С чем это сравнить? Артем не был столь искушен в спиртных напитках, чтобы сходу найти удачное сравнение, все-таки карьера воздушного гимнаста была никак не совместима с карьерой алкоголика, и спиртное он употреблял весьма редко, даже не по праздникам, а исключительно по великим праздникам... «Во, сообразил с чем сравнить! Сакэ это похоже на подогретую бражку, в которую добавили специй из пакетика к вьетнамской лапше. Пить, конечно, можно... особливо ежели больше пить совершенно нечего».

Вскоре на столе у Артема появилось деревянное блюдо с рыбным салатом. Потом — суп и лепешки. Ко времени появления на столе плошки с суси Артем уже управился с пятью глотками сакэ и, честно говоря, захотел еще. Не потому что пленился качеством продукта. А просто... ну, бывают такие моменты, когда хорошо пьется.

Сейчас был именно такой момент. С каждым глотком отпускало напряжение, которого накопилось как в добром конденсаторе. По телу разливалось приятное тепло, и, как лед в жару, таяло ощущение враждебности окружающего мира, которое не оставляло Артема с самого первого дня его пребывания на японской земле и лишь ненадолго, совсем ненадолго, оставило его в монастыре.

В голове пискнул предостерегающий сигнал: так ведь можно потерять над собой контроль, что-то не то сболтнуть, чем-то выдать себя... Да, например, просто снять шляпу-амигаса и показать свое истинное лицо. «Ничего, — Артем тут же себя успокоил, — напиваться в сосиску никто не собирается. Чего-чего, а вовремя останавливаться я всегда умел».

— Мой сосуд опустел. — Артем протянул девушке «вазу». — Я бы ничего не имел против получить еще один такой же... А лучше сразу два сосуда.

Видимо, он сказал и сделал что-то не то. Что не принято в здешнем взыскательном обществе. Потому что девушка — она сидела на коленях возле столика, одной рукой раздвигала плошки и прочую посуду, освобождая место, чтобы поставить на стол блюдо с тофу^[35], — настолько изумилась, что чуть не выронила это самое блюдо.

— Принести тебе сразу еще два сакэ, господин? — переспросила она, правда, взгляд на Артема так и не подняв.

— Да. Сразу два.

Артем перехватил завистливый взгляд от соседнего столика. Понятно. Братья-циркачи, которым недавно эта же девушка принесла одну на двоих плошку риса и лепешку (даже издали было видно, что черствую), сравнивали свой стол с соседским и ничего, кроме зависти, естественно, испытывать не могли.

И тут, видимо, подействовало уже основательно впитавшееся в кровь сакэ.

Артема вдруг посетил приступ отчаянной жалости к собратьям по ремеслу, к таким же цирковым, как и он сам. Это что же получается — он будет жрать и пить от пуза, а они в это время будут грызть черствую лепешку, которая не вернет им потраченные силы и не придаст новые! Да кто же он после этого!

— Вот еще что... — Артем едва-едва, невесомо прикоснулся к краю широкого рукава кимоно этой славной девушки. — Принеси еще сакэ этим двум славным людям за соседним столиком. Скажешь им, что я видел сегодня их выступление, мне понравилось, и я хочу сделать им подарок. И вот еще...

«Да плевать, — подумал Артем. — Удивлять, так на полную. Делать жест, так широкий». (Ох, видимо, взбурленная алкоголем кровь уже основательно добралась до коры головного мозга.)

— ... Скажи хозяину этого славного чайного домика, чтобы накрыл им такой же стол, как и мне. За мой счет.

И вот тут-то девушка все же выронила блюдо, чуть не просыпав тофу на циновки. Девушка зашла еще дальше, совсем далеко — она осмелилась поднять глаза на господина в шляпе-амигаса. Она открывала-закрывала рот, не зная, что сказать.

«Ничего, — подумал Артем. — У меня на все их удивления есть хорошая отмазка: я послушник, долгое время жил по монастырским законам, вдали от людей, многое забыл, от многого отвык. Мне все простительно... А вообще, лучшее средство для выведения из ступора — это деньги». Он достал еще одну серебряную монету и положил на циновку рядом с коленом девушки.

— Передай это хозяину вместе со всеми моими пожеланиями...

Пожелания, разумеется, были исполнены. Деньги — великая сила даже в древнейшей древности.

Как же вытянулись лица японских цирковых, когда им стали приносить блюдо за блюдом! А потом принесли еще и сакэ. Сакэ им принес сам хозяин, он прошептал что-то, низко наклонившись над их столом, затем показал рукой в сторону Артема.

С выражениями благодарности к Артему поспешил коренастый. Он склонился в почтительном поклоне.

— Мы благодарны тебе, незнакомый господин. Мы рады, что наше выступление так понравилось тебе...

— Не стоит, — махнул рукой Артем, к тому времени прикончивший уже второй сосуд с сакэ. — К тому же мне не все у вас понравилось. Вот почему, ты мне скажи, вы не делаете прыжок назад с переворотом в воздухе? Не умеете или страшно?

Уже на этой, второй «колбочке» Артем понял, в чем коварство спиртного напитка из четырех букв, — в том, что пьянеешь незаметно. Вроде ничего особенно опасного с тобой не происходит — пьешь и пьешь, не чувствуя подвоха, а потом вдруг хмелеешь внезапно, разом, одномоментно. Накрывает хмельной волной, как цунами.

— Ты знаком с нашим ремеслом? — удивился коренастый.

— Знаком, знаком. Когда-то, до того как стать послушником, я тоже... по... ик... побыл странствующим акробатом. И еще дам совет. Вам лучше не отдельными номерами работать, а изобразить какую-нибудь историю. Для бродячей труппы так намного удобнее. Поясню. Выберите какую-нибудь историю. Э-э, ну, не знаю... Допустим, какую-нибудь легенду о героических подвигах в эпоху войны... как их там... Тайра и Минамото... И представляйте ее, сопровождая трюками. Театр и акробатика в одном сосуде. Понимаешь, о чем я? Вижу, что не понимаешь... Вот что. Давайте берите и несите на мой стол все подчистую с вашего стола. Нам, цирковым, есть о чем потолковать друг с другом.

— Позвать хозяина? — ошарашенно спросил японский цирковой.

— Зачем нам хозяин! Сами, что ли, не справимся...

Справились. Вскоре стол Артема оказался забит яствами так, что некуда было приткнуть пустую «колбу» из-под сакэ. Сакэ же полилось рекой. Как выяснилось, выпить японские цирковые были совсем не дураки. Особенно за чужой счет. Милая девушка с кроличьими зубками только и успевала подносить сосуды с подогретым напитком.

Их звали Сюнгаку и Рэцуко. Сюнгаку — коренастый. Рэцуко — долговязый. «Славные ребята», — такими они сейчас казались Артему.

«Что-то я разошелся. Надо сбавлять обороты, так можно сболтнуть лишнее или шляпу ненароком скинуть — и кирдык», — взывала к благоразумию та часть Артема, которая еще не попала под действие сакэ, меньшая часть. «Все равно я никуда отсюда не уйду», — заговаривала разум другая, большая часть, уже с сакэ познакомившаяся и желавшая добавки.

А разговор лился плавно, как сакэ. Цирковым нетрудно друг друга понять, пусть их и разделяют века и цивилизации. Артем рассказал парочку историй из жизни монастыря (все-таки надо было поддержать легенду о послушнике), но все больше беседа крутилась вокруг профессиональных тем. А после того как Артем присоветовал им несколько простейших трюков, с которыми те были незнакомы, они тут же стали зазывать «господина Ямамото» (Артем опять воспользовался этим именем) в свою труппу. И очень огорчились, когда Артем сказал, что он дал обет больше никогда не выступать перед публикой.

Судя по тому, как смотрел на их разгуляево хозяин заведения, когда семенил мимо, подобное здесь было не в порядке вещей. Поглядывал он скорее не с осуждением, а с удивлением (иногда чуть челюсть не отвисала до груди). Да и пес с ним! В конце концов, от Артема он сегодня получил немалые деньги, может и закрыть глаза на кое-какие отступления от заведенного порядка.

А потом в заведение вошел первый на сегодня самурай. Все как положено: два меча за поясом-оби, выбритый полумесяцем лоб, волосы на макушке связаны в пучок.

— О, Иширо! — покосился в его сторону коренастый Сюнгаку и нахмурился.

— Кто такой? — спросил Артем, уже без всякого аппетита отправивший в рот горсть риса, подцепив его куском лепешки. — Почему ваши лица омрачились?

— Ты играешь в кости? Ты не был в заведении господина Мегуро?

— Нет.

И тогда коллеги-циркачи рассказали Артему историю. История оказалась до боли банальной.

Азартные игры, наверное, появились еще в пещерные времена и тогда уже начали губить людей. Сначала, не иначе, играли в бросание дубин, ставя на кон лакомые куски от забитых мамонтов. Потом появились новые игры и новые ставки. В стране Ямато, например, прижилась и процветала игра в кости.

Долговязый Рэцуко играл. И не просто играл, а был заражен игрой, не мог прожить без игры. Коренастый Сюнгаку ходил со своим другом в игорные дома в надежде вовремя его остановить, и иногда, как ни удивительно, это ему удавалось. Чаще же — нет. Чаще всего долговязый проигрывался вчистую. Хотя бывало и выигрывал. Впрочем, последнее происходило чрезвычайно редко.

В городе Яманаси (так Артем наконец узнал, как называется этот населенный пункт) играли у господина Мегуро.

— А ронина Иширо господин Мегуро нанял для охраны своего заведения, — сообщил коренастый Сюнгаку.

— Заведение господина Мегуро уже закрылось? — спросил Артем.

— Оно открыто до утра, — сказал долговязый Рэцуко. Уж кому знать, как не ему.

— Почему же он здесь, а не рядом с господином Мегуро? — спросил Артем. И счел нелишним напомнить, хотя надобности в этом не было: — Долго я состоял послушником, оторвался от жизни, многое невдомек и удивительно... ик...

— Иширо — самурай, а Мегуро — просто богатый горожанин, — сказал Сюнгаку, допив очередную глиняную бутылочку сакэ. — Иширо уходит, когда считает нужным. Не будет же он спрашивать разрешения?

— Ох, уж этот Мегуро, все из-за него, — покачал головой Рэцуко.

— И так, — потом на пару завздыхали японские цирковые, — едва на еду удается заработать, а из-за таких, как Мегуро, совсем ничего не остается.

Да, сегодня они поедят, спасибо господину Ямамото, на завтра еды в животе хватит, за завтра они дойдут до города Дзути, там выступят и что-то, может быть, заработают и только тогда снова поедят.

— Совсем-совсем ничего не осталось? — переспросил Артем. — Ни медяка?

— Ни медяка, — грустно вздохнули оба.

Будь Артем трезв, наверное, такое ему бы в голову ни за что не пришло... Но трезв он не был. Жалость к собратьям па цирковым мучениям под воздействием по-прежнему рекой льющегося сакэ достигла вселенского масштаба. Он чувствовал себя обязанным что-то для них сделать. Это его, Артема Топильского, священный долг...

Пьяный океан расстилался перед ним во всей своей легко проходимой безбрежности, и, куда ни ступи, в том океане везде было по колено.

Он поманил собутыльников взмахом ладоней:

— Наклонитесь ближе и слушайте...

Глава пятая ИГРА НА ВЫЛЕТ

Холод ночной

Даже мошек, летящих на пламя, —

И тех не видно..

Сики

В сей поздний час в гостях у мастера азартных игр были двое игроков. Одного Артем тут же окрестил про себя Гнилозубом, второго — Носатым. Игра у них шла как-то вяло, чувствовалось, что игроки продувают последние деньги, ставят уже до мелочи, без большой надежды отыграться, но даже слабенькую надежду хочется им продлить как можно дольше, поэтому и не выкладывают сразу все деньги на кон.

Господин Мегуро сидел в торце длинного узкого стола. Перед ним, роняя дрожащую тень на лакированную столешницу, стоял бамбуковый стаканчик. Когда приходило время, Мегуро брал его, подолгу тряс и выбрасывал на стол кости — синий и красный кубики. После чего делил горстку монет на столе в соответствии с тем, кто сколько выиграл. Свои монеты Мегуро сразу же укладывал в коробку и тут же плотно задвигал крышку. Коробку он немедленно прятал под столом.

Хозяин этого игорного заведения производил впечатление человека преуспевающего и жизнью весьма довольного: с солидным брюшком, с округлыми щеками, в белом, вышитом журавлями и хризантемами шелковом кимоно. Образ дополняли надменный взгляд и повелительные интонации. Вряд ли Мегуро получает баснословные барыши, все ж таки городишко довольно заштатный и крупной игры здесь не бывает, но свой верный, постоянный доход он, конечно, имеет — такие болезненно пристрастные к азартным играм люди, как долговязый Рэцуко, будут исправно приносить ему в клюве свою последнюю денежку. Поэтому хоть и не принадлежал Мегуро к самурайскому роду-племени, но среди горожан он, разумеется, человек заметный и влиятельный. Отсюда и жизнью своей доволен.

Артем устроился напротив двух других игроков — Гнилозуба и Носатого. Садясь, поморщился — опять придется подвергать себя мучениям. И без того весь сегодняшний вечер он провел в позе «сидя по-японски». Так долго высиживать на пятках ему еще не доводилось. С непривычки еще в чайном доме начало сводить мышцы и приходилось то и дело переносить вес тела с одной ноги на другую, вертеться и ерзать.

Зато прогулка по свежему и прохладному воздуху от чайного заведения до игорного — а это почти через весь ночной город — немного отрезвила Артема. Правда, отрезвила не настолько, чтобы вернулось утраченное благоразумие, но хоть руки-ноги сделались более послушными и в глазах перестало двоиться. Перед самым игорным порогом его даже посетила вполне здравая, трезвая мысль: «А стоит ли? Плохо ведь может кончиться». Но мысль эта утонула в затопившем разум океане хмельной бесшабашности. Море в эту ночь ему было стопроцентно по колено.

— Кто ты? Почему не снимаешь амигаса? — ворчливо спросил Мегуро у вновь прибывшего.

— Я не могу снять амигаса, уважаемый Мегуро, и вот почему... — Артем вздохнул и завел монолог про то, как он послушником служил. Произнося уже наизусть заученный за сегодняшний вечер текст, гимнаст огляделся. Висевшие на стенах этого помещения какэмоно^[36] были сплошь нравоучительного содержания, например: «Кто груб и драчлив, тот подобен омерзительной гусенице». В общем, остальные и читать не стоило. В углу комнаты, неподалеку от хозяйского места, находилась ступенчатая бамбуковая этажерка. На ее полках стояли вырезанные из кости и дерева фигурки, деревянные коробки, чашки и кадушки, лежали какие-то свитки, на нижней полке Артем увидел чашечные весы. В приоткрытую дверь в соседнее помещение был виден сложенный на полу круглый очаг, над которым висел котелок со сплющенным с одной стороны краем, делавшем его похожим на чайник. Возле очага мелькала женщина. «Женщина — это плохо, это слишком много ненужного крика, — подумал гимнаст. — А некоторые так кричат, что куда там корабельному ревуну».

— И вот я здесь, — закончил Артем повесть об обетах и, демонстрируя серьезность своих намерений, выложил на столсеребряную монету.

Мегуро важно кивнул, показывая, что великодушно разрешает Ямамото оставаться в амигаса. Потом Мегуро нагнулся и постучал пухлым пальчиком по белой черте на столе — призвал делать ставки.

Артем узнал от своих новых знакомых, коренастого и долговязого, правила игры в японские кости. Правила оказались весьма простыми. Ставишь на чет или нечет. Хозяин бросает кости. Складываешь выпавшие числа и узнаешь, выиграл ты или проиграл. Куда уж проще...

Ага, вот и выяснилось, для чего нужны весы. Носатый достал из-за пазухи тряпичный мешочек, передал его Мегуро и показал три пальца. Игорных дел хозяин проворно поднялся, подошел к бамбуковой этажерке (при этом коробку с деньгами он захватил с собой, держа ее под мышкой), опустился там на колени, снял с полки весы, поставил перед собой. На одну чашку он поставил три крохотных бронзовых цилиндрика, а на другую стал сыпать из мешочка, полученного от Носатого, что-то темное, порошкообразное. Когда чашечки уравнялись, Мегуро завязал мешок, снял с весов чашечку с порошком, ссыпал его в маленькую деревянную кадушечку, потом плотно закрыл ее крышкой и вернул кадушку на полку.

«Перец», — вдруг понял Артем. Это был обыкновенный молотый перец. То ли черный, то ли красный.

В, мягко говоря, не очень трезвой голове Артема стали возникать, сменяя друг друга, планы, один грандиозней другого. Организовать транс-восточную, японо-индусскую компанию по поставкам из Индии пряностей, а из Японии возить им морем древесину кедра, готовые барабаны-тайко, сакэ и новые, предложенные им, воздушным гимнастом, технологии. Проложить торговые пути во все пределы и держать их под личным контролем, получая баснословные прибыли. А дальше можно будет и до Руси-матушки добраться. Основать Великий самурайский путь. А из Руси лен возить, пеньку, соболиные меха, медок...

Тем временем Мегуро вернулся на свое место за столом, достал из денежной коробки две мелкие монеты и толкнул по столу к Носатому. Тот поставил справа от черты. То есть на чет.

Хозяин взял в руки бамбуковый стаканчик, затряс им, выбросил кости на стол. Выпало «пять» и «два».

Ничем не выказал Носатый своего расстройства. Разве что чуть больше прежнего сгорбился. Почему так — Артем знал. Цирковые обмолвились, что выказывать свои эмоции за игорным столом, будь то радость или горе, есть проявление невыдержанности характера, что крайне предосудительно и даже непозволительно игроку в кости. Сначала будь добр покинуть заведение, а там уже рви на себе волосы и кляни предательницу фортуну...

Тут выяснилось, что и Гнилозуб намерен расплачиваться отнюдь не звонкой монетой. Гнилозуб вытянул из-под стола узелок, развязал горлышко, посмотрел с печалью на содержимое, подумал и показал Мегуро один палец. Хозяин опять поднялся, сходил к этажерке, все так же зажимая коробку с деньгами под мышкой, взял со средней полки ковшик, подошел к Гнилозубу, зачерпнул из его мешка что-то белое, крупчатое... Рис! «Ах да, — вспомнил Артем, — рис же у них тут даже более ходовая валюта, чем китайские деньги». В мерном ковшике Мегуро отнес рис к большой деревянной коробке, стоявшей возле бамбуковой этажерки, и высыпал его туда. А взамен риса выдал Гнилозубу одну монету.

Все делалось не спеша, с ритуальной основательностью. Если учесть, что вся игра — бросить на стол кости и посмотреть, что выпало, то подготовка к игре составляла большую часть действа.

А вот Гнилозубу удача улыбнулась. Он поставил тоже на чет и выиграл. К своей исходной монетке он присовокупил еще одну, точно такую же. Но с ходу делать новую ставку он не спешил. Видимо, прежде хотел переварить свое маленькое счастье.

Сыграв с этими двумя игроками, Мегуро вопросительно посмотрел на Артема. Мол, будешь ставить? Артем положил серебряную монетку слева от черты, то бишь поставил на нечет.

Игорных дел мастер Мегуро взял в руки бамбуковый стаканчик, затряс им. Застучали о его стенки кости. Выпало «шесть» и «четыре». Артем проиграл.

С печальным вздохом гимнаст поднялся на ноги.

— Не будешь больше играть? — спросил Мегуро.

— Буду, — сказал Артем, чуть приседая и тем амым разминая мускулы ног. — Но по своим правилам.

Гимнаст быстро наклонился, ухватил стол за край и опрокинул его на сидящих напротив Носатого и Гнилозуба. В один прыжок Артем оказался возле хозяина, но Мегуро проявил прямо-таки чудеса проворства. Хозяин игорного заведения вцепился обеими руками в коробку с деньгами, прижал ее к себе и перевернулся на живот. Теперь выдрать коробку из рук Мегуро можно было, только оторвав вместе с ней руки или огрев его чем-нибудь тяжелым по голове. Но зверствовать Артем не собирался. Ага! А если мы...

Артем метнулся к бамбуковой этажерке, схватил кадушечку с перцем, рванул назад, срывая с кадушки крышку. И тряхнул кадушкой над Мегуро.

Едкое красноватое облачко заклубилось над головой хозяина заведения. Мегуро закашлялся, перевернулся на бок, рефлекторно вскинул правую руку к лицу и принялся тереть глаза. Воспользовавшись ситуацией, Артем выхватил у него коробку. И бросился к выходу.

Удар по голени сбил Артема с ног, и гимнаст повалился точнехонько на этажерку, обрушивая ее на пол. Что-то прямо под ним хрустнуло, что-то с грохотом упало, что-то с шорохом рассыпалось и покатилось.

Бо-о-ог мой, какой позор! В трезвом состоянии он, акробат, «рожденный в опилках»^[37] циркач, ни за что не свалился бы эдаким нелепым мешком, ставь ему хоть три подсечки, бей его хоть по трем голеням. А тут еще эта идиотская шляпа-амигаса съехала на глаза, и он перестал вообще что-либо видеть. Не увидел он и того, кто влепил ему ногой под дых и выдрал коробку. А это уж совсем поз-зорно, бли-ин...

Дыша часто и глубоко, Артем с трудом разогнулся и поднялся на ноги. Поправил шляпу. И едва не получил уже в лицо чашкой от весов... В последний момент Артем каким-то наитием все же сумел отклониться, и чаша разошлась с лицом буквально в миллиметре.

Гимнаст отпрянул и увидел, что Носатый вновь замахивается весами. Еще Артем успел заметить, что Мегуро сидит на полу и трет глаза, из которых градом льют слезы. Но главное — это то, чего Артем не увидел. А не увидел он в помещении ни Гнилозуба, ни коробки с деньгами. Вот оно как, значит...

Второй раз увернуться от металлической чашки акробату составило гораздо меньше труда. Только, спрашивается, что дальше? Потому что все пошло не по плану, пошло наперекосяк. Полетело все к чертям свинячьим!

Э-хе-хе, а задумка казалась такой простой и акой гениальной. Собственно, Артем ничего не выдумывал, он просто позаимствовал опыт криминального российского лихолетья последних лет. Наверное, всякий россиянин помнит, как в перестроечные годы начинающие бандиты из числа бывших спортсменов «уговаривали» тоже начинающих бизнесменов отдать им под охрану их ларек или магазин. Сначала требовалось наглядно продемонстрировать, как это бывает плохо, когда ларек или магазин стоит без охраны, а уж потом всего-то и оставалось, что предложить свои услуги.

Артем не предлагал своим новым японским приятелям брать игорное заведение под охрану. Он предложил всего лишь вернуть похищенную коробку с деньгами (ясно, что про коробку и про то, где она хранится, ему рассказали японские цирковые), за что непременно должно было последовать вознаграждение. Коробку похищает «Ямамото», возвращают Рэцуко и Сюнгаку. И не придется бродячим цирковым голодать до следующего представления, и с «Ямамото», у которого тоже деньги не бесконечны, а путь впереди дальний, они смогут поделиться.

Идея японским циркачам понравилась до чрезвычайности, они без колебаний, даже можно сказать — с охотой, согласились. Тем более им самим и делать ничего не надо было, всю трудную работу добровольно взваливал на себя «бывший послушник монастыря на горе Энку». Вот такой был замысел, и он полетел ко всем чертям...

А тут еще Артем увидел, что из соседнего помещения выскочила пожилая женщина с кипящим чайником в руке. Не надо быть троемудрым академиком, чтобы сообразить, что сейчас последует. Быть ошпаренным кипятком акробату совершенно не хотелось. Увернувшись в третий раз от чашки весов, Артем толкнул Носатого в грудь, чтобы тот повалился на пол и загородил путь опасной женщине, и бросился на улицу.

Он добежал до угла дома и тут обнаружил еще одну неприятную вещь: Сюнгаку и Рэцуко, которые должны были ждать за углом появления «Ямамото» с деньгами, сбежали. «Чуть протрезвели, поняли, что впутываются в чреватое дело, и струсили», — решил Артем. Настроение упало ниже самого низкого плинтуса. Страшно захотелось еще чего-нибудь выпить. Слава богу, оставалась последняя монета — кстати говоря, та самая, золотая с выщерблинами по краям. Артем знакомой дорогой направился к чайному дому господина Симадзу Касю...

Глава шестая НЕМНОГО О «ПОЦЕЛУЯХ ДОЖДЯ», «СЕРЕБРИСТЫХ КОШКАХ» И О ПРАВИЛАХ СВОЕВРЕМЕННОГО БЕГСТВА

Все ждала я, когда,

ну когда же услышу кукушку —

да так и заснула...

Тиё-лзё

... Артем недолго раздумывал над предложением Симадзу Касю. А предложил тот, когда Артем протянул ему золотую монету (в лучших традициях, трактирщик немедленно попробовал ее на зуб), к заказанным бывшим послушником комнате на ночь и пяти бутылочкам сакэ еще и гейшу. Впрочем, господин Симадзу не употребил слова «гейша», это уже Артем так для себя перевел, вспомнив стандартный набор былых представлений о Японии. Выразился трактирщик гораздо проще и яснее:

— Не желает ли господин послушник, чтобы его постель согрела женщина?

— Желает, — незамедлительно произнес Артем. И вовсе не потому он так ответил, что побоялся вызвать отказом подозрения. Дескать, странно это — человек, столь долго обходившийся без женщин, отказывается ублажить свою уставшую от воздержания плоть. Наверное, если бы послушник отказался, это как раз не выглядело бы странно: мало ли какие религиозные убеждения ему мешают согласиться. Нет, Артем согласился, не раздумывая, по другой причине. Женщина — это как раз то, что может растворить в себе все беды и неудачи прошедшего дня и ночи, вдохнуть в тебя новые силы, которые ой как понадобятся в дальнейшем, а это дальнейшее наступит уже завтра с рассветом.

«Будут ли меня искать в эту темную-темную ночь?» — этим вопросом Артем озадачился еще по дороге в чайный домик господина Симадзу. И пришел к выводу, что не будут. Потому что Мегуро нужна коробка с деньгами, и он отправит всех, кого сможет, искать Гнилозуба, укравшего заветную коробку. А бузотер в шляпе ему сегодня ночью будет не интересен. И он либо плюнет на него вовсе, либо отложит поиски на завтра. А завтра здесь не будет уже самого Артема...

Артем, признаться, ожидал, что его поселят в какой-нибудь келье метр на метр, но комнатка оказалась на удивление просторной, располагалась на втором этаже чайного домика, имела окно, по ночному времени сейчас закрытое ставнями; в ней был соломенный тюфяк и столик, на который Артем тут же определил прихваченные снизу пять бутылочек сакэ. Пол комнаты, ясное дело, был застелен циновками.

Как он станет выходить из положения невозможности открыть свое лицо, Артем уже подумал. Тут было над чем подумать. Заниматься любовью в шляпе-амигаса — это, знаете ли, не просто неудобно. Это гораздо хуже — это глупо и смешно.

Он успел приговорить всего лишь одну бутылочку сакэ, когда дверь чуть-чуть, буквально на ширину пальца, приоткрылась, и он услышал:

— Господин разрешает мне войти?

Господин разрешил.

Великой красотой девушка не блистала, но была мила, телом стройна и молода. Она принесла с собой бива — своего рода японскую гитару, больше, правда, похожую не на гитару, а на дутар. Но вот музыки Артему сейчас совершенно не желалось, как-нибудь потом.

— Как тебя зовут? — спросил гимнаст, показывая ей, чтобы присаживалась рядом с ним на тюфяк.

— Кэйко. — Она села рядом.

— А меня — Ямамото.

Надо сказать, Артем впервые в жизни имел дело с платной женщиной, сиречь представительницей древнейшей профессии, жрицей платной любви, женщиной легкого поведения — в общем, как хочешь, так и называй, а названий этих хватает. В прошлой жизни в том не было нужды. Да и вообще до сего дня он не представлял, как можно платить за любовь. Однако сейчас он понял, что можно, бывают такие моменты в жизни. Артем не знал, о чем говорить, но не молчать же? И не набрасываться же сразу так прямо!

— Ты откуда родом? — спросил гимнаст.

— Я родом из Касивадзаки. — Говоря, она смотрела по здешнему женскому обыкновению не на мужчину, а в пол.

— Откуда?! — невольно вырвалось у Артема.

— Из Касивадзаки, — повторила девушка по имени Кэйко, похоже немало заинтригованная такой странной реакцией на свои слова.

Но ничего странного на самом деле не было. Просто Артем вспомнил переданные ему настоятелем монастыря слова чиновника Кумазава Хидейоши: «В селении Касивадзаки ты можешь обратиться к мастеру Мацудайра и к моей сестре, что живет в доме Мацудайра, и они тебе помогут».

— Это селение, известное тем, что там живет мастер Мацудайра? — спросил Артем.

— Да, — кивнула она. И добавила с гордостью: — Мастера Мацудайра знают по всей стране Ямато.

— Ты сама давно оттуда?

Она задумчиво, принялась загибать пальцы. Загнула четыре.

— Четыре дня.

— И как здоровье мастера?

— Он здоров. Будь он нездоров, все в Касивадзаки знали бы об этом.

— А селение Касивадзаки далеко отсюда?

Вопрос не должен был ее удивить. Наверняка она уже знает, что перед ней паломник, если что-то и знавший раньше, за долгие годы окончательно оторвавшийся от мирской жизни. И вопрос ее не Удивил.

— В пяти ри отсюда.

«Почти в двадцати километрах, в общем-то недалеко, четыре часа бодрого ходу, — подумал Артем. — Уж не есть ли такая близость — знак судьбы, а? Ее, так сказать, указующий перст». Полученные сведения требовалось немедленно всполоснуть. Да и в горле уже, между прочим, пересохло.

— Хочешь? — Артем протянул Кэйко бутылочку сакэ.

Акробат почему-то полагал, что девушка откажется. Может быть, ее показная скромность наводила на подобные мысли? Но та не отказалась. И глоток сделала весьма внушительный.

— Хочешь я тебе сыграю и спою? — предложила она.

— Давай лучше попозже, хорошо?

— Хорошо. А хочешь я сделаю тебе «бег жука по стеблю бамбука»?

Теперь уже она заинтриговала Артема. Заинтриговала настолько, что он согласился, не спрашивая, что это за «жук» такой.

— Только одно условие, — вдруг вспомнил Артем. — Господин Симадзу тебе говорил о моем обете?

Она кивнула.

— Я не могу показывать свое лицо людям. Поэтому я прошу, чтобы ты завязала глаза. Ты не против?

— Ты — очень странный, господин Ямамото. Как я могу быть против! Я сделаю все, что ты попросишь, господин. Завязать мне глаза можешь моей лентой.

Эти ее слова легли бальзамом на сердце. В этом что-то есть, когда женщина называет тебя «господин» и говорит, что сделает для тебя все, что ни попроси. Как говорится, все бы так.

— А это не помешает жуку бежать по стеблю бамбука?

— Не помешает, господин.

Вскоре Артем убедился, что и вправду ничто ничему не мешает. Он крепко завязал Кэйко глаза коричневой лентой, а потом, как попросила Кэйко, разделся и лег на живот. Сперва ничего не происходило. Он слышал только, как шуршит сбрасываемое кимоно. Потом его затылка коснулись теплые мягкие губы, а спины — соски небольших крепких грудей. Губы заскользили вниз, пробежали по шее и побежали по позвоночнику — как жук по стеблю бамбука.

Артем и не подозревал, что прикосновения языка и губ к этой, отнюдь не самой чувствительной в эротическом отношении, части тела могут быть так приятны. Язык нырял во впадинки между позвонками, огибал бугорки позвонков, губы захватывали кожу, оттягивали ее и тут же отпускали, а по телу Артема одна за другой, как «барашки» по Черному морю, бежали теплые волны и разбивались, как о волнорез, внизу живота. Артем ощущал, как нарастает в нем нетерпение...

— Хочет теперь господин попробовать «весеннего ветра над ячменным полем»? — спросила Кэйко, вдруг оторвавшись от «стебля бамбука».

— Господин хочет. А... Какая дорога ведет отсюда в Касивадзаки? — повернув голову на тюфяке, спросил Артем хриплым от возбуждения голосом.

— Та, на которой стоит чайный домик господина Симадзу, — сказала Кэйко. — На первой развилке надо свернуть направо и держать путь на гору ёси-то. Ее ни с чем не спутаешь — вокруг ее вершины всегда клубятся облака. Но если господин станет разговаривать, это ему помешает достичь вершины блаженства. Перевернись.

Артем перевернулся. И спустя несколько секунд желание разговаривать исчезло напрочь — будто и нет на свете вовсе такого желания.

Кэйко легла сверху. Ее мягкое тело пахло лавандовым маслом и еще какими-то душистыми травами. Она принялась двигаться на нем, извиваться, вроде бы случайно задевая уже совсем другой стебель «бамбука», который сейчас по своей упругости и устремленности вверх мог бы посоперничать с бамбуком всамделишным. Потом она впустила этот «стебель» в себя. И задвигалась в бешеном ритме.

А потом вдруг она выпустила «стебель» из себя и снова легла сверху. Так она и продолжала «издеваться» над Артемом. То возьмет в себя, то отпустит. Едва почувствует, что он стремительно движется к развязке, как выпускает из себя. В этот момент раздражение окатывало Артема. Хотелось крикнуть: «Куда ж ты! Стой!» Но когда он достиг вершины блаженства, вернее, орлом взлетел на нее, то сполна ощутил, что затянувшееся ожидание было не напрасно — это было подобно термоядерному взрыву или выплеску лавы из вулкана.

Когда вулкан стих, он вконец обессиленным рухнул на тюфяк.

Силы вернулись неожиданно быстро. Может быть, благодаря игривым пальчикам, поглаживающим бедра и... не только их. Можно сказать, только что закончился первый раунд любви, не было почти никакого перерыва, а Артем — чего с ним обычно не бывало — почувствовал себя всецело готовым ко второму раунду. Его готовность не могла укрыться от Кэйко. Как тут укроешься!

— Я сделаю тебе «поцелуй дождя». Хочешь?

И опять Артем не стал отказываться... Однако — узнать, каков он, «поцелуй дождя», ему было не суждено.

В коридоре раздался топот бегущих ног.

— Ямамото, Ямамото! — раздался за дверью жаркий двухголосый шепот.

Артем узнал голоса — Рэцуко и Сюнгаку, жалкие трусы.

— Я занят! — крикнул гимнаст. — Утром!

— Это очень срочно, Ямамото! Очень и очень! Мы должны тебе кое-что сказать!

— Ладно, сейчас я вас впущу, ждите!

Проще будет отвязаться, поговорив с ними. В конце концов, у них с Кэйко вся ночь еще впереди.

Артем по-солдатски сноровисто оделся — любой сержант порадовался бы затраченным на это секундам.

— Кэйко, мне надо поговорить с этими людьми, — сказал Артем, надевая ненавистную шляпу-амигаса. Он опустился на колени рядом с тюфяком и снял с глаз Кэйко повязку.

Девушка не стала выспрашивать, что да почему.

— Господину достаточно выглянуть в коридор и позвать меня: «Кэйко!» Я тут же вернусь.

Она подхватила с циновок одежду и, держа ее в руках, выпорхнула в дверь мимо посторонившихся Сюнгаку и Рэцуко. Те немедленно вошли в комнату и задвинули за собой дверь.

Перебивая друг друга, долговязый Рэцуко и коренастый Сюнгаку рассказали Артему, что с ними произошло. Они делали все так, как велел Артем — ждали его появления за углом дома. Но вместо Ямамото увидели игрока, которого Артем прозвал про себя Гнилозубом, — тот пробежал мимо них, зажимая под мышкой коробку с деньгами. Уж эту коробку что Сюнгаку, что, в особенности, Рэцуко знали распрекрасно и ни с какой другой перепутать не могли. Догадавшись, что все пошло не по плану и денежки уплывают в неизвестном направлении, они вдвоем помчались за Гнилозубом. На вопрос Артема: «Почему никто из вас не остался дожидаться меня или не пошел посмотреть, не требуется ли мне помощь?» — ни Сюнгаку, ни Рэцуко ничего внятного ответить не смогли.

Гнилозуба они догнали без труда — все же тренированные циркачи. Гнилозуб отдал коробку без сопротивления, да и какие у него могли быть шансы! Завладев коробкой, Рэцуко с Сюнгаку побороли искушение забрать все себе и в согласии с первоначальным планом принесли коробку Мегуро. Игорный хозяин первым делом пересчитал монеты и остался очень доволен. Радость его была непередаваемой. Но, вопреки расчету Артема, он предложил не вознаграждение за труды, а работу. «Я откажу Иширо, мне не нужен охранник, который уходит, когда захочет, — сказал господин Мегуро. — Но мне будут нужны новые охранники. Ребята вы крепкие, быстроногие и честные. Хватит вам бродяжничать и собирать гроши. Пойдете ко мне? Только вы оба должны будете дать клятву, что сами никогда не возьмете в руки кости».

— Мы согласились, Ямамото-сан, и дали клятву, какую потребовал Мегуро, — сказал Сюнгаку, отхлебнув из великодушно врученного ему Артемом сосуда с сакэ. — Город Яманаси нам нравится, а странствовать уже надоело. Плохо только то, что Мегуро не дал нам денег прямо сейчас, а просить мы не посмели. Вдруг он рассердился бы и передумал брать нас в охранники. Завтра утром мы пойдем к нему. Если ты пересидишь ночь, то завтра утром, быть может, нам удастся что-то получить от него, и мы с тобой поделимся, Ямамото.

— Вот так всегда, — с грустью произнес Артем, поставив на столик опустевший сосуд из-под сакэ. — Делаешь кому-то добро, а сам остаешься ни с чем. Значит, у вас все хорошо? Поздравляю. Вы уж тогда не останавливайтесь на достигнутом, двигайтесь дальше! — Артем говорил раздраженно, он испытывал такое ощущение, будто его обманули. — Чего уж притормаживать! Подберите под себя другие игорные заведения в других городах и селениях! Как действовать, вам теперь известно. Если не поможет простая кража, можно разгромить заведение, можно два раза подряд разгромить. Наберите людей... хоть из числа все тех же бродячих артистов. Наверняка их немало болтается по пыльным дорогам. Назовитесь как-нибудь звучно. Например, якудза.

— Восемь, девять, три?^[38] — удивленно переспросил Сюнгаку.

— Ну ладно, не нравится, назовитесь... да хотя бы белыми драконами. Вот смотрите!

Артем заголил левое плечо и показал им свою татуировку. В комнате раздалось дружное «ах!». Оба циркача невольно отшатнулись от Артема, а Рэцуко даже вскочил с циновок.

— Чего так испугались! — Артем натянул куртку на плечо.

— Ты отмечен знаком Бьяку-Рю? Ты не боишься его могущества? — испуганно пробормотал Рэцуко.

— Отмечен, отмечен. Не боюсь я ничего. Кстати, и себе можете наколоть, чтобы друг друга узнавать. Мол, у кого на плече дракон — тот наш человек. А еще можете говорить всем, что за вами стоит могущество Белого Дракона, чтобы вас все боялись. Установите в вашей организации простые и суровые правила. Кто не с нами — тот против нас. Кто предал нас или проболтался о секретах — того ждет лютая смерть. Кто в чем-то не слишком серьезно провинился и хочет, чтобы его простили, — пусть докажет искренность своего раскаяния, отрезав себе мизинец. Придумайте себе свой тайный язык, который будет непонятен непосвященным. Где-то так, словом, играйте по-крупному, а не ждите милостей от одного Мегуро.

Сюнгаку и Рэцуко слушали Артема, в полном смысле слова открыв рты.

— А что значит «пересидишь ночь»? — вдруг вспомнил Артем странную фразу Сюнгаку. — Почему ночь я должен пересиживать?

— Мы же ему еще не сказали... — Долговязый Рэцуко посмотрел на коренастого Сюнгаку.

— Нам тяжело тебе об этом говорить, Ямамото, — вздохнув, сказал Сюнгаку, — но самурай Иширо ищет тебя по всему городу. Он пришел к Мегуро, когда мы были там. Мегуро рассказал ему о случившемся. Иширо решил, что ты заодно с тем, кого назвал Гнилозубом. Иширо решил, что ты отвлекал внимание, чтобы Гнилозуб смог похитить деньги. Ты — чужой человек в городе Яманаси, поэтому Иширо будет расспрашивать о тебе в первую очередь на постоялых дворах. Постоялых дворов в этом городе два. Заведение господина Тэсэдая и чайный домик господина Симадзу. Иширо направился от Мегуро к постоялом двору Тэсэдая, но там он тебя не найдет и скоро будет здесь.

— Он убьет тебя, когда найдет, — сделал существенное добавление Рэцуко. — Нам бы очень этого не хотелось.

— Мне бы тоже, — пробормотал Артем. — А почему, скажите на милость, этот Иширо ищет меня, а не Гнилозуба?

— Он нам не говорил, — сказал Сюнгаку, — но мы с Рэцуко полагаем, что Иширо посчитал тебя более важным и более сильным противником.

Артем вдруг расхохотался. Он не стал делиться со своими новыми приятелями тем, что его так рассмешило. А рассмешило его то, что количество людей, желающих ему смерти, возрастает буквально с каждым днем.

— И где мне от него укрыться? — отсмеявшись, спросил Артем.

— Иширо очень опасен. — Рэцуко, похоже, истолковал смех «Ямамото» как демонстрацию презрения к опасности. — После того как Мегуро отказал ему от своего заведения, Иширо очень обозлился. Он не остановится, пока не найдет тебя и не убьет.

— Укрыться ты можешь в храме синто, — сказал Сюнгаку. — Мы проведем тебя туда.

— Тогда пошли, нечего рассиживаться! — Артем залпом допил остатки сакэ в последней бутылочке...

В коридоре он позвал Кэйко, и та немедленно выскочила из двери напротив.

— Дела вынуждают меня покинуть тебя, моя прелестная Кэйко! — Артем подошел к девушке, приобнял ее. — Но я тебя обязательно еще навещу.

— Буду ждать, господин, мне так жаль, что я не смогла показать тебе «поцелуй дождя», «касание лапки серебристой кошки» и «опадание цветков персика», — сказала Кэйко, и вроде бы в голосе ее слышалось искреннее сожаление — Артему по крайней мере хотелось в это верить.

Сюнгаку, который первым выглянул на улицу посмотреть, свободен ли путь, вновь заскочил в дом, рывком задвинул дверь и замахал руками от порога не хуже мельницы в ветреный день. Артем, дожидавшийся результатов разведки возле лестницы, сразу все понял — на подходе и, возможно, уже очень близко самурай Иширо. Гимнаст взлетел на второй этаж, остановившись на лестнице лишь на мгновение — еще раз приобнять попавшуюся навстречу Кэйко и сказать ей: «Я точно к тебе еще вернусь!»

— Вот он! — услышал Артем сзади крик. — Тебе не уйти!

А потом снова была комната с согретым телами и еще не успевшим остыть соломенным тюфяком, потом были распахнутые каратистским ударом ноги ставни, прыжок со второго этажа, приземление в треске ломаемых кустов на полусогнутые ноги, старт-рывок в темноту и раздавшийся за спиной новый треск кустов, потом был безумный бег по городу, растянувшийся не на один час, потому что самурай Иширо преследовал неотступно, проявляя чудеса внимательности и сообразительности, отыскивал все убежища Артема, и гимнаста выручали только его быстрые ноги. В конце концов Артему все же удалось оторваться.

Рассвет он встретил на пустынной утренней дороге. Дорога эта — если верить Кэйко, а не верить ей не было никаких оснований, — вела в Касивадзаки. У него не было ни единой монеты, ни крошки еды, ни заплечного короба. После ночной беготни он чувствовал невероятную физическую усталость и душевную опустошенность. Погулял, называется...

— Перст судьбы, — пробормотал Артем, оглянувшись на город Яманаси. — Судьба просто толкает меня в спину в направлении Касивадзаки. Так стоит ли ей противиться?

Глава седьмая В ГОСТЯХ У МАСТЕРА КЛИНКА

Лед растаял в пруду,

И снова зажили дружно

Вода с водою...

Тэйсииу

Мастер молчал, прикрыв глаза. Он размышлял. Ему было над чем поразмыслить.

Артем только что закончил свой рассказ. Он повторил мастеру почти слово в слово ту же версию, что когда-то изложил Хидейоши, до того с некоторыми вариациями — разбойнику Масанобу, а впервые испробовал ее на ямабуси... Артем вдруг поймал себя на мысли, что еще немного поотирается в здешних палестинах, еще разочков... дцать повторит свой рассказ и сам, того и гляди, поверит в то, что он никакой не воздушный акробат, а самый что ни есть доподлинный доисторический морячок из далекой таинственной Руси, корабль которого буйные шторма занесли в Желтое море и жестоко разбили о скалы. И что спасся из экипажа только он один. Или поверит в другую историю, которую недавно принял на вооружение, — про долгую жизнь послушником в монастыре. Человек — существо странное, себя может убедить в чем угодно...

А еще Артем поведал мастеру клинка об обстоятельствах их с Хидейоши знакомства, о бегстве из плена, о монастыре, куда Хидейоши привез его умирающим и тем спас ему жизнь, о пройденном Испытании, об убийстве всех монахов самураями Нобунаги. Понятное дело, Артем не забыл передать мастеру слова Хидейоши: «В селении Касивадзаки ты можешь обратиться к мастеру Мацудайра и к моей сестре, что живет в доме Мацудайра, и они тебе помогут». Артем не стал скрывать, что слышал их не от самого чиновника, потому как лежал в забытьи, когда тот покинул монастырь, продолжив путь в Киото, а от настоятеля монастыря, но разве это что-то меняет? Закончил свой рассказ Артем кратким отчетом о переходе по маршруту «монастырь — селение Касивадзаки» с посещением города Яманаси. А вот о своих похождениях в этом городишке Артем рассказывать не стал. Зачем тратить время уважаемого мастера на всяческие глупости и пустяки!

Теперь оставалось ждать, что мастер клинка скажет в ответ. Например, расплывется в улыбке и скажет: «Устраивайся, дорогой, будь как дома». Или неуловимым движением вырвет из ножен катану и снесет глупую бледнолицую голову. Между прочим, Артем уже успел убедиться в том, что фехтовальный мастер с мечом обращаться умеет. И весьма неплохо умеет. А было это так...

Артем пришел в Касивадзаки. Нашел дом мастера. Вопреки ожиданиям гимнаста, дом мастера стоял не отшибе, а в самом центре селения, являясь, можно сказать, его градообразующим центром. Двор окружала довольно высокая ивовая изгородь, и, судя по тому, как долго Артем шел мимо нее, на территории двора мастера Мадудайра могло поместиться еще одно маленькое селение.

На верхнем брусе декоративных ворот, представлявших собой один каркас без воротных половинок, было выведено: «Почитать императора, изгонять варваров». «Наверное, девиз этой фехтовальной школы», — подумал Артем.

В воротах Артема (закамуфлированного, к слову, все под того же пилигрима с низко надвинутой на глаза шляпой) встретил самурай... Самурай — это, конечно, громко сказано. Скорее, самурайчик. Совсем пацан, но уже, правда, с настоящими самурайскими мечами за поясом-оби и с воинственным выражением совсем детского лица.

— Стой, человек. Кто таков, куда идешь? Отвечай! — Он заступил Артему дорогу.

— Молодой господин! — Воздушный гимнаст низко поклонился, распрямился же не до конца и говорил, находясь в состоянии полупоклона. — Передай мастеру Мацудайра, что пришел человек от Кумазава Хидейоши. Я подожду ответа здесь.

В этой сцене Артем сам себе понравился. Во-первых, не перепутал, поставив собственное имя чиновника после родового имени, а не наоборот по российской привычке — у нас по обыкновению сперва называется имя, потом фамилия. Во-вторых, он, российский акробат двадцать первого века, уже более-менее сносно научился выполнять поклоны и правильно обращаться к здешним людям, в том числе и к самураям, по крайней мере немедленно не вызывая у них подозрения. Налицо успехи, господа.

Самурайчик важно кивнул, приказал ждать у ворот и ушел по дорожке в сторону большого дома. Кроме большого дома отсюда можно было разглядеть и множество других, разной высоты и ширины домов. «Просто какой-то крохотный городок, а не двор мастера Мацудайра», — подумал Артем.

Через несколько минут самурайчик вернулся и провел Артема в тот самый, увиденный издали, большой дом. Мастер принял гостя в зале для фехтования. Сквозь оклеенные полупрозрачной рисовой бумагой окна в зал проникали лучи закатного солнца, и на всем — на стенах, на развешанных по стенам какэмоно, на стойке с деревянными и бамбуковыми мечами, на соломенных матах, которыми был застелен зал, — лежали кровавые отсветы.

Мастер сидел на полу, он был в черной куртке, перетянутой темно-синим поясом-оби, и в черных штанах-хакама. Прямо за ним висела вертикальная матерчатая полоса с надписью: «Кто беспечен в малом, беспечен во всем».

— Меня зовут Ямамото. — Артем глубоко поклонился.

— Садись. — Мастер ладонью показал на место перед собой. — Сними амигаса.

— Я не могу снять амигаса прямо сейчас, господин Мацудайра. — Артем опустился на пятки. — Сперва я должен объяснить, кто я и откуда, иначе...

Договорить Артем не смог. Мацудайра вырвал катану из ножен, двумя взмахами клинка перерубил шляпные тесемки, завязанные у Артема под подбородком, третьим взмахом плоскостью лезвия сшиб шляпу с головы акробата.

Собственно говоря, что именно произошло в эти полмгновения, Артем осознал, лишь когда остался без амигаса на голове. Лишь тогда он проанализировал зрительные и слуховые ощущения, а последние были таковы: что-то смазанно помелькало перед глазами, и еще раздался свист рассекаемого воздуха. И вот Мацудайра снова как ни в чем не бывало сидит, упираясь кулаками в бедра, его катана вложена в ножны, а Артем сидит перед ним с открытым от удивления ртом.

«Не-ет, слишком грубо и прозаично описывать такое словами "вырвал меч из ножен". Здесь без поэзии не обойтись, — полезло на ум Артему. — Наверное, поэтому японцы столь чувствительны к красоте и необузданно поэтичны — потому что стремятся во всем достичь совершенства, а описать совершенство грубой прозой невозможно».

А между тем, увидев перед собой не японца, а самого что ни есть откровенного и неприкрытого гайдзина, мастер клинка не взорвался гневом, не пошел кромсать чужака в капусту, да и вообще ничем не выразил даже мало-мальского удивления. Будто так и надо, будто звезды ему уже давно талдычили, что сегодня в гости всенепременно зайдет светловолосый чужеземец. Или же мастер превосходно владел собою, или же — от пришедшей на ум версии неприятный холодок пробежал по телу — уже с первого взгляда на фигуру в нелепой шляпе Мацудайра решил для себя, что пришелец не жилец, кем бы он там ни оказался и что бы он там ни наплел.

— Теперь говори, что тебя ко мне привело и откуда ты знаешь Хидейоши, — сказал Мацудайра.

Несколько секунд потребовалось Артему, чтобы окончательно прийти в себя. А когда пришел, то приступил к рассказу о похождениях — выдуманных и взаправду пережитых. Закончив смешанной правдивости повесть, Артем замолчал и теперь ждал ответа мастера. А скорее, даже не ответа — приговора...

Вопреки худшим ожиданиям Артема, мастер клинка ничего такого жуткого не отчебучил. Просто заговорил:

— Я доверяю Хидейоши. Он благородный муж. Он не стал бы помогать недостойному или презренному. Тем более не стал бы просить меня ему помочь. — Мацудайра немного помолчал. — Но я помню, как и Хидейоши ошибался.

Мастер энергично поднялся, подошел к стене и вытащил из стойки два бамбуковых меча. Протянул один меч Артему:

— Попробую узнать, кто ты такой. Кто-то определяет по взгляду, другие — по линиям рук, третьи — по словам. Мне человек становится понятен по его обращению с мечом.

Артем, конечно же, взял протянутый меч, но скептически покачал головой:

— Боюсь, это не мой случай. Я никогда не держал в руке меч. Ни настоящий, ни бамбуковый. Я — моряк и мирный человек. А до того как податься в моряки, немножко побыл бродячим цирковым артистом, что тоже не предполагало обращения с оружием.

— Это все не имеет значения. К тому же это не меч, не оружие, это синай^[39]. — Мацудайра вытащил из-за пояса катану и вакидзаси. — Прими прямую стойку, Ямамото. Смотри на меня. Ноги поставь на близком расстоянии, не расставляй широко. Носки должны смотреть вперед, всегда должны смотреть вперед... Левую ногу отставь назад и пятку держи оторванной от пола. Вот так. Сейчас ты проведешь атаку, я буду защищаться. Меч можешь держать двумя руками, можешь — одной. Как, ты готов?

— Вроде бы да, — сказал Артем. Не мудрствуя и не выпендриваясь, он скопировал хватку меча у мастера: обхватив рукоять двумя руками, поднял синай на уровень плеча, чуть отвел в сторону от себя.

Конечно, тягаться с фехтовальным мастером в фехтовании — это такое же перспективное дело, как надеяться выиграть в шахматы у Каспарова. Но как тут откажешься! Обязательно сочтет трусом. И сражаться не по правилам (ну, допустим, бить по ногам) тоже нельзя. Посчитает «неблагородным и презренным». Ну, ладно, попробуем все же что-то изобразить...

Чтобы мастеру уж совсем жизнь малиной не казалась, Артем применил-таки одну не шибко подлую штуку. Он вспомнил, как пробиваются гандбольные пенальти, — игроки ложными замахами дергают вратаря, а когда тот малость дезориентируется, внезапно бросают мячик. Вот так же Артем сперва подергал мастера, изображая, что наносит удар, но сам его все не наносил и не наносил. А потом вместо рубящего удара, какой показывал и в чем, казалось, убедил, сделал выпад, метя в область груди...

«Да, вроде бы по их понятиям про самурайскую честь и совесть отвлекающие маневры и прочие хитрые приемчики есть жуткое неблагородство. Ну а по нашим цирковым понятиям мастеру вызывать на бой неумелого новичка — тоже не верх благородного поведения. Это все равно что какой-нибудь Костя Дзю потехи ради возжелал бы продемонстрировать свое боксерское искусство на перворазряднике из районной секции бокса. Так что квиты, мастер...»

Но уловка Артему не помогла. Мастер без труда отбил его выпад, ударив мечом по мечу. И сходу, не прерывая движения, мастер немыслимым образом крутанул синай, и кончик его бамбукового меча легонько стукнул Артема по запястью правой руки.

— Неплохо, — сказал Мацудайра, отступая на шаг. — Руки сильные, есть врожденная быстрота. Даю совет — все время держи руки расслабленными и напрягай их только во время нанесения удара.

Затем мастер скорбно покачал головой:

— Плохо, что у вас разрешены в поединках подобные хитрости. Если бы тебя сейчас увидел Цурутиё, он бы сказал: «Вот какие они, гайдзины, все они такие, им чужды честность и благородство».

Артем не стал выспрашивать мастера, кто такой этот загадочный Цурутиё. И без Цурутиё было чем забить себе голову.

— А проигрывать ты не любишь, Ямамото, — эту фразу Мацудайра неожиданно произнес с отеческой интонацией в голосе, напомнив Артему полковника Мухомора из сериала про ментов и разбитые фонари. — Это хорошая черта.

Мацудайра повернулся вполоборота, чуть согнул ноги, выставил меч перед собой, держа его двумя руками.

— Как я, прими стойку ханми, Ямамото. Готовься, теперь я буду нападать.

Вздохнув про себя: «И когда же эти игрушки кончатся!» — Артем скопировал стойку мастера. «Ханми, говорите? Ну-ну. Давай, нападай, маэстро...»

Глава восьмая, В КОТОРОЙ АРТЕМ ПОНИМАЕТ, ЧТО ПОГИБ

Муху прихлопнул —

и при этом задел ненароком

иветочек в траве...

Исса

Однако маэстро не спешил нападать. Наоборот — опустил синай, так что его закругленный конец коснулся соломенных матов.

— Скажи, Ямамото, у вас знатные и благородные дома берут приемных детей из других благородных домов? — спросил Мацудайра.

— Э-э... нет, — несколько опешив, произнес Артем. И тут же подумал: «А почему нет? Черт возьми, может, это такая составная часть науки побеждать по-честному — в самый разгар боя влепить противнику вопросом не по теме и тем отвлечь его от рубилова на бамбуковых мечах?»

— У нас самурайские дома часто берут приемных детей из других домов, — говорил Мацудайра, все еще пребывая в стойке ханми. — Это делается, чтобы устанавливать дружеские связи между разными домами, чтобы крепить эти связи. Или чтобы создавать политические союзы. Или же таким способом основная ветвь семьи приближает к себе боковые ветви, не давая им окончательно отделиться...

— У нас для того же самого выдают замуж дочерей в другие семьи... — Как и мастер, Артем по-прежнему стоял в стойке ханми.

— Это само собой, — кивнул Мацудайра. — Но я сейчас говорю о приемных детях. Защищайся, Ямамото!

И мастер пошел в атаку, нанося удары один за другим — сверху, слева, справа. Артем отступал, подставляя свой синай под синай мастера и удивляясь, как ему удается сдерживать этот натиск. В тишине зала стоял дробный стук бамбуковых мечей. Артем пятился, пока не уперся спиной в стену. Мацудайра тоже остановился.

— Одно из главных правил кэмпо^[40], Ямамото: никогда не ставь синай ниже боевого меча. Во время учебного поединка ты должен быть уверен, что держишь в руках боевой меч.

Мацудайра отошел к центру зала, давая возможность Артему отлепиться от стены и тоже выйти на середину.

— И прими во внимание еще одно правило кэмпо, — сказал мастер. — Искренность усилий — это ключ к успеху. Когда мы действуем против более сильного противника, в своих действиях не должны быть неискренними, напротив, нам следует проявить себя с лучшей стороны. Защищайся, Ямамото!

И мастер показал, что предыдущая атакующая серия была разминочной. Мацудайра увеличил скорость ударов. Артем уже не пытался угадать, откуда в очередной раз вылетит бамбуковая палка круглого сечения, вообще ничего не пытался угадать и о чем-то думать, а целиком положился на чутье. И какое-то время — вот удивительно! — ему удавалось успешно отбиваться. Но потом, понятно, все встало на свои места. Артем почувствовал касание шеи, касание плеча, удар по локтю и завершил серию удар по ребрам.

Бли-ин... Довольно чувствительно приложил, ирод. Артема согнуло. Он схватился одной рукой за бок, но из другой синай не выпустил. А еще гимнаст отчего-то не сомневался, что тот ураганный ритм, в каком тут феерил мастер, — это еще не предел его возможностей.

— Я не договорил о приемных детях, — раздался сверху спокойный голос Мацудайра.

Артем оторвал взгляд от пола, посмотрел на мастера.

— Я весь внимание, Мацудайра-сан.

— Приемные дети всегда деятельнее, энергичнее родных детей, — сказал Мацудайра. — Им надо бороться за свое место в новой семье. А права они имеют точно такие же, как и кровные дети, значит, могут подняться в новой семье весьма высоко, даже стать главой клана...

— И остальным отпрыскам волей-неволей приходится шевелиться, чтобы не оказаться вподчиненном положении у приемыша, — сказал Артем, поднимаясь.

— Ты верно говоришь. Приемные дети встряхивают и оживляют семью, в которую попадают. Не дают крови застаиваться. Ты понимаешь, почему я об этом говорю, Ямамото?

— Понимаю, что твои слова, мастер Мацудайра, каким-то образом связаны со мной, только не пойму, как именно.

— Я убежден, Ямамото, что стране Ямато только на пользу пойдут приемные дети из других стран. — Мацудайра направился к стойке с мечами. — Они точно так же оживят страну. Взбодрят ее, не дадут ей погрузиться в сон. Конечно, нельзя допустить, чтобы чужаки заполонили страну, но и отгораживаться глухим забором тоже нельзя.

— А как же быть с надписью на воротах: «Почитать императора, изгонять варваров»? Варвары — это же чужаки. Такие, как я.

— В одном и том же иероглифе люди видят разный смысл, Ямамото. — Мацудайра вложил свой синай в стойку, добавив к другим мечам. — Одни читают «варвары» и видят перед собой айнов^[41]. Другие читают «варвары» и видят перед собой всех чужеземцев, даже китайских и корейских монахов. Я читаю «варвары» и вижу перед собой трусов и глупцов.

Артем тоже подошел к стойке и поступил со своим синаем в точности так же, как мастер.

— Я хоть и не так давно нахожусь в стране Ямато, но мне почему-то кажется, что твои слова, мастер Мацудайра, многим бы не понравились. Я имею в виду — многим влиятельным людям, принадлежащим к тем самым упомянутым тобою благородным домам.

— Что с того, Ямамото! Всегда кому-то что-то не нравится. Многим не нравятся снегопады зимой, и что теперь делать, высочайшим указом запретить снегопады?

Мацудайра задумчиво крутил в руках деревянный меч. Он отличался от бамбукового — был не прямой, а загнутый, был не круглого сечения, а вытянуто-овального. Собственно, изделию этому, поелику возможно, пытались придать сходство с катаной.

— Вот поэтому Хидейоши направил тебя ко мне, — сказал Мацудайра. — Он знает, что я не отнесусь к чужаку плохо только потому, что он чужак. Он помнит, чему я учил его. Но вот вопрос, Ямамото... думал ли еще о чем-нибудь Хидейоши, когда направлял тебя ко мне? Была ли у него какая-то вторая мысль при этом?

Мацудайра протянул Артему деревянный меч.

— Возьми боккэн, Ямамото. Этот боккэн изготовлен из знаменитого окинавского дуба, поэтому даже сквозь кожу, которой обмотана рукоять, ты можешь почувствовать тепло древесины.

Тепла Артем никакого не ощутил, а вот что сразу почувствовал — боккэн этот был гораздо тяжелее бамбукового меча-синая. И первое, о чем подумал Артем, взяв в руки окинавское изделие: «Если боевых дел мастер влепит мне такой штуковиной, то это будут уже совсем иные ощущения, и все как на подбор неприятные. А где же, блин, знаменитые маски с решетчатыми забралами, в которых в кинофильмах тренируются эти проклятые японцы?» Но маски, видимо, еще пока не изобрели, и по идее Артем имел все шансы сделать это первым в мировой истории, запатентовать изобретение и нагреть на этом руки. Если, конечно, достаточно проживет, чтобы успеть что-то там запатентовать.

— Боккэн многие самураи носят с собой вместе с боевыми мечами, — сказал Мацудайра, доставая и себе боккэн из стойки. — Чтобы не опоганивать катану боем с недостойными людьми, например с разбойниками или невежливыми горожанами, самураи часто используют боккэн. А сейчас выбери любую стойку, Ямамото. Или из тех, что я тебе показал, или какую хочешь. Одно из правил кэмпо гласит: «Стойка должна быть естественна. Она должна быть естественной частью тебя самого». Приготовься, сейчас я проведу такую атаку: первый удар нанесу слева, второй сверху. Попробуй отразить эти удары.

И мастер не замедлил выполнить обещанное. Что-то мелькнуло в воздухе. Какие-то деревяшки громко стукнулись друг об друга. А потом Артем увидел у себя перед носом темное изделие из окинавского дуба. Если бы гражданин мастер не остановил дубовый меч в миллиметре от Артемового лба, то сотрясение воздушному гимнасту, думается, было бы гарантировано.

— Неплохо, Ямамото. Ты сумел остановить первый удар, — сказал Мацудайра, убирая боккэн от лица Артема.

«Я остановил первый удар?» — акробат сильно удивился. Но удивление удержал при себе. Ну да... вроде бы он рефлекторно вскинул меч. А услышанный стук — это не иначе соприкосновение боккэнов.

— Укиё-э^[42] тебе подарили в монастыре? — вдруг спросил мастер.

— Что? — не понял Артем.

Деревянный клинок взлетел вверх, его лезвие коснулось груди Артема. Вернее, не груди, а выскочившей из-под куртки во время учебного боя лакированной дощечки на шнуре. Вот, значит, о чем спрашивает мастер...

— Нет, не в монастыре, — Артем замялся. — Мне... Я нашел ее в городе Яманаси. На улице. Видимо, кто-то обронил.

— Я весьма интересуюсь укиё-э, — сказал Мацудайра. — Впервые вижу гравюру, обитую медью.

Да ради бога! Пусть уж лучше рисунки на дощечках рассматривает, чем фехтует с бедным гимнастом! С этой мыслью Артем стянул с шеи сие изделие японского народного промысла и протянул мастеру.

— Любопытная вещь, — тихо проговорил мастер, разглядывая укиё-э.

— Я дарю вам ее, Мацудайра-сан, — сказал Артем и счел нелишним поклониться. — Пусть она принадлежит знатоку, а не человеку, который ничего не смыслит в укиё-э.

— Я благодарю тебя, Ямамото-сан, — поклонился в ответ мастер. Он засунул дощечку себе за пояс, отрывая от нее взгляд с явной неохотой, — заметно было, что ему хочется разглядеть поделку повнимательней. — Мы закончили на сегодня с фехтованием.

Мацудайра отправил боккэн в стойку.

— С первого раза до тебя, Ямамото, только один человек из впервые взявших в руки боккэн смог остановить хотя бы один из моих ударов. Это был Хидейоши. Ты — второй. Это говорит, что в тебе есть задатки прирожденного бойца. Только этого мало.

— Мало для чего? — спросил Артем.

— Для всего мало, — ответил мастер, засовывая за пояс-оби свои боевые мечи. — И для того чтобы стать ситэнно. И для того, чтобы стать кэнси. Мало даже для того, чтобы получить право называть себя кэнго из Мацудайра-рю^[43].

Мастер опустился на соломенный мат, Артем последовал его примеру. Может, кому и удивительно, но Артем не расстроился, услышав, что одних только его замечательных задатков мало, чтобы стать кем-то из этих труднопроизносимых деятелей. А вот похвалой мастера он был польщен. Ишь ты, оказывается всего второй, кто отразил удар «повелителя меча», уж ясно, что сам Мацудайра не меньше чем ситэнно. Значит, не так уж плохи наши дела в космическом смысле этого слова!

— Какую помощь ты хочешь получить от меня, Ямамото? — спросил Мацудайра, уперев кулаки в бедра и глядя прямо в глаза Артему.

«Ну, вроде конец мучениям, вроде до сути дошло», — подумал Артем.

— Мне нужно прибежище до завтрашнего утра. А еще желательно новые гэта взамен развалившихся, дорожный короб и запас еды на три дня.

— И это все? — удивился Мацудайра. — Я готов оказать тебе более существенную помощь.

— Хорошо, — легко согласился Артем. — Мне нужно прибежище на несколько дней. За эти дни я хотел бы, окунувшись в чтение или в беседы, узнать как можно больше о стране Ямато.

— А что ты собираешься делать дальше? Куда направишься?

Открывать свои истинные планы Артем считал неразумным. Вряд ли они найдут отклик в душе самурая Мацудайра. Впрочем... Артем и сам уже не был уверен в стопроцентной незыблемости этих планов, некие сомнения все же поселились в его душе. Однако этими сомнениями, как и самими планами, он не намеревался делиться ни с кем.

— Я собираюсь держать путь на родину, — так ответил на вопрос мастера Артем. — Дойду до побережья и попробую переправиться через залив на другой берег. Думаю, меня перевезет какая-нибудь рыбацкая лодка или возьмет торговый корабль.

— Похвально твое желание вернуться в родную страну, — с уважением произнес Мацудайра и легко поклонился. — Ничем не могу тебе помочь с кораблями. Но прибежище и еду ты получишь. И о стране Ямато я расскажу тебе все, что пожелаешь узнать...

Мацудайра некоторое время молчал, задумчиво глядя перед собой в пол.

— Однако мысли сейчас мои вот о чем, Ямамото, — снова заговорил он. — Твой путь домой будет длинен и опасен. Значит, к нему следует тщательно подготовиться. Чем более отдохнувшим и более готовым к тяготам и опасностям ты выйдешь в путь, тем вернее и тем быстрее доберешься до дома. Я понимаю, гордость не позволяет тебе просить слишком многого. Поэтому я сам предлагаю тебе остаться в Мацудайра-рю на долгий срок. Я научу тебя кэнго^[44], по которой воинов-мечников из Мацудайра-рю в любом уголке страны Ямато сразу отличают от других бойцов. Полагаю, если ты проявишь достаточно усердия в занятиях, из тебя может получиться достойный кэнго-воин, которым Мацудайра-рю сможет гордиться. Что ты на это скажешь, Ямамото?

«Весьма неожиданно», — вот что мог бы сказать Артем. На подобное предложение он не мог и надеяться, учитывая «любовь» японцев к чужакам и поднявшийся в провинции ажиотаж вокруг своей персоны. Самое большее, на что он мог надеяться, — укрыться на несколько дней в каком-нибудь удаленном от посторонних глаз бамбуковом бунгало и получить с собой в дорогу самое необходимое. А тут вот нате... Хм-хм... Следовало хорошенько поразмыслить, а не давать ответ сгоряча.

— Позволь задать тебе два вопроса, Мацудайра-сан, — сказал Артем.

Мастер кивнул.

— Вопрос первый: зачем тебе нужно, чтобы я остался здесь?

— На это есть три причины, Ямамото, — сказал Мацудайра. — О первой я уже сказал. Из тебя может получиться неплохой воин, которым Мацудайра-рю сможет гордиться. И тогда стоит только радоваться тому, что о Мацудайра-рю узнают в других землях...

«А мы не лишены тщеславия», — подумал Артем и покосился на висевшее слева от мастера ка-кэмоно, где было написано: «Усмиряй гордыню».

— Причина вторая — твои успехи в занятиях кэмпо заставят других учеников удвоить усилия в работе над собой. Помнишь, что я говорил тебе о приемных детях? Я надеюсь, твое присутствие здесь расшевелит тех, кто начинал уже «засыпать». Они не захотят быть хуже чужака. Причина третья, которую я мог бы поставить и первой, — новые знания. Я ничего не слышал о твоей стране под названием Русь, я уверен, что в ней много такого, чего нет в стране Ямато, о чем интересно будет услышать, а что-то может оказаться полезным жителям страны Ямато... Ты хотел задать два вопроса, Ямамото.

— Да. И вот вопрос второй. Я рассказал тебе о Нобунага, о том, что он объявил награду за мою поимку. В конце концов до Нобунага обязательно дойдет, что в селении Касивадзаки, в доме мастера Мацудайра скрывается тот самый гайдзин. Даймё Нобунага придет сюда, и худо будет тебе, мастер Мацудайра...

— Я понял твой вопрос, Ямамото, и вот что отвечу, — сказал Мацудайра. — Если Нобунага просто покажется в Касивадзаки, он поссорится с такими домами, как Хитоцубаси, Симидзу, Таясу. Тебе о чем-то говорят эти имена?

— Нет, — честно признался Артем.

— Зато Нобунага они о многом говорят, будь уверен, Ямамото. Однажды я сказал ему, что если он придет в Касивадзаки, то его самураи обязательно затеют ссору с моими самураями и произойдет столько поединков, сколько самураев он приведет с собой. Нобунага вряд ли устроит исход этих поединков, а самурайским домам Хитоцубаси, Симидзу, Таясу совсем не понравится, что по вине Нобунага произошли поединки, в которые оказались вовлечены их отпрыски, обучающиеся в моей школе. Поэтому Нобунага не должен волновать тебя, он здесь не появится. Так что ты отвечаешь, Ямамото?

Артем все еще раздумывал. Предложи ему кто такое, когда он только очутился в Японии, то он согласился бы, конечно, без раздумий. Сейчас же было не так все просто и однозначно. Было над чем подумать...

Со двора донесся довольно громкий дребезжащий звук. Такое впечатление, что металлической палкой вели по штакетнику, сделанному из металлических пластин.

— Ручной барабанчик, — сказал Мацудайра, заметив недоумение на лице Артема. — Мне пора идти к ученикам на медитацию.

Мастер поднялся.

— Подождешь во внутреннем дворе, Ямамото. Я пришлю за тобой одного из учеников. Он отведет тебя к вечерней трапезе.

Они вышли из фехтовального зала, прошли на галерею, огибающую внутренний двор. Мастер оставил Артема, свернул в коридор, уводящий внутрь дома. Артем же направился к лесенке, чтобы спуститься по ней во дворик, где пруд, где газоны с камнями и странного предназначения деревянные постройки.

— Господин...

Артем обернулся.

И как-то сразу все про себя понял. И что он пропал и что он погиб...

Глава девятая СЕСТРА СВОЕГО БРАТА

Ливень весенний —

Как же преобразился мир!

Как стал прекрасен!

Тиё-ни

Это было похоже на электрический удар... Не на тот, которого подспудно ждешь, когда, скажем, вкручиваешь лампочку или вскрываешь распредкоробку под напряжением. Бывает другая разновидность электроударов — когда делаешь что-то привычное, например в миллионный раз втыкаешь кнопку торшера, не ожидая подвоха, и тут — бац... Уж долбанет так долбанет. Пронзает с ног до головы и через все печенки.

Так было и сейчас.

Все мысли вдруг куда-то отлетели. Артем на миг позабыл, в каком веке и в какой стране он находится. Как-то сразу все стало несущественным.

А и всего-то, что произошло, — увидел перед собой женщину. Правда... Немного перефразируя незабвенных классиков «Тут смотря какой отец», можно было сказать — тут смотря какую женщину перед собой увидеть.

Наверное, такое может произойти с каждым, да вот только не каждому выпадает. Наверное, у каждого в голове складывается образ женщины его мечты. Как правило, это довольно смутный контур, нечто зыбкое, совершенно неконкретное, но когда встречаешь эту женщину, сразу откуда-то приходит понимание — это ОНА.

«Она», — понял Артем. И странное ощущение дежа-вю посетило его: где-то он уже видел эти агатовые миндалины глаз, эти иссиня-черные волосы, овальной формы лицо, эти тонкие губы. Где? Может быть, во сне? А еще у нее была длинная шея, и она была довольно высокого для японок роста. «Слава богу, лицо ее не намазано этими идиотскими белилами», — почему-то подумал Артем.

— Я — Ацухимэ. Сестра Кумазава Хидейоши. — Девушка поклонилась, взмахнув длинными рукавами кимоно^[45]. — Я знаю, что ты прибыл от Хидейоши. Не удивляйся. У молодого Наканэ, у самурая, что проводил тебя к сэнсэю, есть подруга, служанка по имени О-ёси... А на женской половине слухи разносятся моментально.

Она взглянула Артему прямо в глаза (чего женщины здесь обычно не делали) и улыбнулась.

Лучше бы она не улыбалась. Так, наверное, было бы спокойнее. Но она улыбнулась, этого уже не поправишь, и Артем со сладкой истомой осознал, что увязает все глубже.

— Господин... — Она со значением оборвала фразу.

«Ах да! Я же не представился, — сообразил Артем. — Как неучтиво, черт возьми!»

— Ямамото... — сказал он. И внезапно у него вырвалось: — Но лучше зови меня Артем.

Впервые здесь, в Японии, он представился своим настоящим именем, а не дурацким ником «Ямамото», который у самого Артема уже начинал вызывать трудно объяснимый, но вполне стойкий рвотный рефлекс.

— Алтём? — переспросила она.

«Как мило она выговаривает мое имя», — подумал акробат.

— Да, Артем.

— Какое странное имя, — сказала Ацухимэ. — Это имя что-нибудь означает у вас?

— Означает? — удивился гимнаст. — Разве имя что-то должно означать?

— Дзиромаро означает «второй сын», Сабуромаро — «третий сын», Рокуромаро — «шестой сын»...

— Нет, имя Артем ничего не означает, — сказал воздушный гимнаст.

— Господин Алтём, расскажи мне о Хидейоши...

Говоря это, Ацухимэ дотронулась до отворота его куртки-косодэ. Зачем она это сделала? Артем едва только начал приходить в себя от заставшего его врасплох потрясения, как снова... Она ведь только приблизила к нему свою руку, а его голова закружилась, будто он в самолете рухнул в воздушную яму.

— Он велел передать что-нибудь мне? — спросил она. — Только мне, и никому другому?

Артем замешкался с ответом, потому что на ум пришла просто-напросто сущая нелепость — скажи он сейчас Ацухимэ, что ее брат ничего не велел передать, она развернется, уйдет, и он ее больше не увидит. Соврать ей, что ли? Дескать, Хидейоши велел передать такие слова: «Приветь незнакомца, сестренка, будь с ним ласкова, одень, обуй, накорми».

— Нет, — наконец выдавил из себя Артем. — Ничего не велел передать.

И поспешил добавить:

— Но он говорил мне о тебе. Сказал, что его сестра живет в доме мастера Мацудайра. Когда мы с ним расстались, Хидейоши был здоров, не был ранен.

«Что я несу? — удивился сам себе Артем. — Нет, надо выбираться из этого наваждения».

— Он направился в Киото? — спросила Ацухимэ. «И имя у нее хорошее, — Артему пришла на ум очередная нелепость. — И сочетание получается хорошее — Артем и Ацухимэ... Ацухимэ и Артем».

— Да, — сказал гимнаст. — В Киото.

— Ты долго будешь гостить в доме сэнсэя?

«Теперь уже не знаю, — ответил бы ей Артем, если бы решил говорить правду, и только правду. — Теперь уже ничего не знаю».

— Мастер Мацудайра сказал, что я могу остаться надолго. Сказал, что станет заниматься со мной кэмпо.

— Кэмпо? — Она оживилась. — А он проверял твои умения?

— Проверял. — Артем почувствовал, что наваждение все же помаленьку отпускает его. — Только умений у меня никаких нет, с мечом я прежде дела не имел. Есть лишь задатки. Правда, мастеру они понравились.

— На чем вы фехтовали с мастером, на синаях или на боккэн? — Похоже, Ацухимэ нисколько не притворялась, и ее действительно интересовала эта тема.

— На том и на другом.

И тут Ацухимэ произнесла нечто, от чего у Артема аж дыхание перехватило:

— Я бы пофехтовала с тобой, Алтём. Мне хотелось бы посмотреть, каков ты в работе с нагината или с копьем.

— А ты фехтуешь? Я, конечно, недолго нахожусь в ваших краях... и, может быть, только поэтому пока не встречал здесь женщин с оружием.

— Я тоже не встречала, — рассмеялась Ацухимэ. — Разве что саму себя... Я живу в доме сэнсэя десятый год, — продолжала она. — Я появилась в этом доме совсем маленькой девочкой. Я, как ты знаешь, из семейства Кумазава, поэтому меня не заставляли прислуживать и вообще работать по дому. Целыми днями я бегала везде, где хотела, и играла во что хотела. Играла же я не с куклами, а с синаем или с боккэном. Потом уговорила плотника Икэда сделать лук, который был бы мне по силам, бегала с ним на лужайку за чайным домиком и упражнялась в стрельбе. Потом осмелела настолько, что стала нарушать строжайший из запретов — тайком пробиралась в комнату, где хранится оружие, и сама училась управляться с разными предметами. Больше всего мне нравилась нагината. Мне приходилось всему обучаться тайком. Ма-ай и зансин^[46] я обучалась, сквозь щелочку подглядывая за упражнениями в зале и потом повторяя их на лужайке за чайным домиком. Суки^[47] я обучалась, хитростью направляя разговоры с сэнсэем на нужную мне тему. Вот сотай рэнсю^[48] по-настоящему я отрабатывать не могла. Тогда я сделала из соломы чучело в человеческий рост, воткнула его в землю на лужайке за чайным домиком и упражнялась.

Девушка пожала плечами:

— А меня никто не останавливал, не говорил: «Не женское это дело». Жены сэнсэя и его наложницы думали, что сэнсэй мне все это разрешает, а сами спросить его боялись. Глупые гусыни! Только и умеют, что сплетничать и делать друг другу мелкие гадости. — Сказано это было Ацухимэ с нескрываемым презрением. — А сэнсэй меня не останавливал, потому что думал — вырасту и одумаюсь. А я выросла и не одумалась. Теперь уже поздно. — Она вздохнула. — Женщины не могут носить оружие. Даже женщины знатного самурайского рода. Кинжал — это не оружие. — Ацухимэ завела руки за спину и вытащила из банта, в который были завязаны на спине семь поясов^[49], карманный женский кинжал каи-кен. — Считается, он нужен женщине, чтобы убить себя, когда посягают на ее честь. А зачем убивать себя, когда я легко могут убить того, кто посягает? Только лучше это делать не кинжалом, а мечом или нагината.

Она убрала каи-кен в сплетения банта.

— Скажи мне, Алтём, ты стал бы упражняться со мной в фехтовании?

— Да, — не раздумывая, ответил Артем.

— Здесь никто не хочет упражняться со мной, — ее голос чуть заметно дрогнул.

— Мастер запрещает?

— Мастер не запрещает, тут другое, — она произнесла это с какой-то непонятной интонацией. — Самураи считают — настоящий буси^[50] не станет скрещивать с женщиной даже бамбуковые клинки. Потому что этим он уронит свою честь. — Ацухимэ невесело улыбнулась. — Раньше они меня задирали. Но быстро перестали и теперь молчат. Это я их отвадила. Если кто-то пытался сказать про меня что-то нехорошее, я говорила ему — давай сразимся, выбирай оружие, и, победив, поставишь меня, женщину, на место, и больше я никогда не возьму в руки ни синай, ни боккэн, ни катану, ни нагината. После этого они тут же умолкали. Потому что никто из них не хочет быть посрамленным, уступив женщине в поединке. А все тут знают, как я фехтую. Они бегали и бегают подглядывать, как я упражняюсь на лужайке за чайным домиком. — Она вдруг фыркнула. — Они боятся меня из-за того же, из-за чего боялись когда-то мастера ёсинори. Ты, Алтём, никогда не слышал о мастере ёсинори?

— Нет, — сказал Артем и ничуть не соврал.

— Он жил около пятидесяти лет назад. До нас не дошло, у кого обучался ёсинори и в каких поединках добывал себе славу. Только откуда-то пошли слухи, что ёсинори — непревзойденный кэнси и не знает себе равных в поединках кэмпо, причем он одинаково бесподобно владеет синаем и боккэном. Ёсинори начал странствовать по стране Ямато, переезжая от школы к школе. Он предлагал наставникам школ поединки по их выбору — на синае или на боккэне. Трудно сказать, чего испугались первые наставники, но они предпочли откупиться от ёсинори несколькими коку риса, а не биться с ним. Они побоялись быть побитыми на глазах учеников и навсегда лишиться в глазах учеников авторитета. А потом слава уже бежала впереди ёсинори, и наставники все как один откупались от него, считая, что им ничего не светит в поединках. Вскоре ёсинори собрал достаточно средств, чтобы основать свою собственную школу. Он умер, будучи наставником ёсинори-рю. До сих пор достоверно неизвестно, так ли уж был велик и непобедим ёсинори, как об этом говорили.

— У нас тоже происходят подобные истории, — сказал Артем. — В наших краях в большом почете живут мастера единоборства под названием бокс. Героем бокса считается тот, кто провел много поединков и одержал в них побед намного больше, чем поражений. Нечестные люди у нас научились создавать дутых героев. Они сводят такого «героя» с заведомо слабыми соперниками. И что получается? А то, что «герой» побеждает в двадцати схватках из двадцати. Звучит внушительно, и кто не знает, что это были за противники, или пугаются «героя», или превозносят его. Или и то и другое. Вот так можно надуть значимость человека.

— Надувать — я поняла твой образ! Как дети надувают лягушку, вставив ей соломинку в задний проход! — Ацухимэ радостно хлопнула в ладоши. — Как интересно! Я бы хотела поговорить с тобой о твоей стране, Алтём-сан.

— И я бы хотел того же, Ацухимэ-сан, — сказал Артем, ничуть не покривив душой.

И чуть не добавил: «Наедине. И чтобы поблизости не было мастера Мацудайра, который тоже, помнится, хотел говорить со мной про мою далекую страну».

— А брат? — вдруг вспомнил Артем. — Хидейоши тоже не одобрял твоего увлечения оружием и отказывал тебе в тренировочных поединках?

— Да, — признала Ацухимэ, и лицо ее опечалилось. — Хидейоши считал, что я своим поведением позорю род. Даже брат так думает...

Может быть, Артему только показалось, но вроде бы глаза девушки заблестели от наворачивающихся слез. Гимнаст решил отвлечь девушку от очевидно неприятной ей темы. И сделал это крайне неуклюже:

— В моей стране немало удивились бы тому, что мужчина и женщина наедине беседуют об оружии и схватках. Скорее им следовало бы говорить о погоде, о поэзии, о чувствах...

— И ты такой же! — еще больше помрачнела Ацухимэ. — Ты тоже не воспринимаешь меня всерьез...

— Нет, это не так! — поспешно воскликнул Артем. — Я...

— Господин Ямамото! — раздался голос сзади. Черт! Артем и не услышал, как кто-то подошел.

Он оглянулся. А, знакомое лицо. Это был тот самый молодой самурай, что провел Артема к мастеру.

— Я — Наканэ, — вежливо поклонился самурай. — Сэнсэй велел мне проводить тебя в трапезную.

«Дьявол, как не вовремя», — подумал гимнаст.

— Спасибо за беседу, Ацухимэ-сан, — поклонился девушке Артем. — Но мы не договорили и остановились на самом интересном. Мы сможем продолжить нашу беседу?

Какие-то полсекунды прошли в ожидании ее ответа, и эти полсекунды Артем волновался, как какой-нибудь впервые влюбленный школьник или романтически настроенный студент. Боялся, а вдруг она скажет: «Все, после твоих последних слов я с тобой не хочу больше видеться. Ни-ко-гда».

— Конечно, — сказала она, поклонившись. — Завтра мы продолжим нашу беседу, Алтём-сан...

— Сэнсэй велел мне познакомить тебя с нашим распорядком, — говорил Наканэ, когда они огибали внутренний двор по открытой галерее. — Он сказал, что ты должен его узнать. Это должно повлиять на какое-то твое решение. Пока не прозвучал сигнал к вечерней трапезе, мы сможем поговорить.

Наканэ внезапно запрыгнул на перила галереи, уселся на них, болтая ногами. Артем вынужден был остановиться рядом.

— Знаю я, что это за решение! — хитро подмигнул самурайчик. — Сэнсэй часто говорит, что гайдзины нужны как приемные дети. Тебе будет очень трудно, Ямамото, ты не выдержишь. Только уроженец страны Ямато обладает достаточной силой духа, чтобы выдержать все.

— Так тяжело? — ухмыльнулся гимнаст.

— Ну вот скажи, Ямамото, — продолжал болтать ногами Наканэ, — ты готов спать с мечами по бокам постели и с мечами в изголовье?

— А зачем это нужно?

— Как зачем! Самурай должен правильно спать. Без этого нельзя.

Артем хотел сказать: «Так я не самурай, с чего ты взял, что я самурай?» А потом ему пришло в голову, что Мацудайра, скорее всего, отрекомендовал его своим ученикам именно как самурая, ну... только зарубежного самурая. Чтобы относились к нему хотя бы без сословных предрассудков, хватит и одного предрассудка по отношению к чужеземцам.

— Правильно — это как? — спросил Артем.

— Правильно — это так, как подобает самураю, — с гордостью произнес Накамэ, разве что кулаком в грудь себя не ударил. — Самурай должен спать только на правом боку, укрыв под ним правую руку, и во сне не переворачиваться. Если спящего самурая ударит мечом подкравшийся враг, то отсечет левую руку, но уцелеет правая. — Накамэ правой рукой вытащил клинок катаны из ножен на длину ладони и тут же с силой вогнал обратно. — Вскочив, самурай сможет сражаться более важной, правой рукой. Вот для чего надо правильно спать. Этому не научиться без должной крепости духа. Знаешь, как этому учат? По бокам от спящего ученика ставятся два остро наточенных меча. Станет ворочаться во сне — поранит себя. Приходится много раз пораниться и много шрамов нажить, прежде чем научишься.

— Со сном понятно, — сказал Артем. — Хорошие сны мне обеспечены. А что там с дальнейшим распорядком?

— В Мацудайра-рю очень строгий распорядок дня, и от него не допускается ни малейшего отклонения. Подъем с зарей, обязательное обливание холодной водой и небольшая разминка с шестами или с симбо^[51]. До завтрака чтение «Кодзики», «Нихон-ги»^[52] и других книг, обязательных для любого самурая, — о божественном происхождении народа Ямато, о доблестях благородного мужа, о деяниях самураев прошлого, потому что... — Накамэ поднял палец и изрек: — ... подражание мастерам прошлого, а не настоящего способствует овладению кэмпо.

Самурайчик явно кого-то цитировал. Или сэнсэя, или какого-то книжного авторитета.

— После завтрака занятия каллиграфией, музыкой и стихосложением. Хочешь, Ямамото, я прочитаю стихотворение, которое сочинил сегодня?

Не дожидаясь согласия Артема, Накамэ продекламировал:

— Нравится?

— Да.

— Потом до обеда мы с сэнсэем занимаемся кэмпо. После обеда час можно отдыхать по своему усмотрению. А потом мы занимаемся воинскими искусствами. Стрельба из лука, зюзуцу^[54], наездничество, умение владеть копьем, боевым веером и алебардой — все, чем должен владеть самурай. А после вечерней трапезы мы снова читаем книги. Вот так. Никакого отступления от распорядка, Ямамото. Ты считаешь, что у тебя хватит силы духа справиться с этим?

Ответить ни отрицательно, ни утвердительно Артем не успел. Раздалось знакомое дребезжание ручного барабанчика.

— Пора. — Накамэ спрыгнул с перил. — Зовут на вечернюю трапезу... Она странная.

— Кто? — не понял Артем. — Трапеза?

— Ацухимэ, сестра Кумазава Хидейоши, — сказал Накамэ и заговорщицки подмигнул. — Хорошо подумай, прежде чем сходиться с ней близко. Дружба с ней опозорит тебя в глазах других самураев. У нас ее не любят...

На это Артем ничего не стал говорить. Потому что незачем было говорить...

А потом был обед в общей трапезной. Все самураи, наставники и ученики Мацудайра-рю, сидели за общим длинным столом. Еду подавали женщины. Сегодня на ужин были жареные бобы, китайская лапша и зеленый чай. Артем с удовольствием навернул бы сейчас чего-нибудь посущественнее, бифштексик бы какой-нибудь зарубал, но... может, так будет к лучшему. Наедаться на ночь не рекомендуют все без исключения доктора. Да и вдобавок на стене этой комнаты красуется какэмоно с подходящим к случаю изречением: «Питайся правильно и умеренно».

Артем ловил на себе любопытные взгляды. Конечно, известие о том, что в школе появился гайдзин, уже облетело всех наставников и учеников. А сейчас гаидзина все увидели воочию. Гимнаст же от нечего делать пересчитал сидящих за столом — сорок два человека, не считая самого гимнаста.

Артем не пытался разглядеть, кроется еще что-нибудь во взглядах кроме любопытства. Например, ненависть. Но во всяком случае, являясь объектом всеобщего внимания, Артем чувствовал себя неуютно. Да хоть бы его тут люто возненавидели, ну и что! Мастер сказал, что здесь под его защитой Артему ничего не грозит. А в своей школе мастер — царь и бог. Так почему ж не верить мастеру!

После вечерней трапезы Мацудайра жестом подозвал Артема, вышел с ним на веранду.

— Что ты решил? — спросил мастер.

— Я решил принять твое предложение, Мацудайра-сан. — Артем счел уместным вежливо поклониться.

«В конце концов, — подумал гимнаст, — я всегда смогу уйти, когда надоест. Мне собраться — только короб на плечи».

— Я рад, — сказал мастер. — Я надеюсь, твое присутствие пойдет на пользу Мацудайра-рю... Видишь этот холм? — Мастер вытянул руку в сторону довольно высокого взгорья, покрытого весенней зеленью. — С него в ясный день ты можешь увидеть вершину Фудзи. Она видна, но путь до нее долог. Так же долог путь к вершинам кэмпо. А знаешь, Ямамото, какая высшая цель кэмпо и, думаю, всех воинских искусств? Вот она — меч не нужен вовсе. Когда ты придешь к пониманию этой истины и научишься выходить из любого положения, не обнажая меча, тогда ты можешь сказать о себе: «Я стал кэнси, великим мастером меча».

— Заниматься с мечом дни напролет, чтобы отказаться от меча? Нет ли в этом противоречия? Не разумнее ли сразу обучаться выходить из любого положения, не обнажая меча? — Артем сейчас не играл и не притворялся. Он действительно не понимал логики мастера. И действительно хотел ее понять.

— Потому что сила не снаружи, а внутри тебя. Постоянные, усердные занятия с мечом направлены именно на выковывание духа. А чем сильнее дух, тем чаще отдыхает меч. Но путь к совершенству долог, — еще раз повторил мастер. — Начни его с того, что пойди и хорошо выспись. У тебя глаза слипаются, Ямамото. Сейчас Наканэ отведет тебя в твою комнату. У нас еще будет время поговорить о кэмпо, о твоей стране, обо всем...

Наканэ отвел Ямамото-Артема в его комнату. Хотя, наверное, ее следовало именовать кельей — два с половиной шага в длину, шаг в ширину. Из мебели — только тюфяк на полу. «А нужно ли человеку больше?» — философски подошел к вопросу Артем, падая на этот тюфяк. Вся усталость последних дней разом навалилась на него, когда он увидел перед собой постель, и не было никаких причин откладывать сон. И — словно некие невидимые подпорки вышибли. Проваливаясь в туман, Артем подумал, что завтра он увидит Ацухимэ. И от этого сразу стало хорошо на сердце и на душе.

С тем Артем и заснул.

Но проспать до утра ему было не суждено.

Глава десятая НОЧЬ В БАГРОВЫХ ТОНАХ

Бедные звезды!

Им места нет в небесах —

Так сияет луна...

Лэйкин

Решетчатая бумажная дверь чуть не разлетелась на составные части. От этого грохота Артем ошалело вскинулся на тюфяке, вскочил на ноги и, еще ничего ровным счетом не понимая, инстинктивно отпрянул к дальней стене комнаты. В комнате мигом стало тесно от людей. Кто-то из них поднял над головой фонарь, и его слабый колеблющийся свет показал перекошенные от ненависти самурайские лица.

— Не успел удрать! — радостно закричал кто-то.

— Думал, не догадаемся!

Набившиеся в келью самураи были растрепанны и злы. Их ладони нетерпеливо сжимали и гладили рукояти мечей.

— Только сейчас не вздумайте убивать!

— Вытаскивайте его! — закричали из коридора. Артема ухватили за кимоно, рванули. Артем на кого-то налетел, тут же последовал толчок в спину, от которого гимнаст чуть не сшиб стоящего перед ним человека.

Самураи даже не подумали, что в этой тесноте они крайне уязвимы. Артем без труда мог выхватить у кого-нибудь из-за пояса вакидзаси. И пока они сообразили бы, что происходит, пока сами выхватывали бы оружие, многие из них, подкованных, блин, в фехтовании бойцов, получили бы в бортах пробоины от скромного акробата. В этой теснотище их численное превосходство мигом бы обернулось большим, жирным минусом. Они стали бы мешать друг другу, как пассажиры в трамвае. Тем более многие наверняка по привычке схватились бы за катану. А тут катаной не размахнешься, а коли все же размахнешься — своих же посечешь. К тому же Артем мог выбить из рук и потушить фонарь, в полной темноте его шансы на спасение получили бы еще одну существенную добавку.

Черт... Соблазнительно. Артем чувствовал, что он в шаге от роковой черты, за которой уже не будет иного выхода, кроме как биться насмерть. Что там мастер говорил — умение побеждать без оружия есть высшее мастерство в кэмпо? Можно ли сейчас обойтись без оружия? А кстати, где же ты, сам мастер, чего не летишь на выручку?

Артем все же удержал себя от рокового шага. Может быть, незнание помогло — он не понимал, в чем причина ночного переполоха и насколько она серьезна. Может быть, не все так ужасно, как выглядит. По странной прихоти ума он вдруг вспомнил прошлую жизнь, телерепортажи из жизни мусульман. Когда они хоронили кого-то, скажем, убитого израильской ракетой или разведкой, то похороны оборачивались грандиозной демонстрацией ненависти. Улицы были полны народу, все грозно орали что-то, размахивали оружием, сидели друг у друга на головах, палили из автоматов, все лица были перекошены самым немыслим и злобным образом. Казалось, ну, все — назавтра мир содрогнется. А назавтра — ничего. Устаканивается, обычная жизнь, будто вчера ничего и не было. Выпустили пар и едем дальше... Хотя японцы, конечно, иного темперамента люди.

Наконец его вытолкали в коридор. Ему не дали надеть ни штаны-хакама, ни куртку-косодэ, ни таби, он был в одном кимоно и босиком.

А коридор был забит людьми. Их тут было до дури, до чертиков, даже лень пересчитывать. Наверное, все обитатели школы сбежались. «Что это значит? Нобунага у ворот? Но чего тогда стоит слово мастера, который обещал защиту? Или слово, данное гайдзину, можно нарушить без ущерба собственной чести?» Гимнаст ничего не понимал... Кроме одной очевидной вещи — сейчас уже не убежишь, с этим он явно и фатально опоздал.

— Наканэ! — увидел Артем знакомое лицо.

— Убийца! — заорал молодой самурай. — Ты даже не достоин смерти от меча!

Но зачем-то (видимо, уже не контролируя свои эмоции) он попытался вытащить катану. Ему не дали этого сделать стоящие рядом самураи.

— Мы убьем его позже! Убьем не мечом.

— Ведите его!

— Ведите!

Его схватили за руки, больно сжав запястья, и повели... лучше сказать, быстро потащили по коридору. Потом — по галерее. Знакомый маршрут. Так и есть. Фехтовальный зал.

Кто-то из самураев ходил по залу со свечой и зажигал от нее фонари, висящие по стенам на крюках. Света уже вполне хватало, чтобы увидеть в центре зала лежащего на соломенных матах человека.

Это был мастер Мацудайра. Он лежал лицом вниз, разбросав в стороны руки. Из-под левой лопатки торчала рукоять кинжала. Клинок всадили по самую рукоять.

Артем встал как вкопанный, и его конвоиры вынуждены были остановиться.

— Он мертв? — вырвалось у Артема.

— И ты умрешь! — закричал Наканэ. — Здесь же! Рядом с тем, кого убил!

— Гайдзин! Обезьянье отродье! Кусок гнили! — орали вокруг. И еще что-то орали в том же духе, Артем не вслушивался.

«Дело плохо», — прошелестело в мозгу опавшей осенней листвой. Погано сделалось на душе, поганей некуда.

Артема сильно толкнули, он полетел лицом вниз, упал на маты. Встать не дали — сверху кто-то вспрыгнул, ударив коленями в спину, и тут же сомкнул пальцы на горле.

Гимнаст перевернулся, одновременно всаживая локоть напавшему куда придется, куда попадет. Видимо, хорошо попал, потому что пальцы разомкнулись... Ну а толку-то! Сразу же множество сильных ладоней придавили руки-ноги Артема к полу. «Что я могу сделать? — обреченно подумал гимнаст. — Когда их тут навалом! В келье надо было драться, только там был шанс».

— Гайдзины — это варвары! — кричал кто-то над Артемом. — Никто не запрещает пытать варваров! Дайте мне боккэн. Я не хочу поганить о него боевые мечи. Дайте боккэн!

— Что ты собираешься делать, Цурутиё? — раздался чей-то на удивление спокойный голос.

— Дайте мне боккэн! Я хочу знать, кто его послал! Я проткну ему глаз. Если не скажет, буду пытать дальше!

Артем видел перед собой лицо этого бритоголового Цурутиё — с кустистыми бровями, с пылающими ненавистью глазами и первой неряшливой растительностью на круглом юношеском лице.

Опа! У горла Цурутиё появилось широкое лезвие алебарды-нагината^[55]. Лезвие коснулось его кожи.

— Стой, Цурутиё! Встань и отойди от него! — Артем узнал голос. Да и как было не узнать. Ацухи-мэ, сестра Хидейоши.

— И все отойдите в стороны! — приказала девушка. — Ну! Быстро! Его сюда направил мой брат, пообещав защиту. Раз больше некому, я его буду защищать.

— Ты сошла с ума, женщина! — Цурутиё вскочил, замахал руками. — Он убил мастера Мацудайра!

— Ты это видел? Кто это видел? — Ацухимэ обвела взглядом всех остальных. — Он признался в этом?

— Под пытками признается! — крикнул кто-то из-за спин.

Артема все-таки отпустили. Воспользовавшись, что его больше не держат, он поднялся. И наконец-то посмотрел на девушку.

Ацухимэ стояла, опершись на нагината. Древко алебарды было длиной с ее рост^[56]. Амазонка! Горящие глаза и растрепанные волосы только дополняли образ и удивительно шли ей. Она была босиком, а надето на ней сейчас было темно-синее кимоно с вышитыми золотой нитью пионами.

— Под пытками? — переспросила, усмехнувшись, сестра Хидейоши. — А почему с него начинают пытать? Может быть, начать с тебя, Абэ Иэнари, чей голос я узнала. Ведь оснований подозревать тебя ничуть не меньше, чем чужестранца!

— Ты — женщина, и ты не можешь встревать в дела самураев. — Раздвинув окруживших пятачок, на котором лежал убитый мастер и стояли Артем с Ацухимэ, шагнул, судя по всему, тот самый упомянутый Абэ Иэнари. А судя по морщинам и седине в волосах, этот самурай был одним из наставников Школы. Или местным «вечным студентом».

— Я не могу встревать?! — не произнесла, а прошипела рассвирепевшей рысью девушка с нагината, ее глаза сузились до предела, почти исчезнув с лица. — Я не могу! Я — Ацухимэ из рода Кумазава, дочь Кумазава Масахиро, в моих жилах течет кровь Минамото ёсицунэ^[57]. И я что-то там не могу?! Кто здесь может сказать, что его предки сделали для страны больше?! Может, ты, Абэ Иэнари, жалкий плебей, сын вожака рыбачьей артели, получившего самурайские мечи только за то, что долгие годы поставлял свежую рыбу престарелому, слабоумному тайро^[58]. Или ты, Хасимото, чей отец был безродным ронином! Или ты, Цурутиё, чей род всегда с охотой поддерживал любых мятежников! Или, может, ты, Такэаки, не знающий своего отца и живущий здесь из милости сэнсэя?

Как-то враз все в зале примолкли. И когда замолчала Ацухимэ, в зале повисла неожиданная, поразительная тишина.

Тишину разорвал голос Цурутиё:

— Кто еще мог убить сэнсэя! Он, только он — гайдзин! Стоило ему приехать, как сэнсэя убили! Не раньше, а в этот день!

— Я спрашиваю еще раз, кто-нибудь видел, как чужестранец убивал мастера Мацудайра или как он крался ночью к комнате сэнсэя? — Ацухимэ приподняла нагината и острием обвела круг собравшихся. — Может быть, кто-нибудь видел, как гайдзин крался к себе в комнату? Хоть это видели?

— Я не стесняюсь того, что мой отец ловил рыбу, — это опять заговорил Абэ Иэнари. — Сэнсэй Мацудаира учил нас не кичиться чужими заслугами. К тому же в Мацудайра-рю среди учеников и наставников много людей из благороднейших семейств, которые тоже сделали для страны немало. А ты — всего лишь женщина. Ты не можешь прикасаться к оружию, ты должна сейчас находиться на женской половине.

— Ах, вот как ты вдруг заговорил, Иэнари! — Девушка сложила руки на груди, зажав между ними древко нагината. — Стоило только мастеру покинуть нас! Надеешься занять егоместо? Или ты хочешь оскорбить меня? Так оскорби, если хочешь сразиться со мной по всем правилам фехтовального искусства! Я даже согласна на твой выбор оружия. Хочешь, мы будем биться на нагината или на копьях? Хочешь — выбери катану. Я согласна на бо и на дансэн утива^[59]. Я согласна и на лук. Ведь я же женщина, и я не смогу натянуть лук, правда? А пока еще раз напомню тебе, что я из рода Кумазава. Оскорбив меня, ты оскорбишь дом Кумазава. И если рядом нет мужчины из рода Кумазава, я буду защищать честь рода.

— Ты не должна так говорить, женщина, и злить людей, которые любили сэнсэя, — Невысокий худощавый и тоже не очень молодой самурай вышел в первый ряд столпившихся вокруг девушки и чужестранца. — Замолчи! Ни у кого здесь не было причин убивать мастера Мацудайра! Мы все любили его и любили эту школу. Что теперь будет со школой? Ни у кого из нас не было причины убивать сэнсэя. Только у гайдзина были причины!

— Ни у кого, говоришь... — Глаза Ацухимэ опять превратились в две словно нарисованные на лице тонкие полоски, что — как уже понял Артем — не предвещало ничего хорошего находящимся поблизости от нее недоброжелателям. — Ни у кого? Тогда слушайте. Я скажу вам сейчас. Начнем с-с...

Ацухимэ совершила одновременно хищный и изящный поворот головы, выбирая жертву.

— С тебя, Хара Итиноси. — Лезвие нагината качнулось в сторону невысокого худощавого самурая. — Все мы восхищались мечом сэнсэя, «Светом восемнадцати лун». И как можно не восхищаться клинком, выкованным самим Амакуни^[60]. Однако ты, Хара Итиноси, не просто восхищался. Ты смотрел на этот меч, как мужчина смотрит на женщину, не мог оторвать взгляд. Это мужчина не обратит внимания на такой пустяк, как блеск охваченных страстью глаз, а от женщины подобное не укроется. Вожделение — вот что я читала в твоем взгляде. Вы скажете, меч не похищен. Да, это так. Но может быть, кто-то собрался похитить его позже. Или ты, Хара Итиноси, подумал — раз я не могу владеть, то пусть не владеет им никто!

— Ты... ты... — Худощавый самурай от возмущения не мог ничего выговорить, лишь судорожно сжимал рукоять катаны.

— Продолжать? — не обращая внимания на реакцию худощавого самурая, спросила Ацухимэ. Спросила, похоже, сама у себя, потому что без перерыва продолжила: — А ты к кому ходишь почти каждую ночь, Хасимото? Что молчишь? Так я тебе скажу! Ты ходишь к Карахаси, к наложнице господина Мацудайра. И от кого ребенок, которого она сейчас носит под сердцем, еще неизвестно. Не ревновал ли ты ее к сэнсэю, а? Ты говорил, что любишь ее. Что опять молчишь? Или ты думал, что женщины умеют держать язык за зубами? Если ты так думал, ты глуп, Хасимото! Да только глупость не помеха ревности, а ревность любого может толкнуть на преступление. А ты, Куримото?!

— Замолчи! — вскинул руку один из самураев.

— Замолчать? Ты затыкаешь мне рот? Я разве начала обвинять? Если ты хочешь, чтобы я не продолжала, встань здесь, рядом со мной и нашим гостем, скажи, что ты не веришь в его виновность только потому, что он гайдзин.

«Она восхитительна, сгореть мне в аду! — Артем, забыв обо всем, любовался этой женщиной. — Да ради такой женщины... даже не знаю что...»

— Ты не встал рядом, тогда я скажу про тебя, Куримото! — Ацухимэ наклонила нагинату. — А-а, ты положил ладонь на рукоять катаны! Что ж, выхватывай меч и пытайся снести мне голову. Только я раньше успею достать тебя нагината. А еще раньше я успею сказать, что хотела. Все знают, как ты относился к чужеземцам. Ты любил повторять: «Все чужеземцы — варвары, не допускать гайдзинов в страну, выдворить тех, кто есть, и раз и навсегда очистить от скверны Землю Богов — Японию!» И вот ты видишь чужеземца, которого Мацудайра принимает в своем доме как равного. Все тут знают, что ты подвержен вспышкам гнева, во время которых тебе трудно сдержать себя в ножнах благоразумия, и эти вспышки сэнсэй, как ни бился, побороть не мог...

— Твой язык подобен пчелиному жалу, женщина! — закричал Куримото, выхватив из ножен длинный меч.

И тут Ацухимэ одним движением туловища, можно сказать, уничтожила самурая. Она элегантно, так, на носочках, развернулась и оказалась к грозному самураю Куримото спиной, тем самым оставляя его в полных дураках — не рубить же ему женщину мечом со спины, не кричать: «Эй ты, повернись!» Он так и застыл в нелепой позе, не зная, что ему делать. Нет, может быть, он бы опомнился и закричал: «Эй ты, повернись!», да только Ацухимэ как ни в чем не бывало, будто ничего и не заметила, продолжила говорить:

— Вы согласитесь, господа самураи, что не только у чужестранца были причины желать смерти сэнсэю, а? Так? Согласны со мной? Или мне продолжать называть имена?

— Я не соглашусь с тобой, женщина, — вдруг снова заговорил Хара Итиноси, про которого Ацухимэ уже говорила. — Может быть, не все здесь знают, но за голову этого гайдзина даймё Нобунага назначил награду. Коку риса! Выходит, гайдзин уже совершал преступления в этой провинции. И наверное, не одно, раз награда так велика...

Артем не исключал, что это прозвучит рано или поздно. Слухом земля полнится. Плохо, конечно, что дошло до селения Касивадзаки, плохо, что сейчас прозвучало, да уж ничего не попишешь. Самураи зашумели, обсуждая услышанное. Артем же увидел, что сестра Хидейоши как-то сразу поникла, взгляд ее агатовых глаз потускнел. Допустить, чтобы он тускнел и далее, остаться без ее поддержки было никак нельзя.

— Это так! За мою голову Нобунага действительно назначил награду! — громко сказал Артем. — Именно поэтому я последний, кто был бы заинтересован в смерти мастера Мацудайра. Потому что я пришел в этот дом в поисках убежища и мастер обещал мне покровительство и защиту. А теперь я лишен ее.

— Тогда я знаю, что мы сделаем! — Хара Итиноси поднял вверх руку. — Мы пошлем за Нобунага. Как бы мы здесь ни относились к даймё, это будет лучшим выходом. Он следит за порядком в провинции, преступления и преступники — это по его части. Пусть придет и выяснит, кто убийца.

«Правильно», «Очень верно придумал», «Мудро», «Всех устроит», — зашептались вокруг. Ацухимэ же молчала. Она опиралась на нагината, но в позе ее угадывался надлом. Вероятно, чтобы предупредить возможные возражения, Хара Итиноси сказал:

— Мы знаем, случись такая беда с кем-нибудь из нас, сэнсэй не пустил бы даймё Нобунага в Касивадзаки, мастер Мацудайра сам нашел бы убийцу и наказал его. Но мастера с нами нет. Поэтому нужен человек, кто установит истину.

«Гладко стелет гад, — подумал Артем. — И что тут можно сделать? Смириться? Пусть посылают за Нобунага, а пока тот едет, попробовать удрать».

— Я готов согласиться с господином Итиноси, — сказал Артем. — Пусть пошлют за Нобунага. Пусть он найдет убийцу. Ради этого я готов сдаться даймё и предстать перед его судом. Но я бы предложил подождать до утра. До утра не отправлять гонца к Нобунага.

— Что это изменит, гайдзин? — спросил кто-то из самураев.

— Сейчас мы все во власти чувств. Утром же придет очередь мысли. Может быть, утренний свет и спокойствие ума откроют нам некую очевидную истину, мимо которой мы прошли ночью.

— Он попробует сбежать! — крикнул самурайчик Наканэ.

— Он пытается обхитрить нас! — поддержал его Цурутиё.

— Можете охранять меня всей школой, — развел руками Артем.

— Всей школой незачем, но четверо самураев будут постоянно рядом с тобой, — сказал Хара Итиноси, который, кажется, потихоньку выдвигался в главные.

— А я буду рядом с этими четырьмя, — сказала Ацухимэ. — Чтобы они ничего не натворили.

— Я все же не понимаю, зачем нам нужно ждать рассвета! — Куримото с лязгом задвинул меч в ножны.

— У нас говорят, утро вечера мудренее, — сказал Артем.

— Решено, — твердым голосом произнес Хара Итиноси. — До утра гонца к Нобунага не отправляем.

— Ты на что-то надеешься? — тихо спросила девушка, наклонившись к Артему.

— Я попробую отыскать след, который приведет к убийце. Задача сложная, но выполнимая...

Глава одиннадцатая «СВЕТ ВОСЕМНАДЦАТИ ДУН»

Зажегся легко —

и так же легко угаснет

ночной светлячок.

Тинэ-лзё

«Ведь это я только так пообещал, что легко поймаю Кирпича. Если б это было так просто, мы бы их всех давно переловили, Шар-рапов» — эта фраза из незабвенного кинофильма не давала Артему покоя, пристала, как банный лист, и вертелась на уме... — так, бывает, прилепится к языку некая мелодия, ходишь напеваешь ее или насвистываешь и никак не можешь избавиться...

Вот, казалось бы, он, человек знакомый с книжными и киношными похождениями великих сыщиков, вооруженный представлением о дедукции, смотревший сериалы про Эркюля Пуаро и мисс Марпл, прочитавший на языке подлинника тьму-тьмущую российских детективов, — он должен был в два счета распутать это дельце. Однако прошло уже часа два (а то и более) с того момента, когда чужестранцу предоставили относительную свободу, а Артем убийцу еще не нашел.

Четверо самураев ходили по пятам и таращились на Артема так, словно подозревали его в совершении не только ночного, но и всех нераскрытых в стране Ямато преступлений, начиная с эпохи первого императора и по сей день. Кто-то из них ограничивался сердитым сопением и грозным блеском очей, а другие нет-нет да и толкнут невзначай, исподтишка. И они называются благородными самураями, джентльменами древних эпох, блин! Впрочем, им простительно по причине малолетнего возраста, они еще глупые дети. И по этой же причине Артем не отвечал им, делал вид, что не заметил. Зато Ацухимэ однажды заметила и так влепила древком нагината по руке, что отбила охоту к шалостям у всех добровольных вертухаев самурайского звания.

Тело мастера все еще лежало в центре фехтовального зала. На этом настоял Артем, сказав уже всем, что убийца мог оставить следы и эти следы он попробует отыскать. Ацухимэ его поддержала, а Хара Итиноси не возражал, видимо, за ночь устав уже возражать и спорить до хрипоты.

Однако никаких следов Артему обнаружить не удалось. Он, конечно же, думал о снятии отпечатков пальцев и о прочих приемчиках из сферы доступной криминалистики, с которыми злоумышленники просто не могли быть знакомы по причине многовековой своей отсталости и, стало быть, не опасались прокола с этой стороны. Но как тут снимешь те же отпечатки, с помощью каких таких подручных средств? Ну, допустим, бумага тут найдется, только сгодится ли она? Потом что-то нужно напылять на поверхность рукояти кинжала, как-то делать оттиск, как-то надо уговорить самураев «сдать» свои отпечатки...

Хорошо. Пусть невероятными усилиями он все же снимет отпечатки с орудия преступления и «откатает пальчики» у всех самураев. Пускай какие-то отпечатки совпадут. А как убедить этих дремучих нехристей, что папиллярные линии у людей уникальны и их совпадение есть неоспоримое доказательство виновности, какими аргументами достучаться до их деревянных мозгов? Одного утра на все это громадье задач явно не хватит. Так стоит ли вообще затевать? Думается, что нет.

И вообще, ни черта тут у них нет полезного и нужного! Нет даже увеличительного стекла, с которым можно было, поползав на коленях, изучить каждый миллиметр, а то, глядишь, и удалось бы разыскать на соломенных матах некий волосок, который неоспоримо укажет на убийцу... Можно, конечно, все бросить и заняться изготовлением увеличительного стекла. Кто ж спорит, можно! А пока он будет его тут непонятно из чего и как изготавливать, его двенадцать раз казнят и пятнадцать раз сожгут на погребальном костре по буддистскому обряду... ну, или сто раз отправят в мир иной по обряду синтоистскому. З-замечательно!

Короче, оставалось полагаться лишь на свой острый ум и скрытые дедуктивные способности. А также на то, что ум еще более прежнего обострится под дамокловым мечом отправки гонцов к Нобунага. Уж больно не хотелось попадать в лапы Нобунага...

Первое, на что Артем обратил свое внимание, приступив к расследованию, — беспечность мастера Мацудайра. Как же это он позволил убийце подобраться к себе вплотную? Убийца, что ли, ступал бесшумно, аки призрак бестелесный? Вот именно — ему следовало быть призраком, и только призраком, чтобы в ночной тишине подобраться к мастеру совершенно бесшумно. Ничем не хрустнув, не выдав себя дыханием или шорохом соломенных матов под ногами. Нет, к обычному человеку (ко мне, допустим, признал Артем) необычных способностей убийца, может, и сумел бы подкрасться незаметно, но тут ведь мастер кэмпо! Да и сам убийца побоялся бы так рисковать. Малейшая оплошность, мастер оборачивается, и все — гудбай успех, провал затеи. Словом, вывод напрашивался сам собой — мастер знал убийцу и всецело ему доверял. Настолько всецело, что спокойно повернулся к нему спиной. А значит...

А значит, убийцей непременно должен быть кто-то из домашних! Кто-то из других наставников школы, из учеников, из слуг или... может быть, кто-то из женщин.

Погоди-погоди, сам себе возразил Артем. А если ночью тайно прибыл некто, кого мастер хорошо знал и кому доверял как себе? Скажем, тот же Хидейоши или кто-то вроде него. Убил мастера и незамеченным убыл восвояси. Вероятность такого сценария невелика, слишком уж ловким получается этот убийца, прямо ниндзя какой-то, но пока какая-то вероятность сохраняется, версию скидывать со счетов не стоит. Но все же домашние — первые на подозрении. «Э-хе-хе, — вздохнул в этом месте расследования Артем, — нелегка ты, участь частного сыщика».

Воздушный гимнаст, конечно, как мог тщательно осмотрел место преступления. Прилежно с фонарем исползал на коленях все маты вокруг трупа, осмотрел труп. Но не переворачивал. Решил не будить лихо в виде и без того злобно позыркивающих на него самураев. Осмотрел Артем и кинжал.

На вопрос «чей кинжал», которым почему-то никто не задавался до сего момента, в том числе и сам Артем, ему ответила Ацухимэ:

— Это кинжал самого сэнсэя. Убийца взял его из комнаты оружия.

— А попасть в эту комнату легко?

— Да. Она находится на другой стороне внутреннего двора, рядом с залом для трапез.

— Что из оружия в ней хранится?

— Все то оружие, что использовал мастер для занятий воинским искусством. Тебе перечислить все? Там хранится тёкуто, кэн, тати, нодати, танто^[61]...

— Не обязательно перечислять! — остановил Артем. — Оружейная комната не охраняется?

— Зачем? — искренне удивилась Ацухимэ.

«А и действительно! — гимнаст поразился собственной недогадливости. — Когда они и так тут все разгуливают с оружием».

— Но ты же говорила мне, что в детстве тайком пробиралась в эту комнату, нарушая строжайший из запретов, — нашелся Артем.

— Конечно, тайком, как же еще! Туда нельзя входить женщинам, — сказала Ацухимэ. — А у вас не так?

Некогда было поддерживать разговор о бедственном положении женщин в разных странах Средневековья... Кстати говоря... Еще раз Артему пришло в голову, что убийцей могла быть и женщина. Ну, сами... сами эти подлые мысли приходили! И от них невозможно было отмахнуться! Тем более... Тем более, как убеждала других сама Ацухимэ, причины желать мастеру смерти были у многих. Не было ли таких причин у самой Ацухимэ? Например, та же ревность? Или мастер — он ведь мужчина, не надо об этом забывать! — когда-то взял ее силой, и она давно вынашивала план мести...

«Все, хватит, хватит! — приказал себе гимнаст. — Подозревать можно любого. Поэтому надо идти не от людей, а от фактов и улик. Где эти факты и улики? Нету? Так ищи!»

— Меня другое занимает, — сказал Артем, пальцем смахнув со лба каплю пота. — Убийца взял кинжал. Почему он не взял ни один из мечей, боевой веер, нагината, лук и далее по списку? Почему он предпочел именно кинжал? Причем взял не какой-нибудь другой, а собственный кинжал мастера?

— Я поняла тебя. Действительно есть о чем подумать. — Девушка нахмурила лоб. — Я не знаю ответа.

— Может, убийца лучше всего управляется именно с кинжалом, — предположил Артем. — Кто у вас всему остальному предпочитает кинжал?

— Чтобы всадить в спину, большого умения не нужно. Любой справится. Даже любая женщина, даже слабый, больной мальчик.

— А может, он метнул его?

Ацухимэ взглянула на него как на маленького. И сказала со снисходительностью в голосе:

— Это же ёрой-доси, «кинжал милосердия». Им на полях сражений добивают безнадежно раненых, чтобы облегчить страдания. Для метания убийца выбрал бы коцука^[62]. Но даже метни он ёрой-доси, тот не вошел бы по самую рукоять.

— Понятно. — Артем устало потер ладонью лоб. — Неплохо было бы опросить всех домашних. Не только самураев, но и вообще всех, включая женщин, слуг и малых детей. Как говорил один весьма известный у меня в стране мастер розыскных дел, в любом дельце всегда найдется человечек, который что-либо слышал, что-либо видел.

— Если бы кто-то что-то видел, он бы вышел и сказал об этом, — сказала Ацухимэ, резким движением головы отбрасывая со лба прядь черных волос.

«Сложно с вами, — подумал Артем. — Впрочем, идея с допросами заранее обречена. Гайдзин проводит допросы, ха! Кто из них согласился бы на такой позор — отвечать на вопросы гайдзина! Каждого пришлось бы уговаривать по целому дню».

Артем еще раз внимательно все облазил и осмотрел. Стыдно перед памятью великого Холмса, но он так ничего и не обнаружил. Ни малейшего следочка. Хотя добросовестно все обшаривал! «Ладно. Забудь и думай дальше, — приказал себе гимнаст. — Должна быть где-то зацепка!»

Например, место и время преступления. Время — глухая ночь, в это время люди обычно спят мертвецким сном. Место — фехтовальный зал, куда люди обычно по ночам не ходят. Или ходят?

— Скажи, а часто ли мастер посещал ночью фехтовальный зал?

Со своим вопросом он опять обратился к Ацухимэ. А к кому еще? Нет никакого желания общаться с хмурыми самурайскими личностями. К тому же, сдается, девушка уж никак не глупее своих однодомцев мужеского полу.

— Я ничего не знаю об этом, — ответила Ацухимэ.

— Тогда, — Артем наклонился к самому ее уху, прошептал, покосившись на супящих брови самураев, — спроси об этом у моей почетной охраны. Может, кто-то из них знает.

— Они тем более не знают, — сказала девушка. — Если что-то в доме неизвестно женщинам, это неизвестно никому.

— Ну хорошо, а тебя саму ничуть не удивляет, что мастер посреди ночи оказался в фехтовальном зале?

— Я не вижу в этом ничего странного, — пожала плечами Ацухимэ. — Ночь — прекрасное время, чтобы медитировать в одиночестве.

— Подожди... — От пришедшей на ум мысли Артем непроизвольно щелкнул пальцами. — А кто обнаружил труп?

Вообще-то этим вопросом следовало озадачиться давным-давно, может быть даже в первую очередь, а не тогда, когда прошло уже черт знает сколько времени с начала следствия. От подобного сыщицкого дилетантства Холмс, наверное, все бока отмял, ворочаясь в литературной могиле.

— Сибо! — Ацухимэ громко обратилась к самому старшему из самураев. — Кто нашел убитого сэнсэя?

Сибо знал ответ. Оказалось, труп обнаружил старый знакомый Артема Наканэ. Он проходил мимо фехтовального зала, в приоткрытую дверь увидел свет фонаря, из свойственного ему любопытства заглянул внутрь и разглядел распростертого на полу сэнсэя, из спины которого торчала рукоять кинжала. Ах вот как... У Артема сразу же появился новый вопрос: «А почему сам Наканэ бродил ночью по дому, аки тень Мертвого Императора?» Вот на этот вопрос Сибо ответа не знал. А знал его, разумеется, только сам Наканэ. Бежать искать его и будить, если спит? Да нет, тема того не стоит. Ну, услышишь от самурайчика, что он вставал по нужде, или признается, что ходил к этой самой Кабуке... Кабуко... ну, в общем, к своей подружке, о которой Ацухимэ говорила.

Артем с тоскливой безнадежностью понял: он не знает, что делать. Но что-то делать надо было. А может... сорваться с низкого старта, броситься наутек — и пусть догоняют? Какие-то шансы есть...

Все самураи, стерегущие Артема, смирнехонько разместились по углам фехтовального зала, освещенного фонарями-укидару. Гимнаст сидел на корточках, прислонившись к стене. Рядом с ним на коленях сидела Ацухимэ. Ее одолевала утренняя дремота, то и дело ее голова начинала клониться, она вздрагивала и героическими усилиями воли распахивала глаза.

Уже разгорался рассвет — Артем только что вернулся с улицы (понятно, что его сопровождали самураи в полном составе и с их присутствием примиряло только присутствие Ацухимэ). На улице он тоже пытался обнаружить зацепки, сам не очень представляя, что это может быть. Например, извилистая цепочка следов на сырой земле с капелькой крови в каждом отпечатке, и цепочка та приведет в комнату преступника... Или вдруг удалось бы найти случайно оброненный дневник самурая, где все преступление чистосердечно описано с момента его обдумывания.

«Шути, шути, — пробурчал внутренний голос. — Дошутишься до плахи с топором или до бамбукового кола. На всякий случай я бы на твоем месте поинтересовался, как в здешних пенделях казнят преступников. Может быть, и нет ничего страшного. Чирк по горлу — и ты на небесах. Кр-расота!»

Хорошо хоть эти преимущественно детско-юношеские самураи не донимали глупыми расспросами типа: «Как продвигается расследование, скоро ли пойдем на задержание?»

Твою мать, короче!!! Артем на совесть (так во всяком случае ему самому представлялось) отработал следы преступления. И ничего не выходит!!!

Честно говоря, приступая к расследованию, Артем был преисполнен оптимизма. Почему-то ему казалось, что он сможет выйти на след убийцы и если не выявит его в течение ночи, то сумеет убедительно доказать хотя бы свою непричастность. Однако ни того ни другого...

— Ты узнал, кто убил сэнсэя? — разлепив глаза и подавляя зевоту, спросила Ацухимэ, и в голосе ее было столько надежды, что у Артема сдавило горло.

— Я на пути к этому. Я много узнал этой ночью.

Ну, не мог! Не мог он сказать ей правду: «Ты знаешь, свет моих очей, признаюсь тебе как на духу: перспективы у следствия самые унылые. Никаких зацепок, никаких ниточек, ухватившись за которые можно было бы размотать клубок. Ни-чего. "Глухарь" вырисовывается, одним словом».

Артем закрыл глаза. Неужели он полный ноль как сыщик? Столько прочитано и просмотрено. Надо думать дальше, напряженно думать...

Он поймал себя на том, что уже пошел в своих размышлениях по второму кругу: пальчики, невозможность их откатать и далее по списку.

Но ведь где-то должна быть подсказка...

Скоро утро, снова все соберутся, убийца не найден.

— Джек Лондон!!! — вскочил Артем. — Ну конечно! Это оно...

На него смотрели, как на сумасшедшего.

— Священный предмет, — бормотал Артем себе под нос, наматывая круги по фехтовальному залу. — Какой же, какой? «Свет восемнадцати лун». Что может быть более подходящим!

«Ведь они в сущности такие же дикари, как и эскимосы из рассказов Джека Лондона, — это он уже произносил не вслух, а про себя. — Они верят в колдовство, их мир населяют духи, которых они зовут ками. Должно получиться. Только надо все как следует продумать, чтоб без ошибки...

Артем бросился к Ацухимэ, опустился с нею рядом на пол, схватил ее за руку, горячо зашептал, наклонившись к самому ее уху:

— Я найду вам убийцу. От тебя, Ацухимэ, потребуется немногое, вернее, одно лишь потребуется. Ты должна помочь убедить самураев, что до меча мастера Мацудайра, известного как «Свет восемнадцати лун», может дотронуться не только сам мастер...

Глава двенадцатая «СВЕТ ВОСЕМНАДЦАТИ ЛУН» (Продолжение)

Перепела в полях

квохчут, квохчут — должно быть, решили,

что ястреб дремлет.

Басе

Собрать в одном месте всех обитателей «гасиенды дона Мацудайра» оказалось невероятно сложным делом. Собственно, Артем отлично представлял себе, что затея однозначно обречена на провал, исходи предложение от него. Оно должно было непременно исходить от какого-то авторитетного лица. Но где его взять и как заручиться его поддержкой?

Ацухимэ таковым лицом быть не могла, потому что была женщиной. Ха, женщина и гайдзин! Трудно вообразить себе что-либо менее авторитетное в японских глазах. Чтобы там эти двое ни наплели, какими бы убедительными ни были их аргументы, кто станет их слушать! Но зато Ацухимэ могла стать гайдзину добрым советчиком. Например, могла подсказать, с кем говорить и как вести разговор. Поэтому Артем поделился с ней замыслом.

Сначала сестра Хидейоши вполне ожидаемо ему не верила — до тех пор, пока он не показал ей татуировку. Увидев дракона на плече, она сперва испуганно отшатнулась, потом на смену испугу пришло изумление, потом крепко призадумалась.

— Тебя не станут слушать, — наконец сказала она, задумчиво теребя прядь волос. — Они скажут — пусть приедет даймё Нобунага, он нас рассудит.

Они с Ацухимэ разговаривали во внутреннем дворике у пруда. В пруду над камнями и корягами плавали карпы и еще какие-то рыбы с золотыми плавниками. А самураи топтались неподалеку — на галерее, оттуда и наблюдали за гайдзином.

— Тогда надо напомнить им, что мастер Мацудайра терпеть не мог Нобунага и не хотел видеть даймё в селении Касивадзаки, — напористо произнес Артем. — Тому, кто будет яростно против, можно сказать: «А не ты ли и убил мастера, раз противишься выявлению истинного убийцы»!

— Верно, Алтём. — Ацухимэ решительно поднялась с камней, которыми был выложен берег пруда. — Я схожу к Хара Итиноси и сама поговорю с ним...

«Ага, все-таки Итиноси, — подумал гимнаст. — Видимо, по сложившейся у них иерархии именно он теперь как бы главный. Временно или постоянно. Занял свято место. Типа, как место президента во всяких там развитых странах автоматически занимает вице-президент... Вот вам, кстати, еще один повод для убийства мастера Мацудайра...»

Хара Итиноси и Ацухимэ вернулись вместе, оживленно разговаривая на ходу. Они остановились, пяти шагов не дойдя до Артема, возле украшенных разноцветными лентами, врытых в землю двух лакированных столбиков.

— Если гайдзин все же обманет нас, я покрою себя позором. Ты подумала об этом? — донеслось до Артема. Это говорил Хара Итиноси.

— Не иди от себя, от своих страхов! Подумай, как бы поступил сейчас сэнсэй, и поступи так же! — громко и отчетливо произнесла Ацухимэ, потом низко поклонилась и отошла в сторону.

«Однако эта женщина все же имеет здесь авторитет, заслужила, к ней прислушиваются даже после смерти мастера». Артем не мог ничего утверждать, слишком мало еще покрутился в здешних сферах общества, но все же было у него стойкое подозрение, что такое положение женщины отнюдь не обычное дело в стране самураев, а скорее редкое и приятное для Артема исключение.

Озадаченный словами женщины, Хара Итиноси какое-то время сосредоточенно размышлял, расхаживая между столбиками с лентами и грудой мшистых камней. Потом самурай, видимо, приняв какое-то решение, быстрым шагом направился к Артему.

— Покажи знак Белого Дракона на твоем плече!

Итиоси рассматривал татуировку внимательно и долго.

— Да, это Бьяку-Рю, — сказал он, наконец перестав мять Артему плечо и водить пальцем по коже. — Могущество Белого Дракона известно всем... Если человек носит на своем теле изображение Белого Дракона и с ним не происходит ничего плохого, значит, он пользуется покровительством Бьяку-Рю. Хорошо, сделаем так, как ты сказал. Меч «Свет восемнадцати лун» обладает столь сильным ками, что он не допустит ошибки. Но если ты нас обманываешь, мы больше не станем слушать тебя, гайдзин, и до прихода Нобунага ты будешь сидеть взаперти...

— Согласен, господин Итиноси, — сказал Артем и поклонился, выказывая глубиной поклона и плотно прижатыми к бокам руками глубокую признательность господину Итиноси за мудрое решение...

И вот все собрались во внутреннем дворике и на огибающей его галерее — свободного места не осталось. Артем и не ожидал, что на этом «ранчо» проживает столько людей.

Самураи держались отдельно, слуги отдельно. Отдельно от тех и других держались женщины. Одни малые дети бегали повсюду, не придавая никакого значения сословным и половым различиям. И уж совсем отдельно ото всех, как заметил Артем, держалась Ацухимэ. «Впрочем, оно и понятно, — подумал гимнаст. — Женщины, даже самурайские жены, не могут принять ее за свою, уж больно неправильно себя ведет».

— Вы уже знаете, что случилось этой ночью.

Едва заговорил Хара Итиноси, установилась тишина. Вместе с Артемом, в окружении наиболее взрослых и, надо думать, наиболее влиятельных в этом доме самураев он стоял на ступеньках, ведущих с галереи во внутренний дворик.

— Мастера убили подло. В спину. Так убивают только варвары и ямабуси.

Понятное дело, Артема тут же опалили десятки пылающих ненавистью взглядов. Неуютно было под ними, признаться.

— Господин Мацудайра позвал к себе чужестранца по имени Ямамото, — Итиноси показал рукой на Артема, — потому что тот находится под покровительством Белого Дракона и наделен крупицей его могущества. Покажи им знак Бьяку-Рю на своем плече!

В третий раз за это утро Артем заголил плечо. И опять ему пришлось наблюдать уже привычную реакцию на своего дракона — страх и изумление. Страх, кстати, преобладал.

Во дворе и на галерее поднялся шум. Хара Итиноси властно поднял правую руку вверх, призывая всех к тишине.

— Чужестранец Ямамото говорит, что может силой Белого Дракона пробудить к отмщению ками, заключенный в мече господина Мацудайра, что носит имя «Свет восемнадцати лун». И меч сам отомстит подлому убийце хозяина меча. А теперь ты скажи, Ямамото!

— Это так, — сказал Артем. Даже не пришлось особо напрягать связки, чтобы его голос услышали все люди на галерее и во дворе — с акустикой тут было все в порядке. — Меч сам найдет убийцу и отомстит ему. Как только убийца дотронется до ножен, клинок отсечет ему голову. Невинным людям нечего бояться. Невинным людям ничего не грозит. Все, что вам нужно сделать, — это подойти к мечу, сжать ножны руками, подержать немного, отпустить и отойти. Меч лежит рядом с господином Мацудайра в фехтовальном зале.

Артем выразительно посмотрел на самурая Итиноси.

— Делайте так, как сказал Ямамото! — приказал Хара Итиноси.

И началось. Люди по одному входили в фехтовальный зал. Двери зала не задвигали, и поэтому стоящие у порога могли видеть, как люди подходят к центру зала и опускаются на колени перед телом мастера. Они низко склонялись перед покойным. Катана мастера, носящая имя «Свет восемнадцати лун», лежала у ног Мацудайра. (Собственно, лежала там, куда ее положил Артем. Он зашел в фехтовальный зал перед началом, закрыл за собой дверь, мотивируя это секретами своей мистической связи с Белым Драконом, и кое-что подготовил. Что должно было, по его мнению, сработать. Потому что если не сработает... Впрочем, об этом лучше пока не думать.) А вот как люди кладут руки на меч, от двери не было видно, потому что они располагались спиной к двери.

Все происходило в благоговейной тишине — такая бывает, пожалуй, только на кладбище зимой. Даже самые беспокойные дети и те угомонились. Тишина так и продержалась до самого окончания мероприятия. То есть до тех пор, пока последний из людей (к мастеру подходили и дотрагивались до меча даже женщины и дети) не вышел из фехтовального зала. Последним был Артем.

— Ничего не случилось, меч никого не покарал, — прошептал Хара Итиноси, широко распахнутыми от удивления глазами уставившись на Артема. — В доме не осталось никого, кто бы не прикоснулся к «Свету восемнадцати лун». Как так, Ямамото?

— Все ясно! — диким голосом закричал Наканэ. Вид у него сейчас был по-настоящему страшный. — Гайдзин — убийца сэнсэя!

— Он обманул нас! Мерзкий гайдзин! Смерть ему! Смерть гайдзину!

Из ножен вылетели катаны. Сталь засверкала вокруг Артема. Надвинулись перекошенные, страшные, злобные лица.

— Подождите! — Гимнаст вскинул руку. — Это еще не все! Сейчас и наступит момент истины! Сейчас мы увидим убийцу. Пусть все выставят перед собой открытые ладони. Вот так! Делайте, как я!

Артем выбросил перед собой руки, повернув их ладонями вверх. На коже его ладоней были видны две отчетливые темные полосы.

— Прикажи им, Итиноси! Ну же! — повысил голос Артем. — Пусть все покажут ладони.

Хара Итиноси не спешил ничего приказывать. Он молча поднял руки и взглянул на свои ладони.

— Что это? — Он тоже увидел на них две темные полосы.

— Это простая сажа. Самая обыкновенная сажа. Ты еще не понял, в чем дело? У кого чистые ладони, тот и убийца. Мы же не видели от двери, кто прикасается к ножнам, а кто только делает вид. Убийца ни за что не стал бы трогать ножны, испугавшись мести «Света восемнадцати лун». Понимаешь теперь?

— Всем показать ладони! — рявкнул Хара Итиноси. — Ты!

Самурай шагнул к ближайшему человеку — им оказался Наканэ, силой перевернул его ладони. Ладони оказались запачканы.

— Оступи назад, не мешай! — приказал Итиноси. — Переворачивайте ладони, вытягивайте руки, чего ждете!

Младшие самураи один за другим стали вытягивать руки ладонями вверх. Старшие самураи пока только хмурились и не торопились следовать их примеру.

— А почему я должен потакать гайдзинским выходкам? — крикнул Куримото.

— И почему ты, Итиноси, слушаешь гайдзина? — подхватил вслед за ним Хасимото.

— Верно! Верно! — зашумели другие старшие самураи.

— Замолчите! — вдруг рявкнул Итиноси. Артем аж вздрогнул — он никак не ожидал от Итиноси такого генеральского рыка. Человек превращался в главного прямо на глазах.

— Если ты чего-то не понимаешь, Куримото, это не значит, что этого не понимаю я! — Так Хара Итиноси изящно назвал Куримото болваном.

И тут Артем увидел, как кто-то из самураев под шумок бочком выбирается из толпы, явно собираясь выскользнуть с галереи в коридор.

— Распорядись, чтоб никого не выпускали! — Артем подскочил к Итиноси и не слишком вежливо схватил его за руку. — Посмотри!

Гимнаст вытянул руку в направлении пытающегося улизнуть самурая. Бритоголовый... Артему даже показалось, что он знает его. Впрочем, сейчас это было неважно.

— Куда он хотел уйти?! — Артем вдруг четко осознал, что должен брать инициативу и нагнетать, иначе все опять выльется в самурайскую перепалку и в этом увязнет. Поэтому Артем не ограничился привлечением внимания, а быстрым шагом через двор направился з сторону бритоголового самурая. И продолжал говорить: — Может, он хочет тихо улизнуть, надеясь, что его отсутствия не заметят? Или хочет где-то вымазать руки сажей и вернуться?

Бритоголовый обернулся. С кустистыми бровями, с первой неряшливой растительностью на круглом юношеском лице — гимнаст вспомнил это лицо: «Ночью он много кричал и даже хотел пытать меня деревянным мечом-боккэном. Его имя начинается на Ц. И вроде бы на ё заканчивается».

Бритоголовый задержал взгляд на Артеме. Никаких особых эмоций на его лице не отразилось. Потом самурай быстро огляделся по сторонам.

Стараниями Артема на бритоголового смотрели уже все, а те, кто находился поблизости от него, отступили, образовав вокруг этого самурая круг отчуждения. И Хара Итиноси уже направился к нему, и кто-то из старших самураев уже пробирался к нему.

Выкрикнув что-то нечленораздельное, бритоголовый выдрал из ножен вакидзаси, рывком распахнул кимоно, всадил короткий меч себе в левый бок и быстро провел клинок к центру живота, вспарывая его.

Он рухнул на колени, потом медленно повалился лицом в пол. К нему кинулись отовсюду, кинулся туда и Артем. Гимнаст пробился к зарезавшему себя самураю, увидел, как его перевернули на спину.

— Посмотрите на его ладони! — закричал Артем, раздвигая склонившихся над самоубийцей.

Кто-то разжал сперва одну ладонь умирающего самурая, потом другую, показывая их всем. Ладони бритоголового были совершенно чисты.

Артем почувствовал, как в нем враз ослабла некая невидимая пружина, что была натянута все это время. Если бы не сработало, то тогда... скверно было бы тогда. И не только потому, что его и без того незавидное положение моментом ухудшилось бы до полной и окончательной задницы. Был еще один аспект.

Ацухимэ знала всю подоплеку фокуса со «Светом восемнадцати лун» — без ее помощи было не обойтись, ведь Артем не знал даже, где взять сажу. А если бы и знал, то не смог бы сделать это незаметно. И кабы фокус не сработал, кабы ладони у всех оказались испачканными, то на роль главной подозреваемой выходила бы девушка по имени Ацухимэ... В общем, слава богу, что обошлось, и все хорошо, что хорошо.

(А еще слава Джеку Лондону и его рассказу, в котором головастый шаман разыскал преступника точно таким же образом. Только вместо меча там был горшок, а вместо японцев — эскимосы... или индейцы, Артем точно уже не помнил. Вот как, оказывается, полезно читать книги и не сразу все выбрасывать из головы.

Психология тех эскимосов и этих японцев оказалась действительно очень похожа. На что Артем и рассчитывал. Те и те одинаково верили в духов и боялись их. Впрочем, слово «вера» не совсем точное. Для японца ками — такая же бесспорная вещь, как для человека двадцать первого века — электричество. Весь мир вокруг населен мириадами невидимых ками, они повсюду и во всем: в камнях, в деревьях, в животных, в земле, в небе. Сам японец станет ками после смерти.

Есть сильные ками, а есть слабые. Такой священный и бесспорно одушевленный для самурая предмет, как меч, не может обладать слабым ками. А если это не просто меч, а меч, выкованный самим Амакуни, меч, который принадлежал самому Мацудайра, то ками этого меча не может не быть сильным. И даже не просто сильным, а сверхсильным. Вот почему Артему всенепременно нужен был «Свет восемнадцати лун», вот почему фокус не сработал бы с предметом, обладавшим меньшей харизмой. И вот почему преступник должен был испугаться мести меча. А уж в том, что гайдзин со знаком Белого Дракона на плече заколдовал меч, ясное дело, никто сомневаться не мог. И дело не только в гайдзине, в фигуре для японца таинственной и пугающей. Дело в Белом Драконе. В том, как японцы верят в Белого Дракона и в его колдовское могущество, Артем уже не раз убеждался...)

Гимнаст готов был уже отойти от бритоголового самоубийцы — чего на него таращиться! — когда заметил одну невероятно знакомую вещицу. Он наклонился и достал то, что торчало у бритоголового за поясом. После чего выбрался из толпы.

Укиё-э. Дощечка с рисунком, на плетеном шнуре. Та самая, что он забрал у убитого им в Яманаси человека, а потом отдал мастеру Мацудайра. И как все это объяснить, а?

— Цурутиё, — услышал он рядом с собой.

— Что? — Артем аж вздрогнул.

— Цурутиё, — повторил Хара Итиноси. — Его звали Цурутиё. Он — один из старших учеников мастера.

— А-а, — протянул гимнаст. — Очень интересно. Пусть будет Цурутиё, я свое дело сделал. Я не знаю, почему он убил мастера, и не могу это выяснить. Боюсь, мы этого так никогда и не узнаем.

— Почему же? — пожал плечами Итиноси. — Я знаю, почему он убил господина Мацудайра... Ты видел окруженную кипарисами беседку с северной стороны дома, Ямамото?

— Нет.

— Попроси кого-нибудь, пусть тебя проводят. Я закончу здесь и подойду. Нам нужно поговорить...

— Да, поговорить нам нужно, — согласился гимнаст.

Артем знал, кого он попросит показать ему беседку с северной стороны дома...

Глава тринадцатая ПРОСТОЕ ЯПОНСКОЕ УТРО

Снежный ком, снежный ком,

До чего же быстро ты вырос, —

Катить не под силу!

Яэлзакура

Открытая японская беседка со столбиками, поддерживающими крышу-пагоду, — не самое плохое место, чтобы встречать утро. А может быть, даже как раз самое подходящее и есть — ничто не мешает созерцанию пробуждающегося мира, ничто не мешает сливаться с природой.

Беседка располагалась на некотором отдалении от построек, была расположена в полукруге, образованном невысокими кипарисами. Отсюда, помимо вида на кипарисы, открывался изумительной красоты вид на окутанные утренним туманом холмы.

В центре беседки находился стол, а у невысоких бортиков беседки лежали свернутые трубкой циновки. Две из них они расстелили. Сели за стол напротив друг друга. Ацухимэ наклонилась и провела ладонью по гладкой лакированной столешнице, сгоняя с нее росу.

— Я рада, что ты не убийца, — сказала она, вытирая мокрую ладонь о кимоно.

Артем мог бы сказать ей в ответ: «А я рад, что убийца не ты». Вот такой обмен любезностями мог бы получиться. Но Артем сказал другое:

— А я рад твоей радости. Приятно, когда кто-то надеется, что ты не убийца.

Ацухимэ проводила взглядом жука, спешащего по своим утренним делам через стол, и сказала:

— Я думаю, Итиноси скажет тебе, что Цурутиё хотел смерти мастера Мацудайра из-за меня.

— Из-за тебя?!

Она кивнула.

— Цурутиё был ко мне неравнодушен. Находясь вместе со всеми, он, конечно, осуждал меня, при всех ко мне никогда не подходил. Однако когда мы оставались наедине... Это он так устраивал, чтобы мы оказывались наедине. Следил за мной, караулил меня, выбирал момент и словно случайно попадался навстречу. И тогда он говорил мне, как я ему нравлюсь, какими чувствами он пылает, как он хочет, чтобы я одарила его своими ласками. И он ревновал меня к мастеру.

Ацухимэ стрельнула в Артема глазами:

— Он верил сплетням, что ходили про меня и сэнсэя. Мужчины тоже любят слушать и повторять сплетни, хоть и называют сплетницами нас, женщин. Так вот... Среди самураев ходили сплетни, что между мной и сэнсэем что-то есть. Поэтому, говорили они, мастер позволяет мне то, что не позволил бы другой женщине. Может быть, не сами самураи первыми распустили эти слухи, а они пришли с женской половины дома, только какая разница! Самураи охотно поверили этим разговорам! Но между мной и мастером никогда ничего не было. Даже... даже несмотря на то, что мастер хотел, чтобы было.

— Вот как, — вырвалось у Артема. Это прорвались наружу отголоски его мыслей о том, что и в таком медвежьем уголке, оказывается, кипят прямо Шекспировские страсти.

— Сколько лет было мастеру? — спросил гимнаст.

— Больше пяти десятков, — ответила Ацухимэ. — А разве возраст имеет значение? Лучшие годы мужчины могут прийтись на любой возраст, и лучшие годы женщины — тоже. Спроси любую женщину, и она тебе скажет, что отношения между мужчиной в возрасте и девушкой полезны обоим. Как и отношения между женщиной в возрасте и юношей. Такие отношения называются «весна-осень». Кто старше, тотучит младшего мудрости любви, а кто младше, тот вдыхает в более старшего новые жизненные силы. Дело не в разнице прожитых лет, о чем ты подумал, Алтём. И сэнсэй нравился мне как мужчина, как он мог не нравиться! Дело в другом...

— В чем же?

— Между мной и... любым мужчиной ничего не может быть.

— Почему? — едва слышно выдавил из себя Артем.

«Неужели она... из этих...» Даже не хотелось продолжать. И он почувствовал некоторое облегчение, когда услышал:

— Я из рода Кумазава. Наш род всегда отдавал все свои силы и всю свою кровь служению микадо и стране Ямато. Не только мужчины рода Кумазава, но и женщины всегда стремились к этому. Но государственные должности в стране Ямато могут занимать только «чистые» женщины. Понимаешь? Если женщина не сохранит чистоту, она может быть только женщиной, и никем более.

— А... разве женщины в стране Ямато могут за нимать государственные должности?

— Женщина может стать домоправительницей сегуна, домоправительницей тайро, хатамото^[63] или даймё. И она станет влиять на государственную жизнь не в спальне, а напрямую, имея на это право.

На смену первоначальному облегчению пришла новая тоска. «А не есть ли это еще более худшее, так как более непреодолимое препятствие? Может быть, японской женщине легче победить природу или заблуждение ума, чем воспитываемое с младых ногтей чувство долга?» — вот о чем подумал Артем.

— Как же тогда женщине продолжить род? — задал он довольно дурацкий вопрос.

— Мужчины продолжают род.

— Ну да, ну да... И ты собираешься занять одну из женских государственных должностей?

— Да. Я готовлю себя к этому. К служению микадо и стране.

Почудилось Артему или она на самом деле призналась в этом с грустью? Хорошо бы, не почудилось... Тогда есть надежда. Очень хочется верить, что есть надежда...

А вообще, слишком много событий, слишком много известий. Трудно сосредоточиться, трудно справиться с мыслями. Трудно справиться с самым главным вопросом — что делать дальше? Впрочем, решение этого вопроса Артем отложил до разговора с Итиноси.

А сейчас они с Ацухимэ молчали. Ацухимэ наблюдала за воздушным змеем, трепещущим над кипарисами, — видимо, кто-то из детей запустил.

Артем достал из-за пазухи дощечку и протянул Ацухимэ. Он решил не держать в себе сомнения. Тем более самому ему вряд ли удастся до чего-нибудь додуматься, элементарно не хватит знаний. Ну а с кем еще поделиться, как не с Ацухимэ? Можно, конечно, с Итиноси, но, во-первых, девушка показала, что она не глупее здешних мужчин, а скорее даже наоборот, во-вторых, Артем хорошо запомнил ее слова: «Если что-то неизвестно женщинам в доме, это неизвестно никому», а в-третьих, Артему хотелось увеличивать до бесконечности число общих тем, загадок, тайн, увлечений — всего, короче говоря, что может быть между ним и сидящей напротив красавицей.

— Я нашел эту вещицу в городе Яманаси, — сказал Артем. — Отдал ее мастеру Мацудайра при первой нашей встрече, когда он увидел ее у меня на шее и сказал, что интересуется укиё-э. А сегодня я обнаружил ее за поясом сделавшего себе харакири Цурутиё. И я забрал ее. Я подумал, а может быть, это не случайно, может быть, эта вещь имеет какое-то отношение к убийству?

Ацухимэ вертела в руке дощечку. В ее глазах вдруг вспыхнул интерес. Она подцепила ногтем (кстати, коротко остриженным, когда у других здешних женщин, как успел заметить гимнаст во время вчерашней вечерней трапезы, ногти длинные, но они их, правда, не красили) медную окантовку, и та неожиданно легко отошла.

— Странно, — сказал Артем, наблюдая за ее манипуляциями. — Она вроде бы крепко держалась.

Опа! И дощечка распалась у нее в руке на две половинки. В одной из половинок было вырезано углубление, и в нем лежал аккуратно сложенный лист рисовой бумаги. Ацухимэ развернула его. Артем не выдержал, встал, обошел стол и опустился на колени рядом с девушкой. Лист сверху донизу покрывали иероглифы. И вот что странно — эти иероглифы были ему не знакомы.

— Что это? — произнес Артем, ощущая, что, помимо любопытства, испытывает сейчас и совсем иные чувства, порожденные близостью к девушке с прелестным именем Ацухимэ.

— Не понимаю... — почему-то шепотом проговорила Ацухмэ. — Иероглифы китайские, но я не могу сложить их в понятный текст.

А вот Ацухимэ — не без грусти отметил гимнаст — всецело поглощена листом бумаги, и ничто иное ее, кажется, не трогает, не волнует.

— А ты умеешь читать по-китайски? — спросил Артем.

— Разумеется! — Девушка, похоже, даже обиделась такому вопросу. — Бессмыслица какая-то! — Она раздраженно тряхнула головой. — Нет, подожди, подожди... Последняя фраза... Вроде бы в ней есть какой-то смысл! Ну да! «Верить только подателю рассеченного золота» — вот что в ней написано! А рассеченного золота ты не находил?

Ах вот оно что... Артем вспомнил последнюю золотую монету со щербатым краем, отданную трактирщику в оплату ночлега и... кх-м... услуг ночной феи. Значит, это и есть то самое рассеченное золото. А что еще?

— Нет, рассеченного золота я не находил и никогда в руках не держал, — соврал Артем.

— Это письмо, — уверенно сказала Ацухимэ. — За исключением последней строчки остальное написано тайным образом. Но как-то же можно его прочитать, только надо догадаться...

— Хара Итиноси идет, — сказал Артем, сквозь просвет между кипарисами разглядев людей, идущих от дома в сторону беседки.

Ацухимэ быстро подняла голову, тоже увидела идущих.

— Давай лучше не будем никому показывать, пока не поймем, в чем дело. Я оставлю его у себя, — заявила она, что называется, тоном, не терпящим возражений, и спрятала письмо и половинки дощечки за отворотом кимоно.

Да в общем-то и не собирался Артем ей возражать. Понадобится — он успеет еще показать бумагу Хара Итиноси или кому угодно другому. Он понимал, почему Ацухимэ предложила никому не показывать письмо. Как и всякой женщиной, ею движет неуемное любопытство, а тут явная тайна. И наверное, она боится, что Хара Итиноси заберет у нее письмо и лишит возможности стать первой обладательницей тайны. А то и вовсе она никогда не узнает, что скрывает это письмо, — возьмет самурай и не скажет ей ничего, мол, незачем женщине влезать в мужские дела.

— Я потом найду тебя, — сказала Ацухимэ, вставая. Девушка не стала дожидаться прихода самурая, дожидаться, когда он отошлет ее в дом, на женскую половину. Она даже направилась не навстречу Итиноси, а в другую сторону.

Ну, а к столу тем временем приближалось целое шествие: впереди гордо и уверенно вышагивал Хара Итиноси, а за ним две женщины с подносами. Подносы поставили на стол — один перед Артемом, другой напротив. Поклонившись, женщины посеменили обратной дорогой.

— Сперва позавтракаем, Ямамото-сан, — сказал Итиноси, присаживаясь. — Не в правилах Мацудайра-рю завтракать не всем вместе в трапезной комнате, но какие сегодня могут быть правила... И еще неизвестно, какие правила будут завтра. Ешь, Ямамото-сан.

Сначала от всех этих утренних и ночных треволнений кусок не лез в глотку. Но потом, посмотрев, с каким аппетитом завтракает Итиноси, Артем тоже почувствовал голод. И вскоре он уже уминал завтрак за обе щеки, тоже, как и Итиноси, выхватывал палочками-конго из деревянной плошки кусочки рыбы и вареной свеклы, переправлял их в рот, отрывал от большой лепешки куски, макал их в плошку, давал пропитаться бульоном, а потом с удовольствием съедал.

Итиноси управился первым, он поставил пустую плошку на стол, положил поверх плошки палочки-конго. Самурай налил себе чаю — у каждого на бамбуковом подносе были и чайничек и крохотная деревянная чашечка. Чай они сегодня пили в прямом смысле слова без церемоний, то есть без ритуальных священнодействий, без постижения Красоты, Гармонии, Чистоты и всего остального. Просто пили.

Вообще-то Артем не отказался бы и от чарочки сакэ — пусть по японским понятиям пить с утра не принято, — но сакэ на столе отсутствовало, а просить об этом гимнаст счел ниже своего достоинства.

— Сэнсэй учил нас, что ум должен быть незамутненным зеркалом, — сказал Итиноси, маленькими глоточками отпивая едва теплый чай из крохотной чашки. — Ты показал, что твой ум таков. Ты подтвердил слова господина Мацудайра о чужестранцах, как о людях, у которых тоже можно чему-то научиться.

С Хара Итиноси, отметил Артем, произошли разительные перемены. Артем помнил его ночью — растерянного, затерявшегося среди других самураев. Сейчас все в нем изменилось — осанка, интонации.

— Как обещал, я расскажу тебе, почему Цурутиё убил мастера Мацудайра.

Артем, вздохнув про себя, приготовился слушать повесть о ревности и неразделенной любви. Но, к своему удивлению, услышал другое:

— Причина — родовая вражда между домами Мацудайра и Цурутиё. Сто тридцать восемь лет назад господин Хакамаци вместе со своими вассалами выступил против даймё Исида Тайцукэ и поддержавших его домов Миаото и Зензабуро. Сражение произошло возле деревни Сэкигахара. Войско Хакамаци было разбито. Отряд, которым командовал господин Тосицугу Музаши, прикрывал левый фланг. Отряд держался до последнего, под натиском противника отступая в горы. Господин Тосицугу Музаши был ранен. Когда уцелевшие воины увидели, что, куда ни посмотри, не видно флагов Хакамаци, они поняли, что сражение проиграно. Тогда старший самурай Наосукэ назначил четверых самураев и приказал им спасать господина Музаши. Среди этих четверых был самурай рода Цурутиё, предок того Цурутиё, что совершил сегодня харакири.

Остальные самураи прикрывали отход этой четверки с носилками, на которых лежал раненый господин Тосицугу Музаши. Нет никаких сомнений, что самураи живого заслона пали все до одного. Но за это время четверка самураев сумела отнести своего господина достаточно далеко в горы и их перестали преследовать. К концу дня стало ясно, что господин умирает и ему ничем не помочь. Раны его были страшны. Господин тоже понял это и сказал, что хочет уйти достойно. Он сам выбрал того, кто поможет ему. Он выбрал Цурутиё, и тот помог своему господину совершить сеппуку. Он сделал все так, что его господину не в чем было бы его упрекнуть.

После того как господин Тосицугу Музаши покинул этот мир, самураи решили найти хатамото Хакамаци, чьим вассалом был их господин. Они не знали, погиб или жив господин Хакамаци. Если он жив, они обязаны были найти его и рассказать ему о смерти Тосицугу Музаши, о том, что тот покинул мир достойно. Только поэтому они не последовали сразу же за своим господином. Бояться смерти — это трусость, Ямамото. Стремиться к смерти и искать смерти равносильно трусости. Убить себя, когда гораздо тяжелее жить, — трусость вдвойне. Они разошлись, каждый из этой четверки пошел своим путем. Если им было суждено попасть в засаду, то ушли бы из жизни не сразу все четверо.

Одиннадцать раз вставало и заходило солнце с тех пор, как они расстались. Дорога Цурутиё вышла очень тяжелой, и он радовался этому. Потому что слишком велик был соблазн сделать харакири, особенно когда он заблудился в болотах и его одолевали комары, болотные газы дурманили голову, а болотные змеи кишмя кишели под ногами. Но он одолел себя, не поддался трусливым желаниям. Ему пришлось бросить в болотах доспехи, так было тяжело. А это были древние доспехи, гордость их рода, Ямамото. Вот как трудно пришлось Цурутиё в болотах. Но он все же выбрался из них.

Ему оставался совсем короткий переход. Устав от странствий по болотам, Цурутиё задремал на пригорке и во сне увидел, как рассказывает господину Хакамаци о смерти своего господина, как потом просит у него разрешения сделать сеппуку в честь погибшего господина. И господин Хакамаци ему разрешает...

На спящего Цурутиё наткнулся отряд — десять асигару^[64], которых вел самурай. Самураем тем был самурай рода Мацудайра. Я тебе еще не сказал, Ямамото, что в той, не такой уж давней распре самурайских домов семейства Цурутиё и Мацудайра находились по разные стороны. Поэтому когда Мацудайра разбудил спящего Цурутиё и узнал, кто перед ним, то потребовал немедленного поединка.

Цурутиё, разумеется, согласился, но попросил отсрочить поединок. Он рассказал Мацудайра о том, к кому и зачем идет, поведал о своих странствиях и злоключениях. Цурутиё сказал, что последнее дело его жизни отнимет у него не больше дня, после чего он придет туда, куда укажет Мацудайра, и скрестит с ним клинки. К тому же, сказал Цурутиё, самого Мацудайра вряд ли сильно прославит бой с уставшим, изголодавшимся противником. Но Мацудайра был непреклонен и требовал поединка немедленно. Мацудайра полагал, что Цурутиё хитрит. Поединок состоялся, и Мацудайра убил Цурутиё.

С тех пор и установилась непримиримая, кровавая вражда между этими самурайскими домами. Самураи дома Цурутиё считают, что Мацудайра поступил подло, помешав их предку выполнить свой долг вассала. Самураи дома Мацудайра уверены, что Цурутиё хитрил и он бы никогда не пришел на поединок. Вот почему так часто происходят смертельные поединки между самураями этих домов.

Ты хочешь спросить меня, почему же тогда наш сэнсэй взял в школу самурая из дома Цурутиё? Для того и взял, чтобы помирить роды, чтобы вражда не продолжалась до бесконечности. Однако не суждено сбыться благородным намерениям сэнсэя, и вражда домов теперь лишь усилится.

Наверное, Цурутиё давно вынашивал планы подлого убийства мастера, потому что в честном поединке он бы одолеть сэнсэя не мог. Но Цурутиё боялся, что правда выйдет наружу и он запятнает дом Цурутиё несмываемым позором. Но вот в Мацудайра-рю появился ты, Ямамото, и Цурутиё решил этим воспользоваться. Он не сомневался, что подумают на тебя. Варварский способ убийства — кто еще, как не чужестранец, мог сделать это!.. Вот так, Ямамото... Как и обещал, я рассказал тебе, почему Цурутиё убил мастера Мацудайра. Ты нашел убийцу, мы благодарны тебе и не забудем того, что ты сделал. — Итиноси поставил на стол пустую чашечку. — А теперь ты должен покинуть Мацудайра-рю, Ямамото. И сделать это надо как можно быстрее. Ты навлечешь на нашу школу, на все селение Касивадзаки гнев даймё Нобунага. Но не только в этом причина. Наставники и ученики Мацудайра-рю сейчас скорбят по учителю. Но когда их скорбь станет меньше, они подумают о том, что Цурутиё никогда бы в голову не пришло посягнуть на жизнь сэнсэя, если бы в школе вдруг не появился ты. Значит, решат они, виноват опять же гайдзин. Сейчас я на твоей стороне, Ямамото, но если передо мной встанет выбор — ты или сохранение Мацудайра-рю, я не уверен, что приму твою сторону.

Тонко так, сволочь, намекнул. Куда уж, блин, тоньше!

Впрочем, Артем не мог сказать, что последние слова Хара Итиноси стали для него полнейшей неожиданностью, эдаким громом с ясного японского неба. Что-то вроде предчувствия на этот счет у Артема появилось уже у трупа Цурутиё. Да и вряд ли, если задуматься, могло быть по-другому! Мастер Мацудайра еще мог вести себя независимо по отношению ко всяким даймё, потому что был фигурой всеяпонского масштаба. А зачем тому, кто сейчас займет его место, будь то Хара Итиноси или кто другой, такой опасный постоялец, как объявленный в розыск гайдзин. Сбагрить его поскорей и облегченно выдохнуть!

Ну раз так...

— Ну раз так, — сказал Артем, — мне нужен заплечный короб, еда в дорогу и деньги на дорожные расходы.

— Как далеко ты направляешься?

— Далеко. Очень далеко. Поэтому не надо скупиться, Итиноси-сан...

Единственное, о ком он будет жалеть, — так это Ацухимэ. С другой стороны, ему необходимо с ней сейчас расстаться, чтобы все-таки когда-нибудь обрести ее. Это вдруг открылось ему во всей полноте и отчетливости. Кто он для нее и для всех остальных здесь? В лучшем случае — никто.

Артем вспомнил монастырь, горы, Испытание, Сатори, что в переводе с японского означало «просветление» и просветлением было на самом деле. Тогда ему открылось Знание, как обрести себя в этой совсем чужой, не принимающей его стране, открылся Путь.

Конечно, кое-что изменилось с того времени. И изменилось существенно — он встретил Ацухимэ. Но от этого необходимость следовать по увиденному Пути лишь возросла.

Когда-нибудь он вернется сюда уже не как безродный гайдзин, могущий рассчитывать лишь на то, чтобы жить тут из милости. Нет, он вернется сюда другим человеком, человеком, которому не придется прятать лицо под полями шляпы-амигаса, которого станут признавать по меньше мере за равного. И тогда он заберет Ацухимэ. Или же... Или же при другом исходе он никогда никуда уже не вернется. Но все решит жизнь и борьба.

— Мы не станем скупиться, — сказал Хара Итиноси. — Но ты не должен задерживаться здесь.

— Тогда не будем затягивать ни на минуту, Итиноси-сан. — Он поднялся из-за стола...

... Артем направился в свою комнату. Что ему еще оставалось сделать в Мацудайра-рю? Переодеться, взять обещанные Хара Итиноси короб с едой и деньги, попрощаться с Ацухимэ. Странное письмо, найденное внутри японской гравюры, пусть остается у нее, пусть она разгадывает эти ребусы долгими японскими вечерами. Не письмо, а совсем другой вопрос сейчас заботил Артема — признаться девушке в своих чувствах к ней или нет?

Опа! Вот это неожиданность, и весьма приятная. Отодвинув дверь своей комнаты, Артем увидел Ацухимэ.

— Я хочу тебе сказать... — Он подошел к ней. Но продолжить не смог.

Девушка выбросила руку, которую держала за спиной, и приставила к горлу Артема кинжал.

— Одно из двух, — прошипела она. — Ты сейчас расскажешь мне все без утайки, и я оставлю тебя в живых. Или я убью тебя, Алтём, и обойдусь без тебя.

Он не узнавал этой женщины. Глаза горели лихорадочным огнем. На щеках пылал яркий румянец. Губы нервно дрожали. Такое впечатление — ей только сейчас сообщили, что она внебрачная дочь императора или что на Японию надвигается смертоносное цунами, которое смоет с островов все живое.

— Что случилось? Что я должен рассказать? — тихо проговорил Артем, косясь на руку с кинжалом.

— Правду. Как к тебе попало это письмо? Что такое рассеченное золото и куда оно делось? Кто ты такой на самом деле? Как это связано с моим братом Хидеиоши? Вот из-за чего на самом деле убили мастера Мацудайра! — Левой, свободной от кинжала рукой она достала из-за отворота кимоно письмо и поднесла его к глазам Артема...

Часть вторая ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО НИНДЗЯ

Глава четырнадцатая СВЯТИЛИЩЕ КАСУГА

Старый хуторок —

Непременно у каждого дома

Дерево хурмы...

Басе

Не было бы счастья, да несчастье помогло. Это русское народное присловье приходило на ум Артему всю дорогу от селения Касивадзаки до деревни Дако. Не случись той трагической нелепости, в результате которой погиб от руки Артема предыдущий владелец таинственной дощечки, не случись страшной беды с мастером Мацудайра — Артем расстался бы с Ацухимэ и неизвестно когда увидел бы ее вновь. А так они шли вместе по дороге, он мог видеть ее, мог с ней говорить. Более того, у них отныне была общая цель, общий враг и одна на двоих долгая дорога.

Сейчас они подходили к деревне Дако. Уже видны были тростниковые и черепичные крыши, над которыми вились дымки, они уже давно шли мимо заливных рисовых полей и фруктовых садов, навстречу им попадались крестьяне.

Сама по себе деревня Дако наших путников не интересовала. Деревня как деревня, по словам Ацухимэ. Но на ее окраине находилось синтоистское святилище Касуга. Оно и было целью их путешествия.

На этом настояла Ацухимэ. Она сказала, что так заведено в их роду. Если предстоит важное дело, допустим, кто-то собирается на бой, он обязательно должен посетить святилище Касуга в деревне Дако, должен поклониться божествам, которые издревле почитает их род. А уж тем более необходимо посетить святилище человеку, который стоит на распутье, не знает, какую дорогу выбрать, и не уверен, что склоняется к правильному выбору. Тишина и покой священного места, а главное — ками, обитающие в окрестностях святилища, — уверяла Ацухимэ — подскажут ей как быть, права ли она в своем выборе.

Дело в том, что в окрестностях святилища обитали души людей рода Кумазава. Род Кумазава вышел отсюда, первые Кумазава были из деревни Дако. Семейное поверье гласило, что все Кумазава, даже кто погибал или умирал своей смертью вдали от этих мест, став ками, возвращались к святилищу Касуга и оставались здесь навсегда...

Путь в горную деревню Дако занял у них три с половиной дня. Пусть те же три с половиной дня потребуются им затем, чтобы вернуться на равнину. Итого неделя. Семь лишних дней, проведенных вместе с Ацухимэ. Артем ничего не имел против этого...

Они прошли по деревне, провожаемые взглядами, в которых, впрочем, не читалось ничего, кроме простого человеческого любопытства.

— Нас принимают за паломников, — сказала Ацухимэ. — Изредка сюда наведываются паломники. Святилище Касуга известно в нашей провинции.

А излишней подозрительностью, как уверяла еще раньше Ацухимэ, здешние жители не страдают. Деревня эта тихая, удаленная от всех властей и городов с их суетой и тревогами. И люди здесь обитают спокойные, рассудительные, живущие исключительно своими маленькими повседневными заботами. «Правда, скоро они поймут, что ни в каких горных деревнях не укроешься от большой общей беды», — так закончила рассказ о местных жителях Ацухимэ.

Храм Касуга стоял на краю деревни. С дороги святилище невозможно было заметить из-за окружающих его каштанов и лиственниц. Сперва требовалось сойти с дороги, пройти по тропе, из-за низко нависающих ветвей лиственниц более похожей на сумрачный туннель. Там под ногами шуршала хвоя, а в ветвях, в причудливых узорах светотени порхала, заливисто чирикая, мелкая птичья сволочь. Живой туннель выводил на лесную поляну, размером с цирковую арену, где и находилось святилище Касуга.

Синтоистский храм вряд ли мог чем-то заинтересовать взыскательных ценителей деревянного зодчества — простое, без каких бы то ни было архитектурных излишеств, невысокое строение из лиственницы с загнутой вверх крышей, крытой красной черепицей. К храму примыкала совсем небольшая постройка: деревянная площадка, четыре столбика по углам, на которых держится черепичная крыша с загнутыми вверх краями, посередине висит подвешенный к крюку маленький бронзовый колокол, а к каждому из столбиков прибито матерчатое какэмоно с изображением оленей. А прямо перед деревянными ступенями храмового крыльца врыты в землю два толстых, покрытых лаком столба, которые украшают разноцветные ленты и оленьи рога.

Действительно, место тихое и уютное. Сразу охватывает ощущение домашности. Настоящий Приют Усталых Странников, где так и тянет повалиться на землю и выдохнуть что-то вроде: «Ну вот я и дома».

И еще одно ощущение возникает сразу же, едва выйдешь из-под деревьев на лужайку, — что столетиями здесь ничего не менялось. Как построили бог знает когда, так и стоит до сих пор в неизменном виде. А чего, спрашивается, не стоять! Лиственница — дерево прочное. Тем более без пригляду святилище не оставляют — это сразу заметно. Храм и пристройка ни в коем разе не запущенны. На древесине ни плесени, ни грибков, между ступенями крыльца не пробивается трава, расползающуюся из леса поросль своевременно вырубают, даже тропа, по которой они шли к святилищу, превратилась бы бог знает во что, в непроходимые джунгли, не прогуливайся по ней время от времени двуногие санитары леса с вострыми топориками.

Ага, а вот, наверное, один из тех, кто следит за священным местом! Из храма им навстречу вышел маленький, сгорбленный старик. Совершенно белые неряшливые волосы до плеч, неухоженная длинная борода, которая тоже могла бы быть совершенно белой, вычесывай ее старик своевременно и мой почаще. Дедок опирался трясущимися руками на посох. Хлопая подслеповатыми, воспаленно-красными глазами, он вглядывался в подходящих к храму людей. Эдакий древний-предревний японский гном, как нельзя лучше подходивший к духу здешних мест.

Древний-то древний, однако Артем по привычке дернул себя за край шляпы-амигаса, понадежнее закрывая лицо. Они с Ацухимэ прошли столбы, остановились перед крыльцом и поклонились старичку.

— Ты из Кумазава, — тоненьким голосом проблеял старичок, показав посохом на Ацухимэ. — Пока глаза мои еще что-то видят, я всегда узнаю Кумазава. Походка у всех у вас одинаковая — такая, будто ходите по льду и боитесь поскользнуться. И глаза у всех одинаковые — словно в глазницы вставлены агаты.

— Сколько же тебе лет, Ёсицуно-сан? — рассмеялась Ацухимэ.

Старичок мелко захихикал, приоткрыв беззубый рот:

— Когда смерть не приходит и не приходит, перестаешь считать года. Но я помню правление Такакура! Вот и считай сама, девочка.

Артем уже понял, что перед ним не кто иной, как жрец синто. Ацухимэ рассказывала о нем: «До этого я была в Дако всего единожды, еще маленькой девочкой. Помню старичка-каннуси^[65], старенький такой престаренький. Звали его Ёсицуно. Наверное, его уже давно нет в живых». Оказывается, очень даже есть.

— А-а, — протянул старик и хитро подмигнул. — Я тебя узнал. Ты была здесь однажды. Помню, как ты первой выпрыгнула из крытых женских носилок. С тобой был старший брат, он бежал за носилками, а потом бегал по двору. Вслед за тобою с носилок сошла взрослая женщина, такая же высокая, как и ты сейчас.

— Это была моя мать. — Лицо Ацухимэ почему, то омрачилось.

— Сяду. Тяжело стоять. — Жрец синто с кряхтением опустился на ступени храмового крыльца. — Ты знаешь, что сегодня за день, Ацухимэ?

— Хинамацури^[66], — улыбнулась девушка.

— Во-от, — протянул жрец Ёсицуно. И вдруг, прикрыв глаза прочитал стихи:

Ацухимэ не осталась в долгу:

— Вот-вот, праздник девочек. Девочки наряжают кукол, а матери принаряжают своих девочек. Девушки мечтают о женихах, о собственных детях, о куклах, которых им подарят. А у тебя, девочка, за спиной меч, — сказал старичок, показав посохом на соломенный мат, торчащий из заплечного мешка Ацухимэ, и укоризненно покачал головой. — Когда хуже видят глаза, чутче становится слух. А бряцанье меча в ножнах ни с чем не спутаешь. А ну-ка, покажи мне его!

«Да у этого гнома слух как у кота — ведь меч завернут в соломенный мат», — с удивлением подумал Артем. Ацухимэ замялась:

— Я войду в храм и оставлю тебе меч, Ёсицуно-сан. Можешь его посмотреть.

— Пусть будет так, девочка. — Старик с кряхтеньем заворочался на ступенях, устраиваясь поудобнее. — А какой большой у тебя спутник, девочка. Он не похож на самурая. Где его мечи? Кто он? Или женщины из рода Кумазава уже выбирают в спутники людей не самурайского звания?

— Он... самурай. Только он долгое время жил послушником в монастыре на горе Энку и только несколько дней назад покинул монастырь. Поэтому у него нет мечей и сакаяки^[69].

— На горе Энку, — кивнул старик. — Знаю такой. Хорошо, идите, не стану досаждать вам разговорами.

Артем и Ацухимэ поднялись по ступеням мимо старичка, разулись и вошли в храм.

В храме было всего лишь одно помещение, разделенное на две части высокой плетеной ширмой. Меньшая, отгороженная часть храма называлась хондэн, то есть святилище. В нем, как объясняла Ацухимэ, хранится синтай, то есть святыня. Святыню этого храма Артем мог видеть сквозь дырочки в ширме — это была не слишком искусно вырезанная из дерева рогатая оленья голова. Олени были нарисованы и на стенах храма. И все: кроме оленей, никаких других изображений в храме не было. Артем знал от Ацухимэ, что в храмах Касуга почитают оленей как посланников божеств. Точно так же, как в храмах Инари есть изображения лис, в храмах Хиэ — обезьян. В этих краях, так уж случилось, прижились храмы Касуга.

Сперва они подошли к ширме, перед которой стояло большое деревянное блюдо. Ацухимэ развязала прихваченный с собой узелок, достала из него краюху хлеба, два рисовых колобка и небольшой камушек соли. Все это она положила в блюдо, бросила туда же несколько серебряных монет.

После этого они с Артемом отступили в хайден — так назывался зал для молений, вторая, большая часть синтоистского храма. Артем опустился на пол рядом с Ацухимэ.

Девушка положила ладони на колени, опустила голову, закрыла глаза. Ее лицо сделалось отрешенным. Неизвестно, о чем сейчас думала Ацухимэ, но в этом храме, признал Артем, хорошо погружаться в себя. Ничто не отвлекает. Где еще предаваться думам, как не здесь, в полнейшей тишине, нарушаемой разве только шорохом птичьих лап — это мелкие птахи прыгали наверху по балкам. Но эти звуки никоим образом отвлечь не могли, скорее, они действовали успокоительно.

Артем тоже закрыл глаза. Он не возносился духом к незримым высотам, не пытался слиться с астралом или мистралом и получить оттуда космическое знание и космическую же энергию. Он просто вспоминал, что произошло за последние три с половиной дня, и пытался заново переосмыслить очередной поворот своей японской эпопеи...

* * *

Тогда в Мацудайра-рю, в своей комнате Артем честно рассказал Ацухимэ, как к нему попало письмо. Ежели шпарить протокольным языком (а он как нельзя лучше подходил к случаю), то Артем чистосердечно сознался в непреднамеренном убийстве, вызванном необходимой самообороной, и в присвоении имущества убитого, поскольку последнему оно стало вроде бы ни к чему. И про монету с выщерблинами Артем сказал. Да, мол, держал в руках «рассеченное золото». Разве что не стал уточнять, за что именно расплатился той монетой.

Ну конечно, сознался Артем совсем не потому, что испугался приставленного к горлу кинжала. Ха, еще чего, какого-то кинжала! Цирковые акробаты — не самые неповоротливые на свете люди, и при большой в том нужде он, думается, смог бы отстраниться от лезвия и вывернуть руку с оружием. Только вот, скажите на милость, зачем устраивать поединки с женщиной, которую ты... которая тебе нравится? Тем более весь ее взбудораженный вид и экспансивное поведение говорили о том, что ей крайне важно узнать правду. «Эх, — с тоской подумал тогда Артем, — лучше бы она так сильно переживала по-другому поводу». Кстати, вот еще один резон: если стремишься к серьезным отношениям с женщиной, стоит ли начинать с запирательства и вранья?

Врать ведь все равно пришлось, отвечая на ее вопрос: «Кто ты такой на самом деле?» Не признаваться же в том, что прибыл из далекого будущего. Поэтому Артем поклялся суровыми богами своей Родины, что все обстоит так, как он о том рассказывал мастеру Мацудайра: он — чудом спасшийся морячок с разбившегося о японские скалы корабля, теперь блукающий неприкаянно по чужой стране.

Вот историю знакомства с ее братом Хидейоши он изложил без утайки: да, познакомились в плену, потом — бегство, ранение, монастырь. Артем клятвенно заверил Ацухимэ, что ее брат Хидейоши к истории с письмом не имеет ни малейшего касательства. Легко, кстати, клясться, когда клянешься в совершеннейшей правде.

— А еще я клянусь тебе в том, что не имел ни малейшего понятия, что это не простая дощечка с нарисованной на ней картинкой, а укрытие для письма. Клянусь тебе богами и памятью родителей. — Вот только после этих слов Артема сестра Хидейоши убрала кинжал от его горла.

— Мне очень хочется верить, что ты мне не соврал ни в едином слове, — сказала она.

— Конечно нет. — Артем приложил руки в груди. Хотел добавить «провалиться мне на этом месте», но решил все же не искушать судьбу. Потому как все же совсем немножко он соврал, а насчет проваливаться... уж кто-кто, а он знал, что это на самом деле возможно — довелось, знаете ли, однажды испробовать.

— Я прочитала письмо, — сказала Ацухимэ. Но в голосе не чувствовалось радости. — Я даже сама не ожидала, что сумею. И даже не до конца еще поверила, что у меня все получилось...

Глава пятнадцатая КОД ДОЩЕЧКИ

Как же долго я ждал, пока запоет

свою песню кукушка в этом году!

Исса

Оказывается, в то время, когда Артем в беседке завтракал с Хара Итиноси, Ацухимэ уединилась на скамейке в саду, положила письмо на колени и попыталась отгадать его потаенный смысл. Кусая губы и запустив пальцы в волосы, она вглядывалась в иероглифы и напряженно размышляла.

Последняя фраза почему-то не была зашифрована. «Верить только подателю рассеченного золота». Почему? Наверное, чтобы получатель, взяв письмо в руки, сразу, еще до того как приступит к расшифровке, понял, кто принес письмо — друг или враг. И мог врага незамедлительно казнить. Или причина в другом — составитель письма вспомнил о монете-пароле, когда остальное было зашифровано и он уже не мог использовать шифр, а переписывать заново было лень. «Ерунда, и так сойдет», — решил он. Ведь письмо составлял живой человек и, как свойственно людям, мог совершить ошибку, мог что-то забыть, мог полениться. Или вот еще причина: незашифрованная строчка нужна для того, чтобы как можно больше запутать случайного человека, который завладеет письмом и попытается его прочесть. Вот и Ацухимэ незашифрованная фраза лишь заводила в тупик. Поэтому она решила впустую не ломать над этим голову, а зайти с другой стороны.

Слова разбросаны в беспорядке. Будто ребенок сломал игрушечную повозку и разбросал части по комнате. И как быть? Бесконечно прилаживать одно к другому и смотреть, что получится? А ведь может получиться уродина, которую примешь за подлинный текст. Слова на бумаге сплошь простые. И так их можно приладить друг к другу, и сяк...

Ацухимэ пробегала глазами по иероглифам и все чаще останавливала взгляд на слове «звезды». Чем-то ее зацепило это слово. Звезды... При чем тут звезды?

Может быть, это и есть ключ к замочку, который отпирает потайную дверцу? Китайские иероглифы и звезды. Какая-то связь между ними существовала, Ацухимэ ее ощущала, но не могла ухватить. Подобно тому, как человек видит лунный луч на темной воде, но не может схватить его рукой.

Китай... Совсем недавно Китай пал на колени и склонил голову перед величайшим завоевателем земель по имени Ченг-Цзе^[70]. И если бы Великий Монгол не умер, то он окончательно бы уничтожил китайский императорский дом... Так-так, почему пришел на ум монгольский властитель и при чем тут звезды? Очень даже при чем! Ченг-Цзе верил звездам, испрашивал у них совета на каждый свой шаг. И его смерть тоже предсказали звезды!

Слова разбросаны в беспорядке. Их нужно выстроить в правильном порядке. Порядок...

О смерти Ченг-Цзе предупредили, как известно, пять планет, выстроившись на небе определенным порядком. Пять планет!

И вдруг осенило. Откуда-то, из каких-то неведомых источников снизошло озарение. Ацухимэ внезапно вспомнила, что давным-давно читала в одной из хроник самурайских войн прошлых веков о таком способе шифрования тайных посланий. Выбирается число, известное только посылателю и получателю. Допустим, число пять. (Пять планет.) Значит, первым словом настоящего письма будет пятое слово письма зашифрованного, вторым — десятое и так далее. Когда же дойдешь до конца письма, то надо считать уже от конца. Пятое от конца слово будет следующим словом настоящего письма. Использованные слова в новый счет, разумеется, не входят, как бы вычеркиваются. Что следует делать, когда останется четыре непристроенных слова, Ацухимэ уже не помнила, но не сомневалась — уж четырем словам она найдет правильные места.

Пять планет. Число пять.

Ацухимэ бросилась к себе в комнату, приготовила кисти для письма, достала тушечницу, капнула в нее воды и принялась растирать тушь. Она несколько раз роняла брикет туши, потому что руки в полном смысле слова дрожали от нетерпения. Наконец приготовления остались позади, можно было писать, и она стала выстраивать на бумаге слова в правильном, как ей казалось, порядке.

Когда она закончила и прочитала, что получилось, то чуть не расплакалась от огорчения. Получилась полная ахинея. «Подожди, — тут же сказала Ацухимэ сама себе. — Наверное, поэтому последнюю строчку и не шифровали, чтобы ее ошибочно включали в счет, чтобы тем самым затруднить прочтение тайнописи. И ты, глупая, попалась на эту хитрость».

Ацухимэ попробовала снова, уже не включая в счет последнюю строку. И вновь получила бессмысленный набор слов. Вот тут уже Ацухимэ не выдержала и расплакалась. Слезы капали на бумагу, размывая тушь.

Наверное, другая женщина на ее месте отступилась бы, скомкала лист, выбросила бы его в окно и отправилась рыдать в три ручья на мужской груди или, за неимением таковой, пошла бы на женскую половину плакаться подружкам и винить этих гнусных мужчин в том, что они вечно усложняют жизнь и до седых волос играют в свои идиотские мальчишеские игры.

Но Ацухимэ сумела взять себя в руки, вытерла кулачками слезы, положила перед собой уже два листа бумаги — письмо и лист с расшифровками. Вгляделась внимательно, крепко задумалась. И вдруг рассмеялась. Как все просто!

Она уж было стала бояться, что применен совсем другой шифр и ей никогда его не угадать. Или она неверно угадала число, и придется еще долго-долго мучиться в поисках верного числа. Но оказывается... всего лишь была использована двойная тайнопись. И эту вторую она увидела.

Достаточно было прочитать получившийся текст наоборот, то есть не сверху вниз, а снизу вверх. И тут Ацухимэ снова чуть не расплакалась, но на сей раз уже от счастья...

— Все получилось, — сказала Ацухимэ...

— И что же там написано? — спросил Артем.

Прежде чем ответить, Ацухимэ выглянула в коридор, плотно задвинула дверь, наклонилась к самому уху Артема и прошептала едва слышно:

— Вот что там написано: «Верю тебе. Обещанное получишь. Жди с момента восхода пятой луны до ее угасания. Там, где уговорились. Пусть всегда горят огни. Будет от пятидесяти до ста. Звезды благоволят нам, обещают победу. Отправлено мною семь гонцов». И последняя, известная тебе, незашифрованная уже строчка.

— И что все это значит? — тоже шепотом спросил Артем. — Я только понял про семь гонцов. И еще я понял, почему использовали столь простую тайнопись. Потому что остальное, на мой взгляд, непосвященному не понять и вообще можно было не шифровать.

— «Простую», ты сказал? — обиженно надула губы Ацухимэ.

— Я пошутил, — поспешил с оправданиями Артем, кляня себя за то, что сморозил чушь. «Надо было похвалить женщину за смекалку, сделать комплимент ее уму и сообразительности, а ты что несешь, цирковой балбес!» — Согласен, неудачно пошутил, обидно пошутил. Я просто чертовски раздосадован, что ты расщелкала трудную задачку раньше меня. Мне так хотелось расколоть этот орешек самому.

Артем украдкой взглянул на девушку — все еще дуется или прошла обида без следа? Так не поймешь...

— Так ты догадалась, Ацухимэ-сан, — спросил Артем, — кому предназначено письмо? И что означают твои слова: «Из-за письма убили мастера»?

Однако вместо исчерпывающих ответов на вопросы, видимо, все еще обиженная Ацухимэ сказала:

— Я ухожу из Мацудайра-рю.

— Как, и ты?! — Артем не сумел сдержать свою радость. — Вот совпадение. Я ведь тоже ухожу. Хара Итиноси опасается, что я навлеку на школу гнев Нобунага. Куда ты собираешься идти, Ацухимэ? Быть может, нам по пути?

— А куда ведет твой путь?

— Он ведет меня отсюда, а дальше... — Артем пожал плечами. — Еще не решил, что дальше. Будем думать.

— Если бы ты был врагом, ты не отдал бы мне письмо, — закусив губу, проговорила Ацухимэ. — А сперва не отдал бы его Мацудайра. И никому ни здесь, ни где-нибудь еще не открыл бы свое лицо... И вообще тебе нечего было бы заворачивать в Мацудайра-рю. Ты собирался покинуть школу прямо сейчас?

— Хара Итиноси дал мне понять, что задерживаться здесь небезопасно для меня самого, — ответил Артем, не понимая, куда клонит Ацухимэ. Или она просто мучает его туманными фразами и мраком неизвестности в отместку за обидные слова?

— Иди по дороге направо, в сторону западного солнца. В полри от деревни у дороги стоит засохшее дерево с корнями, похожими на огромного осьминога. Мимо него не пройти и его ни с каким другим деревом не перепутать. Жди меня там. Тогда и поговорим о письме...

После чего Ацухимэ вскочила с циновок и выпорхнула в коридор...

... Торжественных проводов ему не устроили. И атмосфера неизбывной печали не сопровождала уход Артема из школы фехтовального искусства Мацудайра-рю. Почетный караул вдоль дорожки не выстроился, никто не плакал навзрыд, никто не хватал за ноги и не завывал: «Да на кого ж ты нас покидаешь, родимый!» Ничего этого не было. До ворот его проводил Хара Итиноси, вежливо поклонился, и свел за его спиной воротные створки.

Не жди Артема впереди сладкий миг свидания с госпожой Кумазава Ацухимэ, непременно осталась бы саднящая заноза в сердце — как же так, я вам убийцу нашел, а вы выставили меня за ворота, как последнего варвара-айна!

Разделяющие школу и дерево полри Артем отмахал в два счета бодрым маршевым шагом. А потом, изнывая от нетерпения и страшно волнуясь, наматывал круги вокруг засохшего дуба — ни дать ни взять ученый кот, разве златой цепи не хватает.

Выданный ему Хара Итиноси короб Артем поставил на землю, поместив между корней, и впрямь похожих на щупальца гигантского спрута. Содержимое короба гимнаст, не опасаясь кого-то обидеть, проверил еще в школе. Не обманули желтолицые черти — внутри он обнаружил бэнто с едой, крохотный соломенный коврик (чтобы не испачкаться, если в дороге придется сидеть на чем-то грязном, — ого, какая заботливость!), запасное кимоно (ого, какая щедрость!) и десять серебряных монет. В общем, придраться было не к чему, ну разве только монет можно было бы насыпать побольше.

«Что делать, если не придет? Возвращаться?» — мучился Артем, в виде разнообразия обходя дуб то по часовой, то против часовой стрелки.

Ситуация напоминала ему первое свидание — тогда он, помнится, наматывал круги у станции метро и так же боялся, что дама сердца не придет. Пришла. А как выяснилось гораздо позже, она вообще пришла загодя, подобрала удобный наблюдательный пункт за ларьками и оттуда, получая удовольствие, наблюдала за страданиями Артема: как он вглядывается в вытекающую из метро людскую реку,как он через каждые полминуты подносит к глазам часы, как что-то злобно шепчет себе под нос...

Ацухимэ тоже пришла. Но японка за ларьками не пряталась и исподтишка не следила. Артем увидел ее издали — одиноко идущую по пустынной дороге. А когда Артем разглядел за ее спиной дорожный короб, обрадовался, как пацан, — значит, она не просто хочет поболтать и вернуться домой, а собралась в дальнюю дорогу.

Правда, когда она подошла совсем близко, Артем увидел, что у нее за спиной не дорожный короб, а продолговатая матерчатая сумка, из которой торчит свернутый трубкой соломенный мат. Да ну, какая разница, просто в короб мат не помещается, а она не может спать иначе как на мате! Главное, вещи уложены для дальней дороги!

Они устроились под деревом. Сидеть на корнях-щупальцах было удобно — как на скамейке. И приятно — утро уже было в самом разгаре, и весеннее солнце припекало как следует. А главное — рядом с тобой замечательная девушка. Настолько рядом, что от этой близости кружится голова и учащенно стучит сердце. Словом, пастораль, идиллия, хоть никуда не уходи от этого дерева.

— Ты не боишься, что тебя хватятся и отправят за тобой погоню? — первое, о чем спросил Артем.

— Я оставила письмо, где все написала. Написала, что направляюсь к брату в Киото. Объяснила, почему ухожу. Потому что после смерти мастера мне стало одиноко, и утешение я смогу найти только у брата Хидейоши.

Ацухимэ наклонилась, подняла с земли сухой прутик.

— Они не станут высылать за мной погоню, Алтём. — Она принялась пальцами одной руки отламывать от прутика маленькие кусочки. — Наоборот, они вздохнут с облегчением — больше я не стану их раздражать неподобающим поведением! Особенно радоваться будут на женской половине дома, а оттуда радость перейдет на половину мужскую. Я тоже рада, что ушла оттуда. После смерти сэнсэя в Мацудайра-рю мне стало бы невмоготу. Да меня выжили бы из школы в ближайшее время! Уверена в этом!

— А я вот думаю, они все же могут выслать вдогонку кого-то из самураев... — Артем посмотрел на девушку. — Не для того, чтобы вернуть тебя домой, а для сопровождения. Ведь ты же женщина! И совсем одна пойдешь по дорогам, где полно разбойников.

— Они не поверят, что я отправилась в дорогу без оружия. А раз я с оружием, за меня нечего волноваться.

— А ты с оружием? — спросил Артем.

Ацухимэ показала на торчащий из сумки соломенный мат и коротко сказала:

— Там... Хотя, — состроив смешную гримасу, она почесала за ухом остатком прутика, — ты прав, могут и выслать. Только не ради меня, а из-за брата. Брату может не понравиться, что меня отпустили без сопровождения. Но все равно они направятся по другой дороге. По той, что ведет в Киото.

— А ты по какой пойдешь? — спросил Артем. Ацухимэ поджала губы, постучала прутиком по ладони.

— Я скажу тебе потом. Сперва ты скажи мне, Алтём, за какое преступление тебя преследует Нобунага?

— Странно, что ты меня об этом сейчас спрашиваешь, когда мы уже наедине. А вдруг меня обвиняют в людоедстве или в гнусных нападениях на женщин?

— Сэнсэй не предложил бы тебе остаться в Мацудайра-рю, если бы ты был низким человеком, Алтём.

«Ох уж эта их вера во всемогущество сэнсэя, — подумал акробат. — Ладно, постараемся оправдать высокое доверие». И Артем рассказал девушке ровно ту же, на две трети правдивую историю, что когда-то поведал ее брату Хидейоши.

Как случайно натолкнулся в лесу на яма-буси. Как на тех напали какие-то люди. Люди впоследствии оказались самураями даймё Нобунага, но в тот момент Артем принял их за разбойников и убийц. Он помог яма-буси отбиться, но, правда, одному из нападавших удалось удрать. Яма-буси же в благодарность подарили беловолосому помощнику одежду, накормили, дали поспать в их шалаше. Когда утром Артем проснулся, яма-буси уже не было. Они снялись и куда-то ушли, а он остался один и направился куда глаза глядят. Шатался по лесам, пока не напоролся на разбойничью шайку. Так он оказался в плену, где встретил Хидейоши. А потом Артем привел умозаключения ее брата по поводу всей этой истории. Хидейоши считал, что даймё Нобунага каким-то образом стало известно — следующей жертвой яма-буси должен стать как раз он. И даймё послал своих самураев нанести упреждающий удар. Затея сорвалась не без участия некоего бледнолицего друга, о чем даймё доложил спасшийся самурай. Нобунага решил, что яма-буси в свою очередь наняли чужеземца, чтобы воспользоваться гайдзинскими знаниями или гайдзинским колдовством. Иметь дело с чужими знаниями или с чужим колдовством у Нобунага не было никакого желания. Поэтому он и назначил за голову беловолосого высокого гайдзина с драконом на спине огромную награду — коку риса. Нобунага хочет как можно быстрее обезопасить себя от непонятной опасности. Вот какими соображениями поделился с Артемом ее брат Хидейоши, а Артем сейчас передал их Ацухимэ.

— Теперь мне все понятно, — сказала Ацухимэ и прикусила зубами прутик. Она выслушала рассказ внимательно, ни разу не перебив. — Все сошлось и получило объяснение, Алтём. Твои яма-буси. Вот чего мне недоставало, чтобы быть уверенной во всем и понять все до конца.

— Послушай, Ацухимэ-сан! — При всей симпатии к этой девушке Артем начал испытывать раздражение. — В отличие от тебя я мало что понимаю. И мне, честно говоря, несколько надоело отвечать на вопросы, не получая взамен никаких сведений. Я, кажется, имею право знать, что это за письмо, потому что из-за него чуть не лишился жизни!

— Да, ты прав, — сказала Ацухимэ, выбросив прутик. — Ты дважды чуть не пострадал из-за письма. В первый раз на дороге под городом Яманаси. Второй раз, когда на тебя возвели ложное обвинение и тем хотели избавиться от тебя навсегда. И почему Нобунага преследует тебя столь яростно, отчасти дает ответ все то же письмо.

Она достала из-за пазухи дощечку, разняла ее на половинки, достала из тайника письмо, положила его на колени.

— Да, мой брат правильно сказал, что Нобунага боится гайдзинского колдовства или гайдзинских знаний. Но он боится даже не за свою жизнь. Его больше пугает, что под угрозой срыва могут оказаться его великие замыслы...

Ацухимэ провела ладошкой по письму, разглаживая его.

— Какие планы, при чем тут Нобунага? Или он всегда у вас тут при чем? Не томи, Ацухимэ! — чуть ли не взмолился Артем.

— Письмо предназначено для Нобунага. Нобунага вступил в сговор с монголами, — сказала Ацухимэ. — Моя родина в опасности...

* * *

У Артема заболели колени. На циновках он уже мог высиживать подолгу, наловчился. А вот на голом дощатом полу пока что не получалось. Стараясь ступать как можно тише, Артем покинул хайден и вышел из храма...

Глава шестнадцатая РОДИНА В ОПАСНОСТИ

Холодная ночь.

Все гремят котлами соседи!

Назло мне, что ли?..

Бусон

Артем вышел на храмовое крыльцо. Старик дремал, прислонившись к перилам. Разморило дедушку на солнышке.

Между прочим, дедушка уже покопался в дорожной сумке Ацухимэ, познакомился с мечом. Убрал он его обратно не слишком аккуратно — вон рукоять торчит из соломенного мата, поглубже надо было засунуть. Эх, дедушка-дедушка, вроде священнослужитель в почтенных летах, а все туда же руки тянет — к оружию.

Артем сел у противоположных перил, откинулся спиной на ступени, положил руки под голову. А хорошо-то как, мать честная! Под тобой — нагретое солнцем дерево, комары не кусают — комариный сезон, говорила ему Ацухимэ, начнется где-то через месяц-полтора. Закрытый от ветров — и житейских волнений мирок. Вот где нервы надо лечить...

Совершенно неудивительно, что Артем задремал. В полусне-полуяви он вновь вернулся к тому самому разговору под сухим деревом...

* * *

— Почему ты думаешь, что письмо адресовано даймё Нобунага? — спросил Артем. — Откуда ты взяла сговор с монголами? Как это все может быть понятно из коротенького письма?

— Все сходится, Алтём, все объясняется. И я не вижу иных толкований. И не одно письмо навело меня на эти мысли. Вот смотри, Алтём! — Она похлопала ладонью по разложенному на коленях листу с иероглифами. — Меня не слишком удивило, что письмо написано по-китайски. В конце концов, тот, кто писал, стремился предельно затруднить прочтение письма. Так и случилось бы, попади оно в руки человека, не владеющего китайской грамотой. Он бы мог просто выбросить листок, подумав, что в нем нет ничего важного и не стоит тратить силы на поиски переводчика. Но в семье Кумазава хорошее образование всегда получали не только мужчины, но и женщины...

— Потому что женщин в семье Кумазава всегда готовили к служению на государственном поприще, — сказал Артем не без легкой грустинки в голосе.

— Нет, не только поэтому. Некоторые женщины выбирали для себя обязанности жены, им никто не препятствовал. А некоторые... не оставались чистыми, и путь на государственную службу для них оказывался закрыт. Иногда по своей воле они теряли чистоту, не в силах перед кем-то устоять. Иногда же — не по своей. Сестру моей матери однажды отправили к одному нашему родственнику с важным и срочным поручением. На тот момент под рукой не оказалось никого из мужчин, кому можно было доверить поручение, и потому отправили ее. Сестра моей матери была очень красивой женщиной, а тот, в чей дом она прибыла, был несдержанно сластолюбив. Он не устоял перед красотой сестры моей матери и взял ее силой. Это был наш родственник, и семья его простила, но сестра моей матери не смогла пойти на государственную службу, о чем мечтала с детских лет. И все из-за одного-единственного приступа разнузданной мужской похоти.

Сказано было с укоризной, и Артем испытал что-то вроде чувства вины за весь похотливый мужской род.

— Кхм... — Он смущенно крякнул в кулак. — Так что у нас там с письмом? Как-то мы заговорили не о том, правда ведь?

— Вернемся к письму, Алтём, — сердито проговорила Ацухимэ. — Как я сказала, меня не слишком удивили китайские иероглифы. Меня больше удивило, почему вдруг ни с того ни с сего мне на ум пришел Ченг-Цзе. И я поняла, что не случайно он пришел на ум, совсем не случайно. Мне известно от брата, что даймё часто сравнивает себя с Ченг-Цзе. Его любимое занятие — искать и находить совпадения в своей жизни и в жизни Ченг-Цзе. Как и «истинный правитель», Нобунага родился в то время, когда его отец был на войне. Селение, в котором родился Нобунага, как и урочище, в котором родился Ченг-Цзе, стояло на берегу реки. Отец Нобунага умер, когда будущему даймё было тринадцать лет, и отец Ченг-Цзе умер, когда будущему покорителю народов было тринадцать. Я не стану перечислять всех совпадений, которые нашел даймё...

— Тем более если очень захотеть и очень постараться, их можно отыскать тьму-тьмущую, — сказал Артем. — Я и сам, думаю, смогу найти совпадения между своей жизнью и жизнью любого из замечательных людей, в том числе и какого-нибудь, прости Господи, императора.

— И вот еще, Алтём, — сказала Ацухимэ. — Известно, что даймё Нобунага поручал странствующим монахам, которые в своих странствиях посещали и Северный Китай, и Центральный Китай, и Монголию, и другие земли, разузнать как можно больше о Ченг-Цзе, а при возможности привезти из далеких стран какие-нибудь письменные свидетельства деяний Ченг-Цзе. Он также просил монахов записывать устные свидетельства деяний великого полководца и привозить вещи, имеющие отношение к Ченг-Цзе. Нобунага даже давал деньги монахам, чтобы им было на что эти вещи покупать. Теперь мне ясно, какие еще поручения даймё давал монахам — кому-то он поручил установить связь с одним из влиятельных монгольских вождей, наверное, с одним из сыновей Ченг-Цзе. А скорее всего, даймё послал под видом монаха или вместе с монахами своего доверенного человека. Когда мой брат последний раз был в Мацудайра-рю, мы говорили с ним и о даймё Нобунага. До брата дошли слухи, что Нобунага ищет союзников за пределами страны Ямато. Брат этим слухам не верил. Он говорил, японец никогда не станет иметь дело с чужестранцами, каким бы безумцем или негодяем он ни был. Похоже, брат ошибался. Я думаю, даймё Нобунага не просто интересуется деяниями Ченг-Цзе, он мечтает и о славе Ченг-Цзе. Вот, наверное, почему, когда я рассматривала письмо, мне пришла в голову мысль о Ченг-Цзе и мысль о пяти планетах.

— И когда тебе удалось прочитать письмо, ты еще больше укрепилась в подозрениях насчет Нобунага.

— Да. Если письмо предназначено Нобунага, сразу все становится на свои места. Вспомни письмо. «Верю тебе». Это может означать только одно. Кто-то из монгольских вождей признает Нобунага своим союзником. «Жди с момента восхода пятой до ее угасания». Чего ждать? На это указывают следующие строчки: «Пусть всегда горят огни. Будет от пятидесяти до ста». Речь идет о кораблях и об огнях, которые должны гореть на прибрежных скалах, указывая место, где можно пристать и высадиться на берег. О чем еще может идти речь? Я не вижу других объяснений. — Ацухимэ вела пальцем по иероглифам. — Нобунага и монгольский вождь давно ведут переписку и обо всем уже договорились. На это указывают вот такие слова: «Обещанное получишь» и «Там, где уговорились». А «обещанное» — это, я думаю, речь идет о положении Нобунага в захваченной монголами стране Ямато. «Звезды благоволят нам, обещают победу». Какую победу имеют в виду? Да, конечно, захват страны Ямато! Я думаю, Нобунага требовал себе не меньше, чем место правителя Японии. Правителя, который будет подчиняться монгольской империи, платить ей дань, будет править от имени монгольского императора и при поддержке монгольских войск. Но будет править. Всей страной Ямато. А в дальнейшем Нобунага, разумеется, надеется обмануть своих союзников, убрать тяжелую монгольскую руку со своего плеча и править уже совершенно единолично...

Ацухимэ говорила возбужденно, размахивала руками и потому смахнула с коленей листок с иероглифами. Артем наклонился, поднял, подал.

— Теперь вспомни, Алтём, предпоследнюю фразу из письма: «Отправлено семь гонцов». Здорово перестраховался вождь монголов! Что стало с одним гонцом, нам известно, но остаются еще шестеро. Хотя бы один из них добрался до Нобунага, в этом можно не сомневаться. Скорее всего, даймё уже прочитал письмо. И через два месяца где-то на побережье высадятся монгольские войска. Они соединятся с самураями даймё Нобунага. Предатель-даймё поведет эту орду хорошо известными ему дорогами. Поведет, скорее всего, прямо на Киото. Предавший свою страну предаст и своего императора. Скажи мне, если я не права, и скажи, в чем я не права!

Артем потер ладонью лоб. Над тем, что он сейчас услышал, требовалось крепко поразмыслить. Но при беглом взгляде сестра Хидейоши была права во всем. Во всяком случае, гладко складывает одно с другим, и из этого самым логичным образом вытекает третье.

— А... береговой охраны у вас нет? — задал Артем один из вопросов, которые у него возникли по ходу ее рассуждений. — Я почему спрашиваю — выходит, большая группа кораблей может подойти к берегу и высадить воинов незаметно?

— Страна Ямато — не только страна великих духом людей, но и страна множества островов...

— Я понял, — закивал Артем, — протяженная береговая линия. Охранять ее трудно, практически невозможно, вот ее никто и не охраняет. А для пущей надежности монголы всенепременно подойдут к берегу под покровом ночи и еще погоду, гады, выберут подходящую — пасмурную. Чтоб уж точно никто не засек.

— И пристанут в таком месте, где нет подводных камней, где можно подойти вплотную к берегу и где воинам можно выбраться на берег.

— Больше тебе скажу, Ацухимэ! Я кое-что слышал о монголах. Говорят, они не могут сражаться иначе как верхом на лошадях. На земле они чувствуют себя не так уверенно. Из этого следует, что на их кораблях будет много лошадок. Значит, требования к месту высадки еще больше возрастают.

— Но в любом случае им придется приставать к берегу и высаживаться вдали от поселений, — сказала Ацухимэ.

— Поэтому и нужен Нобунага, который огнями укажет место высадки, а потом проведет горными и лесными тропами прямо туда, куда надо, — подхватил Артем.

— Нобунага нужен больше для другого. — Ацухимэ вновь убрала письмо в тайник. — Если требовалось бы только провести по дорогам — сгодился бы любой, допустим, странствующий монах. Нобунага нужен как человек, который известен самураям и у которого отыщется много союзников внутри страны. Представь, монголы придут сами по себе, придут как захватчики — против них тут же сплотится вся страна. А если они придут всего лишь как союзники знатного самурая Нобунага, который хочет навести в Ямато порядок и наказать врагов императорского дома, — это совсем другое дело.

— Но чужестранцев у вас не любят, — проговорил Артем чуть растерянно. — Ведь Нобунага не может этого не понимать...

— Вот! — Ацухимэ вскочила с сухого щупальца-корня, ее глаза заблестели лихорадочным огнем. — Вот! И ты об этом тоже догадался! Не зря, я думаю, Алтём, даймё собирал свидетельства деяний Ченг-Цзе и скупал какие-то вещи, имевшие отношение к Великому Монголу. Представь, даймё вдруг объявит, что Ченг-Цзе по крови — японец, носитель частицы духа Ямато. И докажет это каким-нибудь древним свитком, в котором рассказывается, что отец Ченг-Цзе, монгольский вождь Есугей, прибыл из Страны островов. Или, допустим, отец Есугея или его дед прибыл отсюда, — это неважно. Тогда и дети Ченг-Цзе, получается, носители частицы божественного духа Ямато. И значит, Нобунага вправе был брать их в союзники. Представь, как сразу изменится отношение к Нобунага у других знатных самураев. Ты правильно об этом догадался, Алтём.

Артем не стал опротестовывать последнее заявление японки. Наоборот, акробат с самым серьезным видом кивал, будто все, что он сейчас слышит, для него далеко не новость, все это он уже давно просчитал и вычислил.

— Многие рады будут услышать, что полмира завоевал, оказывается, ваш соотечественник, японец. — Артем закинул ногу за ногу. — «Мы так и думали, — скажут они, — разве мог какой-то гайдзинский монгол покорить столько стран и народов, да ни за что! А вот японец мог, ему это несложно».

— Да, ты это верно подметил, Алтём, найдутся такие люди. — Девушка вновь присела на изгиб сухого дубового корня. — А Нобунага, я думаю, станет действовать так: не вступая ни в какие схватки, скрытно доведет войско от побережья до столицы, захватит Киото, возьмет в заложники императора и добьется, чтобы микадо провозгласил Нобунага сегуном. После этого у Нобунага будут развязаны руки.

— Да-а, — многозначительно протянул Артем, поглаживая щетину на подбородке. Собственно говоря, там была уже не щетина, там уже бородка отросла. Правда, хиленькая такая бородка, неубедительная, делавшая его похожим на меньшевика из советских фильмов про революцию. Хорошо, хоть Ацухимэ не знает, кто такие меньшевики.

— Кое-что мне пока остается неясным... — Артем сопроводил высказывание замысловатым кручением пальцев. — Ну хорошо, я понимаю, почему меня чуть не убил письмоносец. Я по дурости слямзил у него опознавательную монетку вместе с коробом. Он подумал, что я не просто так ворую, а подослан врагами... Ха! Я-то ладно, я от голода. Но он-то, он! Сел смотреть на циркачей, как дитя малое! Тайный человек называется, доверенное лицо монгольских вождей и будущего сегуна страны Ямато!

— А почему бы ему не посмотреть на циркачей? — Ацухимэ недоуменно выпятила губы и пожала плечами. — Он, наверное, уже десятки раз проделывал этот путь в оба конца и привык, что все проходит мирно и спокойно...

— И расслабился, что по-человечески понятно. Разумно, — признал Артем. — Согласен с тобой. Да, вот что мне еще неясно! Почему ты так уверена, что мастера Мацудайра убили из-за этого письма? Ведь ты же в этом уверена?

— Да, — кивнула Ацухимэ. — Я думаю, было так. Ты подарил сэнсэю гравюру. Мастер Мацудайра увлекался гравюрами укиё-э. Наверное, его заинтересовало, почему укиё-э обита медью. Обычно она ничем не обита. Сэнсэй отодрал полоску, обнаружил тайник и в нем письмо. Трудно сказать, успел он или не успел разгадать тайнопись, прочитать послание и догадаться о его скрытой сути. Может быть, и не успел. Одно можно сказать с уверенностью — находку он показал одному из ближайших помощников по имени Цурутиё, которому полностью доверял...

— А ближайший помощник оказался соглядатаем и осведомителем, которого подсунул мастеру его заклятый враг, — такое, увы, частенько случается как раз с ближайшими помощниками, — подхватил Артем. — Нобунага, конечно, не мог смириться с тем, что его, полновластного даймё, не пускают в селение Касивадзаки. И он пристроил рядом с Мацудайра своего шпиона. Как он это сумел, тебе виднее.

— Год назад Цурутиё ездил на несколько месяцев по делам школы в Ицудо...

— Ага, вот там, наверное, Нобунага его и обработал. Я наслышан о родовой вражде между домами Мацудайра и Цурутиё. Скорее всего, даймё умело сыграл на струнах кровной вражды. Впрочем, это теперь не столь важно.

— Скорее всего, Цурутиё давно вынашивал планы убийства мастера, а тут все для этого сошлось, — сказала Ацухимэ. — Мастер поделился с Цурутиё своими догадками по поводу письма. Думаю, точно такими же догадками, какими я поделилась с тобой. Я не верю, что я разгадала тайный смысл письма, а сэнсэй не смог. Цурутиё понял, что нельзя допустить, чтобы кто-то еще узнал о письме. И он убил мастера Мацудайра. А свалил все на тебя. На кого еще сваливать, как не на чужеземца.

— Да, теперь мне все понятно.

Пока они с Ацухимэ беседовали под засохшим деревом, солнце взбежало уже на вершину небесной горы. Стало совсем тепло и хорошо.

— Но доказать измену Нобунага с помощью этого письма невозможно, — сказал Артем. — Нет прямых указаний, лишь косвенные... У меня есть причины ненавидеть Нобунага, но даже я не до конца уверен, что он...

— Не уверен! — перебила Ацухимэ, и глаза ее стали угрожающе сужаться. — А почему во владениях Нобунага объявились яма-буси? Вспомни слова моего брата, он все тебе сказал! Объяснение только одно — кто-то нанял яма-буси для убийства Нобунага. Думаю, кто-то в Киото и в Камакура знает или догадывается о планах Нобунага и хочет им помешать. Потому что не знает, как по-другому можно его остановить.

Артем почувствовал, что на данный момент уже сильно устал от всех этих нобунаг-шмобунаг и прочих ченг-цзеев, сынов Едигеевых.

— Может быть, Нобунага уже убит? — вяло предположил Артем.

— Нет, — уверенно помотала головой Ацухимэ. — Тогда в Касивадзаки обязательно появился бы гонец с сообщением о смерти даймё. Нет, он жив. И вообще, кому бы то ни было сейчас добраться до Нобунага очень сложно, а будет еще сложнее. Он ждет нападения и постоянно начеку.

— Может быть, следует идти в Киото, — предложил акробат, — найти там Хидейоши, показать ему письмо, пусть он покажет его императору или, если к микадо не пустят, покажет недоброжелателям при дворе Нобунага. Есть же у Нобунага недоброжелатели при дворе!

— Есть, и много. Но есть и те, кто за Нобунага. Только все это не имеет никакого значения, Алтём. Даже если мы раздобудем лошадей и доберемся до Киото за полторы недели, даже если Хидейоши поверит моим словам, а его словам поверят другие самураи...

— Пройдет слишком много времени, — закончил за нее Артем.

— Это не главное. Главное — никто не станет посылать войско, чтобы помешать даймё. В лучшем случае сюда пошлют чиновника с отрядом самураев.

— А их при необходимости самураи Нобунага легко перебьют.

— Да, Алтём, — устало сказала Ацухимэ. — Еще раз повторяю: помешать планам Нобунага можно, только убив его. Тот неизвестный, что нанял яма-буси, уже проходил по этому пути размышлений.

— Но даймё постоянно начеку и ждет нападения...

— Но он никак не станет пугаться женщины знатного самурайского рода, ей он позволит приблизиться к себе вплотную.

— Ах, вот что ты задумала, — протянул Артем. — Теперь я понимаю, куда и по какой дороге ты собираешься идти...

* * *

Артема разбудил громкий звук. Гимнаста, как на пружине, подбросило вверх. Фу ты, из-за какой ерунды шухер...

Это старик-жрец пошевелился, задел посох, прислоненный к перилам, и тот с грохотом упал на ступени. Старичок тоже проснулся, сладко почмокал губами, протер глаза, зевнул во весь беззубый рот, осмотрелся, хитро подмигнул Артему:

— Иди сюда, сядь поближе!

Артем подошел к дедушке. «Наверное, о вере заведет разговор», — подумал Артем. И не угадал.

— Ты странствуешь вместе с ней, — старичок-жрец мотнул головой в сторону храма, — значит, спишь рядом с ней, так?

— Так, — подтвердил Артем. И сразу ему припомнились их ночевки по пути сюда. Одна в лесу, другая — в каком-то замухрышном селении на постоялом дворе редкой убогости. На постоялом дворе спали в разных комнатах, и Артем выспался неплохо. А вот в лесу... Ее дыхание, тихий скрип соломенного мата под ее телом, ее близость, ее запах. Долго ворочался Артем на лапнике, не мог заснуть.

— Смотри, силой ее не бери, — вдруг сказал старичок.

Артем хотел сказать было: «Ее возьмешь, пожалуй! Враз сам без всякой силы останешься», но смолчал.

— Уж поверь мне. Терпи и получишь свое. Или же, — жрец с кряхтением поерзал на ступенях, — вот что сделай. В районе Айдзу находится храм Вакамия Хатиман. Рядом с храмом есть два пруда, в них водится таниси. Сходи к прудам, дождись ночи, поймай таниси и жди голоса. Ты услышишь, как голос требует возвращения таниси. Это голос ками пруда. Услышав его, скажи: «Я верну таниси в обмен на...» И назови, что желаешь получить.

Артем поблагодарил старичка-жреца за дельный совет. Что такое таниси, которое живет в тех прудах, уточнять не стал. Во-первых, все равно ловить не пойдет, а во-вторых, вдруг настоящий японец не может не знать таниси. И начнется: «Ах, ты не японец! А ну-ка шляпу сыми!» Кто б знал, как лень Артему сейчас заводить байку про морячка с затонувшего корабля.

— А она, — старик опять мотнул головой в сторону храма, — как к тебе относится?

— Никак не пойму, — честно признался Артем.

— И ты, наверное, мучаешься от своего непонимания. И во всем пытаешься разглядеть знаки ее расположения. Она взглянула как-то по-особому — не подобрела ли она ко мне? Она сегодня улыбнулась мне ни с того ни с сего — не означает ли, что полюбила? Эх, молодежь-молодежь... — проворчал жрец-каннуси. Ни дать ни взять какой-нибудь российский дед на завалинке. — Она, — на сей раз он показал на храм посохом, — из Кумазава. Знаю их семью, еще бы мне ее не знать. Мне всегда казалось, что у каждого Кумазава душа заключена в камень. Только камни разные: крепче, хрупче, изящней, грубее, круглее, пористее, гранит, яшма, сердолик... Словом, разные, как я сказал! Но любой камень — запомни это, юноша! — можно расколоть. Какой-то можно расколоть ударом меча. Какой-то — сбросив на него сверху камень больше и тяжелей. А третий — сделав так, чтобы по капельке точила вода. Или поочередно поливая камень сперва кипятком, потом студеной водой. Ты понимаешь меня?

— Э-э, — призадумался Артем, что ответить, но придумать ничего не успел.

— Или вот еще что можешь сделать. — Жрец ткнул верхним концом посоха Артема в руку и заговорщицки понизил голос. — Поймай окодзэ, заверни в белую бумагу и скажи: «Окодзэ, пошли мне удачу в моих любовных делах, я разверну тебя и дам увидеть солнечный свет». Окодзэ любима ками гор, они помогут ей, а она — тебе. Но только не забудь...

Старичок задрал голову — ага, это он услышал шаги Ацухимэ. Девушка вышла на крыльцо, надела тэта, спустилась к ним, присела рядом на ступеньках.

— А теперь, прежде чем уйти, ты мне, девочка, — жрец легонько ткнул ее посохом в бедро, — расскажешь, что случилось с мастером Мацудайра?

Вот тут Артем опешил так опешил. Прямо рот разинул. Да и Ацухимэ явно растерялась. А старик мелко захихикал. Утер побежавшую по губе слюну.

— Ты думаешь, девочка, я здесь никого не знаю, ни о чем не слышал? Господин Мацудайра раз в пять лет навещает святилище Касуга. Я держал в руках его меч, такой меч никогда не забудешь. Откуда у тебя его «Свет восемнадцати лун», а? И носишь ты его в неродных ножнах, поэтому он так и бренчит. Что все это значит?

Опа! Вот это уже новости дня и для Артема. «Свет восемнадцати лун» у нее в сумке! Да может ли такое быть? Похоже, старичок-каннуси что-то напутал. Артем повернулся к Ацухимэ, вопросительно посмотрел на нее и тоже стал ждать объяснений.

— «Свет восемнадцати лун» я украла, а на его место всунула другой меч с похожей рукоятью. Я не самурай, я — женщина, я не обязана строго придерживаться «Пути воина». Я хочу, чтобы человек, больше других виновный в смерти мастера, умер от его клинка...

— Подожди, — перебил старичок, — очень много всего. Моя мысль не поспевает за всем сразу. Давай говори по порядку, девочка. Так значит, мастер Мацудайра умер?..

* * *

... Они шли сумрачным даже в самый разгар дня, живым коридором из ветвей лиственниц. Они уходили от святилища Касуга, и Артему было немного жаль уходить. Видимо, лесной храм олицетворял собой покой, Артем же ничего не имел против толики покоя.

— Ты все решила для себя? — спросил он Ацухимэ.

— Да, — твердо сказала девушка.

— Ты все еще хочешь убить Нобунага своими руками?

— Да.

— Помнишь, ты мне как-то сказала: «Считается, женщина должна убить себя, когда посягают на ее честь. Но зачем убивать себя, когда я легко могу убить того, кто посягает на мою честь»? — Артем остановился, преграждая путь Ацухимэ и вынуждая ее остановиться. — Зачем тебе убивать себя, когда можно убить Нобунага и самой остаться в живых! Скажи мне... Вот ты — из знатного самурайского рода, ты — дочь самурая, сестра самурая... И украла легендарный меч «Свет восемнадцати лун». Неважно, какие мотивы тобой двигали, но ты ведь украла. А можешь ты пойти на сделку с яма-буси, если дело касается судьбы твоей страны?

Ацухимэ задумалась. Думала она довольно долго, ногой шевеля старую хвою на тропе.

— Я — женщина, я не самурай, — она подняла взгляд на Артема. — У женщин иные представления о чести. Я могу пойти на сделку с яма-буси, если дело касается моей родины. Я на многое могу пойти ради своей страны...

— Я тут тоже кое-что обдумал. И хочу предложить тебе план, который позволит не только сорвать подлые планы Нобунага и спасти страну Ямато от монголов, но и тебе оказаться гораздо ближе к твоей заветной мечте — влиять на государственные дела.

— Говори, — твердо сказала Ацухимэ...

Глава семнадцатая ПИКНИК НА ЯПОНСКОЙ ОБОЧИНЕ

Вечно в заботах, снуют то туда,

то сюда воробьи на гнездах...

Бусон

Они отошли от деревни Дако примерно на два ри и остановились на привал. Конечно, они не устали. Два ри перехода для них, молодых и выносливых, — это что для скаковой лошади полкруга ипподрома. Просто они захотели перекусить. Даже молодым и выносливым нужно время от времени подкреплять свои силы.

А дело в том, что постоялого двора, где они могли бы за звонкую монету сытно отобедать в подходящих условиях, в деревне Дако не имелось. А на кой он нужен деревне Дако! Паломники, которые изредка сюда наведывались, ночевали в храме, это разрешалось. И ели они то, что приносили в собой в узелках и коробах. Или же, на худой конец, покупали пищу у крестьян. А сами крестьяне, считающие каждое зернышко риса, вообще не понимали, как можно питаться где-то еще помимо дома. По последней причине в Дако отсутствовали наряду с постоялым двором также всяческие чайные дома, рестораны, бистро, пирожковые, шарико-колобковые, закусочные и прочий общепит.

Артем предложил своей спутнице зайти в любой на выбор крестьянский дом. «За какую-нибудь серебряную монету, — уверял Артем, уже понемногу начинающий разбираться в здешних цено-меновых отношениях, — они устроят нам императорский пир». Но Ацухимэ от крестьянского дома отказалась наотрез. «Ну да, ну да, — Артему были понятны причины столь категоричного отказа. — Мы же знатной самурайской фамилии. А крестьяне стоят на низшей ступени кастовой лестницы. Ниже только забойщики скота, с которыми отпрыски самурайского дома и одним полевым воздухом дышать не станут»^[71].

Ацухимэ осталась на улице, когда Артем зашел в крестьянский дом и купил еду в дорогу. Даже во двор не вошла. Воспитанный в демократических традициях цирковой гимнаст хотел было указать знатной дамочке на маленькую такую неувязочку в ее взглядах на жизнь: мол, выращенную крестьянскими руками пищу есть можно, а с самими тружениками села общаться, значит, зазорно? Ну да ладно, пожалеем ее сословные чувства. Уж чего-чего не желал Артем, так это ссоры со своей спутницей. Тем паче на почве классовых противоречий.

Купив еду, они двинулись в обратный путь на равнину. Не возвращаться же в храм только ради того, чтобы перекусить. Чем плохо отобедать на свежем весеннем воздухе, на залитой солнцем лесной поляне? Да ничем не плохо, очень даже здорово это все!

А еще на поляне случился подходящий пенек, на котором удобно разложили еду. Артем подтянул к пеньку поваленную осину — на ней устроилась девушка. Для себя гимнаст принес из леса сухое бревнышко. Ну вот, настоящий пикник!

Глядя, как дочь знатного самурая за обе щеки наворачивает крестьянские моти, тофу и данго^[72], с каким аппетитом уминает копченую рыбу, Артем еле сдержался, чтобы не подколоть ее насчет пищи простолюдинов и животов богатого сословия. «Да что меня все тянет над ней подшучивать! — сам себе удивился гимнаст. — Я же вроде стремлюсь ей понравиться, а несет куда-то не туда!»

Отобедав, сразу в путь не пустились. По всем законам пищеварения сперва следовало мало-мальски отдохнуть, дать обеду спокойно перевариться.

Говорить о предстоящих великих и трудных делах на сытый, ленивый желудок не хотелось — вся дорога впереди, чтобы наговориться. Хотелось жмуриться на солнце, зевать и вязнуть в сладкой полудреме...

— Спой мне песню своей родины, Алтём, — сказала, приоткрыв глаза, Ацухимэ. — Из тех, что ты часто пел у себя. Тебе не трудно?

Спеть, говорите? Ну вообще-то Артем был не самый скверный и безголосый певец на свете. Ладно уж, споем. Для пущего куражу оно, конечно, не помешало бы чарочку опрокинуть. Так нету ее! Путешествуй Артем в мужской компании, он бы обязательно прикупил в крестьянском доме фля-жечку сакэ. А так — ему даже в голову не пришло. «Кстати, зря не пришло, это я недодумал что-то. Но не возвращаться же теперь!»

— Мне не трудно, — сказал Артем. — Сейчас спою.

«Счас точно спою», — обязательно выдал бы Артем голосом Волка-Джигарханяна в другое время, в другом месте. А тут шутка не сыграет — женщина знатного самурайского дома советских мультиков не видела. Бедняжка.

«Фольклорную какую-нибудь бы надо», — подумал гимнаст. Но фольклорные, как назло, на ум не шли. А с другой стороны, при чем тут зло! Разве знает он хоть одну русскую народную до конца? Из «Стеньки Разина», где «из-за острова на стрежень», он знает от силы два куплета. Шлягер «Ой мороз, мороз» помнит до слов «замерзал ямщик». Или это вообще разные песни? Хорошая, конечно, песня «Во кузнице молодые кузнецы, они куют-приговаривают, они куют-приговаривают». Заводная, удалая-раздольная, русский дух передает. Только, что там «во кузнице» происходит дальше, Артем, хоть убей, не помнил. Не повторять же как заведенному двадцать раз «куют-приговаривают». Надоест слушать даже на незнакомом языке. Эх, а кузнечная песня-то была бы в самый раз!

— Ты не хочешь петь? — огорчилась Ацухимэ.

— Я выбираю песню, — признался Артем.

— Разве любимую песню надо выбирать?

А на ум лезло или что-то революционное, или оголтелая попса. Можно, конечно, прогорланить «Вихри враждебные». Но там весь смак в словах, а мелодия вряд ли найдет отклик в девичьем сердце. Ведь хотелось так спеть, чтобы девушке понравилось. Чтобы понравиться девушке...

И, окончательно запутавшись с выбором, Артем запел, что первое пришло на ум и что он знал до конца. Первыми пришли «битлы» с хитом всех времен и народов «Естедей».

Он пел на отвратительного произношения английском, пару раз сфальшивил, пару раз вместо английских слов поставил что-то похожее по звучанию, но честно допел до конца. Знал бы Пол Маккартни, что его мелодия будет звучать в японском лесу 1235 года...

— Какой красивый у вас язык, — сказала Ацухимэ. — А про что эта песня?

— Про любовь, — сказал Артем. — Один юноша страдает от неразделенной любви. А любит он самурайскую дочь. Она же никого не любит. Видимо, время еще не пришло. Но что делать юноше? Он не знает. И поет об этом.

— Песня грустная. Не понимаю, зачем так страдать от какой-то любви, — сказала Ацухимэ. — Теперь я спою тебе песню о сорока семи ронинах. Сорок семь ронинов долгие годы искали самурая Тёндзё, сперва оскорбившего их хозяина, а затем убившего его. Наконец они выследили его и убили. Исполнив свой долг перед господином, сорок семь ронинов покончили с собой.

Она запела. Мелодия была тихая, спокойная, завораживающая. И голос у Ацухимэ был приятный... во всяком случае, Артему был приятен.

Артем слушал, опустив подбородок на кулак, и думал всякие мысли...

— Хорошо поешь, даже прерывать не хочется.

Это сказал не Артем, это сказал кто-то другой. В одно мгновение гимнаст оказался на ногах. Ацухимэ отстала от него лишь на какой-то миг.

И все равно опоздали! Из леса уже выбежали люди и сейчас деловито брали их в кольцо. Но хуже всего, что до мешка с завернутым в соломенный мат мечом было уже не добраться. Короб и мешок они неразумно оставили в пяти шагах от пенька. И над их пожитками сейчас сидел на корточках и поигрывал коротким мечом-вакидзаси какой-то тип в рваном кимоно.

Да и у других незваных руки были далеко не пусты. У двоих увесистые дубинки, обитые на концах медью. У одного крестьянский цеп. У четверых, включая того, кто сидел над их вещами, кинжалы и короткие мечи. А один так и вовсе заявился при полном боекомплекте — с катаной и вакидзаси за поясом. Всего этих незваных граждан Артем насчитал восемь штук.

Может, все же рискнуть и броситься к сумке? Придется поуворачиваться от дубинок и кинжалов, а кое-кого из этих друзей придется сбить с ног, но все же есть шанс добраться до вещей, схватить сумку, выдернуть из нее соломенный мат, размотать и бросить меч Ацухимэ. А уж она сумеет им распорядиться как надо. Да и он сам, чем сможет, подсобит... Или же — ну если будет никак не доставить оружие девушке — можно и самому немножко поработать клинком. Что-то же он сумеет изобразить катаной, особенно против цепа и дубинок.

Но, может быть, не все так уж фатально плохо?

Артем оглянулся на Ацухимэ, ожидая подсказки. Ацухимэ встретила его взгляд и тут же опустила глаза. Артем расценил это как: «Не торопись, пока ничего не делай!» Кроме того, сестра Хидейоши как-то вдруг сгорбилась, поникла. Вся ее фигура выражала полную покорность судьбе. Таковой сестра самурая на самом деле быть не может, значит, хитрит...

— Такого я еще не видел! Дочь Ямато и гайдзин воркуют, как голубки! Так-так! — Вперед выдвинулся самый боеукомлектованный тип. Держа ладонь на рукояти длинного меча, он подошел к застигнутым врасплох паломникам (вряд ли он принимает их за кого-то другого). Он остановился рядом с Ацухимэ, наклонив голову, принялся нагло ее рассматривать.

А вообще, странная компания заявилась по их душу. Семеро крестьян и с ними ронин. Ронин — как раз этот с двумя мечами и есть. Он у них, ясное дело, за главного. (Насчет ронина Артем догадался, вспомнив слова Ацухимэ во время их дорожных бесед: «Есть у нас такая поговорка: длинноволосый, как безродный ронин».) Этот ронин был не только длинноволос, но и вид имел весьма обтрепанный, однако его присутствие, несомненно, придавало остальным храбрости. Как-никак, а с ними самурай! Остальные-то — трусоватые по своей природе крестьяне, это видно и по их одежде, и по тому, чем они вооружены, и по их взглядам, в которых угадывались затаенный страх и неуверенность.

— Так-так! — Ронин, скалясь, подошел вплотную к Ацухимэ, сжал пальцами и вздернул ей подбородок.

Артем рефлекторно, даже не успев ни о чем подумать, дернулся в его сторону, готовый при необходимости свернуть гаду шею, но Ацухимэ метнула на Артема умоляющий взгляд и скорчила гримасу, какую невольно корчит человек, когда ему всаживают укол. И тут же вновь опустила очи долу. Артем не узнавал свою спутницу — кроткая, насмерть перепуганная овца. И дрожь мелкая бьет.

От ронина же не укрылся порыв Артема.

— Ты, гайдзин, глуп, как все варвары! — сказал он, продолжая скалиться. — Я бы тебе уже пять раз снес голову, пока б ты до меня дотянулся. Просто ты в своих варварских землях никогда не видел, что делают с мечом настоящие самураи. На сей раз я тебя пощадил. Знаешь, почему я тебя пощадил? Ах да, чего ж я с тобой разговариваю, ты же по-человечески не понимаешь! Ты же болтаешь только на собачьем варварском наречии?

— Я догадываюсь, почему ты меня пощадил, — сказал Артем.

— Ого! — изумился ронин столь сильно, будто человеческим языком заговорило дерево. — Не простой ты варвар, как я погляжу! Наверное, давно ты здесь отираешься. А раз давно отираешься, значит, дел успел наворотить. Недаром...

Разбойник осекся. Задумчиво потер указательным пальцем кончик носа.

— Коку риса, — сказал Артем. — Вот почему ты меня пощадил.

— Ты еще и догадливый, варвар! — вновь оскалился ронин, но на сей раз уже совсем недобро. — Надо бы с тобой как следует побеседовать...

— Это же тот самый беловолосый гайдзин! — вдруг закричал, вскочив на ноги, разбойник, что на корточках и с вакидзаси караулил их с Ацухимэ вещи. — Высокого роста! С драконом на спине! За которого Нобунага обещал коку риса!

«Ага, а ронин-то наш досадливо поморщился, — заметил Артем. — Видимо, не хотел, чтобы остальные до поры до времени узнали его маленький секрет. Видимо, прикидывал, а нельзя ли самому заграбастать коку риса, ни с кем не делясь. Может, попробовать их как-нибудь перессорить?»

Вышедшие поразбойничать крестьяне переглядывались между собой и на их лицах появлялись счастливые улыбки. Видимо, они уже представляли сцену справедливого дележа коку риса. А ронин призадумался о чем-то своем, мучая указательным пальцем кончик носа...

Артем вдруг отчетливо уяснил, что за компания нагрянула по их душу, откуда она взялась и как на них вышла.

Живет при деревне ронин. Может быть, его нанял местный феодал (дзайти рёсю, подобный тому, с кем Артем однажды имел дело). Может быть, ронин состоит на службе узажиточного крестьянина, который нанял его, чтобы придать солидности своему зажиточному дому — как же, цельного и всамделишного самурая содержит при доме! В общем, это по большому счету совсем неважно, чем занят ронин в деревне Дако. Только вот скучно ронину в деревенской глуши, адреналинчику не хватает, а пуще того не хватает денег, которые он мог бы изредка, но весело тратить, спускаясь на равнину и оставляя их в чайных домах и игорных заведениях. Где же раздобыть эти деньги? Ну так ведь нет-нет, да и заходят в деревню паломники!

Это даже шайкой в полном смысле не назовешь. Так, временное, крайне нерегулярное, зато вполне бандитское формирование. Просто ронин всех в деревне знает, давно уже, видать, с вполне конкретной целью присматривался к деревенским жителям, выбрал тех, в ком разглядел криминальные наклонности, на колеблющихся надавил авторитетом самурая. Потом, как водится, скрепил шайку кровью, вряд ли без этого обошлось...

Наверное, они грабили не всех подряд паломников. Во-первых, так спалишься в два счета. Во-вторых, не грабили самураев — опасное это дело. В-третьих, совсем уж бедных — чего грабить! Вряд ли разыщешь в их карманах даже медную монетку. Разве что в дорожном узелке обнаружится черствая лепешка и в придачу какая-нибудь надкусанная луковица.

Паломников же с деньгами легко угадать по внешнему виду. А если еще, как давеча Артем, что-то покупают в крестьянском доме и при этом совсем не торгуются (а слухи по деревне разносятся моментально), то отпадут последние сомнения, что деньги у странников есть и этих странников надо как следует потрясти. Ну а помимо денег, и еще кой-какими вещичками можно поживиться, хоть той же не самой поношенной одеждой и вполне добротным коробом.

Как пить дать так и было. Ронин собрал свою шайку и бросился в погоню за паломниками. Если бы паломники не устроились на пикник, их через полри или через ри догнали бы на дороге. А так, выходит, паломники не просто сберегли разбойникам ноги, они еще помогли им побыстрее себя обнаружить, беззаботно оглашая песнями округу. «Ну ладно Ацухимэ! Она — женщина, ей простительно, но ты-то, ты о чем думал?! — корил себя Артем. — Она умеет фехтовать, но оперативной смекалке откуда у нее взяться? А ты ведь уже попадал в лапы разбойников, ты знаешь, что тут кругом этого добра полно, что люди, сорящие деньгами, всегда попадают в зону риска и, стало быть, должны вести себя осторожно. Дважды наступаешь на одни и те же грабли. Белый Дракон, блин! Не дракон, а бестолочь!»

— Вот что я решаю! — приосанясь, громко произнес ронин. Наполеоном оглядел членов своей шайки.

«Ой и нравится ему роль вожака, тащится от этого и прется», — отметил Артем.

— Что нам нужно от нее, известно. — Ронин положил Ацухимэ ладонь на бедро, по-хозяйски погладил его. Потом похлопал девушку по заднице.

В Артеме все клокотало, он скрипел зубами. Для мужика нет большего позора, чем наблюдать, как на его глазах лапают его спутницу. И наверное, Артем не выдержал бы и сорвался, но его сдерживала Ацухимэ, посылая недвусмысленные предостерегающие взгляды. У нее явно был какой-то план, только какой?

— Мы знаем, как сделать так, чтобы девочка не скучала, правда ведь? — хохотнул вожак, оглянувшись на своих. Ронин продолжал наслаждаться ролью вершителя судеб. — Мы сперва повеселимся с ней, а потом серьезно потолкуем с гаидзином. Пусть он расскажет, чем так насолил даймё. Может быть, не надо отдавать его Нобунага? Может, он нам самим пригодится?

— Правильно, Масахиро-сан! — крикнул разбойник, который сидел над коробом и сумкой. — Нельзя продешевить! Вдруг на самом деле он стоит два коку риса!

— А ты знаешь, как угодить мужчинам? — Ронин уже гладил грудь Ацухимэ.

— Я постараюсь, — кротко сказала сестра Хидейоши. Она подняла глаза на ронина. — Я понимаю, что меня вы в живых не оставите, правда, господин?

«А ведь она права, — подумал Артем, и ему враз стало не по себе. — Оставлять ее в живых им никак нельзя. Велика опасность, что она обратится к властям, к тому же даймё Нобунага. И в деревню заявится отряд самураев. А как даймё расправляется с преступниками, думается, известно и в этой отдаленной деревеньке. Да и меня сдавать Нобунага живым им не слишком-то интересно. А вдруг я среди прочего расскажу даймё об их проделках на дорогах? И вместо коку риса они получат острые колья под головы. Гораздо спокойнее разбойникам будет принести Нобунага одну мою голову в мешке...»

— Глупости, девочка! — Ронин успокаивающе погладил Ацухимэ по голове. — Никто не собирается тебя убивать. Хотя, конечно, все зависит от тебя. Будешь брыкаться или кусаться, мы тебя накажем.

— Я не буду брыкаться, господин, — голос ее дрожал от страха. — Если судьбе так угодно... Я приму все с покорностью. Даже смерть. А его лучше убейте сразу. Я не хочу, чтобы он видел мой позор. Но сперва могу я, господин, попрощаться с моим другом? Могу я в последний раз поцеловать его?

Что задумала Ацухимэ, Артем пока не понимал, но не сомневался — она знает, что делает. А раз так, ей надо подыгрывать.

— Верно говоришь, — оскалился лохматый ронин, — ты умная девочка... За это я обещаю, что буду ласков с тобою и прослежу, чтобы остальные обходились с тобой, как с дочерью даймё, ха-ха! Подойди к гайдзину и попрощайся с ним! Я разрешаю тебе!

Ацухимэ шагнула к Артему, поднялась на цыпочки, положила ладони ему на плечи. Щекой она прижалась к его щеке. И быстро-быстро зашептала:

— Беги к лесу. Отвлеки их на себя. Пробеги мимо вещей, увлеки за собой того, кто караулит сумки. Уведи за собой. В лесу оторвись, спрячься, потом вернешься.

Ацухимэ отстранила его и трагически захлопала ресницами:

— Прощай, любимый!

— И чем, интересно, ты, гайдзин, ее приворожил? — хмыкнул ронин.

— Женщина, связавшаяся с варваром, не заслуживает ничего, кроме смерти! — крикнул тип с вакидзаси и в рваном кимоно.

Спорить с ним Артем не стал. Отвечать ронину тоже не стал. Ему велели другое...

Глава восемнадцатая ПАМЯТИ РЕМБО

Туман поутру.

Вдалеке забивают сваю:

бам-бам-бам-бам...

Бусон

Артем сделал все эффектно, устроил своего рода маленькое представление. С места, без разбега крутанул сальто назад: оттолкнулся от пенька руками, перевернулся в воздухе и приземлился на полусогнутые ноги. (Конечно, можно было обойтись и без представления — но ведь на него смотрела Ацухимэ!)

Разбойники на какой-то миг оторопели, что в общем-то понятно. И потеряли инициативу и темп.

Пока они приходили в себя, Артем успел добежать до короба. Навстречу ему кинулся разбойник с коротким мечом в руке. Артем вильнул в сторону, легко ушел от разбойника и «ласточкой» прыгнул в заросли кустов.

— Схватить!!! — раздался сзади истошный и запоздалый крик ронина.

Артем вывалился по ту сторону кустов, упал за землю, перекатился, вскочил на ноги. Подпрыгнув, одной рукой уцепился за ветку сосны. Так и повис на ней. Вися, он сбросил с ног гэта — в сандалиях на толстых деревянных колодках бегать по лесу будет неудобно.

Отсюда, со своей «высотки», он видел, как ломятся сквозь кусты преследователи. Причем чуть ли не всем скопом они бросились за ним, разве ронин и еще кто-то второй остались на поляне. А всеми забытая Ацухимэ уже была рядом с сумкой. Вроде бы она сильно испугалась происходящего, вроде бы сама не видит, куда бежит. Ай да молодец! Разбойники всерьез не следили за ней. И неудивительно — Ацухимэ сделала все, чтобы разбойники ее не принимали всерьез и с ее стороны не ждали никакой опасности.

Вот она наклонилась, вырвала из сумки соломенный мат, бросила его на землю перед собой. Скрутка раскаталась на земле, открывая меч. Ацухимэ прыгнула на мат, сделала на нем кувырок головой вперед («Не мой ли пример так дурно действует?» — подумал Артем) и вскочила на ноги уже с обнаженным мечом в руке, а пустые ножны отлетели на землю. «Свет восемнадцати лун» блеснул, поймав лучик весеннего солнца...

С превеликим удовольствием Артем глянул бы на то, что последует дальше. Но ему не оставляли на это времени — в треске веток из кустов выскакивали взбешенные, преисполненные решительности разбойники.

Артем отпустил ветку, дал себе упасть и приземлился прямо под ноги набегающим. Он увернулся от одного клинка, со свистом рубящего воздух, от другого, проскользнул между двумя разбойниками, перепрыгнул через поваленное дерево, шмыгнул в заросли и... пропал из поля зрения бросившихся за ним вдогонку разбойников. Они могли подумать — как сквозь землю провалился. И были бы, кстати, недалеки от истины. Вовремя сориентировавшись, Артем нырнул под корень дерева и зарылся в старую листву.

Он вдруг вспомнил слова главы клана яма-буси Такамори о том, что они, яма-буси, с младенческих лет осваивают тэнмон-дзюцу, то есть искусство быть видимым, но незаметным. «Иначе нам не выжить», — говорил Такамори. Это верно. При том образе жизни, что вели лесные отшельники, они часто оказывались объектами преследования. И, как правило, погоня численно превосходила беглецов. Вступать в схватку — заведомо обрекать себя на погибель, пусть и на героическую. Что же делать? Да слиться воедино с камнем, деревом, землей. Пусть погоня бежит себе дальше.

Погоня пробежала бы мимо Артема, и он преспокойно отсиделся бы под корнем, сколько потребуется. И потом, если довелось бы повидаться с Такамори, смог хвастаться своими успехами в искусстве тэнмон-дзюцу. Ну да, он переложил бы всю тяжесть борьбы на хрупкие женские плечи, но ведь у него имелось бронебойное оправдание перед собой и людьми — сестра Хидейоши вооружена мечом, а мечом этим она владеет как богиня, ну а я что?.. Что я могу безоружный?!

Однако такое продолжение банкета не устраивало самого Артема. Па-азорное оно, на его акробатский взгляд, как ни крути и ни выворачивай. Прятаться за женскую спину — это... знаете ли, хм-хм... не того-с... К тому же после этого если не отдалишься от девушки, то вряд ли сумеешь приблизиться.

И дальше Артем развлекался в духе Рембо из старого доброго блокбастера «Первая кровь».

Артем лесным демоном в ворохе отлетающих в разные стороны гнилых листьев возник за спиной последнего из пробежавших мимо его укрытия и стремительным поворотом рук свернул разбойнику шею — тот не успел ни оглянуться, ни что-либо понять. Услышав шум и короткий вскрик, другие разбойники оглянулись и не раздумывая бросились на убийцу их товарища.

Только Артем их дожидаться не стал, а рванул прочь в заранее присмотренном направлении — к оврагу. Скатился по склону оврага, взбежал по противоположному склону на вершину и опять пропал из глаз разбойников.

В отличие от сердобольного Рембо, который никого в лесу так и не убил собственными руками, Артем же, наоборот, собирался убивать, и именно собственными руками.

А иначе нельзя. Опасно оставлять их за спиной. Наверняка у кого-то из них в голове сложится нехитрая мысль: а не побежать ли быстрее ветра к даймё Нобунага. Сообщить ему, где находился опасный гайдзинский преступник, показать, в какую сторону направился. За что даймё, глядишь, отсыплет щедрую награду. Может, не коку риса, а поменьше, но и то хорошо. Или того лучше — не последовать ли тайно за гайдзином и его женщиной, а там дождаться ночи и зарезать их во сне, во! Обязательно так и будет. Обязательно одна из двух идей придет разбойникам в голову, останься они в живых.

И нечего их жалеть. Крестьяне, говорите? На их счету, думается, хватает загубленных душ. Не отпускали же они на все четыре стороны ограбленных паломников! Чтобы те привели сюда самураев? Ага, конечно... К тому же эти, блин, «крестьяне» знали, на что шли, выходя на большую дорогу. Кроме себя, им некого винить...

Неизвестно, продолжали ли разбойники принимать его за бедного, затюканного скитальческой жизнью паломника... А не исключено, что и продолжали! Кто сказал, что скиталец не может быть ловок и увертлив? Но убедившись, что имеют дело с опасным противником, эти, блин, «робингуды» теперь осторожничали. Держались все вместе и внимательно осматривали местность. Когда они увидели развороченные под еще одним корнем листья и что-то под ними темнеющее, то всей пятеркой бросились к тому месту и вонзили клинки в черную листву.

Нехитрая, наспех сооруженная ловушка захлопнулась. Под листьями лежало трухлявое полено, завернутое в куртку-косодэ и дополнительно обернутое штанами-хакама, а сам Артем притаился на дереве, слившись со стволом в одно неразделимое целое.

Они чего-то там, кажется, бубнили про то, что Нобунага велел искать беловолосого гайдзина с Белым Драконом на спине? Ясный пень, они не понимают даже приблизительно, о чем идет речь и откуда взялся дракон на спине. Напоследок Артем решил сделать разбойничкам подарок — дать полюбоваться драконом на спине.

Сбросив верхнюю одежду, Артем остался не в кимоно, а в трико. Да-да, в том самом трико, в котором попал в Японию из цирка, которое носил под одеждой и которое собирался сохранить во что бы то ни стало как единственную память о двадцать первом веке и о любимом цирке. На спине трико блестками был изображен дракон — эту одежду пошили специально для выступлений в Китае. Вот и все объяснение дракону на спине. Между прочим, в одном трико и в ветвях прятаться, и бегать по лесу гораздо удобней... Артем свесился вниз, крепко обхватив ногами прочную ветку, схватил подвернувшегося ему разбойника руками за шею, выдернул его наверх и спиной насадил, как на вертел, на острый обломок сука. После чего гимнаст пробежал по ветви, повис на другой ветви, перелетел с этого дерева на соседнее, спрыгнул на землю и бросился наутек. Вконец рассвирепевшие разбойники помчались вдогонку, не жалея ног.

Думается, они уже забыли про добычу, их гнала жажда мести и... страх. Страх, может быть, где-то даже иррациональный — страшно оставлять такого ловкача в живых. И трясись потом, не спи ночами...

На бегу Артем увидел прикрытую ветками яму, побежал на нее, перескочил через нее и... мгновение спустя услышал за спиной удивленный вскрик, мерзкий хруст и страшный вопль. Артем оглянулся. Все вышло так, как он рассчитывал: один из разбойников не заметил ямы, на бегу провалился в нее и то ли сломал ногу, то ли напоролся на собственный клинок.

Против него остались всего трое крестьян-разбойников, и Артем посчитал, что соотношение сил теперь вполне равноценное и можно больше не бегать, а сойтись в честном поединке.

Артем прислонился спиной к толстому сосновому стволу и ждал, когда подойдут. Увидев, что от них уже не бегут, «робингуды» подходили не спеша, а когда до врага осталось пять шагов, бросились на него одновременно все трое. Артем присел, оттолкнулся ногами от ствола, кувырком откатился в сторону и в движении подшиб крайнего в троице под колено, валя на землю. Тут же вскочил на ноги, рывком поднимая с земли сбитого им с ног разбойника и прикрываясь им как щитом. Вовремя — «живой щит» тут же пронзили клинки его товарищей по разбойничьей шайке.

И пока они эти клинки выдергивали, Артем описал полукруг, взмыл в воздух и в полете нанес два удара ногой. Ему, воздушному акробату, не привыкать размахивать ногами в воздухе. Одному он попал в голову, другому в грудь. «Робингуды» повалились на землю.

Они еще только вставали с земли — один тряс головой, другой растирал грудь, — а Артем уже подобрал дубинку, выпавшую из руки того, кто стал «живым щитом».

— Ну что, «гуденробины», — сплюнул Артем и утер губы рукавом трико. — Подходи на распродажу. Вас двое, я один. У вас меч и кинжал, у меня дубинка. Все по-честному, не так ли?..

... Артем вернулся на поляну в трико, со штанами и курткой под мышкой, помахивая дубинкой. Дубинка была до самой рукояти мокрой, такое впечатление, что ее опускали в ручей или в лужу и от чего-то отмывали. Допустим, от крови.

Ацухимэ сидела на пеньке, задвинутая в ножны катана «Свет восемнадцати лун» лежала у нее на коленях.

Двое разбойников валялись на земле. У первого была отсечена всего лишь голова, у второго — голова и обе руки. Вторым был, ясное дело, длинноволосый ронин. Ацухимэ не смогла отказать себе в удовольствии сперва отсечь руки, которыми он ее касался.

— Почему ты не сказала, что ты из Кумазава? — спросил Артем, одеваясь. — Крестьяне могли бы испугаться, извиниться, расцеловать твои ноги и уйти. Ведь вашу семью знают в этих местах и должны уважать.

— О чем ты говоришь, Алтём! Это выглядело бы так, будто я, женщина из дома Кумазава, у них, жалких грязных простолюдинов, вымаливаю себе жизнь.

— А-а, понятно, — протянул Артем.

— Где остальные? — спросила сестра Хидейоши.

— Спроси я о том у каннуси Ёсицуно, он бы сказал: стали ками и порхают невидимыми мотыльками вокруг нас. — Артем подошел и сел рядом с ней. — Спроси я о том у своего знакомого буддийского монаха, которого звал про себя Поводырь, он бы сказал: переродились в новом теле, стали жабами и пауками.

— Ты их всех убил? — изумилась Ацухимэ.

— Да, — сказал Артем, разглядывая принесенную им с собою обитую медью дубинку. Проговорил себе под нос: — Дубинку я, пожалуй, прихвачу. А то разгуливаю с одним ножиком в кармане, как хулиган какой-то.

— Как ты их убил?

— Ты хочешь знать подробности?

— Да, я хочу.

— Ладно... Значит, подробности хочешь слышать? Изволь.

И Артем ей расписал все, как было. Ничего не преумаляя и не приукрашивая. В кои-то веки был до омерзения объективен.

Ацухимэ слушала его с таким неподдельным, неослабным вниманием, с каким ученики слушают любимого учителя. Артему показалось — она боялась пропустить даже слово. Чем немало, признаться, гимнаста удивила. Что он, собственно, эдакого повествует? Ведь сама только что зарубила двух разбойничков, вроде бы боевых впечатлений ей на сегодня должно хватить сполна. Ан нет, однако...

Артем закончил свой короткий, но героический эпос, замолчал выжидательно. А с Ацухимэ начали твориться прямо-таки поразительные вещи. Она поднялась, в возбуждении заходила по поляне, нисколько не обращая внимания на покойников, обходя их, как какие-то бревна на тропе.

Наконец сестра Хидейоши закончила свои хождения по поляне. Остановилась напротив Артема, шагах в трех от него. Проговорила, опустив голову и глядя на свои гэта.

— Ты знаешь... то, что я тебе скажу, я не говорила еще никому.

Ноги у Артема враз сделались ватными. Если бы стоял — пришлось бы тут же присесть. Сердце заходило ходуном. «Неужели?» — пронеслось в голове. Трудно поверить, но похоже... она хочет... признаться ему в своих чувствах... А что еще?

Оказывается, могло быть и еще. Артем понял это, едва она заговорила.

— Я всегда подозревала, что самурайская этика опасна для самих же самураев. Когда я только заикнулась о своих сомнениях брату, он накричал на меня. Я знала, что мастер Мацудайра выслушал бы меня до конца, но также я знала, что потом он меня высмеял бы. Но ты не самурай страны Ямато и, быть может, ты меня поймешь.

Она переминалась с ноги на ногу, не поднимая по-прежнему головы.

— Я читала книги о деяниях самураев, я, конечно, восторгалась их мужеством, самоотверженностью, презрением к смерти, красотой их поступков, подвигов и смертей, но меня почему-то всегда мучил такой вопрос: что будет, если к нам вторгнутся чужеземцы, не разделяющие самурайские представления о чести? Если ты не знаешь, я тебе скажу — самурайские сражения состоят из множества мелких поединков. Когда два самурая бьются, другие не встревают в их поединок. Все самураи на поле брани заняты тем, что ищут противника выше себя рангом. Большой удачей считается победить самурая намного знатнее себя, потому что тогда они могут получить сюкю-но агэру^[73].

Артем слушал эту бурду сквозь какую-то ватную завесу. Когда стало ясно, что он не услышит того, что желал услышать, на него словно упало какое-то одеяло, заглушающее свет, запахи и звуки.

— Теперь представь: на нас напал многочисленный сильный враг, те же монголы. Их представления о чести мне неизвестны, но мне кажется, они не совпадают с нашими. Вдруг они на поле брани не ведут поединков, а нападают скопом на одного или применяют подлые приемы. Пока самураи оправятся от потрясения, пока приноровятся, может пройти немало времени, можно проиграть не одно сражение, и страна за это время может быть захвачена.

Артем же думал вовсе не о проблемах самурайской чести. «Боже мой! — думал он. — Чем занята голова прелестной женщины! Что творится на белом свете!»

— Давай возьмем войну Тайро-Минамото, — продолжала о своем Ацухимэ. — Я знаю, что ты о ней уже много слышал. Во время этой войны некоторые самураи прибегали к помощи твоих знакомых — яма-буси. Они заказывали им подлое и тайное устранение самураев вражеского клана. Подобное достойно всяческого осуждения. Однако, по моему мнению, самураи, не готовые к проискам врагов, заслуживают не меньшего осуждения. И еще одно скажу: иногда, если ты не используешь недостойные приемы против своих врагов, ты можешь проиграть. Но вдруг твоя смерть принесет беду твоей родине? И вот к каким выводам я пришла, Алтём. Может быть, истина лежит не в безукоснительном следовании правилам и вообще не в самих правилах, а в том, во имя чего все делается!

— Да, так. Совершенно с тобой согласен, — деревянным голосом, голосом Буратины, проговорил Артем.

В ответ Ацухимэ подняла на него глаза и ослепительно улыбнулась.

Улыбка. Предназначается ему. Ацухимэ еще ни разу не одаривала его такой улыбкой.

А еще в ее глазах-агатах замерцали искорки. Их тоже Артем прежде не наблюдал.

Словно свежий ветер разогнал над головой тучи. «Нет, все же один из айсбергов, что разделял нас, кажется, растаял, — подумал Артем. — Вот только сколько этих айсбергов всего? И лишь бы эти искорки в глазах не пропали потом...»

Глава девятнадцатая В ЧАС ЗМЕИ

Ласточка вьется.

Кувырок — и обратно летит.

Что-нибудь забыла?

Оиую

Две недели спустя в первой половине часа Змеи^[74] в город Ицудо со стороны селения Касивадзаки вошли двое: мужчина в низко надвинутой и полностью закрывающей лицо шляпе-амигаса и женщина в дорожном наряде с сумкой за спиной. Из сумки торчал свернутый трубкой соломенный мат. За плечами мужчины покачивался в такт шагам плетеный короб, в котором, судя по тому, как браво и не горбясь вышагивал мужчина, великих тяжестей не было.

Они двинулись по улицам Ицудо. Мужчина впервые попал в Ицудо, но однажды уже рассматривал этот город издали, с горы. Как и тогда, сейчас он удивлялся, что в городе (и не просто в городе, а в главном городе провинции!), в самом что ни есть его центре можно увидеть огороды. Да что там огороды! Рисовые поля встречались в черте города! Гуси стаями гуляли по центру главного города провинции!

Единая застройка напрочь отсутствовала. В некоторых местах дома стояли так плотно друг к другу, словно пытались сдвинуть соседа вбок, а где-то, пока доковыляешь от дома до дома, десять раз можешь помереть от истощения сил.

Тротуаров, конечно, не было. Даже самых примитивных, скажем, сработанных из деревянных плашек. Но, на счастье путников, последний дождь прошел неделю назад, все лужи уже давным-давно высохли, и не приходилось шлепать по чавкающей грязи.

Правда, — подметил наблюдательный путник — в городе имелось некое подобие дренажной системы: повсюду взгляд натыкался на множество мелких канавок, впадающих в более глубокие и широкие канавы. Везде, где дороги пересекали эти канавы, были сооружены мостки. Так что во время ливней ноги, конечно, замочишь и обувку испачкаешь, но точно не утонешь.

Артем вспомнил, что и Москва времен какого-нибудь Алексея Михайловича, не говоря уже про Ивана Васильевича, представляла собой примерно то же самое. Лачуги соседствовали с боярскими хоромами, свиньи бегали по Красной площади, кругом была грязь и непролазность. Город лишь появляется, оформляется, ищет свое лицо...

— Подожди! — Мужчина коснулся руки своей спутницы. — Посмотри-ка туда! Висит у входа.

Он показал ей на дом по левую сторону, мимо которого они проходили. Сразу было видно, что это не просто дом, а какое-то заведение: дверь призывно открыта, на веранде стоит довольно много самой разной по размерам обуви, ступени крыльца чересчур затерты для простого жилого дома. Но не на обувь и не на дверь обратил внимание своей спутницы мужчина в амигаса. На другое обратил: слева от входа висела вертикальная полоса белой материи, на которой был нарисован черный квадратный контур. Один квадратный контур и более ничего.

— Квадрат, — сказала Ацухимэ. — И больше ничего. Так изображают Бьяку-Рю.

— Вот именно, — рассмеялся Артем. — А если принять во внимание, кто стоит перед входом и грызет яблоко, то могу сказать тебе со всей уверенностью: без Бьяку-Рю тут не обошлось... Ну-ка подойдем!

Коренастый и наголо бритый человек, увидев подходящую к нему пару, задержал на полпути ко рту руку с яблоком. Он прищурил сперва левый глаз, затем правый, наклонил голову влево, наклонил вправо...

— Не узнаешь, Сюнгаку? — Артем остановился прямо перед коренастым.

— Я думал: ты или не ты? Шляпа вроде та. А как услышал голос, перестал сомневаться. Точно ты! — Коренастый Сюнгаку выбросил яблоко и склонился в глубоком, преисполненном почтительности поклоне. — Здравствуй, господин Бьяку-Рю, и ты здравствуй, женщина Белого Дракона!

— Ого! — изумилась Ацухимэ, выглянув из-за плеча Артема. — Вот какого титула я удостоилась! Да-а... Пока не могу понять, приятно мне это слышать или нет.

— Ты на всю улицу не величай меня Белым Драконом. — Артем быстро огляделся. — Хотя бы на людях зови меня Ямамото.

— Хорошо, господин! — Сюнгаку еще раз поклонился. — Впрочем, после первого поклона он так до конца и не выпрямил спину.

— Это ведь игорное заведение, я угадал?

— Да, Ямамото-сан.

Еще один поклон. Да что ты будешь делать! Ему самому не надоело?

И вообще Артема весьма удивляла та чрезмерная почтительность, которую выказывал ему Сюнгаку. С чего бы? И почему-то обратился к нему «Белый Дракон». Причем на полном серьезе. Хм, непонятно, что нашло на бродячего циркача... Или теперь следует говорить «бывший циркач»? Да и вообще — к слову говоря и между прочим — откуда здесь взялся Сюнгаку и что он здесь делает?

— Где мы можем поговорить наедине, дружище Сюнгаку? — спросил Артем.

— Пойдем в мой домик, Ямамото-сан! Только... потерпи одно мгновение, господин. — И добавил с хитрой ухмылкой: — Я же не самурай Иширо!

После это циркач сорвался с места, добежал до угла дома, перегнулся через примыкающую к дому невысокую каменную ограду и грозно рявкнул (Артем аж вздрогнул от неожиданности):

— Иса! Бегом ко входу! Заменишь меня!

Таинственного Иса увидеть не удалось — видимо, тот шел ко входу через дом, а Сюнгаку повел Артема и Ацухимэ через калитку в ограде. На той стороне двора в окружении кустов горного персика ямамомо и вишневых деревьев стоял небольшой, размером с русскую баню, домик. Сюнгаку откинул перед Артемом и Ацухимэ шуршащий, сделанный из тростника полог.

— Госпожа пойдет с нами? Она могла бы подождать во дворе, на скамье у колодца.

— Нет, Сюнгаку. — Артем похлопал циркача по плечу. — Госпожа пойдет с нами. Сразу запомни и усвой — госпожа имеет равный моему голос в мужском разговоре.

— Как скажет господин.

«Ну ё-моё, что деется! Сегодня с Сюнгаку хоть лепи статую Раболепия», — подумал Артем, нагибаясь, чтобы не стукнуться о притолоку.

— Значит, здесь ты нынче и живешь? — спросил воздушный гимнаст, оглядываясь. — М-да, палаты-то тесные.

Сюнгаку не знал, что сейчас должен был сказать: «Да уж не сегунские хоромы!» На что Артем ответил бы, усмехнувшись: «Да уж конечно!» Но увы, никак не могло сложиться у них такого диалога — вот что значит разные культурно-исторические среды, вот что значит на разных фильмах воспитывались.

Палаты между тем и впрямь просторными назвать было трудно даже из уважения к хозяину. Собственно домик состоял из одного помещения, площадью два цубо^[75], полностью застеленного циновками. Впрочем, имелся пятачок прямо перед входом, свободный от циновок, его условно можно было поименовать предбанником, на нем оставляли обувь.

Была в комнате и мебель: в одном углу — довольно большой сундук, в другом — переносной синтоистский алтарь.

А собственно говоря, много ли надо холостяку для нормальной жизни? Женщину есть куда привести, бутылочки сакэ есть где поставить, в сундуке можно держать запасные штаны-хакама — ну что еще нужно? Отдельная жилплощадь, как-никак... «Кстати, да! — поймал себя на некоторой тормознутости Артем. — Сюнгаку поселили отдельно, а не в общей комнате вместе с другими работниками. А это не может быть ничем иным как признанием особого, привилегированного положения в доме. Интересно, однако...»

— Хотите сакэ, господин? Может быть, госпожа желает чаю и печенья?

Артем вопросительно посмотрел на Ацухимэ. Та отрицательно помотала головой.

— Мы ничего не хотим, совсем недавно завтракали, — сказал Артем, опускаясь на циновки. — А пить сакэ с утра, мой друг Сюнгаку, есть верный путь к погибели. Правда, Ацухимэ?

Сюнгаку присаживаться на циновки и заводить чинную беседу с гостями не торопился. С хитрой улыбкой он скользнул к сундуку. Но не откинул крышку, как можно было ожидать, а принялся сдвигать явно тяжелый сундук со своего места. И выдвинул его чуть ли не на середину комнаты.

Артем и Ацухимэ переглянулись. Гимнаст пожал плечами — ему и вправду не ясны были манипуляции Сюнгаку.

Бродячий циркач тем временем принялся сворачивать циновку, на которой прежде стоял сундук. Свернул не до конца, а лишь до половины, но и того хватило — Сюнгаку поддел пальцами и поднял выпиленный кусок полового покрытия. Засунув руку в тайник, он достал оттуда холщовый, туго набитый мешочек. Когда Сюнгаку опустил мешок на пол, тот выразительно звякнул.

— Дом, где деньги лежат, — пробормотал Артем, уже начавший понимать что к чему.

— Возьми это, Ямамото. — Сюнгаку поднес и положил мешок у ног Артема. После чего поклонился и сел. — Это наше, мое и Рэцуко, о-сэйбо^[76].

— О-сэйбо? — переспросил Артем.

— Я знаю, ты удивлен. О-сэйбо вручают в конце года. Но мы не могли вручить его тебе в конце года предыдущего и не хотим ждать конца года этого. Возьми сейчас.

Артем взял мешок в руку, покачал его на ладони:

— Ого! Откуда столько?

Сюнгаку расправил плечи, кашлянул в кулак и торжественно произнес:

— В тот день мы не смогли отдать тебе обещанное, Ямамото-сан. Мы с Рэцуко очень переживали и чувствовали за собой вину. И наша вина день ото дня лишь возрастала — потому что каждый новый день доказывал нам твою правоту и твое величие, господин... Загляни внутрь, Ямамото-сан, — умоляюще протянул Сюнгаку, — там нет медных монет, одни золотые и серебряные.

— Ни к чему. Я верю тебе на слово, мой верный Сюнгаку.

В ответ Сюнгаку еще раз поклонился. Артема уже начали утомлять, поклоны в свою честь. «Что он там напридумывал, за кого он меня принимает?» — недоумевал гимнаст. Хотя мешок с деньгами, конечно, не мог не радовать. Честно говоря, Артем до конца не мог поверить, что это богатство достанется ему. Вот так вот, ни с того ни с сего!

— Я принимаю ваше с Рэцуко о-сэйбо, — с пафосом произнес Артем и величественно наклонил голову.

Он взял верный тон — Сюнгаку обрадовался его словам так, будто не он отдавал деньги, а ему вдруг привалило счастье в виде туго набитого монетами мешка.

— А теперь, Сюнгаку, — потребовал Артем, — рассказывай, что произошло за почти три недели, которые прошли с того памятного дня в городе Яманаси.

— Мы сделали все так, как ты нам велел, — сказал Сюнгаку. — Наутро мы пришли к господину Мегуро, он заплатил нам за неделю вперед. Он сказал, что посмотрит на нас и решит, как быть дальше. Мы с Рэцуко посоветовались и придумали, как поступим. Сперва мы сделали себе на плече татуировки со знаком Белого Дракона. Посмотри!

Сюнгаку заголил плечо и показал вытатуированный на нем квадратный контур.

— В этот же день я отправился в соседний город Дзути, а Рэцуко остался у Мегуро. Рэцуко пообещал мне, что справится со всем один. Я дошел до Дзути за день. Я знал, что туда должны прийти хорошо знакомые мне хокаси^[77]. И я встретил их там: Масахиро, пятерых его братьев и двух его сыновей. Я сказал им, что стал кэнином^[78] человека, который носит на теле печать Белого Дракона, не боится его могущества и пользуется его покровительством. Я сказал, что они тоже могут стать кэнинами Белого Дракона, и объяснил им, что нужно делать. Мы дождались ночи и проделали с игорным заведением города Дзути то же, что и с заведением Мегуро в городе Яманаси. Правда, мы немножко перестарались с разгромом заведения, но в результате все получилось даже удачнее, чем с Мегуро. Насмерть перепуганный тамошний хозяин сразу предложил десятую часть с дохода игорного заведения, если мы согласимся оберегать его покой. Мы согласились. И он заплатил нам — ты не поверишь — за полгода вперед! Масахиро, который был против нашей затеи и который не пошел со своими братьями и сыновьями в игорный дом, на следующий день, узнав обо всем, заявил, что навсегда оставляет ремесло хокаси и посвятит остаток жизни охране игорного заведения города Дзути. И сказал, что готов чтить Белого Дракона и стать кэнином человека, который связан с могуществом Белого Дракона, то есть твоим кэнином, Ямамото-сан. Его братья и сыновья сказали то же самое.

— Я тронут, — сказал Артем. — И сколько кэнинов у меня появилось за эти недели?

— Много, Ямамото-сан, много, — совершенно серьезно сказал Сюнгаку. — А некоторые, как ты велел, отрезали себе мизинцы.

— Я велел?! — воскликнул Артем.

— Ты сказал — кто провинится, должен отрезать себе мизинец и тем показать, что искренне раскаивается. Но люди захотели чем-то выразить свою преданность человеку, который не боится могущества Белого Дракона, и решили, что красивее всего будет отсекать себе мизинцы без всякой вины. Это покажет господину готовность пожертвовать за него своей жизнью.

Сюнгаку, хитро усмехаясь (что делало его похожим на околачивающегося возле погреба, задумавшего слямзить сметану кота), вскочил с циновок, шмыгнул к окну, поднял тростниковую штору, прикрывавшую оконный проем, выглянул наружу и рявкнул:

— Сиро!!!

Грозное рявканье получалось у Сюнгаку отменно — у случившегося поблизости уши могло заложить, а у того, кого звали, наверное, душа в пятки уходила от эдакого страшного рыка — не меньше чем на жестокую расправу небось зовут.

Сиро примчался в считанные секунды и оказался худощавым прыщавым юношей с сальными черными волосами. Буквально ракетой ворвавшись в дом, он бухнулся на колени, уткнулся лбом в пол и ждал, не поднимая головы, что ему дальше прикажут.

— Вытяни левую руку, — приказал Сюнгаку. Сиро вытянул. Мизинец на левой руке был отрезан по самый корень.

— Твою душу мать! — вырвалось у Артема. По-русски, ясно дело, вырвалось. «Кажется, я породил монстра», — подумал он.

А Сюнгаку светился счастливой улыбкой — похоже, он верил, что доставляет хозяину глубокое, ни с чем не сравнимое удовольствие. И фразу на незнакомом языке, видимо, принял за одобрение.

— Подними голову, Сиро! — Когда Сюнгаку обращался к своему подчиненному, то мгновенно менялся: супил брови и переходил на рык. — Перед тобой...

Артем предостерегающе вскинул руку! Вот этого не надо. Чем меньше людей знает, кто пришел, тем лучше.

— ... Важный господин! — нашелся Сюнгаку. — Покажи ему Бьяку-Рю на своем плече!

— Не надо, — устало махнул рукой воздушный гимнаст.

— Тогда поклонись ему, Сиро, и уходи отсюда! Живо!

«Армейские сержанты, орущие на провинившихся рядовых, по сравнению с Сюнгаку, который просто разговаривает с подчиненным, — выглядят потомственными интеллигентами, занятыми учеными спорами».

Сиро начал пятиться назад, дополз до пятачка с обувью, схватил гэта и исчез из домика.

— Мне продолжать свой рассказ, господин Ямамото-сан? — спросил Сюнгаку, в поклоне едва не коснувшись лбом пола.

— Продолжай, — выдохнул Артем. «Пусть перечислит все, что натворил, а потом будем думать, как это исправлять».

— Уходя из города Дзути, я отправил одного из братьев Масахиро с письмом к Рэцуко, а сам пошел в Ицудо. В письме я написал, что направляюсь в Ицудо, где и останусь, потому что нечего мне расхаживать по дорогам, свое я отходил, а так как у нас появились деньги, мы наймем скороходов. Я взял с собой трех братьев Масахиро. Мы побывали в трех городах и везде поступали так же, как до того поступали в Яманаси и в Дзути. Мы взяли под охрану три игорных заведения в трех городах. Хозяина последнего заведения пришлось убеждать дольше прочих. Он и слышать не хотел об охране и был убежден, что со всеми бедами справится своими силами. Понадобился пожар, чтобы он передумал.

«Да-да, я породил монстра, я выпустил джина из бутылки», — повторял про себя Артем.

— В Ицудо я пришел уже с почти полным мешочком. — Сюнгаку наклонился и дотронулся пальцем до мешка с монетами, что лежал у ног Артема. — Но пришел сюда один — три брата Масахиро остались в трех предыдущих городах. И я вынужден был, придя в Ицудо, начать с поиска людей. Ни хакаси, ни бродячих циркачей, с которыми я мог бы без труда договориться, в городе я не нашел. Одному мне было не справиться. Надо было что-то измыслить. Я подумал: ведь люди отдают детей в подмастерья, чтобы те обучались какому-нибудь ремеслу — горшечника, каллиграфа, бродячего циркача. Почему людям не отдавать детей учиться ремеслу якудза? Я зашел на постоялый двор, поговорил с горожанами и выяснил, у кого из местных жителей много детей, кто при этом не слишком богат, а значит, ему нелегко прокормить всех детей и, конечно, он не откажется отдать их в обучение. Я говорил людям, что ищу учеников в саругаки. Я нашел таких горожан, я побывал у них в домах, поговорил об обучении юношей, заручился согласием отцов. И только после всего этого я зашел в игорное заведение города Ицудо.

— Одним словом, все повторилось и здесь. — Артем крутанул пальцем над головой.

— Нет, Ямамото-сан, — с явно угадываемым оттенком гордости произнес Сюнгаку. — Не повторилось и не здесь. Позволь, я расскажу обо всем по порядку? Я познакомился с игорным заведением Ицудо, и оказалось, что охрана у него вполне внушительная — три человека, один из которых самурай. Нечего было и пытаться. Я очень расстроился и, наверное, ушел бы из Ицудо ни с чем, но меня нашел гонец, отправленный Рэцуко...

Во время всего разговора Артем украдкой следил за Ацухимэ. Сперва происходящее девушку заметно веселило, она едва сдерживалась, чтобы не прыснуть со смеху. Но потом она о чем-то глубоко задумалась, и мысль, посетившая ее, видимо, была безрадостной и никак ее не отпускала. Ацухимэ все больше мрачнела.

— Гонец вручил мне письмо от Рэцуко. Наш долговязый не просто справился с охраной заведения господина Мегуро. Он пошел дальше. На свой страх и риск он встретился с самураем Иширо, который чуть ли не целыми днями наматывал круги вокруг заведения Мегуро и искал случая на ком-нибудь сорвать свою злость и обиду. Сперва Рэцуко принес Иширо свои извинения, потом напоил сакэ, а потом сказал: «Мне господин Мегуро обещал три серебряные монеты в неделю. Я стану отдавать тебе одну. А ты за это посещай раз в неделю один постоялый двор и раз — другой. Там и там рассказывай, как велик Белый Дракон и как сильны и непобедимы люди, что ему служат». В конце письма Рэцуко написал мне, что, когда о Белом Драконе и тех, кто ему служит, узнает много людей, мы легко наймемся охранять постоялые дворы и самурая Иширо к себе наймем.

— После того как я прочитал это письмо, — продолжал свой рассказ Сюнгаку, — я пошел в единственное игорное заведение города Ицудо, что находится за Бездонным Оврагом, поговорил с его хозяином. «Город очень большой, — сказал я. — Многие приходили бы сюда с окраин, не будь путь домой так длинен. А он не только длинен, но и опасен, потому что проходит мимо Бездонного Оврага, где иногда на прохожих нападают грабители. Поэтому я хочу предложить тебе устроить еще одно игорное заведение на северной окраине Ицудо. У меня есть деньги, — я показал ему деньги, что принес с собой, — их мало, чтобы открыть заведение, но если добавить к ним еще по два раза столько же, будет как раз. Мы с тобой договоримся о долях, и я с моими кэнинами возьму на себя охрану заведения». — «Кто ты?» — спросил меня хозяин. Я показал ему татуировку на плече и ответил: «Я из тайного братства Белого Дракона. Пошли кого-нибудь в Яманаси, в Дзути, еще в три города провинции, пусть спросят там в игорных заведениях, кто их защищает? И они ответят тебе, что их оберегает могущество Белого Дракона и люди, которые отмечены знаком Бьяку-Рю, точно таким же знаком, как у меня». — «Оберегает могущество Белого Дракона, это хорошо звучит, — задумчиво почмокал губами хозяин. — У меня вырос сын, которого я хотел сделать своим преемником. Он пока помогает мне, но уже вполне и сам способен зарабатывать себе на жизнь. Он станет хозяином игорного заведения, а ты станешь его помощником. На нем будет игра, на тебе спокойствие игры. А без твоих денег я обойдусь, не люблю с кем-то считать доли». Хозяин купил этот большой дом, мы открыли в нем еще одно игорное заведение. Наши дела уже идут неплохо. Чуть хуже, конечно, чем у первого заведения, но мы и такого не ожидали. Мы с сыном хозяина первого заведения неплохо ладим, Ямамото-сан. А я набрал себе в помощники тех юношей, которых отцы хотели отдать в учение. Теперь они служат Белому Дракону и тебе, Ямамото, как его посланнику, а я их обучаю ремеслу якудза... Ты смеешься, Ямамото-сан! Значит, я сделал все правильно и ты доволен мной?

Вообще-то Артем смеялся по другому поводу. Гимнаста рассмешили слова «я их обучаю ремеслу якудза». Как, однако, далеко все зашло. И главное, как быстро! Вот что значит бросить зерно в давно заждавшийся чернозем.

— Дам тебе совет, Сюнгаку, как сделать ваше заведение еще более привлекательным для игроков. Бесплатно наливайте игрокам сакэ. У нас... э-э... — Артем понял, что чуть не проговорился, хотя вряд ли Сюнгаку обратил бы внимание на столь пустяковую оговорку — вон он как по-собачьи преданно смотрит, не может человек с таким взглядом засомневаться в своем хозяине из-за ерундовой неувязочки. — Я слышал от странников, Сюнгаку, что в дальних-дальних странах так делают в игорных заведениях — и это себяоправдывает. Игроки выпивают сакэ на одну монету, а, опьянев и потеряв голову, проигрывают десять. Попробуйте. Не получится — закроете бесплатный разлив.

— А если получится, тогда точно не избежать нам стычки с самураем из первого заведения и его помощниками. До меня уже доходят слухи, дескать, самурай не доволен тем, что не их послали охранять новое заведение, а каких-то пришлых. Нам придется быть постоянно начеку.

«Ух ты! Уже назревают криминальные войны, которые породил ты, товарищ Ямамото, своей неосторожной болтовней». Впрочем, вины и раскаяния Артем не чувствовал. Если подойти к проблеме философско-исторически, то напрашивается вывод, что неизбежного не избежать, как ни пытайся. Вопрос стоит по-другому: кто первый и как это будет выглядеть? Первым успел Артем. Раз уж так вышло, то он и дальше станет рулить процессом и постарается, чтобы не пролилось крови. Или, если кровопролития будет не избежать, пусть крови прольется как можно меньше.

Но, черт побери, какое дерево вымахало из его случайной, без всякого умысла болтовни! Поразительно!

— Или нанесите удар первыми, — сказал гимнаст. — Но не в темноте из-за угла. И не ножом или дубинкой. А... предложите этому вашему самураю и его помощникам стать членами братства Белого Дракона. Помощников подкупите деньгами, самурая... самураю... что бы такое придумать...

— Это, конечно, ронин, раз он нанялся на службу к горожанину, — неожиданно в разговор вступила Ацухимэ. — Любой ронин мечтает служить могущественному господину, состоять в дружине самураев, участвовать в сражениях, заслужить ратную славу, красиво умереть смертью воина.

Девушка замолчала.

— О! — поднял палец Артем. — А ты, Сюнгаку, говорил, «не подождет ли госпожа у колодца». Значит, так и делай. Расскажи самураю о таинственном и могущественном господине самурайского звания, посланнике Белого Дракона, наделенном изрядной толикой драконьего могущества. Расскажи, что господину скоро понадобятся воины, потому как грядут великие дела по спасению страны. Пусть лучше готовится к великим битвам и захватывающим поединкам, а не отвлекается на мелочные, недостойные самурая делишки.

— Спасибо, господин Ямамото, я так и сделаю. Я выполню все приказы.

Голос Сюнгаку вдруг зазвенел, как рельс, по которому ударили кувалдой:

— Ты указал нам путь, ты открыл нам глаза, ты сделал из нас людей, и ты наш господин навсегда, Ямамото — Белый Дракон. Спасибо, что ты принял о-сэйбо. Но этого мало для того, чтобы ты осознал всю глубину нашей преданности. Сейчас...

Сюнгаку отогнул половую циновку и достал из-под нее короткий широкий нож и узкую дощечку. Едва Артем все это увидел, как у него зашевелились нехорошие подозрения. И пятна на дощечке какие-то странные. А когда Сюнгаку положил на дощечку ладонь, отведя в сторону мизинец, и поднял нож...

— Стоять! — рявкнул Артем, не хуже, чем давеча орал на своего помощника сам Сюнгаку. — А-ат-ставить безобразие!

И перехватил занесенную руку Сюнгаку. «Ну, эти японцы прямо как дети, чес-слово!»

— Отдай нож... Вот так! Два замечания, Сюнгаку. — Артем старался говорить как можно спокойнее. — Первое — не стоит злоупотреблять отрезанием пальцев. Я все понимаю — красивый ритуал, вам всем понравилось. Не только у одних самураев должны быть красивые ритуалы, все верно. Но в нашем деле все хорошо в меру. Поэтому приказываю мизинцы впредь резать только тем, кто в чем-то провинился, и никак иначе. Это приказ, ясно? Очень хорошо.

Артем скосил глаза на Ацухимэ: грозовая мрачность ушла с лица девушки, теперь на ее место пришла глубокая задумчивость.

— Второе замечание, Сюнгаку, — продолжил Артем. — Не надо сразу отхватывать весь мизинец. Вполне достаточно на первый раз, за первую вину, отрезать одну верхнюю фалангу. За вторую вину — вторую фалангу. Постепенно, понятно?

Сюнгаку горячо кивнул, жадно поедая глазами начальство. Какой-нибудь прусский капрал из девятнадцатого века заплакал бы от умиления чистыми младенческими слезами, увидев это выражение лица рядового Сюнгаку.

Артем взглянул на Ацухимэ. Она пожала плечами и скорчила гримасу, мол, понимаю, надо — значит надо, придется перетерпеть. Ага, к девушке опять вернулось отменное настроение. Женщина есть женщина. Будь хоть дочь самурая, хоть сестра самурая, а настроение изменчивое, как и у всех остальных.

— Слушай сюда, Сюнгаку, — тяжко, как и положено перед нелегкой работой, вздохнул Артем. — Что скажу, будешь повторять за мной слово в слово, пока не выучишь...

Придется отложить прощание. А он-то уже собирался говорить «пока»! Думал, вот обговорит с Сюнгаку кое-какие несложные вопросики, главным образом по поводу того, как связь держать будут, и они с Ацухимэ откланяются. И пойдут себе дальше. Теперь Артем понял, что придется малость подзадержаться. Никуда теперь не денешься — раз признали за господина и поклоняются тебе, как идолу, придется нести начальственный крест. Придется вразумлять и наставлять, объяснять, что надо делать, а чего нельзя ни в коем случае, а также придется ставить подчиненным ближайшие и среднесрочные задачи. Такова уж ты, ноша командирская...

... Они с Ацухимэ стояли, облокотясь на перила деревянной ограды, сооруженной вдоль глубокого оврага. Тот ли это Бездонный Овраг, о котором упоминал Сюнгаку, или другой какой, они не знали и выяснять не собирались — ни к чему. Но овражец глубокий, этого не отнять.

Отсюда открывался отличнейший вид на замок Нобуиага. Впрочем, Артем знал и другие места, откуда вид был еще более впечатляющим. Например, с той горушки, откуда он любовался цитаделью даймё в прошлый раз.

А даймё сейчас там — за рвом с водой, за высокими зубчатыми стенами из бутового камня. Во всяком случае, в этом Артема заверил Сюнгаку. Новоявленному якудза можно было доверять — он был в курсе всех городских сплетен. Причем зачастую получал информацию из первых рук — в игорном заведении бывали всякие люди. И хотя сама игра проходила в молчании — болтать, как и проявлять свои эмоции, считалось неприличным и недопустимым, — но люди выходили на улицу, и далеко не всех сразу тянуло бежать домой. Некоторые сидели на веранде, пили сакэ и болтали — между собой или с тем же Сюнгаку, который, как правило, всегда по вечерам и ночам дежурил у входа.

Бывали в игорном заведении и самураи Нобунага. Вот от них Сюнгаку и знал, что Нобунага последние две недели почти безвылазно находится в замке. А затворником он стал после того, как на его жизнь неудачно покушались. Подробностей покушения Сюнгаку выяснить не удалось — едва речь заходила о подробностях, самураи замолкали, как бы пьяны они ни были. Но покушение имело место, это точно. И это плохо, понял Артем. Теперь даймё вдвойне, если не вдесятеро, будет настороже.

Из всех дел, намеченных на пребывание в Ицудо, им с Ацухимэ оставалось лишь посетить постоялый двор, чтобы помыться горячей водой в деревянных бочках-банях, ну а затем заглянуть в продуктовую лавку и купить кое-что в дорогу. Нежданно-негаданно оказалось, что они могут скупить при желании все продукты в лавке, а то и выкупить у хозяина саму лавку.

— Теперь мы с тобой богачи! — Артем пнул ногой стоявший у ног короб, в котором лежал заветный мешочек. Внутрь мешочка они пока не заглядывали, но не приходилось сомневаться, что их ждут сплошные приятные открытия. Хотя бы просто потому, что дареному коню в зубы не смотрят.

«На то, чтобы создать что-то хорошее, допустим Академию наук, нужно потратить годы, — вот о чем вдруг подумал Артем. — Зато дурное и криминальное вырастает в два счета, дунуть-плюнуть не успеешь. Отчего так?»

— Это хорошо, — сказала Ацухимэ, имея в виду привалившее богатство. — У нас теперь будет больше доводов в предстоящем разговоре.

— Может, лучше прогуляем денежки красиво, а? — игриво подмигнул ей Артем. — Снимем самый роскошный постоялый двор в городе Ицудо. Закажем лучшее сакэ в провинции. Столы будут ломиться от рисовых колобков и прочей вкуснятины. Самые красивые девушки провинции станут подавать нам еду и плясать перед нами до самого утра. Безостановочно перед нами будут выступать циркачи и акробаты, музыканты и шуты.

Понятное дело, Артем шутил, но Ацухимэ не была настроена воспринимать шутки, когда дело касалось родины.

— Мы не возьмем себе ничего, — суровым учительским тоном произнесла она. — И больше об этом не заговаривай...

Глава двадцатая ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО НИНДЗЯ

Гору Фудзи вдали плащом

зеленым укрыла молодая листва.

Бусон

Путь от Ицудо в Долину Дымов Артем отыскал без труда. Как говорится, помнят ноги-то!

Конечно, яма-буси могло в Долине уже не быть. Давно их там могло уже не быть. Они могли покинуть долину сразу после исчезновения Артема. Они могли уйти искать помощи у других кланов яма-буси. Многие из них могли погибнуть во время неудачного покушения на Нобунага, если это, конечно, их рук было дело. Все что угодно могло случиться. Например, нельзя было исключать и такой вариант: яма-буси обитают, как и обитали, в долине, да только возвращению блудного Ямамото рады не будут. Причем настолько не будут, что уничтожат его, даже не дав рта раскрыть. Ведь неизвестно, что они там думают по поводу его исчезновения. Догадались ли по следам в лесу или путем дедуктивных умопостроений, что его тогда похитили разбойники, или полагают, что он подло сбежал, презренный предатель и трус? Они могут изничтожить его без всяческих бесед и расспросов уже только за то, что он привел с собой совсем постороннего человека к тайне из тайн всех кланов яма-буси — к Долине Дымов, где укрывался их легендарный Основатель и Учитель Энно Одзуну, куда сами яма-буси приходили лишь тогда, когда мрачные-премрачные тучи сгущались над их головами. Артем нехотя в душе признавал за яма-буси такую правоту — убить его сразу. Верить, что они поступят так безрассудно, даже не поддавшись на уговоры простого человеческого любопытства, не пожелав узнать, на что рассчитывал этот высокий беловолосый негодяй, возвращаясь. И даже не один, а в придачу с какой-то девкой!

Словом, гадать, что будет, можно было до бесконечности, и все равно не угадаешь. Только жизнь, как оно обычно и бывает, могла расставить все по своим местам.

Артем использовал все способы и приемы, чтобы отговорить Ацухимэ идти с ним в Долину Дымов. Он убеждал, он взывал к богам и к благоразумию, он пугал ее, нет, не страхом смерти (Артем сразу сообразил, что это с ней не пройдет, как и с большинством японцев), он пугал ее возможностью потери девичьей чести, из-за чего она потеряет возможность служить домоправительницей у какого-нибудь сегуна. Убеждать ее он начал задолго до прихода в Ицудо, продолжил в Ицудо и теперь продолжал в лесу. И все бесполезно. Ацухимэ ни в какую не соглашалась не идти к яма-буси.

С некоторого момента Артем стал прокручивать в голове такой план: оставить ее где-нибудь на постоялом дворе, пришпилив к стене кинжалом записку, в которой написать, так мол и так, вернусь с победой, жди в таверне, ну а если не вернусь через два дня или не пришлю верного человека с приветом от Алтёма — значит, все провалилось и нет меня в живых.

Но, видимо, что-то такое сестра самурая почувствовала, потому что вдруг предупредила его на одном из привалов:

— Вздумаешь обмануть меня, станешь моим личным врагом. А сама я пойду прямо в замок убивать Нобунага.

«И ведь пойдет убивать сама и прямо в замок», — нисколько не сомневался Артем.

Словом, пришлось взять ее с собой. И оттого муторно было на сердце. Он даже шел медленней, чем мог бы, то и дело останавливался, делая вид, что забыл, куда идти дальше, и высматривает ориентиры. Разумом Артем, ясно дело, понимал, что оттягивай, не оттягивай, ничего это не даст и не изменит. Но разум одно, а сердце — совсем другое. Давящее ощущение в затылке появилось возле ручья, где, помнится, когда-то (кажется, давным-давно, а не какой-то месяц с небольшим назад) они с Омицу по дороге в город останавливались попить воды и ополоснуть лица.

Конечно, это могло быть всего лишь плодом самовнушения. Внушал себе Артем, что на подступах к долине его могут подхватить, внушал... ну и появилось ощущение чужого взгляда. А разок даже примерещилось, будто что-то промелькнуло между валунами на пригорке.

Делиться подозрениями и тревогами с Ацухимэ он не стал. А что это даст? Чем облегчит уготованную им участь?

На этих лесных тропах их затея с яма-буси вдруг стала казаться Артему чрезмерно авантюрной, рискованной, непросчитанной. Если быть строгим в определениях — это была не их, а его, Артема, затея, потому что именно он предложил этот план, именно его знакомыми были яма-буси, именно он настоял на походе в Долину Дымов. «А ведь это в тебе, парень, говорит самый обыкновенный страх, — признался себе Артем. — Не хочется погибать по-глупому, так ничего путного и не совершив. Тем более погибать вместе с женщиной, рядом с которой хочется быть живым, а не мертвым».

Между прочим, о женщинах. Есть еще одна проблемка, о которой, может, неприлично вспоминать, когда речь идет о сохранении собственных жизней и когда на кону стоит спасение родины (единственной и исконной — для Ацухимэ — и приемной родины для него, Артема). Но проблемка имеется, и она может вырасти в Проблему или по крайней мере неслабо осложнить жизнь. Женщина по имени Омицу. С которой у Артема случился мимолетный лесной роман. Как отнесется она к появлению вместе с Артемом красотки самурайского роду-племени? Сама Омицу с прямолинейностью простой женщины, которая всю свою недлинную жизнь провела в лесу, заявляла, что ей от Артема нужен только ребенок. Да вот только заявлять они могут, что угодно... М-да, пытаться просчитать женщину бесполезно, однако же следует быть готовым ко всему...

— Ну вот, можно сказать, пришли. — Оглядевшись в очередной раз, Артем скинул с плеч короб. — Где-то в этих краях. Точнее не помню. Видишь, эти вздымающиеся прямо перед тобой горы? За ними и находится та самая долина. Эти густые заросли кустов, что прямо перед тобой, так и тянутся вдоль подножия скал вокруг всей долины. Где-то в кустах прячется расщелина, через которую единственно и можно попасть внутрь долины. В том-то и достоинство этого тайного места, что вход в нее нелегко отыскать. Даже тем, кто там уже побывал. Поотирайся я тут подольше, наверное, вывел бы прямо к нужной точке. А так... Что могу, то могу.

— И сколько мы можем проплутать в поисках входа?

— Долго. А уж ободрать наши одежки сможем в два счета — это я тебе обещаю, кусты, заразы, колючие. Но только мы не станем плутать и обдирать одежки.

— А что мы станем делать?

— А вот что!

Сложив руки рупором, Артема прокричал:

— Такамори! Омицу! Я — Ямамото! Я вернулся! Нас здесь только двое, и мы принесли хорошие вести!

Артем вскочил на мшистый валун, с него перепрыгнул на камень повыше и снова прокричал:

— Такамори! Омицу! Мы принесли хорошие вести!

Последнюю фразу Артем выкрикивал не абы почему, а с умыслом, основанном на глубоком понимании человеческой психологии. К Артему это понимание пришло от Витька, работавшего при их цирковом зверинце. Витек тот поменял в своей жизни множество профессий, полетал с места на место, пока наконец не обрел себя в качестве кормильщика цирковых хищников и уборщика в клетках. В том числе поработал он и торговым агентом. Да-да, одним из тех, про кого пишут на входных дверях магазинов: «Собакам и агентам вход воспрещен».

Так вот. На инструктажах будущим агентам втолковывали основы работы с клиентом. Среди прочего в головы им вбивали Великое Знание о Первой Фразе: «Первая фраза обязательно должна нести оптимистический заряд. Нейтральное "здрасьте" ничего вам не даст, ни за вас, ни против вас не сыграет. А то, что не играет "за", играет "против". И ни в коем разе, агенты, ни за что на свете вам не следует начинать фразу с отрицательных частиц "не" или "ни". Допустим, "не желаете ли посмотреть наш товар", "не будете ли вы столь любезны...". Не будут. Любое отрицание на подсознательном уровне вызывает у человека неприятие. Так что зарубите себе на носу, будущие Рокфеллеры и биллы гейтсы, — хорошего торгового агента от плохого отличает первая фраза. Если агент умудряется вложить в первую фразу заряд оптимизма, причем фраза эта должна быть не слишком длинна, чтобы не вызвать зевоту, то такой человек — молодец, годный, путевый агент, его ждет великое торгово-представительское будущее, сказочные барыши и обеспеченная старость».

Вот и Артем по дороге к Долине Дымов изобрел такую фразу: короткую, оптимистичную и интригующую. Может быть, благодаря ей и не застрелят из ядовитой плевалки, захотев сперва узнать, что это за вести такие он притаранил, да еще и хорошие, как он говорит?

— Такамори! Омицу! Мы принесли хорошие вести! — последний раз прокричал Артем, затем спрыгнул с камня, подошел к Ацухимэ.

— Вот так и станем действовать. — Он отряхнул руки от прилипчивого зеленого мха. — Пока на зов не выйдут, или пока мы сами не отыщем выход.

— Дай мне флягу с водой, — попросила Ацухимэ.

Артем присел перед коробом:

— Да завсегда пожалуйста. И вообще предлагаю устроить привал. С самого Ицудо ведь не приваливались. Да и кто знает, когда доведется в следующий раз немножко перекусить.

Сказав это, Артем поймал себя на мысли, что последняя фраза прозвучала зловеще. Агенты бы не одобрили...

Вообще-то Артему есть особо не хотелось. Первый рисовый колобок и первые жареные бобы он практически через силу впихивал в себя. Ну нельзя же оставлять организм без подпитки! Однако аппетит в полном согласии с поговоркой пришел во время еды и только еще больше разгорался с каждым новым съеденным рисовым шариком или жареным бобом. Ацухимэ же, наоборот, — лихо управившись с первым рисовым колобком, дальше угасла и, что называется, лишь клевала по зернышку, как птичка. «Может, разные начала виноваты — мужское и женское?»

— Ты слышал об иайдзюцу? — вдруг спросила Ацухимэ.

— Нет, — с набитым ртом ответил Артем.

— Это искусство убивать, только достав меч из ножен. Одним слитным движением. Мастер Мацудайра отменно владел иайдзюцу, хотя ни разу не был на ристалище Хатиман^[79]. А я хочу там побывать. Это моя заветная мечта, Алтём.

— Где побывать? — Артем закинул в рот очередную пригоршню жареных бобов.

— Раз в пять лет, Алтём, мастера иайдзюцу собираются неподалеку от синтоистского святилища бога Хатимана^[80] в Ивасимидзу, что расположено к югу от Киото. Они проводят между собой поединки и выявляют сильнейшего. Я мечтаю попасть туда. Представляешь, как это здорово! Какие красивые поединки! Только вообрази. Сходятся двое самураев. Встают друг напротив друга. Их разделяет длина катаны. Кланяются. Кладут ладони на рукояти. Судья взмахом ладони и криком «Хатиман!» дает начало поединку. Самураи смотрят друг другу в глаза. Они выжидают...

Наверное, с таким одухотворенным выражением лица, с каким Ацухимэ говорила сейчас о поединках иайдзюцу, женщины рассказывают друг другу о самом романтическом свидании в жизни.

— В поединках иайдзюцу, Алтём, существуют две стратегии: или же пытаться угадать, когда противник начнет свою атаку, и опередить его на считанные доли мгновения, или подготовить себя к атаке и провести ее первому. Подготовить — значит достичь такого состояния, когда меч, ум и тело становятся одним целым. Это целое скрепляет между собой выкованный усердными занятиями дух. И все это надо вложить в стремительный выпад. Это даже не выпад, а подобный молнии бросок. Или лучше сказать — необходимо самому на мгновение стать разящей молнией. Представляешь, какое напряжение, Алтём! А сама схватка длится мгновение. Даже слово «раз» не успеваешь сказать, как поединок уже начался и закончился. Все решает один миг! Можно всего лишь моргнуть и пропустить поединок. Один миг, и ты — либо победитель, либо проигравший.

— Они убивают друг друга на этом ристалище? — спросил Артем, закончив с жареными бобами и готовясь приступить к сушеной треске.

— Большинство поединков заканчивается смертью одного из бойцов. Но не все поединки. Когда клинки мастеров сталкиваются и останавливают друг друга, то проводится новая схватка, если надо — еще одна. Если третья схватка не выявляет победителя — бойцов объявляют равными по мастерству, а продолжает схватки тот, на кого покажет судья.

— А как, интересно, судья выбирает победителя? — спросил Артем, чистя сушеную треску.

— Он оценивает технику бойцов, — сказала Ацухимэ. — Когда один из бойцов получает легкое ранение, он объявляется проигравшим. Если оба получают легкие ранения — схватка продолжается до победы. Тяжелое ранение — схватка заканчивается. А получивший тяжелое ранение сам выбирает, как быть. Его могут отнести на носилках к доктору, но после этого он потеряет уважение других мастеров как слабый духом человек. Почти все выбирают сеппуку, тем более что уйти из этого мира им помогут лучшие мастера быстрого клинка.

— Чтобы достигнуть мастерства, они упорно тренируются долгие годы, так?

— Да.

— И готовы умереть... Ради чего? — Артем протянул девушке очищенную треску.

— Ради того, чтобы тебя при жизни назвали «повелителем меча». Заслужить посмертно звание «повелителя меча» тоже почетно, но при жизни лучше. — Ацухимэ покачала головой, отказываясь от рыбы.

— Но ты же — женщина. Разве ты можешь участвовать в поединках?

— Нет, — с горечью сказала Ацухимэ. — Я могу попасть на ристалище, только переодевшись самураем.

— Выбрить себе лоб?

— Я пойду на эту жертву. — Ацухимэ отщипнула кусочек от рисовой лепешкой, с неохотой забросила в рот и с трудом проглотила. — Ты знаешь... В родительском доме я тайком слушала разговоры взрослых женщин и однажды подслушала историю об одной женщине, которая переодевалась в мужскую одежду. Не помню, зачем ей это было нужно. Но ее хитрость была быстро раскрыта, и она покончила с собой. Пусть мне тоже потом придется быть разоблаченной и покончить с собой, но я хочу попасть на состязания иайдзюцу в честь бога Хатимана.

— Значит, вот такая она — твоя заветная мечта? — Артем выбросил в кусты хвост трески.

— Представляешь, как это здорово, — мечтательно проговорила Ацухимэ, — или никто, или «повелитель мечей». И все решает один миг.

— Ты много знаешь об этом состязании. От кого?

— От мастера Мацудайра.

— Но он же ни разу там не был?

— Зато мастера иайдзюцу были частыми гостями в его доме.

— Ясно. — Артем поднялся. — Если ты уже отобедала, Ацухимэ-сан, может быть, продолжим поиски яма-буси?

— А какая твоя заветная мечта, Алтём? — спросила Ацухимэ, тоже поднявшись.

— Что называется, наповал! — развел руками Артем. — Я не готов к ответу.

— Раз не готов, значит, мечты нет. Или тебе стыдно в ней признаться, — с укоризной произнесла Ацухимэ.

Артем призадумался. Пожалуй, для нее это было чрезвычайно важным. Если отшутишься — сломаешь нечто важное, что только-только начало возникать (Артем очень надеялся, что не ошибается) между ними. Тем более ни о чем постыдном он не мечтал.

— Пожалуй, не то и не другое, — сказал гимнаст. — Еще полтора месяца назад была мечта, которую я мог бы назвать заветной. Вернуться к себе на родину. Но... с тех пор многое во мне переменилось. Ты знаешь, сегодня я про себя в шутку назвал страну Ямато приемной родиной. А сейчас подумал, что доля правды в этой шутке, пожалуй, слишком велика. Возвращение домой уж точно перестало быть заветной мечтой. А новая мечта пока не оформилась. Что-то вызревает, но оно не обрело пока четкую форму. Надо, наверное, подождать. Только так, Ацухимэ-сан, путанно и туманно я могу ответить на твой вопрос.

— Кажется, я поняла, — вполне серьезно сказала Ацухимэ. — Что ж... Пойдем искать твоих яма-буси...

— ... Такамори! Омицу! Мы принесли хорошие вести!

Артем уже охрип. «Еще немного, и сядет голос. Чем кричать буду?»

Они прошли примерно с ри, но пока ничего не изменилось. Ни пейзаж не изменился (все те же скалы, все те же кусты у подножия скал), ни вход Артем пока не отыскал (а прилежно обыскивал кусты и изрядно ободрался), ни общая ситуация — никто на зов не откликнулся.

— Такамори! Омицу! Мы принесли хорошие вести!

Две короткие толстые стрелы воткнулись в дерево, мимо которого они проходили. Они прилетели откуда-то из-за спины. Артем оглянулся довольно быстро, но никого не увидел.

— Нет смысла прятаться или как-то отвечать. Мы полностью в их руках, — шепотом проговорила Ацухимэ.

— Да уж конечно, — тоже шепотом согласился с ней Артем.

Что-то просвистело в воздухе. В землю возле ноги Артема вонзилась блестящая металлическая «звездочка». «Сюрикен», — Артем вспомнил, как называется эта смертоубийственная штука из арсенала киношных ниндзей. Значит, не только в кино...

— Хватит орать! — раздался откуда-то сверху незнакомый мужской голос. — Бросьте короб и сумку на землю. Встаньте на колени, ладонями упритесь в землю.

— Делаем, как велят, — шепнул Артем.

— Да уж конечно, — шепнула в ответ Ацухимэ.

— Опустите головы, взгляд в землю, головы не поднимать.

Подчинились и этому приказу.

Где-то наверху зашуршала листва, посыпались камни — кто-то спускался. Судя по звукам — не один человек. Похоже, двое. Так и тянуло поднять голову, но Артем решил не рисковать. Да, их не убили сразу, но это вовсе не означало, что с ними и дальше станут обращаться бережно и нежно.

— Лбом коснитесь земли, — продолжал командовать незнакомый мужик. — Теперь сведите руки за спиной. Вот так. Кто дернется — того убью.

Артем почувствовал, как запястья стягивает петля. Кажется, не веревка, а кожа. Что-то не очень сильно стянули. Ах, вот оно что! Другая петля захлестнула шею. Ясно. Простенькие такие путы, но весьма эффективные. Движений особо не стесняют, но незаметно не освободишься и руками уж точно не поразмахиваешь. А коли начнешь махать, то сам же себя и задушишь.

— В коробе обитая медью дубинка и нож. В сумке меч, — услышал Артем новый голос.

Этот голос был ему хорошо знаком.

— Омицу! — не удержавшись, воскликнул воздушный гимнаст, но голову поднимать все же не стал, как бы того ни хотелось. — Как я рад, что с тобой все в порядке!

И он был искренне, всамделишно рад.

— Молчи, гайдзин! — Даже не видя лица лесной японской девушки по имени Омицу, Артем мог смело утверждать, что оно имеет сейчас весьма сердитое выражение. — Еще слово, и я сама тебя убью...

Глава двадцать первая ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО НИНДЗЯ (Продолжение)

Деревенька моя!

Как ни прячется в дымке весенней,

до чего же убога!..

Исса

Знакомые места, очей очарованье! Впору почувствовать себя эдаким белоэмигрантом, который после долгих лет ностальгической муки в каких-нибудь парижах возвратился в родное поместье, в смуту спаленное дотла большевистскими хамами. Воспоминания, воспоминания... Каждый уголок о чем-то говорит...

Те эмигранты ходили по колхозным землям и вспоминали годы, когда та земля была ихней буржуйской собственностью, и вздыхали по невозвратно потерянному. Артема вели в качестве пленника и, проходя знакомыми местами, он вспоминал свое короткое, но яркое пребывание в Долине Дымов и тоже вздыхал.

Вот он — тот легендарный таинственный разлом в скале, надежно скрытый от вражьих и случайных глаз колючим кустарником. Артем не забыл, как он радовался тогда, далеких полтора месяца назад, впервые проходя по этой тропе, что они наконец-то дошли и смогут отдохнуть после долгого изнурительного перехода. Дела давно минувших дней...

А вот и сама Долинушка Дымов. Обособленный скалами мирок, где никогда не бывает ветра и всегда теплее, чем снаружи. И дымки курятся, как и прежде, там и сям. Высокий кустарник, которым была покрыта долина, уже почти весь покрылся зелеными листочками.

Их провели мимо крохотного озерца, в которое с высоты двухэтажного дома низвергался водопад. Помнил Артем свое купание в этом озерце. И как его позабудешь!

А потом пленников завели в пещеру, где они с Омицу предавались после озерца... забавам молодых. Хорошо предавались, со всем пылом и страстью... Эмигрант вспоминает проделки юности минувшей. Сеновалы, молочной спелости крестьянки...

«Интересно, — подумал Артем, — Омицу выбрала под узилище эту пещеру или кто другой? А если она, то не заключен ли в этом некий сексуальный подтекст?»

Между прочим, подобная история нередко случалась и с эмигрантами, слишком рано вернувшимися в Россию, — вместо прощения «одного из пропавших ее сыновей» ждала тюрьма...

Омицу даже порог пещеры не переступила. Постояла у входа, поглядела, как заводят пленников, и куда-то испарилась, переложив дальнейшие охранные обязанности на своего спутника.

Спутник ее, весьма хмурый малый, от пут пленников не освободил, приказал им сесть в углу пещеры и сидеть тихо, а сам устроился в противоположном углу.

Вот теперь, наконец, Артем мог его как следует разглядеть. По дороге не получилось — этот товарищ шел замыкающим в их колонне. А экземпляр оказался довольно примечательным: среднего японского роста, плотно сбитый, с мощной грудной клеткой, с толстыми руками и ногами — эдакий бочонок на дубовых колодках. Лицо при всей суровости, что он напускал на себя, выглядело довольно-таки простодушным. Артем об заклад готов был побиться — простодушие есть главная отличительная черта его характера.

— Я в весеннем лесу пил березовый сок, с ненаглядной певуньей в стогу ночевал, — пропел Артем на незнакомом присутствующим языке.

— Молчи, гайдзин, — буркнул их хмурый охранник.

— А зачем мне молчать! Во имя чего? Чтоб помереть от скуки?

На Артема вдруг напало желание повалять дурака. Вполне объяснимое желание, если учесть, что настроение у гимнаста было весьма неплохое. А отчего ему быть плохим — они отыскали яма-буси, Омицу жива-здорова, яма-буси их не убили сразу, а значит, быть разговору и есть все основания надеяться, говоря дипломатическим языком, что они с яма-буси выйдут на взаимовыгодное соглашение. Приятно, когда все идет по плану... И кстати, о птенчиках. Наличие среди яма-буси незнакомого лица (и думается, не одного) лишь подтверждало догадки Артема насчет взаимоотношений «горных отшельников» и Нобунага. Не иначе, люди Такамори понесли потери во время неудачного покушения, поняли, что сами не справятся с задачей устранения даймё, и вызвали подмогу из других кланов...

Бочкообразный охранник некоторое время громко сопел. Сие, наверное, означало то же самое, что означало мигание крайней правой лампочки на оставшемся в будущем ноутбуке, а оно означало — компьютер думает.

— Я не верю гайдзинам, — наконец выдал человек-бочонок.

— И правильно делаешь! — радостно подхватил Артем. — Только я не гайдзин. Ты заблуждаешься. Скажи мне, встречал ли ты до этого гайдзина, который так прекрасно говорил бы на языке жителей страны Ямато? Вот закрой глаза, только слушай меня и ты не отличишь мою речь от речи уроженца страны Ямато. Скажи, разве может чужак так хорошо освоить язык, если язык не его родной?

— Ты не похож на исконного носителя духа Ямато, — после небольшой паузы произнес японец.

— Я не похож, — склонил голову Артем. — Виноват. Ну так уж вышло. Иногда мы не властны над судьбой...

«А он вроде бы не в курсе, кто я да что я. Любопытно. Неужели мои знакомые не рассказывали, что у них в гостях побывал гайдзин? Видимо, нет. Видимо, решили не признаваться без нужды, что допустили в святая святых иноземного чужака», — вот о чем подумал Артем. А еще он подумал о том, что от нечего делать можно проверить, насколько далеко простирается простодушие их караульщика.

— Дело в том, — чуть ли не нараспев заговорил Артем, — что жестокий тайфун подхватил лодку, на которой плыли мои родители. А с ними был и я, тогда еще совершеннейший младенец. Тайфун оттащил лодку далеко в открытое море, там ее подхватило течение, понесло по морям, по волнам. И вчера мы были еще здесь, а завтра уже там. Лодку выбросило на чужой далекий берег. Мы оказались на чужом берегу, в далекой стране, ничуть не похожей на нашу, среди людей, ничуть не похожих на людей страны Ямато. Мои мать и отец погибли от несчастий, меня стали воспитывать гайдзины. Другое солнце окрасило мои волосы в белый цвет. От чужой пищи моя кожа тоже поменяла цвет. Под другими ветрами мои глаза стали шире...

Артем поймал тему, и его понесло. В общем-то он добросовестно пересказывал помесь историй Маугли и Тарзана, только чуть-чуть их корректируя.

— Меня тянуло домой, — проникновенно врал Артем. — Когда я видел восход, я вспоминал, что там лежит моя родина. Среди гайдзинов я чувствовал себя несчастным. Тогда я нанялся на гайдзинский корабль. Когда корабль проплывал поблизости от Островов страны Ямато, я прыгнул за борт.

«Как учил Станиславский, поверь в свой текст, как в "Отче наш", и тебе поверят другие».

— Я прибыл на Родину, и что же? Меня никто не признает за своего. Меня гоняют по горам, как последнего из зверей. Неужели внешность важнее духа? Вот скажи мне, не назвавший своего имени незнакомец, разве не дух заставляет нас ощущать себя частицей своей страны и родины?

Артем видел, что караульщик принимает его рассказ за чистую монету. Слушает, что называется, развесив уши. А вообще, если так подумать, в этом нет ничего странного. Все мы дети своих веков: переинформированные и циничные, но недостаточно сильные духом и телом — в эпоху атома; жестокие, сильные и наивные — в эпоху замков и мечей.

— Кто были твои родители? — спросил японец, которого эта история, похоже, и в самом деле всерьез проняла.

Поскольку, как учил злобный доктор Геббельс, пропаганду ложью не испортишь, Артем ответил на вопрос так:

— Они происходили из знатной семьи. Отец мой... «А, чего уж мелочиться!»

— Отец мой — император. Мать, как легко догадаться, — не императрица, а женщина простого происхождения. Поэтому мы с мамой жили не при дворе, а в скромном домике у моря...

«Кстати, и на самом деле могла произойти такая история, — вдруг подумал Артем. — Что в ней необычного? Латиноамериканские телесериалы гонят и не такую пургу». — Ты же говорил, что во время тайфуна в лодке с тобой были родители? И мать, и отец? «Так это проще простого!» — подумал вконец освоившийся в придуманной им истории Артем.

— Так это проще простого, — сказал Артем. — В лодке был отчим, которого я тогда считал своим отцом. Кто мой настоящий отец, мать открыла мне, когда умирала...

Артем замолчал, потому что с караульщиком происходили поразительные перемены. Он встал, сел, потом снова встал и снова сел. Его лицо вдруг озарила странная смесь неподдельного испуга и безмерного восхищения. Он смотрел на Артема так, как, наверное, старый коммунист в две тысячи шестом году смотрел бы на Сталина, вышедшего к нему из висящей на стене картины.

— Так... ты... — продолжая взирать на Артема с благоговейным ужасом, человек-бочонок выдавливал из себя слова, — ты... Бьяку-Рю?

Артем своим ушам не поверил. Теперь пришла его очередь изумляться. «Этот Белый Дракон прыгает на меня отовсюду, из самых неожиданных засад».

— Белый Дракон... Белый Дракон, — повторял Артем, прикидывая, как выпутываться из собственных же запуток. — Да, что-то припоминаю... Смутные сны, обрывки воспоминаний... Иногда над головой нет-нет да послышится шорох таинственных крыльев. Белый квадрат на черном фоне...

— Квадрат! — воскликнул караульщик. — Это он!

Японец погрузился в задумчивость.

— Но если ты одно из воплощений Белого Дракона, то почему ты об этом не знаешь? — японец спрашивал скорее себя, чем Артема.

Артем не стал отвечать, позволив ему самостоятельно докопаться до ответа. Тот сообразил.

— Я слышал легенду, по которой одно из воплощений Белого Дракона явится на свет в императорской семье, — снова заговорил японец. — Когда смута и раздор станут угрожать существованию страны Ямато, явится перерожденный в теле человека Бьяку-Рю. Он принесет мир и процветание стране Ямато, владения Ямато расширятся до земных пределов, другие народы покорятся правителю страны Ямато и примут его как своего правителя на вечные времена. Тайфун, о котором ты рассказывал, несомненно был наслан злыми силами. Наверное, те же силы, желающие погибели стране Ямато, наслали затмение и на твой разум.

На ум пришла фраза Шерлока Холмса, произнесенная им в финале истории с собакой Баскервилей: «Вот так начнешь изучать фамильную живопись и уверуешь в переселение душ». Артем мог бы в рифму сказать: «Вот так начнешь дурачиться со скуки и вдруг выяснишь что-то полезное».

— Я должен подумать. — Караульщик обхватил голову руками.

У Артема тоже появилось время подумать. После состоявшегося разговора стало совершенно очевидно, что этого человека не ознакомили с историей проживания среди яма-буси беловолосого чужака. В противном случае он бы...

«Мать моя! — вдруг в голове Артема как гром прогрохотал. — Он же ничего не знал про меня! Он ведь мог преспокойно убить меня еще до того, как я что-то прокричал про Такамори и Омицу. Увидев незнакомца, ошивающегося в окрестностях особо охраняемого объекта, мог бы просто грохнуть его на всякий случай». Видимо, все его эмоции проступили на лице, потому что он услышал насмешливый голос Ацухимэ:

— Я смотрю, только сейчас догадался, что могло произойти. Мы с тобой исходили из того, что здесь живут все те же. И совсем не думали о появлении новых лиц. Смерть наша была бы глупой и бесполезной.

Девушка говорила шепотом, чтобы слышал только Артем.

— Иногда я сам себе удивляюсь, — тоже шепотом заговорил гимнаст. — Бывает, такая умная вещь в голову придет, аж гордость за самого себя распирает. А бывает, такие очевидные вещи проходят мимо, что не знаешь куда деться от стыда.

— Потому что ты еще очень молод, — с интонацией умудренной опытом женщины произнесла Ацухимэ. — Только со старостью приходит та самая мудрость, когда ответы знаешь раньше вопросов. Жизненный путь — это путь ошибок.

— Это, небось, тебе сэнсэй проповедовал. А ты...

Из входного проема в глубь пещеры упала тень.

Артем тотчас замолчал.

— Что за хорошие вести ты нам принес? — услышал Артем еще один знакомый голос.

— А поздороваться, Такамори-сан? — бодрым голосом откликнулся воздушный гимнаст.

— Я так и знал, что когда-нибудь ты вернешься...

Глава двадцать вторая НА СЦЕНЕ ПОЯВЛЯЕТСЯ ТАКАМОРИ

У очага

поет так самозабвенно

знакомый сверчок!

Басе

Невысокий худощавый человек, из-за морщин и лысины выглядевший намного старше своих лет, прошел в пещеру, опустился на корточки напротив Артема. Впрочем, сел на безопасном отдалении, в четырех шагах от гимнаста и его спутницы. «Помнит, помнит Такамори, что я не лыком шит».

— Кто это с тобой? — кивнул глава клана яма-буси на Ацухимэ.

— Ацухимэ, — просто сказал Артем.

— Судя по ее одежде, породистому лицу и надменному взгляду, она из самурайского дома. Ты привел ее сюда, зная, как мы относимся к самураям?

— Да. Привел, зная. И она пришла сюда, зная, что ее не ждет теплый прием. Никто ни от кого ничего не собирается скрывать. В том числе, что и она не питает к вам теплых чувств. Понимаешь, о чем я говорю, Такамори? А я говорю о том, что причина, приведшая нас сюда, так серьезна, что заставляет забыть об извечной вражде и тому подобной ерунде. Для того я кричал, бродя вокруг долины, чтобы сгоряча не убили, прежде чем удастся поговорить. Потому что есть о чем поговорить.

— В том, что ты жив, благодари не свои крики, а мою дочь. Тебя увидел Фудзита, — Такамори показал рукой на бочкообразного охранника. — Он примчался ко мне и сказал, что какой-то беловолосый гайдзин выкрикивает мое имя и имя Омицу. Я послал дочь и сказал ей — решай сама.

— Ты обманывал меня и прежде, Такамори, почему бы не обмануть и сейчас, — сказал Артем. — Я не верил тебе и прежде, не поверю и сейчас. Я думаю, ты не говорил Омицу «решай сама». Ты не мог передоверить решение женщине, пусть даже дочери, — это не в твоем характере.

— Я не собираюсь ни в чем убеждать тебя, Ямамото. Это ты меня должен в чем-то убеждать, чтобы остаться в живых. Я до сих пор переживаю, что не убил тебя в тот раз. Когда это было очень легко. Впрочем, ты мне должен привести очень веские доводы, чтобы я не сделал этого теперь.

— Один из доводов вы должно быть обнаружили в моем коробе на самом дне, — сказал Артем.

— Что это? Я ничего не знаю.

Такамори умел лгать и притворяться. Поэтому не следовало верить всему, что он говорит пусть даже с самым честным выражением лица.

— Мешок с монетами, — сказал гимнаст. — Можешь сходить и лично убедиться. Это половина тех денег, которые вы можете получить.

— За что мы их можем получить?

— За что, вероятно, вы уже что-то получили. Или за что вам пообещали вознаграждение.

— Ты, Ямамото, выражаешься туманно и маловразумительно. Я не понимаю тебя.

— Тогда давай говорить начистоту, Такамори. Давай пройдемся по всей истории с самого начала и уберем неясности...

Артем пошевелился, меняя позу, — со сведенными сзади руками сидеть было не слишком удобно. Такамори едва заметно напрягся — все же побаивается горный командир молодых гайдзинских талантов.

— Как ты помнишь, Такамори, я встретил вас в недобрый для яма-буси час. Когда на вас напали самураи. Я это увидел, бросился на подмогу и помог. Потом ты убеждал меня, что те самураи появились случайно. Дескать, у самураев почитается за доблесть добыть голову яма-буси, вот они и рыщут по лесам в поисках яма-буси. Я тебе поверил. Еще бы мне не поверить — тогда я почти ничего не знал о вашей стране!

Караульщик Фудзита сидел с видом полного обалдевания. Он еще не мог переварить услышанное от Артема, а тут дождем сыплются все новые и новые открытия и откровения. Поди все это сведи вместе и пойми, что оно означает.

— Предупреждая твой вопрос: «Куда же ты исчез в тот памятный день?», скажу, — Артем еще раз поменял позу, — меня пленили разбойники и уволокли в свое логово. Я от них сбежал, потом много где еще побывал. Помотало, как у нас говорят. Как-нибудь расскажу все похождения, но не сейчас. Сейчас надо решить главный вопрос. К нему и перехожу...

Ацухимэ несколько раз порывалась что-то сказать, но сдерживала себя — женщине без особого на то разрешения не следует встревать в мужской разговор, ничего хорошего из этого не выйдет.

— Я много всякого и разного узнал и овас, и о Нобунага, — говорил Артем. — Меня просветили умные люди, что появление яма-буси в провинции, которой единолично правит даймё Нобунага, не может быть случайным. Ведь появились они не где-нибудь в далеких лесах и в высоких горах, а поблизости от города Ицудо и замка даймё Нобунага. Поскольку яма-буси со времен войны Тайра-Минамото зарабатывают себе на жизнь устранением самураев разных домов, то можно было смело предположить, что и сейчас они пришли за чьей-то самурайской жизнью. И по всему выходило, что за жизнью даймё Нобунага. Видимо, та же мысль пришла в голову и Нобунага, раз он послал своих самураев в лес за головами яма-буси. Когда я все это узнал, меня осенила догадка!

Плохо, что руки за спиной. Мешало. Ощутимо не хватало жестикуляции. Непременно сейчас хлопнул бы ладонью о ладонь.

— А я-то все голову ломал, почему ты меня не убил в ту ночь? И так прикидывал, и эдак, не пойму хоть убей! Ну, а ларчик просто открывался. Ты сразу понял, что Нобунага станет меня искать. Ты предполагал, что он назначит за меня награду. И решил это использовать. К даймё подобраться не так-то легко, он осторожен и подозрителен. Хороший способ выманить Нобунага — использовать как приманку беловолосого гайдзина, который так сильно заинтересовал даймё. Подробности того, как ты собирался это провернуть, меня не волнуют. И зла на тебя я не держу, в конце концов ты думал о благополучии вверенного твоим попечениям клана.

Такамори слушал с непроницаемым лицом — ничего по нему не прочитать, как ни вглядывайся. «Ему бы в покер играть, — подумал Артем. — Пропадает талант за неимением в Ямато покера и вообще карточных игр как таковых».

— Может быть, ни мне, ни Ацухимэ не было бы никакого дела до этих ваших запутанных отношений с Нобунага. Однако нам стало достоверно известно, что Нобунага вступил в сговор с монголами. Даймё должен обеспечить высадку монгольских войск, даймё собирается объединить свои войска с войсками монголов, собирается завоевать Японию и от имени императора провозгласить себя сегуном. Его замыслам можно помешать, только убив его. Вероятно, тот, от кого вам поступил заказ, раньше нас узнал о замыслах Нобунага и, тысячекратно все обдумав, пришел к тому же выводу, что и мы...

Артем помолчал, ожидая, не последует ли реплик и вопросов. Не последовало.

— Я понимаю, что имя заказчика вы мне не откроете. Наверное, очень немногие из вас знают это имя А может быть, всего один из вас знает его. Да и ладно, не очень-то нужно знать! Я наслышан, что яма-буси, пока не выполнят заказ, считают себя как бы вассалами заказчика и новых заказов не берут. Но мы и не намереваемся делать вам новый заказ. Ты хочешь спросить, так какого демона мы сюда пришли и для чего предназначен мешок с монетами?

Артем подвигал головой. Петля шею не стягивала, удушьем не грозила, но натерла кожу. Поэтому Артем попытался хотя бы сдвинуть ее на другое, не-натертое место.

— Представь, Такамори, что двое хотят одного и того же, допустим, хотят пообедать. У одного есть котелок и дрова, у другого — рис. Да, первый может поработать и заработать на рис. Да, второй может сходить в лес нарубить дрова и на последние деньги купить котелок. Но уйдет время, потратятся силы, голод усилится до полной невозможности его терпеть. А если эти двое соединят усилия, они легко добьются, чего хотят, то есть пообедают. То же и с нами. Мы можем соединить усилия и вернее добиться цели, а цель у нас одна и та же.

Ацухимэ, которая сидела, опустив голову, тихо, едва слышно кашлянула. Явно, с намеком кашлянула. Артем понял ее намек так — мол, хватить притчи рассказывать, переходи к сути.

— Итак, у нас одна цель — устранить Нобунага. Не знаю, какие сроки поставлены вам, но у нас в распоряжении полтора месяца. Через полтора месяца появятся монголы. У нас есть деньги, Такамори, и мы предлагаем их вам. Что мы хотим получить взамен? Хотим всего лишь действовать сообща, соединить усилия. У нас в городах есть верные люди, которые могут стать нашими глазами и ушами, в первую очередь, в Ицудо. Мы можем раздобыть еще денег и приобрести все, что потребуется. У меня есть знания, которых не ведают еще в стране Ямато. Ацухимэ отлично владеет мечом, алебардой и другим холодным оружием. Что есть у вас? У вас есть подготовленные люди и, что важнее, опыт подобных предприятий.

Артем взял несколько секунд передышки. Говорил он долго и малость подустал. Горло бы, конечно, не мешало промочить.

— Я шел сюда с предложением к вам — вызвать на подмогу людей других кланов, но вижу, что и без меня это уже произошло. Наверное, виной тому неудачное покушение, да? Я слышал краем уха, что на даймё было совершено покушение, но оно закончилось неудачей — даймё остался жив. После чего ты, Такамори, понял, что собственными силами не справиться, и позвал на помощь единомышленников... Еще подозреваю, что в том покушении кто-то погиб. Я прав?

Артем не ждал, что Такамори ответит, полагал, что тот продолжит сидеть каменной статуей. Однако ошибся гимнаст воздушный.

— Ты прав, — сказал Такамори. — Покушение не удалось. Погибли Ёсико, Миноура и Сибо...

Две женщины и один ребенок.

Артем не стал выпытывать подробностей покушения. Ни к чему пока. И дурацких вопросов, вроде «зачем детей на смерть посылал?», не задавал. А кого еще мог отправить Такамори, когда в его распоряжении оставались одни женщины и дети!

— Ты хитро плетешь сеть разговора, — неожиданно раскрыл рот Такамори. — Но вот что я совершенно не понял из твоего рассказа. Я готов поверить, что вас не подослали самураи. Я готов поверить в монголов. Я готов поверить, что пришедшая с тобой женщина по имени Ацухимэ печется о судьбе родины. Но пока я не услышал, зачем тебе самому все это нужно, Ямамото?

Артем посмотрел на Ацухимэ, которая чуть подняла голову и украдкой поглядывала на него. Посмотрел на Фудзита, который по-прежнему сидел с видом полного обалдения.

— Я хочу, чтобы даймё был не просто устранен, — сказал Артем. — Я хочу, чтобы его место занял Белый Дракон. И я знаю, как это можно сделать...

Глава двадцать третья ПОКА ГОРИТ КОСТЕР-ГОМА

Долгий-долгий день. Вдалеке

все глуше и глуше скрип маслобойки...

Яха

Они собрались на горе, где, по утверждению Такамори, очень много лет тому назад зажигал костры-гома легендарный отшельник Энно Одзуну — тот самый, что основал секту горных мудрецов, кого яма-буси называли Учителем и по чьим заветам они жили.

Здесь ли проводил предзакатные часы в раздумьях великий и могучий Энно Одзуну? Артем легко мог поверить, что здесь — подходящее место для размышлений о путях обретения могущества уже в этой жизни. Учение Энно Одзуну, помнится, так и назвалось — «Путь обретения могущества». Учение, как уяснил Артем из бесед с Такамори, сводилось к нескольким нехитрым истинам: раскрывай скрытые возможности, наблюдай за явлениями природы и живыми существами, учись у них, обретай единение с природой, ежедневно тренируй свой дух и тело... Впрочем, может быть, Артем и клевещет на Учение. Может быть, Учение и посложнее будет — вникнуть глубже он просто в свое время не успел.

Так вот, о месте... Вообразите себе скалу, из вершины которой будто вырезали гигантским ножом, как из торта, треугольный кусок. В результате чего образовалась площадка, с трех сторон прикрытая отвесными каменными стенами. Четвертая, открытая, сторона площадки смотрит на закат. Ветра здесь, на площадке, как сказал Такамори, почти никогда не бывает. Такая в этих краях роза ветров — преобладает юго-восточный ветер, а западный ветер, наоборот, гость наиредчайший.

Посреди скальной площадки этим вечером зажгли костер-гома. Дым вертикальным столбом поднимался в небо, начинал рассеиваться лишь высоко над головами. Высокий, особым образом сложенный костер обращался к духам этих гор, служил своего рода почтительным поклоном этим духам...

Солнце как раз закатывалось за горизонт. К этому часу яма-буси и подгадали восхождение на скалу — чтобы увидеть, как горную страну заливает гранатовым соком уходящего солнца.

Люди полукругом сидели у костра на принесенных с собой циновках, смотрели на закат, переводили взгляд на огонь. Молчали. По праву хозяина первое слово принадлежало Такамори, но тот не торопился его произносить, — как предполагал Артем, он давал настроиться всем на нужный лад...

... Дневной разговор в пещере закончился неожиданно быстро. После того как Артем поведал Такамори о своем интересе в истории с Нобунага, дзёнин^[81] клана яма-буси ненадолго призадумался, потом сказал:

— Сейчас не я один решаю, Ямамото. Решает совет. Совет соберем этим вечером...

До вечера они с Ацухимэ находились все в той же пещере. Правда, условия содержания им несколько облегчили. Так сказать, перевели со строго режима на общий. Путы сняли, но покидать пещеру разрешили только по одному, ненадолго, под присмотром и по великой надобности.

Полдня их охранял Фудзита, полдня другой караульщик (совсем зеленый юноша по имени Касаи). Фудзита догадался, что гайдзин Ямамото его примитивно разыграл, выдав себя за внебрачного сына императора. Бочкоподобный караульщик дулся за розыгрыш, извинений не принимал, никаких объяснений, что это была всего лишь веселая шутка, слышать не хотел.

Из-за того же самого Артем чуть не поссорился и с Ацухимэ. Девушка сказала ему буквально следующее:

— Никогда не трогай больше микадо. Если бы на моём месте был мой брат или любой другой самурай, тебя бы уже не было в живых. Тебя бы не спасло, что ты чужестранец и в чем-то не разбираешься. Ты говорил об императоре непочтительно, и это заслуживает смерти. На твое счастье яма-буси — не самураи, и честь страны их мало волнует, а я — женщина и умею прощать.

Потом девушка горестно вздохнула:

— Ты — странный человек, Алтём. Иногда я тобой восхищаюсь, иногда готова без раздумий убить.

— Зато, как следует из последних твоих слов, со мной не скучно, — пробурчал в ответ Артем, подумав при этом, что не зря древние говорили: «Молчание — золото». Надо сдерживать себя, даже если язык будет невыносимо чесаться...

До вечера ничего любопытного не происходило. Лесную девушку по имени Омицу гимнаст в этот день так больше и не увидел. И Такамори до вечера тоже больше не показывался в пещере.

И вот он, вечер.

Не считая Артема и Такамори, вокруг костра-гома сидело четверо яма-буси. Собственно говоря, на скале сейчас собрались все мужчины яма-буси, имевшиеся на сегодняшний день в Долине Дымов.

По дороге наверх Такамори успел объяснить Артему, что после того как во время покушения на Нобунага погибли Ёсико и Миноура и от его клана остались только он сам, Омицу и малые дети, он запросил помощи у другого клана, обитавшего ближе других кланов — в соседней провинции. И тот клан полностью переселился в Долину Дымов и останется здесь по крайней мере до тех пор, пока не закончится история с Нобунага. Дзёнином, то есть главой клана (а в данном случае двух объединившихся кланов), признали Такамори.

Когда солнце полностью закатилось за горы и лишь багровый закатный огонь еще полыхал над вершинами, Такамори наконец заговорил:

— Мой клан чуть было поголовно не вырезали самураи даймё Нобунага. Вы об этом знаете. Рядом со мной сидит человек, которому мой клан обязан тем, что все еще существует...

«Ого, — подумал Артем, — какая приятная неожиданность. Неужели Такамори всецело на моей стороне? Отрадно».

— Мы никогда не относились к чужакам плохо, — продолжал Такамори. — В долине среди нас находится Каишаку Ли. Ее мать родом из Китая, яма-буси приняли ее к себе, а ее дочь стала полноправной и уважаемой женщиной клана яма-буси. Пусть Ямамото родом из более далеких стран, где живут люди, совсем не похожие на жителей страны Ямато. Но он помог нам, он захотел остаться с нами, только нелепая случайность разлучила его с нами чуть больше месяца назад. Но он вернулся и хочет помогать нам и дальше. Нужно ли нам отвергать помощь? Я знаю, о чем вы спросите меня. Почему в свое время я привел чужака в наше последнее убежище, в священное для яма-буси место, о котором не имеет права знать никто кроме учеников Энно Одзуну? Я скажу вам правду...

И он сказал правду. Он начал свой рассказ с того, как впервые увидел беловолосого чужака. Это случилось во время боя в деревне. Такамори углядел появление на поле боя незнакомца и даже краем глаза сумел проследить за единоборством незнакомца с самураем.

— Уже тогда я сразу отметил, — сказал Такамори, — что у него очень хорошие сидзэн и рицудо^[82]...

Такамори продолжал свой рассказ, повествуя о событиях, Артему хорошо известных, и на протяжении всего повествования старик давал гаидзину лестную характеристику: быстр, вынослив, физически силен, имеет неплохие задатки ма-ай, то есть чувства дистанции...

Так, неторопливо перелистывая страницы пребывания Ямамото среди яма-буси, дзёнин довел рассказ до своего поединка с Ямамото в нише.

— Он оказал мне достойнейшее сопротивление. В схватке был момент, когда я находился в одном шаге от проигрыша. Я долго не мог понять, как это произошло. Ямамото не воин. Он говорил, что не участвовал в сражениях. Он не участвовал в схватках, где победитель получал жизнь, а проигравший — смерть. Он говорил, что никого в своей жизни не убил. Он не умеет подчинять свое сознание и управлять жизненной энергией. Я не мог понять, почему, за счет чего он чуть не победил меня. Я долго искал ответ. И я нашел его.

Такамори паузой отделил одну часть рассказа от другой и, обведя долгим взглядом людей за костром, дал понять, что сейчас он скажет, может быть, самое главное.

— Я понял, что для чужака Ямамото не существует застывших ката, не существует ката, от которых он не может отступить. Ямамото сам создает себе ката и каждый раз новые. Вот почему я был в одном шаге от проигрыша — под него трудно приспособиться.

Артем перевел для себя термин «создает ката» более понятным термином «импровизирует». Ведь «ката» — это у нас готовая форма, штамп, стандарт. Значит, я, получается, действую не по шаблону. Что ж, трудно не согласиться с Такамори...

— Я поясню, о чем говорю, примером, — продолжал дзёнин. — Мы знаем ката самураев. Когда тебе противостоит самурай, ты можешь быть уверен, что он не отступит от своих ката. Он не станет наносить рубящие удары по ногам, наносить колющие удары в пах, притворяться усталым или раненым. Но если самурай вдруг выйдет за пределы своих ката, это может застать тебя врасплох...

Такамори сделал еще одну отсечку паузой и продолжил:

— Тогда я сделал следующий шаг в своих раздумьях. У нас, у яма-буси, тоже есть свои ката. Мы не отступаем от наших ката, потому что привыкли к ним. Но помогает ли это нам или вяжет веревками? Я не мог уверенно ответить ни «да», ни «нет»... Я вам пересказал наш сегодняшний разговор с Ямамото. Вы подумали над его словами. Но, может быть, сам Ямамото хочет что-то добавить. Сейчас мы выслушаем его. Вы же помните — наш учитель Энно Одзуну сперва выслушал всех и только потом заговорил сам.

Выражаясь языком эпохи телевизора, Такамори замечательно отпиарил Артема. Выдающиеся политтехнологи оставленной Артемом российской действительности, такие, например, как Глеб Павловский и Михаил Карчик, рукоплескали бы старику Такамори. И так же, как любят делать политологи, Такамори кое о чем не упомянул, кое-что приукрасил. Ну да и пусть, раз это работает на наше благо!

Артем выждал несколько секунд, чтобы мозги слушателей несколько остыли от предыдущего перегрева и приготовились впитывать новые посылы. И приступил.

— Я не буду говорить вам сейчас о Нобунага. Вы уже знаете от уважаемого господина Такамори, что наши цели здесь совпадают. Нобунага должен быть разрушен! В смысле побежден и устранен. Я буду говорить сейчас о Белом Драконе. О том, зачем вам, горным отшельникам, нужно поддерживать приход Белого Дракона. Я предлагаю вам сперва взглянуть на меня. Что вы видите? Вы видите человека, совершенно не похожего на вас. Цвет кожи и волос, разрез глаз, рост, — все отличается. А я вижу перед собой людей, ровно настолько же не похожих на меня и моих соотечественников, которые живут очень далеко отсюда. И что же? А то, что я живу среди непохожих на меня людей и с каждым днем все больше убеждаюсь — мы удивительно похожи. Яблоко может быть большим, маленьким, зеленым, красным, червивым, сочным или сморщенным. Но оно все равно остается яблоком, обязательно имеет кожуру, мякоть, сердцевину, семечки. Так же и с людьми. Что главное для нас, то главное и для вас. Что волнует вас, волнует и нас. Что мешает вам, мешает и нам. Раз люди из разных стран так похожи, мы можем учиться друг у друга. Мы можем взять, как яблоки в руки, истории наших стран и сравнить их между собой...

Артем мысленно попросил прощения у мадам Истории: «Пардон, мадам, я сейчас стану обращаться с вами крайне вольно и непочтительно, замешивая страшный, непозволительный и исторически неприличный коктейль».

— Однажды в моей стране зародилось учение под названием большевизм. Большевиков было не больше, чем яма-буси, и преследовали их не менее жестоко. Их сажали в клетку с тигром-людоедом, привязывали к столбам и расстреливали из луков, вынуждали жить под землей в лабиринтах пещер, называемых катакомбами. Большевиков загоняли в подполье. Большевиков отправляли в ссылку, что в переводе означает — отправляли в край, где круглый год зима. В конце концов уцелела всего дюжина большевиков. И эта дюжина в одну ночь захватила власть над сотнями тысяч людей. Как удалось горстке людей захватить огромную страну, которая в несколько раз больше страны Ямато и в которой проживает несравненно много больше людей? Такамори рассказывал мне об ударе одного касания. Когда одним пальцем наносится удар в определенную точку на теле человека, и в зависимости от того, что это за точка, человек гибнет, или засыпает, или его парализует. Сравните размеры всего тела и размеры одного пальца. Разве не сопоставимы эти размеры с горсткой людей и со всей огромной страной? Главное — точно попасть пальцем в строго определенную точку. Раз страна — это то же тело, значит, можно на этом теле отыскать смертельную или болевую точку и выверенно по ней ударить. И уж тем более все намного упрощается, когда речь идет не о целой стране, а всего лишь об одной ее провинции.

Я вам могу привести множество других примеров из истории, когда горстка людей захватывала власть в огромных странах, не говоря уже про страны маленькие. Достаточно вспомнить многочисленные истории с самозванцами. Не знаю, как у вас, а у нас самозванцев хватало. Появлялись откуда ни возьмись люди, которые утверждали, что имеют законные права на престол, потому что они — дети, внуки, братья, сестры или иные родственники правителей. Бывало, они называли себя именами умерших или казненных людей. И некоторые из этих самозванцев при поддержке небольшого числа людей захватывали селения, города, целые провинции и даже добирались до вершины власти.

Артем перевел дух. Провел взглядом по лицам слушателей — лица хранили непроницаемость. Не поймешь, что делается в их умах. Лишь по лицу юнца можно было угадать, о чем тот сейчас думает: о том, какая ему выпала честь — сидеть на горе, где размышлял обо всем сам Энно Одзуну, сидеть наравне с лучшими людьми двух кланов яма-буси.

— Но захватить — это половина дела. Удержать — вот главное и основное. Большевики, о которых я говорил, удерживали власть аж семьсот семьдесят лет! Могли бы и дольше, если бы не перессорились друг с другом, не поубивали бы друг друга и не затевали бы вечные ссоры с соседями. Иные самозванцы тоже, случалось, засиживались на тронах подолгу. А какие не засиживались, винить в этом могут лишь себя самих — слишком быстро расслаблялись, уверовав, что им теперь ничего не грозит, раз они теперь главнее всех. Итак, кто-то оставался на троне на столетия, кто-то на десятилетия, а кому-то удавалось всего лишь день просидеть. Значит, дело в людях, захвативших власть, и в совершаемых ими действиях, а не в расположении звезд, благоволении богов и иных неподвластных смертным причинах.

Артем пожалел, что не попросил яма-буси захватить на гору кувшин с водой — а то нечем смочить пересохшее горло. Чуть переведя дух, он продолжал:

— Большинство людей в моей и соседних странах исповедуют веру в Христа и зовутся христианами. Но вот однажды появились люди, которые тоже верили в Христа, но верили по-другому. Они назвали себя протестантами. Их стали преследовать и убивать, как сейчас преследуют и убивают яма-буси. Еще немного, и их истребили бы всех под корень. Что им оставалось? Или дать себя убить, или отказаться от веры, или рискнуть своими жизнями в последнем бою за свою веру. Они выбрали последнее. И они победили. Вместе с ними победила и их вера. Их вера превратилась из веры единиц в веру народов нескольких стран. И теперь целые народы, будь в том необходимость, с готовностью отдадут жизнь за эту веру! Итак, мы считаем доказанным, что вместе с людьми побеждает и их вера. Теперь я скажу о себе и о вас.

Я — чужак, чужой, гайдзин. Разве кто с этим спорит! Но кто вы сами? Вы — ровно такие же чужаки. Только в своей стране. Чужаками вам суждено оставаться и дальше. И вашим детям суждено оставаться чужаками, и детям ваших детей. И вере вашей суждено оставаться чужой для всех остальных людей. Суждено... если вы не решите рискнуть. Да, можно погибнуть, можно проиграть. Но если вы не рискнете, вы потом станете жалеть, что не сделали этого. Станете жалеть, когда будут гореть ваши хижины, а самураи на ваших глазах будут убивать ваших женщин и детей. Станете жалеть, когда в кланах вовсе не останется мужчин и некому будет продолжать род. Станете жалеть, когда поймете, что просто-напросто некому запомнить учение Энно Одзуну и некому уже его передать. Я бы не стал говорить с вами сегодня, если бы не видел, как нам можно добиться победы, что сделать, как сделать, какую пользу можно извлечь при помощи великого и ужасного существа, известного под именем Белый Дракон. Вы уже знаете от Такамори мой план. Я думаю, он передал вам его вплоть до мельчайших деталей и нет смысла повторять... Тогда я закончил.

Артем так и не понял, какое действие возымели его слова на умы сидящих перед ним людей. Сплошная невозмутимость, непроницаемость черт, каменные лица. Индейцы хреновы. Столько было потрачено пламенной риторики, красочных ораторских оборотов и исторических аналогий и — никакой реакции. Неужто все впустую? Или Артем слишком сложно изъяснялся и до них просто не дошло, о чем он говорил? Что ж, теперь пусть говорят они, теперь только и остается, что ждать их умозаключений.

Такамори выждал несколько минут, видимо, давая впитаться Артемовым речам в умы. Потом сказал:

— Мы никогда не слышали ничего подобного. Но еще никогда ни один гайдзин не сидел с нами здесь, на горе, где зажигал костры-гома Энно Одзуну. Когда-нибудь все происходит впервые. Теперь скажите свое слово вы. Стоит ли нам менять свою жизнь, к чему призывает Ямамото? Верить ли нам в то, что яма-буси смогут повторить подвиги людей из его страны, добывавших победу и для себя, и для своей веры? Согласуются ли его слова с нашей верой — с учением Энно Одзуну? И в первую голову — стоит ли нам принимать его деньги и его помощь для устранения Нобунага, или мы управимся сами? Пусть первым говорит Фудзита.

Едва закончил Такамори, как заговорил старый знакомый Артема.

— Я верю нашему Учителю Энно Одзуну, — сказал Фудзита. — Он сказал, что каждый может обрести могущество, стать буддой еще в этом теле. Но он не говорил, что для этого надо поверить словам красноволосого гайдзина. Он не говорил, что для этого надо идти на верную смерть. Он не говорил ни про какого Белого Дракона. Я думаю — пусть все будет так, как есть. Помощь и деньги от гайдзина Ямамото принять можно. Мы же принимаем деньги от самураев, а гайдзины все-таки лучше самураев. Но всему остальному я говорю — нет. Я сказал, пусть говорит следующий.

«Ах ты гад такой! — с тоской подумал Артем. — Личная обида ему не дает покоя». Понять Фудзита, конечно, можно, только все равно — гад он...

— Теперь пусть скажет Куримото, — распорядился Такамори.

Тому, кого звали Куримото, было примерно лет тридцать. Он был самого что ни на есть среднего для японца роста. По телосложению напоминал Брюса Ли. Его тело состояло из перекрученных, как корабельные канаты, мышц. Думается, и силенкой в руках он был вполне сопоставим с тем же Брюсом. И при этом Куримото был невероятно гибок, прямо пластилиновый человек какой-то — Артем наблюдал за ним во время восхождения на гору.

— Достигнуть могущества можно и в этой жизни, — на площадке под открытым горным небом зазвучал голос Куримото. — Только раньше, чем я его достигну, меня убьют самураи. Напомню уважаемому Фудзита, как живет наш клан. Мы живем в вечной войне. Мы не ночуем по два раза на одном месте. У нас нет времени заглянуть в себя, мы все время вынуждены смотреть по сторонам. Получается, мы находимся в вечном движении, но совсем не к совершенству. Мы хотим спокойствия и ради него готовы на любую битву, лишь бы она стала последней. Я вдвойне готов на битву, если это будет битва с самураями.

Вот так — простенько и красиво. Молодец Куримото. Артему понравилась его речь.

— Теперь скажи ты, Касаи. — Такамори посмотрел на юнца.

Юнец зарделся, заерзал на циновке. Похоже, нечасто интересовались его мнением, если вообще не впервые. И возможно, впервые он высказывался перед взрослыми людьми. Оттого и здорово волновался. Но выступил вполне достойно. И слова — по мнению Артема — произнес исключительно правильные.

— Я так понял смысл сказанного Ямамото, — сказал Касаи. — Он предложил нам путь, пройдя по которому, наши кланы займут на землях Нобунага то положение, какое занимают сейчас знатные самурайские роды. Я считаю, наши кланы достойны этого положения, и я готов сделать все, чтобы они его заняли. Умереть лучше на пути к высокой цели, а не убегая от самурайских мечей. Даймё Нобунага — враг Ямамото. Потому он не может быть нам врагом и ему можно верить. Я готов поверить Ямамото. А если Ямамото предаст нас, я положу остаток жизни, чтобы убить его своей рукой. Я сказал, пусть говорит следующий.

Следующий — он же последний, кто еще не высказался. Как там его у нас зовут...

— Теперь скажи ты, Тадаката, — произнес Такамори.

Глядя на Тадаката со стороны и проводя при этом в уме такую полезную штуку, как физиогномический анализ, непременно придешь к такому заключению: Тадаката у нас — добродушный, веселый человек, явно склонный к лени и полноте, да вот только беспокойная и полуголодная жизнь горных отшельников не дает ему возможности залениться и обрасти жирком. Проживай он не в лесах, а среди людей, Тадаката стал бы ярым противником любой работы, завсегдатаем дружеских попоек и любителем доступного женского пола. Причем предпочитал бы он девиц крепкотелых и никогда не унывающих. Вот какие выводы сделал Артем из своего физиогномического анализа. «И по идее, такой человек должен поддержать меня, — подвел итоговую черту Артем. — Потому что мой план обещает уход яма-буси из лесов в более приспособленные к эпикурейской жизни места. Только ради этого он должен поддержать меня».

— Я был дзёнином своего клана, но теперь не дзёнин. Дзёнином объединившихся кланов стал Такамори. Но я имею право говорить от имени клана, а не только от своего собственного, — так начал свое слово Тадаката. — Мой отец всегда говорил мне, что жизнь человека похожа на приливы и отливы. Если случился отлив, значит, жди — после него обязательно последует прилив. Сейчас жизнь яма-буси можно уподобить отливу. Значит, будем дожидаться прилива, он придет. Идти же против моря — безумство. Мы видим, что делает море с теми, кто пытается доказать, что человек сильнее его.

Тадаката наклонился, поднял крохотный камушек, валявшийся на скальной площадке, принялся крутить его в пальцах.

— Я считаю, Такамори предал нас, приведя сюда гайдзина. Он не должен был этого делать. Гайдзин — он и есть гайдзин. Разве мы знаем, что у него на уме сейчас! Разве мы знаем, что будет у него на уме завтра! Кто из вас может поручиться, что он не видит в нас всего лишь орудие для своих неизвестных целей — вроде топора, которым рубят лес. А когда топор затупится, его выбрасывают, не так ли? Я удивлен вашей доверчивостью, я ждал от вас другого! И я предлагаю убить гайдзина. — Он выбросил камушек, тот улетел за край площадки, полетел к земле, Артем невольно прислушался, когда раздастся стук, но так ничего и не услышал. Может, голос Тадаката заглушил звук. — Если же мое слово не победит, я готов принять любое ваше решение. Но как только мы исполним наши обязательства по Нобунага, я уйду и уведу с собой тех, кто тоже захочет уйти. Если никто не захочет — я уйду один и примкну к другому клану. И с этих пор я стану твоим врагом, Ямамото. Я сказал.

— Жестки твои слова, Тадаката, — вновь заговорил Куримото. — И возможно, во многом они справедливы. Но ты сам себя опроверг. Ты сказал: «Я удивлен вашей доверчивостью, я ждал от вас другого». Выходит, ты не догадался, что у нас на уме, а ведь мы с тобой знаем друг друга с детства. Чего уж говорить про гайдзина! И о том, что на уме у Такамори, мы не знаем, а его слово сейчас решит все...

«И я не стопроцентно уверен в том, что Такамори будет на моей стороне», — мог бы добавить от себя Артем.

А Такамори усмехнулся чему-то своему, бросил взгляд на потухающий костер-гома.

— Что вы слышали о боряку-дзюцу? — Такамори обвел поочередно взглядом всех собравшихся у костра-гома. Ответом ему было общее молчание. — Ничего. А это, между прочим, составная часть Учения Энно Одзуну. Только наш клан сохранил знание о боряку-дзюцу, а ваш клан утратил его. Знаете, почему так получилось? Знание, которое не применяется, отмирает, как отмирает ветвь дерева, к которой не поступают древесные соки.

Отсвет догорающего костра-гома падал на его морщинистое лицо. Между тем уже луна выползла из своего дневного укрытия, сделав обстановку еще более романтической.

— Боряку-дзюцу — это учение о том, как управлять событиями. Это только так кажется, будто единственное, что мы можем, — следовать за событиями, как хвост за лисой. Не все в нашей власти, мы не можем, например, по нашей прихоти вызвать бурю или заставить снег выпасть посреди лета. Но на течение человеческой жизни мы повлиять в состоянии. И не просто повлиять, а необходимым для себя образом. Я видел сегодня, как Фудзита в виде тренировки вкатывал на гору камень. Это впечатляет. Только чем поможет его сила, если его окружит отряд лучников? Что ловкость и находчивость Куримото против сотни самураев? С помощью боряку-дзюцу можно сделать так, что отряд лучников, преследующих Фудзита, получит подложное письмо с приказом возвращаться. С помощью боряку-дзюцу можно вызвать столкновение самураев одного дома с самураями другого дома, чтобы на время или навсегда им стало не до преследования яма-буси по имени Куримото или любого другого яма-буси. Ямамото мыслит, как человек, знакомый с боряку-дзюцу, это хорошо. В плане Ямамото много ошибок, но его план все равно верный...

— Как такое может быть? — не выдержал Касаи. Он перебил вопросом говорящего, и на него с осуждением взглянули все остальные: пока говорящий не дал понять, что он закончил, его нельзя перебивать.

— Очень легко такое может быть. — Такамори сделал вид, что не обратил внимания на оплошность юного яма-буси. — Например, ты идешь от моря в Долину Дымов. Ты знаешь, где она расположена, и знаешь, как добраться. Ты можешь дойти за два дня... если не наделаешь ошибок. А ты можешь их наделать — можешь не заметить коряги, упасть и повредить ногу, можешь заплутать или угодить в болото и долго из него выбираться. Можешь по молодости лет увидеть в лесу молодую симпатичную крестьянку и забыть обо всем... — Все-таки хитрый Такамори отыгрался за то, что юнец посмел его перебить. — Ты, наконец, можешь совершить некую непоправимую ошибку и не дойти вовсе до Долины Дымов. Но ты бы все равно двигался в верном направлении. Теперь понимаешь, о чем я говорил? То же самое можно сказать и о плане Ямамото. Путь, намеченный Ямамото, я считаю верным. Он полностью согласуется с учением боряку-дзюцу — подчинять события своим интересам. И поэтому я высказываюсь за него. Я читаю на ваших лицах вопрос. Зачем нам это надо? Я скажу. Мы уже давно готовы к большему, чем просто выживать. Мы уже готовы выйти из лесов и занять свое место среди людей. Пусть так и будет.

А костер-гома практически уже совсем догорел...

Часть третья ДАЙМЁ — ДОЛЖНОСТЬ НЕ НАСЛЕДСТВЕННАЯ

Глава двадцать четвертая СКОЛЬКО СЛУХОВ НАШИ УШИ ПОРАЖАЕТ...

Лают собаки —

Коробейник в деревню пришел.

Персики в цвету...

Бусон

Сцену окружала примитивная рампа — полукругом расставленные факелы. Сцена — всего лишь ровный участок земли, на котором сейчас, ночной порой, разыгрывалось театральное действо. Задником служила натянутая между шестами ткань черного цвета с нарисованным по центру белым квадратным контуром. Отличным дополнением заднику являлось озеро, на берегу которого все и происходило.

Несколько десятков зрителей расположились на принесенных с собой циновках, на поваленном дереве и прямо на голой земле. Все зрители до единого были жителями селения Асути, что находилось в полури от озера. Однако селение отсюда не увидеть даже днем — мешают лес и холмы. Конечно, зрители рисковали жизнью. Но рисковали они сознательно. Желание воочию увидеть Белого Дракона пересиливало все их страхи...

Началось все около полутора месяца назад. Сперва странствующие по землям даймё Нобунага комусо^[83] стали рассказывать удивительные вещи — о знамениях, возвещающих приход Белого Дракона: о том, как на камнях в императорском саду в Киото появились откуда ни возьмись иероглифы и надпись та гласила: «Бьяку-Рю придет», надпись видели многие придворные, но не успели показать императору — иероглифы бесследно исчезли с камней с наступлением сумерек и больше не появлялись; о том, как в дождливый день в небе над Такасаки расступились тучи и вырвалась колесница из огня, в той колеснице в языках пламени стоял и правил огненными вожжами человек высокого роста, широкоплечий, с белыми волосами и белой кожей. Но особо сильное впечатление на подданных даймё Нобунага производила такая история: монах одного из буддийских монастырей, привыкший встречать рассвет молитвой, вышел на монастырский двор и не успел приступить к медитации, как из утреннего тумана к нему вышел седовласый старец в золотых одеждах и сказал: «Страна Ямато стонет от кровопролитных распрей, стонет от нищеты и попрания исконного духа Ямато. Прознав о том, коварный сильный враг собирает силы и готовится напасть на землю Ямато и поработить ее. Разгневанное и Bстревоженное Небо посылает на землю Белого Дракона. Он явится в человеческом обличье. Человек, в котором бьется сердце Бьяку-Рю и течет его кровь, появится на земле даймё Нобунага, прогневавшего Небо более других. Этого человека узнает всякий и любой — так он будет отличаться от людей страны Ямато. Он будет бел кожей и бел волосами, высок и силен. И свершится чудо. Даймё Нобунага уйдет из этого мира. Новым даймё станет Белый Дракон. Самураи Нобунага признают себя его вассалами, его признают своим господином одна земля за другой. Белый Дракон победит захватчиков, объединит страну и приведет страну Ямато к величию и прославит ее императора. И другие народы в других землях падут ниц перед армией Белого Дракона и поклянутся в вечной верности императорам Ямато. После этого Белый Дракон исчезнет, выбрав себе в преемники достойнейшего из носителей духа Ямато». «И мы пришли в эти края, — завершали монахи свои удивительные речи, — в надежде обнаружить новые знаки грядущего прихода Белого Дракона».

Рассказы эти неожиданно подтвердил суккэ^[84], проезжавший через земли даймё Нобунага. «Да, — говорил этот суккэ, — сперва мы не придавали значения разговорам о знамениях. Но в хрониках нами недавно было обнаружено забытое древнее пророчество, слово в слово повторяющее слова того монаха, которому явился седовласый старец в золотых одеждах».

Появление слухов о Белом Драконе удивительным образом совпало с появлением в провинции труппы хокаси^[85]. Это была не совсем обычная труппа, потому что в ее состав помимо певцов, музыкантов и танцоров входили также и монахи-чародеи, которые утверждали, что они могут вызвать Белого Дракона, им, мол, знакомы необходимые заклинания. И как вскоре выяснилось, монахам действительно было подвластно вызвать Белого Дракона.

Эта труппа хокаси перебудоражила провинцию. Слухом земля полнится, и вскоре не осталось ни одного селения, где не шептались бы о хокаси, о монахах-чародеях и, конечно, о Белом Драконе. Наверное, слухи просочились и за пределы владений Нобунага, что, впрочем, уже нисколько не волновало ни Артема, ни яма-буси, ни иных причастных к распространению этих слухов лиц.

Разумеется, и комусо, и суккэ, и хокаси, и монахи-чародеи — это были личины, под которыми скрывались якудза и яма-буси. Были и другие личины. Посылаемые Артемом люди маскировались под нищих, коробейников, паломников и батраков, словом, под публику разряда «перекати-поле». Надо сказать, что они не только распространяли среди народа слухи о грядущем приходе Белого Дракона, но и приглядывались, присматривались, прислушивались, разговаривали с людьми. Добывали разные полезные сведения.

А руководил процессом, был его мозгом и держал все ниточки в своих руках один человек. Нетрудно догадаться, кто именно. Бывший российский воздушный гимнаст. А то, чем занимались Артем со товарищи можно было окрестить активной пропагандистской работой на вражеской территории. Территорию, которой правил даймё Нобунага, они пока считали вражеской.

До самого Нобунага слухи о кочующих по его землям хокаси и монахах-чародеях, а также о Белом Драконе и о том, какую опасность он несет лично ему, дошли очень нескоро. Лишь тогда, когда труппа хокаси успела уже побывать чуть ли не в половине селений. И ничего в том удивительного нет. Самураи, на которых опирался даймё во всех вопросах удержания подданных в повиновении, были, что называется, бесконечно далеки от народа, от его нужд и чаяний. Да и как можно интересоваться нуждами людей низшего звания, когда за людей-то их не принимаешь! Самураи ограничивались тем, что, проходя и проезжая по дорогам, присматривались к подозрительным лицам, могли остановить и обыскать. Могли тут же учинить расправу, если вдруг обнаружат что-то запрещенное, а в первую очередь запрещено было ношение любого оружия. Самураи могли измерить длину ножа, который иметь было разрешено. Но если длина ножа вместе с рукоятью превышала бы одно сяку, этот нож признавался оружием и с его владельцем поступали соответственно^[86]. То есть, говоря языком милицейской эпохи, самураи занимались исключительно патрулированием. А теперь еще и караулами.

Надо сказать, что беспокойство Нобунага за свою жизнь настолько возросло, что он распорядился на въезде во все населенные пункты выставить заставы. Там несли караул, как правило, младшие самураи. Однако обойти при желании эти заставы для людей, больше привыкших к бездорожью, чем к протоптанным тропкам, — настолько простое и смешное дело, что не стоит об этом и говорить.

А что до тайного сыска, агенты которого регулярно осведомляли бы правящие верхи о настроениях в народных гущах, так правители страны Ямато до такой простой и нужной вещи пока что не додумались. Да и слава богу — если бы у даймё Нобунага имелось хоть какое-то подобие сыска, самураи давно вышли бы на след распространяющий вредные настроения труппы хокаси, давно бы захватили этих хокаси, и головы Артема со товарищи давно бы уже были насажены на колья и уже успели бы превратиться в вечно скалящиеся черепа.

Впрочем, неизбежного не избежать и самураи на след все же вышли, пусть и с огромным опозданием. Как-то все же они прознали про гастроли, будоражащие умы низших слоев и угрожающие спокойствию на землях Нобунага. И тогда на хокаси объявили охоту.

Артему со товарищи пока удавалось ускользать от самураев без большого труда. Дело в том, что воины даймё Нобунага, выражаясь языком яма-буси, не могли перешагнуть через свои самурайские ката. Им бы следовало нанять осведомителей, которые просигнализируют о появлении в селении хокаси и о месте предстоящего представления, потом им следовало бы нарядиться в народные одежды, спрятать под одежду оружие и под видом безобидных крестьян, нищих бродяг или паломников пробраться на место сбора. Ну так это ж все уловки, недостойные настоящих воинов! Все это — постыдные дела и кривые предприятия. Все это — «уё», то есть ложь, до которой самурай никогда не опустится.

Ну а в рамках своих ката сделать самураи могли не так уж и много: усиленно патрулировать дороги, задерживать и обыскивать на заставах людей не выборочно, а всех подряд да огласить во всех селениях указ даймё Нобунага, запрещающий под страхом смертной казни, вплоть до особого распоряжения выступать в провинции, над которой распространялась власть Нобунага, не только всем хокаси, но и (что называется, до кучи) всем саругаки. Указ также запрещал повторять слухи о знамениях, предсказаниях и пророчествах, предвещающих приход Белого Дракона, и даже упоминать имя Бьяку-Рю — все под тем же страхом смертной казни.

Касаемо указа... Даймё и самураям, конечно, не были знакомы такие понятия, как «коллективное сознание» и «антиреклама». И невдомек им было, что своим указом они вызвали тот самый эффект «антирекламы». Коллективное сознание отреагировало на запреты ровно противоположным образом: если власть предержащие всерьез относятся к слухам о Белом Драконе — значит, всерьез боятся Белого Дракона. Значит, слухи появились не на пустом месте. В том отпадают последние сомнения.

Одним из немногих, кто пострадал из-за Белого Дракона, были новоявленные якудза. Чтобы не привлекать к себе внимания самураев, им пришлось убрать со стен игорных заведений белые полосы материи с нарисованным на них черным квадратным контуром — символом Белого Дракона. Но якудза от этой истории получили и свои плюсы. Поскольку они называли себя слугами Белого Дракона, то их стали больше бояться. И бывшие бродячие циркачи Сюнгаку с Рэцуконе упустили своего: пользуясь моментом, взяли под охрану несколько постоялых дворов.

А между тем слухи, особенно после того как их запретили повторять, стали лавинообразно обрастать домыслами, к которым ни Артем, ни яма-буси уже не имели никакого отношения. Пошли разговоры о том, что вместе с воплощением Белого Дракона придет воплощение Кин-Рю, Золотого Дракона. И явлено будет то воплощение Кин-Рю в облике женщины невиданной красоты. Еще больше, чем о Кин-рю, говорили о том, что созерцание Белого Дракона исцеляет даже самых безнадежных больных. Дескать, слепые прозревали, хромые избавлялись от хромоты, а бесплодным в первую же ночь после того, как они увидят Белого Дракона, удавалось зачать. Говоря одесским языком, «и шо вы хочите после этого? Чтобы вас таки боялись?»

Разумеется, после всего этого страх смертной казни не мог пересилить желание своими глазами увидеть Белого Дракона и чудеса, творимые им. И люди целыми деревнями собирались на представления труппы хокаси и монахов-чародеев. Происходило это так.

К жителям деревни приходил один из монахов-чародеев и сообщал место, где пройдет выступление труппы хокаси, и время выступления. Люди, передавая новость друг другу, не говорили о ней самураям. Представления происходили по ночам, люди делали вид, что расходятся по своим домам и засыпают, а потом тайно, чтобы не попасться на глаза самураям, покидали дома и шли туда, куда им было указано.

Бывало, конечно, всякое. Самураи, которые в последнее время были начеку, случалось, замечали некое оживление среди простолюдинов, после чего начинали внимательнее приглядывать за ними, ходили по улицам до глубокой ночи и если видели, что люди покидают дома, тогда предпринимали то, что в других веках и в других местах станут именовать спецоперациями. Эти спецоперации заключались в прочесывании прилегающей к селениям местности. Надо сказать, что мера эта была бы довольно эффективной, не будь готовы к подобным неприятностям как яма-буси, так и местные жители. Но все-таки случалось, что кто-то попадал в сети облавы. Не яма-буси, разумеется, а местные жители. И нескольких людей, пойманных неподалеку от «места преступления», уже казнили. По заведенному обычаю в устрашение остальным их головы показательно вывесили на кольях.

Однако люди и после этого не устрашились. Тут сыграл свою, пагубную для самураев, роль образ мыслей жителей страны Ямато. В глазах простых японцев такая смерть выглядела красивой, достойной. Жизнь приносилась в жертву Белому Дракону, человек погибал практически в бою за знамя Белого Дракона. Отсюда закономерно возникло и укреплялось убеждение, что в следующем перерождении они получат возможность подняться на ступеньку выше. В виду всего этого популярность Белого Дракона и труппы хокаси не убывала, а росла...

И сегодня были предприняты все меры предосторожности. На дорогах были оставлены дозорные — дети яма-буси. Такие же дозорные притаились, слившись с ночью, на всех тропинках, ведущих к озеру. Если что-то заметят — криком подадут сигнал тревоги.

Да и самими местными жителями возле деревни были оставлены мальчишки, которые короткой дорогой должны прибежать на приозерную поляну раньше самураев и сообщить об их приближении.

Словом, когда на поляне покажется отряд самураев, артисты уже успеют скрыться в лесу, а зрители успеют разбежаться. Поскольку окружающие места жители знают прекрасно, то под покровом ночи у них есть все шансы вернуться домой живыми и невредимыми...

Глава двадцать пятая МАСКА, Я ВАС ЗНАЮ!

Хорошо ты поешь,

ну спляши хоть разок, попробуй,

милая лягушка...

Исса

Представление не начиналось появлением Белого Дракона, а завершалось им. Уж кто-кто, а Артем знал, как нужно выстраивать зрелище, чтобы воздействовать на зрителя максимально сильно и чтобы публика ушла домой довольной. А законы сценического искусства всюду одни и те же.

Сперва перед ширмой артисты разыгрывали маленький спектакль про всяких демонов и духов, предваряющий появление Белого Дракона. Сюжет основывался на японских народных легендах и особой сложностью не отличался.

Перед зрителями сходились в извечной битве Силы Добра с Силами Зла. Первые были представлены хитоваси, добрыми людьми-орлами, вторые — тэнгу, злобными людьми-воронами. Поединок проходил в напряженной борьбе, то одни вроде бы брали верх, то другие, а оканчивалось все боевой ничьей. Тэнгу и хитоваси, истощив силы, отступали, но договаривались спустя год вновь сойтись в противоборстве. И тем и другим нужно было до новой битвы пополнить свои поредевшие ряды. Они отправлялись искать союзников...

Все это разыгрывалось средствами диалога, пантомимы и танца. Танцы больше походили на акробатические этюды, и их постановкой занимался, разумеется, Артем, кто ж еще?! И постарался он на славу. Особый восторг у зрителей всегда вызывала сцена битвы злых и добрых сил. Артисты демонстрировали зрителям разнообразные удары руками и ногами, прыжки, кувырки, всяческие захваты и подсечки, картинно падали от ударов, фехтовали на бамбуковых мечах. В общем, получился показательный каскадерский номер очень неплохого качества. Музыкальное же сопровождение представления состояло из одного барабана, который задавал исполнителям нужный ритм.

Во второй части спектакля люди-орлы, или хитоваси, обращались за помощью к Момотаро, покорителю страны людоедов и одному из любимых персонажей японского фольклора. Момотаро без колебаний обещал хитоваси поддержку в борьбе со Злом. А тэту, или злобные люди-вороны, искали поддержку своим злым намерениям у людей. И находили ее в лице одного-единственного человека, отличительной чертой которого служила хромота. «И на кого намекают?» — этот вопрос зрителей не мучил. Все в провинции знали, что у даймё Нобунага одна нога короче другой, отчего даймё слегка прихрамывает. То есть в персонаже «Хромой Человек», пообещавшем свою помощь злым силам, зрители без труда угадывали своего даймё.

В свою очередь, узнав о том, что кто-то из людей хочет выступить на стороне Зла, люди-орлы приходили в нешуточное беспокойство и отправлялись к Белому Дракону. Разговаривая с Бьяку-Рю, хитоваси обращались к заднику с символом Белого Дракона — белым квадратом на черном фоне. Им отвечал голос из-за ширмы. И Белый Дракон обещал, что придет и накажет плохого хромого человека.

На этом незатейливая пьеска заканчивалась. Как говорится, не бог весть что, но людям нравится. Публика в древнющие века — и, думается, не в одной только Японии — была сплошь неизбалованная, не требовала многого. Ну а после того как заканчивалась драматургическая часть представления, начиналось главное действо — к зрителям выходили монахи-чародеи, каковых было двое.

Монахи-чародеи таковыми на самом деле, разумеется, не являлись. Все те же яма-буси. А если уж раскрывать все театральные секреты — те самые актеры, что незадолго до этого изображали тэнгу и просто переоделись за ширмой в монахов-чародеев. Узнать их зрители не могли — в образе тэнгу их лица закрывали бумажные маски с намалеванными на них черной и красной тушью злобными оскалами.

Выход монахов-чародеев не мог не сопровождать какой-нибудь спецэффект, иначе было бы нелепо. Сегодня ночью на холме за озером вспыхнули огни. Да не просто вспыхнули — огни принялись чертить в ночном воздухе замысловатые фигуры, в геометрии которых иногда проскальзывал намек на контур некого мифологического чудища.

Среди публики возник восторженный шепоток. И шепоток тот бегал по рядам, пока огни так же таинственно, как и зажглись, не исчезли с картины ночи.

А объяснялось все проще простого. Примитивный трюк. Двое яма-буси зажгли от углей концы промасленных веревок и принялись крутить-вертеть этими веревками, выписывать ими в воздухе разнообразные фигуры. Поскольку люди специально и долго тренировали этот трюк, то они могли «нарисовать» огненной веревкой фигуру любой сложности: хоть контур дракона, хоть иероглиф «гаку», хоть крейсер «Аврору». Когда приходила пора заканчивать номер, веревки макали в заранее подготовленные кожаные ведра с водой и огни мгновенно гасли. А поскольку до холма того было далеко и людей в черных одеждах с такого расстояния было не разглядеть, то у зрителей создавалась иллюзия, будто огни появляются из ниоткуда, движутся сами по себе и пропадают в никуда. И как тут не поверишь, что был свидетелем чуда чудного!

(И нечего, между прочим, винить средневекового японца в отсталости, серости и простодушной доверчивости. Точно так же Артем однажды видел своими собственными глазами летающую тарелку. Было это не когда-нибудь, а на излете века двадцатого, века учености и высоких технологий.

Артем тогда учился в цирковом училище, на цирковой арене постоянно ни в каком номере задействован не был и подрабатывал где только мог. Так, например, летом он ездил с эстрадными артистами на шабашки — выступали с концертами по небольшим провинциальным городам. У Артема в программе было два выхода: в парном акробатическом номере и с жонглерами.

Концертная судьба закинула их в приполярный город Усинск, что находится на территории Республики Коми и стоит на реке Усе. Жили они не в гостинице — не те шишки прибыли, чтобы размещать в гостинице кого-то кроме администратора труппы, — а в каком-то доме барачного типа на берегу по-северному тиховодной Усы. Ночью Артема зажрали местные злющие комары, он проснулся, вышел на улицу. И... офонарел. В небе прямо над головой висела доподлинная летающая тарелка. В точности такая, какой ее описывали разнообразные очевидцы: огромный светящийся диск, бесспорно объемный.

Какое-то время он стоял, раскрывши рот, и тупо пялился на диво. Потом мозг стал подыскивать объяснения и, кроме инопланетян, ничего подходящего изобрести не мог. Слишком уж очевидная летающая тарелка висела в ночном усинском небе. Потом Артем подумал, что надо разбудить остальных, показать им чудо. Хорошо, что этого не сделал, — иначе стал бы объектом насмешек до окончания гастролей. На его счастье из барака, зевая, вышел — видимо, разбуженный Артемовыми хождениями — пожилой конферансье Сан Саныч. Он-то и растолковал бросившемуся к нему молодому цирковому что к чему. Оказывается, Сан Саныч и сам когда-то так обманулся.

Объяснялось же все проще простого. Неподалеку находился речной порт, где и ночью велись работы — по реке Усе главным образом сплавляли лес, который валили зеки на многочисленных лесосеках. Один из портовых прожекторов направили вертикально в небо, свет от него и давал, причудливо преломляясь в облаках, эффект зависшего над головами диска. Самого прожекторного луча почему-то видно не было, видна была только его проекция. Зачем нужно было направлять прожектор в небо, Сан Саныч не знал. Может быть, была в том какая-то производственная нужда, а может, просто развлекались люди, может, как раз таки для того, чтобы ввести в заблуждение наивных простаков.

А ведь выключи шутники прожектор, когда Артем был еще на улице, не расскажи Артем о том происшествии бывалым людям, вернулся бы он домой в полной уверенности, что видел инопланетянскую тарелку. И чего доброго сдвинулся бы на этой почве, стал бы выписывать уфологические газеты, ездить на конгрессы по проблемам контактов третьего рода и рассказывать бы всем подряд о встрече с иной цивилизацией.)

Тем временем монахи-чародеи, поклонившись, приступили к вызыванию Белого Дракона. Один из них читал нараспев заклинание (сочиненное, к слову, Артемом), другой проделывал руками всевозможные пассы.

Ну и тут, разумеется, никак нельзя было обойтись без фокусов и спецэффектов. Как говорится, люди бы не поняли. Что же тогда это были за чародеи без чудес!

Тот монах, что проделывал руками пассы, достал веревку длиной в два сяку. Он завязывал веревку узлами, встряхивал рукой, и узлы исчезали сами собой. Потом он на глазах у зрителей ножом разрезал веревку на три части, затолкал обрезки в ладонь, разжал ладонь... веревка оказалась целой. От зрителей доносились восхищенные охи. Собственно, для того все и проделывалось — убедить публику, что монах действительно чародей и ему подвластно вызвать Белого Дракона.

(Когда Артем впервые показал этот простенький фокус, входящий обязательным элементом в программу любого начинающего иллюзиониста, яма-буси тоже сперва пришли в мистический ужас, подумав, что начинается жуткое гайдзинское колдовство, которое и их самих вскорости низведет в погибель. И лишь после того как Артем показал им, как все это делается, они успокоились. И дальнейшее знакомство с искусством иллюзиона проходило гораздо спокойнее.)

Потом монах-чародей — что называется, для закрепления успеха, чтоб уж не осталось сомнений — показал собравшимся несколько фокусов с кульком. Вместо цилиндра использовалась свернутая воронкой плотная бумага. Из воронки монах-чародей доставал разнообразные предметы (а на самом деле, разумеется, из рукава или из-под полы предварительно «заряженной» куртки). А под конец извлек крохотную лесную пичугу и выпустил ее на волю. Фокусы сопровождались зрительским восторгом.

Ну и наконец, когда пришла пора произносить окончание заклинания и вызывать Белого Дракона из сфер его обитания и показывать людям, монах-чародей дунул в сложенные лодочкой ладони, развел их в стороны — на одной ладони затрепыхался язычок пламени.

Среди зрителей, узрев такое чудо, кто-то вскрикнул.

Монах-заклинатель объявил, что это неисчезновенная частица пламени, какое выдыхает Белый Дракон в своем воплощении летающего зверя, а воплощений этих у него множество и сейчас будет явлено одно из них — человеческое воплощение.

Монах с пламенем на ладони поднес ладонь в белому квадрату на заднике и — о, чудо! — такой же язычок пламени загорелся ровно посередине того квадрата. Монах сжал ладонь и погасил пламя на ней.

А тут еще второй монах-чародей обернулся к публике и выдохнул изо рта огонь, заставив закричать всех без исключения зрителей.

(А вообще, наверное, хватило бы и двух последних примитивнейших трюков: с тонкой лучиной, смазанной на кончике маслом и просунутой по центру белого квадрата, и с пустым орехом, в скорлупе которого просверлены дырки, а в полость ореха положены угли, когда дуешь в одну дырку, из другой вылетает сноп искр. Уж больно это впечатляло зрителей на каждом из представлений. Но, как говорится, кашу водкой не испортишь. А все главные сегодняшние фокусы, которые в глазах публики должны отложиться как чудеса, творимые Белым Драконом, были впереди. Когда на сцену выйдет Белый Дракон...)

Да вот, собственно, и пора ему на сцену. «Мой выход», — от этого словосочетания у Артема ностальгически сводило сердце. Собственно, поэтому он не слушал никого, и в первую очередь Такамори, отговаривавшего его рисковать собой. Очень уж хотелось вспомнить былые цирковые деньки...

Артем обогнул ширму и вышел к публике.

На его ногах были тэта на высоких колодках, отчего он казался еще выше, хотя его рост и так производил впечатление на жителей страны Ямато. Артем был одет в длинный, до земли балахон. Лицо до поры было прикрыто вырезанной из дерева маской, изображавшей ноздреватую, клыкастую рожу.

Артем принялся медленно эту маску с себя стягивать.

Кто-то из зрителей, не выдержав напряжения, закричал, вскочил и бросился прочь с поляны. (Сколько уже они выступали, и всегда среди публики находился слабонервный, а то и сразу несколько. Причем сбежавших с выступления мужчин насчитывалось ничуть не меньше, чем женщин.)

Сняв маску, Артем отбросил ее в сторону. И показал людям свое истинное лицо — лицо человеческого воплощения Белого Дракона.

Ну, по правде говоря, истинное лицо было несколько изменено нанесенными сажей полосами, придававшими Артему — Белому Дракону вид грозный и ужасный. Потому как отнюдь не добрым был мифологический прообраз, его боялись, им пугали своих детей и до того, как Артем начал этот образ эксплуатировать. «Будешь себя плохо вести — прилетит Белый Дракон и заберет тебя». И между прочим, теперь-то как раз пугали детей Белым Драконом реже...

Какая-то из женщин в полный голос зарыдала. Тоже частенько бывало. А еще случалось, бросались — в основном женщины — в ноги Дракону и начинали о чем-то просить, судорожно глотая слова. Тогда вступали в дело монахи-чародеи, не подпуская никого к Бьяку-Рю. Но сегодня никто в ноги не бросился...

Ну а теперь Артему предстояло уже в который раз за эти недели произнести монолог о своем грядущем приходе, о наказании прогневившего Небо даймё Нобунага и о...

Слаженный боевой клич взорвал тишину.

Глава двадцать шестая ТЕ ЖЕ И САМУРАИ

Глупышки светлячки! Боятся

отраженья своих огней в пруду...

Сутэ-лзё

Справа по берегу озера замелькали тени. Черные фигуры неслись по кромке берега, ломая кусты. Вот группа рассыпалась веером... Вот они вылетели на поляну и отсветы факелов заиграли на обнаженных клинках катан и вакидзаси.

— Самураи!

Крик подхватило множество голосов. Над поляной взвился женский визг. Местные жители повскакивали и бросились врассыпную, стремясь поскорее убежать подальше от факелов и нырнуть в темноту.

Монахи-чародеи, ни мгновения не промедлив, свалили задник, выдернули бамбуковые шесты и с ними бросились навстречу налетающему отряду. Чтобы хоть на какое-то время его задержать. Понимая, что у самих шансов выжить почти никаких.

Другие артисты, получив несколько секунд на подготовку, быстро и деловито разворачивали свертки, доставали оттуда оружие.

Артем находился сейчас в образе Белого Дракона, и этот образ нельзя было ломать ни при каком раскладе. Белый Дракон не мог скинуть с себя мешающие одежды и неудобные в схватке тэта и броситься в бой. Белый Дракон мог поразить врагов магическим воздействием или явить им чудо, дабы устрашить и ввергнуть в панику. Белый Дракон должен при любых обстоятельствах оставаться Белым Драконом, иначе все их прежние старания если не пойдут насмарку, то будут здорово подпорчены.

Один из бывших людей-орлов, сдергивая матерчатую маску с клювом, подскочил к Артему. Это был Куримото.

— Уходи по озеру и не оглядывайся, — сказал Куримото. — Мы задержим. Мы все остаемся. Торопись.

Артем не стал спорить и убеждать следовать за ним. Не пойдут. Да и времени не оставалось ни на какие споры и убеждения. Артем прошел по поваленному заднику, стал спускаться к озеру.

Краем глаза он увидел, как один из монахов-чародеев, бросившийся навстречу самураям, шестом подбил набегающему воину ноги, заставил того перекувырнуться в воздухе и удариться о землю спиной. Монах увернулся от рубящего удара катаной, который нанес зашедший сбоку самурай, одновременно перекидывая за спиной бамбуковый шест, провел шестом выпад, как копьем, угодил его концом в точку над переносицей набегающему самураю. Тот свалился как подкошенный. Но и монах — а это был Тадаката — в этот самый момент получил удар в бок вакидзаси от зашедшего сбоку самурая, но продолжал сражаться, будто никакого ранения нет, а на самом деле — внушая себе, что никакого ранения нет. Что было дальше, Артем уже не видел.

Он ступил на воду. Сделал два шага по песчаному дну, с трудом выдергивая гэта из засасывающего песка. Ну еще пара шажочков. Есть. А теперь...

Теперь Артем побежал по воде. Но не пугливо побежал, а размеренно, как разбегается Дракон, который сейчас вот-вот взлетит. Полы длинного одеяния волочились сзади по воде, как по земле, возможно, издали даже где-то напоминая крылья.

Артем бежал не по прямой, а выписывая сложные зигзаги, бежал вдоль берега, на расстоянии то трех, то пяти шагов от береговой кромки. Там, где озеро сужалось, образуя узкую, шириной метров в пятнадцать заводь, Артем пересек ее по прямой, выигрывая у возможной погони, если таковая пустится за ним по берегу, довольно приличное расстояние.

(Самое любопытное, что этот трюк с мостками, скрытыми под водой, Артем заимствовал даже не из «Бриллиантовой руки», а у тех же ниндзя, которых в стране Ямато на сегодняшний день не существовало. Артем где-то читал, что ниндзя таким образом уходили от преследователей, разумеется, заранее подготовив свой путь к отступлению.)

Каждый раз, подбирая и готовя площадку для выступления, они готовили отход Белого Дракона. Потому что не мог он просто убежать и не мог вступить в бой, как человек. Или они заранее подготавливали большой бамбуковый шест, при помощи которого Дракон должен был перепрыгнуть через скопление колючих непролазных кустов и исчезнуть с глаз долой. Или они заранее подыскивали поблизости, а то и выкапывали яму, прикрывая ее сверху ветками, листвой и землей, куда Дракон должен был прыгнуть и опять же таинственным образом пропасть из глаз. На сей раз они загодя установили мостки, причем таким образом, чтобы их хитрое расположение под водой знали только они сами и никто не смог бы пробежать за ними следом...

Ага! За спиной Артем услышал всплеск, но оборачиваться не стал. И так все понятно: кто-то из самураев попытался было сунуться следом, может быть, ему даже удалось нащупать опору, хотя мостки начинались и не сразу от берега, может быть, ему и удалось пару шагов шагнуть по мосткам... Но не зная, куда дальше ставить ногу, непременно сверзнешься в воду, что и случилось. Кстати, самураи не большие умельцы плавать, могут утопнуть и на мелководье.

А вообще, можно себе представить, какое впечатление это производит на неокрепшие умы. Даже граждане из более просвещенных эпох и то могли во что-нибудь уверовать, узрев эдакое зрелище. Чего уж говорить про средневекового человека.

(Между прочим, не исключено, что и легенды про святых, ходивших по воде, обязаны своим происхождением все той же хитрости. Наверняка просто-напросто где-нибудь на Ближнем Востоке или в Европе нашлись свои догадливые головы.)

Эх, жаль, не дали пьесу доиграть до конца! Скорее всего, ни один из местных жителей сегодня так и не увидит бегущего по воде Белого Дракона. А самураи, они ж только своим расскажут, дальше их касты история не уйдет. Ну и ладно. Вдруг это зрелище посеет в самураях крупицу суеверного страха...

Опаньки! Еще один всплеск справа — это кто-то попытался догнать по берегу и, видя, что не догоняет, бросился в воду, видимо, надеясь, что вода выдержит и его тоже. Не выдержала. На то она и вода.

Все. Артем выскочил на вязкий с этой стороны берег, споткнулся, но тут же вскочил — образ нельзя ронять ни в прямом, ни в переносном смысле. Еще короткая десятиметровая перебежка, и он скрывается за деревьями, пропадая из поля видимости — что самураев, что всех остальных, кто бы на него сейчас ни смотрел.

Он знал, что должен делать, и знал, что не может поступать иначе, но все равно на душе было скверно. Как ни крути, как ни объясняй интересами общего дела, а выходило, что он бросает своих. Сейчас там, где схлестнулись его товарищи с его врагами, отсутствие или присутствие одного человека может решить исход схватки. Перевес самураев в численной силе очевиден, но он не такой катастрофический, чтобы не было шансов.

Артем быстро скинул балахон, скинул тэта, оставшись в одних мягких, похожих на толстые шерстяные носки таби. Он завернул тэта в одежду, сделал из одежды узелок, взял его в руку и заскользил между деревьями, углубляясь в лес. Ему необходимо было как можно быстрее убраться из этих мест — не исключено, что самураи начнут прочесывать окрестности, а скрупулезности и неутомимости им не занимать. Заблудиться он не должен — за последние месяцы исходил владения Нобунаги вдоль и поперек. Это здешние селения он изучал, разглядывая издали, а леса и горы изучал ногами...

К рассвету Артем был в Долине Дымов. А часов через пять в долину пришел Тадаката. Его одежда была вся изодрана и пропитана кровью, раны совершенно немыслимым образом замотаны рваным тряпьем. Раны были смертельны, все понимали это, и он сам понимал это. Если бы Артем не пожил бы бок о бок с этими людьми, называющими себя яма-буси, он поразился бы тому, как вообще Тадаката сумел добраться до долины. Но они могли. Может быть, никто другой в стране Ямато не мог, а они могли...

Тадаката рассказал, чем закончилась схватка на озере. Когда самураи увидели бегущего по озеру, аки посуху, высокого светловолосого человека, который и мог быть тем самым воплощением Белого Дракона, то они на какое-то время дрогнули. Нет, они не побежали, не отступили, но потеряли крепость боевого духа. А как известно, главное в любых схватках — это все же не сила и отточенные умения, а именно дух. Самураи чуть дрогнули и дали себя потеснить. На какое-то мгновение даже показалось, что яма-буси смогут их одолеть. Но увы...

Стоит отдать должное самураям — им удалось быстро овладеть своими нервами. Ну а численно они превосходили яма-буси раза в три.

Тогда яма-буси заняли круговую оборону. В центре круга, как заранее договаривались, находился Тадаката. Он мог умереть или уйти только после того, как убедится, что среди его товарищей не осталось никого в живых. Раненых следовало добить. Так, увидев, что женщина клана яма-буси по имени Сюка ранена и лежит без сознания, Тадаката подскочил к ней и ударом пальцем в область сердца избавил ее от попадания в плен.

Бой был неравным, и яма-буси отступали к озеру. Прошло какое-то время, и остались только двое яма-буси: Тадаката и Куримото. Если бы Тадаката тяжело ранили, Куримото должен был его добить — такова была договоренность. Если бы Тадаката убили первым, Куримото должен был убедиться в его безусловной смерти и тогда у Куримото появлялся выбор: покончить с собой или уйти, если это было возможно. Выбирать Куримото не пришлось — его убили первым. Самурайский меч снес ему голову, и Тадаката остался один. Он прыгнул в озеро. Под водой доплыл до камышей и среди них затаился. Пришлось провести в воде около часа. После чего он доплыл до противоположного берега, выбрался на сушу и отправился в Долину.

На этом Тадаката закончил рассказ. И сказал, что теперь хочет подняться на гору, где зажигали священный костер-гома, и умереть там. Наверх Тадаката сопровождали его жена Карахаси, Фудзита и Касаи.

Артем же остался внизу, в долине. Он выбрал тихое место у скалы, прислонился к холодному камню, закрыл глаза. «Какими жертвами нам это дается», — только об этом успел подумать он, когда услышал, как мелкий камень осыпается под чьими-то шагами. Кто-то опустился рядом с Артемом.

— Завтра на кольях вывесят головы убитых ночью, — раздался голос Такамори. — Мы пошлем кого-нибудь в селение под видом цунэгата^[87], и он посмотрит, чьи головы на кольях. Если там нет кого-нибудь из яма-буси, значит, этот человек попал в плен. И тогда нам придется быть втройне осторожными. Тогда, наверное, придется уйти из Долины.

— Кажется, это ты говорил мне, что самураи пленников не пытают, — Артем открыл глаза, повернул голову к Такамори.

— Самураи не пытают самураев, потому что это запятнает их честь. Самураи не пытают простолюдинов, потому что незачем их пытать: что можно узнать от простолюдина? А слуги Белого Дракона не относятся ни к тем, ни к другим. Это — варвары, с которыми можно поступать как угодно. Да и как еще самураям узнать всю правду, которую им очень хочется узнать. Если им попадет в руки живой пленник, можешь не сомневаться, его подвергнут самым мучительным пыткам.

— Откуда взялись у озера самураи? — высказал Артем вслух то, что мучило его с ночи. — Почему дозорные не увидели их?

— Потому что самураи не крались по тропам — так я думаю, — сказал Такамори. — Они за последние дни тоже поумнели. Сообразили, что застать нас врасплох будет нелегко. Если чего-то не придумать самим. И придумали.

— Что?

— Спрятались у озера заранее. В каких-то укрытиях, которые мы не смогли обнаружить. Видимо, там есть какой-то грот. Или они сидели в густых прибрежных камышах. Откуда же я знаю точно! Главное — они знали, где будет выступление..

— Предательство? — вяло сказал Артем. Не было сил на какие-то эмоции.

— Крестьяне проговорились, — уверенно сказал Такамори. — Рано или поздно такое должно было произойти. Мы надеялись, что успеем раньше закончить показ Белого Дракона. Не успели.

— Да, не успели, — механически повторил за ним Артем. — И теперь Тадаката не суждено стать моим врагом.

— Хватит у тебя врагов и без него, — сказал Такамори. — На этот счет можешь не переживать.

— Я переживаю о другом. Погибли трое детей яма-буси — два мальчика и девочка. Погибли две женщины яма-буси — Сюка и О-ёси. Погибли двое якудз, которых отдал в мое распоряжение Сюнгаку, совсем молодые парни. А еще погибли Куримото, Тадаката — теперь взрослых мужчин у яма-буси меньше, чем пальцев на одной руке. Не слишком ли большая цена!

— Когда большая цель и цена большая. Не думай об этом. Выбор однажды сделан. Если начнешь метаться даже в мыслях — особенно в мыслях, я так скажу! — то расшатаешь свой дух и проиграешь бой задолго до решающей схватки. Мы знали, что не сможем обойтись без жертв. Это неизбежность. — Такамори повторил с ноткой назидательности. — Неизбежно кто-то должен погибать. Будут и другие жертвы.

— Наверное, ты прав, — устало проговорил Артем.

— Нам нельзя прекращать показывать Белого Дракона, — уверенно произнес Такамори. — Белый Дракон неуязвим и велик, и слуг у него неисчислимое множество. Вот что должны все понять, и как можно скорее.

— Слуг осталось еще на один подобный разгром, — невесело усмехнулся Артем.

— Думаю, больше одного представления давать и не нужно. Покажем, что Белый Дракон неуязвим и слуг у него неисчислимое множество — и хватит! И пора выходить на последний отрезок пути. Тем более и время подходит.

— Времени — неделя.

— Вот то-то... — Такамори вздохнул, как человек, который на что-то решился после нелегких раздумий. — Запомни, что я тебе сейчас скажу, Ямамото. И не задавай глупых вопросов, которые ты так любишь задавать. Просто выслушай и все. Ты для нас — Белый Дракон, и никто другой. Поэтому за тебя умирают и умирают, поверь мне, с хорошим сердцем. Я попробую тебе объяснить. Народ Ямато произошел от духов ками. Эти духи населяют страну Ямато. Во всем, что видишь вокруг, живет божество ками. В камне, в деревьях, в птицах, в реке, в ветре, в каждом японце живет божественное начало — ками. Но другие народы не произошли от ками, в них нет ками, они не связаны с другими ками тончайшими духовными нитями...

— Кажется, я понимаю, о чем ты говоришь, — все-таки не выдержал и перебил Артем. — Любой неяпонец не несет в себе от рождения этого божественного начала — ками, обрести не может, поэтому чужаком навсегда и останется, что бы он ни делал. И дело тут не во внешности. Отсюда следует вывод, что и меня жители страны Ямато никогда не примут за своего и не пустят в свою жизнь, если только...

— Ты и не есть тот самый Белый Дракон, — закончил Такамори, — в котором тоже есть ками. И поэтому я, мы все верим, что ты — на самом деле Белый Дракон. Только пока ты сам еще этого не понял.

— Еще немного, и я сам поверю, что я и вправду Белый Дракон, — усмехнулся Артем.

— Придет время, и поверишь, — серьезно сказал Такамори. — Я поясню тебе. Представь себе, что твой отец не тот человек, которого ты привык считать отцом. Бывает такое?

— Сплошь и рядом.

— Вот видишь! Но приходит время, и тебе открывают правду. Ты узнаешь, чей ты на самом деле сын. И твое отношение к самому себе меняется. И я верю, что ты когда-то откроешь в себе ками. Ведь не случайно ты так прекрасно говоришь на нашем языке, словно знаешь его от рождения.

— Для меня и самого загадка, почему я так хорошо говорю на вашем языке, — задумчиво проговорил Артем. — А скажи мне, Такамори...

— Хватит! — Дзёнин вскинул руки. — Ты хочешь задавать свои глупые вопросы. Не сегодня.

Такамори поднялся.

— И не мои разъяснения больше нужны тебе сейчас.

— А что же?

— Восстановление душевного покоя. А это может дать только женщина...

«А какая, — мог бы задать "глупый" (как считает Такамори) вопрос Артем. — Или обе сразу?»

Впрочем, что бы ни думал по этому поводу Такамори, Артем поступать по его указке все равно не станет. Со своими женщинами надо разбираться исключительно самому...

Глава двадцать седьмая РАССВЕТ НАД ДОЛИНОЙ

Ничегошеньки нет

в моем доме — только прохлада

и душевный покой...

Исса

Артем теперь просыпался едва ли не одним из первых. Вместе с рассветными лучами солнца. Как какие-нибудь доярки или косцы.

В свои дояпонские времена он был ярко выраженной «совой». Утренняя репетиция в цирке (если не было утреннего представления, а они, как правило, проходили лишь по субботам и воскресеньям, и только в дни школьных каникул шли каждый день) начиналась в десять утра. Арены на всех занятых в программе цирковых, естественно, не хватало, и время репетиций разных номеров было строго расписано по часам. Время воздушных гимнастов наступало от двенадцати до часу дня, что всецело устраивало и радовало Артема. Он мог всласть отоспаться (а просыпался он в девять-десять), пробежаться по лесопарку, размяться там, позавтракать и до начала репетиции этот завтрак без остатка переварить.

Здесь он как-то незаметно сделался стопроцентным «жаворонком», и это ему неожиданно понравилось. Во-первых, ему понравилось наблюдать, как вместе с ним просыпаются все живые твари, включая деревья и цветы, которые, по мнению японцев, тоже живые. Это в нем бесспорно укреплялось японское начало. Во-вторых, он теперь спал часов по пять-шесть против восьми-девяти в прежней жизни, и этих «пяти-шести» ему хватало за глаза и за уши. Никакого недосыпу, никакой тяжести в голове и теле. И главное — день стал длиннее. А за эти лишние часы много можно было успеть. В-третьих, просыпаясь поздно, чувствуешь себя как бы опоздавшим — к чему непонятно, но опоздавшим.

А вот Омицу изменила свой режим прямо противоположным образом. Если раньше она просыпалась с первой трелью утренних птиц, то сейчас вставала только тогда, когда солнце уже зависало над долиной. И ее причины изменить свой распорядок были намного более весомые, чем у Артема.

Боясь ее разбудить, Артем всегда покидал пещеру на цыпочках.

Цирковой акробат привык начинать свой день с пробежки. За эти полтора месяца, чтобы не крутиться на одном пятачке, он проложил беговую дорожку по всей длине долины: где надо, прорубил проходы в кустах; где надо, расчистил путь от камней. Сколько уж там выходило у него ежедневного бега в ри или в километрах, он не подсчитывал — опирался исключительно на внутренние ощущения. Организм сигнализировал «хватит», и Артем прекращал бег.

Но не прекращал разминку. Пресс Артем качал на примитивном станке собственного изготовления: лавка повыше — сидеть и откидываться назад, лавка пониже — упор для ног. Потом Артем упражнялся на тренажере природного изготовления — на дереве: подтягивался, совершал подъемы переворотом, летал с ветки на ветку. После приседаний, отжиманий, ходьбы на руках и упражнений на растяжку он завершал легкую разминку, как и положено, водными процедурами.

Надо сказать, его утренние упражнения понимания у яма-буси не находили. Они никак не могли взять в толк, зачем нужно истязать себя спросонья, когда и так весь день проводишь в работе и в тренировках. Зачем нужно разгонять спозаранку кровь, искусственно взбадривать себя, пусть тело само постепенно оживает, приходит в должное состояние, посмотри вокруг: все живое вступает в день постепенно, цветы не раскрываются рывком, звери, поднимаясь утром с земли, не принимаются бегать вокруг дерева... В общем, в этом вопросе стороны во мнениях так и не сошлись.

Зато по поводу еды разногласий никаких не возникало. Ели по японскому обычаю два раза в день. Можно сказать, завтракали и обедали, ужин отдавая врагу. Организм Артема вполне освоился и не требовал большего.

Освоился организм не только с количеством приемов пищи, но и с рационом. Завтрак обычно состоял из тофу, лепешек и каких-нибудь овощей. (Тофу вызывал у Артема воспоминания о детских годах, вернее, о том их периоде, что пришелся на самые мрачные перестроечные годы — когда выдавали продуктовые карточки, когда в гастрономах не было практически ничего кроме пустых полок. Не было, в частности, простого человеческого сыра. В это суровое время мама Артема готовила из молока, которое тоже добывалось какими-то сложными путями, домашний сыр. По вкусу тофу напоминал ему тот самый сыр, и это ностальгически грело желудок Артема.) Воздушный гимнаст, правда, дополнял свои завтраки сырыми птичьими яйцами, благо птичьих гнезд в долине хватало.

На обед же в обязательном порядке подавался рис, к нему, как правило, прилагалась вареная рыба, речная или озерная, а также коренья, орехи, грибы и что-нибудь овощное: капуста, репа, баклажаны, соя и другие бобовые. Иногда женщины кланов яма-буси готовили суси (рисовые шарики с кусочками сырой рыбы внутри) — это когда яма-буси приносили из города морскую рыбу. Изредка обед дополнялся морепродуктами: креветками, моллюсками, осьминогами, крабами, трепангами и морскими водорослями. Ну, и супчик варили к каждому обеду, что тоже напоминало Артему российские обеденные привычки...

Ну до обеда было еще далеко. Сейчас же Артем вылез из озера, растерся длинной и узкой холстиной, накинул кимоно и, разогретый, бодрый, освежившийся, направился к пещере, где жили они с Омицу...

Опа! Навстречу ему от своей пещеры по тропинке спускалась Ацухимэ.

Артем отчего-то почувствовал смущение. Будто она черт знает за чем его застала. Может быть, все оттого, что они впервые встретились в такое время, в эдакую непривычную раннюю рань? Обычно они планово встречались, отдохнув часок после обеда. Всегда Артем приходил за ней сам. И они шли в лес заниматься иайдзюцу. Заниматься в долине она отказывалась наотрез. «Я не хочу, чтобы на меня глазели эти твои... яма-буси», — говорила Ацухимэ.

Надо сказать, довольно странное положение занимала Ацухимэ в долине и довольно странную жизнь вела.

Она ни с кем кроме Артема не общалась. Жила в маленькой отдельной пещерке (благо, чего-чего, а этого добра в Долине Дымов хватало — вон, все склоны изрыты). И выходила из нее только на завтраки, на обеды, ну и на занятия иайдзюцу с Артемом.

В приготовлении еды она, разумеется, участия не принимала. Равно как и в других общественных работах и бытовых хлопотах. С Артемовыми деньгами, слава богу, хоть отпала необходимость в ловле рыбы, в бортничестве, в собирательстве всяких лесных трави кореньев, которые частично обменивались потом в городах и деревнях на еду. Теперь еда просто покупалась и приносилась в долину. Чем же она занималась целыми днями? Как сама Ацухимэ говорила Артему, она занималась иайдзюцу, каллиграфией, читала купленную в Ицудо книгу «Кокин вакасю»^[88] и медитировала.

Артем попытался однажды с ней поговорить. Мол, как-то не очень хорошо отдаляться от людей, с которыми делаем одно очень большое и важное дело... Больше ничего Ацухимэ ему сказать не дала. Она перебила его, сказав, что не просит никого в этой долине жить, как хочется ей, Кумазава Ацухимэ, пусть и они ничего не требуют от нее. И Артем понял, что дальнейшие разговоры затевать бесполезно — его просто не станут слушать.

На второй день своего пребывания в Долине Дымов для Артема разрешился и женский вопрос. Можно сказать, сам собой.

Омицу избегала его все это время, но вечером второго дня сама подошла к нему, когда Артем беседовал с Такамори перед входом в большую пещеру. Увела его на уединенную полянку в зарослях кустов. И сходу огорошила:

— У нас будет ребенок.

Пока Артем переваривал услышанное, Омицу со свойственной ей прямолинейностью заявила:

— Пока ты здесь, в долине, я хочу быть с тобой. Пусть твоя самурайская кукла поживет одна, здесь не ее права. Пусть вообще радуется, что находится среди яма-буси и все еще жива. Если хочешь быть со своей самурайской куклой — иди к ней, но больше не смей ко мне даже подходить. Говори сейчас же, ты идешь сейчас со мной в пещеру, где мы зачали нашего ребенка, или идешь к ней в пещеру?

От такого натиска Артем малость подрастерялся. Конечно, не тот человек Омицу, чтобы дипломатничать. Что у Омицу было на сердце, то она и выкладывала. Только слишком внезапно все произошло. К тому же она без всякого разгона приперла его к стенке ультиматумом. Или-или. А главным было сообщение, громом с неба гремящее для каждого холостого мужчины: «Ты скоро станешь отцом»... «Ну, еще не скоро, — сразу же поправил себя Артем. — Месяцев через семь».

Он не мог понять, рад ли он... Скорее, как говорится, испытывал смешанные чувства. Видимо, от полнейшей растерянности Артем задал типичный мужской вопрос:

— А ты уверена, что у нас будет ребенок?

— Уверена, — с какой-то прямо военной четкостью ответила Омицу.

Еще не хватало спросить: «А ты уверена, что он от меня?» Чтоб уж весь стандартный набор вывалить.

— К кому ты идешь? — поторопила с ответом Омицу. — Ко мне или к самурайской кукле?

«Омицу у нас девушка прямодушная. Так будем ей соответствовать. Ответим как есть». И Артем сказал:

— С Ацухимэ я не смогу быть в любом случае...

И Артем рассказал из-за чего.

Какова же была радость Омицу, когда она узнала, что Ацухимэ решила отдать всю себя служению государству, а не мужчине. Омицу бросилась на шею Артему, прижалась к нему всем телом, запустила руки под кимоно...

Он же мужчина, черт возьми! Тем более мужчина, которую уже неделю обходившийся без женщины. Тем более Омицу ему нравилась... И это ее неопытность в делах любовных дополнительно манила вкупе с горячим желанием учиться, учиться и еще раз учиться искусству любви. Тем более... «А уж не оправдываюсь ли я перед не-пойми-кем и не-пойми-за-что?» — вот на какой мысли поймал себя Артем.

А Омицу уже тянула его за руку.

— Ну пошли же скорее в пещеру. Помнишь, ты обещал меня многому научить...

Вот так в средневековой Японии он стал практически женатым человеком. Все приметы были налицо: совместное проживание (в отдельной маленькой пещерке), совместное ведение хозяйства, ну и, конечно, исполнение супружеских обязанностей. А вдобавок оба невенчанных, незарегистрированных супруга ждали ребенка и хранили друг другу верность, что делало их брак просто-таки образцовым.

Что же касается исполнения супружеских обязанностей, то исполнялись они Омицу и Артемом часто иохотно — просто, черт возьми, как в медовый месяц! Омицу открывала для себя с помощью Артема новый увлекательный мир, где нехитрые телодвижения подчинены не только идее деторождения, но и идее одаривания друг друга разными гранями наслаждения. Артему же было с Омицу очень хорошо, комфортно. Может быть, не было между ними чего-то... большего. Ну а разве простой комфорт — такая распространенная вещь, чтобы не радоваться ей и не ценить ее? А за этим самым «большим» можно всю жизнь проходить, проискать, да так и не обрести его...

Что же касается Ацухимэ, то она ни о чем Артема не спрашивала, не подшучивала, словом, не замечала изменившегося статуса ее дорожного спутника и соратника по борьбе. Будто это не имеет ровно никакого значения для нее. А может, так и есть?

Артем же, когда видел Ацухимэ, отчего-то всегда чувствовал неловкость и никак не мог ее побороть. И еще чувство вины шевелилось где-то на самом донце души. Спрашивается: ну почему, откуда? Чем он виноват? Она сама сказала, что мужчина может быть ей лишь другом. Так другом ей Артем остается. «Опять ты оправдываешься!» — вновь ловил себя Артем все на той же мысли.

Что же касается Омицу... Она, оказывается, внимательно следила за Ацухимэ, не выпускала ее из поля зрения. Это явствовало из наблюдений, которыми она делилась с Артемом:

— Ты знаешь, она даже здесь одевается, как самурайская женщина. Надевает на себя все, что положено. Ничего не забывает: обматывает бедра полосой ткани, потом надевает узкий халат, поверх него цветочный халат, потом кимоно и куртку и завязывает на спине семь поясов в «бабочку, севшую отдохнуть». В этом же здесь неудобно! А на ногах у нее гэта. Я ей предлагала цурануки^[89], я предлагала ей наши штаны и куртку. Но она ответила «нет» и отвернулась с презрением. Она — глупая, Ямамото! А почему она тебя называет Алтём?

Самое любопытное, что Артем вдруг понял — он не хочет, чтобы Омицу тоже называла его Алтёмом.

— Это неважно, скушные глупости, — он решил заболтать вопрос Омицу. — А ты мне лучше скажи, откуда знаешь подробности одевания Ацухимэ? Подглядывала?

— Да, — просто ответила Омицу. — Подсмотрела за ней, когда вечером она одевалась после купания. А кожа у нее хорошая, чистенькая, ухоженная...

Артем понял, что надо уводить разговор и с этой скользкой темы. Иначе станет Омицу рисовать картину одевания Ацухимэ дальше, уснащать ее подробностями, слишком живо встанет эта картина перед глазами и куда сие заведет — неизвестно...

Словом, так и жили. Артем думал иногда: «Хорошо, что с утра до ночи занят, как сволочь. Тренировки, подготовка, представления. В общем, некогда отвлекаться на любовные треугольники. Будь времени больше, а усталости меньше — можно было бы попасть с этим женским полом в нехилый переплет. Вроде героя какого-нибудь "Осеннего марафона". А мне это надо?»

Глава двадцать восьмая ДЫХАНИЕ ПУСТОТЫ

Как хорош этот мир!

Звенят над лугами иикады,

Соколы кружат...

Исса

— Я ради тебя поднялась так рано. — Этим ранним-ранним утром она встретила его такими до одури приятными словами. — Остаются считанные дни. Я думаю, мы должны с тобой заниматься больше. Может быть, тебе следует оставить все другое и заниматься только иайдзюцу.

— Все оставить не получится, — сказал Артем. — Но что получится — оставлю.

— Давай заниматься прямо сейчас. Возьми. — Она протянула ему меч, который держала в руках.

Артем принял от нее «Свет восемнадцати лун».

— Прямо здесь?

— Нет, пойдем в лес, Алтём. Здесь я не могу...

Артем и Ацухимэ выбрались из долины и направились привычным маршрутом в лес. В лесу полян хватало. Сегодня, как обычно, они выбрали покрытый ромашками лужок. (Артем не уставал удивляться, что и в Японии, оказывается, растут ромашки.) Здесь они и занимались иайдзюцу, то есть искусством убивать, только достав меч из ножен.

Ацухимэ сказала, что победить Нобунага так, чтобы эту победу признали, можно, только сражаясь мечом и сражаясь по правилам Бусидо. Но беда в том, что с мечом Нобунага не расстается с детства и владеет им великолепно. Одолеть его в поединке у Артема нет никаких шансов, даже если тренироваться полтора месяца сутки напролет. Это никак не перевесит тех долгих лет жизни, в течение которых даймё не расставался с мечом, провел множество поединков и вышел из них живым.

«Твое спасение — это иайдзюцу, — сказала Ацухимэ. — Ты можешь одолеть его только первым ударом, неразделимо сливающимся с выхватыванием меча из ножен. Если он не успеет на него ответить — он проиграет. Если ответит и ваш поединок продлится дольше одного удара — ты проиграешь. Все очень просто. Мне лишь осталось сделать из тебя за короткий срок мастера иайдзюцу».

Артем тогда полностью признал правоту ее слов, и вот уже считай полтора месяца, как Ацухимэ делала из него мастера иайдзюцу.

«Самое важно в иайдзюцу, от чего зависит победа или проигрыш в схватке, — это внутреннее состояние воина в момент выхватывания меча», — говорила ему Ацухимэ.

«Не иначе, я должен собрать внутри себя в пучок всю ненависть мира и направить ее на своего противника?» — спрашивал у нее Артем.

«Как раз наоборот, — отвечала Ацухимэ. — Ты должен совершенно забыть о противнике. Тебя должна интересовать только Пустота. С этого мы и начнем наше иайдзюцу...»

Начали не просто с Пустоты. Первые занятия по выхватыванию меча проходили вовсе без меча.

Ацухимэ просто учила Артема медитации Пустоты. «Сперва, — учила она, — надо найти подходящее место. Пока у тебя не сложилось безошибочное чутье, следи за животными. Места, где они ложатся, как раз и есть самые подходящие места. В лесу таких мест много, гораздо больше, чем неподходящих. А в этой вашей Долине Дымов лучше всего совершать медитацию Пустоты в тишине глубоких пещер. Или вблизи водопада — его монотонный шум "отрезает" все прочие звуки».

На медитацию с собой следовало захватить соломенный коврик. Сесть в позу «лотоса», выпрямить позвоночник, расправить плечи, левой рукой сжать правый кулак, расположить сомкнутые руки в области паха, чуть наклонить голову, глаза полуприкрыть, оставив узенькую щелочку. И сосредоточиться на дыхании. Дышать следует поочередно то одной, то другой ноздрей.

Правильное дыхание — основное в медитации Пустоты. Поэтому Ацухимэ посвятила дыханию больше всего времени. Главное здесь — в конце концов добиться, чтобы вдох сливался с выдохом. Это поможет главному — твое дыхание должно слиться с дыханием Пустоты, то есть с дыханием всего окружающего тебя пространства. Воин, совершающий медитацию Пустоты, обретает дополнительную силу — его наполняет энергией окружающий мир.

«Твоя задача, — говорила Ацухимэ, — научиться быстро входить в состояние Пустоты. Причем в любом месте и в любое время. Не обращая внимания ни на что. А пока ты освоил медитацию Пустоты в совершенных условиях. Надо переходить к медитации в условиях несовершенных».

И теперь уже они обходили места, где звери ложатся, а выбирали места, которые зверь обойдет, то есть плохие, неподходящие места, и там упражнялись в медитации Пустоты.

«Но одного содыхания с Пустотой мало, — говорила Ацухимэ. — Тебе нужен образ. Собственный образ ты найдешь себе как-нибудь после, а пока я тебе подарю свой. Я не знаю, что встает перед твоими глазами, когда ты погружаешься в медитацию Пустоты.

Отныне перед твоим внутренним взглядом будет снег и перо. Представь, что вокруг тебя висит пелена из снега. Крупные снежные хлопья неподвижно висят в воздухе, эти же хлопья лежат на земле и не тают. И сверху медленно-медленно опускается черное воронье перо, почти незаметно, как оно опускается. И ты сам неподвижен. Из снега выступает закутанная в черные одежды фигура твоего противника. Когда же ты выхватываешь меч и наносишь удар, снежные хлопья все так же должны быть неподвижны и перо должно все так же медленно падать на землю. Это твой мир и ты в нем хозяин, понимаешь?»

«Кажется, да, — ответил тогда Артем. — Я как бы вовлекаю — пусть только в мыслях — своего врага в мое пространство, в мою личную Пустоту, где поединок идет не по его правилам, а по моим, где я — всегда быстрее и искуснее его».

«Правильно, — сказала Ацухимэ. — И всего-то тебе останется, что совместить мир воображаемый и мир настоящий. И победить там и там».

Сейчас их занятия иайдзюцу выглядели так. Артем стоял, держа в руках ножны с мечом. Он погружался в состояние Пустоты, уходил в воображаемый мирок с неподвижным снегом, с медленно опускающимся вороньим пером и с воображаемым противником в черных одеждах. Почувствовав момент, он вырывал меч из ножен и наносил удар по воображаемому сопернику.

Ацухимэ же стояла рядом и смотрела на него. А потом производила «разбор полетов» — говорила, насколько быстр и точен в движениях он был.

Вот главный изъян иайдзюцу — не проведешь спарринг. «А если вырезать деревянные мечи?» — как-то предложил Артем. «Заниматься иайдзюцу можно только с настоящим мечом и только с тем мечом, который ты потом используешь в бою, — ответила ему Ацухимэ. — Да и не важен в иайдзюцу соперник. Когда же это поймешь наконец! В иайдзюцу ты фехтуешь с самим собой».

Последний тезис казался Артему весьма и весьма спорным. Но вот что действительно в высшей степени бесспорно — перефехтовать Нобунага на мечах шансов нет никаких. Единственная ставка — ставка на первый удар, который обязан стать последним...

Сегодня утром Ацухимэ осталась не очень довольной его первой попыткой.

— Твоя кисть все равно немного напряжена. Полностью расслабь ее. Полностью. Кисть сама сожмется с нужной силой в нужный момент. И еще раз говорю, Алтём, — не разрывай движение. Вырвав катану из ножен, ты неуловимо... словно бы запинаешься. Совсем чуть-чуть, но на этом ты можешь потерять победу. Движение должно быть совершенно слитным, без единого стыка. Ну, как сам клинок катаны. Посмотри на него. Разве от рукояти до острия ты видишь где-нибудь стыки? Нет. Таким должно быть твое выхватывание меча и удар — единым движением. И не спорь со мной — мне со стороны виднее! Попробуй еще раз.

Артем попробовал еще раз. Еще раз «Свет восемнадцати лун» рассек воображаемого врага... Или не рассек?

— Замечательно! — Вот что вдруг услышал Артем, когда вгонял меч обратно в ножны.

Он посмотрел на Ацухимэ. Ее агатовые глаза сияли. Опять в них он увидел те самые искорки, что впервые заметил после схватки с разбойничьей шайкой в лесу у деревни Дако.

— У тебя наконец получилось, как надо! — Девушка шагнула к нему. — Я рада... А то я уже почти перестала надеяться. Ты должен запомнить эту свою попытку и повторять ее. Повторять раз за разом. Воссоздавай в точности все свои сегодняшние ощущения и движения. Странно...

Она опустила взгляд, запнулась на миг, потом продолжила:

— Вроде бы ты не японец, а сумел почувствовать наш меч. Послушай, Алтём...

Ацухимэ вдруг своими ладошками обхватила его ладони, подняла взгляд.

— Если у тебя получится... Если ты победишь Нобунага... Я не знаю еще ничего точно... Я совсем запуталась...

Сердце Артема колотилось как бешеное. Если она скажет то, о чем он думает, он обнимет ее, он не станет сдерживать себя. Сколько можно сдерживать?

— Я совсем запуталась, — еще раз повторила Ацухимэ. — Иногда мне кажется, что мой отказ... Что женщина на государственной должности — это глупость...

— Я так и знала! — раздался на поляне другой женской голос. Громкий голос. И злой. — Дрянь самурайская!

Омицу появилась из-за деревьев. Легко перемахнув через поваленный ствол, пошла по ромашкам.

— Нет и нет его! Я так и поняла, что эта крыса старается! Убери от него руки! Дрянь самурайская!

И более ни слова ни говоря, Омицу метнулась к Ацухимэ и вцепилась ей в волосы. Сестра Хидейоши, взвизгнув от неожиданности, вцепилась в волосы лесной девушке.

Артем оторопел. Оторопел даже не от того, что женщины подрались, а от того, как они дрались. Они таскали друг друга за волосы. И это, с одной стороны, женщина, которая сильна, вынослива, ящерицей карабкается по скалам и, как сама ему говорила, владеет приемами рукопашной схватки. А с другой стороны — женщина, которая владеет чуть ли не всеми видами холодного оружия и до одного из этих видов могла бы запросто сейчас дотянуться (Артем имел в виду даже не катану «Свет восемнадцати лун», а женский кинжал, который Ацухимэ носила внутри поясов, бабочкой связанных на спине).

А дрались они сейчас как обыкновенные бабы. Видимо, в подобные моменты женщин захлестывает что-то глубинное, изначальное, что заставляет напрочь забыть все свои боевые навыки и умения. Когда перед ними не самураи или враги родины, а соперницы в борьбе за мужчин. И возят они своих соперниц за волосы, как возили всегда все женщины — с пещерных времен начиная.

— Ша! Брейк! — гаркнул Артем, вклиниваясь между дерущимися японками. — Хватит, хватит, девочки! Давайте жить дружно...

«А вообще-то приятно, когда из-за тебя дерутся женщины», — честно признался он себе в этот момент.

В общем, удалось ему их разнять. Правда, в этой круговерти Артему расцарапали щеку, и он даже не заметил, чья это работа, которой из женщин...

Вот так прошло утро этого дня, которому суждено было стать... Впрочем, днем Артем еще ни о чем не подозревал, а спокойно тренировал яма-бу-си, что он обычно и делал в дневное время.

Да, Артему тоже было чему научить горных воинов. Например, он учил их ходить по канату. Для этой цели на площадке в северной оконечности долины Артем устроил своего рода природно-тренажерный зал. Там был подвешен на шестах средней толщины ствол кипариса. С хождения по нему начиналось обучение. Когда ученики осваивались на этом бревне настолько, что ходили по нему, не падая, с закрытыми глазами, то переходили на более тонкий, крепко закрепленный на шестах ствол бамбука. С него — на такой же толщины ствол бамбука, но свисающий на веревках и «гуляющий» под ногами. А с него — уже на канат.

Как всегда и во всем, и среди яма-буси были люди способные к чему-то больше, а к чему-то меньше. Есть такие люди, у которых вестибулярный аппарат просто плохо развит от природы, и ничего с этим не поделаешь. То есть поделать-то, наверное, что-то можно, только усилий на это придется затратить немерено. И зачем? Времени в их распоряжении не безгранично много и следовало распоряжаться им с максимальной отдачей.

Еще Артем учил яма-буси плавать. Конечно, холодное озеро под водопадом — не самый подходящий для занятий водоем, но, как говорится, спасибо и на этом. Зато этот бассейн всегда под боком, ездить и ходить никуда не надо.

Сегодня Артем отрабатывал с отобранными им ранее яма-буси нападение из воды. Он сам изображал часового, прохаживающегося по краю водоема. Притаившийся под водой, дышащий через бамбуковую трубочку яма-буси. должен был высоко выпрыгнуть из воды и завалить «часового» в воду. Артем бродил туда-сюда по-над озером, в какой-то момент оказывался у края воды и поворачивался к озеру спиной, — этот весьма краткий миг и не должен был прозевать «боевой пловец».

На этот раз «боевой пловец» момент не прозевал — выскочил из воды, обхватил Артема за шею и обрушил его вместе с собой в воду. Через несколько секунд после этого Артем и мальчишка яма-буси по имени Огуро вылезли из воды.

— Плохо пока, Огуро, — сказал Артем, вытираясь тряпкой. Оба были в одних набедренных повязках. — В прошлый раз я услышал плеск и успел отскочить. В этот раз успел крикнуть — считай, поднял переполох. Ладно, обсохни пока, потом продолжим. Давай ты, Суйко.

Разбежавшись, в озеро с веселым визгом, специально подняв тучу брызг, прыгнула Суйко — одиннадцатилетняя девчонка, крайне смышленая, ловкая и боевитая. Ей, конечно, не под силу было снять взрослого часового, но от нее этого никто и не требовал. Ее задача состояла в другом: высунуться из воды и произвести выстрел из духовой трубки-фукия. Разумеется, сегодня стреляла она тупыми, а не острыми шипами. И ядом их сегодня она не смазывала...

— Не боишься превратиться в рыбу? — Это у озера появилась Омицу.

После утреннего происшествия он еще не видел Ацухимэ, а Омицу ходила с видом победительницы. Видимо, то, что она пресекла назревающее безобразие на корню, заставляло ее чувствовать себя одержавшей верх.

— А я всегда мечтал быть рыбой, — ответил Артем. — Пучеглазой глубоководной рыбиной. Неспешно плавать себе на огромной глубине, где никогда не бывает волнений, где стоит вечная тишина, где хватает места на всех и очень много разных тайн.

— Такамори зовет, — сказала Омицу. — Только что пришел Акиро. Что-то срочное.

— Пойдем, — тут же подхватился Артем. — Огуро! Изображай часового. Только убедительно изображай. Я скоро вернусь...

В большой общей пещере кроме двенадцатилетнего пацана Акиро и Такамори никого больше не было. Радом с Акиро лежала грязная соломенная накидка, островерхая потрепанная шляпа из соломы и посох — атрибуты образа нищего скитальца. В этом образе мальчишка яма-буси расхаживал по дорогам и селениям, наблюдал и выведывал. Еще Акиро работал связным — встречался с якудза, которых посылал на встречу Сюнгаку, запоминал, что скажут ему якудза, и потом передавал эти слова Артему и Такамори.

Акиро не смыл толстый слой грязи с лица и рук, каким он старательно покрывал себя перед выходом «в люди». Видимо, очень торопился с докладом.

— Рассказывай, — приказал Такамори.

Акиро кивнул и заговорил:

— Сегодня утром Нобунага Токахиро, сын даймё Нобунага, повел самураев к северной границе. Я сидел на обочине дороги, по которой проходило войско.

— Сведения Сюнгаку полностью подтвердились! — хлопнул себя по колену Артем. — Так и есть. Даймё отправил своих самураев, якобы для усмирения разгорающегося на границе провинции мятежа. Все правильно, умный этот Нобунага. Уведи он из Ицудо сразу всех самураев — могли бы возникнуть подозрения, начаться ненужные разговоры и брожения. А так он встретится со своим сыном потом в оговоренном месте. Уже после того, как с другой частью своих самураев встретит монголов на побережье.

— Я бы мог и не сидеть здесь, будь менее внимателен, — сказал Акиро. — Самураи сейчас нервные и озлобленные. Они видят преступника в каждом прохожем. Самурай, с которым мы сегодня встретились на дороге, хотел меня зарубить. Пришлось выпрыгивать из маски больного скрюченного нищего, уворачиваться от меча и убегать в лес.

— Он тебя не преследовал? — спросил Артем.

— Пока он соображал, что произошло, я уже был в лесу, — рассмеялся Акиро.

— После ухода сына с ним в замке осталось немного людей. В замке будет, разумеется, вся его личная охрана, — задумчиво проговорил Такамори. — Но хоть нет теперь сына с его личной охраной! Трудно посчитать, сколько самураев осталось в городе и в других селениях, что рядом с замком. Но их сейчас стало заметно меньше, это бесспорно.

— В любом случае нам нельзя медлить, — сказал Артем. — Мало ли что вдруг придет в голову Нобунага. Вдруг возьмет и внезапно сорвется из замка. И что тогда?

— Мы и не станем медлить, — сказал Такамори. — Зачем? Ночи сейчас стоят подходящие. Темные.

Глава двадцать девятая ДЕВЯТЕРО ВЫШЛИ ИЗ ЛЕСА

Рой комариный —

а ведь если б он тут не жужжал,

было б скучновато!

Исса

Девять слившихся с ночью теней выскользнули из леса. Низко пригнувшись, вереница пересекла открытое пространство, разделявшее крайние деревья и ров с водой. Люди двигались след в след, не торопились, но и не ползли с черепашьей скоростью, — выбрали ровно такой темп, чтобы перемещаться как можно более плавно и ступать как можно более бесшумно. Все девятеро целые сутки до выхода провели в абсолютно темной пещере, поэтому несмотря на кромешную темень все же кое-что видели. Во всяком случае все, что необходимо было, они видели, а в остальном полагались на слух и на осязание.

Артем двигался замыкающим. Он фиксировал взглядом впереди идущего, повторяя все его петли, как тот в свою очередь повторял петли идущего впереди себя. Иногда Артем нет-нет да и невольно вскидывал взгляд на крепостную стену, пробегал по ней взглядом от края до края. Там все было в порядке: в свете факелов можно было разглядеть фигуры часовых, неспешно прогуливающихся по стене. Никаких тревожных признаков — ни суетливой беготни, ни криков, ни спешно зажигаемых дополнительных огней.

Они достигли края рва и залегли, спрятавшись за небольшим пригорком. На какое-то время они могли перевести дух, не боясь быть замеченными. Даже если кто-то, от природы наделенный «кошачьими глазами», то бишь удивительной способностью видеть в темноте (а такие люди, как известно, бывают, пусть их и рождается по одному на десять тысяч), станет всматриваться в ночь, причем отчего-то прилипнув взглядом именно к нужному месту, — все равно ничего не увидит.

Ах, какая же стояла тишина, так ее разэтак! Как бы сейчас не помешал в дополнение к безлунной ночи хороший ветер, а еще лучше ливень. Да, карабкаться по стенам в дождь и ветер, конечно же, занятие рискованнейшее, вроде бы насквозь противоречащее здравому смыслу, однако, как это ни странно, полнейший штиль в их ситуации был не менее, а то и более опасен.

Артем взглянул на небо. Ну хоть отсюда вроде не приходится ждать подлого удара в спину — небосклон, как шторами, плотно задернут беспросветной облачностью и при этом стоит почти полное безветрие.

От группы отделилась тень и скользнула в сторону рва. Все правильно, так и должно быть. Это Касаи, и он сейчас должен будет закрепить веревку.

Их группа ведь выходила не абы куда получится, а на заранее присмотренную позицию. Позиция была выбрана по двум причинам: неподалеку от откоса обнаружился весьма внушительных размеров пенек (чтобы ничто не закрывало часовым обзора, вокруг замка вплоть до самого леса были спилены все деревья, но пни, разумеется, не выкорчевывали — в любые времена никто лишней работой нагружать себя не стремился), кроме того, берег здесь был хороший — твердый, не осыпчатый.

Сейчас Касаи, конечно, заводит веревку за корни, привязывает ее хитрым узлом, который сам по себе просто так не развяжется, который потом придется резать, чтобы снять веревку. Думается, с этой нехитрой работенкой Касаи уже управился и теперь разматывает веревку, чьей длины с запасом хватит, чтобы не просто достать до воды, но и погрузиться в воду.

Ага, Касаи бесшумно выплыл из темноты — ни дать ни взять человек-призрак. Впрочем, все они сейчас — доподлинные люди-призраки, бестелесными духами проносящиеся над землей. Призраками им желательно оставаться до самого последнего, решающего момента.

Они достали из заплечных мешков, сшитых под руководством Артема, короткие бамбуковые трубки, соединили их между собой — получилась «мидзу-дзуцу», приспособление для дыхания под водой. На этом приготовления к следующему этапу закончились. Закончился и короткий роздых.

Стали спускаться в ров. Разумеется, по очереди — пока один не окажется в воде и веревка не ослабнет, следующий не трогается с места. Спускались не просто осторожно — архиосторожно, выверяя каждое движение. Потому что не дай бог случайным касанием столкнуть с места хоть бы один малюсенький камушек — он покатится вниз, обстукивая по пути другие камушки и прихватывая с собой комья земли, а потом еще и плюхнется в воду. Тогда все, конец операции. Тогда только спасаться бегством. Потому что прогуливающиеся по стенам замка караульные имеют мало общего с типичными персонажами фильмов на исторические темы — те либо дрыхнут на посту, либо режутся в кости, либо, услышав любой посторонний звук, тут же принимаются успокаивать друг друга: «А, опять кошка пробежала». Там все понятно — режиссеры упрощают задачу своим героям. Здесь же никто тебе задачу не упростит. Потому что здесь за разгильдяйство не будет иного наказания, кроме смерти и позора... Впрочем, для самурая достаточно одной угрозы позора, чтобы и думать забыть про все другое на посту кроме бдительного и усердного несения службы.

Пока что все шло нормально — ни всплеска, ни легкого шлепка по воде, ни иных посторонних звуков. Разумеется, все было заранее обговорено до мельчайших деталей. Обговорены были также возможные отклонения от плана вплоть до самых неприятных и что в таких случаях следует делать каждому из них.

Артем ждал своей очереди, а как известно, нет ничего хуже, чем ждать, когда ты весь настроен на действие и адреналин лошадиными дозами впрыскивается в кровь. Даже догонять гораздо приятней — все-таки какое-то движение, какое-то действие.

Дабы понизить вольтаж нервного напряжения, Артем отвлек себя посторонними мыслями шутейного свойства. Он подумал о том, что окажись на его месте, то бишь в далеком средневековом прошлом, расейский гаишник, он бы не стал заморачнваться с антиправительственным мятежом, а недолго думая поставил бы будку на пересечении дорог и стал бы штрафовать повозки за превышение скорости и пешеходов, поднимающих слишком много пыли. И неплохо бы устроился в мире, незнакомом с автомобилями и правилами какого-либо движения. Разве самураев не трогал бы, еще выскакивал бы из полосатой будки и кланялся, касаясь лбом земли. Ну так и в предыдущем мире Артема никто не штрафовал власть имущих, как бы те не выдрючивались — те тоже могли снять голову, правда, в отличие от самураев, лишь в переносном смысле...

Так. Настала очередь Артема. Он оторвался от земли, скользнул к обрыву. Прежде чем взяться за веревку, сжал зубами конец бамбуковой трубки, через которую предстояло дышать под водой. Начал спускаться...

Подобные спуски они многократно репетировали в самых разных местах, в том числе и в более сложных условиях, на таких сыпучих откосах, что малейшее резкое движение приводило к обвалу и полной демаскировке группы. И вроде бы неплохо насобачились. Однако одно дело — репетиция, другое — выступление. Артем сейчас по себе чувствовал разницу — нестерпимо хотелось поскорее уйти под воду, где на время окажешься в относительной безопасности. Но приходилось сдерживать себя.

Опа! Ноги коснулись поверхности воды. Вот он уже в воде по колено, по пояс, по грудь, по шею. Артем разжал ладони и ушел под воду с головой, оставляя торчать над поверхностью край дыхательной трубки длиной не более ладони.

Плыть следовало только под водой и никак иначе. Если чей-то взгляд упадет на воду, то трубку сверху не разглядят, а вот голову запросто. Потому что отсветы от факелов, закрепленных на стенах, достигали поверхности воды. Можно, конечно, успокаивать себя тем, что противник никак не ждет нападения, тем более не ждет рейда боевых пловцов, потому что этого никогда доселе не случалось, ни о чем подобном слыхом не слыхивали. Только противник сегодня не тот, чтобы позволить себе расслабляться даже в мыслях.

А вот силуэт пловца под водой не разглядеть, за это можно не беспокоиться, это двухсотпроцентно — слишком уж грязна водица во рву...

Артем плыл неспешно, ленивым подводным брассом — не было никакого смысла бить рекорды скорости, главное — незаметно достигнуть другого берега. Причем также не было никакой необходимости выходить к определенной точке. Достаточно просто переплыть ров, достигнуть каменного откоса, идущего от стены замка к воде. Ну а сбиться с курса на дистанции в двадцать — тридцать метров, даже когда плывешь вслепую, — для этого надо очень постараться.

По слухам, глубина рва доходила до десяти метров. Так это или не так, проверять не тянуло, как не тянуло выяснять, холодна ли водица нижних слоев. А верхний слой воды по температуре был вполне подходящ для непривередливых диверсантов — градусов восемнадцать. Это весьма обнадеживает на тот случай, если придется провести в воде достаточно долгое время. Между прочим, никак нельзя исключать и подобный вариант...

А вот что нервирует гораздо больше температуры и ширины рва — запахи. Судя по ним, ров служит обитателям замка сточной канавой. И в свою очередь стока не имеет. Даже думать не хотелось, каких это скользких и мягких предметов иногда касались руки, что это такое иногда мягко шлепало по телу.

Все, доплыл — руки коснулись преграды. Артем осторожно вынырнул на поверхность. Огляделся. Слева и справа от себя он увидел торчащие из воды головы. Пересчитал — все на месте. Взглянул наверх. С этой точки, от подножия, нависающая над головой стена казалась высоченной и неприступной. Конечно, издержки ракурса. Но все же лучше туда больше не смотреть, а просто помнить, что высотой эта стеночка всего метров тридцать, что она гораздо ниже тех скал, на которые они взбирались тренировки ради. К тому же кладка стены каменная, камень не шлифованный, шероховатый, да и кладке той уже лет сто, местами, значит, подрассыпалась, выкрошилась, кое-где и трещины по камням должны были пролечь, — то есть и неприступной стену никак не назовешь. Это вам не гладкий склон утеса Каменный Нос. А и тот склон одолевали, причем неоднократно и без всяких страховочных тросов...

Со стены лазутчиков заметить будет нелегко. Для этого караульным необходимо перегнуться через стену, а просто так, без причины, часовым этим заниматься вроде бы ни к чему. Наблюдения за часовыми выявили все их привычки и обыкновения, и ничего подобного за ними вроде не водилось. А вот причину, по которой караульные изменили бы своим привычкам, создавать никак не следовало.

Артем снял заплечный мешок, убрал в него рассоединенные бамбуковые трубочки. Делать все это приходилось в воде, лишь по грудь из нее высунувшись, что твой тюлень.

Затем он достал из рюкзака нэкодэ и асико, то есть перстни-когти и шипастые дощечки на ноги (с мокрыми, скользкими руками и ногами по откосу карабкаться не следовало, запросто можно заскользить), надел все это, надел заплечный мешок, сдвинул на бок ножны кинжала-танто, который тоже может пригодиться при восхождении. Все, приготовления закончены. Артем поднял руку, сигнализируя о своей готовности. В ответ подняли руки и остальные. Отлично. Можно идти на стену.

Артем первым покинул воду... Ну нет, теперь, после того как побывал в ней, он эту жидкость во рву водой никогда не назовет. Сточная канава, по недоразумению именуемая рвом, — вот что это такое.

Он быстро одолел выложенный камнями откос и оказался у подножия стены. Вертеть головой, как там остальные, больше не имело смысла. Движутся параллельно остальные восемь, что еще может быть? А ежели кто-то из них ошибется — это сразу будет слышно. Увы, скорее всего будет слышно и часовым на стене. Но про эдакий поганый вариант и рассуждать-то не хотелось...

Раньше, попроси кто Артема назвать главную проблему преодоления околозамкового рва с водой, он бы не угадал. Причем и с нескольких попыток не угадал бы. Он бы, разумеется, назвал холодную воду, часовых или что-то в этом роде — все то, что можно вообразить, насмотревшись исторических фильмов. Оказывается, с настоящими сложностями ни один из героев этих фильмов не сталкивался. Потому что наиглавнейшая сложность — это (вы будете смеяться) цикады.

Возле замка и на крепостных стенах цикад обитало просто-таки несметное количество — армады и полчища цикад, ежели судить по тому стрекоту, который они издавали. Цикадным медом эти стены, что ли, намазаны?!

И ночь напролет стрекот этот не смолкал. Может быть, влюбленные, прогуливающиеся по центральному парку города Гагра, где тоже уши от цикад закладывает, и могут наслаждаться сладкозвучным стрекотом. Потому как они влюбленные и им все хорошо! Хорошо им будет и в том случае, смолкни внезапно стрекот. А если смолкнет здесь...

Наступи вдруг затишье возле замка — и часовые вмиг насторожатся. Это как выключить звук в комнате, где громкая музыка не смолкает весь вечер. Заметите вы это? Вот то-то... А эти гадские цикады враз замолкали, стоило только побеспокоить их вторжением. Причем замолкали на всех стенах одновременно. Надежнейшая естественная сигнализация, будь она неладна. Ежели заявиться под стены замка неготовым, то влипнуть можно капитально.

Хорошо, хоть яма-буси знали все заранее и, главное, знали, как с этой бедой можно бороться. Оказывается, сперва надо наловить где-то с десяток цикад, заключить их в коробку и перед отходом накрошить им туда специальную траву возбуждающего действия. Когда цикады на стенах, испуганные ночными пришельцами, станут замолкать, надо выпускать на стену цикад из коробки. А тем, нанюхавшимся в коробке возбуждающей травы, все нипочем. Они начнут стрекотать как оглашенные и своей неугомонностью вновь заведут остальных насекомых. «Блин горелый, — с тоской подумал Артем, когда все это узнал. — Ведь по идее это я должен открывать этим людям новые знания. Всякие там физики с химией. Наука побеждает варварскую отсталость. А на самом деле что? С какими-то поющими тараканами и то не могу справиться без помощи дикарей...»

А что касается проклятых цикад, тот как раз сейчас Фудзита должен выпускать их из коробочки на стену. Вернее, уже выпустил. Потому что был некий едва наметившийся спад цикадного стрекота, а сейчас букашки застрекотали с новой силой.

Все. Вся предварительная работа позади. Надо подниматься.

Пошли.

Артем отключился от всего, кроме подъема. До поры для него не будет существовать на белом свете ничего другого, кроме трещин в камнях, кроме выбоин и стыков в кладке, опор для ног, микроскопических уступов, за которые можно уцепиться пальцами. Считать пройденные метры и метры оставшиеся он тоже не станет. Когда он достигнет зубцов стены, он это поймет.

Говорить «сейчас начинается самое трудное» или «самое трудное позади» — было бы, мягко говоря, неверно. В их предприятии ничего легкого не предвидится. Ну разве что потом, когда отгремят сражения, можно будет, утирая пот со лба, оглянуться назад, выделить трудное и легкое, сравнить: дескать, подъем по стене — это была сущая ерунда, отдых и курорт, смешной пустяк по сравнению с тем, что потом началось...

Артем карабкался по стене. Казалось бы, все просто до примитива: разглядеть выбоину или выступ, дотянуться до них одной рукой, ухватиться, наметить взглядом опору для второй руки, упереть правую ногу в выступающий край соседнего камня, подтянуть левую ногу вверх, поставить носок ноги на заранее присмотренный бугорок, убедиться, что нога стоит твердо, дотянуться правой рукой до горизонтального зазора между камнями кладки, нащупать пальцами твердый край, убедиться, что камень нигде не крошится, а значит, не осыплется... и так далее, сантиметр за сантиметром, сантиметры складываются в метры, а метры должны сложиться в окончательный успех.

Перстни на пальцах Артем, надевая, повернул когтями наружу. Пока восхождение обходилось без участия когтей. Зато когда потребуется, всего-то и останется, что повернуть перстень. А то несподручно как-то, вися на стене на кончиках пальцев рук и ног, еще и доставать из заплечного мешка всякие предметы.

Ну, вот и потребовался перстень-коготь. Повернув перстень, Артем выскреб когтем землю в зазоре между камнями — это он подготовил площадочку, куда потом поставит правую ногу.

Главное — не запаниковать, даже если вдруг соскользнет, потеряет опору рука или нога. А такое непременно хоть раз за восхождение да случится. И к этому следует быть готовым. Одной руки и одной ноги вполне достаточно, чтобы удерживать себя на стене. А когда одновременно срываются две руки или две ноги — ситуация редкая, почти невозможная для умелого скалолаза. А Артем уже мог себя причислять к умелым.

Если неумевших плавать яма-буси обучил этому искусству Артем, то искусству «имори-гакурэ», то есть подражанию тритону, обучили Артема в свою очередь яма-буси. Такамори говорил: «Все, что может понадобиться человеку, боги уже подарили ему. Все это находится вокруг нас, но оно или надежно спрятано от глаз, или отдано на хранение другим существам. Нужно лишь отбросить гордыню, нашептывающую тебе, что ты умнее и сильнее всех живущих под этой луной. Это не так. Ты — вечный ученик, а твой учитель — все сущее, все, что окружает тебя. Наблюдай, запоминай и повторяй. Ты видел, как тритон проворно карабкается по скале? Значит, и ты это можешь. Присмотрись, как он сливается со скалой, как обтекает телом неровности, как намертво вцепляется в любую трещинку. Делай так же. Знаешь, почему он никогда не падает, даже с мокрых камней? Потому что ему незнаком страх и неуверенность. Он не сомневается в том, что удержится на камнях. Как птица уверена в том, что не упадет. Задави в себе страх и неуверенность. С этого и начни...»

Артем наблюдал, запоминал и повторял. Научился. Отточил умение до полнейшего автоматизма. Задавил в себе все ростки неуверенности.

Конечно, не будь он физически подготовленным человеком, прекрасно владеющим своим телом, на обучение ушли бы долгие годы. Впрочем, одной физической крепости все равно не хватило бы — она обязательно должна дополняться крепостью психической. Но и с этим у Артема обстояло более-менее неплохо — без должной уверенности в себе и со слабыми нервишками много под куполом цирка не налетаешь...

Ага, вот в вертикальном зазоре между камнями старанием времени и ветров образовалась просто-таки не щель, а, почитай, целая пещера — в эту дыру ступня помещается аж до самой пятки. Имея эдакую опору — даже не опору, а танцплощадку! — можно позволить себе чуток отдохнуть, что означало: перенеся тяжесть тела на одну ногу, дать остальным мышцам расслабиться на полминуты-минуту.

А вообще-то (предварительно поплевав через плечо или постучав по дереву, если где поблизости найдется) можно осторожно заметить, что восхождение получается несложным. Камень в стене словно создан для лазания по нему — щербатый и ноздреватый. К тому же высота камней, пошедших на постройку стены, хоть и разная, но обычно не превышает полметра — поэтому можно подниматься от стыка к стыку, от зазора к зазору, почти как по лестнице. Короче говоря, если и можно сорваться с такой стены, то только по причине собственной расхлябанности и невнимательности. Но с отсутствием этих зловредных качеств у Артема и остальных скалолазов все в порядке.

Становилось светлее — свидетельство того, что он неумолимо приближался к вершине стены, где горели факелы. Даже смело можно было сказать, не поднимая головы и не глядя вверх, что он уже совсем рядом — только что Артем отчетливо услышал шаги часового, услышал, как тот сплюнул и что-то пробормотал, кажется, выругался.

Теперь следовало быть вдвойне осторожным по части звукомаскировки. Нельзя допускать, чтобы перстни-когти звякали по камню, чтобы ступни с шипами громко скребли по кладке, чтобы при этом осыпались мелкие камни. И уж точно, когда часовой будет проходить прямо над тобой, следовало замирать и пережидать.

По близкому треску Артем понял, что факелы совсем рядом. И вот только теперь впервые за время пребывания на стене он взглянул наверх. До зубцов стены оставалось не более полутора метров. Можно сказать, вот и прибыли по назначению. Вниз же, к слову говоря, Артем так ни разу не посмотрел и смотреть не собирался. И вовсе не из-за того, что боялся головокружения. От высоты у воздушного гимнаста голова не закружится, не дождетесь. Просто лишнее это, лишнее.

Артем внимательно осмотрел оставшийся непройденным отрезок стены, наметил место, наиболее удобное, чтобы остановиться, замереть и ждать — для этого требовалось взять чуть вправо. Артем взял. Прочно утвердил на опорах ноги, перстнями-когтями впился в шероховатый край каменного блока. Все, вершина взята, теперь ждать...

Глава тридцатая НОЧИ ДИВЕРСАНТОВ

Дружно слетелись к спящему

комары — время обеда...

Исса

Они знали о замке достаточно, чтобы спланировать операцию и надеяться на ее успех. Они, например, знали, что факелы меняют через каждые четыре часа, а смена караула проходит через два часа. Они покинули лес как раз после очередной смены караула. По прикидкам Артема прошло часа полтора... ну или не намного больше. Стало быть, вскоре должна заступить на пост очередная смена. Именно этого и станет дожидаться Артем, а вместе с ним Омицу, Касаи и Фудзита.

Всем девятерым незачем было карабкаться на стену. Чем больше скалолазов, тем больше вероятность падения. Влезло ровно столько людей, сколько нужно, чтобы снять часовых.

Смена караула — точка отсчета. Работать они начнут спустя время горения одной лучины. Что вы хотите — средневековье! Нету наручных часов и прочих технических чудес. Приходится полагаться исключительно на часы биологические, то бишь на внутреннее ощущение времени. А поскольку время все ощущают по-разному, то пришлось вводить общепредставимую единицу времени. Сколько горит лучина стандартной длины представляли все яма-буси. Представлять приходилось в прямом смысле слова: вообразить себе лучину, увидеть будто воочию, как ее зажигают, и дальше держать ее перед внутренним взором, пока она не погаснет. Конечно, чтобы выработать в себе подобную способность, пришлось потренироваться. Зато теперь можно условиться «начинаем, когда прогорят две лучины», и все начнут синхронно...

Умение ждать — одно из главных умений яма-буси. Уметь замедлять пульс, уметь усилием мысли гнать кровь по затекающим мышцам, когда нет возможности сменить позу, уметь поочередно расслаблять мышцы, уметь снимать нервное напряжение. В общем, ничего сложного. Для «котокуна», то есть, по терминологии яма-буси, для достигшего совершенства мастера вообще не существует неудобных поз и преград в виде времени, голода или холода. Не говоря уж про «сокьо», то есть верховного наставника, который в совершенстве постиг все премудрости, для которого не осталось соперников в мире людей. Артем ни к «сокьо», ни к «котокунам» себя не причислял, он на сегодняшний день, по честному рассуждению, — всего лишь «тацудзин», то есть продвигающийся к совершенству знаток. Что, в общем, тоже неплохо...

Ага, вот послышались голоса и шаги. Потом мимо Артема быстро прошел часовой... Сто к одному — пожаловала смена караула.

Смена длилась недолго. А чего ей затягиваться! Те, кто отстоял, хотят поскорее растянуться на циновках и совершенно не намерены терять ни минуты законного сна. Да и никакого особого ритуала (вроде того, что три раза стукнуть алебардой об пол, взять на караул, произнести «за время несения»...) не существовало. Так что самураи управились со сменой молниеносно. И вот уже Артем услышал бодрые шаги свежего, не утомленного двухчасовымвыхаживанием часового, а вскоре вдалеке громыхнула запираемая дверь — это, к бабке не ходи, вошли внутрь помещения отбарабанившие смену караульщики.

Все, пошел отсчет. Артем представил себе лучину, мысленно зажег ее. Он начнет не раньше, чем лучина в его сознании прогорит дотла. К этому времени приготовятся вступать в дело остальные. Займут удобные позиции, приготовят оружие.

Оружие каждый будет использовать то, которым лучше всего владеет, чтобы свести к минимуму риск неудачи. А неудачей в их случае будет не только промах или неточный удар, но и любое нарушение тишины.

Артем лучше всего владел кинжалом. И в ближнем бою — азам ножевого боя его научил в гастрольных разъездах главный цирковой джигит Арчил Гвазава. И на расстоянии — метанию кинжалов он в принципе научился самостоятельно все в том же цирке, наблюдая, как репетирует номер профессиональная метательница Матильда Гримальди. Он тогда подкатывал к Матильде и собирался поразить ее, достигнув совершенства в ее ремесле. Ну, до совершенства Артем, конечно, не добрался, однако руку набил неплохо. Впрочем, справедливости ради надо сказать, что в покорении сердца Матильды это ему не больно-то помогло...

Так, караульный протопал мимо, направляясь к правой оконечности стены. Ему осталось сделать шагов пятнадцать, там он развернется, пойдет обратно.

Фудзита сейчас несомненно уже приготовил кусари-гама^[90]. Владел он этим непростым оружием, как собственной рукой. Мог легко спешить им всадника, выдирал из рук мечи, как палки из рук детей. Он мог вращать кусари-гама перед собой так, чтобы серп выписывал вокруг противника причудливые, но управляемые зигзаги. И поди попробуй перерубить веревку той же катаной, замучаешься перерубать! А в подходящий момент серп неожиданно менял направление и заточенным до бритвенной остроты лезвием перерубал врагу сухожилия рук или ног.

Омицу несомненно уже собрала ханкю^[91], передвинула колчан со спины на левый бок. В колчане — стрелы с черным оперением (да и вообще ничего светлого в их одежде и экипировке нет, сплошь черный цвет, а лица замотаны черными тряпицами и вымазаны сажей и жиром). Сейчас Омицу выдернет стрелу, положит стрелу на тетиву, а наконечники стрел у нее смазаны ядом...

Касаи не надо было особо готовиться. Сякэны и сюрикэны^[92] у него всегда под рукой, на поясе. Он выхватывает их мгновенно, замах молниеносен, а промахи — если дистанция не превосходит восьми шагов — практически исключены. Предпочтение Касаи обычно отдает стрелкам.

Так. Караульный опять прошел мимо. Пора.

Артем ухватился за край, рывком забросил себя на стену, оказавшись между зубцов. Выдернул кинжал-танто из ножен. Осторожно, мягко опустил ноги вниз. Приставным бесшумным шагом догнал караульного. Тот прогуливался как ни в чем не бывало, положив ладони на рукояти заткнутых за пояс мечей. Алебарду он, по обыкновению здешних караульных, с собой по стене не таскал — приставил к ограде там, где южная и западная стена образуют угол.

Чуть повернув голову, Артем бросил взгляд на западную стену. Увидел прохаживающегося по ней караульщика. Интересно, если его взгляд случайно мазнет по соседней стене, увидит он возле своего товарища по оружию темную фигуру или не увидит? Кто его знает. Вообще-то факелы сейчас вставлены в кольца, находящиеся с наружной стороны стены, и дорожка часовых пребывает в относительной темноте. Но если караульщик и увидит, тревогу поднять уже не успеет...

Артем сделал шаг, нависнув над низкорослым противником. Последним штрихом эпизода должен был стать взмах руки, продолженной кинжалом-танто.

Сделав шаг, Артем молниеносным движением вогнал танто в ножны...

Ну не смог он. Не смог. Настоящий яма-буси чиркнул бы по горлу ничтоже сумняшеся и покатился бы дальше своим маршрутом. Артем же не сумел себя заставить.

Понимая всю глубину своей неправоты, Артем обрушил кулак на макушку часового. Сила в руках, превосходство в росте и эффект внезапности позволили вырубить караульщика с одного удара.

«Хотя все же я понемногу средневековлюсь, — отстранение подумал Артем, осторожно укладывая обмякшее тело на каменный пол. — Я тормознул лишь в последний миг. В прежней жизни я бы сразу отверг для себя перерезание горла незнакомому человеку».

Собственным поясом самурая Артем связал самураю ноги и руки, вдобавок соединив их вместе. То есть, выражаясь милицейским языком, смастрячил самураю «ласточку». От яма-буси Артем научился вязать узлы быстро и качественно, освоил, наверное, с десяток всяких разновидностей узлов, один другого мудренее. Так что даже если караульный придет в себя — а придет в себя он определенно нескоро, — распутываться будет долгонько. И не факт, что вообще распутается. Отхватив кусок самурайской накидки-хаори, Артем смастерил кляп и запихал его в рот оглушенному караульному. Словом, грех на душу не взял...

Затем Артем скинул заплечный мешок, высыпал его содержимое на каменный пол. Убрал в мешок асико, туда же отправил, стянув с пальцев, нэкодэ, достал же кьокэцу-сьогэ, то бишь кинжал с двумя лезвиями, одно из которых прямое, а другое клювом загнутое вниз, часто делает кинжал похожим на верх багра. Кьокэцу-сьогэ очень удобен, когда тебе противостоит вооруженный мечом человек. Кинжал с двумя лезвиями подставляется под лезвие катаны, одновременно кисть, сжимающая кьокэцу-сьогэ, совершает круговое вращение и меч прямо вырывает из руки противника и отшвыривает в сторону.

Артем посмотрел на западную стену. Там все нормально. Фигура часового уже не маячит на стене, а кулем лежит на полу, и над ней склонился едва различимый темный силуэт. Касаи, кто же еще... Значит, справился. Поскольку не слышны тревожные крики — справляются и остальные. Караульный на южной стене сейчас падает со стрелой в горле, а на восточной стене разматывается в полете веревка кусари-гама, затем перед лицом часового на миг сверкнет в факельном свете металл полумесяца, часовой не успеет ничего сообразить, как серп рванется назад и свет в глазах самурая померкнет...

Артем сбегал по узкой и крутой каменной лестнице без перил, идущей впритык к внутренней стороне стены. Точно такая же лестница ведет во двор замка от другого угла, где смыкаются северная и восточная стены. Сейчас по ней должны спускаться Фудзита и Омицу. Касаи спустится следом за Артемом, только сперва сбросит вниз веревку, покрытую узлами через каждые полметра, — по ней заберутся наверх остальные.

Во дворе никакого движения, все спят. По двору не бродят лунатики и страдающие бессонницей. Впрочем, бессонница — редкая болезнь в здешних краях. Когда весь день проводишь на свежем воздухе и занят физическим трудом, когда плохая вода, пропитанная химией пища, вредные выхлопы и нескончаемые шумы не разбалтывают нервную систему — отчего ж тогда не спать сладко и крепко. Вот разве караульщики, что недавно сменились, еще не успели как следует отрубиться. Ну так надо сделать все, чтобы их не разбудить.

Все спят — и люди, и лошади. Другой живности в замке нет. Самое прекрасное, что нет собак. Не было никакой необходимости держать собак в замке и просыпаться по ночам от собачьего лая. Есть часовые, есть ров и неприступные стены, в конце концов, покои даймё охраняются дополнительно и имеют, выражаясь не средневековым языком, отдельную систему безопасности... О последнем Артем предпочитал пока не думать.

Под таби зашуршал песок. Дворик — даже в скудном свете факелов заметно — чистенький и ухоженный. Во дворе растут сакуры, каждое дерево окружено декоративным кольцом из камней. К ветвям привязаны ленточки, сейчас неподвижно висящие, — они, наверное, разноцветные, но ночью, как известно, все ленты серы. От ворот в стене ко входу в замок тянется дорожка, выложенная плоскими камнями...

Из-за угла замка выскользнули две темные фигуры. Через пять ударов сердца Омицу и Фудзита оказались возле Артема. Как и он, опустились на колени, чтобы в случае чего поменьше отсвечивать.

Артем показал ладонью на дверь. Касаи кивнул, вскочил и плавным, текучим шагом направился... а точнее будет сказать, покатился ко входу в замок. Вслушивайся до боли в ушах, не услышишь ни малейшего звука его шагов. Умеет, умеет. Артем же вершин мастерства бесшумной ходьбы так и не покорил, времени не хватило.

(Он вспомнил их тренировки по бесшумной ходьбе. Они часами ходили по нарубленному и разложенному на земле сухому тростнику. Ходили по песку и мягкой, чавкающей земле. Ходили и в гэта, и в таби, и босиком. Отрабатывали разные типы шагов в зависимости от почвы. Стремились свести звуки шагов к нулю, к полнейшей бесшумности...)

Касаи вернулся, показал скрещенные руки. Понятно, заперто изнутри. Лучше бы, конечно, было открыто, Л-ладно... Собственно, никто и не думал, что снимешь часовых и празднуй победу, что дальше все покатится, как санки по ледяной горе. Артем вспомнил подходящую к случаю фразу из какого-то французского фильма, она принадлежала комиссару полиции: «Ищем санитара, придурка и киллера. Короче, работы до хрена». Работы, действительно, было еще до хрена...

Артем тронул Омицу за плечо, показал в ту сторону, где располагались хозяйственные пристройки, то бишь всякие конюшни, сараи с тачками внутри, сараи без тачек. В той части замка, к которой примыкали пристройки, жили слуги: повара, конюхи, плотники, садовники и прочие трудовые резервы. За исключением служанок жены даймё — служанки жили в другой части замка.

Артем нарисовал в воздухе змейку. Омицу кивнула — мол, все поняла — и поднялась с коленок. Проводив ее взглядом, Артем перевел взгляд на стену. Им до прихода остальных делать пока было нечего. Впрочем, ждать оставалось недолго — темные силуэты один за другим сбегали по лестнице. Скоро все будут здесь.

Чтобы чем-то заполнить вынужденную паузу, Артем представил себе, что сейчас делает Омицу. Она уже должна была добраться до места, остановилась под окном, села на колени. Артем представил, как она снимает заплечный мешок, развязывает его горловину, достает из него четыре необходимых ей сейчас предмета: мешок с деревянными затычками, доку, деревянный сосуд емкостью эдак миллилитров на триста и множество свернутых в трубку тончайших, похожих на бумагу тростниковых листьев.

Сейчас Омицу наверняка уже вытаскивает из сосуда плотно прилегающую пробку. Она окунет в сосуд листья, даст листьям пропитаться жидкостью, находящейся в сосуде. (Состав этой гремучей смеси был Артему частично известен: кровь змеи, крота и тритона, растертые в порошок какие-то семена. Глубже он не вникал, поскольку самостоятельно изготавливать эту отраву не собирался. Вроде бы имели значения пропорции и еще обязательная свежесть чьей-то одной крови и обязательная несвежесть другой.)

Потом Омицу откроет доку^[93]. Вытряхнет на ладонь угольки и всунет эти угольки внутрь свернутых трубкой листьев. На этом приготовления будут закончены.

Окно находится на высоте, превышающей рост самой Омицу раза в три с половиной. Уж кому-кому, а Омицу забраться на такую высоту ровно никакого труда не составит. Не составит труда удержаться в оконном проеме, там есть куда поставить ногу и за что схватиться рукой.

Наружные ставни, или, по-японски говоря, «амадо», по ночному времени, конечно, закрыты — чтобы меньше комарья и мошкары летело в комнаты. Ну а внутренние ставни по причине лета никто, конечно, не закрывает — кому охота спать в полной духоте. В ставнях-амадо имеется несколько отверстий — чтобы внутрь проходил воздух. В общем всего и нужно, что просунуть тлеющие листья в одно из этих отверстий, а остальные отверстия заткнуть деревянными затычками. Снотворный дым начнет заполнять помещение, где спят слуги.

Потом Омицу останется спуститься вниз, обогнуть угол и то же самое проделать со вторым окном и вторым помещением.

В отличие от того газа, которым спустя многие века будет освобожден с многочисленными жертвами захваченный чеченцами «Норд-Ост», снотворный дым яма-буси действовал далеко не моментально. Но зато никто от него и не умрет. Слуги лишь заснут... то есть они уже спят, но теперь их долго будет не добудиться, хоть над ухом кричи... Во всяком случае в этом уверяли Артема яма-буси.

Конечно, большой опасности как воины слуги не представляли. Достаточно одного Фудзита с его бешено вращающимся и со свистом рассекающим воздух кусари-гама, чтобы напугать слуг до смерти. Однако они могут не вовремя выйти, не вовремя поднять шум. А самым скверным развитием событий будет такое: слуги начнут разбегаться в разные стороны, как тараканы, а изловить их всех — на это людей в отряде Артема не хватит, кое-кому из слуг, возможно, удастся выбраться из замка и побежать за подмогой. Еще хуже — если слуги умудрятся открыть ворота и ускакать за подмогой на лошадях. И очень скоро в замок привалят в большом количестве злые самураи. Поэтому совершенно разумно нейтрализовать слуг заранее, для вящего спокойствия...

Ага, вот и подошли остальные яма-буси. Артем подозвал к себе Каишаку Ли, показал на дверь, жестом дал понять, что можно приступать...

Клан яма-буси, пополнивший ряды клана Такамори, владел некоторыми, скажем так, весьма специфическими умениями. Называя вещи своими именами, владел наукой воровства. Под это ими даже была подведена некая теория — какие же они были бы яма-буси без этого! — согласующаяся, как они считали, с базовым учением, то есть с заветами Энно Одзуну. Согласно этой теории, во все положения которой Артему лень было вдумчиво вникать, проникновение в жилища и облегчение граждан на часть их имущества и запасов продовольствия шло исключительно во благо тем, кто пострадал. Что-то типа того — после подобных происшествий обворованные люди должны становиться лишь взрослее, мудрее, внимательнее, серьезнее, ответственнее, этот урок пойдет только на пользу обворованным, они еще когда-нибудь поблагодарят от всей души обчистивших их негодяев... ну и в таком роде.

Когда Артем впервые увидел воровской арсенал этого клана яма-буси, он был, немало не преувеличивая, ошарашен. Да и любой матерый взломщик более поздних и более технически развитых эпох, думается, снял бы шляпу в знак уважения. У яма-буси имелись инструменты и приспособления, пожалуй, на все случаи воровской жизни. На случай, если путь лежит через окно и оно — не приведи Будда, духи гор и Энно Одзуну! — закрыто ставнями, то можно воспользоваться цубогири (коловоротом для сверления отверстий в древесине) или куроро-каки (то бишь металлическим угольником для взламывания окон и бумажных стенок) или сикоро (то есть попросту пилой по дереву). На случай, если необходимо оставить ставни или двери в открытом положении, имелись касугаи (специально для этого предназначенные крючки из металла). Управиться с металлическими решетками и засовами призваны ядаири (пила-напильник для резки металла) и дзюророкаки (что-то типа отмычки). Имелась и своя фомка, тоби-кунаи, то есть универсальный и любимейший воровской инструмент. Если возникала необходимость, ничего не взламывая, просто подслушать, о чем говорят обитатели дома (а говорить они могли о таких интересных вещах, как где деньги лежат и когда и насколько они собираются отлучиться из дома), вот вам, пожалуйста, кикигамэ, слуховая трубка с раструбом, слушайте на здоровье. И конечно, потайные воровские фонарики, как же без них обойтись ночному взломщику: танагокоротаи-мацу, что помещается в ладони, и мидзу-таимацу, что горит и под проливным дождем.

Не возникало никаких сомнений, что ребята владеют своими инструментами виртуозно: чего не отнимешь у всех без исключения яма-буси, так это упорства в освоении навыков и умений. Они были искренне убеждены: если ты всю жизнь потратил на освоение некоего умения и у тебя не получилось — только в этом случае ты можешь говорить, что ты к чему-то не способен. И ведь где-то верное убеждение, если вдуматься...

Сейчас Каишаку Ли орудовала возле двери. Как мог разглядеть Артем, сейчас она использовала инструмент под названием осаку, предназначенный для взламывания засовов.

(Когда Артем впервые увидел Каишаку Ли, его сразу поразило ее лицо. Не сразу, но Артем понял, что именно его поразило. Такие лица бывают у людей, которые не улыбаются никогда.

Каишаку Ли, наверное, была старше Артема лет на пять. Хотя могла быть и ровесницей Артема, просто выглядела старше. У нее были длинные черные волосы, прихваченные на затылке кожаным ремешком, чуть вытянутое лицо со шрамом на правой щеке, тянущимся от виска и почти до самого рта, походка и грация пантеры.

Подробно о ней Артему рассказала Омицу:

— Ее мать китаянка, а отец яма-буси. У нее был ребенок, он погиб от стрелы самурая. С тех пор она не хочет давать жизнь, зато хочет отнимать жизни у самураев. Она отказалась от своего прежнего имени и взяла имя Каишаку^[94]. Самураи считают, что она владеет колдовством, этим они объясняют, что никак не могут выследить ее и убить. Кто убьет ее, тот прослывет среди самураев великим воином. Ни один мужчина не может сравниться с нею в бесстрашии, потому что она владеет зюзуцу лучше всех мужчин, потому что она умна и хитра, потому что судьба, отняв у нее ребенка, подарила ей взамен удачу.)

Так. Кажется, Каишаку закончила. Сейчас смазывает маслом дверные петли. Между прочим, забудь она по какой-то причине бамбуковую трубку-сосуд с маслом дома или вылейся масло по дороге, легко можно было бы выйти из положения, использовав мочу.

Вот и Омицу вернулась — показывает поднятый вверх большой палец — это не народный японский жест, этому жесту обучил яма-буси Артем. Так, и у нее полный порядок.

А вот и Каишаку Ли машет рукой, подзывая остальных. Все. Путь открыт. Можно приступать к следующей части марлезонского балета.

Да, путь открыт и... как бы это парадоксально ни звучало, одновременно путь закрыт. Закрыт путь назад. Сожжен последний мост, и назад будет уже не отступить ни при каком раскладе...

Глава тридцать первая «ПОЮЩИЕ ПОЛЫ»

В лачуге моей

для гостя одна отрада —

то, что малы комары...

Басе

Замок даймё строился не для того, чтобы поразить чье-то воображение архитектурными изысками. Его возвели, думая исключительно о прочности, долговечности и безопасности. Не требовалось много слов, чтобы описать устройство замка и его наружный вид. Это вам не Петродворец какой-нибудь и даже не Версаль.

Посреди территории, огороженной стенами замка, стоит сооружение, которое представляет собой огромное каменное основание, высотой в один, весьма высокий этаж, и из его центра как бы вырастает прямоугольная башня, высотой в три этажа. (Мелкие пристройки хозяйственного назначения за сооружения можно не считать, таким образом описанный замок — единственное строение внутри каменных стен.) В центральной, башнеобразной части замка расположены покои даймё Нобунага. Доступ в эту часть замка имеют лишь избранные слуги, лишь избранные самураи, ну и, разумеется, жена даймё.

Кроме того, покои даймё, как гласят добытые Артемовыми агентами из числа яма-буси и якудза сведения, содержат многочисленные ловушки. Что за ловушки и где они распложены, увы, выяснить не удалось. Разбираться придется на ходу. И тут тоже весьма кстати придется воровской опыт клана яма-буси.

Обычно в замке находились около сорока самураев. Примерно половина из них несла охрану личных покоев даймё, другая половина занималась наружным охранением. Те самураи, что несли ночной дозор, помещались в отдельном помещении слева от входа. Не занятые в ночном дозоре — чуть дальше, в глубине замка. По добытым сведениям, они занимали четыре комнаты: две комнаты отданы старшим самураям и две комнаты — младшим самураям.

Дверь на смазанных Каишаку Ли петлях отошла, не скрипнув. Первым внутрь замка вдвинулся Артем. Он перешагнул порог и остановился. Освещение внутри здания было другое, нежели на улице, следовало секунду-другую постоять, привыкая. Еще следовало осмотреться, насколько получится, чтобы не дай бог первым же шагом не зацепить какое-нибудь ведро, которое с грохотом покатится по коридору.

Слева, возле сдвижной бумажной двери висел фонарь-гандо, хитрый такой фонарь, в котором свеча всегда остается в вертикальном положении, как его ни верти. Свет от него освещал лишь ближайшее пространство и погружал середину коридора в призрачный полумрак, а дальний конец коридора был вовсе не виден. Зато можно было различить висящее на противоположной от двери стене какэмоно.

Артем двинулся вперед по коридору. Когда он оказался возле двери (аза ней, согласно полученным сведениям, располагалось караульное помещение), та стала отъезжать. Артем отпрянул, прижался к стене.

И тут уже стало не до колебаний и рефлексий. Не до раздумий, кто там и отчего поднялся ночью побродить, в туалет приспичило, или что-то услышал, или сработало чутье на опасность. Ситуация сгустилась до примитивной формулы: либо ты — либо тебя.

Артем опустил руку к ножнам с танто.

Краем взгляда он зацепил иероглифы на какэмоно. «Буши-но-ичи-гон», — проговорил про себя. Что означает: «слово, данное самураем». Наверное, какэмоно висит здесь как напоминание о верности своему господину.

Дверь не отодвинули до конца. Некто распахнул ее ровно настолько, чтобы пройти. Артем разглядел ладонь, белеющую на краю двери... И этот некто шагнул в коридор.

Артем метнулся вперед и вонзил кинжал в горло по самую рукоять, провернул лезвие, одновременно подхватывая оседающее тело. Раздался мерзкий хлюпающий звук и едва различимый шорох ткани. И снова воцарилась тишина.

Гимнаст задвинул дверь и привалился к стене. Сполз по стене, оказался на корточках над убитым им человеком. Кажется, молодой совсем. На нем тэта на босую ногу, штаны и небрежно наброшенная куртка простого покроя. Из оружия при нем только короткий меч. Похоже, человек просто встал по нужде. Если бы он что-то услышал или почуял — обязательно захватил бы длинный меч.

Артема колотила легкая дрожь, похожая на простудный озноб. Ничего удивительного. Нет у него привычки к хладнокровному убийству. И не к хладнокровному — тоже нет...

Да, перед ним враги, и если их не уничтожить любой ценой, то в скором времени придет враг более сильный, абсолютно безжалостный и беспощадный к другим народам. Монголы затопят страну кровью. Артем прекрасно помнил из школьного курса истории, что оставляли позади себя монгольские полчища. Разоренные, сожженные города, иногда — особенно в Средней Азии — с напрочь вырезанным городским населением. Возможно, и Японию это ждет. Но, возможно, ждет и более мягкое завоевание. Только проверять, как будет на самом деле, что-то не тянет. Лучше пресечь на корню, раз есть возможность. Вот что внушал себе Артем. Но внушай, не внушай, а хладнокровно убивать все равно не получается...

Его обогнули бесшумные тени. Сделав над собой усилие, Артем загнал переживания в дальний угол. Потом можно будет разобраться со сложностями внутреннего мира, сейчас же надо действовать. Он не имеет права предаваться всяким мерихлюндиям хотя бы потому, что отвечает за тех людей, которых повел за собой.

Артема тронули за рукав. Касаи? Да, это он. Касаи что-то пытался объяснить Артему жестами. Артем понял: он показывает, чтобы Артем взял фонарь, откатил дверь и остался с фонарем у порога, а они все сделают сами. Видимо, яма-буси понял, что происходит с большим белым человеком, и решил его пощадить... Да нет, сам себя поправил цирковой акробат, дело, конечно же, не в благородстве души Касаи, а в здравом расчете — сейчас у Артема может дрогнуть рука, неверный же удар одного человека чреват большими неприятностями для всех. Да, наверное, Касаи прав. И нечего Артему изображать из себя невозмутимого героя боевика, можно доизображаться до непоправимой беды. Артем кивнул и взял фонарь.

Дверь отъехала со слабым шорохом, и Артем уловил запахи, свойственные мужскому жилищу: едкий запах пота и аромат луковой отрыжки. И звуки были под стать: крепкий здоровый храп, невнятные сонные бормотания, тихое похрустывание соломенных тюфяков, на которых ворочались караульные.

В тусклом свете фонарика-гандо Артем видел, как работали бойцы его отряда. Касаи метнулся от двери налево, Фудзита — направо. Оба склонились над лежавшими людьми. А их было в комнате пятеро. Наверное, один — начальник караула, четверо — караульные. А тот, что лежит в коридоре, не иначе, был у них кем-то вроде дневального, в чьи обязанности входило вовремя будить смену и начальника караула.

В руке у Касаи в тускло-желтом свете фонарика-гандо блеснули оба лезвия о-но-гама^[95] (любимые им стрелки и звездочки в такой ситуации, ясное дело, не годились). Фудзита действовал кинжалом-танто.

Артем держал фонарь в левой руке, стоя на пороге и наблюдая как за происходящем в комнате, так и за коридором. Правая его рука сжимала танто — он был готов в любой момент метнуть кинжал или, отбросив фонарь, рвануться вперед на помощь. Но помощь не потребовалась.

Человек другой эпохи беспокойно метался в душе Артема, человек других взглядов на жизнь и смерть. Этот человек не мог спокойно смотреть, как хладнокровно режут спящих. («А не ты ли однажды видел рядовой случай на дороге, — заговорил внутренний голос, — когда проезжающий по ней самурай снес голову идущему навстречу крестьянину. Судя по тому, как самурай потом любовно рассматривал свой клинок, он только что получил выкованную катану от мастера-оружейника. А катана не считается оружием, покуда не попробовала крови. Самурай, видимо, не мог дотерпеть до ближайшего сражения. Да и зачем терпеть, спрашивается, когда вон идет крестьянин! Не человек же идет. Ты не забыл, что эти вот самураи полноценными людьми признают только равных себе или стоящих выше них на иерархической лестнице, а всех, кто находится ниже, приравнивают к домашней скотине — дескать, да, приносят пользу, но ценности большой не представляют? И по-другому самураи мыслить не могут. Не оттого, что они все как на подбор прирожденные палачи, просто эпоха такая на дворе — грубая, жестокая, простая, напрочь лишенная справедливости в твоем понимании этого слова. Эта эпоха диктует суровые законы, с младых ногтей воспитывает в своих детях определенный склад мыслей, который уже не переделаешь. А в тебе, дорогой мой внешний голос, еще колосятся взгляды эпохи прав человека и всяких там "Амнисти интернэшенл". Пора отвыкать...»)

Один из караульных забился в агонии, хрипя, колотя руками и ногами по полу. Он разбудил остальных — их оставалось двое. Они мигом вскочили, хватая лежавшие рядом с ними мечи.

Касаи бросил на пол о-но-гама и пружиной выпрямился. Две руки синхронно нырнули к поясу и тут же синхронно взмыли вверх, выбрасывая звездочки. Оба самурая повалились, схватившись руками за горло и сипя. Все это заняло от силы секунды две, а то и меньше. Никто ничего толком не успел: Артем не успел поставить на пол фонарь-гандо, Фудзита успел только повернуться в сторону опасности, оба самурая спросонья вряд ли успели даже сообразить, что происходит и где враг, а если что-то и успели заметить — то только стоящего в дверях человека с гандо. Последний, то бишь Артем, выходит, тоже сослужил полезную службу — привлек к себе внимание.

Итак, здесь они управились. Теперь необходимо было выяснить, как дела у других. Вроде бы однажды Артему послышался вскрик, а в следующий раз — звон металла. Но все это были не критические звуки, не те, которые способны переполошить людей в замке.

Тройка во главе с Артемом выскользнула в коридор. Артем шел первым и нес фонарь-гандо. Держались друг за другом. Так дошли до поворота.

Из-за поворота выскочил человек в распахнутом кимоно. В руке он держал катану. Увидев перед собой людей в черных одеждах, ни мгновения не раздумывая, бросился на них.

Артема сильно толкнули в плечо — он отлетел к стене, едва не выронив фонарь. Навстречу самураю вылетел Касаи. Он подставил под катану (высота коридора позволяла замахнуться мечом) о-но-гама.

Лезвие катаны вышибло искру из серповидного кастета и изменило траекторию, но задело плечо Касаи. Яма-буси, словно бы не заметив ранения, крутанулся на месте немыслимым образом и всадил полумесяц о-но-гама в живот противника. Самурай, подломившись в коленях, выронил катану и упал на пол.

«Почему он не кричал? У него же было время», — с недоумением подумал Артем. Наверное, самурай посчитал позорным кричать во весь голос и звать на помощь. Или же попросту не сообразил, что нужно делать.

А из-за поворота выбежал Такамори. Увидев лежащего на полу, остановился.

— Хвала богам! — с облегчением выдохнул он. Раз нарушает режим молчания, значит, с теми покончено, догадался Артем. Но все же спросил:

— Как?

— Теперь все. Этот, — Такамори показал на человека в коридоре, — последний. Огуро убит.

«Огуро убит, — машинально повторил про себя Артем. — Двенадцатилетний пацан. Я же говорил Такамори — нельзя брать детей!» Но это для Артема он был ребенком. В глазах яма-буси ребенок, которому двенадцать, считается уже вполне взрослым и самостоятельным. К тому же, если клану будет нужно, Такамори и семилетнего бросит в бой. И дело не в бессердечии. Нет детей, нет женщин, стариков и больных, когда дело касается выживания клана.

— Как ты? — спросил Артем, поднося фонарь к Касаи.

Тот держался за раненое плечо.

— Глубоко, но кость цела.

— Я взгляну, — сказал, подходя, Такамори. Посмотрел, раздвинув пальцами разрезанную ткань. — Плохо. Очень глубоко. Вытечет много крови. Надо перетянуть.

— Останешься здесь, — принял решение Артем. — Все равно кому-то оставаться.

«Хотя Касаи нам будет чувствительно недоставать», — подумал гимнаст.

— Сумеешь справиться сам?

— Да, — ответил Касаи.

— Присматривай за дверью в женскую половину, — напутствовал Артем раненого. — Если попытаются вырваться, останови. Ну, мы пошли...

В центральную трехэтажную часть замка, где располагались покои даймё Нобунага, вела очень крутая деревянная лестница...

Опаньки! Вход на следующий этаж перекрывала узкая дверь. И Каишаку Ли уже колдовала над этой дверью. Одним из своих хитрых инструментов чуть расклинив зазор между дверью и косяком, миллиметр за миллиметром она сдвигала засов. Остальным ничего не оставалось, как терпеливо ждать, когда она закончит работу.

Конечно, было бы неплохо прямо сейчас послать кого-нибудь отпирать ворота замка, что послужит сигналом остальным яма-буси, дожидающимся в ближайшем лесу (а часть из них уже должна была перебраться поближе к мосту). Подмога им сейчас ох как бы не помешала. Только вот никак нельзя этого делать. Отпереть ворота бесшумно практически нереально, а перебуди оставшихся самураев во главе с даймё — они забаррикадируются на последнем этаже и выкурить их оттуда будет занятием архитрудным, а самое главное — очень и очень долговременным.

Каишаку Ли потянула на себя дверь, убедилась, что она открывается, но распахивать не стала. Сперва приложила палец к губам, призывая всех к абсолютному молчанию. Потом погасила потайной, умещающийся в ладони фонарь, которым подсвечивала себе во время работы над засовом, и сделала знак Артему, чтобы тот затушил фонарь-гандо. Артем затушил.

Сперва Каишаку Ли раскинула руки в стороны, показывая всем за своей спиной, чтобы не двигались. Затем Каишаку Ли отвела дверь от косяка так плавно и неторопливо, будто дверь та не из дерева, а из хрупкого хрусталя. Затем Каишаку Ли опустилась на четвереньки, принялась что-то ощупывать пальцами во тьме, походя в этот момент на сапера, откапывающего мину.

Артем вглядывался поверх Каишаку Ли в темноту и понемногу начинал что-то различать. Сразу за дверным порогом начиналось довольно просторное помещение. Высокие потолки, толстые потолочные балки, на стенах белеют длинные полосы какэмоно, в углу груда... что же это? Похоже на свернутые соломенные маты. Виден небольшой столик на коротеньких ножках, висящие на стене доспехи. Это явно нежилое помещение, больше прочего оно смахивает на тренировочный зал...

Каишаку Ли выпрямилась, сделала шаг назад, наклонилась к Артему и прошептала:

— «Поющие полы».

Это, наверное, было худшее из того, что Каишаку Ли могла сообщить. Не удивительно, что даймё спал спокойно в свой башне и когда-то распорядился убрать из замка собак, которые будили его по ночам. «Поющие полы» оберегали его покой надежнее всяких собак. Собак можно отравить, убить, отвлечь, прикормить. Над «поющими» же полами можно только пролететь, не касаясь их, — только в этом случае ты минуешь их, не растрезвонив о своем прибытии по всему дому. И никто — будь он трижды ниндзя и четырежды яма-буси — не способен пройти по этим полам без того, чтобы они не «запели». Любое сильное давление на доски — и они издавали громкое, долго не смолкающее гудение. Звук сей с пением имел мало общего, зато много общего имел с автомобильной сигнализацией, только в отличие от последней с брелочка не отключался.

— Влипли, — прошептал Артем...

Глава тридцать вторая НОЧЬ ОСТРЫХ КЛИНКОВ

Все сумрачней ночь.

В глубине заливного поля

Млечный Путь мерцает...

Илзэн

Невозможно было сказать, весь первый этаж был выложен голосистыми досками или только часть пола, примыкающая к двери. Но даже если часть... что с того, как обойдешь эту часть?

По сути, у них было два варианта. Выходить из замка, забираться по стене и пытаться проникнуть через окна. Только где гарантия того, что и под окнами не лежат «поющие» доски. Даже если и не лежат — окна, думается, с секретом. Или того проще — они закрыты не только на наружные, по еще и на внутренние ставни — этого вполне достаточно, чтобы до рассвета провозиться с одним окном.

Второй вариант — пройти над «поющими полами». Как это сделать? Ну, вообще-то есть способ.

В замке даймё, как и во всех японских жилищах, потолочные балки оставляли открытыми, ничем не заделывали. Добраться до них нетрудно, особенно тем, кто давеча одолел тридцатиметровую крепостную стену. Начать с дверных брусьев, в которую шипы асико войдут, как иголки в мягкую подушку, с дверной «коробки» перебраться на каменную стену. Словом, альпинистский маршрут не высшей категории сложности. Тут проблема в другом — балка может заскрипеть, особенно под большим весом. И если где-то в этом помещении ночуют самураи, а наверное, хоть кто-то здесь да ночует... В общем, незачем договаривать. Но ничего другого, более толкового, на ходу не придумать, не переть же напролом в самом деле.

Артем подозвал к себе Омицу — у нее должно получиться. На ухо объяснил задачу. Она выслушала, кивнула, ни о чем не спросив. После чего сняла с себя заплечный мешок, разобрала и уложила в него лук, надела на ноги асико, на руки — сюко.

Хорошо, что прихватили с собой тонкую веревку из конского волоса примерно десятиметровой длины. Прихватили они ее на тот случай, если придется карабкаться по стенам к окнам верхних этажей. (Длинную веревку с завязанными через равные промежутки узлами оставили висеть на стене замка — сворачивать ее и забирать с собой не было ни времени, ни нужды. Тем более вдруг потребовалось бы отступать этим же путем и тогда каждая секунда была бы равна чьей-то жизни.)

Омицу пошла. И опять — не в первый раз за сегодняшнюю ночь — потянулись минуты ожидания. Несколько раз до Артема доносились негромкие скрипы и тихий, какой бывает, когда в дерево вворачивают шуруп, хруст — от этих звуков мог пробудиться лишь человек с болезненно некрепким сном или человек, специально натренированный просыпаться от малейшего нарушения тишины. Потом и вовсе ничего не доносилось. А спустя несколько секунд в приоткрытом дверном проеме показалась веревка, ее конец достал до пола и свернулся на полу петлей.

Артем, поочередно коснувшись каждого пальцем, указал порядок следования. И взялся за веревку. Разумеется, ничего сложного в этом упражнении для Артема, да и для других членов его группы не было — просто перебирай руками, крепко обхватив веревку ногами, ну, и передвигай эти ноги вверх.

Балка мерно, едва слышно поскрипывала под тяжестью примерно семидесяти пяти килограммов живого веса воздушного гимнаста плюс заплечный мешок с его содержимым. Подъем занял считанные секунды. И Артем оказался на высоте примерно семи с половиной метров. Вонзив в древесину шипы сюко и асико, он закрепился на балке и начал аккуратно и неспешно по ней передвигаться. Когда он оказался над центром зала, сверху увидел людей, ночующих в помещении, — были такие.

Четверо. Спят на циновках в некоем закуточке, над ними — стойка с тренировочными бамбуковыми мечами. Вот кто-то из самураев перевернулся с боку на бок — Артем рефлекторно замер, превратился в декоративную лепную фигуру на потолке.

Поскрипывание балки, на которую забирался сейчас Такамори, показалось сейчас Артему неимоверно громким — колоколом в ушах отдавалось.

Но — ничего. Самурай перевернулся на другой бок и успокоился. Видимо, сон у самураев Нобунага вполне здоровый и тихим скрипом его не пробьешь. Ну и славненько!

А вскоре прелюбопытную картину можно было наблюдать снизу, задрав голову к потолку, — да вот некому было наблюдать, чего нисколечко не жаль. А картина получилась такая: семь человек, по-паучьи перебирая ногами и руками, движутся по потолочной балке. Первый из них... вернее, первая уже давно достигла места, под которым внизу заканчиваются «поющие» доски и начинается лестница, ведущая на второй этаж.

Для того чтобы спуститься, требовалась веревка, а веревка у них была всего одна. Поэтому пришлось дожидаться последнего, который забравшись, отвязал веревку и по цепочке передал ее Омицу. Омицу пропустила веревку над балкой, привязала ее и опустила вниз конец. Проверила крепость узла и начала спуск.

Есть. Ее ноги коснулись первой ступени лестницы. Она мягкой кошачьей походкой одолела несколько ступеней вверх, опустилась на колени и сняла заплечный мешок, чтобы снова собрать лук.

Ее путь повторил Артем. Спустившись, он тоже первым делом снял заплечный мешок, вытащил оружие. Сунул за пояс кинжал-танто. А сейчас...

Твою мать!

И все. Хана и звиздец. И ничего не поправишь...

Фудзита сорвался с потолочной балки. То ли балка прогнила в том месте, куда он вогнал шипы, то ли одновременно оторвал руку и ногу, а другая рука и другая нога не удержали его — да кто ж знает ответ. Вот чего Фудзита не мог — так это позволить себе расслабиться. Яма-буси контроль над собой не теряют — это приходит к ним с молоком матери и не уходит никогда.

Конечно, Фудзита не разбился и ничего себе не сломал — падать с высоты, куда большей, чем тут, яма-буси учились с детства вне зависимости от того, к какому клану принадлежали. Но шум...

Да это был и не шум никакой, а сущий кошачий концерт. Рэцуко попал на «поющие» доски, да еще по ним перекатился, гася скорость падения... Вообразите себе «биву»... ну, то есть гитару, размером где-то с железнодорожный вагон и со струнами толщиной в руку. И представьте, что такую струну оттянули и отпустили. Ну и какой получится звук? Вот такой и получился.

Не приходилось сомневаться, что в замке больше не осталось спящих, разве окромя тех, что одурманены снотворным дымом. Ну надо ж так! Как нелепо вышло...

Яма-буси не требовалось какого-то специального приказа. Это был тот самый случай, когда приказ командира мог быть одним-единственным — всем прыгать вниз и вступать в бой.

Шесть человек, одетых в одинаковые черные одежды, почти одновременно отпустили потолочные балки, посыпались вниз гигантскими черным пауками и одинаково приземлились на полусогнутые ноги. Замок наполнился воем «поющих» досок.

Четверка самураев, что сладко почивала, пока у них над головами пробирались яма-буси, повскакивала, похватала мечи и уже летела навстречу противнику.

Теперь уже незачем было говорить шепотом, теперь можно было и кричать.

— Суйко, к воротам! — закричал Артем. — Здесь Такамори и Акиро! На второй — Фудзита и Каишаку! Не забывать о ловушках.

Понятно, что им с Омицу выпадал третий этаж.

Артем бросился по лестнице наверх, а впереди него уже бежала Омицу. Поворот. Еще один лестничный марш. Выскочили на второй этаж...

Омицу резко развернулась, вскинула лук-ханкю, и приземистый широкоплечий человек, бежавший вдоль перил, крутанулся на месте и рухнул со стрелой в горле. Омицу, не останавливаясь, понеслась вверх по лестнице на третий этаж. На ходу она вставила новую стрелу.

Второй этаж остался позади, на нем задержались Фудзита и Каишаку. Сколько человек окажется там против них, сколько человек всего в этой части замка, где находится даймё, — вопросы без ответов. Если Такамори и Акиро продержатся, пока подоспеет подмога, которой откроет доступ в замок девочка Суйко, то у них появятся какие-то шансы уцелеть. Если нет — тогда станет совсем плохо. Да и без того невесело...

Вот и третий этаж. Сразу от лестницы начинается коридор. В полутьме коридора отчетливо просматривается фигура человека. Двумя руками он сжимает длинную рукоять меча-нодати, отведя меч в сторону и подняв его над плечом. Готов рубить всех и вся. Но почему он поджидает, почему не бежит навстречу, не пытается встретить противника у лестницы? Ведь в коридоре ему как следует не размахнуться...

В голове Артема полыхнуло озарение. Ах ты, с-сукин кот!

— Ноги! — завопил Артем что есть мочи. Если бы Омицу не была Омицу, она бы не успела среагировать. Но она успела.

Миг в миг совпало: его легкие исторгли предупреждающий вопль и под ногами Омицу разверзся люк, на дне которого — не приходится сомневаться — остриями вверх торчали колья или копья. Каким-то чудом кончиками пальцев одной ноги, которые еще касались пола, в то время как все тело уже находилось над люком, Омицу сумела оттолкнуться, упасть на край провала и откатиться в сторону. Правда, лук-ханкю улетел в распахнутую ловушку.

Артем — в левой руке кинжал-танто, в правой похожий на конец багра кьокэцу-сьогэ — с разбега перепрыгнул через люк и понесся к самураю с нодати. Тому бы повернуться и бежать, потому что его меч в узком коридоре и при низком потолке можно было использовать только для колющего удара. Но он остался на месте. Самурайское понятие о чести оказалось сильнее здравого смысла. Позорно показывать противнику спину.

Самурай попытался всадить длиннющий клинок Артему в живот. Артем, готовый к маневру противника, подставил подклинок нодати развилку лезвий кьокэцу-сьогэ, отвел нодати в сторону, сблизился на дистанцию дыхания и левой рукой всадил кинжал-танто в сердце противника.

На сей раз Артем обошелся без душевных терзаний. Его последние на сегодня — а то и навсегда — переживания остались двумя этажами ниже и получасом раньше. Похоже, цивилизованный человек отныне в нем окончательно сплелся со средневековым. И на первый план сознания выдвинулась нехитрая жизненная установка средневекового воина: тебя убивают и ты убиваешь; не убил ты — убьют тебя. Нехитрая, конечно, но чертовски верная.

Перешагнув через труп врага, Артем побежал дальше по коридору.

В этот коридор никакие двери не выходили. Артем промчался по нему, слыша за спиной быстрый и легкий топот ног Омицу, и выскочил в просторное квадратное помещение, что-то вроде холла — хотя вряд ли здешние архитекторы вкупе с хозяевами пользовались подобными словами.

В этот холл выходило помимо коридора три двери, все три были отодвинуты и оттуда выбегали и выходили самураи. И было их, что называется, до дури. Артему даже в голову не пришло пересчитывать. Какая, в сущности, разница — одиннадцать, допустим, или пятнадцать. «Выходит, большая часть личной охраны здесь, на этом этаже. Получается, и товарищ даймё тута?»

По всему холлу горели явно не сейчас зажженные фонари-укидару. Эх, затушить бы их — они с Омицу получили бы преимущество перед самураями, которые вряд ли в последние сутки приучали глаза к темноте.

Артем остановился на границе коридора и холла. К нему присоединилась слегка запыхавшаяся Омицу, встала плечом к плечу. В ее руках позвякивали звенья манрики-кусари^[96] — в предвкушении боя Омицу наматывала цепь на кулак.

— Стоим отдыхаем, — негромко сказал Артем.

Омицу промолчала. Глубоко дышала, успокаивая дыхание.

А самураи явно опешили от увиденного. То, что перед ними вместо одетых в доспехи или в кимоно воинов страны Ямато предстали две фигуры, одетые в черное, с лицами, закрытыми черной материей, и одна из этих фигур была явно женская, а другая неимоверно высокая — одного этого было достаточно, чтобы повергнуть их в изумление. Но и вооружены неожиданные противники были в высшей степени непривычно для самурайского боевого опыта: какая-то невообразимая палка с непонятной железкой, похожей на оконечность багра, какая-то цепь с гирьками, ну, и кинжал. И это-то против множества катан и вакидзаси.

Артем не торопился с боевым кличем бросаться в атаку на самураев — и не только потому, что вроде бы выигрыш времени давал им шанс дождаться помощи «засадного полка». Именно что «вроде».

Если со второго этажа раньше прорвется самурайская подмога, они с Омицу окажутся зажатыми с двух сторон и это будет совсем нездорово. Нет, просто Артема устраивала занятая ими позиция на границе холла и коридора — она давала возможность отступить в узкий проход, где больше чем по одному самураям будет к нему не подойти.

— Убить! — Некий важного вида самурай вытянул ладонь в направлении ворвавшихся в замок незнакомцев.

И самураи бросились вперед.

Артем встретил налетавшего справа самурая, подставив под катану кьокэцу-сьогэ, а под вакидзаси — кинжал-танто. Зазвенел металл. А слева на него налетал второй самурай, он взмахнул мечом... Артем сделал своевременный шаг назад, и лезвие катаны врубилось в угол коридорного проема, глубоко вонзившись в деревянную балку. И еще один самурай надвигался по центру.

— На колено! — закричала сзади Омицу. И Артем тут же опустился на колено...

За спиной Артема раздались один за другим три резких выдоха, сопровождавших броски, а над головой Артема просвистели три короткие стрелы от лука-ханкю. (Что с того, что лук она потеряла? Колчан со стрелами-то был по-прежнему при ней. А стрелы-то были смазаны ядом, причем ядом мгновенного действия.) И не надо было; чтобы стрелы вонзались в тело, единственно, что нужно, — чтобы острия оцарапали кожу.

И они вполне убедительно царапали, одна даже так оцарапала, что ее наконечник погрузился в горло хрипящего и оседающего на пол противника. Силы и резкости в руках Омицу хватало, а чего хватало даже с переизбытком, так это ненависти к самурайскому племени. И эта ненависть удесятеряла и силу, и меткость.

— Тэцубиси! — крикнул Артем и бросился вперед.

Пробежал мимо самурая с пеной на губах корчащегося на полу, мимо самурая, сотрясаемого судорогой и все же пытающегося вакидзаси сделать глубокий надрез в месте укуса «змеи»-стрелы, чтобы выпустить отравленную кровь, перескочил через самурая со стрелой в горле...

Потом вырвался в холл, нырнул головой вперед, без помощи рук совершил кувырок, при выходе из кувырка швырнул кинжал-танто в ближайшего самурая, не попал, но с траектории самурая сбил, заставил его уворачиваться и преграждать путь другому самураю. Пока они там друг другу мешали, Артем нагрузил освободившуюся от кинжала руку серповидным кастетом о-но-гама, выдернув его сзади из-за пояса. Опа! Он сделал сальто назад, уходя от рубящего удара катаны, нацеленного ему в бок.

Артем не сомневался: Омицу поняла его замысел, и сейчас, когда он выигрывает для нее некоторое время, когда он отсекает самураев от коридора, она достает — да наверняка уже достала! — тэцубиси.

Ну, понеслась душа в рай! Артем проскочил между двумя самураями, ни один из которых ничего не успел предпринять, и ушел в угол помещения. Здесь к нему не подберутся со спины и здесь к нему не очень-то подберешься с боков. Зато самураям был открыт доступ в коридор. Половина самураев рванула к Омицу, которая (все правильно сообразив, молодец!) скрылась в глубине коридора. Все правильно. Теперь она должна отбежать по коридору, выманивая за собой самураев.

У каждого из них в заплечном мешке имелся деревянный пенал, в котором лежали тэцубиси, прихваченные на случай отступления. Но кто сказал, что их нельзя использовать в иных нелегких случаях! И Омицу, отбегая по коридору, бросала на пол тэцубиси, как мальчик-с-пальчик разбрасывал позади себя камушки.

Тэцубиси — это металлические шипы, похожие на крохотных ощетинившихся железных ежей. Очень неприятная вещь для тех, у кого на ногах соломенные гэта — какие сейчас на самураях. Тэцубиси протыкают гэта, как иголка — яичную скорлупу. Ладно бы просто протыкали, самураи как-нибудь бы перетерпели, народ выносливый, но ведь острия шипов опять же смазаны ядом. Когда тэцубиси рассыпает позади себя убегающий человек — здорово задерживает погоню. А многих погонщиков россыпь металлических шипов задерживает навсегда. Та же участь — Артем на это искренне надеялся — ожидает и бросившихся за Омицу самураев.

Но следить, что происходит в той стороне, Артему было недосуг — его самого сейчас атаковали со всем пылом и жаром. К счастью, больше, чем двоим, к нему было не подобраться. Правда, и сам Артем в углу развернуться не мог. Да ему этого и не требовалось.

Дальнейшее напоминало ему жонглирование. Работают те же навыки. Следить одновременно за несколькими предметами, реагировать на малейшее их отклонение от привычных траекторий и проворно работать руками. Только сейчас приходилось не подбрасывать предметы, а подставлять. И предметами теми были не безобидные шары или булавы, а вполне смертоносные о-но-гама и кьокэцу-сьогэ.

Клинки мелькали, как лопасти пропеллера. Звон стоял, что в мастерской по производству ложек. Удары сыпались без перерыва. Только успевай принимать на кастет-полумесяц о-но-гама рубящие стальные молнии катан. Только успевай отводить колющие выпады катан и нагината оружием кьокэцу-сьогэ, похожим на конец багра. Под особо размашистые удары Артем подставлял скрещенные клинки о-но-гама и кьокэцу-сьогэ. А взмахами серпа о-но-гама Артем не столько пытался достать самураев, сколько просто держал их на дистанции и выбивал себе короткую передышку, длиной в удар-другой сердца.

Но Артем мог только защищаться, и ничего другого. Поразить туловище врага он и не надеялся — слишком коротки были древки его оружия, слишком опытны сошедшиеся с ним бойцы. Он несколько раз пытался достать запястья и локти противников, но и самураи тоже были не лыком шиты — подставляли под удар круглые гарды катан или просто уходили от ударов. Один раз Артему, правда, удалось несильно чиркнуть по запястью, а в другой — вышибить ката-ну из чьих-то рук. Но успех развить не получилось — самурай просто отступил из схватки, и его место тут же занял следующий воин.

Самураи и без того подменяли друг друга. Их тактика была понятна и проста: этот боец не сможет работать в таком бешеном нечеловеческом темпе, в конце концов устанет. Не сможет — это понимал и сам Артем. Но он надеялся на изменение ситуации с патовой на выигрышную.

Ага! Сквозь звон Артем расслышал вопли, доносящиеся из коридора. И не один человек вопил. Значит, сработал трюк с тэцубиси, сработал! Так и есть — из коридора выскочила Омицу, вращая перед собой цепь с тяжелыми гирьками.

Наверное, ей самой, чтобы не попасть на ядовитые шипы, пришлось пройти в прямом смысле по трупам. Где-то, может быть, она преодолела участки коридора, отталкиваясь ногами от стен, а могла, возникни в том необходимость, упереться ногами в стены и таким образом пройти над полом — коридор достаточно узкий, и у нее бы все получилось.

В схватке бесспорно произошел перелом. Силы хотя и не уравнялись, но уже не было на стороне противника такого подавляющего численного перевеса — немало самураев напоролись на тэцубиси и остались в коридоре.

Понимая, что Артему позарез нужна хоть какая-то передышка, Омицу кинулась к нему. Она прокладывала дорогу манрики-кусари. Утяжеленная гирькой цепь выписывала восьмерки, десятки и все, что только можно выписывать. Вот гирька попала кому-то в колено, вот кто-то повалился навзничь с окровавленным лбом. Вот цепь манрики-кусари обвила клинок катаны, вырвала меч из самурайских рук и — через мгновение этот меч уже сжимала рука Омицу...

Артем внезапно почувствовал, как его пронизывает абсолютно новое, доселе неведомое ему ощущение. Ему не раз попадалось такое словосочетание, как «опьянение битвой». Такамори утверждал, что можно вводить себя в подобное состояние медитацией, но так и не научил этому Артема, потому что слишком многому требовалось его научить, у них просто не хватило времени.

Но оно пришло само собой.

Наверное, с биохимической точки зрения это объяснялось вбросом в кровь какого-нибудь допинга органического происхождения: или того же адреналина, или... ну, не важно чего — Артем уж и сам позабыл все умные названия. Какого-нибудь разальдегида. Неважно. Важно, что к Артему пришло.

Наверное, нечто похожее испытывали викинги, опиваясь своим отваром из мухоморов.

Наверное, похожее состояние наступало у гладиаторов, прошедших через десятки смертельных схваток на арене.

Наверное, это приходило к отчаянной храбрости рыцарям, врывавшимся в самую гущу врагов и выбиравшимся оттуда живыми.

Артем почувствовал, как из рук ушла тяжесть и усталость. Последние намеки на страх испарились с каплями пота на лбу. И он вступил в другое ощущение времени. Его противники не казались ему уже столь быстрыми и непредсказуемыми. Он понял, что опережает их на такт. Он понял, что способен предугадывать их маневры. У него словно появилась дополнительная пара глаз, которыми он одновременно видел и замах одного супротивника, и положение ног другого супротивника, и движение клинка третьего.

А самое важное — он ощутил яростную жажду боя. Ему безудержно и исступленно захотелось, чтобы смерть описывала вокруг него стальные круги, чтобы вражьи клинки тупились о его оружие, чтобы подвластный ему металл сметал врага с пути, чтобы уши наполнял лязг, крики, хриплые выдохи и стоны, чтобы враг дрогнул и бежал под его натиском.

Из Артема непроизвольно и неподконтрольно, сам собой, порожденный некими могучими древними инстинктами, вырвался вопль — нечленораздельный, громкий и бессмысленный.

И Артем попер.

Он начал теснить противостоящих ему самураев.

Он наконец хорошо достал серпом о-но-гама одного из противников.

«Выступление вполне получается, — пришло в голову воздушному гимнасту Артему Топильскому. — Даже пусть гастроль выйдет последней, удастся заслужить бурные аплодисменты».

Артем окончательно перестал быть собой. Он обратился в не имеющее человеческого имени существо, состоявшее из мышц, стальных клинков и обострившихся до звенящего напряжения рефлексов. Он рубил, отбивал, уклонялся, попадал и промахивался, падал на колено, взмывал в прыжке, снова рубил, колол и уклонялся, снова получал удары и наносил удары. Ему казалось, что он находится в центре тайфуна и сам себя ощущал неким вихрем. Вихрь в центре тайфуна. Он уже не различал лиц...

— Нобунага! — услышал Артем голос Омицу. Артем понял — показался сам даймё.

— Назад! Всем остановиться! — закричал что есть мочи Артем, отступая от самураев. — Всем стоять! Нобунага, кричи самураям, чтоб стояли! Я — Белый Дракон! Я пришел к тебе, Нобунага!

— Стоять! Убрать мечи! — услышал Артем властный голос, который не мог принадлежать никому, кроме как Нобунага.

Схватка остановилась. Артем быстро вытер рукавом пот с лица. К нему, пользуясь затишьем, скользнула Омицу. Встала рядом, тяжело дыша. Да и сам Артем здорово запыхался и, если честно, здорово устал. А впереди ведь еще самая главная схватка...

— Говоришь, ты и есть Белый Дракон? — спокойнейшим голосом, будто вокруг не валялись его самураи, убитые и раненые, спросил Нобунага.

Глава тридцать третья ИМЕНЕМ КОДЕКСА БУСИДО

Один человек

И одна случайная муха

В большой гостиной...

Исса

Внешность Нобунага ему описывали многие, начиная с Хидейоши. Сам Артем до этого видел его только издали — дело было в монастыре. И вот Артем увидел даймё Нобунага вблизи.

В человеке, который неотступно преследовал Артема с самого первого дня пребывания в Японии, который практически подчинил своей власти целую провинцию, — в этом человеке не было ничего демонического. А, признаться, Артем подспудно ожидал чего-то эдакого — глаз, угольями горящих в глазницах, высокого, изрытого глубокими складками лба, угольно-черных бровей вразлет, густых иссиня-черных, с седыми прядями волос до плеч. Да нет, человек как человек.

Нобунага было примерно лет сорок. Крепко сбитый, среднего японского роста. Лицо самое обыкновенное, узкая полоска усов над верхней губой и небольшая борода. Никаких особых примет на лице: ни шрамов, ни сломанного носа, ни выбитого глаза. Словом, достаточно заурядная внешность у даймё. Выделялись разве что кисти рук — очень крупные, которыми он, наверное, мог бы при желании сжимать сразу две рукояти двух мечей.

И тем не менее, как вывел Артем за время своего пребывания в Японии, нет сейчас в этой стране более опасного для ее жителей человека. Нобунага — это своего рода древнеяпонский Ленин, который готов расколоть страну на части, затеять войну, пролить реки крови и все токмо ради ублажения своего неуемного тщеславия.

— Я — Белый Дракон, — еще раз повторил Артем. — Ты, кажется, звал меня? Вот я и пришел.

Он принялся разматывать тряпицы, которыми было замотано лицо. Этими тряпицами стер с лица сажу и пот. Отбросил тряпки в сторону.

— Хочешь, Нобунага-сан, увидеть на спине Дракона, о котором говорилось в твоем указе?

Артем быстро скинул с себя куртку и штаны. Под ними было трико, с вышитым на спине белой блестящей нитью изображением дракона. Гимнаст пальцем показал себе за спину.

— Вот он — дракон на спине.

Самураи выжидательно молчали, потому что даймё ничего им не приказывал и сам ничего не делал. Даймё с любопытством следил за тем, что проделывает Артем.

— Сейчас покажу тебе, Нобунага-сан, для чего я пришел! Сейчас увидишь!

Артем опустился на одно колено, положил на пол оружие яма-буси, быстро скинул с плеч узкий, но вместительный мешок. (Разумеется, он держал ситуацию под контролем, не полагаясь только на Омицу. Ситуация пока была спокойной, но Артем отлично понимал, что у него в запасе считанные секунды покоя.)

Артем достал из заплечного мешка ножны с мечом.

— Вот! — Артем поднял над собой меч в вытянутой руке. — Я — воплощение Белого Дракона в человеческом теле. Я наделен его могуществом. Я ношу в себе частицу его пламени. Моя внешность столь необычна, чтобы сразу видели — это Белый Дракон! Я пришел по твоему зову, и я вызываю тебя, даймё Нобунага. Если воплощение Бьяку-Рю явилось в обличье человека, то человек этот победим мечом, как и всякий другой. Я оказываю тебе честь этим вызовом. — Ты можешь победить меня и прославить себя в веках. Твое имя прогремит по всей стране Ямато и за ее пределами. Твои дети и дети твоих детей станут гордиться твоим подвигом. Ты принимаешь вызов? Ты готов? Или нам продолжать неблагородный бой?

«Он примет вызов, он слишком тщеславен, чтобы устоять перед возможностью всего одним поединком прославить себя, — говорила ему Ацухимэ. — Он умен и вряд ли поверит в то, что перед ним действительно воплощение Белого Дракона. Но он знает, что остальные-то не особо умны. И эти остальные поверят, что даймё победил воплощение Белого Дракона. Эти остальные начнут превозносить его, разнесут рассказы о его подвиге по всем провинциям, станут сочинять о нем песни и легенды. Остальные очень скоро станут говорить, что даймё победил даже не воплощение, а самого Дракона. Это вознесет авторитет даймё на невиданные высоты. Даймё очень умен, и он в два вдоха-выдоха все это обдумает. И поймет все выгоды, какие даст ему поединок. И его ум вместе с его тщеславием погубят его. Тебе самому, главное, успеть сказать ему все, что мы обговорили...»

Артем успел.

— Я принимаю твой вызов, Бьяку-Рю, — сказал Нобунага. И поклонился.

Артем тоже поклонился.

— По всему замку прекратить схватки! Бегом! — рявкнул даймё, обращаясь к своим самураям. И двое из них тут же рванули выполнять приказ господина.

— Там отравленные шипы в коридоре! — Омицу крикнула вовремя. Ее крик застал самураев у самого начала коридора. Самураи, как показалось Артему, несколько беспомощно оглянулись на своего господина.

— Ножнами отодвиньте в сторону и проходите! — распорядился даймё. — Мы тоже сейчас пойдем. Биться будем не здесь. Во дворе...

... Даймё выбрал для поединка площадку между сакурами. По кругу через каждые пять шагов в землю воткнули факелы. Артему это смутно что-то напоминало. Ах да! Многосерийную телепередачу «Последний герой». Там, помнится, в круге факельного света игроки в дикарей решали, кто из них лишний. В общем-то здесь сейчас будет происходить то же самое.

Два человека. Один из них лишний.

Две катаны. Одна из них лишняя.

Отсюда были видны распахнутые настежь ворота замка. Девочка Суйко открыла ворота и впустила в замок подмогу, которую возглавляла Ацухимэ. Кто-то может сказать: не бог весть какая подмога — пять женщин и семеро детей. Да вот только женщины эти могут стрелять из лука по меньшей мере ничуть не хуже самураев, а дети из тростниковой трубочки легко попадут отравленным шипом в оголенный участок шеи. И сразу отпадет желание недооценивать подмогу...

Ацухимэ сейчас была здесь, стояла за сакурой. Стояла она отдельно — не с группой яма-буси и не с группой самураев. Артему вдруг стало ее нестерпимо жалко. Это, похоже, ее участь — всегда быть между и быть одной. Как и в Мацудайра-рю она была одна, так и сейчас.

Артем — в трико, в таби, с недовытертыми полосами сажи на лице — направился к центру очерченного факелами круга. С другой стороны ему навстречу двинулся Нобунага.

Артем сжимал ножны левой рукой посередине. Правую руку он положил на рукоять катаны... Рукоять «Света восемнадцати лун» была обтянута кожей акулы, а поверх нее еще и тончайшим шелком. Но главное — ладонь в рукояти ни малейшим образом не скользила, даже если запотевала.

Артем мало держал в руках японских мечей. Считай, и вовсе их не держал. Стало быть, сравнивать ему было не с чем. Однако интуитивно он чувствовал, что «Свет восемнадцати лун» — меч и вправду уникальный. Подобная мысль посещала его, когда он, бывало, вытягивал из ножен клинок катаны и смотрел, как тот сверкает. А по клинку «Света восемнадцати лун» катились синеватые переливы. И эти переливы клинка завораживали, как завораживает огонь человека. «Сколько ж всего голов ты снес, интересно?» — такой вопрос возникал у Артема в эти минуты...

Артем и даймё остановились в двух шагах друг от друга. Нобунага вперился взглядом в противника.

А противник, то бишь Артем, взгляд, наоборот, отвел. Опустил его в землю, на которой плясали отсветы факелов...

В тот раз, когда на ромашковой поляне Ацухимэ впервые похвалила его за успехи в иайдзюцу, он не сказал, как у него все так здорово получилось. Не раскрыл секрета. А секрет на самом деле был прост. Артем тогда впервые поменял медитативный образ. До этого он представлял себе предложенные Ацухимэ неподвижный снег и воронье перо, а тут решил: «Дай попробую — сменю!» И сменил удачно.

Вот и сейчас Артем представил себе все ровно то же самое, что и на ромашковой поляне. Он представил ту пещеру горы Энку, куда отправили его монахи на Испытание. Лес сталактитов и сталагмитов, полумрак, стоячий неживой воздух, ненормальное беззвучие... лишь где-то вдалеке с большими перерывами разбивается о пол капель.

Образ не замещал мир целиком. Ты словно находился внутри прозрачного камня, а за его прозрачными стенами горели факелы, темнели сакуры, стояли в ожидании исхода люди. Стояла Ацухимэ...

Враг находился рядом не в образе неизвестного, задрапированного в черные одежды. Враг представал сейчас внутреннему взгляду Артема в образе того самого Дракона, что явился ему в пещере горы Энку. В серебристой сверкающей чешуе. В открытой пасти мелькает длинный раздвоенный язык. Морщинистые веки смыкаются-размыкаются, открывая вертикальный змеиный зрачок.

Дракон пошевелил лапой, стал поднимать ее...

А потом Дракон прыгнул на него. Как и тогда в пещере.

Тогда Дракон сбил его с ног и придавил лапой. Сейчас Артем должен был остановить его в полете, снеся проклятую драконью голову...

... Потом Артему рассказали, как выглядело это со стороны.

Они стояли друг против друга. Артем отвернул голову и смотрел в землю. Даймё же смотрел прямо на него.

Вокруг стояла тишина. Ну, разве что трещали факелы. И еще со стороны стены доносился стрекот цикад.

Рука Нобунага опустилась на рукоять. Сжала ее.

Артем оставался совершенно неподвижен, будто изваяние, а не человек. И смотрел все так же в землю, отвернув голову.

Тянулись мгновение за мгновением. И ничего не происходило.

Из темноты вдруг вырвалась и пролетела над головами летучая мышь. Но никого из поединщиков ее появление не заставило вздрогнуть или пошевелиться.

Еще прошли какие-то мгновения.

И вдруг Нобунага рванул катану из ножен...

... Его клинок остался вытащенным наполовину. Ровно наполовину.

Синеватой молнией сверкнула сталь. Словно и в самом деле вдруг молния проскочила от одного человека к другому. И все. Поединок был окончен.

Отсеченная голова даймё повисла на тонкой ниточке кожи.

У Артема так получилось не специально. Случайно вышло. Но эта ниточка кожи многое решила.

Оказывается, здесь у них, у средневековых самурайски заточенных японцев, наивысшим проявлением фехтовального мастерства считается срубить голову так, как это сделал Артем. Потому как голова повисает на ниточке кожи, а не катится по земле, что есть неэстетично. А когда на ниточке — это очень даже эстетично. Так они считают. И считают за великую жизненную удачу оказаться свидетелями поединка, заканчивающегося таким фехтовальным шедевром. Потом передают рассказы об этой схватке из поколения в поколение.

В общем, эта ниточка кожи убедила многих из тех, кто еще сомневался, что их даймё бьется не с кем-нибудь, а с человеческим воплощением Белого Дракона. И всех без исключения поразила — до ступора, до онемения...

В обстановке всеобщего столбняка Артем поднял над головой окровавленный «Свет восемнадцати лун».

— Даймё умер! Я — ваш даймё. Белый Дракон! Вы, самураи, не останетесь без господина. Кто из вас сделает харакири, тот умрет предателем. Он предаст императора, которого нужно спасать от варваров. Я поведу вас спасать родину от варваров! Варвары уже идут, уже грузятся на корабли! Небо выбрало меня!

И Артем неожиданно для самого себя закричал в полную глотку, задрав голову вверх и потрясая мечом:

— Небо выбрало меня!

Эпилог КОСТРЫ НА СКАЛАХ

С этого дня

все вы можете спать спокойно —

вы в Японии, гуси!

Исса

На скалах горели костры. Не священные костры-гома, а самые обычные костры. Только большие, чтобы видно было издалека. Чтобы за многие ри можно было увидеть вонзающиеся в небо огненные столбы, рассыпающееся искрами пламя. В костры, поддерживая высокое пламя, то и дело подбрасывали еще днем заготовленные сухие дрова.

Эта была четвертая ночь ожидания. Последняя ночь. Завтра луна окончательно угаснет и истечет срок, указанный в письме. Конечно, монголов что-то могло задержать. Конечно, подобный случай мог быть заранее оговорен между Нобунага и монгольскими вождями и, возможно, подразумевает еще день-другой ожидания на скалах. Да только откуда теперь обо всем этом узнаешь! Теперь только и остается, что ждать и надеяться.

Хм... Как бы банально это ни звучало, но так и тянет сказать: «Странная штука — жизнь». Он ждет оккупантов и захватчиков, как дорогих гостей. И Ацухимэ ждет их так же, и Омицу, и Такамори. И даже Сюнгаку с Рэцуко, которых здесь, на скалах нет, но они ждут не дождутся оккупантов, потому что их появление упрочит положение в провинции их покровителя Белого Дракона, а значит, и их самих.

От того, появятся или нет эти чертовы монгольские корабли, зависит многое. Не все, не будем нагнетать — но многое. Разумеется, Артем просчитал свои действия на случай, если монголы не появятся. Считай, только этим и занимался томительными часами ожидания. Уступать завоеванные позиции он, понятное дело, так просто не собирался.

Объяснить людям, почему не объявились монголы, можно по-средневековому просто: я-де, такой-растакой чародейски могучий Белый Дракон, колдовской силой наслал тайфун на корабли, когда они только-только отчалили от монгольского берега. И там они все и затонули. Скорее всего, в байку поверят. Станут, конечно, роптать, шептаться («Дракон-то не настоящий!»), но завоеванную позицию удержать будет возможно. Правда, тут есть опаска, что монголы появятся чуть позже, причалят где-нибудь самостоятельно. Пусть с горем пополам, но причалят и пойдут жечь-крушить страну Ямато. Тогда Белый Дракон с его насланными тайфунами будет выглядеть весьма глупо и смешно. А между прочим, по самурайским представлениям о жизни, нет ничего хуже, чем стать посмешищем в чужих глазах...

Сейчас Артем сам себе напоминал Ермака... или кто там восседал на утесах, дум каких-то полн? А-а, кажется, кто только ни восседал, если верить народным песням. Стенька Разин, Емелька Пугачев, Петр Первый с Лениным вроде бы тоже отметились. Словом, хорошая компания...

Артем сидел на соломенном коврике в двух шагах от обрыва. Внизу шумело море. С нарастающим шумом накатывали на берег волны и с рассыпающимся грохотом разбивались о камни. В общем-то это бил о скалы обычный прибой. Море сегодня было вполне спокойное — не штиль, но и штормом не пахло даже близко. Так, всего лишь легкое волнение, которое настоящего моряка не испугает и при котором ни один монгол не отменит высадку войск. Так и тянуло крикнуть в ночь: «Ну где же вы, монголы, где?!» Что бы, интересно, ответила ночь?

Определить, где предполагается высадка монгольских войск, оказалось несложно. Собственно, как и предполагали Артем и Ацухимэ. Во-первых, уже о чем-то говорил отъезд сына Нобунага к северной границе провинции. Во-вторых, достаточно было расспросить самураев Нобунага, не ездил ли даймё за последний год на побережье. Оказалось, ездил. И куда? В бухту Кунай.

Эта бухта находилась совсем рядом от того места, где разбил лагерь Артем, в каких-то полутора ри. Там действительно приставать кораблям к берегу одно удовольствие. А здесь приставать... удовольствие сомнительное.

К Артему подбежал Касаи, упал на колени, склонил голову к земле.

— Господин, я должен сказать вам...

— Говори! — приказал Артем.

Еще месяц назад Артем непременно принялся бы уговаривать Касаи подняться с колен, а то и бросился бы его поднимать, но сейчас гимнаст малость получше разбирался в особенностях здешнего менталитета. Если ты господин и повелитель, то и вести себя должен соответственно. Будешь играть в демократию, в доброго начальника и своего парня — авторитета не заработаешь, скорее, наоборот, последний растеряешь без остатка.

— Прибыл сын даймё Нобунага, с ним около полусотни самураев, — сообщил Касаи. — Они остановились за соседним хребтом.

Ай-яй, как скверно! Сынок, понятное дело, мстить приехал. И от его мести может спасти только появление монголов, которые все никак не появляются. Стараясь ничем не выдать свои эмоции, Артем сказал с показным спокойствием:

— Иди и наблюдай за ними. Возьми с собой еще несколько человек. Думаю, они тоже вышлют лазутчиков. Тихо свяжите их и оставьте где-нибудь лежать. Только тихо и без членовредительства! Иди!

Касаи убежал. Не слишком быстро он пока бегал — не вполне еще оправился от ранения, полученного во время боя в замке. Но шел на поправку Касаи удивительно быстро, любо-дорого поглядеть. Вот что значит молодой, здоровый организм...

Сейчас яма-буси находились при Артеме на положении слуг, вели себя соответственно, и он себя вел с ними соответственно. Во всяком случае на людях. Впрочем, на побережье с Артемом прибыло всего трое: Касаи, Фудзита и Омицу. Причем Омицу все принимали не за служанку, а за наложницу Белого Дракона, и к тому, признаться, были основания. Другие яма-буси остались в замке под присмотром Такамори, которого Артем назначил на время своего отсутствия, выражаясь языком другой эпохи, комендантом замка. Благо, самураев в замке не осталось, конфликтов с ними не будет, а уж слуг Такамори построит и вымуштрует, можно нисколько не сомневаться. Будь жива Каишаку Ли, ей бы, конечно, трудно было ужиться с самураями. Невозможно, скорее всего...

— Как погибла Каишаку? — спросил Артем утром того дня, когда замок оказался в их руках. Они с Фудзита сидели на крыльце замка.

Фудзита рассказал ему, как это произошло.

Она билась с самураями, заставляя одних падать замертво, а других отступать.

Длинный, узкий, темный предмет, оканчивающийся белым оперением, вылетел из приоткрытого темного дверного проема. Копье вонзилось в спину Каишаку. Женщина выгнулась назад, пронзительно вскрикнув. Выронила короткий прямой меч, каким билась с самураями. Упала на колени. Самураи остановились, полагая, что с женщиной-воином все кончено. И в этом был их просчет.

Наверное, ничего подобного в своей самурайской жизни они доселе не видели, если они вообще когда-либо видели женщину, сражавшуюся наравне с мужчинами и побеждавшую их. А сейчас им довелось узреть картину, которая могла повергнуть их в мистический ужас. Почти уже убитая женщина вдруг завела руки за спину и выдернула из спины копье. Встала, опираясь на древко копья, и — вновь ринулась в схватку.

Она была неимоверно прекрасна в эти мгновения. Она вела свой последний бой бешено и виртуозно, не обращая внимания на наносимые ей удары. Словно кровь вливалась в нее, а не хлестала потоком из раны в спине и получаемых ею новых ран. Она прихватила с собой жизни еще двух самураев до того, как ее отсеченная голова покатилась по полу. Каишаку умерла так, как мечтала.

«Любите вы, японцы, красивые смерти», — хотел сказать тогда Артем... но промолчал.

Еще той ночью погиб от самурайского меча мальчишка Акиро. А Такамори отсекли левую кисть. Что, как это ни покажется странным любому западному человеку, нисколько не расстроило дзёнина клана яма-буси. «Я уже немолодой человек, я уже почти все сделал в этой жизни. Сейчас две руки для меня — это даже много. Ну, может быть, о правой кисти я бы еще пожалел, ею меч держать все же сподручней», — вот так высказался по этому поводу Такамори.

Артем поднялся с циновок и направился к костру, возле которого сейчас должна была находиться Омицу. Ему захотелось хоть с кем-то поговорить. А с кем? С бывшими самураями Нобунага разговаривать не тянет, общаться с Фудзита опасно потерей авторитета — какой господин общается со слугами! А с Омицу можно. Правда, не получится просто сесть рядом и завести разговор. Вернее, получится, но станут недоуменно и недобро коситься, начнут шептаться. А вот ежели повести девушку к «татэ-ана дзюкё», то все в порядке...

В «татэ-ана дзюкё», то бишь в шалаше из шестов и веток, он сейчас и проживал. Апартаменты, прямо скажем, не люксовые. У даймё могли бы...

— Смотрите! — громко закричал кто-то рядом. До Омицу Артем так и не дошел.

— Смотрите! — подхватили другие голоса. — Смотрите!

В море зажегся сперва один огонь. Потом другой. Третий... Еще и еще загорались огни факелов. И вот уже можно было разглядеть низкие темные борта, вздернутые вверх корабельные носы, прямые паруса, длинные кормовые весла, силуэты людей над бортами...

— Приплыли все-таки, падлы монгольские, — с радостной злостью прошептал Артем.

— Все дрова в огонь! — закричал Артем. — Жги весь запас! Пусть видят, куда плыть!

— Плывут! — раздалось вскоре. — Плывут! Сюда плывут!

Самураи выстроились на скалах, приготовили луки. Другие самураи ждали у костров — они приготовились поджигать стрелы с фитилями вместо наконечников и подносить их лучникам.

Все ждали.

Есть! Приятный, ласкающий уши треск пробился сквозь шум прибоя. Первый корабль разбился о прибрежные скалы. Пристать к берегу в этом месте было невозможно — стеной стояли высокие скалы. И сейчас прибой начнет швырять на них корабли.

Началось. Где-то внизу, прямо под ними, оглушительно затрещало дерево, и этот треск более уже не смолкал. К нему прибавились человеческие крики, вопли, лошадиное ржание.

«Лошадей жаль, — подумал Артем. — Если бы без этого можно было обойтись...»

— Ба-атар-рея огонь! — скомандовал Артем.

Слово «батарея» самураи не поняли, зато поняли слово «огонь». Со скал полетели зажженные стрелы, прочерчивая в ночном мраке огненные дуги. Загорелся первый корабль, осветив водную поверхность. Загорелся второй.

А вскоре Артем увидел всю монгольскую эскадру.

— Батюшки святы! — вырвалось у Артема. Оказывается, монголы обманули и своего союзника Нобунага. В письме говорилось «от пятидесяти до ста» и имелись в виду, конечно, корабли. Здесь же добрые сотни две, а то и больше. А то и намного больше! Те корабли, что находились далеко в море, стали спешно поворачивать назад, чтобы поскорее уйти в открытое море. Монголы поняли, что их предали, что замысел раскрыт, что высадиться им не дадут, что вторжение отменяется... А под скалой продолжали биться и гореть корабли, которые не успели повернуть в море. В воде барахтались и тонули люди. Монголы плавать не умели. Выживут только те, кого подберут на уцелевшие корабли, и те, кто зацепится за обломок доски и так выплывет...

— Господин! — это выбежал из темноты Касаи и бухнулся в ноги Артему. — Самураи сына даймё высыпали на скалы. Они тоже стреляют из луков по кораблям.

— Значит, стычки с сыном даймё, по крайней мере сегодня, не будет, — сказал Артем. — Но ты, Касаи, иди обратно и глаз с него все же не спускай...

— Хорошо, господин!

«А вот это уже полная наша победа, — в этот момент осознал Артем. — Вот теперь нас уже не свалишь. Теперь нас можно только убить, как был убит Нобунага. Что ж, пусть пробуют...»

Ацухимэ, помнится, говорила о том, что для самурая позорно выставлять напоказ свои чувства. Недаром, если хотят сказать, что у самурая сильный характер, то говорят: «Он не выказывает ни гнева, ни радости». «Лады, — подумал Артем, — постараемся изо всех сил ничем не выдать свою радость... А жаль, что здесь сейчас нет Ацухимэ. Ей бы понравились горящие монгольские корабли. И фотоаппаратов пока не изобрели — не порадовать будет девушку снимками ночного прибрежного побоища».

— Теперь от меня уже ничего не зависит, там я ничем помочь не смогу, — сказала Ацухимэ, отвечая на вопрос Артема: «Ты отправишься с нами на побережье?» — К тому же, — добавила она, — самураи не слишком будут рады женщине, чье присутствие в военной ставке ничем не объяснимо. Скажем, присутствие рядом с тобой неотесанной Омицу самураям объяснять не надо, это и без объяснений понятно. Но они не поймут, что я там делаю, будут недовольны, и это их недовольство может закончиться чем-то нехорошим. Зачем нам это? Я буду ждать тебя в замке...

— А приятно, когда тебя кто-то ждет в замке, — тихо проговорил Артем, глядя вниз со скалы. — М-да... Ох и далеко ж ты меня завела, японская гастроль...

Александр Логачев РАЗРУБЛЕННОЕ НЕБО

Когда Небо и Земля были единым целым, а мужское и женское начало еще не разделились, все сущее представляло собой хаотическую массу, содержавшую зародыш жизни.

Затем появилось подобие ростка тростника, возникшее из хаоса, когда более легкие и чистые элементы поднялись вверх, чтобы образовать Небо, а более тяжелые осели и стали Землей. Эта загадочная форма превратилась столь же мгновенно, как и возникла, в первое божество — Куни-токо-тати, «Божество — Владыку Августейшей Середины Неба».

Затем возникли другие боги. Все они рождались по одному, пока не появилась пара божеств, Идзанаки и Идзанами, то есть Зовущий Мужчина и Зовущая Женщина. Когда они вместе стояли на плавучем мосту Неба и с любопытством смотрели на плавающую внизу Землю, старшие боги дали им украшенное драгоценными камнями коралловое копье. Они погрузили его в Океан и взбудоражили его воды. Когда они вынули копье, с его наконечника упали капли. Капли застыли и образовали острова, и на один из них спустилась божественная пара. Они установили коралловое копье в качестве центрального столба и опоры своего дома. Так была создана Япония.

Начало японской истории согласно старейшим японским хроникам «Кодзики» и «Нихонги»

Пролог

Отчего-то великие военачальники любят тишину и одиночество. История знает немало тому примеров. Видимо, чем громче лязг оружия, тем больше тянет к уединению и покою.

Нава Такаши вот тоже любил тишину и одиночество. А в том, что он великий полководец, никто в стране Ямато не сомневался. Победитель айнов, герой сражения при Обама, усмиритель мятежа Асикага и Хосокава, а также восстания икко икки, — разве этого мало?

Такаши почти безвылазно жил в родовом селении Мидзума, редко бывая при императорском дворе в Хэйан^[97] и еще реже в другой столице — в Камакура. Вернее, так: ни там, ни там Такаши не показывался без необходимости.

В родовом селении он сполна обретал желанные тишину и одиночество — его дом стоял на отшибе, на берегу пруда, окруженный лесом. Не то что голоса с чужих дворов не долетали до двора Нава Такаши, но и других домов отсюда было не видно.

Одиночество военачальника Такаши разделяли лишь жена и самые верные из его самураев. Дети жили в другом доме Такаши, находившимся в самом селении, — военачальник не любил громких звуков. А где дети, там неизбежны крики и возня. Особенно же Такаши не терпел, когда что-то нарушало ночную тишину. «Ночь — только в это время ты можешь услышать шепот духов-ками, можешь говорить с ними», — любил повторять Такаши.

Короче говоря, военачальник был типичным нелюдимом…

…Сегодня, как и в любой другой вечер, он спустился с крыльца. Жена осталась в доме, она никогда не сопровождала мужа в его вечерних прогулках. Кроме самурая Ясуоси во дворе никого не было. Да и Ясуоси, едва хозяин покинул дом, отступил за угол — чтобы своим видом не побеспокоить хозяина, не отвлечь того от раздумий.

Такаши вышел за ограду. Ворота были открыты — их запирали только после вечерней прогулки хозяина. Он сделал несколько шагов по направлению к пруду, и ноги утонули в высокой, пригнувшейся под вечерней росой траве. Его гэта были надеты на босу ногу, он чувствовал влажное прикосновение травы, но это его нисколько не раздражало.

Поляна, похожая на сосуд для саке, «горлышком» утыкалась в пруд. Поляну обступал лес — до захода светила вполне приветливый, сейчас же по-ночному мрачный. Однако сумрак, черной смолой заливший просветы между стволами кедров и лиственниц, не вызывал у Такаши ощущения какого бы то ни было беспокойства. Наоборот — только ночью в душе военачальника воцарялась полнейшая безмятежность.

А ночь сегодня была теплая и безветренная. Ни дуновения. Листья и трава казались нарисованными — настолько были неподвижны. Нава Такаши подумал, что будет совсем неплохо, если бог луны Цукиёми и бог ветра и воды Сусаноо в эту ночь снова сойдутся в битве за владычество над страной Идзумо. От взмахов веера-тиссэн в руках Сусаноо поднимется ветер и освежит тело под кимоно, и легче станет дышать.

Но, видимо, не суждено было небесам в эту ночь увидеть битву богов. Подлунную тишину нарушали только звуки ночных птиц: уханье филина, призывные трели каких-то неугомонных птах да шорох потревоженных ветвей. А в небе, свободном от туч и облаков, висела ущербная луна.

Маслянисто-желтый свет фонарей, укрепленных на брусьях ворот, отражался в каплях росы. Такаши шагнул за зыбкую границу света и тьмы. Ему предстояло пройти двести ежевечерних шагов до пруда. Там он спустится по пологому берегу к воде, некоторое время (что важно — не считая его, а опираясь лишь на внутреннее желание или нежелание оставаться дальше) проведет у воды, созерцая окружающую красоту и предаваясь размышлениям. Потом вернется в дом.

Пруд — небольшое блюдце почти идеальной круглой формы, словно не природой создан, а человеческими руками. Пруд наполняли минеральные ключи, отчего водоем был прозрачен до дна, не зарастал водорослями и в нем не водилось ничего, кроме, может быть, каких-нибудь жуков и прочих мелких водяных жителей.

Посередине водоема покачивался плот. На скрепленных между собой, притопленных в воде бревнах горели фонари. Их крохотные огоньки отбрасывали блики на воду. Красивое зрелище… Плот распорядилсясоорудить Такаши. Он как-то подумал, что если в естественную красоту, не нарушая ее, внести небольшое дополнение, то это должно лишь усилить воздействие красоты на душу созерцателя…

Такаши вдруг показалось, что под водой около плота проскользнуло продолговатое черное тело. Нет, почудилось, конечно. Никакой рыбы в пруду нет и взяться ей неоткуда. Разве только в водоеме не надумала поплескаться выдра. Но чуть солоноватая вода, думается, ей не понравится…

Непроизвольно ускорив шаг, Такаши быстрее обычного добрался до берега. Здесь, как обычно, к его приходу уже был подготовлен соломенный коврик и небольшой столик с бутылочкой саке на нем и деревянным стаканчиком. Военачальник вгляделся в воду, обежал взглядом блюдце прозрачной воды, но ничего необычного не увидел. Значит, рыба или выдра действительно только померещилась.

Такаши опустился на соломенный коврик, налил себе саке.

Затрещали ветки и раздался хлопок, своей неожиданностью заставивший Такаши вздрогнуть…

Крупная ночная птица вырвалась из темных зарослей и пролетела над поляной, спланировав почти к самой траве в поисках одной ей видимой добычи, и скрылась опять в чаще, но, похоже, ни с чем.

Конечно, одиночество военачальника Такаши было в некотором роде искусственным. Он знал, что его самураи сейчас находятся поблизости, оберегают своего господина, тайно приглядывая за ним из лесных зарослей. Сколько их там — двое, трое? Наверное, кто-то из них и вспугнул птицу…

Стаканчик с невыпитым саке выпал из пальцев и упал в траву, когда ночную тишину разрезал, как острый клинок режет бумагу, нутряной, истошный вопль. Он доносился слева, из леса. Вопль оборвался так же внезапно, как и возник. Но вслед за ним послышался глухой вскрик справа…

— Ты слышала? — спросил Котоку.

— Да, — сказала Шито. — Это у пруда. Наверное, твой господин ругается на кого-то.

Они стояли, прижавшись друг к другу и прислонившись к необхватному мшистому стволу.

Младший самурай Котоку, конечно, понимал, что его могут наказать. Но разве велик его проступок? Если бы он стоял в охранении, тогда да — тогда бы он даже в мыслях не позволил бы себе чем-то отвлечься от исполнения долга. Но сейчас, вместо того чтобы с другими младшими самураями в задней комнате расписывать друг перед другом свои подвиги в будущих сражениях, почему бы не встретиться с Шито? Разумеется, он должен был доложить о своей отлучке одному из старших самураев, но… зачем их беспокоить по пустякам? Да и не до него сейчас старшим самураям — они оберегают вечернюю прогулку господина. А вечерняя прогулка господина длится так долго, и очень многое можно успеть сделать за это время.

— Нет, — сказал Котоку. — Что-то тут не то… Снова будто кричат. У них что-то случилось. Мне надо идти. А ты иди домой или жди меня здесь.

— Я с тобой, — быстро сказала девушка. — В случае чего я скажу, что заблудилась в лесу, вышла здесь и зашла попросить кого-то из самураев довести меня до дома, потому что боюсь разбойников.

Ей очень не хотелось оставаться одной, когда рядом происходит что-то непонятное.

— Хорошо, — после некоторого раздумья согласился Котоку. В конце концов, если женщина так боится, благородный воин не может ее бросить. Пусть благородному воину потом влетит за отлучку по первое число.

Они двинулись по ночному лесу. Сухие ветки потрескивали под ногами, шуршала тревожимая листва, осыпалась на голову и плечи хвоя, с лиц то и дело приходилось снимать липкую паутину.

— Кажется, все стихло, — прошептала Шито, остановившись.

— Идем, идем, — Котоку взял ее за руку.

…Едва прозвучал тот истошный вопль, Такаши сразу вскочил на ноги. Бросил взгляд влево-вправо. Никого. Оглянулся.

Во дворе дома что-то происходило. В распахнутом проеме ворот метались силуэты, вот кто-то упал, вот в чьей-то руке блеснул металл… Двести шагов — довольно большое расстояние, чтобы разглядеть все, как следует. Тем более ночью. Но совершенно очевидно главное — это нападение.

Правая рука Такаши непроизвольно скользнули к поясу, огладила рукоять короткого меча-вакидзаси. Длинный меч на время вечерней прогулки он всегда оставлял в доме — катана, носившая имя «Блеск тысячи огней», мешала сосредоточиваться на внутреннем «я», видимо, слишком сильный дух-ками жил в повидавшем немало яростных сражений клинке.

Он бросился к дому. «Может быть, это ссора самураев? Нет, такое невозможно… Разве только на чей-то разум нашло затмение».

Он влетел в ворота и встал как вкопанный…

…Младший самурай не мог управиться с иероглифом «дзяку».^[98] Он никак не мог добиться поставленного перед собой результата — плавного перехода линий из тонких в толстые. Этой плавности можно было добиться только постепенным увеличением нажима, но вот уже в который раз рука вдруг начинала предательски спешить, словно жила сама по себе, а не подчинялась разуму. Конечно, дело было не в руке, а в излишней горячности его характера, и эту горячность следовало обуздать.

Он услышал, как отодвинулась дверь комнаты.

— Сейчас приду! — громко сказал он, не оборачиваясь.

В ответ ничего не сказали, и это заставило его повернуть голову. То, что он увидел перед собой, совсем близко, в каком-то метре от себя, заставило его губы растянуться в улыбке. Он подумал, что его разыгрывают. Его любят разыгрывать, пользуясь тем, что он не обидчив. «Кто же это затеял?» — подумал он, продолжая улыбаться.

Его отсеченная голова с застывшей и теперь уже совершенно нелепой улыбкой ударилась о татами. Немногим позже на пол, забрызгивая его кровью, завалилось усеченное на голову обмякшее тело…

…Конечно, на полях сражений военачальник Такаши видел и не такое. Но то на полях сражений — там так и должно быть. Воины сходятся лицом к лицу и в честном поединке решают, кто из них достоин жить, а кто — умереть.

Такаши сделал несколько шагов и склонился над лежащим во дворе человеком, перевернул его с живота на спину. Лицо старшего самурая Хидэёри было искажено предсмертной судорогой боли. Остекленевшие глаза смотрели в ночное небо. Такаши подержал пальцы над губами — не дышит. Мертв. Но что его убило? Такаши заметил, что кимоно Хидэёри распорото в области сердца. Разрез вроде бы оставлен клинком, но… это не похоже на самурайский меч, это не похоже и на след от веера-оги… Пальцы Такаши испачкались в еще не свернувшейся крови.

И никого во дворе… кроме убитых. Вдобавок стоит странная, невозможная тишина. Такаши само собой пришли на ум рассказы о демонах и других злобных существах, порождаемых ночью. И ведь разрез на куртке Хидэёри мог быть проделан острым клыком, разве нет?

В пяти шагах от Хидэёри лежал Ода. Красавчик, любимец женщин, отличный фехтовальщик (может, потому что левша), заядлый, хотя и неудачливый игрок в кости. Его шея была перерезана до кости. И тоже не понятно чем.

Возле крыльца сидел еще один самурай, безжизненно свесив голову на грудь и привалившись к деревянной ограде. Военачальник узнал его еще издали по седым волосам. Айде, самый надежный и опытный из его самураев, они прошли вместе все сражения. Такаши присел возле него на корточки. Мертв, но никаких повреждений не видно. Такаши положил его на землю, перевернул, ощупал. Ничего, никаких ран и сломанных костей. Он приложил ухо к сердцу. Нет, никаких сомнений — мертв. Но что его убило?!

И эта мертвая тишина вокруг дома и в самом доме. Будь все проклято! Такаши вдруг понял, что он разлюбил тишину и одиночество навсегда.

Неужели никого не осталось в живых?! Но женщин, его жену и ее служанку, не должны были тронуть! Зачем им женщины?

«Кому „им“?» — тут же спросил Такаши сам себя. Если это темные силы, то…

Сперва следовало добраться до катаны, потом найти жену, а потом уж он обыщет здесь все. И если это люди, а не демоны, то, сколько бы их ни было, им отсюда не уйти.

Такаши поднялся по ступеням крыльца. Никого и ничего. Теперь налево, в комнату, где на стене висит его верный меч.

Никого в этой комнате — ни своих, ни чужих. И жуткая тишина в доме…

Такаши снял со стены катану, выдернул меч из ножен, ножны положил на пол.

И в этот момент обострившимся чутьем Такаши почувствовал, что в доме он не один. Вот только люди это или не люди? Страх кольнул Такаши под лопатку — а вдруг не люди…

Он уже и забыл, когда последний раз испытывал страх. Наверное, когда сына за ногу укусила гадюка и сын проболел несколько недель. Тогда все обошлось — опухоль спала, сын окончательно оправился, но первые дни, когда жизнь сына висела на волоске, Такаши прожил в состоянии сильного страха и этого страха не стыдился — это был его единственный сын.

И сейчас военачальник не устыдился своего страха: он не боялся никого из человеческого племени, но прекрасно понимал, что бессилен против тварей из мира иного, а бессилие невольно порождало страх.

«Спокойно, спокойно, — сказал он себе. — Твои верные мечи при тебе. Сейчас это важнее всего». Стараясь ступать бесшумно, он вышел в коридор, сделал по нему несколько шагов и остановился перед дверью в комнату, в которой он принимал редких в его доме гостей. Подумал: «Хорошо, что в доме повсюду еще не потушены светильники — вторая рука не занята фонарем, а свободна, если понадобится, для вакидзаси».

Ощущение чужого присутствия еще более сгустилось. Очень на то похоже, его поджидают за порогом. Вряд ли стоят прямо перед дверью, скорее притаились слева или справа от дверного проема, прилипнув к стене.

«Как они смогли застать врасплох моих самураев? Это никому не удавалось. Не люди, не люди…»

Застыв у порога, Такаши напряженно вслушивался. Никаких посторонних звуков. Где-то рядом билась о стену, судорожно трепеща крыльями, ночная бабочка — они каждый вечер залетают в дом.

Такаши глубоко вздохнул, резко выдохнул, рывком отодвинул дверь и бросил себя через порог.

Влетев в комнату, на ходу развернулся и замер на полусогнутых ногах. Катана ничуть не дрожала в отведенной руке.

Но — никого и ничего. Пусто. А чутье на опасность не просто сгустилось до предела, оно сжимало голову стальным обручем. Полное впечатление, что противник находится прямо перед ним, но Такаши его не видит…

…Выйдя из-под ветвей, Котоку и Шито ступили в луговую траву. Шито задрала голову и посмотрела на луну, будто там крылась разгадка всполошивших их звуков.

— Плот у берега, — Котоку вытянул руку в направлении пруда. — И господина нет на месте.

Шито крепко сжала его запястье.

Котоку посмотрел в сторону дома. Такая тишина стояла вокруг, что в худшее никак не верилось, но именно беззвучие и таило в себе угрозу. Должны звучать человеческие голоса, ведь тот крик должен был всполошить не только их.

— Возле плота… Что это?! — полным ужаса голосом прошептала Шито, отступая за спину Котоку.

Младший самурай еще раз, более пристально взглянул на плот и понял, о чем говорит девушка. В воде возле плота темнело… нечто, очертаниями напоминающее тело человека, лежащего на поверхности воды спиной вверх.

— Я туда, — проговорил Котоку, — а ты беги домой.

— Я никуда не уйду, — она вцепилась в него обеими руками.

— Хорошо, — согласился Котоку, которому ничего другого и не оставалось, — только отпусти меня. Мешаешь… Вдруг потребуется выхватить меч.

Они направились к пруду. Приблизились к плавучему сооружению из бревен.

— Стой здесь и гляди в оба. Слышишь меня? — Котоку заглянул ей в глаза.

— Да, — отозвалась Шито. Котоку ободряюще сдавил ее плечи.

Торцы бревен касались берега, все остальное находилось в воде. Когда Котоку ступил на плот, тот качнулся под ним.

Он сделал шаг и… почувствовал, что теряет равновесие. Отчаянно замахал руками. Но удержаться не смог. Его словно бы тянули за ногу, нога потеряла опору и соскользнула с последнего бревна в воду. Самурай увидел под собой черную гладь водоема с размытым в ней отражением ущербной луны. Он упал в это отражение, разбивая его.

Шито вскрикнула, когда что-то обвило ногу Котоку. Потом закричала «Котоку!», но предупреждение опоздало — мужчина уже обрушился в воду, взметнув блеснувшие в ночном свете брызги.

— Котоку! Котоку! — кричала она, видя, как бьют по воде его ноги, руки взлетают и опускаются в пену и брызги.

Шито парализовал страх, тело окаменело, жили одни глаза, широко распахнутые ужасом. Она не могла заставить себя сдвинуться и сделать хоть что-то. «Почему он не встанет на ноги, там же мелко?»

Но все вдруг прекратилось. И вновь стало тихо. Котоку покачивался на успокаивающейся поверхности, лицом вниз. И тогда Шито побежала. Ее столкнул с места дикий ужас. Он погнал ее к распахнутым воротам дома господина Нава Такаши, где должны быть другие самураи, они ее спасут. Ее губы продолжали шептать на бегу: «Котоку, Котоку».

Подошвы отталкивали тело от влажной земли. Она держалась протоптанной тропы от пруда до ворот, чтобы высокая трава не тормозила бег. Ворота все ближе. Но что это там лежит во дворе, на песке? Это человек? Не может быть!

Что-то осой прожужжало за ее спиной. Она не оглянулась. Она продолжала бежать. Продолжала, уже почувствовав в себе инородное тело. Сзади, в шее.

Трава надвинулась на нее. Она поняла, что падает, когда уже ударилась о землю. Боль пришла и тут же пропала. Пропала, когда в глаза хлынула темнота. Темнота и кружение. Кружение, усиливающееся и уволакивающее куда-то вниз…

…Такаши стоял посреди гостевой комнаты с катаной в закаменевшей от напряжения руке. «Где ты и кто ты? Ушел из дома или здесь? Как ты выглядишь? Человек или тварь?»

Такаши никак не мог сойти с места. Чутье, которому привык доверять и которое не раз спасало ему жизнь, безошибочно предупреждая об опасности, сейчас вопило, скребло по нервам, кричало: «Рядом! Рядом!»

— Где же ты? — прошептал Такаши. — Выходи! Я жду.

Сверху донесся шорох, и в тот же миг на голову и плечи обрушилась тяжесть, сбила с ног, подмяла под себя. «Откуда?! Как он мог удержаться на потолке?»

Его вдавили лицом в шершавые циновки. Катана отлетела в сторону, заткнутый за пояс вакидзаси больно врезался рукоятью в живот. Но что эта боль по сравнению с той, которой отзывается сдавливаемое горло, сдавливаемое чем-то узким и каменно-твердым, обвившим шею. Удавка!

Такаши попытался завести пальцы под удавку, пальцы наткнулись на металл, нащупали звенья узкой цепи. Но оторвать от себя не получалось. Это рука? Но какая же в ней сила! Перед глазами пол, голову не вывернуть. Ноздри чувствуют запах чужого пота. Слышится сопение. Он попробовал вытащить вакидзаси. Но руку придавило к полу чье-то колено. Бесполезно, все бесполезно. Спину неумолимо придавливает к полу чужая тяжесть.

Так человек ты или нет?

Такаши понял, что сейчас умрет, что уже ничего не сможет сделать, что сознание покидает его, но… но надо как-то извернуться и увидеть своего убийцу.

Неимоверным усилием повернул голову. Еще немного… Перед глазами все плывет, рот судорожно открывается в попытках вдохнуть…

— Мне приказали назвать имя, — он не увидел, зато услышал голос врага. — Это имя — Белый Дракон. Белый Дракон велел передать, что ты был достойным противником и ему жаль, что у него отныне не будет столь достойного врага. Ты принимаешь смерть от Белого Дракона…

Такаши захотел выкрикнуть проклятие, раз он не мог сделать ничего другого. Но он не мог вдохнуть воздух.

А потом он почувствовал легкий толчок под сердцем, словно пальцем надавили, и все потонуло в беспросветно-черной пелене… так похоже, что он попал в самую сердцевину дождевого облака…

Но Нава Такаши умер не тотчас. Нанесенный ему удар давал возможность прожить еще какое-то время. И его жена тоже не была убита, а была лишь оглушена. Когда она пришла в себя, то бросилась на поиски мужа. Муж умер у нее на руках, успев назвать имя своего убийцы. Белый Дракон.

Часть первая ЖИТИЕ ФЕОДАЛЬНОЕ

Глава первая ХАНДРА ДРЕВНЕРУССКОГО ДАЙМЁ

— Шел четвертый месяц увлекательного правления, — пробормотал Артем на чистом русском языке и шлепнул ладонью по мутной воде, подняв тучу брызг.

Потом он вытянул руку над головой и призывно щелкнул пальцами. На призыв незамедлительно откликнулся слуга по имени Рётаро. Он сидел в двух шагах, возле фурако, то бишь деревянной бочки-купели, на господина не пялился, но не выпускал из поля зрения ни на секунду. Был настороже, чтобы не пропустить момент, когда хозяину что-то понадобится. Хозяину понадобилось. Причем хозяину даже не пришлось уточнять, что именно ему нужно, — за четыре месяца слуга неплохо изучил привычки и жесты господина.

Рётаро схватил стоявший в тени поднос с саке и легкой овощной закуской, просеменил к бочке, поставил поднос на ее край.

Этот слуга достался Артему от предыдущего, свергнутого Артемом даймё… Впрочем, и все остальные слуги господина Нобунага в полном составе перешли в услужение к новому хозяину. Никто из них не покончил с собой, не подался в бега. Все-таки не самураи, а люди простые, по большому счету, им что один хозяин, что другой — все едино, лишь бы кормил посытнее и бил пореже…

Рётаро стоял рядом с бочкой, сложив руки на животе и зажмурившись, как кот. А когда Рётаро жмурился, улыбался или иным образом приводил в движение лицевые мышцы, то физиономия у него покрывалась тысячью морщин и становилась совершенно плутовской. Глядя на него в такие моменты, Артем вспоминал игрушку из своего далекого (ох, из какого офигительно далекого!) российского детства — кукольная голова из поролона или какого-то похожего материала, которую надеваешь на руку, а когда шевелишь пальцами, тряпичная морда смешно сморщивается. А еще такие лица, как у Рётаро, принято сравнивать с печеным яблоком.

Из-за этих морщин невозможно было понять, сколько же лет слуге. В спокойном состоянии лицо кажется молодым, стоит появиться морщинам — старик стариком. Можно было бы, конечно, спросить у самого Рётаро, но Артем не спрашивал. Во-первых, не пристало самураю высокого ранга интересоваться возрастом слуг, по идее он на них должен обращать внимание не больше, чем на циновки, по которым ходит, а во-вторых, полученный ответ убивает вопрос, а вместе с ним загадку и тем делает жизнь скучнее. Правда, уж кому-кому, а Артему не приходилось жаловаться на скуку. Веселья в его жизни хватало. Даже порой зашкаливало с весельем…

— Ну, за императора всея Ямато! — по-русски произнес Артем и влил в себя содержимое глиняного сосудика.

Рётаро, изучивший все повадки господина, знал, каким будет следующий приказ всесильного даймё.

— Рётаро, позови Мито! — Артем бросил слуге пустой сосуд из-под саке, и это был уже пятый за сегодня сосуд. — Впрочем, ты и сам все знаешь, старый плут…

Не только Рётаро прекрасно изучил привычки господина, то же самое можно было сказать и об остальных обитателях замка. Та же Мито — в этом можно не сомневаться — уже сидит с бива наготове возле окна на женской половине. Прислушивается, ждет, когда ее позовут. А раньше положенного показываться на глаза хозяину не решается — хозяин может и осерчать. Ведь сегодня хозяин хандрит.

Незнакомое слово «хандра» обитатели замка выучили за четыре месяца и уже даже перестали считать чужеземным, более того, оно давно уже шагнуло за пределы замка и уверенно входило в речь обитателей провинции. Японцы понимали это слово как «сумеречное состояние души».

Вот аккурат в это самое сумеречное состояние их даймё время от времени и впадал. А последнее время впадал все чаще и чаще…

Мито, семеня, пробежала от крыльца до бочки, упала на колени на заранее расстеленную Рётаро циновку, склонилась низко, едва не касаясь лбом земли. Замерла в ожидании приказов господина.

— Играй, Мито! — сказал Артем. — Нашу…

— Хорошо, господин.

Мито кивнула, положила бива на колени. Тронула струны.

В замке считали, что даймё поет свои песни на древнем колдовском языке, этим пением отгоняет злобных духов, которые погружают его душу в сумеречное состояние. И не песни это вовсе, а заклинания. Ведь человеческое воплощение могучего Бьяку-Рю, сиречь Белого Дракона, не может не владеть действенными заклинаниями против злобных духов.

Артем, разумеется, никого ни в чем не разубеждал, еще не хватало! Пусть себе ищут и находят лишние подтверждения могущества Белого Дракона. Это работает на укрепление власти даймё — все хорошо, все правильно, все годится.

— Счастье вдруг как-то раз… — запел Артем под аккомпанемент бива. Певец из него был, конечно, аховый, но дело же не в попадании в ноты и не в лазурной чистоте голоса, а в душе, которой поет русский человек.

— …Постучалось в двери. Неужель ты ко мне? Верить иль не верить?

Артем щелкнул пальцами, и Рётаро со всех ног припустил за новым сосудом с саке.

— Тот, кто ждет, все снесет, как бы жизнь ни била. Лишь бы все, это все не напра-асно было…

Артем знал, о чем думает сейчас его слуга. А думает он о том, что господин еще не один раз пошлет его за саке и еще не одну песню исполнит, после чего выберется из фурако, сильно покачиваясь, направится в замок, поднимется в зал для занятий кэмпо. Там господин возьмет не деревянный меч — боккэн, а свой длинный, остро отточенный — «Свет восемнадцати лун». И будет рубить им воздух, сражаясь с тенью. Он может сражаться с тенями долго, очень долго, в этот момент господина тревожить ни в коем случае нельзя, что бы ни случилось, иначе господин придет в сильнейшую ярость. Еще два месяц назад не пришел бы, а сейчас — обязательно разъярится. Изменился господин за последнее время.

А поди тут не изменись! Только из-за трех покушений можно измениться, не говоря уж про то, чтобы захандрить всерьез и надолго. А тут еще во время последнего покушения гибнет один из ближайших сподвижников, один из вернейших людей. Юноша Касаи. Он прикрыл Артема своим телом, бросившись под отравленный кинжал.

Касаи вовремя распознал убийцу в невзрачном, одетом под батрака-поденщика человечке, стоявшем на обочине. Артем ехал по дороге вместе с несколькими сопровождающими. Это был рядовой выезд даймё в город Ицудо — если не каждый день, то на неделе раз по пять даймё бывал в городе по тем или иным делам или просто проезжал через город, куда-то направляясь.

«Батрак-поденщик», как и должны поступать простолюдины при виде самурая высокого ранга, склонился в низком, до земли, поклоне. А потом и вовсе упал на колени в дорожную пыль.

Дело происходило на повороте перед мостом, перекинутым через Бездонный Овраг. Это уже потом Артем сообразил, что «батрак-поденщик» не случайно оказался тут, а тщательно выбирал место для встречи с даймё. Дорога здесь резко сужалась, и, шагнув перед тем, как упасть на колени, «поденщик» оказался в каком-то метре от пути следования даймё. И шагнул вперед он аккурат тогда, когда к нему приблизилась лошадь даймё. Артема нисколько не встревожило это незначительное обстоятельство. И он прозевал тот момент, когда «батрак» из рукава грязного, латаного-перелатанного кимоно вытряхнул в ладонь узкий кинжал и стрелой метнулся к его коню. Артема спас Касаи.

Касаи, как он это обычно делал, бежал чуть позади лошади Артема, положив ладонь на круп. Видимо, он сразу что-то заподозрил, потому что загодя переместился ближе к всаднику.

Бросок Касаи совпал по времени с броском «батрака», и телохранитель Артема сумел отрезать убийцу от господина.

К несчастью, с реакцией и проворством у «батрака-поденщика» оказалось все в порядке, и он не дал Касаи ни выбить кинжал, ни взять себя в плен — чего добивался Касаи. Убийца увернулся от захвата и всадил кинжал в левый бок телохранителю даймё. А телохранитель, понимая, что не имеет права дальше подвергать опасности жизнь господина, сокрушающим ударом голой руки в горло убил нападавшего.

Касаи умирал в страшных мучениях. Но, к счастью, — если, конечно, в этом всем можно усмотреть хоть какое-то счастье, — мучения длились не долго. Яд, которым было смазано лезвие, оказался быстродействующим. «Судя по почерневшим губам и красным глазам, это яд из крови тритона, гадюки и черного лотоса, — объяснил потом Такамори. — Им пользуются, когда нет необходимости, чтобы человек умирал в муках, а нужно лишь, чтобы он умер как можно быстрей».

Артем тогда стоял над скрючившимся замертво в дорожной пыли Касаи, на месте которого должен был оказаться он, и мысли в его голове крутились насквозь странные и несвоевременные. Он думал о том, что в обязательных поклонах при проезде высоких особ изначально был заключен сугубо практический смысл. Из подобного положения не больно-то удобно срываться в атаку. И к тому же не вовремя распрямившийся и даже просто поднявший голову человек мгновенно привлечет внимание охраны.

«Черт, — поймал себя тогда на мысли Артем, — все лучше и лучше понимаешь кровавых тиранов и диктаторов-параноиков, которым всюду мерещились заговоры и наемные убийцы. Еще немного, и, как товарищ Сталин, я начну повальные чистки самурайских рядов в подотчетной мне провинции». Еще он подумал тогда о том, что одним человеком, чьего предательства можно было не опасаться, рядом с Артемом стало меньше. Их и без того было немного…

И это было третье покушение. А сперва Артема попытались отравить. Случилось это вскоре после разгрома монголов, через неделю после триумфального возвращения даймё в замок. В общем-то, отравили бы как нечего делать, если бы не нашлось кому думать за Артема. А думал за него Такамори. Не спрашивая разрешения у господина даймё, он заставлял одного из слуг пробовать всю еду, которую подавали на стол господину, и лично за этим следил.

После одной из таких проб слуга-пробовальщик умер. Дознаваться, кто подсыпал яд, не пришлось. Другой слуга (тоже из тех, что достались от прежнего даймё), увидев, что покушение провалилось, покончил с собой. И поди узнай, сам ли он надумал извести нового даймё, допустим, не поверив, что его новый господин — человеческое воплощение Белого Дракона, или действовал по чьему-то наущению.

Ну, а второе по счету покушение было каким-то несерьезным, больше похожим даже не на покушение, а на предупреждение. Отряд ехал по лесной дороге, и из зарослей вылетела стрела. Никого не задев, она просвистела между Артемом и ехавшим вслед за ним самураем. Сопровождавшие Артема самураи бросились в лес, добросовестно прочесали окрестности, но никого и ничего там не обнаружили.

Правда, Такамори в версию предупреждения не поверил. «Если бы захотели предупредить, — сказал он, — пустили бы стрелу ближе к человеку, которого предупреждают. Тем показали бы, что в любой момент, когда захотят, смогут его убить. Только зачем кому-то вздумалось предупреждать? Ради чего? Думаю, все проще. У наших врагов не нашлось под рукой хорошего стрелка из лука. Послали кого ни попадя, какого-нибудь никудышного ронина, трусоватого, но готового за плату на любую грязную работу. По причине своей трусости он и стрелял с большого расстояния, а после выстрела тут же убежал. Попасть можно было лишь при большой удаче, а удача в тот день отвернулась от него. Зато удача благоволит Белому Дракону». «Обидная твоя версия, — сказал Артем полушутя-полусерьезно. — Выходит, совсем меня не уважают, раз посылают каких-то трусоватых ронинов».

Но в одном старый лис Такамори был абсолютно прав — все эти покушения замечательным образом работали на укрепление авторитета Белого Дракона. Слухи о неуязвимости Бьяку-Рю мгновенно облетали провинцию. А по дороге, как положено слухам, они обрастали фантастическими подробностями. И уж тут не одной стрелой из кустов пытались застрелить даймё, стрел было множество, как и лучников, перегородивших дорогу Белому Дракону. И даймё останавливал полет стрел, вытянув перед собой руку.

И как раз вся эта мифология, которой благодаря покушениям обрастало имя Белого Дракона, позволяла Артему заподозрить в покушениях… самого Такамори.

Да, трудно представить другого человека, которому была бы столь невыгодна смерть Артема. Да, со смертью даймё Такамори потеряет слишком многое. Только никто и не говорит, что Такамори собирается убивать своего покровителя. Он всего-навсего инсценирует покушения, чтобы повысить авторитет этого самого покровителя и упрочить его положение, а вместе с ним и свое собственное. И уж в чем не приходится сомневаться, так это в том, что Такамори с легкостью необычайной принесет в жертву какого-то слугу… Правда, с третьим покушением в этом случае получается неувязочка. Принести в жертву единоверца, даже ради такой благой цели, как укрепление авторитета покровителя и благодетеля, Такамори никак не мог. Для него жизнь любого яма-буси, как своего, так и чужого клана, священна.

Но если не Такамори, то кто? Кто стоит за покушениями? И приходится признать, что имеется слишком много кандидатов на роль Доктора Зло, чтобы остановиться на ком-то одном.

Например, сын убитого Артемом даймё. Пусть убитого в честном поединке, но у сына даймё на этот счет может быть другое мнение.

Или заказчиком покушений мог быть любой из самураев высокого ранга, проживающий в этой провинции, а то и в Киото, или в Камакура, кого вполне устраивал в должности сюго, то есть военного губернатора провинции, даймё Нобунага и совсем не устраивает некий гайдзин, правящий под именем Ямомото и называющий себя человеческим воплощением великого и ужасного Бьяку-Рю. Открыто противостоять победителю монголов и герою народных легенд неразумно, а вот послать наемных убийц — это запросто, на это можно и не пожалеть коку-другое риса.

И наконец, желать смерти даймё под именем Ямомото может вообще любой из самураев страны Ямато. Причина для ненависти найдется, выбирай любую: верность Нобунага и желание отомстить за него, непереламываемая убежденность в том, что любой чужак — враг, кем бы он ни был и от каких бы монголов ни спасал, ну и так далее…

Наверное, если бы Артему удалось остановиться на одном кандидате в Доктора Зло, то можно было бы что-то придумать. Скажем, нанести упреждающий удар. А так, скорее всего, удар будет нанесен вновь по нему. И поди догадайся, откуда и когда ждать его в следующий раз…

Ну, и в любом случае, согласитесь, размышления на тему «Кто организует против тебя покушения» никак не способствуют душевному спокойствию. А если эти размышления вкупе с раздумьями на тему «Откуда придет следующий убийца» не отпускают тебя ни на миг — до паранойи или какого-нибудь другого психического расстройства рукой подать. Вот она, блин, оборотная сторона власти. И это еще власть небольшая, размером с провинцию. А что же творится с людьми, которые распоряжаются огромной страной?

Словом, не приходится удивляться, что бывший цирковой артист, ранее употреблявший алкоголь лишь по великим праздникам и с превеликой осторожностью, вдруг приохотился к саке. Может быть, как раз странно было бы, если бы не приохотился. Вот такие дела…

Но на этот раз хандрившему даймё не удалось исполнить весь свой обычный для подобных дней песенный репертуар. Даже не удалось закончить начатую песню.

Артем увидел, как по дорожке, поднимая пыль соломенными сандалиями, в сторону навеса к нему несется кривоногий Рётаро. Слуга с разгона упал на колени перед бочкой с господином, уткнулся лбом в землю.

— Господин! — закричал Рётаро, не поднимая головы. — К замку движется отряд самураев. Больше одной руки, но меньше двух рук всадников. Много рук асигару.^[99] И еще — женские носилки.

— Цвета? — быстро спросил Артем.

— Черные с желтым.

— Открыть ворота! — Артем выпрямился в бочке. — Рётаро, дуй к воротам, встретишь гостей! Проводишь их в комнату для чаепитий.

Артем перемахнул через край бочки, спрыгнул на землю голым пред светлы очи слуг и служанок.

Артем не стеснялся, и вовсе не потому, что опростился в стране Ямато. Просто уже привык к тому, что понятие стыда в Ямато несколько иное. Стыдно, например, не выполнить приказ. Настолько стыдно, что и жить после этого никак нельзя. А голым показаться не стыдно. Нет срамных органов, потому что не существует для японцев такого понятия, как «первородный грех», и боги не называли греховным то, что естественно, что приносит удовольствие людям и самим богам.

Артем засунул ноги в гэта, на ходу вытираясь куском материи, направился в замок. Следом за ним поспешал Рётаро, который нес в руках одежду господина. То была повседневная одежда, а Артем хотел встретить гостей в одежде парадной.

А что самое приятное — хандру как рукой сняло. Артем знал, кто к нему пожаловал. Ох, и заждался он этих гостей…

Глава вторая ЧЕРНОЕ С ЖЕЛТЫМ

Черное с желтым — это были цвета рода Кумазава. Конечно, и у других самурайских домов могли быть такие же цвета. Однако упомянутые Рётаро женские носилки не оставили у Артема никаких сомнений — «к нам едут Кумазава». Причем оба Кумазава — брат и сестра. Особенно, конечно, обрадовали Артема эти самые женские носилки.

Чего уж там себя обманывать — одной из причин его хронической хандры (а кто знает, может, и вообще главнейшей причиной) как раз и было отсутствие рядом Ацухимэ.

Он ведь так и не видел ее с тех пор, как отправился на побережье встречать монгольские корабли. Тогда он еще, помнится, умилялся сусальности этой истории: рыцарь отбывает в дальний поход, а дама сердца машет вслед платочком и по ее щеке катится крупная, родниково-прозрачная слеза.

Ага, катилась по ее щеке слеза, как же! Точно так же она роняла слезы, как дожидалась его возвращения!

Как выяснилось, Ацухимэ на следующий же день покинула замок и отправилась в столицу. Хорошо еще, что ушла не тайком и не в одиночку. А с нее бы сталось! Однако на этот раз благоразумие (и это чертовски удивительно!) не покинуло представительницу рода Кумазава — она взяла не только лошадь, но и провожатых из числа самураев — из тех, что Артем оставил для охраны замка. За два дня они добрались до города Химедзи, что находится на полпути в столицу. Там по настоянию госпожи остановились на постоялом дворе, чтобы дождаться известий с побережья.

Известия о победе над монголами разнеслись по городам и весям со скоростью необычайной (ну, надо думать, событие-то эпохальное, доселе страна Ямато не знала ни иноземных нашествий, ни, соответственно, и отражений таковых!). Едва вести достигли города Химедзи и постоялого двора, как Ацухимэ велела не мешкая собираться в дорогу. Они продолжили путь в Хэйан. В столице, передав дочь рода Кумазава с рук на руки представителям дома Кумазава, самураи без промедления выступили в обратный путь.

Честно говоря, Артема удивило, что Ацухимэ не стала дожидаться его возвращения. И удивило неприятно. А ему казалось, что между ними зарождается что-то похожее на взаимность, вспыхивает та пресловутая искра. Он долго изводил себя вопросами: «Почему? Почему она сбежала? Или я для нее был только соратником по борьбе? Всего лишь случайным спутником, с которым какое-то время было по пути? А как только дорожки разошлись — из сердца вон?»

Но пойди найди ответы на эти непростые вопросы. Для того надо в равной мере постигнуть и тайны женской души, и причудливость японского образа мыслей. То и другое нелегко. Короче говоря, оставалось только тешить себя слабой надеждой, что Ацухимэ бежала не от чего-нибудь другого, а от своих чувств к нему, гайдзину по имени Артем. А вдруг и вправду в девичьей душе разгорелась нешуточная борьба между чувствами и долгом? И некогда принятое ею решение оставаться, как она это сама называла, «чистой» во имя служения своей стране на ответственном посту домоправительницы сёгуна или кого-то в этом роде уже не казалось ей правильным выбором? Испугалась, что не сможет устоять перед искушением, и сбежала…

Выяснить у самой девушки, что да отчего, не представлялось возможным. А как тут выяснишь? Только при личной встрече или письмом. Сама Ацухимэ ни в Ицудо, ни в иные города этой провинции не наведывалась… впрочем, как и Артем в японскую столицу.

Нет, оно бы, конечно, было бы небезынтересно посетить столицу страны Ямато. Любопытно было бы поглядеть, как выглядит главный город древней Японии, чем, понимаешь, живет и дышит. Одним глазом взглянуть на императора. Чего-чего, а средств на такую прогулку новоявленному даймё и тайному покровителю всех игорных заведений своей провинции хватило бы с избытком. В битком набитый аристократами Киото он заявился бы не занюханным провинциалом на старой кляче, а вполне пристойно упакованным, конкурентоспособным самураем.

Однако умные люди показываться в Киото ему пока не рекомендовали. Равно как и в другом столичном городе — Камакура. И с доводами этих людей Артем вполне соглашался.

Что же касается переписки… Это-то пожалуйста. Бери тушь и кисточки, доверяй рисовой бумаге сокровенные мысли, сворачивай послание в трубочку, засовывай в бамбуковый пенал и отправляй в Киото самурая с поручением вручить письмо лично госпоже Кумазава Ацухимэ.

За четыре месяца Артем так ни одного письма и не отправил. Правда, писать пытался. Но потом свои недоконченные опусы рвал или сжигал. Путаница в мыслях, переложенная в иероглифы, отчего-то выглядела чудовищно нелепой. Видимо, для выражения хаоса иероглифы совершенно не годятся, и для путаницы нет ничего более подходящего, чем язык берез и осин. Да вот только на том языке Ацухимэ пока еще ничего не понимала…

Кстати, о березах и осинах. Во время участившихся приступов хандры Артему все чаще приходила в голову дикая мысль: «А не рвануть ли отсель как раз к тем самым осинам?»

И не то чтобы его мучила эдакая белоэмигрантская ностальгия: припасть к тоненьким березкам, набрать в дрожащие ладони родной землицы да прослезиться под малиновый звон колоколов. Нет, Артем отчетливо понимал, что на родных просторах он будет ощущать себя никак не меньшим чужаком, чем здесь. Даже, пожалуй, еще большим чужаком, как это ни странно. Потому как здесь он уже вжился в местную реальность. И не просто вжился, а отвоевал себе положение, силу, власть…

Только вот коварные мыслишки под покровом хмельного тумана нет-нет да и просачивались в голову, что твои партизаны во вражеский тыл. И после пяти-шести сосудов саке Артем принимался размышлять о том, что средств на покупку корабля у него вполне хватит. На этом корабле он переправится через залив, а далее пойдет на нем вдоль корейского берега сперва на юг, потом повернет на запад. Пойдет, следуя всем изгибам береговой линии. Рано или поздно доплывет до реки Ефрат (месторасположение которой представлял — запомнил по карте в учебнике истории), а потом — по ней вверх, до упора. А от того упора уже рукой подать до русских земель, до стольного града Киева. («Какой там князь у нас сейчас заправляет? — пытался вспомнить акробат. — А пес его знает! Плохо быть исторически неграмотным».) Викинги же доплывали до Америки, а думается, их драккары вряд ли намного превосходили мореходными качествами здешние лоханки… (Правда, Артем пока не вникал в мореходные качества здешних лоханок, даже и не видел их вовсе.)

Товарищи верные в спутники найдутся. Скажем, нет ни малейших сомнений, что за ним в дальнюю дорогу последуют все яма-буси клана Такамори во главе с последним, потому как им здесь без него придется несладко. Какое там несладко! Перебьют их в два счета или загонят в леса и будут травить, как травят тигров-людоедов — всем миром. Уж лучше полные неизвестности дальние края. Правда, их всего-то раз-два и обчелся, но это неважно, зато каждый стоит дюжины.

И еще с ним отправятся те самураи, которых он приблизил к себе за четыре месяца. Из которых сколотил своего рода преторианскую гвардию, то есть поступил, как и положено поступать новому властелину — окружил себя людьми, всем тебе обязанными, поднятыми тобой из грязи в князи, что в нашем случае означает поднятыми до положения самураев даймё с ежегодным доходом в сто пятьдесят коку риса (весьма недурным по здешним меркам). Эти самураи разве что не молятся на своего господина и последуют за ним куда угодно, если господин скажет «надо». Их вассальная преданность порой поражала Артема. Не приходилось сомневаться, что они ринутся даже на стократно превосходящего противника, если он покажет на него пальцем и скажет «вперед». Ринутся без всяких колебаний и страха за свою шкуру. Разве что супротив императора не пойдут, микадо для любого японца священен. «Обреченные на верность» — это определение самураев он вычитал еще в прежней своей жизни. Точное определение, ничего не скажешь…

Словом, есть с кем отправиться в дальние края. Выйдет великолепное путешествие с абсолютно непредсказуемым исходом, и уж точно оно излечит бывшего циркового гимнаста от тоски-печали…

Вот такие странные мысли одолевали Артема во время острых приступов хандры. Конечно, всерьез он никуда не собирался отправляться, тем паче за тридевять земель. Просто грызло что-то изнутри, непонятное и необъяснимое. Какой-то червь сомнения и беспокойства. Позывы бежать к чему-то или от чего-то, чтобы заглушить тоску. Может быть, подобные белоэмигрантские страдания есть неизбежная участь любого русского человека на чужбине?

«Следует признать — вовремя приехали Ацухимэ и Хидейоши», — подумал Артем, заканчивая переодеваться в парадное кимоно…

Он повязал пояс-оби, засунул за него оба меча, одним из которых был «Свет восемнадцати лун». Заканчивая с туалетом, собрал волосы на затылке в пучок, закрепил специальными деревянными заколками. «Ацухимэ, поди, не сразу и признает».

За четыре месяца его внешность изменилась. Он отрастил длинные волосы и теперь носил (а куда деваться!) самурайскую прическу сакаяки, то есть выбривал волосы у лба полумесяцем. И еще его лицо теперь украшали щеточка усов и небольшая бородка, которая чуть позже и чуть в других краях будет зваться эспаньолкой. («А спроси, зачем я ее отрастил, пожалуй, и не отвечу. Вот взбрело в голову, и отрастил».) Каждое утро брадобрей Дандзюро подбривал ему лоб и подравнивал растительность на лице — господин даймё должен выглядеть безупречно.

Сперва, правда, Артем хотел побриться наголо, чтобы не смущать японцев русым цветом волос. Но его отговорил Такамори. «Ты же известен как человеческое воплощение Белого Дракона. Твои светлые волосы все время напоминают об этом тем, кто вдруг станет забывать». Поразмыслив, Артем признал доводы Такамори разумными.

Ко всему прочему за эти четыре месяца Артем основательно загорел, поскольку много времени проводил на улице, на ветру и на скаку. Его кожа утратила бледно-городской цвет, с каким он явился в Страну восходящего солнца, и покрылась ровным коричневым загаром.

«И вот уж кто точно меня бы неузнал, так это цирковые, — иногда думал он, когда смотрел на свое отражение в воде или в зеркале из отполированного металла. — Явись я им таким чудом, бросились бы наутек с криками „Шайтан! Шайтан!“».

— Ну все, — сказал Артем, отодвинул решетчатую бумажную перегородку и вышел в коридор.

Брат и сестра дожидались его в комнате для приема гостей. Эту комнату Артем устроил на втором этаже рядом с залом для занятий кэмпо. Окна комнаты выходили на небольшой сад с сакурами, с живописно обложенным камнями родником, с бамбуковым желобом, по которому ключевая вода стекала в небольшой пруд.

Когда он вошел, гости поднялись с циновок. В отличие от Артема, оба Кумазава за четыре месяца внешне нисколько не переменились. Сестра была столь же хороша собой, а Хидейоши… Ну а что Хидейоши? Все такой же Хидейоши — в лице, осанке, в каждом жесте виден конфуцианский благородный муж. (Правда, Конфуция Артем ни там, ни здесь не читал, однако здесь умные люди достаточно, как он считал, толково и квалифицировано растолковали ему, что к чему в этом конфуцианстве и что имел в виду китайский мыслитель под сочетанием слов «благородный муж». Касаемо последнего — Кумазава Хидейоши, как вывел для себя Артем, полностью бы устроил старину Конфуция.)

Почему-то Артем полагал, что, едва он увидит Ацухимэ, у него пойдет кругом голова, как, бывало, кружилась она у него и раньше от близости прекрасной японки, когда вдвоем они странствовали по провинции. Однако никакого головокружения не случилось. И сердце не сорвалось с цепи и не пустилось в бешеный перепляс. Кто его поймет, это сердце… Хотя, конечно, вновь видеть Ацухимэ ему было чертовски приятно.

Сперва низко поклонились гости, прижав кулаки к бедрам. Они не распрямлялись, дожидаясь ответного поклона хозяина, тем самым выказывая уважение хозяину дома и влиятельному господину.

Артем склонился в поклоне чуть менее глубоком, чем у гостей. И дело тут не в меньшем уважении, а в церемониальных тонкостях. Ведь это не он зазывал к себе в гости, это к нему пожаловали незваные визитеры. Поэтому более глубокий гостевой поклон — как бы извинение за то, что потревожили, может быть, даже оторвали хозяина от каких-нибудь важных дел.

Что-что, а науку поклонов за эти месяцы Артем освоил почти в совершенстве. Без нее тут никуда.

— Сядем, — Артем показал на столик.

На застеленный тонкой бумагой стол расторопными слугами уже были выставлены холодный чай и рисовое печенье. Едва все опустились на колени, как Хидейоши протянул Артему бамбуковый пенал. Артем открыл его и достал свиток бумаги. Развернул и прочитал: «Доставит его Кумазава Хидейоши. Писано от тэнно^[100] Сидзё к даймё Ямомото, какового почитают за воплощение Бьяку-Рю. Тэнно Сидзё зовет даймё Ямомото ко двору. Кумазава Хидейоши поручено сопровождать даймё Ямомото в Киото». Подпись. Печать.

Ну, вот и дождался… Вызывают-таки на императорский ковер…

Сам факт такого вызова Артема нисколько не удивил. Что называется, давно пора. Перезрело уже императорское приглашение в гости. Артем ждал его сразу после своей победы над монголами… Ну, если не прямо сразу, то чуть-чуть погодя, все же новости облетают Страну восходящего солнца не по оптико-волоконным кабелям, а из уст в уста, что происходит несколько медленней. Однако даже с поправкой на уста все сроки вышли, а гонца с приглашением в Киото все не было и не было. Неужели императору неохота взглянуть на героя, на живую легенду, черт возьми, на человеческое воплощение мифического Белого Дракона? Да и в конце концов, должен же верховный правитель просто озаботиться тем, в чьи руки перешла реальная власть в одной из провинций его страны.

Артем ждал, когда прискачут по его душу (можно сказать, всегда держал наготове тревожный чемоданчик), недоумевал, почему не вызывают, ждал, недоумевал и… в конце концов ждать перестал. Пожал плечами, мол, Восток — дело тонкое, не нам с наскоку его раскусить, потому будем жить как живется.

Но вот не прошло и четырех месяцев, как подоспело императорское приглашение. Интересно все же, почему именно сейчас, почему они там вдруг встряхнулись и вспомнили?

— То, что послали тебя, это не случайно, так? — спросил Артем, все еще продолжая держать в руках письмо.

— Да, — кивнул Хидейоши. — Я не скрывал знакомства с тобой, поэтому послали меня.

Артем бросил взгляд на Ацухимэ. Хотел было спросить Хидейоши: «А сестра сама вызвалась поехать с тобой или как? Или ты настоял? Или, скажем, оставить не с кем?» Но сдержался. Спросил о другом:

— И когда тебе велено назад?

— Моего… нашего возвращения ждут не позже чем через месяц.

— А если вдруг через месяц мы не появимся в Киото? — катнул пробный шар Артем.

— Почему? Как так? — Хидейоши явно напрягся.

Вообще напряжение между ними стало чувствоваться с самого начала. Возможно, из-за поклонов этих идиотских и необходимости во всем следовать установленному ритуалу. Нет чтобы по русскому обыкновению похлопать друг друга по плечам, расцеловаться троекратно, восклицая: «Сколько лет, сколько зим! Что ж не пишешь-то, а? А помнишь как мы с тобой?.. Пошли-ка хлопнем с дороги по рюмашечке!» Ну и так далее. Вместо этого — сплошные церемонии.

— Ну мало ли почему люди задерживаются, — пожал плечами Артем. — Скажем, в день отъезда я заболею и слягу. И пролежу никак не меньше месяца, а то и двух. Что тогда делать?

Хотя Артем говорил полушутливым тоном, Хидейоши был предельно серьезен:

— Я отправлю в Киото гонца с письмом. В письме я объясню причины задержки.

Артем продолжал поглядывать в сторону девушки, но Ацухимэ как сидела, опустив глаза, так и продолжала сидеть.

— А если твой гонец не доедет? Скажем, по дороге конь под ним сломает ногу, падет, придавит гонца, сломав ему чего-нибудь… ну и так далее…

— Я не понимаю тебя, Ямомото! — Хидейоши сдавил пальцами колени.

— Чего ж тут непонятного? — развел руками Артем. — Один знакомый мне чиновник, посланный с важным поручением, помнится, тоже попал по дороге в неприятную историю и чуть было не загубил все дело. Такое случается.

— Что ты хочешь от меня услышать? — в голосе Кумазава слышалась некоторая растерянность.

— Он хочет вызнать, — неожиданно вступила в разговор Ацухимэ, — не даны ли тебе полномочия доставить даймё в столицу любым способом. Включая силу. А также Ямомото хитрыми вопросами пытается дознаться, не известно ли тебе что-нибудь о тайных замыслах двора. Не хотят ли, выманив даймё по имени Ямомото в столицу, там его убить.

Глаз при этом Ацухимэ так и не подняла.

«А сестра умнее своего брата, — подумал Артем. — Впрочем, это не новость. Хотя, конечно, благородства и храбрости Хидейоши не занимать. Этим он сам со всеми поделиться может». Вслух же он сказал, виновато разведя руками:

— Не удалось мне надежно упрятать тайный умысел своих вопросов. Женщина, она сердцем чует.

— Теперь ясно, — кивнул Хидейоши. — Ты мне не доверяешь, ты полагаешь, что я способен стать твоим врагом. Но ты мог бы спросить у меня обо всем прямо! Ведь мы же сражались бок о бок и спасли друг другу жизнь!

— Прости, если обидел, — сказал Артем. — Отлично, давай поговорим начистоту, не утаивая друг от друга ровным счетом ничего. Подожди… — Он хлопнул в ладоши и громко позвал:

— Рётаро!

Дверь отъехала в сторону, и в нее просунулся сидевший на коленях слуга Рётаро.

— Принеси нам саке.

— Ты пьешь много саке, Артем-сан, — вдруг сказала девушка и впервые подняла голову, впервые открыто взглянула на Артема.

И вот тогда под взглядом ее агатовых миндалин он ощутил укол в сердце. Будто кольнули коротким женским кинжалом, каи-кэн.

— Я? Много? — пробормотал Артем. — С чего ты взяла, Ацухимэ-сан?

— Я увидела Омицу, подошла к ней, спросила у нее, как ты. Она ответила, что хорошо, только пьет много саке. И часто… — Ацухимэ мило наморщила лоб, что-то вспоминая, — и часто «ханадрит».

— Не так уж и часто, — вырвалось у Артема. «Ай-яй-яй, — тут же пришло ему в голову, — еще подумает, что я оправдываюсь. А это несолидно для большого феодала».

— И что ты еще успела узнать от Омицу? — может быть, с некоторой поспешностью задал он следующий вопрос.

— Мы говорили о ее будущем ребенке, — Ацухимэ вновь опустила взгляд. «Ну да, действительно, — подумал Артем, — об этом трудно не заговорить двум женщинам, когда одна ходит с животом».

— Я думаю, о женских делах можно будет поговорить в другое время, — Хидейоши сурово посмотрел на сестру. Потом снова перевел взгляд на Артема: — Ты хотел говорить прямо и открыто. Так вот слушай. Ты прав, двор пока не знает, как быть с тобой. Двор не знает, чего от тебя можно ждать. В Киото осведомлены обо всех твоих делах и начинаниях. И мнения высказывают разные…

— Ах вот как, осведомлены, — понимающе закивал Артем. — Впрочем, я и не сомневался в этом. Только вот хочется узнать, от кого в Киото получают сведения? Сам ведь понимаешь, есть некоторая разница в том, кто пишет донесения, друг или враг, доброжелатель или человек, за что-то на меня обиженный. Или вам разные люди пишут?

— Я не знаю, кто пишет, — сказал Хидейоши. И вряд ли, насколько Артем его знал, он обманывал. — Но о тебе говорят везде. Не только в императорском городке, в домах столицы, но и в Камакура.

— Я могу это подтвердить, — снова вмешалась в разговор Ацухимэ. — Женщины в Хэйан между собой только и говорят, что о Белом Драконе. Правда, больше обсуждают не дела и начинания, а высокий рост и белые волосы. Особенно волосы. Они гадают, какие могут быть дети у беловолосого великана и черноволосой девушки. Но это все лишь доказывает…

— Сестра! — в голосе Хидейоши прозвучали одновременно укор и мольба. — Я же сказал, о женских сплетнях вы поговорите позже.

Появился Рётаро с подносом. На подносе, разумеется, стояло все необходимое. Пока слуга расставлял плошки, кувшин, любимые Артемом крохотные деревянные стаканчики, все молчали.

Когда слуга закрыл за собой перегородку, первым вновь заговорил Артем:

— Ты мне все же не ответил, Хидейоши. А если я не поеду? Вот возьму и не поеду.

— Как же ты не поедешь?! — воскликнул Хидейоши. — Это же повеление императора!

— Как, как… А вот так! Не хочу я в вашу столицу! Мне и здесь хорошо. Чего я там забыл? Вот упрусь, и что тогда?

— Я не могу вернуться и сказать «Я не выполнил поручение». — Хидейоши всерьез задумался над словами Артема. Похоже, он ни с какого боку не рассматривал подобную возможность. — Я вынужден буду увезти тебя силой. Но у меня с собой мало людей, твоих самураев здесь гораздо больше. Тогда мы все погибнем. Это будет хорошая смерть — при выполнении приказа микадо.

Артем уже и сам не рад был, что затеял этот разговор.

— Хороши мы с тобой. Едва встретились, по бутылочке саке распить не успели, а уже «ты убьешь меня», «я пленю тебя». Ладно, — Артем махнул рукой. — Это, как правильно заметила Ацухимэ, «ханадра», и оттого все эти разговоры. Вот поживешь тут малость, выучишь слово «ханадра», научишься произносить его правильно, а главное, поймешь, что оно означает, тогда все наладится. А сейчас давай выпьем по глотку за встречу.

Глотнув, Хидейоши зашелся в кашле.

— Что это? — прохрипел чиновник.

Артем подмигнул:

— Саке номер два. Мой собственный рецепт. А то уж больно ваше саке дохленькое. Несерьезное. Пришлось припомнить, как это делается…

Как это делается, Артем знал по прошлой жизни — благодаря посещениям фургончика, где обитал цирковой конюх Михалыч. В сундуке, обклеенном вырезками из старых афиш, хранился самогонный аппарат. Этот аппарат с самурайской верностью сопровождал конюха на всех гастролях. В том фургончике частенько собиралась теплая компания, к которой примыкал и Артем. Впрочем, воздушный гимнаст отведал михалычевского нектара всего однажды. Граммов тридцать всего-то и принял, так, чисто в исследовательских целях. Проба не произвела на непьющего акробата сильного и приятного впечатления, скорее наоборот. Однако что не потребовалось цирковому артисту, неожиданно пригодилось древнеяпонскому феодалу. И в памяти услужливо всплыли объяснения Михалыча, как правильно выгонять чудесный напиток, неоднократно повторяемые им в фургончике, что называется, по просьбам трудящихся.

— Не бойся, — усмехнулся Артем, глядя, как прокашлявшийся Хидейоши подозрительно нюхает странный напиток. — Не отрава. Неужели осведомители ничего не написали об этом в Киото?

Артем вдруг заметил, как Хидейоши бросил быстрый взгляд на стаканчик Артема. Смотрит, пил ли сам Артем? Насторожило прозвучавшее слово «отрава»?

«Насторожило, — убедился Артем. — Вон каким взглядом стрельнул в меня».

Разговор и так-то не особо клеился, а теперь и вовсе грозил увянуть безвозвратно. Как-то все не так пошло… Если и дальше беседа старых приятелей станет развиваться в том же русле, то все запросто может закончиться ссорой и хватанием за мечи.

Надо было что-то сделать, как-то отвлечься, что ли.

Артем решительно встал.

— Пойдемте, покажу кое-что. Будете одними из немногих, кто это увидит. И уж точно — одними из первых. До вас только два человека это видели. Моя маленькая тайна. Тайна даймё Ямомото, если хотите. Хотя, признаюсь, сам до конца не пойму, что это такое и что это все означает… Ну, идемте же! Потом продолжим наш разговор…

Трудно сказать, удалось бы или нет уговорить Хидейоши куда-то там пойти — вдруг бы ему в голову пришло, что даймё заманивает их с сестрой в ловушку? — но все решила Ацухимэ.

Девушка поднялась с соломенного коврика не менее решительно, чем сам Артем.

— Пойдем, — сказала она. Повернулась к брату: — Мы слишком давно не виделись, надо снова привыкать друг к другу. Поэтому наш разговор, как и саке Артема, лучше пить маленькими глотками.

Брат посмотрел на сестру, немного подумал и согласился.

Путь занял немного времени. Требовалось всего лишь подняться на последний этаж, ну и там еще чуток пройтись, а потом еще немного подняться. И еще зажечь два фонаря-гандо.

Когда они оказались на месте с фонарями в руках, Артем подошел к сундуку. Откинул крышку, отступил в сторону, чтобы брат с сестрой подошли поближе и заглянули внутрь, и спросил:

— Ну как?

И приготовился насладиться произведенным эффектом.

Насладился, в общем-то, сполна. Эффект превзошел все ожидания. Ацухимэ вдруг повело, она оперлась рукой о стену, чтобы не упасть, зажала рот рукой. Хидейоши закаменел лицом и телом. Артем заметил, как у чиновника подозрительно заблестели глаза. Неужели слезы?

Честно говоря, Артем рассчитывал на удивленные восклицания, на град вопросов, но такой реакции никак не предполагал. Да что же это такое?

— Откуда это у тебя? — выдавил Хидейоши, наконец-то справившись с потрясением.

— Хотите знать откуда? — Артем пожал плечами. — Да Будды ради. Скрывать нечего. Но сперва скажите, что это такое?

— Потом, — неожиданно твердо произнес Кумазава. — Рассказывай.

— Ну ладно, так и быть, слушайте, детишки.

И Артем, рассказывая, вернулся мыслями к событиям, произошедшим четыре месяца назад…

Глава третья БУДНИ ФЕОДАЛА (ЧЕРЕЗ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ ПОСЛЕ ВОЗВРАЩЕНИЯ ИЗ БУХТЫ КАСАЙ, ГДЕ БЫЛИ ПОТОПЛЕНЫ МОНГОЛЬСКИЕ КОРАБЛИ)

Он имел все основания гордиться собой. Всего несколько месяцев назад он был никто, чужак, изгой, обреченный прятаться в горах и носу на люди не казать. Теперь же он полноценный даймё, местячковый барон, повелитель нескольких тысяч человеческих душ, с которыми может сделать что угодно — хоть на смерть послать, хоть милостями осыпать. Прямо скажем, неплохой взлет для простого циркового акробата.

И вдобавок ко всему он сделался владельцем замка рядом с городом Ицудо. Отныне (вот разве что неизвестно, как надолго) замку надлежало стать его домом, и этот дом следовало тщательно исследовать, хотя бы из соображений безопасности. Мало ли на какие сюрпризы богато строение из бутового камня, а сюрпризы, как известно, делятся на приятные и неприятные. А еще они делятся на те, что известны тебе одному, и те, что известны кому-то еще. Не очень бы хотелось, чтобы у тебя за спиной вдруг скрипнула потайная, замаскированная под часть стены дверца и этот «кто-то еще» выскользнул из нее с кинжалом в крепкой, безжалостной руке.

Нечто любопытное Артем обнаружил, даже еще не покинув личные покои. Отодвинул шелковую ширму с цветочным орнаментом и обнаружил…

— Чтоб мне не жить, натуральный потайной ход! — вырвалось у него.

Ну может быть, то был не классический, не хрестоматийный потайной ход. Хрестоматийный вроде бы должен уводить всенепременно под землю, в мрачное и сырое подземелье с низкими каменными сводами, а потом выводить наружу где-нибудь за пределами замка. Этот же ход вел не вниз, а вверх.

Артем взял фонарь-гандо, зажег его, решительно ступил внутрь и оказался на узкой винтовой лестнице, по которой пришлось подниматься боком. Двоим нормальной комплекции людям тут было бы никак не разминуться… И не бывало тут, думается, более одного, если учесть, что лестница вела прямо из личных покоев гражданина даймё. Возможно, никто другой, кроме бывшего владельца замка, и не знал об этом ходе.

Лестница вывела его в самую верхнюю точку замка — на вершину башни, на свежий воздух. Ага, вот что, оказывается, мы тут имеем! Это у нас не что иное, как личная обзорная площадка бывшего владельца, откуда тот любовался видом своих владений. Не иначе, бывший любил на сон грядущий подняться сюда, подышать ночной прохладой, посмотреть, как несет службу караульная смена, не маячат ли где-нибудь вдали за рекой таинственные огоньки. В общем, кто его знает, что он там любил. Может, на луну смотрел, задрав голову, и думал свои, никому не ведомые думы.

— Лепота! — восхищенно выдохнул Артем, озираясь. — Лепота!

Отсюда открывался преотличный вид на крепостную стену, по которой сейчас тоже бродили часовые, в этом отношении ничего при новом хозяине не изменилось… Ну, а переведя взгляд за стену замка, можно любоваться, покуда не надоест, живописными окрестностями: зелеными холмами, извилистой желтой полосой дороги и горами на горизонте. При необходимости же можно перемахнуть через ограду, спустить ноги на опоясывающий башню карниз и с него уже спрыгнуть на довольно широкий уступ нижнего этажа, до которого, правда, не так уж близко, метра три, но владеющий своим телом человек сумеет спрыгнуть, не переломавшись, а бывший даймё чем-чем, а уж немощностью никак не страдал. И нынешний, к слову говоря, тоже этим самым недугом не страдает.

А почему бы и нет? Да, мальчишество, да, не самому последнему в стране Ямато феодалу вроде бы не пристали подобные развлечения, но, с другой стороны, феодалу нет нужды держать ответ перед кем бы то ни было, сам себе хозяин, сам перед собой ответчик. Ну вот взбрендило, блажь в голову зашла, с самодурами такое случается сплошь и рядом.

И Артем взял да и перемахнул через ограду, оказался с наружной стороны башни, утвердил ноги на карнизе, прошел по нему несколько шагов влево, примерился и спрыгнул. Вот спроси его кто-нибудь сейчас, зачем он это сделал, вряд ли ответ Артема отличался бы внятностью. Пробубнил бы что-нибудь вроде: «Надо иногда ломать стереотипы поведения, чтобы взглянуть на вещи с необычной стороны. Здорово помогает, между прочим, великие открытия только так и совершались». Но вряд ли бы это хоть для кого-то прозвучало убедительно…

Он мягко приземлился на полусогнутые ноги, удержал равновесие, опершись на руки. Как и следовало ожидать, прыжок не вызвал затруднений. Трюк для первого класса ЦИРКовно-приходской школы.

Артем бросил взгляд на крепостную стену — часовые его не заметили, ходят себе как ни в чем не бывало по стене, оглядывают подступы к замку. Внизу (а там под ним часть двора с коновязью, колодцем и засыпанной речным песком площадкой со стоящей на ее краю стойкой с бамбуковыми мечами и кожаными доспехами — здесь самураи в хорошую погоду упражняются в фехтовании и прочих боевых умениях) тоже не обратили внимание на странное поведение своего повелителя — все были чем-то заняты в это горячее времечко, недосуг головой вертеть туда-сюда. Получается, лишь один феодал мается от безделья, сходит от него потихоньку с ума. Но, с другой стороны, ведь так феодалу и положено согласно исторической правде, не так ли?

Он прошел по уступу до угла. А ведь, между прочим, он сейчас находится на крыше его родного третьего, господского этажа. И отсюда, что характерно, можно спрыгнуть на следующий уровень — на такой же плоский уступ, только малость поширше предыдущего, ну а оттуда и до земли останется всего пара прыжков. «Следует признать, маршрут экстренной эвакуации при той бурной жизни, какую приходится вести нам, средневековым феодалам, никак не стоит считать чрезмерной предосторожностью. В общем, правильно все тут сорганизовал прежний властелин».

(Ведь, воспользуйся в ту ночь Нобунага этим путем отхода, все для него могло сложиться иначе. Но Нобунага не расценил ситуацию как предельно опасную, когда только бегством спасаться оставалось. Еще бы, к нему на этаж ворвались всего двое плохо вооруженных людей, причем одним из них была женщина. А вокруг Нобунаги плотное кольцо воинов. Ну какое может быть бегство по крышам! Словом, нет ничего хуже, чем неверная оценка ситуации. Это, между прочим, знает каждый цирковой дрессировщик…)

Ничего не остается — спрыгнул раз, придется прыгать и второй. Артем уж изготовился к прыжку, когда взгляд еще раз скользнул по башне… И только в этом момент он осознал, что уже давно пытается понять ее назначение. В самом деле, неужто это мощное сооружение, на постройку которого пошла прорва камня, воздвигнуто только для того, чтобы внутри находилась узенькая — не развернуться — лестница? Почему же было не сделать башню раза в два ниже и уже? К чему городить несколько десятков сяку^[101] кладки, не имеющей никакого дополнительного функционального назначения! Не слишком ли расточительно даже для крупного феодала?

А если все здесь не то, чем кажется? Если так разобраться, раз обнаружилась эта потайная лестница, то…

Без всякого труда спрыгнув на нижний уровень, затем еще ниже, а оттуда на землю, приземлился аккурат на пути Фудзита, куда-то направлявшегося по своим делам. Стоит ли говорить, что у того челюсть отвисла чуть ли не до колен.

— Запомни навсегда и передай другим, — наставительно произнес Артем, отряхивая ладони. — Твой повелитель может свалиться вам на голову в любой момент. Отсюда вывод — никогда не расслабляйтесь, дети мои. Ну, а теперь за дело! Собственно, ты мне и нужен, Фудзита-сан. Поручение к тебе будет…

Скоро пред светлые очи нового хозяина был доставлен человек, заправлявший при прежнем даймё хозяйством замка и командовавший слугами. Так сказать, дворецкий. Ему по должности вроде бы полагалось знать замок, как самого себя. Он клятвенно заверил Артема, что знать не знает ни про какой тайный ход в башню, ни про винтовую лестницу, потому что в той части замка, где живет даймё, бывал всего несколько раз в жизни — никому не дозволялось там бывать, кроме старших самураев господина Нобунага.

Тогда Артем решил зайти, так сказать, со стороны далекого прошлого. Когда построен замок? О, замок построен давно, еще при прежнем сюго, а им был отец покойного даймё Нобунага. Сохранились ли рисунки, по которым строили замок? Никогда не слышал про такое, а зачем они нужны? Мастера, строившие замок и знавшие все его тайны, конечно же, были умерщвлены сразу по окончанию строительства? А кто их знает, давно это было. Ходили ли по замку слухи о том, что находится в башне? Нет. Какие легенды связаны с башней? А никаких.

Отвечая на последний вопрос, как показалось Артему, «дворецкий» запнулся. Что-то утаивает от любимого господина? Да и черт с ним. Вряд ли страшилки о призраках самураев, разгуливающих по ночам с головой под мышкой, чем-то серьезно помогут.

В общем, Артем понял, что и на сей раз не обойтись без помощи яма-буси. Он вызвал Фудзита и Касаи, поставил перед ними задачу. Те выслушали, не выказывая ни малейшего удивления. Фудзита лишь уточнил, как им быть, если поверхностный осмотр ничего не даст, насколько далеко заходить в своих изысканиях. «В пределах разумного, до основания замок разваливать не надо, — сказал на это Артем и добавил: — Но и особо не стесняйтесь. Если потребуется взломать пол в моих покоях или пробить стенку — взламывайте и пробивайте».

Артем не считал, что у него началась паранойя, болезнь, свойственная, как известно, всем диктаторам. Нет, новоиспеченному даймё не чудились в каждом шорохе шаги врагов, а за каждой каменной плитой потайной ход, которым идут убийцы со смазанными ядом кинжалами. Просто стали вырабатываться здоровые рефлексы хорошего правителя — на подчиненных территориях, а особенно в непосредственной близости от сиятельной персоны не должно оставаться никаких загадок. И вообще, путёвому, правильному даймё должно быть известно, где, чего и сколько находится на его землях, и, между прочим, не помешает также знать, что творится в головах подданных. А как иначе? Иначе профукаешь власть, оглянуться не успеешь!

А вообще приятно быть автократом — отдашь приказ, и все бегут его исполнять, не задавая даже себе вопросов «а зачем, а почему, в чем суть и сколько за это заплотют». Причем бегут наперегонки, отпихивают друг друга локтями. Конечно, помимо ретивых, не рассуждающих исполнителей, эдаких деревянных солдат Урфина Джюса, следует окружить себя и такими, кто как раз таки посмеет спорить со своим повелителем…

Артем вернулся в свои покои вместе с Фудзита и Касаи, показал им потайной ход в башню. Исполнительные яма-буси принялись за работу. Со всей скрупулезностью осматривали каменную кладку, втыкали кинжалы в стыки между камнями, между досками пола, прикладывая ухо, тщательно простукивали стены рукоятями кинжалов. В общем, не приходилось сомневаться, что если на самом деле что-то есть, его яма-буси это «что-то» отыщут. Старательные ребятки, которым незнакомы такие слова, как «надоело» и «сколько можно долбаться впустую».

Конечно, горные отшельники — это вам не расейские работяги с хрупкой, ранимой душой, которых присутствие мастера угнетает, тревожит и мешает сосредоточиться на выполнении своих обязанностей, но все равно не стоило у людей над душой стоять. И Артем вышел из комнаты.

В том просторном квадратном помещении, где совсем недавно Артем и Омицу сражались с самураями Нобунага, сейчас задумчиво прохаживался Такамори. Его изувеченная самурайской катаной левая кисть до конца еще не зажила и под тряпицами, какими была замотана, как было известно Артему, лежали листья целебных растений.

Артем его не звал — значит, у него было какое-то дело, но не срочное, не из неотложных. Было бы неотложное — давно подошел бы к двери и позвал.

Артем поманил Такамори за собой. Они прошли по коридору к лестнице, ведущей на второй этаж. (Люк, куда чуть не провалилась Омицу и на дне которого во времена прежнего даймё устанавливали на ночь отравленные копейные острия, по приказу Артема заколотили — воздушный гимнаст посчитал это средство безопасности малоэффективным.)

Артем запрыгнул на лестничные перила, устроился на них, подогнув под себя одну ногу. Такамори встал рядом.

— Ну, что нового во владениях? — спросил даймё.

— Как ты велел, я отобрал людей и отправил их за ронинами…

Артем кивнул. Ронины — это хорошо, это то, что нужно. Много самураев, потерявших господина, болтается по провинции, занимаясь чем придется. Кто-то прибивается к деревенским феодалам, нанимаясь в качестве охранника или даже простого поденщика (некоторые из бывших ронинов, между прочим, и сами впоследствии выбиваются, на русский лад говоря, в кулаки). Другие — и таких уж никак не меньшинство — сбиваются в разбойничьи шайки, с одной из которых Артему однажды «посчастливилось» свести знакомство накоротке.

Прежнему сюго, даймё Нобунага, вменялось в обязанность бороться с разбойниками во вверенной ему провинции. Справлялся с этим Нобунага, надо отдать ему должное, весьма неплохо. Но вот Нобунага не стало, зато остались разбойники и преступники.

Артема никто не утверждал в должности сюго, то бишь военного губернатора провинции, однако как-то само собой подразумевалось, что до официального утверждения, буде таковое последует, именно ему выпадало исполнять обязанности сюго. Поэтому поиск преступников и борьба с разбойниками — это теперь его головная боль.

И вот пришла Артему в голову нехитрая идея убить разом двух зайцев, наняв ронинов к себе на службу, — для чего в разные концы провинции и были отправлены гонцы.

Конечно, вкусившие разбойничьей вольницы ронины — контингентец еще тот. Махновщина, анархия-мать-порядка. Что ж, будем обламывать и строить, есть идейки, как это сделать. Главное, чтоб пришли. А должны прийти. Артем велел гонцам оглашать во всех селениях следующее воззвание, или ультиматум, называй, как хочешь: в течение трех дней прибыть к замку в городе Ицудо, известному прежде как замок Нобунага, и присягнуть на верность новому сюго, даймё Ямомото. Даймё Ямомото, известный как человеческое воплощение Белого Дракона, берет ронинов к себе в кэнин.^[102] Те, кто не придет в Ицудо и продолжит разбойничать по лесам и дорогам, будут безжалостно истреблены даймё Ямомото.

Наверняка многие ронины испугаются гнева ужасного и могущественного Белого Дракона, который покровительствует новому даймё. (Ведь какие только страсти не рассказывают про него. Говорят, он наслал тайфун на флот монголов и потопил его весь, до последнего корабля. Что стоит такому справиться с какими-то жалкими ронинами!)

К тому же большинству из ронинов до смерти осточертела полуголодная жизнь в лесах, и они давно были бы рады поменять ее на что-нибудь достойное, да не на что было, никто ничего не предлагал…

Понятно, в указанные три дня подтянутся далеко не все. Но через месяц прибегут остальные. Потому что первых Артем решил осыпать милостями — определить каждому 150 коку риса в год и пообещать в будущем земельный надел. Где взять такую прорву риса или денег, даймё знал — один только доход от игорного бизнеса (Артем намеревался подобрать под себя все игорные заведения в провинции) даст ему эту сумму. А землю… Ну, это потом когда-нибудь, если все удачно сложится, да и обещанного, как известно, три года ждут. Тут ведь главное — зажечь для людей свет маяка, который куда-то манит, что-то хорошее сулит, — так жить и служить гораздо проще, гораздо веселее.

Весть о щедрости даймё разнесется быстрее эха в горах, и вскоре отбою не будет от ронинов. Можно забиться на что угодно — потянутся и из соседних провинций. И вот тут уж Артем не станет разбрасываться коку риса. И будет гораздо придирчивее в отборе кандидатов. А соискатели — в этом тоже можно не сомневаться — уже согласны будут служить и за меньшее жалованье, чем первые, за гораздо меньшее.

Вот такую комбинацию он намерен разыграть. Чего уж там, ему позарез нужны были беззаветно преданные самураи, он сейчас остро чувствовал свое феодальное одиночество. На тех самураев Нобунага, что не совершили сеппуку, не ушли к сыну даймё Нобунага, а присягнули на верность новому даймё, Артем всецело полагаться не мог. Если кто-то вдруг убедит их, что даймё ненастоящий и прежнего их хозяина Нобунага он убил бесчестно… в общем, понятно. Артему нужны были свои, беззаветно ему преданные и всем ему обязанные самураи…

— Кстати, Такамори, как ты себя чувствуешь со всем этим… — Артем показал пальцем на мечи у себя за поясом, потом — на мечи за поясом Такамори.

— Непривычно — мягкое слово. Странно чувствую… Еще вчера самураи были смертельными врагами яма-буси, а теперь я сам самурай, должен брить лоб, вечно таскать с собой эти мечи…

— В общем, я тоже себя чувствую, мягко говоря, непривычно, — признался Артем. — Так что вместе привыкать будем. Как у тебя складывается с самураями Нобунага?

— Плохо, — сказал Такамори. — Они не принимают меня за ровню. Но раз даймё, которому они присягнули, наградил меня самурайскими мечами, им приходится держаться со мной вежливо. Однако даже если ты назначишь меня над ними старшим, приказов от меня они не примут.

— Ладно, — Артем беспечно махнул рукой, — это все пустяки, это нам не помешает, потом что-нибудь придумаем.

Затекла нога, и Артем спрыгнул с лестничных перил.

— Но, по-моему, ты сейчас на своем месте, Такамори? Или я не прав?

За последние дни под глазами Такамори нарисовались черные круги, из-за чего он стал казаться старше своих лет, которых, кстати, и сам не помнил. Однако неожиданно его глаза ожили.

— Наверное, ты прав, Ямомото-сан, — задумчиво произнес Такамори. — Нынешняя жизнь гораздо более полная, чем прежняя. Чем годами прятаться в горах и гадать, откуда придет опасность, лучше жить посреди этой опасности и подчинять ее себе… — Такамори усмехнулся. — А в ближайшее время наша жизнь, думаю, станет еще более полной и уж всяко более беспокойной. Удержать власть сложнее, чем ее захватить.

— Как ты знаешь, я и не обольщался насчет того, что сяду на правление и жизнь потечет сахарным ручьем.

— Но я пришел к тебе, господин, не для того, чтобы сообщить о гонцах к ронинам…

— Так что же случилось?

— Ничего особенного. Перехвачено письмо. Как ты велел, на всех путях, ведущих в соседние провинции, устроены засады. Ночью на дороге, ведущей к равнине Кинаи, остановлен письмоносец, у которого найдено письмо Тору Камикава.

— Кому оно написано?

— Сыну даймё Нобунага.

— Ну, этого следовало ожидать. Что он пишет?

— В письме он рассказывает сыну даймё, как погиб его отец…

— Уж в который раз, интересно, сын об этом выслушивает! И в письменном виде, и в устном. Хоть бы кто-нибудь подумал о сыновних чувствах. Впрочем, я перебил, продолжай.

— Тору Камикава пишет, что поединок был честным. Тору Камикава просит прощения у господина Нобунага за то, что не сделал сеппуку после того, как погиб господин даймё.

— Понятно, очередное самурайское извинение за то, что не вспорол себе живот. Дальше он, конечно, пишет, что не сделал харакири…

— Сеппуку, — поправил новосделанный самурай Такамори. — Он ушел бы из жизни благородно.

— Отлично, сеппуку. Пишет, что не сделал ее, потому что Белый Дракон, то есть я, позвал их спасать страну от варваров. Ради такой великой цели можно было и отложить собственную смерть. А после победы над монголами этот… как его… Тору Камикава поверил, что Белый Дракон послан им небесами и служить ему великая честь…

— Еще Тору Камикава пишет, что слово «самурай» означает «служить великому человеку». Белый Дракон, несомненно, великий человек.

— Ясно. Дальше следуют заверения в вечной любви и верности роду Нобунага, бла-бла-бла. Короче, намеков на заговор в письме нет?

— Пока нет, — Такамори выделил слово «пока». — Но неизвестно, что на уме у сына даймё. Если он задумает заговор против тебя, то легко найдет союзников среди бывших самураев отца.

— Да, ты прав, Такамори, — задумчиво проговорил Артем, — сына Нобунага нам не мешало бы заполучить в союзники…

— Или убить, — подсказал Такамори.

— Только после того, как он сам назовет меня своим врагом или нападет первым. Он же пока молчит и бездействует… А что, кстати, с письмоносцем. Надеюсь, человека отпустили целым и невредимым?

— Конечно. Перед ним извинились, письмо вернули, сказав, что ищут монгольских лазутчиков и он вызвал подозрения…

— Слушай, Такамори, — вдруг оживился Артем, — а может быть, нам самим предложить сыну Нобунага какой-нибудь союз, а? Не дожидаясь кинжала в спину? Как раз выйдет точно по твоему учению боряку-дзюцу — станем направлять события по своему выбору и усмотрению. В общем, подумай на досуге.

— Я подумаю, — Такамори сопроводил слова поклоном. — Когда ты начнешь, как ты называешь, вводить новшества?

— Мы уже об этом говорили. Спешить здесь нельзя…

Новшества следовало вводить постепенно. А будут новшества, не извольте сумлеваться, граждане подданные. Вас ждут перемены — и по части новых технологий, и по части общественного устройства. Но позже, позже…

— Я почему заговорил о новшествах, — вкрадчиво продолжал Такамори. — Как известно, сорняки следует выдергивать, пока они не созрели. Помнишь, ты рассказывал, что у вас в стране существует сословие людей, занимающихся тайным выведыванием и тайным устранением…

Договорить Такамори не сумел. В коридоре послышался топот ног, и в помещение выбежал Касаи. Что-то случилось — это было написано на его лице. Он остановился и выжидательно уставился на Артема. Ждет позволения заговорить, понял Артем.

— Говори, — сказал он.

— Господин, ты оказался прав.

(Артема все еще несколько коробило от того, что его товарищи по лесной жизни со вчерашнего дня стали обращаться к нему «господин». Но так и должно быть, и надо к этому привыкать.)

— Мы кое-что нашли.

— И что?

— Тайную комнату.

— Пойдем посмотрим…

Они, прихватив с собой и Такамори, прошли в личные покои Артема, ступили в потайной ход, гуськом поднялись по винтовой лестнице, вышли на площадку под открытым небом. Там их ждал Фудзита. Еще их там ждал обещанный Касаи сюрприз.

Шесть камней были выковыряны из пола и сложены кучкой. (Без вопросов ясно, каким инструментом воспользовались яма-буси — вон валяются алебарда и мечи.) Толстый деревянный люк, который прикрывали камни, был откинут, и под ним зиял темный квадратный провал.

— Да, это похоже на тайную комнату, — сказал Такамори.

— Сейчас разберемся, — подмигнул ему Артем.

Он наметился было спуститься первым — Такамори его остановил, отрицательно покачав головой.

— Он пойдет, — он показал на Касаи. Тот кивнул, взял уже зажженный фонарь-гандо и опустил в отверстие ноги. Посветил себе фонарем и сообщил:

— Здесь лестница.

— Осторожней давай. Она, наверное, гнилая, как болотный пень, — сказал Артем. — Прощупывай каждую перекладину.

Касаи начал спускаться. Остальные, облепив люк, смотрели сверху. Ничего, пока лестница выдерживала.

— Добрался до пола, — прокричал снизу Касаи. — До него не больше семи сяку. Здесь комната. Небольшая. В центре что-то лежит.

— Эй, осторожней там! — еще раз напомнил Артем. — Не дотрагивайся ни до чего! Просто посмотри!

Касаи двинулся в глубь таинственной комнаты, и они перестали видеть в провале люка отсвет фонаря-гандо. Какое-то время ничего не было слышно.

— Эй, ты живой?! Все в порядке?! — не выдержал Артем.

В ответ — молчание. Артем забеспокоился:

— Касаи! Где ты?! Отвечай!

Касаи внезапно появился возле лестницы и начал торопливо карабкаться наверх, оставив фонарь-гандо внизу. Его голова показалась над люком.

— Сокровище! — восторженно выдохнул он.

Артем, Такамори и Фудзита переглянулись.

— Тогда надо спускаться, — сказал Артем. — Касаи, теперь ты останешься наверху.

Они по очереди спустились по лестнице, которая выдержала даже вес Артема. А не выдержала бы, ничего страшного — семь сяку не та высота, падая с которой, Артем мог бы разбиться. Даже если падать на камни.

Оказавшись внизу, Артем огляделся. Помещение — четыре на два с половиной метра, в углу — прямоугольных очертаний предмет, похожий на большой ящик. Больше вроде бы ничего в комнате нет.

В тайнике этом довольно сухо и никакой затхлости не чувствуется. Наверное, где-то здесь имеется вентиляционная отдушина. Поэтому, кстати, и не прогнила древесина лестницы.

Последним спустился Такамори, прихватив с собой еще один фонарь-гандо, и вот теперь уже можно было все как следует разглядеть.

Прямоугольных очертаний предмет оказался сундуком.

— Может, не стоит трогать, вдруг что? — Фудзита говорил шепотом.

— Ну уж нет, в моем замке я должен знать, что и где лежит. — И Артем откинул крышку сундука.

— Демоны небес, вот это да! — вырвалось у Фудзита.

Артем же был несколько разочарован увиденным. Он уже успел настроиться на созерцание сокровищ, которые рисовались ему в виде наваленных грудой золотых чаш, тарелок, кубков прочих блестящих безделиц, а также разноцветных драгкамней. Конечно, разум подсказывал, что в бедной Японии неоткуда взяться подобным кладам, но… кто его слушает, этот разум?

В сундуке же оказались доспехи… Обыкновенные, на первый взгляд, пластинчатые. Разве что полный комплект: рогатый шлем с назатыльником, полумаска с лицевыми пластинами на шнурах, состоящая тоже из пластин разной величины кираса, наплечники, набедренник и наголенник. Поверх всего лежала отдельная пластина (нагрудная, как догадался Артем по полукруглому вырезу для шеи).

Ну, доспехи и доспехи, подумал Артем. Восхищение они могли вызвать разве что у Фудзита.

Такамори протянул руку и провел ладонью по кирасе, постучал по ней согнутым пальцем.

— Из металла, покрытого прокопченной буйволовой кожей, — сказал он. — Это очень дорогой о-ёрой.^[103]

Понятно, что дорогой, раз из металла. Как может быть иначе, когда, в основном, здешние воины могут позволить себе лишь доспехи из лакированных дощечек, а у кого имеются кожаные, тот уже богач.

— Ну и что они тут делают, почему их тут спрятали, кому они принадлежали, какое твое мнение, Такамори?

Мнением Фудзита Артем не поинтересовался. Фудзита хорош, когда надо оттащить какой-нибудь тяжеленный камень или сдвинуть с места плиту, но уж никак не отличается великой глубины рассуждениями или искрометными догадками.

— Наверное, это доспехи рода Нобунага, — не очень уверенно произнес Такамори. — Ничего другого мне в голову не приходит.

— Если вместе с доспехами мы бы нашли чьи-то мощи, вопросов было бы меньше, — сказал Артем. — Стало бы понятно, что мы нашли чей-то склеп. Но зачем потребовалось прятать одни лишь доспехи? Именно прятать, когда их обычно вывешивают на видном месте и гордятся ими. М-да… В общем, так: оставляем все как было. Нам это добро ни к чему. Но раз его прятали от посторонних глаз, значит, на то была причина. Посему все возвращаем в прежний вид, пусть так и остается. И никого другого посвящать в нашу маленькую тайну мы не будем.

Артем захлопнул крышку сундука…

Глава четвертая ДОСПЕХИ ПОЛУБОГА

— И все же ты привел нас сюда, показал доспехи, решил посвятить в свою маленькую тайну… почему? — спросил Хидейоши, не отрываявзгляда от содержимого сундука.

— А что в том такого? — пожал плечами Артем. — Кому еще показывать, как не вам. Вам я доверяю. Вы знали меня в то время, когда я не жил в замке, не имел собственных самураев и когда ко мне не обращались почтительно «господин Ямомото».

— Ты правильно поступил, — сказала Ацухимэ. — Вздумай ты показать доспехи кому-нибудь другому… даже не знаю, что могло бы быть.

— Как тебя понимать? — спросил Артем. — Что значит это твое «могло бы быть»? Это всего лишь доспехи, а не сокровище. Не слитки золота и не горы серебра, за которые любому могут перерезать горло от уха до уха, даже не побоявшись гнева Белого Дракона, не говоря уж про гнев человеческий.

— Это не просто доспехи, Ямомото. — Хидейоши достал из сундука пластину цубо-ита,^[104] на кожаном покрытии которой можно было разглядеть изрядно затертое тиснение из золотистых бабочек, хризантем и звезд. Кумазава провел ладонью по исцарапанной, истыканной стрелами, а в некоторых местах и до металла рассеченной поверхности пластины, с величайшей нежностью провел — не всякая женщина удостаивается того, чтобы ее так гладили.

— Это о-ёрой Тайра Томомори, последнего из рода Тайра, Артем, — сказала Ацухимэ. Произнесла она это тихо и торжественно. Таким голосом в мексиканских сериалах обычно открывали страшные тайны деторождения: «Знай же, Педро, Хосе Акасусо — твой сын».

Можно поклясться, что девушка была уверена — услышав о том, что в сундуке хранится не что-нибудь, а собственность самого Тайра Томомори, Артем испытает нешуточный трепет. Увы, ничего похожего на трепет Артем не испытал. Ну, Томомори и Томомори. А кто это собственно такой?

— Вы уверены, что это те самые доспехи, — спросил Артем, — а, скажем, не доспехи какого-нибудь выдающегося представителя рода Нобунага?

— Это о-ёрой Тайра Томомори, — твердо и непреклонно сказал Хидейоши. Как печать поставил. — Имя этого доспеха «Число дней». Его невозможно перепутать ни с каким другим. Все в точности такое, как описано в хрониках. Вот посмотри…

Он вытащил из сундука пластину с полукруглым вырезом.

— Ты видишь боси на этой муна-ита? Посмотри еще раз на цубо-ита и тоже увидишь боси. Видишь?

Артем рад был бы ответить «да», однако никаких боси, то бишь звезд, он и близко не видел. Его замешательство не укрылось от Хидейоши даже в полутьме потаенной комнаты.

— Да вот же! И вот, вот, вот! — Хидейоши пальцем тыкал в небольшие круги на пластинах.^[105] — Возьми фонарь, рассмотри поближе весь доспех, и ты увидишь боси на наплечниках-содэ, на татэагэ^[106] и на других пластинах. Пересчитав их, ты насчитаешь 364 звезды, я уверен в этом. 364 — по числу дней лунного года. Теперь обрати внимание на шнуры. Они похожи на водоросли, разве не так? Это манера плетения называется омодако-одоси. «Пластины по числу дней и шнуры-водоросли» — так и сказано в хрониках. Теперь взгляни на панцирь. Он покрыт тигровой кожей, и на нем вытиснены журавли и хризантемы. А посередине — видишь? — тисненый кленовый лист. По легенде, один из древних Тайра попытался укрыться от внезапно хлынувшего с неба дождя под одиноко растущим кленом. Но одновременно с ним к дереву примчался и другой человек, одетый как странствующий воин. Под кленом же места хватало только одному. Никто из воинов не хотел уступать, поединок был неминуем. Как положено, они назвали себя. Услышав имя Тайра, странствующий воин вдруг убрал руку с меча, почтительно поклонился и сказал, что не поднимет руку на того, кого Небо избрало для спасения императора. Сказав это, странствующий воин вышел из-под клена и скрылся в пелене дождя. В семье Тайра считали, что тот странствующий воин был посланником бога войны Хатимана и говорил словами бога. В память о встрече с посланцем Хатимана многие Тайра изображали на своих доспехах кленовый лист.

— Цвет шнуров о-ёрой, как ты видишь, Артем, алый. Алый — это цвет дома Тайра. — Ацухимэ прикрыла глаза и произнесла нараспев: — «В темно-синем кафтане, окаймленном алой парчой по вороту и рукавам, опоясанный мечом с серебряной насечкой, сел он на коня. Конь у него был вороной масти, рослый, могучий, сбруя увешана кисточками из алых шелковых нитей, лакированное седло украшено выложенным перламутром листом клена и цветком омелы. Двурогий шлем, украшенный алыми лентами, Томомори снял и повесил через плечо на шнурах, а под мышкой держал лук, туго оплетенный лакированным пальмовым волокном».^[107]

— А вот тот самый двурогий кабуто Тайра Томомори. — Хидейоши извлек из сундука рогатый шлем. — Подробное описание его тоже приведено в хрониках. Три полосы-синодарэ из позолоченной меди. Кольцо-тэкэн в виде хризантемы. На коже фукигаэси тоже нарисованы хризантемы, также на фукигаэси ты видишь десять фукурин в виде позолоченных карабоси.^[108]

— Хорошо, вы меня убедили, это тот самый о-ёрой, — сказал Артем, небезосновательно опасаясь, что разбор доспехов на составные части может затянуться надолго, поскольку об оружии, доспехах и прочих воинских атрибутах самураи могли говорить до бесконечности. — Как вы говорите, звали прежнего владельца? Тайра Томомори? Последний из рода Тайра, говорите? Это имеет отношение к войне Тайра — Минамото?

— Конечно, Артем, это имеет отношение к войне Гэмпэй,^[109] — сказала Ацухимэ. — Со смертью Томомори эта война закончилась.

— Ты меня разочаровал, Ямомото, — без всякой иронии произнес Хидейоши, укоризненно покачав головой. — О войне Гэмпэй мы говорили с тобой в плену еще четыре месяца назад. Ты тогда мало о ней знал, и это понятно. Но прошло целых четыре месяца, а ты не пополнил свои знания.

— Да мне тут с днем сегодняшним никак не разобраться, куда там забираться в далекое прошлое, — сказал Артем.

— Прошлое весьма недалекое, — сказал Хидейоши. — Еще живы некоторые участники той войны.

— Хорошо, — Артем приложил руку к сердцу. — Мне стыдно, готов признать, что я во всем не прав и четыре месяца прошли впустую. Не об этом речь. Вы мне скажите поскорее, что ж такого необычного в этих доспехах? Их выковала лично богиня Аматерасу? Они покрыты кожей дракона? Есть предание, согласно которому нашедший доспехи рано или поздно станет императором?

— Ты зря шутишь над этим, Артем, все очень серьезно, — с ноткой укоризны произнесла Ацухимэ. — Ты просто ничего не знаешь о последнем сражении войны Гэмпэй, сражении при Дан-но-ура.^[110] Я расскажу тебе.

Ацухимэ присела на край сундука.

— Пятилетняя война подходила к концу. Киото уже давно заняла армия Минамото, предводительствуемая Минамото ёсинака и Минамото Юкииэ. Они привели в Киото и посадили на трон императора-монаха Го-Сиракава. Тайра вынуждены были, забрав с собой малолетнего императора, отступить на свои исконные родовые земли, к Внутреннему морю. Первая попытка добить Тайра на их территории окончилась полной неудачей: армия ёсинака была разгромлена при Мидзусима, а армия Юкииэ — при Мураяма. Может быть, следующий поход против усталых воинов Тайра и принес бы удачу армиям Минамото, но Тайра неожиданно получили передышку. Из-за всех этих неудач и из-за того, что каждый из военачальников дома Минамото считал себя главным творцом побед и не хотел ни с кем делить славу и власть, начались распри внутри дома Минамото. Минамото ёритомо и Минамото ёсицунэ, находившиеся со своими армиями в Камакура, обвинили ёсинака и Юкииэ, находившихся в Киото, в тайном сговоре с Тайра и двинули свои армии на Киото. Армия Камакура и армия Киото сошлись на переправе через реку Удзи. Самураи ёсицунэ наголову разгромили самураев ёсинака в сражении у реки Удзи…

Ацухимэ прикрыла глаза, и Артем догадался, что она вновь собирается процитировать хронику. Так и вышло.

— «Год назад он прибыл из Синано с пятидесятитысячным войском, а теперь бежал вдоль русла реки всего с шестью приближенными и затерялся в мрачных сумерках нижнего мира». — Когда Ацухимэ приводила отрывки из хроник, у нее в голосе явственно прорезывались напевные интонации былинного сказителя. Артем знал, как девушка Ацухимэ любит всевозможные истории о деяниях самурайских. Любит гораздо больше, чем истории дел сердечных, даже больше стихов о любви. И не просто любит, а и с удовольствием их пересказывает.

— Со смертью ёсицунэ, — продолжала она, — внутри дома Минамото установилось временное затишье, и теперь они могли довершить начатое — поставить точку в долгой войне. Армия Минамото отправилась в последний поход против Тайра, чтобы окончательно покончить с ненавистным домом…

— А где же доспехи? — спросил Артем. Не то чтобы ему наскучил народный самурайский эпос… скорее, наскучило переминаться возле сундука в полутьме крохотной каморки.

— Я не понимаю тебя, Ямомото, — голосом недовольного наставника произнес Хидейоши. — Ты же хотел больше узнать о войне Гэмпэй.

— Свечи в фонарях скоро сгорят, в темноте выбираться будет несподручно, — сказал Артем. — Впрочем, ладно. Так что же там Минамото?

— Свечи в фонарях сгорят еще не скоро, Артем, — с игривой усмешкой сказала Ацухимэ. — Во всяком случае, не раньше, чем падет дом Тайра, до падения которого осталось уже совсем немного. Осталось всего три эпизода. Первый — сражение при крепости Ити-но-тани. Там погибнет множество сторонников Тайра, это станет страшным ударом для Тайра. Но все же удар не будет смертельным — большая часть армии Тайра успеет погрузиться на корабли и выйти в море. А главное — они сумеют вывезти из крепости малолетнего императора и ларцы с императорскими регалиями. Флот Тайра укроется в Ясима, базе Тайра на Сикоку. Второй эпизод — нападение отрядов Минамото на Ясима. Это случится через полгода после битвы при Ити-но-тани. Выбитые из Ясима Тайра снова погрузятся на корабли и отплывут на этот раз на Хикосима, в свой последний оплот. Флот Минамото станет преследовать их. И когда этот флот подойдет к Хикосима, флот Тайра под своими алыми флагами выйдет в море, чтобы дать бой своим злейшим врагам, потому что отступать уже некуда, потому что все время бежать от битвы — позор и потому что, как думали Тайра, на море они сильнее Минамото. А думали они так не без оснований — многие поколения Тайра были мореплавателями, именно Тайра усмиряли пиратов на побережье Внутреннего моря и на берегах Кюсю.^[111] Командовал алым флотом Тайра Томомори…

— Ага! И господин Томомори был вот в этих самых доспехах, — Артем показал на сундук.

— Неизвестно, когда он облачился в доспехи, — сказал Хидейоши. — Или он уже взошел в них на борт, или надел их перед тем, как… Впрочем, дослушай сестру, и все поймешь.

— Теперь представь себе, Артем, такую картину, — вновь заговорила Ацухимэ. — Песчаная отмель острова Хонсю, носящая имя Дан-но-ура. С одной стороны выстроились в одну линию украшенные алыми флагами четыре сотни кораблей Тайра, с другой — разбившиеся на три эскадры восемь сотен кораблей под белыми флагами Минамото. Раннее утро. Тишина перед битвой. Уже приготовлены луки. Тетивы еще не оттянуты, но вот-вот руки выхватят из колчанов первые стрелы. Над морем разносятся звуки одинокой флейты…

Выражение лица рассказчицы при этом сделалось столь мечтательным, что Артем ничуть не сомневался — Ацухимэ ни секунды бы не колебалась, предложи кто-нибудь перенести ее волшебным образом в тот день, не отказалась бы от возможности увидеть своими глазами знаменитую битву.

— Начавшийся прилив, как и рассчитывали Тайра, потащил их корабли на корабли Минамото. Когда суда оказались на расстоянии полета стрелы, началась перестрелка. Приливное течение было несильным, поэтому перестрелка длилась очень долго, несколько часов. Дом Тайра всегда славился меткими стрелками — во многом благодаря своим лучникам они и побеждали пиратов. И на этот раз стрелки не подвели — пронзенные их стрелами, один за другим падали самураи Минамото. Ободренные удачей лучников самураи Тайра с нетерпением ждали, когда два флота сойдутся в море, их боевой дух был велик, они верили, что смогут одолеть врагов, оказавшись на палубах их кораблей. Кто знает, как бы сложилась дальнейшая битва, но тут вдруг строй кораблей покинули суда Тагути Сигиэёси, одного из соратников Тайра. Гребцы изо всех сила налегли на весла, держа курс на флот Минамото. Никто ничего не мог понять до тех пор, пока по приказу Тагути Сигиэёси на этих кораблях не стали поспешно спускать алые флаги Тайра. Тогда стало ясно, что Сигиэёси предал Тайра и перешел к его врагам. А вскоре стало ясно, что он не просто перешел на сторону Минамото, а еще и выдал, на каком корабле находится малолетний император и императорские регалии. Незамедлительно ёсицунэ, командовавший флотом Минамото, отдал приказ всем своим силам устремиться к тому самому, одному-единственному кораблю и атаковать его. Тут Тайра Томомори стало не до выбора стратегии, стратегия ему оставалась только одна — всеми своими силами защищать корабль с императором на борту. И вот получилось так, что все корабли под алыми флагами сгрудились в кучу, а их со всех сторон обступили белофлаговые корабли Минамото. Очень скоро в сражении наступил перелом — самураи Минамото стали брать верх.

Ацухимэ, как поступает всякий рассказчик во время длинных монологов, взяла небольшую паузу — перевести дух. Что мог сказать в эту паузу Артем, если бы захотел откомментировать услышанное? Да, наверное, мог бы сказать: одни хотят взять власть, другие не хотят ее отдавать, одни предают, другие верны до конца.

— И настал момент, — продолжила девушка, — когда Тайра Томомори понял, что сражение проиграно. Он перешел со своего корабля на императорский и сказал, что все потеряно и остался только один выход — достойно уйти из этого мира. После его слов находившиеся на императорском корабле люди вознесли молитвы великой богине Аматэрасу и Будде. Закончив молитву, бабка императора взяла восьмилетнего внука на руки и со словами «Там, на дне, под волнами, мы найдем другую столицу» бросилась в волны. Тайра Норимори и Тайра Цунэмори привязали к себе по якорю и прыгнули за борт, взявшись за руки. Сукэмори, Аримори и Юкимори тоже покончили с собой, бросившись за борт. Лишь Мунэмори опозорил клан Тайра — он долго в нерешительности стоял у борта, пока его собственный самурай не столкнул его в воду, не в силах смотреть на позорное поведение своего господина. Но Мунэмори не пошел ко дну, а поплыл к кораблям под белыми флагами и дал пленить себя самураям Минамото. Недаром про этого Мунэмори острая на язык бабка императора однажды сказала, что он не Тайра, а сын торговца зонтиками, у которого Тайра выменяли его на новорожденную девочку.

Ацухимэ вздохнула, нахмурившись.

— Очень не повезло в этот день двум женщинам. Матери юного императора — ее боевыми вилами выловил один из самураев Минамото и втащил на борт своего корабля. И жене Тайра Сукэмори — один из лучников Минамото метким выстрелом пригвоздил ее одежду к палубе, когда она собиралась перешагнуть борт…

(Артем не удивлялся тому, что Ацухимэ без запинки шпарит именами воинов, участвовавших в сражении пятидесятилетней давности. У здешних буси, то бишь воинов, не было какого-то единого кодекса, в котором было бы прописано, как надлежит поступать правильно, а как не след. Обучались самурайскому поведению на легендах и исторических преданиях. Оттуда брались примеры достойного поведения и, соответственно, недостойного. Скажем, покончить с собой — это, по здешним понятиям, бесспорно, пример хорошего.)

— Следом за самими Тайра их самураи один за другим стали убивать себя, — рассказывала Ацухимэ. — Последним покончил с собой Тайра Томомори. Он надел эти доспехи, которые ты сейчас имеешь счастье созерцать, поверх них еще одни доспехи, чтобы стать тяжелее, и бросился за борт. С его смертью не стало большого и могущественного клана Тайра…

Ацухимэ сделала небольшую паузу, не иначе для того, чтобы дать Артему прочувствовать значимость исторического момента.

— Все закончилось, — сказала она. — Корабли под белыми флагами скрылись вдали. Клочья изрубленных, изорванных алых знамен устилали воды Дан-но-ура. Морские течения унесли опустевшие, уже не подгоняемые гребцами и не управляемые кормчими корабли дома Тайра, чтобы разбить их где-нибудь о скалы или выбросить на далекий берег. Воды Дан-но-ура опустели и пусты стоят до сих пор, потому что мореплаватели и рыбаки обходят их стороной. Со дня последнего сражения войны Гэмпэй неспокойно стало в водах Дан-но-ура. Рассказывают, что каждую ночь в волнах блуждают призраки Тайра и их самураев. Даже с берега можно видеть горящие уголья их глаз, видеть лунный отблеск на их клинках, можно слышать их голоса. Призраки проклинают предателей и вызывают на поединок самураев Минамото. Горе тому моряку, кто окажется поблизости, — призрачные самураи могут принять его корабль за корабль Минамото и перевернуть его. А в ночь полнолуния вся призрачная армия Тайра поднимается со дна морского, выходит на берег, строится и ждет, не покажутся ли в залитом лунным светом море белые флаги их злейших врагов. И если вдруг какой-то человек увидит призрачную армию Тайра, то он забудет покой и до самого смертного часа больше не сможет спать по ночам. Но и днем моряки обходят Дан-но-ура стороной — говорят, что из-под воды доносятся голоса, и эти голоса сводят людей с ума.

— Говорят, что души погибших в тот день самураев заключены под панцирями крабов-хэйкэ, живущих на дне Дан-но-ура, — сказал Хидейоши. — Поэтому местные жители не ловят там ни крабов, ни рыбу. Ни в водах Дан-но-ура, ни даже поблизости от них.

— Призраки охраняют подводный покой Дан-но-ура, — дополнила брата Ацухимэ, — и сторожат вещи и сокровища, что лежат на дне…

Брат и сестра, образованные по здешним меркам люди, говорили о призраках на полном серьезе. Как о вещах неоспоримых. И уж чего Артем не собирался делать, так это полемизировать на тему «Привидения — мифы или реальность?». Во-первых, какими аргументами крыть? Не будешь же ссылаться на журнал «Наука и жизнь»? А во-вторых, и в том времени, откуда сам Артем был родом, то есть в ядерно-телевизионном времени, в призраков продолжали верить, несмотря ни на какие научные открытия и технический прогресс. И в-третьих… после того, что с ним самим приключилось с тех пор, как он сорвался из-под купола цирка, Артем не мог исключить уже ничего, даже призраков.

— Но кто-то же поднял со дна доспехи, не испугавшись призрачных армий? — сказал он.

— Да, кому-то призраки Дан-но-ура отдали подводное сокровище, — согласился Хидейоши. — Может быть, самому Нобунага, может быть, кому-то из его самураев… или совсем другому человеку, от которого потом доспехи неведомым образом попали к Нобунага…

— Кстати, не заявятся ли рано или поздно призраки за своими доспехами в наш тихий Ицудо? — Артем, конечно, шутил… но вдруг поймал себя на мысли, что в этой шутке есть и что-то невеселое.

— Я не слышал о том, чтобы призраки путешествовали за сотни ри от места своего обитания, — успокоил его Хидейоши.

— Между прочим, — Артем запустил руку в сундук и вытащил первое, что попалось под руку, — пластину цубоита, — доспехи не слишком долго пролежали на дне. Иначе соленая вода основательно бы их разъела. Впрочем… может они и вовсе не на дне лежали.

— То есть как? — удивился Хидейоши.

— Да так, — пожал плечами Артем. — А если Тайра Томомори вовсе не эти доспехи надел, а совсем другие? Хроники же могут ошибаться! А эти доспехи он мог оставить на корабле. Корабли Тайра, как вы говорите, разнесло по морю по воле волн и ветров. Носило, носило там, пока не прибило к берегу. На него кто-то наткнулся, обыскал от палубы до днища и, естественно, прибрал к рукам все, что нашел.

— Хроники не могут ошибаться, — непреклонным тоном заявил Хидейоши. — Ты говоришь, вода бы разъела железо? Ты не забывай, Ямомото, что дно Дан-но-ура охраняли призраки, и они, конечно, пользовались волшебством, чтобы сберечь подводные сокровища.

— А, ну да, — закивал Артем, — волшебство. Действительно. Как же я недогадлив. Ну да ладно, вы мне вот что скажите. Почему я никому не должен говорить о доспехах, никому не могу их показать?

— Ты иногда проявляешь чудеса сообразительности, а порой страшно недогадлив, как… — Ацухимэ так и не подобрала необидного сравнения.

— Потому что о-ёрой Тайра Томомори — это знамя, — сказал ее брат. — Представь себе, что кто-то, пусть тот же Нобунага, поднял бы мятеж. За ним пошли бы его вассалы. Но что остальные? Как убедить людей последовать за собой? Трудно их убедить, что ты избран Небом, правда? Однако если на тебе увидят доспехи Тайра Томомори, историю которых знают все самураи от мала до велика, то никто не усомнится в твоей избранности. Все знают — призрачная армия Тайра не могла отдать этот о-ёрой обыкновенному человеку. И об этом стали бы думать люди и, думая так, присоединялись бы к Нобунага. Вот почему Нобунага прятал ото всех доспехи Томомори — разнесись о них слух, и кто-то бы обязательно попытался до них добраться. Это стало бы его знаменем, которое он собирался развернуть в день своего выступления. Возможно, предательство и мятеж он замыслил, когда стал обладателем этих доспехов, а не наоборот… Я знаю, на тебя было несколько покушений. Не в этом ли сундуке лежит их причина?

— Да ну, доспехи тут ни при чем! — отмахнулся Артем. — Мои люди никому не могли о них проболтаться!

— Не только твои люди знали о них. О них мог знать сын Нобунага или кто-то из бывших самураев Нобунага.

— Да, Бычий Дьявол^[112] у меня уже в печенках, я как-то об этом не подумал, — Артем, морщась, почесал затылок. — А теперь осведомленного народа становится еще больше. Вот скажи, Хидейоши, сможешь ли ты смолчать о доспехах, когда будешь докладывать сиккэну о своей поездке в Ицудо?

— Об этом я еще не думал, — признался Хидейоши.

— Вот то-то… — Артем вздохнул. — Ой, чувствую, скоро вся страна узнает, в каком таком тайном месте лежат доспехи.

— Быть может, тогда тебе стоит взять их с собой и подарить императору? Это будет великолепный подарок, лучший знак твоей преданности.

— А ведь это мысль, — согласился Артем. — Но ее следует тщательно обдумать. В этом есть что-то глубоко правильное для меня и для императора…

— Обдумывать придется в другом месте, — Ацухимэ подняла с пола фонарь. — Свечи догорают.

— Пойдемте на воздух, — Артем с готовностью шагнул к лестнице. — А то еще и впрямь нагрянут какие-нибудь призраки…

Первое, что услышал Артем, выйдя на воздух, — это свое имя, выкрикиваемое чьим-то охрипшим голосом. Голос раздавался, разумеется, снизу. Не с неба же…

Артем перегнулся и увидел мечущегося по двору слугу Рётаро.

— Я здесь! — крикнул Артем, сложив руки рупором. — Что стряслось?

— Господин! — Рётаро задрал голову. — Пришел господин Тадзука и… и… второй господин. Говорят, вы сами позвали их.

— А, черт, я и забыл с этой хандрой, — пробормотал под нос Артем. Снова сложил руки рупором: — Веди их в сад. Пусть там ждут.

Обернулся к брату и сестре Кумазава.

— Придется мне вас ненадолго оставить. Два самурая, господин Йосида и… какой-то еще господин, имя которого так сразу и не припомнишь, не могут что-то там поделить, и только я могу их рассудить, больше некому. Я бы их прогнал взашей, но несколько дней назад я же сам и назначил им этот день и это время. Это ненадолго…

Глава пятая ПРЕРВАННЫЙ ПРОЦЕСС ИЛИ ЗЕМЕЛЬНЫЙ ВОПРОС, КОТОРЫЙ ИСПОРТИЛ САМУРАЕВ

Поскольку именно Артем выполнял обязанности военного губернатора (сюго), то ему приходилось разбирать дела между самураями. Артем ненавидел эту работу. А поскольку гражданский губернатор (дзито) ненавидел ее еще больше и возлагать сию ношу на себя категорически отказывался, то он, как и прежде, занимался только разбором тяжб между простыми, несамурайского звания людьми, что было не в пример легче.

Если бы можно было в кратчайшие сроки создать эффективную судебную систему хотя бы в пределах одной провинции, то Артем ее бы создал — лишь бы спихнуть на кого-нибудь обязанности арбитра. Но — увы. И приходилось заниматься этой мурой самолично.

— Чтоб вы не скучали, — сказал Артем, первым спускаясь по винтовой лестнице, — позову Такамори, пусть отведет вас в специальную комнату и научит игре с непроизносимым названием «бильярд». Мои самураи, чтобы не ломать язык, называют ее просто — «Битва шаров». Кстати, игра им нравится.

— Очень интересно будет взглянуть на неизвестную забаву, — сказал Хидейоши, — и думаю, у нас найдется для этого время. А сейчас я бы хотел присутствовать при разборе тяжбы. Ты позволишь?

«Ну да, конечно, — подумал Артем. — Он же тут, считай, с инспекцией, ему потом доклад начальству делать, надо собирать материал». И вот что любопытно — ну ни капли Артем не беспокоился насчет того, каким получится этот доклад.

— Я бы тоже хотела посмотреть, — попросила Ацухимэ. Они только что покинули потайной ход, и Артем задвигал ширму.

— Что с вами поделаешь, — вздохнул даймё. — Пошли уж…

Народу в саду собралось немало. Ну, двое спорщиков, это понятно. Неизвестный, одетый как странствующий монах. Не иначе свидетель, которого приволок один из спорщиков. Самурай, который при Артеме исполнял обязанности писаря. Артем взял за обыкновение документировать свои распоряжения, так сказать, во избежание будущих недоразумений. Тут же перетаптывался Сюнгаку, которого Артем тоже пригласил вместе со спорщиками, так как и от него могли потребоваться кое-какие услуги. Сюнгаку вообще-то был частым гостем в замке, наведывался сюда не реже одного раза в неделю — именно с такой периодичностью они с Артемом обсуждали текущие дела. Было что обсуждать: игровой бизнес процветал, а им теперь по всей провинции от имени Белого Дракона заведовал Сюнгаку.

Кстати, за ту неделю, что Артем его не видел, Сюнгаку умудрился еще больше потолстеть. Хотя неделю назад казалось, что он достиг предела и дальше можно только лопнуть. Ан нет. Что ж, кушает Сюнгаку теперь хорошо, ни в чем себе не отказывает, пешком почти не ходит — перемещается исключительно на носилках. Сюда его, понятное дело, тоже принесли из Ицудо слуги на драпированных шелком, украшенных кистями носилках — как и всякий скоробогач, Сюнгаку имел склонность к показной, режущей глаза роскоши.

Здесь же, около приготовленного к процессу заседательского места (расстеленной перед низким столиком циновки), дожидался прихода господина даймё Такамори, за которым всегда посылали в таких случаях. Такамори зачастую был незаменим как советчик. В законах он разбирался не сильно, а вернее будет сказано, весьма скверно разбирался, зато был сообразителен по части, так сказать, стратегической и часто давал дельные советы. Рядом с Такамори стоял Фудзита, потому что он всегда охранял Артема.

Артем уже, конечно, вспомнил, что там не поделили эти спорщики. Собственно, даже если бы и не вспомнил, то догадался бы. Больше половины всех самурайских споров, в которых ему приходилось выступать арбитром, были об одном и том же — о земле. Да и вообще в других делах самураи предпочитали разбираться при помощи поединка, не отвлекая господина сюго по пустякам.

За истекшие четыре месяца Артем поднаторел в решении подобных споров, как и вообще теперь весьма был осведомлен в древнеяпонских земельных вопросах. Поневоле пришлось вникать в тему, раз за справедливостью бежали именно к нему.

Оказалось, что у них тут, в древней Японии, существуют три вида собственности на землю. Первый — это владения крупных самурайских домов, знатных аристократических семейств. Таких как, например, Сиба, Ямана, Хатакэяма и Иссики. Главы этих домов проживали, разумеется, в столице или, на крайняк, в родовых поместьях, а их владения были разбросаны по всей стране. Кусок земли в провинции, допустим, Идзумо, такой-то кусок земли, допустим, в провинции Канто. Нарезы эти могли быть самой разной величины — и огромные, и до смешного небольшие. Однако, какими бы невеликими они ни были, это считалось собственностью больших, государственной важности людей, и оберегать эту собственность входило в обязанности сюго, то бишь на сегодняшний день — в обязанности Артема. Между прочим, от него еще и требовалось обеспечивать охрану отправляемого с этих земель в столицу оброка. Зато споров по поводу этих земель не бывало. Ну какие тут могут быть споры! Разве что между аристократом и деревенским старостой, если первому вдруг показалось бы, что деревенский староста его обманывает и отсылает ему куда меньше, чем мог бы. Ну это, как говорится, дела семейные, к сюго отношения не имеющие. Правда, беспокойство в любой момент могли доставить так называемые боковые ветви знатных домов.

Внутри самурайских семей управление над удаленными землями дома зачастую поручалось одной из боковых ветвей. От этой ветви требовалось лишь вовремя отсылать в столицу главе дома арендную плату (ну, или можно назвать это взносами в общую семейную копилку, родственным налогом или еще каким-нибудь красивым термином). По прошествии какого-то времени боковые ветви, ежели они крепко вставали на ноги, начинали, как правило, задаваться типично древнеяпонским вопросом «А на фига?»: «А на фига нам куда-то что-то отсылать по туманному столичному адресу? Что нам с этого отламывается и перепадает? Только насмешки и перепадают, мол, деревенщина, немытые увальни, чурбаны неотесанные. А не отделиться ли нам совсем, а не зажить ли собственным домом?»

И далее, в семи случаях из десяти, история развивалась так: боковые ветви начинали уменьшать количество риса или, что гораздо реже, денег, отсылаемых в ненасытный Хэйан, а потом и вовсе прекращали слать туда что-либо. В конце концов из столицы являлся или сам глава рода в сопровождении грозовой тучи самураев, или уполномоченный им родственник, тоже, что характерно, не без сопровождения. И тут уж редко обходилось миром. Ну а гасить конфликты, пусть даже и между родственниками, входило опять-таки в обязанности сюго.

Но пока японский бог миловал Артема — проживающие в его провинции боковые ветви покорно отсылали в столицу положенную дань и бунтовать вроде бы не собирались. Хотя на всякий случай Артем приглядывал за настроениями в боковой среде. Потому как совершенно неинтересно ему было, чтобы в его тихий Ицудо заявлялись какие-то разгневанные столичные самураи. «Ну да, это мышление типичного местячкового правителя, — прекрасно осознавал Артем. — Не хочу видеть тут у себя ни ревизоров, ни чиновников по особым поручениям, ни еще каких залетных столичных гостей. За последнее время привык как-то, знаете, управляться самостоятельно».

Второй вид землевладения — наделы незнатных, мелких и средних самураев. Это была вовсе не спокойная гавань для мелких судов, как кому-то могло показаться с первого взгляда. В этой среде нет-нет да и случались свои шторма. Потому что не всегда и не все самураи довольствовались тем, что имеют, и иногда норовили увеличить свои владения. А за счет кого это делать? Правильно, за счет ближайших соседей. Порой доходило до настоящих сражений, пусть и местного, деревенского значения. Дважды Артему со своими самураями пришлось выезжать на усмирение таких вот конфликтов. Усмирить удалось без труда, однако были на этой крохотной войне и свои погибшие.

А с третьей формой собственности на японскую землю головной боли было больше всего. Хорошо хоть, часть этого головняка брал на себя дзито, губернатор гражданский. Брал он в тех случаях, когда споры касались лиц простого звания. Но стоило поцапаться самураям, и тогда судить-рядить должен был уже Артем.

Эта третья, самая надоедливая для Артема форма земельной собственности звалась дзинуситэки сёю. Она восходила к очень давнему, принятому чуть ли не при первых императорах закону о наследственном владении освоенной пустошью.^[113] Суть его заключалась в том, что кто поднял целину, тот и получил ее во владение. Вроде бы все просто и понятно. Ан нет.

Осваивали пустующие земли, как правило, крестьяне или самые бедные самураи, отличающиеся от крестьян только мечами за поясом и прической-сакаяки. Они осушали болота, вскапывали целину, проводили к полям воду, словом, вкалывали как проклятые, осваивали-таки эти пустоши, а потом начинался столь хорошо знакомый российскому человеку бюрократический бардак. Земля не закреплялась за человеком автоматически, право на нее должно было быть подтверждено официально. Для этого соискателю надо было пойти к дзито, тот отправлял своего чиновника для тщательного обмера участка и составления описания участка. Потом дзито должен был списаться с ведомством, которое вело земельный кадастр (оно так и называлось — Ведомство Земель). Если у ведомства по ознакомлению с письмом дзито не возникало вопросов, оно давало добро. Если возникали — из столицы приезжал чиновник, чтобы решить вопрос на месте. Помимо затянутости самой процедуры, и делалось все очень неспешно. Не спешили и по вполне объективным причинам вроде неблизких расстояний и отсутствия компьютерной базы данных. И по причинам субъективным: на землю претендовал народ все не очень богатый, в большинстве своем так и откровенно бедный, навстречу таким чиновники не бегут, сверкая пятками и торопясь угодить, — увы, сие прискорбное явление Артем наблюдал даже в Японии начала тринадцатого века.

Поэтому многие трудяги, стершие в кровь ладони при освоении этих самых пустошей, вовсе не связывались с бюрократической волокитой, работали на земле без всяких бумаг, платили лишь императорский и сёгунские сборы. А ежели становилось трудно (ну там, скажем, задолжал кому или позарез на что-то потребовались деньги), тогда работники просто продавали землицу и уже покупатель возился с ее оформлением. Из-за того что зачастую все договоренности были лишь устными, и проистекали всякие трудности и недоразумения. Один говорил одно, второй утверждал, что так мы с ним не договаривались, и гнул свою правду-линию. Если землю начинали сдавать в аренду, а потом и в субаренду, то все запутывалось до чрезвычайности. А ежели вдруг исконный хозяин земли скоропостижно или не очень отходил в мир иной, так и не успев ничего оформить, всенепременно начиналась свистопляска с наследованием земельного участка.

А иногда эту землю и вовсе друг у друга отнимали силой. Например, самурай отнимает у крестьянина на том основании, что крестьянин не возвращает ему долг. Крестьянин говорит, мол, не должен я ему ничего, все уже выплатил, а самурай настаивает — нет, должен, ничего ты мне не выплачивал. А слово самурая тяжелее, поскольку считается, что самурай соврать не может. Хотя Артем за эти четыре месяца не раз имел возможность убедиться в обратном…

Вот и эти двое тоже не поладили из-за дзинуситэки сёю. Господин Йосида, некогда крайне бедный самурай, из имущества располагавший только мечами за поясом да переносным алтарем, несколько лет назад решил податься в земледельцы. Он разработал участок на окраине селения Мейте, что в трех ри от Ицудо, снял несколько урожаев и немного разбогател. После чего решил, что хватит ковыряться в земле, и сдал землю в аренду самураю, имени которого Артем не мог вспомнить, — вот он стоит сейчас слева, щуплый, с оттопыренными ушами.

Щуплый самурай, как оказалось, тоже арендовал землю не для того, чтобы на ней трудиться, сгоняя семь потов. Он сам сдал ее в аренду — крестьянину из селения Мейте. Сдал, разумеется, за большую плату, чем платил сам, — иначе какой был бы смысл в этом предприятии. Вот такой образовался земельный симбиоз, идиллия аренды и субаренды. И длилась бы сия идиллия долго и счастливо, но вдруг Щуплый заявил, что земля принадлежит теперь ему, потому что он выплачивал, де, не аренду, а рассроченную плату за землю. Так они, дескать, договорились с господином Йосида, таково, мол, и было условие. Видимо, у Щуплого завелись деньжата, и он решил, что субаренда — это не самое выгодное предприятие на свете и совсем не то, о чем он мечтал долгими японскими вечерами. А может быть, и в самом деле они так договаривались, как уверяет Щуплый. В чем там правда-матка, Артем не знал. Разве что с определенностью можно сказать одно — один из самураев врет. А вы говорите, они врать не могут!

Сейчас Артему предстояло разобраться в запутанном дельце. Конечно, он не считал себя царем Соломоном, но у него был свой метод, уже не раз им опробованный и который лично его, как даймё и сюго, вполне устраивал.

Сначала он собирался выслушать стороны, а потом объявить решение, которое уже заранее принял. Он объявит, что выкупает землю сам. Для себя. Причем выкупает у обоих самураев, давая каждому тройную цену. Если кто-то из самураев вздумает бухтеть, мол, несправедливо, нечестно, буду правду искать в самой столице и так далее, Артем мягко так намекнет ему, что в этом случае готов решить вопрос не в его пользу. А потом еще мягче вставит что-нибудь насчет гнева Белого Дракона, который может обратиться на того, кто не согласен с решениями сюго. И никуда бухтящий самурай не денется, уступит как миленький. Таким образом Артем уже выкупил три земельных участка и намеревался сегодня обзавестись четвертым. В конце концов и ему надо было прирастать землями.

Тут еще вот что с обзаведением землями: сам-то Артем на деле оказался пусть и самым влиятельным в пределах провинции, но безземельным самураем. Потому что на родовых землях Нобунага проживал сейчас сын даймё и воевать с ним Артем не собирался. Тем более закон и мнение людей будут не на его стороне. Поэтому он довольствовался унаследованной должностью сюго, титулом даймё и доставшимся от Нобунага замком. С голоду он не помирал и не помрет, один доход с игорных заведений всей провинции такой, какой никакие земли бы не принесли. Но… как-то, братцы, несолидно получается. Большой человек, даймё и сюго, а земель-то своих, получается, нету.

В конце концов ни господина Йосида, ни второго господина силком к нему на суд не тащили, разобрались бы сами промеж себя, но ведь нет, понадобилось им беспокоить господина сюго, отрывать его от важных государственных дел. Так и нечего возмущаться. Тем более оба получат славные отступные, каких бы от другого феодала «ни в жисть» не дождались. А крестьянина, что обрабатывает землю, Артем не тронет, крестьянин теперь станет платить аренду напрямую господину Ямомото, вот и все, что изменится для крестьянина, а даймё, пользуясь добрыми отношениями с гражданским губернатором, быстро и без проблем оформит освоенную пустошь на себя. Коррупция, скажете? Да, — не стал бы отпираться Артем, — коррупция, она, родная. Так а что вы хотите от непросвещенного древнего владыки? Неужто демократии, гласности и плюрализма?

Артема не смущало присутствие Хидейоши, который обязан будет доложить в столице о том, как тут управляет новый сюго. Думается, в Киото-Хэйан мало кого озаботит, что господин Ямомото вдали от столицы занимается самоуправством, — если, конечно, у двора нет намерения разобраться с гайдзином Ямомото самым суровым образом. А если все такое намерение есть… то и без этого пустякового эпизода разберутся. Повод найдут с необычайной легкостью.

Поскольку Артему требовались немалые деньги, чтобы заплатить самураям выкуп за землю, он и пригласил сюда Сюнгаку. Вот в том мешочке на поясе наверняка позвякивают золотые и серебряные монеты.

«Тяжела ты, жизнь феодальная, — вздохнул про себя Артем. — Ну приступим, помолясь».

— Говори ты! — он показал рукой на Щуплого и приготовился слушать сбивчивую повесть об арендных мытарствах.

А потом произошло немыслимое…

Сперва Щуплый, как и полагалось, низко поклонился господину сюго, шагнул вперед. Вместе с ним вперед шагнул и странствующий монах, которого, как тут же подумал Артем, привел Щуплый, чтобы тот свидетельствовал за него: мол, присутствовал при заключении устного договора, готов подтвердить слова господина Щуплого.

Монах поклонился, сложив руки перед собой. Распрямился. Затем как-то странно прогнулся назад и вдруг резко выбросил руку…

За мгновение до того, как он это сделал, из-за спины Артема смазанной тенью метнулся вперед Такамори, сбивая господина с ног и закрывая его собой.

Громко закричал Фудзита. Падая, краем глаза Артем захватил, как он, по-бычьи наклонив голову, бежит к монаху.

Артем вскочил на ноги уже тогда, когда все закончилось. А закончилось все в считанные секунды.

Монах вдруг выдернул что-то из рукава, блеснуло короткое лезвие. Он взмахнул рукой у горла и стал заваливаться набок. Из его руки выпал нож с коротким и широким лезвием. Артем успел разглядеть, как из перерезанной шеи толчками выплескивается кровь. К упавшему подлетели Фудзита и Такамори и спинами закрыли его от Артема.

— Этих не трогать! — закричал Артем, увидев, как самурай-писец, отшвырнув в сторону доску с бумагой и причиндалы для письма, с мечом в руке надвигается на перепугано вращающих головами тяжбщиков. Не лишняя была предосторожность — верный Артему до мозга костей самурай-писец (его Артем возвысил из младших самураев, увеличив его ежегодный доход пятикратно) мог в запале и отхватить головы у неповинных людей. Да, Артем был уверен, что эти двое неповинны. Ну, не на все сто процентов, конечно, уверен, но где-то на девяносто. А десять процентов сомнений не та цифра, за которую лишают головы.

Артем оглянулся. Хидейоши стоял в боевой позиции, держа в отведенной руке меч. Ацухимэ же сидела на коленях. Ее кимоно спереди было в песке. Похоже, она только что поднялась, а до того падала на живот. А ведь этот монах что-то определенно метнул… Не может быть!

Артем бросился к Ацухимэ, опустился рядом с ней.

— Ты цела?

— Будь на моем месте другая женщина, она была бы уже мертва, — сказала Ацухимэ. Потом повернулась и вытянула руку в направлении росшей в трех шагах от этого места сакуры. — Летело прямо в меня. Спасибо мастеру Мацудайра, он научил меня быть всегда внимательной. Он научил меня обращать внимание на странности в поведении людей и в такие минуты приводить тело в готовность к немедленному действию. Он научил меня не стесняться падать на землю, не думая о том, как на это посмотрят другие, или о том, что может испачкаться кимоно. Поэтому я увернулась.

Тем временем Артем увидел то, на что показывала Ацухимэ.

— Матерь боска! — неисповедимыми путями вырвалось у него польское восклицание.

В стволе сакуры застрял короткий, не более полуторасун^[114] длиной металлический штырь. Это был сюрикэн, можно даже не подходить и не выдергивать, ничем другим это быть не может. И наверняка кончик смазан ядом.

А ведь очень знакомое орудие преступления, мать вашу… Сразу приходят в голову яма-буси. Это их оружие. Самураи презирают такое оружие, как презирают тех, кто им пользуется. Монахи-воины? Ну, а им-то с какой радости связываться с убийствами? Подожди, подожди… Артем непроизвольно потер пальцами лоб.

Как же до этого ему не приходила в голову столь простая мысль? Видимо, потому что до этого он перебирал мотивы сугубо политические или личные. А если мотивы совсем иной природы, а именно религиозной?

Кому-то не нравится, что множатся слухи о военном губернаторе по имени Ямомото, которого считают человеческим воплощением Бьяку-Рю, сиречь Белого Дракона, могущественного мифологического существа. Кругами по воде разбегаются слухи о том, как этот Ямомото чуть ли не в одиночку победил монголов, а до того в честном поединке одолел даймё Нобунага и по праву занял его место сюго и унаследовал замок, и над ним простер незримый щит великий и ужасный Бьяку-Рю, сделав его неуязвимым для стрел, клинков и ядов. А отсюда число тех, кто уверовал в могущество мифического существа Бьяку-Рю, понятное дело, растет, и для многих Белый Дракон потихонечку становится главным божеством. И вот-вот могут появиться — если уже не появились — секты поклоняющихся Бьяку-Рю. С чем-чем, а с появлением сект, как Артем уже понял, в стране Ямато не заржавеет. И кто-то почувствовал для себя угрозу в подобном развитии событий. Ну а кто, как не монастыри, могут почувствовать в этом угрозу? У них отнимают владычество над умами…

— Он прошел вместе с нами! — услышал Артем срывающийся голос господина Йосида. Видимо, его сейчас допрашивал Такамори. — Я думал, он вместе с Сюнгаку. Откуда знаю, почему его пустили!

— Он не со мной! — кричал, то и дело пуская «петуха», Сюнгаку. — Я думал, он вместе с вами. Почему караульные не спрашивали его ни о чем?

Монастыри в стране Ямато чертовски влиятельны. Мало того, некоторые из них представляют собой просто-таки маленькие империи внутри империи большой, располагая среди прочего и собственными маленькими армиями, армиями монахов-воинов. А где свои армии, там и наемные убийцы, не так ли?

Черт возьми! Возможно, этот человек, успевший убить себя и от которого теперь уже ничего не добьешься, не переоделся монахом, а монах и есть. Тогда цель пославших его людей понятна — убить гайдзина Ямомото и тем самым опровергнуть слухи о неуязвимости человеческого воплощения Бьяку-Рю. А тогда и число поклонников Белого Дракона пойдет на спад.

Но тут же еще одна мысль обожгла мозг Артема: «А ведь не меня пытались убить. Ошибиться настолько убийца не мог. Значит, он метил в девушку. А это уже совсем непонятно — с какой стороны ни зайди, не укладывается ни в одну версию».

Артем взглянул в лицо сестре Хидейоши. Тревоги или испуга не увидел. Выглядит спокойно. В отличие от ее брата и самого Артема. И даже удивленной не выглядит.

Артем испытал страстное желание немедленно влить в себя добрую порцию саке… А еще он понял, что, пожалуй, и впрямь не стоит затягивать с отъездом в столицу. Может, там и поостерегутся нападать на него и его друзей в двух шагах от императора и императорской гвардии?

«В столицу, не в столицу, срочно, не срочно — в любом случае надо что-то делать, а не сидеть сиднем и ждать, откуда снова прилетит. Хотя бы потому, что уже взялись за людей, которых я не хочу терять…»

Глава шестая ТАЙНЫ ХЭЙАНСКОГО ДВОРА

Поговорить обстоятельно и откровенно им с Хидейоши удалось лишь вечером. В час Кабана^[115] они отправились вместе прогуляться по стенам замка и заодно проверить караулы. В свете последних событий к караулам следовало относиться с повышенным вниманием.

Ацухимэ с ними не пошла, отправилась в свою комнату. Сама ли или с подсказки брата, но она правильно поняла — настал момент, когда мужчинам нужно поговорить наедине…

С караулами все обстояло нормально. Как, между прочим, и с погодой. Стоял теплый августовский вечер. Дневная жара и духота уступили место легкой необременительной прохладе. Комаров, которые житья не давали в конце весны и в начале лета, уже почти не осталось. А те, что остались, до вершины стены не долетали, силенок не хватало.

Зато вовсю заливались цикады, главные сторожа замка, его естественная сигнализация, причем куда более надежная, чем всякие электронные охранные системы… Впрочем, до любой электроники было еще далеко. А если быть точным, то аж целых семь веков.

Артем остановился на середине южной стены, той самой, по которой карабкался в ночь исторического штурма этой каменной громады. Сейчас, глядя вниз, он с трудом верил, что сделал это. Конечно, он гимнаст, более того, воздушный гимнаст, профессионально лишенный страха высоты, а также потомственный циркач, физически крепкий, тренированный человек, к тому же с месячишко ему удалось потренироваться под руководством искушенных в искусстве лазанья по стенам яма-буси. Однако все равно впечатляет — в прошлой жизни по скалам не лазавший даже в фантазиях, а вот взял да одолел, так ни разу и не сорвавшись. «Сотворить подобное можно, пожалуй, лишь от большого отчаяния или от огромного желания. Или от того и другого, вместе взятых», — подумал Артем.

У самой стены, во рву, мутно поблескивала грязная водица, в которую в ту ночь Артему довелось окунуться. От воспоминаний о запахе, исходившем от водицы, Артема передергивало до сих пор. Великое счастье, что не случилось отведать, какова она на вкус. (Между прочим, сейчас ее вкус нисколько не изменился — нечистоты как сливали в ров, так и продолжали сливать, до сооружения экологически безупречной канализации руки у даймё пока что не дошли. Так оно обычно и бывает у власть предержащих во всех эпохах и на любом краю географии — всегда хватает дел гораздо более важных, чем заботы о какой-то канализации…)

Но, как говорится, лучше о приятном. А приятное тоже имелось. Взять хотя бы тот же вид отсюда, с верхотуры. Великолепнейший вид со всех точек зрения, какую ни возьми. И с эстетической, и со стратегической. Поросшие лесом горы тянутся до горизонта и вдали, на излете видимости, зарываются снежными верхушками в небеса. На подступах к замку — холмистая пустошь, деревья на которой сведены для удобства часовых на стенах и на случай возможной осады. Пустошь пересекает, выворачивая из-за холма, желтая полоса дороги, по ней сейчас бредут в сторону Ицудо припозднившиеся путники. С этой стены город Ицудо не виден, но, если не лень, можно перейти на западную стену и оттуда разглядывать прямоугольники заливных полей, что входят в черту города, и крыши окраинных городских домов…

Тем временем на Японию опускалась ночь. По небу разливался закат, который вызвал у Артема не слишком поэтичное сравнение с растекающимся по светло-синей скатерти портвейном. Весьма странные образы приходили ему на ум, следовало признать…

Артем облокотился на ограду. Хидейоши встал рядом.

— Что у нас с монголами? — спросил Артем. — После того урока, что мы им преподали, они не сунутся больше в страну Ямато?

— Монголы больше не сунутся, — заверил Хидейоши. — Им сейчас не до новых походов. Монгольские вожди воюют друг с другом. Каждый из сыновей Ченг-Дзе^[116] считает себя единственным и полноправным наследником отцовской империи и готов изничтожить любого, кто думает иначе. Эта война измотает их. Им долго еще будет не до нас.

— Ну и славно, — сказал на это Артем. Собственно говоря, монголы его волновали довольно незначительно. Он спросил о них лишь для затравки разговора.

Они помолчали, любуясь разгорающимся закатом. В такой вечер хорошо было просто так стоять на стене замка, смотреть окрест и молчать… Да только вот не для того, чтобы молчать, они здесь уединились.

— Скажи мне, Хидейоши, честно и откровенно, — прервал молчание Артем, — знаешь ли ты, кто стоит за всеми этими покушениями? Или, быть может, хотя бы догадываешься?

— Нет, — сказал Хидейоши. — Не знаю. Откуда?

У самурая Кумазава было одно качество (ценное или наоборот — это зависело от обстоятельств): он не умел врать и не пытался этого делать. Нет, ну конечно же, согласно самурайским представлениям о чести недопустимо прибегать ко лжи, благородный муж, солгав, покрывает себя позором. Только вот представления представлениями, а люди — они все ж таки разные, будь они хоть трижды самураями или даже родовитыми самураями с могучими генеалогическими корнями, едва не достающими до древних богов. Были и такие воины, что правила чести блюли исключительно на словах, на деле же нарушая их на каждом шагу, был и другой полюс — те, кто исповедовали кодекс от и до, до последней закорючки в иероглифах. Кумазава Хидейоши был гораздо ближе ко второму полюсу, нежели к первому. Наверное, ему проще было бы вспороть себе живот, чем соврать. А если бы и соврал (скажем, руководствуясь соображениями суровой государственной необходимости или прямым приказом своего господина), то, можно не сомневаться, сделал бы это крайне неумело, выдав себя с головой.

— Жаль, что не знаешь, — сказал Артем, несильно постукивая пальцами по теплому камню кладки. — Я бы не стал тебя спрашивать об этом, если бы не последнее покушение, очевидцем которого тебе «повезло» стать. Потому как тут уже метили не в меня, а в Ацухимэ.

— Кто метил в Ацухимэ? — повернул к нему удивленное лицо Хидейоши.

— Как кто? Монах. Вернее будет сказать — человек, одетый монахом.

— Почему ты так решил? Я уверен, что покушались на тебя, но промахнулись.

— Видишь ли, Хидейоши… Орудием преступления послужил металлический штырь под названием сюрикэн. С этим оружием, так уж получилось, неплохо знаком Такамори, ты видел его сегодня во дворе, такой невысокий, немолодой, с черной перчаткой на левой, покалеченной, кисти, с виду щупловатый, но это только с виду, могу тебя уверить…

— Это недостойное самурая оружие, — нахмурил брови Хидейоши.

Артем знал, что он это скажет. Был бы не Хидейоши, если бы не сказал. Однако глупее всего было бы сейчас затевать диспут на тему «Что пристало самураю».

— Согласен, — сказал Артем. — Недостойное. Такамори оправдывает лишь то, что он стал самураем недавно, всего четыре месяца назад, это я наградил его мечами за верную службу.

Кумазава, слава богу, удержался от замечаний вроде того, что «не дело это раздавать мечи налево и направо», и от рассуждений о законности подобного раздавания.

— Так вот, — продолжал Артем, — Такамори уверяет меня, что настолько промахнуться убийца не мог. То есть, конечно, мог бы, но только в том случае, если бы взял сюрикэн в руки впервые в жизни. Первое метание таким корявым всенепременно и вышло бы. Однако, по утверждению Такамори, хват, каким тот держал сюрикэн, и манера броска выдавали в «монахе» человека, неплохо знакомого с этим своеобразным оружием. Я склонен доверять в этом вопросе Такамори…

Можно было бы позвать Такамори, чтобы он повторил для Кумазава свое объяснение… да вот только не было сейчас в замке Такамори. И весьма любопытно было бы Артему узнать, где это носит старого яма-буси на ночь глядя. Когда кругом шныряют убийцы, когда больше чем в любое другое время следовало бы находиться поблизости от своего господина, он куда-то улизнул. А ведь до сего дня Такамори по своей воле из замка отлучался считанные разы. Всю жизнь проскитавшись по лесам в небольшой компании своих сородичей и единоверцев, «горный отшельник» побаивался мира людей и на улицах даже такого небольшого городка, как Ицудо, чувствовал себя весьма неуютно. А тут вот, смотри-ка, взял и отправился куда-то в одиночку. Правда, чтобы господин даймё не поднимал на ноги самураев и не затевал прочесывание окрестностей с фонарями в руках, Такамори через Фудзита передал для господина Ямомото, что пусть, мол, господин не беспокоится, он скоро вернется и все объяснит. Вообще-то за подобную самодеятельность следовало бы наказать по всей строгости самурайского кодекса. На счастье Такамори не успел еще Артем превратиться в кровавого деспота…

Хидейоши между тем призадумался над словами Артема.

— Метательное оружие весьма ненадежно, — таково было его умозаключение, сделанное спустя минуту. — Тем более когда оно такое короткое. К тому же переодетый монахом убийца не располагал временем, чтобы занять правильную позицию и прицелиться как следует. Вдобавок мы не знаем, какого мастерства, был убийца. Возможно, невеликого мастерства и для него любая помеха была столь же неодолимой, как для лучника ураганный ветер. Скажем, в последний момент сюрикэн (Хидейоши выговорил это слово с нескрываемым отвращением) зацепился за рукав. Разве я рассуждаю неверно?

— Ты рассуждаешь верно, — признал Артем. — Однако меня не оставляет чувство, что прав не ты, а Такамори. Понимаешь, это как в вопросе… ну допустим, плетения корзин: за разъяснениями я бы обратился не к сюго, дзито или сёгуну, а к корзинщику. И доверился бы его словам. Но вот если бы дело касалось, скажем, самурайских поединков, то я бы отправился за разъяснениями к тебе, а не к кому-нибудь другому, не к тому же, скажем, корзинщику. А в этой истории я склонен доверять Такамори.

— Я не стану настаивать на своей правоте, — Хидейоши повернулся в профиль и вздернул подбородок. Сравнение с каким-то презренным корзинщиком его, похоже, задело.

— Я тоже ни на чем не собираюсь настаивать, я лишь призываю тебя задуматься, не угрожает ли вам с сестрой опасность…

«Похоже, я ломлюсь в закрытую дверь, — подумал Артем. — Даже не просто в закрытую, а в наглухо заколоченную».

— Ладно, — сказал он. — Оставим это. Наверное, нам стоит поговорить о делах политического свойства. Я многого… а вернее будет сказать, ничего не понимаю и надеюсь на твои разъяснения. Вот смотри. Я ждал, что меня позовут ко двору сразу после изгнания монголов, после того как в столице станет известно о предательстве Нобунага и о моем с ним поединке, в общем, после того, как до Хэйан докатятся вести о неком чужеземце, обосновавшемся вблизи Ицудо и называющем себя человеческим воплощением великого и ужасного Бьяку-Рю. Даже если Хэйан не заинтересует щекотливая ситуация с законными правами чужеземца на замок Нобунага, на его слуг и самураев, в конце концов, я полагал, что скажется простое человеческое любопытство. Неужели, думал я, императорскому двору будет неинтересно взглянуть на столь необычного чужеземца? Ничего. Молчание. Что мне оставалось? Я занял место Нобунага, взвалил на себя обязанности сюго, привык к тому, что ко мне обращаются «господин даймё». И все вокруг принимали это как должное, все вокруг подчинялись мне, как до того подчинялись Нобунага. Гражданский губернатор тоже без малейших сомнений признал за мной полномочия сюго… Ну его-то я как раз понимаю. С прошлым даймё наш губернатор жил хуже, чем кошка с собакой, не мне тебе об этом рассказывать. И я, как человек неопытный, обращающийся постоянно к нему за советами и к его советам прислушивающийся, вполне его устраиваю. Я даже понимаю, почему он спокойно воспринимает все мои новшества. Отвечать за них придется только мне, с него за них не спросят. В общем, с дзито понятно. Непонятно зато со всем остальным.

— Постараюсь тебе помочь, — сказал Хидейоши.

(В закатном свете краски сгустились, и кожа собеседника Артема из светло-желтой сделалась светло-коричневой, похожей на крем-брюле. Если бы бывший воздушный гимнаст чуть более за эти четыре месяца проникся самурайским духом, он бы непременно по этому поводу сложил сейчас в уме хокку. Что-нибудь насчет того, что солнце коснулось горных вершин. Меч уснул в ножнах до утра. О, как далеко ты мое крем-брюле!)

— Сперва скажу, что ты, Ямомото-сан, не первый, кто так стремительно возвышается. Этим путем до тебя уже проходили. Еще во время Первой девятилетней войны^[117] бывший безродный торговец маслом по имени Санэмори убил усыновившего его самурая, завладел его землями и объявил себя главой дома Кусуноки. Он своевременно примкнул со своими самураями к войску Минамото ёриёси, показал себя храбрым воином, в боях против мятежников прославил имя Кусуноки, а после вывел Кусуноки из слабых в сильные дома и с тех пор его потомки отличались храбростью и благородством. Похожие истории повторялись неоднократно. Хотя и не всегда право на завоеванное признавалось императорским двором…

— Так вот и я о том же! — воскликнул Артем. — Отсюда и мое недоумение — почему ничего не происходит?! Ни признания, ни непризнания. Императорский двор молчит, как скала над морем…

Хидейоши смахнул ладонью камушки с ограды, и они полетели вниз, ко рву с водой. Усмехнулся чему-то своему:

— Не императорский двор молчит, а сиккэн Ходзё, человек, которому я сейчас служу.

— Ты служишь сиккэну? — Надо признать, он сумел удивить Артема. Хотя бывший акробат и не знал, чем там занимается в столице бывший чиновник гражданского губернатора, однако никак не мог предположить, что он служит второму лицу государства японского.

— Если ты помнишь, Ямомото, четыре лунных месяца назад мы встретились, когда я вез письмо в столицу. Это было письмо дзито, с которым ты теперь хорошо знаком, а его получателем был сиккэн Ходзё Ясутоки. Мне, разумеется, не было известно содержание письма, господин дзито лишь сказал, что в нем он рассказывает о злодеяниях Нобунага. Оказалось, что помимо важных сведений о Нобунага в этом письме было и обо мне самом. Сиккэн прежде прочитал письмо сам, затем вслух зачитал отрывок, где дзито лестно обо мне отзывается и советует сиккэну взять меня на службу. «Я не могу не прислушаться к рекомендации столь благородного и умного человека, как дзито, — сказал мне господин Ходзё Ясутоки. — К тому же мне нужны способные люди. Ты согласен поступить ко мне на службу?» Разумеется, я согласился. Это большая честь служить такому человеку. Вот почему я не вернулся из столицы. С того самого дня я выполняю поручения сиккэна, а он мне пока что не поручал ехать в Ицудо…

Артем хотел пошутить: мол, выходит, дзито подарил тебя сиккэну. Но вовремя удержался. Что пристало в цирке, в обществе клоунов и акробатов, совсем не годится в общении с самураями. За подобную насмешку скорее всего придется отвечать поединком с весьма кислыми для Артема шансами на победу.

— Подожди, подожди… — вдруг пришло в голову Артему. — Разве тебя сюда отправил сиккэн, а не император?

— Я сюда прибыл по поручению сиккэна. Ты разве этого не понял?

— Не понял, — честно признался Артем. — Ведь письмо, что ты мне привез, оно от императора.

— Оно подписано императором. А написал его, разумеется, сиккэн…

— Разумеется?

— Странный вопрос для человека, четыре месяца занимающего высокую должность сюго…

Артем ожидал, что вслед за этими словами последует отповедь. Что-то вроде: «За четыре месяца ты не только не удосужился узнать историю величайшей из войн, войны Гэмпэй, но и не смог разобраться, кто и как управляет нашей страной. Плохо, господин даймё, плохо. Чем же ты занимался все эти месяцы?!»

— Откуда мне знать тонкости вашей высокой политики, — пожал плечами Артем. — Ну разумеется, я знаю, что император избавлен от тяготы повседневных дел, тяжкая ноша государственной рутины снята с плеч августейшей особы и возложена на правительство бакуфу, во главе которого стоит сёгун. Я, конечно, знаю, и впервые, кстати, узнал об этом от тебя, что сёгунами вот уже давно назначаются малолетние самураи дома Минамото. Стоит только сёгуну подрасти и приблизиться к совершеннолетию, как на его место назначают нового, помоложе. А поскольку дети и подростки страной управлять не могут, то за них это делает Совет Регентов, для этого, собственно, и образованный. И точно так же, как должность сёгуна превратилась в наследственную и принадлежит дому Минамото, управление Советом Регентов по наследству передается представителям дома Ходзё. В результате и дом Минамото не в смертельной обиде — должность сёгуна весьма почетна, хоть и лишена на сегодняшний день реальной власти. И дому Ходзё, понятное дело, расстраиваться нет причины, реальная власть-то у них. Это-то все мне известно. Но я не знаю, что все же оставлено в ведении императора, а что нет. Уж извини, но я и представить не мог, что император не может себе позволить по своему желанию приглашать в столицу провинциальных сюго…

— Да, были времена, когда власть в стране всецело принадлежала императору, — сказал Хидейоши. Как показалось Артему, в его словах промелькнула затаенная печаль. — Но о тех временах уже стали забывать. Сперва к власти пришел дом Фудзивара, потом возвысился дом Тайра, его сменил клан Минамомто, теперь у власти дом Ходзё. Но вот что я тебе скажу, Ямомото-сан… — Последнюю фразу Хидейоши произнес чуть ли не торжественно и даже, как показалось Артему, еще больше распрямил спину. — Правление Ходзё Ясутоки — одно из самых удачных за многие-многие годы. И я говорю так не потому, что я служу этому человеку. Ясутоки — умный и дальновидный муж. Но еще важнее другое — он готов посвятить свою жизнь стране Ямато и не боится принимать решения. Это большая беда для любого правителя — бояться поступков. Наверное, таким, как Ясутоки, и должен быть государственный муж.

А вот последнюю фразу своего практически тоста «Ну, за Ясутоки!» Хидейоши произнес с довольно кислым выражением лица. С такой миной люди признают, что да, все плохо, но ведь могло быть и еще хуже. Насколько Артем знал своего собеседника, самурая Кумазава, тот был убежден, что править Страной восходящего солнца должен муж насквозь благородный, эдакое ходячее воплощение самурайских представлений о чести и доблести. Но раз уж такого не случилось — так, вероятно, думает Кумазава, — то будем выбирать наименьшее из зол.

— Ну хорошо, — хлопнул ладонью по каменной ограде Артем. — Я усвоил, что все мало-мальски важные властные решения сиккэн принимает практически единолично. Стало быть, тебе, как его доверенному лицу, должны быть известны причины, по которым он их принимает. И я возвращаюсь к своему вопросу: так все же почему меня так долго не звали никуда, а потом вдруг позвали?

— Скажу, что мне известно. Четыре месяца назад сиккэн не поддался на уговоры императора и придворных, которым, конечно, хотелось полюбоваться на Белого Дракона, как любуются на чудеса и диковинки, о которых много всего слышали. Сиккэн убедил императора не торопиться. Говорил он так: если Белого Дракона вызвать в Киото прямо сейчас, придется воздавать ему должные почести как победителю иноземных захватчиков и спасителю страны Ямато. А спаситель выглядит как гайдзин. Конечно, все можно объяснить тем, что сие обличье принял Белый Дракон, дабы отличаться от всех прочих жителей страны Ямато. Но все равно ситуация для двора сложится щекотливая, и ею легко могут воспользоваться враждебные двору силы, которые станут на всех углах говорить, что власть слаба, раз самостоятельно не смогла справиться с монгольской напастью. Злые языки на этом не остановятся и непременно станут утверждать, что само появление Белого Дракона есть не что иное, как поданный Небесами знак к выступлению против дома Ходзё. Сколько раз и по более незначительным поводам поднималась смута. И разумнее всего для двора, подвел итог сиккэн, немного выждать. История с монголами отойдет в прошлое, страсти поулягутся, волна всеобщего восхищения спадет, и приезд Белого Дракона в столицу не вызовет слишком бурных страстей. К тому же если называющий себя человеческим воплощением Белого Дракона и впрямь находится под покровительством Бьяку-Рю, то небесный покровитель не оставит его и впредь, станет помогать в иных делах. Мы это увидим и поймем — да, это человек, которого стоит привечать. Или увидим совсем другое — нет, это не тот человек, которого хотели бы видеть в Хэйан…

«Ну да, а пока выжидаешь: или султан умрет, или ишак сдохнет, — подумал Артем. — К тому же ишаку всегда можно помочь с досрочным издыханием. И сложат еще одну легенду, что, мол, воплощение Белого Дракона в человеческом обличье отправился к своему повелителю Бьяку-Рю в Страну Облаков… Словом, вот вам и еще один кандидат на автора покушений — господин сиккэн. Не слишком ли быстро растет число Докторов Зло?»

Темнело. Караульные на стенах зажигали факелы.

— Хорошо, а почему срок выжидания закончился именно сейчас? — спросил Артем. — А не в прошлом месяце, две луны назад или, допустим, восемнадцатого числа пятого месяца этого года?

Хидейоши замялся, словно подбирал слова подипломатичней.

— Ну говори уж как есть, — подстегнул его Артем. — Мы же и уединились здесь, чтобы поговорить начистоту. Что там еще за тайны хэйаньского двора?

— Ты ничего не слышал о военачальнике Такаши? — Хидейоши повернул голову, ожег Артема пристальным взглядом и тут же отвернулся.

— Я слышал, что его убили около полумесяца назад, — пожав плечами, проговорил Артем. — И все, пожалуй… А что такое?

— А слышал, кто его убил?

Артем еще раз пожал плечами.

— Вроде как говорили об айнах, с которыми когда-то воевал Такаши. Дескать, это месть варваров. Кто-то вроде бы говорил о демонах, якобы насланных варварами. Как ты знаешь, вести к нам попадают вместе со всевозможным странствующим людом, по пути, во всех провинциях, через которые этот люд проходит, обрастая невероятным количеством добавлений и изменений, зачастую до неузнаваемости переиначиваясь.

— Я скажу тебе сейчас о том, о чем знают немногие, — Хидейоши понизил голос, хоть до ближайшего человека, который мог их подслушать, а именно до прохаживающегося по стене караульного, было довольно далеко. — Сиккэн не приказывал мне молчать об этом, а раз так, то я скажу. Перед смертью Такаши назвал имя убийцы. «Белый Дракон, — сказал он. — Меня убил Белый Дракон».

Хидейоши замолчал.

— Ну и что? — спросил Артем.

— То есть как «что»? — Хидейоши был заметно удивлен.

— При чем тут я?

— Тебя считают человеческим воплощением Белого Дракона. Многие тебя так и называют — Белый Дракон. Поэтому… некоторые считают, что перед смертью Такаши говорил о тебе.

— Ага, и по этому поводу меня тянут в столицу? Хотят допросить?

— Да, это одна из причин, почему тебя вызывают в столицу. Господин Ходзё хочет расспросить тебя о смерти военачальника Такаши.

— Замечательно, — сквозь зубы проговорил Артем. — Я теперь еще и подозреваемый в убийстве. Да будет тебе известно, мой друг Хидейоши, что я за эти четыре месяца ни разу не пересекал границ провинции, а в течение последнего месяца дальше Ицудо вообще не выбирался. И тому есть полчища свидетелей. А касаемо последних слов Такаши… Возможно, они были сказаны в бреду. Может быть, умирающему военачальнику просто померещился пролетевший под потолком и машущий крыльями Дракон с чешуей белого цвета?

— Как рассказывали, слова Такаши не были словами человека, утратившего власть над своим рассудком, — убежденно сказал Хидейоши. — А что касается свидетелей… Никто и не думает, что ты собственноручно убил Такаши. Но ты мог подослать убийц.

— Великолепно! — Артем непроизвольно взмахнул рукой. Он начинал раздражаться. Конечно, не самое лучшее состояние для содержательных бесед, но он ничего не мог с собой поделать. — А нет ли в Японии еще каких-нибудь нераскрытых преступлений? Давайте спишем все на Белого Дракона, который рассылает убийц и насильников по все провинциям! Вот оно — исчадье зла, сидит в замке под Ицудо, давайте покараем его, и в стране разом наступят мир и покой.

Артем немного помолчал, стараясь успокоиться.

— Ну хорошо. А вот скажи мне, друг мой Хидейоши, зачем мне вдруг понадобилось убивать человека, с которым не то что был не знаком, но и впервые услышал о нем только в связи с его смертью? А?

Ладонь Хидейоши нервно оглаживала рукоять длинного меча. Чиновник стоял, отвернувшись от Артема.

— Никто не знает точно, кого ты знаешь, а кого — нет, — выговорил он. — К тому же у тебя за эти четыре месяца могли появиться… советчики, которым ты всецело доверяешь.

— Намекаешь на своего бывшего начальника, на дзито?

— Я никогда ни на кого не намекаю! Я всегда говорю прямо!

Теперь настала очередь Хидейоши становиться в третью самурайскую позицию: глаза горят, ноздри раздуваются, ладонь на рукояти катаны.

— Мы, Кумазава, всегда говорим открыто, что думаем!

— Я знаю, — вздохнул Артем. — Вот поэтому, кстати, сюда и послали именно тебя. Ты не станешь плести интриги, участвовать в сговорах и заговорах. И сиккэн тебя приблизил к себе по той же причине — можно не опасаться подлого удара в спину.

Хидейоши слушал Артема, играя бровями и недовольно сопя.

— У нас же разговор начистоту, правильно? — напомнил Артем. — Вот и скажи мне начистоту, веришь мне или нет? Веришь, что я не посылал убийц ни к какому Такаши, да и вообще никакого касательства к его смерти не имею?

— Хорошо, я скажу тебе, как ты просишь, начистоту, — сказал Хидейоши, немного подумав. — Я тебя мало знаю. Я не знаю обычаев той страны, откуда ты прибыл. Я не верю, что ты воплощение Белого Дракона, но верю, что Белый Дракон покровительствует тебе, иначе невозможно объяснить ту удачу, что тебе сопутствует. Я не знаю, причастен ты или нет к убийству Такаши. Мне бы не хотелось, чтобы ты был причастен. Но… но…

— Но ты не исключаешь такой возможности, — помог ему Артем. — Понятно. Спасибо за откровенность…

Ночь еще окончательно не накрыла город Ицудо и его окрестности черным колпаком, но до наступления этого часа оставалось совсем немного. Еще чуть-чуть, и еще один день рухнет в ту пропасть, куда все они безвозвратно проваливаются, где вслед за ними исчезают годы, десятилетия и жизни…

— Ты сказал: убийство Такаши — одна из причин моего вызова в столицу, — произнес Артем, глядя на погружающееся в ночь небо. — А какие другие?

— Твои… чудеса, весть о которых докатилась до Хэйан. Много говорят о чудесах, которыми полнится город Ицудо и которые привлекают сюда людей из ближайших провинций. В столице рассказывают сущие небылицы…

— А скажи мне, Хидейоши-сан, — оживился Артем, — почему, несмотря на то что в столице уже вовсю говорят о чудесах, никто из столицы так и не пожаловал в Ицудо поглазеть на эти чудеса. Например, отчего бы какому-нибудь скучающему аристократическому семейству не совершить путешествие, развеяться?

— Пока двор и сиккэн не явили свою благосклонность к даймё Ямомото, никто не желает первым отправляться в Ицудо. В этом могут усмотреть… некие тайные мотивы.

— О Небо! — громко выдохнул Артем. — А я-то думаю, чего это они не едут. Вот, значит, как просто. М-да… Ты знаешь, Хидейоши, скажу тебе по правде, мы бы хотели видеть у себя в Ицудо скучающих богатеньких куго. Ради этой великой цели, можно сказать, все и затевалось.

— Что затевалось?

— А то, что ты увидишь завтра, — сказал Артем, уже несколько утомленный беседой. — И о чем потом расскажешь в Хэйан своему сиккэну. Да и так, между прочим, кое-что ты уже видел, да только не придал значения. А для нас все очень важно, и это часть замысла. Ну, к примеру… Скажи, когда ты добирался от границы провинции до Ицудо, ты нечего необычного не заметил?

— Что ты имеешь в виду?

— Как тебе сама дорога?

— Очень хорошая дорога.

— Спасибо и на том. Она не просто хорошая, думаю, она одна из лучших в стране. Целый месяц сотни нанятых мною людей работали над ее улучшением: рыли придорожные канавы, укрепляли осыпающиеся участки, чинили мосты, ну и так далее. Одно удовольствие одолевать эту дорогу и пешему, и верховому, и на повозке. И теперь даже в затяжные дожди дорогу нигде не размоет до непроходимости. А самурайскую заставу на границе моей провинции ты не мог не заметить. Так вот такие же заставы располагаются на всех дорогах, ведущих из соседних провинций. И каждой группе путников, следующих в Ицудо, выделяются самураи для сопровождения и охраны, ежели кто в этом нуждается. Заметь, совершенно бесплатно для путников. Ну а вам охрана была не нужна, у вас своих самураев предостаточно, чтобы отбиться, поэтому вам и не предлагали. Одиночные путники дожидаются на постоялых дворах при заставах, когда соберется много людей, чтобы идти вместе под охраной. Люди в соседних провинциях сейчас знают — с их деньгами по пути в Ицудо ничего не случится. А еще они знают, что на всех дорогах, ведущих в Ицудо, на расстоянии дневного перехода построены постоялые дворы. Те, кто раздумывает, идти или нет в Ицудо, про который так много говорят, вспоминают, что им не придется, как бывало, ночевать в лесу и дрожать при каждом шорохе, и сомнения, идти или не идти, отпадают сами собой. Конечно же, идти…

Артем поймал себя на том, что увлекся. И действительно, о том, что сделано за четыре месяца, можно было говорить долго. А еще дольше — о планах.

— Пойдем-ка спать, Хидейоши-сан, завтра все увидишь своими глазами, — сказал Артем. — Смотри, уже совсем ночь, уже в сон клонит…

Спать однако им этой ночью не пришлось…

Глава седьмая ЧАС КРЫСЫ^[118]

Ни Артема, ни других обитателей замка призраки по ночам не тревожили. Даже призрак собственноручно убитого Артемом даймё Нобунага, и тот не приходил с головой под мышкой к новому хозяину замка поквитаться или попросту попугать. То ли замок был какой-то неправильный, то ли в природе и нет их вовсе, этих призраков. Поэтому в условиях экологически чистого воздуха и в отсутствии уличных шумов спалось прекрасно. Бывало, конечно, не давали уснуть тревожные мысли, но навеяны они были делами отнюдь не призрачными, а насквозь людскими.

Спал Артем обычно в личных покоях, но иногда, в теплые бездождливые ночи, ночевал на башне, под открытым небом. Выносил туда циновки, прекрасно на них располагался, уже совершенно не нуждаясь в таких порожденных цивилизацией излишествах, как матрас и подушка. Под голову подкладывал деревянный, обитый мягкой материей валик — и никаких неудобств не чувствовал. Наоборот. Под звездным небом далекой древней Японии спалось как-то по-особенному хорошо. Не было случая, чтобы он просыпался разбитым, несвежим или с головной болью, даже если накануне перестарался с саке.

И сегодня, в эту теплую ночь, он бы тоже отправился на башню. Но пришла Омицу. Пришла, хотя Артем ее и не звал. Впервые, кстати, она приходила без приглашения. Что тому причиной — голову ломать не пришлось. Приезд Ацухимэ — куда как весомая причина.

Первая фраза Омицу подтвердила Артемову догадку:

— Этой коряги здесь нет?

— «Коряга», ну ты и скажешь, — усмехнулся Артем. — Ничего общего, по-моему.

— Знаю, зачем она приехала, — проговорила Омицу, опускаясь на колени рядом с Артемом, который возле кадки с водой заканчивал вечерние процедуры — чистил зубы размочаленной на конце дубовой палочкой. — Долго выжидала, убьют тебя или не убьют. А теперь хочет породниться с самураем, которому уготовано великое будущее, надеется, что и ее потомки будут находиться под защитой и покровительством Белого Дракона.

— Да ну тебя, скажешь тоже! — Артем бросил зубную палочку в коробку из ивовых прутьев. — Тебе же прекрасно известно, что Ацухимэ не собирается ни с кем родниться. Вообще ни с кем, а уж тем более с самураем, чей род не насчитывает по меньшей мере девяти поколений выдающихся воинов и великих государственных мужей.

— Ты готов верить всему, что она говорит! И ты считаешь ее красивой!

Омицу отвернулась, обиженно поджав губы.

Несвойственные лесной девушке обидчивость и капризность стали проявляться на третьем месяце беременности. Теперь же шел четвертый. Живот под просторным юката,^[119] на которое лесная девушка вынуждена была сменить привычный лесной наряд, пока еще был мало заметен, по крайней мере, для не столь внимательного к подобным мелочам мужского взгляда. Ну конечно, когда Омицу представала перед Артемом без юката (а это, к слову, случалось уже не столь часто, как раньше), тут решительно ничего нельзя было скрыть.

Артем постоянно спрашивал себя, ждет ли он с радостным нетерпением этого ребенка, своего первенца. И всегда честно себе признавался, что нет, не ждет. Даже наоборот, думал о предстоящем рождении с неудовольствием. Отчасти эти настроения проистекали из-за того, что Артем не чувствовал себя прочно. Если вдруг в Киото отчего-то решат, что Белый Дракон не нужен, его вышвырнут из замка в два счета. Он не мятежный Абэ ёритоки с сыновьями, которые девять лет держались против императорских войск, на его, Артема, стороне нет сейчас достаточно большого числа верных ему сторонников и сподвижников. Ну и покушения, конечно, одно из которых запросто может стать для него последним. Это только Фиделю Кастро фантастически везло — тот вроде как пережил более восьмидесяти покушений на себя. А случись что с ним, с Артемом, что станется с матерью и ребенком — бог весть. Может случиться что угодно. Особо некому будет их защитить.

Артем понимал, что это в нем говорят понятия и представления его прошлой исторической эпохи. Здешние люди клепают детей, вообще ни о чем не задумываясь. Что суждено, то и будет. Чем больше нарожаешь, тем больше выживет. Вот и вся их нехитрая философия. С исторической точки зрения весьма оправданная, надо сказать…

— Ты написал ей и просил ее приехать, да? — Омицу неожиданно резко повернулась, схватила Артема за руку, заглянула в глаза. — Скажи мне!

— Нет, — сказал он. Причем сказал чистую правду, которую, как известно, говорить всегда легко и приятно. — Не писал и не просил приехать.

— Поклянись, — потребовала Омицу.

И это он мог выполнить с легкостью необычайной.

— Клянусь здоровьем нашего будущего ребенка.

Омицу улыбнулась. Погладила Артема по руке:

— Иди ко мне.

Судя по ее враз помягчевшему голосу, она поверила ему безоговорочно. И успокоилась.

— Иди ко мне, мой господин даймё, — еще раз повторила она.

Впрочем, могла и не повторять. Артем, как и раньше, хотел ее. Она молодая и привлекательная. Он — молодой и полный сил. Что еще надо, чтобы молодые тела сплелись в единое целое, подчинились единому ритму? Вовсе необязательно, чтобы женщина рядом с тобой была именно та единственная, с которой ты не захочешь расставаться никогда.

И вовсе необязательно рассказывать той женщине, чьи стоны ты слышишь, которая шепчет тебе на ухо всякие приятные глупости, переходящие в невнятицу и вскрики, что ты думаешь сейчас не о ней. Да, собственно, Артем и не думал ни о чем и ни о ком специально. Просто фантазиям в такой момент не прикажешь, они сами приходят на ум, как им вздумается. И не было его вины в том, что воображение рисовало ему на месте лесной девушки девушку совсем другую…

В момент наивысшего наслаждения он, разумеется, не крикнул «Ацухимэ!», поскольку контролировал себя. Такое может произойти, как ему подумалось, лишь с героями мексиканских сериалов. (Впрочем, происходило это или нет с героями мексиканских сериалов, Артем тоже сказать не мог — не смотрел их в прежней жизни, а теперь уж и не посмотрит, видимо, никогда. О чем нисколько, к слову говоря, не сожалел…)

«Слава Будде и всем вместе взятым богам синто, — подумал Артем, блаженно откинувшись на циновках, — что не приходится отвечать на идиотские женские вопросы: „Ты меня любишь? А сильно любишь?“. Даже невозможно представить, чтобы Омицу задала вдруг такой вопрос. Скорее в окно залетит всамделишный Белый Дракон…»

Услышав осторожное поскребывание в дверь, Артем приподнялся на локтях и первым делом прикинул, как далеко лежит его катана. Не слишком далеко. Одно мгновение уйдет на то, чтобы вскочить, одно мгновение — чтобы схватить меч…

— Я знаю, что вы там вдвоем, — раздался из-за двери знакомый голос. — Я могу войти?

«Так и поверишь, что мысли могут материализовываться», — подумал Артем.

— Зачем она пришла?! — прошипела Омицу, вонзив ногти Артему в плечо. (Вот, кстати, еще одно отличие Омицу прежней от Омицу нынешней — раньше она стригла ногти коротко.) — Она подслушивала!

— Тогда бы она не стала обнаруживать себя, — сказал Артем, отдирая ее руку от своего плеча. Справившись, снова лег на спину, подложил одну руку под голову. — Ты не возражаешь, радость моя Омицу, если она войдет?

— Что надо этой самурайской змее? — голос Омицу не предвещал сопернице радушного приема.

— Я не знаю. Но она же не случайно пришла, когда мы вдвоем. Значит, ей есть что сказать нам обоим. — И, чтобы побыстрее убедить Омицу (а затягивать дискуссию Артему было откровенно лень), он добавил: — Или лучше пусть зайдет, когда я останусь один?

— Она увидит нас раздетыми!

Артему было откровенно лень вставать и одеваться. Да и стыдиться ему было совершенно нечего. Он знал, что надо сказать:

— А пусть позавидует.

Размышления Омицу были недолгими.

— Хорошо, пусть заходит, — прищурив глаза, кивнула Омицу.

— Заходи, Ацухимэ, — громко сказал Артем.

Он все же натянул до пояса холстину, какой обыкновенно укрывался вместо одеяла. А вот Омицу прикрываться сочла излишним.

Ацухимэ отодвинула дверь, просеменила к постели, низко опустив голову. Опустилась на колени возле циновок, заговорила, не поднимая глаз:

— Я решила прийти к тебе, Артем-сан, сейчас, когда вы вдвоем, чтобы Омицу не подумала, будто я хочу отнять тебя у нее.

— Чего же ты хочешь? — вырвалось у Омицу. Ее тон заставил Артема призадуматься, как ему ловчее действовать, чтобы не дать женщинам вцепиться друг в друга, как однажды уже случилось.

— Днем ты была любезнее, Омицу-сан, — миролюбиво проговорила Ацухимэ, глаз так и не поднимая.

— Приходи ко мне днем, и я снова буду с тобой любезна, — прошипела Омицу.

Артем понял, что надо вмешаться:

— Брейк, девочки, как говорят у меня на родине, что означает «спокойствие, только спокойствие».

Наверное, Ацухимэ, ты пришла столь поздней порой, потому что хочешь сказать мне нечто важное, что никак нельзя отложить до утра?

— Да.

— Я слушаю тебя.

— Я знаю… брат рассказал тебе о некоторых обстоятельствах смерти военачальника Такаши. Но он не сообщил тебе всех обстоятельств, — запинаясь, проговорила Ацухмэ. — Я… решила… тебе надо это знать.

Вообще-то нерешительность в словах и поступках была несвойственна дочери самурайского рода Кумазава. Что же за обстоятельства такие, о каких она говорит запинаясь, а стало быть,сомневаясь до последнего в правильности того, что делает? Артем невольно напрягся.

— Я решила, что и Омицу-сан тоже должна это услышать. Потому что это и ее касается.

Ацухимэ впервые подняла голову и взглянула на Омицу. Артем напрягся еще больше, совершенно не представляя, что может сообщить сестра Хидейоши важного и для него, и для Омицу. «Неужели хочет объявить, что она с кем-то помолвлена?» — пронеслось в его голове, и он испытал нечто сродни ужасу.

— Почерк убийц военачальника Такаши, — медленно проговорила Ацухимэ, — очень напоминает почерк яма-буси…

О, не зря Артем давеча прикидывал, как ловчее вклиниться между женщинами. Омицу, по-кошачьи гибко изогнувшись, взметнулась с постели и попыталась схватить Ацухимэ… Схватила бы, если бы не помешал Артем.

— Брейк, девочки! — Артем обхватил Омицу за талию и борцовским приемом завалил на циновки. Холстина, что прикрывала наготу, от всех этих упражнений сползла, но даймё это не обеспокоило. Есть заботы поважнее. Да и не было там, под простыней, ничего позорного или невиданного. — Обеих выгоню! Фу… Спокойней, спокойней, девочки. Омицу, важный разговор только начался, даже еще не успел начаться, многое еще не выяснено, а ты уже кидаешься. Ацухимэ, а ты бы постепенно подошла к главной теме, подготовила бы нас, что ли, как-то сперва к своим откровениям. Да, следует признать, ты сумела удивить. Почерк яма-буси, хм… А ошибки быть не может? Может, кто-то просто распускает такие слухи?

Омицу, женщина из клана яма-буси, билась в руках Артема, как птица, выпусти ее сейчас, и расцарапает как пить дать самурайское личико. Хотя и Ацухимэ не из таких, кому легко так вот взять и расцарапать личико.

— Это не слухи, — покачала головой Ацухимэ. Она вновь опустила голову, но сперва стрельнула, не удержавшись, взглядом по тому, что открыла холстина. Или это ему показалось, потому что хотелось, чтобы женщину, решившую посвятить всю себя государственным заботам, интересовали эдакие игривости.

— Оставшаяся в живых жена Такаши, — продолжала Ацухимэ, — побежала в деревню, подняла там на ноги всех людей, и тут же были отправлены гонцы в столицу, к сиккэну. До прибытия людей сиккэна в доме Такаши и возле него никто ничего не трогал. Люди сиккэна в точности, до мельчайшей детали описали картину, какую застали в доме военачальника. Смертельные раны нанесены не самурайским оружием. Некоторые самураи Такаши и вовсе убиты голой рукой. Жена Такаши уверяет — и ее слова подтверждаются всем увиденным, — что нападение на дом было тайным и внезапным. Под покровом ночи врасплох застали и самого военачальника, и всех его самураев, среди которых было много старых, опытных воинов, участвующих не в одном сражении. Так не нападают самураи, но так действуют яма-буси. Я бы могла сомневаться, но за тот месяц, что мы вместе с тобой, Артем-сан, провели в горах у яма-буси, я вдоволь насмотрелась на…

— Надо было убить тебя тогда, змея! — в полный голос закричала Омицу, и если бы Артем вовремя не сжал крепко руки на талии девушки из клана яма-буси, та прыгнула бы на соперницу.

— Хватит, Омицу! — Артему пришлось повысить голос. — Я тебе приказываю, слышишь! Здесь все очень серьезно, надо разобраться, а не кричать и не бесноваться.

Почувствовав, что Омицу затихла и мышцы ее пресса расслабились, и надеясь, что его грозные слова возымели на нее действие, Артем рискнул разомкнуть объятия. Он сел на циновках и вновь натянул холстину на бедра.

— Да, — протянул он, — дела. А может быть… кто-то подражал почерку яма-буси? Чтобы подумали на них?

Ацухимэ задумалась.

— Но чтобы подражать почерку яма-буси, — произнесла она наконец, — надо владеть искусством яма-буси. Искусством тайного проникновения, искусством убивать как яма-буси. Разве кто-то еще умеет это? И вряд ли бы стали учиться этому только для того, чтобы напасть на дом Такаши. Тем более что на учебу уходят многие годы, если не вся жизнь.

— Да, ты права, — вынужден был признать Артем.

— Если только она не выдумала все от начала и до конца, — Омицу продолжала испепелять взглядом соперницу, которая, в свою очередь, смотрела не на нее, а в пол. — Почему мы должны ей верить?

Артем пожал плечами:

— А зачем Ацухимэ нас обманывать?

— Зачем?! — Омицу села на колени, и Артем вновь подобрался, готовый в любой момент провести новый борцовский захват. — Чтобы ты возненавидел всех яма-буси, возненавидел меня!

— Да с какой стати я должен вдруг возненавидеть всех яма-буси! Даже если это именно они и убили неизвестного мне военачальника Такаши и навели на мой след…

— Навели на твой след? — удивилась Омицу.

— Ах, да, ты не знаешь… В последних, предсмертных словах военачальник сказал, что его убил Белый Дракон. Как я понимаю, либо убийцы представились ему, дескать, они пришли от Белого Дракона, либо на их одеждах был знак Белого Дракона — квадрат… Или нечто подобное примерещилось умирающему военачальнику. Но, еще раз повторяю, я допускаю, что это могли быть яма-буси. Но разве, Омицу, это не мог быть другой клан яма-буси, который наняли за деньги для выполнения этого, стоит признать, не слишком почтенного поручения?

Пришла пора призадуматься Омицу.

— Конечно, их кто-то мог нанять, — сказала она. — Но другие кланы яма-буси знают, что Такамори ушел под защиту Белого Дракона…

— Вот-вот, — подхватил Артем. — И дзенины некоторых кланов могли счесть его подлым отступником.

— Они же знают, что он не отступил от веры и никого не предал.

— И все равно для кого-то из них он может быть предателем.

— Да, такое могло быть, — Омицу нахмурилась. — Но ведь этому можно найти и другое объяснение. Например, айны. Или кто-то прибегнул к помощи демонов…

— Это не похоже на айнов, — снова вступила в разговор Ацухимэ. — Айны никогда так далеко не забирались в глубь страны, они решаются только на набеги на приграничные земли. Но — да, это могли быть демоны…

Всерьез обсуждать версию демонов Артем был не готов. Недостаточно он прожил еще в древней Японии, чтобы рассуждать о демонах, как о чем-то обыденном, вроде курицы или сезона дождей.

— Что ж, теперь приглашение в столицу становится еще более понятным, — задумчиво произнес Артем. — Слухи, связывавшие меня и яма-буси, наверняка достигли столицы. Хоть они ничем не подтверждены, зато могут дополнительно заинтересовать господина сиккэна. И господин сиккэн решил заодно проверить и эти слухи.

— А может быть, тебе не ехать в столицу? — Ацухимэ быстро подняла голову, затем снова опустила взгляд. — Мы можем обмануть брата. Допустим, ты упадешь с лошади, ничего себе не повредишь, но брату мы скажем, что ты сломал ногу или сильно ушибся и тебе надо месяц лечиться. Или два. Брат отправит в Хэйан донесение, сиккэн ему поверит.

Артем с сомнением покачал головой.

— А что мне даст этот месяц? Или два?

— За это время ты можешь… уехать из страны Ямато.

Она произнесла это очень тихо и наклонила голову еще ниже.

Артем мог ответить ей на это: «Некуда мне ехать». А еще ему хотелось спросить: «А ты? Ты-то сама хочешь, чтобы я уехал?» Но не при Омицу же задавать подобные вопросы.

— А почему я, собственно, должен бежать? — сказал он. — Я ни в чем не виноват. А бегство лишь докажет, что…

— Господин Ямомото! — раздался из-за двери голос Такамори. — Господин!

— Не личные покои, а проходной двор какой-то! — воскликнул Артем. — Ну что еще?!

Дверь отодвинулась. Такамори за порогом стоял на коленях.

— Я должен срочно вам что-то сказать. Наедине.

Ночных откровений Артему на сегодня было достаточно.

— Давай, Такамори, отложим на завтра.

— Нет, — твердо сказал Такамори.

Не стал бы он говорить «нет» своему господину, если бы не имел для этого серьезных оснований. Вздохнув, Артем посмотрел на Омицу:

— Твой отец не отстанет, тебе ли этого не знать. — Он повернулся к дочери славного рода Кумазава: — Прости, Ацухимэ-сан, но мне придется поговорить с Такамори.

Хорошо, что Ацухимэ выпорхнула из комнаты сразу, а Омицу еще немного провозилась, одеваясь. Иначе, выйдя вместе, они продолжили бы свои женские разговоры за порогом. А когда одна из дам с младых ногтей упражнялась в искусствах яма-буси, среди которых на первом месте стоит искусство убивать голыми руками, а другая с тех же младых ногтей бредила всем самурайским, в том числе и самурайским оружием, втайне обучаясь им владеть и обучившись в результате так, что никому мало не покажется, то разговор таких дам мог стать взрывоопасным.

Такамори занял место Ацухимэ. Только садиться не стал. Причины этого стали ясны из первой же его фразы:

— Нам надо идти, господин.

— Куда это еще? — недовольно буркнул Артем. Мало того что врываются посреди ночи, так еще и намерены куда-то уволочь своего повелителя. Артем грозно свел брови к переносице: — И вообще, где ты пропадал? Почему не спросил моего позволения на отлучку?

— Я не должен спрашивать твоего позволения, господин, — сказал Такамори. Сказал без всякого вызова, просто констатировал. — Между нами не было уговора, чтобы я спрашивал твоего позволения, когда покидаю замок. И не было уговора, чтобы я докладывал, куда ухожу.

— Ну да, уговора не было, — признал Артем. — Но и без уговоров вроде понятно. Я — твой господин, ты — мой самурай.

— Ты же знаешь, что я самурай поневоле и самурай только для других. Мечи от тебя я принял, чтобы в глазах других мое положение и положение людей моего клана не вызывало недоумения и злобы. Согласно учению боряку-дзюцу, я всего лишь подражаю самураю, как подражаю я, когда это нужно, траве, дереву или текучей воде. Но самурайские воззрения и убеждения мне чужды, а некоторые просто смешны, и такими же чуждыми и смешными останутся навсегда.

— Ладно, после поговорим о делах наших самурайских, тема интересная, но долгая, — сказал Артем. — Так что там еще стряслось?

— Я нашел сообщника того человека, что сегодня днем покушался на Ацухимэ.

— Ого! — Артем аж присвистнул. — Как тебе это удалось?

— Я обыскал убитого и обнаружил на внутренней стороны его кимоно караман…

— Ага, вот как! И ты посмотрел, какого цвета нитки?

— Черного. — Коротким поклоном Такамори выказал уважение догадливости господина. — Я внимательно на свету рассмотрел нитки и по их состоянию понял, что караман нашит недавно…

— И ты направился в мастерскую Акузава?

— Сразу же. Я не стал отвлекать господина Ямомото, который удалился со своими гостями. Я лишь предупредил Фудзита…

— Да, он передал мне, — кивнул Артем.

— Я знаю. Итак, я направился к мастеру караманов Акузава и описал ему того человека, что заявился к нам в замок под видом бродячего монаха. И мастер караманов вспомнил его…

Никаких мастеров караманов до появления Артема в стране Ямато не существовало. Равно как и самих карманов или «караманов», как их стали называть японцы. В начале тринадцатого века не знала Страна восходящего солнца такой детали одежды, как карман. И сие досадное недоразумение Артем решил исправить в первые же недели своего правления. Собственно, сперва он заботился о себе самом, уж больно непривычно и неудобно ему было обходиться без карманов. Можно, конечно, было привыкнуть, да только зачем?

Человек, который жил в замке и шил одежду для Нобунага и прочих обитателей замка, был одним из немногих слуг, кто покинул замок вместе с теми самураями Нобунага, что предпочли незавидную участь ронинов служению новому господину. Пришлось господину даймё посылать в город за специалистом по ниткам и иголкам, который, к слову, и профессиональным портным не был, а просто в свободное от крестьянских хлопот время занимался еще и шитьем.^[120]

Специалист тот, едва оправившись от испуга, вызванного тем, что самому господину даймё от него что-то понадобилось, быстро уяснил, чего от него добиваются, и под присмотром господина даймё выкроил из ткани, а затем пришил к изнанке куртки-косодэ два первых в истории Японии кармана. Потом то же самое проделал с простым, для повседневных нужд кимоно и с кимоно шелковым. А закончив, спросил, может ли он предлагать то же самое людям, что придут к нему заказывать работу. По его мнению, многим должна понравиться выдумка господина даймё, а особенно людям, много путешествующим. Артем не сразу дал ответ, а сперва поразмыслил и пришел к выводу, что он может извлечь из этого свой доход, пусть невеликий, но зато верный. Тут самое важное было правильно организовать дело, приняв в расчет древнеяпонский образ мыслей, который Артем начинал помаленьку постигать.

Дело он организовал так. Отныне каждый житель провинции волен был нашивать карманы, но самостоятельно делать это было запрещено под страхом гнева мифического Белого Дракона, существа, как известно, ужасного и скорого на расправу. Возжелавший карманов человек должен был обращаться к Акузава (так звали человека, впервые нашившего карманы, которого впоследствии народ стал называть не иначе как «мастером караманов»), и только к нему. Мастер же не просто нашивал карманы, но и вышивал на них белой нитью квадрат, знак Белого Дракона. С подачи Артема был запущен слух, что квадрат является своего рода оберегом для вещей, что будут храниться в карманах. Естественно, с каждого заказанного кармана господин даймё должен был получать от ремесленника свой законный процент. Проверять количество нашитых карманов Артем, разумеется, не собирался, вряд ли ремесленник из-за невеликой выгоды захочет обманывать влиятельного самурая и шутки шутить с его небесным покровителем. Тем более, как убедился Артем, хотя в стране Ямато хватало самого разного склада людей, обманывать все ж таки тут было не заведено, обман был постыден среди всех каст древнеяпонского общества.

Все получилось наилучшим образом. Преимущества карманов японцы оценили сразу же, от желающих обзавестись ими не было отбоя. Ну да, наверное, дело даже было больше не в житейском удобстве, а в магическом, по мнению японцев, квадрате. Впрочем, какая разница. Впоследствии, когда в город Ицудо (вовсе не за карманами, а совсем по иным причинам) валом повалил народ со всех краев провинции, один портной уже не справлялся с работой, и Артему пришлось наделить привилегией на изготовление карманов еще одного городского ремесленника. «Мастера караманов», дабы работу одного не путали с работой другого, стали пользоваться разного цвета нитями (предварительно, разумеется, выспросив на это разрешение у господина даймё): один белыми, другой черными. В общем, так, на пустом месте, Артем обрел источник пусть невеликого, зато верного дохода. И вот сегодня это его маленькое ноу-хау пригодилось с совсем неожиданной стороны — карман помог Такамори в его расследовательском деле).

— Мастер караманов, — продолжал Такамори, — рассказал мне, что с монахом-убийцей, был еще один бродячий монах. Двое их пришли к мастеру Акузава. А в замке был лишь один. Нетрудно было догадаться, что второй где-то скрывается. Оставалось его найти.

— Легко сказать — «оставалось»! — вырвалось у Артема. — Однако ты его нашел, если я тебя правильно понял. И как же?

— Мастер караманов довольно неплохо описал мне второго «монаха». Я пошел к Сюнгаку, попросил отправить его своих людей по городу, чтобы они обошли постоялые дворы, а если это ничего не даст, то пошли бы по домам с расспросами, не видел ли кто таких людей, которые могут быть одеты как бродячие монахи, а могут вырядиться и кем-то еще. Несколько часов я провел в доме Сюнгаку в ожидании. Люди Сюнгаку возвращались ни с чем и снова уходили. Один из них пришел с рассказом, что два дня назад одетый бродячим монахом человек заходил в дом Масатоси, купил рис и кое-какую другую еду. По описанию это был первый монах, наш убитый убийца. Но больше ничего полезного Масатоси сообщить не мог. И вот вернулся еще один из людей Сюнгаку. Он рассказал, что один из игравших возле Бездонного Оврага мальчишек видел бродячего монаха, похожего на нашего убитого убийцу, — тот шел по склону горы в направлении заброшенного святилища Одноглазого.^[121] Тогда я понял, где искать…

— Неподалеку от святилища, кажется, была сложенная из камней хижина.

— Да, господин Ямомото, жилище отшельника, умершего, как говорят жители города, в третий год правления Гохорикава.

— И ты отправился туда один! Молодец, ничего не скажешь! Как тебе вообще пришло в голову идти одному?

— Я не сомневался, что мне хватит сил управиться одному. А чем больше людей, тем труднее подкрасться незаметно. В таких случаях самое важное — застать врасплох, — наставительно произнес Такамори. — Потому что сообщник не может не понимать, что его товарища могут убить, и должен быть начеку. За полри до хижины я сошел с дороги и пошел лесом. Я применил искусство бесшумной ходьбы и умение незаметно передвигаться по лесу, умение человека, прожившего в лесу всю жизнь. Он лежал в том месте, откуда просматривалась дорога к хижине. Я зашел ему со спины, и он начал оборачиваться только тогда, когда моя рука уже коснулась его затылка…

— И ты с покалеченной рукой приволок его сюда?

— Хвала Энно Одзуну, он оказался не слишком откормленным, а одной руки для такого нехитрого дела вполне достаточно.

— Куда ты его дел?

— Он здесь, в тюрьме.

— А почему нельзя отложить его допрос до утра?

— До утра он не доживет.

— А что с ним такое?

— Он не хотел говорить. И не приходилось надеяться, что он заговорит со временем. Да у нас и нет времени ждать. Поэтому я дерзнул, не дожидаясь твоего распоряжения, принять решение самостоятельно и развязать ему язык особыми способами.

— Другими словами, ты его пытал, — покивал головой Артем. Он знал, что яма-буси большие мастера развязывать языки. И, в отличие от самураев, не считают это занятие недостойным воинов.

— Это самурайское слово, — скривился Такамори. — В нем заключена самурайская глупость. Разве тигр пытает оленя, когда рвет его на части когтями и клыками? Нет, он всего лишь добивается своей цели тем способом, который он знает и который ему дан в виде его клыков и когтей.

— Эк тебя сегодня ведет, Такамори-сан, на раздумчивые беседы, — сказал Артем. — Ты мне, чем умствовать, лучше скажи, зачем принес пленника сюда, если он тебе все равно все сказал? Передал бы мне его слова, и ладно.

Такамори посмотрел на Артема снисходительно, как на несмышленого ребенка.

— Мои вопросы — это не все вопросы, которые можно задать пленнику. Твой ум необычен, он способен изобрести вопросы, до которых я не додумаюсь, даже если буду думать до следующей луны. Да и вдруг бы я не спросил о чем-то важном для тебя. Ты ж потом на меня бы злился.

— Ладно, пошли, поглядим твоего разговорчивого! — Артем потянулся к одежде…

У предшественника Артема имелось свое узилище. Да и какой же, в самом деле, замок без узилища? Правда, это был не типичный мрачный сырой подвал с крысами, плесенью, паутиной и скелетами в кандалах. Здешнее узилище представляло собой отдельно стоявшее бамбуковое строение, расположенное аккурат напротив конюшни и совсем рядом с отхожей ямой (наверное, чтобы узникам заточение не показалось вдруг малиной). За четыре месяца правления Артема в застенках побывало два узника: самурай, напившийся до натуральных чертей и принявшийся этих чертей рубить мечом и зарубивший двух несчастных служанок, и один из слуг, пойманный на воровстве.

Перед дверью, положив руку на меч, прохаживался Фудзита. Вид у него был строгий и важный.

Войдя внутрь, Артем укрепил на крюке прихваченный с собой фонарь-гандо. Пленник валялся в углу, связанный по рукам и ногам, с кляпом-хами во рту.

Направляясь к узилищу, Артем настраивал себя на то, что его ждет зрелище омерзительное и ничего, кроме тошноты и дурноты, вызвать не способное. Воображение услужливо рисовало ему что-то вроде разорванного рта, вывернутых рук, разодранной окровавленной одежды. Однако ничего подобного. Выглядел пленный, конечно же, не как огурчик, но вполне пристойно. Думается, даже какая-нибудь столичная аристократка, увидев его, не свалилась бы в обморок. А в общем-то, чему удивляться: Артем не помнил, как там зовется у яма-буси искусство дознания, но если уж они что-то называли искусством, то в освоении его стремились дойти до полного совершенства. Видимо, совершенством в искусстве пытки считалось не только добиться правдивых сведений, но и сохранить пленнику товарный вид. «А ты ведь сейчас рассуждаешь совершенно как средневековый человек, — вдруг поймал себя на мысли Артем. — А где же гуманистические переживания? Где раздумья о правах человека?»

Он опустился перед пленником на корточки. Всмотрелся в его лицо. Лицо совершенно незнакомое и совершенно неинтересное, то есть незапоминающееся, некрасивое и без каких бы то ни было признаков внутренней силы. Череп пленника, как и у большинства странствующих монахов, бритый.

В том, что и этот типус выбрал себе образ монаха-пилигрима, убеждали лохмотья, в которых еще можно было угадать остатки монашеского облачения.

Эмоций — а ведь перед ним человек, собиравшийся убить его или кого-то из близких ему людей, — Артем отчего-то не испытывал ровным счетом никаких. Ни ненависти, ни жалости, ни чего бы то ни было еще.

— Я обещал ему быструю и легкую смерть, если он будет с тобой честен, — сказал Такамори.

— Тогда убери кляп.

— Я лишь ослаблю завязки кляпа, чтобы он не смог откусить себе язык и уйти до того, как ответит тебе.

— Думаешь, он на это способен? — с сомнением сказал Артем. Он видел перед собой глаза пленника, а в них — то, что тот сломан окончательно и бесповоротно. Однако Такамори виднее, он же у нас пытошных дел искусный мастер.

— Можешь спрашивать, господин, — повозившись с завязками кляпа, сказал Такамори и отошел в угол бамбуковой хижины.

Артем, как порядочный человек, сперва решил представиться:

— Я — даймё Ямомото, сюго этой провинции, которого еще прозывают Белым Драконом по имени моего небесного покровителя. А кто ты?

Монах дышал тяжело, как собака в жару, разве что язык не высовывал. И по этому тяжелому дыханию, и по испарине на лбу Артем догадался, что его собеседнику плохо. Пожалуй что, еле держится, чтобы не взвыть от боли, но не хочет уронить себя перед самураем высокого ранга. «Ты сам выбрал свою участь, приятель, — мысленно обратился к нему Артем. — Не на кого обижаться».

— Мое имя Косуноки, — проговорил пленник.

— Тебя и твоего напарника наняли для убийства?

— Да.

— Кого вы должны были убить?

— Брата или сестру Кумазава.

— Вам все равно, кого было убивать, брата или сестру?

— Да. Но лучше обоих.

— Вы выбрали сестру, так как посчитали, что ее убить будет легче, верно?

— Да.

И все же человек двадцать первого, гуманного, столетия сопротивлялся, как мог, внутри Артема человеку средневековому. Видя, что пленнику тяжело выдавливать из себя слова, Артем невольно строил вопросы так, чтобы тот мог отвечать только «да» или «нет».

— Ну, и теперь переходим к главным вопросам дня. Или вернее ночи, — сказал Артем, пошевелившись на корточках, чтобы перенести тяжесть тела с одной ноги на другую, потому как они стали затекать. — Кто вы вообще такие, ты и твой дружок, кто вас послал?

— Мы оба — бывшие монахи-сохэй.^[122] Жили в монастыре Якусидзи,^[123] пока нас оттуда не выгнали. Стали скитаться.

— Значит, вы и в самом деле бродячие монахи, а не вырядились ими?

— Да. Мы провели в скитаниях около года…

— А за что, кстати, вас выгнали из монастыря?

Пленник усмехнулся. Улыбка вышла у него вымученной.

— Ты, всевеликий даймё, конечно, слышал о монахе по имени Бэнкэй?^[124] Мы решили повторить его подвиг с колоколом.

С побасенками о похождениях развеселого монаха-великана, так уж вышло, Артем был ознакомлен.

— И что у вас не получилось?

— Нас поймали, когда мы срезали колокол.

— Бывает. Ну и чем вы зарабатывали в скитаниях? Впрочем, попытаюсь сам угадать. Вряд ли вас наняли для убийства только потому, что под рукой не нашлось больше никого подходящего. Полагаю, вы получили известность определенного рода и об этом стало известно вашим нанимателям. Так?

— Господин даймё не был никогда нищим, бесприютным и никому не нужным и ему не понять, что это такое, когда в брюхе пусто, а ночевать приходится, укрывшись лишь лопухом. Тогда возьмешься за все, что предложат…

Господин даймё, если бы захотел, и сам мог бы поведать монаху-убивцу о полуголодных странствиях по дорогам. Да только к чему?

— Ну да, конечно, никакого выбора вам не оставили, только в наемные убийцы. А почему бы не наняться, скажем, в батраки-поденщики?

— Мы никогда не занимались земледелием. Зато нас учили управляться с шестом, палицей, боевыми вилами и другим оружием.

— Да, чтобы научиться искусству быть батраком, нужны годы и годы упорного труда, я понимаю. Ладно… Ты не сказал, кто вас нанял?

— Нас нанял человек, который заплатил золотыми китайскими монетами.

— При нем не было никаких монет, — сказал из своего угла Такамори.

— Да зарыл, конечно, где-нибудь в лесу под корявой лиственницей, что в десяти шагах строго на восход от трухлявого кедрового пня, — сказал Артем. — Готов поспорить, что они с сообщником зарывали монеты в разных местах, хоронясь друг от друга, чтобы ни у кого не родился в голове план избавиться от товарища и забрать все монетки самому. Так?

— Господин всевеликий даймё будто подглядывал за нами, — прикрыв глаза, проговорил пленник. Артем с трудом разобрал его слова, потому что монах еле ворочал языком.

Разумеется, Артем не собирался выпытывать, под каким таким деревом зарыта золотая захоронка. Даймё не станет опускаться до подобной мелочности.

— Что за человек вас нанял? Опиши его. Где он вас нашел? Он как-то назвался вам?

— Он назвался Абэ Асахина.

— Самурай?

— Да.

Артем вопросительно взглянул на Такамори. Тот пожал плечами. Имя ему было неизвестно. Впрочем, вряд ли могло быть иначе.

— Что он еще сказал? — спросил Артем. — Кто он такой, где живет?

— Он сказал, что у его семьи родовые счеты с семьей Кумазава. И ему надо, чтобы Кумазава убили на землях даймё Ямомото, Белого Дракона. Зачем ему это — не сказал.

— Где он вас нашел?

— На постоялом дворе в Хёго.

— А-а, ну неудивительно, — протянул Артем, — где ж еще…

О Хёго он был наслышан. Портовый город на берегу Внутреннего моря, неподалеку от Осака. Большинство китайских торговых кораблей швартуется именно там, и оттуда уж китайские купцы везут свои товары в Киото (благо совсем недалеко) и в Камакура. Как и большинство портовых городов всех времени и народов, Хёго изрядно наводнен всякой шушерой сомнительного рода занятий. Где есть чем поживиться, там всегда крутится много подозрительных личностей — закон природы. Для тех, кто ищет грязных дел мастеров, прямая дорога в Хёго, именно там они в большом количестве поджидают своих заказчиков.

— Как выглядел этот Асахина, который на самом деле вряд ли Асахина? Как был одет? Приметы какие-нибудь? Скажем, шрам через щеку или родимое пятно на носу?

— Нет, ничего такого. Хотя…

— Что? — Артем склонился над пленником.

— У него дергался правый глаз.

— Как?

Пленник, как сумел, показал. Нервный тик, понял Артем. Что ж, какая-никакая, а примета.

— Больше ничего не припоминаешь?

— Нет.

Ну и все, пожалуй. Вряд ли что-то еще можно выудить из этого монаха-убийцы. Что он еще может знать?

Артем вышел на улицу. Вслед за ним вышел Такамори.

Ненависти к человеку, нанятому для убийства близких ему людей, Артем не испытывал. Вот не испытывал, и все. И вовсе дело не в том, что монах весь разговор именовал его «всемилостивым, всевеликим даймё». Вообще непонятно, в чем дело. Может быть, все дело в том, что злятся не на оружие. А этот человек всего лишь оружие, которое, кстати, можно повернуть и в другую сторону. И сейчас Артем всерьез обдумывал мысль: а не может ли этот монах как-нибудь пригодиться ему?

Он задрал голову.

— Как думаешь, Такамори, что это там наверху? — Артем вытянул палец в сторону густо усеянного звездами неба.

— Звезды, — без раздумий ответил Такамори.

— Да, но что это по-твоему такое?

Опять же времени на раздумье у Такамори не ушло вовсе.

— Небесные украшения.

— И ты прав, — сказал Артем. — Ты обещал этому монаху быструю и легкую смерть? Можешь выполнить обещание, Такамори. Прямо сейчас…

Глава восьмая ПТЕНЦЫ ЯМОМОТО

Так уж удачно получилось, что второй день пребывания Хидейоши и Ацухимэ в замке у Артема совпал с шестым днем недели. А каждый шестой день недели, который Артем про себя привычно именовал субботой, в Ицудо проходила ярмарка. Теперь уже можно было смело говорить — знаменитая ярмарка в Ицудо.

Местные жители окрестили этот день Торикихидзе. Слово происходило от названия какой-то сделки, Артем чересчур глубоко в происхождение не вникал, тем более что слово «Торикихидзе» ему крайне не нравилось — громоздкое и неудобопроизносимое. Он пытался привить легкое и простое — Ицудо-ити, то есть ярмарка в Ицудо, но как-то не прижилось. Народ почему-то остановил свой выбор на Торикихидзе. А против народного волеизъявления Артем, как и надлежит мудрому руководителю, без нужды не шел.^[125]

Вообще-то, ежели по уму, Артему следовало каждый раз, выбираясь за крепостные стены, обряжаться в полный боевой о-ёрой, не пренебрегая ничем, даже шлемом с защитными боковыми пластинами — раз уж пошли такие серьезные игры. Однако в жаркую августовскую погоду как-то совершенно не хотелось заживо вариться под металлическими пластинами. Впрочем, главная причина была все же в том, что в глазах самураев и простолюдинов очень не хотелось выглядеть форменным идиотом, расхаживая в боевом доспехе посреди веселой толпы, одетой в повседневную одежду. Да и репутации подобное пойдет явно не на пользу — это что ж за такой оберегаемый небесами Белый Дракон, который без доспеха боится на людях показаться.

Правда, совсем уж незащищенным Артема разгуливать как-то не прельщало, и, покидая замок, он поддевал под куртку-косодэ (из дорогой шелковой ткани с модным в текущую эпоху узором из хризантем, символизирующих верность Хризантемному трону, и стрекоз, символизирующих, как ни странно, мужество и бесстрашие) металлическую кирасу…

Процессия покинула замок в час Змеи. Первыми ехали двое верховых самураев — один из свиты Кумазава, в черно-желтой накидке-хаори, и другой — из Артемовских, в темно-серой хаори с белым квадратом на черном фоне. За ними следовали Артем и Хидейоши в окружении шестерки верховых. Дюжина пеших самураев сопровождала женские носилки. Артем так и не сумел отговорить Ацухимэ отказаться от поездки в город. Поди отговори Ацухимэ от чего-нибудь, коль уж ей втемяшится. Даже родному брату такое не под силу, что уж говорить об Артеме, человеке, формально подходя, чужом…

Артем и Хидейоши ехали рядом.

— Я хочу, чтобы ты подумал вот над чем, — повернулся к своему спутнику Артем. — Даже если ты сомневаешься в моей невиновности, предположи на время, что я не убивал Такаши, сделай над собой могучее усилие. А тогда что получается? Получается, что кто-то пытается выставить меня убийцей. Вот кто это может быть, по-твоему? Кому это может быть выгодно? В своих рассуждениях не забудь учесть, что этот неизвестный «кто-то» пошел на убийство известного всей Японии военачальника Такаши. Пошел только ради того, чтобы связать мое имя с гнусным преступлением. Нанял для этого искусных убийц, чьи услуги, думаю, недешево стоят. Значит, человек этот скорее всего влиятелен, знатен и богат. А кроме того он расчетлив и готов пожертвовать чем угодно и кем угодно ради достижения цели. Ты же знаешь многих и в Хэйан, и в Камакура. Кто это может быть, по-твоему?

Артем не стал сообщать Хидейоши о пленнике, сообщнике убитого убийцы. Ничего бы это знание ему не дало, а так пришлось бы отвечать на разные вопросы. В том числе на неприятные. А зачем?

Хидейоши довольно долго молчал, обдумывая услышанное. Наконец сказал, покачав головой:

— Я не знаю никого, кто пошел бы на столь гнусное преступление.

Ну что ж, примерно этого Артем и ожидал. Тлела слабенькая надежда услышать от Хидейоши нечто дельное, аналитически дедуктивное, но, увы, она погасла, не разгоревшись. М-да, хоть самурай Кумазава и проживает в столице, хоть и служит формально второму, а по сути первому лицу государства японского, однако его неискушенности в тайных интригах мог бы позавидовать и младенец. Собственно, за это его и держит подле себя сиккэн Ходзё Ясутоки.

«В общем, нечего его больше и расспрашивать», — решил Артем. Тем более что вдали уже показалось здание школы, первая, так сказать, достопримечательность, с которой он хотел ознакомить столичного гостя.

Школа была расположена за пределами города Ицудо, где-то на полпути между городом и замком. Артем распорядился начать ее строительство через две недели после своего вселения в замок. Японские дома возводились из дерева, в конструктивном смысле были чрезвычайно просты — так что ничего удивительного в том, что через неделю уже были построены два здания: собственно школа и жилой дом. Удивительного останется еще меньше, если сказать, что для строительства Артем нанял людей много больше обычного и платил им не скупясь. «А чего тянуть вола за вымя?» — так думал тогда Артем. Хотелось как можно быстрее дать старт, выражаясь языком другой эпохи, своему проекту… Да, тогда, в первые дни своего феодального правления, он еще кипел-бурлил энтузиазмом реформатора-подвижника.

Ну а еще через неделю в школе появились первые ученики…

— Раз ты так хорошо осведомлен о наших делах, то о Ямомото-рю, разумеется, слышал? — спросил Артем своего спутника, поворачивая лошадь на дорогу, ведущую к школе.

— Слышал, — не стал отпираться Хидейоши. — Разное слышал. Одни говорят, что ты обучаешь людей колдовству. Другие — что намерен покровительствовать искусствам по примеру богатого рода Сацума.

— Все проще, Хидейоши, — усмехнулся Артем. — В стране Ямато неизвестно многое из того, что известно на моей родине. Я решил, пусть знания моей родины обогатят страну Ямато. Это сделает ее сильнее и богаче. Разве я неправильно решил?

— Я нахожу твои слова правильными, но… — Хидейоши с сомнением покачал головой. — Но не выйдет ли из этого вреда?

— Какого еще вреда! Ничего, кроме пользы, из этого выйти не может. Впрочем, ты сам сможешь во всем убедиться.

— Говорят, ты принимаешь в ученики не только самураев?

— Это так. Правда, самураи и простолюдины живут отдельно, но учатся всему вместе. Я так распорядился. Ну да, до сих пор случаются конфликты и недоразумения. Но мы с этим справляемся, друг мой Хидейоши. И справимся.

— Все это очень необычно.

— Не то слово! — хмыкнул Артем. — Кстати, я еще и женскую школу собираюсь открывать.

— Учить женщин?! Ну ты скажешь!

Хидейоши захохотал. От хохота он нагибался в седле и утирал слезы. Артем впервые видел, чтобы этот самурай так веселился. Хидейоши не мог успокоиться до самой школы…

Артем не собирался рассказывать самураю Кумазава, каким путем он пришел к мысли создать Ямомото-рю. Потому что побудительный мотив был до жути приземленным, банальным и где-то даже малосимпатичным. А именно — зубная боль. Как-то разболелся у господина даймё зуб. Боль удалось унять полосканиями на травах, собранных и заваренных Омицу, но Артем понимал, что рано или поздно все вернется. Не через месяц, так через год, не через год, так через несколько лет. И мысль об этом расстраивала до чрезвычайности. А тут еще Артем поинтересовался у местных жителей, как у них лечат зубы, и описанные методы привели его в дичайший ужас. Надо сказать, что воздушный гимнаст, ежедневно рисковавший под куполом цирка, всегда боялся зубных кабинетов. Хорошо оборудованных зубных кабинетов, обученных в мединститутах зубных техников — и боялся. Что уж говорить про железные щипцы местных зубных умельцев.

От мрачных картин на стоматологические и, кстати, вообще медицинские темы (А что, скажите на милость, делать с плевым аппендицитом? Помирать? От аппендицита?! Это ж глупость и позор. А каково будет смотреть на страдания близких тебе людей, зная, что в ином времени в два счета им бы помогла какая-то копеечная таблетка?!) Артем перешел на раздумья о техническом прогрессе как таковом. И о том, что пора бы его двигать вперед хотя бы в отдельно взятой провинции. Понятное дело, что до бормашин, не говоря уж о машинах ультразвуковых, прогресс этот додвигать не удастся, но хоть что-то можно усовершенствовать, хоть к чему-то приблизиться, хоть что-то попробовать создать. В какой-нибудь доступной прогрессу области. Да хоть тот же порох заполучить, который, насколько Артем помнил из истории, в Китае уже изобрели. И между прочим, вот вопрос — по какой же такой причине он неизвестен в Японии, у которой с Поднебесной имеются неплохие связи? Может быть, в Китае порох является наиглавнейшим секретом и его оберегают с такой же тщательностью и старанием, как потом, в другое время и в другом месте, станут беречь секрет атомной бомбы?

Словом, Артем увлекся мыслями о прогрессе. Углубленные размышления привели его к печальным выводам. Он вынужден был признать, что сам мало что знает, хоть, в отличие от тех же древних япошек, повидал такой прогресс, что ого-го, держись не падай! И ведь в школе учился довольно сносно, химию с физикой проходил, на уроках разные опыты ставил, а мало что осело в голове. Если и осело, то все урывками и обрывками. И урывки эти были какие-то бесполезные. Скажем, он помнит, что для приготовления пороха необходима селитра. Замечательно. Ну и что дальше? А кроме селитры? Да и с селитрой этой чертовой тоже проблемы. Где она водится, в каком виде встречается в природе, в чистом ли виде используется для приготовления пороха или, ее надо подвергнуть какой-то обработке? Господи, да что там порох! Обыкновенные, примитивнейшие спички, на которых в этой чертовой древности, наверное, можно было бы сколотить состояние, исчисляемое тысячами коку риса, и то Артем не знал, как изготовить. С деревяшками — понятно, а как смастрячить серную головку? И, в первую очередь, где и как добыть эту чертову серу? Да, он помнил, что сера добывается из руды, и что с того? Как выглядит эта руда, где залегает, есть ли она в Японии или она встречается повсеместно, на всех странах и континентах?

Нелегко однажды почувствовать себя бестолковым. Хорошо, что окружающие его японцы не догадывались, из какого далека, из какого края невиданных чудес он прибыл, а то стыда ведь не оберешься. Из края чудес прибыл, а завалить нас чудесами не можешь.

Нет, вот чем он мог действительно завалить своих древних современников, так это цирковыми чудесами. Но прогресс-то ими не двинешь. Ими можно только попугать и повеселить.

Но ведь урывками он что-то все же помнил, что-то знал. А умному, талантливому, самородному гению дай только урывок, он уж дальше сам сообразит, что делать. И из этой нехитрой мысли родилась идея Ямомото-рю.

Артем прикинул, что наверняка даже в подвластной ему провинции найдутся самородки — разного возраста, пола и сословной принадлежности, в которых от природы заложены недюжинные способности к тому или другому. Способности эти надо только развить. Во-первых, обучить, чему сам знаешь и что подвластно их уму (скажем, строение атома объяснять им нет никакого смысла, и не поверят, что такое может быть, и к повседневной древней жизни никак не применишь, к тому же и сам Артем помнил это строение весьма приблизительно). Во-вторых, создать все условия для спокойной учебы. А дальше только подталкивать в нужную сторону, отсекая заблуждения и тупиковые варианты. И через какое-то время — Артем в этом почти не сомневался — ученики его школы, так сказать, птенцы Ямомото, изобретут ему этот клятый порох. А там и дальше можно наращивать. «Чем черт не шутит, — в своих мечтаниях Артем себя не сдерживал, — может, и да электричества доберемся совместными усилиями, до первобытных компьютеров на ременной передаче».

Впрочем, мечтания мечтаниями, а здравый смысл подсказывал, что в реальности не то что до электромоторов или там деревянных ракет, но и до элементарного книгопечатания, пожалуй, трудновасто будет довести дело. И что самое печальное — как ни старайся, более-менее приличной медицины создать все равно не удастся. Поэтому следовало изыскивать альтернативные способы самоспасения. А что тут придумаешь? Только поставить себе на службу здешние знания: о тех же лечебных травах или, скажем, о целебных свойствах тигровой желчи и обезьяньей мочи, или о точках на теле человека и об их умелом иглоукалывании, или о точках географических, тоже чем-то способных помочь (например, там-то и там-то бьет горячий источник, купание в котором поднимает на ноги ревматиков, ну и так далее), или о чудодейственных свойствах камней и минералов, и даже о пользе ароматов (Артему рассказывали, что в одной деревне некая женщина лечит любовные расстройства и душевные недуги вдыханием одной ей подвластных ароматов).

Одним словом, Артем решил сделать Ямомото-рю хранилищем знаний. Конечно, неплохо было бы собрать в ней всех здешних умников и знатоков, от ученых китайских монахов до деревенских знахарей. Превратить Ямомото-рю в Академию имени Белого Дракона, отстроить возле замка Академгородок. Учредить эдакую Силиконовую долину с поправкой на тринадцатый век…

Но это была утопическая затея. Ведь кто такой Артем? Всего лишь провинциальный даймё, и его административные возможности весьма ограниченны. А затея требовала широких административных полномочий. Проще говоря, чтобы того, кто не согласится подобру-поздорову поменять свой постылый монастырь или свою проблемную деревню на безбедную жизнь в Академгородке, можно было бы приволочь туда силой. Для эдакого размаха надо быть не меньше главы сильного самурайского дома. К тому же Артем не был уверен, что подобную затею он сегодня потянет по финансам.

Однако кое-что он мог сделать уже сейчас. Например, на следующий год запланировал Большой поход за знаниями. Сие означало: отправить специально отобранных для этого учеников Ямомото-рю к известным лекарям, знахарям, отшельникам, по монастырям, в обучение к другим известным в Японии людям, в том числе и к мастерам боевых искусств. И пусть записывают все то, чтоузнают. И пусть несут записи в Ямомото-рю, где по ним станут обучаться другие. Следовало не дать знаниям пропасть в веках и, главное, надо было поставить их на службу себе самому…

Ворота школы распахнулись загодя. Пожилой хромоногий самурай, состоявший при школе одновременно привратником, сторожем и суровым старшиной, издали углядел, кто к ним едет, и поспешил распахнуть ворота.

— Здорово, Касаги, старый плут! — приветствовал его Артем, въезжая во двор Ямомото-рю. — Где сейчас все?

— На занятиях по письму и чтению, господин Ямомото, — отвечал склонившийся в поклоне Касаги.

Увы, большинство из тех, кого набрал Артем в ученики, были неграмотны. Разве что среди самурайских отпрысков попадались обученные чтению и письму, а среди детей простолюдинов таких не было вовсе. Приходилось для начала проводить элементарный ликбез. Занимались с учениками Ямомото-рю монахи из монастыря на горе Эбэй, расположенного в десяти ри от Ицудо на север. С этим монастырем, самым большим (и, как следствие, самым влиятельным) в их провинции, Артем сразу установил хорошие отношения. Это было не трудно — всего лишь ежемесячно наведываться в монастырь и жертвовать на его процветание некое (признаться, немалое) количество коку риса. Ну, и как настоятель сможет потом отказать доброму даймё в его необременительной просьбе прислать в его распоряжение двух образованных монахов для буддоугодного дела — детей грамоте обучать?

Из присланных один монах оказался китайцем (как понял Артем, в любом японском монастыре отыщется хотя бы один китаец и один кореец), и на него была возложена дополнительная нагрузка — обучать учеников китайскому языку. Должны знать иностранные языки. К тому же в Японии книг на китайском ходит едва ли не больше, чем на японском. (Кстати, немалые средства уходили на покупку книг, Артем их скупал по всей провинции, уже набралась довольно приличная по здешним меркам библиотека свитков рисовой бумаги, а вскоре он даже намеревался отправить кого-нибудь в Киото за книжным пополнением…)

Всадники спешились. Носильщики опустили на землю носилки, из которых, самостоятельно отодвинув дверцу похожей на собачью конуру будки, проворно выбралась Ацухимэ.

— Ну почему я не мужчина! Ненавижу этот глупый тесный домик! Лучше уж пешком… Это и есть твоя Ямомото-рю?

— Она самая, — сказал Артем. И наябедничал: — Твой брат смеялся, когда я сказал ему, что собираюсь открыть еще одну Ямомото-рю. Для обучения женщин.

Артем ожидал услышать гневную отповедь, направленную на самовлюбленный мужской пол, считающий себя… ну понятно, короче. Однако услышал другое:

— Брат правильно смеялся, ничего из этого не выйдет. Женщинам все это не нужно. Это не поможет им выйти замуж и нарожать детей.

Впору Артему было почесать в затылке. Вот и пойми этих женщин. Ведь сама Ацухимэ не собиралась ни выходить замуж, ни рожать детей, а ровно наоборот — собиралась посвятить себя государственной службе, на которую в стране Ямато принимали лишь так называемых «чистых» женщин, а на госслужбе лишние знания помехой никак быть не могут.

— А что это? — Ацухимэ вытянула указательный палец в направлении деревянной мачты с развевающимся на верхушке флагом. На белом полотнище был изображен черный квадратный контур.

Артем понял, что вопрос девушки относится не к флагу, уж Ацухимэ-то знала, что это за флаг и что сей квадрат на нем означает, а к расположенной под мачтой конструкции из ворота, сыромятных ремней и нескольких зубчатых деревянных колес.

— Приспособление для защиты стен от штурма, — предположил Хидейоши. Артем так и не понял, то ли самурай пошутил, то ли всерьез сказал.

— Не угадал. Пошли, посмотришь вблизи. — Артем двинулся в сторону непонятного для гостей механизма. Остановился рядом. — Ну-ка, покрути ворот.

Хидейоши взялся за ручку — как показалось Артему, с некоторой опаской, — попробовал провернуть ворот. Не получилось.

— В другую сторону, — подсказал Артем.

В другую сторону пошло легко, Хидейоши вращал ворот без малейшего усилия.

— Флаг опускается, — сказала Ацухимэ.

— А теперь можешь снова покрутить так, как крутил сперва, и флаг будет подниматься.

— Всего-то, — разочарованно произнес Хидейоши.

— Да, — признал Артем. — Более того скажу. Механизм этот совершенно не нужен. Потому что для подъема флага легко обойтись одной веревкой и двумя петлями, наверху и внизу. Эти колеса с зубцами и все остальное нужны для другого — для показа. Чтобы любой ученик Ямомото-рю мог подойти к ним, покрутить так и эдак, вглядеться, как работает, и задуматься, что с этим еще можно придумать, к чему приспособить. И ведь придумывают уж! Кстати, если хочешь, Хидейоши, можешь попробовать привесить к веревке груз, вон там под холстиной валяется. Покрутив ворот, ты убедишься, что рука вращает ворот легко, без напряжения. Даже довольно значительные тяжести можно поднимать безо всякого напряжения, тут дело в большом количестве этих самых зубчатых колес. И ученики уже придумали, что таким механизмом можно поднимать всякие тяжести на стены замка, на скалы. Для чего еще можно приспособить, пусть думают ученики. Мое дело — дать их уму толчок.

— Так делают на твоей родине? — спросил Хидейоши, показывая на механизм.

— Много чего делают на моей родине, дружище Хидейоши, — печально усмехнувшись, сказал Артем.

Хидейоши нахмурил лоб:

— Ведь эту придумку можно как-то использовать и в военном деле. Например…

— Посмотри, Хидейоши! — позвала сестра. — Здесь есть рычажок, опускаешь его, и колесо не сдвинуть. Иди посмотри…

— Эй, Касунаги! — Артем голосом и жестом подозвал старого самурая, стоявшего неподалеку. И пока брат с сестрой игрались с подъемным механизмом, он дал Касунаги необходимые указания.

Потом вновь вернулся к брату и сестре.

— Вот ты, Хидейоши, заговорил о пользе. Посмотрите, дорогие мои, вон туда!

Артем вытянул руку в сторону одной из пристроек, над крышей которой безостановочно крутились гонимые ветром деревянные лопасти — оттуда доносилось мелодичное потрескивание. Люди других эпох и географий с ходу бы признали в этом сооружении банальнейший «ветряк».

— Я видел этого… это… э-э… — Хидейоши так и не смог подобрать слова, — когда мы подъезжали.

— И что ты подумал? — поинтересовался Артем.

— Он подумал, что это молитвенное приспособление, — вперед брата заговорила сестра, — которое каждым своим оборотом отсылает в Небеса молитву Будде. Что-то вроде молитвенного барабана. Так ведь, брат?

— Да, это так, — проговорил Хидейоши, насупившись. — А что ты подумала, женщина?

— Я еще думаю, — отвертелась сестра.

— Так скажи что-нибудь! Покажи, какая ты догадливая!

Ацухимэ взглянула на Артема, словно ожидая от него подсказки.

— Отпугивать птиц, — предположила она. — Чтобы не садились на крышу.

— Зачем отпугивать птиц от крыши? — изумился Хидейоши.

— Чтобы не гадили. И потом, когда они расхаживают по черепице, раздается такой противный звук, который может отвлекать учеников от занятий и раздумий.

— Вы оба не правы, дорогие мои Кумазава, — вмешался в разговор родственников Артем. — Птицы и молитвы тут ни при чем. Совершенно ни при чем. Это ветряной двигатель. Там, внизу, находится наша кузница. Ветер вращает лопасти, лопасти вращают зубчатые колеса вроде тех, что перед вами, и вал. И все это приводит в движение кузнечный горн, обеспечивая постоянный мощный поддув, который, в свою очередь, помогает повысить температуру плавления, что значительно упрощает кузнечные работы с металлом. К тому же, мои дороги Кумазава, повышенная температура плавления позволяет изготавливать более сложные приспособления. Например, вот такое… Пойдемте, покажу!

Артем направился к стене школы и вытащил из прибитых к стене крепежных скоб длинный металлический бур.

— Называется «бур». Вот эта змеей загибающаяся вокруг стержня металлическая полоса у нас носит название винт Архимеда. В честь ученого человека, его придумавшего. Полоса на конце заострена, что твоя катана. Вертишь эту штуку по кругу, чуть надавливая, она вгрызается в почву, поднимая взрезаемый грунт наверх. Только время от времени надо вытаскивать бур и стряхивать грунт. Этим приспособлением легко проделывать скважины в земле, песке, глине и во льду. Внизу, у подножия холма, с той стороны такой вот штукой мы пробурили довольно глубокую скважину, докопались до воды. — Артем положил бур на место. — Пока наверх ученики таскают воду в ведрах. Дело хорошее, полезное упражнение, укрепляющее руки, к тому же всегда есть чем наказать провинившихся — а ну, ведра в руки и вперед на десять ходок. Но все же скоро придется наказывать чем-то другим — мы изготовим водовод. Этим самым винтом Архимеда можно и воду поднимать наверх…

Хидейоши недоверчиво покачал головой.

— У нас тут где-то есть небольшая деревянная моделька винта Архимеда, на которой я ученикам объяснял принцип действия. Объясню и тебе, если интересно. Кстати, кузнец, которого я сюда переманил для работы, вне себя от счастья от ветряного горна, как он это называет… Ага, а вот и наши ученики. Ты, помнится, Хидейоши, что-то говорил о пользе в военном деле. Будет польза в военном деле. Сейчас ты ее и узришь, эту пользу.

Со стороны школы бежали двое пацанов, одетых в одинаковые серые куртки-косодэ, на левый рукав которых был нашит шеврон (все тот же черный квадратный контур на белом фоне), — у Ямомото-рю была своя униформа. Позади пацанов ковылял старый самурай Касунаги, тщетно стараясь их догнать.

Ученики остановились перед Артемом. У каждого в руках была небольшая плетеная коробка.

— Такаудзи, беги вниз! — распорядился Артем.

И Такаудзи, ни о чем не переспрашивая, рванул к воротам. Артем повернулся к брату и сестре Кумазава:

— Представьте себе на минуту, что вы оба — военачальники, которым нужно срочно передать приказ одной из армий, расположенных за многие ри от вашей ставки. Ну, придумайте какой-нибудь приказ!

— Какой еще приказ? — не понял Хидейоши.

— Да любой, Будда вас побери, какой угодно!

— Отряду военачальника Кумазава перейти реку и ударить во фланг, — сказала Ацухимэ. — Подойдет?

— Отлично, — кивнул Артем. Повернулся к оставшемуся на месте пацаненку: — Слышал, ёсимунэ?

— Слышал, господин даймё! — по-солдатски бойко выкрикнул малец.

— Действуй.

Пацан деловито опустился на песок, поставил перед собой коробку, раскрыл ее и достал из нее странное (только для Хидейоши и Ацухимэ, разумеется) приспособление: отполированное до полной офигительности металлическое зеркало, снабженное шторкой, к которой была приделана короткая веревочка. Ёсимунэ поймал зеркалом солнечный луч и стал дергать за веревочку, отчего шторка то открывалась, то закрывалась.

— И что это? — Хидейоши наблюдал за происходящим чуть ли не с открытым от удивления ртом. — Я не понимаю.

— Второй мальчик внизу ничего не делает, просто смотрит, — заметила Ацухимэ. — Я тоже ничего не понимаю.

— Сейчас поймете, а пока отойдем, — Артем сделал несколько шагов в сторону и жестом подозвал к себе обоих Кумазава. Он заговорил, чуть понизив голос: — Не будем мешать. Это работа пока еще требует от ребят полной сосредоточенности. Между прочим, очень толковый парнишка этот ёсимунэ. Все ловит на лету. Китайский за три месяца уже почти выучил, представляете? Монах-китаец не верит своим глазам. И ушам тоже не верит. Я надеюсь, когда парень повзрослеет, страна Ямато будет им гордиться. А его отец, между прочим, простой лесоруб…

По поводу ёсимунэ Артем мог бы еще добавить вот что. Он не знал, каким был, допустим, Леонардо да Винчи в двенадцать лет. Может быть, не вылезал из библиотек эпохи Возрождения и уже вовсю поражал всех умом и сообразительностью. А может быть, и наоборот, все детство носился по какой-нибудь Генуе, учился кое-как, чему-нибудь и как-нибудь, и лишь вдруг в зрелые годы пробило на гениальность. Всяко бывает. Однако по тому, какие поразительные успехи уже сейчас выдавал ёсимунэ, можно было надеяться, что из него получится что-то вроде гения. А папаша его, лесоруб, только рад был спихнуть одного из своих одиннадцати детей. Одним едоком меньше, и то прибыток. А поскольку даймё еще и заплатил за сынка, то прибыток выходил двойной.

— Все, господин даймё! — доложил ёсимунэ.

Артем замахал рукой, и второй пацан бегом бросился вверх по холму, вскоре ворвался в ворота школы и через секунду перетаптывался перед господином даймё и его гостями.

— Говори! — приказал Артем не лишенным торжественности голосом.

— Отряду военачальника Кумазава перейти реку и ударить во фланг, — отбарабанил ученик Ямомото-рю.

— Не может быть, — пробормотал Хидейоши. — Дословно! Конечно, сигналы войскам можно подавать с помощью дыма от костра или размахивая флагом. Но слово в слово приказ не передашь. Он все понял с помощью этой блестящей штучки?

— Ага. А еще с помощью солнца и тайной азбуки.

— Я поняла! — хлопнула в ладоши Ацухимэ. — Миганья заменяют слова. Но в темное время это бесполезно.

— Не совсем так, Ацухимэ-сан. В темное время зеркало со шторками заменяется фонарем со шторками. А дальше все то же самое. Чередование коротких и длинных миганий. Только учти, друг мой Хидейоши, что тут главное не солнечные лучи, а тайная азбука. Ей необходимо выучиться, запомнить все наборы сигналов, а это нелегко. У меня пока только два ученика освоили эту азбуку, другим дается тяжело. Но вы, похоже, не поняли главного. Представьте, что армия выступила в поход. Император остался в Киото. По холмам на всем пути следования, в поле видимости друг друга, расставляются воины-сигнальщики. И с места сражения можно быстро передавать от сигнальщика к сигнальщику донесения для микадо. Император узнает об исходе сражения не через два-три дня, а через час.

С Хидейоши происходило что-то странное. Он выпрямил спину, вздернул подбородок, закаменел лицом и медленно, голосом заговорившей статуи произнес:

— Я должен взять эту вещь с собой и показать сиккэну.

— Ага! — торжествующе проговорил Артем. — А кто-то по дороге сюда выказывал сомнения в пользе моей школы! Ну ладно, будем милостивы к побежденному. Так и быть, возьми с собой сей предмет, к слову, именуемый гелиографом, что означает… Впрочем, ладно. Но еще раз говорю тебе, друг мой Хидейоши, что главное — тайная азбука. Поэтому скажи сиккэну, что в столице следует открыть школу, где мастера из моей школы, когда я их подготовлю, будут обучать тайной азбуке сигнальщиков императорской армии. Но гелиограф — это не единственное, чем ты можешь порадовать сиккэна. Сейчас нам пора, а потом загляни сюда, в Ямомото-рю, в другое время, поговори с учениками, с учителями, с плотниками и кузнецами. Пусть тебе здесь все покажут, расскажут. Уверяю тебя, друг мой Хидейоши, ты найдешь еще много чего, что можно приспособить в военном деле или просто употребить на пользу императору, сиккэну и прочим жителям Ямато. А теперь, дорогие мои Кумазава, нам и правда надо торопиться. Ехать пора. На площади собрался народ, ждут, когда я открою ярмарку. Без меня они не начнут, а мы уже здорово опаздываем.

Это была сущая правда. Торикихидзе не начинался, пока не прибудет господин Ямомото. Такой сложился ритуал. Сложился без малейшего в том участия самого господина Ямомото. Даже наоборот: выходило, болен или здоров, есть настроение, нет, а каждую субботу тащись открывать мероприятие. Не явишься — люди просто разойдутся. Потому что — японцы. И такие у них странные прибамбасы…

Глава девятая ОМРАЧЕННЫЙ ПРАЗДНИК

Сегодня они несколько опоздали к обычному времени начала Торикихидзе. Разумеется, никто в народе не роптал, не высказывал крамольные мысли вольнодумного направления, мол, даймё наш уже не тот, возгордился, зажрался, народ простой презирает. Просто все без исключения люди, собравшиеся на площади Торикихидзе, терпеливо дожидались приезда даймё Ямомото и искренне обрадовались, увидев его — своего Белого Дракона, в чье могущество верили и чье главенство над собой безоговорочно признавали…

Ну, еще бы им не признавать, на что спрашивается тогда Артем столько сил положил, особенно в начале своих славных самурайских дел, в первые два месяца пребывания в качестве сюго и даймё. А потом особых усилий прикладывать уже не требовалось, все катилось само собой, знай поддерживай. Тем паче недовольных новым даймё было гораздо, в огромные разы меньше, чем тех, кто даймё боготворил. Особенно довольны новым даймё были, разумеется, жители города Ицудо.

За четыре месяца, — всего за четыре месяца! — Ицудо неузнаваемо преобразился, стал походить на настоящий город, а не на разросшуюся деревню, ибо из центра исчезли все огороды и рисовые поля, там все активно застраивалось домами, там по распоряжению даймё улицы мостились камнем, и всю ночь центральные улицы освещались установленными за счет даймё масляными светильниками, чтобы ночные прохожие не спотыкнулись обо что-нибудь в темноте и чтобы самураи учрежденной даймё ночной стражи не перепутали бы невзначай честного человека с проходимцем, и пополнялись маслом те светильники тоже за счет их щедрого, мудрого и заботливого даймё.

«Дешевая популярность», — узнав про светильники, может сказать кто-то, знакомый с такими умными словами, как «пиар» и «предвыборные технологии». Так и что ж с того? Какой власти мешает популярность? А касаемо дешевизны… Всяк и во всем стремится заплатить поменьше, да взять поболее. А на мысль о светильниках (установка и, с позволения сказать, обслуживание которых стоили даймё и вправду сущие гроши) Артема натолкнули воспоминания о скамейках. Да-да, о скамейках. Воспоминания из его прежней жизни о расставленных по их микрорайону грубо сколоченных скамейках с выжженных на них надписью «Подарок депутата такого-то». Дешево, но действует, народу нравится, народ хвалит депутата. А здесь народ идет ночью по освещенной улице и славит своего даймё.

И духом Ицудо преобразился: из города ушел затхлый болотный дух безнадежной провинции, жизнь забурлила. Люди словно проснулись от вековечной спячки, что-то стали делать сами, уже без понуканий и уговоров со стороны даймё и его присных, что-то затевать, даже по улицам стали оживленней передвигаться.

Четыре нововведения Белого Дракона способствовали этому оживлению в Ицудо и в провинции: еженедельная ярмарка Торикихидзе, замена телесных наказаний штрафами, разрешение вносить подати деньгами^[126] и практически насильственное прививание ремесленничества как формы профессиональной деятельности. Казалось бы, какие пустяки, а заработало.

Откуда ни возьмись, город наводнили монеты. Понятно, наводнили не за день-два, но все равно очень быстро, что немало удивило Артема. Спустя месяц после начала реформ в городе уже довольно часто расплачивались не рисом, а деньгами. Ну да, для какой-нибудь современной, то бишь тринадцатого века, Европы — сие дело обычное, иначе и быть не может. Да что там говорить про современную Европу, когда в какой-нибудь Древней Греции вместе с Древним Римом монеты были главным средством расплаты. А для Японии тринадцатого века всеобщим эквивалентом был рис, на втором по эквивалентности месте стояли ткани, но они имели хождение главным образом в Киото, в Камакура и в портовых городах, а не в глубокой внутренней провинции. Что касается монет, то они, главным образом, были китайские и корейские.^[127]

Ну и понятное дело, расцвету Ицудо способствовало большое число игорных заведений, которое будущий сюго взял под свое покровительство еще до своего вселения в замок даймё (а теперь распространил сие покровительство — ну еще бы упускать такой случай! — по всей провинции). Любители покидать кости могли, разумеется, это проделывать и в других городах, но теперь у них появилась возможность совместить любимое занятие с посещением враз ставшей знаменитой ярмарки Торикихидзе, о которой говорят в каждом доме, о которой рассказывают сущие небылицы, которую никогда не пропускает Белый Дракон и творит там свои великие чудеса. А значит, побывав на Торикихидзе, обязательно увидишь и легендарного Бьяку-Рю. Как тут не поехать. А Артему того и надо. Чем больше людей приедет в Ицудо, тем лучше будет всем ицудовцам, а заодно и ему самому…

Въезжая на площадь Торикихидзе (бывший бесполезный пустырь) и привычно оглядываясь, Артем в который уж раз подумал, что ярмарке тесно в ее нынешних границах, а так просто их не расширишь (с одной стороны — овраг, с другой — дорога, с двух других — постоялый двор и дома), надо что-то придумывать. И если до этого дня Артем утверждался в намерении собраться советом, каким они решали городские дела (дзито, Сюнгаку, Такамори, ну и сам Артем во главе честного собрания), да и расщелкать проблему, то сегодня он подумал другое — а надо ли ему голову ломать, коли дорога ему в Киото, и когда оттуда вернется, с чем вернется, одному Будде известно.

Обладай японцы более бурным темпераментом, скажем, сродни итальянскому, они бы встречали даймё подбрасыванием вверх шляп-амигаса, криками и визгами, а особенно буйные кидались под копыта его лошади. Но японцы выражали даймё свою любовь поклонами глубочайшего прогиба и благоговейным молчанием.

В такие мгновения на Артема накатывали девятым валом цирковые воспоминания: бравурная цирковая музыка, направленные на тебя лучи «пистолетов», восхищенные зрительские взгляды. В ответ тянуло помахать рукой, прокричать что-нибудь приветственное, жизнеутверждающее вроде «Здравствуй, мой народ!». Но — нельзя. Один из самых важных выводов, какие сделал для себя Артем по результатам четырехмесячного правления, — следует быть таким, каким тебя хотят видеть. Тебя хотят видеть суровым и надменным — смири себя и будь таким. От тебя ждут чудес — что ж, надо время от времени подкидывать чудеса.

Проезжая по «живому» коридору к Воротам Бьяку-Рю, Артем обводил глазами людей. Всех тех, кто стоял в первом ряду, он узнавал даже в согнутом состоянии. В том ряду стояли наиболее знатные самураи Ицудо и наиболее богатые и уважаемые горожане, такие, например, как Сюнгаку, как хозяева постоялых дворов, чайных домиков, как появившиеся в последнее время в городе ростовщики, как хозяин первой в Ицудо меняльной лавки, как оружейники, как «мастера караманов», как ремесленники, которые появились в Ицудо при новом даймё и пользовались большим уважением даже у самураев хороших домов. В первый ряд были допущены также приехавшие на Торикихидзе знатные самураи. А вот кого не было в первом ряду «живого» коридора, так это приезжих простого звания, крестьян, самураев низкого ранга. Да и быть не могло — японцы щепетильно блюли иерархические строгости.

Артему попался на глаза прогнувшийся до земли мастер Кобаяси, один из ремесленников, которые обязаны своим нынешним сытым и довольным положением исключительно даймё Ямомото. А сколько трудов ушло у Артема на то, чтобы сделать из Кобаяси человека.

Кобаяси был резчиком по дереву. Не профессиональным резчиком, разумеется, ибо до последнего времени не существовало такой профессии в Ямато, а зажиточным крестьянином, который на досуге баловался резьбой по дереву. И хорошо у него получалось. Как уверяли Артема, лучшего резчика, во всяком случае, в Ицудо не отыскать.

Каково же было удивление Артема, когда Кобаяси отверг его предложение. Отверг! Предложение самого Белого Дракона! Ничуть не страшась попасть в немилость к его небесному покровителю! И это какой-то крестьянин!

Предшественник Артема, даймё Нобунага, наверное, без всяких колебаний и раздумий самолично срубил бы наглецу голову, вернул меч в ножны и навсегда бы забыл, что жил на свете некий Кобаяси. Но Артем так поступать не стал. И не только из врожденного гуманизма, но еще и из любопытства — очень уж ему захотелось доискаться причины эдакой безрассудной смелости.

Причины он доискался. Она оказалось на удивление проста — упрямство. Но не обыкновенное упрямство, а редкая, воистину ослиная форма упрямства, видимо, возросшая на почве неких одной лишь медицине известных отклонений в психике, — человек не мог отойти от однажды вбитого ему в голову. Вот вбили Кобаяси в голову, что он должен жить только доходом с земли и никак иначе, в этом, де, его земное предназначение, и все — не переубедишь. «Так я должен», — твердил не шибко умный, но зато гениально упрямый резчик Кобаяси.

Какое-то время Артем уговаривал его, приводя убедительнейшие аргументы. «Не веришь мне, верь моему небесному покровителю, — говорил Артем. — Он не оставит тебя, возьмет под свое крыло… Послушай, Кобаяси, чтоб тебя черти взяли, есть такое магическое слово, которое тебе не выговорить, но это и не важно. Слово это — „сувенир“. Ты будешь создавать вещь, за которой в очень скором времени станут приезжать из Камакура, а потом и из самого Киото. Пройдет немного времени, и твои поделки станут известны в Корее и в Китае. Твое искусство прославит имя Кобаяси. Ты сможешь основать свою школу — Кобаяси-рю. Твои дети, внуки, правнуки и так далее будут с гордостью говорить всем и каждому: „Я потомок того самого величайшего мастера, жившего в эпоху Белого Дракона.“ Ну, согласен?!»

Но Кобаяси ни в какую не соглашался. Были моменты, когда, несмотря на все свое человеколюбие и гуманистическое цирковое воспитание, Артем был на грани от того, чтобы схватиться за «Свет восемнадцати лун» и ловким ударом снести эту тупую башку. Еле сдерживался. Ограничивался простыми угрозами. Но угрозы не помогали. «Ты можешь отрубить мне голову, — говорил Кобаяси, — я с радостью приму смерть от великого Белого Дракона».

Артем мог бы плюнуть и отступиться. Но ему позарез нужен был лучший резчик по дереву в городе Ицудо. Потому что Артем придумал несколько, как их назвали бы в иное время, «фишек», которые должны были стать визитными карточками города Ицудо и провинции вообще. И они должны были быть исполнены на уровне, а не абы как. Не для извлечения доходов из самих этих «фишек» старался Артем (хотя свой процент он не собирался упускать, еще чего!), все затевалось для постоянного привлечения новых людей в город. Чтобы слава об этих «фишках» прокатилась по всей Японии великой, чтобы в каком-нибудь далеком Камакура капризная красавица, узнав, что у кого-то появилась в доме та самая «фишка», заявила бы без ума влюбленному в нее самураю: «И я тоже хочу!»

И тот самурай сам бы отправился в Ицудо или снарядил бы гонцов. И уж этот «кто-то» оставил бы в Ицудо немало своих самурайских денежек, это уж не извольте беспокоиться, это уж Артем выстроил за короткое время, потому как знал, что надо для этого делать. И теперь что же, из-за упрямства какого-то простолюдина отказываться от хорошей идеи?! Артем был с этим категорически не согласен.

Пришлось вспоминать, что у каждого есть свое слабое место. «Для твоего же блага, идиот», — подумал Артем. А слабость у Кобаяси была вполне обыкновенная — выпить любил. Ну, и однажды запил резчик со специально подосланными Артемом людьми, которые знай подливали и подливали, а потом с шутками-прибаутками повели резчика в игорный дом, где тот успешно проигрался. Причем проигрывал не то, что было у него с собой (а с собой, к слову, ничего и не было), — играл в долг. И долгов этих наделал превеликое множество. И тут уж ему враз стало не до упрямства, потому как теперь дело касалось не только его одного, пострадать могла вся его немаленькая семья. Пришлось Кобаяси принять помощь доброго даймё, который готов был погасить за резчика игорный долг, ну, если, конечно, последний согласится-таки работать на даймё.

И вот теперь Кобаяси — уважаемый в Ицудо человек, доволен жизнью, а известность его Такара-бунэ, как и предсказывал мудрый даймё Ямомото, ширится и множится. За его изделиями уже приезжают издалека, даже из провинций, расположенных далеко за озером Бива… Кстати, подумал Артем, не мешало бы преподнести сувенир дорогим гостям.

Артем повернул коня и остановился напротив Кобаяси.

— Эй, Кобаяси-сан, подними голову! Живо принеси самое лучшее Такара-бунэ!

Кобаяси ответил так, как учил говорить его Артем, когда кто-то попросит: «Дай самое лучшее Такара-бунэ».

— У меня все — самые лучшие, Ямомото-сан.

И бросился бегом в сторону своего торгового места, крича на людей в толпе, чтобы расступались. Прошло не больше минуты, которую Артем и Хидейоши провели в седлах, разглядывая нарядно украшенную площадь Торикихидзе, торговые места и собравшихся тут людей. Вернулся Кобаяси с Такара-бунэ в руках. Склонился в поклоне, протягивая даймё свое изделие.

Артем спрыгнул на землю. Взял в руки небольшой, искусно вырезанный из дерева кораблик, с веслами и парусом, внутри которого сидело семь тоже вырезанных из дерева божков.

— Это и есть Такара-бунэ? — свесившись в седле, спросил у Артема Хидейоши.

— Он самый. Ты слышал о нем?

— Нет. Ты сам его так назвал, отдавая приказ… Погоди, погоди… — самурай Кумазава наморщил лоб. — Ацухимэ что-то говорила о корабле с семью богами? Это не он ли?

Видимо, в свое время Хидейоши не очень прислушивался к тому, что говорит сестра. Дескать, разве женщина может сказать что-то дельное?

— Он, он. И что Ацухимэ говорила об этом кораблике?

— Она говорила, что ее попросила привезти его маленькая Шимо, дочь владельца соседней усадьбы.

— Значит, докатились слухи до Хэйан, — с удовлетворением констатировал Артем. — Ты не возражаешь, друг мой Хидейоши, если я подарю твоей сестре этот Такара-бунэ?

— Почему я должен возражать?

Получив соизволение, Артем понес девушке корабль с семью богами.

Обе дверцы носилок были наполовину отодвинуты, Ацухимэ с интересом крутила головой по сторонам. Девушка восседала внутри будки, держа спину прямее самой прямой стрелы — так и должна держаться на публике дочь знатного рода. А вот то, что Ацухимэ не покрывает свое лицо белилами, не рисует на них красные щеки и родинки размером с перепелиное яйцо — это, как говорится, зер гуд. «Можно сказать, за что и люблю». Хотя не стоит забывать, что вокруг глушь, провинция, глубинка, а Ацухимэ — женщина столичная. Это пусть провинциальные дамы, выходя в свет (а светом в Ицудо как раз и является ежесубботний праздник Торикихидзе), стараются разукрасить себя по отвратительной, на взгляд Артема, женской древнеяпонской моде. А женщине столичной здесь это не нужно. А на официальном приеме, у императора или еще у какого деятеля текущей эпохи ей придется, да конечно, соответствовать причудам здешней моды. И Артем не был уверен, что хочет созерцать это зрелище.

«Ох, зря я поддался ее капризу ехать с нами на ярмарку, — тревога вдруг охватила его. — Съездила бы в Ямомото-рю, и с нее бы хватило. А при таком стечении народа, даже несмотря на охрану, ничего не стоит подойти поближе и метнуть что-нибудь, смазанное ядом». И от подобных мыслей, отчетливо понимал Артем, ему не избавиться, пока Ацухимэ находится в Ицудо.

— Это и есть Такара-бунэ, Ацухимэ-сан. — Артем протянул ей кораблик. — Подарок для твоей знакомой девочки.

Ацухимэ приняла поделку и с нескрываемым интересом принялась крутить ее в руках.

— Внутри мешочки с рисом? — девушка показала на крохотные мешочки.

— Они самые. И рис в мешочках, могу заверить, самый настоящий. Боги везут людям самое нужное.

Смешно, но идею, чтобы божества везли рис, навеяла вовремя пришедшая на ум Артему песенка из далекого настоящего: «Доктор едет, едет сквозь снежную равнину. Порошок целебный людям он везет». Пусть боги, решил Артем, везут самый нужный и важный в Японии продукт — рис. Ну и совсем понятно, как ему в голову пришла идея о семи богах — он вспомнил знаменитых семь слоников на комодах. Сам он эту моду не застал, но слышал о ней и читал, и этих слоников видел у бабушки в шкафу. Почему же не взял слоников? Или не заменил их на каких-нибудь обезьянок? Да потому что труднее было бы убедить, что обезьянки способны приносить в дом удачу. А божество — это безотказно.

Далее оставалось только объяснить людям, что им без такого кораблика не обойтись. Как это делается? Технология одна. Даже можно сказать, одна на все времена. Надо только, чтобы все уверились, что тот дом, где стоит Такара-бунэ, открыт для благополучия и счастья. И что сам Белый Дракон держит точно такого же Такарэ-бунэ у себя в замке. Правда, пришлось обойтись без телерекламы и даже без рекламы газетной. Но если не спешишь и можешь потерпеть месяц-другой, то и одним умелым распространением слухов всего можешь добиться.

— Дайкоту, Эбису, Бэнтон, — называла Ацухимэ богов, показывая на фигурки. — Как легко узнать! А этот надутый, конечно, Бисямон-тэн! Дзюродзин изображен как сухой старец, а я его всегда наоборот представляла — вечно гибким юношей. У Хотэй почему-то очень хитрый вид. А этот толстяк, конечно, Фукурокудзю. Какой смешной! Вылитый Камо с улицы Судзаку!^[128] Как здорово вырезано!

— Этот кораблик приносит в дом благополучие и счастье, — сказал Артем. — Пусть так и будет.

До Ворот Бьяку-Рю он добрался пешком, ведя коня в поводу.

Ворота Бьяку-Рю никуда не вели. Обыкновенные декоративные ворота вроде тех, что стоят перед каждым синтоистским храмом. Вроде тех… да не совсем. И дело тут вовсе не в дверцах на манер салуновских, какими снабжены были эти ворота…

У ворот по сложившейся традиции Артема встречал дзито, гражданский губернатор. Полный, седовласый, он склонился в уважительном поклоне, дождался не менее уважительного поклона от сюго, затем церемонно отступил в сторону, пропуская Белого Дракона к воротам. Вернее, даже не к воротам, а к находившемуся в трех кэнах^[129] от них сложенному из камней очагу, сейчас полному горячих углей. Над очагом висел железный бак, снабженный рычагом и клапаном, через который выбивался парок.

Артем мало что помнил нужного и полезного из образовательного школьного цикла, но однажды на память ему пришла картинка из школьного учебника, кажется, по физике. На ней была изображена типа первая в истории человечества паровая машина, сооруженная при древнегреческом (если, конечно, он чего-то не путал) храме. И там же было описание этого чуда техники, с помощью которого жрецы открывали перед верующими двери храма, вызывая у верующих экстатический восторг. Артем понял, что изготовить этот агрегат можно и посреди японской отсталости. И он решил ее изготовить. Этим он преследовал одну-единственную цель — поразить неокрепшие древние умы чудом чудным и тем самым укрепить уверенность народа в том, что, да, наш Белый Дракон силен по части всяческих чудес, хвала ему, хвала.

Штуковину сварганили по его объяснениям кузнецы Ямомото-рю. Показ ее состоялся на первом Торикихидзе. Демонстрация произвела форменный фурор. Даже Артем удивился — господи, как же легко поразить их воображение. С тех пор сия невинная забава стала неотъемлемой частью ритуала открытия Торикихидзе. Более того, если Белый Дракон чудесным, ему одному только подвластным способом не откроет ворота, ярмарка может и не состояться. Люди просто разойдутся — а вдруг это дурной знак, как бы чего не вышло. Словом, придумал на свою голову…

Вздохнув, Артем дернул рычаг, открывая заслонку и доступ пара в проложенную под землей небольшую трубу. Пар быстро достиг ворот, надавил на поршни и сдвинул воротные створки, висящие на смазанных петлях. Под тихое шипение пара Ворота Белого Дракона распахнулись — Торикихидзе можно было считать открытым.

Как всегда, гул восхищений прокатился по толпе. Разумеется, больше других шумели те, кто видел это чудо впервые — таких, то есть гостей города Ицудо, как водится, на каждой ярмарке было немало. Но и остальные, видевшие чудо в невесть какой раз, все равно приходили в восхищение. Что с ними будет, иногда думал Артем, ежели ему вдруг удастся однажды соорудить самодвижущийся паровой экипаж и въехать на нем в Ицудо. С ума сойдут, не иначе…

Итак, Торикихидзе был открыт. Люди, довольные, расходились по площади, влекомые своими делами и интересами.

— Ну что, дорогие мои Кумазава, — Артем вернулся к брату и сестре, — пройдемся по площади, полюбуетесь на то, что именуют чудесами Белого Дракона! Покупки совершать не запрещается. Даже наоборот.

— А у тебя здесь интересно, — сказала ему самурайская девушка Ацухимэ. — Кажется, я начинаю понимать тех, кто говорит, что Ицудо — город чудес.

— Так вы еще не все видели…

В кольце самураев они направились в ряды под названием наниякая ури, что означало покупку-продажу всякой всячины.

— А это что такое? — Хидейоши показал на разложенные на прилавке деревянные прямоугольники с наклеенной на них рисовой бумагой. На бумаге были написаны иероглифы.

— Эта забава такая, — пояснил Артем. — Называется утагарута. Ее придумал тот человек, что стоит перед тобой, он большой любитель и знаток поэзии. Я же тебе говорил, Хидейоши, люди у меня в Ицудо стали сами что-то выдумывать, пробовать, черт возьми, творить. Ну, а забава такая: ты кладешь в эту плошку медную монету или что-нибудь… скажем, насыпаешь стаканчик риса. Кстати, ежели есть нужда обменять рис на монеты, вон там, с краю, меняльная лавка. Так вот. Кладешь монету, берешь табличку со стихами, читаешь их. Все стихи взяты из… напомни откуда?

Это Артем обратился к хозяину забавы.

— Из Хякунин иссю,^[130] — с поклоном напомнил хозяин забавы.

— Вот-вот, — кивнул Артем. — Угадываешь поэта, друг мой Хидейоши, забираешь с собой табличку со стихами. Проигрываешь, то есть не угадываешь, тоже без ничего не уходишь — получаешь от хозяина забавы пирожок с рисом. Хочешь попробовать?

— Я плохо знаю поэзию, — со смущением признался Хидейоши.

— Я попробую, — Ацухимэ. — Брат, брось монету в плошку.

Хидейоши достал из отворота кимоно китайскую, с дыркой посередине, медную монету, та со звоном упала в глиняную плошку. Ацухимэ взяла в руки табличку, прочитала:

— Отомо-но Якамоти! — почти выкрикнула Ацухимэ. И разве что на месте не запрыгала от радости.

— Вы правы, госпожа, — поклонился хозяин забавы. — Восхищен вашим знанием наших великих поэтов.

Держа в руках дощечку со стихами, Ацухимэ отошла от прилавка. Вид у нее был сияющий. Ей определенно нравилось на ярмарке — весело, забавно, необычно. Артем поглядывал на нее, и ему было хорошо. «Черт возьми, да ради того, чтобы увидеть ее такой, стоило все это затеять…»

От рядов наниякая ури они направились в ряды, где торговали тканями, одеждой и украшениями (понятно, по чьей инициативе, уж точно не по инициативе Хидейоши, смотревшего совсем в другую сторону — на ряды, где продавали изделия оружейников). Задержались напротив большой песчаной поляны, где девочки развлекали себя игрой, которая людям другого времени показалась бы подозрительно похожей на бадминтон. Предвидя от обоих Кумазава ставший традиционным вопрос: «А что это такое?», Артем поспешил объяснить:

— Ну да, в такую игру играют у меня на родине. Суть забавы состоит в том, чтобы, лупя хагоита по ханэцуки,^[132] не дать ханэцуки упасть на землю. Игра в ханэцуки у нас теперь любимая среди девочек города Ицудо. Мальчики в нее не играют, считают недостаточно боевой.

— Я бы хотела попробовать, — решительно заявила Ацухимэ.

Брат покосился на нее.

— Я так хочу. — Был бы здесь лакированный паркет, а она была бы в туфлях на каблуках (каковых Япония еще не знала), то обязательно притопнула бы ножкой.

— Тебе сколько лет? — вздохнул нахмурившийся Хидейоши. — И ты хоть немножко головой думаешь? Ты хочешь опозорить род Кумазава? Отправляйся домой и забавляйся там!

По лицу Ацухимэ было видно, что она хочет возразить, и обязательно в непримиримом тоне. Но брат опередил все ее возражения:

— Если отправишься играть, прикажу самураям силой запихнуть тебя в носилки и унести отсюда!

— Я посмотрю, как у них получится! — показалось, что вот-вот из глаз девушка вырвутся агатовые молнии.

До хорошей такой, основательной родственной ссоры оставались какие-то мгновения, считанные реплики. Пришлось Артему срочно вмешиваться.

— Дорогие мои Кумазава, все споры напрасны хотя бы по одной-единственной причине — у нас все равно сейчас нет времени на игры. Вот-вот начнется выступление цирковых артистов, и все пойдут туда, и мы пойдем туда. А ханэцуки… Что ханэцуки! Куда оно денется! Сегодня же вечером я научу тебя, Ацухимэ, этой чудной игре на отличной поляне возле замка. Кроме того, я подарю вам ханэцуки с хагоита, и вы будете удивлять столицу новой забавой. Все, все, а теперь пошли смотреть ткани и украшения. Кстати, а что говорят в столице о выступлениях наших цирковых артистов?

— Ничего не говорят, — пробурчал Хидейоши, недовольно косясь на сестру.

— Странно, — продолжал болтать Артем, уводя обоих Кумазава за собой, в сторону торговых рядов. — В нашей провинции разговоры о цирковых представлениях не утихают вот уже который месяц. И даю вам слово, стихнут не скоро. А то и вовсе никогда не стихнут. Слишком уж хороши выступления, нигде такого не увидишь. Даже в Хэйан, не говоря про Камакура…

И хотя Артем сейчас говорил без умолку исключительно ради того, чтобы заболтать назревавшую ссору между Кумазава, но говорил он сущую правду — далеко за пределами Ицудо гремела слава о выступлениях цирковых артистов на ярмарке Торикихидзе.

Собственно, не было ничего удивительного в том, что воздушный гимнаст из века двадцатого сумел поразить цирковыми номерами народ века тринадцатого. Не столь уж и трудное дело, если честно. Особенно когда гимнаст не просто гимнаст, а потомственный цирковой, все детство провел на арене и возле нее, среди репетиций и представлений, освоив между делом чуть ли не все цирковые профессии.

Организовал Артем все легко и просто. Сюнгаку и Рэцуко, двое бродячих циркачей, которым в свое время он из корпоративной солидарности здорово помог в этой жизни, превратив из нищебродов в воротил игрового бизнеса, — так вот, эти двое, воспользовавшись старыми связями, зазвали в Ицудо лучших, по их мнению, циркачей. Забраковав половину, из оставшихся Артем сколотил труппу.

Конечно, сам он выступать не намеревался — самураю высокого ранга не пристало заниматься столь низкимделом, враз растеряешь весь авторитет. Он лишь объяснял циркачам, что от них требуется, и показывал, как это делать. А поскольку в цирковых тонкостях воздушный гимнаст Артем Топильский разбирался лучше не придумаешь, то довольно скоро была подготовлена убойная программа. Убойная, разумеется, для публики тринадцатого века, но ведь перед ней и выступать.

Много места в программе занимали, понятное дело, акробатика и жонглирование. Были и канатоходцы. Была и клоунада с поправкой на местную мифологию и местное чувство юмора. Не обойдена был и дрессура — жанр, до Артема здесь напрочь неизвестный. Пока что удалось подготовить только номер с дрессированными обезьянками, но в плане развития цирка на ближайшее пять месяцев стояли и другие животные. «Гвоздем» программы стали фокусы. Даже нехитрые манипуляции с ниточкой и монетками вызывали у публики бешеный восторг, что уж говорить про более сложные трюки с глотанием огня, доставанием вещей из пустых коробок и мгновенным исчезновением узлов на веревке. А сейчас Артем готовил номер из классического репертуара мало-мальски серьезного циркового иллюзиониста двадцатого, не говоря уж про следующее, столетия: человек якобы сгорает вместе с шатром, в который вошел, но спустя несколько секунд появляется откуда-нибудь живой и невредимый. Артем не сомневался — от такого зрелища у местных зрителей от восторга просто снесет крышу, и не факт, что некоторым удастся вернуть ее на место.

Занявшись неподобающим для даймё делом устроения цирка, Артем подстрелил сразу двух зайцев: заглушил свою тоску по цирковым денечкам и заложил фундамент ярмарки Торикихидзе. Ведь для того, чтобы ярмарка заработала в городе, никогда не знавшем рынка, недостаточно одних, высокопарно выражаясь, экономических основ. Долгонько тогда бы пришлось раскручивать идею. Необходимо было чем-то завлечь людей, приучить их ходить на ярмарку, пусть сперва и за одними только чудесами. Потом станут ходить сюда и без всяких чудес… Так, собственно говоря, и вышло.

А ярмарка была позарез нужна бывшему цирковому артисту. Мало чем, как выяснилось, Артем мог изумить древний мир. Его научных и технических познаний явно не хватало для чего-то мало-мальски путного, а с одним лишь мечом в мозолистых руках он вряд ли мог преуспеть в мире самураев, каждый из которых с младых ногтей обучался владеть этим самым мечом. Так что еще оставалось? Только искать свой путь. Свой особый путь. И Артем его нашел.

По большому счету, Артем превращал город Ицудо в Лас-Вегас древнеяпонского разлива, в город чудес и развлечений. Да уж и превратил — стоит только вспомнить, какая затхлость и безнадега тут царили до него. А что имеем сейчас? Вот то-то, япона мать! И если бы не волнами накатывавшие в последнее время приступы хандры, то еще больше бы всего успел…

Их процессия в очередной раз затормозила, потому что Ацухимэ остановила одного из пробегавших мимо торговцев вразнос, в изобилии мельтешивших по рынку с лотками на груди. Одни торговцы продавали моти и данго,^[133] которые заворачивали в большие листья, другие — воду и холодный чай. Артем и Хидейоши тоже остановились, дожидаясь, когда проголодавшаяся девушка купит себе моти.

— Говорят, что число домов, где играют в кости, в твоей провинции многократно возросло, — сказал Хидейоши. — И все они находятся под покровительством Белого Дракона. Правда?

— Правда. Но разве это противоречит хоть одному императорскому закону? Ведь не под моим же покровительством находятся эти заведения, а под покровительством Белого Дракона, обитателя Небес. Я же всего лишь человек, в чьем сердце горит частица пламени Бьяку-Рю.

— Ты научился говорить как придворный аристократ, — усмехнулся Хидейоши. — Только знай, что сиккэн обдумывает закон, запрещающий самураям играть.

— Ах вот оно как! — Артем покачал головой. — Передай сиккэну, что он мало чего добьется этим законом. Он не первый, кто запрещает азартные игры. Я тебе скажу, что из этого выйдет. Играть, конечно, не перестанут, только будут делать это тайно, в подпольных притонах…

Где-то в отдалении раздались крики, спустя мгновения ярмарочная толпа пришла в движение. Что-то явно происходило, что-то нарушило привычное течение праздника, но что именно — понять пока было невозможно. Руки самураев Артема и Кумазава синхронно легли на рукояти мечей.

Толпа вдруг стала расступаться, кого-то пропуская. Самураи Артема и Кумазава теснее обступили своих сюзеренов и госпожу Ацухимэ.

В образовавшемся «живом» коридоре показалась группу самураев, целенаправленно продвигавшаяся в сторону Артема. Впереди выступал молодой воин в серебристой хаори.

Артем сразу понял, кто это такой.

Глава десятая СЫН СВОЕГО ОТЦА

На ярмарке стало тихо, будто кто-то выключил звук. Куда ни брось взгляд — окаменевшие лица. Еще бы. Все видели, кто сюда пожаловал, и прекрасно понимали, чего можно ожидать от подобного визита. Ну разве что гости из других провинций не понимали, хотя и должны были почувствовать, что происходит нечто из ряда вон выходящее. Впрочем, недолго им пребывать в неведении, им сейчас шепотом на ушко быстро все разъяснят соседи по ярмарочной площади.

Сын даймё Нобунага, Иса Нобунага, омоложенная копия своего отца, стоял, по-бычьи наклонив голову, обхватив ладонями рукояти мечей. Его самураи окружили его полукругом, вид у них был еще более решительный и грозный, чем у их господина. И было этих самураев десятка полтора, пересчитывать, сколько их там точно, Артем посчитал излишним. В общем, как в песне, в воздухе отчетливо запахло грозой.

— Мне нужен Ямомото-Белый Дракон, — громко объявил Иса Нобунага.

«Да это понятно», — подумал Артем. И шагнул вперед, жестом остановив своих самураев, рванувшихся было следом. Нобунага тоже выступил на несколько шагов вперед.

Они стояли друг перед другом, позади каждого его воины. В общем, расстановка как у каких-нибудь ковбоев в вестерне.

«Почему он приперся именно сегодня? — подумал Артем, разглядывая своего визави. — Должна быть для этого какая-то причина. У него было целых четыре месяца, чтобы заявиться сюда в любое удобное время. Но он приперся именно сегодня. Еще одна задачка…»

Нобунага молча поклонился. Артем поклонился в ответ. Все нормально. Поживи в Японии немного, и для тебя станет нормой, что люди, собирающиеся бить друг друга, раскланиваются и выказывают иные знаки уважения.

— Слушаю тебя, Иса Нобунага, сын даймё Нобунага, — сказал Артем.

— Ты забыл добавить: «убитого тобою даймё Нобунага», — произнес Иса.

— Убитого мною в честном поединке, свидетелем которому были многие из присутствующих здесь, — добавил, как и просили, Артем.

— Никто не оспаривает честность поединка. Пусть и наш с тобой поединок тоже будет честным. И пусть эти люди, — сын покойного даймё сделал широкий обводящий жест рукой, — опять станут свидетелями. И поведают потом другим, что видели.

В общем, все было плохо. Сын покойного даймё хотел поединка. Причем хотел его прямо здесь и сейчас. Беда заключалась в том, что Артем не мог ответить ему отказом. Ни единой причины не находил, по которой мог отказать сыну даймё в такой малости, как поединок насмерть. Или хотя бы этот поединок отсрочить.

Не откажешься ведь просто так, мол, не желаю, и все тут, мол, я не в форме, зайдите как-нибудь на недельке, там поглядим. Это расейские должностные лица, сиречь бюрократы, могут так отделываться от назойливых визитеров, а самурайские лица даже при немаленькой должности сюго вынуждены биться с визитерами насмерть в наипрямейшем смысле этого слова. И не отговоришься тем, что «неровня ты мне, поединком с тобой я покрою себя несмываемым позором, а посему потягайся-как ты сперва с моим младшим самураем». В том-то и дело, что ровня. И более того, у Иса Нобунага имеется уважительный повод для вызова на поединок.

А ведь Такамори в свое время предлагал Артему избавиться от сына покойного даймё доступными яма-буси средствами, то есть примерно тем самым манером, каким позже кто-то избавился от военачальника Такаши. Но нет, не послушал Артем тогда Такамори, отказался. Гуманизм, видишь ли, взыграл. Ну вот и извольте-с получить счетец за этот ваш гуманизм.

А еще вдобавок на дворе не девятнадцатый век и место действия не просвещенная Европа и тут не в ходу дуэльный кодекс, по которому оружие выбирает вызываемый на дуэль. Здесь без вариантов. Самураи решают свои споры с помощью катаны и вакидзаси, длинного и короткого мечей.

Конечно, Артем за эти четыре месяца значительно продвинулся в ловкости обращения с катаной. Все ж таки тренировался почитай каждый день. Хоть и понемногу. Однако даже тренируйся он помногу, это мало бы что изменило. Как там у классиков? Что-то вроде того: один играет в шашки… то есть в шахматы хорошо, другой плохо, и никакие лекции этого не изменят. Так же вот и Артем, сколько бы ни упражнялся, все равно не наловчился бы управляться с мечом лучше самурая, с младенчества совершенствующегося в искусстве фехтования. Конечно, бывают исключения. Встречаются гении-самородки, которым от природы много дано в том или ином, что и тренироваться незачем, все получается само собой и лучше, чем у тех, кто мучает себя ежедневными тренировками. Но, увы, Артем не принадлежал к этим избранным, к прирожденным фехтовальщикам на мечах.

Один раз, правда, у него вышло. Он одержал победу в поединке с самураем. Победил как раз отца этого самого молодого Нобунага. Но такое везение выпадает лишь единожды в жизни. Это как с выигрышем джекпота в лотерею. Один раз в жизни можно сорвать джекпот, но срывать его из розыгрыша в розыгрыш невозможно, это за пределами всяческой вероятности.

Хреново все, одним словом. Артем представления не имел, как станет выпутываться. А надо было что-то придумывать. Срочно. Не хотелось пропадать глупо и бесславно. И не столько своя участь волновала, сколько участь доверившихся ему людей. И не только самых близких, но и относительно далеких, вроде тех же торговцев, что здесь стояли, вроде тех же учеников его Ямомото-рю. Ведь и Торикихидзе, и Ямомото-рю, скорее всего, захиреют без него, и захиреют быстро…

Но пока что Артем не видел ни единой возможности уклониться от поединка. Эх, если хотя бы попробовать отсрочить его…

— Прежде чем скрестятся наши клинки, — заговорил Артем, — и зазвенит сталь, я должен сказать тебе несколько слов наедине. Слова эти не предназначены для чужих ушей, сказать я их могу только сыну даймё Нобунага, потому что только он имеет права на эту тайну. На тайну своего отца. Чтобы она не ушла безвозвратно… туда, куда уходят все тайны.

Артем не сомневался, что в сыне даймё взыграет простое человеческое любопытство. Такая приманка не может не сработать. В конце концов, будильник у него над ухом не тикает, торопиться ему некуда, последний бой легко может и потерпеть пять — десять минут.

— Я готов выслушать тебя, Ямомото, — произнес Иса Нобунага. И зашагал в направлении своего супротивника. Ну а супротивник, сиречь Артем, двинулся ему навстречу.

Артем понятия не имел, что станет говорить сыну Нобунага. Он лихорадочно пытался припомнить что-нибудь из фильмов и книг, где герои лихо выпутывались из похожих ситуаций. В голове мельтешили кадры, почему-то все больше с участием Мела Гибсона и каких-то шотландцев, а из книг в голову отчего-то настойчиво лез Майн Рид. И — ничего полезного.

Причем, по неумолимому закону мирового свинства, в последний жизненный миг, когда отрубленная голова уже покатится по японской матушке-земле, в затухающем мозгу всенепременно вспыхнет тот спасительный эпизод из нужного романа или кинофильма. «Ну вот же как надо было действовать!» — как торт коньяком, досадой пропитана будет последняя мысль на этом свете…

Сошлись два высокоранговых самурая, как и должно было получиться, на равном удалении от своих самураев.

— Слушаю тебя, Ямомото, — преисполненным достоинства голосом произнес Иса Нобунага.

«Пойду вперед наощупь, — решил Артем. — Как по незнакомому болоту. Как ночью по тайге. Как по канату над ареной. А там, глядишь, по ходу дела что-нибудь придумается».

— Ты бывал когда-нибудь на открытой площадке башни, куда вел потайной ход из покоев твоего отца? — спросил Артем.

Нобунага-младший едва заметно поморщился. Артем понимал отчего — от невольной мысли, что в покоях его отца сейчас живет этот человек, ходит там везде, роется…

— Да, отец брал меня несколько раз наверх, — Нобунага-джуниор отвечал медленно, явно нехотя. — Я был еще маленьким. Потом я не жил в замке, меня отправили на учение к мастеру Яхито.

Теперь пришла очередь поморщиться Артему — от неприятных воспоминаний, связанных с именем Яхито.

— И ты не знаешь, что там у твоего отца был тайник?

«Не знает», — ответ Артем заранее прочитал по глазам Иса Нобунага.

— А там был тайник? — спросил сын покойного даймё.

— Потайная комната. Я нашел ее, я нашел то, что хранил в ней твой отец. И я знаю, почему твой отец не мог показать никому, что хранилось в тайнике. Даже тебе.

«Ага, глазенки-то загорелись, — с удовлетворением отметил Артем. — Схавал наживку. На этом крючке тебя и следует водить. Тем более что другого и нету».

— Что там? — дрогнувшим голосом спросил сын покойного даймё, сделал движение рукой, как бы намереваясь схватить Артема за грудки, но все же удержал себя от неподобающего поступка. — И что ты сделал… с этим? С тем, что было в тайнике?

«И не просто заглотил, — констатировал Артем. — Крючок прочно впился в жабры».

И Артем вдруг понял, как ему разрешить проблему Нобунага-младшего. Как-то вдруг раз — и пришло понимание, открылось. Причем открытие обрадовало еще и тем, что не придется прибегать к радикальным средствам, как уже пришлось однажды…

Да, однажды уже было нечто подобное. Артем не очень любил вспоминать тот эпизод, но… слов из песни не выкинешь. Однажды, а именно три с половиной месяца назад. Тогда в городе появился родственник Нобунага, самурай высокого ранга, глава одной из боковых ветвей дома Нобунага. Его звали Яхито. Да, это был тот самый мастер Яхито, которого упомянул Нобунага-младший и упоминание о котором заставило Артема поморщиться от неприятных для совести воспоминаний.

Этот Яхито прибыл в Ицудо с одной-единственной целью — вызвать Белого Дракона на поединок и убить. Выглядел он довольно грозно: везде, где можно, шрамы, испепеляющий взгляд, голос, как свист алебарды. Был он лет эдак сорока, что в сочетании со шрамами наводило на невеселые мысли о том, что этот гад вышел живым из многочисленных сражений и поединков. Да и его самураи (а он, кстати, прибыл в сопровождении большого числа верных ему самураев) тоже не смотрелись изнеженными и робкими созданиями.

Родственничек этот немедля вызвал Артема на поединок. Явился под стены замка и, стоя на мосту через ров, вызвал сперва «чужеземца Ямомото» на разговор, а потом, когда чужеземец появился в воротах замка, на поединок. Прокричал, что, де, считает оскорблением для дома Нобунага, что даймё Нобунага пал от руки варвара из неведомых земель. И желает смыть этот позор с рода Нобунага кровью варвара-чужеземца. А еще он прокричал, что его, видишь ли, не волнует, что чужеземец избавил Ямато от монголов, что и так без Белого Дракона их бы победили. И в конце он прокричал, что будет гайдзина Ямомото ждать утром, в час Зайца,^[134] на поляне перед замком. И удалился, окруженный самураями грозного вида.

Свидетелей вызова на поединок набралось предостаточно. И совершенно понятно было, что завтра, в час этого треклятого Зайца, понабежит прорва всякого разного народа. Не только из Ицудо, но и из близлежащих деревень. Заявятся не только самураи, а и простолюдины, включая женщин и детей. Как же, будет биться сам великий и ужасный Белый Дракон. При большом стечении народа что придумаешь? Только честно драться. А в честном поединке шансов у Артема не было. Тем более ему быстро сообщили, что этот Яхито настолько умел в фехтовальном деле, что семья Нобунага отпрысков мужеского полу отдавала в обучение именно к нему.

Они засели с Такамори ломать голову над вопросом «Как же быть?». Но совещания как такового не получилось, поскольку Такамори знал, как быть, и с ходу принялся уговаривать Артема с ним согласиться. Некоторое время у него на это ушло, потому как Артема мучили сомнения — а правильно ли, а хорошо ли? Наконец Артем пришел к выводу, что правильно, хоть и не хорошо. «Делай», — сказал господин Ямомото. И Такамори сделал все, как пообещал.

Старый яма-буси оделся простым, несамурайского звания горожанином, на которых самураи обычно обращают внимания не больше, чем на пролетающих мимо мух, и направился в Ицудо. Там он отыскал постоялый двор, где остановился Яхито со своими самураями. Несколько раз Такамори покидал тот постоялый двор и вновь возвращался. И наконец дождался момента, когда Яхито уселся внизу трапезничать вместе со своими самураями.

Такамори тоже сперва съел свой скромный обед в углу. А потом, направляясь к выходу, прошел за спиной Яхито и якобы случайно, якобы споткнувшись и желая сохранить равновесие, дотронулся рукой до знатного самурая, дотронулся где-то в районе шеи. Всего лишь слегка надавил пальцем и тут же отдернул руку. Извинился, что задел, и пошел дальше. Конечно, Такамори теоретически мог наполучать по ребрам, если не от самого Яхито, которому позорно было мараться столь низким делом, как наказание простолюдина, так от его верных псов-самураев. Однако знатный самурай никакого такого приказа не отдал — происшествие было столь пустяковое, что Яхито не обратил на него никакого внимания. И напрасно.

Яхито почувствовал себя неважно на следующее утро. С трудом, как рассказывали, взобрался на коня. А умер он от кровоизлияния в мозг по пути к месту поединка с Белым Драконом — ровно так, как и предсказывал Такамори в разговоре с Артемом.

Народная молва, разумеется, приписала смерть Яхито очередному чуду, явленному новым даймё Ямомото. Молва рассудила так, что, дескать, гнев Небес настиг того, кто надумал посягнуть на человеческое воплощение Бьяку-Рю. Дескать, Небесам угоден даймё Ямомото, и они его всячески оберегают.

Такая трактовка как нельзя лучше устраивала Артема. Да и в любом случае подозревать его в нечестной игре не додумался бы даже самый больной на голову японец. Самураи Яхито никак не связали появление на постоялом дворе какого-то горожанина, легко коснувшегося рукой их господина, с его безвременной смертью.

Совесть, конечно, мучила Артема, но не слишком сильно и не чересчур долго. Разумеется, такой способ улаживать дела чести не добавляет очков в зачете «благородство», но, в конце концов, он всего лишь защищал свою жизнь, а вместе с ней и жизнь близких ему людей.

Артем, ни секунды не поколебавшись, прибегнул бы и сейчас к такому малопочтенному способу решения проблемы, будь у него такая возможность. Но в том-то и дело, что подобная возможность напрочь отсутствовала.

— Что там? Что ты сделал с тем, что было в тайнике? — спросил молодой Нобунага.

— Я скажу тебе об этом тотчас после того, как ты согласишься выполнить одну мою просьбу.

— Ты издеваешься надо мной, чужеземец! — вспыхнул Нобунага, по самурайскому обыкновению хватаясь за меч.

Их разговора окружающие слышать не могли — они стояли все же на некотором отдалении от людей. Однако наблюдать за их разговором могла вся ярмарка. И наблюдала, жадно ловя взглядами мимику и жесты. Понятное дело, напряжение в разговоре не могло укрыться от взглядов, и едва Нобунага схватился за меч, как тут же за мечи схватились самураи Артема и самураи Нобунага, а зеваки невольно отпрянули назад.

Сын даймё, попыхтев немного, успокоился (может быть, посчитал про себя до десяти), убрал руку с рукояти катаны и уже нормальным голосом спросил:

— Что мне мешает убить тебя, чужеземец, и осмотреть потайную комнату самому?

— Потайную комнату еще надо найти, — ответил Артем. — Но ты, конечно, ее найдешь. И найдешь пустой… Я все перепрятал в место, известное лишь мне одному.

— Ты ведешь себя позорно. Как какой-нибудь презренный уличный торговец, а не самурай.

Ага, сын покойного даймё решил действовать устыжением. Однако Артем — вот незадача — нисколько не устыдился.

— Ты не прав. И торопишься со словами. Согласись, что ты бы вообще никогда не узнал ни о какой потайной комнате, не скажи я тебе о ней, так? Нет, ответь мне, так это или не так?

— Так, — вынужден был признать Нобунага-младший.

— Теперь задумайся, почему я говорю тебе о потайной комнате и о сделанной в ней находке? Никому из своих не говорил, а тебе сказал?

Нобунага призадумался. «Погоди, — усмехнулся про себя Артем. — Тебя ждет еще один сюрприз на ниве парадоксов. Вообще голову сломаешь на фиг».

— Я, кажется, догадываюсь, — губы Нобунага-младшего презрительно искривились. — Ты хочешь выторговать свою жизнь за принадлежавшие моему отцу вещи. Так знай же, — голос сына бывшего даймё зазвенел трибунными нотками, — никакие драгоценности, будь это даже золото весом с колокол храма Тодайзи, не заставят меня отступить от своего решения.

«Вот и хорошо, — подумал Артем. — Вот сейчас я тебя и добью».

— Я изложу мою просьбу. Я прошу тебя помочь мне сделать сеппуку. Я хочу вонзить в себя меч. Я хочу уйти из жизни завтра на рассвете, на открытой площадке башни замка. И я хочу, чтобы голову мне отрубил ты, потомок рода Нобунага.

Артем сопроводил просьбу исполненным почтения поклоном. На сей раз поклон преследовал и еще одну цель — укрыть глаза от взгляда Нобунага. Артем не хотел, чтобы его выдал какой-нибудь хитрый блеск или не слишком серьезное выражение лица после таких серьезнейших слов.

— То есть как? — пробормотал пораженный Нобунага-младший. — Повтори, что ты сказал, Ямомото-сан…

Артем не стал капризничать и повторил слово в слово давешнюю просьбу срубить ему голову. Конечно, не было ничего удивительного в том, что самурай желает покончить с собой. Только это обыкновенно происходит по уважительной причине (потеря сюзерена, невыполнение приказа, постыдный для самурая поступок), но такой причины у Ямомото вроде бы не просматривалось.

— Но почему? — вполне резонно спросил Нобунага.

Будь перед Артемом человек иного столетия, он бы наплел ему что-нибудь про синдром достижения, эдипов комплекс или маниакально-депрессивное состояние. Но для столетия тринадцатого нужно было что-нибудь попроще, потупее.

— Ты же, Нобунага-сан, не забыл, что я чужеземец? Я поклоняюсь богам своей родины. Сегодня ночью боги обратились ко мне. Они сказали, что недовольны мною, потому что я отступил от их законов. Они сказали, что лишают меня покровительства Белого Дракона. И у меня есть одна возможность очиститься от позора и явиться перед ними в белых одеждах — по своей воле уйти в бескрайние земли. Видимо, вызов в столицу стал последней каплей в чаше их терпения. Ведь боги видят дальше нас, и они видят, к чему может привести то или иное деяние, до времени сокрытое от человеческих глаз. Мы там, у себя, беспрекословно повинуемся воле своих богов. Поэтому завтра на рассвете я должен покинуть этот мир с твоей помощью или без нее.

Как Артем и предполагал (зря он, что ли, тут четыре месяца околачивался!), Нобунага схавал это объяснение, не пережевывая. Все-таки в чем-то с ними намного проще, чем с былыми Артемовыми современниками. Нобунага лишь спросил:

— Но тогда почему ты не ищешь смерти в красивом поединке?

К этому вопросу Артем оказался не готов, но это не беда.

— Хорошо, я скажу тебе почему, — сказал Артем. — Но откровенность за откровенность. Скоро все между нами закончится, так зачем нам что-то утаивать друг от друга!

— Я согласен, — степенно кивнул Нобунага-младший. — Спрашивай.

— Я хочу услышать, почему ты прискакал сюда сегодня? Почему не раньше?

Сын покойного даймё некоторое время молчал, в задумчивости наклонив голову.

— Сперва я должен принести тебе свои глубокие извинения, Ямомото-сан, — наконец заговорил он вновь.

— А что случилось?

— Это случилось не сегодня. Это случилось несколько лун тому назад. Один из слуг моего отца пытался подсыпать тебе в еду отраву.

— Я знаю, — сказал Артем. — Но у него ничего не вышло.

— Ты знаешь не все. Он действовал не сам, он выполнял приказ одного из самураев, служивших моему отцу, а после смерти отца ушедших ко мне. Я ничего не знал о замыслах самурая. Узнал, когда все уже было кончено, когда самурай пришел ко мне и обо всем рассказал. Тогда я спросил его: «Зачем ты это сделал?» Он сказал: «Я видел твои мучения, господин. Я видел, что ты мечешься между местью и прощением. Я решил освободить тебя от мук». Меня разгневал его поступок. Я сказал ему, что никогда не прощу себе, если убийца моего отца погибнет от руки моего вассала или кого-то, кого пошлет мой вассал. Я сказал: «Или пусть Ямомото погибнет от моей руки, или пусть найдет смерть сам». Я сказал самураю, что он поступил дурно, и велел ему покончить с собой.

— Вот оно, значит, как, — проговорил Артем, подумав при этом: «Покушение номер один, или дело об отравлении, можно считать раскрытым».

— А больше никто их твоих самураев не поступал дурно? Например, не стрелял ли в меня из лука в лесу?

— Нет. Я строго предупредил всех, чтобы они забыли о Ямомото и вспомнили о нем лишь тогда, когда я прикажу. Однако тот самурай был прав, когда говорил о моих мучениях. Я жаждал мести. От мести меня удерживало только одно — я понимал, какую роль отец сыграл в нападении монголов на мою страну, и я знал, что это ты остановил моего отца и не пустил сюда монголов. Умом я признавал твою правоту, но желание отомстить за отца от этого, увы, не становилось меньше.

— И желание мести отчего-то перевесило. И отчего-то перевесило именно сейчас…

— Я узнал, что к тебе прибыли из Киото посланцы сиккэна…

— Узнал? — перебил Артем.

— Я знал обо всем, что происходит в замке, — сказал Нобунага-младший. — Есть человек, который сообщал мне обо всем. И не спрашивай, я не назову тебе этого человека!

— Не стану спрашивать, — поспешил заверить Артем, отметив про себя: «Я его и сам вычислю, дай только срок».

— После того как я узнал о гибели военачальника Такаши и о том, что подозревают тебя, я понял, что рано или поздно сиккэн пришлет к тебе своих людей. Он не упустит возможность избавиться от тебя.

— Избавиться от меня? — вырвалось у Артема.

— Да. Мой отец всегда говорил: «Сиккэн не потерпит, чтобы в стране Ямато жил человек, который способен занять его место». После чего он добавлял: «Меня он тоже уничтожит, если я не смогу его опередить». Мой отец связался с монголами только для того, чтобы опередить сиккэна.

«Хорошие дела», — подумал Артем. Впрочем, это были лишь домыслы сына Нобунага, не стоило их так уж сразу принимать на веру.

— И ты решил, что раз Ямомото все равно пропадать, то пусть он не достанется сиккэну, — продолжил Артем за Нобунага-младшего.

— Я решил, что будет справедливо, если Ямомото погибнет от моей руки, а не от руки сиккэна.

— Ну вот видишь, как все удачно складывается! — воскликнул Артем. — Не придется искушать судьбу поединком с непредсказуемым исходом. Я точно погибну от твоей руки, а не от руки сиккэна. Мы утрем сиккэну нос…

— Ты не ответил на мой вопрос.

— На какой? — Артем и вправду забыл.

— Почему ты не желаешь умереть в красивом поединке?

«А вообще-то неприятный тип этот Нобунага-джуниор, — подумал Артем. — Ну чего привязался! Дались ему эти поединки. Все, уже проехали, заболтали вопрос, нет, надо возвращаться!»

— Потому что поединок должен быть поединком, а не игрой в поддавки, только тогда он имеет смысл. — Увидев в глазах Нобунага непонимание, Артем разъяснил свою глубокую мысль: — Мы должны быть во всем честными, так? Если я ищу смерти, я не буду биться в полную силу, я невольно поддамся тебе. Такая победа не принесет тебе чести и славы, а я умру смертью труса, испугавшегося вонзить клинок в самого себя. Это будет убийство под видом поединка. Разве это путь воина?

— Да, ты прав, — согласился Нобунага. — Ты поступаешь благородно, Белый Дракон.

— Так ты исполнишь мою просьбу насчет сеппуки?

— Да. — Нобунага-младший поклонился. — Это честь для меня — отрубить голову Белому Дракону. Но зачем ждать до завтра?

— Я хочу, чтобы это случилось завтра на рассвете, — сказал Артем. — И в этом я непреклонен. Я хочу посвятить предсмертные стихи восходящему солнцу и первым птичьим трелям. И еще у меня будет к тебе одна необременительная просьба, Нобунага-сан, — не говори никому, ладно? Даже своим самураям. А то слушок дойдет до посланцев сиккэна, которым приказано доставить меня в столицу, даже если потребуется применить силу. Неизвестно, как отнесутся посланцы сиккэна к тому, что у них отнимают добычу. Чтобы не возбудить их подозрений, мы сделаем вид, что примирились. А своим самураям все расскажешь завтра на рассвете. Они тоже могут прийти на башню, я не против.

— Обещаю, что никому не скажу. — Нобунага церемонно поклонился.

Почему-то Артем поверил его обещанию. Как и большинство самураев, Нобунага-младший производил впечатления человека бесхитростного, напрочь лишенного коварства. В общем, не в отца сын.

— Теперь ты должен выполнить свою часть обещания, — напомнил Нобунага-младший. — Ты дал обещание открыть мне тайну потайной комнаты моего отца.

— Ах да! Конечно! Так вот… Твой отец хранил там пластину цубо-ита с доспехов самого Тайра Тамомори. И я передам тебе ее тотчас, как мы прибудем в замок.

Если бы Нобунага-младший разочарованно протянул: «Ну-у, какая-то пластина!», то Артем, заговорщицки подмигнув, сказал бы: «Не одна пластина, а шлем-кабуто в придачу». Отдавать же целый о-ёрой Артему вдруг стало жалко. Слишком уж ценная для японцев штука, как выяснилось, она не может не пригодиться для более серьезных дел. Например, преподнести о-ёрой императору и набрать целую горсть важных для жизни бонусных очков.

— Цубо-ита самого Тайра Тамомори? Не может быть ошибки? — сдавленным голосом переспросил Иса Нобунага.

«Не надо добавлять даже шлема, — понял Артем. — Он и так пришел в восторг. Ну и славно».

— Нет, не может. Впрочем, вскоре ты сам убедишься, что это так.

— Так поехали скорей! — воскликнул Нобунага-младший.

— Отправляемся немедленно! — в тон ему воскликнул Артем.

Он вернулся к своим самураям довольный собой. Разве что руки не потирал от удовольствия. Но улыбку, повернувшись к Нобунага спиной, удержать не смог. Все-таки классно он развел опасного самурая, отличная работа, первый сорт.

— Извини, Хидейоши, чуть позже объясню, — остановил Артем решительно шагнувшего к нему Хидейоши. Подошел к Такамори, приобнял за плечи, наклонился и зашептал на ухо: — Немедленно пошлешь в замок Фудзита. Мы тоже сейчас туда направляемся, но Фудзита должен нас опередить. В замке он должен сделать две вещи. Во-первых, сказать Мито, чтобы красилась, прихорашивалась и настраивала бива. Во-вторых, пусть Фудзита поднимется в башню, спустится в потайную комнату и заберет оттуда все, кроме пластины. Пластину пусть оставит на месте, а остальное отнесет в свою комнату, спрячет в сундук и не отходит от этого сундука, пока я ему об этом не скажу. Пока все, Такамори. Иди к Фудзита, потом немедленно ко мне, и я тебе растолкую самое главное. Давай!

Едва Артем отошел от Такамори, как к нему подступила Ацухимэ, до того в нетерпении прохаживавшаяся поблизости.

— Поединка не будет? — спросила она.

— А тебе хотелось бы, чтобы я дрался? — усмехнулся Артем.

— Дурак! — огорошила она Артема громким возгласом и отошла прочь, затесалась в толпу.

— Поединка не будет? — раздалось вновь. А это уже подошел ее брат.

Какой навязчивый семейный интерес.

— Нет, Хидейоши, не будет, — сказал Артем. — Вместе с сыном Нобунага мы направляемся в замок. Пойдем, кстати, к лошадям…

Артем продолжал говорить по дороге к лошадям:

— Узнав, что меня призывает сиккэн, сын даймё Нобунага передумал вызывать меня. Он сказал, что не может идти поперек воли сиккэна, которого безмерно почитает. Поэтому завтра на рассвете мы с тобой отправляемся в Киото. Ты доволен? Можешь не говорить, по глазам вижу, что доволен. Да, и вот еще. Чтобы выглядеть достойно в глазах своих самураев, которые могут расценить его отказ от поединка как трусость, сын даймё попросил меня говорить всем, что я собираюсь завтра с его помощью сделать сеппуку. Поэтому скажи сестре и своим самураям, что завтра вы уезжаете в Хэйан, но не говори, что я еду с вами.

— Но как же… — протянул Хидейоши. — Как же вы выйдете из этого затруднительного положения?

— Положись на меня! — подмигнул ему Артем. — Мы с сыном даймё все придумали. Все разрешится самым замечательным образом…

Когда они выезжали с площади Торикихидзе, Артем обернулся. На миг что-то сдавило у него в груди. Он не мог точно знать, вернется он сюда или не вернется. В столице ждала полная неизвестность.

Его взгляд обегал толпу, выхватывая знакомые лица. С каждым что-то было связано. Сюнгаку и Рэцуко он знал, когда еще не был даймё. Да, он сделал из них богатых людей, но и они ему тоже здорово помогли при достижении всего того, чем он сейчас богат. От старого дзито Артем узнал много полезного и важного, да и вообще привык к его замечаниям и советам, а когда к чему-то сильно привыкаешь, то и отвыкать трудно. «Надо будет сегодня написать ему письмо, — подумал Артем. — Пусть сам проводит Торикихидзе, сам открывает ворота Белого Дракона и все такое прочее. Обидно, если ярмарка зачахнет без меня. Ну, а народу он может объявить, что Белый Дракон магическим обрядом передал ему свои полномочия… ну что-то в этом роде, надо будет, дзито придумает что-нибудь получше…» А вон стоят циркачи, выступление которых сегодня он так и не увидел. Увидит ли когда-нибудь еще? Не распадется ли труппа без него, если он пробудет в столице слишком долго? А школа? Что будет с ней? Он, конечно, попросит дзито присмотреть за Ямомото-рю, но… Увы, Артем прекрасно осознавал, что многое здесь держится именно на его авторитете, на мистическом страхе перед его небесным покровителем. И что произойдет тогда, когда Белого Дракона не будет рядом, предсказать было невозможно.

Чтобы окончательно закрыть вопрос с сыном даймё, оставалось только по дороге в замок дать последние указания Такамори. Их исполнение не представляло сложности для яма-буси, искусных изготовителей из всяких трав и корешков разнообразного действия зелий. Вот пусть Такамори изготовит быстренько сонное зелье. Самое надежное и самое сильное сонное зелье.

Сына Нобунага и его самураев сегодня в замке ждет сытная трапеза и обилие напитков — и чай, и саке. Чтобы ими все это веселее употреблялось, их будет развлекать игрой на бива Мито. Если сын Нобунага пожелает, Мито останется с ним на ночь. Все для дорогих гостей. Пусть отдыхают на всю катушку, а не шляются по замку от безделья и не предаются подозрительности. Вместе с напитками они вольют в себя и сильнодействующее сонное зелье. И пусть проспят, сладко причмокивая губами во сне, до полудня, а еще лучше до вечера завтрашнего дня. Каково же будет удивление сына Нобунага, когда он узнает, что Белый Дракон покинул замок на рассвете… Ага, вот что! Надо, чтобы оставшиеся в замке Артемовы люди рассказали сыну Нобунага, что даймё Ямомото столичные гости увезли с собой связанным. И пусть сынок разгадывает этот ребус, пока голова не сломается.

Артем сейчас не просчитывал, как поступит с сыном Нобунага, когда вернется из столицы. Пока незачем. Возможно, решение придет само — в столице. Скажем, удастся заручиться некоей грамотой от императора — последней грамотой, окончательной. Возможно, что-то как-то еще… Сейчас главное — уехать из Ицудо живым. Может, сын Нобунага, очухавшись, пуститься со своими самураями в погоню? Вряд ли. Если он пустится в погоню, он будет выглядеть глупо и смешно — получится, что он проспал поединок, отъезд Белого Дракона, все на свете. Чтобы сохранить лицо, он вынужден будет сделать вид, что так и надо, так и задумывалось. Ну а исполнение мести просто отложит до возвращения Ямомото в Ицудо…

Вот так вот. Нежданно-негаданно в спешном порядке приходится покидать обжитые места. Но с чем не будет проблем, так это со сборами. Все нажитое имущество поместится в дорожный сундучок: старое цирковое трико, мешок с золотыми и серебряными монетами, доспехи Тайра Томомори, парадно-выходное кимоно, несколько почти не занимающих места забавных мелочей для показа в столице. Вот и весь багаж не последнего в Ямато феодала. Зато лошадкам меньше тяжестей везти…

* * *

Точно так же, как при выезде с площади Торикихидзе, Артем оглянулся назад ранним утром, на рассвете. Оглянулся, когда они уже проехали полри и замок вот-вот должен был скрыться с глаз. Все получилось, как задумывалось, и в замке сейчас мирно спали нахлебавшиеся сонного зелья самураи Нобунага вместе со своим господином. «До вечера проспят», — уверил Артема изготовитель полезного зелья. Ну и славно…

И точно так же защемило в груди, как давеча, когда выезжал с площади Торикихидзе. Что будет, что ждет впереди? Вернется ли обратно?

Часть вторая ДВА ИМПЕРАТОРА

Глава одиннадцатая В ДВУХ ШАГАХ ОТ СТОЛИЦЫ

Признаться откровенно, дорога вышла скучноватой. Ничем особенным не запомнилась. Петляющая по холмам и равнинам стезя, лесные и горные пейзажи, к которым за четыре месяца Артем привык настолько, что экзотики в них уже не усматривал напрочь, как житель какого-нибудь Подмосковья не видит никакой экзотики в поросших клевером лугах и осиновых рощах. Мало чем друг от друга отличающиеся деревеньки и города, бесконечная тряска в седле да порядком поднадоевшие постоялые дворы — вот и весь набор впечатлений.

Конечно, хорошо, что путь-дорога не запомнилась нападениями разбойничьих шаек, или погоней, возглавляемой сыном Нобунага, или какими-то стихийными бедствиями вроде схода лавин и землетрясений. Это был бы, пожалуй, перебор по всем статьям.

Словом, дорожную скуку развеивать было нечем. Разговоры, главным образом, сводились к обмену репликами по делу: «Впереди развилка. Нам налево или направо?», «Это дерево поперек дороги мне очень не нравится, надо выслать самураев для разведки», «Как думаешь, доберемся до захода солнца до города или остановимся ночевать в ближайшей деревне?» и все в таком духе. На долгие беседы не тянуло. Это вам не поезда дальнего следования с мягкими диванами, неторопливым попиванием чая и мелодичным перестуком колес. Кто думает, что, подпрыгивая в седле, приятно и удобно беседовать с таким же седоком или же, склонившись с коня, вести разговор с человеком в носилках, пусть сам сперва попробует. Одну дорожную пыль замаешься глотать и отплевывать.

Да и на постоялых дворах не особо разбеседуешься. Все за день дико утомлялись от перехода. Неважно, кто и как его проделывал: пешком, в седле или в носилках (что тоже не сахар, укачивает не меньше, чем на каком-нибудь корабле с неглубокой посадкой). Едва поев, заваливались спать в снятых на ночь комнатах и моментально отключались, коснувшись головой заменяющего подушку войлочного валика. Даже мысль о каких-то там полуночных увеселениях или приятных, развивающих ум беседах ни разу не посетила Артема.

Словом, в дороге довольствовался раздумьями над жизнью да путевыми наблюдениями.

Вот вам, пожалуйста, одно из таких наблюдений: чем ближе к столице, тем лучше постоялые дворы. Тем они просторнее, чище и богаче. Тем больше в них прислуги, обширней выбор блюд, упитаннее и слащавее хозяева дворов.

Последним населенным пунктом на их пути в столицу было местечко Никацура. Оно находилось совсем близко от Киото, менее чем в половине дневного перехода. Между Никацура и Киото иных населенных пунктов не имелось. И, согласно выведенной Артем закономерности, постоялые дворы Никацура должны были быть самыми лучшими из виденных ранее. В общем, так и было. Во всяком случае, это касалось того двора, который они выбрали.

Надо сказать, что Артему не пришло бы в голову задерживаться в Никацура, его бы воля — он бы проследовал прямиком в столицу государства японского. Но на остановке настоял Хидейоши. «Не передумал ли досточтимый даймё, по-прежнему ли хочет он оказать честь дому Кумазава, остановившись у нас?» — эдаким вдруг слогом обратился к Артему Хидейоши. «Да иди ты к дьяволу со своими досточтимыми, равно как и с дурацкими вопросами, — так ответил ему Артем. — Мы сто раз уже обговорили — останавливаюсь у вас. Или у тебя ни с того, ни с сего появились какие-то сомнения?» Сомнений, как выяснилось, не появилось, просто он, Хидейоши, обязан был спросить и спросил. И потом добавил: «Тогда ты должен явиться в столицу как подобает даймё. Чтобы тень позора не легла на тех, кто принимает тебя, то есть на нас, на дом Кумазава. Сейчас я отправлю в Киото самурая, чтобы выслали носилки для почетных гостей. И чтобы готовились встретить даймё со всем подобающим почтением».

К тому же, добавил Хидейоши, им все равно пришлось бы остановиться в Никацура. Принято так — останавливаться в Никацура или в ином другом местечке, последнем на пути в столицу (в зависимости с какой стороны движешься к Киото). В город, который избрал местом своего пребывания сам император, не следовало являться насквозь пропыленным, извазюкавшимся в дорожной грязи и в порванной одежде. Зачем понапрасну омрачать взор микадо и членов императорского двора? Ведь можно помыться, побриться, почиститься и въехать в столицу во всем блеске, кто на какой способен… Ежели ты, конечно, не гонец со срочным поручением.

А они были никакие не гонцы и потому завернули на постоялый двор, расположенный на выезде из Никацура, где стали спешиваться, слушать выбежавшего из дома и рассыпающегося в почтительнейших поклонах хозяина. А лепетал хозяин про то, что двор его чуть ли не лучший в подлунном мире, что нигде нет таких удобных комнат, такой вкусной еды, таких обученных служанок… Впрочем, Артем почти слово в слово то же самое выслушивал во всех постоялых двора от Ицудо и до этого, ранее ему неизвестного местечка.

Один из самураев Хидеойши покинул постоялый двор незамедлительно. День уже клонился к вечеру, и как бы быстро ни добрался гонец до Киото, как бы быстро потом ни прибежали в Никацура слуги с носилками, заночевать здесь все равно придется. Что ж, спешить вроде некуда. Как верно былоподмечено, не гонцы со срочным поручением…

Покуда все занялись обычными в этих случаях хлопотами вроде расседлывания лошадей, осмотра комнат и переноса в них нехитрого скарба, Артем отправился по вполне заурядному и нехитрому делу к отхожей яме, которая на всех без исключения постоялых дворах располагалась на заднем дворе, рядом со стойлами для лошадей.

Кстати говоря, в этом деликатном вопросе не наблюдалось некогда столь привычного для Артема деления на «эм» и «жо». И сословного деления тоже не наблюдалось: не было отдельных ям для самураев и для простолюдинов. Так что рядом с тобой могла присесть женщина, и даже женщина простого звания, ну разве что прежде поклонится, как бы поклонилась, встреть даймё на улице. Для японцев отправление естественных надобностей не менее рядовое дело, чем пройти мимо друг друга на улице, и стыдиться тут совершенно нечего, ну не существовало для японцев постыдных частей тела. А вот Артем, воспитанный в иной культуре-мультуре, все-таки не мог до конца избавиться от смущения, когда дело касалось разных интимного характера вопросов…

Сделав свое естественнейшее дело, даймё отправился побродить по постоялому двору. Просто так, без всякой цели. Ноги поразмять. Усталым он себя не чувствовал — против обычного их сегодняшний дневной переход вышел не столь уж и долгим, не успели они натрястись в седле…

Этот постоялый двор размерами походил на добрый монастырь. И количеством построек тоже, пожалуй, мог бы вполне посоперничать с монастырем. Оно и понятно. Народ тут останавливается, главным образом, аристократический (народ попроще останавливается и во дворах попроще). Далеко не каждый гость согласится спать под одной крышей неизвестно с кем. И тем более не согласится, если узнает, что на постоялом дворе остановился самурай из недружественного феодального дома. Тут подавай отдельно стоящее строение. И заведение может предоставить отдельный дом. Только плати.

На каждом шагу Артем ловил на себе взгляды. За время путешествия он привык быть объектом пристального внимания. Как правило, его сразу признавали, тут же слышался восторженный шепоток: «Белый Дракон, смотри, Белый Дракон». В общем-то, собственная известность его не удивляла. За последние полгода в стране Ямато не произошло ничего более эпохального, чем нападение монголов и их убедительный разгром, за который благодарить все должны были великого и могучего Бьяку-Рю, вернее, его человеческое воплощение. Так что о Белом Драконе не слышали разве что где-нибудь в удаленной горной деревеньке, а они, двигаясь по наезженному, ведущему в столицу тракту, через такую глухомань не проезжали. Ну, а уж перепутать его с кем-нибудь было, согласитесь, весьма затруднительно. Разве есть тут второй такой приметный, не говоря уж про третьих и четвертых? Ну с кем, скажите, его могли перепутать, разве водятся еще такие большие и светловолосые в Ямато?

Артем признавался себе, что собственная популярность тешила его тщеславие. Ну что ж, все же он потомственный цирковой артист, его с детства приучали, что надо добиваться признания публики, внимания и аплодисментов…

— Позволит господин к нему обратиться? — услышал Артем. Оглянувшись, увидел незнакомого самурая, склонившегося перед ним в нижайшем, наипочтительнейшем поклоне. Артем ответил уважительным кивком головы и сказал:

— Говори.

— Мой кэнин, господин Касано, чей род восходит к воинам клана Отомо, которые были потомственными дворцовыми стражами первых императоров Ямато, хотел бы лично выразить тебе свое почтение.

И самурай, не поднимая головы, показал рукой себе за спину. Там, шагах в двадцати, перед одним из домов этого постоялого двора, стояли несколько человек, среди которых богатой одеждой, горделивой осанкой, позой, надменным выражением лица выделялся один самурай. Можно поспорить и выиграть, что это тот самый господин Касано и есть.

Невежливо было отказать господину Касано в его необременительной просьбе, ну пусть засвидетельствует свое почтение лично. Да и недальновидно было бы отказывать. Обидишь на пустом месте незнакомого человека, а мало ли где и как доведется пересечься. Япония — страна не больно-то и большая…

— Передай господину Касано, что я буду рад выразить ему свое глубочайшее почтение, — сказал Артем самураю. Тот вскочил, опрометью ринулся к своему господину и рухнул на колени теперь уже перед ним.

Несколько месяцев назад Артем в подобной ситуации непременно сам бы направился к господину Касано — широким шагом, с приветливой улыбкой на лице, не видя в том ничего зазорного. Почему бы не сделать шаг навстречу, показывая дружелюбнейшие намерения. Артем сегодняшний остался на месте. Более того, выпрямил спину, принял горделивую осанку, расправил плечи, положил ладони на рукояти мечей. Сдвинул брови к переносице, вздернул подбородок, напустил на лицо сурово-высокомерное выражение. Ничего не поделаешь, таковы правила игры этого театра масок.

Касано, выслушав своего самурая, что-то коротко бросил ему и направился в сторону Артема. Самураи Касано двинулись за своим господином, выдерживая дистанцию в несколько шагов.

Артем не сомневался, что согласно все тем же правилам игры сейчас им с господином Касано предстояло ритуальное действо, которое можно было обозначить как «мериться рангами».

Сперва, понятное дело, состоялся обмен поклонами, куда ж без него. Обе стороны углом наклона голов и глубиной прогиба спины выказали друг другу уважение, какое оказывает равный равному.

Однако — как и предвидел Артем — господин Касано равным себя какому-то гайдзину не считал, что и доказал словами, какими представился Артему:

— Я — Накатамо из рода Касано, потомок Торато Касано из Камакура, того прославленного воина из восточной страны, который один был равен тысячи, и кто при осаде Сэмбуку Канэдзава в Дэва был в авангарде Хитиман-таро ёсииэ, и чей кабуто пробила стрела, вошла в левый глаз, а он, не дрогнув, вырвал эту стрелу и из своего лука насмерть поразил ранившего его стрелка.

Господин Касано отбарабанил все это на одном дыхании, видимо, сей текст был заучен им, как солдатом — воинская присяга, и произносился по меньше мере в тысячный раз. Артем подумал, что подобного рода «самопрезентаций» еще наслушается в столице до полного увядания ушей.

— Не Белого ли Дракона, о котором идет молва во Внутренней Японии и за ее пределами, я вижу перед собой?

Артем ответил просто:

— Да, так меня называют люди.

— Я слышал, что ты человеческое воплощение Бьяку-Рю?

На это Артем ответил со всей дипломатической осторожностью, на которую в данный момент был способен:

— Не каждому дано знать наверняка, чье он воплощение. Одно могу сказать: во мне горит частичка пламени Бьяку-Рю, я чувствую ее в своем сердце. Белый Дракон — мой небесный покровитель.

— А к какому человеческому роду принадлежит господин Ямомото?

По тому, как спросил об этом господин Касано, сразу стало понятно, что его устроит только знатный, чем-то прославленный род.

Вопрос не застал Артема врасплох. Надо было быть совсем олухом, чтобы не предвидеть, что в столице на каждом шагу станут интересоваться знатностью его происхождения. Следовало загодя заготовить ответ. Артем и заготовил — по дороге в столицу. Первым испытать его на себе выпало господину Касано.

— В той земле, где я родился и вырос, мой род был знатным и уважаемым, не менее уважаемым, чем такие самурайские дома страны Ямато, как Асикага, Нитта и Кусуноки. — Артем, как и приличествовало моменту, надулся от важности. — Мой дом был домом великих мореплавателей, примерно таким, каким в стране Ямато был дом Тайра. Вот почему я отправился в дальнее плавание, к неизведанным берегам — так издревле было заведено в нашей семье. Плавание закончилось, когда корабль штормом разбило о скалы одного из островов Великой Страны под названием Япония. Здесь я принял имя Ямомото, отказавшись от своего прежнего родового имени так же, как я отказался от прежней жизни. Я решил так: пусть имя Ямомото станет родовым. Пусть мои потомки, продолжатели рода Ямомото, славят это имя в веках, как делаю это я, первый из Ямомото. Думаю, это Небесам так было угодно — чтобы я оказался в Стране восходящего солнца, величайшей из империй подлунного мира, и спас ее от нашествия варваров из презренной грязной Монголии. Мне указывал путь мой небесный покровитель, Белый Дракон, он вдыхал в меня свою силу, и я уверен — Бьяку-Рю не оставит меня своей помощью и впредь!

Для ушей человека двадцать первого столетия все это прозвучало бы чересчур пафосно, однако для ушей человека тринадцатого столетия было в самый раз. Немного хвастовства, немного мистики, немного лести — то, что все они тут так любят. А о своей роли в разгроме монголов Артем упомянул не просто так. Он считал не лишним напоминать об этом по каждому удобному случаю. Чтобы, как говорится, помнили, суки, кого должны благодарить за ваше счастливое сегодня.

Упоминание о монголах подействовало на господина Касано тем самым образом, на который рассчитывал Артем. Господин Касано отвесил низкий благодарственный поклон.

— Я нисколько не сомневаюсь, что человеку, спасшему мою родину от иноземных варваров, окажут в столице достойный прием со всем полагающимся почетом. Я тоже готов выразить благодарность и восхвалить подвиги господина Ямомото. Не согласится ли господин Ямомото посетить мое временное пристанище, — господин Касано показал рукой на дом, рядом с которым они стояли, — и разделить со мной чайную церемонию?

Артем сперва хотел вежливо отказаться, сославшись на дорожную усталость. А потом подумал — а зачем, собственно, отказывать? Во-первых, он нисколько не устал. Помыться в фурако он еще двести раз успеет, а больше сколько-нибудь серьезных дел не предвидится. Во-вторых, господин Касано явно из куго, а стало быть, из беседы с ним можно вызнать немало полезных сведений: о столичной жизни, о настроениях при дворе, последние светские новости и сплетни.

— Я буду рад разделить чайную церемонию со столь знатным и уважаемым человеком, — сказал Артем. Ну и, разумеется, поклонился.

В молчаливом сопровождении самураев Касано они направились к дому, в котором тот остановился. Артем оглянулся и увидел, что вдали стоит и смотрит на них один из самураев Кумазава. Вот и хорошо, в случае чего будут знать, где его искать.

Они поднялись на веранду.

«Интересно, откуда Касано знает, что я направляюсь в столицу, а не куда-нибудь еще?» — вдруг пришло в голову Артему, когда он снимал перед входом гэта. Впрочем, а куда еще? Или из столицы, или в столицу. Для тех, кто следует из столицы, у него слишком запыленный вид. Все просто.

Один из самураев Касано отодвинул перед господами дверь в дом.

Уподобляясь журналисту-интервьюеру (человеческая разновидность, о которой в древней Японии слыхом не слыхивали, а возьмись кому объяснять, что это за зверь такой, не поняли бы, как ни старайся, а если бы какой умник и понял бы, о ком идет речь, то, выслушав, первым делом спросил бы, сколько журналистских голов на твоем счету, Ямомото-сан?)… Так вот, словно идущий за интервью журналист, Артем прикидывал в голове темы, которые он предложит господину Касано, и вопросы, какие будет ему задавать. Следовало подрастрясти куго на информацию о придворной жизни, коли уж тот попался Артему на жизненном пути.

Конечно, кое-что Артем уже узнал от Кумазава, от брата и от сестры, но их знания, можно так сказать, были довольно однобокие, потому что и Хидейоши, и Ацухимэ сторонились придворной жизни — дворцовых забав, дворцовых интриг, императорского окружения. Тот же Хидейоши в императорский дворец является только по делам службы и находится там столько, сколько требует служба. А Ацухимэ… Ацухимэ как-то проговорилась Артему, что, будь на то ее воля, жила бы в Камакура, где еще окончательно не выветрился дух настоящих воинов Ямато, где еще живы те, кто помнит славные битвы великих самурайских войн. В Киото же, по словам девушки, поселился дух китайской пудры и пустословия. Ацухимэ сказала, что не любит Киото и по столичным улицам бродит неохотно.

Словом, Артем прекрасно осознавал, насколько неполны его знания о придворной жизни столицы, и надеялся заполнить некоторые пробелы беседой с господином Касано.

Знал бы он, какой содержательной выйдет эта беседа…

Глава двенадцатая КТО ХОДИТ В ГОСТИ ПО НОЧАМ…

Такое бывает, когда перестараешься с алкоголем. Даже не просто перестараешься, а далеко зайдешь за ту незримую, не отмеченную ни на одной карте черту между «все под контролем» и «все трын-трава». И тогда как-то незаметно, как-то само собой окружающие предметы вдруг утратят четкость очертаний, поверхность пола из устойчивой и ровной превратится в покатую палубу застигнутого штормом корабля, некогда верные, послушные ноги наотрез откажутся повиноваться и откровенно пойдут вразнос, а руки все чаще и чаще начнут промахиваться мимо спокойных, неподвижных объектов, таких, например, как маринованный гриб или дверная ручка. Но вот ты выпиваешь еще одну рюмку, потому что уже не в силах затормозить на этой скользкой дороге, вернее, все тормоза к этому моменту полетели начисто к чертовой матери, и нет им замены. Ты выпиваешь эту роковую, погибельную рюмку и разом оказываешься на пьяной карусели: все начинает вращаться, сливаясь в мутные полосы, скорость вращения все увеличивается и увеличивается, и есть только одно спасение, один выход из этого луна-парка — провалиться в спасительное забытье, чтобы очнуться потом где-нибудь, где получится, куда принесут верные друзья или куда вынесет нелегкая…

Эти переживания Артему были знакомы, в основном не по личному опыту, а по рассказам людей, часто и много пьющих, потому как ни сейчас, ни тем более раньше воздушный гимнаст до невменяемого состояния все же не напивался. Однако палитру описанных ощущений ему нетрудно было представить в красках и нюансах, чай, не бином Ньютона и не теорема Ферма. Тем более рассказчики подобных историй повествовали их всегда на удивление проникновенно и образно, с неподдельной страстью и вдохновением.

Так что Артем без труда отождествил себя с героями тех историй. Правда, в отличие от этих самых героев выпил он всего ничего. Можно сказать, и не пил вовсе. Что такое глоток саке? Смешно сказать, что это такое…

Глоток прокатился по пищеводу свинцовым шаром, но Артем не придал этому значения, всякое бывает, может быть, саке попалось скверное. Правда, странно, что попалось оно не у какого-нибудь босоногого бродяги, а у аристократа из Киото. Но ведь и аристократов могут обманывать, подсунуть, скажем, не то…

Прошли какие-то секунды, и все в глазах поплыло, подернулось туманом, закачалось, как бамбук под сильным ветром. Уже нисколько не сомневаясь, что происходит нечто неладное и дурно пахнущее, Артем попытался вскочить, но не вышло — ноги не держали, словно враз лишились костей, и он повалился на пол.

Вокруг него тут же деловито засновали какие-то люди, рассмотреть которых он как ни силился, не мог, все расплывалось. Эти люди принялись вязать ему руки и ноги. Артем сделал вялую попытку отбиться, но ничего путного не вышло, его раскоординированные телодвижения напоминали отмахивания от милицейского патруля в хлам надравшегося гражданина при попытке загрузить того в коляску мотоцикла. Еще только не хватало для полноты картины нечленораздельно бормотать или затянуть что-то вроде: «Бы-ваали дни весе-лы-я!»

А вот уже и песню не затянешь — деловитые хлопчики вставили ему в рот бамбуковую палку кляпа-хами. Словно мысли прочитали.

Следовало честно признать, первая встреча с киотоской аристократией явно не задалась… Что ж, только шутки шутить Артему и оставалось. И шутить ему их лишь до тех пор, пока подчиняется мозг, а сколь долго он еще будет подчиняться, неизвестно. Вон, конечности уже не слушаются совершенно, такое впечатление, будто в их клетки закачали металл. Причем тяжелый металл. И в мозгу начинается такая же дребедень. Наползает, как туман, апатия, полное безразличие: что будет, как будет. Хочется одного — закрыть глаза и уснуть… Самому закрывать глаза и не потребовалось — их услужливо завязали, затянув концы плотного куска материи на затылке.

А зелье продолжало отравлять организм. Апатия переросла в полнейшее безразличие. Только вот уснуть никак не удавалось, несмотря на нахлынувшее желание сна. Не шел отчего-то сон. Состояние было похоже на то, какое бывает, когда ночью не спишь, а вкалываешь как проклятый, поутру падаешь на диван с одной только мыслью — отключиться, однако уснуть не можешь: в голове муть, а взбудораженный организм по-прежнему заставляет сердце работать в ударном режиме и гнать, гнать кровь по жилам…

В четыре руки Артема подхватили за ноги и под мышки, потащили из комнаты, выволокли на улицу. Приятно обдало прохладой — словно разгоряченное лицо обтерли мокрой тряпкой. «Лучше бы и вправду обтерли, или пусть бы облили водой, или поднесли бы выпить холодной воды, — за это, кажется, многое можно будет простить этим гадам», — вот такая мысль пронеслась в мозгу. Но никто пить ему не поднес, его без малейшего промедления куда-то потащили.

Если вынесли через ту же дверь, через которую мы входили, вяло прикинул Артем, а кажется, именно так и было, то волокут в противоположную от ворот сторону, получается, на задворки постоялого двора. И что там может быть? Заранее вырытая могила?

Мысль о могиле не вызвала ни сильных эмоций, ни вообще каких-либо переживаний. Ну, могила и могила, моя так моя…

Не приходится сомневаться, что, не согласись Артем на предложение господина Касано начать чаепитие с глотка саке, зелье подмешали бы в чай. Просто тогда, наверное, они бы чуть дольше проговорили с Касано. А так их общение закончилось, считай, и не начавшись. Слуга принес поднос, с которого снял глиняные чашечки с саке и поставил перед самураями. Самураи саке выпили, после чего с одним из них стали происходить престранные вещи. Артем так ни о чем и не успел расспросить Касано, так ни одной светской новости и не узнал…

Его похитители натужно сопели и явно торопились, на бег не переходя только из-за того, что силенки не позволяли, все-таки им сегодня выпало волочить изрядную по здешним меркам тушу. Их торопливость можно было понять: постоялый двор — это вам не лес темный и безлюдный, тут запросто можно нарваться на кого-нибудь, кого повстречать уж никак не входит в планы. Например, можно напороться на одного из Артемовых самураев или самураев Кумазава, в задумчивости прогуливающихся вечерней порой по задворкам постоялого двора.

А что, спрашивается, входит в планы Касано и его людей? Вдумчиво поразмышлять над этим непростым вопросом Артему мешала проклятая апатия, не дававшая собраться с мыслями. Тяжело было сосредоточиться даже на самой простой мысли, например, на такой: ему завязали глаза — означает ли это, что его не собираются убивать? Не говоря уж о вещах более мудреных вроде такой, как: зачем вообще господин Касано все это затеял?

Артема опустили на землю (он отметил, что довольно бережно опустили, а не швырнули, как могли бы). На земле он пролежал какие-то секунды. Его снова подняли, принялись толкать куда-то вверх. Тело касалось каких-то шершавых выпуклостей, чьи-то руки подхватили его сверху, потащили и уложили на узкую поверхность, придерживая, чтобы не свалился… Ну да, все понятно, какие тут могут быть сомнения. Его переваливают через каменную ограду постоялого двора.

Перевалили, приняли внизу, опять положили на землю, опять подняли и понесли. А дальше… дальше запихнули в крытые носилки. Несомненно, это были носилки, выложенные двойным слоем циновок, чтобы ездокам было помягче.

Прошуршала задвигаемая дверца, носилки подняли с земли, понесли. Артем отчетливо слышал ритмичные вдохи-выдохи носильщиков.

С носилками это они хитро придумали, подумал Артем. Намного меньше шансов привлечь к себе чье-то внимание, чем ежели тащить извивающийся тюк или везти тот же тюк, перевалив через хребтину коня. Этот городок можно назвать предместьем Киото, тут довольно много болтается всякого проезжего люда, а ну как странными людьми со странной ношей заинтересуются самураи из ночной стражи, буде тут таковая имеется, или просто какой-нибудь преисполненный благородных порывов полуночный самурай?

Лишь туман в голове и безразличие помешали Артему додумать мысль до конца, а там напрашивались прелюбопытные выводы, например: а не означают ли эти столь удачно оказавшиеся поблизости носилки, что похищение было спланировано заранее, может быть, еще даже до появления Артема в этом городишке?

Между тем путешествие в носилках продлилось недолго. Если Артем правильно оценил размеры городка, когда они проезжали через него, и точно так же, то есть правильно, оценил время, проведенное в пути на носилках, то они должны были оказаться сейчас аккурат на другом конце городишка. Если, конечно, пересекали городок, а не двигались в другом направлении. Например, в сторону Киото. Или совсем в обратном направлении.

Носилки опустили на землю, и из них незамедлительно извлекли пленника. А потом началось нечто странное, плохо укладывающееся в мрачную картину мира, которую уже начал себе рисовать Артем. Его не стали бить, выпытывая какие-то зловещие секреты. Допустим: а не ты ли, подлый гайдзин, и в самом деле убил нашего дорогого военачальника Такаши? Артема не поволокли куда-то там, чтобы бросить в узилище, в зловонную яму, где бы он дожидался прибытия самого главного негодяя, шефа, выражаясь языком другой эпохи. Нет, Артема положили на землю, распутали завязки кляпа-хами на затылке, вытащили кляп…

Лежал он между тем на песке, это можно было понять и с завязанными глазами, достаточно запустить в этот песок пальцы. Судя по всему, они находились во дворе какого-то дома. Ну уж не на реке, это точно, речной прохладой не веет, не доносится плеск воды, не чувствуется простор, не пахнет рекой. И не на какой-нибудь лесной поляне, под выворотнем, в песчаной яме. Запахи и шумы не лесные, ничего похожего. А вот на двор похоже и даже очень. Неисповедимыми путями в голове промелькнуло голосом артиста Басова: «Песчаный карьер — три человека…»

Пока Артем размышлял над тем, где он, ему в рот вставили воронку — это стало ясно незамедлительно, потому что незамедлительно же ему в горло принялись вливать жидкость, похожую на воду… Во всем похожую на воду, только с какой-то непонятной горчинкой. Пока один лил, другой придерживал голову Артема, наверное, на тот случай, если пленник надумает мотать головой в попытке освободиться от воронки. Но Артем не пытался: во-первых, все равно не дадут, во-вторых, поселившееся в членах и в душе странное бессилие не способствовало появлению желания отбиваться из последних сил, скорее наоборот.

И то ли от этой поганой, подмешанной в воде горчинки, то ли от всех тягостей и невзгод, но Артема неудержимо потянуло блевать. Не в силах противостоять накатывающим позывам, он неистово, как необъезженная лошадь, снова замотал головой. Чертовы водолеи словно того и ждали — выдрали изо рта воронку, приподняли Артема, да еще и перегнули через чье-то колено.

Господина даймё и победителя монголов выворачивало наизнанку долго и качественно. Артему показалось, что еще немного, и наружу вылетит желудок. Потом в него снова лили горчащую воду и снова его выворачивало.

Однако все когда-то заканчивается. Закончились и эти муки.

Артему распутали ноги, подняли его с земли и отпустили.

— Сможешь идти? — спросил чей-то голос.

Правда, развязать руки и снять повязку с глаз похитители и пытатели водой посчитали излишним. А как же идти, не видя куда? Ну да ладно, пес с вами…

Артем попробовал. Шагнул. Покачнулся, но на ногах устоял. Тяжесть в конечностях несколько отступила, словно тяжелый металл, что давеча заполнял клетки тела, вышел из них с рвотой и с потом, которым Артем покрывался во время всей этой водной пытки.

Однако таинственные Артемовы опекуны (хотя, конечно, в бога душу мать такое опекунство), видимо, сочли его пешеходные способности недостаточно убедительными. Вновь перевели его в горизонтальное положение, подхватив под мышки и за ноги проверенным способом, куда-то поволокли. Куда-то? Да в какой-то дом, не может быть никаких сомнений. Домашнее тепло, запахи жилища, которые ни с каким другим не перепутаешь. Опять же звуки: стук деревянных гэта по ступеням крыльца, негромкое шуршание отодвигаемой двери, шорох соломенных циновок под ногами. Где-то вдалеке послышались женские голоса… Или показалось?

Артема опустили на циновки и на сей раз избавили от всего — и от пут, и от кляпов. Последней убрали повязку с глаз.

Ну, так и есть, жилище. Лежа на спине, Артем завертел головой.

Надо сказать, жилище ничем не примечательное: этажерка со всякой домашней утварью, очаг посередине комнаты, решетчатые внутренние перегородки и двери. Это может быть как домом небогатого самурая, так и домом крестьянина средней зажиточности. Может это быть и одной из построек какого-то постоялого двора, целиком сданной внаем еще одному проезжающему через этот город господину. Тому же Касано, скажем.

— Поднимайся! — приказали Артему.

Над Артемом, все еще продолжающим отдыхать на спине, склонился незнакомец: довольно молодой, худой, с длинными чернющими волосами, полумесяцем выбритыми на лбу и стянутыми в пучок на затылке, взгляд человека, больше привыкшего командовать, чем подчиняться. Под глазами — черные круги, вместе с впалыми щеками наводящие на мысль об изнурительных постах или какой-нибудь фигне типа самобичевания.

Артем готов был поспорить, что сей персонаж явно был не из тех умельцев, что на себе тащили Артема в этот «гостеприимный» дом. Такой не станет мараться черновой работой носильщика.

— Поднимайся! — совсем уж нетерпеливо повторил незнакомец.

Артем не спешил вскакивать с пола эдаким солдатом-первогодком при крике «Подъем!». Артем продолжал свой отдых на спине.

— А если я ни рукой, ни ногой двинуть не могу после той дряни, которой меня опоили?

— Врешь, — уверенно произнес аскетического вида самурай.

Между тем Артем отметил весьма любопытную деталь, так, сущую мелочь, но мелочь вполне о себе говорящую. Незнакомец просто сказал «Врешь», не присовокупив никаких оскорбительных слов типа «Врешь, гайдзин», «Врешь, сын кобылы» или «Врешь, грязный варвар, обезьяний хвост и слизнячий выползок». А ведь, что называется, просилось, лезло на язык. Неужто дано указание обращаться с пленником со всем надлежащим почтением? А вот сейчас станет ясно. Артем продолжал лежать бревном, нагло молчал, и сейчас по ситуации было самое время врезать дерзкому пленнику ногой по ребрам. Ну не уговаривать же…

А незнакомец начал именно уговаривать:

— Тебе промыли живот водой с полынью, отрава вышла наружу вместе с рвотой. Отрава не могла впитаться и смешаться с твоей кровью, это происходит не раньше чем через час.

— Значит, отрава… Вы меня отравили?

— Да, — не стал отрицать очевидного факта шрамоносец. — Конечно. Иначе было нельзя. Ты все поймешь из разговора с моим господином.

Час от часу не легче! Еще какой-то господин. Мало нам было Касано…

После промывки желудка просветлело и в голове, однако Артем предпочел бы уклониться от беседы на животрепещущие темы, а вряд ли им с неизвестным господином предстоит обсуждать иные. Стоило ли затевать все эти игрища ради пустой болтовни?

Артем покосился на стоявших чуть в сторонке двух обормотов в поношенных кимоно. Наверняка они притащили его сюда, ну а кому еще быть? Смиренно торчат в отдалении, ожидая приказаний. Двое из ларца, одинаковых с лица, деревянные солдаты… Вот только чьи? Вообще-то многовато за последнее время промелькнуло перед Артемом доселе неизвестных граждан: куго (который куда-то делся), носильщики-водолеи, непростые самураи, какой-то новый господин, любитель приглашать в гости.

Кстати, по поводу гостей… Это что ж получается, роль господина Касано ограничивается только заманиванием в гости? Ну, в общем-то, роль была непростая и ответственная, абы кого не пошлешь. Вряд ли путешествующий в столицу даймё откликнулся бы на приглашение какого-нибудь заурядного самураишки. А вот не уважить столичного аристократа вряд ли бы смог. На это и был расчет? А пожалуй, что и так, других версий не просматривается…

«Неужели сын Нобунага все же ринулся в погоню, обогнал нас по дороге и подготовил похищение? — вот такая мысль вдруг накатила на Артема. — Хотя… сын Нобунага не показался человеком, способным на подобные ухищрения. Может, конечно, мой коварный обман его сильно внутренне изменил…»

— Вставай, господин ждет.

Похоже, аскетического вида незнакомец сдерживался из последних сил, вот-вот потеряет терпение, схватится за меч. К слову говоря, было бы любопытно узнать, а где его, Артема, собственные мечи. Во всяком случае, у носильщиков их не видно. Или оставили в носилках, или оставили в том доме, где опоили.

— Я не знаю твоего господина, — сказал Артем, позу и местоположение не меняя. — Вдруг он из тех, кого бы я предпочел никогда в этой жизни не видеть. Так зачем мне идти к нему самому? Назови мне его имя, и, может быть, тогда я встану и пойду.

От такого ответа незнакомец явно растерялся. Наверняка ему велели не применять силу, но пленника к господину проводить. А тут непредвиденная заминка.

Вот этого, как вывел Артем за четыре месяца, и не хватает подавляющему большинству японцев — умения импровизировать на ходу. Они убеждены, что на все есть готовые формы, като, достаточно изучить их, а потом знай применяй. На любую ситуацию, уверены они, найдется своя форма. А вот Артем был уверен как раз в обратном — не на любую.

Наморщив лоб, самурай задумался. За то время, что он размышлял, какой-нибудь Каспаров успел бы расщелкать дюжину-другую сложнейших шахматных задач, а какой-нибудь повар — приготовить замысловатое блюдо из десятка ингредиентов.

— Мой господин, он сейчас там, — незнакомец вытянул руку в сторону двери, ведущей во внутренние покои дома. — Это Годайго, император-монах, отрекшийся от престола три года назад. Мой господин никак не мог допустить, чтобы вас увидели вместе или чтобы кто-то мог догадаться, что вы встречались. Поэтому пришлось тебя похитить. Я вижу, — он торопливо и предостерегающе выставил вперед открытую ладонь, — ты намерен спрашивать меня еще о чем-то. Нет. Я все сказал, что мог. Остальное ты услышишь от моего господина. Вставай же…

На сей раз его слова прозвучали чуть ли не умоляюще.

Артем не стал далее упрямиться. Во-первых, все равно приволокут к этому таинственному господину, как говорится, не мытьем, так катаньем, а по пути можно еще и по ребрам получить. Ну и во-вторых, экс-император — фигура не одиозная, не какой-нибудь пират с Окинава или предводитель племени айнов, вполне себе респектабельная фигура, пригласи эта фигура в гости по-человечески, и Артем бы пришел. Есть же способы сделать так, чтобы людей не видели вместе. Что мешало этому экс-императору — если это действительно он, а мне не приврали, чтобы поднять с пола, — так вот, что ему мешало явиться, закутавшись в три плаща, под огроменной шляпой-амигаса с нависающими, как у гриба-поганки, полями? Как когда-то делал сам Артем. Странно все это…

Артем поднялся на ноги. Поднялся самостоятельно. И вот что удивительно — после принудительной промывки желудка ему и в самом деле полегчало. Ноги, руки слушались, голова более-менее прояснилась, и схлынула та странная апатия, которая донимала пуще остального.

— Иди за мной, Ямомото-сан. — Незнакомцу не удалось утаить нешуточное облегчение, когда Артем поднялся на ноги.

Видимо, от напряженного разговора с упрямым гайдзином у аскетического самурая сдали нервишки, вон как задергалась жилка над правым глазом, а вместе с ней и весь глаз пришел в движение…

Стоп, стоп… Нервный тик, правый глаз. Что-то больно знакомое сочетание, где-то совсем недавно он это уже… И Артем вспомнил. Ну конечно! Взятый Такамори в плен монах-сохэй. Он говорил, что их с напарником нанимал на кровавую работу самурай, у которого дергался правый глаз. Совпадение? Ох вряд ли…

С теми же ощущениями на душе, с которыми Артем шел следом за самураем с нервным тиком, наверное, иные идут на эшафот.

Они прошли через помещение, единственным украшением которого была бронзовая статуэтка Будды в углу. Самурай с нервным тиком отодвинул следующую дверь, сразу за ней обнаружились двое вооруженных людей. Они в традиционной японской позе, на пятках, сидели в двух шагах от двери, глядя на проем. Оба настолько не походили на самураев, что быть ими никак не могли. И вообще Артем с ходу не смог занести их в соответствующую социально-кастовую клеточку. Самурайских мечей за поясом не было ни у одного, ни у другого. Оба наголо бриты, сбриты даже брови. Из-за последнего (а также памятуя, что идет к императору-монаху, и о том, что этот самурай нанимал для покушения тоже монахов) Артем предположил бы, что и сейчас перед ним монахи. Вернее, сохэй — монахи-воины. Правда, от монашеского в них, кроме побритости, пожалуй, ничего другого и не было. Одеты во вполне мирские широченные штаны-хакама и в хаори на голое тело, за поясами кинжалы-танто в ножнах (и больше, кстати, из оружия ничего). Взгляды у обоих свирепые — какое там к лешему смирение во взгляде, которое вроде бы должно отличать монахов от людей мирских.

— Пропустите, — раздался голос из комнаты.

Бритоголовые стражи отползли на коленях в стороны, открывая Артему проход. Он сделал несколько шагов вперед, остановился посреди весьма небольшой комнаты. И весьма же скромно убранной. Да, стиль гармоничной пустоты у них тут в почете, однако наблюдалось даже какое-то показное убожество. Низкий столик из неструганого, нелакированного дерева. В углу лежат свернутые трубкой нечто вроде одеяла — сиротского вида, из дешевой ткани. Лежащий рядом подголовный валик затерт до невозможности, такое впечатление, что хозяин пользуется им с рождения. Стены не украшены даже каким-нибудь захудалым какэмоно.

«Экс-император, говорите», — подумал Артем, разглядывая сидевшего за столиком человека.

Примечательнее всего были глаза этого экс-императора. На ум сами собой приходили расхожие штампы: горящий взор, уголья глаз, прожигающий взгляд, взгляд фанатика… Этот взгляд весьма стильно дополняли худое узкое лицо, аскетические скулы с туго натянутой кожей, под которой то ли от нетерпения, то ли от еле сдерживаемого негодования ходили ходуном желваки. Человек за столом нервными резкими движениями перебирал четки. Кстати, впервые у кого-то из здешних в руках Артем видел четки.

За четыре проведенных в Японии месяца Артем начал примерно угадывать возраст лиц японской национальности. Человеку за столом было лет сорок — пятьдесят.

Бывший император, если это действительно был он, раскрыл рот и заговорил… Он не стал размениваться на такие пустяки, как отвешивание поклонов. Ну что ж, после всех отравлений с похищениями Артем тоже не намеревался кланяться тому, кто всю эту музыку, судя по всему, и заказал. Будь он хоть четырежды бывшим императором.

Первые же слова человека за столом заставили Артема забыть о поклонах вместе со всеми церемониями, вместе взятыми:

— Я — Годайго, правивший Ямато под именем Гохорикава, отрекшийся от хризантемного престола^[135] и принявший монашество три года назад. Кто ты, я знаю. — Экс-император щелчком перекинул костяшку на четках. — Твой небесный покровитель, Ямомото-сан, и вправду могуществен, раз помог тебе остановить моих людей и не допустил убийств в замке Ицудо…

Глава тринадцатая ОБЕЗЬЯНА В ЗАРОСЛЯХ БАМБУКА

— Твой небесный покровитель, Ямомото-сан, и вправду могуществен, — повторил Годайго. И улыбнулся одними кончиками губ. Представьте себе, что вам пытается улыбнуться кобра, и получится улыбающийся экс-император. — Посланные в Ицудо люди, как уверяли меня, были опытны и умелы в своем ремесле, но ни один из них не выполнил порученного… Садись, Ямомото-сан.

Годайго показал на место за столом напротив себя.

«Ну что ж, все сходится: и нервно дергающие глазом самураи, и откровенное признание бывшего микадо. Вот кто, оказывается, стоял за всеми покушениями, — подумал Артем. — И, глядя мне в лицо, сознается в этом. Сознается так просто, будто речь идет об охоте на оленей. И что сие значит? Уж не то ли, что живым из этого дома он выпускать меня не намерен?»

Однако каким бы гадом ни был гражданин экс-император и что бы нехорошее ни копошилось у него на уме, против того, чтобы сесть, Артем ничего не имел. Проклятое зелье хоть и вышло вместе с рвотой, да, видимо, кое-что все же успело впитаться в стенки желудка, в кровь, или куда оно там впитывается — и легкая слабость в ногах до сих пор ощущалась.

Надо сказать, что садиться пришлось прямо на циновки. Ни скамеечек, ни дополнительных соломенных ковриков в комнате не было. Видимо, бывший Годайго исповедовал аскетизм во всех его проявлениях. Ну да, он же у нас император-монах, ему положено воздерживаться от плотских наслаждений, даже таких невинных, как мягкое сиденье.

— Зачем тебе понадобилась моя смерть, Годайго-сан? — спросил Артем.

— Твоя смерть не нужна мне, Ямомото-сан, — раздался звучный щелчок перекинутой костяшки. — Или ты предпочитаешь, чтобы я обращался к тебе как-то по-другому? Звал Белым Драконом, как многие зовут тебя за глаза, или называл именем, которое ты носил на своей прежней родине?

«Ишь ты, вежливый какой. Совсем недавно подсылал ко мне убийц, чуть позже травил и похищал, а теперь — как тебя называть, друг мой ненаглядный?»

— Имя Ямомото меня вполне устраивает, — сказал Артем. — Но зачем тебе вообще ко мне как-то обращаться, обращаются обычно к людям живым, а не к мертвым. Прости, Годайго-сан, но я не верю твоим словам, что моя смерть не нужна тебе. Как я могу поверить, когда ты только что признался в том, что подсылал ко мне убийц!

— Не к тебе, Ямомото-сан, а к тем, кто помогает гнуснейшему из людей вершить черное дело. Из-за кого на страну Ямато сыплются беды и несчастья. Ходзё Ясутоки — гнуснейший из людей, будь проклят весь его род до последнего младенца. — Имя сиккэна экс-император Годайго даже не произнес, а выдавил из себя, словно яд выплюнул. А после гибко нагнулся над столом, тем самым несколько приблизив свое лицо к лицу Артема, и до последнего с экс-императорской стороны стола донесло запах. От экс-императора пахло редькой.

— Кумазава Хидейоши, младший советник подлого Ясутоки, кто он есть? — Годайго, сжав остальные, показал Артему вытянутый указательный палец. — Он есть палец руки подлого сиккэна. Рука творит зло, и палец послушен злой воле. Отсечь палец — и уже не так крепко рука будет сжимать рукоять меча. И сестра Кумазава есть его плоть от плоти, суть от сути то же самое, что и брат ее. Что в ней женского, когда не желает она иметь мужа и домашних дел, а хочет воевать по-мужски и суется в мужские дела? Раз ей ближе дела мужчин, то и смерть она заслужила мужскую.

Раздались три подряд громких костяных щелчка. Артем мог бы добавить — злобных щелчка.

Кстати говоря, император-инок не предлагал гостю никаких угощений и напитков. Даже отравленных. «Может, пост какой великий на японском дворе?» — вяло подумалось Артему. Да, в общем-то, и не хотелось гимнасту ни есть, ни пить. Просто удивительно — кажется, впервые здесь в гостях ему не предлагали даже чаю. Ну разве что в разбойничьей пещере еще не предлагали, так там какие гости…

— Я что-то не понимаю, — сказал Артем. — Ты, Годайго-сан, говорил о своих людях, которым не дали совершить убийства в Ицудо. Таких людей было много. Четыре раза покушались на меня… Вернее, три раза, — поправился Артем, — с одним мы уже разобрались. Итак, три раза покушались на меня и один раз на Кумазава Ацухимэ, хотя некоторые полагают, что и в этот раз покушались на меня, но промахнулись. Ну, и последнего наемного убийцу мы выловили до того, как он вообще на кого-то покусился. Так о каких убийцах говоришь ты, Годайго-сан?

— Я говорю о двух сохэй, некогда изгнанные из обители. Они должны были убить гостивших у тебя в Ицудо Кумазава, лучше обоих. Я ничего не знаю об убийцах, посланных не мною. Убивать тебя, Ямомото-сан, я никого не отправлял.

Экс-император говорил терпеливо, но Артем чувствовал, что тот едва сдерживает раздражение. Видимо, все-таки не для того он затащил Белого Дракона в гости, чтобы вместе с ним считать убийц, а для чего-то совсем другого.

— Ты говоришь, Кумазава плохие, потому что служат плохому сиккэну, — задумчиво проговорил Артем. — Допустим. Но почему надо было убивать Кумазава именно у меня в замке? Можно было убить в столице, подстеречь на одной из глухих дорог, подкрасться на постоялом дворе, будь неладны эти дворы! Почему же все-таки в моем замке?

Вот чего Артем точно не собирался делать — затевать дискуссии о морали и нравственности. Мол, как же ты мог, император, хоть и бывший, и ныне действующий монах, то бишь религиозных чувств человек, докатиться до того, чтобы подсылать убийц к живому человеку. Бесполезны эти разговоры, пустая трата слов и времени, сотрясение воздуха. Раз подослал — значит, чувствовал себя вправе. И уж точно бывшему цирковому гимнасту не удастся наскоро перевоспитать и даже просто устыдить бывшего императора, который к тому же старше гимнаста чуть ли не вдвое.

— Ты спросил, почему у тебя в замке, а не где-нибудь еще? Ты очень умен, раз задал такой вопрос. — Дважды щелкнули костяшки четок. На сей раз щелчки были мягкие, снисходительные. — Я отвечу тебе честно. Чтобы вторая тень пала на тебя, Ямомото-сан. Первая же пала на тебя после убийства военачальника Такаши…

— Смерть Такаши — не твоих ли рук это дело, Годайго-сан? — в лоб спросил Артем.

Что ж, у бывшего императора появились все основания крепко разобидеться. Одно дело, когда ты сам признаешься в попытке убийства политических противников, совсем другое — когда тебя подозревают в убийстве прославленного военачальника, народного героя.

Годайго немигающим взглядом смотрел на Артема, беззвучно перебирая четки. Экс-император о чем-то напряженно размышлял. Может быть, о том, не пришла ли пора отдать приказ порвать гайдзина двум своим цепным псам, которые никуда не вышли, как сидели в комнате рядом с порогом, так и продолжали сидеть. Или глухие, или Годайго им доверяет как себе.

— Нет, Ямомото-сан, — наконец снова открыл рот Годайго. — Я не знаю, кто убилвоеначальника Такаши. Но не приложил ли ты к этому руку, Ямомото-сан?

— Нет, Годайго-сан, не приложил. Честно говоря, я впервые услышал о таком военачальнике только в связи с его смертью.

Император-инок кивнул, будто бы поверил. Судя по всему, его не слишком волновал поиск истинных убийц военачальника.

— Однако пополз осторожный слух, будто это ты подослал к нему убийц. — Каждую фразу Годайго сопровождал перебрасыванием костяшки на четках. — Потом я узнаю, что сиккэн отправил в Ицудо своего самурая Кумазава Хидейоши. Мне становится известно, что сиккэн поручил ему доставить даймё Ямомото в Хэйан, что сиккэн собирается учинить даймё Ямомото дознание по поводу убийства военачальника Такаши. Еще я узнаю, что за Хидейоши увязалась его странная сестра…

Когда Годайго заговорил о сестре Хидейоши, то на лице его явно проступило отвращение. «Интересно, он не очень жалует женщин как таковых или только женщин, которые пытаются в чем-то состязаться с мужчинами? Или у него что-то личное к Ацухимэ. Допустим, когда-то отказала ему. Любопытно, надо будет взять на заметочку…»

— Как я сказал, одна тень уже накрыла тебя, Ямомото-сан, — продолжал говорить Годайго. — Я представил, что случится, когда упадет тень вторая — когда сиккэн узнает, что в твоем замке были убиты его посланцы. Что бы ты тогда ни говорил в свое оправдание, на кого бы ни указывал, сиккэн бы уже не сомневался — это ты убил военачальника Такаши, а затем и его посланцев, когда узнал, что им поручено. И ты стал бы врагом сиккэна… А враг сиккэна — мой друг. — Годайго снова натянул на лицо улыбку кобры. — Тогда бы я пришел к тебе с дружбой, Ямомото-сан, и ты бы ее принял. Потому что нигде ты не смог бы укрыться от гнева сиккэна. Ни в одном замке, даже самом неприступном, ни на Окинава, ни на других дальних островах, ни в одних горах, даже на затянутой облаками вершине Фудзи. И никто не смог бы помочь тебе, и не стал бы помогать. А я бы смог. И стал бы…

Разговор нравился Артему все меньше и меньше. Понятно, что и с самого начала не нравился, с первого «здрасьте». Да и кому понравится, когда приволокли силой, да еще при этом опоили дрянью. Вдрызг разонравилось происходящее, когда этот, с позволения сказать, собеседник будничным тоном сообщил, что собирался убить твоих друзей. Но оказалось, что предел неудовольствия еще не достигнут, еще есть чему и куда ухудшаться. А особенно не нравились Артему прямота и откровенность бывшего императора. Не к добру такая прямота…

Две мысли пронеслись в голове Артема, как птицы над водой. Мысль первая: товарищ бывший император — чокнутый фанатик, в этом нет никаких сомнений. Мысль вторая: вот ведь, блин, кажется, угораздило вляпаться в самое хитросплетение политических интриг. И совершенно непонятно пока, как из всего этого выпутываться.

— Чего же ты хочешь от меня, Годайго-сан? — впрямую спросил Артем.

Экс-император оценил его прямоту и так же прямо ответил:

— Мне нужен Белый Дракон.

Собственно, именно это Артем и предполагал услышать. А для чего еще мог ему понадобиться гайдзин Ямомото? Только как Белый Дракон и мог понадобиться.

— Я понимаю, — Артем кивнул. — Но для чего тебе вдруг понадобился Белый Дракон?

— Для чего? Чтобы спасти мою страну! И меня ничто не остановит на этом пути! — Годайго взмахнул рукой с четками.

— Разве стране что-то угрожает? Монголы разбиты…

— Монголы?! Есть кое-что похуже монголов. Род Ходзё — вот кто хуже и страшнее любых монголов.

Годайго неожиданно для Артема проворно вскочил на ноги и принялся вышагивать вдоль стола, от одной стены к другой.

— Задумайся вот о чем, Ямомото-сан! Никогда прежде чужие армии не приближались к нашим берегам. Никогда прежде правители иных земель и в страшных снах не могли вообразить, что нападают на страну Ямато. Знали, что сами Небеса станут на защиту страны Ямато и принесут погибель варварам. Так почему сейчас варвары решились, почему набрались храбрости? Я скажу тебе почему, Ямомото-сан. Потому что ослабла страна Ямато за время правления дома Ходзё. Ослабла, как слабеет человек, рана которого не заживает, а продолжает кровоточить. Кровоточащая рана моей стране нанесена домом Ходзё. Во время их регентства лишь стоны и крики о помощи слышны отовсюду. Только в доме Ходзё нескончаемый праздник, только они прирастают землями, только они богатеют…

Наблюдая за мечущимся от стены к стене экс-императором, Артем подумал, что тот, похоже, не только к женщинам «испытывает такую личную неприязнь, что кушать не может», но и к дому Ходзё. Вопрос — к кому больше…

— Хитрый Ясутоки и нападение монголов сумел обернуть себе на пользу. Он уговорил напуганного императора подписать закон, по которому сиккэн получает право мобилизовывать людей, не являющихся вассалами бакуфу, а также право изымать на военные нужды продовольствие у любого подданного Хризантемного трона. Каково, а? У любого! У кого пожелает! Я знаю, у кого пожелает Ясутоки — у своих противников, у тех, кто станет выступать против дома Ходзё, даже у тех, кто всего лишь скажет слово против Ходзё. И конечно, число противников дома Ходзё сразу станет меньше. Как же иначе, когда каждый будет знать, что в любой момент в твой дом могут ворваться воины Ходзё и отобрать все продовольствие на военные нужды. А если станешь сопротивляться, откажешься, поднимешь мятеж, то Ходзё в ответ поднимет против тебя императорскую армию…

Император-монах вдруг резко повернулся, метнулся к столу, опустился на колени, нетерпеливым движением раскрыл стоявшую на столе коробку для бумаг.

— Скажу о том, о чем знает очень мало людей. Вот. — Годайго достал из коробки свернутый трубкой лист рисовой бумаги, потряс им. — Вот тайно снятая копия письма монгольских вождей…

— Монгольских вождей? — вырвалось у Артема.

— Да, монгольских вождей. — Годайго развернул бумагу. — Это письмо доставили корейские моряки. Они переправляли через пролив двух монгольских послов, но их судно попало в шторм, перевернулось и затонуло. Корейские моряки выжили, потому что умели плавать. Послы плавать не умели и утонули. Послы, понимая, что обречены, едва начался шторм, запечатали письмо в непромокаемый футляр и отдали корейцам. Такую историю поведал сиккэн императору, когда принес во дворец это письмо. А потом сиккэн зачитал письмо императору.

Экс-император поднес бумагу близко к глазам, близоруко прищурился:

— «Мы, милостью и велением Неба Вожди Великой Монголии, направляем это послание правителю Японии. Нам известно, что с древнейших времен правители маленьких государств стремились поддерживать дружеские связи с владыками соседних земель. В сколь же большей мере наши предки, которые обрели Срединную Империю, стали известны во множестве дальних стран, которые все преклонились перед их могуществом и величием. Когда мы только взошли на трон, множество невинных людей в стране Корка страдало от продолжительных войн. Мы положили конец войнам, восстановили их земли, освободили пленных, и старых и малых… Мы просим, чтобы отныне вы, о правитель, установили с нами дружеские отношения, дабы мудрецы могли сделать Четыре Моря своим домом. Разве разумно отказываться поддерживать отношения друг с другом? Это приведет к войне, а кому же нравится такое положение вещей? Подумай об этом, о правитель!»^[136] Вот!

Годайго бросил письмо на стол.

— Император страшно испугался этого письма. Гораздо больше испугался, чем тогда, когда ему рассказали о нападении монголов и их разгроме на скалах. К нему, сыну богини Солнца Аматэрасу, обращались как к простому земному правителю, а его государство именовали «маленькой страной». И вот что подумал император: монголы ведут себя так, словно не заметили потери одной из своих армий, словно этих армий у них несчитанные тьмы, и все эти армии они готовы посадить на корабли и отправить захватывать страну Ямато.

Годайго скрестил руки на груди:

— Я думаю, это письмо написал сам Ясутоки. Он очень хитер и знает, чем можно пронять императора. А благородство и честность — это не для дома Ходзё. Ясутоки ничего не стоило самому сочинить это письмо и выдать его за послание монголов. Слишком уж кстати пришлось оно, в самое подходящее время. С тех пор сиккэн, как огонь в очаге, поддерживает в императоре страх. То вновь перечитает монгольское письмо, то скажет, будто его шпионы доносят из Китая о подготовке нового монгольского похода. И, как следует напугав императора, сиккэн плетет свою паутину, нашептывая, будто только дом Ходзё может спасти страну Ямато. А для этого надо сделать то-то и то-то. Я уже сказал тебе, Ямомото-сан, что сделал Ясутоки. Теперь скажу, что он собирается сделать и о чем мне известно доподлинно…

«Тайно снятая копия… Доподлинно известно о намерениях сиккэна… Ну, ну. Шпионскими делами попахивает, разведчиками в тылу врага. У них тут, оказывается, целая тайная война идет».

— Сейчас сиккэн готовит закон об обложении крестьян новым оборонным налогом, — говорил экс-император. — А еще он надумал строить на Кюсю оборонительные сооружения. Как ты думаешь, кто станет собирать деньги? Кто будет вести строительство? Правильно — дом Ходзё. Но все это пустяки по сравнению с другим начинаниями, что готовит сиккэн. Он склоняет императора к тому, чтобы поставить во всех провинциях военными и гражданскими губернаторами представителей только одного дома — дома Ходзё. В западных провинциях сидят уже сплошь дзито и сюго дома Ходзё, но Ясутоки этого мало, ему подавай всю страну!

Годайго с размаху опустил на стол кулак с зажатыми в нем четками. Некоторое время экс-император молчал, он тяжело дышал и глядел сквозь Артема на что-то видимое лишь ему одному, не иначе представлял ненавистного сиккэна.

— Три года назад меня вынудили отречься от престола, — вновь заговорил Годайго, заговорил тихим голосом. — Я принял монашество, покинул Хэйан и перебрался в Кофукудзи, в один из великих монастырей Нара. Я пробыл там недолго, не больше месяца. Затем отправился в странствие по стране. Я обошел все «внутренние провинции», побывал на востоке Ямато, на западе,^[137] по берегу Внутреннего моря добрался до Кюсю, побывал на Сикоку, потом совершил хождение по дороге Токайдо на север, добрался до пограничных с айнами земель. И меня, потомка богини Солнца, никто нигде не узнавал. Удивляться не приходилось — всю прежнюю жизнь я безвылазно провел в Хэйан, покидая столицу только для того, чтобы посетить святилище в Исэ.^[138] Увидев страну вблизи, я понял, что все совсем не так, как виделось из императорского городка. И я понял, что делают с ней проклятые Ходзё. Я понял, что если оставить все как есть, то вскоре случится непоправимая беда: или страну захлестнут кровавые мятежи, или Ямато захватят варвары.

«Когда-то этот человек, что сидит сейчас передо мной, правил страной, — вдруг поймал себя на мысли Артем. — По идее я должен испытывать священный исторический трепет и все такое. Но вот беда, ничего я не испытываю. Ну, кроме отвращения разве…»

— В Японии нужно восстановить императорскую власть в ее прежней силе, — экс-император щелкал четками громко и звучно, как кастаньетами. — Такой, какой она была во времена отё кокка.^[139] Страной Ямато должен единолично править тот, в ком от рождения течет кровь богини Солнца Аматэрасу. А когда сильного правителя сменит слабый, что неизбежно, тогда пусть страна просто переждет его, как пережидают люди сезон дождей, пусть не отдает себя в руки ненасытных самурайских домов. Я знаю теперь, обойдя полстраны, что и простые люди хотят, чтобы страной правили императоры, а не регенты или сёгуны. За тем, кто выступит сейчас против дома Ходзё, пойдут многие из самураев Камакура, в первую очередь из тех домов, кто более других претерпел от правления Ходзё. Поход поддержат большие и малые монастыри, которые ненавидят Ходзё еще больше, чем друг друга. Я, монах-император Годайго, поведу людей на Киото, чтобы свергнуть Ходзё. Я заставлю тэнно Сидзё отречься и снова взойду на престол, а Сидзё пусть изопьет чашу монашества. Первое, что я сделаю — отменю сделки кисин. Затем потребую подтверждения всех земельных владений императорским указом. Земли тех, кто такое подтверждение не предоставит, перейдут в распоряжение императора. Отныне жаловать землями сможет только император. Мы уничтожим секты, которые процветают и уничтожают единый дух потомков Ямато. И много, много другого предстоит сделать… Но сперва надо свергнуть власть Ходзё…

Годайго провел ладонью по лбу, словно вытирал пот.

— Нам нужен ты — Белый Дракон, победитель монголов. Когда люди в стране Ямато узнают, что с армией идущего к Хризантемному престолу императора Годайго идет даймё Ямомото по прозвищу Белый Дракон, что нам покровительствует сам Бьяку-Рю, могущественный и ужасный житель Небес, тогда те, кто колеблется, перестанут колебаться. И армия наша начнет пополняться воинами, как река весной пополняется талыми водами. Я знаю, твой знак — квадрат. Так вот пусть все видят вместе с моими знаменами и твой квадрат…

Артем уже давно понял, чем закончится монолог отставного монарха. «И это он еще не знает про доспехи их полубога, товарища Тайра, — усмехнулся про себя Артем. — А узнай, всенепременно пришел бы в полную экзальтацию, еще, небось, и в падучей бы забился от радости такой. И тогда бы уж точно не отвязался от меня никогда и ни в жисть. Раз уж и до этого готов был на любые убийства, чтобы рассорить меня с ненавистным сиккэном, на ненависти к которому у него неизлечимый пунктик…»

Кроме всего прочего, Артему стало совершенно понятно, почему бывший император перехватил его по дороге в Киото. Годайго не хотел, чтобы Ямомото прежде встретился с сиккэном. Он никак не мог этого допустить. А ну как его заклятый враг переманит Белого Дракона на свою сторону, враз усилив свои позиции!

Бывший император, по всему было видно, устал от разговора.

— Когда я займу Хризантемный престол, ты встанешь рядом с троном, ты получишь титул сёгуна. Сёгун Ямомото, сёгун Белый Дракон. Я обещаю, ты получишь половину земель, которыми сейчас владеет — и владеет не по праву! — дом Ходзё. Теперь твое слово, Ямомото-сан. Согласен ли ты выступить вместе со мной против подлого Ходзё?

Ну какое тут могло быть слово, кроме согласия? Потому что несогласие означало бы немедленный кинжал под ребра. Ну, или отсечение головы, что, в общем-то, согласитесь, лишь немногим лучше. После того как тебе признаются в подготовке государственного переворота, а ты в ответ заявляешь, что видал в гробу эти ваши перевороты, вряд ли следует рассчитывать, что тебя проводят к выходу с извинениями, мол, прости нас, добрый человек, отняли у тебя драгоценное время и при этом грубо себя вели, за что тоже отдельно прости нас, неразумных. Ага, конечно, станут они оставлять такого свидетеля. Да и в случае если дам согласие, тоже чем-нибудь заставят доказать, кровью там расписаться, поклясться на мечах или что-нибудь в этом роде…

— Подожди говорить, Ямомото-сан, — поднял руку Годайго. И сказал, повысив голос и глядя поверх плеча Артема: — Эй! Принесите сюда мечи даймё Ямомото!

Артем услышал, как сзади прошуршала отодвигаемая дверь и затопали шаги.

— Я понимаю, о чем ты думаешь, — сказал Годайго, глядя Артему в глаза. — Ты думаешь о том, что я убью тебя, если ты откажешься. И ты хочешь меня обмануть. Мне не нужен обман. Мне не нужен союзник, который будет думать только о том, как предать меня. Мне нужен искренний союзник, и только такой. Так вот, Ямомото-сан. Ты сейчас получишь назад свои мечи. И я даю тебе слово, что отпущу тебя живым, что бы ты ни ответил мне. Правда, если ты, в свою очередь, дашь слово никому не передавать содержание нашего разговора и вообще никому не говорить о нашей с тобой встрече…

Годайго выжидающе смотрел на Артема. Чтобы оттянуть последнее слово, Артем спросил у собеседника, показав рукой себе за спину:

— Кто эти люди? Монахи?

— Монахи-сохэй, — Годайго подтвердил догадки Артема. — Недавно я обошел все крупные монастыри и заручился их поддержкой. А это сила, Ямомото-сан. Один монастырь Энрякудзи готов выставить десять тысяч воинов, монахов-сохэй. За месяц мы соберем огромное войско, а еще через месяц войдем в Хэйан.

Что говорить, заманчивые перспективы рисовал гражданин бывший император. И возможно (хотя кто его знает, как оно обстоит на самом деле), переворот имеет все шансы на успех. Только вот Артем категорически не хотел впутываться в государственные перевороты, равно как и вообще в политические интриги любого размаха и сложности. Ну зачем оно ему это надо? Едва только кровью и потом он завоевал право быть даймё, и тут же, считай, без передыха впутываться во что-то еще. К тому же ребенок вот-вот появится на свет, и в голове куча планов по части толкания вперед технического прогресса… Конечно, ставши сёгуном, двигать что бы то ни было будет многократно сподручней… Да только дожить надо еще до сёгуна, а это, думается, будет ой как непросто в переворотных бурях. К тому же не факт, что от тебя тут же не попытаются избавиться твои совсем недавно приобретенные союзнички — на всякий случай, чтобы тебе первому не пришло в голову избавиться от них.

К тому же лично у Артема не было никаких претензий к «кровавому режиму» сиккэна Ходзё Ясутоки. До сего момента он ему не мешал править в отдельно взятой японской провинции. Правда, не очень понятно, что ждет даймё Ямомото в Киото, может, древнеяпонский орден на грудь за все хорошее, а может, несправедливое обвинение в убийстве этого чертова Такаши, слышать о котором Артему уже порядком надоело. Хуже всего, конечно, если придется подумать, кладя голову на плаху: «Мать твою за ногу, что же я, идиот старый, не согласился на предложение славного парня Годайго! Сейчас бы вел армию в бой, глядел с холма, как бегут прочь враги, и в мыслях уже называл бы себя сёгуном. А так…» И полетит вниз топор палача…

Непрост был выбор, ох, непрост. И Годайго, видимо, это тоже понимал, не зря не торопит. Хотя, конечно, неделю на размышление не даст. И более того, без ответа из дома не выпустит.

В общем-то, решение у Артема уже вызрело. Через год-другой он, возможно, и согласился бы на предложенную авантюру, сулящую скачок из пешек прямиком в ферзи. Но сейчас он был не готов.

Да вот только как объявить о своем решении сидящему напротив человеку? Честно и откровенно? А ну как обманул товарищ Годайго? Хотя… дал слово. А это как-никак слово бывшего императора и — одновременно — слово будущего императора, ведь он же не сомневается, что взойдет на престол. Дал слово в присутствии свидетелей, хоть и своих верных слуг, но все же, все же…

Или, на всякий случай, попробовать обмануть? Заявить, стукнув себя в грудь, мол, располагай мной, херр Годайго. Мол, пошли войной на Ходзё. А потом что? Сколько тянуть эту тягомотину? И чем ее закончить? Отказом с безопасного расстояния? Тогда точно станешь главным врагом Годайго на всю оставшуюся жизнь. И всю эту оставшуюся жизнь только и останется, что уворачиваться от посылаемых Годайго монахов-убийц. Их же там полно, несметные тыщи… И, дав липовое согласие, не увязнешь ли потом в трясине политических интриг по самую макушку, что уж не выбраться из них будет никогда и ни за что?

Фу… Ну, кривая, вывози.

Артем решился.

— Годайго-сан, — сказал он. — Я даю слово, что вычеркну этот вечер из памяти. Навсегда. Не было его. Не было этого дома, который я и вправду не знаю, где находится и чей он, и двор ли это постоялый или чей-то жилой дом. Я даже вычеркну из памяти господина Касано. Не был я у него в гостях, не пил его вкусное саке. Я покинул постоялый двор, чтобы осмотреть окрестности, показавшиеся мне красивыми, заблудился, а тут и ночь… Прошу простить меня, Годайго-сан, но я не могу принять твоего щедрого предложения встать под твои знамена. Быть твоим союзником, союзником человека, в жилах которого течет кровь богини Солнца Аматэрасу, — великая честь для любого жителя страны Ямато, но я не готов выступить против Ходзё Ясутоки… У меня нет ненависти к нему ни как к человеку, ни как к политическому деятелю. Я здесь недавно и не разобрался еще в политической ситуации. Я не знаю, кто прав, кто виноват, ты или Ходзё Ясутоки. Я не могу поддержать тебя из-за одного желания стать сёгуном. Или из-за одного страха. Пойми меня, Годайго-сан…

— Мне жаль, Ямомото-сан. Но это твой выбор. Я отпускаю тебя — я дал слово. Помни и ты о своем слове…

Глава четырнадцатая ЭТА ЛУННАЯ НОЧЬ ТАК БЫЛА ХОРОША

Артема сопровождали двое давешних носильщиков. От сопровождения Артем отказываться не стал, потому как понятия не имел, в какую сторону идти, равно как не имел понятия, где он находится. На дворе уже стояла полноценная ночь, что самостоятельный поиск дороги отнюдь не облегчало. Ну а оставаться ночевать в доме Годайго — это уж увольте…

Двое пеших проводников с фонарями в руках первыми шли по тропе. Замыкал процессию Артем. На иной порядок он вряд ли бы согласился. Поворачиваться спиной к кому-нибудь из людей Годайго не хотелось самым категорическим образом…

Тропа сбежала вниз с холма, на котором стоял дом, где они так мило побеседовали с бывшим императором-монахом, обогнула сильно заболоченный пруд, где, словно в последний раз, надрывалось горластое лягушачье племя, опять поползла вверх.

Наличие двух мечей, которые ему вернули, успокаивало. У проводников ведь никакого оружия. Сзади — Артем то и дело оглядывался — тоже никто не крался.

Тропа была видна вплоть до самого дома на холме — за это спасибо луне, светившей не хуже иного прожектора. В такую ночь на открытом месте можно было обойтись и без фонарей. Другое дело, если зайдешь под деревья, тут уж без помощи рукотворного света можно и грохнуться, да так, что и ноги переломать недолго.

Голова была ясная и пустая. Думать ни о чем серьезном не хотелось. Видимо, слишком много сегодня всего произошло, слишком много информации вылилось на голову бедного, старого и больного циркача. Мозги, что называется, перегрелись, и, как радиатору, им требовалось подостыть. Но совсем ни о чем не думать тоже невозможно. Как оно обычно и бывало с Артемом в такие минуты, он сосредоточился на первой пришедшей в голову ерунде, словно это не ерунда, а великая важность, стал обмусоливать ее мысленно и так и этак.

В голову ему, оказывается, запали слова Годайго о том, что тот, вновь взойдя на Хризантемный престол, отменит практику кисин. И вот Артем стал думать — а случись такое и в самом деле, что ж из этого, из отмены кисин, может получиться?

О сделках кисин Артем был наслышан и, более того, в дальнейшем не исключал и своего в них участия.

Из всего того, что Артем узнал об этих сделках, вывод напрашивался однозначный — именно благодаря практике кисин в Стране восходящего солнца сложилось самурайство как класс. Кроме того, благодаря именно сделкам кисин крупные монастыри превратились в форменные города-крепости, мало чем уступающие древнегреческим полисам, стали влиятельной политической силой.

А все из-за чего? Где-то примерно году эдак в семьсот шестьдесят каком-то — если Артем правильно все посчитал — была проведена Великая земельная реформа. Реформа, хоть и звалась Великой, однако, как это не раз случалось в мировой истории (и не в одной только древней Японии), с треском провалилась. Вернее, результаты ее вышли вовсе не такими, как ими замышлялось реформаторами. Скажем, появление практики кисин вовсе не входило в реформаторские планы. А вот поди ж ты — она появилась на свет.

Дело было в следующем. Реформаторы обложили многочисленными и обременительными налогами простых держателей земли, а крупных землевладельцев от большей части налогов избавили. Как нетрудно догадаться, мелким и средним землевладельцам такое положение вещей не шибко пришлось по душе. И чем дальше, тем нравилось все меньше и меньше. Люди, естественно, стали искать лазейки, чтобы уйти от налогового бремени, как искали их во все времена и при всех режимах. И, как водится, нашли.

Некрупные землевладельцы стали заключать с крупными следующие сделки: отписывали свои наделы землевладельцам крупным, а те незамедлительно, можно сказать, в тот же миг сдавали эту землю в аренду бывшим ее владельцам. Поскольку земля теперь по документам принадлежала крупным землевладельцам, то и налогов с нее отныне взымалось меньше прежнего. Конечно, арендаторы платили арендную плату новому хозяину земли, но эти выплаты были многократно меньше налоговых.

Крупными землевладельцами являлись, как правило, сильные, знатные самурайские дома. А также крупные монастыри. Посему последним точно так же мелкие землевладельцы отписывали земли и точно так же эти земли потом получали от монастырей в аренду.

Подобные сделки получили название кисин. И была у них одна особенность, благодаря которой и сложился тот самый самурайский кодекс чести — эти сделки держались на честном слове. Образно говоря, закрепляющим раствором этих сделок было честное слово, слово самурайское — с одной и с другой стороны. Ну в самом деле, что мешало крупному землевладельцу обмануть мелкого и сдать землю в аренду не ему, а другому? Или вовсе продать ту землю, а бывшего ее владельца послать куда подальше. Или же после отказать законным наследникам арендатора в праве на аренду некогда отцовской земли. Правда, нарушь знатный самурай договор, и другие мелкие землевладельцы уже десять раз подумали бы, а идти ли к нему заключать сделки кисин. Или, быть может, податься к соседнему монастырю или к другому знатному самураю?

Ну, а мелкий землевладелец, в свою очередь, вынужден был быть преданным, потому что над ним отныне постоянно висела угроза непродления аренды или незаключения арендного договора с его наследниками. «М-да, выходит, не на одном слове, и даже вовсе не на слове все это держалось, а на здравом смысле обеих заинтересованных сторон», — поправил сам себя Артем.

И вот теперь, разрушь эту практику, что же будет? Прежде всего, непонятно, как Годайго собирается поступить с крупными монастырями, которые, по его словам, готовы его поддержать в борьбе против Ходзё. Отмена кисин больно ударит по ним и совсем-совсем не понравится столь влиятельной силе, как крупные монастыри…

Впрочем, всегда есть возможность льготных послаблений. Скажем, тиснуть указ, мол, величайшим соизволением за монастырем на горе Хиэй сохраняется право на сделки кисин. Или что-нибудь в этом роде…

Они поднялись на очередной пригорок. Тропа, как сквозь ворота, вела между двумя развесистыми сакурами и вывела на поляну, окаймленную дико растущими абрикосовыми деревьями. Тени от невысоких деревьев лежали на траве четкими контурами и казались ненастоящими, вырезанными из черной бумаги. Ага, а вдали сквозь просвет были видны какие-то дома, скорее всего, городок Никацура…

Йох…

Все произошло столь молниеносно, что Артем опомнился лишь тогда, когда и поделать было уже ничего нельзя. Впрочем, опомнись он секундой раньше, тоже ничего не смог бы поделать.

Давешние носильщики слаженно кинули фонари в траву и брызнули в разные стороны. Эдакая слаженность могла быть объяснима только тем, что один носильщик другому подал заранее обговоренный знак, а Артем, циркач хренов, этот знак проворонил, расслабился, наблюдая вдали какие-то строения и думая думы об актуальнейшей из проблем — Великой земельной реформе семьсот какого-то года.

Артем выхватил длинный меч, завертел головой.

И было на что посмотреть. Вернее, на кого…

Со всех сторон, выскользнув из-под деревьев, к нему мчались по залитой лунным светом траве, по черным теням абрикосовых деревьев, сами таща за собой длинные черные тени, вооруженные люди. Их обнаженные клинки красиво блестели на бегу, отражая лунный свет.

Да и катана самого Артема тоже блестела что надо. С этим-то был полный порядок…

Видя, что застигнутый врасплох даймё Ямомото не пытается сбежать (потому что все пути отхода были перекрыты), нападавшие перешли с бега на шаг и теперь уже неторопливо обступали Артема, сжимали кольцо.

Артем вытащил второй, короткий меч. Чего уж тут мечи беречь… Хотя все равно не поможет, вот автомат бы помог, да где его взять в древней Японии, да еще на ночь глядя…

«Восемь», — сосчитал врагов Артем. Трое — явно самураи, остальные, не иначе, монахи-сохэй, сборная команда. И констатировал очевидное: «Это звиздец». Семеро из них были напрочь незнакомы Артему, а один знаком и даже очень. Тот самый аскетического вида самурай с нервным тиком на правый глаз, который так долго уговаривал Артема подняться с пола и проследовать к мистеру Годайго на прием.

Впрочем, объявись тут личности сплошь незнакомые, никаких сомнений, кто их послал, у Артема бы не возникло. Приходится признать — когда слишком много узнаешь о государственных переворотах, так просто все же не отпускают.

Твою душу дьяволу да в пасть! Он уже пропитался тлетворным японским духом, потому что на ум вдруг пришла мысль о том, что смерть выйдет красивой: в лунному свете, в причудливом переплетении теней на серебристой поляне, в полной ночной тишине, где будет слышен только звон мечей. Один против толпы. Если когда-нибудь его будущему ребенку, будь то мальчик или девочка, расскажут о том, как умер отец, он или она станут гордиться такой смертью своего родителя.

Незнакомцы нападать отчего-то не спешили, и, воспользовавшись паузой, Артем стал прикидывать шансы. Не могло такого быть, чтобы шансов не имелось вовсе.

Ну один шанс — это затянуть время разговорами (а чем еще?), глядишь, кто-то появится, спугнет. Ведь самураи Артема должны разыскивать своего невесть куда подевавшегося господина (по крайней мере хотелось в это верить) и могли неожиданно примчаться сюда на выручку.

Второй шанс — прорвать окружение и, врубив весь данный богом и цирковыми тренировками форсаж, спастись позорным бегством. И плевать на то, как это будет выглядеть в глазах взыскательных японцев…

Ночную тишину и течение мыслей Артема нарушил голос самурая с нервным тиком:

— Меня послал император Годайго. Господин Годайго велел передать тебе, что он сдержал свое слово…

— Да я вижу! — вырвалось у Артема. — Мало кто так умеет держать слово!

— Не перебивай, — мягко укорил его самурай. — Дослушай. Господин Годайго дал тебе слово, что отпустит живым. И он отпустил тебя живым. Но он не обещал тебе всегда и везде оставлять тебя живым.

«Не ждал я от императора-монаха подобной иезуитской хитрости. Сволочь, однако… Блеф, — вот еще о чем подумал Артем. — Блеф — это еще один шанс».

— Тут вот какое дело, — заговорил Артем, глядя на самурая. — Пока я шел от вашего дома, я напряженно размышлял не о чем-нибудь постороннем, не о какой-нибудь ерунде, а о разговоре с бывшим императором Годайго. И пришел к выводу, что я не прав. Скороспел я оказался в решениях. По молодости лет чересчур горяч и порывист. Вот что: пошли кого-нибудь из своих самураев к Годайго, пусть скажет ему, что я согласен. Что я готов присоединиться к нему в его борьбе.

— Я не знаю, о чем ты говоришь, Ямомото-сан, — сказал самурай. — У меня приказ господина Годайго, и я не могу его нарушить. Скажи мне, Ямомото-сан, как ты хочешь умереть? В бою? Или предпочитаешь сеппуку? Я помогу тебе сделать сеппуку. Если ты сомневаешься в знатности моего рода, я назову себя, и ты решишь, достоин ли я оказать тебе помощь. Для меня же будет большой честью помочь Белому Дракону.

«Знакомые мотивы. Сеппука, честь…» А блеф явно не проходил. У Артема не осталось никаких сомнений, что чертов самурай от полученного приказа не отступит. Значит, надо использовать другие шансы. Затянуть время уж в любом случае не помешает…

— Назовись, — сказал Артем. — Даже если я выберу смерть в бою, я хочу знать, от кого я ее приму.

Артем надеялся, что по всегдашнему обыкновению самурай начнет долго и нудно перечислять многочисленных самурайских предков и их выдающиеся подвиги. Может быть, за это время кто-нибудь появится. Однако поганец как назло уложился в несколько фраз:

— Я — Гонгоро Токимаса, чей дед во Вторую Трехлетнюю войну^[140] на подступах к крепости Канадзава первым заметил кружащую над лесом стаю диких гусей и догадался, что там поджидает засада. Могу поклясться тебе, Ямомото-сан, что я, Гонгоро Токимаса, прекрасно владею ударом «последней нити».

Последние слова он произнес с явной гордостью.

Артем знал, что имеет в виду самурай под «последней нитью». Это был высший самурайский шик для того, кто помогает совершить сеппуку, — не просто отрубить голову, но сделать это так, чтобы она не покатилась по траве колобком, а повисла на тонком лоскуте кожи. Будь Артем до мозга костей самураем, его должно было бы обрадовать, что он повстречал на жизненном пути такого искусного мастера.

— Что ты выбираешь, Ямомото-сан? — все еще вежливо, но уже с явными нотками нетерпения в голосе спросил аскетического вида самурай.

Затягивать беседу под луной больше не дадут. Стало быть, и этот шанс отпадает. Остается последний — бежать. Что, что, а бегать Артем умел. Главное — прорваться сквозь кольцо окружения.

— Я сделал выбор, Гонгоро-сан, — сказал Артем, поочередно загоняя в ножны короткий и длинный мечи. — Я выбираю сеппуку. Это большая честь для меня, что мне поможет уйти из жизни мастер «последней нити».

Артем счел, что не лишним будет поклониться.

— Но мне не нравится это место, Гонгоро-сан. Я хотел бы в свой последний миг чувствовать простор, видеть внизу блеск воды и слышать лягушачий хор. Это напомнит мне о моей родине, которую в этой жизни я больше не увижу.

Чтобы надежнее тронуть самурайскую душу, Артем добавил:

— Там я без труда смогу сложить свою предсмертную танку.

Расчет Артема был прост, как палка из бамбука, — сигануть вниз с холма. Да, сигать придется в темноту, и совершенно неизвестно, сколько придется лететь и на что в конечном счете приземлишься. Но он же воздушный гимнаст, а не мешок с картошкой, и уж падать-то обучен. Можно сказать даже так — именно искусству падать он обучен.

Аскетического вида самурай раздумывал недолго.

— Но ты прежде отдашь мне свои мечи, Ямомото-сан.

Видимо, этот верный слуга Годайго не полностью доверял Белому Дракону. Не верил, понимаешь, в искренность его слов и намерений. И все же он был стопроцентным, законченным самураем, и это-то его и подводило — он никак не мог себе представить, что самурай сможет бросить свои мечи.

Артем не колебался ни секунды. «Света восемнадцати лун», конечно, жаль. Как-никак, работа самого Амакуни, мастера из мастеров. Однако Артем не настолько осамураился за четыре месяца, чтобы из-за меча, пусть даже такого знаменитого и замечательного, отдавать жизнь. А уж про короткий меч-вакидзаси и говорить не приходится.

— Разумеется, Гонгоро-сан, — Артем вынул из-за пояса и протянул самураю короткий меч.

Затем, никуда не спеша (а куда ему спешить-то, на тот свет, что ли?) вытащил из-за пояса катану, протянул ее самураю…

Что-то тонко просвистело над поляной.

Рука самурая так и не коснулась «Света восемнадцати лун», зависла в воздухе в полсяку от меча. На его лице сперва появилось удивленное выражение, потом оно исказилось от боли, и рука его взлетела к затылку, за что-то там схватилась, словно он хотел выдрать занозу. Через мгновение самурай, закаменев лицом, рухнул в серебристую траву. Невольно провожая взглядом его падение, Артем разглядел, что в черных волосах поблескивает металлический штырь…

И тут же окруженную абрикосовыми деревьями поляну заполнил тонкий свист. Ж-жух, сяя-яуу. Что-то разрезало воздух, что-то небольшое, проносившееся серебряными искрами над поляной.

Артем вновь выхватил катану, когда в его сторону метнулся коренастый монах, замахиваясь палицей. Монах вдруг споткнулся, словно подбитый чьей-то невидимой ногой, крутанулся на месте, выпустил палицу из рук и повалился на землю. Опа! Короткая толстая стрела торчала из его спины.

Две такие же стрелы — одна вошла в ногу, другая в плечо — остановили еще одного монаха, вооруженного двумя странными, похожими на лепестки ножами. Он завалился на спину и замер недвижно, с открытыми глазами и ртом. А попадания меж тем не были смертельными. «Отравленные наконечники, — догадался Артем. — Больше ничем не объяснишь. И сюриккэн, сразивший Гонгоро, тоже наверняка был отравлен».

Люди Годайго валились на землю один за другим. Кто молча, кто-то успев крикнуть, кто-то хрипел, извиваясь в недолгой агонии на залитой серебристой росой траве. Кто-то успевал выдрать из тела стрелу или сюрикэн, но в него тут же впивалась новая.

Последний оставшийся на ногах самурай кинулся к Артему. И ему, единственному, удалось нанести удар. Наносил, когда черная стрела уже торчала у него из бедра. Потому, видимо, удар вышел несильным и нерезким, Артем без труда отбил его, подставив свою катану. И больше самурай со стрелой в бедре сделать ничего не смог. Стал оседать на землю, рухнул на колени, сжимающая рукоять меча рука уперлась в землю… Он вскинул взгляд и какое-то время неотрывно смотрел в глаза Артему. И столько было в его взгляде невыносимой, жуткой тоски, что Артему стало не по себе. Это были глаза самурая, умирающего так, как ему страшно не хотелось умирать — от отравленной стрелы, подло выпущенной из темноты. Цирковой гимнаст явственно ощутил, как под этим взглядом у него самого в каких-то потаенных механизмах души проворачиваются приржавевшие друг к другу шестерни, навсегда что-то меняя. Артем со всей четкостью осознал, что этот взгляд ему теперь не забыть, уж по ночам-то точно будет сниться…

Тем временем от абрикосового дерева отделилась тень и, низко стелясь над землей, заскользила в сторону схватки. Тень оказалась закутанным во все черное человеком, который метнулся к самураю со стрелой в бедре и всадил ему в грудь короткий прямой меч с квадратной гардой. И все. На этом аккорде схватка закончилась, да и недолго длилась она, какие-то секунды. Результатом этих секунд стало то, что люди Годайго все до единого были мертвы.

Закутанный в черное человек склонился над Гонгоро и что-то проделал. Только когда он распрямился, Артем понял что. Отрезанное у Гонгоро ухо незнакомец засунул за отворот куртки.

— Кто ты? — вырвалось у Артема. И наудачу спросил: — Ты из яма-буси?

Человек в черном поднял на него взгляд. Почему-то Артему показалось, что он улыбнулся под закрывающей лицо повязкой… И хоть открыты были одни только глаза, Артем с уверенностью мог бы сказать, что перед ним не Такамори, не Фудзита, вообще некто, никогда прежде Артему в этой жизни не встречавшийся. В прошлой жизни, впрочем, тоже… И почему-то Артем не сомневался — когда он снова встретит этот взгляд, то узнает этого человека.

Артем, ясное дело, не мог даже приблизительно сказать, сколько еще людей помимо незнакомца находятся за границами залитой лунным светом поляны, но, во всяком случае, отдавал себе отчет, что эти, если надобно увести его с собой, уведут. И уж тем более им не составит труда прикончить его в любой момент. Правда, хотели бы — уже прикончили бы. Хотя кто этих японцев знает, может, им всенепременно требуется собственноручно зарезать Артема, скажем, потому что так они обещали заказчику, а нарушить обещание не могут…

Но убивать его не стали. Не стали и уводить с собой. Незнакомец в черном побежал к абрикосовым деревьям и через мгновение растворился в ночи, оставив Артема одного в центре мертвого круга из тел. «Такаши, по слухам, убили яма-буси, и здесь тоже, по всему похоже, яма-буси — есть ли здесь какая-то связь?» — задумался Артем. Но найти ответ, стоя в круге из мертвых тел, было нелегко. Да и вообще торчать тут долее не имело никакого смысла. Артем двинулся в ту сторону, где вдали виднелись какие-то строения…

Это действительно был городок Никадура.

Нелегким делом оказалось найти свой постоялый двор. Городок был разбросан на большой территории, с какой стороны он сейчас зашел в город — непонятно, дома ночной порой все похожи… Но, поплутав, нашел, конечно, «свой» двор. Все ж таки Никацура — это вам не Нью-Йорк какой-нибудь. «Свой» двор он узнал по воротам, обитым по краям широкими медными полосами, и по крыше, крытой дранкой из дерева хиноки, — заметил это все днем, когда въезжали.

Подходя к воротам, Артем задался вполне актуальным вопросом — что ему прямо сейчас надлежит делать? Завалиться спать? Прихватить с собой всех своих самураев и до кучи Хидейоши с его самураями, ввалиться в дом, который занимал господин Касано, и устроить на отдельно взятом постоялом дворе ночь длинных катан? А потом отправиться на поиски подлеца Годайго, чтобы объяснить ему на языке клинков, что нехорошо похищать честных людей, а потом приказывать их убить? Непростые эти вопросы даже заставили Артема помедлить со стуком в воротные створы.

Ну, господин Касано скорее всего уже отбыл со двора — Артем готов был поспорить на что угодно. Что ему тут делать? Отвечать на вопросы, куда подевался даймё Ямомото? Так это или не так можно, конечно, проверить. И если вдруг Касано беспечно дрыхнет на гостиничных циновках… То что? Вызывать его на поединок? Исключено. Мало того что поединщиком Артем был, мягко говоря, не самым выдающимся, так еще после бессонной, беспокойной ночи, после отравления его так называемая спортивная форма оставляла желать лучшего. Приказать кому-нибудь из его самураев вызвать Касано и убить? Терять лицо перед ними, а также перед Хидейоши и его самураями не хочется, отдавать такой приказ тоже не хотелось. Сам Касано может крикнуть, что будет биться только с равным, а именно с Белым Драконом, и что тогда? Отказываться?

Еще сложнее с Годайго. Ну, допустим, найдет Артем, перебудив все дома этого городишки, его временное пристанище. И что? Во-первых, Годайго не самурай, а монах — как его вызовешь? Во-вторых, он, блин, императорской крови, потомок, блин, богини Солнца. Поднять на него руку какому-то чужаку — это, знаете, поступок, который вряд ли найдет отклик в японских сердцах, как бы ты ни объяснял людям свое решение.

В общем, Артем пришел к выводу, что самостоятельно ему в таких сложных запутках не разобраться, надо посоветоваться с кем-то знающим.

Удивительное открытие ждало даймё Ямомото на постоялом дворе. Оказывается, никто его не искал — ни с фонарями, ни без. Брат и сестра Кумазава, Такамори и Омицу, все его самураи и самураи Кумазава преспокойно дрыхли в отведенных им покоях. Артем не успел разбудить никого из своих. Раньше этого прибежал заспанныйхозяин постоялого двора, его разбудил привратник, и хозяин тут же примчался узнать, не нужно ли этой прекрасной ночью еще что-нибудь столь уважаемому гостю? Гостя в первую очередь заинтересовало, не покинул ли этим вечером гостеприимный двор господин Касано? Выяснилось, что покинул. «А как отдохнул господин даймё? — вдруг спросил хозяин постоялого двора с какой-то странной улыбочкой. Артем даже бы сказал — с похабной улыбочкой. — И не желает ли господин даймё продолжить отдых? Вдруг он остался чем-то недоволен или по дороге сюда внезапно почувствовал в себе новые силы?» За всем этим чувствовал некий второй смысл, и Артем, насупив брови, потребовал от хозяина объяснить, что он имеет в виду. Хозяин объяснил: «Прощаясь со мной, господин Касано сказал: он очень жалеет, что дела заставляют его незамедлительно отправиться в путь и что он не может присоединиться к господину даймё и посетить вместе с ним лучший чайный домик Никацура, известного по всей Ямато красивыми и умелыми девушками…»

Вот так! Вот почему его не искали по всей округе с фонарями! Оказывается, Касано пустил дезу. Причем дезу аморального толка. «Интересно, — тут же подумал Артем, — а поверят ли мне Ацухимэ или Омицу, когда я им скажу, что не развлекался с другими женшинами, и поведаю им всю эпопею с Касано, похищением и с бывшим императором. М-да, ситуация, что тут еще скажешь…»

Трудно сказать, как поступил бы на месте Артема настоящий японец. Артем же был человеком русским, а посему, не понимая, что ему надлежит делать прямо сейчас, рассудил вполне по-русски — утро вечера мудренее. И завалился спать. Тем более что в сон рубило уже конкретно…

Глава пятнадцатая ДОРОГАЯ МОЯ СТОЛИЦА…

В столицу древней Японии город Киото Артем въехал на носилках. Наверное, гораздо «элитарнее» в историческом смысле было бы на ослике, но он въехал на носилках.

Весь путь от Никацура до Киото он таким образом и проделал. И подобный способ передвижения по душе ему не пришелся. Надобно заметить, что хоть Артем и феодалил уже целых четыре месяца и феодалом был, чего уж там, не из последних, однако путешествовать подобным образом ему не доводилось. Как выяснилось сегодня, и хорошо что не доводилось. Неудобно, похожая на собачью конуру будка, да к тому же укачивает. В седле не укачивает, а в носилках — нате вам пожалуйста. У Артема не было аэрофлотовских конфет типа «Барбарис», не было таблеток против укачивания и даже какого-нибудь тонизирующего травяного настоя. Нет, что ни говорите, верхом на лошадке путешествовать гораздо привлекательней: свободней, интереснее, веселей. Словом, хорошо, что путь от Никацура до столицы был недлинный…

События прошедшей ночи казались Артему каким-то нереальным кошмаром. Будто не с ним все это было. Какие-то похищения под покровом ночи, какие-то бывшие императоры, трупы на поляне. Да только усомниться в реальности происшедшего не давал горький привкус вчерашнего пойла, от которого Артем никак не мог избавиться, хотя с утра тщательно прополоскал рот и горло родниковой водой и выпил за завтраком две чашки чая, а не одну, как обычно. («Вот-вот, наверное, из-за этой отравы, до конца не выведенной из организма, и укачивает железного воздушного гимнаста в каких-то смешных носилках!»)

В том, что он провел большую часть ночи вне постоялого двора, также не давали усомниться женские взгляды: Ацухимэ поглядывала на него все утро иронически, Омицу — с осуждением, высказывать которое при всех она, разумеется, не стала, отложив все речи на ближайшую совместную ночь. Разубеждать женщин, мол, чист я перед вами, гражданочки, и ни в каком чайном домике в окрестностях этого треклятого городишки, как вам наплели «доброхоты», не развлекался, а… Вот то-то. Вряд ли бы женщины поверили в бывших императоров и в кровавую бойню на залитой лунным светом поляне, остались бы при убеждении, что господин даймё что угодно готов наплести, лишь бы не признаваться в посещении чайного домика.

Уже в носилках Артему пришла в голову спасительная мысль: быть может, и в самом деле не было ни бывшего императора, ни трупов на поляне, а был лишь господин Касано и дурманящая отрава, накапанная им в саке? А все остальное лишь пригрезилось под действием того дурмана? Скажем, господин Касано честно и искренне хотел отравить Артема, но его яд не сработал должным образом. Быть может, любого японца отрава бы и свалила на месте, но другое дело — метаболизм большого белого человека. Ежели человек привык там, у себя, в далеком будущем, ежедневно вдыхать вместе с автомобильными выхлопами и дымами заводов и не такую еще отраву, ежели привык, что из крана течет во много раз более ядовитая жидкость, то и с первобытным ядом может справиться без труда. И вот, приняв Артема за безнадежно умирающего, люди господина Касано выволокли его из дома, отнесли… Да, может, на ту же поляну с абрикосовыми деревьями и отнесли! Бросили под абрикосом, потирая руки и довольно похихикивая, вернулись к господину Касано и вместе с ним убыли в неизвестном направлении. Артем же остался лежать под абрикосами, где ему и примерещилось все, начиная с бывшего императора и заканчивая бойней на поляне. А потом, когда его организм более-менее справился с отравой, он в полубреду поднялся, добрел до постоялого двора и рухнул без сил в самурайскую койку…

Вроде бы версия выстраивалась гладкая, все вроде бы ложилось в строку. И вдобавок не имелось никаких вещественных доказательств тому, что был в реальности и экс-император, и все прочие персонажи. Никаких тебе подарков от экс-августейшей особы, или пятен крови на рукаве, или чего-нибудь, что можно поднести к глазам или пощупать. Понятно, если бы ночью или поутру Артем озаботился послать кого-то на ту злосчастную поляну, все бы враз прояснилось… Но Артем не озаботился.

Правда, больших надежд на версию с галлюцинацией Артем не питал. Слишком уж выпуклыми были видения, слишком наполнены звуками, запахами, телесными ощущениями и мелкими деталями. И уж больно логически выстроенной получалась галлюцинация, тогда как этому роду мозговой деятельности, наоборот, свойственны сумбур и бессмыслица… «Надо будет расспросить кого-нибудь, Хидейоши или Ацухимэ, есть ли вообще в природе такой экс-император, и как его зовут, если есть, и как он выглядит…» Пока же Артем ни с кем так и не поделился впечатлениями о событиях прошедшей ночи — да просто некогда было! — предоставив каждому думать что угодно по этом поводу.

Вот какие мысли посещали Артема под ритмичные выдохи носильщиков.

И все же, несмотря на полнейший дискомфорт, хреновое самочувствие и беспокойные путаные мысли, Артему каким-то чудом удалось задремать. Наверное, сказались ночные треволнения, какими бы реальными или вымышленными они ни были.

Ну, и надо ж такому случиться, что стоило Артему задремать, как он немедленно был разбужен громкими голосами. Оказалось, это они подъехали к самурайской заставе, установленной на въезде в город.

Заставу миновали легко и быстро. Никто их не задерживал — ни на предмет проверки личных документов (каковых, к слову сказать, страна Ямато пока не знала и как-то обходилась без них), ни на предмет досмотра вещей, мол, нет ли в них чего антиимператорского. Преградившие дорогу самураи вполне довольствовались словами Кумазава Хидейоши о том, кто и по какой надобности следует в Хэйан. Ведь, как известно, самураи врать не могут…

После чего вся их процессия въехала на территорию столицы государства японского. Артем приоткрыл дверцу будки, чтобы впустить свежего воздуха и полюбоваться видами, раз уж покемарить не вышло.

Град Хэйан-Киото неприступными стенами, каменными, земляными или деревянными, окружен не был, и этому обстоятельству Артем ничуть не удивился. Скорее удивился бы, если бы обнаружил такие стены. Города укрепляют, опасаясь нападений чужеземных захватчиков. В Японии же чужеземных захватчиков всерьез не опасались никогда. Потому что до последнего времени никто и никогда на них не нападал. Естественно, стало казаться, что так будет вечно, что само Небо хранит страну Ямато…

Да и сейчас, после того как выяснилось, что кое-какие силы (и весьма даже немалые) вынашивают замыслы нехорошие по захвату и разорению островного государства, никто, разумеется, не почесался в срочном порядке возводить вокруг столицы неприступные стены. Правда, начали строить укрепления на Кюсю. Наверное, еще кое-где начнут возводить береговые укрепления. А в то, что монголы или еще какие-нибудь варвары смогут дойти до столицы, а не пасть под мечами великих японских воинов, едва ступив на землю потомков Ямато, — в это здесь если и поверят, то ой как не скоро. До тех пор, наверное, не поверят, покуда те столицу не возьмут и не разорят ее до основания…

«Ах да! — вспомнил Артем один слышанный им рассказ. — А еще столичных жителей надежнее всяких стен охраняет монастырь Энрякудзи, божественный хранитель Киото! Ни демоны, ни варвары в город не пройдут…»^[141]

Собственно город, город, каким мы его себе обычно представляем, долго не начинался. Сперва дорога петляла между поросшими лесом холмами, весьма живописными, но с городом имеющими мало общего. Ну разве что кое-где сквозь зелень проступали очертания строений, некоторые из них — весьма большие. Где-то удалось заметить выложенную камнями тропинку, уводящую в кипарисовую рощу, где-то — загнутые кверху крыши пагод, а где-то — верхнюю половину больших деревянных ворот и лужайку, по которой прогуливались две нарядно одетые женщины.

Процессия остановилась на вершине одного из холмов, с трех сторон окружающих равнину, на которой расположилась столица государства японского. Они совершили, как это называлось в эпоху междугородних автобусных сообщений, техническую остановку: мальчики налево, девочки направо. Артем с удовольствием выбрался из идиотской будки, прошел на самый край холма полюбоваться видами.

А виды открывались восхитительные, достойные лучших образцов поэзии или кисти живописцев. С вершины холма отлично просматривалась лента реки Камогава, по которой плавали лодки, отчаливая от длинных деревянных причалов. Кое-где на берегу реки были построены дома, от которых к воде пролетами спускались лестницы. А на песчаной отмели в излучине реки аккурат в эти минуты проходил самурайский поединок. «Вот еще одно отличие самурайских поединков от дуэлей, — пришло в голову Артему, — не требуются секунданты. Ведь роль секундантов какова? Следить, чтобы все проходило по правилам чести. А здесь уверены, что самурай не может поступать бесчестно, во всяком случае, когда дело касается поединка…»

На самом краю холма, словно вырастая из него сваями-опорами, взмывало на десятки метров ввысь огромное строение — то ли дворец, то ли святилище. Казалось — и явно не случайно так казалось, а, конечно же, было задумано архитекторами, — что оно вот-вот оторвется от земли и поплывет по воздуху вроде летучего сказочного корабля. «Все же святилище», — понял Артем, заметив длинную звонницу-галерею со множеством колоколов, к языкам которых были привязаны разноцветные ленты…

— Посмотри на юг, туда, — это к Артему подошел Хидейоши и вытянул руку, показывая, куда надо смотреть. — Видишь, ворота? Это Радзёмон, сердце Хэйан.

Даже издали трудно было не увидеть гигантские ворота Радзёмон («Ч-черт, название до боли знакомое. Что-то с фильмами связанное»^[142]), находившиеся по центру южной границы Киото-Хэйан. Они, можно сказать, заменяли собой горы. Со всех других сторон столицу защищали горы, а с юга — ворота Радзёмон.

— А императорский городок не сердце? — с легкой подначкой спросил Артем.

— Дайдайри^[143] — это другое, — серьезно сказал Хидейоши. — Сердце Хэйан — это Радзёмон, сердце Дайдайри — император.

— Дайдайри отсюда видно?

— Смотри, от ворот Радзёмон тянется улица. Это улица Судзаку, становой хребет Хэйан. Она тянется до самого северного края столицы, его длина ровна одному ри…

Проспект, как мог убедиться Артем с высоты наблюдательного пункта, был не только длинный, но и весьма широкий. Трудно, конечно, сказать определенно, но примерно метров сто шириной.

— Пробеги взглядом по Судзаку, — продолжал экскурсоводствовать Хидейоши, — и на севере твой взгляд упрется в Судзакумон, главные ворота императорского городка. За ними — Дайдайри, правда, отсюда видны только часть внешней стены и совсем небольшой кусок внутренней, все остальное сейчас нам закрывает холм впереди. Но ты еще увидишь Дайдайри вблизи… Я помню, ты интересовался рынками Хэйан, так ведь, Ямомото-сан?

— Интересовался, — не стал отпираться Артем.

— В Хэйан два рынка. Они расположены на разных сторонах улицы Судзаку. Видишь, крыши храмов слева и справа от Судзаку? Один рынок находится между храмом Сайдзи и корокан.^[144] Там торгуют чем положено: рисом, рыбой, тканями, маслом, иглами, керамикой, мечами, всем, что только пожелаешь. Второй рынок находится на другой стороне Судзаку, неподалеку от храма Тодзи, он побольше первого, и там не только торгуют, там выступают проповедники, саругаки и хокаси,^[145] там привязывают, чтобы все на них смотрели, преступников, там зачитывают императорские указы, там устраивают всеобщие моления…

— Есть еще Китайский рынок в самом Дайдайри, — это к ним подошла Ацухимэ. — Запомни на случай, если тебе понадобятся изысканные подарки и ты будешь готов заплатить столько, сколько за них запросят китайские купцы, а запрашивают они немало. Накупи там подарков перед отъездом из столицы, на обратном пути поднесешь их девушкам в Никацура…

Артем поморщился. Ну за что ему еще и это! Мало того что чуть не впутали в антиправительственный заговор, а потом едва не убили, так еще и подкалывают несправедливо. А ведь, кроме шпилек от Ацухимэ, ему еще предстоит заслушать в исполнении Омицу ночной разбор его полетов в Никацура.

Исключительно чтобы увести разговор в сторону, Артем якобы заинтересованно произнес:

— Отчего-то сверху мне Хэйан кажется каким-то чересчур правильным, словно нарезанным на квадраты.

— Правильно кажется, — сказал Хидейоши. — Улицы Хэйан пересекаются под прямым углом, а не петляют, как улицы Ицудо. К тому же все усадьбы в Хэйан имеют одну и ту же, определенную императорским указом площадь. Знатным семьям по предоставлении ими прошения могут разрешить увеличить площадь усадеб ровно в два раза, не меньше и не больше. Встречаются еще усадьбы, чья площадь ровно в четыре раза превышает обычную. Такими усадьбами владеют члены императорской фамилии и знатнейшие, влиятельнейшие дома Ямато, скажем, такие как Ходзё и Сацума.

— Наша семья, как ты понимаешь, владеет самой обычной усадьбой, — заметила Ацухимэ.

Хидейоши нахмурился — хоть он и должен был уже привыкнуть к тому, что его сестра постоянно встревает в мужские разговоры, но не получалось у него смириться с этим, по его мнению, злом.

— Нам пора в путь, — пробурчал самурай Кумазава, поворачиваясь в сторону лошадей, носилок и дожидающихся их самураев…

Вскоре предместья закончились, и наконец начался собственно город.

Что ж… Артему, из носилок сквозь щелочку рассматривавшему жизнь столичных улиц, ничего не оставалась, как признать, что город Ицудо по сравнению с Киото — тихая провинциальная дыра. Жизнь здесь в полном смысле кипела. На улице полно людей, одеты они заметно богаче провинциалов и передвигаются быстрее. И самураев здесь гораздо больше, что сразу бросается в глаза. А еще на улицах больше женщин. В Ицудо женщина если и появлялась на людях, то смело можно было утверждать, что она направляется по какому-то делу, для того и покинула дом. Здесь же Артем видел беззаботно прогуливающихся по городу женщин, и выглядели они иначе, чем в провинции. Много было расфуфыренных особ. В Ицудо так дорого и пышно не одевались даже первые женщины города, даже собираясь на Торикихидзе. И так густо не покрывали лицо белилами, превращая его в форменную маску. И не чернили зубы, видимо, не дошла до них эта мода. Здесь же у всех женщин, явно принадлежавших к небедствующим слоям столичного общества, зубы были черные. Что выглядело преотвратительно… на Артемов вкус, разумеется. А столько украшений из золота и серебра, сколько заметил он у женщин только на одной столичной улице, наверное, не набралось бы и во всем Ицудо, несмотря на то что город в последнее время процветал и богател.

А еще бросилось в глаза Артему — на улицах не столь уж часто попадались оборванцы, нищие, попрошайки. В Ицудо, поведи головой, обязательно наткнешься взглядом на какого-нибудь оборванца. Особенно много расплодилось нищего люда при нем, при Артеме. Прослышав, что жизнь в Ицудо налаживается, становится лучше, веселее, туда валом повалил нищебродствующий элемент. А вроде бы жизнь в столице всегда сытая, буддийских и синтоистских храмов тут немерено, а где храмы, там паперти… Не иначе, подумал Артем, эту публику всеми способами отваживают от столицы. Грязные побирушки, случайно попавшись на глаза микадо или кому-то из его семьи, могут качественно испортить настроение. А этого допустить никак нельзя. Это он, российский акробат, гуманист из гуманистов. У себя в Ицудо, бывает, проезжая мимо лохмотника, нет-нет и задумается — а не зачистить ли город от этого сброда? И тут же окорачивает себя. Что вы хотите, гуманистическое воспитание, общая цивилизованность, политкорректность, толерантность, все дела… Правда, сейчас он подумал, а может, и стоило бы. Ну какой толк от этих бомжей, только грязь и зараза. Если доведется вернуться в Ицудо, надо будет всерьез обдумать сию мыслишку…

В это дневное, самое деловое и бойкое время суток на некоторых улицах Хэйан (несмотря на то что улицы эти были довольно широкие) случались форменные заторы, когда навстречу попадались такие же носилки, а тут еще некстати подворачивался человек, толкающий тележку с тыквами, и корзинщик с переполненной рыбой корзиной за спиной, и отступить к домам эти двое никак не могли, потому что там как раз шествовал с важным видом самурай, толкать которого было небезопасно для жизни. А если еще при этом какой-нибудь верховой вывернет из переулка… Словом, и в тринадцатом веке, как Артем убедился, бывают «пробки».

На одной из площадей он увидел насаженные на колья отрубленные головы. Головы преступников, чьи же еще, не хороших же людей! Выставлены для устрашения и назидания. К слову, Артем этот обычай в городе Ицудо отменил, ибо, как сюго, имел на это полное право, преступники и их наказание было в полном его ведении. И между прочим, отсутствие голов на кольях на состоянии преступности в Ицудо никак не сказалось ни в одну, ни в другую сторону…

Въезд легендарного даймё Белого Дракона в Киото не вызвал здесь никакой ажитации. Толпы празднично одетого люда не спешили ему навстречу, никто не забрасывал процессию цветами, женщины с радостными криками не кидались к носилкам, как к танку-освободителю. Въезд даймё Ямомото в столицу проходил буднично, что называется, в рабочем порядке. Всего лишь еще один даймё из глухой провинции изволил посетить столицу Хризантемной Империи — и только. Много было таких даймё, много еще будет даймё, всех не перевстречаешь.

Хотя, подумалось Артему, узнай народ, что через город несут не кого-нибудь, а самого легендарного Белого Дракона, победителя монголов, по слухам, способного творить немыслимые для древнего человека чудеса вплоть до оживления мертвых и умения зажечь огонь одним лишь взглядом, вполне допустимо, что ажитация имела бы место. Возможно, всяк бы захотел прикоснуться к легендарному получеловеку-полудракону. И тут его самураям было бы не управиться, это тебе не хилые ажитации, случавшиеся в провинциальных городках, через которые они проезжали, где самураям, чтобы утихомирить пришедший в волнение народец, хватало грозных окриков и двух-трех увесистых тычков.

«А стало быть, — сделал вывод Артем, — слава Будде и всем создателям в придачу, что никто не знает, кого несут по городу Киото. Еще, глядишь, и носилки перевернули бы к чертовой матери, да и самого Белого Дракона запросто могли бы разодрать в клочья, исключительно на почве радости и обожания, что в иные времена проделывали с кумирами от попсятины. А посему даже и высовываться из носилок на всякий пожарный не стоит. Потому как внешность приметная и редкостная, опознать во мне Белого Дракона труда не составит. Посему и рисковать не стоит». С этими мыслями Артем плотно задвинул дверцу носилок…

Он выбрался наружу, лишь когда носилки опустили на землю и слуги сами отодвинули дверцу. От неудобного, долгого сидения все тело затекло. Совсем не помешало бы прокрутить комплекс упражнений, способных в кратчайшие сроки прогнать по мышцам кровушку, размять их и восстановить тонус. Или вот тоже неплохо было бы, сделай ему кто-нибудь хороший силовой массаж. Но, увы, позволить себе ни того ни другого даймё Ямомото не мог, не поймут его в доме Кумазава. Как говорится в каком-то анекдоте, дикари-с…

Слуги сейчас запирали ворота, через которые внесли носилки и въехала-вошла вся процессия, состоявшая из самураев Артема, самураев Кумазава и прочих сопровождающих их лиц. Хидейоши и сестра его Ацухимэ, покинувшая свои носилки гораздо проворнее Артема, раскланивались с невысоким, крепко сбитым самураем, чье красное, морщинистое лицо украшали седые обвислые усы, которые в другом месте и в другое время будут именовать «запорожскими». Когда эти трое находились рядом, друг с другом, сразу было видно сходство в лицах, и сам собой напрашивался вывод, кем приходится Ацухимэ и Хидейоши этот самурай с «запорожскими усами». Для старшего брата староват, да и, насколько Артему было известно, нет никаких у Ацухимэ и Хидейоши старших братьев, значит — отец, глава семейства Кумазава.

Поздоровавшись с детьми и выслушав их краткий отчет о поездке, глава семейства широким шагом направился к Артему, остановился перед ним, довольно небрежно поклонился и спросил строго, будто дело происходило на заставе:

— Ты и есть тот самый Белый Дракон?

Артем подумал, что этот вопрос ему предстоит услышать здесь, в столице, еще тысячи тысяч раз.

— Да, тот самый, — ответил он, едва сдержав вздох. — Но обращаются ко мне «даймё Ямомото».

— Я — Кумазава Садато. Пойдем со мной, Белый Дракон!

— Отец, это наш гость, — попытался вмешаться Хидейоши. — И я прошу тебя…

— Молчать, Хидейоши! — отец вскинул правую руку. И, сдвинув брови, прорычал: — Почему ты все еще здесь?! Ты служишь сиккэну, значит, должен немедленно отправиться к нему с докладом! А ну, на коня, и вперед! А ты, Белый Дракон, иди со мной!

Артем успел бросить взгляд на Ацухимэ и получил в ответ лукавую улыбку и пожатие плечами, и сие, наверное, следовало трактовать так — мол, что поделаешь, так и живем, терпи, самурай, сёгуном будешь.

Отец семейства шагал широко, и успевать за ним было непросто. И когда он резко остановился, Артем чуть на него не налетел. Еле удалось затормозить.

— Какого бога ты чтишь? — огорошил вопросом строгий самурай.

Артем, признаться, несколько растерялся. Как-то так вышло, что до сей поры религиозными вопросами его не донимали.

Дело в том, что японцам даже в голову не приходило, как это можно не чтить богов синто, потому как боги эти суть сама жизнь, воздух, природа. Какой безумец не признает воздух и станет отвергать природу! Об этом и спрашивать нечего. А что до того, в кого еще верит или не верит человек, — в этом отношении жители страны Ямато выказывали поразительную веротерпимость… Или вероравнодушие. Понятное дело, синтоистские и буддийские священнослужители ревниво поглядывали по сторонам, опасаясь конкуренции. Но взволноваться по-настоящему они могли только в том случае, ежели бы паства в большом количестве стала переходить под иные религиозные знамена. А что там один кто-то во что-то свое верит — так пусть его! И жил себе Артем, никаких обрядов и постов не соблюдая и никем за это не осуждаемый. А тут вот, видишь как, с первых же шагов первый же киотосский самурай начал приставать с религиозными вопросами.

И Артем убедительно соврал:

— Богов синто, своего бога по имени Иисус и Будду, которого чтят также и в нашей земле.

— Правильно, — Кумазава-старший пригладил усы. — Должно всегда чтить богов и Будду. И правильно, что не забыл своего бога. Боги измен не прощают. Запомни, Белый Дракон!

Глава дома Кумазава вновь зашагал, взяв с места столь споро, что Артему пришлось его догонять чуть ли не бегом. Они пошли через двор. И вновь — резкая остановка, и вновь Артем едва не врезался в широкую самурайскую спину.

— Смотри сюда! — Кумазава вытянул палец в направлении одного из окружавших первый дворик одноэтажных строений. — Это дом, где живут слуги. Здесь и ты разместишь своих слуг.

— Понял.

— Сколько с тобой женщин и кто они?

— Служанка по имени Мито и…

— Служанка жить будет здесь! — Кумазава-главный снова вытянул палец в направлении все того же строения. — На женской половине. Кто еще?

— Омицу. Моя наложница.

— Пошли.

Самурай Садато двинулся к неширокому, накрытому деревянным козырьком проходу, соединявшему первый дворик и второй. Во второй двор он так и не прошел, а остановился аккурат в проходе и отодвинул неприметную дверь. Взглянув через плечо самурая Садато, Артем разглядел маленькую комнатушку, ширму в углу и этажерку с куклами.

— Приведешь ее сюда и скажешь, что жить будет здесь. Здесь тебе удобно будет ее навещать. Ты каждый день навещаешь своих наложниц?

Артем замялся, несколько, признаться, шокированный вопросом.

— Ты должен навещать их каждый день, — непререкаемым тоном выдал Кумазава-главный. — Так ты надолго сохранишь мужскую силу, и твой дух не будет знать упадка. Навещай, даже если устал или не испытываешь желания. Желание в тебе должна пробудить женщина. Если она этого не умеет — задай ей трепку, а если не поймет, гони ее, тебе нужна другая наложница. Владеть искусством любви и неустанно совершенствоваться в нем — такая же обязанность для женщины, как для самурая — неустанно совершенствоваться во владении мечом и в каллиграфии. Главное — навещай наложниц в час Собаки…^[146] Во сколько ты ложишься?

— Да по-разному, — честно ответил Артем. — Зависит от того, насколько устану за день.

Кумазава нахмурился.

— А во сколько встаешь?

— В час Дракона,^[147] — признался Артем.

Кумазава нахмурился еще больше.

— Запомни, Белый Дракон, что скажу! Ложись в постель до наступления часа Кабана,^[148] — Кумазава-старший говорил резкими отрывистыми фразами, сопровождая каждую взмахом сжатой в кулак руки. — Надо, чтобы к часу Быка^[149] твой сон был уже не столь крепок и ты смог бы услышать скрип, шорохи и шаги воров. Запомни, Белый Дракон, воры обыкновенно проникают в дом в час Быка. Если ты проспишь и воры обнесут твой дом, то над тобой станут смеяться соседи и родственники. А ничего не может быть хуже для самурая, чем насмешки!

Кумазава Садато вдруг сорвался с места, широким шагом вернулся в первый двор, остановился у бочки с водой, нагнулся, поднял с земли какую-то железную хреновину и, покачав головой, повесил ее на приделанный к стене дома крюк. Покончив с этим, он столь же широким шагом вернулся к Артему.

— Вставай, Белый Дракон, в начале второй половины часа Тигра,^[150] и не позже! — заявил он уже на подходе, рубанув кулаком воздух. — Обливайся холодной водой, читай молитвы, после иди будить жену, детей и прислугу. Дождись, когда они покончат с обливанием и молитвами, и отдай каждому из них распоряжения на день. Понял? Со всем этим ты должен покончить к началу второй половины часа Зайца.^[151] В этот час ты должен приступить к своим делам. Сперва обойди свой дом и двор, осмотри все. Сходи на конюшню, сходи в сад, пройди вдоль ограды, даже отхожую яму проверь, и там все должно быть чисто. А нечисто — задай слугам трепку! Пересчитай дрова и свечи. Каждый день пересчитывай дрова и свечи, Белый Дракон…

«Вообще-то нелогично, — подумал Артем. Хотя он и слушал наставления главы дома Кумазава вполуха, тем не менее сумел уловить некую несообразность. — По уму следовало бы сперва осмотреть хозяйство, а уж потом устраивать большую самурайскую планерку, раздавая всем задания на день».

Но Артем не стал указывать на несообразности. Сразу было видно, что старый самурай Кумазава не из тех, кого в чем-то можно переубедить.

— И только потом, после того как все обойдешь и удостоверишься, что в хозяйстве порядок, можешь садиться за стол, — продолжал поучать Кумазава-старший. — Пошли!

Они направились во второй дворик, обогнули большое строение, то есть самый главный жилой дом, родовое гнездо Кумазава, так сказать. Взошел на широкое и невысокое, как у большинства японских домов, крыльцо, снял гэта. Артем проделал то же самое. Но самурай Садато не спешил отодвигать дверь и входить в дом. Босиком стоя на крыльце, крутя «запорожский» ус и заставляя перетаптываться Артема в одних лишь таби, он продолжил лекцию о правильном самурайском образе жизни (или он вообразил себе, что Белый Дракон как никто другой нуждается в наставлениях, или наставлял всех подряд):

— После еды, Белый Дракон, всегда занимайся прической-сакаяки. В любой момент необходимость может позвать тебя из дома, и когда ты выйдешь за ворота, прическа твоя должна быть безупречна. А сейчас что я вижу? — Суровый киотоский самурай дотронулся холодным пальцем до выбритой части Артемова лба. — Здесь и здесь надо подбрить. И твоя борода тоже требует острого лезвия.

Кумазава-старший поднял вверх палец:

— И только когда закончишь с прической, можешь перейти к упражнениям в воинских искусствах. А после них должно заняться чтением и каллиграфией. Предаваться этим занятиям ты должен со всем прилежанием. Потому что со времен великих самураев, каких нынче уже нет и никогда больше не будет, до нас дошло поучение, гласящее: грамотность — это левая рука, а военное дело — правая.

Глава дома Кумазава наконец-то вспомнил о двери, отодвинул ее и вошел в дом. Артем вошел следом.

— Это покои для тебя и твоих самураев, — Кумазава-главный показал рукой на дверь справа от входа. — Захочешь — отгородишься ширмой. Но господину пристало находиться рядом со своими вассалами, дабы тем, что он на равных с ними разделяет тяготы и невзгоды и не кичится своим более высоким положением, поддерживать в них боевой дух.

«Тяготы и невзгоды? — удивился про себя Артем. — Нам что, предстоит спать на гвоздях?»

— Я вижу, что ножны твоего меча и рукоять не увиты разноцветными шелковыми шнурами и еще как-то не украшены, это хорошо, — впервые хоть за что-то похвалил Артема глава дома Кумазава. И тут же его глаза полыхнули петардами: — Здесь, в Хэйан, только и думают о том, как одеться лучше, чем сосед, и о том, чем бы еще украсить себя. Уже и оружие для них — всего лишь еще одна вещь, которую можно украсить! Запомни, Белый Дракон, пока оружие и одежда служат тебе, как надо, покуда выглядят прилично, они годятся, не меняй их! — Кумазава Садато печально вздохнул: — Самурайский дух уходит из столицы. Если бы я мог, в тот же день переехал бы в Камакура. Там еще остались настоящие самураи! — Последние слова Садато почти прокричал, взмахнув кулаком в опасной близости от Артемова носа.

— И напоследок запомни, Белый Дракон, самое главное, — уже спокойно произнес главный из Кумазава. — Лучшие друзья, которые только могут быть у самурая, — это меч, чтение и письмо. А худшие, какие только можно придумать, — го, флейта и дудка, потому как все это есть пустое безделье!

Отец Хидейоши и Ацухимэ ожег Артема столь грозным взглядом, будто из кармана Белого Дракона только что вывалилась дудка, а до того он был замечен за постыднейшим из занятий — игре в го (которой, к слову, Артем так и не удосужился выучиться).

— Все запомнил, что я тебе сказал, Белый Дракон?

— Да, — сказал Артем. Потому что скажи он «нет», и все пошло бы по второму кругу.

— Пока будешь жить в моем доме, станешь дер жаться этих правил. Отступишь — выгоню со двора, хоть ты и Белый Дракон. Все. Иди к своим женщинам и самураям.

Возвращаясь к своим женщинам и самураям, Артем думал о том, что после знакомства с главой дома Кумазава многое получило объяснение в характерах Хидейоши и Ацухимэ. Сразу видно, что в детские годы спуску им тут не давали.

Пока Артем занимался размещением своих женщин и самураев на новом месте, пока то да се, от сиккэна вернулся Хидейоши. Подбежал к Артему, весь какой-то взбаламученный:

— Император желает видеть тебя немедленно, Ямомото-сан! Тэнно приказал: «Пусть Белый Дракон вымоется, переоденется. Но пусть с дороги не ест, мы накормим его у нас во дворце».

Глава шестнадцатая ЧЕМ КОРМЯТ В ИМПЕРАТОРСКИХ ДВОРЦАХ

Город Хэйан-Киото стенами окружен не был, зато ими был окружен Дайдайри, императорский городок. Стены (двенадцатиметровой высоты земляные валы, укрепленные у основания камнями, с деревянными дорожками для часовых императорской стражи поверху и с навесами от дождя над этими дорожками) не выглядели неприступными. Во всяком случае, Артем сильно сомневался, что поднаторевшие монгольские войска испытали бы хоть малейшие затруднения при штурме, доберись они до Дайдайри. Впрочем, не с мыслью о чужеземцах все это возводилось, а с мыслью о своих же японских гавриках, которые нет-нет да и учиняют какие-нибудь беспорядки: восстания там, перевороты или мятежи. От своих за такими стенами какое-то время отсидеться было можно.

В ограждавших Дайдайри стенах имелось двенадцать ворот. Артем и Хидейоши вошли внутрь городка через главные ворота Судзакумон… Впрочем, если описывать все скрупулезно точно, то не вошли, а самым торжественным образом въехали на носилках, каждый на своих.

От ворот Судзакумон их пронесли к внутренним воротом Отэммон. После того как они миновали Отэммон, носилки опустили на землю.

Артем отодвинул дверцу и, отмахнувшись от помощи слуг, выбрался наружу. Хидейоши, оказавшийся проворнее Артема, уже подходил к его носилкам.

— Это Тёдоин, Правительственная палата. — Хидейоши вытянул руку, показывая на здание, находившееся ближе всего к воротам Отэммон, метрах в ста от них. — Там мы станем ждать, когда нас позовут к императору.

Артем с нескрываемым любопытством оглядывался по сторонам. Не каждый день бывшему простому цирковому гимнасту приходится бывать в святая святых Японии тринадцатого века, в императорском городке, где большинству жителей страны Ямато, полноправным обитателям своего древнего века, так за всю жизнь ни разу и не выпадет побывать. «Интересно, сохранилось ли в Киото двадцатого века хоть что-нибудь из этого?» — посетила Артема мысль.^[152]

Дворцовый ансамбль Дайдайри мало походил на дворцовые ансамбли, какие мы себе представляем, едва об этом заходит речь. Напрочь отсутствовали пышность и блеск, свойственная местам проживания августейших особ в других государствах. Никакой тебе позолоты, лепнины, мраморных колонн, статуй в нишах, атлантов с кариатидами, взирающих с крыш горгулий, а также башенок, барельефов, горельефов и тому подобных декоративных вычурностей и излишеств. Да и вообще здесь не было ни единого каменного здания, сплошь деревянные постройки.

Хотя самое главное отличие от всяких Версалей, Петергофов и дворцов индийских махараджей заключалось, наверное, в том, что не было здесь главного здания, то есть собственно дворца, эдакого возвышающегося надо всем вокруг монументального строения, подавляющего если не великолепием, так размерами. А что же было? А было множество разбросанных по территории строений (домов, павильонов, беседок, навесов, крытых и открытых переходов из здания в здание), ни одно из которых не поражало размерами. Самое большое строение, расположенное чуть наособицу от остальных, в длину вряд ли превосходило два десятка метров, а в ширину и того менее…

— Пойдем же, — поторопил Хидейоши.

— Да пошли, конечно, — отозвался Артем. — Ты только мне скажи, где сам дайри?

Артем имел в виду — где же здесь сам дворец?

— Где дайри? — переспросил Хидейоши. — А вон там!

Кумазава показал рукой куда-то направо, в направлении группы зданий.

— Сисиндэн, Сэйрёдэн, Дзёгандэн, Дайго-кудэн,^[153] — все это там.

Ах, вот оно в чем дело! Под дайри здесь понимался не дворец как одно здание, а все императорские дворцовые сооружения, коих тут было довольно много.

— Да пошли же! — Хидейоши тронулся с места, и Артему ничего не оставалось, как догонять его.

Они двигались по мощеной тесаным камнем дорожке, каковых здесь было видимо-невидимо. Вдоль этих самых дорожек тянулись канавки и росли ивовые кусты.

— А там Китайский рынок, о котором говорила сестра. — Хидейоши показал рукой, куда надо смотреть. — Там все очень дорого. Я бы на твоем месте… э-э, покупать подарки для прелестниц из Никацура на Китайском рынке — это… неразумно.

Артем заскрежетал зубами от злости. И этот туда же! Если так пойдет, то сам Артем вскоре поверит, что в Никацура он развлекался с прелестницами, а бывший император ему лишь примерещился в сладком сне…

Путь к Правительственной палате им преградил канал, отделявший квартал правительственных зданий от той части, где находились дворцовые сооружения. Канал был шириной метра четыре — как раз, чтобы могли разойтись движущиеся навстречу лодки. Одна из таких лодок, тупоносая плоскодонка, пустая — садись да плыви, шест лежит внутри — покачивалась на приколе рядышком с мостом, на который ступили Артем и Хидейоши… А вообще-то ни фига не покачивалась, если уж быть точным, а самым натуральным образом сидела днищем на камнях — и русло, и берега были выложены тесаным камнем, а у каждого берега по всей его длине имелась как бы такая подводная ступенька полметра шириной, где между поверхностью воды и камнями глубины-то было сантиметров пять, не больше. А поскольку течений и ветров в канале не бывает, то лодку можно оставлять в любом месте, не привязывать, с уверенностью, что не унесет. Ну и на берег можно выбраться в любом месте, берега невысокие. А для тех, кто не желает карабкаться или не может, имелись миниатюрного вида деревянные причалы.

«Ясно, что канал прорыт от реки Камогава… Неужели только для красоты? — подумал Артем. — Или для увеселения придворных красавиц прогулками на лодочках?» И тут же сам догадался, что не только. Во дворце люди не бывают, а живут. И много людей живет. Значит, вода не просто нужна, а нужно много воды. Пить, стирать, готовить. Каждый раз бегать на речку? Гонять целый день водовозов? Зачем, когда можно прорыть вот такое вот русло. А уж не сделать все это красивым японцы просто не могли. Да и как для императора сделать некрасиво!

По всей длине канала, через равные промежутки, были сооружены прямые и горбатые мостики. Артем и Хидейоши перешли на другую сторону по мостику горбатому. На том берегу они раскланялись с попавшимися навстречу двумя ну уж очень важного вида самураями. «Интересно, они тут все такие надменные или эти особо высокого полета птицы?» — подумал Артем. А еще он отметил, что на лицах чиновников не промелькнуло даже тени удивления, будто люди неприкрыто чужеземного вида попадались им тут пачками по семь раз на дню. «А, наверное, это и отличает настоящего чиновника — умение держать лицо каменным, что бы ни происходило рядом и вокруг. Потому как выразишь эмоции искренне — потом огребешь неприятности. А дождешься сперва реакции начальства или приказа от начальства, как надо реагировать, — будешь на хорошем счету».

На этой мысли Артем поднялся следом за Хидеойши на крыльцо Тёдоин. Скинув обувь, они вошли в дом и сразу попали в просторное помещение, где было довольно много людей. Переступив порог, Кумазава остановился, дождался, когда бросившийся ему навстречу человек отвесит преисполненный почтительности поклон, поклонился в ответ небрежно и снисходительно, повелительным жестом подозвал к себе и что-то очень тихо сказал на ухо. И после направился к стойке для мечей. Артем в точности повторял все, что делал Хидейоши. И точно так же, как тот, вытащил из-за пояса катану, вложил в крепления, но оставил за поясом короткий меч вакидзаси. После этого Хидейоши уверенно направился в правый дальний угол, где опустился на одну из лежавших там подушечек. На соседнюю подушечку (отметив про себя, что за все время пребывания в Японии впервые садится на подушечку) опустился Артем.

Напротив них, вдоль всей дальней стены, сидели за столиками самураи явно низшего звена и писали. Рядом с каждым столиком стояли коробки, крышки у некоторых были откинуты, и можно было видеть в них в большом количестве свернутые трубкой листы. А у той стены, где примостились на подушечках Хидейоши и Артем, сидел пожилой самурай хмурого вида, явно тоже дожидавшийся своей очереди быть кем-то принятым. В зале стояла поразительная тишина, слышалось лишь шуршание бумаги, по которой водили кисточками, да постукивание кисточками по краю тушеницы.

Словом, типичная канцелярия, только с поправкой на тринадцатый век. В свое время в такого рода присутственных местах будут монотонно гудеть кондиционеры, а наманикюренные женские пальчики постукивать по клавиатуре компьютера, время от времени в общий хор жужжанием станет вступать принтер, ну и конечно, станут раздаваться трели телефонов, простых и сотовых. И заниматься рутинной бумажной канцелярщиной будут исключительно женщины, коих здесь не просто нет, а и быть не может…

Кое-кто из древнеяпонских канцработников нет-нет да и вскидывал голову, бросал взгляд в сторону Артема. Ну простым работникам кисти и туши нет нужды скрывать свое любопытство, а они уж, конечно, догадались, что за гость пожаловал в их владения.

Спрашивать Хидейоши или еще кого о том, сколько им предстоит проторчать в этой приемной, Артем считал верхом неразумия. Понятно, что все зависит от императора. Когда тот соизволит принять, тогда они и покинут приемную. А то еще микадо запросто может расхотеть и передумать, с монархами перепады в настроении случаются сплошь и рядом, почаще, чем у слабого женского пола.

Главное, что занять себя было нечем, в далеком будущем хоть можно газетку почитать, по мобильному кому-то позвонить, с соседом пошептаться. А тут даже ишептаться как-то неудобственно — уж больно гробовая тишина стоит. Пошевелишься, и то сразу всем будет слышно. Понимая, что так долго он не выдержит, Артем решил где-нибудь через полчаса под самым естественным из предлогов выйти на улицу и просто погулять с четверть часа вокруг этой Правительственной палаты. Найдут, когда потребуется…

И, надо сказать, Артем был в немалой степени удивлен, когда за ними явились еще до отмеренного им получаса…

Гонец, разодетый в церемониальные одежды из желтого шелка, торжественно вышагивал впереди, громко стуча по камням дорожки большими, если не сказать огромными, деревянными каблуками своих гэта. Хидейоши и Артем держались в трех шагах позади него.

Кумазава поравнялся с Артемом и негромко, почти шепотом проговорил:

— Я думал, что тебя примут в Дайго-кудэн, в тронном зале. Но император выбрал Сисиндэн. Это великая честь!

— Почему?

— Ну как же! — Хидейоши взглянул на даймё Ямомото как на несмышленыша. — Что такое Дайго-кудэн? Всего лишь правительственное здание. Император посещает Дайго-кудэн, когда требуется его участие в текущих государственных делах. В Сисиндэн проходит коронация и, кроме того, лишь наиважнейшие из церемоний. Удостоится приема в Сисиндэн — это… это счастье, Ямомото-сан!

Артем посмотрел на Хидейоши и увидел, что тот прямо весь светится изнутри. Таким его цирковой гимнаст еще, пожалуй, не видел. Наверное, и впрямь чего-то редкостного они удостоились по японским меркам. Жаль, что Артем не мог сполна разделить ликование Хидейоши. Для этого надо если не родиться здесь, то, по крайней мере, пожить подольше, чем четыре месяца…

Самое большое строение на территории императорского городка и оказалось тем самым залом церемоний Сисиндэн. Вход в него был с южной стороны, из сада. А с севера, как уточнил Артем, Сисиндэн был связан закрытой галереей с Сэйрёдэн, личными покоями императора, а те, в свою очередь, связаны галереей с Дзёгандэн, личными покоями императрицы. Что ж, очень удобно. Чтобы попасть в зал церемоний, императору не требовалось выходить на улицу, подвергать себя риску простудных заболеваний.

Слева от крыльца росла сакура, справа — татибана. Наверное, в этом был какой-то символический смысл, но выспрашивать какой Артем не стал. Наверное, и ступени крыльца тоже неспроста были такими длинными, каждая на три-четыре шага. Как-нибудь потом спросит, если не забудет, а сейчас не хотелось ни о чем ни с кем говорить. Видимо, влияла торжественность момента.

Дверь Сисиндэн пришлось отодвигать самим. Двое самураев, стоявших по обе стороны от нее, поклонились почтительно, да и только. Артем, конечно, не считал себя знатоком по части дворцовых приемов у монархов разных эпох, однако почему-то ему казалось, что перед гостями самого императора двери должны открывать специальные лакеи. «Ну да ладно, мы не в обиде, — подумал Артем, переступая порог зала церемоний. — Куда нам, простым циркачам, еще обижаться. За счастье должны почитать, что принимают сильные мира сего…»

Несмотря на внешнюю скромность императорского городка, Артем ожидал внутри Сисиндэн (как-никак самого главного из дворцовых сооружений!) все-таки увидеть ту самую пошлую дворцовую роскошь. Однако не увидел.

Все внутреннее пространство Сисиндэн состояло из одного зала, не разделенного ни перегородками, ни ширмами, из-за чего он казался огромным. Допустим, ты входишь в него с южной стороны, а возвышение, на котором восседает император, находится на северной стороне, и тогда тебе надо прошагать через весь зал. И пока ты шагаешь — а в ушах вязнет благоговейная тишина, а по стенам развешаны какэмоно с девизами правивших императоров (и это, к слову, чуть ли не единственное украшение Сисиндэн), а вдали видишь фигуру в золотистой одежде, и ты понимаешь, что с каждым шагом приближаешься к потомку богини Солнца Аматэрасу, к представителю великой династии, которая не прерывалась с момента зарождения и не прервется, как ты знаешь, даже до начала двадцать первого века — в этот момент к тебе приходит понимание сопричастности к истории. К великой мировой истории. И тут уж как-то все равно, свисают ли сверху золотые сосульки, или кроме деревянных потолочных балок и нет ничего над головой, мозаичный ли пол под ногами или простые циновки, завешаны ли стены гобеленами ручной работы или на них висят узкие полосы простой ткани с нанесенными на нее иероглифами, — не об этом думается…

Перед возвышением (пирамидально суживающиеся двенадцать невысоких ступеней) находилось двое самураев личной охраны. Кроме них сбоку от возвышения, по правую руку от монарха, стояли, сложив руки на животах, двое мужей в пышных парадных одеждах — наверняка высшие сановники государства или какие-нибудь ближайшие монаршьи родственники. Ну и все. Других людей, кроме перечисленных и Артема с Хидейоши, в зале не было. «А вообще-то слабовато охраняют главное лицо государства японского, — подумал Артем. — Сразу видно, жареный петух их в задницу не клевал, а о террористах они и слыхом не слыхивали…»

Артем передвигался по залу, следуя в кильватере у самурая Кумазава и собираясь во всем поступать в точности, как он. Дабы невзначай не нарушить каких-нибудь церемониальных тонкостей и не попасть впросак или, того хуже (для самурая уж во всяком случае), в смешное положение. Шагов за десять до возвышения (Артем не знал, как это правильно называется, но назвать сие сооружение троном язык не поворачивался — где, блин, позолота, где высокая спинка, где вообще хоть какое-то подобие стула?) Хидейоши вдруг рухнул на пол как подкошенный. Шел, шел и рухнул на колени. И уткнулся лбом в циновки.

При всей своей тренированной реакции Артем чуть было не споткнулся о представителя рода Кумазава — так все получилось неожиданно! Вот было бы здорово, если бы легендарный Белый Дракон начал свою аудиенцию у императора с того, что споткнулся о своего товарища и кубарем покатился по полу. С форменной клоунады, короче говоря, начал бы. Смешнее положения представить трудно. После такого настоящему самураю только зарезаться и оставалось.

И все-таки реакция тренированного циркача спасла Артема от позора, удалось вовремя, можно сказать, на краю обрыва, затормозить. После чего он шагнул вбок и проделал все то же, что и Хидейоши, то есть рухнул на колени и уткнулся лбом в циновки.

— Ты и есть Белый Дракон? — услышал он над собой голос. Голос был молодым и звонким. Что не удивительно. Император земли японской, тэнно Сидзё, был молод, ему, насколько знал Артем, едва стукнуло шестнадцать, что, правда, не помешало тэнно Сидзё уже успешно зачать наследника престола (как только тот появится на свет, император отречется в его пользу, а дом Ходзё продолжит свое нелегкое дело монаршьей опеки).

— Да, Сын Неба, так иногда между собой меня называют люди, — ответил Артем. — Но ко мне они обращаются «Ямомото-сан».

— Из какой ты земли?

Этот вопрос Артем тоже слышал не впервой. Если не в тысячный раз на него приходилось отвечать, то уж в девятисотый точно.

— Из земли под названием Русь, Сын Неба.

Артем разговаривал с императором, дырявя взглядом циновки. Может быть, по правилам церемоний уже и можно было поднять голову, но Хидейоши не поднимал, потому и Артем не стал. Хотя общаться так с человеком непривычно… «Впрочем, не с человеком же общаешься, — сам себя поправил Артем, — а почти что с небожителем».

— Ничего не слышал о такой земле, — сказал император.

«Разумеется, — подумал Артем. — Если я здесь вдруг встречу человека, который слышал хоть что-нибудь про Русь Великую, наверное, я тут же на месте скончаюсь от удивления».

— Кто ею правит? — спросил молодой монарх.

Ну понятно. Как говорится, профессиональный интерес. Отвечая на этот вопрос, Артем мог наболтать что угодно — и про то, что правит Петр Первый, и про то, что Государственная Дума или Вече Новгородское, — все равно проверить не смогут. Но он решил следовать исторической правде:

— Большая земля под названием Русь поделена на княжества, каждым княжеством правит князь. В своих владениях князь — единоличный полноправный повелитель. Князья то нападают друг на друга, то мирятся, потом снова нападают. Но против общей опасности объединяются, выступают единым войском.

— А кто угрожает твоей земле?

— Многие, Сын Неба, многие. Дикие кочевые племена, западные соседи, варвары по прозванию американцы. Те же монголы угрожают, они всем народам угрожают.

— Народ Ямато никогда не покорится, как другие народы, — задрав подбородок, заявил молодой император. — Мои подданные скорее умрут все до одного, чем признают над собой правителем какого-нибудь князя, монгольского кагана или другого вождя варваров. Так ведь, Ясутоки? Скажи!

— Это так, мой император, — сказал один из тех двух сановников, что стояли поблизости от трона. «От трона» в фигуральном смысле, разумеется.

«Ага, вот ты, значит, и есть тот самый сиккэн Ходзё Ясутоки! — мог бы сказать Артем. — Вот ты какой, подлинный, а не декоративный правитель Японии и наиглавнейший враг бывшего императора Годайго». Артем не удержался, на секунду приподнял голову. Правда, со своего места разглядеть мельчайшие черты лица сиккэна не смог, но отчего-то не сомневался, что подобная возможность ему еще представится.

— Могу я спросить нашего гостя Ямомото о его земле, мой император?

— Да, Ясутоки.

— Скажи, Ямомото-сан, во всех… провинциях твоей земли, называемых, если я правильно запомнил, княжествами, проживает один народ? — спросил Ясутоки.

— Да, — ответил Артем.

— И говорят везде на одном языке?

— Да.

— А далеко ли от твоей земли до земель владений монголов?

— Не близко, но добраться можно.

— Тогда я беспокоюсь за твою землю, Ямомото-сан. Она в опасности.

— Почему ты беспокоишься о его земле, Ясутоки-сан? — заинтересовался император.

— Каждый из князей мечтает объединить все земли и стать самым главным князем, владыкой над всеми землями. Силами своего… княсества — так? — он справиться не сможет, даже если его воины будут лучше обучены и вооружены, а нападет он внезапно.

— Почему же он не сможет справиться, если его воины лучше? — еще больше заинтересовался император словами своего регента.

— Потому что другие правители тут же объединятся против него, так как ни один из них не захочет, чтобы кто-то другой, а не он, возвысился над всеми. Но зато самый подлый из правителей обязательно додумается до того, чтобы послать тайного гонца к монголам, за которыми огромная сила, и совершит предательство, предложив свое войско и свои земли для прохода в обмен на титул главного князя…

«А ты, сука, умный», — подумал Артем.

— Смешное говоришь, — рассмеялся император Сидзё. — Я верю, что землями, откуда прибыл к нам Ямомото-сан, правят благородные мужи, а не варвары. Разве могут не потерявшие разум правители по доброй воле пустить к себе воинов-чужеземцев!

— Ты прав, мой император, — поклонился Ясутоки. — Давайте же тогда поблагодарим Небеса за то, — Ясутоки повысил голос до полной торжественности, вполне, кстати, уместной в зале церемоний, — за то, что страну Ямато не раздирают на части варвароподобные правители малых земель, что у Страны восходящего солнца есть микадо, потомок богини Солнца, и его власть над подданными не посмеет оспорить никто и никогда, как не посмеет никто и никогда посягнуть на нее! Поблагодарим Небеса и за то, что у императорской семьи есть дом Ходзё, который единственной своей целью почитает стоять на страже императорского дома!

«Молодец сиккэн, — отметил про себя Артем. — Умело ввернул наисладчайшую лесть и не упустил возможность малость попиариться… Или как это будет по-древнеяпонски?»

— Ямомото-сан! — не менее торжественно, чем Ясутоки, произнес молодой император.

Артем покосился на Хидейоши, ожидая от него подсказки, — может, по ритуалу в таких случаях требуется немедленно вскакивать с криком «Я!», бить себя в грудь, биться лбом об землю или что-то еще… Но Хидейоши как сидел, так и продолжал сидеть, ну и Артем остался в прежней позе.

— Я позвал тебя, Ямомото-сан, в Дайдайри, чтобы объявить тебе свою волю…

Голос молодого императора не звучал угрожающе, не слышался в нем свист палаческого топора и звон погребальных колоколов, и у Артема ничего не дрогнуло внутри от нехорошего предчувствия.

— За помощь в избавлении земель Ямато от варваров императорский дом награждает тебя, Ямомото-сан! Коширо!

Второй из сановников, стоявший рядом с Ходзё, наклонился, поднял с пола деревянную шкатулку и, неся ее на руках перед собой как величайшую из ценностей или как мину со взведенным взрывателем, направился к Артему. Поставил ее перед Артемом, поклонился и попятился.

— Открой, Ямомото-сан! — велел император.

Артем открыл шкатулку. Внутри лежал веер.

— Достань.

Веер-оги. Боевой веер. У каждого военачальника за поясом обязательно должен быть такой веер. Им военачальники указывают воинам, в какую сторону тем надлежит выдвигаться. К тому же веер-оги — одно из излюбленных оружий самурая. Остро заточенными краями веера так славно перерезается горло врага. А еще этим веером запросто можно отразить выпад меча, можно и выбить меч из рук противника.

Сдвинув пальцем защелку, легким движением кисти вбок Артем заставил веер с шорохом развернуться. Этот веер был особенный, это было сразу видно, не надо быть японоведом и эстетом в пятом поколении. На первый взгляд веер как веер — заостренные на концах металлические спицы, между которыми натянута материя. Ну да, материя дорогая, шелк, ну да, в основании веера поблескивает камень, наверняка драгоценный (какой — Артем в этом понимал ровно столько, сколько рядовая женщина другого века — в футболе), — все это, конечно, отличало этот веер от обычного. Но было в нем что-то еще, нечто неуловимое, некие энергетические токи исходили от этого оружия.

— Это один из двенадцати вееров мастера Агами, — пояснил император. — До наших дней дошли всего три. Одним владеет императорский дом, другим — дом Минамото, третий, что ты держишь в руках, навечно отходит твоему дому, Ямомото-Белый Дракон, ибо в одной из хроник сказано, что веером мастера Агами могут владеть лишь великие герои.

Приятно было слышать, что уж там кривить душой. Чертовски приятно. Многих ли в этом мире императоры собственноустно называли великими героями? Это, признал Артем, будет покруче аплодисментов переполненного цирка.

И вот тут бы ему сделать красивый ответный жест. Велеть внести доспехи Тайра Томомори, последнего из рода Тайра. Но — увы. Нет, Артем не потерял легендарный о-ёрой по пути в столицу. И не зажадничал вдруг. Он без всякого сожаления отдал бы доспехи императору, за исключением, понятное дело, нагрудной пластины, которую оставил Нобунага-младшему (мог бы, кстати, и забрать у спящего, но пожалел самурая, и так тому несладко придется по пробуждении). Дело было в другом — в разговоре с Хидейоши, состоявшемся у них перед визитом к императору во дворе дома усадьбы Кумазава. «Я доложил сиккэну о поездке в Ицудо, рассказал ему и о доспехах Тайра Томомори, потому что смолчать об этом не имел права, — сказал Артему Хидейоши. — Сиккэн велел передать тебе, Ямомото-сан, чтобы ты оставил доспехи при себе. Поднести их микадо ты всегда успеешь, но прежде сиккэн хотел бы сам взглянуть на о-ёрой Тайра, а вдруг мы ошиблись и это не доспех Тайра, нельзя осрамиться перед императором! Сиккэн велел сказать тебе, что никогда не следует торопиться, иначе можно наделать больших ошибок».

Выслушав Хидейоши, Артем рассудил так: главный тут у них, как ни крути, сиккэн. Как однажды выразился старенький ицудовский дзито, слегка перебрав с саке, император — это всего лишь печать, которой каждый клан хочет завладеть, чтобы ставить ее на свои указы. Посему Артем решил прислушаться к рекомендациям лица, в чьих руках находится реальная власть в Ямато…

В зале церемоний повисла, пауза и Артем понял, что пришло время благодарить за дар. Что он и сделал, прямо-таки рассыпавшись в благодарностях, не скупясь на патоку и елей. Вспомнил, понятное дело, богиню Аматэрасу, и любовь подданных, и благоволение Небес, и все остальное, что полагалось, и даже что-то добавил от себя, пышное и витиеватое. Чувство меры помогло все же вовремя остановиться.

И тогда опять заговорил император:

— За заслуги перед Хризантемным троном и народом страны Ямато я дарую тебе, Ямомото-Белый Дракон, и твоим потомкам право на ношение самурайских мечей. За заслуги перед Хризантемным троном и народом страны Ямато я дарую тебе, Ямомото-Белый Дракон, титул даймё. Быть посему.

Что-то это мучительно напоминало Артему из его прошлой жизни, а вот что именно, никак вспомнить не мог… ну, когда задним числом пышно утверждают то, что и так уже имеет место быть? Хотя справедливости ради следовало отметить, что без сегодняшнего утверждения, без легитимизации, так сказать, полноценным даймё он себя чувствовать не мог. Теперь другое дело, теперь он законно может ходить гоголем по всей Японии, сквозь зубы высокомерно цедить нижестоящим: «Я — даймё, а вы — никто». И сопровождать эти слова презрительным плевком.

Артем ожидал услышать что-то и об исполнении им должности сюго. Но император замолчал и вроде бы ничего более говорить не собирался. «Ну да, — вдруг сообразил Артем, — дела исключительно административные к нему никакого касательства не имеют, это все находится в полном и безраздельном ведении управляющего страной, то есть сиккэна. Это у него надо узнавать насчет сюго».

В зале церемоний снова повисло молчание, которое почему-то так и тянуло поименовать тягостным. Артем между тем едва сдерживался, чтобы не ляпнуть: «И это все?» Веер, слов нет, хорош, признание самурайских мечей и титула даймё — тоже неплохо, однако… ну, если честно… если руку на сердце… то можно было бы и еще подкинуть милостей и щедрот победителю монголов, спасителю Японии и просто хорошему человеку и самураю Артему-Ямомото.

Да, конечно, едучи сюда, Артем не исключал такой вероятности, что его начнут казнить прямо с дворцового порога. Но раз казнить нельзя, а можно осыпать медалями, тогда совсем другое дело, совсем другие ожидания. И Артем смело и уверенно ожидал дарование земель. Потому как самурай с землей и безземельный самурай — это два разных самурая. С должности сюго (а в ней его утвердят, в том Артем отчего-то не сомневался) могут и попереть, а земля всегда останется при тебе, перейдет твоим детям. Земля — это надежность. М-да, Артем почувствовал себя несколько обделенным…

Но — ничего не поделаешь! — пришлось по новой благодарить императора за милости, практически слово в слово повторяя предыдущее благодарение. Церемония должна продолжаться.

Отбарабанив положенное, Артем уже приготовился подниматься с колен и идти… куда там идут после зала церомоний? Неплохо бы, кстати, и на праздничный обед.

Однако, как выяснилось, с обедом придется повременить.

— А теперь, Ямомото-сан… — на сей раз в голосе молодого императора зазвучали нотки, заставившие Артема насторожиться, — тот, кого зовут Белым Драконам, яви нам одно из твоих чудес, молва о которых давно доходит до Хэнай!

«Ах ты сволочь императорская, — со злостью подумал Артем, — взял и все испортил. Вместо веселого банкета крутись теперь как карась на сковороде. Чудеса тебе, блин, являй. Хорошо, что я такой умный…»

Нет, действительно хорошо быть умным, и Артем таковым, по всей видимости, был, потому как предвидел нечто подобное. Еще в Ицудо, еще до отъезда в столицу, прикидывая, что и как может быть, он предвидел и подобный вариант. А раз предвидел, то и подготовился.

Изрыгать огонь в присутствии августейшей особы он посчитал пошлостью, не ярмарка, чай. Можно было подготовить какой-нибудь примитивный технический трюк, однако техника есть техника, всецело на нее полагаться нельзя, во всяком случае, Артем всегда испытывал инстинктивное недоверие к технике, даже к самой развитой. Вероятно, отчасти поэтому и пошел не в иллюзионисты, а в воздушные гимнасты, где человек зависит только от самого себя. Ну а тот же гелиограф мог заинтересовать сиккэна или военачальников, но императора — вряд ли. Сугубо придворному человеку трудно было бы оценить все выгоды, что сулит подобное изобретение…

Артем выбрал для показного чудотворства другую… штуку. О штуке этой он вспомнил задолго до приглашения в столицу. Сперва он хотел было пустить ее в ярмарочную продажу, но потом передумал. Штука все же была достойна другой судьбы, нежели просто стать одним из предметов ярмарочной торговли. Ведь штука была не просто штукой, а тем, что сами японцы еще не изобрели, но изобретут чуть позже, и это станет одним из их национальных достояний, чем они станут гордиться перед другими народами вместе с карате, анимэ и мечом-катана.

— Мой император, — сказал Артем. — Я явлю чудо. Даже несколько чудес. Почему бы и нет? Только вели принести несколько листов бумаги, мой император.

Пока император распоряжался, пока самурай Каширо неспешно и важно направлялся к двери, ведущей в галерею, что, в свою очередь, вела к личным покоям императора, пока ждали его возвращения, Артем сидел все в той же, малость поднадоевшей ему позе — глядя в циновки. Ну да, циновки в главном зале Дайдайри и, возможно, во всей островной империи замечательные, из лучшей соломы, на вид свежие, будто только что постелили. Но все равно — сколько ж можно на них пялиться! Сегодня ночью, полагал Артем, ему будут сниться только циновки.

Вернулся Каширо с листами бумаги. Испросив императорского соизволения — куда ж без него! — и получив в ответ кивок, отдал листы Артему.

— Посмотри, мой император, на мои руки, — Артем беззастенчиво пользовался фразеологией эстрадных фокусников. — Ты видишь в них простой лист бумаги. Сейчас на твоих глазах этот лист превратится в журавля…

За разговорчиками он перегибал бумагу, складывал ее по изгибам, в нужных местах надрывал. Ну, вот и готово…

— Возьми, Сын Неба! — Артем вытянул перед собой руки, в которых держал поделку из бумаги.

Разумеется, император не скатился с возвышения, чтобы подбежать к Артему. Было кому забрать из рук Белого Дракона бумажное чудо и принести его правителю. Тот самый Каширо и забрал. Видимо, в этой церемониальной расстановке шестерить полагалось именно ему.

— Одной рукой держи птицу под брюхом, мой император, — инструктировал монарха Артем, — другой рукой потяни за хвост…

До Артема донесся заливистый императорский смех. Уже не боясь нарушить церемониал, бывший цирковой гимнаст поднял голову и взглянул на монарха. Император тянул бумажную птицу за хвост, и птица взмахивала крыльями, как, собственно, птице и полагалось согласно ее конструктивным особенностям. Монарх был счастлив, как дитя. Впрочем, дитем он и был — и по возрасту недалеко ушел, и по… заматерелости, так сказать, духа и тела. Да и где ему было заматереть при парниковой дворцовой жизни. Это раньше — о чем вздыхали старые самураи — императорские дети мужеского полу отдавались на воспитание в самурайские дома, где их с рассвета до заката гоняли наряду с остальными воспитанниками более низкого звания. Но те времена давно прошли, ныне же император почти не покидает пределы императорского городка не то что в детском возрасте, но и в возрасте более зрелом. А искусственный мир Дайдайри явно не способствует ускоренному взрослению.

Император продолжал разглядывать бумажную птицу, все никак не мог нарадоваться ей, а Артем сложил уже второй поделку. Самолетик. То есть это Артем знал, что сие бумажное изделие зовется «самолетик», здешним людям придется презентовать его как еще одну птицу.

— Мой император, взгляни еще на одно чудо! — Артем поднялся на ноги. С пола самолетик запускать было неудобно. — Я превратил лист бумаги в птицу, которая умеет летать!

Наверняка самовольным вставанием Артем грубо нарушал церемониал, но о церемониальных тонкостях, похоже, никто сейчас вспоминать не собирался.

Добившись монаршьего внимания, Артем запустил самолетик. Как он помнил из своего детства, бывают запуски удачные и неудачные. Бывает, что самолетик сразу срывается в пике и врезается бумажным носом в землю. На сей раз получилось удачно. Самолетик долго планировал по кругу над циновками под всеобщее молчание и зачарованные взгляды.

То, что для любого ребенка века двадцать первого есть скучная обыденность, для императора Японии тринадцатого века было сродни чуду. Философски подходя к вопросу, все на свете когда-то было чудом…

Глаза молодого микадо счастливо блестели. Потомок богини Аматэрасу и сам не заметил, как вскочил на ноги, чтобы лучше видеть полет бумажной птицы, хотя это тоже, наверное, не вполне согласовывалось с церемониальным уложением. «Ну, вот и угодил его благородию», — Артем сейчас испытывал те же ощущения, какие испытывают все работяги от хорошо сделанной работы.

— Другие листы, когда мне их принесут, — сказал Артем, — я превращу в корабль, который ты сможешь опустить на воду, и он будет держаться на ней до тех пор, пока не размокнет бумага. Превращу в лягушку, что будет прыгать по татами, когда ты будешь надавливать на нее пальцем. Превращу в сосуд, из которого можно пить. В незнакомого тебе, мой император, зверя-бегемота, обитающего в тех землях, откуда я родом. Будет и еще несколько превращений. А главное, мой император, я могу научить тебя или того, на кого ты укажешь, этому искусству. Искусство превращения простой бумаги в разные предметы, бумажных птиц и зверей у меня на родине зовется оригами, мой император.

— Оригами! — воскликнул император. — Да, ты должен будешь научить меня, Ямомото-Белый Дракон, искусству оригами!

«А может, теперь землю попросить? — вдруг пришло в голову Артему. — Момент-то подходящий. Тонко намекнуть, что, мол, я тебе секреты оригами, а ты мне землю в безраздельное пользование и с правом передачи в наследство».

Трудно сказать, что из этого получилось бы. И дело тут не в желании императора. Сдается, что от его желания мало что зависит, если дело касается вещей серьезных, к которым земельные вопросы безусловно относятся. Конечно, микадо словечко замолвить может, но окончательное решение принимает сиккэн.

— Оригами! Ты слышал, Ясутоки-сан? — продолжал радоваться император, рассматривая самолетик и с благоговением касаясь его крыльев. — Ты должен начать учить меня немедленно, Ямомото-сан!

Кстати, Артем практически не сомневался, что все получится с этим оригами, что оно до щенячьего восторга понравится придворной публике во главе с микадо. Все ж таки он немного узнал японцев за это время и мог с известной точностью предугадывать, что придется им по вкусу, а чем до них не достучишься.

Самое главное было самому вспомнить детство золотое, вспомнить, как правильно перегибать и складывать бумагу. Что удалось без труда. Видимо, уж так была устроена его бедовая цирковая голова, что знания академического толка проходили сквозь нее, как сквозь сито, в ней не задерживаясь, зато знания прикладные, особенно бесполезно-развлекательного характера, отчего-то накрепко оседали в иле мозгового вещества. В запасе у Артема было много подобных чудес: лотереи разных видов, куклы-марионетки, игра в «пятнашки», пинг-понг и даже кубик Рубика, если же, конечно, он сообразит, как его можно сделать из дерева. От сияющих перспектив его отвлек преисполненный торжественности голос императора:

— В твою честь, Ямомото-сан-Белый-Дракон, сегодня в Дайдайри будет праздник!

Артем не сразу осознал услышанное, а когда осознал, то по-настоящему растрогался. Слез не было, но ком к горлу подкатил. Еще бы. Никогда прежде в его честь во дворцах монаршьих особ не устраивали торжества…

Глава семнадцатая ВЕЧЕР ПОДАРКОВ

Куда ни посмотри, везде горели фонари. Они казались мириадами светляков, слетевшихся со всей Японии рассеивать вечернюю мглу в Дайдайри: фонари, большие и малые, обтянутые простой бумагой и бумагой цветной, висящие на крюках, на врытых в землю столбах, на деревьях и вделанные в опорные балки зданий, стоящие на земле среди кустов, стоящие между камней, плавающие на крохотных плотиках по прудам императорского городка, а прудов тут, как убедился Артем во время вечерней прогулки, было превеликое множество (Артем знал, что искусство воды и камня совсем недавно вошло в моду и теперь в садах активно устраивают искусственные ландшафты из камней и песка, роют пруды с островками посередине).

Легкий ветер покачивал эти фонари, оттого свет и мрак колыхались, порождая причудливые тени.

Облокотившись на перила, Артем смотрел, как девушки танцуют под флейту, бива и некий ударный инструмент, более всего напоминающий бубен. Мелодия была донельзя простой, с незначительными вариациями повторялся один и тот же мотив — грустный, несколько заунывный. Чем уж цепляла та мелодия, трудно сказать, но цепляла определенно. Артем никак не мог ею наслушаться, не хотелось ему, чтобы она прекратилась. А может быть, не хотелось ему, чтобы прекратилось действо, лишь частью которого была музыка. Другой частью — и наверное, даже главной — были танцовщицы.

Три девушки танцевали на большом (примерно с два теннисных корта) деревянном помосте, прикрытом от дождей крышей с низкими, как и у почти всех японских домов, скатами. Помост, как сообщил Артему Хидейоши, исключительно для этого и соорудили — для выступления на нем артистов в любое время года.

Девушки, одетые в золотисто-зеленые юката, танцевали в круге из стоящих на полу фонарей-гандо. Музыканты располагались в неосвещенной части помоста, их едва различимые силуэты наводили на мысль о призраках императорского городка. Сам же танец не наводил ни на какие раздумья, просто приятно было любоваться движениями танцовщиц, изгибами их гуттаперчевых тел. Эта музыка и этот танец мало походили на то, что доводилось видеть Артему в прежней жизни, и в том, наверное, крылась частичка очарования. Другая же частичка заключалась в том, что музыканты и танцовщицы были, разумеется, лучшие в Ямато, вряд ли другим доверили бы выступать во дворце.

Специальных мест для зрителей, каких-нибудь амфитеатров или рядами поставленных лавок здесь не было. Каждый смотрел, откуда нравилось. Многие, как и Артем, стояли у перил, которыми был окружен помост, и смотрели отсюда. Другие, расстелив маленькие коврики (а они, свернутые трубками, лежали тут вдоль перил в достаточном числе) на помосте, сидели на них. Некоторые любовались танцами издали, из сада.

Император так и вовсе не смотрел на танцовщиц, хоть и находился поблизости от помоста — на поляне, окруженной кусуноки^[154] и ярко освещенной фонарями. Микадо сегодня танцы не занимали, он был увлечен другим. В данный момент он показывал окружившим его придворным дамам подарки Артема (особенный восторг вызывал у дам последний, «обеденный» подарок Белого Дракона). Оно и понятно — танцами император, конечно, уже пресыщен, чего не скажешь о дарах Белого Дракона.

Артем чувствовал себя прекрасно. Все складывалось самым замечательным образом: принят у императора, одарен им драгоценным веером, утвержден в самурайском звании и пожалован титулом даймё, никто не собирается его казнить или привлекать по делу об убийстве военачальника Такаши, — что еще надо для хорошего настроения? К тому же за обедом, что состоялся сразу после аудиенции в зале церемоний, Белый Дракон сделал микадо еще один подарок, которым окончательно расположил к себе императора Японии.

Подарок Артем принес с собой, а не изготовил на месте из бумаги или иных подручных материалов. Подарок занимал мало места, легко умещался во внутреннем кармане. Вообще-то Артем после полного, можно даже сказать, феерического успеха с оригами не собирался еще что-то преподносить императору, вовсе наоборот — собирался придержать на будущее. Не было никакого смысла сразу все вываливать, а заначка никогда не помешает. Но Артем выпил за обедом немножко саке, немножко раздухарился, обстановка была душевной, и все вокруг показались добрыми и приветливыми, захотелось сделать кому-нибудь приятное, а кому делать приятное, как не императору всея Японии — ведь тот не проклял Белого Дракона, не обвинил во всех смертных грехах, а отнесся к нему по-доброму, по-человечески отнесся, вон, даже наградил веером цены немалой. «Ай, ладно!» — сказал сам себе Артем и достал из кармана подарок.

Подарок он изготовил давно, задолго до вызова в столицу. Так просто, от нечего делать, изготовил, зная, что найдет ему какое-нибудь применение. Изделие было опять же из серии «Развлекухи» — из, похоже, единственной области человеческой деятельности, как это ни печально, из которой Артем мог припомнить что-то необрывочное, законченное.

Изготовить изделие было технически совсем несложно. Всего лишь нужно было нарезать рисовую бумагу небольшими прямоугольниками, для большей плотности каждого прямоугольника — картона-то пока не существовало, тем более рисового картона — пришлось склеить приготовленным из муки клеем по нескольку листов вместе. Ну, и пришлось немножко поработать кистью и тушью. В результате всех стараний получилась крохотная книжечка, внутри которой на каждом листе были изображены одни и те же две фигуры: высокий самурай в черном и невысокий самурай в белом, оба с мечами. На каждом последующей страничке фигуры немножко отличались позами от изображений предыдущей страницы. Проводишь по краю книжицы пальцем, перелистывая, и кажется, будто фигурки оживают, будто самураи бьются друг с другом и один другого насмерть поражает катаной в сердце. Эдакая первобытная мультяшка с излюбленным местным сюжетом — поединком самураев.

Однажды ночью Артем показал забаву Омицу, и та пришла в восторг, сопоставимый разве с теми же ночными восторгами, вызванными, правда, несколько иными причинами. И после чуть ли не каждую ночь Омицу просила Артема показать ей «тот чудесный бой». То, что знал каждый ребенок советской и постсоветской эпохи, здесь не знали даже взрослые. И этим надо было пользоваться. Тем более что реакция Омицу подтвердила догадки Артема — книжица с движущимися картинками должна производить на местных неслабое впечатление. А стало быть, решил тогда Артем, такую зашибательскую вещь следует держать в запасе, как резервный полк, и бросить в бой в нужный момент. Ну вот, момент и наступил.

Собственно говоря, торжественный обед закончился вместе с преподнесением императору книжицы и демонстрацией ее чудесных особенностей. Дальше император забыл о еде и о церемониальных правилах. Он вскочил, побежал на другой край стола показывать книжицу императрице, потом побежал показать ее своей младшей сестре… После чего сидевшие за столом сановники, переглянувшись, стали подниматься и исчезать в дверях…

А императрица, кстати, на Артема не то что мощного, а вообще никакого заметного впечатления не произвела. Может быть, от того, что на вид — сущая девочка, по-женски нисколько не сформировавшаяся. Неизвестно, сколько ей там было лет, очень похоже, что даже меньше, чем императору, однако Артем уже слышал о том, что она забеременела и в следующем году двор ждет наследников Хризантемного престола.

Неизвестно, какие потрясения ждали двор в следующем году, а сегодня потрясением стал визит Белого Дракона и его чудесные подарки. До Артема то и дело долетали со стороны камфарных деревьев восторженные крики и женские визги. Он поворачивал голову в ту сторону и видел, как, сгрудившись вокруг императора, чуть ли не стукаясь головами, придворные что-то рассматривают. Ясно — что. Живые картинки самурайского поединка, который тот же император не уставал пересматривать весь вечер. Впрочем, Артем недолго любовался делом рук своих, а вновь поворачивал голову к помосту, на танцовщиц смотреть было гораздо интереснее…

Артем уже не помышлял о скором возвращении в Ицудо. Успеется еще. Надобно вкусить сполна столичной жизни, осмотреть местные достопримечательности, может быть, смотаться и в Камакура, город, сильный самурайским духом…

Кстати, об осмотре достопримечательностей. Артем ловил на себе весь вечер весьма недвусмысленные взгляды местных красавиц (некоторых из них даже не сильно портили наштукатуренные лица и черные зубы, а это о многом говорило), и мысли его невольно приняли весьма фривольное направление, мало согласующееся с суровым самурайским духом и намерением ехать в Камакура…

— А ты быстро сумел добиться расположения императора, Победитель Монголов, — услышал Артем рядом с собой. — Позволь выразить тебе свое восхищение.

Артем повернул голову и увидел рядом с собой сиккэна Ходзё Ясутоки. Сиккэн едва заметно наклонил голову — изобразил поклон.

За обедом Артем как следует рассмотрел человека, который реально правил Страной восходящего солнца. Во внешности сиккэна мало было от образа классического самурая, скорее уж он походил на классического книгочея — длинный, несколько нескладный, с высоким лбом и задумчивым выражением лица. Артем знал, что сиккэн довольно молод… разумеется, для своего высокого положения регента императора и главы самого влиятельного на сегодня в Японии самурайского дома. Ему было около сорока. Выглядел, правда, Ясутоки моложе. Однако сейчас, когда Артем увидел глаза сиккэна вблизи, то убедился, что насчет возраста Ясутоки его не обманули: это были глаза уже пожившего, достаточно уставшего и умудренного жизнью человека…

— Мне любопытно было наблюдать, как менялось твое лицо, Покоритель Монголов, — сиккэн говорил тихим, где-то даже меланхолическим голосом. — Когда ты пришел в Дайдайри, в твоем лице было много тревоги. На него падали тени черных мыслей. Теперь же — покой и благолепие. Я тебя понимаю. Ты считаешь, что наконец вытащили занозу, что сидела в твоей голове…

Что-то странное слышалось в словах сиккэна, проглядывал, как горы сквозь туман, какой-то задний план, какой-то подтекст, — и это все заставило Артема насторожиться.

— Сегодня день подарков, — сказал сиккэн. — Ты получаешь подарки, ты делаешь подарки. Я тоже хочу тебе кое-что подарить. Бери, это твое, Покоритель Монголов…

И сиккэн протянул Артему маленькую и очень простенькую деревянную коробку, которую до того, видимо, держал под мышкой. Артем выдвинул крышку. Внутри лежала скомканная и чем-то пропитанная тряпица, в которую что-то было завернуто. Чувствуя непонятное волнение, Артем откинул край тряпицы… и сразу же в нос шибанул сладковатый запашок разложения. Преодолевая нарастающее отвращение, Артем откинул второй край тряпицы. И… не смог понять, что видит перед собой. Нечто маленькое, белесоватое, в пятнах…

— Что это? — пробормотал пораженный Артем.

— Уши, — спокойно, будто речь шла о чем-то насквозь будничном, вроде вареных миног, сказал сиккэн. — И эти уши тебе знакомы.

У Артема закружилась голова. Перед ним пронеслись лица тех, кто здесь стал ему близок и дорог…

Но все они… всех их он совсем недавно, всего какие-то несколько часов назад видел живыми, здоровыми. С ушами видел! А здесь… запах разложения… Уши пребывают в отрезанном виде явно больше, чем несколько часов.

— Ты не о тех думаешь, Покоритель Монголов.

Чертов сиккэн, видимо, решил продемонстрировать свое умение читать мысли собеседника, мол, от меня ничего не скроешь…

И вот тут Артем сорвался. Сперва он выпалил тираду, где не было ни единого знакомого сиккэну слова, но если Ясутоки когда-нибудь переведут те фразы, то глава дома Ходзё очень много узнает о себе самом и о своих ближайших родственниках, в первую очередь о любимой маме, а также об ослах и обезьянах, чья насыщенная интимная жизнь очень тесно и очень замысловато переплеталась с не менее насыщенной интимной жизнью родственников сиккэна. Артема можно было понять. Вам когда-нибудь дарили чьи-нибудь отрезанные и чуть подпорченные разложением уши? А если даже и дарили, то говорили вам при этом что-то с видом всезнающего Будды? То-то…

Выпустив пар, Артем перешел на японский:

— Я тебе, Ясутоки-сан, не представлялся как Покоритель Монголов. Потому обращайся ко мне по имени или же, если не нравится имя, зови Белым Драконом.

Пожалуй, Артем несколько громко все это произнес, потому что на них с сиккэном стали оглядываться. Сиккэн же остался невозмутимым.

— Белый Дракон — это слишком отдает хрониками и легендами, а не живым человеком, — сказал он. — Имя же твое явно придуманное и тебе не подходит. Поэтому я и решил именовать тебя Покорителем Монголов — по тому деянию, какое почитаю самым главным за те дни, что ты провел в стране Ямато. Если ты недоволен, тогда я буду заставлять себя говорить «Ямомото», но внутри себя произносить «Покоритель Монголов».

«Словоблуд хренов», — успел подумать Артем, а сиккэн уже без перерыва продолжил:

— Я думал, ты сразу признаешь эти уши… Ямомото-сан. И начнешь меня благодарить.

— Благодарить? — вырвалось у Артема.

— Благодарить, — кивнул сиккэн. — За спасение твоей жизни.

Ясутоки называл его теперь «Ямомото», но умудрялся делать это так, что Артем невольно слышал про себя столь бесившее его «Покоритель Монголов». Ну что ты будешь делать!

А касаемо ушей… Кажется, Артем начал о чем-то догадываться. Только пусть сиккэн сам во всем признается.

— Не понимаю, о чем ты говоришь, — сказал Артем. Протянул шкатулку обратно: — И не могу принять подарок.

— Вижу, что вспомнил, — произнес сиккэн, пристально глядя в лицо Артему. — А подарок — твой. Делай с ним, что хочешь. Выброси, если не нужен.

— Что я должен вспомнить? — Артем решил упрямиться до последнего.

— Всего лишь вчерашнюю ночь. Селение Никацура. Ты возвращался из дома на окраине селения на свой постоялый двор. На тебя напали люди Годайго с намерением убить тебя. Мои люди спасли тебе жизнь.

— Твои люди? — переспросил Артем.

— Мои, — сказал сиккэн. — Я даже знаю, как имя того самурая, чьи уши ты держишь в руках.

Честно говоря, имя бывшего владельца ушей Артема не слишком волновало в данный исторический момент.

— Я не просил тебя, Ясутоки-сан, кого-то там спасать, — сказал Артем. — И потому не собираюсь тебя благодарить.

— Я оберегаю твою жизнь не ради твоих благодарностей, Ямомото-сан, — сиккэн улыбнулся уголками рта. — Ты нужен. Ты сам выбрал свой путь, и на этом пути твоя жизнь не принадлежит тебе.

— Кому же тогда?

Честно говоря, и сам по себе разговор не очень нравился Артему: и то, что говорил сиккэн, не очень нравилось, и то, как он этоговорит, а говорил он, не скрывая своего превосходства (на которое бесспорно имел право хотя бы по своему положению, но зачем это подчеркивать?).

— Скажи, Ямомото-сан, что ты слышал о монахе по имени Нитирэн?

— Ничего, — честно признался Артем, не пытаясь просчитывать, стоит ли признаваться в этом, не грозит ли ему такое признание чем-то нехорошим. От подобного дедуктивного напряжения его бедные мозги, мозги циркового акробата, могли и расплавиться.

В этот момент музыка смолкла, танцовщицы ушли с помоста, на некоторое время воцарилась тишина.

— А между тем этот Нитирэн только и делает, что говорит о тебе, — сказал сиккэн.

— Я думаю, многие говорят обо мне.

— И это правда, Ямомото! — неожиданно горячо согласился сиккэн. — Истинно! Но одно дело, когда легенды о Белом Драконе пересказывают в рыбацкой хижине или когда о Белом Драконе, вздыхая, шепчутся жены сановников. И совсем другое — когда о нем говорят такие, как Нитирэн.

— Так кто же этот Нитирэн?

— Монах. Около шестнадцати лет провел в монастыре Энрякудзи, покинул его два года назад. И отправился проповедовать. Два года он странствовал по стране, сзывал людей в селениях на свои выступления ударами в гонг и в барабан, проповеди начинал словами «Наму мёхо рэнгэ кё» («Слава лотосу божественного закона»). Эти слова стали боевым кличем его секты — Нитирэн-сю. Нитирэн призывал отвергнуть все старые и новые учения, отвергнуть все на свете, кроме слов самого Будды, содержащихся в сутре Лотоса. Но самое скверное, Ямомото-сан, не то, как он начинал свои проповеди, а то, как их заканчивал. «Гнев Неба, — кричал он, — падет на ваши головы, коли вы не покаетесь в грехах и не примете славу лотоса божественного закона. Тогда хлынут варвары из земли монгольской и сметут ваши дома и уведут жен ваших…» И это он повторял два года изо дня в день, переходя из селения в селение. Правда, он приобрел не слишком много сторонников. Ведь кто он был? Всего лишь еще один проповедник, пугающий людей небесными карами. Конечно, как всегда бывает, кто-то поверил и примкнул, кто-то из бродяг отправился странствовать вместе с ним. Но это и все. Нитирэн закончил бы, как и многие ему подобные, — или умер бы от лихорадки на одном из постоялых дворов, или был бы убит разбойниками, или был бы до смерти побит крестьянами, посчитавшими, что именно от его проповедей урожай в этом году вышел неважным. И вдруг такой подарок — случилось то, о чем он только и говорил эти два года. Напали варвары-монголы. Правда, они не разорили нашу землю, как он предсказывал, но Нитирэн стал говорить, что именно благодаря ему не разорили: что это его молитвам вняло Небо и послало Белого Дракона, дабы дать людям земли Ямато последнюю возможность покаяться и принять его веру. Нитирэн снова отправился в странствие и снова проповедовал в каждом селении. И за последние четыре месяца он обрел в стократ больше сторонников, чем до того за два года. Самое худое, что Нитирэн — сумасшедший, которому все нипочем. И его сторонники подобрались ему под стать. Они готовы на самые отчаянные поступки. Они уже захватили монастырь на Сикоку, выгнали оттуда всех монахов, устроили там свое логово. А потом к ним пришли монахи из соседнего монастыря и сказали, что признают Нитирэна своим учителем и присоединяются к Нитирэн-сю. Из-за проповедей Нитирэна уже произошли два восстания монахов, и, думаю, будут еще. Насколько мне известно, Нитирэн вынашивает сейчас планы захвата монастыря Энрякудзи, который, как ты знаешь, является божественным охранителем Киото и падение которого породит такие пожары, которые сразу не погасишь. Еще раз повторю тебе, Нитирэн и твоим именем собирается вершить свои дела, собирается убеждать народ, что Белый Дракон придет ему на помощь, что мечи его врагов разлетятся на куски силой волшебства Бьяку-Рю…

— Я ничего об этом не знаю. — Артем закрыл коробку с отрезанными ушами, поставил ее на пол между перекладинами перил.

— Ты не знаешь и о многом другом. Не все вести доходят до Ицудо и не все вести доходят до Ицудо вовремя.

Артем решился высказать кощунственную вещь:

— Насколько мне известно, все мятежи и восстания в стране Ямато проходили с именем императора на устах мятежников.

— Не смей равнять себя с императором! — сиккэн повысил голос, впрочем, не настолько, чтобы на них вновь стали оглядываться. — Ты всего лишь чужеземец, которому позволили стать подданным микадо! В твою небесную связь с Белым Драконом пусть верят другие, мне об этом можешь не говорить… — Сиккэн неожиданно улыбнулся. — Но ты прав. Все кому не лень говорили о своей любви к императору и о том, что хотят его защитить. А вот теперь еще говорят и о Белом Драконе. Говорят о том, что они всегда верили в его могущество, что он им благоволит. Я могу показать тебе письмо, что получил сегодня. Оно от одного верховного жреца синтоистского храма. Он уверяет, что это его стараниями мы победили монголов. Он пишет, что в тот день, в час вечерней медитации, он вступил в беседу с божеством, в честь которого построен храм, и божество поведало ему о флоте варваров, подплывающих к берегам Японии. А еще божество поведало, что надлежит делать. Жрец вывесил на храме флаги с черным квадратом на белом фоне и принялся усердно молиться, обращаясь к Белому Дракону и призывая того воплотиться в человеческое тело и спасти страну Ямато. Жрец пишет, что флаги при полном безветрии вдруг затрепыхались, будто под порывом ураганного ветра, и в небе прогрохотало. Чудеса эти готовы засвидетельствовать какие-то крестьяне, женщины и, понятное дело, другие жрецы храма. В конце письма жрец требует… не просит, заметь, а требует награды за свой труд…

— Он ее получит?

— Он ничего не получит, даже письма в ответ. Ты думаешь, он первый, кто захотел примазаться к победе и выклянчить награду? Увы, таких охотников уже немало. И многие из них треплют имя Белого Дракона. Этот жрец всего лишь смешон. Но есть Нитирэн, есть и другие, что опасны по-настоящему. Некоторые самураи весьма влиятельных домов не раз говорили мне, что неплохо бы под флагом Белого Дракона, выбрав его сёгуном, отправиться за море мстить варварам. И это они говорили мне. Теперь представь, какими разговорами полнится Камакура! Многие самураи настолько заскучали без сражений, что готовы поддержать любое безумство. Почва готова, туда осталось только упасть зерну…

— Разве какой-то монах Нитирэн может стать таким зерном?

— Этот нет, конечно, — сиккэн презрительно махнул рукой. — Но он может в любой момент поднять смуту. И на усмирение его придется послать армию, распыляя наши силы. А хуже всего то, что, по верным донесениям, с Нитирэном встречался хорошо знакомый тебе император-монах Годайго. До чего они могли договориться, не знаешь? Вот то-то. А вот кто может стать зерном для почвы, так это Годайго. И ему тоже пригодится имя Белого Дракона…

Сиккэн какое-то время молчал, задумчиво водя ладонью по лакированной древесине перил. Между тем на помост вышли две новые танцовщицы. Заиграла музыка, и под нее девушки принялись исполнять танец с веерами. У каждой было по вееру в руке. Это выглядело очень необычно и очень красиво. Хотелось смотреть на них, а не на сиккэна. Не отвлекаясь на неприятные разговоры. Но, увы…

— Имя Белого Дракона стало похоже на его чешую, которую все расхватали, — вновь заговорил сиккэн. — И каждый размахивает своими чешуйками, кто сколько отхватил. И каждый мечтает завладеть всей чешуей…

«Как я уже понял, и ты тоже нацелился на всю чешую, господин сиккэн», — мрачно подумал Артем.

— Ясутоки, Ясутоки! — раздался поблизости звонкий голос императора.

Молодой тэнно Сидзё чуть ли не бегом двигался в их сторону.

— Мы договорим после, Покоритель Монголов, — сказал сиккэн, сопроводив свои слова легким наклоном головы.

Подбежал счастливый микадо с Артемовой книжицей-мультяшкой в руках.

— Я тебе благодарен, Белый Дракон! Ты развеял нашу дворцовую скуку! — выпалил он. — И я тоже хочу сделать тебе подарок!

Глава восемнадцатая ШУРШАЛ БАМБУК, САКУРА ГНУЛАСЬ…

Подарками Артем в этой жизни не был обижен. К примеру, в детском возрасте его прямо-таки задаривали всякой всячиной. С любых гастролей не только родители, но и их друзья (а в них ходил, почитай, весь цирк) обязательно ему что-нибудь да привозили. Из скопившихся в его комнате игрушек и разных прочих дареных вещей можно было бы, наверное, составить целый музей, по экспонатам которого посетители изучали бы извилистость кочевой жизни цирковых артистов.

Да и в более зрелом возрасте Артем без подарков не оставался. В конце концов, сам себе научился делать неплохие подарки. Но таких, как сегодня, ему получать еще не доводилось. И не в том вовсе дело, что преподнес его император древней Японии. Это-то ладно. Дело было, конечно же, в самом предмете дарения…

— Подарок ждет тебя в Озерном павильоне, — так сказал микадо, когда прервал их беседу с сиккэном. — Иди туда, Белый Дракон. Прямо сейчас.

Ну как тут ослушаешься! Пришлось тут же и отправиться.

Ясное дело, Артем не шатался по ночному императорскому городку эдаким призраком бродячего самурая, приставая ко всем слугам и придворным с вопросом «Как пройти в Озерный павильон?», Артема туда проводили молчаливые исполнительные слуги.

Павильон не зря назывался Озерным. Хотя, если быть дотошным и придирчивым, павильон все же следовало бы поименовать Прудовым. Двухъярусная пагода находилась посреди небольшого пруда, занимала почти весь каменистый, сложенный из валунов островок. Искусственное происхождение островка не оставляло сомнений, да и сам пруд — вряд ли дело природы, скорее творение рук человеческих, вооруженных кирками и лопатами. Тем более что этого добра, прудов и островков, в Дайдайри было пренавалом.

Артем прошел на остров по огороженным перилами мосткам, возвышавшимся над поверхностью воды, наверное, не больше чем на два пальца, так что любой ветер должен был заливать их водой. Наверное, японцы придают этому некий символический смысл. Типа того, что надо держаться ближе к природе, постоянно ощущать свое единение с нею. В данном случае — свое единение с ками воды. Единение мокрых сандалий с духами воды.

О том, что в павильоне есть кто-то живой, можно было догадаться уже издали — оттуда доносилась музыка, внутри горели светильники, а на обтянутые желтой рисовой бумагой решетчатые панели падали тени передвигающихся внутри павильона людей. В этом театре теней Артему удалось разглядеть тень женщины с бива. «Не иначе император надумал подарить мне концерт местной поп-звезды, какой-нибудь Глюкозы древнеяпонского разлива», — предположил Артем, шлепая по мосткам. И не угадал.

Отодвинув дверь в Озерный павильон, он увидел трех женщин: одна пощипывала струны бива, вторая сидела рядом, слушала, склонив голову набок, звуки музыки. Третья, одетая в сиреневое шелковое кимоно, подбежала к вошедшему, упала перед ним на колени.

— Меня зовут Ниси,^[155] мой господин, я наложница микадо, — прощебетала она. — Сын Неба, его императорское величество, велел мне этой ночью слушаться тебя во всем и выполнять все твои пожелания. Это большая честь для меня — скрасить ночь самому Белому Дракону. Приказывай, мой господин.

Вот так с-ситуация… Артем несколько растерялся. Женщин ему в этой жизни еще не дарили, и как в эдакой ситуации следовало себя вести, он представления не имел. Тем более хочешь не хочешь, а не забудешь, что подарок преподнес не самураишка какой-нибудь, а сам император. И это, так сказать, обязывало и налагало…

Видимо, Ниси легкую задумчивость Белого Дракона истолковала по-своему, потому что поспешила сказать:

— Ты не думай, я отлично справлюсь. Искусству любви я училась у самой Томиномии Йосикава, я прожила два года в ее рю «Лепестки сакуры». Сын Неба, наш император, ни разу не сказал обо мне плохого слова. Ты останешься доволен. Приказывай, мой господин.

Разделить женщину с самим императором — это, конечно, почетно, чего уж там. Хоть и непривычно… Словом, Артему требовалось некоторое время, чтобы настроиться, так сказать, прийти в полное согласие с самим собой. И был в этом деле один незаменимый помощник — Артем покосился на столик на коротеньких ножках, на котором среди плошек и блюд с едой стояли несколько весьма характерного вида бутылочки. Если в них не саке, то Белый Дракон, Победитель Монголов и все такое прочее, будет очень недоволен.

— Первый приказ мой будет таков, — сказал Артем, переводя взгляд с девушки Ниси на бутылки с саке и обратно. — Смой с себя белила… и это… убери чернь с зубов, почисти зубы, ну, скажем, дубовой палочкой, что ли. А я пока тут перекушу немного.

Даже толстый слой белил (на котором, к слову, черной тушью были нарисованы родинки на щеках и подрисованы довольно нелепые толстые брови) не смог скрыть удивления искусницы любви. Но Ниси ничего не сказала, ни о чем не переспросила, а молча выскользнула из Озерного павильона. Вскоре до Артема донесся плеск воды. В это время он уже сидел за столом и наливал себе второй стаканчик саке.

А вскоре перестали быть слышны любые доносившиеся снаружи звуки. Потому что одна из оставшихся в павильоне девушек вновь заиграла на бива, а другая запела. И хорошо пела, чертовка. Душевно выводила.

Песня та рассказывала о ветре, завывающем за стеной дома, и о девушке, которая слушает ветер — не принесет ли тот весточку от милого, ведь ветер бывает везде, но весточки все нет. Проходит зима, наступают лето, осень, весна, а потом — снова зима, а весточки все нет. Как ни странно (если судить только по тексту), но какой-то неизбывной грусти ни в мелодии, ни в исполнении песни не ощущалось. Может быть, оттого, что девушка нисколько не сомневалась, что когда-нибудь ее милый все-таки вернется, что уехал он, как видно, не навсегда.

Под такую песню отчего-то легко, как птицы над водой, летели стаканчики саке, и когда вернулась Ниси, Артем уже пришел в должное согласие с самим собой.

— Ну вот, другое дело, — с удовольствием отметил он, оглядев чистое лицо девушки. Ниси улыбнулась, показав белые и, как у многих японок, чуть выпирающие вперед зубы. Личико, кстати, у нее было вполне миловидное. Впрочем, могло ли быть иначе, чай, императору плохого не подсунут!

— Хочешь саке? — предложил Артем.

— Как скажет мой господин.

Ниси, как показалось Артему, с большой охотой подсела к нему за стол. И саке тяпнула не чинясь. После, не спрашивая разрешения у господина, аппетитно закусила какими-то то ли маринованными, то ли просто залитыми соусом водорослями. Нет, Ниси ему начинала определенно нравиться. Чувствовалась в ней какая-то здоровая простота и любовь к простым жизненным удовольствиям.

— Ты сама откуда? — спросил Артем.

— Из Иё, это на Сикоку. Мой отец служит семье Токо, он следит за конюшней Токо Хитоцубаси. У моего отца девятеро детей… Сейчас уже, наверное, больше. Так что нам всем вечно хотелось есть…

— И с тех пор ты никак не можешь наесться, — сказал Артем.

— Да, — засмеялась Ниси и прикрыла рот ладонью, в которой держала палочки. Палочки разжались, и кусок засоленной в свежем виде рыбы (дрянь еще та, по мнению Артема) плюхнулся обратно в плошку. — Только я боюсь, что однажды растолстею…

Ниси вспомнила, что кое-что забыла добавить, и исправилась:

— …мой господин.

Ниси была девушкой плотненькой, местами пышненькой и к полноте явно расположенной. «Ну, легкая полнота ее не испортит, — подумал Артем, — ей это даже пойдет. Конечно, если разнесет, что твою бочку… Впрочем, не мои это проблемы, а императора и коллектива обслуживающих его девушек».

— Следующий мой приказ тебе будет такой, — сказал Артем, наливая саке себе и девушке Ниси, — не называй меня «мой господин». Называй меня Ямомото. Просто Ямомото, без всяких дурацких «господинов» и «господинов даймё». Договорились?

— Как скажешь, Ямомото.

— Вот и славно. Передай мне, не сочти за труд, плошку с рисовыми колобками. А как ты сюда попала?

— К господину моего отца Токо Хитоцубаси приехал его друг, хэйаньский куго. Я попалась ему на глаза — проходила по двору, шла к отцу. А потом куго рассказал господину Токо, что император входит в пору зрелости и ему нужны будут наложницы. И сказал, что видел девушку, которая может стать хорошей наложницей для императора. Он описал меня, господин Токо понял, о ком говорит куго, и послал за моим отцом на конюшню. Самураи поговорили между собой, и отец продал меня этому куго. Я даже не знаю за сколько…

Ниси опять рассмеялась, прикрывая рот ладошкой.

— Этот куго потом стал моим первым мужчиной…

— Ну, надо думать, — сказал Артем. — Давай, что ли, еще по стаканчику!

Возражений Артем не встретил.

— А что дальше? — спросил бывший гимнаст, закусив саке маринованной свеклой. — Потом? Ну, когда, так сказать, закончишь с императором…

— Вернусь домой, выйду замуж за одного из самураев господина Токо.

— А в столице остаться?

— Нет, — помотала головой Ниси. — Слишком шумно. И беспокойно как-то.

— А мечта? Ну если бы вдруг кто-то мог исполнить любое твое желание, чего бы ты пожелала?

Артем сам себе удивился — чего это он вдруг этим заинтересовался? Ну вот захотелось ему вдруг узнать у простой японской девушки, у простой наложницы императора, о чем та мечтает — так почему бы и не спросить?

— А ты, мой господин, сможешь выполнить мое желание? — спросила Ниси. И, как показалось Артему, не без затаенной надежды в голосе. Ведь он в глазах японцев (о чем как-то сейчас позабыл) человеческое воплощение самого Бьяку-Рю, великого и ужасного, может сам творить чудеса или просить их сотворить своего небесного покровителя.

— Нет, — честно признался Артем, — не смогу. Мне просто захотелось спросить тебя об этом, и я спросил.

— Жаль, — сказала Ниси, но без большого расстройства в голосе. Потом отпила простой воды из чашки, опустила подбородок на сцепленные перед собой руки и задумчиво закатила глаза: — Если бы кто-то смог… Я бы попросила сделать меня главой живущего в горах клана. И не просто в горах, а куда просто так не добраться. Чтобы все мужчины и женщины клана подчинялись мне, как самурай подчиняется своему господину.

— Сильное желание, — сказал Артем. — Ты знаешь, Ниси, один умный человек сказал, что если чего-то очень сильно хочешь и каждый свой шаг подчиняешь этой высшей цели, то обязательно добьешься своего.

Артем, правда, не стал уточнять, что сии умные речи он слышал от уборщика клеток цирковых зверей, который мечтал о собственном номере в цирковой программе. Кажется, собирался поразить мир невиданной ездой на одноколесном велосипеде. Трудно сказать, каждый ли свой шаг он подчинял великой цели, но Артем частенько видел его шатающимся по цирковому закулисью навеселе. Впрочем, пока Артем торчит здесь, в древней Японии, тот уборщик, может, уже гастролирует по всему тому миру на одном колесе.

Новая песня зазвучала в стенах Озерного павильона. Она была повеселее первой. И пофривольней. В ней рассказывалось о странствующем самурае, который в каждом городе или деревне, через которые проходил, дарил кому-нибудь свою любовь, не обходя вниманием ни молодых, ни старых, ни тонких, ни толстушек. Эдакий Казанова страны Ямато. Песня, признаться, настраивала мысли на определенный лад.

— Пошли купаться в пруду, — предложил Артем.

Он думал, что Ниси откажется. Скажет что-нибудь вроде: «Нам этого нельзя» или «Как можно купаться в императорском пруду!», но Ниси взяла и сразу согласилась:

— Как прикажет господин!

— Я тебе сейчас покажу «господина», — не слишком грозно пообещал Артем, выходя на улицу.

Бесспорно, это была самая необычная ночь любви в его жизни. Япония, запретный город, павильон на острове посреди пруда, лунная ночь, звуки бива, пение прекрасным женским голосом, — у многих ли такое было? Сперва они с Ниси, мокрые и голые, занимались любовью на ведущих к острову мостках. Ночь была теплой… ну, а не будь она теплой, растопили бы ее своими телами. Потом, после того как они отдохнули на циновках в Озерном павильоне и восстановили силы с помощью саке и блюд императорской кухни, Ниси спросила его: видел ли «господин»… получила за «господина» шлепок по голой заднице и поправилась: «Видел ли Ямомото Сад священного источника (Синсэньэн), заложенный самим императором Камму?^[156]» Ямомото ничего такого не видел, в чем чистосердечно сознался, после чего Ниси немедленно повела его в этот сад, благо он находился неподалеку, и они занимались любовью уже в саду императора Камму. Любили друг друга неподалеку от священного источника, красиво обложенного камнями.

С Ниси выходило все просто, естественно, легко. Не было чувства, что кому-то изменяешь, кого-то предаешь. Просто отдаешься радостям плоти, притом отдаешься весело и радостно.

Артем мысленно вознес хвалу чутью того куго, что когда-то проходил по двору провинциальной самурайской усадьбы и, бросив беглый взгляд на попавшуюся навстречу девушку, разглядел в ней будущую чувственную и умелую женщину. Видимо, тот куго знал толк в женщинах…

— А ты лучше императора, — вдруг услышал он шепот.

И хотя Артем знал, что такое лесть вообще и женская лесть в частности и насколько всему этому стоит верить, все равно ему стало приятно, и он испытал законную гордость самца…

А потом они вернулись в Озерный павильон, где Артем под звуки бива и тихой грустной песни о бесконечной зиме уснул в блаженной истоме…

Проснулся он от того, что кто-то тряс его за плечо. Открыв глаза, увидел склонившегося над ним незнакомого самурая.

— Господин Ямомото! Вставай. Тебя срочно зовет к себе сиккэн.

Артем приподнялся на локтях и огляделся. Дверь в павильон была отодвинута, и сквозь нее были видны мостки и гладь пруда в неярких лучах рассветного солнца. Однако ж ну и время выбрал сиккэн для приглашения в гости.

— С чего такая срочность? — зевая, спросил Артем.

В павильоне уже не было певицы и женщины, что играла на бива, а Ниси осталась, сладко спала на циновках, прикрывшись кимоно. Появление самурая и разговоры ее не разбудили, притомилась за ночь девочка. Впрочем, и Артем не прочь был бы поспать еще пару-тройку часиков.

— Мне приказано доставить тебя к сиккэну, — сухо ответил самурай. — Больше я ничего не знаю.

— Сперва я окунусь, — потягиваясь, сообщил Артем. — Я не могу предстать перед сиккэном в таком виде.

— Нам надо торопиться.

— Это не займет много времени…

Это действительно заняло совсем мало времени, Артем не плавал и не нырял, а всего лишь окунулся, пришел в себя в прохладной утренней воде и тут же выскочил на мостки.

— А где Хидейоши? — спросил он, вытираясь собственным кимоно.

— Не знаю. Спросишь у сиккэна.

Все-таки Ниси проснулась, как раз в тот момент, когда Артем засовывал за пояс свои мечи. Девушка чуть приоткрыла глаза, улыбнулась ему и, вновь закрыв глаза, повернулась на другой бок.

На берегу пруда ждали носилки.

— Это для кого? — поинтересовался Артем.

— Это для тебя. Я — верхом, лошадь оставил у ворот.

— Понятно. — Артем отодвинул дверь будки и с тяжким вздохом полез внутрь.

Странно, но, несмотря на неудобство путешествия в этом скворечнике, несмотря на размеренную качку и громкие ритмичные выдохи бегущих трусцой носильщиков, Артем почти сразу же отрубился и проснулся, только когда носилки поставили на землю и все тот же самый самурай, отодвинув дверцу, произнес:

— Мы прибыли в дом сиккэна, Ямомото-сан.

Дом… Артем вдруг сообразил, что даже не поинтересовался, где его ждет сиккэн. Мог ждать где угодно — скажем, в одном из правительственных зданий, где у него кабинет, или как это тут у них называется. Но, оказывается, сиккэн велел доставить его к себе в усадьбу.

Усадьба сиккэна, как мог убедиться Артем, крутя головой, была нехилых размеров. И с шагомером вокруг нее ходить не надо, чтобы понять — усадьба занимает наибольшую разрешенную в столице площадь. Ну, в общем, по значимости клана и надел, вряд ли могло быть иначе.

Во дворе, несмотря на раннее утро, наблюдалось довольно активное брожение здешнего люда — видимо, сиккэн был из тех, кто рано встает. А какой хозяин допустит, чтобы слуги и вассалы спали дольше, чем он!

В доме Ходзё Ясутоки, куда Артем направился вслед за самураем, он не увидел ничего такого, что хоть как-то, хоть чем-то могло удивить. Самый обычный дом. Ни намека на роскошь. Ну, разве что бронзовый Будда в нише побольше будет, чем в других домах. Ну, и еще явное изобилие всяких разных тканей: ступенчатый постамент под Буддой декорирован желтой тканью, стена за этажеркой тоже декорирована тканями, какэмоно на стенах сплошь тканевые, а не бумажные. А это все говорило о зажиточности хозяина дома.

Самурай остановился возле одной из внутренних дверей, опустился на колени и громко произнес:

— Господин Ходзё, я привел даймё Ямомото.

— Пусть войдет! — раздалось из-за двери.

— Входи, Ямомото-сан, — самурай показал на дверь, отползая на коленях от входа.

Артем вошел внутрь и услышал за спиной шорох задвигаемой самураем двери. Под этот шорох Артем почтительно поклонился сиккэну, хоть они и виделись не далее как каких-то от силы девять часов назад.

Похоже, государственный муж сегодня вовсе не ложился. На эту мысль наводили усталый вид сиккэна, круги под глазами, бумажные свитки, в большом количестве лежащие возле стола и на столе, кисти и тушечница, которыми явно недавно пользовались, ну, и немалое число бутылочек саке (Артем почему-то был уверен, что они пустые).

— Садись, Ямомото, — сиккэн показал на место за столом перед собой. — Большой меч можешь вынуть из-за пояса и положить на циновки — беседа будет долгой.

Артем сделал, как сказал сиккэн.

— Удивился, что поднял тебя так рано? — Ходзё Ясутоки устало потер переносицу. — Хватит развлекаться, некогда. Пришло время дела. И главное — пришла пора тебе, Победитель Монголов, узнать все и сделать самый важный выбор в твоей жизни…

Глава девятнадцатая УЗНАТЬ ВСЕ И УМЕРЕТЬ

Сиккэн, чей большой меч висел на стене на специальных крюках, выпрямил спину, засунув большие пальцы за пояс-оби.

— Ты знаешь, как набухает чирей, Ямомото-сан? — с этого вопроса начал государственный муж обещанную длинную беседу. — Под кожей накапливается гной. Красный пузырь под давлением гноя растет, наливается багровым. Если не выпустить гной вовремя, чирей лопнет внутрь, гной побежит по жилам, и человек умрет позорной, некрасивой смертью. Что ты делаешь, когда у тебя вскакивает чирей? Ты идешь к брадобрею, тот разрезает набухший пузырь, выпускает гной и прижигает кожу. Ты благодаришь его и идешь домой здоровым. Потом, когда снова выскочит чирей, ты опять идешь к брадобрею. Точно так же время от времени надо выпускать гной, который накапливается в теле страны. Сейчас чирей набух. Страна в опасности. Слишком много гноя скопилось под кожей. Пришла пора разрезать кожу и выпустить гной…

Тяжелым взглядом исподлобья сиккэн впился в Артема.

— Иногда я жалею, что ты помешал монгольской армии высадиться на берег, помешал им сесть на лошадей, расчехлить луки и с варварским гиканьем понестись по земле Ямато, по которой их повел бы за собой предатель Нобунага…

«Опа! — подумал Артем. — Вот это да! Вот в чем признается второе лицо империи — в том, что он хотел войны для своей страны! За таким барабанным вступлением должен последовать смертельный номер, или я не потомственный циркач. Только вот для сиккэна ли он будет смертельным?»

— Мы бы все равно победили в этой войне, — продолжал сиккэн. И никакого намека хоть на малейшее сомнение в его последних словах Артем не уловил. — Было бы много сражений, погибло бы много воинов. Много городов бы пало. Представь свой Ицудо. Представь монгольскую конницу, быстрой рекой несущуюся по дороге к городу. Как долго смог бы выстоять Ицудо? Как долго ты со своими самураями продержался бы в замке? Монгольские варвары захватили множество городов, они искушены в штурмах, они захватывали и большие, обнесенные высокими стенами города, что им какой-то Ицудо! С другими городами было бы то же самое. Варвары даже могли бы дойти до столицы, даже могли бы взять ее, разграбить и сжечь. Императора дом Ходзё спас бы, в этом будь уверен, мы бы успели увезти всю императорскую семью в безопасное место, но столицу бы наводнили варвары. И это все, — сиккэн сделал кругообразное движение рукой, — весь Дайдайри мог бы пропасть в огне.

Ясутоки отхлебнул какой-то жидкости из простого глиняного стаканчика. И хотя он не сморщился, не втянул носом воздух, но отчего-то Артем не сомневался, что в стаканчике у сиккэна было саке. Даймё несколько задело то обстоятельство, что ему не предложили промочить горло. А он бы не отказался.

Сиккэн поставил стакан на стол с пристуком, словно прихлопывая им всех монголов мироздания.

— Однако в стычках и сражениях по дороге к столице монголы уже потеряли бы половину воинов. А к тому времени, когда они ворвались бы в Хэйан, весть об их вторжении облетела бы все края. Как ручьи стекаются в реки, так воины Ямато, воины всех самурайских домов, стекались бы в отряды, а из отрядов вырастали бы армии. Монахи-воины и даже простые монахи отправились бы сражаться с варварами. Даже разбойники и крестьяне взялись бы за оружие. А понадобилось бы, и женщины стали бы сражаться наравне с мужчинами, как сражалась в войну Гэмпэй женщина по имени Томоэ Годзэн, о чем ты, конечно же, знаешь из хроники «Хэйкэ моногатари». И отныне враг не знал бы покоя ни днем, ни ночью. Волны атак накатывались бы на варварские полчища, едва стихала бы одна, как тут же обрушивалась бы другая. Обратно к своим кораблям, тяжелый от добычи, враг дойти бы не смог. Все дороги из столицы превратились бы для них в дороги смерти. Везде гнили бы их трупы и трупы их лошадей. Каждый горный перевал становился бы еще выше и непроходимее из-за груд наваленных друг на друга тел варваров. Вот как я это вижу, Ямомото…

«Ай-яй-яй, крамольные вещи говорит товарищ сиккэн, — подумал Артем. — Между тем от кого-то я уже слышал фантазии на темы возможной войны, и трактовочка та, надо сказать, разительно расходилась с сиккэновской. Ну, тут уж кто прав, а кто не очень, теперь не узнаешь».

— Слушай дальше, Ямомото. После того как война закончилась бы нашей победой, а недобитые варвары разбежались бы по лесам и лишь единицы смогли бы добраться до своих кораблей и уплыть восвояси, — после этого самурайские дома и большие монастыри взялись бы подсчитывать потери, стали бы вспоминать отгремевшие сражения, похвалялись бы головами врагов и своими подвигами, коих набралось бы высотой с Фудзи. Но главное, все бы вокруг, все в Хэйан и в Камакура, и в первую очередь императорский двор, — все страшно боялись бы нового вторжения, потому что все бы знали, какой ценой далась победа, и понимали бы, что, появись в ближайшее время у берегов Японии флот варваров, высадись армия варваров на берег, и Хризантемная Империя падет. И тогда бы я сказал им: «Мы слабы. Чтобы не быть растоптанными варварами, мы в короткое время должны стать сильными. Я знаю, как это сделать». И никто бы не посмел даже возразить, а уж тем более поднять против моих реформ мятеж. А сделать надо многое, Ямомото, если бы ты знал, как много надо сделать…

Неожиданно — Артем аж вздрогнул — сиккэн врезал кулаком по столу, отчего маленький глиняный стакан перевернулся, и на лакированную древесину стола пролилось недопитое саке. Точно, в стакане было саке — Артем учуял знакомый запах. Ясутоки дотянулся до стаканчика, взял его в руку.

— Очень много надо сделать, Ямомото, очень! Уже давно надо делать, а не болтать, не забываться в веселье и не бахвалиться, чей род древнее и у кого подвигов больше!

Раздался хруст — это сиккэн с силой сжал кулак, и глиняные стенки стакана не выдержали.

— Еще немного, и империя погрязнет в смуте, нищете и междоусобных войнах, чередой пойдут крестьянские восстания, начнут отделяться провинции и главы самурайских кланов, как князья, о которых ты рассказывал, станут провозглашать себя правителями исконно императорских земель. Крупные монастыри вовсе перестанут подчиняться императорским указам. Вот что будет, если ничего не предпринимать. А нужны не просто изменения, нужны новые великие реформы. Реформы земли, реформы законов.

Сиккэн смахнул со стола черепки раздавленного стакана.

— Сейчас я не могу ничего! Я тебе скажу, чем закончится любая моя попытка что-либо реформировать. Большие самурайские дома и крупные монастыри в любом нововведении сразу же усмотрят для себя угрозу. Они станут говорить: «Дом Ходзё хочет полностью подчинить себе императора. Дом Ходзё задумал еще выше встать над другими домами, задумал отобрать у нас привилегии и отобрать в свою пользу. А затем дом Ходзё замахнется и на наши земли. И наконец дом Ходзё попытается стать выше самого императорского дома». После этого крупные монастыри и большие самурайские дома заявят, что они, конечно же, подчиняются императору, чтят и любят его, но не согласны подчиняться власти рода Ходзё. И станут подбивать менее крупные и менее сильные самурайские дома и монастыри не подчиняться нововведениям сиккэна Ходзё. Затем, как водится, по всей стране полыхнут мятежи. Двор испугается, потому что еще жива память о «смуте Хэйдзи» и о побоищах на улицах столицы. Император и его семья станут умолять меня отказаться от реформ, сановники и куго примутся интриговать, вступать в заговоры с недовольными реформами кланами. Не исключаю, что меня попытаются убить. Например, наймут для убийства яма-буси…

Ясутоки как-то по-особому пристально взглянул на Артема, что понравиться никак не могло. «Господин сиккэн намекает на то, что ему известно о моих связях с яма-буси?»

— Убийцы могут промахнуться, заговоры могут провалиться, — продолжал сиккэн. — Однако мятежи сами собой не утихнут. На их усмирение придется посылать войска. Проход армии через селения — это хуже, чем пожар…

— Это понятно, — вставил свое слово Артем. — Все крестьянские запасы выметаются подчистую.

— Я не сомневаюсь, что у вас в стране дело обстоит точно так же, — сказал сиккэн. — А посему нет нужды уточнять, что такие походы никак не укрепляют любовь земледельцев к правительству. Я уже не говорю о том, во что походы обходятся казне. А если я стану упорствовать и дальше, если не отменю реформы, обязательно произойдет вот что. Кто-нибудь… скажем, Годайго… Или кто-то с подачи Годайго… Или без его подачи… например, кто-нибудь из рода Токугава, рода небольшого, но яростно желающего возвыситься, начнет собирать армию для похода на столицу. Девиз мятежа будет таков: «Ходзё хотят убить всю императорскую семью и прекратить род потомков Аматэрасу. Вырвем императора из рук Ходзё!». Неважно, сколько людей поверит в эту ложь, важно, что под их знамена пойдут воины. Не только ронины и прочий сброд, но и самураи незнатных домов, которым мои реформы ничем не грозят, а, наоборот, могли бы помочь уйти из-под гнета крупных кланов, но эти-то кланы и станут нашептывать им в уши бред про убийство императора и коварные планы дома Ходзё. А еще какой-нибудь Токугава будет говорить им так: «Когда мы победим и спасенный император вручит мне жезл сёгуна, я награжу вас землями». Их поддержат крупные монастыри, эти маленькие империи внутри империи большой, у которых уже сейчас земель чуть ли не больше, чем у императорского дома. Дальше мятежники двинутся на столицу, мне придется высылать против них императорскую армию. А это уже может вылиться в большую войну, и хуже того — в войну затяжную, на долгие годы, вроде войны Гэмпэй, в которую опять втянутся все без исключения кланы. Так все и будет, Ямомото, я слишком хорошо знаю эту страну и этих людей…

Ясутоки взял глиняный сосуд и, совсем как простолюдин, сделал глоток прямо из горлышка. А потом утер рот рукавом кимоно. Явно сиккэн не был сторонником изящных манер, во всяком случае, в приватном общении не считал нужным разводить этикеты с церемониями.

— Сегодня ты увидел нашего императора, — помолчав, продолжил сиккэн. — Ребенок. Счастливый ребенок. Он похож на бабочку, что, не зная забот, порхает в саду от цветка к цветку. Микадо так же хрупок и беззащитен, как крылья бабочки. И мир внутри империи тоже хрупок. Его легко разрушить и очень трудно потом восстановить. Но кого это заботит? Самурайские дома думают только о том, как бы подняться над другими домами, крупные монастыри думают лишь о расширении своих владений и увеличении армий монахов-воинов, Годайго думает только о том, как бы вновь занять Хризантемный престол. Все они не видят дальше собственного носа, Ямомото, не понимают, что, оставь все как есть, вскоре их дома начнут вырывать друг у друга куски владений и гибнуть в междоусобицах, и та же участь постигнет монастыри. Если срочно не укрепить центральную императорскую власть, Япония погрузится в самоистребление на долгие мрачные годы.^[157] И только дом Ходзё думает о хрупкости империи и беззащитности императора. Ибо мы, дом Ходзё, избраны Небом посвятить наши жизни сбережению императорской крови и сбережению страны. И если для этого потребуется уничтожить целый самурайский клан до последнего человека, я уничтожу его без раздумий, потому что погибнет всего лишь один клан, но не вся страна. Если потребуется бросить вызов Белому Дракону… не тебе, а тому, — сиккэн указал пальцем в потолок, — или любому другому небесному созданию, или порождению демонических сил, я сделаю это не колеблясь. Гной должен быть выпущен, страна должна быть спасена. И мы с тобой, Белый Дракон, выпустим этот гной…

— Со мной? — вырвалось у Артема.

— С тобой, — подтвердил сиккэн.

«Попал», — пронеслось в голове. Вдруг с небывалой силой захотелось вернуться в милый, тихий, домашний Ицудо. Пусть там и случаются покушения, пусть. Как-нибудь с этим справимся. Устроим такую тайную полицию, что кагэбэ будет нервно курить в сторонке, на денежки от ярмарок и игр азартных купим всех, кого еще не купили, обнесем себя частоколом телохранителей, придумаем еще чего-нибудь, технические новшества какие-нибудь внедрим, — ничего, можно будет выживать. Выживать в честной борьбе за стенами родного замка, на собственной территории. Только бы убраться подальше от столицы, от интриг высокой политики, от высокого лба сиккэна и его пронизывающего взгляда.

И все же Артем не привык сдаваться без борьбы. Чувствуя, куда дело клонится, Артем решил, так сказать, сработать на опережение.

— Я этим, то есть спасением Японии, и занимаюсь на своем месте, в Ицудо, — сказал Артем. — И на своем месте больше принесу пользы, чем здесь или еще где-то. Ты же слышал, о сиккэн, от Кумазава Хидейоши про Ямомото-рю, про гелиограф, ну, то есть про изобретение, что позволит быстро передавать приказы военачальников и донесения в столицу, не взирая на расстояния. И это еще цветочки. Мы сейчас там у себя, в Ицудо, работаем над изобретениями, которые в два счета сделают Японию единой, сильной и неделимой…

— Не пори чушь, Ямомото, — устало перебил его сиккэн. — Своими изобретениями ты не спасешь себя…

— Не спасу себя? — переспросил Артем. — Что это значит, Ясутоки-сан?

— Ты убил военачальника Такаши, — сказал сиккэн, вперив в Артема немигающий взгляд.

— Я? Военачальника Такаши? Я не убивал военачальника Такаши.

— Ты, Ямомото-сан, — сиккэн выбросил руку вперед, и указующий перст нацелился Артему в грудь, — убил военачальника Такаши.

— Я не убивал…

— Молчи! — рявкнул сиккэн. — Ты убил Такаши. Вот здесь, — сиккэн ткнул пальцем в стоявшую рядом с ним на полу обычную коробку для бумаг, — доклады посланных мною для дознания людей. Последние слова Такаши были такие: «Меня убил Белый Дракон». А перед смертью люди не врут. Описание увиденного моими людьми в доме Такаши и возле него не оставляет сомнений, что там поработали яма-буси. А ты думаешь, я не знаю о твоих связях с яма-буси? Думаешь, не знаю, что ты использовал их для устранения Нобунага, а после приблизил к себе, наградив за верность самурайскими мечами? Думаешь, не знаю, что вместе с тобой в Хэйан прибыли некоторые из них? Нет ничего проще, как послать за ними, взять и допросить…

От сиккэна, зорко следившего за Артемом, не укрылось отразившееся на лице даймё замешательство. Хотя Артем, конечно, изо всех сил старался сохранить непроницаемое выражение лица. Да, видимо, опыта в подобных делах ему заметно не хватало.

— Вижу, — палец сиккэна нацелился Артему в переносицу, — что я прав. Знай же, Ямомото, что императорский суд, не колеблясь, вынесет тебе смертный приговор.

Сиккэн не сказал: «Особенно если учесть, какое влияние я имею на этот суд», но, собственно, и не требовалось этого произносить, все было понятно и без лишних слов. Оставалось только признать: «Влип ты, циркач, как муха в смолу».

Твердить далее «не убивал я, гражданин сиккэн» Артем посчитал делом насквозь бессмысленным и недостойным гордого звания Белого Дракона. Доказать свою невиновность, теоретически говоря, он бы мог, — ведь уже сделал однажды то же самое. Однако, как говорили в одном фильме: «Может-то он может, да кто ж ему даст».

— Призадумался, Ямомото?

— А что тут думать? Я знаю, что не убивал, вот и все думы.

— Так говорят все преступники до единого.

— Если я преступник, почему же ты, сиккэн, сегодня… вернее, уже вчера позволил мне приблизиться к императору на длину меча? Получается, ты подвергал риску жизнь микадо, разве нет?

— А ты умен, — с каким-то непонятным удовлетворением произнес сиккэн. — Впрочем, я знал это. Твои дела говорили о том. Будь ты глупым, я бы не беседовал сейчас с тобой, а велел бы схватить тебя при въезде в Дайдайри, и уже через час было бы объявлено, что гайдзин Ямомото подослал убийц к военачальнику Такаши, приревновав к его славе, затмить которую ему так и не удалось. Всем объяснили бы, что частица Белого Дракона угасла в сердце чужеземца и он снова стал простым гайдзином и повел себя как настоящий варвар, а не как человек. И вскоре все забыли бы казненного Ямомото, а помнили бы и чтили великого героя Белого Дракона…

Неприятно было слышать Артему эти горькие слова. Вот так спасаешь, спасаешь их всех от страшной напасти, готовишься осчастливить великими изобретениями и всякими радость приносящими штуковинами, а вместо пожизненного почета и щедрого пенсиона — угрозы, и причем нешуточные. Правда, не все в этой древней Японии столь неблагодарны, атолько один, но, увы, этот черт поважнее всех остальных, вместе взятых. Ему, видишь ли, политические распри важнее прогресса и чудес, которые так радуют императора. Сволочь, короче, этот ваш сиккэн, а главное: совершенно непонятно, что теперь делать…

— Четыре месяца я присматривался к тебе… — Сиккэн поболтал остатки саке в сосуде, но пить отчего-то не стал, а вновь поставил сосуд на стол. — Слово «присматривался» не совсем точное, потому что я наблюдал за тобой чужими глазами. Донесения дзито…

— Ах, старая бестия! — невольно вырвалось у Артема. — Он, оказывается, доносил на меня!

— Да, — кивнул сиккэн, — он писал мне обо всем, что происходит в Ицудо и поблизости, о тебе и твоих начинаниях. Разве тебя не удивляло, почему дзито ни в чем не мешал тебе, даже слова против не сказал ни разу?

— Я считал его умным человеком, понимавшим, что я стараюсь не для себя, а для всех, делаю благое дело…

— Это я приказал ему не чинить тебе препятствий, вот он их и не чинил. А знаешь, почему я это приказал? Потому что, когда на дорогу перед всадником валят деревья, он далеко не ускачет. Я хотел посмотреть, как далеко ты ускачешь и как ты будешь скакать. Ты скакал резво, Белый Дракон, очень резво. И тогда я понял, насколько ты опасен.

— Опасен? Для кого?

— Для того, против кого ты выступаешь. А я не хочу, чтобы ты усиливал моих врагов. Я спрашиваю себя — могу я быть уверен, что завтра ты не встанешь под знамена Годайго или какого-нибудь другого мятежника? Нет, не могу. Могу я быть уверен, что завтра, накопив силы, накопив деньги, ты не объявишь себя единоличным правителем земель от Ицудо и до границ провинции? Нет, не могу. Могу я быть спокоен, когда твое имя используют в своих пакостных целях все кому не лень, любое отребье? Нет, не могу. Я не могу быть спокоен, пока ты не служишь мне, пока я не держу тебя вот так… — сиккэн выставил перед собой сжатый кулак.

— Полагаю, кроме дзито были и другие соглядатаи, исправно доносившие обо мне, — задумчиво проговорил Артем. — Вот почему твои люди столь вовремя пришли на помощь и спасли меня от Годайго…

— Могу тебя утешить — мои люди не менее пристально следили и за Годайго… — Сиккэн вдруг замолчал, словно обдумывая, говорить ему дальше или не говорить. Сказал все же: — Больше того, Ямомото. Годайго не просто так очутился в Никацура тогда, когда ты проезжал через это местечко. Постарались верные мне люди в окружении Годайго: это они сообщили бывшему императору о твоем отъезде в столицу и навели его на мысли о встрече с тобой.

— Но зачем это тебе?! — неподдельно изумился Артем.

— Я знал, о чем Годайго станет с тобой говорить, что он тебе предложит. Я только не мог знать, что ответишь ему ты. Но всего две дороги отходили от этой развилки: или ты согласишься, или откажешься, после чего Годайго должен будет тебя убить. И то, и то меня устраивало.

— Я ничего не понимаю, — честно признался Артем, потирая пальцами лоб. — Ведь Годайго — твой враг, разве нет?

— Именно так, даймё Ямомото, враг. Враг умный и весьма подозрительный. Очень трудно провести его, особенно человеку, не слишком искушенному в притворстве, такому, как ты. Именно из-за последнего мне необходимо было, чтобы не ты к нему пришел, а он бы сам вышел на тебя.

— И что с того? Я как пришел, так и ушел…

— И снова явишься к нему завтра. И скажешь, что согласен стать его равноправным союзником. А еще перескажешь ему наш с тобой разговор почти слово в слово. Умолчать придется о немногом. Ты не станешь говорить Годайго, что это я послал тебя к нему. Зато скажешь, что идти тебе больше не к кому, потому что сиккэн пригрозил тебе обвинением в убийстве военачальника Такаши, позором и смертью. «За что же сиккэн вдруг невзлюбил Белого Дракона?» — недоверчиво спросит Годайго. Ты расскажешь ему правдиво, со всеми подробностями, как был принят у императора, как счастлив был наш микадо, как он тебя благодарил. После чего Годайго скажет тебе: «Понятно. Твой успех при дворе был столь ошеломителен, что сиккэн почувствовал угрозу своему положению при дворе. Знаю я этого подлеца Ясутоки! Он испугался, что Белый Дракон получит большее влияние на императора, чем есть у сиккэна». Если он не скажет этих слов, их скажешь ты. А после в любом случае обязательно добавишь вот что: «Мой друг Кумазава Хидейоши предупредил меня, что сиккэну стало известно о хранящихся у меня доспехах Тайра Томомори. Я понял, что Ясутоки сделает все, чтобы завладеть этими доспехами, не остановится ни перед чем. И уж тем более ничто не помешает ему обвинить меня в убийстве Такаши. Поэтому я бежал. Промедли я еще всего лишь час — был бы арестован». Услышав о доспехах Тайра Томомори, Годайго вскочит со своего места и закричит: «Доспехи у тебя с собой?!» И тогда ты прикажешь кому-нибудь из своих самураев принести эти доспехи. И ты скажешь Годайго: «В знак нашего будущего победоносного союза я дарю их тебе, будущий император Годайго».

— А Годайго не убьет меня прямо на пороге, еще до того, как я ему успею хоть что-нибудь сказать? Не захочет ли он мне, не медля ни мгновения, отомстить за гибель своих людей?

— Хороший вопрос. И я дам тебе на него хороший ответ. Я и Годайго, мы враги, мы ненавидим друг друга, но мы очень похожи. — Сиккэн усмехнулся. — Похожи, даже несмотря на то что он не берет в рот саке, а я люблю этот напиток, он живет аскетом, а я люблю женщин. Однако он, как и я, понимает: людей он еще найдет, а упущенные возможности уплывут безвозвратно. Заполучить в союзники Белого Дракона — такой возможности, может быть, у него больше никогда не будет.

Артем и сам не заметил, как втянулся в детальное обсуждение его будущего визита к Годайго, будто это был уже вопрос решенный. А между тем ему категорически не хотелось ввязываться в эти игры. Кроме того, он не понимал, какую цель преследует сиккэн, хотя что-то, отдаленно похожее на догадку, и ворочалась у него в мозгу, но додумывать ее не было никаких дедуктивных сил.

— И что дальше? Если я — редкостной полезности союзник, почему ты передаешь этого союзника в руки врага?

— Ты задаешь правильные вопросы, Белый Дракон. Если бы ты знал, Победитель Монголов, как мне надоела человеческая тупость и слабость. Ты не таков. Поэтому, я думаю, ты справишься с тем, что тебе предстоит. А что тебе предстоит, хочешь спросить? Мы с тобой вместе выпустим гной, скопившийся под кожей страны, вот что нам предстоит. Итак, Годайго решит, что ты послан ему самим Небом, и незамедлительно начнет воплощать свои замыслы. Ты с ним отправишься в путешествие по стране. Сперва вы посетите те монастыри и самурайские кланы, где Годайго давно принимают как желанного гостя, где только и ждут, когда он поведет их за собой. Ты везде станешь появляться в доспехах Тайра Томомори, и это распалит в самурайских и монашеских сердцах боевой дух. Ничто так не пробуждает в моем народе воинственный дух, как напоминание о героях самурайских войн прошлого. Потом вы с Годайго отправитесь в Камакура и там будете вести переговоры с самураями из дома Минамото, которые давно мечтают возродить былую славу сёгунов Минамото. Годайго пообещает им это, а ты его поддержишь. Ты будешь в доспехах Тайра Томомори, и вид легендарного о-ёрой, который считался безвозвратно утерянным, подействует на старших самураев клана Минамото. Не сразу, но они примут вашу сторону. Потом вы с Годайго отправитесь дальше, по дороге Токайдо, в северные провинции, и доберетесь до провинций, граничащих с землями айнов. Годайго будет торопиться, он не захочет откладывать поход на столицу до зимы. По моим подсчетам, Годайго назначит сбор своему войску на конец сентября. Он выберет место, куда должны будут со всех концов страны прибыть силы мятежников. Когда и где — это я узнаю от тебя, Ямомото-сан. Ты станешь посылать мне с гонцами тайные донесения о том, как идут ваши с Годайго дела. Ну, об этом мы поговорим отдельно.

— Ты устраиваешь против себя мятеж, своими руками создаешь армию, которая двинется, чтобы уничтожить дом Ходзё и в первую голову тебя самого, — зачем, ради Будды, зачем, сиккэн?!

Сиккэн усмехнулся:

— В день наступления ты исчезнешь из лагеря Годайго и увезешь с собой доспехи Тайра Томомори. Когда военачальники и воины мятежной армии не увидят перед собой Белого Дракона, в которого они поверили, как в приносящего удачу, не увидят доспехов Тайра Томомори, которые должны были наделить их безудержной храбростью, воинственный дух мятежников ослабнет, он будет напоминать повисший в безветрие флаг, и разбить их наголову не составит труда. Поверь мне, они не выдержат даже первого натиска императорской армии — начнут разбегаться и сдаваться в плен.

Сдвинув в сторону свитки бумаги, сиккэн потянул к себе плошку, из которой торчали палочки для еды, вынул их, подхватил ими кусок рыбы, с которой стекали капли соуса, отправил в рот. Пережевывал долго и тщательно — так, как учат диетологи. При этом не отрывал взгляда от Артема. Наконец он закончил жевать, утер губы ладонью, вытер руки о кимоно и продолжил:

— И все, Победитель Монголов. Тогда будет полная моя победа. Я от них от всех не оставлю и следов на земле. Ко времени решающей битвы будет объявлен императорский указ, наделяющей сиккэна Ходзё Ясутоки всеми полномочиями по преследованию и наказанию мятежников вплоть до полного их искоренения. И я проведу императорскую армию по стране, повторив с нею тот путь, который до этого проделаете вы с Годайго. Я сожгу поддержавшие мятеж монастыри. Я казню глав мятежных самурайских домов и их вассалов, после чего сам выберу новых глав этих кланов и приму у них присягу на верность. Кланы, что не захотят подчиниться, я уничтожу. Я сожгу их усадьбы и заберу их земли в императорскую казну. Я вернусь в Хэйан и объявлю, что начинаю великие реформы, дабы впредь сама мысль о мятеже стала невозможна. Никто и пикнуть не посмеет против этого. И тогда я проведу великие реформы и спасу империю!

Когда сиккэн все это произносил, в его глазах разгорался огонь, в котором Артему почудились отблески инквизиторских костров. К концу монолога этот огонь полыхал уже настоящим пожаром… В этот момент многое стало ясно Артему. Будто в темной комнате кто-то хлопнул по выключателю и зажегся свет.

Ну, конечно, сиккэн так все и задумывал изначально. По его приказу убили военачальника Такаши, причем так убили, чтобы подозрение пало на Белого Дракона. Никому другому смерть Такаши не была выгодна. «Значит, на сиккэна работает один из кланов яма-буси, — понял Артем. — И это скверно, потому что хреновы горные отшельники могут достать любого в любом месте». А еще для Артема вдруг стало очевидным то, чему он в свое время сильно удивлялся — почему при той бурной антиправительственной деятельности, что развил в свое время Нобунага, его никто так и не остановил. Да потому что сиккэн отводил Нобунага роль, которую теперь предстоит выполнить ему — Дракону Белому, Монголов Победителю.

«Времени на размышление — дескать, мне надо подумать, все тщательно взвесить, посоветоваться с товарищами, — сиккэн мне не даст, потребует сказать „да“ или „нет“ в стенах этой комнаты. Если я откажусь, то прямо отсюда меня и поволокут на судилище, и без головы я окажусь уже к обеду. Поэтому здесь и сейчас я должен соглашаться со всеми его безумными идеями. Надо будет поклясться — поклянусь. На мече, на статуэтке Будды, именем императора, именем мамы императора, — как скажет. А вот дальше что делать? Куда бежать? Причем бежать предстоит не одному, а со всеми моими женщинами и самураями. В горы? И прятаться там до конца жизни? В другую страну? Так хрен с этих островов вырвешься живым и невредимым. Тупик получается. Или же…»

— У тебя большие глаза, Ямомото, и это плохо, — с усмешкой произнес сиккэн, — в них легко читать твои мысли. Твоим мыслям я отвечу так — вместе с тобой к Годайго поедет все твое окружение. Иначе Годайго насторожится, решит, что сиккэн взял в заложники близких тебе людей.

— Но как же тогда…

— …я могу быть уверен, что ты не предашь меня и не станешь на самом деле помогать Годайго верой и правдой? — закончил за Артема фразу сиккэн. — Я тебе уже сказал, что рядом с Годайго находятся верные мне люди. Ты ни за что не угадаешь, кто они. Зато они в любой момент смогут добраться до тебя и до твоих близких. Конечно, потом они сами погибнут, но сперва от их руки погибнут ты и твои люди.

— Я смотрю, господин сиккэн все продумал до мелочей, — уныло произнес Артем.

— Если бы я не делал этого всегда, дом Ходзё давно уже был бы растоптан другими домами, а в стране полыхали мятежи и войны. К сожалению, в свое время я не учел такую мелочь, как появление в стране Ямато чужеземца Ямомото. Ну кто мог подумать, что он превратится в Белого Дракона и поставит под угрозу осуществление моих планов. Зато теперь Белый Дракон станет служить мне. Или не будет служить никому. Теперь я должен сказать, какие награды тебя ждут, если ты сделаешь все, как надо. Ты получишь землю, годовой доход от императорской казны в тысячу коку риса. Ты тут мне говорил о своей школе и о полезных вещах, которые вы там делаете. Да, они полезные, можно многое перенять. Скажем, это твое… забыл название… то, что передает приказы с помощью солнечных лучей, — это полезно, это мы обязательно используем. И я с радостью выделю в столице под твою Ямомото-рю самую большую усадьбу. Больше того, твоя школа будет обеспечиваться всем из императорской казны. Но это потом, после того, как мы выпустим накопившийся гной, очистим страну от скверны.

В голове Артема навязчиво крутилась заезженная фраза про мельничные жернова, в которые не дай бог попасть. Вот аккурат в них-то он и попал, прямиком и точнехонько. И совершенно не представлял себе, как можно оттуда вывернуться. Пожалуй, никак. Ситуация сложилась прямо как в Гражданскую войну, гремевшую в другое столетие и на других просторах, — либо ты за белых, либо за красных, отсидеться в сторонке не получится, просто шлепнут тогда, и все. Фу-у…

«Ну раз так, раз не вывернуться… Какая мне разница, за кого воевать — за сиккэна или за Годайго с мятежниками? Одна фигня. Тот и тот воюют за власть, а не за правду, не за справедливость и не за простой народ. А в данном случае сделать ставку на сиккэна, пожалуй, гораздо разумнее. В этой паре он выглядит фаворитом…» Пока Артем размышлял, странная улыбка блуждала на губах сиккэна Ходзё Ясутоки. Или он хотел показать, что читает мысли человека напротив, или действительно их читал… бог весть.

Еще раз прокрутив в голове нехитрый набор вариантов, Артем сделал окончательный и бесповоротный выбор. «А впрочем, — вдруг поймал он себя на мысли, — это я так считаю, что делаю выбор. На самом деле никакого выбора мне и не оставили…»

— Ты, господин сиккэн, давеча обронил, что о том, как мы с тобой будем сообщаться донесениями и тайными гонцами, разговор пойдет отдельный, — сказал Артем, протягивая руку к бутылочке саке. Взял бутылочку, поболтал ее и убедился, что в ней остались сущие капли. — Ну, и как же мы с тобой станем связываться? Думаю, что как нельзя кстати придется моя световая связь… Кстати, я бы не отказался от стаканчика другого саке под легкую утреннюю закуску…

— Что ж ты молчал? — довольно усмехнулся сиккэн. — У меня можно без церемоний…

Часть третья ЗАКАТ ВОСХОДЯЩЕГО СОЛНЦА

Знаешь противника и знаешь себя — победа будет за тобой. Знаешь себя, а его не знаешь — один раз победишь, на другой потерпишь поражение. Не знаешь ни себя, ни его — каждый раз будешь терпеть поражение.

Сунь Цзы, китайский полководец (VI в. до н. э.)

Глава двадцатая СЕМНАДЦАТЬ МГНОВЕНИЙ ДАЙМЁ ЯМОМОТО

В бытность свою цирковым артистом Артем даже в самых буйных фантазиях никогда бы не смог представить себя с выбритым лбом, с завязанными в пучок на затылке волосами, в широких штанах-хакама и с двумя мечами за поясом. А уж тем паче сидящим на коне — в пластинчатых доспехах и в шлеме-кабуто. Но так сложились обстоятельства, что очутился он в самурайском мире и прошел путь от простого гайдзина до одного из главных военачальников армии повстанцев. Не хотел всего этого акробат Топильский. Хотел он честно отлетать от трапеции к трапеции положенный судьбой цирковой век, а потом найти себе еще какое-нибудь занятие при цирке или при цирковой школе. А вон оно как повернулось…

Но еще меньше (если есть куда меньше) акробат Топильский представлял себя в роли эдакого древнеяпонского Штирлица, в разгар тринадцатого века проводящего тайные операции в логове врага. Однако не только самураем и даймё пришлось ему поработать, но и Штирлицем. И ведь справлялся акробат Топильский, он же Ямомото, он же Белый Дракон и спаситель японского отечества от варваров монгольских. По крайней мере, до сей поры его не разоблачили, и можно было надеяться, что не разоблачат и за оставшееся до часа «Икс» время. А до этого «икса» оставалось всего ничего, считанные часы…

В общем и целом все получилось так, как расписывал сиккэн Ходзё Ясутоки.

Обговорив с сиккэном все детали, Артем отправился в дом семейства Кумазава, где велел всем своим в темпе собираться в путь-дорогу. На вопросы куда и зачем акробат Топильский отвечал односложно: «Так надо. Даймё знает, что делает». Собственно, своим более ничего объяснять и не требовалось, самураям и женщинам положено было беспрекословно подчиняться своему господину. Чуть более подробное объяснение пришлось дать семейству Кумазава — отцу и брату с сестрой. Все ж таки некрасиво покидать гостеприимный дом без должных объяснений. Артем объяснился так: дескать, благодарю за гостеприимство, но, увы, дело государственной важности, поручение самого императора, полная тайна вкладов. Поручение императора — серьезная причина, чтобы не задавать лишних вопросов. К тому же в доме Кумазава привыкли к срочным поручениям государственной важности. Конечно, еще кое-какие слова Артем сказал бы Ацухимэ лично, но никак не получалось остаться наедине. «А может, и к лучшему это, — думал он, выезжая за ворота. — Когда не решены вопросы жизни и смерти, не стоит заговаривать о чувствах. Мало ли что, проще будет пережить…»

Вот так Артем покинул столицу, пробыв в ней всего сутки, а к утру следующего дня вместе со своими людьми уже подъезжал к монастырю Сайтё, где, по сведениям сиккэна, должен был находиться отрекшийся император Годайго. Сведения оказались точными. Кто бы, как говорится, сомневался.

Как и предсказывал искушенный в политических интригах Ходзё Ясутоки, бывший император не приказал убить подлого гайдзина, едва тот нарисовался на пороге. Сперва пожелал выслушать. Хотя щекотливый, признаться, был момент, и нервишки у Артема маленько поигрывали. Потому как выводы умного сиккэна — это одно, а прихотливое течение мысли в голове бывшего императора — это все же история совсем другая. Мало ли какая извилина за какую извилину зайдет, какие контакты перемкнет и какая искра при этом выскочит. Однако обошлось.

Хотя, наверное, могло и не обойтись. По крайней мере, Артемовы разглагольствования экс-император слушал с ба-альшим недоверием на аскетическом лице. Все решило предъявление доспехов. Когда по просьбе Артема послали за его походным сундуком, внесли, открыли, достали доспехи и разложили их перед экс-императором на полу и Артем торжественно объявил, чьи они, вот тут с Годайго, научно выражаясь, произошла форменная метаморфоза. Император-монах вскочил, как пружиной подброшенный, бросился к груде пластин, начал любовно перебирать их, поглаживать бормоча: «Те самые, те самые…» «Все-таки эти древние японцы, — подумал тогда Артем, — настоящие маньяки по части всего, что связано с оружием и подвигами самураев из ушедших славных эпох. Все маньяки — от простых деревенских самураев до бывших императоров».

С этого момента общение бывшего акробата и бывшего императора резко изменило градус в сторону потепления. Вспыхнувшая в экс-императорском мозгу мысль читалась на его аскетическом лице, как только что высеченная на камне надпись: «Нет, гайдзин не может быть подослан моим лютым врагом сиккэном. Потому что Ясутоки ни за что и никогда не выпустил бы из рук доспехи самого Тайра Томомори! Потому что тот, у кого в руках эти доспехи, может поднять и повести за собой людей. Как можно выпустить доспехи Тайра Томомори из рук, да еще передать их врагу!»

Правда, еще полдня Годайго мучил Артема каверзными вопросами, пытался на чем-нибудь подловить. Однако Артем держался уверенно, ответы давались ему легко и непринужденно, потому что он видел — стрела достигла цели, главное — не проколоться на пустяках, а проколоться ему еще надо суметь, потому что, собственно, все рассказываемое им экс-императору было чистейшей правдой, за исключением одного маленького нюансика. Ну, уж один-то нюансик он как-нибудь удержит при себе. А самое главное, кроме Артема, никто и в его собственной команде правды не знал, поэтому ни случайно, ни под нажимом проколоться не мог. Даже о факте утреннего разговора Артема с сиккэном никто не знал.

Потом были ночевка в монастыре и следующий день, без остатка наполненный разговорами с экс-императором и какими-то особо доверенными монахами, где обговаривались детали великого заговора. Судя по тому, как легко давались эти детали мятежа, все тщательно было продумано заранее и неоднократно обговорено. Заговорщикам не хватало только толчка. И вот толчок пришел в виде Белого Дракона в доспехах Тайра Томомори. Артем участвовал в жарких заговорщицких беседах, главным образом солидно кивая головой.

К подготовке мятежа, как и предсказывал сиккэн, Годайго решил приступить безотлагательно, чтобы к середине… ну в крайнем случае к концу осени победным маршем повстанческих колонн занять столицу мира и спокойствия. Уже в этом году Годайго рассчитывал взойти на престол, освободив тот от «добровольно» отрекшегося нынешнего императора Сидзё. Да и вообще, как понял Артем, весь день слушавший бывшего императора и наблюдавший за ним, Годайго уже видел себя на престоле, а ненавистного сиккэна с отрубленной головой в сточной канаве. Явление Белого Дракона и особенно доспехи преисполнили главного заговорщика уверенностью в победе. Не оставалось сомнений — монах-император увидел в нежданном обретении доспехов Тайра Томомори с Белым Драконом в придачу знак, ниспосланный ему Небесами.

Уже на рассвете следующего дня Артему предстояло покинуть монастырь и в сопровождении Годайго отправиться в вояж по городам и селениям Японии. Таскать за собой женщин было бы в высшей степени неправильно, поэтому их следовало оставить здесь, в монастыре Сайтё. А где еще? В Ицудо? Во-первых, еще вопрос, позволят ли ему отправить в дальние края потенциальных заложников. Во-вторых, в Ицудо нисколько не безопаснее. По крайней мере, в монастыре Сайтё Артем окажется раньше, чем в Ицудо. Еще слава Будде, что женщин на его попечении всего две — Омицу и служанка Мито. Еще две женщины-яма-буси из клана Такамори вышли замуж вскоре после того, как вместе с Артемом обосновались в замке Нобунага. И никто их теперь никогда не свяжет ни с Белым Драконом, ни с яма-буси, разве что с собственными мужьями свяжут, но это им ничем не грозит, мужья у них вполне обычные люди: у одной — простой самурай, у другой — зажиточный крестьянин, поставлявший в замок рыбу. Детей яма-буси, даже и не своих, они взяли в свои новые семьи — чего ж не взять, когда даймё Ямомото давал на их содержание деньги. Так что хотя бы за них волноваться не приходится.

А еще Артем в очередной раз подумал, что и к лучшему, наверное, что их с Ацухимэ ничего пока не связало. Значит, и никто другой их связать не сможет, а стало быть, Ацухимэ будет в безопасности…

Вместе с женщинами Артем оставил в монастыре Такамори и Фудзита. Понятно, должен же кто-то присматривать за матерью его будущего ребенка. И не просто «кто-то», а целых два яма-буси, каждый из которых во многих отношениях стоит десятка самураев (ну разве исключая честный открытый бой, в котором самураи бесспорно сильнее). А еще Артем понимал, что их грядущие с Годайго гастроли по Ямато отнимут много сил, и возьми он с собой возрастного Такамори — можно загнать его этими разъездами до беды. Конечно, Артем был бы не против, чтобы рядом с ним находился хитрый наблюдательный старик Такамори, а не только исполнительные ицудовские самураи, но… чего уж там… Управимся как-нибудь…

И понеслось. Все события последующих полутора месяцев слились у Артема в бесконечный черно-белый сериал из жизни бывших императоров, монахов и самурайских кланов. Сериал, идущий без рекламных пауз и перерывов на новости. Крайне нудный, признаться, напрочь лишенный захватывающих поворотов сюжета. Артем и не подозревал, насколько скучны могут быть будни антиправительственных мятежников тринадцатого века. Никаких тебе поединков на мечах, никаких роковых красавиц, стремящихся выведать в постели все тайны до единой, никаких лихих погонь на лошадях по японскому бездорожью, таинственных личностей, шныряющих с низко надвинутой на лоб шляпой-амигаса вдоль стен пагод и синтоистских святилищ…

Хотя нет! Таинственные личности как раз таки и были. Люди сиккэна, как и было условлено, регулярно выходили на связь с Артемом. Связных было двое. Они следовали за Артемом и Годайго по всей Японии, разумеется, делая это незаметно. Сколько Артем ни пытался засечь «хвост», так у него ничего из этого и не вышло, ни разу не увидел ничего хотя бы отдаленно на «хвост» похожего: ни скачущих в отдалении всадников, ни бегущих за ними по дороге босоногих скороходов. Однако раз в четыре-пять дней связные выходили на Артема.

Эта их какая-то мистическая незаметность наводила Артема на кое-какие мыслишки. Ровно на те же мыслишки наводила его и способность связных до неузнаваемости изменять свою внешность. То условную фразу произносил клянчащий милостыню старик, то надменного вида самурай, то хокаси, то цунэгата, то лесоруб с топором на плече, то торговец, то странствующий монах, а однажды один из связных даже переоделся женщиной. Люди сиккэна по отношению к Артему действовали в высшей степени аккуратно (безукоризненно выполняя приказ сиккэна «не засветить» Белого Дракона) — они всегда изыскивали возможность оказаться поблизости от Артема, когда он был один или когда находящиеся неподалеку сподвижники не могли увидеть ничего подозрительного в приблизившемся к Белому Дракону человеке. Сообщения Артема были предельно кратки, не занимало много времени, скажем, произнести такое: «Клан Асикага согласился поддержать мятеж Годайго. Время и место общего сбора Годайго определит после разговора с Минамото». И это еще было сообщение из длинных.

Каким макаром связники доводили сообщения до сведения сиккэна, Артему не было известно, но скорее всего с помощью гонцов, немедленно по получении сообщения отправлявшихся в путь к столице через всю страну. А как, собственно, еще прикажете доставлять? Голубиной почтой? Что-то не слышал Артем здесь ни о чем подобном.

Одни люди работают связниками, другие гонцами, эдакая шпионская корпорация, демонстрирующая прямо-таки до остроты лезвия катаны отточенное искусство шпионажа… И это в очередной раз наводило Артема все на те же мысли.

А мысли были простые — уж не принадлежат ли связные к одному из кланов яма-буси. Именно горные отшельники с младенчества оттачивают умения, необходимые для ведения шпионажа. Проверить свою догадку Артем не мог. Ни одного из яма-буси он в вояж не взял, а уж они бы, надо думать, своих признали если не в лицо, то по почерку. Ну не спрашивать же у связников: «А вы не из яма-буси ли часом, друзья?» Любой ответ в равной степени может оказаться как правдивым, так и насквозь лживым. Ну и зачем вообще спрашивать в таком случае?

Итак, в доме Такаши побывали скорее всего яма-буси. Артема спасли от людей Годайго, судя по всему, тоже яма-буси. И здесь в роли связных выступают почти наверняка все те же яма-буси. Тенденция однако. Остаются ли сомнения, что на сиккэна работают яма-буси? Наверное. Скажем, кто-то работает под яма-буси, хотя совершенно непонятно, зачем мог понадобиться такой сложняк. В общем, Артем считал для себя почти доказанным, что сиккэн связался с одним из кланов горных отшельников. И тогда встает вопрос — а как это можно обернуть в свою пользу? Наверное, как-то можно. И Артем пытался на сей счет размышлять, как говорится, в краткие минуты отдыха. Однако за полтора месяца вояжа по провинциям так ничего и не придумал. Тем более по истечению где-то примерно двух недель их провинциальных гастролей он утратил интерес ежели не ко всему на свете, то уж точно ко всяким хитрым комбинациям и прочим мудреностям.

Первые две недели, надо признать, Артем все же получал от их с Годайго вояжа некоторое удовольствие. Оно было туристической природы: новые города, новые люди, пейзажи осенней Японии и в первую очередь, конечно, горные ландшафты. Довольно скоро ощущение новизны схлынуло, ему на смену пришло ощущение рутины и обыденщины. И вот уже даже бесспорно красивое, засыпанное первой осенней листвой синтоистское святилище, возведенное в честь Царя Гор, не вызвало у Артема никаких эстетических и прочего рода эмоций на фоне постоянных переездов с места на место и разговоров об одном и том же. Годайго — вот в ком энергия клокотала, любой реактор позавидует! — нигде не задерживался ни на мгновение дольше нужного, постоянно всех гнал вперед. Впрочем, перспектива уже через пару месяцев усесться на трон в ком угодно разожжет огонь неугасимый и плеснет в топку хорошую порцию сил.

Менялись города, менялись дороги, дорожная пыль, несмотря на постоянные теплые бани-фурако, въедалась в кожу, запах едкого лошадиного пота надоел до чертиков и уже вызывал тошноту не в фигуральном, а в самом что ни на есть прямом смысле, накапливалась усталость — в первую очередь даже не физическая, а моральная. Постепенно Артем стал ощущать себя кем-то вроде робота из пока еще не придуманного анимэ: едет, куда укажут, отрабатывает вложенную в него программу и делает это без эмоций, вообще без какого бы то ни было личного отношения — отработал положенное, и свободен.

Отрабатывал же он программную речь, сперва, разумеется, заслушанную и одобренную цензором в лице экс-императора Годайго. Его речь отличалась от программных речей иных переломных эпох, где агитаторы и горланы напирали все больше на классовую солидарность, на сознательность «мирового пролетарьята» и светлое будущее. Артем все больше обращался к Небесам, Будде и героическим свершениям самураев прошлого, памяти коих следует стремиться быть достойными. Чаще прочих он употреблял слово «Небеса». Де, и он, Белый Дракон, избран Небесами, дабы спасти «империю не только от иноземных варваров, но и от тех, чьи помыслы сродни варварским», и Годайго избран Небесами, дабы «вернуть земле Ямато покой и процветание». Ну и конечно, отдельные строки воззвания посвящались доспехам Тайра Томомори, в которых Артем все эти речи и произносил, убедительно доказывая, что к абы кому они попасть никак не могли, а могли попасть лишь к достойнейшему из достойных, кого избрали все те же Небеса.

Между прочим, доспехи эти, мать их ити и в три прогиба вперехлест, Артем возненавидел даже больше, чем запах лошадиного пота. Потому что редкий день не приходилось напяливать их на себя. А это само по себе занятие утомительное (ряды пластин крепились друг к другу петлями, каждую требовалось закрепить), ну и приходилось таскать на себе тяжесть, что тоже, знаете ли, не сахар… Ну, может быть, невелика тяжесть для тренированного акробата, однако надоесть может даже и ему. Еще хуже было другое — по просьбе Годайго он подолгу (а именно до окончания очередных переговоров с очередным главой самурайского клана или настоятелем монастыря) высиживал, парился в доспехах. Поскольку переговоры проходили, как правило, в помещении, то пот по телу воздушного гимнаста Топильского тек ручьями. Не будь Артем древнеяпонским Штирлицем, послал бы, конечно, Годайго с его просьбами куда подальше, но тут приходилось подыгрывать, изображать заинтересованность в успехе общего дела.

Раз уж речь зашла о доспехах… Ох, и достали Артема восторги японцев по поводу этих доспехов. Чуть меньше других восторгались монахи, коим по статусу положено быть сдержанными, но и они не оставались вовсе безучастными. А уж как самураи восторгались… тут и говорить нечего. Чуть ли не до истерических припадков иной раз доходило.

Все посещения проходили практически по одному и тому же сценарию. Не слишком многочисленный отряд, состоявший из бывшего императора Годайго, знаменитого Белого Дракона, его шестерых самураев и одиннадцати сопровождающих бывшего императора лиц (трое ближайших сподвижников Годайго, монахов монастыря Сайтё и восемь монахов-воинов), добирался до усадьбы очередного самурайского клана или до очередного монастыря. (Причем даже зарядившие в середине сентября дожди не останавливали Годайго от дневных переходов. Прикрывая себя накидками из соломы, под струями льющейся с неба воды покидали очередной недолгий приют, который уже через несколько шагов делался неразличим за дождевой завесой. Грязь хлюпала под копытами, лошади то и дело оскальзывались, люди отплевывались и ладонями смахивали влагу с лиц. Во время такой езды ни о чем не думалось. Может быть, кому-то и кажется, что верховое путешествие под дождем — отличный повод проверить свою способность философски относиться к тяготам походной жизни, так вот, кто так считает, тот пусть дождется сезона дождей, сядет на коня и отправится в путешествие по размытым глинистым дорогам древнего мира. Он убедится, что голова во время таких прогулок остается удивительно пустой и не хочется эту пустоту ничем тревожить). Так вот… прибыв на новое место, первым делом они принимали горячую фурако, при этом Артем выпивал, в переводе на привычные единицы, не меньше двухсотпятидесяти граммов саке (иначе бы давно уже слег с простудой). Но и не больше трехсот — иначе актеришка из него вышел бы никакой, а еще ведь предстояло и актерствовать. Затем Артем обряжался в о-ёрой и ждал, когда за ним придет монах Годайго. И тогда Артем выходил к столу, за которым уже сидели Годайго и представители принимающей стороны, самураи или монахи.

Дальше сценарий тоже не отличался разнообразием. Церемонный обмен поклонами и выражениями глубокого почтения и величайшей радости от встречи со столь уважаемыми людьми, охи-ахи по поводу доспехов самого Тайра Томомори, произнесение Артемом отскакивающей от зубов речи про Небо, про героев прошлого, коих надо быть достойными, ну и про все остальное…

Затем инициативу брал в руки экс-император. Годайго переводил разговор в конкретную плоскость, показывал письма от влиятельных людей страны Ямато, готовых встать под знамена бывшего императора, живописал в сочных красках, как они будут наступать, как застанут врасплох императорскую армию, как возьмут столицу и накажут подлого Ходзё Ясутоки. В речах Годайго мероприятие представало если не легкой прогулкой, то мероприятием, бесспорно обреченным на победу… Артем отдавал должное бывшему императору — тот знал, как и с кем вести беседу, на какие кнопки давить. Когда надо, играл на честолюбии, напоминал про обиды, нанесенные роду режимом Ходзё, вспоминал былое величие рода, когда надо — манил «пряниками», которыми будет осыпан род или монастырь после их победы над подлым Ходзё.

Успешнее всего проходили визиты в монастыри. С ними, как убедился Артем, у Годайго уже все было обговорено заранее. Поэтому посещения монастырей не носили агитационного смысла. Это был, во-первых, показ Белого Дракона и доспехов, что должно было укрепить повстанческий дух и, судя по всему, успешно его укрепляло. Во-вторых, эти визиты имели организационный смысл — обговорить, когда и сколько воинов пришлет монастырь и кто их поведет. В-третьих, монастыри (несмотря на всю пронизывающую сии обители духовность) желали получить от будущего императора подкрепленные хотя бы его честным словом гарантии, что они непременно будут вознаграждены в случае возвращения Годайго на престол. Конечно, Годайго давал гарантии, было бы нелепо, если бы он говорил: «Ну, знаете, нам бы победить, отпляшем-отгуляем, а там уж посмотрим, кому что причитается». Нет, Годайго вполне конкретно обрисовывал, кому какие блага перепадут, и на обещания не скупился.

Ну, а уж дав гарантии, Годайго в свою очередь просил от настоятелей монастыря письма с обращением к настоятелям других монастырей и к некоторым знатным самураям. Артем писем тех не читал, но что в них — не для великого ума загадка. Просьба поддержать восстание, что ж еще!

Главы самурайских кланов были гораздо более осторожны с окончательным решением. Не все тут же начинали колотить себя в грудь и заявлять, что они примкнут и пойдут до конца. Большинство высказывалось в том духе, что, дескать, если мятеж поддержат такие дома, как Минамото и им подобные, тогда и мы не останемся в стороне. Потому что без таких домов, как Минамото и иже с ними, восстание не будет иметь должного размаха именно поэтому, то есть чтобы заручиться поддержкой самых воинственных и влиятельных самурайских кланов, бывший император Годайго не стал затягивать с посещением Камакура…

Все города, селения и отдельно стоящие усадьбы, где ему довелось побывать, слились в памяти Артема в какую-то одну серо-коричневую мешанину из домов с низкими скатами, из больших веранд с лакированными бревнами, из ворот с поперечным брусом, увенчанным небольшой крышей с загнутыми краями, из ландшафтных садов с каменными прудами, из решетчатых внутренних перегородок и выстланных татами полов, и он уже не мог в точности припомнить, чем город Удзи отличается от города Сэтцу, а усадьба клана Асикага — от усадьбы клана Окудайра… И не мог припомнить отдельных лиц в этой бесконечной череде сменяющих друг друга самураев и монахов. Спроси его, как выглядит, скажем, глава клана Акэти, ни за что не вспомнил бы. В памяти вставало некое обобщенное самурайское лицо, а рядом с ним чисто выбритое и не менее обобщенное лицо монашеского звания. И имена тех, с кем довелось вести переговоры, Артем забывал, едва отправив донесение сиккэну.

Зато город Камакура отпечатался в памяти фотографическим снимком. Видимо, из-за неслабой значимости сего места. Как-никак, «самурайская столица» империи восходящего солнца, здесь находится ставка сёгуна (пусть в настоящий момент титул сёгуна имел лишь номинальный характер), здесь проживает немало знатных и влиятельных самурайских семей. К тому же в Камакура они провели не день, как в большинстве других мест, а целых шесть дней.

В эти дни Артем активно отсыпался, следуя нехитрой солдатской мудрости: солдат спит — служба идет, что дальше будет — неизвестно, а пока есть возможность отоспаться и отъесться, надо этим пользоваться. А вот Годайго в эти дни, похоже, и не спал вовсе. Его и без того фонтанирующая нервная энергия словно получила дополнительную подпитку от магических батарей. Он целыми днями где-то носился, с кем-то встречался. Фанатический блеск, которым и без того отливали глаза бывшего императора, за эти дни превратился в горячечный огонь.

Слава Будде, от Артема не столь и часто требовалось его сопровождать. Большей частью Годайго справлялся один. Хотя, как понимал Артем, дело тут не в том, что бывший император бережет здоровье чужеземца, а в том, что переговоры Годайго вел столь щекотливые и конфиденциальные, что лишние свидетели были ему вовсе ни к чему. Белый Дракон нужен был Годайго главным образом для агитации сомневающихся, и вот тогда да, тогда Артем шел показывать себя и легендарные доспехи.

Как раз в эти камакурские дни Артем нашел точное сравнение тому, чем он занимается. А тем же, чем занимались в другие времена на свободных и демократических выборах всяких там президентов и депутатов разнообразные популярные певцы. Он со своими доспехами и легендарной славой Белого Дракона — что-то вроде условного Кобзона, разъезжающего по стране с концертами и агитирующего голосовать за условного Ельцина. И еще два обстоятельства их роднит: там и там на кону стояла власть, и они оба, то бишь он и условный Кобзон, старались не ради идеи, а для своей и своих близких выгоды.

Самым ответственным камакурским мероприятием стало посещение семьи Минамото.

За столиком сидели четверо самураев самого что ни на есть воинственного вида. «Ежели б вы, ребятки, знали, что такое Голливуд, то могли бы смело гуда направиться всей своей великолепной четверкой, — подумал Артем, обводя их взглядом. — Вас без всяких кастингов-шмастингов приняли бы в исторические блокбастеры хоть про первых, хоть про последних самураев, или я не Белый Дракон. Уж больно колоритны». Даже самый пожилой из Минамото казался вырезанным из железного дерева воплощением величия знатного самурайского рода. Даже самому молодому из Минамото за одно лишь властное лицо можно было с ходу поручить командование тысячей воинов.

Обошлись, что удивительно, без бурного выражения восторгов по поводу доспехов. Засвидетельствовали «да, это те самые», покивали головами, сказали что-то вроде того, что «призраки вод Дан-но-ура могли отдать свою добычу только для великого дела». Самый молодой из Минамото, правда, попытался наехать, сказав: «Этот о-ёрой принадлежит роду Минамото как роду, победившему Тайра». Но самый пожилой резко осадил его: «О чем говоришь! Вспомни, что род Минамото не сумел завладеть доспехами в битве!»

Во время речи Артема лица самураев Минамото оставались непроницаемыми, словно у привязанного к столбу индейского вождя, в которого бледнолицые мечут ножи. К концу своего выступления Артем даже несколько скис и закончил его без должного пафоса.

— Скажи, Белый Дракон, — спросил пожилой Минамото, когда Артем замолчал, — были ли тебе даны знаки о будущей победе или будущем поражении?

Вопрос, признаться, был неожиданный. Ответа у Артема в загашнике не имелось. Надо было что-то импровизировать по ходу пьесы.

— Да, — сказал Артем, — был дан знак не далее как три дня назад…

Придумать подходящую историйку в данном случае не было проблемой.

— Я сидел на берегу пруда рядом с монастырем в Сагами, вдруг подул ветер, под его дуновением пришли в движение листья на поверхности воды и на какое-то мгновение сложились в иероглиф «быть». Потом ветер вновь смешал эти листья.

Самураи тринадцатого века выслушали все это предельно серьезно.

— Это, бесспорно, знак, — первым поторопился высказаться молодой Минамото, — но говорит ли он о победе?

— Духи ветра — это сильные духи, имможно верить, — сказал пожилой Минамото.

После этих слов самураи надолго призадумались. А потом, к удовольствию Артема, пожилой сказал, что им надо все обсудить, поэтому беседу они продолжат завтра.

Когда Артем с бывшим императором возвращались на постоялый двор, Годайго, сияя от счастья, сказал:

— Дом Минамото поддержит нас, я это знаю. Завтра я твердо пообещаю им сохранить за домом Минамото сёгунство, возвратив правительство бакуфу прежнее значение. И никаких отречений малолетних сёгунов. Они согласятся, я увидел это в их глазах.

По всем правилам конспиративной игры Артем должен был горячо возрадоваться. Однако он предпочел не притворяться, а сказать как есть:

— Если бы я не устал, я бы обрадовался. Но я так устал, Годайго-сан, что мне хочется только одного — отдохнуть, отлежаться, и чтобы все скорее закончилось.

— Скоро закончится, — заверил его Годайго, — и ты будешь отдыхать…

Через день они покинули Камакура, и опять бесконечной чередой потянулись города, поселки, монастыри. Теперь у Годайго были с собой письма Минамото, и это очень облегчало переговоры с колеблющимися в выборе самураями. А к тем, кто заведомо не мог согласиться, они и не заезжали, время попусту не тратили. Они добрались до севера-востока Хонсю, до провинций, за границами которых начинались земли айнов, свирепых воинов, великолепных лучников. К удивлению Годайго, мало кто из самурайских семей, населявших северо-восток, выказал желание присоединиться к мятежу. «Они всегда стремились оставаться в стороне, они и утинантю»^[158] — так прокомментировал пассивность окинавцев раздосадованный Годайго.

Прямиком из северо-восточных провинций они поскакали обратно, в монастырь Сайтё, неподалеку от которого, как выяснилось после последнего и окончательного разговора с Минамото (и о чем Артем, естественно, немедленно уведомил связных сиккэна), и был назначен сбор мятежной армии. Место было удобное: до Киото недалече, и дороги к столице ведут удобные для прохождения армии, и даже не одна, и поблизости от монастыря имеется подходящая для сбора армии долина, и Годайго удобнее было дожидаться прибытия мятежных сил в своем излюбленном монастыре…

И вот что интересно — ни разу за все время гастролей в голову Артему не пришла очевидная, казалось бы, в его ситуации мысль: а не переметнуться ли ему и в самом деле на сторону Годайго? Ведь армия у бывшего императора, по всему выходило, набиралась солидная, способная на великие свершения. Конечно, к угрозам сиккэна следовало относиться со всей серьезностью, однако и против этих угроз можно было найти противоядие. Скажем, признаться во всем Годайго, одному ему, и вместе с ним на пару вычислить «крота» в его окружении. И все сразу бы упростилось. Правда, в связи с этим возник бы другой, гораздо более интересный вопрос — а что, неужто сиккэн полагался исключительно на угрозы, или он такой умный, что сумел просчитать и Артемово равнодушие? Будда его знает, этого сиккэна, с него может статься, что и просчитал, хренов Шелленберг…

Но вот не посещали Артема мысли о переходе под другие знамена, и все тут. Вернее, причина тому была банальной до невозможности: не хотелось еще каких-то сложностей, предыдущих хватило с избытком. А подоплека всей этой могучей политической интриги, в центре которой он помимо своей воли оказался, и то, на чьей стороне историческая правда, — все это было ему глубоко до фонаря.

И вот они вернулись в монастырь Сайтё, где их дожидались живые и невредимые, заскучавшие от тягомотной монастырской жизни Омицу, Мито, Такамори и Фудзита. Пришлось еще несколько недель поскучать всем вместе, о чем Артем, кстати, нисколько не жалел — уж больно его вымотала гастроль по Ямато.

Но близок уже был и час «Икс». Мятежная армия собралась в долине, в пяти ри от монастыря Сайтё, не подошли всего несколько домов да монахи-сохэй двух монастырей. Вчера Артем с Годайго были там, поднимали боевой дух самураев и монахов-сохэй. По всей долине стояли полевые шатры, на воткнутых в землю шестах развевались флаги самых разных кланов, табуны расседланных лошадей бродили по долине, выщипывая траву, повсюду горели костры, на которых готовили еду, отчего ноздри то и дело щекотали аппетитные запахи, монахи устраивали совместные моления, прося у Неба помощи в грядущих битвах, — масштабное зрелище, оно производило впечатление.

В шатре клана Минамото Годайго провел последнее перед выступлением войска на Хэйан совещание. Артем слушал даже не вполуха, а в четверть, его мало волновало, кто там завтра какую армию поведет. Надо сказать, что чувствовал себя Артем при этом премерзко, его так и подмывало встать и рассказать этим самураям, что их завтра ждет. Рвущегося на престол бывшего императора Артему было нисколько не жаль. Жаль было околпаченных воинов… Хотя, с другой стороны, почему околпаченных? Они сами, по доброй воле влезают в антиправительственный мятеж, который по определению не может не быть кровавым, они ж сами не мирным путем собираются свергать власть дома Ходзё. Значит, и получат по заслугам… А то, что они повелись на Белого Дракона и доспехи, так это, по сути, мало что меняет.

Но как бы Артем себя ни успокаивал, на душе все равно было препогано. Хорошо было Штирлицу, тот боролся за идею… А впрочем, и Артем, если подойти к делу вдумчиво, тоже бьется за идею. Пусть идея и отличается крайней простотой — спасти себя и близких. Простота этой идеи не делает ее чем-то хуже других идей.

Короче говоря, вот в таких душевных метаниях провел Артем день в лагере повстанческой армии и был рад-радехонек, когда они оттуда убрались восвояси в монастырь Сайтё.

Армия должна была выступить завтра в полдень, если, конечно, подойдут последние отряды. Однако даже если подойдут — никакое войско никуда не выступит. Развязка наступит раньше, этой ночью.

До развязки оставалось несколько часов…

Глава двадцать первая ЧАС «ИКС»

Артем вышел из дома настоятеля, где помимо хозяина проживали сейчас и его гости — Годайго, даймё Ямомото и их вассалы. Женщины жили отдельно — в небольшом домике на краю монастырских владений.

Так и тянуло заговорить памятными по школьной программе словами классика. Тиха древнеяпонская ночь. Необъятный небесный свод, луна в полнеба, земля вся в серебряном свете. Холмы кажутся слепленными из мрака, а темные лесные заросли мнятся вздыбленным черным мехом на горбу дремлющего давним сказочным сном чудовища. Воздух звенит от осенней прозрачности и тишины…

Кто его знает, может, такой и должна быть ночь накануне громовых событий.

А ведь где-то совсем рядом, в тени этих гор или вон за тем холмом, ждет условного сигнала посланный сиккэном отряд. Артем не знал, сколько человек в отряде, кого именно выбрал сиккэн предводителем, но это и не важно. Уж точно, не худших своих людей послал.

Бесшумной тенью на веранде появился Такамори. Артем заметил его только тогда, когда старый яма-буси встал с ним рядом на веранде.

— Пора спать, господин даймё. Завтра трудный день.

В общем, ничего странного. Верный вассал, которому дозволено быть с господином накоротке, просто проявляет заботу о своем сюзерене. Никакого подтекста чужим ушам не уловить, как ни прислушивайся. На самом же деле Такамори дал сейчас господину понять, что нечего ему, господину, тут маячить, еще чего доброго бессонное беспокойство господина передастся кому не надо. А надо, чтобы все было тихо и обыкновенно.

Такамори и Фудзита — единственные в монастыре, кому, кроме Артема, известно, что сегодня ночью должно произойти. Ну еще бы им было неизвестно, когда им-то и предстоит сыграть, возможно, главную и решающую роль…

Артем вернулся в дом, шагнул за порог в душноватый сопящий полумрак. Здешние условия проживания были самые что ни на есть спартанские. Что вы хотите, монастырь! Обитель духа, а не прибежище плотских услад. Они все — и Артем, и Годайго, и доверенные лица того и другого — спали в одном помещении, даже не разделенном перегородками. Эдакая монастырская казарма.

Опускаясь на циновки и пристраивая голову на войлочном валике, Артем явственно ощутил на себе укол чужого взгляда. Он не стал вертеть головой, пытаясь разглядеть в полутьме, кому еще не спится. Какая разница? Ну пусть бы и сам Годайго, что с того? Пусть глядит, пусть убеждается, что Белый Дракон укладывается почивать.

Артем закрыл глаза. Заснуть он не надеялся. Какой там сон, когда сердце колотится как бешеное.

Пульс, наверное, далеко за сто ударов, как во время полетов под куполом…

Он лежал с закрытыми глазами и слушал. Звуки были не из тех, что ласкают слух. Кто-то храпел, кто-то посапывал, кто-то ворочался, доносилось чье-то невнятное бормотание, кто-то изредка вскрикивал во сне. Ну а самым громким из звуков Артему казался стук собственного сердца, он легко заглушал все остальные. Плавающие по помещению запахи тоже были не из тех, что хочется вдыхать и вдыхать, не ароматы лесных ландышей, короче говоря.

Маявшиеся бессонницей мозги надо было чем-то заполнять, и Артем стал представлять, что сейчас должно произойти за стенами этого дома. Ведь скоро время караульной смены Такамори и Фудзита будет походить к концу…

Надо сказать, что в обычные дни караульная служба духовной обители осуществлялась исключительно привратником, ночью дремлющим подле запертых монастырских ворот, а днем отсыпающимся в келье. Но по случаю пребывания в обители столь важных персон, как император-монах и легендарный Белый Дракон, монастырский караул по ночам укреплялся силами прибывших. По два Артемовых самурая и по два монаха-сохэй Годайго проводили в карауле по два японских часа (то бишь человеческих четыре), потом будили смену. И вот вскоре начнет свой отчет последний человеческий час первой ночной смены.

Когда Артем выходил на веранду подышать на ночь свежим воздухом, то заметил, что два сохэй Годайго держатся вместе — они сидели возле расколотого грозой валуна (разумеется, к которому прилагалась местная монастырская легенда про гнев Небес, расплату за грехи, огненные колесницы и так далее, как же без этого!). Место ими было выбрано правильно — самая высокая точка монастыря, откуда прекрасно просматривались прилегающие окрестности.

В том, что к ним направится один из людей Белого Дракона, они не усмотрят ничего необычного. В течение караульной смены они не раз друг к другу подходят — перекинуться словцом, обсудить, много ли времени прошло и много ли еще осталось, часов-то нет — ни водяных, ни солнечных, ни цветочных, никаких, ориентироваться приходится по ощущениям да по звездам. К тому же надо хоть как-то скрасить скуку на дежурстве.

Итак, Такамори вот-вот подойдет к двум сохэй, один из которых вооружен кедровой палицей с обитым железом концом (оружие весьма серьезное, особенно в умелых руках), второй — ножом и рогатиной с короткой рукоятью. Артем не сомневался, что это будет именно Такамори. Фудзита, конечно, тоже способен справиться, но… необходима филигранная безупречность исполнения, а с этим лучше дело обстоит у Такамори, у него рука точно не дрогнет (пусть работать он может всего одной) и, несмотря на возраст, глаз не подведет, с хладнокровием все в порядке, он уж точно ничем себя не выдаст в последний момент. Монахи ведь тоже не лыком шиты, при том выборе, что имеет Годайго, не стал бы он брать к себе в телохранители кого попало, к тому же во время странствия по японским просторам Артем имел возможность наблюдать ежеутренние тренировки боевых монахов — истязали себя ребятки не жалеючи и ловкость при этом демонстрировали преизрядную. Особенно впечатляюще управлялись они со своими излюбленными палицами, шестами и манрики-кусари (цепью с гирьками). На стороне яма-буси — внезапность, и распорядиться ею следовало безупречно. К тому же в отличие молодого, пышущего здоровьем пожилой человек щупловатой комплекции, вдобавок увечный (Артем, разумеется, его никак и нигде не светил как мастера боевых искусств, да и сам Такамори не светился), вряд ли заставит монахов напрячься при приближении.

Может быть, уже прямо сейчас Такамори, улыбаясь, что-то говорит монахам, о чем-то насквозь обычном, скажем, о том, что ночи становятся прохладнее и скоро все мы ощутим дыхание зимы, увы, бег времени неотвратим, то же и с человеческой жизнью, не успеешь оглянуться — и зима на подходе… И на этой пронзительной, повергающей в естественную грусть ноте пожилой человек вдруг наносит два молниеносных, точечно выверенных удара. Еще мгновение назад Такамори сидел в расслабленной позе, и вот уже двое монахов, не успев ничего понять, в отключенном состоянии заваливаются набок, а Такамори аккуратненько поддерживает одного и другого, чтобы мягко опустить на землю — слишком громкие звуки в эдакой тишине нам ни к чему…

В это время Фудзита должен находиться поблизости от привратника. Возможно, тоже калякает с ним о всякой всячине. Простоватый и доверчивый привратник ничего не заподозрит, лишь обрадуется, когда кто-то подойдет к нему — вдвоем веселее коротать ночное дежурство. Однако яма-буси лучше находиться рядом с привратником, мало ли что. Вдруг привратник услышит шум падающего тела или что-то еще ему покажется подозрительным, и он надумает поднять шум. Тогда единственное, что он успеет, — это набрать в легкие воздуха. А ежели привратник ничего не услышит и не заподозрит, то все равно быть ему отключенным от ночной действительности. Потому как едва со стороны расколотого камня покажется Такамори, Фудзита не зверским, не убойным, но зато безошибочным ударом в определенную точку организма отправит привратника в вынужденное забытье.

И привратник, и боевые монахи останутся в живых. Их только вырубят и надежно свяжут. Артем попросил Такамори смертельных ударов не наносить, этих людей следовало пожалеть, в конце концов, они такие же пешки в большой игре за власть, как Артем и его люди.

Когда никого из бдящих, кроме яма-буси, на монастырском дворе не останется, Такамори снимет с крюка у ворот фонарь… Нет, конечно, сперва они с Фудзита вытащат из скоб воротный брус — аккуратненько, нежненько вытащат, чтобы, не дай Будда, не громыхнуть и не звякнуть ненароком и не всполошить какого-нибудь монаха, пребывающего в чутком (ну, скажем, по причине плохо переваренной вечерней трапезы) сне. Или кому-нибудь приспичит выйти именно в этот час по нужде — нельзя и такого исключить. Ну а потом Такамори снимет с крюка фонарь и, приоткрыв воротную створу, выйдет наружу. Там он поставит фонарь на землю, сам сядет перед ним, достанет из-за пазухи веер — у Такамори (вот что значит не исконный, а новосделанный самурай!) своего веера нет и для такого случая Артем выдал ему свой — императорский подарок, между прочим! — наказав обращаться бережно и где попало не бросать, все-таки артефакт, историческая ценность, может, потом где-нибудь в музее выставляться будет!

Далее, как учил его Артем, Такамори раскроет веер и заслонит им фонарь. Отведет веер в сторону и вновь заслонит. И так три раза. Потом пауза. Потом снова точно так же три раза заслонит веером фонарь.

Сигнал увидят, не пропустят. С самого наступления сумерек за монастырскими воротами, как договорено, ведется наблюдение. «Сняв» сигнал, воины сиккэна немедля рванут к воротам. А чего медлить? Мало радости сиднем сидеть в засаде, ежась от подступающей прохлады, ночи-то и впрямь уже не летние.

Со всех ног они припустят к монастырским воротам, придерживая на бегу, чтоб не бряцало, оружие. Сколько им бежать? Трудно сказать, не зная, где именно они засели в засаде.

У ворот их встретит Такамори. Фудзита все это время будет прохаживаться вдоль ограды на тот случай, если во двор и впрямь вдруг вынесет разбуженного приступом поноса или подозрительности монаха.

Такамори покажет прибывшему отряду самурайских коммандос, где ночует Годайго с ближайшими приспешниками и где кельи монастырской братии.

Такамори еще раз предупредит, что вместе с Годайго находятся Белый Дракон и его люди, и на это, как говорится, надо делать поправочку. Не следует резать всех без разбору. Впрочем, резать вообще никого не надо… ну, если только другого выбора не останется. Монахов от самураев отличить можем?

После того как Такамори закончит свой легкий инструктаж, люди сиккэна начнут действовать.

Даже если подозрения Артема верны и на сиккэна работают яма-буси, вряд ли он пошлет их на захват монастыря. Во-первых, горные отшельники — это его тайное оружие, которое он не станет светить перед своими самураями, не говоря уж о том, что может выйти из такого свечения, если вспомнить о «любви» между самураями и яма-буси, а во-вторых, задача по захвату спящего Годайго не выглядит уж такой тяжелой, чтобы привлекать для ее решения «тяжелую артиллерию» в виде горных отшельников.

Конечно, согласно самурайскому кодексу чести нападать на спящих — дело позорное, чести и славы не прибавляющее. Однако в данном случае самурайскую честь, думается, не будет корежить в муках, поскольку дело касается не других самураев, а всего лишь монахов, пусть даже и монахов-воинов. И пусть самураи к сохэй относятся уважительно, признавая за ними недюжинные воинские способности, однако ровней себе не считают, ставят ниже себя…

Артем по-прежнему лежал с закрытыми глазами, снова и снова прокручивал в голове короткометражный фильм «Захват монастыря». В этом фильме от сеанса к сеансу менялись лишь некоторые детали — то все проходило тихо и гладко, то что-то вмешивалось вроде внезапно налетевшей грозы, сверканием молний и раскатами грома будившей весь монастырь — однако, как в голливудских поделках, все непременно заканчивалось хеппи-эндом…

Виденья виденьями, но Артем жадно ловил слухом звуки, доносившиеся из-за стен, всячески стараясь не обращать внимания на храпы и сонное бормотание. Услышит или не услышит он что-нибудь? Или поймет, что все прошло удачно, только тогда, когда с легким шорохом отъедет в сторону входная дверь и внутрь просочатся темные силуэты? Или еще раньше от чрезмерного напряжения начнутся слуховые галлюцинации?

Твою мать! Это была не галлюцинация. Кто-то совсем близко, шурша одеждой, поднялся на ноги… Артем открыл глаза. Ну так и есть. И хуже всего, что это был сам Годайго — после полутора месяцев совместных гастролей по древней Японии Артем узнавал экс-императора даже в полутьме.

Чертов главный заговорщик, перешагивая через спящих, направился к выходу. Тут же вскинулся один из телохранителей Годайго, тоже поднялся и направился следом за господином. Час от часу не легче, вот это уже совсем лишнее…

Надо было срочно что-то изобретать. И на придумывание оставались какие-то мгновения. Выпускать Годайго из дома нельзя. Артем не знал, что происходит за стенами, может, там и ничего еще не происходит, еще как ни в чем не бывало все несут караульную службу, тишь да благодать. А может, и наоборот — монахи и привратник уже надежно вырублены и аккурат в этот момент к дому подбираются воины сиккэна, тут-то дверь отъедет в сторону и на веранду шагнет Годайго. Поди тут, угадай…

Артем пружинисто вскочил со своего места.

— Император Годайго! — шепотом позвал он.

На лице Годайго отразилось изумление. Еще бы.

За все время их знакомства даймё Ямомото впервые обратился к нему так — император. До этого все Годайго-сан да Годайго-сан.

— Видел! — продолжал шептать (не хотелось никого больше будить) Артем. Он направился к экс-императору, переступая через лежащих.

«А планчик-то наш шатким оказался на поверку, закачался от пустяка», — на ходу подумалось ему. Однако планчик уже задним числом не переделаешь…

— Видел! — еще раз горячечно прошептал Артем, старательно, как Петр Первый в советских фильмах, пуча глаза. — Я видел!

Артем плохо представлял, что станет говорить и что будет делать дальше. Лепил импровизацию на ходу.

— Что видел? — хлопая глазами, тоже шепотом спросил император-монах.

Впрочем, главного на данную секунду Артем добился — Годайго остановился на полпути к выходу.

Остановился и его телохранитель. «Ну, вот этот-то перец совсем лишний», — с досадой подумал Артем.

— Вещий сон, — сказал он, подняв кверху указательный палец. Он уже вплотную подошел к Годайго. — Я видел самого Будду, и он мне говорил…

— Что говорил? — спросил Годайго.

Если бы Артем знал…

— О том, что Будда видит черные тучи, сгущающиеся над равниной, где собралось множество воинов под стягами своих кланов, и среди них заметны флаги с черным квадратом на белом фоне и слышны крики «Слава императору Годайго!», и вот из этих туч…

— Потом, Ямомото-сан, — едва заметно поморщившись, перебил Артема экс-император. Он явно готов был повернуться и уйти.

«Будда милостивый, я ничего не могу больше придумать, чтобы его задержать! — с тоской подумал Артем. — Да пошло оно все!»

И, решившись, он чуть приобнял Годайго за плечи и влепил крепким цирковым лбом в экс-императорский лоб. Или по лбу… Между прочим, бить лоб в лоб человека, который ниже тебя ростом, довольно удобно.

Годайго мгновенно обмяк. Ну еще бы… Артем вдарил, не скупясь.

Годайговский телохранитель, открыв рот, таращился на чудные дела. Трудно переварить эдакое и мгновенно отреагировать, когда эти люди на твоих глазах полтора месяца вместе делают общее дело и ты считаешь их верными союзниками. Несколько мгновений всяко должно уйти, чтобы внести в сознание поправки на изменившуюся ситуацию. Эти мгновения Артем намерен был использовать по полной.

Понимая, что все равно уже без шума не обойтись, по-тихому не одолеешь телохранителя-монаха (и это еще вопрос, кто кого одолеет, это вам не Годайго по лбу бить), Артем закричал что есть мочи:

— Подъем, мои самураи! К оружию!

Отскочив назад, чуть не упал, споткнувшись о чье-то тело, зашевелившееся на полу. И снова огласил гостевой монастырский домик криком:

— Измена!!! Годайго предал нас! Подло напал! Бей монахов, мои самураи! Вперед!

И вот тут-то монах-телохранитель опомнился, пришел в себя.

Артем увидел, как тот юлой проворачивается на месте, кладет корпус набок и выбрасывает ногу вперед. Воздушный гимнаст отчетливо разглядел летящую ему в голову пятку. Уж совсем некстати подумалось: «Пятка-то жесткая, загрубевшая от ходьбы босиком и тренировок». Он никак не успевал отвернуться…

«Умеет, гад», — промелькнуло в голове воздушного гимнаста, когда голову сотряс могучий удар и все померкло в глазах…

Глава двадцать вторая ЧАС ТИГРА (С 3 ДО 5 ЧАСОВ УТРА)

Наступал самый мерзкий час — еще не рассвет, но уже и не ночь, когда любого дозорного неудержимо клонит в сон, а предутренняя сырость пробирает до костей. Старый день давно и безвозвратно ушел, луна ушла вслед за ним, солнце не встало, серая предрассветная мгла окутывала окрестности. Артем всегда считал это время суток самым грустным, считал, что великое благо — спать в это время, а не заниматься неважно даже чем.

Зябко поежившись, он приложил ко лбу кувшин с холодной, только что набранной колодезной водой, стало полегче. Шишка на лбу выскочила отменная, грозила превратиться в рог. Словно не пяткой всадили, а по меньшей мере дубовой палицей.

— Ты сам вызвался или сиккэн приказал? — спросил Артем.

Усилие, необходимое, чтобы ворочать челюстью, отдавалось внутри черепа ударами невидимых молоточков.

— Приказ сиккэна, — сказал Хидейоши.

— Не скажу, что я это предвидел… йо-о! — Артем поморщился — в башке стрельнуло по-особенному сильно, — но не исключал.

Он и вправду не исключал, что сиккэн отправит во главе отряда Хидейоши, исходя из простой логики — меньше предвидится сложностей, когда действовать сообща придется людям знакомым.

— И что дальше? — спросил Артем.

— Дальше — выпей, господин, — не дал ответить Хидейоши подошедший с плошкой Такамори. Над плошкой поднимался дымок, вместе с которым долетал до Артема сильный травяной дух.

— Отрава? — не преминул поинтересоваться акробат. — Мне надо выпить яд?

— Это добрый отвар, который заглушает боль и укрепляет силы, — пояснил Такамори. — Когда действие отвара закончится, боль уляжется сама собой, твой лоб уже не будет так беспокоить тебя. Хотя шишка долго еще будет украшать лоб досточтимого даймё.

Последние слова Такамори произнес с плохо скрываемым сарказмом. В общем, он имел на это право. Потому что господин даймё чуть было не сорвал операцию…

Едва Артем пришел в себя, как находившийся рядом Такамори объяснил своему господину, в чем тот был не прав.

— Ты, господин Ямомото, знаешь меня достаточно давно, — так начал Такамори, — чтобы усвоить, что я — яма-буси, а не деревенский лесоруб. Когда яма-буси берутся за дело, они думают обо всех сложностях, какими может обрасти это дело, как камень обрастает мхом. Тем более я не мог упустить то, что лежит на поверхности! Лежит, как цветок кувшинки поверх пруда. После того как я подал фонарем знак, я оставил Фудзита у ворот, чтобы тот встретил гостей, а сам вернулся в монастырь. Я выбрал место у монастырского колодца — оттуда отлично просматривается и дом, где ночуют монахи, и дом, где ночевали господин даймё и господин бывший император. Если бы кто-то появился из одного или из другого дома, я бы вовремя это заметил… заметил бы уже тогда, когда стала бы отъезжать в сторону дверь. Я бы рванул туда с быстротой летучей мыши и сумел бы вернуть ночного человека в состояние покоя до того, как он что-нибудь заметил и понял. Со своего места у колодца я слышал топот множества ног по равнине. Касаясь земли рукой, я чувствовал ее нарастающую дрожь. Я знал, что это бегут к монастырю воины сиккэна, что они уже близко. И вдруг я слышу громкий крик господина. Этот крик был похож, да простит меня господин, на крик раненого тигра: «Измена! На нас напал Годайго!» Незачем мне приводить все слова господина даймё, господин, конечно же, сам прекрасно помнит, что кричал в тот момент. Я догадался, что господин даймё чутким ухом тоже услышал приближающийся топот ног воинов сиккэна и, увидев, как кто-то поднялся и идет к выходу, прибегнул к хитрости: поднял всех на ноги и стравил друг с другом, чтобы создать переполох и тем задержать их в доме, пока воины добегут. С точки зрения боряку-дзюцу, учения, как управлять событиями, господин даймё сделал все правильно. Только если бы господин не кричал, все прошло бы намного проще и спокойнее. Своим криком господин даймё переполошил и монахов в кельях, те стали выскакивать наружу как раз в тот момент, когда во двор вбегали воины. Мой долг — спасать господина даймё. Потому я бросился к нему на выручку. Я очень вовремя вбежал в дом, потому что монах, который поднял руку на господина…

Ногу, мог бы поправить Артем, но счел эту подробность несущественной.

— …он уже собирался задушить оглушенного господина. Я добрался до него, проскочив между дерущимися монахами господина Годайго и самураями господина даймё, и нанес душителю удар пальцем в основание черепа. Если господин захочет освоить этот удар, я научу его. Он позволяет лишить человека на длительное время способности двигаться и даже говорить, но не убивает. Хотя если ударить чуть сильнее, то убьешь. Я ударил вполсилы. А потом вытащил господина даймё во двор, где воины сиккэна уже сошлись в поединках с монахами…

Следы этой битвы можно было наблюдать повсюду. Во дворе лежали убитые самураи и убитые монахи-сохэй. Монастырь напоминал поле боя. Но все-таки внезапность нападения сказалась на исходе битвы местного значения. К тому же сиккэн отрядил для операции полусотню воинов, то есть больше, чем сохэй в монастыре.

Словом, самураи одолели застигнутых врасплох, не готовых к сражению монахов. Когда перевес обозначился отчетливо и стало ясно, на чьей стороне будет победа, монахи побросали оружие и сдались. Плененных согнали в дом с монашескими кельями и заперли там. А Годайго в одиночестве и под присмотром аж трех самураев оставили в том здании, где он ночевал.

— Фудзита, впустив самураев в монастырь, как ты и велел, побежал к женщинам. Он и сейчас с ними. — Завершив свой, так сказать, отчет перед очухавшимся господином, Такамори направился в сторону монастырской кухни и вернулся оттуда с дымящейся плошкой в руках. Наверняка старик заваривал не монашеские, а свои травы — те, что собрал в горах подле Ицудо и повсюду таскал с собой.

Артем принял плошку с «ядом» и храбро отпил из нее. Пойло было, разумеется, преотвратнейшее, как и все пойла, что готовил Такамори. Оставалось только надеяться, что оно окажется столь же целительным, как и все остальные его лекарственные зелья. Артем допил до конца, поставил плошку на землю.

Они с Хидейоши сидели в центре двора у обязательной для всех буддийских монастырей Ступы, сооружения, символизирующего просветленный учением Будды ум. Вокруг суетились победители — оттаскивали убитых монахов в одну сторону, своих, самураев — в другую.

— Так что дальше? — вновь спросил Артем, кивком поблагодарив Такамори за питье и жестом отправив от себя.

— Будем делать то, что приказал сиккэн, — сказал Хидейоши. — Сиккэн велел оставить в монастыре Годайго и вместе с ним всех воинов — на случай, если вдруг кто-то прознает о местопребывании Годайго и попытается его отбить. Тебя же и твоих людей велено отвести по верхней дороге к Красному ручью. Там нас будет ждать сиккэн, там же сейчас стоит императорское войско. Вместе с сиккэном мы направимся к долине Нокэ, навстречу армии мятежников. Туда уже должен выдвинуться авангард императорской армии. На подступах к Нокэ мы соединимся с авангардом и дадим мятежникам бой.

— Вот как значит… — задумчиво проговорил Артем.

Он не стал задавать глупых вопросов насчет того, почему сиккэн распорядился так, а не иначе. Глупых — потому что только сиккэн знает почему. Можно предположить, что Ходзё Ясутоки решил, пока все не закончится, подержать бывшего императора подальше от многолюдия своей армии. Вдруг кто-то попытается выкрасть сиккэна из лагеря императорской армии? Вдруг и в окружении сиккэна есть люди Годайго, ведь у самого сиккэна были такие люди или такой человек поблизости от Годайго. Кстати, а кто этот… еще один Штирлиц? Пока он ничем себя не проявил. Кто его знает, может, и вообще не проявит. Только сиккэн знает, какие он отдавал ему распоряжения. Может быть, таится ото всех, что бы вокруг ни происходило. А может быть, он уже зарублен в схватке за монастырь…

— Скажи мне, Хидейоши, а что ты сам и твои… близкие думали обо мне все эти полтора месяца?

Вопрос Артема задал не праздный. Брат и сестра Кумазава не могли знать правду, известную только сиккэну и Артему, поэтому вольны были думать о светловолосом чужеземце все, что угодно. Ну, до поры до времени они ничего особо плохого не думали, с чего бы! А вот когда по стране поползли слухи о том, что в Ямато зреет мятеж и зерна этого мятежа разбрасывают экс-император Годайго вместе с небезызвестным Белым Драконом, и неприятные слухи с каждым днем только усиливались, вот тогда мысли членов семьи Кумазава могли повернуться в каком угодно направлении.

Между тем Хидейоши размышлял над ответом довольно долго, Артем уж было хотел поинтересоваться, был ли он услышан, но в этот момент самурай Кумазава наконец заговорил:

— Что я мог думать? Я спросил сиккэна, и тот сказал: «Белый Дракон бежал из столицы, когда я обвинил его в убийстве Такаши. Его нашел Годайго и уговорил встать рядом с ним, не иначе пообещав большую награду за помощь. Да только мы не позволим Годайго вернуться на престол». Скажу честно, я не удивился. Ты человек из другой земли. Мне неизвестны обычаи и законы твоей земли, мне не понять твоих мыслей… Нет, ненависти к тебе у меня не было. Ты чужеземец и не давал клятву верности ни сиккэну, ни Годайго, так какое мне дело, на чью сторону ты встал. Ты не злоумышлял ничего против императора, и потому ты мне не враг, а всего лишь соперник, сойтись с которым в поединке большая честь…

Хидейоши замолчал и дал время Артему подумать: «Странный народ эти японцы. Отречение стало у них настолько обыденным, что ежели оно бескровно для императора, то злым умыслом вроде и не считается».

— Вчера, — продолжил Хидейоши, — сиккэн позвал меня к себе в полевой шатер и рассказал, что мне предстоит сделать этой ночью. Когда я воскликнул: «Но это же подло!», он сказал: Вспомни принца Ямато.^[159] Вспомни, как на Кюсю в провинции Идзума он победил одного из врагов трона, вождя одного из мятежных кланов. Ямато подружился с ним, в знак дружбы предложил обменяться мечами и вручил вождю заранее сделанный деревянный меч, взамен приняв меч настоящий. Тут же Ямато вызвал вождя на якобы дружеский поединок и без труда одолел его. Ямато старался не для себя, а ради страны — объединить земли под властью трона и спасти страну от распрей. Мы сейчас тоже спасаем страну, а значит, имеем право предложить нашим врагам деревянный меч. Иначе мы можем проиграть, и проиграем мы не только свои жизни, но и жизнь страны. Я бы предпочел честный бой, но раз дело касается спасения страны, я согласился покрыть себя позором — напасть ночью, застать врасплох.

С грустью произнес Хидейоши последние слова. Видимо, немалые душевные терзания пришлось вынести благородному самураю из-за того, что в иные времена назовут военной хитростью, блестящим стратегическим маневром. И эту догадку Хидейоши тут же подтвердил следующими словами:

— Я очищусь перед Буддой и богами молитвами, я очищусь в поединках с врагами своей кровью…

— А Ацухимэ и твой отец, они что говорили обо мне все это время? — спросил Артем.

— Отец… — Хидейоши усмехнулся. — Отец сказал, что грядет славная война, она разгонит сгустившуюся самурайскую кровь. И добавил, что его мало волнует, на чьей стороне будет Белый Дракон.

— А Ацухимэ?

— Ацухимэ… Она молчала. Лишь однажды сказала непонятные мне слова: «Сиккэн и Годайго — это один дракон с двумя головами. Ямомото прикусила одна из голов, могла прикусить и другая». Наверное, ей приснился кошмарный женский сон… Однако нам пора, Ямомото-сан, сиккэн велел не задерживаться…

Хоть сиккэн и не велел задерживаться, однако Артем все же не мог вот так вот уйти, не попрощавшись с Годайго. Все-таки полтора месяца вместе работали, гастролируя по провинциям. А это, знаете ли, обязывает к какой-никакой вежливости. Хотя бы к тому, чтобы вежливо сказать «до свидания».

Бывший император, которому, похоже, очень не скоро предстоит стать императором действующим, всей своей позой, в которой пребывал на полу, выражал скорбь. Вообще-то его следовало пожалеть, поскольку этой ночью обрушилась, как подорванный партизанами мост, заветнейшая мечта Годайго.

А ведь он считал ее на девяносто девять процентов воплотившейся! Такой удар не каждому дано пережить. Но жалость к экс-императору в Артеме перебивалась воспоминаниями о том, что именно этот человек приказал убить его в ту очень лунную ночь. Без всякой жалости взял и приказал.

Вместе с Годайго в доме находилось трое самураев, не отводивших от пленника взглядов. Ясное дело, они не боятся, что император-монах вдруг их раскидает, а вот попытаться покончить с собой — это да, это запросто, это в японских традициях, да и душевное состояние у Годайго сейчас как раз вполне подходящее, чтобы сводить счеты с жизнью.

— Извини, Годайго-сан, — сказал Артем, переминаясь у порога, — ничего личного, я просто спасал себя и своих близких. А говорят, заодно спасаю и страну Ямато от будущих бед…

— Страну спасаешь?! — Годайго вперился в Артема. Взгляд экс-императора был страшен, в нем мешались невыносимая боль и ярая ненависть. — Я знаю, кто тебе об этом наговорил. Тот, кто подослал ко мне. Проклятый Ходзё. Хитро, очень хитро. На такое только он и способен. Спасаешь страну! Ты губишь страну, глупый чужеземец, зачем-то свалившийся на нашу голову. И себя заодно губишь. Ты это поймешь, но будет уже поздно…

Годайго обхватил голову руками, сгорбился, уткнувшись лицом в колени. Он больше не хотел ни о чем говорить с предателем. Артему не оставалось ничего другого, как выйти на улицу. Скверновато было у него на душе.

Как себя ни оправдывай, как ни называйся Штирлицем, а вот не избавиться от нехорошего чувства, будто ты и вправду кого-то предал. Да еще тревожило какое-то смутное ощущение, будто что-то упустил или пропустил, бередило душу что-то вроде дурного предчувствия, хотя вроде бы с чего быть дурным предчувствиям, когда все дурное позади, а впереди лишь даль светлая и ясная…

Артем подумал, что, наверное, во всем виновата эта нелюбимая им часть суток — еще не ночь, но еще и не утро. Ладно, дорога разгонит всяческую хмарь.

— Кого оставляешь здесь? — спросил Хидейоши.

Гимнаст размышлял недолго:

— Всех своих беру с собой.

Оставлять их в одном месте с Годайго опасно — а вдруг и впрямь кто-то нападет, чтобы отбить экс-императора? К тому же теперь, когда вся Артемова штирлициана, слава Будде, позади, можно смело отправить женщин из ставки сиккэна в столицу, а еще лучше в Ицудо. Пусть сиккэн выделяет носилки, носильщиков, хотя бы пару дюжин самураев в сопровождение — думается, Артем заслужил столь малую награду за свои подвиги разведчика.

А Хидейоши вдруг улыбнулся во весь рот и подмигнул Артему:

— В четверти ри отсюда тебя ждет неожиданность…

Они шли по равнине, твердой, как скорлупа ореха. Куцая трава высокогорья не мешала шагу и не обдавала ноги обильной росой. Край неба постепенно разгорался алым.

Шагали молча. Руки самураев привычно лежали на рукоятях мечей. Даже женщины захотели пройти эти полри своими ногами, а не ехать в седле. Взятых в монастыре лошадей вели в поводу. К одной из лошадей был приторочен дорожный сундук, где лежали легендарные доспехи и женские вещи. Не самое подходящее с самурайской точки зрения соседство, ну да ничего.

Когда они обогнули холм, то увидели небольшой табунок оседланных лошадок, мирно пощипывающих малосочную осеннюю траву, и человека в доспехах, сидящего возле них на земле. Заметив приближающихся, человек тут же вскочил и направился навстречу энергичной, косолапой походкой. Очен-но знакомого облика самурай, надобно сказать, одни «запорожские» усы чего стоят…

— Что я мог поделать? — сказал Хидейоши, идущий рядом с Артемом. — Отец сказал так: «Я еду с тобой. Когда еще удастся всласть помахать мечом за императора? Скорее всего никогда». Отец у меня — самурай старой закалки, для него сражение — лучшее лекарство от всех болезней.

Но не глава дома Кумазава, Садато Кумазава, оказался той самой обещанной неожиданностью. Из-за лошадиного табунка вдруг появилась женская фигура. Ацухимэ! Сюрприз так сюрприз. Пожалуй, даже появлению императора Артем бы меньше удивился, чем появлению этой девушки.

— Как?! Откуда?! — свое восклицание Артем адресовал подошедшему Кумазава-отцу.

— Ты про нее? — Кумазава-старший кивнул себе за спину. — Она — Кумазава, и с этим ничего не поделаешь. Сказала, что все равно поедет. Если не возьмем, поскачет сама. Так бы и сделала. — Самурай пожал плечами: — Кровь Кумазава бурлит даже в женщинах.

Артему только и оставалось, что покачать головой.

— Ну что, Белый Дракон, — подошла к нему Ацухимэ, — ты избавил нашу империю от монголов, теперь ты избавил ее от Годайго? Что дальше?

Она говорила без улыбки, но смотрела насмешливо. Наверное, следовало ответить ей в том же тоне, только Артем не мог придумать, что сказать. Хотелось сказать правду — что он ужасно рад ее видеть, даже в столь необычном месте и в таком суровом окружении, и что в своих мотаниях по Ямато он постоянно думал о ней. Но лучше было это сказать наедине…

Пока Артем размышлял, за него ответил отец Ацухимэ:

— Дальше — на лошадей! И в путь!

Артем почувствовал, как его щеку ожег взгляд проходившей мимо Омицу.

— Это верно! — горячо поддержал самурая Артем. — В путь!

Проверив седла и упряжь, запрыгивали в седла. Омицу и Мито тоже отправлялись верхом. Омицу хоть плохонько, но умела ездить верхом. Ей выделили самую спокойную конягу. А Мито села за спину к одному из самураев Артема. Оставшихся лошадей погнал в монастырь один из воинов, пришедших с Хидейоши.

Когда они тронулись в путь, солнце показалось над вершиной холма. В страну Ямато пришел рассвет…

Артем оглядел их отряд, отъезжающий в сторону гор. Странный отряд, признаться, получился: сам Артем, пятеро его самых верных самураев из числа бывших ронинов, Такамори и Фудзита, все семейство Кумазава в полном составе, Омицу и Мито. Какой японец со стороны увидит их процессию — ни в жизнь не раскусит задачку, кто это такие, зачем и куда следуют…

Судя по ширине и утоптанности тропы, по которой они двигались, предводительствуемые Хидейоши, путь этот никогда не был великим трактом, дорогой всеяпонского значения. Однако все ж таки тропа окончательно не зарастала, время от времени по ней кто-то куда-то проезжал. Местность вокруг была горная, к тропе вплотную подступали склоны, при желании можно было вытянуть руку и коснуться скального выступа, в котором в рассветных лучах поблескивали вкрапления кварца.

Природа пробуждалась: где-то заухала сова, недовольная уходом ночи, славного времени охоты, в нашедших себе место на склоне кустах расщебетались и распрыгались первые утренние птахи. Временами скалы расступались, давая возможность всадникам даже ехать рядом по двое.

Скоро, по словам Хидеоши, они должны были добраться до моста через ущелье Бомо. Оттуда чуть больше десяти ри — и Красный Ручей, ставка сиккэна.

— Стой! — закричал Хидейоши, вскинув руку вверх.

Заржали лошади, звякнула сталь выхватываемых из ножен мечей.

Впереди поперек тропы стояли четверо — двое выдвинувшись впереди, двое чуть сзади. Трое с ног до головы во всем черном, только лица открыты, четвертый, бритоголовый, более всего одеждой и оружием напоминал монаха-сохэй. И первые три, к слову, тоже не были безоружны — из-за спин у них торчали квадратные гарды мечей. Ну, это все ладно, главное, что Артем узнал двоих из этой четверки.

— Всем оставаться на местах! — закричал он, понимая, как могут отреагировать самураи на незнакомцев столь ненавистного им обличья. Как быки реагируют на красную тряпицу, что машут перед ними. — Оружие убрать! Никому не трогаться с места без моей команды!

— Яма-буси! — раздался голос Кумазава Садато. И доброты в том голосе не слышалось напрочь, а вот ненависти — сколько угодно.

Артем подстегнул коня, объехал Хидейоши, благо тропа в этом месте позволяла объезжать, выехал вперед. Между ним иближайшим человеком в черном было сейчас не более трех кэн. Впрочем, хотели бы убить, напали бы внезапно.

Однако и случайной встреча быть не могла, типа двигались навстречу друг и столкнулись лоб в лоб на узкой стежке. Яма-буси, во-первых, не из тех, кто разгуливает в боевом облачении по дорогам, во-вторых, не из тех, кто может не услышать приближения всадников, тем более в горах звуки разносятся далеко. Яма-буси явно их поджидали. Именно их, а не кого-нибудь другого — в противном случае не засветились бы, пропустили мимо.

К тому же, как уже было сказано, двоих Артем знал. Знал как связных сиккэна (и подозревал их в принадлежности к яма-буси, что сейчас подтверждалось). Впервые Артем увидел их, так сказать, без грима, не наряженными торговцами или черт те кем еще, и все же узнал.

— Вот так встреча! — приветствовал их Артем. — Пришли за новыми сообщениями?

Один из черных (видимо, главный у них) шагнул навстречу Артему.

— Я буду говорить с Белым Драконом и с ним. — Он вытянул палец, и Артем, оглянувшись, определил, что палец указывает на Такамори. — Без чужих ушей.

— Ладно, — легко согласился Артем. — Пойдем поговорим.

Он соскочил на землю, Такамори тоже покинул седло, они сошли с тропы и направились вверх по каменистому осыпчатому склону. Подходящее место само себя предлагало — небольшая ровная площадка, по краям которой росли мелкие колючие кусты. Там все и устроились. Сели прямо на землю друг напротив друга. С одной стороны Артем и Такамори, с другой — двое яма-буси, оба примерно одного возраста, довольно молодые.

— Ты узнал меня, Такамори-сан? — спросил один из них, с ямочкой на подбородке.

— Ты похож на своего отца, — без всякого выражения произнес Такамори.

Яма-буси кивнул.

— Это так. Мой отец был главой нашего клана яма-буси. После его смерти глава клана — я. Мое имя — Абуэ. Я помню тебя, Такамори, хотя и был тогда маленьким ребенком. Однажды наши кланы встретились в горах Микаса. Мы шли на север. Вы — на юг. Мы ушли к границе с айнами. Это оказалось хорошее место для яма-буси. Самураев в тех местах не слишком волнуют последователи Энно Одзуну, им хватает хлопот с айнами…

— К тому же яма-буси оказались весьма полезны в борьбе с айнами, — проговорил Такамори.

— Это так. К нашему клану нередко обращались за помощью. Но с некоторых пор мы стали работать только на одного человека. Он платил очень щедро…

— Так ваш клан стал работать на сиккэна, — вставил свое слово Артем.

— Нет, — ответил Абуэ. — Долгое время мы не подозревали, что работаем на сиккэна. Мы имели дело с самураем, которого мы знали как Мацумото. Теперь нам известно, что это один из людей сиккэна, он просто передавал нам приказы Ясутоки…

— Военачальник Нава Такаши был убит вами? — быстро спросил Артем.

— Да, это было одно из поручений Мацумото, — спокойно ответил Абуэ.

Артем не воспылал благородным гневом, не ощутил прилива ненависти или презрения, дескать, «Вы — убийцы, презренные наемные убийцы!». Он знал, что такое яма-буси, знал, как воспитываются, чему обучаются с самого детства. Вот такие они, и с этим ничего не поделаешь. Пытаться переделывать этих людей — занятие не просто безнадежное, а глупое до невозможности, и никому не нужное.

— Другим поручением было следить за мной в Никацура и помешать людям Годайго убить меня? — спросил гимнаст.

— Да.

— А что поручено сегодня?

— Ждать, когда Белый Дракон покинет монастырь Сайтё. И как только покинет, отправить гонца к озеру Отомара, к Мацумото. Мацумото с сотней воинов стоит там лагерем со вчерашнего дня. Дальше нам поручено дождаться, когда вы окажетесь на тропе, ведущей к мосту через ущелье Бомо, на этой самой тропе, — Абуэ показал рукой в сторону пеших и всадников, дожидавшихся внизу окончания их беседы. — После чего мы должны были бежать к мосту и предупредить о вашем приближении. К несчастью, первая часть поручения исполнена. Вот он, — Абуэ показал на сидевшего рядом с ним яма-буси, — едва вы покинули монастырь, послал своего сына к Мацумото. И сейчас Мацумото ведет своих воинов сюда. Путь от озера Отомаро недалекий, и они уже должны были вступить на эту тропу, с той стороны запирая выход из этого узкого ущелья. Они движутся сюда по вашим следам. Но к мосту я никого не послылал…

— Почему? — этот вопрос задал Такамори.

— Он, — Абуэ опять показал на своего спутника, — со своим сыном находился возле монастыря, я был здесь, на тропе. Если бы я находился вместе с ним, я бы никого не отправил к Мацумото. Я же узнал о том, что ты заодно с Белым Драконом, Такамори-сан, очень поздно. Только когда он, — опять показал рукой на спутника, — прибежал сюда и рассказал, что видел. Он не мог не выполнить поручение. Я дзёнин, и я могу принять решение не выполнить поручение заказчика. И я не хочу никого посылать к мосту…

— А разве ты, Абуэ, не знал, что я и мой клан ушли на вечную службу к Белому Дракону?! — повысив голос, спросил Такамори.

— Я знал. Но я думал, что ты покинул Белого Дракона. Полтора месяца я следовал за Белым Драконом по всей стране и не видел рядом с ним тебя. Я говорю честно — мне безразличны Белый Дракон, его жизнь и жизнь его вассалов. Но я не желаю смерти собрату по учению Энно Одзуну. Ради этого я готов предать заказчика.

— Яма-буси никогда не предают заказчиков, — с непонятной интонацией произнес Такамори, сверля взглядом молодого собрата по учению.

— Ты хочешь сказать, Такамори-сан, — Абуэ аж выпрямился, — что верность заказчику может быть превыше верности братству яма-буси?

— Постойте вы оба с вашим братством! — перебил их разговор Артем. — Что вообще происходит?

— Сиккэн приказал вас убить, — сказал Абуэ. — Мацумото и его воины должны принести сиккэну ваши головы. Но сиккэн не мог предугадать нашей встречи, а еще его, как самурая, никогда не интересовало братство яма-буси и его законы…

— Хватит о братстве! — Был бы стол, Артем хрястнул бы по нему кулаком. — Потом о братстве! Вот скажи мне, мой незнакомый друг Абуэ, почему я должен тебе верить? Только без красивых слов о братстве, почему?

— Потому что когда Мацумото разъяснял мне поручение, он сказал так: «Когда предупредишь воинов на мосту, останешься с ними и поможешь им задержать Белого Дракона до подхода моих воинов». Ты в ловушке, Белый Дракон. Спереди засада, сзади сотня Мацумото, слева и справа непроходимые горы. Но ты прав, Белый Дракон, ты не должен мне верить. Ты должен пойти и убедиться сам, что я прав.

— Куда это я еще должен пойти?

— Куда и шел, вперед. Только двигаться надо быстрее, чтобы расстояние между вами и Мацумото не сокращалось, а увеличивалось…

— Почему ты решил, Абуэ, что работаешь на сиккэна, а не на какого-то другого? Может быть, Мацумото не человек сиккэна? — задал очень правильный вопрос Такамори.

— Я знаю, что ты великий дзёнин, Такамори-сан, — свое почтение Абуэ подчеркнул наклоном головы, — и ты великолепно владеешь боряку-дзюцу, учением о том, как управлять событиями. Управлять событиями невозможно, когда у тебя на глазах повязка. Я понял, что у меня на глазах повязка, когда увидел, в какое высокое небо нам пришлось взлететь. И я подумал: если твои поручения касаются бывшего императора Годайго, это означает, что заказчиком не может быть простой самурай Мацумото. Кто знает, откуда придет ураган, тот знает, где прятать лодки. И я решил выяснить, кто настоящий заказчик…

— Понимаю, — кивнул Такамори. — Это не составило труда. Послать за Мацумото человека, узнать, куда тот отправляется после встречи с тобой…

— И этому человеку даже удалось однажды подслушать, о чем говорили сиккэн и Мацумото. Я мог бы передать их разговор, будь у нас время…

— Времени у нас, похоже, нет совсем, — встрял Артем. — Поэтому коротко, Абуэ. Из подслушанного разговора стало ясно, что заказчик на самом деле сиккэн, так?

— Так.

— А Мацумото — его кэнин, верный ему во всем, так?

— Так.

— Ты веришь ему, Такамори? — Артем повернулся к своему спутнику.

— Я отвечу так, Ямомото-сан, — сказал Такамори. — Его слова больше похожи на правду, чем на ложь.

— И еще, Белый Дракон, — снова заговорил Абуэ. — С нами, как ты заметил, монах-сохэй. Это монах столь знакомого монастыря Сайтё. Он откуда-то возвращался в свой монастырь, я остановил его и сказал ему, что монастырь захвачен воинами сиккэна, захвачен и Годайго. А сохэй рассказал мне, что едва успел переправиться по мосту через ущелье Бомо, как у моста на той стороне появились воины. Они и остались там, у моста…

— А зачем ты взял монаха с собой? — спросил Артем.

— Никто не знает, кто и чем может пригодиться. Но если против нас пойдут воины сиккэна, то монах-сохэй будет на нашей стороне. — Ответ Абуэ стоило признать весьма мудрым.

Артем обратил внимание, что Абуэ говорит «нас». Собрался примкнуть? Впрочем, некогда было разбираться в нюансах, покуда не разобрались в главном.

— Все, — Артем вскочил на ноги. — Потом решим с монахом, и со всем остальным тоже. Сперва посмотрим, что там у моста. Ты, Абуэ, можешь показать нам, откуда это удобней сделать?

Из своих Артем никому ничего не объяснял. Только сказал Хидейоши:

— Эти люди побегут впереди. Когда скажут остановиться, мы остановимся.

— Кто это? — недоверчиво поинтересовался Хидейоши. — Яма-буси?

— Я сам еще не разобрался до конца, кто это, — уклончиво ответил Артем, запрыгивая в седло…

На время любые разговоры прекратились. Какие там разговоры, когда тропа снова сузилась и отряд вынужденно растянулся цепочкой.

Впереди бежали трое яма-буси, и они, можно сказать, задавали общую скорость. Бежали яма-буси ровно, размеренно, сразу было видно, что парни они выносливые, тренированные и таким образом могут при нужде пробежать не одно ри, и не один десяток ри. И не факт, что при этом сильно запыхаются. Монаха-сохэй, который вряд ли смог бы бежать на равных с яма-буси, подсадил к себе на коня один из самураев Артема.

Всадников бегущие не сильно притормаживали. Вернее, нисколько не притормаживали. На извилистой и узкой тропе, на поверхности которой хватает мелких камней и ямок, бешеную скачку в любом случае не устроишь, быстро кто-нибудь загремит своими и лошадиными костями об землю.

Зато во время скачки можно было немножко поразмыслить над ситуацией. «Неужели сиккэн меня предал?» — понятное дело, этот вопрос встал первым. Артем поймал себя на том, что нисколько не поразился возможному (пока только возможному!) предательству сиккэна. А с чего, спрашивается, поражаться или даже удивляться, когда сиккэн для достижения своей цели не пренебрегает никакими средствами, вон даже полководца Такаши преспокойно, как какого-нибудь барана, принес в жертву. («По твоей версии, — тут же поправил себя Артем, — которую, правда, подкрепили только что своими словами яма-буси, но доказанной ее считать никак нельзя».) Даже если позабыть о Такаши, даже если помнить только их разговор с сиккэном, то и его вполне достаточно, чтобы понять — Ходзё Ясутоки не тот человек, который перед чем-нибудь остановится. И уж точно ему не помешают такие химеры, как благородство, честь, доброта и человеколюбие. Только целесообразность и только она.

И тогда встает второй вопрос: «Зачем сиккэну избавляться от меня, ради какой такой целесообразности? Я считал, что я ему долго буду нужен, как живой символ — такой пиар он может состряпать на моем имени! — как кладезь полезных для упрочения его власти знаний, как еще черт знает кто. Я, блин, полезный союзник! Зачем убирать-то понадобилось? Да еще так вдруг?»

Да еще, получается, и Хидейоши сиккэн не пожалел. Или же Хидейоши тоже ему чем-то стал неудобен?

Мысли Артема отличал легкий сумбур, но это было вполне простительно — не у камина в мягком кресле размышлял, а на ходу, на скаку.

И еще ни в чем Артем покуда не был убежден. Слова яма-буси — это всего лишь слова. Пока что они ничем не подкреплены…

Скачущий впереди Хидейоши резко взял коня под уздцы — его лошадь заплясала на месте.

— Тпр-ру! — Артем тоже остановился.

Остановился весь отряд.

Обогнув Хидейоши, к Артему приблизился яма-буси Абуэ.

— Здесь удобнее всего забраться наверх, — сказал он. — Там немного пройти, и мост будет виден, как озеро Бива с вершины хребта Оми…

Глава двадцать третья ЧАС ЗАЙЦА (С 5 ДО 7 ЧАСОВ УТРА)

Так и сделали.

Артем взял с собой яма-буси Абуэ и Хидейоши. Остальным наказал дожидаться их возвращения и с места не сходить. А еще, обратив внимание на то, как косо поглядывает Кумазава Садато на яма-буси, попросил Ацухимэ присмотреть за своим отцом, еще не хватало смертельных поединков внутри коллектива.

На вершину склона забрались довольно легко — горная порода здесь лежала удобными уступами, к тому же поросшими жестким колючим кустарником и небольшими крепкими деревьями, за которые удобно было хвататься.

В отличие от склонов наверху хватало всякой растительности, и деревьев, и кустов. Не лес густой, конечно, но по крайней мере было за чем укрываться, пробираясь к краю обрыва.

Сперва Артем услышал характерный мерный рокот, какой могла издавать только быстроводная горная река, потом разглядел за деревьями просвет… Ага, вот уже стали видны на некотором отдалении расположенные скалистые склоны — другая сторона ущелья. Пока что трудно было сказать, насколько оно было широким.

— Ложимся! — увидев, что их проводник Абуэ опустился на землю, Артем хлопнул Хидейоши по спине. — Ползком! Нас не должны увидеть.

Кумазава с подкупающей послушностью рухнул на землю и так же, как Артем и Абуэ, пополз на брюхе к краю обрыва. Чуть раздвинув кусты, которым отчего-то нравилось расти у бездны на краю, они организовали себе отличный наблюдательный пункт, откуда прекрасно могли разглядеть и мост, и ущелье, и даже реку, протекающую по дну ущелья.

Ежели отрешиться от некоторых неприятных обстоятельств, то картина взору открывалась прямо-таки благолепная, раздолье для натур поэтических, райское наслаждение для художников-пейзажистов.

Солнце только начало восхождение в небесную гору и еще, по сути, только одним глазом заглянуло в ущелье Бомо. Солнечный свет осчастливил собой пока лишь одну сторону ущелья, да и то не всю, а лишь верхнюю часть, но постепенно светлая часть расширяла границы книзу, отгоняя мрак на дно ущелья, к реке. (Артем прикинул, что от того места, где они залегли, до дна будет примерно метров девяносто — сто, в общем, немало, падать не рекомендуется, особенно учитывая, что внизу ждет не страховочная сетка, а ребристые камушки.)

Над рекой, кажущейся отсюда зловещей стальной полосой посреди сумрачного провала, стелился туман — местами густой, как в мультике про ежика, местами совсем редкий, как старческая борода.

Тот же туман, клубясь, стекал вниз по склонам — густой, вязкий, похожий на бутафорский дым.

Подул слабый ветер. В ущелье его, конечно, не чувствовалось, но здесь, на вершине гребня, никакие отвесные скалы не мешали ему задувать, как вздумается. Ветер сорвал с деревьев новую порцию осенней листвы — один лист, кружась пропеллером, опустился прямо перед Артемом, какие-то унесло вниз, в долгий полет по ущелью. Вокруг тут же расчирикались потревоженные порывом ветра птахи… «Можно ли соорудить примитивный дельтаплан и птицей перенестись на ту сторону?» — вот такая мысль посетила Артема. Не случайно вовсе посетила. Имелись в открывающемся глазам пейзаже некоторые вкрапления, делающие его насквозь немирным и недобрым.

Стороны ущелья соединял мост длиной метров двадцать — двадцать пять, шириной — не более четырех-пяти. Весьма основательно сделанный мост — балочный, с настилом из досок, вместо перил — натянутая между врытыми в землю столбиками веревка. И вот с этого моста самураи в пластинчатых доспехах, орудуя кинжалами и короткими мечами, сейчас деловито снимали дощатый настил. И, надо сказать, довольно далеко продвинулись в своем занятии: метров пять моста с той стороны ущелья, где располагались Артем и Хидейоши, уже были разобраны. Доски эти демонтажники-высотники не сбрасывали вниз, в бурные воды горной речки, а хозяйственно оттаскивали на свою сторону моста. И причина этакой рачительности, думается, крылась не в том, что самураям жалко было само сооружение, а в том, что когда с отрядом злостных мятежников будет покончено («А воинам наверняка описали нас именно как злостных мятежников, злейших врагов императора», — подумал Артем), то они быстренько восстановят мост, чтобы по нему могли переходить со стороны на сторону отряды армии сиккэна.

Нехорошим делом разбора настила занималось человек десять, но были возле моста и другие товарисчи. По обеим сторонам моста наблюдались полянки. На артемовско-хидейошевской стороне подобная полянка была пуста, а вот на другой стороне народу хватало. Там стояли, расхаживали, сидели на земле самураи в полном боевом снаряжении. Не так уж далеко было до воинов на мосту и за мостом, чтобы без бинокля не разглядеть цвета их доспехов. Защитные пластины были соединены красно-черными шнурами. А если кому вдруг не под силу разглядеть, то можно чуть перевести взгляд на дальний от моста край полянки, где начиналась дорога, по которой сюда прискакали эти бравые хлопцы, и где сейчас были привязаны их лошади. Возле лошадей в землю были воткнуты красно-черные знамена дома Ходзё. Ну понятно, столь ответственное дело сиккэн вряд ли мог доверить самураям не своего клана.

Артем быстро пересчитал всю эту гвардию, включая разборщиков моста. Примерно около сорока рыл. В общем, немало. Самое поганое, что всей этой бригады с лихвой достаточно, чтобы не дать переправиться на ту сторону их небольшому отряду.

Артем от досады скрипнул зубами и мысленно низверг на голову сиккэна все известные ему местные проклятия — от гнева бога Сусаноо до обезьяньего дерьма и лягушачьей задницы. С точки зрения тактики, черт ее подери, задумано все было безукоризненно. Отряд Артема оказался примитивно заперт в этой горной мышеловке. Как в песне — впереди засада, сзади западня. Прямо по курсу демонтируемый мост через пропасть, сзади неумолимо надвигается смертоносная, вооруженная до зубов сотня, слева-справа — почти отвесные, напрочь непреодолимые склоны… Или не такие уж непреодолимые? Забрались же они на этот гребень… Ну, и куда с него деться? Гребень похож на отрезанный кусок торта, даже вдоль ущелья по нему на другой гребень не пробраться — не дадут стеной встающие скальные выросты, провалы и щели. Они ж не горные туры, чтобы сигать с камня на камень. Конечно, будь у них полно времени, можно было бы что-нибудь альпинистское сочинить, да времени-то и нет… А лошади? Наверх их не затащишь. Бросить — это все равно что оставить погоне записку, где они забрались наверх, где их искать. Словом, даже заберись сюда всем отрядом, некуда будет отсюда деться — разве что сигануть в пропасть, раззевавшуюся под разбираемым мостом, в надежде выплыть, спастись, уцелеть. Или взрезать живот. В лучших традициях…

— Я не понимаю… — пробормотал рядом Хидейоши. — Это же самураи сиккэна Ходзё Ясутоки, знамена… Что это все значит? Что происходит, Ямомото?

— А ты как думаешь? — резко спросил Артем. Он вдруг подумал о том, что еще придется тратить драгоценное время, убеждая Хидейоши в том, что самому Артему уже было предельно очевидно. И он не стал ждать, пока Хидейоши обдумает вопрос, соберется с мыслями, переберет в голове все варианты.

— Это нам готовят ловушку, дружище Хидейоши. Между прочим, твой господин готовит.

— Что значит «мой господин»? — уточнил самурай, улыбнувшись.

— Сиккэн, кто ж еще!

— Он не мой господин. Я гокэнин императора.^[160] Мой господин — тэнно Сидзё. У сиккэна Ходзё я лишь нахожусь в подчинении, служу у него моему императору. Служу там, куда меня направили интересы императорского дома. И если бы сиккэн сказал мне: «Хидейоши, умри за императора!», я бы умер. Если бы он…

— Неважно, твой — не твой, — перебил Артем эти верноподданнические излияния. — Пусть будет наш сиккэн. Вот этот наш сиккэн все и устроил.

И Артем в сжатом виде пересказал Хидейоши все, что сам знал и что не так давно услышал от яма-буси.

— Мацумото! — воскликнул Хидейоши, услышав это имя. — Его сиккэн послал с авангардом к месту сбора армии мятежников!

— Ну, значит, не с авангардом. И не к мятежникам. Значит, послал нас разбить. Причем наголову. Нас, подлых изменников, врагов Хризантемного престола. Или, Кумазава Хидейоши, у тебя есть какие-то сомнения, что сиккэн нас предал? У меня — никаких. Я даже где-то начинаю понимать его… Как скажет впоследствии другой человек: нет человека — нет проблемы. Сиккэн выжал досуха Белого Дракона, как сок из фрукта. А потом решил, что возможная в будущем польза от Дракона не перевешивает опасности лично для него, для сиккэна, если Дракон останется жить-поживать. И приговорил Дракона, а заодно и тебя. Тебя, думаю, из-за того, что ты был слишком близок к Дракону и знал слишком много лишнего. Сиккэну ни к чему, чтобы потом шли всякие разговоры…

— Я не понимаю… — Хидейоши попытался сесть.

— Да ложись ты! — Артем сильно, едва не порвав ткань, дернул его за хаори. — Могут увидеть!

Опомнившись, Кумазава снова лег на землю. Тряхнул головой, словно пытаясь отогнать наваждение.

— И что ты намерен делать, Ямомото?

Хороший вопрос… Артем сорвал жухлую осеннюю травинку, пробившуюся сквозь скалу, сунул в рот. О том, что делать дальше, он имел весьма смутное представление.

— Что ты скажешь, Абуэ? — Артем обратился к дисциплинированно молчавшему яма-буси. — Что нам делать?

— Я вижу только один выход, — сказал Абуэ. — Чтобы вырваться из ловушки, надо перебираться на ту сторону ущелья. Это можно сделать только по мосту…

— Ага! — хмыкнул Артем. — По воздуху полетим! Смотри, они уже успели снять еще один ряд досок.

— Сперва идем мы трое, — невозмутимо продолжал Абуэ. — Они нас ждут, они подпустят нас к себе. Мы скажем им, что вы еще далеко. Это их успокоит. Затем мы внезапно нападем на тех, кто разбирает настил. В этот момент вы должны вырваться к мосту…

— И что с того? Настил разобран. Лошади не смогут пройти.

— Лошади — нет. Люди смогут пробежать по балкам. А дальше — прорываться к их лошадям.

— Нас пятнадцать человек, из них трое женщин. А встретят нас четыре десятка прекрасно вооруженных воинов. Одно утешает — мы умрем красиво.

— Всего по четыре воина на каждого нашего, если не считать женщин, — сказал Абуэ. — Это не безнадежно.

Артем взглянул на него. Не похоже, что он шутит.

— Ну да, и вот-вот еще прискачет сотня, всего лишь какая-то сотня, — сказал гимнаст. — Ладно. Все, что надо, мы увидели. Додумаем, договорим внизу. Возвращаемся…

Артем отпустил кусты и пополз назад. Мысли в его голове сейчас напоминали «бороду», какая иногда образуется на катушке спиннинга при неудачном забросе, — все перепутано самым невероятным образом и, главное, решительно непонятно, за какой конец тянуть, чтобы все это распутать. Все смешалось: кони, люди, предательство сиккэна и все-таки остающиеся сомнения на этот счет (а не ошибается ли он, а нет ли всему этому другого объяснения?), и женщины, которых в любом случае как-то надо уберечь от смерти, и цирковые умения (а нельзя ли приложить какие-нибудь и с их помощью перебраться на ту сторону?), и горы, в которые можно попробовать уйти и, возможно, тем самым загнать себя в вовсе безнадежный угол…

Путь назад не занял много времени. И вот они спустились со склона, осыпая за собой небольшие камни, к ожидавшим их людям и лошадям. Люди тут же обступили их. Большинство из них не знали, что происходит, но уже все поняли — что-то пошло не так.

Артем окинул взглядом свое небольшое, весьма разношерстное войско. Итак, пяти его самураям вообще можно было ничего не объяснять, просто сказать, кто враг и кого надо рубить, Такамори и Фудзита пойдут с Артемом до самого конца, дзёнин Абуэ и его яма-буси… вот тут неясно только. Будда знает, что у них на уме. Артем даже не исключал и такой несколько безумный вариант, что этот Абуэ, его яма-буси вместе с людьми у моста разыгрывают некий грандиозный спектакль, цель которого никому, кроме главного затейника, неизвестна и уж точно ее не постичь прямо здесь и сейчас простым усилием циркового ума. Если все так и есть — тогда только тушить свет, потому что против столь грандиозного, столь затейливого коварства Артем бессилен, как говорится, не по его мечу бамбуковый шест…

Ах да, еще остается приблудный монах-сохэй. В принципе, с ним та же фигня, что и с приблудными яма-буси. Захочет присоединиться — хорошо, не захочет — как его заставишь. По большому счету, ежели забыть о женщинах, убеждать в своей правоте придется только отца и сына Кумазава. Но время крайне дорого, чтобы долго объяснять, уламывать, приводить убедительные аргументы, чтобы затевать диспуты. Все надо делать быстро.

— Сиккэн хочет нас убить, — так начал Артем. — Всех нас. Его люди впереди разбирают мост, чтобы мы не прошли дальше, мы видели своими глазами самураев за работой, другие его люди догоняют нас сзади. Возможно, они уже близко…

— Я скажу, как далеко они! — Абуэ подбежал к тропе, от которой они стояли в нескольких шагах, лег на землю и прижался к ней всем телом. На миг замер в этой странной позе. «Наверняка, — подумал Артем, — у яма-буси этот приемчик называется „Уши змеи“ или как-нибудь в этом роде».

Яма-буси вскочил на ноги, бегом вернулся к остальным.

— Они где-то в четырех ри отсюда.

— Не слишком далеко, но могло быть еще хуже, — сказал Артем. — Немного времени есть. Но не забывайте, что и впереди с каждой минутой мост становится на одну доску короче.

Увидев, что Кумазава Садато что-то хочет сказать, Артем предостерегающим жестом вскинул руку вверх.

— Нет времени на беседы! Кто не верит мне, пусть отойдет в сторону и решает сам, как ему быть, с кем и куда идти или, быть может, оставаться на месте. Я скажу, как вижу: сиккэну важнее всего моя голова, спрячься я в этих горах — его воины не уйдут отсюда, пока не найдут меня. И еще ему нужна вот его голова, — Артем показал на Хидейоши. — За остальными, если кто убежит, гоняться по горам не станут. Я все сказал. Кто со мной — пусть остаются на месте. Другие пусть отходят.

Наверное, Артем в чем-то был не прав. Наверное, по уму следовало бы объявить, что их всех ждет смерть неминучая и только все вместе они могут вырваться из окружения. «Кстати, вот еще вопрос — куда бежать, когда вырвемся? Но там уже много дорог. В Ицудо, в родовую усадьбу Кумазава, к айнам. А можно, описав нехилый крюк, добраться до армии мятежников и уже без Годайго возглавить мятеж. Словом, на той стороне выбор будет, осталось только прорваться».

Прошло достаточно времени, чтобы тот, кто захотел, мог отойти в сторону. Но никто не отошел. Даже Кумазава-старший. Даже таинственный монах-сохэй, чьи побудительные мотивы Артему были до сих пор непонятны. Разве что отомстить сиккэну за нападение на монастырь, за погибших товарищей. Но ведь он со слов поверил, что было так, а не как-нибудь иначе. Если монах пойдет с ними, то глаз с него спускать нельзя, мало ли что может выкинуть. А сейчас у Артема не было времени выяснять, что кем движет…

— Есть план. Его предложил вот он, Абуэ. — Артем показал на стоявшего рядом яма-буси. После чего предельно кратко изложил этот план. Закончил изложение словами: — Я ничего лучше придумать не могу. Если кто может — пусть скажет. Давайте высказывайте, что у кого есть в головах. На все разговоры у нас минута, не больше.

Секунд десять все молчали. Потом заговорил Такамори:

— Каким бы ни было глубоким ущелье, какими бы отвесными и гладкими ни были стены, всегда можно найти, где спуститься вниз. И уйти вдоль реки.

Артем задумался над последними словами Такамори. Заманчиво… Его цирковой опыт может пригодиться. Но нет длинных веревок, нет того, нет сего, опыт скалолазанья у считанных людей…

— Не годится, — отмел Артем. — Не успеем подготовиться.

— Я думаю, нам надо повернуть назад и направиться навстречу Мацумото, — сказал Хидейоши. — Мы скажем ему…

— Чушь говоришь, сын! — Кумазава-старший так резко взмахнул рукой, что на его груди подпрыгнула защитная пластина. — Мацумото — вассал сиккэна. Говорить с ним не о чем! Если ему приказано нас убить — никакие силы на этом свете не заставят Мацумото ослушаться своего господина, даже сошедший с небес бог Ниниги!

— А если не приказано, отец?

— Тогда, увидев Белого Дракона и нас с тобой, самураи на мосту подумают, что мы спешим им на помощь и приветственно закричат. Если они встретят нас мечами и луками, то все будет так, как сказал Белый Дракон.

«А ведь логично рассуждает старый воин Кумазава, — подумал Артем. — И действительно, вот она лакмусовая бумажка…»

— План неплохой, — раздался голос Ацухимэ. И головы всех развернулись в ее сторону. Глаза самураев расширились от удивления. Еще бы — женщина на равных вступает в обсуждение плана сражения. — Главное — оттеснить врага на ту сторону, выбраться с моста на твердую землю. Там можно будет развернуться.

«С этой девочкой надо что-то делать, — подумал Артем. — А то ведь полезет в самую гущу, я ее знаю. Связать ее, что ли?»

— Пойдем и умрем, если надо! — воскликнул один из самураев Артема, Идзуги Накатоми. — Умрем за Белого Дракона и за императора!

— Все, — сказал Артем. — Минута прошла. Действуем по плану Абуэ, поскольку лучшего нет. Теперь за работу. Нам еще нужно подготовиться…

— Славная будет битва! — Кумазава Садато уже стоял у своей лошади и доставал из седельной сумки шлем-кабуто. Он выглядел воодушевленным. — Это тебе не среди пыльных сундуков умирать…

Глава двадцать четвертая ЧАС ЗАЙЦА, ВТОРАЯ ПОЛОВИНА — ЧАС ДРАКОНА (С 7 ДО 9 ЧАСОВ УТРА), ПЕРВАЯ ПОЛОВИНА

Приготовления много времени не заняли. Да и откуда бы у них взялось много времени?

Самураи облачались в доспехи. У каждого был при себе полный о-ёрой, причем дорогой, с металлическими пластинами, Артем бы и не допустил, чтобы его воины довольствовались более дешевыми доспехами. Даже у Хидейоши и его отца Садато доспехи были попроще: у Хидейоши только цубо-ита была из металла, остальные пластины — кожаные, а у его отца так и вовсе о-ёрой состоял сплошь из лакированных дощечек (конечно, Кумазава-старший мог себе позволить амуницию побогаче, тут, думается, дело в том, что это какие-нибудь семейные бесценные удачливые доспехи, прошедшие не одно сражение, исцарапанные стрелами самого ого-го кого и все такое).

Молчаливо и деловито все помогали друг другу опоясывать себя рядами пластин, вдевать застежки в петли. Держа в руках шлем-кабуто, Артем подошел к Ацухимэ, подозвал к себе Омицу и Мито.

— Слушайте меня, девочки. Забирайтесь, как делали мы, вверх по склону, спрячьтесь там. Следите за мостом оттуда. Если все будет хорошо, спуститесь. Если нет… спуститесь, когда здесь станет тихо.

Артем думал, что Ацухимэ станет возмущаться и протестовать. Но она проявила удивительное благоразумие.

— Хорошо, — покладисто кивнула представительница рода Кумазава. — Только дай нам луки. На всякий случай. Если мы будем потом добираться одни до нашей родовой усадьбы, нам не помешает серьезное оружие.

— Будут вам луки, — пообещал Артем.

Неожиданно взбунтовалась Омицу.

— Я с тобой! — заявила она. — Я вместе с тобой сражалась в замке. Еще скажи, что я сражалась плохо!

— Ты сражалась великолепно, даже лучше меня, — Артем был серьезен и нисколько не кривил душой. — Но ты должна спасти нашего ребенка. Я — твой господин, и это мой приказ. И он не обсуждается.

Омицу надулась, но промолчала.

— Ямомото-сан! — К Артему подбежал яма-буси по имени Абуэ. — Мы уходим.

— Давайте. Мы тоже отправляемся. Такамори! — Артем подошел к пожилому яма-буси, приобнял его за плечи. — Остаешься с женщинами, это приказ! Кто мне их потом, если все мы поляжем, доставит в безопасное место?

— А кто сражаться будет, господин?

Артем знал, что сейчас он крепко обидит старика. Но не было времени разводить долгие, пропитанные деликатностью уговоры.

— От тебя, однорукого, все равно будет не много толка в самурайской стычке. Это ж не бить исподтишка по болевым точкам. Короче, остаешься, это приказ! — Артем резко повернулся и зашагал, не оглядываясь, вперед, к своей лошади.

Три фигуры в черном скользнули по тропе в сторону ущелья Бомо и вскоре скрылись из глаз за ее поворотом. Остальные, ведя лошадей в поводу, двинулись следом. Женщины и Такамори с места не тронулись…

Вышагивая по тропе, Артем не в первый раз задумался о странностях многогранной японской натуры. Вот взять эту троицу яма-буси. Ведь никто их не неволит. Ну, казалось бы, предупредили, выполнили священный долг перед братством яма-буси и отошли в сторону. У них ведь тоже есть женщины и дети, к которым тоже бы неплохо вернуться живыми. Ан нет. Лезут в отчаянное предприятие с мизерными шансами на победу. Ну, скажем, со старым Кумазава более-менее понятно, вон как прилила кровь к его щекам, разгорелись глаза, как раздуваются ноздри от предвкушения славного боя. Старый самурай застоялся в тихом столичном стойле, для него ввязаться в сражение, как для старого артиста вернуться на арену — все равно чем закончится, лишь бы еще раз испытать то пьянящее чувство. У яма-буси другое. Тут долг перед братством, пусть и разрозненным, пусть живущим отдельными кланами. И этот долг перевешивает все прочие побудительные мотивы. А с яма-буси, выходит, сиккэн просчитался. Ну хоть в чем-то он просчитался, значит, и он может ошибаться…

Шедший первым, Артем остановился, вскинул руку. Как и описывал дзёнин Абуэ, тропа пошла на расширение, и вот за очередным поворотом открылся не очередной серо-коричневый склон, а просвет. Это и было ущелье Бомо, вершина которого алела от солнечного света, а сумрачные склоны были облеплены ватными клочьями утреннего тумана. Мост пока был не виден, чтобы его увидеть, надо еще чуть пройти вперед, чего пока делать не следует, лучше они останутся на месте и будут ждать.

— Фудзита! — позвал Артем, и когда тот подбежал, поставил ему задачу: — Иди вперед. Найди место, откуда виден мост, но не видно тебя. Там должны быть кусты. Осторожно выглядывай. Как только начнется — бегом сюда. Все понял?

Фудзита кивнул и бросился исполнять.

Артем оглянулся. Позади него выстроилось его войско. Еще совсем недавно, выезжая из монастырских ворот, он думал, что его отряд — это всего лишь группа путешественников, оказалось — войско. С которым в бой идти.

Все самураи надели шлемы-кабуто, кто-то уже опустил лицевые пластины. Кстати, лишь на Фудзита, который сейчас где-то впереди наблюдал за мостом, не было полного комплекта о-ёрой. Проще будет сказать, что у него было: кожаный налобник из толстой продубленной кожи и наручи-котэ из толстой ткани с нашитыми поверх нее круглыми и продолговатыми металлическими пластинами. В свое время Фудзита отказался от доспехов, заявив, что эта самурайская сбруя будет лишь мешать ему свободно двигаться, в ней тяжело уворачиваться и вообще он привык обходиться без всего этого, и ничего — живехонек. У непонятного монаха-сохэй тоже, разумеется, никаких защитных приспособлений не имелось, а из оружия была кедровая палица, длинный нож и дорожный посох, обитый снизу заостренным железом. Артем хотел честно поделиться чем-нибудь с монахом, предлагал взять хоть что-то — если не муно-ита или кабуто, то хотя бы наголенники-сунэатэ или набедренники-хаидатэ. «Не нужно», — вот и все, что сказал на это странный монах.

На самом Артем был легендарный о-ёрой Тайра Томомори. В этот раз гимнаст надевал его с другим чувством, нежели все последние полтора месяца. Сегодня он облачался в доспех не для клоунады, сегодня доспеху предстояло выступить по предназначению. Черт-те сколько тот валялся без дела — сперва на дне залива (если легенды не врут), потом у Нобунага в тайнике. Сейчас доспеху предстояло тряхнуть седой древнющей стариной.

Может быть, Артему только показалось, но странное ощущение посетило его, когда он застегнул на себе последний ряд пластин. На миг его повело, он почувствовал легкое головокружение, прикрыл глаза, и перед ним пронеслось видение не видение, которое длилось всего ничего, не дольше мига: налитая ярким солнцем водная гладь, кромка берега вдали, все вокруг в кораблях в алых и белых парусах, в ноздри ударил запах нагретой солнцем палубной древесины, между кораблями мелькают черные штрихи, воздух полон тихим свистом, под ногами в палубу впивается стрела с черно-белым оперением и мелко дрожит… Артем распахнул глаза и видение пропало…

Любой здешний японец на его месте тут же бы заявил, что это было не просто видение, это ожил заключенный в о-ёрой ками последнего из Тайра. Однако мышление российского циркового гимнаста было устроено несколько иначе, и объяснение он подыскал другое, вполне рационалистическое — причуды разума. Видимо, просто впервые со дня владения доспехом он, новый владелец, помимо воли, неким внутренним порывом попытался представить себе этого Тайра Томомори. Однако как-то по-новому он ощутил на себе эти не впервые надетые доспехи, какое-то новое отношение появилось к ним. Впрочем, не до того сейчас было, чтобы копаться в эдаких почти метафизических материях…

А еще у Артема и его самураев на седлах были закреплены и развернуты заспинные знамена-сасимоно — чтобы те, на мосту, сразу увидели, кто к ним пожаловал.

Лошади фырчали, трясли головами, били землю копытами. Главное, чтобы какую-нибудь коняжку не потянуло заржать в полный лошадиный голос. Это было бы уж совсем ни к чему. Скорее всего на мосту звук эдакой громкости услышат, и тогда троице яма-буси придется вступать незамедлительно, что, конечно, не здорово.

«А нет ли во всем этом подвоха? — вдруг подумалось Артему. — Не играют ли яма-буси какую-то хитрейшую игру — собственную или сочиненную для них все тем же сиккэном?» Впрочем, Артем тут же решил для себя не ломать больше над этим голову. Как бы там ни было, все выяснится, когда они вырвутся на полянку перед мостом.

Артем осознавал, что это скорее всего его последний бой. Слишком мало шансов. И лично у него их даже меньше, чем у кого-нибудь из его самураев. Он ведь не воин, а всего лишь циркач. Однако страха не было. Наоборот, какой-то странный покой воцарился в душе. Успокаивало, что Омицу в безопасности, будущий ребенок в безопасности, Ацухимэ в безопасности. Когда все закончится, их не тронут. Такамори сможет позаботиться о них наилучшим образом. Сюнгаку и Рэцуко помогут деньгами. Сиккэну нет никакого смысла и интереса преследовать женщин, он о них и не вспомнит даже, он же занят высокой политикой. Все будет нормально.

А еще Артем понимал, что для него это расплата. Он влез не в свои игры, он заманил в ловушку Годайго, теперь настала его очередь угодить в ловушку. И где-то, по большому счету, это справедливо…

Пока все было тихо. Взгляд выхватил скачущую по веткам куста крохотную птаху. Она беззаботно радовалась наступившему утру, планировала на день нехитрые свои дела. Что ж, оставалось только позавидовать божьему созданию…

Артем представил, что сейчас происходит на мосту в ущелье Бомо. Если все идет согласно плану, то трое яма-буси, появившись перед воинами сиккэна, остановились, замахали руками, чтобы по ним ненароком не дали залп лучники, дождались отмашки и пошли к мосту. Прошли по балкам на неразобранную часть моста (Артем с высоты наблюдательного пункта, откуда они недавно обозревали ущелье, не мог с точностью до сантиметра определить толщину несущих, квадратных в разрезе балок, но примерно прикидывал, что они где-то сантиметров двадцать — двадцать пять, в общем для яма-буси пройти по такой опоре и не рухнуть в пропасть — задачка из детского учебника). На неразобранной части моста к ним подошел, надо полагать, тот, кто у них сейчас там за главного. Артем очень надеялся, что яма-буси начнут свой бой с того, что уберут этого главного и тем хоть ненадолго, но внесут разброд и шатание в самурайские ряды. Но пока что они мирно беседуют, яма-буси рассказывают, что видели Белого Дракона, что тот неспешно продвигается со своим отрядом по горной тропе и что окажется у моста не раньше чем…

Яростный боевой клич встрепенул горы, дробясь эхом и разлетаясь вверх и вниз. Птаха, за которой Артем в тот момент продолжал следить, испуганно взмыла в воздух и унеслась прочь, отчаянно мельтеша крыльями.

Началось. И без Фудзита понятно.

Артем вскочил в седло, всадил пятки в лошадиные бока. Конь понес по тропе. Затяжной поворот… Ага, бежавший навстречу Фудзита развернулся, увидев скачущий отряд, и понесся в сторону моста — по краю тропы, чтобы не быть сбитым лошадьми.

Конь вынес Артема на полянку перед мостом. Сразу бросилось в глаза, что сучьи демонтажники-высотники здорово продвинулись в своем поганом деле. Половина моста представляла собой метров двенадцать бездны, пересеченной двумя обнажившимися опорными балками и несколькими поперечными. Несколько тонюсеньких канатиков над кручей.

А на неразобранной части моста шло побоище. Среди чешуйчатых самурайских силуэтов мелькали черные силуэты яма-буси, мелькали клинки, с поляны на той стороне ущелья к мосту бежали другие самураи.

Когда появились всадники с Белым Драконом впереди (Артем специально не надел кабуто, чтобы издали были видны его светлые волосы и чтобы у тех, кто не понял бы, чьи это знамена с черным квадратом на белом фоне развеваются за спинами, не осталось никаких сомнений, кто перед ними) — раздались пронзительные крики, воины сиккэна замахали руками, как сбрендившие мельницы, показывая друг другу — смотри! смотри! — и лучники начали поднимать свои луки. Первый залп был поспешным, неприцельным, без поправки на ветер, и стрелы пролетели над всадниками.

Этот залп развеял все и всяческие иные версии и трактовки, расставил все точки там, где их не хватало. Засада была поставлена на Белого Дракона, поставлена вовсе не для его торжественной встречи, а как раз наоборот. Неясностей не осталось. И не было теперь у Артема со товарищи другой возможности, кроме как с боем пробиваться на ту сторону ущелья Бомо.

Резко остановив коня, Артем спрыгнул на землю, нахлобучил на голову шлем-кабуто — пять рядов пластин назатыльника-сикоро звучно звякнули о пластины, прикрывавшие спину. (Ох, сейчас такой оперенный ливень обрушится, что только держись, только выручайте, пластины!) Рывком опустил на лицо защитную маскучерненного металла с узкими прорезями для глаз. Выхватил из ножен «Свет восемнадцати лун». Дикий нечленораздельный вопль вырвался из глотки сам собой. С этим воплем Артем понесся к мосту, держа меч в отведенной руке.

Вдарило по локтю, наконечник вражеской стрелы, влепившись в налокотник, выбил из него громкое «бзеньк!».

— Врешь, фашист, не возьмешь! — заорал Артем на чистом русском языке.

И были серьезные основания надеяться, что так просто его не возьмешь — Тайра Томомори был очень большим человеком и доспехи для него должны были сварганить высшего качества, наинадежнейшие, без всякой халтуры и тяп-ляповщины.

Артема обогнал монах-сохэй, он бежал, быстро-быстро перебирая босыми ногами, держа посох, как копье. Монаху без доспехов бежалось легче. Вдруг сохэй резко прянул в сторону — предназначавшаяся ему стрела пролетела мимо. «Ловко, — признал воздушный гимнаст. — Молодца…» И тут же сам получил две стрелы — одна отскочила от прикрывающих живот пластин, другая звякнула о набедренник.

Ага! Артем сумел заметить мелькнувшие над головой оперенные смерти, пролетевшие уже в направлении врага. Наш ответ сиккэну! Все правильно, все согласно установке на бой — двое Артемовых самураев остаются на поляне и ведут свое собственное сражение луками и стрелами. Хоть как-то прикроют бегущих, да и вражеские лучники не будут чувствовать себя чересчур нагло и вольготно. Понятное дело, Артем отрядил в лучники двух самых умелых по этой части самураев. Странно, если б наоборот…

Вжикнула возле самой головы вражья оперенная смерть. Очень не хотелось бы получить точное попадание в прорезь для глаз. В неприкрытое горло тоже не хотелось бы. И просто, без угрозы для жизни получить по шлему стрелой не слишком-то хотелось — можно рефлекторно дернуться, а на балках это чревато…

До моста оставалось шага три. Артем слышал гортанные команды, выкрики, боевые кличи, звон мечей, видел впереди себя мельтешение тел и блики на движущихся клинках. Мать твою! Один яма-буси недвижно лежал на досках настила. На этих же досках лежало немало тел в красно-черных доспехах. А двое яма-буси были еще живы, стремительными черными молниями они метались в самурайской мешанине, но их маневры не были хаотичны, их маневры были понятны Артему — все время поворачиваться так, чтобы самураи в сутолоке мешали друг другу. «Ща, ребятки, еще пару секунд продержитесь, и будет полегче!» А вокруг опять: «вжик!», «вжик!», и еще раз: «вжик!», «вжик!»…

Гимнаст вскочил на балку… Еще раньше на другую, параллельную, вскочил монах-сохэй и довольно уверенно по ней побежал, сверкая босыми пятками и балансируя посохом, как канатоходец шестом. Ему навстречу с настила на брус шагнул самурай, но дальше не пошел, побоялся, поджидал у края… Брошенный, как копье, посох вонзился ему железным наконечником куда-то в незащищенное маской лицо. А монах-сохэй уже выдергивал на бегу из-за пояса кедровую палицу…

Артем перебирал ногами не столь быстро, как монах, но уверенно продвигался по брусу, видя под собой головокружительно далекий туман над рекой и около сотни метров воздушной пустоты.

Вот в этом его преимущество перед многими вовлеченными в бой над бездной — он не боится высоты. Смотрит вниз, и ноги не подкашиваются, не трясутся поджилки, не кружится голова. Профессия обязывает. Воздушный гимнаст, боящийся высоты, — это, знаете ли, было бы сильно.

— А-а-а! — Вырвавшись из самурайского скопления, на балку вскочил невысокий воин и побежал навстречу Артему, держа двумя руками высоко над головой длинный меч.

Заорал и Артем, тоже замахнулся мечом и тоже ускорился навстречу воину в цветах дома Ходзё…

Ну, вот и наступил момент истины — во всей четкости осознал Артем. Момент истины всей его японской эпопеи. Почти по-гамлетовски — быть или не быть…

То, что сотворил вдруг Артем, не вписывалось ни в какие правила самурайского поединка и вообще ни в какие правила. Более того, и сам Артем ничего подобного не задумывал. Тело сработало исключительно на рефлексах и интуиции, без малейшего участия разума.

Артем описал катаной полукруг над головой, меняя хват рукояти с прямого на обратный, и на бегу с резким выдохом — «Йя-а!» — метнул меч.

Метнул не в набегающего противника, а ему под ноги. Всаживая меч острием в несущий брус моста.

Артему даже показалось, что он расслышал тихий хруст рассекаемых сталью древесных волокон.

Затормозить не успевали оба — только у одного под ногами вдруг вырос сталагмитом мелкоподрагивающий меч, а другой, то бишь Артем, не снижая ход, сильно толкнулся ногами и прыгнул вбок — в сторону находившегося чуть впереди поперечного бруса. Долетел, конечно, не для циркача задачка — с разбегу одолеть два метра, с места бы допрыгнул. Удержать равновесие — это было гораздо сложнее. Артем замахал руками, прогибаясь вперед-назад, в поисках точки равновесия.

Краем глаза Артем поймал давешнего противника, который предпринял отчаянную попытку перескочить через внезапно выросший на его пути сталагмит меча, но зацепился за рукоять «Света восемнадцати лун» полой хитатарэ,^[161] крутанулся в воздухе, рухнул вниз и ударился о брус спиной. Чувствуя, что соскальзывает в бездну, он выпустил из рук свой меч, немыслимым образом изогнулся и попытался схватиться руками за спасительную перекладину, но поймал только воздух и полетел в пропасть, истошно крича. Задетый полой его хитатарэ «Свет восемнадцати лун», как ни странно, не был этой полой выдран из бруса, а всего лишь несколько изменил угол наклона.

Артем же утвердился на поперечной перекладине, которая, к слову, была несколько уже несущей балкой…

Так твою!.. Даже не глазами увидев, а неким чутьем уловив, Артем рухнул вниз, растягиваясь в шпагат на узком бревне. Над ним, на том уровне, где мгновением ранее находился его живот, пронеслось с пугающим «жу-ух» копье, пущенное с настила. Может быть, и не убило бы, отрикошетило бы от набрюшных пластин, зато запросто могло сшибить с балки, как петуха с насеста, и кувыркайся потом в восходящих потоках воздуха, изображай из себя парашютиста, забывшего дома парашют.

Вскочив со шпагата, гимнаст выхватил из-за пояса-оби то, что оказалось ближе всего его правой руке — веер-оги, подарок ясно-солнышка-императора. Движением, схожим с тем, каким сдвигают предохранитель пистолета, Артем сдвинул защелку веера, взмахом руки раскинул стальные спицы с бритвенно острыми концами.

И тут же взмахом этого самурайского оружия отбил летевшую в него стрелу. И вслед за этим убедился, что балансировать на бревне с веером куда как сподручнее, чем без него.

Трудно было уследить за всем, что происходит вокруг, Артем ловил лишь некоторые фрагменты слева, справа и спереди. Словно фотографии делал. Вот пронеслись мимо две оперенные смерти, пронзая полный утренней свежести воздух над пропастью. Вот один из самураев сиккэна с пробитым глазом (ага, знай наших лучников!) валится навзничь в туманную бездну, а второй оседает на настил моста, судорожно лапая торчащую из горла стрелу. Вот в гуще дерущихся на настиле (а больше мешающих друг другу, чем дерущихся) взлетела вверх кедровая палица монаха-сохэй и опустилась на чей-то украшенный рогами и красно-черными лентами шлем. Вот из спины стоявшего на краю разобранной части моста самурая вышло сверкающее острие клинка и тут же исчезло, и самурай, раскинув руки, начал падать в зияющий провал. Артем увидел за ним горного отшельника — не Абуэ, другого, чье имя так и оставалось неизвестным — с коротким, прямым, с квадратной гардой, заляпанным кровью мечом. У яма-буси была по локоть отрублена левая рука и из культи фонтаном хлестала кровь, но он продолжал биться.

Вот по правой от Артема балке пронесся Садато Кумазава — целеустремленно и уверенно, будто бежал не по узкому бревну над смертельным провалом, а по равнине поля боя. Из деревянных пластин его доспехов торчали стрелы, числом не менее десятка. Ему навстречу выдвинулся высокий худощавый воин, ступавший по балке с осторожностью, то и дело смотревший под ноги. Они встретились и немедленно сошлись в жестокой рубке, вышибая из клинков синие искры.

А по левой балке мелкими шажками продвигался самурай Артема, Идзуги Накатоми. Вот аккуратненько краешком он обошел торчащий из бруса меч Артема. Он прихрамывал — из бедра торчала стрела, угодившая в щель между пластинами защитной набедренной «юбки». Ему тоже не удавалось беспрепятственно достичь настила — к нему с алебардой наперевес торопился воин сиккэна.

Все ж таки они несколько просчитались, признал Артем, не смогли яма-буси втроем внезапным лихим наскоком расчистить территорию и обеспечить плацдарм для проникновения воинов Артема на уцелевшую часть моста. И вот теперь приходилось рубиться над бездной. Эх, была до начала боя у Артема небольшая надежда на то, что вражины дрогнут, узрев несущегося на них самого Белого Дракона в легендарных доспехах Тайра Томомори. Но ни фига не дрогнули. То ли сами по себе были сработаны из прочного человеческого материала, то ли сиккэн провел среди них хорошую пропагандистскую накачку.

Картина боя, признаться, выглядела шизоидально: воины бились один на один, с трудом балансируя на двух узких жердочках, не имея никакой возможности разойтись над бурлящей далеко внизу рекой. А Артем торчал посередине моста с веером в руках. И что прикажете делать? Проход по несущим балкам слева и справа был перекрыт парами поединщиков. Становиться в очередь на бой, топчась за спиной у дерущихся, или стоять на месте, уворачиваясь от стрел и копий, потому что пока он не вклинится в гущу врагов, он отличная мишень для лучников врага? Метательного-то оружия у него при себе не было, чтобы хоть чем-то помочь. Или добраться до своего меча, вернуть его?

Справа Садато теснил супротивника к настилу, тот пятился, ощупывая позади себя опору, и отбивался их последних сил.

Твою мать! Слева самурай Идзуги Накатоми управился с алебардщиком, но пропустил удар в бок. И эта рана, и рана в бедре давали о себе знать, самурай, рубясь с новым противником, двигался заметно медленнее и вот опять пропустил колющий выпад в плечо, покачнулся, каким-то чудом удержал равновесие, подставил меч под удар катаной наотмашь, отразил его, устоял, отразил выпад слева, пригнулся под падающей сверху сталью, и тут его нога соскользнула с балки. Падая, он рефлекторно выпустил меч и, чтобы удержаться, сделал единственно возможное — обхватил брус руками и ногами, оказавшись при этом снизу, под балкой.

Противник занес катану над головой, ему оставалось только опустить ее, рубануть по рукам не способного увернуться врага…

Артем уже летел вперед, уже перескочил со своей поперечной балки на несущую. Не думая, что творит безумие, прыгнул головой вперед, вытянув руки. Так поступают защитники в регби, когда мимо несется чужой игрок, прижав к груди «регбийную дыню», — они прыгают, обхватывают нападающего за пояс и валят на траву. То же самое сделал и Артем, только валил он не на траву, а на узкую жердину, под которой было сто метров пустоты.

Их головы и лица на миг — так уж сошлось! — оказались рядом, и за кольчужной маской Артем увидел расширенные от ужаса глаза противника — наверное, когда на тебя дикой кошкой прыгает большой белый человек, да не просто человек, а сам Белый Дракон, чей образ овеян леденящими кровь легендами, такое может пробрать до последней жилочки.

Артем сшиб самурая, повалил спиной на балку. И тут же почувствовал, что теряет опору…

Опора под ногами и пустота — это вообще-то стихия воздушного гимнаста, это его поляна. Не будь он воздушным гимнастом, не сумел бы, исключительно по наитию выбросив руку, ухватиться ею за балку. А так — сумел. Правой рукой, с запястья которой на кожаном шнуре свешивался веер-оги, он обхватил брус. Удержался. Вскинул вторую руку, обхватил балку и ею.

Так твою! Противник оказался тоже не из самых неловких, мертвой хваткой вцепился в опоясывающую Артема чешую пластин и теперь висел на нем, как кот на портьере.

Артем повернул голову, взглянул вниз. Мало что он увидел — его шлем-кабуто съехал набок (не слетел с головы только благодаря подбородочным ремням из толстого крученого шелка), глазные отверстия защитной маски сместились относительно глаз. В оставшуюся для обзора амбразуру ему удалось разглядеть бесконечно далекую реку в клочьях тумана, человеческие тела на каменных россыпях берегов и в потоке и какого-то кажущегося отсюда мелким зверя, убегавшего от воды. И на фоне этого всего удалялась, матово блестя, тонкая полоса — меч вцепившегося в него самурая, догадался Артем. Зато того, кто на нем повис, гимнаст не видел.

Артем старался не думать, что будет, если этот «кот на портьере», держась за него одной рукой, второй достанет короткий меч-вакидзаси. Оставалось надеяться, что это ему не удастся. И уж точно лучше не думать, что можно получить сверху. Потому что думай не думай, а от него ничего не зависело. А сверху между тем доносились вопли и крики, звон бьющейся друг о друга стали, шелест прошивающих воздух стрел, проскрипела под чьими-то шагами древесина, рядом с коротким вскриком, содрогнув балку, пролетело вниз чье-то тело.

Уж на что не мог пожаловаться гимнаст, так это на силу своих рук, но держать двойной вес да еще вкупе с весом доспехов и ему было нелегко, долго так не протянуть…

Ах ты сволочь самурайская! Артем почувствовал, что его «сиамский брат» отпустил одну руку. Тут не надо быть Бойлем-Мориоттом, чтобы дотумкать, зачем ему это понадобилось. Полез за кинжалом или тем же веером-оги, если у него таковой имеется. Они оба рухнут в пропасть, но за возможность победить самого Белого Дракона самурай, конечно, пожертвует собой не колеблясь. Только вот Белый Дракон никак не желал, чтобы его побеждали.

И Артем стал раскачиваться. Прям как в прошлой жизни. Прям как на трапеции. Вот ведь, блин, как нежданно-негаданно пришлось тряхнуть цирковой, воздушно-гимнастовой стариной!

Ага, гад, не нравится? Самурай вновь вцепился в него обеими ручонками. Испугался, сучий потрох, что сорвется, жить хочет.

И, что характерно, никто сверху не спешил на помощь Белому Дракону. Но и врагов не подпускают — за одно это поклон до земли.

Артем набирал амплитуду. Номер ему знакомый. Только руки сжимали не перекладину трапеции, а опорное бревно моста, и вокруг был не амфитеатр со зрителями, а совсем другая обстановочка. В амбразуре съехавшей набок защитной маски раскачивались серо-коричневые стены ущелья с зелеными пятнами деревьев и кустов, нижняя грань бревна и какие-то движущиеся смутные силуэты.

Повисший на Артеме самурай сменил тактику. Перебирая руками, он принялся карабкаться по Артему наверх. Тоже мне дерево нашел, коз-з-лина!

Артем уже почти не чувствовал рук. Все-таки, несмотря на всю цирковую закалку, предел возможностей был и у него. Еще чуть-чуть, и пальцы разожмутся…

Он продолжал раскачиваться…

Есть! Ноги достали до бревна. Но просто достать недостаточно, что толку просто достать. Надо как-то исхитриться и обхватить бревно, для начала одной ногой. Артем зашел на следующий мах. На середине разгона он повернул тело боком, высвободил правую ногу и выбросил ее наверх, крюком выворачивая носок ноги, обутой в цурануки.^[162]

Ага! Получилось. Нога зацепилась за бревно. Есть контакт. Вторую ногу Артем забросил на бревно уже без труда. Теперь он висел параллельно балке, прижимаясь к ней, а снизу на нем продолжал висеть самурай сиккэна. От последнего надо было срочно избавляться, благо возможность теперь появилась.

За время исполнения циркового номера воздушному гимнасту не раз приходилось удерживать себя на трапеции ногами, например, когда он, летая от площадки к площадке, держал в руках партнершу по номеру.

Артем отпустил руки и ухнул вниз головой. Его освободившиеся руки оказались на уровне пояса противника. Пробежавшись руками по чужому поясу-оби, Артем нащупал ножны, выдрал из них вакидзаси и всадил его самураю между пластинами. И наконец двойного веса не стало. Самурай улетел в пропасть с собственным мечом в брюхе…

Артем выбрался на балку, которая после всех болтаний над бездной вдруг показалась ему широкой и надежной, как Бродвей. Позарез нужна была пара секунд, чтобы отдышаться, чтобы в руки вернулась какая-никакая сила. Если дадут. Поправив шлем и вернув на место защитную маску, Артем первым делом бросил взгляд в сторону неразобранной части моста.

Там продолжался этот сумасшедший бой. Яростно звенела сталь, электрическими разрядами мелькали клинки. Бой уже переместился с балок на неразобранную часть моста — воинам, сражающимся на стороне Артема, удалось пробиться на настил и оттеснить воинов сиккэна от края. Это была главная перемена в сражении. Вторая важная перемена — вражеские лучники сейчас поливали стрелами поле боя в стиле коврового бомбометания, без разбора, не жалея ни своих, ни чужих, — лишь бы удержать мост. Любой ценой. Видимо, запаниковал тот, кто командовал лучниками, решив, что оборона трещит по швам, что Мацумото с его кавалерией из-за холмов можно и не дождаться, что люди Белого Дракона вот-вот вырвутся из мышеловки, а раз так, то лучше пусть вместе с воином Белого Дракона погибнет один или несколько воинов сиккэна, чем воины Дракона не погибнут вовсе. И сейчас стрелы вонзались в гущу воинов, отскакивали, искря или не искря, от металлических пластин, втыкались в тела живые и мертвые, в настил, в деревянные части доспехов.

Взгляд Артема выхватил среди бьющихся знакомую фигуру в черно-желтой, надетой поверх доспехов хаори.^[163] Хидеойши.

Однажды Артему довелось наблюдать, как сражается Хидейоши, ученик мастера Мацудайра. Именно тогда Артем во всей полноте и четкости осознал, что сколько бы он ни тренировался, ему никогда не достичь фехтовальных высот тех самураев, что с детства привыкали к мечу как к продолжению руки. Сейчас Артем во второй раз увидел Хидейоши в бою. И зрелище это было еще более впечатляющее, чем тогда, потому что на сей раз самурай Кумазава бился двумя мечами, причем оба были катаны. И… во втором мече Артем на расстоянии узнал свой «Свет восемнадцати лун». Ага, значит, брат Кумазава, пробегая по балке, выдрал его из бревна.

В мельтешении мечей и тел Хидейоши уверенно продвигался вперед, кромсая воздух вокруг себя длинными мечами: отбивал, рубил, колол, уворачивался, уклонялся и снова отбивал, рубил, колол. Хидейоши сражающийся нисколько не походил на Хидейоши обычного, повседневного и чиновничьего. Неузнаваема была пластика движений, откуда-то брались невиданная скорость и резкость — будто в него вселился дух-ками одного из героев самурайских преданий…

Ах ты бога душу мать! Артем увидел Идзуги Накатоми, самурая, которого спас своим регбийно-тигриным прыжком. Тот был жив, сражался, но снова отступал на балку под напором наседающего на него вражеского воина. Не было у Идзуги уже той быстроты реакции, он пошатывался — ну еще бы, он же был ранен и вконец измотан. Оттого и отступал. Отбиваясь, сделал еще один неверный шаг и тут же, на глазах Артема, был рассечен противником чуть ли не надвое.

Артем уже был на ногах. Между ним и самураем, убившим Идзуги Накатоми, никого не было. Ясный пень, тот помчится за головой Белого Дракона. Артем выдрал из ножен короткий меч, нагрузил им левую руку, правой развернул веер-оги. На вакидзаси можно принять клинок противника, а веером самому нанести удар. Тем более что у самурая не было защитной маски, его лицо лишь немного прикрывали низкий козырек-мабидзаси и, от боковых ударов, длинные отвороты назатыльника-фукигаэси.

Видя, что Белый Дракон стоит на месте и ждет, противник не припустил к нему бегом, а двинулся по балке шагом. Может, высоты боялся или не вполне уверен был в своем вестибулярном аппарате или же побаивался великого и ужасного Белого Дракона. Он держал длинный меч отведенным в сторону, держал двумя руками. Не иначе идет и выбирает удар, каким будет перерубать пополам Белого Дракона. «Ну давай-давай, подходи, — с пугающим его самого спокойствием подумал Артем. — Поглядим, что ты за самурай».

— Пригнись! — вдруг услышал Артем крик за спиной.

Кричал очень знакомый голос.

Именно поэтому Артем ни секунды не колебался. Правда, он не пригнулся, он взял да и рухнул на задницу, как Миронов в «Бриллиантовой руке». Разве что «Чьорт побьери» не сказал. И тут же, чтобы не соскользнуть, обхватил балку ногами и оперся о нее сзади правой рукой. Задницей он, конечно, ударился, ну да на такие пустяки можно обращать внимание только в мирной жизни…

Две стрелы, одна за другой, с шелестом пронеслись над Артемом: первая угодила воину сиккэна в шлем (раздался звон, как от пустого котелка), вторая стрела пробила воину сиккэна щеку. Попадание не было смертельным, но воин дернулся, потерял равновесие, промахнулся ногой мимо балки, отчаянно замахал руками…

Артем проворно вскочил, он не собирался играть в благородство и давать противнику хоть какой-нибудь шанс. Падающего следовало подтолкнуть, и баста…

Не пришлось. Последнее, что попробовал сделать самурай сиккэна, уже падая, — с размаху засадить катану в балку и этим как-то удержаться. Но ничего у него не вышло, меч он засадил, но весом тела тут же выдрал клинок из древесины. Во всю мощь легких выкрикивая имя бога войны «Хатиман!!!», он полетел вниз.

Артем повернул голову к «своему» берегу, уже зная, кого там увидит. Так и есть. Ацухимэ и Омицу, обе. С луками в руках.

Гимнаст выругался себе под нос на неяпонском языке. Ну, не привязывать же их было в самом деле! Ладно Ацухимэ, она всегда бредила самурайской романтикой, но Омицу-то куда полезла, в ее-то положении. Как она может не думать об их ребенке! Последний факт особенно не понравился Артему, до злости не понравился.

Ну хорошо хоть женщинам хватало ума после каждого выстрела укрываться за столбиками, к которым еще недавно крепились заменявшие перила веревки и которые сейчас были утыканы стрелами, как еловая ветвь — хвоей. Между столбиками и вообще по поляне перед мостом бегала служанка Мито — собирала вражеские стрелы и относила их лучницам. Один из двух самураев, кого Артем отрядил в лучники, недвижно лежал на земле, утыканный стрелами, как дикобраз иглами. Второго лучника нигде видно не было — наверное, когда подоспели женщины, он с мечом наголо бросился на мост на подмогу своим. И Такамори тоже не видно, и где он сейчас, даже предположить трудно. Да и некогда было гадать, предполагать, раздумывать или, допустим, пытаться образумить женщин. На неразобранной части моста решалась их общая судьба — и надо было спешить туда.

Артем бегом припустил по балке. Даже по круглому бревну воздушный гимнаст смог бы пробежать, не пошатнувшись, что уж говорить о беге по балке квадратного сечения. Бежал как по дорожке стадиона. Последний метр одолел прыжком. И вклинился в гущу сражающихся.

Он не считал, что проигрывает в вооружении. Короткий меч и боевой веер — возможно, для него это и есть лучший выбор. Длинным мечом в сутолоке он вряд ли сумеет управляться достаточно успешно, все ж таки не великого мастерства фехтовальщик. Двигаться, двигаться, уворачиваться, уходить от ударов, внезапно сокращать дистанцию и наносить смертоносный удар вакидзаси или остро заточенными остриями веерных спиц — вот его тактика.

Артем скользнул мимо Хидейоши, отражающего атаку сразу двух вражеских воинов, и бросился на одного из нападающих.

И завертелось.

Он нападал, отражал, бил, отпрыгивал, наклонялся влево-вправо, колол, подставлял под клинки свой клинок, вопреки всем правилам честного самурайского боя, бил ногами, делал подсечки или, резко опускаясь на колено, всаживал лезвие вакидзаси в голень врага, не тот случай, чтобы сражаться, соблюдая кодекс чести. Артем перешагивал через убитых и снова пер вперед. Он что-то кричал, сам не понимая что, рычал, сыпал ругательствами на всех языках.

Он не чувствовал себя сейчас человеком. Он был зверем, который бился за свою жизнь, изничтожая врагов и пьянея от вражьей крови. Все чувства, кроме ярости, не существовали для него сейчас, окружающий мир сузился до пространства, равного расстоянию до ближайшего врага. Он мало что замечал вокруг себя, лишь краем глаза цеплял то все еще живого старого Садато, густо утыканного стрелами, целыми и обломанными, то Хидейоши, мелькание клинков в руках которого напоминало кружение ветряной мельницы со стальными лопастями. Раз узкой черной молнией пронесся за спинами врагов яма-буси Абуэ, и Артем успел удивиться, что тот все еще цел, хотя вряд ли невредим. Артем, конечно, пропускал удары, стрелы тоже нет-нет да и попадали в него, но пока ему везло — они приходились по защитным пластинам и ощутимого вреда не причиняли. Может, и вправду доспехи заговоренные? Хотя, кажется, все же и его достали, потому что в какой-то момент он почувствовал, что по груди на живот течет нечто влажное и теплое, более густое, чем пот, который тек под доспехами ручьями. Но боли Артем не чувствовал — адреналин вырабатывался такими гигантскими дозами, что глушил все, и вряд ли он сразу почувствует боль, даже если ему отрубят руку. Затертое до дыр словосочетание «горячка боя» как нельзя лучше описывало, что творилось с ним и вокруг него, и нечего там еще что-то выдумывать, и незачем…

Артем не считал, сколько врагов убито, сколько еще в живых осталось, но вдруг в какой-то миг обнаружил, что прямо перед ним никого нет. Только впереди, метрах в двадцати, стояли в ряд лучники, числом около десятка — последние воины заградотряда сиккэна.

Некогда было вертеть головой, глядеть, кто где, кто уцелел, кто еще бьется с врагами и кто из врагов еще топчется на мосту. Впереди тоже был враг, которого надо было уничтожить. По-бычьи наклонив голову, Артем бросился вперед. Из глотки сам собой рванулся наружу звериный рев.

Следовало ожидать залпа навстречу, и он последовал. Десяток или около того стрел почти одновременно ударили в Белого Дракона. Артем ощутил, что в бедре что-то застряло… Ну как это что? Понятно что! Но боли не чувствовал, а если бы и чувствовал, ему было бы на это плевать. Как плевать ему было бы, если бы в нем застряли все десять выпущенных прямой наводкой стрел. Он все равно добежит до этих гадов!

Наверное, в таком исступлении перли вперед берсеркеры, а в другом времени — солдаты штрафных батальонов.

И то, что не случилось в начале бойни и на что тогда рассчитывал Артем, случилось сейчас. Противник дрогнул. Видя разъяренным быком несущегося на них того самого Белого Дракона, видя, что их стрелы ничего не смогли поделать с человеком в доспехах Тайра Томомори, они не выдержали. Видимо, почудилось им, что несется на них совсем не человек, а по меньшей мере получеловек-полудемон. В суеверном ужасе бросая луки, воины бежали наутек, не разбирая, куда бегут.

Один, правда, попытался встретить Белого Дракона достойно. Бросив лук, он схватился за рукоять меча. Артем не дал ему вытащить меч. Налетел, сбил с ног и с воплем вонзил в него вакидзаси по самую рукоять. Рывком вытащив окровавленное лезвие, Артем скинул надоевший ему шлем и помчался вдогонку за убегающими. Одного настиг, прыгнул на спину и, когда тот оказался на земле, перерезал ему горло.

Он уже не удивлялся себе — он стал частью этого мира, жестокого, простого, но в чем-то более честного и правильного, чем его предыдущий…

Один из лучников в слепой панике подбежал к краю обрыва, обернувшись, увидел, что к нему несется самурай Белого Дракона («Садато, живой!»), весь утыканный стрелами и похожий на двуногого ежа, вытащил длинный меч, вонзил себе в бок на половину длины лезвия и прыгнул в пропасть.

В спину другого убегающего вонзилась стрела, вошла аккурат в зазор между пластинами — Артем повернулся и увидел Ацухимэ с луком, стоявшую уже на этой стороне моста. Молодец, девочка! Хотя зараза, конечно, еще та, потому как приказа-то ослушалась, и потом поговорить с ней придется серьезно и обстоятельно.

Артем больше не вертел головой. Он побежал к лошадям, потому как туда же побежали остальные лучники. Одного Артему удалось-таки догнать, другие, видимо, решив, что не успеют отвязать лошадей и ускакать на них, бросились сперва по тропе, но тут же сбежали с нее и понеслись вверх по склону, к зарослям кустарника. Но один, видать самый проворный и хладнокровный, уже был у лошадей. Прежде чем там же оказался Белый Дракон, он успел уже отвязать лошадь, прыгнуть в седло и помчаться по тропе, как по финишной прямой ипподрома. Ушел, с-сука.

— Ну и плевать, — вслух произнес, останавливаясь, Артем. — Что он нам сделает?

Он загнал вакидзаси в ножны, сложил веер-оги и засунул его за пояс. Скинул перчатку с правой руки и вытер ладонью пот с лица.

Картина взору открылась жуткая. Настил неразобранной части моста был завален телами, они лежали тесно, вповалку, досок не видно было из-за тел. Телами усеяна была и часть поляны перед мостом. Отдельные тела перевешивались через балки разобранной части. Кто-то еще шевелился, кто-то даже пытался ползти, кто-то громко стонал.

Не считая Артема и убежавших лучников, в живых осталось четверо: две женщины, Омицу и Ацухимэ («И это главное, — произнес про себя Артем. — И это главное»), и отец и сын Кумазава. Никто из воинов сиккэна на ногах не стоял.

Ацухимэ подошла к Артему.

Артем опустил глаза. Из бедра торчала стрела. Подумав, он обломал стрелу у основания. Застонал сквозь зубы от прошившей ногу боли. Усилием воли подавил эту боль. Не время сейчас обращать внимание на подобную ерунду. Как не время выковыривать из бедра наконечник. Лучше сделать это потом, когда отъедут подальше и переведут дух.

— Где Такамори? — спросил Артем у Ацухимэ.

— Он ушел, сказав, что остановит воинов, идущих по следу.

— Как он их остановит один?!

— Не знаю. Обвал, может…

— Ладно! — махнул рукой Артем. — Некогда ждать. Выживет — найдет нас. Я иду отвязывать лошадей. Отгоним весь табун от моста, чтобы воины Мацумото не смогли ими воспользоваться, потом лишних лошадок отпустим…

(Сотня во главе с Мацумото могла появиться в любой момент. Чтобы им переправить с того берега на этот лошадей, потребуется восстанавливать мост. Без этого они могут переправиться только пешком. И чтобы они не смогли пуститься в погоню, всех привязанных с этой стороны лошадей следовало увести подальше. На своих же ногах пусть пускаются сколько влезет.)

— Будь добра, скажи брату и отцу, чтобы проверили всех наших воинов. Может, кто-то еще жив. А Омицу скажи, чтобы шла ко мне помогать с лошадьми. Все, я пошел…

— Артем! — остановил уж было двинувшегося к лошадям Артема голос дочери рода Кумазава.

Она назвала его собственным именем, с чего бы это?

— Артем… Это была славная битва, правда?

Артем сощурился — из-за солнца, чьи лучи наконец достигли площадки у моста. Он перевел взгляд с девушки на ее близких. Отец и брат без подсказки Артема сообразили, что надо делать, и ходили сейчас между телами воинов, нагибались, всматривались, прикладывали ладони к губам, переворачивали тела. Садато Кумазава, несмотря на торчащие из дощечек его доспехов стрелы (которые он, к слову, по ходу дела выдирал и обламывал), держался вполне бодренько. Неужели не ранен? Даже если не ранен, все равно удивительно, как он выдержал такой неравный напряженный бой в его пусть не преклонные, но далеко и не молодые годы. А вот сын его, Хидейоши, чуть заметно покачивался и прихрамывал, наверное, все-таки ранен. Да и сам Артем только что убедился, что он ранен не только стрелой в бедро, но и в плечо. Наверное, не сильно, наверное, не глубоко, иначе бы кружилась голова, да и рука бы плохо слушалась. А на пустяковые ранения сейчас нет времени обращать внимание.

Артем снова посмотрел на Ацухимэ. Она улыбалась и выглядела утомленной и счастливой, как после ночи любви. Семейка самурайская!

— Да, — вздохнул Артем. — Это была славная битва…

Глава двадцать пятая ЧАС ДРАКОНА ВТОРАЯ ПОЛОВИНА

Молодой дзёнин клана яма-буси Абуэ был еще жив. Только он, остальные погибли. Погиб верный Фудзита, наделенный природой физической силой в гораздо большей степени, чем умом. Артем не видел, как он погиб, но не сомневался, что Фудзита прихватил с собой в тот мир немало врагов. Погиб монах-сохэй, чьи мотивы и мысли так и остались для Артема тайной, пали все самураи Артема, которых он когда-то взял из голодных скитающихся ронинов, приблизил к себе и которые были ему беззаветно верны до самого конца. Пали двое яма-буси. Погибла служанка Мито. Без вести пропал Такамори. Кумазава, отец и сын, как и сам Артем, были ранены, даже Ацухимэ, как оказалось, получила царапину, слава Будде, пустяковую. И двойная слава Будде, что хоть Омицу цела и невредима.

Дзёнина Абуэ привязали к седлу одной из свободных лошадей. Выдержит ли он скачку, как долго она продлится? Ну кто ж его знает… Даже степень тяжести его ран можно было оценить, лишь раздев и внимательно осмотрев. А такая возможность у них появится еще не скоро. Только когда съедут с этой дороги на какую-нибудь другую и достаточно по той, по другой, отъедут.

Лишних лошадей они уже отпустили. Оседланные, но без всадников лошадки сперва бежали следом, потом отстали. Куда они направятся, ведомые лошадиным инстинктом, Артема не волновало.

С этой стороны ущелья дорога совсем недолго плутала между высокими скалистыми склонами. Потом пошли склоны пологие, покрытые лесом. А вскоре дорога и вовсе выскочила из плена склонов и вывела всадников на ровный, покрытый одной травой участок. Где оканчивается плато, было не видно, оно шло чуть наверх, и его горб заслонял горизонт от взглядов всадников. Но Артем отчего-то не сомневался, что на том краю плато они найдут, куда свернуть с этой дороги.

Куда им подаваться? Это они обсудят на привале. Артем выбирал между лагерем мятежников и бегством из страны. Он хотел выслушать, что скажут Кумазава. Сомнительно, чтобы они изъявили желание примкнуть к мятежникам, и даже вовсе не из-за того, что Годайго схвачен самураями сиккэна. В конце концов, мятежную армию можно повести за собой под лозунгом освобождения Годайго, а уж она пойдет за Белым Драконам в доспехах Тайра Томомори, обязательно пойдет. Нет, просто Кумазава не захотят вставать под знамена мятежа как такового — так отчего-то казалось Артему. Но, может быть, он и ошибается. Он уже столько раз ошибался относительно этих японцев…

Артем не сразу понял, что происходит. А когда понял, еще какое-то время не верил глазам своим. Потом отпустил поводья. Лошадь замедлила ход, сделала еще несколько шагов и остановилась. Рядом с Артемом остановились и другие всадники. Все они смотрели на край плато, где, словно из земли вырастая, появлялась черная щетинистая гряда. Ветер трепыхал флаги над этой грядой, там и сям вспыхивали солнечные блики, и нетрудно было догадаться, что это отражает лучи небесного светила металл шлемов и доспехов.

— Это армия сиккэна, — сказал Хидейоши. — Его знамена.

— Уходим! — прозвенел голос приподнявшейся в седле Омицу. — В горы! Доберемся до леса и бросим лошадей.

— Не выйдет, — покачал головой Артем. — У нас на руках раненый, мы ранены. Да и без этого… Воинов здесь столько, что лес окружат, прочешут и, как бы мы не спрятались, нас найдут.

— Бежать и прятаться — это позор, — произнес Садато. — Будем биться и погибнем красиво.

— К тому дереву! — Артем вытянул руку, показывая на сухое, давным-давно умершее, но еще не рухнувшее дерево, что торчало посреди плато. — Быстро!

Артем не объяснил им, что он задумал. Долго объяснять, да и не поймут так сразу. У дерева он соскочил с лошади, двинул по нижней ветке рукой. Та с готовность отвалилась — сухая, суше не бывает. То, что нужно.

— Значит, так, — командовал Артем. — Живо складываем костер. Всем ломать ветки и рвать сухую траву. Чем больше, тем лучше. Нужен большой костер. Не спрашивайте, что да отчего. Потом, братцы…

Артем, разумеется, был еще в доспехах, но без шлема, тот был приторочен к седлу. Теперь он скинул доспехи, положил рядом с костром. Потом, когда соберут ветки, он разместит это все поверх груды веток.

Артем несколько минут помогал складывать костер, потом пошел к лошадям, перешедшим к ним от воинов сиккэна в качестве трофея, пошарил в одной седельной сумке, пошарил в другой… ага, обнаружил-таки то, что входило в обычный походный набор воина, а именно кремень и кресало. Выбив огонь, гимнаст поджег пучок сухой травы.

— Омицу! — позвал Артем и передал девушке этот своеобразный факел. — Держи. Будет прогорать, поджигай тут же другой пучок. Когда махну рукой вот так, — Артем показал, как он это сделает, — поджигай костер! Теперь вот что… Если меня убьют, уходите в лес. Вас не станут преследовать. (В последнем Артем не был уверен, но зачем делиться своей неуверенностью?) Все, я пошел.

Перед тем как идти, Артем скинул с себя всю одежду, оставшись в трико — да-да, в том самом цирковом трико с вышитым на спине драконом, в котором прибыл в страну Ямато около шести месяцев назад. Подпоясался поясом-оби, сунул за него оба меча, взял в руку шлем-кабуто и пошел.

Прошагав метров сто, Артем остановился, вытащил из ножен длинный меч, вонзил его в землю, насадил на рукоять шлем, опустился рядом с мечом на землю, скрестив ноги. И стал ждать, глядя на ощетинившуюся знаменами и копьями черную тучу, что надвигалась на него. Все слышнее становился стук тысяч копыт и шарканье тысяч ног, металлическое бряцанье, лошадиное фырканье и прочие звуки идущего войска.

Армия остановилась метрах в пятистах от того места, где сидел Артем. Раз остановилась — значит, последовал такой приказ. А кто его мог отдать? Только сиккэн. Гимнаст пробежался взглядом по рядам воинов. Взгляд остановился на всаднике в ярко-красном, с золотистыми узорами и черной окантовкой плаще-хоро.^[164] Лицо всадника Артем со своего места рассмотреть не мог, но почти не сомневался, что это сиккэн.

Какое-то время ничего не происходило. Наверняка сиккэн раздумывал, как ему поступить. Он не может не понимать, что Белый Дракон не случайно устроился в отдалении ото всех, что это приглашение к разговору. И приглашает Ямомото не кого-нибудь, а именно сиккэна. Отдать приказ своим воинам убить Белого Дракона? Однако сиккэн догадался, что означает приготовленный к зажжению костер и разложенные поверх сухих сучьев легендарные доспехи Тайра Томомори. По большому счету, Ходзё Ясутоки было наплевать на доспехи, сгинули бы где-нибудь, и ладно, и пес с ними, столько лет никто их не видел и пусть еще столько же не увидят. Однако сожжение доспехов на глазах у всего его войска — а доспехи после огня превратятся черт знает во что, в груду отвратного вида железяк — вряд ли сыграет на руку сиккэну, и уж точно это ничего ему не даст. Другое дело — завладеть доспехами. А умный сиккэн не может не понимать, что Белый Дракон хочет с ним устроить своего рода торг. Захочет ли Ясутоки хотя бы просто выслушать Белого Дракона и уж после этого принять окончательное решение?

Захотел.

Всадник в ярко-красном хоро, что-то коротко приказав находящимся рядом воинам, тронул коня, отделился от шеренги самураев и поскакал в сторону одиноко сидящего под своим увенчанным шлемом-кабуто мечом Ямомото.

Сиккэн соскочил с коня метрах в пяти от Артема. Подошел к нему, секунду постоял, разглядывая, потом опустился на землю.

Так они сидели, молча разглядывая друг друга, с добрую минуту. Что там при этом думал реальный правитель страны Ямато, оставалось для гимнаста тайной за семью печатями. Артем же думал о том, что сиккэн великолепно смотрится в богатых доспехах, на которых не было ни единой царапины, вмятины или иного следочка, какие остаются после того, как побываешь в сражениях, на нем шикарный расшитый золотыми ирисами плащ-хоро, какого не было ни у самого Артема, ни у кого-то из тех, кто давеча бился на мосту. Эдакий воин с картинки. И такая сволочь при этом.

Артему не хотелось заговаривать первому. Ну вот не хотелось, и все. И не пришлось. Первым нарушил молчание сиккэн:

— Мне доставляет удовольствие быть твоим врагом, уважаемый даймё Ямомото. Ты побеждаешь там, где победить невозможно.

«Ах, ты в такой, блин, стилистике захотел разговоры разговаривать? Ну что ж, давай в такой».

— Я не собирался становиться врагом достойнейшего сиккэна Ходзё Ясутоки. Хотя, поверь, быть врагом такого хитроумного мужа — это была бы честь для меня. Но я хотел служить этому мужу честно, я хотел одерживать победы вместе с ним.

— Острота твоей мудрости сопоставима лишь с остротой твоего меча, уважаемый Артем-сан.

Сиккэн произносил все это с серьезной миной на роже, но, Артем не сомневался, с ироничной ухмылкой в душе. Гимнаст не собирался отставать в состязании любезностями от государственного деятеля этой непростой эпохи.

— Уверен, что мой меч по сравнению с твоим умом, досточтимый Ясутоки, — это старый, заржавленный, иззубренный ножик для открывания раковин с гнилыми мидиями в глухой деревушке.

— Да… — качнул головой сиккэн, — я хотел бы стать простым ножиком для мидий — лишь бы только на моих плечах не лежал неподъемный груз ответственности за судьбу императорского двора…

— Должен ли я это так понимать, что сей неподъемный груз и есть главная причина того, что господин сиккэн надумал избавиться от своего верного союзника?

Сиккэн изящно взмахнул рукой — как будто собирался декламировать стихи.

— Представь себе, уважаемый Ямомото-сан, что на вершине горы живет могущественный демон, до которого может добраться любой человек. И туда кто-нибудь обязательно доберется и заключит с демоном союз…

— Демон — это я, — понимающе кивнул Артем. — Но ведь этот демон уже заключил с тобой союз, не так ли? Или ты испугался, что я начну искать нового союзника? Но после поражения Годайго не остается в Ямато более могущественного человека, чем ты. Не с кем вроде заключать новый союз, даже если бы я вдруг этого захотел. В одной стране с тобой не останется человека, способного бросить тебе вызов…

— Ты так думаешь? — Едва заметная усмешка тронула губы Ясутоки.

— Ну, а кто…

Артем вдруг понял, что имеет в виду сиккэн.

— Ты хочешь сказать, что я, даймё Ямомото, посмел бы бросить тебе вызов без всяких союзов с кем-то еще?

— Вини себя сам, Ямомото-сан, — сказал сиккэн. — Я не считал тебя столь опасным до тех пор, пока не увидел во дворце. Ты слишком быстро, я бы сказал, в одно мгновение занял место рядом с троном, получил влияние на императора. И стало ясно, что твое влияниена тэнно Сидзё со временем будет только расти. Ведь ты знаешь и умеешь многое, чего не знаем и не умеем мы. И ты показал, как всем этим пользоваться…

— Это была моя ошибка, — пробормотал себе под нос Артем.

— А после нашей общей победы, — продолжал сиккэн, — ты бы сперва испугался меня, задумавшись, не захочу ли я от тебя избавиться. Обязательно бы задумался и обязательно бы испугался. Поверь мне, я знаю, как это бывает. И ты обязательно пришел бы к мысли, что надо избавиться от сиккэна раньше, чем он избавится от тебя, и стать сиккэном самому. И ты бы стал плести интриги, готовить заговор. Пользуясь своим влиянием на микадо, ты бы тогда не искал, ты бы набирал союзников. И ты бы их нашел.

«Он не может и никогда не сможет представить, — вдруг осознал Артем, — что кому-то, кто в принципе способен замахнуться на власть в империи, совсем не нужно это. На фиг не нужно! Всю жизнь прожив среди интриг вокруг трона, он не может думать по-другому».

— У нас там, откуда я родом, Ясутоки-сан, — сказал Артем, — есть такая поговорка: два медведя не могут ужиться в одной берлоге. Получается, два медведя — это мы с тобой, а берлога — страна Япония. И ты в любом случае избавишься от меня, ты не допустишь, чтобы медведей было два…

— Я тебе уже говорил, что ты чересчур умен, а потому чрезвычайно опасен.

— На самом деле я не настолько умен, просто… — Артем махнул рукой. — Да неважно! Неважно… Но все это так, если берлога одна. А если нет? Скажи, Ясутоки-сан, тебе обязательно нужно меня убить или тебе достаточно, чтобы меня просто не было в Ямато?

Сиккэн пристально взглянул на Артема:

— Я, кажется, понимаю, о чем говорит уважаемый даймё Ямомото. Ты хочешь сказать: дай мне уехать из страны, господин сиккэн…

— Не совсем так, Ясутоки-сан, не совсем. Выслушай, что мне пришло в голову. Начну с того, что ты получишь доспехи Тайра Томомори не попорченные огнем…

— Я это уже понял, — улыбнулся Ходзё, — но это слишком малая плата…

— Я знаю, — перебил Артем. — И это не плата — это всего лишь первая выгода от нашей сделки. Будут и другие. Я не прошу отпустить меня из страны. Я предлагаю отправить меня с посольством в мою страну под названием Русь. С верительными грамотами, с подарками для двора моего князя… — ну все, как принято. И пусть все в стране Ямато узнают об этом. Мое отсутствие принесет тебе гораздо больше пользы, чем моя смерть.

— Почему? — с явным интересом спросил сиккэн.

— Ты сможешь говорить всем: Белый Дракон — мой союзник. Ты сможешь бесконечно долго грозить своим врагам: трепещите, вот-вот из чужих земель вернется мой союзник Белый Дракон, еще более могучий и непобедимый, чем был раньше.

— А если Белый Дракон и вправду вернется? — усмехнулся сиккэн.

— Зачем мне возвращаться? Искать свою смерть?

— Ты можешь вернуться с войском.

— Ты знаешь, что поблизости от Ямато нет земли под названием Русь, и нет земель, населенных людьми, похожими на меня. Ты понимаешь, насколько далеко лежит моя земля. Никто не знает, доберусь ли я до нее. Дорога длинная, через семь морей, и возможностей пройти ее живым у меня не так уж и много. И никакое войско не отправится в столь дальний поход. А отправится — не дойдет. К тому же зачем мне вести войско на Ямато, когда поблизости от моей земли есть не менее богатые земли, которые можно захватить. И главное, господин сиккэн, я не правитель своей земли и не из дома правителей, иначе кто бы меня отпустил в столь далекое плавание, закончившееся у ваших берегов? Стало быть, не в моей власти направлять войска, куда мне вздумается.

— Ты говоришь убедительно, Ямомото-сан. — Слушая Артема, сиккэн сидел, задумавшись, и складка на его высоком лбу становилась все глубже. — В твоих словах, продиктованных нежеланием умирать, все же есть некий смысл… Император очень огорчился, когда узнал, что Белый Дракон встал под мятежные знамена Годайго. Когда же я ему сообщу, что Белый Дракон служит мне и всегда мне служил и с его помощью я добился победы, это обрадует микадо. А когда он узнает, что Белый Дракон отправился в свои земли, чтобы привезти оттуда императору много новых чудес… скажем, полный корабль чудес — это приведет императора в восторг…

— Конечно! — почувствовав почву под ногами, напористо заговорил Артем. — А еще, насколько я слышал, некоторые сановники полагают, что Ямато необходимо налаживать отношения с другими странами — дескать, это пойдет только на пользу стране…

— А теперь помолчи, Ямомото! — резко оборвал Артема сиккэн. — Я должен все обдумать.

И Ходзё Ясутоки снова погрузился в раздумье, склонил голову. В этой голове сейчас решалось, быть Артему живу или не быть, и повлиять на решение гимнаст уже не мог. Мог лишь дожидаться приговора. Что будет, если сиккэн скажет «нет», Артем не знал. Наверное, лично для него это будет означать конец.

Он оглянулся по сторонам. Единственные близкие ему в этом мире люди тоже ожидали окончания его разговора с сиккэном. В руке Омицу горел пучок травы. Как он и велел. Артем не сомневался, что мать его будущего ребенка подожжет костер, если что… А вот дальше? Помчится ли она к лесу или решит принять свою участь, оставшись на этом плато? Ни в чем нельзя быть уверенным…

— Я решил, — сказал сиккэн и по его голосу Артем не смог угадать, каков будет приговор. — Слушай меня, Ямомото-сан. Ты сейчас отправишься в Осака. Все, кто с тобой, тоже должны будут покинуть Ямато…

«Это понятно, — подумал Артем, чувствуя, как ослабевает до предела сжатая в нем пружина, — ему не нужны свидетели его подлости, не нужны разговоры».

— Поедешь под охраной моих самураев. В Осака будешь жить в доме, какой тебе укажут. Ни шагу из дома. Когда к тебе приедут с бумагой от меня, ты и твои люди немедленно покинут Ямато. Все, — сиккэн проворно поднялся на ноги. — Ну, а доспехи, — он широко улыбнулся, — я заберу прямо сейчас…

Эпилог

Под ногами мерно покачивалась палуба. Море было не синим, каким бывает в сказках и на рисунках детей, не лазурным, как в стихотворениях, оно было серым, все в рубцах неспокойных волн. Небо, как ширмой-китё, было затянуто серыми осенними тучами. Вполне органичным дополнением этого пейзажа стал закапавший мелкий дождь.

Артем стоял на носу и смотрел на волны. Они сейчас плыли вдоль берега Хонсю, и им еще долго предстояло плыть вдоль него, пока не выйдут из Внутреннего моря в море открытое. Берег острова Хонсю, находившийся справа по борту, хоть они и недалеко отошли от него, выглядел сейчас как смазанная, затянутая серой пеленой полоса. Вот так… страна Ямато превратилась для него в серую полосу справа по борту — та страна, в которую он угодил не по своей воле, в которой провел полгода и за эти полгода сумел подняться из бесправного гайдзина до одного из вершителей судеб империи, которую успел полюбить. Но еще больше, чем страну, он успел полюбить некоторых людей этой страны. И эти люди были сейчас с ним. Увы, не все, кое-кто ныне находился в другом, хотелось верить, лучшем мире…

Их посадили на борт торгового, разумеется, китайского корабля, везущего в Поднебесную сырую медь. Насчет того, что он будет делать на китайском берегу, Артем имел довольно четкий план, который, правда, несколько расходился с представлениями сиккэна о том, что полагается делать Белому Дракону. Ну да и пусть его…

Они провели в Осака две недели. Главным образом, зализывали раны. Дом, который им выделили для проживания, находился в пяти минутах ходьбы от берега Внутреннего моря, но ни на столь полезные для здоровья прогулки у воды, ни на познавательного толка прогулки по городу никто из них так и не выбрался — приказ сиккэна исполнялся неукоснительно, из дома никого не выпускали ни на шаг. Да особо и не тянуло никуда. Все их силы остались там — на мосту через ущелье Бомо. В первую очередь силы душевные. Они бы, может быть, еще больше упали духом за эти две недели, если бы не Садато.

Старый самурай буквально на следующий день после приезда в Осака развил бурную деятельность, и это несмотря на его многочисленные раны, среди них, правда, не было уж совсем тяжелых, несовместимых с двигательной активностью, но две раны были довольно серьезные, по поводу которых вроде бы следовало побеспокоиться. Однако Садато, не слушая никаких возражений, заставлял всех, и даже грозного Белого Дракона, обливаться водой, упражняться с мечом и луком, заниматься каллиграфией, читать вслух раздобытую им в доме книгу «Гэндзи моногатари». А еще он командовал выделенными им слугами, ругался со стерегущими их самураями и сам, своими собственными руками починил крыльцо.

Раны залечивали все, кроме Омицу, — заматывали тряпицами, смачивали травяными настоями, которые готовила Омицу, смазывали мазями и эликсирами. За травами и мазями в город отправляли слуг.

У Артема нарывала рана на ноге, оставленная наконечником стрелы. Это удивило Садато, и сына его Хидейоши тоже удивило — такая, в сущности, пустяковая дырка в шкуре — и на тебе, нарывает! Яда на наконечнике не было, это лишь подлые яма-буси смачивают стрелы ядом (Садато не преминул бросить суровый взгляд в ту сторону дома, где за ширмами лежал все еще боровшийся за жизнь Абуэ). В общем, самураи имели право удивляться — на них самих все заживало значительно быстрее. Ну что ж, наверное, дело тут было в иммунной закваске. А иммунитет, ясное дело, покрепче у тех, кто заквашен не на гнилом воздухе, не на хлорированной воде и не на продуктах с химическими добавками. Вот поэтому Артему чаще других приходилось менять на ране лист какого-то здешнего лечебного лопуха, который, по словам Омицу, отсасывает гной…

У Хидейоши битва оставила на лице шрам — ото лба через бровь и на щеку. Шутку про то, что шрамы украшают мужчину, Артем говорить не стал — не поймет.

Но все их раны были ничто по сравнению с тем и как досталось дзёнину Абуэ. Удивительно, как он вообще выжил. От одной только потери крови мог умереть. Но не умер и продолжал цепляться за жизнь. Над ним колдовала со своими травами и отварами Омицу, которая на вопрос: «Он выкарабкается?», пожимала плечами.

Как ни странно, сиккэн нисколько не заинтересовался человеком в черных одеждах, оказавшимся среди людей Белого Дракона. Или не признал в нем яма-буси, или признал, но даже предположить не мог, что этот яма-буси — тот самый, который должен был служить ему, сиккэну. Или все, кто так или иначе был связан с историей вокруг Годайго и Белого Дракона, уже были мысленно занесены сиккэном в отработанный материал и перестали быть ему хоть в малой степени интересны? Кто его знает, этого сиккэна? Ну, не тронул человека, и ладно…

Буквально на следующий день после прибытия в Осака Артем, приглядевшись к слугам, выбрал из них самого плутоватого, отозвал в сторонку и дал поручение — несложное, но чертовски выгодное для исполнителя. Последнему всего лишь и надо было, что направиться в ближайший игорный дом и передать его хозяину записку. За эту сущую малость он получит от Белого Дракона две медных монеты, а потом, когда Дракону придется покидать сей гостеприимный дом — еще и серебряную монету. Слуга с плутоватым лицом отнес записку, получил свои монеты, а Артему теперь осталось только ждать.

Через две недели прибыл порученец сиккэна. Честно говоря, Артем был уверен, что по случаю столь важного мероприятия, как отправка посольства в далекую страну, прибудет сам сиккэн, но — нет, видимо, у Ясутоки по случаю победы над мятежниками дел было по горло. Насчет победы Артем все узнал у посланца сиккэна, молодого розовощекого самурая, судя по породистому лицу и безукоризненным манерам, явно хороших аристократических кровей. Победа над оставшимися без вожаков мятежниками была полной, легкой и быстрой. Ну, надо думать, нетрудно добить обезглавленное тело. Годайго держат в заточении в императорском городке, сообщил посланец сиккэна, его участь должны решить император и сиккэн, но пока не решили, подобные решения нельзя принимать сгоряча, надо, чтобы прошло какое-то время и чувства остыли.

Посланец сиккэна вручил Артему дорожную коробку для бумаг, в которой находились все необходимые послу документы… Посол! Только когда это слово произнес порученец сиккэна, Артем в полной мере осознал, что он теперь действительно посол. Посол Хризантемной империи, страны Ямато и восходящего солнца, представитель тэнно Сидзё в других странах и империях. Вот такой вот очередной вираж судьбы… Главная бумага, в которой было прописано, кто такой нынче есть даймё Ямомото и каковы его полномочия, император заверил личной подписью и печатью. Все как положено…

А еще посланец сиккэна передал Артему сундук («Это подарки правителю твоей страны») и две связки денег: китайские серебряные монеты, нанизанные через отверстие в середине на крученый шелковый шнурок, и китайские золотые монеты. «Корабль отплывает завтра, — обрадовал под конец беседы посланник сиккэна, — собирайтесь».

Трудно сказать, как бы отреагировали самураи семейства Кумазава, если бы Артем просто предложил им — мол, айда, ребятки, со мной, маханем через полмира, прогуляемся, развеемся, себя покажем, на других поглядим! Думается, что они вежливо отказались бы от столь заманчивого предложения. Вернее, Хидейоши вежливо, а папаша его Садато — со всей самурайской прямотой. Но никто им ничего не предлагал. Императорским указом они оба, отец и сын Кумазава, гокэнины императора Сидзё, назначались в посольство даймё Ямомото. И тут уж совершенно неважно было, нравится им это или не нравится, нет ли у них каких-то своих планов на будущую пятницу или на ближайшие полгода, здоровы ли они или им еще надо подлечиться — должны идти и исполнять.

Другое дело — женщины. Артем хотел оставить обеих в Ямато, уж больно опасный путь ожидал их посольство. Да, сиккэн велел собираться всем… но, думается, он все же говорил о мужчинах, а не о женщинах. Зачем ему принимать в расчет женщин? Поскольку и брат Ацухимэ, и отец были с Артемом совершенно согласны, то дочь рода Кумазава он препоручил родственникам. Сам же занялся Омицу.

Не один час он объяснял лесной девушке, что ей нечего тащиться с ними. Обещал, что вернется к ней. Напоминал о ее положении, о ребенке. Говорил, что Такамори, ее отец, между прочим, мог остаться в живых, если это так, то он, конечно, направится в Ицудо, куда еще? Кто его там встретит, кто о нем позаботится, как не дочь! Артем уверял Омицу, что ей ничего не угрожает, сиккэн не станет преследовать ее, как не преследуют люди по всему лесу укусившего их комара. Поэтому Омицу спокойно доберется до Ицудо, там придет к Сюнгаку и Рэцуко, и те ей во всем помогут, особенно женщины ее клана и их мужья. Омицу спокойно родит ребенка и, ни в чем не нуждаясь, станет ждать его, даймё Ямомото, возвращения из дальних краев.

Как зачастую бывает в разговорах с женщинами, убедительные, логически безупречные аргументы не действовали. Они вдребезги разбивались о «не хочу!». Омицу заявила, что если он обманом оставит ее в этом доме, то она бросится за ним вплавь. И стояла на своем, то есть повторяла, что бросится, не слушая ни грозных окриков, ни ласкового убеждения. Эх, если бы Артем был уверен, что она и в самом деле не бросится в море, то связал бы ее, и всех делов. Но ведь Омицу как нечего делать может исполнить свою угрозу…

Между тем полночи до Артема доносились с другой половины дома крики отца и дочери Кумазава. Голоса Хидейоши слышно не было, из чего нетрудно было сделать вывод, что самурай сошел с дистанции, а вот папаша Садато продолжает биться со своевольной дочкой. «Неужели и там сильная половина потерпит поражение?» — подумал Артем. Показался провидцем…

О том же, вышло что-то из затеи с запиской, которую плутоватый слуга отнес хозяину одного из игорных домов Осака, или нет, Артем узнал перед самым отплытием. Узнал тогда, когда их посольство уже прибыло в порт.

Вышло. Записка дошла по назначению, и те, кому она была адресована, не отказались от своего недавнего хозяина и благодетеля, не предали его. Сюнгаку и Рэцуко, игровых дел мастера, ждали Артема в порту. И ждали не просто так, а, как и просил Артем, с деньгами. С большими деньгами. Артем не знал, что его ждет впереди, как оно там сложится, но золото и серебро в любом краю способны облегчить жизнь усталым странникам.

Только условности японской жизни помешали Артему при прощании тепло обнять бывших бродячих циркачей, а ныне владельцев игорных заведений. Не положено даймё и главе великого императорского посольства бросаться на шею простым, не самурайского звания людям. Пришлось довольствоваться прощальными поклонами.

Ну это ладно. Но ведь вместе с Сюнгаку и Рэцуко Артема поджидал еще один сюрприз. Поблизости от этих дяденек ошивался малец, господину даймё крайне знакомый — ёсимунэ, один из лучших учеников его Ямомото-рю, сын лесоруба.

— Бежал за нами от самого Ицудо, — поведал Сюнгаку. — Как-то догадался, что мы едем к тебе.

— «Как-то», — хмыкнул Артем. — Этот поганец был самым сообразительным в школе. Возможно, посообразительней нас с вами, вместе взятыми.

— Хочешь, я его поймаю, свяжу и увезу в Ицудо, — предложил Рэцуко.

— Давай лови, — вяло согласился Артем, уже понимая, что вряд ли из этой затеи что-либо выйдет.

Понятное дело, ничего и не вышло. Как умная собака, ёсимунэ догадался, с какой целью к нему направляется долговязый дядя. И рванул от него в сторону лежащих на досках мешков.

— До встречи на корабле, господин даймё! — прокричал он, прежде чем скрылся за мешками.

— И что тут можно сделать? — задал Артем Сюнгаку риторический вопрос и получил в ответ столь же риторическое пожатие плечами.

Ёсимунэ — конечно, лишняя головная боль, но в путешествии он может оказаться весьма полезен. Он знает китайский, изучал корейский и наверняка в этом деле не слабо продвинулся, если вспомнить его феноменальные способности к языкам. Словом, Артем смирился и с неизбежным.

К неизбежному относился и раненый Абуэ. Его тоже перенесли на борт, ничего не оставалось, как взять его с собой. Самостоятельно он двигаться еще не мог, а кому препоручишь яма-буси? Самураям, что охраняют… вернее, стерегут всех их даже в порту? Участь попавшего в руки самураев яма-буси можно было прочитать в их взглядах, какие они бросали на раненого. Передать Абуэ на глазах этих самураев Сюнгаку и Рэцуко — то же самое. Только вдобавок еще и этих двоих под удар подведешь. «Ладно, — решил Артем. — Пусть проплывет с нами до Китая. Будем считать, что морское путешествие — лучшее лекарство для яма-буси, и за время плавания он встанет на ноги. А из Китая потом легко вернется обратно на подобной же посудине».

Вот так они и отплыли…

Когда корабль отошел от причала, Артема окончательно отпустило. До последнего он жил с опасением, что сиккэн его обманет. Скажем, дал своим самураям приказ расправиться с Белым Драконом в порту. Но нет, не дал. Видимо, в роли уезжающего навсегда посла Белый Дракон устраивал его больше, чем просто мертвый Белый Дракон. Ну и слава Будде, что это так!

И вот они плывут. Или, выражаясь более правильно, по-морскому, — идут по морю.

Кроме Артема, на палубе сейчас никого не было. Все остальные находились внутри жилой надстройки, протянувшейся от кормы почти до самой мачты и загнутыми кверху уголками крыши напоминавшей пагоду. Остальные поступали благоразумнее Артема, продолжавшего торчать под дождем.

— Эй! Господин даймё! — раздался вдруг голос за спиной, и по спине враз потек холодный пот.

И не потому что голос был не знаком ему. Наоборот, очень даже хорошо знаком. Но этого просто не могло быть! Или призраки все же существуют в этой затерявшейся в веках древности?

Артем медленно оглянулся.

Люк трюма, в котором перевозили сырую медь, был приоткрыт, и оттуда выглядывал Такамори…

Александр Логачев Разбуженные боги

Часть первая Бешеные морские псы

Глава первая Паруса над водой

Артему исключительно приятно было просто стоять на палубе, пахнущей струганой древесиной, солеными брызгами и мерно покачивающейся под ногами, глядеть на волны, перекатывающиеся в лунном свете, слушать, как над головой шуршат под ветром тростниковые паруса, поскрипывают реи, плещут о борт волны, а с кормы доносится заунывная песня матроса, стоящего за румпелем.

Для разнообразия он мог даже прислушаться к тому, что рассказывал рулевой, только что сменившийся с вахты:

– Мой отец видел не только Черные Столбы, господин посол. Он видел в море ледяные острова, на которых стояли города, сделанные изо льда. Всё было изо льда, господин посол, всё – дома, скамьи, лестницы. В ледяном городе жили люди очень-очень маленького роста, чуть больше зеленой обезьяны, господин посол. У них были совсем короткие ноги, но от этого они не страдали. Чего страдать, когда ходить некуда! Зато плавали они как рыбы и ели рыбу, одну только рыбу, господин посол. Эти люди ловили ее голыми руками. Господин посол может не верить мне, но они ныряли в воду прямо с берега ледяного острова и выныривали уже с рыбой, вот так. Они могли долго, очень долго находиться под водой, прямо как выдры, господин посол.

Матрос-китаец работал не только ртом, но и палочками для еды, поглощая ужин, оставленный ему. Над палубой плавал щекочущий ноздри аромат специй, которыми была щедро приправлена лапша. – А прапрадед мой плавал вместе с самим великим Сынь Чуанем в страну Фузан. Об этом мне рассказывал дед, слышавший это от своего деда. Он говорил, что в стране Фузан растет золотой виноград, а на огромных полях пасутся стада небесных коней. Тех коней кормят травой му-су, отчего у них вырастают крылья. А еще в стране Фузан кругом, куда ни глянь, столько золота, что можно ослепнуть, если не щуриться и не прикрывать глаза ладонью.

Матрос-китаец чесал по-японски довольно бойко, разве что с небольшим акцентом. Да все остальные члены экипажа, целиком состоявшего из китайцев, кто хуже, кто лучше, но говорили по-японски. Удивляться тут было нечему. Все они не один год ходили в страну Ямато, подолгу торчали в японских портах, проводили в Японии времени никак не меньше, чем в Китае. Как тут не обучишься языку?

– У людей из страны Фузан красная кожа, господин посол, одежду они делают из птичьих перьев, а головы прикрывают высокими шапками из глины, – продолжал вещать матрос-китаец.

Есть он закончил, опустевшую деревянную плошку поставил рядом с собой на палубу, губы утер ладонью, но вот закончить с байками никак не мог. Моряки во все времена одинаковы, и если уж их завести, если уж они начнут травить байки, то потом фиг эту братву остановишь, как того батареечного зайца с барабаном.

Все началось с того, что Артем от скуки и от переизбытка хорошего настроения поинтересовался у сменившегося рулевого, не видел ли тот в пучинах Морского Змея или кого-то на него похожего. Матрос поправил татуированной рукой налобную повязку и ответил господину послу, что да, видел, конечно, и не раз, и не только Змея Морей, но и много чего еще другого. Ну и понеслось…

Болтовня китайского матроса ничуть не раздражала Артема и не отвлекала от великих дум. Во-первых, его голова не была занята никакими великими думами, а во-вторых, как уже было сказано, бывший цирковой акробат пребывал нынче в превосходном расположении духа и был по-доброму настроен ко всему окружающему. Да, Артем чувствовал себя почти счастливым… как это ни странно.

Казалось бы, какое может быть счастье, когда он лишился всего того, что с великими трудами завоевывал и создавал последние полгода! Лишился власти, и не такой уж маленькой, лишился положения, которое он, в глазах японцев – чужак и варвар, зубами выгрызал, ставя на кон свою жизнь. Лишился замка, источников дохода.

Город Ицудо, который его стараниями с успехом превращался в эдакий древнеяпонский Лас-Вегас, богател и процветал, теперь наверняка опять вернется в свое былое полусонное прозябание. Ярмарка Торикихидзе, может быть, какое-то время еще просуществует, но будет мельчать и хиреть, пока не захиреет окончательно. Ямомото-рю, школа, на которую он возлагал столько надежд, без его денег и без его энтузиазма наверняка закроется, да и прочие его новшества и начинания, включая улучшение дорог по всей провинции, вряд ли кто станет продолжать.

Погибли многие из тех людей, с кем он начинал свою недолгую японскую эпопею, те, кто был всецело предан ему. Казалось бы, нет никаких причин, чтобы чувствовать себя счастливым, и тем не менее…

Быть может, дело было в том, что здесь, посреди морских волн, где куда ни глянь – лишь вода и горизонт, он наконец-то почувствовал себя свободным. Свободным от всемогущего сиккэна^[165], коварного как само коварство, от интриг и заговоров, от переменчивости политической ситуации в Ямато, от настороженного отношения японцев к чужеземцам вообще и тем более к чужеземцам, столь разительно отличающимся от них.

Сейчас все упростилось до невозможности. Перед ним лежала дорога, которую он должен был пройти. Понятное дело, никто не знал, что ждет их на этом пути. Но такая неизвестность казалась Артему гораздо более привлекательной, чем подвешенность прежней жизни. Тогда какой-нибудь средневековый японский олигарх в любой момент мог надумать использовать Белого Дракона для победы над своими политическими противниками, выжать его досуха, а потом устранить как угрозу своей абсолютной власти. Другой не менее влиятельный в Ямато человек мог вдруг прийти к выводу, что Белый Дракон самим своим существованием мешает осуществлению его целей. Одному Будде тогда было ведомо, с какой стороны и когда Артем мог получить удар, кто его нанесет и как уберечь при этом своих близких.

Весь этот немалый груз свалился с плеч Артема. Когда груз сваливается с плеч, мы всегда поначалу ощущаем небывалую легкость во всем теле… или на душе, ежели тот груз на душе и лежал.

Тем более он сейчас не один… Был бы один, вот тогда вряд ли испытывал бы хоть какую-то радость. А так с ним вместе готовы пройти весь пусть до конца преданные и близкие люди. С ним обе его женщины, каждая из которых для него по-своему незаменима и дорога. С ним вместе его верные и проверенные товарищи. Пусть их всего горстка, зато на них можно всецело положиться. Они не воткнут в спину предательский кинжал и не продадутся тому, кто посулит им гору денег, китайских, японских или иной чеканки. Если им всем суждено умереть, то они именно все и умрут, сражаясь плечом к плечу и меч к мечу, а это, знаете ли, гораздо более привлекательная смерть, чем от яда, поднесенного людьми сиккэна, или казни через отрубание головы. В конце концов, кто сказал, что счастье – это прежде всего возлежание с сытым брюхом возле фонтана в окружении гурий и прочих гейш? Счастьем может быть и дорога в неизвестность, особенно вместе с людьми, с которыми тебе по ней приятно идти.

Кстати, о сытом брюхе. Очень долгое время за брюхо нечего беспокоиться. Уж чего-чего, а денег у них с собой хватает. Есть и собственные сбережения, весьма немалые, кстати, – а чего им быть малыми, когда игорное дело в Ицудо процветало! – и средства, выданные посольству из императорской казны. Даже если они станут останавливаться на самых дорогих постоялых дворах, заказывать там самые изысканные деликатесы и требовать, чтоб их подавали непременно на золотой посуде, то все равно сведут концы с концами. Хотя Артем вовсе и не собирался гусарствовать подобным образом. Да и самураи, воспитанные в духе сурового аскетизма, подобный шик не одобрят, тут и к японской бабке не ходи. Может быть, это морской ветер так пьянил сейчас бывшего циркача, как пьянил он личностей мужеского полу во все времена, что-то там обещая и нашептывая о дальних странах, о новых встречах, о невиданных чудесах, о всяческих тайнах и загадках.

– А еще, господин посол, в стране Фузан есть дома из камня, чья высота, да простит меня господин посол, не уступает горе Фудзи, да и видом те дома похожи на гору. Они широкие у подножья и совсем узкие вверху, – снова вклинился в раздумья Артема бубнеж китайского моряка. – Но не все хорошо в той стране Фузан. За золото, крылатых коней и траву му-су их боги требуют кровавых жертв. А боги у них ненасытные, господин посол, совсем ненасытные. Поэтому великому Сынь Чуаню и моему прапрадеду пришлось бежать из страны Фузан, когда в их сторону стали нехорошо поглядывать жрецы тех кровавых богов.

«Уж не об Америке ли вещает этот парень? – вяло подумал Артем. – Не про ацтеков ли речь ведет? Красная кожа, перья, кровожадные боги. А что, такое вполне вероятно. Если викинги добирались до американского континента на своих драккарах, или как там их корыта звались, то китайские суда, крупные джонки, превосходящие их по мореходным качествам, и подавно могли это сделать».

Артем знал, что по морям плавали джонки, отличающиеся друг от друга лишь размерами, назначением и количеством тростниковых парусов. Их могло быть от одного до трех. Скажем, на их довольно крупном торговом корабле имелись все три паруса – носовой, кормовой и на грот-мачте. Артем вдруг обратил внимание на то, что китайский морячок как-то уж больно неожиданно замолчал, словно ему рот заткнули. Акробат оглянулся. Морячка на прежнем месте он не увидел, зато увидел Такамори.

– Господину Ямомото не спится? – вкрадчиво поинтересовался старый яма-буси^[166] у Артема за мгновение до того, как тот сам хотел сказать: «Что, не спится, Такамори?»

– Так ты тоже захотел подышать ночным морским воздухом, Такамори-сан? – ответил вопросом на вопрос Артем.

– Чего им дышать? Разве он чем-то лучше воздуха в горах? – сварливо пробурчал Такамори и заговорщицки огляделся. – Я хочу поговорить с тобой, господин Ямомото.

– Да? Вроде уж говорили…

– Мы не успели переговорить о главном.

– Хм, вот как!

Артема это несколько удивило. Вроде бы как раз о главном они и говорили в прошлый раз, а именно о том, откуда на корабле эдаким чертом из табакерки появился старый яма-буси.

История Такамори оказалось донельзя простой. Итак, они расстались, когда Артем со своим малочисленным отрядом отправился на битву в ущелье Бомо, а Такамори с двумя женщинами был оставлен в горах. В случае чего он должен был о них позаботиться. Такамори решил, что в столь грозный час негоже оставаться в стороне от битвы, что женщины и сами смогут о себе позаботиться, а он может и должен задержать отряд самураев сиккэна под предводительством Мацумото, идущий по следам его друзей. И главное – Такамори знал, как можно задержать тех самураев.

Старый яма-буси покинул женщин и направился к тому месту, где проход в горах был особенно узким. Полазав по склонам, а с этим делом бывалый горный отшельник был на «ты», Такамори расшатал и обрушил несколько увесистых валунов, вызвав камнепад и устроив на тропе нешуточный завал. Самураи Мацумото уперлись в этот завал, провозились с его разбором и не успели вовремя к мосту. А успей они тогда, так сейчас Артем если бы куда и плыл, то разве что по подземным рекам к острову мертвых.

Сделав столь нужное дело, Такамори вернулся к женщинам и, разумеется, ни одной из них на месте не обнаружил, поскольку обе ослушались приказа и со своими луками поспешили на помощь сражающимся. Такамори по их следам направился в сторону ущелья Бомо. Он добрался туда одновременно с самураями Мацумото, то есть когда там уже не было никого и ничего, кроме трупов. Ему пришлось отсиживаться в горных расщелинах, издали наблюдая, как воины Мацумото восстанавливают мост и переправляются через него.

Только после этого Такамори смог перебраться на ту сторону ущелья. Но и там ему вновь пришлось прятаться на горных склонах в зарослях орешника, на сей раз дожидаясь, пока мимо него не проследует целая армия сиккэна Ходзё Ясутоки. Наконец из окрестностей ущелья Бомо убрались все беспокойные элементы. Оставшись в совершеннейшнем одиночестве посреди гор, Такамори приступил к изучению следов и, надо сказать, довольно быстро и точно восстановил картину произошедшего. Когда ему стало ясно, в какую сторону ускакал господин Ямомото и все те, кто остался с ним, Такамори направился за ними.

Взяв след, Такамори не потерял его до самого города Осака. Справедливости ради следует сказать, что на первых порах сбиться с правильного пути было весьма непросто. След тот никто не путал, дорога была всего одна, а дождей не случилось. Потом, правда, начались развилки, зарядили дожди, обычные по осеннему времени. К тому же Такамори здорово отстал от отряда господина Ямомото, поскольку, как ни поспешай, как мало ни отдыхай, пеший все равно верховому не ровня. Тогда яма-буси приходилось расспрашивать окрестных жителей, – благо пошли населенные места – не проезжали ли случаем через их деревню всадники весьма запоминающейся наружности. Впрочем, вскоре Такамори прекратил все расспросы, поскольку уже не сомневался в том, куда держит путь господин Ямомото. Его беспокоило лишь то, что он может не успеть.

В пути у Такамори было достаточно времени поразмышлять о том о сем. Размышляя, он все время приходил к одному и тому же выводу – господин идет в Осаку лишь для того, чтобы там сесть на корабль и куда-то уплыть. Тогда его уже точно нельзя будет догнать.

Оказавшись в Осаке, он потолкался в порту, на рынке, около храмов, заводя знакомства с разными людьми невеликого звания – слугами, мелкими торговцами, подметальщиками улиц, с водовозами – словом, с теми, на кого самураи обычно не обращают внимания и в расчет не принимают. А зря, между прочим. Некоторые из этих людей весьма наблюдательны и сообразительны.

Как и предполагал Такамори, проезд по городу человека, очень похожего на легендарного Белого Дракона, не остался незамеченным. Ему довольно легко удалось выяснить, в какой именно двор въехала та процессия. Пару раз пройдясь мимо этого дома, яма-буси сразу понял, что Белый Дракон все еще там. Уж больно серьезно охранялся дом.

Такамори не стал и пытаться проникнуть в дом или как-то связаться с господином. Зачем? Проку от этого выйдет мало, а вот попасться можно запросто. Яма-буси направился в порт, чтобы присматривать там за кораблями, готовящимися к отплытию.

Очень скоро в порту появились самураи весьма грозного вида, которые долго что-то втолковывали сперва капитану одного из торговых кораблей, затем купцу, хозяину груза, показывали им какую-то бумагу. Такамори понял, что это то самое и есть.

Ему оставалось только договориться с капитаном судна и попасть на борт. Даже в древней Японии не существовало лучшего способа с кем-то о чем-то договориться, чем звонкая монета из драгоценного металла. Лишь бы сойтись в цене. Яма-буси с капитаном сошелся. Артем не допытывался, откуда Такамори достал деньги, подозревая, что вряд ли тот заработал их безукоризненно честным способом…

Ну вот, собственно, и вся история похождений старого яма-буси. Теперь они плывут по одному морю и под одними парусами.

– Ты все еще должен бояться сиккэна, – сказал Такамори.

– Кого?! – Артем подумал, что ослышался.

– Тише. – Яма-буси покрутил головой и продолжал, еще больше понизив голос: – Сиккэна Ходзё Ясутоки.

– Ты бредишь, старик! – Артем простер руку в сторону кормы. – Сиккэн остался там, в сотнях ри^[167] позади. Он сейчас даже не в Осаке, а в Хэйан или в Камакуре. Или ты думаешь, что он догонит нас по воздуху, оседлав небесного демона?

– Ты шутишь и веселишься, – неодобрительно покачал головой Такамори. – А все оттого, что ты плохо знаешь сиккэна, господин.

– А ты-то когда с ним познакомился? – рассмеялся Артем. – Ты ни разу с ним не говорил и считаешь, что знаешь сиккэна лучше меня!

– Я его видел, мне известны его деяния, я слышал, что говорят о нем люди. Поверь мне, такой человек, как сиккэн, не мог просто взять и отпустить тебя. Он не мог просто так отпустить семью Кумазава и остальных. Пока ты и Кумазава живы, сиккэн будет чувствовать угрозу. Зачем ему это?

– Если бы он хотел убить нас, то убил бы там, – Артем еще раз махнул рукой в сторону кормы.

Такамори покачал головой:

– Его имя могли связать с убийством. Это плохо, особенно в тот момент, когда он по всей стране усмиряет мятежников. Пусть они разбиты и разрознены, но кто ведает, вдруг весть о том, что сиккэн убил Белого Дракона, победителя монголов, всколыхнула бы мятежников, подняла бы на борьбу тех, кто до этого колебался. Нет, сиккэну гораздо выгоднее, если ты сгинешь где-нибудь вдали, о чем никто в Ямато даже знать не будет.

– Да брось ты, Такамори! Как он нас здесь достанет? – Для пущей убедительности Артем похлопал рукой по мачте. – Все, мы оторвались! Мы предоставлены самим себе!

– А зачем ему самому нас доставать, мой господин? Сиккэн мог заранее принять меры. Например, убийца может прятаться на корабле. Я, разумеется, смотрел в трюме и никого не увидел, но там столько мешков с сырой медью, они так плотно навалены, что за ними или даже в одном из них легко можно спрятаться. А может быть, мой господин, люди сиккэна наняли кого-то из матросов этого корабля, чтобы убить тебя. Например, того, кого я только что отправил с палубы. Я буду всегда рядом с тобой, мой господин. Я предупрежу самураев Кумазава. Но и ты будь начеку.

– Всех демонов мира вам в печенки! Да что ж это такое! – Артем в сердцах плюнул в море.

От прекрасного расположения духа не осталось и следа. Ночь была безнадежно испорчена, но хуже всего было даже не это. Артем вынужден был признать, что в словах подозрительного старика была немалая доля правды. Окончательно успокоиться, наверное, можно будет только на суше. Уж там-то, на китайской земле, никаких убийц, посланных сиккэном, быть не может.

«Ладно, так и быть. Придется во время плавания постоянно озираться и всех подозревать. Ничего, перетерпим».

– Ладно, пошли спать, Такамори, – сказал он, первым направляясь в сторону кормовой надстройки с загнутыми углами крыши, похожей на пагоду. – Помнишь мое любимое изречение, достойное самого Конфуция?

Утро вечера мудренее. Утро, однако, для Артема наступило несколько раньше, чем он планировал. И наступило оно совсем не так, как он того хотел.

Наступило оно с истошным воплем:

– Окинавцы!

Глава вторая Чужие паруса

Недоспавшие мужчины и женщины, самураи и моряки выскочили на палубу. Артем оказался там одним из первых. Он вскочил на борт и стоял на нем, держась за канат.

Над морем занимался рассвет. Горизонт набухал розовым. Над зеленоватыми рубцами морского простора уже показался край оранжевого диска. Морской ветер неплохо задувал в паруса, джонка шла уверенно и сильно, вышибая из водяных толщ соленые брызги, некоторые из которых долетали до лица Артема. Словом, утро выдалось как по заказу морских романтиков, якорь им в задницу. Все бы хорошо, если б не одна маленькая деталь.

Наперерез их тяжело груженному кораблю шел почти такой же, несколько уступающий в размерах, зато явно превосходящий по скорости. На его парусе был выведен черным огромный иероглиф незнакомых очертаний, скорее всего китайский. Может, это был какой-то девиз, или название корабля, то ли еще чего, например имя какого-нибудь божества. Артем счел несвоевременным выяснять это у знатоков китайского.

На палубе чужой джонки толпились люди в разномастной одежде, а некоторые и вовсе по пояс голые, хотя с утра было прохладно. Лучи просыпающегося светила беззаботно играли на обнаженных клинках удалой команды. Артему пришлось нехотя признать, что вряд ли, едва завидев другой корабль, стали бы обнажать оружие люди добрые, законопослушные и преисполненные самых лучших намерений.

– Нам от них не уйти, – произнес за спиной Артема капитан.

– Вако?^[168] – спросил Артем, не оборачиваясь.

– Это окинавцы. А все окинавцы – вако.

– Нельзя трогать джонку! Тут посол императора! – потрясая руками, истерично прокричал купец, хозяин груза сырой меди. – Посол императора! Посол императора!

Это была истерика и ничего более. Докричаться до пиратов он все равно не мог, да и что изменилось бы, если бы докричался? Что ж, купца, этого толстого, вечно потеющего человека в желтом халате с серебристыми узорами, можно было понять. Не только ему грозили крупные неприятности.

– Если людей перебить, а корабль потопить, то никто никогда не узнает, что они напали на корабль с послом самого императора, – мрачно проговорил Такамори.

– Вряд ли они посмеют, – без большой уверенности произнес капитан их джонки, наголо бритый китаец с длинными висячими усами. – Кто-то из них проговорится, пойдут слухи, дойдут до вождя другого окинавского племени. Они там, на Окинаве, все друг с другом враждуют. Этот вождь пошлет к императору гонца с письмом, где напишет: «Я знаю, мой император, кто убил твоего посла. Пришли своих воинов, и мы вместе накажем негодяя». Нет, топить они нас не станут, а вот выкуп потребуют, – капитан тяжко вздохнул. – Придется откупаться.

– Откупаться?! – зарычал Кумазава-старший, до того нервно расхаживавший по палубе. – Платить окинавским собакам?! Окинавские вожди поклялись в верности императору Сидзё! Они поклялись не трогать наши корабли!

– Топят редко – это правда, – обнадежил капитан. – Да и подчистую грабят тоже редко. Берут выкуп и плывут к себе на Окинаву.

– Они же видят, что на палубе самураи! – продолжал бушевать Кумазава Садато. – Почему они еще не отвернули!

– Потому что они хотят выкупа, отец. Капитан Гао прав, – сказал Хидейоши.

– Ха, пусть попробуют, черви навозные! – проревел Кумазава-старший. – Здесь все под защитой императора! Пусть попробуют поднять руку на императора!

– Такамори! – Артем спрыгнул с борта на палубу. – Живо к сундуку, доставай императорскую грамоту и неси ее сюда. – Артем хлопнул в ладоши. – Слушайте меня все! С окинавцами буду говорить только я. Никому не встревать без моего дозволения. Ты, купец, не дрожи! – Артем направил указательный палец на толстого китайца в желтом халате. – Если придется откупаться, то я заплачу пиратам из своих денег. Садато-сан, Хидейоши, мечи без моего приказа не обнажать. Без моего приказа никто ничего не делает и не говорит!

Артем счел не лишним напомнить, кто здесь главный, хотя и знал, что японцы почитают субординацию, как никто и нигде. Они впитывают ее с молоком матери, с генами отцов. Вот и сейчас никто и не подумал спорить с главой посольства. Хидейоши выслушал Артема с невозмутимым лицом, Садато что-то недовольно пробурчал себе под нос, но этим и ограничился.

– Омицу, Ацухимэ, идите в надстройку и не высовывайтесьоттуда!

На этом господин посол закончил инструктаж, а в качестве финального аккорда пробормотал себе под нос на русском языке, никому тут не известном:

– Пираты, мать твою в передряг! Веселые роджеры, хрен им в глотку по самый румпель! Только этого мне не хватало для полного комплекта!..

Окинавская джонка была уже совсем близко. Уже можно было во всех живописных подробностях рассмотреть обветренные физиономии морских бродяг окинавского разлива. Физиономии азиатские… хотя, кажется, вон мелькнула харя не азиатская, а скорее южноевропейская, если применять мерки и представления его, Артема, времени. Но откуда тут взяться южноевропейцам? Может, индус какой-нибудь? Или бродягу занесло сюда из Океании? Она же вроде совсем недалеко отсюда.

Окинавцы в свою очередь тоже таращились на них, тыкали в их сторону пальцами и хохотали. Отличному настроению этих парней можно было только позавидовать.

Самурайская душа Садато не выдержала столь омерзительного зрелища.

– Обнаглевшие твари! Они забыли Тайра, великих победителей пиратов! С собаками нельзя говорить как с людьми. Вот что из этого получается! После Тайра не нашлось ни одного достойного рода, какой смог бы указать собакам их место!

Артем заметил, что на пиратской джонке не было видно лучников, приготовившихся к стрельбе. Это, пожалуй, говорило в пользу версии капитана – окинавцев интересует лишь выкуп, смертельная битва на водах им совершенно не нужна.

Вот уже окинавская джонка совсем рядом. Над ее бортом показались багры. Крючья со смачным хрустом один за другим впивались в борта купеческого судна. Пираты с криками потянули за древки багров. На их шеях и мышцах рук жилы вздувались от усердия. Прошло несколько секунд, и корабли стукнулись бортами, образовав единое целое.

С отработанной ловкостью с джонки на джонку начали перепрыгивать пираты. Они разбрелись по палубе, расхаживали по ней вполне по-хозяйски, но вели себя не агрессивно, оружием не размахивали. Эти люди были похожи на пограничников со сторожевого катера, которые деловито, без суеты приступают к рутинной проверке груза и документов на подозрительном судне, нисколько не опасаясь серьезного сопротивления. Такое сравнение пришло на ум Артему.

Флибустьеры желтых морей располагали самым разномастным оружием. Катан и китайских мечей у них было где-то поровну. Артем заметил и палицы, и метательные ножи за поясами у некоторых в преизрядном количестве. Почти у всех окинавцев имелись кинжалы, чье разнообразие поражало глаз. У одного из них Артем даже углядел кинжал с волнистым лезвием. Кое у кого имелись топорики, наверное весьма полезная штука в палубных сечах. Зато штук малополезных, скажем, алебард, копий или боевых вееров-оги, у этих ребят совершенно не было. Кое у кого из пиратов имелось оружие и вовсе диковинного вида, чье предназначение Артем с ходу определить не смог. Ну, скажем, металлический двузубец на короткой деревянной палке. Что это, для чего?

– Эй! – Артем вскинул руку, чтобы привлечь к себе внимание. – Я хочу говорить с вашим главным!

– Раз хочешь, говори.

Невысокий, плотно сбитый окинавец, одетый в нечто, напомнившее Артему фуфайку без рукавов, перехваченную широким поясом, как раз неспешно перебирался с корабля на корабль. Впрочем, он так до конца и не перебрался, остался сидеть на борту, скрестив руки на груди и глядя на Артема весело и нахально. Окинавец был, наверное, годков на пять помоложе Артема, и уже главарь. Стало быть, он или непобедим в бою, или умен как тысяча чертей, или сынок большого окинавского человека.

Артем приосанился, выпятил грудь, надул щеки для важности, вздернул подбородок, сдвинул брови. При этом он чувствовал себя форменным клоуном, но ничего не поделаешь, таковы тут правила игры. Для пущего эффекту не помешало бы нацепить парадное кимоно, но теперь уж поздно бежать переодеваться.

– Я – Ямомото, – сказал Артем. – Даймё Ямомото. Из Ицудо. В Ямато меня знают как Белого Дракона, победителя монголов. Указом тэнно^[169] Сидзё я поставлен во главе императорского посольства, которое пересекает море на этом корабле и держит курс в Ханчжоу, столицу империи Сун.

Похоже, его титулы и должности не произвели не то что большого, а и вовсе никакого впечатления на главаря пиратов. Он не свалился с борта, ошалев от встречи с этакой важной персоной, даже не соизволил обозначить легкий поклон.

Артем замолчал, потому как не знал, что тут еще можно добавить.

И тогда заговорил главарь:

– Я – Кусанку из рода Сюнтэн, сын Хаси. Мой отец – сын Сюнтэна и Каяны из рода Сё, и внук Минамото Тамэтомо. Эта вода, что ты видишь вокруг вплоть до твердых берегов, это наша вода. Мы – истинные хозяева этой воды, по праву могущества двух великих родов Сюнтэн и Сё. Род Сюнтэн ведет свое начало от бога ветра и воды Сусаноо, а род Сё – от бога Наньдоу^[170]. Никто не может сравниться с нашим родом чистотой крови. Мы были здесь всегда, и мы будем здесь всегда.

«Вот сволочь! А ведь он переплюнул меня в этом номере, – пришлось признать Артему. – Его выступление прозвучало покруче. Мне надо бы еще поучиться красноречию. Из этого гада, возможно, получился бы хороший шпрехшталмейстер».

– Хозяин любого клочка суши имеет право спрашивать, кто и куда идет через его землю. Так и я имею право знать, кто и куда плывет через мое море, – тем временем продолжал распинаться пират по имени Кусанку.

– Теперь ты знаешь, кто я и куда направляюсь. Вот императорский указ, составленный на двух языках, подписанный тэнно Сидзё и сиккэном Ходзё Ясутоки. Прочти его и убедись в правоте моих слов. Такамори!

Артем сделал повелительный жест. Такамори подошел к этому повелителю воды и протянул ему бамбуковый пенал, украшенный императорской печатью.

Кусанку вытряхнул из пенала бумагу, свернутую в трубку, распрямил ее, поглядел, старательно морща лоб, потом перевернул вверх ногами, потом – боком. Он еще какое-то время разглядывал документ, затем свернул его, засунул обратно в пенал и вернул Такамори.

– К твоему несчастью, Ямомото-сан, мы не захватили с собой грамотея. Кто же знал, что нам доведется встретиться с такой важной особой! Умников держит при себе отец и в море не отпускает. Если с ними что-то случится, кто прочтет ему подобные бумаги? Никто из моих воинов не умеет читать. Им это не нужно! Что же до императорской печати, то я вижу ее столь редко, что могу спутать ее с чем угодно. С умелой подделкой, скажем.

Ну врет же! Артем мог поспорить на что угодно, что эта пиратская сволочь врет. То есть, конечно, читать-то он, может, и не умеет, да и никто из его головорезов не умеет, но вот то, что сын окинавского вождя не знает, как выглядит печать императора Ямато, – это уж извините. В это никак нельзя поверить.

– И тебе, Кусанку из рода Сюнтэн, не знакомы подписи императора и сиккэна? – спросил Артем.

– Глава рода не я, а мой отец. Он знаком с грамотами императоров. Я – простой моряк, мне это все ни к чему. Мое дело – следить за порядком на водах. Сюда я поставлен отцом. Слушай меня, Ямомото. Я говорю так. Мы идем к нашему берегу. Пусть мой отец решает. Он выяснит, кто ты и твои люди и что с вами делать.

По правилам игры Артем должен был именно сейчас нешуточно разозлиться и произнести фразу, которую, по совести говоря, ему совсем не хотелось произносить, но придется. Потому как иначе и свои не поймут, и чужие уважать не станут.

– Ты не умеешь читать, но умеешь слушать, Кусанку-сан, – сдвинув брови и влив в голос металл, произнес Артем, для пущей грозности выпятив грудь. – Я даю тебе слово самурая, что все обстоит так, как я тебе сказал. Или ты не веришь слову самурая?!

Артему не надо было оглядываться, чтобы убедиться в том, что ноздри Кумазава-старшего сейчас гневно раздуваются, а пальцы с побелевшими костяшками сжимают рукоять катаны, что Хидейоши по-бычьи наклонил голову, что означало полную готовность к битве. Такамори как-то совсем незаметно для всех и вроде бы самым естественным образом переместился за спину предводителя пиратов и мог достать его в любой момент. Но в планы самого Артема, посла Ямато, затевать схватку никак не входило. Пираты задавят их числом, даже потеряв главаря. Да и умением тоже перекроют, чего уж там. Среди работников древнеяпонского посольства опытных бойцов всего ничего, никто из них в палубных схватках не искушен, а тут, понятное дело, имеется своя хитрая специфика.

Правда, что делать, если молодой пират начнет откровенно хамить и оскорблять его, а то и вовсе императора? Стерпеть на глазах у всех? Перевести все в шутку? Артем решил реагировать уже по факту. Если бы в планы окинавца входило затеять кровавую стычку, то он бы давно уже ее затеял, не затягивая процесс и не размениваясь на оскорбления и подначки. Кусанку не стал обострять щекотливую тему насчет веры в слово самурая. Надо сказать, что он вполне изящно вышел из пикантной ситуации:

– Я – утинантю^[171], я плохо знаю порядки и обычаи яматонтю. К тому же я не самурай, а моряк. Я поверил бы твоему слову, Ямомото-сан, но раньше встречал самураев, которые нарушили свое слово. Как я теперь могу верить?

Если бы Артем имел желание обострить и накалить ситуацию, то он мог бы найти, к чему прицепиться в словах Кусанку. Скажем: «Ты равняешь каких-то там самураев с послом самого императора?! Значит, ты не веришь самому императору?!» Ну и пошло-поехало. Только господину послу все это было нафиг не нужно. Прошли опасный риф, и ладно. Теперь самое время переходить к главному номеру нашей программы, ради которого, стоит надеяться, все и затеяно. К вопросу выкупа.

– Я многое мог бы тебе сказать, Кусанку-сан, но мы спешим. Скажи, что тебе нужно?

Сын окинавского вождя удивленно поднял бровь:

– Я же сказал. Мне нужно знать, кто ты и твои люди на самом деле. Ты кажешься мне подозрительным. Я не желаю пропускать через свою воду подозрительных людей.

Артем несколько опешил. Он думал, что сын вождя с радостью ухватится за недвусмысленный намек и начнет уже собственно торг. Или же Кусанку просто-напросто набивает цену? Дескать, мы тут самые крутые, ведущие родословные от богов, бла-бла-бла, а значит, все обойдется тебе, посол, гораздо дороже.

– За кого ты нас принимаешь? Кем же мы можем быть? Демонами, принявшими человеческое обличье?

– Вы можете быть врагами нашего рода, – сказал Кусанку. – И направляться можете к одному из трех злейших наших врагов, этих самозванцев и подлецов, чтобы вступить с ними в сговор против нашего рода. И посланы вы не императором, а каким-нибудь самурайским кланом, желающим отхватить кусок от нашего острова.

Артем понятия не имел, о каких трех подлейших врагах идет речь, да и плевать на них хотел. Ему не нравилось то, что разговор о выкупе никак не начинался. Артем с каждой минутой все меньше понимал, чего же добивается пират.

– Я – посол, – напомнил Артем. – Дело посла – вести переговоры. Вести переговоры принято один на один. Давай отошлем наших людей и поговорим один на один.

– Я – всего лишь моряк, – сказал Кусанку, и глаза его при этом насмешливо заблестели. – Да и о чем мы с тобой станем говорить? Вот мой отец найдет о чем поговорить с тобой.

Артем пребывал в полнейшем недоумении. Происходило нечто непонятное.

Он решил откинуть намеки и высказаться напрямую:

– Как я уже сказал, Кусанку-сан, мы спешим! Ради того, чтобы не задерживаться в пути, я готов пойти на некоторые издержки. Разумеется, в том случае, если плата окажется разумной.

– А я сказал, что ты кажешься мне подозрительным, Ямомото-сан. И твои люди тоже. Раз так, пусть мой отец решает, что с тобой делать. Ты сам все время говоришь, что ты – посол. Значит, и говорить тебе надо с главой рода, а не с такой мелкой птахой, как я, – Кусанку не сдержал усмешки. – Все, посол, твой корабль идет за нами.

Показывая, что время дискуссий прошло, Кусанку повернулся и перескочил на палубу своего корабля. Зато его вооруженные люди количеством поболее десятка никуда уходить не собирались. Совсем даже наоборот. Они довольно грамотно рассредоточились по палубе, чтобы в случае чего в зародыше подавить любое вооруженное сопротивление.

С-ситуация, лопату вам в дупло! Вот ведь свалилось, откуда не ждали! Все происходящее самым категорическим образом не нравилось Артему. Особенно то, что пиратский главарь даже не стал торговаться насчет выкупа. Не может такого быть, чтобы пират даже не заикнулся о деньгах!

Ну а что он, посол и цирковой гимнаст, мог сделать? Рвануть меч из-за пояса да заорать во всю мощь воздушно-гимнастических легких: «Круши их ребята! Гей, айда, сарынь на кичку! Банзай, мать вашу вперегиб!» Конечно, рубка выйдет славная, кто бы спорил, только шансов на победу в ней практически никаких. Тогда что еще можно придумать? Дождаться, когда пиратская посудина отвалит от борта, усыпить бдительность оставшейся гоп-команды послушным поведением, потом внезапно напасть на них и перебить? Положим, этот вариант имеет некоторые шансы на успех, ну а дальше-то что? А дальше пиратская джонка, которая – тут и к бабке не ходи – далеко отплывать не станет и на которой еще полным-полно головорезов, снова подрулит вплотную. Вот тут уж корсары церемоний разводить не станут, сперва как следует обстреляют из луков, потом пойдут на абордаж и перебьют всех до единого. Словом, надо или погибать, или подчиняться. Погибать Артему отчего-то не хотелось.

Он повернулся к усатому капитану:

– Пусть будет так, как сказал окинавец. Плывем за ними.

В конце концов, ничего страшного не происходит. Их не грабят, не убивают, самурайской чести урона не наносят. Есть все основания надеяться, что того и другого удастся избежать в дальнейшем. Какие, спросите, к этому основания? А такие, что если хотели бы поубивать да пограбить, то не стали бы откладывать это увлекательное дело на потом. Ни к чему городить огород с турпоездками на Окинаву. «Хорошо, но ведь зачем-то им понадобилось конвоировать нас на Окинаву, к этому своему главе ордена, папаше Хаси или как там его? – сам себя спросил Артем и сам себе же ответил: – Не исключено, что сынок просто побоялся самостоятельно принимать столь ответственное решение. Он ведь не заурядного купчишку заловил, а императорского посла. Тут как бы крупных неприятностей не огрести. Почему тогда он просто не отпустил корабль на все четыре стороны? Так это еще проще. Жадность. Обыкновенная человеческая жадность. Этот парень волчьим пиратским нюхом чует жирную добычу, упускать ее – жаба душит. Но на корабле сидит посол императора, а это, как уже сказано, чревато международными осложнениями. Вот наш пират и надумал: а ну его, пусть, мол, батька решает. А что, вполне приемлемая версия».

Маячить на палубе, путаться под ногами у матросов и пиратов было ни к чему, и Артем направился в кормовую надстройку. Следом за ним туда же перебрались и все остальные члены посольства, кроме Такамори. Вероятно, он решил последить за окинавцами.

В бамбуковой постройке стоял полумрак. Никто, разумеется, вскинувшись со сна, и не подумал снимать с оконных проемов соломенные завесы. Да и сейчас заниматься этим было ни к чему. Или вы хотите лучше видеть знакомые лица? Да и так понятно, что лица у всех сейчас мрачные и напряженные. Может, вам хочется вовремя заметить окинавского пирата, вздумавшего подслушивать разговоры, пристроившись возле оконного проема? А что помешает тем же окинавцам сколько влезет слушать разговоры, прижавшись к любой из стен надстройки, сквозь ничем не заделанные щели между бамбуковыми стеблями? Если уж речь зайдет о вещах потаенных, лишних для посторонних ушей, то следует вовремя перейти на шепот и по возможности объясняться иносказательно.

Артем присел возле судового хибати^[172], на котором готовили корабельные обеды, а на ночь, накрыв решеткой, вносили внутрь надстройки, чтобы угли здесь отдавали тепло, обвел взглядом людей, рассаживающихся кругом.

– Ну-у, – протянул он. – И какие будут соображения, дражайшие мои? Кто-нибудь может мне объяснить, что происходит? Что это за люди такие? Кто-нибудь слышал об этом проклятом роде Сюнтэн? А об Окинаве этой кто-нибудь что-нибудь толком знает? Чего нам там ждать, зачем нас туда тащат? Говорите кто что знает.

– Плохо, плохо! Окинава – совсем плохо! – Купец-китаец обхватил голову руками и раскачивался из стороны в сторону.

Он сидел не за столом с самураями, а у стены пристройки, как и капитан.

– Правильного закона нет. Единого закона совсем нет. Каждый князь свой закон пишет. Хочет князь забрать все – берет все. Хочет корабль в придачу – берет. Хочет выкуп брать – выкуп берет. Я совсем пропал, товар весь заберут, а больше ничего у меня нет.

– Хватит ныть, китаец, а то я заткну твой рот! – Садато, сидящий с прямой спиной, хоть линейку прикладывай, стукнул кулаком по колену. – Наши мечи с нами. Будь я проклят, если не прихвачу с собой хотя бы пятерых. Пусть только господин посол прикажет!

– Т-с-с! – Артем сперва приложил палец к губам, потом показал на стены. – Рядом могут быть чужие уши. Давайте говорить тихо, а о важном – только шепотом и никак иначе.

– Полагаю, нет причин хвататься за мечи, отец, – это заговорила Ацухимэ, которая уже давно выбила себе право в их узком кругу говорить на равных с самураями. Прямо скажем, произошло это при попустительстве и даже, может быть, прямом содействии некоего циркача, не слишком ревностно чтившего некоторые самурайские правила.– На Окинаве слишком хорошо помнят воинов Тайра. Вот почему!..

То ли заметив в полутьме недоумение на лице Артема, то ли просто сообразив, что ее слова требуют пояснения, она добавила:

– В эпоху Нидзё от пиратов совсем не стало житья. Источником заразы была Окинава. Тогда император повелел дому Тайра, известному своими подвигами на море, покончить с разбойниками. На Окинаве высадились воины Тайра. Они разбили разбойничье гнездо самого могущественного и опасного в то время окинавского клана Ро Рю Ко, сожгли все их корабли и все дома на побережье, но глава клана с сыновьями сумел сбежать от самурайских мечей в глубь острова. Тогда Тайра послал к каждому из вождей других окинавских кланов своих самураев и велел им передать вот что. Или они разыщут и выдадут сбежавшего и где-то прячущегося Ро Рю Ко с сыновьями и присягнут на вечную верность императорскому дому, или со всеми кланами будет то же самое, что и с кланом Ро Рю Ко. Вожди рассудили так: «Наверное, мы можем, соединив силы, покончить с воинами Тайра, но император и дом Тайра не простят этого. Придут новые воины, большим числом, и истребят всех поголовно». Недолго прождал Тайра, и вожди принесли ему головы вождя клана Ро Рю Ко и его сыновей. Затем вожди отправились вместе с Тайра в Хэйан, где принесли клятву в вечной верности императорскому дому Ямато. Они поклялись не трогать корабли Ямато, а также корабли, идущие в Ямато и из Ямато. С тех пор окинавцы исправно платят установленную дань и очень боятся хоть чем-то прогневать императора. Посему я уверена, что послу императора на Окинаве ничто не может угрожать.

Ацухимэ замолчала, тогда ее брат поставил на стол флягу из тыквы, из которой только что жадно пил, и заговорил:

– Спасибо, сестра. – Хидейоши сопроводил эти слова легким наклоном головы. – Твое знание легенд о подвигах великих воинов прошлого всегда потрясало меня. Я всегда завидовал твоей памяти. Но твоя легенда неверно освещает некоторые вопросы. Начну с того, что окинавские вожди стали платить дань Ямато еще в эпоху Момму^[173]. Да и китайскому императору они стали платить в это же время.

К тому, что собирался сказать Хидейоши, следовало прислушаться со всем вниманием. Как-никак он служил у сиккэна, второго лица в стране Ямато, стало быть, находился в самой гуще государственных дел, к которым, безусловно, принадлежали и отношения с Утина.

– Окинавцы платили дань более-менее в срок, но при этом продолжали вовсю промышлять морским разбоем. Разбойничьи аппетиты не знают удержу, потому окинавских вако приходилось время от времени вразумлять мечом. Легенда, рассказанная моей сестрой, – всего лишь эпизод вразумления утинантю, пусть и один из самых известных. Чуть притихнув на время, они опять брались за свое. Многое изменилось, когда на Окинаве высадился Минамото Тамэтомо, которого упомянул этот молодой вако, хвалясь своими предками. Минамото бежал на Окинаву после того, как был наголову разбит в одном из сражений на Хонсю. Он и его уцелевшие воины нашли приют у одного из окинавских вождей. Вскоре Минамото женился на дочери вождя, стал править вместе с ним и подминать под себя один окинавский клан за другим. Дело Минамото Тамэтомо завершил его сын, который стал единоличным правителем Утина. Он правил под именем Сонтон – молодой вако называл его Сюнтэн. После смерти Сонтона трое его сыновей поделили Окинаву на три удела, и каждый из них стал вождем на своей земле. Видимо, отец этого Кусанку – как раз один из сыновей Сонтона. Разумеется, я не помню их имен. Вот почему я скажу то же, что и сестра. Ни один из сыновей Сонтона не осмелится причинить вреда послу императора Ямато хотя бы потому, что сыновья эти друг друга ненавидят, друг друга опасаются и друг за другом следят, подсылая шпионов. О том, что у одного из них появился посол императора, очень быстро станет известно двум другим сыновьям. Если вдруг с послом что-то случится, Тони обязательно об этом узнают.

– Ясно, – понятливо кивнул Артем. – Двое сынишек не упустят момента, срочно накатают донос в Киото, попросят прислать карательное войско и сами с удовольствием к этому войску присоединятся. Поэтому Хаси – так, кажется, зовут отца нашего пирата – не станет так глупо подставляться. Да вообще зачем ему, правителю одной трети Окинавы, причинять вред послу Ямато? Ни одной вразумительной причины этого я не вижу. Но тогда тем более непонятно, что происходит. Зачем пиратам тащить нас на Окинаву?

Артем покосился на капитана, чье лицо выражало крайнюю степень нетерпения, какая бывает у людей, которым очень хочется в туалет, но они вынуждены терпеть, сидеть на месте и кого-то слушать. Господин посол не позволил капитану говорить, потому что хотел говорить Хидейоши. Негоже было давать слово китайцу-капитану вперед самурая высокого ранга.

– Ты не дал мне договорить, Ямомото, – чуток попенял Артему Хидейоши. – Я как раз и собирался сказать, что нужно этому молодому вако. Он хотел ограбить судно, узнал, что на борту находится посол, и передумал. «А дай-ка, – решил он, – отвезу-ка я этого посла к себе. Отец потом извинится, задобрит его подарками. Посол погостит день-другой и оправится дальше. Что узнают другие кланы от своих шпионов? У нас в гостях побывал посол императора Ямато, а к ним не заехал. Другие сыновья Сонтона решат, что император Ямато особо отмечает именно этот клан. После чего они десять раз подумают, прежде чем замышлять что-то против него».

– Тогда молодой окинавец глуп как обезьяний хвост. Он не понимает, что делает, – сказал как отрезал Кумазава-старший. – Он получит свое сперва от отца, потом от императора.

– Я слышала, окинавцы торгуют людьми, – раздался вдруг голос Омицу, сидевшей возле раненого Абуэ. – Теми, кого они берут в плен, нападая на прибрежные города и деревни. Это так?

Она сказала это мгновением раньше, чем успел заговорить капитан. Усатому китайцу пришлось вновь придержать приготовленные слова.

– Это правда, Омицу-сан, – подтвердил Хидейоши, повернувшись к девушке. – Больше всего страдают Чосон, Дайвьет и княжество Лосон. Иногда набегам подвергаются прибрежные поселения империи Сун и, увы, с горечью приходится признать, даже наши, на Кюсю. Пленников утинантю продают на невольничьих рынках Дайвьета и Сун. Уже оттуда невольничьи караваны увозят живой товар в другие страны. Однако случаи, когда в плен брали бы самураев, мне не известны. Уверен, что их и не было…

– При чем тут невольники! – раздраженно взмахнул рукой Кумазава-старший. – Эдак мы договоримся до того, что нас хотят продать как презренных рабов!

– Мы хотим всего лишь чуть больше узнать об этих людях, отец, – сказала Ацухимэ.

– Грязные дикари и вонючие свиньи – вот и все, что о них надо знать, дочь моя, – наставительно произнес Садато.

– И сколько нам плыть до чудо-острова Окинавы? – спросил Артем, повернувшись к капитану.

Он задал этот вопрос исключительно ради того, чтобы дать наконец капитану высказаться, а то тот так и будет мучиться, боясь помешать разговорам самураев.

– Пусть простит меня господин посол, но на море нельзя загадывать, – торопливо заговорил капитан. – Если бы ветер сохранился, то мы в два дня достигли бы острова Окинавы. Только мы плывем не на Окинаву. Мы и не должны плыть на Окинаву.

Все смотрели на капитана как на сумасшедшего.

– Так это не окинавцы? – первым опомнился Артем.

– Это окинавцы, но они не с острова Окинава. Они и не могут быть с острова Окинава.

– Что ты несешь, китаец! – в приливе гнева Садато по привычке схватился за рукоять меча. – Спятил от страха?! Или ты с ними заодно! Ты и вывел нас на них!

– Я сейчас все объясню, господин Кумазава. – Капитан, у которого по лбу побежала струйка пота, заговорил еще быстрее: – Как только молодой вако сказал, что его отца зовут Хаси, я сразу понял, кто это и откуда. Они – окинавцы, потому что «Веревка»^[174] – это не только остров Окинава, но и семьдесят мелких островов. Они с острова Рюкосима. Именно туда отправился Хаси, которому после смерти Сюнтэна не досталось ничего из владений отца. Дело в том, что Хаси – внебрачный сын Сюнтэна. Другие сыновья лишь позволили ему основать свое поселение на острове Рюкосима и взять с собой своих людей. Он там и живет. Это настоящий вако, господин посол и господа Кумазава. Да, он тоже платит свою часть дани нашему и вашему императорам, но если другие сыновья Сюнтэна хоть как-то соблюдают договоры, то Хаси делает что хочет. Хотя я тоже не могу понять, зачем ему понадобился господин императорский посол.

– Чего ж ты раньше молчал?! – воскликнул Кумазава-старший.

Неизвестно, как бы ответил на этот возглас капитан, но тут зашуршал отодвигаемый соломенный полог. В узкий и низкий проем протиснулся Такамори и подсел к остальным. В этот момент все молчали, обдумывая то, что услышали от капитана. Думать было тяжело, потому что враз оказались под сомнением все оптимистичные расклады Хидейоши.

– Что там? – спросил Артем Такамори, чтобы хоть чем-то заполнить тягостное молчание.

– Вако разлеглись на палубе и дремлют кошачьей дремой, – сказал Такамори. – Легко к ним не подберешься. Я к ним пригляделся. Похоже, это все бывалые воины. Если что, с ними придется тяжело. Что вы тут решили?

– Сейчас расскажем, – со вздохом ответил Артем и вновь обратился к капитану: – Ну а до этого острова Рюкосима сколько плыть?

– С закатом должны прибыть.

Глава третья В нашу гавань заходили корабли

Они добрались до Рюкосимы даже раньше времени, предсказанного капитаном. Расстарался попутный ветер, задувавший с такой силой и неутомимостью, что при известном образе мыслей можно было заподозрить, что пиратам помогают морские духи и прочие мифологические персонажи. Не надо было быть доисторическим Шерлоком Холмсом, чтобы понять, что эта пиратская шатия-братия наверняка поклонялась каким-нибудь потусторонним силам, ответственным за морскую стихию, типа местного аналога Нептуна, и всячески задабривала их, будем надеяться не человеческими жертвоприношениями.

За время перехода от точки захвата до конечной точки круиза земля на горизонте являлась путникам не единожды. Островов тут и вправду хватало. По заверениям капитана, почти все они были небольшими и необитаемыми. Артем не смог убедиться в том, так это или нет. Близко к островам они не подходили, а подзорной трубы пока еще не изобрели. Артем, может быть, и хотел бы ее сделать, но не был уверен в том, что это у него получится.

Однако напряженно и вдумчиво размышлять о том, а не двинуть ли оптику в широкие доисторические массы, надо было не сегодня и не сейчас. Как-нибудь потом, во времена затишья. Теперь ему надо было думать о том, как разойтись с пиратами с минимальными потерями. Это внеплановое путешествие по пиратским историческим местам вызывало у нашего героя легкую тревогу, знаете ли. Уж больно подозрительный народец их в гости зазвал, да и сделал это не самым, признаться, деликатным образом.

В конце концов мореходы обеих джонок, идущих одна за другой, повернули и взяли курс на полосу земли, гораздо более протяженную, чем виденные ранее. Артему нетрудно было догадаться, что это и есть тот самый остров Рюкосима.

Им стали попадаться рыбацкие джонки, тоже идущие к острову, к родным берегам. Рыбаки хотели попасть домой до заката. Когда купеческий корабль оказывался поблизости от какой-нибудь из джонок, можно было разглядеть белесые комья сетей, сложенных на носу, а в кормовой части – корзины, накрытые вязанками тростника, под которыми что-то активно трепыхалось. Конечно, это был улов. Артему вдруг пришло в голову, что у здешних рыболовов не должно быть проблем с уловами. Ну разве что такие: «Ах, беда, косяк осьминогов сегодня прошел мимо, а мы так на него рассчитывали. Ну да ничего, набьем корзины какой-нибудь килькой, путассу или рыбой-молотом». Моря должны просто кишеть этой самой рыбой, потому как они, почитай, девственные, нетронутые, не исхожены вдоль и поперек траулерами, не протралены гигантскими сетями, не отравлены нефтяными разливами, химическими отходами и прочим мусором. Обитатели морских вод вольготно поживут еще столетий пять-шесть, и только потом придут иные времена.

Уплывали назад морские просторы, приближался, укрупняясь и проявляясь в деталях, чужой незнакомый берег. Обогнув мыс, корабли вошли в бухту, на берегу которой широко раскинулось поселение. Артем понял, что это и есть пресловутое пиратское гнездо, логово морских ловцов удачи.

В акватории бухты хватало самых разных плавсредств, и больших, и малых. Артем отметил, что здесь есть не только джонки. Две посудины были совсем иного обличья, только вот на ум нашему путешественнику не приходило никаких аналогий. Низкая посадка, никаких надстроек, деревянная статуя явно женских очертаний, торчащая на носу, отверстия в бортах, проделанные, надо полагать, для весел. Уж не греческие ли галеры это? Или галеры были не у греков? А что тогда у греков? М-да, Артему пришлось с горечью и унынием признать, что он все же слабо подкован в истории кораблестроения разных эпох и народов.

Между кораблями, стоящими в бухте, шустро сновали мелкие лодчонки, приводимые в движение кормовым веслом. Стайка таких тупоносых плоскодонок устремилась к их кораблям, когда те свернули тростниковые паруса, замедлили ход и наконец бросили якоря. Артем понял, что туземцы всегда именно так и встречали односельчан, вернувшихся с удалого промысла. Они быстро перегружали добычу с джонок на плоскодонки, затем перевозили на берег и чужое добро, и пиратскую вахтовую смену, утомленную непосильными трудами.

Пираты, оставленные на их корабле и всю дорогу, считай, продремавшие, сейчас развернули бурную деятельность. Они открыли палубный люк, ведущий в трюм, и принялись окриками и пинками загонять туда экипаж несчастного купеческого судна. Первым эти ребята наладили в трюм капитана, а вот купчину толстопузого отчего-то не тронули. Видимо, за время пребывания на борту пираты не разобрались до конца, кто есть кто, и купца приписали к посольским. Тот, что характерно, разоблачать себя не стал и добровольно в люк не полез.

Понятное дело, тут же определилась и судьба работников членов императорского посольства.

К Артему подошел пират с разорванной ноздрей, видимо, оставленный на их корабле за главного, сказал:

– Иди в лодку, господин посол. И всех твоих людей туда сажай, – и тут же повернулся спиной, нисколько не сомневаясь в том, что его приказ будет неукоснительно исполнен.

Несмотря на огромное желание снести ему голову с одного удара, Артему все же пришлось подчиниться. Вставать в третью позицию, гордо вздымать голову, выдергивать меч и кричать «Как смеешь, свинья, приказывать послу самого императора!» было бы, мягко говоря, нерационально. Если ты чего и добьешься эдаким демаршем, то только более грубого обращения. Пока же, если разобраться, самурайской чести большого урона не нанесено. Мечи никто не отбирал, бранным словом не поносил ни их самих, ни императора. Словом, не происходило ничего такого, чего представителю императорской власти нельзя было бы пережить без потери лица.

Нет, будь на месте Артема какой-нибудь настоящий самурай знатного рода, так он непременно показал бы гонор, стал бы хвататься за катану, результатом чего стала бы нехилая заварушка с трупами. Артем же не собирался рисковать жизнью своих людей из-за сущей ерунды, то есть недостаточно вежливого обращения. Ну и пусть, от нас не убудет. Для всех хорошо, что он не знатный самурай, а вовсе даже наоборот.

Вечерело. Краски сгущались, солнце падало к горизонту, стремясь поскорее в него зарыться. Пусть они порядочно удалились на юг и на Рюкосима было заметно теплее, чем в Японии, все же и здесь стала ощущаться вечерняя прохлада, чувствовалась осень в своей последней трети.

Артем велел своим людям забрать с собой все вещи, ничего на борту не оставляя, и грузиться на лодки. Бросив взгляд на Хидейоши, он усмехнулся про себя. По глазам, превратившимся в совсем узкие щелки, по побелевшим скулам легко было догадаться, какая буря полыхает сейчас в душе самурая. Хидейоши – это и к бабке не ходи – переживал происходящее в тридцать раз болезненнее самого Артема. Хорошо лишь то, что без приказа господина посла ни Хидейоши, ни кто другой из команды ни на кого не бросится очертя голову, хотя внутри у них все и кипит.

Плоскодонка зашуршала днищем по песку, Артем выскочил из нее, замочив в прибойной волне гэта и край штанов-хакама, вышел на берег и обернулся. Такамори и Ёсимунэ вытаскивали на берег сундук с дорожной казной и императорскими грамотами. Из другой только что причалившей плоскодонки выбралась без чьей-либо помощи Омицу. Артем и рад бы помочь, перенести на руках, но не положено по чину. Зато Ацухимэ дождалась, когда лодчонку вместе с ней вытащат на берег жилистые туземцы в закатанных по колено штанах. Только тогда она поднялась с узла со своими вещами, который использовала как сиденье, и перешагнула через невысокий борт. Раненый Абуэ отклонил руку Кумазава-старшего, болезненно морщась, выбрался из лодки самостоятельно и зашагал прочь от моря.

В очередной раз Артем подивился тому, как же быстро на этих людях все заживает, в точности по присловью – как на собаках. Ладно бы у кого-то одного, уникума и феномена, так нет же, почти все тутошние таковы. В прошлой жизни Артем подобного не встречал, вот что значит девственный, блин, иммунитет. Тот же Абуэ, нещадно исполосованный на мосту через ущелье Бомо, еще две недели назад больше походил на труп, чем на живого человека, а сейчас уже сам может ходить, хотя и не слишком твердо.

Подгребла к берегу и плоскодонка с Кусанку. Как и Артем, тот выскочил из лодки, не побоявшись замочить ноги. Даже не взглянув в сторону посла и его команды, сын вождя резво направился к поселку.

А к Артему подвалил давешний пират со рваной ноздрей, который распоряжался на купеческой посудине:

– Иди за мной, господин посол.

«Понятно, что за тобой, – проворчал про себя гимнаст. – Куда же еще деваться-то?! Не бежать же с истошным криком к джунглям, обступающим поселок».

Обитатели поселения не вывалили на берег возбужденной толпой, побросав все текущие дела. По всему было видно, что возвращение пиратских джонок – дело здесь насквозь обыденное, всеобщего переполоха давно уже не вызывающее, исключительно рабочий момент, типа того, что муж вернулся со смены домой. Жены, буде таковые у пиратов имелись, ждали своих кормильцев по домам, а не на берегу.

Члены посольства двинулись в сторону поселка. Шли они в сопровождении эскорта из пиратов. Вот иди и гадай – то ли это почетный эскорт, то ли конвой при заключенных? Ведь после сенсационного сообщения капитана они так и не приняли никакого решения, никаких интересных идей не родили. Обсуждение вскоре само собой затухло, все замолчали, кто-то вышел на палубу подышать, кто-то лег спать. Словом, остальное время они просто дожидались окончания плаванья. Вот и дождались.

Пиратское логово не поражало глаз изысками архитектуры. Здесь преобладали незатейливые, крытые тростником бамбуковые хижины, их точечно разбавляли типично японские каркасные дома, крытые тем же тростником, реже черепицей. Единственная улица поселка тянулась наискосок, все время забирая в гору. Жизнь тут не отличалась каким-то яростным бурлением, какового ты подспудно ждешь от пиратского поселения, ежели тебе когда-нибудь доводилось видеть фильмы про карибских флибустьеров. Ни тебе рома, хлещущего из бочек, ни тебе хохочущих полуголых красоток в объятиях мертвецки пьяных джентльменов удачи, ни самозабвенной поножовщины над сундуком с добычей. Если не знать, что здесь обитают пираты, то ни в жизнь об этом не догадаешься. Тихий вечер, рыбаки тащат в дома корзины с уловом, из глубины острова идут босые загорелые люди в конусообразных соломенных шляпах, с мотыгами на плечах. Они явно возвращаются с полей. Женщины копаются в огородах, вытряхивают во дворах циновки, носят воду, возятся с посудой, вокруг них и вообще где попало бегают полуголые дети. Словом, ни дать ни взять – самый что ни на есть мирный край. Из этой пасторальной картины выбивалась разве что их процессия, идущая по середине улицы и большей частью состоящая из вооруженных мужчин сурового вида.

Кстати, процессия не особо-то и привлекала внимание поселкового люда, из чего следовал однозначный вывод, что чужаки, топающие со стороны моря, тут были привычным зрелищем. Нет, конечно, кое-кто из местных отрывался от работы, некоторые останавливались, провожали чужаков взглядами, даже выходили за ограду, хотя у большинства домов ограда отсутствовала, но все это любопытство было каким-то вялым, немногим превосходящим то, какое в деревне вызывает возвращение с пастбища стада коров.

Батюшки-светы! Артем аж сбился с шага, на секунду замер и продолжил движение только тогда, когда на него налетел Сато, идущий сзади, но продолжал оглядываться, не веря своим глазам. И было чему не верить. Но поскольку наваждение не рассеивалось, возможность оптического обмана отпадала, то следовало признать, что он видит то, что есть на самом деле, а именно – доподлинную негритянку, занимающуюся во дворе домашней работой. Она по чему-то там увлеченно лупила плоской деревяшкой.

Конечно, Артем, по прошлой жизни не профессор-универсал, а всего лишь цирковой гимнаст, много чего не знал про мир и его законы, и про географию в том числе. Однако он себе примерно представлял, где находится Африка и где – Окинава и какая прорва километров их разделяет! Так что же получается? Неужели на этих вот корытах окинавские чертяги ходят аж до самого Черного континента? Но почему здесь всего одна чернокожая барышня, а не больше? Ладно, плевать, почему не больше. Может, есть и другие, но все остальные как раз сейчас попрятались. Тут другое важнее. Что обнаруженный факт может дать ему, им всем? Можно ли из этого что-то извлечь, как-то это использовать? Или вообще не стоит обращать на это внимание? Вопрос громоздился на вопросе, и Артем понял, что путается в них как муха в паутине.

Ага, а вот обозначилась и цель, к которой они двигались – домишко, стоящий на вершине холма. Он заметно выделялся из общего ряда: и тем, что занимал господствующее положение над местностью, и тем, что в него утыкалась единственная поселковая улица, и тем, что между ним и прочим поселком проходила довольно широкая пустая полоса. Кроме того, этот домишко был заметно выше всех прочих поселковых строений и его окружал частокол из заостренных бамбуковых стволов. Эдакий форт, в котором при необходимости может укрыться все население поселка и довольно успешно держать оборону.

«Мощно, я погляжу, устроился тут внебрачный сын», – заметил Артем сам себе.

Однако до ворот этого форта они так и не дошли, свернули во двор одного из близлежащих домов. Пиратский конвой остановился посреди двора, остановились и члены посольства. Такамори и Ёсимунэ поставили на землю сундук, а женщины – узлы со своими вещами. Раненый Абуэ еще не дошел сюда. Он с первых же шагов стал заметно отставать. Его не стали подгонять и уж тем более не стали под него подстраиваться. Просто с ним остались двое пиратов, которые его и доведут до места рано или поздно.

С минуту все перетаптывались на месте, осматривались, хотя смотреть было особо не на что. Двор выглядел довольно неухоженным, запущенным, заваленным неубранной осенней листвой. Вскоре, не дав невольным гостям долго скучать, появился Кусанку и быстрой походкой подошел к Артему:

– Пойдем со мной, посол императора. Бери свои бумаги и идем. Мой отец ждет тебя.

– Как, прямо сейчас? Но я должен вымыться, привести в порядок сакаяки^[175], побриться, надеть парадное кимоно.

– Отец сказал: «Хочу видеть его немедленно». Значит – немедленно. Потом будешь мыться и надевать парадное кимоно. Сперва отец должен подтвердить, что ты и вправду посол, а не выдаешь себя за него. – Кусанку сделал нетерпеливое движение.

– Твой отец хочет видеть меня одного или всех нас? – спросил Артем, не трогаясь с места.

– Зачем ему все? – похоже, совершенно искренне удивился Кусанку.

Не то чтобы Артем опасался идти один или боялся, что одному ему будет скучно. Чего опасаться, когда что один, что в компании – все равно ничего не спасет, ежели заварится что-то серьезное. Да и скучать ему не дадут. Отчего-то Артем был уверен в этом. Просто ему не помешала бы пара лишних глаз японского разреза, которые смогут подметить то, что не увидит Артем, человек иного происхождения и иной культуры-мультуры. Кроме того, во время переговоров на высшем уровне никак не вредно иметь под боком толкового советчика, который сможет нашептать на ухо что-то дельное, политически верное. Для надобности номер один как нельзя лучше подходит Такамори, зато Хидейоши, бывший чиновник сиккэна, явно лучше всех из посольской команды искушен в ведении переговоров, равно как и в прочих государственных делах. Конечно, этих двоих могла заменить одна Ацухимэ, но, во-первых, неизвестно, как тутошние пиратыотносятся к участию женщин в делах государственной важности, а во-вторых, и это главное, Артему ни в какую не хотелось тащить девушку на прием к пиратскому главарю. Вот не хотелось, и все тут.

– Я – посол тэнно Сидзё, – произнес Артем, придав своему голосу как можно больше официальности. – Согласно указам тэнно Сидзё и законам империи Ямато, посла всюду должны сопровождать двое доверенных лиц.

Что там на самом деле велел закон, Артем, разумеется, не знал, но и Кусанку знать тоже не мог. Было бы чудо из чудес, если бы неграмотный островной пират знал все параграфы и уложения законов Ямато.

Кусанку задумчиво помолчал несколько секунд, теребя кончик носа и пристально разглядывая Артема, потом выдал плод раздумий:

– Как только отец скажет, что ты и вправду посол, он немедленно пошлет слуг за теми, кого ты назовешь.

Кусанку повернулся, сделал несколько шагов к выходу со двора и остановился – дал понять, что разговор окончен, других уступок не последует. Артем же не нашел что возразить. Ну и ладно. Прикинув то да се, он решил не настаивать. Козырные карты сейчас не у него на руках.

Пока они шли к форту, Артему в голову пришло одно соображение. А что, если этот Кусанку не глуп, как считает Садато, а вовсе даже наоборот, то бишь крайне умен и искушен в политических интригах? Узнав, что в лапы к нему угодил не кто-нибудь, а посол тэнно Сидзё, молодой пират еще в море решил выжать из этого счастливого случая офигенную политическую выгоду для своего рода. Какую? А вот какую. Кусанку уже сбегал к папашке, так? Так. Значит, он мог с ним сговориться, и сейчас они разыграют спектакль перед императорским послом. Кусанку притворно покается перед отцом. Мол, не ведал, что творил. Отец устроит ему не менее притворный нагоняй. Мол, ладно ты не поверил, что перед тобой посол, но как ты посмел, так твою разэтак, посягнуть на лицо самурайского звания! Ну а потом глава рода устроит послу прием по высшему разряду, чтобы тот пришел в состояние полнейшего и неземного счастья. При этом представителю императорской власти будет вливаться в уши хвалебный елей. Ему будут вешать на уши лапшу о величии императорского дома, всех самураев и вообще всех яматонтю. Кроме того, аккуратно будет проталкиваться в мозг и еще кое-что. Например, то, что другие сыновья Сюнтэна и есть незаконные наследники, а мы – наоборот, единственно правильные. Их кланы все как на подбор состоят из сволочей, которые только и думают, как бы навредить Ямато и лично императору. Мол, это они-то и грабят всех честных людей, а сваливают на нас. Мы-то обязательно порядок наведем, дали бы нам только власть. Если бы император нам немножко помог воинами и поставил бы нас над всеми, то мы были бы так ему верны, как никто и никогда не был верен… Ну и так далее, в таком вот духе. Само собой, не обойдется и без поднесения подарков – и для императора, и для посла.

Вволю наотдыхавшись, посол продолжит свой путь. Небольшая задержка вряд ли что-либо всерьез расстроит. Зато потом, в своем отчете императору, письменном или устном, благодарный господин посол отметит лояльность Хаси императорскому дому, их стремление к всеобщему порядку на всех островах архипелага и готовность взять на себя всю ответственность за это. Глядишь, и придет кому-нибудь из важных людей в Хэйан такая мысль: а не проще ли и в самом деле иметь дело с одним вождем, а не с тремя?

И так и эдак прокатав в голове этот вариант, Артем пришел к выводу, что при всей своей безудержной оптимистичности он вполне даже реален. По крайней мере, он прекрасно объясняет все, что с ними произошло. Все камушки идеально укладываются в мозаику. Вот этими мыслями Артем и занимал себя всю дорогу, заметно улучшив себе настроение.

Они прошли добротные ворота из толстых досок, обитых по краям широкими медными полосами. Весьма примечательные ворота, надо сказать, потому что полосы были покрыты вязью, здорово смахивающей на арабскую. Во всяком случае, так показалось Артему, циркачу и акробату. У него сложилось впечатление, что ворота откуда-то сняли и привезли сюда, а не сработали на месте. За ними помимо главного строения с типично японской двускатной крышей обнаружилось множество строений мелких, в беспорядке разбросанных по территории форта. Для простоты Артем решил именовать это укрепление именно так, хотя это словечко, конечно же, принадлежало совсем другой эпохе и иной географии.

Артем разглядел синтоистское святилище с характерными воротами-торий, находящееся несколько наособицу от прочих построек. Прямо сказать, это было странно. Как правило, святилища располагались вдали от всяческой мирской суеты, там, где тишина и уединение, в горах, на берегах озер, возле водопадов, но никак не в непосредственном соседстве с хозяйственными постройками. Что ж, вот вам и еще одно напоминание о том, что здесь не Ямато.

Они двинулись к главному строению форта. Никаких рыбаков с крестьянами во дворе, разумеется, не наблюдалось. Тут им делать было нечего, здесь был мир воинов.

Кусанку и Артем взошли на широкое крыльцо, которое можно было бы назвать типично японским, если бы не балки, окрашенные в разные цвета, чего в Ямато никто никогда и нигде не делал. Дверь в дом была чуть отодвинута, изнутри доносились громкие голоса и смех. В оставленную щель в дом и из дома проскальзывали слуги с плошками и кувшинами.

Переступив порог, Артем сразу уловил запах жареного мяса. Этот аромат практически обжег ему ноздри – уж слишком отвык от него бывший циркач за последние четыре месяца.

Сколько Артем себя помнил, он всегда относился к еде довольно равнодушно. Не то чтобы ему было совсем фиолетово, чем набивать брюхо, но требования он имел крайне невысокие. Лишь бы не протухло и утоляло голод. За эдакое отношение к кулинарии ему следовало благодарить родителей, не избаловавших чадо изысканной домашней кухней. Тот, кто сызмальства питается все больше столовской пищей или разогретыми полуфабрикатами, вряд ли когда-нибудь сделается капризным гурманом с изысканными запросами. Видимо, по этой причине Артем легко и просто, без всяких душевных мук и желудочно-кишечных страданий, перешел на японскую кухню, совершенно не знакомую с пельменями, макаронами и блюдами из мяса, зато обильную рисом, овощами, рыбой и морепродуктами. Но вот поди ж ты, стоило ему унюхать запах жареного мяса, и Артема захлестнуло зверское желание это самое мясо даже не съесть, а именно сожрать, смачно хрустя поджаристой корочкой и по самые десны вгрызаясь в сочащуюся мякоть.

«Не о том ты думаешь, посол, – сам себя приструнил Артем. – Непонятная ситуация, подвешенное состояние, непонятные намерения крайне подозрительных личностей, кишащих вокруг, а ты – о мясе! Чего доброго, и в животе у тебя заурчит, громко и протяжно, на весь зал».

К тому же мысли о мясе были совершенно неуместны. Ему никак нельзя будет прилюдно лопать мясо. Он сейчас не сам по себе и не сам за себя ответчик. Он представляет страну Ямато и ее императора, значит, должен этому соответствовать даже в еде. Хорош же будет яматонтю, который на глазах утинантю трескает мясо. Как такому можно после этого доверять?

Жареное мясо, как и вся остальная еда и множество всяких кувшинов и жбанов с питьем, располагалось на узком низком столе, тянущемся через весь зал. За столом хватало едоков, которые отнюдь не грустили на пустой желудок, не смея притронуться к яствам, покуда не прибудет его высокоблагородие посол Ямато. Наоборот, цвет здешнего пиратства наворачивал за обе щеки все продукты питания, заработанные непосильным и опасным трудом. Присутствующие обильно запивали эти продукты, причем вряд ли хрустально чистой родниковой водой. Достаточно было просто приглядеться к некоторым товарищам, которые умудрялись заметно пошатываться даже в сидячем положении. Словом, труженики моря пировали, так сказать, отдыхали после трудовой вахты.

Оружие лежало на полу рядом с едоками или оставалось заткнутым за пояс. Безоружными здесь были лишь слуги и служанки, шныряющие за спинами едоков. Весь этот праздник жизни освещали фонари-гандо, подвешенные на крюки, торчащие из балок, и чадящие масляные светильники, расставленные вдоль стен.

Ух ты, вот это да! Вилки! Двузубые вилки! Кажется, серебряные. Да-а, вот уж чего он не видел в Ямато. Собственно, никаких иных столовых приборов, кроме палочек, он там и не видел. А тут вон оно как, оказывается. Правда, Ацухимэ однажды в ответ на рассказ Артема о том, с помощью каких приспособлений в его стране доносят пищу до рта, заявила, что и в Ямато было дело. Завезли из Китая или из Корё «вот то самое, о чем ты говоришь и что называешь ложками и вилками». Однако мода на это безобразие прошла молниеносно, потому что тех, кто пользовался этими приспособлениями, стали считать обжорами и лентяями, а таковыми никому не хотелось прослыть. Здешних же едоков, похоже, нисколько не пугала подобная перспектива.

Главного человека за этим веселым столом не смог бы вычислить разве что слепец или чертовски глупый человек. Главарь, он же глава рода по имени Хаси, возвышался над остальными, восседая на некоем подобии трона. Артем долго не мог понять, на чем же он так удобно устроился, потом, чуть позже, разглядел, что это ворох шкур. За спиной у атамана торчала какая-то сложная конструкция из металлических прутьев, прямых и гнутых, с навешенным на нее круглым деревянным щитом. Предназначение конструкции Артем, как ни силился, угадать не смог. Ради красоты? Хотя какая в этой фигне красота. Но вполне возможно, что и сам Хаси не был знаком с изначальным предназначением этой хреновины. Наверное, он захватил ее в одном из набегов, где греб подряд все мало-мальски ценное, а здесь уже задумался, к чему бы приспособить, и надумал с ее помощью выделить свое атаманское место за столом. Потом, возможно, Хаси усмотрел и утилитарную пользу, которую можно извлечь из хреновины. Когда она за спиной, намного сложнее подобраться к нему сзади и вонзить в спину что-нибудь острое.

«Если внимательно приглядеться, то тут наверняка можно будет обнаружить немало предметов, которых нет в Ямато, – подумал Артем. – Эти труженики моря много всего натаскали из набегов. Будет время – пригляжусь».

Ну а пока он по ходу дела отметил, что в углу пиратской залы красовалась полуметровая бронзовая статуя Будды, зато какэмоно^[176], непременных в японских домах, на стенах не было.

Артем, следуя жесту Кусанку, остановился напротив пиратского атамана, по другую сторону стола. Кусанку обогнул стол и направился к своему папаше, главе рода.

Этот человек был весьма колоритен. На вид лет пятидесяти, коренастый, с бритой наголо головой. При взгляде на него на ум Артему пришел пенек векового кедра с торчащими из земли могучими щупальцами корней. Только у этого вместо корней толстые руки, перекрученные мышцами. А грудь его напоминала пузатый бочонок. Созерцать могучую мускулатуру здешнего главаря Артему ничто не мешало. Он сидел голый по пояс и по крайней мере по этот самый пояс был густо покрыт татуировками, состоявшими в основном из иероглифов, и шрамами. Судя по количеству и разнообразию рубцов, главарь руководил здешним кондоминиумом отнюдь не из спокойного кабинета.

Да и кроме него полуголых людей за столом хватало. Сие никак не нарушало здешний этикет, равно как не нарушали его такие манеры, как вытирание испачканных рук о тело или об одежду, громкое отрыгивание или сморкание в ладонь с последующим вытиранием этой самой ладони об штаны. Жарко было в помещении, так что без одежды сидеть, конечно, гораздо комфортнее, тут не поспоришь.

Пальцы папаши Хаси были унизаны кольцами и перстнями. Кстати, таковые имелись не только у него, но и у других пиратов, хотя у тех, ясное дело, поменьше и победнее. Между прочим, в Ямато Артем видел аналогичные украшения только в Киото и только у женщин. Оно и понятно. Подобное украшательство никак не сочеталось со строгим самурайским духом. Разве что оружие и доспехи можно чем-то украсить, посеребрить там или цветную ленточку приспособить, и то если не в ущерб боевым качествам. Короче, по всему было видно, что здешним морским воякам самурайский дух совсем не близок.

Между тем Кусанку обогнул стол и опустился на циновки по левую руку от атамана Хаси. По правую уже сидел молодой человек примерно того же возраста. Стоило Артему повнимательнее приглядеться ко всем троим, как у него пропали всяческие сомнения в том, что он видел перед собой папашку и двух его сыновей. В лице второго, по имени пока неизвестного, на взгляд Артема наличествовали некоторые признаки дефективности.

Этот атаман совершенно не походил на изнеженного, слабовольного правителя. Вряд ли он мог себе позволить купаться в роскоши и удовольствиях, ничего при этом не делая. Стоило только Артему повнимательнее приглядеться к обоим его сыночкам с волчьими взглядами, как ему сразу стало ясно, что их папаше расслабляться никак не стоит, ежели, конечно, он не хочет профукать свой трон.

Артем поклонился – вежливо, но без излишнего подобострастия. Надо же было поприветствовать главу рода, тем более происходящего от знатной самурайской семьи Минамото. Да и вообще перед ним как-никак был правитель. Пусть легитимность его державы и сомнительна, но послу положено кланяться первым, хоть он и зашел в гости не по своей воле.

Правитель ответил ему лишь легким наклоном головы.

Артем не мог сказать, что почувствовал бы и как бы повел себя на его месте другой императорский посол, принадлежащий к какому-то из самурайских родов. Счел бы он себя оскорбленным до невозможности, или подобное вполне укладывается в отношения императорского посла и чужого правителя? Эх, кабы кто подсказал…

Атаман тем временем жестом показал, что гражданин посол может садиться. Следующим жестом, опять же вполне понятным и по-другому не толкуемым, Хаси предложил, мол, ешь, гостюшка дорогой, не стесняйся, за все уплачено. Стоило послу усесться, как из-за его спины бесшумными тенями выдвинулись слуги и служанки, поставили перед гостем плошки, положили палочки и налили в серебряный стаканчик тоже не японской работы какой-то мутноватой бурды из глиняного кувшина с клювоподобным горлом.

«А батька-атаман что, разговаривать вообще не умеет, только жестами изъясняется? Или ему по статусу говорить не положено?»

Стоило Артему так подумать, как батька-атаман заговорил вполне человеческим языком:

– Ты – не яматонтю. – Он вытянул палец в сторону Артема.

– Ты прав, – сказал Артем. – Я – не яматонтю. Но я и не говорил, что я – яматонтю.

«Содержательный у нас с тобой складывается разговор», – подумал посол Ямато.

– Тогда откуда ты? – спросил Хаси.

Говорил он с тем же акцентом, что и его сынок – Кусанку, но это не был наследственный дефект речи. Артем слышал, что и другие участники застолья общаются между собой на этом же говором. Понять их речи без привычки можно было лишь с некоторым напряжением. Артем подметил, что многие сотрапезники непринужденно общались между собой на китайском. Скорее всего большинство здешних жителей свободно владело обоими языками.

– Я родом из страны под названием Русь, – ответил Артем. – Она находится очень далеко отсюда.

– Эй! – Стоило атаману чуть повысить голос, как в помещении вмиг все замолкли, притих даже самый слабый шепот. – Кто-нибудь слышал о такой стране – Русь?

Пираты переглядывались, пожимали плечами и разводили руками, некоторые выкрикивали: «Не знаем, никогда не слышали о такой!»

– Эй, господин Хаси! – В дальнем углу зала с циновок поднялся худощавый пират в китайской одежде. – Помнишь ту лоханку возле Чангфо с парусом из тряпки, на которой была намалевана красным какая-то птица? Эти псы еще не хотели бросать оружие, и нам пришлось убить их всех. Их короткие неудобные мечи, годные лишь для ковыряния в дерьме, должны еще храниться в чьих-то домах. Помнишь, тогда мы еще взяли много черных клыков зверя омаши? Не из той же земли твой гость, что и те, с птичьего корабля?

Хаси махнул рукой:

– Ты все позабыл, Гинован. Те были черны кожей и волосом, и у всех у них бороды были клиньями. А мой гость белокож, и волос у него красный. Ты забыл, Гинован, что потом мы видели такой же корабль в Хайфоне, на нем тоже были чернокожие и черноволосые люди. Нам говорили, что они приплыли из-за Грязного моря, но никто не произнес слова «Русь». Скажи, гость, – тут атаман вытянул из ножен широкий кинжал с золоченой рукоятью, наклонился к столу и отрезал ломоть ананаса, – а не в твоей ли стране люди ходят с ног до головы замотанными в шкуры и мажутся медвежьим жиром?

Честно говоря, этот обмен географическими познаниями в духе старика Хоттабыча начал утомлять Артема.

– Да, в стране Русь довольно холодно, – сказал он. – По полгода лежит снег, и все мужчины отращивают бороды, чтобы их лица не мерзли. У нас много лесов, в них много медведей, на которых ходят с рогатиной. Каждый мужчина должен добыть медведя с одной лишь рогатиной, иначе он не будет считаться мужчиной. Что еще ты хочешь знать, хозяин этого дома?

Атаман отбросил обглоданную ананасовую корку, утер губы ладонью.

– Когда ты попал в Ямато и сколько там прожил?

Артем не видел причин скрывать правду.

– Полгода как попал, полгода и прожил.

– А скажи нам что-нибудь на твоем языке.

Хаси замолк в ожидании.

Артем хотел было выдать ему сочную фразу, состоящую по меньшей мере из семи этажей, но посчитал, что это все же недостойно посла, пусть его никто здесь и не поймет. Долго думать ему не хотелось, поэтому он просто выдал первый пришедший на ум стишок, «Бородино» Лермонтова, хотя и прочитал его без вдохновения и выражения.

Хаси, видимо впечатленный звуками неведомого языка, некоторое время молчал, потом снова заговорил:

– Певучий язык. Вот еще что скажи, гость. Мы чтим бога ветра и воды Сусаноо, еще чтим китайского бога Наньдоу. Чтут ли у вас этих богов?

Артем не имел представления, что по протоколу должен делать посол в подобных случаях. Да и прописаны ли хоть в одном протоколе подобные ситуации, когда посла в гости зазывают силой? Сомнительно, знаете ли. Однако прописаны или нет, но от эдакого приема императорского посла главой сомнительного клана все явственней веяло абсурдом. Не было ни официального представления, ни неофициального. Атаман не спросил его имени, да и сам не представился, зато затеял идиотские географические и этнографические дознания. Хоть тресни, а расскажи ему, где расположена страна Русь и кто там мажется медвежьим жиром. Вздохнув про себя, Артем решил, что пора переламывать ситуацию. Иначе можно увязнуть в этом абсурде, как в зыбучем болоте.

– Нет, бога Сусаноо у нас не чтут. У нас его просто не знают, как и второго бога. Но почему мы говорим об этом? Да, я родом из страны Русь, но плыву я из Ямато. Я не вольный странник, а посол Ямато, назначенный на эту должность самим тэнно Сидзё. Я – даймё Ямомото, известный в Ямато как Белый Дракон и победитель монголов. Вот мои грамоты.

Артем достал из-за пазухи бамбуковый пенал с вложенными в него свитками рисовой бумаги, на которых придворными каллиграфами было прописано, кто есть таков податель сих бумаг, чью волю он исполняет и какие полномочия имеет. Все бумаги были заверены подписями императора и сиккэна, украшены императорскими печатями, все путем, короче.

Атаман пнул ногой сынка, того самого, что сидел одесную отца и чье лицо показалось Артему малость дефективным, и жестом приказал, мол, забери пенал у нашего дорогого гостя. Да живо, тварь такая! Сынок с поспешностью все исполнил.

Папаша Хаси вытер о штаны ладони, испачканные ананасовым соком, открыл пенал, вытащил бумаги и развернул их. Он даже не стал изображать, что читает, бегать глазами по строчкам, просто посмотрел печати, потрогал их пальцами, покивал и засунул бумаги обратно в пенал.

– Печати императорские, подлинные.

Он бросил пенал через стол. Артему пришлось ловить его. Конечно, пенал он поймал.

– Выходит, ты направляешься с посольством в родную страну?

– Выходит, так. А ты так и не назвал своего имени. Как мне к тебе обращаться?

– Я думал, ты и так знаешь мое имя! – Хаси показал на Кусанку. – Выходит, он тебе не сказал? Вот же обезьяний выкидыш!

Атаман двинул Кусанку в бок ногой, и тот повалился на циновки. Папаша захохотал.

– Дерьмо лягушачье! – без всякой злости огрызнулся Кусанку, потирая ушибленный бок. – Увидишь, как я тебе потом заеду!

– Ямомото, говоришь? Да еще даймё! А я – Хаси из рода Сюнтэн, правителей Окинавы.

Из плошки, которая стояла перед ним, атаман прямо рукой достал что-то белесое и продолговатое, похожее на маринованных червей, с которых стекали капли соуса, отправил это дело по назначению и продолжил говорить с набитым ртом:

– А вот скажи мне, Ямомото, как ты станешь добираться до своей страны, которая лежит так далеко, что даже я о ней не слышал?

– До Ханчжоу морем. Оттуда пойдем с торговыми караванами, пока не достигнем реки, которая зовется Днепр. По ней мы поднимемся на лодках. Ближе к верховью Днепра начнутся земли моей страны.

– О такой реке я не слышал. Я не стану спрашивать у своих псов, слышали они или нет. Все равно я туда не пойду. Мне и здесь забот хватит до конца жизни. Хотя кто знает, когда он наступит, этот конец жизни. – Он подмигнул Артему. – Вот ты знаешь, посол Ямомото, близок или далек конец твоей жизни?

Что-то не понравился Артему ни сам вопрос, ни тон, каким он был задан, как не нравился и весь этот так называемый прием. Как-то неправильно все проходило, с душком и с нехорошим подтекстом, хотя Артем и не знал, как бывает правильно, потому что это был его первый в жизни опыт посольской работы.

В этот момент над головой императорского посла мелькнуло нечто, как ему показалось, ячеистое, сзади навалились люди, прижимая руки.

Глава четвертая Гостеприимство бывает разное

Артема застали врасплох. Он привык, что за спиной постоянно перемещаются слуги, носят плошки и кувшины, поэтому и не крутил головой, заслышав сзади чьи-то шаги. Поэтому люди Хаси подобрались к нему безо всякого труда, накинули сеть, потом навалились и скрутили.

Дальше и того проще. Туземцы в два счета избавили господина посла от мечей и так стянули его веревками, что руками нельзя было пошевелить.

Артем в веревках не бился и никаких проклятий не выкрикивал. Говоря откровенно, он был потрясен, растерян и все еще надеялся, что это какой-то дурацкий розыгрыш, какие-нибудь изысканные, но безобидные местные шутки.

Тем временем Хаси приказал своим людям выметаться и поторапливал их, хлопая в ладоши:

– Живее убирайтесь, ублюдки вшивые! Шевелись, кишки собачьи!

Какому-то вдрызг пьяному пирату дружки поддали ногой под зад. Он упал на стол и под общий смех проехался по нему, сшибая посуду. Другого участника застолья, уже не способного к самостоятельному передвижению, сотрапезники вышвырнули на улицу, предварительно со смехом раскачав. Да, нравы тут царили самые незамысловатые. Возможно, в другое время Артем, несколько утомленный церемонностью японской жизни, тоже посмеялся бы вместе со всеми.

Хаси взял кубок и отхлебнул из него. По его подбородку потекли мутные струйки, закапали на рифленый живот и на штаны. Опустошив посудину, он рыгнул и поставил ее на стол.

– Ну что, Ямомото, – утерев рот рукой, заговорил атаман. – А теперь ты похож на посланника потомка богини солнца Аматэрасу?^[177]

– Издеваешься, Хаси-сан?

– Да что ты, Ямомото-сан! Это вот ему, моему сынку Аоки, этому члену дохлой обезьяны, не терпится поиздеваться над тобой. – Он мотнул головой в сторону сынка, сидящего справа. – Не любит он яматонтю. Даже тех не любит, кто не похож на яматонтю, но прибыл от их императора. Но я не спешу отдавать тебя в его руки. На то есть три причины. – Хаси поднял сомкнутый кулак и отогнул один палец. – Причина первая. Ты все-таки не яматонтю и не самурай. Эти мечи, что торчали из-за твоего пояса, ничего не значат. Их можно дать любой обезьяне или кому-нибудь из моих недоносков, но от этого они не станут самураями. То есть ты – не тупоголовая падаль, как все самураи. Это раз.

Когда атаман отзывался о самураях, в его голосе прозвучала неподдельная злость. Видимо, где-то как-то крепко они ему насолили. Кстати, Хаси был потомком знатного самурая Минамото.

«А может, в этом и дело? – пришло вдруг в голову Артему. – Он отчего-то вообразил, что японцы должны посадить его на окинавский трон, а те все не сажают и не сажают. Отсюда и ненависть ко всем самураям».

– Причина вторая. – Хаси отогнул следующий палец. – Я хочу точно знать, сколько ты стоишь, посол Ямомото… или кто ты там на самом деле. Я хочу знать, ты и один чего-то стоишь или только вместе со всеми своими людьми.

Атаман зачерпнул из плошки горсть чищенных лесных орехов и закинул их в рот.

– Выкуп собираешься требовать, – понятливо произнес Артем.

– А у кого я должен его требовать? – прищурившись, спросил Хаси.

– Тебе виднее. – Акробат пожал плечами, насколько позволяла опутавшая его сеть. – Тебе же это не впервой. Ты же, я так полагаю, этими делами на жизнь зарабатываешь. Должен знать расценки.

– Эй, Ямомото. – Атаман сделал паузу, чтобы смачно, от души рыгнуть. – Хочешь вина? Китайское, из гаоляна? Не хочешь? Ну как знаешь.

– Ты что, отец! – подал голос сынок по имени Аоки. – Хочешь поить вином этот кусок дерьма? Я бы лучше натолкал ему в рот песка.

– Заткнись, ублюдок! – рявкнул Хаси и швырнул в Аоки пустым кубком. – Ты такой же тупой, как твоя мамаша-тангутка. Вот его мать была умной женщиной. – Отец показал пальцем на Кусанку. – Потому что она – настоящая утинантю. Эй, ублюдок, кубок отдай! И не забудь наполнить его, сын тангутской шлюхи!

В другое время Артем, может быть, и счел бы важным тот момент, что папаша Хаси, по всей видимости, не случайно сталкивает лбами своих отпрысков и наследников его престола. За этим скрывался какой-то резон.

– Ямомото, есть и третья причина того, что твоя голова и головы твоих самурайских дружков все еще торчат на плечах, а не сложены в мешок. Тай-фу^[178], Ямомото. Тай-фу – вот третья причина.

– Тайфун? – искренне удивился Артем.

– Да, Ямомото, он самый. Этой ночью будет тай-фу. Я вижу в твоих глазах удивление, посол. Ты, конечно, не можешь понять, откуда возьмется тай-фу? День был ясный, вечер тихий. А оттуда, что ветер весь день задувал с закатной стороны и только усиливался, горизонт набухал лиловым, а все вернувшиеся с моря рыбаки говорили, что рыба уходит на глубину. Вот увидишь, Ямомото, в ночь ветер обрушится со страшной силой. Это значит, что Мацумото никак не сможет появиться здесь завтра. Может, он и никогда уже не появится, если тай-фу накроет его в море. Но если Мацумото повезет, если он укроется на одном из островов или вовсе не выйдет в море…

– Подожди, подожди! – почти крикнул Артем. – Ты сказал «Мацумото»?! Ты говоришь о самурае сиккэна, об одном из самых доверенных его людей?

– О нем, шелудивом псе, о ком же еще! – Хаси отправил в рот еще одну горсть орехов и отряхнул руки от шелухи. – Видишь мешок у моих ног? В нем мы должны передать этому Мацумото твою голову и головы твоих самураев.

Атаман сказал об этом так просто, будто речь шла о картошке, а не о человеке, сидящем напротив него.

– Зачем? – глухо спросил Артем.

Хаси взял кубок, наполненный Аоки, отхлебнул из него и взмахнул рукой, расплескивая вино из гаоляна.

– Вот здесь, Ямомото, на твоем месте, не так давно сидел Мацумото. Только без рыболовной сети на плечах. – Атаман хохотнул. – Мацумото приплыл всего с двумя самураями на рыбацкой джонке. Самурай на лодке рыбаков! Сразу ясно, он хотел, чтоб все было тайно. Дескать, кто их случайно увидит, примет за рыбаков. Хотя из них рыбаки, как из этого выкидыша Аоки – китайский император!

Атаман опять зашелся смехом, не удержался от улыбки и Кусанку. Даже Аоки криво ухмыльнулся. Жаль, Артем не мог повеселиться с ними за компанию.

– Сидя здесь, Мацумомто предложил мне выгодное дельце. Он сказал, что за какую-то полудюжину голов я смогу взять себе все монеты, какие будут на корабле, а там, мол, найдется не одна связка серебряных и золотых монет китайской чеканки. Еще он сказал, что я смогу забрать себе весь груз, что будет на корабле, на котором поплывет большой красноволосый человек с белой кожей.

«Значит, прав оказался Такамори. Сиккэн действительно не собирался оставлять меня в живых, – отстраненно и холодно констатировал Артем. – Следует отдать сиккэну должное, он придумал простой и изящный способ раз и навсегда избавиться от Белого Дракона, причем так, чтобы подозрения не пали на него самого. Дескать, еще один корабль уплыл навсегда».

– Ты слушаешь меня, большой белый человек? Так вот, потом Мацумото добавил: «Сделай так, чтобы не осталось никаких следов. Разумеется, кроме отсеченных голов, которые ты отдашь мне. А так пропал корабль на море и все. Мало, что ли, их пропадает в морях!» Мацумото сказал, что это будет хорошая сделка, не так ли?

– Слишком хорошая, – произнес Артем. – Я бы на твоем месте сразу отказался. Но ты ведь не отказался, Хаси-сан? Почему? Из-за жадности?

– Смотри, Кусанку. – Хаси повернулся к сыну, сидящему слева, подмигнул ему. – Такая большая белая обезьяна, а тоже чего-то соображает. Да, Ямомото, ты прав, головы столько не стоят. Конечно, если это не головы чингизидов, манчжурских каганов или магараджей из страны слонов. Ты думаешь, я прямо так и сказал Мацумото? Нет, посол, нет. Я знал, что языком Мацумото со мной говорит сиккэн. Меня просил об услуге не какой-то вшивый самурай, могущий только исполнять приказы. Его ртом со мной говорил сам Ходзё Ясутоки. Можно было, конечно, отказать сиккэну, но нельзя сомневаться в том, что он этого не забудет. А кому охота иметь среди недругов сиккэна страны Ямато?! Вижу по твоему лицу, что и ты думаешь, как я. – Атаман опять отхлебнул вина. – Я всего лишь спросил у Мацумото: «Скажи мне, кто он, этот большой белый человек?» Он ответил, что у этого человека будут с собой посольские грамоты, но это всего лишь бумаги и ничего более. «Вот и все, что тебе надо знать, – сказал мне Мацумото. – Незачем тебе совать голову в наши дела». Тогда я спросил у Мацумото: «Ты останешься и дождешься голов?» Мацумото сказал, что нет, его, мол, ждут неотложные дела, он должен плыть обратно.

«Я примерно представляю себе эти дела, – подумал Артем. – Хм, а по всему выходит, что сиккэн до предела ограничивает круг посвященных, чтобы ни один лишний человечек не узнал, что же на самом деле должно случиться с Белым Драконом. Оно и понятно, слишком уж грязное дело задумал Ясутоки, ему никак нельзя допустить, чтобы это выплыло наружу. А раз так, то и Мацумото оказывается в группе очень большого риска».

– Мацумото сказал, что отплывет из Осаки на следующий день после тебя, значит, и здесь будет где-то через день, – продолжал Хаси. – Но, как я уже сказал, идет тай-фу, очень сильный тай-фу, который будет бушевать, думаю, не один день. Теперь ты понял, Ямомото, почему все еще жив? Ты понял, посол, почему не сброшен за борт, а твое тело, усеченное на голову, сейчас не обгладывают рыбы?

– Куда ему понять, недоумку! – вмешался сынок по имени Аоки.

Казалось, он не говорит, а выкрикивает каждое слово.

– Заткнись, объедок! Еще раз встрянешь, и я набью твой поганый рот рыбьими хвостами. А тебе, Ямомото, я объясню еще кое-что. Ты все поймешь, если не тупой, как эти вот пожиратели крысиного дерьма! – Атаман шумно, всей пятерней, почесал живот. – Наш род, смешавший кровь родов Сюнтэна и Сё, очень силен, но пока занимает недостойное место. Вот эти ублюдки, мои детишки, они как думают? Безмозглый Аоки считает, что если резать всех подряд и топить корабли без разбора, то нашему роду скоро не станет равных в подлунном мире. Вот этот вот пес смердящий Кусанку умнее своего братца, но тоже дурак дураком. Он считает, что если кто выберет себе сильного покровителя, скажем, этого твоего сиккэна, и будет верным ему как собака, то все будет хорошо, только господина надо выбрать правильно. Это, может, где-то в другом месте хорошо так рассуждать. Но мы живем посредине морей, между Ямато, империей Син, империей Цзинь, Корё, Чосон, Дайвьетом и разной мелочью вроде владений моих братишек, чтоб осьминог проел им кишки. Да, мы присягнули на верность императору Ямато и китайцам, ну и что? Пришлось присягнуть. Но завтра усилится, скажем, Корё, подчинит себе Ямато, и твой император станет вассалом верховного правителя Корё. Зачем нам тогда хранить верность Ямато? Себе на погибель? – Хаси звучно рыгнул. – Теперь я перехожу к главному, Ямомото. Прежде чем что-то сделать, я должен узнать все. Потому что, сделай я сегодня глупость, завтра об этом узнают эти вонючие твари, называющие себя сыновьями Сюнтэна. Они тут же перестанут грызться друг с дружкой, объединятся против нас, и нам придется туго. Чтобы не сделать глупость, Ямомото, я должен знать все, обо всех и обо всем. Я должен понимать, какую петлю, вокруг чьей шеи и кто затягивает. А вдруг вокруг моей? Я не знаю, может быть, ты врешь, Ямомото, и нет никакой страны Русь. Тогда кто ты такой на самом деле? Куда ты плывешь? Отчего на самом деле так боится тебя сиккэн? Я должен знать. В конце концов, твоя голова, может быть, стоит шести кораблей с медью, а не одного. Тогда я должен знать, кому ее можно продать за эту цену. А шесть кораблей – это уже деньги на неплохое войско из чосонских наемников, готовых за деньги резать кого угодно. Я должен все знать, Ямомото, вот в чем дело. Я слышал, у вас в Ямато был мятеж, но до моих ушей докатилось лишь эхо. Я хочу подробностей. Может быть, дни сиккэна сочтены, а я выступаю на его стороне. Вдруг завтра придут другие люди, которые скажут: «Кто убил нашего друга Ямомото, кто помогал сиккэну? Мы убьем всех, кто помогал сиккэну». Я тебе честно скажу, Ямомото, лучше всего было бы оставить тебя в живых, посадить под замок и держать там сколько потребуется. Но хитрому, недоверчивому Ясутоки нужны доказательства моей преданности, то есть ваши головы. Чью голову я должен отдать Мацумомто вместо твоей?

– Тайфун! – вдруг осенило Артема. – Ты можешь свалить все на тайфун! Скажешь, что перевернулся корабль, на котором твои люди везли тебе наши головы.

– Ты глуп как пальмовый клещ, Ямомото, если полагаешь, что я сам не смог додуматься до такой простой вещи. Однако сиккэн слишком умен, он никогда до конца не поверит в сказку о тай-фу. А потом я все время должен буду опасаться сиккэна и в случае чего вряд ли смогу надеяться на его помощь. Зачем мне это, Ямомото? Не знаешь? Вот то-то. Если я пойму, зачем мне это, тогда еще можно будет подумать. А чтобы понять, сперва я должен узнать все, до донышка, без остатка. От кого я могу все узнать? От тебя и твоих людей. А может, ты владеешь тайной, которая стоит шестидесяти кораблей с медью, и эту тайну вместе с тобой и пытается похоронить сиккэн. – Он хитро подмигнул.

«Вот оно, самое главное! – вдруг снизошло на Артема озарение. – Он хочет и рыбку съесть, и куш захапать. И мою голову всучить сикэнну, и вырвать из меня все тайны, какие, по его мнению, я могу знать. Он надеется, что сможет крупно поживиться или деньгами, или неким козырем, что позволит ему занять трон правителей Окинавы. Это как если бы в наши бандитские девяностые к крупному бизнесмену послали киллера, и тот, прежде чем выполнить оплаченный заказ, стал бы выпытывать у заказанного бизнесмена номера всех его банковских счетов. Значит, мне надо предложить этому пиратскому хмырю такую тайну, чтобы глазенки его поганые разгорелись от алчности и дух захватило бы. Я должен убедить его в том, что без меня до жирного куша ему вовек не добраться, и выторговать под это дело наши жизни».

– О чем призадумался, посол Ямато? Придумываешь, как бы обмануть меня?

– Я помогу тебе, отец, – встрял Аоки. – Доверь его мне, тогда он не соврет и не обманет.

– Это правда, – улыбнулся Хаси. – Аоки, мой добрый сын Аоки, умеет спрашивать. А как он сдирает кожу, Ямомото, если бы ты видел! Но я не отдам тебя ему, посол, если ты не станешь запираться, а говорить будешь только правду.

– Я не собираюсь тебе врать, Хаси-сан, – заговорил Артем, ощущая во рту прямо-таки пустынную сухость.

Знаете ли, мало приятного в том, что тебя собираются пытать.

– Что еще, дерьмо вам в глотки?! – вдруг рявкнул атаман, повернувшись к двери.

Там стоял, скребя пятерней в затылке, один из пиратов, у которого за поясом торчало аж две катаны, что для Артема, человека уже во многом японского, выглядело полной несуразностью и насмешкой над святым. Пират затараторил по-китайски, то и дело показывая рукой себе за спину. Когда он замолчал, Хаси что-то коротко сказал ему и взмахом руки отправил прочь.

– Тай-фу уже близок. Горизонт почернел, и ветер стал сильнее. – Хаси, поигрывая плечами и покряхтывая, поднялся со своего своеобразного трона, сделанного из шкур. – Надо идти и пинками подогнать этих ленивых псов. А то, как всегда, недосмотрят, недоделают и завтра недосчитаешься кораблей и лодок.

Первый из обещанных пинков глава пиратского рода-племени отвесил Аоки.

– Эй, Аоки, обезьянья моча, чего сидишь! Ты уже должен бежать впереди! А ты, Кусанку, отведешь Ямомото к яме. Пусть посидит до утра. Проведет там ночку и утром станет самым разговорчивым из людей.

– Послушай, Хаси, – торопливо заговорил Артем. – Я из тех, кто принимает вещи такими, какие они есть. Вот поэтому всего за полгода я, чужак, стал даймё и послом императора. Вот увидишь, мы с тобой договоримся, Хаси-сан. Я знаю, что предложить тебе. Но моим людям ничего не должно угрожать, без них все бесполезно…

Хаси махнул рукой, показывая, чтобы Артем замолчал.

– Успеешь еще наговориться. Некогда сейчас. Твоих людей никто не тронет… пока. Кусанку зайдет к ним и скажет, что ты остался у меня в гостях. – Он хмыкнул. – Очень, мол, тебе понравилось тут, у меня в доме. Завтра после беседы с тобой я решу, что с ними делать.

О дорожной казне Артем и не собирался заикаться, понимая, что на ней уже можно поставить крест. Хотя обидно. Пропало все, что нажито непосильным трудом.

Атаман неожиданно наклонился над столом и едва ли не задушевным тоном проговорил:

– Пойми, Ямомото, я не хочу тебе зла. Клянусь гневом Сусаноо, это так. Ты ж не яматонтю! И ты мне нравишься, клянусь посохом Наньдоу. За полгода возвыситься среди таких твердолобых ублюдков, как эти самураи, – такое достойно уважения. Это значит, что ты не полный ублюдок. Но поверь мне, Ямомото, я сам вот этими вот руками буду рвать твою шкуру на клочки, если ты разочаруешь меня, начнешь врать и запираться. Подумай об этом наступающей ночью.

Глава пятая Три имени и крест

Воняло, как… Ну как может вонять непроточная лужа диаметром более чем в два кэна^[179], вся заросшая гниющей травой, куда постоянно задувает ветром листья, сухую траву и прочий мусор, куда, не исключено, выплескивают отходы, и в которую наверняка время от времени мочатся всякие ублюдки? Вот так и воняло, короче.

От рыболовной сети Артема освободили еще во дворе атаманского дома. Туземцы развели его руки в стороны, примотали их шнурами тройного плетения к бамбуковому шесту и так и вели распятым до самой ямы, находившейся в дальнем конце форта, почти у самого бамбукового частокола.

Даже если бы эти ублюдки отвязали его руки от палки, прежде чем столкнуть вниз, в зловонную жижу, от этого путь к свободе не стал бы легче. Поди вскарабкайся по осклизлым глинистым склонам, где ни кустика, ни корня и ничего другого, во что можно вцепиться пальцами, а карабкаться до верхнего края ямы кэна полтора, не меньше. Особенно безнадежным подобное предприятие выглядело по причине наличия часового. Неизвестно, чем там занимался большую часть времени пират, оставленный Кусанку на часах, сидел ли на пеньке или ходил без устали, но, увы, точно не дрых, потому как время от времени подходил к краю ямы и заглядывал в нее.

Лужа была весьма глубока, Артему чуть пониже груди, во всяком случае в том месте, где он находился. Как там в других местах, он не проверял, но сомнительно, что тут могли быть серьезные перепады глубин, чай не океанское дно. Ноги утопали в толстенном, омерзительно жирном на ощупь слое ила, хотя к накоплениям дерьма на дне этого водоема как-то совсем не подходило благородное слово «ил», и переставлять ноги с места на место было затруднительно. Правда, не ощущалось и большой необходимости их переставлять.

Настроение у Артема было под стать царящей в яме вонище. Препоганейшим было это самое настроение. Правда, ощущение безнадеги пока не наступило, потому что пиратский атаман все-таки его не прикончил, хотя по контракту был обязан это сделать еще среди пучины океанской. Это вселяло кое-какие надежды, пусть дохленькие, но все же. Во-первых, можно будет поторговаться. Во-вторых, можно попробовать сбежать, для начала из этой ямы.

На первый взгляд выбраться из ямы было решительно невозможно, но попытаться надо. Хоть какой-то шанс на успех имел место быть. Все-таки Артем – цирковой акробат. Кто скажет «бывший», тот пусть плюнет сам в себе в лицо. Мышечную память так просто не профукаешь, к тому же он за последние полгода форму особо не растерял… ну так, разве что самую малость. Думать над побегом следовало изо всех сил. Может, и придет в голову что-нибудь дельное, скажем, из опыта чужих побегов, киношных или книжных.

Правую ногу узника в районе щиколотки пронзила боль, словно туда с размаху всадили раскаленную иглу. Зашипев не хуже иной змеи, Артем привалился плечом к стенке ямы и выдрал ступню из вонючей жижи. Сандалия-гэта осталась в иле. Разыскать ее на ощупь было бы непросто, не говоря про то, чтобы снова вдеть в нее ногу. Ну и хрен с ней! Под угрозой потерять голову вместе со всеми волосами по гэта не плачут. Он потряс ногой, сбрасывая повисшие на ней водоросли, и подтянул ступню к себе поближе. Вот, кстати, и сгодились акробатические навыки!

Между таби^[180] и краем штанов-хакама проступал светлая полоса кожи. Вот там и торчала пиявка, жадно присосавшаяся к ноге и похожая на гадюку, недавно вылупившуюся из яйца, каких хватало в лесах под Ицудо.

Артем выругался себе под нос, сплетая самые гнусные слова из двух языков. Отчего-то у него не было ни малейших сомнений в том, что этой кровососущей пакости тут полным-полно. Мечта Дуремара, блин!.. Проявив недюжинные или, наоборот, вполне нормальные для акробата гибкость и ловкость, Артем несколько раз стукнул ногой о выступ глинистой стенки и сшиб пиявку.М-да, даже если твари не прокусывают одежду, то вряд ли они откажут себе в других маленьких радостях. Они способны находить неприкрытые участки кожи, проникать в прорехи, забираться под одежду. Стало быть, предаваться такому увлекательному занятию, как сбивание пиявок, можно всю ночь напролет. Ясен пень, силы при этом иссякнут быстрее быстрого. Встает вопрос: а нужно ли беречь эти силы? Для чего их беречь?

А над головой пленника вовсю свирепствовал ветер. Уже когда они шли к яме, он лупил навстречу, стремясь содрать одежду и заставляя жмуриться и пригибаться. Видимо, и вправду ночью на здешние берега обрушится полноценный тайфун. Уж больно отчаянно ветерок-то задувает, все набирая и набирая обороты.

Небо уже плотно заволокло тучами всех оттенков черноты, при взгляде на которые Артему как-то сразу стало ясно, что ничего хорошего от этой ночи ждать не приходится. Над головой завывало на все лады, стоял треск, в яму заносило листья, сломанные ветки, какую-то труху. Это притом, что частокол, расположенный поблизости, худо-бедно гасил ветер. От такого ветра могла приключиться только одна польза – если он завалит одно из соседних деревьев и его верхушка опустится прямо в яму. Тогда по нему можно будет забраться наверх, разумеется, только в том случае, если это дерево одновременно придавит и часового.

Гром прогремел как-то глуховато, словно сквозь вату, забившую небеса, а вот молния сверкнула вполне себе полноценно, эдакой гигантской фотовспышкой, словно бог ветра Сусаноо рубанул по небосводу катаной, сверкающей как тысяча огней. О боже! Артем вскрикнул, отшатнулся к стенке, поскользнулся и съехал по ней в жижу, поднимая брызги. На миг от пяток до макушки его прошил доподлинный суеверный ужас, сжал ледяными клещами живот и ледяной же волной прокатился вдоль позвоночника.

На другом конце этой зловонной ямы в свете молнии явственно обозначился силуэт живого существа. Артем поспешно выпрямился, мотая головой. Кажется, его вновь цапнула за ногу какая-то тварь, но он не обратил на это внимания.

Тут наконец заработал мозг, анализируя увиденное. К тому же небеса осветила вспышка, пусть и не столь яркая, как предыдущая, но и ее вполне хватило, чтобы рассмотреть, что к чему. Существо в яме было, оно не привиделось Артему. Это была вовсе не какая-нибудь коряга, это было не нечто сверхъестественное, а вполне себе человеческое существо. Более того, Артем разглядел бамбуковую палку и привязанные к ней руки, разбросанные крестом.

Ясно. Собрат по несчастью, тоже узник зловонной ямы. А что тут удивительного? Пираты – народ бедный. Не нашлось у них отдельной ямы даже для столь благородного пленника, как посол Ямато.

Очередная вспышка молнии позволила Артему рассмотреть, что его сокамерник, или сояменник, в отличие от него самого гол по крайней мере по пояс, по поводу чего ему стоило лишь посочувствовать. Ну разве что кровь у него намешана из жидкостей, несъедобных для пиявок.

– Эй, на палубе! – достаточно громко, чтобы перекрыть завывания ветра, позвал Артем. – Кто будешь, товарищ по несчастью?

Ответа не последовало.

– Эй, приятель, ты живой?

Артему пришло в голову, что в происходящем есть некоторая странность. Заключалась она в том, что его сокамерник как молчал, так и продолжал молчать, хотя был живым. Живой, точно. Во-первых, иначе он не стоял бы так прямо, а во-вторых, при очередной вспышке Артем разглядел, как тот пошевелился.

Артем произвел и еще одно ценное наблюдение. Он заметил, что его сокамерник довольно высок по местным меркам. Если, конечно, в той стороне глубина лужи была такая же, как и там, где стоял Артем.

– Не очень-то ты разговорчивый, я погляжу. Видимо, еще не насиделся как следует. Может, ты по-японски не говоришь?

А с каких щей он, собственно, должен был говорить по-японски, если подумать? Что мешало этому человеку быть китайцем, корейцем или жителем одной из тех стран, названия которых ни о чем Артему не говорили?

Тем не менее наш герой сделал еще одну попытку завязать общение:

– Меня зовут Ямомото, не слышал? Я послан императором во главе посольства. Далеко послан… Впрочем, не исключено, что уже приехал.

Но его товарищ по вонючей яме продолжал все так же загадочно молчать. Он пока так и не сказал ни слова даже на каком-нибудь таинственном наречии, не издал ни звука, не погугукал там или не присвистнул восторженно или удивленно, молчал как каменный.

«Может, ему язык отрезали? – подумал Артем. – Собственно, что же в этом такого странного-то?! На дворе беспробудно дикие века, вокруг пиратское логово, запросто могли и оттяпать язык под корень. Да еще заодно с ушами. А я его тереблю, раздражаю».

Артем, осторожно ступая, двинулся в сторону сокамерника. Осторожность стала совсем нелишней после того, как ил засосал и вторую сандалию-гэта. Теперь он передвигался по дну в одних лишь таби, которые никак не могли защитить ступню от какой-нибудь острой херни. А ведь в его положении для полного счастья не хватало еще и пропороть ногу, не правда ли?

Артем решил, что ему стоит рассмотреть этого человека поближе – на всякий случай и за неимением иных занятий. Вдруг как-то получится установить контакт? Допустим, жестами, скупыми по причине связанных рук, или выразительной мимикой. Вдвоем проще что-либо сочинить. Скажем, если взобраться на плечи… Нет, пожалуй, с руками, примотанными к палкам, им все равно не удастся выбраться наверх. Но веревки можно попробовать распутать зубами, перегрызть. Словом, ежели двое действуют сообща, то это уже какая-никакая сила.

– Когда-то давно, в прошлой жизни, я был цирковым акробатом, – заговорил Артем, переступая ногами по дну.

Раз у него объявился собеседник, пусть и такой, то чего же молчать, торча в вонючей жиже и слушая свист все усиливающегося ветра? Так и присутствия духа можно лишиться раньше срока, намеченного богами.

– Летал я по воздуху и крутил там всякие сальто-мортале. Поэтому сам понимаешь, что именно человек воздуха и высоты, то есть я, должен чувствовать, торча в этой луже. Но ведь я же еще и даймё, и посол, и богатый уважаемый человек. Это, понятно, еще более усугубляет мое сидение в дерьме. От этого я еще более удручаюсь. Какие-то два месяца назад меня принимал в Дайдари император, а теперь швырнули сюда, как какую-то собаку…

То ли Артем краем глаза углядел движение наверху, то ли пресловутое шестое чувство ему подсказало, однако факт – что-то заставило его задрать голову. Ну, так и есть! Над его головой на фоне несущихся туч и прочерчивающих их зигзагов молний выделялся силуэт часового, сидящего на корточках и пялящегося вниз.

Вертухай никак не отреагировал на перемещение по яме одного из пленников, однако Артем решил не раздражать его понапрасну и пока постоять на месте. Трудно сказать, что тот способен сделать, ежели захочет пресечь прогулки пленника. Он может ткнуть нарушителя острой бамбуковой палкой, помочиться ему на голову или просто станет торчать над головой, никуда не отходя. Впрочем, достаточно и последнего. Пусть этот поганец уберется, тогда можно будет и доковылять до сокамерника.

Артем замолчал, но вдруг подумал: а не попробовать ли ему разговорить вертухая? Зачем? Ну мало ли, вдруг да удастся что-нибудь полезное вытянуть или на что-нибудь подбить, задурить голову, застращать Белым Драконом. Вдруг он слышал о Белом Драконе? Тогда можно попробовать убедить этого пирата, что лучше служить Дракону, чем тем, кто действует против него. Заткнуться никогда не поздно.

– Эй, наверху! – позвал Артем. – Ты по-японски говоришь?

Ответом было молчание.

– А по-китайски? – зачем-то спросил Артем, разумеется по-японски.

Опять никто ничего не ответил.

– Ну что за дрянь! – напрягая горло, громко заговорил Артем. – Мало того, что сидишь в яме как последняя жаба, так еще и говорить с тобой отказываются. С послом императора, с Белым Драконом – и не говорят! Слышь ты, наверху, член дохлой собаки и обезьянья задница, хочешь, я тебе скажу, где под Шанхаем клад закопан? Вы же, пираты, сами не свои от этих кладов. Поделили бы честно, пополам, а? Нет, правда, есть клад, с места не сойти… М-да, не очень удачная клятва. Аматэрасу клянусь, Сусаноо клянусь, мамой родной и здоровьем тэнно Сидзё клянусь – есть клад, есть. Вот ты слышал о Шанхае? Молчишь. А ты, мой бедный друг, тоже не слышал? Никто, я смотрю, тут у вас ничего не слышал.

На самом деле насчет шанхайского клада Артем не врал. Во всяком случае детектор лжи, от которого здешних обитателей отделяло несколько сотен лет, вранья не зафиксировал бы, потому как Артем был убежден в том, что в Шанхае может что-то быть. Вернее, не в Шанхае, а на той территории, на которой в далеком будущем раскинется этот огромный город. Сейчас, судя по всему, поселения с таким названием все-таки не существует. Все японцы и китайцы, которых он расспрашивал, ни о каком Шанхае и слыхом не слыхивали, даже китайские моряки, которым вроде бы положено знать наперечет все прибрежные поселения своей страны.

Но это не значило, что на месте будущего Шанхая сейчас ничего нет. Там вполне может находиться какая-нибудь задрипанная рыбацкая деревушка с иным названием или вовсе такового не имеющая по причине своей полной задрипанности.

– Похоже, накрылся мой план крупным медным тазом, – произнес Артем по-японски, но тихо, исключительно для себя, потому что только он сам себя и мог сейчас понять.

У него был план, суть коего сводилась к следующему. По пути в далекую Русь сделать крюк, весьма небольшой, кстати, добраться до места, где впоследствии раскинется и зашумит мегалополис, старательно излазить там все, скрупулезнейше осмотреть все мало-мальски примечательное, а дальше… дальше действовать по обстоятельствам. Все это Артем хотел проделать ради того, чтобы найти… ну, скажем так, нечто. Ведь именно из Шанхая он прибыл, точнее сказать, провалился в древнее Ямато.

Давайте рассуждать логически. Если есть вход, значит, может быть и выход. Ну а где искать выход, как не на месте входа?

Артем не знал, как он поступит, если вдруг обнаружит, что существует обратный путь. Люк там какой-нибудь, упрятанный среди бурьяна, камень, украшенный пентаграммой, к которому нужно приложить ладонь, звездные врата, древнее капище или даже монастырь Хранителей Входа, которые не первое тысячелетие поджидают Входящего. Словом, это могло быть что угодно, равно как могло и ничего не быть. Наверное, последний вариант был самым вероятным, однако этого никак не узнаешь, не побывав на месте.

Артем знал, что он все решит в последний момент. Выбор придет напрямую из сердца. Правда, иногда ему казалось, что где-то в глубине души он уже сделал этот самый выбор, осталось только извлечь его на поверхность. Но для него важно было именно иметь выбор, а для начала неплохо было бы просто установить, есть ли он вообще в природе.

Можно было бы, конечно, попытаться задурить пиратскому папаше Хаси голову как раз насчет клада, зарытого на месте будущего Шанхая. Вдруг клюнет? Хотя на откровенную лабуду он не купится, на идиота никак не похож. Для него потребуется сочинить что-то весьма убедительное. Ну что ж, целая ночь впереди, хоть всю клади на сочинительство. А это еще что? Артем задрал голову… и расхохотался.

– Нет, ну это просто весело! – произнес он на чистом русском. – В точности как в каком-то фильме, где мужики на кладбище откапывали труп. Один другому говорит, что нет ничего хуже, чем ковыряться холодной ночью в раскопанной могиле. Другой возражает, мол, бывает и хуже, скажем, если еще и дождь пойдет. Разумеется, тут же вдарил ливень. Прямо как у нас с вами, мои молчаливые друзья.

У них, правда, до ливня еще не дошло, но дождь уже начался, забил по земле крупными сильными каплями. Вообще-то, если поглядеть на происходящее со стороны, то можно было бы понять предельную абсурдность ситуации. Сидя по грудь в вонючей жиже, бывший российский акробат под вой ветра рассказывает что-то на японском языке каким-то мутным людям, и неизвестно, понимают ли они его хоть немножко. А дальше произошло то, что Артем осознал далеко не сразу. Сверху обрушилось что-то большое и темное, грузно шлепнулось в жижу рядом с Артемом, обдав его фонтаном зловонных брызг. Артем инстинктивно зажмурился, а когда открыл глаза, увидел, что прямо перед ним плавает тело, из спины которого торчит рукоять кинжала. Вокруг тела вздуваются крупные дождевые пузыри, по спине и по кинжалу хлещут струи уже вполне себе неслабо раскочегарившегося дождя, а плавающее тело не подает никаких признаков жизни.

«Часовой!.. – узнал Артем. – Никаких сомнений. Именно на нем была надета эта куртка странного покроя с широкими рукавами, драная на плечах».

Гимнаст посмотрел наверх – никого. Но загадки разгадывать ему было некогда, равно как и офигевать слишком долго. Появился шанс, и Артему следовало вгрызаться в него, как собаке в кость.

Он бросился к телу, толкая животом труп часового, отбуксировал его к стенке ямы, чтобы был упор и тело не бултыхалось. Извернувшись, Артем обхватил ладонью рукоять кинжала, вытянул его из тела наполовину и наклонил таким образом, чтобы гарда служила кинжалу упором. Подходяще. Он дотронулся пальцем до лезвия, тут же отдернул его, но поздно – порезался. Конечно, это было скверно, особенно с учетом той грязищи, в которой Артем сидел. Однако бритвенная заточка стали не могла не радовать. Теперь никаких проблем быть не должно. Он подвел к лезвию веревочные путы, в ударном темпе задвигал рукой… Какое там рукой! Ему приходилось двигаться всем туловищем.

Есть! Как он и предполагал, лезвие справилось с веревками на раз. Освободив одну руку, пленник за считанные секунды распутал и вторую. Он в темпе помассировал запястья и предплечья, разгоняя кровообращение. Нормально, сойдет. Теперь надо осмотреть труп часового, забрать оружие – Артем помнил, что у того торчал за поясом китайский меч с круглой гардой, – и как-то выбираться наверх.

Артем несколько раз поднимал голову и оглядывал верх ямы, но по-прежнему никого и ничего не видел. Загадка продолжала оставаться до предела загадочной. На часовом не оказалось никакого оружия. Или его отобрали, или, что вероятнее, часовой успел выдернуть меч и вместе с ним свалился в яму, где выпустил оружие из ослабевшей руки. Очень долго можно искать его, шарить в иле, окунаясь с головой в вонючую жижу, рискуя наступить на лезвие и основательно рассадить ногу. Так стоит ли? Или все же попытаться нашарить?

Артем зажал в руке кинжал и замер в задумчивости. Он слышал, как бешено колотится его сердце.

Ага, очухались, гражданин?! Из полутьмы, озаряемой вспышками молнии, на Артема надвигался силуэт с разведенными в стороны руками, разгоняя перед собой волну не хуже броненосца «Потемкин». Сокамерник остановился перед Артемом и впился в него взглядом. Наконец-то наш гимнаст мог разглядеть, кого уготовила ему судьба в товарищи по зловонной яме. Экземпляр оказался прелюбопытный. Артему с ходу пришел на ум некий собирательный образ индейца из вестернов. Человек этот был широкоплечий, предельно жилистый, волосы длинные, прямые и вроде бы черные, хотя в этом сумраке можно и ошибиться. Артем заметил азиатский разрез глаз, но они не были такими узкими, как у японцев или китайцев, продолговатое лицо с резко очерченными скулами, орлиный нос. Кстати, неразговорчивостью этот гражданин напоминал все тех же индейцев.

Сей товарищ остановился по ту сторону трупа, колыхающегося на поверхности зловонной жижи, продолжая сверлить Артема взглядом. Ясно, что ему тоже захотелось на свободу… впрочем, как и любому на его месте.

Однако Артем колебался.

Случись такая история полгода назад, когда Артем только-только перебрался из мира прав человека в общество самураев, он не задумываясь стал бы помогать незнакомцу. Сейчас же… хм… Гуманизм гуманизмом, но вот кто его знает, что он начнет вытворять, едва его руки окажутся развязанными. Например, поднимет шум раньше времени, и это, пожалуй, еще самое безобидное, что данный тип способен выкинуть. А вдруг он ненавидит жителей Ямато больше, чем пиратов, швырнувших его в яму?

«Стоп, стоп! – вдруг осенило Артема. – А вдруг это вообще подсадка, чтобы в случае чего поднять тревогу?»

В этот момент что-то вдруг шлепнуло Артема по плечу, заставив инстинктивно дернуться в сторону и присесть, чуть ли не по горло окунуться в омерзительную жижу.

Веревка, кажется… Ну да, это веревка легла толстым белесым червем поверх часового, плавающего в жутком месиве.

Артем вскинул голову и пригляделся, не забывая краем глаза пасти сокамерника. Он ведь не знал, чего от него ожидать. Ага, ну вот и объявился загадочный незнакомец. Этого и следовало ожидать после появления веревки. Потому, видать, он и не показывался раньше – привязывал веревку к дереву или обматывал ее вокруг камня. Только нельзя было разобрать, кто же это. Артем видел лишь темное расплывчатое пятно.

– Эй, посол?! Слышишь меня?! – донеслось до него сквозь шум бушующей стихии.

Странный какой-то голос. Хотя какой голос не будет странным в эдакой-то круговерти?

– Слышу! – заорал в ответ Артем, ловя ртом дождевые струи.

– Сможешь выбраться?

Это был не свой, своего он уже узнал бы, несмотря на все помехи. Тогда кто же ему помогает? Быть может, какой-нибудь японский шпион, внедренный в пиратскую шайку, решил спасти императорского посла? Или в ронине из Ямато, примкнувшем к пиратскому движению, вдруг проснулась самурайская совесть? Поди тут угадай.

– Лезу уже!

Очередной раз бабахнула фотовспышка молнии.

Артем решил, что сходит с ума и у него уже начались видения. На фоне черного неба и ослепительно-сиреневых зигзагов, прочертивших его, отчетливо высветилось морщинистое старушечье лицо, обрамленное седыми волосами, в этом нереальном свете показавшимися Артему серебряными. «Господи боже, – подумал акробат, утирая рукавом с лица дождевую воду. – Уж не сама ли смерть пришла за мной? Или эту женщину подкупил кто-то из наших? Он щедро отсыпал ей из дорожной казны, и ради денег бабушка пошла на смертоубийство?»

Но размышлять над всей этой фантасмагорией было некогда. Артем сжал кинжал зубами, ухватился за веревку и оглянулся на недавнего сокамерника. Тот по-прежнему стоял и молчал. Странный тип… Ну, пока!

Перебирая руками по веревке, Артем выдрал себя из жижи и попытался упереться ногами в борт ямы. Сделать это он не смог, ноги отчаянно скользили по мокрой глине. Пленнику пришлось отталкиваться от стены ямы и подтягиваться по веревке на руках.

Так твою разэтак! Артем соскользнул по веревке вниз и бултыхнулся в зловонную лужу. Ну не мог он так! Взять и просто бросить человека!

Вот именно то, что этот индеец хренов ни о чем не попросил, и решило дело. Подсадной так бы себя не вел. Тот бы, наоборот, стал умолять если не словами, то жалостливыми гримасами, просить разрезать веревки и взять его с собой. Ну а вдруг сей гражданин умом тронутый, буйный? А если он ненавистник всего японского, в том числе послов Ямато? Что ж, кинжал ему Артем уступать не собирался, а во всем остальном… придется рискнуть. Да, наверное, господин посол так и не изжил в себе до конца проклятый гуманизм. Несколькими взмахами кинжала Артем перерезал на пленнике веревки и, не дожидаясь, пока тот распутается, полез наверх. Поскольку веревка была закреплена как надо, забраться по ней воздушному гимнасту великого труда не составило.

Перевалившись за край ямы и оказавшись на твердой земле, он испытал облегчение. Да-да, все понятно, радоваться пока было нечему, но все-таки теперь и от него уже что-то зависело. Ежели до того ему была одна дорога, то теперь появилось пусть не сто, но хотя бы несколько.

Он вынул кинжал изо рта, вонзил его в землю, быстро стянул с себя намокшую, отяжелевшую, провонявшую запахами поганой ямы куртку-косодэ и отбросил ее в сторону. Дело было, конечно, не в запахах, те же штаны-хакама и кимоно провоняли точно так же, а в том, что косодэ будет только сковывать движения, висеть на плечах панцирной тяжестью.

Избавившись от куртки, Артем тут же проворно запустил руку под кимоно и издал сладострастный вздох облегчения, отодрав от живота пиявку, присосавшуюся там.

Теперь можно было и пообщаться со спасительницей, в которой, как подтвердилось при ближайшем рассмотрении, не было ровным счетом ничего демонического. Обычная женщина. Да, весьма почтенного возраста, невысокая, с лицом совсем не азиатским…

На этом лице вдруг проступила гримаса ужаса, взгляд был направлен Артему за спину. Артем обернулся и увидел руки и голову сокамерника, выбиравшегося из ямы.

– Куда?! – закричала женщина, метнулась вбок, упала на колени, обеими руками схватила веревку, тянущуюся к яме от ближайшего дерева, приподняла ее, насколько смогла. – Режь!

Артема поразила ее стремительность и горячность. Неспроста все это. Медлить не стоило.

Артем метнулся к яме, на край которой уже лег грудью этот самый индеец, и приставил лезвие к горлу давешнего сокамерника.

– Не дергайся, коли хочешь жить. Эй, женщина, подойди сюда!

Ничего, повисит на руках до конца разбирательства. Мужик сильный, выдюжит, а ежели отпустит веревку, то бултыхнется вниз, в столь знакомую ему жижу. Если он отпустит всего одну руку, то Артем не задумываясь полоснет его по горлу. Не до гуманизма тут. Не тот случай, чтобы гадать, схватит он тебя освободившейся рукой или нет.

– Убий его, рус, убий! Зрю его недобро! Зла он творил вельми много!

Час от часу не легче, сюрприз на сюрпризе! Впору взвыть в такт завываниям бури! У Артема от нового потрясения чуть не дрогнула рука с кинжалом, и он чуть было не располосовал горло недавнего товарища по несчастью.

Было от чего потрястись! Эта старушка выдала последнюю тираду не по-японски, а по-русски, хотя русский был какой-то… не совсем русский.

«Наверное, древнерусский, – подумал Артем. – Это что ж, мы с мамашей, выходит, земляки?»

Но выяснение этого факта он немного отложил.

– Почему я должен его зарезать? – спросил Артем в первую голову. – Ты знаешь, женщина, кто он такой?

Спрашивал он все же по-японски, поскольку древним вариантом русского не владел, а мадам, как она уже показала, по-японски болтала преотлично.

– Зверь он. Режь его, – сказала та опять-таки по-русски, потом перешла на японский: – Он – айн. И не просто айн, а ватари-эдзо. Ты из Ямато, ты должен знать, что это значит.

– Вот оно что!.. – протянул изумленный Артем.

Он впервые видел живого айна. Мертвых ему, впрочем, тоже видеть не доводилось. Зато наслышан о них Артем был предостаточно. Он даже чуть не ли дословно запомнил цитату из какой-то очень древней хроники: «По природе айны храбры и свирепы и очень хорошо стреляют, постоянно держат свои стрелы в волосах, бегают так быстро, как бы летают, умеют напускать осеннюю мглу и творить осенние туманы»^[181].

Эта цитата так прочно засела в башке Артема из-за того, что она поразительно совпадала с высказываниями об айнах всяких разных самураев, в первую очередь тех, которые обитали в пограничных северных провинциях. Эти самураи сильно ненавидели эдзо, они же айны, эмиси, эбису, по мнению японцев, дикарей и варваров, и так же сильно уважали. Айны отвечали самураям никак не меньшей ненавистью, а то даже и большей. Поводов для ненависти у айнов было все-таки поболее. Это ведь не они завоевывали, это их завоевывали, оттесняя все дальше и дальше с исконных земель.

Вдобавок, по словам бабули-соотечественницы, этот айн – ватари-эдзо, то бишь родом из страны Ватари, с острова Хоккайдо, который полностью находится в их власти. Если айны из страны Муцу-Эдзо, с северо-востока Хонсю, не только воюют с японцами, но и торгуют с ними, даже смешиваются в браках, то ватари-эдзо отличает воинственность и непримиримость. Они исповедуют принцип «Хороший самурай – мертвый самурай».

Артем как-то вдруг стал склоняться к тому, что права старушка-бабушка. И впрямь, безопаснее будет резануть по горлу или на худой конец по веревочке и отправить этого товарища назад, в лужу, живого или не совсем.

– Ты и вправду айн? – спросил Артем человека, висящего на веревке.

– Да, я – айн.

Ага, все же говорить он умеет, причем по-японски, впрочем, как и многие из айнов. Значит, до этого молчал, потому как не хотел разговаривать с послом ненавистной Ямато?

– Что будем делать, айн? Твое слово. Только очень короткое слово.

– Моя жизнь, – сказал айн, и в полумраке блеснули яблоки глаз, нацеленных на Артема. – Оставишь в живых, буду твоим вассалом, буду служить тебе год от этого дня. Потом уйду. Моя кровь будет литься за тебя, самурай. Клянусь богом Окикуруми, прародителем рода Онки, духами моей земли и священными водами наших рек.

Артем не мог не признать, что сказано коротко и ясно.

– Не слушай его, он зверь! – гнула свое женщина. – Зверь всегда врет, когда хочет сбежать. Он настоящий зверь, и держали его здесь для боя со зверем, с тигром.

В данный исторический момент Артем был далек от гуманистических идей ровно настолько же, насколько и от Руси-матушки. Сейчас ему следовало считаться только с одним – с целью. Цель ясна и понятна – освободить всех своих и смыться отсюда. Исходя именно из этого, напарник ему не помешает. Тем более ловкий и сильный дикарь, которого тут держат – если он правильно понял женщину – для гладиаторских забав с тигром. Хлюпика и хиляка не оставили бы для эдаких-то игрищ, приспособили бы к чему попроще. К тому же у айна должен быть изрядный зуб на пиратов, хотя бы за вонючую яму. Вот когда они отсюда выберутся, можно будет и разойтись с варваром путями-дорожками, сейчас же есть смысл рискнуть, понадеявшись на его клятву. Решено.

Артем отвел кинжал от горла айна.

– Выбирайся. Иди к дереву, отвязывай веревку.

Веревка могла пригодиться, надо было прихватить ее с собой. За айном, ясное дело, придется приглядывать. А сейчас Артему следовало кое о чем в темпе поспрошать женщину. Следовало признать, весьма загадочную женщину…

Артем шагнул к ней, приобнял за плечи:

– Спасибо. Я у тебя в долгу. Ты русская?

Она рубанула ребром ладони об ладонь:

– Наполовину. Мать моя бывши в Киеве отроковица, – она опять заговорила по-русски. Судя по напряженному лицу, родной язык давался ей нелегко. Наверняка эта женщина уже порядком подзабыла его. – Отец из булгар. Ведати булгар?

Артем довольно энергично кивнул, так как булгар он знал, хотя и без подробностей. В его мозгу эти самые булгары, правда, почему-то весьма причудливо сплетались с половцами. Те и другие в его воображении выглядели одинаково – люди в конусовидных меховых шапках, с гиканьем врывающиеся в русские поселения и стреляющие из луков на скаку.

После того как выяснилось, что Артему знакомы булгары, женщина с видимым облегчением перешла на японский, на котором говорила с окинавским акцентом и весьма бойко, то есть ровно так, как люди говорят на родном языке. По-японски она и поведала Артему свою историю, уложив длинную жизнь в два десятка фраз.

Отец-булгарин взял ее мать в полон в одном из набегов даже не на сам Киев, а на какую-то деревню или город, находившийся неподалеку от Киева. Рассказчица уже и не помнила, как называлось то место. Булгарин полонянку не продал, потому как та была зело красива, а оставил себе в качестве одной из жен, увеличив штат таковых еще на одну единицу. Жили они в городе Биляр, в большом доме с огромным садом. Мать приняла мусульманскую веру, потому что в городе том молились Аллаху, хотя других вер не притесняли.

Отец все больше пропадал в походах, жены, большей частью бывшие полонянки, браком с булгарином возведенные в ранг полноценных свободных людей, как ни странно, жили дружно. Может быть, потому, что жили они в достатке, взаперти не сидели и даже работать им особенно не приходилось. Знай себе тоскуй по мужу, жди, когда он нагрянет из похода и навезет подарков. В этом городе, в этой обстановке и родилась Айгюль. Такое имя дали сегодняшней спасительнице Артема много-много лет назад. Мать учила ее, как и других своих детей, родному языку. Этому никто препятствий не чинил.

А потом пришел какой-то Джам-аль-Джем, встал под городом лагерем, предложил жителям сдаться в обмен на сохранение жизни. Те не сдались, и началась осада. В конце концов Джам-аль-Джем ворвался в город, ну и понятно, что тут началось. Мать погибла от стрелы, когда они перебегали из их загоревшегося дома куда-то еще, отца тоже убили, хоть сама она и не видела этого. Убили вообще всех мужчин города, равно как и всех мальчиков, чтобы не мстили потом. Не трогали только стариков, если те, конечно, сами не хватались за оружие. Женщин, тех, которые помоложе и покрасивее, победители угнали с собой. Зачем оставлять добро? Она была тогда совсем молодой, не больше четырнадцати весен от роду. Ее, разумеется, угнали тоже.

Ее продавали трижды. Два раза Айгюль покупали другие торговцы рабами. Потом ее долго куда-то вели и везли вместе с караванами невольников – видимо, туда, где подобный живой товар стоил намного дороже. В конечном счете она очутилась на невольничьем рынке в каком-то неведомом Артему городе Вэньчжоу. Там она и приглянулась некоему Лао, китайцу по национальности, пирату по профессии, окинавцу по месту рождения и проживания, плохо разговаривающему по-китайски, зато хорошо по-японски. И этот Лао ее купил. С тех пор она и жила здесь на правах одной из женщин пирата, получила от него новое имя – Юна, родила ему пятерых детей, из которых двое умерли, но зато имелось уже трое внуков. Раньше Юна работала на рисовом поле и дома, теперь, по старости лет, – только по дому. Года считать она уже давно перестала. Да и чего их считать, спрашивается?

«Вот такая жизненная история из тринадцатого века, – подумал Артем. – Между прочим, хоть у нас в Ямато тоже имеются свои недостатки, но, по крайней мере, мы не торгуем людьми как баранами и рисом».

Касаемо же дня сегодняшнего… Когда в доме Хаси, где она прислуживала, женщина услышала русские слова, на нее и нахлынуло. Она едва устояла на ослабших ногах, чуть было не выронила кувшин с вином из гаоляна, справилась с собой и стала прислушиваться к разговору. Так Юна и узнала, что человек, который цветом волос и лицом напомнил ей мать, идет, оказывается, с посольством в Русь.

Когда Хаси всех лишних повыгонял, она устроилась за одной из стенок и подслушала весь разговор между ее соотечественником и атаманом. Она многого не поняла в том разговоре, но уразумела главное – земляку ее матери скорее всего придется проститься с головой, а до этого ему предстоит пройти через пытки. Тогда Юна надумала спасти человека, в котором течет родная кровь.

Она пришла сюда с кувшином вина и собиралась сказать часовому, что этот подарок прислал для него Кусанку, чтобы не так страшно было караулить в такую плохую ночь. Когда пират присосался бы к горлышку, Юна вонзила бы ему под сердце кинжал, взятый тайком в доме Хаси. Но уловка с кувшином не потребовалась, потому как пират в шуме бури не услыхал ее шагов и не повернулся. Ей оставалось только вонзить клинок поточнее и поглубже. Рука у нее, слава Тенгри, еще твердая. Куда надо бить, чтобы свалить жертву наверняка и сразу, она, жена пирата, знала неплохо. Этого Ясу, а именно так звали беднягу часового, не жалко. Да и никого ей здесь не жалко, кроме своих детей и внуков. Даже мужа Юна и то не пожалела бы. Чего его жалеть, когда, кроме детей, ничего хорошего она от него не получила? Но мужа тут быть и не могло, он уже много лет как утонул.

– Скажи мне свое настоящее имя, какое ты получил от рождения, – требовательно сказала женщина.

– Артем. – Он подумал и добавил: – Из семьи Топильских.

– Княжеского рода?

«Сказать разве, что княжеского? Может, ей приятнее будет спасать родовитого человека?»

Но Артем все же решил быть максимально правдивым.

– Я из семьи потомственных саругаки^[182], – сказал он.

Ему показалось, что Юна все же была разочарована. Может, ему следовало соврать? Все-таки женщинам иногда полезнее преподносить красивую ложь, чем грубую правду.

– Теперь слушай, как ты вернешь мне долг за спасение, – безапелляционно заявила женщина, что-то стянула со своей шеи и укрыла в ладонях. – Еще в Биляре моя мать купила в лавке, где продавали всякие безделицы из других стран, три нательных креста во славу Тенгри^[183], которому поклонялась, когда жила на Руси. Она дала каждому из своих детей по крестику, но прежде вырезала на другой стороне имя каждого из нас. Начертила она и мое русское имя, которое мне дала в тайне от отца, – Любава. Моя сестра умерла еще до осады от черной лихорадки. Мой брат, когда мать убило стрелой, убежал и затерялся в дыму, среди мечущихся людей. Я не смогла ни догнать, ни найти его, а там и меня схватили. Он младше меня годков на десять. Может, и не убили его тогда, мог спрятаться и переждать. Может, он и до сих пор жив. Так вот, посол. Если увидишь у кого такой крест, попроси перевернуть и посмотри, что начертано. Если «Изяслав» – значит, перед тобой мой брат. Расскажешь ему обо мне. Держи и слушай второе.

Она протянула руку и опустила ему в ладонь темный крест с мизинец длиной на шелковом шнуре. Он был сделан из дерева, потемневшего от времени, и видом мало походил на православный или католический. На нем не было никаких орнаментов или резьбы, а вот на обратной стороне действительно было что-то процарапано. Артем не стал подносить его к глазам. Женщина сказала, что там вырезано ее имя, так с чего бы ей не верить?

– Возьми. Зарой на берегу Днепра. В землях матери. Пусть часть моя будет там.

– Обещаю, – твердо сказал Артем, надевая крест на шею. – Если, конечно, сам дойду.

Что ж, теперь следовало поговорить и о делах насущных, куда более безотлагательных.

– Ты знаешь, где мои люди? Все там же? И где мои грамоты, что были засунуты в бамбуковый пенал? Где мои мечи? Где пираты?

Если первые два вопроса были продиктованы ясно чем, то вопрос о мечах отражал уже иную сущность бывшего циркового гимнаста – японско-самурайскую. И дело даже не в том, что в глазах своих людей, в первую очередь в глазах отца и сына Кумазава, он много потеряет с утратой своих мечей. Это-то ладно, это он как человек неяпонской закваски как раз легко может пережить. Хуже другое – он утратил меч «Свет восемнадцати лун». Кто держал в руках древний самурайский меч, тот поймет, а кто не держал – тому и объяснять бессмысленно. Есть понятия, которые словами передать затруднительно, а то и вовсе невозможно. Оставлять такую вещь чужому – это как оставлять часть себя… В общем, если ничего другого не останется, то Артем, конечно же, плюнет на мечи, не променяет на них свою жизнь и жизни своих людей. Но прежде он все же испробует все мыслимые способы добраться до клинков.

Женщина с тремя именами рассказала все, что знала, – что мечи Хаси наверняка держит в своем доме, в особой комнате, что почти все пираты ушли на берег, но скоро вернутся, если уже не вернулись, что она ничего не знает о том, где находятся сейчас его товарищи, ничего не знает и о грамотах.

Еще она сказала:

– Я пошла бы с вами, чтобы помереть на родной земле, но стара, не дойти, да и от детей жаль уходить. Буду здесь доживать.

Между прочим, айн все то время, пока Артем разговаривал с женщиной, у которой оказалось три имени, стоял возле дерева с веревкой в руках, невозмутимый, как индеец у столба пыток. Никаких поползновений к необдуманным действиям он не предпринимал. То ли дикарь попался умный и понимал, что на любое его резкое движение Артем мог среагировать вполне предсказуемо, то бишь пустить в дело кинжал, то ли и в самом готов был держать слово несмотря ни на что. Кстати, на айне были лишь штаны из грубой кожи, прошитые крупной стежкой, а ростом дикарь был лишь на полголовы ниже Артема, так что по местным меркам мог считаться полугигантом. Торс его представлял весьма занимательное зрелище. Он был весь покрыт красными пятнами, будто где только можно ему ставили лечебные банки.

«Может, утешить его уверениями в том, что пиявки зело полезны для здоровья, а некоторые граждане даже платят деньги за подобные процедуры?» – подумал Артем. План дальнейших действий, хоть и схематично, но уже нарисовался в его голове.

– Пора, – сказал он.– Пойдем по тропинке, – сказала женщина с тремя именами. – Я покажу.

Глава шестая И пили за здоровье атамана

Прыжок был хорош. Наверное, так выглядит атака ягуара. Из засады, откуда-нибудь из темноты ветвей и листвы выстреливает сгусток мрака, будто выброшенный пружиной. Он летит, растянувшись, сметает с ног жертву, которая зачастую и обернуться-то не успевает. Дальше хищник кошачьей породы пускает в дело зубы, впивается ими в горло жертвы, рвет его в клочья, тряся головой, а его напарник, тот самый айн, обошелся голыми руками. Он свернул сбитому с ног пирату шею с такой легкостью, будто это была тыква на палке. Только позвонки хрустнули. Этот хруст Артем расслышал даже сквозь завывания бури, находясь на расстоянии более чем в полтора суна^[184].

Старая женщина с тремя именами покинула их после того, как вывела на тропу. Вовсе не случайно они увидели пирата раньше, чем он их, и успели наспех организовать засаду. Беглецы не исключали возможность такой вот встречи, а пират ничего подобного не ждал. Этот бедолага, похоже, направлялся к яме. Возможно, он был сменщиком часового, его откомандировали для усиления караула или послали, чтобы привести кого-то из пленников. Теперь этого уже не узнаешь…

Когда Артем увидел, что дело сделано, и выбирался из своего укрытия, он подумал: «Нет, все-таки хорошо, что я не перерезал этому дикарю горло. Этот айн – зверюга еще та, тут старуха-бабушка права на все двести пятьдесят». Малость попозже, когда Артем уже подходил к айну, деловито разоружающему убитого пирата, его посетила другая мысль: «А если он так же прыгнет на меня? Успею ли я тогда хотя бы подумать о том, что горло ему надо было все-таки перерезать?»

Айн забрал у пирата кривой кинжал в богато украшенных ножнах, своим видом вызывающий в памяти восточные багдадские мотивы. Потом он вытянул из-за пиратского пояса меч, катану, между прочим, и протянул Артему. К вееру-оги, торчащему из-за того же пояса, айн даже не прикоснулся. Может, дикарь не знал, что это такое? Хотя как он мог не знать, когда они беспрерывно воевали с самураями? Разве что этот айн жил где-то уж совсем вдали от пограничных земель. Надо сказать, что и Артему этот веер был не нужен, потому как господин даймё так и не выкроил в своем самурайском графике времени для изучения искусству боя с веером-оги.

Пока айн оттаскивал труп в кусты, Артем выдвинул трофейный меч из ножен и проверил лезвие, коснувшись его ногтем. Славно заточено! Еще бы это было не так. Все-таки им владел не коллекционер, а человек, зарабатывающий на жизнь этим мечом. Еще Артем посмотрел на клеймо мастера. За время пребывания на японской земле он стал немножко разбираться в мечах – ежели ты в Ямато ведешь жизнь воина, то этих знаний волей-неволей нахватаешься. Клеймо было напрочь незнакомое, а это, скорее всего, означало, что меч здешней работы. В голове Артема пронеслось, что в две тысячи каком-то году попадет аккурат вот этот меч в руки какому-нибудь ценителю древности, антиквару или просто японцу, и руки у него затрясутся от благоговения перед эдакой стариной. Сейчас же меч вызвал у Артема чувство недоверия.

Если его выковали здесь, использовав вулканический песок^[185], закупленный в Ямато, то меч может оказаться халтурой.

Он слышал нелестные самурайские отзывы о тутошних клинках и о мастерах, изготавливающих их. Может быть, эти отзывы были порождены лишь извечным презрением яматонтю к утинантю, однако, будь у Артема выбор, он не задумываясь выбрал бы японский клинок.

Вернулся айн, и они вновь двинулись по тропе. Около старого заколоченного колодца, как и наказывала женщина с тремя именами, они повернули на другую тропу, уходящую вправо. Она проходила в достаточном отдалении от дома Хаси, огибала дом по окружности и вела к святилищу, которое Артем видел, когда по еще светлому времени его вели в дом главного пирата. К святилищу беглецы, разумеется, подходить не собирались, хотя, может, им и не мешало бы заручиться поддержкой высших сил. Ведь ночка предстояла еще та. Впрочем, Артему совершенно не хотелось размышлять о том, насколько велики их шансы вырваться из пиратского логова. Как говорил кто-то из умных людей: «Делай что можешь, и будь что будет».

Они обогнули пустующее святилище, продрались через какие-то кусты и вновь оказались у частокола. Разница была лишь в том, что сейчас они находились по другую сторону от ворот форта, стало быть, пересекать главную пиратскую дорогу им не потребуется.

Вот тут и пригодилась предусмотрительно прихваченная веревочка. Артему не составило труда забраться на частокол с плеч нового товарища, тут главное было в том, чтобы не усесться задницей на остро заточенный бамбук, а вот айну без веревочки пришлось бы трудновато. Но вот и он следом за Артемом перебрался на эту сторону ограды, спрыгнув с почти двухметровой высоты и довольно умело – уж поверьте акробату – приземлившись на согнутые ноги.

Затем им пришлось пересекать открытое пространство между частоколом и ближайшими зарослями каких-то кустов или мелких деревьев. Пусть они перелезли через частокол вдали от дороги и домов, но кто знает, где эти пираты тут шастают по ночам. На дворе темно, но как сверкнет молния, так все становится видно. У Артема неприятно сосало под ложечкой, когда он бежал. Очень уж не хотелось ему пропасть по-глупому. Хорошо, что эта полоса отчуждения была не широкой, а вот дождь, как назло, взял да и кончился, скотина такая.

Дальше они, инстинктивно пригибаясь, бежали вдоль низкорослых деревьев, под шквалистым ветром ходивших ходуном и казавшихся взбесившимися, пока не обозначился просвет. Это была дорога. Стало быть, они уже близко… Ага, вот и он, тот самый дом, ближайший к форту, где пираты оставили всех его людей. Молния выхватила из мрака конус крыши.

Ограды у дома не было, за нее работали кусты, обступающие дом, за которыми они сейчас перемещались на корточках. Артем нашел в них лазейку, пролез в нее и замер, всматриваясь в темноту и ни черта не видя. Он дождался вспышки молнии, на мгновение осветившей двор и строение. Что ж, здесь никого не было, по крайней мере с этой стороны дома. Оно и неудивительно. В эдакую непогодь никто зазря шляться не станет. А вот со стороны входа в дом кто-то все же может торчать. Пока какого-нибудь туземца не понесло вобход территории, надо подбираться ближе.

Артем пополз, не сомневаясь в том, что айн последует за ним. Он выбрался из кустов, вскочил, спуртовым рывком одолел расстояние до дома, сел на землю и прислонился к стене. Мгновением позже рядом с ним оказался айн.

Это была простецкая, но довольно просторная хижина, круглое строение без окон, со стенами из бамбука и крышей из тростника. Возможно, что эта хибара принадлежала и зажиточному хозяину, потому как возводить тут капитальные строения большого смысла не было. Ураганные ветры, сметающие все на фиг, тут были делом насквозь обычным, а восстанавливать вот такое строение намного проще, чем даже японский дом. Да и зимы тут легкие, одно название.

Артем приложил ухо к стене. Даже само строение отчаянно скрипело, не говоря уж о завываниях, шуме и треске, стоящем вокруг. Разумеется, при этом ты ни черта не услышишь, хоть вдавливай ухо в стену.

– Господин. – Айн тронул его за рукав кимоно.

Артему понравилось это вроде вполне обыкновенное обращение, потому как назвал его так не кто-нибудь, а сын свободолюбивого, непокорного народа.

«Будем надеяться, что это означает полное признание верховенства господина посла Ямато и полную готовность подчиняться, – подумал Артем. – Хотя это может быть и изощренная варварская хитрость – усыпить мою бдительность мнимой покорностью, а потом исподтишка ножом под лопатку!»

– Что ты хочешь делать, господин?

– А что тут делать! Прокрасться к двери, снять часового, если он есть, войти тихо, бесшумно. Лучше вообще все делать бесшумно. Чем позже мы переполошим весь дом, тем лучше. Потом нам придется освободить моих людей и перебить всех остальных.

– Темно там. Как ты отличишь своих от чужих?

«Хм, а ведь верно говорит айн. Начнется переполох, все забегают. Как разобрать, где кто? Да и меня самого верные товарищи – кстати, не исключено, что оружие у них пока еще не отобрали, – могут принять за пирата, повалить на землю, отобрать меч, да тем же мечом и отправить в края вечной охоты».

Аккомпанируя мыслям Артема, грянул гром. Наконец-то он бабахнул не глухо, а во всю мощь небесных легких, с раскатами и перекатами.

– Господин, а ты знаешь, сколько там чужих? – переждав громыхание, спросил айн.

– Не знаю.

– А твоих сколько?

Артем сказал.

– Я – охотник на медведей, господин.

Артем подумал, что айн, не иначе, спятил. Какие, в бога Сусаноо мать, сейчас медведи?! Циркач был настолько ошарашен сменой темы, что не решался перебивать дикаря, явно тронувшегося умом.

– Я знаю язык медведей, – продолжал бредить айн.

Он объяснил, что может сделать. Оказалось, что этот парень вовсе не спятил. То, что он предложил, отдавало отчаянным первобытным полубезумным дикарством, поэтому могло и сработать. К тому же у самого Артема путевых идей не нашлось, а генерировать их было некогда, и он принял план варвара-эдзо.

– Но сперва надо убрать часового, стоящего у дверей, – сказал айн. – Хочешь, сам убей его, хочешь, я это сделаю. Я умею ходить бесшумно.

– Ты уберешь его, – распорядился Артем.

Любому понятно, что у товарища дикаря это получится лучше, не так ли?

Айн сей же момент взмыл на ноги и заскользил вдоль дома. Пластика у дикаря была абсолютно кошачья. Он походил на этакую двуногую хищную кошку, ступающую будто бы и не босыми ногами, а мягкими подушками лап. Такую пластику – уж поверьте акробату – практически невозможно поставить. Она приобретается только образом жизни, когда само сохранение этой жизни впрямую зависит от того, хрустнет ли под ногой сучок, заденешь ли ты нечаянно ветку, вспугнешь ли резким движением какую-нибудь лесную мелочь, которая клекотом или свистом вскинет на лапы всех хищников на несколько верст окрест.

Айн, ватари-эдзо, охотник на медведей… откуда он взялся здесь, на пиратском острове, в страшной дали от Хоккайдо? Да еще один-одинешенек, без айнов-товарищей? Или были товарищи? Почему пираты швырнули его в яму? Неужели они и вправду проводят тут гладиаторские бои с тигром? Может, слова той женщины означали что-то другое? Артему вдруг пришла на ум мысль, что он может так и не получить ответы на эти вопросы, если один из них погибнет в эту ночь.

Айн, скрывшийся за изгибом стены дома, появился через несколько секунд. Он волок за собой тело человека со свесившейся набок головой, ухватив его за ворот куртки. Герой-одиночка подтащил труп под ноги Артему и присел рядом на корточки.

– Он был один, – сказал айн.

Караульный не успел выдернуть из кожаных ножен широкий китайский меч. Скорее всего, он вообще ничего не успел понять, стоял еще совсем живой, глядел в ночь, потом раз – и все померкло.

– Бери. – Артем показал айну на китайский меч.

Дикарь сделал отстраняющий жест. Не надо, мол. Артем подумал и засунул меч себе за пояс. Запас карман не тянет. Айн между тем заметил, что господина посла нисколько не заинтересовал нож убитого, и забрал его себе. Дикарь, похоже, не жаловал длинные клинки.

Артем поднялся на ноги:

– Пошли. Начинай, айн.

Артем побежал вдоль стены дома. Ветер лупил ему в спину, придавая ускорение, а вот дождь совсем некстати перестал. Лишняя завеса полезна при внезапном нападении.

Вот и крыльцо… То есть никакого крыльца, конечно, тут не было, просто вход в дом. Проем закрывала дверь, сделанная все из того же бамбука. Никаких ступенек, навесиков и прочей лабуды. Люди тут жили предельно просто, предельно утилитарно.

Артем занял позицию слева от двери. Когда она распахнется, он окажется под ее прикрытием. Циркач сжал ладонями рукоять катаны. Он держал клинок опущенным, лезвие меча касалось земли.

Он был спокоен. Сердце, конечно, билось учащенно, точно так же, как перед выходом на арену. Ну так это нормально, это вполне естественное возбуждение перед началом непростой работы. Но липкого парализующего страха, который как обручами сковывает тело, Артем теперь не испытывал. Раньше – да, он боялся. Иначе и быть не могло. Артем был человеком другой эпохи, привычным к чему угодно, только не к выяснению отношений с помощью стали. Страх выходил из него по капле. Этому помогали все те передряги, в которые швыряла бывшего циркача его японская судьба. После сражения на мосту через ущелье Бомо страх вышел окончательно, как та пресловутая вода из набившей оскомину бочки с пробитым днищем. Бывшего циркача удручало лишь то, что он вряд ли сможет достичь совершенства во владении клинком.

Артем стоял и ждал, когда в дело вступит дикарь. Тот так и сделал. Хижину сотряс славный такой удар. Наверное, айн с разбегу прыгнул на стену дома, мощно перед этим оттолкнувшись. Тут же раздался утробный рык разъяренного медведя. Артему доводилось слышать голоски цирковых медведей. Ревели они впечатляюще, и айн им, пожалуй, не уступал. Артема аж передернуло от эдаких звуков. Но он-то знал, что их издает человек, а каково же пришлось тем, кто не в курсе?!

Все обитатели хижины должны были проснуться, хотя Артем с трудом мог себе представить, как можно спать под завывания надвигающегося урагана, способного снести крышу и даже повалить весь дом. Разве что пираты могли дрыхнуть, они люди привычные. Но сейчас и эти ребята должны были повскакивать и схватиться за оружие.

Что они должны подумать, услышав звериный рев за стенами и чувствуя, как эти самые стены сотрясаются? Вряд ли пираты поймут, что это господин посол вырвался на свободу и пожаловал к ним в гости. Туземцы подумают, что это и вправду медведь, огромная дикая тварь, примчавшаяся, или спишут все на проказы демонов. Но айн, автор данной идеи, ничуть не сомневался в том, что наружу должны повыскакивать все пираты, которые там есть. Они должны испугаться, что лесная тварь или демон вот-вот завалит дом. Дверь распахнулась от толчка изнутри. Сквозь щели в ней Артем разобрал мельтешение теней. Зашлепали по влажной земле ноги, зазвенел металл, и вот уже один пират промчался, огибая дом слева. Он мог бы, кстати, заметить тень, притаившуюся за дверью, если бы вовремя оглянулся, но этого не случилось. По удаляющемуся крику, доносившемуся справа, Артем догадался, что кто-то из пиратов помчался вдоль другой стороны дома. Айн говорил, что пусть бегут к нему все, сколько их там будет, он справится.

Артем выступил из-за двери, очень спокойно, без прыжков и прочих резкостей обогнул ее и сразу же увидел перед собой спину одного из врагов. Он не стал поступать так, как поступали в подобных случаях положительные герои кинофильмов, которые ввиду своей положительности никак не могли нападать на врага сзади, а потому непременно окликали его. Артем без всяких окликов с размаху рубанул пирата по шее. Тот коротко вскрикнул и повалился на землю. Двое других, торчавших возле входа, тут же бросились мстить за него. Артем отбежал в сторону, чтобы пираты повернулись спиной к входу, и закричал:

– Хидейоши! Садато! Сюда!

Он подставил катану под рубящий удар китайского клинка, отбил его и тут же отпрыгнул в сторону. Артем понимал, что он не великий фехтовальщик, и решил по возможности уходить от схватки сразу с двумя противниками, то есть попросту убегать, благо места для этого хватало. Он рассчитывал дождаться подмоги.

Второй пират размахивал топором, здорово похожим на мясницкую секиру, а в другой руке держал двузубец на коротком деревянном черенке, предназначение которого стало ясно Артему вмиг – поймать клинок противника между зубцами и вырвать его, крутанув сие оружие.

Артем даже сам не понял, как так получилось. Подвернулась возможность, и он ее использовал, почувствовал, что достанет, и перерубил черенок двузубца.

«На железо надо было сажать, бестолочь», – подумал он.

Артем кружил перед пиратами и вокруг них в замысловатом танце, здорово похожем на вольные упражнения в спортивной гимнастике. Впрочем, что тут удивительного, когда он и есть гимнаст. Ему пришлось упасть, перекатиться, вновь вскочить на ноги, сделать сальто назад, изобразить полушпагат, вновь упасть и перекатиться. Пираты явно были сбиты с толку подобной тактикой. Зуб можно было дать за то, что ни с чем подобным раньше им сталкиваться не доводилось. Артем же, ни на мгновение не останавливаясь, беспрерывно перемещаясь, старался, чтобы они мешали друг другу, чтобы один постоянно оказывался перед другим. Он не выпускал из виду топор. Пират, который им орудовал, наверняка умел его метать. Заполучить в лоб такую серьезную железку Артему никак не хотелось.

Наконец-то! Из двери хижины сперва вылетел какой-то незнакомый Артему человек, попятился, зажимая двумя руками живот, и рухнул на колени. За ним следом выскочил Хидейоши, взмахнул катаной и снес ему голову.

А вот дальше самурай Хидейоши поступил в точности так, как тот самый положительный киношный герой. Он повернул меч плашмя, хлопнул им по спине пирата с топором, когда тот обернулся, дал ему еще секунду на изготовку и двумя взмахами меча покончил дело.

Артем мог бы подождать, когда освободится Хидейоши, тем более что и Садато выскочил из дома, но ждать он не стал. Заметив, что пират, вооруженный китайским мечом, отвлекся на появление новых лиц и на миг потерял из виду прежнего противника, Артем прыгнул вперед, сделал кувырок и, выходя из него, вонзил клинок в живот противника. Катана вошла в плоть по самую рукоять.

Артем выдернул меч. Тугая горячая струя крови хлестнула из раны, обдала край штанов и таби Артема и заставила его отступить назад. Пират завалился боком на землю. Он был еще жив и умирал бы мучительно, если бы не Артем. Посол отвел катану, примерился. Пират поднял глаза, кивнул, благодаря за милосердие, выпрямился, как уж смог, и отвел голову назад. Артем взмахнул катаной и подарил пирату хорошую смерть от меча, достойную воина.

Адреналин еще бушевал в его крови, но все было закончено. По крайней мере здесь, перед входом. Хидейоши отправил меч в ножны, Садато расхаживал взад-вперед и явно был несколько недоволен тем, что на его долю не досталось врагов. Теперь уже можно было сказать наверняка, что противников не осталось и за домом, так как оттуда показался айн. На туловище дикаря виднелись темные стекающие подтеки. Это была кровь тех пиратов, которые бросились за дом, желая посмотреть, что там происходит. При айне по-прежнему были только кинжал восточного вида и нож. Он не польстился ни на какое другое оружие, которое имелось у погибших пиратов.

– Это свой! – поспешил крикнуть Артем, показав на айна.

Из дома тем временем выбежали все остальные, никого внутри не осталось. Даже раненый Абуэ кое-как выбрался наружу.

– Он свой, – еще раз проговорил Артем, снова показал на айна, усмехнулся и добавил: – Он нам помогает.

Айн ни на кого не обратил внимания и молча вошел в дом.

– Хорошо придумано, Ямомото-сан! – подошел к Артему Садато.

Кстати, еще какие-то два месяца назад Кумазава-старший наверняка простецки хлопнул бы Артема по плечу. Сейчас этого делать было уже нельзя, поскольку он находился в подчинении у господина посла.

– Отлично вы их выманили! С этими дикарями и свиньями нельзя поступать благородно. Так что случилось в доме вождя?

– Меня взяли в плен, – повысив голос, чтобы слышали все, произнес Артем.

Он подошел к входу в дом, где ветер задувал чуть меньше и говорить было проще.

– Посадили в яму, я сбежал. Это сиккэн Ходзё Ясутоки нанял пиратов, чтобы они убили меня и всех вас.

– Проклятый выродок! – воскликнул Садато.

– Два выродка, и оба проклятые, – поправил Артем. – Но об этом мы потом потолкуем. Сперва надо сбежать отсюда. Вы все целы?

– Целы, – отозвался Садато.

– Так что же, у вас даже оружие не отобрали? И монеты на месте?

– Все на месте. Нам сказали, что ты задержался в гостях, да и нас они приняли как гостей. Если бы эти грязные свиньи попробовали что-нибудь у меня отобрать, то здесь к твоему приходу уже валялись бы их трупы!

– Понятно, – сказал Артем. – Теперь вот что. Хидейоши! Ты поведешь всех к лесу, – для пущей ясности Артем показал направление рукой. – Потом пойдешь вдоль леса до берега. Мы будем уходить отсюда на нашем корабле.

Артем даже сделал паузу, ожидая, что кто-нибудь непременно с ужасом воскликнет: «В такой шторм!» Но, к его удивлению, никто никак не прореагировал на сказанное. Странный все же народ эти японцы. Ведь они искренне верят, что господин посол знает, что делает.

– Самое сложное для нас – добраться до корабля. Хидейоши, ты видел сегодня на берегу тяжелые весельные лодки? Мы можем отправиться на них, но тут все будет зависеть от того, где наш корабль, где лодки, что там с ветром. Посмотришь на месте, что и как.

– Почему я? А ты сам?.. – не выдержал молчун Хидейоши.

– Позже, позже. Сперва запомни то, что я скажу. Возьмешь всех людей, захватите лодку и плывите на корабль. Не забудь, что на корабле остались двое вако, хотя для вас это мелочь. Справитесь. И вот еще. Если ничего не выйдет с лодками, то добирайтесь до корабля вплавь. Деньги в случае чего бросайте, еще не хватало из-за них пойти ко дну. Захватишь корабль, жди нас. Если не дождешься, то уходи в море. Куда плыть, решай сам. Думаю, разумнее всего будет вернуться в Ямато. Я возьму с собой нашего нового друга, и мы с ним вернемся в дом вождя. Я должен забрать посольские грамоты и свои мечи.

– Правильно! – рубанул воздух кулаком Садато. – Нельзя оставлять собакам самурайское оружие!

Никто не воскликнул: «Как, из-за грамот, из-за мечей?!» – хотя Омицу, как приметил Артем, на секунду прикрыла глаза и что-то пробормотала себе под нос. Скорее всего, она высказывалась в его адрес и вряд ли имела в виду что-то доброе и похвальное. Он и сам понимал, что собирается поступить, скажем так, не совсем разумно, если подходить к данному вопросу с позиции здравого смысла и нормальной человеческой логики. Однако та же Ацухимэ, дочь самурая, воспитанная на примерах героического эпоса, скорее всего, одобрит его выбор. Хотя поди-ка скажи хоть что-то наверняка, когда дело касается женщины.

– А кто этот новый человек? – вывел Артема из легкой задумчивости Хидейоши, кивнувший в сторону дома. – Он похож на айна.

– Обо всем потом, Хидейоши-сан. Вам пора. Выносите сундук и уходите.

– Думаю, в соседнем доме все переполошились, – сказал Такамори, который поднял с земли пиратский топор и разглядывал его, вероятно, прикидывая, сгодится он или нет. – Возможно, проснулись и люди в доме, стоящем по ту сторону дороги.

– Ты так думаешь? – озабоченно переспросил Артем.

– А на что вы рассчитывали, когда так орали?

Артем пожал плечами:

– Но никто же не прибежал.

– Подожди немного, и прибегут. Тем более что в доме могут быть не вако, а рыбаки или земледельцы. Они побегут за подмогой. Может, уже побежали. Вы уходите, а я останусь.

– Почему? – опешил Артем.

– Когда сюда нагрянут пираты, я уведу их в лес, подальше от моря. Ты не забыл о боряку-дзюцу, учении о том, как управлять событиями, которым я владею, как мало кто?.. Я умею вводить врагов в заблуждение. Они подумают, что в ту сторону бежим все мы, а не один старик. Я опишу круг по лесу и выйду к морю, к вам, с другой стороны. Я – лесной человек, я не заблужусь. Все, уходите.

Такамори говорил дело. Сбить погоню со следа – это важно. И лучше него с этим никто не справится. Пусть так и будет. Да и вообще некогда было разводить сопли, трогательно и долго прощаться друг с другом, обнимаясь и приговаривая: «Ты уж побереги себя». – «Ты уж сам побереги». Все и так понятно.

Малочисленное посольство под водительством Хидейоши двинулось в штормовую ночь, прихватив с собой сундук с дорожной казной. Возле дома остались Артем и Такамори.

– Может, стоит все тут пожечь? – задумчиво проговорил старый яма-буси.

Из дома вышел айн, которого Артем уж хотел было позвать. За его спиной висел колчан со стрелами, в руке он сжимал лук. Хотя лицо айна вроде бы выглядело таким же невозмутимым, как и прежде, но глаза его теперь радостно блестели.

– Смотри, господин. Теперь я смогу служить тебе лучше. Это не лук айнов, но он тоже хорош. Ты увидишь, что такое лук в руках айна. Куда мы идем?

Айн неуловимо быстро вскинул лук, натянул тетиву, прищурив один глаз, затем медленно ослабил натяг и довольно улыбнулся. Оказывается, он тоже живой человек, который может чему-то радоваться. Артем подошел к Такамори:

– Поджигай, не поджигай – делай как знаешь, дружище. Мы уходим. Ты это… уж извини, Такамори-сан, что я так вот ворвался в вашу жизнь. Видишь, как все вышло, куда нас занесло.

– Очень хорошо вышло, – серьезно сказал Такамори. – Последние шесть лун стоили целой жизни. А ты, если что, береги дочь.

– А как же! Она – мать моего будущего ребенка. Кого же мне еще беречь, Такамори-сан?

Они вернулись к дому атамана тем же путем. Артем несколько раз оглядывался, но пожара не увидел. Это означало, что Такамори все-таки отказался от идеи поджога. Не заметил он и мелькания факелов, но это ничего не означало, потому как пираты запросто могли нагрянуть и в темноте. К тому же в такую погоду факелы запросто могло задувать. Может, они вообще не нагрянут?

Между тем Артем вынужден был признать, что пиратское бюро прогнозов погоды сбоев не давало. Ветер не остановился на отметке «шквальный с порывами», а явно пер по шкале по направлению к отметке «ветер охренительной силы, плавно переходящий в тайфун со всеми прилагающимися удовольствиями». Деревья уже не просто мотало и пригибало к земле, как степные ковыли. Треск некоторых из них уже был слышен даже сквозь всю эту круговерть. Недалек был тот час, когда ветер станет вырывать их с корнем.

Они с айном перелезли через частокол в том же самом месте. Веревка, разумеется, висела на бамбуковом заборе, никем не обнаруженная.

На заросших задворках обширного атаманского подворья было пустынно, как и до того. Никаких пиратов, шныряющих в штормовой ночи, им не попалось… на счастье, в первую очередь, самих же этих пиратов.

«Еще немного, и я изучу это атаманское логово как свою собственную квартиру», – подумал Артем, скользя в темноте за айном.

Они вышли к дому Хаси, перебежав практически на четвереньках открытый участок, и притаились за колодцем, выступающим над землей примерно на два сяку^[186].

Сперва им следовало хоть немного осмотреться, потом уже браться за все остальное. Отсюда отлично просматривался вход в дом. Видны были и ворота, и некоторые из мелких строений. Людей нигде заметно не было. Между тем огромный дом местного вождя сейчас выглядел несколько иначе, чем несколько часов назад, когда от него уводили плененного посла Ямато. У дома появились новые стены. Вместо решетчатых панелей, обклеенных рисовой бумагой, были вставлены сплошные деревянные щиты. Понятно, для чего это было сделано. Ветер ураганной силы в два счета бы изорвал рисовую бумагу, после чего пошел бы вольно гулять по дому, все там валя и переворачивая, и наделал бы бед. Скорости, с которой туземцы все поменяли, удивляться не приходилось. Замена панелей японского дома – дело нехитрое и недолгое, особливо ежели навалиться всем кагалом да работать ударно. Все это у местных жителей отработано до автоматизма. То же самое, ясен пень, они проделывают каждый раз при приближении тайфуна. Это в Ямато панели меняют всего два раза в год, при первом дыхании зимы и с наступлением теплых деньков. Здесь зима, наверное, приходит намного позже, да она наверняка и не столь сурова, как в Ямато. Чуть ближе к экватору, чуть больше теплых морских ветров…

Айн повернул голову к Артему и вопросительно посмотрел на него. Мол, чего ждем, господин? Ждать и вправду было нечего. Иных вариантов, кроме как входить через дверь, не имелось. Стояли бы на месте прежние решетчатые панели, можно было бы обдумать, как выломать их и ввалиться внутрь. А так…

– Вперед, – сказал посол.

Они поднялись. Артем вдруг увидел, как в распахнутых воротах, которые тут, наверное, никогда и не запирались, не своих же бояться, в самом-то деле, мелькнула чья-то тень.

– Прячься! – прошипел Артем, ухватив дикаря за руку и потянув назад.

Они вовремя успели юркнуть за колодезную кладку. Бежавший человек их не заметил. Пират – именно пират, а не рыболов или крестьянин, потому как за поясом у него торчал меч, – промчался со всех ног через двор и вбежал в дом. Уж не принес ли он новость о побеге?

– Подождем, – прошептал Артем.

Ждать пришлось недолго. Минуты через две, не больше, из двери повалили пираты, на ходу засовывая за пояс мечи. Кто-то на ходу набрасывал на себя одежду. Артем насчитал одиннадцать человек. Среди бегущих он разглядел Хаси и Кусанку. Значит, так и есть – им только что принесли весть о том, что все пропало! Пленники сбежали! Хаси что-то прокричал на бегу, после чего от толпы отделился человек и понеся в сторону зловонной ямы. Все ясно. Пиратскому вождю вдруг пришла мысль: а не сбежал ли вдобавок ко всему и господин посол? Верная мысль, однако.

– Вот теперь идем, – произнес Артем, когда пираты скрылись в воротах.

Они поднялись на ноги, вышли из-за колодца направились к дому. Артем выдернул из ножен катану и крутанул в руке, со свистом рассекая воздух. Айн, не натягивая тетиву, наложил на лук стрелу, еще несколько штук вытянул из колчана и зажал в зубах, чтобы обеспечить себе лишнюю микросекунду для нового выстрела.

Они взбежали по ступеням. Дверь был отодвинута, в глубине дома одиноко горел фонарь-гандо.

У стены промелькнула тень – и тут же пропела тетива, вжикнула стрела, сорвавшаяся в полет. Человек у стены повалился на пол. Циновки смягчили звук падения, да что в том толку, когда этот бедняга успел закричать. Вторая стрела айна, отправившаяся в полет мгновением позже первой, оборвала этот крик.

Даже с трех шагов Артем видел, что убитый – не пират, а какой-то слуга, кажется совсем молодой. Жалеть его было некогда. Дверь, прикрывавшая вход в пиршественный зал, отлетела в сторону, и оттуда выскочил кто-то с фонарем в руке. Фонарь он тут же отшвырнул в сторону и схватился за меч.

Тугая струя воздуха обдала щеку Артема – так близко от лица просвистела стрела, выпущенная айном. Она вошла точно в глаз пирату, отчего тот сперва застыл, а потом стал медленно оседать на пол.

Предчувствие опасности взвыло в мозгу Артема тревожной корабельной сиреной. Развернувшись в полуприседе, он наугад рубанул мечом. По чему именно пришелся удар, Артем увидел уже после того, как нанес его. Клинок распорол рейки и бумагу переборки, возле которой стоял наш герой, и вошел в нечто мягкое и податливое. Это было человеческое тело. Артем провел уже достаточно много схваток, чтобы отличать податливость человеческой плоти от любой другой податливости или неподатливости. Сейчас он даже не мог бы сказать, что же его вдруг насторожило – шорох, тихий скрип или еще что-то в этом роде. Удар был нанесен на автопилоте.

«Сработало исключительно шестое чувство, – пронеслось в голове Артема. – А это значит, что я становлюсь настоящим самураем».

Несколько раз рубанув по перегородке крест-накрест, Артем пробил в ней брешь и запрыгнул туда, перескочив через человека, лежащего на полу.

Небольшая комнатка типа спальни была завалена циновками, какими-тюфяками и одеялами. Полумрак в ней разгонял один фонарь, в неверном свете которого дрожала, поскуливая и пряча подбородок в поджатые колени, какая-то голая красотка. Человек, которого он только что зарубил, был одетым. Он только успел войти к своей ненаглядной, истомившейся в ожидании, как нагрянули незваные гости. Человек этот показался Артему знакомым, он наклонился и перевернул его. Ну да, так и есть, Аоки, дефективный сынок папаши Хаси. Вот как! Значит, папаша с братом отправились в страшную ночь на поиски беглецов, его оставили тут приглядывать, а он вместо бдительного несения службы сразу шмыгнул под теплый бочок!

Артем вздрогнул, когда в горло Аоки вошла стрела, прибившая его к полу.

– Он мертвый, – сказал, распрямляясь, Артем.

– Пусть станет еще мертвее, – в голосе айна прозвучала такая злоба, что Артему стало не по себе.

Не-ет, с айном ему повезло, сказочно повезло, но иметь такого врага выйдет себе дороже.

И тут же подоспела подленькая мыслишка: «А не целесообразнее ли будет все же оставить его здесь, на острове?»

– Где столы и едят, там нет никого, – доложил айн. – В другой комнате люди без оружия, слуги. Они забились в угол и трясутся. Где хранят оружие, там никого. Больше воинов в доме нет.

Других помещений, кроме тех, что перечислил айн, в доме не имелось. То же самое говорила и женщина с тремя именами. Впрочем, и неоткуда тут было бы взяться еще помещениям, когда одна только одна пиршественная зала занимала ровно половину дома.

– Стой! – приказал Артем, увидев, что айн поднимает лук, оттягивая тетиву. – Девушку отпустим. Пусть живет.

Айн послушно опустил лук.

– Пускай живо топает к слугам и сидит там. Ты пойди присмотри за ними и за входом. Я схожу за мечами. Комната с оружием, если я ничего не путаю, за той стеной?

Айн кивнул.

Артем не стал заморачиваться с отодвиганием дверей, просто рубанул еще по одной бумажной перегородке, захватил фонарь и прошел через пролом в соседнюю комнату. Он не сразу увидел свои мечи, но ничуть не сомневался в том, что они тут. Где же еще им быть, если не в комнате, битком набитой всяческим оружием? Оно хранилось на стойках, висело на стенах, валялось на циновках. Просто музей оружия какой-то… Хотя нет, не только оружия. Тут хватало и другого барахла, к оружию никакого отношения не имеющего. Скорее это был музей трофеев. Тут был деревянный посох с головой какого-то зверя, непонятного назначения бронзовые цилиндры с дырками, несколько небольших костяных статуэток, сваленных в груду и мало похожих на все, что видел Артем в этой и в прежней жизнях. Рядом с ними стоял кувшин, расписанный геометрическими узорами, за ним громоздились плетеные коробки разных размеров, в которых наверняка что-то хранилось, Долго можно было ходить и рассматривать все то, что натаскали в закрома граждане пираты, да вот только некогда…

Артем облегченно выдохнул, когда углядел оба своих меча, длинный и короткий. Вот он, «Свет восемнадцати лун», работа самого господина Амакуни, величайшего из мастеров Ямато. Ха-ха, и пенальчик с императорскими грамотами рядышком лежит! Хаси просто зашвырнул все сегодняшние трофеи в один угол, не утруждая себя их сортировкой и размещением на отдельных полочках. Артем выбросил катану местного производства, честно сослужившую свою службу, засунул свои мечи за пояс, пенал спрятал за пазуху. Ну и все, больше в этом доме делать ему было нечего.

Он уже отодвинул дверь, когда неподалеку от порога заметил прелюбопытную вещицу. Это была книга, но не свиток рисовой бумаги, а вполне себе настоящая книга – сброшюрованные страницы с деревянной обложкой и кожаным переплетом. Она лежала поверх плетеного короба. Артему было вполне понятно, почему сей раритет брошен так небрежно. Скажите, для чего в пиратском хозяйстве книга? Странно, что ее вообще не сожгли.

Артем взял книгу в руки, и тут же в носу у него защипало от потревоженной пыли, облаком взметнувшейся с обложки. Он чихнул и открыл книгу. Вот даже как! Он немного ошибся. Под обложкой оказались не сброшюрованные листы пергамента или папируса, а лакированные дощечки, числом пять, покрытые письменами, которые сразу вызвали на ум слово «клинопись» из основательно позабытого школьного курса истории. Вместе с ним в памяти нашего героя почему-то всплыло слово «Междуречье». Артем не стал внимательно рассматривать находку. Некогда, знаете ли.

Когда он засовывал книгу за пояс, на ум ему пришел старый добрый советский кинофильм про Холмса. «Для чего вам, простите, понадобилась голова Купидона?» – «Не смог устоять. Меня всегда тянуло к прекрасному». Может быть, тяга сия свойственна и его артистической натуре, тяготеющей ко всему прекрасному, начиная от канатоходицы Светы, первой платонической любви, и заканчивая фолиантом, найденным посреди пиратского хлама? А может быть, ему настолько надоело все японское, что любой предмет, относящийся к другой культуре, вызывал у Артема яростный приступ любопытства? За отодвинутой входной дверью никого не было, не считая, разумеется, дикаря.

– Будет мстить, – сказал айн, когда Артем к нему приблизился.

– Что?.. О чем ты? – не понял Артем.

– Вождь найдет там убитого сына. – Айн вытянул руку и показал в ту сторону, где лежало тело Аоки. – И захочет отомстить, пошлет погоню.

– Да плевать мне сто раз на его погоню! – Артем в сердцах и в самом деле сплюнул на пол. – Ходу, айн, бежим отсюда! Ходу что есть сил!

Глава седьмая Прощайте, скалистые горы

Артем верил Такамори. Если старый яма-буси сказал, что уведет пиратскую погоню подальше в лес, то, значит, так оно и будет. Господину послу даже думать не хотелось о том, что ему что-то может помешать, поэтому он выбрал главную дорогу.

Сразу за воротами форта, так сказать, на просторе, ураганный ветер наотмашь, со всей своей разгулявшейся безудержной силой ударил людям в бока и продолжал так лупить, пока они бежали. Хотя слово «бежали» не вполне подходило к их способу передвижения. Лучше будет сказать, что они передвигались под хитрым углом к ветру, стараясь повернуться к нему спиной, согнуться в три погибели, чтобы уменьшить собственную парусность, и переставляя ноги как можно проворнее. Со стороны, наверное, это смотрелось весьма комично.

Кстати, касаемо взглядов со стороны. Даже с небольшого расстояния вряд ли кто из обитателей пиратской слободки мог угадать в этих скрюченных фигурах проклятых, ненавистных чужаков. Надо обладать нечеловеческой остротой зрения, сталинской подозрительностью и многими другими не менее полезными качествами, чтобы что-то углядеть в ночной тьме лишь при неверной подсветке изредка шарахающей молнии, сквозь завесу вновь зарядившего дождя, пусть и не такую плотную, как хотелось бы беглецам. Ну разве что вдруг каким-то нехорошим чудом на них вырулит пиратский отряд в полном составе, вот тогда да, тогда наступит задница. Словом, умел Артем себя успокаивать, этого не отнимешь. Но в принципе не было у него ощущения, что идет он по чистому полю, открытый всем взглядам. К тому же наверняка не все пираты в слободке, не говоря уж про мирных жителей, оповещены о том, что проклятые чужаки сбежали из-под стражи. Не было у них тут в древности телефонов, радиоточек и телеграфов с телетайпами.

Они уже бежали по поселку. Здесь ветер задувал малость потише, чем на открытом участке, но все равно всех так и тянуло нырнуть в придорожную канаву, где должно было быть немного поспокойнее в смысле ветра и вообще. Навстречу им из косых дождевых струй, ударивших сильнее прежнего, вдруг выплыл человек в соломенной накидке, наброшенной на голову. Произошло это настолько неожиданно, что Артем никак не успел среагировать. Пока он думал, реагировать ли, человек прошел мимо, причем совершенно спокойно, не шарахнувшись, не замахав руками. Кто это был, пират, рыбак, мужчина или женщина, увидел ли чего, понял ли, куда шел, откуда – бог весть. Ветер проносил через дорогу связки тростника, сорванные с крыш, сухие ветки, траву, какие-то тряпки. Раз их путь пересек бамбуковый черпак, удало скачущий по дорожной глине, размякшей под дождем. Иная неубранная домашняя утварь сейчас тоже наверняка взлетает в воздух и отправляется в лес или в море, чтобы пропасть навсегда, быть выловленной сетями рыбаков или снова выброшенной на берег, к немалому удовольствию мальчишек, носящихся по песку.

Ветер уже волок и небольшие сухие деревца, вырванные с корнем, но, слава богам, еще не набрал подлинной ураганной силы, чтобы поднимать могучие бревна, крутить их как пушинки и обрушивать на головы бедолагам-путникам. Впрочем, в таком случае еще раньше, чем бревна, унесло бы самих путников.

Они выбежали на берег. Никакая погоня на пятках не сидела, по дороге им не пришлось никого рубить в капусту, ни от кого не пришлось уворачиваться, чтобы не изрубили тебя.

«Так, глядишь, тихой сапой и прокрадется в мозг расслабляющая мыслишка о том, что боги сегодня играют за нашу команду. А расслабляться-то рано», – подумал Артем.

На берегу было заметно светлее, чем в глубине острова, но и заметно страшнее.

Небо над океаном вполне годилось для того, чтобы простираться над адскими просторами. Это было зловещее черно-синее кипение туч, то и дело пронзаемое ослепительными зигзагами. Артему казалось, что там, наверху, боги затеяли авральные сварочные работы. Волны, сравнимые высотой со стенами его замка в Ицудо, обрушивались на берег, как молот на наковальню. И в эти волны им предстояло лезть.

– Смотри! – закричал Артем. – Наши добрались! Вон тот корабль! Самый пузатый!

О том, что его люди добрались до джонки, Артем догадался, едва увидел большую гребную лодку с обломками весел, не вынутых из бортовых отверстий. Волны вышвырнули ее на берег и до сих пор переворачивали на песке. Все другие лодки, большие и малые, были вытащены из воды и оттащены почти к самому лесу. Корабли же оставались на якоре. Их экипажи надеялись отстояться в бухте. Неизвестно было, разобрал ли айн, какой из кораблей самый пузатый, но уж наверняка он увидел людей на палубе. Артем не мог бы с уверенностью сказать, что узнает в этих фигурках кого-то из своих людей, но он готов был голову заложить за то, что пираты не стали бы сейчас торчать на палубе. Тем более что этих фигурок было много больше двух. Насколько он помнил, караулить их судно остались только двое разбойничков. Разве что к ним прибыло подкрепление, но и тогда пираты все равно не стали бы торчать сейчас на палубе. Не тот это народ.

Но как бы там ни было, надо плыть.

– Ты умеешь плавать? – прокричал Артем айну.

Того, похоже, нешуточно удивил вопрос господина.

– Как не уметь!

– Хорошо! А в шторм? В шторм ты плавал?

– Нет!

– Тогда слушай внимательно!

Артем рукой показал дикарю, чтобы тот придвинул ухо поближе, чтобы господину не приходилось орать как умалишенному.

– Сложнее всего войти в воду, дальше ерунда. Входим так. Дожидаемся, когда волна обрушится на берег. Когда она потянется назад, в море, мы бежим за ней, понимаешь? Бежим и смотрим вперед, следим за новой волной, летящей навстречу, и прыгаем под нее, как можно ниже. Прыгаем под волну. Понимаешь?

– Да.

Артем знал, что говорит. Среди увлечений и пристрастий воздушного акробата числилась и весьма странная любовь к купаниям в шторм. Хотя насчет странности, это как поглядеть. Если со всей пристальностью, то выйдет, что Артема всегда привлекали занятия, связанные с выбросом адреналина в кровь. Чем больше адреналина, тем веселее и интереснее. То ли его профессия этому способствовала, то ли еще что-то такое, в чем сейчас недосуг копаться. Словом, любил он плавать именно в шторм, а где любовь, там и умение. Да особенного умения от штормового пловца и не требовалось. Главное – как и во всем остальном, что касается воды, – не паниковать. Остальное – дело не шибко изощренной техники.

– Ныряешь под эту волну и плывешь под водой как можно дальше, – говорил Артем, стаскивая с себя кимоно. – Вот еще что важно. Когда вынырнешь и захочешь глотнуть воздуха, сразу рот не распахивай, перетерпи. Сперва погляди, не накрывает ли тебя волна в этот момент. А то хлебанешь, закашляешься, запаникуешь, тут же еще хлебнешь… в общем понятно, да? А потом все совсем просто. Вот две волны. Это как два горба. Между горбами ты плывешь, как уж умеешь. Когда к тебе подкатывает очередной горб, ты под него подныриваешь и пропускаешь его над собой. Потом поймаешь ритм волн. Ритм – это, понимаешь, как в барабаны бьют. Бум-бум, бум-бум – одинаковые промежутки между ударами. Вот поймаешь ты эти промежутки между волнами, приноровишься к ритму, так все пойдет совсем легко и не страшно. Да тут и плыть-то совсем недалеко. Будет здорово сносить, поэтому плыви не прямо на корабль, а чуть в сторону. Старайся как можно больше проплывать под водой. Не бойся, это с виду волны такие высокие и жуткие, на самом деле ничего страшного, главная трудность – войти в море. Все понял? Вопросы есть? Тогда пошли! Так, погоди-ка. Лук с плеча не сорвет. Стрелы из колчана, скорее всего, вымоет, но тут уж ничего не поделаешь. Если что-то будет мешать в воде, то все сбрасывай. Один нож возьми в зубы, тогда точно его сохранишь. Видишь, я пояс затягиваю? Свой тоже затяни, а то останешься без штанов. Готов? Ну все, пошли!

Айн крепко схватил Артема, уже шагнувшего было к воде, за плечо:

– Смотри, господин!

Артем обернулся. Вдали, где лес вместе с береговой кромкой выгибался, образуя мыс, показались фигуры, растянувшиеся цепочкой. В руках бегущих людей поблескивал металл.

– По наши души, – пробормотал Артем.

Нет ли там Такамори? Если он там, то видит их сейчас, должен видеть. А раз так, то старик немедленно свернет к морю и тоже бросится в волны. Поэтому нечего тянуть, нет никакого смысла дожидаться дополнительных приключений на свою голову.

Артем стянул с себя кимоно, обмотал им бамбуковый пенал, чтобы хоть как-то сохранить грамоты от морской воды, запихнул это дело за пояс и сделал несколько шагов вперед. Айн следовал за ним. Пенные валы набрасывались на берег, стремясь протянуться по песку как можно дальше, а потом с могучим недовольным шипением разъяренных хищных кошек откатывались назад, уступая дорогу новым волнам. Артем остановился там, куда они уже доставали, обволакивая ноги почти по колени. По колени-то по колени, а все равно его довольно чувствительно пошатывало, когда волна налетала и когда отползала назад.

– Готовься! – крикнул Артем, подняв руку. – Бежать придется очень быстро!

Причем по мокрому песку, по которому не слишком разбежишься. А посему важнее важного было очень точно поймать паузу между подходящими волнами. Тут уж никакие теоретические знания не помогут, полагаться можно только на опыт и интуицию. Артем пристально вглядывался в волны и даже не пытался взглянуть в ту сторону, откуда к ним бежали вооруженные люди. Сейчас самое важно на свете – волны. Вход в море. Войти в штормовое море так же трудно, как в Кремль, но зато прошел кордоны – и тебе сразу станет много легче.

Так, так… Длинная, длинная, короткая… Длинная… Еще немного, и он почувствует это море. Очень длинная, значит, следующая будет короче.

Артем рявкнул:

– Ходу! – и рванул со всей дури.

Айн несся рядом, кося взглядом на господина и явно полностью доверившись ему по части купаний в шторм, каковых у него при всем богатстве дикарского жизненного опыта, судя по всему, не имелось.

Опыт вновь должен был помочь Артему, чтобы не пропустить момент, когда надо бросаться в волну. Если его четко не поймаешь, то волна может приложить так, что мама не горюй. Не убьет, конечно, но завертит, как в барабане стиральной машины, а потом еще и вышвырнет назад, будто выплюнет.

Артем не стал орать «Прыжок!», он просто прыгнул. Вода плитой упала на него сверху, прибила к дну, тут же подбросила и поволокла к берегу, пытаясь перевернуть и закружить. Артем мощными резкими гребками толкал себя вперед, чтобы отплыть как можно дальше от берега. Он ушел вниз еще глубже и проплыл сколько смог в чуть зеленоватом мраке. Воздух стал заканчиваться, и ему пришлось вынырнуть. Даже не увидев, а почувствовав, что у него есть мгновение, он вдохнул как можно глубже и ушел вниз, может, даже на какие-то полсекунды раньше, чем следовало. Но первые мгновения всегда несколько нервозны даже для бывалого человека.

Вновь выскочив на воздух и оказавшись в той самой ложбине между водными горбами, о которой он давеча толковал айну, Артем успел не только вдохнуть, но и сориентироваться. Как это часто случается в штормовом море, его уже развернуло. В последнюю минуту он, оказывается, плыл вдоль берега, что никуда не годилось. Но главное, что он все-таки, по самым скромным подсчетам, отплыл метров на пятнадцать от полосы прибоя. Теперь уж его точно не потащит назад. Уйдя под воду, Артем пропустил над головой очередную волну, снова вынырнул в ложбине между горбами и понял – теперь все, порядок. Он поймал ритм, теперь надо было как следует работать руками, ногами и туловищем, при каждом выходе из воды смотреть, где находится джонка, и делать поправку на снос.

Артем даже не пытался увидеть айна. Во-первых, все равно ни черта не разглядишь в этом аду. Во-вторых, что с того, если и разглядишь? Ну, увидишь, что он, скажем, бултыхается в полосе прибоя, не в силах войти в море, и что? Тут уж ничем не поможешь, тут только сам…

Артем вдруг как бы увидел себя со стороны: сверху – маленькая головка, едва заметная точка, разглядеть которую можно только в том случае,если знаешь, что она там есть. Вокруг серо-стальное буйство, озаряемое всполохами небесной сварки. И эта точка среди волн выглядит совершенно беспомощной и обреченной.

Каждый раз, когда он глубоким глотком закачивал в легкие новую порцию воздуха, а затем из грохота и беснования вновь уходил в подводную тишину и мрак, чтобы затем снова выскочить на поверхность, его пронзало мистическое ощущение – а в том ли мире он сейчас всплывает? Не окажется ли он вдруг посреди совсем чужого океана, где впереди нет никакого корабля, а позади – никакого берега.

Впрочем, эти мысли, подернутые дымкой легкого безумия, не мешали акробату справляться с главной задачей. Неизвестно, каким там стилем плыл дикарь, если вообще плыл. Артем же использовал «дельфин», самый надежный вариант при такой ситуации. Понятно, что «дельфин» – самый энергозатратный стиль, ну так и плыть ему, слава богам, не через весь океан.

Как всегда бывает в подобных случаях, в один момент Артему вдруг стало казаться, что расстояние до джонки не сокращается. Ты вроде уже долго плывешь, а борт корабля все там же, где и прежде. И в голову начинают закрадываться вовсе уж нехорошие предположения – ты, мол, одолеваешь десять метров, а сносит тебя при этом на все двенадцать, значит, расстояние до корабля увеличивается. Силы, быстро уходящей из рук и ног, не хватит, чтобы подналечь и быть в выигрыше у моря, пускай и в небольшом. Если бы Артем не был готов к подобным подлым мыслишкам, то мог бы и запаниковать, а паника на водах – верный путь к погибели. Но он был готов. А тут еще ему удалось разглядеть над кормовым бортом лоб, бритый на самурайский манер, а под ним – круглую физиономию, украшенную обвислыми усами. Садато!

Теперь Артему стало окончательно ясно, что посольские работники добрались-таки до корабля. Кроме того, он понял, что все-таки приближается к джонке, раз уже смог рассмотреть чью-то физиономию. Кстати, было бы неплохо, если бы кто-то додумался бросить ему канат. Должны додуматься… Ага, точно!

Уцепиться за брошенный канат Артему удалось лишь с пятой попытки. Ну а дальше было совсем просто. Знай себе перебирай руками, а для воздушного акробата это занятие столь же легкое, как для сверчка карабканье по травинке.

Когда до верхушки борта оставалось всего ничего, волна, видимо, отличавшаяся особенно злобным характером, подбросила его и могучим пинком под зад зашвырнула на палубу. Он об кого-то ударился и этого кого-то сбил. Аквапарк, бляха-муха! Супергорки, мать их! С шумом окатив палубу, волна схлынула с нее, попыталась было утащить обратно в море и человека, но это уж, знаете ли, хренушки вам, не для того мы столько бились да погибали!

Отплевываясь соленой водой, Артем сидел на палубе и переводил дух. Хотя скорее даже не сидел, а елозил по ней в такт раскачивающемуся на волнах кораблю.

Он провел рукой по поясу. «Свет восемнадцати лун» на месте, пенал на месте. Еще бы им не быть на месте, когда он постоянно контролировал наличие этих предметов во время плаванья, то и дело касаясь их рукой. Стоило ли огород городить с добыванием меча и грамот из форта, чтобы пошло утопить все это в бухте? Между прочим, и книжица, потеря которой ничуть не расстроила бы господина посла, тоже все еще торчала за поясом. Словом, он неплохо справился с штормовым плаванием.

Над ним склонился Хидеойоши.

– Там еще айн! В воде! – прокричал Артем.

– Видим! – в свою очередь прокричал Хидеойоши. – Сейчас вытянем!

– Вы все здесь?!

– Да! У нас все удачно. Даже легко. Ветер был тише.

– А Такамори?! Здесь?! Не здесь?!

– На берегу! Сейчас! Иди смотри!

Артем вскочил и поспешил к борту, покачиваясь и оскальзываясь на мокрой палубе. Некоторые из волн, раскачивавших корабль, переваливались через борт и били его по ногам, норовя свалить. Раз они его свалили-таки, и Артем больно приложился локтем о доски, после чего в полной мере осознал, как появляются на свет морские ругательства, отличающиеся особой заковыристостью и цветистостью по сравнению с сухопутными.

Артем вцепился руками в борт, отворачиваясь от брызг и морщась. Справа от него китайские матросы под одновременным командованием капитана и Садато как раз втягивали на палубу айна. Колчан торчал у него за спиной, и Артем заметил, что в нем каким-то чудом удалось удержаться одной стреле. Лук айн не стянул и не выбросил. То ли тот ему не мешал, то ли его любовь к лукам оказалась столь велика, что он готов был сам пропасть, но с этим оружием не разлучиться. Впрочем, пусть его. Артема сейчас интересовал отнюдь не дикарь.

Когда корабль ухал вниз, берег заслоняла мрачная стена воды, но потом судно подымало вверх, и тогда можно было что-то разглядеть на острове.

– Видишь? – прокричал Хидейоши, вставший рядом.

– Вижу!

Артем видел на берегу сбившихся в кучу, мечущихся людей. Они проворно двигались, махали руками, в которых блестел металл.

– Там точно Такамори?

– Да, я видел, – прокричал в ответ Хидейоши. – Он сражается.

Как же так? Откуда он там взялся? Значит, он тоже тогда бежал от мыса и это за ним гнались? Но почему же он не поплыл следом? Ведь он не мог не видеть Артема и айна, готовящихся к плаванию.

– Господин посол! – это подошел усатый капитан.

– Да.

– Господин посол хочет выйти в море, да?

– Да, капитан.

– А знает ли, господин посол, что это… – Капитан замялся, подбирая слово.

– Безумие? – помог ему Артем. – Почти безнадежное дело? Господин посол знает. Но если мы не выйдем, то всех нас перебьют вако, а сперва еще и пытать будут. Так хоть умрем свободными людьми. Для тебя, моряк, это и вовсе хорошая смерть – в волнах, в бурю.

– Тогда господин посол должен торопиться. Ветер делается еще сильнее. Если промедлим, то я не смогу вывести корабль в море.

– Он выбрал смерть в бою.

– Что? – Артем плохо расслышал слова Хидейоши.

– Он сам решил остаться, – снова прокричал Хидейоши. – Он сам выбрал схватку.

Да. Похоже, что так дело и обстояло. Артем и сам склонялся к этому выводу. Но что же ему делать? Ждать, если верить капитану, нельзя. Уйти, бросив Такамори, но вроде как подчинившись здравому смыслу и соображениям практичности, он заставить себя не мог. Это все шло от циркового воспитания. Там все как одна семья, всегда друг за друга, одна каста, один кулак. Цирк – это что-то вроде самурайского клана, если хотите, а вовсе не киношное или театральное сообщество пауков в банке, где все самозабвенно грызутся со всеми и рады хорошенько пихнуть падающего.

«Однако надо что-то решать, – подумал Артем. – Там один Такамори, здесь людей много больше. Из-за Такамори могут погибнуть все. Шансов, что старый яма-буси одолеет противников, ничтожно мало, хотя иногда срабатывает как раз ничтожный шанс. Это вам подтвердит любой игрок в рулетку. Но даже если Такамори выйдет победителем и не будет изранен, ему еще надо доплыть…»

Артем уже решил ждать, и как раз в этот момент Хидейоши громко произнес:

– Все!

Артем сперва не понял, к чему относится этот возглас, потом сообразил, что Хидейоши мог иметь в виду только поединок, который вел Такамори. Только в ту сторону самурай и смотрел.

Гимнаст дождался, когда волна вновь поднимет джонку на свой хребет, и вгляделся в происходящее на берегу. Отличий от того, что он видел раньше, было немного. Ну да, люди чуть расступились и, пожалуй, продвинулись поближе к воде. Они вроде как перестали махать руками. Человека, лежащего на песке, не видно, как не видно было и прежде. Но отсюда вообще тяжело разглядеть лежащего человека. Корабль провалился вниз, берег закрыла серая стена воды. Артем вцепился в борт.

– Он погиб! – прокричал Хидейоши, мотая головой и фыркая после налета очередной волны. – Я видел!

Скорее остров Рюкосима сорвется с якоря и отправится в автономное плаванье, чем Хидейоши станет врать. Но ведь он мог совершенно искренне принять одно за другое, скажем, спутать Такамори с кем-то еще.

– Господин посол… – вновь подал голос капитан и многозначительно замолчал.

Артем решился:

– Отправляемся в море, капитан! Снимайся с якоря, уходим!

– Тогда пусть господин посол спустится в трюм и не выходит оттуда. Когда мы выйдем из бухты, будет очень тяжело.

– Все остальные уже в трюме?

– Да. Это очень скоро снесет ветер, – капитан показал на надстройку.

– Надо думать, – буркнул Артем, покосившись на хлипкую постройку из бамбука, ходившую ходуном. – А как вы справились с пиратами, Хидейоши?

– Не было тут никого.

– То есть как? Они же оставались!

– Не знаю. Видимо, перебрались на берег, посчитали, что незачем охранять людей, запертых в трюме. Дескать, если они выберутся из трюма, то все равно в море не пойдут в такую погоду.

– Капитан! Будут нужны руки, сразу зови! Хидейоши, идем!

Артем направился к трюму. Нечего путаться под ногами у профессионалов, надо будет, сами позовут. Он махнул рукой айну, который стоял, обхватив мачту, и, по всему видать, чувствовал себя весьма прескверно на шатающейся палубе.

Хидейоши между тем направился не за Артемом, а к отцу. Садато все еще стоял на корме, размахивал кулакам и, кажется, что-то кричал, поворотясь к берегу, не иначе посылал пиратам последние, самые отборные проклятия.

Артем откинул люк и по скрипучим перекладинам лестницы спустился в трюм. Здесь вовсе не было кромешного мрака. От него спасал фонарь-гандо, подвешенный к крюку. Немного, конечно, можно было разглядеть в его чахоточном желтоватом свете, но по большому счету и разглядывать-то было нечего. Мешки слева, мешки справа были навалены под потолок, в центре, слава богам, они лежали только в один слой, а возле самой лестницы имелся и вовсе свободный пятачок, где уже поблескивала вода.

Люди, кто как смог, расположились на мешках. Веселых лиц Артем не увидел.

– Люк… то есть дверцу за собой закрывай! – задрав голову, крикнул Артем айну, спускающемуся за ним, потом громко позвал: – Эй, купец! Ты где?

– Я здесь, господин посол, – отозвался купец, сопроводив эти слова тяжким вздохом, и грузно завозился в полутьме.

Его имени Артем не помнил, хотя тот его когда-то называл. Он вроде бы и не должен был его помнить, потому как настоящему самураю не пристало знать имена лиц столь низкого сословия. Да и разговаривать с ними настоящему самураю следовало с показной презрительностью и лишь тогда, когда разговора нельзя было избежать. Однако становиться самураем до такой степени Артему все же не хотелось. Тут и до полного скотства рукой подать.

– У тебя здесь нет случайно сакэ, купец-сан? – спросил Артем.

Купец запыхтел и выбрался под фонарь.

– Здесь нет. Там, – купец показал пальцем в потолок.

– Где там?

– В ящике, господин посол.

Ах да. Артем вспомнил этот ящик. Стоял такой у стены внутри надстройки.

– Его же смоет, волны-то какие! – воскликнул Артем.

– Гвоздями тюк-тюк. – Купец изобразил работу с молотком.

– Прибит, хочешь сказать? – понимающе кивнул господин посол. – А я скажу, что это не поможет. Еще скажу – иди туда, купец, и принеси сюда все сакэ из ящика.

Лицо купца исказила невероятно жалостливая мина. Так, наверное, должен выглядеть самый несчастный человек на земле. Наверное, именно с таким выражением лица купец выторговывал себе солидные скидки при заключении сделок.

– Я совсем не моряк, господин посол. Плохо стою, могу упасть в море. – Сложенными ладонями купец изобразил, как он это проделает.

Ему очень не хотелось выбираться на палубу, где царил разгул стихий.

– Иди, кому говорю! – повысил голос Артем. – И волоки все сакэ, какое есть. Еще раз говорю – все. Кому оставлять будем?!

– Я помогу, – вынырнул откуда-то пацаненок Ёсимунэ, но тут же был безжалостно ухвачен за ухо господином послом.

– Куда без команды! Я здесь решаю, кому куда идти, понятно, ученик? Смоет тебя первой же волной, и как мне потом смотреть в глаза твоему папаше-лесорубу? – неподдельно и горестно вздохнул Артем. – Ох и тяжело мне с вами! А ты, купец, иди, не стой, а то скоро совсем нельзя будет выйти.

Под скрип лестничных перекладин, принявших на себя немалый вес толстопузого купчины, Артем вспомнил, как еще в Осаке они с Садато обсуждали вопрос о найме слуг. Тогда они пришли к выводу, что пара человек не помешает, но их можно будет нанять в Китае. При их финансовых возможностях в этой стране они смогли бы нанять даже небольшую армию исполнительных слуг. На корабле же слуги вроде и ни к чему. Тогда они подумали так, но вот сейчас за сакэ вместе с купцом послать некого. Матросы надрываются на палубе, вконец вымотавшегося айна жалко, пусть отдыхает, заслужил. Не Хидейоши же или Садато посылать и уж тем более не самому же идти!

Артем опустился рядом с Омицу. Сообщить ей об отце? Он решил сделать это позже, а сперва хлебнуть сакэ. Не для бодрости, нет. Чтоб в голове прояснилось и немножко улеглись нервы.

Но мать его будущего ребенка сама заговорила о Такамори.

– Отец там? – спросила Омицу.

– Там, – ответил Артем, понимая, что она имела в виду.

– Он погиб?

Чуть поколебавшись, Артем решился сказать правду:

– Хидейоши говорит, что видел, как он погиб. Вот и все, что я знаю. Не понимаю, зачем Такамори вообще ввязался в схватку! Ведь он мог уплыть!

– Он так захотел, решил погибнуть в схватке с пиратами на этом острове, – сказала Омицу совершенно спокойно.

– Но почему?!

– Он так решил для себя, выбрал конец пути. Он всегда говорил, что сам выберет для себя конец пути. Это благо, говорил отец, самому выбирать для себя достойный конец пути.

Отец выбирает себе смерть по вкусу, дочь спокойно об этом говорит… Ох уж эти япошки. Иногда они искренне восхищали его, иногда вызывали дикое раздражение, а иногда заставляли думать, что за полгода, проведенные в Ямато, он в них так и не разобрался.

– Оденься, – услышал он слова Омицу и почувствовал, как она дотронулась до его мокрой груди, провела по ней ладонью. – У тебя штаны мокрые.

– Да, ты права! – Артем встряхнулся. – А есть во что? У меня осталась только парадная одежда. Кстати, где она? Наверху?

Омицу наклонилась, протянула руку и достала откуда-то из-за мешков с медью, от которых исходил малоаппетитный кисловатый запах, объемистый узел.

– Вот.

– Надо бы и айну во что-то переодеться, – вспомнил Артем. – Подумай, что бы такое ему найти.

– Так он айн?

– Он говорит, что айн.

«Что ж, – подумал Артем, без всякого стеснения стягивая штаны-хакама, промокшие до самой последней нитки. – Если мне доведется принять смерть, то встречу ее по русскому обычаю, одетый во все новое и чистое».

Купец-китаец вернулся вместе с Хидейоши и Садато, которые помогли ему донести кувшины с сакэ. Когда они откинули люк, в трюм пролилась изрядная порция морской воды.

– Это не сакэ, – сообщил купец, протягивая Артему один из запечатанных глиняных кувшинов.

Трудно сказать, как толстому китайцу удалось спуститься по лестнице в трюм, не свалившись и ничего не разбив. Это при том, что он держался за перекладины только одной рукой, а другой прижимал к животу аж два кувшина с ценным содержимым.

– А что же?

Сверху изредка доносился топот моряков, пробегающих по палубе.

– Китайское рисовое вино.

– Главное, чтоб не вода. У кого под рукой нож или кинжал? Вскрывайте кувшины и пускайте по кругу! Один оставьте нетронутым – капитану и морякам.

Артем мог вытянуть меч и вскрыть им кувшин, но негоже уподоблять боевой клинок кухонному ножу. Даже дух-ками короткого меча, не говоря про дух-ками, заключенный в «Свете восемнадцати лун», сильный, как и любой ками древнего меча, мог обидеться на такое обращение. Мистика, скажете? Нехай будет мистика. Да только на всякий случай следует поуважительнее относиться к вещам, от которых зависит ваша жизнь. А та жизнь, которую нынче вел бывший цирковой гимнаст, мало от чего так зависела, как от меча, послушного руке.

Артем взял открытый кувшин. Он торопился влить в себя побольше сакэ, то бишь рисового вина, пока джонка не вышла в открытое море. Если здесь ее так качало и швыряло, то что же будет, когда они выйдут в море? Там, глядишь, и кувшин ко рту сложно будет поднести.

Оказывается, Артем и представить себе не мог, что это будет.

Глава восьмая Мир бездонный

«Ух ты, мы вышли из бухты…»

Меньше всего Артему хотелось сейчас напевать эту песенку, равно как и прочие песенки шутливого толка. Если уж речь зашла о музыке, то в качестве звуковой дорожки ко всему происходящему здорово бы подошли демонические запилы «Рамштайна», гремящие из могучих динамиков. Но откуда в тринадцатом веке взяться «Рамштайну» и динамикам, да еще посреди бушующего моря и на китайском торговом корабле?!

А море бушевало, мать его, ох как бушевало!

Тот факт, что они вышли из бухты, почувствовали все и сразу. Зубы людей ударились о горлышки кувшинов, вино выплеснулось из них на одежду. Кстати, этот напиток Артем назвал бы скорее слабенькой, градусов в двадцать-тридцать, рисовой водкой. От сакэ она отличалась разве чуть более горьким вкусом. В бока путешественников стали биться угловатые мешки, наполненные твердым содержимым. Кто-то из них, не опознанный Артемом в полутьме, которая яростно колыхалась вслед за фонарем, здорово так вписался в основание грот-мачты.

Не выпуская из рук кувшина, в котором оставалось, к слову сказать, еще достаточно, Артем пробрался к лестнице, взмыл по ней наверх, откинул люк и высунул из него голову.

То, что в бухте представлялось ему жутким разгулом воздушной стихии, оказалось сущими цветочками-лютиками и детским садом в сравнении с тем, что творилось в открытом море. Там, в бухте, ветер всего лишь не давал людям ровно стоять, всего лишь путал и трепал волосы, здесь он готов был сбить тебя с ног, как городошная бита – фигуру из трех палочек, перекинуть через борт и уволочь далеко и навсегда вместе со всеми твоими волосами. Артем успел заметить, что моряки натянули канаты вдоль бортов. В бухте волны лишь казались ему страшными. Так кажется страшным монстр из киношного ужастика, и только тогда, когда ты встречаешь его живьем, сразу понимаешь, что такое настоящий ужас. Штормовое море было много страшнее любого монстра, потому что от живой твари можно хотя бы попытаться убежать, а тут бежать было некуда.

Джонку подхватило и поволокло в темень. Через считанные мгновения остров совершенно исчез из виду, будто его и не было. Еще через минуту Артему вообще стало непонятно, в какой стороне он остался. Куда ни глянь – только черно-серые, зловеще пенящиеся перекаты.

– Матерь Божья, – прошептал Артем, завороженно глядя, как их джонка ухает в провал как в пропасть, и чувствуя, что все его внутренности при этом куда-то проваливаются и словно бы зависают в пустоте.

Вокруг на сотни, а то и тысячи километров вздымались волны, похожие на живые скалы, а внутри всего этого болтался их жалкий кораблик с тростниковыми парусами. Как эта скорлупка может выстоять?!

«А не лучше ли было бы попытаться перебить всех пиратов острова Рюкосима? – такая вот мысль от отчаянья посетила голову Артема. – Не меньше ли было бы в том риска?» Только теперь Артем осознал, что он и не представлял того ужаса, который на самом деле ждал их. Если бы представлял, то, может, и выбрал бы вариант «перебить».

Над его головой раздался треск – это рвались тростниковые паруса. Только Артем задрал голову, как на джонку обрушилась волна, облила его с ног до головы и через люк хлынула в трюм. Артем захлопнул люк и скатился вниз.

Его парадное одеяние – косодэ, украшенная узорами из хризантем, вышитых тончайшей серебристой нитью, прочные хакама, сшитые лучшим портным города Осаки, тончайшее и мягчайшее шелковое кимоно, поддетое под куртку и штаны, новые гэта с подошвой из кедра – вмиг намокло и утратило весь свой представительский шик. Но это было неизбежно, вопрос лишь во времени. Вымокнуть предстояло не только тем, кто станет выбираться на палубу или выглядывать из люка. Сверху, из щелей палубного настила, закапало уже довольно активно. А ведь это только начало. Дай-то бог, чтобы волны не стали выше и сильнее.

– Ёсимунэ! – позвал Артем после того, как спустился вниз, прижался к основанию грот-мачты и сделал внушительный глоток этого рисового пойла, которое пока никак не забирало, да и вряд ли могло забрать в этом состоянии.

Когда Ёсимунэ слабо отозвался откуда-то слева, Артем отдал ему приказ:

– На тебе сундук с грамотами императора! Накрой его чем-нибудь и смотри, чтобы не залило водой. Отвечаешь за него! Понял? Тогда выполняй!

Это была не только забота о важных грамотах. Когда человек при деле, у него остается меньше времени на панические мысли. Неплохо было бы всем отыскать какие-нибудь занятия. Может, уже сейчас стоит начать откачивать воду? Ведь рано или поздно этим обязательно придется заняться. Только вот Артему было совершенно непонятно, как и чем ее откачивать, тут требовался совет капитана. «Если ад все же существует, то грешников там следует не на сковородках жарить, а в адский шторм перевозить на джонках через моря», – подумал он вдруг.

Единственным светлым пятном и единственным же утешением в этой ситуации было то, что никакая погоня на хвосте у них повиснуть не может. Даже если главный пират Хаси вдруг сойдет с ума и прикажет выходить в море, то никто его не послушает, какими бы карами он ни стращал. Только в полном отчаянии и при отсутствии всяких надежд можно пуститься в плавание в такую погоду.

Когда он пробирался к Омицу, его взгляд случайно упал на айна. Невозмутимый дикарь, казавшийся несгибаемым, сейчас выглядел совсем по-другому. Его беспрерывно мутило. Стоило ему только разогнуться, как он вновь сгибался и заходился в безудержном приступе рвоты.

«Да, приятель, – без всякого злорадства подумал Артем. – Это тебе не за медведями по лесу бегать».

– На вот, выпей. – Артем протянул кувшин Омицу.

– Не буду. Ребенок.

– Как себя чувствуешь? Не тошнит?

– Тошнит, – призналась Омицу. – Но в горах бывало хуже, когда подолгу голодали. Голод страшнее бури.

– Все будет хорошо, – попытался приободрить ее Артем. – Это когда-нибудь кончится. Все шторма рано или поздно заканчиваются.

Из темного угла доносилось жалобное поскуливание. Артем догадался, что эти звуки издает купец-китаец.

– Хидейоши! Передай кувшин купцу. Пусть допивает, а то совсем раскиснет. Потом иди к сестре, поддержи ее!

В полумраке, который не мог разогнать свет фонаря, Артем не видел Ацухимэ, но чувствовал, что она смотрит сейчас на него. Он прямо-таки физически ощущал на себе ее взгляд, но решил подойти к ней попозже. Сейчас ему надо было быть рядом с Омицу.

Вскоре в трюм спустился капитан вместе с моряком, который был на корабле кем-то вроде боцмана, хотя, разумеется, так не звался, если вообще как-то специально звался.

Капитан нашел в трюмной полутьме господина посла.

– Шторм становится сильнее, господин посол.

– Будда и Сусаноо, куда еще сильнее! – вырвалось у Артема.

– Надо рубить мачты, – сказал капитан. – Иначе нас перевернет.

На капитане была соломенная накидка, с которой влага стекала почти так же, как с крыши после ливня.

– Нужна наша помощь, капитан? – без большого энтузиазма в голосе спросил Артем.

Ему не хотелось вылезать на палубу или кого-то туда посылать. Разве что необходимость заставит.

– Справимся, – уверил капитан. – А потом нам будет нужна только помощь небес.

Капитан и боцман поднялись наверх с чем-то завернутым в тряпки. Вскоре с палубы донеслись стуки, скрипы и протяжный треск.

Наверное, именно этот момент и оказался началом настоящего кошмара.

Джонку швыряло как футбольный мяч. После каждого удара волн Артем изумлялся, как их посудина еще умудряется оставаться на плаву, а не переворачивается, не разлетается в щепы, не идет ко дну! Неужели бог ветра и воды Сусаноо сегодня выступает на их стороне?! С чего бы это, чем заслужили? Какую жертву надо будет ему принести, если они выкарабкаются из этой передряги? А еще в голове зачем-то назойливо крутилась чужая, не вспомнить уже чья, фраза: «В окопах атеистов не бывает».

Фонарь-гандо в какой-то момент погас. Кто-то попытался зажечь его снова, но эти старания ни к чему не привели. Он прогорел какие-то секунды и снова погас. Трюм погрузился в полный мрак, хотя через какое-то время он перестал быть таким уж непроницаемым. Стали проступать силуэты, можно было разглядеть струйки воды, сочащейся сверху. Глаза людей попривыкли и стали что-то различать. Только вот на что тут во все глаза смотреть, да и зачем?

Очень многих в трюме выворачивало наизнанку. Особенно хреново было железному айну, дикарю из дикарей. Он молчал, но всем стало ясно, что его сухопутный организм был совсем не приспособлен для морских вояжей. Громче всех стонал купец-китаец, а совсем неподверженными морской болезни оказались воздушный гимнаст и ученик Ямомото-рю по имени Ёсимунэ. Да и Ацухимэ переносила качку весьма неплохо по сравнению с остальными, хотя слово «качка» так же подходило к этой бесовщине, как слово «огонек» к лесному пожару.

Вряд ли на свете найдется такой человек, который хоть раз не лежал бы с высокой температурой, то есть за тридцать восемь и больше. При этом все вокруг плывет, расплывается туманом, краски делаются гуще, голоса и прочие звуки – резче, а главное в том, что воспаленный бред постепенно сливается с реальностью. Вскоре уже и не разобрать, где что. Ты совершенно перестаешь чувствовать время, не знаешь, сколько там прошло – час, два или много больше. Только утро и отодвинутые шторы могут вернуть ощущение времени. Но до штор еще далеко, а пока вокруг не пойми что. С какого-то момента ты уже перестаешь ждать, что горячечный кошмар когда-либо кончится. Тебе уже делается как бы все равно, кончится это или нет.

За всех Артем говорить не мог, но сам испытывал примерно те же ощущения, что и больные во время горячки, последовательно проходя через ее стадии. Эта штормовая ночь отложилась в его голове лишь фрагментами.

Артем запомнил, как он придерживал Омицу и говорил ей что-то успокаивающее и ободряющее. Садато он заметил лишь однажды. Судя по закрытым глазам и закаменевшему лицу, самурай изо всех сил боролся со своими внутренними страхами. Хидейоши, как Артем ему и наказал, находился рядом с сестрой, а Ёсимунэ – возле сундука, в котором лежали грамоты.

Однажды Артема понесло зачем-то наверх, и он выглянул из люка. Моряк-китаец, тот самый, который травил ему байки, обхватил основание спиленной мачты и что-то бормотал на родном языке. Надстройку снесло начисто. Вокруг кипело море. Именно кипение черной воды в огромном котле приходило на ум Артему в качестве сравнения с тем, что творилось вокруг. Они на своей скорлупке находились посреди кипящего котла.

Волны уже хозяйничали на палубе, делали там что хотели и как хотели. Уму непостижимо, как на палубе еще могли находиться люди! Наверху оставался рулевой. Он стоял за румпелем, привязав себя то ли к нему, то ли еще к чему-то. Необходимо было держать джонку носом к волне. Все остальные матросы, не считая того китайца, оставленного наверху на всякий случай, прятались от шторма в трюме вместе с членами посольства. Опираясь на чувство времени или справедливости, капитан заменил несчастного китайца, да и на смену рулевому послал нового матроса. Этому бедолаге не повезло. Румпель сорвало и унесло в море вместе с ним. Это был уже третий моряк, пропавший в пучине. Двух других смыло за борт еще раньше.

Корабль остался точно по присказке, без руля и без ветрил. Люди потеряли последнюю возможность влиять хоть на что-то. Именно это и было самым страшным. Даже воду нельзя было вычерпать. Помпу еще не изобрели, а кожаными ведрами много не вычерпываешь. К тому же через открытый люк все равно натечет больше, чем ты выльешь.

Вода в трюме все прибывала. Стоило кому-то ступить на свободные от мешков места, как нога погружалась в воду по лодыжку.

– Это хорошо, – сказал капитан по данному поводу. – Чем тяжелее корабль, тем он устойчивее. Плохо будет, когда воды наберется совсем много. Тогда мы пойдем ко дну.

Даже напиться до забытья и то ни у кого не получилось. Вино закончилось во всех кувшинах. Людям оставалось только молиться.

Теперь их судьбы всецело находились в руках богов или природных стихий. Это в зависимости от того, кто во что верил.

Потом Артем оказался рядом с Ацухимэ… Или это она оказалась рядом с ним?

У них вышел какой-то странный разговор.

– У меня грязные волосы. – Она усмехнулась, опустила голову и потрясла черными волосами. – Хочу помыть. Неприятно умирать с грязной головой.

– Никто не умрет, – попытался ободрить ее Артем.

– Ты ее любишь? – вдруг спросила дочь самурая.

– Кого?

– Омицу. У нее будет твой ребенок.

– Давай поговорим об этом потом.

– Мы не выберемся из этого моря. Не будет никакого «потом».

– Будет.

– Не будет. Я жалею, что не сказала тебе раньше, хотя раньше я не могла… Когда мы с тобой странствовали вдвоем, это были лучшие дни в моей жизни. Тогда я верила, что хочу служить императору, сейчас думаю, что лучшей участью было бы быть с тобой. Теперь рядом с тобой Омицу. В Ямато ты не смог взять ее в жены, но если бы мы дошли до твоей страны? Ты бы назвал ее своей женой?

– Не знаю, – честно признался Артем.

– Я же вижу, что твоя любовь к ней – всего лишь привязанность и забота о матери твоего ребенка. Но эта не та любовь, о которой пишут стихи и песни. Я не встану между вами, если мы выживем, но всегда буду любить тебя.

Он что-то ответил ей, но уже не помнил, что именно. Артем вообще не был уверен в том, что весь этот разговор не причудился ему в безумстве этого грохота и тряски. Запросто могло и причудиться. А потом джонку закрутило-завертело еще сильнее, хотя, казалось бы, сильнее было и некуда. В памяти Артема не осталось ничего от тех бесконечных часов. Только качка, тошнота, полутьма и вода, сочащаяся сверху…

Потом до него донеслись слова капитана, прозвучавшие откуда-то из дальнего далека:

– Ветер стихает.

Даже если он на самом деле это сказал, то Артем не мог ему поверить, потому что все продолжалось, потому что стихнуть это не могло никогда. Но капитан оказался прав. Шторм затихал, хотя делал он это очень и очень долго, очень уж постепенно.

Потом под ногами людей раздался протяжный треск, и корабль на секунду замер. Потом его еще долго толкало вперед, и еще долго трещал корпус снизу и сбоку. Потом в джонку хлынула вода.

Люди бросились наверх. Очутившись на палубе, они совсем рядом увидели берег.

«Вот будет цирк, если окажется, что нас выкинуло обратно на пиратский остров», – с нескрываемым оптимизмом вдруг подумал Артем.

Была ночь. Над головой еще неслись черные рваные тучи, еще задувал ветер, волны били в борт корабля, севшего на мель. Но небо не пронзали молнии, не лил дождь, да и ветер по сравнению с тем, что мотал их по морям, казался смешным, детским, ничтожным.

Люди повалились на палубу и все как один заснули мертвым сном, потому что они не спали очень и очень долго. Как потом сказал капитан Гао, их мотало по волнам около двух суток.

На берег они выбрались только утром, когда их разбудило солнце.

Часть вторая Город мертвых

Глава девятая Унесенные бурей

Артему даже не верилось, что совсем недавно все вокруг бушевало, сверкало и ревело. Сейчас перед ним тишайшей лазурной простыней с белыми прострочками барашков раскинулось то самое море, которое вздымалось и швыряло его туда-сюда, как последнюю тлю. И небо тоже… Вот куда, скажите, там все подевалось? Ведь ни облачка нигде, как ни пялься, хоть все глаза прогляди, а горизонт на море просматривается до самого края мирового блина. Затишье установилось такое, будто никаких ветров на свете отродясь не было и никогда не будет. И вообще… Глядя на всю окружающую лепоту, Артем даже подумал: а не приснился ли ему тот жуткий ночной кошмар, не почудился ли?

Не почудился. Убедиться в этом было легче легкого, достаточно повернуть голову и глянуть на останки купеческой джонки. Унылое зрелище, надо вам доложить. Джонка самым безрадостным и безнадежным образом лежала на боку в полосе прибоя, без мачт, парусов, руля и надстройки. Она мало походила на корабль, способный плыть через моря, зияла пробоинами, полученными от столкновения с прибрежными камнями, по которым ее славно потаскало. Артем понял, что в полевых условиях отремонтировать ее никак не удастся, хоть ты тресни.

Артем сейчас испытывал глубочайшую благодарность к этой джонке, почти как к живому существу, за их спасение, за то, что она как-то умудрилась выкарабкаться из этого кошмара. Сегодня ему открылось, отчего моряки так сентиментально, зачастую до смешного, относятся к своим кораблям.

Штормовое море повыкидывало на свои берега много всякой дряни. Когда оно успокоилось и отступило, на песке осталась широкая полоса, состоящая из всякого мусора. Тут был тростник, водоросли, раковины, мертвые рыбы, плавник, то бишь дерево, белое от морской соли. На морском берегу лежали даже целые деревья, вырванные с корнем, и обломки погибших кораблей. Наверное, во всем этом можно было найти что-то интересное и полезное, если основательно покопаться, но никому из людей, потерпевших крушение, такое не пришло в голову. Моряки занялись другими делами. Они набрали тростника и сучьев, уже высушенных солнцем, и развели костер, чтобы просушить на нем одежду и приготовить еду из сохранившихся запасов, не попорченных морской водой.

«Хотя одежду можно и не сушить, – подумал Артем. – Высохнет и так, на теле. Сейчас уже тепло, градусов шестнадцать, а солнце еще не в зените. Если так пойдет, то к полудню может раскочегариться и до двадцати с лишним. Осень, даже поздняя, в этих широтах чрезмерной суровостью не отличается. Кстати, неплохо было бы прояснить, а что это, собственно, за широты такие? Помотало нас знатно. За время, проведенное в штормовом море, джонку могло отнести на многие сотни километров от островов Рюкю, причем что в одну, что в другую сторону. Будь я хоть трижды просоленный морской волк, все равно в той круговерти и свистопляске не смог бы определить, в какую сторону света нас несет безбашенный шторм».

Ну хорошо, допустим, что Артем узнал бы сейчас точную широту этого вот места, пусть даже вместе с долготой, пусть даже вплоть до сотых долей градуса – это бы ровным счетом ничего ему не дало. Да и китайским морякам во главе со своим капитаном тоже ничего не дало бы, потому как эти дальневосточные магелланы еще не знакомы с географическими картами, равно как и с приборами, по которым определяют координаты, со всякими там сектантами, не говоря уж о более сложных изобретениях человеческого ума. Они тут плавают по-дедовски, на глазок. У капитана Гао даже компаса нет. Сей прибор ему известен, но он, видите ли, и без него всю жизнь прекрасно обходится, потому как над головой всегда есть солнце, а когда его все же нет – к его услугам карта звездного неба, самая надежная из всех. К тому же капитан Гао всю жизнь плавает по одному и тому же морскому пути, который знает столь же хорошо, как земледелец собственное поле.

Словом, плевать хотел Артем на широту с долготой, но вот понять, куда их вынесло, было жизненно необходимо. А вынести, приходится признать, могло куда угодно. Ну да, конечно, не куда угодно, в Антарктиду или в Гондурас, скажем, никак не могло, но выбор и без Гондураса оставался весьма большим. Для начала следовало разобраться хотя бы с тем, что у них под ногами – остров или материк.

Капитан утверждал, что это большая земля, а никакой не остров. Артем с ним не спорил, потому как тот в этих темах должен был шарить побольше циркового акробата и даже японского посла, однако сомнение в себе не изжил. По прошлой жизни, а если точнее, то исключительно по фильмам, Артем помнил, как люди, выброшенные на берег, долгое время считали, что они находятся на материке, радовались по этому поводу, в пляс пускались. Потом они забирались на какую-нибудь гору или обходили свой материк по кругу, и к ним приходило горькое осознание того факта, что они находятся на клочке суши, со всех сторон окруженном водой, с которого так просто не выберешься, особенно если и выбираться-то не на чем.

Артем взобрался на довольно высокий уступ у берега и огляделся. Степь да степь кругом, путь далек лежит – вот, собственно, и все впечатления от осмотра.

Наличие степи вроде бы подтверждало слова капитана. Остров и бескрайняя степь – малоприемлемое сочетание. Остров – это всегда или пальмы, или скалы. Так, во всяком случае, Артему. К этому стоит добавить, что представления об островах и степях у циркового акробата были исключительно киношные да книжные.

«Словом, ладно, пока будем считать, что капитан прав. И что это нам дает? Да ни фига не дает, если честно».

Артем лежал на пригорке, согреваемом солнцем, пребывая в некой полусонной одури. Сказывался длительный недосып и безумная скачка событий, насухо выжавшая все эмоции.

Следовало признать, что в данный момент господин посол был единственным, кто ничем не занимался. Женщины отошли по берегу в сторону, скрылись с глаз. Они отправились мыться, приводить себя в порядок. Благо умыться можно было не морской водой, а пресной. Как это обычно и бывает на побережье, где берега высокие и не скалистые, из среза земных пластов сочились и стекали в море грунтовые воды. В иных местах подобная капель походила на настоящий душ. Они уже, кстати, набрали этой грунтовой воды во все сохранившиеся бочки и фляги. Одну бочку, вернее сказать, бочонок литров на двадцать, старый самурай Садато починил самолично. Не зря он и дома, в Киото, отличался редкой хозяйственностью, тщательностью в надзоре за слугами и стремлением влезать во все дела. Этот самый бочонок окажется очень полезным, если им предстоит путешествие по суше.

В отличие от Садато, да и от всех остальных тоже, гражданин купец что-то совсем не нравился Артему. У него возникло нехорошее подозрение, что от всех передряг китаец несколько повредился рассудком. Во-первых, на донце его глаз теперь бултыхалась эдакая нехорошая, весьма подозрительная муть. Во-вторых, изменилось его поведение. Он сделался дерганым, колючим и непочтительным, совсем не похожим на себя прежнего. А в-третьих, он с пугающей твердостью заявил, что не отойдет от джонки ни на шаг, пока не придет другой корабль и на него не перегрузят его медь. Артем списывал все на шок. А шоку, как известно, свойственно проходить. Отдохнет человек, подкрепится, чайку зеленого попьет, да и успокоится. Глядишь, рассудок и вернется на место.

Зато за рассудок гражданина айна волноваться не приходилось. Настрадавшийся в море дикарь теперь обрел твердую почву под ногами и быстро оправился. Цвет его лица переменился с устойчиво-зеленого на естественный, телесный, в руки и ноги вернулась твердость, с лица исчез мистический страх пред бездонной пучиной и божествами, повелевающими ею. Была морская болезнь, да вся вышла, пропала без следа. Сейчас айн был погружен в весьма разумное и полезное дело. Он бродил по берегу, выискивал среди мусора молодые побеги деревьев, выброшенные волнами, и отбирал подходящие ровные ветки – заготовки для будущих стрел.

Артем опасался возникновения сложностей в их маленьком коллективе, после того как самураи узнают, что в коллектив влился не кто-нибудь, а дикий айн. Это было более чем возможно, учитывая непростую историю отношений айнов и японцев, похожую на ту, которая через несколько столетий сложится между американскими индейцами и бледнолицыми колонизаторами. И еще неизвестно, кстати, где все это проходило в более жестком варианте – у бледнолицых с индейцами или у японцев с айнами.

Когда люди чуток отдохнули, пришли в себя и уже поверили в то, что выпутались, спаслись, уцелели, тогда Артем и сообщил отцу и сыну Кумазава новость про айна.

К немалому удивлению господина посла, Садато воспринял известие чуть ли не с воодушевлением:

– Айн? Я так сразу и подумал. Говоришь, в обмен на жизнь он дал слово отслужить тебе год? Если дикарь дал слово, то он его сдержит, иначе прогневает своих богов. Любой варвар лучше подохнет собачьей смертью, чем прогневит богов. Я рад, что с нами айн. – Садато повернулся к сыну: – Когда ты был совсем еще ребенком, Хидейоши, я ходил в поход против айнов под знаменами Нобухиро. Айны – хорошие воины. Воинская честь им не знакома – дикари! Но они отчаянно храбры, невероятно выносливы, в их характере есть железо, среди них почти нет слабаков. Пока не отрубишь айну голову, не стоит поворачиваться к нему спиной. Помнишь, Хидейоши, я рассказывал тебе о дикаре, который на моих глазах сделал двенадцать шагов после того, как ему снесли голову?

– В прошлый раз шагов было десять, – сдерживая улыбку, произнес Хидейоши.

Садато сдвинул брови:

– У тебя память как у глупой девицы, Хидейоши! Но даже если бы шагов было не больше трех, об этом стоило бы говорить. Да-а… – Лицо Садато приобрело мечтательное выражение. – Это было славное сражение. Айны стреляли из своих луков, как демоны, но мы загнали их в реку и бились с ними по колено в бурлящем потоке. Я всегда хотел еще раз сразиться с ними. Послушай, Ямомото-сан, когда через год истечет срок его службы и он станет свободным, позволь, я вызову его на поединок!

– Там посмотрим, – уклончиво ответил Артем.

Ну что ж, нормально. По крайней мере год можно было не беспокоиться о том, что Садато затеет внеплановый поединок с кэнином^[187] господина посла. Теперь еще неплохо было бы также совершенно успокоиться и насчет айна.

Ну а Хидейоши воспринял известие об айне безучастно. Он лишь спросил у Артема:

– Откуда он взялся у вако?

– Пока я этого не выяснил. Самому интересно. Теперь будет время расспросить айна, если он, конечно, захочет об этом рассказывать.

– Ты прав, Ямомото-сан. Варвары своенравны и упрямы. В их варварском языке даже есть слово, обозначающее особое, никому другому не присущее упрямство айнов. Не захочет говорить – будет молчать, что хочешь с ним делай.

Был бы с ними Такамори, тот, наверное, обрадовался бы новой боевой единице в отряде. Но, увы, Такамори с ними не было. Хотя и погибшим Артем никак не мог его считать, пусть даже вопреки логике и здравому смыслу. Может быть, Такамори, следуя своему любимому учению боряку-дзюцу, этого и добивался, для этого все и выстраивал? Он хотел, чтобы друзья не считали его умершим и у них оставалась бы надежда? Но ведь, зная Артема, он мог предположить, что тот захочетвернуться на остров. М-да, непонятно…

Кстати, Артем выяснил, как зовут айна. Вскоре после разговора с Садато и Хидейоши он подошел к айну и спросил его об этом.

– Меня зовут Косам, – сказал айн.

Артему было безразлично, своим ли именем назвался айн или чужим, исходя из первобытного убеждения, что нельзя называть своего настоящего имени, дабы не дать над собой власти, достигаемой при помощи колдовства. Косам так Косам.

Чуть ли не единственным человеком, которому морское приключение пошло на пользу, был Абуэ. Он выбрался на этот берег гораздо более здоровым с виду, гораздо более уверенно выбрался, чем на пиратский остров. Хотя, наверное, все это было вполне объяснимо. Он поправлялся после страшных ранений, пережил кризис и теперь, как под горку, ускоренно и жадно пер к полному выздоровлению, не обращая внимания на сущие пустяки вроде шторма и затяжной качки. Все это не шло ни в какое сравнение с тем, что ему довелось испытать.

Сейчас Абуэ тоже был при деле. Он нашел на берегу деревяшку и ножом строгал себе костыль.

Как уже было сказано, один лишь господин посол бездельничал, занимался, вишь ты, наблюдениями. Сейчас он с нагретого солнцем пригорка наблюдал за тем, как моряки, которых вместе с капитаном и боцманом осталось всего четверо, собирают дрова, готовят еду, перетаскивают с джонки все, что хоть как-то могло пригодиться и на суше.

На ум Артему вдруг пришла странная мысль. Вот эти моряки, дикари, самураи и купцы, женщины, люди образованные и проведшие всю жизнь в лесах, они же ведь даже не знают, что земля круглая. Они только расхохочутся, если им скажешь, что это Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот, что утыканный звездами небосвод – не хрустальная сфера со шляпками серебряных гвоздей, а бездонная пропасть пустоты, в которой вращаются громадные шары, называемые планетами. Кроме того, никто из них не знаком с законами механики, термодинамики, с законом Ома, с паровыми двигателями, с дизелями, двигателями внутреннего сгорания и прочими изобретениями пытливого человеческого ума, коим несть числа. Если сказать, что их познания про этот мир подобны мыши, то его собственные уподобятся горе. И что? Как использовать эти самые познания, чтобы хотя бы разобраться, в каких краях и в чьих владениях они находятся, как добраться до обитаемых мест, куда им прямо сейчас пойти, а еще лучше на чем-то поехать или поплыть, как с помощью всего этого стать непобедимыми, сметающими все на своем пути?

Из паутины странных мыслей Артема вытащило приближение Хидейоши. Самурай искупался в море, побрился кинжалом, даже почистил одежду – словом, привел себя в порядок и выглядел просто образцово для их положения, в отличие от господина посла, который вроде должен был бы подавать всем пример.

Хидейоши присел рядом с ним:

– Нанять пиратов для убийства!.. Уму непостижимо! Самурай нанимает вако для убийства самураев! Такого под небом Ямато еще никто не видел! – Хидейоши вытащил из-за пояса ножны с длинным мечом. – Я не удивлен еще одной подлостью сиккэна, но скажи: неужели нет предела человеческой мерзости?

Артем в ответ лишь неопределенно хмыкнул. Хидейоши вздохнул, вытащил меч из ножен, поднял его на уровень глаз, прищурился, а потом внимательно и долго разглядывал лезвие. Закончив с этим, он принялся пробовать заточку ногтем большого пальца. Что-то ему не понравилось. Покачав головой, самурай достал точильный камень, который всегда носил за отворотом косодэ, и несколько раз легонько провел им по острой кромке клинка.

Оторвавшись от своего занятия, он взглянул на Артема и спросил:

– Что будем делать дальше?

– Следовать своим путем, – сказал Артем. – А что еще? Сперва будем разбираться, где мы, искать людей, поселения, узнавать дорогу. Затем продолжим свой путь. Мы – послы Ямато, этого никто не отменял.

– А дальше?

– Дальше? Ты хочешь заглянуть в будущее? Что ж… – Артем приподнялся на локте. – Мы вернемся в Ямато через год-другой. При нас будут грамоты от великого князя, правителя земли русской, и подарки для нашего императора. Возможно, вернемся мы не одни, с нами прибудут и послы Киевской Руси…

– Какой Руси? – не понял Хидейоши.

– Не важно. Руси. Послы Руси, моей страны. Конечно, наши земли разделяют сотни дней пути, но когда-нибудь великие князья земли Русской выйдут вот к этому морю и им нужны будут союзники. Мы вернемся к тэнно Сидзё с подробным описанием земель, через которые пройдем, и тех диковин, что встретим на пути, дабы не один день услаждать слух императора этими рассказами. Я знаю, о чем ты хочешь спросить меня, Хидейоши. О том, что мы станем делать, когда вернемся и увидим сиккэна Ходзё Ясутоки рядом с тэнно Сидзё, так ведь? А у тебя самого есть ответ на этот вопрос?

– Есть, – сказал самурай Хидейоши. – Мы избавим императора от дома Ходзё. Мы расскажем ему правду о подлом сиккэне, поднимем кланы, пострадавшие от дома Ходзё, поведем за собой самураев и вернем былую славу сёгунов Минамото.

– Почему Минамото? – Артем поднялся и сел, подогнув ноги. – Разве клан Минамото достоин быть опорой императора, после того как долгие годы терпел господство дома Ходзё и довольствовался лишь смешным и глупым переназначением малолетних сёгунов! Что даст стране Ямато сёгунат дома Минамото? Ямато нужна не тухлая кровь, а кровь новая, свежая, молодая, которая встряхнет Ямато и пробудит от спячки. Я бы предложил в сёгуны некоего Кумазава Хидейоши, но!.. – Артем поднял указательный палец. – Во-первых, знаю, что ты откажешься. Во-вторых, твой род не столь знатен, чтобы его поддержали влиятельные кланы. Противостоять сиккэну способна лишь фигура, равная ему. Это не я придумал. Я говорю сейчас словами самого Ясутоки. Да, в точности это самое сиккэн и говорил мне тогда, на поле, объясняя, почему хотел от меня избавиться.

Артем поменял позу, сел по-японски, на колени, к чему привык за последние полгода.

– Самое смешное, что там, в Ямато, я ни разу, даже краешком мозга не подумал о том, чтобы вскарабкаться на высшие ступени власти. Я хотел как раз обратного – тишины и покоя в своем Ицудо, жить вдали от столиц и власти, жить как на острове и продолжать то, что начал. Но теперь все не так, Хидейоши. Те люди, которые не дали мне жить спокойно, добились своего. И вот что я тебе скажу. Когда мы вернемся в Ямато, бросим вызов дому Ходзё. Мятеж возглавит тот, кто впоследствии станет новым сёгуном. Ямомото, он же Белый Дракон, – вот кто должен стать новым сёгуном Ямато.

Хидейоши побледнел, неестественно выпрямился, вперился вдаль затуманившимся взглядом. Чуть подрагивающей рукой он загнал меч в ножны, точильный камень отправил обратно за отворот косодэ и погрузился в глубокую задумчивость. Артем впервые видел самурая в таком состоянии.

– Тогда почему бы нам не вернуться в Ямато прямо сейчас? – проговорил наконец самурай, выйдя из задумчивости. – Мы расскажем императору о подлостях сиккэна…

– Не пойдет! – перебил его Артем. – В этом случае мы вернемся неудачниками, не справившимися с поручением императора. А мы должны вернуться победителями. Тогда в Ямато вернется не просто Белый Дракон – победитель монголов, но и Белый Дракон – великий посол, установивший связь между величайшими правителями двух величайших империй этого мира. Как думаешь, в глазах императора и самураев знатных родов эта фигура, победитель монголов и великий посол, будет равна сиккэну хотя бы на время?

– На время будет, – сказал бывший чиновник. – Если не упустить этот момент, то можно будет одолеть сиккэна.

– Вот именно. Где-то я читал, что герой – это вовсе не тот, кто не падает. Все мы когда-нибудь падаем. Герой тот, кто падает и вновь поднимается. Мы будем героями, Хидейоши. Мы поднимемся вновь. И постараемся подняться высоко.

Артем замолчал. Молчал и Хидейоши. Обоим было о чем подумать. Если бывший чиновник сейчас наверняка размышлял о будущей схватке с сиккэном и о том, удастся ли обойтись дворцовыми интригами или никак не получится избежать войны самурайских кланов, то Артем думал о прошедшем шторме. Да-да, именно этот шторм многое в нем перевернул. В нем появилась и окрепла твердая уверенность, что все это произошло не зря и не случайно. Все абсолютно. Не зря и не случайно они выбрались из этого чудовищного шторма, картины которого до сих пор стояли у Артема в глазах. Не зря и не случайно пират Хаси не убил его, а приказал доставить к себе на остров. Не зря и не случайно произошло и все остальное, начиная… а с чего хочешь начиная. Все не зря и не случайно. А раз так, то для чего-то судьба его хранит, куда-то его ведет. Значит, и в Ямато он появился во имя чего-то. Но уж ни в коем разе не во имя того, чтобы все потерять и убраться восвояси!

Еще, если хотите, есть простая человеческая гордость и злость. У него все отобрали, разрушили выстроенную им жизнь, выгнали из дома. Во имя того, чтобы спасти жизни близких ему людей, а заодно и свою собственную, он многое стерпел. Однако его врагам этого было мало. Они захотели прирезать его, как шелудивого пса, и в этом заключалась их ошибка. Отпусти они его с миром, Артем выполнил бы свою часть договора, никогда не вернулся бы в Ямато. Теперь, раз враги нарушили свои обязательства по договору, он автоматически освобождался от данного слова, намеревался вернуться и отомстить. Поэтому не будет никаких поисков Шанхая. Вернее, они будут отложены. Может быть, потом, через много лет, и поищем, а сейчас, как давеча он сказал Хидейоши, надо продолжать свой путь. Ему надо уйти, чтобы потом красиво вернуться.

Из раздумий Артема вывел все тот же Хидейоши:

– Капитан считает, что надо идти к северу по берегу моря.

– Да-да, – рассеянно, еще не конца отвлекшись от своих мыслей, согласился Артем. – Все так. Рано или поздно мы наткнемся на рыбацкую деревушку или на город. Пресная вода у нас пока есть, хотя неизвестно, как там будет с ней дальше. С едой сложнее. Корабельных запасов хватит ненадолго, зато море всегда рядом. Можно что-нибудь наловить. Устриц, крабов там… Может, на берегу какая-нибудь живность подвернется. Вот что я думаю. Весь сегодняшний день мы отдыхаем, набираемся сил. Вечером устраиваем большой совет за вечерним костром. А завтра…

– Господин Ямомото! Господин Ямомото! – к ним бежал Ёсимунэ, отчаянно вопя и размахивая руками.

Сонливость и вялость мигом вынесло из Артема. Он вскочил на ноги. Так вопить пацан стал бы только в том случае, если он кого-то увидел. Да и бежит он сверху. Возможны, конечно, и другие варианты, но они маловероятны.

– Кто-то появился? – подтвердил Хидейоши догадку Артема.

– Сейчас узнаем, – сказал Артем.

Через несколько минут Артем, Хидейоши и Ёсимунэ стояли, тяжело дыша, на вершине берегового откоса и до рези и слез в глазах всматривались вдаль. А там, вдали, у самого горизонта, можно было разглядеть черные струйки дыма.

– Молодец, Ёсимунэ! – Артем оторвал ладонь от лба и потрепал пацаненка по загривку. – Выношу тебе большую самурайскую благодарность. А час назад ничего не было.

– Или ты не разглядел, – сказал Хидейоши. – Сейчас тоже мог бы и не увидеть, если бы Ёсимунэ не показал тебе, куда надо смотреть.

– Да, – согласился посол. – Как думаешь, что это? Сигнальный костер? Ведь, согласись, костер, скорее всего, большой, раз он отсюда виден.

Хидейоши пожал плечами.

– Может, там люди готовят обед на больших кострах. Но это не пожар. Какой пожар в степи? Здесь и гореть-то нечему!

– Там в любом случае люди, друг мой Хидейоши. А где люди и степь – там обязательно должны быть лошади. Значит, нам туда дорога. Ты не забыл, что нам есть чем заплатить за коней? Мы можем позволить себе купить целый табун.

На обед, сборы и приготовления ушло часа полтора-два. Потом они отправились в путь, хотя и не все.

Купец ни в какую не желал покидать ценный груз. Кроме того, он неожиданно стал возражать против того, чтобы с Артемом в степь уходили моряки. Купец настаивал, чтобы они разделились на два отряда, один направился бы на север, другой – на юг. Тем людям, которые приведут к нему корабль, купец пообещал треть от стоимости груза. Сумма была приличная, она наверняка равнялась заработку моряка за несколько лет честной и тяжелой работы. Было ради чего рискнуть. Матросики призадумались.

Артем в эти дела не вмешивался. Что купец, что капитан, что капитанские подчиненные к посольству отношения не имели, власть посла над ними не распространялась.

– Кто как захочет, тот так и поступит, – вот и все, что сказал им Артем.

После недолгих шушуканий и даже криков морячки наконец разобрались. Капитан и тот самый матрос, который травил Артему байки на палубе, решили идти вместе с господином послом. Боцман и еще один моряк сказали, что на несколько дней останутся вместе с купцом, отдохнут, а потом отправятся на поиски корабля. Ну, как говорится, дело личное.

Глава десятая Степь да степь кругом

Они стояли и смотрели на то, что осталось от истребленного кочевья.

На месте сгоревших жилищ дымились головешки, дотлевали шкуры и тряпье. Что не сгорело, то было переломано, разбито, изрублено и разбросано по твердой степной земле. Кругом валялись осколки глиняной посуды, останки деревянной утвари, обломки стрел, мешки, растоптанные сушеные травы и коренья, шкуры и тряпье, разодранные в клочья. Даже веревки оказались покрошенными в капусту, словно это были смертельно опасные ядовитые змеи. Чуть ли не единственным целым предметом здесь оказался огромный, основательно закопченный котел, в котором, наверное, готовили пищу для всего стойбища. Ну да, изрубить его было бы затруднительно, а с собой налетчики эту штуковину по какой-то причине не взяли, хотя вещь ценная, все-таки металл. Артем подумал, что не только в Ямато, но и в иных местностях этого средневекового мира металл должен весьма и весьма цениться, его никак не может быть много.

Человеческие тела, лежащие по всему стойбищу, все без исключения – мужские, женские, детские – были обезглавлены. Куда подевались отрубленные головы, было решительно непонятно. Во всяком случае на пепелище, около него, да и в обозримой близости никаких голов не наблюдалось. Очевидно, их прихватили с собой те погромщики, которые тут окаянствовали. Кроме того, был старательно перерезан весь скот – лошади и бараны. Ну, может, и не весь, может, налетчики что-то и угнали, кто же знает наверняка.

Артем со товарищи, подойдя к кочевью, спугнули птиц, каких-то степных стервятников, поглощенных сытной трапезой. Отяжелевшие птички с явным неудовольствием отлетели в сторону, но сели недалеко, расхаживали и перелетали там с места на место, сердито кося глазом. Они явно намеревались незамедлительно вернуться к прерванному обеду, как только никчемные двуногие отвалят прочь.

Все это выглядело как-то странно. Почему победители не увели с собой всю скотину? Добыча ведь и по местным меркам наверняка богатая. Да и вообще… Как-то это мало походило на обыкновенный налет разбойников на кочевье. Слишком много ненужного зверства, слишком много сил налетчиками выплескивалось впустую. Зачем им потребовалось меленько крошить вещи, зачем надо было без пользы резать скот, опять же тратя силы и время? Ну не нужен он тебе, так пусть бежит на все четыре стороны! М-да… Должно же быть какое-то объяснение всему этому, его просто не может не быть.

Впрочем, ломать голову над загадками гибели неизвестного кочевья Артем не собирался. И без этого было над чем ее поломать. Например, над тем, что же им делать дальше. Ведь они шли сюда весь день напролет вовсе не ради того, чтобы полюбоваться этим вот катаклизмом.

Путники добрались сюда только к вечеру. Нельзя сказать, чтобы они слишком уж устали – темп всю дорогу держали спокойный, потому как среди них были и раненые, и даже одна беременная женщина. Да и куда им, собственно, было спешить! Не столь уж важно было прийти как можно раньше, не рекорды же они бьют, важно было вообще прийти туда, где можно отдохнуть, расспросить про дорогу, купить лошадей. Ну вот и пришли!.. От подобного зрелища никому не сделалось плохо, даже Омицу, несмотря на ее беременность. Не тот народ шел сейчас с Артемом, никто не собирался приходить в смятение чувств и уж тем более падать в обморок от вида смерти. К тому же душегубы, понаделавшие здесь дел, все-таки не вытворяли никаких штучек в духе Чикатило. Не было ни распоротых животов, ни внутренностей, развешанных на кольях, ни каких-либо следов пыток.

«И вот еще что, – подумал Артем. – Не похоже, чтобы налетчики насиловали здешних женщин. Они только убивали. Это тоже можно занести в графу нетипичного для разбойников поведения. Хороши разбойники, которые не грабят и не насилуют. Пожалуй, тут что-то совсем другое. Быть может, кровная месть? Возможно, местные обычаи предписывают мстить, уничтожая всех и вся, отрубая головы, только так и никак иначе?»

Айн тем временем отошел в сторону, присел на корточки, заинтересованно вглядываясь в почву, провел пальцем по земле, поднялся, перешел на другое место. Он, ясное дело, изучал следы, пытался что-нибудь по ним выяснить.

Абуэ, который весь день удивлял Артема тем, как ловко передвигался при помощи самодельного костыля на манер Джона Сильвера, удивил его и сейчас. Он не повалился на землю после долгого перехода, а тоже отправился осматривать кочевье. Молодой воин, как и все яма-буси, тоже умел читать следы.

Артем подошел к женщинам, которые стояли рядом. В кои-то веки такое с ними произошло. Сей случай впору заносить в хроники! Обычно дамочки намеренно держались на некотором расстоянии друг от друга. Если не сдружиться, то хотя бы терпимее относиться друг к другу им мешала и давняя вражда между самураями и яма-буси, и подозрения Омицу относительно совсем не равнодушного отношения Артема к Ацухимэ, в чем она была, безусловно, права.

Артем усмехнулся про себя, вспомнив рассказы их циркового дирижера. Того в советские годы не пускали в зарубежные гастроли из-за запутанных отношений с женщинами. Дирижеру тогда даже пришлось от отчаянья вступить в партию, чтобы прорваться в желанные буржуйские дали через идеологический фронт. Вступить-то он вступил, членские взносы платил исправно, но до конца советской власти в забугорье на гастроли все-таки не ездил, потому как отношения с женщинами упорядочить и распутать так и не сумел. Вот и у Артема та же проблемка. Его нынешние отношения с женщинами тоже можно было охарактеризовать как непростые, хотя это нисколько не мешало ему гастролировать по самому дальнему зарубежью сколько влезет.

– Ничего страшного, – господин посол решил, что дам все-таки следует утешить, пусть и вылеплены они отнюдь не из жидкого теста. – Нет худа без добра, как у нас говорят. Ведь мы могли бы угодить и в совершенно безлюдные места, где на тысячи ри кругом ни одной живой души. А так ясно, что люди тут водятся, значит, рано или поздно мы найдем деревню или город.

– Вернемся к морю? – спросила Ацухимэ.

– Да, я считаю, надо вернуться.

– Можно направиться по следам тех людей, которые побывали здесь, – сказала Омицу. – Надо бы установить, сколько их было. Если не много, то чего нам бояться!

Артем с сомнением покачал головой:

– Вода. Пресная вода. Где она здесь? Эти налетчики были, конечно, на лошадях. Даже если мы не потеряем их след, а такое вполне возможно, то на тот путь, который они будут делать за сутки, у нас уйдет трое. А если за эти трое суток мы так и не выйдем к роднику, реке или колодцу? Зато, как мы убедились, на побережье вода есть.

Артем не стал напоминать Омицу о ее беременности, говорить о том, каково ей придется в таком переходе по безводной степи. Эта женщина, рядом с которой Артем провел много времени, пока они шли сюда, поддерживая, так сказать, ее боевой дух, вроде бы ни в чем не уступала остальным, сильнее прочих не уставала, держалась молодцом. Но как она выдержит более серьезный переход? Проверять это Артему совершенно не хотелось.

– Что это делает отец? – воскликнула Ацухимэ.

Артем оглянулся. Садато решил, что ввиду отсутствия поблизости противника боевой самурайский дух вполне может уступить место духу хозяйственному. Старый самурай расхаживал по разоренному кочевью, то и дело нагибался, поднимал какие-то обгоревшие тряпки, еще что-то и передавал это Ёсимунэ, следующему за ним по пятам.

– А, это он правильно делает. Вот сама посуди. – Артем опустился на корточки, приложил ладонь к земле. – Потрогай землю. Она остывает. Ночью может дойти и до заморозков. А мы легко одеты. Хорошо, что твой отец додумался прихватить с корабля циновки, все не на голой земле будем лежать. Однако укрываться нам нечем. Вот он и собирает шкуры и тряпье, какие остались. Понимаю, что неприятно и все такое, но что поделаешь… О, смотрите! Знакомая животинка!

Скорпион, совсем не крупный, длиной в половину мизинца, покинул куцый островок сухой невысокой травы, вытянул перед собой клешни и понесся куда-то по одному ему ведомым надобностям. На пути насекомого выросла вдруг какая-то блестящая преграда. Скорпион развернулся, чтоб удрать, но не тут-то было. Блестящая полоса поддела пласт коричневой пыльной земли, оказалась вдруг под ним и подняла его на воздух.

– Я думаю, их здесь как грязи. – Артем поднялся и начал вращать короткий меч-вакидзаси так, чтобы скорпион не свалился с лезвия.

– Нравится? – спросила Ацухимэ.

– Славная тварюжка. Природа создала идеальную живую машину убийства.

– Между прочим, скорпион – это символ долгой и счастливой супружеской жизни, – сказала Ацухимэ.

Омицу, стоявшая совсем рядом, издала некий шипящий звук, который следовало трактовать как угрожающий.

Артем махнул мечом, откидывая животину подальше. Нет, ну что ты будешь делать с этими женщинами! На скользкую тему супружеской жизни они способны выйти даже с разговора о скорпионе.

– Я не случайно показал вам скорпиона, – строго сказал Артем. – Призываю вас быть предельно внимательными. Нам еще только не хватало возиться с укушенными и ужаленными. Может, как аллегория супружеской жизни скорпион – это и здорово, но для жизни походной такой сосед никак не годится. Итак, эта пакость вам знакома, но тут еще могут водиться ядовитые пауки. Скажем, фаланги огромадного размера. – Этот самый размер Артем показал с помощью пальцев. – Эти мохнатые твари хорошо прыгают, могут достать до пояса и цапнуть. На жвалах у них трупный яд, потому как питаются они как раз-таки трупами. Стало быть, здесь и сейчас нам следует быть особенно осторожными.

Столь богатые знания из жизни ядовитых насекомых были подчерпнуты Артемом из рассказов одного циркового униформиста, служившего срочную на военном полигоне в казахстанских степях. Господин посол рассудил, что раз это материк, в чем уже отпали последние сомнения, то от Китая по-любому недалеко до Казахстана, значит, и живность в этих местах должна водиться одна и та же. Впрочем, Артем уже выдал на-гора все, что помнил про опасную казахстанскую живность.

– Впрочем, лучше вообще избегать всех пауков, – мудро заключил он. – Поди разбери, какие из них ядовитые. Вдруг они все тут такие? Да и змей в этих местах должно быть немало.

– Бояться змей могут только изнеженные создания, – не удержалась от легкой шпильки Омицу.

Заметив, что Ацухимэ собирается что-то ответить, и по опыту зная, что это может перерасти черт те во что, а это в их походных условиях вовсе ни к чему, Артем поспешил, как говорится, прервать конфликт в зародыше.

– Значит, так, прекраснейшие из прекрасных, все, хватит бездельничать. Отправляйтесь-ка в обход по кочевью. Да, понимаю, зрелище не из приятных, но нам как-то надо выживать. Посему собирайте все дерево, какое найдете. Заночевать придется в степи, а потому хотелось бы разжечь костер побольше.

– Господин посол! – Рядом с Артемом стоял и мелко кланялся китайский моряк.

– Что такое?

– Разреши мясо брать, господин посол. Кушать надо. Завтра оно порченым совсем будет, сегодня брать надо, на огне печь.

А ведь он прав. Еды у них если и не в обрез, то и не слишком много. Посему, раз уж так все вышло и чужое несчастье помогло, мяса следовало набрать впрок, причем как можно больше. Чересчур жирно будет все оставлять стервятникам. Существовало лишь одно затруднение – японцы мяса не едят. Артем не знал, насколько крепки они в этом убеждении, ему как-то не представлялось возможности проверить их на сей предмет.

Сказав китайцу, чтобы тот начинал заготавливать мясо, Артем направился к Хидейоши. Бывший чиновник сиккэна стоял смурнее ночных ураганных туч, задумчиво глядя сквозь всех и вся. Нетрудно было догадаться, какие думы одолевали самурая.

На сообщение о том, что им всем придется питаться мясом или голодать, Хидеойши, к удивлению Артема, отреагировал вполне адекватно:

– Я понимаю. Военный поход – не место для соблюдения чистоты. Когда вернемся, нам придется пройти обряд очищения.

Как все оказалось просто!

«Ну да, – вспомнил Артем. – Они же всегда совершают этот свой обряд очищения, когда возвращаются с ратных дел, потому как там оскверняют себя если не одним, так другим. Просто на сей раз его придется совершать дольше и с большим рвением. Ну и слава Будде, что хоть с едой проблем не будет».

– Это ты зря, Хидейоши, поход-то у нас не военный. И надеюсь, таким он не станет.

Хидейоши помотал головой:

– Не знаю, где мы находимся, Ямомото-сан, но здесь идет война. Только во время войны уничтожают всех без разбору. Мне не хочется впутываться в чужую войну.

– Да ладно, какая война! Какая-нибудь месть одного рода другому. Вон идет айн, надеюсь, он нам сейчас расскажет, что тут произошло.

Айн возвращался не с пустыми руками. Артем, одним глазом следивший за дикарем, заметил, что тот стаскивал с обломков стрел наконечники, кажется, даже сдирал оперение, а затем заворачивал все это в обрывок тряпицы, поднятой с земли. Но, похоже, ни одной целой стрелы он так и не нашел.

– Я смотрю, ты обулся, Косам?

На корабле дикарь еще мог оставаться босым, однако шлепать босиком по степи – занятие не самое правильное, поэтому Садато выделил айну пару таби из своих запасов. Все же лучше, чем ничего, хотя и полноценной обувью эти шлепанцы считать не приходилось. А теперь на айне были меховые невысокие сапожки мехом наружу.

– Мертвым обувь ни к чему, – сказал айн. – Их было десяток без одного, господин.

– Тех, кто напал и убивал?

– Да. Все верховые. Лошади без подков. Лошади другие, не такие, как у нас.

Ясно, что он имел в виду лошадей айнов.

– Что значит «не такие»? – спросил Артем.

– Меньше. Ничего другого я о них не знаю. Они пришли оттуда. – Он показал в сторону, противоположную той, где вдали виднелись горы. – Туда же потом и ушли. Сперва убивали стрелами, потом мечами. Все свои стрелы они выдернули из убитых и забрали с собой. Они потеряли одного.

– Как ты это узнал? – не выдержал Хидейоши.

– Его волокли по земле к лошадям. Там, где он лежал, натекла большая лужа. Потеряв столько крови, нельзя остаться в живых. Потом его привязали к лошади и увезли. Капли крови тянутся за следами копыт. На лошади, к которой его привязали, больше никто не сидел. Значит, это не пленный, это убитый. – Айн закрыл глаза и провел перед ними ладонью.

Наверное, таким жестом он привык показывать мертвецов.

– Они были здесь недолго, господин. Убили, сожгли и ушли. Если взяли что-то с собой, то не тяжелое. Это все, господин. Нам лучше с ними не встречаться. У них луки, у нас – нет. Нас перестреляют издали.

– Это верно. С такими ребятами нам лучше не встречаться. Лучше бы нам встречаться с людьми мирными, добрыми-предобрыми. Надеюсь, в этих краях такие тоже водятся. Ладно, уходим. Вылазка признана неудачной, возвращаемся к морю. Два часа идем, потом заночуем. Не по соседству же с трупами нам ночевать.

Их костер был виден на многие версты окрест. Да и как может быть иначе, когда кругом открытое пространство? Однако те люди, которые истребили кочевье, имели предостаточно времени, чтобы убраться подальше, туда, откуда костер не увидишь. Путникам оставалось надеяться на то, что свое время они понапрасну не теряли и убрались так далеко, как от них и требовалось.

Костер удался. В кочевье нашлось не только достаточное количество хвороста, но и несколько мешков с катышами сухого навоза, разумеется, заготовленного кочевниками как топливо, для чего же еще? На этом добре в котле, прихваченном из кочевья, и была сварена густая похлебка из баранины. Японцы довольствовались бульоном, приправленным сушеными водорослями, и рисом, а все мясо досталось китайским морякам и господину послу, ясное дело.

Обглодав мосол и бросив кость в угли, над которыми сейчас жарилась баранья туша, Артем понял, что места в брюхе больше ни на что уже не осталось. Что ж, заправку калориями следовало признать удачной. Как нередко бывает после переедания, господин посол впал в состояние несколько туповатой, но приятной расслабленности, когда не хочется ни двигаться, ни думать.

От углей сейчас исходил неплохой жар, и уж по крайней мере за тот бок, каким ты был повернут к костру, можно было не беспокоиться – не замерзнет. На всю ночь жара, конечно, не хватит, но дрова еще оставались. Так что ночь они должны пережить более-менее сносно.

А ночь грозила быть холодной. Ночь опустилась внезапно, будто занавес рухнул. Так же внезапно и быстро стало холодать. Если перед самым заходом солнца было градусов десять тепла, никак не меньше, то сейчас температура плясала уже около нуля. К утру и в самом деле можно было дождаться заморозков. Садато раздал всем циновки, которые можно было подстелить под себя, и распределил тряпье и шкуры, прихваченные в кочевье. Люди, завернутые в эти несуразные обрывки, будут выглядеть форменными бродягами, а не членами императорского посольства. Хорошо лишь то, что любоваться на них тут будет некому, кроме разве что степной живности, страдающей бессонницей.

За котел, циновки и прочие бытовые удобства всем им следовало благодарить в первую очередь Садато. Самурай как-то незаметно взял на себя обязанности старшины в их небольшом подразделении. Ну что ж, оно и верно. Если господин посол занимается глобальными стратегическими вопросами, то должен найтись тот, кто станет заниматься вопросами повседневного походного быта. А у каждого порядочного старшины, как известно, должен быть молодой боец, которого следует наставлять и воспитывать. Садато выбрал себе в молодые бойцы Ёсимунэ. Самурай теперь не оставлял мальца без дела, нагружая его то одним, то другим и грозно покрикивая, когда тот, по его мнению, отлынивал или недостаточно старался. Вдобавок к этому Садато всю дорогу втолковывал мальцу положения самурайской морали.

Тут имелся и еще один нюанс. Согласно японским представления о жизни, общественное устройство должно быть пронизано связями оя – ко, то бишь покровитель – подопечный. Оно должно стоять на них, как мост – на сваях. У каждого человека должен быть учитель, который возьмет на себя ответственность за судьбу ученика, направит и поведет его по жизни. Возможно, то, что парнишкой никто не занимался, что тот был предоставлен сам себе, возмущало самурайскую сущность Садато, и он решил взвалить воспитание мальца на себя, сделать из сына лесоруба настоящего самурая, вылепить, как говорится, из сырой глины. Потом еще, глядишь, и усыновит^[188].

Артем вдруг вспомнил про занятную книжицу, которую он прихватил у пиратов, решил показать ее другим и расспросить. Может, кто-то с чем-то подобным и сталкивался. Но сперва он как следует рассмотрит ее сам, а то все как-то не хватало то времени, то подходящего места.

Развязывая походный заплечный узел, Артем подумал, что за эту книжицу в году так две тысячи любом без всяких сомнений отвалили бы несметное число звонких монет, вернее, ценных бумажек с водяными знаками. Какая бы галиматья в книжке ни была понаписана, за одну только ее древность удалось бы получить целое состояние. Пусть книжица даже и без картинок… Хотя насчет картинок он, пожалуй, торопился делать выводы, потому как особо в страницы еще ни разу не вглядывался.

В отсутствии картинок господин посол быстро убедился, пролистав книгу. Чего там листать-то, пять листов всего. Обложка из дерева, совершенно пустая. Ни тебе заглавия, ни имени автора, ни даже каких-нибудь завитушек или загадочных значков. Кожа переплета старая, потертая и потрескавшаяся. На сброшюрованных в книгу деревянных дощечках сперва были вырезаны письмена, потом их залили тушью или краской и отлакировали. Видимо, в тех краях не знали ни папируса, ни пергамента, ни бересты, ни тем более рисовой бумаги. А может, и знали, но не решились доверить столь важный текст столь непрочным материалам.

Письмена представляли собой крохотные клинышки, повернутые остриями в разные стороны и разбитые на группки. В одних группках было по два клинышка, в других поболее, некоторые группки представляли собой целые гроздья этих самых клинышков. Ничего даже отдаленно похожего на знаки препинания Артем в тексте не обнаружил. Видимо, писатели и читатели этого дела прекрасно обходились и без них.

«Клинопись» – слово памятное по урокам истории. Но Артем, хоть убей, не мог вспомнить, какие народы излагали свои непростые мысли эдаким макаром. В голове навязчиво вертелось какое-то Междуречье вкупе с персами. Но очень может быть, что они тут вовсе и не при делах.

«Ну что ж, пока просто остановимся на том, что перед нами та самая пресловутая клинопись». Только вот Артем решительно не представлял, что же с ней делать. Оставалось надеяться на других членов команды, которые уже давно с интересом поглядывали на своего командира, что-то вертевшего в руках.

Господин посол поднял над головой книгу:

– Смотрите! Эту вещь я захватил у пиратов. Знаю, что это книга. В ней что-то написано на незнакомом мне языке. Больше ничего сказать про нее я не могу. Посмотрите, может, кто-нибудь видел что-то подобное или слышал о таком?

Артем передал книгу ближайшему к нему человеку, коим оказался Садато, потом она пошла по рукам. Ее листали, трогали страницы, поворачивали так и эдак и передавали дальше.

Хидейоши и Ацухимэ, неплохо образованные, по японским меркам, разумеется, сказали, что ничего подобного раньше в руках не держали и в чужих руках тоже не видели. Ацухимэ только заметила, что в этом письме нет изящества, оно похоже на следы, оставленные на земле птичьими лапками. Хидейоши с ней согласился и добавил, что это, скорее всего, какое-то варварское письмо, а значит, вряд ли книжка может содержать что-то умное и полезное. Косам просто сразу передал книгу дальше, то же самое сделали Омицу и Садато. Самурай, правда, пощупал пальцами обложку и деревянные листы, как покупатель щупает ткань в купеческой лавке. Видимо, он прикидывал, для какой надобности можно употребить сей предмет. То ли он для костра сгодится, то ли подложить под что-то можно будет. Зато капитан Гао надолго задержал книгу в руках.

– Я видел книги, которые не были свитками, – сказал он наконец, задумчиво морща лоб. – Но впервые вижу такие закорючки.

– Быть может, это книга тангутов? – высказал предположение тот самый матрос, который рассказывал про страну Фузан. – Я слышал, у них было много книг, но все они сгорели во время жестокой войны. Может, они кое-что утаили и спасли?

– Ерунда, – отмахнулся капитан Гао. – Тангуты писали на свитках рисовой бумаги, я знаю это точно. Я вот думаю, не из княжества ли Лусон или княжества Себу эта вещь? Я слышал, что тамошние князья привечают книгочеев и колдунов. А еще они собирают диковины со всех концов мира. Говорят, у них в зверинце живет полупес-получеловек, зажигающий взглядом свечи. А еще я слышал, что в тщательно охраняемом подвале у князя Лусона живет мудрец, который сделал князю ступу правды. Вся она из золота, с отверстием для руки. Подводит к ней князь того человека, которого хочет проверить, заставляет всунуть руку в дыру и задает вопросы. Если кто соврет, то ступа отсекает ему кисть, а если говорит правду, то кисть покрывается золотом.

Разговор еще какое-то время продолжался в таком вот ключе, конечно, занимательном и весьма подходящем для неторопливых бесед у костра, но бесполезном с точки зрения разгадывания книжной тайны. Но и он постепенно затух.

– Господин посол Ямомото, можно я возьму книгу себе? – попросил вдруг Ёсимунэ, которому отдали сей раритет в последнюю очередь как самому молодому.

– Зачем? – задал вполне закономерный вопрос Артем.

– Попробую прочитать.

Пацан сумел удивить господина посла.

– Как ты хочешь ее прочитать?

– Не знаю, но попробую.

Артем с сомнением покачал головой:

– Этими кучками клинышков могут быть записаны отдельные слова, части слов или отдельные звуки. Даже это неизвестно. Как без этого начать?

– Не знаю. Сперва попробую одно, потом другое.

Ну не отнимать же у ребенка игрушку! И уж всяко непедагогично не поощрять тягу молодежи к знаниям. Он ведь выпрашивал книгу не для того, чтобы сжечь ее на костре, а чтобы упражнять свой ум. Пусть упражняет. Конечно, ничего у него не получится, пусть у мальчугана и имеются очень неплохие способности по части изучения языков. Тут и опытный дешифровщик не справится. Насколько Артем помнил, некоторые древние письмена так и оставались неразгаданными даже в век компьютеров.

– Бери, – сказал Артем. – Дерзай, пробуй…

Лежа на боку у костра и задумчиво глядя, как переливаются угли, Артем вдруг подумал о том, что сейчас здесь к месту пришелся бы какой-нибудь сказитель, гусляр-песенник, который поведал бы им о делах давно минувших дней. «Ой ты гой еси», «Как из города из Мурома, из того села да Карачарова», ну и в таком духе. Самая подходящая ситуация для оглашения эпоса. Когда же еще, если не сейчас?!

Ладно, если с былинами не складывается, то пора бы уже наконец расспросить айна, кто он такой и как его занесло к пиратам. Артем сильно сомневался в том, что неразговорчивый дикарь захочет открываться, тем более при всех, но почему бы не спросить-то, в конце концов? Не убудет же его.

Артем спросил, и вот нате вам! К немалому, признаться, удивлению господина посла, айн по имени Косам заговорил. Правда, он сперва довольно долго молчал, размышляя о чем-то своем, и когда Артем уже отчаялся услышать хоть что-то в ответ на свой вопрос, айн заговорил и рассказал свою историю. При этом он мастерил стрелы из всего того, что добыл на побережье и в кочевье, говорил долго, отрывочными фразами, делая долгие паузы, но все же добрался до финала. Кое-кто из отряда к тому времени уже успел заснуть, но не Артем. Посол слушал с интересом до самого конца.

История житья-бытья айна по имени Косам вкратце сводилась к следующему.

Племя, в котором он родился и провел всю жизнь, обитало где-то в глубине острова Хоккайдо. Его род жил в долине реки Тоитои и, как понял Артем, специализировался на ловле красной рыбы, на охоте на оленей и медведей. Они поклонялись богу Окикуруми и прародителю рода – человеку-медведю Онки.

Как сказал айн, японцы на Хоккайдо делили айнов, которых они называли эдзо, на куци-эдзо, то есть передних эдзо, оку-эдзо, то есть дальних эдзо, мэнасикуру, то есть восточных, и сюмукуру – западных. Были еще срединные эдзо, но японцы почему-то не придумали для них особого названия.

– И пусть не придумали, – сказал айн. – Потому что мы сами никогда не называли себя так и не станем называть. Каждый айн знает свой род, его прародителя и границы владений, которые не имеют ничего общего с представлениями японцев об этих границах.

Косам не был сыном вождя, колдуна, разговаривающего с духами, или богатого торговца лошадьми, которых его род тоже разводил, как и почти все племена айнов, известно как великолепные коневоды. Недаром японцы считают, что лошади айнов лучше их собственных.

Зато Косам был сыном самого почитаемого в племени охотника на медведей. У него было две сестры и трое братьев. Он не был старшим, но именно его отец стал брать с собой на охоту, а это означало, что именно Косама он хотел сделать своим преемником. Да, мальчишка рано возмужал и был заметно сильнее и ловчее своих братьев. Косам не без гордости сообщил слушателям о том, что в детских играх он побивал не только своих одногодков, но и мальчиков гораздо старше себя. С еще большей гордостью айн упомянул, что во владении луком он уже в детские годы превосходил даже некоторых мужчин. Пока те выпускали одну стрелу, он успевал выпустить три, и все они попадали в цель.

Когда Косам вошел в возраст мужчины, отец стал всюду брать его с собой, стараясь как можно скорее передать надеже-сыну все, что знал сам. Он взял его и в город Акита, куда ездил вместе с вождем Соконки заключать очередной вечный мир между Ямато и вождями айнов. В этом месте рассказа к уху Артема наклонился Хидейоши и объяснил, что заключали не мир. Империя никогда не заключает мира со своими с мятежными провинциями, а земли айнов – это провинции Ямато. Послы императора принимали клятву вождей айнов в вечной верности. Хидейоши признал, что за многие века таким клятвам счет идет на тысячи и все равно все заканчивается новой войной. Однако из политических соображений подобные представления продолжались и будут продолжаться впредь.

Вожди провели в Акита год. За это время Косам выучился японскому языку, осваивая его со всем усердием. Разумеется, он научился только разговаривать по-японски, но никак не читать и писать. На это потребовалось бы гораздо больше времени, тем более что навыков подобного обучения у Косама не было. Айны не имели своей письменности.

Косам не стал пояснять, чем было вызвано подобное усердие, но Артем знал это и без него, слышал раньше от других людей. У айнов считалось почетным знать японский язык. Знание японского возвышало человека в глазах соплеменников. Вот такой вот парадокс, учитывая ту «теплоту», с которой айны относились к японцам и, соответственно, японцы к айнам.

С чем это можно сравнить? Да вот хотя бы с чеченцами и русскими. Редкий чеченец не считает русских своими врагами, однако только глупый чеченец не понимает, что без знания русского ему не стать большим человеком, не достигнуть чего-то серьезного, не попасть на серьезный пост.

Вот и здесь имела место примерно та же история. Без знания японского трудно говорить с врагами, а говорить с ними приходилось часто, трудно вести торговые дела, а торговали, кстати, вовсю, несмотря на бесконечные стычки и сражения.

Видимо, из-за своих успехов в разных, так сказать, областях и сферах Косам считался в племени завидным женихом. Вскоре у него появилась невеста, и тоже завидная – одна извосьми дочерей вождя племени Соконки. Свадьбу, как это было принято в их племени, должны были сыграть осенью, но весной их вождь Соконки рассорился с вождем одного из соседних племен.

Если бы не ссоры вождей, то айны были бы непобедимы, с искренней горечью признал Косам. Но вожди ссорились, и племена воевали друг с другом.

«Если бы ты знал, милейший айн, насколько это обыкновенно для всей мировой истории», – подумал тут Артем, но, разумеется, промолчал.

Поссорились вожди серьезно, потому что Соконки повел воинов своего племени войной на соседей. Вождь соседей, не будь дурак, выступать в одиночку не пожелал, быстренько обзавелся союзниками в виде других племен, и соединенные силы наголову разбили вождя Соконки. Многие воины племени человека-медведя Онки погибли в тот день. Среди них был и отец Косама, но сам он остался жив, как и вождь Соконки.

Он мог бы облегчить беду, повиниться перед соседским вождем, признать свою неправоту, откупиться данью, собрать вождей других племен и в их присутствии поклясться нагрудным зеркалом бога в том, что никогда больше не поднимет меч на соседа и не выпустит стрелу в сторону его владений. Однако Соконки решил иначе. Косам признал, что их вождь всегда отличался своенравием и резкостью в мыслях.

Соконки решил увести племя на земли, где зародился их род, который потом уже перебрался на Хоккайдо, то есть на остров Цусим. Это название показалось Артему настолько знакомым, что в этом месте он перебил айна и стал задавать ему вопросы. Как он понял из сбивчивых ответов собеседника, скорее всего, имелся в виду остров Сахалин, древняя – вот оно как оказывается! – родина айнов. И вообще, как заявил разговорившийся Косам, их предки отличались непоседливым характером. Айны всегда искали новые земли, многие племена покидали Цусим и отправлялись куда-нибудь за горизонт.

«Вот оно что! – подумал в этом месте Артем. – А уж не кроется ли в самом деле за внешним сходством нашего Косама с индейцами нечто большее, чем просто сходство? До Америки, если так разобраться, отсюда совсем даже недалече». Правда, недалече было по меркам того времени, из которого сюда провалился Артем, сформированным в эпоху регулярных авиарейсов через весь земной шарик. Однако древним дикарям и не требовалось на регулярной основе мотаться со своего острова Цусима в Америку и обратно. Им достаточно один раз переплыть океан и поселиться в необитаемых местах, богатых непуганой дичью.

Впрочем, Артем решил не мучить Косама расспросами, потому как практической пользы от них не было никакой. Он же циркач, по совместительству посол, но никак не ученый ни одной из наук, так стоит ли забивать голову всякой чепухой?

Косам вернулся к своему повествованию. Итак, племя снялось с места и двинулось к морю. На побережье они оставили лошадей проживавшим там айнам и получили за них многое множество лодок. Племя погрузилось на них, пустилось в плавание и успешно добралось до острова Цусим. На этом временные успехи закончились, зато продолжились разнообразные злоключения.

Нет, остров Цусим не захватили чужеземцы. Там по-прежнему проживали айны, которые и встретили их на берегу. Там стояли чуть ли не пять сотен отменно вооруженных всадников. Их предводитель заявил нежданным гостям, что презренные полуайны-полуяпонцы им здесь не нужны, что они не перебьют их всех поголовно только из уважения к остаткам крови айнов, текущей в их жилах, и дадут им возможность убраться восвояси. Причем убраться надо немедленно. Он не пожелал даже выслушать вождя Соконки, и тому не оставалось ничего другого, как увести лодки от берегов острова Цусима.

Возвращаться в покинутые земли, равно как и вообще на Хоккайдо, Соконки не захотел. Не захотел он искать счастья и на берегах большой земли, утверждая, что там все занято чужеземцами, а людей у него слишком мало, чтобы выгнать их с насиженных мест. Он решил отправиться к архипелагу Рюкю и поселиться на одном из безлюдных островов, коих там, по его словам, было множество.

«У нас не будет никаких соседей, значит, мы будем жить спокойно, жить в мире», – сказал он и повел корабли на юг сперва вдоль берега Хоккайдо, потом мимо Хонсю, Сикоку и вдоль берега Кюсю. Для отдыха они приставали к берегу в безлюдных местах, чтобы избежать стычек с японцами, что им вполне удалось.

От себя Артем мог бы заметить, что если бы у империи было хоть какое-то слабое подобие береговой охранной службы, допустим, десяток джонок с погранцами-самураями, то вряд ли караван лодок, набитых варварами, благополучно добрался бы до Рюкю. Но береговую службу в Ямато так и не создали, и даже планов таких у высокого начальства не было, несмотря на недавнюю попытку высадки монгольского десанта.

«Впрочем, отныне это совсем не мое дело», – заключил Артем.

В архипелаге Рюкю, о чем Артем знал не только от айна, действительно хватало необитаемых островов. На одном из них и высадилось блудное племя. Трудно сказать, как они зажили бы на новом месте, где не водились лососевые рыбы, а также, исходя из размеров островка, вряд ли встречались олени и медведи. Впрочем, люди на то и люди, чтобы приспосабливаться к любым обстоятельствам.

Однако приспособиться им не дали. В отличие от Ямато, пиратская служба контроля за водами работала безукоризненно. Пираты – те самые, с которыми всем им недавно довелось столь близко познакомиться, – не замедлили нагрянуть с визитом.

Косаму в тот день не удалось сойтись с ними в схватке. Он, как и все лучшие охотники племени, был отправлен вождем на разведку острова. Когда они вернулись, все уже было кончено, уже простыл и пиратский след на воде. Вако перебили две трети мужчин племени. На берегу остались только трупы и рыдающие женщины, в основном немолодые. Почти всех молодых женщин пираты увезли с собой. На песке валялся нехитрый скарб, который пираты побрезговали взять с собой.

Увы, невеста Косама не избежала участи большинства девушек племени. Она не убежала и не спряталась.

Самое удивительное, что в этой передряге опять удалось уцелеть вождю Соконки. По его уверениям, один из пиратов огрел его палицей по голове, поэтому он и провалялся в беспамятстве все то время, покуда пираты хозяйничали на их острове. Так это или не так, трудно было сказать.

Пираты старательно перетрясли вещи айнов, однако им было невдомек, что Соконки закопал в лесу мешок с золотыми монетами сразу же после того, как высадился на берег. Зато об этом знал Косам.

Айн недолго размышлял о том, что же ему делать. Он подошел к Соконки и сказал, чтобы тот дал ему денег, чтобы выкупить у пиратов свою невесту и его дочь. Соконки ответил ему, что, мол, во-первых, пираты просто могут отобрать у него все монеты, а самого убить. Во-вторых, они захватили еще пять дочерей вождя, и если выкупать, тогда уж всех, а не одну. В-третьих, разбойники полонили много других женщин, и если вождь выкупит только своих дочерей, то люди его не поймут. В-четвертых, вообще неизвестно, где искать этих пиратов.

С точки зрения Артема, вождь сказал все правильно. Но у айна по имени Косам на этот счет было иное мнение.

Ближайшей же ночью он выкопал захоронку вождя, забрал из нее связку золотых монет, похитил небольшую рыбацкую одномачтовую джонку и поплыл на поиски пиратов. Косам не имел ни малейшего понятия о том, куда же надо плыть. Да и вообще, как понял Артем, у айна не было более-менее внятного плана поиска пиратского логова и возвращения невесты. Вернее сказать, он просто не задумывался ни над чем, делал то, что считал нужным, положившись на богов и на свою силу.

На первых порах боги ему помогали. Он не попал в шторм, не умер от жажды, болтаясь в море. С его-то мореходными навыками и умениями он запросто мог кружить на одном месте, этого не замечая, пока в сосуде из тыквы не иссякла бы последняя капля воды. Вместо этого боги, или кто там этим заправляет, следующим утром показали ему на горизонте темный бугорок земли, на который он немедленно взял курс – на это его умения как раз и хватило. Очень большого чуда, конечно, не произошло. Островов в архипелаге Рюкю насчитывается свыше семидесяти штук, поэтому шанс наткнуться на один из них был не столь уж и мизерным. Так что боги, на радость материалистам, может, тут и совсем себя не проявили.

Айн доплыл до клочка земли. Это был остров, совсем даже не пиратский, зато обитаемый. Там обнаружилась рыбацкая деревенька, в которой жили почему-то корейцы. Айну, разумеется, даже в голову не пришло выяснять, откуда корейцы, почему корейцы. Ему было трудно найти с рыбаками общий язык. Таковым мог оказаться только японский.

На удачу Косама, среди корейцев обнаружился один знаток японского. Спец еще тот, надо сказать, но худо-бедно, помогая себе жестами, они объяснились. Айн изложил свою историю и спросил, знают ли рыбаки местных пиратов, встречали ли их когда-нибудь. Еще бы корейцам было не знать этих милейших людей, когда они исправно платили пиратом дань рыбой, рисом и овощами.

Объяснить странному гостю, как ему добраться до острова, где жили вако, было выше сил местного знатока японского языка. Поэтому корейцы поступили проще. Один из рыбаков сопроводил лодку Косама до того места, откуда был виден пиратский остров, а дальше айн поплыл сам.

Так Косам добрался до пиратского острова. Теперь ему оставалось только освободить невесту и убраться восвояси.

Надобно сказать, что вернуться в свое племя Косам теперь не смог бы. Даже если бы он вернул украденные монеты, его не простили бы. Он ослушался вождя, посягнул на золото рода, какое уж тут прощение! Его казнили бы, как принято у айнов, отрубанием головы, и всего делов.

Косаму же за здорово живешь с головой расставаться не хотелось, потому он и не намеревался возвращаться. В его намеренья входило вместе со спасенной невестой плыть на Хоккайдо. Там, среди гор, долин, лесов и рек, которые он любил и по которым тосковал, Косам хотел жить со своей женой, прибившись к племени, которое согласится его принять. Да чего там долго думать и далеко ходить! Вождь соседнего племени, с которым поссорился Соконки, охотно принял бы его. У айнов всегда ценились хорошие охотники на медведей.

Итак, Косам пристал к пиратскому острову. Артем на его месте вряд ли действовал бы в открытую. Он пристал бы с необитаемой стороны острова, попытался бы тайно прокрасться в логово вако, под покровом ночи высмотреть, что да как, захватить языка и допросить с пристрастием.

Но айн действовал именно в открытую. Он пристал со стороны поселка, был немедленно встречен, разоружен, ограблен и отведен к пиратскому главарю. Хаси, чтоб ему сгореть, выслушал просьбу о выкупе и первым делом сообщил айну, что джонку с невольницами уже отправили в город Хайфон, чтобы там выгодно продать их на невольничьем рынке. Потом он сказал, что раз воин заявился к нему сам и принес деньги, то убивать его он не станет, а тоже отправит на невольничий рынок, где сильные молодые мужчины всегда в цене.

Тогда айн сорвался, его просто захлестнула вспышка ярости. Руки у Косама связаны не были. Он ринулся на пиратов, двоих задавил голыми руками, третьего зарезал отобранным кинжалом, но больше ничего не сумел сделать. Его связали под крики Хаси «Не убивать!».

Атаман долго разглядывал связанного пленника, а потом сказал, что этот воин ему нравится, поэтому он не станет отправлять его на невольничий рынок, а устроит себе и остальным забаву, какую видел однажды в Хайфоне, – бой с тигром.

«Я освобожу тебя, если ты победишь», – пообещал атаман айну.

Еще он пообещал вернуть ему деньги и отправить на попутном корабле в Хайфон, где тот сможет найти свою невесту и выкупить ее у нового хозяина.

На острове тигры не водились, но ради такого случая атаман собирался прикупить зверушку в некоем известном ему зверинце и велел немедленно снарядить джонку за тигром. Айну же предстояло несколько дней потомиться в яме.

«Все же ты убил моих людей, – сказал Хаси. – Поэтому должен немного помучиться».

Вот и вся история житья-бытья дикаря по имени Косам.

Сейчас уже невозможно было сказать, обманул бы Хаси айна или нет. Не так уж и Артем узнал пиратского вождя, чтобы составить о нем полное впечатление и понять, свойственно ли ему хоть какое-то благородство, есть ли у него свой, пусть весьма извращенный, но кодекс какой-никакой чести или нет. Но айн предпочел сбежать вместе с Артемом, а не ждать милостей от папаши Хаси. С окончанием истории айна окончился и вечер у костра. Пора было спать.

Артем задремал, но вскоре сон его прервался так резко, будто боги дернули рубильник. Он встрепенулся, приподнялся на локте, пытаясь понять, что же его разбудило.

Холодный ночной воздух прошелся по его лицу, выгоняя остатки сна. Люди лежали вокруг тлеющих углей, прижавшись друг к другу. Артем повернул голову и увидел Косама. Айн стоял шагах в десяти от костра, широко расставив ноги и не шевелясь. Его рука, отведенная в сторону, словно застыла на полпути вверх или вниз. Некая окаменелость присутствовала и в позе дикаря, будто неведомая сила превратила его в каменного степного идола. Кажется, он во что-то напряженно вглядывался. Подождите, подождите, а что это там такое?

Артем вскочил и отбросил в сторону все тряпье, которым укрывался. Он двинулся в сторону айна, непроизвольно стараясь ступать как можно тише и не отрывая взгляд от горизонта, на котором вспухало непонятное лилово-серое марево. Заря? Да какая на фиг заря в черной ночи под звездным небом, когда до утра еще спать и спать! Зарево пожара? Да что же это такое может полыхать на полгоризонта, бросая в небо лиловые отблески!

Артем не дошел до айна трех шагов. Он не смог сдвинуть враз налившиеся свинцом ноги, потом они и вовсе подкосились. Артем рухнул на колени да так и застыл. Всяческие мысли моментом отшибло, в голове его воцарилась пронзительно звенящая пустота. Он вскинул правую руку и перекрестился, хотя никогда не верил ни в какого бога. Не верил и сейчас. Дело было не в вере, а в том, что он, плохо соображая, что делает, и вообще плохо соображая, попытался этим знакомым жестом инстинктивно отгородиться от кошмара.

Однако кошмар не пропал.

Это было нереально, немыслимо, непредставимо. Но это было. И с этим ничего нельзя было поделать.

Растянувшись на половину степи, на них неслась конница, сливающаяся в лилово-серое облако. Неслась она немыслимо быстро, потому что несколько мгновений назад Артем видел только марево странного цвета, а теперь уже отчетливо различал приземистых гривастых лошадей, всадников, припавших к лошадиным шеям, клинки в отведенных руках.

Он не мог ни пошевелиться, ни закричать. Слово «столбняк», которым его пугали с детства и какое оставалось до сей поры загадочным, сейчас лучше всех прочих подходило тому состоянию, в которое погрузились тело и душа императорского посла. Да ты хоть беги, хоть кричи, но ничего это не изменит. Конница была уже совсем близко, от нее уже ничего не могло спасти.

Тьмы, тысячи тысяч всадников неслись по степи. Артем видел оскаленные лошадиные морды, копыта, выбрасываемые в бешеной скачке, ноги всадников, прижатые к лошадиным бокам, длинные бороды, у кого-то спутанные, у кого-то завитые в косичку, волосы, развевающиеся из-под островерхих меховых шапок, меховые попоны, используемые вместо седел, длинные изогнутые клинки, небольшие луки, войлочные халаты с нашитыми на них металлическими пластинами.

От приближения такой армады земля должна была бы трястись как проклятая, но Артем не чувствовал ни единого содрогания почвы. Видны были широко распахнутые рты всадников, они что-то кричали или визжали, но не слышно было ни единого звука. Тишина в степи была полнейшей, от которой закладывало уши. От этого контраста жуть пробирала еще сильнее.

Орда налетела на Артема и айна. Циркач закрыл глаза, что-то шепча и себя не слыша. Ему показалось, что сердце его остановилось, а может, это произошло на самом деле.

Потом не приключилось никакой беды. Артема не сбивали наземь удары лошадиных тел, его не топтали копыта, ломая ребра и превращая внутренности в кашу, вокруг стояла все та же тишина. Он распахнул глаза и увидел лилово-серых всадников, очертания которых были чуть размыты. Они беззвучно пролетали мимо, летели прямо на него и проходили сквозь него. Совсем близко мелькали лица с безумно вытаращенными глазами, ходящие кадыки, рты, распахнутые а крике, прищуренные, но ничуть не монгольские глаза на ничуть не монгольских вытянутых лицах.

Воины этой дикой армии не видели его, не поворачивали голов в его сторону, не пытались обогнуть его или снести ему на ходу голову. Призрачная армия целеустремленно мчалась в своем мире и времени, на какую-то свою битву, вся охваченная азартом предстоящей сечи. И вот мимо пронеслись последние всадники.

Артем оглянулся. Армия удалялась, невероятно быстро уменьшаясь в размерах. Она словно проваливалась в какую-то невидимую пропасть.

Артем смотрел ей вслед даже тогда, когда армия исчезла, все вокруг стало как прежде и ничего не напоминало о промелькнувшем кошмаре.

В глотке его было сухо, словно он наелся песку, но смочить ее хотелось отнюдь не водой. Сейчас в самый раз было бы хлопнуть чего-нибудь крепкого, чтобы спиртное прокатилось по пищеводу обжигающим шаром, чтобы зашумело в голове, чтобы быстро повело и все в мозгу пристыковалось бы к друг к другу без швов и заусенцев.

– Это земля такая, господин.

Голос, раздавшийся позади Артема, был вполне реальный, человечий, без всяких уханий и утробных завываний, свойственных призракам. Принадлежать он мог только одному человеку, потому как за спиной Артема никого другого и быть не могло. Однако после всего увиденного Артем раньше, чем он вообще о чем-то успел подумать, испуганно подпрыгнул и обернулся в прыжке. Ни дать ни взять кот, застигнутый врасплох, разве что не на четырех лапах подпрыгнул.

– Не бойся, господин. – Айн присел на корточки рядом с ним. – Это всего лишь духи.

«Хорошо, что дикарь тоже это видел, – пронеслось в голове Артема. – Если бы такое заметил только я, то мог бы решить, что схожу с ума».

– Непростая здесь земля, – покачал головой Косам. – Она что-то хранит.

– Что хранит? – Артем наконец-то смог разомкнуть сведенные губы и хоть что-то выдавить из себя.

Айн пожал плечами:

– Не знаю, господин.

– Ты хочешь сказать, что это было предупреждение, адресованное нам? – Наконец к господину послу полностью вернулась способность более-менее нормально соображать и разговаривать. – Чтобы мы не ходили дальше?

– Ты считаешь, господин, что духи подали нам знак, чтобы мы уходили с их земли?

– Я ничего не считаю, я спрашиваю тебя, Косам.

– Я не разговариваю с духами, господин, откуда мне знать. Я – простой охотник. Своих духов простой человек не всегда поймет, а это чужие духи. Может, они не велят нам идти дальше, может, наоборот, показывают нам дорогу. Может, им вообще нет до нас никакого дела, они сами по себе носятся так каждую ночь. Или каждую третью ночь.

– Или каждую безлунную, как сегодня, или только по пятницам, – подхватил Артем. – Их знаки нам не разгадать, тем более что и знаков-то, может, в этом никаких и нет. М-да…

– Непростая тут земля, господин, – повторил айн. – Так бывает, когда она глубоко пропитана кровью или когда духи охраняют что-то, скрытое в этой земле. Но мне мало что известно о духах, господин. Я – простой охотник.

Надо сказать, что этот разговор окончательно успокоил Артема. Посол полностью оправился от шока. Это произошло даже как-то удивительно быстро.

– А ведь никто, кроме нас, так и не проснулся, Косам. Что это значит?

Айн не знал, что это значит, как и его господин.

– Но раз так, то и знать остальным ничего не надо. Не будем забивать людям голову всякой чепухой. Никому ни слова об этом, Косам. Многие знания – многие печали. Ты слышал такую поговорку, Косам?

Глава одиннадцатая Здесь вам не равнины

Собака смотрела на них исподлобья, высунув язык и часто, устало дыша. Взгляд зверюги был тяжелым и мутным, тяжело вздымались ее бока, поросшие коротким коричневатым мехом. Пес выглядел страшно утомленным. Возможно, сказался долгий бег по безводной степи или последний рывок, совершенный, когда он почуял людей, или то и другое.

Это был крупный зверь с крепко сбитым туловищем, кривоватыми мощными ногами, длинным голым хвостом, широкой лобастой башкой с торчащими вверх короткими широкими ушами и тупоносой мордой собаки-бойца. Шею собаки украшал кожаный ошейник, утыканный длинными бронзовыми шипами.

Люди стояли полукругом, глядя на это чудо, прибежавшее из степи со стороны далеких гор. Чудо же твердо стояло на широко расставленных лапах и переводило взгляд с одного двуногого на другого. Пес то ли определял, кто в этой стае вожак, то ли переводил дух перед последним броском. Он остановился, не добежав до людей десяти шагов, и вовсе не стремился преодолеть это расстояние. Выходит, псина была ученая. Она знала, чего можно ожидать от слишком тесного контакта с этими двуногими бесхвостыми существами.

– Не надо, – произнес Артем, повернув голову к айну, стоящему рядом. – Опусти.

Косам ослабил тетиву, но стрелу с нее не убрал, готовый в любой момент вскинуть лук. На бешеную псина вроде не походила, слюна из пасти не текла, глаза не были налиты желтизной, краснотой или чем они там должны быть налиты при бешенстве. Да и вообще, бешеная уже бросилась бы. Нечего ей, бешеной, тянуть. А эта собаченция стояла и явно изучала их.

– Откуда она здесь? – вопрос, пришедший в голову всем, вслух высказал Садато.

– И где ее хозяин? – добавила Ацухимэ.

– И кто он? – добавил ее брат.

– Если есть хозяин, то почему она его бросила? – добавил капитан Гао.

Ответов на эти вопросы пока что ни у кого не находилось, может, оттого, что до сих пор все пребывали в остолбенении средней тяжести. Следовало признать, было от чего. Однако если предположить…

Но предположить Артем уже ничего не успел.

– Стой! – закричал он. – Ёсимунэ, назад! Не подходи к ней!

Но Ёсимунэ не послушался. Пацан продолжал идти к собаке, ступая медленно и осторожно и приговаривая успокаивающе:

– Хорошая собачка, хорошая.

– Назад, кому сказал! – сделал еще одну попытку господин посол. – Накажу!

Айн снова вскинул лук.

– Я успею, господин, – с олимпийским спокойствием заверил он Артема. – Засажу в глаз.

Косам плавно отступил на несколько шагов в сторону, чтобы Ёсимунэ не заслонял от него пса.

Артем скрипнул зубами, убрал ладонь с рукояти меча и распорядился:

– Никому не двигаться.

Зато господин посол двинулся сам. Шел он все туда же, в сторону собаки, двигаясь не менее осторожно, чем первопроходец Ёсимунэ, и про себя проклиная тот день и час, когда дал слабину и не отдал приказа вышвырнуть с корабля обратно на берег этого малолетнего хулигана. Ну вроде уже не ребенок малый, что-то должен соображать! В его годы дети самураев уже отданы в обучение суровым наставникам, а дети земледельцев и ремесленников вовсю помогают своим папашам и мамашам на полях и в мастерских, без шалостей и глупостей перенимают секреты мастерства. А этот? Тьфу ты, господи!..

Этими пустыми, в сущности, мыслишками Артем старательно отгонял от себя мысли о том, что может произойти, ежели в собачьей башке вдруг перемкнет контакты и она бросится на маленького человечка, подошедшего к ней. Даже если айн выпустит стрелу в тот самый миг, когда собака сорвется с места, потребуется еще мгновение, чтобы она пролетела эти десять шагов. А много ли времени нужно, чтобы сомкнуть могучие челюсти на хрупкой шее мальчишки! Да еще не факт, что айн попадет, не факт, что собака сразу свалится замертво.

– Выпороть засранца, – услышал Артем за спиной ворчание Садато. – Отходить ножнами по заду, чтоб навсегда усвоил.

Бывший ученик Ямомото-рю, воспылавший внезапной любовью к собаке, сейчас опустился перед ней на корточки. Псина признаков агрессии вроде бы не проявляла, не скалилась, не рычала, но никто не мог с уверенностью сказать, что творилось сейчас в собачьей башке.

Артем медленно приближался к мальчишке и собаке, готовый в любое мгновение сорваться с места и откинуть Ёсимунэ в сторону. Он переключил свой мозг на воспоминания о цирковых дрессировщиках – что те делали, что говорили, не делились ли верным способом обуздания четвероногих тварей. Собственной собаки у Артема никогда не было, поэтому он мог привлекать лишь чужой опыт.

В этот момент Ёсимунэ поднял руку и провел ладонью по собачьей голове.

Собака спокойно дала себя погладить, даже не пошевельнулась, не говоря о чем-то более существенном. Но при этом псина внимательно смотрела не на гладящего ее человека, а поверх его плеча. Вооруженные большие люди, один из которых направлялся к ней, для нее представляли больший интерес, чем маленький и невооруженный человек. Нет, эта зараза и вправду оказалась весьма умной.

– Отойди от нее, – сказал Артем, приблизившись и став позади Ёсимунэ.

– Зачем, Ямомото-сан? – Ёсимунэ потрепал собаку за ухом, та мотнула башкой вроде бы недовольно, но как-то иначе недовольство свое не выразила. – Хорошая собака. Спокойная.

– Тебе Садато-сан потом все объяснит про хороших собак. Доходчиво объяснит!..

Артем еле сдержался, чтобы не влепить этому паскуднику затрещину. Не сделал он этого только из-за того, что собака могла неадекватно среагировать на резкое движение у нее под носом.

– А от себя я тебе обещаю вот что. Еще одна такая выходка, еще раз ослушаешься моего приказа – из первого же города отправлю обратно в Ицудо.

Плавно, всячески избегая резкости в движениях, Артем поднес руку к голове Ёсимунэ и двумя пальцами схватил его за ухо.

– А ну давай отсюда! Живо к Садато-сан для вдумчивой беседы!

– Вода… ой! Воды ей надо дать! – морщась и кривясь, выпалил Ёсимунэ. – Покормить!

Собака между тем уселась на задницу и громко, требовательно гавкнула. Может, она и вправду просила, чтобы ее напоили да накормили? Артем отправил назад пацана, потирающего ухо, сам отступил от собаки на два шага и остановился. Накормить-то ее, конечно, можно. Мяса у них хватало. Сложнее обстояло с водой. Ее следовало беречь.

«Ладно, – решил Артем. – Один раз напоить можно, но не больше».

– Эй! Принесите кто-нибудь собаке воды и пожрать!

Под ворчание Садато, мол, самим не хватает, а еще какую-то приблудную скотину пои, все тот же неисправимый Ёсимунэ принес захваченную с корабля коробку, выложенную рисовой бумагой, налил в нее воды и поставил перед собакой. Пес понюхал коробку, жадно набросился на воду и выхлебал ее в два счета. А вот брошенный ему кусок жареного мяса он даже не понюхал. Да и вообще с собакой вдруг стали происходить непонятные вещи. Она сорвалась с места, отбежала на несколько метров, описала там небольшой круг, косясь на людей и отрывисто лая, потом вернулась, потом снова отбежала и опять вернулась.

– Зовет за собой, – сказал Косам.

Люди, конечно, не расслабились до конца, но напряжение стремительно уходило. Теперь уже точно не имело смысла держать тетиву натянутой, меч обнаженным и стоять не двигаясь плечом к плечу. Всем стало ясно, что собака к ним выбежала вполне обыкновенная, без намеков на бешенство или агрессию.

– Да, похоже, что зовет, – согласилась с дикарем Ацухимэ. – Возможно, с ее хозяином что-то случилось и она зовет нас к нему.

– Но почему она прибежала к нам? – произнес капитан Гао. – Почему не припустила к себе домой?

– Наверное, до дома далеко, – ответила ему Ацухимэ. – А мы оказались рядом.

– Мы для нее чужие, госпожа. Собака должна бояться чужих и бежать к своим, даже если до них далеко.

– Собаки бывают разные, капитан Гао. Есть глупые, а есть умные. Наверное, эта собака очень умная.

– Я никогда не видел таких собак, госпожа, – сказал капитан. – Даже близко похожих на эту не видел.

– Я тоже не видела.

– Собака крупная и сильная, – вступил в разговор айн, который не только отправил стрелу в колчан, но даже снял с лука тетиву. – Еще надо посмотреть челюсти. Но, судя по морде, челюсти сильные. Пять таких собак могут одолеть медведя.

«А ведь и вправду песик необычный, – мысленно согласился с ним Артем. – Я тоже чего-то не припомню подобной породы. Правда, я не собачник. Если потребовалось бы как-то охарактеризовать эту шавку, то, наверное, можно было бы сказать, что это помесь овчарки и ротвейлера. Хотя это было бы не вполне точно».

Собака неизвестной породы между тем продолжала описывать круги, то подбегая к людям и лая, то уносясь прочь в степь, чтобы вновь вернуться.

– Подожди-ка, дочь! – нахмурил брови Садато, до того забрав у Ёсимунэ пустую коробку из-под воды и отвесив ему при этом профилактический подзатыльник. – Ты утверждаешь, что хозяин собаки где-то рядом?

– Да, отец.

– Но мы все видели, откуда она прибежала. Скажите, видит ли кто-нибудь в той стороне хоть одного человека?

– Человек может лежать на земле, поэтому его и невозможно увидеть, – это заговорил Абуэ.

В последнее время он так редко открывал рот, что стоило ему заговорить, как все остальные замолкли и повернули головы в его сторону.

Похоже, Абуэ сказал все, что хотел, и не собирался продолжать, но заметил всеобщее внимание к своей персоне и все-таки добавил:

– Собака с ошейником – это люди. Мы ищем людей, значит, нам надо пойти за этой собакой.

– А если это собака с того самого кочевья? – перебил его Садато. – И она зовет нас к прежней стоянке, где никого живого нет?

Артем слушал и размышлял. Решение предстояло принимать ему. Собака и в самом деле куда-то их звала, по-другому ее поведение истолковать было трудно. Абуэ прав. Это шанс найти людей, и его надо использовать. Однако прав был и Садато. Собака могла привести их куда угодно, в какое-нибудь гиблое место. Из этих, а также из других правд выбрать одну-единственную предстояло ему – главе посольства, заброшенного хрен знает куда.

Вода – вот их самая главная проблема. Хорошо, что в кочевье им удалось обнаружить несколько кожаных мешков с водой, иначе обязательно пришлось бы возвращаться на побережье для пополнения ее запасов. А так на день-полтора, а то и на два при жесткой экономии воды хватит. Конечно, имелся шанс, что людям удастся набрести на родник или колодец, но надеяться на такое было глупо. Надо постоянно прикидывать в уме расстояние до моря и вовремя к нему повернуть.

Был еще один вариант – разделиться, так сказать, выделить поисковую бригаду, а всех остальных отправить к морю дожидаться добрых вестей. Кстати, не такой уж и плохой вариант, если вдуматься. Тем временем собака подбежала к людям ближе, чем прежде, и разразилась долгим громким лаем. У Артема сложилось впечатление, что пес ругал последними собачьими словами бестолковых и нерешительность двуногих, которые продолжали рассуждать о том, что же им делать. А что-то делать было пора.

Артем принял решение. Брести по степи многие часы напролет – занятие до крайности унылое и напрочь лишенное даже крупицы какой бы то ни было романтики. Если кто-то станет бить себя в грудь и уверять вас в том, что для него нет ничего более увлекательного, чем топать пешедралом по коричневой, с красноватым отливом, твердой, как асфальт, почве, блуждая взглядом по клочьям худосочной и малорослой травы, смело плюйте тому в лицо. Перед вами или наглый врун, или сумасшедший извращенец. Ладно хоть не лил дождь, который превратил бы их марш-бросок в сущую пытку, и не задувал сильный ветер, предшественник пыльной бури, сквозь которую не видно ни зги.

Волевым решением Артем разделил отряд. Он сам выбрал людей в поисковую партию и пресек попытки воспротивиться такому выбору. А попытки были. Хуже всего господину послу пришлось с Ацухимэ. Девушка твердо заявила, что не желает возвращаться к кораблю, пойдет на поиски людей и их поселений, и не надо, дескать, даже пытаться ее останавливать.

Артему пришлось применить хитрость. Он отвел девушку в сторону и сказал ей:

– Я бы взял тебя, если бы не Омицу. Представляешь, какие муки ревности она будет испытывать! Как будет мучиться, страдать. А она носит ребенка, понимаешь? Мало ли что может случиться с женщиной в положении от сильных переживаний. Кроме того, она ведь не идет с нами. Если пойдешь ты, то ей придется остаться одной с мужчинами. Это не совсем прилично, и мне этого не хочется.

Так вот он ее и уговорил.

Таким образом, забрав с собой большую часть общего запаса воды и оставив людям, возвращающимся к кораблю, ровно столько, чтобы им хватило на дорогу, по степи за уверенно семенящей собакой сейчас вышагивали трое – Кумазава Хидейоши, айн по имени Косам и господин посол, разумеется. Группу возвращающихся возглавил Садато, которому и предстояло до возвращения Артема командовать вторым отрядом посольства, разделенного надвое. Если вдруг господин посол не вернется, чего тоже никак нельзя было исключить, то самурай так и останется старшим.

Собака в шипастом ошейнике уверенно вела их в направлении гор. Айн уверял, что они доберутся до них в первой половине завтрашнего дня, и у Артема с Хидеойши не было никаких оснований не доверять дикарю, понятное дело, исключая всевозможные «если». Если поднимется пыльная буря, если затрясется земля, если дорогу преградят разбойники или чудовища, и так далее, и тому подобное. И если их собачка вдруг внезапно не отвернет в сторону от гор. Ну а если она вдруг отвернет, то есть совершит поворот на девяносто и более градусов, тогда будут все основания усомниться в здравом уме этой псины и в разумности продолжения поисков.

Заночевали они опять в степи, поскольку другого выбора и не было. В этот раз им пришлось померзнуть. Костер путники не разводили. Не из чего было. По дороге им не встретилось ни единой сухой веточки, разве что иногда ветер проносил мимо комки сухой травы, ну так сколько ж этих комков потребовалось бы, чтобы хватило на костер? Разве что со всей степи их собрать, тогда, может быть, и выгорело бы что-нибудь в прямом смысле этого слова.

Перепад температур в этот раз был еще более впечатляющим. Если днем было тепло, около плюс двадцати, то ночью температура упала до легкого минуса, и утром их одежда, циновки, тряпки, которыми они укрывались, – все это покрылось инеем. Люди поднялись еще до рассвета, когда ночная беспросветная темень лишь начинала уступать место серой предутренней мгле. Да, собственно, трудно было назвать сном ночное переворачивание с боку на бок под тряпками. Лишь кому-то из них удавалось ненадолго забыться, как тут же какая-нибудь часть тела начинала замерзать. Человеку приходилось просыпаться, переворачиваться, чтобы прижаться подмерзающим боком к товарищу или к собаке, которая, впрочем, тоже незаметно становилась товарищем, или поправить сбившуюся тряпицу. Словом, мучение, а не ночной отдых.

Зато в первые часы этого дня они перли как лоси, подгоняемые лесным пожаром. Очень уж всем хотелось разогнать кровь, вновь почувствовать в теле тепло. Собаке, которая поутру с аппетитом и, в отличие от них, не клацая от холода зубами, умяла здоровенный кусок жареной баранины, такая гонка была только в радость. Потом, когда солнце наконец раскочегарилось, жить стало, как учил товарищ Сталин, лучше, жить стало намного веселее. Теперь путники, уже несколько утомившиеся к этому времени, сбавили темп, не опасаясь, что вновь начнут замерзать.

Ближе к полудню они подошли к горам. Здесь их встретила картина куда более радостная для глаз. Опостылевшее по самое не балуй однообразие степи хоть на что-то наконец поменялось, там да сям взгляд натыкался на деревца. Да, деревца, пусть жалкие, чахлые, растущие на отвесных склонах, по которым вскарабкаться могли разве что безбашенные альпинисты с полным снаряжением, но это уже кое-что.

Перед ними сейчас вздымались отвесные склоны. Пес уверенно бежал вдоль них, и это вселяло надежду на то, что где-то все же отыщется проход. Собака заметно оживилась, стала проявлять явные признаки нетерпения. Она то и дело забегала далеко вперед. Людям приходилось кричать и свистеть, чтобы пес не потерялся из виду, и он исправно возвращался.

Еще час они брели вдоль склонов, обогнули выступ, и перед ними открылся узкий проход. Оба! Характерный мерный шум услышали все трое. Его невозможно было не услышать, как нельзя было не разглядеть не менее характерный блеск в россыпи камней.

– Река, – произнес айн.

– Уже не зря шагали, – сказал Артем.

Не сговариваясь, они прибавили шагу. Артем сейчас испытывал подъем, приятное предвкушение… неизвестно чего, но река – это, знаете ли, серьезно. Река – это жизнь, а где жизнь, там и люди.

Первым, понятное дело, до реки добрался пес, припал к потоку и долго, жадно хлебал.

– Еще, чего доброго, подохнет от усердия, – проворчал Артем.

– Это же не лошадь, – метко заметил Хидейоши.

Пес оторвался от воды только тогда, когда к реке подошли люди.

– Привал, пополнение запасов воды, – объявил Артем и устало опустился на нагретые солнцем камни, среди которых и бежала река.

Речка, если быть точным. Типичный горный поток, мелководный, узкий, стремительный, несся по горному ущелью. И выше, и ниже по течению отсюда открывалась одна и та же картина. Кругом отвесные склоны, в некоторых местах сходящиеся чуть ли не вплотную, в некоторых – словно нехотя расступающиеся. Здесь растительности было побольше. Тоже, конечно, не заросли, но сообразить костер будет из чего.

– Думаю, до моря отсюда ближе, чем оттуда, где мы были, – сказал айн.

Артем не стал расспрашивать, почему это он так думает. Честно сказать, ему было сейчас все равно, как далеко забрались они от моря.

– Ну что, перекусим, путники? Еще было бы неплохо побарахтаться в этой речке, пока тепло.

Однако заманчивое предложение господина посла его спутники не успели ни обсудить, ни поддержать. Их четвероногий проводник вдруг форменным образом взбесился, взорвался лаем, на приличной скорости принялся описывать прямо акульи круги вокруг людей, расположившихся на камнях. Но и этого псу показалось мало. Он вцепился зубами в Артемову штанину – похоже, за время пути пес разобрался, кто в этой стае главный, – и потянул на себя. Ткань готова была вот-вот затрещать и разорваться. Грозный окрик не подействовал, и господину послу пришлось чувствительно пнуть ногой собаку в бок. Пес отскочил и зарычал.

– Похоже, ее хозяева близко, – проницательно заметил айн.

– Похоже, ты прав, Косам, – согласился господин посол, внимательно следя за собакой и прикидывая, как быстро он сможет выхватить катану, если собачья крыша окончательно съедет. – А ты сможешь объяснить этой скотине, что нам не помешает отдохнуть?

– Если хочешь, я свяжу ее.

– Да ладно уж, какой тут отдых. – Артем вздохнул, поднялся и громко сказал: – Идем мы, идем, слышишь ты, чудовище клыкастое! Вот послали боги на нашу голову!..

Стоило им тронуться вслед за собакой вверх по течению, как пес припустил стремглав и скрылся за выступающей скалой. Люди перестали его видеть, слышен был только удаляющийся лай. Они прошагали еще примерно с полчаса, когда стало понятно, что лай уже больше не удаляется. Собака оставалась на месте, наверное, поджидала их, поторапливая лаем, в котором уже слышались хрипы. Вскоре люди вновь увидели пса. Тот стоял возле огромной кучи камней, протянувшейся от левого склона до самой реки.

– Осыпь. – Айн остановился и показал рукой наверх. – Думаю, хозяина собаки засыпало камнями, он там и лежит.

Наверняка все так и было. Иначе с чего бы собаке сейчас прыгать на кучу камней, тыкаться в камни носом в одном-единственном месте?

В этом кургане естественного происхождения выделялся валун немалых размеров, остальные камушки были заметно поменьше. Возможно, обрушение валуна и вызвало камнепад, оказавшийся весьма обильным. Следовало признать, что хозяину собачки, так не вовремя здесь прогуливавшемуся, здорово не повезло.

Артему одновременно в голову пришли две фразы, обе из классики: «Камнепады в этих местах обычное дело, Холмс» и «Кирпичи просто так на голову не падают». Любопытно, какая из них ближе к истине?

– Мы можем долго провозиться с этой кучей, – взялся он размышлять вслух.

– Собака показывает место, – сказал Хидейоши. – Всю кучу нам разгребать не придется.

– Если хозяин собаки под камнями, то он не может быть живым, – резонно заметил айн.

– Ты хочешь сказать, Косам, что нам не стоит разбирать завал?

– Да, господин. Подойдем, покричим, если человек не отзовется, значит, он мертв. И камни можно не трогать, пусть они будут ему могилой.

– А собака? С ней как тогда?

– Пусть приведет в деревню, откуда вышел ее хозяин.

– Отлично сказано, Косам. А что делать, если собака никуда нас не поведет, а останется с хозяином? Так, скорее всего, и будет. По всему похоже, что это очень верная собака. Ты сумеешь втолковать этому псу, что надо делать, куда нас вести? – Артем помолчал немного, потом сказал: – Кроме того, я хочу посмотреть на этого хозяина, который, к слову сказать, вполне может не отзываться, но быть еще живым, валяться в забытьи. Чудеса все-таки случаются, к тому же есть в этом мире люди нечеловеческой выносливости и выживаемости. Я сам таких встречал. Так что ничего не поделаешь, придется нам поработать руками.

Глава двенадцатая По долинам и по взгорьям

– Сколько еще?

– Отдыхаем, – распорядился Артем.

Айн наклонился набок и дал соскользнуть со своего плеча неподвижному телу. Труп хозяина собаки мешком свалился на камни. Пес немедля рванул к дикарю и запрыгал перед ним, изображая наскоки и порыкивая довольно грозно.

– Не нравится тебе, что я его бросил? – Сопровождая взглядом собаку, айн присел на корточки. – Вцепиться хочешь? Давай попробуй, пес. Давай, я жду, пес, нападай!

– Эй, не вздумай убить нашего проводника! – поторопился напомнить Артем, а то с айна, пожалуй, станется.

– Не бойся, господин, я ее просто отхожу по бокам, на этом все и кончится.

– А ты уверен, что не она тебя?

– Для того, кто ходит на медведя, собака не противник.

– Косам-сан, ты знаешь такую игру – «камень-ножницы-бумага»? – спросил Хидейоши, напившись воды из кожаного мешка, а остатки вылив себе на лицо и за шиворот.

«Чертовски хорошо, когда под боком питьевой воды хоть залейся», – подумал Артем, глядя на него.

– В той игре бумага побеждает камень, камень побеждает нож, а нож побеждает бумагу. Это очень мудрая игра, Косам-сан. Нет одного победителя, одолевшего всех и вся. На победителя всегда найдется свой победитель, который иногда и невыглядит таким.

– Не знаю я ваших самурайских игр. – Косам забыл о собаке и лег спиной на камни, нагретые солнцем. – В детстве я играл с медвежатами. У нас их всегда держали.

Оставив спутников беседовать о медвежатах и прочих веселых забавах, Артем направился к реке. Они несли труп по очереди. День выдался теплый, даже теплее вчерашнего, поэтому Артем изрядно пропотел и ему зверски хотелось избавиться от омерзительной липкости на теле. А холодной воды – речная водица была градусов шести тепла – он отродясь не боялся.

Они провозились с разгребанием камней около часа. Выяснилось, что собака точно указывала место, где лежал ее хозяин. Тот был уже мертв, однако скончался не так давно, скорее всего прошлой ночью. К такому единодушному выводу пришли Косам и Хидейоши. В этом вопросе Артем им доверял. Оба повидали на своем веку предостаточно мертвых тел и могли кое-что авторитетно сказать, взглянув на любого покойника. Значит, когда собака прибежала к ним в степи, ее хозяин был еще жив. Она убегала от еще живого хозяина. Интересно, побежала бы она звать людей на помощь, если бы он уже умер?

Словом, через час перекидывания камней они извлекли из-под завала окоченевший труп. Мертвец выглядел неважно не только ввиду своего неживого состояния, но и вообще. Судя по морщинистой, старчески обвислой коже, годков ему насчитывалось порядочно. Длинная неухоженная борода, грязные спутанные волосы, одежда, больше напоминающая лохмотья, латаные-перелатаные меховые сапоги грубого самодельного пошива – все это создавало вид общей неухоженности, словно человеку не было ровным счетом никакого дела до своего внешнего вида. А вот до чего дело было точно, так это до охотничьего ножа, обнаруженного на поясе покойника в костяных ножнах. Ножичек он содержал в полном порядке, к заточке лезвия не смог бы докопаться и Садато, нечеловечески строгий в подобных вещах.

Еще у Косама случилась маленькая дикарская радость. На покойнике он обнаружил сплетенный из прутьев колчан со стрелами. Много стрел в нем было передавлено камнями, но какая-то часть сохранилась в целости. Так ведь и с передавленных был толк. С них можно было снять запчасти. Айн уже проделывал это в кочевье, точно так же он поступил и сейчас.

Возможно, покойник был вооружен еще чем-то, кроме ножа и лука, но чтобы в этом убедиться, надо было бы разгрести всю кучу камней, а это, братцы, нелегкое дело.

К какому роду-племени принадлежал покойник, определить было затруднительно, во всяком случае их силами. Двое из троих экспертов до недавнего времени никогда не покидали своего острова, на котором иноземцы, за исключением китайцев и корейцев, считай, и не появлялись. Ну а господин посол мог лишь сказать, на кого из его времени был похож тот или иной человек, что никак не могло служить ценной информацией.

Вы все же хотите знать, на кого был похож покойник? Извольте. Покойник был похож на Михая Сергеевича, циркового гардеробщика. Только на более темного кожей Михая Сергеевича, чуть более худого телом, чуть более густого бородой. Много это дает по части установления того факта, к какому народу принадлежал покойный? Вот то-то… Еще можно добавить, что волосы покойник имел черные с проседью, а глаза вовсе не узкие.

Ценности на его теле отсутствовали. На шее, правда, висела связка амулетов, но ценность она могла представлять разве что для родственников покойного или для археологов из далекого-предалекого будущего. На видимых частях тела татуировок и шрамов заметно не было, а раздевать мертвеца они посчитали излишним, даже не рассматривали этот идиотский вопрос, зато рассматривали другой – что делать с трупом?

Артем было решил опять похоронить его все под теми же камнями. Но потом Хидеойши рассказал историю о каком-то самурае и его верной собаке, оставшейся печально скулить на могиле любимого хозяина да так там и околевшей от горя, без еды и воды. Не сказать, чтобы история растрогала слушателей, но она навела на мысли.

А вдруг и впрямь верная собака останется вместе со своим хозяином? Им же нужно было совсем другое – чтобы собака привела их в поселение, откуда они с хозяином родом. Если взять с собой тело хозяина, то куда поведет их собака? Надо думать, именно в сторону их дома.

Во всяком случае шанс добраться до живых людей следовало использовать до конца. Похоронить беднягу всегда успеется. К тому же, когда они повстречают соплеменников покойного, то предъявление тела должно, так сказать, добавить им вистов в глазах этих самых соплеменников. Те ведь смогут похоронить своего соседа и единоверца по всем положенным обрядам и обычаям. Прийти с собакой, но без ее хозяина в любом виде, наверное, все-таки хуже, чем с собакой и с мертвым хозяином на плече. Тем паче что на теле хозяина нет колотых и режущих ран, а стало быть, и подозрений на их счет должно быть меньше, если вообще таковые возникнут.

На том они и сошлись, обойдясь без очень уж долгих споров, договорились нести мертвеца до конца этого дня. Ничего с ним особо страшного за это время произойти не должно, ну а там… как говорится, будем поглядеть.

– Давай веди! Показывай дорогу!

Неизвестно, поняла ли собака, чего от нее хотят, но тут же взяла с места и уверенно затрусила вверх по течению речки. За собакой тронулись люди и топали так часов пять, делая лишь непродолжительные привалы. Местность вокруг не менялась, разве что где-то ущелье становилось чуть шире, где-то уже, а так все одно и то же. В одном месте проход в горах и вовсе превратился в узкую щель. Путникам пришлось топать прямо по реке, преодолевая сопротивление бурного потока.

Наверное, где-то тут должна была водиться всякая живность, какие-нибудь горные козлы, бараны, леопарды. Эти места вроде были для них самыми подходящими. Но, кроме птиц, они никого за всю дорогу так и не увидели. Пока это, правда, нисколько не волновало искателей приключений на свою голову. Запасов жареной баранины у них имелось еще дня на три.

Артем еще чувствовал в себе кураж, готовность идти дальше, продолжать поиск. Основания к тому имелись. Раз есть покойники, то есть и живые люди. Собака уже однажды вывела их куда надо, выведет и еще.

А с накопившейся усталостью отличным образом справлялась холодная горная вода. Из реки Артем выбрался другим человеком, помолодевшим годков так на пять и, что гораздо важнее, готовым прошагать хорошим упругим шагом еще пару-тройку верст. Вернувшись с речного купания, Артем застал странную картину. Хидейоши сидел в классической японской посадке, опустившись на собственные пятки, руки на коленях. Поза его была безупречна, как у придворного на императорском приеме, хоть срисовывай в пособие для проведения церемоний. Спина, прямее которой бывает разве что лазерный луч, пальцы рук разведены на равные промежутки, плечи расправлены. Хидейоши был бледен и глядел собеседнику прямо в глаза.

А взгляд глаза в глаза собеседнику – это серьезно, это вызов. Когда младший говорит со старшим, он опускает взгляд вместе с головой, а старший смотрит сверху вниз на выбритый лоб младшего и на его темя. Ежели говорят между собой люди равные, то стараются смотреть друг другу в плечо, над плечом, в грудь, чуть в сторону, наконец, но никак не глаза в глаза.

Айн тоже не пребывал в той позе, в которой Артем его оставил, то бишь спиной на камушках. Сейчас дикарь стоял, скрестив руки на груди, лицо его закаменело еще более обычного, да и говорил он куда более отрывисто, чем обычно.

Нет, руками они не размахивали, вообще обходились без жестов, да и голос ни тот ни другой не повышали, разговаривали, со стороны глядя, вроде спокойно, но Артем немало пожил среди японцев, да и конкретно с этими людьми провел достаточно времени, чтобы понять – оба внутри кипят, что твои чайники над очагом. Всерьез попахивало если не звоном клинков, то нехилой размолвкой.

Артем не мог считать себя опытным руководителем. В цирковые времена он был всего-то рядовым исполнителем номера под куполом и лишь последние полгода руководил разнообразными феодальными коллективами. Невелик был сей опыт, но кое-что он ему дал. Например, Артем знал, что иногда лучше не прерывать взрывоопасную беседу, загоняя порох обратно в бочки, а дать людям выговориться, выплеснуться сердцем, разумеется, держа ситуацию под контролем и будучи наготове вмешаться и пресечь. Потому он и не стал вмешиваться, а присел в сторонке и прислушался.

Господин посол был немало удивлен многословием и эмоциональностью айна, который доселе не демонстрировал ни того ни другого.

– Сходи и проверь, – говорил айн. – Возле Мориока есть высокий вал. В нем почти нет земли, вместо нее там кости айнов, убитых вашим сёгуном Тамуромаро, которого вы чтите как великого героя. Ты хочешь, чтобы мы стали японцами и чтили убийц наших отцов, дедов, матерей, матерей наших матерей?

– Если бы айны покорились много веков назад, то не было бы этих убитых, да и других тоже.

– Почему мы должны были покоряться? Наши предания говорят, что айны спустились из страны облаков, полюбили землю, стали на ней охотиться, ловить рыбу, танцевать и плодить детей. Никого, кроме айнов, на земле тогда не было. А ваши предания говорят, что когда ваши предки спустились с неба на лодке, они встретили… как там дальше?

– Они встретили несколько варварских племен, самыми свирепыми из которых были эбису, – продолжил Хидейоши.

– Даже ваши предания признают, что вы пришли на нашу землю! Почему мы должны были покоряться чужакам?! Почему тогда японцы не покорились монголам, которые приходили в Ямато?

– Монголы приходили с войной. Мы пришли с миром, но ваши предки были слишком свирепы, чтобы дружно жить с соседями, а позже слиться в единый народ. Они стали нападать на нас.

– Ты врешь, самурай! Наши предания говорят, что первыми напали ваши подлые предки.

– Почему я должен верить вашим преданиям?

– Не верь! – прорычал айн. – Но ты признаешь, что это вы пришли на наши земли?

– Нет, не на ваши. Наши предки сошли на землю на западе Хонсю. Там тогда жили не айны, а другие племена. Они с радостью приняли божественных предков моего народа, спустившихся с неба, полюбили их и покорились им. Кровь того народа смешалась с кровью наших предков. Она и сейчас течет в моих жилах. Я бы хотел, чтобы у меня была бы и кровь айнов. От этого моя кровь стала бы только лучше. Храбрость и гордость твоего народа всегда вызывали у меня восхищение. Недаром в одной из наших песен, сочиненных в древности, говорится, что один айн стоит ста японцев. Но айны стали нападать, они захотели войны, а не мира.

– Ваши предания врут. Первыми напали вы!

На некоторое время воцарилось молчание, которое прервал Хидейоши:

– Если бы мы несли только зло, то никто из айнов никогда не присягнул бы императорам Ямато. Однако вожди твоего народа один за другим стали давать клятву верности императору. Они отдавали своих дочерей замуж за самураев, переселялись в столицу, вместе с влиятельными самурайскими домами правили Ямато. Многие знатные семьи сегодняшней Ямато ведут свою родословную от вождей айнов и гордятся этим происхождением. Да ты вспомни хотя бы Сога Эмиси. Этот айн стал одним из влиятельнейших людей страны, за ним пошли сильнейшие самурайские дома, китайские и корейские поселенцы и тысячи других айнов. Он стал одним из самых приближенных к императору людей.

– Я помню о Сога. – Айн криво усмехнулся. – Когда вы, японцы, поняли, что нас не одолеть в честном сражении, вы стали прибегать к подлым приемам, подкупать вождей щедрыми подношениями, стравливать их друг с другом. Вы спаивали мой народ, делали все, чтобы наш народ исчез. Ваши самураи вырезали целые наши селения.

– Целые селения японцев вырезали и ваши вожди, – сказал Хидейоши. – Достаточно вспомнить Такамару Свирепого и Сиро Красноголового. Если собрать всю японскую кровь, пролитую ими, то получилось бы большое озеро.

– А собери кровь айнов, вышел бы океан.

Опять воцарилось молчание, и опять его прервал Хидейоши:

– Если бы ненависть твоего народа к моему была столь велика, то айны никогда не сделали бы японца любимым героем своих преданий. Но мало кто так любим у твоего народа, как Минамото Ёсицунэ. Твой народ ни о ком другом не сложил столько песен, сколько о нем.

– Мы называем его Ёсицунэ Гикё Даймёдзин. Он пришел к нам и стал айном.

– Тогда я скажу такое и о многих ваших вождях. Они пришли к японцам и стали японцами. В наших песнях и легендах мы тоже восхищаемся многими айнами. Сколько легенд сложено о великане Сакаи-но Рёдзо, который умел напускать осеннюю мглу и по целым дням прятаться на дне реки или в морских волнах. Или об айнах, умеющих летать…

– Летать? – перебил самурая Косам. – Ты думаешь, умей айны летать, они бы не расправились с вами? Умей летать мои братья и брат моего отца, они бы не расправились с убийцами? Но они не умели летать, и моих братьев, брата моего отца и многих других из нашего племени убили самураи…

– В моей семье тоже помнят всех из рода Кумазава, кто погиб в войне с айнами, – теперь уже Хидейоши перебил Косама. – Таких немало, айн! Но у нашей семьи нет ненависти к айнам. Мои предки были воинами, и айны были воинами. Они убивали друг друга в бою, в поединках. Сильный враг делает тебя только сильнее.

– Ты хочешь стать сильнее? – Айн выдернул из-за пояса кинжал, тот самый, восточного вида, которым разжился в пиратском селении. – Я могу помочь тебе! Ты готов стать сильнее?

– Я готов. – Самурай поднялся и выдернул из ножен катану.

Все. Пора. Это дело надо было срочно пресекать. Артем покинул свое укрытие, вышел к спорщикам, готовым стать поединщиками, и встал между ними.

– Хотите подраться? Я это уважаю. Только что прикажете мне делать, если один из вас зарежет другого? Мы тут вроде не за тем, чтобы убивать друг дружку. Или я что-то путаю, а? Один из вас еще год должен служить мне верой и правдой, другой входит в мое посольство, конечной целью которого являются отнюдь не эти горы. Сильнее стать захотели, так? Это мы, пожалуй, можем устроить. Ведь настоящему воину вовсе не нужен меч, чтобы побеждать, или ты станешь спорить, Хидейоши? Неужели ты, Косам, не сможешь показать самураю свою силу и без этих железок? Итак, я разрешаю вам поединок, но с двумя условиями. Во-первых, голыми руками. Во-вторых, не убивать и не калечить друг друга. Согласны? Или кто-то отступит?

– Я согласен, – первым сказал Хидейоши, загоняя меч в ножны.

– Мне не нужно оружие, чтобы проучить самурая, – заявил айн.

– Замечательно. – Артем отошел в сторону. – Можете начинать.

Айн бросил на землю кинжал и нож, скинул с себя несуразную меховую одежонку, которую он подобрал в кочевье, разулся. Хидейоши ограничился только тем, что вытащил из-за пояса мечи и положил их возле большого камня.

Артем не раз видел, как самурай умеет фехтовать, не знал, на что тот способен без оружия, но был уверен в том, что Хидейоши, как и все самураи, должен был обучаться рукопашной схватке. Правда, можно обучаться хорошо или плохо. А еще можно обучаться хорошо, но просто не иметь к чему-то способностей. Иметь, скажем, способности к фехтованию и не иметь таковых к бою без оружия. Касаемо же айна… Артем видел, как тот умеет сворачивать шеи, напав из засады, как стреляет из лука. Но что может тот показать, стоя к противнику лицом, когда тот ждет атаки – это вопрос открытый.

Оба не торопились нападать. Айн стоял чуть нагнувшись, выставив перед собой руки и поворачиваясь следом за Хидейоши, обходящим его по кругу. Просчитать тактику айна для Артема труда не составляло. Тот хотел дотянуться до противника, ухватить его за что придется, а дальше, рассчитывая на силу рук, завалить, заломить руки, сдавить шею в захвате. Как собирался биться Хидейоши, значительно уступающий айну в габаритах и в физической силе, было загадкой для господина посла.

Какое-то время ничего существенного не происходило. Поединщики приглядывались друг к другу, не спеша форсировать события. Хидейоши все так же обходил айна по кругу, тот все так же поворачивался, держась к самураю лицом. Японец начал понемногу приближаться к Косаму, вот он уже совсем близко от выставленных вперед рук противника…

Артем понял, что самурай выманивает айна, провоцирует того на бросок.

«Интересно, выдержит ли Косам или бросится?»

Тот бросился, не выдержал, когда его пальцы оказались в непосредственной близости от одежды самурая, едва-едва не касаясь ее. Косам с рычанием сорвался с места, растопырил пальцы, попытался схватить самурая за куртку, но вместо этого схватил воздух. Хидейоши увернулся, толкнул айна в плечо, придавая ускорение, и сделал подсечку. Косам грохнулся животом на камни, но тут же вскочил. По его раскрасневшемуся лицу и сузившимся до щелочек глазам было ясно, что он в ярости. Хидейоши же внешне был спокоен как танк.

Айн вновь бросился на самурая, и ему удалось в него вцепиться. Косам даже издал радостный крик, но тут вдруг оба бойца повалились на камни. Самурай упал спиной, увлекая за собой айна и выставив ногу. Она уперлась в живот дикарю, и самурай толчком перекинул айна через себя.

В этот раз Косам поднимался несколько медленнее, едва заметно пошатываясь. Он издал крик, видимо боевой клич айнов, и снова бросился на Хидейоши.

Все это повторялось и повторялось. Айн летал через голову, самурай перекидывал его через плечо, делал подсечки, захватывал руки, заплетал их, подседал под айна и снова заставлял того оказаться на земле. Косам падал и падал, с каждым разом поднимаясь все с большим трудом. Грохнувшись наземь в очередной раз, айн здорово приложился головой о камни, поднялся, покачиваясь, и снова сел, держась за голову. По руке его стекала кровь.

– Хватит! – Артем понял, что пора вмешаться. – Все ясно.

Он подошел к айну:

– Что с головой? Идти сможешь?

– Смогу. Меня били по голове и сильнее. Наша семья всегда славилась крепостью черепов, – Косам поднял взгляд на подошедшего Хидейоши: – Как это тебе удается, самурай?

– Если хочешь, я тебя научу. – Японец протянул руку, чтобы помочь дикарю, пытавшемуся встать.

Айн с некоторой паузой принял руку и встал.

– Научи меня, самурай. А я научу тебя стрелять из лука. Видел я, как стреляют самураи. Только каждая третья стрела попадает в цель. Пока вы выпускаете одну стрелу, я выпускаю три. Да и луки у вас паршивые.

– Мы никогда не любили биться на расстоянии, – улыбнулся Хидейоши. – Но, думаю, надо научиться и этому.

– Все, – хлопнул в ладоши Артем. – Вся учеба потом. В свободное время, если оно у нас появится. А сейчас надо идти.

Шли они недолго. Следующая остановка оказалась незапланированной.

– Вот и пришли, твою мать! – с такими словами Артем остановился.

Теперь пришла его очередь сбрасывать с плеча неживой груз. Остальные встали молча.

Они действительно пришли, уперлись, точнее говоря. Сжатое горами ущелье вздымалось впереди скальной стеной, с вершины которой низвергался водопад. Здесь невозможно было забраться наверх, не замечалось никаких тропок или ступеней, выбитых в скальной породе. Одни гладкие отвесные склоны и стена холодной бурлящей воды.

– Вот тебе и умная собака-поводырь. – Артем сплюнул под ноги. – Факинг дог!..

– Что ты сказал?

– Радуюсь я, чего ж еще, Хидейоши-сан! Водопад, говорю, красивый.

– Это правда. Но что нам теперь делать?

– По кругу бегать, – на русском языке отозвался Артем, а переводить на японский не стал. Все равно никто здесь не поймет всей философской глубины и тонкой иронии этого высказывания.

Он ответил вопросом на вопрос:

– А ты как думаешь, Хидейоши-сан?

– Не знаю. А что это делает собака?

Собака между тем и впрямь вытворяла что-то маловразумительное. Вместо того чтобы приползти на брюхе, подметая хвостом землю и униженным скулежом вымаливая прощение за то, что завела людей в глухой тупик, она прыгнула на плоский камень, выступающий из речки, с него сиганула прямо в водопад и скрылась за падающей стеной.

Прошло несколько секунд. Ни человеческий, ни какой-либо иной голос не нарушал монотонный грохот водопада. Потом путники услышали заливистый лай.

– Я думаю, там пещера, – первым высказал это вслух айн по имени Косам. – И собака нас туда зовет.

– Я схожу. – Артем зачерпнул ладонью воды из реки, плеснул себе на лицо. – Посмотрю, что там. Ждите здесь.

Следуя собачьим маршрутом, Артем запрыгнул на плоский камень, на секунду задержался на нем посреди колючей крупы из мельчайших холодных брызг, дотронулся до рукояти длинного меча, чуть выдвинул его из ножен и резким движением загнал обратно. Он не столько проверял, как выходит клинок из ножен, сколько устанавливал контакт между мечом и рукой, чтобы в случае чего молниеносно выхватить его. Это могло и пригодиться.

Артем спустил ноги в воду – сквозь промокшую ткань кожу мгновенно обожгло холодом – и двинулся вперед, преодолевая сопротивление потока, который был здесь ему по колено. Вода огрела его сверху как палицей, но сие сомнительное удовольствие длилось менее секунды, и вот Артем уже оказался по ту сторону водяной стены.

Сперва он не мог разглядеть ни черта. Глазам потребовалось несколько секунд, чтобы привыкнуть к полумраку. Потом он увидел, что находится в скальной нише, откуда в глубину скалы ведет расщелина шириной метра в два. Из нее и доносился собачий лай. Артем направился туда. Шагов через пять обнаружился поворот, за ним – свет в конце этой расщелины. Он сделал примерно два десятка шагов и снова вышел на солнечный свет.

Матерь Божья, все Будды и Сусаноо с Аматэрасу вместе взятые! Какая пещера, к чертям свинячьим! Все пещеры мира нервно курят в сторонке, включая и ту, которую основательно пограбил Аладдин. Меньше всего Артем ожидал увидеть то, что увидел.

Глава тринадцатая Затерянные в веках

Собака куда-то умчалась, но они не обратили на это внимания. Какая там собака, не до нее. Люди медленно продвигались вперед, на каждом шагу пораженно озираясь. Артем не стал исследовать находку сам, а тут же вернулся за айном и Хидейоши. Они пронесли тело хозяина собаки сквозь стену водопада и оставили его лежать там, сразу за этой стеной, решив, что тут до него никакие стервятники не доберутся. Втроем они снова прошли по расщелине, ведущей от водопада в глубину, и вышли к заброшенному городу.

Никаких сомнений, это был именно город и именно заброшенный. Он располагался в долине, закрытой со всех сторон высокими горами. Артем внимательно оглядел ее, и ему сразу стало ясно, что раньше долина была намного шире, но ее площадь значительно сузилась в результате каких-то стихийных бедствий. Скорее всего, над этой местностью поработало страшнейшее землетрясение. Возможно, это было не просто землетрясение, а то, что по-научному зовется, если Артем ничего не перепутал, сдвигами тектонических пород, которые меняют облики не только отдельных горных областей, но и целых континентов. Артему еще в школе говорили, что именно из-за этих самых сдвигов единственный древний континент планеты Земля – Гондвана, что ли? – распался на пять материков размером поменьше.

Сдвинувшиеся и обвалившиеся горные склоны засыпали большую часть города, оставив целым лишь то, что оказалось в центре долины. У Артема отчего-то сразу возникло убеждение в том, что случилось это не просто давно, не просто в прошлую эру, а чертовски давно. Они прошли через то, что наверняка раньше было городскими воротами, а теперь представало перед ними как проход, зияющий в стене, местами рассыпавшейся наполовину, местами – до основания. Стена была сложена из крупных, выбеленных солнцем тесаных камней. Да и весь город, как убедились путешественники, ступив на его территорию, был построен из такого камня.

Артему пришло в голову, что в невообразимо далекие годы эта местность, скорее всего, выглядела не просто иначе, а категорически иначе. Возможно, и водопада никакого не было, и река была полноводней. По ее берегам зеленели густые леса, плавно переходящие в плодородные земли, в город вела нормальная дорога, а то и не одна, да и городских ворот могло быть несколько. Не зря же те люди выбрали это место для закладки города. Вряд ли они удовольствовались бы одними только горами. Хотя кто может знать, как оно там было на самом деле?..

– Здесь никто не живет, – нарушил тишину мертвого города айн.

– Верно подмечено, – сказал Артем. – Да-авно тут никто не живет.

– Но люди здесь бывают, – добавил дикарь.

– Собака и ее хозяин наверняка жили здесь, – поддержал разговор Хидейоши. – Только откуда они здесь взялись?

– Хозяин собаки мог, к примеру, охотиться на каких-нибудь горных коз и случайно наткнуться на это чудо.

– Тогда почему он остался здесь? Почему один? Почему не привел остальных?

– Его мог изгнать род, – предположил Косам.

– А куда собака-то подевалась? – вдруг вспомнил Артем.

Почти вплотную к городской стене, по ту ее сторону, стояло приземистое, одноэтажное, однооконное строение без крыши, которая, ясен пень, истлела до основания. Это явно была караулка стражников. Улица начиналась сразу за городскими воротами. Она была не великой ширины, но две повозки бок о бок вполне могли по ней проехать, хотя и впритык с домами. Сейчас улица походила на место жестокого побоища. Вся она была усыпана осколками камней разной величины. Впереди, метров в трехстах, сквозь строй домов просматривалось что-то вроде площади, посредине которой торчала какая-то штука, похожая на памятник.

Они отнюдь не припустили со всех ног на свидание с площадью и предполагаемым памятником. С этим еще успеется. Все трое подошли к одному из домов.

Скорее всего, этот дом был жилым. Вся эта улица состояла из таких однотипных строений, мало чем отличающихся друг от друга. Все они были двухэтажными, ну разве чуть разнились по высоте. У входа в некоторые из них имелись ступени, у некоторых – лишь приступок, а у одного – полноценное каменное крыльцо с толстыми перилами, сделанными из того же камня. В домах, как и положено, наличествовали окна вполне приемлемой ширины, без следов рам… Какие тут, к чертям собачьим, рамы и двери! Если и были такие, то давно уже рассыпались в труху, как и все тутошнее дерево. Это лишний раз подтверждало догадку о древности города.

Балконами, колоннами, нишами с вазами, равно как и иными архитектурными излишествами, дома отягощены не были. Здешние зодчие, видимо, полагали, что красота заключается в простоте и удобстве.

Для осмотра – ну как не заглянуть хотя бы в один из домишек, в самом-то деле! – Артем выбрал дом с крыльцом. По его мнению, там должны были проживать люди зажиточные, раз они решили выпендриться с крылечком.

Переступая порог, он ощутил нечто вроде трепета. Может быть, все это отстроено одновременно с египетскими пирамидами, а то и раньше них? Может, древний народ, проживавший тут, происходил от атлантов, а Атлантида вовсе не затонула, ее засыпало землей, что, впрочем, не меняло итоговый результат?.. Но Артем отдавал себе отчет еще и в том, что у этого трепета была еще и иная подоплека, с потусторонним душком. После ночного свидания с призрачной конницей он теперь не мог ничего исключать. Артем был готов забиться на что угодно за то, что между призрачной конницей и этим городом существовала не просто какая-то связь, а связь наипрямейшая.

Однако никакое привидение из стены не выступило, стенаний и завываний никто не слышал, демон, разбуженный бесцеремонными людишками, не спикировал на них, расправив перепончатые крылья. Тишину заброшенного дома не нарушало ничего, не считая легкого похрустывания камушков под ногами незваных гостей. Ничем особенным в доме не пахло, какой-нибудь изысканно-декадентский аромат тления здесь не витал. Разве что воздух был чуть более затхлый, чем снаружи, но причина этого крылась всего лишь в недостаточной его циркуляции.

Внутри жилища сразу обращало на себя внимание множество прямоугольных, широких в обхвате колонн. Артему нетрудно было понять, что колонны не являлись украшением жилища, а служили строго утилитарной цели. Они поддерживали широкие каменные плиты, уложенные на них сверху и по совместительству являющиеся полом второго этажа. Дополнительной опорой этим плитам служили внутренние стены, разбивающие пространство дома на отдельные помещения. Трудно сказать, так ли тут строили все дома или этот оказался скорее исключением, чем правилом, по причине того, что жили в нем местные буржуи. Выяснять это, проводя археологические исследования, бегать по разным домам и сравнивать их Артем не собирался. Диссертацию ему не надо было писать.

Камень явно был здесь основным строительным материалом. Да оно и неудивительно. Горы, пусть и не такие, как сейчас, здесь были и раньше, ну так и нечего огород городить. Ходи в эти горы, ломай камень, обрабатывай его и складывай, как из кубиков, чего душе угодно. Артему пришло в голову, что тут наверняка и рабы имелись, а каменоломня – самое подходящее место для приложения дешевой рабской силы.

Весь первый этаж был основательно завален каменными обломками разной величины. Происхождение некоторых из них определялось на первый же взгляд. Обвалилась часть колонны и одна из каменных потолочных плит. Артем сразу же предупредил своих, чтобы шуровали тут поделикатнее, не сотрясали дом ударами кулаков о стены и иных штучек в таком духе не выкидывали. Не хватало только, чтобы все это многотонное хозяйство обрушилось им на головы. Зачем пополнять призрачную конницу еще на три боевые единицы? Там и так хватало народу.

А это что? Артем носком ноги откинул в сторону несколько камушков, нагнулся, высвободил из-под обломков глиняный черепок, поднял и стряхнул с него песок. Черепок как черепок, наверное, от кувшина или иной домашней посудины. На его стенках не было никаких остатков росписи или налета золотой пыли. И не пах он ничем. Археолог двухтысячных годов пришел бы в дикий восторг от этой фигни, Артем же ее выкинул.

Хидейоши тоже что-то подобрал с пола и показал всем остальным. Его находка была малость поинтересней Артемовой – широкий клин с цилиндрическим выступом. Вещица была покрыта темно-зеленой патиной, но в принципе еще вполне себе годилась в дело. Этой фигней, например, можно было скоблить шкуры или драить котлы.

«Стало быть, бронзу обитатели сих мест знали – подумал Артем, вертя в руках клин, переданный ему самураем. – А может, и не только бронзу. Город сам по себе, знаете ли, говорит о многом, о какой-никакой цивилизации говорит. Эх, знать бы в свое время мне, воздушному гимнасту, что судьба занесет на задворки истории, так подготовился бы, конечно, книжки бы соответствующие проштудировал, по музеям походил бы. Глядишь, сейчас уже и угадал бы, к какой такой исторической эпохе это все принадлежит».

– Сунь себе в узел, – сказал он и вернул находку Хидейоши. – Отдашь отцу, он найдет применение в хозяйстве.

Ах да. Следует обязательно упомянуть, что залежи сокровищ, вывалившиеся из сгнивших сундуков, по углам не пылились, брильянты сквозь обломки зазывно не поблескивали. Охотникам за кладами тут в момент стало бы скучно, зато Артем заметил каменную лестницу, ведущую на второй этаж.

– Я схожу наверх, а вы оставайтесь здесь. – Как-то само собой так получалось, что он говорил негромко, практически шепотом.

Лестница состояла из каменных блоков, сложенных друг на друга. Штука крайне долговечная, по ней еще парочку тысячелетий можно будет подниматься спокойно, не боясь, что под ногами что-то хрустнет и обвалится.

Достигнув второго этажа, Артем сразу обнаружил, что лестница продолжалась дальше, вела на крышу. Этот этаж почти в точности копировал первый. В тех же местах торчали колонны, так же шли внутренние стены. Второй этаж уступал первому разве что высотой потолков. Бродить здесь Артем не стал. Он и так видел, что ничего тут нет, кроме мусора. Может быть, тут что и обнаружится, ежели добросовестно заглянуть за все стенки и разгрести кучи камней, найдется очередной черепок или даже два. На более значительные находки всерьез рассчитывать не стоило – что в этом доме, что в других.

«Рассуждая здраво и логично, раз часть города уцелела, значит, и часть жителей должна была уцелеть. Хотя бы обитатели квартала, по которому мы сейчас разгуливаем. Сперва, понятное дело, люди бросились прочь из города, на открытые пространства, где ничего не может обрушиться на голову. Там они и переждали беду. Долго ли, коротко ли, но все улеглось. Выждав еще немного для верности, люди стали возвращаться в город, разбирать завалы, какие поддавались, и хоронить близких.

Вскоре перед уцелевшими горожанами встал вопрос: как быть дальше – оставаться или уходить? Неизвестно, кто у них тут принимал решения – совет старейшин, народное собрание или единоличный правитель. Но даже если единоличный, все равно он должен был опираться на мнение подданных. А подданные, думается, единодушно склонялись к тому, что надо отсюда линять, и чем быстрее, тем лучше. Они наверняка шушукались между собой о том, что вот, мол, прогневали мы богов, а теперь они и гонят нас отсель, тряся твердь и сыпля с небес каменные дожди. Не иначе гнев ниспослан за то, что слишком высоко мы, люди, забрались, почти под самые небеса, почти до первых ступеней божественных хижин. Боги, мол, велят нам спускаться вниз, уходить на равнины.

Но даже если выжившие и насмерть перепуганные горожане рассуждали не так, то оставаться здесь у них все равно не было ни малейшего желания. Трудно жить в постоянном страхе, когда в любой момент снова может тряхануть. Уходя из города, эти люди, ясное дело, забрали с собой все мало-мальски ценное. Кому и зачем оставлять? Если они что и позабыли в спешке, то всегда можно было вернуться и забрать. А то, что не забрали, подгребали те личности, которые обязательно сюда забредали на протяжении многих веков.

Думая обо всем этом, Артем выбрался на плоскую крышу, окруженную невысоким каменным барьерчиком. Помимо своего основного назначения, крыши тут наверняка служили также площадками для отдыха и наблюдений за небом и соседскими домами. Тут сохранилось даже что-то вроде скамьи. Артем расхаживал по крыше со всей мыслимой осторожностью. Камень, конечно, штука прочная, но время и камень точит. Провалишься – и поминай как звали. Конечно, можно было тут и не расхаживать, спуститься вниз, но Артему хотелось почувствовать себя одним из ушедших, взглянуть на этот город если не их глазами, то, так сказать, под их углом зрения, с того самого места, откуда смотрели они. К тому же сверху, может, и удастся высмотреть что-то полезное для их русско-самурайской экспедиции.

Полезное или нет, но высмотреть ему кое-что удалось. Скажем, то, что от города сохранилось не так уж и много. Пожалуй, две-три улицы и площадь, не больше. Все это хозяйство плотненько окружали горы, их склоны на подступах к городу напоминали скорее отвалы возле шахт, из чего Артем в очередной раз сделал вывод, что горы здесь неспокойные, подверженные частым обвалам, а то и землетрясениям. Да, Артем разбирался в геологии и горных породах немногим лучше, чем заяц в арифметике, но вот такое у него создалось впечатление. И ежели это впечатление верное, то рано или поздно, а скорее всего рано, остатки города будут окончательно погребены под обломками горных пород. Будет засыпан и проход через водопад. К тому времени, когда здесь появятся экспедиции, оснащенные спутниковыми навигаторами, никому даже и в голову не придет, что под этими склонами, с виду рядовыми, ничем не отличающимися от других, покоятся руины древнего города.

Ладно. Все это лирика, и увлекаться ею резона не было.

Артем спустился вниз, где обнаружил айна, который переваливал камни с места на место, пытаясь что-то под ними обнаружить.

– Как успехи?

В ответ айн молча показал на внушительный обломок потолочной плиты, на котором стоял человеческий череп. Артем взял в руки эту приятную находку. Ясное дело, ему так и хотелось вытянуть ее на ладони и трагическим голосом продекламировать: «Бедный Йорик». Но, увы, некому тут было заценить его драматический талант, значит, и стараться не стоило.

– Давно он тут лежит, как думаешь? – спросил Артем.

– С тех пор, как убили, – ответил айн.

«Да-да, – обратил внимание Артем. – Дырка в теменной области. Голову чем-то проломили, скорее всего камнем – края уж больно неровные. А может, не убили, а свалилось что-то на голову».

– А когда убили, как думаешь? Во времена, когда боги были еще молодыми?

Айн как-то странно посмотрел на Артема.

– Не знаю, как боги, а я был молод или даже еще не родился. – Айн отряхнул ладони, подошел к Артему и дотронулся пальцем до черепа. – Смотри, господин, одна костяная голова и все. Других костей я здесь не нашел.

– Ну и что?.. – Артем осекся. – А-а, ты имеешь в виду, что здесь нигде нет других костей скелета, хотя должны быть. Это верно. Хоть одна завалящая косточка да должна найтись. Значит… Отрубленная голова, так ты думаешь?

– Как было там, в кочевье. – Айн махнул рукой.

– Там было наоборот, – поправил его Артем. – Одни тела без голов. Но я тебя понял. Ты хочешь сказать, что те, кто рубил там головы, были отсюда, из этого города. Головы они могли увезти сюда и в любой момент могут заявиться к нам.

Этого, конечно, Артему совсем не хотелось.

«Хотя там были всадники, – вдруг пришло ему в голову. – А здесь мы не видели ни следов копыт, ни лошадиного навоза… Стоп, стоп, а почему это ты решил, будто сюда ведет только ход, тот самый, через водопад? Почему с другой стороны не может быть дороги, незаметной с крыши?»

– Ладно, – сказал Артем. – Оставь череп здесь и пошли отсюда.

Хидейоши, много раньше айна утоливший жажду поисков сокровищ, дожидался их на улице. Артем решил больше по домам не ходить. Там все равно ничего путного не найдешь.

Все трое двинули к площади и через пару минут вышли на нее.

Площадь, конечно, не могла соперничать размерами с Красной или Дворцовой, но ее создатели, скорее всего, и не ставили перед собой такую цель. Эдакая средняя площадь в городе средних размеров. Ее обступали здания, выглядящие малость поавантажнее тех, что стояли ближе к окраине, – и высотой в три этажа, и крыльцо у каждого дома, и окна пошире. Десять против одного за то, что здесь проживала местная знать. Вроде бы им следовало немедленно бежать и обследовать со всей тщательностью и вниманием именно эти дома, да только вот Артем подумал, что именно так и поступали все, кто прежде них бывал в этих краях.

«Выметено там все подчистую. Впрочем, если останется время, то можно будет заглянуть, полюбопытствовать, окончательно, так сказать, развеять иллюзии».

А штуковина, торчавшая посредине площади, оказалась постаментом, на котором в стародавние времена стоял памятник. Именно памятник какому-то человеку, а не какая-нибудь, допустим, ваза или мраморный шар. В этом не позволяли усомниться осколки скульптуры, валяющиеся на земле. Вот пожалуйста, каменная ладонь, сжимающая рукоять с обломанным клинком. А вот один из немногих крупных кусков, в котором угадывается фрагмент бороды. А вот этот мелкий кусок – кажется, палец ноги. Между прочим, не похоже было, чтобы памятник так славно, практически вдребезги разлетелся от одного падения с постамента. Над ним потом еще немножко поработали если не кувалдой, то чем-то сопоставимым, весьма увесистым.

Наверное, чисто теоретически можно было из этих осколков, как из детского конструктора, сложить памятник обратно, воссоздать его в общих чертах. Месяц-другой, возможно, придется провозиться, но ведь дело того стоит, не правда ли? Это же вам не хухры-мухры, а шедевр древней скульптуры!

– Может быть, это был Будда? – Артем вдруг услышал голос Хидейоши.

Будь у господина посла желание затевать сейчас споры об искусстве, он мог бы заметить, что Будда не мог быть изображен с мечом в руке. Хотя имелся один шанс из ста, что каменная десница сжимала рукоять серпа, а не меча или какого другого орудия убийства. Однако Артема интересовал сейчас не памятник, а кое-что другое.

Сразу за постаментом располагалось главное строение этой площади, разительно отличающееся от всех прочих, виденных ими в этом городе, его архитектурная доминанта. Артем мог бы поспорить, что это храм или что-то в этом роде. Высотой эта постройка была этажей в пять, с очень узкими окнами, похожими на бойницы и расположенными на большой высоте, с широким дверным проемом. Здание прямоугольных очертаний накрывал каменный купол. Над входом в камне был выбит какой-то символ, нечто непонятное, но здорово смахивающее на лепестки огня. Или древние каменотесы изображали так какой-то цветок, особо почитаемый ими?

– Давайте заглянем туда. – Артем показал своим спутникам на это здание.

– Полагаешь, это дворец местных правителей? – высказал предположение Хидейоши.

– Поглядим да и разберемся на месте, что это такое.

Раньше вход в это здание закрывала дверь. Похоже, она не сгнила от старости, а пала стараниями рук человеческих. Аккурат в тех местах, где дверь должна была крепиться петлями к стенам, в каменной кладке зияли глубокие выбоины. Из этого можно было вывести такое предположение – дверь была из металла, стало быть, представляла немалую ценность, потому ее и выдрали с мясом. А кто постарался, горожане или чужаки, оставалось загадкой, перед которой и сам Холмс, скорее всего, спасовал бы. Артему сразу пришли на ум ворота, ведущие в пиратский форт, но это было бы слишком невероятное совпадение.

Они вошли в прохладный полумрак здания, который, как пики кабана, прошивали лучи дневного света, проникающие внутрь сквозь окна-бойницы. Это явно было не жилое здание, да и на дворец правителей оно походило мало – где трон, где скамьи? Слева и справа от входа через равные промежутки из стен выступали полуколонны, вырезанные в каменной кладке. Они были небольшие, полукруглые, гладко отшлифованные, высотой в два человеческих роста. Над этими полуколоннами, которые, кстати, оказались первым декоративным элементом, увиденным ими здесь, тянулась темно-красная полоса. Сперва Артем было подумал, что это какой-то узор, потом вгляделся и, к немалому своему изумлению, обнаружил, что это рисунки. До настоящей живописи эти поблекшие картинки явно недотягивали. Больше всего они напоминали живопись примитивную, наскальную, были сработаны в той же, с позволения сказать, технике.

«Черт, надо бы подойти и рассмотреть повнимательнее, – подумал Артем. – Но это потом. Тут есть и кое-что позанимательнее».

Второе место в рейтинге достопримечательностей этого строения занимал камень. Находился он по центру здания, точно под полусферойкупола, весил, должно быть, не меньше трех центнеров и выглядел… Артему на ум пришло сравнение с гигантским клыком, вырванным из пасти некоего каменного великана. Видимо, здешняя обстановка навевала сравнения мифологического толка. А ежели взглянуть на вещи под сугубо реалистическим углом, то незваные гости наверняка видели перед собой священный камень сгинувшего в веках народа, с которым обязательно была связана какая-нибудь легенда. Например, очередной громовержец и повелитель дождей приволок его сюда сразу после битвы богов и повелел перед ним складывать приношения. Но если и лежали некогда перед камнем дары, то теперь от них не осталось ни следочка, ни огрызка.

На каменюке были выбиты какие-то рисунки, но, похоже, над ними старательно поработала рука вандала, вооруженная другим камнем или железякой, и в том, что осталось, ни черта нельзя было разобрать.

«Кстати, кругом одни только рисунки, ни единой надписи или хотя бы того, что можно принять за надпись, – подметил Артем. – А вроде бы наличие города, умение строить здания, подобные этому, предполагает некий уровень развития, при котором должна существовать письменность. Хотя кто их знает, эти древние цивилизации, может быть, письмена свои они доверяли исключительно пергаменту из козьей кожи и никак иначе, наложив табу на все другое?»

«А тепер-р-рь, – как пророкотал бы, случись он тут, их цирковой шпрехталмейстер, раскатав «р» под самый купол цир… тьфу ты, храма, и непременно под сопровождение тревожной барабанной дроби, – переходим к первом месту в рейтинге достопримечательностей этого храма! Если это, конечно, храм, дамы и господа».

Торцевая стена, расположенная напротив входа в храм, строго говоря, стеной-то и не являлась, во всяком случае рукотворной. Это была одиноко стоящая скала шириной и высотой с храм. Артем ведь осматривал город с крыши, видел оттуда, что он продолжается и за храмом. Выходит, здание как бы прилепили к скале. Зачем?

А ответ, кажется, находился сейчас перед ними, в десяти шагах от упомянутого камня-зуба. В скале явно имелось углубление. Это была пещера, грот или просто ниша, вход в которую закрывал еще один камень, заподлицо вставленный в проем. Проем этот, кстати, имел почти правильную форму арки, резко суживающейся кверху. Интересно, неужели древним мастерам удалось так аккуратно вырезать в скале камень и потом вставить его обратно? Или под форму проема они подогнали другой камень, обработав, подшлифовав его? М-да, кабы кто ответил. Но ответить было некому. Да и на камне, закрывающем вход, тоже не наблюдалось ответов в форме рисунков или хитрых закорючек. Налицо простая угловатая поверхность простого камня.

Они подошли вплотную к этой загадочной стене или как ее там.

– Пытались открыть, – сказал Хидейоши. – Что-то просунуть, надавить и открыть.

«Гениально, Ватсон, – проворчал про себя Артем. – А то мы не догадались бы, что это за отколы по краям!»

– Ты прав, – вслух произнес господин посол. – Тогда, может, подскажешь, что мешало этим открывальщикам вооружиться кирками и молотами, а потом долбить камушек денно и нощно, пока не выдолбится весь?

– На это ушло бы много времени, – ответил Хидейоши.

Артем хотел было съязвить что-то насчет того, что народ тут проживал сплошь нетерпеливый, к долгим занятиям не способный, как вдруг понял, что самурай может быть и прав.

– Ну да, – повернул к нему голову Артем. – Обитатели этого города, наверное, чтили это место как святыню. Может, здесь покоятся мощи их святых, первых императоров или что-то в этом роде? А у залетных воришек в запасе была от силы какая-нибудь ночь, за которую поди что-нибудь сделай. После того как люди ушли из города, на первых порах здесь наверняка оставалась какая-нибудь храмовая стража, и воришки не могли разгуляться как хотели. Ну а потом чужаки и вовсе перестали сюда заходить. А что, очень может такое быть.

– А как же те люди, которые отрубают головы? – напомнил Косам.

– Нет никаких серьезных причин считать, что они наведываются в этот город. – Артем приложил ладонь к камню, закрывающему вход.

Он был холодный, как и положено камню, который не греют солнечные лучи.

– Вот что. Место занятное, мы тут еще немножко осмотримся. Косам, выйди на улицу, обойди этот дом, посмотри, что с другой стороны. Потом заберись на крышу одного из домов на площади. Выбери тот, что повыше, и погляди, нет ли где-нибудь поблизости разлома в скалах, ущелья или чего-то в этом роде.

– Я понял, господин, – сказал Косам, развернулся и пошел к выходу.

– А мы с тобой, дружище Хидейоши, пойдем поглядим на картины древних живописцев.

– Это разве картины! – презрительно произнес самурай, когда они подошли к стене с полуколоннами. – Даже дети рисуют лучше. Даже живописцы эпохи императрицы Дзито^[189], от которых осталось всего лишь считанное число работ, превосходят эту пачкотню так же, как Фудзи превосходит яму в земле.

Давеча циркач не стал затевать с самураем диспутов о Будде и скульптурах, а сейчас не встрял в спор о школах и технике рисования.

Он лишь подумал: «Тебя бы, дружище, познакомить с авангардистской живописью, со всякими „Черными квадратами“ и работами в стиле кубизма, вот где бы ты смог наговориться всласть.

Вряд ли здешние пикассо и васнецовы сознательно творили в жанре примитивизма, просто по-другому они рисовать не умели, вот и малевали в стилистике наскальной живописи. Палка, палка, огуречик, вот и вышел человечек. Но вряд ли они способны были фантазировать. Что видели, то и рисовали. Другое дело – видели они далеко не всегда то, что было на самом деле. Гору, причудливо обработанную ветрами, могли принять за великана, а неясные очертания в тумане – за контуры сказочного зверя. Однако зверей, на которых они охотились, думается, знали как облупленных. И тогда, черт побери, интересные выводы напрашиваются».

Роспись стены представляла собой множество чередующихся сцен из повседневной жизни людей, пропавших в глубине веков. На одной картинке была изображена охота контурных человечков, вооруженных длинными, в рост человека, копьями, луками и топорами на длинных рукоятках, похожими на бердыши, на крайне примечательного зверя. Это было длинное чешуйчатое существо, раззявившее зубастую пасть, с острым рогом на голове. Эдакая помесь крокодила и единорога, пластающаяся по земле.

– Знакомы тебе подобные твари? – Чтобы понятнее было, о чем он спрашивает, Артем вытащил из ножен меч и острием, как указкой, показал на рисунок.

– Нет, – ответил Хидейоши. – Ты взгляни левее, Ямомото-сан. На соседний рисунок.

Самурая, понятно, интересовала не столько фауна вкупе с флорой, сколько оружие.

– Впервые вижу такое оружие, Ямомото-сан. Это что, большой камень, насаженный на рукоять? Думаю, их метали, в ближнем бою толку от них мало.

– Приглядись-ка, этими штуками вооружены не наши горожане, а их враги. Точно! – вдруг догадался Артем. – Смотри, своих они везде изображали черным цветом, а животных, на которых охотились, и врагов выделяли красным. Красный цвет у них, наверное, был плохим, считался цветом злобы и смерти. И еще заметь, врагов они изображали с выпирающими животами и с рогами на голове.

– Рогатые шлемы? Как и у нас?

– Да шлемов-то я чего-то не вижу. Вижу только рога.

Артем двинулся дальше, продолжая с интересом рассматривать сцены, нарисованные на стене. Он жалел, что многие картинки не устояли перед временем, перед перепадами температур и прочими катаклизмами. Вот явно свадебная церемония, а по соседству – похороны, словно художник хотел подчеркнуть изменчивость бытия. Похороны пышные. Вслед за носилками с телом шествует прорва народу. На шеях людей, бредущих в хвосте процессии, видны кольца. Ошейники, не иначе. Это рабы, надо полагать.

Что ж, хозяева этой земли жили полноценной жизнью. Они, конечно же, торговали. На одном рисунке были изображены мешки, весы и между ними человечек с разведенными в стороны руками. Торговец, больше некому. Наверное, и деньги у них уже были. А вот ничего связанного с мореплаванием не заметно. Ни кораблей, ни извилистой линии, символизирующей море, хотя на одном из рисунков двое человечков волокут длиннющую рыбу, из спины которой торчит древко гарпуна или копья. В корзинах несут что-то, напоминающее фрукты. Ага, а это очень похоже на плуг. Значит, землицу-то пахали. Выходит, предположение Артема насчет того, что тут имелись пахотные плодородные земли, оборачивается правдой. Ну а если это предположение верное, то отчего бы и другим не подтвердиться?

«Опаньки! А это не наш ли камень-зуб? Очень похоже. Рабы волокут тележку на колесиках, на которой стоит камень, столь напоминающий тот, который сейчас красуется посреди храма, что вряд ли это могло быть простым совпадением… Колесики, говорите. И колесо, стало быть, здешним умникам известно было, продвинутый, понимаешь, народ был. А где колесо, там и…»

– Я обошел…

Артем и Хидейоши синхронно отпрыгнули в стороны и резко выдернули из ножен клинки.

– Твою мать, Косам! – Артем выпалил неяпонскую фразу на японском языке и вогнал меч в ножны.

– Зачем ты зовешь мою мать? – искренне удивился Косам. – Ты не мог ее знать.

В пояснения на эту тему посол вдаваться не стал.

– Нельзя же так подкрадываться, Косам! Я понимаю, что ходишь бесшумно, понимаю, что здесь плиты не засыпаны хрустящим камушками. Но слушай, так ведь и сердечные жилы могут оторваться от таких подкрадываний. Мои бедные и так уже надорванные жилы! Свисти, что ли, в следующий раз, в кулак там покашляй.

– Вот так они ходят! – сказал Хидейоши. – Так подкрадываются к нашим спящим воинам.

Айн ухмыльнулся:

– Надо учиться слышать неслышные шаги. Не только в мече сила, самурай.

– Все! – вскинул руку Артем. – Только вашего спора тут и не хватало. Давай говори, что увидел, айн Косам!

– С той стороны камень, господин. Сплошь камень. Нет щели, нет разлома, нет другого входа, закрытого другим камнем входа.

– Ты был и на крыше этих домов?

– Я был и на крыше.

– Быстро же ты управился.

– Я быстро хожу, могу долго ходить, не уставая.

– Молодец. Если ты еще сообразишь, как открыть этот вход в скалу, то цены тебе не будет. Вот иди подумай и не отвлекай меня.

Внезапное появление Косама разозлило Артема еще и потому, что оно сбило его с мысли. Вернее, не с мысли, а с проблеска, с догадки. Мелькнуло в голове что-то такое неоформленное, похожее на озарение и как-то связанное с рисунками на стене. И только-только зыбкий контур стал обретать очертания, как здрасьте вам – раздался голос за спиной, и все напрочь отшибло.

Но все-таки Артем был не из тех людей, которые отступают при первой же неудаче. Уж чему-чему цирк учит лучше прочих учреждений на земле, так это тому, что ни один номер никогда не получается с первого раза. Сначала будь добр пройди школу падений и неудач, нередко сопряженную с ушибами и вывихами, и глядишь, на сто первом подходе у тебя и начнет что-то вырисовываться.

Махнув рукой на все прочие рисунки, Артем вновь вернулся к тому, с которого начал осмотр сей галереи, и двинулся прежним путем. Если один раз блеснула искра догадки, то чего бы это ей, спрашивается, не блеснуть и второй раз? Опять проплыла мимо глаз та непонятная зверюшка с рогом, свадьба, похороны, мешки, весы, чья-то казнь, рабы…

Артем даже сам от себя не ожидал такого! Ноги его вдруг ослабли, словно кости в них за какое-то мгновение обратились в вату, а мышцы – в желе, голова закружилась. Он опустился на пол, привалился к стене и смотрел перед собой враз замутившимся взглядом.

– Что с тобой? Тебе плохо? – услышал он над собой голос Хидейоши.

– Тебя вынести на воздух, господин? – к голосу самурая присоединился голос айна.

– Вот что, братцы, – поднял глаза Артем. – Кажется, у меня есть мысль насчет того, как открыть сей ларчик. Боюсь спугнуть удачу, но, кажется, может получиться.

Глава четырнадцатая Каменный ларчик

– А ты как думаешь, для чего он тут?

Хидейоши, как до него айн Косам, сказал, что не знает, для чего в центре храма оставлен камень.

– Я сразу подметил, что плиты под камнем чуть продавлены по сравнению с другими, – похвастался господин посол.

– Под тяжестью…

– Правильно, Хидейоши, под тяжестью, под чем же еще! Да только выходит, что у плит, лежащих под камнем, нет прочного сцепления с другими. Вроде бы в этом нет ничего странного, да и мне сперва это показалось нормальным, а потом я поглядел на рисунки, и меня осенило. Посмотрите на камень, закрывающий вход в скалу, и тут же посмотрите на этот камень. У вас не складывается впечатление, что они могут быть одного веса?

– Могут. – Хидейоши пожал плечами. – Но точно это не известно. Мы же не ведаем, какой толщины камень в скале.

– Не ведаем, но впечатление складывается. И еще эти рабы…

– Какие рабы?

– Нарисованные на стене, дружище Хидейоши. Там намалевано много людей с ошейниками. Я думаю, что это рабы. На одной картинке эти самые рабы волокут камень, похожий на наш.

– Ну и что?

– А то, Хидейоши-сан, что для той тяжелой работы, которую тут провернули, необходимо много людей. Важные дела принято делать в полнейшей тайне, поэтому для них рабы подходят как нельзя более. Сделал дело, казнил рабов, и никто ничего не знает, не считая одного или двух надежнейших жрецов, руководивших работами. Помрут они, и тайна навеки уйдет в могилу. Теперь весы. Вы видели на стене весы? Значит, и понятие противовеса было знакомо этим ребятам.

Артем перевел взгляд с айна на Хидейоши и обратно. Не надо было ни о чем их дополнительно спрашивать. И так ясно, что они не понимали, о чем он толкует. Да, в общем-то, не было смысла слишком глубоко вдаваться в объяснения. Артем решил, что надо сразу переходить к существу дела и к практической стороне вопроса.

– Короче говоря, мои дорогие посольские работники, я предполагаю, что эти два камня связаны между собой простейшим механизмом, действующим как весы торговца. Когда одна чашка весов поднимается, другая опускается. И если сдвинуть с места этот камень, торчащий в центре храма…

– Ах вот оно что! – наконец-то дошло до самурая Хидейоши. – Второй камень опустится, и вход откроется! Но как его сдвинуть? Он же очень тяжелый.

– Да, это вопрос, – печально признал Артем. – Веревки бы нам, да потолще и подлиннее.

– Веревки есть на корабле, – сказал айн, до этого долго молчавший.

– Ага, – сказал Артем. – И здоровые мужики в достаточном количестве, скучающие без дела и мечтающие нам помочь. Только это тебе не за угол сбегать. Туда день пути, обратно столько же, а то и больше.

– Может, оставим как есть? Что там можно найти?

– Не знаю. Но это и привлекает меня больше всего, дружище Хидейоши. Этому городу может быть больше лет, чем империи Ямато. Неужели тебе не интересно, что именно скрыли в скале древние таинственные незнакомцы?

– Да, возможно, мы найдем драгоценности, – флегматично проговорил самурай. – Но зачем они нам? У нас достаточно монет, чтобы проделать наш путь.

– Ну ты даешь! – воскликнул Артем. – Золота и драгоценностей никогда много не бывает. В первом же портовом городе мы сможем купить самое лучшее, самое быстроходное судно, и это намного сократит наш путь. Кроме того, и помимо золота на свете существует много всего нужного, важного и полезного.

– Что же это, назови!

– Какой ты, право, занудный, Хидейоши!

Артем мог бы долго перечислять всякие преудивительные вещи, вспоминая фильмы про Индиану Джонса, но это было лишнее. Он точно знал, на какой крючок запросто можно подцепить самурая.

– Мы можем обнаружить древнее оружие, знание о котором ушло в глубины веков вместе с исчезнувшим народом. Это оружие усилит наш маленький отряд, а потом мы привезем его в Ямато, и оно поможет империи в борьбе с врагами.

Ну вот вам и результат! Самурай согласно закивал. Еще бы!

– А ты не боишься потревожить духов этих мест? – подумав, спросил Хидейоши, в голосе которого звучала искренняя обеспокоенность.

Самурай, конечно, по местным меркам был человеком весьма образованным, но существование духов для него было вещью столь же бесспорной, как для людей других эпох – существование комаров. Стоит отметить, что едва прозвучал этот вопрос, как Артем почувствовал на себе пристальный взгляд айна. Это было понятно. Дикарь молчаливо напоминал господину послу о призрачной коннице.

– Не боюсь, – твердо сказал Артем.

Цирковой гимнаст знал свои недостатки, знал, что может становиться упрямым что твой осел, особенно если на чем-то зациклится. А сейчас его как раз и зациклило на этом вот тайнике, гробнице или что это там. Он не собирался уходить отсюда, не сделав все возможное для того, чтобы вскрыть этот тайник. Духи, говорите? Ночная конница? Конница эта могла быть всего лишь миражом, как в пустыне. Только там они возникают от жары, а тут, скажем, от каких-нибудь газов, испарений или еще от чего-то. Словом, явление это сугубо природное. Да и вообще те духи остались в степи, а тут горы. Кстати, и торопиться им особо некуда. Двумя днями раньше, двумя позже – без разницы. Еды и воды им хватит. Кстати, когда они шли вдоль речки, видели, как там мелькала какая-то рыба. Так что с едой все совсем хорошо.

– Значит, вот что, други мои, все споры закончены. Я, посол тэнно Сидзё, говорю вам: мы сдвинем этот камень. Если не справимся втроем, то Косам пойдет за подмогой. Кстати, я вот еще о чем подумал. Можно попробовать вагой. Так у нас называют длинное бревно, которое подсовывают под камень, надавливают с другого конца и поднимают его. Для начала нам достаточно будет всего лишь чуть приподнять этот булыжник. Мы тут же просунем в щель какой-нибудь обломок плиты, чтобы сохранить подъем, потом еще приподнимем, подложим другой камень, побольше первого, и так шаг за шагом. Когда наклон станет достаточно большим, можно будет в три руки просто толкнуть камень, и все будет на мази. Понимаете?

– Значит, нужно большое крепкое бревно? – спросил айн. – Когда мы шли сюда, в двух стрелах до водопада…

– Точно! – воскликнул Артем. – Молодец, Косам! Там над рекой свисало подходящее дерево. Ты, Хидейоши, еще сказал: смотри, мол, какое живучее, прямо как человек, уже почти упало, погибель неминуема, а оно все цепляется корнями из последних сил. Обрубить мечом корни, и оно упадет. Потом обрубить сучья… Эх, веревку бы нам!

– Я схожу за деревом, – сказал Косам. – Я сильнее любого из вас.

В Артеме вдруг взыграла мальчишеская обида. Его так и подмывало сказать что-нибудь вроде «Это еще надо посмотреть, кто сильнее», но императорскому послу вроде как-то не пристало по-детски обижаться на дикаря-айна.

– Раз так, иди, – сказал Артем.

– А тем временем можно поискать веревку в городе, – посоветовал Косам. – У хозяина собаки логово было где-то здесь. Он мог хранить там и веревку.

– Ты прав, – согласился Артем. – Иди, мы посмотрим здесь. Возьми мой короткий меч, обрубишь им ветви и сучья.

Когда айн покинул здание, Артем обошел камень и присел на корточки, Хидейоши устроился рядом с ним.

– Вот увидишь, Хидейоши, это всего лишь камень, всего лишь природное творение, а потому подошва у него неровная. Видишь зазоры между плитами и камнем? Сюда вполне можем просунуть вагу. Думаю, нам удастся немного поднять его и тут же загнать в щель какой-нибудь каменный обломок.

– Это так. – Судя по голосу, самурай отнюдь не пребывал в приподнятом, возбужденном состоянии, несмотря на заманчивые перспективы обладания секретным оружием древних, обрисованные господином послом. – Я вот о чем думаю, Ямомото-сан. Если те люди, которые уничтожили кочевье, наведываются в город, то, может, это их святилище? Они увидят, что оно осквернено, и станут преследовать нас повсюду, пока не настигнут или сами не умрут. Так поступил самурай Исимицу из рода Йамамура. Он провел всю жизнь в поиске разрушителей храма Хитимангу, что в городе Оямадзаки, нашел их, уже будучи полуслепым стариком, убил и сам умер от ран.

Артем хотел было шутливым тоном спросить: «Каких-то дикарей боишься?», но вовремя удержался. Хидейоши мог заподозрить в этих словах намек на трусость и страшно оскорбиться. Трусом он никогда не был, и Артем это отлично знал.

Хидейоши думал об успехе их общего дела. Он полагал, что следует избегать излишних сложностей на их и без того тернистом пути. Артем понимал, что самурай прав. Не стоит без нужды по-медвежьи влезать в тайны неизвестной земли, где царят свои законы и порядки, а расстановка сил пришельцам совершенно неизвестна. К примеру, кто сказал, что убийцы обитателей кочевья – всенепременно злодеи. Не исключено, что они – добрейшие из людей, а подлейшие – это как раз те, кто лишился голов, и очень даже может быть, что лишился за дело – за какие-нибудь совсем уж гнусные преступления.

Все так. Однако все разумные доводы, как волны о мол, разбивались о желание Артема увидеть, что же запрятано в скале. В конце концов, можно ничего и не трогать, только посмотреть. Да и камень можно будет обратно задвинуть на место.

– Мы шли через город, Хидейоши, – сказал Артем. – Разве хоть что-то указывает на то, что здесь бывают люди? Тем более конные. И еще подумай… Что это?!

С улицы донесся вопль, за ним последовали отдельные крики. Не говоря ни слова, они бросились наружу, выскочили из здания с мечами в руках, завертели головами, но ничего не увидели. Совершенно неясно было, куда же им бежать. Потом с той улицы, по которой они пришли сюда, донеслись неразборчивые голоса. Артем и Хидейоши побежали на звук. Бежать им пришлось до первого дома, считая от городских ворот. Когда они оказались там, все уже было кончено. У стены дома сидели четыре человека, айн выволакивал на улицу еще одного.

– Это последний, – сообщил он. – В доме двое мертвецов.

– Это ты их? – спросил чуть запыхавшийся Артем.

– Я шел, услышал шорох справа от себя, – отряхивая руки, рассказывал айн. – У меня чуткий слух, как у всякого охотника. Я разбираюсь в звуках, поэтому сразу понял, что это человек переступает с ноги на ногу, а раз так – значит, засада. Я прыгнул к стене, и вовремя. Иначе… – Он показал рукой на копье, валяющееся в уличной пыли. – Я сорвал с плеча лук, запрыгнул в дом, застрелил двоих, кинувшихся ко мне с оружием, других трогать не стал, только разоружил.

Артему понял, почему дикарь не стал трогать этих самых других. Для этого надо было всего разок взглянуть на пленных, захваченных им. Это были пятеро голодранцев, три старика и две старухи в рваных одеждах. Хотя на законченных бродяг они не были похожи. Лица и руки чистые, волосы не спутанные, ногти на руках острижены. Кто это такие? Местные пенсионеры? Ветераны кочевого фронта? Как они вообще могли решиться напасть на вооруженного человека и почему сразу решили убить его, даже не попытавшись о чем-то расспросить?

Артем вгляделся в их лица. Он заметил, что в их физиономиях и в лице мертвого хозяина собаки было что-то неуловимо общее.

«Может, они одного рода-племени? Что ж, попробуем выяснить».

– Кто из вас говорит по-японски?

Артем произнес еще несколько фраз по-японски, но все с прежним результатом, то есть с нулевым. Ответом ему было молчание и каменные лица. Посол толкнул в бок Хидейоши, тот без дополнительных разъяснений все понял, обратился к пятерке пенсионеров на китайском языке, но тоже не получил никакого отклика.

– Срывают нам, понимаешь, все работы, да еще и языков не знают. Давай, Косам, теперь ты. Может, они по-айнски лопочут?

Выполняя приказ господина посла, Косам выдал на языке айнов что-то уж очень короткое.

– Ты чего-нибудь подлиннее загни, – посоветовал Артем. – Может, им двух слов мало, туго соображают?

Не возымела успеха и тирада подлиннее. После этой неудачи Артем испробовал последнее радикальное средство – русский язык. Но великим и могучим эти люди тоже не владели. Уж совсем от отчаянья посол произнес несколько фраз на английском. Когда и это не помогло, он выдал суповой набор французских слов «амур, тужур, бонжур, шерше ля фам и мерси боку», а закончил все отчаянными «хенде хох и Гитлер капут», но все впустую. Пресловутый языковой барьер встал между людьми могучей крепостной стеной.

«Эх, жаль, что с нами нет Ёсимунэ, который может худо-бедно изъясняться по-корейски», – подумал Артем, хотя что-то подсказывало ему, что тут не помог бы и корейский.

– Ладно, – вздохнул он, скользя взглядом по стариковским лицам и наталкиваясь на встречные взгляды, тоскливые и откровенно злобные. – Хидейоши, Косам, а ну-ка пробегитесь по этому городишке, поглядите, нет ли тут еще кого. А я пока отконвоирую этот боевой отряд в храм. Будем держать их при себе.

Сказано – сделано. Айн и самурай разошлись в разные стороны, чтобы прочесывать улицы и дома, Артем повел пленных в храм. Убежать они не пытались. Да и где им было убежать от молодого быстроногого гимнаста?

В храме он разместил их подальше от входа, в дальнем углу, образованном стеной здания и краем скалы. Вот пусть тут и сидят, злобно зыркают, лишь бы работам не мешали.

Пока Артем дожидался возвращения айна и самурая, он обошел скалу, внимательно осмотрел ее и обнаружил еще кое-что, чего не углядел раньше, а именно круглые черные отверстия, пробитые с обеих сторон скалы. Это явно были отдушины. А раз так – значит, и в самом деле внутри что-то есть. Иначе древние мастера не заботились бы о вентиляции.

Первым вернулся Хидейоши. Он никого и ничего не обнаружил. Чуть позже появился и айн, который вернулся не с пустыми руками.

– Я нашел их логово. А там вот это. – Косам бросил на пол лестницу, сплетенную из волосяных веревок. – Оказывается, они жили не в самом городе, а на горе, в пещерах. Забирались туда по этой лестнице. И еще это… – Дикарь бросил на пол ворох какого-то тряпья.

– Что это? – удивленно спросил Артем.

– Там будет темно. – Айн показал на скалу. – Сделаем факелы.

– Разумно! – похвалил своего вассала посол.

– Что дальше, господин?

– Иди за вагой, как и собирался, – распорядился Артем. – Мы пока приготовим веревку… Ну-ка, обернитесь!

Айн и Хидейоши обернулись.

В дверном проходе стояла знакомая им собака и рассматривала людей, находящихся в храме. Пленные пенсионеры тоже заметили песика и тут же дружно заголосили на своем языке. Чтобы понять, что они кричат, переводчик не требовался. И так все ясно – зовут на помощь, приказывают напасть.

– Оба не лезьте. Я сам с ней справлюсь, – довольно невежливо бросил дикарь самураю и господину послу.

Он выдвинулся вперед и выдернул из-за пояса свое излюбленное оружие ближнего боя – кинжал и нож.

Пес равнодушно мазнул взглядом по приближающемуся к нему дикарю, прошел в правый ближний от входа угол храма, преспокойно улегся там на плиты и положил морду на лапы, всем своим видом показывая, что драться ни с кем не собирается.

– Не надо ни с кем справляться, – усмехнулся Артем. – Собачка, похоже, не горит желанием встревать в наши разногласия. Ее хозяин мертв, а этих она не очень-то спешит признавать за новых господ. Так что убирай свои ножи, Косам, и иди туда, куда собирался.

В ожидании айна русский и японец расплели лестницу и из ее кусков связали веревку довольно приличной длины.

«Ничего, господа воинственные пенсионеры, – думал Артем, поглядывая в угол, выделенный для военнопленных. – Когда все закончится, вы быстренько восстановите это изделие. Вы ж наверняка тут все мастера народных ремесел. В конце концов, не мы на вас, а вы на нас напали с целью причинения смертоубийства, поэтому теперь стоически должны принимать все тяготы и лишения, в том числе и лишение лестницы».

Пленные, кстати, хлопот им не доставляли, вели себя тихо, лишь шевелились в своем углу да о чем-то перешептывались. Ясное дело, они прекрасно понимали тщетность попыток убежать от своих пленителей и уж тем паче одолеть их.

Потом вернулся айн и принес на плече длинный ствол с обрубленными сучками. Он напомнил Артему Шварценеггера в фильме «Коммандос».

«Рассказать ему, что ли, о кино? Дескать, есть такое колдовское искусство – картинки на стене показывать, ну и так далее».

Понятное дело, ни о чем посол не сказал, даже не похвалил дикаря, потому как господину не пристало слишком часто хвалить вассала за исполнение приказа. Если есть приказ, ты должен его выполнить и баста. Айн выполнил. А коли не выполнил бы, то господин был бы очень недоволен. Феодализм, мои дорогие, ничего не поделаешь.

И пошла работа…

Почувствовать себя Индианой Джонсом господину послу мешало лишь одно маленькое обстоятельство. У экранного персонажа все выходило легко, быстро, играючи, а у доморощенного археолога Артема-Ямомото – с точностью до наоборот. Индиане, ясное дело, было проще. Не будут же на экране показывать долгую возню с вагой, с подсовыванием под валун камней, сперва мелких, потом покрупнее. В кино не в моде неудачи, когда, скажем, очередной подсунутый камень растрескался под тяжестью валуна, молчаливые перекуры с жадным поглощением воды из кожаных мешков и тыквенных фляг. Айну, кстати, пришлось сходить на реку и пополнить запасы воды. В фильмах не часто увидишь вспотевшие лица, на которых уже нет прежней уверенности в окончательной удаче. Если такое показывать, то зритель в зале вскоре заснет. Их же зрители, пленные, сидевшие в углу, могли спать сколько душе угодно. Это нисколько не волновало устроителей маленького бесплатного представления.

Дело продвигалось медленно. Артем по движению солнца прикинул, что пошел уже третий час увлекательного действа. Если бы не упрямство господина посла, то его верные спутники, без всякого сомнения, давно отступились бы от этой затеи. Ведь одно дело, когда ты видишь цель, понимаешь, за что бьешься, и совсем другое, когда ты заставляешь людей напрягаться, основываясь лишь на собственных догадках, в истинности которых недолго и усомниться. Постепенно у стахановцев что-то стало вырисовываться. Им удалось приподнять валун с одного краю и придать ему наклон градусов в шестьдесят. Теперь можно было попробовать и завалить его, одновременно потянув за обмотанную вокруг верхушки веревку и давя на вагу. Артем попытался было привлечь к работам дополнительную силу, пусть и стариковскую, однако никто из пятерки пенсионеров не сдвинулся с места, а один старичок даже прокричал на своем языке что-то гневное. Язык этот был напрочь не знаком Артему. Он не походил ни на какой другой из тех, которые наш герой слышал в своей жизни.

«М-да, установить контакт с этими гражданами, пожалуй, будет сложновато», – подумал искатель сокровищ по этому поводу.

А еще был бунт. Ладно, попытка бунта. Слабенькая такая попыточка. Старичок, тот самый, что давеча грозно кричал, вдруг вскочил на ноги и кинулся на Хидейоши, оказавшегося в этот момент ближе других к нему. Вряд ли безоружный старик, кидающийся на молодого сильного воина, мог рассчитывать хоть на что-то. Это скорее был акт полного отчаянья при виде того, как чужеземцы хозяйничают в святая святых его города. Если это, конечно, его город. Ясен перец, бунт сей с треском провалился. Достаточно оказалось легкого тычка, но потом кладоискателям пришлось связать бунтовщику руки коротким обрывком веревочной лестницы, чтобы обезопасить себя в дальнейшим от подобного беспокойства и чтобы остальным неповадно было. Больше уже никто не пытался отвлекать посольских работников от их нелегкого труда.

В общем, хорошо, что среди них оказалось два таких здоровенных мужика, как Артем и дикарь. Иначе, кто его знает, удалось бы им или нет завалить камень с первой же попытки. Хидейоши здоровьем Будда тоже не обидел, но вот по общей массе тела он, конечно, уступал остальным. А масса тела в подобных делах тоже штука не последняя.

Честно говоря, Артем сперва глазам своим не поверил, когда этот здоровенный булыжник начал вдруг крениться, поддаваться под вагой, на которую посол сам себя поставил. Потом он вдруг пошел легко и начал заваливаться. Уже можно было отпустить вагу, что Артем и сделал. Грохот упавшего монолита слился с воплем горечи и отчаянья, донесшимся из угла, в котором сидели пленные, и с громким воплем «Йесс!», который издал сам господин посол, победоносно вскинув руку. К этому добавился лай собаки, встревоженной шумом. Камень с впечатляющим грохотом упал набок, подняв вокруг себя всю пыль, которую только мог. От него откололись несколько кусков. Но не это было самое главное и самое впечатляющее. Валун освободил каменную плиту, на которой он долгие годы, а то и века стоял, никем не тревожимый, та с внушительным скрипом пошла вверх и на полметра с лишним поднялась над другими плитами. Где-то на столько же в этот же момент опустилась плита под камнем, запирающим вход в скалу. Опустилась она, разумеется, вместе с этим самым камнем, преграждающим вход. Все произошло в точности так, как предполагал Артем.

Камень-дверь ушел в пол лишь наполовину, спокойно пройти в пустоту, открывшуюся в скале, было нельзя. Но это ничего – можно проползти, ну и ладно. Не бояре, протиснемся.

– Ага! Есть! Да! – Артем горделиво вздернул голову и с видом полнейшего триумфатора оглядел своих подчиненных. – Убедились, под чьим началом служите! Видите, какого умного господина послала вам судьба! Я сказал, что открою, и открыл этот тайник! Плевать, если там пусто, главное, мы раскрыли эту тайну!

Все же Артем несколько лукавил. Ему очень не хотелось бы, чтобы внутри было пусто. Проверку он откладывать не стал.

Верхушка ваги давно уже, еще в самом начале работ, отломилась, именно ее Артем и обмотал тряпьем. Хидейоши достал кремень и кресало, поджег сперва пучок сухой травы, от него запалил факел и передал его Артему, когда тот протиснулся в узкий проем и оказался внутри темной пустоты.

– Я иду туда, – сказал он своим спутникам. – А вы ждите меня и приглядывайте за этой старой гвардией.

Артем принял факел, поднял его над головой и сразу увидел, что старались они не зря.

Глава пятнадцатая Тайны веков

Артем почти сразу же обнаружил две широкие металлические плошки, предназначение которых не вызвало у него ни малейшего сомнения. Это были светильники. Когда-то в них наверняка было налито масло, сейчас же чаши были пусты. В одну из них Артем опустил факел, чтобы полностью освободить руки. Когда он прогорит до конца, ему придется вылезать и сооружать новый. Впрочем, все зависело от того, как долго Артем пробудет внутри. Новый факел мог и не понадобиться, если он управится быстро. Старательно вырубленная в скале пещерка размером была где-то четыре на восемь метров, с высоким, метров под пять, потолком. В ее центре находились два каменных возвышения, на которых лежали скелеты. Тайник оказался гробницей.

Похоронили людей наверняка в одежде, от которой теперь не осталось и следа. Зато благородному металлу время не могло причинить вреда. Этот блеск Артем заметил сразу, едва забрался внутрь. Теперь он подошел к возвышениям и удостоверился в том, что ни глаза, ни предчувствия его не обманули. На левом постаменте, сработанном из тщательно отшлифованного камня, золота на костях было заметно больше, чем на правом. Глаз господина посла радовали кольца, перстни, некоторые с очень крупными камнями, в которых он совершенно не разбирался, но отчего-то не сомневался в том, что камушки эти вполне себе драгоценные. На черепе красовалось головное украшение с золотыми и серебряными висюльками, похожими на тоненькие еловые шишки. Грудь покойничка была закрыта какой-то фиговиной в виде обруча, к которому крепились длинные золотые полоски, напоминающие, а может, и символизирующие лучи солнца. К этому стоит добавить серебряные цепочки с колокольчиками, обвивающие ступни древнего Ротшильда, и пояс, богато отделанный золотом, серебром и камнями. Все эти изделия выглядели довольно грубовато, в них не было ничего особо изысканного.

На этом постаменте отсутствовало оружие, зато на соседнем, где украшений было намного меньше, вдоль тела покойника был положен длинный прямой меч с крупным камнем, вделанным в рукоять. На тазовых костях лежали костяные ножны, из которых выглядывала рукоять кинжала, а в ногах находился круглый бронзовый щит небольшого размера.

Выводы напрашивались очевидные. Некий древний вождь – ну не рядовой же поселянин! – за какие-то заслуги, надо полагать весьма и весьма существенные, удостоился погребения в отдельном склепе вместе с супругой. А с кем еще? Вряд ли это его сестра, мать или особо отличившаяся наложница. В помещении, кстати, нисколько не затхлом, – отдушины работали, ток воздуха чувствовался – других костей не было. Родственников, рабов, наложниц и любимых лошадей вместе с вождем почему-то не похоронили.

Рядом с черепом вождя лежал золотой обруч, явно сползший с него. Артем взял его в руки. Это изделие, пожалуй, выглядело самым изысканным из всего, что он тут видел. Это был даже не обруч, а два обруча, между которыми располагались золотые фигурки, скреплявшие их между собой. Тут были кони, какие-то непонятные звери, деревья и люди с оружием. Когда-то Артем листал альбом с фотографиями скифского золота. Так вот эта штука, которую он держал в руках, здорово смахивала на продукцию скифских золотых дел мастеров. Понятно, что глупо было бы думать, будто они наткнулись на могилу скифского вождя, а древний народ этой земли и есть скифы, каким-то ветром занесенные в эти края. Просто уровень развития здешнего ювелирного ремесла был сопоставим со скифским, вот и все.

«А ведь это что-то вроде короны, – подумал Артем, продолжая вертеть в руках двойной обруч. – Символ власти древнего вождя».

Он поднес находку к голове. На миг душу господина посла прошил суеверный страх.

«А ну как шкелет вдруг возьмет да поднимется, да задвигает челюстью, да метнет молнии. Да ну, какая чушь!»

Артем водрузил обруч себе на голову. Тот, представьте себе, пришелся впору, на глаза не провалился и на макушке не застрял.

«А вождь-то тоже был головастый», – хмыкнул про себя цирковой гимнаст и не стал снимать сей головной убор. Факел догорал. Впрочем, осмотреть то, что Артем еще не видел, можно было быстро.

Он прошел между постаментами. Прямо за ними на полу лежала какая-то металлическая груда. Артем наклонился… А, ну ясно, посуда, утварь, сбруя, еще какое-то оружие и прочие предметы, которые пригодились бы вождю на том свете. Копаться в этой груде Артем не стал, факел вот-вот мог погаснуть. Ну а больше ничего интересного в гробнице не было.

Артем вернулся к постаментам и призадумался. Золотишко следовало прикарманить. Моральных терзаний на сей счет он не испытывал. Ну чего тут, спрашивается, драгметаллу валяться без дела? Все можно было и не брать, что-то, ежели рассудить по справедливости, следовало оставить этим пенсионерам, которые давеча пытались убить айна. Вполне вероятно, что они имеют на это золотишко какое-то право, а может, и не имеют, но как тут наверняка дознаешься.

«Вот только лучше бы ни Хидейоши, ни айну до поры золото не показывать, – подумал Артем. – И вовсе не потому, что у них ум за разум может зайти. Не зайдет, это не пираты какие-нибудь. Однако эти ребята вполне могут проникнуться какими-нибудь суеверными страхами, начнут себя накручивать, мол, то да се, духи, призрачная конница!.. Боевой дух у них может погаснуть на этой почве, как свеча под дождем. А ежели вдруг чего, не дай Будда, случится плохого, то эти средневековые мыслители сразу начнут душу рвать разговорами, мол, не надо было то проклятое золото трогать, вот беду и накликали. В самый раз будет продемонстрировать им сие богатство попозже, когда мы доберемся до спокойных мест, где, кстати, это золотишко ой как пригодится. Ладно, решено. Благо утаить есть где».

Как и ко всем остальным косодэ, к изнанке этой парадной посольской одежки были пришито два внутренних кармана. По ним Артем и рассовал что помельче. Головное дамское украшение в карман не влезало, и ему пришлось его чуть-чуть погнуть. Ничего страшного, после можно будет и разогнуть. Нагрудное дамское украшение он надел себе на грудь, спрятав под одеждой. А вот здоровый и наверняка дорогущий камень из рукояти меча Артем выковыривать не стал. В Ямато он научился относиться к оружию с величайшим почтением. Ну все…

Артем выбрался наружу, так и не сняв с головы золотой обруч. Нет, он не забыл про него. Господин посол, добрейшей души человек, собирался торжественно отдать эту вещицу пленным, сделать эффектный благородный жест. Он и своих впечатлит, и местных, глядишь, малость утешит. Все-таки они потеряли двух человек в стычке с айном.

К нему шагнули айн и Хидейоши, глядя вопросительно и нетерпеливо.

– Это гробница, друзья мои. Там похоронены вожди. У главного было вот это. – Посол щелкнул по обручу, сиявшему на его лбу. – Впрочем, чего я рассказываю, забирайтесь сами и смотрите.

Хидейоши и Косам разными жестами, но поразительно синхронно показали – нет-нет, чур меня.

«Духов боятся, черти средневековые!»

– Теперь что касается оружия, Хидейоши. Оно…

– Мне их успокоить? – вдруг перебил Артема айн, показывая ему за спину.

Артем обернулся. А это как понять?

Пенсионеры-оборванцы вели себя до крайности странно. Они все как один на коленях продвигались в их сторону, глядя на Артема и что-то слаженно бормоча.

Он наконец-то смог если не понять, то хотя бы расслышать отдельные слова:

– Уммелло, иссайеди! Уммелло, иссайеди!

– Назад, назад!

Артем замахал рукой, давая пленным понять, чтобы они возвращались обратно в угол. Тогда на ноги вскочил старик со связанными за спиной руками, тот самый, что недавно бросился на самурая, и быстро заговорил, вертя головой столь энергично, что Артем всерьез стал беспокоиться, как бы она не слетела с его тощей шеи.

– А ведь он по-китайски бормочет, – пораженно проговорил Хидейоши, который, как и всякий самурай из хорошего семейства, отлично владел китайским.

– По-китайски? Не может быть! – в свою очередь поразился Артем. – Ты уверен, Хидейоши?

– Да, конечно!

Самурай обратился с каким-то вопросом к старику, тот ответил, закивав и при этом не отрывая взгляда от Артема.

– Говорит, – подтвердил самурай. – Только не слишком правильно и с большим акцентом.

– А что же он раньше-то молчал?

Хидейоши тут же спросил об этом старика и перевел ответ Артему:

– Старик раньше думал, что мы – подлые джамени, разговаривать с которыми он не стал бы и под пытками. Джамени?.. Я не знаю этого слова.

– Вероятно, что-то типа бандитов, – предположил посол. – Ну а теперь-то что он думает?

– А теперь он думает, чтоты, Ямомото-сан, и есть сам Уммелло.

– Кто я?

– В твоем теле к ним вернулся сам Уммелло.

– Так-так, – задумчиво пробормотал господин посол. – Уммелло, говоришь… Кажется, я начинаю о чем-то догадываться. Ну-ка развяжи ему руки. Раз у нас нашелся общий язык, потолкуем с ним как следует. Пусть и остальные сюда подтягиваются. Будут дополнять.

Руки старику освободили. Затем всем пенсионерам по приказу господина посла дали воды. По доброте своей он расщедрился настолько, что предложил аборигенам даже жареной баранины, но старички и старушки от еды отказались.

Вскоре обнаружилось, что по-китайски лопочет только один старик, и это было не очень-то хорошо, потому что дедок изъяснялся на языке Поднебесной, мягко говоря, хреновенько. Правда, постепенно, как сообщил Хидейоши, старичок, видимо, по ходу дела вспоминал подзабытые китайские слова и говорил все лучше. Но все равно его познаний в китайском не всегда хватало. Многие слова он мог произнести только на своем языке. Тут самураю, а по совместительству и толмачу, приходилось либо догадываться, о чем толкует дедок, либо выяснять, что к чему, с помощью жестов. Но слово за слово, жест за жестом диалог цивилизаций наладился. Конечно, на выяснение даже самых простых вещей уходило в два раза больше времени, чем потребовалось бы в нормальной обстановке, но Артем не жаловался. Главное, что он получал крайне нужную информацию, пусть и медленно, шаг за шагом. Сведенья-то поступали прелюбопытнейшие, такие, что время летело незаметно, не жаль было угрохать лишний час, два часа, сколько потребуется часов, лишь бы во всем разобраться.

Главным говоруном был старик, но зачастую он не мог ответить на вопросы чужеземцев, и тогда ему помогали другие пенсионеры. Это еще больше удлиняло беседу, но дело того стоило. Вскоре старички и старушки заметно устали, но Артем не намеревался давать им передыха, пока он все не выяснит. И выяснил…

Итак, если собрать в кучу все услышанное и кое-как его систематизировать, то выходило следующее. Они называли сами себя иссами. Их народ некогда был многочисленным, могущественным, непобедимым. Рассказы о тех временах, когда в подлунном мире никто не мог сравниться с иссами ни в богатстве, ни в ратном искусстве, ни в учености, передавались от поколения к поколению, звучали они и теперь. Достаточно вечером подсесть к большому костру любого племени иссов, и ты их услышишь. Покуда жив будет хоть один исс, память о былом могуществе этого народа не исчезнет с лика земли. А покуда жива память, жива и надежда на возрождение той самой славы и величия. Но, увы, все меньше в степи по вечерам зажигалось больших костров, все меньше оставалось иссов. Только четыре рода еще продолжали кочевать по степи, а пятый недавно отправился на вечный постой в бескрайние заоблачные земли.

Услышав это, Артем поведал своим новым знакомым о том, как они нашли этот город. Он рассказал им о собаке, о ее мертвом хозяине и об уничтоженном кочевье с обезглавленными трупами. Велико же было горе стариков, когда они услышали об этом. Да, это их соплеменники были так подло убиты. Они ждали людей из рода Красных Лисиц, именно к ним и направлялся охотник, но так и не дошел, погиб под камнепадом. Поистине черные дни настали для народа бога Наисси!В эти земли иссы пришли очень давно, еще в то время, когда боги не брезговали нижним миром, переодевались в одежды смертных и подолгу живали среди них. Иссы пришли сюда с юга, где они жили на самом краю земной тверди и видели, как вода стекает с земного панциря вниз, в бездну вечных туманов, видели прямо перед собой небесные жилища богов. Покинуть те райские края их заставил гнев богов, когда люди возомнили себя равными им, перестали приносить на алтари дары, стали закрывать храмы и наконец принялись грозиться, что они завоюют заоблачные жилища, а самих богов низвергнут в бездну вечных туманов.

Боги разгневались, но в тот раз еще не так сильно. Они всего лишь прогнали людей из края вечного тепла и тишины, где слишком легко им все давалось, где от сытости и лени животы заплывали жиром, а сами люди делались все глупее и наглее.

Боги были тогда добры и снисходительны к людям, поэтому они отправили вместе с ними путеводную птицу Кчу. Она и привела людей сюда, в край, лишь немногим уступающий земле, граничащей с владениями богов. О да, раньше здесь все было не так, как сейчас, после дня великого гнева. Раньше здесь шумели полноводные реки, по берегам которых росли густые леса, полные непуганой дичи. Те леса были совсем не такие, какие окружают соседний Дайвьет, сквозь которые не продраться ни конному, ни пешему, где человек задыхается от влаги, висящей в воздухе, и смрадных болотных испарений, где темным-темно от гнуса и вся земля под ногами завалена гниющими скользкими стволами. Леса здесь были сухие, светлые, просторные, деревья в них росли сплошь высокие, толстоствольные, с густыми кронами.

Да и степь в те времена выглядела по-другому. Это были плодородные земли, где не переводилась сочная трава, где зерно, брошенное в почву, прорастало чуть ли не глазах. Ну а про пернатую дичь, порхавшую по той степи, и говорить не приходится. Ее было столько, что люди могли бы прокормиться только ею одной.

Горы тоже тогда не были такими пустыми и бесплодными, как теперь. Они ломились от железной и медной руды, были полны золотыми жилами и залежами самородного серебра. Горные духи, издревле обитавшие здесь и хранившие богатства этих гор, были поначалу настроены к людям дружелюбно, открывали им свои хранилища, указывали к ним путь и вообще всячески помогали. Словом, настоящие молочные реки в кисельных берегах!

Ясное дело, слушая эту оголтелую мифологию иссов, Артем делил все на пятьдесят пять или даже на сто пятьдесят шесть, но дыма же без огня не бывает. Наверное, и вправду раньше здесь жилось повеселее. Как он давеча предполагал, вряд ли древние переселенцы остановили бы выбор на этих краях и построили бы здесь город, если бы не нашли тут ничего полезного. Ну а выгнали иссов с обжитых мест, конечно, не боги, а какие-нибудь воинственные соседи, набравшиеся сил. Обычное дело. Итак, иссам здесь понравилось, они тут прочно обустроились, возвели на новых землях города, главным из которых был вот этот Ойсимион, что в переводе, как понял Артем из путаных объяснений туземцев, означало что-то вроде «Город вечной славы иссов».

Жизнь на новом месте налаживалась. Урожаи снимались богатые, дичь не переводилась, страшные болезни обходили город стороной. Табуны лошадей множились, иссы успешно торговали с соседями, кузницы работали на полную катушку, все воины иссов были отлично вооружены и защищены великолепными доспехами. Словом, в этих местах царило настоящее процветание, ну а своего настоящего величия империя иссов достигла при вожде Уммелло.

Боги, довольные тем, что люди снова почитали их как положено, не стремились соперничать и подносили небожителям щедрые дары, опять стали благосклонны к людям и снова стали их навещать. Они делали это по той же схеме, что и прежде, то есть принимали облик смертных, переодевались в их одежды и приходили к людям.

Бог гроз и ветров Наисси в одну из таких вылазок в народ полюбил смертную женщину, одну из дочерей правившего тогда вождя, и наградил ее своим божественным семенем. Так на свет появился полубог-получеловек Уммелло. Ему суждено было прожить жизнь, помереть и только затем отправиться в небесную обитель богов, к своему любвеобильному отцу.

Земную жизнь Уммелло прожил с пользой для народа. Он сверг неумело правившего вождя и занял его место. При нем народ иссов полностью изничтожил все враждебные племена, которые еще болтались по окраинам их владений и развлекались разбойничьими набегами, расширил свои владения с одной стороны до Дайвьета, с другой до Китая, развил ремесла до такой степени, что за изделиями здешних мастеров приходили караваны из самых дальних земель, научился «читать небо». На берегу моря строился величайший из городов. Он должен был стать базой флота, самого могучего во всех соленых водах. Короче, много чего хорошего совершил народ иссов под предводительством вождя, в котором текла кровь бога гроз и ветров.

Уммелло прожил долгую жизнь и умер своей смертью. Жители Ойсимиона похоронили его в гробнице, над которой или, лучше сказать, вокруг которой они воздвигли храм в честь бога Наисси, который стал самым почитаемым на всей земле иссов.

За величием, как оно зачастую и бывает, последовал закат. Аристократы, горящие желанием унаследовать власть Уммелло, все испортили. Сперва они, как и положено, передрались за трон, в маленькой гражданской войне положив ни за что ни про что кучу иссов, потом самый удачливый из них уселся на престол, но оказалось, что он умеет на нем только сидеть. Прошло немного времени, и вот уже иссы перессорились со всеми своими соседями. Ссоры, как это заведено в эпоху мечей и феодалов, мгновенно перерастали в войны, а где войны, там повышение налогов и ропот в народе, зачастую переходящий в бунты. Подобные мероприятия всегда с радостью поддерживал какой-нибудь затаившийся претендент на престол. Ну а когда начиналась такая свистопляска, то на подходе каждый раз оказывался какой-нибудь мор, все сметающая чума и прочие беды да напасти.

Известно, что ни один правитель не то что иссов, а вообще любого народа в любую наугад взятую эпоху никогда не скажет, покаянно приложив руки к груди: «Простите, братцы, это я, сволочь такая, во всем виноват. Это я довел нашу страну до сами видите какого плачевного состояния». Этот самый отец народа обязательно постарается свалить вину на кого-то другого, срочно отыскать козлов отпущения.

В своих неудачах тогдашний правитель обвинил не кого-нибудь, а самих богов. Дескать, неправильные у нас боги, злые, равнодушные, зажравшиеся. Вот у соседей боги так боги, любо-дорого на них поглядеть. А не начать ли и нам поклоняться тем богам? Или, может, в еще более дальних землях поискать совсем правильных, по-настоящему могучих богов? Глупый народ и не подумал решительно восстать против такого оборота событий, подхватил вброшенную идею, отступился от своих богов, перестал подносить им дары и чуть ли не пошел громить храмы. Это была главная и, увы, непоправимая ошибка иссов.

Богам, ясен перец, зело не понравилось такое к себе отношение, и грянул день великого гнева. Грянул он так, что отзвуки этого безобразия были слышны и до сих пор.

В один далеко не прекрасный для иссов день земля вдруг затряслась как проклятая, горы зашатались, сдвинулись со своих мест. В небо ударили фонтаны огня, кипящей воды и лавы, вырвавшиеся из раскаленных недр. Сверху обрушился каменный дождь. Люди бежали из рассыпающихся городов, охваченных пожаром, не успевая взять с собой ничего. Города исчезали под падающими и сдвигающимися горами, гиб скот, гибли люди, леса горели и проваливались в бездонные щели, разверзшиеся в земле. Куда ни глянь, до самого горизонта земля вставала на дыбы, изрыгала камни и огонь. Гнев богов был силен и страшен.

Только один из пяти иссов пережил этот день. Города погибли почти полностью. Уцелела только небольшая часть Ойсимиона, как раз та, где находился храм бога Наисси. Словно боги показывали перстом и говорили: «Вот кому вам следовало хранить вечную верность, вот кто не дал бы вас в обиду! А вы что наделали?»

Иссы бежали с гор на равнину, мало что захватив с собой. Но это было только начало страшных бед. Прознав о случившемся, на иссов набросились соседи, отнимая у них то, что не отняла стихия, и убивая тех, кто смел им противиться. Для пущего вразумления боги привели к сузившимся границам иссов племена злобных тунгусов, чтобы ни в чем и никогда не было покоя оступившемуся народу. Если соседи довольствовались грабежом, то тунгусы хотели только одного – истребить всех иссов под корень.

Тунгусы были уверены в том, что иссы – не люди и не звери, а гораздо хуже. Это порождение черного колдовства. Они считали, что именно иссы насылали мор на их стада, болезни на их людей болезни, смерчи, ураганы и прочие ненастья на их земли. Иссы похищали их младенцев и из их крови готовили черные снадобья. Даже если у тунгуса хромала лошадь, он винил в этом иссов. Шаманы тунгусов, ссылаясь на своих духов, уверяли соплеменников в том, что убитому иссу надо непременно отрубить голову, чтобы он не возродился с помощью черного колдовства, а брать вещи иссов нельзя, на них лежит черное проклятье. Их надо ломать, резать, разбивать, чтобы выпустить из них злых духов. Уже много лет тунгусы охотились на иссов, уничтожали всех, кого настигали, рубили головы и сжигали их на кострах. Поэтому иссы, разделившиеся на роды, чтобы легче было выжить, старались держаться подальше от земель тунгусов. Ясное дело, Артем напрягся, услышав слово «тунгусы». Уж больно оно знакомое. Первым делом ему пришел на ум Тунгусский метеорит, который шлепнулся где-то в Сибири. Вроде бы там протекает река Тунгуска, отсюда и название метеорита. И вроде бы даже в его прежнее время существовал такой народ – тунгусы, и проживали они в России. Между прочим, до Сибири отсюда не так уж и далеко.

«Ну и что из того? – сам себя спросил Артем, сам себе же и ответил: – Да ничего, собственно. Не из всех же знаний, в конце концов, можно извлечь пользу».

Разговор тем временем продолжался. Туземцы сказали, что их соплеменникам-иссам иногда приходилось приближаться к землям тунгусов. Например, когда наступала пора провождать стариков в город Ойсимион.

Иссы вели тяжелую жизнь. Те из них, кто доживал до старости, уже не мог перегонять коней и овец, кого начинали заедать бесчисленные болезни, чьи ноги уже не могли выдерживать долгие переходы, а руки не поднимали тяжестей, становились обузой роду. Тогда род отпускал их для спокойного прощания с этой жизнью в священном городе Ойсимион. Кстати, месторасположение его было известно лишь тем, кто в нем оказывался, и главам родов, больше никому. Если вдруг исс попадал в руки врагов и те начинали его пытать, дознаваясь, где находится священный город, то он не раскрывал тайну, потому что не знал ее.

Как правило, стариков отправляли в город осенью. Глава рода приводил своих людей к горам, они устраивали здесь стоянку и зажигали большие костры, которые были видны с этих вершин. На огни выходил охотник, он и вел стариков в горы.

«Так-так, – на этом месте Артем сделал себе пометочку в памяти. – Значит, у них существует связь в виде сигнальных костров. Ну а ежели, к примеру, старикам требуется помощь или они хотят о чем-то предупредить соплеменников, могут они просигнализировать об этом костром? Надо будет это выяснить». В общем, от прежнего величия иссов мало что осталось, если откровенно, то совсем ничего. Некогда могучий народ выродился в простых кочевников, ведущих самый примитивный образ жизни. К тому же иссы вымирали и вряд ли уже смогли бы когда-нибудь, как говорится, подняться с колен.

Однако сами они верили в то, что смогут вернуть былое величие. Все же боги не оставили иссов вовсе без надежды. Согласно поверью, передающемуся из поколения в поколение, иссы могли праведным образом жизни вернуть себе благорасположение богов. Когда это случится, бог гроз и ветров Наисси пошлет к людям своего сына, полубога-получеловека Уммелло, подобрав для него тело самого достойного из смертных мужей. Уммелло вновь поведет иссов за собой и вернет им былую славу и могущество.

Когда старики увидели, как чужеземец легко открыл гробницу вождя Уммелло, запечатанную неодолимыми заклятьями, забрался туда без всякого страха и вышел с асираси на голове, как иссы называли корону, присвоенную Артемом, они поняли, что дожили до великого дня. Туземцы сообразили, что произошло на их глазах. Боги до сих пор были злы на их народ, поэтому Уммелло возродился не в теле исса, а в теле чужеземца. Невидимый указующий и направляющий перст божий вывел к ним этого чужеземца, чтобы здесь, на священной земле, тот осознал свою наполовину божественную сущность, понял свое предназначение и повел иссов за собой. Расхититель гробниц Артем Топильский не стал торопиться с опровержениями. Дескать, ну что вы, братцы! Да какой я полубог! Я был простым циркачом, а теперь вот сделал карьеру и стал послом империи Ямато! Простой парень, идущий мимо! Пусть пока они немножко поверят в этого своего Уммелло, разочаровать их будет никогда не поздно.

«Забавно все это, – подумал посол и гимнаст. – Я без единого выстрела завоевал древнюю, пусть и захудалую империю, лихо, в одночасье взлетел до гордого звания полубога. Так, глядишь, и это… и от приставки можно будет избавиться, стать обыкновеннейшим богом».

Заслушав сию повесть временных лет, Артем стал в подробностях выспрашивать пенсионеров о делах географических, которые его волновали много больше, чем вопросы мифологии. Разобраться в этом ему более-менее удалось.

На юге, в двадцати днях пути отсюда, начинались земли империи Дайвьет. Туда вела всего лишь одна дорога, вдоль Черной реки, и проходила она через земли тунгусов. Их главное селение было разбито аккурат на берегу Черной реки. Миновать его уж никак не получится.

Если пойти на север сперва через горы, потом через безводную пустыню, то через полторы луны попадешь в земли империи Сун. Когда-то иссы ходили к китайцам, меняя шкуры и еще что-то на нужные им товары. Ходил туда и тот самый старик, который знал по-китайски. В этих походах он и выучился чужому языку. Но потом в китайские земли пришли какие-то захватчики, и тот город, куда ходили иссы, был уничтожен напрочь. После этого иссы забыли о Китае. Они не пытались искать новые города в этой стране, потому что боялись попасть в рабство к чужеземцам. Дорогу в Китай помнили только старики, да и те уже могли заплутать.

На востоке – море, на западе – бесконечная пустыня, за которой кто-то живет, но кто – неизвестно. Вот такая вот, блин, география.

Разумеется, Артем то и дело задавал старикам уточняющие вопросы, иначе он не смог бы толком разобраться в том, где что находится. К примеру, он перебил рассказчика и спросил, почему в Дайвьет можно попасть лишь одним путем. А если обогнуть земли тунгусов слева или справа? Или там дебри непролазные?

Оказалось, что именно дебри и именно непролазные, настоящие джунгли. Там не пройдет ни конь, ни пеший. Над головой там смыкаются кроны деревьев, полностью закрывая небо, и не поймешь, куда идешь, как не сбиться с пути. Путникам приходится пробиваться через стены растений, переплетающихся друг с другом. Там полно болот. Попади в них – и не выберешься, а начнешь обходить, так окончательно заплутаешь. Змей там столько, что они кишмя кишат под ногами, падают на голову с деревьев. Кроме того, налицо гнус, влажность, духота и хищные звери, которые, только зазевайся, нападают и рвут на части. Словом, невеселую картину нарисовали рассказчики.

«В джунгли нам действительно соваться не стоит, – сделал вывод Артем. – Во всяком случае, с такими проводниками, как иссы, которые ничего толком не знают, кроме территории, по которой кочуют. Однако в Дайвьет можно, наверное, попасть берегом моря? Пусть и придется дать круг, но ведь, наверное, так безопаснее?»

Он спросил об этом, а в ответ услышал, что нет, нельзя попасть и берегом моря. Сперва перед тобой стеной встанут скалы, по которым не пройти, потом начнутся джунгли. Их кое-как можно обойти по кромке берега, это-то ладно, а вот что совсем неладно – так это реки, впадающие в море, большие и малые, которых будет не счесть. Через реки-то, может, и можно было бы переправиться, да только к ним не подойдешь. Вокруг них лежит заболоченная местность. Эти болота огромны и непролазны, они начинаются от самого моря.

Иссы заверили Артема в том, что в Дайвьет можно попасть только вдоль Черной реки и никак иначе. Если можно было бы добраться туда как-то иначе, то иссы давно нашли бы этот путь и ходили бы к вьетам менять шкуры на товары. Именно вдоль Черной реки лежал прямой и удобный путь в Дайвьет. Идешь себе бережком и выходишь аккурат на заставу вьетов. Правда, сперва на тебя непременно нападут тунгусы, которые держат этот путь под своим неусыпным наблюдением.

Артем давно, еще когда он впервые услышал от пиратов о стране Дайвьет, стал подозревать, что речь идет о Вьетнаме, о древнем его, так сказать, варианте. На эту мысль наводила его часть слова – «вьет». А тут еще и народ, оказывается, зовется вьетами.

Словом, по всему выходило, что шторм выбросил их в Южном Китае, неподалеку от границы с Вьетнамом, или с Дайвьетом, это как кому угодно. М-да, это был не самый лучший вариант. Южный Китай – это задворки империи Сун. Места тут для житья-бытья крайне непригодные, так что и городам-то здесь взяться неоткуда. На севере города, конечно, есть, но как далеко они отсюда, как до них добраться? Эх, сейчас самое время было поспрошать как следует китайских моряков про всякую разную географию, но моряков под рукой не было.

Артем вспомнил свой отложенный вопрос о кострах и задал его. Оказалось, что тем самым он подлил лишнюю водицу на мельницу преданий об этом их полубоге Уммелло. Старики пришли в священный трепет. Мол, только тот, кто обладает божественным умом, мог догадаться о тайной связи сигнальными кострами. Если бы об этом догадались тунгусы, то давно исчез бы с лица земли последний исс.

«Да-да, господин, зовущий себя Ямомото, но которому следовало бы звать себя Уммелло, мы всегда можем позвать своих сородичей, и они нас могут позвать».

Что и требовалось доказать, короче. На этом Артем объявил первую беседу законченной. Она и так вышла продолжительной и до крайности утомила всех. К тому же стариков надо было отпустить, чтобы те похоронили своих соплеменников – и хозяина собаки, и тех, что пали от руки айна.

Кстати, Косам попросил господина, чтобы тот отправил его вместе со стариками. Повышенной доверчивостью дикарь не отличался, и сказки про Уммелло не усыпили его бдительность.

«В отличие от моей, – признал Артем. – Что ж, это даже хорошо, что кто-то из нас никому не верит и всегда стоит на страже и на стреме».

Вместе со стариками и Косамом из храма ушла и собака. Там остались Артем и Хидейоши.

– И что думаешь, Хидейоши-сан? Куда пойдем? – усталым голосом спросил самурая Артем.

Самурай взял раздумчивую паузу, потом сказал:

– Или на север, или на юг. Или в Китай, или в Дайвьет.

– Ну а куда лучше-то, по-твоему?

– В Китай идти не стоит. Далеко, дорогу никто не знает. К тому же я думаю, что в этих краях могут проживать не только иссы, а и другие племена. Мы не знаем, как они нас встретят.

– А путь в Дайвьет преграждают злобные тунгусы.

– Может, путь в Китай преграждают не менее кровожадные племена.

– Согласен, Хидейоши. Идти надо в Дайвьет. Не оставаться же здесь, в самом-то деле.

– Тогда, Ямомото-сан, если верить иссам, нам не миновать битвы с тунгусами. Откупиться не удастся. Те, кто может забрать все, не довольствуются частью. Значит, будем сражаться. Может, не все, но кто-то из нас пройдет.

Артем слушал Хидейоши и задумчиво кивал:

– Ты все говоришь правильно, однако не принял во внимание еще несколько обстоятельств. Во-первых, ты забыл, что я теперь – полубог Уммелло. И не надо ухмыляться, мы, полубоги, скоры на расправу. Во-вторых, тигра ловят, привязывая к дереву ягненка. И в-третьих, у нас есть сырая медь, много сырой меди. Да, пока что она не совсем наша, но скоро будет наша. В этом городе было много кузниц, хоть одна да должна уцелеть. Но если даже она и не уцелела, то, полагаю, это дело поправимое.

– Я тебя не понимаю.

– А я тебе сейчас все подробненько растолкую.

Часть третья Трудно быть полубогом

Глава шестнадцатая В начале славных дел

Через три с половиной недели Артем сидел на крыльце дома, выходящего на площадь храма Наисси. Его уже побрил, а теперь подстригал самурай Кумазава Садато.

Несмотря на уже весьма почтенную позднюю осень, когда до зимы оставалось просто рукой подать, холода не спешили заявить о себе. Днем температура все так же держалась около плюс двадцати, по ночам она все так же опускалась до нуля. Изредка по утрам случались легкие заморозки.

Иссы уверяли, что чем ближе к Дайвьету, то есть чем дальше от моря и ближе к влажным тропическим лесам заберется императорское посольство, тем будет теплее. И днем станет малость пожарче, и ночи перестанут быть омерзительно холодными.

А еще они говорили, что со дня на день польют дожди. Лить будет с месяц. Не то чтобы без перерыва лить, нет, до такого безобразия тут не доходило, но дожди пойдут основательные. Задуют ветры с моря и погонят сюда тучи, напитавшиеся морской влагой. Однако эти тучи не повалят беспросветной ордой. Они скорее пойдут крупными соединениями. Пройдет такое соединение, выльет на землю все, что сможет, потом на какое-то время небо очистится. Землю малость посушат солнечные лучи, и подойдет новое соединение. Так будет продолжаться где-то с месяц.

Думаете, Артем сильно расстраивался в ожидании дождей? А вот и нет! Ровным счетом наоборот. Он как раз собирался дождаться начала этого сезона и двигаться в дождь. Это была бы неплохая маскировка, да и тунгусы в дожди меньше будут болтаться по степям. Правда, мимо тунгусов даже при самой отменной дождевой завесе незаметно все равно никак не пройдешь, если безоговорочно верить в этом вопросе иссам, однако хотя бы попытаться это сделать надо было именно в дождь. У Артема даже возник соблазн напасть на селение тунгусов, расположенное возле Черной реки, но иссы как один говорили ему, что туда незаметно не подберешься даже в самые беспросветные ночи и в самые черные дожди.

Надо сказать, что разговоры с иссами у пришельцев теперь складывались куда бойчее, чем в первый день знакомства. Тот самый старик-исс, работавший переводчиком, вспомнил еще немало китайских слов, да и Хидейоши научился лучше его понимать, когда тот помогал себе жестами и словами языка иссов. Не подкачал и Ёсимунэ, который еще в Ямомото-рю демонстрировал недюжинные способности в постижении чужестранных языков. Ему нравилось их изучать, вот он сейчас и развернулся со своим умением на полную катушку. Парень, похоже, крепко запоминал все слова, которые слышал, а слышал он много, потому что в свободное от работы время постоянно вертелся среди иссов. Через неделю Артем уже мог использовать его как переводчика, что наконец-то позволило ему общаться с иссами практически напрямую, минуя испорченный китайский телефон. Большое дело – талант! Таланты беречь надо, холить и лелеять.

Для некоторых вещей язык и вовсе не требовался. Например, Абуэ, уже окончательно оправившийся от ран, отобрал десяток иссов и занимался с ними военным делом, обходясь без единого слова. Он сам молча показывал, как надо что-то делать, хлопком в ладоши, грозным окриком, не требующим перевода, или ударом бамбуковой палки останавливал человека, если тот выполнял упражнение не так, жестами показывал, в чем тот не прав и что надо подправить, а потом кивком одобрял правильное выполнение задания.

Кстати, Артем с любопытством наблюдал за тем, как проходил этот отбор в войска специального назначения. Абуэ вручал кандидатам увесистую деревянную палку и каждому из них по очереди предлагал с ее помощью отдубасить его, мастера-сэнсея. Он требовал, чтобы эти ребята били его со всей силой и по любой понравившейся части тела.

Ни одному из иссов так ни разу и не удалось попасть по Абуэ, хотя и нельзя было сказать, что этот яма-буси совершал какие-то немыслимые кульбиты, двигался с каким-то нечеловеческим проворством. Постороннему неквалифицированному наблюдателю даже казалось, что Абуэ двигается вяло, с ленцой и неохотой. Объяснение этому Артем находил только в одном. Абуэ великолепно чувствовал дистанцию и точно предугадывал каждое движение спарринг-партнера. За мгновение до нанесения удара он понимал, как и куда будет бить его противник. Этого мгновения ему вполне хватало для того, чтобы сделать шаг влево, вправо или назад и избежать неприятного контакта с деревянной палкой. Наверное, так и должно быть, если человек с малолетства только тем и занимается, что совершенствуется в боевых искусствах.

Артем пытался определить критерии, по которым Абуэ проводил этот своеобразный кастинг. Большинство кандидатов в средневековый спецназ он забраковывал и отправлял прочь, но кое-кого все же оставлял. Господин посол так и не понял, почему этот спец принимал то или иное решение. Вроде бы человек без устали махал палкой прямо как мельница, наседал, сил в нем вроде бы столько, что и девать их некуда, однако Абуэ отправлял его в брак. А другой и с виду не бог весть какой богатырь, и палкой работал вяло, но, гляди-ка, попадал в число избранных. Видимо, яма-буси видел что-то такое, лишь ему понятное, закрытое для глаз непосвященных. Не зря же он был дзёнином^[190] своего клана.

Проводил тренировки и другой сэнсей. Косам натаскивал лучников-иссов. Артем разрешил ему отобрать тоже десять человек и никак не больше. Сильные мужские руки позарез нужны были на других работах, а рук этих насчитывалось не столь уж и много. При отборе лучников вопросов по критериям возникнуть не могло. Иссы сами выделили айну своих лучших стрелков. Косаму предстояло, так сказать, доводить их до ума, то есть учить стрелять быстрее и точнее, что он и делал весьма активно.

Между прочим, это не господин посол придумал проводить занятия по боевой подготовке. В их необходимости его убедили Кумазава Садато, Абуэ и присоединившийся к ним айн, безапелляционно заявив, что воины из иссов никудышные, а еще неизвестно, как оно потом все сложится, поэтому надо хоть кого-то хоть чему-то научить. Артем хорошенько поразмыслил над этими словами, признал их правоту и дал добро на проведение тренировок.

Кстати, если уж говорить о том, где язык требовался, а где нет, то не требовался он и для любви. Тут надобно заметить, что сигнальные костры на вершинах гор горели целыми днями. Этого потребовал Артем. Он лично, невзирая на свою нынешнюю, понимаешь, полубожественную сущность, помогал собирать для этих костров сухое дерево, а кроме того, послал в степь двух стариков покрепче в качестве вестников, которые должны были огласить соплеменникам его волю и позвать их всех в город.

Все роды иссов так и поступили, причем весьма оперативно. Они прибывали на место в течение четырех дней, а когда узнали, что произошло в городе, зачем их вызывали с такой настойчивостью, то сразу и безоговорочно поверили во второе пришествие полубога Уммелло.

Видимо, дело было в том, что иссы давно уже пребывали на пороге отчаянья, не видели никакого спасения для своего народа. Единственное, что их грело и поддерживало, так это легенды о спасителе Уммелло. Дескать, приедет барин… то бишь Уммелло, и всех спасет. И тут вдруг все сходится. Плевать, мол, на мелкие шероховатости и странности, потому как очень хочется, чтобы и впрямь этот высокий чужеземец оказался нашим Уммелло. Тем более и чужеземец не отрицает, что он и есть тот, за кого его принимают. Он даже заявляет, что с каждым днем все больше и больше чувствует в себе просыпающееся божественное начало, слышит внутри себя глас божий.

Артем мог бы сравнить любого из этих людей с уфологом, который всю жизнь провел в безрезультатном ожидании инопланетян. Уже вконец отчаявшись дождаться, такой товарищ примет за летающую тарелку любые атмосферные завихрения овальной формы. И поди еще его переубеди, что это не инопланетяне!

Еще, конечно, сильным средством убеждения иссов стало описание того, что им всем в ближайшее время предстояло совершить под началом нового вождя. Они обязательно победят ненавистных тунгусов. План победоносной войны, предлагаемый Артемом-Ямомото-Уммелло, выглядел настолько безумным, что кочевники по этому поводу могли думать только одно – такой замысел никак не мог зародиться в голове даже необыкновенного человека. Как говорилось в какой-то книге, колдун силен, когда ему верят. В Артема верили, он подпитывался этой верой и чувствовал в себе силу, необходимую для исполнения задуманного. Ах да, про любовь… Так вот, о любви. Когда в городе собрались предводители иссов, они сразу же провели совещание, на котором постановили выдать за вождя Уммелло лучшую дочь своего народа… или дочерей, ну это уж как сам Уммелло пожелает. Для хорошего человека, извините, полубога, как говорится, ничего не жалко. Их нисколько не занимало, сколько жен уже имелось у большого светловолосого человека. В конце концов, одной больше, одной меньше, невелика важность. Ну то есть им-то как раз хотелось, чтобы одной стало больше.

Если бы дело касалось одного Артема, то он вряд ли стал бы сопротивляться с упорством кастрируемого барана. Скорее всего, полубог дал бы себя уговорить. Возможно, главы исских родов отдали бы ему даже не одну красавицу, исключительно, понятно, ради пользы дела. Однако сей вопрос касался не только его одного, и об этом ему быстро напомнили, чтобы, не дай бог, не забыл.

Омицу без знания языка, а равно и без всяких подсказок сразу же сообразила, что собираются учинить местные народные предводители, едва зорким женским оком приметила, как они собрали своих самых хорошеньких девушек в одном месте и стали принаряжать да приукрашивать их. Омицу подошла к Артему, вытащила у него из-за пояса короткий меч и встала рядом с таким видом, что любой женщине, даже самой глупой кочевнице, должно было мгновенно стать ясно, что сюда соваться не стоит, опасно для жизни. Все это было продемонстрировано с доходчивостью плаката «Не влезай – убьет!». Да и Артему без всяких слов, речей и битья посуды ясно дано было понять, чтобы он играл в своих кочевых полубогов сколько душе угодно, но ни в коем разе не заигрывался. Он все понял.

Посол – это вам все-таки не хухры-мухры! Он вышел из положения дипломатично, сказал главам родов, что, мол, не имеет ничего против прекрасных дев народа иссов, однако не время сейчас, товарищи, не время. Вот, мол, разгромим проклятых тунгусов, придем в землю обетованную, вот тогда и вернемся к этому вопросу, рассмотрим его вдумчиво и всесторонне. Здесь стоит упомянуть, что Артем, ясен пень, наобещал иссам насчет их светлого будущего в новой земле с три короба и с маленькую тележку, так наобещал, что доктор Геббельс отдыхает. Ну а в дальнейшем всем стало и вовсе не до глупостей и шаловливых мыслей. Закипела работа, и без дела не остался никто. Женщины, дети и старики, все были загружены работой с самого раннего утра и до захода солнца. Кстати, первыми в город прибыли отнюдь не иссы. Вечером того же дня, когда Артем открыл гробницу и провел стартовую познавательную беседу со стриками-иссами, он отправил семижильного и беспрекословного айна к кораблю, а перед этим заставил его дословно выучить два послания. Одно было адресовано посольским работникам, другое – купцу и китайским мореходам. Насчет своих, посольских, Артем ни капли не сомневался. Они-то выполнят все в точности. Заминка могла возникнуть разве что со второй частью экспедиционного корпуса, особенно если учесть, что купец пребывал в малость расстроенном состоянии рассудка. Однако Артем все же надеялся на то, что за прошедшее время купец пришел в адекватное состояние и ухватится за его предложение как утопающий за соломинку. Так, собственно, и вышло.

Ровно через двое суток айн привел в город Ойсимион не только Садато, Омицу, Ацухимэ, Абуэ и Ёсимунэ, но и купца с моряками-китайцами. Они приволокли с собой не только личные вещи и все добро экспедиции. Как и наказывал господин посол в своих посланиях, эти люди доставили в город столько мешков с медью, сколько сумели унести.

Расчет с купцом Артем произвел в тот же вечер, отведя его в один из пустующих домов, подальше от посторонних глаз. Да, конечно, господин посол мог поступить и совсем по-другому, то бишь именем тэнно Сидзё экспроприировать в пользу империи Ямато все купеческие ценности, пообещав когда-нибудь возместить ему ущерб из императорской казны. Он имел возможность и вовсе просто отобрать медь, и купец ничего не смог бы поделать. Но, во-первых, золота у господина посла теперь имелось в преизбытке, во-вторых же, он, как и прежде, старался поступать с людьми по-человечески. Оно, знаете ли, и выгоднее даже выходит, если по-человечески – глядишь, в критический момент эти самые человеки примут твою сторону, а не переметнутся к врагу.

Стоимость меди, принесенной в город и оставшейся на корабле, Артем, ясное дело, не мог определить даже приблизительно. Он определял ее по глазам купца и по его поведению. Сперва господин посол высыпал перед ним несколько золотых украшений. Купец сказал, что этого мало, что это не оправдает даже затрат на то, затрат на се, и на его лице проступило явное разочарование. Тогда Артем добавил два камушка, выковырянных из трофейного пояса. Ага, глазенки купца тут же сощурились. Пройдоха, так сказать, запахнулся, не желая выдавать свои потаенные мысли. А это говорило о том, что они приблизились к настоящей цене, а то уже и добрались до нее. Но купец догадался, – с его-то торговым опытом как не догадаться! – что у господина посла в загашнике имеется еще немножко золота и драгоценностей, а значит, надо постараться их выторговать. Вот он и завел заунывную песню про то, какой он совсем бедный, совсем несчастный, все, мол, потерял, а эти камушки не покроют и…

Артем в прошлой жизни не увлекался покером, но и без этого опыта сообразил, что сейчас пришло время на блеф соперника ответить ходом олл-ин или, если угодно, ва-банк. Посол выложил перед купцом еще один камень и твердо сказал, что это последнее предложение. Если купец откажется, то он заберет камни и золото и пусть торговых дела мастер выбирается из этой степи со своей медью как хочет. Купец обостренным торговым чутьем прочухал, что торговаться дальше бессмысленно, и согласился, понятное дело, не без сетований и причитай.

«А я ведь мог просто отобрать у тебя товар, чудило», – подумал Артем, глядя, как купец прячет камни и золото за пазуху.

Артем, как он и собирался ранее, обстоятельно расспросил китайских моряков о Дайвьете. К сожалению, никто из них в эту страну не ходил, даже капитан. Так уж у них было заведено – и это ничуть Артема не удивило, – что любой человек должен был хорошо знать свое ремесло и не лезть в чужое, где может лишь напортачить. Ремесло капитана и его моряков состояло в том, чтобы ходить в Ямато, возить туда и оттуда всякий товар, знать этот водный путь как свою ладонь и не лезть на чужие пути, где все незнакомо.

Однако в Дайвьет ходили другие моряки и другие капитаны, от которых невольные участники экспедиции много слышали об империи вьетов. Это была большая страна, сильная империя, владеющая длинным побережьем. Оказалось, что монголы уже дважды пытались завоевать Дайвьет и оба раза вьеты отражали их нападения. А все потому, что посуху пройти в Дайвьет крайне трудно, туда ведут лишь несколько узких дорог.

«Ого! – отметил про себя Артем. – Сдержать монголов, пусть и при помощи природы-матушки, это круто! Монголы завоевали полмира, а Дайвьет прикарманить так и не смогли. Это кое о чем говорит. Вот тебе и Вьетнам!»

Артем пытался что-то узнать о Дайвьете и у иссов, однако никто из них ничего нового не добавил. Тогда господин посол плюнул на это дело и стал задавать им уже другие вопросы, куда более важные для всех. Он спрашивал подолгу, спрашивал занудно, заставлял туземцев по много раз повторять одно и то же, чертить прутиком на песке схемки. Артем задавал одни и те же вопросы разным людям и сверял их показания. Цель, которую преследовал господин посол, была такая – установить, есть ли где-то неподалеку от поселения тунгусов на Черной реке место, отвечающее его вполне скромным запросам. Он хотел знать, найдется ли в тех краях холм, достаточно высокий и пологий. Оказалось, что такой есть, причем даже и не один, потому что местность там вообще холмистая. После этого Артем засыпал иссов вопросами о тамошней природе, о том, как можно проложить туда путь, чтобы избежать встречи с тунгусами, ну и прочее в таком духе.

Господин посол узнал все, что ему было нужно, и после этого мог всецело сосредоточиться на тяжелой подготовительной работе. А работы предстояло проделать много, прорву работы, адову уйму.

Всех своих спутников Артем разместил в заброшенном городе. Они очистили от каменного мусора первый этаж одного из домов, выходящих на храмовую площадь, и обосновались там без великого комфорта, зато под крышей.

Прибывающие иссы вставали лагерем в том месте, где в свое время собака впервые вывела Артема, айна и самурая к горной реке. Они ставили свои шатры из шкур, натянутых на колья, поблизости от горного потока.

Кстати, собаку, как выяснилось, звали Раг, что с языка иссов переводилось как «храбрый». Так вот простенько, но ударно. Иссы привели с собой собак этой же породы. Как удалось выяснить Артему, в незапамятные времена эти собаки пришли с иссами с того самого южного края земли, где что-то там куда-то низвергалось, то есть порода была более чем древней. Теперь невозможно было установить, как их там дрессировали, на что натаскивали в незапамятные времена, но сейчас эти собаки были в первую очередь пастушескими. Они помогали людям управляться с баранами. Кстати, баранов и несколько табунов лошадей иссы оставили кочевать по степи под присмотром нескольких пастухов и этих замечательных собак, потому как здесь, в горах и в предгорьях, корма было недостаточно.

Что же касается пса по кличке Раг, то он, как ни странно, теперь все время крутился возле новых людей, считая себя частью их стаи. Хотя отчего же странно? Ведь не иссы, а как раз эти новые люди выкопали из-под завала хозяина Рага. Видимо, это и повлияло на его решение. А вскоре пес нашел себе и нового хозяина. Определился он просто. Собаке никто не уделял особого внимания, всем было не до нее, кроме Ёсимунэ. Он стал возиться с собачкой, взял на себя обязанности кормления пса, играл с ней. Поэтому пес теперь не отходил от него. И даже более того, он уже пристально окидывал внимательным собачьим взглядом тех, кто приближался к Ёсимунэ на предмет того, не собирается ли этот «кто-то» причинить вред его новому хозяину. Раг готов был в любой миг броситься на потенциального обидчика хозяина. А поскольку собачка болонкой отнюдь не выглядела, то и Артем на всякий случай подходил к Ёсимунэ с видом крайнего дружелюбия. Всего без учета пастухов, оставшихся с баранами, но считая стариков и младенцев, иссов насчитывалось сто четыре человека. Мужчин, способных держать оружие и выполнять тяжелую работу, было сорок два. Не густо, конечно. Этого никак не хватит для прорыва с боем мимо поселения тунгусов на Черной реке, где, по словамиссов, проживала не одна сотня человек. А ведь эти ребята могли еще и кликнуть подмогу из соседних тунгусских поселений. Надо было учитывать и то, что иссы – воины, мягко говоря, так себе. Кроме того, среди этих сорока двух мужиков, могущих держать оружие, имелись больные, увечные, косые, заторможенные до крайней степени, глупые, как кокосовый орех, трусоватые… Но для выполнения плана, разработанного Артемом, людей должно было хватить. Если все задуманное сработает, то от иссов и не потребуется ни численного превосходства, ни великого воинского искусства.

Итак, работа закипела, причем не в одном месте, а сразу в нескольких.

Во-первых, Артем оживил старую кузню заброшенного города. Медь, к счастью, расплавить легко. Для этого необходима температура где-то в триста градусов, она запросто нагоняется с помощью кузнечных мехов. Стало быть, людям требовалось изготовить эти самые меха. Быть может, в одиночку Артем и не разобрался бы, как это сделать, но ему на помощь пришел Ёсимунэ, на глазах которого в Ямомото-рю работал местный кузнец. Сообразительный и памятливый пацан помнил, как все там было устроено. Многое подсказал и Садато. Он частенько захаживал в кузницы и по своей привычке интересоваться хозяйственными делами внимательно наблюдал за работой кузнецов.

Из шкур и жил, которых у кочевников было в избытке, умельцы изготовили дееспособные кузнечные меха, большой молот сделали, насадив на толстый черенок тяжелую бронзовую чушку, найденную в заброшенном городе, а малый – из той бронзовой фиговины, которую нашел айн. Обязанности кузнеца взвалил на себя Садато, взяв в подмастерья Ёсимунэ. Понятно, что какие-то мудреные вещи, да хотя бы то же оружие, они вряд ли выковали бы. Однако этого и не требовалось. Надо было изготовить самые примитивные вещи, проще которых вряд ли что и сыщется. С этим новоявленные кузнецы вполне справлялись. Правда, если кто подходил во время их работы к стенам кузни и прислушивался, то по доносящейся изнутри непрекращающейся ругани Садато, где поминались все демоны мира, а также их ближайшие родственники, и перечислялись все оттенки обезьяньего дерьма и дерьма прочих наигнуснейших представителей местной фауны, то у этого человека могло бы сложиться впечатление, что все тут идет из рук вон плохо, не на что и надеяться. Но это впечатление было бы обманчивым. Просто стиль работы такой у человека, ничего тут не поделаешь. Во-вторых, закипела работа на трассе, ведущей от корабля к стойбищу иссов. На гривастых маленьких, но чертовски выносливых лошадках иссов люди стали перевозить мешки с сырой медью. На эту работу ушло совсем немного времени. Всего через два дня возле стойбища иссов появилась рукотворная серая гора мешков. Нет, для кузнечных дел, конечно, не требовалось столько металла. Главная задача сего мероприятия состояла в том, чтобы освободить разбитый штормом корабль от груза. Вот его и освободили.

Артем на выделенной ему коняшке мотался от стойбища к городу и обратно, все контролируя и направляя. Между прочим, двойной обруч он по-прежнему носил на голове, снимая его только на ночь. С этим украшением он чувствовал себя форменным клоуном, особенно когда ловил насмешливый взгляд Ацухимэ. Однако ради дела ему приходилось терпеть и обруч, и ее взгляды. Эта штука просто завораживала, форменным образом гипнотизировала иссов. Приказы человека, на голове которого сверкал символ власти величайшего из их вождей, они выполняли с фанатизмом сектантов тоталитарных сект, верили этому человеку безоговорочно. Артему сейчас важнее всего прочего было именно это. Надо было, чтобы иссы ему верили.

Третий участок работы находился далеко от заброшенного города Ойсимион и от гор. Через несколько дней после начала работ Артем распорядился, чтобы главы родов иссов выделили ему шестерых самых сильных, выносливых и толковых работников для выполнения поручения особой важности. Эти люди должны были верхами, ведя за собой запасных лошадок, добраться до лесов. Ехать им следовало побережьем, где шансы встретить тунгусов были почти нулевые. Добравшись до лесов, они должны были найти самое толстое дерево из всех, какие там были, свалить его, а потом напилить из этого ствола по меньшей мере шесть кругляшей, желательно одинаковой толщины и одинакового диаметра.

Увы, Артему пришлось долго объяснять работникам, что от них требуется. Он рисовал на песке и использовал слова отдаленного соответствия, потому как иссы не знали, что такое колесо. Вернее, когда-то они это знали, но позабыли, изрядно одичав за сотни лет. На стене-то, на рисунках колеса имелись. Вот к этой стене он и подводил работников, специально привезенных из стойбища в город, показывал нужный рисунок, втолковывал, что да как. В городе работникам был вручен и кое-какой необходимый им инвентарь, в том числе корабельные пила и топор, которым в бурю моряки валили мачты. У иссов вообще не было пил, а их топоры годились только для рубки сучков, но их тоже работники должны были захватить с собой, как и то, что изготовил под видом пилы кузнец Садато. На классическую пилу эта штука походила мало, скорее она напоминала зародыш пилы – эдакая медная полоса с заусенцами. Как говорится, все же лучше, чем ничего. В конечном счете Артем уповал не на инструмент, а на фанатизм иссов. Работая день и ночь, они, если надо, зубами выгрызут необходимый результат.

Путь к лесам должен был занять неделю, путь обратно – примерно столько же или на день-другой больше, ну и где-то с неделю, вряд ли меньше, герои труда должны были провозиться на месте. Поскольку прошло уже почти три недели, вскоре можно было ждать их возвращения. Они вернутся, и дня через два, от силы три, можно будет выступать. Ну разве что еще придется дождаться начала этого пресловутого сезона дождей. Тем более что джонку, разбитую штормами и еще больше потрепанную прибоем, люди и лошади уже вытащили на берег и даже втащили на вершину берегового откоса. Больше тащить ее пока никуда и не требовалось…

После того как Садато закончил с бритьем, Артем отправился к водопаду. Он разделся и постоял под падающей водой минуту-другую, а потом яростно, до красноты, долго растирал себя тряпкой, для пущего согреву подпрыгивая на месте. После этого наш герой сделался чист, свеж и бодр. Бодрость, несмотря на приближение ночи, лишней никак не была.

Все последние ночи Артем проводил с Омицу. Наконец-то выдались относительно спокойные дни, когда никому не надо было ни от кого бежать сломя голову и размахивая мечами, болтаться по бурным волнам, когда наконец-то можно было уединиться, а не дрыхнуть вповалку в общей комнате. Сегодня, как и в предыдущие ночи, Омицу ждала его на крыше дома с видом на храм бога Наисси.

Вы когда-нибудь занимались любовью посреди Южного Китая, в заброшенном, запыленном веками городе, на плоской крыше дома, из которого жизнь ушла несколько тысяч лет назад? Над головой россыпь звезд, похожих на крупицы серебра на черном бархате. Они то мерно покачиваются, то скачут в глазах, сливаясь в полосы и вспыхивая искрами. В ночной тишине заброшенного города иногда слышны загадочные шорохи, и тебе кажется, будто до сих пор где-то рядом находятся тысячи тысяч призрачных влюбленных, когда-то тоже сливавшихся здесь в объятиях, а потом шептавших друг другу ласковые нежности на незнакомом языке. Теперь Артем мог бы порекомендовать всем уединяться со своими женщинами в заброшенных городах. Под охраной самураев, разумеется, потому что так оно намного спокойнее.

Правда, не всю ночь напролет они с Омицу проводили на крыше. Налюбившись и наговорившись, они потом спускались вниз. Все-таки ближе к утру на крыше становилось чересчур холодно.

– А может, ты и правда бог? – прошептала ему на ухо в эту ночь Омицу. – Если так, то нашего ребенка ждет великое будущее. Как и его отца.

А что вы ответили бы женщине, которая шепчет тебе на ухо, что ты бог? Отмолчались бы, отшутились? Артем решил отмолчаться.

Омицу шептала еще что-то, а он думал о том, что им надо будет вскоре расстаться. И вовсе не потому, что он не знал, как ему делить свою любовь между двумя женщинами. Причина этого была куда более прозаичной. Где-то через три месяца Омицу должна будет родить. Не в дороге же ей это делать, тем более что дороги-то эти оказываются вовсе не такими гладкими, как это представлялось Артему до начала путешествия.

Перебирая в голове варианты ближайшего будущего, господин посол не исключал длительной остановки в Дайвьете. Он очень надеялся на то, что Дайвьет окажется нормальной страной, где любят ну пусть не послов тэнно Сидзё, так хотя бы злато-серебро, которым посол станет щедро платить за гостеприимство и хорошее отношение. Рассказы китайских моряков подкрепляли эту надежду. Если так, то почему бы всем им не провести в Дайвьете несколько месяцев? Он дождется появления на свет своего ребенка, его товарищи отдохнут и наберутся сил. За это время можно будет точно выяснить, каким путем посольству двигаться дальше, чтобы избежать всего плохого, а встречаться лишь со всем хорошим. Словом, именно в Дайвьете можно будет основательно подготовиться ко второй части марлезонского балета, выяснить, посуху или по морю сподручнее продолжать путь, ну и так далее. Потом посольство сможет продолжить свой путь, но Омицу придется оставить в Дайвьете. Никак нельзя с маленьким ребенком тащиться в неизвестность. А вы говорите, зачем было забирать золото из гробницы?! Потребуется много денег, очень много. Омицу надо будет оставить столько золота, чтобы ей хватило его не на один год.

Между прочим, Артем основательно выпотрошил гробницу, забрал все золотые и серебряные изделия без исключения. А они там еще отыскались в груде посуды и прочих вещей. Ну на фига, скажите, оставлять здесь золото, когда иссы все равно отсюда уходят? Нетронутыми он оставил лишь поделки из металлов недрагоценных и рубин, вделанный в рукоять меча. Господин посол так и не смог перебороть свое уважение к оружию. Гробницу, кстати, он велел вновь запечатать, что и было сделано при помощи изрядного количества сильных мужских рук. Спи, как говорится, спокойно и дальше, дорогой товарищ Уммелло.

– Ты меня не слушаешь. – Омицу легонько ущипнула его за руку.

– Слушаю, как не слушать! Просто задумался о том, как назвать ребенка, если будет мальчик, и как – если девочка.

– А как ты хочешь назвать?

Артем знал, что надо ответить, чтобы она прильнула к нему и потерлась щекой о его плечо.

– Мальчика назовем Такамори, а девочку – Омицу.

Он не ошибся. Она и вправду прильнула к нему и потерлась о его плечо, однако все же возразила:

– Девочку я бы хотела назвать Юко. Так звали мою сестру, я тебе о ней никогда не рассказывала. Она погибла, когда была совсем маленькой. Ты не против?

Артем был не против.

Глава семнадцатая Подводная лодка в степях Украины

Артему не с кем было поделиться знаменитой шуткой про подводную лодку в степях Украины, а как это было бы уместно! Впервые это сравнение пришло ему на ум, когда дождь полил плотной стеной. Корпус корабля, лишенный мачт, парусов и надстроек, медленно плыл сквозь серые потоки воды, низвергающиеся с небес. Картина и впрямь сюрреалистическая. Господин посол даже пожалел, что всего этого не видит какой-нибудь разъезд тунгусов, шнырящий по степи в поисках иссов или иной поживы. Дикарские крыши сорвало бы напрочь! Но это так, ради красного словца. На самом деле вот уж чего не надо, так это преждевременной встречи с тунгусами.

Корабль, освобожденный от всякого груза, к тому же не имевший ни мачт, ни парусов, ни надстройки, оказался не таким уж и тяжелым, чтобы лошади, тащившие его, выбивались из сил. Поэтому путешественникам ежедневно удавалось преодолевать приличное расстояние. Нет, за здоровье лошадок Артем не опасался. Его больше волновало другое – колеса и оси.

В бортах джонки были проделаны отверстия, по краям обитые медными полосами. Мастера вставили в отверстия оси, в местах трения обитые медью, на оси насадили колеса, ободья которых тоже закрывали медные полосы. Таким вот образом джонка была превращена в огромную колесницу. Кататься на ней, конечно, никто не собирался, ну, до поры до времени, сейчас же лошади и люди просто транспортировали ее в нужное место.

Дерево для изготовления осей иссы нашли на берегу. Ведь господин посол не забыл, сколько всякого добра повыкидывал шторм, и помнил, что были там деревья подходящей длины и прямизны. Путники волокли с собой даже две запасные оси на тот случай, если эти вдруг треснут, но пока этого не случилось. Треснуло, правда, одно колесо, и ремонтникам пришлось ставить запасное. Однако случилось это, когда была пройдена уже треть пути. Артем сделал нехитрую прикидку и понял, что если и дальше расход запчастей будет таким же, то они великолепно дотянут до места назначения.

На лошадях, не задействованных для перевозки корабля, путешественники везли весь остальной походный груз. Это были мешки с оставшейся сырой медью, вещи иссов, японцев и китайцев. Люди шли пешком. Скорость движения всего каравана определяла джонка-колесница. Передвигалась она медленно, выдерживать такой темп все могли совершенно спокойно, без надрыва. Да Артем и не спешил никуда. Для них важно было остаться живыми. Для этого следовало не столкнуться с тунгусами раньше времени.

В их силах, например, было соблюдать меры элементарной предосторожности, то есть проложить маршрут так, чтобы пройти вдали от излюбленных троп тунгусов, пусть даже и сделав при этом изрядный крюк. Артем как следует расспросил иссов и проложил такой маршрут еще до выхода из лагеря. Первую часть пути они проделали вдоль побережья, потом свернули под прямым углом, добрались до холмистой местности и лишь после этого углубились в степь. Ведь на открытой равнине такую дуру, как их джонка на колесах, можно было увидеть издали. Этот крюк стоил им нескольких лишних дней, проведенных в дороге, ну и черт с ними. Лишь бы добраться живыми.

Кроме того, по приказу главнокомандующего, то бишь Артема-Ямомото-Уммелло, путешественники разводили костры только в дождь, когда ни огонь, ни дым издали не увидишь, равно как не разнесет по округе запах дыма. Его прибьют к земле дождевые струи. Это, конечно, влекло за собой бытовые неудобства, но тут уж извините, тут есть ради чего перетерпеть.

Местность кругом пошла холмистая, людям стали все чаще и чаще встречаться островки растительности, однако им то и дело приходилось выбираться на открытое пространство, поэтому караван передвигался либо по ночам, либо в сильный дождь. Если днем стояла ясная погода, то путешественники отдыхали, предварительно выбрав для этого местечко понадежней, как правило под прикрытием холма подходящей высоты.

Артем, ясное дело, выставлял посты на всех высотках, окружающих лагерь. С одной такой высотки часовые однажды увидели тунгусов. На небольшом расстоянии от них проскакал отряд человек в двадцать. Понятное дело, тунгусы не напали бы на караван, не самоубийцы же они. Они помчались бы в свои стойбища и уже через несколько часов привели бы сюда достаточное количество воинов. Тогда путешественникам пришлось бы принимать бой, ничего не поделаешь, и все могло бы окончиться очень и очень плохо. Но обошлось, тунгусы проскакали мимо и ничего не заметили. Стало быть, меры предосторожности были не лишними.

Баранов они с собой не тащили – много хлопот и сильный демаскирующий фактор. Артем велел часть баранов прирезать и заготовить столько жареного мяса и солонины, чтобы хватило на путь до Дайвьета, но не больше. Других баранов он приказал оставить в степи. Не погибнут. Пока сами покормятся, а рано или поздно их обнаружат или те же тунгусы, или еще какие-нибудь кочевники.

Между прочим, с этими баранами момент был довольно тонкий. Они да лошади – вот и все богатство, каким располагали иссы. Лишаться того или другого – на это иссам пойти было, мягко говоря, нелегко. Одно дело – отправиться за семь верст киселя хлебать. Это еще куда ни шло, кочевым племенам не привыкать перебираться с место на место. А вот в одночасье лишиться половины того, что нажито непосильным трудом, в обмен всего лишь на надежду… м-да, решиться на такое было непросто даже фанатично настроенным людям.

Главы кочевых родов не согласились с Артемом впервые со времени знакомства с ним. Мол, мы пойдем за тобой, но и баранов наших с собой поведем. Мы всегда гоняли баранов за собой, мы умеем перегонять их на дальние расстояния. И как Артем ни убеждал их в своей правоте – все было бесполезно. Меньше всего на туземцев действовали убеждения с помощью логики, даже самой безупречной. На наивные кочевые души логика не производила никакого воздействия.

Артему надо было что-то придумать, и он прибегнул к самому сильному средству, какое имел в распоряжении, – к богам. Полубог заявил иссам, что, ступив на их земли, он, мол, стал слышать богов, а громче других – голос самого бога Наисси. Вот боги и нашептали ему, что делать с баранами. В ответ иссы сказали, что их шаманы тоже умеют говорить с богами, но они ничего подобного не слышали. Ты, дескать, мог ослышаться, неправильно понять волю богов. Мы принесем много баранов в жертву богам, а остальных возьмем с собой. И это, дескать, наше последнее слово.

Сдаваться Артем не привык. Тем более он не мог позволить себя победить каким-то кочевникам. Нужен был некий сильный ход, и Артем его придумал.

Как известно, прежде чем выдумывать нечто новое, сперва следует прошерстить хорошо забытое старое. Около полугода тому назад, когда бывший циркач только завоевывал себе место под солнцем Ямато, он довольно успешно пудрил мозги японцам, гораздо более развитым по сравнению с кочевниками, разными фокусами, которые те принимали за чудеса. Но тогда была иная ситуация. В городах и деревнях Ямато он мог достать или изготовить все необходимое. А где здесь раздобудешь даже, допустим, простой орех, с помощью которого можно пускать изо рта огонь и тем смущать наивные кочевые души? Это простой орех, чего уж говорить о вещах более сложных. Хотя кое-что у циркача все же было, а кочевники – совсем дети, им должно хватить самого элементарного фокуса…

Словом, Артем собрал глав родов и заявил им, что он собирается напрямую спросить богов о том, как они относятся, так сказать, к бараньему вопросу. Пусть сами главы родов получат их ответ. Боги обязательно дадут знак, явят чудо.

Все иссы собрались, чтобы наблюдать волеизъявление богов. Посол взял в руку обрывок веревки и сказал главам родов, что они должны разрезать ее на три части. Если она после этого останется целой, то это будет означать, что боги согласны с его вариантом решения бараньей проблемы. Главы родов заявили, что такого ни в коем разе быть не может, тогда Артем предложил им приступить к делу и вытянул руки с зажатой в кулаках веревкой.

Этот фокус Артем, с младых ногтей вертевшийся среди артистов цирка и готовившей уроки на зрительских сиденьях, разучил еще в глубоком детстве, еще тогда, когда не определился, кем ему стать – дрессировщиком, воздушным акробатом, фокусником или все же клоуном. Фокус был прост. Здесь, как всегда, требовалась ловкость рук и немного мошенничества. А руки-то, руки-то помнят!

Один из глав родов чуть подрагивающей рукой резанул веревку в двух местах, и в руках Артема оказалось три куска. Исс с торжествующей улыбкой оглядел публику, мол, наша берет, но торжествовал он недолго. Артем запихнул веревку в кулак, дунул на него, взмахнул рукой и разжал кулак. Из него вскользнула веревка и раскрутилась на всю длину. Целехонькая, невредимая. Господин посол разве что не поклонился почтенной публике, не исполнил на бис еще что-нибудь, допустим, вполне доступный фокус с монеткой. Впрочем, и без монетки все было прекрасно. На глазах иссов свершилось настоящее чудо, автором которого могли быть только боги. Разве во власти человека без узлов соединить куски разрезанной веревки, срастить их так, будто и не резали ее вовсе?! Чудо, настоящее божественное чудо!

«Дети», – вздохнул про себя Артем, проведя взглядом по сияющим лицам иссов.

Вот так и разрешился бараний вопрос, а заодно еще более возрос и без того не низкий авторитет беловолосого человека или даже не совсем человека. На восьмой день перехода уже не только они увидели всадника, но и всадник увидел их. Он был одет в какие-то неряшливые меховые одежды, на голове торчала шапка колпаком. Увидев, что за фиговина движется по степи, всадник едва не свалился с лошади, содрал шапку с головы и провел ею по лицу. Жаль, что на том расстоянии, которое их разделяло, не было видно лица этого верхового. Артем решил, что оно сейчас было перекошено до крайней степени, челюсть джигита уж точно отвисла до подбородка, а извилины в кочевом мозгу от эдакого зрелища небось заплелись в сущий гордиев узел, который осталось только перерубить.

Всадник, даже не потрудившись вернуть шапку на макушку или позабыв об этом, гикнул, всадил в лошадиные бока пятки, стегнул по этим бокам поводьями и понесся прочь.

Отпускать его было нельзя.

– Косам! – закричал Артем. – Достанешь?

– Далеко. – Айн уже накинул петлю тетивы на конец согнутого лука и достал из колчана стрелу.

– Так давай за ним, чего ждешь!

Артем прекрасно понимал, что догнать беглеца будет трудно, но это надо было обязательно сделать.

– Нет! Нет! – замахал руками глава одного из родов.

Слово «нет» было одним из тех немногих, которые Артем за это время выучил на языке иссов.

– Ёсимунэ! – посол подозвал к себе мальчишку. – Спроси у него, почему нельзя стрелять. Быстро! Косам, подожди пока!

Артем принялся оглядываться в поисках позиции, подходящей для принятия боя. Потому как если всадник ускачет к тунгусам, то те непременно примчатся сюда в преогромном количестве, и ничего не поделаешь, придется бой принимать где-то здесь.

«А это хреново, потому что мы не успеем как следует подготовиться к встрече с гражданами тунгусами», – резонно подумал Белый Дракон, победитель монголов.

– Он говорит, что это не тунгус, – между тем бойко переводил Ёсимунэ. – Они называют этих людей живущими на закате, иногда обмениваются с ними товарами. Этих живущих на закате так же мало, как и иссов, они тоже боятся тунгусов и ненавидят их.

– Спроси, не мог ли он ошибиться.

По снисходительной улыбке главы рода Артем еще до перевода понял, что ошибку тот исключает. Наверное, для исса перепутать тунгуса с живущим на закате так же невозможно, как для Артема в свое время невозможно было перепутать «запорожец» с «мерседесом».

Артем отменил погоню.

«Хрен с ним, – решил посол. – Пусть живет на своем закате».

Для вящего спокойствия следовало бы, конечно, догнать и нейтрализовать этого человека. Нормальный предводитель древних воинов, наверное, так и поступил бы. Видимо, Артем так пока и не стал нормальным предводителем, поэтому ему пришлось поволноваться в течение целых суток, а потом он успокоился. За сутки тунгусы уж точно догнали бы их и напали. Значит, все-таки прав оказался глава рода. Это был безобидный человек, живущий на закате, но никак не тунгус.

Больше они никого не встретили и спокойно дошли до заранее намеченного места.

Холм был не особенно высоким и весьма пологим. То, что нужно. Люди взялись за работу сразу, без привалов, обедов и перекуров и не обращали никакого внимания на ливмя ливший дождь. Они втащили на вершину холма пустую джонку, доставили туда мешки с сырой медью и прочие вещи.

Потом одни стали рыть на склонах холма канавы и канавки, а другие принялись разбрасывать вокруг лагеря то, что заранее приготовил их предводитель. Третьи отправились к лесу и принялись рубить стволы, освобождать их от веток, сдирать кору и таскать стволы и ветки на холм. Четвертые занялись оснащением корабля. Пятым тоже нашлась работенка.

В этот день Артем вроде бы ни разу так и не присел до самой ночи. Ночью он тоже не присел, а сразу повалился в кочевом шатре на шкуры и тут же отключился. Но в этот день они управились со всеми основными приготовлениями и назавтра уже просто доделывали кое-что по мелочам.

Пришел третий день, а тунгусов все не было. Это следовало исправить. Так можно было сожрать все съестные припасы, а врага так и не дождаться. Не для того они старались, чтобы торчать тут в одиночестве, без жарких схваток и кровопролитных сражений.

Артем понял, что тунгусов придется выманивать. Он отобрал семерых лучших наездников, приказал дать им самых быстрых лошадей, и они отправились к Черной реке, к поселению тунгусов. Задача перед иссами стояла простая – издали обстрелять поселение, дождаться погони и привести ее к холму. Сделать это было не сложно, однако известно, что можно провалить все на свете, если как следует постараться.

Иссы не провалили.

– Едут! Едут! – такими криками наполнился холм всего через три часа после того, как всадники ускакали на юг.

Показались иссы. Правда, их было почему-то всего шестеро. Как позже узнал Артем, лошадь седьмого угодила копытом в ямку и сломала ногу, а подхватить всадника и подсадить его к себе на лошадь никто из товарищей не успел – погоня была слишком близко. За иссами мчались всадники-тунгусы, прижавшись к лошадиным шеям, которых Артем не поленился пересчитать. Их было восемнадцать человек.

Иссы взлетели на холм, а тунгусы резко натянули поводья и повернули лошадей, едва завидели лучников, выстроившихся на холме. Они наверняка кричали друг другу при этом «Засада! Засада!», немножко покрутились в отдалении, запоминая, где, чего и сколько, и поскакали прочь.

Артем понял, что все, теперь тунгусы точно придут. Вопрос был лишь в одном – когда?

Это было вчера под вечер. Тунгусы пришли сегодня. Они заявились где-то в два часа пополудни.

Глава восемнадцатая Битва при холме

Моросил мелкий дождик, и светило солнце.

– Грибной… – проговорил Артем.

– Что? – не расслышав, переспросил Хидейоши, стоявший рядом с ним.

– Я говорю, у нас такой дождь называют грибным. Грибы хорошо растут после такого дождя.

– Я бы не стал лопать здешние грибы. Они наверняка ядовитые, – вмешался Садато.

Лоб самурая сейчас украшала деревянная лакированная дощечка, на которой был вырезан иероглиф «стойкость». Все остальные боевые доспехи Садато оставил в Осаке. Артем и Хидейоши доспехи в дорогу тоже не взяли. Они же отправлялись не на войну, а по делам дипломатическим, посольским.

Итак, биться им предстояло в грибной дождичек. Что ж, это был не самый плохой антураж. До начала схватки оставались считанные минуты. Артем волновался за исход сражения. Да, все было хорошо подготовлено, но в подобных делах сплошь и рядом случаются всякие неожиданности. Рассчитывали они так, а пойти может эдак. Как угодно может пойти, любыми зигзагами и вывертами. Он волновался и за своих людей. Никого из них терять ему не хотелось.

– Около полутора сотен мечей, – подсчитал Хидейоши.

Он не стал давать никаких оценок, хотя вполне мог бы добавить: «Это много».

Да, в иной ситуации ловить нашим героям было бы нечего. Полтораста всадников, как один вооруженных копьями, луками и короткими, чуть загнутыми мечами – это серьезная сила, которая сломила и смяла бы их сборную команду посреди степи, даже на этом самом холме смяла бы на раз, доведись им сойтись в заурядной сече. Только в том-то и дело, что сеча обещала быть незаурядной. Тунгусы хаотически перемещались у подножия холма, дожидаясь, когда подъедут отставшие всадники, а их главный даст команду атаковать. Под ними были точно такие же лохматые лошадки, как и у иссов. Одеты тунгусы были преимущественно в меховые безрукавки, на головах – пышные лисьи и волчьи шапки с болтающимися хвостами, у каждого на шее красовалась связка амулетов, какие-то кости, бусы, черт знает что еще. Как и у иссов, вместо седел у них были меховые или войлочные подстилки. Разумеется, никаких стремян. Лошади, надо полагать, не были подкованы. Ни к чему им эти излишества. Тунгусы явно пребывали в радостном, приподнятом настроении, им не терпелось поскорее ринуться в бой.

Артем попытался взглянуть на обстановку глазами врагов. Снизу, от подножия холма они видели сейчас огромную кучу веток. В первую очередь именно она должна была бросаться им в глаза из-за своих размеров. Возле нее они видели ненавистных им иссов – большую группу пеших вооруженных мужчин. Сбитые в кучу стреноженные лошади иссов топтались в некотором отдалении от горы веток. Тунгусы вряд ли были удивлены тем, что иссы не попрыгали на лошадок и не готовились мчаться им навстречу. Как бы ни были глупы иссы, но они понимали, что тягаться в седле с превосходящими силами тунгусов – занятие не просто бессмысленное, а в высшей степени безумное.

Замысел иссов был очевиден. Они сбились в кучу на вершине холма, соорудили из сучьев подобие изгороди, может, даже насыпали земляной вал, поверх которого и набросали веток, и собирались биться под этим прикрытием. Вряд ли тунгусов хоть в малейшей степени беспокоили эти приготовления иссов. Они думают отсидеться за изгородью? Ха! Мы с гиканьем и свистом, нахлестывая лошадей, взлетим на этот холм, окружим вашу жалкую крепостенку и обрушим на нее ливень стрел. На тех, кто уцелеет после этого, мы прыгнем прямо со спин лошадей и будем резать, резать, резать…

Чужеземцев тунгусы снизу заметить не могли. Артем и самураи смотрели сейчас на них из-за веток. Впрочем, яви им себя во всей красе господин посол и сопровождающие его лица японской и айнской национальностей, вряд ли это хоть в малейшей степени повлияло бы на планы тунгусов. Ну разве что предводитель этого воинства прикажет: «А этих чужаков захватите мне живыми. Хочу с ними потолковать!» Да и это вряд ли. Кстати, многие тунгусы уже успели объехать холм по кругу и увидели с той стороны женщин, детей и стариков, жмущихся к куче веток. Они наверняка подумали, что женщинам и детям не хватило места за изгородью и эти жалкие трусливые иссы выставили их на открытое место в надежде на то, что добрые тунгусы сжалятся и не тронут их.

Ага, а вот и проявился атаман тунгусской шайки! Он был в высокой шапке с красным верхом, украшенной тремя волчьими хвостами. Усы и куцая бороденка… ну а больше ничего отсюда не разглядеть. Главарь сейчас отдавал команды, указывая правой рукой то в одну сторону, то в другую. Нетрудно догадаться, что именно он приказывал своим нукерам, десятникам, или как там у них это называется, – рассыпаться вдоль всего подножия холма, чтобы атаковать одновременно со всех сторон, сжимая кольцо.

Тунгусы, разумеется, не обращали никакого внимания на такие пустяки, как две явно недавно вырытые канавки, на дне которых лежали тонкие стволы, кора с которых была зачем-то содрана. Слово «колея» тунгусам, конечно, не было знакомо.

Все, началось. Всадники рассредоточились по всей окружности холма. Главарь, с которого Артем не сводил глаз, громко прокричал короткую команду, и тут же все подножие холма огласили вопли и посвист. Пятки застучали по лошадиным бокам, головы в меховых шапках припали к лошадиным шеям. Всадники ринулись вверх по склону холма, и тут же стройный гул наступающей конницы прорезал первый крик совсем иного рода – крик боли. Первая лошадь пробила своей тяжестью ветки, прикрывающие довольно широкую канаву, в дно которой были врыты остро заточенные колышки, и с разбегу ухнула туда, ломая передние ноги. Животное дернулось, вскочило и снова упало, придавив собой всадника, слетевшего с его спины.

По всей окружности холма происходило то же самое. Вопили от злости и боли люди, пронзительно ржали лошади. Уцелевшие коняшки выбирались из канавы с всадниками на спине или уже без таковых. Некоторым лошадям удавалось перепрыгнуть канаву, но их копыта тут же попадали на острые медные ежи, во множестве разбросанные среди короткой травы и присыпанные землей либо песком. Лошади пускались в жуткий пляс, отчаянно ржали, вставали на дыбы и скидывали всадников. Все верховые, не успевшие добраться до канавы, поворачивали назад.

Лишь нескольким тунгусским наездникам удалось беспрепятственно и довольно высоко подняться по склону именно в том месте, где от вершины холма до его подножия были прорыты аккуратные, как по линеечке проложенные канавки, на дне которых лежали стволы, очищенные от коры. Но и эти всадники остановились, а потом и вовсе повернули назад, когда увидели, что происходит с их боевыми товарищами справа и слева, и поняли, что они атакуют в полном одиночестве.

Главарю тунгусов повезло, он так и не доскакал до хитрой канавы и теперь метался туда-сюда среди своих воинов, изрыгая проклятия. Потом он подозвал к себе своих десятников или как их там. Что ж, победителю монголов и сейчас не представляло труда догадаться, какие приказы отдавал своим людям этот человек, взбешенный до крайней степени. Отступать он, ясное дело, не намеревался. Иссы, мол, думают, что они могут напугать великих воинов жалкими колышками, канавками и какими-то подлыми колдовскими штуками, разбросанными по земле! Этим они добьются только одного – их смерть будет еще более ужасной!

Главарь, конечно, сейчас требовал от своих воинов, чтобы те спешились, перебрались на ту сторону канавы и собрали подлые колдовские штуки иссов, расчистив проход. Возможно, другим тунгусам их вождь, человек, конечно же, весьма неглупый и волевой, приказал изготовить большие щиты из кожи, меха и прутьев, которые можно нарезать в ближайшем перелеске. Когда воины, собирающие колдовские штуки, подберутся к иссам на расстояние полета стрелы, тогда некоторые из них станут держать щиты, а другие под их прикрытием продолжат собирать эту гадость. Проход надо расчистить вплоть до самой вершины холма. Пусть на это уйдет весь день, пусть уйдет сколько угодно времени, но тунгусы не отступят, пока не расчистят проход и не доберутся до проклятых ублюдков, засевших на холме!

Артем, конечно, не мог знать наверняка, какие команды отдает главарь тунгусов, но полагал, что вряд ли его догадки сильно расходятся с действительностью. Вариантов действия у вождя тунгусов было совсем немного.

«Давайте, давайте! – мысленно подстегивал тунгусов Артем. – Совсем чуть-чуть осталось. И вы наткнетесь на правильную мысль. Она же лежит прямо под ногами, вам осталось нагнуться и поднять ее. Это же так просто!»

Ага! Один из тех всадников, которым удалось беспрепятственно и довольно высоко подняться по холму, вернулся на место подъема. Он свесился с лошади, внимательно вгляделся в землю, тихим шагом направил коня вверх, потом покрутился на месте, повернул налево, повернул направо. Так, так, вот он еще выше взобрался по холму, остановился, опасаясь стрел, и убедился в том, что никаких колдовских штучек, жалящих копыта лошадей, здесь не разбросано. Тунгус развернул лошадь и помчался к своему главарю, что-то крича на ходу. Рожа у него была весьма радостная. А какой же еще ей быть, когда командир наверняка похвалит его за глазастость и сообразительность! Да за такое этого умника и в десятники можно выдвинуть!

Вот он уже оказался перед главарем и замахал рукой в ту сторону, откуда прискакал. «Проход, есть проход! Я нашел проход!» Ага, главарь тунгусов, а с ним еще какие-то люди, наверняка те самые десятники, поскакали проверять информацию. Так-так, вот главарь лично убедился в том, что воин его не обманул. Проход и в самом деле есть. Предводитель тунгусов горделиво выпрямился на лошадиной спине, подбоченился и стал что-то говорить своим нукерам. Наверное, что-то вроде: «Хитрые иссы думали, что мы решим, будто на холме нет ни единого места, свободного от их колдовских штук! Они решили, что мы тут же бросим лошадей и начнем подниматься пешком, протыкая себе ноги и подставляя себя под их стрелы, а потом станем гибнуть, карабкаясь на их изгородь! Они пытались нас обхитрить, но им не удалось этого сделать!»

Отлично. Десятники помчались собирать своих воинов. Сейчас они поведут их к проходу. Тунгусы станут подниматься полосой метров в двадцать, шире им не разойтись, там ежи. Это нам и нужно. Теперь надо выдержать нужную паузу и вступить в дело вовремя – ни раньше и не позже.

Тунгусы быстро собрались в нужном месте. Им просто не терпелось добраться до подлых ублюдков и поубивать их. Главарь что-то кричал, видимо объяснял своим людям, как надо подниматься. Вот и все! Тунгусы рванули вверх вслед за своим главарем. Кстати, этот молодец за спинами подчиненных не прятался, скакал в первом ряду.

На сей раз тунгусы с первых же шагов лошадей не нахлестывали, держали вполне умеренную скорость, разгоняясь лишь постепенно. Они даже не орали во всю глотку. До ушей победителя монголов доносился лишь разрозненный свист да отдельные возгласы, понукающие лошадей.

Первые тунгусы уже одолели середину холма. Рано! Ориентироваться надо на последних, а не на первых. Еще немного, еще…

Пора.

– Давай! – во всю мощь легких заорал Артем. – Поехали! – И двинул в спину одного из вождей иссов, стоявшего рядом с ним.

Тот закричал уже по-своему. Иссы уже были готовы, они изнывали от нетерпения и ждали этой команды. Мужчины, прятавшиеся под ветками, прильнули к бортам и колесам джонки и навалились изо всех сил. Каждый из них вкладывал в работу все силы без остатка. Сзади женщины, дети и старики отбросили ветки от кормы судна, и они навалились на нее всей толпой. Конечно, они мешали друг другу, но это было не важно. Иссам надо было совместными усилиями сдвинуть корабль с места и чуть прокатить его вперед.

Требовались усилия всех без исключения людей, находящихся на вершине холма, чтобы толкать эту махину. Ее трюм для тяжести был набит неизрасходованными запасами сырой меди, а также камнями, которые иссы по приказу Артема собирали по всей округе.

Заскрипели колеса, совершая первые повороты. Джонка резко дернулась, и Артем, откидывавший вместе со всеми ветки на палубе, чуть не упал. А кто-то и упал, но это не беда. Кто-то из тех, кто толкал джонку, страшно закричал. Возможно, нога этого человека угодила под колесо. Вот это уже беда, но сейчас некогда было помогать раненому.

Тунгусы скакали вверх и наверняка еще ничего не понимали, хотя уже видели странное продолговатое деревянное сооружение и людей, стоящих на нем. Наверное, они уже разглядели и блестящие красные полосы, торчащие из бортов джонки. Хотя кто их знает, этих тунгусов. Известно ли им, что такое борта, видели ли они когда-нибудь в своей жизни джонку? Некоторые могли и видеть. Все-таки они проживали не так уж и далеко от моря. Может, однажды так удачно совпало, что скакали они по бережку, а в море плыл корабль. Можно предположить, что некоторые тунгусы изредка наведывались если не в китайские портовые города, до которых отсюда далече будет, то в Дайвьет. Хотя даже если они и видели прежде корабль, то не факт, что узнали его в этом странном чудище на колесах, с которого еще не все ветки были сброшены или слетели сами.

«Колдовство!.. Это какое-то черное колдовство иссов!» – эта нехитрая мысль наверняка уже посетила некоторые тунгусские головы.

Людям удалось протолкнуть корабль на десяток шагов, он двигался все легче, колеса вошли в специально прокопанные колеи, заскользили по гладким стволам. Еще одно, последнее усилие… Все, дальше корабль двигался уже сам, увлекаемый вниз собственной тяжестью. Однако иссы, следуя указаниям Артема, своего главнокомандующего, продолжали толкать его, разгоняя еще больше. Опять из-под корабля донесся чей-то крик, опять кто-то попал под колеса или не успел вовремя отскочить в сторону и угодил под остро наточенную полосу меди. Джонка набирала скорость с каждой секундой. Иссы отпрыгивали в стороны, они уже просто не успевали угнаться за разгонявшейся махиной.

Нос джонки украшал длинный кол, увенчанный острым медным наконечником. Из обоих ее бортов торчали, как плавники, медные полосы, чей передний край был заточен до максимально возможной остроты. Артем каждый день заставлял иссов подтачивать камнями режущую кромку, чтобы добиться если не эффекта бритвы, то хотя бы чего-то похожего.

Эти самые лезвия взялись не абы откуда. Артем вспомнил голливудские фильмы про всяких там древних римлян и прочих персов, которые носились на колесницах, снабженных подобными штуковинами, режущими все, что попадалось им на пути.

Более того, на днях, можно сказать, от скуки и от избытка времени, Артем напряг интеллект и придумал еще одно приспособление, весьма опасное для жизни врагов. Изготовил он его из двух запасных, не понадобившихся колес, полосок кожи, связанных между собой, и из тех же заточенных полос меди. С помощью примитивной ременной передачи он соединил колесную ось с той, на которую насадил запасные колеса, к которым по всей окружности были присобачены лезвия. Энергия движения раскручивала ось с запасными колесами, и те вращались вместе с медными острыми полосками. Сейчас, когда джонка разогналась, медяшки мелькали, как лопасти вентилятора, сливаясь в смутный круг красноватого отлива. Лезвия пока перемалывали лишь воздух и мелкие дождевые капли, но нетрудно было представить, что и как они станут перемалывать в ближайшие минуты.

– Держаться за борта! Крепче! – закричал Артем, вцепился в борт, тут же вспомнил, что иссы его не понимают, толкнул ближайшего к нему вождя иссов, жестом показал, чтобы тот делал так же и другим передал.

Главарь тунгусов первым сообразил, что сейчас произойдет. Может, он и не сообразил даже, а звериным чутьем почуял, что дело плохо, на скаку повернул лошадь, попытался отвернуть в сторону и, разумеется, напоролся на ежи, разбросанные по земле. Его конь взвился на дыбы и налетел на другого. От толчка атаман тунгусов слетел с лошади, и Артем потерял его из виду.

Корабль разогнался уже до бешеной скорости. Расстояние между всадниками и джонкой исчезало, как будто съедалось. Все усиливающийся свист лопастей, рассекающих воздух, дикий вид этого зверя-корабля, похожего на демона с усами из металла и с деревянными кругляками вместо ног, – все это, конечно, сейчас должно было действовать на тунгусов похлеще, чем настойка из мухоморов. Страх сейчас должен был разрывать их сердца и сжимать внутренности в тугой узел.

Тунгусы, как до того их главарь, пытались отворачивать, но с тем же успехом, что и он. Передние всадники пытались поворотить коней, но на них налетали задние. От всего этого тунгусы сбились в кучу, в которую и врезался корабль.

Удар чуть не вышвырнул Артема за борт, а некоторые иссы полетели прямо в мешанину людей и коней.

Многотонная махина сшибла первый ряд всадников так же легко, как танк сшибает деревянный забор. У Артема заложило уши от стуков, лошадиного ржания ичеловеческих воплей. Брызнула на борта джонки первая кровь. В глазах Артема замелькали лица тунгусов, перекошенные болью и испугом, распахнутые лошадиные рты, сучащие по воздуху копыта, меховые шапки, луки, обломки копий, отсеченные части тела, кишки, разлетающиеся в разные стороны. Из-под крутящихся лопастей кровь брызгала, как на бойне, и заливала палубу.

Некоторых тунгусов подбрасывало выше борта джонки. Один из них перелетел через ее борт и шлепнулся на палубу еще живой. Он не успел ни вскочить, ни выхватить оружие. На него прыгнул один из иссов и несколько раз всадил нож ему в грудь.

После столкновения с конницей джонка замедлила ход, но все еще двигалась вперед, пробивая ряды всадников. Колеса вылетели из прорытой колеи, потому что наскочили на упавших людей и лошадей, и теперь просто двигались по склону. Корабль начало заносить в сторону. Этого Артему не хотелось, но тут уже ничего поделать было нельзя.

Ход джонки быстро замедлился до такой степени, что на палубе можно было стоять, отцепившись от борта и освободив руки. Но руки у экипажа свободными не остались. Айн уже давно посылал стрелу за стрелой в скопление тунгусов и ополовинил первый колчан из двух, висящих у него за спиной. Лучники-иссы, натренированные Косамом, открыли стрельбу вслед за своим командиром. Артем и самураи пока что ждали своей очереди вступить в схватку, потому как луков у них не было.

Другие иссы бежали вниз по холму на подмогу. Многие из них останавливались и посылали стрелы поверх корабля в гущу всадников. Артем не был Кутузовым, он не мог всего предвидеть, а если бы мог, то запретил бы такую помощь. Велика была опасность того, что эти умельцы подстрелят своих же соплеменников, стоящих на палубе. Другие иссы, бегущие позади корабля, как пехота за танками, добивали тунгусов. Пленных сегодня никто не брал.

Когда корабль еще больше замедлил ход, на него посыпались стрелы. Тунгусы оказались крепче духом, чем можно было ожидать. Многие из них быстро опомнились, пришли в себя и вовсе даже не рванули наутек. Они пытались убивать врагов. Один из лучников-иссов упал на палубу со стрелой в шее, другой получил подарок в плечо. Впрочем, он даже не упал и тут же попытался вновь натянуть лук.

Артем опустился на колени.

– Садато, Хидейоши! – закричал он. – Пригнитесь!

Торчать во весь рост не было никакого смысла.

Ага, все же некоторые тунгусские всадники, державшиеся в последних рядах, повернули своих лошадей и помчались вниз. Однако смываться было уже поздно.

Едва корабль покатился с вершины холма, как тут же из небольшой рощицы, расположенной в двухстах метрах от места событий, вылетел засадный полк. Полк в кавычках, конечно, потому что числом он был всего лишь в одиннадцать бойцов – Абуэ и десяток иссов, обученных им. Одолев эти двести метров и оказавшись у подножия холма, они раскрыли мешки, которые тащили с собой, и принялись разбрасывать все те же острые ежи, отсекая таким образом путь отступающим всадникам.

Отступающие тунгусы все равно неслись вперед, вернее, назад, хотя и видели, как им там сыплют что-то под ноги. Лошади взбрыкивали, падали, начинали бешено скакать, но некоторые из них удачно проносились по полосе препятствий, так ни на что и не наступив. Да и те тунгусы, которые попадали с лошадей и ничего себе при этом не сломали, вскакивали на ноги и неслись вниз по склону холма.

Тут должны были показать себя Абуэ и воины, подготовленные им. Они не должны были пропустить мимо себя ни одного беглеца. Артем надеялся, что так оно и будет. Нельзя было дать уйти ни одному тунгусу, потому как совсем не нужно, чтобы кто-то из них поскакал за подмогой в соседние селения.

Громкий хруст откуда-то снизу донесся до ушей Артема, и сразу после этого он почувствовал, что с джонкой происходит что-то не то. Ее явно кренило набок.

«Мать твою, это треснула ось или раскололось колесо!» По инерции корабль проскочил еще с десяток метров, сшибая, перерезая и перемалывая все на своем пути, взмыл по телам лошадей и людей носом вверх, потом этим же носом клюнул вниз. Острый таран вошел в лошадиное тело, бьющееся в агонии, и корабль замер.

«Приехали, блин!»

– Вперед! – заорал Артем, выдернул меч из ножен и перепрыгнул через наклонившийся борт.

Теперь на джонке могли оставаться лишь лучники, но неизвестно было, смогут ли они стрелять при таком крене.

Артем спрыгнул на землю и еще не успел толком оглядеться, как на него налетел верховой тунгус. Цирковой гимнаст сумел с места сделать невероятный кульбит, ушел в сторону и приготовился отражать удар сверху, но этого не потребовалось. Тунгус свалился с лошади, стрела вошла ему точно в глаз. Повернув голову к кораблю, Артем увидел айна. Тот стоял на земле рядом с бортом и уже накладывал на тетиву новую стрелу. Его работа, точно. Выходит, он собирался оберегать своего господина и в бою?

«А ведь может и пристрелить под шумок схватки, таким образом избавившись от необходимости год тянуть лямку кабальной службы. Так, кажется, солдаты расправлялись на фронте со слишком уж сволочными командирами, – такая вот неприятная мысль посетила вдруг Артема. – Но тут уж ничего не попишешь. Захочет пристрелить – обязательно пристрелит. Мне остается только положиться на честное дикарское слово».

Левой рукой Артем выхватил короткий меч, который при битве с конным лишним никак не будет. Ты всаживаешь его в лошадиный бок или шею, – простите, лошадки, вы-то уж точно ни в чем не виноваты, но ничего не поделаешь! – а длинной катаной наносишь секущий удар по всаднику.

Посол заметил Садато, рьяно кинувшегося в схватку. Старый самурай слишком долго ждал новой битвы, слишком соскучился по звону мечей и кровавому азарту поединков, чтобы медлить. Артем тоже не медлил. Может, чуть менее азартно, но он тоже ворвался в сражение. И понеслось.

Как и тогда, в битве над ущельем Бомо, щелкнул некий невидимый переключатель, и все вокруг неуловимым образом изменилось. Все окружающие предметы враз сделались резче и четче, а звуки словно приглушило. Время потекло по каким-то иным законам, стало вдруг вязким, тягучим, еле-еле проворачивающим тяжелые шестерни секунд и минут. Зато двигаться в этом измененном мире стало значительно легче.

Кстати, еще во время их пребывания в Осаке Артем поведал Садато обо всех этих странностях, на что самурай спокойно заявил, что это очень хорошо. Если человек вступает в схватку и мир вокруг него вдруг меняется, то это означает, что он прирожденный воин, а не просто воин.

Артем бросился к тунгусу, который соскользнул на землю со вставший на дыбы лошади и выхватил меч, готовясь встретить врага. Он увидел перед собой светловолосого великана с выбритым лбом, в странной крылатой одежде и широких штанах. Лицо тунгуса исказил страх. Трудно сказать, что в этот момент пронеслось в голове кочевника, никогда не встречавшегося с подобными людьми. Может, он счел Артема демоном, вызванным иссами?

Наверняка сказать этого было никак нельзя, однако первобытная психика кочевника быстро справилась с потрясением. Он издал душераздирающий вопль и кинулся в схватку. Его удар был бесхитростным – наотмашь, от головы, с целью рассечь противника от плеча до пояса. Артем уже провел не один поединок на мечах. Таким ударом его никак нельзя было взять, как какого-нибудь перворазрядника по боксу уже не свалить примитивными приемами деревенского кулачного боя. Артем подставил под меч тунгуса свой короткий клинок – лязгнула сталь, брызнули искры. Одновременно с этим вылетела вперед правая рука победителя монголов, сжимающая длинный меч, и острие катаны вошло в сердце тунгуса.

Выдернув меч, Артем мгновенно развернулся лицом к другому противнику.

Он рубил, уворачивался, колол, отбивал удары, стаскивал всадников с лошадей, всаживал короткий меч в человечьи и лошадиные бока и шеи.

Артему попался на глаза Хидейоши. Если бы у господина посла было хоть немного времени, то он обязательно понаблюдал бы за ним, полюбовался бы его филигранной работой. Самурай давал мастер-класс владения японским мечом кочевникам, боготворившим лук и стрелы и считавшим меч оружием второсортным, всего лишь средством добивания. Кстати, вряд ли кто из тунгусов прежде видел настоящий японский меч. Да и сегодня никому из них не удалось как следует рассмотреть катану. Слишком уж быстро все для них заканчивалось.

Артем вдруг увидел неподалеку от себя человека в шапке с красным верхом и тремя хвостами. Проклятый главарь, оказывается, все еще был жив. Господину послу сразу стала ясна причина подобной живучести. Слишком уж ловко этот тунгус орудовал своим загнутым клинком и ножом. Иссы ничего не могли с ним поделать. Стоит отдать им должное, рубились они храбро, но не слишком умело. А вот этот тип биться умел, и еще как!

Взгляд тунгусского главаря мазнул по Артему, он легко расправился с иссом, вставшим на его пути, и бросился к победителю монголов.

Тот быстро взглянул по сторонам. Как назло, Косам куда-то подевался. Он или погиб, или решил, что хватит с него играть в телохранителя. Артем понял, что ему придется биться с главарем один на один, что будет не так-то просто. С этим гадом в одиночку можно и не справиться. Но наш герой не боялся и не дергался. Будь что будет. В конце концов, и не таких мастеров побеждали.

Главарь налетел как обезумевший вихрь и с ходу обрушил на посла град ударов. В эту атаку он вложил всю свою свирепость, всю ненависть. Вражеский предводитель хотел отомстить за убитых соплеменников, за проигрываемое сражение, за то, что этот непонятный человек принял сторону ненавистных иссов. Видимо, своим обостренным звериным чутьем этот тунгус точно почуял, кто у иссов главный, кто придумал дьявольскую хитрость.

Он почти сразу выбил короткий меч из левой руки Артема, распорол рукав и без того рваной и потрепанной косодэ, прорезал одежду на животе, и Артем почувствовал под курткой теплую струйку. Ему оставалось надеяться лишь на то, что порез окажется неглубоким.

Полубог отбивался как мог, об ответной атаке и не помышляя. Он отмахивался катаной, вертелся как уж на сковороде, призвав на помощь всю свою цирковую акробатическую ловкость, замешанную на многолетних тренировках, начатых в раннем детстве. В общем-то чисто случайно Артем задел главаря-тунгуса по запястью левой руки, в которой тот сжимал нож.

«Ага, а ножичек-то он выронил! Ну хоть что-то».

Потом сказало свое веское слово преимущество стали японских мечей перед той, из которой простые ремесленники ковали мечи кочевников. Японский и тунгусский клинки сшиблись, высекая искры, и «Свет восемнадцати лун» работы самого мастера Амакуни запросто перерубил меч тунгуса.

И вот тут Артем сделал детскую ошибку, недопустимую для прирожденного воина, к каким его незаслуженно причислил Садато. Он поверил, что уже победил, расслабился всего на миг, но этого оказалось достаточно.

Но, с другой стороны, кто мог ожидать такого приема от дикого кочевника?! Тот как заправский каратист махнул ногой, достал ею до правой руки Артема, попал по рукояти катаны «Свет восемнадцати лун» и вышиб меч из руки посла. После чего тунгус отбросил обрубок меча, метнулся в сторону, выдернул из чьего-то тела короткое копье и уже не спеша направился к Артему.

«Ничего, ничего, – успокаивал себя посол, понимая, что добежать до катаны ему не дадут, а под ногами, как назло, не валяется вообще ничего, что могло бы сойти за оружие. – От копья увернуться еще проще, чем от меча. Пропущу острие мимо себя или над собой и вырву древко из рук».

И опять проклятый тунгус перехитрил его. Он сделал ложный выпад, крутанулся вокруг своей оси, рухнул на колено и древком копья подшиб Артему ноги. Посол повалился навзничь и увидел над собой тунгусского главаря, с которого наконец-то слетела его богатая шапка, обнажив бритую голову. Тунгус занес копье, но промедлил, вглядываясь во врага. Видимо, он хотел навсегда запомнить это лицо… лицо, возможно, самого грозного врага, встретившегося ему на жизненном пути.

Подыхать по-глупому Артем все же не собирался.

«Лучше лишиться части, чем потерять все, – такая вот мысль пронеслась в его голове, и он выставил перед собой руку. – Подставлю. Пусть он мне руку проткнет, а потом я отведу копье в сторону, подобью его ноги, вскочу и вырву его глотку здоровой рукой или зубами эту глотку перегрызу!»

Что-то темное, большое и быстрое вдруг налетело откуда-то сбоку, молнией пронеслось и смело тунгуса. Собака! Раг!

Пес по кличке Раг сбил тунгусского главаря с ног, не дал ему подняться с земли и сомкнул челюсти на его горле.

Артем вскочил на ноги, готовый прийти на помощь псу, как тот помог ему. Но помощи не потребовалось. Главарь тунгусов уже хрипел, не в силах оторвать от своего горла собаку.

– Спасибо, приятель! Ты заслужил сегодня двойную порцию бараньих костей, – пробормотал Артем, шаря взглядом по земле в поисках своей катаны.

Он нашел «Свет восемнадцати лун», поднял его, решил, что короткий меч разыщет потом, и увидел, что к нему бежит Хидейоши.

– Я же говорил, что тебе стоило остаться на холме, – прокричал самурай. – Все, теперь я никуда не отойду от тебя.

– Вы что, все меня оберегаете, по очереди?

– Не знаю ничего про очередь, – сказал Хидеойши. – Но оберегаем, конечно. Что нам делать, если ты погибнешь?

Артем не погиб. Очень скоро все было закончено. Победа была полной. Ни один из тунгусов не ушел. Правда, потери тоже оказались куда более внушительными, чем представлялось Артему в начале кампании, когда он видел полную растерянность тунгусов. Полегло больше половины воинов-иссов, погибли даже некоторые женщины, старики и дети. Кроме иссов пали два китайских моряка. У многих были мелкие ранения, в том числе и у самого посла, но серьезных не получил никто. Кстати, рану на животе Артема Омицу уже успела чем-то намазать и залепить каким-то лопухом.

Справедливости ради следует сказать, что самураи, яма-буси и айн могли погибнуть в схватке с кочевниками лишь по глупой случайности. Все-таки, цинично говоря, команда Артема составилась путем естественного отбора. Все те, кто был послабее и понеумелей, полегли еще на мосту над ущельем Бомо. А тех, кто выжил, за здорово живешь убить было никак нельзя. Да и айн, присоединившийся к ним гораздо позже боя над Бомо, вроде был не из тех, кого можно одолеть за просто так.

Иссы бродили по полю сражения, отрезали тунгусам головы и складывали из них курган. Артем мог бы запретить это дело, но не стал. Он вполне понимал иссов, которым тунгусы на протяжении многих лет практически безнаказанно отрезали головы. Теперь иссы могли себе позволить насладиться победой. Да, делали они это по-своему, по-язычески, по-дикарски, ну, так они и есть язычники, дикари.

Но вот что Артем запретил самым категорическим образом, так это брать головы тунгусов с собой. Именно так и хотели поступить главы родов иссов. Они было решили прихватить головы врагов с собой и бросить их на землю, когда станут проезжать мимо тунгусского селения на Черной реке. Артем запретил сие развлечение, исходя из сугубо практических соображений. Тунгусы в селении на Черной реке, – а мужчин там осталось совсем мало, их не хватит, чтобы напасть, – увидят иссов, спокойно едущих мимо, и, ясное дело, в первую голову подумают, что их соплеменники пали, но наверняка знать этого не будут! Поэтому они сперва припустят со всех лошадиных копыт к месту битвы, чтобы убедиться в этом. Потом тунгусы будут еще какое-то время оплакивать погибших и только после этого пошлют гонцов в другие селения собирать воинов на священную месть. Да только к тому времени будет совсем поздно. Артема и его команду им уже нельзя будет настичь. Если даже и смогут, то лишь на территории Дайвьета, куда их не пустят, да и сами они не идиоты, чтобы туда соваться.

А ежели они увидят отрезанные головы, то сразу же сообразят, что их мужья и браться погибли, и сразу же пошлют за подмогой. Но и тогда, правда, тунгусы вряд ли сумеют догнать команду Артема, потому как господин посол не собирался останавливаться ни на какие привалы и ночевки до первой пограничной заставы империи Дайвьет, несмотря ни на раненых, стонущих на спинах лошадей, ни на чью-то усталость. У тунгусов при ином раскладе появился бы мизерный шанс, но Артем не собирался им дарить хоть какие-то шансы.

– Ёсимунэ! – сложив руки рупором, позвал Артем и сказал, когда мальчишка подбежал к нему: – Пошли к иссам, будешь переводить им, что мы уходим. Пусть скорее складывают погребальные костры, зажигают их, и уходим.

Люди уходили, бросив весь запас сырой меди. Бросили они, понятное дело, и джонку, которая заплыла так далеко, как ни один самый сумасшедший кораблестроитель не смог бы себе вообразить даже в самом жутком припадке сумасшествия. Купец тоскливо оглядывался на корабль, в котором теперь уж точно навсегда пропадал его товар… впрочем, давно уже не бывший его товаром. Видимо, купчина, как это свойственно всем людям подобной профессии, все же надеялся продать остаток груза еще раз, причем не менее удачно, чем он сбыл его господину послу. Этот купчина, кстати, вместе со всеми толкал корабль с горы, а потом отсиживался на вершине холма вместе со стариками, женщинами и детьми, опять же этим нисколько не удивив Артема. Удивил бы, кабы побежал биться вместе с мужчинами.

Артем велел своим спутникам избавиться от всего лишнего груза. Из тяжелого он разрешил взять лишь шкуры для шатров да небольшой запас еды. Зато котлы и разную утварь господин посол велел оставить, сказав, что в ближайшем поселении вьетов купит им все новое, самое лучшее, самое блестящее. Но всех лишних лошадей, а их набиралось немало, путешественники прихватили с собой. Запасные лошади всегда пригодятся, а уж особенно тогда, когда надо двигаться как можно быстрее, держать высокий темп. Они проехали мимо тунгусского селения на расстоянии двух полетов стрелы, видели людей, высыпавших из шатров, среди которых, как и предполагал Артем, мужчин было немного. Ага, вот уже кто-то вскочил на коняшку, собираясь мчаться к месту битвы. Потом, конечно, он помчатся за помощью в другие селения. Ну давайте, давайте.

Проехав поселение тунгусов, они увидели Черную реку, по берегам которой стеной стояли джунгли. Артему мгновенно на ум пришел фильм «Апокалипсис нау». Помнится, герои того кинофильма плыли аккурат среди таких вот пейзажей. Они плыли, а Артему и его людям предстояло двигаться берегом по не слишком широкой, но вполне утоптанной тропе.

Глава девятнадцатая Лучше страны не найдешь

– Недавно гостил я в волшебной стране, – напевал Артем, стоя у окна с поднятыми соломенными шторами. – Там плещутся липы в янтарной волне.

За окном шумел Хайфон. «Шумел» – это никакой не поэтический образ, а самая что ни на есть констатация законного медицинского факта. На улице целый день грохотали по деревянным тротуарам тележки торговцев и возчиков, скрипели колеса повозок, люди топали, ругались, смеялись, зазывали в лавки, играли на музыкальных инструментах. Часто с руганью кого-то куда-то тащила городская стража. По вечерам в окне дома напротив пела одну и ту же песню незнакомая девушка, и Артем любил ее слушать. В этом шуме не было ничего удивительного, ведь путешественники теперь жили в центре большого торгового города, неподалеку от порта.

По ночам за окном становилось потише, но совсем город не смолкал. Артему то и дело приходилось просыпаться то от женского визга, чаще пьяного или кокетливого, реже испуганного, то от шума потасовки, то от криков все тех же стражников и тех, кому посчастливилось в эту ночь повстречаться с ними, то еще от чего-то. Кому-то покажется странным, но господину послу это даже почему-то нравилось. Он запросто мог переехать на окраину, подальше от порта, снять домик, утопающий в садах, однако делать этого не собирался.

Скорее всего, бывший циркач и нынешний посол просто элементарно соскучился по большому городу. Ведь последние месяцев семь, а то и побольше он то торчал в лесах, то жил в провинциальном тишайшем Ицудо, то в заброшенных городах, то куда-то ехал или шел по малолюдным местам. В Хэньяне он провел всего каких-то жалких два дня, а в Осаке жил в тихом особняке и по городу почти не ходил. Артем соскучился по бурной городской жизни во всех ее многообразных проявлениях. Может быть, несмолкающий город за окном напоминал циркачу и послу его настоящую родину, квартиру в многоэтажке, за окнами которой шумно проносились машины, то и дело врубалась автомобильная сигнализация, лаяли собаки, из соседских окон доносились ночные визги похлеще нынешних и вопли телевизоров, включенных на всю катушку. Может, шум и надоел бы ему со временем, но пока никакой умиротворяющей тишины послу не хотелось.

– Меня ты поймешь, лучше страны не найдешь…

Артем не напевал бы, будь у него плохое настроение, или напевал бы, но другие песни, грустные, лирические, с недобрым концом.

Страна под названием Дайвьет на звание волшебной претендовать, конечно, не могла. Она была вполне обычной феодальной страной, зовущейся на китайский манер империей. Кстати, китайское влияние ощущалось тут на каждом шагу и было много заметнее, чем в Ямато. Это и не удивительно, если учесть, что страна двенадцать веков провела под китайским владычеством, избавившись от него и став независимой всего-то менее двух веков назад. Но Дайвьет показался Артему правильной страной, во всяком случае – для заезжих гостей, не стесненных в средствах. Они добрались до пограничной заставы без всяких приключений и происшествий. Без серьезных происшествий, если быть точным. Мелкие были, и одно из них даже закончилось весьма печально. Девушка слезла с лошади, отошла в кусты по своей надобности и наступила на змею. Что это была за гадина, выяснить не удалось. Бедняжка выскочила на тропу с криком и пеной на губах, упала, забилась в корчах. Ей пытались помочь, вскрыли рану ножом, выпустили кровь, чтобы с ней вышел и яд, но ничего не помогло. Минут через двадцать страшных мучений девушка умерла.

Еще сломал ключицу молодой исс. Он заснул на лошади и свалился с нее. Одна старушка из тех, кто доживал свои дни в заброшенном городе, умерла от сердечного приступа. Скончались, не вынеся дороги, несколько человек, раненных в бою на холме. Лошадь одного из вождей иссов соскользнула с сорокаметрового обрыва и, побившись о склон, упала в Черную реку. Однако этот человек, видимо обладавший незаурядной реакцией, в последний миг соскочил с коня, уцепился за дерево, росшее на склоне, и соплеменники втащили его наверх. Ну и еще кое-что происходило по мелочи. В общем, как и во всяком переходе по пересеченной местности, совсем без происшествий не обошлось.

Итак, караван достиг пограничной заставы государства Дайвьет.

Место для нее было подобрано весьма умно – на высоком холме, откуда открывался преотличнейший вид на окрестности. Приближающуюся армию неприятеля отсюда можно было своевременно заметить и отправить гонцов с тревожными сообщениями туда, куда положено их направлять в подобных случаях. Гарнизон заставы в случае чего всегда мог встретить неприятеля и задержать его на границе как можно дольше.

Приближающийся отряд под предводительством Артема в глазах даже самых подозрительных погранцов вряд ли мог сойти за неприятельскую армию. И числом он не вышел, и видом недотягивал. Поэтому стражи рубежей встретили путешественников вполне нормально, как оно и было положено, хотя и с некоторой долей вполне понятной настороженности. Гарнизон заставы, видимо, в полном составе находился на боевых позициях за бамбуковым частоколом, однако ворота были приоткрыты. В проеме стоял комендант гарнизона, офицер императорской армии.

Не желая испытывать нервную систему вьетов, Артем остановил процессию и подъехал к офицеру лишь в сопровождении Хидейоши. Посол рассчитывал на то, что ему пригодится знание Кумазава-младшим китайского языка, и этот расчет вполне оправдался. Офицер-вьет прекрасно владел китайским. Артем представился по всей форме, объяснил, что он – посол тэнно Сидзё, императора Ямато, направляется в далекую страну под названием Русь. С ним сопровождающие лица, как оно и положено столь высокому чину. Он предъявил офицеру свои верительные грамоты, тот внимательно ознакомился с бумагами, где был текст и на китайском, кивнул и вернул грамоты Артему. Потом комендант сказал, что все в порядке. Он рад приветствовать на земле вьетов посла великой империи Ямато. Господин посол может отдохнуть или сразу продолжить путь, как ему хочется. Он должен будет представиться императорскому наместнику, который сейчас находится в Хайфоне, значит, господин посол должен направиться в этот город. Это недалеко. Господину послу будут выделены солдаты для сопровождения до Хайфона. И все. И никаких тебе допросов с пристрастием и без такового, никаких таможенных досмотров.

Артем чуть позже убедился в том, что подобное поведение офицера отнюдь не случайно. В сильной стране и офицеры не дерганые, а, наоборот, спокойные, действующие взвешенно и разумно. Они не подвержены излишней подозрительности, их не тянет немедленно задерживать, сажать, допрашивать. Они вежливы со своими подопечными, стремятся как можно скорее передать их по начальству, сбыть с рук. Пусть, мол, с чужими проблемами разбираются те, кто на лесенке повыше меня и чье жалованье побольше моего.

Между прочим, проделав путь до Хайфона и пожив немного в этом городе, Артем не раз ловил себя на странной мысли. Вьеты вроде бы внешне ничем не отличались от тех вьетнамцев, которых он помнил по прежней жизни, но некое неуловимое отличие все же присутствовало. Он долго не мог понять, в чем оно заключается, а потом сообразил. А вот как раз в той спокойной уверенности и достоинстве. Именно это чувствовалось в каждом вьете, проявлялось в их походке, осанке, посадке головы, взглядах без всякой затравленности, манере говорить. Господин посол решил, что такими делало их сильное и богатое государство, которое могло защитить их.

Ну а портовый город Хайфон – это вообще… Впрочем, давайте обо всем по порядку.

До Хайфона они двигались по вполне пристойной дороге, которую не превратили в непроходимое месиво бесконечные дожди последних недель. Отличный дренаж, высокая насыпь, глубокие водоотводные канавы вдоль – такие же дороги Артем начал прокладывать от Ицудо к границам провинции, но не успел довести это дело до конца.

Дорога до Хайфона заняла всего три дня. При желании можно было добраться и побыстрее, да только спешить изо всех сил им не было никакой нужды. По дороге путешественникам не встретилось ни одного города, лишь деревни, рисовые поля, сады, огороды, крестьяне, кланяющиеся при встрече, да постоялые дворы.

Иссы, надо сказать, пребывали в полнейшем отупении. Они будто не понимали, с ними ли это происходит, явь это или сон. Впрочем, ничего удивительного в этом не было. Привези любых людей, всю жизнь проведших в дикой глухомани, в цивилизованные места, и будет ровно то же самое. Иссы напоминали Артему зомби, которыми, впрочем, было очень легко управлять. Сами они боялись всего незнакомого, которое как раз их и окружало, и готовы были беспрекословно выполнять приказы человека, который уверенно держался среди этого всего, знал, куда надо направляться и что надо делать. Господин посол и был таким человеком.

Императорского наместника в Хайфоне не оказалось. Он ведь не мог знать, что к нему едет сам посол Ямато, поэтому преспокойно отправился на охоту в какой-то загадочный Тхайшон. Ничего не поделаешь, высокому гостю пришлось ждать, когда наместник изволит наохотиться. Чиновники заверили господина посла, что тот вернется не позже чем через две недели, и вот уже неделю Артем ждал возвращения наместника с охоты, впрочем, ничуть не жалея о том, что тот не торопился домой.

Во дворце наместника посольству остановиться не предложили. Артем поговорил с одним из советников наместника. Тот пребывал в заметном замешательстве. Похоже, ему прежде не доводилось иметь дело с послами иноземных держав и он не очень представлял, где их надо селить, как с ними следовало обходиться. Поселить посла во дворце наместника, видимо, было не в его полномочиях. Наверное, он собрался бы с мыслями и предложил бы какой-нибудь вариант, однако Артем упредил его.

Едва въехав в Хайфон и немного поглядев на город, он уже понял, чего ему хочется. Поэтому господин посол сказал советнику, что желал бы с частью своих людей остановиться на одном из постоялых дворов, а другие его спутники привыкли жить в шатрах на вольном воздухе. Им так же необходимо место для размещения их лошадей. Желательно, чтобы их не беспокоили местные жители, поэтому если где-нибудь есть свободный пустырь… Советник не смог скрыть радости из-за того, что ему не придется подыскивать послу Ямато подходящее жилье. Ну а уж пустырь для простых людей он как-нибудь подыщет. Вернее, этим ему самому и не придется заниматься. Для такой ерунды есть подчиненные.

Пустырь вьеты подыскали, иссы разбили на нем свои шатры. Артем нес за них ответственность, ему следовало обеспечить их всем необходимым. Посол договорился с советником, чтобы тот выделил из числа своих подчиненных чиновника, владеющего китайским языком, которому вменялось бы в обязанности опекать иссов, то бишь ходить с ними на рынок, помогать покупать все необходимое, участвовать в разрешении других бытовых вопросов, какие непременно возникнут. Посол сказал, что он вознаградит этого чиновника за хлопоты. Такого чиновника советник мгновенно выделил, и Артем успокоился за ближайшее будущее иссов. Чуть позже необходимо будет окончательно определиться с судьбой кочевого народа. Но это потом, после встречи с наместником, после того как сам Артем здесь осмотрится и определится со своими планами.

Итак, вот уже неделю Артем пребывал в Хайфоне, бродил по этому портовому городу, и ему здесь чертовски нравилось. Как и все крупные портовые города, Хайфон был многолюдным, живым, беспокойным, бурлящим и веселым. В том, что порт здесь крупный, Артем убедился на третий день пребывания в Хайфоне, когда побывал в этом самом порту в сопровождении почти всей своей свиты. Не пошла гулять только Омицу, которая неважно чувствовала себя в этот день. Даже пес Раг увязался в порт за своим новым хозяином Ёсимунэ.

Артем уже видел один порт этого древнего мира. Это было в Осаке. Так вот, порт Осаки так же походил на порт Хайфона, как пристань в городе Суходрищенске походит, ну, скажем, на марсельский порт. Залив был прямо-таки забит разнообразными судами. Преобладали, разумеется, джонки, но хватало и других кораблей, прибывших явно издалека. Этот порт и в самом деле был одним из главных в окрестных морях. А уж лодок и лодчонок по акватории порта сновало неисчислимое множество, аж в глазах рябило от их количества. Артем хотел было нанять какую-нибудь лодку и поплавать между кораблей, посмотреть на порт с воды, но потом передумал – успеется еще.

Столь же пестрым был и народец, тусовавшийся в порту. Подавляющее большинство, конечно, составляли несомненные дальневосточные азиаты, раскосые и невысокие, но хватало и людей совсем иной внешности. Здесь были, скажем, индусы в чалмах, а напротив остроносого корабля с тряпичными, а не тростниковыми парусами стояла группа несомненных арабов. Все они были чернобородые и черноусые, в характерных развевающихся одеждах и в тюрбанах. Европейцев Артем что-то пока не усматривал, но ничуть не исключал и такую встречу.

В порту, куда они пришли в разгар дня, кипела работа. Суда швартовались, отходили, разгружались. Грузчики крючьями тащили огромные тюки или бегали с мешками за спиной. Плотники ремонтировали суда, вытащенные на берег. С кораблей сводили невольников, вытаскивали клетки со зверями, хохотали моряки на палубах, ругались на берегу купцы и капитаны, в сопровождении стражников важно расхаживали чиновники, собирающие пошлину.

Глядя на всю эту человеческую пестроту, Артем твердо решил, что порт надо будет посетить еще раз. Сегодня они здесь просто на экскурсии, а в следующий раз надо побывать с пользой для дела. Причем прийти сюда надо будет с Хидейоши для переводов с китайского и с айном для обеспечения безопасности, посидеть в припортовых питейных заведениях, пообщаться с людьми. Глядишь, и удастся господину послу расширить свои знания о разных странах, морях, обычаях, языках, войнах и многом другом, что в дальнейшем очень сильно может пригодиться в их путешествии, еще далеко не оконченном. Китайские моряки, капитан и матрос, любящий травить байки, в порту оживились, как оживляется рыба, долго-долго бившаяся на берегу под палящим солнцем и наконец оказавшаяся в море. Оба они даже чуть не заплакали, когда увидели корабли, ну а разглядев китайские джонки, которых в порту было полным-полно, и заслышав родную речь, дружно запросились у господина посла, чтобы тот отпустил их поговорить со своими.

– Да идите вы куда хотите! – взмахнул рукой господин посол. – Будда милостивый, кто ж вас держит-то!

Моряки из порта так и не вернулись. Пошел уже пятый день, а их все не было. Артем считал, что они не вернутся вовсе. Возможно, уже в первый день оба на каком-нибудь корабле отплыли домой, хотя могли бы и зайти попрощаться.

Купец-китаец, кстати говоря, распрощался со всеми уже вечером их первого хайфонского дня. Напротив постоялого двора находилась китайская лавка, где торговали товарами, привезенными из Поднебесной. Купец немедленно отправился к соотечественникам, проговорил с ними несколько часов и вернулся слегка захмелевший и довольный. Он сообщил, что в Хайфоне как раз находится какой-то родственник его жены. Он, мол, сейчас пойдет к этому родственнику, будет жить у него и вместе с ним потом вернется в Китай.

Артем предложил купцу отправить с ним кого-то ради безопасности. Город-то портовый, а у купца при себе немало денег. Но тот вежливо отказался, сказав, что прятать деньги от уличных грабителей жизнь давно его выучила. Купеческая логика была понятна Артему. Грабители, болтающиеся по улицам, точно не могут знать, есть ли у него при себе деньги, а вот выделенному сопровождающему, которым наверняка стал бы этот дикарь-айн, о деньгах прекрасно известно. Мало ли что ему придет в голову по дороге.

«Ну да ладно, дело хозяйское, – подумал Артем. – Этот купец трогательно со всеми попрощался, всех поблагодарил, а мог бы и проставиться перед всем посольством, выкатить бочонок чего-нибудь забористого, закуску организовать. Если бы не я, то, скорее всего, он не выручил бы за свою медь и гроша. А если бы не мои хлопцы и девчата, то не видать бы ему ни Хайфона, ни родственника жены».

Кстати, в первый же день своего пребывания в Хайфоне Артем озаботился внешним видом, как своим, так и посольских работников. Их одежда за время скитаний если не превратилась в откровенные лохмотья, то вид имела крайне жалкий. Ладно, по городу ходить в этом еще куда ни шло, тут в чем только не ходят. Никто здесь не знает, что вот идет посол Ямато, а значит, он не позорит Страну восходящего солнца. Однако к возвращению наместника следовало приодеться подобающим образом.

Не откладывая дела в долгий ящик, Артем повел всех своих японцев и айна к портному. Он даже не пытался выяснить, а нет ли тут специалистов по шитью японского платья, сразу обратился к местному мастеру. Тот заверил богатого клиента в том, что сможет сшить любое платье, даже японское, главное, чтобы был образец. Образцы были, пусть изрядно потрепанные, но все же, как говорится, представление давали.

Они провели у портного чуть ли не полдня – пока с каждого из них сняли мерку, пока втолковали, что и как надо сделать, чтобы вышло правильно. Лишь один Садато избежал этой пытки. Самурай с торжественным видом в очередной раз провозгласил свой принцип: «Пока оружие и одежда служат тебе, не меняй их, а лишь чини» – и сказал, что одежда еще долго ему прослужит, ее надо лишь немного подлатать, с чем он справится и без всякого портного, тем более варвара. Артем мог бы, наверное, попробовать переубедить его или даже приказать, но посчитал это делом хлопотным и решил заказать для Садато кимоно, косодэ, хакама и накидку-хаори без его согласия. Благо Ацухимэ, как и всякая женщина, могла растолковать портному, на какой размер следует кроить одежду. Ну а потом старый самурай никуда не отвертится, оденется во все новое как миленький.

За перенесенные страдания Артем наградил себя и своих спутников роскошным ужином. Стол накрыли на постоялом дворе. Блюда вьетнамской кухни готовили местные повара, китайскую еду принесли из трактира, расположенного на соседней улице, кое-что из японской кухни пришлось приготовить Омицу. Она ходила за продуктами на рынок и готовила под суровым присмотром Садато, который не мог не сунуть свой нос в это важное мероприятие. Как призналась девушка, за этот день она выслушала столько советов, сколько и за всю предыдущую жизнь.

Винную лавку господин посол посетил лично. Побывал он там, ежели это кому необходимо знать для светской хроники, в сопровождении великана айна со зверским лицом, бдительно зыркающего по сторонам, и молодого самурая с лицом благородным, явно указывающим на его знатное происхождение, что подтверждалось и прекрасным знанием китайского языка. Выбор вин в лавке сопровождался обильной дегустацией их, поэтому сей процесс несколько затянулся. Надо признаться, Артему пришлось часок поспать перед ужином, чтобы, так сказать, вернуть былую форму.

Ужин вышел затяжным и во всех смыслах обильным. Сотрапезники вспоминали все свои похождения, начиная с японских. Как тут не растрогаться, как не поднять еще одну чарку за храбрость, доблесть, верность, за здоровье тэнно Сидзё, за Будду, за прекрасных дам, за мир во всем мире! В общем, все прошло так хорошо, что первую половину следующего дня Артем провалялся в постели, а вторую с мокрой тряпочкой на голове просидел у окна, выходящего на перекресток, наблюдая сценки хайфонской уличной жизни.

На невольничий рынок господин посол отправился на четвертый день их пребывания в Хайфоне. Сперва он хотел в этот день сходить проведать иссов, но потом передумал. Во-первых, ему об иссах и так все было прекрасно известно. Раз в два дня к нему приходил чиновник, которого советник наместника отрядил для помощи иссам, и сообщал, что все у них в порядке, сидят себе на пустыре, что-то готовят, что-то стирают в ручье, в город ходить боятся, только на базар и тут же обратно, ни в чем, ни в каких покупках им не отказывают, как и велено, да только они и не покупают ничего, кроме еды, да и едят-то одно мясо.

Во-вторых, Артему не хотелось тащиться на окраину. В-третьих, Косам рвался на невольничий рынок, а одного его отпускать туда Артем не хотел…

Да, это был тот самый город Хайфон, который неоднократно поминал пиратский вождь в связи с тем, что именно здесь, на здешнем невольничьем рынке, он сбывал свой живой товар, то бишь захваченных пленников. Здесь же Хаси продал и невесту айна. Вот для того, чтобы навести справки о ней, и отправились на рынок Артем, айн и Хидейоши.

Стоит сказать, что отдельно расположенного невольничьего рынка здесь не существовало. Рабами в Хайфоне торговали в особой части самого большого рынка. Он назывался Креветочным и располагался, что неудивительно, неподалеку от порта.

Войдя на этот рынок, Артем тут же забеспокоился о сохранности денег, прихваченных с собой. Толпа тут была весьма плотная, в ней сновало немало подозрительных и крайне проворных типов с цепкими взглядами. Утешало господина посла лишь то, что деньги лежали во внутренних карманах, о существовании которых местные воришки-карманники вряд ли догадывались. Местная мода не предусматривала их наличия. Невольничья часть большого рынка не ломилась от живого товара. То ли здесь всегда было так, то ли завоза давно не было. Некоторые невольники явно пребывали здесь уже давно, судя по унылому виду торговцев. Это был, так сказать, залежалый товар. Рабы сидели на лавочках, но то и дело кто-то из них, повинуясь жесту торговца, выходил на невысокий помост и ходил по нему. Если никто не проявлял желания его купить, то он вновь садился.

Артем заинтересовался одной симпатичной молодой азиточкой.

«Может, купить, – в шутку подумал он. – Денег-то полно».

Впрочем, девушкой явно заинтересовались и настоящие покупатели, прохаживающиеся мимо невольников. Господин посол понял, что она явно здесь не задержится.

На этом рынке пиратами наверняка была куплена и та негритянка, которую Артем видел в пиратском логове. Негритянок в продаже сейчас не было, а вот негр имелся. Правда, уже немолодой, но вроде все еще крепкий, хоть и невысокий.

«Интересно, откуда они здесь берутся?» В другое время Артем, конечно, задал бы этот вопрос торговцам, но сегодня он должен был спросить их о другом. К этим вопросам он и приступил.

В разговор продавцы вступали охотно, с масляными улыбками на рожах, но, едва узнав, что от них хотят, тут же замыкались, и ничего, кроме «не знаю, понятия не имею», от них нельзя было добиться. Артем начинал свои разговоры с того, что недвусмысленно намекал на щедрое вознаграждение за достоверные сведенья, но это не помогало. То ли тут работала какая-то неписаная этика работорговцев, запрещавшая им разглашать сведенья о своих покупателях, то ли они чего-то боялись, поди разберись с наскока, тем более будучи иностранцем, да еще и крайне чужого обличья. К ним нужен был какой-то особый подход, но Артем его не нащупал.

Словом, вылазка на невольничий рынок окончилась полным фиаско, однако господин посол отчаиваться не собирался. Наоборот, он разозлился и теперь намерен был доискаться правды всеми способами. Один способ он придумал, когда возвращался с рынка.

«А не попробовать ли что-то разузнать через чиновников? Хотя бы через того же советника? Пообещать вознаграждение, как водится. Ну уж попробовать-то стоит точно».

Косам между тем испросил у господина позволения ходить по улицам, искать невесту, так сказать, методом визуального наблюдения. Вдруг она мелькнет на улице, в чьем-то дворе или окне.

«Пусть попробует», – решил Артем, и разрешил Косаму заниматься этим с утра и до наступления вечерних сумерек, а потом велел возвращаться на постоялый двор.

Айн был силен и ловок, но опыта городской жизни не имел и запросто мог угодить в какой-нибудь нехороший переплет. Днем, конечно, такое тоже могло случиться, но с наступление темного времени суток эти шансы значительно повышались.

Поговорить с советником о поисках девушки-рабыни Артем собирался сегодня вечером. Тот позвал его сегодня к себе домой для разговора о скором возвращениинаместника. Видимо, они будут уточнять какие-то протокольные тонкости, особенности церемонии приема. Уже после, разрешив эти вопросы, можно будет поговорить и на вольные темы.

Вечера Артем дожидался, глазея на улицу и напевая песенки, и тут в комнату вошел, даже скорее ворвался Ёсимунэ.

– Господин, я прочитал твою книгу! – закричал он от порога.

– Какую мою? Не писал я никаких книг, – Артем отвернулся от окна. – Хотя ты прав. Наверное, уже пора садится за перо и строчить мемуары. Материала накопилось предостаточно.

Ёсимунэ, нетерпеливо перетаптываясь, дождался, когда господин посол наговорится.

– Книгу с деревянными листами и с клинышками, господин.

– Да ну! – Артем, ясное дело, не поверил. – То есть ты хочешь сказать, что уже разгадал тайну клинышков?

– Да, господин Ямомото.

– И сможешь прочесть, что там написано?

– Да, господин Ямомото.

– Как же тебе это удалось?

– Сперва я нашел все одинаковые значки и посчитал, сколько раз какие из них повторяются в книге. Понимаешь, Ямомото-сан?

Артем кивнул.

– Ты, Ямомото-сан, говорил, что значками могут записываться целые слова, куски слов или звуки. Если бы знать сразу, куски слов или целые слова вырезаны на дереве, то я бы справился быстрее.

– И как ты узнал это?

– Один значок повторялся намного чаще других. Два клинышка, один над другим, остриями в одну сторону. Сперва я подумал, что это писавший человек повторяет свое имя. А раз я не знаю его, то и думать над этим нечего. А может, он этим значком говорил «я»? Но дальше у меня ничего не выходило. Тогда я подумал, а какое слово сам записал бы таким значком. Вгляделся – значок похож на следы. Я подумал, что записал бы так слово «идти». А если бы я захотел записать слово «возвращаться», то повернул бы клинышки остриями назад. И с этого у меня начало получаться. А дальше надо показать на книге, иначе ты не поймешь, Ямомото-сан.

– Ну так покажи! Нет, погоди, сперва прочитай, что там написано, потом объяснишь, как думал.

– Я оставил книгу в своей комнате. Я не знал, есть ли у тебя время.

– Немного есть. Беги за ней

«Нет, не может быть, – думал Артем, расхаживая по комнате. – Наверняка Ёсимунэ насочинял что-нибудь, принял одно за другое. Слишком уж невероятно, чтобы пацан, пусть и со способностями к языкам, прочел совсем незнакомые письмена. Он на всех привалах пялился в эту книгу, вот ему и начало что-то мерещиться».– Быстро же ты…

Артем осекся, увидев, что в комнату ворвался не мальчишка, а Хидейоши.

«Что это они сегодня все ко мне влетают как ошпаренные?»

– Я ходил на рынок вместе с Садато…

Хидейоши говорил, проглатывая части слов, дыхание у него явно было сбито.

«Бежал он, что ли? – удивился Артем. – Неужто Садато отравился?»

Самурай сегодня за завтраком заявил, что от стряпни этих олухов вьетов у него болит живот, что ему нужна нормальная японская еда, а раз никто ему здесь не может ее приготовить, то делать это он станет сам, и потащил сына на рынок закупать продукты. С Садато станется пробовать сырую рыбу на прилавках, а так и отравиться легко. Или же он мог устроить на рынке скандал и из-за этого влипнуть в какую-нибудь историю. Скажем, со стражниками. А ведь этот самурай и стражников запросто мог прирезать.– Возле рынка мы увидели Мацумото и Кусанку, – сказал Хидейоши, чуть восстановив дыхание. – Самурай сиккэна и сын пиратского вождя Хаси шли вместе. С ними были еще один самурай и еще один пират.

– Твою мать! – в сердцах Артем двинул по стене кулаком. – Этого только и не хватало на нашу голову!

Мацумото прибыл на остров Рюкосима за головами Артема и его людей, узнал, что пленники сбежали, но с такой вестью к сиккэну вернуться не мог. Хотя и самостоятельно отправиться по морям на поиски беглецов он тоже не смог бы. Но на руку ему сыграло то, что и у пиратов был серьезный повод отправить корабль с командой на поиски господина посла и его людей – месть за Аоки, сына Хаси, убитого Белым Драконом. Ну надо же, принесло их сюда именно сейчас! Нет бы раньше, чтобы к сегодняшнему дню убрались ни с чем! Или позже, когда Артема здесь уже не будет! Ну что за невезуха!

– Найти, где остановился посол Ямато, они смогут быстро, – добавил Хидейоши.

– Да понимаю я!.. – махнул рукой Артем. – Погоди! Ацухимэ пошла на улицу, где торгуют тканями и украшениями. Они же могут на нее наткнуться!

– И Косам где-то ходит, – прибавил Хидейоши. – Что будем делать, Ямомото-сан?

– Что-нибудь будем, – мрачно проговорил Артем. – Это уж точно.

Николай Прокудин Остров Амазонок

Автор искренне благодарит своих товарищей по работе Сергея Бодакина, Владимира Травина, Владислава Сафина, Игоря Курденкова, Андрея Бабийиа, а также боевых друзей Виталия Лысака и Сергея Стоногина за поддержку и помощь.

Предисловие

Сон это или явь, кто знает? Сам я очевидцем описываемых событий не был, но друг мой клялся и божился, что все это чистая правда. В газетах про эти приключения-злоключения не писали, по телевидению не сообщали. Возможно, что-то и было. Слухи, сплетни, пересуды — это лишь эхо реальных событий. Так было или не было? Ведь бабы об этой истории языками чешут, а в их речах иной раз бывает и доля истины.

Глава 1 К ЧЕРТУ НА КУЛИЧКИ

История эта начиналась сумрачным декабрьским утром, когда по не убранному дворниками свежевыпавшему снегу, превращая его в слякотную жижу, спешили за новогодними покупками пешеходы и автомобилисты. И среди этого человеческого муравейника только наш герой никуда не торопился. Он чувствовал себя загнанной лошадью, которую давно пора пристрелить. За последнюю неделю Серега Строганов вымотался до предела. Да-а, давненько он так не парился. Проклятый сленг! Но разве можно человеческим языком — Пушкина, Гоголя, Достоевского — описать это состояние зверской усталости? Можно писателю, поэту, драматургу, а Сергей простой вояка, и высокий стиль был не для него. Что он делал все эти дни? Напрягался? Нагружался? Нервничал? Односложно всю палитру чувств и ощущений не передать и несколькими фразами не объяснить. Парился, оно и значит парился. Суетился, бегал, опаздывал, догонял, не успевал.

Буквально позавчера шеф, Сан Саныч-сан, отставной генерал КГБ, вызвал его в экстренном порядке к себе, в столицу нашей Родины Москву. Сергей на самолете стремительно пересек половину планеты. Правда, до этого он успел гульнуть в развеселом портовом кабаке, подраться с полудюжиной наглецов, разбить служебную машину, перецеловать на прощание всех дельфинов и опоздать на рейс. В результате — два дня пролетели как миг.

Босс, грозно глядя сквозь огромные очки с толстыми стеклами, водруженными на мясистый нос, наконец изрек:

— Дорогой Сережа! Опаздываете!

— Задержался в дороге...

— Нет, опаздываешь на сорок девять часов!

— Виноват...

— Знаю, что виноват. Ладно, повинную голову меч не сечет. Тем паче что у меня другой такой головы под рукой нет! — сказал шеф и перешел на официальный, деловой тон, означавший постановку задач: — Рад вам сообщить, что вы отправляетесь в зарубежную командировку! Да-да! И без возражений. Дорогой вы мой, все это не потому, что я вас так обожаю, а потому, что вы мне дорого обходитесь! Сережа! Вы имеете возможность заниматься наукой, я эту науку содержу! Но чтоб эксперименты продолжались, их необходимо подпитывать — материально!

Строганов попытался вставить фразу, что, мол, устраивая представления со зверями, он, как может, старается окупить затраты на науку, но шеф сделал энергичный жест руками, как бы отмахиваясь от возможных возражений:

— Знаю. Работаете в поте лица, экспериментируете, что-то внушаете дельфинам и тюленям, но научные исследования обходятся гораздо дороже. Не надо слов! Я как-никак руководитель проекта! Одно мое слово или даже шевеление губ, и прикроем ваш проект! Приказываю: слушайте и повинуйтесь! Надеюсь, вы согласны, что для того, чтобы ваши «опыты» не приостановили, нужно презренное злато! И много! Очень много!

— Совершенно верно, — согласился Сергей, чуть склонив голову, с видом человека, загнанного в угол.

— Вот видите, Сережа, вы не возражаете против этого тезиса. Значит, мы договорились о предстоящей поездке?

— О чем? — опешил Строганов. Он никак не мог взять в толк, куда ехать, зачем, с кем и главное — когда?

— Итак, мы пришли к выводу, что для развития науки предприятие должно зарабатывать валюту. Все эти вонючие баксы, фунты, евро и, конечно, наши рубли. Будем патриотами, оговоримся: наши замечательные деньги не пахнут.

— Будем их зарабатывать по мере сил, — согласился Сергей и зевнул, совершенно непроизвольно, не оттого, что скучно. Он просто не выспался, так как всю ночь он самозабвенно наслаждался прелестями грудастой длинноногой блондинки, которая будто бы невзначай подсела в кафе к его столику. Серж был трижды холостяк, «троеженец», можно сказать, ветеран, считающий своим долгом не пропускать мимо цыпочек, которые ходят на восхитительных ногах, виляют замечательной попкой, дышат полной грудью. А так как он был человеком слова, человеком долга, то усердно его и выполнял с завидным постоянством и рвением, имел тех, кто желает отыметься, тех, кто легко доступны, податливы и всегда готовы! Сережка взял ее вчера по полной программе. До зуда в конечностях и потертостей между ними.

Поэтому сейчас он нетерпеливо ерзал на стуле, ведь в номере служебной гостиницы «остывало» тело московской незнакомки. Вернее, и не московской вовсе, а южноукраинской. Да и блондинкой она оказалась крашеной. Но зато соблазнительное тело и страсть были самыми настоящими, ощутимыми. Умелая, веселая, беззаботная сиюминутная радость командировочного. Теперь это тело остывало, не в смысле, что охлаждался затраханный труп, а в смысле бездействовало без него, получив передышку в ожидании продолжения увеселения. Чего доброго, мотылек упорхнет, как мимолетное виденье. Хм... гений чистой красоты.

Шеф опустил взгляд на дорогой письменный прибор из мрамора, стоящий на огромном дубовом столе, поерзал массивным генеральским задом и скрипнул кожей своего директорского кресла. Тишина в кабинете становилась напряженной.

— Когда ехать-то? — подал голос Серж.

— Вот это другое дело! Молодец! Лететь завтра! — воскликнул тут же повеселевший Александр Александрович.

Император и сын императора, как любил он себя называть за портретное сходство с государем императором Александром II Освободителем, не говоря уже о совпадении имени и отчества. Только фамилия у него была несколько другая — Романчук. Сан Саныч тоже был освободителем, любил освобождать от должности подчиненных, добиваясь экономии заработной платы, обновления личного состава и омоложения коллектива. Особенно Саныч обожал омолаживать женский персонал или подвижный состав, как он их именовал. Этот факт крайне беспокоил супругу и лечащего врача. Жена переживала за состояние счета, а доктор — за артериальное давление, появление аритмии, хламидий, спирохет и прочих букетов популярных инфекций, сопутствующих процессу беспорядочных половых связей.

Строганов вновь подал голос, прокашлявшись:

— А куда путь держим, Сан Саныч? Уточните, пожалуйста, маршрут и задачи командировки.

— Сначала в Таиланд, затем в Индонезию, Сингапур, Филиппины. Ищем возможности для расширения деятельности нашей конторы. Ваша задача — завязать контакты с местными властями, определиться в рентабельности предприятия, подобрать места, подходящие для открытия новых наших аквапарков. Короче, как говорят военные, провести рекогносцировку. Билет куплен, номер в гостинице забронирован.

— Билет в один конец и на один конец? — хмыкнул Серж. — Я один или со спутницей?

— Вот молодец, уже чувство юмора вернулось. Нет, во множество концов, но как вы забавно выразились — на один конец. Предупреждаю об опасностях! Не шалите с концом! В этих странах секс-индустрия гипертрофированно далеко ушла в своем развитии! Соблазнов выше крыши, а заразы еще больше. Не переусердствуйте! Вы туда направляетесь дело делать, а не прохлаждаться с юными красотками.

— И в мыслях не было! — улыбнулся Серж, показав красивые белые зубы.

Он вообще был хорош собою, стройный кареглазый брюнет с отчетливым рельефом мышц, проступавшим даже сквозь одежду, с правильными чертами лица. Да и рост гвардейский — выше метра восьмидесяти.

— Вот и хорошо. Собирайте вещи, скоро вылет. Вот инструкции и билеты. Сергей! Отправляю вас как нашего лучшего и испытанного бойца, как настоящего профессионала, имеющего боевой опыт, человека бывалого и жизнью тертого. Мои прочие мальчуганы всего лишь кабинетные оперативники, привыкшие работать под безопасным дипломатическим прикрытием, в корпункте и на прочих легальных должностях, а вы — вольный стрелок! Их квадратные морды намозолили глаза уже всем иностранным разведкам, зафиксированы и идентифицированы, на каждого заведено досье. Вашей физиономии в этих досье нет. Постарайтесь выбрать уединенное местечко, удобное для неприметного прибытия и убытия «гостей» и «делегаций», арендуйте участок земли, желательно без соседей.

Шеф еще некоторое время уточнял детали, затем протянул папку с документами, пожал руку и углубился в чтение бумаг, показывая всем своим видом, что аудиенция окончена.

Вернувшись в номер гостиницы, в которой проживали практически все сотрудники хитрого дельфинария, Строганов с сожалением отметил отсутствие красивого тела. Ну вот, отлучился на минуту! Ни в кровати, ни в ванной, ни в туалете ее не было. Серж заглянул даже в шкаф и под кровать. Девица исчезла, не дождавшись хозяина апартаментов. Во время обыска он сделал неприятное открытие — бумажник был опустошен, а на зеркале яркой помадой было выведено «fak».

«Что ж, спасибо за любезность. Вначале я ее fak, а потом она меня. Выходит, теперь мы в расчете, квиты! — подумал Сережка. Расстраиваться было особенно нечему: подумаешь, пропали четыре тысячи рублей. — Я бы завтра больше дал, если б попросила. Тем более шеф подкинул три штуки гринов! Хорошо, что залезла в портмоне сегодня! Если бы завтра утром, финансовые потери были бы куда ощутимей».

Строганов вновь тщательно обследовал номер, вытащил из-под подушки забытые в спешке розовые трусики с кружевами. Гм, неужели оставила на память? Он приложил находку к бедрам. Замечательный размер, жаль, исчезли эти бедра! Лифчик под потолком вращался вместе с люстрой-вентилятором, словно флюгер. Видно, не дотянулась барышня. Несколько использованных презервативов валялись по полу, свидетельствуя о замечательной потенции хозяина номера. На единственном стакане остались следы губной помады.

«Заняться наведением порядка или оставить все как есть? — подумал он. — Нет, пусть как есть, бардак он и должен быть бардаком! — Строганов почесал могучий торс, широко зевнул и продолжил размышления. — Дура! Зачем сбежала? Жаль... А как было хорошо! Что теперь? Спать? Пить? Нет, вначале в ванную, затем поесть и на боковую. Расслабиться, успокоить организм перед дальней дорогой. Ну, Олеська! Ох, чертовка! Маленькая мерзавка! Попадись она еще раз на пути, живой не уйдет! Вернее, уползет на карачках, рассчитавшись по полной программе за похищенные денежки. Ведьма!»

Серега пожалел, что не курит, а то бы засмолил сейчас какую-нибудь вонючую сигаретку, чтобы перебить насыщенный стойкий запах пота и похоти. Пришлось ограничиться двумя глотками джина из горлышка литровой бутылки. Выйдя на балкон, он задумчиво посмотрел на суетящийся внизу город, с чувством плюнул вниз и вернулся в комнату.

Набрав полную ванну, он с наслаждением плюхнулся в теплую воду, закрыл глаза и задумался. К путешествиям, смене обстановки, трудностям, лишениям и невзгодам парень этот давно привык. Ха! Не совсем уже и парень, а взрослый мужик сорока лет от роду. Но чувствовал он себя сейчас на двадцать пять! Сергей был из тех людей, которые искренне верили, что истинный возраст человека определяется не по паспорту. На сколько себя ощущаешь — столько тебе и лет. Можно и в тридцать чувствовать себя восьмидесятилетним стариком, в полном соответствии с состоянием души и тела.

После участия в Афганской военной кампании и нескольких лет службы на Дальнем Востоке Строганову посчастливилось послужить в одном специфическом институте под патронажем ГРУ, где он проводил эксперименты с обитателями моря, подходящими для использования в военных целях. Попал он туда по воле случая, освоился, понравилось, вошел в курс дела. Работал с дельфинами, тюленями, котиками, увлекся подводной съемкой, глубоководными погружениями, сносно изучил два иностранных языка.

Пять лет сплошного удовольствия за счет государства, а потом началась череда политических и экономических кризисов, в результате которых подполковник Строганов оказался выброшенным за борт корабля под названием «Министерство обороны». Началось экстренное сокращение программ и штатов, закончившееся полной ликвидацией научного центра, и Серега оказался на гражданке. Надо же, он и вдруг пенсионер!

Вообще-то он был по званию полковник, но новенькие погоны на китель нацепить не успел. Пока документы на присвоение звания бродили по Главному Управлению кадров, Строганов оказался отставником с небольшой пенсией. Казалось бы, полковник, ветеран войны, но большая пенсия дается за выслугу лет, а для этого требовалось протирать штаны в высоких кабинетах еще лет десять. Так и остался Сергей в душе подполковником, даже папаху получить со склада не успел. Оказался ветеран без жилья, без регистрации, но со справкой на право получения квартиры. Чисто теоретическое право, надо заметить.

И тут ему снова повезло. Бывший шеф, генерал, уволившись со службы, не бросил его на произвол судьбы, а взял с собой, устроив на работу в частную шарашку. Конечно, не совсем частную и не совсем шарашку. Работавший в ней персонал сплошь составляли так называемые люди в штатском. Дельфинарий явно служил прикрытием какой-то спецконторы. Всякие там «зачем» и «почему» Серегу не волновали, он занимался своим делом, которое любил, — тренировал дельфинов. Некоторые сотрудники шарашки действительно были ихтиологами и честно двигали науку вперед. Но большинство занималось какими-то темными делами. Скорее всего, «государевы» ребята из самых продвинутых организовали полулегальный бизнес и параллельно оказывали всевозможные услуги бывшим хозяевам.

Возможно, все эти игры велись в интересах государства, каких-то силовых структур или отдельных руководителей, а может быть, эти азартные ребята отмывали чьи-то средства. Не исключались полукриминальные операции в интересах даже не третьих лиц, а десятых-двадцатых. Но самое вероятное, что контора работала на всех, кто хорошо платил. Иначе откуда у шефа столько денег?

Строганову было не важно, на кого он работает, по военной службе он ни капельки не скучал. Оплата в конторе была на порядок выше, чем у военных, свобода передвижения по всему свету обеспечена, и любимые морские животные всегда рядом. Еще один плюс — оставалось много времени на женщин и вино и никакой обязаловки и морализаторства. Военная пенсия плюс зарплата, хорошие премии, командировочные. Путешествия, приключения, острые ощущения. И правда, меньше знаешь, лучше спишь и дольше живешь.

«Нет, я не патриот! — подумал Сергей. — Так много болтают в последнее время о патриотизме! Вокруг сплошные патриоты! В Кремле, в Генштабе. Я всегда служил в окопах, на полигонах, танкодромах, стрельбищах. А там патриота днем с огнем не сыщешь! Только в Москве, на Арбате да в пределах Садового кольца, и можно встретить настоящего патриота. Педриоты, мать вашу! Таких, как он, гусаров в армии теперь днем с огнем не сыщешь. В меру циничен, в меру романтичен, в меру бабник, бессребреник, окопник, а не службист-канцелярист».

В этой жизни Сережка всегда плыл по течению, не боролся, не страдал, не философствовал, не размышлял. Не мучался извечными русскими вопросами о том, кто же во всем виноват и что теперь делать. Он давно нашел простые универсальные ответы — никто не виноват ни в чем и ничего не надо делать! Авось образуется. Так и получалось. Вот, к примеру, он, старый вояка, выброшенный на улицу из армии, не напрягаясь, неплохо устроился на гражданке. Женился, пожалел об этом, развелся и вновь пожалел о содеянном. Вновь женился и опять развелся, чтоб не усложнять жизнь ни себе, ни очередной спутнице жизни. Так легче и себе и другим. Третья попытка причалить в тихой гавани семейной жизни закончилась тем, что его вторая половинка в Москве сбежала к карточному шулеру! Детей жены ему не нарожали, но он не жалел об этом, потому что любил сам процесс, а не результат.

Сергей сделал глубокий вдох, погрузился с головой в воду, задержал дыхание на две минуты, потом несколько раз повторил упражнение. Так он тренировался ежедневно. Ничего хорошего от суетной неустроенной жизни Строганов не ожидал, но и не расстраивался сильно по этому поводу. Ну что поделать, раз так устроен этот мир — сплошные неприятности и преодоление их последствий. Так что ничего доброго от предстоящей поездки он не ожидал. Но, не нарушая главного жизненного принципа, как и прежде, плыл по течению и не сопротивлялся, поневоле доверяя своей судьбе. Такие нехитрые философские рассуждения так увлекли его, что Серега чуть не захлебнулся. Еще не хватало утонуть в ванной! Глупо, как глупо.

Чуть позже Сергей включил телевизор, там показывали исторический фильм о мореплавателях в Тихом океане. Ну и нагородил автор! Тут тебе и английский корабль с шоколадным названием, и остров Таити, темнокожие красавицы, бунт на шхуне. Не будь занят сборами, посмотрел бы, но некогда! Он передразнил себя голосом воображаемого экскурсовода: «Господин Строганов! Вы не были на Таити? Нет? О-о, вы многое потеряли!»

— А я на вашем Таити, возможно, скоро тоже буду! — огрызнулся Серега в ответ этому надменному болтуну.

Строганов открыл баул, швырнул в него два костюма, брюки, несколько рубашек, галстуков, еще много всяких мелочей. Он примял все это, притоптал и наконец кое-как закрыл чемодан. Достал сумку, уложил ровным слоем вдоль днища десять упаковок с презервативами, самое необходимое для холостяка туриста, сверху — туалетные принадлежности, русско-испанский разговорник. Английским и французским он и так владел в пределах разумного. Осталось приобрести русско-тайский разговорник.

Сергей с сомнением оглядел содержимое сумки, вынул из тумбочки еще три пачки презервативов и добавил к тем десяти. Хорошее число тринадцать! У него в конторе было прозвище ССР! Сергей Строганов Разумный! Или Рациональный, или Реалистичный! На все случаи жизни. Чего же еще в сумке не хватает, очень важного и необходимого? Ага, мази от москитов и ножа аквалангиста! Туда их, и все, хватит, иначе баул будет похож на склад. «Прощай, немытая Россия, и вы, мундиры голубые, и здравствуй, грязный Таиланд!» — продекламировал Сергей громко и с выражением.

Глава 2 ПЕРЕЛЕТ НА КРАЙ СВЕТА

Перед самым отъездом Сергей вновь зашел к шефу за последними наставлениями.

— Собрался?

— Так точно, шеф!

— Аптечку взял?

— Так точно. В ней два пузыря водки, фляжка рома и средства индивидуальной защиты.

Шеф хмуро посмотрел поверх очков. Он был явно недоволен легкомысленным ответом подчиненного.

— Дорогой мой Сережа! Мы вас посылаем в разведку! Вы там будете действовать, как в тылу врага! Тропики, джунгли, а значит, лихорадка, малярия, тиф. В воздухе витают облака микробов! Зараза на заразе сидит и заразой погоняет! Сейчас же пойдите в медпункт и получите укомплектованную аптечку. Да, и попросите уколоть вас чем-нибудь самым необходимым.

— Героин? ЛСД?

Шеф хлопнул ладонью по столу и раздраженно воскликнул:

— Вакцины от тифа, гепатита и малярии!

— Фи! Зачем, шеф?! Я даже в Афгане не позволил из своей задницы дуршлаг делать. Не получил ни одной прививки! Увольте меня от этой неприятной процедуры. — Сергей обиженно насупился и сдвинул брови.

— Я тебя самого уволю и пошлю морально устойчивого Василия Ивановича! Он о презервативах не думает! Он здоровье бережет. Твое лечение может очень дорого обойтись нашей конторе и поставить под угрозу всю операцию.

— Ха! Я как раз о здоровье и беспокоюсь, для этого и предохраняюсь. А Василию Ивановичу, в его преклонных годах, конечно, можно и без средств защиты. От кого ему защищаться-то? Даже если и отвалится орган — не жалко. А мне данный аппарат по жизни еще пригодится. Моральная устойчивость здесь ни при чем. Я профессионал. А если есть сомнения в моих деловых качествах, пусть едет Василий Иванович. Уж он-то дело обязательно загубит!

Шеф погрозил коротким пальцем, похожим на сардельку, и произнес нравоучительным тоном:

— Сомнения в твоем моральном облике нет ввиду его полного отсутствия! Да, Василий Иванович примерный семьянин, он не тыкается в каждую дырку, как некоторые гвардейцы! А ты едешь лишь из-за того, что нахальнее, шустрее и смелее его! Короче говоря, отставить разговорчики! Шагом марш к медикам, снять штаны, получить порцию уколов, взять аптечку и в путь! Иначе изыму аванс!

Последний довод был на редкость убедительным, и Строганов вынужден был скрепя сердце согласиться на прививки.

— Вот конверт, тут текст легенды, билеты, новый загранпаспорт, деньги, страховка. — И Сан Саныч-сан передал ему сверток, затем пожал руку Сергею и углубился в чтение деловых бумаг.

Молоденькая сестричка милосердия вколола Сержу два немилосердных укола под лопатку, потом засандалила еще один, не такой болезненный, в ягодицу. А на прощание от себя лично влепила звонкую пощечину и решительно выставила его за дверь. Однако между уколами он успел как бы невзначай прижаться к маленькой груди и обхватить сильными руками трепетный девичий стан.

«Да-а-а, обиделась девушка, ведь в прошлом году я так внезапно исчез. Служба, конечно, всему причиной. Девушка с глазами дикой серны... Кажется, так я тогда ее называл», — подумал Сергей. Такие экспромты-заготовки нравились романтически настроенным девицам! Они служили прелюдией к главному. Впрочем, именно за это самое «главное» и обожали его женщины.

Женщины были главным увлечением Сереги Строганова. Именно поэтому он откровенно презирал пьянчуг. Для них алкоголь всегда на первом месте. Он же никогда бы не променял приятное женское общество на бутылку горячительного. Серж был трудоголиком, пахарем на ниве любовных утех. Природа наградила его настоящим мужским темпераментом, которого хватило бы с лихвой на несколько жизней.

«Зря она марку держит — гордость и все такое, ведь обоим было хорошо, а на продолжение романа и намека не было! — размышлял Строганов, выходя из поликлиники. — Какой замечательный станок простаивает! Не станок, а прокатный стан! Видно, Сережа, на тебе не сошелся клином белый свет».

Шеф проявил снисхождение и велел доставить Серегу в аэропорт на служебной машине. Естественно, причиной этого жеста доброй воли была не забота об удобствах подчиненного и не сострадание к обколотой заднице и спине. Нет, элементарная экономия средств и нервов. Опоздает разгильдяй к вылету, сорвется важная деловая поездка, придется заново все организовывать и согласовывать. Честно говоря, Сан Саныч-сан прекрасно понимал, что на Василия Ивановича надежды гораздо меньше, чем на Сержа. Тот недалек, трусоват, медлителен, а Сережка смел, бесшабашен, коммуникабелен и чертовски обаятелен. Каким-то образом сумел очаровать весь женский пол Центра и его филиалов, включая габаритную, твердокаменную супругу самого Сан Саныча, секретаршу Ленку и ее предшественницу. Хотя именно это шефу и не понравилось, секретуток Строганов мог бы и не охмурять! А у Сереги это выходило походя, без усилий, как бы само собой. Шеф смотрел на его подвиги сквозь пальцы. Черт с ним! Пусть себе обольщает дамский контингент, лишь бы дело двигалось и фирма развивалась.

Перемещение из неуютного гостиничного номера в аэропорт прошло тихо и без и происшествий. Сережка открыл глаза, когда уже подъезжал к Шереметьево, сладко зевнул, от души потянулся, крепко пожал руку водителю Володе и, подхватив сумки, устремился во чрево аэропорта. Здесь было все знакомо. Стойка регистрации, таможня, паспортный контроль. Эх, до чего ж внимательная у нас погранслужба! В каждом гражданине страны видит перебежчика, шпиона, террориста, наркокурьера и еще бог весть кого. Последняя остановка — магазин «Дьютифри». Прикупил коньяк и джин, теперь был полный джентльменский набор.

Уже в самолете, сидя в кресле салона, он отхлебнул из бутылки и наконец опохмелился. Ром побежал по кровеносным сосудам, и ему стало легче, даже подремать сумел несколько часов. Когда пересекали воздушную границу с Японией, пилот включил когда-то любимую, а теперь забытую песню: «А я швыряю камушки с крутого бережка далекого пролива Лаперуза... » Теперь этот пролив остался под крылом самолета, на пути к далекому Индокитаю.

Миловидная попутчица, сидевшая рядом с ним, в начале авиапутешествия отбивалась, но Строганов был напорист и энергичен. Девушка, поломавшись для приличия, согласилась пригубить одну рюмочку, потом и вторую. Третью пили уже на брудершафт, и Сергей жарко целовал соседку в сочные, пухлые губы. Девица раскраснелась, глаза ее загорелись сигнальными огнями. После пятой Серега запустил ладонь в трусики. Туристка хихикала, отстраняла руку, но продолжала целоваться. Как водится, он записал адрес ее отеля, пообещав залюбить до потери пульса во время совместного отдыха. Мелькнула даже шальная мысль увлечь девицу в туалет самолета, Строганов было собрался немедленно этим заняться и... опять отключился.

Дальнейший полет и приземление спящий Серега просто не заметил. Кто-то заботливо пристегнул ремень — видимо, соседка, кто-то поднял спинку кресла — наверное, тоже она, кто-то убрал с откидного столика посуду — скорее всего, стюардесса. Сергей открыл глаза, потому что его энергично трясли за плечо, теребили мочку уха и нос. Он чихнул, зевнул и приоткрыл глаза.

Разгневанная стюардесса что-то ему выговаривала на повышенных тонах. Что именно, он не мог понять, потому что заложило уши. Наконец догадался — приземлились и пора освободить самолет. Он оглядел салон. В самом начале рядов кресел какая-то пожилая туристка копошилась со своими бесчисленными сумками, а других пассажиров на борту уже не было.

Невероятно, но желанная соседка исчезла, растаяла, как мираж, в свете тропического солнца, и имя ее тоже забылось. Остался лишь запах недешевых духов, да в каком-то кармане должна быть писулька с номером мобильника. Ну и ладно, не беда, если не найдется. Таких милашек с аппетитными формами на курортах полным-полно! Хотя обычно Строганова столь бесцеремонно дамы не бросали. Чаще брали под белы рученьки и доставляли куда следует. Нет, что вы, никоим образом не в отделение милиции или вытрезвитель, а в квартиру, на дачу, в сауну, в гостиницу, на мягкую кровать. А бросал он их как раз сам! Вернее, не бросал, покидал. Ну и плевать, что сбежала! Однако легкая досада осталась. Такое обломное начало не сулило ничего хорошего. «Командировка должна пройти с пользой для дела и тела», — твердо решил Строганов.

Серж разыскал в здании аэровокзала встречающего гида и группу туристов, с которой ему предстояло отдыхать. Эта шумная публика была и прикрытием, и ценным источником информации.

Если прилететь с деловой поездкой и держаться особняком, как тогда узнаешь истинные потребности и желания этой праздно отдыхающей толпы? А тут туристический отель, собутыльники, девицы-партнерши на дискотеке. Сразу станет ясно, как туристы будут реагировать на новый объект развлечений и отдыха. Нужен им аквапарк или нет? Будет народ ходить на представления? Фирма должна самоокупаться и приносить учредителям прибыль. Интересно, кстати, кто эти учредители-акционеры? И перед конкурентами, другими дельфинариями, под туристической личиной проще не засветиться, ведь соперники тоже не дремлют. Вдруг заметят, что фирма проявила интерес к этому региону, и опередят? Но это все так, семечки, главное в том, что не так приметно для зарубежных спецслужб выполнение специфических задач родной конторы.

Короче говоря, Сергей быстро слился с окружающей толпой, мимикрировал в ней так же умело, как крокодил маскируется под бревно в мутной воде.

Умение маскироваться, усыплять бдительность врага, вводить его в заблуждение пригодилось Сергею на войне. Еще в детстве, сам не зная зачем, он научился подолгу смотреть, не мигая и задерживая дыхание, сковывать мышцы лица в застывшей гримасе. Однажды в Афгане их горнострелковый батальон душманы зажали в узком ущелье и расстреляли с господствующих высот. У новичка комбата ум за разум зашел, опыта было совсем мало, и он, вместо того чтобы двигаться по хребту, приказал перемещаться по лощине, вдоль ручья. Двум ротам повезло, они не успели войти в ущелье, от остальных удача отвернулась.

Разведвзвод прекратил сопротивление в первые минуты боя, духовские снайперы и пулеметчики перемолотили всех в момент! Управление батальона и вторая рота немного успели посопротивляться, но не дольше получаса. Взвод Строганова замыкал колонну этой второй роты. Сержант замкомвзвода погиб, прошитый первой же очередью, связиста ранило осколками из РПГ, которые превратили радиостанцию в решето, еще минут через пять двух бойцов сразило наповал минометной миной. Остался цел лишь сам, тогда молодой лейтенант Серега, и солдатик по фамилии Буряков. Отстреливались, лежа за валунами. Но вскоре духи достали Бурякова гранатами с верхней террасы. Строганов попытался остановить кровь, но куда там, вся грудная клетка солдата была разворочена. Когда у Сергея закончились патроны, он разжал усики на запале последней гранаты, выдернул чеку, подогнул руку под туловище и замер в неестественной позе с полуоткрытыми глазами и зверским оскалом на лице. Если бы духи начали издеваться, то просто разжал бы ладонь...

Душманы спустились вниз, добили стонавших, чуть живых бойцов и спокойно прошли мимо перемазанного чужой кровью Сергея. Один даже пнул по ребрам, но не выстрелил, ему было и так ясно, что этот шурави умер от потери крови, и головорезы двинулись дальше. Как раз в этот момент по щеке и по носу Сергея ползли две большие зеленые мухи, ощущение было такое, что не ползали, а топтались, страшно хотелось чихнуть, но он выдержал это издевательство со стороны насекомых. Духи бродили по плато полчаса, и все это время проклятые насекомые без помех садились на лицо офицера, щекотали его, буквально издеваясь над советским лейтенантом. Несколько раз казалось, что более нет сил терпеть пытку, подмывало швырнуть гранату в бородачей или подорвать себя, когда они подойдут ближе. Но у него открывалось второе терпение, затем третье, четвертое... Лежал он, как стойкий оловянный солдатик, с остекленевшими полуоткрытыми глазами под палящими лучами солнца. Потом появились наши вертолеты, и духи попрятались, отошли к замаскированным огневым точкам. Но Строганову до захода солнца пошевелиться так и не удалось, он только изредка смаргивал и чуть дышал. Ведь враги сверху могли продолжать через прицелы наблюдать за погибшими. В сумерках Сергей ужом пополз к руслу речушки и, раскинув руки крестом, поплыл по ручью на спине. Так и сплавлялся он по Речке несколько километров, словно бревно, ударяясь о камни. Противники поверили, что плывет труп, и не тронули. Ушел. Выжил один из шестидесяти восьми человек, попавших в засаду.

С тех пор к мухам у Строганова была патологическая, маниакальная ненависть. Сергей истреблял мух и мошек при каждом удобном случае, даже в самый неподходящий для этого момент. Например, на каком-нибудь ответственном совещании он мог вскочить и припечатать газетой или тетрадкой летающую тварь к стенке или окошку. Сдержаться Серега не мог, вернее, не хотел отказать себе в удовольствии расквитаться с одной из дальних родственниц тех гнусных назойливых афганских мух.

Эта природная живучесть, находчивость, бесстрашие и твердость характера так импонировали шефу. За это Сан Саныч-сан уважал Сергея и выделял среди других сотрудников.

Идея шефа отправить дельфинарий в дальние экзотические страны уже давно витала в воздухе. Но Сан Саныч желал создать не просто передвижной цирк-«шапито» для выкачивания денег из туристов, а многоцелевую структуру, постоянную точку на долгие времена. Со сменой состава на сезон-другой, с ротацией кадров. Дельфинов и прочих зверей планировалось завозить из России и отлавливать на месте. Как будет лучше для дела. Вот для этого дела Серегу и посылали в разведку. Он должен был выбрать страну, где спокойно, безопасно, где местные власти лояльны и ненавязчивы, и главное — где развит туризм. Самоокупаемость! Само собой, прибыль всему голова!

Что ж, мимикрируй, бывалый аллигатор.

Глава 3 ОТДЫХ ПО-ТАЙСКИ

Старый автобус двигался по городу, часто и громко сигналя, минуя пробки и заторы на дорогах, протискиваясь между снующими такси. Через час он благополучно доставил туристов к заветной гостинице, вернее, к четырехзвездочному отелю. По пути следования Сергею докучали жара и сидящие сзади соседи. Муж-кавказец, то и дело переходя на крик, оскорблял супругу, угрожал ее утопить в море, сбросить с балкона в бассейн, задушить собственными руками, проткнуть кинжалом или зарезать перочинным ножом, чтобы мучалась как можно дольше. Впрочем, была ли она его женой — непонятно. Его громкий гортанный голос заглушал шум моторов еще во время полета. Горец приревновал свою красавицу блондинку к какому-то приятелю. Затем она, как показалось мавру, слишком часто кому-то улыбалась, не так посмотрела на таможенника-туземца и т. д. и т. п. Строганову пришел на ум каламбур: «Отелло из нашего отеля». Кавказский «мавр» был волосат, горбонос, темноглаз и покрыт темно-коричневым загаром, приобретенным, по-видимому, на каком-то оптовом рынке Москвы.

Сергей хотел было вступиться за женщину, но передумал. Зачем? Милые бранятся — только тешатся. Если живет с таким моральным уродом, значит, так ей удобно, или он в самом деле женщине нравится.

Тем более что в прошлом он имел неосторожность пару раз вступаться за избиваемых мужьями-хулиганами дамочек. После второго случая сам едва не оказался за решеткой за хулиганство. Супруга с избитым в кровь лицом, вместо того чтобы стать свидетельницей и выразить благодарность заступнику, принялась царапаться, стучать кулачками по спине защитника, истошными воплями призывать на помощь милицию. Вокруг не было ни одной живой души, а дебошир-супруг валялся в глубоком нокауте, со сломанной, судя по хрусту, челюстью, так что жена в данной ситуации была единственным свидетелем. И явно не защиты, а обвинения. Тогда от приближающегося патруля Строганову пришлось спасаться бегством, перемахнув через бетонную стену. Стряхнув правой ногой висящую на левом ботинке дуру бабу, он засандалил ей в лоб каблуком, перекинулся на другую сторону забора и что есть сил пулей помчался куда глаза глядят по канавам, по ямам, через кустарник и заросли.

Так что хватит! Пусть сами определяются с семейным укладом, увольте, третий лишний. Вот если мавр действительно утопит или зарежет свою Дездемону, тогда Серж с удовольствием переломает ему все что только возможно!

Сориентировавшись на местности и поняв, что до моря рукой подать, а гостиница утопает в зелени, Строганов обрадовался. Но радость была недолгой. Почему-то все одноместные номера оказались заняты. Хорош сервис! Сергей поднял шум: «Непорядок! Уплачено! Где мои персональные апартаменты?» Переводчик, менеджер отеля и портье активно принялись уговаривать клиента переночевать в двухместном, с соседом, улыбчивым старичком шведом.

Нет уж! Если б со шведкой, еще куда ни шло. На шведку Серега был согласен, несмотря на всю их корявость и фигуры, словно вырубленные из глыбы базальта. На безрыбье и рыбу раком. А швед! Нет, дудки! Не на того напали! Ещё окажется милым старым скандинавским извращенцем. Знаем мы про их шведские штучки. Тройки, пятерки, шестерки и прочие порноварианты.

Тощий дедок топтался тут же в фойе. Лысый пенек не возражал, чтобы к нему подселили славного русского парня, радостно лопотал и энергично кивал в знак согласия. Этим он еще больше насторожил Строганова. «Чему это старикашка так подозрительно обрадовался?! Зачем я ему сдался? Нет, определенно сомнительный тип. Дать бы тебе по сусалу, напомнить про Полтаву».

Серж заявил, что у него аллергия на стариков, особенно шведов, и вообще, он скинхед, сионист, антисемит, анархист и расист. Этим заявлением он ввел в состояние нокдауна темнокожего малайца-портье. Окружающие русскоязычные братья со стыдом и гневом отошли подальше. Швед понял смысл английских слов — «фак» все теперь понимать стали, даже в российской провинции усвоили, — насупился и обиделся. А что поделать?! Лично к нему у Строганова неприязни не было, но, будучи хоккейным фанатом-болельщиком, он выработал с юных лет стойкую ненависть к шведской сборной, а заодно и ко всем шведам на земле! И фамилия у потомка викингов подозрительная, не то Педерсен, не то Педорсон.

Серж с чувством глубокого удовлетворения, гордо подняв голову, направился из холла в вырванный таки персональный трехместный номер. «Пусть это лишь до утра, на одни сутки, но трехместный! Как я их всех сделал! Знай наших!»

Сережка разделся до трусов, вернее, до «без трусов», включил душ и подставил свое тело под струйки прохладной воды. Затем, когда пыль Родины и пот Таиланда были смыты, он плюхнулся на кровать и, блаженствуя, заулыбался. Кондиционер гонял охлажденный воздух по комнате, выпитый алкоголь и приятная прохлада навевали дрему. Веки потяжелели, после очередного стаканчика виски он быстро заснул, но снилось ему что-то ужасное. Липкий страх опутал подсознание, мозг дал сигнал тревоги тренированному телу. Кожа покрылась холодным потом, необъяснимый ужас сбросил его с кровати. Сергей вскочил на ноги, открыл глаза и услышал эхо собственного дикого крика.

«Уф-ф! Бр-рр! Что же приснилось такое нехорошее? — Сергей принялся вспоминать привидевшийся кошмар. — Хоть убей, не помню! Кажется, мне не хватало воздуха. То ли душили, то ли тонул».

Строганов быстро огляделся. Наемные убийцы или грабители в номер не проникли! Обиженный старый швед за шкафом не прятался. Оказалось, что причиной, вызвавшей кошмарный сон, явилось влажное полотенце, которое лежало на груди и постепенно сползло на шею, а рука непроизвольнозатянула его на собственном горле. Надо же, чуть сам себя не задушил.

Пришлось вновь топать в душевую кабину. По пути Строганов взглянул в зеркало на свое отражение. Он сжал кулаки, напряг мышцы, поиграл бицепсами-трицепсами, изобразил обнаженного Атланта или Геракла, или и того и другого в одном лице.

«Эх, красавец! Чудо, как хорош! Не зря девки любят! И не только российские. Вот сейчас чуток ополоснемся и пойдем плюхнемся в сине море, а затем займемся любвеобильными тайками-малайцами. Эх, сорок лет — ума нет! Но не зря же эдакую коллекцию кондомов провез через весь мир. Да еще шеф вместе с аптечкой запас защитных средств пополнил. Знамо дело, СПИД не спит! Сегодня только отдых, работа завтра. Да и чем моя работа отличается здесь от отдыха? Все плавно переходит одно в другое, дополняя друг друга. Сбор и анализ информации — это на сегодня основная работа. Итак, скорее влиться в туристические массы, а затем разведать. А ну, не желаете ли, господа туристы и туристочки, посетить на отдыхе российский дельфинарий? И что скажет на это местное криминальное сообщество? А какие мысли у местной власти по этому поводу? Сколько на лапу берет квартальный полицейский? Террористы, партизаны-повстанцы водятся? Но самое главное — пойдет ли на представления праздношатающийся народ?! Много ли он готов отдать за это удовольствие денег? И еще один важный аспект бизнес-плана: имеются ли здесь конкуренты и что у них за программа?»

Конкуренты, конечно же, имелись. Заезжий коллектив из Гонконга, Сянгана или Тайваня. Короче говоря, китаезы. При них дельфин да два тюленя. Не густо. На вечернем представлении он оценил их номер, как слабенький. Уровень бродячих артистов. Самодеятельность какая-то! Проклятые халтурщики, только над животными издеваются!

«А у нас будет два отделения, четыре дельфина и четыре тюленя со множеством номеров! Вот это будет представление! Значит, с прикрытием будет все в порядке, пойдет прибыль, появятся легальные деньги», — сделал вывод Строганов, позвонил шефу и доложил о наличии азиатского балагана с дельфинами. Шеф выслушал, буркнул в ответ, что все понял, и связь прервалась.

На выходе из бассейна Сержа сняла маленькая симпатичная азиатка. Попочка у нее была с кулачок, сисечки с ноготки, носик пуговкой, раскосые глазки, плоская восточная мордашка. Экзотика! Девица затянула Сергея в прокуренное сомнительное заведение, оказавшись в котором он недоверчиво втянул ноздрями густой воздух. В этом вертепе пахло всеми человеческими пороками одновременно, сильно разило марихуаной и алкогольными парами. Видно, марихуана — это самое невинное, что употребляли посетители заведения. Гашиш, героин, кокаин — вот тот короткий перечень средств, которыми нещадно эксплуатируемые девицы гасили тоску и взбадривали уставшие от работы дрябнущие тела. Виски, вино и пиво — клиентам. А если во все эти благородные напитки жрицы любви подмешивают наркотическую дурь?!

Вновь вдохнув спертый воздух, основательно сдобренный душистой коноплей, Серж уловил стойкий запах похоти. Еще бы! Никакие ароматизаторы не в силах были перебить атмосферу жеребятины и кобылятины.

Смуглые кобылы крутили хвостами, жеребцы били копытами, пускали сладострастную слюну и, выбрав из толпы проституток наиболее понравившуюся жрицу любви, выражали полнейшую готовность следовать за ней в стойло, то есть в специальные интимные кабинеты.

Строганов хотел выпить рюмашечку водочки и оглядеться, но не тут-то было, его сразу взяли в оборот. Страшненькая азиатка с сильно раскосыми глазами схватила бывшего подполковника за руку и принялась щебетать, стараясь положить левую грудь в его ладонь. Так себе грудь — ничего особенного, липкая от пота, влажная, пусть даже крупная и упругая.

— Ладно, настойчивая моя, цепляйся за ремень и иди в кильватере. Сойдешь для подтанцовок и легкого разогрева.

Сергей взял ее ладонь и засунул к себе под ремень, но ладошка мигом перелезла в карман брюк и принялась там шебаршить.

— Ого! Не балуй! Стой спокойно! — скомандовал строгим голосом Сережка по-русски, потом сделал соответствующее замечание и по-английски.

Азиатка поняла, притихла и вновь преданно поглядела в глаза.

— Послушай, а нет ли тут у вас поглазастее? Чтоб не только раскосые были, но и с нормальными глазками, — спросил на плохом английском экс-подполковник.

— Ням-кам-тям-бам, — защебетала девица, не поняв Серегу.

— Жаль, что ты толком не понимаешь английский. А кто тут из вас спик инглиш?

— Я! Я розумию английску мову, — ответил за спиной приятный голосок.

Серега оглянулся и обомлел:

— Ты откуда? Кубаночка? Ростовчанка?

— Нет, хохлушечка, из-под Мелитополя. А шо? На своих не стоит? Обязательно нужна экзотика? Треба желтомордых?

— Да нет, против тебя не возражаю. Пойдешь со мною, будешь за переводчицу!

— А чего тут переводить? Раздевай, раздвигай, работай и развлекайся, все на букву «Р», — ответила хохотушка.

Ее нахальный взгляд и самоуверенная речь свидетельствовали о неробком характере и имеющемся опыте работы.

— Я же не на пять минут зашел. Общение тоже необходимо. Держись рядом по правому борту и свистни вон ту круглоглазую мулатку. Чего она зенки выпучила, словно жизни удивилась? Подь сюда, восточная красавица!

Сергей поманил пальцем самую стройную и симпатичную аборигенку. Глазищи у нее действительно были огромные и круглые, словно два блюдечка.

— Ну вот, теперь полный комплект! — радостно заявил Серж, окруженный со всех сторон плотной массой женских тел, и направился в одну из малюсеньких каморок, увлекаемый радостными девицами.

Обзывал их кобылами, а сам-то, старый кобель... Хорош, нечего сказать.

Девчонки навалились гурьбой, для полноты компании материализовалась из сигаретного дыма еще и пятая, негритянка, и принялись массировать руками, губами и грудями все части тела бледнолицего туриста. В ловких пальцах профессионалок были длинные мундштуки, в которых тлели сигареты, начиненные чем-то дурманящим. Запах отравы Строганову был не знаком. Одна из «массажисток» сунула такой же мундштук Сергею в рот, и он, принципиально не курящий, соблазнился, чуть втянул в легкие дымок. В глазах поплыло. Какая-то дурь, находящаяся в заряженной сигарете, замутила мозги. В глазах зарябило, комната закружилась, девицы с распущенными длинными волосами замелькали в хороводе, словно ведьмы на шабаше.

Теряя сознание, Сергей пробормотал:

— Вставить метлы в промежности! Зажать между ног! Живее...

Комната вращалась все быстрее, девицы верещали и лизали его еще сладострастнее.

Закрывая глаза, Строганов скомандовал зычным голосом:

— Ключ на старт! На лысую гору — марш! Полетели, мокрощелки!

Хохлушка громко захихикала, остальные молчали, не понимая чужеземную речь, и лишь еще больше усердствовали. Одна заскочила на него верхом, заелозила тазом, пристраиваясь удобнее, другая навалилась грудью, заслоняя обзор, третья мяла и массировала ступни и пятки, четвертая гладила лицо. Кажется, при этом пятая в открытую обшаривала карманы русского клиента.

Шарь не шарь, там всего сотня баксов. Более взять нечего. Лишь бы с руки часы не стянули да презерватив не соскочил.

Серж открыл глаза. В комнате никого не было. Девицы, забрав сотню, испарились, сделав свое дело. Сил встать не было, но старик малаец беспрестанно тряс его за плечо, жестами показывая, что пора гостю и честь знать, следует, мол, покинуть заведение. Строганов кинул ему несколько монет, чтоб не бубнил.

На улице тускло горели фонари, еще не рассвело.

Серега решил побыстрее искупаться, чтобы шум в голове прошел. Потом можно будет сходить в бар — опохмелиться. Лежащий в сумке неприкосновенный запас, состоящий из двух бутылок водки, он решил пока не трогать. НЗ — он и есть НЗ! Время «Ч» еще не пришло.

В отеле ожидал неприятный сюрприз. Его выселяли. Вещи стояли внизу у портье. Поздно ночью, почти под утро, прибыл рейс из Германии, понадобились номера, немцы стали возмущаться, и администрация выселила бесцеремонного русского антисемита-сиониста-скинхеда. Серегины сумки сиротливо сгрудились у стойки, портье с бесстрастным выражением лица ждал загулявшего россиянина. Требовалось либо получить согласие Строганова все-таки переселиться к деду-шведу, либо ждать полудня — это было время освобождения персонального одноместного номера. Ругаться сил не было. Пришлось подчиниться местным правилам. Зеленоглазая девушка-гид, она же одновременно и переводчик тургруппы, пообещала, переводя речь администратора, моральную и материальную компенсацию за причиненные неудобства.

— Милая, от него мне моральной компенсации не надо! Зато от твоей не откажусь.

Чмокнув коротко стриженную землячку в щечку, Серега получил легкую, не злую оплеуху, дающую шанс на продолжение разговора, взял в руки сумки и хотел было отправиться пока на пляж.

Не судьба. Раздалась трель мобильного телефона. В трубке зазвучал голос Саныча. Шеф резко поменял план действий. С вещами на выход, к вертолетной площадке! В Индонезию!

А нам все едино: Малайзия, Индонезия, Филиппины.

Через пять минут вертолет приземлился на площадке, подобрал пассажира и улетел. Пара часов лета, и Строганов был у цели. Он решил так: «Сейчас семь утра. Зарегистрироваться в отеле успею, чего зря время терять, пока берег пуст, искупнусь голышом, смою грехи бурной ночи». Вооруженный автоматической винтовкой и пистолетом полицейский лениво взглянул на чужестранца, полистал паспорт и вновь сомкнул глаза в дреме. Сергей поставил вещи возле лежака, разделся, потянулся, зевнул, размялся. Немного попрыгал на песке, ударяя невидимого противника то пяткой, то носком, то локтем. Затем издал дикий вопль и устремился в набегающую пенистую волну. Дольше часа барахтался, нырял, дрейфовал на спине. Вновь нырял и, фыркая, выныривал. Полегчало, тело снова стало молодым и легким. Эх, хорошо!

Выбравшись обратно на берег, он обтерся полотенцем, натянул плавки и вдруг ощутил ступнями легкую дрожь, исходящую из-под почвы. И хотя песочек смягчал колебания, но все равно чувствовались какие-то толчки.

«Видимо, где-то далеко в горах или в океане произошло землетрясение!» — промелькнуло у него в голове.

Где-то протяжно завыли собаки, птицы полетели от города, сбиваясь в стайки. Чайки и бакланы громко горланили над морем и в панике поднимались все выше и выше от поверхности воды.

Природа затаилась напряженно и испуганно, как перед грозой, она почти не дышала. Сергей шумно вдохнул воздух, замер на месте. Последняя сильная волна откатилась, и прибой совсем прекратился. Точнее сказать, океан пошел в обратную сторону, оголяя дно и оставляя на виду ракушки, водоросли, осьминогов и даже зазевавшуюся рыбу. Внезапно Строганов увидел, что далеко в море вода сильно вспучилась горой и оттуда поднимается и несется к берегу высокий вал.

Глава 4 ВОЛНОЙ СМЫЛО

— Цусима! Бляха-муха, мать вашу! — раздался удивленный грубый голос с соседнего лежака. Этот густой бас принадлежал мужчине, могучее тело которого украшали татуировки вроде надписей «не забуду мать родную», «век воли не видать», силуэты русалок, драконов, черепа с костями и прочие изображения.

— Не Цусима, а цунами. Цусима — это остров японский! — поправил его Строганов. — А цунами, сударь, и есть гигантская волна.

— Цусима, цунами, да хрен я ложил на них на всех! — вскричал этот бритоголовый мужик.

— Выпить хочешь? — спросил его Сергей.

— Давай!

Татуированный отхлебнул из горла, вернул бутылку и, матерясь, бросился что есть мочи наутек.

— Ох, вот это ни хрена себе! — воскликнул Сергей, залюбовавшись быстрым откатом воды из бухты.

Волна убегала дальше и дальше от кромки берега. Отлив ускорялся, и на глазах трезвеющего от такой неожиданности «разведчика» море уходило... в море. Далеко у линии горизонта вся эта масса воды поднялась высоченной стеной и внезапно устремилась к берегу с нарастающим гулом, как будто по дну неслось многотысячное стадо слонов.

— Пошла-ка ты к дьяволу, тварь! — выругался Строганов от ужаса и, подхватив сумки, помчался, не оглядываясь, прочь от берега. За спиной нарастал шум, который постепенно переходил в грозный устрашающий рев.

«Бедняги осьминоги, — Сережка почему-то с сочувствием подумал сейчас именно об этих морских существах. — Как вас сейчас расплющит. Вас так еще никогда не колбасило и не кулебякало. Кулебяка из осьминогов! А как меня самого сейчас кулебякнет, если я не успею отнести свои яйца подальше от берега!»

Впереди была стена, огораживающая пляж, высотою в два метра. Что ж, придется прыгать, как на общевойсковой полосе препятствий. Сергей швырнул сумки вверх, подпрыгнул, задрав ногу и ударив кроссовкою как можно выше в эту шершавую поверхность, затем подтянулся на руках, перенес тело на стенку, соскочил с нее и вновь подхватил сумки.

Краем глаза Строганов уловил, что вода уже рядом, угрожающе нависла над ним, почти нагнала. Еще скачок, еще прыжок — и вот на пути толстое раскидистое дерево. Он инстинктивно кинулся к нему, обогнул ствол. За ним стояла на песке лодка с двумя опорами, как у тримарана. Сергей прыгнул в нее, упал на дно, крепко обхватив руками мачту, и тут вода ударила. Основная сила обрушилась на дерево, в борт, но все равно и телу досталось. Разгневанная стихия никого и ничего не щадила на своем пути. Словно лошадь копытом заехала по спине, по заднице. Ладно зад, главное, что голова цела!

Стиснув зубы, тренер дельфинов пытался удержаться в тримаране, который вертело водоворотом словно щепку. Хотя Строганова полностью захлестнуло волной, но все же через минуту ему посчастливилось всплыть на поверхность на этой спасительной соломинке. Полузатопленную лодку несло на здание отеля, а вокруг пенилась бушующая водяная поверхность, бурлящая словно кипящая смола. Славный супчик готовится в этой морской кастрюле. Не хочется быть мясом в тропическом борще.

Волна, не дойдя до здания, постепенно прекратила свое инерционное движение вперед и пошла в обратный путь, увлекая за собой собранную страшную добычу. Живых людей и животных, мертвые покалеченные тела, автомобили, покрышки, мусор, коряги, доски. Предметы, оставшиеся на плаву, понесло в открытый океан, развернуть лодку обратно не было никаких сил. Главное — удержаться над поверхностью и не уйти под воду.

Вдруг набежал новый бурун, снова заполнив ветхое суденышко водой и с огромной скоростью швырнув его вперед. Создалась угрожающая ситуация, тримаран слишком много зачерпнул воды. Сергею показалось, что сейчас челнок перевернется и пойдет на дно, но случилось чудо — волна вздыбила нос лодки, и лишняя вода ушла назад через корму. Тримаран снова выскочил на поверхность. Серегу чем-то сильно ударило по голове, и он на мгновение отключился. Очнувшись, страдалец долго лежал лицом вниз, боясь открыть глаза. Доски неистово колотили по животу, лицу и ребрам, в ушах звенело, давление нарастало, в воздухе стоял свист. Не до любопытства! «Вот это скорость! Что, неужели лодочка преодолела звуковой барьер?» — промелькнуло у него в голове.

Сергея все сильнее вжимало в днище. Какая-то неимоверная сила давила на его плечи, спину, ноги, голова гудела и, казалось, вот-вот лопнет, сердце учащенно билось, кровь лихорадочно пульсировала в висках. Лодку ударяло о воду, словно об асфальт, и каждый толчок отзывался в бедном многострадальном теле. Строганов вцепился в центр скамьи так, что пальцы побелели от напряжения. Тримаран летел, как необузданный мустанг, которого только что выловили в прерии, тут же оседлали, а теперь дикий скакун пытался сбросить нахального седока.

Вокруг завывал то ли океан, то ли воздух над ним. Впереди что-то мерцало и искрилось, пространство, нависая полукругом над водою, изгибалось и дрожало. Воздух будто дышал, и его колебания все учащались. Давление с каждой минутой нарастало, свист усиливался, скорость лодки увеличивалась, будто какая-то центробежная или центростремительная сила собиралась разжевать утлое суденышко с его пассажиром в придачу и выплюнуть в пространство, в тартарары, в преисподнюю. По мере приближения к этому кольцу, вернее, к чему-то похожему на гигантскую бриллиантовую диадему, треск и рев усиливался. Воздух наэлектризовался, искры летели во все стороны, и Строганов начал опасаться появления крупной шаровой молнии или удара электрическим разрядом.

Эта дорога ведет в ад?!

В ужасе он закрыл глаза и опустил голову. Смотреть в лицо смерти не хотелось, а молитв Сергей не знал. «Видимо, все же не герой», — подумал он о самом себе, и на этой оптимистической ноте процесс мышления оборвался. Мозг отключился, Сергей вновь потерял сознание. Затем в ушах раздался оглушительный треск, словно перед ним взорвали невидимую преграду, и постепенно сквозь слегка приоткрытые ресницы начал прорисовываться белый свет.

«Ага! Небо прояснилось!» — обрадовался он этому проявлению умиротворяющейся природы.

Превозмогая боль и страх, Сергей окончательно открыл глаза, поднял голову и с удивлением увидел над собой чистое голубое небо, а рядом почти спокойное сине-зеленое море. Прямо за носом лодки резко обрывался пенный гребень гигантской волны, которая постепенно затухала и плавно опускалась на бесконечную водяную гладь безбрежного океана. Водяной вал, замедляя ход, падал на эту спокойную поверхность, слегка всколыхнув ее, мчался дальше, постепенно снижая скорость. Окрестные воды пришли в движение, поглотив постороннюю волну, и расступились, приняв ее в себя. Стремительность течения заметно убавилась, вода больше не била по днищу, но продолжала нести лодку в неизвестность со скоростью примерно в полсотни миль в час.

Строганову повезло, он удержался, не захлебнулся, уцелел. Волной что-то забросило на правый опорный рычаг лодки. Сергей отдышался, огляделся. Вокруг лодки плавали мертвые тела людей и животных, отбросы, мусор. Рядом шлепала по воде изгородь с воротами, сплетенная из веток ротанга и еще каких-то кустов — какая к черту разница из чего. На изгороди лежал кверху задом человек, зацепившийся военной формой за сучок. Сергей хотел помочь, подтянул его к борту, но поздно, бедняга давно захлебнулся. Труп плыл лицом вниз. Это был тот самый вооруженный полицейский, который проверял документы у входа на пляж. На спине винтовка М-16, на портупее пистолет в кобуре, подсумки. Строганов отыскал в воде подходящую палку и воспользовался этим орудием, пододвинув тело ближе. Сергей вынул из своего чудом сохранившегося рюкзака заветный нож аквалангиста, перерезал ремень и вытянул в лодку кобуру и подсумок. Затем с трудом снял со спины мертвого охранника винтовку и содрал с него полусапожки. По размеру они пришлись впору. Осмотрел оружие — вроде бы исправно.

«Американская винтовка для джунглей капризная, а вот четырнадцатизарядный браунинг неплох! — рассуждал Сергей. — Что с патронами? По четыре магазина. Маловато, но я же не собираюсь вести Третью мировую войну».

Затем он извинился перед мертвецом:

— Тебе, парень, это имущество уже ни к чему, а я босой и безоружный, мне, возможно, акул придется отстреливать и по камням ходить. Когда еще появятся эти спасатели, начнутся какие-нибудь поиски?! Вон как побережье удалилось! Прощай, братец, ты лишний на моей шхуне.

Разрезав брюки, за которые мертвой хваткой зацепилась ветка, Сергей отправил полицейского в свободное плавание. Труп тотчас, булькнув, ушел под воду. Угрызения совести не мучили Строганова совершенно. Нет! Лодка — это ведь не катафалк, а спасательное плавсредство. От плетня избавиться так легко не удалось, этот «плотик» крепко зацепился ветками за боковой рычаг тримарана. Серж напрягся, оттолкнул забор, и его сразу понесло куда-то в необъятные морские просторы. Вокруг плавали гроздья бананов, ананасы и кокосы. Драгоценная пища, а в них живительная влага шаркались и ударялись о борта лодки. Видимо, боялись сгинуть в открытом океане. Серж, осторожно продвигаясь по пятиметровому судну, собирал на борт все эти дары моря.

«Потом будет поздно. Утонут или унесет их, что потом есть и пить? Возможно, придется болтаться в море несколько дней! Что ж, если пучина сразу меня не поглотила, то есть большая вероятность, что удастся выкрутиться, спастись от гибели. Не хотелось бы плавать в этом теплом тропическом море кверху брюхом, посиневшим утопленником, нахлебавшимся воды. Незавидная судьба оказаться обглоданным рыбами, истерзанным акулами. Будем надеяться, что суденышко хорошо просмолено и добротно сделано! Мне, Сергею Строганову, еще рано быть действующим лицом некролога! Горестного, скорбного, участливого и в меру доброжелательного. Поборемся за жизнь до конца, возможно, удастся пожить неделю-другую, а может быть, и третью, четвертую. Ален Бомбард один в лодке океан пересекал!»

Краболовная лодка сделана была с умом, имелись на ней мачта, будочка с навесом, в которой можно укрыться от палящего солнца. Только вот мачта есть, а снасти оборваны, остались лишь жалкие лоскуты и обрывки веревок. Но это лучше, чем на плоту, захлестываемом волнами, до костей намокнуть и просолиться в морской воде. Без лодки акулы могли бы отведать на обед новое блюдо, редкое для этих мест, — «русский турист». Эх, руссо туристо, облико морале! А при встрече с зубами хищниц не осталось бы ни облико, ни морале.

В водоворотах мелькали шнурки, веревки, зонты, палки, пляжные полотенца, куртки, проплыли невдалеке даже спортивные штаны. А вот тримаран догнал человека, обхватившего ствол вырванной с корнем пальмы, в туземной одежде, с вещмешком и «Калашниковым». Судя по всему — местный повстанец. И этот тоже труп.

«А мне повезло! — мелькнула мысль. Сергей вновь воспользовался импровизированным багром, подтянул пальму, снял с покойного оружие и торбу с боеприпасами: патроны и гранаты. Из рюкзака еще торчал одноразовый гранатомет „Муха". — Теперь я вооружен и очень опасен!»

Утро закончилось, наступил день, и началась беспощадная тропическая жара. Солнце палило, словно желало доделать то, что не удалось свирепым волнам. Добить, сжечь. Строганов выловил из воды какой-то шест и большой раскрытый пляжный зонт, который несло по воде и буквально забросило на лодку. Опять повезло! Теперь готов небольшой тент перед маленькой будочкой. Под ним можно лежать и не бояться, что поджаришься как цыпленок-гриль, до румяной корочки.

«Нет уж! Я не индейка и не окорочок. Я человек! А в горах Гиндукуша солнце пекло не слабее. Выжил там, так и здесь выживу. Куда-то течение все равно вынесет. А действительно, куда меня несет? Кажется, в сторону Австралии. Или мимо нее?»

Какое-то время он отдыхал и восстанавливал силы после ловли кокосов и ананасов. Море воняло. Именно воняло, а не пахло, как обычно, свежестью, солью, рыбой. Оно источало злобное зловоние, которое появилось после того, как стихия слизнула с лица земли прибрежные города и деревни. Часть мусора быстро утонула, а часть, как и лодка Строганова, с бешеной скоростью неслась рядом, в безграничные морские просторы. Цвет воды соответствовал запаху. Вместо ласковой голубоватой или изумрудно-зеленой она была сейчас темно-серой, а местами светло-коричневой.

«Любопытно, сколько же в ней сейчас кишит всяческой заразы?» — подумал Серж. От этой страшной мысли сразу стало худо. Организм отреагировал тошнотой, невольного мореплавателя вырвало за борт, и какое-то время ему пришлось лицезреть сопровождающие суденышко результаты вчерашней жизнедеятельности, хождений по барам и увеселительным заведениям. Час за часом, по мере того как лодку уносило все дальше и дальше в открытое море, вода становилась чище, а воздух свежел. Однако все сильнее мучила жажда.

Строганов закрепил на мачте подсумки, «Муху», автомат, винтовку и пистолет, рассыпал патроны и гранаты, чтобы быстрее просушились. Голову сунул под зонтик, задремал. Снилось ему болото и шагающая по грязи пехота. Затем вдруг жижа разверзлась, и Сергей погрузился в нее по самый подбородок. Дышать было тяжело, одежда и сапоги, намокнув, тянули тело на дно трясины. Проснулся он с громким криком, вырвавшимся из груди. Кошмар был настолько явным, что Сергей резко вскочил на ноги. Воспрянув, он сделал шаг в сторону и полетел за борт, не удержав равновесия на раскачавшейся поверхности лодки. Вот тебе и настоящий кошмар!

Падая, Серж оцарапал о сучковатую ветку голый зад. Нырнул он неглубоко, упал недалеко от лодки, поэтому, отплевавшись, несколькими гребками успел догнать свой корабль и ухватиться за боковой рычаг. Выбраться обратно — занятие не из легких. Слегка поцарапав локти и брюхо, Строганову удалось забраться внутрь. Если бы он зазевался, возможно, пришлось бы длительные часы грести вплавь в погоне за тримараном, причем без малейшей надежды на успех. До первой проплывающей рядом акулы. Течение не позволило бы догнать лодку.

Судно поскрипывало, не развалилось бы! Сергей решил, что нужно привязать к корме какую-нибудь веревку. Он открыл коробку, которую накануне выловил из мусора, порылся в ней. Тут была чья-то рубашка с рисунком — пальма и обезьяна, женский ремешок, веревочка. Все это он скрутил, стянул, связал. Вышло нечто довольно прочное, метра четыре в длину. Серега крепким узлом завязал самодельный «канат» за крайнюю продольную опорную палку.

«Теперь за „фрегатом" будет тянуться хвост в несколько метров. Если придется спрыгнуть за проплывающим мимо кокосом, то есть большая доля вероятности догнать ковчег. Точно! Не фрегат, не шхуна, не бриг! Именно ковчег! Жалко, что нет каждой твари по паре. Особенно человеческой. Белобрысая вчерашняя массажистка была бы к месту. В случае чего, можно было бы и сырую съесть!» — усмехнулся своему черному юмору Серега.

Действительно, неделя такого дрейфа — и людоедство для кого угодно станет вовсе не аморальным деянием. Мораль цивилизованного человека притупится и трансформируется в мораль дикаря, который всеми способами борется за существование. Но особи противоположного пола, которую можно было бы использовать как в кулинарных, так и в иных целях, рядом нет, перед смертью не пошалить, не расслабиться. Сергей усмехнулся ходу своих размышлений, тут, казалось бы, о душе надо думать, но натура старого развратника все равно берет свое.

«Кому что, а у тебя, Строганов, на уме только девки в любых обстоятельствах».

Спустя неделю кокосы и ананасы закончились. Течение унялось, и скорость упала до нескольких миль. Бананы, самые скоропортящиеся продукты, Сергей оприходовал в первые двое суток. К тому же они самые сытные. Часами всматривался он в безлюдное водное пространство и не замечал ни огонька, ни дымка.

К концу второй недели есть стало совершенно нечего. Однажды рядом заколыхался одиночный кокос. Ого! Словно Бог услышал мольбы и сбросил с небес подарочек. Орех скрылся под ковчегом, постучал по днищу и вынырнул за кормой. Какое счастье, Строганов, что ты веревку связал! Поэтому он со спокойной душою бросился в морскую рябь, догнал болтыхающийся на небольших бурунах кокос и, бросая его вперед перед собой, догнал «канат». Уцепившись за него, подтянулся, прицельно забросил плод на настил и сам выбрался туда же. Еда была на вес золота!

Серега вновь распорол голое тело о ветки, запутавшиеся вокруг лодки, но теперь крови оказалось больше, чем в прошлый раз. Он достал йод, пластырь и бинт из заветной аптечки, перевязался. Вскоре на запах крови приплыли две акулы. Не очень крупные, но крайне недружелюбные. Это соседство не предвещало ничего хорошего. Могут эти твари перевернуть лодку, как в кино? Возможно.

Строганов взял винтовку, прицелился и послал одну пулю в ближайшую к нему зубастую тварь. Вода окрасилась красным, напарница накинулась на раненую подругу и добила ее. Пока она пировала, ковчег скрылся вдали. Для этого наш путешественник приложил немалые усилия, отгребая веслом от места акульего пиршества. Он побоялся, что хищница перевернет лодку, насмотрелся фильмов ужасов! А в первые дни акул не было. Они, видимо, суетились вокруг побережья, охотясь на трупы, Доедая утопленников. Теперь район охоты расширился, акулы-людоеды шныряют всюду, добрались и сюда. Значит, за кокосами нырять стало смертельно опасным занятием.

Пятнадцатый день. Язык распух, как у покойника. Тело — один большой ожог, не помогает даже мокрая одежда.

Шестнадцатый день. Рыбка сама запрыгнула, или ее выбросило на ковчег. Сергей схватил ее, разорвал, выпотрошил и скушал в сыром виде. Полегчало. Он сделал острогу, пытался высмотреть, но это было бесполезно. Наверное, вся рыба держалась на глубине. Появились в небе птицы, стремительно полетели куда-то вдаль.

Эх, взмахнуть бы руками и устремиться ввысь, вслед за ними. Но если есть пернатые, значит, близко земля?

Семнадцатый день. Ковчег дрейфовал в ту сторону, куда улетели птахи. «А вдруг повезет и там остров? — подумал он с надеждой. — А то ведь жажда скоро доведет до сумасшествия».

Строганов вспомнил горно-пустынную местность под Газни. Там тоже порою мучались неделями без воды. Однажды, после длительного марша, двое суток лежала рота в барханах. Ни у кого не было ни грамма воды во фляжках, только на третьи сутки воду и сухпай забросили вертушкой. Но там об их бедственном положении знали, беспокоились, думали. А тут? Кто о нем знает и думает? Кто побеспокоится? Шеф, возможно, только сейчас забил тревогу. И что он узнает? Что сотни и тысячи погибли, а еще больше людей пропали без вести! И один из пропавших — его подчиненный, бедовая головушка Сережка Строганов. Поднимут чарку-другую, выпьют за упокой «третий тост» и забудут.

Несколько раз за долгие дни и часы плавания на горизонте ему мерещилась земля. Но время шло, берег так и не показывался, а вот птички все летали.

Где-то же они гнездятся?! А действительно, где?

Как-то раз, когда Серж находился в полузабытьи, ему послышался шум прибоя. Или померещилось? С трудом разогнав дрему усталости, он приподнял тяжелую, словно наполненную свинцом голову. Сложил руки козырьком, загораживаясь от солнца, и стал вглядываться в даль.

Е-мое! Риф! За рифом островок. Даже остров, большой, заросший тропическим лесом! В длину не менее километра. «Да! Долго я спал, чуть не прозевал землю! Грести! Быстрее грести к берегу». И мореплаватель взялся за дело.

Но вскоре оказалось, что можно и не тратить силы на это занятие. Вокруг желанной земли располагался нерукотворный каменный барьер. Об него разбивались волны, а далее, уже метров через пять, синела спокойная прибрежная гладь.

Что это, остров или полуостров? Пока это неважно. Главное — земля! А значит, вода, еда, укрытие от солнца!

Течение постепенно подтягивало лодку к пенным бурунам, где виднелись острые шипы кораллового вала. Эти опасные выступы защищали землю от вторжения. Кое-где они выступали на несколько сантиметров, кое-где — на метр, а в основном были притоплены. Теперь нужно обнаружить проход и не разбиться о преграду.

Повезло Сереге, проскочил! Ковчег только слегка скребнул днищем о риф. Для равномерного распределения веса по всей лодке Строганов встал на четвереньки. Преграда перед заветной землей была шириной около трех метров, а затем вновь глубокая заводь. Лагуна. Используя доску как весло, кораблекрушенец принялся без передыху грести, чтобы быстрее добраться до пресной воды. Быть окруженным со всех сторон водой и умереть от жажды. Какая ирония судьбы! Это не смешно! Это трагично!

«Где же питьевая вода?!» — мучил его единственно важный сейчас вопрос.

Метров за пятьдесят до песчаного пляжа горемыка-путешественник прыгнул в воду и быстро поплыл к берегу, забыв про возможную встречу с акулами. Плевать. Мучения, вызванные жаждой, притупили бдительность и подавили инстинкт самосохранения.

Ну, выплыл! Ну, выбрался. А вода-то где? Где найти родник, ручеек, лужицу, в конце концов?

Под пальмой валялась гроздь перезрелых бананов, Серега поглотил ее мгновенно. Потом он нашел в глубине леса, на прогалине, маленькое озерцо с пресной водой, долго и жадно пил из горстей. Наконец напился. Голод и жажда утолены — вот оно счастье!

«Теперь наверняка выживу. Я новый Робинзон!!» — обрадовался Сергей.

«А на сколько лет?» — напомнил о реальности и подло уколол его ехидный внутренний голос.

Глава 5 ОДИНОЧЕСТВО НА ОСТРОВЕ НЕВЕЗЕНИЯ

Выпив из двух обнаруженных на песке кокосов молочную жидкость, Сергей лишь слегка утолил смертельный голод. После этого он быстро съел белую мякоть, расковыряв плотную скорлупу орехов, если, конечно, эту белую корочку, похожую на жвачку, можно назвать мякотью. Так вот пообедав и отбросив в сторону мусор, путешественник громко и протяжно вздохнул. Если питаться все время этими орехами, то при виде шоколадных батончиков «Баунти» с кокосовой начинкой наверняка станет тошнить. А будут ли они, эти «Баунти», в его жизни еще?..

Отдышавшись, Строганов спрятал свое утлое суденышко подальше от берега, чтобы приливом его не смыло в открытое море, лег на песок под пальмой и уснул крепким сном. Впервые после катастрофы под ним ничего не качалось, не плескалось, было сухо и тепло. Некоторое время он спал сном праведника, но затем вскочил из-за близкого громкого удара. Вскоре удар повторился. Стучали где-то рядом.

«Кто это? Люди? Вернее, аборигены? — всполошился Сергей. — Тьфу ты, аборигены, конечно, тоже люди, ну, в смысле туземцы. Совсем заговорился! Или это топают какие-то дикие звери? Кто здесь может так стучать?»

Порывы ветра раскачивали деревья, о чем-то шепталась листва, но ни голосов, ни рычания животных наш путешественник не услышал. Он подскочил к сумкам, достал оттуда браунинг, гранаты и нож. Потом вспомнил про винтовку и автомат, снял оружие с веток и положил возле себя. Нарубив каких-то экзотических растений, он тщательно замаскировался, лег, обняв цевье и приклад, В укрытии и с оружием спать гораздо спокойнее. Хотя во время крепкого сна оружие не помощник. Враг может тихо подкрасться и зарезать.

Можно попытаться не спать, караулить, но вряд ли он долго выдержит, очень уж устал за эти дни.

Сергей некоторое время вглядывался в сгустившуюся тьму, но глаза начинали слипаться, а голова — клониться на грудь. Несколько раз он падал лицом то на винтовку, то на пистолет, то на автомат, ударяясь попеременно то подбородком, то губами, то носом.

«Дьявол! Не зарежут, так сам себе всю морду в кровь разобью на посту», — выругался Строганов и лег, устраиваясь поудобнее, пытаясь продолжить свои бдения. Ночь на тропическом острове была черна, как «Черный квадрат» Малевича. Куда ни кинь взор, не огонька, не искорки, только если поднять голову и посмотреть на небо, то увидишь светящиеся и подсматривающие за тобой звезды и луну.

В ночном небе он не замечал ни одного пролетающего спутника, а днем не видел ни единого самолета. Странно, куда это его занесло? Видно, очутился вдали от морских и воздушных маршрутов! А если здесь, на острове, кто-то подглядывает из чащи джунглей, то делает он это очень умело и профессионально! А как называется этот остров? Неужели он без названия? «Хватит ему быть безымянным. Назову-ка я его островом Невезения! Почему Невезения? А разве мне так уж повезло, что выжил? Невелико счастье куковать в джунглях оставшуюся жизнь. Возможно, сгину я на нем один-одинешенек!» — невесело думал Сергей.

Ветер стих, прогретый за день воздух, душный и липкий, опустился на песчаный пляж. Наконец стук прекратился, и наступила тишина. «Нет, в наше время охотники за черепами даже в этих местах, скорее всего, давно перевелись! Бояться нужно хищников: волков, шакалов, гиен. Нет, определенно стучит что-то неодушевленное!» — успокаивал себя первопроходец.

Было сыро и влажно. Вскоре наш герой продрог, и пришлось срочно разжечь костер. При его свете стало как будто веселей, но все равно страх продолжал таиться в глубине души нашего мореплавателя.

«Выпить глоток для храбрости? Что ж, хорошая идея! А потом написать письмо и дать знать о себе на Большую землю бутылочной почтой! Сейчас допью заветную бутылку джина, нацарапаю записку и брошу в море. Пусть ищут меня, беднягу, попавшего в катастрофу. Полетели к чертям все жизненные планы! Один только в этой экзотической бутылочной почте неясный момент: на каком языке писать послание?! На русском? Да кто ж его в округе знает! На английском? И английский местные судоводители, плавающие на джонках, вряд ли изучали. А иероглифам, китайским или японским, не обучен. Даже ругательным. А по-тайски тем более не разумею. Остается только язык рисунков — остров, пальма и одинокий человечек, а вблизи острова затонувший кораблик. А где этот остров, каковы его Координаты — никто не знает! Получается письмо без почтовой марки, без штемпеля, без индекса и точного обратного адреса, но с запиской: остров Невезения, хижина дяди Сережи, пляж номер один. Стучать три раза! Можно свою фамилию приписать».

Чтобы разогнать тоску, Серж энергично откупорил поллитровку припасенного джина и отхлебнул несколько больших глотков, закусив выпивку набившими оскомину бананами. Затем аккуратно завернул пробку и упал вблизи тлеющего костра, провалившись в глубокое забытье.

Проснулся Строганов с гулом в голове и допил, опохмеляясь, остатки джина. Крепкий сон вновь сморил его. Теперь залитые алкоголем глаза уже никакими силами не удалось разомкнуть до полудня. Снились кошмары, дикари, хищники, крокодилы, змеи, скорпионы. Сергей хрипел, отбивался, извивался на песке, но не просыпался, пока песок не стал обжигать тело. Лучи солнца, стоящего в зените, буквально раскалили остров. Строганов открыл глаза и, ослепленный ярким светом, тотчас их закрыл. Он отполз в тень и там, вскочив на ноги, кинулся в кусты, чтоб облегчить мочевой пузырь. Ближайшие заросли азалий были обильно орошены продуктом переработки молочно-алкогольных напитков.

«Если я тут надолго задержусь, надо будет позаботиться о туалете, — решил Серега. — Иначе вся пышная растительность в окрестностях погибнет! А следом за флорой вымрет и фауна, останусь доживать дни в одиночестве, посреди высохших коряг. Да и самому мало приятно наступать на свои фекалии».

Следом возникла вторая мысль — о туалетной бумаге. Сергей даже усмехнулся. Тут хотя бы океан, можно помыться, а как обходятся дикари в саванне, в пустыне, в джунглях? Улаживают дела подручным материалом? Песочком? Банановыми листьями?

— Вот именно — подручным! — ответил он сам себе другим голосом, изобличающим скептика и циника.

Еще во время скитаний в лодке по бескрайним океанским просторам он заметил, что, будучи по природе человеком общительным и разговорчивым, смертельно устал от тишины и молчания. Постепенно Сергей начал разговаривать сам с собой. При этом он разделил себя на двух собеседников. Один из них ироничный, неунывающий оптимист, другой — скептик, пессимист, к тому же закоренелый циник. Раздвоение личности, даже растроение. Причем циник-пессимист нравился Сержу все более, а безмозглый жизнерадостный оптимист раздражал своим щенячьим восторгом перед многообразием жизни. Циник стал много материться, да так сочно и разнообразно, как Строганов себе не позволял даже в казарме!

Вот и сейчас оптимист с неиссякаемой верой в победу при любых обстоятельствах произнес:

— Ничего, Серега! Прорвемся! Удобрим этот берег качественным навозом и будем собирать по четыре урожая бананов в год! Не помрем!

Пессимист тут же его строго оборвал:

— Что за мудак! Удобрить — это, возможно, и получится, но есть и другая сторона медали. Этот замечательный красивый остров мы втроем быстро и на многие века загадим!

Он сказал «втроем», потому что сам Сергей был третьим, арбитром между этими двумя завзятыми спорщиками. То, что вчера стучало и так напугало ночью нашего Робинзона, оказалось падающими с высоких пальм кокосами.

«Ага! Точно! Вспомнил! Я такое в кинофильме видел, кажется, с Томом Хэнксом!»

Причина страхов прояснилась, но воспоминания о голливудском фильме про другого современного Робинзона навеяли грусть. Тот парень несколько лет боролся за жизнь на необитаемом островке и спасся, но ведь это в кино.

Личности, поругавшись еще минут пять, но так и не выявив победителя, угомонились. Сергей побрел по береговой кромке в поисках съестного и в надежде набрести на какой-нибудь ручей с пресной водой. Автомат больно натирал обгоревшие спину и плечо, многочисленные колючки впивались в ступни, москиты лезли в глаза. Так и не отыскав ничего путного, он вернулся, помыл ноги, надел ботинки, снятые с мертвого полицейского. Они слегка жали, но зато в такой обуви можно легко передвигаться, не боясь пораниться о битое стекло. Каждая ранка в условиях отшельничества чревата заражением и смертью. Сергей и так удивлялся, как он до сей поры умудрился остаться живым, выйти целехоньким из всех передряг и... вообще, очень хотелось пожить на этом свете в здравии.

Кстати, о стекле! Удивительно, но на побережье совсем не было выброшенных морем следов цивилизации, не замечалось пластиковых бутылок, полиэтиленовых пакетов, окурков, бумажек, стекол. Четыре часа неторопливой ходьбы вдоль берега, и Строганов вновь очутился на том самом пляже, откуда недавно стартовал. И пейзаж был везде один и тот же, всюду пальмы, экзотические растения, кустарник, густая высокая трава, скрывающие все то, что находится в глубине острова. А там, вероятно, водится дичь, которую могут подстерегать и хищники.

А кто он сам-то? Хищник-охотник или крупная дичь?

Берег везде был пустынным, песчаным и чистым. Не обнаружилось никаких признаков, даже намеков на присутствие зверей или людей.

— И куда меня занесло? — подумал вслух Серж. — Это же надо! На не загаженный цивилизацией островок!

— Правильно! Занесло в самую глубокую задницу на земле! — ответил циник. — Ни людишек, ни мусора! А вывод из этого простой. Надо нагнать самогонки и упиться с горя! Гнать ее тут не перегнать и все из гнилых бананов!

— Что ж, прекрасно, нужно только забраться по пальмам вверх, набрать кокосов, бананов, а потом сварганить огненную жидкость и вспомнить об одном из лучших достижений цивилизации, — рассеял сгустившийся туман уныния оптимист.

Внезапно Сергей остановился как вкопанный. То, что он увидел, поразило его сильнее, чем удар молнии. Лодка на воде! Рыбацкая! Но это была не его лодка, а чужая. Чудо свершилось! Возможно, выжил еще кто-то — значит, спасся не он один и шансы на выживание повышаются! Быстро раздевшись, он бросился в воду и поплыл к рыболовному суденышку.

«Интересно, а где же люди? Утонули или тоже бродят по берегу в поисках воды и пищи? Если человек был один, отдаю предпочтение женщине-спутнице, а мужик-рыбак мне вовсе не нужен! Делитьс ним пополам остров? Сожрет весь урожай бананов, а проку от него будет мало. Другое дело баба-рыбачка! Готов отдать ей даже часть урожая бананов, а если она еще и красавицей окажется, то по-царски пожалую половину всех фруктов!» — размечтался Строганов.

Добравшись до лодки, Сергей ухватился руками за борт, подтянулся, с трудом забросил тело в суденышко. Внутри не было никого и ничего. Борт был расколот о риф, и полузатопленная лодка еле держалась на плаву. Скорее всего, это суденышко тоже сорвало с якоря во время стихийного бедствия, потому что в воде болталась оборванная длинная веревка, привязанная к носу. На дне лежали рваные снасти, стоптанные сандалии, гарпун, одно весло. Сандалии — это замечательно! Когда порвутся сапожки, сношу сандалии. Ого! Канистра с водой. Питьевой!

Сережка осторожно хлебнул из горлышка — жидкость была теплая, затхлая, противная, но пить можно.

Лишь бы чистая была, без холеры! Эх, судьба-злодейка! Лодка здесь, качается на легкой морской зыби, а хозяин или хозяйка, возможно, давным-давно на дне моря рыб кормит.

Взявшись за весло, Сергей начал грести к берегу.

— Лодки с сегодняшнего дня мое самое большое богатство! — сказал пессимист.

— Конечно, но только после оружия, — оспорил оптимист его мнение.

— Вот дуралей! Зачем тебе автомат на необитаемом острове? — усмехнулся циник-пессимист. — Из него даже кашу, как из топора, не сваришь! И патронов к нему всего две сотни. Сплошное расстройство.

— Не было бы автомата, меньше бы расстраивался? — возразил оптимист. — Наоборот, горевал бы, что нет оружия и нечем отбиваться от врагов!

— И к винтовке только сто патронов в подсумках. Тоже мало.

— Зато есть четыре гранаты и еще четыре обоймы к пистолету.

— Вооружен до зубов, а где они, враги-то? — вмешался в спор сам Серега. — Где их найти? Сразу сдался бы в плен, если бы пообещали вывезти на Большую землю. Одно ясно. Необходимо собирать продукты в дорогу, искать воду, охотиться и рыбачить. Надо передохнуть и готовиться к отплытию. Набираться сил, пока какие-нибудь враги и в самом деле не объявились!

Первую неделю Серж непрерывно обследовал остров. Он продирался сквозь кусты, лазил на деревья и наконец нашел родник. Выяснилось, что, кроме птиц, черепах и насекомых, здесь не было никакой живности. Строганов досадовал на то, что варить суп из черепах он не умел, да и соли не было ни крупинки. Это ж надо, чтобы так не повезло! Находиться в местах, откуда вывозятся мировые запасы пряностей, и не иметь их под рукой! И плохо, что кабанчики тут не водятся, а то было бы и мясо, и сало! Нет. С салом бы тоже ничего не получилось, соли нет, перчика нет, чесночка нет! Не сало, а жир! Сплошные огорчения и лишения. Что ж, нет так нет, придется обходиться без мяса!

Каждый день Серега мечтал о мясе. Хотя бы птичку какую поймать и поджарить. Воспоминания о вкусной и здоровой еде, вернее, настоящей калорийной пище возбуждали аппетит, включали физиологические функции организма. Начиналось слюновыделение, урчание желудка, просыпался зверский аппетит. Кокос и гроздь бананов голод только заглушали, но не удовлетворяли. Брюхо возмущалось и негодовало, сетуя на однообразную растительную пищу.

Может, сбить палкой с ветки разноцветного попугая и сварить из него бульон? А он съедобен, если несоленый? Птице поди сто лет! Мясо, должно быть, как кожа ялового сапога! А если попробовать? Сергей огляделся в поисках подходящей для метания дубинки. Он и раньше в кустах попугаев видел, но все колебался насчет бульона. Сомневался и сейчас. Пока раздумывал, попугаи что-то проверещали и улетели. Вернее, сомневался он не столько в съедобности, сколько во вкусовых качествах попугайного мяса. А еще сдерживали морально-этические соображения. Попугай — это святое. Много лет в квартире Строгановых жил какаду. Этот попугай по имени Диего и сейчас был полноправным членом семьи родителей.

А если поймать попугая и научить говорить, а затем подолгу с ним беседовать?

— Цыпа-цыпа! Попка дурак, ты где? — позвал Серега.

Попугай промолчал, вместо него откликнулся пессимист:

— Где-где! Вот именно в ней самой, в том месте, очень созвучном со словом «звезда». И ты в ней тоже.

Терзания нарушили сами пернатые, которые, улетая в страхе, обделали настоящего полковника с ног до головы.

— Эх вы, сволочи! А я еще страдал и размышлял, расставаться с вегетарианством или нет, — сердито произнес Сергей вслух, обращаясь ко всем остальным пернатым. — Первого попавшегося попугая забью, как заурядную курицу! Трепещите бройлеры-балаболы!

Несколько раз он метнул палку по сидящим на ветвях птичкам, но ни разу не подбил ни одной. Птахи убрались подобру-поздорову, и только один наглый крупный попугай по-прежнему важно восседал на ветке. Он не улетал, косился на бледнолицего незваного пришельца и что-то кричал ему скрипучим голосом. Сергей подкрался к птице с палкой, прицелился, замахнулся. Она, словно догадавшись о его коварных намерениях, прокричала какое-то неизвестное местное ругательство. А затем рассерженный нахальный говорун встрепенулся, взмахнул крыльями и улетел.

Негодяй! А какой был крупный экземпляр! Наверное, из этого попугая получился бы наваристый супчик. И перья на шляпу замечательные!

Строганов хлопнул себя ладонью по лбу. Дурило! Какая палка! Браунинг на поясе, автомат на ремне. Стреляй — не хочу! А теперь бегай по джунглям, разыскивай это летающее мясо для бульона.

Поиски съестного в лесу не принесли результата, новоявленный Робинзон только вспугнул змею. Нет! К поеданию змей Серж был еще не готов. Оголодал, но не до такой степени! Если бы кто научил, как ее приготовить! Тогда бы, возможно, рискнул.

Огромный попугай вскоре вернулся на облюбованную пальму и что-то громко орал до утра.

С попугаем не вышло, зато наш кораблекрушенец научился рыбачить. Основательно обследовав лес, он решил, что наступило время для рыбалки. В заводи на мелководье были видны неспешно плавающие ленивые рыбы, передвигавшиеся парами, стайками и поодиночке. Отдельные экземпляры достигали величины сантиметров сорок. Из обломанной ветки Сергей выстругал что-то среднее между копьем и дротиком, заострил наконечник, и вышла неплохая острога. С двадцатой или тридцатой попытки первая полукилограммовая рыбина забилась» проткнутая насквозь, а через несколько минут — вторая.

Больше ловить он не стал, желание побыстрее съесть добычу пересилило рыбацкий азарт. Строганов собрал сухие ветки и опавшие стебли пальм — или правильнее их назвать листьями? — и соорудил из двух рогатин мангал. Он почистил и выпотрошил рыбин, нанизал их на ветки и, сгорая от нетерпения, приступил к жарке. Не дожарил. Съел без соли, с одного бока полусырую, с другого — подгорелую и облизал пальцы. Эх, чего ему явно недоставало, так это соли! Ладно, зато в желудке не одни бананы-кокосы.

Счастливым взглядом посмотрел Серега на лагуну. Рыба сновала у самого берега косяками, лови — всю не переловить. Действительно, куда спешить, никуда они не денутся. Главное, чтоб не ядовитая была! Добытчик прилег и, блаженствуя, замурлыкал песню из старого мультика про кота-рыболова: «Первая рыбка моя, а вторая моя, а третья, вот такая, моя...»

Желудок радостно поскрипывал, перемалывая сытный обед, Сержа потянуло в сон, он закрыл глаза, и безмятежные сновидения окутали мозг. Проснувшись, Сергей опять взялся за острогу и полез за новой добычей. Вторая рыбалка едва не стала последней в его жизни. Вода заметно прибыла, риф заливало небольшой волной, и образовался проход над камнями, давший дорогу к берегу крупным морским хищникам. Этими хищниками были акулы, которые устремились в лагуну в поисках пищи. Беззащитная рыба укрылась на мелководье и жалась к песчаному пляжу.

Серега акул не увидел, поэтому со спокойной душой направился на промысел и первым же ударом подцепил большой экземпляр. Рыбина трепыхалась на копье, а рыболов, испустив боевой клич, швырнул ее подальше на песок. Снова прицеливаясь, он краем глаза заметил стремительное движение какого-то крупного подводного существа. Инстинктивно отпрыгнув в сторону, Строганов выставил впереди себя острогу и отпугнул этим движением двухметровую акулу. Хищница мотнула тупорылой головой и, мелькнув плавником над водой, ушла на новый заход.

Пятясь назад и озираясь, Серега потихоньку отступал на безопасное мелководье. Другая тварь атаковала более решительно и умело. Тычок в морду острогой ее не остановил, а лишь притормозил движение. Нанеся еще один удар острой палкой в акулью морду, он сделал два прыжка назад. Акула забороздила по дну плоским брюхом, не достав до жертвы, и благоразумно свернула в сторону.

Хорошо, что не умели эти зубастые хищницы передвигаться по суше. Счастье, что они не тюлени и не имеют ласт! Не то бы полакомились отставным полковником на берегу. Замечательно, что крокодилы тут не водятся! И на том спасибо судьбе.

Уплывшая «малышка» уступила место более крупной особи, которая заняла позицию в засаде, а следом плыла еще одна кровожадная тварь! Акулы из лагуны больше не уходили — ждали добычу.

Строганов на берегу едва-едва отдышался. После пережитого ужаса его долго колотила нервная дрожь. В итоге день заканчивался, как и начинался — бананами.

Отныне Серж стал заходить в воду с опаской. Теперь он вешал на шею кобуру с пистолетом на всякий случай и, оглядываясь по сторонам, осторожно заходил в воду до трусов. Вернее, до того места, где должны были быть трусы. Естественно, на необитаемом острове он купался голым, да если бы и присутствовали на острове какие-нибудь дамы, то ему было бы чем гордиться. Так что собственная нагота его не смущала при любом раскладе.

Ба-бу-бы! И покрасивее! Тогда можно будет на родину не спешить. А что?! Объявить себя императором этого клочка земли, выпустить марки, начеканить монеты, придумать флаг и вывесить на флагштоке, сделанном из самой высокой пальмы. Настругать бойцов и сформировать из них народное ополчение. Долго пришлось бы муштровать армию, но это дело нехитрое и нетрудоемкое. Лишь бы будущую императрицу волной занесло!

Но нет, не несло. Шли дни, а ни одной русалки волны так и не прибили к берегу проклятого острова Невезения. Одиночество становилось нестерпимым.

Глава 6 НАШЕСТВИЕ ЛЮДОЕДОВ

Блуждая по острову, Сергей наткнулся однажды на большую поляну, где на пепелище валялось множество обгоревших костей. В серой золе виднелись ребра, берцовая кость, чуть в стороне — череп. Не было никаких сомнений, что останки принадлежали человеку. Приглядевшись как следует, он сделал еще более неприятное открытие — этих человеков было несколько, и это не ритуальное погребение или жертвоприношение, а пиршество! Ибо кости, которые валялись вокруг углей, были тщательно обглоданы, а при погребальном ритуале тела сжигали дотла и развеивали по ветру. Значит, не хоронили, а кушали! Эти джунгли кишат каннибалами! Или они иногда приплывают на остров в гости?

Людоеды! Кошмар! Вот попал-то! Из огня да в полымя... Особенно плохо, если дикари местные, с этого острова, а сейчас просто отсутствуют, находятся в командировке по случаю охоты. Если залетные варяги, то Строганов вполне мог успеть подготовиться к радушной встрече. Предупрежден — значит вооружен. А вдруг они следят за ним?! Даже сейчас, сию минуту? Уже сейчас прячутся в зарослях? Выжидают?! Что?..

«Ладно, надо готовиться, — решил Сергей. — Будем надеяться, что они меня не заметили, значит, враг лишен фактора внезапности. Установить ловушки, растяжки, натянуть звенелки-погремушки и, конечно, окопчик отрыть. Дело привычное, не впервой. Эх, как жалко! Такой замечательный остров! Райский уголок! Можно было тут еще долго отдыхать и расслабляться! И на тебе, дикари! Людоеды! А еще говорят, что с каннибализмом в мире покончено! Вот так папуасы! Вот так малый развивающийся народ! Эта страна тоже член Движения Неприсоединения? Ее представители заседают в Совете Безопасности ООН в промежутках между поеданиями ближних своих?!»

Сергей распутал леску, найденную в полузатопленной лодке, и установил растяжки на тропах, ведущих к пляжу. На них после упорного труда навесил ракушки, для этого в каждой проскреб ножиком дырочки, сквозь которые протянул леску.

«Теперь если кто пойдет, то в темноте наверняка зацепит ногой. Они начнут стучать друг об друга, слегка греметь. Какая-никакая, а сигнализация. На этот перестук можно успеть выстрелить, если сон не будет крепким», — подумал Серега. А то, что однажды ночью хищники о двух ногах попытаются незаметно подкрасться, не вызывало не малейшего сомнения.

Не надеясь на одну линию сигнализации ж страхуя свою бесценную жизнь, Сергей к вечеру установил вторую полосу сигналок. Там, где можно, он пригнул на излом ветви, чтобы они хлестнули задевшего их лазутчика, на особенно широкой тропе установил растяжку с гранатой.

Бывалый вояка вырыл окопчик для стрельбы лежа, для сумок и прочих вещей рядом отрыл второй, чтобы ничего не торчало на виду. Маскировка и еще раз маскировка!

Если дикари уже затаились на острове, то они, конечно, давно заметили пришельца и готовят желудки к пиршеству. Разводят костры, приготавливают специи, шампуры. А если на острове их сейчас нет, значит, нужно быть как можно более незаметным. Вернее, менее приметным. Загар уже приобретен, теперь надо было доводить его до черноты. И никаких стрижек, которые все равно нечем делать, волосы надо завить, сделать курчавыми. Сшить набедренную повязку, отрастить ногти, украсить лицо и тело узорами. Стать своим! Ой! Мама дорогая! Так никакие спасатели его подбирать не станут, примут за дикого аборигена.

Тем временем первая ночь бдения прошла спокойно, без происшествий. Сергей нервничал, но никто к нему не подкрадывался, не нападал. Возможно, кто-то и был рядом, но свое присутствие не выдал. Полночи Строганов бодрствовал, разглядывая звезды и вспоминая названия созвездий. В астрономии он был не силен, хотя в детстве любил читать фантастику о космических путешествиях, посещал пару раз планетарий, однако научно-популярные лекции давно выветрились из памяти. Большая и Малая Медведицы, Кассиопея, Пояс Ориона, Полярная звезда, вот и все знания.

Сон сморил его позже трех часов. Мобильник не работал, но часы, противоударные и водонепроницаемые, шли. Нехорошо, что под утро сморило, но что поделать, организм устал и требовал сна. Проснулся Серж неожиданно оттого, что громко на весь остров верещали птицы. Неспроста? Все может быть.

Вскоре свежий ветерок с моря окончательно разогнал сон, а первые лучи солнца заставили подняться на ноги и выбраться из укрытия. Разведка — прежде всего.

«Почему это птахи ночью так орали в глубине чащи? — аккуратно переступив через растяжки, Строганов слегка углубился в джунгли, но присутствия людоедов поблизости не наблюдалось. — Возможно, двуногие хищники бродят чуть дальше? Час от часу не легче!»

Сергею пришлось быстро наломать ветвей, которые затем он весь день заострял с обеих сторон, втыкал в песок острием вперед, растягивал над землей веревки на уровне тридцати-сорока сантиметров, чтобы враги спотыкались и натыкались. Вторую ночь он спал спокойнее и крепче. Живя теперь под девизом «Враг не пройдет!», островитянин устраивал и совершенствовал оборону, ставил петли, натягивал заостренные колья на противовесах. Вскоре он перешел на рытье ям-ловушек с острыми кольями на дне. Таких он успел отрыть, оборудовать и замаскировать целый десяток.

«Ох уж эти легенды о добродушии жителей Океании! — негодовал Строганов. — Вернусь домой живым, обязательно набью морду какому-нибудь умнику из телевизионного Клуба путешественников, рассказывающему о добродушных и миролюбивых папуасах. А Миклухо-Маклая, был бы он жив, вызвал бы лично на дуэль!»

Выйдя на песчаный пляж, потягиваясь и разминая натруженную спину, Строганов уставился на водяную гладь. По ней плыли три пироги, в каждой из которых сидели более десяти аборигенов. Они первыми заметили Сергея и радостно завизжали, издавая воинственный клич. Повезло, что при переправе через риф они взяли немного вправо и теперь течение и легкий прибой сносил лодки с вопящей шайкой в сторону, к тому месту, где Серж обнаружил костры и остатки ужасной трапезы. Видимо, они туда и намечали пристать, а теперь, заметив «дичь», слишком поздно поменяли курс. Что ж, все равно доберутся сюда по берегу.

Пироги скрылись за уступом скалы, и Строганов мгновенно вышел из состояния оцепенения. Он бистро натыкал в землю остриями вверх последние выструганные колья, которые еще были не установлены, разбросанные вещички швырнул в запасный окоп. Проверил оружие, дослал патрон в патронник автомата. Ну, сейчас начнется!

Однако сразу не началось. Дикари выжидали наступления сумерек. Сергей лежал, всматривался в заросли, судорожно сжимал приклад и сильно нервничал. Убивать людей ему не хотелось, даже людоедов, лучше бы они тихо убрались восвояси.

«Чего им от меня надо? Я не вкусный! Ведь после всех этих нескольких недель бананово-кокосовой диеты штаны спадают, остались только кости да обвисшая на них кожа. Даже шерсть на груди выгорела и поредела. А может быть, они предпочитают постное мясо, без лишнего жирка? Тогда я как раз им придусь по вкусу в качестве мяса на косточке. Но боюсь, ребята, кушать придется не всем! Выживут лишь единицы! Большая часть сама пойдет на шашлык для уцелевших. Эй, будущее барбекю, подходи! Нашпигую мясо свинцом!» — раззадоривал себя Строганов перед схваткой.

Когда сумерки сгустились настолько, что и в двух шагах было ничего не видно, Сергей услышал шум. Постепенно невидимые в темноте враги перешли на бег, а затем и на бешеный галоп. Они мчались, перепрыгивая через коряги, продираясь сквозь заросли дикого колючего кустарника, и с каждой минутой постепенно приближались к лагерю. Кто-то из них попал в яму-ловушку, кто-то наскочил на колья. Растерявшись, они остановились и отступили. Потянулись долгие минуты ожидания, казавшиеся часами. Наконец шайка перегруппировалась и, разделившись на две части, пошла в новую атаку по побережью. И справа и слева двигалось больше чем по десять каннибалов.

«Ну, все, мое терпенье лопнуло! Ни бифштекса, ни жаркого и моей жопы на барабан вам не видать! Огонь!» — скомандовал сам себе Серж.

И началось избиение невинных младенцев. Ну, не совсем невинных, скорее кровожадных. Первый из бегущих дикарей, самый наглый и здоровенный, дико орал и размахивал копьем, но вскоре упал как подкошенный. Ему хватило одной пули. Рука стрелка не дрогнула, мастерство не пропьешь! Второй нападавший не заметил гибели вожака, сделал еще шаг и получил две пули. Третий не успокоился даже после двух коротких очередей, прыгнул вперед и проглотил пулю ртом, исполнив последний прыжок. Голова его треснула, во все стороны брызнули мозги и кровь. Дикари очень громко орали и не сразу услышали звук выстрелов. Сергей стрелял влево, а вправо швырнул гранату. Взрыв не только услышали, но и увидели все и оценили по достоинству! Теперь они поняли, с кем связались! Парочка дикарей трепыхалась, наткнувшись на колья, и еще несколько корчились, обливаясь кровью, сраженные осколками.

«Ага! Это вам не с беззащитными ботаниками и антропологами воевать! Не тот парень лежит в этом окопе, которого можно сожрать без хрена и соли! Прочь! Кыш по вигвамам! Или как их у вас называют? Хижины, сакли, бунгало, избушки на курьих ножках? Ну вот, послушались. Побежали наконец-то восвояси с визгом, с воплями ужаса. Вот это другое дело!» — констатировал Сергей свою полную победу.

Раненые бросились в лагуну и поплыли прочь. На освещенной луной водной поверхности они были как на ладони, и Строганов увидел, чем окончилась их попытка к бегству. Далеко не ушли, пловцов быстро догнали голодные акулы и расправились с ними.

Серж поднялся, выбрался из окопчика и огляделся.

«Жуть! Боже! Сколько на песке кровищи! Хоть бы один негодяй задержался прибрать территорию! В плен кого захватить, что ли? Вдруг остались живые? И как изъясняться с пленниками, командовать ими? На каком языке они говорят? Знают ли английский или хотя бы французский? Помимо того помню несколько десятков слов по-испански и по-португальски. А какие языки надо было учить? Полинезийский? Тайский? Утром приберусь. Копать могилы — нет сил. Тех, кто сейчас корчится, завтра скормлю акулам. Я не виноват. Акулы — это мусорщики моря, их надо тоже чем-то питать! Не собою же». — И Строганов с чувством исполненного долга завалился спать прямо в своем окопчике.

Рассвет едва забрезжил, и вместе с ним начался ужасный шторм. Сергей разглядел удаляющиеся пироги, в каждой из которых сидели по три-четыре спасшихся людоеда. Немного же их осталось! Неужели они поехали за подкреплением и обратно приплывет целая армия?

Набегающие волны понесли туземные суденышки обратно и со всего размаху швырнули на рифы. Затем морская пучина поглотила то, что осталось от приплывшей шайки. На поверхности воды не было ни людоедов, ни лодок. Сказались недостаточное количество гребцов, сидящих на веслах, и паника, овладевшая аборигенами. Сама судьба пришла на помощь одинокому бойцу!

«Ну, все! Пора отсюда валить! — решил Строганов. — В следующий раз может приплыть более многочисленная шайка, а у меня закончатся патроны, и другие аборигены все равно меня съедят. Лодку подлатать, сделать из нее снова тримаран и в путь! Эх! Нажраться бы сейчас, после успешного боя. Но где взять фронтовые сто грамм? Все выпито еще во время плавания! Действительно, почему я не выгнал бочонок самогонки? Банановки, кокосовки или авокадовки? Правда, самогонку сварганить проблематично, нет змеевика, бочки и т. д., а вот бражку вполне возможно приготовить. Нужно только выдолбить емкость в стволе поваленной пальмы, нарезать, накрошить сырье, поставить на солнцепек и ждать завершения процесса».

Однако даже нестерпимое желание выпить после боя не заставило Сергея проделать такую адскую работу. Это же надо неделю кромсать дерево для бочонка, а то и месяц, извести сотню килограммов фруктов. Нет, лучше сделать запас для дальней дороги.

Потом он приступил к очистке побережья, нашел четыре остывших трупа, к которым и обратился с речью:

— Ну что, туземцы, допрыгались? Так вам и надо! Поделом, не нужно было пытаться съесть русского офицера! Могли бы встретить как уважаемого вами Николая Николаевича Миклуху, который Маклай, преподнести дары, я б вам в ответ подарил пуговицы, брелки, спички, бусы. В результате из меня не вышло ни шашлыка, ни барбекю, ни люля-кебаба. А то, что от вас осталось, пошло на корм акулам. Вон они как резвятся! Скорее бы доедали! Не то объявятся какие-нибудь наблюдатели из ООН или борцы за права человека, правозащитники, врачи без границ, разведут бодягу про расизм, про геноцид малых народов... А меня, белого человека, скушать не геноцид?! Ну и что с того, что у вас такой рацион — человечина?! Да плевать я хотел на ваше этническое и культурное наследие, нравы и обычаи! Я тоже жить хочу!

Так Серж бродил по пляжу, сталкивал тела каннибалов в лагуну и наблюдал за радостным оживлением оголодавших акул. При этом Строганов размахивал руками, усиленно жестикулировал, разговаривал сам с собою, успокаивая недремлющую совесть. Он возмущался действиями захватчиков и наслаждался победой, восхищался превосходством белого человека. А ведь, если судить по справедливости, победу обеспечили плоды научно-технического прогресса!

Постепенно очистив пляж и ближайшие джунгли от трупов, он двинулся по следам нападавших.

Вдруг кто-то окочурился в глубине острова? Покойник завоняет, а Строганову хотелось жить комфортно. Может жмурик распространить заразу? Может! А болеть здесь нельзя — врачей нет! Вот умрет он, и могилку никто не выкопает, не зароет, останки склюют пернатые хищники.

Такие картины будущего навеяли грусть и вызвали жалость к самому себе. В отчаянье Сергей громогласно вскричал:

— Боже! Так что же, прикажешь мне помирать здесь, на необитаемом острове, в окружении акул? Неужели я обречен? Не желаю больше быть Робинзоном! Хочу на Родину!

Только он это выкрикнул, как в кустах кто-то звонко пискнул, и неизвестный человек бросился прочь, ломая на бегу ветви деревьев. Сергей вначале остолбенел. Могли же убить из засады. Но не убили! Повезло? Да, крайне неосторожно он поступил.

Следующая мысль была по-военному короткой: «Нагнать, поймать, допросить!»

Действительно, кто они такие, откуда, почему каннибалят в наше время? На дворе двадцать первый век, а тут пиршество, люди друг друга едят! Сереге стало обидно за себя и за державу! Ладно, английского Кука сожрали, так ему и надо, проклятому империалисту, а его-то за что? За помощь, оказанную Россией странам Азии и Африки? И все же, кто от него так шустро сиганул? Надо пойти на разведку.

Следуя за убегающим человеческим существом, Строганов вскоре вышел на след. Следы петляли по тропке, это были ступни маленьких босых ног. Вскоре он подобрал оброненную на бегу набедренную повязку, сделанную из шкуры, лианы и пальмовой ветви, значит, след не потерян! Серж ускорил шаг и вскоре в просвете между пальмами заметил темнокожую фигуру. Убегающий человек припадал на раненую левую ногу, торопливо подскакивал, спотыкался, несколько раз упал.

«Точно настигну! — подумал, обрадовавшись, Сергей. — Не уйдет! Сейчас мы, возможно, узнаем, почему вы напали на мирного отшельника, жертву кораблекрушения. Пора вспоминать английский и французский, они не могут не знать языков своих бывших колонизаторов».

Можно было свалить бегущего выстрелом из пистолета, попасть по ногам, но первое правило разведчика гласило, что «язык» нужен живым и более-менее здоровым, второе — нормально говорящим, а не стонущим от боли. Серега не стал стрелять, а поступил проще — подпрыгнул и в прыжке поддал ногой в голый зад. Задница, звучно чмокнув, мягко приняла Удар, спружинила, и обладатель этих ягодиц с визгом рухнул на песчаную прогалину между деревьями.

Что-то смущало Сергея еще во время погони, и он никак не мог понять, что же именно, а теперь понял. Пол преследуемой жертвы! Беглец оказался не беглецом, а беглянкой, юной девушкой!

Н-да! Вот она, мечта и греза этих дней и ночей! От захваченной особы двойная польза — она и пленник-«язык», и утеха. Туземочка молчала, лежала рельефной женской попой кверху. Ноги раскинуты в стороны и между ними дырочка. Щелочка. Отверстие, как угодно, но за этой маленькой дырочкой целая бездна! Бездна удовольствия, похоти, блаженства и облегчения.

Сергей сжалился и наложил повязку на рваную рану на ноге несчастной. Разрезал примитивные путы из лианы на руках.

Почему она связана? Наверное, эта девушка не член шайки людоедов, а планируемая жертва каннибалов.

Строганов провел дрожащей от возбуждения ладонью по гладкому нежному девичьему телу, по груди, впадинке между грудей, животу и далее. Погладил по голове, расправил курчавые локоны. Баба как баба, только коричневая! А потом поцеловал в сочные пухлые губы. Удивительно, но девушка ответила жадным поцелуем! Решила отблагодарить за сострадание и помощь, предложить тело в подарок за сохраненную жизнь? Или это попытка, жарко отдавшись чужестранцу, обрести свободу?

Homo sapiens исчез. На его смену явилось существо неуемной страсти. Еще бы, месяц без бабы, на природе! Мораль цивилизованного человека была отброшена. Теперь он стал таким же дикарем, самцом! Инстинктивно, не отдавая себе отчета, что он делает, зачем, как, почему, совсем не спрашивая себя, не думая о нравственной стороне вопроса, Серега молниеносно приступил к делу.

Прежде всего он перевернул женщину на живот, чтобы не замечать недостатков во внешности, забыть про расовые различия и не разочароваться. Затем Строганов стянул с себя штаны, коленями раздвинул ноги туземки пошире. Все произошло быстро, просто и к обоюдному удовольствию. Темнокожая партнерша громко стонала, охала и умело двигалась. Серега отстрелялся и лишь после подумал о возможных последствиях. Не об уголовных, не о семейно-правовых, а о медицинских!

Целая сумка презервативов — и на тебе, поспешил. Ну, дурак, ну, дубина стоеросовая! А вдруг он заразится какой-нибудь импортной экзотической лихоманкой? СПИД не спит! Да и прочие заболевания, которые попадают к нам из тропических и экваториальных стран, тоже не подарок. Что папуасу насморк — бледнолицему смерть! И наоборот. Вдруг все хозяйство отвалится?

Строганов прислушался, существо под ним постанывало, но явно не от страха или боли, и попыток вырваться не предпринимало.

«Однако хорошая у меня Пятница, ласковая, не то что у старого Робинзона из книги. Не мужик, слава богу! Повезло! Будет все в одном флаконе! — усмехнулся Серж. — Тут тебе и собеседник, и физиологическая, и психологическая разгрузка».

Застегнув штаны, он встал и поднял отброшенную в сторону автоматическую винтовку. Легким усилием он поднял добычу, поставил на ноги и хищно, по-хозяйски рассмотрел.

Девица оказалась очень даже ничего, могла быть и страшнее. А она даже симпатичная в своем роде. Вполне хороша, не хуже тех китаянок и таек! В меру пухлые губы, в меру сплюснутый носик, округлое лицо, большая крепкая и необвисшая грудь, плоский живот, не кривые ноги.

Пока Сергей смотрел на нее, туземка под его изучающим взглядом испуганно ежилась и тряслась.

«Наверное, боится, что я съем ее! — подумал Строганов. — В ее глазах я такой же дикарь, как ее соплеменники. Ну уж дудки! Не съем! Есть занятие получше, а применение телу куда более достойное».

Глаза пленницы расширились от ужаса, когда ее взгляд упал на винтовку.

— Что, впервые видишь бледнолицего и стреляющую громыхающую железяку? — спросил ее Сергей по-английски, повторил по-французски, по-русски — это уже просто так, от безнадеги, но в ответ получил лишь какие-то нечленораздельные звуки. Жаль...

— Так что же, с тобой только членом разговаривать придется? Ладно, поговорим. Повторим диалог?

И Строганов повторил, вновь развернув ее тылом, чтобы не ощущать неприятного дыхания, но теперь уже без суеты, размеренно, с чувством, с толком. Предохраняться он вновь не стал. Для чего, если уже с первого раза мог зацепить рассаду микробов? Теперь или пан, или пропал! В процессе соития он думал о милой глупости, о том, как назвать нежданно-негаданно подвернувшуюся наложницу. Метод проверенный, хотя и книжный.

«Какой сегодня день? Пятница? Суббота? Среда? Имя Пятница уже было в литературе, назовем эту Средой! Эй, Среда! Дикая окружающая среда и дикая самка Среда! Ха-ха. Каламбурчик».

Отстрелявшись, он к своему удивлению заметил, что юной Среде любовная утеха нравится. Серега еще чуток полежал на мягкой теплой спине и на крупных упругих ягодицах, а затем без перерыва пошел на новый заход и новый залп. Он почувствовал себя молодым, не Сергеем, а Сережкой двадцатилетней давности. Честно говоря, этот залп именно залпом-то назвать было трудно, скорее легкий впрыск. В этот раз Среда шевелилась и помогала возвратно-поступательными движениями еще активнее. Четвертый выстрел был практически холостым. Герой-любовник заметно устал. А Среда — ничуть!

— Да, кое-что можешь, вижу, что не невинная девушка, но развратно-поступательным вращениям и движениям тебя еще придется обучать, — произнес вслух победитель аборигенов и, окончательно пресытившись, встал. — Хватит! Хорошего помаленьку, а то разбалую с первого же дня.

Отряхнув песок с футболки и штанов, он жестами и свистом позвал пленницу за собой, но девица внезапно взбрыкнула и словно дикое животное помчалась через кустарник, с громким хрустом ломая ветви. Она бежала в глубь острова, не разбирая дороги. Вырвалась на свободу!

«Кто их, этих женщин, поймет? Только что была сама нежность, ласковая, как кошечка, податливая, благодарная и вдруг сбежала! Ладно, беги! Куда ты, милая, денешься с необитаемого острова! — подумал Строганов. — Это как на подводной лодке — некуда уйти. Теперь нас двое: я и черножопая; пардон, чернопопая, темнокожая Среда. Моя Среда!»

Строганов видел, как вдалеке, уже у самых зарослей, несколько раз мелькнули на прощание упругие, как у спортсменки, черные ягодицы, а затем женская фигура и вовсе исчезла из виду. Преследовать ее не было сил.

«Она отдыхала, ей легко скакать по корягам, а я пахал! — подумал Сергей и непроизвольно ухмыльнулся. — А задница-то у нее действительно черная. Ну и пусть бежит! Соскучится — сама придет. Таких, как я, не бросают!»

Пролетели дни, и от былого сражения не осталось и следа. Акулы скушали свою добычу и, покрутившись в лагуне несколько дней, умчались в открытый океан. Аборигены пока не возвращались. Аборигенка тоже не показывалась.

Серега постоянно думал о том, все ли дикари утонули во время шторма. И что делать дальше? На этот раз людоеды не ожидали отпора, поэтому и бежали в панике. А что будет, когда они вооружатся? Да как налетят огромной шайкой, оравой, целой ордой? И не двадцать их будет, а сотня? Да с ружьями, да с автоматами. Вдруг у них где-нибудь в хибарах «Калашниковы» припрятаны? Не может быть, чтобы в этих джунглях не было огнестрельного оружия. Мы долгих пятьдесят лет ими вооружали партизан по всему миру! Наверняка есть! Да еще эта Среда, юная разведчица-диверсантка, бродит по округе, громко и дико воет по ночам. Сразу видно — никакой культуры. Зовет кого-то в ночной тишине? Хочешь общаться? Так не вой, приходи! Серега будет только рад! В этот раз все будет цивильно, с соблюдением гигиены, с резинкой.

А если по-честному, то пора отсюда быстрее отчаливать. Хватит оттягивать отплытие! Время для этого самое подходящее. Пора бежать и как можно быстрее. Куда глаза глядят, точнее, куда ветер подует. Лодочка есть, надо к ней приделать доски, отремонтировать тримаран!

Лучше, конечно, двинуться на север, где-то там, далеко, Родина, Россия с ее плохо освоенными окраинами. Там вполне можно затеряться, отсидеться, дождаться окончания загадочной ошибки природы, этого дурацкого и необъяснимого катаклизма. Но как далеко плыть? Сколько идти под парусом и грести веслами до Владивостока? Значит, курс держать на Охотск? Или где другая ближайшая страна, в которой людей не едят? Ни черных не едят, ни белых! Где эти проклятые города, телефоны, телеграфы, компьютеры, Интернет? Где туалет с туалетной бумагой и гостиничный номер с кондиционером? А?

— Люди! Я вас спрашиваю, где все это?! — кричал Строганов, обращаясь неизвестно к кому.

Сказано — сделано! Серега взял топорик в руки и принялся валить подходящие по размеру деревца. Срубил, очистил, зашкурил, прикрутил лианами опоры на место сломанных. Готово, тримаран восстановлен! Теперь дело за продуктами. Все время, пока Строганов работал, его случайная знакомая, темнокожая красотка, осторожно наблюдала из зарослей за деятельностью белого человека. Серега иногда замечал ее, махал руками, криками подзывал, но шоколадочка тотчас скрывалась в джунглях. Считала, наверное, что расплатилась со спасителем сполна.

Пористая шоколадка! Хм, пористая.... Зря убежала. Взяли бы с собой побольше еды да и поплыли бы дружно, вдвоем-то всегда веселее. Серега научил бы ее материться по-русски, песни петь, складно и забавно говорить. Жалко, она неприрученная, ей нужна настоящая дрессировка, а у него сердце доброе. Дрессура — дело трудоемкое, жестокое и кропотливое. Времени нет на укрощение строптивой!

Ну и ладно, пусть себе пасется среди пальм. Бананов и кокосов хватит на целый батальон, как-нибудь прокормится. На острове остается еще одна лодка с пробитым бортом, при желании ее тоже можно починить и уплыть. Флаг ей в руки! А Строганову ждать у моря погоды некогда. Есть дома дела! Махни платочком вслед, подруга, утри нечаянную слезу! Все, прощай, остров Невезения, точка в океане, картинка из книжки про дальние страны! Крошечный кусочек земли, райское наслаждение! Экзотика, твою мать!..

Глава 7 НАСМЕШКА СУДЬБЫ, ИЛИ ПРОВАЛ ВО ВРЕМЕНИ

«Любопытно, сколько дней придется грести на веслах? А какое направление выбрать? Легко сказать, выбрать направление! Куда течение понесет, туда и поплыву, — думал Строганов, отправляясь в путь. — И не обязательно в цивилизованную страну попасть, лишь бы к хорошим людям. А там будет видно, как послать весточку на родину. Связи с миром здесь может не быть и на сотни километров вокруг! Нет! Прочь грустные мысли! В путь!»

Нагрузив суденышко под завязку едой, Серега оттолкнул лодочку от песчаного пляжа. Два часа пришлось ждать прилива, чтобы миновать рифовый барьер. Обувшись в трофейные ботинки, Строганов спрыгнул на коралловый атолл и, несколько раз упав, сбитый с ног волной, сумел-таки перетянуть посудину через естественное препятствие. Хорошо природа защитила остров, замечательная получилась ловушка. По принципу «всех впускать и никого не выпускать!».

Лодка дрейфовала по течению, продвигаясь все дальше на юго-восток. Признаков земли по-прежнему не было. Ни большой, ни малой. Когда запасы подошли к концу, в душе мореплавателя вновь поселилась паника. Четыре кокоса — вот и вся еда, а бананы и прочие фрукты давно съедены. Возможно, удастся подстрелить акулу, а как ее приготовить? Сырой употребить? У-у-у, какая мерзость!

Еще два дня болтанки по волнам — и уже нет кокосов. Еще сутки плавания — и Строганов остался совсем без пищи, даже акул рядом не было.

«Ну и зачем ты поплыл? Поманил в дорогу ветер странствий? Куда спешил? К людям? Что ты забыл в этом беспокойном человеческом муравейнике? Ведь оказался в настоящем раю: тепло, светло, мухи не кусают по причине отсутствия, и комары не жужжат. Даже бабенка по острову бродила! Не умер бы от банановой диеты! Неженка. Дуралей! Трус! Эх ты, дикарей испугался!» — бранил себя Сережка, когда остался совсем без еды. А когда голод достал окончательно, то в ход пошли выражения посолонее.

Серж время от времени вставал на ноги, выпрямляясь во весь рост, и пристально вглядывался в морские просторы. Но ни вблизи, ни вдали — ничего. И куда же подевались все эти океанские лайнеры, круизные теплоходы, паромы, танкеры, контейнеровозы? И где, в конце концов, пятый или седьмой флот ВМС США? А где корабли Индии, Китая или других азиатских стран?

И вдруг — о чудо! — на горизонте показался парус! Действительно, белеет парус одинокий. Неужели яхта? До слез в глазах Сергей вглядывался, боясь ошибиться. А вдруг это просто облако, уходящее к линии горизонта и сливающееся с морской гладью.

Нет! В самом деле парус. Ура! Он постепенно увеличивался в размерах по мере приближения к Сергею. И вскоре Строганов отбросил все сомнения. Парусник!

«Возможно, это участник какой-то кругосветной парусной регаты? Какая разница. Я ведь терпящий бедствие — человек за бортом! — успокаивал себя Сергей. — Возьмет, куда он денется! Хотя если это яхтсмен, участник одиночного плавания, то он и должен плыть один! Пусть тогда сообщит обо мне в штаб кругосветки, и за мной прилетят! Ура-ура! Лишь бы заметили».

Сергей взялся за винтовку и выстрелил несколько раз в воздух. Парусник явно направился в его сторону. Слава Богу, услышали, заметили. Ну наконец-то спасение! Но что это? Чем явственнее становились очертания судна, тем больше недоумевал Строганов.

Откуда взялся этот реликт? Из музея? Это же судно девятнадцатого века, а то даже восемнадцатого, семнадцатого или еще древнее! Для современного человека, так много знающего об энергии пара, атома, выросшего среди машин и механизмов, любой парусный корабль прошлого — это загадка. Что это? Бриг? Фрегат? Барк? Бригантина? Шхуна? Корвет? Шлюп? Какая разница, парусник и парусник! Откуда он взялся? Возможно, это наш «Крузенштерн» или «Товарищ»?

Но нет, это не наш, а английский кораблик, выходит «фигвам», точнее, фиг нам. На флагштоке развевался британский флаг. Жаль, но что поделать, главное — это то, что спасен. Сергей вскочил на ноги и радостно заорал:

— Ура! Люди!

Флаг гордо реял на ветру и успокаивал, настраивал на оптимистический лад. Хорошо, что парусник не голландский или какой-нибудь датский, на их языке Строганов не мог сказать ни слова! А по-английски — это запросто. Не зря он спецшколу с английским уклоном окончил, где было углубленное изучение языка, истории и литературы. Байрон, Шекспир, Бернард Шоу, Хемингуэй в оригинале читаны-перечитаны. Но это в юности. Потом в военном училище поднаторел в военных терминах, а когда попал в научный институт разведуправления и готовился к борьбе с кораблями вероятного противника и подводными пловцами, пришлось еще основательнее взяться за изучение английского языка.

Чем ближе подплывал корабль, тем больше Сергей удивлялся. Насколько он знал, парусные суда теперь строят все же с использованием современных материалов. А тут полностью деревянный корабль без радиомачты, без спутниковой антенны, без локатора. По правому борту открыты люки, и оттуда торчат старинные орудия. Может, они еще и стреляют? Ядрами? Что это, мортира или пушка?

У поручней сгрудился экипаж, на мачтах, такелаже повисли несколько самых любопытных матросов, желающих лучше разглядеть терпящего бедствие путешественника.

Сергей встал и громко крикнул: — Хэллоу! Хэлп! Хэлп ми!

С корабля раздалось: «Йэс оф кос!», и вахтенный бросил ему конец. На судне убрали паруса и замедлили ход, заложили руль, делая маневр на сближение. Во время этого пируэта вокруг его лодки Строганов разглядел название корабля и прочитал: «Баунти».

Ого! Как шоколадка! Сладкое Сержу предстоит путешествие. Красивое название дали суденышку хозяева. «Баунти» — как в рекламном слогане, райское наслаждение! Где смастерили этот новодел? В Австралии? Но шоколада спасенный сейчас не хотел, ему бы мяса, картошки и выпить чего-нибудь покрепче, градусов в сорок-сорок пять. Желательно пол-литра! Интересно, водка или коньяк на учебном судне имеется? Стоп! А ведь Строганов про корабль с таким названием перед вылетом к азиатам фильм смотрел и что-то читал, правда, очень давно! На корабле свистела боцманская дудка, бегали матросы, какие-то паруса поднимали, какие-то опускали, что-то убирали, что-то поворачивали.

«Поднять бом-брамсели, руби фок-мачту, отдать грот, опустить якорь, отдать швартовы», — пронеслись в мозгу Сержа какие-то старые морские команды или термины времен парусного флота, которые он почерпнул из фильмов и книг.

Эх! Главное, чтобы у них радиостанция была исправна! Сразу надо дать телеграмму маме: «Жив, здоров, пью ром, следую Сидней! Буду дома Международному женскому дню! Ваш сын Сережа!»

Чем ближе подходила посудина к тримарану, тем больше вопросов появлялось у Строганова. Как этот корабль умудряется плыть по бескрайнему океану? Дерево заметно потрескалось, а там, где вода облизывала низ борта,виднелись прибитые гвоздями медные пластины, некоторые из них были сорваны, и в прорехах видны были многослойные наросты водорослей и ракушек. Киль, видимо, давно не чистили, и паруса были довольно ветхи. Никаких знакомых ему механизмов не наблюдалось, даже простейших. Ни тебе лебедок, ни подъемников, электромоторы не жужжали.

Почему отсутствует радиомачта? У них что, телефон космической связи? Да! Эти ребята, наверное, решили полностью скопировать старину. Какой век? Восемнадцатый? Семнадцатый? Экстремалы? Что ж, он не гордый, он спросит.

Сергей вновь порадовался тому, что со шхуны ответили ему по-английски, пусть и не ласково, но Фразы разобрал, это уже было хорошо!

— Ху из? Эй, в лодке! Понимаешь по-английски?

Ну что за болван! Как он одет! Эй! Ты беглый каторжник? — обратился к Сергею толстый бородатый мужчина лет пятидесяти.

Если бы на месте Сергея был человек, не понимающий английскую речь, то на эту фразу, на этот «хуиз», он наверняка обиделся бы. Но Сергей, как уже сказано выше, и понимал, и говорил.

— Лови конец и привяжи его к лодке! — крикнул другой англичанин, кидая пеньковый канат.

— Хэллоу, джентльмены! — помахал в ответ Сергей и нарисовал на лице радостную улыбку. В принципе, ее и рисовать-то не надо было. Еще бы, спасители! Хотя и чудаки. Оригиналы, возможно, члены исторического клуба.

— Ого! Джентльмены! Эта лохматая небритая образина понимает и даже говорит по-английски! — вновь рявкнул толстяк.

— Вот видите, капитан! Я выиграл пари! Обезьяна — говорящая! — заявил худощавый долговязый мужчина средних лет, совершенно не похожий на моряка, скорее напоминающий клерка, архивариуса или библиотекаря. — Сэр! Вы проиграли бочонок рома! Не забудьте, капитан!

— Тысяча чертей! Гореть ему в аду! Откуда он взялся в океане? Кроме нас, тут не должно быть ни одного цивилизованного человека. Может, он шпион? Придется тогда его вздернуть на рее!

Сергей не все понимал в торопливом разговоре, но фразу «вздернуть на рее» отлично понял. В юности он баловался чтением Дефо, Стивенсона, Мелвилла в первоисточниках, поэтому сочные морские выражения запоминал и любил на уроке шокировать Светлану Анатольевну, преподавательницу английского языка.

Лодка ударилась о борт судна, и Сергей шустро забрался на палубу по опущенной ему веревочной лестнице.

— Эй, чужестранец! Ты кто? Голландец, датчанин, француз? Или португалец? — начал допрос толстяк.

— Возможно, он испанец? Взгляните на его темные волосы, — предложил свою версию тощий «библиотекарь».

— Наверняка француз или испанец! — вскричал толстяк. — Лазутчик! На рею испанского негодяя!

— Сэр! Я подданный России, Сергей Строганов! Водите себя достойно! Я требую уважения! Прекратите этот балаган и маскарад! — возмущенно закричал Серж, чувствуя, что попал в руки каких-то сумасшедших авантюристов.

Он огляделся по сторонам. На палубе столпилось человек двадцать, одетых кто во что. Но одежда эта лишь отдаленно напоминала настоящую морскую форму, причем не современную. У толстяка на боку висел кортик и за поясом торчал пистолет. «Из такого, наверное, Пушкина на дуэли убил Дантес», — мелькнула нелепая мысль.

На толстяке был какой-то немыслимый камзол, на ногах сапоги с отворотами, на тощем — рубашка с бархатными рюшечками. Еще четверо встречающих в старинной форме, скорее всего, это офицеры. К ним Сергей и обратился:

— Господа! Я полковник русской армии! Лицо, выполняющее дипломатическую миссию в Таиланде и Индонезии. Почти военный атташе! Потерпел кораблекрушение, вернее, пострадал от цунами. Прошу сообщить в консульство России! Я имею дипломатический иммунитет.

Ряженые переглянулись, а затем громко рассмеялись.

— Предупреждаю, в случае моей гибели разразится дипломатический скандал. Кремль пришлет ракетный крейсер и атомную подлодку, и мало никому не покажется. Лондон будет иметь бледный вид и Вашингтон тоже.

— Черт! Проклятый генерал Вашингтон! — ударил кулаком по ладони толстяк. — Вздернуть на виселице бы этого негодяя!

— Полностью с вами согласен. Деятели из Вашингтона — полное дерьмо, — торопливо произнес Сергей, чувствуя, что чего-то недопонимает, но одновременно обрадовавшись тому, что нашел точку соприкосновения и какую-то общность интересов. Антиамериканисты? Возможно, это миссия антиглобалистов с Новой Зеландии? Что-то было тут не так! — Да! Американцы — козлы! Fak! — закончил свое выступление спасенный.

— Вот видите! Это хороший человек! Он не любит американских смутьянов! — обрадовался «архивариус-библиотекарь». — А вы собрались вздернуть его на рее. Русские нам друзья. Мы с ними не воюем! Императрица Екатерина Великая! Водка! Соболя и песцы! Русские кра-са-ви-цы!

Сергей одобрительно закивал:

— Да-да! Русский! Санкт-Петербург! Москва! Большой театр! Балет! Водка! Хорошо!

— О-о! Москоу! Водка! Рашен водка! Медведи! Снег! Мороз! У-у! Холод и мороз! — произнес один из людей, одетых в старинную офицерскую форму (театр, да и только), и добавил: — Имею честь представиться, врач и хирург Томас Ледворд! Вы здоровы, помощь медика нужна?

— Спасибо, дайте воды! — произнес Сергей, обрадовавшись первой нормальной и дружелюбной фразе. — Хочу кушать! Я не ел два дня! И выпить! Водка есть?

— Боцман! Налить воды и дать попить, — распорядился врач, но водки не предложил.

Сергей схватил протянутый кувшин и несколькими глотками наполовину опустошил его. Руки его дрожали, зубы от волнения громко стучали о глиняную посудину, что вызвало дружный смех команды.

— Ладно, пусть живет, раз он русский офицер! — проворчал толстяк. — Был бы француз, непременно бы повесил! Вздернул к чертовой матери! А я — Уильям Блай! Капитан этой посудины под названием «Баунти», будь она неладна! Мы плывем с острова Таити, из дикой Полинезии, на Антильские острова, везем по личному распоряжению короля Георга Третьего саженцы хлебного дерева для плантаций! Рабам нужна пища! У вас есть выбор: взять немного воды и еды и вернуться в лодку, чтобы добираться к своим в этот самый Таиланд, либо плыть с нами! Где-нибудь на Барбадосе пересядете на другой корабль и отправитесь в Лондон, а оттуда в Петербург. Или вам нужно обязательно обратно в Сибирь?

— Нет, что вы! Что вы! Вовсе не обязательно! — воскликнул Сергей, совсем растерявшись. — Зачем мне в Сибирь?

— Так тому и быть! А что, где-то недалеко русская эскадра? — как бы невзначай поинтересовался капитан.

— Была! Но где она сейчас, я не знаю, — ответил как можно более непринужденно Серега.

Он совершенно не мог ничего понять в этом фар. се! Какой-то спектакль! Что они такое несут: плантации Барбадоса, Таити, дикая Полинезия, «Баунти», вздернуть на рее?! Какие рабы? Какой капитан Блай?! Это что, экспедиция английского географического общества? Австралийский исторический клуб? Новая версия телепрограмм Би-би-си? Путешествие с Rambler? Что это? Сборище сбежавших сумасшедших? Это «Летучий голландец»? Корабль-призрак? Но как же от них мерзко воняет! Какой гадкий запах! Призраки так не пахнут. А вид? Бродяги и оборванцы, вырядившиеся в театральные костюмы позднего Средневековья! Шуты гороховые! А капитан — сама мерзость!

— Назовите себя! Вы дворянин? — потребовал объяснений капитан.

Сергей продолжал импровизировать, и пока все шло как по маслу. Но все-таки его не покидало ощущение, что он участвует в каком-то розыгрыше, в самодеятельности. И он решил подыграть, не показать вида, что удивлен.

— Я — Сергей Иванович Строганов! Полковник в отставке.

— О! Полковник! Тот самый известнейший богач граф Строганов! Но вы, значит, не моряк? — почему-то обрадовался капитан.

— Нет! Бывший командир батальона береговой обороны Тихоокеанского флота. Ветеран войны в Афганистане! Кавалер двух орденов за участие в боевых действиях!

— О-о-о! Храбрый офицер! Приятно познакомиться! — воскликнул капитан. — А я, повторюсь, капитан-лейтенант Уильям Блай, капитан этого корабля. Пусть это и не гордость английского королевского флота, но посудина что надо! Построена в тысяча семьсот восемьдесят седьмом году.

— В каком году? — поразился услышанному Сергей.

— В тысяча семьсот восемьдесят седьмом! Вы, приятель, взошли на палубу трехмачтового шлюпа! Команда — пятьдесят моряков! Вот этот молокосос — штурман, лейтенант Флетчер Кристиан, это мичман Янг. Хе-хе! Этот — костоправ-лекарь Томас Ледворд, — не умеет даже пиявки поставить, не говоря о клизме!

— Позвольте, сэр! Я хирург!..

— Молчать! Я капитан корабля, царь и бог на судне! Клистирную трубку тебе в душу! Запорю! Боишься? То-то же! Гм-гм. Вот этот с зеленой физиономией — собиратель трав и насекомых Дэвид Нельсон. Не знаю, отчего я до сих пор не вышвырнул его за борт? И зачем мне его лорд Монтэгю Сандвич навязал? Бездельник и дармоед!

— Сэр! Я вас попрошу выбирать выражения! Я действительный член Лондонского королевского географического общества! Вы невежда и грубиян! Ваши шуточки у экипажа в печенках сидят!

— Ах ты каналья! Дерзишь! Ну ладно! Сам виноват! Боцман! Ботанику рома сегодня не давать! Все по местам! Разойдись! Вы, Флетчер, можете остаться.

Команда мгновенно исчезла, одни спустились в трюм, другие вскарабкались на мачты, третьи скрылись в каютах. Капитан взял под руку спасенного путешественника и повел в кают-компанию.

— Вы, верно, голодны, Серж-Иоанн?.. Фу ты, право, фамилию сразу не усвоить. Запамятовал, вы сказали Строганофф?

— Верно, Строганов! Племянник графа Строганова, — пошутил Сергей.

— О! Значит, тоже граф! Милости прошу, откушаем, чем бог послал. Боже, храни короля и королеву! Ура!

— Ура... — вяло откликнулись Флетчер и Строганов.

Сергей говорил машинально, почти ничего не соображая, он был растерян и подавлен, не мог понять, как себя вести, рассмеяться далеко зашедшей шутке, поддержать и продолжить ломать комедию или наконец проснуться?

— То-то же! К столу, джентльмены! — Капитан сел за стол, откупорил бутылку рома и налил полный бокал себе, гостю чуть меньше, а Флетчеру до половины.

Лейтенант, обиженный несправедливым розливом, вновь нахмурился.

— Ну, и как там в России? Холодно? Медведей много? Как вы их отгоняете от жилищ, с помощью собак? Расскажите, граф.

— Ох, господа! Какое у вас удивительное представление о России! Матрешки, балалайки, медведи, тайга, Сибирь. И что? Больше ничего не можете вспомнить?! Какой сегодня год?

— В Англии тысяча семьсот восемьдесят девятый от Рождества Христова! А в России? У вас другой календарь?

— Что?! — вытаращил глаза Строганов.

— Да! По европейскому календарю именно так. Новый год уже давно наступил! На дворе апрель!

— Не может быть! Вы шутите! — Сергей выпучил глаза на разглагольствующего капитана, переваривая нелепое сообщение. — Сегодня первое апреля?

— Нет, уже тринадцатое апреля! — ответил ученый.

Капитан, не замечая реакции спасенного графа, продолжал болтать:

— Вот вы, русские, в сторону Индии лезете зря! Индию не троньте. Зачем вам вести афганскую войну?

— Мы оттуда уже ушли. Афганская кампания завершилась. С интернационализмом покончено, — ответил Сергей, памятуя об окончании той бессмысленной войны.

— Верное решение приняла императрица Екатерина! — обрадовался капитан.

Выпив бокал рому на голодный желудок, Серега опьянел. Он насадил на двузубую вилку кусок отвратительной солонины и начал жевать, мрачнея на глазах. Невеселые мысли посетили его.

«Тысяча семьсот восемьдесят девятый год! Угораздило заплыть! А может, это шутка? Розыгрыш? Скрытая камера? Что-то не похоже. Они не выглядят современными людьми, и воняет от них, как от бомжей! Как же это так получилось, что меня забросило на двести пятнадцать лет назад?»

Сэр Уильям вновь налил, стоя выпили за короля Георга и русскую императрицу Екатерину. Виват! Сергей пил, ел и разговаривал автоматически, а сам все размышлял. И было о чем... Проглотив еще порцию огненного напитка, Сергей с шумом рухнул на лавку, доел мясо и, сославшись на усталость, попросил дать ему возможность где-нибудь отдохнуть.

— Да! Хорошо! Конечно! Кристиан, проводите его к себе! Пусть отдохнет в вашей каюте. Поговорим за ужином. А я посижу, подумаю, как нам быть дальше.

Сергей двинулся вслед за лейтенантом, шаркая ногами и покачиваясь из стороны в сторону. В голове был туман, мешанина из самых разных мыслей. Он разулся под пытливым взглядом любопытного штурмана. Тот удивился диковинной одежде чужестранца. Затем спасенный россиянин махнул рукою и рухнул в предложенный гамак. Лейтенант вышел и затворил дверь каюты. Узкое и низкое деревянное помещение было сырым, затхлым и грязным. Настоящая каморка, примерно такая, как в книге про Буратино. Каморка папы Карло.

«Теперь это моя каюта. Что-то в голове полный ералаш. Я что, сошел с ума? Это реальность? Это не сон? — Сергей сильно ущипнул себя, но каюта не пропала. Он ударил себя по лбу, укусил за ладонь — никаких изменений. — Н-да! Вот влип! Как бы разобраться в этих странных событиях? Что это? Грандиозная мистификация, насмешка над несчастным туристом? Издевательство? А если это правда? Как такое могло случиться? Ну, было цунами, ну, смыло меня волной, кто-то утонул, кто-то спасся.

Но не могло же меня волной перенести в давние времена? Я, кажется, все время был в сознании, когда же случился этот провал в историческую пропасть? Вернее, на несколько секунд я все же отключался, когда по голове шарахнуло. А куда же ушло наше время, действительность двадцать первого века, ведь цунами — не машина времени, а природное явление. Реальность не могла быть просто смыта волною, даже такой гигантской и разрушительной. Что делать, что делать?

Но ведь я жив! Если это не театр, не галлюцинация, а реальность, то как долго я буду находиться в этом времени? Всегда? Есть ли способ вернуться обратно домой? История движется по замкнутой спирали. Как в глупой поговорке: пришла волна и все смыла. Что же, мне теперь ждать больше двухсот лет? Даже целых двести пятнадцать лет! Ведь это же конец восемнадцатого века. Люди столько не живут!

Нужно искать окно во времени, коридор или форточку, на худой конец. Какое-нибудь отверстие в океане или в земле. Где же эта щель или дыра в пространстве и времени? Вот уж попал, так попал! А может, это все же спектакль? А кого об этом спросить?

Капитан, ребята, вы шутите, издеваетесь? Где у вас телефон, радио, компьютер, спутниковая связь? А в ответ: веревка, мыло, рея? Что ж, пусть это будет шоу, театр абсурда, скрытая камера, пусть надо мной смеется весь мир, но я буду играть свою роль. Лучше быть осмеянным, чем висящим на рее с высунутым языком или скормленным акулам. Если вокруг новая старая реальность... »

Уф-ф! Ром, выпитый с капитаном, был замечательный, просто убойный. Постепенно на душе у спасенного путешественника во времени стало спокойно.

«За ужином разберемся, и если это не розыгрыш, а и в самом деле провал во времени, тогда необходимо вжиться в роль старорежимного графа!» — это была последняя здравая мысль, перед тем как он погрузился в сон. Впервые за последние много суток Сергей видел приятные сны, а не кошмары.

Глава 8 «БАУНТИ»? «БАУНТИ»! ЭХ, «БАУНТИ»...

Первое, что сделал Сергей после пробуждения, так это бросился к вещам — все на месте, сумки не открыты, ничего не похищено.

Хм, а в экипаже действительно джентльмены. Его оружие на месте, и это хорошо. Теперь Строганову нужно было подумать, как жить дальше. То, что он попал на корабль «Баунти», в восемнадцатый век, Серега расценил как насмешку природы над здравым смыслом и законами физики. И ладно бы ему выпало оказаться на большом красивом корабле, так нет же, попал именно на это злополучное суденышко «Баунти»! Вместо того чтобы спокойно приплыть без новых приключений и происшествий в Австралию или Китай, ему предстояло, судя по тому, что он знал об этой истории, как-то пережить разборки между капитаном и командой.

Может, ему стоит попытаться изменить ход событий? На чью сторону тогда встать? Помочь бунтовщикам или посодействовать капитану в подавлении мятежа? Надо срочно вспомнить, кто хороший, а кто плохой, как оно все было на самом деле, по книге и кино. Фильм «Мятеж на „Баунти"» он смотрел недавно, перед самым отъездом по кабельному телевидению, но жалко, что невнимательно, думал о сбежавшей дивчине.

А если попытаться отсюда бежать или занять нейтральную позицию в конфликте, стать сторонним наблюдателем и плыть выбранным курсом? Нет, это точно не выйдет. Заставят вмешаться, встать на свою сторону или же просто пришибут до смерти.

Тогда, может, действительно почувствовать себя богом и самому стать творцом истории, принять участие в мятеже, организовать и возглавить смуту? В принципе, можно принять и куда более кардинальные меры, патронов хватит, чтобы очистить корабль от этого неспокойного экипажа и его хама-капитана. Дел-то на пять минут! Но эти ребята-моряки его хорошо приняли, спасли от верной гибели, накормили, напоили. Жалко их. А как управлять кораблем одному?

«Осмотрюсь, подумаю и приму решение!» — резюмировал Строганов долгие размышления.

Фрегат скрипел, покачиваясь на волнах. Серж отчетливо слышал крепкие удары воды по борту, шипение морской пены, скрип снастей и мачт, стоны натянутых парусов и хлопки материи при разворотах. И запахи!

Ах как чудесно пахнет дерево, пропитанное солью и морем! Пеньковые веревки, канаты, никакой химии и полимеров, исключительно натуральные материалы. А взять ту же солонину? До чего же прекрасное мясо, особенно после трех месяцев вегетарианской пищи! А эти английские морды заелись, мясо не ценят, называют его тухлятиной, Пожили бы пару месяцев на кокосах и бананах, живо бы научились свободу любить и ценить даже не самые свежие, но столь питательные продукты!

Но, честно говоря, даже несмотря на восторг от чудесного спасения, в душе Сергея поселилась тревога за свою дальнейшую судьбу.

Что ждет его впереди? Плавание по морям и океанам на этой посудине? Пока доплывет до Европы — полгода пройдет! И что делать в Европе восемнадцатого века? На костре еретиков больше, кажется, не жгут, но все еще вешают и отправляют на плаху! А этого почему-то не хочется.

Чем заняться в этом чужом мире? Зная историю на двести лет вперед, поиграть в провидца? Стать предсказателем? А что? Почему бы и нет? Чем он не Сен-Жермен или граф Калиостро? Графом Строгановым Сергей уже назвался, теперь ему нужно вжиться в эту роль. Отчего бы не попробовать? Не убивать же, действительно, весь экипаж!

Нужно выждать и начать поиски окошка, коридора во времени! А может быть, это четвертое измерение, параллельный мир? Или Серж давно уже умер, и тут живет его фантом? Если это только действительно не чудовищная мистификация, не шоу со скрытой камерой, не сон, не балаган! Надо тайно осмотреть весь корабль в поисках микрофонов, фотоэлементов, передатчиков.

Сергей ущипнул себя за ухо. Это было больно. Выходит, что он все же скорее жив, чем мертв.

В дверь учтиво постучали.

— Да! Вернее, йес! — громко и торопливо ответил спасенный русский «граф». — Войдите!

В каюту вошел, пригнувшись в дверном проеме, штурман Кристиан Флетчер. Как его имя — Кристиан или Флетчер, а как фамилия, Серж так толком и не понял. Скорее всего, Кристиан — это имя.

— Сэр, вы выспались? — приветливо спросил штурман. — Не желаете составить компанию к ужину? По случаю вашего спасения капитан пригласил к столу офицеров корабля и тех, кто возглавляет экспедицию. Будет подан замечательный ром из его личных запасов! Не отказывайтесь, иначе он рассердится и сочтет ваш отказ за неуважение к его особе. Наш старина Блай — большой самодур и грубиян. Любимое его наказание для матросов — килевание! Не знаете, что это такое? Это когда наказуемого протаскивают на веревке под килем с носа корабля и до самой кормы. Несчастный обдирает все тело о наросшие на днище ракушки и успевает нахлебаться воды. Некоторые рискуют захлебнуться... Не знаю, на сколько дней хватит его радушия и гостеприимства. Но уверен, что пройдет немного времени и он покажет свое истинное лицо. Скоро дни в его обществе станут просто невыносимы и для вас.

— Неужели капитан такой хам и грубиян? — Сергей притворился человеком, который не разбирается в людях и, конечно же, не ведает о нраве капитана и об истории его жизни.

— О! И не спрашивайте. Зверь! Сквернословит хуже любого боцмана, заткнет за пояс последнего портового грузчика. А о его ужасном характере на флоте ходят легенды. Я до знакомства с Блаем лишь посмеивался над перспективой совместного дальнейшего плавания, но после того как мы полтора года прожили бок о бок, готов его задушить или даже загрызть! Он грубая скотина! Но хватит об этом. Пойдемте, граф, отужинаем!

— А помыться нельзя ли? Я так дурно пахну! — поинтересовался Серж.

— О граф! Конечно же, можно, но исключительно морской водой. И с мылом у нас плохо. Но для вас я выпрошу у лекаря из его запаса один кусок. Давайте поднимемся на палубу и сейчас же устроим купание.

Организованы водные процедуры были очень просто. Матрос опускал ведро за борт, зачерпывал воду, выливал на голову, на руки, на спину Сергею и смывал грязную мыльную жижу. Кожа шелушилась и комками скатывалась под мылом и пальцами, вместе с пылью и грязью. Строганов почувствовал, как стал пахнуть морем и мылом. Словно туалетная вода «Морская свежесть» или любимый одеколон «Миф», пахнущий водорослями.

Да, «Миф» — превосходный одеколон советских времен. Тогда он пробуждал мечты о странствиях, далеких южных морях, океанских просторах. Вот и сбылись эти мечты, будь они неладны.

Несколько свободных от вахты матросов хмуро и без особого любопытства глазели на чужестранца-дворянина, а тот матрос, который черпал воду, посматривал на Строганова с плохо скрываемой неприязнью. Лейтенант-штурман подал чистое полотенце, которое Сергей с благодарностью принял. Возвратившись в каюту, он переоделся в чистую одежду, предложенную новым приятелем и соседом по каюте Флетчером. Хорошо, что фигуры их оказались похожи. Рубашка, камзол, брюки — все было впору. Единственная трудность состояла в том, что пришлось повозиться с застежками-пуговицами. Флетчер помог застегнуться. Строганов объяснил, что у них в Сибири такой одежды нет, носят лишь шубы, шапки, валенки, галоши.

В кают-компании в центре стола сидел капитан, по левую руку от него — доктор Ледворд и ученый-ботаник Нельсон. Рядом с собой, по правую руку, Блай усадил гостя. Штурман занял место возле Сергея, хмуро глядя в одну точку на стене. Строганов запомнил еще мичмана Янга, имена других двух офицеров не отложились в памяти.

Все встали, пробормотали молитву. Серж изобразил, что лопочет по-русски что-то религиозное, и даже осенил лоб крестом. На столе в тарелке лежали куски нарезанного копченого мяса и солонины, рядом горка сухарей, сушеные фрукты, в тарелках каша. В трех бутылках плескался янтарный ром. Все сидели молча и отрешенно, ждали команды.

— Джентльмены, прошу приступать! — не слишком любезным голосом предложил капитан начать трапезу.

Слуга-стюард налил в бокалы ром, офицеры с жадностью выпили. Кровь быстрее потекла по жилам, Сергей пытался изо всех сил сконцентрировать внимание на том, что говорят за столом, и не обмолвиться, не ляпнуть какую-нибудь глупость, нечто невероятное с точки зрения этой эпохи. Поначалу самым учтивым и любопытным был доктор, который интересовался, как в России обстоят дела с чумой, холерой, чахоткой. Как в Сибири лечат цингу? Кто поставил Сергею такой замечательный зуб?

«О черт! Золотая коронка! В позапрошлом веке их, кажется, не было!» — осенило Сергея.

— Зуб? В Китае, в Тибете. Не слышали о таких местах? Нет? — Строганов силился соврать правдоподобнее. — Странствуя по Тибету, я познакомился с необычным лекарем, который и вставил мне этот золотой зуб. Не знаю, как он его крепил, но держится замечательно! Выдрал больной, а затем заменил его золотым!

— Ого! Как, однако, развита медицинская наука в Китае! А я думал, это дикая и отсталая страна, — задумчиво и с сомнением произнес доктор.

— В Тибете! Тибет — это не совсем Китай! — поправил собеседника граф.

Сергей заметил, что сидящие рядом, плечом к плечу, доктор Ледворд и ботаник Нельсон относятся друг к другу с прохладцей. А ведь должно бы быть наоборот. Люди науки, весьма образованные для своего времени, должны тянуться друг к другу, особенно находясь в компании таких грубых морских волков. Так ведь нет, их отношения полны неприязни!

Теперь уже Нельсон принялся расспрашивать Сергея о том, как он попал в эти далекие от России края, откуда приплыл, где бывал до этого. Капитан лишь внимательно слушал рассказ и молчал.

— Господа, я был послан с дипломатической миссией в Китай! — начал сочинять на ходу Серж. — Под моей командой была сотня сибирских казаков и рота горных стрелков. На телегах везли легкую батарею мортир для устрашения диких кочевых племен. По велению государыни императрицы, матушки Екатерины, я должен был преодолеть хребты Гиндукуша, пересечь пустыню Гоби, повернуть на юг и дойти до Тибета, где посетить далай-ламу. Оттуда вновь возвратиться в Китай, к междуречью Янцзы и Хуанхэ. А далее я, на мое усмотрение, мог посетить японского императора, Сиам, королевство тайцев или короля кхмеров. До Тибета мы добрались, слава Богу, благополучно. Я был в Гималаях, видел самые высокие горы мира! Возвращаясь обратно, в Поднебесную, в бою с огромной армией китайских разбойников я потерял половину кавалерии. Чудом пробились мы с боями к океану. Потом среди моих людей начался мор от таинственной болезни. Я думаю, что это была холера.

Доктор встрепенулся и поинтересовался:

— Какие симптомы?..

— Кровавый понос, рвота, судороги. Видимо, виной всему оказалась плохая вода. Мой лекарь так сказал. В связи с этим император нас не принял, но китайский мандарин, крупный сановник, с почтением принял дары императрицы Екатерины и любезно предоставил нам для плавания джонки. Эти суденышки оказались мало пригодны для дальнего плавания. Я выбрал для конечной цели путешествия королевство тайцев. Русские люди его еще никогда не посещали, я пожелал быть первым. Налетел шторм. Пушки утонули, провизия и подарки тоже. И без того маленький отряд поредел до десяти человек. И тут туземцы напали на нас во время высадки на какой-то остров. Отбился от варваров только я, а мои солдаты пали все как один, спасая посланника императрицы. Я ждал на необитаемом острове русскую эскадру, потом решил сам отправиться ей навстречу. Долгие недели волны швыряли мое суденышко в безбрежном океане, покуда не повстречался ваш славный корабль! Уф-ф-ф!

Сергей врал самозабвенно, придумывая версию своих странствий и злоключений на ходу. Получался сплошной экспромт, но какой правдоподобный!

— Вот видите, сыскная крыса! Это посланник императрицы! Славный русский офицер! Солдат! А вам, Нельсон, все шпионы мерещатся! — рявкнул капитан и швырнул скомканную салфетку в ботаника.

То, что этот ботаник не простой ученый, было уже понятно Сергею, больно подозрительная у него физиономия. А теперь его догадки только подтвердились: это был разведчик и соглядатай при капитане. Королевский шпион!

— Да, но мне непонятна цель этой вашей русской экспедиции, — вновь попытался что-то промямлить Нельсон. — Единственный известный случай появления русских в южных широтах — это мятежники на галиоте «Святой Петр». Лет пятнадцать назад они смущали колонии и местные народы!

— Позвольте задать встречный вопрос. А какова истинная цель вашей экспедиции? — иронически улыбнулся Строганов, уходя от прямого ответа, и посмотрел проницательным взглядом на «ученого».

— Секрет! — строго сказал капитан.

— А у меня нет секретов. Территория Российской империи простирается до берегов Великого Тихого океана, первопроходцы построили форпосты на Амуре и Камчатке! А что находится южнее наших границ, мы не ведаем! Что за народы там живут, дружественные или нет? Вот и путешествуем, исследуем, налаживаем дипломатические контакты. Эту информацию я имею право вам сообщить.

— А как вы, сэр, миновали Индию? Вы что-то говорили про поход в Афганистан? — вновь начал расспросы «ботаник».

Этот тощий шпион все более раздражал Сержа, но про Афган наплести кучу небылиц гораздо проще, ведь эти места были ему хорошо знакомы, исхожены вдоль и поперек.

— Именно до похода в Китай я и был в Афганистане. Киргиз-кайсацкие степи экспедиция пересекла с полком пехоты и двумя эскадронами кавалерии. Казацкий полк шел впереди с разведывательной задачей. Казаки остались в Семиречье, в долине, а со мной в горы пошли только две сотни. Десять орудий везли на верблюдах, запряженных в телеги.

— На чем? Неужели в Сибири есть верблюды? Там же вечные снега! — удивился шпион.

— Не в Сибири, а в степях Средней Азии. Мы переправились через Амударью и вступили в пределы мятежных пуштунских племен. Ни эмир Бухары, ни властитель Хивы с нами сразиться не посмели, а в этой горной стране, в Афганистане, со всех сторон нападали на нас дикие орды кочевников. Разбойный народец! До столицы Афганистана Кабула мы не дошли, уж больно многочисленными оказались шайки грабителей. Начал заканчиваться порох, и я дал команду возвращаться назад. Дикие места, буйный народ, сумасшедшие нравы. С пленных кожу снимают живьем! Под Мазари-Шарифом десятитысячное войско Захир-шаха Максума напало на наш отряд. Я дал им бой. Артиллерией мы смели передовой конный отряд в пятьсот сабель, вторую атаку вновь отбили ядрами и картечью. Но потом и третья волна всадников схлестнулась с нами. Предгорья, откуда они с гиканьем и улюлюканьем мчались волна за волной, окрасились кровью, поля были устланы телами басурман. Пехота примкнув штыки, тесным каре пошла на приступ, и враг побежал! Так мы одержали победу при местечке Мазари-Шариф!

— Боже, как интересно. А не могли бы вы на бумаге нарисовать хотя бы схематично, где, что и как происходило? — вновь перебил рассказчика липовый ботаник. — Я очень интересуюсь Афганистаном и Индией!

— Даже не знаю, имею ли я на это право. Эта местность расположена вблизи границ Российской империи, и если вас интересуют афганские растения для гербария или насекомые, то я расскажу, что там произрастает и ползает, а вот схемы, планы, карты — нет, увольте, это государственная тайна.

— Жаль, — прошипел Нельсон. — Очень жаль. Британская корона желала бы иметь Россию в своих союзниках в битвах с дикими ордами нехристей! Но я думаю, вы измените свое мнение о степени секретности, во время нашего совместного плавания.

— Даст бог, разойдемся миром, — согласился Строганов, войдя в роль дипломата.

Глава 9 БУНТ СОСТОИТСЯ ПРИ ЛЮБОЙ ПОГОДЕ

Содержимое уже третьей бутылки плавно перетекло из бокалов в желудки. Нельсон усердно подливал в стакан Сержа янтарную жидкость и все выспрашивал, выведывал, вынюхивал.

Серега в душе смеялся. Какая разница, что он сейчас тут соврет. Все, что происходит, нереально, не взаправду, это всего лишь игра... Это не люди, а фантомы прошлых веков.

Болтать-то путешественник во времени болтал, но попутно, так, на всякий случай, пытался обнаружить подсматривающую телекамеру или микрофон. И ничего не находил. Да и манера вести беседу, общаться никак не соответствовала современной. Собеседники Сергея были изысканны, галантны, учтивы и в то же время грубы.

Но самое главное, что выдавало в них людей прошлых веков, — это состояние зубов и дурной запах изо рта. Рот капитана, которому было лет тридцать пять, походил на старый плетень, в котором было множество прорех. И у других собутыльников с зубами дело обстояло не лучше, их челюстей не касалась бормашина, и зубные щетки им были неведомы.

Да, действительно, офицеры вытирали рты батистовыми платками, отороченными нежными кружевами, но в то же время они громко отрыгивали, не стесняясь, ковырялись в зубах. Зрелище это было диким для цивилизованного европейца наших дней. Морские волки, ничуть не стесняясь, звучно портили воздух. Уф-ф. Ну и нравы! Хорошо хоть, что створки окна были распахнуты и прохладный морской воздух свежей струей врывался в затхлую атмосферу неуютного помещения.

Видимо, капитану на шпионскую деятельность Нельсона было совершенно наплевать, поэтому он его обрывал строгим окриком, как только «ботаник» начинал увлекаться и пытаться вести беседу в нужном ему русле. Капитан — это хозяин на корабле!

— Мистер натуралист! Заткнитесь! — в очередной раз прикрикнул Блай на назойливого, словно муха, шпиона. — Дайте мне спокойно выпить с этим славным офицером.

Сергей встал, и они чокнулись кружками с хозяином кают-компании.

— Господа! Я хочу сказать, что мы имеем честь пить этот замечательный ром с храбрейшим человеком, которого я когда-либо встречал! Я не люблю сухопутных крыс, вы это знаете, но мистер Строганов отныне не сухопутный! Я бы даже позволил себе смелость ходатайствовать перед первым лордом адмиралтейства адмиралом Сандвичем о присвоении ему звания лейтенанта флота Британии! Граф, за вас!

Штурман криво ухмыльнулся в ответ на эту напыщенную речь.

— Вы бездарность, Флетчер! — вновь рявкнул капитан. — Вы даже не можете проложить верный курс, а еще ухмыляетесь! Человек всю жизнь воевал в горах, степях, пустынях. Он не моряк, а сумел выжить в океане! Честь ему и хвала! За здоровье нашего гостя! До дна! — Джентльмены встали и выпили обжигающий желудок ром, а Блай продолжил речь: — Русский полковник проделал путь в десять тысяч миль! В одиночку! Четыре месяца! Флетчер, это вам не с голыми таитянками тискаться в шалашах.

— Капитан! Прошу не оскорблять меня при подчиненных и нашем госте! — воскликнул Флетчер.

— Лейтенант! Ты мне надоел своими возражениями до чертиков! Я, наверное, прикажу тебя завтра выпороть! — расхохотался Блай.

— Попридержите язык, капитан! Я вам не рядовой матрос и не плотник или садовник, которым вы вечно даете зуботычины. Я вызову вас на дуэль!

— Ха! Да я с таким мозгляком драться не стану! — ответил капитан, снизив до свистящего шепота голос. — Много чести, сопляк! Ты мне надоел! Тысяча чертей! Знаю, почему ты мне все время перечишь. Не можешь забыть шоколадных податливых девиц?! Соскучился по разврату и оргиям в компании обнаженных туземок? Вернемся в Лондон, и твоей карьере придет конец! Выгоню с флота. Быть тебе лакеем в портовом кабаке! — Капитан громко рассмеялся. Его круглый живот и пухлые щеки колыхались в такт раскатам хохота. — А будешь дерзить, вздерну на рее за открытое неповиновение командиру! Марш на вахту! Освободи помещение!

Возмущенный Кристиан Флетчер схватил треуголку и, густо покраснев, поспешно вышел из-за стола. Бормоча под нос проклятия, с горящими, как от пощечины, щеками, он покинул каюту.

— Мальчишка! Выскочка! — продолжал негодовать капитан. — Не умеет толком обращаться с секстантом и компасом, в картографии полное невежество, а туда же — офицер! Кто еще недоволен жизнью?

— М-м! Господин граф! Полковник! Расскажите нам о племенах в пустыне Гоби... — начал было сызнова допрос Нельсон, но капитан оборвал его на полуслове:

— Нет, «ботаник»! Увольте! Надоела мне ваша заумная болтовня! Все свободны! Ужин окончен. Граф — вы задержитесь! Я вас угощу джином!

Офицеры встали из-за стола и, спотыкаясь о мебель и сталкиваясь друг с другом, выползли из кают-компании.

— Видите, граф, с кем я вынужден плавать? Шайка негодяев! Этот «ботаник» меня доводит до бешенства по нескольку раз на дню! Я готов его вышвырнуть за борт на корм акулам. Меня удерживает от этого только одно: его послал в экспедицию лично первый лорд адмиралтейства. Но ничего, доберемся до Барбадоса, сдам его с рук на руки начальству, а вечером напьюсь и застрелю негодяя в кабаке, на нейтральной территории! Ходит по кораблю, вынюхивает, словно ищейка. Вы видели его лицо? Настоящая крысиная морда. Зубы торчат вперед... Так бы и дал в рыло кулаком, чтобы вправить их обратно! А лекарь? Потный, вислогубый, просто дурак дураком! Ничего толком определить не может: что болит, где болит, почему болит. Я подозреваю, что он обыкновенный коновал. У меня есть сведения из верных рук, что этот субъект никакой не доктор, а полковой ветеринар! Вот его я наверняка выпорю, если вновь ошибется с лекарством. Вчера попытался говорить с ним по латыни, а этот докторишка Томас Ледворд, будь он неладен, ни в зуб ногой. Доктор не знает латынь! Не верю в его знания и диплом врача — он, видимо, фальшивый.

Сергей иронически поинтересовался про Флетчера:

— Неужели и штурман так же плох?

— А то! Тупой, как обух топора! Щенок! Посмел мне перечить на острове при усмирении тамошних дикарей. Я на Таити был царь и бог для аборигенов, потому что я ученик и соратник самого Кука! А ничтожный штурман сам пожелал стать богом. Переговоры за моей спиной повел с вождями. О чем — до сих пор не знаю. Я быстро поднял паруса, вывел «Баунти» в гавань, вижу, недостает трех матросов. И экипаж преступников искать не желает. Беглецы спрятались в джунглях со своими подружками, ждут, когда шхуна уплывет. Не вышло. Взял я десять верных матросов, прочесал деревню, побил вождя, тот указал тайник, где дезертиры скрывались. Ох и всыпал я им! Розги, розги, розги! Лучшее средство заставить любить Родину! Знаю, что экипаж меня ненавидит, но я справедлив. Никогда по пустякам не наказываю, лишь за провинности!

— Полноте, капитан! Бог с ними! Давайте выпьем по чарке для успокоения нервов. Вы, я вижу, настоящий морской волк, совсем не то, что остальные! — решил польстить капитану Строганов, играя на его самолюбии. — Надеюсь, под вашим умелым командованием мы быстро дойдем до Большой земли.

— Не знаю, как быстро, все зависит от направления ветра. Но месяцев семь плыть предстоит! Ох и наговоримся мы с вами долгими вечерами в каюте о Севере, об Индии, Китае, о вашей таинственной и пугающей мир нецивилизованной России. И что это за Сибирь? Страна, провинция или целый континент?

— Сибирь — это Сибирь. В двух словах не опишешь! Хорошо, капитан, согласен! Постепенно расскажу об этом крае подробно. Давайте по чарке Джина за наше с вами здоровье!

Собутыльники выпили еще по одной, затем еще по одной и еще...

— Ка-а-апитан-н-н, ка-а-питан, улыбнитесь, ведь улыбка — это флаг корабля, — заплетающимся голосом пропел по-русски окончательно опьяневший Сергей, потом вернулся к английскому... и проболтался: — Будьте помягче с этими людьми. Вы настраиваете их против себя, они поднимут бунт!

— Да я их в бараний рог сверну! На рее всех вздерну! Или прогуляются у меня по доске за борт к акулам! Я, конечно, уважаю ваше звание полковника, признаю старшинство, но поймите меня, граф, я на судне старший морской начальник! Будьте любезны выполнять мои распоряжения и, по крайней мере, не перечить. Я человек вспыльчивый и, как вы успели заметить, слегка вздорный. Но я умелый моряк! С закрытыми глазами проведу любое судно через пролив Дрейка! Между рифами перемещаюсь на ощупь! На запах! На цвет! Чутьем! Я — лучший мореплаватель английского флота! Сам Джеймс Кук меня уважал! После его гибели — я лучше всех!

И капитан запел что-то нечленораздельное, но воинственное. Его речь Серега с трудом, но разбирал, а вот в песне, увы, ни смысла, ни рифмы не уловил, сплошные хрипы и вопли. Но поддержать голосом сумел, а чего не поддержать, бывало ведь, что и с дружественными афганцами на чистом фарси завывал, не зная ни слова. И сходило с рук — принимали за своего. А с этим пьяницей, да когда сам в стельку, петь — одно удовольствие.

— Йо-хо-хо! И бутылка рома! — не удержался и пропел граф, хорошо, что вновь по-русски.

Уильям обрадовался родственной душе, даже обнял Строганова за плечо и завыл еще громче. Серж поддержал его в такой же тональности. Блай полез целоваться своими мокрыми слюнявыми губами. Дорогому гостю еле удалось увернуться и вместо лица подставить ухо. Уф! Ну и перегар! И запах содержимого желудка просто ужасен! Сергей отстранился от этого противного запаха.

— Как я одинок, граф! Поговорить не с кем! Искренне рад, что вашу лодку прибило к нашим парусам и пути наши пересеклись! Вот вам моя честная рука, держите ее! Если Блай враг — то он враг, а если благородный Блай друг — то друг! И более не обращайте внимания на этого проходимца Нельсона! Отменная дрянь, первейшая сволочь, канцелярская крыса! Чернильница вонючая! И Флетчеру не верьте! Выскочка, авантюрист и проходимец, хотя и обедневший дворянин! Янг — тупая скотина! Не верьте никому! Кроме меня, конечно. Я всего достиг службой! Я, сын простого таможенного инспектора, за шестнадцать лет стал капитаном корабля!

— Капитан, — успокаивал распаляющегося моряка Сергей, — напрасно вы думаете, что я плохо разбираюсь в людях. К тому же я раньше много слышал о вас и вашем судне. Я знаю куда больше, чем вы подозреваете!

— Откуда! Ик-ик! — пьяный Блай опять норовил дыхнуть Сергею в лицо.

— Оттуда! Я же посланник императрицы. Мне было известно, что корабль британского флота отправлен в Тихий океан, на Таити, в целях доставки на Карибы рассады хлебного дерева.

— Шпионы! Вокруг одни шпионы! — рассердился Блай. — И что? В России уже знают, для чего мой корабль приплыл на другой край света?

— Конечно! Русские эскадры бороздят моря и океаны вокруг Китая, Японии и Формозы уже десять лет! — припугнул капитана Строганов. — Мы все про всех знаем.

— Я удивлен! Надо доложить в адмиралтейство. Как это мы прозевали, что русские медведи научились водить корабли? Раньше только голландцы, французишки, португальцы и испанцы под ногами путались, плели интриги. Теперь и вы подняли паруса! Подумать только, достигли Японии и Китая! Я искренне удивлен! Граф, и это действительно настоящий парусный флот, а не гребные галеры с рабами?

— Капитан! Не считайте нас дикарями! Мы учились у голландцев, а шведский королевский флот царь Петр Великий разгромил наголову!

— Сдаюсь! — поднял руки капитан. — Ладно, сегодня мы пьяны, поговорим завтра, на свежую голову.

— Свежими наши головы станут к следующему вечеру, не раньше, — улыбнулся Сергей.

— А куда нам спешить? Плыть еще много месяцев! Завтра так завтра! Значит, так, прошу ко мне в каюту на ужин!

Сергей с трудом доковылял до своей каморки. Лейтенант находился на вахте, в кубрике не было ни души, но шторка на окошке подозрительно колыхалась. Серж выглянул в него и увидел чью-то тень, которая втягивала на корму веревку. Видимо, этот ботаник-шпион проник в каюту через окно и, заслышав шаги нетрезвого русского офицера, успел убежать.

«Жаль, не поймал я его за руку, швырнул бы в океан, на корм акулам», — подумал Сергей и рухнул в гамак, не раздеваясь и не разуваясь.

Ночью пришел Флетчер. Строганов сквозь сонслышал, как он долго и нудно что-то бурчал себе под нос про негодяя капитана. От выпитого рома башка трещала так, словно ее сжали в тиски, а затем ударили о колокол, поэтому Сергей не разобрал, в чем причина возмущения лейтенанта.

Строганов, выспавшийся и протрезвевший, стоял на корме и смотрел вдаль, за горизонт, туда, где небо сливалось с морем в одну синюю линию. Горизонт, граница и место слияния двух бесконечностей — океана и неба. Легкий ветер шевелил водную поверхность океана, который тихо шелестел, а медленные волны монотонно бились о борта корабля.

Сержу было непонятно одно: каким образом и где именно образовался этот проклятый провал во времени? Где эта прореха? Где эта щелка? Или как еще ее?! Да, сюда он попал именно через то место, куда обычно нецензурными словами посылают друг друга по пьянке. Что это за отверстие такое, в которое поместился огромный кусок океана, остров, корабль и, возможно, еще что-то. И где края этой великой дыры? Дьявольщина! Если бы он верил в бога, в черта, в духов, в колдовство или магию, то молил бы все эти сверхъестественные силы о помощи, о чуде возвращения в свое время или заложил бы свою бессмертную и в то же время бесполезную душу черту.

«Но я не верю ни в какую мистику и сверхъестественную силу, — подумал Сергей. — Эх, путешественник во времени! Загадку природы, этот парадокс, под силу разгадать только науке! Физикам, метафизикам, астрономам. Что явилось причиной загадочного явления? Аномалия, чудо природы? Хм, а если описание его войдет в учебники как „Парадокс Строганова"? Новое слово в науке? Ерунда все это! Надо что-то предпринимать. Пора брать инициативу в свои руки. Я ведь знаю историю этих людей, по крайней мере из фильма, если то, что там показывалось, случилось с ними в действительности. Но произойдут ли все эти события, если их не подтолкнуть к этому? А если они не взбунтуются, а дружненько отправятся к своему королю? Меня же в Лондоне тут же разоблачат! Доставят к русскому посланнику, а тот и не в курсе, дескать, что еще это за графинчик-граф? И Серж Строганов тут же становится каторжником, разбойником и самозванцем Сережкой Строгановым. И тогда Строганова Серегу — сошлют к сибирскому острогу! Грустный каламбурчик! Нет, определенно необходимо начать играть свою партию! Краплеными картами, но по своим правилам. Закрутить интригу, заплести комбинацию, возбудить и возглавить массы по всем правилам. Поучаствовать в сотворении истории или ее изменении — это интересно и забавно! Эти чопорные олухи англичане ведь сами не пошевелятся. А мне и нельзя отсюда уплывать! Вдруг щелка вновь откроется? Как дыра меня поглотила, так она меня и выплюнет!»

Серега почесал щетину, потеребил нос. Для того, вероятно, чтобы лучше думалось. Строганова радовало, что его подобрали англичане. С португальцами было бы плохо, те бы долго не дискутировали, точно приняли бы за шпиона, с голландцами толковать и вовсе как с инопланетянами! А со своими, русскими, вышло бы еще хуже!

Домой, в Россию, направляться было никак нельзя! Доходчиво объясниться бы не удалось, документов нет, соотечественников, на рекомендации которых можно сослаться, он не знает. История ведь изучает крупные факты и события! А жизнь состоит из пустяков, мелочей быта, ссор и сплетен, скандалов и пустяшных происшествий, уголовных преступлений и любовных интрижек. Вот в них-то, в детали, в повседневную жизнь современной России, Серж и не был посвящен! На этом его в любую минуту могли подловить даже англичане!

Он не знал духа времени, его ритма, уклада, быта. Русские раскусили бы его через минуту, а тут он граф! Полковник! Важно было продержаться несколько дней, чтобы не догадались! А потом...

С кого начать организацию заговора? Кто был главным мятежником? Кажется, штурман Кристиан? А что дальше? Ладно, главное — ввязаться в авантюру, и неважно, порядочны будут его методы или нет. Ведь все эти люди давно покойники, кости их сгнили на старых кладбищах, большинство из них — преступники, приговоренные к смерти. И все как один похотливые насильники и негодяи!

Кстати, а где же упомянутые не раз прекрасные таитянки? Новоиспеченный граф не отказался бы снять стресс.

Сергей оторвал скрюченные пальцы от поручней, руки словно жили отдельно от его тела. Они не желали подчиняться воле хозяина, ноги тоже отказывались идти на преступление перед Историей. Итак, шаг назад, поворот и вперед, навстречу судьбе!

«Хватит раздумывать, да здравствует безрассудство! С кого начнем агитацию? Ах, да! Решил же, что с Флетчера! Именно он, помощник капитана, был инициатором бунта. А возможно, что на самом деле и не был, а приписал ему такую славу литератор. Ну, не был, так будет! Два слабых звена экипажа: Кристиан Флетчер и капитан. Оба своенравны, высокомерны и себе на уме. Однако Блай кроме этого еще и хам, за словом в карман не лезет. Экипаж его боится и ненавидит. Это точно. Флетчер — заносчивый, самовлюбленный болван. Осел, к тому же развратный, похотливый сластолюбец. Гм-м. Почти как я, — подвел итог своим размышлениям Сергей. — Надо признаться, лейтенант мне более симпатичен! Но если ты принял решение, надо его претворять в жизнь, не раздумывая, не останавливаясь ни перед чем».

— Хэллоу, сэр! — поприветствовал русского офицера появившийся рядом Флетчер и приложил руку к треуголке.

— Ага, привет, придурок! — ответил по-русски Сергей, которого рассмешили старомодные манеры. — А пошел бы ты на...

— Что? — переспросил, не поняв, лейтенант.

— Хэллоу, лейтенант! — приветливо сказал Строганов, уняв неуместный смех. — Как самочувствие? Голова болит?

— Йес! Болит! — скривил губы Кристиан Флетчер.

— Это все оттого, что не закусывал! Мы, русские, много пьем, но и закусываем от души. Откушаешь студня, грибочков, огурчиков, сала, вот и нейтрализуешь алкоголь! А вы, скупердяи-англичане, цедите три стакана весь вечер и заедаете одним кусочком мяса. Где закуска для гостя, сквалыги?

— Всему виною капитан! Он постоянно экономит на других. Каждую неделю снижает рацион для команды. Ни еды, ни воды, ни рома. Скупердяй проклятый! За пинту выпитого рома убить готов. Вышвырнул бы его за борт, была бы моя воля. Прости, Господи, за грешные мысли!

— Что, не дал опохмелиться?

— Нет. Сам-то Блай уже с утра навеселе. Скотина! Попивает в одиночку!

— Кристиан! Я пойду попрошу у капитана бутылочку для себя и для вас!

— О-о! Вы так великодушны в своих поступках, граф! Не знаю, как и благодарить вас!

— Сочтемся, — ухмыльнулся Серж. — Не забудь, лейтенант, принесу, и ты мой должник!

— Запомнил, господин полковник!

Строганов вбежал на капитанский мостик и, крепко пожав руку капитана, начал благодарить за гостеприимство.

— Капитан! Как я рад, что оказался на борту вашего корабля! Вижу, что экипаж, руководимый вашей уверенной и опытной рукой, словно шелковый. Беспрекословное подчинение, движения выверены до автоматизма, команда действует словно единый организм.

Сергей ковшами лил лесть в уши Блая. Самодовольный толстяк покраснел и надулся от важности. Верно нащупанное слабое место в душе врага — вот залог успеха! У капитана это болезненное самолюбие и страсть к дифирамбам.

— Господин полковник! Спасибо за оценку, данную вами моей команде, — ответил, радостно сверкнув глазами, капитан Блай. — Милорд, не желаете ли освежить горло? Бокал вина? У меня припасено несколько бутылок замечательных испанских и португальских вин.

— Желаю! О да, конечно, Уильям! — в данный момент Сергей был согласен дерябнуть и бормотухи самого худшего розлива. Важно завязать дружескую беседу.

Строганов спустился в каюту капитана, где Блай выставил на стол несколько бутылок и головку замечательного сыра. Серега с удовольствием осушил большой кубок хорошего вина, закусил. Когда капитан на минуту отлучился, Сергей спрятал за пазуху одну из бутылок для нового приятеля, как и обещал.

Несколько раз за время бражничанья Строганов прикасался к отворотам камзола капитана, к его руке, хлопал Блая по плечу. Зачем? Старался удостовериться лишний раз, что это не сон, не фантом, а реальность. Вдруг после хлопка этот толстяк лопнет и растворится в воздухе!

Нет, это не мираж! Капитан вполне осязаем всеми органами чувств.

Блай удивленно поднимал брови, но Серега сказал, что русские просто выражают так симпатию. Блай обрадовался, а то, мол, ненароком подумал нехорошее!

— Не люблю извращенцев! — заметил он категорически.

— Что вы, кэп! Вы мне просто импонируете! Я в восторге от мужественных мореходов, совершающих такие трудные путешествия по бескрайним морям! Океан — это как космос, такой же безграничный простор, неизведанный и таинственный мир, полный опасностей.

Блай расчувствовался и подарил Сергею бутылку вина, а затем принялся прощаться, вежливо пояснив:

— Дела! Служба, дорогой граф! Пейте доброе вино, наслаждайтесь букетом!

— Да! Понимаю! — ответил Строганов и тоже откланялся.

Сергей, довольный удачно проведенной операцией по захвату вина и приобретению расположения капитана, вышел из каюты, на ходу поправил утаенный херес. Естественно, «херес» в данном случае — это сорт вина. Строганов быстро спустился по деревянным ступеням в каюту, где его с нетерпением ждал лейтенант Кристиан Флетчер.

— Как вы можете, сэр, так долго пить и разговаривать с этим негодяем?

— Если бы я с ним не пил, то и эту спасительную для вас жидкость не принес бы. Вот он, живительный бальзам! Извини, «мудеры» не было — подали херес! — ответил грубой шуткой на упрек штурмана Серега и громко стукнул о столешницу двумя бутылками, дареной и краденой. Штурман русского юмора не понял.

Эти матовые бутылочки, старинные сосуды оригинальной конфигурации, да на аукцион бы выставить! Сколько она может стоить пустая? А с содержимым? Как раз на квартиру бы хватило, которой у Сереги нет!

Строганов поймал себя на том, что размышлял в двух временных плоскостях — реальной жизни там в двадцать первом веке, и реальной жизни тут, в восемнадцатом. Эта временная раздвоенность напоминала ему о том, что прожитая им реальная жизнь осталась... в будущем. Неужели он навсегда останется в проклятом неустроенном прошлом? От этих мыслей Сергей кусал губы, сжимал и разжимал кулаки, нервно теребил нос. Флетчер тем временем наполнил кружки, быстро выпил, затем повторил для себя и для гостя.

— За дружбу! — рявкнул лейтенант.

— Можно и за дружбу, — согласился Серж.

Вино смягчило гнев на судьбу и рассеяло панику. Строганов отхлебнул полкружки. Пора начинать претворять в жизнь намеченный план.

О, великая теория заговора! Идейно вдохновленный, сплоченный общими интересами коллектив расколоть сложно, для этого надобна череда невзгод и несчастий, которые должны создать моральное неравенство. Физические страдания — благодатная почва для недовольства. Затем требуется подкинуть новую идею, которая начнет бороться со старой. Следует предложить ощутимые выгоды и очевидные преимущества, нужна надежда на лучшее, светлое будущее, надобна сказка, необходим миф, воплощенный в понятной и простой форме! Чтобы идея была понятна большинству. Но это сложная, кропотливая работа. В атмосфере грубости, хамства, когда по воле одного тирана вершатся большие и малые преступления, постоянной несправедливости, унижения бунт поднять легче. Надо только показать, что угнетатель и деспот не всесилен, он уязвим, смертен. Его надо унизить!

Да, хорошо, что экипаж не сплочен! Здесь все готово для бунта, фундамент давно дал трещину, стены расшатаны и непрочны, атмосфера затхлая, в воздухе витают злоба и взаимная ненависть. Обстановка взрывоопасна. Нужна спичка и факел. Чирк — и все горит! Строганов по натуре бродяга и авантюрист! Герой-первопроходец! Ну что ж, пора ему организовать переворот. Да, обратной дороги нет! Ни шагу назад, полный вперед! Интрига и бунт! Нужен лишь повод...

— Лейтенант, отчего вас так не любит капитан?

— Не может простить, что я выслужился из простых матросов! И бабу у него на острове увел! Красавицу принцессу! Вот и обиделся на меня капитан.

— Возможно, пришла пора поставить его на место? Покажите капитану характер! Вы же теперь офицер! Обломайте рога этому старому лосю, если наставить их в данный момент невозможно! Вы не находите, что если Блаю обломать рога, то он будет похож на самого обычного осла?

— Ни черта не понимаю из того, что вы сказали, сэр! У вас ужасный акцент! Кто вас учил языку? Где обучались? В каком университете? В Англии, в Кембридже? Во Франции, в Сорбонне? Но от вашего диалекта веет североамериканскими прериями. Это не английский язык, это черт знает что!

— Хорошо, давайте перейдем на русский! — усмехнулся Сергей. — Владеете? Нет? Тогда не умничайте, а вслушивайтесь и постарайтесь понять.

Они выпили еще по бокалу. Глядя прямо в глаза лейтенанту, Строганов продолжил:

— Кристиан, почему эта толстая свинья вас притесняет? Почему за вами шпионит этот «ботаник»? Ни еды вдоволь, ни воды, ни вина, в конце концов! Ты говоришь, он даже девок взять с собой для утехи не разрешил? Негодяй! Вот скотина!

Лейтенант задумался на мгновение и решил быть откровенным с этим русским. Флетчера прорвало! Он выложил все свои обиды и подробно описал обстановку на корабле.

Глава 10 НА АБОРДАЖ!

Корабль покачивался на волнах, снасти поскрипывали, вода плескалась о борт судна. Сергей проснулся от тишины. Оказывается, можно просыпаться не только от шума. Особенно оглушительной и жуткой тишина эта казалась в темноте.

Строганов опустил ноги на пол и подпрыгнул от неожиданности. Сырые доски были скользкими и холодными. Он спешно обул кроссовки, надел тельняшку и спортивный костюм. Пистолет на ремне спрятал под куртку, сняв его с предохранителя, а кобуру расстегнул. Все готово к быстрому отпору. В этом коллективе да с таким буйным капитаном надо держать ухо востро. Сергей выглянул в окно, его тримаран шел в фарватере корабля, привязанный к нему канатом. В голове бродили невеселые мысли.

«А может, потихоньку бежать отсюда, пока не поздно? Собрать вещи, по трапу перебраться в лодку, отрезать конец и двигаться куда-нибудь подальше. На кой черт мне этот летучий голландец из далекого прошлого? Возможно, это лишь фрагмент, вырванный из временного пояса! Возможно, только на несколько миль вокруг восемнадцатый век? Бежать и вновь голодать?

А зачем? Кто ждет меня в морском просторе? Дикари. А кто ждет в цивилизованном мире? Долги и обязательства, фирма, надоевшие коллеги по работе. Ни жены, ни детей, ни любимой. Друзья потеряны, близких почти никого. А ведь, зная ход истории, можно неплохо воспользоваться этими знаниями. Рвануть во Францию и поучаствовать в Великой Французской революции. Стать маршалом и уговорить узурпатора не двигаться в заснеженную Россию, наоборот, захватить Британию, Швецию, Норвегию, ограничиться Западной Европой!

Или бежать в Америку? Кто у них сейчас президент? Недавно нами обруганный Джордж Вашингтон уже президент или еще не президент? Не помню точно, но, кажется, вот-вот им станет. Про Америку знаю только самую малость. Войны с индейцами, "дикий запад", строительство железных дорог, игра на бирже, Аляска, Клондайк... Да мало ли еще что вспомнишь, порывшись в памяти».

Сергей поразмыслил, но не вспомнил. Биржевых премудростей он не знал. Цены, фьючерсы, откаты, залоги, опционы, инсайд! Черт ногу сломит в этой экономике! Каковы котировки акций разных компаний, на чем можно поиграть, неизвестно. Спекуляции были не для него. Разве что услышит знакомое название создающейся компании, знакомое по двадцатому веку, да прикупит акций, но ждать придется лет сто! А жить на что? История, которую изучают в школе, — наука, фиксирующая величайшие факты и выдающиеся события. А жизнь человека состоит из пустяков и мелочей: ссор, сплетен, скандалов, происшествий, любовных интрижек. Вот в них-то, в быт, Серж и не посвящен. Он не знает духа времени, его ритма, уклада. Раскусят через минуту. А тут на корабле он все же граф!

С войнами еще хуже! Ни фехтовать, ни уверенно держаться в седле Строганов не умел. Старые артиллерийские системы он никогда не изучал. Чем сможет граф удивить этих вояк? Лишь знанием исхода поединка. А ведь именно на это можно делать ставки и выигрывать, подсказывая заинтересованным людям дальнейшее развитие событий.

Но все равно для любого занятия нужен начальный капитал. Прихватить золотишко, камешки драгоценные из корабельной казны или раздобыть жемчуг у дикарей, а затем бежать с «Баунти»? Почему нет?

Внезапно на палубе послышался шум, крики, беспорядочный топот ног. Чего они расшумелись? Неужели уже начался бунт?

Строганов толкнул дверь, она оказалась не закрыта, это уже хорошо. Он вышел, осторожно выглянул из-за поднятой крышки люка, ведущего на палубу. Матросы сгрудились у бортов и глядели в океан, энергично жестикулировали и о чем-то возбужденно переговаривались. Подойдя к ним, Сергей глянул вдаль — интересно же, что там.

Корабль приближался к двум грядам торчавших из воды скал, за которыми виднелся большой остров. Тропические джунгли покрывали побережье сплошной стеной, за которой не видно было никаких признаков человеческого присутствия. Впрочем, эти признаки скоро появились в виде целой флотилии пирог, наполненных злобными дикарями, вооруженными дубинами, копьями, дротиками и топорами.

Серега снова почувствовал, насколько велика вероятность быть сожранным папуасами. Опять дикари! Выпотрошат, поджарят, подкоптят, сдобрят порцией специй... Нет, увольте! То, что намерения у дикой ватаги были самые гнусные, не вызывало ни малейшего сомнения. Шайка дружно налегла на весла, продолжая что-то орать на своем языке. Их боевая устрашающая раскраска произвела впечатление на команду фрегата. Англичане, привыкшие к дружелюбию аборигенов Таити, надеющиеся на мощь своих орудий, растерялись перед нашествием «москитной» флотилии.

Сергей вспомнил нападение на необитаемом острове и быстрее других сообразил, что надо делать. Он сразу догадался, чем такая встреча может грозить судну. Безветренная погода не позволяла быстро уклониться от встречи с аборигенами, а они целеустремленно двигались к дрейфующему «Баунти».

— Какого черта! Почему нет команды открыть огонь? — воскликнул Строганов, вопрошающе глядя на капитана.

— Гот дэмэт! — прохрипел капитан. — Эти пироги так малы, что если даже мы дадим залп из всех корабельных орудий, возможно, и попадем в одну-две. А что будет дальше? Дикарей тьма-тьмущая!

— Дальше стрелять из мушкетов и пистолетов! — вскричал Строганов. — Рубить саблями, колоть кинжалами!

— Шестнадцать пирог! — доложил один из офицеров, который занимался подсчетами численности приближающихся незваных гостей. — Возможно, папуасы настроены миролюбиво? Предлагаю провести переговоры.

— Дурак! — рявкнул Сергей. — Завтра они сделают из твоей пустой башки чашу, а шкуру с жопы пустят на барабан.

Сергей бросился к Блаю и громко крикнул капитану прямо в лицо:

— Блай, приди в себя! Огонь из пушек! Это людоеды! Промедление смерти подобно! Уильям, очнитесь!

«Мужественный» капитан наконец сбросил с себя оцепенение. Он заорал на Флетчера, на других офицеров и матросов — сразу на всех. Уильям Блай ревел и топал ногами как раненый слон. Команда, подгоняемая и понукаемая офицерами и боцманом, бросилась к парусам и к орудиям, часть моряков взялась за мушкеты и холодное оружие. Но что это за оружие — слезы. Десять мушкетов, пять пистолетов, да еще несколько сабель и кортиков. Увы, «Баунти» — транспортный корабль, хотя и именуемый военным.

Пока канониры заряжали четыре орудия и выкатывали их для стрельбы, пока прицеливались, большая часть лодок уже была вне досягаемости, в мертвой зоне. Один залп пушкари все же успели дать. Три пироги разлетелись в щепы, три перевернулись. Обезумевшие от страха и ярости дикари лишь на секунду-другую замерли, а затем принялись грести с утроенной силой. Экипаж приготовился к неравной битве, исход которой практически был предопределен. Десять лодок, по дюжине воинственных дикарей в каждой, против сорока плохо вооруженных матросов. Арифметика, дающая шансы на успех лишь одной стороне.

Сергей перестал раздумывать и опрометью бросился в каюту к оружию.

— Стой, трус! — гаркнул Блай, но Строганов пропустил этот окрик мимо ушей. Бесцеремонно оттолкнув матроса, преградившего дорогу к каюте, он сиганул внутрь.

Достав сумки, Сергей открыл первую, в которой лежал браунинг и две гранаты. Он вынул и вновь вставил обойму, ввернул в гранаты запалы, затем достал из второй сумки автоматическую винтовку М-16 и АКМ.

М-16 — это тоже хорошо, но лучше бы были с собой два проверенных войною «Калашникова». Или один, но патронов побольше! АКМ и надежнее, и в бою неприхотливее. Чем после стрельбы чистить американскую винтовку? А «калаш», он всепогодный. Протереть тряпицей, смазать хоть пальмовым маслом, хоть подсолнечным, и порядок. Даже будучи ржавым, русский автомат продолжает стрелять!

Итак, что он имеет? Три с половиной магазина к винтовке, четыре рожка к автомату, три неполные обоймы к пистолету и гранаты. Для себя оставлять последний патрон нет необходимости, туземцы сами добьют.

Серега стремительно экипировался и выскочил на палубу. На ней уже вдоль бортов завязалась кровавая битва. Орава аборигенов карабкалась наверх. Их сбрасывали, сталкивали, рубили, кололи, а они лезли и лезли. Перезаряжать мушкеты и пистолеты матросам было некогда. Охотники за черепами заранее радовались победе, которую они предполагали одержать благодаря огромному численному превосходству.

Строганов метнулся к левому борту и бросил «лимонку» в причаливающую пирогу. Бах! Взрыв смел туземцев, стоявших и сидевших в суденышке. Дикарь, уцепившийся за свисающий канат, попытался проткнуть Сергея копьем, но получил в лоб пулю.

Далее бой развивался словно при ускоренном прогоне кадров кинофильма. Путешественник во времени бегал вдоль бортов и стрелял одиночными. Стрелял, стрелял, стрелял. Один магазин М-16 опустел, затем второй. Во время смены оружия его едва не пронзил копьем очередной папуас, но, получив удар в живот автоматным прикладом, плюхнулся в воду.

На корме дико заорал Блай. Капитан рубился с наседавшими на него аборигенами. Там, кроме него и штурвального, почему-то не оказалось никого. Кристиан Флетчер командовал обороной левого борта, другой офицер распоряжался на правом, на носу вместе с матросами дрались боцман и мичман.

Строганов в три прыжка, словно разъяренный леопард, преодолел пространство, отделяющее его от капитана. Три выстрела, и Блай спасен. Капитан на минуту остановился, чтобы утереть пот и кровь, сочившуюся из ссадин, поблагодарил спасителя. У самого носа судна дрейфовали две пироги, из которых, подсаживая друг друга, карабкались на палубу туземцы.

— Получи, фашист, гранату от советского бойца! — выкрикнул Серега и отправил вторую «лимонку» точнехонько в лодочку с дикарями на борту.

Последовал взрыв! Туземцы, даже те, кто уже вылез с суденышек на свисающие снасти или уцепились за доски, оглушенные, от неожиданности свалились в воду с криками ужаса. Расторопные акулы довершили расправу с папуасами. Привлеченные запахом крови, они недавно трапезничали на дальних подступах к кораблю, подбирая жертвы орудийного залпа. Теперь же хищницы стаей кружили вокруг шхуны, терзая падающих с корабля туземцев.

Отбившись от дикарей на корме, Сергей переместился на правый борт и выпустил несколько очередей из автомата по тем папуасам, которые еще находились в лодках. Этот огневой налет сразил десяток нападающих. Получив «заряд бодрости», от правого борта отвалили два оставшихся целыми суденышка и устремились к спасительным джунглям. Прочие полупустые пироги колыхались на воде, лишенные гребцов. На них лишь несколько раненых корчились в предсмертных судорогах. Упавших в воду тут же поедали счастливые акулы.

Окинув взором очищенный от противника фланг, Строганов поспешил на помощь Флетчеру. Лейтенант рубился с двумя вооруженными дубинами и копьями дикарями, с трудом отражая их яростный натиск. При оказании помощи пришлось потратить две пули из пистолета. У левого борта бой продолжал кипеть. Сюда пристало самое большое количество пирог. Серега выпустил несколько патронов из автомата, тщательно прицеливаясь и стараясь бить наповал. Рожок опустел, и Серж забросил «калаш» за спину. Он решил поберечь патроны. Кто знает, сколько впереди сражений?

Выхватив у умирающего туземца копье, он принялся колотить темно-коричневых пиратов. Перестарался, не рассчитал силу и быстро поломал первобытное орудие об абордажную туземную команду. Очень уж толстокожими оказались эти ребята. Команда переместилась на помощь Сержу и теперь сбрасывала сопротивляющихся туземцев в воду, словно мешки с балластом. Битва окончилась полной победой.

Тяжело дыша, Сергей взглянул на свои часы и к немалому своему удивлению обнаружил, что бой длился лишь пять минут. Погиб только один матрос, трое получили серьезные ранения, пятеро — легкие. Легко отделались! Несомненный успех и явное превосходство огнестрельного оружия! Не будь автомата, винтовки и гранат, схватка закончилась бы кровавым поражением бледнолицых. Английский флот потерпел бы первое фиаско в войне с туземцами. А так вышла виктория! Теперь эти фанфароны будут хвастаться героической победой британского корабля над туземной армадой. Ну и черт с ними.

Акулы продолжали пировать, вырывая друг у друга добычу, и вскоре кушать было уже некого. Стаи хищниц кружили вблизи парусника, надеясь на новую подачку, но подкормить их было нечем.

— Обыскать весь корабль! — скомандовал Блай. — Осмотреть снизу доверху! Перерыть трюм, залезть во все щели в каютах. Не дай бог, где-нибудь спрячется какая-нибудь кучерявая сволочь!

Да уж, всего один коварный туземец, спрятавшийся где-нибудь, может выбраться украдкой ночью и натворить немало бед. Вползет и устроит резню. Тогда прощай, милая Россия и туманная Англия.

Поиски действительно дали результат, в трюме и в каюте доктора нашли по одному туземцу. Уильям Блай велел без всякой жалости выбросить их за борт. Утопил, словно котят. Опять повезло акулам.

Сергей попытался протестовать, заявил гневно:

— Бой — это одно, а добивать пленных — совсем другое дело. Это военное преступление, неоправданная жестокость А еще цивилизованные англичане! Где ваше человеколюбие и европейский гуманизм?

Но Блай сердито посмотрел на русского графа, грязно выругался, поставил пленников на доску и самолично по очереди вытолкнул их на корм заждавшимся хищницам.

Этой своей расправой с пленными капитан окончательно убедил Сергея в правильности принятого решения ускорить бунт и выступить на стороне Флетчера, способствуя захвату корабля. А капитан, несмотря на захлестывающие его эмоции, вдруг подумал о невиданном ранее оружии.

Блай глубоко задумался. Ход его мыслей был прямолинеен. Откуда у этого русского медведя такие мушкеты? Оружие представляет опасность для Британской империи! И сам граф подозрителен! Какой-то он не от мира сего. Это его странное заступничество за дикарей, за нехристей! С чего вдруг? И Богу никогда не молится без напоминания. А ведь христианин! Хоть и другая церковь у них, отрыжка византийства, православная, кажется, называется, но все одно христиане. Надо посоветоваться со шпионом-«ботаником», это ведь по его ведомству. Вот и ему наконец-то работа нашлась.

В принципе, об этом думал не он один. Почти все члены экипажа удивлялись, неужели за год, что они плавали по бескрайним морям и океанам, в Европе, вернее, в далекой России появилось это таинственное, быстро стреляющее, многозарядное оружие.

«Это что, автоматическая русская пищаль? — терялся в догадках и Кристиан Флетчер. — Говорят, московиты так называют ружья. А ручные бомбы-ядра, а этот короткоствольный многозарядный пистолет... Кто придумал в дикой стране столь эффективное оружие?»

Глава 11 ЭКЗЕКУЦИЯ

«Ботаник» тоже украдкой разглядывал русского офицера, и в его уме выстраивались теории одна фантастичней другой. У российской армии имеется чудо-оружие, это факт. Ружья, стреляющие поразительно быстро и — что главное — точно. А эти миниатюрные бомбы?! Если ими вооружить драгунский полк, да пустить на рысях к пехотной колонне противника или встретить летящую навстречу кавалерию неприятеля, да закидать ими? Урон в живой силе будет ощутимее, чем от орудийного залпа. А если эти бомбы выдать матросам абордажной команды и забросать палубу неприятельского судна? После такого сокрушительного удара останется лишь убрать трупы и добить раненых. И корабль цел, и неприятель выбит, и минимум своих потерь. А если наладить массовое производство быстро стреляющего оружия, снабдить им пехотинцев, то Великобритания станет не только владычицей морей, а всего мира!

Вот только как изъять весь этот арсенал у русского графа? Отнять силой или хитростью? Но капитан на это не пойдет — слишком щепетилен в вопросах чести, считает, что он благородный человек. Подумаешь, ученик Кука! Все эти выскочки-капитаны думают, что на них держится мощь Британской империи! Нет, мощь и сила империи в ее великой разведке! Один шпион способен добыть, собрать, подготовить сведения, чтобы обеспечить победу в генеральном сражении. Разведка — глаза и уши армии, она преподносит информацию на блюдечке, а штабные задницы, горе-стратеги, все успехи и победы приписывают себе.

Если полководец думает, что ему противостоит десятитысячное войско, и спешит сразиться с неприятелем, якобы имея двойное превосходство, а на самом деле враг многочисленнее в три раза, то поражение неминуемо! Если командующий флотом заранее знает состав эскадры противника, ее вооружение, характеристики кораблей, дальность боя орудий, план действий врага, его замыслы — это уже половина победы. Коли флотоводец знает маршрут движения противника, он имеет преимущество — внезапность удара.

Поэтому сведения о начавшемся перевооружении русской армии имеют огромную ценность. Нельзя пока нападать на русских. Пусть этим займутся пруссаки и лягушатники-французишки. Главное — стравить их между собою.

Как же добыть новейшее оружие?! Утопить владельца? Подумаешь, граф! Плюнуть и растереть... Кто же поможет в таком непростом, можно сказать, деликатном деле?

В том, что в адмиралтействе оценят положительно любую подлость и не предадут огласке никакое преступление, совершенное на благо державы, с целью укрепления обороны Британской империи, шпион был уверен на сто процентов.

Нельсон понимал, что Флетчер тоже не союзник. Он явно симпатизирует этому русскому медведю. Жаль, значит, придется все дельце провернуть самому. Но кроме кинжала и маленького, почти дамского пистолета, у него нет никакого оружия. Отравить? Стукнуть графа дубинкой по башке, и концы в воду. Видимо, так и придется действовать. Эти моряки — чистоплюи. Не на кого опереться и надеяться, кругом одно дурачье!

«Ботаник» от злости с силой переломил тросточку через колено.

— Мистер Нельсон, зачем же ломать столь красивую вещь? — спросил с ухмылкой мичман Янг. Он давно стоял возле мачты и наблюдал за шпионом. — Плотнику и так работы много с такелажем и починкой мачты, а теперь вы потребуете выстругать новую трость.

— Отстаньте, мичман. Не до вас! Вечно насмехаетесь. Я обдумываю важные государственные дела, а вы сбиваете меня с мысли своими глупыми шуточками.

— Ах ты, сачок для ловли бабочек, пыльная архивная крыса! Червь библиотечный! Государственные мысли у него, — возмутился Янг высокомерию королевского соглядатая. — Сейчас как дам в нос, и очки к глазам прилипнут!

Янг поднес огромный кулачище к лицу шпиона. Он давно испытывал неприязнь к этому ботанику и зоологу. Из-за Нельсона его матросы ползали по всему острову в поисках всевозможных цветов, трав, саженцев, насекомых вместо развлечений с таитянками. Теперь корабль напоминал не судно, а большую клумбу или плавучий ботанический сад, а еще этот дурацкий террариум со змеями, варанами, пауками. Воду морякам выдавали по строго ограниченной норме, а для всех этих тварей ее не жалели.

«Ну и что с того, что везем ценное хлебное дерево? Неужели людям пить не надо? Проклятый сборщик тропического сена! — думал про него Янг. — И эта сухопутная сволочь мнит себя важной фигурой, пьет воду без ограничений. Лучше бы ее разделить между матросами!»

Откуда было знать простодушному моряку о таинственной миссии «ботаника» в кругосветном плавании. Если бы знал, наверняка вел бы себя осторожнее и был бы сдержаннее на язык. Нельсон же, отойдя в сторону, достал свою крошечную записную книжку и внес в нее две строчки: «Янг — смутьян, наглец и грубиян! Доложить. Выгнать в шею из флота!»

В этом кляузном блокноте среди прочих каракулей были сокровенные записи и о Блае, и о Флетчере, и о хирурге Ледворде. Все успели досадить соглядатаю-шпиону, все, с его точки зрения, были неблагонадежны. Сплошные вольтерьянцы, бунтовщики, карбонарии. Мысленно, в подленьких своих мечтах, он представлял, как во дворе Королевской морской тюрьмы стоит ряд виселиц и в петлях болтается весь командный состав «Баунти» и большая часть нижних чинов с высунутыми языками.

Матросня вообще несносна. Хамье, неучи, неотесанные мужланы, похотливые животные, развратники и пьяницы! Продолжая бурчать проклятия под нос, шпион скрылся в каюте.

Тем временем Сергей с важным видом вышагивал по палубе и чувствовал себя героем дня. Каждый встречный моряк, приветствуя, отдавал ему честь, матросы с восхищением смотрели на него, а офицеры с почтением пожимали руки, похлопывали по плечу в знак признательности за спасение корабля и экипажа. То, что пришлось пустить в ход оружие, которое показывать не стоило, Строганова, конечно, удручало, но зато теперь экипаж его уважал и побаивался.

Незачем было более маскироваться, прятаться, перед ним теперь одна задача — сохранить оружие. Но, судя по всему, вряд ли кто рискнет покуситься на русского графа. Даже капитан, который лишь одобрительно крякнул и издал трубный рев «йо-хх-оо!». Опасен разве что «ботаник» с повадками шпиона. Этот тип — человек злобный, подлый, неприятный, его нужно держать постоянно в поле зрения, быть настороже. Вон как у него глазенки хищно загорелись при виде боевого снаряжения, когда Сергей расстрелял орду туземцев.

Действительно, Нельсон первым полез щупать ствол и обжег пальцы. Алчный взгляд «ученого» Строганов заметил случайно, и эти хищные глаза не понравились ему.

«Дать по балде автоматным прикладом и за борт? Упоить вусмерть ромом? Хороший враг — мертвый враг!» — размышлял Сергей, неторопливо обходя корабль вдоль бортов. Любопытно, но эти два совершенно разных человека, жители разных стран, времен и цивилизаций, предпочли один и тот же способ ликвидации противника.

Одно для Строганова прояснилось теперь наверняка — нет никакой скрытой камеры, это не телешоу, не розыгрыш, не мистификация, это реальность. Все вокруг самое подлинное, особенно кровожадные аборигены! Чудовищная игра природы. Катаклизм! Казус, нарушающий все законы физики, основы мироздания. Это и впрямь не сон! Сон не может столь долго и утомительно длиться. Проклятое цунами! Нет чтоб попасть в будущее. Там наверняка жить гораздо лучше, чем в прошлом. Здесь, несомненно, воздух чище, пища натуральная и вкусная, с экологией нет проблем. Но Серега с трудом представлял, как дальше жить. Может, застрелиться? Нет, его голыми руками не возьмешь! Он просто обязан найти новую брешь в пространстве и времени, лазейку, через которую можно вернуться домой.

Преимущество пребывания в прошлом Строганов видел лишь в одном — в общих чертах ему была известна история восемнадцатого и девятнадцатого веков. С подробностями дело обстояло хуже. Судьбу «Баунти» он знал по кинофильму. Выручать хамоватого Блая не хотелось, значит, надо помочь Кристиану Флетчеру. Иначе его на этой посудине доставят в Англию, там разоблачат, объявят шпионом или сыном сатаны и вздернут, а оружие — конфискуют. Ну, уж нет, дудки! Решено — капитана, как и было показано в кинофильме, — за борт! Серж заставит их взбунтоваться, даже если они этого не захотят.

Тем временем команда привела судно в порядок. Трупы сбросили за борт, снасти починили, а матросам выдали по чарке рому. Капитан взялся за проведение служебного расследования. Как вышло, что дикари подобрались незамеченными так близко к судну, кто был впередсмотрящим, кто вахтенный офицер? Чья оплошность? Нужен был крайний, требовалась показательная порка, чтобы поправить пошатнувшийся авторитет, освежить чувство страха перед всесильным капитаном.

Боцман выстроил экипаж в две шеренги.

— Кто был во время нападения впередсмотрящим, а, канальи? — взревел Блай. — Какая сволочь прозевала нападение аборигенов?

— Капитан, нападение не прозевали, дикарей быстро и вовремя заметили, — попробовал вставить слово Флетчер. — Я был вахтенным офицером и сразу поднял тревогу.

— Молчать, сопляк! Капитан говорит! Не сметь перечить!

— Попрошу сменить тон! — воскликнул лейтенант высоким срывающимся фальцетом.

— Сейчас я загоню в твою глотку шпагу по самую рукоятку! — угрожающе надвинулся капитан на своего первого помощника.

Флетчер внезапно сник, осознав, что капитан мысленно уже заранее назначил именно его виновником столкновения с папуасами, но кто будет крайним среди матросов? Кто эта без вины виноватая жертва?

— Где негодяй, который проспал черномазых пиратов?!

— Я не проспал, сэр! Я вовремя заметил туземцев! — с этими словами из строя сделал шаг вперед долговязый матрос. — Я сразу поднял тревогу.

— Мерзавец! Ты еще имеешь наглость раскрывать пасть, зубы показывать? Так я их прорежу! — И Блай с разворота припечатал кулак к зубам матроса. Звук от удара был таким сильным, что казалось, будто голова матроса расколется пополам. Бедняга выплюнул на палубу два зуба вместе с кровавой слюной.

— Виноват, сэр! Простите! Помилуйте!

— Уильямс, ты безмозглая скотина! Из-за тебя мы едва не пошли на корм акулам! Всыпать прохвосту сотню плетей! Боцман!

— Да, сэр! — откликнулся боцман.

— Кто его лучшие приятели?

— Мак Кой и Мэтью Квинтал, сэр!

— Принести плети, а Уильямса привязать к фок-мачте. Сейчас Мэтью Квинтал врежет дружку пару десятков горячих. Живо!

— Сэр, разрешите поручить это другому матросу, — попытался возразить боцман.

— Я что, не ясно выразился? Экзекуцию проведет друг-приятель. И на совесть, иначе я об него самого обломаю трость и тоже высеку! Спущу шкуру живьем!

Боцман подал команду, несчастного схватили за руки, заставили крепко обхватить мачту и связали веревкой запястья. Затем другой канат затянули на ногах. Бледные, словно полотно, друзья несчастного моряка отворачивались и не знали, как выкрутиться. Блай еще раз прошел вдоль строя, вглядываясь в напряженные лица перепуганных матросов. Он заглядывал в глаза каждому, кто не успел отвести взгляд, буравил своими темными зрачками лица приунывших моряков. Глаза капитана налились кровью.

— Бездельники! Вы что же, думаете, я потерплю безответственность и разгильдяйство? Нет! Я выжгу каленым железом вольницу острова Таити. Обабились, разнежились от ласки смазливых девиц!

— Капитан, вы чересчур жестоки, — попытался вставить словечко Флетчер. — Матросы утомились после от долгого плавания, они изнывают от усталости и жажды, буквально валятся с ног. Необходимо увеличить порции воды, пополнить ее запас на каком-нибудь острове.

— Молчать, мальчишка! Еще слово, и я отстраню вас от должности и разжалую в матросы. А будете продолжать пререкаться, высеку и вздерну на рее! Мо-о-олча-ать! Это вы виновны в отсутствии воды! Да, вы!

Флетчер побледнел и невольно сделал шаг в сторону. Он не ожидал такой внезапной и бурной вспышки ярости капитана в ответ на свои слова. Блай самодур, это давно известно, но ведь он еще и подлец. Ведь он собственные промахи в руководстве судном пытается свалить на первого помощника. Такого подвоха Флетчер не ожидал даже от него.

— Ведь именно вы, Блай, рассчитывали вес груза и нормы воды и продовольствия! — возразил штурман. — Вы решили прогнуться перед генерал-губернатором и лордом адмиралтейства, набрали лишних саженцев хлебного дерева, а чем их в пути поливать? Морской водой?! Да, теперь садовник и плотник пытаются выпаривать соль, опресняя воду, затем орошают рассаду в ящиках, горшках, кадушках. Тысяча чертей!

Все матросы были согласны с штурманом, но испуганно молчали. Умолк и Флетчер, но опасные бунтарские идеи, давно зародившиеся, теперь только укрепились в его голове.

«Не корабль, а оранжерея! — негодовал он. — Скоро ходить будет негде, кругом саженцы, ботва разрастается ввысь и вширь. Мало того что приходится терпеть их присутствие в трюме и на палубе, так еще и в кают-компании, у самых окон, выставлены лучшие образцы. Убил бы и этого шпионствующего ботаника и негодяя капитана!»

Флетчер мрачнел, думая о несправедливых обвинениях Блая. Он мог бы при поддержке верных матросов командовать кораблем, одна беда, прибился этот русский! Боевой офицер, да еще и вооружен до зубов. Граф! Вельможа и выскочка, судя по всему. Дикарь из неведомой Московии. «Эх, мне бы его скорострельный многозарядный пистолет! Я бы этого Блая, не задумываясь...»

Сергей словно прочитал мысли Флетчера. Еще бы не прочесть, ведь он знал всю историю по фильму, да и интуиция его никогда не подводила, читать мысли по лицам научился давно. Возможно, в мелочах эта история передана не точно, детали как всегда, выдуманы, но сам ход событий писателями и киношниками отражен верно, так как это исторический факт. И в его реальности он уже и не сомневался, попав на этот самый «Баунти». Будь этот парусник неладен! Неужели Строганову нельзя было проплыть мимо злосчастной «посудины», прибиться к другому кораблю, курсирующему у берегов Австралии? Ром можно было пить и в более приятной компании. И не только ром, но и виски, и коньяк, и мадеру! Эх! Да и мало ли замечательных спиртных напитков создало человечество. Взять ту же водку! Если не паленая, не бодяжная, а настоящая «Московская», «Сибирская» или «Пшеничная»! Да под грузди солененькие с малосольными хрустящими огурчиками, да под ушицу из щучек, да... да... да много подо что! Было бы с кем!

Серега захлебнулся слюною, у него перехватило дыхание от ностальгических воспоминаний.

Милая Родина! Но не погибать русскому офицеру в этих азиатских морях в прошлых веках, пора ему до дому, до хаты. Надо брать быка за рога! Этот Кристиан Флетчер мямля,пока он дозреет до бунта, капитан и в самом деле вздернет его на рее. Нужен толчок к действию.

Подвинуть этих чопорных, вышколенных британцев к решительным поступкам будет не так-то просто. Но Строганов знал и другое. Ерунда, легенды, что англичане не авантюристы и не бунтовщики-вольнодумцы, а законопослушные подданные его величества. А пираты Дрейк и Морган? А Оливер Кромвель? Бунтари, да еще какие бунтари! Значит, могут, когда захотят!

Первым делом Серж решил заняться идейным воспитанием Флетчера. Сегодня же за кружкой рола, вернее, за стаканом. Кружка — это слишком много даже для старого солдата, и вообще, пить ром кружками кощунство и неуважение к благородному напитку. Кружка — емкость для пива. От холодненького пивка он бы сейчас, право слово, не отказался.

Тем временем экзекуция началась. Боцман свистнул в дудку, барабанщик ударил в барабан, и... И ничего. Матрос сделал вид, что не услышал команду, плеть не поднял, не ударил друга. Ведь перед ним был его старый товарищ, с которым плавали не один год вместе, земляк, с которым он вместе вырос в одной рыбацкой деревне, да еще и дальний родственник. Как же его пороть?

— Бунт?! — взъярился Блай. — Ты бунтовщик? Матрос, я заставлю тебя выполнить приказ! Мэтью! Или ты всыплешь дружку плетей, или я вышибу твои трусливые мозги!

Блай вынул из-за пояса длинноствольный пистолет, взвел курок и приставил его к голове непокорного матроса:

— Не размышлять, выполнять! Считаю до трех. Уже два! Ну же, скотина, исполняй приказ капитана!

Матрос, принесенный в жертву несправедливой волею злобного капитана, даже обернуться не мог, так он был плотно прикручен к мачте, но из последних сил закричал:

— Бей! Ради бога, бей, не то капитан убьет тебя. Бей, не жалей! Будь ты проклят, Уильям Блай!

Несчастный матрос поднял плетку, сделал легкий взмах и ударил вскользь по голой, взмокшей от пота спине товарища, который вздрогнул от удара. Капитан выругался, взялся левой рукой за ствол пистолета и ударил рукояткой по шее экзекутора.

— Наотмашь! Первый удар не в счет! Повторить! Не продлевай «удовольствие» приятеля несколькими лишними ударами.

— Дружище, бей, ради бога, сильнее. Быстрее начнешь — быстрее закончатся мои мученья.

Матрос задрожал всем телом, вновь взмахнул плетью и ударил уже с силой.

— Вот так-то! Хорошо! Продолжай! — проговорил беспощадный Блай. Он радовался тому, что сегодня удастся продемонстрировать экипажу безграничную власть над любым членом команды. Плеть свистела в воздухе и с хрустом опускалась на испещренную кровавыми рубцами спину ни в чем не провинившегося матроса.

— Кха-кха-кха! — хрипло выдыхал невольный палач.

— Экх-экх-экх, — после каждого удара отвечал хриплым стоном его обреченный на муки товарищ.

Оторопевшая команда корабля стояла в полной тишине. Запахло кровью и потом, затем мочой. Это обмочился избитый до полуобморочного состояния горемычный матрос. Плеть мелькала в воздухе все сильнее и сильнее, матрос потихоньку завыл, затем зарычал в исступлении и в конце концов перешел на непрерывный дикий крик.

— Прекратить! Хватит! — вскричал Блай, перехватывая рукой плеть зашедшегося в исступлении Мэтью Квинтала, который явно был не в себе. — Остановись!

Матрос дернулся, пытаясь вырвать плеть, но, получив от Блая кулаком в ухо, упал без чувств на палубу. Избитый Уильямс уронил голову на грудь и потерял сознание, лишь крепкие веревки удерживали его у основания мачты.

— Боцман, снять мерзавца! — отдал распоряжения Блай. — Доктор, осмотреть его и, если нужно, отправить в лазарет. Два удара — должок! Всыплем позже.

Хирург Ледворд, семеня, побежал к изувеченному и принялся осматривать его. Он оттянул веко, пощупал пульс, послушал сердце.

— Жив! — выдохнул с облегчением хирург. — Но нуждается в лечении. Ко мне его на операционный стол, там и осмотрю, и заштопаю. Капитан — вы грубое животное!

Доктор выругался, что было не свойственно этому флегматичному человеку, и, развернувшись на каблуках сапог, удалился, гордо подняв голову.

— Это еще не все! Квинтала за дерзость — килевать сейчас же! Боцман, исполнять! Живо!

Боцман скомандовал, матроса привязали одним концом за руки, другим за ноги. Сбросили беднягу за борт, завели веревку под киль и медленно потянули под днище. Когда голова несчастного скрылась под водой, по рядам экипажа прошел негодующий ропот. Блай выкрикивал проклятия, раздавал зуботычины, заставляя умолкнуть недовольных. Прошло почти две минуты, и исцарапанный, окровавленный и нахлебавшийся матрос был поднят на корабль.

— Р-р-разойдись! За работу! — скомандовал капитан и, не глядя ни на кого, прошествовал в свою каюту. Там он достал из рундука початую бутылку доброго джина, налил бокал почти до краев и, тихо произнеся: «Смилуйся, Боже, надо мною, грешником», опрокинул содержимое в глотку. Приятное успокаивающее тепло разошлось по всему телу. Блай налил еще половину бокала, задумчиво разгрыз сухарь и принялся рассуждать вслух:

— Я капитан или тряпка? Разве я могу допустить неповиновение на своем корабле? Должен кто-то понести наказание за внезапное нападение на судно? Непременно! И теперь после экзекуции каждая скотина и растленная сволочь будет бояться и трепетать при одном моем приближении. Весь флот по прибытии корабля в порт узнает о моем суровом нраве. Моряки в тавернах любят языки почесать о своих капитанах. Что ж, теперь я подтвердил свою репутацию человека с характером и волевого капитана, будут они помнить меня до самой смерти. Да, эта история обрастет мифами и легендами. А на флоте Его Величества любят давать награды и чины именно таким решительным офицерам, бескомпромиссным и честным служакам. Плевать на всех этих мелких, никчемных людишек. Будь они прокляты! Главное — мое личное благополучие и карьера. Ради продвижения по службе я кого угодно высеку и повешу на рее. Мозгляки! А еще бездарь и выскочка Флетчер пытается лезть не в свое дело! По прибытии в Англию добьюсь его увольнения с корабля, а возможно, и с флота. Военный трибунал суров, по головке не погладят, штурман может даже гребцом на каторгу, на галеры загреметь! Господи! Надо, чтобы каждый, кто идет против моей воли, получил суровое возмездие! Аминь!

Пока капитан пил в одиночестве джин, матросы, разбившись на группы, обсуждали происшедшее. Расправа над товарищами взбудоражила команду. Они осуждали жестокий поступок капитана Блая. Заставить привести в исполнение наказание родственника и друга! Это высшая степень низости и изуверства! А потом еще и килевать экзекутора!

Офицеры помалкивали. Одни делали вид, что им безразлично все то, что произошло на корабле, другие смущенно отводили глаза от укоризненных взглядов подчиненных. Только Кристиан Флетчер громко выражал свое возмущение и переговаривался с мичманом Янгом. К ним-то и направился Строганов.

Серж надвинулся на лейтенанта, как айсберг на «Титаник», угрожающе и неотвратимо. Флетчер прочел в глазах русского ледяное спокойствие и твердую решимость. Он чуть отстранился и встревожено спросил:

— Какие-то проблемы, граф? В чем дело?

— Желаю с вами побеседовать за стаканом. У меня одна бутылочка рому припасена для вас. Хирург подарил, чтобы я здоровье поправил. Пойдемте!

— А о чем пойдет разговор? О поэзии? О женщинах? О море? Я не в том настроении, чтобы попусту болтать!

— О бунте! — сурово ответил Сергей. — О том, как нам поднять людей на мятеж против негодяя и мерзавца Блая и победить его, сохранив при этом наши бесценные души и задницы.

Глава 12 ЗАГОВОР БЕЗ ВЫПИВКИ НЕ ОРГАНИЗУЕШЬ

Флетчер остановился перед дверью, на несколько секунд задумался, а затем решительно направился в каюту. Там для разговора его ждал Серж Строганов. Оба присели, поставили на сундук бутылку и бокалы, выпили. Кристиан молчал, Сергей тоже, вспоминая английские фразы и крепкие выражения, чтобы начать разговор. Первым не выдержал лейтенант.

— Кто вы, Серж? — спросил Кристиан, внимательно глядя в глаза мнимого графа. — Кто вы, мистер Строганов? Сэр, вы шпион?

— Я? Я?! Я шпион?!

— А кто вы? Вы не слишком-то похожи на графа! Что у вас за машинка для стрельбы? У русской армии таких ружей быть не может. Русские гренадеры до сих пор ружья кирпичной крошкой чистят. А этот многозарядный пистолет! В чьей оружейной мастерской его собрали? В Швейцарии, в Голландии? Может быть, немецкие мастера сработали? А бомбы? Какой алхимик умудрился запихнуть в маленькую металлическую скорлупу мощь пушечного ядра? В России нет такой передовой военной и технической науки! Что у вас есть еще чудесного в мешках? Чем еще удивите, мистер Строганов?

— Да больше нет ничего особенного. Нет ни радиоприемника, вернее, есть, но он не работает, нет автомобиля, нет компьютера. Больше тебя, лейтенант, удивить нечем. Ой, вру, есть шариковая ручка!

Серега достал из кармана английского камзола, подаренного Флетчером после совместного бражничания, шариковую ручку и блокнот и быстро написал несколько строк на русском и английском: «Привет, мама, папа, друг...» У англичанина отпала челюсть. Глаза широко раскрылись, и он прерывисто задышал.

— Обыкновенная гелевая ручка! Чего вытаращился? Даже не «Паркер». Она без золотого пера, без бриллиантового колпачка, без секретов, совсем простая. Без «симпатических» шпионских чернил. Эту ручку вашему бы Вильяму Шекспиру, насколько больше он смог бы написать своих гениальных пьес! А нашему Пушкину? Сколько бы еще замечательных поэм он сотворил без пера и чернильницы.

— Шекспир? Кто такой Шекспир, сэр?

— Великий английский драматург! Ты не знаешь творчества Шекспира? Театр в Лондоне, «Глобус»! Он творил в конце пятнадцатого и начале шестнадцатого века! Написал «Гамлета», «Отелло», «Короля Лира», «Ромео и Джульетту»... Быть или не быть, вот в чем вопрос.

— Так ведь это когда было! Почти двести лет назад! Ну, вы, милорд, и припомнили! Нет, не знаю никакого Шекспира. Я не был ни разу в настоящем театре, только видел лицедеев в портовых балаганах. Я вообще мало что читал в жизни. Некогда, да и незачем. От чтения глаза болят, а от раздумий голова пухнет.

— А то, что Земля круглая, знаешь? Что она вертится? Или думаешь, что она стоит на трех китах, трех слонах?

— Тысяча чертей! Морской дьявол тебя забери! Вы меня совсем за невежду держите! Я, между прочим, дворянин! Конечно же, это научно доказано! Я и сам вокруг света проплыл под парусами...

— О! Под парусами! А на пароходе не доводилось?

— На чем?! — удивленно поднял брови Флетчер.

— На пароходе! На корабле, который движется не при помощи силы ветра, а под действием парового двигателя, который крутит гребные колеса или винт.

— Да, я видел эти механизмы для откачки воды в шахтах. Но на кораблях их не применяют.

— Будут! Очень скоро с флота исчезнут паруса, и под ними будут ходить лишь авантюристы, спортсмены и искатели приключений. Паруса — это архаизм.

— Еще раз спрашиваю, кто вы, сэр Строганов? Откуда?

— Из России...

— Неправда! Лжешь! В Москве по улицам бурые медведи бродят и стаи волков нападают на путников! Какие машины и механизмы? Какая наука и техника? Дикая страна...

— Я дикарь? Я знаю английский и русский, немного французский и испанский! Ты знаешь русский язык? Лейтенантишка, глупец и неуч!

— Граф, вы на ответную грубость напрашиваетесь?

— Нет. Констатирую факты. Ты мало знающий выскочка из матросов! Что тебя ждет в дальнейшем на службе в королевском флоте? Донос Блая или шпиона-«ботаника», суд, приговор. Каторжный труд, болтанка по морям за гроши? Куда ты плывёшь? В морскую тюрьму? На эшафот? Тебя ведь капитан с потрохами сдаст. Шкуру свою он всегда спасет, а промахи и упущения на тебя спишет!

— За что? Откуда вы это знаете, Серж? — встревожился лейтенант. — Вам это Блай говорил?

Строганов откупорил вторую бутылку рома и отхлебнул из горлышка не меньше стакана. Запершило в горле, сдавило грудь. Сергей закашлялся, зажмурился, задумался, зае.... На букву «З» приличные слова закончились. Во! Закончил размышлять!

— Как с мозгами? Шевелятся, лейтенант?

— Мозги? Мозги, нет, не шевелятся. Они не умеют шевелиться.

— А извилины? Знаешь, что это такое?

— Нет, не знаю, — искренне признался Флетчер.

— Да, действительно, откуда тебе о них знать, если их у тебя нет. Чурбан британский! — добавил Сергей по-русски.

— Не понял...

— Пей, английский напыщенный индюк! До дна! Потом будем разговор говорить, — вновь произнес на русском языке Строганов.

Собутыльники посмотрели друг другу в глаза, выпили и улыбнулись, сроднились душами. Родство душ — великая вещь! Особенно при совместном распитии качественных спиртных напитков.

— Эх! Сбацаю русскую песню! Душа просит! — выкрикнул Сергей и запел: — Как под черным яром, как под черным яром, ехали казаки сорок тысяч лошадей... А первая пуля, а первая пуля, а первая пуля, да ранила коня...

И еще несколько песен. Потом оба почти зарыдали от избытка чувств. Обнялись, расцеловались. Классно сидели, душевно!

— Эх, понравился ты мне, лейтенант! Я долго думал, несколько дней, чью сторону взять? Может, капитана Блая? Я ведь все знаю наперед, что будет дальше! Могу вмешаться и изменить ход истории. Но вот посидели, поговорили, ты мне, право слово, нравишься. Замечательный ты парень, Кристиан Флетчер! Я на твоей стороне! Честное слово, помогу! — Сергей крепко обнял лейтенанта, расцеловал его и сильно хлопнул по плечу.

— В чем поможете? — Лейтенант по-детски наивно таращил голубые глаза, хлопал длинными ресницами, морщил лоб.

«Молодой, красивый, глупый, — подумал Сергей. — Симпатяга, везунчик, любимец женщин. Эх, где мои семнадцать лет! Или хотя бы двадцать пять! Да где там, золотые годы давно прошли, минул сороковник».

— Слушай мой план, Кристиан! Ваш корабль «Баунти» должен вернуться обратно, на Таити! Ты хочешь на Таити?

— На Таити?! Конечно, хочу! Там у меня девушки остались. Ждут. Я им обещал, что приплыву обратно через пару лет.

— Пара лет — это долго! Они тебя скоро забудут. Приплывет другой смазливый морячок, и все девчонки будут его. Особенно если у него бус и побрякушек окажется больше, чем ты им подарил. А главное, подцепишь после кого-то по наследству триппер! Тебе это нужно?

— Нет! — энергично затряс головой лейтенант.

— И я того же мнения! Тебе не надо, мне не надо, никому не надо!

— Ну и что дальше? — тупо уставился на самозваного графа Флетчер, очень туго соображая под алкогольными парами, к чему клонит этот мистер Икс. Затем он свел глаза в кучу и уронил голову на руки.

Утром Сергей увидел на столешнице кружку. Принюхался, пахло парным молоком. Откуда?

— Эй, стюард! — позвал Сергей матроса, прислуживающего офицерам.

— Я здесь, сэр, — выскочил из-за двери слуга.

— Откуда молоко?

— Это козье молоко, сэр.

— Я чувствую по запаху. Откуда на корабле коза?

— Она у нас в трюме живет, сэр. Ее вывез с острова Таити ботаник, для молока. Поит себя и капитана. Сегодня вам оказана честь — кружка молока! Очень полезно для здоровья, сэр! Мне порою достается полкружки...

Сергей терпеть не мог молоко, а тем более козье. О ногу ласково и доверчиво терся голодный корабельный кот и мурлыкал голосом завзятого попрошайки. Серега любил представителей кошачьего семейства, поэтому вошел в положение просителя, взял со стола миску, вылил в нее молоко и поставил на палубу. Голодный котофей бросился к ней, но едва начав лакать, вдруг фыркнул, отскочил в сторону и бросился прочь из каюты. Строганов удивился странному поведению обычно непривередливого корабельного кошака, выглянул, пытаясь понять, что случилось. Кот добежал до борта, наткнулся на него со всего хода и упал замертво.

— Братцы! Флинт окочурился! — вскричал канонир, приподнявший кота за шкирку. Матрос сморщил нос, покачал головой и, вздохнув с сожалением, вышвырнул тело несчастного животного за борт.

Строганов вернулся в каюту, вышвырнул миску с молоком и кружку в окно, вымыл руки и тщательно вытер их полотенцем. Пока он все это автоматически делал, страшные мысли жгли мозг.

«О-ля-ля! Кто-то желает меня отравить! В молоке был сильный яд! Кот соблазнился, не удержался, лакнул и помер... Кто отравитель?»

— Стюард! Кто принес это замечательное молоко? Кого я должен благодарить за заботу обо мне?

— Это ботаник, сэр!

— Спасибо, дружище, ты свободен.

«Выходит, это дело рук Нельсона! Ах он, подлый отравитель! Ну, погоди! Значит, охота на меня началась? Что ж, посмотрим, кто кого. Ваш выстрел сделан, теперь наша очередь».

Сергей разыскал Флетчера, пообещал дать опохмелиться порцией рома и затащил лейтенанта в каюту. Когда выпили, первым заговорил Строганов:

— Возвращаться нужно! Пойдем обратным курсом!

— На чем? — не понял быстро опьяневший Кристиан. — Куда?

— На твоей шхуне! «Баунти» это или не «Баунти»? На твой любимый остров Таити!

— Э, «Баунти»! — с английским «э» перед названием шхуны ответил лейтенант.

— То-то и оно, что «эбаунти-ебаунти». Как вы меня достали! «Э-э-э»! — воскликнул Сергей. — Чем я прогневил небеса, что меня к вам занесло? О боже!

— Русский! Я не понял! Кто тебя занес, Серж? Куда?

— Сам не знаю. Знал бы кто — убил бы! Привязал бы к якорю мерзавца за яйца и сбросил за борт, к акулам в гости!

Флетчер глупо улыбался, окончательно раскиснув, а Строганов продолжал агитацию:

— Да и на твоем Таити свет клином не сошелся! А ты знаешь, сколько вокруг ничейной земли? — Серега непроизвольно перешел на русский. — А баб, неухоженных и невзлелеянных, необласканных? Они такие жгучие! В наше время пользуются сумасшедшей популярностью! Секс-туры за деньги! А в твоем времени любой секс на халяву, практически бесплатно! Подарим бусы, побрякушки, тряпки! Пока силы не истощим, будем жить и радоваться! Без радости и удовольствий что за жизнь? А, англичанин! Усек?

Англичанин ни хрена не понимал, но кивал в знак согласия, как преданная и все понимающая собака.

— Эх, Кристиан-Христиан, пропадешь ты без меня. Держись Сереги Строганова. Прорвемся! Возьму тебя, дурашку, под защиту и опеку.

— От кого защищать, Серж?

— От капитана! Я битый час талдычу, объясняю, что вздернуть тебя должны будут в тюрьме. В Ньюпорте или Портсмуте. Не помню точно в какой.

— Меня?

— И тебя, и сотоварищей. Тебя разжалуют и вздернут.

— Не может быть! За что? — искренне изумился Флетчер.

— Такие планы вынашивает капитан Блай! Я знаю!

— Сэр, но откуда вы это можете знать? Он вам лично говорил? Кто вы, мистер Строганов? Вы ясновидящий? Чародей?

— Ладно, поясню второй раз, но последний! Я путешественник. Вернее, скиталец. Меня зашвырнуло из будущего на два века назад. На двести пятнадцать лет!

— О-о-о! — взвыл, трезвея на глазах, лейтенант.

— Не вой! Выпей еще чарку рому! — приказал Серж.

Лейтенант, вытаращив глаза, трясущимися руками налил янтарной жидкости, залпом выпил и крякнул. Спиртное вновь оглушило его.

— Му-у-у!

— Чего мычишь? — ухмыльнулся Серж. — Закоровел или быкуешь?

— Что? — не понял англичанин.

— Это не переводимо! Ноу транслейт. Что такое ты подразумевал под словом «му-у»?

— Му-мусье! Я хочу вас спросить! — пояснил лейтенант.

— Я не мусье, я лягушек не ем! Можете именовать меня «господин полковник». На крайний случай обращайся «сударь».

— Виноват, милорд, не верю. Господин полковник, о каком будущем вы говорите? А мы сейчас в настоящем времени?

— Нет, в прошедшем! Хочешь — верь, хочешь — не верь. Я сейчас с тобой в позапрошлом веке! Эх, как бы тебе это доходчиво объяснить? — задумался Сергей. — Не забивай голову, пей, и все тут! Меньше знаешь, крепче спишь! Я не могу ответить на главный вопрос о том, что произошло со мной! Но я знаю из истории, что случилось за двести лет с Англией, Европой, Россией.

— И что же?

— Много чего! Но в подробностях не помню. Знаю одно: мы, Россия и Британия, будем союзниками в войнах против Наполеона, кайзера Вильгельма, Адольфа Гитлера.

— Кто это такие?

— Уф-ф... Из этого перечня в твое время жил только Наполеон. Был такой французский генерал, а затем император Франции.

— Ого! А что стало с королем Людовиком Шестнадцатым?

— Отрубили голову на плахе!

— О боже! И во Франции появился свой Кромвель?

— Еще хуже! Карбонарии, смутьяны, узурпаторы, много их было всяких разных. На гильотине тысячам людей каждый день головы рубили. Дворянам и недворянам. Слышал о такой машине — гильотина?

— Нет! — искренне признался лейтенант. — Я ничего не знаю о гильотине.

— Скоро весь мир узнает, и ты тоже, если поплывешь в Англию! Это лезвие, как большой топор, опускается по полозьям с высоты десяти футов. Вжик — и голова с плеч! Ох, потекут по Европе реки кровушки, образуются целые моря! А сколько будет грандиозных битв, морских и сухопутных!

— Спасибо, не хочу участвовать в битвах. Я хоть и моряк на военном судне, но не хочу воевать! Я желаю любви, солнца, хочу вернуться в свой маленький таитянский гарем. И правда, давайте, граф, вернемся на остров Таити!

— О, легко! Остров я тебе обеспечу! Я, честно говоря, тоже не горю желанием попасть в Россию восемнадцатого века, и вообще в вашу Европу. Там сейчас будет жарко, начинается период беспрестанных войн. Увольте! Мои баталии, сражения и битвы позади! Объясняться придется, кто я, что я, откуда, зачем. Забреют в армию, а я свое отслужил!

— Так откуда вы, граф? — вновь пробубнил пьяный Флетчер. — Вы не русский граф?

— Поясню в последний раз, для особо тупых! Я из России, из две тысячи четвертого года. Хотя сейчас у нас уже две тысячи пятый!

— Ох! Гот дэмэт!

— Вот-вот! Дэмэт...

— И как вы тут оказались? Что за дьявольщина?

— Волной смыло.

— Волной? Не может быть! — недоверчиво произнес Флетчер.

— Да, гигантской волной, высотою тридцать метров, а по-вашему больше тридцати ярдов! Цунами называется. Швырнуло в море так, что я мчался на лодочке быстрее пушечного ядра. Пролетел тысячи миль и двести лет.

— А как вы вернетесь обратно?

— Не знаю. Очень хочу домой, но не знаю, как туда добраться. Нужно искать эту дверь или окно, через которое я проник сюда. Найду — выберусь, не найду — останусь тут помирать. Предпочитаю скончаться на Таити, в окружении знойных красавиц, чем пасть на поле боя или закончить жизнь на эшафоте!

— Сочувствую вашему положению.

— Я сам себе сочувствую. Но лучше быстрее перейдем к делу, — решительно сменил тему разговора Строганов. — На кого мы можем опереться? Сколько моряков в случае мятежа тебя поддержат, лейтенант?

— Много.

Флетчер пошатнулся на нетвердых ногах, но все асе сумел встать из-за стола, подошел к двери кубрика, приоткрыл ее и выглянул наружу.

«Пьяный-пьяный, а в конспирации соображает! — подумал Сергей. — Понимает, что можно повиснуть на рее в открытом море, минуя трибунал в тюрьме Портсмута».

— Осторожность — залог успеха! — одобрил Строганов действия лейтенанта. — Ну и кто там был за дверью?

— Ни души. Пронесло, здесь нельзя так громко разговаривать. Меня поддержат мичман Янг, матросы Алекс Смит, Адамс, Мак-Кой, Квинтал, Уильяме. Всего, думаю, человек двадцать. Половина команды. С вами, граф, мы их точно осилим. Оружие хранится в каюте капитана, без арсенала будет тяжело победить, но у вас ведь есть пистолет, бомбы и винтовки скорострельные! Главное, чтобы эта сволочь, ботаник, не пронюхал! А то вмиг побежит докладывать капитану. Соглядатай! Шпик вонючий!

— А хирург? Вам бы врач пригодился, все может случиться в дальнейшем плавании.

— Нет, хирург поддерживает нейтралитет, и он трусоват. Я ему не доверяю. Доктор Ледворд законопослушен до тошноты, и бунтовать он не станет. Кто возглавит восстание? Вы, граф?

— Что вы, Флетчер? Помилуй Бог. Вы на своем корабле — вам и руководить! А я обеспечу огневую поддержку. Что у вас есть из оружия?

— У меня два пистолета и кортик. У Янга тоже есть пистолет, две сабли. У Мак-Коя короткоствольный мушкет и абордажный топорик, у Адамса топоры. Остальное оружие хранится в арсенале.

— Мы сможем бортовую пушку сдвинуть от бойницы и развернуть в сторону капитанской каюты?

Флетчер почесал задумчиво переносицу:

— Можем, но зачем?

— Наведем орудие на каюту и, если капитан начнет сопротивляться, загоним ядро ему в койку! — воскликнул Сергей. — Вот будет смеху, полетит, как барон Мюнхгаузен на ядре.

— Не знаю я такого барона. Ну, предположим, смеху будет немного, там тоже часть пороховых зарядов складирована, можем и на воздух взлететь, — засомневался Флетчер в реальности этой затеи.

— Не взлетим. Я пойду парламентером. Главное не само действие, а его угроза. Психологическая атака, моральное давление. Напугаем так, что он в одних подштанниках выскочит из каюты.

— Ха-ха! Представляю себе картину! Голый капитан — это словно голый король! — обрадовался Кристиан.

— Точно! Мы его морально задавим, унизим, обезоружим и вышвырнем за борт вместе с приспешниками. А потом в обратный путь! Таитяночки будут наши, мы еще им зададим жару и перцу! И в хвост, и в гриву жарких юных аборигенок.

Глава 13 МЯТЕЖ

В глазах англичанина отчетливо читался страх перед необходимостью принять ответственное решение. Ведь этим поступком он сжигал мост между прошлой жизнью и неясным будущим, полным опасностей. Пришлось Сергею налить в кружки еще рому. Взгляд лейтенанта слегка затуманился, но одновременно в нем появились и проблески решимости.

— Продолжаем разговор! Вот мой план: подкуп колеблющихся, внезапность выступления и паника, спровоцированная в рядах противника! — ухмыльнулся Сергей и на листе бумаги начал набрасывать план действий. — Для успешного проведения операции выбираем раннее утро. Мгновенно разворачиваем пушку и направляем на выход из каюты капитана и кают-компании. Делаем один выстрел выше кормовой надстройки, чтобы насмерть напугать офицеров!

— Пугнем! — кивнул головой Флетчер. — Второго выстрела не понадобится. Так пугнем, что этот фанфарон Блай позабудет собственное имя.

— Бунт должен быть без крови, без трупов. В соответствии с теми фактами, которые описаны в реально свершившейся истории.

— А история сочинена лично самим Блаем или шпионом-ученым Нельсоном? Или незаинтересованным лицом, много лет спустя?

— Честно говоря, не знаю, я видел американский кинофильм, — ответил Строганов. — А впрочем к черту кино, видео, фото, телевидение! Ты ведь ничего этого не видел, не знаешь! Не обижайся. Если я сейчас начну эти слова объяснять — неделя уйдет. Слушай меня и помогай оттачивать детали операции!

— Есть, сэр! Повелевайте! Но я одену под китель свинцовые пластины! В случае провала заговора брошусь за борт! Болтаться на рее я не собираюсь!

— Хорошо, повелеваю. К пушке приставить пять человек! Пиши сразу фамилии канониров! Они должны ее перетащить как можно быстрее. Не дольше чем за две минуты!

Кристиан написал на бумажке имена пятерых моряков.

— Двигаемся дальше. Двое таскают бревна и такелаж, чтобы подпереть выходы из кают офицеров.

— Есть! Кто будет этим заниматься, я уже решил.

— Далее необходимо определить, кто именно запрет в трюме матросов — сторонников Блая. Для этого потребуется еще пять человек.

— Записал, — откликнулся Флетчер.

— Запомни и запиши, что эта же команда будет вязать сдавшихся в плен!

Флетчер задумчиво почесал гусиным пером затылок, припоминая имена надежных товарищей, и немедленно составил новый список.

— Я тоже буду у дверей в каюты. С винтовкой и пистолетом прикрою тебя, когда будешь зачитывать ультиматум капитану и остальным офицерам.

— Ультиматум? Зачем? — искренне удивился лейтенант.

— А как же! Мы же не пираты! Ты должен обосновать причины захвата судна. Заранее обдумай, о чем будешь говорить. Ну, там что-нибудь об угнетении, о каторжных условиях службы моряков, о классовой ненависти, о злоупотреблениях капитана, о его грубости, о начатой борьбе с тиранией. О бабах, в конце концов, желаете, мол, возвратиться к своим вновь обретенным женам на Таити, воссоединить семьи! Пиши манифест!

Флетчер вновь взялся за перо, обмакнул его в чернильницу, и тут заговорщики услышали легкий шорох снаружи, за запертой дверью. Это был но скрип корабельных снастей и деревянных шпангоутов, не плеск волн, бьющихся о корпус шхуны, а именно непонятный звук, будто кто-то нечаянно задел за дверь или...

Сергей на цыпочках подошел к ней, подавая жестами знаки лейтенанту, чтобы тот продолжал говорить. Лейтенант понял замысел и принялся громко рассуждать о важности направления ветра в парусном деле. Строганов на цыпочках добрался до выхода, замер, вслушиваясь, а затем, подпрыгнув, резко ударил ногами в дверь. Она с грохотом распахнулась и шибанула стоящего за ней человека по лбу. Подслушивающий рухнул без чувств. Кристиан Флетчер и Сергей втащили в каюту отяжелевшее, безвольное и несопротивляющееся тело. Это был Нельсон!

— Проклятый доносчик! Таракан! Раздавлю, как лесного клопа! — воскликнул Флетчер.

— Лейтенант, погоди, — отстранил Серега руку с наставленным в грудь шпиона кортиком. — Сперва допросим. Мы должны узнать, что ему известно, о чем он пронюхал, что успел услышать из нашего разговора. Он по чьей-то указке следит за нами или действует на свой страх и риск?

Строганов влил тонкую струйку рому в приоткрытый рот шпиона, брызнул ему в лицо холодной водой.

— Хе-бхе-кхе! — закашлялся королевский агент, приходя в сознание.

— Что, подлый мерзавец, хотел нас выследить и сдать капитану! Ах ты сукин сын! — по-русски обратился к пленнику Сергей, но тот, естественно, ничего не понял.

Нельсон трясся от страха за свою жизнь, обливался потом, губы его дрожали, руки тряслись.

— Эх, ботаник! Учить надо было в своем Оксфордском университете русский язык! Тогда бы давно допетрил, что к чему! Что, влип, очкарик?! Теперь не донесешь!

— Рассказывай, негодяй! Зачем ты нас подслушивал?! — Флетчер с силой пнул шпиона, без малейшего уважения к его ученой степени. — Если желаешь жить еще час-другой, то говори! Быстро!

Пленник кивал головой, но из его глотки, кроме хрипов и всхлипов, ничего не доносилось.

Флетчер скорчил презрительную мину на лице и вновь угрожающе замахнулся кортиком на поверженного врага.

— Отвечай, вонючка, кто тебя послал сюда! Блай? Говори и не порть воздух!

— Н-н-ноу! Я нечаянно! — пискнул шпион.

— Ноу, ноу! — сердито передразнил Строганов пленника. — Лейтенант, вяжи ему руки и ноги! Покрепче!

«Ботаник» взвизгнул, но тотчас был оглушен ударом в челюсть. На какое-то время он затих. Флетчер ремнями стянул его ноги, а веревкой скрутил за спиной руки. Он проверил, надежны ли узлы, и, удовлетворившись качеством проделанной работы, радостно улыбнулся, вытер пот со лба. В каюте было и раньше довольно душно, а после борьбы воздух сгустился, стало невыносимо жарко. Лейтенант хлебнул из бутылки немного рому, крякнул и досадливо ударил шпиона носком сапога по ребрам.

— У-у! Чтоб ты сдох, гадюка! Чтоб тебя сразила тропическая лихорадка или малярия! Чтоб у тебя от цинги все зубы повыпадали! Доносчик! Негодяй!

— Ой! Они и так от нее выпадают, — захныкал очухавшийся Нельсон.

— Тихо! Тихо! — стал успокаивать Строганов разъяренного лейтенанта. — Ты еще слишком молод и импульсивен! Так мы не победим! Спокойствие и выдержка!

Серега наступил на грудь пленника и вкрадчивым тоном произнес:

— Эй, очнись, опездол! Рано собрался умирать! Смотри действительно со страху не сдохни. Ладно, живи, покуда я тебе разрешаю.

Серега залил в приоткрытый рот ученого мужа несколько глотков спиртного.

— Пей!

— Полковник! Вы на этого сморчка уже полпинты рому истратили! А зачем? Придушить и за борт! Всего-то дел! — Флетчер выразительно показал руками, как выбрасывает за борт ненужный балласт.

— Нет. Он, конечно, человек дрянной, но все же исследователь и ученый, а для вашего невежественного века каждый образованный индивидуум полезен. Ну, гнусный, ну, подлый, но ведь он носитель научных знаний! Исследователь планеты! Негодяй, но человек просвещенный, значит, двигает науку вперед и способствует прогрессу человечества. Он, возможно, с точки прогресса ценнее всего вашего экипажа! В мировом, так сказать, масштабе!

Нельсон таращил глазищи в пространство, и в них застыл неподдельный, неописуемый ужас. Флетчер засунул ему в рот батистовый платок, из которого получился замечательный кляп. Заговорщики возобновили обсуждение плана, время от времени поглядывая на лазутчика. Очухался он или нет?

Последние детали обсудили без спешки, обстоятельно и за разговором не заметили, как допили вторую бутылку рому.

— Ну что? Пора учинять допрос шпиону? — спросил Кристиан.

— Да, он, вражина, наверное, уже созрел для чистосердечного признания! — согласился Сергей и вынул платок изо рта пленника, вернее сказать, вырвал его из стиснутых зубов. — Эй ты, сачок для бабочек! Будешь говорить? Жить хочешь?

— Буду! — быстро ответил движитель прогресса. — Что нужно рассказать?

— Все, что знаешь! — выкрикнул лейтенант.

— Не знаю я ничего.

— Ботаник, а зачем ты следил за каютой? — удивился Сергей.

— Хотел понять, кто вы такой? Какова цель вашего появления на корабле. Особенно хотелось бы знать, что за оружие у вас такое. В чем его секрет?

— И как, выяснил? — ухмыльнулся Строганов.

— Выяснил. Догадываюсь, что вы опасный проходимец!

— Успел доложить капитану?

— Нет. Опоздал, — уныло ответил шпион. — Раньше нужно было начинать за вами слежку. Будет бунт на «Баунти»? Мятеж — вот ваша цель.

— А он догадливый! Нет, анархии мы не допустим, будет смена власти на корабле, — ответил Флетчер.

— Демократическая смена власти. Меняем самодура-капитана на справедливого! — подтвердил Строганов.

— А дальше мы все плывем в Англию? — оживился ботаник. — В Америку? В Россию?

— Нет. На корабле останутся не все. Тебе на нем места тоже не будет! — пообещал Флетчер.

— Сжальтесь, помилосердствуйте, — захныкал ученый муж. — Так хочется жить! У меня в багаже собрана бесценная коллекция бабочек, систематизированы неизвестные растения и насекомые!

— Обещаю, жить будешь! — успокоил его Сергей. — До утра лежи тут, но чтобы ни звука!

По окончании допроса заговорщики снова заткнули рот Нельсона кляпом, общими усилиями затолкали его в угол и накрыли рогожей, замаскировав от нечаянного постороннего взгляда. Флетчер отправился потолковать с верными людьми, а Строганов разложил у фок-мачты свое вооружение. Разобрал, протер ветошью механизмы, смазал маслом, собрал. Почистил от рыжего налета начинающие ржаветь патроны. Ввернул запалы в гранаты, вставил обойму в пистолет, засунул его за пояс, автомат поставил на предохранитель. Пока рано пускать их в дело, возможно, обойдется и без стрельбы.

В четыре утра мятежники приступили к осуществлению операции.

Без стрельбы не обошлось. Все же пришлось стрельнуть, хотя и в воздух, но пришлось. Из винтовки, чтоб утихомирить вахтенного офицера и рулевого. Затем пальнули из пушки, и все сразу поняли, на чьей стороне сила! Беспрекословно подняли руки, встали на колени и были повязаны. Развернутая и наведенная на капитанскую каюту пушка оказалась самым весомым аргументом для противника. Каюты и пороховой погреб захватили в считанные секунды. И вот несогласных офицеров связали, ненадежных матросов заперли в трюме. Остался только капитан.

— Как его вытащить из каюты без кровопролития? По-хорошему он не сдастся, — задумчиво произнес Флетчер. — У него шпага, кортик, четыре пистолета. Стрельнем из пушки или проще швырнуть туда бомбу?

Убивать Блая не хотелось. Ведь он оставил заметный след в мореплавании, а это вмешательство в историю! Подправить ее, вмешаться Серегу так и подмывало, но не таким путем, не убийством! Как же его выманить из каюты? Дверь чем-то блокирована. Можно проникнуть снаружи, через окно каюты по веревке, но вдруг он заметит — тогда верная смерть, Строганову пришлось брать инициативу на себя.

Сергей тяжко вздохнул, поплевал через левое плечо и решительно шагнул вперед. Как укротитель в клетку к раненому льву. Конечно, у него с собой оружие, но бронежилета нет, а значит, возможно любой исход.

— Мистер Блай! Не стреляйте! Это полковник Строганов! Впустите, я обещаю вам, что никто не тронет вас. Гарантирую жизнь! Хочу поговорить и объясниться. Уильям, откройте! Слово русского офицера, что вас никто не тронет!

— Подойдите ближе, — раздался хриплый голос из-за двери.

— Уильям, я один, остальные отошли.

Дверь слегка приотворилась, Сергей осторожно вошел в каюту и увидел силуэт капитана, стоящего у кровати с двумя пистолетами в руках. Тот шумно дышал, был взвинчен и заметно напуган.

— Что, страшно, капитан?

— Нет. Я умирать не боюсь, но не хочу отправиться на тот свет из-за какого-то развратного молокососа! Нужно было, как только покинули Таити, сразу вздернуть этого Флетчера!

— Сочувствую, что совершили промашку и не воспользовались вверенной властью, но не думаю, что это помогло бы вам. Бунт должен был так или иначе произойти. Ход истории никому не дано изменить. Я это знаю точно, читал в книге о вас, видел кино... Ах да, кино — это нечто похожее на театральное представление.

— Что? Вы сумасшедший! Вы больны, граф?

— Нет. Я читал книгу о бунте на «Баунти», а кино мельком смотрел в две тысячи четвертом году, перед отлетом в Таиланд.

— В каком году? — изумился Блай. Окончательно растерявшись, он сел на табурет, но пистолеты продолжал держать перед собой, направляя в грудь вошедшему.

— В две тысячи четвертом! Капитан Блай, уберите свое оружие! Неужели вы думаете, что если бы я захотел, то не убил бы вас? Одна брошенная через иллюминатор граната, и вас разнесло бы в клочья! Да я и сейчас мог бы вас пристрелить. Но я не хочу убивать вас! Капитан, вам предстоят великие дела, великие свершения и множество открытий! Вы еще не завершили свой жизненный путь. Вы станете адмиралом английского флота! Губернатором!

— Уф, утешили! Слава Богу, что не французского и не русского. Несете какую-то чушь! Я едва не подумал, вы сейчас объявите, что я перейду на службу русской императрице.

— Поймите, капитан, я гость из будущего, а то, что для вас настоящее, для меня давнее прошлое. Вы для меня мифы, фантомы!

— Сейчас выстрелю, и мертвецом станете вы сами, полковник. От вас будет к завтрашнему вечеру смердеть, как от настоящей падали!

— Зря вы так иронизируете, Уильям. На русской службе вы бы продвинулись еще дальше! Вероятно, стали бы командующим флотом! Ну ладно, о чем мы говорили?

— Что вы из будущего! — буркнул Блай. — Бред какой-то! А чем докажете? Из какого будущего?

— Из двадцать первого века. Чем докажу? Оружие мое вас не удивляет?

— Удивляет, но оно ничего не доказывает.

— Хорошо, вот взгляните, на пистолете маркировка, тут стоит дата изготовления.

Действительно, на винтовке выбито: «1980, made in USA». Автомат имел маркировку «Сделано в СССР» и дату изготовления — 1972 год. Блай шевелил губами, рассматривая цифры. Затем почесал голову, задумался, потеребил правое ухо.

— Зажгите фитиль в лампе или свечу, чтобы видеть друг друга, — предложил Сергей. — Так разговор будет доверительнее. Предпочитаю видеть лицо собеседника и смотреть ему прямо в глаза.

Капитан зажег свечу и сел за стол, табурет под ним жалобно скрипнул.

— Прекрасно! — произнес Блай, разглядывая винтовку. — Да, действительно, у нас в Англии так не клеймят оружие. Какая страна-производитель?

— Это М-16. Соединенные Штаты Америки. Бывшая ваша колония. У меня в сумке лежит однозарядный ручной гранатомет, который сделан в Китае. Винтовка тоже из США, автомат русский, вернее советский, ручные гранаты французские.

— А что-нибудь английское есть из оружия?

— Оно мало чем отличается от французского или американского, все унифицировано под стандарт НАТО. Что еще сказать?

— Тарабарщина! Набор слов! Документ какой-нибудь у вас есть?

— Есть. Вот мой заграничный паспорт гражданина России. Читайте. Тысяча девятьсот шестьдесят второго года рождения. Холост. Без постоянной прописки. Почти бродяга. Полковник советской и русской армии. Но все в прошлом. Сейчас занимаюсь дрессировкой дельфинов.

— Дельфины? Вы что, охотитесь на этих божьих тварей? Они ведь как дети! Как ангелы, только морские! Говорят, в них переселяются души утонувших моряков!

— Нет, я их не убиваю, а приручаю. Спасаю, выкармливаю. Знаете, что такое цирк, театр?

— Да, конечно.

— Это тоже театр и цирк одновременно, но с дельфинами. Они содержатся в большом резервуаре с водой, который называется бассейном или океанариумом. Еще и китов приручаем, и тюленей, и морских котиков!

— Ужас! Бедолага! Вам, боевому офицеру, больше нечем заняться? Нет замка, поместья?

— Нет! А дельфинарий — это моя новая работа, причем хорошая. Я много путешествую по свету. Был в Европе, Азии, Африке, во многих странах мира. Честно говоря, как я сюда попал — не знаю. Волной смыло в ваше прошлое время. Сильной высокой волной. Это цунами, как говорят японцы, большая волна. Ударила о берег, смыла и забросила сюда. Эта катастрофа случилась за пять или шесть тысяч миль отсюда. Может, даже больше, чем пять тысяч миль, но точно двести пятнадцать лет тому назад!

— Но почему я должен поверить в этот бред и сдаться?

— Капитан, иначе вас просто убьют, и этим трагическим событием закончится ваша столь славно начатая деятельность. А о вас после этого бунта узнает весь мир!

— Это почему?

— Когда завершите свое необычное плавание, тогда и поймете. Я не могу всего рассказать. Вам дадут шлюпку. Гребите к цели не покладая рук и спасетесь. И умоляю вас, не болтайте обо мне ничего. Иначе вас посчитают идиотом, свихнувшимся в море психом, объявят сумасшедшим и засадят в дом для умалишенных. Говорите о злонамеренных кознях негодяя Флетчера, о стечении обстоятельств, о проникновении духа анархии на флот Его Величества!

— Чего? Какого духа анархии? Что за привидение?

— Это в фигуральном, образном смысле. Анархисты — это шайка с революционными лозунгами. Не дай бог вам увидеть тачанки с лозунгами: «Грабь награбленное!» или «Анархия мать порядка!».

— Боже, храни нашего короля!

— Королю Англии ничего не грозит. Эта напасть много позднее обрушится на Россию!

— Спасибо, утешили. Хвала Всевышнему! Расскажите поподробнее о моей карьере! Умоляю вас! — воскликнул Блай. — И о событиях в Европе.

— Уф-ф-ф! Видимо, придется мне приоткрыть вам некоторые тайны истории ближайших десятилетий. Если не вдаваться в детали, то суть в следующем. Английский флот разобьет французский в Трафальгарскомсражении, победа будет на вашей стороне.

— Еще бы! Иначе и быть не могло!

— Могло! Англии повезло, у вас окажется чрезвычайно талантливый флотоводец!

— Это не я? — с надеждой в голосе спросил Блай.

— Нет! Я не помню подробностей. Россия и Англия будут союзниками. Непобедимая доселе французская армия погибнет в результате неудачного похода на Россию, в ее заснеженных просторах. Но это будет еще не скоро.

— Французы в Сибири? Какой кошмар! Они что, захватят всю Европу?

— Почти. До Сибири они не доберутся, однако Москву возьмут, и это будет их главнейшая ошибка. Не назову никаких имен и фамилий. Лично вы будете жить в очень интересное и бурное время, Блай! Сдайтесь и живите долго! Возвращайтесь в Англию! Повторяю, вам многое еще предстоит совершить в этой жизни. Желаете стать губернатором и адмиралом?

— Конечно, желаю! Но как я вернусь домой? Я думаю, Флетчер меня наверняка повесит или расстреляет.

— Нет! Я гарантирую жизнь лично вам и другим верным вам офицерам. Мятежники дадут вам шлюпку. Сам Кристиан Флетчер желает вернуться обратно на Таити. Там ему и экипажу было очень хорошо, он говорит, что там рай земной.

— Я его обязательно найду, поймаю и повешу!

— Умоляю вас, Уильям, только не говорите ему об этом, когда выйдете на палубу! Сделайте вид, что сломлены и покорились.

— Ну, хорошо. Под ваше слово русского офицера и дворянина. Вы ведь дворянин?

— Ну да, в своем роде я дворянин, если вам так угодно. У меня целый двор перед дельфинарием. Во многих странах у дворян поместья гораздо меньше. Тем более я полковник, следовательно, дворянин!

— Значит, вы гарантируете мне жизнь?

— Гарантирую! Честное слово, уплывете и вы, и ваши сторонники, все, кто не захочет отправиться на Таити.

— Выходит, верные мне люди в экипаже есть? Сколько их?

— Человек пятнадцать наберется.

— О боже, и я не сумел подавить мятеж с такой силищей!

— Нет у вас, Уильям, и у ваших людей общечеловеческих ценностей, которые близки и понятны каждому. А у Флетчера и у тех, кто пошел за ним, — есть! Свобода, рай на земле, любовь! Что движет вами, Блай? Карьеризм, чувство долга, патриотизм. Это для многих абстрактные вторичные понятия. Миф. Главное в жизни каждого человека — любовь, счастье, семейное благополучие. Флетчером движет мечта о свободе, а вы готовы загнать своих моряков в гроб ради нескольких сотен ростков хлебного дерева для рабовладельческих плантаций на Карибских островах, во имя великой Британской империи. И не стоит тешить себя надеждой на победу! Я вижу насквозь все ваши подлые мыслишки. Чертики в глазах выдали вас! Не выйдет, шельма! Убью!

— У тебя сейчас нет оружия, а у меня в руках пистолеты. Убью тебя и с твоим арсеналом перебью мятежников!

— Эх, ты, дурачок! За олуха меня принимаешь. Вот смотри, граната...

Сергей вынул из кармана гранату, выдернул из запала чеку и показал капитану:

— Отпущу руку — взрыв. И нет ни тебя, ни меня. Бабахнет, мало не покажется!

— Хитер, черт бы тебя подрал, дьявол тебе в душу! Знай я наперед, что здесь произойдет, не принял бы тебя на борт корабля, ты и сейчас болтался бы на волнах, жарясь под тропическим солнышком, пока не сгорел бы дотла! Но что свершилось, того не изменить. А жаль.

Блай еще минуту обдумывал свое положение, а затем решительно бросил на стол оба пистолета, вынул из-за пояса вторую пару и сложил рядом с первой, воткнул кортик в стену и снял перевязь со шпагой. Он откупорил бутылку рому, налил себе и парламентеру в бокалы:

— Выпьем в последний раз?

— Выпьем! Но не в последний, а в крайний раз, как у нас говорят! — согласился Строганов, хотя и с оговоркой. — Такое мероприятие всегда к месту. Труд невелик, и от этого соблазна удержаться не легко. За что пьем, Уильям?

— За будущее! За то будущее, из которого ты, авантюрист, нежданно-негаданно явился! Британия в нем процветает?

— В меньших, чем ныне, масштабах, почти без колоний, но процветает.

— За Британию!

— И за Россию! И за нас обоих! Удачи тебе, Блай. Кому дома рассказать, не поверят! Пью на борту «Баунти» с легендарным Блаем, учеником Кука! Выдающимся мореплавателем, исторической личностью! — Строганов задумался, затем продолжил: — Прошу вас, ведите себя благоразумно, не дразните зверя, не дергайте смерть за усы! Как говорится, не подсыпайте перца в стакан с лимонадом!

— Хорошо, буду смирным. Ну что, пошли?

— Я иду первым. За мной, Уильям!

— Слушаюсь, сэр! — ответил с ухмылкой Блай.

— И ради бога, капитан, не запнитесь, а то они смертельно боятся и от испуга могут выстрелить на шум падающего тела.

Глава 14 ЗАСЕДАНИЕ ТРИБУНАЛА

Светало. Наступало утро 28 апреля 1789 года. Какой кошмар! Еще только 1789 год! Солнце медленно выкатывалось из-за горизонта. Воздух был свеж и прохладен, он еще не впитал в себя тропический зной, которым будет наполнен весь день до заката. За кормой резвились несколько пар дельфинов, чайки с протяжным криком носились над водой. Море постепенно оживало и начинало раскачиваться. Чувствовалось дуновение морского ветерка, мертвый штиль уступал место легкому волнению.

Кристиан Флетчер собрал на палубе весь экипаж. По одну сторону от него стояли «путчисты», по другую — остальные члены экипажа и связанный по рукам и ногам капитан. У заговорщиков за поясом торчали кортики и сабли, в руках — пистолеты и ружья, направленные на угрюмую толпу моряков. Мушкетов было маловато, но вполне достаточно, чтобы уложить сразу наповал половину пленных.

— Матросы! Кто желает примкнуть ко мне и моим товарищам? — выкрикнул Флетчер, взобравшись на пустую бочку из-под солонины.

— Зачем? — раздался голос из толпы.

— Для того чтобы вернуться на Таити! — воскликнул лейтенант. — К нашим любимым и доступным женщинам! К земному Эдему! К этому райскому наслаждению! Солнце, море, фрукты, любовь и никаких забот! Пить ром двадцать четыре часа в сутки! Никакой службы, никакого начальства! Я освобождаю вступивших в нашу команду от присяги королю! До свидания, неравенство и рабский труд, прощай, флот Его Величества! Мы не пираты! Мы просто свободные люди! Ну, кто из вас решил присоединиться?!

Из рядов вышли два человека и решительно присоединились к бунтовщикам. Они обнимались с мятежниками и, издавая радостные вопли, хлопали друг друга по спине, плечам, тыкали кулаками в грудь.

— Считаю до трех, больше никаких предложений! Колеблющиеся, быстро решайтесь! Раз, два, три!

Флетчер хлопнул в ладоши — еще три моряка успели перебежать от группы законопослушных к мятежникам.

— Блай! Теперь о тебе!

— Не хамить! — оборвал тот молодчика.

— Хорошо, сэр бывший капитан! Теперь о вашей судьбе! Что нам делать с наглой и надменной свиньей Уильямом Блаем? А? Матросы, у вас есть идеи?

— Полковник! Граф Строганов! Вы обещали мне неприкосновенность и защиту! Оградите меня от унижений и оскорблений.

— Да какой вы капитан? — злорадно рассмеялся мичман Янг. — В подштанниках и босиком. Не болтайте, пока не получили по наглой толстой морде!

— Полковник! Серж! Скажите что-нибудь! — взмолился Блай. — Иначе он натравит команду, и они растерзают меня.

Сергей не хотел, чтобы мятеж окончился кровопролитием. Зачем? Всё шло по плану. Без единого выстрела, за исключением сделанных для острастки. К чему кровопролитие? Вдруг их позднее схватят англичане, тогда суд объявит мятежников пиратами!

— Нет, Флетчер, расправы над капитаном я не допущу! Мы не пираты и не разбойники. Мы просто свободолюбивые и независимые люди, вольные мореплаватели.

В качестве главного аргумента Серега перекинул винтовку из-за спины и повесил ее на грудь, стволом направив теперь на Флетчера, одновременно с этим пистолет оказался у него в левой руке. Эти аргументы подействовали успокаивающе и отрезвляюще, лучше всяких слов.

— Господин Строганов! Какие будут предложении с вашей стороны? — спросил Флетчер, опасаясь своего нового друга не меньше, чем капитана.

— Всех не примкнувших к восстанию посадить в лодку! Без грубости и хамства! Пусть плывут ко всем чертям!

— Моряки! Спустить шлюпку на воду! — скомандовал штурман. — Выбирайте лучшую! Вам предстоит долго плыть по морям. Не один день, не одну неделю.

— Что вы нам дадите с собой из еды? — спросил хирург. — Сколько можно взять воды?

— Доктор, может, останетесь с нами? — с надеждой в голосе спросил лейтенант, явно разочарованный уходом медика с группой Блая.

— Нет! Я иду с ними на шлюпке! — отрезал Ледворд. — Ребятам придется туго. Возможно, потребуется моя помощь, хочу, чтобы все доплыли живыми.

— Вам решать! Как знать, может, вы и правы доктор, — согласился Сергей. — Берите саквояж, лекарства и вперед, в лодку.

Один за другим офицеры и верные присяге матросы спустились по веревочному трапу в лодку, последним опустили на веревке крепко связанного Блая. Море было спокойно в этот момент, вода, почти как голубовато-зеленое поле, лишь слегка колыхалась от горизонта до горизонта. Какая завораживающая красота!

Внезапно Блай заволновался, словно ему не хватало чего-то важного.

— А где Нельсон? — воскликнул свергнутый капитан.

— Тьфу, черт!— хлопнул себя по лбу Флетчер. — Как я мог забыть про эту ученую обезьяну?! Ребята, притащите мерзкого шпиона из моей каюты!

Моряки быстро доставили беднягу на свежий воздух, развязали, вынули кляп изо рта. Ботаник Нельсон был чуть живой. Вовремя матросы вытащили его на свет божий! Еще чуть-чуть, и можно было бы зашивать в мешок очередной труп и хоронить по морскому обычаю. Или не зашивать — слишком много чести! — а просто бросить акулам на съедение. А теперь оклемается и поживет на свете еще некоторое количество лет.

— Блай, мы всех спрашивали о желании плыть с вами, но этого типа отправляем принудительно, — произнес Флетчер.

— И только доносчик Нельсон нуждается в хорошей освежающей ванне! Искупайся, приятель, — произнес матрос Мартинз, поддав крепкого пинка ботанику.

Ученый, плюхаясь за борт, поднял большой фонтан брызг и скрылся под водою. Пузыри воздуха долго поднимались на поверхность водной глади.

— Утоп! — предположил кто-то из бунтовщиков.

Ни с корабля, ни из лодки никто не сделал даже попытки спасти Дэвида Нельсона. Наверное, ни грамотеи, ни шпионы не в почете в королевском флоте.

— Каналья! Ты его утопил! — воскликнул Серега. — Либо спасешь ученого, либо утонешь сам, ублюдок!

С этими словами Строганов столкнул Мартинза в море. Грязно ругаясь, матрос некоторое время побарахтался на поверхности, но, увидев направленный на него ствол автомата, поспешно нырнул. Вскоре он достал на поверхность бесчувственное тело ботаника и подплыл с ним к шлюпке. Матросы и офицеры затащили Нельсона в лодку. Хирург сделал искусственное дыхание, и ботаник, изрыгая из легких и желудка воду, закашлялся. Несколько минут сыскной агент и по совместительству ученый чихал, плевался, но ожил, задышал. Хорошо дышал ботаник, как новорожденный. Молодец! Жалко было бы терять в этом диком восемнадцатом веке одного — пусть даже и не хорошего человека, точнее сказать, подлеца — но образованного и эрудированного естествоиспытателя.

— Ну что, ботаник, жив? Молодец! — радостно воскликнул Сергей. — В огне не горишь и в воде не тонешь! Дэвид, вы счастливчик!

— Граф, вы вместе с Флетчером обрекаете нас на верную мученическую смерть. Мы погибнем от жажды! Умоляю, дайте воды! — крикнул Блай, освобожденный моряками от пут.

Сергей сообразил, что они едва не допустили роковую ошибку, из-за которой могли погибнуть люди! Чуть не совершили настоящее преступление!

— Кристиан, выделите капитану Блаю воды, рому, солонины, сухарей. Это ведь ваши товарищи! Вы долгие месяцы делили с ними на корабле все радости и невзгоды.

Флетчер поморщился, но повелел выполнить волю Строганова. Тем временем Мартинз выбрался из воды, отряхнулся, выжал камзол, вылил воду из сапог и, громко ругаясь, под градом насмешек приятелей ушел на корму, к штурвалу. Так одним пинком Сергей приобрел недоброжелателя, а то и врага.

Флетчер нехотя выделил людям в шлюпке бочку воды, ящик сухарей, по бочонку рому и солонины.

— На первое время хватит! — рассмеялся лейтенант. — Гребите быстрее, шустрее работайте руками, авось доплывете в Англию раньше, чем флагманский корабль эскадры Его Величества!

Матросы, свешиваясь через борт, свистели и улюлюкали.

— Весла на воду! — скомандовал Блай. — Смилуйся над нами, Господи!

Капитан осенил себя крестным знамением, а затем посмотрел на своего бывшего помощника и разразился гневной тирадой, состоящей из одних проклятий:

— Тысяча морских чертей на пути тебе, Флетчер! Чтобы бури оборвали твои паруса и якорь! Чтоб все мачты переломились! Чтоб тебе на голову упал оборвавшийся гик! Чтоб тебе сто лет висеть на леере вниз головой, пока не иссохнешь! Будь ты проклят, Кристиан Флетчер, и весь твой бесчестный род до десятого колена!

Дав волю гневу и излив его на бунтовщиков, Блай затем принялся за оставшуюся с ним верную присяге команду:

— Дружно взялись, и раз, и раз, и раз! Живее, канальи! Гребите сильнее, налегайте на весла! Работаете, словно дохлые курицы! Хотите пить мочу друг друга? Воды в обрез! И раз, и раз!

Уильям Блай оставался верен себе. Характер — кремень! Сергей был убежден в том, что этот капитан доплывет до заветной цели при любых обстоятельствах. Вероятно, как и описано в книге, превозмогая лишения, преодолевая все препятствия, проплыв несколько тысяч миль, ровно через шесть недель он вместе с остатками экипажа доберется до Папуа-Новой Гвинеи.

Но это в будущем, а сейчас лодка сдвинулась с места и поплыла, постепенно набирая скорость. Она становилась все меньше, теряясь в безбрежном океане. Через полчаса лиц гребцов уже невозможно было различать с палубы корабля, а еще через полчаса шлюпка и вовсе скрылась за горизонтом. Корабль тоже медленно двигался, но в другую сторону. В сторону Таити! Хотя паруса были безвольно обвисшими, но все равно легкий ветер перемещал корабль. Так лодка и фрегат разошлись в разные стороны, вероятно, навсегда.

Дело сделано! Ход истории не нарушен. Каждый следовал своей судьбе, как и было предначертано. «А все же это я придумал сценарий сей замечательной авантюры! — подумал Серж. — Интересно, почему мое имя так и не упомянули историки, биографы и литераторы? Почему выпал из их рассказов русский полковник граф Сергей Строганов?»

Глава 15 ПЛАВАНИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

— Что делаем дальше? — спросил Флетчер. — Куда прикажете держать курс?

— Ну не в Англию же! — отшутился Строганов.

— Я тоже так думаю, — согласился штурман, — Что ж, жребий брошен, мосты сожжены!

Сергей с интересом наблюдал за тем, как на его глазах творится история. И не без его участия. Роль бога нравилась ему все больше. Лодка с изгнанниками уплыла, паруса с каждым часом надувались все сильнее, ветер разошелся не на шутку, судно заметно прибавило ходу. Осталось лишь определиться, куда направиться. А действительно, куда? Серега с удовольствием бы двинулся к берегам Новой Зеландии. В самой южной ее части климат практически не отличается от европейского, если верить учебнику географии. А вот чего захотят матросы? И где бросит якорь Кристиан Флетчер? И без очков видно, что он бредит островом Таити.

Новый капитан отдавал последние распоряжения по постановке парусов и время от времени нерешительно, словно хотел посоветоваться, поглядывал на русского офицера. Наконец, он не выдержал и подошел:

— Серж! Нам необходимо договориться, что делать дальше и каков ваш статус на судне.

— Кристиан! Не стесняйтесь меня! Не тушуйтесь, чувствуйте себя полноправным капитаном. Я гость на вашем корабле!

— Спасибо, граф! Вы меня избавили от щекотливой проблемы. Неудобно отдавать приказы в присутствии старшего по званию, полковника, пусть и иностранной армии. Поделитесь мыслями, сэр, как нам спасти свои шкуры?

— Успокойтесь, берите в свои руки бразды правления, наводите порядок и в путь. Только нужно определиться, куда вы желаете держать курс? Может, махнем в Новую Зеландию? Посетить ее — мечта моей юности! Там такая флора и фауна!

— А это где? Я там никогда не бывал и не хочу! Предлагаю, как мы и планировали ранее, плыть на Таити! Экипаж бредит возвращением на остров! Нас там ждут! И вы сами меня к этому толкали.

— Что ж, я был уверен в вашем окончательном решении. Зовите мичмана, будем держать большой совет, — предложил Строганов.

Кристиан распорядился, чтобы за действиями матросов следил Алекс Смит, а сам позвал мичмана Янга — внести определенность в дальнейшие действия.

— Итак, Янг, с сегодняшнего дня мы более не офицеры флота Его Величества, но как старшие по званию, как самые опытные, должны продолжить управлять кораблем. Без этого налетим на скалы и утонем! Анархия, неуправляемость не в наших интересах. Самое опасное для нас — это обвинение в пиратстве! Тогда нас не только королевский суд объявит вне закона, но и любое другое правительство Старого и Нового Света. Не хотелось бы.

— Флаг будешь менять? — поинтересовался Строганов. — «Веселого Роджера» поднимать не собираетесь?

— А зачем? Нас островитяне видели под британским флагом, пусть он и остается, — усмехнулся Янг.

— Конечно, не будет никакого «Роджера»! — рассердился Кристиан. — Я же сказал — мы не пираты!

— Это вы, лейтенант, так решили. А команда? — выразил сомнение Сергей.

— Сейчас будем с матросами эту тему обсуждать, и если что, то всех новоявленных пиратов вышвырнем за борт на корм акулам, — решительно заявил Янг, соглашаясь с лейтенантом. — И вы нас поддержите, граф! Постойте рядом во время собрания со своими винтовками в руках!

Экипаж тем временем толпился у фок-мачты. Выделялись из общей массы самые горластые матросы — Мак-Кой и Мэтью Квинтал. Они активно жестикулировали и пытались в чем-то убедить своих товарищей.

— Джентльмены, прекратите галдеть, — строго произнес Флетчер. — Прошу всех встать у левого борта и выслушать, что я вам скажу. И без единого слова! Не в курятнике!

Экипаж умолк, но некоторые, судя по недоброжелательным взглядам, были недовольны, что кто-то ими вновь начинает командовать.

— Моряки, мы с вами обошли почти весь земной шар, скоро год, как ушли в это плавание. Мы много потрудились в море, славно отдыхали на Таити, затем на нашу долю выпало немало невзгод и испытаний. Теперь мы свободные люди, перед экипажем открыты все морские пути.

Матросы загалдели, перебивая и перекрикивая друг друга:

— На остров-рай! На Таити!

— Конечно, на наш любимый остров!

— Да-да, возвращаемся в Эдем! Таити!

— К бабам! Возвращаемся к гарему! Девочки уже изнывают без нас!

— Молчать! — рявкнул на толпу Янг. — Капитан будет говорить!

— Он не капитан! — возразил самый юный матрос Аэртон.

— Значит, сейчас им будет! — вспылил мичман Янг. — Кто выставит свою кандидатуру против него? Есть среди вас человек, который лучше Флетчера разбирается в лоции и навигации? Кто из вас умеет осуществлять маневры кораблем, знает, как проложить верный курс шхуны и не промахнуться?

Матросы приумолкли, и галдеж быстро прекратился.

— Значит, так, кто согласен, что нашим капитаном будет лейтенант Флетчер? — спросил мичман. — Поднять руки!

— Я не согласен! — произнес старый упрямец Смит.

Еще двое проголосовали против, остальные шестнадцать — за.

— Объявляю капитаном судна «Баунти» лейтенанта Кристиана Флетчера взамен вынужденно покинувшего нас капитана Блая! — провозгласил Янг. — О чем и сделаю сегодня запись в судовом журнале.

Кристиан вытер платком испарину со лба и нервно улыбнулся. Еще бы! Сам лишь недавно был гардемарином, поднялся по служебной лестнице до лейтенанта, а вот уже и капитан большого корабля. Пусть и захваченного, пусть и взбунтовавшегося, но корабля! И теперь он, Кристиан Флетчер, в ответе за жизнь этих людей.

— Сэр! С согласия экипажа довожу до вас его волю. Отныне вы — капитан, — церемонно поклонившись, произнес мичман. — Прошу вести за собой, все мы вверяем вам наши жизни!

Строганов тоже пожал руку новоиспеченному капитану, улыбнулся и приветливо помахал матросам:

— Виват капитану!

— Виват капитану! Слава Флетчеру! Даешь Таити, там все девушки дают!— отозвались моряки на призыв Строганова.

— Слава английским морякам! — выкрикнул в ответ Флетчер и добавил: — Да здравствует свобода! По местам стоять! Янг, разделить экипаж на три вахты. Первую беру на себя, вторая ваша, третьей руководит Смит.

Моряки, распределенные Янгом, разбрелись, кто свободен — отдыхать, а кто на вахте — заниматься делами. Немного разобравшись с организационными вопросами, мятежные офицеры вновь стали держать совет.

— Джентльмены! — начал Строганов свою речь. — Не хочу вас запугивать, но вы и сами прекрасно понимаете, против какой мощи взбунтовался экипаж. Флот сильнейшей и величайшей морской державы противостоит вам. Искать вас, дезертиров и преступников, будут долгие годы, без устали и повсюду. Для капитана любого военного корабля станет делом чести схватить вас и доставить в Англию. Чтобы другим неповадно было! Трехмачтовик — это не иголка в стогу сена, его не спрячешь в карман. Белому человеку на Таити и других населенных островах тяжело остаться незамеченным. От острова к острову слухи о вашем возвращении распространятся очень быстро. На Таити постоянно приплывают дикари с окрестных архипелагов, сами они тоже путешествуют то на один, то на другой атолл. Вскоре распространятся вести, что бунтовщики осели на Таити.

— Согласен, — вздохнул Флетчер. — И если свершится чудо и Уильям Блай доберется до обитаемых островов, то он, вероятно, тотчас кинется к лорду-адмиралу за помощью в организации карательной экспедиции.

— Блай доплывет. Не так скоро, как он бы того хотел, но доплывет. Дикари его не зажарят, акулы не сожрут, шлюпка не утонет. Доберется, я знаю.

— Серж, почему вы мне не сказали об этом? — с обидой в голосе спросил Флетчер.

— Потому что тогда началось бы кровопролитие на корабле, и еще неизвестно, кто бы остался в живых! — объяснил Строганов. — А так и мы живы, и они целы. Изгнанники будут смертельно измучены переходом на веслах, но доплывут! Несколько тысяч миль грести — это не шутка!

— Бог мой! Они что, промахнутся и не попадут в Новый Уэльс? — изумился Флетчер. — Проплывут мимо Папуа?

Янг в недоумении смотрел на собеседников, а потом не выдержал и спросил:

— О чем вы, джентльмены? Капитан Блай только отчалил в дальний путь, а вы уже предрекаете ему тысячи миль на веслах. Откуда такие сведения? Их еще, возможно, шторм настигнет, перевернет, и они утонут среди бушующих волн на своем утлом суденышке. А еще они могут умереть от жажды, околеть от голода! Лихорадка или какая другая болезнь тоже может прихватить их в пути. О чем вы рассуждаете?

— Это м-м-м... это предположения графа. Янг, русский полковник в некотором роде ясновидящий. Предсказатель.

Мичман с испугом и удивлением во взоре посмотрел на Строганова и истово перекрестился несколько раз.

— Продолжайте, сэр! — попросил Кристиан.

— Нас будут определенно искать. В первую очередь именно на Таити. На наши поиски кинется немалая часть королевского флота!

— Что вы предлагаете? — еще раз задал свой вопрос Флетчер.

— Советую пополнить запасы на вашем любимом острове, взять на борт женщин-туземок и уплыть подальше. Найти островок и затаиться. Тихий океан огромен, пройдет немало лет, прежде чем какой-нибудь корабль, проплывая мимо, обнаружит вас! Нам нужен удаленный необитаемый остров, где нет местных болтунов, врагов, где не проходят рядом пути торговых и военных кораблей.

— Я согласен! — обрадовался найденному выходу мичман. — Ищем безлюдный остров в стороне от морских трасс, такой, которого нет на карте, или его координаты приблизительны и не точны. И тихо поселимся там. Да здравствует необитаемый остров! Я такой знаю — это Питкерн.

— Верно! — согласился Флетчер. — Так и сделаем! Зайдем за девчонками, передохнем и двинемся далее на поиски убежища! Но вот вопрос: как к этому отнесется экипаж?

Сергей с интересом наблюдал и слушал их разговор. Все точно как в том кино! Неужели создатели фильма не соврали?

— Уговорим! — предложил Янг.

— Уверен, не все захотят. Единства, сами видите, в экипаже нет! — с грустью произнес Флетчер.

— Значит, разделимся на группы. Каждый выживает в одиночку! — рубанул Янг воздух ребром ладони. — Я им не мама родная, чтоб за ручку водить. Захотят на рею — милости просим. Пусть подставляют шею под пеньковую веревку королевского палача!

Янг ушел, беззаботно насвистывая старую морскую песенку, чтобы отдать распоряжения по постановке парусов.

Кристиан пронзительно посмотрел в глаза Сергею:

— Граф, что вы еще утаили? Рассказывайте! Я требую признания! Почему вы молчите, граф?

— Не переживайте, Флетчер. Все будет хорошо. Обещаю, лично вас не найдут никогда. Янг прав, нужно укрыться на этом маленьком островке. Блай будет до конца жизни беситься, что так и не смог вас отыскать. Месть станет его мечтой, манией, навязчивой идеей.

— А чего ему беситься?

— Ну а как же! Он опозорен, допустил мятеж и не смог его подавить, а бунтовщиков так и не поймали! Представьте себе, он будет губернатором целого нового континента, Австралии, пока эта земля именуется Новый Уэльс. Уильям Блай станет адмиралом. Под рукой целый флот, а любимое судно, его «Баунти», так и не найдется.

— Правда?

— Правда. Сожгите его — и концы в воду. Как приплывете на остров, сразу проделайте это. Большое судно слишком приметно. Снимите все ценное с корабля — снасти, паруса, металл, мебель, доски, а остов корпуса подожгите. Не оставляйте главного вещественного доказательства своей вины перед законом, подумайте о своей дальнейшей судьбе.

— Но ведь тогда мы будем навеки прикованы к острову, обречены на отшельничество, — расстроился Флетчер.

— А вы думали, что вернетесь когда-нибудь в Англию и что вас со временем простят? Наивные мечты, не надейтесь! Вы, лейтенант, были обречены, даже если бы приплыли благополучно под командой Блая на Карибы. Судьбою так предначертано: суд, разжалование, возможно, эшафот, возможно, каторжные работы на галерах. Но исход один — конец свободе! А так и вы, и экипаж — вольные люди. Сумейте правильно распорядиться предоставленным шансом прожить жизнь в свое удовольствие. Женщины, любовные утехи, ром, море, солнце, фрукты и рыбалка! Никакой борьбы за существование. Наслаждайтесь!

— А вы, граф, тоже с нами навсегда?

— Я еще не решил...

Глава 16 ПРАЗДНИК НА КОРАБЛЕ

Солнце стояло в зените. Мачты поскрипывали, усиливающийся ветерок постепенно надувал паруса, и корабль, медленно покачиваясь на волнах, пошёл выверенным курсом, который умело проложил Флетчер. Он было попытался привлечь к этому делу Сергея, но тот не имел никакого представления о навигации. Его познания в географии ограничивались лишь рамками школьной программы, поэтому он имел общие, очень приблизительные представления об этой части земного шара, где сейчас находился вместе с кораблем. И в военном училище он изучал военно-политическую географию, преимущественно Европейского театра военных действий. Южную часть Тихого океана видел на карте в путеводителе перед отлетом из Шереметьево. Кое-что, конечно, запомнил, сработала профессиональная память. Как участник афганской войны, он хорошо знал территорию Средней и Центральной Азии. Очертания Южной и Северной Америки зрительно представлял и помнил многие страны со смешными и несколько двусмысленными для уха русского человека названиями, к примеру, Гондурас, Суринам, Гваделупа.

Австралию Сергей представлял в виде огромного желтого блина в нижней части карты, его знания о ней были весьма ограничены.

Австралия — это где-то вблизи Южного полюса, с астрономическим количеством кроликов и кенгуру. Рядом Новая Зеландия, по контуру похожая на Японию. А южную часть Тихого океана он совсем не помнил, не представлял, где именно приткнулись Тасмания, Тимор, Таити и прочие острова и островки. Ох сколько их на карте у штурмана: Тувалу, Тофуа, Тимоэ, Тактоко, Токелау, Тонга... Черт, заело на букве «Т». Еще и Таиланд где-то рядом! Видимо, в этих краях престижно иметь название страны или острова, начинающееся на «Т». Не то что какое-нибудь Вануату или Фиджи.

Эх, навигация, лоция, картография, астрономия — темный лес. Кабы знал Строганов, что пригодятся эти предметы, изучал бы. А вместо этих наук зубрил уставы, тактику, материальную часть боевых машин, огневую подготовку, позднее освоил подводно-диверсионную деятельность, минно-взрывное дело. Что взрывать теперь? «Баунти»? Что минировать? Акваторию вод Таити? Но до этого острова еще плыть и плыть!

Боевой офицер тряхнул головой, отгоняя грустные мысли.

— Флетчер! — позвал Сергей лейтенанта. — У нас большие запасы рома?

— Честно говоря, не знаю, — простодушно ответил моряк.

— Так узнай! Надо сделать ревизию продуктов, воды и спиртного! Взять под контроль! — стал наставлять молодого товарища Строганов. — Не то выпьют за день. Мы что, победу праздновать не будем? Сегодняшний день объявляю Днем Победы над Британией. Мы сегодня посрамили самую величайшую державу мира и ее флот! Выкатывай бадью рома, джин, угощайтесь всем коллективом! Начинаем народные гулянья!

Флетчер подозвал мичмана Янга:

— Сходи-ка, действительно, проверь склад! Пересчитай бочки, вытащи на палубу один бочонок рома, остальное запри под замок! — распорядился лейтенант.

— И уровень воды в откупоренной бочке тщательно замерь! — напомнил Сергей. — Нужно обязательно приставить часового к складу с водой и назначить баталера, ответственного за сохранность жидкости, как имеющей градусы, так и пресной. Без контроля экипаж живо истребит и то и другое!

Янг кивнул в знак согласия и на кривых ногах быстро затрусил по палубе к трюму. Вскоре он примчался обратно с радостной улыбкой. Воды довольно много, тысяча галлонов. С ромом хуже — его оставалось чуть более ста галлонов. Есть несколько бутылок джина.

— Выдать всем по две пинты рому. И по пинте воды сверх нормы. Праздник так праздник! Победа! Ура-а!

— Да здравствует капитан Флетчер! — выкрикнул Сергей, подзадоривая команду.

— Да здравствует Кристиан! Ура Флетчеру! — раздались в ответ нестройные голоса матросов.

— Ура капитану! — крикнул громче всех Янг.

Команда нестройно издавала радостные вопли. Все хотели праздновать и веселиться и не желали думать о смутном и неясном будущем, о туманных перспективах, о трудностях и опасностях, подстерегающих в открытом безбрежном океане. Ведь морякам предстояли годы скитаний в океане под угрозой преследования властями. Жизнь вне закона — это не только свобода, но и постоянный страх быть взятым под стражу, а затем повешенным.

Первую пинту выпили, не закусывая. Под виват! Ура! Слава! Да здравствует! Все дружно поминали Блая самыми худыми словами. Матросы Джонс и Квинтал принялись пародировать покинувшего корабль капитана. Рулевой Коллинз очень смешно и узнаваемо изобразил, как Блай обнюхивает по утрам транспортируемые в каютах саженцы хлебного дерева. Всем понравилось это представление. Употребив по второй пинте рома, экипаж окончательно распоясался и впал в буйство. Сразу несколько матросов в разных концах шхуны устроили драку.

Флетчер, Янг, Браун, Адамс и Строганов выпивали, обособившись на корме, с тревогой и озабоченностью наблюдая за начавшимися потасовками.

— Корабль не подожгут? — еле шевеля языком, спросил Сергей.

— Это вряд ли, но вот снасти порезать могут, — откликнулся Янг.

— Да что вашему кораблю будет, — рассердился Адамс. — Они растения все погубят! Посмотрите! Эти скоты мочатся на те ростки хлебного дерева, которые я сберегал и лелеял! Поубиваю!

— Ты что, озеленитель? Отстань! Нам садовник Браун со своими растениями надоел хуже, чем ботаник-шпион. Чего теперь трястись над никчемной травой? Мы же возвращаемся назад. Никто не обязан доставлять на острова Карибского моря эту чертову зелень. За борт ее, — прорычал Янг и ударил в ухо Адамса, помощника главного озеленителя Барбадоса и Гайаны.

— За что?! — взвыл тот.

В его руках неведомо откуда появились садовые ножницы. Казалось, неминуемо кровопролитие. Пришел черед Строганова наводить конституционный порядок. Не ровен час перебьют друг дружку освобожденные от имперского ига моряки, кто потом поведет судно, с кем пить и разговоры разговаривать? С пьяницами Уильямсом и Мартинзом? Но они по-английски изъясняются хуже, чем современный китаец!

Сергей, задав трепку обоим спорщикам, успокоил забияк и допил содержимое их бокалов.

— Хватит вам, ребята, пить. Свою норму вы уже оприходовали, — произнес заплетающимся голосом Строганов.

Флетчер сидел молча, никак не реагируя на происходящее вокруг. Он словно впал в прострацию от свалившегося на него бремени власти и ответственности. Затем он внезапно очнулся и закричал:

— Матросы, за дело! Облегчить корабль. Все эти ненужные грядки за борт. На кой черт нам на Таити хлебные деревья? Их там и так полным-полно.

Моряки обрадовались, опьянев от свободы и рома, они быстро и с удовольствием выполняли приказ новоиспеченного капитана, весело кидая за борт проклятые растения. Им казалось, что вместе с ними они избавляются от старой жизни, полной унижений, физических страданий и тяжелого труда. Ребята очень устали от постоянного полива ростков, от хронической жажды из-за экономии пресной воды. А во всем виноваты эти чахлые кустики! За борт их, за борт!

Поначалу вокруг корабля плавали пустые ящики и бочки, а море было похоже на затопленную ливнем клумбу с экзотической растительностью. Но вскоре ветерок усилился, судно прибавило ходу, и ящики отстали вытянувшись в длинную цепочку. За кормой на целую милю растянулся шлейф из зелени и ящиков. Это были следы погрома и случившихся беспорядков. Ну вот, наследили в океане, нагадили.

— Будем надеяться, что эти ящики вскоре утонут или шторм их разметает! — сказал пораженный такой картиной Строганов. — Не то по этим следам нас живо разыщут. Они, как нить Ариадны, указывают наш пройденный путь.

Флетчер самодовольно ухмылялся, глядя на плоды собственного произвола, издержки свободы и вседозволенности. Он был рад поглумиться над трудами капитана Блая.

Чего-чего, а свободы на корабле было в избытке. Судно плыло по безбрежному океану, предоставленное само себе и воле волн. Даже штурвальный тайком налакался и лежал возле медленно вращающегося туда-сюда рулевого колеса. Увидев это, Строганов подошел на нетвердых ногах и застопорил штурвал. Уж лучше плыть только прямо, чем описывать петли и круговые движения. Так вовсе собьемся с курса.

Отойдя от руля, Серега ринулся к борту и, перегнувшись через поручни, изрыгнул из себя все, что поместилось в желудок во время этой вакханалии на судне. Туда ему и дорога.

Ну вот, теперь и он наследил.

Утро пришло вместе с ужасной головной болью. Сержа сильно мутило. Ощущение не из приятных, словно кто-то нагадил прямо в рот. Подозрения в первую очередь пали на Блая и Нельсона, но, вспомнив, что они уже далеко, Строганов рассмеялся.

До чего замечательно пьется этот ром, какой у него великолепный аромат, превосходный вкус, и до чего отвратительно воняет организм по утрам. Отчего человеческий желудок превращает изысканные спиртные напитки в отвратную желчь и слизь. Видимо, дело в пропорции. Опять он погорячился.

Именно избыток зелья утром медленно вытекал из глотки Сергея. Медленно-медленно, с напряжением измученных внутренних органов, с дикой болью и резью. Это вчера вечером желудок мог фонтанировать, а сегодня — одна икота!

Никогда больше ни грамма, ни капли! Эх, сколько раз Строганов зарекался. Ведь он рожден не пить, а совсем для других дел. Но этих других дел, увы, под рукой не было. Не находил он ни дел, ни прекрасных тел. Утопиться в океане, что ли? Какой он прекрасный, а Серж его засоряет отходами жизнедеятельности.

Исключительно мрачные мысли наполняли теперь больную голову Сереги, и не было ни малейшего желания и сил продолжать борьбу за существование в эпоху Екатерины Великой и Суворова, Вашингтона и Джефферсона, Державина и Пушкина!

Впрочем, нет! Александр Сергеевич еще на свет не появился, и Гоголь еще не родился, и Лев Толстой! Кутузов в данный момент уже дважды ранен пулями в голову и видит мир одним глазом, но еще в безвестности, и даже не генерал, а полковник Наполеон Буанапарте. Проклятая ирония судьбы, насмешка высших космических сил над простым человеком! Цунами тебя подери!

— Нет, так дальше жить нельзя. С этим буйствующим и разнузданным экипажем плыть просто невозможно, — громко и отчетливо по-русски произнес Сергей. — Мало мне было своих, российских, алкашей?!

Пригорюнившись, он крепко задумался о превратностях судьбы, но затем горевать ему решительно надоело, путешественник во времени и пространстве взял себя в руки и с чувством плюнул в набежавшую на борт волну.

— У тебя есть другие варианты? — спросил он вслух сам у себя и в ответ произнес: — Нет! Но и с пьянством надо кончать. Лично я так долго не протяну.

Вокруг простиралась бескрайние голубые воды Кораллового моря или, возможно, какого другого. Вода она везде вода, и даже цвет ее не изменился за все время путешествия.

«Куда плыву? Зачем плыву?»

В данный момент Строганову не хотелось ничего: ни выпивки, ни заморских деликатесов, ни яств, ни экзотических фруктов, ни туземных женщин. Душила ностальгия, сердце сжималось при мысли о Родине. Припомнилась деревенская банька у лесного озерца, березовый веничек, уха из хариусов, соленые грузди, водочка со слезою. Эх-ма! Сибирь! Отчего-то вдруг всплыла в памяти рыбалка двухгодичной давности. И девчонка, пышнотелая, как на картинах Кустодиева, которая вместе с ним парилась в баньке и жарко отдавалась в предбаннике, где стояла кадушка с холодным квасом. Где ты, милая? Куда все исчезло?..

— Бу-а-а! Ихти-и-а-а-андр-р-р! — Организм вновь вывернулся наизнанку, пытаясь избавиться от всего инородного. Улетучились и дорогие сердцу воспоминания о юной сибирячке и о родной тайге, что раскинулась по берегам могучей вольной реки, о городах и весях.

Сергей выкрикнул несколько забористых ругательств, и на душе от знакомых и родных слов на минуту полегчало. Никаких попоек! Баста! Завязал немедленно! Пора искать выход из этого лабиринта времени, экстренно организовать себя на поиски заветного окна в будущее. В двадцать первый век! Может, стоит поискать место нового природного бедствия? Попасть в эпицентр катаклизма, где извергается вулкан, свирепствует землетрясение или ураган. Нет, скорее всего, надо искать цунами обратно направленного действия.

Жаль, но природа и сверхъестественные силы не подавали никакого знака в ответ на его мольбы о помощи! Рассчитывать приходилось лишь на самого себя и собственные силы. Серега посмотрел вверх, небо было по-прежнему таким же безнадежно спокойным и далеким.

Глава 17 НОВЫЙ ЗАГОВОР!

К вечеру Сергей обратил внимание на то, что команда явно разбилась на два лагеря и в стане мятежников намечается раскол. Между представителями этих группировок постоянно вспыхивали ссоры. Несколько непримиримых бунтарей не желали возвращаться в цивилизованный мир, где по закону их должны будут арестовать. Другие матросы, наоборот, полагали, что если вернуться на Таити, то там их быстро обнаружат и даже радовались этому. Найдут — значит, будет шанс когда-нибудь вернуться домой к родственникам.

Оружие имели в основном мятежники из группировки Янга, поэтому победила сила. А те, кто присоединился к мятежу вынужденно, из-за сложившихся обстоятельств или за компанию, были безоружны. Видимо, колеблющиеся и нерешительные поняли, что надо вооружаться, чтобы уравнять шансы в возможной схватке. А вот сделать их стопроцентными можно было лишь с помощью русского чудо-оружия. Для этого требовалось отобрать арсенал Строганова.

Вскоре Сергей заметил осторожную, но непрерывную слежку, постоянное присутствие рядом кого-нибудь из матросов. Они улыбались, разговаривали, просили дать подержать в руках пистолет или автомат.

Особенно усердно опекал Строганова новый баталер Гамильтон. Он не просто ходил по пятам, а откровенно навязывал свое общество. Сереге он был особенно неприятен, потому что от нечистоплотного престарелого мужичка всегда пахло псиной, хотя собак-то на шхуне не было никаких. Баталер, задачей которого являлась охрана кладовых, был вооружен кортиком и палашом, изъятыми у кого-то из изгнанных офицеров.

Дружок боцмана, матрос Мартинз, недавно получивший пинок, также шнырял вокруг Сергея и был готов броситься в бой в любой момент. Взгляд затаившего обиду матроса не предвещал ничего хорошего. Серега снял пистолет с предохранителя, переложил гранату с ввернутым запалом в боковой карман. Надо встречать противника во всеоружии, чтобы не похитили автомат и весь арсенал, столь необходимый для выживания в этом мире.

Вечерний моцион Строганов проводил на корме вместе с Флетчером. Тот, как обычно, вычислял курс, наносил на карту какие-то точки, линии, вел на листочке записи и при этом курил большую трубку.

— Полковник, вы вышли подышать и помолиться перед сном? — улыбнулся Кристиан Флетчер.

— Да уж, помолиться за здравие и за упокой! — хмыкнул Сергей невесело. — Аминь!

Он снял с плеча винтовку, автомат, расстегнул ремень с кобурой и подсумками. Теперь он взял за правило носить все оружие с собой. Сергей разделся до плавок и начал делать разминку, вначале дыхательную. Как же замечательно дышалось в восемнадцатом веке посреди огромного океана! Морской воздух прочищал загазованные легкие, от него даже заметно кружилась голова. Почти чистый кислород. А запах! Благоухание водорослей, морской воды, соленого ветра!

Строганов несколько минут попрыгал, затем приступил к бегу на месте. Не хватало еще заработать гиподинамию, находясь в прошлом времени. Несколько десятков приседаний, тридцать отжиманий, вновь бег на месте, еще тридцать отжиманий. Разминка поясничной части, плечевого пояса, еще тридцать раз отжался, десять минут покачал пресс. Затем водные процедуры. Он ополоснулся забортной морской водой, насухо обтерся. Пустил с кормы тугую светло-желтую струю, добавляя океану минеральных солей. После физкультуры и обтираний Сергей оделся, пожал руку Кристиану и направился в каюту, так как уже стемнело. Пора было вздремнуть, очень уж сильно в сон клонило на свежемморском воздухе.

Да, действительно, океан — это легкие планеты! Ну, Серега, дыши чистым ионизированным воздухом, насыщенным кислородом, пользуйся случаем.

Бац! Дубина, скользнув по макушке и плечу, ударила о деревянные доски каюты. Кто-то с силой пытался шандарахнуть его по голове, вероятно, веслом или багром, но промахнулся. Жизнь Сергея спасло то, что за секунду до нападения старый разведчик заметил какое-то неясное шевеление в полумраке и успел рвануться чуть вперед с отклонением влево. Винтовка с грохотом выпала из рук на палубные доски, но автомат, сорванный с плеча, превратился в страшное орудие рукопашной схватки. Приклад с хрустом припечатался к чьей-то мощной физиономии, отчего квадратная челюсть тут же перестала быть таковой, стволом он ткнул в чей-то живот, затем еще и еще раз. Хозяин живота ойкнул широко разинутым ртом и обмяк. Победителя обдало смердящим дыханием никогда не чищенной пасти.

— Ах ты, байстрюк! Поганец! Да я тебя... — прорычал Сергей и оборвал ругательство на полуфразе.

При свете яркой луны, вовремя появившейся в небе, сверкнуло острое лезвие кортика. Ударить не успели, потому что Серега, вобрав в себя живот, словно тореадор, уклоняющийся от рогов быка, сделал легкий уклон с пируэтом на одном носке, пропуская мимо руку с кинжалом, а заодно и тело владельца этого холодного оружия. Затем кувырок назад, через голову.

Во время прыжков и акробатических кульбитов автомат выпал из рук, но, к счастью, Серж ногой нащупал винтовку. Он подхватил ее, произвел в полутьме несколько выстрелов, пока магазин не опустел. Жалко! Это был последний магазин к винтовке. Пустые гильзы еще со звоном падали на пол и раскатывались во все стороны по палубе, а душа одного негодяя уже покинула бренное тело. Еще кто-то жалобно стонал. Хорошо поработала М-16, но теперь это бесполезная железяка.

Сергей поднял с пола автомат и повесил его на грудь. На всякий случай он достал из кобуры браунинг, в ближнем бою с ним будет удобнее действовать, потом подошел к борту и зашвырнул подальше в морские воды ставшее бесполезным орудие убийства. Винтовка сверкнула сталью в отблесках лунного света и, булькнув, погрузилась в пучину. Жаль, для выживания в чужом враждебном мире надо бы иметь побольше оружия. А возможно, и наоборот, вот ведь появились же желающие похитить оружие. Кто следующий предпримет попытку?

Флетчер примчался на звуки прогремевших выстрелов в числе первых:

— В чем дело? Что произошло? Опять нападение аборигенов? Людоеды на корабле?

— В каком-то смысле именно людоеды, но только свои, — ответил Строганов. — Взгляни на них. Кто это?

Матросы зажгли факелы. При их свете Флетчер начал опознание.

— Погляди-ка, это же баталер Гамильтон. А раненый — Мартинз. Что это они задумали?

— А не ты ли затеял провокацию, мой друг Кристиан? Не по твоей ли указке напали на меня эти ночные разбойники? — недоверчиво переспросил Сергей. — Неужели ты все-таки решил стать лихим корсаром?

Строганов теперь не доверял никому из команды, этого сборища мерзавцев и негодяев!

— Сэр, что вы! Эти подлые мошенники, видимо, решили взять власть в свои руки. Вчера на судне вспыхнула ссора, — ответил лейтенант. — Люди, поддержавшие баталера, были плохо вооружены, мушкеты и пистолеты есть лишь у верных мне людей. Заговорщикам не хватало только оружия, вот они и нашли, где его взять. У вас, Серж. Но это была их последняя в жизни ошибка!

Возникла неловкая пауза, явно нарастала угроза, исходящая от матросов, сторонников Гамильтона, возмущенных и разгневанных гибелью сообщников.

— Разойдись! Марш отсюда! — гневно скомандовал Флетчер.

— Эй вы, бузотеры, чистильщики гальюнов! Кто на вахте, по местам стоять! Остальные — спать немедленно! — поддержал Флетчера мичман Янг, раздавая тумаки и затрещины направо и налево.

Матросы потоптались еще на месте, но вскоре стали расходиться, унося в своих душах недовольство и сдерживаемый пока гнев.

— Адамс, Квинтал! Задержитесь! — велел Флетчер.

— Мартинза живо вздернуть на рее, пока он дышит. Затем снять, вместе с баталером сунуть в мешки и выбросить этот балласт за борт! Палубу затереть, чтоб следов от них к утру не осталось.

— Флетчер, пойдемте поговорим на юте о дальнейших действиях, о житье-бытье нашем скорбном, — предложил Строганов. — Укроемся от посторонних ушей и покалякаем.

— Не понял, что сделаем? — переспросил лейтенант.

Сергей, часто забываясь, вставлял в разговор русские слова или соленые выражения из ненормативной лексики. Русский полковник матерком сдабривал и перчил речь. С первого дня пребывания на шхуне «Баунти» англичане интересовались, что означают эти обороты речи, и на удивление быстро запоминали их. Теперь, когда Строганов что-то такое говорил, они понимали, а Смит и Янг даже осознанно ругали своих товарищей соответствующими по смыслу русскими выражениями. Как говорится, просветил! Постепенно фраза, обозначающая любовь в грубой форме к чужой маме, вошла в обиход всего экипажа и не вызывала более недоумения. Понятливые оказались, черти английские.

— Флетчер, ты что, мудозвон разтакой, разэтакий! Епть! Не способен обеспечить порядок на своем паршивом корабле? Я какого... тебе помог завладеть этой посудиной?

Флетчер смутился и покраснел. Он теребил фалды камзола, и губы его подрагивали от обиды. Сергей развернулся и ушел в каюту, чтобы остыть. Не ровен час кипящие злоба и бешенство выплеснутся, и тогда несдобровать всему экипажу.

Через полчаса в дверь каюты осторожно, но настойчиво постучали.

— Кого там принесло? Я же сказал не мешать!

— Господин Строганов, это я! Хочу поговорить! — услышал Сергей голос Кристиана Флетчера.

Сергей отодвинул задвижку и впустил англичанина в каюту. Он посмотрел на нового капитана шхуны тяжелым, недобрым взглядом, всем своим видом показывая, что чрезвычайно недоволен внезапным вторжением и нарушением покоя. Флетчер, переминаясь, стоял у входа, не решаясь начать неприятный разговор.

— Говори, чего молчишь и мнешься, как девочка? Отвечай, почему эти негодяи меня вздумали погубить? Им нужен автомат? — воскликнул Сергей. — Но ведь никто не умеет обращаться с моим оружием!

— Дело не хитрое, час-другой и разобрались бы. Это-то и страшно! — уныло произнес Флетчер. — Честное благородное слово, не я их подговорил напасть на вас. Теперь, как и вы, ожидаю и боюсь удара в спину от неведомого врага. Кто-то желает завладеть вашим арсеналом и захватить власть на шхуне.

— Проклятье! Вот подлецы!

— Что делать? Сдается мне, граф, что именно ваше присутствие раздражает экипаж. Они знают, что вы русский полковник, дворянин, граф, испытывают к вам неприязнь из-за вашего высокого положения, сословного неравенства. Не ровен час опять попытаются напасть. Если для капитана Блая ваш титул был фактором, удерживающим его от соблазна завладеть оружием, то теперь, в компании простолюдинов, он, наоборот, стал раздражающим. Ненависть к вам так и плещет через край!

— Объявите, что обознались, никакой я не граф Строганов и даже не дворянин. Более того, я картежник, бабник, пьяница. Короче, для них — свой в доску! Авантюрист, проходимец, вольный человек, бродяга!

— После того как вы, сэр, застрелили напавших, никакие слова не подействуют! Слова — это слова, а дела — это дела! Ваши поступки вызывают гнев у матросов. Вы же подстрелили двоих.

— Сами виноваты, нечего лезть к оружию. Компьютер в руках дикаря — просто кусок железа...

— Не понял? — после паузы переспросил Флетчер. — Что в руках дикаря? Какой предмет?

— Проехали, забудь! Я язык сотру, если объяснять, что к чему! Так что ты мне предлагаешь? Перестрелять оставшихся в живых членов экипажа?

— Что вы, Серж! Как можно, это же мои друзья.

Сергей подергал себя за мочку уха, потеребил нос и задумчиво произнес:

— Сегодня друзья, а завтра — злейшие враги. Запомни, юный романтик, мои слова: не доверяй им, никогда и никому!

Флетчер опешил. Он хлопал по-девичьи густыми ресницами, и на его молодом глуповатом лице появилось выражение полного недоумения. Мыслительный процесс у этого представителя старой доброй Англии шел медленно, но, постепенно переварив услышанное, он спросил:

— У меня есть враги среди команды? Вы это точно знаете? Не молчите, отвечайте, сэр.

— Да пошел ты... Мозгогреб! Устроил мятеж, а теперь мечешься, как флюгер в ветреную погоду. Чего боишься? Будь смелее, решительнее. Построй команду, объяви, что вздернешь на рее любого, кто не будет повиноваться, за попытку организации нового заговора кто угодно пойдет на корм акулам. Сразу наступит порядок.

— А дальше что? Вы с нами до конца?

— Нет, наши пути, похоже, расходятся. Мы сейчас где? В районе островов Санта-Круз, вернее, они севернее. Где-то рядом остров Тофуа. Надумал я уйти от вас. Хватит! Злые вы все, и намерения ваши меняются каждую минуту. Погубит вас жестокость и отсутствие порядка, — Сергей немного подумал, говорить правду или нет, но решил все же спасти лейтенанта. — Мчись на всех парусах по Тихому океану к своему острову Таити, никуда не сворачивая, но запомни, Флетчер, там вас быстро найдут. Верь мне. Предлагаю поступить так: набери красивых девчат и сразу уходи оттуда.

— А куда? Где можно надежно укрыться?

Серж задумался, вспоминая кинофильм и сведения из истории. В голове был какой-то сумбур, фрагментарное мышление — так это, кажется, называется.

— Давай карту, будем думать! — решил Серега.

Лейтенант расстелил карту на столе, и Сергей принялся изучать названия неведомых земель.

— Слушай, вспомнил я. Точно! Вот у тебя на карте Питкерн. Про него и Янг разглагольствовал. Что за надпись под ним?

— «Здесь находится остров или несколько островов».

— Точно! Вспомнил, почему вас так и не сыщут! На карте вашего времени расположение Питкерна указано не верно. Плыви не туда, где он обозначен, а несколько градусов севернее. Штурман и капитан, открывшие их, ошиблись при определении координат! Там вас английский флот не найдет.

— А что именно произойдет в известной вам истории? — волнуясь, прошептал Флетчер.

— Вы вернетесь на Таити, возьмете для себя женщин, еду и будете искать место, чтобы укрыться от карательной экспедиции английского адмиралтейства. Произойдет то, о чем я рассказывал вам ранее.

— Нас точно не найдут?

— Да, лично тебе, Флетчер, повезет. Тебя и твоих сотоварищей не разыщут, ибо тот остров, который вы выберете для укрытия, надо отыскать и вновь открыть. Верно, остров называется Питкерн! Он небольшой, размерами полторы мили на милю.

— А что, нас будут искать?

— Обязательно. Я же говорил, Блай выживет. Он хищник, живучий, коварный, злопамятный! Несколько лет этот морской волк будет рыскать по всем морям — искать тебя и других мятежников для жесткой расправы. Он обследует все ближайшие к Таити острова, будет носиться по морским просторам, пока не убедится через несколько лет в тщетности поисков. Постепенно он поверит в гибель «Баунти» и части людей, что ушли с тобой.

— Части экипажа?

— Да, поверь мне еще раз, не все последуют за тобой, Флетчер. Половина моряков останется на Таити, держась за подолы девиц, вернее, держа руки под тем местом, где должны быть юбки. Это их и погубит. Никого не уговаривай. Возьми с собой лишь самых верных товарищей. Рабов не бери, иначе будут ссоры и убийства. Сами справляйтесь со всеми делами. Постройте поселок, посадите хлеб, разведите сады, и будут вам райские кущи на земле, а не на небесах. Плодитесь и размножайтесь.

— Правда? А почему вы с нами не останетесь, Серж? Может, все же вместе?..

— Нет! У меня своя дорога.

— Как же так, полковник! Вы подбили меня на мятеж и бежите? Почему?

— Сам ведь говоришь, что очень многие с завистью поглядывают на мое оружие и мечтают им завладеть. Но это уж только через мой труп! А трупом я быть не хочу, рановато! Или застрелить половину экипажа? Я не хладнокровный убийца, пусть живут, бог им судья. Ты мне симпатичен, Кристиан, но у тебя всего несколько надежных друзей и из них лишь пять-шесть человек честные, порядочные люди. Постарайся жить долго. А сейчас я хочу рассказать тебе о будущем, о том времени, из которого я появился.

Сергей несколько часов рассказывал об автомобилях, самолетах, космических кораблях, кинематографе, фотоаппаратах, радио, новейшем оружии, больших и малых войнах, глобальных катастрофах. Флетчер слушал, разинув рот, но скоро устал, рассказ его начал утомлять. Такой поток новой информации ему было не переварить, он подействовал словно сказка, прочитанная на ночь. Его сморило как ребенка, и лейтенант начал клонить голову на грудь. Он несколько раз клюнул носом в лежащие на столе кулаки и в конце концов захрапел.

Строганов спешно принялся проверять вещи, не пропало ли чего, пока он произносил лекцию на палубе.

Да и пора было навести порядок. В одну сумку — самое ценное, в другую — бесполезное. Итак, начнем! В каюте становилось душно. Сергей открыл окно каюты, именно деревянное окно, а не иллюминатор, широко распахнул обе створки и принялся быстро раскладывать шмотье на две кучки — нужное и ненужное. К последней категории явно относились обе батарейки, сам фонарик, мобильник, стреляные гильзы, которые он прежде тщательно собирал и аккуратно складывал в пакет.

Надо уничтожить все следы пребывания на этом корабле, чтобы не осталось никаких вещественных доказательств того, что судно посещал путешественник из будущего. Почему? Да мало ли что произойдет. Вдруг эти предметы попадут в руки исследователям, а они раньше времени изобретут что-нибудь. Нет! Каждому открытию свой срок! Не созрели эти ребята до автоматического оружия и радио. Рано им фотографировать и смотреть телевизор, рано пользоваться радиосвязью.

Кстати, о фотографиях! Фотоаппарат — за борт! В пучину вод морских! Пустая газовая зажигалка, теперь это тоже бесполезная побрякушка. Слов нет, эти диковинные в этом мире вещи можно на каком-нибудь острове обменять на свинью или пару черепах, но, памятуя о плачевных последствиях всех этих обменов для капитана Кука, лучше не искушать судьбу. Да и в будущем поистине будет головоломка для археологов или этнографов, найди они в шалаше у папуаса мобильный телефон, реликвию, веками передаваемую из поколения в поколение. Все собрать и утопить! За борт, все за борт!

Сергей быстро собрал все вещи, подтянул за канат тримаран поближе к корме, закрепил конец покороче. Он скинул в лодку сумки с вещами, мешки с солониной и сухарями, в ящик сложил бутылки с вином, осторожно спустил его на веревке. Затем снял со стены каюты две шпаги и тоже кинул их в лодку. Обвязал веревкой бочонок рома и бочонок с водою, опустил их вниз через окно и стал покидать корабль. Аккуратно распределил груз по лодочке, обрезал веревки и развернул тримаран. Потом грустно и тяжело вздохнул.

Если честно, то страшно было вновь уходить в открытый океан, в неизвестность. Правда, теперь он имел более четкое представление о местонахождении ближайших островов. Можно было и к Гвинее рвануть, но больше всего приглянулись ему острова Санта-Круз. Значит, держим путь туда. И если раньше он искал цивилизацию, путь домой, то теперь предстоит найти провал во времени.

Корма «Баунти» явственно виднелась впереди, тримаран по-прежнему удерживало течением в кильватере. Однако корабль все же постепенно удалялся и с каждой минутой был виден все хуже. Вот уже видны только смутные очертания, вот только силуэт, а вскоре лишь кормовые огни. Спустя час свет факелов потускнел, и корабль окончательно скрылся из виду. Поставив парус, Сергей развернул тримаран на северо-запад, а курс «Баунти» лежал на северо-восток. Прощайте, исторические персонажи! Впереди опять неизвестность.

Глава 18 ОСТРОВ АМАЗОНОК, ИЛИ БАБЬЕ ЦАРСТВО

«Эх, лодочка, куда ж ты выплывешь и меня вынесешь? В начале путешествия искал землю, чтобы выжить и спастись от голода, затем отправился на поиски цивилизации. А теперь-то куда меня понесло? Зачем покинул шхуну? Что я буду делать в этой прошлой жизни? Гладь океанская, соль морская, рыбы, чайки, бакланы, да и я сам — птица перелетная. Буревестник хренов! Наломал я дров! Какого лешего взбаламутил экипаж этой посудины? Обрек бравого молодца Уильяма Блая на тяжкие испытания! Да и бедняга Кристиан Флетчер теперь обречен на долгие скитания и отшельничество. Куковать лейтенанту на этом убогом острове Питкерн долгие годы, пока дикари его шкуру не пустят на изготовление барабана. Да и судьба остальных бедолаг не лучше. А при чем тут я? Чему быть, того не миновать, как говорит народная мудрость. Капитан Блай и без моей помощи довел бы команду до бунта. Наверняка! Вероятно... Может быть... Ах ты, боже мой! Голова раскалывается от этих мыслей. Неужели это все-таки я сам, лично, изменил ход истории, спровоцировав бунт? А потом сбежал, как подлый трус. Подтасовал карты, словно шулер! Уф-ф-ф! Что теперь о мятеже напишут в книгах, как изменят сценарий фильма, будет моя личность в этой истории фигурировать или нет? И что дальше делать? Мне бы крылья, а то уже надоело плавать. Отчего люди не летают? Так и улетел бы отсюда прочь, в Россию-матушку! Только тут не крылья нужны, а машина времени. Нажал на кнопку — и вот ты уже дома. Мечты, мечты... »

Так разговаривал вслух сам с собой Строганов, сидя под парусом и гребя веслами изо всех сил. Ветер как назло вскоре стих, установился полный штиль.

Домой! Курс на север! Или северо-запад? Ох и намашется же Серега этими веслами. И раз! И раз! И раз...

Первую ночь после бегства с «Баунти» путешественник, а вернее, скиталец спал плохо, тревожно дремал и много размышлял о своей жизни, в основном, конечно, непутевой, но местами и временами очень даже ничего, положительной, а порой и героической!

К сорока годам он заработал ордена за войну, медаль за спасение утопающих, грамоту ЮНЕСКО за защиту животных и морской фауны. Или не ЮНЕСКО? Какой-то международной организации под эгидой ООН, какой именно, Строганов забыл. Путешественник сомневался даже в том, он вообще-то машет сейчас веслами или не он, а только телесная оболочка. И куда она плывет? Нужно грести и грести, а сил не было. Нет, надо себя перебороть!

Вновь и вновь: и раз, и раз, и раз, и два...

Солнце взошло, как всегда, быстро и внезапно. Сразу стало жарко, как в мартеновском цеху. Пришлось спрятаться под навес, чтобы не получить тепловой удар и не обгореть на импровизированной сковороде, причем без маргарина. К полудню подул спасительный ветерок, и тримаран пошел куда веселее под парусом.

«Лишь бы снасти не порвало и не унесло внезапным мощным порывом. Теперь можно и по пятьдесят граммов!» — решил Строганов.

Чего пятьдесят граммов? Естественно, похищенного рому! Серега налил себе в кружку чуток этого замечательного напитка и отхлебнул. По правде сказать, это была не кружка, а серебряный кубок самого Блая! Строганов, собираясь бежать со шхуны, позаимствовал на память о встрече с английскими моряками кое-какие сувениры: подзорную трубу, абордажный топорик, кружку с откидной крышкой и т. д. Приглянулся бокал с гравировкой, так тоже не сумел удержаться от соблазна. Клептоман несчастный!

Тост он произнес вслух:

— За здоровье короля Англии!

Ведь этот кубок изготовили в колонии Его Величества! А за здоровье хорошего короля выпить не грех, почему бы и нет? Лично Строганову он ничего плохого не сделал.

После глоточка стало хорошо. Серж закусил крепкий напиток сухарем и куском солонины, которая оказалась довольно жирной и уже с душком. Какая гадость это соленое английское мясо, но делать нечего, приходилось жевать, что имелось. За неделю одиночного плавания бочонок с водой объемом в два галлона опустел почти до дна, а такой же, но наполненный ромом, уполовинился. Во время скитаний Строганов заметно похудел, потому что на таких харчах, как сухари да солонина, долго не протянешь. Любой доходягой станет.

Эх, да разве это мясо! Сейчас бы накрыть праздничный стол, с салатами, разносолами, с шампурами, а на них шашлыки из молодого барашка! Да под сухое красное вино! Да чтоб зелень высилась горой на огромном блюде! Огурчики, помидорчики, лучок! И свежий лаваш. Аджику поострее! И черт с ней, с язвой желудка! Ну что поделать, любил граф Строганов кавказскую кухню! От вкусной еды язвы не бывает, язва случается от этих плесневелых сухарей. Дайте срок, доплывет он до какого-нибудь острова, поймает первого попавшегося поросенка, зажарит его на вертеле и... сожрет, чавкая и причмокивая, как какой-нибудь дикарь! Уж он его, любезного, целиком скушает, от пятачка до хвостика!

Чем больше Сергей думал о пиршестве у костра, тем больше хотелось кушать, и не просто есть, а пресыщаться, сладострастно предаваться чревоугодию. Голод заглушил все другие желания. Даже любовью заниматься расхотелось. Раньше такого с ним не бывало, а теперь не ощущалось той тяги к женскому полу.

Настроя не было, проблемы с потенцией появились или изменились привычки? Прямо упадок сил какой-то! Не встает по утрам! Обленился? Атрофировался? Не заболеть бы Сереге.

Кабы странник знал, что его вскоре ждет, какие испытания на этот раз готовит ему судьба, то не волновался бы, а, наоборот, радовался одиночеству и покою. Долго ли, коротко ли длилось плавание — неизвестно. В постоянном состоянии подшофе этого не понять. Чувство времени совершенно притупилось. Однажды, когда лодка, как обычно, колыхалась на зыбкой волне, Строганов обнаружил, глядя в подзорную трубу, на горизонте кусочек земли. Сергей встал, держась за мачту, и убедился, что перед ним прямо по курсу остров.

Он направил тримаран к берегу, остров по мере приближения увеличивался в размерах, и вскоре перед Строгановым предстал кусок суши, поросший пальмами, лианами и прочей тропической растительностью. Долгожданная земля, хотя и омываемая со всех сторон океаном! Но выбора для него сейчас не было. Любая, даже самая плохая суша лучше хорошего моря.

«Скорее! На весла! Налегай! — скомандовал сам себе обрадовавшийся Сережка. — Греби, бездельник! И раз, и раз... »

Лодка стремительно приближалась к побережью, и вот уже отчетливо стали видны убогие хижины, а рядом представители туземной общественности, торжественно выстроившиеся на берегу для встречи иностранной делегации.

«И где я теперь нахожусь, в прошлом или в своем времени? — промелькнула в голове тревожная мысль. — Вновь в нашем двадцать первом веке или по-прежнему в восемнадцатом? Или еще в каком другом? И кто они, темнокожие островитяне, друзья или враги, злобные людоеды или милейшие вегетарианцы? Я свой, я друг Николая Миклухо-Маклая!»

Состав группы встречающих оказался довольно занятным — примерно полсотни совершенно голых, даже без набедренных повязок, представителей женского пола. Старушенций, старух, зрелых дам, перезрелых девиц, юных девчушек и совсем еще девочек. Странно, но среди группы встречающих не было ни одного взрослого мужчины, подростка или старика, только несколько мальчиков-младенцев!

Сергей терялся в догадках: «Мужики затаились в засаде, или и впрямь на острове обитают одни бабы? Неужели это все мое?!»

Вот и сбылась мечта старого ловеласа: настоящий малинник, бабье царство! Правда, ягоды Малины были темно-коричневые, даже слегка черноватые, по цвету больше похожие на ежевику. Но ничего, перезрелая ежевика тоже хороша. Главное, суметь с ними объясниться, с амазонками этими! О боже, зачем же их столько и сразу, неужели нельзя было являться по очереди и в разное время?! Справится ли он в одиночку?

Тримаран быстро дрейфовал к берегу, приливная волна на всех парах несла его через подтопленный приливом барьерный риф. Позади песчаного берега росла стеной вечнозеленая растительность, и такой же, но только коричневой стеной стояли у самой воды товарищи женщины. Жалко, что не русские, не бледнолицые, не синеглазые, не блондиночки. Сергей никогда не был расистом но свои родные — рязанские, тамбовские — сердцу милее! Как говорится: своя баба ближе к телу.

Серега застегнул ремень на поясе, поправил кобуру с браунингом, автомат для удобства закинул за спину и решительно шагнул в воду и тотчас уколол пятку о какую-то острую ракушку. Он взвыл, в сердцах выматерился. Выбрался на берег, отряхнулся от песка и воды, молча и угрюмо уставился на голых теток. И он, и встречающие выжидающе молчали. Затем Строганов опомнился — все же он у них гость! — и заулыбался. Тетки продолжали глядеть хмуро, поэтому улыбка Сергея становилась все шире и радостнее: надо ведь как-то смягчить обстановку, расположить к себе местный контингент.

Дамочки действительно оживились под воздействием обаяния широкой лучезарной улыбки. Еще бы, тридцать два белых, словно жемчуг, зуба, ровные, красивые, с правильным прикусом! Женское любопытство пересилило страх. Самые смелые островитянки начали ощупывать его и тыкать пальцами в спину, гладить по мускулистым плечам, проверяя бицепсы. Спортивные штаны особенно заинтересовали молодух. А одна очень наглая девица лет восемнадцати на вид ухватила его ниже пояса за то, за что и хотела ухватить. Видимо, решила удостовериться в наличии искомого объекта у бледнолицего пришельца. Она пискнула, хохотнула и что-то выкрикнула товаркам, а те в восторге завизжали и пустились в пляс.

«Бедные! Видно, истосковались без самцов-аборигенов, соскучились по мужской ласке. Ну да, ласка-то у меня одна, а вас тут о-го-го сколько!» — подумал Серж, предчувствуя что-то недоброе.

А действительно, сколько же их? Строганов начал считать и сбился на четвертом десятке, потому что тетки продолжали лихо приплясывать, сотрясаясь всем телом. Танец был явно эротического характера, одновременно забавный и интригующий, потому что во время хоровода тетки поворачивались спиной к путнику и нагибались. Вульгарный, с точки зрения цивилизованного человека, совершенно первобытный танец!

Невольно наш скиталец стал вуайеристом. Постепенно эти чертовки пробудили желание своей эротической пляской, раздразнили и оживили былые возможности. У Сереги мелькнула шальная мысль: «А не овладеть ли кем-нибудь по согласию, без насилия? Но вдруг не поймут, полезут драться? Как объяснить добрые намерения?» И он тотчас отбросил эту дурацкую идею. Нет! Забьют, растерзают, затопчут толпой. Желательно в начале попить, поесть, а потом уже и все остальное, если повезет. Договорится он потихоньку с какой наиболее симпатичной особой за бусы или пуговицы.

Сергей через некоторое время осмелел, освоился и начал изъясняться на разных языках. Матерно и литературно по-русски, по-английски, по-французски, по-немецки, по-испански, но все попытки завязать диалог закончились ничем.

Бабы ничего не понимали, они щебетали, тэкали, мекали, бекали. А что за язык? Что за наречие? Папуаски, как есть папуаски! Фиджийки, малайки, аборигенки Вануату или Санта-Круз. Они каннибалки, или у них только самцы чужих мужиков жрут, а женщины рыбу да фрукты? А где мужская часть населения? На охоте? Ну и как же с этими дамочками общаться? Никаких матов не хватит, пока поймут что к чему.

Сергей съел преподнесенное угощение — гроздь спелых бананов и выпил кокосового молока. Силы прибавились, стало легче, прекратилось головокружение от голода и рези в желудке. Он решил перво-наперво коллектив построить, пересчитать. Почесывая грудь и живот, Строганов встал с корточек, обтер руки о штаны, оглядел гомонящее бабье стадо. Вспомнился товарищ Сухов. Надо перенимать опыт.

— Строиться! Становись! Эй, вы! — громко крикнул Строганов, но женщины его не поняли и продолжали галдеть.

Пришлось одну за другой брать за руки и ставить в ряд, плечом к плечу. Выровняв шеренгу, он скомандовал: «Равняйсь, смирно!» Но бабы не понимали, улыбались, щерились. Одни белозубыми улыбками, которые на фоне шоколадных физиономий особенно выделялись, другие щербатыми или вовсе беззубыми ртами. Ужас! Только таких самозваному российскому «графу» в наложницы и не хватало!

— Становись! Строиться! — в который раз крикнул Сергей.

Контингент подравнялся, выставив вперед поникшие груди, только у некоторых эта эротичная часть тела была округлая и крепкая, с бесстыдно торчащими вперед сосками. Бабы замерли. Сергей начал зачем-то пересчитывать их вслух. Оказалось сорок штук! Сам сорок первый, прямо как в книге о гражданской войне. Главное, не повторить судьбу того белогвардейца, сорок первого...

— Теперь будем знакомиться! — произнес вслух Сергей и достал из сумки блокнот и ручку.

Он оглядел шеренгу и громко назвался:

— Меня зовут Сергей! Серж! Серега! Я — Сергей! Сергей Иванович или по-простому — Сергей! Девушка, а как тебя звать?

Серега ткнул пальцем в огромную, словно спелая дынька, сиську, которая по цвету напоминала гигантскую сливу. Он попал точнехонько в коричнево-лиловую грудь дородной девицы, прямо в сосок. Туземка хихикнула, грудь колыхнулась, а она продолжала улыбаться.

— Я Сергей! А ты кто? Как тебя, милая, зовут, твою папуаса мать! — рассердился Строганов на непонятливую туземку и снова указал на нее пальцем.

Естественно, имя мамы или папы этой дородной аборигеночки Строганова не интересовало.

— Тэнэ! — вдруг с придыханием ответила девица. От нового прикосновения шоколадная грудь девушки опять всколыхнулась, и она нежно повторила: — Тэнэ!

— Тэнэ! Танька значит! Так и запишем: «Сисястая — Тэнэ». Вот и хорошо. Запомню как Татьяну. Танька! А тебя как величать? Имя!

Серега ткнул пальцем в грудь губастой дикарки, стоящей рядом с Танькой, но не рассчитал, хотел лишь указать на нее, а получилось, что болезненно тыкнул острым ногтем. Губастенькая поморщилась и ойкнула. Это не понравилось огромной папуаске с высокой кудрявой шевелюрой, торчащей во все стороны, словно пакля. Эта тетка громко заверещала, и ее истошный крик подхватили бурными воплями старшие соплеменницы. Строй рассыпался, и дамочки преклонного возраста с угрожающим выражением на физиономиях окружили белого пришельца. Они размахивали палками, тянулись с кулаками к лицу незваного гостя, пытаясь ударить.

Не долго раздумывая, Строганов отскочил, выхватил из кобуры браунинг и выстрелил в воздух. Эффект оказался потрясающим. Та тетка, что возмутилась первой, обмочилась, а губастая, в которую он ткнул пальцем, упала навзничь, широко раскинув ноги и руки и лишившись чувств. Бабы, которые устояли на ногах и не описались от страха, в панике сиганули врассыпную, по кустам. Но беглянок было лишь несколько, в основном юные девушки. Остальные дикарки лежали на песке, прикрыв ладошками лица. Другие части тела они даже не подумали прикрывать.

«Видимо, чувство стыда им совершенно не знакомо. Что поделать, дети природы», — подумал Сергей.

— Страшно? То-то же, бойтесь меня! Прекратить галдеж! Слушайте мужчину и повинуйтесь! — грозно крикнул Строганов.

Женщины замерли, услышав окрик, и тотчас замолчали. Новоявленный командир повторил попытку построения, одну за другой начал ставить баб плечом к плечу. Таньку как старую знакомую он поставил первой во вновь образованной шеренге, очнувшуюся губастую девицу — рядом, а остальных как попало, без разбора. Одна старушенция так и не поднялась с земли, точнее, с песочка.

«Надеюсь, этот песок на берегу высыпался не из нее? — ухмыльнулся Серега и решил делать вид, что не замечает испуганной насмерть старухи. — Ладно, пусть пока лежит, отдыхает».

Молодые девицы продолжали выглядывать из густых зарослей.

— Эй, идите сюда, живо! — прикрикнул на них Сергей и замахал руками.

Убежавшие девчонки, несмело семеня, вышли из джунглей и прижались к мамашам, теткам, старшим сестрам.

— Ну вот, трусихи! То-то же! Не галдеть и всем молчать! — Сергей выразительно вытаращил глаза и зажал свой рот раскрытой ладонью. — Молчать! — И он повторил жест, опять закрывая рот ладонью, потом внимательно и сурово оглядел притихших аборигенок. Шоколадка к шоколадке, как на подбор, правда, некоторые слегка пригорели, прокоптились на солнце. Они были заметно чернее подруг.

— Итак, как тебя звать? Имя! Меня зовут Сергей, а тебя как? Имя!

Серега вновь указал на ту самую губастую девицу, стоящую в шеренге второй.

— Мо! — гордо ответила папуасочка, тряхнув густыми, мелко сплетенными косичками. — Мо!

— Ну вот! Я — Сергей, а ты — Мо! — обрадовался Серж, записывая новое имя в блокнот. — Мо! Будешь именоваться Маша или Машка!

— Следующая! Имя!

Рослая женщина, на голову выше Строганова, глупо улыбнулась и, глядя сверху вниз, вымолвила:

— Key!

— Key? Значит — Катя! Так и запомним.

Серж краснел и уже не знал, куда девать глаза, как смотреть на женские обнаженные тела, на эти торчащие груди и кудрявые лобки.

«Ну и бесстыдницы! Никакого представления о скромности, о рамках приличия, об этикете. Одеть бы их во что-нибудь, но они и понятия не имеют о тряпках! — возмутился про себя Строганов, а на будущее решил: — Нужно им юбки сплести и лифы».

В течение получаса Серега не без труда провел перепись населения островного государства. Самую быструю перепись населения в мире! Давая новые имена островитянкам, он делал это в первую очередь для собственного удобства, подробно описывая характерные приметы — длинноногая, со шрамом на лице, без пальца, в ноздрях бамбук и т. д., — имена писал через дефис, сначала подлинное, а затем переиначенное на русский манер. Так появились еще Наташа, Люся, Фрося...

Тридцать девять баб, бабенок, бабищ и бабешек. Одна изможденная старушка, сороковая по счету, продолжала молча лежать на песке, не подавая признаков жизни.

— Эй, старая карга! Проснись, пора вставать! Хватит притворяться, ты одна осталась непереписанной. Как зовут тебя? Эй, Шапокляк! Ау-у-у-у!

Он попробовал найти пульс, который, увы, почти не прощупывался.

«Да, эта, похоже, уже чуть живая. Как бы не преставилась бабуся со страха!» — расстроился Сергей. Надо же, ведь он невольно чуть не стал причиной смерти человека.

Темнокожие дамочки тоже забеспокоились и попытались приподнять старушку. Из ее приоткрытого рта чуть высовывался темно-бордовый язык, глаза закатились, лицо посерело. Женщины окружили недвижимое тело, начали теребить, дергать бабусю за нос, трепать ноги и руки. Бесполезно, ничего не помогало.

— Разойдись! Я сам окажу первую помощь, — громко произнес первопроходец. — Не бунтовали бы, жила бы старушка еще сто лет.

Серега попытался сделать искусственное дыхание, это более-менее помогло, папуаски низко склонились над явно оживающей старухой и завыли, запричитали уже повеселее, вновь отклячив при этом зады и показывая прочие интимные места.

— Разойдись! — вскричал Сергей, задыхаясь от прилива гормонов в крови. — Марш по хижинам. Пошли все прочь! Объявляю завтра день Образования Королевства!

Подобрав с земли тело постепенно ожившей женщины, племя удалилось в деревню. Рядом осталась лишь молоденькая большая Танька. Девица дергала путешественника за рукав расстегнутой рубахи, теребила ремень, лезла к штанам и показывала при этом неприличные жесты в виде засовывания указательного пальчика в два пальчика другой руки, скрученных в колечко.

— Отстань! Ну что тебе надо? — рассердился Сергей.

Но девица продолжала что-то нежно, но настойчиво щебетать, заглядывая в глаза и надвигаясь на него молодым, упругим, коричневым телом. Соски, как две торпеды, уперлись в грудь бравого полковника в отставке.

«А почему бы и нет? — подумал Строганов, внимательно разглядывая потенциальную партнершу. — Если я буду королем, мне нужна королева! Чем эта плоха?»

Девица вновь погладила Сергея по плечу, скользнула рукой ниже пояса, желая еще раз удостовериться, что она понравилась белому путешественнику. Нащупав напряженный мужской «элемент», она ухватилась за ладонь Сереги и потянула ее к своим интимным местам. Наш скиталец в этот момент понял, что пропал! Сексуальная атака продолжалась. Попал он под паровой каток!

— Да пошла ты к черту! Ну что, неужели прямо тут, на песке? На виду у всей общественности? При несовершеннолетних детях? — рассердился смущенный король.

Действительно, Серегу больше всего смущало присутствие детей, ведь из всех кустов выглядывали их хитрющие, любопытные черные физиономии. К участию в сеансе порнографии, да еще на глазах несовершеннолетних, он был не готов.

— Ну, прямо остров Чунга-чанга! Как в мультфильме! Танька, а ну, отстань-ка! Не лезь! Не буду я этим заниматься прямо здесь, при детях до шестнадцати. И не соблазняй! Веди в свою хижину.

Сергей изобразил руками крышу над головой, обрисовывая домик, затем показал пальцем на лачуги островитян, сплетенные из сучьев, веток и листьев. Девушка поняла намек и радостно стала приплясывать. Она крепко схватила его за пальцы правой руки и потянула за собою в ближайшую хибару, стоящую под сенью пальм. Вигвам не вигвам, чум не чум, сарай не сарай, так, нечто похожее на то, другое и третье.

Сергей, склонив голову, осторожно вошел внутрь и тотчас был увлечен на пол, устланный козьими шкурами. Танька упала, потянув его за собой, и принялась рвать на нем штаны. Пришлось ей помочь. Затем она весьма сноровисто устроилась на нем верхом, закатила глаза, застонала, забормотала, запела. Да-да! Именно запела!

«Что, понравилось? Видимо, одурели они тут без своих вануатцев, папуасов или гибридцев, как их там! — лениво и полусонно размышлял Сергей, сбросив давление. — А действительно, где же их мужики? Это главный вопрос выживания на острове! Провозглашу себя королем, а они появятся в самый неподходящий момент. А действительно, что тогда предпринять? Стрелять? Бежать? Ведь если у этого племени мужики увлекаются каннибализмом, тогда и их бабы должны просто обожать человечину?! Надо с ними ухо держать востро, не проспать нападение!»

Серега лениво размышлял, лежа на спине, а папуаска Танька, сидя сверху, извивалась и завывала неведомо о чем, продолжая свою тягучую бесконечную песню. В данную минуту Строганова удручала еще одна неприятная мысль.

Опять сексуальный процесс пошел без средств защиты, причем в который раз. Прокол за проколом, ошибка за ошибкой, а сапер, как известно, ошибается один раз! Тут амбулатории нет! Но, может, махнуть на все рукой и понадеяться на русское «авось»? СПИДа в этом веке еще нет, эта зараза где-то еще дремлет в инкубационном состоянии. И с сифилисом на острове, похоже, все в порядке, в смысле должен отсутствовать, как и прочие нехорошие инфекции. Откуда им на острове взяться? Ни тебе наркоманов, ни тебе уличных проституток, ни притонов. Да и к чему опасение, как можно заразиться в прошлом? Они давно трупы! Ведь Серега прибыл из будущего, а их давно уже нет с точки зрения этого будущего! Ой, а не стал ли он некрофилом?! Но Танька была такая теплая, чрезвычайно жизнеспособная, активная и поющая. На призрак она совершенно не похожа!

Строганов задумался, отвлекся, а девица все раскачивалась, пела, не успокаиваясь, растягивая удовольствие, хотя давно взмокла от напряжения, и липкий пот струился по ее телу.

«Задумался я, пора с этим делом кончать!» — решил Серж и кончил. Папуаска Танька громко взвизгнула, счастливо взвыла, и на этой мажорной ноте песнь любви оборвалась.

Глава 19 ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОРОЛЬ!

Танька еще чуток посидела верхом на кавалере, затем упала на бок, задрав вверх ноги, и принялась выписывать ступнями в воздухе сложные пируэты. Выражение лица было счастливым и сосредоточенным. Наверное, она знала, что делает и зачем. А тем временем Строганов расслабился и задремал. На несколько минут его сморило, и глаза пилигрима подернула легкая дрема.

Какой-то посторонний звук испугал Сергея, он очнулся, вздрогнул и сразу схватился за оружие. Вскочив, повел стволом автомата перед собой и начал испуганно озираться по сторонам. Танька, не обращая внимания на партнера, по-прежнему болтала в воздухе ногами, упорная в своем стремлении зачать от белого божества, а сквозь щели в частоколе из бамбуковых палок мелькали нахальные подростковые и совсем еще детские рожи.

— Брысь, малявки! — цыкнул Серж, и перепуганные бесенята бросились врассыпную.

Окончательно проснувшись и отогнав мрачные думы, Сергей стал оценивающе присматриваться к новой подруге и пришел к выводу, что эта экзотическая девушка вполне симпатична и уж точно эротична.

Если в России пышнотелую девицу характеризуют как кровь с молоком, то эта была вроде кофе со сливками и пенкой. Ядреная девка! Глазищи огромные, круглые, нос маленький, но не сильно сплюснутый. Губы в меру пухлые, большие, но не как у Мо, у которой они отвисали словно шлепанцы. Волосы курчавые, густые. Пухлая задница, острая грудь! И талия имеется, и живот плоский, да и выражение лица вполне приятное. Для роли королевы подходит! Шутят, что с лица воду не пить, но для Строганова, настоящего ценителя женской красоты, и лицо было важно. В женщине должно быть все прекрасно.

В общем, перед ним была королева красоты местного масштаба. Значит, быть по сему. Он назначает Танюшку королевой! Главное то, что от нее хорошо пахло, какими-то сладкими благовониями. Не то ваниль, не то какао... Очень ароматная девушка, ни дать ни взять шоколадка! Так бы и съел! Откусить кусочек?!

Серега слегка тяпнул ее зубами за острый темный сосок. Папуаска, а точнее, фиджийка или вануатка — ведь этот архипелаг в наше время именуется или Фиджи, или Вануату, смотря, на какой остров вас занесло, восторженно взвизгнула, и ее лицо озарилось радостной улыбкой. Девица прекратила болтать в воздухе ногами и быстро перевернулась на спину. В порыве страсти она мягкими сочными губами припала к Сергею, словно возжелала напиться из священного источника. Источник ожил. Туземка, не спросясь, вновь по-хозяйски оседлала своего скакуна, вернее, белое божество.

Эх, знал бы Строганов, что ему предстоит, не стал бы так расточительно относиться к своей потенции и неразумно тратить силы.

Танька вновь и вновь пела романтические, душевные песни, раскачиваясь, скажем так, на древе жизни рода человеческого. Знать, ей приспичило, зов природы не обмануть. Как ни сдерживал себя Сергей, но, войдя в транс, не утерпел. От тихого томного пения, нежного скольжения теплой, то напряженной, то ослабевающей девичьей плоти, Строганов в конце концов вновь отстрелялся.

Ну и слава богу, а то сердце могло зайтись от избытка сдерживаемых чувств, и что-нибудь лопнуло бы внутри после стольких дней тяжелых испытаний и лишений, холода и голода, физических, а главное, нравственных страданий. Ведь последствия психологической травмы, полученной в результате путешествия во времени, вообще пока никому не известны и наукой не изучены. Это был настоящий шок для психики нормального человека. Но теперь Серега мог расслабиться, потому что рядом лежалшоколадный батончик — «Шок»! Шоколадка! Как утверждалось в одной приевшейся телевизионной рекламе: «„Шок" — это по-нашему!»

Рано утром, освободившись от любовных чар чернокожей прелестницы, Серега поспешил на «набережную». Там в его дорожных сумках, умирая от любопытства, уже вовсю рылись местные дети.

— Кыш, негодники! Кыш, проклятые каннибалята! Папуа-Новая Гвинея, вашу мать! — вскричал грозно Строганов.

Дети с визгом бросились врассыпную, унося сжатые в кулачках чудесные трофеи.

«Итак, что они у нашего величества похитили? — спросил сам себя Строганов. — У-у! Надо же, эти букашки сперли стреляные гильзы, за которые можно было скупить с потрохами все окрестные острова, любимую рубашку стянули и ни одного презерватива не оставили! Видно, приглянулись им глянцевые пачки с обнаженными красотками. Занятно, догадаются они распечатать и надуть эти шарики или просто будут жевать резинку? Ну, бесенята! Как же мне тут жить дальше, без спецсредств-то?»

— Ну и народ! На минуту добро оставить нельзя без присмотра! — громко сетовал вслух новоявленный король. — Оказывается, в этом веке люди жулики все как один! Что дикари, что англичане — одним миром мазаны! Одно слово — глухомань доисторическая!

Серега бродил по острову, подбирая утерянное беглецами барахлишко, и продолжал размышлять. Да, не скоро сюда попадут плоды цивилизации: кока-кола, гамбургеры, жвачка, телевидение, Интернет. И попадут ли они на этот тихий уединенный островок хотя бы в двадцать первом веке, да и нужен ли тут этот вонючий гамбургер? Придется ему смириться с кражей вещей. И потом, за все в жизни надо платить, вот он и расплатился за недавнюю утеху в шалаше.

Стреляные гильзы и драное тряпье он с горем пополам нашел, пройдя по песчаному берегу и обшарив чуть ли не все кусты вокруг. Но вот презервативы — тю-тю. Теперь вся надежда на хорошую экологию, моральную и нравственную чистоту островитян, гигиену отношений.

«Будем жить, мой дружок, без „противогазов"! А что насчет стерильности, так я тем куском мыла, что удалось позаимствовать на шхуне, сегодня же обязательно отмою весь этот женский хор! — решил Строганов. — Устрою массовую помывку в акватории атолла!»

Так он и сделал. Взяв туалетные принадлежности, Сергей направился в деревню. Подданные аборигенки бурно обсуждали прошедшую ночь, окружив Таньку. Та что-то громко и самозабвенно рассказывала, наверное, сильно приукрашивая.

«Ну, трепло, бесстыжая балаболка! Зачем разболтала? Ну, дружище, теперь уж держись, — подумал Строганов. — Если одновременно начнут одолевать эти изголодавшиеся амазонки — мне не отбиться».

И точно. Завидев проснувшегося путешественника, дамочки толпою кинулись ему навстречу.

— Стоять! Назад, мулатки! Кыш! — заорал Сергей, опасаясь за целостность своего организма и его отдельных, наиболее ценных органов. Он даже достал из кобуры браунинг и поднял его, направив стволом в небо.

Бабы, завидев эту непонятную штуку и вспомнив, как вчера из нее громыхнуло, замерли на месте. Несколько минут они напряженно молчали, но затем одна за другой, вначале робко, а потом все громче и нахальнее принялись выкрикивать гневные тирады на своем почти нечеловеческом языке. При этом все тыкали пальцами в сторону его вчерашней партнерши и делали неприличные жесты. Некоторые туземки принимали крайне непристойные позы, становясь на колени или задирая ноги.

— Дикарки! Ну и дела! Какой кошмар! Хватит изображать из себя похотливых самок, — громко произнес Строганов. — Вы бы прикрыли срам, бабоньки. В самом деле, нехорошо, некрасиво себя ведете. Листочков фиговых нарвите или шкурами обвяжитесь.

Но если бы они хоть что-то понимали. Для них что путешественник-европеец, что инопланетянин — бог, спустившийся с неба!

«На каком языке они говорят? — размышлял Сергей. — Как же с ними общаться?»

Женщины трясли грудями, пышными и худосочными, старыми и молодыми, красивыми и безобразными, и все как одна тыкали указательными пальцами в ладонь, свернутую в трубочку.

«Тьфу ты, дьявольщина! Ход их мысли ясен, чего ж тут не понять! Но я же не бык-производитель! — подумал Строганов. — Мне эта стая взбесившихся туземных самок ни к чему. Я перед вашим тропическим колхозом повышенных обязательств по поголовному осеменению не брал! Необходимо этот процесс упорядочить!»

— Строиться, бабы! Становись! — скомандовал Серж громко и решительно, а затем веткой провел перед собой на песке длинную черту.

Папуаски услышали знакомые слова, увидели прочерченную линию и вроде бы что-то поняли. Ухмыляясь, они выстроились в ряд.

— Догадливые! Р-р-р-а-авняйсь! Сми-и-ирно-о! — выкрикнул Сергей.

Народ не понял смысла команды, и Серж вновь громко крикнул:

— Р-равняйсь!

Путешественник подошел к шеренге и осторожно повернул голову каждой туземной дамы направо, чтобы любая из стоящих в строю видела грудь четвертой соплеменницы. Команду пришлось повторить не раз, пока она не была усвоена аборигенскими бабьими мозгами.

В голове отставника Строганова мелькнула шальная мысль: «Вот тебе и полурота. Разделить их на два взвода, обучить военному делу, а если дисциплину подтянуть, то этой армии будет сам черт не страшен! С моим оружием отобьем нашествие любых соседей-дикарей и отразим всякие попытки покорения острова европейскими колонизаторами. Патронов к автомату еще достаточно. А почему бы и нет, войско как войско?! Туркменов и узбеков я ведь успешно обучал! И механиков-водителей, и наводчиков-операторов из них готовил. А тут еще проще, без всякой техники. Сгодится даже сокращенная программа боевой учебы: обычная строевая подготовка, инженерное дело, необходимое для устройства района обороны, тактическая подготовка, основы рукопашного боя. И конечно, политико-воспитательная работа. Научу население говорить по-русски, внедрю в массы элементарные правила человеческого общежития и заставлю обожать белое божество, то есть меня. Выучат слова и мелодию гимна, а как же без него! Кстати, сгодится „Боже, царя храни"! Боже для них — это я! Меня и хранить!»

На душе стало гораздо веселей, и он терпеливо повторил команду:

— Равняйсь! Смирно! Слушайте и запоминайте! Я провозглашаю себя королем вашего островного государства Сержем Первым. Государство отныне именуется — королевство Баунти, в честь шхуны, что доставила меня к вашему архипелагу. Позднее мы возьмем под свою высокую руку и остальные острова! — громко произнес тронную речь Строганов.

Действительно, и зачем ломать голову над названием? Баунти — очень красиво.

Надо же, тетки что-то поняли. Они вновь скалили зубы, улыбались, оттопыривали крупные губы. Вот умора! Не рассмеяться бы, а то какая будет дисциплина, коли сам командир не серьезен?

— Королевой острова объявляю вот эту девушку Татьяну! — Сергей взял за руку и вывел из строя приглянувшуюся и полюбившуюся ему красотку. — Я ее люблю и на ней женюсь!

Но избранница вдруг начала громко что-то тараторить, подталкивая к своему повелителю другую молодку, с еще более темным загаром и правильными чертами лица. «А! Да это Мо! Маша по вчерашней записи!» — вспомнил Сергей. Арбузные груди юной прелестницы колыхалась при малейших движениях.

«Ого! Хороша Маша, да пока не наша», — подумал новоиспеченный король. Он обошел девицу кругом, похлопал ее по мощной заднице и с недоумением посмотрел на свою только что назначенную королеву. Та энергично кивала, продолжая подталкивать к нему подружку. Сергей еще раз погладил по гладкой спине девушку, показал пальцем на нее, потом на себя и вновь спросил у Таньки, правильно ли понял ее намек. Смуглянка королева улыбнулась и энергично закивала.

Что задумали эти подружки? Сергей был озадачен таким подходом к любви, но потом догадался и продекламировал:

— О времена! О нравы!

Солнце припекало, и стоять на жаре было уже невыносимо. После минутной внутренней борьбы бывалый полковник сдался:

— Уговорили! Сегодня Мо будет моей второй женой. По-русски ее имя Машка. Ладно, предлагаешь спать с Мо, так будь по-твоему, моя королева! — согласился наконец Строганов, более не сопротивляясь. — Раз вы решили соблюдать очередность, то я милостиво соглашаюсь на наличие двух королев. Не более! Пусть будет гарем, вернее, прайд, как у настоящего льва.

Обе королевы улыбались и тыкали пальцем в ладонь, свернутую в трубочку. Тьфу! До чего же надоел Сергею этот откровенный жест! Аплодисментов со стороны остальных дамочек не последовало. Население вновь начало галдеть. Почувствовав, что среди части подданных назревает недовольство тем, что их права ущемили, королю пришлось вновь поднять пистолет и прокричать:

— Эй, чертовки! Разойдись! Всем работать! Шагом марш в хижины!

Все дамочки этого острова, от мала до велика, хотели быть обласканными, взлелеянными и удовлетворенными. Но хватит ли у Строганова для этого сил?

Итак, можно было подвести некоторые итоги. В этом путешествии появились некоторые положительные моменты. Первое. Серега выжил в океане и не был поглощен пучиной вод морских, его не сожрали каннибалы. Второе. Ему посчастливилось побывать творцом истории, познакомиться с историческими личностями, поучаствовать в мятеже. Третье. Успешно ускользнув со злосчастного «Баунти», он попал на вполне даже обитаемый остров.

Теперь начинался новый этап, еще не осознанный до конца. То ли это удача — жить в окружении гарема, то ли новое испытание. Вдруг злодейка-судьба забросила его на остров похотливых самок, которые замучат единственного мужика до смерти?! Серегу нисколько не беспокоила национальная принадлежность партнерш, но если бы узнал, кто они такие и что это за остров, то имел бы верное представление о том, куда надо держать путь дальше. В каком примерно направлении и как далеко находится родимая сторона.

Понятное дело, плыви на север и не промахнешься, но как долго плыть до русских форпостов на Дальнем Востоке? В силах ли он достичь их, сколько запасов съестного и воды взять с собой? А где ближайшие цивилизованные страны? Где голландские или испанские колонии, английские или французские крепости? То-то, что ничего не известно!

Что ж, пока он будет отдыхать, набираться сил и наслаждаться жизнью. Возможно, ему так понравится пользоваться бесплатными утехами, что палкой не выгнать будет отсюда. Ни одна из подружек доллары за час или за ночь не требует. Да и не знают они таких фантиков: долларов, фунтов.

Сергей попытался вспомнить из истории, в эти годы доллары уже печатали в Штатах или еще нет? Стоп, если сам Вашингтон только-только стал президентом, а города его имени еще нет и в помине, значит, и купюр с его изображением не должно быть! Рановато.

Так Строганов лениво, расслабленно и отрешенно размышлял о своей доле, возлежа на богатырской груди очередной наложницы. Хотя Мо назвать так можно было лишь с очень большой натяжкой!

Эти наложницы сами так на него накладывались, что никакого покоя не было. Сегодня две жены привели в шалаш третью! Ужас! Надо же так опошлить прекрасную мечту об эротическом рае! И где потерялись их законные супружники? Куда они запропастились? Неужто сбежали?

Объявился бы хоть один бы местный мужик, так Серега сразу же возложил бы на него заботу о пожилых матронах. От них самый большой вред! Так галдят и домогаются, что и шагу не ступить. Но, впрочем, какие они пожилые — самой древней из «старух», наверное, едва за пятьдесят! Просто они выглядят плохо: никакой косметики, нет элементарного ухода за кожей, а палящее солнце быстро старит лицо. Вот и все. Но и тридцатилетние дамочки здесь потрепаны тяжелой первобытной жизнью, на все европейские шестьдесят тянут! Несчастные существа...

Взглянув на посапывающих во сне счастливых наложниц, Сергей приказал себе сурово: «Стоп! Прекрати их жалеть! Они ведь тебя нисколечко не жалеют!»

Строганов хлопнул по колену ладонью и громко произнес вслух:

— Как в поговорке, «затрахают, замучают, как Пол Пот Кампучию»! А где выход, какие будут идеи, сэр? Может, хватит изображать из себя льва?

Идеи нашлись. В голову пришла светлая мысль!

Опытный офицер вспомнил, как в армии отвлекают солдат от непристойных мыслей, чтоб на блуд не тянуло. Как там успокаивают брызжущие энергией организмы. Бром в компот — это брехня, все солдатские проблемы решает беспрестанная, бессмысленная работа, изнурительный, никому не нужный труд!

Глава 20 ВОЗВЕДЕНИЕ КРЕПОСТИ

Король восседал на троне и думал. Откуда взялся трон? А как же быть королем и не иметь трона? Его роль выполнял большой расщепленный пень, оплетенный лианами. Сергей выдолбил в нем седалище, подлокотники, отшлифовал поверхность и устлал ее шкурами. Строганов принял позу, подобную той, в которой сидел изваянный Роденом мыслитель, и приступил к разработке плана организации принудительных работ.

Так чем же занять женщин, каким общественно-полезным трудом? Заставить каждый день подметать остров? Покрасить яркую вечнозеленую траву в серо-зеленый камуфляжный цвет, но чем? Утром отрыть по периметру атолла траншею, а вечером ее обратно закапывать?

Вот! Точно, это идея! Будем копать окопы и строить забор из частокола, возводить фортификационные сооружения, крепостные стены. И бабам дело, и для обороны сгодится. Вдруг действительно какие-нибудь каннибалы нагрянут, прознав, что остров остался без мужиков? Не дай бог! Или внезапно объявятся настоящие супруги нынешних пассий самозваного короля. И где ему тогда укрыться? Именно в крепости! А вопрос о пропавших мужьях надо будет уточнить у наложниц в первую очередь, когда он наконец сможет их понимать.

День за днем шли монотонной чередой, распорядок был один и тот же. С раннего утра, ударив в большой продолговатый деревянный барабан местного производства, обтянутый кожей, Сергей собирал подданных на гарнизонном плацу. Именно на плацу — на широкой площадке, расчищенной и утоптанной по приказу короля Сержа I босыми женскими ножками перед хижинами. Место для построения расчистили в первую же неделю пребывания нашего путешественника на острове.

Дело это было не хитрое. Бабы выкорчевали мелкий кустарник, сожгли старые пни, выломали коряги. Строганов топором срубил под корень три пальмы, сохранив только одну по центру, чтобы самому под ней стоять, укрываясь от солнца. Местному населению палящие лучи не страшны. Они и так всю жизнь на солнцепеке, адаптировались давно, никакой ультрафиолет их не берет! А для белого человека попадание прямого солнечного света будет означать ожог кожи и тепловой удар.

— Живее строиться, бабоньки! — скомандовал Серж.

— Становись, билат неруськие! — эхом отозвалась энергичная и жизнерадостная Танька.

Она ликовала, потому что давно догадалась о том, что Серж считает ее самой разумной, молодой и симпатичной. Он выбрал ее главной, значит, это так и есть.

— Становись, билат, сука, дура! Бистра! Зарасы! — выслуживаясь, Танька все громче и яростнее ругала соплеменниц.

— Рафняйся! — поддержала подругу Машка-Манька. — Смирнать! Зарасы! Уря-я-я!

Что любопытно, за первую неделю Сергей запомнил сотню слов аборигенок, а смышленые Танька и Манька выучили более пятисот русских! И это не считая матюков и прочих ругательств! Матерились они отменно, с выражением, как когда-то попугай, любимец экипажа, на шхуне «Баунти».

— Ура! — воскликнули хором аборигенки без особого энтузиазма. Но каждая втайне надеялась, что сегодня и ей будет действительно «ура». Именно ей перепадет счастье, а не остальным тридцати девяти товаркам. Но «ура» доставалось далеко не всем, очередь за любовью продвигалась медленно, и даже порог двадцатилетних еще не был преодолен. Серега ограничился узким кругом подопечных, в состав которого входили шесть приглянувшихся ему молодух.

— Здравствуйте, мои дорогие и любимые подданные, товарищи женщины! — поздоровался Серега громко и протяжно, как на параде.

Ему нравилось здороваться по утрам с островом. Именно так, не с только с островитянками, а со всем островом, потому что после ответа баб пробуждались все обитатели этого кусочка суши. Попугаи и прочие птицы выпархивали из своих гнезд и громко галдели, какие-то животные верещали в глубине джунглей, а домашняя скотина с блеяньем, беканьем, меканьем, хрюканьем металась в загонах.

— Здраввв! — ответили бабы глухо и без энтузиазма.

— Плохо отвечаем. Мало каши ели? Или вас ночью не трахнули?! — хохотнул своей плоской шутке король. — Повторим! Здравствуйте, островитянки!

— Здравввв! — гаркнули тетки чуть громче.

— Плохо. С утра не ели или вас точно не е...? Так я, мать вашу, научу свободу любить! Я вам сейчас ваше коровье вымя накручу! Что сиськи выставили, дуры! Разучились здороваться? — перешел на грубый казарменный юмор Строганов. — Здравствуйте, телки!

— Здраввв желам Сирожа! — выкрикнула толпа.

Сергей замечал, что с каждым днем все больше превращается в грубого солдафона, настоящего хамоватого унтера-держиморду! По-видимому, это происходило от безнаказанности и безграничной власти. Из демократа и либерала Строганов стал настоящим монархистом-черносотенцем. Понравилось ему быть у руля.

— Пора заучить! Не Сирожа, а Сережа! Черножопые козы! Коровы недоеные! Ну ладно, я сегодня добрый, будем считать, что вы поприветствовали своего обожаемого короля.

— Ура! — воскликнули еще бодрее дамочки.

— Девушки! — смягчившись, продолжил Строганов. — С сегодняшнего дня начнем жить по-новому! Будем строить острог! Рыть землю, валить лес, таскать бревна.

А еще Сергей организовал полевые работы. Именно полевые, а не половые, чтобы окончательно растратить физическую энергию подданных. После военной подготовки он распределял женщин по объектам. Наряд на работу, наряд на службу, караул. Бабы не всегда понимали смысл всей своей деятельности, но это было неважно. Цель оправдывала средства, а цель была одна — измотать! Свои распоряжения король дополнял жестами, затрещинами, оплеухами. Делал он все не спеша, а куда и зачем торопиться? Впереди — двести лет жизни! Целая вечность, которую не прожить.

У аборигенок имелись инструменты наподобие палок-копалок и что-то вроде деревянных мотыг, но так как на два метра вглубь шел только песок, то на земляных работах им приходилось очень тяжело. Едва солдатки отрывали окоп, как он осыпался, они вновь все восстанавливали, и опять заваливался бруствер или стена. Поэтому окопы и блиндажи укрепляли сплетенными ветками, сучьями, палками. Но за неделю героических усилий десять щелей для укрытия и стрельбы стоя были готовы.

Час работы — десять минут перекур, еще час работы, а потом легкая пробежка трусцою для разминки. Бегали всем населением, от мала до велика. По окончании разминки женщины вновь становились землекопами. Никто Строганову не перечил, все боялись, что раздастся гром и белый господин кого-то убьет!

Передовой защитный периметр перед окопами, состоящий из ям-ловушек с заостренными кольями на дне, сделали еще через неделю. Население, занятое изматывающим трудом, постепенно отощало, стало заметно стройнее. Почему-то женщинам это не понравилось. Худоба на острове была явно не в моде и не приветствовалась.

Ритуал построения и приветствия повторялся каждое утро. Поднятия флага пока не было, его еще предстояло сшить. За три или четыре месяца — признаться, Сергей давно сбился со счета — стена за стеной появился ровный квадрат частокола, поставленного как раз по центру, между линиями траншей. Ворота, лесенки и помост для перемещения вдоль этих стен, бойницы — все было продумано и учтено. Теперь Строганов планировал выстроить еще и бревенчатую цитадель с вышками для наблюдения за берегом и морем.

Почему форт строился именно тут? Потому что доступный для лодок и судов проход в рифе был только в этом месте. Вокруг всего побережья острова торчали острые подводные камни, о которые любая пирога разобьется в щепы. А тут узкое, словно горлышко, пространство шириной метров в пятьдесят. Всюду вода бурлит, перехлестывая через рифы, а на этом участке волны плавно накатывают на берег. Сергей рассчитал, что внезапное вторжение может оказаться успешным лишь здесь.

— Бабы! Оглашаю список нарядов на работу. Приборка острова с задачей закопать все нечистоты. Ты, ты, ты... десять человек. Старшая — Танька. Далее, устройство туалетов. Рыть ямы, сколачивать настил, итого десять человек. Старшая на объекте — Машка. Остальным островитянкам — строевая подготовка под моим руководством.

Понимали подданные его речи или нет, поначалу его даже не волновало, слишком многое предстояло сделать. Вскоре всем миром принялись за строительство деревянного острога. Топор, украденный со шхуны, был всего один, а кольев требовалось много. Выручало обилие деревьев, выброшенных прибоем на песок. Пока папуаски волокли к крепости стволы топляка, Серж рубил под корень стволы молодых баобабов.

Конечно, это были не баобабы, но как в действительности назывались эти тропические деревья, Строганов не знал. Да и не так важны названия. Черное дерево, хлебное дерево, железное дерево, каучуковое... Назвал баобабами — и все тут! Он ведь не ботаник, не садовод и не флорист, а простой офицер.

Король рубил деревья топором, летели щепки, мощные «бабоебы» с треском падали. Да-да, именно такое название подходило деревьям больше всего, потому что затем десять теток хватались за многометровый ствол, впрягались и далее, до самого острога, имели секс без предела! С надрывом, до десятого пота, но без наслаждений. Перетаскивание деревьев оказалось самым радикальным средством для того, чтобы отбить всякое желание! Бабы так натрахивались за день, что вечером валились с ног и ни одна карга не пристала. Кроме Таньки и Маньки. Эти неугомонные девчонки были старшими на объектах, одна на лесоповале, другая на строительстве забора, и поэтому физически работали меньше подчиненных. Бригадирши-фельдфебельши сберегали силы для других славных дел.

А вот Сергей себя совершенно не берег, пахал по-черному, как рядовой боец. Поэтому, видя, что сам король не отлынивает от физического труда, подданные не роптали, не бунтовали. Древесина «баобабов» или как их там была необычайно крепка, и махать топором приходилось долго и упорно.

От ночных утех Строганов хотел было себя освободить, но королевская свита не согласилась, они были настойчивы и изобретательны. Ох уж эти молодые наложницы, навязались-таки в любимые жены.

«Нахалки! Развратные, распутные чертовки! — мысленно проклинал их по ночам Строганов. — Сколько же в вас жизненных сил, страсти, проклятой похоти! Во мне столько потенции нет. Чтобы вас ублажить, нужен конь или бычок и бочка „живчиков". А нет ни первого, ни второго, ни третьего. Возраст стал сказываться, чай не юноша. Даже несмотря на природную любовь к этому занятию, с такими темпами можно и в тираж выйти».

Серега, измочаленный наглыми девками, каждое утро тупо сидел, прислонившись голой спиной к излюбленной пальме, абсолютно без сил и без каких-либо мыслей. А в хибарке на циновках храпели громко и самозабвенно Таня и Маня, счастливые и довольные собою жены, старшая и самая старшая.

«Однажды обеих придушу!» — не раз уже тупо думал Строганов.

Крупная капелька трудового пота сорвалась со лба суверена и упала на плечо. Она соскользнула с мокрого плеча, оставляя за собой влажную дорожку, струилась все ниже и замерла возле запястья, чуть-чуть не дотянув до указательного пальца. Серега был весь в поту, как конь в мыле, потому что долгих три часа напрягался и пыхтел с неутомимыми шоколадками.

Они, конечно, замечательные, слов нет. Но ведь все должно быть в меру. Если человека месяц кормить одним шоколадом — попа слипнется. И Строганов начал беспокоиться, что настанет тот день, когда он из-за этих самых шоколадок сделается дряхлым и никчемным импотентом.

Над головой повелителя на ветке висел свадебный венок из потрясающе красивых крупных белых цветов. Его вчера вечером сплела Танюшка. Серега снял венок, понюхал, вдохнул замечательный дурманящий божественный аромат и закатил глаза.

Да, его можно было назвать счастливейшим человеком на земле. Море, пляж, много женщин, среди которых есть даже красивые. Фрукты, деликатесы, морепродукты всякие. Большая часть мужчин была бы безумно рада такой удаче, а он хандрил. А к чему эти стоны и тоска? Разве в родном времени ему жилось лучше? Да ничуть. Так отчего он мечется и сетует на злодейку-судьбу?! Что, ностальгия замучила, тоска по родным и близким, по березкам и осинкам? Ничуть! Вот дались ему эти березы. Зато здесь нет химии и атомных бомб, инфляции, девальвации, дефолта, безденежья по причине полного отсутствия денег. Нет бездомных, беспризорников, преступности, безработицы. А уж у его подданных безработицы не будет никогда, король мог это гарантировать. Он их всех займет делом.

Сергей, вконец измученный, заснул с этой последней оптимистичной мыслью под равномерный, размеренный храп двух темпераментных девиц.

Ему снился дурацкий сон.

«Кто вы, мсье Строганов? Откуда вы, Серж? Где ваш корабль?» — расспрашивал его какой-то незнакомый французский моряк, и он ему отвечал... по-французски!

Утро начиналось с зарядки, которая для туземок оказалась в диковинку. Почти неделю подданные разучивали упражнения. Руки вверх, в стороны, перед грудью, и раз, раз, раз в стороны. Обрюзгшие телеса матрон колышутся, а у девушек подергивается и вздымается грудь. Наклоны вправо, влево, вперед, назад. Еще было веселое упражнение — достать носком ноги вытянутые вперед руки. Очень эротичное зрелище, можно сказать, порнографическое. Подтянулись на носочках, размять поясницу...

— Да не надо вульгарно вилять задом, дурехи. Поясницу разминайте. Легче будете рожать. Эй, Оксана, или как тебя, Оксо! Юбку подними с земли, не оголяйся!

Сергей научил дамочек плести юбки и лифы, но туземки носили предметы женского туалета неохотно.

— Упор лежа — принять! Раз-два. Раз-два!

Команду «лечь» бабенки быстро усвоили, зато команда «встать» нужна была только себе самому, но, к сожалению, по этой команде тот, который должен был встать, почему-то вышел из подчинения. Он явно нуждался в отдыхе. А вот отдыха как раз и не может быть с этими шоколадками, страдающими хроническим недолюбом.

— Закончить зарядку! Скоро вы у меня похудеете, я вам выведу целлюлит. Животы подтянем, ноги станут стройнее, укрепится грудь. Подстричь бы вас, всем модельные прически сделать и отправить на конкурс «Мисс Вселенная XVIII века»!

Проводя занятия по строевой подготовке, Сергей неоднократно ловил себя на мимолетной мысли: «А почему я, собственно, с ними мучаюсь этой дурацкой шагистикой и муштрой? На кой черт дикому народу отличать правую сторону от левой, шагать в строю, поворачиваться кругом, выполнять команду лечь-встать? Так ведь сам обучен только военному делу! Другой профессии нет!»

Вот и сейчас вместо отдыха Строганов помахивал длинной бамбуковой палкой и муштровал пехотинок, прививая навыки передвижения в строю.

— Выше ногу! Раз, раз, раз! Левой, левой! Эй ты, корова толстожопая! Не отставать. Это тебя касается, Феня или как тебя по-местному? Фэй! Я же сказал, шевели поршнями. Не вываливайся из шеренги. Ну ты и дуреха!

Серж хлопнул дубинкой по огромному обвисшему темно-коричневому заду, но шарообразная попа этой бегемотихи даже не колыхнулась.

— Раз! Раз! Левой! Оксо, твою мать, сейчас ты у меня полную лохань п... лей получишь!

Девушка скалила белые зубы и непонимающе улыбалась. Хорошо, что она не понимала смысла его речей, иначе бы наверняка обрадовалась и начала приставать к своему командиру, желая получить обещанное вне очереди.

— Шире шаг! Раз, раз! Нале-во! Раз, раз! Напра-во! Раз, раз! Шире шаг! Живей перебирать копытами, кофемолки ходячие. Раз, раз! Стой! Раз-два! Уф-ф! Запарился я. И на кой черт мне нужно возиться с вами, дурами набитыми! Третью дубинку ломаю о ваши монументальные задницы. Чтоб вас всех раздуло!

Девчата стояли и глупо таращились, плохо понимая, почему так гневается их повелитель. Они, кстати, мечтали как раз о том, чтобы их поскорее раздуло благодаря любви повелителя, шумно дышали, вздымая грудь, и устало переступали с ноги на ногу. Одна присела прямо в строю и сделала лужу. От ярости Строганова едва не хватил удар.

Кошмар! Никакого понятия о дисциплине, культуре поведения. Что с них взять — дети джунглей. Эх, глупая папуаска, чтоб тебе побелеть.

Сергей с кулаками набросился на нарушительницу:

— Дуреха! Ты что натворила? Это же плац, священное для солдата место. Как теперь прикажешь строевой заниматься? Ну, чего глазами лупаешь, словно стельная корова? Чучело огородное! Ну и что с вами делать? А может, действительно, заняться вашим образованием?

Провинившаяся, не понимая, что от нее хочет король, кивнула в знак согласия, и тотчас закивали другие «бойцы». Ну какие они бойцы? Бойцыцы? Бойцыни? Скорее, глупые гусыни!

Вот стоят четыре десятка дур набитых перед своим повелителем и все кивают. Мол, одинаково нам, что строем ходить, что окапываться или деревья валить. Конечно, занятия внесли некоторое оживление и разнообразие в монотонную жизнь обитательниц уединенного острова. Нежданно-негаданно заброшенный в эти края чужестранец — это же событие века! Из поколения в поколение легенды о пребывании путешественника люди будут передавать из уст в уста. Почему рассказывать? Да потому, что писать не умеют. А если их научить русскому алфавиту? Языку не только разговорному и нецензурному, но и письменному. Станут читать, буквы складывать в слова, слова — в предложения. А почему бы нет? Обучают ведь дельфинов различным трюкам, а это ж люди! Пусть кожа кофейного цвета, пусть губастые, пусть неграмотные, но ведь разумные. Тоже «хомо сапиенсы». Да, разум в них есть, но он, увы, пока дремлет. Надо этот разум попытаться разбудить. Попытка не пытка.

С этого момента Сергей в корне поменял распорядок дня. Началась эра просвещения. Перво-наперво — политинформация перед завтраком. Сергей ходил по поляне, важно заложив руки за спину, будто лектор из райкома, и менторским тоном рассказывал то, что знал и помнил из последних событий двадцать первого века.

— Как говорится, на Западном фронте без перемен. Во всем мире идет вялотекущая антитеррористическая операция. В Афганистан введены международные войска, коалиционный корпус продолжает операции в Ираке, а в Чечне стоит русская армия. У ваших соседей активизировала боевые действия партизанская армия фронта освобождения Восточного Тимора.

Тьфу ты! Нет, ну какие на хрен партизаны в соседнем Восточном Тиморе в этом вот тысяча семьсот восемьдесят девятом году? Сюда и ислам-то еще, кажется, не дошел. Сергей попытался вспомнить, что было в тысяча семьсот восемьдесят девятом году, но кроме все той же Великой Французской революции ничего в голову так и не пришло. Ах да, кажется, русская армия осадила крепость Измаил, вероятно, граф Суворов его скоро возьмет штурмом. Да, в следующем году. Ладно, пусть пока будет тема занятий: «Последние новости из Парижа». Ведь им рассказ о любом событии предыдущих ста лет — тоже новость. Да еще какая! А ближайшие газеты сюда дойдут лет через сто двадцать.

Аборигенки жадно ловили каждое слово лектора-короля.

— Ладно, продолжим занятие. Слушать меня внимательно и не дремать, скоро начну спрашивать и за ошибки наказывать! Хотя с вами пока еще говорить приходится, как с попугаями. На чем я остановился? Ах, да! Вы сейчас живете в одна тысяча семьсот восемьдесят девятом году от Рождества Христова и не знаю, в каком от сотворения мира. В этом году произошло много знаменательных событий, например свершилась Великая Французская революция. Эти французы, неугомонные пьяницы и ловеласы, воодушевленные идеями свободы, равенства и братства, взяли штурмом Бастилию. Поясняю, Бастилия, дорогие дамочки, — это королевская тюрьма. Затем казнили своего короля. Про казнь короля я, наверное, зря рассказал, но, надеюсь, вы не поняли, о чем идет речь. Во Франции установилась Первая Республика, все люди стали равноправными гражданами. О французах слышали? Нет? Я так и полагал, но и это не важно. В этот же год в Соединенных Штатах Америки избран первый президент — Джордж Вашингтон. Его физиономия сейчас размещена на стодолларовой купюре. А что происходит в России? Как всегда, воюем, причем на двух фронтах: с Турцией и Швецией. Завтра пойдем дальше курсом истории. Уф... Как я много вам всего рассказал сегодня за эти пятнадцать минут.

Бабы слушали, тараща глаза, понимая только знакомые матюки, и время от времени сами вставляли словечки «билат», «пизэц». Новые, смешные, незнакомые русские выражения, которые почему-то и запоминались им в первую очередь. О том, что они нецензурные и непечатные, туземные дамы и не подозревали.

— Политинформация окончена! На следующем занятии, любезные мои мулатки, я расскажу вам об Испании. А сейчас вновь приступим к строевой подготовке. Вечером у нас занятия. Тема — изучение русского букваря.

На закате толпа переместилась на новое учебное место, ближе к морю, к сырому песку. На нем Сергей выводил прутом крупные буквы.

— Это — «А»! Буква «А». Повторяйте вслух, плутовки! А-а-а! Рисуем букву «А» и называем слово на букву «А».

А какое слово на эту букву они знают? Какой предмет? Ананасы и апельсины тут не растут. Вот акулы точно водятся. Что, выловить им из моря хищную тварь для ясности?

— Буква «А». Повторить!

— А-а-а-а, — сорок женских голосов громко продублировали звук, а еще пятьдесят или шестьдесят маленьких коричневых «сникерсов» тоже пискнули: — А-а-а.

— Теперь буква «Б»!

— Бэ-э! — повторили островитянки.

— Ставим сперва «Б», потом «А», вместе читаем слог как «БА»!

— БА!

— Два раза повторим этот слог и получим слово — БАБА!

— БАБА.

— Машка, вот ты — баба! И ты, Танька, — баба, и ты, Фэй, — баба. Все вы бестолковые, тупые бабы! Понятно? А ну, глупые гусыни, повторить! — приказал Сергей.

— Баба! — пискнула Фэй.

— Танька — баба! — произнесла смышленая Танька.

— Машка — баба, — взвизгнула следом Машка.

— Молодцы! А вы намного поумнели за последнее время! Не зря стараюсь! — Сергею все более нравилась роль просветителя, и он с важным видом похвалил прилежных учениц: — Попугаев, девочки, вы уже обошли в развитии! Быстро улавливаете, схватываете на лету!

Женщины палочками выводили каракули на песке, а Строганов подправлял закорючки и мысленно посмеивался: «Первые слоги писать научил! Не зря есть анекдот про три самых первых слога разумного человека: „БА-БУ-БЫ"! А мне „БЫ" и не надо, и так вас хоть отбавляй. Сколько же над вашим образованием придется биться, пока достигнете хорошего знания русского языка, чтобы понять плоский военный юмор! А куда торопиться — целая жизнь впереди! Видно, мне мешают спать лавры Миклухо-Маклая. А интересно, кстати, сколько лет мне отпущено жить в этом позапрошлом веке? Обучу, просвещу, цивилизую, окультурю массы, а сам тут околею. Обидно».

И вновь утреннее построение и рытье окопов. Постепенно по всему побережью женщины создали рубежи обороны. Разговаривая с самим собою, Серж часто задавал себе вопросы и сам же на них отвечал. Одни из них ставили Строганова в тупик. К примеру, от кого король Сережа I собрался обороняться и зачем, если в собственном тылу подрастают каннибалята? Сегодня им по пять-шесть лет, а пройдет некоторое время, и детки станут взрослыми людоедами. И если он не успеет привить им мораль цивилизованных людей, подростки скушают самозваного короля без соли и без приправ. Ха! Легко сказать — привить мораль! Это дети природы, их обучать и воспитывать надо несколько веков. Сейчас для них мораль — пустое место.

День за днем одно и то же: зарядка, строевая, учеба, работа, с заходом солнца принудительный секс. Принуждал не король, а королевы и фрейлины. Это превратилось в обязанность и тяжкий труд. Если одна партнерша — это радость и наслаждение, две или три — это разнообразие. Четыре — уже повинность! А когда вокруг тебя бродит сорок потенциальных партнерш?!

Высочайшим вниманием были охвачены уже около десяти молодух. Они приставали, домогались, король постепенно сдавался, уступал то одной, то другой прелестнице. А группа самых старых и некрасивых амазонок угрожающе скрежетала зубами, с каждым разом они все наглее досаждали Сержу приставаниями. Оказалось, тридцати-сорокалетние старушки тоже жаждали внимания и требовали ласки.

В Сергея вселился страх. Вот попал в ситуацию, так уж попал. План оказался под угрозой срыва, Никакая тяжелая физическая работа не сломила бабье войско. За свой труд подданные требовали справедливой компенсации.

«Но, с другой стороны, жизнь могла сложиться гораздо хуже! — размышлял путешественник. — Представим ситуацию, что выбросило меня на побережье иного острова, где нет совсем ни одной женской особи, а только папуасы мужского пола, людоеды, да еще и с гомосексуальными наклонностями. Вот тогда бы пришлось действительно худо».

Какие были бы тогда у него варианты? Либо сожрут, либо... Поэтому эта альтернатива — трахать, сколько сможешь, и прятаться от домогающихся баб — выглядела гораздо лучше. Но ведь если кушать мед ложками, да еще каждый божий день, то на него начнется аллергия. Любой будет морду воротить, затошнит и от одного вида этого меда. Вот и Серегу сейчас тошнило при приближении этих назойливых «медоносок».

Строганов пытался защищаться от грязных домогательств обнаглевших подопечных. Однажды, когда закончилась вечерняя поверка, он пулей помчался в крепость, запер ворота цитадели на засов и счастливо уснул. Даже обеих официальных жен, и старшую, и самую старшую, оставил за забором.

«Кыш отсюда! Подите прочь, нахалки! Все вон!» — мысленно разогнал он подружек, как назойливых мух.

Эта первая ночь затворничества прошла тихо и спокойно, да и очередной день начался как обычно, без эксцессов: построение, работа, просвещение, обучение, строевая. Но к вечеру вблизи крепости появились дозорные, и второй раз так же легко сбежать Его Величеству не удалось. Девчата окружили полукольцом укрытие, пришлось прокрадываться, ползти, маскироваться, пробираться с тылу и перелезть тихо через забор, а затем быстро запирать ворота изнутри.

Женщины поняли, что мужчина их вновь провел, и тут такое началось! Через забор вслед королю полетели булыжники, палки, большие ракушки. Бомбардировка продолжалась до глубокой ночи, камни молотили по кровле и мешали отдыху. Сергей опасался, что разгоряченные аборигенки метнут в укрытие большое бревно, которое проломит крышу и во сне зашибет его. Но в конце концов эти похотливые самки выдохлись, угомонились и разошлись, убедившись, что на сегодня ничего никому не обломится.

С утра вся эта дикая туземная дивизия вышла из повиновения. Гарнизон объявил бойкот повелителю. По-о-одумаешь, обиделись! Бабы ни в какую строиться не хотели, громко орали, захлебываясь от ярости. Их возмущению не было предела. Еще вчера дисциплинированный строй рассыпался, личный состав был настроен весьма решительно. За что, мол, пот проливали? Пришлось повелителю схватить за руку первую попавшуюся молодую дамочку и увлечь в кусты. Под одобрительные возгласы коллектива король острова перевел туземку в разряд наложниц. Над плацем пронесся вздох облегчения, женщины обрадовались капитуляции узурпатора! А Сергей, морщась, с отвращением, с содроганием овладел папуаской. Для того чтобы не допустить беспощадного мятежа, ему пришлось сдаться на милость победительниц. Иначе короля перестанут кормить!

Да-да, забастовав, он забыл о главном — о еде! Забота о кормлении единственного мужика лежала на всей общине. Дети и девушки удили рыбу, вылавливали крабов и осьминогов, ловили птиц. Это были деликатесы. По острову бродили дикие куры, которые несли маленькие яйца. А раз в неделю, персонально для Сергея, одну куру забивали, жарили или варили. Подкармливали для восстановления сил. Как же мог Строганов допустить ухудшение питания собственной царственной особы. Поэтому плотоядный король и сломался почти без борьбы.

«Опять вернуться к исключительно растительной пище после столь изысканного меню? Нет уж, дудки! — не согласился Сергей. — Пусть эти бабы сами едят бананы, пока не позеленеют. Я не могу возвратиться в свое время отощавшим. Боюсь, что тогда обессиленный организм не выдержит повторного временного перехода».

Серега согласился на частичное ограничение своей безграничной половой свободы. Скрипя зубами он был вынужден уступить проклятым фуриям и сдался на милость победительниц. С этого дня в государстве наступил новый этап правления. Период абсолютизма сменила конституционная монархия. Пришлось даровать населению Конституцию, оговорив некоторые условия. Король изъявлял согласие на раз в день и раз в ночь, но с кем именно, он мог решать по собственному усмотрению. И только с холостыми и бездетными! Сергея угнетала мысль, что он превращается в жиголо и альфонса.

Да, он зарабатывал на хлеб постыдно, но уж как умел. Что поделать, если кроме как для любовных игр и ублажения девиц он островитянкам ни для чего больше не был нужен, все прочие таланты здесь оказались невостребованными. Ладно, пока он смирится, будет исполнять долг, стиснув зубы, через силу. Но он еще отомстит этим ненасытным бабищам. Надоело райское наслаждение хуже горькой редьки! Пора домой, на север. Ну, не сразу, не завтра, а через месяц-другой, в крайнем случае — через год. Хватит, поцарствовал и будя. Пусть этот проклятый остров ебаунтят другие.

И втайне король Сергей I начал готовить побег, заготавливая в цитадели продукты, воду и снаряжение для предстоящего плавания.

Глава 21 ИНТЕРВЕНЦИЯ

Прошли многие недели, которые сложились в месяцы. Напряжение Его Величества заметно спало, появилась привычка. В целом, как опять считал Серега, жизнь удалась. Не каждому выпадает удача побывать «на том свете» и стать королем бабьего царства! И не просто властелином клочка суши в океане, а практически живым божеством. А кто еще похвастается участием в исторических событиях далекого прошлого?

Постепенно Строганов научился распределять силы на целый день, и с потенцией все наладилось. Если вдруг появлялось мимолетное желание два раза подряд заняться любовью с юной тропической красавицей, то он подавлял его усилием железной монаршей воли. Ведь за сутки предстояло «окучить» как минимум еще одну туземку, и не обязательно красивую.

К строевой подготовке он постепенно охладел, лично занятия уже не проводил, а перепоручил шагистику фельдфебелям. Столь высокое звание он присвоил Таньке, Маньке и Феньке.Называть их простыми русскими именами властелину вскоре наскучило, и он дал им прозвища, как настоящим индейцам, соответствующие их внешности и предназначению.

Таньку, обладавшую не только выдающимися прелестями, но и неуемным темпераментом и нечеловеческой половой работоспособностью, он назвал Станком. Машку-Маньку за большие полные губы и басистый голос — Гудком. Феньку, которая стала третьей официальной женой, этаким своеобразным запасным вариантом, именно поэтому, а также из-за широкой круглой попы, напоминающей колесо, окрестил Запаской. Тем более что этим задом она умела вращать и впрямь как колесом. Фенька Запаска, Манька Гудок, Танька Станок. И самим девушкам эти добавления к именам понравились.

Оказалось, что на острове проявлением наибольшего почета и уважения к человеку являлось максимально возможное удлинение его имени и прозвища. Из всего прочего женского персонала острова наш скиталец во времени выделил и запомнил еще двоих: огромную тетю, лет под тридцать, которую величал Пенелопой Гвинейской, и худющую малолетнюю островитянку, обозначенную им как Лолитка Шоколадка. К остальным подданным обращения были простыми. Стоило лишь махнуть рукой и позвать. Мол, эй ты, Пухлая, или Каланча, или Узкоглазая, или еще как-нибудь, в соответствии с внешними признаками.

Фельдфебельши командовали, надзирали за порядком, выполнением задач, поставленных господином, и приводили в исполнение наказания.

К примеру, подрались между собою Носастая и Одноглазая, поцарапали друг другу лица, тогда король Серж I, который, разумеется, был одновременно и верховным судьей, выносил приговор — дать каждой по десять ударов палкой из бамбука. Фенька хватала палку и колотила репрессированных подруг по мягким местам. Прочие островитянки восторженно хлопали, как в театре, наслаждаясь экзекуцией, а Серж одобрительно восклицал:

— Плотней бей, с оттягом! Чтоб не баловали!

Окончание строительства цитадели отметили карнавалом, с танцами и фуршетом. Напитки для фуршета сделал сам король: брагу, наливки и самогонку. Перегонный аппарат Серега сам сконструировал, сам запустил, сам и эксплуатировал. Насколько качественно вышло, трудно сказать, но если изготавливал продукт сам король, то ни малейшей критике он не подлежал. Поэтому и название женщины дали напитку соответствующее — «Королевский». Это был именно королевский самогон.

Дети собирали перезрелые фрукты, мелко нарезали их, ставили на солнце, и процесс брожения шел медленно, но верно. Дальше все просто: костер, перегонка в двух горшках, меньший из которых был вставлен в больший, и так далее и тому подобное. Получалось что-то мутное с серо-лимонным оттенком, слегка тягучее, дурно пахнущее. Серега для себя напиток назвал вовсе не «Королевским», а по-другому — «Антифризом». Сам он пить его поначалу не рискнул, провел эксперимент на местном населении.

Дикаркам «Антифриз» пришелся по душе. После первых глотков бабы шумно дышали, после второй порции громко смеялись, после третьей начали радостно вопить, скакать голышом, скинув плетеные юбки, и горланить свои туземные песни. Процесс становления цивилизации заметно ускорился.

«Эх, черт! — подумал Строганов. — Не научил я их русским народным песням! А могли бы сейчас сбацать хором: „Шумел камыш...", „Ромашки спрятались..." или „Вот кто-то с горочки спустился...". Что ж, исправим упущение. А вот возьмем и разучим строевую песню: „У солдата выходной...". А почему нет? Коллектив смышленый, усидчивый, стимул у них есть. Ночь страстной любви — лучшая награда одиноким женщинам».

Спустя час банкет перешел в дикую оргию, с плясками вокруг костра, с прыжками через него. Из-за этих прыжков отчетливо пахло паленой шерстью. Полезное дело, выходит, тетки самостоятельно провели эпиляцию волосяного покрова! Теперь им косметолог не нужен.

Серега пил только легкую бражку, от нее весело на душе, разум не затуманивался и все члены оставались целыми. Он боялся потерять контроль над собою и над бабами. А вышедшие из повиновения туземные фурии могли натворить немало бед. Деревню спалить, форт разгромить, лодку утопить, морды друг дружке набить, короля изнасиловать!

Первой стала ластиться Танька, но Серж, предваряя атаку, налил ей большую кружку «Антифриза» и дал запить брагой, чем мгновенно вывел из строя. Станок тотчас рухнула лицом вверх под высокой пальмой и захрапела, широко раскинув руки и ноги. Бери — не хочу.

«Вот именно, спасибо, не хочу», — подумал, усмехаясь, Серега, наученный горьким опытом беречь силы и в мыслях не допускающий внеплановых шалостей.

Следом подбежала нетрезвая Гудок. Заметив, что подруга лишилась чувств, она обслюнявила драгоценного короля своими выдающимися губами и попыталась объясниться ему в любви, шипя и присвистывая.

«Напрасно я ее Гудком прозвал, она скорее Свисток», — подумал Серега, отчаянно отбрыкиваясь от второй жены.

Великанша Пенелопа увидела, что подруги перешли к активным наступательным действиям, подскочила, оттолкнула Маньку в сторону и, крепко схватив за руку, потащила упирающегося повелителя в темноту. Цель ее намерений не вызывала ни малейшего сомнения. Манька Гудок уступила поле боя более сильной сопернице и сгоряча прыгнула через самый большой костер «ласточкой», раскинув над пламенем ноги, как фигуристка на соревнованиях, под бурные аплодисменты подростков.

В отблесках яркого костра на фоне черного неба мельтешили темные силуэты пляшущих островитянок. Серега валялся в высокой траве совершенно без сил, расслабив натруженное тело, чуть в стороне от уморившейся Пенелопы. Король отдохнул, отдышался, скользнул по влажному мху и уполз, бесшумно, как удав, объевшийся кроликами.

Он прислушался, не преследует ли его кто из туземок. Вроде нет! Серега обрадовался и поспешил к берегу, в форт, отдыхать от трудов праведных. Бабы еще долго плясали на плацу, а потом, обнаружив исчезновение повелителя, пустились на поиски своего господина, но нашли ворота крепости запертыми. До утра в них кто-то ломился, умоляя впустить. Но Сергей был тверд и неуступчив, как гранитная скала, не поддался и не соблазнился. Зачем брать работу на дом?..

Небесное светило, как обычно, мгновенно поднялось над горизонтом, опаляя своими жаркими лучами песок, растительность и все живое на уединенном острове. Так было здесь, на этой земле, изо дня в день, из года в год, из века в век, многие тысячелетия. Правда, на смену жаре приходил сезон тропических ливней, от которых Строганов благополучно скрывался в умело выстроенной крепости.

В этот день король Серж I, он же комендант крепости и по совместительству начальник гарнизона, а в прошлой жизни офицер российской армии, вскарабкался на башенку и, высунувшись в бойницу, оглядел морской простор. Должность коменданта Сергей присвоил себе сам, в ознаменование окончания фортификационных работ. Начальник гарнизона, комендант форта, полковник. Звучит!

Слово «комендант» бабы учили, стоя в строю, и запомнили за полчаса. Аборигенкам нравилось запоминать новые звания и должности своего короля. Многосложные и многословные титулы и имена у туземцев вызывали высшую степень восхищения, и, узнав об этом, Серега придумывал себе их, заставлял запоминать и повторять вслух. Теперь любая мелюзга обязана была при встрече с Сергеем, обращаясь к нему, не забыть перечислять все звания и титулы: Ваше Величество, превосходительство, начальник гарнизона, комендант, полковник, великий путешественник и мореплаватель!

Так Серега развлекался, точнее сказать, шалил. Ни о какой настоящей монархии с престолонаследием всерьез он не помышлял, наоборот, даже подумывал о парламентских выборах, естественно, при президентском правлении. Президент, парламент, армия и полиция в лице фельдфебельш, и верховная жрица — Пенелопа Гвинейская. Точное слово — «жрица». Что-что, а пожрать Пенелопа обожает, есть у нее такая слабость.

— Есть! Трындец пришел нам, как котятам! — вдруг громко вскрикнул комендант, витиевато выругался еще несколькими непереводимыми фразами и бросился со всех ног вниз к подчиненным. — Эфиоп твою мать!

Он увидел в подзорную трубу, что к острову в быстром темпе приближались пять пирог, наполненных вооруженными туземцами. Оружие не ахти какое: копья, дротики, дубинки, луки, но банда была очень уж многочисленной. Но больше всего комендант опасался, а не ревнивые ли это мужья возвратились из дальних странствий? Ох как они рассвирепеют, узнав о внебрачных связях своих временно покинутых супружниц с неизвестным бледнолицым самозванцем.

Черт! Угораздило им заявиться не вовремя. А еще не закончено строительство большой катапульты, которая сможет метать двухпудовые глыбы на полмили. Маленькая была уже сделана, но она бросала камушки по пять килограммов и всего на сотню метров.

Серега ударил в колокол, которым служил повешенный на столб дырявый котелок, сыграл сбор по тревоге. Это был сигнал для фельдфебелей, которые быстро примчались получать указания коменданта. Взглянув в протянутую им подзорную трубу, девчонки округлили испуганные глаза и стали быстро щебетать, хватая себя за горло, высовывая языки.

— Что, шаболды, никак мужья вернулись? Это ваши мужики-папуасы? Да или нет? — спросил Маньку Серега, придвинув к ней лицо и грозно вращая глазами. — Что, твой хахаль приплыл, или муж с охоты вернулся?

— Нет, господин комендант! Ты нам муж и хозяин! — бросилась в ноги Манька. — Это охотники за головами с островов, откуда встает солнце! Они часто приплывают из далекой земли и на нас нападают. Обычно мужья встречают разбойников в море и там с ними бьются. Вернее сказать, раньше встречали, теперь ты наш муж!

Ага! Так вот они какие, местные флибустьеры, охотники за черепами! Пираты, мародеры, насильники и грабители приплыли в гости без спросу. Серега обрадовался тому, что пятой колонны в тылу не будет, а население видит в пришельцах исключительно врагов.

— Гарнизон поднять по тревоге! Всем быстро прибыть в крепость! — Сергей начал энергично отдавать приказы. — Ты, Танька, — бегом в поселок, поторопи население. Гудок и Запаска, марш к катапульте, сейчас будем топить пироги. Ор-р-удие к бою!

Каннибалы торопливо гребли, направляя лодки точнехонько в проход между рифами, вскоре они уже проскочили во внутреннюю акваторию острова и приблизились к побережью как раз на дальность выстрела катапульты. Механика была простенькая: длинный шест с ящиком на одном конце и противовесом на другом. Конструкция крепилась к бревну, лежащему сверху, поперек вертикальных двухметровых столбов.

Манька и Фэй притянули за лиану к земле пустой ящик, Сергей положил в него несколько булыжников и стал выжидать. Сектор обстрела был заранее определен, участки лагуны пристреляны на ежедневных тренировках, промаха быть не должно. Папуасы испускали воинственные кличи и, сами того не ведая, интенсивно гребли к нужному участку. Вот они уже вошли в район вероятного поражения, на дальность прицельного «бомбометания».

— Пли! — скомандовал Серега, и девчонки отпустили натянутую катапульту.

— Фью! — свистнула Гудок вслед улетевшим камням.

Булыжники улетели в сторону моря, и ближайшая пирога попала под град камней. Она перевернулась из-за того, что некоторые из гребцов, завидев рушащийся с неба крупный галечник, в панике спрыгнули в воду. Сергей видел, как один раненый туземец утонул, другой окровавленными руками цеплялся за лодку, а третий пытался плыть с разбитой головой. Остальные, где-то около десяти дикарей, быстро пустились вплавь к берегу, опасаясь акул. Отрадно, что дубины, копья, дротики они потеряли в воде, и эта шайка выбралась на берег с голыми руками.

«Запах крови должен привлечь акул, пусть зубастые полакомятся!» — подумал Серж и скомандовал:

— Заряжай!

Девчата работали шустро. Раз за разом выпущенные снаряды находили свои жертвы. Расчет успел выстрелить пять раз, пока нападавшие не вышли из сектора обстрела в мертвую зону возле берега, недосягаемую для камней. Удалось утопить еще одну лодку, а появившиеся в лагуне акулы успели растерзать парочку отставших раненых пиратов. Остальные, пусть и без оружия, но злые и разъяренные, устремились на штурм вместе с другими вооруженными туземцами. К этому времени Танька созвала в форт все население, которое заполнило все пространство крепостного двора. Битва началась!

Под руководством фельдфебльш, личный состав обороняющегося гарнизона колотил копьями и палками по рукам и головам наступающего противника. Первый натиск удалось легко отбить. Он длился недолго, минут десять. Наивные дикари думали, что сумеют быстро перелезть через частокол, который казался незначительным препятствием. Но выяснилось, что трехметровую изгородь с заостренными на концах кольями, опутанную сухими колючками, легким наскоком не взять. На раскрашенные боевой краской тела сверху обрушился град камней, обороняющиеся кололи их остроконечными шестами, в глаза сыпали песок.

Папуасы в недоумении отошли и долго переговаривались, возбужденно жестикулируя. Они разглядели, что среди обороняющихся только женщины и дети, которые почему-то не думают сдаваться. Засевшего в башне со стрелковым оружием Сергея они пока не заметили. Отпор, оказанный бабами, их лишь раззадорил. Добыча казалась легко доступной, и требовалось лишь приложить некоторое усилие.

Каннибалы разбились на пары, проявляя смекалку и военную хитрость. Один держал копье спереди, другой сзади, второй приподнимал первого на этом своеобразном шесте, и тот карабкался по стене, цепляясь ногами за выступы и обрубки сучьев. Однако на каждого такого «альпиниста» приходилось по два с половиной обороняющихся защитника форта. Половинка — это дети и подростки. Они дружно выставили навстречу карабкающимся дротики, палки, швыряли в лицо врагам копья, стреляли в упор из луков.

И вновь противник отступил, оставив под стеной тела умирающих. Четверо убитых валялись прямо под стенами, трое лежали чуть поодаль. Еще пятеро раненых ушли к берегу омывать раны морской водой. Обо всем этом Сергею доложила фельдфебельша Танька.

Людоеды-разбойники сбились в одну ватагу и на этот раз сменили тактику, решив перейти от наступления со всех сторон к главному прорыву на одном участке, а именно у ворот, которые находились чуть ниже основной стены. Сергей опять пересчитал противника по головам. Итак, атакующих тридцать семь! Он учел только тех, кто пойдет в атаку, стоящих с бревном-тараном наперевес. Тяжело раненные пока не бойцы. Ого! Как они быстро соображают и обучаются! Стенобитное орудие придумали в виде ствола поваленной пальмы. Надо же, и почему она там валялась, а не была занесена в крепость?

Тридцать семь негодяев! Ну а теперь ваше слово, товарищ АКМ! Бабы искоса поглядывали на своего властителя и возмущались, почему он их не защищает, не участвует в сражении, не грохочет из своего ручного железного громовержца, не поражает врагов молниями. Раньше Сергей экономил патроны, не хотел стрелять очередями по рассредоточенному противнику, а теперь, когда каннибалы собрались в кучу, — время пришло. Неизвестно, сколько раз еще приплывут такие же отряды бандитов, патроны нужно беречь.

Дикари, жутко вопя, побежали с бревном наперевес к воротам, но с расстояния в пятьдесят метров до цели Строганов произвел первый прицельный выстрел и поразил самого ближнего папуаса. Тот по инерции промчался еще метра три и рухнул, как стреноженный конь, под ноги бегущему следом товарищу. Тот запнулся о мертвое тело и полетел на землю, вытянув вперед руки. За ним — другой, третий. Образовалась свалка, куча-мала. Ствол пальмы воткнулся в песок, и рассыпавшийся строй дикарей повалился на землю.

Сергей одиночными выстрелами уничтожал бегущих людоедов, стрелял, пока не закончились патроны в магазине «калаша». Громкие хлесткие звуки распугали шайку, и воинственный пыл в рядах противника быстро угас. Почти после каждого выстрела воин либо падал замертво, либо корчился раненым, оставляя за собой на песке красные дорожки.

Сергей подвел предварительные итоги: еще двенадцать трупов и десять раненых. Боевой порядок нападавших оказался нарушен, они были дезорганизованы, напуганы, растеряны и в панике бросились бежать к уцелевшим пирогам, бросив раненых и покалеченных на милость победителей.

Но милости при первобытнообщинном строе не дождешься. Амазонки, вооружившись копьями, кольями, дротиками, бросились добивать врага, одни прыгали вниз через стену, а другие, открыв настежь ворота, мчались в сторону поверженного противника, словно за дичью на охоте. Упускать оставшихся в живых интервентов с острова было нельзя, так как они могли привести с собой новые отряды.

Серега обогнал свое ополчение, залег на берегу и методично, не спеша, хорошо прицеливаясь, пробил днища в обеих пирогах. А дальше дело было за акулами, всех пятнадцать туземцев-каннибалов съели каннибалы морские.

«Кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибает», — говорил мудрый русский князь-полководец Александр Ярославич.

Глава 22 ОХОТНИЦЫ ЗА ЧЕРЕПАМИ, ИЛИ ПИРШЕСТВО ПОСЛЕ БИТВЫ

Раненых и убитых дикарей жадно терзала акулья стая. Хищницы рвали зубами мясо так, что хруст был слышен у стен форта. Кровь большими пятнами, похожими на чернильные кляксы, растекалась по акватории. Тем временем бабье войско, добив последнего раненого врага, ликовать не стало, а принялось деловито свежевать тела, явно готовясь пустить их на шашлык или на жаркое. Естественно, еще ни разу в жизни Сергею не доводилось принимать участия в поедании поверженного противника. Только этого не хватало в его военной карьере! Для цивилизованного человека нашего времени это мероприятие было противоестественным явлением. К чему это сомнительное удовольствие?!

«Надо эту анархию прекратить! — тут же решил Строганов. — Иначе туземки и меня самого однажды съедят, если подвернусь под горячую руку или на острове вдруг случится голод».

Серега сыграл сбор, то есть свистнул в боцманскую дудку, прихваченную с «Баунти», и ударил в барабан. Бабы, разгоряченные боем и разделкой добычи, нехотя прервали свое ужасное занятие. Фельдфебельши опомнились первыми и при помощи тумаков и пинков собрали личный состав на плацу. Солдатки в недоумении сбились в кучу, никак не желая вставать в шеренгу и слушать приказы младших командирш.

Ох и видок же был у населения королевства! Руки, грудь, лицо, ноги и даже спины подданных были забрызганы кровью, которая местами уже засохла и потемнела, а где-то была еще свежей, ярко-алого цвета. Ни дать ни взять вампиры, вернее, вампирши или мясники. Войско застыло в ожидании команды властителя острова. Тетки были явно недовольны тем, что их оторвали от столь приятного занятия после победного боя, сулившего обильную трапезу.

Подготовка к пиршеству была прервана в самой начальной фазе, и мясо оставалось на жаре. Если его вовремя не поджарить — протухнет. Особенно возмущались по этому поводу старухи и подростки. Им надоел наглый бледнолицый пришелец, провозгласивший себя королем. Заявился на остров без приглашения, самовольно захватил власть! Грохочущая палка в его руках — это, конечно, аргумент весомый, но самозваного короля можно ведь и сбросить с трона или вообще отправить на тот свет при помощи хитрости и коварства. Отравить, удавить во сне, утопить во время купания... Да мало ли способов-то?!

Подростки откровенно дерзили, не понимая причин беспрекословного повиновения пришельцу взрослых женщин — матерей, сестер, тетушек. Заводилой в этой шайке тинейджеров, каждому из которых стукнуло лет по десять-двенадцать, был Тимоту, которого Серега прозвал Тимохой. Ватага состояла из восьми человек, малолетние хулиганы постоянно вредили по мелочам, но Строганов вынужден был терпеть их выходки. Пацанятам особенно не нравились занятия по строевой подготовке и рытье окопов. Обучение чужому языку для них тоже было в тягость.

Королю даже донесли, что в кругу друзей Тимоха в последнее время часто задавал крамольный вопрос: а каков чужак на вкус? Сладковатый, горьковатый, солоноватый? Попробовать бы....

Этот Тимоха теперь злобно сверкал черными глазенками на правителя и его помощниц, выглядывая из-за спины своей мамаши. Эта бабенка неоднократно пыталась привлечь внимание короля, но тот ей отказывал в ласке, а раз счастье ей никак не обламывалось, то вскоре она возненавидела бледнолицего властелина. Теперь отвергнутая женщина возглавляла оппозицию, состоящую из матрон и старушек.

Эти почтенные дамы втайне готовили мятеж, им был нужен лишь предлог, чтобы выступить против узурпатора. Но пока большая и наиболее влиятельная часть населения была на стороне короля, они побаивались открыто выражать недовольство. И вот он, столь долгожданный повод! Жестокий король не разрешает освежевать добычу и устроить настоящий праздник для своих верных подданных. Какой он после этого кормилец? Ведь сколько дней можно было бы есть вкусное мясо и плясать у костра! И никто не против поделиться с бледнолицым властителем его долей добычи и даже отдать ему самые лакомые куски!

— Прекратить резню! — скомандовал, тяжело дыша, рассвирепевший Сергей. — Вы что, собрались людей поджарить на костре?! Варвары! Язычники! Людоеды! Прокляну! Предам анафеме! — гневно кричал он первое, что приходило в голову.

Ничего не понимающие бабы молчали, стояли и слушали странные слова своего повелителя, кидая при этом нетерпеливые взгляды в сторону побережья, где появились чайки, попугаи и прочие бакланы, налетевшие на дармовое мясо. Акулы, покончив с трапезой в лагуне, теперь барражировали вдоль пляжа в надежде продолжить банкет.

— Танька, Манька, Феня! Взять мотыги, копалки, вырыть яму и похоронить всех убитых. Засыпать песком и утрамбовать почву!

Когда женщины и дети поняли, что от них хочет белый господин, они возмутились и начали дружно протестовать. Как же так?! В кои-то веки появилась возможность отведать столь редкий деликатес, и этот изверг приказывает закопать его в землю, чтоб мясо сгнило? Ну, уж нет! Доколе какой-то чужак-самозванец будет устанавливать свои законы?!

Сергей долго убеждал островитян, что есть убитых людей — это нехорошо! Поджаривать трупы — это варварство! Но племя роптало, и время от времени кто-нибудь из толпы выкрикивал предназначавшиеся Сергею грязные исковерканные русские ругательства:

— Епт! Псел на куй! Пиддес!

Обстановка становилась взрывоопасной. Даже фельдфебельши, с трудом подавляющие свои животные инстинкты, стали сомневаться в правильности приказа мужа и господина.

— Бабы! Кто притронется к человеческому мясу — ту больше не полюблю! Никогда! Понятно? Вырыть яму и закопать!

Строганов достал из кобуры пистолет и выстрелил в воздух. Испуганные резким звуком пернатые стервятники взлетели со своей добычи в небо и, покружив в вышине, расселись по ближайшим деревьям. Бабы и дети кинулись врассыпную. Подростки давно исподволь ненавидели Сергея и томились в ожидании возвращения отцов и старших братьев. Они укрылись за пальмами и начали в злобе швырять камни, ракушки и кокосы, целясь в Строганова.

Сергей, осыпаемый градом мусора, ретировался к форту. За ним последовали только две верные боевые подруги Танька и Манька. Подлая третья жена Фенька Запаска предала его и переметнулась на сторону взбунтовавшихся людоедок.

— Предательница, подлая вертихвостка! Я тебе еще отомщу! А я, дурак, ее ласкал, любил, холил и лелеял! Черножопая политическая проститутка! — выругался вслух Сергей. — Чтоб засохло твое коричневое дупло!

Сергей с остатками своего прайда укрылся за стенами форта, а кровожадные туземки вновь устремились к трупам, распугивая птиц и отгоняя мелких хищных зверьков.

— Поле брани осталось за мародерами, победа досталась людоедкам, — задумчиво произнес Сергей. — Плоды просвещения пошли псу под хвост, без толку я возился с ними все эти месяцы! Привычки и мораль цивилизованного человека впитываются с молоком матери, и насадить их силой за несколько месяцев, к сожалению, не получилось. Эксперимент не удался!

Строганов обнял верных подруг и прижал к своей груди. Он гладил их по волосам, плечам, спинам, а сам размышлял над тем, как дальше действовать.

Пропало королевство! Рухнуло выстроенное государство, как карточный домик, в течение нескольких минут. Патронов к пистолету осталось десять штук, к автомату — полтора магазина. Маловато будет для отражения повторного штурма иноземных дикарей. Войска нет, это теперь не преданное командиру ополчение, а личные враги, в лучшем случае просто смутьяны. Вот их благодарность за спасение. Ведь, если бы не он, их бы всех сейчас изнасиловали и сожрали. Предательницы! Закончилась неудачей попытка превратить грубых дикарей в разумных людей.

Такие вот невеселые мысли бродили в голове разочарованного Сергея.

Тем временем пиршество разгорелось со страшной силой. Именно разгорелось, потому что костры пылали по всей деревне, возле каждой хижины. Начались ритуальные пляски, пьянство, чревоугодие. Единственное занятие цивилизованного человека, которое сразу пришлось всем по душе, — пьянство. Это дело они усвоили без понукания. Островитянки с удовольствием упивались самогоном. Так называемый «Антифриз» лился рекою.

Чтобы утешить приунывших верных сподвижниц, сглатывающих слюну и жадно вдыхающих ароматы свежего жаркого и бифштексов, Сереге пришлось напрячься. Но он утешил обеих как уж смог. Как говорится, чем богаты... Ублажил бабенок, вскоре они успокоились и уснули. Теперь тяжкие думы снова навалились на нашего странника во времени. В душе его спорили сразу три внутренних голоса.

«За что наказание, что за такая напасть и чем я прогневил судьбу? Почему меня не зашвырнуло в какой-нибудь более цивилизованный регион, в более приличное место? А кто выбрал именно это время? Зачем мне восемнадцатый век? Почему я не попал в будущее или в милейший, спокойный, галантный девятнадцатый век? Или на худой конец в эпоху Возрождения! Правда, как говорят, „с худым концом" и в эпоху Возрождения делать нечего! Жаль, что я не там! Познакомился бы с Леонардо и Рафаэлем!» — хныкал пессимист.

«А впрочем, еще повезло, хуже было бы, если бы спираль времени изогнулась сильнее и занесло бы всех нас в какое-нибудь тысячелетие до нашей эры!» — усмехнулся оптимист.

«А что вообще такое наша эра? Как может существовать мой мир без меня? И заметили ли там пропажу человека, некоего субъекта по фамилии Строганов, люди Земли? — вступил в диалог с собой Сергей. — Человечество в целом, конечно же, нет. Что я такое в этом огромном мире, чтобы на меня обращать внимание? Песчинка, муравей, букашка! Сколько человек знает на земном шаре о моем бренном существовании? Десять, сто, тысяча?! Да, пожалуй, что-то около того. Тысяча пар глаз за сорок лет меня, вероятно, видела, слышала, знала, а беспокоятся обо мне и заботятся десятка полтора близких и друзей. Не больше! И что они предпримут? Будут меня искать, затем смирятся с тем, что меня нет на этом свете. Близкие поделят имущество и станут горевать, друзья помянут, напьются — и все дружно через годик забудут о моем существовании. Утонул, и бог с ним! А жизнь идет своей чередой. Ха! Ведь я за гранью реальности нахожусь уже почти год! Значит, время движется, жизнь идет. Вон как вокруг лихо пляшут и сладострастно жрут эти представители человеческого рода. Это тот мир, а не этот теперь не реален. Там многие близкие мне люди уже и не вспоминают о Сереге Строганове. Позабыт, позаброшен... Где спасательная команда? Где экспедиция МЧС, которая должна вызволить человека, потерпевшего крушение во времени? О чем думает министр Шойгу? Он, наверное, ушел в тайгу спасать жителей сибирских деревенек от очередного паводка или пожара. Что ему одинокая жертва цунами. Не услышан никем мой вопиющий голос в океане... Значит, надо смириться и врастать в эту эпоху. "Времена не выбирают, в них живут и умирают" — так, кажется, сказал поэт».

Все население деревни к полуночи упилось до скотского состояния, включая детей. Дамы горланили песни, матерились, блевали. Хороши дамы! И зачем Строганов научил их делать брагу, зачем угостил самогоном? Сам виноват. Гнал бы лучше для личных нужд, а не спаивал дикарей. Переводят добро на дерьмо! Черт! А сейчас хорошо бы с тоски напиться!

Следующим утром никто из солдаток на построение не явился. Упившихся баб и подростков продолжало тошнить, радости от вчерашнего пиршества не осталось и следа. Войско промучилось двое суток. Над островом навис смрад разложения. Мелкие хищники, птицы, грызуны доедали то, что не доели люди. Еды хватило на всех. Островитяне, забыв о наставлениях своего короля, даже скинули с себя постылые одежды, вернувшись к своему первобытному облику. В массах началось брожение, преступный замысел — умертвить бывшего властелина острова — вновь овладел умами дикарей.

Ночью туземки подтащили зловонные трупы к крепости и быстро скрылись. Началась осада форта. Таким способом подлые бабы решили вынудить обитателей укрепления покинуть свое убежище. Расчет был верный: смрад и угроза возникновения болезней должны быстро изгнать гарнизон из острога и сыграть на руку мятежницам.

Серега залез на вышку на цитадели и оглядел окрестности. Остров оказался усыпанным костями, требухой, черепами. Останки разлагались под палящими лучами солнца. Строганов размышлял, как справиться с этой проблемой: «Что произойдет раньше — покойные папуасы высохнут, как мумии, или мы провоняем и заболеем? Если не захоронить убитых, то эпидемия может обрушиться на тупые головы аборигенов, а заодно и на мою».

Серега взял автомат и вместе с подругами по несчастью вышел из крепости. Островитянки не предприняли попыток напасть, побоялись убойной мощи огнестрельного оружия. Фельдфебельши вырыли ямки и захоронили в них останки, присыпав песком. Потом умылись в море соленой водой, и санитарно-эпидемиологическая экспедиция возвратилась в укрытие.

Они немного передохнули и сделали вылазку к роднику за водой. Утром под охраной снова умылись. Купаться нельзя — у побережья курсировали голодные акулы! Можно было лишь зайти в море по щиколотку, ополоснуть лицо и руки. Пока женщины умывались, Строганов напряженно вглядывался в темные заросли джунглей. Теперь оттуда исходила угроза.

Обозленные бабы, да к тому же вооруженные и обученные военному делу, вдвойне опасны. Обиженные бабы коварней раненой кобры, мысли их полны злобы и яда. Теперь у них есть копья, дротики, дубины, луки. Нужно было что-то предпринять! Либо истребить взбунтовавшихся фурий, либо уносить отсюда ноги. Мирного сосуществования представителей разных общественных систем никак не получалось.

Устроить геноцид малой народности Серега не мог. Потом совесть замучит. Уплыть на тримаране вместе с гаремом куда глаза глядят? Ему жалко было покидать королевство, но, видимо, придется. Ведь и раньше он об этом подумывал. Что ж, надо заготовить побольше еды, сделать запас питьевой воды и отправляться в путь.

После тяжких раздумий Сергей позвал обеих девушек и предложил им покинуть отчий край. Они поспорили, поплакали, но согласились. Вот и хорошо, значит, можно браться за дело! Предстоит новое путешествие, полное приключений и, возможно, злоключений.

На свое счастье, за две недели до этих событий Сергей начал вялить рыбу, развешивая ее на крыше башни. Во дворе лежала груда кокосовых орехов, сушеные бананы, тыквы, какие-то экзотические фрукты. Этой провизии должно было надолго хватить на троих. Куда плыть? На Родину, в Россию! Даст Бог, доберется тримаран с экипажем за пару месяцев до Дальнего Востока. Вернуться с двумя шоколадными бабами домой, конечно, очень оригинально. Чем Серега хуже графа Рязанова? Только тем, что нет у него ни «Юноны», ни «Авось». Главное — доплыть!

Примерно так размышлял Строганов о дальнейших планах на будущее.

Под покровом ночи Сергей выбрался из форта и отправился на побережье проверить тримаран. Лодка по-прежнему лежала на берегу, цела и невредима. Вокруг не было ни одной живой души. К счастью для Строганова, туземки, протрезвев, а затем опохмелившись, стали тосковать по единственному на острове дееспособному мужику и с горя вновь крепко выпили. «Так вам и надо! Теперь обижайтесь на самих себя. С людоедами я дружбу не вожу! — мстительно подумал бывший король. — Пора. Сегодня ночью перенесу припасы в лодку, посажу в нее девок, и отправимся в плавание! Самое время, пока они спят, отчалить от острова», — решил наконец Сергей.

Глава 23 ГИБЕЛЬ ГАРЕМА

К вечеру остров наполнился душераздирающими звуками. Пока Сергей со своими пассиями торопливо собирал пожитки, в деревне началась невообразимая вакханалия. В глубине джунглей раздавались вопли, стоны, душераздирающие крики и нескончаемый плач.

«По мне, что ли, убиваются? — удивился Строганов. — А нечего было жрать людей! Я не люблю людоедов! Нет, и впрямь, как переживают-то, сердечные. Неужели хотят меня разжалобить стонами и плачем? Не дождетесь прощения. Не будет вам ни хрена!»

Сергей собрал припасы в кучу у стены. План бегства был такой: усыпить бдительность противника, через ворота не ходить, а ночью перебросить продукты через изгородь и тайком перенести в лодку.

«Пусть аборигенки думают, что мы готовимся к отражению нападения и длительной осаде. А мы обманем этих глупых бабенок. Прочь с этого острова, найдем другой, где нет этих людоедов. Предпочитаю совсем необитаемый! Действительно, чего еще желать с таким прекрасным коллективом? Построю две хижины и буду их ночами посещать, по очереди. Красота! Главное, чтоб папуасско-фиджийские дивчины за меня глаза друг другу не выцарапали. Ну да как-нибудь совладаю с дочерями природы, усмирю, приручу, выдрессирую!» — так размышлял Сергей, надеясь на удачу и собственные силы.

Нехитрый скарб состоял из циновок, шкур, двух копий, дротиков, выдолбленных деревянных емкостей, служивших посудой, и примитивных орудий труда. Но как говорится, в хозяйстве все сгодится. Не хотелось на новом месте начинать жизнь с нуля.

Черная безлунная ночь стремительно надвигались на остров, неистовые вопли местных жительниц становились все более воинственными. Внезапно из джунглей показалась одинокая фигура. Женщина осторожно подошла вплотную к крепости и молча стала всматриваться в темноту, пытаясь что-то увидеть сквозь колья. Стояла она долго, будто чего-то ожидая. Серега и его фельдфебельши не выдержали и высунулись из-за стены, чтобы узнать, кто там скрывается у стены. Парламентер?

— Ох! Это Туама! — первой узнала соплеменницу Танька.

— Туама! Да, Туама! — подтвердила Манька, разглядев наконец беременную тетку. Большой круглый коричневый живот торчал впереди нее, как надутый шар. Видно, давно уже баба на сносях.

Серега задумался. Где-то он эту молодку видел, но не помнил где. Кто же она такая? В его островном войске этой красотки не было. Откуда она взялась? Что ей нужно? Или пришла познакомиться? Строганов силился вспомнить, видел ли он когда-нибудь эту аборигенку.

Беременная папуаска вдруг взвизгнула и, тыкая пальцем в сторону Сереги, дико закричала местные проклятия и резво убежала прочь, бережно придерживая ладонями торчащий живот.

— Мальчик! — уверенно сказала Танька. — У Туамы будет мальчик! Но откуда она взялась? Ее ведь увезли для жертвоприношения?

— Какого жертвоприношения? Кому? — ужаснулся Серега.

— Боги ее выбрали, ее возили лечить! — ответила вместо подруги Манька.

— Вы что, сами своих соплеменников приносите в жертву? Добровольно?

— Нет, верховный жрец принимает решение. Раз в год он выбирает одну больную девушку, и все мужчины вместе со жрецом увозят ее на чужой остров. Там ее лечат, изгоняют из тела больной дурных духов.

— Как лечат? — удивился Строганов странному обычаю.

— Проникновением в нее по очереди. Каждый мужчина деревни оставляет в ней свое лекарство. Если она выздоровеет, то ее повезут обратно домой, а если нет — поджарят и съедят.

— А кто решает, что духи изгнаны?

— Жрец, — ответила Танька голосом, в котором чувствовалось почтение и вместе с тем священный ужас.

— Вот это ничего себе! Вначале «жарят» по очереди, а затем вновь жарят и всем скопом жрут. Хитрованы, однако, ваши жрецы, настоящие жеребцы. И что, какая-нибудь девушка выживала после такого лечения и возвращалась домой здоровой?

— Не знаю. Не помню, — честно призналась Танька. — Кажется, не было такого ни разу. В последний раз заболела Туама, наши мужчины уплыли с ней и до сих пор не возвратились. Мы решили, что духи их победили и они не смогли вылечить Туаму. Наоборот, сами заболели и погибли.

— Дурные болезни, говорите, лечили мужики? Что ж вы, красавицы, не предупредили, что они сидят внутри вас? Я бы к вам на пушечный выстрел не подошел, не то что день и ночь кувыркаться с целым инфицированным гаремом! Что за болезни? Что выводит из строя ваш дух?

— Болит голова и душа! — ответила с серьезным выражением лица Манька и задумалась.

— Интересный метод! Болит сверху, а лечат снизу? Какие хитрые ваши жрецы! Бесплатное удовольствие, а затем еще и большая жратва!

Чем больше Серега рассуждал вслух, тем больше ему казалось, что где-то он видел эту бедняжку. Внезапно догадка поразила его.

«Кажется, я вспомнил эту только что удалившуюся симпатичную задницу в форме сердечка. Да, точно! Я видел это миловидное личико, приплюснутый носик, заплетенные косички. Губа не дура у этого жреца. Не стал увозить на остров наслаждений какую-нибудь толстую страхолюдину, выбрали симпатяшку! Постой-постой, но ведь тогда выходит...

Ага! Вот куда делись мужчины из деревни! От мала до велика, от великовозрастного юнца до дряхлого старика, все как один поплыли наслаждаться прелестями этой симпатичной девицы. Тут-то они и попались мне под горячую руку. Я же их всех перестрелял! Черт, принесла нелегкая эту Туаму именно сегодня. Как я ее тогда назвал? Среда? Точно — Среда!

Значит, дикаркам станет известно, что это я уничтожил „племенных" мужиков. Она сейчас им все расскажет. Ой, что будет! Вот как отплатила шоколадная девица своему спасителю — черной неблагодарностью! А ее пузо? Я причастен, или это жрецы успели оплодотворить по пути к острову? Это мой генофонд? Подарок нашего века — вашему, эксперимент слияния рас и времен. Но у девушки большой срок! Неужели я здесь уже дольше чем полгода? А ведь верно! Дичаю, потерял счет дням, забываю о времени, о календаре и вообще о цивилизации. О боже! Уже девять месяцев как меня смыло волной!»

Сергей выдал в свой адрес длинную тираду из одних русских матюков, а девицы с восхищением слушали этот перебор специфических слов, склоняющих и спрягающих женские и мужские половые органы, а также все возможные и невозможные действия между ними.

В джунглях плач и причитания стихли, их сменили громкие проклятия и ругательства.

«Дело плохо! Среда рассказала про мою битву с дикарями! — понял Серега. — Надо убираться отсюда, пока целы. Разъяренные бабы злее любых леопардов и пантер, вместе взятых. Даже мужики не бывают такими агрессивными и неуправляемыми, как толпа рассвирепевших баб. Они страшнее львиц в неистовости и слепой злобе. Либо мне придется их всех перебить, а это вряд ли получится, потому что патронов не хватит, либо они повесят меня за гениталии на самой высокой пальме. Не хочется быть казненным. Значит, как можно быстрее спасаемся бегством!»

— Девчонки! Хватайте еду, барахлишко, перебрасывайте через изгородь. Быстро! Я буду все добро оттаскивать в лодку. Живее! За работу!

Серега швырнул первый узел, наполненный сушеными бананами, затем другой — с кокосами. Следом сумку и рюкзак. Перелез сам и начал переносить вещи в тримаран. Пока он тащил продукты к лодке, девицы перекинули за стену свои оставшиеся манатки и следом перемахнули через нее. Сергей бегом вернулся обратно к крепости, схватил бурдюки с водой. Минута — и вещи в тримаране.

Девчата замешкались, подбирая какие-то рассыпавшиеся мелочи, и в этот момент Строганов увидел мчащуюся из леса толпу островитянок. Жены смертельно испугались и, побросав оставшееся имущество, устремились к спасительному суденышку.

Строганов пальнул из пистолета в воздух, но в этот раз выстрел никакого впечатления на аборигенок не произвел, они ни на секунду не остановились. Видимо, привыкли к стрельбе, или гнев был сильнее страха перед смертью. Бабы на бегу швыряли дротики, довольно умело пускали стрелы. Одна из них поразила верную подругу Таньку в ногу, а дротик вошел чуть ниже правой лопатки. Она охнула и тяжело рухнула на песок.

— У-у! Твари! Всех порешу! — вскричал обезумевший от гнева Сергей. Ему хотелось немедленно отомстить этим дикаркам за преданную душой и телом подругу.

Манька схватила под руки тяжело раненную Таньку, а в это время Серега в изумлении увидел Фэй, несущуюся к девушкам с копьем наперевес. Запаска мчалась, явно замышляя убить бывшего повелителя и своих подруг. Проклятая предательница! Змею он пригрел на своей груди!

Сергей вскинул пистолет и со второго выстрела попал ей в ногу. Фэй взвизгнула и упала, зарывшись лицом в песок.

Строганов в три прыжка очутился у тела Таньки и бережно принял ее из рук Машки, но было поздно. Пока он стрелял, еще одна стрела попала точно в цель, перебив раненой шейные позвонки.

— Проклятые стервы! — в исступлении закричал Сергей, когда понял, что девушка больше не дышит.

Он выпрямился, гневно глядя на приближающихся папуасок, нравственной дилеммы — стрелять в женщин или не стрелять — для него больше не существовало. «Забыть, что это женщины, бывшие подданные! Теперь они враги. Огонь на поражение!» — скомандовал Строганов самому себе.

Его бывший прайд продолжал приближаться, впереди всех мчалась огромная, почти двухметровая Пенелопа. Серж с ней был близок только один раз, и то по принуждению, не трезвым. Он благоразумно опасался ее неженской силы и неистового темперамента. Теперь она, видно, мстила за то, что король все время избегал ее.

Если бы Серега не смотрел как зачарованный на этого мастодонта, а попытался бы среагировать, возможно, дротики и не поранили бы никого. Но Строганов как загипнотизированный глядел на этот огромный, надвигающийся на него монумент из черной потной плоти. Ни дать ни взять ожившее изваяние работы скульптора Церетели.

Пенелопа метнула дротики одновременно из обеих рук. Зверь баба! Швырнула не задумываясь, и оба в цель, попав прямо в грудь жертве и пронзив тело насквозь. Наконечники торчали между ребрами, и красная кровь брызнула и струилась по спине Маньки.

Это она закрыла грудью, словно телохранитель,своего любимого бледнолицего мужа. Выходило, что на свою голову Серега качественно подготовил и обучил военному делу амазонок, вдов убитых им же самим мужей-людоедов.

Пенелопа выхватила из рук другой бабы еще два дротика, намереваясь в этот раз попасть именно в ту цель, которую наметила изначально. В ее руках было смертельное оружие — обычно наконечники этих дротиков пропитывали парализующим ядом. Сергей первым выстрелил из браунинга. В гигантское тело женщины-монстра ударили три пули, они попали в лицо, грудь, живот, опрокинули фурию на спину. Великанша несколько секунд скребла ногами песок, обливаясь кровью, и затихла, изогнувшись в предсмертных судорогах.

А рядом со Строгановым умирала Машка. Она дернулась в предсмертных конвульсиях и замерла на руках у Сереги, когда он пытался донести ее до лодки, чтобы вынуть из тела дротики и перевязать. Нет, дротики и стрелы действительно были пропитаны ядом.

Ох как страшен мир позапрошлого века! Насилия, убийства, поедание человека человеком! Но вот вопрос: а было ли вмешательство цивилизованного человека в эту первобытную жизнь таким уж благотворным для нее?.. Ведь, кроме плодов просвещения, он привнес в судьбу островитян новую волну насилия. Да и сами плоды просвещения носили сомнительный характер. Пьянство, например. Разве оно улучшило жизнь дикарей? Такие горькие мысли не давали покоя нашему герою после всего, что с ним произошло.

— Эх, Серж, тебе ли, перестрелявшему без малого полсотни туземцев за время путешествия во времени, говорить о жестокости! — обвинял Сергея пессимист.

Тримаран, покачиваясь на волнах, спокойно шел под парусом, а Строганов продолжал размышлять о вечной проблеме добра и зла. Спор этот никак не утихал.

— Но ведь этому есть оправдание, — возражал оптимист. — Ты никогда первым не нападал, а только защищался. Неужели тебе хотелось быть съеденным?

— Конечно, нет! — сдался пессимист.

— Коварство и любовь! Получается, что между любовью и ненавистью существует очень тонкая грань. Любовь и слезы, слезы и любовь. Не жизнь, а сплошные разочарования и расстройства, — вздыхал Сергей. — Когда же наконец будут только счастье, радость и наслаждение?

— А знаком ли ты, мой друг, с любовью? — усмехался пессимист. — В лучшем случае твоя любовь — обыкновенная похоть, заменяющая тебе это романтическое чувство.

— Как же я устал от этих проклятых вечнозеленых тропических островов! — простонал Сергей, поменяв тему. — Живу бестолково, бесцельно. И куда я поплыву дальше, что меня ждет? Сколько можно скитаться?

После того как Сергей убил темнокожую великаншу и подстрелил еще одну наиболее агрессивную тетку, племя вышколенных его же муштрою воительниц под натиском губительных автоматных очередей отступило к спасительным джунглям. Строганов, не стесняясь слез, погрузил в тримаран бездыханные тела своих спутниц, оттолкнул лодку от берега и вывел ее на веслах из акватории, за пределы круглой гряды рифов, через секретный фарватер.

Легкие волны били о нос, но особо не мешали. Установив самодельный парус, сработанный из тонко выделанной кожи, Серж сумел направить утлое суденышко на север, хотя точно выдерживать курс не получалось — тримаран постоянно сносило морским течением на запад. Строганов вскоре устал бороться с водной стихией, бросил руль и парус и доверил свою судьбу волнам и ветру.

Да и какая, собственно, разница, куда плыть?! Все одно это было не его время. Приплывет беглый король в имперскую Россию, а там закуют в цепи и сошлют на каторгу. Призраки прошлого будут вершить над ним суд! Хороши призраки! Дерутся, убивают, и еще они защищают, любят и умирают на его руках. Ничего себе фантомы! Все было в этих призрачных девчонках из прошлого настоящим и осязаемым: и кровь, и плоть, и страсть.

Глава 24 ЭКСПЕДИЦИЯ ЛАПЕРУЗА

Для нашего героя наступила грустная пора. Чем больше удалялся безымянный остров, расположенный где-то на задворках Тихого океана, тем сильнее Сергей осознавал свое одиночество в этом чужом для него мире.

«Очень жалко, что сорвался эксперимент по зачатию от человека из будущего туземками из далекого прошлого и рождению совместных детишек. Мои мудрые потомки могли бы стать президентами и министрами каких-нибудь банановых республик, — сожалел Строганов. — А возможно, что и не сорвался, одну беременную я точно видел, хотя и не ясно, от кого будет дите у Туамы, да и других подданных лаской не обделял».

Сергей горевал по погибшим женам, пил брагу, матерился, переживал, хмелел, пел грустные русские песни. Он осторожно переступал через тела умерших подруг, отводил от них глаза, стараясь не смотреть в искаженные болью лица темнокожих красавиц. Смерть никого не украшает, а молодых красоток обезображивает особенно сильно.

Какой ужас! Вчера еще у него были две спутницы жизни, с которыми Серж планировал переселиться на уединенный островок, плюнуть на общество и цивилизацию, любить этих дочерей дикой природы, оберегать, воспитывать и обучать. Не вышло, не уберег... Можно сказать, невольно погубил. Раскаяние и бессилие мучили его неприкаянную душу.

Со временем Строганов, обдуваемый крепким морским ветром, протрезвел, решил, что надо жить дальше, и занялся делом. Наш мореплаватель-одиночка поставил парус по ветру, высыпал из мешков снедь и начал ее сортировать. Бананы в одну кучу, кокосы в другую, вяленое мясо в третью, а пахучую рыбу отдельно от всего. Рацион раздельного питания был не слишком разнообразен.

«Как быть с телами?» — это была первая трезвая мысль, посетившая его во время плавания. Естественно, в первую очередь надо похоронить девчонок! Не бросить же их в воду на растерзание акулам. Женщины ведь не моряки, которым положено покоиться на дне океана. Такие красавицы достойны лучшей участи, чем быть съеденными рыбами. Сейчас следует упаковать их в шкуры, зашить в своеобразный саван и найти какое-то подобие суши — коралловый атолл, вулкан, песчаную отмель, хоть что-то — и предать их земле.

В разыгравшейся на острове трагедии, конечно, была и его вина. Но... Да, Сергей не дал себя оскальпировать, содрать шкуру и съесть местным мужикам-людоедам, вместо этого он сам перестрелял их до того, как они из него приготовили люля-кебаб. Но извините, друзья, все хотят жить! В тот раз повезло ему, а не людоедам, в другой раз, возможно, удача улыбнется именно охотникам за черепами.

Вдали показалась какая-то серая точка. Земля? Действительно, серое пятнышко по мере приближения превратилось в скалу вулканического происхождения, которая была похожа на окаменевшую гигантскую волну. Она поросла колючим кустарником, и единственными достопримечательностями на ней были пальма, торчавшая из какой-то расщелины, и золотистая полоска песчаного пляжа площадью не больше гектара.

Сергей причалил, закрепил тримаран за дерево, вырыл две метровые ямки — глубже не вышло, мотыга уперлась в камень. Под слоем песка шла сплошная базальтовая плита. Но и этого вполне достаточно, чтобы могилы не размыло отливами и прибоем, чтобы тела не склевали чайки и бакланы.

Строганов уложил девчат поудобнее, подсыпал холмики, утрамбовал почву. Покойтесь с миром! Он сломал две ветви кустарника и воткнул их вместо надгробия, потом достал пистолет и выстрелил в воздух. Салютовал у могил двумя последними патронами браунинга своим бесстрашным бойцам и верным женам. Сергей повертел в руках бесполезное теперь оружие. Зачем оно нужно? Орехи колоть? Нет, ни к чему создавать загадки для археологов.

Строганов размахнулся и зашвырнул пистолет подальше в море. Ремень с кобурой он отстегнул с пояса и бросил в лодку. Это еще пригодится. День ото дня он становился все более безоружным, пора готовить копья и дротики.

Сергей отхлебнул из фляжки самогона-«антифриза», постоял, помолчал и выпил почти до дна в три захода. Три тоста: за Маньку, за Таньку и за упокой их невинных душ! Какая чудовищная несправедливость, так глупо погибли хорошие девушки в расцвете лет. По всему выходило так, что он должен был сам голову сложить в этом чужом, неприветливом, жестоком мире, а вот гляди ты, вновь уцелел. О Боже, как Ты несправедлив!

Вскоре он захмелел, и начался разговор с самим собой по душам и за жизнь. Ну, пошло-поехало! Хорошо, что не было рядом настоящих собутыльников, не то дело не обошлось бы без драки и поножовщины. Сказывалось нервное напряжение последних дней.

— Какой Бог? А ты сам веришь в него? В Богато? — спросил пессимист.

— В Бога нет, не верую! Верую исключительно в высший разум, в теорию больших величин, в бесконечность! — отвечал оптимист. — В закон сохранения веществ и энергии, в бесконечную Вселенную, в наличие множества разнообразных инопланетных цивилизаций с различными формами интеллекта. В разум!

— А что такое разум? Людоед разумен? Патологические убийцы и насильники разумны? — с сарказмом поинтересовался пессимист. — А подлецы, всякие негодяи, эксплуатирующие детский труд? А сутенеры, торгующие женскими телами? А безжалостные безмозглые хулиганы, варварски, бессмысленно уничтожающие культурные ценности? А вандалы, разрушившие Великий Рим? А талибы, взорвавшие тысячелетние статуи Будды? Ой, разумны ли мы, люди, вообще? Процент здравомыслящих, думающих, созидающих людей невелик, от силы десять-пятнадцать. Мыслители, творцы, гении — продукт штучный, один на сотни тысяч человеческих особей. А вот деградирующих алкашей, подонков-убийц, бандитов, маньяков — этого добра сколько угодно.

— Ты не веришь в будущее человечества? — возмутился оптимист.

— Нет! Оно обречено на вырождение! — закончил свою речь пессимист.

Сергей потряс фляжкой, на дне что-то плескалось. Он запрокинул голову и вытряхнул последние капли в глотку.

— Ну вот! И я сам понемногу деградирую, тупею, спиваюсь. Становлюсь обычным пьянчугой. Год-другой, и подохну на затерянном в океане безвестном островке. Аминь! — сказал Строганов как третейский судья, подводя итог спора. — Эй, спорщики, хватит болтать, отчаливаем. Попутного ветра моему парусу!

— А в каком направлении он попутный? — задал вопрос пессимист. — На все четыре стороны?

— Значит, плывем на все четыре стороны! Куда ветер подует, туда и дрейфуем! — поддержал Сергея оптимист.

— Была не была, куда кривая вывезет! — махнул рукой Строганов. — Плыви, мой челн, по воле волн. Главное — не стоять на месте. Авось куда-нибудь снова и вынесет меня ветер странствий. Я везучий! Плыву — значит, я существую! — подбадривал себя Серега.

Остров-скала сопротивлялся и некоторое время не отпускал от себя тримаран. Пришлось налечь на весла, чтобы отчалить от него. Строганову вовсе не хотелось провести остаток своих дней на унылой каменной глыбе или под сенью одинокой чахлой пальмы и удобрить скудную почву под ней еще и своим телом. Прибой и ветер некоторое время боролись друг с другом, но победил ветер. Через считанные часы ни пальмы, ни скалы, ни могильных холмиков даже в подзорную трубу стало не видно. Прощайте, девочки...

Серега давным-давно потерял счет времени и запутался, так что не мог определить даже, какой нынче месяц. Сентябрь или уже октябрь? Даже год он знал лишь приблизительно, и то со слов англичан. А где происходят самые интересные события в том, вернее сказать, в этом году? Конечно, во Франции! Лучше бы он сейчас оказался среди революционеров. В Париже гораздо веселее, чем одному в лодке посреди безбрежного океана. Историю французской революции Строганов знал лучше, чем жизнь папуасов. А какие там вина, а коньяки! А женщины?! Наши, русские, безусловно, лучше, но и легкомысленные парижанки наверняка обворожительны. Изысканные манеры, элегантные наряды, а особенный парижский шарм! Тьфу ты, размечтался...

Прошла неделя или что-то около того, и на горизонте вновь показалась точка. Ура! Земля! Что ж, Сергей готов был попытать счастья и на этом клочке суши.

Вскоре показался остров, но он был не один, по водной глади природа щедро рассыпала целую гряду больших и малых островков. Любопытно, что это за архипелаг? Строганов надеялся, что он окажется гостеприимнее, чем его предыдущее место жительства. Кажется, на карте они обозначены как Новые Гибриды.

Теперь надо бы познакомиться с хозяевами островов. Кто тут местный королек? С кем торговаться за сохранность собственной шкуры, кто хочет получить пуговицы и стреляные гильзы в обмен на жемчужины? И есть ли вообще на белом свете миролюбивые аборигены?

У побережья большого острова на волнах раскачивалась целая флотилия разбитых джонок и пирог, невдалеке, рядом с торчащей над водой остроконечной скалой, приткнулся остов корабля. При ближайшем рассмотрении скала оказалась грудой остроконечных выступов. Да, не повезло кораблю с причалом. Но никакого другого пирса на горизонте не вырисовывалось.

Над остовом кормы и на торчащей из воды мачте трепыхались рваные флаги. Французские вымпелы! Веселенькая находка! Только недавно Строганов о ней думал — и вот, пожалуйста, кусочек Франции! В безбрежном Тихом океане он натыкался то на английских бунтарей, то на каких-то французов. Осталось повстречать испанских флибустьеров или русских первопроходцев.

Прямо ясновидец какой-то! Только недавно вспоминал о штурме Бастилии, и вот они, будущие воины императора Наполеона. Перестрелять лягушатников, что ли, помочь Кутузову? Нет, эти, пожалуй, будут воевать с эскадрой адмирала Ушакова. Подсобить ему? Но время империи еще не наступило, Наполеон еще и не помышляет ни о Смоленске, ни о Москве, а до битвы при Ватерлоо вообще остается целая вечность. Нет, сейчас они Сержу не соперники, а союзники. Вон сколько кругом разбитых лодок дикарей! Видно, вокруг кишмя кишат племена каннибалов.

Сергей судорожно соображал, напрягая память, кто из французских путешественников мог в это время оказаться в этих далеких краях, но так и не вспомнил, потому что не знал. Так кто капитан потерпевшего крушение корабля, что здесь забыли французы? Может, это передовой отряд лазутчиков в зоне влияния британской короны?

На подводную скалу был нанизан кусок кормы с плохо различимой надписью. Разборчиво видна была только первая буква названия — «Б», а дальше не понятно. Название стерли ветры и волны. Что это за корабль? Военный или торговый? А может, это корсары? Не дураки же они, чтобы вывешивать на всеобщее обозрение «Веселого Роджера» с черепом и скрещенными костями. Что означает эта буква «Б»? Название города, местности? Бордо, например, Бретань или какой другой. Или имя? Это не столь важно, были бы живы люди с этого корабля.

В полумиле, в лагуне атолла, виднелась вторая часть остова корабля. Надо было скорее отправляться туда, не то острый риф, на который наткнулся корабль, утопит и Серегин тримаран.

Путешественник налегал на весла, однако его по-прежнему несло течением на каменную гряду, торчащую из воды. Если бы сейчас был прилив, то через эту преграду лодочку легко перенесло бы мощным течением, а так может расколотить в щепы. Строганов лихорадочно всматривался, где же проход? Должен быть зазор, хоть небольшой, между скалами, похожими на торчащие клыки.

— Вот он! — громко воскликнул Сергей, заметив узкий фарватер. — Мудреное дело, придется идти словно меж Сциллой и Харибдой!

Мореплавателю, жадно хватавшему ртом воздух и напряженно работавшему руками, удалось направить посудину точнехонько между двумя скалами. Но вдруг вода плеснулась под воздействием налетевшего ветра, суденышко швырнуло влево, и сразу треснула прикрученная лианами «оглобля». Именно так Серега называл подводные опоры, обеспечивающие устойчивость тримарана, — правая оглобля и левая оглобля. Передняя стойка этой оглобли от удара сломалась, и доска уперлась в едва виднеющийся из воды остроконечный камень. Лодку резко развернуло поперек пролива.

Сергей быстро перебежал на корму и оторвал заднее крепление оглобли, освободив тримаран от нее. Он быстро вернулся на скамью-банку, к веслам, оттолкнулся шестом от камушка и следующей набежавшей волною был переброшен в тихую лагуну. А не успей он проскочить, замешкайся на долю секунды, и быть беде. Волны начали бы швырять, вертеть, кромсать. Теперь лодка без одной опоры завалилась на правый бок и выглядела беспомощной, словно намеревалась присоединиться к другим беднягам на этом острове кораблекрушений, рядом с французским фрегатом, стать собратом по несчастью тайских джонок и пирог папуасов.

На берегу лежал зарытый в песок обломок носовой части корабля с задранным в небо форштевнем.

«Надо же, как разметало такой большой фрегат! А я на лодчонке, без экипажа, но проскочил!» — ухмыльнулся Сергей. Успокоив дыхание после преодоления всех препятствий, он мысленно пошутил: «Хвост оторвало при приземлении, но экипаж сумел посадить самолет на взлетную полосу. Любопытно, где пассажиры лайнера? Уцелел хоть кто-нибудь?»

Уцелели! Из-за скелета французского корабля появился человек-скелет. Он пристально посмотрел в подзорную трубу и замахал руками. Рядом встал еще один, затем появился третий. Люди кричали, но что — не разобрать. Одеты моряки были в жалкие лохмотья, каким-то образом умудрявшиеся держаться на изможденных болезнями и плохим питанием телах несчастных. То, что они дистрофически худы, стало ясно по мере приближения к побережью. Рубища на мужчинах все были в прорехах, дырка на дырке.

«Не сожрали бы, чего доброго, с голодухи, обрадуются приплывшей пище в моем лице! — горько усмехнулся Строганов. — Получится как в сказке о Колобке: „Я от Блая ушел, я от Флетчера уплыл, от каннибалов ушел, от людоедок убежал, а от французов — не сумел! Съели вместо десерта из лягушатины. Вон как у них жадно глазенки заблестели"». Сергей на всякий случай снял автомат с предохранителя, предосторожность эта была отнюдь не лишней при знакомстве с голодными людьми.

— Bonjour, moncieur! — пролепетал самый высокий оборванец. — Parlez-vous francais?

— Oui! — Сергей подтвердил тот факт, что он говорит и понимает на языке Бомарше, Дидро, Руссо и Вольтера, Дюма. Стоп! Дюма-отец и сын, кажется, тоже еще не родились. Поговорим как вольтерианец с вольтерианцами либо как монархист с монархистами, роялист с роялистами. Он обманет, если понадобится, не привыкать притворяться и скрывать свое истинное лицо. Пора вспоминать французскую речь, чему учили в разведшколе!

Едва Строганов ступил на песок, как моряки бросились обниматься с ним. Французы плакали от радости как дети. У одного рука висела на перевязи, перемотанная грязным белым платком. Голова другого моряка была перевязана подкладкой от камзола, сквозь которую проступала запекшаяся кровь. В тени обломков у борта лежал еще один морской бродяга с пробитой грудью. Он тихо бредил, вокруг роились зеленые крупные мухи. Начался диалог народов.

— Кто вы, чужеземец? — спросил француз. — И где ваш корабль? Месье, вы испанец, португалец?

— Нет, я русский офицер и путешественник полковник Сергей Строганов! — ответил Сергей. — Граф Сергей Строганов. Можно без титулов, без церемоний, просто Серж. Моя экспедиция погибла, а я возвращаюсь домой, плыву навстречу русской эскадре.

— Как вы найдете ее в океане?

— На все Божья воля! Ваш друг умирает? — сочувственно поинтересовался Сергей.

— Да. Вероятно, сегодня умрет. Правое легкое пробито стрелой, выпущенной аборигеном. Мы ее обломили, вынули, а рану залили коньяком и перевязали. Но как быть дальше? Хирурга нет, он утонул. Наш бедный Огюст третий день цепляется за жизнь, его организм борется из последних сил.

— Так его ранили папуасы? — уточнил Строганов.

— Они не представляются! Папуасы, гвинейцы, индейцы, кто знает. Одним словом, банда аборигенов. Эти дикари на нас нападают пятый раз за год.

— А как вы тут очутились? Вокруг шныряют ваши враги — англичане!

— Мы налетели на скалы ночью, — ответил раненный в голову француз. — Я корабельный плотник, мое имя Анри. Вот этот веселый парень канонир Поль. Несмотря на ранение в руку, умудряется орудовать одной здоровой клешней как двумя! Только у нашего орудия осталось пороху на два выстрела. А этот милый юноша — юнга Гийом.

Плотник ткнул пальцем в молодого парнишку лет семнадцати, у которого была повреждена нога. Сергей пожал всем по очереди руки, потом спросил:

— У вас есть пушка?!

— Да, орудие выбросило штормом на мелководье, и мы его вытащили, вместе с ядрами. За порохом плавали к корме на плоту, три бочонка доставили, три утопили.

— Виноват! Простите за любопытство, ваше сиятельство, но что вы делаете так далеко от России?! — продолжил расспросы Анри, видимо, самый любопытный из всех.

— Мой корабль погиб в районе Сиама, — начал самозабвенно врать Сергей, переплетая правду и вымысел. — Где я только не побывал за это время! На необитаемом острове нашел эту лодку, долго плыл, затем был подобран в море английской шхуной «Баунти». Экипаж корабля взбунтовался против капитана Блая, высадил его в шлюпку и отправил на веслах в открытый океан.

При словах об англичанах на лицах моряков отразилась тревога.

«Они, конечно же, сейчас подумают, что я английский шпион», — решил Сергей и поспешил развеять сомнения островного гарнизона:

— Не бойтесь. Я не на стороне Британской империи! Я сам по себе, поддерживаю нейтралитет. С мятежного корабля «Баунти» я бежал. Ночью нагрузил лодку провизией и покинул судно, потому что оно отправилось на Таити, а мне это не по пути. Несколько месяцев я жил на острове в окружении свиты из диких амазонок. Целый гарем!

— О-ля-ля! — воскликнул Анри. — И вы от них добровольно ушли!

— Пришлось! Дурные бабы взбунтовались!

Сергей вкратце пересказал историю попытки создания просвещенной монархии в Океании, и все весело, насколько позволяла обстановка, посмеялись.

— Какое счастье, что вы не англичанин! Мы ведь с ними периодически воюем и на суше, и на море.

— Да кто ж вы такие?! — вновь воскликнул Сергей, сгорая от любопытства. — Вы мне так и не сказали, как вас самих на край света занесло?! И где мы находимся?

— Ой! И правда. Прошу прощения, извините, дорогой друг, — принялся оправдываться Анри.

— Ну вот, заладил пардон да пардон! — рассердился Сергей, а про себя подумал: «Без своего „пардона" слова сказать не могут. У них даже плотники галантны. Ну, Европа! Ну, мусью!»

— Прошу прощения, — вновь извинился француз. — Мы выжившие члены экипажей кораблей «Астролябия» и «Буссоль». Слышали о таких?

— «Астролябия» — это что-то смешное типа медузы! — хохотнул Серега.

— Нет, астролябия и буссоль — это приборы, применяемые для навигации, — поправил Сергея француз.

Канонир Поль рассмеялся и тотчас надрывно закашлялся.

— Э-э-э, братец! Да тебе легкие лечить нужно. Никак чахотку подхватил! — посочувствовал Сергей. — А ведь в этом климате не должно быть таких болезней. В местном воздухе витают в основном вирусы гепатита, малярии и дизентерии.

— Легкие я застудил на переходе от Камчатки к Сахалину. И сейчас помню русские слова: «борщец», «водку выпить», «кушать сало»! Ха-ха-ха! Балялуйка! Вальеньки! Красавьетца!

— Молодец! Сразу видно, что настоящий турист! Эка тебя куда занесло! Обычно ваш брат посещает Москву, Петербург, Киев да города Золотого Кольца. А тут Камчатка и Сахалин, это ж надо! Твою мать!

— О! Твою мать, хрен на нюх! Пошольнакуй! Наливай чарку водка, ура! На Камчатке нас хорошо приняли, — воспоминания эти для Поля явно были из разряда приятных. — Мы там любили местных красавиц, а они нас. Очень вы, русские, хороший народ!

Французы улыбались и скалили щербатые рты. С зубами у них, как и у англичан, была просто беда, даже у мальчонки. Моряки явно перенесли цингу.

— Не зубоскаль! Докладывай, Поль, а кто ваш капитан?

— Нашим капитаном был командир эскадры Жан-Франсуа Лаперуз! — отрапортовал плотник.

— Епть, живой Лаперуз! Тот самый! Пролив Лаперуза!.. — перешел на русский Серега. — Да где же он!

— Что вы сказали, месье? Неужели вы знаете фамилию Лаперуза? Вы о нем слышали?

— Конечно! Кто ж не знает Лаперуза? В России его все знают, особенно жители Дальнего Востока, Сахалина и Камчатки. У нас на карте пролив Лаперуза между Сахалином и Японией!

— Японцы — плохой народ. Нам они не понравились.

— А где сам капитан Лаперуз? Он жив?

— Нет. Увы, он утонул, погиб, как настоящий моряк.

— Жаль! — воскликнул Сергей. — Значит, тела Лаперуза и всех погибших членов команды покоятся на дне морском?

— Зачем на дне! Утонувших моряков волны выбросили на берег, они похоронены вон там, под тремя гигантскими пальмами, в том числе и капитан эскадры господин Лаперуз.

Моряк указал пальцем в направлении южной стороны пляжа, на три высоченных дерева, кроны которых совсем не создавали тень у подножия стволов, так они были высоки. Деревья стояли в сотне метров от лагеря французов.

— Постой, дорогой мой! Неужели вас аж с Камчатки сюда занесло?! — восхитился Сергей подвигу французов.

— Да, мы пересекли весь Тихий океан, побывали во владениях русской императрицы, затем попали в Китай, оттуда добрались до Новой Голландии, — начал рассказ Анри. — Местные дикари — сущие головорезы! Вначале погибло двенадцать моряков во главе с лейтенантом Флерио де Ланглем. Это случилось на архипелаге Мореплавателей. Проклятый остров Мауиа! Его название я запомню на всю жизнь! Здесь наших моряков убили без всякой жалости, и с этого момента начались наши несчастья. В январе прошлого года мы немного передохнули в Ботническом заливе и вновь тронулись в путь, пополнив запасы воды и продуктов. Да, отдых был кратковременным. В марте командир эскадры Лаперуз вновь поднял паруса и повел наши корабли в последний поход. Темной ночью впередсмотрящий не заметил бурунов, первой линии рифа. Все спасшиеся моряки с «Астролябии». Мы перескочили через риф, но корвет раскололся пополам. Корабельный нос, у которого мы сейчас находимся, позднее выбросило на берег.

— А я думал, это части от одного корабля, от «Буссоли». Там корма, тут бушприт.

— Нет, «Буссоль» крепко застряла на камнях, а матросы, пытавшиеся спастись вплавь, утонули во время шторма. Корабль за месяц разметало в щепы, через неделю от него осталась лишь часть кормы. Пушку, продовольствие, воду, ром, коньяк, оружие, на наше счастье, вынесло прибоем. Теперь нас одолевают дикари и норовят всех сожрать. Год с ними воюем, отбиваемся от нападений. Туземцы приплывают, набрасываются на нас из засады, похищают зазевавшихся моряков, терзают и съедают их! Нас после крушения спаслось тринадцать. Чертова дюжина. Но несчастья продолжились. Оружие, конечно, выручает, пять мушкетов и два пистолета пока сдерживают налеты дикарей. Первый раз они приплыли через две недели после крушения. Мы вышли к туземцам с миром, хотели сделать им подарки, раздать бусы, монеты, тряпки, а они без разговоров убили парламентеров Филиппа и Жако. Истерзали на наших глазах. Пока мы стояли, остолбенев от ужаса, беднягам отрубили головы, насадили на копья, вспороли животы. После ружейного залпа банда людоедов обратилась в бегство. Мы их преследовали, тогда ушли немногие из них. Спаслось несколько аборигенов на одной лодке, но вскоре они вернулись с подкреплением. Так и воюем целый год!

Эх, жалко, что это не эскадра Лаперуза, а лишь ее жалкие остатки. Так хотелось увидеть этого легендарного человека! Строганов впал в уныние, но вида постарался не подавать.

Глава 25 ПРОДОЛЖЕНИЕ КОЛОНИАЛЬНОЙ ВОЙНЫ

Болтовня плотника иссякла, он, видно, умаялся и присел под обветшалые останки «Астролябии», а Сергей наконец смог оглядеться.

Наш путешественник заметил вдали, на небольшой возвышенности, укрепленное строение — форт, сооруженный из корабельных брусьев и досок. Эта крепость имела стены высотой до двух метров, со сторожевыми вышками по углам. Внутри виднелись несколько хижин с остроконечными крышами из тростника.

— Друзья мои! А почему вы тут расселись? — искренне удивился Строганов. — Ждете кого-то? Ведите гостя в дом, в крепость!

— Мы ждем, когда умрет Огюст, — ответил юнга Гийом и кивнул на раненного в грудь моряка. — Он уже впадает в забытье. Попросил отнести себя поближе к бывшему кораблю. Хочет умереть у моря. Вот мы и сидим с раннего утра, выполняем последнюю волю умирающего. К вечеру, наверное, отойдет, похороним на погосте у крепостной стены.

— Вы что же, бросили крепость?

— Нет, внутри форта остались шевалье Луи де Брожак и лейтенант Симон Фрапен! Если что, они подадут сигнал, и мы тотчас прибежим на помощь. Но думаю, что раньше завтрашнего дня эта шайка сюда не сунется! — откликнулся Поль и продолжил рассказ о житье-бытье на острове; — Вчера был жаркий бой, мы много туземцев перебили. Дикари теперь затаились и ждут подкрепления с дальних островов. Сейчас их в чаще леса человек пятьдесят прячется. Эти головорезы перестали бояться ружейных выстрелов и даже к грохоту пушки привыкли! А вначале так пугались, что после первого залпа падали замертво или разбегались во все стороны. Нынче обстановка изменилась, теперь они лезут напролом, дело доходит до рукопашной. После убийства парламентеров черные разбойники возвратились сюда через месяц. Я тогда насчитал двенадцать пирог, по семь-восемь человек в каждой. Дикари, словно саранча, рассеялись по джунглям и окружили наш лагерь. Мы к тому времени стены возвели до половины. Туземцы пошли в атаку, Мы дали ружейный залп из укрытия и из пушки пару раз успели пальнуть. Этого хватило, чтобы обратить племя в бегство. Но потом снова последовала атака. Лейтенант повел нас в бой, саблями и шпагами мы утихомирили дикарей надолго. Крепко мы их тогда побили, но и своих двух товарищей потеряли. Одному в голову дротик попал, другого на копья подняли. Еще месяц мы спокойно возводили крепость и успели закончить строительство. А тут опять очередное нашествие темнокожей саранчи — приплыли две сотни дикарей! Пушка палит, туземцы разбегаются, а потом сбиваются в кучу и опять лезут на штурм. Из ружей бьем, они не обращают внимания на потери и лезут на стены. Теперь мы не атакуем, а только обороняемся. Однажды дикари устроили засаду возле родника, забросали дротиками старину Жака и добили его дубинами. Мы и на этот раз отбились, банда уплыла, но вернулась спустя два месяца. И что же вы думаете?! Их стало три сотни! Наш форт к этому времени был уже с бойницами в стенах и со сторожевыми вышками. Тогда гарнизон потерял еще одного моряка, но сумел отразить нападение. Сейчас заявились две шайки. Позавчера они предприняли попытку очередного штурма, последствия его вы сами видите, месье. Мы все ранены, но с вашей помощью, возможно, отобьем следующую атаку.

— А велик ли у вас запас пуль и пороха? — спросил Строганов.

— Пуль много. Юнга их из убитых туземцев выковыривает. После второго штурма пришлось таким варварским способом пополнять запас. С порохом дела обстоят гораздо хуже. Еще пятьдесят-шестьдесят выстрелов, и ружья превратятся в дубины.

— Значит, туземцев больше, чем вы способны уничтожить?

— Гораздо больше. Но мы умело фехтуем. И стены прикрывают, а сверху ведь рубить сподручнее. Да и в рукопашном бою они нам сильно проигрывают.

— И что вы думаете делать дальше? Ждать у моря погоды? Надо спасаться. Боже мой, опять не везет! Опять злобные дикари! Давайте починим мою лодку и вместе тронемся в путь. Сегодня же! — предложил Строганов. Его не прельщала перспектива воевать с превосходящими силами разъяренных туземцев.

— А как же раненый? — возразил Поль. — Пусть он спокойно умрет, это последнее, что мы можем для него сделать. С провиантом туго. Кур с собой не увезешь, свиней тоже. Сохранять мясо нечем. Соль кончилась месяц назад. У вас соли нет, граф? Ну вот, и у нас...

— Чем же вы питаетесь, господа? От вас, однако, пахнет чем-то покрепче, чем вода! Что пьете? С приключениями и развлечениями, как я понял, здесь все в порядке, досуг проводите с пользой для души и тела...

— Едим местную дичь: поросят и мелких кур, фрукты и овощи — все, что бог пошлет. А вот пьем коньяк и мадеру. Этого добра до конца дней хватит. На берег выбросило двенадцать бочек коньяка и пятнадцать бочонков вина. Уж не знаю, кто нам их послал — бог или дьявол, — ответил Поль.

— Что я слышу?! Мадера?! Bay! Коньяк?! О-о-о!

— Что толку восклицать о-о-о?! Мы эти бочки так и не сумели закатить в форт. Они лежат на берегу, там, где прячутся дикари. Каждая вылазка к ним сопровождается кровопролитием. Потери с обеих сторон. За одну бутылку спиртного приходится уложить несколько папуасов. Так что стоимость бутылки — две-три человеческие жизни. Чаще это жизнь туземца, а порою и своего брата-француза, если не повезет. Эти негодяи с острова теперь вовсе не уходят, постоянно сидят наготове. Они смекнули, что нам необходима выпивка, сами туземцы коньяк не пьют, не догадались отведать, черти! Но зато устраивают засады и каверзные ловушки. К спиртному пробиться не просто, нужно провести вначале разведку. Туземцы то яму замаскируют ветками, на дне которой заостренные колья торчат, то змею ядовитую подложат между бочонков. Черти, а не люди!

— Так чего мы тут расселись, как на курорте? Парень ведь ваш все одно вот-вот Богу душу отдаст. Это его возле бочек подстрелили?

— Верно, он самовольно отправился, в одиночку, не дошел метров десять, там его и ранили. Мы с трудом Огюста отбили у дикарей! — подтвердил Анри.

— Туземная шайка принялась нас преследовать, но мы тоже научились устраивать ловушки на пути отступления. У дикарей нет обуви, они бегают босиком, вот мы и бросаем на землю сотни острых шипов, битое стекло, а отступив на безопасное расстояние, стреляем в попавших на эти «зубы дракона», чтобы долго не мучились, бедняги, — хохотнул Гийом.

— И вот что любопытно. Как только мы застрелим несколько дикарей, а их соплеменники убегут прочь, из леса тут же появляется враждебная им банда, которая и уносит раненых и убитых. А потом жарят, жрут их, пляшут, визжат! — воскликнул Анри. Лицо его выражало удивление и ужас одновременно. — А люди из того племени, которое потеряло воинов, вопят и плачут, убиваются по своим, значит.

— Не понял. С вами что же, воюют разные племена? — изумился Сергей. — Идет великая колониальная война?

— Да-да! К счастью, жители каждого острова враждуют с соседями! — подтвердил слова товарища Поль. — Если бы они объединились, то нам бы несдобровать. Нам повезло, что помимо неприязни к нам еще более жгучую ненависть аборигены питают друг к другу. Земля, на которой стоит крепость, — нейтральная территория. В том смысле, что ничейная. Сюда туземцы регулярно приплывают воевать, но ни одно племя не может осесть на острове. А мы для них просто дичь, вернее, пища.

— Французские моряки приплыли, воюют со всеми племенами и вроде как внесли некий баланс, уравняли шансы племен. Помогаем дикарям биться до полного взаимного истребления. Ха-ха-ха! — громко рассмеялся канонир.

— Но нас осталось очень мало, и скоро аборигены совсем доконают колонию, — в голосе Гийома слышалось плохо скрываемое отчаяние, он не сдержался, из глаз его потекли слезы.

— Хватит болтать и нюни распускать, теперь я с вами. В атаку! За мной! — воскликнул Сергей.

— С чем в атаку, месье? — развел руками Поль. — Прикажете, сударь, выкатить пушку и дать последний залп?! Прощальный, так сказать...

— У меня есть оружие! Вот это ружье нового образца, оно называется автомат Калашникова и стреляет подряд много раз. За мной, вперед, солдаты революционной Франции! За мной, карбонарии-якобинцы!

— Что за бред вы несете? — встревожился Анри.

— Пока не спрашивайте. Я все объясню после боя, после победы! — ответил Сергей и решительным шагом направился к складу. — Коньяк в бой зовет, а затем в морской поход! С новыми силами.

И черт с ними, с французами! Серега доберется до склада в одиночку, будет, словно ресторанный сомелье, дегустировать вина и угощать себя, любимого! Пройдя сотню шагов, Строганов оглянулся. Французы тащились сзади, они шли с трудом, неся на руках умирающего товарища, не стали бросать его одного. «Правильно поступили, по-нашему, а то налетят стервятники, заклюют живьем. Или дикари на котлеты пустят», — оценил Серж поступок этих людей.

— Эй, ребята! Прикройте меня с тылу, — крикнул он французам. — За мной, канальи! — Строганов вспомнил мотив «Марсельезы» и, насвистывая его, ускорил шаг. Жалко, что этим французам ни ее слова, ни мелодия не знакомы. Парадокс, но он поет гимн их страны, а они его и не слышали.

На свист из кустов высунулась коричневая, раскрашенная татуировками башка, с перьями в шевелюре и в ушах. Строганов без лишних слов, как настоящий ветеран колониальных войн, пустил пулю прямо в медный лоб бойца потешной армии банановой республики. Дикарь рухнул, а из глубины джунглей тут же раздался почти животный, оглушительный многоголосый рев. На узкую полоску песчаного пляжа выскочили десятка полтора туземцев в боевой раскраске.

Сергею удалось подстрелить еще троих, прежде чем дикари сообразили, что бледнолицый свое ружье после каждого выстрела перезаряжать не собирается, как это делали французы. Они опешили, испугались, подхватили раненых, убитых и ретировались.

— То-то же! Бубуины! Или бабу-ины? Как вас там правильно называть?

До заветных бочек оставалось несколько метров, когда Серегу нагнали французы. Они совсем запыхались, но теперь передвигались налегке, без тяжелой ноши.

— Где ваш дружок? — встревожился Строганов.

— Он умер! — коротко ответил Анри и, помолчав, добавил: — Надо действовать быстро, может, успеем хоть одну бочку укатить к форту.

— Чего?! Одну? — возмутился Серега. — Да я за одной и шагу бы не ступил! Каждый будет катить персональную бочку. Не трусьте, лягушатники, справимся! Зато потом не придется умирать от жажды и искать, чем бы опохмелиться! Вперед, берсальеры!

— Берсальеры в Италии, — хмыкнул Анри.

— За мной, конкистадоры! — вновь кинул клич Строганов.

— А эти были в Испании, — вновь проявил осведомленность плотник.

— Но не казаками же вас называть. Вы с казачьим войском атамана Платова еще не знакомы! Может, вас именовать корсарами или флибустьерами? Точно, флибустьеры! За мной, смелее!

Серега принялся выталкивать самую большую бочку из песчаной впадины на ровное место. А в ней было литров тридцать, не меньше! Поданный пример воодушевил французов. Они дружно навалились на бочонки и запыхтели, подталкивая вперед тяжелый груз. Только Гийом схитрил, взял под мышки по десятилитровому бочонку.

— Нет, ребята, толковых грузчиков из вас не выйдет. А ну живее, поторапливайтесь, шевелите яйцами и ягодицами!

Все с трудом дотащились до места, где лежал умерший моряк. Строганов склонился над телом, пощупал пульс, послушал сердце. Увы, определенно мертв!

— Как с ним быть? — спросил Сергей французов. — Вероятно, если мы его здесь оставим, то туземцы голову отрежут как сувенир или сожрут.

— Конечно! Мы теперь всех хороним у северной внешней стены. Первых погибших в бою, не зная местных обычаев, похоронили под пальмами, так эти дьяволы ночью приползли, отрыли и унесли с собой, чтобы съесть. Проклятые дикари! Нехристи! — сказал Анри, и в глазах его ясно читалось презрение к нелюдям, которые едят себе подобных.

— У вас на острове есть капеллан?

— Капеллан утонул. Жалко отца Себастьяна. Славный был человек! Возможно, будь он жив, сумел бы обратить туземцев в христианскую веру!

— Вряд ли. Скорее стал бы очередным святым мучеником, — выразил свои сомнения Сергей. Он не любил служителей церкви, и отсутствие священника его нисколько не смущало. Тот наверняка начал бы приставать с нравоучениями, молитвами, постами. Ну их к лешему!

— Земля пухом отцу Себастьяну! — вымолвил Поль. — Нам его не хватает.

— Верно! Сейчас грамотею Гийому приходится быть причетником и отпевать умерших. Юнга прочел немало книг, знает много молитв наизусть, и если бы не он, то так бы и умирали моряки без последнего причастия.

— О! Как это прискорбно! Нет попа! Какой кошмар, — с сарказмом произнес Серега, но из-за ужасного акцента французы не поняли его слов. — Братцы, хватит болтать! Толкаем бочки вперед, а затем через каждые двадцать шагов подтаскиваем к ним тело Огюста.

Они обливались потом, выбивались из сил, но продолжали толкать емкости со спиртными напитками. Отряд постепенно добрался до лагеря. Из форта вышли два человека и направились к отряду. При встрече французы радовались как дети, обнимались, целовались.

«Они что, все нетрадиционные? — закралась в голову Сергея неприятная мысль. — Одно слово — путешественники. Годами болтаются под парусами без женской ласки, поэтому, видимо, что-то в их сознании действительно изменяется. Сочувствую их нелегкой доле, но не понимаю и не одобряю такую смену ориентации. Главное, чтобы не приставали к свежему кавалеру. Иначе — зашибу!»

— Кто этот человек? Откуда? — спросил, удивляясь появлению Сергея, долговязый моряк, облаченный в лохмотья, которые когда-то были офицерским мундиром.

— Это русский офицер, мой лейтенант! — ответил Поль и щелкнул каблуками рваных сапог.

— Я Серж Строганов, полковник русской армии! — представился россиянин.

— Шевалье Луи де Брожак! — отдал честь и встал по стойке смирно молодой дворянин. Сразу чувствуется военная косточка!

— Вольно! Не напрягаться! — махнул рукой Сергей. Лейтенант тоже вытянулся во фрунт, поэтому пришлось дать эту команду.

— Господин полковник! Я начальник гарнизона, лейтенант Симон Фрапен.

— О-о! Хорошее имя и фамилия Семен Фрапен! Сема? Русских предков у вас нет?

— Мне об этом ничего не известно. Я из третьего сословия, мой дед хозяин виноградников в Бургундии площадью в четыре сотни акров. Вот эти бочки, что вы отбили у дикарей, коньяк из моего подвала, урожая тысяча семьсот семидесятого года!

«Ого! Мне бы этот коньяк, да в наше время, так я бы был богаче Ротшильдов!» — подумал Сергей и учтиво спросил лейтенанта:

— А вино тоже ваше? Тоже коллекционное? Ведь мадера, кажется, не французское вино.

— Нет, не мое, его нам испанские купцы продали год назад, незадолго до кораблекрушения. Хочу предупредить, чтоб не было недомолвок и эксцессов. Вы, полковник, находитесь на французской территории, это новые колониальные владения Франции!

— Добавьте к своим словам обращение «господин полковник»! Попрошу не забываться, лейтенант!

— Виноват, господин полковник! — поправился Фрапен.

— То-то! А кто подтвердит, что это французская земля? Есть документ, заверенный нотариусом? — строго спросил Серега. — Кто внес остров в регистр территорий?

— Новая земля на карте мира названа островом Короля Людовика!

— Сочувствую вашему королю. Ему скоро отрубят голову.

Лейтенант и шевалье схватились за шпаги и состроили налицах свирепые выражения.

— Что вы сказали?! Кто посмел?! На Францию напали англичане?

— Нет, именно третье сословие, республиканцы, бунтовщики-якобинцы.

— Измена! Заговор!

— Какой сегодня день? — спросил Сергей.

— Двадцатое ноября, — пискнул из-за спины офицеров Гийом.

— А какое имеет значение сегодняшнее число, — удивился Симон.

— Сожалею, но четырнадцатого июля свершилась Великая Французская революция. Король Людовик низложен и арестован, ждет решения суда и, несмотря на угрозу казни, беспокоится, где его капитан эскадры Лаперуз. Власть перешла к парламенту — Конвенту!

— Не может быть! Что вы говорите! Ах, бедный наш король! — воскликнул лейтенант. — Это правда, что в это трудное для него время король беспокоится о нас?

— Да, помнит, но вам легче от этого не станет. Экспедиция, посланная королем на ваши поиски, проплыла мимо острова, они вас не нашли. Ирония судьбы в том, что вас нашел я, русский офицер! Если будете благоразумны и почтительны с полковником российской армии, то я вывезу вас на Большую землю.

— У вас есть поблизости корабль? — обрадовался лейтенант. — Где он бросил якорь?

— Нет, у меня лодка, но очень хорошая. Я на ней путешествую девятый месяц!

— Только лодка? — простонал шевалье.

— А что, есть другие варианты?

— Что ж, лодка так лодка, — смирился шевалье.

— Похороним вашего товарища, перенесем запасы еды и спиртного, и в путь, мне не привыкать! Целый год только и делаю, что скитаюсь! — А про себя Строганов подумал: «В путь так в путь, как сказал джентльмен, проваливаясь в пропасть».

— А вы знаете, куда плыть, полковник? — спросил лейтенант. — В каком направлении? Где ваша Большая земля?

— Все очень просто. Держим курс на север, в Россию! Вы согласны, лейтенант? Впрочем, можете оставаться, командуйте гарнизоном, защищайте вашу колониальную территорию. — И Сергей добавил по-русски: — Колхоз — дело добровольное.

— О, конечно. С удовольствием поплывем с вами. Русские медведи намного менее опасны, чем кровожадные аборигены. О, Россия! Икра! Водка! Женщины! Цыгане, казаки, снег, мороз! Отдохнем, а затем отправимся в милую Францию.

— Вы ведь говорили, что по рождению не аристократ, милейший лейтенант? — уточнил Сергей.

— Да, я из простых, — развел руками Фрапен. — Уже говорил, что мои родственники негоцианты, виноградари и виноделы. Как раз третье сословие, и, увы, не имею никакого титула. Аристократ и дворянин среди нас только шевалье.

— Тогда я не советую месье де Брожаку стремиться домой. Лучше вам, шевалье, поступить на русскую службу. А вам повезло, Симон! Отсутствие титула теперь не «увы», а счастье. Сможете спокойно вернуться домой и восстановиться во флоте. Путь у нас долгий, все расскажу во время плавания. Можно посмотреть на могилу Лаперуза? Мне искренне жаль столь выдающегося путешественника, землепроходца и флотоводца, Лаперуз был одним из лучших сыновей французского народа. Примите мои глубочайшие соболезнования по поводу его кончины и гибели других членов экипажей ваших судов.

— Спасибо, месье полковник. Действительно, Лаперуз был великим человеком! Но сейчас к его могиле идти опасно. Могут напасть дикари. Лучше мы его здесь, в форте, помянем! — предложил лейтенант.

Сергей кивнул, а сам подумал: «Если бы Лаперуз не утонул, то, возможно, разбил бы адмирала Нельсона. Тогда Франция пришла бы в Россию не только с шестисоттысячной армией по суше, но и с армадой кораблей по морю. Как знать... »

Да, судьба не позволила Лаперузу стать великим военным флотоводцем, но в памяти людей он останется выдающимся мореплавателем, первооткрывателем! Его имя будет известно всему миру, о нем будут писать в школьных учебниках, слагать песни и снимать фильмы.

Глава 26 ПОСЛЕДНЯЯ БИТВА ФРАНЦУЗСКОГО ГАРНИЗОНА

Из большой винной бочки вышибли пробку, наполнили кружки мадерой. Французский лейтенант провозгласил тост за русского гостя, Строганов ответил встречным: «За франко-русскую дружбу». Выпили под громкое и дружное «Виват!». Лейтенант знаками велел юнге Гийому наполнять кружки и подавать мужчинам. Так продолжалось десять минут — восторженные восклицания, хлопанье по плечу, дружеские объятия и смех. Затем хмель ударил в головы, языки развязались, и началась похвальба, хвастливые россказни о подвигах на суше, на море и на любовном фронте.

Сергей больше помалкивал, чтобы не сболтнуть чего лишнего и не выдать себя. Вот если бы он стал рассказывать о машинах, самолетах, телефонах, бытовой технике, о компьютерах и прочих достижениях цивилизации, то, естественно, возникли бы вопросы — что это такое? А объяснения породили бы только новые вопросы.

Французы хвастались вовсю, распушили хвосты, как павлины: и кто кого перепьет, и сколько у кого было женщин, и по скольку раз за ночь они в состоянии сделать «это», о шумных оргиях, карнавалах, буйстве в портовых кабаках и прочих забавных вещах. Невероятные истории и байки по ходу изложения обрастали новыми, еще более фантастическими подробностями.

Мадера текла рекою, и когда подставлять кружки к отверстию всем надоело, юнга просто сорвал с бочки крышку. В дальнейшем участники застолья черпали вино кружками, как воду, запивая им жаренное на огне мясо, болтали, перебивая друг друга, вновь жарили мясо убитого кабана и вновь пили.

На остров опустилась черная тропическая ночь, и чтобы во мраке различать лица друг друга, матросы зажгли факелы. Такие же факелы запалили по углам форта, установив на стенах, чтобы дикари не подкрались в темноте и не смогли внезапно напасть.

Время от времени мальчишка Гийом отползал в сторону, блевал, возвращался и продолжал пить наравне с другими, стараясь не отставать от взрослых мужчин. В конце концов гарнизон дошел до кондиции невменяемости. Моряки бродили внутри форта, точно овцы в загоне, натыкались на стены, падали, поднимались, снова падали.

Пили не только вино. Вспомнили о наличии более крепких напитков, и вино уступило место благородному коньяку. Начали с маленьких стаканчиков, затем стали наливать коньяк в кружки из-под вина. Жаль, но на острове не было ковшика. Такого замечательного коньяка Сергей в своей жизни еще не пил, ни «Мартель», ни «Курвуазье», ни «Камю» этому старому напитку в подметки не годились. А может быть, так только казалось после долгих скитаний и употребления самопального бормотушного «Антифриза».

В общении с моряками французские слова Серега перемежал с английскими, а когда он не мог подобрать нужное, переходил на русский язык. В основном матерный. Причем, что любопытно, французы понимали все эти замысловатые выражения.

Заметив их улыбки и попытки повторить крепкие словечки на русском, при этом порядком их исковеркав, Сергей этому ничуть не удивился. Лестно, что французы знают эти непереводимые выражения. Пьяные физиономии собутыльников светились от счастья, ведь они могли сказать пару-тройку заученных слов новому русскому другу! А разгадка была проста, стоянка в порту Петропавловска позволила иностранцам познакомиться с местным диалектом и даже кое-что запомнить из него.

Постепенно весь гарнизон вырубился, напрочь забыв об охранении и наблюдении. Юнга Гийом уснул на сторожевой вышке, возле заряженной пушки храпел канонир Поль, остальные спали вповалку среди кружек и бочонков.

Строганову снились кошмары, один страшный сон сменял другой, и каждый новый был ужаснее предыдущего. Вначале ему привиделись вампиры, кровожадных кровососов сменили людоеды, за ними возникла толпа похотливых амазонок с окровавленными руками и лицами, затем появились улыбающиеся акулы с огромными зубастыми пастями. Неожиданно приснилось кладбище, смрадом тянуло от разрытых могил, из которых вылезали покойники. На смену разложившимся жмурикам пришли сине-зеленые утопленники. Их было много: повстанец с автоматом, охранник с винтовкой и другие призрачные личности. Они плавали голыми, вверх спиной, их клевали чайки, терзали крупные рыбы.

Еще чуть-чуть, и сердце, сжавшееся от ужаса в комочек, разорвалось бы от страха, а жуткие видения окончательно свели бы с ума. Паника заполняла сознание, мыслей не было, начиналась истерика. Вместо легкого забытья и приятного расслабления организм ответил на попойку вот таким образом. Видимо, наступил алкогольный психоз от передозировки! Строганов судорожно хватал ртом воздух и дергался всем телом.

С трудом подняв веки, Сергей осторожно скосил глаза вправо, затем влево. Французы крепко спали, что-то бормотали во сне, храпели, вскрикивали, никаких утопленников или людоедов на территории форта не наблюдалось.

— Уф! — выдохнул, обрадовавшись, Серега. — Приснится же такая гадость! Но к чему снятся покойники и утопленники? Видать, к перемене погоды.

Нервная дрожь постепенно прошла, сердечный ритм вошел в норму. Но едва он сомкнул глаза — опять началось! Усилием воли Сергей отогнал вновь нахлынувшие видения, на сей раз это были кривляющиеся раскрашенные туземные рожи. Сергей потряс головою, пытаясь избавиться от кошмаров, сел, раскачиваясь, возле опустошенного бочонка. Очень хотелось пить. В горле першило, словно он наглотался песка, во рту отчетливо ощущался вкус тухлого мяса. Дайте воды! Он готов был убить целое племя за одну кружечку холодной ключевой водицы. Хм, совсем озверел от жажды.

В стороне стоял кувшин, но до него еще предстояло добраться. Серега приподнял тело на локтях, затем встал на колени, перед глазами закружились в хороводе крепостные стены, и он рухнул бессильно на песок. Первая попытка закончилась неудачей. Вторая продолжалась дольше, но была такой же безуспешной. Он немного постоял на коленях, точнее, на корточках, но откуда-то потянуло ветром, и Строганов вновь упал.

Полковник перестал предпринимать бесполезные попытки встать, а просто пополз, как змей. Он добрался до заветной цели, отдышался, обхватил сосуд с водой дрожащими руками, наклонил горлышко и принялся жадно ловить языком и губами выплескивающуюся влагу. Три глотка, и произошло чудо, Строганов и впрямь ожил! Он передохнул чуток, все еще трясущейся рукою взялся за ручку драгоценного сосуда и хлебнул от души, выпив одним махом половину содержимого. Хорошо все-таки, что в кувшине была пресная вода, но если была бы морская — выпил бы и ее.

Жажда отпустила, организму заметно полегчало, но ненадолго. Внезапно Серегу замутило, окружающие предметы снова завертелись перед глазами, голову словно стянули железными обручами, а по желудку прошлись наждаком, крепко сжали его и вытряхнули содержимое наружу.

Сергей отер рот ладонью, отполз от стены, лег на спину и посмотрел в бездонное небо. Небосвод закрутился над ним в диком хороводе, казалось, что звезды скакали, метались, плясали. Он закрыл глаза, но это не помогло. Голова продолжала кружиться. Страдалец вновь очистил желудок, надсадно, надрывно, до желчи. Это хорошо! Не будет алкогольного отравления.

Сергей, пошатываясь, открыл ворота и, спотыкаясь, вышел из крепости. Загребая ногами желтый песок, он с трудом добрался до лодки, упал, лежа разделся и, побросав одежду в лодку, плюхнулся в воду. Море было теплым, как парное молоко, ласковым, освежающим. Волны шелестели песком, играли мелкими ракушками и камушками. И через полчаса монотонного покачивания на воде боль отпустила.

Нет, дорогие друзья, определенно, с пьянством надо кончать! Так пить нельзя, даже на радостях, в связи с исторической встречей с иностранными товарищами. Пусть хоть сам знаменитый Лаперуз воскреснет и предложит выпить, или объявится великий Колумб и пригласит к столу — давай, мол, на брудершафт, за успешное окончание путешествия по морям и океанам! Хоть сам Фернандо Магеллан — ни за что, баста! И никаких фуршетов. Обидно, до чего вообще несправедлив мир! Когда было с кем заняться амурами, не было коньяка для поднятия настроения, теперь, наоборот, море коньяка и вина, а близости с женским полом не предвидится. Нет в жизни гармонии.

Нахлынули грустные воспоминания о недавно погибших верных подругах, о любимом королевском прайде, и Сергей, не стесняясь, горько заплакал. До чего хороши были девчонки! Ай, как бы мы могли с ними славно зажить на этом острове или на каком другом. Проклятые старые ведьмы! Мегеры! Убили лапушек, голубок, шоколадок!

Строганов поплакал, умылся, еще разок очистил желудок, и хмель постепенно отступил, голова вновь заработала ясно. Вспомнив об опасности, он выскочил из воды. Чего это разнежился в море, а если акула подплывет да отщипнет кусочек драгоценного хозяйства? Возвращаться в крепость не хотелось, здесь лучше дышалось, свежий морской воздух вентилировал легкие, пахло водорослями, солью и йодом, а не отбросами и испражнениями.

«Жизнь и так полна неприятностей, и все они исходят от людей, — подумал Серега. — Поэтому хочется слиться с природой. Хоть на миг почувствовать себя ее частицей».

В предрассветной дымке, с первыми лучами солнца, Строганов побрел к изгороди. На мгновение легкий ветерок развеял ватные хлопья тумана, и Сергей успел заметить отряды дикарей, передвигающиеся поближе к форту с обеих сторон. Видимо, племена каким-то образом сумели договориться о единстве действий против европейцев, прекратили междоусобицу и на время зарыли топор войны.

Серега испугался, что попадет в плен. Стремглав подбежав к воротам, он подтянулся на руках и перебросил тело через забор. Строганову повезло, за изгородью он рухнул в пыль, лишь слегка оцарапавшись о торчащие у стен сучья, не наткнувшись ни на один воткнутый в почву острый кол. Потирая ушибленный зад, он принялся тормошить вчерашних собутыльников.

— Viva France! — рявкнул все еще нетрезвый лейтенант. — Да здравствует король! Смерть гугенотам!

— Лейтенант, какие на хрен гугеноты? Вы их двести лет тому назад перебили. Тихо, не ори!

Лейтенант Фрапен открыл глаза и начал озираться, словно был не в себе. Затем он тупо уставился на русского офицера и спросил хриплым голосом:

— Ты кто?

— Конь в кожаном пальто! Я граф Строганов! Или забыл, с кем вечером коньяк пил и устрицами закусывал? Обнимались, лобызались, и на тебе — кто! Эх ты, морда роялистская, монархист проклятый! Вчера о свободе говорил, о просвещении, а сегодня запел: «Да здравствует Его Величество Людовик»? Я сам тебе сейчас устрою Варфоломеевскую ночь!

— Пардон, месье полковник! Примите мои глубочайшие заверения в искреннем уважении и почтении... — на последней фразе французик громко икнул.

— Фу-у-у! Вот тебе и почтенье! Хорошо хоть, что рыло отвернул в сторону! Эх ты, бургундец! Никакой культуры! Где тебя учили политесу?!

— Я не бургундец, я из Марселя, — обиделся лейтенант.

— Ну и радуйся своему счастью! Сейчас шкуру с твоей марсельской жопы пустят на новый барабан! Папуасы продвигаются к крепости с двух сторон.

— Они вовсе не папуасы, а обитатели... — начал было лейтенант, но Серега его сердито оборвал:

— Мне все равно, кто они такие. Хоть новогибридцы, хоть фиджийцы, хоть тонголезы. Но жопы наши на барабанах и тамтамах будут звучать что надо! А из вашей филейной части приготовят бифштекс. Комендант, проснись!

Сон и хмель лейтенанта как рукой сняло. Он стремглав кинулся к бойнице, посмотрел на побережье и всплеснул руками:

— О Боже, спаси и сохрани наши души! Да их там целые сотни!

Лейтенант заметался между спящими товарищами, тормоша их. Хмельной гарнизон, ругаясь, поминая морского дьявола, бога мать и еще многое чего, проснулся, матросы сразу осознали надвигающуюся опасность и заняли боевые позиции.

— Канонир, целься, пли! — Лейтенант махнул саблей, сигнализируя об открытии огня.

Пушка громко выстрелила, ядро прошило толпу дикарей и разорвалось в их гуще, разметав взрывом в клочья несколько головорезов и тяжело ранив добрый десяток осколками.

— Ура! — крикнул лейтенант, радуясь точному попаданию.

— Наш канонир молодец! Меткий выстрел! — обрадовался стоящий на вышке юнга Гийом.

Поль, даже не глядя на результат первого выстрела и не слушая похвалу, по команде лейтенанта развернул орудие и потянул его к бойнице у противоположной стены.

Юноша бросился ему на помощь, туда же поспешил и Сергей. Вместе они быстро установили пушку на огневую позицию, зарядили ее. Канонир прицелился и выстрелил. Граната проредила нестройные шеренги атакующих туземцев из второго племени.

— Ну вот и все! — Поль отряхнул с себя пыль, взял в руки шпагу и кортик. — Господа, докладываю: нет ни пороха, ни зарядов. Теперь пойдем рубиться на саблях! Господи, помоги нам!

Через угрюмую физиономию пушкаря пролегал страшный глубокий шрам от давнего ранения, рассекший левую щеку, переносицу и лоб. Этот вояка, видимо, когда-то давно пострадал во время абордажного боя. Повезло, таким ударом могло и мозги напрочь вышибить.

Тем временем остальные осажденные, не задействованные у орудия, постреливали из мушкетов по зазевавшимся туземцам, не успевшим вовремя скрыться в зарослях.

— Внезапный штурм дикарям не удался! — ликовал лейтенант. — Но надолго ли мы отбили у них охоту воевать? Досадно, но теперь крепость лишилась артиллерии, мы остались почти без пороха для ружей. Что предпримем, господин полковник? Каковы будут ваши предложения?

— Быстро отступать! Загружаем тримаран пресной водой, вином, коньяком, снедью и уплываем, куда волны и ветер вынесут. А там — как повезет!

— А если они нас нагонят на своих пирогах? — засомневался шевалье Луи.

— Не сумеют! Мы пойдем одновременно под парусом и на веслах. Проскочим! — успокоил его Сергей.

— Друзья мои, другого выхода нет. Обороняться бессмысленно, не сегодня завтра они нас все равно одолеют, — воскликнул лейтенант. — Приказываю: все на прорыв к лодке!

Личный состав гарнизона горячо одобрил и поддержал план отступления. Каждый взял по грозди бананов и по бочонку с питьем. Однако операция прошла не так гладко, как того хотели бы мореплаватели и спланировали командиры. Едва осажденные открыли ворота и вышли из форта, направляясь к лодке, как на них со всех сторон тут же устремилась дикая вопящая орда.

Размалеванная армия туземцев бежала, размахивая палками, копьями, метая дротики, пуская стрелы, о пощаде не могло быть и речи. Сергей выскочил первым и, не оглядываясь, помчался к тримарану. Французы несколько замешкались. Они совершили роковую ошибку, пытаясь вынести в сундуке корабельную казну и судовые документы. Моряки под тяжестью ноши увязли в рыхлом песке.

— Бросайте сундук! Несите только продукты и воду! — закричал Серега замешкавшимся морякам, но они его не слышали. Алчность и служебный долг возобладали над инстинктом самосохранения. Кто же бросает сундук, наполненный деньгами?!

Один только юный Гийом, не обремененный чувством долга, подхватив бочонок вина, стремглав бросился вслед за русским. Строганов долго не мог стрелять, потому что давно не чищенное оружие дало осечку — перекосило патрон. Запрыгнув в лодку, он быстро разобрал и собрал автомат, покореженную гильзу выбросил в воду, вновь дослал патрон в патронник.

— Уф-ф! Ну, наконец-то, — обрадовался Сергей. Теперь он не безоружен и сможет помочь новым друзьям. Но помогать было поздно. Брошенный меткой рукой камень раздробил затылок лейтенанту, в канонира Поля попали несколько копий и дротиков, отравленных ядом. Остальные моряки поняли свою оплошность, оставив наконец в покое сундук, и устремились к лодке, но путь к отступлению им уже перерезал передовой отряд аборигенов.

В воздухе замелькали палки, дубины, копья. Шевалье и матрос Анри выстрелили из пистолетов, пытаясь расчистить себе дорогу, на солнце сверкнула сабельная сталь, но численность противника победила мастерство бывалых воинов. Шевалье де Брожак рубил одну голову за другой, отсекал руки дикарей, но павших тотчас сменяли новые аборигены. Другие туземцы тянулись, тыкали копьями, дубинами и дротиками. Строй умелых французских фехтовальщиков, испытанных во многих битвах и сражениях моряков дрогнул и рассыпался. Что ж, бывает, что и муравьи убивают слона.

Сергею прицельно стрелять мешала суета, он некоторое время выбирал мишени, но вскоре понял, что промедление смерти подобно. Полковник стрелял одиночными, выпустив весь последний магазин. Тридцать патронов выбили около пятнадцати жертв, но это не спасло моряков. Последние товарищи Лаперуза, сподвижники великого мореплавателя пали под напором дикой толпы охотников за черепами.

Теперь Строганов не опасался задеть союзников. Сергей, раздосадованный, схватил последнюю гранату и что было сил швырнул в дикую толпу, празднующую победу. Разрыв поразил нескольких дикарей, а остальные отбежали от берега. Но вскоре подоспела новая шайка.

Юнга Гийом в спешке несколько раз уронил бочонок, сам упал, и когда добежал до береговой кромки, то тримаран течением уже отнесло на несколько метров. Юноша закричал и замахал рукой. Бесстрастный ветер сносил лодку от берега к центру лагуны, так как Сергей был занят стрельбой и не управлял суденышком, а оно, брошенное и неуправляемое, свободно дрейфовало.

Строганов бросил автомат и начал подгребать веслом обратно к пляжу. Юнга был легко ранен в бедро и плечо, кровь сочилась по телу, но он, превозмогая боль, продолжал двигаться навстречу спасению. Парнишка умолял вернуться, и Сергей, тревожась за его жизнь, греб все интенсивнее. Расстояние между ним и юнгой быстро сокращалось.

С берега раненого Гийома прикрывал из последних сил Фрапен, изрубленный и исколотый копьями. Медленно отступая, лейтенант опирался на ножны, а саблей рубил, рубил, рубил...

Мужественный парнишка Гийом так и не выпустил из рук ни бочонка, ни банановой грозди. Вот он вошел в воду по колено, по пояс, по грудь, сделал шаг, еще шаг и, бросив провиант в лодку, уцепился руками за корму. Неужели спасен? Юнга начал подтягиваться на руках, но сорвался и отпустил борт, потому что порывы ветра раскачивали тримаран. Юноша скрылся под водой, но мгновенно вынырнул. Сергей перегнулся через корму, протянул ему руку и рывком втянул парнишку в лодку. Теперь очередь за Фрапеном.

— Лейтенант, скорее к нам! Спасайте себя, у нас больше нет патронов, чтобы вас поддержать огнем, — закричал Сергей. — Живее, пока людоеды не спустили свои лодки на воду!

Лейтенант рубанул саблей по лицу ближайшего дикаря и бросился в воду. Он брел по пояс в воде, оставляя за собой длинный шлейф крови, сочащейся из многочисленных ран и порезов, и вскоре добрался до тримарана. Фрапен бросил в лодку клинок и кортик, ухватился за протянутые руки Строганова, улыбнулся и произнес «мерси». Это было последнее слово в его жизни. Внезапно сильный удар в бок опрокинул офицера, и он скрылся под водой, а над поверхностью скользнул треугольный плавник. Это была крупная акула! За ней вторая, третья, четвертая.

К тримарану стаей устремились хищные сигарообразные твари, привлеченные кровью. Француз вынырнул на секунду, издал вопль, исполненный дикой боли, глотнул в последний раз воздуха, и новый удар тупорылой акульей морды навсегда погрузил его в морскую пучину. Хищницы стали рвать тело на части, вода вокруг лодки была алой от крови.

Глава 27 БОРЬБА ЗА ВЫЖИВАНИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Лодка давно отплыла на безопасное расстояние, став недосягаемой для стрел и копий, а Серега и Гийом все гребли и гребли. Страх не покидал их, и поэтому они не останавливались, а все работали, работали, работали, помогая ветру, надувавшему парус. Ведь дикари могли погнаться за ускользающей добычей. Перед глазами обоих стояло искаженное ужасом и болью лицо бедняги Фрапена, хищные пасти акул, кровь на вспененной воде и мелькающие над поверхностью плавники. Агония продолжалась недолго, эта кровожадная стая вмиг растерзала бедного француза. Панические настроения овладели Строгановым, мысли путались в голове.

Через несколько часов Гийом уснул, а Серега греб, размышлял, разговаривал с собою и своими давними собеседниками.

— Погиб не только лейтенант, но и бедный шевалье и весь гарнизон! Их растерзали дикари, видимо, сейчас они уже приступают к трапезе. Жаль, не хватило патронов! — горевал оптимист. — Если бы не это, то я бы их...

— А чего бы ты их? — возражал пессимист. — Ведь аборигенов кругом многие тысячи. Что, неужели необходимо устроить геноцид всей Океании? Разве под силу одному человеку истребить все островные племена людоедов? Глупо и бессмысленно. Таков образ жизни, таковы нравы, традиции, уклад этих людей. Они тут веками и тысячелетиями борются за жалкое существование, выживают в бескрайних океанских просторах, оторванные от цивилизации и плодов просвещения.

— Точно! Я вот попытался их баб просвещать, грамоте обучать, а они меня едва не сожрали! — согласился с пессимистом сам Сергей. — Глупые коричневые гусыни. Просто дуры! Это они из вредности, от неудовлетворенности, и девочек моих убили из мести и ревности!

Ветер надувал изодранную материю, заплаты из ткани и кожи трещали, Сергей опасался, что парус под напором очередного порыва просто лопнет по швам, и до Находки не дотянет! Стоп! Но ведь ни Находки, ни Владивостока еще нет и в помине! Эти города еще не заложили. А Магадан? Вряд ли. А Охотск? Не помню! А куда же с таким парусом плыть? На Камчатку? Больно далеко. До Малайзии? В Японию? В Китай? Куда? Ладно, плывем куда угодно, главное — не утонуть и не стать добычей морских хищников.

Сергей бросил весла и занялся ревизией того, что успел загрузить на суденышко. Он обнаружил две грозди бананов, пять кокосов, кусок плохо пахнувшего вяленого мяса. Вот и вся еда. Хотя нет, есть еще на крайний случай Гийом! Это, конечно, глупая шутка...

Придется опять голодать, но теперь вдвоем! И что за напасть! Столько было еды в крепости, так нет, устроили пьянку и не смогли запастись провизией. Один жареный свиной окорок чего стоил! А россыпи тропических плодов! Э-эх! Что и говорить, верный лозунг «Пьянству бой».

С пресной водой дела обстояли лучше, но ее тоже надолго не хватит, в запасе только две фляжки. Зато есть десятилитровый бочонок вина и такой же бочонок с коньяком. Лучше бы наоборот, во фляжках коньяк, а в бочках вода. Зарекался пить, да деваться некуда.

Морщась, Серега понюхал мясо, но так как его по-прежнему мутило после вчерашнего и похмельный синдром окончательно не прошел, есть его не стал. Свежий утренний ветер обдувал лицо. Солнце еще не успело набраться сил, поэтому можно было расслабиться. После того как опасность миновала, на душе стало спокойно, беглецом овладела апатия, и он тоже задремал. Это была реакция организма на пережитый недавно стресс. Но сон Строганова не был безмятежным. Что-то давило на грудь, терзало изнутри, было трудно дышать. Страшные картины недавно пережитых ужасных событий стояли перед глазами. Серега заставил себя очнуться и вернуться к реальности, вскочил на ноги и едва не выпал из лодки. Гийом безмятежно спал, совершенно обессилевший после недавнего боя.

Островок давно скрылся за горизонтом, и вокруг расстилался бесконечный, безбрежный, изумрудно-голубой океан. Водная поверхность переливалась и блестела под лучами солнца, и нашему герою стало казаться, что он остался один в этой водной пустыне.

— Э-ге-гей! Люди, а-у-у! Спасите! — заорал Сергей что есть мочи. — Боже! Если Ты существуешь, если Ты меня слышишь, помоги мне, несчастному! Подай знак, не оставляй меня одного! Я стану в Тебя верить, буду Тебе молиться, превращусь в добропорядочного христианина!

Юнга проснулся, молча таращился, вслушиваясь в русскую речь, ничего не понимая и не произнося ни слова.

Мольбы полковника никто не услышал. В ответ не последовало ни малейшего намека на присутствие высшего разума. Океан, величественный и спокойный, равнодушно продолжал жить своей собственной, отдельной от Сергея жизнью. Ему не было дела до страданий русского путешественника. Но ведь какая-то неведомая сила зашвырнула его сюда?..

«Ладно, значит, с Богом разобрались! Бог — отменяется!» — сделал вывод Строганов и добавил уже вслух:

— Ну, раз, Боже, тебя нет, тогда помоги мне ты, дьявол! Отдам душу, чтобы вернуться в свое время, на Родину. Хочу домой, к горячей ванне, туалету с мягкой бумагой, телевизору, автомобилю, вкусной и горячей пище. Чтобы бабы были белые, голубоглазые, светловолосые, чтобы говорили на родном русском языке. Сделай так, чтобы все встало на свои места!

И вновь никакого ответа. Строганов принюхался, но запаха серы в воздухе не почувствовал. Время шло — никто не появлялся.

«Знать, душа моя бессмертная никому не нужна. Вот и хорошо, никому тогда ее и не отдам. С ней и помру, если она, эта душа, вообще существует! Странно. Что-то высшие силы не торопятся ко мне на помощь. Подожду еще немного, может, я не заметил чего или не понял? Но я всегда готов к конструктивному диалогу!» — но вот с кем из высших сил этот диалог вести, было совершенно не понятно.

Несмотря на все переживания, у Сержа проснулось чувство голода. Желудок заурчал в недоумении, где же, мол, хлеб насущный, хозяин?

— Наполнять тебя, мой друг, буду помаленьку, крошечными порциями. Кто знает, сколько предстоит болтаться в океане, — произнес Сергей и поведал свои мысли об экономии французу. Гийом с ними согласился.

Строганов и юнга подкрепились бананами, запивая их мадерой. Вкусное вино, если пить в меру! Припекало. Оба разделись, залезли под полог и там лежали, потели. Запах спиртного, свежего и вчерашнего, заполнил все пространство под крышей будочки. Кроме перегара их обоих еще и пучило. Даже акулы отстали и плыли на удалении. Хорошо поблизости не было светских дам, да и не светских тоже.

Следующим утром в обоих проснулся нечеловеческий аппетит. Желудок опять требовал топлива, а порции требовалось сокращать. Гийом тихо ворчал на беспощадную экономию продуктов русским офицером, но подчинялся. Лежащие на корме бананы не давали покоя, мыслить рационально не было никакой возможности. Вскоре страдальцы обнаружили, что плоды подгнили, потому что перезрели. Вывод напрашивался один: надо срочно все съесть, пока не пропали.

Бананы запили все той же мадерой, после чего горемык опять сморило, но жажда не давала уснуть, и им опять пришлось приложиться к вину. Мореплаватели попали в замкнутый круг: пили и писали, писали за борт и пили все ту же треклятую мадеру. Стало сладко во рту, плохо с самочувствием.

— А не испить ли нам коньячку? — предложил Строганов сам себе. — Чтобы сосудики расширить, для повышения тонуса.

Юный Гийом отказался. Ну и ладно, больше достанется. Сказано — сделано.

Серж хлебнул и добился поставленной цели. Сосуды так расширились, что из носа хлынула кровь. Теперь Строганов лежал, стонал, мучился и проклинал злополучную судьбу, а юнга за ним ухаживал. Больной без конца матерился, и не однообразно, а пытаясь на ходу придумывать новые выражения. Но, как говорится, новое — это хорошо забытое старое. Вот Строганов и вспоминал, напрягая мозг, радовался каждой фразе, повторял ее с выражением, как в детстве, когда на утреннике читал стихи. Затем он перешел на крик, раз за разом все громче и громче извергая нецензурную брань. Когда кричать стало неинтересно — начал петь похабные частушки, завывая матом на все лады.

Юнга отстранился и уполз на корму лодки. Видно, подумал, что русский полковник от жажды тронулся умом. Конечно, в такую жуткую жару недолго лишиться рассудка. И ладно! Зато парень не отвлекал разговорами и не мешал припоминать ругательства. А вспомнил полковник их не мало. С наступлением сумерек самочувствие улучшилось, хандра ушла. Он пел до хрипоты, пел и налегал на весла, пел и греб.

Вскоре юнга вернулся на весла, успокоился, понял, что с мозгами у Строганова все в порядке. Сергей пел, а юнга подпевал, ужасно коверкая слова:

«Да-а-а! Если бы речной, не беда, а тут ширина в несколько тысяч Волг! — взгрустнул Серега. — Не доберешься до берега, как ни налегай. А интересно, каким способом можно плыть сквозь годы и века?»

Воду они берегли, но и при жесточайшей экономии она быстро закончилась, всего-то через неделю. Еды тоже не осталось. Даже мадера иссякла. Зато выдержанного коньяка хватило бы на то, чтобы обогнуть три раза земной шар. Печень жаловалась и протестовала: «Может, хватит?» На что Серж отвечал: «Молчи, проклятая! Терпи!» А куда деваться, другой жидкости нет! Еще немного, и хоть добровольно ложись и помирай. Ведь эта самая лодочка и есть натуральный гроб. Еще та домовина! Из надежнейшего дерева, прочнейшей конструкции. Сколько она уже мотает его по волнам, сколько пережили вместе. Была бы скатерть-самобранка — плыл бы вечно!

Экономя силы, товарищи по несчастью совершенно перестали разговаривать между собой, лишь задумчиво поглядывали друг на друга. Сергей чувствовал, что молодой француз рассматривает его в гастрономической плоскости, как бифштекс с кровью, что было крайне неприятно. Главное, не потерять сознание. «А почему он должен съесть меня, а не я этого тщедушного доходягу?» Мысль ужасная, но...

Горемык спас дождь и попутный ветер. Всю ночь шел сильный ливень, да такой, что лодка едва не пошла ко дну. Благо ветер был не шквальный, и тримаран не перевернулся. Утром тучи расступились, горизонт прояснился, и впереди показалась полоска земли, очередной таинственный остров!

— Что ждет нас на нем? — со страхом вымолвил Гийом.

— Новые приключения, дружище! Новые друзья и новые враги! — ответил Сергей.

...Итак, невероятное путешествие во времени продолжалось...

Отзывы присылать по адресу: nas@sertolovo.ru

Личный сайт Николая Прокудина:

http://www.prokudin.l-ru.org

Николай Прокудин Пиратские войны

Автор книги искренне благодарит своих друзей и товарищей по работе Сергея Стоногина, Виталия Лысака, Игоря Курдинкова, Андрея Бабийца, Сергея Бодакина, Владимира Травина и Владислава Сафина за поддержку. Огромное спасибо Дмитрию Лимановскому (Бостон, США) за подаренный компьютер, очень пригодившийся при написании этого романа!

Глава 1 ОБИТАЕМЫЙ ОСТРОВ

Судьба шутя играет человеком, смеется над ним и расставляет ловушки на его пути. Каких только испытаний за последний год не послала эта шутница судьба бравому вояке Российской армии полковнику Строганову Сергею Ивановичу! Сначала он оказался на гребне цунами и выжил. Стартовав на гигантской волне из современного Таиланда, Серж каким-то непостижимым и таинственным образом попал в прошлое, в XVIII век, в бурный 1789 год! Но и там не растерялся: отбился от нашествия каннибалов, сумел поднять мятеж на шхуне «Баунти» против жестокого и коварного негодяя капитана Уильяма Блая! Знай наших, аглицкая морда!

А затем приключения продолжились! Серж строил цивилизованное общество на крошечном острове, затерянном в бескрайнем океане и населенном темнокожими амазонками, где стал королем. Полковник организовал гарем, что является тайной мечтой каждого настоящего мачо, понял, что это глупость, но было поздно. Вскоре он пережил гибель любимых и верных жен в бою с мятежными подругами-людоедками. Наконец Строганов пытался спасти оставшихся в живых членов экспедиции знаменитого капитана Лаперуза, но в итоге выручил только молодого юнгу. Он сражался с ордами кровожадных дикарей-каннибалов. И это далеко не полный список тех событий, участником которых ему довелось быть.

А сколько мытарила его судьба, носила по морям и океанам на утлом суденышке — старом тримаране! Сколько раз полковник умирал от жажды в тропических широтах на своей потрепанной лодке. Казалось бы, таких испытаний, которые выпали на долю Сереги Строганова, хватило бы на дюжину человеческих жизней, а тут все события уместились в один год. Но судьба не спешила давать полковнику передышку.

Что же ждет его впереди? Кто знает…

Теплые воды неизвестного южного моря простирались от горизонта до горизонта. Со всех сторон ничего не было видно, кроме медленно катящихся волн. Океан — это та стихия, к встрече с которой один на один Сергей был плохо подготовлен. Но он выжил, проявив чудеса героизма, природной сообразительности и терпения.

Страшно не видеть суши много суток подряд, особенно если ты не моряк. Когда болтаешься на хрупкой посудине среди бескрайней водной пустыни, то кажется, что до земли не добраться никогда! Полковник и юнга были на грани отчаянья, таяла их надежда увидеть землю. Отношения между ними стали заметно портиться. Юнга-француз, этот чертов Гийом Маню, вдруг обвинил полковника во всех грехах, в том числе и в их нынешнем положении. Они стали часто спорить по пустякам. Назревал серьезный конфликт.

Часами Строганов стоял с подзорной трубой, до боли в глазах вглядываясь в далекие горизонты, но ничего похожего на парус или землю не видел. И вот когда он уже был готов швырнуть опостылевшую бесполезную оптику в море, что-то совсем крошечное, словно соринка в глазу, мелькнуло перед его взором. Полковник повернул слабо наполненный ветром парус, закрепил руль и вновь припал к окуляру. Что это? Земля, дефект зрения или мираж? Вокруг вода — и ничего больше. Однако темное пятнышко, смутно виднеющееся далеко впереди, вселяло надежду, что они причалят наконец к какому-нибудь берегу, что цивилизация где-то далеко-далеко, но существует, пусть даже ее самые примитивные формы.

С каждой минутой пятно увеличивалось в размерах и служило неопровержимым доказательством существования суши на этой планете. Если бы на тримаране были точная карта и компас, то, вполне возможно, эта изматывающая одиссея горе-путешественников окончилась бы гораздо раньше. Но так как они плыли наобум, а через две недели от упадка сил даже не могли грести, то хорошо, что вообще обнаружили хоть какой-то островок. Путешественникам срочно требовалась передышка, а для этого был нужен хотя бы маленький клочок земли, где можно постоять на твердой почве, запастись пресной водой, пополнить запасы продовольствия и просто выспаться.

И о радость! Уже были видны в подзорную трубу склоны горы, заросшие зеленой травой, кустами, вот уже показались пальмы и еще какие-то деревья.

Из последних сил Сергей и Гийом налегли на весла, жажда и голод заставляли их, недавно таких изможденных, грести. По мере приближения к земле обетованной гребцы увидели, что остров этот явно вулканического происхождения, что буйная тропическая растительность покрывает его большую часть и только небольшая полоса песчаного пляжа тянется вдоль берега. Кустарник опутывал горные склоны, у подножья которых теснились несколько разновидностей низких и высоких пальм.

«Возможно, тут растет хлебное дерево и еще много чего съедобного. Знал бы, что так получится, загодя изучил бы растительный и животный мир тропиков. А так черт знает, что можно есть, а что нет. На кого можно охотиться, а чье мясо — несъедобно, а может быть, даже ядовито!» — такие мысли посещали Строганова, пока он работал веслами.

Волны, как в замедленной съемке, лениво набегали на чистейший песчаный пляж и так же медленно отползали, шурша мелкими ракушками и галечником. Товарищи по несчастью лихорадочно, из последних сил гребли к заветному берегу. Вот уже стали отчетливо видны аппетитные гроздья спелых бананов, висящие под самыми кронами, а кокосы, усеявшие песок, манили людей живительной влагой, скрытой под мохнатой скорлупой. Путников так замучила жажда, что им хотелось бросить лодку, вплавь добраться до пляжа и насладиться наконец этим обычно питательным и вкусным кокосовым молочком. Но приятели удержались от соблазна. Ведь в лагуне могли водиться акулы, ядовитые морские змеи или какая другая опасная живность. Совершенно обессиленные они выбрались из лодки, спотыкаясь и падая, побрели по воде, подталкивая тримаран к отмели. Спасены!

Но внезапно из зарослей вышло лохматое человеческое существо с огромной бородой, облаченное в камзол с оторванными рукавами, в обрезанных по колено брюках и в разбитых башмаках, подошвы которых были привязаны бечевками. Остров оказался обитаем! Местный житель был хорошо вооружен. В руках он держал ружье, направленное на лодку, за поясом угрожающе торчали два пистолета, на перевязи болталась сабля огромных размеров. Незнакомец был далеко не молод и имел вид человека бывалого: седая копна волос и густая черная борода с сильной проседью, загорелое до черноты лицо, испещренное морщинами. Мужчина молча разглядывал незваных гостей, щурясь от яркого солнца.

Казалось, что встреча с этим хмурым субъектом, вооруженным до зубов, не предвещала ничего хорошего. Если его ружье заряжено, то, конечно, перевес сил будет на его стороне, потому что ружья и пистолеты путешественников из-за отсутствия пороха и пуль были просто бесполезными железяками. Можно попытаться незаметно вынуть из сумки гранатомет, подобранный Строгановым в самом начале своего путешествия, но стрелять в человека из такой штуки неразумно. К тому же, чтобы в него бахнуть, эту «муху» еще надо успеть зарядить. Кто же будет ждать, когда Серж приготовит оружие к бою? За это время бродяга несколько раз успеет выстрелить, и из мушкета, и из пистолетов.

«Робинзон хренов, вот ведь свалился на нашу голову!» — сердито подумал Серега.

Руки Строганова тряслись от голода и усталости, поэтому вероятность не промахнуться даже с близкого расстояния по столь малой мишени составляла не более одного процента. Полковник принял решение не морочиться с «мухой» — сначала переговоры, затем стрельба. А на каком языке говорить с этим чучелом? Кто он? Малаец? Китаец? Нет, кажется, не азиат. На папуаса или гвинейца тоже не похож, скорее одичавший, потерпевший кораблекрушение европеец. Свихнувшийся или в здравом уме? Датчанин? Немец? Фламандец? Кто вы, мистер Икс?

Человек все так же хмуро смотрел на незваных гостей, но потом неожиданно заговорил по-русски!

— Эй! Басурмане! Пойдите прочь! Это мой остров! Территория занята, нечего здесь шастать, кому ни попадя! Эта земля российская, то бишь моя! — отшельник закончил тираду по-английски: — Гоу хоум.

О, свершилось чудо! Этот абориген говорит по-русски! Хотя Сергей и не все разобрал в его старорусской путаной речи, но смысл тирады он понял. Забавно! За тридевять земель от России русак с ружьем охраняет затерянный в океане остров. Откуда взялся этот имперский осколок? Что это за потешный гарнизон? Кто его начальник? Он сам?

— Дружище! Не стреляй! Попадешь — убьешь! — стал убеждать полковник своего земляка. — Чем потом дырку в моей простреленной груди зашивать будешь? Уймись, черт оглашенный! Я тоже русский человек, как и ты. Если, конечно, тысам не врешь и действительно из России.

— Мать честная! Свои! Неужели повезло! — закричал человек и как безумный запрыгал от радости. — Православные! Откуда путь держите?

— Свои мы, свои! Не бойся, не стреляй, а лучше помоги причалить. — Сергей шагнул обратно в воду и ухватился за борт с левой стороны тримарана, незнакомец схватился за правую опору, а француз стал выталкивать суденышко на берег с кормы. Затем Гийом закрепил конец веревки за нос тримарана, подбежал к ближайшей пальме и другой ее конец обмотал вокруг ствола, завязав его крепким морским узлом. В парнишке чувствовалась настоящая морская хватка. Пока француз возился со швартовкой, русские мужики крепко обнялись и поцеловались. Радости не было предела! Встретить посреди бескрайнего океана на неведомом острове земляка! Шумное братание продолжалось.

— Тебя как звать-величать, мил человек? Господи! Повезло-то как мне!

— Друг! Дай пить! Воды! Не то сейчас умру! — умоляюще воскликнул Сергей и упал от изнеможения на песок. — Все расспросы после.

— Э-э! Да вы умираете от жажды! — догадался наконец островитянин. — Сейчас, сейчас.

Мужик метнулся к кустам и вскоре вернулся с двумя половинками расколотого кокосового ореха, которые были наполнены водой. Островитянин протянул каждому путешественнику по своеобразной чаше. Сергей жадно отхлебнул теплой, невкусной воды, но сейчас она казалась ему вкуснее и желаннее, чем родниковая.

Гийом допил воду, а затем, вынув из-за пояса кортик, принялся срубать скорлупу с валявшегося на песке ореха. Добравшись до молочка, он запрокинул голову и с жадностью принялся пить этот волшебный нектар. Сергей спохватился и тоже начал очищать плод. Мужичок с участием смотрел на измученных жаждой и голодом мореплавателей. Минуту-другую он постоял, а затем бесшумно скрылся в зарослях.

Где-то в глубине острова раздался треск и стук, но Сергею и Гийому было сейчас не до этого. Юный француз с ловкостью обезьяны взобрался на пальму и срезал связку спелых плодов. Строганов поймал две брошенные сверху желтые грозди, а одну не удержал, она шмякнулась на песок и рассыпалась. Крупные желтые бананы лежали на песке, как вскрытая человеческая грудная клетка, вызывая в памяти воспоминания о кровожадных людоедах.

— Бр-р-р! — Сергей потряс головой, отгоняя от себя мерзких призраков.

Гийом быстро спустился по стволу, и они, сидя на корточках, дружно принялись уплетать бананы, запивая их молочком из орехов. Вот оно настоящее счастье! Момент истины! Как мало нужно человеку! Вода, еда, твердая почва под ногами.

Перепачкавшись и утолив жажду, мореплаватели наконец-то смогли расслабиться, впервые за столько дней. Сергей сел, прислонившись к пальме, а Гийом распластался чуть в стороне, в тени нависающих над ним густых цветущих кустов, и стал жадно вдыхать их аромат. Но вновь раздался треск и, разрубая саблей стебли вечнозеленой растительности и нависающие скрученные и спутанные лианы, из зарослей появился хозяин острова. Старик с трудом продвигался сквозь эту сплошную зеленую массу, чертыхался, падал, но все же довольно быстро добрался до побережья. — Ну, паря, вы меня обрадовали! Услышал Бог мои молитвы! Слава тебе Господи! Будет с кем поговорить! Люди! Откуда вы свалились на мою голову? Я ведь даже сбился со счету, который год одиноко этот остров обживаю. Но никак привыкнуть к чужбине не могу. Други мои, позвольте, я вас еще раз обниму на радостях! Меня Ипполитом Степановым кличут! Может, слыхали? Ротмистр, депутат дворянства от Верейского уезда. Известен тем, что был избран в комиссию по составлению Уложения в пятый год правления императрицы Екатерины Второй.

— Нет, дядя, не слышал я о тебе, — ответил Сергей. — Я полковник Строганов, это Гийом Маню, а можно и коротко называть — Ги. А чем ты так знаменит, дядя? Депутатов очень много.

— Сейчас можно уже говорить без утайки, это дела давние, хотя, право слово, первый раз я пострадал задаром. На ассамблее не выступал против государыни императрицы, а только подал голос, возражая ее полюбовнику. Ипполит Степанов не был среди тех, кто посчитал власть Катерины незаконной. Заговорщиком я изначально не являлся, но к заговору все одно пришел. Происшествие случилось по моей гневливости, перебранился я с Гришкой Орловым, вспылил малость, а меня за это в ссылку, к камчадалам. Меня! Дворянина! Ротмистра! Эх, попадись мне этот Гриня! Затем, сразу после перебранки, засунули меня царицыны сатрапы в кибитку и под охраной вон из Москвы. Думал, высылают в имение, ан нет, привезли в дальний Большереченский острог, аж на самую Камчатку! И лишь там я уже сподобился на участие в бунте. Про него тоже не ведаешь?

Сергей замотал отрицательно головой, а мужичок искренне удивился:

— Нет? А ты, паря, что же, не камчадал? Нет? А откуда ты, браток, сюда заявился? Из Москвы? Нет?

— Я из Сибири, — пояснил Серж.

— Из Сибири?! Проезжал я через нее, по этапу в санях. Бо-о-льшие земли, неосвоенные.

— А до того был за границей. Германия, Афганистан, Китай, — вновь ничуть не соврал Сергей, но ничего не сказал о датах своего пребывания в этих странах.

— Ага! Чудно! Странный ты господин. Говоришь вроде бы по-русски, но чудно как-то. Мотался по заграницам и язык сломал? Не знаешь ничего про Большереченский бунт? Странно. Даже в Петербурге про наше смутьянство говорили, пошли вести по всей России. Я краем уха слышал, даже уверен в том, что меня наша добрейшая царица-матушка простила, но не смею предстать пред ее светлые очи. Не то чтобы совестно — боязно. В милости ее не сомневаюсь, но вот в людскую подлость быстрее поверю. Царица, возможно, вчера помиловала, но прибудешь в столицу, а там Гришка Орлов или другой хахаль бумагу подсунет, и будьте любезны, уже и дожидается тебя новый указ о каторге. А может, и того хуже, дыба, как с царевичем Алексеем Петровичем было дело. Или сошлют не то что на Камчатку, а дальше, к студеному морю, где командор Беринг сгинул! Говаривали знающие люди о том, что меня и в Лондоне, и в Париже агенты сыскать пытались. Вот я и убежал из Европы. Негоже мне, русскому дворянину, служить при чужом дворе и присягать чужому царю на верность. А прятаться я не смогу, больно шумным и скандальным уродился. Вот жизнь! А всему виной проклятый Беньовский, пройдоха и самозванец! Полячишка подлый, арестантская морда, сбил нас, честных служивых, с панталыку! Да, прошу прощения, а кто на русском троне сейчас?

— Все та же Екатерина Вторая, — с усмешкой ответил Строганов.

— Надо же, как присосалась к царствованию! И не помрет никак!

— Эх, двести лет как померла, да вот воскресла, — пробурчал Серж.

— Что ты сказал, я не понял? — живо переспросил ротмистр.

— Да так, ничего, это присказка.

Бывший ротмистр Степанов задумчиво поглядел на гостей, но от дальнейших расспросов воздержался.

— Как, ты говоришь, фамилия этого подлого полячишки? — предпринял Серега тактический ход с целью пробудить у ротмистра воспоминания о враге, чтобы отвлечь его от смутных подозрений на свой счет.

— Мориц Август Беньовский. Он проходил по делу как главный бунтовщик! Да что о нем речь вести, пустой человечек, фармазон и вор! А как тебя-то звать-величать, мил человек? Что-то я от избытка чувств запамятовал ваши имена.

— Инфантерии отставной полковник, племянник графа Строганова, Сергей Строганов, — с пафосом представился Серега, напуская тумана.

Он специально изменил название пехоты на старый лад, назвал ее инфантерией, чтоб понятнее было этому современнику Екатерины Великой.

— Ага, значит, вы, сударь, молодой граф! Ну да и я не лыком шит. Еще раз повторюсь, я депутат от дворянства Верейского уезда Московской губернии! А бывших депутатов не бывает! Была специально выбита медаль с ликом императрицы, подтверждающая мое звание, так отняли, супостаты.

— Мать честная! И тут депутаты! Нигде от них спасу нет! — удивился Серж. — Первый депутат на моей памяти, который ходит в лохмотьях. Островной депутат.

— Да, молодой человек! Депутат! — с вызовом заявил отшельник. — Именно так, и избран уездным дворянством в знак почтения к моим неоспоримым достоинствам. А они, сатрапы,- меня под белы руки да в ссылку! Силком! Не имеют права! Ну да ладно, все это дела минувшие, тому уж более двадцати лет. А что это сотоварищ твой помалкивает? Онемел, что ли? Как ты его величал давеча? Я на радостях не расслышал.

— Повторяю, он француз, юнга Гийом Маню. Корабли эскадры Лаперуза затонули, экипажи погибли, спасся только он один. Я взял Гийома под свою опеку. Мой Ги — славный малый.

— Опека — это хорошо, это по-христиански. Пусть живет себе раб Божий. Французишки — народ легкомысленный, но все же не такой вредный и упертый, как англичане. Лишь одно условие ставлю твоему спутнику: слушаться меня во всем и повиноваться безоговорочно! Я на острове бог и царь, а если точнее — губернатор! Остров назван мною Петропавловским, в честь императора Петра Алексеевича и наследника трона Павла Петровича! У меня не забалуешь.

Сергей с внутренней усмешкой наблюдал за этим исхудавшим пожилым господином, слегка тронувшимся умом, который так торжественно именовал себя губернатором. Шутка ли, много лет живет один-одинешенек на острове. Но дедок из Верейского уезда все еще сохранял повадки спесивого вельможи и был в душе все тем же ярым монархистом.

— Господин Степанов! А не найдется ли у вас на острове чего-нибудь покрепче воды? Хорошо бы выпить за встречу, за знакомство.

— Э! Да я вижу, ты, полковник, парень хват! Что, учуял запах свежей бражки?

— Да так. Повеяло чем-то родным, хорошо знакомым.

— Молодец, полковник! Ладно, так и быть. Ради такой встречи лучшей своей наливочкой угощу. Жаль, первача сейчас нет, но для хороших людей — сделаем! Сегодня обязательно поднимем, так сказать, кубки! А за трапезой я вам поведаю свою грустную историю горемыки-депутата. Если вам, граф, это, конечно, любопытно.

— Давайте на острове обходиться без чинов, — рискнул предложить Серж.

Степанов, несмотря на свой апломб, неожиданно махнул рукой — демократично согласился.

Отшельник поманил за собой гостей и направился к зарослям. Серега и Гийом шагнули за ним следом, но кусты и высокая трава лишь слегка качнулись перед их носом, а провожатый вдруг исчез. Сергей раздвинул ветви — но ни тропы, ни следов. Может, это был дух, призрак, обитающий на таинственном острове? Путешественники в нерешительности топтались перед зеленой стеной, оглядываясь по сторонам, и искали глазами фигуру самостийного губернатора. А был ли мальчик-то? Скитальцы завертели головами и решили вернуться на пляж. Внезапно за их спинами послышался шорох, из травы высунулась все та же бородатая рожа, старик спросил с удивлением:

— Мужики, ну вы что? Бражка сама не приходит, к ней надо идти! Потерялись или передумали?

Сергей, дивясь скрытному и тихому перемещению этого пожилого человека, быстро шагнул следом, чтобы не потерять вновь его из виду. Гийом, пребывавший все время в растерянности, вдохнул аромат какого-то яркого экзотического цветка, замер на месте, замешкался, и Строганову пришлось крепко дернуть француза за руку. Путники кое-как продирались сквозь густые заросли, ломая ветки, как вдруг кустарник и трава словно расступились перед ними. Товарищи по несчастью вышли на плотно утрамбованный небольшой пятачок земли, приткнувшийся между высокими пальмами. Поляна со всех сторон и даже сверху была опутана лианами, надежно отгораживающими от внешнего мира хилые постройки и загон, в котором бродили козы, а в его центре в густой грязи лежали семь или восемь свинок. Сергей удивленно поглядел на «губернатора», тот, гордо подбоченившись, пояснил, что этот грязный загон есть не что иное, как ферма, на которой содержится молодняк, а взрослая скотина сейчас находится в самом жерле потухшего кратера, иначе животные вырвутся на волю, а тогда вытопчут траву и загадят весь остров!

«Эге, да мужик этот настоящий активист-эколог» — подумал Сергей, а вслух произнес:

— Господин Степанов, вам благодарность от Гринписа за сохранение флоры и фауны прекрасного острова!

— Какой еще там «писы»? Ты чего обзываешься?

— Все ясно, наш ротмистр незнаком с таким названием сообщества экологов. И верно, ее в восемнадцатом веке и в помине не было, — пробурчал себе под нос Сергей и громко пояснил: — Господин Степанов, так называется одна уважаемая международная организация.

Отшельник почесал ухо, опять задумчиво посмотрел на гостей и, видимо, решил про себя, что уж очень он за время своего отшельничества отстал от жизни, а затем предложил гостям пройти дальше, в глубь острова. Ротмистр яростно продирался сквозь заросли, прорубая саблей тропу, и едва приятели проходили по ней след в след, как кусты и ветки сдвигались за ними, словно и не ступала здесь никогда нога человека. В кустах мелькали какие-то зверьки, они с писком разбегались при появлении путников. На ветвях щебетали птицы, которые с приближением двуногих существ покидали насиженные места и громкими тревожными криками оповещали обитателей джунглей об опасности.

Вскоре они очутились перед склоном большой горы, у величественного нагромождения гигантских валунов и реки из застывшей вулканической лавы.

От дерева к дереву тянулась изгородь из заостренных кольев, оплетенных колючими лианами. К частоколу была приставлена хлипкая лесенка, по ней губернатор живо забрался наверх и пригласил гостей следовать за собой:

— Ребята, не зевай! За мной! Кто не успел, тот не съел.

Сергей без лишних разговоров перемахнул через забор, а юнга, опасливо озираясь, опять замешкался.

— Мсье, ты рискуешь заночевать на той стороне! Можешь не скромничать, смелее, паря! — подбодрил его ротмистр. — Не сомневайся, она крепкая, выдержит.

Придерживая одной рукой эфес шпаги, парнишка, осторожно переставляя ноги, наконец взобрался наверх. С внутренней стороны вдоль стены тянулся шаткий помост, на котором теперь стояли наши путники, явно боясь упасть.

— Не бойтесь, юноши! Сделано на совесть! — опять подбодрил француза хозяин острова, заметив, что его гости сомневаются в прочности сооружения. — Я здесь сто раз все проверил. И подпрыгивал, и топал ногами, и с грузом по трапу ходил.

Сергей оглядел постройки с высоты помоста и поразился тому, как хорошо благоустроил остров этот русский Робинзон Крузо. Он не мог вспомнить, когда именно написал свою книгу Даниель Дефо и могли ли ее читать в эти годы россияне, но все, что он видел перед собой, было очень похоже на описания, приводимые в знаменитой книге, и на кадры из многочисленных ее экранизаций.

Изгородь не была сплошной, наличествовали и ворота, и смотровая башня. Внутри, в центре площадки, между четырех деревьев стояла изба, вернее сказать, хижина с дверью и узкими окнами-щелками. Крыша когда-то имела покатые склоны, но сейчас на ней проросли трава и даже местами кустарник, что делало ее бесформенной, а свисающие с деревьев лианы почти полностью скрывали от посторонних глаз это жилье.

«Даже с самолета ничего не увидишь! Черт, придет же такое в голову! — чертыхнулся про себя Сергей. — Какой может быть самолет в тысяча семьсот восемьдесят девятом году?! Хотя уже наступил девяностый! Не важно. Все равно в восемнадцатом веке их не было даже в мечтах».

— Замечательная маскировка! — похвалил Строганов вслух ротмистра, как военный военного.

Старик засиял и дружески похлопал полковника по плечу.

Затем они направились к хижине. Перед домиком стояли простая лавка и грубо сколоченный обеденный стол, чуть в стороне виднелся очаг, выложенный из камней и обмазанный глиной. Вдоль стен тянулись аккуратные грядки с какими-то тропическими культурами, рядом — небольшой водоем с дождевой водой для полива, далее — навес и нары под ним. За домиком в гору вела узкая извилистая тропка, которая на середине подъема терялась из виду среди камней и кустарника. Видимо, она шла к тому самому загону для взрослых животных, которым так гордился хозяин.

«Молодец старик! — мысленно опять похвалил ротмистра Серж. — Хорошо обжил островок, основательно, на века. Наверное, решил помирать на чужбине. А действительно, куда ему плыть? Вернуться домой для него будет означать попасть на каторгу или на плаху, а тут он сам себе хозяин. Сыт, пьян и нос в табаке».

Табачком и правда потянуло, это ротмистр набил трубку и с наслаждением закурил. Затем, подбоченясь, он орлиным взором окинул все свое хозяйство и вопросительно посмотрел на гостей. Ну и как вам, мол, мой острог?

— Солидно. Думаю, если что, здесь можно отбиться от большой банды дикарей, — сказал Сергей.

— Что мне дикари! Этих антихристов я быстро отвадил от моих владений, — хвастливо отозвался на слова Строганова старик. — Один раз шайка людоедов приплыла, голов двадцать, но никто из них не возвратился к своим женам. Мушкеты у меня всегда наготове, а порох держу сухим. Гораздо опаснее пираты, которых в этих морях тьма-тьмущая!

— Пираты? Ты, дядя, не перепутал? Откуда они тут возьмутся? — удивился Сергей. — Ты часом не заговариваешься?

— А как я тут очутился? С пиратами и приплыл! — гнул свою линию старый ротмистр. — Думаете, тронулся умом мужик? Нет, разум мой ясен, а рука крепка, как и прежде!

Дед вдруг погрозил кулаком неведомо кому.

— Тогда приглашай к столу, наливай вина в чарки и рассказывай о пиратах! — предложил Строганов. — Продолжим разговор по русскому обычаю — за столом.

Хозяин спохватился, усадил гостей на лавку, сам метнулся к навесу, достал жбан с бражкой, кружки, из печи вынул кусочки жареной рыбы, перекрестил лоб, и изголодавшиеся гости без молитвы с жадностью накинулись на еду. Ротмистр под страстное чавканье и громкое причмокивание путешественников принялся рассказывать о своих удивительных, порой драматических приключениях. А пережил на своем веку ротмистр Степанов немало.

— Эх, ребята! Я повидал много разных стран, поучаствовал во многих битвах, обогнул два раза земной шар! Земля и правда круглая!

Рассказ его был долгим, но интересным. Сначала ротмистр пытался говорить на ломаном французском, чтобы было понятно Гийому, но память все время изменяла старому вояке, постепенно он перешел на русский и в конце концов так увлекся, что забыл о французе. Юнга Маню несколько раз пытался переспрашивать, но затем перестал вникать в разговор русских и задремал, разомлев от еды и бражки.

Глава 2 ИСТОРИЯ ЖИЗНИ ДВОРЯНИНА ИППОЛИТА СТЕПАНОВА

— Веришь, мил человек, я пострадал за правду. Я за нее всю свою жизнь маюсь! Когда погубили императора Петра Третьего, меня не было ни в Петербурге, ни при дворе, но и у нас в уезде многие о том злодеянии шепотом, но рассказывали. Позже молодая императрица принялась новые законы сочинять, и призвали нас со всех краев для оформления согласия. У меня и в мыслях тогда не было не соглашаться с коронацией Екатерины, воспротивиться смене власти. Зачем мне, простому помещику, влезать в династические споры? Я был, по своему обыкновению, весел и пьян, буйствовал и развлекался в Белокаменной. На ассамблее много говорил, шумел, спорил. Обозвал фаворита императрицы срамным словом. Со мною, я уже говорил раньше, это бывает. Подумаешь, выражался! Вот за этакий пустяк меня, русского дворянина, со скандалом и турнули из Петербурга. Так я завсегда был по молодости горяч. Но я же русский человек, не голландец какой или швед! Одних дуэлей на моем счету была целая дюжина! И вот сослали не за поединок, не за дебош в присутственном месте, а — подумай только! — за дерзкие слова, сказанные против полюбовника царицыного Гришки Орлова. Скрутили руки, в кибитку сунули. Надеялся, что не на гауптвахту, до дому везут, в имение, ан нет, дело повернулось гораздо хуже. Прямо из зала собрания в ссылку направила меня государыня императрица, чтобы ее любимцу больше никогда и никто не смел и слова поперек сказать.

Попал я на окраину империи, на Камчатку. Об этих краях я никогда раньше и не слыхал! Казалось бы, терпелив человек, ко всему привыкает, но вышло иначе. Среди ссыльных родился заговор, а главным зачинщиком бунта стал поляк Мориц Беньовский. Кем он только в жизни не был, вроде бы даже иноземной службы бывший полковник. Только я склоняюсь к мысли, что он, скорее всего, обыкновенный проходимец. Этот полячишко подлый придумал манифест сочинить, что, мол, присяга императрице была незаконной! Объявили мы в ту смуту Павла Петровича законным императором, об этом заранее у Беньовского грамотка была заготовлена и зашита за подкладку! Народ смутили и подбили на выступление, во время бунта разбили морды служивым и торговым мужикам, немало прочего чиновного люда покалечили. Дальше еще хуже, убили мы коменданта Камчатки, капитана Нилова, захватили галиот «Святой Петр» и подались в дальние странствия. Набралась нас сотня человек за счастьем плыть, искать его неведомо где, за тридевять земель. Слыхали мы про остров справедливости, что стоит посреди моря-океана.

— Нашли? — с сочувствием спросил Сергей.

— Какое там! Нет справедливости ни на море, ни на суше! Кругом одна подлость и предательство! — тяжело вздохнул Степанов. — Негодяй полячишко, или Бейпоск, как мы его прозвали, и нас вскоре предал! Мы проплыли всю гряду островов от Камчатки и до японцев, до самого их порта Нагасаки. Туда русские люди до нас никогда не добирались! Затем Формозу воевали, угрожали разорением колонии на Сиаме. Португалы страх как испугались, думали, что русская эскадра позади нас плывет. Губернатор ведь не знал, что мы лишь небольшая шайка смутьянов… Хитростью только и осилили нас португалы, подкупили гада Беньовского. Продал этот подлый выжига и корабль, и товар, и такелаж, и даже наших баб! Одну сам даже ссильничал. Хорошую такую, молодую камчадалку, девку безответную. Ох и дал я ему за это по харе! С такой свиньей не до дуэлей. Он стерпел тогда, а позже взял и спровадил меня обманом в крепость, в тюрьму к португальцам упек! В приказной бумаге написал: «За бунт против начальства». Это против его, жулика-то! Тоже мне, начальник… Первый в Европе пройдоха и жулик! Покуражился он, но потом освободил меня из неволи, ему в дальнейшем путешествии люди были нужны. Беньовский опять хитростью вернул себе «Святого Петра», обобрав до нитки доверчивого губернатора. Мы уплыли из порта, и где нас после этого только не носило. Были на большом острове, Мадагаскаром называется, затем плыли вокруг Африки и в Европу перебрались. За это время устали, поистрепались. Вот команда и разбрелась с галиота кто куда. Я в Лондоне лишь несколько месяцев пожил, а затем, чтобы избежать ареста, от греха подальше перебрался к французам, оттуда в Испанию, а через год подался к португалам и нанялся на судно в торговую экспедицию. Язык их я знал, морское дело уже понимал неплохо, а в ратном всегда смыслил. Но кораблик-то оказался не купеческим, а пиратским. Капитан Мигель Барбоза замыслил грабить купцов в океанах от берегов Индии и до Китая. Для того он и набирал многочисленные абордажные команды и экипажи на три военных корабля. Настоящий хитрый барбос был этот Барбоза. Подобралось народу две сотни, головорез к головорезу! Жуткая компания, и я среди них по недоразумению. Вечно попадаю впросак!

Эскадра Барбозы обогнула Африку, и я опять побывал на острове Мадагаскаре. Позднее мы пересекли океан и месяц ходили у берегов Индии, но без особого успеха. Англичане вскоре прознали о коварных намерениях Барбозы и выслали целую эскадру на поиски пиратов. Мы едва ноги унесли, но один корабль потеряли в бою у берегов Индии. Капитан Барбоза тогда сумел увести из-под носа англичан свои основательно потрепанные корабли к островам вблизи Формозы на отдых и для поиска новой добычи. Там у него были старые приятели, местные пираты из китаезов. Наши португальцы их всех за хлеб-соль, в благодарность за гостеприимство на прощанье порубили на куски. Всему виной проклятое золото, жемчуга и рубины, человеческая алчность. Капитаны пиратских кораблей на тайном совете порешили: зачем воевать города, грабить торговые шхуны, брать с боем крепости, если вот она, добыча, только руку протяни. Сокровища, награбленные азиатами, лежат себе в тайниках и ждут, когда их заберут новые хозяева.

Барбоза вступил в сговор с неким Ван Ли. Этот китайский морской разбойник был не менее коварным, чем сам португал. Ли предал своих друзей, потому что решил увеличить свою долю от награбленного. Сначала наши подпоили азиатов, а затем, как бы в знак дружбы, подарили им с пяток бочек мадеры. Китайцы напились до бесчувствия, а европейские пираты лишь притворились, что пьют.

Когда китаезы почти все уже пьяными валялись, Мигель Барбоза дал сигнал к бою. Флибустьерские корабли из всех орудий внезапно бахнули по пьяным азиатским пиратам, а предатель Ли ударил с тыла по своим дружкам. Сразу подожгли и утопили четыре шхуны! Вот так внезапностью нападения и обеспечили победу. Оставшиеся на плаву два сампана попытались прорваться, но пока поставили паруса, пока вышли из гавани, мы их нагнали и тоже отправили на дно, а заодно и этого предателя Ли грохнули. Укрывшихся на берегу китайцев подручные Барбозы разыскали и всех зверски перебили. Но сначала жгли каленым железом, рвали ноздри, все выпытывали места сокрытия пиратской казны. Так под пытками европейские пираты выведали тайну местонахождения сокровищ. Богатая досталась добыча! Золото, серебро, каменья дорогие. На берегу лежали горы дорогих товаров, особенно много было пряностей. Целые сутки мешками их грузили на корабли. Мускатный орех, кардамон, перец, корица, куркума, шафран! Я весь пропах приправами и специями, таская их в трюм, как кусок хорошего мяса. Эти запахи въелись в меня намертво, целый год они меня преследовали, как будто я не человек, а ходячий мешок с пряностями. Давай выпьем за упокой души всех безвинных, которых я вынужден был погубить, чтобы самому выжить.

Старик внезапно взгрустнул. Собутыльники опустошили еще по кружке.

— Итак, после учиненной расправы и разграбления Мигель Барбоза, набив трюмы богатой добычей, двинулся в обратный путь. Во время того похода я из простых матросов дослужился до фейерверкера и под конец стал канониром, при двенадцатидюймовой мортире на втором корабле эскадры — «Фиесте». На большом совете зашел разговор о дележе приза, и я понял, что честно делиться никто и не собирался. Все друг на друга косились с большим подозрением, не доверяли один другому. Добыча хранилась в каютах у португальских капитанов, особенно самая дорогая — каменья и золото. И наш капитан Гаспар, и проклятый Барбоза обещали не обидеть экипажи, а жемчуга поделить по приходе в Лиссабон. Говорить-то говорили, а в глаза при этом не глядели никому.

Тут я и смекнул, что, как пить дать, нас, рекрутированных иноземных наемников, до конца плаванья обязательно порешат. Нет человека — его доля к другим переходит. Главари-то наши были людьми не только отчаянными, но и без стыда и совести. И никто против них не выступал. У всех на памяти жуткая расправа с китайскими морскими разбойничками. Да и довериться особо некому было. Православных только я, хитрый грек, спасенный из турецкого полона, да болгарин, выживший при захвате торгового корабля персов. Ах да, еще был казак-бунтарь, но тот служил не со мной, а на корабле Барбозы. Начали мы трое толковать о побеге, сговорились на подходе к Сиаму вместе удрать, прихватив свою долю добычи. Но трусливый грек, подлая душа, перепугался и всех предал. Пошел к боцману и донес о наших тайных замыслах. Боцман тут же кинулся к капитану Гаспару. Схватили нас и сильно били плетьми. Грека тоже били, и не меньше нашего. От смерти меня спасла внезапно налетевшая буря. Не успели подлые пираты выполнить приказ одноглазого капитана — повесить смутьянов на рее. Заперли нас в клетку и спустили ее в трюм, чтобы, когда кончится шторм, развлечься и покуражиться над пленниками. Наше счастье, налетел ураганный ветер невиданной силы. Он сломал мачту, оборвал паруса, шхуна накренилась, зачерпнула бортом волну и начала тонуть. Мы были в отчаянии. Но перед тем как покинуть шхуну, нас освободил мавр, которого я когда-то спас в бою.

Мы выскочили на палубу, а корабль уже под воду кормой уходит, на борту нет ни одной живой души. Уцелевшие пираты бежали на шлюпках к флагманской шхуне «адмирала» Барбозы, так он приказал себя величать после избиения китаезов. Глядим, бывшие наши товарищи торопятся, гребут изо всех сил, хотят спастись. Но Бог был не на их стороне. Все четыре лодки перевернулись и пошли ко дну. Мы прокричали «ура», радуясь гибели наших палачей, но особо торжествовать было некогда, у самих-то дела шли не лучшим образом — тоже тонули! Мачты окончательно сломались, шхуна стала медленно переворачиваться кверху килем. Такелаж не выдержал — порвался. Ну, думаю, пришел конец моим странствиям, и вдруг вижу, что мимо по волнам плывет огромный обломок мачты. Я, не будь дурак, кинулся в воду, схватился за обрывки паруса и вскарабкался на эту часть бизани, а мои товарищи по несчастью замешкались от страха и ушли на дно вместе со злополучным кораблем.

Обвязался я канатом, зацепился за рею, чтоб не смыло волной, плыву, хлебаю морскую воду, отплевываюсь. Долго носило меня по морю почти в беспамятстве и вынесло наконец к этому благословенному острову. Теперь остров Петропавловск — это моя земля, моя вотчина! Сызнова я стал помещиком, только без холопов. Был у меня в работниках сначала один арап-кораблекрушенец, но умер. Еще полгода двое китаез трудились, тоже бедолаги с утопшего сампана, да работать не захотели, черти узкоглазые, убежали. Я их прикормил, обул, одел, да выходит, что зря. Из обломка моей мачты ночью плот соорудили и уплыли. Надобно было их пороть да в железо заковать, а я не в меру добр. Теперь крестьянствую тут один.

Заинтересованный взгляд бывшего крепостника-помещика упал на юнгу, но Сергей упредил развитие его мысли в этом направлении, сказав жестко:

— Эге! Дядя! Не балуй! Даже думать не моги об этом молодце. Гийом Маню — мой друг. Или ты на нас обоих глаз положил? За такие мысли я тебя сам розгами сечь буду!

— Помилуй Бог, я лишь о французе помышляю. Мне смерть как свинопас нужен. Парнишечка для этой должности очень даже годится! Харчи-то как он отрабатывать будет? Здесь, на острове, все равны, и кто не работает, тот не кушает! Дворянские регалии остались на материке, а тут выжить надо! Я и плотник, и огородник, и садовод, и пастух. Сам выращиваю скотину, сам забиваю, сам еду готовлю. Слуг нет.

— Понятно. И к какому делу думаешь определить меня, полковника Строганова? — поинтересовался Сергей.

— Дело для военного привычное. Стоять на часах, караулить остров, оглядывать море, замечать налетчиков и людоедов, помочь мне по строительству крепости. Правая стена ведь совсем заваливается. Недавно камень с горы скатился и сдвинул ее, совсем стала живая, шевелится, того и гляди упадет. Еще ров не худо было бы выкопать. Дел много. Если хотим хорошо есть и в покое жить, то надо укрепления содержать в порядке. Без работы умрем с голодухи, остров нас не прокормит, одними бананами сыт не будешь! Да и их запасы не вечны.

Юнга проснулся из-за того, что монотонная, усыпляющая речь старика прекратилась. Сергей перевел Гийому смысл высказываний хозяина острова, и тот ответил, что согласен совместно трудиться.

На том и порешили. Ипполит этому очень обрадовался:

— Вот и славно, ребята! Не надо будет ссоры разводить, понуждать к работе. Вы люди понятливые, это хорошо. Тогда выпьем за мир и согласие!

Старик вынул из потаенного погребка новый кожаный мех, наполненный брагой, и начал потчевать гостей.

Сергей пил с оглядкой, он был не склонен доверять до конца старому пирату и, как видно, большому пройдохе. Взгляд Ипполита порой становился тяжелым, нахмуренным, несмотря на согласие, только что достигнутое между жителями и губернатором. Интересно, какие мысли при этом шевелились под черепной коробкой старика? А ну как опоит, веревками опутает, в колодки оденет, в железо закует и заставит работать на себя? Этот ротмистр — личность темная, мало ли что он сейчас в своей истории наврал. Возможно, он и сам душегуб отъявленный!

Гийом, видимо, об этом не заботился и ни о чем плохом не думал, он просто полностью положился на старшего товарища, смело пил, подставляя кружку за очередной порцией дармовой выпивки. Француз осушал ее и сызнова хлебал, не переставая, мутную брагу.

Еда была скудной, Ипполит пояснил убогость угощения тем, что сейчас идет Великий пост. Какой может быть пост на острове, да еще в это время года? Видно, он запутался в календарных датах, не иначе.

— Дорогой Ипполит, не ошибся ли ты с началом поста? На дворе сейчас конец декабря, — усмехнулся Строганов.

— Возможно, на вашем дворе и декабрь, а у меня на острове весна в разгаре! Я к Пасхе готовлюсь, скоро яйца красить буду! У меня свой календарь, будем жить по нему.

— Не возражаю, нам все едино, жалко только, что блюда будут постными, — сказал Серега, атеист по убеждениям.

— Не переживай, рыбкой будем питаться.

Особых яств действительно не было — как говорится, без разносолов. Да и с самой солью на острове тоже не сложилось, не успевал хозяин ее выпаривать, вот пища и казалась Строганову безвкусной. Ипполит потчевал гостей печеной рыбой, кашей-размазней, сваренной из чего-то вроде пшена, и бананами. Но наши путники были и этому рады. Работой старик обещал в первый день не утруждать, понимал, что несчастным путешественникам нужно хоть чуток отдохнуть, чтобы восстановить силы.

— Вы, уважаемые, не обижайтесь на отсутствие мяса, я на следующей неделе поросенка забью, отъедитесь! А фрукты и ягоды ешьте сколько влезет, без спросу и ограничения! — порадовал старик измученных голодом гостей.

— Дядя Ипполит, может, все-таки надо чем подсобить? Мы мигом, — предложил свои услуги Строганов. — Что сделать по хозяйству?

Старикан хитро усмехнулся и ответил:

— А как же! Конечно! Баловать не дам, не позволю! Повторяю, у меня на острове хоть князь, хоть граф, хоть сам император работать будут! Иначе не прожить! Помрем с голоду! Сегодня отдых, а завтра понемножку начнете работать, делу время, а потехе и минуты нет!

Ночь прошла без сна. Полчища москитов до утра куражились над несчастными путешественниками. Еще бы! Свежая кровь! До самой зари Сергей вертелся, чесался, чертыхался, проклиная все на свете, особенно природу, создавшую не только человека, но и этих наглых кровососов, а Степанов и Гийом, упившись брагой, дружно храпели в две глотки, не обращая ни малейшего внимания на местных вампиров.

«Не заболеть бы мне малярией или тропической лихорадкой! Сколько тут всякой заразы витает в воздухе и копошится в пище! — размышлял Строганов, мучительно пытаясь уснуть. — Надо было пить наравне с ними. Сейчас бы спал и не чувствовал укусов, не слышал бы жужжания этих проклятых насекомых».

Но едва сон сморил усталый организм, как наступило утро и проснувшийся хозяин острова объявил побудку и начало работ.

«Какая к черту работа с похмелья!» — рассердился Сергей.

— Ипполит! Ты бы чарку поднес для поправки здоровья! — упрекнул Сергей. — Это бесчеловечно, нельзя так издеваться над больными головой людьми! Что мы должны делать?

Старик ухмыльнулся, разгладил усы и сказал:

— Труд невелик. Надо почистить загон молодняка и вынести навоз у скота, что в потухшем кратере. Понимаю, это работа не графская, поэтому ею займется французский парнишка. Мы с вами, полковник, пойдем на охоту и будем бить акулу, если повезет. Дело опасное, ловля на живца…

— Кто наживка? Случаем не я? — съехидничал Сергей.

— Точно, угадал! Вы, граф, и есть наживка, вернее, приманка!

Строганов оторопел, а затем схватил старого бунтовщика за ворот ветхого камзола:

— Да ты никак белены объелся! Или хмель не прошел? Я что, червяком на крючке буду болтаться?

Ипполит рассмеялся и отстранил от себя Сергея.

— Полноте, граф! Я не собираюсь нанизывать вас на крючок. Вы будете купаться в заливе, прохлаждаться, а я — сидеть на плоту, на солнцепеке, ожидать появления акулы.

— Значит, я буду заманивать хищниц, а ты — мучиться от жары и зноя? — усмехнулся Строганов. — Может, поменяемся местами? Ты плавай и плескайся, а я буду ловить большую рыбку.

— Боюсь, вы, граф, промахнетесь, и я стану пищей для акулы! Вам эта охота в новинку, а я на такой рыбалке собаку съел!

— Стоп! — опешил полковник. — Какую собаку? Ты мне зубы не заговаривай! Признавайся, на кого раньше акул ловил? На китайцев или папуасов?

— Скажу честно, был у меня после бегства китаезов еще один пленный дикарь, который давно умер. Но не думай плохого, не акулы его растерзали, малярия скосила. Вот этот туземец и был постоянным живцом и приманкой. Очень хорошо работал, до чего же быстро плавал при приближении хищниц!

Оба россиянина постоянно сбивались и путались, как обратиться друг к другу, переходя то на свойское «ты», то обратно на официальное «вы».

— А как этот дикарь попал на остров?

— Я разве не рассказывал про набег шайки туземцев? Обыкновенное дело, шляются они бесцельно по морю, вот на меня и набрели. Приплыл мой туземец с дружками на пироге, думали меня съесть, а я их всех перестрелял и порубил саблей. Одного арапа для работы пленил, и правильно сделал, что живым оставил. Хороший оказался работник, но болезненный. Когда он преставился, очень жалко было. Пятый год, как помер басурманин. Я его даже окрестить успел, получил этот арап имя новое, христианское — Петр. В честь ученика Христова, который тоже рыбаком был.

— Ладно, — оборвал Серж поток старческой болтовни. — Объясняй, что надо делать, как не оказаться добычей акулы.

Сергей смирился с участью наживки, уж очень хотелось отведать вкусного акульего мяса. Бананами и подгорелыми лепешками сыт не будешь.

Ипполит улыбнулся, тряхнул бородой и ласково потрепал полковника по плечу.

— Быстро делись секретами рыбалки, — отстранился Строганов. — Сегодня ловим на меня, а после будем на тебя!

Старик громко рассмеялся и принялся разъяснять принцип охоты на акулу. У него имелся широкий плот, на который он становился с двумя пистолетами в руках, а в одно из бревен втыкал тесак и копье. На руке «приманки» делался легкий надрез, чтобы заманить акулу на запах крови. Плот дрейфовал на мелководье, а «наживка» плескалась поближе к бережку. Акула проплывала под плотиком, старик в нее стрелял из пистолета и добивал копьем или ножом.

— А разве нельзя пустить в воду свиную кровь? — Удивился Сергей.

— Что, ради каждой акулы я буду свинью резать? — рассердился Ипполит. — Вдруг поросенок от потери крови заболеет и умрет! А на людях раны заживают быстро.

— То-то у тебя гвинейский арап и помер! Видимо, не выдержал и зачах от твоего нежного с ним обхождения! — прорычал Серега. — Ты прямо граф Дракула! Изувер! А если акула не станет подплывать ко мне с твоей стороны, а зайдет с другого боку? Тогда что делать будем?

— Да там такое место, что не подобраться такой огромной рыбине, минуя меня. Ну, а если что — спасайся! Греби изо всех сил.

— Понятно, спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Нет, мы сделаем по-другому. Дай мне еще одно копье, я им буду отбиваться. Я же тебе не дикарь какой-нибудь, мне, русскому полковнику, ведь оружие можно доверить!

Старый бунтарь скрепя сердце вынес из шалаша вторую острогу и торжественно вручил ее мнимому графу.

— Послушайте, Ипполит! Если вас сюда выбросило штормом на обломке мачты, откуда у вас огнестрельное оружие, утварь и инструменты?

Степанов удивленно поднял брови:

— Разве я не рассказал? Тонущий корабль зацепился за подводную скалу, неподалеку от этого острова, и меня долго кружило вокруг рифа. Трупы моих бывших товарищей, пиратов, уплывших на лодках и впоследствии утопших в пучине, море выносило к берегу в течение месяца. Один был с пистолетом за поясом, другой с саблей, третий со шпагой на перевязи. Я все подбирал, а позже связал плот из прибившихся к берегу обломков мачты да поваленных бурей стволов пальм, дождался штиля и добрался до места крушения. Хотел нырнуть, но больно много акул сновало среди останков и трупов. А со временем подводное течение помогло, подтолкнуло корпус корабля ближе, на мелководье, даже одна уцелевшая мачта над водой неделю торчала. Когда пища для хищниц закончилась, они уплыли, можно стало нырять. Вот тогда я и начал уже без особой опаски доставать имущество из затопленного трюма и перевозить на берег самое необходимое. Добыл два бочонка пороха, три ружья, ножи, посуду, специи, пять мешков сухарей, бочку солонины. Я даже две пушки, большую и маленькую, обвязал веревкой и по дну притащил их волоком за плотом. Рискованное это было занятие, того и гляди, течением унесет в открытый океан, или ветер поднимется и волны перевернут плот с грузом. Сколько успел, столько поднял и вывез. Но однажды началась страшная буря, гигантские волны обрушились на нашу пиратскую посудину и разбили ее в щепки. Но, как говорится, не бывает худа без добра. Столько досок и бревен прибило к берегу! Множество мешков со всякой всячиной подарило мне море! В них была посуда, одежда, разная утварь…

У Строганова мелькнула мысль, а не спросить ли про судьбу пиратского золота, но он осекся и благоразумно промолчал. Такой вопрос во все времена мог стоить жизни. Зачем преждевременно вызывать подозрение в алчности и коварстве. Хозяин острова покусывал губы в минутном замешательстве, мучительно размышляя, открывать ли свою тайну этому русскому графу. Он словно угадал, о чем подумал Сергей. Наконец, отбросив последние сомнения, ротмистр произнес:

— Милейший граф, вас, конечно, интересует, где покоится золото, драгоценные камешки, жемчуга? Должен сильно разочаровать, душа моя, — нет ничего! Вернее сказать, остались лишь жалкие крохи от той знатной добычи. Был большой приз, да весь вышел.

Сергей, желая успокоить рассказчика, замахал руками. Мол, не надо безосновательных подозрений, не мое это дело, но Ипполит взял Строганова за рукав и увлек за собою.

— Постой, старик, а как же рыбалка?

— Куда они денутся, твари зубастые, дождутся своей участи.

— Или моей погибели.

Путники быстро прошли по тропе сквозь заросли, поднялись к жерлу вулкана, спустились в кратер и двинулись к загонам для скота. Войдя в свинарник, Степанов отогнал ногами повизгивающих кабанчиков и свинок, проваливаясь по щиколотку в навозную жижу, пересек загон и подошел к дальней монолитной стене. Наклонившись, ротмистр, громко пыхтя и кряхтя — все-таки возраст давал о себе знать, — отодвинул валун, за которым оказалась небольшая дыра. Засунув руку внутрь по плечо, Ипполит вынул из тайника мешочек.

Хозяин острова прошлепал обратно к Сергею, развязал тесемки и протянул ему то, что вынул изсхрона. Строганов бросил взгляд на содержимое мешка и тут же оторопел. Ничего себе! И это называется крохи?! В торбе лежали крупные жемчужины числом более сотни, а еще там была дюжина рубинов, изумрудов и каких-то других не известных ему драгоценных камней. Вот это да! Несметные сокровища! Эта «мелочь» тянет на годовой бюджет большого современного города или целой области!

У Сергея от волнения лоб покрылся испариной, задрожали руки, сбилось дыхание, а глаза загорелись, как у хищника. Степанов заметил это его волнение и блеск в глазах и заметно загрустил. Конечно, эти драгоценности бесполезны в нынешних обстоятельствах, но человек все равно поддается искушению завладеть ими. Люди есть люди, и человеческая сущность одинакова в любой ситуации.

— Не беспокойся, дядя Ипполит, — конечно, дядя, как же к нему обращаться, ему ведь больше шестидесяти лет. — Это волнение от неожиданности. У меня нет никаких видов на твои сокровища, мне они сейчас ни к чему. Я все богатства мира отдал бы за осуществление одного лишь желания — вернуться обратно домой!

Бывший пират и старый бунтовщик подбросил на ладони мешочек, точно оценивая вес сокровищ, и, прищурив один глаз, сказал:

— Да и я, пожалуй, тоже! Верни мне государыня вольную жизнь в моем имении, швырнул бы, не задумываясь, к ее ножкам все эти жемчуга и каменья! Эх, за что страдаю — сам не ведаю! За дурь!

Сергей обнял старика за плечи, похлопал дружески по спине, пожал руку.

— Аида рыбачить, ротмистр! — сказал он и, развернувшись, пошел прочь из загона.

Степанов вернулся к тайнику, спрятал добро, привалил обратно камень и догнал Строганова.

— Мил человек! Ты парень наш, православный, тебе я доверяю, а парнишке этому французскому пока ничего не сказывай. Так будет спокойнее и ему, и нам!

— Зря вы, он надежный человек! Я Гийому, можно сказать, жизнью обязан! В принципе, как и он мне. Только нам и удалось вырваться из лап дикарей.

Сергей поведал старику историю своего появления на острове, где нашли свою смерть соратники командора Лаперуза, рассказал о том, как пали последние защитники форта, как они вместе отбивались и гибли, отступая из крепости.

— Угу, значит, и вы немало пережили! Не только я намучался и настрадался, — подвел итог Ипполит, задумчиво качая головой. — Ладно, верю твоему рассказу, граф, питаю надежу, что он честный малый, твой юнга, но лучше все же о кладе ни слова при нем. Кто меньше знает, тот крепче спит!

Сергей кивнул в знак согласия и больше не стал убеждать старика в честности юнги, к тому же сколько раз Строганов жестоко разочаровывался в людях. Так что сомнения пока что оставались. Ладно, пусть француз остается в неведении, это даже лучше.

Охота прошла удачно. Общими усилиями они довольно быстро загарпунили акулу средних размеров, вытянули ее на берег, разделали, зажарили мясо, сварили суп из плавников.

— Вот теперь можно покушать и винца испить, — радостно мурлыкал Ипполит.

Юнга тем временем выполнил работу по хозяйству и после сытной еды и обильных возлияний вновь улегся спать, а Сергею не терпелось обследовать остров. Он уговорил ротмистра провести экскурсию и показать ему местные достопримечательности.

Глава 3 МИРНАЯ ЖИЗНЬ НА ОСТРОВЕ СОКРОВИЩ

Старик нехотя согласился, но по мере продвижения по острову вошел во вкус и стал словоохотлив:

— Вот кривая пальма, выросшая в расщелине застывшей вулканической лавы, вот лавочка, вырубленная в базальте, я тут наблюдаю за лагуной в минуты меланхолии, вот вышка, на которую взбираюсь, если кажется, что кто-то проплывает мимо острова. А вот тут, под обрывом, под самой водой, глубокая пещера, в ней можно в случае опасности укрыться. Во время отлива вход в скале открывается, а тайный проход, заваленный камнем, виден даже с побережья. Я там не раз лазил по лабиринту. С приливом вода заполняет первую галерею пещеры на четверть внутреннего купола, а далее извилистый лабиринт тянется до середины острова. Это очень хорошее убежище на случай нашествия дикарей!

Старик спохватился, что сболтнул лишнего, но было поздно, а Серж и вида не подал, что узнал еще одну тайну ротмистра. Вероятно, там что-то припрятано. Существование такого схрона очень обрадовало Сергея. Больно уж надоело в открытом бою сражаться с ордами туземцев и терять друзей-товарищей. Проще укрыться и переждать в тишине подземелья нашествие дикарей.

— Хозяин, а вы исследовали всю территорию пещеры? — полюбопытствовал Сергей. — Там нет доисторических чудовищ или гигантских ядовитых змей?

— Нет там никого. Во время прилива морская змея может заплыть, да что ей там делать без пищи? — усмехнулся Ипполит и тут же насторожился: — А зачем тебе знать, как далеко я забирался внутрь?

— Просто интересуюсь. Люблю всякие тайны. А откуда воздух проникает в нее? Его вода не выдавливает?

— Нет! Сейчас другого входа в нее нет, поэтому, как только вход перекрывается водой, воздух не дает ей заполнить всю нишу. Но я не проверял, на сколько времени хватит воздуха, чтобы дышать.

— Что еще на острове интересного?

— Больше ничего. Кроме меня самого, конечно, сам живая легенда, по моим рассказам можно книги сочинять, писать авантюрные романы.

— Так в чем же дело? Времени у нас целая вечность. Слушатель я благодарный. Вещай, старик, про свои приключения.

Ротмистр ухмыльнулся, почесал бородищу, лукаво сверкнул глазами и сказал:

— На сухое горло долгие истории не сказываются. Пойдем огненной водицы выпьем. Потом как начну вещать — не остановишь, а вы, граф, уши готовьте.

Оказалось, что у старого отшельника на острове имеется не только кислая брага, но и перегоняется отменный первач. Оказалось, что бывший помещик наладил настоящее производство продукции самой первой необходимости. Под навесом лежали целые кучи перезрелых тропических плодов и ягод. Кадушки, выдолбленные из стволов деревьев, были заполнены первичным сырьем, в них бродила и кисла брага. Чуть в стороне стояла хижина из тростника, в которой размещался, так сказать, цех по перегонке. У входа в нее стояли в ряд емкости с подоспевшей, играющей бурдой, а на выходе — готовая многоградусная продукция. Какими усилиями Ипполиту удалось свернуть в змеевик ружейный ствол — одному ему и известно. Но ведь закрутил же! К чему русский человек тянется в радости и в горе? Известно к чему — к стакану. Нужно только, чтобы этот стакан не был пустым. Степанов проводил Сергея к импровизированной винокурне, скрытой в кустарнике, где остывал приготовленный накануне самогон.

— Из чего горилка? — поинтересовался с видом знатока Строганов.

— Пшенички нет, сахарку тоже, потому, сам видишь, что лежит вокруг, то и в дело пускаю. Ставлю бражку на ягодах и бананах, а уже потом ее и перегоняю. В бананах сахарку много, сладкие, заразы, поэтому продукт выходит неплохой. Настоящий спотыкач! С ног валит после двух стаканов! Держи кружку, друг, пей, не бойся!

Хозяин радушно нацедил почти полную кружку варева, сунул в другую руку гостя кус сала. Сергей удивленно посмотрел на то и на другое, выпил, шумно крякнул, заел.

— Замечательное сало! А соль-то откуда? — удивился Сергей. — Сам выпаривал и солил?

Степанов вытаращил на гостя глаза от удивления и покачал головой.

— Ну, ты, паря, даешь! Я его такой замечательной самогонкой потчую, а он сало нахваливает! Чудак-человек! Ты случайно не малороссиянин? Не хохол? По фамилии, кажись, русак!

— Нет, я просто давно не пробовал настоящего сальца. Как будто дома, в деревне побывал.

— В имении?

— Да, так и есть, в имении, — подтвердил Серж, вспомнив, что по собственной легенде он молодой граф.

— А где ваши вотчины, граф? В какой губернии? — вежливо полюбопытствовал Степанов.

— Дорогой Ипполит! Их у меня много, в разных краях России. Наливай вторую, не то ностальгия замучает.

— Да-да! Что-то я заболтался! — спохватился старый самогонщик, наполнил кружки первачом и громко воскликнул: — За Россию-матушку! Виват!

Сергей выпил половину кружки, выдохнул и поискал глазами закуску, но съестного на столе больше не было.

— Чего потерял? — с притворным участием поддел его охмелевший ротмистр.

— Ох! Ух! А закусить?

Ипполит бережно отрезал маленький кусочек сала от своего шматка, отправил его в рот и погрозил Сергею пальцем:

— Больно вы уж прожорливы, граф! На вас никакой еды не напасешься! Мне такого кусища на четыре кружки хватает, а он под один тост всю закусь употребил! Ну и ну!..

Степанов покачал головой, но все же пожалел собутыльника и принес ему из закромов сушеные бананы. Сергей изобразил на лице презрительную гримасу, но делать нечего, взял бананы. Сам виноват — экономь закусь. Мысль старика была ему вполне понятна — хорошенького понемножку. Хозяин тем временем продолжил беседу:

— Скажите, граф, как вы далее жить собираетесь? Тут, на острове будете жизнь налаживать, дни до смерти коротать или вновь отправитесь в плаванье?

Серега задумался. И впрямь, прибившись к спасительному острову, они с юнгой только ели, пили, спали и не думали о будущем. Действительно, что делать дальше? Неизвестно куда плыть не хотелось. Оставаться здесь? А можно ли прокормиться втроем на маленьком клочке земли? Пришла пора определяться и решать вечный русский вопрос — что делать? Плыть дальше или не плыть? Вот в чем вопрос! Ведь они с юнгой практически безоружны. Мушкеты и пистолеты без пуль, без пороха, ими только гвозди забивать да орехи колоть. Правда, у Сергея в сумке имелось тайное оружие — один заряд для гранатомета, но это оружие не предназначено для стрельбы по людям. Степанов владеет целым арсеналом, значит, он хозяин положения. Поделится ли он с гостями порохом и пулями? Если самозваный губернатор дозволит, то, конечно, лучше остаться здесь и набраться сил, авось какой-нибудь корабль однажды приплывет и подберет двух русских робинзонов и одного французского. Сержу надоело болтаться в бескрайнем океане на утлом суденышке.

Он прямо посмотрел в осоловевшие глаза ротмистра и сказал:

— Сударь! Честно говоря, мне хотелось бы остаться здесь! Если вы позволите, то мы с Гийомом воспользуемся вашим гостеприимством и задержимся в ваших владениях.

— Конечно, граф! Буду рад принять у себя на острове вас и вашего молодого спутника! Весьма польщен честью составить вам компанию!

Сергей вскочил на ноги, Степанов тоже резко поднялся. Они крепко обнялись и расцеловались. Ипполит расчувствовался и смахнул со щеки слезу. Сергей предложил выпить еще по чуть-чуть, за укрепление дружбы и войскового товарищества.

— Я бы с удовольствием, но на сегодня это все!

— Ну и ладно, вот и хорошо! — сразу согласился Серж. — Как говорится, вставайте, граф, вас ждут великие дела, а они делаются только на трезвую голову.

Гийом Маню проснулся и с удивлением обнаружил, что в лагере он один. Француз взобрался на вышку, посмотрел во все стороны, но не обнаружил россиян. Юнга заволновался: где его приятели? Почему, уходя, не разбудили? Не случилось ли чего? Вдруг напали дикари? А он с собой взял лишь шпагу! Нужно вернуться к лодке за оружием и вещами. Гийом, осторожно ступая по узкой тропке, почти невидимой в густых зарослях, упорно продирался к берегу моря. Больше всего он боялся наступить на какую-нибудь ядовитую змею, лежащую в траве. Колючки цеплялись за одежду и царапали кожу парня, ветки били по лицу, москиты забивались в нос, глаза и рот. Какой-то паук перетянул между кустами широкую паутину, и она спутала ему лицо. Ощущение мерзкое! Юнга быстро сорвал с лица эту гадость, опасаясь, что паук обладает суровым характером и вполне может быть ядовитым. Казалось, опасности поджидают его повсюду!

Бдительность и настороженность его спасла. Юноше несказанно повезло. Когда он уже почти поставил ногу в рассыпанную листву, то почувствовал что-то неладное и инстинктивно отпрянул, завалившись на спину. Там, где его нога только что ткнула сухую растительность, земля вдруг разверзлась, и образовалась довольно глубокая яма. Это была ловушка. На дне ямы торчали ряды заостренных кольев. Гийом понял, что он был на волосок от смерти.

— Уф! — выдохнул юнга и вытер мгновенно выступивший на лбу холодный пот.

Юноша задрожал, земля под ногами закачалась, а деревья вокруг словно завертелись в хороводе. Маню от испуга присел на бугорок, который оказался затаившимся животным, напоминающим не то дикобраза, не то большого ежа. Этот бугорок вдруг больно кольнул его мягкое место, и колючий зверек, недовольно урча и фыркая, скрылся в высокой траве. От боли юнга подпрыгнул на месте, потер раненую ягодицу и отважно продолжил свой путь. Чтобы избежать новых ловушек, он подобрал длинную сухую ветку и стал постукивать ею перед собой, как это делают слепые.

Продвигаясь таким способом, юноша наткнулся еще на одну коварно устроенную ловушку, успешно обогнул ее и снова устремился к заветной цели. По его расчетам, лодка была где-то совсем рядом. Деревья наконец расступились, вдалеке показались голубовато-зеленые воды океана. И в этот момент у него за спиной послышались чьи-то торопливые шаги. Это спешили хозяин острова и русский друг Сергей, или Серж, как предпочитал его назвать француз. Старик-островитянин, шумно дыша, сразу принялся ругаться.

— Ой, как ты меня напугал, юноша! Хлопчик, а если бы ты свалился в одну из ям в этих зарослях? Это же верная смерть! Кто тебя будет хоронить? Я или король французский?

Опьяневший Сергей хотел было встрять с рассказом об установлении республиканского правления во Франции, о штурме Бастилии, но вовремя удержался. Кто ему поверит? Тем более что этому ротмистру явно наплевать на чужие революции. У него на острове свои заботы.

— Я случайно заметил западню, чуть не вляпался, — пробормотал Гийом. — Провидение меня спасло, молод я еще, чтоб умереть.

— А почему ушел из укрепленного лагеря? — с подозрением всматриваясь в лицо чужака, спросил старый отшельник.

Конечно, Степанов был далеко не юноша, но у Сергея не поворачивался язык назвать стариком этого красивого, статного мужчину, пусть и седого как лунь, хотя возраст позволял это сделать. Его бы отмыть, побрить и подстричь — и готов свежий кавалер.

— Я проснулся — никого нет! Испугался дикарей…

— Эх! Кабы дикари сейчас шастали по острову, то ни тебе, ни нам несдобровать! Обычно я каждый день несколько раз осматриваю окрестности с вышки. Вчера пили, сегодня опохмелялись, вот я про бдительность и забыл. Возвращаемся мы с графом в лагерь, а тебя и след простыл. Прикинул я, то ли сам ты ушел из крепости, то ли дикари наведались и тебя выкрали? Вижу следы на тропе, а ведь на ней ловушки! Побежали мы тебя искать, думали, что ты, хлопчик, на кольях висишь, как мясо на вертеле, ан нет! Счастливчик! В рубашке, видно, родился.

— Я за оружием и вещами к лодке пошел, — объяснил француз свое отсутствие.

— Ага! — почесал густую шевелюру Степанов. — И какое у вас имеется холодное и огнестрельное оружие, голуби мои? Какое имущество успели прихватить с собой в странствие?

— Почти ничего нет. Знал бы, где упадешь, так соломки бы подстелил, — с досадой махнул рукой Сергей. — Какое имущество может быть у потерпевших крушение? Так, самая малость.

За разговором на смешанном русско-французском языке они вышли к побережью. Гийом проворно забрался в тримаран и принялся кидать на песок жалкие пожитки. Жалкие для XVIII века, но если выставить их на любой современный аукцион, то они стоили бы целое состояние. Взять, к примеру, те же французские шпаги и клинки — это же настоящие раритеты! Ножны с дорогой инкрустацией, эфес одной сабли украшен топазами и рубинами, по гарде шпаги выполнена надпись из вкраплений мелких бриллиантов. На рукоятке и ножнах кортика отливали зеленью крупные изумруды, перевязь его сделана из золотой цепочки, даже пистолеты украшены алмазами, все вещи словно похищены из музея. Они обильно, без экономии покрыты золотом и драгоценными камнями, на изделиях выбиты клейма известных оружейных мастеров.

Сергей провел мысленно опись драгоценных раритетов. Среди них две сабли, две шпаги, два кортика, рапира, четыре пистолета. Еще было боевое оружие попроще, без излишеств: солдатский мушкет, пара пистолетов, два клинка. Внезапно юнга вынул из сумки пояс, перевязь и табакерку. Он не удержался и похвастался перед старшими товарищами:

— Эти вещи принадлежали самому командору Лаперузу.

— Откуда они у тебя? — удивился Строганов, с восхищением прищелкивая языком. — Где украл?

— Я ничего не украл! Эти сокровища выбросило море к нам на остров. Я их нашел на берегу, подобрал и спрятал в крепости, чтобы отвезти семье мсье Лаперуза. Еще у меня есть его перстень и печать.

— Юнга! Да ты настоящий Ротшильд! — рассмеялся Сергей. — Ты хоть знаешь, сколько это стоит?

— Думаю, что вдова капитана в знак благодарности купит мне домик с садом.

— А ты смышленый малый! — ухмыльнулся Ипполит. — Не промах! Надо заняться твоим дальнейшим воспитанием, иначе вырастешь отъявленным пройдохой. Но главное — образование. Оно обязательно пригодится тебе в жизни, особенно для морской карьеры.

Юнга шмыгнул носом и смахнул с лица слезы. На него вдруг нахлынули воспоминания о доме. Где ты, милая Франция, и добрая мамаша Мадлен? Как поживают сестры и дядюшка Арно?

Ипполит потрепал юнгу по плечу, погладил по голове, по-отечески обнял, а затем вновь принялся за изучение оружия. Внезапно ему на глаза попался тубус Строганова. Вернее сказать, это был вовсе не тубус, а ручной гранатомет, но Ипполит Степанов об этом не догадывался. Едва он потянул руки к РПГ, как Серега громко воскликнул:

— Не тронь! Взорвется!

Старик отдернул руку и с недоверием взглянул на своего земляка. Не в себе, что ли, этот граф? Странно…

— Чего орешь, паря? Заболел? У тебя что, в этой трубе скрыта карта, на которой указано, где зарыт клад?

— Это не труба, дядя! Это ручная пушка! Я потом наглядно продемонстрирую, как она действует! При случае. Но лучше бы этот случай вообще не представился.

— Только не ори на меня больше, молодой человек! Мне наплевать, кто ты такой — граф, бедный дворянин, простой полковник или безродный бродяга. Но на этом острове я хозяин, его безраздельный властитель!

— Конечно, без проблем, договорились, — согласился Сергей и, чтобы успокоить властолюбивого губернатора, объяснил свою горячность так: — Я слегка повысил голос, но это в целях вашей же собственной безопасности.

— Мудрено ты говоришь, мил человек! Не нашим языком. Не по-русски. Сразу видно, что долго за границей жил. Образованный. Спесь, ученость и порода на лике написаны, не ошибешься. Ладно, давайте, друзья, соберем вещи и унесем их подальше от берега.

Лодку вытянули к пальмам, закидали ветками для маскировки. Гийом подхватил арсенал холодного оружия, Сергей подобрал с земли РПГ и засунул его в свой полупустой баул, Степанов захватил весла и припрятал их в кустах.

Отряд вернулся в крепость. По пути старик что-то недовольно бурчал себе под нос, а Серега, замыкая шествие, шел и всю дорогу переживал из-за случившейся размолвки.

— Ладно, забудем, — произнес, наконец, упрямый старик, добравшись до лагеря. — Помощи нам ждать неоткуда, и держаться надо вместе. Выпьем опять по стаканчику за дружбу и примирение. Понравились вы мне, черти окаянные.

Дед открыл крышку бочки, зачерпнул деревянным черпачком брагу и отхлебнул чуточек, дегустируя хмельной продукт.

— Неплохо. Будем здравы, друзья мои!

Сергей взял из рук хозяина черпак и тоже приложился к напитку, следом потянулся и юнга.

— Эй! Не балуй! Нос не дорос! — одернул его ротмистр. — Не рановато ли тебе, сынок, наравне с бывалыми людьми пить?

— Я же моряк, ром пить научился раньше, чем читать и писать.

— Вот это-то и плохо, — вздохнул Сергей. — Ошибки воспитания. Чувствую, с тобою придется много повозиться, чтобы обучить по-настоящему, приобщить к культуре. Ладно, выпей, но чуть-чуть. Ковш опустел, и Степанов зачерпнул очередную порцию. Сергей попытался протестовать, ему опять хотелось есть, а не выпивать, но старик был неудержим. Пришлось опустошить и этот ковш. Ротмистр с восхищением смотрел на оружие и побрякушки, которые принесли с собой в лагерь его новые друзья. Теперь старику захотелось похвастаться самому. Целую вечность он никого не посвящал в тайну пиратских сокровищ, да и какая же это тайна, если таиться на необитаемом острове не от кого, хотя еще час тому назад Степанов и не думал показывать гостям свой клад.

— Эх! Была не была. Кому нужны всякие блестящие вещицы в этой Богом забытой дыре?! — воскликнул захмелевший старик и встал на нетвердые ноги. — Айда за мной!

Ипполит зажег факел и позвал за собой собутыльников.

Начинался отлив. Они вернулись к той самой скале с тайником внутри. Ротмистр подвел друзей к густым зарослям у самого подножья горы, раздвинул руками ветви и вывел их на небольшую полянку, на которой скопилась целая груда разнокалиберных валунов. Степанов напрягся и отодвинул от стены плоский и абсолютно гладкий камень. Перед глазами приятелей предстал широкий лаз. По узкому проходу, направленному вниз под острым углом, искатели приключений проползли на четвереньках несколько сотен метров следом за пьяным ротмистром и оказались на самом дне глубокого и сырого грота. Скала, уходящая своим краем в лагуну, оказалась полой, с пещерой внутри.

Был слышен тихий шум прибоя и шуршание волн, которые снаружи омывали гору. Эти звуки отзывались глухим эхом внутри каменного свода.

— Когда-то это был кратер вулкана, потом потухшего! — осенила Сергея догадка.

Видимо, в древности магма стекала по склонам и, застывая, создала этот купол, а вода со временем вымыла в нем пустоты. Через много лет после того, как вулкан потух, а остывшая лава потрескалась, холодная морская вода образовала эту разветвленную сеть пещер, ходов, лабиринтов и щелей. Здорово поработала матушка-природа!

— Я в этом ничего не смыслю, — ответил Степанов и громко икнул.

«Интересно, сколько в скале таких ходов и нор?» — подумал Сергей и вслух произнес:

— Чем больше лазеек, тем проще спасаться в случае длительной осады, при нападении пиратов или людоедов.

— Сколько их — точно не знаю, но много, это точно. Я тут некоторые ходы-выходы изучил, так что неплохо ориентируюсь.

Переведя дыхание в большом гроте, старик зажег факел и, долго не раздумывая, тотчас нырнул в следующий лаз. Приятели последовали за ним. Через несколько метров под их ногами оказались рукотворные ступеньки, которые то вели резко вверх, то спускались вниз. Новый подземный ход, в котором и Сергей, и Гийом набили порядочно шишек о выступы, вдруг резко расширился, и они оказались во второй, более просторной пещере, накрытой острым куполом. Она напоминала гигантский колпак.

Ипполит придержал попутчиков.

— Осторожно, смотрите под ноги!

Слева в пещере виднелся крутой обрыв, в метре от его края плескалась морская вода, затекающая во время прилива через пролом, по которому они пришли, и сквозь многочисленные щели, виднеющиеся со стороны моря.

— Сейчас отлив усилится, тогда преодолеем это препятствие, — пояснил старик и устало опустился на камень.

Приятели присели на соседние валуны.

Действительно, вода постепенно отхлынула, но пока еще было слышно, как волны ударяют в каменную стену. Вскоре показался очередной ход, ведущий в глубь вулкана. Старик вскочил и по пояс в воде побрел к широкому темному отверстию. Снова ступени каменной лестницы то поднимались вверх, то уводили вправо, то влево, а затем спускались вниз. Преодолев очередное препятствие, они оказались под новым сводом. На возвышении в круглой пещере стояли закрытые сундуки.

Степанов сунул факел в расщелину, отпер сундуки и стал показывать новым товарищам их содержимое. А там… И чего только не было в этих сундуках! Россыпи золотых монет, серебряная посуда, топазы, рубины, изумруды, жемчуга…

— Что это? Пещера Али Бабы? А где сорок разбойников? — пошутил Сергей. — Ты их хотя бы схоронил? Или духи разбойников бродят по острову?

— Будут тебе разбойники. Обязательно будут, — ответил вполне серьезно дядя Ипполит. — Однажды появятся настоящие хозяева этих сокровищ, это я вам, граф, гарантирую. Главное, чтобы не застали врасплох. Я тут живу каждый миг начеку в ожидании пиратов. А почему они до сей поры на остров не наведались, так это для меня загадка. Возможно, носит их нелегкая по морям-океанам, а возможно, висят где-нибудь на рее. Это был бы самый удачный исход для нас.

— Постой! Ведь ты сказал, что сам спрятал трофеи на острове после спасения, а все твои дружки пираты утонули! Разве это не клад, выловленный после кораблекрушения? Кому принадлежали эти сокровища, если не эскадре капитана Барбоза? Ты давеча показывал жемчуга в мешочке, это что, не частичка этой коллекции? — не поверил Серж.

— Нет, граф. Это другой клад. Чей он, я не знаю и знать не желаю, а записки, извини, хозяева не оставили. Наверное, им было не до ведения реестра и записи прихода в амбарную книгу. Так что в любой момент могут объявиться. Но этого может и не случиться. Столько лет они не подавали признаков жизни! Ну а если все же законные владельцы этого клада объявятся, то я боюсь, что мы примем последний неравный бой.

— Тут не просто клад, настоящий музей! Алмазный фонд! — воскликнул, не удержавшись, Сергей.

Старик хмуро повел бровью и, не обращая внимания на выражение восторга графа, продолжил:

— А возможно, и отобьемся, теперь ведь нас уже трое бойцов! Я ведь верно говорю про троих? Не ошибаюсь? Не сбежите, не струсите, не покинете старика?

Сергей и юнга дружно закивали, а ротмистр облегченно вздохнул:

— Тогда полный порядок. Значит, мы теперь настоящий сплоченный гарнизон острова Петропавловска. Я комендант, вы — мои помощники. Ребята, от тех лихоимцев, кому принадлежит этот клад, пощады не жди — этот народ ой какой серьезный. Наверняка душегубы отъявленные! Я, конечно, понаделал тайников, лазеек, проходов и ловушек на тропах, но этого мало. Все зависит от количества незваных гостей. Но я теперь не один. Трое — это сила!

Когда они выбрались наружу и отдышались, уже светало. Ротмистр Степанов повел друзей к пушке, спрятанной возле крепости в кустах и старательно крытой ветками.

— Пороха у нас много? — спросил Серж.

— Мало. Хватит несколько раз выстрелить. Бухта как на ладони — не промахнусь, надо только поднять орудие на высокую площадку. Все зависит от того, какой у них корабль! С фрегатом не управлюсь, а небольшую шхуну или бриг утоплю! Осталось с вашей помощью затянуть пушечку наверх, на подготовленную позицию, откуда можно вести убийственный прицельный огонь. Одному в гору большую пушку не затащить. Я совладал только с маленькой, она в верхнем форте установлена.

— Так за дело! — с энтузиазмом воскликнул Сергей.

— Не спешите, граф, ведь не завтра они приплывут. Сколько лет ни одной души здесь не было.

— А вдруг? Как в сказке, явятся нежданно-негаданно.

— Таких совпадений не бывает. Это не сказка, а жизнь.

— А если стечение обстоятельств, насмешка судьбы, так сказать? — забеспокоился Сергей.

Старик почесал затылок и махнул рукой:

— Ладно. Если вам не терпится, то потащим ее сейчас. Предупреждаю, будет жарко.

Французская речь Ипполита Степанова была ужасна, но Гийом оказался малым смышленым и смысл его слов понимал с лета. Степанов командовал, его помощники пыхтели и тужились, как тяжеловозы, впряженные в поклажу.

— Пусть будет трудно, мучительно, но лучше затащить это треклятое орудие на выгодную огневую позицию именно сейчас! — подбадривал стонущего юнгу Строганов.

— Будь проклят тот, кто отлил эту тяжеленную дурищу! — пробормотал юнга. — Проклятие! Тысяча чертей! И почему эта пушка такая большая?! А как вы ее притащили к крепости в одиночку?

— При помощи чертовой бабушки, ядреной фени и Богоматери!..

— Что он сказал? — переспросил юнга у Сергея.

— Пустяки. Старик просто очень захотел, потому и сумел. Он — волшебник!

Ипполит топориком вышиб из-под лафета орудия подпорки, принес веревки, сплетенные из лиан, и опутал ими ствол. Дед махнул рукой, и они дружно напряглись. Это было нелегко. Пушка, с годами вросшая в землю, качнулась раз-другой, чуть сдвинулась с места и, заскрипев, неохотно покатилась на самодельных колесах. Вены работников вздулись, мышцы напряглись, пот выступил на лицах и заструился по телу. Оба приятеля выбивались из сил.

— Что, тяжко, дети мои? — ухмыльнулся дядя Ипполит, вытирая пот со лба.

— Да и тебе, старик, не легче. Не болтай, дед, тяни за веревку!

Недаром говорят, что дорогу осилит идущий. К наступлению темноты они преодолели изрядную часть пути, но пришлось прерваться. Вернувшись в крепость, все упали без сил на циновки. Едва рассвело, как Степанов, кряхтя от болей в спине, принялся будить храпящий гарнизон. Все позавтракали и опять принялись за работу. Снова пыхтели и напрягались, однажды чуть не сорвались вниз, но задачу выполнили. В середине дня пушка стояла на огневой позиции. Теперь гавань будет под прицельным огнем.

Смущало Сергея лишь то, что из таких орудий он стрелять практически не умел. А кто умеет? Ну не юнга же.

— Дед! А ты бомбардирскому искусству обучен? — как бы невзначай поинтересовался Строганов.

— Еще бы. Я в пиратской флотилии стал знатным Пушкарем. На корабле при сильном волнении метко стрелять куда труднее, чем на твердой земле. Будь спокоен, граф, со скалы не промажу. А вот, мил человек, то ты сам-то умеешь? Со шпагой, как понимаю, ты не мастер управляться, а вот с пистолетом?

— Стреляю я сносно, а в фехтовании и вправду не силен, все приемы подзабыл, неплохо бы подучиться.

— Ладно, старый пират научит вас обоих рубиться в рукопашном бою, чтобы могли драться до полной победы. Ваше дорогое оружие отложим в сторону, воспользуемся моим, испытанным, абордажным!

Ротмистр начал давать уроки фехтования в часы отдыха, утром и вечером. День за днем часами шла учебная рубка на шпагах, рапирах, саблях, а еще стрельба из лука, метание копья и дротиков. И ни разу график занятий не был нарушен. Отдыхали от физических нагрузок на рыбалке и охоте. Вечерами пили брагу, иногда ее не хватало, тогда шел в ход спотыкач. Строганов и Гийом постоянно слушали бесконечные рассказы о жизни бывшего депутата ротмистра Степанова. О себе Сергей предпочитал помалкивать. Жизнь научила его нехитрой житейской мудрости: молчание — золото. Хватит, уже наговорился на шхуне «Баунти»!

Дед, собственно говоря, и не приставал с расспросами, он наконец-то нашел благодарных слушателей и теперь вволю выговаривался после долгих лет одиночества.

Степанов успевал делать все: готовить брагу, тут же, за разговорами ее выпивать, заниматься фехтованием с учениками, следить за подсобным хозяйством, рыбачить и болтать, болтать, болтать… Говорил он много и с удовольствием. Под его треп гости обычно и засыпали, убаюканные мастером разговорного жанра.

Каждый день был удивительно похож на предыдущий, они состояли из поисков и заготовки пропитания, военных занятий по утрам и вечерам. Сбор фруктов, охота, рыбалка, поиски улиток, черепах и крабов, бесконечные упражнения по фехтованию — все это не оставляло времени для грустных мыслей. Охота заключалась в расстановке силков на мелкую дичь и птиц, а для зверей покрупнее островитяне рыли ловушки на тропах. Изредка в ямы попадались то грызуны, то дикий кабанчик, а то и козочка.

Еды хватало, но исключительно благодаря строгой экономии старика. Забивая очередного козленка, дед каждый раз долго ворчал, ругая свалившихся на его голову нахлебников. Однако позднее, освежевав тушу и поджарив ее до хрустящей, аппетитной корочки, запивая мясо вином и брагой, он становился снисходительнее, а потом и вовсе забывал о своих претензиях. Едят захребетники много, спору нет, но с ними веселее. И правда, не век же бирюком на острове жить! Да и поговорить есть с кем. А для русского человека задушевная беседа — первое дело.

А помощники, намахавшись за день холодным оружием, намаявшись на земляных работах, валились в сумерках у костра на голые циновки, совершенно обессиленные и выжатые как лимон. За короткий срок они вырыли ров, насыпали крепостной вал, сделали окопчики для стрельбы с колена, расширили ходы сообщений между укреплениями, создали вторую линию обороны возле жерла потухшего вулкана. Серега и Гийом работали до обеда и после ужина, труд был каторжный. Днем, в самый разгар жары лопатой махать было невозможно, слишком нещадно палило тропическое солнце. Сделав утреннюю норму, после обеда труженики отдыхали, укрывшись от палящих лучей в тени пальмовой рощи, и слушали сквозь дрему очередные байки старого бунтовщика. Когда жара спадала, они вновь приступали к делу, к тяжелым фортификационным работам, от которых ладони чернели и покрывались мозолями, поправляли стены форта, вязали трапы на башенки из лиан и сучьев, чинили мостки вдоль изгороди. А вечером обоих ждало обучение приемам фехтования, метание по ростовой мишени топора, кинжала и кортика.

Старик своими ратниками-работниками был доволен, крепость заметно обновилась и уже не выглядела такой ветхой, как в день их первого знакомства. Однако Ипполит был по-прежнему уверен в том, что длительной осады большого войска они не выдержат. Пороха и зарядов, увы, недостаточно, поэтому сильный враг в открытом бою легко победит их. Одна надежда на хитрость, Ловушки, засады и потайные укрытия. В том, что однажды на острове объявятся настоящие пираты, дед не сомневался ни минуты. Должен же когда-нибудь хозяин этих несметных сокровищ вернуться за ними! Или приплывут наследники пропавших хозяев. Не просто так ведь, для морального удовлетворения или жертвоприношения, годами копилось это золото, серебро и драгоценные камни. И если суровая кара закона не настигла безжалостных морских разбойников в открытом океане или на эшафоте, то они обязательно приплывут когда-нибудь за своей долей добычи. Поэтому Степанов стремился хорошо подготовить гарнизон к грядущим схваткам, и в обучении навыкам рукопашного боя был неутомим. Он давно понял, что молодой француз частенько держал в руках шпагу и клинок, но в руках жидковат, а этот полковник, как он сам себя величал, с холодным оружием практически вообще не знаком.

«Однако темнит Серж, что он полковник, привирает! Скорее всего — тыловой ферт или штабная крыса. Если не врет, вполне возможно, что и вправду дипломат или тайный посланник, а то и еще хуже — шпион какой-нибудь. Поди разбери, сидя на острове долгие годы, что в мире, в Европе и России творится. В пользу этой версии говор графа, не совсем русский, будто с акцентом, да и словечек непонятных он знает очень уж много. Странно, как можно в наше время дослужиться до столь высокого звания, быть дворянином и оставаться полным профаном в умении владеть клинком?» — часто размышлял ротмистр о странном полковнике. Но в поведении Сергея не было и намека на подлость или коварство, поэтому эти нехорошие мысли Степанов прогонял прочь.

Уроки фехтования давались Строганову с превеликим трудом, в его действиях не было даже намека на элементарную школу владения саблей или рапирой. «И это офицер-пехотинец? — продолжал возмущаться про себя Степанов. — А какой из него, к черту, артиллерист, если он не умеет стрелять из простейшего морского орудия? Лошади под рукой нет, чтобы проверить его навыки верховой езды, оценить, какой он кавалерист. Одни загадки. Может, он действительно английский или немецкий шпион и водит меня за нос? Нет, это все моя мнительность. За какими секретами ему тут охотиться? Что разведывать? Не меня ли он разыскивал по приказу Тайной канцелярии императрицы? Все возможно».

Чем больше Степанов ломал голову, тем чаще подливал собутыльникам бражки и заводил разговоры, пытаясь раскусить графа. Известное дело, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Но нет, ни о чем подозрительном гости не пробалтывались. Странно! Мерещится всякая ерунда? Неужто все это старческий бред?..

Тем временем прогресс в учебе был налицо. Занятия давали положительный результат, и если в ловкости ротмистр еще мог иногда превосходить Строганова, то по силе удара уже не мог и сравниться. Юнга тоже не отставал от Сергея в боевой учебе.

— Ну вот, братцы мои, — торжественно начал Степанов, вытирая обильный пот со лба. — Вы переняли все мои секретные приемы, науку фехтования усвоили хорошо. Все хитрости и премудрости я вам показал, тайным ударам обучил, осталось только каждый день совершенствовать искусство! Теперь мы серьезная сила, а не потешное войско. Гарнизон из трех полноценных бойцов!

— Нам бы пороху несколько бочонков, так любую вражескую эскадру утопили бы в заливе! — воскликнул пылкий Гийом.

— И французскую тоже? — ухмыльнулся Степанов.

Юнга на мгновение стушевался, но тут же нашелся с ответом:

— Мы ведь не враги! Россия и Франция вечные друзья, никогда прежде не воевали и воевать не будут друг с другом.

— Верно говоришь, — согласился Ипполит. — Чего нам с французами делить, гувернанток и мамзелек-учительш?

Сергей промолчал и не стал разочаровывать своих новых друзей, рассказывать о ближайших перспективах развития русско-французской дружбы. Знания по истории ему явно надо было держать при себе.

Ротмистр решил отметить конец учебы очередными возлияниями. Он с улыбкой разлил по кружкам плодовое вино и протянул их собутыльникам.

— За успех! Хорошее вино получилось в этом году! Надо его из ямы в пещеру перенести, там оно сохраннее будет! — причмокивая губами от наслаждения, по-хозяйски рассудил Степанов. — Верно я говорю, французик?

— Си! Корошо гофорите, дяденка пират, — съязвил Гийом, начавший понемногу лопотать по-русски.

Так они и жили — не тужили.

Глава 4 НАШЕСТВИЕ

Но все хорошее однажды заканчивается. Примерно через полгода совместной жизни в бухте объявились первые враги. К счастью для гарнизона, это была не армада пиратских кораблей, набитых сотнями головорезов, а дикая ватага местных людоедов-туземцев. Возможно, и не людоедов, об этом друзья их не спрашивали, вести с ними переговоры они вообще не собирались — к чему этот ненужный риск? Итак, однажды, когда солнце стояло в зените, на бескрайнем морском просторе обозначился караван пирог. Слава богу, островитяне его вовремя заметили и успели приготовиться к приему непрошенных гостей. Туземные лодки были выдолблены из стволов длинных деревьев, в каждой из них размещалось множество гребцов. На лица и тела темнокожих дикарей была нанесена боевая раскраска, видимо, племя вышло на тропу войны. Охотники за черепами? Как знать. На беду обитателей острова, их территория находилась на пути следования туземцев.

Стоя на наблюдательной вышке, которая размещалась на самой вершине горы, Сергей внимательно сосчитал лодки. Их было восемь, а вот сосчитать людей оказалось гораздо труднее. Дикари двигались очень быстро, беспрестанно наклонялись и распрямлялись три гребле. Удалось произвести лишь приблизительные подсчеты. В лодках сидели семьдесят пять-восемьдесят бойцов. Одним больше или меньше — неважно, все равно враг имел явный численный перевес.

— Ура! К нам гости! Ну вот, а я было заскучал, — усмехнулся Сергей. — Поверил тебе, дядя Ипполит, что сюда больше десяти лет никто не наведывался. Ты обманул нас, старик.

Степанов озадаченно почесал седоватую голову, заметно полысевшую на макушке за годы отшельничества. Он не мог взять в толк, шутит полковник или нет насчет радости, которую испытывает от предполагаемой заварушки. К своеобразному юмору Сергея нужно было приспособиться. Не сразу и поймешь, серьезно он говорит или нет.

— Ты, паря, не шуткуй! Я тебе ничего не обещал!

— Как не обещал? Говорил, что много лет тут один-одинешенек на острове кукуешь, а что мы видим? И года не прожили, как чернокожие дикари на остров в гости заявились! — продолжал негодовать Сергей, но в глазах его прыгали веселые чертики. — Не иначе людоеды.

На помощь Ипполиту пришел француз:

— Серж! Поясните, что именно вас не устраивает? Вы думали, пока мы тут отсиживаемся, кожа у туземцев посветлела? Вам что именно не нравится: их цвет лица или склонность к каннибализму?

— Нет, конечно, в первую очередь меня смущает вероятность стать бифштексом или шашлыком. А кто будет едоком, белый, желтый или серо-буро-малиновый — это все равно, во всяком случае тому, кого предполагают сделать бифштексом! — иронично объяснил свое недовольство Серж. — Я хочу еще немного пожить! — искренне признался полковник.

— Что будем предпринимать? — озабоченно спросил юнга. — Командуйте, губернатор!

— Погоди, не спеши, — одернул его ротмистр. — Дай подумать.

— Может быть, они нас не заметят и уплывут, пополнив запасы воды и еды? — выразил надежду Гийом.

— Туземцы же не слепые, непременно обнаружат, что здесь живут люди. На побережье столько наших следов, что только совсем незрячий их не заметит, — буркнул Степанов.

— Я тоже уверен в этом, — согласился Серж. — Они, вероятно, уже ломают голову, кто тут живет, сколько нас и как бы захватить врасплох.

Действительно, туземцы что-то бурно обсуждали на берегу, сбившись в тесный кружок. Диспут длился недолго. Вскоре кучерявый, тучный вожак отдал распоряжения на своем тарабарском языке, и темнокожие дикари, развернувшись в цепь, побрели от воды к лесной чаще. Неужели они решили «зачистить» остров, проверить его на предмет наличия двуногой пищи? Вполне вероятно, очень может быть и так.

— Ну вот, не пронесло, начинается новая битва с туземцами, — вздохнул Серж. — Выкладывай свой план действий, дядя Ипполит. Только быстро! Времени на раздумья больше нет.

— Возвращаемся в форт, ждем первой атаки, отражаем нападение и принимаем удар на себя, чтобы дикари не добрались до наших загонов со скотом. Отбиваемся, обращаем в бегство диких разбойников, в итоге — всех уничтожаем.

Степанов, изложив свой нехитрый план, умолк, внимательно вглядываясь в лица своих товарищей. Этот план их явно не воодушевлял.

— Неужели ты думаешь, что как только каннибалы тебя обнаружат, то сразу собьются в кучу и полезут на рожон? — возразил Серж, отвергая столь примитивный маневр.

— А что ты предложишь, полковник? — с обидой в голосе поинтересовался старик.

— Начинаем активную партизанскую войну! Мы сейчас выдвинемся к ним навстречу, дадим залп из ружей и заманим их к нашим ямам-ловушкам, чтобы не прошли мимо. Прорвавшихся вперед будем уничтожать холодным оружием. Так и будем вести туземцев за собой к крепости по ловушкам, сокращая их ударную мощь и численность. В открытый бой не вступать! Силы не равны, в чистом полеони легко забьют нас копьями и дубинами.

— Ладно, — согласился старик, немного поразмыслив. — Будь по-твоему.

Сергей занял удобную огневую позицию перед опушкой густого тропического леса. Он быстро соорудил в песке окопчик для стрельбы лежа, приготовил пистолет и мушкет, зарядил их, взял на прицел просвет среди деревьев. Клинок Строганов положил по левую руку, кортик воткнул в землю справа. Для маскировки Гийом накрыл полковника зелеными ветками.

Тощий абориген, осторожно ступая по траве, внезапно появился между стволами и свисающими лианами.

— Первый пошел, — тихо прошептал Серж, навел на него ствол мушкета и выстрелил.

Ружье громыхнуло, дикарь-разведчик, пронзенный пулей, взвизгнув, высоко подпрыгнул и упал, корчась и истекая кровью. На помощь ему никто из соплеменников не кинулся. Шайка, оторопев от неожиданности, была в замешательстве. Они искали дичь и вдруг сами внезапно стали ею. Строганов решил было перезарядить ружье, но интуитивно, боковым зрением уловил шевеление в высокой траве, сбоку от себя, почти сзади. Полковник быстро перекатился на спину и, почти не целясь, выстрелил в густую траву из пистолета.

Раздался дикий вопль, пуля раздробила колено второго темнокожего агрессора.

«Вовремя туда я выстрелил, — подумал Сергей. — Еще бы чуток, и поминай как звали Строганова! Эти милые загорелые ребята снимали бы сейчас скальп и готовили бы из моего молодого тела сочный шашлык, а из черепа смастерили бы пепельницу!»

— В атаку! Вперед! Ура! — громко закричал Сергей и бросился вперед, размахивая клинком.

Навстречу полковнику выскочили аборигены. Несколькими ударами он срубил двух дикарей, вооруженных короткими дубинками, в третьего метнул кортик. Два лазутчика, оставшиеся невредимыми, бросились наутек.

— Стоять, трусы несчастные! Куда? А как же честный мужской поединок?

Но дозорные не пожелали подставлять свои курчавые головы под твердую и острую сталь этого злобного бледнолицего. Они устремились к своим основным силам, чтобы захватить этого неведомо откуда взявшегося светлокожего островитянина не умением, а числом. Конечно, Серж был не таким бледным, как раньше. За год скитаний в тропиках Строганов сильно загорел, даже подкоптился, но по сравнению с гуталиновыми физиономиями папуасов его смуглое лицо, конечно же, выглядело очень даже светлым. Бледнолицый, он и в Африке бледнолицый!

Поначалу Сергей увлекся преследованием и сгоряча продвинулся слишком далеко, однако вспомнил об осторожности, замедлил бег и остановился как раз вовремя. На подмогу супостатам мчались человек тридцать бойцов шоколадного цвета. Сергей бросился наутек, лавируя между малоприметными ловушками, множество которых было выкопано на его пути к форту. Он-то их расположение знал наизусть, а туземцы ничего не подозревали и попались. Сразу пятеро рухнули в хитроумно устроенные ямы-убийцы.

Сергей развернулся и принял боевую стойку в узком месте между скрытым рвом и ямами, но, заметив, что другая группа пытается обойти его справа, оставил мысли о фехтовании и побежал ко второму приготовленному окопчику, а там уже лежал Гийом. Юноша тоже вступил в бой. Два точных выстрела юнги из мушкетов позволили Строганову вырваться из лап окружающих его туземцев. Теперь у них появился шанс, спиной к спине, пробиться сквозь ряды дикарей, но аборигены, привыкшие к продвижению в зарослях, стремительно пробирались сквозь джунгли. Они обложили двух бледнолицых со всех сторон и принялись забрасывать их дротиками и копьями.

Сначала дротики дикарей и близко не долетали до цели, но постепенно стали падать все ближе и ближе. Нашим приятелям несказанно повезло. Видя, что товарищи замешкались и не возвращаются, Степанов обвешался оружием, покинул крепость и пришел на помощь окруженным бойцам. Четыре ружья и пистолет громыхнули по очереди и пробили брешь в сомкнувшемся кольце. Опять наступило замешательство в рядах противника. Дикари, ошалевшие от громких выстрелов, вслед за которыми их воины падали как подкошенные, замешкались и не сомкнули вовремя ряды. Защитникам острова еще раз повезло, один из вождей был сражен точным выстрелом, и среди воинов правого фланга возникла паника. Сергей и Гийом прорвались к Ипполиту и, забрав у него груду разряженного оружия, помчались к крепости.

Достигнув стены, они выстроили живую пирамиду, первым подсадили на изгородь юнгу, вторым полез старик. Строганов не успел перебраться к товарищам, так как преследователи были уже совсем близко. Он с досадой плюнул под ноги и приготовился к рукопашной схватке, решив стоять до конца и живым не даваться. Гийом Маню сбросил вниз два пистолета и продолжил заряжать оружие. Сергей подобрал их, тщательно прицелился и выстрелил по очереди в самых, на его взгляд, свирепых и крупных противников. Отстрелявшись, он швырнул пистолеты обратно через изгородь, чтобы их зарядили, освободив руки для холодного оружия. Теперь стрелял только ротмистр, а парнишка быстро заряжал ему пистолеты.

Но дикарей наступало так много, что юнга не успевал подготовить оружие. Строганов выбился из сил, отражая выпады копий и удары дубинок, вот-вот туземцы должны были его достать и приколоть к изгороди очередным ударом копья. Старик решил нарушить свое же распоряжение не отворять ворота и велел юнге отпереть засов. Полковника старый ротмистр тем самым спас, но вместе с Сергеем в форт ворвалось с полдюжины людоедов. Лишь потом Гийому удалось, привалившись спиной к створке, задвинуть засов и преградить путь остальной шайке, при этом он ощутимо получил дубиной по голове. Удар пришелся по касательной, но все же был довольно сильным и сбил юношу с ног.

Сергей успел вернуться к воротам и заслонить упавшего парня от нападавших на него туземцев. Первым выпадом клинка он выбил из рук дикаря занесенное над юнгой копье, вторым — разрубил пополам татуированную рожу самого каннибала. Ротмистр, отстрелявшись, оставил пост на стене, и вдвоем россияне довольно быстро переколошматили туземцев, оказавшихся на крепостном дворе.

Но пока они разбирались с попавшими в западню дикарями, еще целая группа чернокожих агрессоров взобралась на хлипкую изгородь. Теперь в ловушке оказались сами обороняющиеся, а цитадель могла стать их братской могилой. Как спастись? Положение гарнизона стало отчаянным. Но выход нашелся. Ротмистр увлек товарищей к угловой башне. Защитники крепости бросились к этой своеобразной цитадели, взобрались внутрь и затянули наверх хрупкую лесенку. Гарнизон получил минутную передышку, однако ни запаса пуль, ни пороха под рукой не было, только два заряженных ружья и пистолет.

— Если дотянем тут до темноты, то будем прорываться к вершине, к орудию, — предложил Серж. — Чуток передохнем, пусть Ги придет в себя после удара.

— Нет, все нормально. Я готов сражаться даже сейчас, — горячо возразил юнга, слегка заикаясь от полученной контузии. — Я уже могу крепко держать шпагу.

Строганов с сомнением оглядел измазанного кровью парнишку, заметил разбитую голову, кровоточащую рану на плече, царапины по всему телу. Сам он получил только один легкий укол копьем по касательной, а вот старый рубака ротмистр Степанов был цел и невредим. Старик рассмеялся, видя в глазах более молодого товарища искреннее удивление тому, что этот русский офицер, годящийся ему в деды, совсем не пострадал в сражении.

— Не удивляйся, я меньше вашего рубился, к тому же у меня большой опыт абордажных схваток! — пояснил старик.

Тем временем коварные дикари не сидели сложа руки. Они развели за изгородью большой костер и начали забрасывать башню пылающими головешками. Она долго не желала загораться, головни отлетали назад, а тлеющие прутья наши бойцы затаптывали ногами. Тогда шайка, рассвирепевшая от этой неудачи, взялась подтаскивать горящий хворост и сухую траву под самые стены.

— Ну вот, теперь из нас будет самое большое и замечательное в этом мире жаркое! — невесело пошутил Сергей. — Эти повара туго знают свое дело.

— Ну, это вряд ли, — усомнился Ипполит. — Я вам, ребята, еще не все рассказал и показал. Остались кое-какие секреты! Из этой башни идет потайной ход, сделанный мной года два назад. Лаз этот очень узкий, но, я думаю, даже вы, граф, проползете и не застрянете. Он начинается внизу, у основания деревянных опор.

Старик спустился вниз и, кашляя от едкого дыма, принялся отгребать руками верхний слой песка. Под присыпанными землей сухими пальмовыми листьями оказалась крышка люка, сделанная из грубо сколоченных досок. Втроем они быстро подняли его и спустились по очереди в нору, покинув крепость. Да, она пала, но это была пиррова победа дикарей. Слишком большие потери они понесли во время успешного штурма.

Последним полз Сергей, который прикрыл за собой отверстие маскировочной крышкой, пристроив ее точно так же, как она и лежала ранее. Стены башни охватили красные языки пламени, а черный дым застилал весь двор. Друзья ушли вовремя.

Потайной ход заканчивался в одной из глубоких ям, прикрытой плотной сеткой, сплетенной из лозы. В ловушке никого из незваных гостей не было, в том смысле, что в нее еще ни один дикарь не провалился и не был нанизан на острые колья. Троица прокралась на дно ямы и затаилась. Где-то в стороне слышались разговоры на неизвестном наречии, о чем шла речь, можно было только догадываться.

Строганов присел на корточки, а юнга взобрался ему на плечи и взял в руки клинки. Сергей потихоньку осторожно распрямился, это было опасно, качнись он чуть-чуть, и балансирующий на нем Гийом непременно свалился бы на колья. Юнга выглянул из ямы, осмотрелся и зашептал друзьям:

— Рядом никого нет. Дикари в стороне, за колючим кустарником.

Гийом аккуратно отодвинул переплетенные ветви, прикрывающие яму, песок просыпался вниз, запорошив стоящих на дне беглецов. Выбравшись на поверхность, юнга протянул руку, Сергей подсадил Ипполита и подтолкнул его наверх. Потом оба товарища подали ему руки и с трудом, пыхтя от напряжения, вытяну ли наружу высокого, атлетически сложенного полковника.

— Граф, я вам урежу порцию мяса! — прошипел, едва отдышавшись, ротмистр сердитым голосом. — Жопу изволили наесть, как кабан!

Во дворе форта послышался треск обрушившейся догоревшей башни. Сразу же раздались радостные крики, которые вскоре сменились воплями разочарования и гнева — добыча не поджарилась, а исчезла! Видимо, банда людоедов уже обнаружила, что оборонявшиеся бледнолицые сумели бежать. Сейчас дикари кинутся на их поиски, значит, времени на отступление в обрез. Где на четвереньках, где ползком наши бойцы перебрались подальше от стен, которые, как им еще недавно казалось, были такой надежной защитой.

Вот ручей, вот овраг, поросший густым кустарником склон, а дальше бегом в гору, ко второму рубежу обороны. Там частокол, пусть и не высокий, но зато эта стена окружает господствующую высоту по всему периметру, а атакующим туземцам придется идти в гору по крутому склону. Возможно, за частоколом спокойно отсидеться не получится, но за забором обороняться куда удобнее, чем в чистом поле, а главное в том, что там хранилась вторая половина оружия.

Друзья успели, добежали! Порох и пули пошли в дело, оборонявшимся едва хватило времени на то, чтобы подготовить весь собранный здесь арсенал: шесть ружей и пять пистолетов, что не так уж и много. Туземцы и в самом деле оказались прекрасными следопытами, едва беглецы отдышались и зарядили оружие, как самые прыткие из них оказались у рубежа обороны. Злые, запыхавшиеся и что страшнее всего — голодные. Стреляли русские офицеры, а юнга, менее опытный и умелый стрелок, только заряжал и подавал оружие. С десяток наступавших каннибалов в первые минуты атаки полегли на дальних подступах к горной цитадели. Остальные, запаниковав, устремились обратно в кусты, где и укрылись, недосягаемые для метких выстрелов бледнолицых. Россияне сразу прекратили ружейный огонь, не видя противника.

Незадача заключалась в том, что на вершине не было питьевой воды, а из еды здесь были припрятаны только сушеные бананы. В принципе, вода имелась, но затхлая и мутная, ею была наполнена огромная емкость в кратере. Выходит, европейцы опять попали в западню, но другого убежища у них не было.

— Что нам делать дальше? — обратился к Сергею хозяин острова. — Будем выжидать, что предпримет эта шайка, и сложа руки наблюдать за уничтожением моего цветущего острова этими людоедами или перейдем к активным действиям?

— Трудно решиться на атаку, — произнес наконец Серж. — Жить хочется. Бросаться в рукопашную, когда кругом непроходимые джунгли, в которых дикари чувствуют себя как дома, неразумно. Их бы на поляну выманить.

Опять последовала долгая пауза. Первым не выдержал Гийом.

— Ну так как же нам быть? — принялся тормошить полковника юный француз, не давая ему возможности уклониться от ответа.

— Сколько осталось дикарей? Голов тридцать? — начал размышлять вслух Серж. — Или много больше?

— Хм, голов… Думаю, не больше тридцати рож, — пожал плечами Степанов.

— Прорвемся? — продолжал суетиться Гийом.

— А куда? — задумчиво почесал переносицу пират в отставке. — Они нас будут преследовать по всему острову. Схорониться в пещере? Отлив еще не начался, туда дорога отрезана водой. Остается стоять насмерть. Или мы их, или они нас. Солнце уже садится, поэтому решение нужно принимать быстрее. В темноте мы, белые люди, плохие воины и видим, в отличие от дикарей, неважнецки.

— Ладно, старина! Пойдем на хитрость. Мы сейчас же атакуем шайку и выманим аборигенов на открытое пространство. Пойдем с Гийомом без ружей, а ты нас прикрывай из мушкетов, обороняй фланги.

Дед разложил в ряд ружья и пистолеты, а более молодые защитники острова засунули по пистолету за пояса, перебрались через низкий частокол и спустилась по склону. Шайка агрессоров только того и ждала. Аборигены тут же выбежали из засады и попытались окружить бледнолицых, отрезая им пути отступления. Сергей и молодой француз по разу выстрелили из пистолетов, а затем взялись за сабли. В каждой руке у них было по клинку. Старик-ротмистр из укрытия снайперским огнем отстреливал людоедов, заходивших сзади. Таким образом, половина банды была перебита или тяжело ранена еще до того, как противники сошлись в рукопашной.

Но дикари и не думали разбегаться. Наступление быстро захлебнулось, и приятели, намаявшись, начали отступать к стенам форта. Их вновь выручил старый ротмистр. Он выстрелил из маленькой четырехдюймовой пушечки. Выстрел оказался метким. — Попал! — громко завопил ротмистр. От прямого попадания небольшого ядра тело одного дикаря разлетелось в клочья.

Это произвело на туземцев должное впечатление. Еще бы! На их глазах большой и сильный мужик, верховный вождь племени, был разорван, словно ветхая тряпка. Шайка в панике побежала, но теперь они неслись без остановки, не оглядываясь, вперед к спасительным пирогам. Уф! Наш штурмовой отряд наконец сумел перевести дыхание и вытереть пот и кровь. Эта кровь в основном была чужая, но полковник и юнга тоже получили ранения, хотя это были лишь неглубокие порезы и небольшие царапины. Старик осмотрел раны товарищей и обработал их. В этих краях даже небольшой порез мог оказаться смертельным.

Наступила ночь. Чувство тревоги и опасности не покидало бойцов. Спать им не пришлось вовсе, потому что решено было организовать дежурство, непрерывно наблюдать за местностью со всех сторон частокола. На острове, кроме щебета птиц и блеянья голодной скотины, не было слышно никаких посторонних звуков. Ах да, еще доносился монотонный шум прибоя.

Когда утренний туман рассеялся, гарнизон обнаружил лишь брошенные трупы врагов. Мертвые дикари валялись на прежних местах, и ни одной живой души вблизи не было. Странно. Куда подевались туземцы? Хотят взять измором? Но откуда им знать о том, что у обороняющихся нет питьевой воды? Тут было что-то не так. Друзья начали бурно обсуждать сложившуюся ситуацию.

— Предлагаю одному из нас остаться в крепости, а двоим пойти на разведку, — высказал свое мнение Сергей.

— Почему я должен остаться? — сразу возмутился старик. — Я здесь старший, а вы мною беспрестанно командуете. Почему я должен все время сидеть сложа руки, в то время как вы рискуете своей жизнью?! Теперь моя очередь идти в дозор.

— С удовольствием позволю вам, ротмистр, пойти вместо меня, раз вы так настаиваете! — усмехнулся Сергей. — Буду отдыхать и наслаждаться красотой природы. Только не забудьте принести мне родниковой водички и еды! Да побольше!

Старик рассмеялся веселой шутке и одобрительно хлопнул Строганова по плечу. Ротмистр и юнга с мушкетами наготове выбрались за пределы форта, осторожно озираясь по сторонам. Достигнув деревьев, они скрылись в джунглях. Время тянулось медленно, Сергей пережил много неприятных и тревожных минут, ему казалось, что ожидание длится уже целую вечность. И вот наконец разведдозор возвратился из поиска. По лицам товарищей полковник понял, что дела идут неплохо.

— Ну и что там происходит? Где дикари? — спросил он.

— Их нет на острове! — воскликнул жизнерадостный Гийом Маню еще издали, не в силах скрыть своего восторга.

Эх, молодость! Юношеский задор прямо-таки распирал юнгу.

— Как так нет?

— Дикари уплыли! — продолжал громко орать француз. — Здесь нет ни одной лодки! Трупы на склоне лежат, как и прежде, и в окрестностях нашей главной крепости тоже полно убитых.

— Я думаю, в племени переменилась власть. Наш дядя Ипполит явно завалил из пушки их вождя, а новый увел оставшихся в живых восвояси, — подвел итог разведки Сергей.

Выходило так, что уцелевшие в битве дикари в панике уплыли. Но все ли? Вот вопрос! Не спрятался ли где-нибудь в зарослях кустарника какой-нибудь затаившийся диверсионный отряд? Нет ли засады в сгоревшей крепости? Теперь, когда бой был позади, стали очевидны потери, которые были невосполнимы для островитян. Все, что создавалось тяжким, изнурительным трудом цивилизованных людей, вмиг было разрушено, сожжено, испорчено, разграблено, осквернено дикой ордой. Туземцы не успели только разорить верхнюю цитадель, где и находились теперь три товарища, а жилой крепости пришел конец, и восстановлению она не подлежала.

— Пойду проверю скотинку, — сказал озабоченно Ипполит, и сердце его сжалось от нехороших предчувствий. — Что-то молодняк себя тихо ведет, не блеет от голода.

К сожалению, оправдались самые худшие опасения ротмистра. Оказалось, что голодные туземцы вскоре после захвата крепости нашли загон с молодняком, и пока одни штурмовали высоты, другие забивали животных, стаскивали их на берег, разделывали туши и жарили на костре мясо.

— Дьявол их подери! — выругался Степанов и начал причитать, пустив слезу: — Разорили! По миру пустили! Ограбили! Басурмане! Кровопийцы!

— Мсье Ипполит! Не убивайтесь вы так! — попытался успокоить его француз. — Хорошо, что мы сами живы остались, а ведь дикие могли бы и нас поджарить, как коз и свиней!

Степанов явно опешил от этой смеси житейской мудрости и юношеского оптимизма. Он минуту промолчал, а затем выдал тираду из грязных русских ругательств и площадной французской брани, чтобы и Гийому было понятно, о чем идет речь.

— Сопляк! Маню, ты понимаешь, что такое домашний скот и птица в условиях необитаемого острова? Это наш основной запас еды! И мясо, и молоко, и яйца. Раз ты к этим потерям так спокойно относишься, то перевожу тебя исключительно на овощное меню. Будешь на диете. Как это говорят в вашей Европе? Ве-ге-та-ри-а-нец!

Степанов с трудом, но без ошибок произнес иностранное слово.

— Правильно, дядя Ипполит, — поддержал старика Сергей. — Много жрет наш молодой француз, пора ограничивать его, кормить одними лягушками. Маню, с сегодняшнего дня мы посадим тебя на растительно-моллюсковую диету с добавлением квакушек. Пусть будет так! Жуй бананы, авокадо и лягушек! Будешь у нас громко квакать.

— Побегу проверю второй загон! Вдруг дикари прокрались и туда, пока мы ходили в разведку, — пробормотал в смятении старик и покинул товарищей.

Расстроенный потерей стада, старый вояка помчался изо всех сил к жерлу потухшего вулкана, посылая проклятья всем обитателям Океании.

Сергей же крадучись отправился к развалинам крепости. Оглядевшись, он обнаружил, что в нижнем стойле пропали три свинки и пять козочек. Дикари поживились дармовым мясом, набросали всюду костей, загадили окрестности и уплыли. Теперь жди новую экспедицию незваных гостей. Не было печали, да забрели на остров друзья этнографа Николая Миклухо-Маклая. Требуха от животных валялась на всем побережье от леса и до скалы. Тут и там лежали обрывки шкур, черепа и головы, рожки да копыта. Лучше бы друзья сами накануне устроили пир на весь мир, чем отдавать откормленных животных на съедение этим дармоедам! Эх, если бы знать все наперед!..

Сергей воротился в форт и с замиранием сердца ожидал горестного вопля ротмистра, который в любой момент мог донестись с горного пастбища. Если дикари воспользовались отсутствием хозяев острова, прокрались к кратеру, уничтожили скотину и в том, верхнем загоне, то тогда действительно начнутся голодные времена. Сергей уже отвык питаться исключительно рыбой и фруктами. Свежее мясо в рационе при таких нагрузках было просто необходимо для мужского организма. Но вскоре дядя Ипполит возвратился со счастливой улыбкой на лице и обрадовал своих друзей:

— Нахлебники! Полный порядок! Скотина цела, только голодная. На наше счастье, не заметили ее вражины. Повезло нам, ребята!

— В этот раз повезло — отбились, но ведь дикари могут вернуться, и их будет намного больше! Вероятнее всего, так и случится, — выразил озабоченность Сергей. — Забьют на мясо и свиней, и нас самих!

Ротмистр посмотрел на Строганова и покачал головой.

— Это вряд ли. Представляете, граф, как огромен Тихий океан и насколько мал этот клочок земли! Нам просто страшно не повезло, что дикари наткнулись на остров. Удивляюсь я, как можно плавать в открытом море без карты и навигационных приборов. У них даже компаса нет! Ну, шныряли по морю, ну, наткнулись на кусочек земли, повоевали, пограбили и удрали. Теперь даже если захотят вернуться, то будут кружить поблизости от нашей скалы месяцами. Возможно, этой ночью их привлек огонек костра, возможно, случайно прибило течением. Одному Богу ведомо, как они тут очутились! За все последние прожитые здесь годы никто не приплывал, а в этом году прорвало, словно островок оказался на столбовой дороге. Сперва вы появились, потом дикари. Осталось только явиться хозяевам клада! Вот тогда и узнаем, почем фунт лиха. Эх, Ипполит, Ипполит! Лучше бы ты промолчал и не каркал!..

— Дядя Ипполит! А вдруг рядом земля, заселенная туземцами, а ты просто об этом не подозревал, да и им некогда было посетить твои владения. Теперь они навестили нас и, я уверен, захотят еще разок попробовать поживиться добычей. Да и владения эти, возможно, никакие не твои. Просто ты годами пользовался без спросу территорией, принадлежащей туземцам, и не оплачивал аренду! — ехидно пошутил Строганов.

— Я тебе сейчас покажу незаконно! Это моя земля! — рассвирепел старый ротмистр. — Живо выселю с острова, будешь жить в лодке!

— Ну ладно, не шуми, дед! Давай проверим, сохранилось ли наше имущество в цейхгаузе! — миролюбиво предложил Серж.

Цейхгаузом Степанов называл небольшую пещерку, вход в которую скрывали пальмовая роща и заросли молодого бамбука. Там лежали личные вещи Строганова и его товарищей: сумка с гранатометом, одежда, посуда. Старик хранил в пещерке сундуки с книгами и тряпьем, шкуры животных, посуду. И этот склад оказался нетронутым. Оставалось только проверить пещеру с сокровищами.

Друзья наведались и туда. А ну как в пещере укрылся каннибал? По счастью, воображаемого затаившегося туземца они так и не нашли, прошлись по всем галереям и ходам сообщения и убедились в том, что нигде не ступала нога дикаря. Островитяне добрались и до сокровищницы. Драгоценности лежали, как и прежде, нетронутые, надежно укрытые от посторонних глаз. Пожалуй, этим побрякушкам аборигены обрадовались бы куда меньше, чем мясу. Вряд ли они знали им цену.

Не удержались европейцы и от соблазна лишний раз посмотреть на содержимое сундуков и ларцов. Сергей поддел шпагой какое-то ювелирное изделие и достал его из сундука. Это была корона. Мастер-ювелир изящно оплел круто изогнутую роскошную коралловую ветвь бусами из крупного и мелкого жемчуга. Килограмм жемчуга — целое состояние! Но что она стоит теперь, эта штуковина, на необитаемом острове? Тьфу, ничего! Бесполезная кучка блестящих шариков. Только красота по-прежнему радовала глаз.

— Хватит таращиться на мое достояние! — сердито проворчал ротмистр. -Нечего разевать роток на чужое добро!

— Дядя Ипполит! Зачем тебе это серебро и золото? Куда ты с ним в Океании?

— Хоть ты и граф, а балбес! Конечно, чего тебе переживать, имея титул, мануфактуры, заводы, рудники и поместья.

— Я уже пояснял, что поместья не мои, — попытался напомнить Серж.

— Не твои! — буркнул насупившийся ротмистр Степанов. — Сегодня гол как сокол, а завтра получишь наследство и будешь обеспечен на всю оставшуюся жизнь! А мне надо на пропитание чем-то зарабатывать. Деревенька нужна, дорогой мой! Какой я помещик без поместья?

— Я разве сказал что-нибудь против? Я никогда не возьму без твоего согласия даже самую маленькую серебряную монетку! — попробовал успокоить рассердившегося старого вояку Сергей.

Ипполит, продолжая хмуриться, собрал с земли горсть золотых монет, снял с головы Строганова корону и положил ее на место, в открытый сундук. После он захлопнул крышку и многозначительно повесил на нее огромный замок.

— Мое состояние! — произнес с любовью ротмистр, с нежностью поглаживая бока окованного медью сундука. — Это откуп за помилование и плата за деревеньки где-нибудь под Тамбовом! Буду жить там, где чернозем жирный, словно масло, где хлеба и картошка родятся из года в год и неурожайных лет не бывает вовсе. В этом сундуке лежит моя Степановка или Ипполитовка. С названием я позже определюсь, добраться бы до дому! — Так в чем проблема? Почему ты раньше не пробовал пробираться в Россию? — удивился Гийом. — Мил человек! Я уже говорил, но ты, нерусь, не понял. Повторяю. Пока на троне императрица Екатерина, мне в Россию путь заказан! Жду, когда она преставится и освободит трон наследнику Павлу Петровичу! А она, видишь, все не мрет и не мрет! Сам скоро копыта откину, дожидаясь ее смерти! Вот ведь как присосалась к Руси проклятая немецкая баба! До чего германский народ живучий, особливо их фрау! Я уже давно хочу на родину вернуться, уже подумывал не раз, что пришла пора и срок вроде подошел. Оставалось только выбрать, на чем плыть, выдолбить лодку или собрать плот. А вы появились и меня расстроили, сказав, что власть в Российской империи до сего дня не переменилась.

— Не отчаивайся, дядя Ипполит! Не долго ей осталось. Хворает матушка, уже не порхает, как бабочка, а еле ноги волочит. Того и гляди преставится.

— Ну и славно! Спаси меня, Господи, и прости за такие грешные мысли! — перекрестил лоб старый ротмистр.

Друзья выбрались из разветвленного грота, передохнули.

— Дядя Ипполит! Мы столько страха натерпелись за эти два дня, что надо как-то развеяться. Давайте устроим пир! — предложил Сергей.

— На что это вы намекаете, граф?

— На подсвинка! Хорошо бы зажарить порося и сожрать!

— Все бы вам жрать! Ненасыти! Вы эту скотину растили? Нет? То-то! — рассердился дедок. — Ну да ладно, забью по такому случаю худосочного поросенка, который у меня самый болезненный.

— А мы не умрем после такой еды? — поддел его Серж.

— Не ешь, коли боишься. Уберите с пляжа трупы проклятых дикарей да разбросанную по берегу скотскую требуху, а затем плывите на лодочке к мелководью в лагуне да прикормите акул. Как сбегутся на угощенье, выберите одну молодую тварь и острогой забейте.

— Да что ты нам постоянно повторяешь и инструктируешь! Не маленькие — и сами все помним.

Ипполит словно и не слышал полковника, продолжал бубнить:

— Бейте не крупную. Большие плохо пахнут. Закоптим молодую рыбину, такая вкуснятина из нее получается, пальчики оближешь!

Сергей терпеливо слушал старика, а тот говорил и говорил, словно сам с собой:

— И супчик из плавников вмиг сварганю! Вот вам и пир горой! — на этой оптимистической ноте старик закончил свою речь и принялся точить нож для забоя поросенка.

Строганов не стал перечить старику и начал собираться на рыбалку.

— Остальную часть острова после приберем, больно много дохляков валяется, — крикнул вдогонку Степанов. — Думаю, если по-христиански их хоронить, то и за неделю не управимся.

— Перебьются, они ведь язычники, — отрезал Серж. — Обойдутся без молебна, варвары.

Так островитяне и сделали. Мертвых туземцев пошвыряли в воду, очистили пляж от потрохов. На рыбалке поймали первую же небольшую акулу, приплывшую на запах падали. Довольные уловом, Серж и Гийом вернулись на берег.

— Теперь будет пир на весь мир! Устроим настоящий банкет по поводу победы над врагами! — обрадовался Строганов, предвкушая земные удовольствия.

И действительно, какие еще могут быть радости у трех одиноких мужчин на необитаемом острове?..

Степанов не пожадничал и выставил много выпивки. Распив бочонок браги и закусив жареной поросятиной и мясом акулы, друзья-приятели разомлели и начали общаться. Первым стал травить байки Степанов. Он вспомнил множество неприличных шуток и похабных историй времен своей молодости.

«Вот это сюжеты для порнографических фильмов», — подумал про себя полковник.

— Помню, пришли мы однажды к островам, заселенными туземцами, а наш капитан надумал созорничать, девок силой привезти на фрегат, очень уж экипаж затосковал без женской ласки. Поплыли мы на шлюпках, окружили деревеньку, хватали их, как курей, за ноги и волоком тащили к берегу. Наловили две дюжины, повязали им руки-ноги, постреляли в мужиков для острастки и уплыли на корабль. Экипаж после долгих месяцев воздержания дорвался до дармовщинки, подпоили девиц ромом, и пошла потеха. Услаждались по одному и целыми компаниями. Тьфу! Вспоминать даже противно, да и стыдно теперь. Но тогда я был молод и полон сил, боялся отстать от товарищей, поэтому шесть дикарок сдюжил!

— Ох, и силен ты врать, дядя Ипполит! — не поверил Сергей. — Тебе тогда лет-то было, как мне сейчас, а рассказываешь о шести разах! Уменьши хоть на половину, а то ты явно привираешь, как заядлый рыбак!

— Кто привирает? Это кто привирает! Я и сейчас полон сил! — разошелся старый ротмистр. — Я тебе покажу, кто врет! Да я для развлечения в молодости по три девки-селянки на сеновал с собой брал, потому что две от меня уставали! Я бы и сейчас продемонстрировал мастерство, да не на ком!

— Ха-ха! — засмеялся Сергей. — Я тоже могу рассказать про пятерых. Это было недавно, в борделе в Таиланде. Но то ж не я их, а они меня имели! А еще я был королем на острове, заселенном одними бабами!

— Чего болтаешь! Мели, Емеля, твоя неделя! — не поверил ротмистр. — Одни бабы без мужиков!

— Я тебе не пустомеля! — обиделся Сергей. — Зачем мне врать и хвастать.

— И где твои красотки? Куда ты их подевал? Замучил девок любовью? Умерли они или разбежались? — принялся насмехаться Степанов.

Сергей заметил, что французик тоже поглядывает на него с недоверием и улыбается. Пришлось рассказать о том, как он перебил мужиков-людоедов и оказался на острове амазонок. Про любовные утехи Строганов поведал с особым смаком, не скупясь на интимные подробности, чтобы раздразнить обоих маловеров. Ипполит заерзал на пеньке, его лоб покрылся испариной от возбуждения, а Гийом явно смутился и густо покраснел. Сергей не успел рассказать и половины того, что пережил, а Ипполит уже не выдержал и закричал:

— Не пойму, чего мы сидим тут бобылями и не плывем на этот остров? Почему не отправляемся к твоим бабам? Иль тебя, милок, оттуда выгнали в шею как не справляющегося с делами? — не удержался от ехидного намека дед.

— За такие грязные намеки можешь схлопотать и по морде! Не посмотрю на возраст, чин и дворянское звание! — пригрозил Серж и поднес кулак к носу Степанова, но вовремя спохватился и продолжил свой рассказ, доведя сладко начинавшуюся историю до трагической развязки.

Старик расчувствовался и даже хлюпнул носом, совершенно расстроившись оттого, что райская жизнь в бабьем царстве так ужасно закончилась.

— Эх, паря! Тебе тоже досталось в этой жизни, — произнес с участием ротмистр.

До чего же он был прав, сам того не подозревая! Именно в этой жизни досталось! А как вернуться в ту, свою, настоящую жизнь? Могут ли помочь ему бывший пират да несчастный юнга-француз? Как знать.

Глава 5 ВОЗВРАЩЕНИЕ ХОЗЯЕВ СОКРОВИЩ

Дед продолжал горестно вздыхать, тайком смахнув нечаянные слезы со щек.

— Вот ведь как не повезло! Сколько баб было у человека, а теперь не осталось ни одной! А с другой стороны, за это время ты весь извелся бы, дошел до полного истощения, — попытался утешить товарища старый циник.

— Все может быть, но лучше бы я по-прежнему со своими цыпочками куролесил, — вздохнул с грустью Сергей. — Уж лучше помереть на брачном ложе, чем на костре дикарей или того хуже — от старости на затерянном острове, в обществе пожилого дурака и молодого балбеса.

— Думаешь, обидел нас, граф? Нисколечко, — ухмыльнулся ротмистр. — Нам не привыкать сносить оскорбления со стороны вельмож. Ну, погоди. А вот порцию еды, граф, я с сегодняшнего дня вам сокращу! — и он мстительно сверкнул глазами, понимая, что нанес удар по больному месту полковника.

Старик ехидно поглядел на Строганова и стал рассуждать дальше:

— Скотину нашу порезали и сожрали дикари, теперь надо экономить.

— Женщин для ведения хозяйства не хватает, — поддержал ротмистра Гийом. — Баба — лучший эконом!

— И в этом вы, мой мальчик, целиком и полностью правы. Без баб — беда! Поэтому предлагаю отправиться в ваши земли, граф, на остров амазонок и захватить самых симпатичных и наименее злобных людоедок из числа тех, которых вы, Серж, не добили.

— Як ним не поплыву! А если вдруг попадутся эти кровожадные тупые тетки на моем пути, то я им припомню смерть моих любимых жен! Они мне все омерзительны!

— Серж, а вас ведь никто не заставляет кушать туземок или хотя бы спать с ними, — сострил француз.

— А ты еще молод на эти темы рассуждать! — одернул юношу полковник. — Сопляк! И вообще, какая пакость — спать с людоедками.

— А сам-то развлекался с ними, полгода царствуя! — поддел Строганова старый ротмистр.

— Но я же не знал об их людоедских пристрастиях, — начал оправдываться Серж. — На лбу у них не написано, чем они питаются.

— А вообще, бабы, даже те, которые вегетарианки, все одно людоедки! — глубокомысленно произнес дедок. — Сколько они мужиков поедом поели, даже на моей памяти — не перечесть! Эх, истребить бы их подлое племя под самый корень!

Строганов выпучил глаза на старого женоненавистника и совсем растерялся. — Тогда на что они тебе, если ты баб так люто ненавидишь?

— Прежде всего для ведения хозяйства. И потом, не в жены же мы их возьмем, а для услады организма, вместо сахара!

Сергей понял, что старик не шутит и настроен решительно и бесповоротно плыть к амазонкам. Как теперь его отговорить от этой затеи — непонятно. Отправиться в открытый океан на утлом суденышке в неизвестном направлении — полная авантюра. Бросить относительно обжитый остров на произвол судьбы?

— Я ведь не знаю точно, где расположен этот бабий остров. Наверное, за тысячу миль отсюда, много южнее. Курс крайне приблизителен. Мы будем обследовать все встречные острова? — привел Строганов свои возражения.

Ротмистр опять вздохнул, а Серж стал приводить новые контраргументы и разубеждать:

— Поплывем втроем? А хозяйство на кого оставим? Или кто-то один из нас за бабами поедет? А ну как останется с ними и не вернется? Или по вашей милости утонет в океане в погоне за бабами?

Сергей своими вопросами охладил пыл возбудившихся товарищей, а то, не ровен час, они и вправду все бросили бы и поплыли на поиски семейного счастья. По мере того как старый и малый размышляли, их сексуальная горячка прошла. Товарищи по несчастью молча созерцали пустые бадьи, где час назад была брага и самогон. Теперь уже ни старому, ни малому не надо было женского общества. Их так развезло, что они перестали даже говорить, тишину нарушало только невнятное мычание, отрывочные междометия и брань. Вскоре бражники захрапели в три глотки. Недоеная каннибалами и некормленая пьяными хозяевами скотина блеяла, хрюкала и взвизгивала, а страдальцам было хоть бы хны — они спали и видели счастливые сны.

Проспали островитяне аж до следующего полудня. Победители аборигенов с трудом поднялись и направились к ручью ополоснуть опухшие физиономии. Сергей посмотрелся на свое отражение в воде и ужаснулся. Ну и вид, ну и рожа! Он решил, что надо заканчивать с попойками, иначе до дома, до своего настоящего дома, который остался там, в двадцать первом веке, никогда не добраться, потому что умрешь от цирроза печени в восемнадцатом столетии! Он посмотрел на солнце, мысленно послал привет дальним родственникам, друзьям, знакомым и даже любимому шефу, потом с неприязнью оглядел вчерашних собутыльников. Эх, хорошо бы однажды утром очнуться, а ни острова, ни дикарей, ни этих друзей-приятелей нет. Оказался бы он в хорошем гостиничном номере с белыми простынями, телевизором и душем, посетил бы ресторанчик с вкусной европейской едой, вернулся бы в родной дельфинарий. А главное — на календаре две тысячи пятый год! Или уже наступил две тысячи шестой?

— Чего хмуришься, душа моя? — ласково спросил Ипполит Степанов.

— Эх, старик, как же не хмуриться? Сидим затворниками на твоем острове который уж месяц, — тяжело вздохнул Сергей. — А дальше что, ротмистр?

— Зато мы живы и здоровы, дорогой граф! Ты бедуешь тут всего-то полгода, а я много лет, и ничего, терплю. Христос терпел и нам велел!

— Спасибо, что напомнили, — проворчал Серж. Строганов посмотрел на опухшую рожу всхрапывающего во сне молодого француза и подумал, что парню тоже надо бросать пить. Еще две-три такие опойки, и он испортит желудок и посадит печень! Пьет, гаденыш, наравне со взрослыми мужиками, а мучается потом, как ребенок. Юнга действительно рыл страшен: цвет кожи серо-зеленый, заплывшие глаза, всклоченные и давно не мытые волосы, ну, вылитый леший-лесовик.

Ипполит перехватил взгляд Строганова и тоже нахмурился, затем буркнул, как бы оправдываясь:

— Сопляк, а туда же, за мужчинами тянется. Ему ведь брагу в рот никто не заливал и пить не заставлял. Я-то тут при чем?

— А ты еще больше этой своей бурды выставляй на стол! Сам скоро одуреешь от этого спотыкача.

— Бражку мою бурдой обзываешь, а сам лакаешь ее до опупения, — рассердился губернатор острова. — Сейчас пойду и вылью на землю все запасы. Вы меня проняли!

Дед решительно направился к пещерке, но вскоре примчался обратно, ломая по пути кусты, и заорал:

— Братцы! Корабль! На горизонте судно!

— Ты не шутишь? — удивился Серж. — Через остров что, пролегла новая морская трасса? Транспортные компании наладили ежедневную судоходную линию? Какой еще корабль? Случайно не померещилось тебе, старый, с похмелья?

— Какое померещилось! У них на мачте черный флаг корсаров, а на нем череп с костями! «Веселый Роджер»!

— Пираты? — воскликнул в ужасе Гийом.

— Думаю, нам пришел конец. Эти ребята приплыли за своими сокровищами, либо они хотят пополнить кладовую новыми награбленными богатствами, а может быть, это дружки пропавших хозяев, — задумчиво проговорил ротмистр. — А тут мы, как на грех, под ногами путаемся.

— И в том и в другом случае живые свидетели им не нужны! — рассудил Строганов. — Флибустьеры сейчас наткнутся на мертвых дикарей и начнут поиски тех, кто их перебил. Дьявол! Нужно было вчера убрать оставшиеся трупы, а теперь поздно.

— Опять придется вести неравный бой, — вздохнул юноша.

— Какой еще бой! Будет бойня! Пираты нас перещелкают как семечки, — невесело усмехнулся Степанов. — Это ведь закаленные боями воины. У них на счету десятки абордажей! На суше пираты, конечно, воюют хуже, если бы у меня была полурота, то с этой шайкой мы совладали бы легко, но где же ее взять. Да и крепость сгорела, а это был бы второй рубеж обороны.

— А сколько на корабле может быть флибустьеров? — испуганно спросил юнга.

— Пойди сосчитай, а еще лучше спроси: «Дяденьки, сколько вас на корабле? Сколько у вас пушек и ружей?» — съязвил ротмистр. — Они пока маневрируют, а вот как причалят и бросят якорь, так сразу иди и спрашивай.

Истина в спорах не родилась, и защитники острова не пришли к общему мнению насчет того, как им отбиться от пиратов.

Солнце нещадно палило, царило полное безветрие, поэтому капитан пиратов спустил на воду шлюпки, которые буксировали судно к острову. Часть экипажа уселась в две лодки и теперь усиленно гребла, налегая на весла, но тяжелый корабль, наверное, загруженный добычей, двигался очень медленно. Над акваторией стоял отборный мат на многих языках мира. Разобрать, кто и о чем кричит, было трудно, но смысл был понятен. Пираты торопились пристать к берегу.

Серж взобрался для наблюдения на высокое дерево и, спрятавшись в листве, начал считать головорезов. Может быть, они и есть истинные хозяева острова? К подзорной трубе он примотал пальмовый лист, чтобы солнечный блик, попав на окуляр, не выдал наблюдателя.

Открывшаяся перед ним картина не оставляла ни одного шанса на победу. К острову медленно, но верно, как летучий голландец, приближался трехмачтовый корабль, вооруженный с правого борта двенадцатью пушками, с левого их, очевидно, было столько же. Фрегат? Шлюп? Корвет? — размышлял Серж, который за время своих странствий во времени еще не научился разбираться в классификации парусных кораблей. — Впрочем, какая разница?»

В двух шлюпках на веслах сидели по шестнадцать гребцов и еще по одному рулевому и загребному. Шлюпки, словно буксиры, заводили парусник в бухту. На мачтах, скручивая и укладывая паруса, ловко работали и быстро передвигались человек двенадцать марсовых матросов, по палубе бродили еще около десяти пиратов.

— Так я и думал, — прохрипел Сергей, спустился вниз и сообщил своим товарищам: — Большой корабль, многочисленный экипаж, всего до полусотни флибустьеров. Неплохой арсенал, пушки, мушкеты и все такое. В ответ на выстрел нашей пушки они одним орудийным залпом сметут все постройки и укрепления. Калибр их пушек превосходит наше самое большое орудие. Что будемделать?

— Корвет к нам приплыл! — авторитетно заявил Гийом, взяв подзорную трубу из рук полковника. — Судя по названию, он испанский: «Кукарача»!

— Значит, таракан, по-нашему. Думаю, до вечера пираты проваландаются со швартовкой, а завтра осмотрятся, найдут следы нашего пребывания здесь и начнут гонять нас по острову, как борзые собаки зайцев на охоте, — мрачно заявил ротмистр.

— Можно затаиться где-нибудь в пещере, пока шайка разоряет остров. Ведь когда-то им надоест искать нас, и они уплывут отсюда, — предположил юнга.

— А если они затеют ремонт корабля? Мы же помрем от голода за это время, — возразил Серж.

— Верно рассуждаешь, граф! — старик тяжело вздохнул. — Пока нас не убьют, пираты не уплывут отсюда. Но ведь можно не ждать своей участи, как овцы, а дать бой и погибнуть с честью.

— А если попытаться вступить в переговоры? — опять подал голос юнга.

— Иди и сам договаривайся, парламентер-самоубийца! — оборвал его ротмистр. — Думаю, уже через несколько минут мы увидим твое тело, болтающееся на рее.

— Верно ты сказал, дядя Ипполит. С этими головорезами нам не о чем договариваться, — поддержал ротмистра Серж. — Надо попробовать перехитрить корсаров.

Старый вояка задумался, помолчал, а потом обнародовал свой собственный хитроумный план спасения гарнизона:

— Друзья мои! Много лет назад, когда я впервые осматривал пещеру, то заметил, что она уходит под воду значительно глубже береговой линии. Проникнуть через вход в сокровищницу можно только тогда, когда происходит отлив. Как вы могли заметить, пещера состоит из нескольких камер, и вначале заполняется первая, затем через перемычку вода проходит во вторую, более глубокую, а третья для воды остается недоступной. Над пещерой в кратере находится огромный водоем. Он рукотворный, его я создал сам несколько лет назад. В этом котловане сделано отверстие, которое уходит вглубь, в главную пещеру. Я через него спускался к сокровищам, сам не знаю зачем, излазил все проходы. Вряд ли пираты знают про лаз, идущий сверху, так как свет в пещеру через него не попадает. Я спускался по веревке в пещеру, там имеется небольшой изгиб, поэтому лучи света не проникают в подземные галереи. Как-то мне была нужна вода для скотины, я накрыл эту дыру ветками и палками, хорошенько замазал их глиной смолой. Получилась гигантская пробка. Теперь над щелью скопилось изрядное количество дождевой воды, которая способна затопить всю перемычку между пещерами и часть самого хранилища. Как только пираты полезут проверить склад с драгоценностями, мы их там всех накроем. Когда начнется прилив, то хлынувшая вода окончательно затопит пещеру вместе с хозяевами клада. Кроме того, есть и еще одна ловушка. После расскажу о ней.

— Что это нам дает? — с сомнением спросил Сергей.

— Все зависит от того, сколько пиратов полезут в пещеру. Я думаю, они все в доле, кроме новичков. Значит, опытные, бывалые вояки первым делом ринутся к своим сундукам, чтобы проверить наличие сокровищ и лишний раз пересчитать их. Они ведь друг другу никогда не доверяют. В этом деле никто никому не товарищ!

— Тебе, бывшему корсару, виднее, — усмехнулся Серж.

— Граф, оставьте ваш тон, когда речь идет о жизни и смерти! Шутки сейчас неуместны! — рявкнул ротмистр.

— Приношу свои искренние извинения, — поклонился Сергей, прикладывая руку к сердцу. — Прошу вас, ротмистр, продолжайте, друг мой.

— Собственно говоря, это все. Кстати, отверстие, через которое раньше затекала морская вода из бухты, мною тоже привалено камнями и основательно задраено. Смола, камень и деревянная заглушка. Теперь вода поступает только сбоку, через щели. Если эти камни отодвинуть, а я для этого приспособил рычаг, то вода хлынет со дна фонтаном, смывая все на своем пути. Это вторая ловушка, о которой я вам хотел рассказать.

— А зачем была проделана столь трудоемкая работа? — не понял Серж.

— Я хотел затруднить доступ воды в пещеру, время отлива коротко. И потом, люблю ставить капканы. Я ведь старый охотник.

Сергей с изумлением посмотрел на этого пройдоху, а потом обнял его и воскликнул:

— Ну, ты даешь, дядя Ипполит! Ну, голова! Настоящий хитроумный Одиссей!

— А ты меня за выжившего из ума старого болвана держишь, — стал корить его ротмистр. — Сделаем так: они войдут в пещеру, уверенные, что до подъема воды еще много времени, я расковыряю щели, затоплю первую камеру и таким образом отрежу пиратам путь отступления. Они подумают, что отсидятся до начала отлива в последнем отсеке пещеры, потому как в ту камеру вода почти не попадает через каменную перемычку. Тут вы по моему сигналу пробиваете пробку и топите их как котят! А прилив доведет дело до победного конца.

— Не жалко тебе уничтожать свой клад, дядя Ипполит? — задал провокационный вопрос Серж, а сам пристально посмотрел на товарищей. — Клад ведь останется под водой навеки!

— Ну, не навсегда. Дырка в жерле вулкана, покуда я ее не заделал, была многие годы, дождевая вода затекала и раньше, но куда-то просачивалась, сквозь стены уходила, что ли? Надеюсь, утечет и сейчас. В конце концов, не о золоте нынче надо думать, а о спасении своих жизней! Тут не до жиру.

— Рад слышать эти слова от человека, который связывает все свое будущее с этим кладом! — произнес Сергей и крепко пожал руку Степанову.

— Ну, ладно, будя, — смутился растроганный ротмистр, и глаза его подозрительно заблестели. — Приступаем к осуществлению плана. Сейчас мы разделимся, я быстро спускаюсь к морю по тайной тропе, а когда сделаю свое дело и шумну вам, сразу начинайте пробивать пробку.

— А как ты нам подашь сигнал? Как это шумнешь? — переспросил Строганов, уточняя детали операции.

Ротмистр ненадолго задумался, а потом ответил:

— Крикну словно выпь, три раза. Заодно и корсаров, оставшихся на берегу, попугаем немного. А ты мне прокричишь как козодой.

— Сам ты старый козлодой! — обиделся Серж.

— Мил человек, ты меня удивляешь, — рассмеялся ротмистр. — Птица такая есть в России, козодой. Или не слыхал о такой?

Строганов отрицательно покачал головой. Тогда старик мастерски изобразил оба сигнала и потребовал, чтобы полковник и юнга немедленно учились имитировать крик птицы. С десятой попытки им, наконец, удалось сносно прокричать козодоем. Ипполит Степанов остался доволен результатом.

Тем временем две лодки поочередно сновали от корабля к берегу, очевидно перевозя награбленное добро, а часть экипажа подтаскивала ящики, бочки, корзины и сундуки к потайному лазу в пещеру. Моряки спешили. Вот-вот должен был начаться отлив, а они хотели до его окончания перетащить сокровища в подземную кладовую. Лодки сделали три рейса и вот наконец перевезли всю добычу на остров. Затем пираты скрылись в пещере и стали передавать друг другу сундуки и ящики, выстроившись в живую цепочку. Снаружи остались только два матроса, но вскоре они ушли от пещеры. Пираты вернулись к лодкам, но не столько для охраны, сколько для того, чтобы их не унесли в море набежавшие волны. Они закрепили швартовые концы за ближайшие пальмы, а сами беспечно легли отдыхать на дно шлюпок. Итак, в пещере находились тридцать четыре морских разбойника. Защитники гарнизона, наблюдая в подзорную трубу, сумели их сосчитать, когда те были еще на виду.

Операция началась!

Строганов для страховки следил за спуском ротмистра по отвесной скале. Затем Ипполит, обвязавшись веревкой, несколько раз нырял под скалу и киркой долго расковыривал подводные щели, им же когда-то и заделанные. Погрузившись в воду в пятый раз, он наконец пробил перемычку и сумел удержаться на краю гранитной плиты, чтобы течение, хлынувшее в образовавшееся отверстие, не подхватило его и не унесло в пещеру. Побултыхавшись некоторое время и выиграв соревнование со стремительным потоком морской воды, быстро затекающей в подземную полость, ротмистр выбрался наружу, тяжело дыша, отфыркиваясь и отплевываясь, будто старый тюлень.

Он перевел дух, минут пять отдохнул на берегу под обрывом, потом подал условный сигнал и тотчас получил подтверждение.

Воды медленно прибывали, закрывая каменный выступ, на котором сидел старик, тогда ротмистр перебрался повыше, продолжая наблюдать за проходом. Пираты из пещеры не вышли, должно быть, они перебрались во вторую камеру.

«Вот и славно, — подумал Ипполит, потирая радостно ладони. — Половина дела сделана».

Ротмистр долго карабкался по крутому склону к кустам, а оттуда спустился на тропу, которая вела в лес. Неугомонный Степанов, вооружившись двумя кортиками, подполз к лодкам со стороны джунглей и одного за другим прикончил безмятежно спящих флибустьеров. Сумерки уже наступили, поэтому с корабля вряд ли могли заметить эту вылазку ротмистра.

Получив условный сигнал, Серж сразу обвязался веревкой и взялся за дело. Полковник, поборов брезгливость, нырнул в мутный котлован и первым делом привязал канат к надежной на вид коряге, которая торчала из пробки, сделанной когда-то Ипполитом, а затем начал подкапывать края этого своеобразного «пластыря». Юнга, стоя на берегу, энергичными рывками тянул затычку вбок, а Серж раз за разом уходил под воду, где разбивал спрессованную годами глину и перерубал спутанные ветви, освобождая путь воде. Наконец пробка поддалась, раскололась, одна ее часть сдвинулась в сторону, а другая провалилась вниз. Следом, увлекаемый шумным потоком, чуть не полетел в дыру Строганов. Хорошо, что веревка была прочной, а узлы завязаны надежно.

Но испытания полковника на этом не кончились. Ему никак не удавалось вырваться из образовавшегося водопада. Не хватало еще захлебнуться, болтаясь на привязи, в потоках хлещущей мутной воды. Спасла Строганова находчивость Гийома. Сообразительный юноша сразу понял, что самостоятельно русского офицера на поверхность живым ему не вытащить. Француз нашел гениальное решение этой, казалось бы, безнадежной задачи. Рядом с деревом, которое было обвязано страховочной веревкой, мирно пасся привязанный к кусту старый козел. Юнга лихорадочно соорудил из лианы петлю, один конец этой «веревки» он привязал узлом к страховочному фалу, а другой, с петлей, накинул на рога животного и поддал козлу в промежность. Тот злобно мекнул, подпрыгнул от неожиданности и резко рванул в сторону. Этого мощного рывка хватило, чтобы Сергей сумел на мгновение показаться над поверхностью воды и сделать глубокий спасительный вдох. Животное упало на бок, и его поволокло обратно к дереву, поэтому Строганов вновь скрылся под водой, но того вдоха хватило, чтобы дотянуть до момента, когда большая часть воды уйдет в пещеру. И вот, наконец, грязная голова несчастного полковника, измученного борьбой с водной стихией, показалась над водоворотом.

Сил подняться не было совершенно, и поэтому Серега лежал на дне разом обмелевшего озерца, в жиже из песка и глины, обессилевший и измотанный. Небольшой просчет в тщательно продуманном плане едва не стоил ему жизни. Гийом кинулся к нему на выручку, стал вытаскивать на сушу, а Серега принялся браниться. Мол, интересно, почему это помощь вовремя не пришла?!

— Смерти моей захотел, щенок! — злобно хрипел Сергей, выплевывая воду из легких. — Ты почему так долго ничего не предпринимал? Я едва не захлебнулся!

Юноша, оправдываясь, рассказал о своей выдумке с козлом. Несчастное животное до сих пор лежало на боку в кустарнике, козел хрипел от боли и жалобно блеял, тряся бородой и пытаясь вылизать ушибленные гениталии.

— Значит, отбитые яйца козла спасли меня от неминуемой смерти? — рассмеялся Серж, сменив гнев на милость. — Придется этого бедолагу отблагодарить сегодня тройной порцией травы! Спасибо тебе, юнга, и тебе, бородатый рогоносец! — С этими словами он по очереди облобызал молодого француза и старого козла. Француз смутился и вытер губы ладонью, козел не понял сантиментов и, возмутившись, попытался боднуть крепкими рогами этого странного человека.

Но долго расслабляться не пришлось. Необходимо было проверить результаты работы рукотворного потопа. Вода тонкими струйками по-прежнему стекала в промоину, но теперь она перестала быть грозной стихией. Сергей, перепачкавшись в грязи, вновь осторожно подобрался к краю, рискуя провалиться в дыру, и прислушался к звукам, доносящимся снизу. Из глубины раздавалось эхо отзвуков ниспадающего водопада, но ни криков, ни стонов людей не было слышно. Строганов швырнул вниз камень и внимательно прислушался. Булыжник ударился несколько раз о стенки, и больше не донеслось ни звука. Пришлось вновь обвязаться веревкой и спуститься ниже в пролом. Следующий брошенный камень где-то далеко внизу хлюпнул об воду. Ну вот, значит, каменный «кувшин» почти по горлышко наполнился мутной водичкой.

Через полчаса на вершину взобрался мокрый, усталый и измученный Степанов.

— Как дела, дядя Ипполит? Доложите обстановку на берегу! Что делается на корабле? Не заметили они нашей диверсионной деятельности? — забросал его вопросами Сергей, едва старик появился возле берега обмелевшего пруда.

Ротмистр рассказал о своих приключениях, а Строганов и Гийом, перебивая друг друга, сообщили о своих.

— Выходит, на острове теперь нет ни одного живого пирата? — обрадовался Сергей. — Остров опять наш!

— Ну что, теперь идем на штурм корвета? — воскликнул Маню. — Ура!

Юношеский задор юнги умилял старших товарищей, но нисколько не вдохновлял их на необдуманные поступки.

— Надо подумать, стоит ли нам брать корабль на абордаж? Что оставшиеся в живых пираты могут нам сделать? — возразил юнге старый ротмистр. — Клад в наших руках, лодки тоже. Людей у них недостаточно для проведения штурма.

— Зачем им штурм и десантная вылазка? Повернутся к берегу любым бортом да как дадут залп! Бах! И нет половины твоего острова! — воскликнул возбужденно Гийом Маню.

— А наш морячок прав, — согласился Строганов.- Начнут бомбардировать остров, быстро нашпигуют нас картечью.

— Не обязательно они в нас попадут, мы можем укрыться в убежище, — возразил упрямый старик.

— Не обстрел опасен, а то, что они рано или поздно обязательно вышлют на поиски пропавшей экспедиции новый отряд. Могут плоты соорудить. Нужна военная хитрость, — продолжал гнуть свою линию Строганов.

Старый вояка еще немного подумал, а затем изложил новый план действий:

— Ладно, пусть будет абордаж! Наглый, бесшабашный, но вполне выполнимый. Согласен с юнгой: смелость города берет. Однажды мы отрядом в пятьдесят корсаров большой порт захватили! Я думаю, матросы сейчас все пьяны, потому что главари пиратов отсутствуют на судне. Как говорится, кот из дому — мыши в пляс. Капитан обязан быть в пещере, ведь он должен по пиратским законам делить награбленное добро. После долгих мытарств число оставшихся в живых разбойников уменьшилось, а это значит, что доля каждого увеличилась. Но не удался ему дележ, мы его сорвали. Следовательно, на корвете почти никого нет, так, новички и какой-нибудь командиришка самого низкого ранга. Не больше. Поэтому матросы, вероятно, развлекаются, как могут.

Глава 6 ЗАХВАТ ПИРАТСКОГО КОРВЕТА

В одну из лодок друзья сложили тела перебитой охраны и на всякий случай, для отвлечения внимания матросов, толкнули ее в сторону корвета. Шлюпка медленно дрейфовала к центру лагуны, покачиваясь на мелкой зыби. Во вторую лодку они сели сами усиленно налегли на весла, подгребая вдоль берега, забирая круто вправо, чтобы, не дай Бог, какой-нибудь перепивший и блюющий за борт пират не заметил с корабля этого маневра. Лишь внезапность и слаженность действий абордажной команды могли обеспечить успех штурма.

Ночь стояла темная, набежавшие тучи закрыли луну, только что предательски ярко светившую, поэтому теперь даже природа была на стороне трех отважных защитников острова. Совершив скрытный обходной маневр, они направили шлюпку к выходу из лагуны. Когда перед ее носовой частью появился проход в рифе, подтопленный приливом, друзья принялись грести по большой дуге прямо к пиратскому корвету. Очертания корабля казались размытыми в такой темноте, и лишь зажженные тусклые огни на корме и на носу выдавали местонахождение судна. Нападающие плыли не спеша, опасаясь плеском весел выдать свое присутствие. Чем ближе они подплывали, тем тише гребли и даже боялись дышать.

Вот уже стали отчетливо вырисовываться мачты и борт корвета, на палубе которого раздавались пьяные голоса команды, женский визг, стоны, плач, хохот, ругань. На корабле кто-то развлекался на полную катушку, а кто-то страдал от этих развлечений. «Десантники» приготовили оружие к бою, они захватили с собой три пистолета и по одному мушкету на каждого, а для рукопашного боя запаслись холодным оружием. Ведь оружие, сколько бы его ни было, никогда не бывает лишним в схватке с превосходящими силами противника.

Высокий деревянный борт «Кукарачи» угрожающе навис над шлюпкой, теперь надо было быстро и незаметно проникнуть на судно по опущенному в море якорному канату. А как забраться бойцу, увешанному оружием, на четырехметровую высоту? Шпага и клинок болтаются на перевязи, норовя попасть между ног, пистолеты давят живот, упираются в ребра, а еще этот мушкет на ремне за спиной! Лезть с оружием вверх по канату — самоубийство, бесполезно даже пытаться, неминуемо сорвешься вниз.

Поняв это, островитяне решили осторожно проплыть на шлюпке вокруг судна и увидели, что с другого борта спускалась к воде веревочная лестница. Команда забыла ее убрать, это было проявлением обычной беспечности самоуверенных головорезов. Откуда экипажу знать, что остров в их отсутствие давно стал обитаемым и существует реальная угроза вторжения и захвата судна! Действительно, чего корсарам опасаться, тем более что три десятка самых отчаянных сорвиголов сейчас оккупировали этот тихий остров.

Шлюпку привязали к трапу, чтобы ее не унесло течение. Во главе штурмового отряда пошел Строганов. Полковник был самым сильным и ловким среди них, а теперь, после полугодового курса обучения он неплохо владел всеми видами оружия и стал умелым фехтовальщиком. Сергей крепко сжал зубами кинжал, в правую руку взял пистолет и начал карабкаться по трапу. Через несколько секунд он был уже наверху, осторожно высунулся и огляделся. Больше всего Серж опасался получить в этот момент тяжелый сабельный удар в лицо, разрубающий его пополам, или приветствие топором по темени, но ничего подобного не случилось.

Вахтенный матрос спал у трапа сладким сном, тихо всхрапывая, зажав в кулаке горлышко пустой бутылки. Бедняге не повезло, это был последний сон в его грешной жизни. Строганов крепко зажал ладонью рот пирата и воткнул кинжал в сердце незадачливого караульного. Моряк сильно дернулся, изогнулся, рефлексивно дрыгнул ногами и замер. Рядом не было ни души, никто не заметил проникновения полковника на корабль. Далеко в стороне, у грот-мачты, копошились матросы, судя по писку, они развлекались с пленницами, услаждая себя насилием над женскими телами.

«Ну, ребята, не долго вам осталось хулиганить!» — подумал полковник.

Сергей перегнулся через борт и принял из рук юнги ружья, шпаги, рапиры и полусабли, затем помог взобраться на борт юноше и старому ротмистру. Друзья вооружились до зубов и пошли в атаку. Начался страшный бой, вернее сказать, кровавая бойня.

Пиратов, развлекающихся с девками, быстро порубил саблей старый ротмистр. Бил он их аккуратно, по затылкам, стараясь не задеть девиц. Но наложницы не поняли, что это пришли их избавители, очень громко завизжали, и пришлось деду для успокоения легонько стукнуть их по головам эфесом. Те замолчали, лишившись чувств.

Чуть в стороне, возле бочонка с вином, сидела другая теплая компания. Завидев вторгшихся на корабль чужаков, они спьяну не поверили своим глазам, опешили, но, осознав реальность происходящего, побросали кружки и попытались вскочить на ноги и взяться за оружие.

Этих негодяев утихомирил Сергей. Одного он приколол к мачте коротким и быстрым ударом кинжала, во второго выстрелил из пистолета, в третьего метнул кортик. Четвертый пират был пьян настолько, что сразу встать не сумел, эта заминка позволила полковнику выхватить из ножен саблю и что было сил рубануть вначале по руке с пистолетом, а затем по голове, перевязанной шейным платком.

А Гийом занимался вдрызг пьяными флибустьерами, которые ждали своей очереди к телам пленниц. Двоих, развалившихся у бочонка, он подстрелил из пистолетов, а третий корсар, самый шустрый и трезвый, успел выхватить шпагу и броситься на юношу. Юнга отражал как мог удары наседавшего пирата, но силы были не равны, на фоне этого амбала юнга Гийом выглядел совсем мальчишкой! Корсар был пьян, но фехтовал мастерски. Сергей вовремя пришел на помощь юнге, боковым сабельным ударом под ребра подкосил здоровяка, а Гийом добил его, пригвоздив к палубе.

Половина команды была уничтожена, но к месту битвы уже спешили свежие силы. По этим вновь прибывшим пиратам из укрытия открыл огонь ротмистр Степанов. Все мушкеты в ряд лежали на палубе возле него, и он с колена произвел три выстрела. Пираты рухнули, обливаясь кровью, так и не успев вступить в бой. Пока штурм шел удачно для нападавших. Вот что значит внезапность удара и беспечность самоуверенного экипажа! Расслабились ребята без командиров!

— На абордаж! — заорал что было мочи Сергей, выхватил из-за пояса второй пистолет и выстрелил в приближающегося огромного темнокожего пирата.

Но тот не упал, а, покачиваясь, продолжал надвигаться. Тогда Строганов выхватил пистолет из лежавшей у его сапога отрубленной руки и разрядил в надвигающегося на него гиганта. Окровавленная рука вызвала приступ тошноты, но полковник сдержался. Вторая пуля поразила этого громилу, но он, набрав инерцию, продолжал идти в сторону русского полковника, размахивая огромным топором. Удар топора Серж с большим трудом отразил саблей, а затем сам воткнул кортик в незащищенный живот головореза. Флибустьер выпучил глаза, дрогнул и рухнул всем могучим телом на Строганова. Умирающий враг сбил с ног Сержа и подмял его под себя. Лежа спиной на сырой палубе, полковник запаниковал. В руках никакого оружия, на груди примостил голову мертвый корсар, мимо мчатся другие пираты, чтобы убить его товарищей. Один даже перепрыгнул через лежащих, приняв обоих за мертвецов.

Строганова выручил Степанов. Старик сидя, с колена, выстрелил из двух пистолетов и отчаянно бросился на атакующих, размахивая саблей. Пули попали в цель и сразили разбойника, который был ближе других к полковнику, а с ротмистром сражались уже три бойца, которые, будучи сильно пьяными, только мешали друг другу. За этими корсарами, чуть отстав, ковылял хромой пират с бритой головой. Перепрыгнуть через лежащего Сергея хромоногий не мог, поэтому он аккуратно перешагнул через него и с ненавистью осмотрел распростертого на палубе Строганова. Взгляд его выражал холодную решимость уничтожить незваных гостей любой ценой.

Сергей весь покрылся холодным потом — вот она, пришла смертушка! Он пытался нащупать свое оружие, и его рука случайно наткнулась на топор, который принадлежал убитому им гиганту. Разжимать кулак мертвеца времени не было, Строганов схватился за топорище и рубанул под колено единственной здоровой ноги задержавшегося пирата. Тот упал на палубу, как подкошенный, громко вопя и грязно ругаясь. Наконец, Сергею удалось выбраться из-под остывающего грузного тела, стремительно вырвать у покойника топор и воткнуть его в раненого колченого корсара.

Ощущение было отвратительное, Строганов почувствовал себя мясником на бойне, с ног до головы он был выпачкан засохшей кровью, ошметками мяса и кожи. Однако в этой ситуации было не до сантиментов.

Битва у грот-мачты складывалась уже не в пользу островитян. Пираты пьяными голосами орали ругательства и, размахивая топорами и полусаблями, теснили к борту Ипполита Степанова и Гийома, помогавшего ему обороняться. Мокрые от пота, выступившего на их оголенных по пояс телах и на лицах, в отблесках горящего факела они казались смертельно уставшими и вымотанными. Победа русско-французской абордажной команды казалась теперь уже не столь очевидной, как несколько минут назад. Кто знает, сколько еще осталось пиратов на корабле и сколько морских разбойников прибежит на выручку своим. Сергей, покачиваясь на ватных ногах и громко матерясь, направился помочь товарищам. Ротмистр тоже выдал поток отборных русских ругательств. Вдруг один из нападавших, у которого на месте левого уха торчал уродливый обрубок, матюгнулся по-русски и громко воскликнул: — Разрази меня гром, если это не Ипполит Степанов! Отскочив на шаг назад, этот бородатый корсар два раза вправо и влево рубанул саблей по затылкам своих товарищей. Оба головореза рухнули с раскроенными черепами. Отступив еще немного, этот разбойник бросил оружие на палубу и опять крикнул: — Дядя Ипполит! Не убивай! Это я, Кузьма Худойконь! Беглый казак и твой должник! Не узнаешь меня? Протри глаза! Вспомни! Не убивай меня, я на вашей стороне.

Степанов приставил лезвие к груди сдавшегося пирата, внимательно посмотрел на него, а затем, очевидно признав и забыв про всякую осторожность, бросился обниматься с бородатым разбойником. Вот теперь победа была точно на стороне островитян!

— Господа! Друзья мои! Это и вправду Кузьма Худойконь, беглый донской казак, плененный персами. Позже он стал узником на английской каторге, на галерах, опять бежал и был продан португальскими пиратами в рабство. Впоследствии я его спас из неволи, отбил Кузю, когда мы громили одного азиатского султана. Это действительно мой старый друг и должник! — Дядя Ипполит! Я готов вернуть еще и карточный долг. Хоть сейчас. Который год вожу с собой в поясе сотню дублонов! Ипполит обнял казака-пирата и прослезился: — Ах ты, чертушка, душа моя! Друг ненаглядный! Как же я рад тебя вновь повстречать! Не чаял свидеться.

— А я, наоборот, был уверен, что когда-нибудь да свидимся, может быть, даже в родимой сторонке. Я ведь до сих пор помню, из какой вы губернии, волости и уезда. Название деревеньки запамятовал, но народ помог бы отыскать имение мятежного ротмистра Степанова.

— Ну, будя! Развел бодягу. Какой я тебе мятежник! Еще скажи смутьян и бунтовщик! Сам ты каторжная душа.

— А то нет? Почему же вы в Россию не вертаетесь? — усмехнулся казак.

Строганов недоуменно глядел на обнимающихся старых приятелей, но быстро опомнился, к нему тут же вернулся дар речи.

— Эй вы, карбонарии! Битва еще не окончилась. Хватит сопли и слюни на кулаки наматывать. Пойдемте-ка поможем юнге искать укрывшихся пиратов.

А в это время Гийом продолжал осторожно осматривать тела моряков, валяющиеся на палубе, определяя, не притворился ли кто мертвым, чтобы потом ударить в спину. Тех, кто подавал признаки жизни, он безжалостно добивал ударом шпаги, а затем истово крестился. Тяжело раненные морские разбойники валялись по всей палубе, поэтому креститься и молиться парню приходилось часто.

— Кто из главарей был на корабле? Кто капитан? — забросал старый ротмистр Кузьму вопросами. — Сколько членов экипажа оставалось на борту?

— Главарей не было. Капитаном у нас очень вредный и злобный ирландец Келли, по прозвищу Волк. Экипаж — сброд. Большей частью ишпанцы и португалы. Русак — я один. Нас на борту оставалось, кажется, двадцать два человека. Точно не помню.

— Вместе с тобой? — уточнил Серж.

Кузьма задумался, затем начал загибать пальцы, шевеля при этом губами, потом ответил утвердительно:

— Да, точно, двадцать два. Вместе со мной. Кроме и еще пятерых моряков, остальные неопытный молодняк.

— Чудеса! — воскликнул ротмистр. — Соотношение сил было семь к одному, а мы победили!

— Что же, давайте начнем пересчитывать убитых, a после осмотрим корабль, — предложил Сергей.

Победители выложили трупы в ряд вдоль левого Борта. В первую очередь они сняли заколотых пиратов с лишившихся чувств девок, последним подтащили тяжеленного толстяка, во время боя прижавшего Сержа к палубе.

— Итого двадцать, — пересчитав в третий раз трупы, подвел итог Степанов. — Ты, Кузьма, двадцать первый, и где-то прячется еще один.

— Или спит мертвецки пьяный, — предположил Гийом.

— Смотри, вспоминай, кого нет! — потребовал Степанов.

Кузьма внимательно всматривался в мертвые лица своих недавних товарищей.

— Кажется, нет Кривого Хуана.

— Кто такой? — переспросил Ипполит.

— Отъявленный мерзавец и негодяй! Он помощник боцмана, большой специалист по грабежам и мародерству. На «Кукараче» оставался за старшего, когда все прочие вожаки уплыли на остров. Кстати, где они? Что стало с главарями?

— Они утонули, — пошутил Серега.

— Все?

— Еще не проверяли. Утром после отлива будем уточнять, — пояснил ротмистр.

— И где же может прятаться этот одноглазый негодяй?! — рассуждая вслух, задал вопрос Сергей. — Подумай, казак, — в трюме, на юте, на камбузе, в каюте? Где?

— Даже не знаю. Я его рядом с собой не видел. Пойдемте, будем осматривать все помещения подряд!

— Стоп, надо вначале баб повязать, а то учудят чего, не дай боже, за борт бросятся и утонут. Не хочу брать грех надушу! — заявил ротмистр и быстро связал по рукам и ногам не сопротивлявшихся пиратских наложниц, которые до сих пор так и не пришли в себя.

В это время Сергей собрал пистолеты, проверил, заряжены ли они, выбрал себе и юнге по паре, вручил один Ипполиту. Потом он немного подумал и выдал пистолет Кузьме.

— Ну, пошли, браты мои, в поиск, — перекрестился казак и шагнул вперед.

Строганов, Маню, Степанов и их новый товарищ спустились в трюм, осветили факелами все темные углы, обшарили дальние закоулки, но никого не нашли. Затем они проверили камбуз, каюты, и постепенно круг поиска сузился до гальюна.

— Тут и сидит этот ирод, больше негде, — ухмыльнулся Кузьма. — Пробрало голубчика, обделался!

Вход в гальюн изнутри был чем-то подперт. Юнга пальнул два раза прямо в деревянную перегородку, в ответ тоже прогремели выстрелы. Одна пуля рассекла единственное ухо казака, а другая оцарапала руку Ипполита. Сергей отодвинул в сторону юнгу и дважды выстрелил в дверь. Гийом перезарядил пистолеты, повторил выстрелы. За стенкой раздался шум падающего тела.

Штурмующие подождали еще немного, а затем поднапряглись и сдвинули преграду. Юнга просунул голову в образовавшуюся щель, посмотрел, что там, вылез обратно и радостно воскликнул:

— Готов! Наповал!

Кузьма протянул ему свой пистолет и приказал:

— Добей его для верности, этот гад очень живучий!

Юнга просунул в дверь гальюна голову и руку, приставил пистолет к телу лежащего помощника боцмана, сделал контрольный выстрел и воскликнул радостно:

— А он действительно притворялся! После моего выстрела тело дернулось, и он захрипел!

Тело оттолкнули прикладом мушкета от двери, отворили ее и вошли в клозет. Вонь здесь стояла невыносимая.

— Тащи его на палубу. Нечего тут загаживать помещение, оно нам самим пригодится, — распорядился ротмистр и первым схватил мертвое тело врага за руки.

Но Ипполита никто не поддержал, он ругнулся, плюнул, бросил на пол мертвого пирата и поспешил следом за товарищами.

Короткая летняя ночь подходила к завершению, начиналось раннее утро. Приятели поднялись на верхнюю палубу, сложили трофейное оружие в общую кучу и после этого дали волю чувствам. Они дружно вопили «ура», «виват», «виктория»! Кузьма схватил жбан, полный вина, и, запрокинув голову, влил себе в глотку добрый литр, затем передал посудину своему старому приятелю Ипполиту.

Ротмистр сделал глоток и передал жбан дальше по кругу.

— Ах, Худойконь! И правда, это действительно ты, Худойконь! Пьешь, как и прежде, как конь! Я так рад, что ты живой! Явился ко мне на остров собственной персоной, да еще и шайку головорезов с собой привел! — не переставая, громко восклицал захмелевший ротмистр, обнимая и хлопая по спине казака.

— Да, это и в самом деле я! Православные, объясните, откуда вы здесь, на «Кукараче» взялись? Кто они такие, твои попутчики, дядя Ипполит?

Сергей назвал себя по имени и представил юнгу. Заслышав его фамилию, казак покачал головой:

— Маня, что за дурацкая фамилия! Тем более для мужика!

— Не Маня, а Маню! — поправил его Строганов. — То, что ты Худойконь, никого из нас не удивило. Худойконь, Тощийконь, Дохлыйконь… Кому какая разница!

Казак обиделся, сердито буркнул себе под нос что-то нелицеприятное в адрес полковника и вновь приложился к жбану. Ипполит принял из его рук вино и хотел поддержать компанию, но Сергей перехватил руку ротмистра и осуждающе произнес:

— Братцы! Я не уверен в нашей окончательной победе. Что сейчас происходит в пещере? Вдруг пираты там затаились? А если кто-то из них остался жив? Они ведь поймут, что фрегат захвачен, и тогда обязательно сделают вылазку на свой корабль, чтобы вернуть его обратно. Давайте убедимся в их гибели, затем перевезем вещи, заберем клад, а уж потом начнем праздновать. Не хочется, чтобы нам, пьяным, воткнули нож в спину, а затем отрезали головы. Почему так всегда происходит? Стоит трем русакам вместе собраться, как в ход идет бутылка!..

— Верно говорит наш полковник, — поддержал Строганова Ипполит. — Пить и болтать некогда. Пойдем проверять пещеру.

— А кто останется на корабле? — спросил Кузьма.

— Вот ты, Кузя, с полковником Строгановым и останешься. Заодно и за бабами приглядите. Я уверен, вы отлично справитесь с этим сложным делом, — хохотнул ехидный Степанов.

Дед зарядил восемь пистолетов, два мушкета, прихватил сабли, топоры и, перебравшись вместе с Гийомом на лодку, отчалил в разведку.

Казак недоверчиво поглядывал на Сергея, не произнося ни слова, а затем, не выдержав игры в молчанку, решил пообщаться:

— Друже, ты чего дуешься, чего молчишь? Или я тебе не люб? Не доверяешь мне? По глазам вижу — не доверяешь!

— А с чего оно возникнет, это доверие? — ответил с усмешкой Сергей. — Совсем недавно ты вино пил с пиратами, девок силком брал, забавлялся, готов был нас порубить, а теперь вот переметнулся на нашу сторону.

— Не переметнулся, а перешел на сторону земляков и старого друга. Ведь и ты, полковник, будешь из наших, российских, хотя и говоришь на странном наречии. Давай познакомимся толком, а то я даже и не знаю, как звать-величать нового сотоварища.

— Граф Сергей Строганов!

— Иди ты! Не могёт быть! Врешь! Неужто настоящий граф?

Сержу пришлось повторить свою легенду, заученную уже наизусть, и эта ложь была приятна ему самому. Постепенно Серега начинал и сам верить в свое графское происхождение. Ведь холопом он себя никогда не чувствовал, да и образование имел соответственное: училище, академия, университет. Ну чем не граф? А манеры и всякие там политесы — дело наживное. «Закинет судьба в Россию, войду в роль и стану настоящим крепостником-рабовладельцем. Селянки, девки дворовые, с которыми возможны разные шалости, просто мечта гусара!» — подумал он вдруг, но тут же встряхнул головой, отгоняя внезапно нахлынувшие похотливые мыслишки, и продолжил излагать свою родословную.

Узнав детали, Худойконь презрительно скривил губы и заявил:

— А-а-а… Седьмая вода на киселе. Так и я могу сказать, что мои предки были малороссийские шляхтичи, да кто ж поверит? А в полковники кто тебя произвел? Сам дядя Ипполит или какие-нибудь хранцузы да ишпанцы?

— Нет, я самый настоящий русский полковник. Но в отставке.

— Это хорошо, что полковник в отставке! — повеселел Кузьма. — Значит, мы почти ровня! Я тоже когда-то был казацкого войска полковник, был, да весь вышел! Сам себя уволил в отставку! По молодости, по глупости участвовал в пугачевском бунте, за это высочайшим указом заочно приговорен к смертной казни. Слава Богу, конь подо мною был добрый, и в последнем бою у Черного Яра вынес из окружения царевых войск. Затем я ушел в киргиз-кайсацкие пески и вдоль соленого озера Каспия добрался к басурманам в Персию. Начались долгие скитания, полон, рабство, но все едино — не плаха. Тот бунт мне дорого обошелся, теперь ни кола ни двора, ни семьи, и дорога в Россию навеки заказана. Как и Ипполит, жду смерти Екатерины, авось новый император помилует в ознаменование восшествия на престол. Что слышно о здравии императрицы?

— Не знаю ничего об этом, давно из России, — ответил, смутившись, Сергей. — Я в этих морях больше года скитаюсь, но уверен в том, что здоровье Екатерины ухудшается с каждым днем.

— Эх, прибери ее, Господи, — вздохнул казак и перекрестился. — И поскорее.

— Кузьма, а ведь про тот ваш последний бой народ песню сложил. Могу спеть, если хочешь, — предложил Серж.

— Спой, сделай одолжение, мил человек! — обрадовался Худойконь.

Серж откашлялся и запел свою любимую песню про то, как под Черным Яром ехали казаки, сорок тысяч лошадей.

Худойконь с наслаждением выслушал ее до самого конца, вздохнул и повторил:

— Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить… Спасибо, дорогой! Надо запомнить слова.

К этому времени окончательно рассвело. Новые друзья немного помолчали, а затем принялись следить за продвижением товарищей к берегу. Грести им было еще довольно долго. Остров в легкой дымке тумана просматривался плохо, поэтому надо было чем-то себя занять.

— Давай очистим палубу от трупов, — предложил Сергей. — Скоро солнце взойдет, начнет припекать — покойнички завоняют.

— Дело говоришь. Молодец, полковник! — обрадовался казак. — Заодно и оружие соберем, пересчитаем, авось пригодится еще.

Ничто так не сближает людей, как общее дело. Вскоре все трупы пиратов оказались выброшенными за борт, пирамиды из ружей и штабель из пистолетов и сабель росли на глазах, а новые знакомые начали проникаться доверием друг к другу. Когда на корабле остался только один труп, который следовало перенести из вонючего гальюна, работнички решили сделать передышку. Заниматься помощником боцмана, обильно испачканным понятно .чем, обоим не хотелось. Поэтому, управившись с основной работой, они уселись на юте и начали по очереди следить в подзорную трубу за деятельностью разведдозора.

Ипполит и юнга осторожно подошли к входу в пещеру, заглянули внутрь и вернулись обратно к лодке. Они погрузили в нее свои пожитки, инструмент, оружие и поплыли к кораблю. Спустя час дед и юнга пристали к борту корвета.

— Ох, умаялся я сегодня на веслах работать, — пробубнил старый ротмистр, переводя дух и вытирая пот. — Теперь, молодежь, ваш черед на остров плыть!

Кузьма принялся доказывать, что они, находясь на корабле, дурака не валяли, навели порядок на палубе, выбросили трупы за борт, работали до седьмого пота.

При последних словах казака Ипполит внезапно выхватил из-за пояса пистолет и разрядил его в направлении атамана. Кузьма Худойконь присел от неожиданности, а остальные в ужасе посмотрели на старика.

— Ты что творишь, старый дурень? — заорал Худойконь.

— Не убивай его, Ипполит! — схватил ротмистра за руку Сергей. — Я ему верю. Атаман нормальный мужик, мы с ним найдем общий язык.

Дед подул в ствол и вернул пистолет на место, за кушак.

— Чудаки! Я и не думал палить в Кузю. Нам Худойконь еще пригодится! Тем паче другого коня у нас нет. Вы лучше посмотрите, что у вас за спиной деется! — сердито выкрикнул ротмистр.

Новоиспеченные приятели обернулись и замерли, потрясенные увиденным. Воцарилась тишина. Сзади стоял, держась одной рукой за мачту, а другой за простреленную грудь, одноглазый пират. У ног головореза лежал пистолет, вероятно выпавший из его руки. К счастью, душегуб не успел им воспользоваться.

— Я же говорил, что Кривой Хуан необычайно живучий! — первым нарушил тишину казак. — Надо было его добить выстрелом в голову, а юнга, наверное, лишь зацепил череп пулей.

С этими словами Худойконь подошел к помощнику боцмана, добил его, проткнув клинком на всякий случай, и за шиворот камзола подтащил к борту.

— Как воняет! Хорошо, что доставать не пришлось, сам пришел! А ну, братцы, подсобите, больно тяжел, вражина! — попросил Худойконь.

Общими усилиями тело перетащили через поручни и отправили на корм акулам. Старый ротмистр в сердцах плюнул ему вслед.

— А ведь вполне мог этот варнак сократить численность нашего отряда! — пробурчал сердито старый ротмистр. — Повезло, что я смотрел в его сторону, когда он выбрался из гальюна, — все закивали, соглашаясь, а дед никак не успокаивался и продолжал бурчать: — Это последний ходячий труп или еще кто-то восстанет из мертвых? Никого больше не пропустили, разгильдяи? А про темнокожих пиратских подстилок не забыли? Отправили их в море рыб кормить?

Сергей удивленно посмотрел на старика и заявил:

— Ты что, женоненавистник? Баб-то за что торить? Ты ведь недавно о них грезил!

— Действительно, они могут и нам сгодиться, — воскликнул Гийом. — Будем считать это частью трофеев.

Ипполит сперва прыснул в кулак, затем рассмеялся громко и сквозь хохот произнес:

— Да я просто шуткую! В нашем хозяйстве и самые страшные туземки к делу сгодятся. Здесь даже черномазые аборигенки кажутся настоящими королевами. Помоем, почистим, приоденем, будут выглядеть как настоящие княгини.

Мужчины принялись отпускать в адрес пленниц сальные шуточки и наперебой заговорили, не стесняясь в выражениях.

Дед обругал всех шелудивыми кобелями, задумчиво посмотрел на лежащих возле мачты девиц и направился к ним с кортиком наголо. Лица девиц исказила гримаса неподдельного ужаса. Старик, конечно, никого резать не собирался, он просто подумал, что девки лежат уже который час связанными, не напоены, не накормлены, и решил им помочь. Как только приступ ужаса прошел, туземки сразу же принялись жадно пить воду из стоявшей на полу миски, а затем стали благодарно целовать руки своему спасителю. Смущенный ротмистр одернул руки и, продолжая ворчать себе под нос ругательства, пошел на камбуз. Вскоре он вернулся оттуда и принес несколько лепешек и кусков солонины, половину отдал девицам, а половину — своим товарищам.

Мужчины вспомнили, что со вчерашнего дня тоже ничего не ели, и с аппетитом начали уплетать угощение. Кузьма покосился на стоящий у борта полупустой бочонок с вином, но Ипполит погрозил ему кулаком, и казак, недовольно что-то пробурчав по-испански, сжевал мясо и лепешку, запивая их затхлой водой.

Когда с едой было покончено, старый ротмистр снова принялся допрашивать казака.

— Кузьма! Докладывай, как ты тут очутился? — с подозрением спросил Степанов. — Ведь ты был матросом на флагманском корабле Барбозы. Что потом приключилось с тобой, Худойконь?

Услышав еще раз смешную фамилии казака, произнесенную с таким выражением, Серж не удержался и громко прыснул. Еще бы, ну и фамилия досталась человеку. Добро быРезвыйконь, Добрыйконь или Буйныйконь, а то — худой!

— Не смейся, ваше сиятельство! Повторяю, я происхожу из старинной казацкой фамилии. Мой прапрадед был сподвижником Ермака, а я — последний мужик в нашем роду. Боюсь, на мне оборвется казацкая линия.

— Не обижайся, чудная фамилия, вот и смеюсь, — примирительно сказал Серж.

— Наша фамилия пошла от клички, которую пращуру Федору дал Ермак Тимофеевич! У него после зимовки на Тоболе под седлом была самая исхудалая кляча. Ермак пошутил, мол, Федька худ и конь худой, неизвестно, кто кого первым съесть сумеет. Предок мой коня не съел, а атаман все шутковал и шутковал. Мол, идут двое: Федька, худой, как конь, и худой конь Федьки. Федоров в ватаге было четверо, чтобы их различать, в ход пошли прозвища. Так и прилипло к нему на всю жизнь — Федор Худойконь. Постепенно прозвище стало нашей фамилией.

Строганов покачал головой, удивляясь этой истории, и извинился за свои насмешки. Худойконь покусал ус и продолжил:

— А как я оказался на этом фрегате? Да очень просто. Корабль этого барбоса Барбозы был потоплен двумя военными фрегатами английского флота. Я опять попал к англичанам на каторгу, работал недолго в каменоломне, снова бежал. Подобрали меня залетные пираты, которые приплыли с Мадагаскара. С этими лихими ребятами я не раз грабил торговые корабли, брали их, конечно, с боем, штурмовали крепости и торговые фактории. Несколько раз был ранен, однажды едва не умер. Голодал и подхватил лихоманку. Вылечился, окреп и вновь за дело. На пиратской бирже полгода назад нанялся на это судно. Я уже говорил, прозвище капитана корвета — Волк Келли. Этот злодей ирландец бил за любой пустяк всех подряд, без разбора и без жалости. Сам сказочно богат, а по отношению к другим скупердяй — хуже не бывает. Я очень рад, что встретил вас, православные, и что вы меня не успели убить во время абордажа!

— Кузя, ты помни об этом! Никогда не поздно исправить ошибку, если меня предашь! — назидательно произнес ротмистр.

— Оправдаю доверие! Не посрамлю, даю слово казака! — заверил Худойконь.

— Вот и хорошо! А теперь, друзья мои, давайте доведем начатое дело до конца. Нужно пробраться до прилива в кладовую в пещере, убедиться в гибели пиратов и перевезти ту часть сокровищ, которая осталась в сундуках, на наш корабль. Да, на наш собственный корабль!

Ротмистр с наслаждением произнес последнюю фразу. Именно теперь, когда есть это надежное плавсредство, старый русский дворянин сможет наконец-то вернуться на Родину после двадцати лет мытарств и ожиданий! Ура!

Все согласились с предложением старика и начали готовиться в путь. Возник только один вопрос: кто в этот раз остается на корвете? Решили после недолгого препирательства, что теперь корабль будет охранять Ипполит Степанов.

— Да и девицы под его охраной будут в полной сохранности, — рассмеялся Кузьма.

— Не угадал! Девки сядут с вами на весла! — хмуро заявил Ипполит. — Груз слишком ценный и тяжелый. Нужно больше гребцов, втроем вы не справитесь с лодкой, а вшестером — авось и сумеете выполнить задачу.

Женщины в шлюпку по трапу спускаться не стали, они вначале прыгнули в море, чтобы освежиться в морской воде, слегка побарахтавшись, вскарабкались на лодку и стали грести. Оказалось, что не все местные дамы умеют это делать, пришлось сесть попарно, к каждому веслу мужчина и женщина. Туземки переняли нехитрую науку быстро, гребли старательно, уж очень им хотелось жить, так что все доплыли и не перевернулись.

Скоро должен был начаться прилив, надо было спешить. Женщин взяли с собой в пещеру, чтобы не сбежали и не спрятались на острове, ведь каждая пара рук на счету. Сергей с факелом вошел в пещеру первым, за ним Худойконь, следом туземки и замыкал шествие юнга. Первая часть пещеры была сухой, вода плескалась где-то внизу, она постепенно прибывала. Прямо за перемычкой Серж наткнулся на два мертвых тела, видимо, эти пираты шли последними и поэтому сумели вырваться из одной ловушки, но вместо спасения попали в другую и захлебнулись. На воде внизу, в самой узкой части лабиринта, покачивалось еще одно мертвое тело. Значит, выскочить из сокровищницы сумели трое, они и нашли тут свою смерть. И все, никто не вырвался из пещеры живым? Вроде бы нет. Хорошо бы, если так.

Сквозь мелкие щели во втором гроте продолжала сочиться вода. Гийом прислонил к камням предусмотрительно захваченную с собой лестницу, взобрался, заглянул в «бассейн» и вскоре крикнул товарищам:

— Темно. Нужен факел, иначе ничего не видно!

Ему подали факел, Гийом осветил подземную кладовую и едва не сорвался вниз от суеверного ужаса, охватившего его. Трупы лежали, как живые, с открытыми глазами, в россыпях золота, усыпанные серебром, жемчужинами и драгоценными каменьями.

Искатели сокровищ пробрались в сокровищницу и окончательно убедились в том, что все до единого корсары мертвы. Большая часть ларцов, ящиков и сундуков была погребена под слоем ила и глинистой жижи. Только два высоких сундука остались на поверхности. Приятели сбили с них крышки, набрали полные мешки золота, драгоценных камней и побежали к выходу.

Вода постепенно прибывала. Люди успели вернуться и вновь нагрузиться сокровищами. Особенно понравилась Сергею та жемчужная корона неизвестного туземного царька. Он водрузил ее на голову, так как руки были заняты, казак прихватил какую-то штуку наподобие гетманской булавы, сделанную из чистого золота. При второй ходке все нагрузились до предела, знали, что третьего раза сегодня не будет.

Вода быстро прибывала, теперь можно будет забраться в грот только после отлива. Но это еще сутки жизни на острове. А может, достаточно? Столько сокровищ и в царских кладовых не увидишь! Люди начали выбираться из лабиринта по колено в воде, а под конец погрузились уже по грудь. Невысокие туземки и вовсе наглотались соленой воды. К полузатопленному проходу все успели вовремя, и едва последний искатель приключений выбрался наружу, как море полностью скрыло вход в пещеру. Мужчины и женщины отползли на возвышенность, на сухое место, и там довольно долго лежали, жадно хватая ртом воздух, словно выброшенные на берег рыбы.

Итак, главное было сделано! Пираты погибли — это точно, часть сокровищ вынесена. Позднее можно будет вернуться за оставшимися драгоценностями. Придется только немного повозиться, очищая их от ила. А куда спешить? Остров и корабль оставались в их полном распоряжении!

А может, все-таки пусть лежит это добро до лучших времен?..

Глава 7 ПРОЩАЙ, ОСТРОВ ПЕТРОПАВЛОВСК! ПОДНЯТЬ ПАРУСА!

Постоянная смертельная опасность, неимоверные физические нагрузки и стремительная смена событий так измотали наших героев, что они едва двигали веслами. На последнем дыхании, скрипя зубами, они гребли к фрегату. В это время старый ротмистр, как раненый зверь, метался по палубе, ругаясь последними словами, и рвал на себе седые волосы. Ведь старик не знал, что произошло на острове, пока он поджидал здесь товарищей, которые выбрались из пещеры, когда уже спустились вечерние сумерки. Пока передохнули, погрузились, не забыв прихватить с собой и несколько голов скотины, пока отчалили, наступила тропическая ночь. Остров погрузился в беспросветную тьму, пронзительно-черную, какая бывает только в южных краях.

Сигнальный факел гребцы на шлюпке не зажгли, по причине страшной усталости они просто забыли про него. Но им повезло, на корабле горели огни, поэтому искатели сокровищ плыли в верном направлении, не блуждая зигзагами по заливу.

Наконец Степанов услышал близкий плеск весел и громко закричал:

— Ну, вы, проклятые! Смерти моей желаете? Я ведь волнуюсь! Меня кондрашка едва не хватила! Почему не шумнули издали?

— Как мы должны были тебе шумнуть? — хохотнул казак-разбойник. — Воздух громко испортить? Так сил нет даже на это.

— Кидай конец, старый ворчун! — скомандовал Серж, который опасался, как бы нежданная волна не перевернула их лодку, ищи потом сокровища на дне морском.

— Какой я тебе ворчун! — обиделся Степанов.

— А что здесь такого? Ворчун и ворчун, — буркнул себе в усы казак. — Радовался бы, что никто старым болваном не называет.

Плаватели пришвартовались, разгрузились, подняли на борт животных, забрались на палубу и рухнули без сил. Отдышались, побранились, но без злобы, для разрядки, затем перекусили, чем Бог послал, то есть опять солониной, сухарями и сыром. Теперь можно было расслабиться и выпить чего-нибудь покрепче, чем вода. Мужики напоили даже девиц. Оказывается, спиртные напитки им нравились, туземки к ним пристрастились за время плавания на пиратском корабле и теперь с удовольствием трескали и ром, и джин, и вино. Во время плавания для них это была единственная возможность уйти от кошмарной реальности, состоящей из сплошного насилия. Кузя пояснил, что девиц пленили неделю тому назад.

Внезапно подвыпившие аборигенки воспылали желанием отблагодарить своих спасителей. Серж сразу увильнул от ласк пылких темнокожих наложниц. Он до сих пор не мог забыть, как атаковали его шоколадные красотки на острове амазонок, к тому же образы любимых жен его гарема постоянно всплывали в памяти, в его воспоминаниях они были как живые. Чувство утраты и вины по-прежнему не давало ему покоя.

— Ребята, я — пас, ничего не хочу, буду мирно спать. Развлекайтесь, раз изголодались. Я сегодня — четвертый лишний. Девиц как раз три, так что соображайте без меня.

— Вот и ладно, не будет споров, — обрадовался казак и увлек за собой самую пышнотелую туземку.

А юнга ни с кем не спорил, он уже давно жадно впивался в губы самой юной темнокожей красотки, нежно поглаживая ее упругое, стройное тело. Пока старшие товарищи только рассуждали о развлечениях, он уже торопливо стягивал с себя одежду, а девушку одетой и назвать было нельзя.

— Не спеши, а то опозоришься, — предостерег его многоопытный дядя Ипполит. — До девки не успеешь добраться. Эх, молодость, где мои семнадцать лет.

Седовласому и седобородому Степанову, самому нерасторопному из всех, досталась та аборигенка, на которую никто из товарищей не позарился. Это была туземка с пухлыми отвислыми губами, тощая и длинная, словно жердь, но со здоровенным толстым задом, словно взятым напрокат у какой-нибудь толстушки. Но, как сказал ротмистр, с лица воды не пить, а зад — будем мять. Оказалось, что в любовных утехах девица знала толк и была неутомима, как скаковая лошадь. Она до утра не могла угомониться и буквально заездила старого мерина. Таким вот образом компания победителей пиратов праздновала свою победу до самого рассвета. Пирушка плавно перешла в оргию. Юнга, робкий и не шибко опытный в таких делах, под конец так разошелся, что пришлось его усмирять, во избежание полного истощения молодого организма.

А Серега, добравшись до кровати, мирно спал в каюте капитана. Впервые за год или даже больше он отдыхал на настоящей кровати, на мягком матрасе, положив голову на подушку. Какое это несказанное блаженство — отдых с комфортом!

«Интересно, как дела у экипажа „Баунти"? Как здоровье бедняги Флетчера? Вероятно, тоже резвится при свете костра с юными таитянками», — какое-то время размышлял Строганов, лежа в постели, но вскоре он крепко уснул, несмотря на громкие стоны и визг девиц.

Во сне он видел прекрасные лица своих погибших туземных жен.

На рассвете, естественно, никто не поднялся и не заступил на вахту. Впрочем, и ночью на вахте никто не стоял. Такой анархии и безалаберности ни в коем случае допускать было нельзя. Строганов понимал это лучше других. Голова полковника трещала с похмелья, он пригубил вина, и ему заметно полегчало. Сотоварищи лежали на палубе в обнимку с ночными подругами, замысловато переплетаясь черными и белыми телами, и беспробудно дрыхали. Все немало поработали этой ночью.

«Хорошо же они тут порезвились», — подумал Серж.

Его крики, тычки и пинки на собутыльников абсолютно не подействовали. Тогда Строганов зачерпнул забортной прохладной морской водицы и плеснул ее из ведра на почти бездыханного казака. Атаман был самым крепким и выносливым среди всех гуляк, но он и выпил больше других, поэтому вид у него был страшный и одновременно смешной. Худойконь не очнулся, а лишь ругнулся во сне и пуще прежнего захрапел. Очухался от вылитого на больную голову ушата воды только ротмистр. Юнга после аналогичной освежающей процедуры даже не шевельнулся. Степанов, сидя на баке, тряс больной головой, стонал, обхватив ее обеими руками, и раскачивался, словно маятник, тупо уставившись на грязную палубу.

Серега воротился в каюту, принес оттуда наполненный портвейном серебряный бокал, потому что стоявшая на палубе бочка с вином давно опустела, и протянул живительный напиток ротмистру. Старик с жадностью выпил и потребовал еще порцию. Темнокожая девица жалобно пискнула и тоже потянула руку к чаше с чудодейственной жидкостью.

— Будя! Хватит лакать! — буркнул Степанов, но все же сжалился и плеснул вина прямо в рот худосочной туземки.

Постепенно очухался атаман, и только молодой француз, сраженный наповал, продолжал спать, растянувшись на палубе.

— Рановато он познал вкус вина и женского тела. Быстро выдохся, сопляк, — надсадно прохрипел Степанов, теребя седую шевелюру.

— Это точно, слюнтяй! — согласился Кузьма Худойконь. — Французишка! Ни один европеец по-людски пить не может!

— Сами виноваты, совратили мальчонку, — сердито выговаривал им Сергей. — Столько дел не закончено, а вы ночь напролет бражничаете!

— И не только! — поправил полковника Худойконь. — Мы еще и гарцевали.

— Ловеласы! Первым делом… — Сергей чуть не брякнул «самолеты», но вовремя спохватился. — Сокровища-то еще не все вывезли!

— Не жадничайте, граф! — урезонил Сергея казак. — Давайте оставим их покоиться в пещере. Про запас. Там столько грязи, что понадобится лопатами орудовать несколько недель, чтобы достать эти драгоценности. И того добра, которое мы уже вывезли, на наш век вполне хватит!

На том друзья и порешили — не стоит жадничать. Они поели, посовещались и без долгих споров выработали общий план действия: следует пополнить запас воды и провизии, а потом уплывать как можно дальше отсюда. Время поджимало, так как где-то рядом, по словам бывшего пирата Кузьмы, дрейфовали в открытом море еще два пиратских корабля из соперничающей шайки.

Но как вывести захваченный корвет из узкой бухты? Кузьма Худойконь не матрос, он замечательный канонир, хороший абордажный боец и опытный кавалерист. И если с горем пополам палубу помыть он еще сможет, то управление парусами для него почти неразрешимая задача. Юнга к морскому делу еще во французском флоте был приучен, но в одиночку со снастями ему не совладать. Нужны помощники. А дед Степанов, тот, конечно, сможет управиться с парусами, но уже довольно стар, чтобы ползать по вантам, да и вообще его дело — руководить экипажем, прокладывать курс и вести корабль. Сергей был готов взобраться на любую мачту, лазить по канатам, но навыков в морском деле у него не было никаких, как и у Кузьмы.

Старик чуть не взвыл от досады. Корабль есть, и команда тоже какая-никакая, казалось бы, плыви, куда пожелаешь, хоть в Россию, хоть в Европу, да хоть в Америку… А на самом деле есть только два более-менее обученных мореплавателя, старый да малый, а все остальные ничего не могут. Эх-х-х!

— Эй, бездельники и неучи! Как быть? Ну, выйдем мы с вами в открытое море, а дальше что? — принялся ворчать Ипполит. — Первый шторм — и мы без парусов!

Строганов вспомнил, что читал в детстве приключенческую книгу Жюля Верна «Пятнадцатилетний капитан», и стал рассказывать старому ротмистру о том, как юноша управлялся со шхуной в одиночку. Ротмистр тут же поднял его на смех.

— Один сопляк при парусах и за штурвалом?! Экий же враль твой бумагомарака! Я всегда говорил, что чтение этих французских романов до добра не доведет! От этих немцев, англичан и особливо французов нам, русакам, один только вред и никакой пользы! А читать их глупые романы и вовсе нельзя! Я вот за свою жизнь прочел только три большие книги — и ничего, ничуть не страдаю. Всегда жил своим умом, а теперь вот еще и богат как Крез!

Строганов ухмыльнулся на слова об успешно прожитой жизни ротмистра, испытавшего опалу, ссылку, бега, отшельничество на затерянном острове, но возражать старику не стал, решив не тратить силы на бесполезную перепалку.

Опытный моряк Ипполит Степанов решил перво-наперво поднять якорь и довериться течению, затем частично поставить паруса на грот-мачте и на бизани, а по ходу дела заняться парусами на фок-мачте. Общими усилиями вытянули якорный канат и закрепили якорь. Мужчины матерились нещадно, ибо их, окончательно не протрезвевших, все еще заметно штормило после вчерашней попойки.

Отдышавшись, все полезли к снастям. Аборигенки по вантам карабкались лучше, чем мужчины, но проку от них не было никакого. Языка они не знали, а жестами нельзя обучить работе с парусами. Это ведь не ноги раздвигать. Поэтому работали только мужчины, втроем, понукаемые снизу ехидным Степановым, а женщины весело и соблазнительно раскачивались на канатах, словно макаки в джунглях. Строганов по ходу дела осваивал морские и корабельные термины, постепенно узнавал и запоминал, что такое гик, пайол, стаксель, румпель и прочая, прочая, прочая.

За час акробатических перемещений на верхотуре, без всякой страховки, Сергей проклял все на свете. Уж кем-кем, а обезьяной быть он не подряжался и в канатоходцы не записывался! Да и у казака дела шли не лучше, крупный и нескладный Худойконь даже едва не сорвался, но в последний момент, уже падая, успел ухватиться за свисающий сверху конец. Степанов стоял у штурвала и посмеивался над незадачливыми марсовыми.

По мере того как ветер крепчал и надувал паруса, корвет все лучше слушался руля. Вода прибывала, и ротмистр уверенно вел корабль по направлению к естественному проходу в рифах. Пройдя его, он приказал снова встать на якорь и убрать паруса, ожидая попутного ветра и начала отлива, чтобы уйти в открытое море. Степанов молил Бога о хорошем ветре и семи футах под килем.

Только тут мореплаватели вспомнили про скотину, доставленную накануне в лодке. Три голодные козы жалобно блеяли, а подсвинок неистово хрюкал. Больше животных с фермы брать вечером не стали — чем их кормить на корабле? Солонина в дороге пригодится, рацион-то небогатый, но и соли-то было совсем мало. Оставшихся животных Сергей вчера выпустил из загородки свободно пастись на острове, пусть себе кормятся и размножаются.

Ротмистр занялся ревизией припасов на корабле. На большую команду продовольствия было маловато, а на семерых — вполне достаточно. Пресной воды только четыре полных пятиведерных бочки, зато много рома, джина, портвейна и мадеры. Можно было пополнить запас воды из источника на острове, но из этого родничка один литр набирался за час, большой пресный водоем превратился в лужицу мутной жижи, а из маленького озерца они поили коз и свиней. Кому же хочется стать козленочком? Никому. Цедить в час по чайной ложке — некогда. Спиртного в бочках и бочонках, в бутылях и бутылках находилось никак не менее полутонны. Значит, мучительной смертью от жажды никто не умрет. Вино — это тоже жидкость. Продуктов в кладовых было достаточно, к сухарям, плесневелому сыру и пиратской солонине с душком добавили привезенные с берега фрукты. Кроме того, живая скотина тоже скоро станет пищей.

В тот же вечер забили животных, нажарили мяса, засолили сало, этим с радостью занялся Кузьма Худойконь. Мясо запивали вином, но в меру — неизвестно, что ждет впереди. Туземкам тоже дали передышку от ночной повинности, поэтому девицы впервые за все время жизни на корабле спали как убитые.

На утренней заре мужчины подняли якорь и доверились волнам. Попутный ветер крепчал, и на отливной волне горе-судоводители сумели отойти от острова. Плаванье в неизвестном направлении началось удачно. Фортуна явно повернулась к ним лицом.

Ротмистр по достоинству оценил захваченный корабль. Корвет был недавней постройки, замечательно слушался руля, с хорошим ходом, крепким корпусом, который еще не сильно оброс ракушками, паруса свежие, без заплаток. Но все эти прекрасные характеристики судна давали преимущество в маневре и в бою лишь подготовленной команде, а не дилетантам, которые по воле случая были вынуждены управлять этим замечательным для своего времени кораблем. Строганов долго не мог запомнить, что и как называется из снастей и такелажа, ротмистр и юнга над ним подшучивали, но терпеливо поясняли и рассказывали, что к чему и зачем.

Аборигенок временно перестали гонять к парусам, вместо этого им доверили ведение хозяйства. Пышнотелую дамочку по имени Куа приставили к камбузу, двух других, высокую Лоло и молоденькую Мими, определили в «подай-принеси» на палубе и в каютах. Девицы, уставшие жить в сексуальном рабстве, теперь, обретя свободу, беспрестанно сновали по всему кораблю, отсутствие на них одежды то и дело отвлекало от работы неугомонных казака и юнгу. Худойконь и Гийом не давали бабам скучать, время от времени уединяясь то с одной, то с другой туземкой в укромных местах, чем вызывали возмущение ротмистра, которому вполне хватило одной бурной ночи. Кузьма обещал, что еще раз-другой и он тоже прекратит шалить, присоединится к Степанову, станет таким же степенным и серьезным человеком и неизменно прибавлял: «Старый конь борозды не портит, если он не мерин!» А Гийом наотрез отказался умерить пыл, заявил, что придется подождать, пока он состарится. Строганов предложил закрепить каждому персональную женщину, прекратить извращаться, чтобы не дошло из ревности до мордобоя.

Казак отшучивался и просил не ревновать. Мол, старушку Лоло, тщедушную бабу, облюбованную дядей Ипполитом, он почти не трогает, ибо боится, что она совсем похудеет и тогда из-за мачты будет торчать только ее зад. Все весело подтрунивали друг над другом, пребывали в прекрасном настроении, и обстановка на корабле сложилась вполне доброжелательная. Все умерили любовный пыл и поделились на пары, только Строганов щедро отказался от права выбора в пользу товарищей.

В первый день плавания их остров был главной деталью на горизонте, но постепенно ветер усилился, скорость возросла, и Петропавловск уменьшился в размерах сначала до зеленого пятна, потом до темной точки, а затем земля обетованная и вовсе исчезла за горизонтом, словно канула в воду. Степанов сильно переживал утрату своих владений, он сиротливо стоял на мостике, курил длинную трубку, набитую трофейным табачком, и щурил глаза то ли от ветра, то ли от слез. Время от времени ротмистр прерывал свое молчание свирепыми окриками, руганью или отрывистыми командами, стараясь таким образом скрыть от товарищей нахлынувшие чувства.

Парусник скрипел корпусом и снастями, словно выражал презрение неумелому экипажу. День за днем шла учеба и тренировки. Постепенно у новоиспеченных матросов появились сноровка и умение, даже туземки стали справляться с обязанностями марсовых матросов. К скрипу снастей и шпангоутов все быстро привыкли, корабль, точно живой, разговаривал с ними на своем языке, и людям казалось, что они начинают его понимать.

Глава 8 ДАЕШЬ АМЕРИКУ!

Надо сказать, что вопрос о направлении движения корабля остро встал в первый же день плавания. Друзья долго спорили о том, куда держать курс, обсуждали разные варианты маршрута. В Россию плыть рано, там пока еще на троне Екатерина, значит, дорога туда бунтовщикам заказана. Приближаться к английским или французским владениям тоже рискованно, местное колониальное начальство могло бы принять их за настоящих пиратов и не сильно ошиблось бы в этих предположениях. Появиться на Формозе значило самим стать жертвой азиатских морских грабителей, а направиться в Сиам тоже нельзя — Степанов там много лет назад сидел в тюрьме, и от местного гостеприимства у него остались самые жуткие воспоминания. В результате мореплаватели отметили на карте приблизительные координаты покинутого острова, прочертили курс в никуда, и корабль углубился в бескрайние просторы Великого океана.

Наконец консенсус был достигнут — плыть на восток, к американскому континенту, где жизнь куда свободнее, а при случае можно продать корабль и купить на вырученные деньги участки плодородной земли. Сергей мечтал о посещении Сан-Франциско, если его уже построили, а если нет, то на месте будущего города должно было находиться поселение русских первопроходцев. Кроме того, он много и красочно рассказывал товарищам о живописных Гавайях, которые встретятся на их пути, о бескрайних прериях Дикого Запада, рассуждал о политике, о свободе, равенстве и братстве.

Товарищи по несчастью слушали речи графа, разинув рты, и только ротмистр Степанов недовольно хмыкал. Он-то мечтал о собственном большом имении, о деревеньках со многими сотнями крепостных, а этот выживший из ума чудак, молодой граф, все время нес какую-то чушь про равные права людей. Где это видано, равнять права помещика и холопа?!

Дед хмурил брови и размышлял на досуге: «Истинную правду говорил дьяк Филат: весь вред идет от проклятых латинян с их католической и протестантской ересью! Стоило человеку немного пожить за границей, и вот на тебе — моментально заразился бунтарскими идеями. Словно и не благородный граф, а безродный цыган или еще хуже — голоштанный смутьян. Прямо-таки настоящий бунтовщик, похуже самозванца Пугачева!»

Казак Худойконь тоже часто задумывался, но он ликовал про себя и мысли его шли в противоположном направлении: «А не воскресший ли это Емельян Пугачев? Больно уж на него похож! Черноволос, чернобород, глаз как у ворона, голос проникновенный такой, прямо-таки за душу берет, только этот человек возрастом моложе». Рядом с Пугачевым во время бунта побывать ему не довелось, но Худойконь слышал его речи, пусть и издали. Они крепко-накрепко запали в его душу, ведь самозваный император Петр Третий говорил о казацкой вольности, о свободной земле, о светлой и богатой жизни мужиков на Руси.

И лишь французик Гийом ни о чем таком высоком и не помышлял, не ломал голову над заумными идеями графа, он пропускал мимо ушей все разговоры о высоких материях. Его помыслы были примитивны и плотоядны: скорее бы прекратился треп и можно уединиться в каюте с ласковой молодой туземкой. Мими, так звали туземку, была первая в его жизни женщина, ее нежные ласки пришлись ему по душе, и юнга постоянно мечтал о новой встрече с девушкой. Любовная горячка не давала ему возможности думать о чем-нибудь другом, кроме как о прелестях чернокожей красотки.

А аборигенки вообще почти ничего не понимали, зато жизнь их изменилась к лучшему. Они старательно запоминали новые слова, и пытались повторять их, при этом страшно коверкая. Женщины были счастливы и радовались тому, что кораблем завладели эти хорошие и добрые люди, которые убили жестоких злодеев. Рассуждали они примерно так: «Эти голубоглазые белые люди очень ласковые, они не бьют, любят, кормят, не скупясь, поят вкусной дурманящей водой, а если еще и привезут обратно на родной остров, то будет вообще замечательно!»

Строганов, не раз разглагольствуя на вольные темы, чувствовал, что зашел слишком далеко в своих речах, ведь эти малообразованные люди XVIII века не способны адекватно воспринять идеи XXI столетия, они были детьми своего времени. Но едва заходил разговор на экономическую, политическую, общественную или духовную тему, как Сергей вновь и вновь начинал говорить такое!.. О либеральных ценностях, о демократии, о построении гражданского общества. Строганов гнул свою линию, и его постоянно заносило в политические дебри. Приятели сидели, пили-ели, с удивлением и сочувствием глядя на этого полоумного графа. Они усмехались, ухмылялись, качали головами и ждали, когда же иссякнет его красноречие.

Ипполит однажды не выдержал и брякнул:

— Совсем заучили нашего графа в этих Европах! Надо же, что наделали проклятые англичане!

Совершенно не подготовленному к длительному плаванью экипажу первое время везло, море было спокойно. Новички-матросы кое-как управлялись с парусами и рулем, а капитан Степанов как мог командовал и вел корабль по курсу, в сторону далекой Америки. Приходилось ладить друг с другом, и члены экипажа, связанные общим делом, становились все более дружны, а присутствие на судне молодого и веселого Гийома Маню, над которым любили подтрунивать старшие, не раз разряжало обстановку.

Первое время юнга никак не мог взять в толк, почему друзья-россияне так странно называют казацкого атамана. Русский язык он уже понимал довольно сносно, поэтому сделал вывод, что «худой» и «конь» — это два отдельных слова, а вот почему они вместе образуют странную русскую фамилию, он не понимал. Такое словосочетание было больше похоже на прозвище. Сержу пришлось на французском языке подробно растолковать парню предысторию получения казаком такой необычной фамилии, но для юноши это было слишком сложно. Порой он называл Кузьму Худым, а иногда в шутку просто Конем и постоянно просил снова объяснить происхождение фамилии. Казак каждый раз повторял свой рассказ, юнга с непроницаемым лицом выслушивал его и радостно хлопал в ладоши. Затем все повторялось. Это происходило так часто, что даже туземки запомнили полное звучание фамилии казака. Оказалось, что это был тонкий французский юмор.

Потом юнга стал специально коверкать фамилию Кузьмы. Бывало, крикнет с мачты вниз: «Эй, Худойкобыла, подай конец!» Казак поправляет, а юнга извиняется за свое плохое знание русского. Атаман сердился и подавал веревку со словами: «На, Манька, держи конец, да покрепче!» — и неприлично жестикулировал. Это был уже жесткий русский юмор.

Русаки смеялись, а юнга обижался, он уже знал, что Манька и Маня — это женские имена, и жест с концом он тоже уяснил. Но проходило время, и упрямый француз снова обращался казаку: «Тощийлошадь, лови крюк!» Гийом тотчас получал подзатыльник от казака, но через минуту опять упорно переиначивал его фамилию в Тонкогомерина или как-нибудь еще. Так они подшучивали друг над другом целый день.

Все смеялись, даже Кузьма вроде сердился, а сам улыбался. Но если его начинала дразнить собственная девица, то расправа была коротка. Худойконь хватал ее, перебрасывал через плечо и тащил в кубрик наказывать. Наказав несколько раз, он возвращался на палубу, довольный собой и своей неослабевающей мужской силой.

Не задействованные таким наказанием девицы хихикали, завистливо перешептывались, а подружка атамана и Гийом продолжали вести игру с Кузьмой.

Судя по обозначениям на карте, по пути следования судна в океане должно было находиться множество островов, там экипаж мог передохнуть, пополнить запасы воды, провизии. Но где они? Это на мелкомасштабной маленькой карте в географическом атласе океан прямо-таки усыпан россыпью мелких островов, а в реальной жизни, на местности, куда ни кинь взгляд, одни только волны. Так всегда бывает, когда провизии и воды в обрез, то земля почему-то не показывается.

Свежатины экипажу «Кукарачи» хватило на десять дней. Забитую в первый день плаванья свинку зажарили и съели, как говорится, за один присест.

Да и чего там есть, килограммов двадцать живого веса, не больше, а народ соскучился по мясу и усердно набивал утробы. Поэтому к следующему утру жаркого не осталось ни кусочка. Сутки на мясную пищу все и смотреть не могли, потому что переели. На ванты никто из мужиков залезть был не в состоянии, впрочем, и на женщин тоже.

Но вскоре пришлось питаться экономно, сало и солонину люди получали строго по норме. Когда съели то, что было свежее, перешли на скудные запасы солонины и вяленого мяса, которые достались от предшественников. Затем в ход пошли сухари, сыр, сдобренный плесенью, и сухофрукты. На тридцатый день блуждания по океану пища почти закончилась.

— Надо что-то предпринять, — глубокомысленно изрек Кузьма, доедая последний сухарь. — Это же надо, так угораздило попасть впросак! Полный корабль золота, а мы с голоду пухнем! Да за одну золотую монету можно в Сиаме купить мешок хлеба!

— Худойконь! Не замечаю появления признаков голодной смерти на твоей не самой худой среди нас харе! Наоборот, ты заметно раздобрел на свинине и козлятине, — хохотнул юнга. — Наш Худойконь совсем не худой конь, он стал Толстыйконь.

— Возьми дублон и сходи купи еды, — ехидно улыбнулся Ипполит, обращаясь к казаку. — Разрешаю сбегать сам знаешь куда…

Ротмистр закончил фразу витиеватым матерком, на что Кузьма выругался, покачал головой и пояснил свою мысль:

— Нам всем не доплыть. Надо баб выкинуть за борт, а то начнем кожаные ремни есть и мочу пить. Больно много пресной воды эти девки пьют, особливо, ротмистр, твоя задастая, — ухмыльнулся казак.

Утром горизонт прояснился от тумана, и, к счастью для путешественников, наконец-то показалась тонкая полоска земли. Вновь экипажу Бог послал чудесное спасение.

Мореплаватели бросили якорь и отправились на разведку на видавшем виды тримаране. К островку поплыли Гийом, Кузьма и Мими. Атолл оказался крошечным и безлюдным, фруктов мало, живности не обнаружили, кроме щебечущих певчих птиц, но зато нашелся источник с пресной водой. Разведчики наполнили ею бочонок, бурдюк и несколько бутылок. Мужчины подобрали с земли две грозди миниатюрных бананов и несколько дюжин каких-то переспелых плодов. Съедобные они были или нет, точно никто не знал, но голод не тетка. Надо было рисковать. Прямо на островке мужики провели испытание на женщине. Туземка с аппетитом начала есть, но это не аргумент и не довод. Австралийские аборигены и пауков едят, и игуан, и гусениц, так что же, неужто и русским мужикам прикажете их есть? Сразу самочувствие Мими не ухудшилось, выходит, экзотические фрукты оказались не ядовитыми, а как они называются — это уже совсем не важно. Лазить по деревьям на голодный желудок не было сил, поэтому поисковики вернулись обратно, отложив пополнение припасов на следующий день. На островке они заметили лягушек, но Гийом оказался неправильным французом и равнодушно прошел мимо этого деликатеса. Зато поймали большую черепаху. Вот будет замечательный суп!

На корабле их с нетерпением ждали оголодавшие товарищи по несчастью. Мими по-прежнему чувствовала себя нормально, поэтому экипаж с жадностью накинулся на свежую еду и воду. Ведь пить ром и портвейн всем уже осточертело, особенно женщинам.

Теперь можно было перевести дух и на сытый желудок решать, как быть дальше, куда плыть и не передохнуть ли здесь некоторое время.

— Конечно, нужно как можно быстрее убираться! — воскликнул Кузьма. — Вы поймите, жить у маленького родника, под сенью десяти пальм всей толпой мы долго не сможем! Не прокормимся!

— А рыбалка! — не согласился ротмистр. — Я видел, что рыба тут водится. Акулы опять же, они ведь вполне съедобны!

— Вот и оставайся с акулами, старый черт! — не выдержал казак. — Можешь и баб себе взять для чистки рыбы и приготовления пищи. А меня уволь! Хочу в Россию или в Русскую Америку. К свинине, к телятине, к грибочкам! Скучаю по малосольным огурчикам и хлебной водке.

— На плахе выскажешь свое последнее желание, попросишь чарку горилки и соленый огурец. А то и до плахи не доберешься, помрешь на дыбе! — ответил ему ротмистр, гневно сверкая глазами. — Или забыл, что тебя грехи в рай не пускают? Наша императрица тебе быстро об них напомнит!

— Почему сразу на дыбу? Я, может быть, вашей шкурой откуплюсь, дядя Ипполит! — мрачно пошутил Худойконь.

— Ирод! Христопродавец! И это твоя благодарность за сохраненную жизнь? Ей-ей, настоящий Худойконь, от слова «худо»! — возмутился ротмистр и, обидевшись, ушел в каюту.

Серж оглядел разношерстный коллектив и загрустил. Как же дальше плыть, если в команде нет единства, понимания целей и задач, общей идеи? Надо что-то срочно предпринимать.

Утром Строганов поднял вопрос о немедленных выборах капитана.

— Друзья мои, так больше жить нельзя! — начал он свою речь. — На корабле наступила полная анархия. За последнее время без споров и раздоров не было принято ни одного решения. Кто-то должен взять власть в свои руки. Корабль не может плыть в четырех направлениях одновременно. Пусть пока мы обошлись без драк, но все равно дело плохо. Это счастье, что на нас еще никто не нападал, а если случится бой, кто будет руководить корветом?

— Вот и будь капитаном! — пробурчал ротмистр. — Ты полковник, граф, тебе и карты в руки, сам Бог велел стать во главе экспедиции!

— Ладно, согласен! Хорошо, я возглавлю общее руководство экспедицией, а капитаном корвета должен быть опытный судоводитель, а именно — ротмистр Степанов! — решил задобрить старого ворчуна Сергей.

— А кем буду я? — воскликнул, всполошившись, Кузьма Худойконь.- Я что, опять простой матрос?

— Нет, ты будешь начальником артиллерии и командиром абордажной команды. И как только станем брать кого на абордаж, то ты идешь на противника первым, а мы — следом за тобой.

— Ну, вот опять, как в тяжелый бой, так сразу вперед — Худойконь!

— Понятное дело, опять молодежь притесняют! Даже этому пирату Худомужеребцу должность выделили, а кем буду числиться я? — горячился юнга. — Вы лишили меня должности из-за моей национальности?

— Не отчаивайся. Это совсем не так. Ты у нас будешь командиром парусной команды и начальником разведки, — пообещал Строганов. — В случае появления на горизонте земли, ты будешь исследовать эти острова и делать вылазки на них.

— А матросы на корабле у нас будут? — спросил Кузьма. — Как же без матросов? Без нижних чинов никак нельзя!

— А бабы? Вот они-то как раз и станут простыми матросами! Бабы тебя спасли от обязанности драить палубу, а ты хотел их утопить, — ухмыльнулся Ипполит, подначивая казака. — Как и полагается в России, лучшая ломовая лошаденка — это работящая бабенка.

— Видишь, Худойконь, у тебя в подчинении теперь имеется три Ломовыхлошади! А ты, Кузьма, предлагал их съесть или выбросить за борт! — в свою очередь, не преминул уколоть атамана Серж. — Кто стал бы службу справлять?

Кузьма пробурчал что-то, но не стал обострять отношения с графом, а просто сгреб в охапку толстушку Куа, проходившую как раз мимо него, и уволок девицу в каюту капитана. До ужина Худойконь скакал на ней как жеребчик, так что палуба ходила ходуном, и носа наружу не казал, а когда стемнело, появился утомленный и начал требовать еды.

Ипполит выделил ему два банана и фляжку воды, а усталой аборигенке, вернувшейся вместе с ним на палубу, дал три фрукта.

Эта явная несправедливость возмутила казака, и он обратился с вопросом к Степанову:

— Ты почему бабе дал на один банан больше, чем мне?

— За то, что она тебя, охламона, весь день без продыху ублажала! Нужно ставить паруса, а какой будет толк с этой изможденной туземки? Ее, поди, ноги не держат от усталости! — сердито ответил ротмистр. — Бугай ты племенной, а еще жалишься, что оголодал во время плаванья и совсем обессилел!

— В тебе здоровья, как у элитного жеребца! — поддержал ротмистра Сергей. — Да на тебе пахать не только можно, но и нужно!

— Опять пошло-поехало. Теперь я еще и Племеннойконь.? Имею право! Куа — это мой трофей! Я на ваших баб не претендую, а со своей что хочу, то и делаю.

Тут вновь вмешался в спор Строганов, потому что пришла пора навести порядок на корабле и утвердить единоначалие.

— Кузьма, ты не прав! Это не просто баба, это матрос! Она не твое персональное имущество, она член нашей экспедиции. Понятно? Ты свои пиратские замашки брось!

— Братцы! Вы что, обалдели? — искренне удивился казак. — Встретились три русака, и что теперь, неужто передеремся из-за этих чумазых дикарок? Мы ведь должны держаться друг за дружку, а не ссориться по пустякам.

Гийом Маню в спорах старших старался не участвовать. Он и по-русски говорил еще не совсем хорошо, не понимал всех смысловых тонкостей. Поэтому, как только взрослые мужчины опять заспорили, он со своей юной пассией Мими в очередной раз проскользнул в темный трюм. Казак проводил его тяжелым взглядом и накинулся на земляков:

— Почему лягушатнику можно топтать свою бабенку, а мне — нет?

— Потому что он свою молодуху не обижает и нещадно не вымучивает. Твоя работает на износ, а юнга, наоборот, девку холит и лелеет. Ты только посмотри, грубый мужлан, как наш парнишка с ней ласково обращается, — ответил старый ротмистр. — Я бы сказал, даже трогательно!

— А я таким политесам и обхождениям не обучен. Ежели я бабу трону — так уж трону! Что вы ко мне придираетесь? Я ведь не дворянин, обхождений не признаю, на дуэль не вызову. Однако могу запросто от обиды из пистоля пульнуть, тогда мало не покажется!

— Ты нас не пугай, мы пуганые, — отмахнулся Строганов. — Мы тоже не лыком шиты, можем и ответить. Но не время сейчас пыжиться, наоборот, пора объявить общее перемирие, иначе не доплывем не то что к материковой Америке, но и до Маршалловых островов! Мужики спорили до полуночи, и пусть не хватали друг друга за грудки, но орали до хрипоты. В результате после бурных дебатов договорились о восстановлении дружбы и боевого товарищества на судне, временно нарушенных по причине голода и жажды.

Два дня стоянки на рейде у необитаемого острова путешественники посвятили рыбной ловле и сбору плодов. Поймали средних размеров акулу и два десятка разных больших и малых рыбешек, собирали горы экзотических фруктов, матросы-туземки пробовали их и показывали европейцам, какие плоды съедобны, а какие нет. Из того, что девушки определили годными к употреблению, мужики согласились съесть только фрукты, напоминающие авокадо. Возможно, остальные тоже были годными к употреблению, но очень уж не привлекательными на вид. Есть выкопанные коренья европейцы тоже не стали, взяли на борт для кормления аборигенок на случай страшного голода. Они больше налегали на полезные для потенции бананы, хотя за время робинзонады этот тропический продукт и опротивел им. Бананами не только питались, но и сушили их впрок. Так понемногу они заготовили несколько килограммов сухофруктов.

Пора было собираться в дорогу, слишком был мал остров, чтобы прокормить несколько человек в течение долгого времени. Мореплаватели подняли якорь, растянули паруса и отправились в путь.

Опять женщины, понукаемые мужчинами, мучались с постановкой больших прямоугольных парусов, а с косыми они управлялись уже сносно. Степанов решил пока использовать только паруса на грот-мачте и бизани, остальные так и висели скрученными.

Глава 9 ИЗВЕРЖЕНИЕ ВУЛКАНА И КИТАЙСКО-МАЛАЙСКАЯ ИНТЕРВЕНЦИЯ

Утром следующего дня весь горизонт былзатянут темной пеленой, которая поднималась вверх сплошной стеной прямо из океана и закрывала небо. Степанов забеспокоился, что приближается сильный смерч и, возможно, нагрянет мощный шторм. В воздухе запахло серой, а чем ближе подплывали путешественники к эпицентру природной катастрофы, увлекаемые течением и ветром, тем сильнее волновалось море. Строганов первым догадался, что никакой это не вихрь или зарождающийся ураган и даже не пожар, а выброс вулканического пепла и газа.

— Что за дьявольщина, — ругнулся Худойконь. — Почему пахнет серой?

— Не бойся, друг мой, здесь нет никакой нечистой силы, — успокоил его Серж. — Это просто извержение вулкана.

При беспорядочном волнении корвет совсем плохо слушался руля, поэтому его упорно несло в сторону природного катаклизма. Вскоре на палубу посыпался горячий песок, затем с неба стали падать мелкие кусочки шлака, а спустя некоторое время — и более крупные комки. Чуть позднее мореходы заметили сам источник задымления, гигантский курящийся кратер. Через полчаса корвет подвергся бомбардировке большими камнями, некоторые из них были размером с кокос. К счастью, рыхлый шлак при падении разлетался, но эти куски рикошетили и хлестали по телу, словно шрапнель. Находиться на палубе стало смертельно опасно. Женщины с визгом спрятались в трюме, а мужчины укрылись в кают-компании, опорожняя бочонок с вином и отдав судно на волю Бога, волн и ветра. Путешественникам повезло, корабль проплыл стороною, мимо проснувшегося вулкана. От града горячих камней грот-парус порвался во многих местах, на нем появились крупные дыры, а не загорелся он лишь только потому, что моросил мелкий дождь и сырая материя не могла заняться огнем. Ставить новые паруса не представлялось возможным под неприцельным, но массированным камнепадом. Так парусник и дрейфовал, медленно, но уверенно минуя проснувшийся вулкан. Эта медлительность добавляла разрушений, корабль нес все большие и большие потери. Палуба получила несколько столь мощных ударов, что даже прочный настил был пробит в нескольких местах, благо камни не повредили корпус на уровне ватерлинии.

Корвет несло мощным течением мимо разбушевавшегося вулкана. Поначалу он казался небольшим, но вскоре перед глазами людей выросла гигантская огнедышащая гора с кратером. Разглядывая ее в подзорную трубу из надежного укрытия, Сергей застыл на месте, завороженный размахом стихии, вернее сказать, катастрофы. Он с трепетом и восторгом наблюдал, как медленно набухала над поверхностью океана новая зарождающаяся суша. Даже сквозь плотные клубы пара и дыма виднелись всполохи нерегулярных выбросов огня из недр земли и растекающаяся по склону лава. Жерло вулкана напоминало открытую кровоточащую пульсирующую рану на теле земли, словно она была живым существом.

Только к глубокой ночи падение пепла прекратилось, но до самого утра испуганных девиц из трюма выгнать так и не удалось. Пришла пора менять порванные паруса и оборванные снасти, но некому было лезть на ванты. Волны били в борт, и эта болтанка выводила из себя даже стойкого и уравновешенного Ипполита Степанова. Следовало срочно развернуть нос парусника против усиливающейся зыби, пока она не превратилась в штормовые волны и не опрокинула на бок слабоуправляемый корабль. Если корвет начнет черпать воду бортом, то пиши пропало.

Степанов заставил экипаж преодолеть страх. Даже не поев, мореходы полезли на ванты, но теперь растянули не по одному, а по два прямоугольных паруса на каждой мачте. Судно заметно прибавило ходу, и этот маневр спас путешественников от новых неприятностей, потому что на тот район, где они находились чуть ранее, обрушился новый огненный выброс. Раскаленные глыбы, словно метеоры, летели и обрушивались в воду далеко за кормой, вспарывая океан. Фонтан брызг, опять фонтан, еще один… Клубы пара взметались до самого неба. Ни дать ни взять артобстрел главным калибром неведомого линкора!

Едва команда успела прибраться на палубе и перевести дух, как слева на траверзе снова показалось несколько кусочков суши, но жители архипелага, затерянного на краю земли, не проявили гостеприимства. Наперерез корвету устремились множество миниатюрных гребных суденышек-сампанов, заполненных вооруженными бойцами. Намерения воинственных островитян были весьма недвусмысленными. Степанов засвистел в дудку, объявляя боевую тревогу. Теперь за дело взялся Худойконь, как самый опытный на судне канонир и большой знаток тактики и стратегии абордажей. Он потребовал, чтобы все мужчины четко и беспрекословно выполняли его указания, не мешкая и не пререкаясь, а уж он-то сумеет навести пушки и метко выстрелить.

Орудия левого борта спешно приготовили к стрельбе: открыли бойницы, забили в жерла пороховые заряды и ядра, выкатили на линию огня. Казацкий атаман запалил фитиль, припал к крайней носовой пушке, долго и тщательно целился и, наконец, выстрелил.

Пороховые газы отбросили орудие назад, казак перебежал к следующему и объявил помощникам:

— Стреляю в передний сампан! Целюсь! Тофсь! Пли! Заряжай!

— Откат нормальный! — выкрикнул полковник Строганов, а юнга Гийом тут же принялся прочищать жерло пушки от нагара, набивать его порохом. Орудие зарядили новым ядром, выкатили на огневую позицию, огляделись.

Третий выстрел Кузьмы оказался снайперски точен, одна из туземных лодок разлетелась на куски. Тела окровавленных китайцев или малайцев — все они на одно лицо — швырнуло, словно щепы, высоко в воздух, и через мгновение они уже стали легкой добычей изголодавшихся акул, длительное время упорно сопровождавших корвет в ожидании пищи.

Еще четыре раза Кузьма выстрелил, но промазал, а вот на пятый раз он попал в цель. Ядро разнесло нос ближайшей лодки. Она перевернулась, сделав сальто кормой, и нападавших постигла та же печальная участь, что и их соплеменников, попавших в воду несколькими минутами ранее. На паруснике вновь раздался радостный, победный клич «ура!». Но мореплаватели ликовали недолго, все понимали, что праздновать победу было рано, поэтому они продолжали боевую работу. Ипполит совместно с Лоло метался от штурвала к шкотам, то натягивая, то ослабляя их, и умело управлял парусами, ловил ветер, уводя корабль в сторону от островов, и, кроме того, вел наблюдение за правым бортом. Он ничем не мог помочь товарищам, которые не успевали заряжать пушки. Выстрелом из крайнего носового орудия Кузьме удалось уничтожить еще одно маленькое разбойничье суденышко.

— Братцы! Осталось только десять лодок! — крикнул с кормы Степанов, пытаясь подбодрить канониров. — Долго они за нами гоняться не смогут, ход у них не тот, устанут грести. Отобьемся, не дрейфьте!

Строганов зло взглянул на старого ротмистра. Тому было хорошо командовать, стоя у штурвала и при этом особо не напрягаясь.

Кузьма выстрелил из тех орудий, которые успели зарядить по второму разу Строганов и Маню, но так ни разу и не попал. Раздосадованный, он бросился помогать товарищам. Сергей, как заправский канонир, сноровисто прочищал банником стволы, Гийом заполнял их пороховыми зарядами, а Худойконь подносил ядра, затем все вместе подкатывали пушку к бойнице. Друзья решили вести огонь из одного кормового орудия. Действительно, чего без толку бегать вдоль борта? Из одного орудия целиться гораздо сподручнее, и частота выстрелов возрастет. Недолет, перелет — попал! И верно, третий выстрел пришелся точно в цель, но после этого Кузьма стал мазать, в лодку азиатов попало лишь пятое по счету ядро.

— Вы что, мазилы, стрелять не учились! — бесновался у штурвала Степанов, наблюдая, как два сампана пристроились в кильватер кораблю, а остальные упрямо продолжали сближение, намереваясь взять «Кукарачу» на абордаж.

— Кузя! Целься лучше, не то всех вас, недоученных пушкарей, собственноручно выкину за борт в гости к Нептуну!

Казак сердито взглянул на беснующегося от бессилия ротмистра, выругался, и со злости попал с первого выстрела.

— Ага! Испугался! — обрадовался Ипполит. — Я же говорю, что плохо стараешься, конь худой!

Тем временем лодки неприятеля подплыли уже так близко, что стали отчетливо видны лица врагов. Это были действительно не чернокожие папуасы, а желтолицые азиаты, похожие на вьетнамцев или китайцев.

«Однако же далеко этих бродяг занесло в океанские просторы! — недоумевал Серж. — Отсюда до Китая как до Луны, но вот, пожалуйста, погляди на них, куда забрались! Вот тебе и великая китайская экспансия!»

Некоторые гребцы бросили весла, взяли в руки дротики, луки и принялись осыпать борт корабля градом стрел и камней, у кого-то из налетчиков было даже ружье. Скорость хода преследователей упала, но теперь для достижения успеха у них было гораздо больше шансов, чем раньше. Нашим канонирам пришлось срочно менять позиции, потому что в бойницы то и дело влетали копья и стрелы, выпущенные морскими разбойниками. Одна стрела едва не попала в грудь зазевавшемуся Строганову, но лишь слегка задела его руку, не оставив и царапины, и впилась в доску, а другая оцарапала щеку красавчику юнге.

Друзья вновь зарядили носовое орудие, выкатили его на линию огня, Серж быстро открыл бойницу, и казак первым же выстрелом попал в борт ближайшей джонке. Воинственные радостные вопли в лодках сменились криками отчаяния. Число врагов стремительно сокращалось, еще немного — и можно будет сойтись в рукопашной схватке с равными шансами на успех.

— Граф! Будьте так любезны, постарайтесь перестрелять из ружей разбойников во второй лодке, а мы с юнгой управимся с пушкой вдвоем и потопим передовую.

Сергей взял штуцеры, пистолеты и под прикрытием высокого борта подполз к бойнице крайней пушки.

Оттуда он начал методично отстреливать лучников. Шесть выстрелов — четверо разбойников наповал!

Пока защитники судна перезаряжали оружие, лодки приблизились вплотную к фрегату, а на фальшборт и шкафут полетели абордажные крюки и кошки. Прятаться больше не имело смысла, Строганов встал во весь рост и выстрелил из двух стволов по атакующим пиратам — упали еще двое разбойников. Сергей едва успевал целиться, стрелять и менять оружие, собранное со всего, корабля, добивая десантную группу в уцелевших лодках. Уставшие артиллеристы заставили туземок оказывать помощь при заряжании пушки. С шестого или седьмого орудийного выстрела казак опрокинул замешкавшийся сампан, взломав ядром его корму.

— Ура! — закричал Худойконь.

— Виват! — воскликнул юнга. — Виктория! Женщины тоже пропищали что-то радостное, а в это время на корму уже лезли азиаты. Множество абордажных крюков было заброшено на ют, и на веревках висели и стремительно поднимались на борт десятка полтора желтолицых пиратов. Доселе дяде Ипполиту помочь было некому, все заняты у пушек, но теперь пришлось бросить бесполезные в ближнем рою орудия. Юнга и Кузьма устремились с саблями наголо к рулевой рубке и подоспели вовремя. В первую минуту штурма Ипполит со шканцев выстрелил прямо в упор в оскаленное злобное лицо первого забравшегося на корвет пирата. Но это было только начало, нападавших было много, словно тараканов на общей кухне. Ротмистр схлестнулся в сражении на саблях сразу с тремя. Китайцы, тайцы или малайцы фехтовали в висячем положении довольно ловко. Одной рукой каждый азиат держался за канат, а другой размахивал длинным мечом, не подпуская Степанова к борту и не позволяя ему приблизиться к веревкам, которые он пытался перерубить, чтобы сбросить налетчиков за борт.

Часть разбойников удалось сбросить в воду, но все же нападающие смогли проникнуть на корвет. Оказывается, абордажные крюки были зацеплены не только за ют, но и за иллюминаторы корабельной кают-компании. Именно туда и пролезли голые по пояс пираты, передвигаясь с ловкостью обезьян.

Ипполит этого не видел, но догадывался, что не все в порядке. Он громко призвал на помощь товарищей, сам не имея возможности оставить обороняемое им место у штурвала. Казак, хорошо знавший повадки китайских пиратов, поспешил не на мостик, а именно в кают-компанию, увлекая за собой и юнгу. Там тотчас завязалась ожесточенная схватка. Разбойникам, штурмующим корабль, не повезло, они опоздали буквально на мгновение, когда, размахивая клинком, в помещение ворвался Худойконь. Выстрелом из пистолета казак сразил одного пирата, саблей рубанул другого и третьего и вышвырнул ударом кулака обратно в окно четвертого. Затем он вихрем промчался по прочим кубрикам, оставляя позади себя только трупы и раненых, которых добивал идущий за ним юный французик.

Сергей, оставшись в одиночестве у левого борта, сумел отразить первый натиск атакующих, а затем, полностью отстрелявшись, взялся за большую, словно оглобля, дубину. Одним ударом он сбросил в воду трех человек из абордажной команды и, громко выругавшись, метнул в голову самого крупного разбойника поднятое с палубы пушечное ядро. Чугунный шар наповал сразил громилу с раскосыми глазами, в лодке возникла паника. Китайцы обрубили зацепленные веревки и поплыли прочь, укрываясь за кормовой надстройкой. Теперь можно было поспешить на помощь Товарищам, предварительно добив разбойников, оставленных гребцами беспомощно болтаться на канатах, без единого шанса для отступления.

Это оказалось делом непростым. Веревки беспорядочно раскачивались, да и сами пираты-китаезы, перебирая по корпусу ногами, перемещались то влево, то вправо. Чем тщательней Строганов целился в азиатов, тем быстрее, следя за ним глазами, метались они из стороны в сторону. Выстрелы из пистолетов успеха не принесли, пули пролетали мимо громко верещавших и хаотично раскачивающихся азиатов. Полковник вспомнил про кортик, висевший на поясе, рассмеялся и перерезал им первую попавшую веревку. Китаец с громким воплем рухнул в воду, ударившись о борт головой, и исчез под окованным медью днищем. Два других его товарища по несчастью, обреченных бежавшими подельниками на неминуемую гибель, еще громче завопили и, оттолкнувшись ногами от борта как можно сильнее, прыгнули в море подальше от корпуса корвета.

Этим повезло больше. Несколько энергичных гребков — и азиаты добрались до спасительной лодки.

Плюнув им вслед и издав громкий клич, Серега победоносно оглядел поле битвы. Лодка с беглецами отплывала все дальше, больше участвовать в сражении беглецы явно не собирались, а остальные смылись еще раньше. Ну и слава богу!

Найдя в куче оружия два заряженных пистолета, схватив шпагу и саблю, Строганов вскарабкался по трапу, чтобы помочь старому ротмистру. Тому приходилось очень туго. Два пирата уже проникли на мостик, а еще двум он все еще мешал взбираться по веревкам. Один из азиатов, который пытался напасть на Ипполита с тылу, оказался к Сергею спиной и был безжалостно наколот на шпагу. Разбойник дико заверещал от боли, но, получив разящий удар саблей по черепу, угомонился. Строганов наотмашь рубанул высунувшегося из-за борта другого морского разбойника, и силы сторон практически уравнялись. Теперь можно было прийти в себя, осмотреться и добить противника.

Полковник бросил на палубу холодное оружие и взялся за огнестрельное. Два выстрела из пистолетов поразили второго китайца, проникшего на корму. Ипполит, обрадованный таким поворотом военной кампании, наконец-то занялся разбойничками, которые болтались на канатах. Вопрос он решил кардинально просто — обрубил веревки вместе с «грузом». Едва русские офицеры перевели дух, как услышали из каюты крики о помощи.

Серж, не размышляя, перемахнул через перила с одним кортиком в руках и очутился прямо на голой спине и плечах китайца. Тот упал, сбитый массой большого, мускулистого полковничьего тела, только и успев крякнуть. Строганов вогнал в живот врага лезвие, но не рассчитал удара, и сталь застряла в"теле противника. На беду, откуда ни возьмись появился еще один морской разбойник. С диким воплем, с искаженным от ярости лицом он мчался на Сергея, размахивая кривым коротким мечом. Встреча с таким воякой для безоружного Строганова не предвещала ничего хорошего. Делать нечего, ему пришлось пуститься наутек, вспомнив об этом старом приеме из арсенала рукопашного боя. Китаец неожиданно споткнулся о вытянутую ногу умирающего товарища и полетел по палубе кувырком, чем дал полковнику шанс на спасение.

Серега оглянулся на грохот позади, хотел было накинуться на упавшего пирата, но передумал, потому что тот уже успел вскочить на ноги и продолжил преследование. Пришлось продолжить бегство. До бака осталось всего несколько метров, а дальше что делать?

«На грот-мачту взобраться не успеть, азиат пырнет снизу своим мечом. А что, если прыгнуть в люк, укрыться в трюме? » — мелькнула спасительная мысль.

Люк был не задраен, и Строганов юркнул в темный трюм. Удачно приземлившись на обе ноги, Сергей быстро побежал к корме, спотыкаясь о груз и такелаж, беспорядочно валяющийся на полу. Позади он услышал торопливый бег преследующего его пирата. До чего же неприятное ощущение оказаться в роли дичи, загоняемой охотником! Серж катнул под ноги азиата бочонок, тот, в полумраке не заметив этого, опять упал.

Секундного замешательства преследователя было достаточно для нового маневра. Сергей добрался до кормового люка, вскарабкался наверх и запер крышку снаружи на задвижку. Окинув пространство вокруг беглым взглядом, он увидел еще одного противника, мчащегося прямо на него. Спрятаться в трюм уже было невозможно, осталось одно — взобраться на мачту. Но на пути к мачте стояла с саблей в руке молоденькая аборигенка, подруга юнги Гийома.

«Зачем ей сабля? Что у нее на уме? А ну как рубанет меня по башке? » — пронеслась в голове у полковника.

Сергей продолжал бежать прямо на нее, потому что больше деваться было некуда. Девица направила саблю лезвием вперед, и Строганов, понимая, что отклониться от удара он не успеет, громко вскрикнул. Но девушка и не думала убивать его, она, наоборот, подняла острие и протянула ему саблю эфесом вперед. Серега схватил клинок, на секунду замедлив бег, обнял свою спасительницу и даже чмокнул девицу в губы в знак благодарности. Он мгновенно совершил резкое круговое движение саблей, затем, не глядя, сделал выпад за спину и проткнул бегущего на него разбойника. Раненый китаец отскочил назад, истекая кровью. Теперь, получив колотую рану, он с трудом отбивал выпады Сергея, скоро выпустил оружие и упал, сраженный колющим ударом противника. Мими весь бой стояла как вкопанная и дрожала словно осиновый листок, закрыв глаза ладонями.

— Не бойся, красавица! — приободрил ее Серж и хлопнул ладонью по упругой попке. Девчушка сразу ожила, радостно запрыгала и заверещала, а Строганов еще раз поцеловал ее темно-вишневые губы. Но бой еще не был завершен. Из трюмного люка на палубу выбрался еще один азиат.

Сергей схватил за руку туземку и потащил ее за собой на капитанский мостик. Там усталый Ипполит сражался с очередным налетчиком. В два клинка они быстро управились с агрессором, и теперь можно было заняться разбойником, который выбрался из трюма. Осторожный азиат не ожидал, что останется один против двоих, поэтому развернулся, убежал на бак и проскользнул обратно в темный трюм.

— Пусть трясется от страха, потом достанем его, — устало сказал Ипполит. — Нужно помочь нашим друзьям, которые сражаются в каютах.

Когда они проникли в кают-компанию, перед ними открылась далеко не радостная картина. Обагренный кровью Кузьма из последних сил отмахивался от двух разбойников, а юнга лежал, придавленный то ли живым, то ли мертвым телом третьего азиата. С одним пиратом друзья расправились очень быстро, другой же успел отступить к окну, некоторое время отбивался, а затем совершил кульбит назад и свалился в море. Там его подобрала одна из трех уцелевших лодок. Налетчики, перерезав фал, захватили в качестве трофея только одну большую корабельную шлюпку. Больше им не досталось ничего, а вот людские потери их оказались весьма значительными. Уцелевшие сампаны были переполнены разбойниками и того и гляди могли перевернуться, тогда акулы не пощадили бы отступавших азиатов, довершив их разгром.

Серега бросился на помощь к Гийому, опасаясь худшего, но юнга, к счастью, был жив, только слегка придушен умирающим пиратом. Парнишка заколол китайца кинжалом, но тот по-прежнему в агонии крепко сжимал пальцы на горле юноши. Серж разжал ладони разбойника, и француз стал приходить в себя, он долго хрипел и кашлял. Полковник с Ипполитом вытащили парня на свежий воздух и там поручили его заботам любимой аборигенки Мими.

Следом за ними, покачиваясь, вышел раненый казацкий атаман. Он весь был испачкан кровью, вероятно, как своей, так и чужой. Лицо у него было бледным, но выражало неукротимую решимость.

— Жив, козаче? — спросил заботливо ротмистр.

— Не дождетесь! Жив! И сто лет жить буду! — Твердо ответил атаман, несмотря на потрепанный вид.

Ипполит просиял и обнял за плечи своего старого приятеля, затем троекратно облобызал его и бережно усадил на палубу.

— Ипполит! Право на борт! — вдруг скомандовал Строганов. — Поворачивай корвет! Сейчас мы их из орудий быстро достанем!

Степанов кинулся к штурвалу, Гийом, шатаясь из стороны в сторону, словно пьяный, взялся за управление парусами, а Серж направился к пушкам. Он заметил двух испуганных аборигенок, прячущихся под парусиной, и жестами подозвал их к себе. Передвигаясь вдоль борта, полковник быстро открывал бойницы, готовя орудия к стрельбе. Затем Строганов запалил фитиль и стал ждать, когда украденная с корабля шлюпка или какой-нибудь сампан окажутся в зоне огня носовой пушки. Канониром Сергей оказался неважнецким. Первый выстрел дал огромный перелет, второй — опять промах, но уже ближе к цели. Выстрел из третьего орудия вспенил море за кормой ближайшей лодки противника, но не повредил ее. Четвертая пушка выплюнула ядро очень близко от корабля, видно, канониры заложили слишком маленький пороховой заряд. Азиаты тем временем усиленно налегали на весла и стремительно удалялись прочь.

— Пес с ними! Пущай уплывают! — сказал Ипполит и презрительно плюнул в море. — Ты, граф, саблей машешь гораздо лучше, чем палишь из орудия! Чаще нужно тренироваться. Как я понимаю, ты никакой не артиллерист, видно, всю службу провел среди штабных?

Сергей кивнул в знак согласия, да и что он мог возразить? Сказать, что без лазерного дальномера, оптического прицела, без панорамы он вести огонь не приучен? Что ранее не доводилось стрелять на глазок из столь примитивных пушек? Вряд ли он нашел бы понимание.

Ротмистр занялся ранами казака. Худойконь был вынослив, толстокож и очень живуч! Вначале Ипполит дал атаману хлебнуть крепкого рому, а когда казак уполовинил бутылку и счастливо осклабился, Степанов остатками огненной воды промыл раны, чтобы они не загноились. Затем дед, накалив над огнем лезвие сабли, прижег порез и иглой заштопал рану за раной, дополнительно промывая их ромом, и наложил повязки. Атаман выхватил из рук коновала почти опустевшую бутыль и допил последние капли. Ипполит отстранился, полюбовался на результаты своей работы и спросил Сергея:

— Ну и что скажешь? Годится работа? Как, получается из меня лекарь или нет?

Сергея при виде этой варварской хирургии буквально передернуло. Полковник на минуту представил себя на месте раненого казака и, сглотнув комок, подкативший к горлу, еле смог прохрипеть:

— Годится, дед. Надобно тебе выписать диплом полкового коновала.

И тут Строганов вспомнил про укрывшегося в трюме китайца. Диверсант на корабле — это непорядок. Желательно выкинуть за борт эту двуногую кровожадную тварь, пока затаившийся пират не натворил новых бед!

— Братцы, в трюме один негодяй спрятался. Давайте его оттуда извлекать! — крикнул Серж товарищам.

— Что же ты молчал? Ведь там пороховой погреб! А если он до него доберется? Где нас потом искать? В момент отправимся к праотцам! — разволновался Ипполит и лихорадочно принялся вооружаться. Ротмистр зарядил себе три пистолета, взял две сабли, сунул топорик за пояс и вопросительно посмотрел на Строганова.

— Что, нужно особое приглашение, граф? Берите оружие и живо за мной!

Серж ограничился пистолетом, кортиком и рапирой. Он подошел к люку, открыл его и встал сбоку, вглядываясь в освещенный солнечными лучами участок трюма. В это время придушенный юнга окончательно очухался и пришел на помощь русским офицерам.

— Куда лезешь, пацан?-остановил его Ипполит. — Ты еле живой, тебя ветром качает! Лучше помогай на палубе Кузьме, следи за порядком. На крайний случай, ежели вдруг не справимся с желтолицым, позовем на помощь. Вот тогда вместе с Кузей придете выручать.

Строганов спрыгнул в трюм, Ипполит последовал за ним, медленно спускаясь и наступая на каждую ступеньку трапа, кряхтя и громко сопя.

— Старый черт, — зашипел на ротмистра Строганов. — Не пыхти как паровоз! Спугнешь нашего азиата.

Ротмистр слегка притих, а когда чуть отдышался, то спросил:

— Мил человек, а что такое паровоз?

— Как бы пояснить точнее, дядя? Из знакомых тебе вещей он напоминает дилижанс, только без коней. И предназначение такое же — перевозка пассажиров и грузов, но он при движении изрыгает пар, дым, а едет по железным рельсам, ровным и длинным, вытянутым на многие сотни верст! Не отвлекайся, высматривай китаезу.

В углу, между бочками, вдруг скрипнули половицы. Строганов хотел было пальнуть туда из пистолета, но Ипполит сердито одернул его:

— Ты что делаешь?! А если в них порох? Корабль разнесет на куски!

Делать нечего, пришлось обнажить рапиру и пойти с ней наперевес навстречу врагу. У затаившегося лазутчика сдали нервы, и он с воплем набросился на русских офицеров. Первый удар Сергей отразил легко, второй — с огромным трудом, от третьего сумел увернуться, падая в сторону. Дядя Ипполит, видя, что дело принимает плохой оборот, попытался вмешаться, сделал выпад, который китаец легко отразил. Даже такого опытного и умелого фехтовальщика, как ротмистр, этот пират мог бы сразить. Этот азиат был парень не промах, настоящий воин! Но вмешательство Ипполита было на руку полковнику, Сергей занял более выгодную позицию. После его третьего укола пронзенный противник рухнул на доски пайола, обильно орошая их своей кровью.

— Давно бы так! — сплюнул на него ротмистр. — Еще ерепенится, узкоглазый басурманин! Ловким оказался, зараза! Верткий, каналья! Ты больше сюда точно никого не запускал?

Сергей протер ветошью окровавленное лезвие и пожал плечами.

— Ладно, пойдем пошукаем по задворкам, — решил ротмистр и начал двигать ящики, бочки и мешки, заглядывая в самые укромные уголки трюма.

Никого постороннего они не нашли, только крысы из-под ног разбегались по сторонам и прятались под деревянным настилом. Сергей несколько раз споткнулся в темноте, но затем зажег факел, и поиски продолжились при свете.

— Вот окаянные твари, сколько же этой дряни развелось на судне! -чертыхнулся старик. — Надо бы нам кошку завести, иначе грызуны испортят весь провиант. Вроде больше никого нет. Давай вынесем труп, а не то он в трюме быстро начнет разлагаться.

Вдвоем они подтащили тело к люку, подали юнге, а тот при помощи девиц вытянул убитого морского разбойника наружу.

Кузьма лежал на палубе, в тени, отбрасываемой косым парусом, под шкафутом, обливался потом и тяжело сопел.

— Ты что, паря? Хуже стало? — участливо спросил ротмистр, выбравшись на палубу и подойдя к старому товарищу.

Тут взгляд его упал на опустошенную бутылку джина.

— Уже выпил, сволота? — возмутился Степанов.

— Кто сволота? Я?! — осерчал Худойконь. — Опять обижаешь, старик!

Ротмистр осуждающе покачал головой и вернулся к своим обязанностям, которые заключались в управлении кораблем, брошенным сейчас на волю волн и ветра, в ориентации по компасу и примитивным навигационным приборам. А он вместо этого лазил с полковником по трюму в поисках лазутчиков. В это время штурвал вращался то вправо, то влево, паруса беспорядочно хлопали при порывах ветра и раскачивали корвет. В результате судно совершало зигзагообразные, а порой и круговые движения. Внезапный порыв ветра мог снести мачту, а то и того хуже — разрушить судно. Непорядок!..

С атаманом пришлось разбираться полковнику Строганову, чтобы дело не дошло до глубокого запоя. Сергей подошел к казаку, поднял с пола вторую непочатую бутылку, затем вынул из слабеющей руки опустошенную на три четверти литровую емкость. Атаман открыл глаза и сыпанул отборным матерком.

— Ты что, очумел? Вот лярва! Истинно граф! Подлая дворянская душа! Положи на место, где взял, не то пальну из пистоля!

При этих словах казак направил ствол пистолета в живот полковника. Сергей, пристально глядя в глаза пьяному вояке, осторожно поставил на палубу полную бутылку, а из другой, почти опустевшей, сам сделал большой глоток. Кузьма Худойконь положил пистолет на колени, зубами живо откупорил новую бутылку и отхлебнул чуток, граммов этак двести.

Сергей незаметно завел левую руку за спину, вытащил из-за пояса пистолет и немедленно направил ствол на бывшего пирата.

— Смелее стреляй! — ухмыльнулся еще более окосевший казачок. — Граф! Неужели совесть позволит шмальнуть в израненного боевого товарища? А как же твои разговоры про то, что человек человеку друг, товарищ и брат?

Строганов быстро шагнул вперед, подкинул пистолет, ухватил его в воздухе за ствол и, сделав молниеносный выпад, ударил атамана рукояткой по макушке, оглушив потерявшего над собой контроль здоровяка.

Казак мотнул головой, чуб с проседью упал на лоб, прямо на глаза, повязка сползла с головы, оголив давно обрубленное ухо. Серега прислушался — дышит? Словно подтверждая факт своего существования, казак громко захрапел.

«Вот и славно, пусть немного отдохнет. Сон — лучшее лекарство! — удовлетворенно подумал полковник. — Раны быстрее зарубцуются».

Юнга помог Строганову оттащить атамана в каюту. Там его уложили в дальнем углу и накрыли одеялом, предварительно связав. Теперь можно спокойно ставить паруса и управлять ими.

Ипполит подсказывал снизу, какие снасти отвязывать, какие фалы и шкоты натягивать, что ослабить, а что отпускать. После многочасовых манипуляций с постановкой новых парусов корвет заметно добавил ходу. Это была изнурительная, но необходимая работа, ибо после камнепада паруса представляли собой сплошные обрывки.

Глава 10 ИППОЛИТ В РОЛИ ДЕДА МАЗАЯ

Вскоре выяснилось, что наши мореплаватели сбились с курса, которому следовали ранее. В принципе, в этом не было ничего удивительного, ведь свое местоположение они знали очень приблизительно.

Во-первых, в ходе боя они хаотично маневрировали, во-вторых, некоторое время корабль плыл без рулевого, в-третьих, ротмистр часто отвлекался, так как был занят руководством постановки парусов. Ипполит Степанов, расстроенный нечаянной ссорой с графом, а затем и перебранкой с Кузьмой, не сразу пришел в себя. Старый ротмистр, стоя у штурвала, непрерывно извергал ругательства, проклиная себя, друзей, судьбу, азиатских пиратов и все на свете. Когда старик спохватился и стал исправлять курс, то было уже поздно, они отмахали не менее полусотни миль, вернувшись почти к месту извержения.

На горизонте вновь курился вулкан, столкновения с которым они недавно так счастливо избежали. Корвет, испытывая судьбу, стремительно шел прямо на эту гигантскую огнедышащую гору. Фортуна словно насмехалась над ними, создавая все новые и новые препятствия на пути к цели. В борт корабля ударялись стволы вырванных с корнями деревьев, попадающиеся прямо по курсу. Казалось, что начался лесосплав, какой бывает на сибирских реках.

Вскоре юнга заметил на огромном ветвистом стволе, подтопленном в воде, группу людей. Видно, вулканическое извержение вызвало гигантские волны, которые затопили окрестные острова и атоллы, вырвали с корнями деревья, смыли хижины и людей. Наперерез корвету дрейфовала еще одна большая коряга, крыша из сучьев и веток, тростниковый плот, куски плетеной стенки хижины.

Ипполит сумел взять право на борт и направил парусник к терпящим бедствие аборигенам, которые громко кричали, взывая о помощи. Юнга и Строганов скинули трап и концы веревок, чтобы плавающие в воде несчастные люди смогли уцепиться за них и заползти на корабль. Едва борт судна поравнялся с ближайшим деревом, как вся эта дикая орда, толкаясь и брыкаясь, рванулась вплавь к спасительным канатам. Экипаж поднимал из воды женщин, мужчин, детей. На прочих плавсредствах поднялся плач, крики и стоны, люди желали поскорее оказаться в безопасности, на палубе большого корабля. Степанов вел «Кукарачу» кругами, и экипажу постепенно удалось подобрать всех несчастных дикарей. На борт поднялись двенадцать взрослых женщин, семь мужчин, двадцать пять детей и подростков. Человеколюбие — дело хорошее, святое для цивилизованного человека. Но чем кормить и поить спасенных? Путешественники выделили на каждого из них по полкружки воды, а из еды — по половине сухаря.

— Если они не подскажут, где расположен остров с их сородичами, то плохи наши дела. Как их удержать в повиновении? — размышлял вслух Строганов, выговаривая ротмистру за его человеколюбивый порыв, необдуманную гуманитарную помощь жертвам стихийного бедствия, напоминающую авральную операцию ООН или ЮНИСЕФ. — Голод — кошмар! А жажда — еще хуже. Как нам дальше быть? Как будем распределять провиант? — брюзжал полковник, прекрасно понимая, что и сам поступил бы точно так же.

Девица Мими, с которой вовсю крутил любовь пылкий юнга Маню, немного понимала диалект спасенных туземцев. Она радостно щебетала с дикарями на тарабарском языке и вскоре смогла объяснить, что недалеко расположен остров, где проживало это племя, который накрыло большой волной. Здесь, на палубе, лишь малая часть их народа, те, кто сумели спастись во время катаклизма. Возвращаться обратно на свой остров они не хотят. Там не осталось ни деревьев, ни жилья, все деревеньки смыло гигантскими волнами. Они просят направить корабль к сородичам, на другой атолл, находящийся в сутках пути.

«Ну что же, так и быть! — великодушно подумал Строганов. — Доведем гуманитарную акцию до конца, доставим этих бедолаг к родственникам! Возможно, войдем на века в легенды, в историю местных племен, как добрые белые боги, а благодарное человечество поставит нам памятник за спасение одной из полинезийских народностей от полного вымирания».

Для верности он посоветовался с Ипполитом, и дед без раздумий выразил готовность помочь туземцам. К тому же на острове наверняка можно будет пополнить запасы воды и еды.

Остальным членам экипажа было все равно спасать или, наоборот, топить аборигенов. Кузьма, ссылаясь на полученные раны, беспробудно глушил ром, а Гийом вновь и вновь предавался любовным утехам со своей туземной пассией. Его можно было понять: молодо-зелено! Юнга напоминал мартовского кота, которого долго держали взаперти и наконец отпустили на волю. Теперь он мог беспрепятственно предаваться древнему инстинкту. Ну, а мнения трех туземных женщин, которые с первого дня путешествия плыли с ними на корабле, мужчины, естественно, не спросили.

Присутствие на паруснике такого большого количества аборигенов наносило не только ущерб запасам воды и продовольствия, но и имело некоторую пользу. Совместными усилиями белым и темнокожим мужчинам удалось поставить несколько дополнительных парусов, а женщины навели порядок на палубе и в трюме. Настроение ротмистра и команды сразу улучшилось. Еще бы, скорость хода заметно увеличилась, маршрут был известен, и корабль полным ходом плыл в нужном направлении. Скоро у путников будет море питьевой воды и горы всего съестного.

Но тут проявилась одна неожиданная напасть, которая делала невыносимой существование экипажа — туземные дети. Множество карапузов, поднятых на борт, расползлись по фрегату, проникали в самые потаенные места на судне, залезли во все закутки и закоулки. Малыши были похожи на любопытных мартышек, так же непосредственны и бесцеремонны. В то время как их родители проявляли благоразумие на незнакомом корабле среди чужих людей, постоянно спрашивая через туземок-переводчиц, что можно трогать, а что нельзя, куда лечь, где встать, эти черненькие букашки повсюду совали свои носы. С ловкостью обезьян они обследовали мачты, раскачались на всех снастях, порой вниз головой, и один мальчонка рухнул вниз, не удержавшись на рее. Благо свалился он за борт, а не расшибся о палубу. Туземцы переполошились, опасаясь, что ребенок утонет в море, а корабль поплывет дальше, не останавливаясь.

Чтобы достать его из воды, пришлось спустить на воду тримаран, а судну произвести сложный разворот. На тримаран спрыгнул Строганов и четыре аборигенки в качестве гребцов, так как мужчины были нужны для управления парусами, чтобы совершить сложный маневр. Женщины суетливо налегали на весла, а Серега внимательно вглядывался в безмятежно шевелящиеся волны. На счастье, зыбь была невысокой, и вскоре он разглядел над водой кучерявую головку мальчугана. Казалось бы, и скорость «Кукарачи» была не велика, и с момента падения прошло не больше десяти минут, а спасателям пришлось преодолеть расстояние в полмили.

Ребенок нахлебался соленой воды и был сильно испуган. Еще бы не напугаться: упал с большой высоты, остался в одиночестве в бескрайнем океане, да еще в окружении акул, которые, словно стервятники, постоянно сопровождали корвет в ожидании добычи.

Но хищницы либо были не голодны, получив достаточно пропитания после недавнего боя путешественников с пиратами, либо сразу не бросились на добычу из-за отсутствия в воде крови, либо слишком долго раздумывали и примерялись, нужен ли им этот случайно упавший с неба ужин. До пацана оставалось плыть уже совсем немного, когда Сергей прицелился и выстрелил из пистолета в ближайшую к лодке гигантскую рыбину, слишком увлекшуюся пируэтами вокруг тримарана. Изумрудное море окрасилось кровью, и на ее запах устремилась вся стая хищниц. Естественно, спешили они не сострадать, не на помощь, а поживиться мясом. Акулы жадно рвали на части свою недавнюю спутницу, ставшую сейчас легкой добычей, а полинезийки, вместо того чтобы усиленно грести, упали на дно лодки, прикрыв от испуга головы дрожащими руками.

«Эге! Да эти дети солнца и моря совсем не знакомы с огнестрельным оружием! — подумал Строганов и громко выругался. — Как теперь их вразумить?»

Первой пришла в себя мамаша ребенка. Она осторожно посмотрела на европейца и дымящийся ствол его пистолета, а потом кинула взгляд на сыночка, до которого оставалось плыть метров пятьдесят. Женщина начала причитать, тормошить подруг и подбадривать барахтающегося из последних сил темнокожего малыша. Едва женщины успели затащить его на борт, как акулья стая вернулась обратно и заметалась в поисках исчезнувшей добычи. Чтобы отвлечь их внимание и подкормить стаю, Сергей подстрелил еще одну зубастую тварь, и члены акульей банды принялись терзать и рвать на части раненую рыбину.

Полинезийка крепко обняла сына, то плакала, то смеялась, то гладила его, то лупцевала, то опять прижимала его к сердцу и крепко целовала.

«Ну вот, наконец-то, в первый раз за последнее время я сделал по-настоящему доброе дело!» — похвалил себя Сергей и скомандовал гребцам возвращаться назад, к легшему в дрейф корвету:

— Девчата! За работу! Навались на весла!

Женщины догадались, что от них требует этот чужеземец, и живо вернулись к работе. Малец тоже схватился за весло, а Строганов, как и полагается белому господину, только махал рукой и вслух считал, чтобы женщины гребли ритмично. Получилось вполне прилично, хоть подавай заявку на участие в гребной регате. Женщины, даже не зная чужеземного языка, схватывали мысли бледнолицего буквально на лету. А то! Будешь дурой — останешься за бортом этого гигантского ковчега.

Племя, выстроившись по периметру корвета, дружно махало руками. Мужики держались сдержанно, бабы визжали от восторга, а малолетние товарищи мальчугана громко пищали и верещали. Капитан корабля ротмистр Степанов бросил штормтрап, а юнга швырнул конец для швартовки. Спасательная экспедиция закончилась успешно, члены ее команды вскарабкались на борт.

Торжественная церемония выражения благодарности явно затянулась. Женщины целовали руки спасителей ребенка, мужчины, не ожидавшие такой доброты от европейцев, отбивали низкие поклоны. Туземцы хором исполнили какой-то гимн на своем языке и долго тряслись как в лихорадке, вероятно, это был танец, исполняемый в знак особой благодарности белым братьям. Зрелище напоминало кадры из старой доброй телевизионной передачи «Танцы народов мира».

— Отставить праздник! — громко скомандовал Ипполит. — Живо к парусам! До захода солнца нам надо приплыть к вашему атоллу, иначе впотьмах можем наскочить на риф или сесть на мель, а нам бы этого не хотелось. Потерять из-за вас корабль и провести здесь остаток жизни — нет уж, увольте! Мы и без того делаем большой крюк, спасая ваше басурманское племя. Мими перевела смысл речи капитана, потребовав, чтобы туземцы вернулись к работе.

— Зато мы поступаем по-христиански, выручая терпящих бедствие! — рассудительно вымолвил непротрезвевший атаман.

Поначалу Кузьма никак не мог понять, что происходит на корвете, откуда взялась эта орава дикарей, зачем и куда они их везут. У него даже возникла мысль, уж не захватили ли их туземцы в плен, пока он спал. Но когда Строганов пояснил, что произошло, то Худойконь растрогался до слез.

Полковник, закончив свой поучительный рассказ, указал на старого седобородого ротмистра Степанова и торжественно произнес:

— Перед вами не просто русский офицер и капитан корвета, это, право слово, дед Мазай и его зайцы!

— Кто? Мазепа? — недослышал пьяный казак. — Разве Ипполит изменник? Какой такой Мазепа! Мазепа — предатель, а Ипполит простой бунтарь.

— Да не гетман Мазепа, а дед Мазай! Это прозвище или имя. Жил такой забавный старикан,, он зайцев на лодочке спасал во время наводнений и паводков.

— Воистину, много чудаков на земле русской! Граф, этот дед Мазай твой холоп или просто знакомец? А от зайчатинки я сейчас не отказался бы!

— Мазай — это литературный герой! — ответил Сергей.

— Чего герой? При каком сражении этот герой отличился? В какой земле эта Литера расположена? В лютеранской неметчине?

— Разговор слепого с глухим! Да еще и пьяным. Ты хоть раз в жизни книги читал?

— Нет, — вздохнул казак с сожалением. — Я и грамоте-то толком не обучен. Подпись поставить смогу с грехом пополам, а читать тяжело, буквы и строчки сливаются, на глазах слезы выступают.

Чтобы набрать ход, пришлось развернутьнезадействованные прежде паруса на грот- и фок-мачте. Постепенно Степанов приноровился к направлению ветра и приказал туземцам убрать часть косых парусов, опасаясь не справиться с управлением и маневром. Очень уж быстрый ход набрал парусник.

Вскоре на горизонте показалась темная точка. Первыми ее заметили туземцы. Один из аборигенов, сидевший на самой верхотуре, чуть ниже флагштока, разглядел полоску земли и сообщил о своем открытии сородичам, которые были внизу. Те сразу сгрудились у правого борта, показывая на долгожданный атолл. Мими перевела капитану, что именно прокричал наблюдатель.

Степанов взял подзорную трубу и в наступающих сумерках тоже разглядел затерянный в океане кусочек суши. Остров появился очень своевременно, потому что запас воды почти полностью иссяк, да и та, что осталась, была почти непригодной для питья. Поэтому Кузьма нашел оправдание для своего безудержного пьянства, объясняя запой нежеланием заболеть тропической лихорадкой, да и остальные европейцы поминутно прикладывались к бутылке.

Начались новые проблемы, потому что ставить паруса туземцев с горем пополам научили, а как их быстро убирать — не показали. Ох и намаялся юнга Гийом вместе с Мими, ослабляя шкоты, лазая по стакселям и поясняя, что да как надо делать, потому что русскоязычная часть экипажа в этот ответственный момент была не совсем трезва. Наконец приблизительно в миле от острова судно смогло лечь в дрейф. По инерции его понесло течением, какое-то время корабль двигался вперед, но тут старик Степанов вспомнил про наличие якоря. Его бросили за борт, он зацепился за что-то, и корвет, дернувшись, как в предсмертных судорогах, замер на месте, а после стал медленно совершать дугообразные движения вокруг якорного каната, чем-то напоминая упрямую собачонку на коротком поводке, пытающуюся вырваться из рук хозяина. Пришлось снова прибегнуть к помощи тримарана. Вначале в него спустился Сергей, вооружившись двумя ружьями, пистолетами и саблей, затем юнга, взявший оружия не меньше, чем полковник, следом запрыгнула Мими в качестве переводчицы, а на весла сели по трое туземцев и туземок. Они тут же отчалили и, воспользовавшись приливной волной, легко преодолели все подводные преграды. Работа спорилась, гребцам хотелось пить и есть, поэтому они спешили, подгонять никого не пришлось.

Поначалу на побережье их встретили не совсем дружелюбно. Восемь аборигенов, вооруженных дротиками, копьями и палками, вышли на берег и заорали что-то угрожающее. Но этот инцидент был быстро исчерпан, так как чернокожие гребцы узнали своих сородичей. Одним словом, всем повезло. Аборигены-островитяне не погибли под ружейным огнем белых, а европейцам не пришлось брать грех на душу.

После недолгого торга в обмен на пригоршню пуговиц, испанскую шляпу, курительную трубку и изящную трость с костяным набалдашником путешественники получили воду, бананы и лепешки. Они отвезли провиант на корабль, усадили в тримаран детей и опять вернулись на берег. Затем начался период длительных переговоров об обмене корабельных ценностей на провизию. Требовалось сделать основательный запас еды и воды для продолжения путешествия. Но главным было по окончании торгов разойтись миром и без людских потерь уйти в море.

И тут Сергею словно стрела вонзилась прямо в сердце. Да не просто стрела, а отравленная жгучим ядом смертельной любви. К нему подошла такая сногсшибательная юная красотка, что у него перехватило дыхание, в горле пересохло, голова закружилась, сердце затрепыхалось, словно раненая птица. Девушка подняла руки над головой Строганова, водрузила ему на самую макушку роскошный венок из тропических цветов, благоухающих дурманящим сладким ароматом, погладила его по щеке и поцеловала.

Это была Она! «И пропал казак», — как писал классик.

Сергей внимательно рассматривал черты лица и фигуру полинезийской красотки. Она явно выделялась из общей массы низкорослых, коренастых аборигенок. Очевидно, в ее крови присутствовали генетические добавки из Европы. Какой-то любвеобильный английский или французский морячок когда-то давно приголубил ее маму, а может, бабушку, и вот перед ним — настоящая красавица, результат этой скоротечной страсти. А может быть, все было как-то иначе, но какая теперь разница?

Строганов еще раз внимательно посмотрел на девушку. Нет, все при ней. Складная фигурка, стройные, точеные ножки, изящные руки с длинными пальцами, пышная грудь приподнята и прикрыта тряпицей, чем-то отдаленно напоминающей остроконечный корабельный вымпел. Коричневатая кожа девушки была менее смуглой («кофе со сливками»), чем у соплеменников, а почти прямые волосы свернуты в хвостик на затылке. Лицо ее имело правильные черты: не слишком большой рот, пухлые губы, европейский разрез темно-зеленых глаз, щеки с симпатичными ямочками, слегка вздернутый носик, острый подбородок. Набедренная повязка будто специально не закрывала то, что надо было бы спрятать от посторонних взоров. От этого зрелища Серега пришел в такое волнение и восторг, что задрожали все его члены, за исключением одного, который напрягся. Внезапно проснувшаяся плоть смутила полковника, и он понял, что как мужчина еще не потерян для общества.

— Разрази меня гром, если ты не будешь моей! — не удержался Серж.

Строганов заговорщически подмигнул девушке, и та зарделась румянцем. Ее смущение привело в трепет бравого полковника, и ему стало казаться, что личная жизнь налаживается. Как в этих местах выглядел процесс сватовства, наш горемычный путешественник не знал, но был готов на все ради того, чтобы дело решилось положительно. Не может быть, чтобы в этих диких, можно сказать, первобытных краях красота не продавалась и не покупалась! Раз у соседей женщины продаются, то почему здесь должно быть иначе?

Тем временем вождь племени, заметив хищный и оценивающий взгляд чужака, схватил девицу, за руку и спрятал за своей широкой спиной. Полинезиец свирепо поглядел на Сергея и погрозил ему пальцем. Полковник притворно улыбнулся. Понятное дело, с такой молодкой племя просто так не расстанется, нужны богатые дары.

«А кто возражает? Будут вам подарки. Щедрые и чудесные. Чем можно удивить честную компанию? — прикинул Строганов. — Спиртным? Порадуем! Драгоценными безделушками? Тоже есть. Полный джентльменский набор для обмена колонизаторов с аборигенами лежит в трюме».

Тримаран отчалил от острова, оставив на берегу группу беженцев. Гребцы быстро доплыли до корвета, забрали еще часть женщин и детей, перевезли эту группу туземцев на остров и возвратились за последней партией. В этот раз вышла заминка, молодой парень по имени Шавэ наотрез отказался покидать судно. Он попросил разрешения стать членом команды. Мими лопотала, что парень остался сиротой, все его родичи погибли, и он никому здесь не нужен. Началось обсуждение кандидатуры в члены экипажа «Кукарачи». Ипполит решил, что лишние рабочие руки не помешают, матросы всегда нужны. Парень остался на борту, а оставшихся туземцев отвезли на островок. Эвакуация была закончена.

Европейцы заночевали на рейде, а утром вновь приплыли на пляж. Вождь встретил их настороженно, он напряженно всматривался в лица пришельцев, пытаясь угадать, с добром или со злом прибыли эти люди.

Сергей приложил правую руку к сердцу, поздоровался, поклонился. Царек и толпа островитян тоже приветствовали европейцев. Строганов начал говорить, а Мими по мере сил переводить:

— Достопочтимый правитель! Мы сегодня покидаем ваш гостеприимный остров, но хотели бы получить у вас запас воды и еды. Разумеется, не даром. Мы можем обменять провизию на жемчужины или какие-то вещи, как вам будет угодно. Назовите ваши условия.

Вождь задумался, потом дал команду своим воинам, и они принесли на побережье фрукты, куриц с завязанными лапами, лепешки, четыре оставленных накануне пустых бочонка, которые теперь были наполнены пресной водой. Затем правитель острова громко выкрикнул несколько гортанных фраз. Мими пояснила, что это подарки за спасение соплеменников, а если белые люди хотят получить еще воды и пищи, тогда он требует показать, что же они дадут взамен.

Сергей вынул из тримарана ворох одежды и положил ее на песок. Там были четыре треуголки, широкополая шляпа, кафтан с золотыми пуговицами, женские платья, поставил рядом литровую кружку с серебряными и золотыми монетами, сапоги с ботфортами, ложки, тарелки и прочую мелочь. Правитель с достоинством принял блестящие подношения, показывая жестами, что согласен, и обмен состоялся. Туземцы принесли еще изрядное количество провизии и наполнили пресной водой пустые бочки, привезенные этим рейсом.

Теперь предстояла самая сложная часть дипломатической миссии: выкупить у дикарей красавицу, приглянувшуюся полковнику, а потом уплыть с острова живыми и невредимыми. Пока туземцы грузили в лодку продукты и воду, Строганов вел неторопливую беседу с вождем на общие темы. Происходило это следующим образом: сначала Сергей с трудом изъяснялся по-французски, а затем Мими после долгой паузы переводила, как уж могла, его слова на местный диалект. Отдельные французские выражения были понятны вождю без перевода, но особенно удивился Сергей, когда несколько фраз туземец произнес по-испански и по-английски. Этот факт бесспорно доказывал, что европейцы не раз посещали затерянный в океане остров.

Выбрав подходящий момент, Сергей рукой указал на приглянувшуюся ему красавицу. Царек решительно ответил отказом. Строганов вздохнул, он предвидел такой вариант развития событий. На этот случай у него был предусмотрен «ход конем». Полковник подошел к лодке и с помощью Гийома с большим трудом вытащил завернутое в тряпку тяжелое зеркало в массивной позолоченной раме. Они поставили его на песок, и Серж театральным жестом откинул тряпицу, словно на открытии памятника.

По острову тут же пронесся общий вздох восхищения, который вырвался из уст всех присутствующих аборигенов. Вождь подошел к зеркалу и посмотрел на свое отражение. Он запрыгал на месте, радуясь, словно ребенок, искренне восхищенный этим чудесным подарком.

— Ах! О-о-о! — вымолвил царек и, грубо взяв девушку за шею, с силой толкнул ее к гостю.

Помня, что в команде теперь есть новый туземный матрос, Сергей, во избежание будущих проблем, решил приобрести пару и ему.

Он указал пальцем на пухлую голую аборигенку и протянул правителю медный поднос и два стеклянных бокала. Немного поспорив и выторговав еще несколько ложек, вождь согласился отдать гостю и эту девицу.

Купленные туземки без слез и причитаний послушно, не говоря ни слова, залезли в тримаран, даже не пытаясь взять какие-нибудь личные вещи. А какие могли у них быть вещи? Туфельки? Тапочки? Сумочки? Косметички? Не было у них ничего своего.

«Ладно! Сами приоденем и обуем на корабле! — подумал Серж. — Ура! Задачи выполнены, все цели достигнуты, теперь главное — без драки вернуться назад». Пока полинезийцы были заняты дележом только что полученного добра, им было некогда обращать внимание на гостей, и путешественники, воспользовавшись возникшей суматохой, быстро отчалили. Они гребли изо всех сил, но как только оказались за пределами досягаемости копья или стрелы, скорость сбросили и поплыли спокойно.

Наслаждаясь победой над старым вождем, Гийом и Строганов переговаривались между собой, шутили и смеялись. Сергей был безгранично счастлив, он пожирал глазами южную красавицу, подмигивал ей, произносил ласковые слова, а та в ответ лишь испуганно улыбалась, смущенная его вниманием. Вторая девица была безмолвна и, казалось, безразлична к своей участи. Ну да и бог с ней, не понимает своего счастья, еще будет благодарить за то, что вывезли с затерянного острова и замуж выдали. Конечно, ее можно понять. Кому понравится, что тебя меняют, словно вещь, на ложку и стакан.

Экипаж радостно встретил переговорщиков, вернувшихся с «богатой добычей». Протрезвевший и оклемавшийся от ран, полученных в недавнем бою, казак Кузьма стыдливо прятал глаза, улыбался и изо всех сил старался помочь при швартовке и разгрузке тримарана, а ротмистр Степанов, приобретя еще трех новых членов экипажа, радовался как дитя. Конечно, теперь кораблем будет гораздо легче управлять! К освобожденным от пиратского рабства Мими, Куа и Лоло прибавились красавица Солу, приглянувшаяся полковнику Строганову, и юная Такэ. Туземный матрос был уже снабжен новенькой набедренной повязкой и перестал мучаться в непривычных для него брюках, а от обуви абориген отказался наотрез. Парнишке растолковали, что девушка, взятая на борт корабля вместе с Солу, предназначена для него, он смутился, потупил глаза, но отказываться не стал.

Путешественники подняли якорь, развернули паруса, и дерзкое плаванье дилетантов продолжилось. Ипполит Степанов и Строганов построили экипаж и выступили с речами. Кроме оживавшего на их глазах Кузьмы, их смысла толком никто не понял, даже Гийом, но это было не важно. Главное — начать с торжественного ритуала, а затем продолжить прочие меры по наведению порядка и укреплению дисциплины. Командиры решили построения узаконить и систематизировать, сделать их ежедневными — утром и вечером.

Степанов взял бумагу, перо, чернила, записал для памяти имена туземной части экипажа, громко назвал каждого аборигена и остался недоволен вялыми и нестройными ответами. Он повторил процедуру, и на сей раз экипаж ответил гораздо лучше. Туземцы поняли, что от них требуется, услышав свое имя, ответить громким выкриком «я!». Ротмистр радовался, наконец он стал настоящим капитаном корабля, и команда у него почти образцовая. Конечно, с ними еще придется повозиться, но через неделю-другую подчиненные будут хорошо понимать все приказания.

Вечером Сергей и Ипполит долго ломали голову, пытаясь определить, где же они, в самом деле, находятся сейчас. С навигационными приборами ротмистр был знаком, но многое забыл за годы робинзонады и сейчас с трудом восстанавливал штурманские навыки. Поэтому определение местоположения корабля осуществлялось по-прежнему — на глазок. Насколько Строганов помнил карту мира, они сейчас болтались приблизительно где-то в районе Маршалловых островов с погрешностью до одной тысячи миль в любую сторону.

Глава 11 ВО ВСЕМ ВИНОВАТЫ БАБЫ!

Прошло несколько дней. Гостеприимный остров давно уже скрылся из вида, когда корабль вдруг практически остановился. Наступил полный штиль, и это не предвещало ничего хорошего. Обычно после такого безветрия начинались сильные ураганы и шторма. Двое суток паруса безжизненно висели на мачтах, стояла нестерпимая духота, которая буквально сводила с ума русскую часть экипажа. Обильный пот, выступавший по всему телу, не способствовал любовным утехам.

На борту «Кукарачи» состоялась брачная церемония, предназначавшаяся в основном для девушки, капитан корабля объявил Сергея и Солу мужем и женой. Кузьма Худойконь, опытный в этих делах еще с пугачевских времен, провел обряд крещения, в результате которого Солу стала Степанидой, такое вот православное имечко он выбрал туземке, или ласково Степкой, Стешкой. Прочие пары от бракосочетания воздержались. Затем последовала первая брачная ночь, и начались томные поцелуи, жаркие объятья и бесконечные ласки каждый раз, как молодожену выдавалась свободная от вахты минутка.

Девчушка совсем не была напугана всем происходящим, она поначалу просто растерялась и словно онемела. На ее месте любая другая была бы шокирована. И правда! Жила себе на маленьком атолле, в племени, где все взрослое население можно было пересчитать по пальцам. Никаких особых событий, рутинная борьба за существование, изо дня в день одно и то же. Иногда, конечно, приплывали в гости сородичи с других островов, но это случалось крайне редко. Каждое такое событие обсуждалось потом годами. А если с неба падал метеорит, на берег выбрасывался кит или смерч ломал часть пальм на острове, то возникала легенда, передаваемая из поколения в поколение. Теперь же ее жизнь резко переменилась.

Девушка молча и покорно отдалась по первому желанию белого мужчины, она делала это без страсти, но и без сопротивления, как будто подчинялась древнему ритуалу, с полным равнодушием ко всему происходящему. Сергей старался, как мог, изо всех сил пыхтел, кряхтел, рычал, а она оставалась холодной и бесчувственной, будто тело и душа ее жили разными жизнями. Как говорят в таких случаях, бревно бревном. Мужская часть экипажа подслушивала и порой, как бы невзначай, подглядывала за молодоженами, искренне завидуя Сергею. Еще бы, вряд ли кто-то из них мог похвастаться, что когда-нибудь был близок с такой красавицей, настоящим божественным созданием. По крайней мере, так казалось Строганову.

Однако насмешка судьбы была в том, что с этого момента возвращаться в свое время Сергею расхотелось. Он уже не спешил и к берегам Америки, а былая тоска по Родине и печаль о близких сами собой развеялись. Строганов начал обучать юную дикарку русскому языку, благо опыт создания русского университета на острове амазонок у него уже имелся. Полковник с энтузиазмом взялся за дело, он изо всех сил старался завладеть вниманием девушки, и труды не пропали даром.

В ход пошел весь многолетний опыт обольщения, он ухаживал за Солу, словно она была принцессой королевской крови или, по крайней мере, какой-нибудь герцогиней. В первое утро, пока девушка еще спала после ночи любви, полковник спустился в трюм и начал рыться в сокровищнице. Он выбрал золотую диадему с обрамлением из крупных драгоценных камней, бусы из розового жемчуга, туфельки с серебряными застежками и сапфирами вместо пуговиц.

Да этой обуви цены нет! С чьей ножки их сняли пираты? Скорее всего, их хозяйка давно покоится на дне морском, а произведение искусства пылится в сундуке. Затем Серж отыскал среди груды одежды шелковое платье с золотой брошью на груди, выполненной в виде бабочки с глазами из изумрудов. Они были такие же зеленые, как у Солу. Туземка приворожила полковника, словно колдунья! Нарядов Сергею было не жалко, и он готов был их все бросить к ее ногам, хотя каждое платье стоило целое состояние!

И вот, выбрав королевский туалет для своей любимой, Серж вернулся в каюту и подкрался к брачному ложу. Нежными поцелуями он разбудил красавицу. Солу устремила удивленный взгляд на Сергея и всхлипнула. Она крепко уснула, отдыхая после бурной ночи, а внезапное пробуждение резко вернуло ее к реальности. Перед ней стоял бородатый чужестранец, который увез ее с собой с родного острова в неизвестность.

Строганов осторожно, чтобы не испугать эту прекрасную дикарку, водрузил ей на голову роскошную диадему, похожую на корону. Влюбленно глядя в прекрасные глаза полинезийки, он, не в силах больше сдерживаться, немедленно приступил к выполнению супружеского долга.

После окончания процесса Сергей вновь примерил к ее волосам диадему, надел на темную шейку жемчужное ожерелье и накинул на нее платье. В этом длинном одеянии в условиях тропической жары ходить было невозможно, тем более по шаткой палубе корабля. Строганов поступил очень просто — взял кортик и обрезал наряд до верхней части бедра. Получилась туника и юбочка. Солу, разглядев, наконец, какой роскошный подарок ей преподнес господин и повелитель, сумела оценить прекрасное, запрыгала от счастья, а затем несмело прильнула к своему мужу и чмокнула его в нос. Женщины, они и на затерянном атолле женщины!

А белый господин присел рядом и пристроил ей на ноги обувку. Туфельки оказались впору, но не привыкшая к обуви Солу немедленно сбросила их на пол, подрыгав в воздухе ножками. Серега погрозил ей пальцем и вновь надел туфли. Девушка сделала пару шагов и чуть не упала, хорошо, что Строганов успел подхватить ее. Пришлось ему выносить на палубу темнокожую Степаниду на руках.

Экипаж уже проснулся и собирался завтракать. Худойконь, как главный кашевар, делил скудные запасы фруктов. Пайка каждого была не большой, поэтому он нещадно бранил участников экспедиции за неудачную операцию по продразверстке.

— Два рта голодных добавилось, а что привезли? Одни фрукты! А куры? Разве это куры? Да воробьи на Дону и то жирнее!

— Кузя, не бурчи! Ты несправедлив! — возражал ему Гийом. — А живность? А крупы?

— Разве это крупы?! Это же мусор!

Насчет пожрать Кузьма был парень не промах. Наверняка, если бы послали за продуктами его, то островитяне были бы ободраны как липки и обречены на голодную смерть после его посещения.

— Никаких женщин выменивать я бы не стал, а вот провизией трюм набил бы под завязку!

Но истинная причина его плохого настроения заключалась в другом. Дело было в том, что казак черной завистью завидовал полковнику. Мысленно он ругал себя самыми черными словами за то, что не поплыл к острову вместо Сергея Строганова.

— Везет этим дворянам! Всегда все самое лучшее им достается! Отхватил граф себе красотку, явно королевских кровей! И почему не я отправился за провизией? А я еще удивлялся, чего так полковник забегал, чего это он полез в свой сундук за драгоценностями! Такую кралю выменял на побрякушки, закачаешься, даже слюнки потекли! И ведь не делится с товарищами, все для себя!..

Атаман не заметил, как стал размышлять вслух.

— Чего бурчишь, товарищ дорогой? — ухмыльнулся Ипполит. — Я, может быть, тоже не прочь с такой милашкой время провести. Но не зря говорят, на чужой каравай рот не разевай! У нас с тобой свои бабы имеются. Мне моей Лоло вполне достаточно! Ну, куда тебе, старому коню, еще одна молодуха? Переломишься, а позор будет на всю жизнь! Подорвешь престиж донского казачества. Как после тебя россиянам появляться на этих островах?

Кузя обиделся и громко выругался.

— Дядя Ипполит! Не посмотрю на твое дворянское звание и седины, как дам по роже за такое оскорбление! Да если я захочу, то за ночь оплодотворю все это туземное стадо! — И тут казак перешел в контрнаступление: — Почему риса мало выменяли? Отвечайте! Почему нет пшена? Что прикажете варить на обед? Бананы?

— Можно и бананы. В Бразилии их даже тушат и жарят с подливой и специями! — продолжал насмехаться Сергей. — А на твои угрозы могу ответить: если приблизишься к девушке на метр — убью! Даю тебе слово полковника! Касается всех присутствующих! Это мой личный трофей!

— Вон как присох к девке! — покачал головой Кузьма Худойконь. — Эх, пропал граф, ей-богу пропал!

— Отстань от него, казаче! — буркнул Ипполит. — Займись делом, корми экипаж.

Кузьма опять рассердился и продолжил сетовать:

— Ну почему я, казачий атаман, должен кормить нехристей? Я шо, кашевар? Надо этого арапчонка приблудного, — как его там кличут, Шавэ? — приставить к делу! Пусть он варит похлебку или на худой конец кто-то из басурманских баб!

Действительно, в последнее время с приготовлением пищи у Кузьмы дело не ладилось. Каша была подгорелой, мясо пересоленным, только вино, добытое пиратами с испанского галиона, оставалось неизменно хорошим, но в этом не было его заслуги. Может, Худойконь влюбился?

Козы жалобно блеяли, привязанные к мачте, потому что никто их не удосужился покормить, и свинка тоже жалобно повизгивала от голода. Куа собрала банановую кожуру и, вертя массивным задом, направилась к импровизированному загону, устроенному на носу корабля.

— На всю скотину кормов не напасешься. Покуда штиль, надо забить подсвинка и зажарить! — предложил Ипполит. — Кузьма, справишься с этим делом или арапа на помощь позвать?

Казак вытащил из ножен большой нож и молча направился к загону. На ходу он обернулся и обронил:

— Забить свинку — это мужское занятие, а щи варить — женское. Боле вам я не стряпуха.

Расправившись с поросенком и освежевав его, он развел очаг прямо на палубе, подстелив под кострище медный лист, затем устроил козлы, насадил на кол тушку и принялся обжаривать ее. Остальные члены экипажа под руководством Ипполита готовили паруса и снасти к ожидаемому урагану.

На душе у Сергея было тревожно, он не знал, смогут ли они управлять судном в экстремальных условиях.

Пировать путешественникам долго не пришлось. Едва они принялись за трапезу, как поднялся ветер. Поначалу повеяло легкой свежестью, затем брызги поднятой из моря соленой воды градом полетели на палубу и хлестнули по лицам. Вскоре потоки полились сверху, сбоку, и часть приготовленного мяса смыло волной в море. Вот невезенье! Но хуже было тo, что ветер унес один из больших прямоугольных парусов, внезапно сорвав его с мачты сильнейшим внезапным порывом. Серовато-белый парус, удерживаемый фалами, трепыхнулся, снасти лопнули, он взметнулся ввысь и тут же исчез в наступившей темноте. Экипаж мутило от качки. Сухопутного полковника буквально выворачивало наизнанку, пища в один момент покинула его желудок.

Но сегодня им повезло. Эпицентр бури прошел стороной, лишь немного потрепав корабль. Шторм внезапно начался и продолжался недолго.

«Могло быть и хуже», — философски рассудил ротмистр и приказал экипажу браться за дело. Паруса общими усилиями опять поставили, поправили снасти, и «Кукарача» продолжила плавание. Трудно винить природу в человеческих несчастьях. Она ведь озорует и показывает свой норов неосознанно. Человек же действует осмысленно и целенаправленно, готовит подлости умело, с понятием. Так что главный враг человека — сам человек. От него все беды. А жизнь чаще всего бывает в полоску: черная, белая, опять черная… Светлая полоска обычно бывает гораздо уже и короче темной.

Глава 12 БОЙ С АНГЛИЧАНИНОМ

Экипаж парусника едва оправился от потрясения, как на горизонте показалась темная точка, которая росла и стремительно приближалась, словно кто-то гнался за корветом. Ротмистр Степанов метнулся к капитанскому мостику, направил подзорную трубу на точку и убедился, что это корабль. Его государственную принадлежность наши путешественники долго не могли определить из-за большого расстояния, наконец с трудом разглядели британский флаг.

Сергей с тревогой смотрел на чужие паруса. «Кто там, на борту? — думал он. — Самое худшее — это встретить английских пиратов, прикрывающихся вымпелом военного флота, потому что у них есть негласная „лицензия" адмиралтейства на флибустьерство. Того и гляди возьмут на абордаж. Тогда расправа будет короткой, мужиков повесят, а с аборигенками поступят именно так, как и положено поступать с подобной добычей. Но зачем сразу думать о плохом? Возможны ведь и другие варианты. Лучший из них — это настоящее английское торговое судно. В этом случае пушками нашей «Кукарачи» мы его так пугнем, что эти англосаксы будут до самой Британии медвежьей болезнью мучиться. А если этот преследователь настоящий военный корабль, тогда перспективы туманны. Топить нас не станут, но арестовать вполне могут, для выяснения личностей членов экипажа. А где можно это выяснить? Все в той же Англии. Не хочется плыть закованным в железо, в душном трюме на опознание в недружественную страну. Даже если не в кандалах, а под «домашним арестом», в каюте — тоже перспектива не из лучших. Как ни крути, быть узником не хочется, даже и в комфортных условиях. Свобода — вот главная ценность в жизни человека».

— Итак, господа, это действительно англичане, будь они неладны! Вижу название — «Плимут», по тоннажу это судно больше нашей «Кукарачи», и вооружение его мощнее, — пояснил Степанов, разглядев в подзорную трубу все в деталях. — Кажется, это военный корабль. Нашего француза Гийома они, наверное, сразу утопят, а вот мы, вероятно, будем насильно интернированы.

— И баб наших отнимут, — поддержал его пессимистические прогнозы Худойконь.

— Взглянут на твою рожу, Кузя, и могут запросто на рею отправить, — решил подлить масла в огонь Строганов. — В зеркало посмотри и сразу поймешь, почему я так думаю. Пират пиратом.

Ипполит хмуро оглядел впавших в уныние членов экипажа и решил, что пришла пора брать командование в свои руки.

— Как я понимаю, ни у кого нет желания сдаваться на милость победителей? Выше головы, господа! Без боя мы не сдадимся! Предлагаю продать наши шкуры подороже. Все согласны вступить в решительный бой? Мужчины кивнули в знак согласия.

— Слушайте, что я придумал. Все парусное вооружение приводим в действие и набираем ход. Все пушки заряжаем, но бойницы не открываем. Мы — простые путешественники и торговцы. Дальше действуем по обстоятельствам. Если они продолжат нас преследовать, попытаются остановить, станут лишние вопросы задавать, тогда ответим. Пошлем им наш горячий привет! Поздороваемся с огоньком! Одного бортового залпа хватит, чтобы их ошеломить, затем я закладываю штурвал и беру лево на борт. Пока они очухаются, мы уже будем идти обратным курсом. Юнга, ты с туземцем и тетками к парусам! Как только громыхнет последнее орудие, ставь их на разворот! Потом, не мешкая, заряжать орудия правого борта.

— Дядя Ипполит, а что будет, если они подойдут к нам с левого борта? — решил уточнить Гийом.

— Тогда план действий меняется на другой, прямо противоположный. Стреляем с левого борта, а поворачиваем вправо.

— А что будет, если… — попробовал еще что-то уточнить юнга, но ротмистр резко оборвал его:

— Все не предусмотришь! Надо слушаться меня в бою, и хватит болтать!

Суда быстро сближались, англичане уже сигналили флажками, чтобы «Кукарача» замедлила ход.

— Кузя, заряжай живее орудия правого борта! Тебе на все про все десять минут, потом они заметят наше шевеление у орудий. Скоренько работаем! — заорал ротмистр.

Когда расстояние между кораблями сократилось до четверти мили, преследователи что-то прокричали в рупор. Степанов с капитанского мостика помахал им в ответ, но не выпустил из рук штурвала. Гийом выстроил женщин на корме, и те меланхолично стали помахивать разноцветными платочками.

Англичане, видя столь мирную картину, успокоились и, поравнявшись с судном наших путешественников, выстроились поглазеть у левого борта. И тут Сергей с ужасом узнал среди моряков своего старого знакомого, ботаника, а по совместительству еще и подлого шпиона Нельсона. Строганов отпрянул от поручня и быстро упал на четвереньки, спрятавшись от посторонних взглядов.

— Без стрельбы не обойтись! — крикнул он товарищам. — Кузя, бегом к орудиям! На «Плимуте» английский шпион, который меня знает. Это хитрая и пронырливая бестия!

Но Худойконь внезапно решил пошалить. Поддавшись душевному порыву, казак ухватился за канат, подтянулся и, балансируя, встал на поручень. Затем резким движением атаман спустил штаны и показал преследователям голый волосатый зад. Мохнатые ягодицы рядовым морякам понравилась, и они покатились со смеху, по достоинству оценив эту грубую шутку, но старшие офицеры его поступок не одобрили и очень обиделись. А когда Кузьма вдобавок обернулся передом и по-хулигански потряс своим хозяйством, а заодно скрутил две крупных дули, то тут уже вознегодовали все британцы.

Моряки засвистели, загоготали, заулюлюкали. Своей вульгарной, дурацкой выходкой Худойконь достиг желаемого результата — крепко разозлил противника. Казак спрыгнул вниз и резко рванулся к ближайшей от кормы пушке. Одновременно с этим Сергей открыл бойницу, а туземец Шавэ вытолкнул орудие вперед, на огневую позицию. Худойконь быстро примерился и приложил горящий фитиль.

Первое ядро врезалось в мачту англичанина и срубило половину бизани. Главной цели, лишить противника хода — они достигли первым выстрелом! Теперь такой крейсерской скорости преследователям уже не достичь. Паруса повисли, ванты, такелаж и снасти рухнули на палубу, создавая помехи экипажу, а сама обрубленная мачта свесилась за борт и бороздила море. Под воздействием порыва ветра судно накренилось на левый борт, и пушки противника теперь целили в воду. Англичане по инерции все еще обгоняли россиян, но это был большой минус, а не плюс, ибо второе орудие «Кукарачи» было уже готово к стрельбе и тут же последовал новый выстрел.

Нет, все-таки Кузя был знатным канониром! Второе ядро, кажется, влетело точно в жерло орудия противника. Ну уж в открытую орудийную бойницу наш казак точно его засадил. Мощный взрыв потряс корпус «Плимута», видимо, из-за воспламенения нескольких пороховых бочек. А атаман Худойконь уже выстрелил в третий раз, пусть и не так удачно, как раньше, но с такого убойного расстояния промазать он не мог и куда-нибудь да попал. Потом он стрелял не целясь, торопясь скорее пальнуть, чтобы корабль начал как можно быстрее маневрировать. «Кукарача» резко накренилась, стала описывать дугу, но англичанин тоже повернул следом, пытаясь пристроиться в кильватере. Однако изуродованные снасти и паруса сильно мешали движению корабля, а бывшее пиратское судно свой маневр провело гораздо быстрее. Вышло так, что оба парусника описали круг, но дуга англичан была более широкой. Противник не мог вести огонь из орудий, так как «Кукарача» была за пределами зоны поражения.

Британцы могли стрелять только из ружей, столпившись на корме, но эти выстрелы не нанесли ощутимого урона. Одна пуля сбила треуголку с Ипполита, другая задела по касательной молодого туземца, а третья расщепила сосновую доску и острые щепки оцарапали щеку атаману, который принялся немилосердно ругать проклятых англичан, призывая высшие силы сослать все несчастья на голову противника.

Вскоре «русский» корвет полностью завершил круговое движение и встал к англичанам кормой. Британские моряки так опешили от внезапной атаки, что пять выстрелов, сделанных с заметным запозданием, принесли минимум повреждений стремительно убегающей «Кукараче». Английский парусник по инерции еще преследовал неизвестный агрессивный корабль, но ни к какому маневру он заранее не готовился, так как британцы не успели выработать плана отражения внезапного нападения, недооценили противника. А чего им было бояться? Пушек на «Плимуте» больше, экипаж многочисленный и опытный, но эти наглецы спутали все карты своим крайне хамским поведением.

Нахальные русаки, вместо того чтобы драпать, вдруг опять развернулись. Ипполит завел таки корвет левым бортом к корме «Плимута», и орудия «Кукарачи» вновь пальнули. Первый же выстрел оказался удачным, ядро влетело в окно кают-компании. На английском судне кого-то убило наповал, кого-то зацепило. Раненые визжали, мертвые молчали. Второе ядро сразило наповал нескольких стрелков, столпившихся на капитанском мостике.

Когда все пушки отстрелялись, Худойконь крикнул ротмистру, что теперь дело за ним, а сам принялся проворно заряжать орудия. Гийом вновь пополз по рантам, Строганов перемещался между рядами шкотов и фалов, ослабляя или натягивая их по указаниям ротмистра.

Ипполит, на протяжении всего сражения не потерявший хладнокровия, теперь резко повернул штурвал вправо, поворачиваясь кормой к корме преследователей. «Плимут» все еще полз по встречным волнам, принимая влево, и план Степанова сработал на все сто процентов, ну уж никак не меньше, чем на девяносто девять. Преследование прекратилось полностью. Оба парусника разошлись в разные стороны, описав огромные дуги. Вероятно, настырные британцы не хотели заканчивать сражение, но не всегда желание совпадает с возможностями.

Строганов внимательно следил в подзорную трубу за действиями отстающих британцев и ликовал. Они вышли победителями в сражении, которое вполне могло закончиться их поражением. И вот теперь расстояние между «Кукарачей» и «Плимутом» увеличивалось с каждой минутой. Гийом с помощниками ставил на мачтах все новые и новые паруса, а британцы, наоборот, обрезали и меняли свои. В результате бывшее пиратское судно скрылось в сгущающейся мгле.

Аглицкие морды очухались, но реального шанса догнать коварного противника сегодня у них не было. Пока не наступила ночь, британцы должны были починить мачты и такелаж. «Плимут», лишенный половины парусов, мог лишь имитировать преследование этого неопознанного, но очень дерзкого и опасного судна.

— Полный вперед! — ревел Степанов в рупор, подгоняя марсовых.

Полуголые тетки торопливо работали в вышине, рьяно выполняя указания. Наблюдать за их действиями снизу было очень занятно, так как они все время ходили по палубе без нижнего белья, а по вантам и подавно лазали неглиже. Но времени на такие глупости сейчас не было, и только Худойконь, прекратив стрелять, прислонился к мачте и, задрав вверх голову, стал наблюдать в подзорную трубу за работой туземок-морячек. Занятые тяжелым трудом женщины не обращали никакого внимания на подглядывающего мужчину, вполне возможно, что они вообще не видели в этом ничего дурного, а казак в это время отпускал сальные шуточки в их адрес и с нетерпением ожидал, когда его подружка спустится вниз.

Строганов поднялся на капитанский мостик, встал к штурвалу и перекинулся несколькими восторженными русскими междометиями с Ипполитом. Напоследок полковник бросил взгляд на противника. Будем объективны, тот не был повержен, но уж точно унижен и основательно потрепан. Британцы, лишившись всех своих преимуществ после скоротечного сражения, приступили к ремонту, надеясь возобновить погоню.

— Миль на десять мы оторвались от них! — поделился Строганов радостной вестью с казаком.

— И хрен с ними! Они мне больше не интересны! — легкомысленно ответил атаман. — Ты глянь, какие крали парят в небе! Как сказано? «Ликом черен…» Право слово, басурманки!

— Отвлекись, казак! — одернул Сергей атамана. — Заряжай орудия! Сделай дело, а потом мечтай, о чем хочешь! Не расслабляйся, война не окончена.

Кузьма, недовольный командирским тоном Строганова, оторвался от просмотра эротического шоу, возможно, первого в истории. Бывший пират нехотя отклеился от мачты, с сожалением посмотрел наверх и направился к орудиям. Целый час бывший атаман и бывший полковник чистили пушки и заряжали их, едва успев управиться дотемна.

Собравшись за ужином в кают-компании, мужчины выпивали, радовались успешному бою и посмеивались над незадачливым казаком.

— Ты чего, Кузя, вчера родился? Баб голых, что ли, не видал? — смеялся Ипполит. — Я думал, у Худогоконя оприходован цельный табун кобылиц!

— Эх, на верхотуре была такая завлекательная картина! Я столь срамное действо только в Италии, в студии одного художника видал!. У него в мастерской штук пять дивчин раздетых сидели в креслах, лежали на коврах и стояли с кувшинами, а сам мастер и его ученики картины с них малевали. Но тогда бабы на меня зашипели, как змеюки, и прогнали. Мол, постороннему их прелести разглядывать не положено. За просмотр надо платить! Я что, дурной? Я отказался и пошел в кабак, вино пить и ждать, когда этот живописец освободится. Я ведь к нему тоже пришел не просто так, а для дела, с меня рисовали древнего римского бога. Сейчас точно и не помню какого.

— Скорее всего, это был сатир, — пошутил Ипполит.

— Сам ты сортир! Я же русским языком говорю: мужик с копьем и в шапке. Бабенки на том рисунке у моих ног лежали, как раз те, которые на меня гадюками шипели. Хе-хе, гадюки голышом. Вспомнил, Аполлон Блядерский, кажись, назывался мужик-то! Вот!

— А почему Блядерский? — хохотнул Степанов.

— А так они говорили между собой. А кто же еще будет у блудных девок в ногах валяться? Только Блядерский! Да и сам я был без одежки, когда рисовали, только лоскутком срам прикрыли, да веник велели в руке держать.

Ротмистр покачал головой и вздохнул:

— Вот серость! Может, оливковую ветвь?

— Может, и ее, — не стал спорить казак.

— Полжизни в Европе провел, а как был босяком, так им и остался. Неуч! Ну да ладно, эта тема меня сейчас не сильно волнует, я переживаю за завтрашний день. Очень беспокоит меня поведение англичан. Граф, один тощий мужчинка на «Плимуте» все в вас пальцем тыкал и что-то лепетал капитану. Что именно он кричал, я не разобрал, далековато мы были, но в том, что он вас знает, я уверен наверняка. Кто это был, друг мой? Что за злодей худосочный?

Сергей задумался, собираясь с мыслями и решая, что можно рассказать, а что нет. И как описать нынешним товарищам произошедшие на «Баунти» события? Он ведь все же граф! Не может русский дворянин, полковник, даже на английском военном корабле организовать мятеж. Зачем это ему надо? Он ведь не карбонарий! Надо придумать какую-нибудь правдоподобную причину для объяснения вспыхнувшей тогда вражды.

Сергей налил из кувшина мадеры, отхлебнул полчарки и начал вдохновенно врать. Это у него в последнее время стало хорошо получаться.

— С этой английской сволочью мы схлестнулись на балу, после приема у короля Тимора.

— А что, на острове Тиморе есть король? — удивился Кузьма Худойконь.

Сергей точно не знал, был ли на этом острове самодержец, или такого не было, но, вероятнее всего, кто-то же управлял этой территорией.

— Не придирайся к словам, не помню. Султан, шах, король, император…

— Императоров в этих краях, как у меня в станице грязи по осени! — согласился атаман. — Что ни островок, то какой-то царь или вождь. А весь его престол — пень от поваленного баобаба, акульи зубы на шее, стадо законных баб и просто наложниц.

— Ну-ну, граф, не отвлекайся на Кузю! — остановил словесный понос казака рассердившийся Ипполит Степанов.

— Да что тут говорить-то! Он, паршивец, лез вперед меня, наступил на ногу и толкнул даму. Дал я ему в глаз, вызвал на дуэль, стреляться. Этот гад вызов не принял, мол, сам он не дворянин, а простой ботаник, человек ученого звания, заниматься ерундой не хочет. Сорвалась дуэль, а злобу на меня он затаил и пожаловался английскому коменданту крепости. Они попытались меня арестовать, но этот номер не прошел. Со мной было два пистолета, я обоих посланных за мной солдат ранил, а этот шпион постыдно ретировался.

Сергей наблюдал за реакцией слушателей. Кажется, они поверили.

— И вообще, он шпион! Прислан сюда лордом-канцлером разнюхать, в каких направлениях перемещаются иностранные корабли, где иноземными мореплавателями открыты новые земли, которые надо быстренько приписать к Британии. Очень умная бестия, пронырлив, изворотлив, хитер, но трусоват и как солдат — просто никакой! Я уверен, на «Плимуте» главный не Нельсон. Фамилия этого ботаника именно такая — Нельсон.

— Понятно. Значит, у вас старые счеты. Ладно, с этим разобрались. — Степанов задумался, а спустя минуту продолжил свои рассуждения: — Он от нас не отстанет, этот ваш Нельсон, попортит еще нам нервы. Сегодня-завтра британцы починят корабль и будут гнать нас, как зайцев, до самого твоего Тимора.

— И я также думаю, — кивнул Сергей. — Куда нам путь держать? К Маршалловым островам теперь не прорваться и в Америку не проскочить. Куда подадимся?

— Я слышал от моих бывших сообщников по пиратскому ремеслу, что есть в океане чудесныйостров, — мечтательно произнес Кузя. — Называется он Таити. Предлагаю поискать его на пиратской карте и плыть новым курсом именно к нему!

— Точно! И я что-то слышал от бывалых моряков об этом острове! — подал голос Гийом. — Там красиво и спокойно.

«Уф-ф! Опять Таити, будь он неладен! — возмущался про себя Сергей. — Дался он им всем! Таити, Таити! Не был я на Таити и не надо! Именно в том районе англичане будут искать „Баунти", и мы под раздачу попадем. Надо срочно что-то придумать, чтобы они и название этого острова забыли, увести мысли в другую сторону», — а вслух сказал:

— Братцы! Только не туда! Только не Таити! Я точно знаю, что вокруг Таити вечно шныряют английские корабли, целая эскадра охраняет пути к заморским колониям! — заверил присутствующих полковник. — Попадемся, возьмут на абордаж и повесят, приняв за пиратов! С такими рожами, как у Кузьмы, да без надежных документов висеть нам на рее первого встречного военного корабля!

— Ну вот, опять моя рожа графу не нравится! — обиделся атаман. — Если я обижусь, то за себя не отвечаю!

— Нам-то очень нравится, но английский военно-полевой суд скор на решения. Как правило, приговор в отношении таких темных личностей содержит всего одну фразу: «вздернуть на рее»!

— Никакая я не темная личность, — буркнул Кузя. Степанов выпил кружку джина, крякнул, понюхал рукав и спросил:

— Что можешь предложить, ваше сиятельство?

— Есть два варианта. Первый — путь к Новой Зеландии. Это очень далеко на юг, на самый край земли.

Все пожали плечами. Никто не слышал такого названия.

— Поверьте, есть такая прекрасная земля, и мы там вполне смогли бы укрыться от преследования.

— А второй путь? — нахмурился Степанов.

— Прорываться с боем, как и намечали ранее, к Америке, к Гавайям! В прочих местах шныряют англичане, — снова принялся убеждать товарищей Серж. — А за нападение на британский корабль нас ожидает казнь. Про этот сегодняшний бой непременно узнают в адмиралтействе, нам грозит неминуемая смерть. И тут дело даже не в пиратской роже Кузьмы! Наш трюм полон награбленного добра. Кто поверит, что мы не пираты?

Наступила тишина. Каждый молча наливал себе, выпивал, закусывая и размышляя. Ни один из присутствующих не хотел говорить первым, брать на себя всю полноту ответственности за принятое решение. Пауза явно затягивалась.

Глава 13 КОРВЕТ УХОДИТ ОТ ПОГОНИ

Победители пили, пьянели и упорно молчали. Первым устал молчать юный Гийом. Он на ломаном русском длинно выругался, исковеркав все идиоматические выражения. Собутыльники прыснули от смеха, сначала пытались скрыть улыбки, но постепенно смех нарастал, и вот они уже хохотали, не в силах скрыть свои чувства.

— Ладно, пойдем на риск, рванем к твоей, как ты сказал? Зеландии? — подал голос Степанов, прервав общий хохот. — Где, ты говоришь, она должна быть изображена на карте?

Ротмистр раскрыл старые пиратские карты, повертел в руках первую, ничего не нашел, взглянул на другую, третью. Так и не найдя этой таинственной земли, он отложил их в сторону и пристально посмотрел на Сергея.

— Ну, что скажете, граф?

— Эта карта устарела! — авторитетно заявил Строганов. — Вот в этих местах тянется полоса земли. Два очень больших острова и несколько маленьких. Острова не просто большие, они огромные, не промахнемся, мимо не проплывем, с какой-нибудь стороны да причалим. Поверьте, нас там никто не найдет.

— Давай определяться точнее, куда предстоит плыть, — решительно произнес Кузьма и, смахнув рукой со стола грязную посуду, расстелил карту. — Умники-грамотеи! Дайте мне посмотреть.

— Нам надо держать строго на юг, — пояснил Строганов.

— Ладно, так и поступим, — согласился ротмистр. — Но если промахнемся и начнем умирать от голода и жажды, то первым съедим вас, мой дорогой Серж.

— Я еще графами не питался, — ухмыльнулся Худойконь. — Наверное, вкуснятина, пальчики оближешь!

Строганов криво улыбнулся, хотел ответить что-нибудь обидное, но сдержался и промолчал. Зачем нагнетать обстановку? Нервы у всех и без того натянуты как струны.

«А что он имел в виду, говоря, что графами еще не питался? Людей других сословий, стало быть, уже отведал?» — мелькнула нечаянная мысль в голове полковника, но он прогнал ее прочь, чтобы не разочаровываться в моральном облике спутника.

Постепенно эйфория от успеха в стычке с сильным противником прошла, теперь главная задача состояла в том, чтобы избежать нового столкновения с противником и укрыться от англичан где-нибудь в заповедных местах. В сгустившихся сумерках корвет почти бесшумно рассекал изумрудные воды тропического моря. Заметно похолодало. Высоко в небе стремительно перемещались мощные воздушные потоки, принося резкую смену погоды. Небо постепенно затянули тучи, луна, звезды скрылись из виду, и можно было спокойно плыть, не боясь оказаться обнаруженными.

Экипаж разошелся по каютам, нести вахту до полуночи выпало Степанову с подругой, его сменяли Гийом и его девушка, а ранним утром дежурить должны были Сергей со Степанидой.

Всю нерастраченную в бою энергию, всю ярость, которая не выплеснулась в несостоявшейся рукопашной схватке, Строганов обрушил на прекрасную туземку. Такой неистовой страсти он не испытывал никогда. Постепенно тонкий писк Солу перешел в крик, ее стоны были такими исступленными, что впору было вызвать врача, чтобы спасать жизнь девушке. Отсюда, наверное, и пошло выражение «умирать от любви».

Ипполит Степанов стоял за штурвалом, злился на графа, искренне завидуя резвости полковника и крепости его организма. Сам он не годился и в подметки Сергею, длительное воздержание и жизнь отшельника не лучшим образом повлияли на его потенцию. В конце концов, ротмистр не выдержал, завлек на мостик свою подругу и один раз сбросил напряжение. Ветер погнал корабль на юго-восток, не оставляя мореплавателям шансов на скорое возвращение в пределы России.

«Да и что там делать сейчас зимой? Камчатские порты замерзли, навигация начнется не ранее апреля. Вот весной и возьмем курс на север, а пока отсидимся где-нибудь в теплом и укромном месте», — рассуждал старый ротмистр, лежа на корме.

Скучал ли Ипполит по Родине? Трудно сказать, скорее нет. Она так сильно его когда-то обидела, что душевная рана никак не затягивалась. Несправедливо Родина с ним поступила, ему пришлось пережить внезапную ссылку, участие в стихийном бунте, бесконечные скитания по морям и чужим странам, вынужденное пиратство и долгие годы отшельничества на острове. Поэтому сейчас ему было совершенно безразлично, что происходит в далекой России. Степанов был опустошен, он устал от мытарств, от борьбы за существование и постоянного чувства опасности. Ротмистр даже не мог представить себе, как он вернется в свое родовое гнездо — тамбовское или орловское имение. К чувственным удовольствиям он был равнодушен и ранее, маленькие радости жизни не прельщали его никогда, а занятие сельским хозяйством осточертело еще на острове из-за своего однообразия. Да и не был он охоч к ведению хозяйства в поместье. Военная или государственная служба, вот каково было его истинное предназначение, но путь этот был для него навсегда закрыт заработанной дурной репутацией.

«Что мне делать в деревне? Щупать румяных деревенских девок? Зажимать на кухне кухарку? Ездить в гости к соседям, чтобы флиртовать с соседскими вдовушками или старыми девами? Иметь имение в качестве места имения? Ловко придумал! Хороший вышел гусарский каламбурчик! Надо запомнить! — Ротмистр улыбнулся собственной шутке и продолжил грустные размышления: — Жениться и обзавестись детьми? Скорее всего, ничего из этого не выйдет, слишком долго я жил один, отвык уже брать на себя ответственность за близких людей, А вот иметь связь с такой простодушной и непритязательной аборигенкой, счастливой от самой малой заботы и ласки, — это легко и даже приятно, нет никаких проблем и выяснений отношений. После двадцати лет, проведенных вне цивилизованного мира, при полном отсутствии светской жизни — это очень тяжело. И физически я уже не тот молодец, что прежде».

Строганов проспал свою вахту, а Гийом не отважился разбудить утомленного борьбой в постели русского графа, он ведь слышал, какая «битва» шла всю ночь в каюте полковника. Эта нерешительность едва не привела к непоправимой катастрофе.

Корвет лежал в дрейфе, потому что Ипполит принял решение не рисковать и остановиться в условиях плохой видимости. Сгустившийся туман обволакивал корабль словно ватой. С кормы невозможно было разглядеть, что творится на носу корвета. Хотя если на месте юнги был кто-либо другой, все могло закончиться гораздо хуже.

Итак, француз пристально всматривался в туман, в это белое безмолвие. Казалось, что облака упали на море и окутали все пространство над ним. Юнга стоял, вцепившись в штурвал, и нервно перебирал пальцами по дереву. Его чернокожая девица Мими лежала у самых ног юнги и играла с коралловыми бусинками, мурлыча себе под нос нежную полинезийскую песенку.

Гийом всматривался в окружающее пространство, но видимость была почти нулевая. На корабле царила тишина, было даже слышно, как в трюме попискивали вечно голодные крысы. Внезапно на мачты уселись перелетные птицы. Облепив такелаж, они удобно устроились наверху и оттуда тихонько чирикали. Внезапно юнге почудилось, что где-то рядом в море щебечет еще одна большая стая птиц. На чем те птицы могли отдыхать? Возможно, на скалах или на деревьях близкого атолла.

Бить в рынду, поднимая экипаж по тревоге, Гийом не стал, ведь где-то рядом могли быть англичане! Юнга поступил очень разумно, он не стал шуметь, спустился в каюты и вытащил на свежий воздух атамана Кузьму, туземца Шавэ и их подруг. Едва разбуженные люди вышли на палубу, как в просветах редеющего тумана совсем рядом забрезжил силуэт чужого судна. Гийом Маню метнулся в кают-компанию и осторожно растолкал графа. Спросонья Строганов едва не нарушил тишину громким отборным матом. Юнга предусмотрительно зажал Сергею рот ладонью и зашипел ему на ухо:

— Тише, граф! Рядом, кажется, британцы!

— Черт! Откуда они взялись?

— Не знаю. Видимо, догнали нас. У них ход лучше, и команда умелая. Мачты починили, паруса поставили и всю ночь гнались. Хорошо, в тумане не врезались в наш корвет, идут рядом параллельным курсом. Нам повезло, британцы нас пока не заметили.

Сергей быстро натянул штаны, рубаху, сапоги и тихонько вышел на палубу, осторожно ступая по скрипучим доскам. У левого борта стоял Худойконь, который пристально вглядывался в белую пелену. Клубы влажного прохладного воздуха парили, да так плотно, что возникало ощущение, словно оба корабля прошли сквозь огромный ком белого хлопка.

Противник был и в этот раз в худшем положении, потому что не подозревал о близком присутствии русских. Да и вообще англичане так толком и не уяснили, с кем имеют дело, под каким флагом ходит корабль, расстрелявший их накануне, что за экипаж на судне, много ли орудий. А наши путешественники знали, с кем имеют дело. Спасти их мог, как и раньше, лишь мощный, внезапный упреждающий удар.

Друзья быстро разбудили ротмистра и всех женщин. Серж шепотом поведал товарищам о своем замысле, он предложил стрелять под уровень ватерлинии и попытаться с первого залпа утопить военный корабль британцев. А если не утопить, то хотя бы заставить остановиться, прекратить преследование.

Ипполит был не согласен, он предпочел бы отвернуть вправо и уйти в сторону, от греха подальше.

— Зачем лишний раз дергать смерть за усы? Во второй раз этот же номер может не пройти. Один верный выстрел британцев — и одного из нас уже нет на свете! А нас и так всего четверо! Нет! Лучше уклониться от боя, чем героически погибнуть. Я против! Лучше тихо-мирно отчалить.

Серж ожидал именно такой реакции старого вояки и задал ему прямой вопрос:

— А вдруг при повороте хлопнут на ветру паруса? Тогда противник услышит и догадается, что добыча уходит из-под носа! Британцы начнут лупить наугад нам вслед.

Степанов крепко призадумался и, наконец, согласился с доводами Сергея. Действительно, риск быть обнаруженными весьма велик. Обычно при поворотах руководить работающими наверху туземками приходилось при помощи ругани, именно этот набор слов они понимали лучше всего. А как ими командовать без привычных доходчивых выражений?

Вскоре очнувшийся от раздумий Степанов внес существенную поправку к крайне рискованному плану полковника:

— Пусть будет так. Только одно дополнение. Делаем залп, перезаряжаем орудия и одновременно бросаем якорь. Надеюсь, зацепимся за грунт. Пусть они проследуют слегка вперед, а мы повернемся правым бортом и добьем их!

Все согласились и направились к орудиям, на ванты пока никто не полез, незачем. Гийом тихо отворил первую бойницу и перебежал на цыпочках ко второй. Остальные мужчины осторожно выкатили пушку на огневую позицию, атаман прицелился, хотя тут и целиться-то было особо нечего, бить-то в упор, запалил фитиль и произвел выстрел. Все переметнулись ко второму орудию, затем к третьему. На английском фрегате засвистели боцманские дудки, заиграли боевую тревогу. Не повезло британским ребятам, проспали.

Когда наши канониры выкатывали на огневую позицию последнее орудие, юнга и ротмистр Степанов были уже у якоря и быстро сбросили его в воду. Маневр вполне удался. На глубине около полусотни метров якорь за что-то зацепился, видимо, где-то тут начиналась отмель. Корабль замедлил ход, его понесло по дуге, корма пошла вперед, и английское судно действительно вновь оказалось в секторе обстрела. В просвете тумана на минуту показался силуэт парусника. Снова началась стрельба, и опять атаман Худойконь был на высоте. Что ни выстрел, то в самую тютельку. Пятый был самым удачным, удачнее быть не могло. Ядро, вероятно, попало в камеру порохового погреба. Корабль противника взрывом раскололо пополам, доски и щепы взметнулись в воздух и вернулись на морские просторы древесным дождем. Оторвавшаяся от британского судна носовая часть задралась чуть вверх, снасти жалобно скрипнули, рваные края досок заскребли обломками о другие рваные края, и половина корабля за одну минуту ушла под воду, а пылающая корма еще некоторое время продержалась на поверхности, плавно погружаясь в пучину.

Эта медлительность спасла жизнь нескольким морякам. Три матроса умудрились молниеносно спустить шлюпку на воду и прыгнуть в нее. Еще восемь человек, барахтавшихся в волнах, успели взобраться в лодку. Раненым и тем, кто оказался далеко от спасательного средства, пришлось принять мучительную смерть. Туман, безбрежное море, соленая вода. Такой вот финал!..

Глава 14 НОВАЯ ВСТРЕЧА С БОТАНИКОМ-ШПИОНОМ

Последствия катастрофы наши путешественники увидели совсем близко, потому что якорь сорвался с поверхности рифа и их понесло к горящим обломкам военного парусника. Одного барахтающегося в волнах англичанина они решили вытащить и допросить, кинули веревку, за которую уцепился ближайший к корвету несчастный супостат. Ипполит упорно тянул беднягу наверх, напрягая мышцы и надрывая жилы. Едва голова потерпевшего оказалась на уровне поручней, как Сергей схватил его за шиворот и затащил на палубу. Сделав доброе дело, полковник тотчас пожалел об этом и едва не потерял дар речи от неожиданности.

— О Боже! — воскликнул опешивший Строганов. — Доцент, какая встреча! Не может быть, дорогой академик! Какая неожиданность! Профессор ботаники! Ба! К нам прибило волной бакалавра и магистра всяческих наук!

— О Боже, — эхом ответил Сергею спасенный человек. — Мистика!

Дорогой читатель! Кто бы это мог быть? Не догадываетесь? Невероятно, но факт! Не кто иной, как все тот же ботаник Нельсон, этот собиратель трав и кореньев, доносчик, соглядатай и отъявленный негодяй!

— Не ожидали, мистер Нельсон? Не рады новой встрече со мной?

— Граф, вы чудовище! Вы приносите мне одни несчастья! — захныкал шпион.

Строганов громко и искренне рассмеялся. Он хлопнул по плечу ботаника, ощупал его карманы, вытащил из-за пояса нож, из кармана — маленький дамский пистолетик и толкнул пройдоху на палубу. Шпион поскользнулся, вскинул руки, хватаясь за воздух, и упал лицом вниз. Сергей продолжил обыск уже лежащего на палубе ботаника, достал из потайного кармана англичанина футляр со скальпелем и конфисковал его. Это ведь тоже какое-никакое, но оружие, особенно в умелых руках.

— Магистр! Будьте любезны, раздевайтесь, а то вы насквозь промокли и, не ровен час, простынете. Милорд, я не желаю быть причиной смерти столь ученого мужа! Наука мне этого не простит, — продолжал ерничать граф. — А до того, как вы окочуритесь, нам надо успеть вас допросить. Слышишь, доцент! Ну так что ты глазами хлопаешь, язык проглотил? Привет, чудак человек!

Кроме слова «чудак», все прочее он произнес по-английски. Как хорошо, что их интернациональный экипаж много путешествовал и все знали несколько ключевых фраз на разных языках, по крайней мере, на уровне кабацкого, торгово-бытового общения. Естественно за исключением туземцев, те пока что еле освоили несколько десятков слов из смешанной русско-французской лексики.

— Привет! — промямлил выловленный из океана ботаник, больше похожий на мокрую курицу, чем на ученого мужа.

Все, кроме казака, сгрудились вокруг спасенного, который вполне мог снова стать утопленником, а сейчас был «языком». Кузьму ботаник не интересовал, потому что он продолжал стрелять из пушки по шлюпке, пытаясь утопить беглецов. Терпящие кораблекрушение английские моряки не ожидали такого оборота, — где джентльменство, ведь лежачего не бьют, — они рассчитывали, что теперь их оставят в покое, но пришлось ребятам с утроенной силой налечь на весла, чтобы скорее скрыться в клубах густого тумана.

Даже после того, как шлюпка исчезла в белой пелене, Кузьма выстрелил еще три раза — так, на всякий случай. Однако в одиночку возиться с орудием было тяжело, Худойконь затушил горящий фитиль в ведре с водой, сплюнул за борт и громко выругался:

— Черт! Цель скрылась!

— Куда девалась твоя меткость? — съязвил Сергей, успевая реагировать на все вокруг.

Очень не любил мазать Худойконь, но в этот раз стрельба не пошла и он промахнулся. Поэтому атаман, вымещая злость, схватил большой топор и двумя ударами сокрушил две пустые бочки из-под пороха. Теперь, упустив цель, казаку надо было как-то совладать с собой, и он переключил внимание на обломки шхуны, качающиеся на воде. В первую очередь его интересовали бочки, и этот интерес был не праздным, ведь в них могло быть спиртное. Запасы огненной воды могли скоро закончиться, а сколько еще дней продолжится путешествие — неизвестно. Казак был согласен на любую выпивку, будь то ром, бренди, вино или даже эль. Тут не до выбора. Так ничего стоящего и не обнаружив, Кузьма вернулся к своим товарищам. Он постоял минуту, помолчал, не вмешиваясь и размышляя. Вскоре казаку показалось, что допрос затягивается и производится слишком либеральными методами. Худойконь подошел и сильно ткнул шпиона кулаком в бок.

Надо сказать, что шпион, попавший на борт корвета, с ужасом наблюдал за упражнениями с топором рассвирепевшего казака, а один удар кулака русского громилы морально сломил английского агента. Такого страшного и огромного человека в своей жизни он еще не встречал. Разгневанный великан!

— Только не бейте по голове! — взвизгнул ботаник.

— Верно, не надо колотить парня по голове, Кузьма. В отличие от твоей, там еще и мозги имеются, а это вещь хрупкая, — пошутил Серж. — Умерь пыл.

— Зато я стреляю лучше всех в этих морях! Будете спорить, граф? Если бы не моя глупая голова, набитая якобы мякиной, вы бы уже давно кормили рыб либо болтались на рее. Пусть живее говорит, что да как, а не то я ему ребра сломаю и жопу отобью. Надеюсь, отбитая задница думать не помешает?

Сергей нахмурился. Атаман явно обиделся на него, а впереди предстояло долгое путешествие и ссориться с казаком было ни к чему.

— Ладно, извини, старина. Я погорячился.

— Я тоже, — хмуро ответил Кузьма Худойконь. Строганов присел на корточки, наклонившись, схватил шпиона за уши, поднял его лицо на уровень своего и на довольно чистом английском посоветовал не молчать, а говорить по делу.

— Что вас интересует? — слишком живо откликнулся ботаник.

— Вопрос первый: кого вы ищете? Вопрос второй: что ты делал на этом корабле?

Англичанин хлюпнул разбитым носом, утер кровь и начал сбивчиво давать показания:

— Этот корабль прибыл сюда из Индии. Наша задача — разыскать мятежников и арестовать их. Я удивлен, вы организовали мятеж на «Баунти» и еще спрашиваете о цели нашей экспедиции?

— А где капитан Блай? — пропустив мимо ушей последнее высказывание ботаника, задал новый вопрос Строганов. — Сколько кораблей у него в подчинении? Какие у Блая полномочия?

— Дорогой граф, ваш старый друг Блай будет искать вас по всему свету. Он поклялся снять шкуру с живого или мертвого русского графа, равно как и с негодяя лейтенанта Флетчера! Вас запорет, его повесит!

— Он что, ко мне так же неровно дышит, как и к своему лейтенанту? Почему нам угрожает одинаковое наказание? Это так он хочет отблагодарить меня за дарованную ему жизнь и свободу?

— Граф, а мне почем знать? Вот когда капитан Уильям Блай вас схватит, тогда с ним и объяснитесь.

Ботаник, оправившись от страха, ехидно ухмыльнулся, но в ту же секунду получил по зубам от казацкого атамана. Кузьме, как и всякому простому, малограмотному человеку, ученая морда Нельсона сразу пришлась не по нраву. Малограмотный индивидуум обычно всегда старается унизить более образованного, если представляется такая возможность, грубой физической силой. На этот раз Строганов не стал защищать ботаника от побоев. Впредь будет ему наука, научится держать язык за зубами, когда надо, и не дерзить порядочным людям, да еще своим спасителям.

— Получил? — прищурив глаза, спросил Худойконь. — Если ты, английская твоя морда, скажешь еще чего худого про нашего полковника, получишь опять. Все понял?!

Английский казака был еще хуже, чем французский и испанский, но ботаник-шпион все понял и без переводчика. Он сразу прикусил язык, насупился и умолк, но Строганов решил немедленно продолжить допрос.

— Как добрались до Большой земли, без приключений? Где сейчас наш благородный капитан Блай?

Ботаника всего даже передернуло от жутких воспоминаний о многодневном тяжелом плаванье на хрупкой посудине в открытом море. Они испытали смертельную жажду, страшнейший голод, убийственную жару.

— Граф! Вы не удивлены, что мы вообще выжили? — взвизгнул шпион. — Мы гребли целый месяц! Очень голодали и едва не съели одного матроса! Жажда буквально сводила нас с ума, а когда мы пристали к какому-то островку, местные дикари тотчас напали на нас, похитили и убили матроса, отставшего от товарищей. Скорее всего, они его зажарили на костре и съели. Мы тогда едва спаслись от людоедов.

— Сочувствую. Но моей вины в этом нет, я догадывался, что вы доберетесь до колоний живыми и невредимыми. Почему вы плыли так долго?

— Капитан Блай решил напрямик, без захода в чужие порты, направить шлюпку к основной базе военного флота. Там можно было бы намного быстрее организовать карательную экспедицию. Вот потому путь и оказался неблизким, поплыли к Суматре. Нам посчастливилось выжить! Теперь корветы и фрегаты королевского флота бороздят воды тропических морей в поисках мятежников! Вот вас мы уже нашли.

— Очень удачно нашли! Мне понравилось. Верно, друзья? Почти схватили и повесили, — усмехнулся Сергей. — Если вы и дальше будете так умело воевать, то я спокоен за судьбу Кристиана Флэтчера и его товарищей.

Сергей не стал распространяться о том, что все грядущие события известны ему наперед. Пусть пока не знают ни свои, ни чужие, что будущее он читает, как открытую книгу. Пусть каратели надеются, что не сегодня-завтра поймают мятежников и Флэтчера.

— Эскадра военных корветов прибыла на поиски мятежников, она движется по южным морям, внимательно осматривая каждый, даже самый маленький остров. Рано или поздно мятежники будут схвачены. Я предлагаю вам сдаться на милость победителя.

Кузьма Худойконь при этих дерзких словах прямо взбесился.

— Ты что, вошь аглицкая! Да я тебя сейчас в порошок сотру! На милость победителя! Это ты меня победил?

Атаман схватил ботаника за шиворот, камзол треснул по шву, как горох посыпались пуговицы. Никто и слова сказать не успел, как казак подтащил шпиона к борту и, указывая на плавающие в воде доски, бочки и снасти, спросил:

— Не там ли ваши победители барахтаются? Тоже мне, хозяева морей! Вон последнего триумфатора акулы доедают. Приятного аппетита, твари. Будьте любезны, кушайте поскорее, сейчас мы вам еще один бифштекс скинем.

Ботаник откровенно перетрусил перед лицом грозящей опасности, да так, что обмочил штаны.

— Фу ты, ну ты! — воскликнул Худойконь и выпустил из рук обделавшегося шпиона.

Тот упал в лужу и горько заплакал от стыда и страха.

Все рассмеялись, злость пропала даже у казака. Худойконь оттолкнул англичанина носком сапога и пошел прочь, к пушкам. Он понимал, что надо сразу приготовиться к вероятной встрече с противником.

— Ладно, живи. Только пойди умойся и подотрись, — милостиво произнес ротмистр Степанов.

— Ну и англичане нынче пошли! — вставил словечко Сергей. — Теперь я понимаю, почему они в американских колониях терпят поражение за поражением. Видать, в Британии бойцов совсем не осталось, если даже в секретной службе трудятся такие мокрые курицы!

Нельсон, утирая слезы и размазывая их рукавом по лицу, стянул с себя сапоги и штаны, прополоскал тряпки в бочке с морской водой, выжал их и развесил на веревке. Туземки тихонько хихикали, глядя на голого мужика, волосатого, словно обезьяна. Хотя какой он мужик, так, только по половым признакам.

— Теперь понятно, почему они нас так настойчиво преследовали. Приняли за мятежников, которых ищут, — произнес Ипполит.

— Что будем делать с этим воякой? — спросил Худойконь.

— Допросим еще раз! — решил Строганов.

— Граф, еще один такой допрос, и он обделает весь корабль, — рассмеялся казак.

— А ты особо не усердствуй! — посоветовал полковник. — Помрет бедняга от страха, а мы и не узнаем, где именно нас подкарауливает засада. — Эй, ученый, поди сюда.

Полуголый шпион-ботаник семенящими шагами неохотно подошел к своим новым хозяевам и злобно сверкнул глазенками. Видно, он еще не привык к роли пленника.

Тут не выдержал Гийом и подал голос:

— Услышав, что тебя подзывают, отвечай: «Слушаю, мой господин» или «Да, мой господин».

Англичанин, услыхав ярко выраженный французский акцент, состроил скорбную мину.

— Господа, вам не повезло еще больше, чем я думал! У вас в экипаже имеется француз!

— Француз у нас не имеется, он сам кого хочешь поимеет, — грубовато пошутил Строганов. — В том числе и тебя.

— Ну да, — буркнул Худойконь. — Француз нам не помеха.

— Что вы этим хотите сказать? — спросил ротмистр. — Француз как француз.

— Война ведь началась с Францией. Лорд-адмирал отдал приказ флоту: интернировать всех граждан Франции, особенно жителей заморских колоний, арестовывать тех, кто окажется на нашем пути. Такое секретное распоряжение получили все корабли. С этим молодым лягушатником вам не проскочить мимо наших патрулей. Даже если они не узнают, что на корабле плывет зачинщик мятежа, сам граф Строганов, то уж француза при досмотре точно не пропустят. Корабль, без сомнения, подлежит аресту, экипаж сошлют на галеры.

— Вот незадача! Как нам быть? — опешил Худойконь.

Строганов насупился, замолчал и вдруг взорвался:

— А кто сказал, что они нас в плен возьмут? Не родился еще капитан, который возьмет нас на абордаж! Где они, более меткие, чем ты, Кузьма, английские канониры?

— Верно, чего это я труса праздную? — удивился своей минутной слабости казак. — Действительно, где им со мной совладать? Я их и с одним глазом переплюну, а с двумя — запросто все их корветы пущу ко дну!

— Вон как Кузьма раздухарился! Ишь как его разобрало! — рассмеялся Ипполит. — От бахвальства прямо распирает нашего чудо-богатыря!

— Так ты, ботаник, говоришь, что у нас на корабле две проблемы: молодой граф и француз? — угрожающе спросил Степанов.

— Нет, не две, а сто две! Каждый из вас — настоящая проблема. Наши моряки доберутся до колоний и о вашем пиратском судне доложат куда следует. Верно делает наш король, не доверяя русской императрице. Вот ведь как вы подло действуете в нашем тылу. Пытаетесь перерезать наши торговые коммуникации в Тихом океане!

— Прекращай разглагольствовать! — рявкнул Кузьма и дал ботанику по зубам. — А ну-ка, проклятый шпион, выкладывай, как на духу, где сейчас ваши корабли, показывай на карте! Сколько их, как называются, сколько на каждом пушек? Быстро отвечать! Убью! Запорю!

Англичанин одной рукой прикрывал срам, другой голову и трясся от страха. Кроме того, ему было стыдно стоять без одежды под насмешливыми взглядами туземных красавиц. Однако практика показывает, что самым результативным и эффективным допрос получается тогда, когда допрашиваемый растоптан, унижен и выведен из душевного равновесия. А наиболее незащищенным человек себя чувствует, когда он оказывается без одежды.

— Пожалуйста, дайте мне штаны. Будьте так любезны! Сжальтесь.

— Может, тебе еще и бочонок с золотом подарить? — съехидничал Ипполит. — Быстро давай показания, пока тебе есть что прикрывать рукой!

— Да-да! Я в молодости не раз кастрировал быков и кабанов! — добавил Худойконь, состроив свирепую физиономию. — Могу заодно и человека евнухом сделать. Ты будешь самым образованным евнухом в мире! Я тебя продам в гарем султана Брунея!

Ботаника всего затрясло, ноги у него подогнулись, он бухнулся на колени, заламывая руки и умоляя оставить его в живых и не калечить.

— Итак, старый знакомый, ты вспомнил, сколько корветов отправили на поиски Флетчера? — поинтересовался Серж.

— Дюжину.

— Неплохо, неплохо, — пробормотал казак. — Боюсь, у нас на всех пороховых зарядов не хватит.

— Ботаник, вот тебе карта, показывай на ней маршруты крейсерования. Да не перепутай, Кутузов!

— Как ты его назвал? Почему Кутузов? — изумился Ипполит. — Это какой именно Кутузов? Не Мишка случаем? Знавал я такого молодого поручика в давние времена. Толковый малый, не по годам рассудительный и серьезный.

— Генерал Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов. Он теперь без глаза, пулей вышибло, поэтому не все может увидеть, — пояснил Сергей. — Вот и появилась такая поговорка.

— А-а, Илларионович!.. Точно, именно с ним я и был знаком. Мы с ним частенько понтировали. Азарта в нем маловато, играл всегда по маленькой, много не проигрывал никогда. Понтер из него слабый. Говоришь, теперь он генерал?

— Да, будет наш Кутузов бить французов, — выдал Серега старый каламбур.

Теперь пришла очередь возмущаться Маню:

— Почему французов? Что мы вам плохого сделали? За что нас должен бить ваш Кутузов? Вам больше бить некого?

— И ты еще спрашиваешь за что? Да вы Смоленск разрушили и Москву сожгли!

— Французы сожгли Москву? — вытаращил глаза Степанов. — И мой родной Смоленск?

— Нет, хлопцы, так мы никогда не окончим допрос! — разозлился на свою промашку Серега и начал мысленно подыскивать правдоподобное объяснение собственным словам. Но, как назло, ничего путного в голову не приходило, и он решил отвлечь внимание товарищей. Грозно взглянув на пленника, Строганов продолжил допрос, мысленно чертыхаясь. Опять проболтался!..

— Итак, приятель, выкладывай все, что знаешь. — Он дал оплеуху Нельсону. — На каком корабле плывет капитан Блай? Отвечай, гаденыш, если хочешь жить!

— Не помню. Я и остальные названия кораблей не запомнил. Фактически предупреждены все Британские суда. Я же сказал, на поиски мятежников брошены огромные силы: дюжина корветов, полдюжины фрегатов и десять бригов — это как минимум. Поэтому, как завидите британский флаг, так мчитесь на всех парусах куда подальше. Кроме того, несколько десятков грузовых шхун тоже имеют хорошее вооружение и получили приказ схватить мятежников.

— Хороший совет. Да вот как эти паруса все поднять? Нам бы с одним управиться, — грустно вздохнул Ипполит.

— Ладно, дайте ему что-нибудь прикрыться, — распорядился Серж.

Гийом, как самый молодой, а следовательно, не успевший очерстветь душой член экипажа, сжалился над пленником, проделал кинжалом отверстия в каком-то мешке и швырнул его ботанику. Шпион надел на себя это рубище и перетянул его веревочкой на поясе. В мешковине с тылу оказалась дыра, которую ботаник попытался прикрыть ладонью.

Кузьма хохотнул, глядя на ухищрения англичанина.

— Француз, ты на что намекаешь, соорудив пленнику такие забавные панталоны с дырочкой на заднем месте? Гийом, ты мне становишься подозрителен.

— Ты это брось, Кузьма! Без грязных намеков. Ведь других штанов вы ему не предложили.

Сергей хлопнул по плечу Нельсона и высказал предположение о дальнейшей судьбе пленника:

— Сударь, уже во второй раз я встречаю вас при самых неблагоприятных обстоятельствах. После первой встречи я отправил вас с Блаем на все четыре стороны и тем самым спас вашу шкуру. Но вы опять объявились! Думаю, если высадить вас на первом попавшемся острове, то, возможно, какие-нибудь бедняги людоеды решат вами пообедать. Надеюсь, они не отравятся таким ядовитым человеком, как вы. Ладно, пользуйтесь моей добротой, я и на этот раз даю вам шанс еще немного пожить. Но ежели и в третий раз вы встанете на моем пути, пусть даже и совершенно случайно, то берегитесь! Не пощажу! Уверен, мистер Нельсон, вы последуете этому ценному совету и навсегда исчезнете из моей жизни.

— Я-то исчезну, но вам более опасен капитан Блай! С ним не пройдет такой номер, как с капитаном «Плимута» бедным сэром Дженкинсом! Уж он-то с вас шкуру спустит, — пообещал ботаник. — Добряк Уильям мечтает вас килевать, мой дорогой граф! Молите Бога, чтобы киль на его фрегате был не длиннее, чем на «Баунти»!

Солнце взошло, и стало заметно теплее. Над водной гладью стояла тишина, лишь обломки британского корабля, покачиваясь на волнах, тихо ударялись друг о друга. Несколько досок прибило к «Кукараче», они то и дело постукивали о нижнюю часть борта, обитую медными пластинами. Чуть поодаль плавали бочки и кусок мачты, в полумиле сиротливо болталась пустая шлюпка. Туман постепенно рассеивался, и граница нормальной видимости все время расширялась.

Степанов направил корабль к пустой шлюпке, в ней оказались два мешка сухарей, бочонок с вином и бочка с солониной, ружье, пистолет и клинок. Кто-то из английских моряков успел бросить в лодку провиант и оружие, но воспользоваться шлюпкой, по-видимому, не сумел. В обстановке острого дефицита еды это был настоящий подарок судьбы для экипажа «Кукарачи». Спрыгнувший в шлюпку юнга подал наверх один мешок, бочку, оружие, великодушно оставил для ботаника клинок. Гийом вскарабкался обратно на корабль, а в шлюпку столкнули несчастного шпиона. Вид у англичанина был настолько жалкий, что друзья помилосердствовали, дали ему бурдюк с задохшейся водой и бутылку джина.

— Нельсон, радуйся моей доброте! — воскликнул Строганов. — Будь на моем месте Флэтчер, пришлось бы тебе подохнуть от голода и жажды!

— Вот так доброта! — удивился Кузьма. — Не дал умереть человеку быстрой смертью, а обрек его на длительные муки. По-христиански надо было бы его просто пристрелить.

— Но я ведь не скормил его акулам! Кто из вас, братцы, согласится таскать его за собой по всем морям? Он человек ненадежный, коварный даже, любую подлость способен учинить. Либо нас отравит, либо дырку в трюме сделает, а может, еще что-нибудь поизощреннее придумает. За образованность я его милую, а за подлую натуру высылаю.

— Что же, так тому и быть, — подытожил Ипполит, обрезал конец и отправил шлюпку с единственным пассажиром в свободное плавание.

Глава 15 МОРСКОЙ КОТ

Парусник еще некоторое время крутился на месте кораблекрушения, люди пытались поднять на борт какие-нибудь полезные вещи. Удалось отыскать сундук, ящик, пару бочонков, и путешественники уже было хотели отчалить, как вдруг Сергей услышал жалобное мяуканье. Он посмотрел в подзорную трубу — нет никого, опять стал вглядываться и заметил. На подтопленной мачте среди оборванных парусов сидел черный как смоль кот или кошка. Это еще предстояло определить, если кому интересно. Забавно, но почти все люди утонули, а котяру море пощадило. Жалко животину, если не сожрут морские хищники, так помрет от жажды. Друзья посоветовались и решили спасать зверюгу. Они спустили на воду тримаран, влезли в него и поплыли за скотинкой. Пушистый черный комочек взъерошенной шерсти с белым пятном на кончике хвоста, обезумевший от ужаса, рычал и шипел на своих спасителей. В руки кот не дался, запрыгнул в лодку самостоятельно, тотчас юркнул под навес и продолжал шипеть оттуда. Настоящий хищник!

Спасли животное и ладно, потом можно будет проверить, есть ли от него польза. Но как же узнать какого он пола, мужского или женского? А в принципе, какая разница, лишь бы крыс гонял, подлюка. Жрать все одно никто ему ничего не даст, самим нечего! Невзрачный черный кот был самым обычным представителем своего семейства, таких черных в средние века сжигали на кострах вместе с ведьмами. Но этот нахал выпендривался, словно был королевских кровей. А кто бы на месте этого кота не очумел? Сначала взрыв, затем корабль пошел ко дну, вокруг акулы… Он же не супермен! Самый бесстрашный тигр испугался бы, не то что этот корабельный мурлыка!

Стоило тримарану причалить, а людям подняться на палубу, как зверь самостоятельно сиганул на корабль. Лодку еще только начали подтягивать наверх, а мурлыка, вцепившись когтями в деревянный борт, словно опытнейший скалолаз, вскарабкался на судно, быстро сориентировался и юркнул в трюм.

— Не кот, а морской дьявол! — восхищенно заявил Ипполит. — Знатный зверь. Думаю, всем крысам на корвете теперь конец!

— Вот и хорошо, — обрадовался Гийом. — Я этих тварей не люблю, с детства. Как в трюм спускаюсь, постоянно норовят укусить за ногу.

— Пойдем найдем его, — предложил Серж. — Надо приласкать скотинку и пообщаться с новичком.

Тут взбеленился Степанов. Он уже обдумывал, куда теперь держать курс, чтобы избежать встречи с британцами, а эти несерьезные компаньоны думают только о кошачьей судьбе. Как можно быть такими безответственными?

Ротмистр громко закричал:

— Стоять! Я вам сейчас покажу кузькину мать! Какой к черту кот?

— А при чем тут моя мама? Ты с ней не знаком! — рассердился атаман. — Не трогай мою маму, не упоминай всуе имя этой святой женщины!

— У разбойников не бывает святых мам. Как говорится, яблоко от яблоньки недалеко падает. Мамаша пирата и бандита не может быть приличной женщиной.

— Дядя Ипполит, ты зачем мою маму ругаешь? Ты что, лично ее знал? Лучше бы ты меня оскорбил. — Атаман сжал кулаки и стал надвигаться на обидчика.

— Я никого не оскорбляю, ты ведь не просто пират, ты в первую очередь казак. Значит, мамаша у тебя простая казачка, но наверняка не святоша. Наверное, под телегой тебя родила, — выкрутился из щекотливой ситуации Степанов.

Атаман задумался, почесал затылок и выругался. Он не мог понять, оскорбил его этот старый дворянин или нет. В принципе, на корабле титулы и сословия давно не имели значения, поэтому Кузя вполне мог дать в рыло бывшему предводителю уездного дворянства, но есть ли законный повод для этого? Он перевел взгляд в сторону и внимательно посмотрел в глаза Строганова, чтобы понять, не смеется ли тот. Если граф смеется, значит, ротмистр оскорбил как его, так и светлую память его матушки.

А Строганова занимала мысль о котике, скрывшемся в чреве корабля. Он обожал мурлык. Больше кошек Серега любил только дельфинов. Вообще, привязанность к животным играла не последнюю роль в его, по сути, одинокой походной жизни.

— Ребята, не передеритесь на старости лет! — предостерег товарищей Серж. — Давайте займемся парусами, оружием, вспомним о наших женщинах, наконец. Кузя успокоился, развернулся и направился к пушкам. Гийом полез на ванты, вместе с туземным отрядом занялся парусами. Строганов вскоре тоже присоединился к марсовым матросам. Внизу у штурвала остался, как обычно, один Степанов. Он командовал, подсказывал, подгонял и наслаждался. Ротмистру тоже нравилось наблюдать за полуголыми туземками, но в отличие от Кузьмы он об этом умалчивал. Вот и сейчас Ипполит стоял у штурвала, задрав голову, и восхищенно причмокивал языком. Вид чернокожих девушек без нижнего белья его возбуждал и буквально завораживал. Несмотря на возраст и годы отшельничества, он оставался мужчиной и теперь, во время путешествия с каждым днем чувствовал себя все моложе и сильнее.

Строганов однажды заметил, что ротмистр с удовольствием посматривает на стриптиз, показываемый под облаками, пошутил, посмеялся, а старик не на шутку обиделся.

— Тебе, молодому, легко, сопляк Гийом вообще заводится с полуоборота так, что и не остановить, а мне подзарядка требуется для этого дела.

«Вот так так! — подумал Серж. — Теперь совершенно понятно, что стриптиз, эротика и порнография существовали еще в восемнадцатом веке, за много лет до наших дней, и сила их воздействия на дряхлеющие организмы опробована давным-давно».

— Ну, не спи на ходу, толстозадая! — ревел ротмистр. — Шевели батонами! Живее перемещайся по вантам. Кляча сисястая!

Эх, если бы та особа, к которой он обращался, его понимала! Девицы лишь хихикали в ответ на его энергичные команды, виляли задницами, широко расставляли ноги, когда требовалось перебраться с одного места на другое, а парусина шлепала их по груди. Сейчас бы сюда кинокамеру с оператором, прожектора с осветителями, режиссера с матюгальником. Для фильма есть все: сюжет, красивые артистки, молодой герой-любовник, парочка старых сатиров, красавица-героиня. Все действо происходит на фоне роскошного южного моря! Ох, это море! Оно спокойно раскинулось от горизонта до горизонта, сверкало и искрилось под ярким солнцем, отливая то серебром, то золотом. Такой натуры нет ни в одном фильме. А солнце!.. В наши дни нет такого солнца, синего неба, прозрачной воды, чистого воздуха!

Строганов никогда не мучился сомнениями, как старый ротмистр, в «виагре» он не нуждался и всегда имел боеготовность номер один. Ему не нужно было лицезреть полуобнаженных красоток, чтобы выполнить свой мужской долг. Поэтому, пренебрегая живым порнографическимсеансом, он занялся более важным для себя в этот момент делом — спустился в трюм на поиски кота.

— Кис-кис! — позвал он зверя. — Киса, иди сюда, ре бойся.

Неизвестно почему, но эти мурлыки всегда доверяли Строганову. Вот и этот фыркнул, затем мяукнул, как бы откликаясь на призыв, а потом вышел из своего убежища. Вероятно, ему не нравилось сидеть в сыром и душном трюме, отсутствие общения и еды начало его тяготить. Кот выбежал из опрокинутой бочки, — не Диоген же он какой-нибудь, чтобы жить в ней! — и потерся о ноги Сергея. Да, это был кот, несомненно, кот! Что-то неуловимо мужское было в его облике. Большая голова с обкусанными ушами, наглое выражение на черной мордочке, шерсть стоит дыбом. Прямо настоящий кошачий мачо!

— И как мы тебя назовем? Мы ведь не знаем твоего прежнего имени! — спросил Строганов, поглаживая животину и почесывая у него за ушами. — Васька? Нет, слишком банально! Я знавал одного твоего дальнего родственника, Флинтом звали — так его подлый Нельсон отравил. Флинтом ты не будешь, плохие ассоциации с тем погибшим на «Баунти» котом. Хочешь быть Самсоном? А почему бы и нет! Самсон, кис-кис! Пойдем к солнцу и свету, мой Самсон, один раз, так и быть, я накормлю тебя.

Уже наверху Сергей швырнул на палубу засохший кусок вяленой козлятины.

— Но больше подачек не жди, их не будет, нам самим есть нечего. Водой напою, но кормиться будешь сам! Прислушайся, крысы и мыши в трюме так и шебаршат! Нюхай. Ищи дичь.

Кот оказался забавным. Он обошел все закоулки корвета, устроил погоню за местными грызунами, поточил когти о мачты, познакомился с каждым членом экипажа. Мурлыка довольно быстро освоился на корабле и вскоре почувствовал себя полным его хозяином. Судно пришлось ему по нраву. Самсон, будучи старым морским волком, не испытывал приступов морской болезни, качка средней силы не оказывала на него ни малейшего влияния. У кота даже аппетит не портился! Во время сильной качки он даже усиливал охоту на грызунов. Кот яростно гонял по судну крыс, ошалевших от морской болезни. Самсону было начхать на качку, а вот Строганов, наоборот, лежал пластом. Его мутило, как беременную девицу, страдающую токсикозом.

В этих мучениях Серега был не одинок, вся туземная часть экипажа составляла компанию полковнику, равномерно распределившись вдоль бортов, страдая и пугая криками и стонами морских обитателей. Ротмистр посмеивался, глядя на их мучения, юнга сочувствовал, а казак матерился и отпускал плоские шуточки по адресу сухопутных крыс. В такие минуты Строганов жалел, что до сей поры никто не смог вздернуть на рее этого одноухого пирата.

В перерывах между вахтами, во время отдыха от любовных утех надо было чем-то себя занять, организовать досуг. Старый ротмистр обычно с наслаждением перебирал драгоценности. Он рылся в ящиках, сундуках, примерял дорогую одежду, короны, перстни, бусы и был похож на новогоднюю елку, которую детишки наряжают к празднику, напоминал модницу, не знающую чувства меры и обвешавшую себя блестящими безделушками. Но те вещицы, которые примерял старик, были подлинными драгоценностями. Степанов блаженствовал, представляя свое триумфальное возвращение на Родину.

Еще бы, сослали его, как какого-то жулика или бродягу, на край земли, вышвырнули из цивилизованной жизни, из высшего света, разорили. А он воскрес, восстал из пепла, как птица феникс! Он еще покажет кузькину мать этим жалким соседям, которые присвоили его земли и имение. Вот будет потеха, если для устрашения заявиться в родной уезд всей этой колоритной ватагой, вооруженной до зубов! От одних только разнузданных шуток казачка все эти аристократишки попадают в обморок. Никому не поздоровится. Этот Худойконь будет похлеще Стеньки Разина и Емельки Пугачева, вместе взятых! Можно от души покутить, побуянить, покуролесить на российских просторах! Знай наших, Родина-мать!

Казак, ничего не ведая о далеко идущих планах Степанова, много пил, а затем принимался петь долгие казачьи песни. Если он был весел, то пускался в пляс, заставляя женщин составлять ему компанию.

Худойконь обучал туземок водить хороводы, танцевать «барыню», шел, обнявшись с Шавэ, по палубе в присядку, выдавал такие коленца, что срывал аплодисменты полковника и юнги. Казак, человек простого склада, высокими идеями себя не обременял, пел себе и пел, плясал и плясал. В общем, веселил себя и всю честную компанию.

Ипполита этими танцульками было не удивить, он погружался в мечты о светлом будущем (любимое занятие россиян во все времена), о мести всем своим обидчикам (еще одно русское хобби).

Юнга в свободные минуты фехтовал, учил русский и грустил. Он смотрел вдаль, в ту сторону, где, как он предполагал, должна находиться его любимая Франция, которая сейчас далеко-далеко. Он размышлял о судьбе матери и младших сестер. Как они там? Ведь он был единственным кормильцем семьи, а жалованье, выплаченное вперед перед кругосветным плаванием, скорее всего, давно истрачено. На что живет его семья? Гийом скучал по клочку земли, на котором стояла их хибара, по старому винограднику, по запущенному саду. Он остро переживал затянувшуюся разлуку с родными. Тоска грызла его душу и никак не желала отпускать. Француз был молод и необразован, поэтому не знал, как называется эта тоска, но если бы он спросил у полковника, то Серж сказал бы ему, что это, конечно, была ностальгия.

Аборигены не скучали и не тосковали. У некоторых из них на месте родного острова теперь бушевал вулкан, а другие искренне радовались, что не голодают, у них добрые хозяева, они не находятся в сексуальном рабстве и их не собираются съесть в голодное время.

Неожиданно Строганов тоже нашел себе занятие, но об этом будет отдельный рассказ.

Глава 16 В ЗАПАСНИКАХ «ЭРМИТАЖА»

Так чем же занимался в свободное время Сергей? В это трудно поверить, но он обнаружил на судне настоящую библиотеку, состоящую из книг, скорее всего, захваченных пиратами на разграбленных кораблях. Возможно, разбойники использовали их страницы как туалетную бумагу, но не исключено, что в команде имелись образованные люди, которые понимали ценность этих книг. Строганов окунулся с головой в чтение ветхих манускриптов, древних фолиантов, раритетных печатных изданий и рукописей всех стран мира, позабыв даже про любовь.

Преимущественно это были английские и французские книги, но попадались испанские, немецкие, португальские, голландские, а в этих языках он был не силен. Каждый том весил несколько килограммов! Но здесь были не только книги в толстых кожаных переплетах, с медными или металлическими застежками на обложках, имелось и несколько свитков, испещренных китайскими или японскими иероглифами. Серж сразу отложил их в сторону, так как шансов расшифровать загадочные загогулины у него не было никаких. Наиболее редкие книги полковник аккуратно перекладывал с места на место, отряхивал от пыли, читал заглавия, фамилии авторов, интересовался годом и местом издания.

Если честно, то по большей части получалось так, что Строганов выдавал желаемое за действительное. Он только притворялся, будто понимает тексты. Конечно, он свободно говорил по-английски, писал и читал тоже неплохо, но это был английский начала третьего тысячелетия нашей эры, а книги из пиратского собрания относились к восемнадцатому веку, а то и к намного более ранним временам! Даже некоторые буквы, встреченные в этих фолиантах, были ему незнакомы, а что уж говорить о содержании томов! Как можно понять смысл этих философских трактатов? Для того чтобы современный человек был в состоянии читать такие книги, нужна была специальная подготовка, определенный уровень образования. Строганов впервые пожалел, что он не профессор филологии, не полиглот.

Чем дольше полковник читал названия томов, принадлежащих перу неизвестных ему ранее авторов, повторяя с упоением их таинственные фамилии, тем больше радовался тому, что имеет возможность прикоснуться к истории человеческой мысли. Его переполняла гордость за успешные результаты своего необычного путешествия. Дальше оглавления он практически не забирался и, читая по слогам, быстро терял смысл ранее освоенного текста. Очень много книг было на латыни и древнегреческом. Не исключено, что среди фолиантов присутствовали утерянные для современной науки труды Плиния, Плутарха, Клавдия Птолемея и многих других историков и мыслителей. Как знать…

В одном сундуке оказались исключительно библии, старинные и совсем новые, а также другие религиозные книги, хозяева которых давным-давно пошли на корм морским рыбам. Их набралось девяносто семь штук. Серж начал вести реестр, записал туда названия чуть больше сотни исторических и художественных романов, нескольких философских и медицинских трактатов, свод испанских законов, манифесты французского короля и описание жизни шотландских монархов. О содержании многих книг наш полковник догадался по иллюстрациям и гравюрам, вшитым в переплеты.

Сколько же кораблей пустили на дно пираты? Откуда такое богатое собрание литературы? Неужели они ограбили королевскую национальную библиотеку? Нет? Но не купили же они все это на книжных развалах! Значит, корсары неспроста складировали такое добро, кто-то из них знал цену этим редким фолиантам, иначе откуда в трюме столько замечательных изданий? Ведь тут не только напечатанные, но и рукописные труды! Чтобы собрать подобную библиотеку, нужен был настоящий интеллектуал.

Рукописи Строганов даже и не пытался разобрать, в них сам черт ногу сломит! «Ну ладно, доставлю все это на твердую землю, спрячу в надежном месте. Пройдут столетия, ученые их найдут и расшифруют. Боже, чего тут только нет!» — подумал Серж, взяв в руки одну из библий. На ней виднелась надпись с фамилией издателя — Гуттенберг. Серега был не в силах скрыть своего восторга.

— Гуттенберг! Не может быть! Библия издана и напечатана самим Гуттенбергом! Ей в наше время цены нет! — не выдержал Строганов. — Эх, вас бы, книжечки, да на какой-нибудь аукцион! Даже не все, а лишь одну, и легкая беззаботная жизнь обеспечена на долгие годы. Одна эта редчайшая библия ценнее всего золота и жемчуга, которые, словно скупой рыцарь, с маниакальным постоянством осматривает и ощупывает в сундуках старый Ипполит.

Изучая книги, Сергей понимал, что прикасается к вечности, к так называемым нетленным духовным ценностям. И тем мучительнее для него было чувство собственного бессилия — ведь он не мог толком прочесть ни одной книжки, тем более доставить их домой. Расспросы казака Кузьмы о загадочной библиотеке ничего не дали. Тот и понятия не имел о наличии этих культурной сокровищницы в трюме пиратского судна, хотя плавал в составе экипажа не один месяц. И вообще, казак Худойконь был малограмотным, говорить на многих языках он мог, но писать и читать не умел. Он не знал даже русского алфавита и с трудом мог изобразить на бумаге собственную подпись. Его университетом была сама жизнь, главная цель которой проста и понятна — выжить при любых обстоятельствах.

А вот Ипполит, хотя и владел французским и английским, как большинство русских дворян, но все же не мог по достоинству оценить эти уникальные книги. Он слишком долго жил в глуши, к тому же в его время большая часть этих сочинений были отнюдь не раритетами, а цену фолиантам еще предстояло определить аукционистам и богатым собирателям-коллекционерам далекого будущего. Только книги на латыни привлекли его внимание, да и то ненадолго. Он лишь хмыкнул озадаченно.

— Надо же, Корнелий Тацит! Откуда он у этих бродяг?

— Думаю, это трофеи, захваченные из разоренных прибрежных поместий и дворцов, с потопленных торговых шхун, — высказал предположение Сергей. — Если посчитать, то из этих ушедших ко дну кораблей можно составить не одну эскадру.

— Наверное, экипаж этой пиратской посудины долго бороздил океаны и моря, сея смерть на своем пути, пока не встретился с нами, — ухмыльнулся ротмистр.

— Но кто же собирал эту библиотеку? — продолжал недоумевать Строганов. — Кто мог заинтересоваться книгами?

— Знать, дорогуша граф, в экипаже был грамотей, который и читал от скуки. Запомните, Серж, не все пираты безмозглые грабители. Я вот, хотя и дворянин, тоже мог стать профессиональным корсаром, но не поддался соблазну, сбежал. На этих вольных кораблях плавают не только бандиты, насильники и убийцы, иногда, в порядке исключения, попадаются образованные люди, которым требуется пища для ума, не все же время пить ром и тискать девиц! Возможно, это был сам капитан или его помощник, или лекарь, или штурман. Какая вам разница? Наслаждайся, дорогой граф, листай себе страницы и разглядывай гравюры. Я вижу, некоторым книгам почти двести лет, а рукописям и того больше. Но меня уж избавь от чтения этих текстов. Скучное это занятие.

В другой раз приставать к ротмистру с подобными бесполезными просьбами Серж уже не стал. Конечно, жалко, что Степанов не проявил интереса к чтению, но что тут поделаешь.

Как-то раз Серж внезапно задумался, глядя на картины, хаотично и бессистемно развешанные на стенах каюты. Действительно, нельзя было не заметить эту великолепную галерею в миниатюре, размещенную «на водах», словно в современной Голландии. Трудно было объяснить причину, почему до сей поры полковник не полюбопытствовал, чьих кистей эти творения. Скорее всего, виной тому послужила банальная уверенность в том, что это обычные поделки подмастерьев, не имеющие никакой цены. Строганов не допускал даже мысли о том, что это могут быть шедевры! Как, здесь, в таком месте?! Бесконечная суета и текучка постоянно отвлекали его от оценки предметов изобразительного искусства. Удивительно, но Строганов до того отупел и врос в окружающий мир восемнадцатого века, что сразу не придал значения ни картинам, ни скульптурам, ни изделиям из бронзы. Его представление о том, что ценные произведения хранятся только в музеях, не позволяло как следует разглядеть эти экспонаты. Мало ли какие репродукции повесили малограмотные пираты, да и не до них было.

Но после знакомства с шедеврами библиотеки он стал на все смотреть другими глазами. Однажды Сергей с удовольствием стал разглядывать великолепные работы, и в голову ему пришла мысль: а откуда в эти давние годы возьмутся репродукции? Кто будет заниматься копированием? Подделки — для кого и для чего? Это не тема для бизнеса восемнадцатого века, картины еще не ценятся так высоко, как в эпоху постиндустриального глобального общества. Интуиция подсказывала ему, что это не простая мазня копиистов и ремесленников. И тут Сержа осенило. Это наверняка подлинные работы мастеров разных европейских художественных школ. Только каких?

Картины эти, как магнит, постоянно притягивали к себе, но день проходил за днем, а он так и не удосужился поинтересоваться экспозицией. Его отвлекало то одно дело, то другое, он никак не мог приступить к своим искусствоведческим изысканиям, но однажды выбрал время и принялся внимательно изучать работы.

В этот момент корабль сильно качнуло на волне, и большая тяжелая рама с грохотом упала, холст с изображением гор порвался, а великолепная позолоченная рама треснула. Строганов взял картину в руки и внимательно принялся изучать неразборчивую подпись мастера, но ничего не смог разобрать.

Тогда Сергей вооружился увеличительной линзой от подзорной трубы, зажег свечу и, взобравшись на стул, начал внимательно всматриваться в другие подписи авторов на полотнах. Вскоре он чуть не упал со стула, шокированный своими открытиями. Первая подпись читалась как Рубенс! На второй — Рембрандт! Далее Гойя! Веласкес! Дрожащими руками Строганов вытер взмокший лоб, поставил свечу в подсвечник, наполнил бокал ядреным можжевеловым джином и выпил для успокоения нервов. Не может этого быть, потому что быть этого просто не может. Картины висят без защитных стекол, без сигнализации, без системы пожаротушения, этот корабль систематически обстреливал противник! Он ведь мог случайно повредить эти бесценные шедевры мировой живописи! Что делать, как обезопасить и спасти их от гибели?

Чтобы убедиться еще раз в своей правоте, Строганов вновь забрался на стул и проверил, не подвели ли его глаза? Нет, действительно, Рубенс, а далее, кроме уже опознанных, еще Ван Дейк, Эль Греко, и два имени написаны неразборчиво. Возможно, это тоже великие мастера, просто Сержу не хватало эрудиции, чтобы понять, о ком идет речь. А может, и не совсем великие, потому как художников было много, признание получили сотни, великими стали единицы. Но большинство из них вообще умерли в нищете, канули в лету, остались в безвестности, как будто и не было их на земле. Черт подери! Но ведь некоторые из этих полотен уж точно шедевры!

В памяти полковника всплывало что-то неуловимо знакомое еще с курсантских времен, когда он часто посещал с экскурсиями музеи и картинные галереи, а готовя реферат по истории искусства, перелопатил десятки альбомов и каталогов.

Строганов стоял со свечой в руках, словно восковая статуя в музее мадам Тюссо. Невероятно! Каюты на пиратской посудине были увешаны гравюрами, эстампами, картинами выдающихся голландских, французских, испанских и итальянских мастеров! Теперь Сергей был готов поклясться, что это полотно с голой теткой, развалившейся на просторном ложе, действительно похоже на работы кисти Рубенса!

— Похоже на Рубенса? — произнес Сергей вслух, как бы советуясь сам с собой. — Почему бы и нет?

— А кто это? — задал наивный вопрос внезапно появившийся в дверях Худойконь, который услышал рассуждения полковника. — Что за Рубельнс?

— Художник, — ответил Строганов и поправил казака: — Фамилия у него нерусская — Рубенс.

— Наверное, старинная штучка этот рисунок. Занятно намалевал иностранец. Но вот этого мужика на коне кто-то неудачно изобразил. Как он держится в седле? И ноги в стременах согнуты как-то нелепо.

— Возможно, это работа Веласкеса, — покачал с сомнением головой Строганов, думая о своем. — Позапрошлый век.

— Хороший под дворянином конь, а сам-то он больно уж тщедушный. За такого коня дюжину холопов можно отдать! А всадник только портит всю красоту. А эта картина зачем тут?

Кузьма ткнул грязным пальцем в портрет, на котором была изображена аристократка средних лет, утопающая в пене кружев, и едва не продрал холст грязным длинным ногтем.

— Эй, аккуратнее, не арбузы щупаешь! Варвар! — возмутился Сергей. Он наклонился и с трудом разобрал надпись. — Кажется, это Гойя. Тысяча семьсот восемьдесят седьмой год, судя по надписи.

— А-а, — разочарованно пробормотал казачий атаман. — Современная мазня, кому она нужна! Дрянная работа! То ли дело твой Рубель, чувствуется работа толкового мастера прошлых веков! Баба больно дородная, настоящая красавица. В ней живого веса на шесть пудов! Такой только рожать да рожать гарных казаков. Красивая вещица! Граф, будь добр, повесь ее в мою каюту.

Худойконь тоже словно прозрел и, наконец, заметил, что на стенах каюты висят картины, а на них изображены женщины, оружие, пиршества.

— Живой вес! Рожать казачков! Ну, ты сказал! — поразился Сергей столь простодушной и наивной оценке гениальной живописи. — Хрен тебе, а не Рубенс! Живой вес ему подавай, выбрал полотно, как окорок в мясной лавке! Это же искусство!

— А что, я бы с такой бабой в баньке побаловался! Главное дело, полок пошире, печку пожарче и кваску побольше. Я бы ее так попарил! Живой бы не ушла! — воскликнул атаман и вышел из кубрика.

— Помрешь, развратник! Такая пышка тебя самого загоняет! — возразил Строганов ему вдогонку. — Не буду я ничего к тебе в кубрик перевешивать, мне эта тетка самому нравится.

Если бы Худойконь знал, сколько будут стоить эти картины и гравюры лет этак через двести, то давным-давно сам снял бы их со стены и припрятал понадежнее для правнуков. Но необразованный наивный казак воспринимал шедевры живописи как обычную мазню. Вернее сказать, он вообще не думал на эту тему, да и самих понятий «шедевр», «раритет», «государственное достояние», «культурное наследие» в этой реальности еще и в помине не было.

А наш путешественник во времени буквально извелся от нахлынувших на него мыслей. Одна догадка сменяла другую.

«Откуда у пиратов столь богатая коллекция живописи и книг? Кто был этот ценитель прекрасного? Может быть, эти корсары ограбили и пустили ко дну корабль какого-нибудь губернатора или вице-короля? — размышлял Серега, разглядывая этот плавучий Эрмитаж. — Видимо, дела обстоят приблизительно так. Настоящий детектив получается».

— Нет! Этого не может быть! — произнес вслух Строганов, продолжая сомневаться и не веря своему счастью. При этих словах в каюту вошел Ипполит Степанов.

— Граф, думаете украсить картинками свой дворец в Петербурге? — спросил ротмистр. — Не советую.

— Это почему же?

— Рамы дешевые, а на некоторых их и вовсе нет. А добротная золоченая рама стоит больших денег. Разоришься на них, ваше сиятельство. У меня в поместье жил художник Лукиано, а по-простому, по-нашему — Лука. Вечно в краске с головы до ног перепачкается, крестьянку молодую разденет, на постамент ее поставит и крупным планом на холсте оформит. Да еще бесплатно пошалит с ней!.. Пять баб на сносях ходили, пока он, стервец, к соседу, гвардейскому поручику, не перебрался. Я думал, этот итальяшка мне всех дворовых девок перепортит. Мастер был не только на все руки! Я его напоследок на конюшне выпорол, а девки ему лохмы подрали и холку намылили.

— Лукиано? Не слышал о таком, — задумчиво произнес Серж. — И работ его не видел.

— Конечно, не видел, откуда вам, сударь, их видеть. Все мои картины при пожаре сгорели, а у поручика Глинского он ничего нарисовать не успел, на него медведя натравили за то, что он девкам дурную болезнь занес и поручика через этих девиц дворовых заразил. Глинский был крутого нрава, осерчал жутко да и посадил художника в клетку к голодному мишке. Был живописец — и нет живого писца. Пришел ему, как говорится, живо писец. Медведь был счастлив свежатинкой полакомиться.

— Варвары! Крепостники! — возмутился Сергей. — Дикари! Мракобесы!

— Окстись, граф! Это мы-то крепостники? — обиделся Ипполит. — Да наши шутки — милые шалости против забав вашего дядюшки! Тот мог провинившегося мужика, а то и дворянина собственноручно на дыбе вздернуть, жулику руку топориком рубануть. А ледяные статуи? Это ведь его придумка! На мороз голышом выставит и ну водичкой поливать для создания скульптуры! Я изваяний из живых людей не делал.

Строганов, шокированный откровениями о нравах, развлечениях и забавах знати, уставился на ротмистра, а тот как ни в чем не бывало продолжал россказни о шалостях дальнего предка или, что скорее всего, однофамильца Сержа.

— Ну, дядюшка окаянный! — воскликнул изумленный Серега. — Ну, спасибо, удружил родством и наследственностью! Неужели во мне присутствуют его гены?

— Гена? Нет, Ген среди Строгановых я не знал. Про Василия слышал, про Петра. Однажды толковал с Федором, совсем мальцом тогда еще. Теперь плаваю по морю-океану с Сергеем, а Гену не знаю, не русское это имя, редкое.

Сергей промолчал, понимая, что разъяснять современные научные термины старику бесполезно. Да и мысли были совсем о другом: о картинах, скульптурах и книгах. А между прочим, в каюте еще стояли китайские вазы, наверняка древние и дорогущие. Антиквариат!

«Чего тут только нет, не корабль, а музей и алмазный фонд в плавучей деревянной упаковке! — продолжал свои размышления полковник. — Но ведь корабль как тара для перевозки и хранения столь сверх ценного груза очень не надежен. Могут пираты взять на абордаж и утопить? Могут. Могут расстрелять из орудий военные корабли? Могут. Можно и самим, без посторонней помощи в шторм о скалы разбиться! Хм, пираты на абордаж… Да мы и сами не лыком шиты, шайку таких отчаянных головорезов истребили. Никак не могу успокоиться, кого все-таки предыдущие хозяева этого корабля ограбили? Кого пустили ко дну? Кто этот человек, который смог отобрать эти шедевры и раритеты, собрать такую удивительную коллекцию? И как теперь ее сохранить?»

Всю ночь Сергей ворочался без сна, пока под утро не пришло время заступить на вахту. Даже страстные ласки любимой аборигенки, вошедшей во вкус семейных развлечений, не сумели отвлечь его от навязчивых мыслей о шедеврах. Встав к штурвалу, Строганов продолжал размышлять, а едва сменившись, тотчас принялся за работу. Он снял со стен работы опознанных им мастеров, работы неизвестных трогать не стал, пусть пока повисят. «Вывезу шедевры в Россию, нечего им по чужим морям болтаться, — решил Строганов. Подспудно в его голове промелькнула трусливая мыслишка: — Да, вывезешь, как же, держи карман шире, скорее сам зачахнешь в тропиках!» Но полковник ее быстро прогнал, скрутил холсты в трубочку и перевязал их бечевкой.

— Нужен тубус! — произнес Сергей вслух и тут же вспомнил о гранатомете. Он хлопнул себя ладонью по лбу, радуясь разрешению вопроса. — Точно, выпущу гранату по противнику и упакую в трубу картины! Нужна только цель.

Полковник машинально окинул взглядом океан, нет ли на горизонте подходящего вражеского корабля, который надо разнести метким выстрелом?! Но ни одного паруса в зоне не нашлось — ни пиратского, ни военного, ни торгового.

«Черт! Жаль, — искренне огорчился Серега и тут же одернул сам себя: — Однако быстро ты черствеешь душой, полковник! Ради того чтобы высвободить тубус, готов пустить в расход десятки ни в чем не повинных моряков. Но не стрелять же бесцельно по морским волнам!»

Сергей постоял, посмотрел в подзорную трубу в надежде обнаружить врага, подышал морским воздухом и успокоился.

«Никуда картины не денутся, — решил он. — Придет время, гранатомет освобожу, тогда и упакую шедевры. Появится еще возможность пустить в ход смертельное оружие! Какие-нибудь захудалые пираты однажды да попадут под горячую руку».

Отложив вопрос с упаковкой и транспортировкой картин, Сергей задумался о книгах. Столько раритетных изданий! Одна библия Гуттенберга чего стоит! В Российской национальной библиотеке, насколько он помнил, имелся только лист из нее, а тут целый том в хорошем переплете. Привезти в Россию пару фолиантов — и Академия наук на руках будет носить! Если бы пару лет назад кто-нибудь рассказал ему, что он будет держать в руках такие сокровища, Серж посчитал бы того товарища фантазером или сумасшедшим!

«Пополнить экспозиции родных музеев редкими экспонатами — дело правильное, но как это сделать? — задумался потенциальный Третьяков. — Где это проклятое окно во времени? Хотя бы форточка какая-нибудь отыскалась или даже замочная скважина, а уж я в нее просочусь. Кто бы подсказал, где эта щелочка находится и когда в нее можно будет проскочить? Намекни, Друг!»

Глава 17 ПРОСВЕТИТЕЛЬ

Сергей слишком увлекся искусством, а его подруге требовались внимание и любовь. Поэтому через некоторое время Солу набралась храбрости, взбунтовалась и выдвинула ультиматум — или нормальные отношения, или полная свобода действий. Как любая молодая женщина, туземка чахла без ласки. Естественно, ни о какой свободе речи быть не могло, прекрасная островитянка слишком была дорога настоящему полковнику. Ему пришлось отложить изучение рукописей и любование картинами до лучших времен. С искренним сожалением Сергей убрал драгоценные фолианты в сундук, повесил на него замок, чтобы крысы не погрызли кожаные переплеты, и отложил научные исследования до лучших времен. Однако червь сомнения по-прежнему грыз его душу. А будут ли в его жизни эти лучшие времена? Строганов все же не удержался от соблазна и спрятал в свою дорожную сумку библию Гуттенберга, чтобы полистать во время вахты, пусть и урывками.

Товарищей по несчастью произведения искусства и книги совершенно не интересовали, новая страсть поглотила Сергея с головой, а все остальные жили прежними, весьма будничными проблемами. Да мало ли чем тешится барин, известное дело, господа из высшего света вечно дурью маются. То они театром обзаведутся, то хором, то покровительствуют целой толпе поэтов, художников и музыкантов. Хорошо еще, что молодой граф не заставляет попутчиков музицировать, фиглярствовать и философствовать. Даже худородный дворянин Степанов поражался тому, что даже на корабле, в отрыве от цивилизации, аристократическая порода берет свое, и граф потянулся к искусству. Как говорится, не хлебом единым.

— Пропал парень. Сейчас затеет ревизию всего корабельного добра, — ворчал Ипполит. — Начнет докапываться, составлять реестр, какой именно эпохе, какой династии китайских императоров принадлежат эти самые вазы, да еще и запретит справлять в них нужду. А то вот в трюме груда скрипок. Ей-ей заставит нас на скрипочках учиться, как евреев или цыган каких! Будет целый день скрипеть, пока уши в трубочку не свернутся. Не дай боже!

Но, к счастью для экипажа, Сергею в детстве медведь наступил на ухо, поэтому к музыке он был равнодушен, вынул из футляров несколько музыкальных инструментов, поводил по струнам смычком, побренчал и положил инструменты обратно. Конечно, среди них могли быть бесценные экземпляры работы Страдивари, Гварнери или Амати, но к скрипкам Серж был равнодушен, их не скрутишь в трубочки, много не возьмешь с собой в дорогу.

«Нельзя объять необъятное, хотя пытаться все же нужно! Но как вывезти тонны сокровищ в будущее? Если и получится вернуться домой, то, наверное, с одной лишь ручной кладью. Эх, прощайте, мечты о вывозе мешков с золотом и жемчугом, сундуков с книгами, футляров со скрипками. А еще в углу пылится старинный клавесин, арфа, груды фарфора и столового серебра. Хватит! Музей закрываем на проветривание. Нам хватит и одного тубуса, полного холстов» — так мечтал полковник о своем светлом будущем.

Серега не раз мысленно представлял, как он счастливо заживет, продав лишь одну картину! Он давно понял, что безвозмездно дарить родному государству ничего нельзя, все многочисленные спецслужбы страны тут же начнут выяснять и домогаться, откуда привез, где взял, не украл ли?

«Нет, у пиратов отнял! Вор у вора дубинку украл».

В таких мучительных размышлениях Серега провел несколько дней. Но он заставил себя отбросить мечты о нереальном до поры до времени. Полковник «вернулся в семью» и начал наверстывать упущенное за несколько дней. Девушка была безмерно счастлива перемене настроения у суженого и с радостью приняла его объятья.

Но страсть к книгам не исчезла, а лишь вошла в нормальное русло. Вскоре Строганов вытащил из сундука книгу, которая, по его мнению, обязательно должна была увлечь всех присутствующих на корабле. Это был увесистый том Джонатана Свифта о морских странствиях Лемюэля Гулливера, корабельного врача, а потом и капитана нескольких кораблей, о лилипутах, великанах, о неведомых заморских странах, о приключениях, которые были так похожи на их собственные. После обеда Строганов усадил под навесом свою Стешу и прочую публику и принялся за чтение. Читал по-английски он сносно, тотчас переводил вслух на русский язык, а французу и туземцам дополнительно разъяснял непонятные для них места текста. Сергей с удивлением обнаружил, что русский перевод, с которым он был знаком с детства, был весьма далек от подлинного текста и не содержал того обилия пикантных сцен, которые описал автор. В книге было множество иллюстраций такого характера, за которые в Советской России вполне могли дать срок. Как выяснилось, ни один из моряков, к глубочайшему и искреннему удивлению полковника, не читал занимательные истории о Лемюэле Гулливере. Аборигенам же для наглядности приходилось показывать рисунки, чтобы они лучше понимали содержание книги. Картинки туземцы рассматривали с неподдельным интересом, качали головами, восхищенно цокали языком, глядя на великанов и лилипутов. Первый сеанс чтения завершился бурным диспутом по поводу услышанного и увиденного.

Ипполит заявил, что лично видел великанов и лилипутов, правда, все они были темнокожими. Это случилось во время кругосветного плавания, назывались они бушменами и пигмеями, а родина их находилась не на островах, а на африканском материке.

— Писатель ошибся! — горячился старый ротмистр. — Эти лилипуты у него какие-то злые, а на самом деле они вполне добродушные люди, если их не обижать.

— Нет, англичанин был человек ученый, ошибиться он не мог, — заспорил с ним Худойконь. — Твои пигмеи были добрыми, потому что вы вооруженными к ним явились. А если бы судьба забросила тебя туда одного и без оружия, как доктора Гулливера, то, дорогой мой Ипполит, повязали бы эти пигмеи тебя и съели! Без соли и без хрена!

— Возможно, есть на свете острова, где проживают и другие маленькие или большие люди, — сдался Ипполит. — Мало ли неизведанных земель. Вот мы с тобой, Кузя, уже сколько лет странствуем и болтаемся по морям и океанам, столько неоткрытых земель посетили, а сколько их еще во всем мире существует! Даже за последний месяц мы побывали на десятке атоллов, на которых проживают разные народы, отличные друг от друга. Может, где-то рядом и в самом деле живут настоящие лилипуты?

— Это точно. Еще чуток поплаваем, диких наберем и будем напоминать Ноев ковчег, где каждой твари по паре, — усмехнулся Худойконь. — Кормим этих туземцев, как на убой, а проку от них никакого!

— Как это никакого? — вступился за дикарей Сергей. — Ты с кем ночами спишь? С левой рукой или с подружкой Куа? То-то же! А палубу кто драит? Опять же эти туземные бабы. А паруса ставит и снимает, штопает их? И мне жизнь спасла в бою с пиратами опять же аборигенка Мими!

Казак смутился и, не найдя, что сказать в ответ, махнул рукой и отправился на бак курить трубку.

В выловленных из воды ящиках и коробках, оставшихся от утопленного английского корабля, оказался добрый фунт табака, причем почти сухого. То-то было радости у старого курильщика! Казак давно мучился из-за отсутствия хорошего табачка. Стоя на вахте за штурвалом, он не раз яростно грыз пустую трубку, Наконец, дошел до того, что смешал чай, специи, табачную труху, пыль и пепел, набил адской смесью курительную трубку и стал дымить этой отравой, опасной для жизни не только самого курильщика, но и окружающих. При этом, давясь едким дымом, казак страшно ругался, проклиная все и вся. Теперь же бывший пират перестал раздражаться по любому поводу, характер его заметно смягчился, а раскурив заветную трубочку, атаман радовался жизни как ребенок и был готов вытерпеть массу новых невзгод, лишь бы не расставаться со своей люлькой.

Ипполит Степанов тоже любил иногда покурить, юнга Гийом по молодости пока не пристрастился к никотину, а Сергей за свою сознательную жизнь никогда не баловался сигаретами. Спорт и работа с животными спасли его от табака. Для подводного плавания нужно иметь хорошие легкие. А позднее, когда он еще только начинал работать с дельфинами и морскими котиками, его тренер и наставник пошутил, что звери не выносят запаха табака. Сергей поверил и зарекся даже баловаться с куревом.

Тем временем Худойконь, покуривая, уже успокоился, стоя у борта на баке, он мурлыкал себе под нос старинную казацкую песню и был почти счастлив, как вдруг заметил на горизонте темную точку. Атаман выбил на ходу трубку об сапог, взбежал на капитанский мостик за подзорной трубой и мигом воротился на прежне место. Пристально вглядываясь в морскую даль, он действительно увидел корабль, идущий встречным курсом. Вскоре Кузьма обнаружил, что их корвет и неизвестное судно шли не совсем навстречу друг другу, но не заметить их корвет с неизвестного парусника никак не могли.

— Тревога! — заорал изо всех сил Кузьма Худойконь. — Прямо по курсу корабль!

Глава 18 ПЕРВАЯ ЖЕРТВА В РЯДАХ ЭКИПАЖА, ИЛИ НА ВОЙНЕ КАК НА ВОЙНЕ

Благодушное настроение экипажа сразу улетучилось. Услышав душераздирающий крик атамана о приближении неизвестного корабля, Серж с досадой швырнул книгу в открытый сундук, захлопнул его крышку и помчался в арсенал доставать оттуда порох и ядра. Похоже, что спокойная жизнь закончилась.

Пока он прятал книгу, доставал порох, его товарищи уже забрались по вантам наверх и занимались постановкой дополнительных парусов.

— Где вы ходите, граф? — упрекнул его Ипполит. — Мы что, с Кузей вдвоем будем пушки готовить к бою?

— Я, между прочим, не ваньку валял, а доставал порох, — огрызнулся полковник. — Два пуда вынул из погреба, думаю еще пару мешков принести.

Ипполит что-то буркнул и продолжил оказывать помощь казаку в заряжании орудия. Он сердился на Кузьму за то, что тот после последней баталии совсем расслабился и забыл подготовить пушки к возможному новому бою. Отворачивать в сторону было поздно, при этим они потеряли бы такое преимущество, как внезапность возможной атаки, и к тому же могли вызвать подозрение. Практически не готовый к сражению корабль сближался с военным корветом англичан, и встреча эта могла стать для него последней. Хорошо, что радио еще не существовало, иначе весь королевский флот уже давно знал бы о внезапном нападении русских бродяг и нелепой гибели английского военного судна. А так, находясь в полном неведении о потоплении «Плимута», англичане, возможно, и не заинтересуются кораблем, и беда обойдет наших героев. Действительно, кому какое дело, куда плывут русские путешественники!

На флагштоке трепыхался русский флаг, который лично сшил убежденный монархист и сторонник порядка ротмистр Степанов. Во время изготовления этого атрибута вольнолюбивый казацкий атаман с независимой ухмылкой следил за манипуляциями старого ротмистра и постоянно его подначивал, а сейчас этот гордо реявший штандарт был единственной надеждой на мирный исход встречи двух кораблей.

Орудия левого борта вскоре были подготовлены к стрельбе, а заряжать правый борт на глазах британцев не стоило, это значило открыто бросить им вызов. Пришлось рискнуть и продолжить сближение. Стоявший за штурвалом юнга принял на пару румбов вправо, но и англичане тоже довернули руля. Значит, они хотят пообщаться.

Строганов с тревогой оглядывал в подзорную трубу вооружение встречного корвета. Просто беда! Полторы дюжины пушек на палубе с каждого борта, артиллеристы стоят у орудий в полной боевой готовности. Напасть внезапно, как в прошлый раз, не представлялось возможным. Ответный залп с этого военного корабля будет мощнее и дружнее, и вряд ли британцы промахнутся с такого расстояния. Надо придумать что-то другое.

— Гийом, когда они будут к тебе обращаться, смело отвечай как сможешь, даже плохо, но по-русски.

Не вздумай чего брякнуть невзначай на родном языке! Выдадим тебя за инородца. Если спросят — ты сибирский татарин, зовут тебя Гусейн, фамилия Манюхан. Думаю, для тех, кто татар сроду не видел, сойдет, и волосы у тебя соответствующие — черные, и кожа смугловатая, да и лицо круглое.

— А кто такой татарин?

— Наш татарин — по-вашему, по-европейски, вроде мавра. А хуже татарина — только поздний незваный гость! Понял?

— Так точно! — ответил француз и даже проявил некоторое знание истории: — Кажется, я что-то слышал о них. Значит, я потомок Чингисхана?

— Молодец! — похвалил юнгу Строганов. — Схватываешь на лету. Тебя бы еще обрезать для правдоподобности.

Юнга поморщил лоб и вопросительно посмотрел на полковника, так и не поняв, что именно надо бы обрезать. Худойконь вмешался и, не к месту смеясь, пояснил все в деталях, на эти скабрезные шутки юноша возмущенно ответил:

— Ни за что! Наверняка будет очень больно!

— Зато ты в роли мусульманина был бы куда достовернее. Ну да ладно, штаны с тебя снимать не станут, а на все вопросы отвечай: «Аллах акбар»! Да еще к месту и не к месту ругай шайтана.

— О, шайтан! — воскликнул прилежный ученик Гийом с французским акцентом.

— Джаляп! — вспомнил Серж узбекское ругательство и похлопал по плечу юнгу. — Повтори!

— Джаляп! — рявкнул в ответ юный француз. — Два джаляпа!

Корветы довольно быстро и неотвратимо сближались. Что несла путешественникам еще одна встреча с судном из состава карательной экспедиции британского флота? Опять перевес сил на стороне противника! А как уравнять шансы? Способ был только один — применение более мощного оружия. Какого? Да хотя бы гранатомета!

Серега хлопнул себя ладонью по лбу, вспомнив о спрятанном в мешке оружии.

— Ну я и балда!

Он кинулся опрометью в каюту, достал из тайника РПГ и, бережно завернув его в рогожу, вернулся на палубу, где и положил оружие в канатный ящик до поры до времени. Легкие волны покачивали суда, вставшие в полукабельтове напротив друг друга, и англичане, собравшись у левого борта, что-то кричали россиянам.

— Стреляем? — спросил Худойконь, поглаживая ствол орудия.

— Нет, погоди! — велел Ипполит. — Поглядим, чего они от нас хотят. Думаю, русский корабль в здешних водах им в диковинку. Наши страны промеж собой не воюют, повода брать нас на абордаж и топить у них нет.

— Братцы, если спросят, какого хрена мы тут делаем, то ответ должен быть таков: мы — оставшиеся в живых члены экспедиции Российской академии наук и Географического общества. Я, граф Строганов, ее руководитель, а вы, ротмистр, капитан корабля. Только по-морскому именуетесь капитан-лейтенантом.

— А разве существует такое звание?

— Есть или нет, какая тебе разница! А ты, Кузьма, будешь урядник казацких войск, — продолжал сочинять на ходу Строганов.

— Лады! — согласился атаман Худойконь. — Главное дело, не рядовой казачок.

— Теперь дальше. С французом определились — он сибирский татарин, наш проводник по Камчатке и Сахалину, а туземцы — живые экспонаты, плененные для Кунсткамеры. Говорим, что остальная часть экипажа погибла в бою с людоедами и сгинула от тропических болезней. Цель похода — описать все земли, которые обнаружим в Тихом океане. Да чего я вам рассказываю, вы все люди опытные, бывалые и ушлые. Дядя Ипполит в Японии, в Сиаме, на Формозе и на Мадагаскаре бывал, а Худойконь и подавно везде с пиратами плавал, все островные государства грабил да разорял. С остальных спроса нет, они туземцы. Ну, с Богом! Если наша легенда не сработает, то стреляем из всех орудий и бьемся до последней возможности. Погибаем, но не сдаемся!

Англичане легли в дрейф и велели сделать то же россиянам. Канониры с явной угрозой навели орудия на «Кукарачу», досмотровая команда спустила на воду шлюпку. В нее спрыгнули десять матросов и два офицера. Моряки дружно взялись за весла и через несколько минут пристали к борту остановленного корабля.

— Хеллоу, джентльмены! — приветствовал россиян английский лейтенант, который был в этой команде старшим по званию. Второй офицер оказался безусым мичманом. Сергей научился разбирать морские звания англичанво время путешествия на «Баунти», поэтому сразу смекнул, кто есть кто.

— Здоровеньки булы! — опередив всех, ответил Худойконь. — Привет, робяты.

— Я командир досмотровой команды лейтенант Хэксли. Это мичман Бест. Наш корвет «Бристоль» курсирует в этих широтах, и капитан имеет приказ досматривать все суда. Ищем пиратов и бунтовщиков.

Сергей строго посмотрел на разговорчивого не в меру казака и ответил по-русски, не желая показывать, что понимает английский:

— Господа, вы находитесь на борту русского фрегата. Россия! — начал излагать легенду полковник. -. Санкт-Петербург! Москва! Российская империя! Я руководитель экспедиции Академии наук!

— О, рашен! Москау! Питерсбурх! — воскликнул лейтенант, уяснив из речи полковника название страны, направившей сюда этот корабль. — Йес!

— Верно! Москва, Россия! — кивнул Сергей.

Тут пришел черед выступить вперед старому ротмистру. Он представился, давая понять, что говорить надо с ним:

— Капитан корвета «Кукарача» Ипполит Степанов. Честь имею! Приветствую вас на борту российского корабля!

Англичанин снял перчатку и пожал протянутую руку. Затем он принялся быстро лепетать о морских пиратах, об опасностях, поджидающих путешественника на каждом острове. Лейтенант подробно поведал об обстоятельствах гибели в этих местах капитана Кука и выразил сожаление о смерти русских моряков, когда услышал об этом от Степанова.

Ипполит взялся вести переговоры, так как он вполне сносно говорил по-английски, во всяком случае лучше, чем остальные. Ротмистр начал пояснять, придерживаясь придуманной недавно легенды, что, мол, парусник, на борту которого они находятся, направлен императрицей Екатериной для изучения теплых морей и сбора диковинных экспонатов, назвал себя и представил британцам экипаж. Лейтенант потребовал к досмотру судовой журнал и прочие документы, и ротмистр с удовольствием их предоставил. Журнал он вел со дня захвата корабля, а еще старик сохранил за годы скитаний и отшельничества личное письмо императрицы о помиловании ротмистра Степанова и о полном прощении его за старые дела. Оно было заверено гербовой печатью с вензелями и коронами, правда, немного потрепанное, но это было неплохо, такой документ выглядел подлинным.

Ипполит предъявил сей рескрипт и пояснил, что это и есть высочайшее повеление об организации экспедиции для открытия новых земель. Англичане тупо вертели в руках эту бумаженцию, листали бортовой журнал, но ни одного письменного русского слова не могли понять.

«То-то же! Учите языки, надменные британцы!» — ехидно подумал Серж.

Придраться было не к чему, поэтому лейтенант настойчиво попросил разрешения осмотреть русское судно на предмет провоза контрабанды. Отказывать ему было опасно, вернее, просто невозможно. Силы были слишком не равны. Пришлось разрешить. Властителей морей сопроводили по всему судну, показали трюм и каюты. Ни рабов, ни спрятанных пиратов, ни пленных англичан, закованных в кандалы, так никто и не увидел. Британцы успокоились, обрадовались и продолжили дипломатическую беседу более спокойным тоном.

— Что за странное название корвета? Кажется, «Кукарача» — это по-испански таракан? — задал давно мучавший его вопрос лейтенант.

— Судно реквизировано таможней у контрабандистов, заплутавших и бедствовавших в наших северных краях, но из-за отсутствия времени не переименовано, — не растерялся Ипполит. — Ждать бумаги из Петербурга, из Адмиралтейства, было некогда, море открылось ото льдов, и мы пошли в дальний поход на судне с испанским названием.

— Куда путь держите дальше?

— Известное дело, опять в Россию! На Камчатку! — отрапортовал Ипполит. — С Камчатки ушли, на Камчатку и воротимся.

— Но ведь вы плывете в противоположную сторону! — удивился лейтенант.

— Знаем, — снисходительно произнес Ипполит Степанов и с умным выражением лица пояснил: — Я же говорю, с Камчатки на Камчатку. Цель нашей миссии еще не достигнута. Мы закончим изучение еще нескольких любопытных островов и только потом повернем обратно.

Лейтенант Хэксли, поджав губы, кивал и продолжал бросать косые взгляды по сторонам, пытаясь увидеть хоть что-нибудь подозрительное, но зацепиться было не за что. Закончив расспросы, он некоторое время мялся, а затем подвел итог:

— Господа, против посещения экспедицией туземных островов командование британского флота не возражает, но для выяснения личностей членов экипажа мы вынуждены задержать корабль и сопроводить вас в Сидней.

— Вот и прекрасно! — с деланной радостью ответил Сергей. — Поплывем под охраной.

— Отдохнем, пополним провиант и наберем экипаж, — поддержал его Ипполит. — Наши матросы большей частью погибли в боях с пиратами и дикарями.

Ротмистр тотчас начал сочинять правдоподобную историю, вставляя в нее мелкие «достоверные» детали о затянувшемся на долгие годы путешествии и гибели большей части экипажа.

Англичане внимали и с сомнением поглядывали на колоритную разбойничью рожу Худогоконя, которую украшали многочисленные шрамы. Особенную свирепость ей придавало отсутствие левого уха, отрубленного сабельным ударом.

— Это тоже географ? — иронично спросил мичман Бест, указывая на казака.

— Нет, это атаман казачьей охранной сотни, бравый рубака, урядник Кузьма Худойконь.

Ипполит назвал фамилию бывшего пирата по-русски, а затем сделал ее подробный перевод. Британцы поглядели на дюжего громилу и, не выдержав, прыснули от смеха. Лейтенант похлопал казака по плечу и произнес, ужасно исковеркав русскую фамилию:

— Карош Кудойкон! Вери гуд казак!

И тут из трюма выбрался Самсон, решивший погреться на солнышке. Он зевнул во всю кошачью пасть, потянулся, почесал когти о палубу и вдруг заметил на судне посторонних. Форма на гостях показалась ему знакомой, и кот решил проявить любезность, потереться о сапоги англичан. Подлый предатель! Путь к ближайшему английскому сапогу зверюге преградил Худойконь. Он наклонился и пристально, не мигая посмотрел в зеленые кошачьи глаза. Самсон опешил, остановился, замер и ответил таким же долгим взглядом на взгляд, но долго не выдержал этой дуэли, фыркнул, начал пятиться назад, а затем сиганул на ближайшую мачту.

— Дьявол, а не кот! — рассмеялся лейтенант. — У моего приятеля Дженкинса на «Плимуте» живет такая же злобная черная скотина. Ну, просто копия, до чего этот похож на того! Кис-кис!

Но теперь у Самсона пропало всякое желание знакомиться с гостями. Лучше обойти казака стороной, целее будут и лапы, и ребра.

Ипполит тем временем продолжал убалтывать недоверчивых британцев, напускать словесную дымовую завесу, наводить тень на плетень. Он расспросил о ценах в Сиднее на соль и сахар, на мясо, на хлеб и сделал вид, что очень расстроился, услышав о дороговизне товаров в этой далекой британской колонии.

— Джентльмены! Так дело не пойдет! Мы, слава Богу, уже наголодались! Нам такой порт приписки ни к чему. Давайте изменим маршрут и направимся к голландской фактории. Там жизнь сытнее, дешевле и путь ближе. У меня на борту корвета продуктов в обрез.

Англичане посовещались между собой и попытались ответить отказом на просьбу ротмистра изменить маршрут, но капитан «Кукарачи» был непреклонен.

— Что хотите, то и делайте, но в такую даль не поплывем! Либо давайте безвозмездно провизии на неделю, а лучше на две, либо отпустите на все четыре стороны и отстаньте от нас. Мы пойдем своим курсом, а вы — своим.

Британские офицеры оторопели от такой наглости, а ротмистр как ни в чем не бывало, не обращая внимания на реакцию англичан, потребовал от них две бочки воды и ящик джина.

Лейтенант развел руками и пояснил, что на все воля капитана. Просьбу русских он доведет до своего руководства, но джина у них точно нет. Бегло осмотрев еще раз трюм, англичане покинули борт «Кукарачи», оставив для присмотра за экипажем мичмана и двух матросов. Жалко. Ведь Строганов питал надежду на то, что уплывут все, потому как брать на душу новые жертвы не хотелось.

Через полчаса шлюпка вернулась, и лейтенант сообщил, что их капитан все-таки решил следовать в порт Сидней. Матросы выгрузили сухари, солонину, головку сыра, воду и даже спиртное, которым поделились британские моряки, и после этого покинули судно, оставив своих соглядатаев. Англичане, перешептываясь, расположились на носу «Кукарачи». Команда сопровождения была вооружена шпагами, тремя штуцерами и четырьмя пистолетами. Строганов внимательно пересчитал оружие, посмотрел, как матросы беспечно составили его в пирамиду, и пришел к выводу, что перебить их при внезапном нападении — пара пустяков. Но зачем? Пусть пока живут. Однако пленить незваных гостей, конечно же, не помешает, они будут объектом торга с капитаном корвета.

Корабли поплыли указанным курсом. Впереди «Кукарача», позади и чуть левее — английский «Бристоль». Получалось, что наши мореплаватели двигались если и не под прицелом, то точно под конвоем. Мичман Бест по-хозяйски расхаживал по судну и бесстыдно пялился на экзотических туземных красоток. Аборигенки мыли палубу, при этом они покачивали бедрами, пританцовывали, показывая крепкие стройные ноги, смеялись, сияя ослепительными белыми зубами, и о чем-то весело разговаривали между собой.

— Вери велл! — причмокнул мичман пухлыми губами и попытался ущипнуть одну из девиц.

На его беду, этой девицей оказалась Куа, сожительница Кузьмы, который следовал за иностранцем неотступно, словно тень. Атаман легонько шлепнул мичмана по руке и сурово погрозил ему пальцем:

— Не замай! Не лапай, не твое!

Мичман отступил на шаг, побагровел и потянулся правой рукой к пистолету, а левой выхватил кортик. Худойконь без видимых усилий вывернул ему руку и переломил, словно тонкий прутик, английский морской кортик.

— А ну, не балуй! — сурово прикрикнул он на англичанина, отнимая и пистолет.

У молодого мичмана Беста от боли и обиды из глаз брызнули слезы. Сергей издали наблюдал за всем этим безобразием, уже не успевая ни вмешаться, ни предотвратить неизбежную развязку. Было досадно, что не дотянули до сумерек.

Кузьма же по-прежнему молча и свирепо одной рукой душил мичмана, чтобы тот не мог позвать на помощь своих зазевавшихся матросов, а второй выкручивал англичанину кисти обеих рук сразу. Тот не мог даже пискнуть, а лишь сипло хрипел и энергично дергал головой. Сергей щелкнул пальцами и указал Гийому на дремлющих в тенечке английских моряков. Юнга сделал несколько энергичных жестов Шавэ, и туземец сверху, с вант, словно леопард бросился на незваных гостей.

Француз, абориген и даже девицы яростно боролись с англичанами. Туземцу повезло, он упал на плечи совсем молодого щуплого матроса, ударил его ногой в висок, сразу повалил опешившего доходягу на палубу и начал вязать ему руки за спиной. Юнге достался более сильный и рослый противник, даже помощь четырех женщин не принесла ему скорой победы в рукопашной.

Видя такой оборот событий, Худойконь отбросил затихшего в его руках мичмана и поспешил на подмогу молодому товарищу. Степанов, спокойный и невозмутимый, как монумент, стоял у штурвала на капитанском мостике, чтобы не вызвать подозрений у движущегося следом конвоя, а Сергей не стал помогать девицам, потому что бросился к спрятанному в ящике гранатомету.

Строганов на бегу лихорадочно расчехлил «Муху», быстро привел в боевое положение, сорвав переднюю и заднюю заглушки, и навел ее на корвет.

— Куда лучше стрелять? Где должен быть пороховой погреб? — закричал он, обращаясь к опытному Ипполиту.

На «Бристоле» все-таки заметили подозрительные действия русского экипажа в отношении конвойной команды. Засвистели боцманские дудки, по палубе забегали матросы, канониры кинулись к орудиям.

— Ну вот мы и приплыли, — вздохнул старый ротмистр и перекрестился. — Сейчас повернут бортом, жахнут, так мы и помолиться не успеем.

— Не боись, дядя Ипполит, — с бесшабашной веселостью ответил Строганов. — Ты лучше точно укажи местонахождение крюйт-камеры, где хранится корабельный порох.

— На уровне второго шпангоута, самое верное дело. Бери на сажень выше воды, аккурат в верхний ряд медных пластин, — ответил Ипполит и показал, куда целить. — А что проку от этой самоварной трубы?

— Сейчас увидишь!

Серега почесал нос, немного выждал, давая англичанам довернуть вправо, чтобы они получше подставились бортом. Недавний собеседник лейтенант Хэксли, стоя на носу и наблюдая в подзорную трубу за «Кукарачей», кричал капитану о захвате в плен досмотровой команды и о возможной гибели мичмана. Английский капитан приказал положить руль право на борт, чтобы иметь возможность пальнуть по русскому кораблю из всех орудий, но он не догадывался, что тем самым облегчал миссию Строганова.

Выстрел полковника удался! Граната полетела навстречу шхуне и, пробив обшитый медью борт, вероятно, разорвалась внутри малого порохового погреба. Когда в чреве корабля громыхнул взрыв, палуба раскололась и яркое пламя взметнулось вверх, облизывая мачты, на русском корвете дружно закричали «ура!». Паруса вспыхнули, и объятые огнем марсовые матросы попрыгали в воду, пытаясь в море найти спасение. Некоторым не повезло, они промахнулись и упали на палубу. На шхуне в панике метались пострадавшие матросы, слышались стоны и крики раненых. Мертвые, естественно, помалкивали.

Окутанный дымом британский корабль произвел несколько нестройных и неточных выстрелов, не нанеся особого ущерба «Кукараче». Одно ядро пробило борт и попало в трюм, другое угодило в носовую часть вблизи форштевня. Старый вояка Степанов резко заложил руль вправо и повернул корабль, чтобы открыть широкий сектор обстрела для пушек своего корвета.

— Худойконь! Брось англичанина, он и так еле жив! Бегом к орудиям! — громко скомандовал ротмистр. — Пусть этим задохликом займется женская команда!

Действительно, задохнувшегося матросика можно было уже оставить в покое, потому как он, изрядно избитый озлившимся атаманом, теперь был не в силах оказать серьезного сопротивления даже женщинам.

Сергей поспешил помочь в стрельбе. Если противника не добить, то этот раненый зверь вполне сможет утянуть за собой на дно и русский корвет.

Худойконь привычными, уверенными движениями откинул крышку люка бойницы, выдвинул ближайшую к корме пушку на линию огня, запалил фитиль и прицелился. Ядро ударило рядом с капитанским мостиком. На палубе «Бристоля» послышались новые вопли раненых и крики ужаса. Казак перебежал к следующему орудию, но было уже не понятно, куда именно целиться, над морем стелилась сплошная пелена черного дыма. Эта завеса закрыла обзор россиянам, но и британцы потеряли из виду неприятеля. Кузьма до слез вглядывался в густую пелену, но так и не смог обнаружить противника, поэтому решил вести огонь наугад. Отправляя ядро за ядром в центр этого облака черного тумана, орудийный расчет понял, что, судя по новым крикам раненых, попадания в цель все же были.

Отстрелявшись, Худойконь отряхнул руки и свистнул стоящему у руля Степанову. Дед Ипполит резко повернул штурвал влево, а команда, следуя его указаниям, быстро настроила паруса по курсу, после чего корабли стали расходиться в противоположные стороны. После этого девчата, уже имеющие боевой опыт, бросились в трюм и принялись подносить порох и ядра, чтобы мужчины могли зарядить орудия. Юнга Гийом, сильно побитый английским моряком, лежал рядом с пленниками, связанными по рукам и ногам, и тяжело дышал, восстанавливая силы. Орудия чистил и заряжал только Сергей, потому что туземец Шавэ был сражен насмерть шальной пулей. В боях с военными кораблями экипаж в первый раз понес серьезную потерю. Обидно, парень оказался случайной жертвой стрельбы наугад.

Чудеса да и только — путешественники опять выкрутились! Несмотря на малочисленный и плохо обученный экипаж, они вышли победителями и во втором морском сражении с опытными англичанами! Конечно, в первую очередь им помогал фактор внезапности нанесения упреждающего удара, да и Худойконь как канонир был действительно непревзойденным мастером своего дела.

Однако битва еще не закончилась. Корвет противника был сильно поврежден, но не потоплен. Вернуться и пытаться его добить — довольно опасная затея, вряд ли столь уж необходимая. Английский экипаж, оправившись от шока, мог нанести ответный смертельный удар. Дядя Ипполит, капитан «Кукарачи», принял решение поскорее скрыться с места побоища, благо уже начинали сгущаться сумерки. В ночной мгле можно уйти далеко и окончательно сбить со следа даже опытного противника.

— Братцы! Кончай возиться с пушками! Все к управлению парусами! — скомандовал старый ротмистр.

Экипаж в полном составе полез по вантам к парусам. Даже юнга Гийом, подволакивавший поврежденную в схватке ногу, вскарабкался вверх. Строганов при этом слегка придерживал молодого морского волка, чтобы тот, обессилевший после жаркой рукопашной схватки, не рухнул вниз. Благополучно завершив эту трудоемкую операцию, юнга и полковник, помогая друг другу и совсем обессилев, спустились вниз. Аборигенки шустро переползали по снастям и такелажу, видимо, для них этот способ передвижения был не сложнее, чем раскачиваться на лианах. Ветер к этому времени совсем ослаб, поэтому для поддержания хорошего хода требовалось поставить как можно больше парусов, что экипаж и сделал.

«Кукарача» заметно прибавила ход. Пока англичане боролись с пожаром, заделывали пробоины и откачивали воду, наши путешественники ушли далеко в сторону. Ипполит часто оглядывался назад и с тревогой смотрел в подзорную трубу, опасаясь возобновления преследования. Действительно, вскоре он крикнул товарищам, что погоня за ними началась. Безусловно, пожар уничтожил часть снастей на «Бристоле», поэтому корабль противника не мог двигаться со своей крейсерской скоростью, но многочисленный и умелый экипаж британцев мог на ходу довольно быстро осуществить ремонт.

Ротмистр зычным голосом отдавал команды, гонял всех так, что Строганов начал вполголоса проклинать этого флотоводца, материть его от всей души, не стесняясь в выражениях. Все смертельно устали, а вымокшие от пота рубахи можно было выжимать, как после стирки. Руки и ноги у тех, кто управлялся с парусами, стерлись до крови, лопнувшие мозоли и многочисленные ссадины воспалились, но каторжный труд дал свой результат. Корвет россиян постепенно отрывался от преследователей, хотя надежда на спокойное плавание рухнула окончательно и бесповоротно. Было понятно, что теперь весь английский флот, мстя за свои подвергнувшиеся нападению корабли, будет разыскивать «Кукарачу».

С наступлением темноты экипаж похоронил в море погибшего туземца. Тело Шавэ предварительно завернули в рогожу, положили в ноги груз, обшили мешковиной. Женщины всплакнули, мужчины помянули убитого, выпив рому.

Потом капитан дал возможность аборигенкам отдохнуть, а европейцы, собравшись на корме, принялись обсуждать планы на будущее. Перед ними вставал вечный русский вопрос «что делать?». Пытаться проскользнуть мимо огромного количества судов китайского пиратского москитного флота в далекий Охотск? Вряд ли эта безумная затея будет иметь успех. Прорваться к Новой Зеландии теперь тоже невозможно из-за британского флота. Все пути теперь заказаны. Куда ни кинь — всюду клин! Замкнутый круг.

Начались жаркие споры. Ипполит, как и прежде, мечтал вернуться домой, в свое имение, и готов был для этого обогнуть даже весь земной шар. Француз не хотел плыть в Европу ни при каких условиях, он не желал воевать и гибнуть за чужие интересы, поэтому предлагал держать курс на Новый Свет. Худойконь не возражал против Америки, но больше всего его прельщала перспектива задержаться на каком-нибудь неприметном, тихом, живописном островке. Сергей думал прежде всего о возвращении в цивилизацию, в двадцать первый век, поэтому направление движения судна его мало интересовало.

Голоса разделились. Но постепенно все пришли к согласию и решили до поры до времени не покидать эти широты. Нужно только найти пристанище, безлюдный островок в океане, расположенный в стороне от основных морских трасс. Мнением аборигенок мужчины не интересовались, туземные женщины не были равноправными членами экипажа корабля.

Глава 19 СРАЖЕНИЕ С «САМУРАЯМИ»

Утром мореплаватели обнаружили, что едва не врезались в небольшой островок. Еще чуть-чуть — и «Кукарача» всем корпусом села бы на мель. По счастью, впередсмотрящим был юнга Гийом, который имел острое зрение и поэтому вовремя заметил в предрассветной дымке тумана смутные очертания близкой земли. С восходом солнца они спустили на воду шлюпку и отправились на разведку. На корвете остались ротмистр и женщины. Отряд первопроходцев состоял из полковника, казачьего атамана и юнги, а в роли добытчика и следопыта выступала Такэ. Девушка должна была собирать известные ей съедобные плоды. С собою захватили пленных англичан, так как решили оставить на этом острове. Такэ с ненавистью поглядывала на них и с радостью прикончила бы всех, потому что это их собратья убили ее парня, это они нарушили спокойное течение жизни на корабле.

Строганов зарядил шесть пистолетов и шесть штуцеров. Неизвестно, кто живет на атолле и насколько радушно местные обитатели встретят гостей. Серж надел старинный шлем конкистадоров и легкий нагрудник, а казак Кузьма — тяжелые латы, закрывающие грудь и спину. Гийом шел налегке, только со шпагой, бердышом и пистолетом. Аборигенки по-прежнему побаивались грохота, производимого огнестрельным оружием, поэтому Такэ предпочла вооружиться привычным копьем, связкой дротиков и луком со стрелами, с которым она мастерски управлялась.

Серж в целях безопасности решил не вытягивать шлюпку на отмель, а бросить якорь на мелководье. Он приказал Кузьме сидеть в лодке, оставив тому три пистолета и все тяжелые ружья, сунул два пистолета за пояс, один взял в левую руку, рапиру — в правую, а удобные для метания кинжал и кортик спрятал за голенищами сапог.

Разведчики сошли на берег и осмотрелись. Остров выглядел заброшенным и необитаемым, но первое впечатление оказалось обманчивым. Неожиданно юнга издал возглас удивления и показал рукой в сторону небольшой пальмовой рощи. На фоне деревьев едва виднелась ветхая кособокая хижина из бамбука и тростника, а неподалеку от нее выстроились в ряд полуразрушенные шалаши. Здесь жили люди, но кто они и где находятся сейчас? Это предстояло выяснить.

Мужчины осмотрели шалаши, которые оказались совершенно пустыми. В них не было ни посуды, ни постелей, ни еды. За крайней хижиной обнаружили массовое захоронение. Могильные холмики располагались несколькими несимметричными рядами, Серж машинально сосчитал их — получилось тридцать три. Холмики были разных размеров: высокие, средние, малые, значит, тут лежат и взрослые и дети.

«Что же случилось? Эпидемия? Вторжение иноземных племен? Пиратский рейд? Если погибли все жители острова, то кто их тогда похоронил? — задавал себе вопросы Строганов, обследуя вымерший поселок, но ответов на них пока не было. — Возможно, где-то в джунглях сохранилась другая деревня, что же, проверим, поищем. Если это было действительно массовое уничтожение туземцев, то где сами захватчики? Ясно, что мы должны быть максимально бдительны и осторожны в ходе разведки».

Путешественники оставили связанных англичан в тени одной из хижин и пошли дальше. Освободить пленных они решили позже, когда станут возвращаться на корвет. Британцы сидели молча и с тревогой ожидали своей участи. Они опасались худшего, вдруг русские казнят их на этом острове. Такэ семенящими шагами вновь двинулась вперед, в пяти шагах позади нее осторожно шел Серж, а еще в шести-семи метрах за ним, прикрывая тылы, двигался Гийом Маню.

Войдя в пальмовую рощу, разведчики первым делом срубили несколько гроздьев бананов и устроили привал, чтобы слегка перекусить. Трясущимися от голода руками Строганов разделил найденные плоды между членами экспедиции. Провизия на корабле закончилась еще вчера, и это вынужденное голодание вывело экипаж из душевного равновесия. В очередной раз мореплаватели остались без провизии и пресной воды, и этот остров, оказавшийся на пути «Кукарачи», стал истинным подарком судьбы для экипажа. Такэ сбегала к шлюпке, отнесла две грозди бананов оголодавшему атаману и мигом вернулась обратно. Англичан кормить туземка не стала.

Разведчики срубили еще десяток банановых гроздьев, и юнга, сведя руки дугой и бережно придерживая собранный урожай, доставил его к шлюпке. Такэ продолжала собирать плоды, а полковник занял оборону, выбрав под поваленным деревом удобную позицию для стрельбы. Маню захватил из лодки большую корзину и принялся таскать бананы в ней.

Сергей решил больше не носить плоды к берегу, а сложить собранные бананы в одну кучу и забрать их на обратном пути. На жутком солнцепеке люди трудились еще с полчаса, а потом полковник скомандовал привал, чтобы дать возможность своим спутникам немного передохнуть, а уже затем двинуться дальше. Не в силах оторваться от еды, они снова подкрепились фруктами. Голодная дрожь в руках и ногах у Сергея исчезла, желудок наконец-то получил пищу, пусть и растительную.

«Эх, поросеночка бы подстрелить да зажарить, вот тогда жизнь станет еще прекрасней!» — эта мечта показалась Строганову настолько реальной, что он даже замурлыкал себе под нос какую-то бодрую песенку. Вместе с пришедшей сытостью на полковника и его спутников снизошло благодушие, и мужчин стало клонить в сон.

Странные звуки, неуловимые для уха европейцев, насторожили чуткую Такэ. Она стала внимательно вслушиваться и пристально всматриваться в заросли, потянула ноздрями воздух, принюхиваясь, точно дикий зверь, но так и не поняла, в чем причина ее неясного беспокойства. В тот момент, когда девушка уже хотела подняться и шагнуть вперед, чтобы лучше разглядеть место, откуда доносились эти звуки, экспедиционный отряд подвергся внезапному нападению. Разомлевших разведчиков атаковали с двух сторон шестеро неизвестных азиатов. Размахивая длинными кривыми мечами и подбадривая себя воинственными воплями, они устремились к отдыхающим морякам. Такэ опрометью метнулась в спасительные заросли.

Сквозь сытую дремоту Строганов услышал дикие крики, он мгновенно очнулся от сна, но внезапность появления атакующих произвела на него такое впечатление, что он впал в ступор и поначалу не предпринимал никаких действий. Гийом, не отягощенный латами, оказался гораздо проворнее, он перекатился в кусты и там занял боевую позицию для отражения атаки. Молниеносно, словно ковбой в старом вестерне, юнга вынул из-за пояса два пистолета и расстрелял почти в упор ближайшего из этой визжащей толпы. Надо сказать, что шайка состояла вовсе не из островитян-туземцев, их атаковали воины с косичками на головах, внешне очень похожие не то на китайцев, не то на маньчжуров, не то на японских самураев. Впрочем, национальный состав банды в данный момент был не важен, главное — отбиться и выжить! Пули, выпущенные юнгой, попали азиату в плечо и в живот. Не добежав до цели несколько шагов и по инерции пытаясь успеть дотянуться до противника, то есть до Сергея, огромный воин упал лицом в песок. Первый готов! Гибель громилы охладила пыл остальных нападавших. Своими решительными действиями Гийом спас жизнь командиру, дал ему время собраться и прийти в себя.

Второй разбойник несколько замедлил бег, стал петлять, но уклониться от выстрела вышедшего из оцепенения полковника так и не сумел. Как только азиат приблизился к нему вплотную, Строганов, хладнокровно прицелившись, пальнул тому прямо в лицо. Третий «самурай», прикрываясь маленьким щитом, начал описывать дугу, чтобы зайти с тыла, но он сам попал в ловушку, подставился под удар Такэ. Рассвирепевшая аборигенка со всей силы метнула ему в спину копье, и уже пронзенного насквозь разбойника добил бердышом Гийом, одним сильным ударом отделив голову от туловища. Но девушка на этом не успокоилась, она подбежала к трупу и принялась пинать отрубленную голову босой ногой, словно футбольный мяч.

Полковник Строганов бросил ставшие бесполезными пистолеты на землю и взялся за рапиру. Обессилевший от недоедания и постоянного физического труда, Сергей не сумел бы продержаться долго, отбивая атаки сразу троих противников, азиаты теснили его. Выручила его девушка. Выплеснув злость, она перестала пинать голову поверженного врага и, заметив наседавших на полковника разбойников, поспешила прийти ему на помощь. Другая на ее месте без оглядки сиганула бы к шлюпке или метнулась подальше в лесную чащу, вместо этого туземка бесстрашно бросилась спасать Строганова и юнгу.

Такэ моментально выпустила из лука пять стрел. Одной из них она ранила в плечо коренастого воина с длинной черной косой на голове, другой сразила наповал высокого татуированного азиата. Торчащая из тела стрела причиняла коренастому страшную боль и мешала ему действовать быстро и уверенно. Нападавших осталось двое, вернее сказать, даже полтора.

Гийом, размахивая острым бердышом, схватился со здоровяком, все тело которого было украшено татуировками в виде драконов, а полковник отражал рапирой выпады раненого азиата. С этим разбойником Сергей управился довольно быстро, метнув в незащищенный живот противника кинжал, предусмотрительно спрятанный в сапоге.

Но до полной победы было далеко, из кустов на смену поверженным явились свежие силы. В бой вступили еще три негодяя, и врагов стало четверо. Однако теперь разведчики могли отступать к спасительному берегу, прижавшись плечом к плечу и поддерживая друг друга. В очень сложное положение попала Такэ. Запас дротиков и стрел у девушки закончился, а ножа или сабли у нее не было.

Атаман Худойконь ужасно переживал, издали наблюдая за сражением, но не мог ничем помочь своим товарищам. Рукопашная схватка шла среди деревьев, противники стояли вплотную друг к другу и слишком далеко от лодки, чтобы можно было прицельно выстрелить из штуцера. Оставить шлюпку он не имел права, таков был приказ Строганова. А ну, как его специально выманивают на берег?

Едва разведчики достигли расстояния прицельного выстрела, казак огнем из мушкетов сумел быстро сразить трех разбойников, но тут из-за груды больших камней, лежащих недалеко от места боя, выскочила новая группа атакующих, притаившихся до поры до времени.

Сергей крикнул девушке, чтобы она, не оглядываясь, бежала к шлюпке, а мужчины продолжили отступление, даже не делая попыток поразить оставшегося в живых самурая или кем он там был. Этот негодяй предпринимал все возможное и невозможное, чтобы задержать отступление разведчиков. Он бегал вправо, влево, наседал один на двоих. Вскоре стал понятен его замысел. Из леса высыпал целый отряд азиатов, вооруженных копьями и мечами. Теперь противник атаковал сзади и с фланга, оставалось только бежать!

Вот, наконец, и заветная береговая кромка. Стоя по колено в воде, Сергей осмелел и больше не боялся оказаться отрезанным от шлюпки и попасть в плен. Тем временем Кузьма успел перезарядить оружие, он упер рукоятку алебарды в дно лодки, положил на нее первый штуцер, занял устойчивое положение и выстрелил. Худойконь был не только знатный канонир, но и отменный снайпер. Строганов никому бы не посоветовал соревноваться с ним в стрельбе. В наше время атаман вполне мог бы стать олимпийским чемпионом по стрелковому спорту. Пуля, выпущенная из ружья, попала в огромного и толстого мужика, чуть вырвавшегося вперед. Разбойник словно налетел на невидимое препятствие, он упал на спину, поднялся, опять упал. Потом разбойник вновь сделал попытку встать, но не сумел этого сделать и опустился на колени, обливаясь кровью и громко крича от невыносимой боли. Живучий оказался боров, шкура толстая, жирок толщиной в ладонь, организм крепкий. Второй нападавший, получив пулю в грудь, издал душераздирающий вопль, упал ничком и затих. Выстрелом из третьего штуцера Кузьма разнес голову очередному агрессору.

Теперь дошла очередь до пистолетов. Каждая выпущенная пуля находила свою цель. В промежутках между выстрелами туземка, пополнившая в лодке запас стрел, поддерживала отступление Сергея и Гийома. И пусть она была не всегда точна и сумела поразить только одного противника, но тоже внесла свою весомую лепту в общую победу. Казак хладнокровно сразил еще троих, и атакующие разбойники в панике бросились врассыпную к спасительному лесу. А пока они убегали, Худойконь перезарядил штуцер и сразил еще одного.

— Ну вот, теперь можно и сабелькой побаловаться, — громогласно произнес казак, но благоразумно удержался от погони.

Сергей из последних сил шагнул к лодке, свалился в нее и с трудом отдышался — до того он устал махать оружием и бегать по джунглям. Первая атака была отбита, противник отступил, но сколько их осталось? Брать «языка» и допрашивать не имело смысла, по причине незнания языка.

Разведчики вытянули из воды якорь и приготовились отчаливать. Внезапно туземка спрыгнула в воду и вернулась на берег, где быстро добила копьем всех раненых, словно мстя неизвестно кому за недавнюю смерть суженого. Толстяк, все еще стоявший на коленях, попытался отмахиваться мечом, но девушка закружилась вокруг него, разбойник потерял равновесие и рухнул на спину, выронив оружие. Такэ с яростью проткнула ему копьем живот, и даже убитых она не пощадила, мечом, выпавшим из рук толстяка, отсекла головы трупам, словно не веря в их смерть. Все это туземка проделала так быстро, что Строганов даже не успел окриком остановить рассвирепевшую женщину. Настоящая фурия! Валькирия!

Девушка вернулась к лодке с трофеями — тремя азиатскими мечами. Серж вначале похвалил ее, потом пожурил за самоуправство и жестокость, но на этом воспитательную работу закончил.

В горячке боя про пленных англичан наши мореплаватели совсем забыли.

Разведдозор быстро разобрал весла, и все принялись шустро грести, чтобы вернуться на корабль, пока к этим воинственным азиатам не подоспело подкрепление. Гребцы не смогли преодолеть и половины пути, как из-за мыса выплыли две джонки и устремились наперерез, а вдали их виднелось еще более десятка. Ипполит с корабля дал залп картечью из двух орудий, повредил ближайшее суденышко разбойников и спас разведчиков от неминуемой абордажной схватки. Шлюпка пристала к корвету, дозорные быстро взобрались на борт, подняли якорь, расправили паруса и поспешили прочь от негостеприимного острова.

Но было поздно. Эти непотопляемые китайцы или вьетнамцы уже заполнили свои замаскированные в кустах юркие суденышки и начали погоню за «Кукарачей». Морские разбойники преследовали их с кормы, а экипаж мог вести огонь лишь из одной пятидюймовки, которая никак не могла сыграть большой роли в отражении нападения многочисленного противника. Ну один точный выстрел, ну два — а лодок больше десяти! Казалось бы, на этом путешествие «Кукарачи» и закончится.

Но нет, фортуна снова повернулась лицом к нашим мореплавателям. Из-за края скалы, один склон которой уходил далеко в море, появилось парусное двухмачтовое судно. Оно с ходу, без каких-либо переговоров с воюющими сторонами, открыло огонь по преследующим корвет разбойникам. На флагштоке шхуны реял британский стяг. Опять англичане! Экипажу «Кукарачи» было не ясно, радоваться их внезапному появлению или горевать. Возможно, эти нежданные союзники не имеют сведений о ведении русским корветом боевых действий против английских кораблей, а возможно, они по их душу как раз и прибыли.

Первым своим залпом шхуна пустила ко дну две лодки, еще одну протаранила корпусом, и азиаты сразу сменили объект атаки. Они переключились на парусник и вскоре уже брали корабль на абордаж. На борту развернулось жесточайшее сражение. Видимо, английское судно было все-таки не военным, а скорее торговым, хотя и имеющим некоторое вооружение.

Переключение внимания шайки разбойников-азиатов на другой объект позволило «Кукараче» набрать скорость и совершить сложный маневр. Поняв, что корвет набрал хороший ход, тайцы-китайцы отказались от его преследования, а небольшой британский парусник показался им лакомой и более легкой добычей. Ведь азиаты не догадывались, какой малочисленный экипаж на «Кукараче».

Хотя не все и не всегда решает численное превосходство. Действительно, такой воин, как Худойконь, стоил целую дюжину бойцов. Воистину, старый конь борозды не портит, а Худойконь и подавно! А храбрый рубака и умелый фехтовальщик Ипполит Степанов! Ротмистр мог и в эти преклонные годы заткнуть за пояс двух-трех бретеров-дуэлянтов. Так или иначе, но, оценив внешний вид кораблей, разбойники, скорее всего, решили, что «Кукарача» выглядит более грозно: две дюжины пушек, высокие борта, широкие паруса и меткий канонир, что они узнали на собственной шкуре.

Итак, все лодки повернули в сторону британского судна, и азиаты пошли на штурм. Английские моряки успели внести поправку в прицел, дать второй залп по наглым пиратам, но затем лодки оказались вне зоны огня. В «мертвой зоне» главное преимущество шхуны — ее пушки пиратам были не страшны.

Зато россияне неожиданно для шайки морских разбойников приняли решение вмешаться в бой и, развернувшись левым бортом, начали методично стрелять из орудий. Худойконь с первого выстрела попал в самую большую лодку противника, чем вызвал бурю негодования со стороны азиатов. Они недоумевали, почему большой корабль, вместо того чтобы на всех парусах удирать прочь от острова, вернулся обратно и топит их сампаны. А англичане, наоборот, искренне обрадовались поддержке неизвестного корвета, которому они по-джентльменски помогли в трудную минуту.

Разбойники несколько растерялись от прицельного удара с тыла, но, несмотря на это, пристали к шхуне и дружно взобрались на ее борт. Абордажная атака была успешной.

Бухта, где шло морское сражение, была похожа на бумеранг, и эта вогнутая часть залива была едва видна сквозь густую завесу порохового дыма. Орудийный расчет на «Кукараче» работал без устали, разгоряченные, грязные, потные мужчины носились по палубе от орудия к орудию, заряжая, стреляя, прочищая, снова заряжая и вновь стреляя. Ругательства, вырывающиеся из их свирепых глоток, сплетались в такие замысловатые выражения, что смысл их был не вполне понятен самим ругающимся! Уши салонных дамочек давно завяли бы от стыда, услышь их обладательницы даже десятую долю такого отборного мата. Но война есть война! Это не бал и не театр, все хорошие манеры оставлены на потом, для мирного времени. Загорелые мужчины с горящими глазами, всклоченными шевелюрами были похожи на чертей, выполняющих в преисподней свою адскую работу по обслуге котлов. Им не хватало только копыт и хвостов, а торчащие в разные стороны клочья волос напоминали пробивающиеся рожки.

Пушки раскалились, пиратские посудины тонули одна за другой, однако бой шел уже на торговом английском корабле. Не менее трех дюжин азиатов крошили и кромсали британских моряков. Единственное, чем могли помочь им наши приятели, так это не подпускать шедшие на подмогу новые абордажные группы. Этим они и занимались, причем даже вполне успешно. Лодки разлетались в щепы, раненые пираты барахтались, вопили и молили о помощи, но спасать их было некому.

Строганов заворожено смотрел на утопающих. Размышляя о превратностях судьбы, он невольно отключился от боя, а потом, немного успокоившись и придя в себя, стал пополнять запас зарядов и ядер и обнаружил, что пороха осталось совсем мало. Еще немного, и пушки станут ненужной грудой металла, недееспособным балластом, музейными экспонатами, где им, в принципе, и место. В нашем веке такие орудия — большая редкость. Сергей громко прокричал на ухо Кузьме о своем печальном открытии.

— Не журись, браток! — воскликнул Худойконь. — Еще одного боя может просто не быть, если вон та, вторая шайка узкоглазых возьмет нас на абордаж!

Атаман небрежно ткнул рукой за спину, а когда Строганов посмотрел в указанном направлении, то с ужасом обнаружил несколько лодок, стремительно надвигающихся с тыла и до отказа набитых вооруженными азиатами.

— Одна, две, три, пять! — считал он лодки. — Ты почему не стрелял по ним? Какого черта мы помогаем этим британцам, когда надо спасать самих себя? — набросился полковник на казака.

Худойконь хмыкнул, почесал обрубок уха, потер крючковатый хищный нос и ответил нравоучительным тоном:

— Граф, меня, дурака, учили с детства: «Сам погибай, а товарища выручай!» Эти хлопцы пришли к нам на помощь, и я не могу их за просто так бросить на произвол судьбы. Ладно, я справлюсь теперь один. Берите юнгу и к оружию! Отстреливайте гребцов!

Серж позвал юнгу и свою любимую Степаниду, в девичестве Солу, на огневую позицию, к бойницам. Вооружившись штуцером и пистолетом, полковник залег у борта и взял на мушку первого тайца-китайца. Без малейших угрызений совести он нажал на курок. Гребец рухнул, его выпущенное из ослабевших рук весло свободно бороздило по воде, тормозя движение джонки. Сергей взял из рук подруги второй штуцер, прицелился и вновь попал. Юнга так же результативно поддержал огнем старшего товарища. Обученная нехитрым манипуляциям Степанида прочищала стволы, заряжала и подавала ружья обоим мужчинам, но не успевала за ними. Строганов приказал Гийому помочь девушке. Юнга тут же присоединился к туземке, в результате интенсивность стрельбы заметно увеличилась.

Команду ближайшей лодки полковник перебил за считанные минуты и вскоре переключился на вторую. Азиаты поняли, что спасения от меткого огня нет, и, бросив весла, укрылись за высокими бортами. Серж переключился на третью лодку, но плывшие в ней хитрецы после первого попадания смекнули, что к чему, и тоже укрылись на дне джонки. Лодки потеряли ход, но по инерции продолжали плыть по направлению к корвету, хотя и гораздо медленнее.

В ответ с сампанов и джонок тоже раздались выстрелы из примитивного огнестрельного оружия, кроме того, в борт впилось несколько неприцельно выпущенных стрел. Одна из них оцарапала щеку девушке, и из разодранной щеки брызнула кровь. Степанида заплакала, а Сергей слизнул кровь и произнес с нежностью:

— Не переживай! Красивую девушку даже небольшие шрамы не портят! Я тебя все равно люблю!

Кузьма Худойконь радостно доложил своим товарищам, что вся армада разбойничьих лодок им успешно расстреляна, однако английский корабль захвачен разбойниками.

— Все к парусам! — то ли скомандовал, то ли попросил Ипполит. — Граф, душа моя! Надо срочно помочь этим идиотам бриттам. Вот олухи царя небесного! Совсем не умеют воевать! Как можнобыло, имея пушки, не отбиться от шайки желтолицых бездельников?

— Ладно, — согласился Серж. — Скорее идем к ним на помощь, иначе эти чертовы «самураи» всех англичан порубят в капусту!

И русский экипаж проявил ответное благородство.

Глава 20 БЛАЙ, ОПЯТЬ СТАРИНА УИЛЬЯМ БЛАЙ…

Сергей отбросил ружье и метнулся управлять парусами. Товарищи последовали за ним. «Кукарача» держала курс в сторону терпящего бедствие парусника. Меж тем на палубе шхуны шла битва не на жизнь, а на смерть. На корме сгрудились шестеро оставшихся в живых моряков и из последних сил отбивали атаки пиратов. Не было ни малейших сомнений в том, что еще несколько минут и эта бойня окончится не в пользу хозяев шхуны.

Чтобы отвлечь азиатов хотя бы на минуту, казак встал на носу корвета и громко закричал, посылая на головы пиратов крепкие русские проклятия. Степанов попытался стрелять, но оставил эту затею, так и не попав ни в одного из пиратов.

Наконец корвет подошел вплотную к терпящей бедствие шхуне. Да, это было именно бедствие, ибо что может быть страшнее нашествия морских разбойников. Борт «Кукарачи» на полтора метра возвышался над бортом английского корабля, поэтому россияне имели неоспоримое преимущество в предстоящем бою. Худойконь забросил несколько абордажных крюков, закрепился, привязался, и наши мореплаватели начали подтягивать корвет к шхуне. Азиаты попытались перерубить веревки, но они были как на ладони, и несколькими меткими пистолетными выстрелами удалось отогнать их прочь от борта.

Небольшой группе уцелевших англичан стало заметно легче отражать нападение, ибо азиаты разделились на равные группы. Человек десять басурман с мечами наголо поджидали абордажную команду россиян, а другой такой же отряд по-прежнему теснил и истреблял британцев. Но и хозяева шхуны продолжали уничтожать противника. Русские моряки обстреляли укрывшихся под шкафутом и сходнями пиратов, в кого-то попали, ранив или убив, в кого-то — нет.

Строганову повезло, он в свою цель попал. Худойконь тоже, а вот Гийом и Ипполит промазали. Второй залп дал прямо противоположный результат — теперь, наоборот, попали Степанов и юнга. Шестеро против четырех — такой расклад не позволял быть полностью уверенными в победе над опытными рубаками. Наши моряки еще раз разрядили пистолеты, и теперь перевес сил был явно на стороне экипажа «Кукарачи», потому что отряд интервентов в ходе боя стал меньше наполовину.

Ряды английских моряков по-прежнему таяли, защитников корабля осталось лишь трое, и медлить было уже нельзя, ибо семеро пиратов вот-вот могли прикончить нежданных союзников. Сергей не стал поступать, как Уинстон Черчилль в ходе Второй мировой войны, и тянуть с высадкой десанта, он, наоборот, поспешил с открытием своего «второго фронта».

— Ура! На абордаж! — заорал Строганов и с саблей наголо ринулся в бой.

Его не сильно волновало, последовали за ним товарищи или нет, он жаждал боя и получил его по полой программе. Начался танец с саблями. Едва Серж спрыгнул на борт английской шхуны, как кто-то уже через мгновение попытался его зарезать острым клинком наподобие турецкого ятагана. Этот выпад он отразил, подпрыгнул, подтянулся на шкоте и пнул сапогом в кровожадную физиономию, опрокинув разбойничка на палубу. Сразу же последовал коварный укол со спины, но Строганова спас висевший через плечо штуцер. Вражеское лезвие скользнуло по металлическому стволу и деревянному ложу, разрезало камзол, вспороло рубаху и рассекло кожу, но не убило. Полковник наугад ткнул клинком назад и, не глядя на результат своего удара, помчался дальше. Единственное, что он сделал, так это мимолетно бросил взгляд на сталь, с которой капала кровь.

«Однако не промахнулся!» — сделал вывод Сергей и продолжил свой стремительный бег. Он был уже не один. Перелезая через борт, Кузьма Худойконь чуть затормозил, зацепившись шароварами за острый абордажный крюк, но теперь догнал бравого полковника и прикрывал его спину, добивая отброшенных в сторону разбойников. Казак быстро разделался с раненным разбойником, затем перерубил пополам, наискось справа, от плеча до позвоночника, другого басурманина, затаившегося за грудой ящиков.

Серж добил упавшего пирата с ятаганом, задержавшись для этого лишь на пару секунд. Он очень торопился, ибо очередной англичанин, изрубленный острыми мечами, рухнул на палубу. Осталось только двое живых, кому еще можно было помочь. Оба сражающихся обороняли тесное пространство на капитанском мостике. Пиратов было много, но во время атаки они постоянно мешали друг другу. А спешил Сергей потому, что увидел, кому именно требовалась помощь.

Он метнул кортик в спину гиганта с косой до пояса, и бросок достиг цели. Именно этот громила зарубил самое большое количество британцев. Пират охнул, запрокинул голову назад, потянулся за клинком, торчащим между лопатками, схватился за рукоятку и даже сумел его вытащить, но тут же упал и умер, заливая палубу кровью, бьющей фонтаном из его огромного тела. Разбойники на секунду обомлели, и в то же мгновение, воспользовавшись паузой, английский капитан проткнул еще одного из нападавших. Битва близилась к развязке. Теперь все участники боя распределились на соперничающие пары. Первым схватку закончил Худойконь, затем Строганов, и оба тут же пришли на помощь обессилевшим английским морякам.

Уильям Блай ранил своего противника, а полковник Строганов добил азиата, рубанув наискось.

Да-да, это был именно тот самый капитан Блай! Уильям Блай, которого полковник помог лишить управления шхуной «Баунти»! Невероятно, но факт! Живой и здоровый! Собственной персоной! Этот выживший среди бурных вод океана железный капитан вновь выстоял в очередной передряге и опять вышел сухим из воды, пусть и основательно потрепанным. Рана на его правом плече обильно кровоточила, а вот укол в грудь был легким, лишь касательным. Оцарапанное ухо и щеку можно вообще не брать в расчет.

— Дорогой Уильям! Рад вас приветствовать! — воскликнул Сергей и распростер руки в стороны, изображая радость при встрече со старым знакомым.

Сначала капитан Блай не узнал в исхудавшем, заросшем и бородатом человеке графа Строганова. Он долго и внимательно вглядывался в загорелое, обветревшее лицо Сергея, а затем издал возглас неподдельного удивления, так как догадался, кто именно стоит рядом с ним. Уильям раскрыл рот и застыл, пораженный своим открытием. Потом гримаса ненависти исказила его лицо, он окончательно вспомнил старого знакомого, сжал в ярости кулаки и даже взвыл от злобы.

— Боже! Океан безбрежен, и надо же такому случиться, мне опять суждено вас встретить, граф! — Капитан вознес руки к небу и поднял вверх глаза. — Это злой рок! Вам мало места в бескрайнем океане? Почему вы постоянно встречаетесь на моем пути? За что на меня прогневалась госпожа Фортуна?

Строганов сдержанно и, как ему казалось, доброжелательно улыбнулся, а потом было собрался ответить на эту тираду капитана, но не успел, его опередил ничего не подозревающий ротмистр Ипполит Степанов.

— Спасибо, милейший капитан, что вы помогли нашему русскому кораблю. От лица всей команды и меня лично! — искренне поблагодарил Блая добродушный старик Ипполит. — Если бы не дружный первый залп орудий вашей шхуны, то наши души уже отправились бы к праотцам, а телами кормились бы рыбы» А так вышло как раз наоборот, они будут питаться азиатами.

Капитан Блай по-прежнему никак не мог прийти в себя, вымолвить хоть слово и только хватал ртом воздух. Ротмистр, видя, что спасенный англичанин пребывает в состоянии, близком к шоку, и думая, что он все еще не отошел от боя, решил поговорить с капитаном позже и принялся самостоятельно осматривать корабль неожиданного союзника.

Второй офицер не знал причины шокового состояния капитана. Он был молод и более словоохотлив. Англичанин назвался лейтенантом Джеком Старком, очень много смеялся, хлопал спасителей по плечу, обнимал их, радуясь, что выжил.

— Приветствую вас на борту шхуны «Форчум»! — произнес он с достоинством.

Ликовали все, кроме капитана Блая, который не ждал от новой встречи со Строгановым ничего хорошего для себя лично. К тому же мстительное чувство по отношению к этому русскому бунтовщику не покидало его ни на минуту.

Глава 21 В ГОСТЯХ У КАПИТАНА БЛАЯ

Беглый осмотр корабля позволил оценить масштабы трагедии, случившейся с британским экипажем. Это была настоящая катастрофа! На палубе, в каютах, в различных закутках лежали изрубленные и истерзанные тела моряков. Конечно, количество убитых азиатов было не меньшим, но они сами выбрали свою судьбу, на них никто не нападал. Россияне и англичане занялись поиском раненых, тех, кому была нужна медицинская помощь, выяснили, что в результате абордажной атаки пиратов, кроме двух офицеров, в живых остались лишь спрятавшиеся на камбузе, очень перепуганные, но зато целые и невредимые кок и стюард, а также легко раненный баталер, укрывшийся в ящике с ветошью.

Победители осмотрели всех убитых защитников корабля и обнаружили среди павших бойцов чуть дышавшего, сильно израненного мечами азиатов старшего боцмана. Опытному морскому волку несказанно повезло, видно, он в рубашке родился! После полученного тяжелого сабельного ранения его, уже упавшего, прикрыл своим телом заколотый насмерть матрос, поэтому озверевшие от крови пираты второпях не добрались до боцмана, чтобы окончательно его добить. Моряк лишился левого глаза, трех пальцев правой руки, отсеченных ударом меча, из нескольких колото-резаных ран, нанесенных в грудь, медленно сочилась алая кровь. Наспех перевязав несчастного, спасатели продолжили осмотр тел, но так и не нашли больше ни одного живого британца.

Зато нашлись уцелевшие дикари, которые проникли в трюм, желая поживиться добычей, да так увлеклись грабежом, что не успели выбраться оттуда до окончания абордажной схватки. И хорошо, что они не смогли прийти на помощь своим соплеменникам, не то при освобождении шхуны россиянами численный перевес пиратов был бы очень велик, а исход битвы мог оказаться иным. Обнаружили мародеров совершенно случайно, вернее сказать, они сами обнаружились. Один из трех разбойников выполз на палубу с ворохом тряпья в руках и остолбенел от неожиданной встречи со Строгановым. Азиат не успел взяться за оружие, как был сражен ударом кортика. Он так и умер, прижимая к животу награбленную добычу.

Сергей в этот момент был готов к тому, что кто-то из недобитых противников мог оставаться на судне, поэтому реакция его была мгновенной. Он полосонул кортиком по незащищенному горлу узкоглазого пирата и тем самым спас и себя и других. Не издав ни звука, обливаясь кровью, мародер рухнул к ногам полковника. Серж приготовился к возможному появлению следующего пирата, он осторожно оттащил в сторону от люка хрипящее и бьющееся в конвульсиях тело умирающего, достал пистолет и занял выгодную позицию за канатным ящиком. И точно, в следующую минуту появился второй. Этот действовал осторожнее, высунул голову, огляделся, прислушался, но и эти меры предосторожности его не спасли. Одним выстрелом, прямо в лицо, полковник сразил морского разбойника наповал. Смертельно раненный пират рухнул обратно в трюм, навалившись всем телом на своего сотоварища по воровскому ремеслу. Об этом красноречиво свидетельствовали вопли боли и возмущения, ругань на незнакомом языке, доносившаяся из темного чрева корабля.

Пришлось призвать на помощь англичан. Кок запалил факел, нагнулся и осветил трюм, а Строганов и английский лейтенант, вооружившись до зубов, отправились разыскивать затаившихся на корабле пиратов. Однако долго искать не пришлось, последний прячущийся в трюме азиат сам вышел навстречу смерти. Даже не вышел, а выбежал с диким криком, отдаленно напоминающий клич «банзай». Английский лейтенант подстрелил ринувшегося в психическую атаку противника сразу из двух пистолетов. Обе пули попали в полуголого пирата, продырявив ему грудь и живот. Так и не достав лезвием своего меча ни одного из европейцев, желтолицый разбойник упал, корчась от боли, и, что-то прохрипев, вскоре затих. Больше ни в трюме, ни в других подсобных помещениях, ни в каютах пиратов не нашли.

Европейцы закончили осмотр корабля, так и не сумев взять в плен ни одного участника разбойничьего нападения и не узнав, кто они такие: тайцы, китайцы, малайцы, кхмеры, вьетнамцы, японцы или члены какой-либо другой национальной разбойничьей шайки.

Возможно, эта пиратская эскадра маломерных судов была интернациональной. Почему бы и нет! Экипажи корсаров чаще всего походили на общежитие Университета Дружбы Народов имени Патриса Лумумбы, ведь воровской промысел не знает расовых предрассудков, национальной розни и не соблюдает государственных границ. Главное, чтобы бойцы умели обращаться с оружием и у них отсутствовали жалость, доброта, порядочность и прочие человеческие морально-этические ценности. Известный лозунг: «Грабь награбленное!» — пираты придумали задолго до вождей русского анархизма и воплощали его в жизнь.

Победители занялись отчисткой корабля от трупов, прикармливая, как всегда, голодных акул и прочих хищных рыб, приплывших на запах крови. Педантичный лейтенант тем временем вел подсчет уничтоженных врагов, занося в судовой журнал точное количество убитых, при этом он не позволял вышвырнуть за борт ни одно не учтенное тело и насчитал сорок пять убитых пиратов. Теперь предстояло придать морю погибшую команду английской шхуны.

Сергей заметил, что капитан Блай крайне задумчив и находится в постоянных размышлениях. Бог весть что за мысли роились в голове этого мстительного человека. Поэтому полковник, не зная, какие именно коварные планы вынашивает жестокий капитан, предупредил своих товарищей об усилении бдительности.

— Милейший граф, конечно, конечно! Я постоянно готов к всевозможным подлостям со стороны британцев, — вполне серьезно ответил ротмистр.

Гийома можно было и не предупреждать, он и так, без всяких указаний, находясь на борту потенциально враждебного его стране корабля, постоянно ожидал подвоха. Как-никак, он француз, а английские моряки, улыбающиеся ему в данный момент, — извечные заклятые враги его страны! Только Худойконь легкомысленно ухмыльнулся, залез в винный погребок, набрал в корзину дюжину бутылок с крепкими напитками, которых не было на «Кукараче», вернулся к себе на корвет и долго не показывался никому на глаза. Он появился на шхуне лишь тогда, когда временные союзники начали придавать тела моряков морю. Все время отсутствия атамана из каюты слышались гневные восклицания старого бражника:

— Какая гадость этот ваш джин! Гады эти англичане! Почему виски разбавили!

По мере дегустации казаком иноземного алкоголя раздавались и другие ругательства и проклятия. Так Строганов и ротмистр постепенно узнали о прочем содержимом корзины. Это были ром, коньяк и бренди. Откупоренные и опробованные выпитые и не допитые бутылки одна за другой летели за борт, и только голландская водка вызвала у казака искренний восторг. Худойконь по достоинству оценил продукт и не мог оторваться от горячительного напитка.

Работа по преданию морю тел павших матросов была скорбной, тяжелой, муторной, неприятной, но крайне необходимой, ибо павшие моряки заслужили достойные последние почести своим мужественным поведением в бою. Каждый живой должен помнить: как ты отнесешься к погибшему товарищу, так впоследствии и другие обойдутся с твоим бренным телом. Похоронной команде предстояло одеть мертвых в чистую одежду, зашить в мешок, кинуть за борт, салютовать. Переодевал погибших в чистое стюард, кок укладывал тела в мешки, зашивал их и кидал в воду. Педантичный лейтенант Старк делал служебные записи, а капитан Уильям Блай выполнял работу капеллана, читая поминальную молитву. Строганов и юнга, вызвавшиеся помочь похоронной команде союзников, должны были салютовать из пистолетов и отдавать честь. Стюард и кок переодели только семерых павших офицеров, и Блай решил дать им передышку. Слишком много времени уходило на то, чтобы одевать окоченевшие тела, а уже темнело. Оставшихся двадцать мертвецов просто и без затей зашили в обычные холщовые мешки, упростив ритуал.

Лейтенант опять вел документацию, тщательно занося в судовой журнал имена погибших и фамилии свидетелей гибели моряка. Вот это образцовое отношение к делопроизводству! Благодаря такому педантизму никто и никогда без вести не пропадет. Молодец лейтенант! Ведь когда еще они приплывут на базу в Англию или в колониальный порт, во время плаванья все может случиться, да и память иногда подводит. А на английском корабле получалось, что даже если умрет последний член экипажа, то по судовому журналу те, кто его найдут, будут располагать информацией о судьбе того или иного моряка и сообщат об этом начальству. Порядок есть порядок!

— Надо нам у них поучиться заботе о служивых людях, что при жизни, что после смерти! — пробурчал Ипполит Степанов, явно одобряя действия английского лейтенанта. — А то наша государыня нынче не интересуется участью даже потомственного дворянина! Пропал я почти двадцать лет назад, и где обо мне прописано? Розыск учинен? Кто меня ищет? Да и откуда кому знать, где меня искать?

Старый ротмистр нервно покусывал трубочку, стоя в сторонке, и наслаждался раскуриванием кубинского табака из личных запасов капитана Блая. Помимо дружеского совместного курения родственные души, оба шкипера, наш Ипполит и не наш Уильям после похорон каждого отправленного в вечное плаванье моряка поминали погибшего. Делали они это, отхлебывая по маленькому глоточку джина из вместительной фляжки английского капитана. Блай, произнеся слова заупокойной молитвы, отдавал честь каждому погибшему.

Беспечный атаман Худойконь к окончанию церемонии уже так наклюкался, что принялся горланить пьяным, хриплым голосом очень непристойную песню. Попытки ротмистра увещевать его ни к чему не привели. Кузьма возразил ротмистру, что свое пушкарское дело он исполняет исправно, а оплакивать аглицких злыдней — нет уж, увольте! Без меня!

Англичане опасливо косились на дюжего безухого казака со страшным лицом, обезображенным многочисленными шрамами. Неуправляемый пьяный атаман стал опасен для всех. Даже его соотечественники, с пониманием относящиеся к радости обретения истосковавшимся воином заветного национального напитка, все же осуждали пьяный разгул своего товарища в такой неподходящий момент. А водка, до которой он дорвался, делала из него ходячее стихийное бедствие. Чарка, которую Худойконь держал в сжатом кулаке, свалила бы с ног Строганова сразу же после ее опрокидывания, а казаку было хоть бы что. Скорее всего, эта рука поднимала ее уже не менее полудюжины раз! Худойконь вначале спел все русские частушки, которые помнил, включая матерные, затем, ни с того ни с сего, затянул песню испанских пиратов. Завершил свой бенефис атаман исполнением гимна мятежных ирландцев, оскорбительного для патриотических чувств бриттов, преданных своему королю и правительству. Этот гимн он выучил за время продолжительных совместных пьянок с двумя ирландскими корсарами.

Блай, читавший поминальную молитву над усопшими, в конце концов не выдержал. Он подошел к Степанову и как капитан капитана попросил прекратить пьяные провокационные выходки канонира. Мол, эти антианглийские песни звучали оскорбительно для уха британских моряков, а так как россияне и британцы теперь союзники в битве с шайками азиатских морских разбойников, то они должны считаться с чувствами друг друга.

— Мистер Степанов, я прошу прекратить это злобное и бессмысленное издевательство над боевыми офицерами британского военного флота!

Озадаченный невыполнимой просьбой, старик Ипполит почесал затылок. Унять Кузьму — это не шутка! Буйный атаман Худойконь гораздо опаснее рассерженного африканского носорога! Надо было хорошо знать казака. Худойконь — это феномен! Человек-тайфун! А можно ли отменить ураган, шторм или землетрясение?

— Утихомирить? Это вряд ли у меня получится. Пусть себе поет, вам же дешевле. Покуда атаман горланит песни, он не опасен. Хуже будет, если Кузя перестанет орать и начнет крушить мебель, жечь паруса, бить посуду, ломать челюсти. Под горячую руку могут попасть и невинные люди, не дай бог, он вашу шхуну ко дну пустит! Пусть себе малый музицирует и развлекается, раз душа песни просит.

Честно сказать, пение пьяного Кузьмы возмущало только Блая, остальные английские моряки были слишком заняты своими мыслями. Но какие-то меры надо было все же предпринять, иначе вместо временных союзников россияне сейчас могли обрести новых врагов. И без того повод для вражды имелся — помощь графа Строганова в организации бунта на «Баунти». Сам Сергей это понимал лучше других.

— Граф! Уведите Кузьму от греха подальше, — прошептал Ипполит полковнику. — Сделайте что-нибудь, ради всего святого, только пусть Худойконь заткнет свою иерихонскую трубу.

И тут произошло то, чего никто не ожидал. Худойконь вдруг взбеленился. Абсолютно трезвой походкой, не качаясь, он направился к Блаю, достал из-за пояса пистолет, взвел курок, приставил ствол к виску британского капитана и произнес по-английски:

— Я все слышал! Запомни, червяк, я буду петь что хочу, где хочу и сколько пожелаю! И никто, слышишь, ты, морда, — никто! — не сможет мне помешать! Особенно какой-то проклятый англичанин! Я вас с детства терпеть не могу! Почему вы всюду суете свой длинный нос и мешаете нам жить?!

— Уважаемый, вам не кажется, что вы заговариваетесь? Или я слишком плохо понимаю вашу речь, исковерканную славянским акцентом? — с непроницаемым лицом спокойно переспросил Блай.

Каких усилий воли ему стоило это спокойствие, знал только он сам. Не человек, а кремень! Серж помнил, что этот железный супермен проплыл половину Тихого океана на обычной гребной шлюпке и его волю трудно чем-либо сломить. Однако даже героическую личность, достойную стать персонажем эпоса, можно довести до белого каления. Строганов заметил легкое дрожание правого колена и кисти левой руки капитана Блая.

«Ага! Вот, наконец, тебя и достали, старина Уильям», — со злорадством подумал полковник и попытался погасить конфликт, стараясь исправить опасную ситуацию.

— Брат Кузьма! Попасть в голову и вышибить мозги англичанина с двух дюймов сможет любой осел! — начал Сергей. — И даже самый слепой осел! Я тоже так смогу, и рука не дрогнет, если придется расколоть твой череп с одной извилиной в мозгу. А ты, к примеру, с пяти сотен саженей сможешь попасть в башку китайца, который несколько часов назад хотел тебя зарубить? Вон они, плывут себе на сампане по морю вдалеке. Я — да, смогу, а ты, хвастун и несчастный пьяница, никогда не попадешь! Хочешь, расскажу тебе, что будет дальше в результате твоей пьяной дурацкой выходки? Ты сейчас застрелишь этого безмозглого напыщенного британского кретина Блая, я зарублю тебя, Ипполит Степанов из-за тебя, дурака, убьет меня, лейтенант выстрелит в старика Ипполита, Гийом — в лейтенанта, кок — в Гийома, а наши туземки порежут оставшихся в живых матросов. Вся эта кровавая бойня закончится тем, что проклятые тайцы вернутся, подплывут сюда, заберутся на корвет и толпой накинутся на наших девчат. Ты этого хочешь? Скажи, Худойконь, ты действительно желаешь, чтобы целое стадо азиатов «мочалило» твою собственную девчонку?

Кузьма напрягся, по его лицу пробежали судороги, извилины зашевелились у него в голове. Он представил себе картину нашествия азиатов, мгновенно вспотел, убрал пистолет от виска Блая, сплюнул за борт и вытер ладонью лоб.

— Нет! — произнес убежденно Худойконь и сунул пистолет за пояс. — Свою девчонку я им не отдам!

Строганов сделал вдох, потом выдох и спросил:

— Так ты принимаешь брошенный тебе вызов? Я предложил тебе пари!..

— Ну, показывай, где эти хунхузы, которые хотят тела моей милашки? — взревел казак Худойконь и направился к орудиям, круша все на своем пути, будто не один человек прошел по палубе, а целое войско.

— Вот это другой коленкор, — обрадовался Серж, обнял казака за плечи и повел к узкому трапу, ведущему на корвет. — Сейчас мы посмотрим, каков в деле лучший бомбардир армии Пугачева и первый канонир пиратского флота!

Кузьма, покачиваясь и громко топая ногами по английской палубе, вдруг тихо прошептал Строганову в ухо:

— Спасибо, дорогой друг! Вы, граф, предотвратили кровопролитие и позволили выйти мне из создавшейся ситуации, не осрамившись и, как говорят япошки, не потеряв лица. Я пьяная свинья! Сам это понимаю, мил человек, но когда водка течет рекой, то действительно становлюсь дурак дураком, при всем моем желании ничего не могу с собой поделать. Первая кружка, залитая в глотку — и понеслась душа в рай!

Сергею это было очень хорошо знакомо. Сам он этим недугом не страдал, но сколько же его друзей-приятелей сгубил проклятый алкоголизм. Ну что за напасть?! Отчего Русь от этого мучается и гибнет? Ведь пьют все народы, даже дисциплинированные немцы, но упиваемся до смерти только мы, русаки. Мы умудрились споить и принявших наше подданство северян: чукчей, алеутов, якутов, раскорячили коряков и прочие малые народы. Только эскимосам посчастливилось, успели вырваться из наших крепких, дружественных объятий, укрылись за Беринговым проливом и не спились. А буряты, монголы, финны — тоже наша работа! Теперь они собратья по несчастью, и наш, русский след в их генофонде неизгладимо запечатлелся на веки вечные. Повезло Маньчжурии — не попала она на сотню лет в зависимость от России, а то сейчас бы в Китае жили не миллиард с лишним работящих и тверезых людей, а гораздо меньше и все поголовно пьющие.

Глава 22 ПРИЗОВАЯ СТРЕЛЬБА, ИЛИ ПАРИ ПО-РУССКИ

Нетвердо стоя на ногах и опираясь ладонями на орудие, пьяный Худойконь некоторое время громко матерился, пытаясь сосредоточиться и сфокусировать зрение. Затем, выговорившись, он словно немного протрезвел.

— Молодой граф! Ну и где эти азиаты, в которых я должен попасть на спор? — усмехнулся Кузьма. — Ставлю вот этот мой любимый изумруд, что любого, кого укажешь, граф, уничтожу третьим выстрелом! А что ты поставишь на кон? Твою долю жемчуга! Идет?

— Согласен! — легко согласился полковник и потянул за собой казака на «Кукарачу», пока тот не передумал стрелять.

Сергей подкинул на ладони изумруд, посмотрел оценивающе на свет и положил его в шапку казака. Худойконь подошел к ближайшему носовому орудию, небрежно пнул его сапогом и гаркнул:

— Граф, заряжай! Живо! Пока кураж не пропал. Строганов вздохнул, работа предстояла нелегкая, но делать нечего, уговор дороже денег! Серега забил в пушку пороховой заряд, ядро и весело отрапортовал:

— Готово!

Атаман запалил фитиль, припал к пушке, выбрал цель, выверил наводку и доложил:

— Готов! Стреляю по одинокой лодочке, вон той, в которой гребут два раненых китаезы.

Сергей кивнул в знак согласия и скомандовал, энергично махнув рукой:

— Пли!

Первый выстрел получился с большим недолетом. Азиаты поняли, что на корвете о них вспомнили и хотят утопить. Превозмогая боль, они налегли на весла и принялись грести изо всех сил. Кузьма крякнул от досады на столь явный промах и с неудовольствием прикрикнул на полковника:

— Добавь заряд, раззява! Специально не доложил пороху? Желаешь заполучить мой изумруд? Признавайся!

Серж искренне возмутился:

— Зачем ты так говоришь? Обижаешь, я все делаю по-честному. Следи и говори: много, мало, еще доложить чуток или не надо.

Атаман придирчиво, насколько позволяло его состояние, следил за процедурой заряжания, потом прицелился и приготовил фитиль.

— Командуй, полковник!

— Огонь!

В этот раз получился небольшой перелет, и ядро упало правее обстреливаемого сампана.

— Дьявол! Переборщил!

— Сам виноват, — огрызнулся Строганов, войдя в азарт человека, заключившего пари.

В мыслях он действительно уже видел себя обладателем редкого по красоте изумруда.

Тогда Худойконь, сильно обозлившись на собственные промахи, самолично зарядил пушку порохом, вставил ядро, прицелился и без всякой команды полковника выстрелил. Оба спорщика напряженно следили за секундным полетом ядра, которое вспенило морскую воду метрах в пяти правее цели.

— Проклятье! Каррамба! — рявкнул Худойконь почему-то по-испански, в ярости швырнул банник далеко в море. — Нет, вам это даром не пройдет, канальи! Сейчас я до вас доберусь!

Казак решительно кинулся заряжать орудие и, действительно, следующим выстрелом попал точно в цель. Лодка со спасающимися бегством азиатами разлетелась в щепы, а Худойконь на радостях пустился в пляс.

— Учись, граф! Мастерство не пропьешь!

Да плясал атаман не просто так, а с шашкой в руке, в результате молодецкой, удалой половецкой пляски был перерублен шкот и распорото полотнище косого паруса.

— Уймись! — попытался урезонить его Строганов, размышляя, как быть дальше.

По поведению казака стало ясно, что он себя проигравшей стороной не считает. Как поступить дальше, чтобы скандал не возобновился? Серега крепко задумался.

— Ну что, граф! Неси свой жемчуг. Гони монету! Буду кутить в портовых кабаках!

Строганов, протестуя, замахал руками.

— Погоди, атаман, погоди.

— Что погодь? Или уговор забыл, твое сиятельство?

— Ты каким выстрелом сампан утопил, а?

— Третьим! — буркнул казак.

— Врешь, выжига! Четвертым! А уговор был — с трех раз. Выходит, что приз мой. Я законно выиграл это пари.

— Все-то у вас, дворян, не по-нашему, не по-русски. Пари, понимаешь ли. Придумали название какое-то дурацкое! Спор у нас был с тобою, граф! Обыкновенный спор. Я должен был попасть в лодочку, утопить китаезов, и я в нее в итоге попал. Расколошматил как скорлупу с третьего выстрела!

— Шалишь, брат, жульничаешь! — рассердился Строганов на этот беззастенчивый обман. — Ты счету обучен? В первый раз был недолет, потом перелет, это второй выстрел, а в третий раз ядро упало рядом с лодкой. Так?

— Ну?

— Что ну, сельпо! Лишь четвертым выстрелом ты поразил цель! Понятно?

Казак тупо посмотрел на полковника, и его глаза постепенно начали наливаться кровью, как у быка во время корриды, когда его дразнят красной тряпкой.

— Ты на что, графская морда, намекаешь? Что я, казак-пугачевец, вру? Здесь тебе не Россия! Тут, в море-океане мы все равны.

— Я не сказал, что врешь, но ты слегка привираешь. Тогда поступим так: я предлагаю компромисс.

— Чего-чего?

— Компромисс.

— Какую еще мисс? На кой ляд она мне сдалась, у меня своя туземная мамзель имеется. Не хуже благородных барышень, без всяких ломаний и кривляний!

— Уф, с кем я говорю, он же туп, как дерево, — пробормотал Серж вполголоса, чтобы казак не расслышал, а потом громко продолжил: — Давай поступим так, чтобы ни тебе, ни мне не было обидно. Я отдаю свою долю жемчуга, а ты мне уступаешь изумруд. Никто не в накладе, и спор разрешится миром.

Атаман Худойконь задумчиво почесал затылок. Он, все еще не протрезвевший, никак не мог взять в толк, обманывает его граф или нет. Выгодна ему эта сделка или разорительна? Он получит кучу больших и малых жемчужин, которые всегда можно легко продать, но отдаст редкий по красоте изумруд, равных которому мало. Но ведь и покупателя для такого дорогого товара надо еще поискать, да и риск тоже! Казак сморщил лоб и хитро прищурил глаз.

— Ладно! Будь по-твоему, пойду на уступки. Твой жемчуг теперь мой, а мой камень — твой! Держи и владей!

Кузьма разжал ладонь Строганова и со значением, почти торжественно вложил в нее редкий изумруд. Сергей с облегчением вздохнул и одобрительно хлопнул казака по плечу. Обоюдовыгодный обмен состоялся. Полковник все равно бы не смог таскаться с мешком жемчуга по таможням и пограничным службам, в случае чудесного возвращения домой, конечно. А то, что когда-нибудь он вернется, не вызывало у него никакого сомнения.

Казак полез в трюм, чтобы пересыпать жемчуг полковника в свой мешок, а Строганов направился на переговоры с капитаном Уильямом Блаем, заранее готовясь к нелегкому и напряженному разговору.

Все трупы погибших моряков к его возвращению на английскую шхуну уже покоились на дне моря, а сам капитан Уильям встретил Сергея с распростертыми объятиями и радостной улыбкой на лице. Впервые за время знакомства Строганов увидел по-доброму улыбающегося Блая.

— Граф, я искренне рад, что такой мужественный и находчивый человек, как вы, оказался на русском корабле. Не будь вас, этот сумасшедший громила давно разнес бы мне череп из своего пистолета, и мои мозги валялись бы на палубе! Это же настоящий пьяный бандит!

— Должен вам заметить, капитан, что этот громила меткий артиллерист, и именно он расстрелял половину лодок, которые плыли к вам не с визитом вежливости, а с целью взять на абордаж. Когда атаман трезв, ему цены нет, но когда он пьян, то, правда ваша, сэр, — свинья свиньей!

Блай крепко пожал руку полковнику, а затем пригласил его и Ипполита Степанова в кают-компанию, отужинать, чем Бог послал.

На Гийома, ввиду его юного возраста, он даже и не взглянул, а о том, чтобы сидеть за одним столом вместе с буяном Кузьмой, и речи быть не могло. Строганов понимал, что такое пренебрежительное отношение к самолюбивому атаману может вновь вывести дебошира из себя, но он не решился предложить Блаю и Худомуконю заключить перемирие и побрататься. Эта затея могла обернуться конфузом и новой ссорой. Поэтому Степанов что-то шепнул на ухо казаку и услал прочь.

Обстановка в кают-компании располагала к отдыху, была вполне уютной и достаточно респектабельной. Вазы, картины, посуда и мебель — все было подобрано с претензией на роскошь, как это было у Блая и на шхуне «Баунти». Что поделать, не мог плебей Уильям Блай, поднявшийся из самых бедных слоев общества, отказать себе в роскоши, такой, как он ее понимал.

— Капитан, давайте отложим на потом наши прошлые мелкие ссоры и разногласия, — предложил Серж, устраиваясь удобнее в мягком кресле. — Забудем старые недоразумения.

— Хороши недоразумения! Я, между прочим, по вашей милости, граф, ладони стер до костей и гребцов загонял, как каторжников на галерах. Мы шли на веслах от островов Санта-Круз, где вы вместе с этим негодяем и бунтовщиком Флэтчером подняли мятеж, проплыли мимо Новой Гвинеи и прибыли в Новый Южный Уэльс чуть живыми. Я думал, что мы все погибнем от голода и жажды! Этот путь составил без малого шесть тысяч миль! Верите?

— Верю, — ответил Сергей, едва не ляпнув, что я, мол, про все ваши подвиги и без всяких жалостных рассказов знаю.

Ну, откуда мог он об этом знать, находясь на далеких островах, а затем скитаясь по морям на корабле? Из газет? Так их тут нет совсем и не скоро появятся. Сорока на хвосте принесла? Поведать капитану о книге и кинофильме? Даже для такого бывалого человека, как Блай, это будет слишком фантастично. Поэтому Серж молча и терпеливо выслушал подробное описание злоключений, которые выпали на долю капитана и его людей.

Ипполит слушал-слушал, а потом вдруг брякнул невпопад:

— Мы про эти ваши невеселые похождения уже слышали, капитан.

Уильям Блай искренне удивился:

— Не может быть! От кого?

— От пойманного нами английского шпиона. Как его звали, граф? Я запамятовал…

— Нельсон. Это был наш общий с вами друг бедняга Нельсон. Ученый, ботаник и по совместительству шпион. Насколько я помню, вы и сами его терпеть не могли.

— О Боже, граф! Серж! Вы его утопили? Вздернули? — ужаснулся Блай и в ужасе схватился за голову. — Тогда я вынужден буду вас объявить даже не государственным, а уже уголовным преступником! Ведь он член Королевского географического общества, ученый и формально лицо нейтральное.

— Что вы, капитан. За кого вы меня принимаете? За душегуба? Конечно же, он жив, несмотря на мою неприязнь к его персоне. Мы его посадили в шлюпку вблизи Соломоновых островов. Хотя возможно, что те острова были частью Микронезии. Короче говоря, вблизи небольшого атолла без названия. Не печальтесь, отыщется ваш ботаник. Когда-нибудь да найдется этот ловкач и проныра, он ведь такой живучий! И вообще, кое-что в проруби не тонет, как говорят у нас в России.

Блай, услышав, что ботаник жив, с облегчением выдохнул и нервно отхлебнул из кружки два глотка рома. Молодой флегматичный лейтенант неторопливо потягивал из своего бокала джин и не встревал в разговор старших по званию. Действительно, зачем вмешиваться, пусть сами разбираются в своих проблемах. Только один вопрос интересовал лейтенанта: откуда капитан знает русского графа? Но он и вида не подавал, не показывал, что на самом деле его мучает любопытство. Если Блай пожелает, то сам расскажет, а спросить первым нельзя, нарвешься на грубую отповедь.

— За победу над пиратами! — произнес тост Уильям Блай и осушил кружку. Теперь, узнав, что ботаник не убит русскими, английский капитан успокоился и снова был готов пить с ними.

— И все же я искренне рад, что вы живы, дорогой капитан! — произнес Серж и хлопнул по плечу Уильяма. — Молодчина вы, что сумели выжить в бурных водах океана!

— Нам повезло, в море не было ни одного шторма. А вы, граф, попробуйте, рискните жизнью и повторите мой путь! Возможно, у вас этот заплыв тоже получится.

— Нет уж, спасибо. С меня хватит четырех многодневных путешествий на тримаране.

— Господа англичане, давайте решать, что нам делать дальше, — прервал их обмен любезностями Степанов. — У нас на корвете крайне мало людей, и у вас тоже недостаточно матросов. Может быть, объединим усилия?

— Как это? — не понял Блай и переспросил гостя: — Вы предлагаете нам покинуть свой корабль?

Степанов кивнул в знак того, что его верно поняли.

— Нет, на это я пойти не могу. Даже если мы обречены на верную гибель, то все равно не покинем свое судно. Если я потеряю второй корабль, то моя карьера капитана будет окончательно погублена.

Степанов нахмурился. Он весь вечер обдумывал, как тактичнее предложить англичанам перебраться на «Кукарачу». Ведь после смерти Шавэ количество его матросов стало критически малым. Худойконь для работы с парусами не годился, а граф все еще плохо разбирался в морском деле, да и не хотел осваивать его. Девицы, похоже на то, забеременели. Вот и думай, как выпутываться из сложившейся ситуации. А плыть предстоит еще не одну неделю.

— Вижу, что мы не договоримся, — вздохнул Ипполит. — Но поймите, наш корвет лучше вооружен, он быстроходнее. Сможете ли вы отбиваться от пиратских шаек? Ваши моряки, оставшиеся в живых, не способны воевать. Кто станет к орудиям? А мне не хватает лишь марсовых матросов, зато абордажная команда — хоть куда! Рубаки! И мой канонир Худойконь, уверяю вас, лучший в мире артиллерист!

— Нет! — отрезал Блай.

— Вы упрямый кретин! — вышел из себя Степанов. Он не знал, насколько невыносимый характер у железного капитана Блая, поэтому все еще надеялся склонить его, приводя разумные доводы, в пользу своего предложения. Но никакие на свете аргументы не смогли бы изменить мнение этого своенравного человека. Раз сказал нет — значит, нет.

— Они уничтожат наши корабли поодиночке, — привел последний аргумент Ипполит.

— Не обязательно. Возможно, получив сегодня урок, азиаты отстанут от нас и уплывут прочь. Хищники обычно предпочитают охотиться на беззащитную дичь, а не драться с другими сильными хищниками. Сегодня они потерпели сокрушительное поражение и поняли, что мы не слабые противники. Азиаты должны действовать осторожнее. Пока к ним на помощь придут остальные отряды, пока они перегруппируют силы и подготовят новую засаду, пройдет много времени. А может, пираты и не отважатся напасть, ведь они не знают, сколько нас осталось в живых.

Так Блай пытался успокоить и себя и своих новых союзников. Но русские не разделяли его оптимизма, Строганов и Степанов предполагали другой исход событий.

— Уильям, мы-то прорвемся, а вот за жизнь ваших людей я в этом случае не дам и гроша.

— И не надо, — ухмыльнулся Блай. — Я несу ответственность перед Богом и королем за британскую команду.

Переговоры зашли в тупик. На этом разговор о соединении двух экипажей завершился, и господа офицеры приступили к трапезе. Чудом выживший кок постарался на славу, желая отблагодарить своих спасителей. Робкие в абордажном бою стюард и баталер в кают-компании были на высоте, они показали настоящую выучку, прислуживали за столом, как в Букингемском дворце, и совместный обед прошел очень торжественно. Но надо честно признать, что ассортимент блюд был дрянным. Англичане подали овощной салат, затем традиционную овсянку и тушеную солонину. Блай и лейтенант с аппетитом уплетали привычную пищу, Строганову по вкусу пришлись только сыр и маринованные морепродукты, а Ипполит Степанов вообще почти ничего не ел. Зато выбор спиртного был неплохой, поэтому русские гости ели мало, зато пили много и со вкусом.

Пока руководители вели переговоры на банкете, попросту говоря, пьянствовали, Гийом и протрезвевший Худойконь откровенно грабили англичан. Они без зазрения совести пополняли боезапас своего корвета, погреба которого остались практически без пороха и ядер. Юнга проник в арсенал к англичанам и вытаскивал наверх мешки, бомбы, пули. Атаман быстро передавал эти бесценные во время опасного плаванья сокровища на свой корабль, женщинам, ставшим в цепочку, а те, в свою очередь, заполняли конфискованными боеприпасами основной и резервный пороховые погреба.

Со стороны было забавно наблюдать за осторожными действиями Кузьмы. Он перемещался на цыпочках, с грациозностью старого лося. Эти нелепые балетные па Серж оценил по достоинству, когда вышел из-за стола, чтобы облегчиться.

— Я на минутку, не сопровождайте меня, капитан, — произнес Сергей, предупреждая попытку Блая составить ему компанию. — С этим делом я вполне справлюсь сам.

«Старина Уильям решил мне помочь?» — усмехнулся полковник.

В душе он смеялся, замечая потуги капитана вновь подружиться с ним. На самом деле Блай хотел попытаться уговорить Строганова сдаться английским колониальным властям. В сущности, Уильям Блай был человеком недалеким. Он выбился в капитаны из самых низов только благодаря энергичному характеру, крутому нраву и умению подчинять себе других. Жестокий, коварный и честолюбивый Блай имел прямолинейный и ограниченный ум, поэтому придумать тонкий план обольщения русского графа он был не в состоянии. Старый служака был не способен на дипломатические хитрости. «Опоить и силком увезти в Лондон», — это единственное, что приходило ему в голову. Он мечтал привезти в Англию свидетеля его позора,который мог бы дать показания военно-морскому трибуналу.

«Ладно, пусть выпьет побольше, тогда станет сговорчивее, — подумал Блай и грузно опустился обратно на стул. — Заодно с ним и этот русский капитан нажрется и не сможет оказать сопротивления. А их казаку и подливать не нужно, свинья сама грязь найдет».

Как уже было выше сказано, полковник Строганов, выйдя на воздух, едва не загубил все дело, потому что расхохотался, завидев неповоротливого босого атамана, цокающего по палубе длинными неостриженными ногтями, такими же твердыми и мощными, какими бывают когти у старого горного орла. Услышав внезапный посторонний смешок, Худойконь чуть не выронил от неожиданности из рук тяжелые ядра прямо на палубу. Он скорчил такую страшную физиономию, что Серж счел за благо быстро удалиться по нужде. Казак пробурчал что-то нецензурное вслед аристократишке. Материть графов в восемнадцатом веке было не принято, особенно простым смертным, но Худойконь в данных обстоятельствах считал себя равным этому полковнику.

— Не гони волну! Аккуратнее с бомбой! — прохрипел в ответ Серж и приветливо помахал ему рукой.

Заходить в вонючий английский гальюн полковник не захотел, проще постоять у борта. Сделав все свои дела, Серега огляделся. Легкий бриз освежал лицо и прогонял хмель. Хорошо! Ночь была темной и безлунной. Но вот набежавшие на небо тучи чуть раздвинулись, и рассеянный лунный свет упал на море, осветив пространство вокруг кораблей. Строганов сильно, до хруста в суставах, потянулся, широко зевнул и уже собрался возвращаться в кают-компанию, но тут заметил что-то в воде. Что именно? А черт его знает. Но это почудившееся в море движение его сильно насторожило. Полковник уже привык к тому, что жизнь постоянно преподносит ему неприятные сюрпризы.

Серж еще раз внимательно осмотрел окрестности. Кажется, ничего подозрительного. Но на душе было неспокойно. Он постоял еще минуту и увидел целую флотилию гребных и парусных пиратских суденышек. На их парусники, мирно покачивающиеся на морской зыби, большим темным пятном надвигалась целая армада лодок. Это была почти катастрофа, потому что корвет к бою был совершенно не готов, пушки после сражения не почищены и не заряжены, потому как боеприпасы только-только были тайно перенесены на «Кукарачу» с корабля временных союзников.

— Эй, Худойконь! — позвал Сергей атамана. — Ты к новому бою готов?

— Что? — не понял Худойконь. — К какому бою?

Ситуация, несмотря ни на что, показалась Строганову комичной, потому что Худойконь замер, тихо разговаривая с полковником, стоя на цыпочках в неловкой позе. Как он, будучи в крепком подпитии, умудрялся твердо стоять без пуантов на пальцах ног, словно балерун, было загадкой для Сергея. Но ситуация сложилась опасная, и юморить было не время. Пришла пора снова воевать. Вечер смеха пришлось отложить на потом.

— Казак, ты совсем ослеп? — возмутился Серж и широким жестом указал на прилегающую акваторию. — Оглянись вокруг!

Худойконь быстро передал ядра в руки одной из туземок, прильнул к борту и долго вглядывался во мрак тропической ночи. Потом он, наконец, оглянулся и произнес:

— Плохо. Лодок слишком много! Я насчитал тридцать одну штуку и сбился.

— Врешь! Ты ведь не умеешь считать до тридцати. Как доходишь до двадцати девяти, то сбиваешься со счета, — вновь не удержался от легкой иронии Серж.

— Граф, не выделывайся! Вокруг нас точно больше тридцати лодок. Бьем склянки? Трубим сбор по тревоге?

— Нет, заряжаем пушки и стреляем.

Худойконь кивнул в знак согласия. Приятели перемахнули через борт шхуны на «Кукарачу» и дружно взялись за дело.

Глава 23 НОЧНАЯ АТАКА

Строганов, несмотря на то что был довольно сильно пьян, работал быстро и слаженно. Худойконь прочищал стволы орудий, Сергей следом за ним забивал в жерла пороховые заряды и ядра.

— Сколько вы с Гийомом перенесли ядер? — спросил он.

— Успели натырить около сотни или чуть более того, — ответил Кузьма, смутившись, как человек, не привычный воровать втихушку.

Грабить, разбойничать — это да, случалось частенько! А незаметно тырить было как-то не в его правилах и казалось неприличным даже для такого молодца.

— Да и пороха теперь в погребе много, вполне хватит для хорошего боя.

Сергей, удовлетворенный ответом казака, кивнул и принялся работать еще быстрее. Лодки противника медленно и почти бесшумно приближались. Пираты были абсолютно уверены в том, что застанут противника врасплох. Как им удавалось грести совсем без всплесков, без нечаянного хлюпанья веслами по воде — загадка. На этих суденышках явно царила железная дисциплина, а обычной вольницы, присущей российским и европейским шайкам, не было и в помине. Известное дело — деспотичная азиатчина, рабская преданность хозяину, впитанная с молоком матери!

— Готов? — спросил свистящим шепотом Кузя, наклонившись к самому уху Строганова.

— Готов. Чего шепчешь? — удивился Сергей. — До китайцев далеко, не услышат.

— Э-э, брат! Тебе так кажется. Ночью на море далеко слыхать! А до этих китаезов не более трехсот саженей. Спугнем, пропадет вся внезапность первого удара. Сейчас еще чуток, и я вдарю!

Гийом, не дождавшись прихода казака за очередной партией пороха, выбрался из трюма английского судна и взобрался по сходням на «Кукарачу». Узнав от товарищей о грозящей опасности, он быстро собрал у грот-мачты стрелковое вооружение и занялся подготовкой его к бою.

— Ну, с Богом! — неожиданно громко произнес Худойконь.

Он перекрестился, прицелился и, запалив фитиль, выстрелил, тут же перебежал к другой пушке, потом к третьей.

Правильно говорят — мастерство не пропьешь! Атаман вторым выстрелом попал точнехонько в цель. Лодка рассыпалась на куски и затонула. Китайцы, осознав, что их коварный замысел разоблачен, уже не скрываясь, завопили и, подбадривая друг друга боевым кличем, устремились к корвету. Теперь, когда морские разбойники перестали таиться, они гребли быстро и сильно, громко шлепая веслами по воде. Скорость сближения неминуемо увеличилась. Однако все эти действия противника никак не повлияли на точность стрельбы казака. Он нисколько не испугался, а продолжал уверенно стрелять, будто это был не человек, а хорошо отлаженный механизм. Строй нарушился, лодки сбились в кучу, и поэтому практически каждое второе ядро попадало в цель.

Заслышав шум орудийной канонады, из кают-компании выскочили оставшиеся там участники трапезы. Не разобравшись, что к чему, Ипполит накинулся на атамана:

— Кузьма, прекрати озорничать! Не трать попусту порох, вражина, его и так мало! Охолонись! — обрушился с бранью ротмистр. — К чему устроил этот фейерверк?

Худойконь не повел единственным своим ухом. Атаман был целиком и полностью увлечен боем, тщательно прицеливался, что-то нашептывал пушке, словно уговаривая ее не промахнуться, при этом поглаживая ствол и похлопывая по лафету. Вместо казака ротмистру ответил Гийом, и старик, разобравшийся, наконец, в чем дело, в мгновение ока очутился на палубе своей «Кукарачи». Следом за ним туда же перебрались все уцелевшие в дневном бою англичане, за исключением тяжело раненного боцмана, который вполне мог умереть в любую минуту.

— Почему меня не позвали? — по-прежнему сердился ротмистр. — Кузя, кто на корабле старший, я или ты? Я не допущу смуты! Тут вам не казацкая вольница!

— Уймись, дядя Ипполит! — успокоил его Строганов. — После выясним, кто главный на корабле. Не было у нас времени за вами бежать. К черту субординацию, когда вопрос стоит о жизни или смерти!

Старик, все еще продолжая бурчать, заметно присмирел, схватился за ружье и занял боевую позицию на корме. Среди англичан царило некоторое замешательство, они никак не могли решить, что им делать: помогать русским или поднять паруса и бежать?

— Вернитесь на шхуну и приготовьте орудия к бою! — крикнул Строганов растерявшемуся Уильяму Блаю. — Возможно, это отвлекающий маневр, а с вашего фланга идет еще одна армада!

Англичан будто ветром сдуло с палубы корвета. Они перескочили через сочлененные борта к себе на шхуну и тоже начали готовить орудия к стрельбе. Однако артиллеристов среди них не было, только лейтенант мог считаться приличным канониром, остальные даже зарядить пушки толком не умели. Как некстати ранили боцмана, который сейчас валялся без сознания, вот он-то являлся мастером на все руки. С грехом пополам перепуганные насмерть тыловые крысы привели орудия к бою, и Блай припал к подзорной трубе, обозревая ночное море.

Морское сражение тем временем разгоралось и становилось все жарче. Кузьма как метеор метался между трех орудий, потный, разгоряченный, со сверкающими шальными глазами, со звериным оскалом на грязном лице. Он покрикивал на нерасторопных женщин, медленно подносивших порох, на полковника, не успевающего заряжать пушки, на юнгу и Степанова, которые, с его точки зрения, слишком долго целились и перезаряжали ружья.

Азиаты рвались вперед, на абордаж, теряя по ходу движения свои суденышки одно за другим, но неотвратимо сближаясь с корветом. Худойконь утопил уже дюжину лодок, но противник давил численностью и не собирался отворачивать в сторону, казалось, пиратов гонит в бой какая-то злая сила. На носу трех крупных лодок стояли пушечки малого калибра, и пираты открыли ими ответный огонь. В ход пошли ружья.

Внезапно раздался пронзительный женский крик. Сергей оглянулся и увидел, что туземка Мими показывает рукой на английскую шхуну. Их предали! Между парусниками уже был просвет метров в десять, британцы трусливо убегали, бросив на произвол судьбы экипаж «Кукарачи». Вот вам и месть Уильяма Блая полковнику Строганову и дебоширу Кузьме.

Капитан Блай действительно, трезво оценив обстановку и возможности своего экипажа, принял верное для себя решение: пока русские отвлекают на себя основные силы превосходящего по численности противника, сковывают маневр азиатов, надо спешно поднять якорь, поставить паруса и бежать куда подальше. Спасти свой корабль, а заодно отомстить русским. Он приказал тихонько перерезать все канаты и веревки, скрепляющие суда, загнал матросов на ванты, а сам вместе с лейтенантом вытянул канат с якорем.

Британская шхуна медленно отошла от борта корвета и направилась в открытое море, оставляя русских биться в одиночку с тайцами-китайцами. Дружба дружбой, а табачок — врозь! Уильям Блай не имел права погибнуть в бою с узкоглазыми пиратами, ведь он не выполнил своей главной задачи — не поймал бунтовщика лейтенанта Флэтчера и не передал его в руки правосудия. Отныне это была главная цель его жизни! Не для того он выжил во время многодневного плаванья без воды и пищи, чтобы так глупо и бессмысленно пасть в бою с шайкой морских разбойников. Он и накануне-то дал маху, пришел на помощь неизвестному судну, надеясь, что это ведет бой «Баунти», которую он разыскивает. Ведь силуэт «Кукарачи» не сильно отличался от силуэта его мятежной шхуны. А чем все кончилось?! Сам оказался в окружении и едва не погиб. «Теперь пусть сами выпутываются, — подумал Блай, закладывая штурвал лево на борт. — У них своя свадьба, а у нас — своя! Команде прикажу держать язык за зубами. Не было никаких русских, не было графа Строганова. От него одни неприятности. Прощайте, граф».

Как ни странно, это подлое предательство не погубило россиян, а наоборот — спасло их от полного разгрома. Морские разбойники, завидев, что часть добычи пытается ускользнуть из их рук, моментально разделились. Шесть лодок устремились в погоню за пустившейся наутек английской шхуной, огибая стороной «Кукарачу». Теперь корвету противостояла лишь дюжина суденышек, но и с ними было нелегко справиться.

— Бабы! Быстро к парусам! Юнга, живее поднимаем якорь! — скомандовал ротмистр и первым бросился к якорному канату.

Сергей был полностью согласен с решением капитана. В статичном положении ватага юрких суденышек легко возьмет их на абордаж. Пусть лучше разбойнички гонятся за их парусником, изнемогая от работы на веслах, потому что, как успел заметить Сергей, паруса на этих лодочках были жидковаты. Но вытягивать якорь он не пошел, был бы рад помочь старику, но ни на минуту не мог отлучиться от пушек. Теперь после ухода женщин на постановку парусов Серж был вынужден не только заряжать орудия, но и бегать в пороховой погреб. В бою Худойконь черновой работой себя не утруждал, берег руки, чтобы не дрожали.

«Ладно, потружусь, чтобы спасти жизнь себе и другим. Лишь бы этот бугай стрелял метко!» — размышлял Сергей и продолжал носиться по палубе как угорелый, мотаясь от орудий в трюм и обратно.

Наконец якорь подняли, корвет сдвинулся с места и медленно поплыл вслед за шхуной Блая и преследующими ее корабликами пиратской москитной флотилии. В этот момент пиратской стрелой сразило одну из аборигенок, которая замертво рухнула за борт.

— Такэ!- взвыли сверху бабы, оплакивая гибель подруги.

Да, это была Такэ. Девушка пережила своего нареченного лишь на несколько дней. Но что поделать, война есть война, без жертв сражений не бывает.

Юнга вернулся к пирамиде с мушкетами и возобновил стрельбу по азиатам. Боевой порядок сампанов рассыпался, теперь они пытались окружить корвет со всех сторон. Действительно, вовремя Ипполит Степанов принял решение сняться с якоря, иначе уже сейчас на палубу «Кукарачи» вскарабкался бы не один десяток свирепых восточных пиратов.

И вот уже первое из преследующих суденышек приблизилось вплотную к высокому борту корвета, но не успели разбойники забросить первый крюк с веревкой, как ротмистр резко заложил штурвал, команда перестроила паруса и поменяла курс. Корабль мощным бортом опрокинул лодку неприятеля. Два других сампана пристроились со стороны кормы. Ротмистр окликнул Сергея:

— Граф! Возьмите четырехдюймовку и волоките ее сюда, если к ней остались ядра. Ударим в упор по этим негодяям!

Чего-чего, а ядер к этой маленькой пушечке было еще много, потому что наши вояки пользовались ею крайне редко. Строганов окликнул юнгу, они вдвоем быстро доставили на капитанский мостик миниатюрную пушку, порох и вернулись вниз. Пусть старик сам разбирается с обороной кормовой части, а им предстояло отражать нападение с правого и левого борта.

Раздался первый выстрел с кормы — это Степанов взялся за дело. Пусть калибр пушчонки совсем не велик, но точное попадание насквозь прошивает борта и днища таких утлых суденышек! Первым же точным выстрелом дядя Ипполит угодил в разбойничью лодку. Ядро проделало большую брешь в днище, вода в нее хлынула сразу, и суденышко начало медленно тонуть. Азиаты громко заверещали, чтобы спасти товарищей, второй лодке пришлось приблизиться к первой и взять на борт терпящих бедствие. Теперь вперед вырвались два других сампана. Им не повезло вдвойне. Во-первых, ротмистр их тоже утопил, а во-вторых, им никто не пришел на помощь.

Восемь выстрелов, по четыре на каждую лодку — и дело в шляпе! Сергей от души порадовался результатам меткой стрельбы.

— Эй, вы, китайские экспансионисты! — громко закричал Строганов, приветливо помахал утопающим и добавил по-ханьски: — Нихао, маоисты!

Внезапно на него что-то нашло, какой-то неожиданный душевный порыв, и он спел куплет из песенки его молодости:

Все люди братья, я обниму китайца, Мао Цзэдуну передам привет! Пусть он подарит свои желтые мне яйца, Я красные пришлю ему в ответ!

Ротмистр с изумлением слушал пение полковника, вытаращив глаза и не веря своим ушам. Вот это граф! Ну, дает! Фулиган!

— Китайские братья, не дождетесь моих драгоценных красных органов! Вот вам! Вот вам, вот! — и он изобразил несколько крайне похабных жестов.

— Граф, соблюдайте элементарные приличия, — попытался урезонить Сергея старший товарищ. — Что за солдафонский юмор!

— Отстань, дед! Дай порезвиться! — огрызнулся Серж.

Старик укоризненно покачал головой и отошел в сторону.

— Благополучно тоните со своими желтыми балаболками, мне они без надобности! — продолжал выкрикивать хулиганские фразы неугомонный Серж. — Братва! Марш кормить крабов! Желтомордые! Пришла пора вам подыхать! Ура! Мы остановили китайскую экспансию!

Глава 24 «КИТАЙСКИЙ ПЛЕННИК»

То, что случилось с ним в последующем, Строганов всегда вспоминал с ужасом и содроганием, это был один из самых страшных эпизодов в его жизни. Азиаты, пытаясь догнать корвет, осыпали защитников корабля градом стрел, дротиков и пуль, выпущенных из примитивных ружей, но особых результатов этот обстрел не давал. Кроме того, они еще метали камни из каких-то приспособлений наподобие пращи. Булыжники гулко ударялись о палубу, рикошетили от мачт, прорывали ветхие паруса, бомбардировка, проводимая этой «карманной артиллерией», приносила массу неприятных ощущений.

— Граф, надень шлем! — настойчиво потребовал Степанов, протягивая полковнику железную каску, похожую на те, что носили испанские конкистадоры в период завоевания американского континента.

Сам старик Ипполит давно предусмотрительно нацепил точно такой же шлем, так как седая голова была ему еще дорога.

— Береги голову смолоду, эта часть тела всегда пригодится!

Крепко затянув под подбородком ремешок, полковник поднял забрало, чтобы оно не мешало целиться, и припал к пушечке. Прочно закрепленная на голове железяка очень мешала движениям, под тяжестью шлема мышцы шеи и головы быстро уставали. Он так и не привык во время службы в армии носить стальной шлем, даже в бою его не одевал. Всю афганскую войну он прошел без каски и без бронежилета, предпочитая такой защите высокую маневренность, шустро бегая и далеко прыгая. Два года провел Серж под ружейным огнем, воевал то в горах, то в зеленой зоне, и ни одна пуля не зацепила его. Повезло! Но сейчас сложилась совсем другая ситуация. Ежесекундно падающие на палубу камни могли раскроить ему череп, так что стоило поберечься. К тому же бегать и скакать, уклоняясь от «снарядов», уже не позволял зрелый возраст. Полковник был далеко не юноша, ему шел пятый десяток, поэтому он и согласился нацепить на макушку шлем.

Строганов выбрал очередную цель, навел ствол, выстрелил — попал, но не совсем удачно. Ядро чиркнуло по доске, расщепило часть кормы ближайшей к судну лодки, убило двух разбойников, не причинив самому сампану особого вреда. Полковник разразился проклятием, сдобренным витиеватыми матюгами, развернулся назад, чтобы взять очередной пороховой заряд для пушки и с этой минуты ничего уже больше не помнил. Это затмение сознания произошло оттого, что его по макушке, защищенной крепкой сталью, с силой ударил огромный камень. Незащищенная кость такого удара не выдержала бы, а шлем лишь слегка деформировался. Строганов клацнул зубами и ударился лицом обо что-то твердое, голова закружилась, он на несколько секунд лишился чувств и упал, опрокидываясь на спину.

Очнулся Строганов от неприятных ощущений. Казалось, что его тело медленно засасывает холодная болотная жижа. Серж с большим трудом разомкнул глаза. Нет, вокруг была не жижа, а толща чистой, прозрачной морской воды, и его тело действительно погружалось в нее все глубже и глубже. В ушах стоял колокольный звон, почти набат, в затылке и спине ощущалась сильнейшая боль, последствие удара о борт, а сам он почти ничего не соображал. Но сработал инстинкт самосохранения, руки и ноги сначала вяло, а затем все более энергично заработали, тело затрепыхалось. Еще несколько судорожных гребков, и он, наконец, вынырнул на свет божий. Полковник с хрипом вдохнул спасительного воздуха и едва не захлебнулся, так как голова по инерции снова скрылась под водой. Тело слушалось плохо, но Строганов продолжал борьбу за жизнь. Махнув руками, он внезапно ударился локтем обо что-то деревянное. Это оказался борт лодки, которая была наполовину разбита после прямого попадания ядра, выпущенного несколько минут тому назад. Строганов собрал волю в кулак и, превозмогая боль, из последних сил ухватился за край борта и подтянул тело через пролом в сампан. В живых здесь не было почти никого, это были последствия попадания пушечного ядра, возможно, даже выпущенного им самим.

На носу сампана, укрывшись за бушпритом, полусидел-полулежал азиат и, как заведенный, швырял в сторону корвета камень за камнем. Вероятно, именно меткий бросок этого пирата сшиб с ног нашего полковника и опрокинул его за борт.

«У-у-у, вражина! — подумал Строганов с неприязнью и мысленно пообещал: — Попадись ты мне в руки! Дай только срок. Сейчас отлежусь, отдышусь и доберусь до твоего горла!»

Слева кто-то стонал, лежа на боку, рядом еще один раненый разбойник громко хрипел, вероятно, в предсмертных муках, а сзади тоже кто-то сопел. Невидимый противник? Серж хотел оглянуться, но не успел. Он в ту же секунду получил удар по голове — на этот раз на его каску обрушился тяжелый меч. Прочная испанская сталь жалобно звякнула, но вновь выдержала удар, однако полковник получил вторую контузию. Оглушило его довольно сильно, Сергей потерял сознание уже надолго, на несколько минут. Удар был основательным, но не смертельным, к тому же в этот раз Строганов лежал на твердой поверхности деревянной лодки, а не погружался в пучину моря.

Вскоре полковник стал приходить в себя. «Пусть за спиной хищно хрипит разбойник-азиат, но ведь он не людоед. Или я ошибаюсь? — в голове Сержа мелькнула легкая тень сомнения по поводу меню узкоглазых ребят. — Змей едят, жуков разных, собак даже, а людей?.. Точно нет?»

Полковник прогнал прочь пессимистичные мысли и начал успокаивать самого себя:

«Могут, конечно, вздернуть, кости поломать, четвертовать, наконец, даже снять кожу с живого тела! Но жарить, как поросенка, на вертеле они меня определенно не станут! — обнадеживал самого себя Серж. — И вообще, раз сразу не убили, значит, есть шансы остаться в живых. Пусть плен, пусть даже продажа в рабство, но я уж как-нибудь выкручусь».

Строганов лежал, не раскрывая глаз, и пытался подглядывать сквозь ресницы за действиями азиатов. Наблюдение никак не удавалось, потому что липкий пот заливал лицо и мешал сфокусировать взгляд. Где именно в данный момент находится лодка, вблизи корвета или уже очень далеко от него, в ночной тьме он увидеть не мог. А что собираются предпринять разбойники? Вариантов было много. То ли они по-прежнему преследуют «Кукарачу», то ли просто дрейфуют по воле волн, то ли все лодки возвращаются на базу.

Сергей лежал в неудобной позе, одна его рука была подогнута и оказалась под поясницей, другая — прижата телом к борту. Едва он попробовал пошевелиться, как его попытку пресекли резким ударом босой ногой в грудь. Пришлось смириться и уповать на свою счастливую звезду. «Пока дышу, пока не убили — есть надежда на спасение! — подбадривал себя Серж. — Надо надеяться на лучшее, даже если жизнь дается с великим трудом».

Китаезы громко переговаривались друг с другом, видимо решая, что им делать с пленным. Хрипевший за спиной азиат наклонился над лицом Сергея, и Строганов почувствовал у себя на лице его несвежее дыхание. Этот шустрый пройдоха аккуратно перерезал чем-то острым ремешок и снял с головы полковника покореженную каску. Затем пират водрузил ее себе на голову, при этом счастливо засмеявшись. Китаец даже захлопал в ладоши, радуясь приобретению ценного трофея.

«Эх, узкоглазый, тебе бы резинку пожевать или зубки почистить. Воняет, как из помойки! — с отвращением подумал Сергей. — Зачем тебе каска? Что она сохранит в твоем пустом черепе? Одну извилину от уха до уха?»

В голове полковника непрерывно шумело, перед глазами стоял туман, но, несмотря на это, его мерцающее сознание невольно зафиксировало, как этот вонючий жулик обшарил его карманы и извлек оттуда горсть жемчужин. Пират довольствовался неплохой добычей и прекратил обыск. И слава богу, потому как за голенищем сапога Строганова был засунут абордажный нож, и он на него в дальнейшем сильно рассчитывал. Пираты некоторое время горячо спорили. Серж понял, что тот азиат, который орудовал пращой, был старшим в лодке. Он грубо прикрикнул на хрипатого и требовательно протянул руку за своей долей добычи. Дурно пахнущий пират поклонился, снял со своей головы шлем, высыпал в него жемчуг и отдал его главарю. Теперь каска оказалась на голове вожака этой шайки.

«Судя по всему, они приняли меня за важную птицу, иначе зачем было сохранять мне жизнь? — сообразил Строганов. — Не важно, что они себе возомнили на мой счет, пусть считают меня хоть императором тайги, главное — выжить именно сейчас и готовиться к побегу».

Надежда на побег, пока руки-ноги целы, была вполне реальной. Кроме спрятанного за голенищем сапога кинжала, который он часто пускал в ход в ближнем бою, у Сержа имелся еще ремень, поддерживающий брюки. В умелых руках он тоже мог превратиться в своеобразное оружие — в удавку, с помощью которой можно бесшумно избавиться от любого охранника.

Азиатов было четверо. Двое невредимых в полной боевой готовности, и еще двое — раненых. Мысли о побеге не покидали Сергея. Можно было оттолкнуть одного из пиратов и, перевалив тело через борт, кинуться в море, поплыть к корвету, но это верная гибель. Всему причиной акулы! Эти кровожадные твари постоянно так и шныряют вокруг судна в ожидании легкой добычи.

«Сколько метров я сумею проплыть, пока не попаду в пасть какой-нибудь зубастой твари? — уныло подумал Серж и окончательно оставил мысль о побеге именно сейчас. — Удивительно, что акулы меня прозевали сразу после падения за борт. Впрочем, ран на моем теле нет, кровью я не истекал, вот и не привлек внимания хищников. Ладно, как только окажемся на острове, обязательно сбегу от этого конвоя и там устрою китаезам беспощадную партизанскую войну. Ну, погодите, черти узкоглазые, дайте только ступить на твердую землю! Отольются вам мои побои кровавыми слезами!»

Уже рассветало. Поврежденная в бою лодка, подпрыгнув на буруне и чиркнув днищем о подводную часть кораллового барьера, медленно плыла по тихой заводи. Посмотреть, куда именно пристал сампан, долго не удавалось. Сипатый пират прижал грудную клетку полковника грязной пяткой, а на лицо ему накинули кусок рогожи. Но вот суденышко уткнулось носом в песок, один из морских разбойников крепко ухватил Сержа за ворот рубахи, да так, что материя затрещала и разошлась по шву, поставил его на ноги и толкнул вперед. Тряпица, наброшенная на лицо, упала, и взору пленника открылась панорама обычного для этих мест тропического острова.

Песчаная кромка берега, дальше высокая трава, непроходимые заросли кустарника, шевелящиеся на ветру густые кроны высоких широколиственных деревьев, несколько одиноких пальм — это все, что Сергей успел рассмотреть, прежде чем упал лицом в песок, потому что снова получил удар ногой пониже спины и в придачу крепкую затрещину.

«Судя по всему, особо церемониться они со мной не собираются, — понял Строганов. — А жаль. Надо бы срочно вступить в переговоры. Но как? На каком языке? На английском, французском, испанском? Эти ублюдки едва ли что поймут, а писать иероглифами я тоже не умею».

Хриплый азиат что-то сказал товарищу по разбойному ремеслу, а потом два раза ткнул пленника ногой по печени. Надсмотрщик подошел к другим пиратам, и они некоторое время что-то бурно обсуждали, возможно, план дальнейших действий. Затем тот из них, который охранял Сергея, вооружился длинным мечом и кольнул пленного в бок, Строганов громко вскрикнул от боли, в ответ и все три узкоглазых вертухая громко рассмеялись.

«Смеется тот, кто смеется последним! Посмотрим, кто это будет! — с ненавистью подумал Строганов, потирая ушибленные места. — Доберусь я до вас! Попомните меня, гады!»

Строганову велели взять под руки тяжело раненного бандита, чтобы помочь тому идти, и подвели к узкой тропке, протоптанной в высокой колючей траве. Хрипатый толкнул полковника в спину так сильно, что тот, запнувшись, едва не упал лицом на острые колючки. Затем разбойник, возглавлявший колонну, стал медленно двигаться в глубь тропического острова, который наш полковник посетил уже не как завоеватель или путешественник, а, к глубочайшему его сожалению, как жалкий раб.

Пиратская вотчина была ничем не примечательна, обычный островок, похожий на все те, на которых успел побывать Сергей за последнее время. Впереди шел сипатый, позади — главарь в шлеме, замыкал колонну одноглазый басурманин, слегка подволакивающий ногу. Вожак иногда покрикивал на хромого и сипатого.

Вскоре они очутились в лагере желтолицых пиратов. Обычная на вид туземная деревенька располагалась на берегу лагуны. Не зная о пиратской деятельности населяющих ее аборигенов, можно было подумать, что это обычный мирный тайский поселок: несколько хижин, стоящих на сваях, несколько хибарок, расположенных прямо на земле, покосившиеся шалаши, какие-то навесы на сваях. Стены всех построек селения были изготовлены из бамбука, крыши покрыты широкими пальмовыми листьями, дверцы сплетены из веток кустарника, возле стен — низкие столики, на полу — циновки и никаких скамеек.

В стороне от хибарок размещался загон для скота, где блеяли козы и хрюкали свинки. В центре поселка был возведен из камня и глины едва дымящий очаг, у этой своеобразной туземной печи трудилась пожилая босоногая женщина под присмотром инвалида. Одноногий хмурый азиат лет двадцати, вооруженный саблей, понуро ходил вокруг печи, опираясь на клюку и покуривая длинную трубку. В трубке был явно не табак. Ведь тут, совсем рядом находятся страны опиумного треугольника!

Толстая, обнаженная по пояс темнокожая старушенция-кухарка в набедренной повязке, сделанной из целого вороха тряпок, суетилась над плошками и чашками, вид у нее был деловой и озабоченный, она была полностью поглощена приготовлением пищи. Рваные куски грязной материи на ее необъятных бедрах всякий раз, когда она делала какое-нибудь движение, мотались из стороны в сторону, обнажая жирные, заляпанные землей грязные колени. Но двигалась она быстро и ловко, несмотря на возраст и комплекцию. Старуха сновала от печи к высокому настилу и обратно, что-то беспрестанно и сердито бормоча себе под нос. Молодой одноногий бандит ругал ее время от времени, но кухарка не обращала на него ровно никакого внимания.

Одноногий первым заметил сородичей и радостными криками встретил приближающийся к поселку отряд. Заждался болезный, видно, уже не чаял увидеть в живых своих товарищей по пиратскому ремеслу. Инвалид, ветеран бесконечных пиратских войн, опираясь на какое-то подобие костыля, похромал навстречу прибывшим бойцам. Из избушки вышел трясущийся однорукий старик, вооруженный саблей, настороженно вгляделся в подошедших и вскоре признал в них своих. Дед воткнул оружие в песок и поспешил с докладом к шествующему впереди главарю в шлеме. На шум из хижин выбрались еще несколько убогих калек.

Мужчины приветствовали друг друга рукопожатиями, поклонами, радостными возгласами, и только сварливая старуха была равнодушна к возвращению передового отряда. Она, так же как и прежде, неспешно работала и продолжала вполголоса разговаривать с невидимым собеседником. Лишь на доли секунды ее сочувственный взгляд скользнул по лицу Сергея и совсем ненадолго задержался на исхудавшем теле плененного полковника.

Охранники отвели Строганова к загону для скота, рядом с которым, как оказалось, была выкопана глубокая яма. Пленника внезапно ткнули в спину, и он кулем свалился вниз. Почва в яме была мягкая, рыхлая, песчаная, при падении полковник, конечно, сильно ушибся, но ничего не сломал.

Серж осмотрелся. Яма была не более двух метров в диаметре и глубиной метров в пять. Кроме него, в ней больше никто не томился, но у стены лежал человеческий скелет. Умер этот бедолага, видимо, очень давно, скорее всего, несколько лет назад. Кости были тщательно обглоданы насекомыми, и в яме даже не пахло падалью. Вероятно, с годами все запахи выветрились. Серж инстинктивно оттолкнул кости ногой.

«Черт побери! Ни дать ни взять наш современный Кавказ. Те же зинданы, те же боевики и пленники, — размышлял Строганов, лежа на дне ямы. — Эх, ма! Попал так попал! Не повезло! Сюда бы Льва Николаевича Толстого. Глянул бы он на меня, и могла бы появиться новая повесть с названием «Китайский пленник». Но ведь в настоящий момент всемирно известный писатель, классик российской литературы граф Толстой еще не родился на свет! Жалко. Других прозаиков здесь тоже не наблюдается. Ладно, придется все делать самому: страдать, бежать, писать роман. А что, непременно напишу! Все приключения опишу, если, конечно, выживу».

Прошло некоторое время, и по поднявшемуся гаму полковник понял, что в поселок вернулась еще одна группа бандитов. Они громко о чем-то ругались с людьми из того отряда, который пленил Сергея. Почти все эти пираты были ранены, и окрестности наполнились звуками громких стонов и воплей.

«Задали мы вам жару! — подумал со злорадством Серж. — Попомните русских моряков!»

Строганова распирало любопытство, сколько же всего азиатов осталось в живых? Сумеет ли он справиться с ними, если удастся выбраться из ямы? И как узнать, в каком направлении бежать потом?

Пираты словно забыли о пленнике, им, видимо, было не до него. Азиаты о чем-то горячо спорили и ругались. Потом стало тихо, скорее всего, они приступили к трапезе.

Стоило пленнику подумать о еде, как голод тут же дал о себе знать, страх за свою судьбу отошел на второй план, желудок победил его. Он урчал, рычал, скрипел, выражал нетерпение и возмущение. Помочь алчущей утробе Строганов ничем не мог — откуда в яме взяться пище?! Не глодать же кости старого скелета, право слово.

Утренняя приятная прохлада быстро сменилась беспощадным тропическим зноем. Солнце медленно катилось по небу, и особенно долго оно висело над ямой. Так, по крайней мере, казалось несчастному пленнику. Зато теперь Сергей твердо знал, где запад, где восток и остальные стороны света.

На дне этой пиратской темницы стояла нестерпимая жара. Сергей понимал, что пытка солнцем может закончиться для него ожогом и тепловым ударом. Пленник выкопал ямку в рыхлом песке и зарылся в него, словно жук, натянув поверх головы собственные штаны. Нож пригодился для этой работы и облегчил ее.

«Теперь нужно дождаться ночи, сделать ступеньки, выбраться наверх и, уничтожив охрану, бежать! Спокойствие, только спокойствие! Никакой паники, полковник! Прорвемся!» -уговаривал сам себя Строганов, лежа в песке.

Дышать было почти нечем. Спертый влажный воздух не давал достаточно кислорода для легких. Кровь в жилах закипала, в голове сильно шумело, сознание то медленно включалось, то так же медленно выключалось. Порой пленнику казалось, что он уже умер.

День тянулся бесконечно долго, мысли уже не проносились в голове Сержа, а медленно проплывали, как облака по небу, такие же бесформенные и длинные. Но вечно так продолжаться не могло, даже самые длительные пытки имеют начало и конец. Вечер должен когда-нибудь настать, а с ним придет спасительная прохлада.

Во время очередного возвращения в реальность Серж почувствовал, что зной, действительно, немного спал. Приподняв голову, полковник заметил, что сверху кто-то внимательно рассматривает его. Сняв с головы брюки и отряхнув песок, пленник выполз из укрытия и прислонился к горячей стене. Фигура на краю ямы была женской. Да, точно, это была та самая старая стряпуха.

«Чего ей от меня надо? — вяло размышлял Серж. — Эта бабка не китайского племени, больше похожа на туземку с островов Микронезии. Что, надумала меня скушать? Не ты ли сожрала парня, который лежит в углу? Шиш с маслом! Не дамся живым!»

Старуха тем временем начала спускать в яму кувшин с водой, обвязанный веревкой. Пленник хотел вскочить и схватить его, но голова закружилась, он потерял равновесие и упал. Очухавшись, Серж осторожно встал на четвереньки и медленно подполз к тому месту, куда плавно опустился сосуд. Получилось, не упал. Обрадовавшись неожиданному подарку судьбы, Строганов обхватил двумя руками край кувшина, жадно припал губами к теплой воде и моментально наполовину опустошил емкость несколькими большими глотками. «Как я ошибся в человеке!» — обрадовался он. Стало легче. Силы заметно восстановились.

Бабка продолжала безмолвно стоять и разглядывать пленника. Потоптавшись еще несколько минут, старуха ушла, так и не проронив ни слова.

Теперь Сержу приспичило. Судя по всему, выводить пленного в туалет никто не собирался. А жаль. Требовалось найти выход из положения, иначе через пару дней в яме будет нечем дышать. Полковник вырыл возле дальней стенки, там, где она была наиболее выпуклой, большое углубление. Отрыл туалет с запасом, впрок. Ведь не известно, сколько дней предстоит куковать здесь, пока выдастся случай выбраться наружу. Но пленник верил, что этот случай обязательно представится.

Строганов сделал свое дело, присыпал его песочком и осмотрелся вокруг еще раз. Стены гладкие, отвесные, если выдолбить ступени, то можно попытаться вскарабкаться наверх. «Чем скорее, тем лучше, пока последние силы не оставили меня. Бежать, обязательно бежать! Именно сегодня ночью, — убеждал себя Строганов. — Попытка не пытка, почему бы и нет?»

Едва стемнело, он принялся ковырять стену ножиком. Первая ступенька вышла на загляденье, широкой и глубокой, вторая — такой же, просто замечательной! С третьей, на уровне груди, Сержу пришлось повозиться, потому как делал он ее с загибом, необходимым для захвата рукой.

«Жалко, что яма такая широкая и в противоположный край не упереться, а так было бы легко выбираться, — мечтал Строганов. — Но нет, азиаты, делавшие зиндан, были с соображением, понимали, как затруднить пленнику побег».

Но, как говорят в народе, терпенье и труд все перетрут. Четвертую ступень Сергей ковырял, стоя на второй и цепляясь за третью. Но он слишком торопился, поэтому вскоре сорвался вниз. Сорвался, потому что спешил, а спешил — потому что хотел быстрее вырваться на волю. Свобода, маячившая над головой, осталась на высоте пяти метров. Строганов рухнул навзничь, но не ушибся, так как упал на мягкий песок.

И так раз за разом, минута работы и падение. К четвертой ступени до глубокой ночи приступить так и не удалось. Ужасно хотелось есть. За истекшие сутки во рту пленника не было ни маковой росинки!

Вдруг его словно кто-то услышал. На дно ямы упал какой-то предмет, ощупав его и принюхавшись, полковник понял, что это черствая лепешка. Он стал грызть ее, едва не сломав при этом зуб. Лепешка до крови исцарапала десны и язык исцарапала, Серж мусолил ее, грыз и кое-как справился с грубой пищей. Кто мог кинуть ее пленнику? Конечно, все та же замученная жизнью туземная бабка. Жалостливая старуха тайком от разбойников кинула этот кусок засохшего теста и сразу убежала от ямы.

После еды Строганов возобновил попытки выдолбить лестницу. Он беспрестанно цеплялся за сделанные ступеньки, карабкался и быстро падал. Взошла большая, почти полная луна, осветившая бледным безжизненным светом сам остров и черную яму, в которой боролся за жизнь измученный полковник.

«Все хорошо, но мои ступени слишком видны, — подумал он, прислонившись к стене и разглядывая плоды своего труда. — Заметят, как пить дать, пираты заметят! Рано или поздно какой-нибудь гад обнаружит мою лестницу. Бить будут».

Обессилев, Серж сел на дно ямы и, привалившись к прохладной стене, уснул крепким сном.

Рассвело. Утро промелькнуло как одно мгновение, и жаркие лучи солнца опять проникли в яму. Вскоре стало нестерпимо душно. Надвигалась тропическая жара, избежать которой было невозможно. Сергей вновь разрыл углубление на дне своей тюрьмы, чтобы лечь в него, зарыться и спрятать тело от ожогов. Внезапно сверху опустился канат. У края ямы стояли три китайца, которые жестами показывали на веревку и призывали пленника живее выбираться наверх.

Сержу пришлось подчиниться. Кажется, они не заметили его тщетных попыток вскарабкаться по стене. Это хорошо, что пираты подошли чуть позже, когда Строганов уже сорвался со ступенек, а то все его надежды на спасение провалились бы в тартарары. Главное — могли бы отобрать нож.

Серега быстро и незаметно сунул кинжал в рыхлую землю, поплевал на ладони и полез по веревке, упираясь ногами в стенку. Он отметил, что делать ступени предстояло еще долго, и не четыре, как он предполагал, глядя снизу вверх, а примерно шесть штук. Работы непочатый край.

«Может быть, поступить проще, не возвращаться вниз, а напасть на тюремщиков и сбежать прямо сейчас?» — предположил Строганов.

Словно прочитав его мысли о побеге и не давая встать ему на ноги, китайцы принялись избивать пленника. Били не сильно, не нанося серьезных увечий, но болезненно. Сергей извивался ужом под их ударами, пытаясь увернуться от наиболее чувствительных, но получалось это плохо. Основная часть ударов достигала своей цели. Голову не трогали, старались пинать по ребрам, рукам и ногам.

«Берегут как ценного пленника, не портят товарный вид?! Значит, уже решили продать в рабство или обменять. А кто покупатель? Какой-нибудь местный царек-королек?» — подумал пленник.

Недалеко от потухшего очага кружком сидела группа пиратов. Серега бросил на них взгляд, прикинул численность — порядка пятнадцати человек плюс еще три его конвоира. «Многовато будет, одному явно не совладать с такой оравой, нужны помощники, а где ж их взять, когда кругом одни головорезы», — расстроился полковник. Пока что помощь поступала исключительно от туземной старухи, которая сочувствовала попавшему в беду человеку, такому же несчастному пленнику, какой и она была когда-то. Строганова втолкнули в центр круга и принялись расспрашивать. Первые вопросы задавали на тайском или малайском.

«Вот черт, не довелось поучиться на восточном факультете разведшколы, а то бы сейчас все понял и говорил бы с ними на их родном языке, а это всегда вызывает симпатию к чужеземцу», — с грустью подумал Серж об утраченных возможностях.

Следующая попытка задать вопрос была предпринята на языке, отдаленно похожем на английский, но с таким ужасным акцентом, что полковник разобрал лишь: «Как тебя зовут?»

Он сделал вид, что не понял вопрос, и тотчас пожалел об этом.

Здоровенный азиат отвесил ему мощную оплеуху, после которой Строганов упал на землю, а к его горлу приставили острый меч. Даже возьми он с собой нож, в данной ситуации оружие не помогло бы ему. Поэтому Серега даже и не попытался дернуться, он спокойно лежал в пыли, доверившись судьбе.

— Мое имя Сергей! — прокричал полковник, инстинктивно пытаясь отползти подальше от острого лезвия.

Как глупо! Какой бездарной может быть смерть! Хотя разве смерть может быть талантливой?

Китаецсразу убрал меч, давая понять, что удовлетворен стремлением пленника к сотрудничеству, и позволил ему подняться с земли. Дальше его стали спрашивать о фамилии, национальности, откуда и куда держит путь судно, на котором он плыл, и еще о чем-то, но половину вопросов Строганов не разобрал.

Фамилию он назвал свою, настоящую, с гордостью признался, что русский и с явным вызовом пообещал скорую месть за свое пленение, гибель всех и вся от ураганного огня русской эскадры. Азиаты посмеялись и не поверили. Еще пираты спросили, сколько жемчуга в виде выкупа могут дать за него друзья. Сколько за живого человека и сколько за возвращение мертвого тела?

Полковник подивился восточному коварству. Живым отпускать не хотят, желают продать труп, но как можно дороже. Он ответил, что про выкуп его останков и речи быть не может, только живьем! За самого себя, здорового и невредимого, Серега пообещал десять килограммов крупного жемчуга. «А почему бы и не пообещать, не потянуть время?» — рассудил он.

Пираты начали бурно обсуждать вариант обмена. «Значит, они знают, где находится наша „Кукарача", иначе какой смысл болтать попусту! Выходит, друзья меня не бросили и дрейфуют где-то рядом?» — решил полковник.

Ради того чтобы покуражиться, китаезы еще несколько раз ткнули Строганова копьями и мечами в спину и грудь, толкнули на землю, а затем толмач пояснил, что жизнь пленнику они решили пока сохранить, но хотят преподать ему наглядный урок.

Старший из всех азиатских начальников подал знак, и к нему подвели окровавленного человека со связанными за спиной руками. Это был еще один пленник-европеец. Мужчину поставили к столбу с поперечной перекладиной и подвесили на нее, как на дыбу. Затем один из сатрапов взмахнул плетью с вплетенными в нее гвоздями и с силой ударил ею по спине и без того истерзанного мужчины. Тот истошно закричал из-за нестерпимой боли. Стоны и крики несчастного перемешались английскими словами. Сергей догадался, что это один из плененных ими в недавнем бою и забытых на острове моряков британского флота.

«Вероятно, пираты нашли англичан в заброшенной деревне, привезли сюда и тоже держат в плену. А где же еще двое? Где мичман? Убит? Сбежал?» — подумал полковник.

Узнать, кто этот англичанин, было невозможно, а другого случая уже не представилось, экзекуция продолжалась. Плеть свистела в воздухе и с хрустом врезалась в человеческую плоть. Моряк несколько раз хрипло вскрикнул и затих. Пытка сразу прекратилась. Один из стражей взял кувшин, не торопясь пошел к берегу, набрал морской воды и вылил ее на изуродованную спину англичанина. Моряк очнулся и закричал от нестерпимой боли. Соленая вода попала на раны и вызвала приступ нечеловеческих страданий.

«Проклятые палачи! Настоящие садисты! — подумал Строганов с ужасом, ожидая, что скоро очередь дойдет и до него. — Что им нужно от меня? Я ведь в этом мире совсем чужой, можно сказать, посторонний. И что с меня взять? Нет у меня никакого состояния и имущества. Ах да, они-то об этом не догадываются!»

Палач привел англичанина в чувства, и пытка опять возобновилась, но ненадолго. Вскоре британец опять затих и в чувства уже не приходил, как пираты ни пытались вернуть ему сознание. Переводчик схватил за волосы поникшую голову моряка, пристально посмотрел ему в лицо, поднял веко, заглянул в потухший глаз и отпустил волосы. Голова жертвы безжизненно упала на грудь, и азиат сделал выразительный жест палачу. Тот шагнул назад, занес высоко над собой меч и одним ударом отсек пленнику голову.

Шайка восторженными криками приветствовала мастерский удар. Палач победоносно вскинул руки вверх, призывая усилить возгласы восторга и одобрения. Визг и вопли стали оглушительными. Отрубленная голова скатилась с помоста в вытоптанную траву. Азиат воткнул меч в песок, наклонился, поднял ее за волосы. Сидящие неподалеку раненые и искалеченные азиаты зашлись от радостных воплей. Для них было все равно, кто именно их ранил, этот европеец или другой, ведь проклятые бледнолицые для них были на одно лицо, все как один враги.

Англичане, голландцы, французы, испанцы заплывали в эти воды не так уж и часто, но, повстречав морских разбойников, непременно уничтожали всех, кто попадался на пути. Впрочем, врагами этого пиратского государства были не только европейцы, их преследовали и местные царьки, и китайский императорский флот, и военные корабли японского императора, и флотилия короля Таиланда. Но они были свои, родные, местные! Чиновников, наместников и мелких царьков легко можно было подкупить, и сановники были падки на подарки и всякие подношения. Часто сами хозяева островных государств наводили разбойничков на легкую добычу, чтобы позже отхватить свою долю.

А эти пришлые, европейские военные моряки нарушали давно сложившийся уклад жизни, пытались наводить свой порядок, как они его понимали, целенаправленно истребляли вольное сообщество морских разбойников. Тем самым европейцы вызывали праведный гнев всего интернационального пиратского сообщества. Больше всего флибустьеры ненавидели именно англичан, как самых ярых блюстителей порядка на морях.

— Эй, ты, урюс! — вновь обратился к Строганову толмач на английском языке. — Тебе сегодня голову рубить не будем. Ты все видел? Все понял?

Полковник кивнул. Переводчик говорил по-английски ужасно, половину слов вообще было невозможно понять, но зато палач действовал очень доходчиво и наглядно. Конечно, он все понял, еще как понял. Секир башка, и ваши не пляшут!

— Решай с выкупом! — сказал переводчик. — Думать тебе один день, завтра будешь писать письмо.

«И на том спасибо, — вздохнул Сергей и мысленно послал на головы этих ублюдков все кары небесные. — Не забуду вас, проклятые живодеры. Отольются кошке мышкины слезки! Узнаете вы меня».

Басурмане в этот раз тщательно его обыскали, отняли ремень, порванную рубаху, сапоги и под охраной отвели обратно к яме. По дороге Серега прикидывал, есть ли у него шансы на победу в рукопашной схватке с конвоирами. Он будет один против трех пиратов, вооруженных мечами и копьями пиратов, а один из них, наверное, начальник караула, ко всему прочему нес на плече пусть и очень примитивное, но ружье. Даже от такого допотопного самопала далеко не убежишь. По всему получалось, что сбить с ног одного конвоира и даже успеть сцепиться в схватке со вторым вполне возможно, но третий в это время обязательно добьет. А если вместо драки просто попытаться бежать? Тогда догонит либо пуля, либо стрела, ведь у двух воинов за спиной еще и луки со стрелами.

«Потерплю, продолжу делать ступени. Выберусь без боя и рукопашной, — Серж благоразумно решил не геройствовать, не лезть на рожон, а тихо, по-английски покинуть лагерь пиратов. — Но потом я вернусь! Ой, вернусь! И не один, а с друзьями! Тогда мы вам покажем, где раки зимуют! Мало не будет! Вырежу всю вашу гадскую шайку под корень, чтоб другим неповадно было грабить на большой морской дороге и пытать безоружных пленных».

Пираты подвели пленника к яме, но теперь никакой веревки не дали, связали руки и просто столкнули его вниз. Сергей упал крайне удачно и опять остался цел и невредим. Причиной мягкой посадки был все тот же песок и чуть-чуть везения. Китайцы беспечно посмеялись над ним и ушли, полагая, что из этой ловушки пленник никуда не денется.

«Оптимисты. Но я вас скоро разочарую своим исчезновением», — дал себе зарок Строганов, отыскал пальцами нож, перерезал путы и зарылся до захода солнца в песок.

Как только стемнело и жара чуть поубавилась, полковник с утроенной энергией занялся долбежкой новых ступенек. Работа продвигалась медленно, но уверенно, у Сержа появился опыт в этом нелегком деле. Огромная луна взошла на небо и нахально уставилась на узника, а он, несчастный, мечтал, чтобы она поскорее скрылась за тучи.

Глава 25 ПОБЕГ

Начинало светать, а пленнику не хватало еще двух ступенек до обретения свободы, до того долгожданного момента, когда можно будет ухватиться руками за край ямы. И тут свершилось чудо, хотя и явно рукотворное, никакой мистики в нем не было. Сверху посыпался песок, по стене зашуршало что-то похожее на змею, и рядом с Сержем повисла прочная лиана. Он осторожно поднял голову, с замиранием сердца посмотрел вверх и увидел стоящую там старуху, ту самую стряпуху из пиратской деревни. Рядом с ней стояла радостно улыбающаяся Солу, она же Степанида после обряда крещения! Да, действительно, это была его суженая-нареченная. Сердце полковника сильно забилось от переполнявших его чувств. Все как в сказке — освобождение из плена, встреча с любимой женщиной. Одним словом, свет в конце туннеля становился все ярче.

«Спасибо, милая! — мысленно поблагодарил девушку Серега и ухватился за довольно толстую «нить Ариадны». — Я сейчас, любовь моя!»

Через несколько секунд Строганов был наверху, обнимал и целовал свою возлюбленную. Спасен!

— Наконец-то мы снова вместе! Я тебя больше никуда не отпущу, милая! — воскликнул Строганов, и мысль о грозящей опасности заставила его вернуться к реальному положению вещей. — Любовь моя, бежим скорее отсюда! Недалеко в траве спят три охранника, они могут проснуться и заметить нас. Прячьтесь!

— Не бойся! Мы их всех усыпили, — успокоила Сергея девушка.

Он с благодарностью вновь крепко поцеловал ее в мягкие пухлые губы.

— Постой! — девушка порывисто отстранилась и подошла к старухе.

Пожилая туземка была обнажена, только узкая набедренная повязка опоясывала ее полное тело. Она стояла в сиянии лунного света, похожая на древних идолов, которых примитивные народы делали из камня и дерева. Седые всклоченные волосы, темная кожа, бесформенное, одряхлевшее от тяжкого физического труда тело, безвольно опущенные натруженные руки, пустые груди, висящие, словно высохшие дыни, почти до самого пупка. Весь вид этой женщины говорил о том, что ее жизнь прошла.

Сергея слегка передернуло от мысли, что когда-нибудь, и вполне возможно, что очень скоро, его молодая жена станет такой же старой и безобразной. Ведь известно, что чернокожие красавицы рано расцветают, но так же быстро стареют и увядают. Такова их природа!

«Сколько ей лет? — возник в голове Сержа неуместный при данных обстоятельствах вопрос. — Сорок? Пятьдесят? Наверное, не больше».

Солу горячо поблагодарила пожилую туземку и обняла ее на прощанье. Чем можно отблагодарить старушку? Девушка хотела подарить ей горсточку жемчужин, но старуха отрицательно покачала головой. Строганов понял, что старая туземка не возьмет у них ничего, он высыпал себе на ладонь весь жемчуг и небрежно швырнул перламутровые горошины на дно ямы. Старая туземка одобрительно кивнула и нежно поцеловала девушку в лоб. Сергей в невольном порыве чувств припал к ее сморщенной руке, затем обнял и нежно поцеловал свою спасительницу. Старушка погладила его по голове и пошла прочь.

— Почему она нам помогла? — удивился Серж.

— Мы из одного племени. Пираты похитили ее много лет назад вместе с другими девушками. Выжила только она одна. Сейчас не время для разговоров, надо бежать отсюда, я потом все тебе расскажу.

— Если китайцы догадаются, что она нам помогла, ее убьют! Надо взять старуху с собой! — зашептал Строганов.

Из высокой травы неожиданно для полковника выполз Гийом. Он успокоил Строганова:

— Серж, они ни о чем не догадаются. Я оставил в теле одного из убитых охранников корабельный нож и в кустах обронил свою шляпу. Пираты сразу поймут, чьих это рук дело, все улики будут указывать на нас, и они не заподозрят дальнюю родственницу твоей жены.

«Тогда она права, что не взяла жемчуг. Если у старой туземки найдут хоть одну жемчужину, то сразу разоблачат ее как пособницу побега», — подумал Строганов и поспешил вслед за спасителями.

Они быстро выбрались на берег моря и сразу вошли по грудь в теплую воду, затем бесшумно поплыли. Гийом пояснил полковнику, что за барьерным рифом беглецов ожидает лодка. Они предусмотрительно оставили ее именно там, чтобы, не дай бог, не привлечь внимание азиатов. Вдруг кто-нибудь из них случайно или намеренно забредет сюда и наткнется на постороннюю лодку?

— А как же акулы? — шепотом прохрипел Серж, содрогаясь от одной только мысли о зубастых тварях.

— Не бойтесь, полковник, мы же со Степанидой доплыли без приключений и что-то не заметили на своем пути акул, — так же тихо ему ответил юнга. — У вас, Серж, прямо мания в отношении акул.

Сергея эти слова юнги не успокоили. Не было этих тварей в прошлый раз, могут объявиться сейчас! Он принялся энергичнее грести руками, стараясь быстрее добраться до шлюпки. Как бы полковник ни спешил, он не терял самообладания, плыл изо всех сил, но без единого громкого всплеска.

Беглецы пересекли лагуну за несколько минут и вскоре добрались до кораллового рифа. Теперь, пересекая его по колено в воде, главное было не пораниться о какого-нибудь ядовитого морского ежа, избежать соприкосновения с крупными и опасными медузами. Да мало ли опасностей подстерегает цивилизованного человека в тропических морях.

«И как только эти аборигены умудряются выживать в этом мире, полном смертельных ловушек? Здесь ведь сама природа настроена на уничтожение человека! — размышлял Строганов, перебирая в воде натруженными руками.- Естественный отбор! Возможно, дикари сжились с окружающей средой до такой степени, что флора и фауна ощущают их своей неотъемлемой составной частью?»

Полковник быстро утомился, сказалась ночная работа и сутки голодания.

Вот и лодка! В ней сидел старина Худойконь. Серега при помощи атамана взобрался в лодку и сразу попал в объятия прослезившегося казака.

— Друже! Мил человек! Как я рад, что ты жив, что мы сумели тебя спасти!

— Спасибо, Кузьма! Искренне благодарю за поиски и вызволение из плена, — тоже прослезился полковник.

— Как же ты вывалился за борт в том бою?

— Камнем попали по шлему, вот я и свалился. Эти черти окаянные меня оглушили, привезли на остров и бросили в яму.

— Право слово, настоящий граф! Ни хрена не можешь! — казак от восторгов и умиления быстро перешел к ругани. — Неужели трудно было упасть на палубу?! Он, видишь ли, в море купается, затем в яме прохлаждается, а Худойконь рискуй жизнью, плыви, спасай его сиятельство!

Казак вполголоса ворчал. Выдав несколько ругательств, он уже почти забыл, что Сергей был пленником у кровожадных китайских пиратов, что его только что спасли, вытащили из плена. Казак договорился до того, что, мол, граф просто развлекался на острове и отлынивал от исполнения своих служебных обязанностей на корабле.

— Не бубни! Тебя бы самого посадить в ту яму, из которой меня сейчас вытащили, после этого я бы с большим интересом послушал твои речи и про бездельника, и про отдых, и про развлечения! — огрызнулся Сергей, которому быстро надоели незаслуженные упреки одноухого брюзги.

Атаман тут же осекся и взялся за весла. Рядом на банках сели Сергей, Степанида, Гийом, они аккуратно развернули шлюпку и направили ее в открытое море. Где-то там, вдали, окутанный молочным туманом, стоял их невидимый отсюда парусник. Гийом заверил, что до «Кукарачи» не больше двух миль. Но все равно нужно было спешить, уходить вместе с отливной волной, которая будет сопутствовать скорейшему бегству подальше от пиратского острова.

Люди гребли не в такт. Атаман сперва терпел, потом опять начал ворчать, затем ворчание перешло в ругань.

— Худойконь, не бурчи! Лучше громко считай, а мы подстроимся под ритм твоих гребков, — одернул зарвавшегося казака Сергей.

Атаман обрадовался, что граф признал его старшинство на веслах, и принялся считать:

— И раз! И раз! И раз!

Лодка пошла по прямой, ровнее, чем раньше, без лишних рывков и рваных, неверных движений. Только девушка не могла совладать с ритмом, так как сил у нее было гораздо меньше, чем у мужчин.

Вскоре в дымке показался родной корвет. Это добавило гребцам сил, тем более что за спиной, на острове, послышались вопли. Видимо, пришла смена караула, и пираты обнаружили мертвую охрану зиндана, вырезанную «диверсантами», и поняли, что ценный пленник бежал.

— Навались, ребята, не спать на веслах! — прикрикнул Худойконь на товарищей. — Вижу, дядя Ипполит уже выбирает якорный канат. «Кукарача» почти готова к отплытию, пора уходить отсюда подальше. Не ровен час, замешкаемся, так эти узкоглазые на своих шустрых сампанах нас живо догонят!

До корвета оставалось не больше кабельтова. Ипполит Степанов сильно нервничал. Стоя на корме, капитан раскуривал свою любимую трубку и, нещадно бранясь, поторапливал уставших гребцов, которые и без его понуканий трудились, что было сил. В небе кружили несколько десятков чаек. Они сопровождали шлюпку и окружили корабль, словно указывая пиратам путь отступления беглецов. Птицы то взлетали вверх, то резко планировали вниз к воде, и все время громко предательски кричали.

— Кыш, проклятые! — махнул веслом в сторону птиц Строганов, но чайки почему-то не боялись людей.

И вдруг Сергею показалось, что птицы прощаются с ним. Сердце сжалось от необъяснимого предчувствия. «А почему бы и нет? Не слишком ли я загостился в восемнадцатом веке и в этих краях? И пусть я приобрел много хороших друзей, но пора и честь знать!» — подумал он.

Беглецы из последних сил налегли на весла и достигли борта корабля, прежде чем китайцы успели спустить свои лодки на воду. Они спешно пришвартовались, быстро взобрались по трапу наверх и сразу принялись ставить паруса. Ротмистр напряженно вглядывался в подзорную трубу и заметил, что преследователи не заставили себя ждать. Пиратская эскадра постепенно набирала скорость и уже миновала барьерный риф. Теперь начиналось состязание в скорости и умелом управлении.

Не было никаких торжеств, все занялись делами: Ипполит руководил постановкой парусов, и беглеца встречал только кот Самсон. Он сидел на поручне и сверху с интересом наблюдал за приплывшими людьми. Строганов замешкался, потому что нахальный котяра кинулся к нему на руки и громко замяукал, как бы приветствуя появившегося на борту члена экипажа. Полковника растрогало это проявление любви со стороны домашнего, вернее сказать — корабельного животного.

Самсон потерся мордой о голый торс полковника, полизал ему грудь, шею, руки, попытался лизнуть нос и губы.

— Отстань, блохастый! Очумел? — воскликнул Серега и сбросил мурлыку на палубу.

Но оказалось, что так легко от кота не отделаться. Тот начал тереться о ноги, затем встал на задние лапы и вцепился когтями в штаны хозяина, как бы говоря: «Я рад тебя видеть, но радость моя не бескорыстна! Где угощение в знак благодарности?»

— Эй, народ! Котяру кормил кто-нибудь во время моего отсутствия?

Ответом было дружное молчание экипажа. Конечно, сами поели, а про тварь бессловесную забыли! Сергей начал выговаривать Гийому за отсутствие заботы о братьях наших меньших, но тот махнул рукой и полез на мачту. Худойконь буркнул, что им было не до кота, когда пропал с корабля сам граф Строганов!

На радостях, что хоть один член экипажа ждал его с нетерпением, расчувствовавшийся полковник пообещал коту выделить ему мясо и сыр, а когда будет возможность, то и молочком побаловать.

— Бедняга! Совсем о тебе забыли эти грубые моряки! — пробормотал Серж, почесывая коту подбородок, теребя ему уши и шею.

Самсон замурлыкал от счастья. Наконец-то вернулся тот человек, который его любит и уделяет ему внимание. Но нескольких крошечных кусочков вяленого мяса, брошенных коту, оказалось достаточно, чтобы Самсон успокоился, прекратил проявление бурного восторга и занялся тем, ради чего был организован и показан весь этот мини-спектакль. Кот, словно тигр, с рычанием набросился на пищу и утащил ее под трап.

— Ну ты и хитрюга! Вот чего стоит твоя показная любовь, — беззлобно проворчал Сергей.

Ему все равно было приятно, что кто-то еще, кроме Солу, ждал его на корабле, его нисколько не смущало, что мурлыка, выражая радость, преследовал свой меркантильный интерес, все равно встреча получилась крайне трогательной.

— Самсон, когда все сожрешь, приходи за добавкой! Но кот был равнодушен к ласкам и разговорам Сергея. Теперь он был увлечен пережевыванием каучукоподобного мяса и в общении больше совсем не нуждался.

— Граф! Мы зачем жизнями рисковали? Чтобы твоя светлость во время боя котов кормила? — закричал Худойконь. — Живо за дело! Китайцы догоняют!

Казацкого атамана поддержал Ипполит Степанов. Он погрозил кулаком с капитанского мостика и обложил покровителя котов таким матом, что Строганову стало досадно за свою неуместную чувствительность по отношению к коту, когда враг совсем рядом и судно в опасности. Кроме того, ему было стыдно за манеры и речь представителя русского дворянства.

— Ротмистр, как можно так выражаться при дамах!

— Какие же это дамы, язви их в душу! — разразился старый вояка. — Шоколадные принцессы! Сами давно ругаются не хуже моего. Не увиливайте, полковник! Марш к парусам, если хотите жить! Узкоглазые пираты уже нагоняют нас.

Сергей оглянулся назад. Далеко за кормой виднелся остров, где находилась страшная яма для пленников, а от него в направлении корвета цепочкой растянулся караван пиратских суденышек. Азиаты поставили паруса и усиленно гребли, надеясь настигнуть «Кукарачу». Им надо было перехватить россиян до того момента, когда корабль, распустив все паруса, наберет крейсерский ход. Потом соревноваться с корветом в скорости они уже не сумеют.

Строганов без лишних слов бросился к фок-мачте и вскарабкался наверх, на помощь измученному Гийому. Через несколько минут дело было сделано, и попутный ветер пришел на помощь беглецам, надувая парусину. Теперь от экипажа уже почти ничего не зависело. Воевать с «москитным флотом», имея крайне ограниченное количество пороха и ядер, — дело безнадежное. Экипаж состоял всего из восьми душ, а полноценных бойцов было только четверо, поэтому рукопашный бой мог закончиться только полным и сокрушительным поражением европейцев. Ввязываться в схватку для них будет самоубийством.

Внезапно Строганов заметил новую угрозу. Им наперерез шла целая армада сампанов и других лодок. Но эта пиратская флотилия явно запаздывала, не успевала преградить выход кораблю в открытый океан. Прибудь пираты к острову на полчаса раньше, сражения было бы не избежать.

— Полковник, не считай ворон! Работай! Натягивай фалы, заводи правее шкоты и крепи. Живее! Сейчас будем совершать маневр, меняем курс.

А Строганов ни на каких посторонних ворон вовсе и не отвлекался, он делал именно то, чего и требовал ротмистр, тянул фалы, крепил шкоты и попутно считал лодки врага.

— Старик! Взгляни, какая силища на нас надвигается! — Сергей указал рукой в сторону подходившей еще одной пиратской армады.

Степанов посмотрел в подзорную трубу и охнул. Да и немудрено. Серж сбился на четвертом десятке, но не сумел пересчитать и половины пиратских суденышек.

Пусть гребут, надрываются. При таком хорошем ветре все попытки пиратов угнаться за большим кораблем будут тщетны. Нужно только побыстрее набирать ход и удирать отсюда как можно дальше. Кто знает, сколько еще таких флотилий азиатских пиратов шныряет вокруг острова.

«Проклятые предшественники мадам Вонг, королевы здешних пиратов! — выругался вполголоса Серж. — Видимо, пиратская империя в этих водах существовала задолго до наших дней! Надо запомнить эти места, и если я окажусь тут вновь, то шайке не поздоровится!»

Корвет уходил все дальше и дальше. За кормой бурно пенилась вода, снасти и паруса ритмично поскрипывали, парусник слегка накренялся то вправо, то влево.

Экипаж под руководством капитана корабля старого ротмистра Степанова дружно управлял парусами. Дело спорилось, долгожданная удача наконец-то снова повернулась к беглецам лицом, а не тем самым местом, которое демонстрировала им так часто. Не всегда же попадать впросак, как правило, после черной полосы следует белая.

Капитан собрал мужскую часть команды на капитанском мостике для совещания.

— Дорогой граф, дай я тебя обниму!- распростер свои объятья Степанов. — Милейший! Я уже и не чаял увидеть тебя на борту «Кукарачи» живым и здоровым!

— Верно, — встрял в разговор Худойконь. — Скажи спасибо своей Степаниде. Это она уговорила нас пойти на риск, сделать вылазку на остров, словно чуяла, что ты живой, что вороги держат тебя в полоне. Угадала баба, знать, сердце ей подсказало. Шибко она тебя любит, граф! Цени это.

Сергей обнял девушку и поцеловал в губы, а та вся зарделась от смущения. Полковник выслушал краткий рассказ друзей о событиях, которые произошли в его отсутствие.

Когда именно Строганов выпал за борт и как это случилось, никто в горячке боя не заметил, экипаж был занят отражением нападения. Но едва разбитая в пух и прах флотилия пиратских лодок повернула назад, как отсутствие полковника сразу обнаружилось. Друзья посмотрели, не бултыхается ли он раненый в воде — нет, нигде не видно, но в подзорную трубу глазастый ротмистр заметил в одной из уходящих лодок пленника. Он лежал в лодке и не был похож на азиата.

Так моряки узнали, что полковник похищен, и принялись думать и гадать, как вызволить его живым и невредимым. Понятно, что необходимо было действовать как можно быстрее. Друзья рассудили следующим образом. Строганова взяли в плен — это уже хорошо, шансы на спасение есть. Раз сразу не убили и не выкинули за борт на корм рыбам, значит, возможен или обмен, или выкуп, или побег. Последний вариант был самым трудным, самым дерзким, но зато и самым надежным. Кузьма Худойконь, зная повадки местных пиратов, считал, что пленника будут использовать в качестве приманки, повода для ведения переговоров. При этом главная цель пиратов — не получение выкупа, а захват корвета. Кроме того, он здорово опасался, что за сутки полковника могут сильно изувечить в ходе бесконечных допросов.

Худойконь, считая именно себя героем дня, трещал без умолку:

— Мы тайком высадились в стороне от поселка, обошли посты и принялись наблюдать и выжидать. На наше счастье, к берегу вышла, словно привидение, эта сумасшедшая старуха. Твоя Степанида рискнула и ее окликнула, бабка отозвалась. Оказалось, они землячки. Старуху в молодости китайские разбойники выкрали с родного острова, ссильничали большим числом, но она чудом выжила. А другие пленницы надорвались и умерли. За долгие годы на остров привозили многих девушек, но ухитрилась состариться только она одна. Потом, с годами, когда ее молодость и красота померкли, пираты пристроили ее к ведению хозяйства. Так она и состарилась в рабстве, искренне ненавидя своих похитителей. Граф, ты всю оставшуюся жизнь должен молиться за спасение ее басурманской Души!

Глава 26 ПОСЛЕДНЯЯ БИТВА

Корвет «Кукарача» гордо и победоносно покидал воды пиратского государства. В вышине вновь замелькали полуголые тела аборигенок, которые по команде капитана корабля один за другим разворачивали и ставили паруса. В этот раз Ипполит привел в действие все уцелевшее оснащение корвета. Гонка с шустрыми и юркими суденышками предстояла нешуточная, кроме скорости противопоставить пиратам было больше нечего. Пушки имели грозный вид, но в данный момент это была декорация и ничего больше, потому что похищенный с английского корабля запас ядер закончился в предыдущем бою. Итак, опасная регата, где призом была человеческая жизнь, началась.

Ветер с каждой минутой сильнее надувал паруса и гнал корабль все дальше от проклятого острова, на котором Сергей чуть не погиб и пережил столько страшных часов. Перед его глазами как живой стоял умерший мучительной смертью английский моряк, и полковник все еще слышал его отчаянные вопли, а брызнувшая из множества ран кровь, казалось, попала ему на руки и лицо. Сергей несколько раз невольно провел ладонью по лицу, словно вытер эти невидимые брызги, а затем вытер руки о камзол.

Сразу по возвращении на корвет нашлась его одежда, она лежала именно там, где и была им брошена в горячке недавнего ночного боя. И шляпа, и камзол, и содержимое карманов было в целости и сохранности. В потайном кармашке Сергей с замиранием сердца нащупал огромный изумруд, доставшийся ему в результате обмена с казаком. Строганов вытащил драгоценный камень, нежно провел по нему пальцами и посмотрел на свет.

«Хорош! Ох как хорош! Великолепный экземпляр! Сколько же ты стоишь в двадцать первом веке? — подумал полковник, легонько подбросив зеленый камень, как бы оценивая его приблизительный вес и стоимость. — Да здесь не менее пятидесяти каратов! Мама моя родная! Даже если я его вывезу домой, в свое настоящее время, что мне с ним делать? Любоваться втайне от других? Да к моей квартире надо будет приставить целую роту охраны, да и ее не хватит, чтобы уберечь такое сокровище от бандитов! Ладно, после разберемся, главное — вернуться обратно!»

Меркантильные размышления Сергея прервал громкий крик юнги, раздавшийся сверху:

— Нас окружают! Китайцы не отстают, их все больше и больше! Эскадры сампанов берут нас в кольцо!

Ипполит Степанов посмотрел с кормы в подзорную трубу, повел ею вправо и влево, затем витиевато выругался.

— Узкоглазые канальи! Откуда их столько взялось? Видимо, мы расшевелили настоящее осиное гнездо! Я думаю, все окрестные острова заселены пиратскими шайками. По сигналу, поданному с любого из них, все бросаются в бой. Полковник, ты посмотри, вон с той возвышенности на атолле поднимаются в небо сигнальные дымы.

— Теперь понятна их система оповещения, — кивнул в знак согласия Сергей.

— Ишь ты, что они удумали, окаянные, решили нас в море окружить! Позади несколько лодок и по бокам девять и восемь сампанов. Довольно ходко идут басурмане! К полудню их затея может удаться, если мы пойдем прежним курсом и не сможем увеличить скорость.

Серж взял из рук ротмистра трубу, всмотрелся в горизонт и вопросительно взглянул на капитана корабля:

— Какие есть идеи, дядя Ипполит?

Ротмистр вновь выругался, потом не спеша раскурил трубку и мрачно усмехнулся:

— Душа моя, какие к черту идеи! С нашей заметно поредевшей командой мы при всем желании не сможем добавить парусов, потому что не управимся с ними всеми одновременно. Корвет идет хорошо, но у этих легких пиратских лодочек ход немного лучше нашего. Это пока не заметно, но они с каждым часом подбираются все ближе к нашему кораблю. Да, обложили китаезы нас грамотно, действуют, как стая матерых волков. Надо было, граф, не спасать тебя, а бросить на острове!..

— Надо было, — согласился с ним Строганов, даже не изменившись при этом в лице, но в душе обиделся. Вот так друг дорогой!

Ротмистр пустил колечки дыма и глубокомысленно произнес:

— Но как мы тогда смогли бы дальше жить с таким тяжким грузом на совести? Лучше мы все вместе умрем! Ты же помнишь, мы уже говорили об этом. Сам погибай, а…

— …А товарища выручай! — окончил фразу Сергей, обнял и расцеловал ротмистра, радуясь, что старый товарищ просто грубовато пошутил. — Но погибать лично я не собираюсь и вам не позволю. Еще посмотрим, кто кого!

— Чего смотреть-то? Боеприпасы почти закончились. Нас три старых калеки, молодой французский пострел да черножопые бабы. Вот и все войско. Как пить дать, возьмут на абордаж. И где наш английский союзник? Вот они и показали свою британскую подлость! Сбежали, как трусливые зайцы, а туда же, льва намалевали на гербе.

К их разговору присоединился Худойконь. Казак уже оценил обстановку и покачал головой.

— И откуда они только взялись? Цельная армада! Ведь на островке не было и шести лодок, а азиатов, дай бог, три десятка! А тут их целая тьма!

Сергей пояснил атаману, как, по предположению Ипполита, организованы слаженные действия нескольких шаек местных пиратов.

— Ловкие шельмы! — восхитился атаман. — Вот ворочусь домой, соберу ватагу казачков, приплыву в здешние края и покажу им, почем фунт лиха.

Ипполит еще раз посмотрел за корму и, указав в сторону пиратского островка дымящейся трубкой, решительно произнес:

— Посмотрите, с той стороны на небе все черно и ветер крепчает. Он как раз дует нам в спину. Наш корабль может спасти только сильный шторм! Посмотрите на сгущающиеся тучи! Если они принесут бурю, то мы выкрутимся из создавшегося положения. Шквальный ветер сметет их легкие суденышки, и мы оторвемся от погони. Но нужен попутный ветер ураганной силы! Давайте, друзья, помолимся, попросим Бога об этом.

Моряки встали на колени, быстро прошептали каждый свою молитву и вновь поднялись на ноги. Степанов поручил управление штурвалом Сергею, а сам вместе с казаком пошел разбираться с парусами. Ипполит решил лично заняться этим делом и попытаться добавить корвету немного скорости.

Туча, повисшая над морем, постепенно становилась все больше и темнее. Порывы ветра усиливались, паруса то надувались до предела, то ненадолго обвисали дряблыми тряпками. Когда они начинали угрожающе потрескивать, ротмистр слегка стравливал их шкотами, ослабевая натяжение. Море и небо стали серыми, волны поднялись над морем огромными водяными холмами, и несколько буревестников качались на них.

Ипполит побаивался, что ветхие снасти не выдержат, а видавшая виды парусина лопнет. Ему не хватало как минимум десятка умелых моряков, чтобы ловко справляться с парусным хозяйством корвета. Правда, будь они, эти матросы, под рукой, то разговор о бегстве даже и не ставился бы — отбились бы в рукопашном бою.

Китайцы медленно, но неотвратимо приближались, потому что крепчающий ветер подгонял их суденышки в сторону парусника. Расстояние до преследующих «Кукарачу» пиратов за кормой составляло около мили, на флангах чуть больше. На корабль обрушился проливной дождь, который вскоре перешел в непрерывный хлесткий ливень. Пенящиеся волны захлестывали корабль и перекатывались через палубу, угрожая смыть в море членов команды. Судно время от времени зачерпывало воду с подветренной стороны. Мачты накренились и подозрительно трещали. Гийом укрыл перепуганных женщин в каюте, а сам привязал себя к бизань-мачте, чтобы не унесло в море.

Преследующим корвет китайцам тоже приходилось не сладко. Внезапно один из сампанов подбросило набежавшей волной, он, перевернувшись на бок, зачерпнул бортом много воды и мгновенно ушел на дно, следом за ним исчез другой. Бушующая стихия топила лодки вместе с экипажами, как будто их и не было.

Внезапно налетевший порыв шквального ветра оборвал два паруса на грот-мачте «Кукарачи», а половина самой мачты с треском и грохотом рухнула вниз. Парусина и обрывки канатов трепетали на ветру, а части сложной деревянной конструкции скребли о доски палубы. Ипполит слегка ослабил оставшиеся прямоугольные и косые паруса, опасаясь потерять и их тоже. Скорость корвета резко упала.

Понимая, что на утлых суденышках в бурном море им не спастись, ближайшие к борту «Кукарачи» пираты дружно повели свои сампаны на абордаж. Они набросили на оба борта веревки с крюками и стали подтягиваться по ним, стараясь забраться на палубу. Кузьма обрубал саблей веревки по правому борту, а Степанов очищал левый, но на смену перерезанным веревкам тут же появлялось множество других.

Вскоре на корабль сумел забраться первый захватчик. Худойконь его вовремя заметил, бросился навстречу и буквально разрубил тело пирата пополам одним мощным ударом. Со следующим разбойником пришлось повозиться немного дольше, азиат пал под ударами рассвирепевшего атамана, но за время боя на судно проникли уже два новых захватчика.

Гийом отвязался от мачты, кинулся на помощь казаку, но камень, метко брошенный из пращи, попал в спину юнги и сбил его с ног. Сергей намертво закрепил канатом штурвал и, вооружившись двумя клинками, бросился на выручку попавшему в беду казаку.

— Ну, держись, тайцы-китайцы! Сейчас отомщу за мои страдания!

Полковник и атаман, переглянувшись, распределили между собой, с каким из разбойников кому сражаться, и быстро разделались с китаезами. Однако на незащищенный бак уже проникла новая группа захватчиков, перебравшихся по веревкам из очередной причалившей к корвету пиратской лодки.

Кузьма ревел как разъяренный медведь, нанося удары обеими руками и отражая ответные выпады агрессоров.

— На, вот тебе! Получай! Страшно? Умри, узкоглазый!

Ипполит сражался молча и сосредоточенно. Фехтовать он умел никак не хуже чем атаман, но запас сил у ротмистра был заметно меньше, все-таки годы давали о себе знать. Он лихо срубил показавшуюся из-за борта голову пирата, затем ловким ударом лишил обеих кистей рук второго зацепившегося за поручни врага. А вот третий азиат, прежде чем свалиться за борт, успел метнуть дротик и попал Степанову в левое бедро. Старик обломил древко и, не вынимая наконечника, превозмогая мучительную боль, медленно пошел дальше. Теперь он сильно хромал, из раны сочилась кровь, но ротмистр все равно не оставил поле боя и ринулся на первого попавшего на его пути азиата.

Вскоре пираты вовсю хозяйничали на палубе. Один за другим они проникали в трюм со стороны бака, пытаясь обойти защитников корабля и выйти к ним с кормы. Замысел их был понятен: ударить с тыла и порубить в капусту! Строганов выстрелил из двух пистолетов, и два разбойника упали, корчась и истекая кровью. Силы защитников судна и нападавших были не равны. Опытная и натренированная сотнями сражений абордажная команда морских разбойников постепенно брала верх над экипажем корвета и завоевывала все большее пространство. Казалось, сама стихия пыталась помочь справедливому делу, порыв ветра вдруг швырнул корабль влево, он резко накренился и потопил еще два подобравшихся к судну сампана вместе с их экипажами.

— Граф! Спускай в море свой тримаран! — заглушая шторм, прокричал Степанов полковнику. — Уводи женщин к лодкам, мы задержим пиратов! Уходи, друг! Прощай!

— Забери и юнгу! — рявкнул прямо над ухом Сергея атаман Худойконь.

Он получил тяжелое ранение в грудь и от боли, как раненый зверь, стал еще злее и опаснее для противника. Шансов выжить без хорошей медицины у казака не было никаких. А где ее найдешь в открытом океане вдали от цивилизации!

— Не поминай лихом! Прощевай! — И казак подтолкнул полковника к корме.

Сергей поднял с палубы стонущего Гийома, похлопал парнишку по щекам, пытаясь привести его в чувства. Француз открыл глаза, сказал тихо «мерси» и с трудом изобразил на лице подобие улыбки.

— Какое к черту-дьяволу мерси! Хватай наших баб, и бегите к лодкам! Я постерегу здесь!

Юнга, пошатываясь, отправился выполнять распоряжение полковника. Едва француз вошел в каюту, как сразу нос к носу столкнулся с азиатом. Маню спасла его реакция, он пустил в ход кортик, который держал в левой руке. Коротким ударом Гийом вонзил его в горло пирата и выхватил из безжизненных рук умирающего короткий кривой меч как раз вовремя, ибо за этим неприятелем шел другой. Прикрывшись телом еще не рухнувшего противника, француз просунул под мышкой полуживого пирата лезвие меча и нанес резкий удар в грудь другому разбойнику. Азиат никак не ожидал такого подвоха и замертво рухнул на тело упавшего соратника по разбойному ремеслу. Так они и легли, первый нападавший китаец свалился поперек ступенек, а другой на него сверху, два мертвых тела крест-накрест.

Перешагнув через уничтоженных пиратов, юнга едва не наступил на мертвую женщину. Это была толстушка Куа, недавно заколотая китайским мечом. Она была убита подлым ударом в спину. Сам злодей лежал рядом, чуть ниже, его тело представляло собой кровавое месиво. Над ним потрудились копьями и топорами оставшиеся в живых туземки. Так девушки отомстили за гибель своей товарки.

Гийом схватил за руку свою Мими и стал звать остальных женщин. Услышав голос юнги, туземки устремились наверх, преследуемые подоспевшей группой китайцев. Они ворвались в кубрик, оглашая дикими криками и воинственными возгласами узкое помещение. Лица пиратов были искажены злобой, и встреча с ними не предвещала ничего хорошего.

Юнга развернулся и, выхватив пистолет, застрелил в упор разбойника, идущего первым. Парень спас этим выстрелом и себя и женщин, потому что рухнувший враг, падая, сшиб еще двух подельников.

Сергей, взобравшийся на капитанский мостик, видел, как атаман и ротмистр, оставшиеся прикрывать эвакуацию товарищей, перегородили проход к корме баррикадой из бочек, ящиков и снастей, да и оборванные паруса мешали пиратам подобраться с боков к последним защитникам корвета. Гийом быстро спустил на воду тримаран, швырнул на него гроздь бананов, мешок с сухарями и вяленым мясом — другой провизии под рукой не было.

Юнга столкнул в воду дрожащую от страха Степаниду, чем и спас ей жизнь, а вот свою милашку Мими он уберечь от смерти не успел. Две стрелы одна за другой пронзили насквозь ее гибкий стан и грудь. Девушка рухнула на палубу, залив сырые доски алой кровью. Гийом подхватил ее на руки и вместе с холодеющим телом прыгнул за борт. Юнга не желал, чтобы враги надругались над мертвым телом его возлюбленной. Вынырнув, он с трудом сумел подплыть к тримарану, но тело Мими удержать на поверхности не смог, не хватило сил. Бушующие волны вырвали мертвую девушку из ослабевших рук Гийома, и волны мгновенно сомкнулись над ее головой. Юнга на последнем дыхании с трудом забрался на лодку.

Спущенный на воду тримаран сдерживался страховочным линем, набегающие волны легко могли в любой момент перевернуть утлое суденышко. Юнга и Степанида долго выжидали и не обрубали канат, давая шанс спастись Сергею.

А Строганов, как это часто уже бывало в его жизни, решился на безрассудный поступок. Вместо того чтобы спасаться бегством, бесстрашный полковник снова ринулся в бой. Он видел, что друзья ранены, самостоятельно уйти не смогут, и поэтому пришел им на помощь. Серега крепко схватился за фал, свисающий с реи, и, оттолкнувшись ногами от капитанского мостика, сиганул в самую гущу врагов. Одного пирата он сбил ударом обеих ног в грудь, другого проткнул рапирой, которая застряла в теле разбойника. Он выпустил из рук это ставшее бесполезным оружие, выхватил из-за голенища сапога заветный кинжал и пошел на третьего. Коротким, но сильным ударом полковник пронзил и этого азиата. Дальнейшее помнилось с трудом. Сергей резал, рубил, колол. Друзья, получив неожиданную помощь графа, сумели вырваться из окружения.

— Братва, уходим! Тримаран нас ждет! — полковник призывал бежать разгоряченных боем товарищей, но казак наотрез отказался.

— Я тяжело ранен. Мне все одно помирать! Бегите сами, я прикрою! Вам надо быстро ретироваться. Даю одну минуту! — Кузьма толкнул ногой пирамиду из пустых ящиков, они рухнули и перегородили проход, аказак вновь замахал на товарищей здоровой рукой: — Подите прочь отсюда! Дядя Ипполит, тоже беги, я задержу супостатов, а потом взорву корвет. Прощевай, друже.

Степанов ободряюще хлопнул своей огромной пятерней по плечу казака и как мог быстро поспешил прочь. Лоло, отбившаяся от остальной компании, стояла в одиночестве на корме и заламывала руки, глядя на кровавую битву и ожидая своего друга. Старый ротмистр, сильно прихрамывая на левую ногу, подошел к подруге, обнял ее, вдвоем они спустили шлюпку и, взявшись за руки, прыгнули в бурное море. Следом, но с другого борта спрыгнул в воду полковник. Напоследок Серж еще раз оглянулся и увидел, что рубака Худойконь по-прежнему жив, яростно бьется с наседающими со всех сторон противниками. Казак прорывался к люку, ведущему в крюйт-камеру.

Азиаты мешали друг другу в рукопашном бою, а казак двумя саблями медленно, но верно расчищал себе дорогу к пороховому погребу. Проделав брешь в рядах суетящихся противников и освободив путь к заветной цели, атаман спрыгнул вниз, издав зычный рык. В трюме Кузьма действовал быстро, он подскочил к бочкам с порохом, моментально пробил в одной из них дыру и насыпал темную дорожку длиной два метра, а затем запалил факел. В люк спрыгнул первый пират, который сразу пал, пронзенный точным ударом острия сабли. Худойконь перекрестился, сосчитал до трех, а затем, держась одной рукой за раненую грудь, второй поджег пороховую дорожку.

Сергей преодолел вплавь расстояние до рвущегося на свободу тримарана довольно быстро. Сделав несколько сильных гребков, он ухватился за борт. Удерживающий суденышко конец был натянут, словно струна, и почти звенел от напряжения. Едва юнга и Солу помогли Строганову взобраться на борт, как страховочный линь лопнул, а саму лодочку понесло прочь от корабля. Так полковник и балансировал несколько секунд, высоко задрав ноги вверх, а носом уткнувшись в круглые колени любимой Степаниды. Силы у него полностью иссякли в борьбе с разбушевавшейся стихией. Гийом пришел ему на помощь, перевернул застрявшее на полпути тело полковника, придав ему более удобное положение.

Строганов протер глаза, залитые соленой морской водой, поднял голову и посмотрел по сторонам. Он увидел, что шлюпка ротмистра отчалила от корвета, но шла она медленно. Старик Степанов вместе с подругой из последних сил боролись с волнами, не подпускавшими их к тримарану. Они так и не смогли преодолеть сопротивление стихии, не успели уйти на безопасное расстояние от корвета. Раздался мощный взрыв, палуба корабля раскололась, и в воздух взметнулся огненный факел, подбрасывая ввысь обломки корабля.

Когда дым рассеялся, открылась страшная картина: высокие волны перекатывались через горящий и дымящийся остов корвета, подорванного Кузьмой, гася огонь, тлеющие обломки медленно погружались в морскую пучину. Взрывная волна накренила шлюпку ротмистра, а набежавший водяной вал перевернул ее окончательно. Некоторое время она плыла кверху килем, а затем скрылась под водой. Ни Степанов, ни его туземная спутница не вынырнули на поверхность.

— А-а-а! Степанов! — раздался страдальческий крик Сержа, и он заплакал от бессилия чем-либо помочь дорогим товарищам.

— Дядя Ипполи-и-ит! — завыл что есть мочи юнга, растирая по щекам соленые слезы. — Дядя! Как же так?! Дя-я-ядя!

Вместе с лодкой Степанова волны перевернули еще три пиратских суденышка. Большая часть «москитной флотилии» утонула, но пять отставших от корвета сампанов уцелели. Теперь азиаты, заметив тримаран, уходящий прочь от места катастрофы, устремились за ним в погоню.

«Значит, это еще не все! Преследование продолжается. Ладно, если судьбе так угодно, то мы примем свой последний бой», — с грустью подумал Сергей и начал искать взглядом какое-нибудь оружие. Он обнаружил два заряженных пистолета, но без дополнительного запаса пуль и пороха. Ружей не было вовсе. По счастью, пистолеты лежали тут давно, на всякий пожарный. Из холодного оружия остались лишь годная для музея шпага командора Лаперуза и боевая рапира, да еще у полковника был припрятанный за голенищем кинжал, а у юнги — кортик. Не густо.

— Давайте поставим парус! Живо! — приказал Сергей друзьям.

Но сделать это не удалось. Шквальный ветер сбивал людей с ног, невозможно было даже встать на колени.

— Полковник, ничего не выйдет, — крикнул Гийом. — Шквал сорвет парус.

Сергей погрозил юнге кулаком.

— Надо, Гийом, надо! Иначе разбойники порубят нас в капусту.

Действительно, ближний к ним сампан находился в одном кабельтове от тримарана и стремительно приближался к нему. Сергей затолкнул Солу в будку для экипажа, а сам с пистолетами занял позицию у входа. Рапира досталась Гийому, а свой кинжал полковник отдал девушке.

В сампане было пять пиратов. Наши моряки укрылись под защитой борта лодки и почти не выглядывали. Разбойники тоже не высовывались, опасаясь метких выстрелов европейцев. Абордажной схватки миновать не удалось. Едва суденышки сблизились, азиаты вскочили на ноги, изготовившись к атаке, и в ту же секунду четверо из них прыгнули на тримаран.

Двое сумели сразу оказаться на нем, один не допрыгнул, но уцепился за борт, а еще одному из разбойников повезло меньше. Он промахнулся и исчез в волнах. Сергей сразу, не распрямляясь, с колена, сразил меткими выстрелами этих двух везучих врагов, а третьему счастливчику юнга ударом рапиры отсек пальцы рук. Оставшийся на сампане пират метнул дротики, но не попал в цель. Он решил прекратить преследование, и его лодка стала стремительно удаляться, но скоро подплыла другая, с восемью разбойниками на борту.

«Вот теперь действительно пришел конец нам всем!» — подумал Сергей и от бессилия стукнул кулаком по борту. За ближайшей лодкой плыла еще одна, в ней было не меньше семи бандитов, далее еще два сампана, и в каждом суденышке не менее десятка разъяренных азиатов. На стороне врага был ощутимый численный перевес! Не оставалось шансов на спасение.

— Целая толпа вооруженных до зубов разбойников! И вся эта многочисленная шайка против нас, практически безоружных! — ужаснулся Гийом. — Кортик и рапира — это несерьезно для того, чтобы выйти победителями в неравном бою!

Но это был еще не конец смертельной схватки. Наши герои ошибались, думая, что пришла пора прощаться с жизнью.

Глава 27 СМЕРЧ

Сергей лежал на дне тримарана и не высовывался, чтобы не стать мишенью для камня или дротика. Зачем торопиться на тот свет? Он прятался и размышлял, прощаясь с жизнью.

«Даже если мне удастся сразить двух или трех бандитов, то что делать с остальными пиратами? Кто подскажет, как двум бойцам победить опытную шайку морских разбойников?»

Сергей уже было приготовился к достойной встрече с неминуемой гибелью, как вдруг увидел в темном небе краешек черной воздушной воронки, быстро всасывающей в себя воду и воздух. Это была широкая чаша гигантского смерча, который стремительно надвигался на наших мореплавателей.

— Боже! — воскликнул Серж. — Друзья, у нас будет красивая смерть, но совсем не такая, как мы предполагали. Юнга, оглянись!

Юноша поднял голову, увидел смерч и застыл на месте, не в силах произнести ни одного слова. Воздушные массы создали потрясающий нерукотворный пейзаж, достойный кисти великого художника-мариниста. Открывшаяся перед глазами панорама так и просилась на холст.

«Эх, жаль, что этого не видит Айвазовский, а меня Бог не одарил талантом! — подумал Серж. — Какая же неведомая и страшная силища привела в движение воздушные массы, чтобы создать столь гигантский водоворот? Почему он возникает в одних местах земли и не бывает в других?»

Смерч пересек остров по диагонали, вырвал с корнями кусты и повалил деревья, смел весь пиратский поселок. Затем, оказавшись над морем, воронка принялась засасывать внутрь сотни и тысячи тонн морской воды, поднимаясь все выше и разрастаясь все шире. Чуть поодаль и немного левее двигался второй смерч, который обошел стороной и не тронул атолл, но зато быстро всасывал большие массы воды, был гораздо шире в диаметре и много мощнее первого.

— Господи, спаси и сохрани! Пресвятая Дева Мария, помоги бедным морякам и защити нас! — громко прокричал в небо Гийом Маню и стал усердно креститься.

Первый смерч, идущий со стороны острова, в мгновение ока слизнул с поверхности бурлящей воды два дальних сампана и стал продвигаться дальше, не задев тримаран, но вызвав сильную качку. Китайцам в двух других лодках тоже не повезло. Они громко вопили, шустро и дружно гребли, пытаясь уклониться от встречи с воздушным убийцей, но чему быть, того не миновать.

Одна лодка попала в самый центр воронки и разлетелась в щепы, тела людей и обломки сампана исчезли в водовороте и вскоре взметнулись в небо. Вторую постигла та же участь. Суденышко с единственным живым китайцем на борту смерч перевернул, и оно тут же затонуло.

— Уф! — выдохнул облегченно Сергей.

Гийом и Солу громко закричали, обрадовавшись неожиданному избавлению от пиратов. Да и стихийное бедствие их тоже не коснулось, будто сама природа была на стороне наших героев.

Но слишком рано они начали ликовать. К тримарану медленно, но неотвратимо приближался второй гигантский смерч, избежать встречи с ним было уже невозможно.

Сергей втолкнул прекрасную туземку в каморку, следом нырнул сам. Он крепко обнял девушку за плечи, нежно поцеловал и велел крепко зажмуриться, чтобы ей не было так жутко. Юнга, увидев, что друзья уже укрылись в убежище, которое, конечно, не могло никого спасти, протиснулся в маленькую будку вслед за ними.

— Закрой дверцу, Ги, и крепко держи засов обеими руками, чтобы не отворилась! — велел ему Сергей и громко прокричал в самое ухо: — Иначе нас всех вытянет наружу и сразу разорвет! Упрись головой и ногами в доски, замри и надейся на лучшее. Советую вам обоим громко орать, чтобы не лопнули перепонки в ушах.

Воронка со страшным и зловещим воем приблизилась к тримарану, буквально слизнула его с поверхности воды, будто легкую щепку, а затем подняла ввысь и понесла вместе с вырванными из океана потоками влаги.

Воздуха почти не было, дыхание перехватило. Дальнейший полет Серж помнил смутно, потому что практически потерял сознание и все происходящее вокруг воспринимал словно сквозь туман.

Внезапно смерч ослабел, неведомая гигантская и беспощадная сила пошла на убыль. Тримаран опустился на море, но приводнение оказалось довольно жестким, очень уж высоким и скоростным был этот полет. В результате жесткого удара о неспокойную поверхность моря отлетели деревянные балансиры, и тримаран, ставший за время скитаний для Сергея почти родным, превратился в обычную лодку. Экипажу еще повезло, что на месте их падения волнение на море было небольшим, благодаря этому суденышко не переломилось пополам, не перевернулось.

Степанида и Гийом лежали без сознания, то ли в глубоком обмороке, то ли в шоке, и даже после удара они не очнулись. Но Строганову некогда было приводить их в чувства. Едва он высунул нос из будки, как перед ним открылась страшная картина. Суденышко течением несло прямо на высокую скалу в обрамлении гряды камней, выступающую из моря на десятки метров вверх. Опять смертельная опасность. Ну что за путешествие такое — никак нельзя перевести дух! Полковник схватил уцелевшее весло, встал на колено и принялся за работу. Пот лил с него градом, жилы были напряжены как струны, мышцы бугрились и каменели от напряжения, кровь стучала в висках.

Полчаса тяжелой борьбы окончились полной победой. Мореплавателям снова повезло, тримаран попал в струю обратного течения, и хлипкое суденышко пронесло мимо рифов, хотя гибель казалась неминуемой.

Лодка давно отплыла на безопасное расстояние от скал, а Серега все греб и греб. Ведь пираты или дикари, возможно, живущие на скалистом острове, могли погнаться за ускользающей добычей. Хотя если честно, какие могут быть люди среди каменных глыб? Это был просто нервный срыв.

Полковник рухнул на доски, и сознание его помутилось. Перед глазами стояли лица недавно погибших друзей. Стоило на минуту сомкнуть веки, и вот они. Как живой, стоит и добродушно улыбается ротмистр Ипполит Степанов, рядом с ним размахивает саблями настоящий русский богатырь Кузьма Худойконь, а чуть поодаль белозубо улыбаются павшие туземки и с ними храбрый абориген, верный Шавэ. Потом ему привиделись хищные пасти акул, терзающие англичан, пиратов и каннибалов, кровь на вспененной воде и мелькающие над поверхностью треугольные плавники. Панические настроения овладели Строгановым, мысли путались в голове, он открыл глаза, последним усилием воли отогнал от себя нахлынувшие воспоминания и снова взялся за весла.

Серега греб, размышлял и мысленно разговаривал сам с собой. Разум вновь отказывался слушаться своего хозяина и жил собственной жизнью, начался второй приступ раздвоения личности.

— За время моих скитаний погибли не только ротмистр, атаман, девушки, но еще и бедный французский лейтенант, весь его гарнизон, который растерзали дикари. Видимо, с тех бедняг сняли скальпы, а тела зажарили на костре! Жаль, тогда не хватило патронов! Если бы не это, то я бы их… А отважный Худойконь, который взлетел на воздух! А ротмистр Степанов, которого поглотил бездонный океан! — горевал оптимист.

— А чего бы ты их? — возражал пессимист. — На том острове жили сотни аборигенов, спасти французов было невозможно. Да и пиратов, на нас напавших, оказалось слишком много, целое полчище. Помог случай, природа-матушка! Что, задумал устроить геноцид всей Океании? Разве под силу одному истребить все островные племена первобытных людоедов и флотилии пиратов? Это глупо и бессмысленно. Таков образ жизни этих людей, таковы их нравы и традиции, так они живут от поколения к поколению. Они тут веками и тысячелетиями борются за жалкое существование, выживают в бескрайних океанских просторах, оторванные от цивилизации и плодов просвещения, разбойничают и промышляют грабежами и насилием.

— Точно, чудак я изрядный! Надо же, пытался туземных баб просвещать, обучать грамоте, а они меня едва не сожрали! — согласился с пессимистом сам Сергей. — Цвет кожи у них другой, но в сущности они такие же глупые бабы, как и все прочие. Белые, желтые — все одинаковые!

Ветер надувал изодранную материю, заплаты трещали. Сергей опасался, что чахлый парус под напором очередного порыва вот-вот лопнет по швам. До Владивостока он явно не дотянет, да и города этого еще нет! А куда же с таким парусом плыть? До Малайзии, в Японию, в Китай? Согласен куда угодно, главное — не утонуть и не стать добычей морских хищников! Но как вернуться домой, в реальное время? Вероятно, необходимо попасть в центр очередного катаклизма, желательно забраться на гребень гигантской волны, прокатиться снова на цунами! Авось она вышвырнет обратно в двадцать первый век!

Сергей бросил весла и занялся ревизией того, что юнга успел загрузить на суденышко. Гроздь бананов, кусок плохо пахнувшего вяленого мяса, мешок сухарей. Вот и вся еда. Опять предстоит голодать! И что за напасть! Столько было еды на пиратских островах, целые россыпи тропических плодов! Но обстоятельства почему-то всегда мешают запастись провизией, создать неприкосновенный запас.

С пресной водой дела обстояли не лучше, двух фляжек надолго не хватит, а вот соленой предостаточно — вокруг целый океан! Зато на тримаране был припасен десятилитровый бочонок вина и такой же бочонок с коньяком. Серега сам припрятал их здесь в хорошие времена и ухитрился забыть об этой заначке, а теперь вот обнаружил ее. Лучше бы во фляжках был коньяк, а в бочках — вода, но увы. Зарекался пьянствовать, да деваться некуда.

Морщась, Сергей посмотрел на продукты, понюхал их, но его по-прежнему мутило после недавней болтанки на воде и в воздухе. Последствия были похожи на похмельный синдром, который никак не желал исчезать, поэтому полковник есть ничего не стал.

И вдруг из каморки, из груды скомканного тряпья выполз взъерошенный и перепуганный кот Самсон. Он посмотрел безумными глазами на полковника и бросился к его ногам. Серега отрезал немного вонючего мяса и бросил его кошаку, который с жадностью накинулся на пищу.

Строганов ласково почесал за ушами котяру, погладил мурлыкающего проказника по спине, плеснул в ладонь воды из фляжки и напоил зверя. Полковник был несказанно рад тому, что это умное существо тоже выжило вместе с ними в страшном катаклизме. Видимо, Самсон почуял беду и заранее забрался на тримаран. После того как Сергей окончательно осознал, что опасность миновала, на душе стало спокойно. Строгановым овладела апатия, это была реакция организма на пережитый недавно стресс.

Серега улегся между находившимися без чувств товарищами и тоже забылся в полубреду. Кот устроился у хозяина на животе. Но сон полковника не был безмятежным. Страшные картины недавно пережитых ужасных событий стояли перед глазами. Он снова увидел и последнюю битву с желтолицыми пиратами, и взрыв корвета, и воздушный перелет в центре смерча. Строганов заставил себя очнуться и вернуться к реальности, столкнул со своей груди спящего кота, выпрыгнул из будки и едва не выпал из лодки.

Остров-скала давно скрылся за горизонтом, и вокруг, от горизонта до горизонта, расстилался океан, изумрудно-голубой и абсолютно спокойный. Его поверхность переливалась и блестела под лучами солнца, и нашему герою стало казаться, что он остался один в этой водной пустыне.

Сергей поставил парус, закрепил шкот и сел к рулю. Друзья продолжали метаться в бреду, но он был не в силах им помочь.

— Э-ге-гей! Люди, а-а-у-у! Спасите!-заорал что есть мочи Строганов, не выдержав тишины. — Боже! Если ты существуешь, если ты меня слышишь, помоги нам, несчастным мореплавателям! Подай знак! Не оставляй одних на произвол судьбы! Я стану в тебя верить, буду тебе молиться, превращусь в добропорядочного христианина! Только спаси нас!

Но в ответ — тишина, мольбы его никто не услышал, только котяра мяукнул и благодарно потерся о ноги своего спасителя. Ни единого признака человеческой жизни, ни малейшего намека на присутствие и высшего разума. А ведь несколько часов тому назад ураганный ветер пытался разорвать тела мореплавателей на части. Океан, величественный и спокойный, равнодушно продолжал жить своей собственной жизнью. Ему не было дела до страданий русского путешественника и его друзей. Но ведь какая-то неведомая сила зашвырнула их сюда?..

«Ладно, значит, с Богом разобрались! Бог — отменяется!» — подумал Серж и добавил уже вслух:

— Ну, раз, Боже, тебя нет, тогда помоги мне ты, дьявол! Отдам душу, чтобы вернуться в свое время, на Родину! Хочу домой, к горячей ванне, туалету с мягкой бумагой, к телевизору, автомобилю, вкусной и горячей пище! Чтобы бабы были не только черные, но и белые, голубоглазые, светловолосые, чтобы они говорили на родном русском языке! Сделай так, чтобы все встало на свои места!

И вновь никакого ответа. Строганов принюхался — запах серы в воздухе не чувствовался. Время шло, но никто не появлялся.

«Значит, доктором Фаустом стать не удалось, душа моя бессмертная никому не нужна. Вот и хорошо, никому тогда ее и не отдам. С ней и помру, если она, эта душа, вообще существует! Ладно, останусь с друзьями в прошлом. Но я всегда готов к конструктивному диалогу! Слышите вы меня, Бог или черт?»

Несмотря на все переживания, Строганов ощутил вдруг чувство голода. Желудок заурчал в недоумении: где же хлеб насущный, хозяин?

— Наполнять буду тебя, мой друг, помаленьку, крошечными порциями. Кто знает, сколько предстоит нам болтаться в океане.

Серега подкрепился бананами и сухарями, запивая их мадерой. Вкусное вино, если пить в меру!

Следующим утром полковник проснулся с нечеловеческим аппетитом. Желудок опять требовал топлива, которого было так мало. Лежащие в каютке бананы и сухари не давали покоя, мыслить рационально не было никакой возможности. Вскоре Строганов обнаружил, что перезревшие плоды подгнили. Вывод напрашивался один: надо срочно все съесть, пока не пропали.

Но как же быть со слабеющими на глазах спутниками: любимой Степанидой и юным другом Маню? Пора их как-то приводить в чувства. Полковник не мог взять в толк, почему его друзья так долго находятся в состоянии беспамятства. То ли они крепко спали после многих дней тяжелейших испытаний, то ли пребывали без сознания. А может, они в глубочайшей коме?

Сергей сделал девушке искусственное дыхание, дал ей понюхать коньяку, а затем влил несколько ароматных капель в приоткрытый рот. Островитянка зашлась кашлем и внезапно открыла глаза. Вначале она затуманенным взглядом смотрела на своего, суженого, явно ничего не помнила и не узнавала Сергея, затем закрыла и снова открыла глаза, прищурилась. По щекам Степаниды потекли крупные слезинки, она громко зарыдала. Но вскоре туземная красавица вполне осмысленно и даже как-то просветленно вгляделась в Сергея, обвила его шею руками, крепко поцеловала и пролепетала на ломаном русском:

— Я думала, что ты мой сон! Что все померещились! Я тебя люблю! Я так счастлива, что это наяву, любимый!

Полковник на порывистый поцелуй ответил своим, долгим и нежным. Он впился в сочные губы девушки и забыл обо всем на свете. Прошло минут пять, и лишь тогда Строганов вспомнил про Гийома, тоже нуждавшегося в получении экстренной помощи. Он пошлепал его по щекам, капнул в рот коньяка, сделал искусственное дыхание — ничего не помогало. Сергей влил в рот парню еще пару глотков, тот поперхнулся, закашлялся и, наконец, очнулся.

— Слава богу! Я уже думал, ты дал дуба!

— Чего я дал? — не понял Маню.

— К счастью, ничего ты не дал. Ни дуба, ни дрозда! Жив и более-менее здоров!

— Я очень крепко спал, и мне снились страшные сны!

— Молодец! Мы живы, приятель! Ты слышишь, Гийом! Мы живы!

Стояла невыносимая жара. Мореплаватели разулись и практически полностью разделись, беспечно бросив снятую одежду на носу лодки.

Потом страдальцы с жадностью набросились на еду. Бананы запили все той же мадерой, после чего всех сморило, но жажда не давала уснуть, и людям пришлось снова приложиться к вину. Строганов и его спутники попали в замкнутый круг. Они пили и писали за борт, а потом опять пили все ту же треклятую мадеру. Сладко во рту, но плохо с самочувствием.

— А не испить ли нам коньячку? — предложил Серега себе и друзьям. — Чтобы сосудики расширить? Для повышения тонуса?

Сказано — сделано. Хлебнув коньяка, люди вошли в состояние транса. Сосуды так расширились, что у юнги и девушки из носа хлынула кровь, они лежали, стонали, мучились и проклинали свою судьбу.

Сергей чувствовал себя ужасно и без конца матерился. Делал он это с различными вариациями, пытаясь на ходу придумывать новые выражения, а друзья, как эхо, повторяли за ним эти витиеватые обороты. Но, как говорится, новое — это хорошо забытое старое. Вот наш полковник и вспоминал, напрягая мозг, старинные русские обороты. Он повторял их старательно, с чувством, как в детстве на утреннике читал стихи. А молодежь громко подхватывала нецензурщину, точно речевку. Затем полковник перешел на крик, началось состязание — кто громче. Когда кричать стало неинтересно, он начал петь похабные частушки. Молодые друзья могли подхватить только припев, но что с них возьмешь — иностранцы. Настроение команды улучшилось, хандра ушла. Люди запели песни. До хрипоты пели, налегая на весла, потом опять пели и гребли, гребли…

Из-за острова на стрежень, На простор речной волны… Эх-ма, речной волны!

«Да-а-а! Если бы речной, то не беда, а тут ширина нескольких тысяч Волг! — взгрустнул Серега. — Не доберешься до берега, как ни налегай на весла. А интересно, каким способом можно проплыть сквозь года и века?»

Глава 28 КОНЕЦ ПЛАВАНЬЯ

Тримаран дрейфовал несколько дней, и люди, все время находившиеся в состоянии легкого опьянения, сбились со счета, сколько же именно. Воду экономили, но и при жесточайшем контроле она быстро закончилась. Еды тоже почти не осталось. Даже мадера иссякла, зато выдержанного коньяка хватило бы на то, чтобы обогнуть три раза земной шар.

Печень стойкого бойца-полковника не выдержала, она жаловалась и протестовала: «Может, хватит, Сергей Иванович?», на что Серж отвечал: «Молчи, проклятая! Терпи!»

А куда деваться, другой жидкости нет, один коньяк! Еще немного — и хоть ложись и умирай. Вот эта самая лодочка станет гробом на троих! Еще та домовина! Из надежнейшего дерева, прочнейшей конструкции. Сколько уже мотался в ней полковник по морям и волнам! Была бы в комплекте скатерть-самобранка, так плыл бы вечно!

Размышления Строганова прервал сильный гидроудар в дно тримарана. Океан содрогнулся, по нему пошла сильная рябь. Далеко за кормой виднелся столб дыма.

«Вулкан проснулся! Опять стихийное бедствие! Сколько же это может продолжаться? Что это за внезапно оживший вулкан? Кракатау? — начал строить догадки Строганов. — Возможно, что он. Мы ведь сейчас находимся где-то между Австралией и Индонезией и по закону подлости вполне можем оказаться в эпицентре очередного природного катаклизма! Но нам того и нужно! Возможно, сейчас и произойдет знаменитое извержение! Только не попасть бы нам в эпицентр, под выброс горячего пепла! А волн мы теперь не страшимся, ни больших, ни малых!»

Океан как бы немного просел, по крайней мере, так казалось людям. Всем стало как-то не по себе. Серега выпил два глотка коньяка и угостил товарищей. В головах измученных путешественников сразу зашумело, они захмелели, под влиянием алкоголя страх отступил. Воздух вибрировал, небо качалось, вода подрагивала. Мореплаватели явственно ощутили один за другим три мощных подводных толчка. Вода, которая еще несколько минут назад была тихой и спокойной, вдруг бурно устремилась на восток.

Серега разлил в кружки коньяк и произнес тост: «За удачу!» Все выпили, а потом Строганов дополнительно отхлебнул еще граммов двести, одной дозы ему не хватило.

Он запел песню про Ермака Тимофеевича: «Ревела буря, гром гремел…» Хорошо пел, душевно! Иностранная молодежь, ломая и коверкая слова, подхватила.

На горизонте поднялась гигантская волна, даже не поднялась, а внезапно выросла откуда-то из глубины и покатила в сторону тримарана! Кот Самсон забился в самый темный угол будки и не высовывал даже носа. Эх, ма! Все повторяется вновь!

Высоченная волна вместе с оседлавшей ее лодкой неслась все быстрее и быстрее. Вот уже суденышко взметнулось на ее гребень, содрогнулось, но устояло, лишь черпнуло бортом немного воды. Весь скарб от удара вылетел в море, в том числе и бочонок с коньяком. Вещи несколько мгновений плавали рядом с тримараном, а затем сгинули в морской пучине. Перед глазами людей все закружилось и стало расплываться, грудь сжало, мореплавателям не хватало воздуха. Экипаж бросил управление, не в силах больше бороться со стихией. Природа не в первый раз одержала верх над людьми. Лодку сильно качнуло, Строганов упал на дно, сверху на него навалились Стеша и Гийом Маню. Они придавили его так, что нельзя было вздохнуть. Падая, Серж ударился головой о борт и окончательно потерял сознание.

Строганов первым очнулся от оглушительной тишины. Некоторое время он лежал, не открывая глаз, а затем столкнул в сторону грязные ноги юнги, аккуратно сдвинул с себя нежное тело Степаниды, поднялся на четвереньки, огляделся. Искалеченный тримаран вышвырнуло на песчаную отмель, которая была отделена от острова тонкой полоской воды, он лежал на боку, зарывшись в гальку и песок.

Полковник вновь привел в чувства своих спутников. С большим трудом они выбрались из лодки и из последних сил поползли по мокрому песку, по воде, не разбирая пути.

Старый солдат полз и полз по-пластунски по километровой песчаной отмели впереди своего «войска», пока не уперся головой в чьи-то ноги, причем очень волосатые. Строганов поднял голову и опешил. Он увидел знакомую квадратную физиономию, татуированное тело с профилем Сталина на груди, с орлом, русалками и нецензурными изречениями. Этого типа он уже встречал в этих краях, но очень давно — два года назад! До чего характерная рожа! Даже не надо ломать голову над тем, каким образом этот гражданин зарабатывает на жизнь.

— Ну шо, Маугли? Куды ползешь? Откуда ты явился, утопленник?

— А?! Что?! Где я? — спросил опешивший полковник, ошалело оглядываясь по сторонам.

— Брателло, ты где пропадал? Пропился до трусов? От тебя же разит, як от винной бочки. Здоровье нужно беречь смолоду! Это я тебе авторитетно говорю, как человек, выпивший цистерну этого дерьма. Соки, минералка, ну, максимум, стаканчик-другой красного сухого винца, щоб сердечко правильно трепыхалось.

— А какой сегодня день? — спросил Сергей, ничего не понимая.

— Ну, ты ва-а-ще! Корешок, сегодня среда! А ты шо, потерялся во времени?

— Черт! Как ты угадал! Потерялся, еще как потерялся, не то слово!

— Братан, я тебе умную вещь кажу. Главное, ты выжил в этой цусими! Сколько тут народу полегло! Эти чурки узкоглазые тонули целыми городами и деревнями! А мы с тобой, два правильных пацана, выжили! Уцелели! Я же говорил, шо надвигается цусими!

— Цунами! — машинально поправил Серега. — Цусима — это остров японский. Там русский флот погиб.

— Я и говорю, настоящая цусими! Страшная штука! Вот и твой кораблик разнесло вдребезги!

— Постойте-ка, а когда мы с вами в последний раз виделись?

— Хм, «с вами»! Ты это брось! Давай без церемоний, по-свойски, на «ты»! Мы же земляки, оба россияне! Ну, ты сказанул, корешок. Когда виделись?! — ухмыльнулся мордоворот. — Дней десять назад! Типа того, кажись.

— Кажись? Всего десять дней? А разве не два года назад? Какой нынче год?!

— Епть! Скаженный! Ты шо, зовсем дурной? Шарики в черепе встряхнулись? Мозга вытекла? Ну и наколбасился ты, в натуре! Года не знаешь, а век помнишь какой? — громила выразительно похлопал себя по черепу. — Нет, определенно, погано ты выглядишь, братан! Ширялся?

— Отстань, дружище. Со мной такое случилось! Я видел «Баунти» и едва не побывал в гостях у Лаперуза. Воевал с пиратами всех мастей.

— Тю, удивил! «Баунти»! Предпочитаю российский шоколад «Аленка» всем этим «Баунтям»! А у Лаперуза я пять годков в зоне парился. Плевал я на твоего Лаперуза. Довольно гадкое место, этот пролив. Сырость там и ветра страшенные. А где ты такую красивую шоколадную бабу себе надыбал? В море-океане выловил?

— В нем самом.

— Аи, молодца! Русалка! Пока мы тут бедствовали, он с телкой развлекался! А кто этот чумазый поц? Шо за салага?

— Француз.

— Молодец! Если ты его в море от смерти спас, то получишь благодарность от французского правительства, а то и орден «Почетного Легиона». Мне для ведения бизнеса в Марселе такой орден бы очень помог! Везет тебе, брателло! Друже, подари французишку.

— Он что, вещь? Как это подари?

— А так, возьми и подари! Или продай. За бабу и хлопчика дам две штуки баксов. Нет? Мало, или ты из принципиальных?

Сергей отрицательно покачал головой.

— Ну и дурак! — подытожил амбал с татуировками. — Ладно, я сегодня добрый и на чудаков-утопленников не обижаюсь. Будь здоров, брателло, не кашляй! Очухаешься, приходи, в картишки перекинемся, побалакаем. Я отсюда еще неделю не уеду. Я шо, дурной, тур прерывать?! Это немчики и америкосы драпанули, а я хлопец не трусливый. В натуре, в одну воронку дважды снаряд не падает. Новая цусими если шваркнет, то по другому острову. Она и в Питере может появиться, и в Мурманске, и в моем Магадане. Я пошел на пляж, загорать! С бабой не переусердствуй! Ну, пока, чудак! Удивил ты меня, братан! Короче говоря, выздоравливай, корешок.

Мимо с громким мяуканьем промчался черный кот Самсон, совершающий длинные и высокие прыжки и старающийся надолго не погружать лапы в воду. Животное направлялось в сторону зеленых зарослей, брезгливо отряхнулось и с урчанием скрылось в густой траве. Берегитесь, местные коты и кошки! Этого своего мурлыкающего друга полковник никогда больше не встречал.

Сергей осмотрелся еще раз. Его окружали сплошные руины: разрушенный отель, выкорчеванные с корнем пальмы, которые хаотично громоздились, портя местный пейзаж, перевернутые киоски. Хлам, мусор, отбросы, трупный кисло-сладкий запах и вонь от кучи дерьма из перевернутого набок переносного пляжного туалета. Рядом стояли Гийом со Степанидой, таращили глаза на весь этот разгром. Многоэтажные дома были для них в диковинку.

«Стоп! Я что, не был в далеком прошлом? Не может быть! Чего мне наплел этот приблатненный барыга про десять дней отсутствия? А как же факты, неопровержимые доказательства этого двухлетнего чудесного путешествия? Вот они, свидетели всего, что произошло, стоят плечом к плечу рядом со мной! У меня ведь в лодке полно вещей того времени. Шпага французского командора Лаперуза, кортик англичанина, кинжал, пуговицы, камзол, фляжки, бутылки. Картины и книги погибли вместе с корветом, а драгоценности?.. Сейчас-сейчас…»

Серега велел своим спутникам стоять, а сам метнулся к лодке, заглянул в нее и увидел, что она пуста. Все утонуло в океане во время последнего шторма! И главная потеря — камзол, в потайном кармашке которого лежал изумруд!

«Черт! Как жаль. Если бы хоть что-то осталось, я мог заработать кучу денег, продав одну только шпагу или кортик! Хватило бы на обратный билет, и на бар, и на казино, и на девочек! Нет, вру, отставить грязные мыслишки, теперь с девочками покончено! Беремся за ум, начинаем новую жизнь!» — решил Серж. Он еще раз обыскал весь тримаран, обшарил каждую щель. Бесценный изумруд пропал, как сквозь землю провалился.

«Бред какой-то! Что все это значит? Где все наши шмотки? Вихрем унесло?»

Нашелся только холщовый туесок, зацепившийся за гвоздик, наполненный полусотней жемчужин и дюжиной небольших сапфиров, топазов и рубинов. Это была удача! Ведь Сереге и его товарищам по несчастью предстояло на что-то жить и как-то существовать, питаться, снять квартиру, выправить фальшивые документы пришельцам из восемнадцатого века. Строганову надо было восстановить свой паспорт, купить билеты домой. Сергей покачал головой и, расстроенный потерями, пошел обратно.

«Ведь было же это длительное путешествие! Было! Целых два года я провел в далеком восемнадцатом веке! А любопытно все-таки, какая именно сила нас перебросила в мое время? Смерч постарался или волна цунами зашвырнула? Впрочем, какая разница. Теперь надо выживать в двадцать первом столетии».

Полковник вернулся к товарищам и повел их в город. Отеля, где он остановился перед путешествием во времени, больше не существовало. У нашей дружной компании не было ни денег, ни документов, хотя Гийом и особенно Солу, наверное, и не подозревали о существовании документов, паспортного и таможенного контроля, государственных границ.

Серж продал татуированному старому знакомому десяток крупных жемчужин за тысячу баксов. Оба остались довольны совершенной сделкой. Этот авторитетный магаданский предприниматель Жека Костюшонок предложил продать все, сколько есть, но Сергей, не зная цен, не спешил. Женька не стал настаивать.

Строганов купил всем одежду, снял у старого тайца домик с ванной, душем и туалетом. Затем он вкратце пояснил Гийому, что именно с ними произошло. Француз, естественно, не поверил, замкнулся и замолчал. Сергей решил пока больше не тревожить парня, со временем тот привыкнет, отойдет от явного шока.

До обеда долго мылись под душем, а потом Строганов повел друзей в уцелевшую после стихии грязную забегаловку. Там они ели и пили, много, жадно и быстро. К вечеру гуляки вернулись в домик. Серега, крепко надравшийся джина, долго не мог уснуть, тряс хмельной головой и пьяно бормотал:

— А может, и правда ничего не было? Неужели привиделось? «Баунти», остров с целым гаремом шоколадных девочек, кровожадные аборигены-людоеды?! Хм, привиделось… А экипаж Лаперуза?! А Блай и Флэтчер? А ротмистр Ипполит Степанов и атаман Кузьма Худойконь? Пиратский корвет «Кукарача»? А флибустьеры и азиатские морские разбойники? А сокровища? Да, действительно, а где наши сокровища? Не может быть, чтобы такое привиделось. Я что, всего лишь десять дней болтался в заливе без сознания, в полубреду? А откуда тогда взялись Гийом и прекрасная туземка? Они тоже миражи?

Среди ночи Сергей проснулся в холодном поту, опасаясь исчезновения «миража», протянул руку, потрогал сочную грудь разомлевшей, дремлющей Степаниды.

«Нет, все на месте! Настоящая, живая, осязаемая! Ой-ей-ей! Пора опять идти к стойке бара и поправлять голову. Стопка-другая водки прочистит мозги. Нет! Пожалуй, нет! Местная вонючая водка не поправит. Лучше стакан вискаря или джина. И жареное мясо, не жирная свинина, и все это в тарелке, вилка и нож возле нее, накрахмаленная до хруста салфетка, чтобы поесть красиво, как и полагается белому человеку, с чувством, с толком, с расстановкой. Скорее в ресторан! Скорее!» Сергей разбудил спящих, подхватил под руки одуревших от окружающей действительности друзей и громко воскликнул:

— Эй, народ, кончай ночевать! Все за мной, в кабак! Будем буйствовать и веселиться! Мы живы! Спасены! Это надо отпраздновать!

Серж потащил их в бар, по дороге размышляя: «Я-то теперь дома, а мои спутники в гостях, в будущем! Ишь как таращатся по сторонам, удивляются, не могут понять, где это они. Теперь терять рассудок предстоит им, людям из далекого прошлого».

В баре все трое опять много пили. Сергей опустошал бутылку хорошего виски, юнга непрерывно дегустировал французские вина, а девушка наслаждалась полюбившимся ей коктейлем «Тайфун». Заведение было безлюдным, кроме их компании здесь не было ни одного посетителя. Персонал услужливо стелился перед единственными и щедрыми клиентами.

«Будем надеяться, что коридор времени больше не откроется и любимая девушка не исчезнет в нем навсегда!» — думал Строганов, целуя вновь и вновь свою экзотическую красавицу под блуждающие звуки саксофона, струившиеся из стереосистемы.

Эпилог

Ранним утром Серега полулежал в шезлонге на берегу залива и встречал рассвет. Он глядел на пенные волны прибоя, потягивал из бокала виски и размышлял. Что все-таки произошло с ним в действительности? Галлюцинации, видения или пьяный бред, как сказал этот громила, выслушав путаный и сбивчивый рассказ Сереги. А откуда же тогда у него жемчуг? Ага, бред! А как же Солу-Степанида-Стеша, дремлющая рядышком в уютном гамаке? А юный друг Гийом, все еще находящийся в шоке от окружающей его действительности? Тоже видения и бред? Ведь это живые люди из плоти и крови.

«Если вспомнить все, что со мной было, то я себя вел, в принципе, не худшим образом. Конечно, не совсем по-джентльменски обошелся с туземными женщинами, но не был и законченной скотиной. С ролью короля острова я справлялся замечательно, моряком стал настоящим и дрался с пиратами неплохо! Все хорошо, что хорошо кончается: я жив, здоров и мои друзья рядом».

Где прошлое, где настоящее, где будущее? Где фантазия, а где реальность? И кто мы такие — современные люди, даже все человечество в целом? Пылинки, песчинки в безграничной Вселенной и в бесконечном течении времени. В любой точке пространства и времени надо оставаться человеком. Это самое главное.

Владислав Русанов Гонец московский

Пролог

17 сентября 1307 года от Рождества Христова Париж, Франция

Низкие тучи сдвинулись над городом, словно брови разгневанного правителя.

С утра лил дождь. Холодный по-осеннему. От сырости не спасал ни плотный плащ, свисающий до самых шпор, ни капюшон, низко надвинутый на лицо. Под ногами мерзко чавкала грязь, щедро замешанная на очистках, пожухлой ботве и прочей дряни. Вонь из сточных канав резала ноздри, заставляя брата Антуана горько пожалеть не только о свежем морском ветре, обдувающем побережье родимой Нормандии, но даже о палящих суховеях Земли Обетованной, где он почти пятнадцать лет посвятил борьбе за Гроб Господень. В Палестине ветер обжигал, но не вызывал тошноты. А здесь…

Тоже мне – Париж!

Идущий впереди слуга, освещающий путь в кромешной тьме, поскользнулся и едва не упал, выронив факел. Тихо выругался сквозь сжатые зубы.

Раздражение накатывало волнами, в который уже раз вынуждая шептать «Credo in Deum, Patrem omnipotentem, Creatorem cæl i et terræ»^[191], а следом и «Pater noster, qui es in cælis»^[192]. Ибо Господь наш, Иисус Христос, учит смирению. Нельзя давать гневу овладеть собой. Разозлившийся боец в четырех случаях из пяти проигрывает воину, сохранившему разум холодным.

И почему нельзя встречу назначить в новом Тампле?

Ах, да! Твердыня же еще недостроена – если стены и прочие защитные сооружения уже готовы, то вряд ли успели оборудовать кельи для братии и залы для проведения капитулов^[193].

Возведенная неподалеку от Парижа новая резиденция Ордена ничем не должна была уступать как твердыне в Акре, ныне безвозвратно утерянной, так и лондонской. Не случайно Великий магистр решил перенести именно сюда, а не за пролив главную обитель, хоть и носил до того мантию Великого приора Англии. Да и король Франции Филипп Четвертый, прозванный в народе Красивым, сам предложил рыцарям Храма перебраться поближе к его двору.

Брат Антуан поежился. На душе было неспокойно.

Французский король хитер и жёсток, чтоб не сказать – жесток. Правит железной рукой, усмиряя зарвавшихся баронов, но, когда нужно, умеет проявить гибкость, достойную истинного монарха. Летом прошлого года он уже был вынужден обращаться к рыцарям Храма в поисках спасения – взбунтовавшаяся парижская чернь заставила здорово поволноваться короля и его ближайшую свиту. Вот тогда-то и родилась у Филиппа мысль – пригласить самый сильный в Европе Орден поближе к своей столице.

Великий магистр Жак де Моле возражать не стал. Все владения Ордена Храма в Святой земле потеряны. Последняя, отчаянная попытка отвоевать Иерусалим провалилась. Нет, город-то они взяли, но вот захватить мало, надо еще и уметь удержать… Да и рыцарство, в целом, разочаровалось в крестовых походах. Теперь братьям ничего не остается, как искать новое приложение для своих мечей – но уже в Европе. Рыцари-тевтоны уже подсуетились: нашли для Ордена новое славное поле деятельности. Нести веру Христову в земли отчаянных язычников – пруссов, ливов, жмуди – не менее почетно, чем сражаться с мусульманами.

Ордену Храма еще предстояло сделать свой выбор. На то у него были и золото, и тысячи братьев, закаленных в постоянных сражениях с нехристями, и святые реликвии, вселяющие неустрашимый дух в сердца бойцов. А помощь такого сильногокоролевства, как Французское, будет весьма кстати. Наверняка Филипп Красивый рассуждает так же. Если Орден Храма и Франция станут поддерживать друг друга, кто сможет противостоять им?

Вот только зачем же его, Антуана де Грие, пригласили в дом ростовщика на улице Старой Голубятни? Да еще и встречу назначили на полночь? Тащись теперь через весь этот вонючий город…

А вот и указанный в записке дом. Брат Антуан узнал его по тяжелым створкам дверей, украшенных бронзовыми бляхами в виде львиных голов. Роскошь невиданная. В самом ли деле тут живет ростовщик?

Дав знак слуге остановиться, рыцарь приблизился к двери и трижды ударил липким и мокрым кольцом. Повременил и ударил еще трижды. Так было указано в записке.

Долго ждать не пришлось.

Щедро смазанные петли провернулись без скрипа. В образовавшейся щели, шириной не более ладони, появился внимательный глаз:

– Брат Антуан?

– Да! – решительно отвечал рыцарь.

– Скажи слово! – потребовал привратник.

Храмовник, хоть его и раздражали подозрительность и недоверие, подчинился, назвав имя рыцаря, четвертым по порядку занимавшего пост Великого магистра Ордена:

– Бернар де Тремеле!

Почему в записке указывался именно де Тремеле? Загадка на загадке!

– Входите, во имя Господа, брат Антуан!

Откинув капюшон в тесноватой комнатушке за дверью, Антуан де Грие мрачно поинтересовался:

– А мой слуга?

– О нем позаботятся, – отозвался коренастый чернобородый мужчина, никак не походивший ни на ростовщика, ни на охранника. Скорее, брат-сержант^[194]. Причем из ветеранов. Любопытно, где же он служил делу Христа?

– Прошу вас, брат Антуан, во имя Господа!

Дерзкий прищур. Видать, заинтересованный взгляд рыцаря не укрылся от привратника.

Точно – опытный головорез. Достоин уважения.

Де Грие сбросил плащ, одернул плотную суконную коту^[195], призванную защитить от осенней сырости, и прошел следом за чернобородым.

По узкой лесенке они поднялись на второй этаж и очутились в просторном помещении, освещенном десятком дорогих восковых свечей. Тяжелые занавеси закрывали окна, спасая от сквозняков. Стены увешаны гобеленами с картинами на библейские сюжеты.

Четверо рыцарей, что вели до того неторопливую беседу, обернулись навстречу де Грие. Трое постарше и один – совсем молодой, видимо, опоясанный мечом совсем недавно.

Под гобеленом с изображением Иисуса Христа, искушаемого дьяволом в пустыне, сидел худощавый мужчина лет пятидесяти. Седые виски, впалые щеки и белесый росчерк шрама на лбу. Антуан узнал его – магистр Гуго де Шалон, прославленный воин и мудрый политик. В отсутствие Великого магистра именно брат Гуго брал на себя руководство жизнью Храма во Франции. Сейчас, несмотря на горящие в камине дрова, брат Гуго кутался в белый плащ с красным восьмиконечным крестом Ордена.

Де Грие поклонился, придерживая висящий у бедра меч.

– Приветствую вас, брат Антуан, – ответил сдержанным кивком магистр. – Вы явились строго в назначенный срок, явив похвальную точность.

– Благодарение Господу, – рыцарь прижал ладонь к сердцу. – Мне ничто не помешало. И никто.

– Не думаю, что среди отребья, шастающего по парижским улочкам, нашелся бы хоть кто-то, способный послужить помехой рыцарю Храма, – сипло проговорил высокий, смуглый до черноты рыцарь. Не иначе, большую часть жизни, если не всю ее, сиплый провел в Святой земле.

– Брат-рыцарь Эжен д’Орильяк, – представил его магистр. – Ту пользу Ордену бедных рыцарей Иисуса из Храма Соломона^[196], что принесла служба брата Эжена, трудно переоценить…

«Был ли он в Акре или Иерусалиме? – подумал было Антуан. – Что-то не припоминаю такого имени…»

– Брат Эжен служил не оружием, – пояснил де Шалон. – Но его служение не менее почетно, чем братьев, облаченных в доспех.

Де Грие кивнул, хотя ничего не понял из слов магистра. Да, он слышал: многие братья постигают тайные знания, изучают алхимию, исследуют священные реликвии, которыми обладает Орден. Но до сих пор Антуан предполагал, что это удел братьев-священников, но не рыцарей.

– Брат Рене де Сент-Клэр, – продолжал представлять присутствующих брат Гуго. Второй рыцарь шагнул от гобелена, изображающего воскрешение Лазаря, к середине комнаты. В отличие от других, лицо его обрамляла снежно-белая борода. Высокий лоб, удлиненный глубокими залысинами, свидетельствовал о недюжинном уме, а широкие плечи и мощная шея выдавали подлинного бойца. Не то что сутулый и худосочный Эжен.

– Рад знакомству, во имя святого Бернара, – поклонился де Грие.

– Взаимно, брат Антуан, – глубоким и густым, как патока, голосом отвечал де Сент-Клэр.

– Брат Рене долгие годы провел на востоке, – проговорил де Шалон. – Но не в Святой земле, а гораздо севернее. В землях руссов. Их некогда могучее государство было разрушено и опустошено язычниками из земли Чинь. Должно быть, вы слышали, брат Антуан, об этой волне, прокатившейся, словно горный обвал, сметающий все на своем пути, едва ли не до границ Священной Римской империи…

– Признаться, слышал я не много, – не стал кривить душой де Грие. – И все услышанное больше походило на сказки.

– Ничего. У вас будет достаточно времени, чтобы узнать историю падения великого государства руссов из уст брата Рене. И о том, как их правители пытаются ныне восстановить былое величие державы. На северо-востоке лишь они являют собой форпост христианства в окружении языческих орд.

– Я всегда думал, что севернее Константинополя живут одни лишь схизматики^[197]… – пожал плечами Антуан.

– Не судите и не судимы будете!^[198] – сурово произнес магистр и даже пристукнул ладонью по колену. – Не так ли заповедовал нам Господь наш, Иисус?

– А еще сказано: «Нет ни эллина, ни иудея»…^[199] – мрачно добавил де Сент-Клэр. Обиделся он, что ли, за своих руссов?

Де Грие развел руками:

– Прошу простить меня, братья, если невольно оскорбил ваши чувства.

– Господь простит, – отозвался де Шалон, а бородатый рыцарь лишь кивнул.

– Позволь представить тебе еще одного нашего брата, – продолжал магистр. – Брат – рыцарь – Жиль д’О.

Молодой человек, стоявший до сих пор особняком, зарделся и поклонился, прижимая ладони к груди. Окинув его беглым взглядом, де Грие обратил внимание на широкие плечи и непринужденную грацию движений. Будто крупный хищник – волк или леопард.

– Брата Жиля рекомендовал прецептор^[200] Храма, брат Жерар де Виллье, который, к моему великому сожалению, не может присутствовать на нашей встрече самолично. Несмотря на молодость, брат Жиль уже зарекомендовал себя как великолепный мечник. Не много найдется братьев-рыцарей, способных противостоять ему хоть пешим, хоть в седле.

«Любопытно… Не перебарщивает ли магистр с похвалами?» – устало подумал Антуан.

– Вот так, братья… – Де Шалон пристально поглядел на каждого из присутствующих рыцарей. – А перед вами брат Антуан де Грие из Нормандии. Достойнейший рыцарь. Образец служения делу Господа в Святой земле. Только величайшая скромность не позволяет ему возвыситься над прочими братьями и стать в один ряд с комтурами и магистрами.

Три пары оценивающих глаз впились в нормандца. Тот вдохнул поглубже, стараясь ничем не проявить недостойное тамплиера тщеславие, хотя слова магистра, признаться, потешили его самолюбие. Впрочем, Антуан всегда считал, что не ищет повышения по службе не из скромности, а из лености. Выше должность – выше ответственность.

Брат Гуго вздохнул, зажмурился так, словно огонь камина резал глаза подобно полуденному солнцу, сцепил пальцы.

– Я призвал всех вас сюда, братья, – очень тихо проговорил он, – не только для того, чтобы познакомить между собой. Я отдаю себе отчет, что каждого из вас я оторвал от выполнения важнейшей миссии… Ну, может быть, за исключением брата Жиля…

Брат Эжен возвел глаза к сводчатому потолку. Брат Рене буркнул что-то неразборчивое.

– Но та служба, ради которой я призвал вас сюда… – глаза магистра сверкнули, как два клинка дамасской стали под жарким солнцем Палестины, – она, эта служба, важнее любой другой. От вас будет зависеть дальнейшая судьба Ордена бедных рыцарей Иисуса из Храма Соломона. Понятно ли вам, братья?

Не сговариваясь, присутствующие расправили плечи и, сделав несколько шагов, выстроились в ряд перед магистром.

В полумраке комнаты прозвучал освященный временем девиз Ордена:

– Non nobis Domine, non nobis, sed nomini Tuo da gloriam…^[201]

– Спасибо, братья! – ровным тихим голосом произнес де Шалон. – Я верил в вас. Я знал, что вы примете новое служение, как и подобает истинным рыцарям Храма. Теперь же, во имя Господа, выслушайте меня.

На несколько мгновений воцарилась тишина, нарушаемая лишь потрескиванием дров в камине.

– Всем вам известно, – по-прежнему негромко продолжил речь брат Гуго, – что Великий магистр наш принял предложение короля Франции и переносит резиденцию Храма в Париж. Что ж… Орден Храма переживает не лучшие времена. У нас попросту нет иного выбора. Но король Филипп коварен и вероломен. Жажда золота способна толкнуть его на любое клятвопреступление. Поэтому Великий магистр, все магистры и комтуры приняли единогласное решение. Даже если нас ждет предательство, и французский монарх нарушит все Божьи и человеческие установления, Орден должен выжить. Мы вывезем наши сокровища и укроем их в надежных местах. Не спрашивайте меня, где именно, ибо это не моя тайна, но тайна Ордена.

– Что король Франции может противопоставить мощи Ордена Храма? – не сдержался самый молодой рыцарь, брат Жиль.

– К сожалению, наши комтурства разбросаны по разным городам, – пояснил магистр. – Мы не можем собрать наши силы в единый кулак – это вызовет ненужные подозрения и обвинения.

– Чем мы можем послужить Ордену? – насупился брат Рене.

– Вы будете сопровождать обоз из четырех телег. Четверо братьев-рыцарей. В помощь могу дать вам полдюжины братьев-сержантов и не больше десятка слуг. Это и так слишком много…

– Все верно, – кивнул седобородый крестоносец. – Чем больше отряд, тем больше ненужного внимания привлечет он на дороге.

– От ненужного внимания вас прикроет брат Эжен. Вы справитесь, брат?

– Все в руке Божьей, – скромно отвечал смуглый рыцарь. – Горячая молитва и священная реликвия помогут мне. Я сделаю все, что в моих силах, клянусь Кровью Христовой.

– А сила твоя хорошо известна Великому магистру и мне.

– In nomine Patris, – перекрестился д’Орильяк, – et Filii, et Spiritus Sancti. Amen.^[202]

Все тамплиеры последовали его примеру.

– Вы отправитесь на восток, через Священную Римскую империю. Положитесь в выборе пути на брата Рене, – теперь слова де Шалона зазвучали резче, словно боевые команды. – Придерживайтесь безлюдных мест – с любой шайкой разбойников ваш отряд совладает без труда, а вот излишнее внимание баронов и епископов вам ни к чему. Минуете королевство Польское и Великое княжество Литовское. И, если будет на то воля Господня, достигните русских земель. Там ищите помощи и покровительства князя Московского Георгия. Это внук великого русского князя Александра, который сумел уберечь хотя бы часть своей державы от завоевания ордами нехристей, чьих косматых коней видели стены Лигницы, Кракова и Буды. И даже Иерусалим не избежал этой печальной участи… – Магистр перевел дух. Помолчал, собираясь с мыслями: – Князю Георгию вы передадите это письмо. Подойдите, брат Антуан, и возьмите его!

Из-под плаща де Шалона появился пергаментный свиток, запечатанный тремя печатями. Де Грие приблизился к магистру и с поклоном принял письмо, успев заметить на печатях изображение двух рыцарей, едущих на одном коне^[203].

– Помните, братья, от успеха вашего похода зависит судьба Ордена. Напоминаю это еще раз. Брата Антуана я назначаю старшим. Какие будут у вас вопросы, братья?

Рыцари молчали. Глянув искоса на лица будущих спутников, де Грие прочел озабоченность, но не страх. Сам он вовсе не ощущал уверенности, но готов был идти до конца. Особенно если на то будет приказ Великого магистра.

– Прошу простить меня во имя Господа, брат Гуго…

– Слушаю вас, брат.

– Еще раз прошу простить меня. Брат Жак де Моле знает о нашем походе?

– Безусловно. Письмо к князю Георгию написано им собственноручно и запечатано личной печатью. Можете удостовериться, брат Антуан.

Де Грие приблизил свиток к глазам.

«Если бы я знал личную печать Великого магистра…»

– Да, – кивнул он. – Благодарю вас, брат Гуго. Я удовлетворен.

– Еще вопросы?

– Я все-таки не понимаю, – смущенно улыбнулся брат Жиль. Похоже, он стеснялся старших по возрасту и сроку службы братьев, но удержаться все же не смог. – Я не понимаю, как брат Эжен может прикрыть нас? Что значит «прикрыть»? Каким образом? При чем тут горячая молитва?

Д’Орильяк поморщился:

– Слишком много вопросов.

– Ничего. Молодости свойственна любознательность, – улыбнулся магистр. – Я поясню. Возможно, брат Жиль, мои слова прозвучат не совсем привычно. То есть вызовут удивление и даже возмущение в первый миг. Но по здравом размышлении вы не сможете не признать мою правоту. А уж после того, как мои слова будут подтверждены делом…

Де Шалон выдержал паузу.

– Итак… Благодаря беззаветному подвижничеству, умерщвлению плоти и укреплению духа постами, молитвами и чтением Священного Писания, брату Эжену уже не единожды удавалось творить чудеса… Я вижу на ваших лицах удивление и даже негодование. Спешу вас заверить, братья: чудеса брата Эжена не имеют ничего общего с колдовством и чернокнижием. Господь дает ему силу и помогает в делах, как некогда помог Иисусу Навину остановить солнце, а Моисею провести иудеев через море… Вы же знаете, если искренне веришь в Бога, то и вода может стать твердью. Главное, не допустить в сердце ни тени сомнения. Молитвы брата Эжена помогут скрыть ваш обоз от излишне любопытных глаз.

– Боюсь уподобиться Фоме, но откуда такая уверенность? – подал голос брат Рене.

– Простите мне, братья, что я не могу вам дать бесспорных доказательств. Поэтому прошу поверить мне на слово.

– Позвольте еще вопрос? – решился наконец-то де Грие.

– Слушаю, брат Антуан.

– Если Великий магистр чувствует опасность со стороны его величества Филиппа, почему он едет в Париж? Зачем сует голову в пасть льву? Не было бы разумнее переждать какое-то время на Кипре, пока отношения с французским королем не изменятся? В лучшую или худшую сторону, не суть. Важна определенность.

– Великий магистр не может проявлять малодушие. Иначе какой пример он подаст всем братьям? Что скажут об Ордене миряне? Ведь они привыкли судить по поступкам. Нельзя также сбрасывать со счетов расположение папы Климента. Он весьма благоволит к Филиппу. Ходят слухи, что даже папский престол он намерен перенести из Рима в Авиньон. А к Ордену Храма он, напротив, неоправданно суров. Так зачем же усиливать его неприязнь? Брат Жак решил поручить себя воле Господа. Насколько вы поддержите Его, настолько же и Бог поддержит вас, сказал он.

Повисла тишина.

Никто из рыцарей не решался ее нарушить новым вопросом.

Внезапный порыв ветра за окном рванул занавеси. Метнулось пламя в камине.

Магистр медленно поднялся со скамьи, выпрямился и осенил братьев широким крестом, благословляя их на подвиг во имя Ордена.

Глава первая

Вересень^[204] 6815 года от Сотворения мира Тверское княжество, Русь

По старой привычке Никита проснулся задолго до рассвета.

Колосок овсяницы щекотал нос. Высунувшаяся из стога левая нога здорово озябла. Еще бы! Вересень на исходе. Вот-вот заморозки начнутся.

Парень выбрался из сена и с наслаждением потянулся. Сделал несколько быстрых движений, растягивая связки и разминая суставы. Поддернул штаны, проверяя – надежно ли завязан гашник, и сорвался с места в бег.

В десять шагов надвинулся лес. Расступился и поглотил человека подобно пасти огромного зверя.

Никита легко мчался между старыми разлапистыми елями, привычно уклоняясь от растопыренных во все стороны ветвей. Чужой человек, попади он в темный ельник, ни за что не догадался бы, где проходит стежка, но парень чувствовал ее, что называется, пятками. Наверное, он мог бы найти дорогу и с закрытыми глазами. Как-никак, пять лет без малого здесь бегает, с той поры, как поселился у старого Горазда.

Тело вошло в работу быстро и привычно.

Четыре шага – вдох.

Четыре шага – выдох.

Густой смолистый дух врывался в легкие.

Сырая земля упруго отзывалась на прикосновение подошвы.

Поскрипывала бурая хвоя, устилавшая тропку, будто шкура матерого медведя.

Четыре шага – вдох.

Четыре шага – выдох.

Вот и поляна, заросшая разнотравьем.

Надо будет следующим летом выбраться сюда на покос… Ох и сладкое молоко даст Пеструха!

Двадцать вдохов-выдохов. Вот и березняк. Листья с желтеющими по краям зубчиками трепетали под едва заметным дуновением ветра. Теперь под пятками шуршала прошлогодняя листва.

Овраг.

Через него переброшена тонкая жердина.

Тонкая, она прогибалась даже под весом Никиты, хоть в нем не было ни капельки лишнего жира – только кости, сухожилия и мышцы. Скользкая от росы. Опасное препятствие. Особенно после лета, когда солнце вставало гораздо раньше и успевало высушить темно-серую кору.

А ну-ка, посмотрим…

Скользящий шаг. За ним второй.

Похоже, тело вспоминало многократно заученные движения само, без вмешательства рассудка.

Вот уже и колючие заросли малинника на той стороне. Рукой подать.

«Не так страшен черт, как его малюют!» – пронеслось в голове.

И тут левая нога соскользнула с жерди.

«Опять левая! Невезучая…»

Никита успел раскинуть в стороны руки. Пару мгновений ловил равновесие и, наконец, замер. Даже дыхание затаил. Подождал, пока сердце начнет биться реже. Глубоко вдохнул и поставил ногу обратно.

«Стыд-то какой! Зазнался, потерял бдительность, как глухарь на токовище…»

Уже продираясь через малинник, парень без устали корил себя. И, в конце концов, успокоил совесть, пообещав продлить утренние упражнения.

По пологому склону холма, вновь через ельник, он поднялся на плоско срезанную вершину и помчался вниз, набирая больше и больше скорости, на ходу уворачиваясь от стволов и ощетинившихся ветвей.

Ветер свистел в ушах. Черные косматые ели мелькали размытыми громадами.

Дважды острые иглы оцарапали щеку. Один раз – пребольно хлестнули по губе.

«Да что ж это со мной сегодня!»

С разбегу влетев в бурелом – толстые, поваленные когда-то, давным-давно, стволы с торчащими в разные стороны сучьями делали путь непроходимым для всех, кроме особым образом обученного бойца, – Никита запрыгал, словно белка.

Касание. Толчок. Взлет. Снова толчок.

Всякий раз, проходя эту часть дороги, он старался пойти привычным путем. И всякий раз сбивался. Будто какая-то неведомая сила ночью перекладывала валежник, чтобы подловить человека.

Зато тут уж не расслабишься, как на простой и понятной жерди. А значит, он всегда будет наготове. Учитель говорил, что это пригодится в будущем, – в бою нельзя отвлекаться, а уж рассеянный не выживет и пары вздохов.

«Уф… Вот и выбрался на приволье!»

Теперь парень бежал по безлесному косогору, который полого спускался к берегу реки. По правую руку занималась заря. Небокрай окрасился легким оттенком розового. И от этого широкая гладь плеса засветилась, словно изнанка раковины-беззубки – которых Никита насобирал несчитано, когда был младше. Учитель варил их в котелке – получалось вкусно, хотя и непривычно для русского человека.

На ходу парень сбросил рубаху, дернув гашник, выскочил из штанов, с размаху бросился в воду.

Холод сдавил ребра, вынудив пустить пузыри из носа.

«Подумаешь… Разнежился, что ли, за лето? А вспомни, как той зимой в лютый мороз в полынью нырял!»

Никита плыл под водой так долго, как только мог, греб размашисто, но не часто, а потому вынырнул почти на стрежне. Тут приходилось бороться с течением, для того чтобы держать направление на старую примету: кривую березу с обломанной верхушкой.

С наслаждением вдохнув стылый воздух, парень поплыл саженками, стараясь не шлепать ладонями. Обрывистый берег приближался не так уж и быстро – хоть и не Волга, а Сестра ее, а все же река не маленькая.

Коснувшись рукой глинистого откоса, Никита развернулся и поплыл обратно.

После купания прохладный ветерок показался жарким.

Не стесняясь наготы – кто его увидит в эдакой глухомани? – парень затанцевал по песчаной отмели, нанося попеременно руками и ногами удары невидимому противнику. Заученные связки движений получались легко.

Удар кулаком!

Пяткой!

Щепотью!

Снова кулаком!

Подъемом стопы!

Пяткой в прыжке!

Ребром ладони!

Вскоре от разгоряченного тела юноши повалил пар.

«Довольно пока…»

Никита быстро оделся и помчался обратно.

Без труда поднялся по косогору. Преодолел бурелом. Миновал ельник, продрался через малинник. Выбежал на жердь…

…И опять потерял равновесие. Замахал руками, выровнялся и обругал себя самой злой бранью, которую только знал.

«Позор! Стыдоба-то какая!»

Теперь и стволы берез, окрашенные розовыми лучами взошедшего солнца, не радовали.

Так хорошо день начинался, и вот – на тебе!

Уже подбегая к подворью, Никита уловил запах дыма.

Неужто учитель с утра очаг растопил?

Вот и постройки: крытая дерном полуземлянка, сенник, хлев, где ночевала Пеструха, лабаз на четырех ногах-столбах. Плетня здесь не ставили. От кого двор огораживать? Зимой, когда волки наглеют, корову можно и в дом забрать. Да и пса, Кудлая, в тепло запустить от греха подальше.

Сдержанный лай Кудлая, который вообще-то никогда пустобрехом не был, заставил Никиту замедлить шаг.

Что там может быть?

В душе зашевелились нехорошие предчувствия. Уж не татары ли нагрянули? Проклятые нехристи! Сколько Русь может томиться под их ярмом? Сумеют ли когда-нибудь князья оставить распри, хоть несколько лет не выяснять, чей род старше и именитее, кто великому Ярославичу ближней родней приходится, кто дальней, а поднять людей, раздать броню и оружие всем, до самого захудалого смерда, и ударить по ненавистным захватчикам! Тогда бы он, Никита, в ноги дядьке Горазду поклонился, лишь бы только учитель отпустил его драться, отомстить басурманам за все старые обиды, а если доведется погибнуть, так смерть в бою за Русь Святую лучше любой другой.

Впереди заржал конь. Зло заржал. Сразу слышно, что норовистый жеребец из тех, что кусаются в сражении, копытами бьются, да и в мирное время никому спуску не дадут: ни конюху, ни другому жеребцу.

– Балуй мне! – громко прикрикнул на коня кто-то, кого Никита еще не мог видеть.

Слава Богу! По-русски.

Значит, не враги, а гости.

Хотя, с другой стороны, время сейчас такое, что и от соотечественника не знаешь что ожидать. Особенно от того, кто заявиться может вот так вот: ни свет ни заря, ни зван ни ждан. Не зря же в народе и пословица родилась: незваный гость хуже татарина.

Никита решил подобраться к дому украдкой и поглядеть: что да как? Дядька Горазд, конечно, великий боец – голой рукой саблю ломает, но мало ли что?

От опушки до хлева парень перебежал за считаные мгновения. Замер, прижавшись плечом к шершавым бревнам. Прислушался.

Люди весело гомонили, перебрасывались едкими шутками-прибаутками, все чихвостили какого-то Всемила, что потник плохо расправил и коню холку намял.

Всемил вяло оправдывался, что два раза проверял, после чего кто-то суровый и немногословный пообещал накостылять ему по шее. Дымком, который почуял парень, тянуло, похоже, от костра. Кто же это такие? Где учитель?

– А вот и Никитша пожаловал! – раздался громкий голос Горазда. Бывший дружинник самого Александра Ярославича Невского умел вроде бы и не кричать, а так сказать, что за полверсты слышно. – Выходи вьюноша, не таись! Не враги у нас, гости!

«Как только узнал, что я здесь? Нет, ну не волшбой же, в самом деле?»

Старик будто услышал его мысли.

– Да я тебя давно жду! – проговорил он уже тише, приближаясь к пеструхиному жилью. – Небось неладное заподозрил? Выходи, Никитша, не бойся! Свои, русские.

Горазд стоял ссутулившись, опираясь на посох. На вид старик стариком. Такому только на завалинке кости греть да внукам побасенки сказывать. Однако Никита знал, что учитель умеет вытворять с длинной палкой, и мечтал достичь хотя бы половины его мастерства.

– Что смурной-то такой?

– На жерди не устоял… – опустил глаза парень.

– Неужто свалился? – усмехнулся старик. Длинный, багровый шрам, пересекающий его лоб, бровь и щеку, зашевелился, будто диковинный червь.

Пять лет назад, только познакомившись с Гораздом, Никита часто расспрашивал о прошлом учителя, но узнал немного. А о старой ране, которую не нанесешь ни мечом, ни саблей, – так и совсем ничего.

Уже позже бывший воин признался как-то под хорошее настроение, что ходил в свое время с суздальской дружиной далеко-далеко – аж в страну Чинь, где живут люди желтые лицом и узкоглазые, но не татары, а другого племени.

Тогда Александр Невский обещал помочь оружными людьми Сартаку, своему названому брату. Вот и отправились суздальские дружины с темниками хана Хубилая.

Горазд с товарищами попал в отряд, возглавляемый Уриан-гадаем, сыном знаменитого военачальника – Субудая-богатура. Но не повезло молодому тогда бойцу – под стенами города, название которого Никита, как ни старался, а выговорить так и не мог, Горазд был ранен. Подобрали и выходили его монахи, великие искусники рукопашного боя.

В монастыре Горазд прожил больше двадцати лет, но далекая родина звала и манила. Снились по ночам березовые рощи, земляничные поляны, пушистый снег на еловых ветвях и весенняя капель. И он ушел. Пешком. С мечом на поясе и котомкой за плечами. Добирался домой шесть лет, перевидав столько народов, сел и городов, что оставшейся жизни пересказать не хватит. Да он и не стремился. Любил повторять: «Молчание – верный друг, который никогда не изменит»^[205]. Мол, так говорил один мудрец, учение которого почитали в стране Чинь.

– Нет… – покачал головой Никита. – Свалиться не свалился, но едва удержался.

– Надо бы тебе еще поработать с равновесием, вьюноша, – вздохнул старик. – Поди на столб.

Парень кивнул. Подбежал к толстому бревну, поставленному «на попа» и вкопанному напротив землянки, одним прыжком взметнулся на его верхушку. Застыл, раскинув руки и слегка наклонившись. Левую ногу он согнул в колене и поднял назад-вверх так, чтобы и носок смотрел в небо. «Ван юэ пинхэнь» – «наблюдение луны» – называл это Горазд.

Тем временем к Горазду подошел кряжистый боярин. Явно вояка, закаленный в десятках сражений и сотнях стычек, он напоминал дубовый комель, выглаженный степными ветрами и зимними морозами. Вороненая кольчуга мелкого плетения обтягивала тело, как змеиная чешуя. Битые сединой кудри растрепались от ветра, а борода упрямо топорщилась, хоть он то и дело приглаживал ее широченной ладонью.

– Это и есть твой новый воспитанник? – Боярин с интересом разглядывал Никиту, будто к коню приторговывался. – Жидковат что-то…

– Какой есть, – без особой приязни отозвался Горазд. – Мне учеников откармливать не с руки. Чай, не поросята.

– Ершистый ты! – хмыкнул боярин. – Каким был, таким и остался.

– А ведь и ты не мед, Акинф Гаврилович.

– Какой есть! – захохотал боярин.

Его смех подхватили дружинники, собравшиеся вокруг костра, на котором булькал душистым варевом котел. Было их не больше десятка – охрана, должно быть. Все-таки в лесах лихие люди попадаются, да и просто именитому военачальнику негоже без свиты путешествовать – не к лицу.

Акинф зыркнул на них через плечо. Нахмурился. Сказал, глядя на Горазда исподлобья:

– Князь Михаил Ярославич тебе поклон шлет.

– Благодарствую. Честь то великая для меня – поклон от князя тверского получить… Неужто лишь для этого своего соратника верного ко мне послал?

– Нет. Не только, – не стал лукавить боярин.

– И что же князю Михайле Ярославичу от старика надобно? – прищурился Горазд.

– Помощи надобно.

– Помилосердствуй! Чем же я – старый, увечный, нелюдимый – самому князю тверскому пособить могу? У него ж такие бояре-разумники, дружина ближняя мастерству боя обучена, закрома богатые, смерды покорные да трудолюбивые…

– Боец ему нужен. – Боярин играл желваками, но на едкие подколки Горазда не отвечал. – Такой, чтоб равных ему не было от Орды до немецких земель.

– Ну, ты сказал! Где ж сыскать такого? И для какой такой надобности князю Михайле боец понадобился? Опять с князьями московскими ратиться решил?

– Для чего ему боец, то не твоего разума дело, старче, – свел мохнатые брови Акинф. – Князь, он для того Богом поставлен над людьми, чтобы самому решать, что да как… Если совет понадобится, то спросит. А нет, так непрошеного советчика и взашей может приказать…

– Так с какой такой радости ты, Акинф Гаврилыч, ко мне пожаловал тогда?

Боярин отвел взгляд, усилием воли сдержался, чтоб не вспылить. Переступил с ноги на ногу.

– Федот… – проговорил он через силу.

Старик поднял бровь:

– Чего? Федотка? Так он к вам сбежал?

– К нам, – Акинф развел руками. – Чего ж скрывать теперь… Явился не запылился. Желаю, говорит, при особе князя состоять да помогать ему супротив выскочек московских, Юрки с Ванькой, бороться. Князь-батюшка тогда молод был, четвертого десятка не разменял. Посмеялся да велел взашей выставить дерзеца…

Суровый воин передернул плечами, будто холодом его прошибло. Что он вспомнил? Как мальчишка, у которого едва-едва усы пробились, швырял его по всему княжьему терему? Или как он, опытнейший боец, не мог попасть клинком по юркому пареньку? Или обидные слова Михаила Ярославича, который хвалил приблуду, возвышая его над старыми, не раз и не два доказавшими свою преданность, дружинниками?

– Федотка всегда хвастуном был, – сказал Горазд. – Ему бы учиться и учиться… Тогда, может быть, толк и вышел бы.

– Телохранителем его князь назначил. Ни днем ни ночью не расставался. А волчонок этот и рад. Кочетом ходил. Боярину Ивану Зайцу руку сломал… И все ему сходило! Как с гуся вода!

– А чем же он нынче не потрафил князю Михайле? Или надоел? Или зазнался чересчур?

– Да сгинул он. Еще два лета тому… – пояснил боярин. – Повез в Орду грамотку и пропал. С той поры ни слуху ни духу.

– А вам, значит, новый телохранитель понадобился?

– Бери выше! Для особых поручений человек князю нужен.

– Убить, что ль, кого?

– Не твоего ума дело!

– Ну, не моего так не моего, – легко согласился Горазд. – Только это ты ко мне с просьбой приехал, а не я к тебе.

– Князья не просят. Они приказывают. А смерды выполняют.

– А ты никак со смердом разговариваешь? – Старик взялся двумя руками за посох. – Тогда я могу тебе ответить, Акинф Гаврилович… Там, за леском, брод, за бродом дорожка прямая на Тверь. Не ошибешься, прямиком доедешь.

– Ты что морозишь, старый? Понимаешь, с кем дерзкие речи ведешь?

Никита, все так же неподвижно стоящий на столбе, заметил, как вскочили спутники боярина. Один из них, горбоносый с черной бородой, что-то коротко приказал другим.

– Ты, Акинф, не пугай меня, – Горазд говорил тихо. – Я ни тебя не боюсь, ни дружинников твоих, ни князя твоего. Старый я уже, чтобы вас бояться. Восьмой десяток доживаю.

– Жить все хотят.

– А ты с мое поживи, там узнаешь. Я, Акинф Гаврилович, умер давно, полста лет назад. В Чиньской земле… С той поры я смерти не боюсь.

Старик перенес тяжесть на левую ногу, поднял посох на плечо. Никита догадался, что будет, если боярин, поддавшись гневу и самоуверенности излишней, прикажет дружинникам хотя бы попытаться обидеть учителя. Парень прикидывал, успеет ли соскочить со столба, чтобы помочь, или уже придется ему складывать побитых-покалеченных в кучку да водой отливать?

Акинф насупился, сгорбился, не прикасаясь, впрочем, к рукояти меча.

– Зря ты речи такие ведешь, Горазд. Я по-хорошему договориться хотел. Гостинцев тебе привез дорогих от князя. Порты^[206] новые из полотна беленого. Шапку кунью. Серебра пять гривен…

– Я учениками не торгую, – твердо ответил старик. – Он – не телок и не баран, а человек. С душою, понимаешь ли…

– Я и не думаю покупать! – обиделся боярин. – Это – помощь. По дружбе.

– Ежели по дружбе, то извини. – Горазд дурашливо поклонился, не сводя глаз с Акинфа и его дружинников. – Не догадался. Это все глупость моя стариковская. Из ума выживаю, видно.

– Так отдаешь ученика на княжескую службу?

– А зачем он князю понадобился?

Акинф аж зарычал, почище медведя:

– Не моя это тайна, старче! Не моя! Что ж ты жилы из меня тянешь?!

– Пока не скажешь, на что Михайле мой ученик, ответа не будет!

Воины-тверичане заволновались, зашептались. Один, помоложе, схватился за саблю, но горбоносый хлопнул его по руке, будто мальчишку, потянувшегося за краюхой вперед старших.

– Ладно! – Боярин тяжело вздохнул, почесал затылок, пригладил бороду. – Уболтал, красноречивый! Скажу, что ж с тобой поделаешь… Не князь меня за твоим учеником посылал. Сам я…

– Неужто? – удивился Горазд так искренне, что Никита сперва даже поверил учителю. Только потом понял, что он издевается над княжьим слугой.

– Правду говорю. Князь Михаил Ярославич посольство собирает. Далеко. Дальше княжества Литвинского и королевства Польского. В земли, которые зовутся Священной Римской империей.

– И что?

– А то! Сына моего, Семку, князь отправляет! – Акинф повернулся к своим, гаркнул через плечо: – Чего вызвездились? Заняться нечем? Ступайте себе!

А когда дружинники вернулись – кто к огнищу, кто к расседланным коням, – продолжал, стараясь говорить потише:

– Семен мой – вроде бы не дурак, но горяч. Без меры горяч! А дорога дальняя… Сперва до Вроцлава, а там – как получится…

– Не близко, – согласился Горазд.

– Вот и я подумал – нужен Семке такой боец, чтобы спину прикрыть завсегда мог.

– Ну, правильно подумал. – Старик снял посох с плеча, вновь оперся на него.

– Слушай, Горазд, отдай парнишку мне… – В голосе боярина прозвучала едва ли не мольба.

– А зачем Михайла посольство снаряжает? И чего ты боишься?

– Да франкский какой-то обоз… – начал Акинф и осекся. – Не моя это тайна. Не моя! Не скажу ничего!

– Твоя воля.

– Так дашь?

– Не дам.

– Почему? Ты что, Горазд?

– А это моя воля.

– Подумай, старик!

– Да что думать? Уже все подумал. Сказал не дам – значит, не дам. Отдыхайте. Гнать вас не гоню. Людям и коням роздых нужен.

Боярин побагровел:

– Это твое последнее слово, Горазд?

– Последнее.

Учитель повернулся. На миг Никите показалось, что Горазд занедужил: старческая немощь виделась во всех его движениях. И тут старый боец украдкой подмигнул парню. Хитро так подмигнул: мол, эвона, как мы боярина-то обманули!

А после, шаркая ногами по траве, ушел в избушку.

Акинф остался стоять с открытым ртом. На его лице смешались разочарование и гнев, быстро сменившиеся откровенной растерянностью. Не на такой ответ он рассчитывал, не на такой. Потом тверич быстрым шагом приблизился к столбу, где Никита продолжал «наблюдать луну».

– Слышь, вьюноша… – позвал он тихонько.

Никита молчал. Если какой-то Федот предал учителя и сбежал, это еще не значит, что и он его примеру последует.

– Слышишь меня, малый? Озолочу. Бросай этого упрямца старого, поехали со мной.

Парень не отвечал. Даже смотреть старался мимо боярина. Не дождется…

– Поедешь с Семкой – как сын мне будешь. Доспех, оружие самое лучшее. Серебра шапками. Мягкой рухляди^[207] – возами. Старшим над дружиной поставлю, если сбережешь Семена. Что молчишь? Мир поглядишь! Людей всяких-разных! Города, земли! Что тебе еще пообещать? Сам говори, не стесняйся! Все, что скажешь, получишь!

Никита безмолвствовал, сосредоточившись на сохранении равновесия.

– А! Щенок!!! – Акинф громко стукнул кулаком о ладонь. – И ты такой же, как он! Одним миром мазаны. Чтоб вы пропали оба!

Боярин развернулся и чуть ли не бегом кинулся к своим людям. Те опасливо посторонились, а воевода с разбегу поддел носком сапога котел, опрокинув его в костер. Взметнулось облако пара, завоняло подгоревшим варевом.

– На-конь! Ноги моей тут не будет! – взревел Акинф. – Бегом, недотепы! Ну же!!!

Дружинники кинулись к седлам, будто их плетью ожгли. Да и то сказать, помедли они хоть чуток, могли бы и по-настощему схлопотать. Как пить дать!

Чернец не успел бы и «Отче наш» дважды прочитать, как десяток всадников поскакал прочь. Коней не жалели. Могучий каурый жеребец боярина мчался впереди, взрывая дерн широченными копытами. Вскоре они скрылись за ближним ельником, и только черная проплешина костровища, заваленные рогульки да удушливый чад от сгоревшей каши, которую никак не мог унести легкий ветерок, напоминали о них.

А когда и топот копыт затих вдали, из землянки появился Горазд. Озабоченный и серьезный, он решительно поманил Никиту пальцем.

Глава вторая

Желтень 6815 года от Сотворения мира Московское княжество, Русь

По звериным тропам, по раскисшим торным дорогам, по перелескам и лугам шлепали добрые, на совесть сплетенные лапти. Никита накрыл голову дерюгой, чтоб за шиворот вода не стекала, и шагал, не уставая дивиться красоте земли Русской.

Вроде бы и осень в самом разгаре – дождь с утра, морось в полдень, стылый туман к вечеру, а завтра все наоборот. И вроде кошки на душе скребут, а как поглядишь вокруг – петь хочется.

Золото берез дожидалось первого заморозка, чтобы облететь в одночасье, упасть к подножию белых стволов дорогим заморским ковром – сам-то парень ни разу на торгах богатых не был, с гостями, что приезжают из южных стран, теплых краев, не встречался, не знался, но восхищенные рассказы старших в его роду помнил хорошо.

На еловых да сосновых иглах капельки воды, будто драгоценные украшения на княжне или боярской дочке. Когда выпадала удача и тучи в небе самую малость рассеивались, чтобы дать возможность ясну солнышку напоследок погладить землю ласковыми лучами, капельки эти сверкали почище самоцветов, о которых Никита тоже знал только понаслышке.

На осинах листва покраснела и мелко дрожала даже в безветрие, вспоминая, должно быть, повесившегося Иуду Искариота, который учителя и Сына Божьего за тридцать сребреников продал. А ольха уже сережки выбросила, готовилась заранее, чтобы весной распуститься мелкими цветочками. Вот уж мудрое дерево! Не зря в народе говорят: готовь сани летом, а телегу – зимой.

Зверья в дороге попадалось мало. Оно и верно: всякая тварь лесная человека боится и спрятаться от него норовит. Изредка мелькали нагулявшие на зиму жир зайцы. Они еще не переменили шкурку на белую, а потому казались грязными и замусоленными. Пару раз Никита пересекал волчий след, однажды наткнулся на глубоко вдавленный отпечаток медвежьей лапы. Но хищников он не боялся. Сейчас у них добычи хватает с избытком. Вот ближе к весне, под зимобор, волки с голодухи лютовать начнут. Тогда и опасаться надобно будет. А бурый хозяин, так тот и вовсе озабочен, чтобы место под берлогу сыскать. Если даже нос к носу столкнешься, отпустит. Главное тогда с перепугу глупостей не наделать. Не орать, не метушиться, а убегать и вовсе не приведи Господь.

Как-то рано утром Никита увидел лося. Огромный бык – рога в размахе не меньше двух аршин – задумчиво жевал осиновые листья. Мокрая шерсть лоснилась на круглом боку, а на лопатке белел длинный шрам. То ли от сородича получил рогом по неосторожности, когда за лосих дрались, то ли с хищником каким повздорил. Парень остановился, прижавшись плечом к гладкой и холодной коре. Взрослого лося лучше не сердить по пустякам. Говорят, они ударом копыта медведю череп проламывают, а волки берут верх лишь благодаря верткости, да и то навалившись кучей. Пока самые ловкие отвлекают, ужом вьются перед мордой быка, кто-то вцепляется сзади в скакательный сустав и рвет сухожилия. Или хищникам приходится дожидаться глубоких снегов: тяжелый зверь вязнет, проваливается по брюхо и уже не может отбиваться, а волков плотный наст держит.

Пока Никита любовался горбоносым великаном, тот повернул голову, окинул человека скучающим взглядом, а потом вроде бы неспешно скрылся в лесу.

«Эх, хорошо ему! Ни забот, ни хлопот. Поел, поспал… Главное, жить и выживать. А для человека не это ли главное? – подумал парень. – Наверное, нет… Иначе не отправил бы меня учитель за сотню верст».

В тот день, когда их уединенное лесное жилище посетили тверичи, Горазд зазвал Никиту в землянку, приказал сесть на лавку. Сам уселся напротив. Долго молчал, хмурился. Потом заговорил:

– Неспокойно у меня на душе, Никитша. Ох, неспокойно. Коли Михайло Тверской что-то замыслил – жди беды. Горяч Михайло. Горяч и взбалмошен. Ежели что в голову втемяшится – не выбить и чеканом. Еще отроком был, а уже все спорил с дядьями своими, сыновьями Александра Невского. Великого княжения алкал сверх меры… А я так думаю, нельзя тому много власти давать, кто за нее с родичами перегрызться готов, кто в Орду ездил поклоны бить, свой же народ обирал, чтобы данью ордынцев задобрить. С князем Андреем Городецким его ведь только владыка Симеон помирить сумел. А с Новгородом? Договоры заключал о дружбе и помощи, а когда нужда приспела на шведа войной идти, почему-то назад повернул, а с новгородцами вместе владимирский князь Андрей, сын Александра, ходил. Московским князьям, Ивану и Юрию, он не простил, что их отец, Данила Александрович, в Переяславле княжить стал после Ивана Дмитриевича. Ну а теперь, когда ему хан Тохта ярлык на великое княжение выдал, совсем совесть потерял. В открытую грозит. Против Москвы зубы точит. Того и гляди войной пойдет…

– Откуда ты все это знаешь? – поразился парень. Учитель непокидал лес много лет. Ну разве что иногда принимал проезжих гонцов. Так неужели из обрывков разговоров можно так дотошно выяснить все тонкости вражды и дружбы княжеской.

– Имеющий глаза видит. Имеющий уши слышит, – отвечал Горазд. – А у кого голова не для того лишь, чтобы шлем носить, – тот не только глядит-слушает, а потом еще и думает. Учись, пока я жив. Глядишь, и ты начнешь не только видеть-слышать, но и выводы делать. А пока не научился, запоминай вот что: поход этот за земли литвинов и поляков, аж до самых немцев, Михайло неспроста замыслил. Он ничего просто так не делает. Тверское княжество и так сильнее некуда – воеводы и бояре под Михайлову руку бегом бегут, аж спотыкаются. Того же Акинфа Гавриловича возьми… Мало ему Иван Данилович накостылял, – покачал головой старик. – Ну, ничего. Это по малолетству…

Горазд помолчал, расправил бороду. Глянул пристально:

– В Москву пойдешь.

– Куда? – поперхнулся Никита.

– Что, уши заложило? В Москву. Разговор мой с боярином хорошо слышал?

– Хорошо.

– Молодец. Вот и обскажешь все Юрию Даниловичу. Все передашь. А там князья пускай сами решают, чем Михайле Тверскому ответить. На то они и князья.

Парню стало не по себе. Он и представить не мог, что отправится куда-то из родных лесов. Пускай и не слишком далека Москва – не Орда и не Литва, а кажется, будто за тридевять земель.

– Да кто меня пред княжеские очи пустит? – зачастил он. – Как мне в детинец попасть? Там же и дружина, и слуги, и…

– Захочешь – попадешь. Кто хочет, пути изыскивает, а кто не хочет, руки опускает.

– Так ведь…

– И не говори ничего. Не приму никаких отговорок. Уяснил?

– Уяснил…

– То-то же. Будь готов, что не поверят тебе. Будь готов, что препятствия чинить станут. Обо мне, если хочешь, скажи. Только вряд ли молодые князья старого бойца упомнят. Разве что кто-то из стариков, еще под началом Александра Ярославича ходивших… Только рассчитывать на это не стоит. Готов?

– Готов, – убитым голосом отвечал Никита. А про себя подумал: «Будь что будет. Учитель мудрость свою не раз и не два доказывал. Пойду в Москву – двум смертям не бывать, одной не миновать».

– Вот и молодец. Сегодня соберем чего-нибудь в дорогу, а завтра, на рассвете, и отправишься. Утро вечера мудренее. И запомни напоследок: «Достойный человек знает лишь долг, а низкий человек ничего, кроме выгоды, не знает. Каждый может стать достойным человеком, нужно только решиться им стать»^[208].

Сборы не заняли много времени. Когда пожитков раз, два – и обчелся, и в поход отправляешься налегке. Одним побаловал Горазд воспитанника: добротной полотняной рубахой, какую не стыдно и при княжьем дворе носить, да меховой безрукавкой – вдруг до заморозков парень задержится? В котомку сложили четыре больших куска сушеного творога – татары его называют диковинным словечком «хурут», десяток пригоршней орехов да столько же сушеной малины.

Поначалу Никита, раньше не отдалявшийся от дома больше чем на дневной переход, боялся, что голодать в дороге придется, но на пятые сутки понял: старик снарядил его харчами – лучше не бывает. Кипятка согрел в маленьком горшочке, пожевал чего-нибудь, запил… И все. Сил хватает весь день шагать.

Правда, чем дальше, тем труднее становилось разводить огонь. Небеса, казалось, прохудились не на шутку. Лило и лило. Чтобы обустроить костер, Никита собирал по дороге шишки. Прошлогодние, высохшие и взъерошенные. Разжигал их от стружки, которую соскабливал с сырых деревяшек, пока не добирался до сердцевины, более-менее сухой. А уж когда разгорались смолистые шишки, подкладывал ветки потолще. Жара хватало и согреться, и воду вскипятить, и хоть немного просушить одежду.

Как говорится, с жиру не взбесишься, но от голода и холода не помрешь.

Дал Горазд ученику и оружие. Вдруг придет нужда от лихих людей отбиваться? Мало ли кто в дороге повстречается?

Гладкий, ошкуренный посох. Сам учитель с ним в руках чудеса творил и Акинфа не испугался, хоть тверичей десять было против одного. Да и боярин, видать, наслышан был о мастерстве отшельника – на рожон не полез, убрался восвояси. Никите, конечно, до Горазда далеко, но запросто отбиться от мечника посохом и он мог. Само собой, если на умельца не нарвешься, опытного да в боях закаленного.

А еще в котомке лежали до поры до времени два кинжала диковинных. Лезвие узкое, в три ладони длиной, отточенное до остроты небывалой. У крестовины концы тоже заострены и вверх загнуты – ни дать ни взять короткий трезубец. Странное оружие, его Горазд привез из земли Чинь. Рассказывал, что там подобные кинжалы-трезубцы в большом почете. Называют их теча^[209] и в бою держат в каждой руке по одному. Вот с ними Никита не боялся выйти сражаться и против двух-трех мечников. Хотя и помнил наставления учителя, что по-настоящему выигрывает бой тот, кто не начинает его.

Впрочем, парень и не собирался без надобности в драку лезть. Пять лет ежедневных упражнений с оружием и без, пять лет закаливания духа и плоти, пять лет неторопливых рассуждений старика о чести и мудрости, о гордости и смирении, о достойных и недостойных поступках приучили его сперва думать, а потом уже спор затевать.

Так Никита и шагал. Не слишком торопился, но и не отдыхал без надобности по полдня. Ночевал под елками. Встречающиеся по пути веси^[210] обходил стороной, чтобы не наткнуться на дружинников князя Михаила или татарских сборщиков дани.

Горазд сказал, что потихоньку-полегоньку молодые ноги до Москвы дней за десять добегут. Парень управился за шесть.

Как раз пополудни, когда дождь притих, ветер разогнал тучи, в просветы проглянуло синее небо и солнечные лучи погнали прочь липкий туман, Никита выбрался, наконец, на дорогу, по которой тянулся поток накрытых дерюжными и кожаными покрышками телег. Это землепашцы и пастухи из окрестных селений везли в крепость Московскую обычный оброк. Будет чем князьям выплачивать дружине кормовые^[211]. А селянам, глядишь, найдется заступа, ежели пожалуют князья из соседних земель или кто иной, охочий до дармовщинки. На то испокон веков на Руси народ князей и призывает, начиная с варяга Рюрика. Ты нам оборону от всяческих врагов, а мы тебя и твою дружину обеспечим, чем сможем.

Между повозками попадались и верховые с туго набитыми тороками^[212]. Эти люди выглядели не по-простецки. У одного даже край кольчуги из-под плаща показался. То ли ратный народ спешит на службу к князьям наняться, то ли свои отправлены были в другие города по какой-то надобности, а теперь возвращаются.

Шли и пешие. С кривыми палками в руках, тощими мешками за плечами. Верно, паломники в Свято-Данилов монастырь.

Никита, обретаючись в лесу, уже и запамятовал, когда какой праздник празднует люд православный. Горазд, хоть и молился каждый день перед сном, и поутру, и за стол садясь, благодарил Господа за дары его, больше ничем своей веры не показывал. На исповедь или к причастию не ходил. Рождества Христова или Великое Воскресение не отмечал. Не постился. Хотя у них в лесу и так каждый день пост был… Да и грешить когда? Весь день то упражнения, то добыча пропитания.

Порывшись в памяти, парень решил, что идут христиане в храм помолиться в праздник Покрова Пресвятой Богородицы. А сообразив, и приметы вспомнил. «На Покров земля снегом покрывается, морозом одевается», «На Покров до обеда осень, а после обеда – зимушка-зима». На Руси в день Покрова смотрят, какая зима будет. Если снег выпадет, значит, быть зиме снежной и холодной…

Никита решил слиться с пешими паломниками. А и правда, как его отличить? В руке – палка, на голове – дерюга, а на плече – котомка. Богомолец, каких из дюжины двенадцать.

Так и шел, пока впереди, на Боровицком холме, название которого почему-то напоминало парню о грибах, вырисовался Московский Кремль.

Пускай говорят, что, мол, Москва не Владимир, не Новгород и даже не Тверь – выходцу из леса крепостица показалась могучей и неприступной. Насыпной вал, у подножия которого вкопаны заостренные колья, а крутые бока покрыты глиной и обожжены, чтобы врагу карабкаться труднее было. Поверху вала стена из деревянных срубов, с заборолом^[213]. Грузно нависали бревенчатые башни, прикрывающие ворота с боков.

За стенами Кремля виднелись островерхие, сработанные из теса крыши боярских и княжеских теремов и маковки церквей, увенчанные крестами.

У подножия вала теснились, расползались вдоль кривоватых улочек дома ремесленников и торговцев победнее. Тут тебе и кузнецы, и кожевенники, и шорники, и гончары. Бондари и тележники, оружейники и калачники. А называлось все это скопление мастерового люда и их домочадцев Посадом.

Зачарованный красотой и величием стольного града, Никита низко поклонился. Не князю и не власти княжеской, а Москве.

– Что, проняло? – послышался веселый голос с ближайшей телеги.

Румяный старичок, доверив вожжи курносой девчонке, должно быть внучке, сидел, свесив ноги в новеньких лаптях с задка телеги. Он улыбался и глядел на Никиту ясным взглядом человека, прожившего всю жизнь в согласии с Божьими законами и собственной совестью.

– Ага! – кивнул парень.

– То-то же! Расцвела Москва при батюшке Даниле Лександровиче. Ох, расцвела! А ведь когда Егорий-князюшко, Долгорукий который, крепость ставил, еще при прадеде моем, царство ему небесное, никто и не думал, что городу быть.

Словоохотливый старичок, заметив интерес в глазах Никиты, пошел как по писаному:

– Городу ведь не бывать, пока люди вокруг селиться не начнут. Понимаешь меня, паря? Люди – они всему голова. Так или нет?

– Так, – кивнул Никита.

– Вот видишь, паря! Ты, хоть и молодой, а с понятием! А говорят – молодежь-де только пить да гулять желает… Прыгай ко мне!

– Да я уж как-нибудь… – попытался отказаться парень.

– Нет уж! Прыгай! – Для убедительности старик похлопал ладошкой по пузатому тюку рядом с собой. – Нютку не боись! Она только с виду грозная! – Он мотнул бородой в сторону недовольно сморщившей веснушчатый нос внучки. – А сама, как увидит добра молодца, навроде тебя, аж пищит…

– Деда!.. – зарделась девчонка, закрывая лицо рукавом кацавейки.

– А что деда? Деда врать не будет. Энто все знают – спроси кого хошь!

Никита тоже покраснел. Живя отшельником в лесной землянке, он пять лет не видел ни баб, ни девок и теперь невольно смущался под женским взглядом. Поэтому он с наигранной лихостью запрыгнул на телегу и устроился плечом к плечу старика.

– Спасибо!

– Не за что! Тебя как звать?

– Никитой.

– Богомолец? – Дед кивнул на посох.

– Ага! – легко соврал посланец Горазда.

– Зови меня дедом Ильей.

– Ага…

– Вот «разагакался»!

– Прости, дед Илья.

– Да не за что прощать тебя! «Агакай», ежели так хочется. – Старик прищурился: – В первой раз в Москву-то?

– В первый, – едва сдержался, чтобы не ответить «ага!», Никита.

– То-то я гляжу – идет, рот разинул. Москва – она настоящим княжьим, стольным городом только при Даниле Лександровиче стала. Он народ окрестный защитил. И оружием, и хитростью… Супротив татарских полчищ-то сила ведь не всегда помогает, приходится ужом виться. И князьям, и боярам. Да и простому селянину тоже… Зато, как поняли люди, что в Москве жить можно, так и повалили. Кремль-то всех не поместит, хоть и расширили его изрядно, аж до Неглинки. Так народ, вишь, где селится! – Дед Илья махнул в сторону Посада с такой гордостью, будто сам был по меньшей мере Юрием Долгоруким. Ну или Даниилом Александровичем.

– Вижу, – согласился Никита. – Народу – уймища!

– Да уж! Всякого ремесла люди! И всем место находится! Всяк при деле, от каждого польза! Вот так, паря! Такая она, наша Москва!

Никита кивнул. Хотя на языке так и вертелся ехидный вопрос: а что, во Владимире или Новгороде иначе? Но дед Илья просто дышал радостью и убеждением. Разочаровывать его не хотелось.

– Смотри! – частил старик, дергая парня за рукав. – Вот наш Посад. Видишь, людей-то тут сколько, людей! И всяк трудится на величие княжества Московского. Князь с дружиной по-своему, а мы по-своему. Зато все мы, как тот веник, – когда вместе, об колено не переломишь, а порознь – в пальцах захрустим.

Дед Илья от волнения даже руками размахивать начал. Наверное, в дороге поговорить было не с кем.

– Ты, паря, в Свято-Даниловский, на богомолье?

– Да.

– Заночевать-то есть где?

Никита пожал плечами:

– Да я привычный…

– И не думай! У моих заночуем! Мой младшенький на Подоле живет! Прохор-кожемяка. Не слыхал?

– Да я же первый раз тут, дед Илья. Кого я в Москве знаю?

– Вот и познакомишься!

– Да не нужно. Я сам как-нибудь.

– Обидеть хочешь? – делано нахмурил брови старик. – Нет, ты скажи – обидеть меня хочешь?

– Не хочу. Прости, дед Илья.

– То-то же! – Отец кожемяки улыбнулся до ушей. И вдруг закричал: – Нютка! Ты куда правишь?! Влево, влево заворачивай!

– Да заверну я, деда, – бросила девчонка, не оборачиваясь. – Забыл, как в прошлый раз на этой улице завязли?

– Да? Ну, ладно. – Илья обернулся к Никите: – На Подол нам надо. Это за Кремлем, как к речке спускаться. – И вновь начал сыпать словами. О том, как Москва строилась, как защищалась. Как рязанский князь Глеб жег и крепость, и ремесленные слободки. Как прокатились через город орды Батыя. Как уже совсем недавно, на памяти деда Ильи, хан Дуденя разорил Москву, великого вреда наделал, ограбил и в полон множество людей увел, и как князь Данила отстраивал потом столицу, как разбежавшиеся по лесам жители возвращались в Посад, восстанавливали мастерские и лавки. Как два года назад всем миром отбивали нападение тверского князя Михаила Ярославича. И ведь отбили. Так и убралась рать тверичей с воеводой Акинфом во главе прочь, несолоно хлебавши.

Вот тут Никита заинтересовался рассказом по-настоящему. Он начал понимать, почему озаботился Горазд, и если до сих пор какие-то сомнения терзали душу парня, то теперь он уверился – не зря отправил его учитель, ох, не зря. Он даже принялся задавать вопросы, чем несказанно обрадовал словоохотливого деда, и наслушался столько нелестного о тверском князе и его боярах, сколько и за десять лет не узнал бы, сидючи в лесной глуши.

Узнал бы и больше, но они приехали.

Телега остановилась напротив крепких, тесовых ворот.

– Дядька Прохор! – завизжала Нютка при виде здоровенного широкоплечего мужика, выглянувшего поверх забора.

А дальше Никита помогал выгружать тюки с коровьими шкурами. Потом парился в баньке вместе с дедом Ильей, кожемякой Прохором и его старшим сыном, Ванькой, уродившимся в отца и крупной костью, и саженным росточком. Ужинал «чем Бог послал», опасаясь с непривычки занедужить животом. И наконец уснул в сеннике, сытый, чистый и довольный, укрываясь овчинным полушубком. Последней его мыслью было: «Если не утратят москвичи хлебосольства и доброжелательности, то быть этому городу величайшим на Руси, головой всех народов и племен».

Глава третья

Желтень 6815 года от Сотворения мира Дорога из Твери на Переяславль, Русь

Человек сидел около маленького костерка. Угли едва-едва тлели, не давая света. Лишь немного тепла, достаточного, чтобы согреть озябшие ладони. Ведь гибкие пальцы для воина – главное. Натянуть тетиву лука, выхватить меч, поймать повод коня. Всегда нужно ожидать подвоха, от каждого встречного ждать нападения. Даже если это твой старинный знакомец, с которым и на войну ходил, и мед пивал за одним столом. Люди меняются. И очень часто не в лучшую сторону.

Хотя…

Полные губы сидящего у костра презрительно скривились. Он давно привык не доверять никому и никогда. Бить первым, если заподозрил предательство. И мало кто смог бы отразить его удар…

Фыркнул конь, бродящий неподалеку.

Человек поднял голову, огляделся.

Никого.

Показалось? Или нет?

Может, филин пролетел? Или конь почуял волков?

Прикоснувшись к рукоятке прямого длинного меча, человек повел плечами, поправил воротник черного чопкута^[214]. Посильнее натянул на голову подшлемник-калбак.

«Ну, где же этот Пантюха? Вроде бы не мальчишка – должен понимать, что уговор дороже денег. Или он в бирюльки играть со мной вздумал?»

В это миг конь тихонько заржал, предупреждая об опасности.

Человек у костра встрепенулся. Пальцы сомкнулись на черене меча.

– Эге-гей! Ты здесь, что ли? – послышался настороженный голос.

Пантюха. Десятник Пантелеймон. Кто ж еще?

– Слышишь меня, нет? Слышишь?! – Голос из темноты запнулся. – Эй, Кара-Кончар^[215]! Не молчи, ответь!

– Что ты орешь, как корова недоенная? – сквозь зубы бросил сидящий у костра. – Всю округу созвать сюда хочешь?

– А! Вот ты где! – Глухо стукнули о землю подошвы сапог. – Сейчас, подпругу отпущу… Тут есть где привязать?

– Где хочешь, там и вяжи, – неприязненно отозвался сидящий.

– Ты добрый, как я погляжу…

После недолгой возни в темноте к костру вышел крепкий мужчина. Поискал глазами – на что бы присесть? Не нашел. Сел на корточки. Скривился, устраиваясь поудобнее:

– Здоров будь, Кара-Кончар.

– И тебе не хворать, Пантелеймон.

– Я гляжу, ты совсем обтатарился.

– Тебе какое дело?

– Злой ты.

– Какой есть. Ты зачем приехал? Поболтать?

– Ну… – замялся Пантелеймон. – Ты же сам велел…

– Правильно. Я велел. Потому что я тебе плачу́, Пантюха.

Десятник сник, опустил плечи:

– Все верно, Кара-Кончар… Тьфу! Ну и имечко ты себе подобрал.

– Тебе какое дело?

– Вот. Опять. А про тебя, замежду прочим, боярин Акинф вспоминал давеча…

– Тьфу, жирная свинья! Ужо я б ему язык поганый отрезал!

– Ему необязательно. – Пантелеймон сплюнул рядом с костром. – Сынка его, Семку, можешь прищучить. Очень даже запросто.

– Да? – Человек в чопкуте оскалился. – Семку… – повторил он, будто пробуя замысел на вкус. – А ведь это даже лучше будет… Это, пожалуй, больнее по Акинфу ударит.

– То-то и оно. Бери своих баатуров^[216] и давай на закат.

– Э! Погоди! Быстрый какой. Почему я бежать должен, будто плохого кумыса опился? С какой радости? Что мне нойон Ялвач скажет? Небось по головке не погладит…

– А ты никак боишься нойона своего?! – делано всплеснул ладонями Пантелеймон. – Нет, правда, Кара-Кончар? Боишься? Бои…

Десятник замер на полуслове, когда холодное острие клинка коснулось его кадыка. Застыл, боясь вдохнуть. И только навязчивая мысль билась в голове:

«Зачем я его дразнил? Теперь прирежет и воронам скормит…»

Он уже ощущал, как тоненькая горячая струйка стекает за пазуху.

– Запомни раз и навсегда, пес, – чеканя каждое слово, проговорил Кара-Кончар. – Не смей меня попрекать. Ничем и никогда. Я нойона не боюсь. Это вы князю Мишке зад лижете за кусок черствого хлеба. Я служу Ялвач-нойону потому, что мне нравится. И нужен он мне. До поры. А как соберу вокруг себя преданных молодцев – сам нойоном стану. И Ялвач мне тогда не указ будет. А пока нужно с оглядкой жить. Уразумел, пес?

Пантелеймон побоялся кивнуть. Просто моргнул в знак согласия. Мелькнула мыслишка: а что будет, если не заметит баатур? Но тот заметил. Знать, видел в темноте, как кошка. Помедлил, но меч-мэсэ^[217] убрал.

– И не зли меня больше…

Десятник судорожно втягивал воздух, ощупывая горло. Он всегда поражался этому человеку. Никто в дружине тверского князя не мог ему противостоять. Ни с оружием, ни с голыми руками. И вряд ли во всей Золотой Орде нашелся бы кто-то, умеющий драться лучше. Не человек, а смерть ходячая. Быстрая, безжалостная, расчетливая… А ведь он правду говорит, открыт, как на исповеди. Терпит Ялвач-нойона, а сам спит и видит, как бы на его место вскочить. И вскочит, когда поймет, что миг удачный. Запрыгнет, как волк на холку степному коню, и…

– Прости меня, Кара-Кончар, – хрипло проговорил Пантелеймон. – Язык мой глупый раньше меня говорит. Я только подумать успел, а он уже ляпнул.

– Может, тебе отрезать его? – прошипел человек с мечом.

– Что ты! Не надо. Мне с ним привычнее… Да и тебе выгодно, чтобы твой послух мог тебе передать, что разузнал.

Кара-Кончар расхохотался сухим, злым смехом.

– Ладно! Живи, чушка^[218]! Живи… – и вдруг оборвал смех. – Надоел ты мне. Рассказывай, с чем пожаловал, и пошел прочь…

Пантелеймон заговорил сипло, будто пережимал себе горло ладонью.

– Князь Михайло Ярославич поход собирает…

– Против Даниловичей? – со смешком прервал его Кара-Кончар.

– Нет. Не войско, а поход. Малый отряд – два десятка дружинников. В далекие западные земли. За Смоленск и за Туров. За Люблин и Сандомир. Аж в Силезию, где немцы живут, которые по-нашему ни бельмеса не понимают.

Тверич многозначительно замолчал, очевидно ожидая вопросов, но его собеседник не спешил. Ждал ровно столько, сколько понадобилось десятнику, чтобы сообразить: никто его уговаривать не будет. Предательство – дело добровольное.

– А все потому, – продолжил Пантюха как ни в чем не бывало, – что перехватил он лазутчиков из далекой страны франкской. Те лазутчики рассказали: мол, везут тамошние витязи сокровища несметные. Везут простым обозом. С малой охраной.

– Глупости какие, – буркнул Кара-Кончар. – У них что, заботы другой нет? Витязи сражаться должны, а не сокровища возить туда-сюда. Да еще по чужим землям…

– А они и сражались раньше. Это рыцари Христового воинства. Так они себя называют. А в Польском королевстве их зовут крыжаками^[219].

– Знаю. Белый плащ, черный крест.

– А вот и не угадал! – осклабился Пантелеймон. – Белый плащ, но красный крест. «Чернокрестных» тевтонов князь Лександра бил. А эти на дальних южных землях сражались с басурманами – маврами да сарацинами. Аль ты не знал?

Кара-Кончар повел плечами, словно намереваясь броситься на собеседника. И тверич сглотнул слюну, которая вдруг стала тягучей и горькой. Можно ли забывать, как молодой боец не любит, когда ему напоминают, что он – темная деревенщина.

– Извини меня, Кара-Кончар, Христа ради…

– Когда-нибудь я все-таки отрежу тебе язык, – мрачно пообещал мечник. – Говори дальше.

– Так вот! – теперь Пантелеймон выбрасывал слова часто, будто бы хотел побыстрее закончить неприятное дело. – Эти крыжаки сражались на юге. Награбили добра всякого – прорву целую. И золота, и серебра, и ковров дорогих, и тканей шелковых… Такие богатые стали – прям на загляденье. Даже их король франкский позавидовал. Позавидовал и решил их извести. А сокровища, что крыжаки привезли из походов, себе подгрести. А что? По-легкому и без трудов особых… Только их главный… магистрою они его кличут… или магистерой… тоже не лыком шит оказался. Прослышал, что король ограбить их возжелал, и бегом-бегом все сокровища отправил. От греха, как говорится, подальше…

– Не может быть, – вновь прервал его Кара-Кончар. – Если король не дурак, он обоз выследит и отберет. Ему даже проще так будет, чем искать. Нужно было зарывать богатство.

– Где богатство зарыто, под пытками вызнать легко, – возразил тверич.

– А про обоз?

– Магистра об этом подумал. Он не один обоз отправил, а много. И морем, и сушей. И на север, и на юг. И на закат солнца, и на восход. Никто из охранников не знает, куда другие поехали или поплыли. Только о своем задании им ведомо.

– Да? Ну ладно… Поверю. Дальше-то что?

– А что дальше? Князь Михайло задумал перехватить обоз. Около Вроцлава. Акинф рвался самолично отправиться, да князь-батюшко, – Пантелеймон хмыкнул, – не отпустил. Сказал, что здесь он ему нужнее будет. Нам Семен свет Акинфович за старшего дан.

– Нам?

– А я не говорил? Я в том отряде десятником иду.

– Десятником, говоришь? – Кара-Кончар задумался. – Ладно. Ты сказал. Я услышал. Ступай теперь.

– Что, и не скажешь ничего?

– Все сказал уже. Довольно.

– Что ждать-то мне?

– А ничего не жди. Служи князю-батюшке. Слушайся Семку, Акинфова сына…

– Так ты…

– Ступай, сказал! – В голосе мечника прорезался нешуточный гнев.

– Все, все! Иду! – Пантелеймон вскочил. Охнул – ноги затекли. – Все. Прощавай, Кара-Кончар.

– Прощавай, чушка-Пантюха, – рыкнул в ответ баатур.

Уже запрыгнув на коня, тверич крикнул в полный голос:

– Боярин Акинф к Горазду-отшельнику ездил. Нового ученика просил в помощь! Семку охранять!

– И что?! – вскинулся татарский воин.

– А ничего! Не скажу! Сам думай! Прощавай, Федотка!

Пантелеймон ударил пятками в гулко отозвавшиеся конские бока.

Топот копыт пронесся над перелеском и стих вдалеке.

Баатур рывком поднялся. Несколькими ударами разметал угли костра. Свистнул. Позвал:

– Цаган-аман^[220]!

Жеребец с тихим ржанием подбежал к хозяину. Ткнулся мордой в плечо.

Человек похлопал скакуна по шее, подтянул подпругу:

– Вперед!

Конь сорвался с места вскачь. Держась за луку, Кара-Кончар сделал несколько шагов рядом с животным, а потом сильно оттолкнулся ногами и взлетел в седло.

– Ай-йа-а-а-а-а!!! – пронзительный клич прорезал тишину.

Черные крылья ночи сомкнулись за плечами всадника.

Желтень 6815 года от Сотворения мира Москва, Русь

Проснувшись рано утром – по-другому он уже не мог, Никита попрощался с гостеприимными хозяевами и собирался было уйти, да куда там! Кожемяка Прохор наотрез отказался отпускать парня, не покормив напоследок, а дед Илья упорно предлагал выпить на дорожку медовухи. А когда Нютка и жена Прохора – дородная, пышущая здоровьем баба по имени Лукерья – набросились на старого с упреками, обиделся, насупился и потребовал, чтобы кто-нибудь проводил Никиту до Свято-Даниловского монастыря.

Парень отнекивался, как мог. Ему очень не хотелось признаваться в обмане – москвичи приняли его как родного. Но переубедить кожемяку с дотошным дедом Никита так и не сумел. Его накормили кашей с топленым молоком и навязали в провожатые Нютку.

Девка сразу возгордилась, по мнению Никиты, выше всякой меры.

Если вчера она весь вечер молчала, только поглядывала искоса, то теперь молола языком – не остановишь. Просто ужас! Она рассказывала о каждой улице и о каждом переулке. Почему реку Неглинку так назвали, и отчего Боровицкий холм именно так именуется. Какие князья в Москве сидели, и кем они приходились Александру Ярославичу и Всеволоду Большое Гнездо.

Никита слушал, снисходительно улыбаясь. Ну откуда, скажите на милость, простая девчонка, родившаяся в селе под Москвой, может знать, почему именно Александр Невский подарил город младшему сыну? О чем думал великий победитель свейских захватчиков и немецких крестоносных рыцарей? Может, просто не знал, куда посадить младшенького, – с ними у любого князя забот полон рот. Старшие, понятное дело, наследники, а вот младшие… А по словам девчонки выходило, что Невский едва ли не предвидел величие Москвы, а потому и отдал ее самому рачительному и заботливому сыну – Даниилу.

Слов нет, постарался князь Данила. Под его княжением Москва расцвела и окрепла. Не уступит нынче ни Твери, ни Переяславлю, ни Рязани. Глядишь, скоро и с Владимиром поспорит. Главное, чтобы Юрий с Иваном не растеряли всего, что их отец накопил. Так Никита и сказал, когда Нютка ненадолго замолкла, переводя дух, – иначе он просто не мог слово вставить.

Как девка на него взъелась!

В один миг парень выслушал столько нелестного о себе, сколько не довелось и за несколько лет от скупого на похвалу учителя узнать. Да как он мог, оказывается, языком своим поганым трепать славные имена князей московских?! Кто еще больше за своих подданных радеет, как не они? И купечество не утесняют, и ремесленный люд поддерживают, и дружину берегут – кормят, поят, на убой зазря не бросают. И с церковью они в ладах настолько, что, поговаривают люди, митрополиты могут вскорости перебраться сюда из Владимира. Осталось только еще несколько храмов возвести. Да не простых, деревянных, а белокаменных – как София Киевская или София Новгородская.

Глаза Нютки горели столь праведным гневом, что Никита устыдился своих сомнений, в чем и повинился не медля.

– То-то же, дурень деревенский! – смилостивилась девка. Можно подумать, сама городская!

– Да мы такие… – развел руками парень. – В лесу живем, лаптем щи хлебаем.

– Ага! Шишки на обед варим! – подхватила девчонка. И тут же заинтересовалась: – А ты откудова будешь? Издалека? Али не очень?

– Издалека, – честно признался Никита. – Шесть дней до Москвы добирался.

– И все пешком? – Она всплеснула ладошками.

– А то? Вестимо, пешком.

– А с какой стороны идешь? От Рязани, от Переяславля?

– От Твери.

– От Твери? – В голосе Нютки легким оттенком скользнула неприязнь. Не слишком-то в Москве любят тверичей. Ну так тому князь Михайла, последние десять лет досаждающий князю Даниле, а после и сынам его, виной. Дивиться не приходится.

– Живем мы с учителем на тверских землях, – попытался оправдаться парень. – Но к нашим князьям да боярам любовью не пылаем.

Она хмыкнула, сморщила вздернутый носик и тут же уцепилась за обмолвку:

– С каким таким учителем? Чему он тебя учит? Охотиться? Шорничать? Кузнечному ремеслу? Да нет! Не похож ты на кузнеца!

– Даже на подмастерье?

– Тем более на подмастерье! Ты свое отражение в речке видел? Какой из тебя молотобоец?

– Ну… – Никита развел руками.

Девка вцепилась ему в рукав. Глядя снизу вверх, притопнула лапотком:

– Признавайся, какому ремеслу учишься? Немедленно!

В глубине души понимая, что после будет раскаиваться за излишнюю откровенность, Никита ляпнул:

– Сражаться учит. Бойцовскому ремеслу.

– Как это? – Она выпучила и без того огромные, синие, как васильки, глазищи.

– Да вот так… Рукопашному бою. И оружному. Мой учитель – самый умелый боец на Руси! – не сдержался и отчаянно прихвастнул парень. Возможно, это и неправда, но кто проверит?

– Ври, да не завирайся!

– Почему это?

– Самые лучшие бойцы, они в княжеских дружинах все!

– С чего ты взяла?

– А где им быть? Они у князей живут, советами помогают, младшую дружину обучают, в походы ходят, сражаются…

– А если учителю неохота?

– Как это может быть неохота? Какой же он боец после этого?

– Самый лучший.

– Да кто это проверял? Кто это знает? Думаешь, тебе на слово кто-то поверит?

– Кому надо, тот знает, – немного обиделся за учителя Никита. – И проверять его не надо. Учитель рассказывал, что в земле Чинь… Слыхала про такую?

– Это из сказок земля!

– Не совсем. Если долго-долго – месяц, два, полгода – идти на восход солнца, то попадешь в землю Чинь. Татары, между прочим, тоже из тех краев пришли, только они в степях живут, кочуют, коней с овцами пасут, а чиньские люди живут как мы: города строят, крепости, храмы возводят. Бог у них другой, не Иисус Христос…

– Нехристи, значит!

– Нехристи? Можно и так назвать. Только их бог не злобливый, а совсем даже наоборот – мудрый и справедливый. Учит доброте и кротости. Мне учитель рассказывал.

– Что ты чужого бога защищаешь? Не стыдно? А еще на богомолье пришел!

– А я верую в Отца, и Сына, и Духа Святого! – перекрестился Никита. – Но хулить чужого бога – невелика заслуга!

– Странный ты человек, – прищурилась Нютка. – Непонятный. Ладно! Что ты там про земли Чинь сказывал?

– Ага! Любопытство разобрало?

– А если и так? Я с детства сказки люблю.

– А это не сказки.

– Ты говори, а там разберемся.

– Ну хорошо… В земле Чинь люди сеют, пашут, хлеб убирают. Все как у нас. Только ни рожь, ни ячмень у них не растет. А зерно белое, рисом называется. Из него лепешки пекут, кашу варят…

– Ты про бойцов начинал!

– А! Ну слушай! Народ тамошний лицом на татар похож – желтые да узкоглазые. И воины в их земле рождаются великие. И оружия всякого – невиданного и неслыханного. Иной лопатой дерется. Другой с простой палкой против мечника выходит и побеждает. И мечи разные. Узкие длинные и широкие кривые. Любят они выяснять, кто же сильнее, чье оружие лучше. Собираются, приглашают в судьи столетних стариков, которые всю жизнь искусство боя постигали, монахов – у них монахи тоже бойцы хоть куда.

– Чудной народ какой-то…

– У всякого люда свой норов. Что поделать? Что татары коней едят, тебя не удивляет?

– Сравнил тоже! То кони, а то монахи!

– Что ж поделать! Но я не к тому. Самые лучшие мастера заканчивают бой, еще не начав его.

– Это как?

– Ну… Учитель рассказывал – постоят друг напротив друга, постоят. Потом один поклонится. Значит, признал, что слабее.

– Это ты к чему?

– Это я к тому, что проверять, кто же самый сильный, по-разному можно. Дядька Горазд ни с кем не рвется силами мериться. Только я сам видел, как он голой рукой саблю татарскую ломал.

– Правда? Расскажи!

– В другой раз, – пожал плечами Никита, чувствуя, что ему хочется увидеть ее еще раз. Хоть и вздорная девчонка, а болтать с ней интересно. Вначале вроде как смущался, а после язык развязался – не остановить. Давно он ни с кем вот так не беседовал… Молчальник Горазд и сам не очень любил лишние слова, а уж парня наставлял и вовсе помалкивать. На то он и ученик.

– Не хочу в другой… Хочу сейчас!

– Некогда. В Кремль мне надо. Сможешь провести?

– Ты что?! – Девчонка даже присела чуть-чуть с испугу и огляделась по сторонам – не услыхал ли кто в толпе. – Зачем тебе в Кремль?

– Да пошутил я! Зачем мне в Кремль? Глупости какие! – громко сказал, почти выкрикнул Никита, а потом добавил шепотом: – Мне с князем Юрием поговорить надо.

– Зачем это?

– Тебе какое дело?

– Раз мне никакого дела, то чего я тебя вести должна? Вон он – Кремль. Иди! – надула губы Нютка.

– И пойду! Деду кланяйся. Дядьку Прохора поблагодари за хлеб, за соль… – Парень учтиво поклонился: – Прощай. Не поминай лихом.

Он повернулся и пошел сквозь толпу.

Через несколько шагов Нютка догнала его:

– Погоди! Постой!

– Чего тебе? – Парень не сбавил шага. – Я же попрощался.

– Нагнись, чего скажу!

– Ну?

Горячее дыхание обожгло ухо:

– Я тебя до ворот доведу. А дальше – сам.

Никита поймал себя на том, что стоит и глупо улыбается. Ведь прекрасно мог бы и в одиночку дойти до кремлевских ворот. А вот поди ты – приятно, когда тебя не бросают, когда хотят помочь. Да и девчонка, кажется, считает, что, помогая ему, ввязывается в опасное дело. Может, она думает, что он подсыл? Тогда чего не кликнет дружинников? Нельзя сказать, что они толпами по улице ходят, а все ж таки попадаются.

Тем временем Нютка схватила парня за рукав и потащила за собой.

– Сейчас пройдем через торг… Поглядишь, какой торг у нас в Москве! Ты такого раньше не видел!

Никита хотел сказать, что он никакого торга никогда не видел. Ни разу в жизни. Но не успел… Дух захватило от многолюдья, каким бурлила широкая площадь. В уши ударил многоголосый гам. В ноздри ворвались всяческие запахи.

Все больше наши, русские, купцы и покупатели ходили, приценивались к товару. Но попадались среди них и заморские гости. Смуглолицый и белобородый южанин с головой, обмотанной цветными яркими тряпками. Светловолосый здоровяк с бритым подбородком, но длинными усами: датчанин или свей. Мелькала мордва в расшитых бисером безрукавках. Прохаживались татары, поглядывающие на всех свысока. Они хоть и вели себя как хозяева, ходили все же по трое-четверо. Чувствовали, видно, что любви к их роду-племени тут никто не испытывает, а только терпят, как занозу в пятке.

– Это еще торга нынче нет! – с трудом перекричала шум Нютка.

Кричали зазывалы. Гоготали гуси. Блеяли бараны, и мычали коровы. Изредка ржали кони. Вернее, лошади. Конь – у дружинника и воеводы, а у купца и селянина – лошадь.

– Вот когда вересень только начинается!..

Легкий ветерок нес аромат дыма. Похоже, от коптилен. Ядреный дух квашеной капусты мешался с запахом конского навоза.

Толчея становилась все гуще и труднопроходимее.

«Что ж тут делается, когда торг в самом разгаре, если об эту пору он на убыль пошел?» – думал Никита.

Бедро Нютки, прижимавшееся к его ноге, заставляло полыхать огнем уши. Но почему-то хотелось идти и идти так. И плевать на Кремль, князей московских, наказ Горазда… Об учителе напоминали только течи, упиравшиеся рукоятками в бок. Ну и пусть упираются!

– А вот пироги! Пироги с зайчатиной! Пироги с капустой!..

– Подходи, выбирай!..

– Ткани легкие, шелковые! Из Дамаска и Багдада!..

– Пироги с черникой! Пироги с ежевикой!..

– Горшки! Горшки и кувшины!..

– Колечки для девиц, браслеты для мужних жен!..

– Горячие с пылу с жару!..

– Навались, подешевело!..

– Капуста кислая, моченая! С брусникой да клюквою!..

– Платки узорчатые!..

– Горшки звонкие – работа тонкая!..

– Корова рябая, рога разные! А сколько молока – доить устанет рука!..

– Ложки липовые! В рот сунешь – сразу сладко!..

– Пироги с грибами!..

– Ножи булатные! Сами режут, сами строгают!..

– Пояски тисненые!..

– А вот алатырь-камень^[221]! Из земли Жмудской!..

– Подходи! Отдаю задешево!..

– Зерно бурмицкое^[222] – украшение не мужицкое!..

– Эх, сам бы купил, да людям не достанется!..

– Сбитень горячий!..

– Поросята! Поросята! Кому поросят? Двоих покупаем, третьего за так дарю!..

– Пироги! Пироги!..

– А вот скакун знатный! Бежит – земля дрожит, упадет – три дня лежит!..

– Подходи, люд честной!..

– Свистульки глиняные – это вам не щи мясные! Не греют брюха, так радуют ухо!..

– Соболя, куницы, белки! Белки, куницы, соболя!..

– А вот ржаной квас! Кислый – страсть!..

Никита хлопал глазами, уже не пытаясь ничего запомнить. Что тут запомнишь, когда мелькает все вокруг, будто во сне? Счастье, что ничего с собой на обмен нет, а то не удержался бы, потратился…

– Дорогу, смерды! – загремело над головой. – Дорогу боярину!

Парень рванулся в одну сторону, Нютка потянула его в другую. Они задергались на месте, замешкались.

Горячий дух конского пота ударил в нос.

– Прочь, худородные!

Никита успел обернуться.

Увидел распяленные ноздри, обрамленный клочьями пены лошадиный рот, раздираемый уздою!

Довольное русобородое, молодое лицо.

Свистнула плеть, обжигая острой болью плечо!

Парень крутанулся на месте, вырвал рукав из цепких Нюткиных пальцев и толкнул девчонку в толпу…

Глава четвертая

Желтень 6815 года от Сотворения мира Москва, Русь

Оттолкнув Нютку, Никита взметнулся вверх в высоком прыжке.

Толпа ахнула.

Может, со стороны это выглядело удивительно, но, обучаясь у Горазда, парень выкидывал и не такие коленца.

Он успел заметить ошарашенное лицо молодого воина. Губы еще улыбались, радуясь незатейливой шутке. Неотесанную деревенщину проучил. Ну не весело ли? Зато глаза уже округлились.

Закручиваясь, подобно молодому, только нарождающемуся смерчу, Никита от души приложил всаднику посохом поперек лопаток.

Дружинника будто вынесло из седла. Он кувыркнулся через конскую шею головой вниз, прямо в жидкую грязь, размешанную лаптями да сапогами москвичей и приезжих гостей.

Уже приземляясь, Никита не удержался и легонько наподдал гнедому коню по крупу. Чуть повыше репицы.

Скакун заржал, присел на задние ноги и с места рванулся вскачь, отбивая копытами по сторонам. Видно, здорово обиделся за непотребное обращение.

Зеваки, разинувшие рты вокруг, расступились, не желая попасть под удар.

Парень хотел броситься следом за конем, но поскользнулся – подвела привычка бегать по траве или палой листве. Рыночная грязь оказалась куда как коварнее.

– Куда?! – преградил путь дюжий ремесленник. Он раскинул в стороны руки-грабли, будто бы намереваясь схватить беглеца.

Никита мог бы сбить его с ног одним ударом, но гнев и обида уже отступили, а ударить беззащитного человека, вся вина которого заключалась в желании поймать нарушителя порядка, он не смог. Взмахнул посохом, в надежде, что кто-то из ротозеев отпрянет.

– Стой! – послышалось позади.

– Сдавайся, тать!

Первый голос грубый, словно охрипший от беспрестанного крика. Второй – юношеский, звонкий.

– Держи! Держи вора! – уже надсаживался кто-то в задних рядах. Какие слухи начнут гулять по Москве завтра, и думать не хотелось.

Очень хотелось, чтобы Нютку не задавили в толпе. И чтобы не пришлось никого убивать.

Может, лучше сдаться? Повинную голову, как говорится, меч не сечет.

Развернувшись, парень увидел еще двоих всадников, подъезжавших с боков. Явно намеревались зажать наглеца «в клещи». Один – мальчишка, не старше самого Никиты, но горя и беды не нюхавший, а потому сохранивший детское восторженное выражение на лице. Второй – седобородый. Черные глаза пронзительно сверкали из-под мохнатых бровей. На щеке – шрам. Не такой причудливый, как у Горазда. Просто белесая полоска, выделяющаяся на загорелой коже.

Юноша замахнулся копьем.

К его чести, он попытался достать Никиту тупым концом оскепища^[223]. Очевидно, несмотря на все случившееся, не воспринимал посох как оружие, а потому не хотел бить острием безоружного.

Двигался он медленно.

Нет, может, чтобы мастерового или купца с дороги прогнать, этого удара хватило бы. Но не обученного бойца, которого день и ночь гонял наставник, не знающий, что такое снисхождение к детским жалобам на потянутые связки и боль в натруженных мышцах.

Никита отвел древко копья полукруговым движением посоха.

Краем глаза заметил, что седобородый не собирается его атаковать, а, опершись кулаком о переднюю луку, с интересом наблюдает за их забавой.

– Ах, вот ты как! – покраснел и обиженно надул губы юноша. Перехватил копье для удара острием. Сверху вниз. Так бьют скорее охотники, чем воины.

Опять слишком медленно.

Пока он замахивался, Никита успел шагнуть вперед и ткнуть посохом в лицо противнику. Конечно, он не собирался убивать или калечить мальца (почему-то предполагаемый ровесник казался ему совсем зеленым, «сопливым», как говорится), апотому задержал удар, способный без труда сломать кость, в полувершке от переносицы всадника.

Этого хватило.

Испугавшись стремительно летящей ему в лицо деревяшки, юнец отшатнулся, безалаберно взмахнул руками и полетел через круп.

Только подошвы сапог мелькнули. Чистые – в грязь еще не становился.

В толпе захохотали. Не смогли горожане сдержаться…

– Ну, держись, грязный смерд!

Оказывается, первый сбитый с коня противник уже поднялся на ноги и теперь приближается, держа двумя руками меч. Клинок зло мерцал. Будто волк зубы показывает. Боярин кривился и пытался отереть щеку о богатый плащ. Но он забыл, что плащ окунулся в липкую жижу вместе с хозяином, а потому лишь размазывал грязь по лицу.

«Кто ж из нас грязный?» – невольно подумалось Никите.

– По спине бьешь, да? Обманом норовишь? – Поверженный в грязь удалец изо всех сил пытался разжечь в себе обиду и праведный гнев.

– Я первым не бил, – твердо отвечал парень.

– Да кто ты таков есть? Как смеешь дорогу боярину заступать?

Острый кончик клинка двигался вправо-влево. Похоже, этот дружинник не дурак подраться.

– Бабка твоя с медведем снюхалась, слышь, лапотник! – встал рядом с боярином юнец с копьем.

– Назад, Мишка! – тут же загремел с коня седой. Он не только не обнажал оружия, а даже пальцем к рукоятке шестопера не притронулся. Зато смотрел с неподдельным любопытством, примечая каждое движение.

«Наверное, он наставник молодого боярина! – догадался Никита. – Учит его драться, как дядька Горазд меня. Потому и не спешит в бой ввязываться. Хочет посмотреть, на что ученик способен. А малец – стремянный, не больше того…»

Мишка обиженно засопел, но не посмел ослушаться. Отступил.

– Пять кун на Емелю Олексича! – послышался задорный голос в толпе.

– Хитер-бобер! – ответил густой бас. – Наверняка хочешь? Ясное дело, палка супротив меча не катит!

«Ну, я вам покажу – не катит!»

– Ниче! – встрял третий любитель биться об заклад. – Палкой он тоже могёт!

– Точно! – продолжал сварливый женский голос. – Вдоль хребтины боярина приголубил-то… Шустрый!

– Пустое мелешь! Не можно с палкой мечника победить! – это басистый.

– Принимаю! Пять кун на вьюношу! – крякнул еще кто-то. – Пущай он уделает Емелю-то!

– Дырка не круглая!

– А вот и поглядим!

«Поглядите, поглядите…»

Никита закрутил посох над головой.

Восторженный шепоток прошелестел по толпе.

«Ну да… Такого поди ни разу не видели».

Будто крылья стрекозы раскрылись под сумеречным осенним небом.

Мерцающий круг, в котором и не различишь, где один конец палки, где второй.

Боярин замедлил шаг, вытер правую ладонь о богато вышитую ферязь^[224].

«Волнуется, – отметил Никита. – Значит, не так уж и уверен в своих силах».

Парень перебросил посох из правой руки в левую, но не так, как могло бы прийти в голову обычному человеку, а за спиной и застыл на одной ноге, устремив кончик деревянной палки в лицо Емельяну Олексичу.

Это был безмолвный вызов.

Боярин скривился, шмыгнул носом и наотмашь рубанул, целясь в посох.

Никита легко предугадал направление удара и убрал палку, вернув ее на место спустя долю мгновения.

Тяжесть меча далеко унесла руку Емельяна. Ему пришлось широко шагнуть, чтобы сохранить равновесие.

– Ах ты, пес смердящий! – воскликнул он и вновь попытался срубить кончик посоха.

Без труда повторив уловку, Никита различил за спиной смешки. Пока еще несмелые.

– На тебе! На тебе! – Емельян Олексич ударил еще дважды.

И опять не достиг желаемого.

Народ уже хохотал в голос.

– Совсем окосел наш Емеля! – послышался ехидный голос.

Боярин покраснел, как вареный рак. Отступил на два шага. Видно, понял, что дело предстоит нешуточное.

И вдруг прыгнул вперед, целясь теперь парню в голову.

Никита успел перехватиться двумя руками за посох, ушел в сторону. Широким взмахом ударил противника по ногам. Боярин сумел увернуться. Полоснул лезвием поперек живота – попади, и выпустил бы кишки парню. Но и Никита на месте не стоял. Держа посох широким хватом, ткнул Емельяну в лицо. Тот отпрянул. Сбросил в грязь сковывающий движения плащ.

Они закружились, обмениваясь ударами.

Москвич вкладывал в них всю силу, стараясь или убить, или покалечить врага. Может быть, раньше он относился к потасовке не так серьезно, но гогот и улюлюканье горожан, обрадовавшихся дармовому развлечению, разбудили в нем ярость, затмевающую рассудок.

Никите теперь приходилось туго. Он не хотел причинять вреда Емельяну Олексичу – ведь тогда ни о каком разговоре с Юрием Даниловичем не может быть и речи. Какой князь станет разговаривать с чужаком, покалечившим одного из его ближних дружинников? Велит казнить – и всех делов. Да и защита требовала осторожности. Лезвие меча, скользнув вдоль посоха, запросто могло отсечь пальцы.

Взмах!

Тычок в колено!

Сбоку по запястью! Промазал…

Клинок со свистом прошел у самой макушки парня, обдав ветерком.

Никита присел на широко расставленных ногах. Ударил тычком.

Торец посоха врезался Емельяну «под ложечку».

Боярин охнул, выпучил глаза, выронил меч.

– Ага! Наша берет! – закричал тот из москвичей, кто ставил пять кун на незнакомца с палкой.

Емельян Олексич, согнувшись, медленно опустился на колени. Обе ладони он прижимал к животу, словно получил смертельную рану.

– Убили-и-и-и! – Пронзительный визг перекрыл гомон.

Стремянный Мишка с округлившимися глазами бросился на Никиту, замахиваясь копьем, будто оглоблей. Если и имелись у отрока какие-то воинские умения, то испуг и растерянность затмили их полностью. Отбросить в сторону его оружие не составило ни малейшего труда. А после Никита хлестнул его посохом по лицу. Коротко, без замаха, чтобы не убить, не приведи Господь.

Удар пришелся в нос. Юнец схватился за лицо, размазывая кровь, и тихонько заскулил. Прямо как побитый щенок.

– Что делает, а?! Душегубец! – Кажется, это закричал тот мужик, что не верил в победу палки над мечом. Понятное дело, проигрывать никому не нравится.

– Головник^[225]! – гаркнул рыжебородый мужик в забрызганном грязью армяке, тыкая в Никиту пальцем.

– Хватайте его, люди добрые!

Толпа качнулась к Никите. Тот, хотя и напугался до дрожи в коленках, не подал виду, а закрутил посох. Как Горазд учил. Восьмерка, петля, полукруг вправо, полукруг влево, над головой, вокруг поясницы.

Москвичи отшатнулись. Получить в зубы крепкой деревяшкой не хотелось никому.

– За колья, мужики! – прокричал сутулый мастеровой в шапке-треухе.

– Камнями ирода, камнями! – Худая старуха приподнималась на цыпочки, чтобы хоть иногда появляться над плечами мужчин, стоявших в первом ряду, но ее пронзительный голос с легкостью перекрывал прочих.

– Точно! Чтоб впредь неповадно было!

– Не позволим наших бояр обижать!

– Камнями!..

Никита едва успел сдержать размах посоха, когда к нему из толпы бросилась… Растрепанная, запыхавшаяся – видно, что потолкаться пришлось изрядно. Нютка? Точно. Она!

– Не смейте его трогать! – отважно закричала та, загораживая собой Никиту. – Люди вы или звери? Хороший он!

– Ишь ты! – прошипела все та же старуха. – Защитница выискалась!

– Мы-то люди! – сурово ответил рыжебородый, поддергивая рукава. – Мы драк тут не учиняли!

«Вот навязалась на мою голову, – с тоской подумал парень. – В одиночку я б еще авось прорвался. Ну получил бы по ребрам пару раз, сломал бы носы двоим-троим… А с обузой не выбраться. Выискалась, защитница! Нет чтобы тихонько домой уходить!»

– Ты зачем сюда выскочила? – зашептал он на ухо девчонке. – Прибьют ведь!

– Не боись, не прибьют! – с бесшабашной снисходительностью отозвалась она. – Я не дозволю!

«Вот дурёха! Думает, что сумеет толпу удержать от расправы! Да не родился еще такой человек, чтобы в одиночку, голыми руками…»

– Дурочка… – начал он.

Но тут суровый голос прокатился над торговой площадью:

– Всем стоять! Тихо!!!

И такой силой веяло от него, что даже раздухарившиеся мужики, готовые рвать на груди армяки и рубахи да кидаться в драку, притихли, втянули головы в плечи. Кто только что орал-надрывался, захлопнул челюсти, аж зубы клацнули. Кто-то даже шапку сунул себе в рот, чтобы ненароком словечко не вылетело. Только тощая, носатая старуха продолжала выныривать над плечами и головами, как поплавок. Трясла сухими кулачками. Выкрикивала:

– Камнями! Бейте его, православные! Бейте, кто в Бога верует!

Седобородый спутник Емельяна Олексича не спеша раздвинул конем толпу. Да, собственно, и расталкивать не пришлось – горожане сами расступались перед ширококостным серым жеребцом.

– Ой, а мы про тебя и забыли, дядька Любомир… – виновато развел руками светловолосый мужичок. От смущения дернул себя за льняную бороду.

– Никшни, сказал! – сверкнул черным глазом дружинник. Наклонился с седла к орущей старухе. – Федосья!

– А? – Бабка побелела, шарахнулась в сторону. Будто желала спрятаться. Но дюжие мужики, стоявшие вокруг, не позволили. Сдвинулись, заступая дорогу к спасению.

– Ты бы, Федосья, рот свой черный закрыла, – мягко, едва ли не ласково проговорил Любомир. – Закрыла, платочком замотала и… Проваливай отсюда! – загремел он на последних словах, будто конные сотни в бой бросал.

Старуха охнула, икнула и ужом протиснулась между двух подмастерьев.

– То-то же… – довольно бросил седой. Обвел взглядом собравшихся. – Благодарствуйте, люди добрые, что вступились за боярина Емельяна свет Олексича! Поклон вам низкий!

Любомир и вправду поклонился, прижимая ладонь к сердцу. Потом выпрямился и продолжил:

– Только самовольный суд чинить никак нельзя. Кто лучше всех рассудить сумеет – виновен ли этот малый, или боярин Емельян сам нарвался?

– Дык… это… князь-батюшка, ясен пень! – воскликнул ободранный – будто его собаки по подворью валяли – мужичонка с подбитым глазом.

– Ай, молодец! – похвалил его Любомир. – Умище-то не пропьешь! Верно я говорю, православные?

Толпа загудела:

– Точно!

– Правильно!

– В Кремль его! Пущай князь решает!

– Значит, согласны вы, чтоб головника князь судил? – гнул свое дальше седой дружинник. – Хотя какой он головник?! Вон он, Емельян Олексич! Поглядите, кто не верит на слово! Живой стоит! Целехонький! Только за живот держится…

– Верно! – отвечали люди. – Живой!

– И Мишка вроде как не убитый. Юшка из носа? Так это у молодых не в диковину. Сами подрались, сами помирились…

– Спасибо тебе, Любомир Жданович! – чинно проговорил белый как лунь дед. Такому давно пора на печи сидеть, косточки греть да внучатам сказки сказывать. Одному Богу ведомо, зачем его понесло на торжище?

– Да за что же спасибо? – приподнял бровь всадник.

– Не дал греха на душу взять. От смертоубийства удержал, – все так же неторопливо и веско объяснил старик.

– Ну! – хмыкнул Любомир. – Тут мне добавить нечего. Удержал так удержал. Грешен. Каюсь.

По рядам плотно сгрудившихся людей волной прокатились смешки.

– Все, православные! Идите по своим делам! А то без товара останетесь. Чем тогда семьи кормить станете? – махнул рукой дружинник, а сам неторопливо подъехал к неподвижно застывшему Никите.

– Откуда будешь такой, прыткий? – внимательно пробежал взглядом, словно цепкими пальцами ощупал. Все подметил, все определил раз и навсегда – и постав ног, и обманчиво расслабленный хват на давно остановившемся посохе. Нютку, растопырившую руки в неуклюжей попытке защитить – и ту разглядел.

– Издалече, – отвечал Никита. Любомир ему нравился. Уверенностью и спокойствием напоминал Горазда. Именно поэтому парень решил держаться настороже. Нельзя поддаваться чувствам. Расслабишься – сожрут и косточки сплюнут.

– Никак тверич? – подметил его выговор седой.

– Оттуда. Верно. А что, нельзя?

– Тверичам дорога на московский торг не заказана. Только зачем же палкой махать, бояр калечить?

– Я первым в драку не лез, – стоял на своем парень.

– Да неужто?

– Кто меня плетью ожег? Боярин ваш…

– А ты такой гордый, что уж и плетью нельзя?

– Я – не холоп.

– А кто же ты?

– Человек.

– Вона как! – протянул Любомир. И повторил, будто пробуя слово на вкус: – Человек! Не приучил разве вас Михаил Ярославич к покорности?

Никита только плечами пожал. Что тут ответить? Он о князе тверском и не слышал, почитай, ничего, кроме того, что успел поведать дед Илья. И с дружинниками Михаила Ярославича первый раз столкнулся, когда боярин Акинф пожаловал в гости к Горазду.

– Крут ваш князь. Ох, крут. Не понаслышке знаю, – прищурился седой. – Что ж молчишь, парень?

– Нечего мне говорить.

Толпа вокруг заметно поредела. Одно дело – на драку глазеть, а то и всем миром чужака пришлого отделать, а совсем другое – слушать неспешную беседу. Да и вопросы дядька Любомир задает простые и будничные. К чему там прислушиваться? Нет, скучно…

– Домой беги, – яростно зашипел Никита на ухо Нютке. – К дядьке Прохору! Нечего тебе тут делать!

– Я тебя не брошу! – отвечала девка. Вот упрямая!

– Иди-иди! Я сам управлюсь.

– Не пойду. Ты гость наш…

– Иди, я сказал!

Седой с интересом наблюдал за их перепалкой.

– Девчонка с тобой?

– Нет! – ответил Никита.

– Да! – одновременно с ним ляпнула Нютка.

Любомир рассмеялся. Покачал головой.

Тем временем Емельян Олексич отдышался. Зло гаркнул на стремянного Мишку, который продолжал размазывать розовые сопли по реденьким усам. Тот промямлил что-то виновато и побежал искать коня.

– Кем драться-то учен? – без предупреждения спросил Любомир.

– Дядькой Гораздом… – проговорился парень. И прикусил язык, но было уже поздно.

– Гораздом, говоришь? Слыхал я об одном отшельнике, которого Гораздом зовут. Сколько раз его звали князья – и московские, и тверские, и рязанские – учить дружину бою оружному и рукомашному. А он ни в какую… Гонцам отвечал, что самому Александру Ярославичу Невскому служил, а больше ни единому князю не станет. Гордый. И упрямый.

Никита удивился, хоть и постарался не подать виду. Он и знать не знал, что его учителя, оказывается, все окрестные князья звали к себе в дружину.

– От московских князей еще при Даниле Александровиче ездили. Вот Олекса Ратшич и ездил, – Любомир кивнул на боярина Емельяна. – Его тятька, стало быть…

Старый дружинник замолчал. Видать, минувшие дни вспомнились.

Емельян Олексич с помощью Мишки забрался на подведенного коня и теперь срывал злость на спутнике, вполголоса выговаривая ему. Лишь бросал исподтишка косые взгляды на Никиту.

– Отведи меня в Кремль, почтенный Любомир Жданович, – попросил парень.

– Что-о? – удивился старый дружинник. – Ты никак княжеского суда просить захотел? Я-то думал…

– Не суда, – мотнул головой Никита. – Мне ему послание от Горазда передать нужно. Очень нужно. Я затем и в Москву пришел.

– Вона как… А не боишься? Сперва ведь отвечать придется за то, что тут натворил.

– Отвечу, если надо.

– А ты смелый.

– Мне очень нужно передать слова Горазда. Я бы хоть так, хоть сяк в Кремль пошел бы. В ворота не пустили бы, через городню^[226] бы полез.

– А поймали бы? – улыбнулся Любомир.

– Просил бы встречи с князем.

– А взашей бы выгнали?

– А я опять полез бы.

– А в подпол бросили бы?

– Убег бы…

– Вона как! Молодец. Уважаю.

– Так сведешь меня к князю Юрию? А, Любомир Жданович?

– К Юрию не сведу.

Заметив разочарованный взгляд парня, воин пояснил:

– Юрий Данилович уехал в Новгород. По делам. По каким, не спрашивай – не твоего ума дела.

– Я и не спрашиваю…

– Вот и правильно. А к Ивану сведу. Попробую добиться для тебя княжьей милости.

– Спасибо тебе, почтенный Любомир Жданович, век не забуду! – Никита поклонился дружиннику в пояс.

– Не радуйся прежде времени. Князь Иван Данилович справедлив, но суров.

– Бог не выдаст, свинья не съест.

– Вона как! Свинья не съест, говоришь? Тогда пошли, – кивнул Любомир. – Девчонка с тобой?

– Сам пойду!

– Никуда ты сам не пойдешь! – возмутилась Нютка.

«Вот напасть на мою голову… Как же избавиться от нее?»

– Почему сам, красавица? – приподнял бровь дружинник. – Я с ним иду. В обиду не дам.

– Я все равно пойду! – уперлась девчонка. Хоть и зарделась, что убеленный сединами воин назвал ее красавицей.

– Ну, дело ваше.

Любомир повернулся к боярину:

– Слышь, Емельян Олексич! Парень желает, чтобы князь ваш спор рассудил. Вот прямо в Кремль и поедем сейчас.

Емельян презрительно оттопырил губу. Мол, подумаешь, суд княжеский. Мне все равно. Прав я. На том стоял и стоять буду. А боярская правда, как известно, сильнее холопской.

Но и возражать он не решился. Развернул гнедого мордой на Боровицкий холм, стукнул каблуками в конские бока.

Любомир махнул Никите рукой – пошли, дескать. Пришпорил серого, нагнал боярина и поехал стремя в стремя. Парень, закинув посох на плечо, зашагал следом за ними. Нютка семенила рядом, вцепившись в рукав Никиты. Замыкал шествие Мишка. Непонятно: то ли решил, что не по чину ему впереди ехать, то ли приглядывал, чтобы тать не сбежал.

Глава пятая

Желтень 6815 года от Сотворения мира Кремль, Москва, Русь

Треугольник Кремля приближался медленно. Все потому, что дружинники московского князя никуда не спешили. Гнедой и серый еле-еле переставляли копыта в круто замешанной, как доброе тесто, грязи. Все это время Любомир тихо вычитывал Емельяну. Что именно говорил старик, Никита не слышал, но отлично видел, как с каждым словом все ниже опускается голова молодого задиры, и сутулятся плечи под измаранным плащом.

Парня аж любопытство разобрало! Интересно, за что распекают молодого боярина. Не будь рядом Нютки, он обязательно постарался бы нагнать всадников, подобраться как можно ближе к конским крупам. Тогда, возможно, и уловил бы краем уха слова Любомира. Но показывать себя «любопытной Варварой» при девчонке Никите не хотелось.

Вот и шагал он неторопливо, разглядывая растущую по мере приближения громаду крепости. Сколько деревьев пришлось срубить, чтобы сложить эти стены, башни и ворота?! Целую рощу! Или даже целый лес! А ведь на всех бревнах нужно было еще обрубить сучья, привезти, подобрать по толщине, подготовить, соединить сруб «в лапу»^[227]. Сколько же нужно людей, лошадей, подвод?! А времени-то, времени!..

Домишки обитателей Посада, карабкающиеся по склону холма, казались мелкими, игрушечными. Как кошка рядом с коровой.

Кремль составляли три стены: одна – вдоль реки Москвы, вторая – вдоль Неглинной, а третья глядела на пригород.

– Сколько же шагов она в длину? – поразился парень.

– Да кто ж ее мерил? – шепотом отвечала Нютка. – Ты погляди лучше – красота-то какая! Лепота! Вон Свято-Данилов монастырь! А вон Спасский! Его только недавно отстроили! Вот бы хоть одним глазком…

– Так вот для чего ты в княжий терем напросилась со мной? – догадался Никита. – На красоту поглазеть захотелось?

– Дурак! – ответила девчонка и отпустила его рукав.

Парень даже понадеялся, что она развернется и уйдет домой, к дядьке и деду. И тут же ему стало стыдно. Обидел ни за что ни про что. Но просить прощения он не захотел. Так и шагал молча до самых ворот.

Внутри крепости, в тени стен, не было той суеты, что на торгу или посадских улочках. Именитые люди и купцы передвигались степенно, вразвалочку. Каждого сопровождали один-два человека из чади^[228]. Ходило много воев – без доспеха, но при мечах. Они сердечно приветствовали Любомира Ждановича и сурово поглядывали на Никиту: кто таков и почему сюда заявился?

Стало попадаться много монахов, спешащих по делам. Одни вели трудников^[229], груженных мешками и корзинами, другие шли сами по себе. Никита вспомнил рассказы Горазда о монахах из земли Чинь, посвящавших всю жизнь совершенствованию боевых искусств, и улыбнулся, представив ну вот хотя бы того сутулого, с жиденькой рыжеватой бородкой, прыгающего по монастырскому двору с длинной палкой или широким кривым мечом в руках. Еще раз представил и прыснул в кулак. Любомир обернулся и покачал головой, хотя глаза старого дружинника смеялись. О чем он подумал, интересно?

А вот и княжеское подворье. В воротах, опираясь на рогатины, скучали десяток стражников в бахтерцах^[230]. Увидев Емельяна с Любомиром, они подтянулись, расправили плечи. Никиту с Нюткой пропустили беспрепятственно.

Подбежали отроки^[231], приняли поводья коней.

– Посидите тут пока, – Любомир кивнул на бревно, проложенное вдоль стены молодечной^[232], а сам одернул полукафтанье и скорым шагом направился в терем.

Емельян Олексич на прощание окинул парня презрительным взглядом и гордо удалился в сопровождении верного Мишки.

Никита прислонил посох к стене. Присел. Нютка примостилась вроде бы и рядом, но так, будто бы она сама по себе. Натянула кожушок на колени, съежилась, будто замерзший воробышек.

По двору туда-сюда сновали дружинники и чадь. Пронесли десяток корзин со стрелами. Двое мальчишек пробежали вприпрыжку, держа на плечах палку, через которую перекинули кольчугу. Въехала телега, укрытая рогожей. Ее подогнали к пристройке в глубине и принялись вытаскивать освежеванные туши баранов.

Пожилой, дородный воин – видно, боярин не из последних – долго заставлял отроков водить по кругу огромного серого в яблоках коня с длиннющей гривой и челкой до ноздрей. Придирчиво осматривал копыта и опять требовал провести рысцой. Никита так понял, что боярину казалось – конь прихрамывает на левую заднюю, но вот выяснить причину никак не получалось.

Холодало.

Конечно, по сравнению с тем, чтобы в середине снежня держать равновесие на столбе, даже жарко, но все равно дрожь пробирает. Нютка и вовсе начала выстукивать дробь зубами.

«Да где же этот Любомир? Куда подевался? Вдруг про нас забыли? Так и просидим до сумерек, а после попробуй уйди – сразу выяснять начнут, что да как…»

И тут появился седой дружинник.

Улыбнулся, помахал Никите рукой:

– Идем, тверич! И ты, красавица, тоже!

Парень с девкой поднялись, подошли к крыльцу.

– Кличут-то вас как? – прищурился Любомир.

– Никитой меня зовут.

– А я – Нютка.

– Анна в крещении?

– Ну да… Только все Нюткой кличут. И тятька, и мамка, и деда, и…

– Ладно. Годится, – дружинник посторонился, пропуская гостей под резную притолоку, прямиком в просторные сени. – Палку свою можешь тут оставить. И котомку тоже. Да не бойся! Не украдут! До сих пор у нас такого не водилось.

Никита пожал плечами. Не украдут так не украдут. Приходится доверять слову. Хотя… Посох-то что? Сущая пустяковина. Всегда в лесу можно найти подходящий ствол орешника. А вот течи жалко будет, коли пропадут. Работа чужедальних мастеров, вряд ли кто-то здесь способен выковать нечто подобное.

Прислонив посох в углу и пристроив тут же котомку, Никита одернул рубаху, поправил поясок, сгоняя складки за спину. Пятерней разгладил волосы. Нет ли грязи на щеках, а то как он будет выглядеть перед княжьими очами?

Нютка топталась на месте, озабоченно разглядывая перемазанные бурой глиной лапотки. Очень ей не хотелось наследить в чистых горницах княжеского терема.

– Довольно прихорашиваться! Пойдемте, что ли?! – усмехнулся Любомир. Толкнул дверь.

Они оказались в гриднице^[233]. Огромной, на взгляд Никиты, хоть конем скачи. Сколько же дружинников могло поместиться по лавкам вдоль длинных столов, которые сейчас стояли пустыми?! В кованых светцах горели всего две лучины. Их отсвет падал на лица четверых людей, стоявших друг напротив друга. Вернее, трое стояли, а один сидел.

Это и есть князь, догадался Никита. Кто еще может сидеть в тереме, когда прочие почтительно стоят?

Молодое лицо – внук Александра Невского еще двадцатое лето не встретил – Ивана Даниловича обрамляла короткая русая бородка. Одевался московский князь просто: темная ферязь тонкого сукна, чуть тронутая серебряным узором на груди, невзрачные сапоги. Волосы перехватывала кожаная лента без следов вышивки или тиснения. Он сидел ссутулившись, опустив подбородок на кулак руки, упирающейся локтем в колено. Обведенные темными кругами – свидетельство усталости и недосыпа – глаза смотрели внимательно и цепко.

За его плечами замер устрашающих размеров боярин. Рост – косая сажень, а в плечах немногим меньше. Объемистое брюхо натягивало бархатный охабень с бобровым воротником. Шапка из куньего меха лихо заломлена на правое ухо. На широком поясе боярина висела кривая сабля и тяжелая граненая булава. Несмотря на прохладу, царившую в нетопленом тереме, на лбу его блестела испарина.

Напротив них понурились старые знакомцы: Емельян Олексич и Мишка. Молодой боярин успел сменить изгвазданную одежду на чистую, но более скромную. Без узоров и вышивок, без золота и серебра. Он мял в руках шапку, а Мишка старался и вовсе спрятаться в тень, сжаться, съежиться, стать махоньким, будто комарик.

Любомир громко откашлялся, привлекая внимание.

– А! Это ты! – пророкотал дородный боярин таким густым и глубоким басом, что, казалось, затряслись потолочные балки. – Давай-кось сюда этого героя!

Дружинник вывел парня с девчонкой на середину гридницы.

– Это и есть Никита. Ученик Горазда-отшельника. А с ним девица Анна. Кем ему приходится, не знаю, но была с ним и свидетельствовать может, – представил их седобородый.

– Это ты, что ли, моего Емелю отлупил? – сдвинул кустистые брови великан. – Простой палкой? Так ли было, как этот олух сказывает? Отвечай немедля!

Никита поклонился, как того требовали правила приличия. Откашлялся:

– Истинная правда. Бился я посохом супротив меча в руке этого боярина молодого.

– И победил?

– Победил ли, не мне судить. Вот Любомир Жданович может свое слово молвить. Он тоже там был и все видел.

– Ишь ты! Скромняга. Оно верно, скромность отроков украшает. Ты скажи, огрел Емельяна по спине или нет?

– Огрел, – не стал спорить Никита.

– А после рожи непотребные корчил и всячески ломался, аки скоморох на площади?

– Рожи не корчил. Бился так, как учен был, – твердо отвечал парень.

– Кем учен? – Боярин чуть-чуть наклонился вперед, но показалось, будто эта громада сейчас обрушится и похоронит под собой и князя, который слушал, не проронив ни слова, и всех прочих.

– Дядькой Гораздом.

– А рожи не корчил?

– Нет.

– А вот Емельян утверждает, что корчил. И дразнился. И Мишка-отрок то подтверждает.

Никита вздохнул. Чего тут возразить? И почему Любомир молчит?

– Из-за чего хоть сцепились-то? – устало произнес дородный боярин.

Парень сжал зубы.

«Спроси своего Емельяна! Пускай расскажет, как честной народ плетью охаживал!»

– Что молчишь? Ответствуй, коль на суд княжий явился!

– Этот боярин молодой, – пискнула Нютка, – плеткой дрался! И конем чуть не стоптал!

Испугалась, зажала рот двумя ладошками.

– Ах вот как?! – загремел великан. Лицо его налилось кровью. – Емельян! Было аль нет? Сказывай!

– Ну… – промямлил Емельян, еще ниже опуская голову.

– В глаза смотри! И сказывай! Было?

– Было…

– Ах ты ж крапивное семя! – Боярин сжал кулаки. – Правда это? Любомир, ответствуй!

– Правда, – кивнул дружинник.

– Почему не воспрепятствовал?

– А не успел! Виноват я, Олекса Ратшич! – Любомир развел руками. – Горяч Емельян не в меру. Верхом вперед вырвался. Я окликнул его, да он не услышал, видать. Что ж мне, прилюдно догонять его было, с коня стаскивать, стращать гневом княжьим и родительским?

– И надо было!

– Тогда виноват. Наказывай меня, Олекса Ратшич, прежде Емельяна.

– И накажу…

– Только я подумал… – осторожно вставил дружинник.

– Что ты подумал? Мудрец, тоже мне!

– Что парнишка этот ловчее меня его проучит. И стократ обиднее. Так и вышло.

– А если бы не вышло? – впервые подал голос князь. – Если бы посек Емельян мальца?

«Какой я тебе малец? – подумал Никита. – Сам-то ты, князь-батюшка, на сколько старше?»

– Я по его ухватке понял, что не справится Емельян. Не обломится покуражиться. Нашла коса на камень.

– Увидел он… – пробурчал боярин Олекса.

– Что ты увидел? – вкрадчиво поинтересовался Иван. – Какую такую ухватку?

– Как прыгнул. Как посох держал, – пояснил Любомир. – Я хорошего бойца сразу вижу. Скольких сам обучал, а до него моим далеко. Как до Киева. Веришь ли, Иван Данилович?

– Верю, – просто ответил князь. – Тебе, Любомир, верю. – Он помолчал, потер подбородок. – Потому определяю приговор мой. Никита не повинен ни в чем. За свою честь вступиться не побоялся. И проучил обидчика, как полагается. Хотя, как по мне, так мало проучил.

– Верно, – кивнул Олекса.

– Дальше… Мишку, огольца, на конюшню отправить. Пускай навоз выгребает, пока ума-разума не наберется. Не защищать боярина ему надо было, а удерживать. Емельяну Олексичу такое наказание определю. На выбор Никиты. Хочет парень, может плеткой Емелю поперек спины вытянуть. Не хочет, пускай боярин ему виру^[234] уплатит. Десяти кун, сдается мне, довольно будет.

– Я еще от себя десять добавлю, – виновато опустив глаза, проговорил пожилой боярин. – За то, что вырастил такую орясину.

Никита и раньше догадывался, что совпадение не случайно: Емельян Олексич и Олекса Ратшич. А теперь удостоверился наверняка. Отец и сын. Видать, баловал батюшка сыночка-то, пока тот под стол пешком ходил, вот и пожинает нынче плоды. Стыдится, может быть, даже и воспитывать пытается, а без толку. Правду говорят: воспитывай пока поперек лавки дитя ложится; как вдоль лавки ляжет – поздно будет.

– Не надобно мне никакой виры, – отвечал парень. – И бить плетью я никого не собираюсь – не по душе.

– Выходит, прощаешь Емельяна? – Князь улыбнулся уголками губ.

– Прощаю. Он свое получил. В другой раз думать будет и не станет плеточкой размахивать направо-налево.

– Молодец. Хорошо сказал. Емельян!

– Слушаю, князь-батюшка… – дрожащим голосом отозвался молодой боярин. Глянул исподлобья, не смея поднять головы.

– Прощаешь ли ты Никите обиды вольные и невольные?

Емеля кивнул.

– Не слышу! – Умел, оказывается, и Иван Данилович голосом стегнуть не хуже батога.

– Прощаю, князь-батюшка. Вот те крест святой. – Боярин споро развернулся направо и перекрестился. Надо думать, в сторону Спаса.

– То-то же… Обниматься-целоваться неволить не стану. Когда не от сердца, а по принуждению, пользы в том немного. Теперь ступай, Емельян! И Мишку с собой забирай! Прочь с глаз моих!

Когда провинившиеся мо́лодцы убрались восвояси, князь покачал головой:

– А про виру ты все же подумал бы, парень. Десять кун на дороге не валяются. Вон, девице-красавице своей гребешок купил бы или колечко…

– Очень нужно! – вспыхнула, как маков цвет, Нютка и тут же спохватилась: – Извини, батюшка князь, не надобно мне ничего.

– Ты гляди! Гордые какие все! Ну, неволить не буду. Сами решили. Может, есть у тебя, Никита, заветное желание какое-нибудь? Говори. Исполню. Князь я или не князь?

Парень собрался с духом:

– Заветных желаний у меня, Иван Данилович, нет. Вернее, одно есть – скорее поручение учителя моего исполнить и домой вернуться. А посему вели слово молвить, князь-батюшка.

– А что? И велю! – Данилович откинулся на спинку резного стольца. – Говори.

Никита повел глазами по сторонам:

– Не обессудь, князь-батюшка. Дело тайное. Не для сторонних ушей.

– А где ты тут сторонние уши видишь? Олекса Ратшич – мой самый доверенный советник. Любомир Жданович тоже верный человек. Не за кормовые служит, а за совесть. Разве что подружка твоя…

Нютка тихонько вздохнула. Понурилась. Поняла, что сейчас ее попросят уйти. Никита отвернулся, поскольку почему-то чувствовал угрызения совести. Будто пообещал что-то и не дал. Может, взаправду нужно было брать куны у боярина да подарить девке чего-нибудь? Хоть ленточку какую или поясок. Хотя… Девка сегодня в княжьем тереме побывала. Другие всю жизнь могут прожить, и никто их не пригласит даже издали поглазеть. А тут в гридницу провели, сам князь московский с ней разговаривал… Будет в деревне хвастать перед подружками, никто не поверит.

– Любомир! – прервал молчание князь. – Сыщи кого-нибудь из воев понадежнее да постарше возрастом – пускай они девицу-красавицу домой отведут. Неблизкий конец, мало ли что по дороге приключиться может?

Дружинник поклонился и жестом пригласил Нютку к выходу. Девка бросила презрительный взгляд на Никиту – так, наверное, глядели апостолы на Иуду Искариота в Гефсиманском саду, – поклонилась князю и боярину и ушла, гордо расправив плечи.

Олекса Ратшич, не сдержавшись, гулко хохотнул в кулак.

– Ну, говори, – обратился к Никите Иван Данилович. – Лишних ушей нет.

Парень набрал полную грудь воздуха:

– Велел мой учитель, Горазд, передать тебе, князь-батюшка, и брату твоему Юрию Даниловичу, что Михаил, князь Тверской, снаряжает отряд в дальнюю дорогу. За королевство Польское и Великое княжество Литовское, аж в Священную Римскую империю. До города Вроцлава. Там они будут ждать обоз из земли франкской. Назначена ли встреча франками, или они силой постараются тот обоз захватить – о том Горазд не знает. Только велел мне поспешать, чтобы князьям московским стало известно о замысле Михаила Ярославича. Ибо, сказал Горазд, все, что Михайло в Твери замысливает, непременно против Москвы направлено, так уж повелось. Вот и все.

Боярин с князем переглянулись. Олекса округлил глаза, развел руками. Иван покачал головой. Пробормотал:

– Быть того не может…

– Может или не может, то не мне решать, – ответил Никита. – Я наказ учителя исполнил. Могу с чистой совестью назад идти.

– Погоди-ка! – встрепенулся Олекса. – Это все, что ты сказать должен был? Ничего не забыл?

– Ничего. В том могу крест целовать.

– Верю тебе, верю… А ответь-ка – откуда Горазду стало ведомо про замыслы Михайлы?

– Так тут все просто. Боярин-тверич приезжал. Акинф Гаврилович…

– Акинф? – засопел Олекса. – У-у-у, пес смердящий… Попадется он мне в чистом поле или кривом переулке!

– Так Акинф и сказывал все. Он просил Горазда, чтобы он дозволил мне с тверским отрядом ехать. Сын, говорил, Семен Акинфович во главе тверичей идет, а меня он в телохранители к нему хотел пристроить. Только Горазд отказал.

– Да… – протянул Олекса Ратшич. – Доводилось мне кой-чего слыхать о Горазде. Но знать не знал и ведать не ведал, что способен он на подобный поступок.

– А вот видишь, неправ ты был, – задумчиво проговорил князь. – Может, врали тверичи про Горазда, чтоб опорочить его перед нами?

– Как Бог свят, врали! Ох, Акинф, ох, кобель брехливый! Ну, погоди ужо, доберусь я до тебя – небо с овчинку покажется!

– Погоди, погоди… Может, еще и доберешься… Скажи-ка, Никита, – Иван пристально посмотрел на парня, – больше ничего нам не поведаешь? Может, краем уха что услыхал? Тверичи словечко-другое ненароком обронили… Мне теперь все важно знать.

– Нет, – Никита помотал головой. – Все, что знал, обсказал. Обоз франкский. С чем – неведомо. Про город Вроцлав речь шла. Я о таком впервые услышал. Отряд Семен, сын боярский, поведет. Сколько воинов с ним будет – не знаю. Когда выступают – не знаю.

– Ну, добро… – кивнул Иван Данилович. – Не много ты мне поведал, но и те крохи больше пользы принесли, чем рассказы длинные да цветастые многих наших послухов. Просить, чего хочешь, предлагать не буду. Ты же все равно откажешься! – Князь лукаво подмигнул. – Предлагаю идти ко мне в дружину. Если верно то, что Любомир про тебя говорил, долго в отроках не проходишь. Мне бойцы хорошие ой как нужны! Кроме палки, чем драться учен?

– Без оружия учен. Руками и ногами, – честно ответил Никита. – Длинным посохом и коротким посохом. Прямым мечом немножко – Горазд говорит: рано еще… Течами…

– Чем-чем? – округлил глаза князь, а Олекса просто полез пятерней в затылок.

– Ну… Это оружие такое… Навроде кинжалов… – попытался объяснить парень. – Хотите, я покажу? У меня в котомке…

– А давай так! – широко улыбнулся Иван Данилович. – Будь моим гостем. Переночуй, отдохни, а завтра покажешь, чему научен, если будет на то желание. Заодно подумаешь, идти ко мне в дружину или нет. Утро вечера мудренее, ведь правда? А не захочешь, неволить не стану. Распрощаемся по-хорошему. Согласен?

– Согласен, – кивнул Никита, заранее зная, что не согласится. Не мог он вот так запросто бросить учителя. Да и зачем ему перебираться в город, участвовать в войнах, сражаться за князя? Пусть даже за справедливого, мудрого и доброго князя.

Когда парень вышел из гридницы, Иван указал боярину на лавку:

– Садись, Олекса Ратшич. В ногах правды нет.

Тот грузно уселся, умостил саблю между коленей.

– Что скажешь, Олекса Ратшич? Что посоветуешь?

– Да что советовать? Странно все это… Велел бы я, Иван Данилович, франкского посла кликнуть, Жихаря. Пускай он поведает все начистоту.

– А надо ли? Вдруг он только на словах такой добрый, а на деле и вашим, и нашим. Перед нами мелким бисером сыплется, а за нашей спиной с Михайлой Тверским сговаривается?

– Этот? – поднял кустистые брови боярин. – Этот может. Не люблю я этих немцев да франков. Хитрые они. С подвывертом. Уж на что ордынцы лукавы – в глаза улыбаются, а за спиной ножик вострят. Но эти!

– Он божился и крест целовал, что сокровища будут морем доставлены. Что Орден Храма снарядил восемнадцать набойных насадов^[235], загрузил их во франкском порту и пустил через Варяжское море… – Князь рассуждал вслух, загибая пальцы. – Что прибудут они в Великий Новгород, а нам их надлежит встретить. Потому и брат мой, Юрий, в Новгород отправился с сильной дружиной. И что я теперь узнаю? Что обоз франкский идет сухопутной дорогой через Римскую империю. И Михаилу то ведомо. Да не просто ведомо, а он решился обоз перехватить. Или не перехватить? Может, рыцари Храма те подводы прямиком в Тверь и ведут? Может, ждут их там с распростертыми объятиями? И мы ждем. И во Владимире ждут, и в Рязани… А еще, быть может, в Кракове ждут и в Вильно? В Буде и в Сучаве?^[236] Где еще ждут? Может, братья их по Христовому служению в Кенигсберге или Риге? А рыцари все приглядываются: где им больший почет и уважение окажут? А? Что думаешь?

– Рыцари эти… – почесал затылок Олекса. – Рыцари эти хитрецы известные. Кафолики, что с них взять? – Он чуть не сплюнул. – Но все яйца в одну корзину не сложат, как Бог свят! С них станется всем наобещать… Но ведь и мы не пальцем деланные, а, князь-батюшка?

– На каждую хитрую задницу… – задумчиво проговорил Иван Данилович, – свой подход найдется. – Он вдруг пристукнул кулаком по колену. – Надобно нам тверичей упредить! Собирай, Олекса Ратшич отряд! Небольшой. Десятка полтора бойцов, но чтоб таких! Ну, ты меня понимаешь!

– Сам бы поехал, князь-батюшка…

– А вот об этом и думать забудь. Москву нам тоже оставлять нельзя. Давно ли Михаил Тверской войной на нас ходил? Я своего дядьку^[237] хорошо знаю. Не отступится, пока не добьется, чего хочет. Так что нам настороже сидеть надобно. И мечи со стрелами наготове держать. А ты, Олекса Ратшич, вот что! Отправляй Емельяна своего старшим над дружинниками.

– Емельяна?

– Ну да!

– Горяч он не в меру. Да безрассуден. Как бы все дело нам не испортил.

– Вот и приложит свою горячность куда следует. Пускай сабелькой помашет, вместо того чтобы честных горожан плетью охаживать. А чтобы дров не наломал, Любомира с ним отправишь. И остальных подберешь, чтоб надежные были.

Боярин задумался.

– Что пригорюнился, Олекса Ратшич? – усмехнулся князь. – Это я Емельяну не наказание назначаю, а честью одариваю.

– Да неужто ты думаешь, Иван Данилович, что я за сына переживаю? Его давно надо было к серьезному делу пристроить. Тогда бы и дурью не маялся. Я думаю, не пригласить ли паренька этого, Никиту?

– Никиту? А позови. Дружба у них с Емельяном вряд ли выйдет, но, когда начнут друг перед дружкой выделываться, многого достигнут.

– Так я пойду?

– Иди, готовь дружинников, коней… Десять дней даю тебе на сборы.

Боярин встал, поклонился и вышел.

А московский князь Иван Данилович, которого народ впоследствии назовет Калитою за рачительность государственную, еще долго сидел, подперев бороду кулаками, и глядел на догорающую лучину. Сидел и думал о великой ответственности, которую они с братом приняли из рук отца своего; и о грядущих испытаниях, о завистниках, окруживших Московское княжество со всех сторон, и верных сподвижниках, готовых подпереть плечом и прикрыть спину; и о простых людях, каким вроде бы и дела нет до забот княжеских, а вот находят в себе желание бросить все и отправить ученика в далекий город предупреждать о чужих замыслах. Сидел и думал, пока не погасла лучина, и последний уголек не упал, шипя, в миску с водой.

Глава шестая

13 октября 1307 года от Рождества Христова Париж, Франция

Стылой и сырой ночью, перед рассветом осеннего дня по мосту Нотр-Дам, что связывал остров Ситэ с южной частью Парижа, прогремели копыта многих десятков лошадей. Следом за ними протопали тяжелые башмаки королевских лучников и еще нескольких сотен человек, вооруженных алебардами и короткими мечами. Путь их лежал к недавно достроенному и обжитому замку Тампль, чья мрачная громада просвечивала сквозь туман, нависая над двухэтажным домами горожан.

Ехавший в голове колонны на спокойном вороном мерине Гийом де Ногарэ, хранитель печати Французского королевства, не мог сдержать улыбки на костистом лице. Наконец-то гнусной деятельности рыцарей Храма будет положен конец. О! Канцлер мог по праву гордиться блестяще задуманным и исполненным планом. Его величество, король Филипп, дал ясное и четкое задание: Орден бедных рыцарей Иисуса из Храма Соломона долженперестать существовать. Слишком много власти забрали гордые и самолюбивые магистры и комтуры, слишком высокомерно вели себя братья-рыцари. И это после неудач в Палестине, когда все завоевания предков, все свершения вековых трудов крестоносцев со всей Европы были бездарно утрачены. Его величество Филиппа особенно бесило, что его дед, Людовик Святой, приложивший так много усилий в борьбе за Гроб Господень, не дождался настоящей помощи от рыцарей Храма. Ну разве что выкупили его из мусульманского плена. И то в этом поступке легче было разглядеть попытку унизить французского монарха, чем подлинное желание спасти его. А потом, страдая в Тунисе, Людовик так и не дождался внятного ответа от Великого магистра и умер от заразной хвори.

А богатство Ордена, просто неприличное, на взгляд большинства придворных короля Франции, вызывало злость и у самого Гийома де Ногарэ. Несметные сокровища, награбленные на Востоке…

Конечно! Если бы рыцари уделяли больше времени воинскому искусству и сражениям, они, возможно бы, дольше удерживали Арсуф и Яффу, Антиохию и Триполи. Но они отдали эти города, а следом, к вящему торжеству проклятых сарацинов, Иерусалим и Акру. Зато храмовники увлеклись стяжательством. Думали лишь о своих прибылях, позабыв, для чего создавался Орден. Перестали защищать паломников, отстаивать завоевания христианской веры на Востоке. Пожалели золота Салах ад-Дину для выкупа христианских пленников, когда свыше шестнадцати тысяч иерусалимских христиан были проданы в рабство в Багдад, Басру, Тебриз.

В итоге рыцари Храма вернулись в Европу пощипанными, утратившими боевой пыл и задор, зато безмерно богатыми. Тысяча консисторий, разбросанных по землям Англии, Франции, Португалии, Испании, Фландрии, Священной Римской империи, Ломбардии, Романьи, Тосканы, обеим Сицилиям… Огромные земельные владения – свыше десяти тысяч мануариев^[238]. Неслыханные суммы под залог. И ведь как хитрецы изловчились избежать обвинений в ростовщичестве! Указывали в расписках не размер займа, а сумму, оговоренную заранее для возврата. Брали в залог земли заемщиков и присваивали все доходы от бенефиция^[239].

Но поскольку деньги нужны всем, от ремесленника до монарха, поток желающих воспользоваться услугами храмовников не иссякал.

Да что говорить? Сам король Франции не избежал сей печальной участи. Казначей Тампля выдал ему просто головокружительную денежную сумму. Да и как откажешь королю? Даже мысленно Гийом де Ногарэ не мог заставить себя назвать точное число. Нынешний Великий магистр, Жак де Моле, узнав об этом, пришел в ярость, прогнал прочь с глаз провинившегося казначея, а после несколько раз намекал Филиппу Красивому о необходимости платить по счетам.

Ничего… Сегодня и состоится расплата.

Хранитель печати оскалился, предвкушая потеху. Божий промысел неисповедим – ну не чудо ли, что именно ему, внуку гонимого крестоносцами катара^[240], доведется положить конец величию одного из самых мощных Орденов рыцарей-монахов? Ведь именно святой Бернар Клервоский, покровитель храмовников, приложил немало усилий для искоренения катарской ереси…

Его величество давно задумал раз и навсегда покончить с Орденом Храма. Еще в начале октября тысяча триста седьмого года от Рождества Христова во все города Франции были разосланы запечатанные приказы короля с пометкой «вскрыть двенадцатого октября». В них предписывалось одновременно, в пятницу тринадцатого октября, арестовать и бросить в застенки всех тамплиеров, чьи консистории находились во Франции. Загодя получено одобрение Папы Римского Климента Пятого и Святой Инквизиции.

Ни один храмовник не должен ускользнуть. Шутить с ними нельзя. Как нельзя дразнить обложенного медведя прежде, чем на хищника не набросят крепкие сети, не спутают лапы веревками.

А на его, Гийома де Ногарэ, долю выпала самая ответственная и почетная миссия – захватить врасплох всю верхушку Ордена. Великий магистр сам влез в расставленные на него силки. То ли поддался величайшей гордыне, уверившись в почтении, которое внушает одно лишь имя Ордена Храма всем правителям Европы, что, в общем-то, немудрено, учитывая военную мощь и богатство тамплиеров, то ли поверил королю Франции, который внешне проявлял уважение и даже почтение, не забывая благодарить рыцарей Храма за оказанную некогда помощь.

Что ж, не важно, что послужило причиной старческого слабоумия де Моле – непомерная гордыня или излишняя доверчивость. Важно лишь то, что он здесь, совсем рядом. И для того, чтобы он, Гийом де Ногарэ, хранитель печати, второй человек во Франции после Филиппа Четвертого, смог исполнить волю монарха, совпадающую с его собственными чаяниями, осталась лишь самая малость…

Вот и ворота Тампля!

Ногарэ дал знак капитану лучников, Алену де Парейлю, как всегда спокойному и невозмутимому, обождать вместе со своими людьми чуть в стороне. Сам же канцлер спешился, бросив поводья оруженосцу, подошел к дубовым, окованным сталью створкам и несколько раз ударил кулаком. Подождал. Постучал еще три раза, с большими промежутками.

Мгновения ожидания тянулись долго. Стылый туман с Сены капельками оседал на волосах и одежде. Дважды ладонь хранителя печати опускалась на рукоять кинжала, а взгляд настороженно метался между воротами и замершими в готовности лучниками. Наконец по ту сторону ограды скрипнул засов. Выглянувший в образовавшуюся щель рыцарь не носил обычной для храмовников одежды с крестом, но тело его защищала кольчуга с капюшоном-койфом^[241], пояс оттягивал тяжелый меч.

– А, это вы, мессир Ногарэ, – проговорил он хриплым голосом, вздыхая с видимым облегчением. – Я уже заждался…

– Мы пришли, как и было условлено! – отрывисто бросил Гийом. – Делайте свое дело, мессир Жерар де Виллье, а мы сделаем свое.

Тамплиер нахмурился. По его лицу пробежала судорога, свидетельствующая о внутренней борьбе. Пальцы сжались в кулаки. Но рыцарь нашел в себе силы сдержаться и отступить в сторону с легким поклоном:

– Я свое дело сделал. Вход свободен.

По его отмашке створки ворот медленно поползли, распахиваясь во всю ширь. Четверо одетых как для сражения братьев-рыцарей застыли по обе стороны прохода.

«Сержанты, – отметил для себя Ногарэ. – Доспехи бедноваты, да и лица далеки от благородства. А что еще можно ждать от повторяющих поступок Иуды?»

Жерар де Виллье предательством своих братьев и командиров покупал жизнь и свободу. Что двигало сержантами, которых он завербовал себе в помощники? Слепая преданность прецептору? Жажда наживы? Личные обиды на Великого магистра и его приближенных?

Хранитель печати позвал капитана лучников:

– Теперь все в ваших руках!

Поток вооруженных людей ворвался в ворота.

Когда скрылся последний солдат, Ногарэ с усмешкой вошел следом. Вход в донжон зиял, будто раскрытая рана. Внутри мелькали отсветы факелов, слышались крики, кое-где бряцало оружие. Видимо, не всех храмовников удалось застать врасплох сонными и растерянными.

Ничего. В любом кропотливом деле, как бы тщательно оно ни было продумано и подготовлено, возможны издержки, досадные случайности, непредвиденные обстоятельства. Но плох тот командир, который не может устранить их на ходу. Или предусмотреть заранее. Сейчас в Тампле приходится по три королевских солдата на одного рыцаря Храма. Успей все храмовники облачиться в доспехи и вооружиться, это преимущество свелось бы к нулю. Закаленные в пустынях Палестины воины играючи разметали бы королевскую стражу. Но в нижнем белье да с голыми руками много не навоюешь. Вот еще чуть-чуть…

С подоконника верхнего этажа с криком сорвался человек в развевающихся белых одеждах и ударился о вымощенную камнем площадку в шаге от Гийома де Ногарэ. Застыл, выставив к затянутому тучами небу растрепанную бороду. Черная лужа медленно растекалась под его затылком.

Хранитель печати поманил лучника с факелом. Склонился над мертвецом. Седые виски, впалые щеки, легкий росчерк шрама на лбу.

– Ты хитер, Гуго де Шалон! – выплюнул Ногарэ. – Сумел уйти легко. Жди остальных в аду, старый лис!

– Мессир! – окликнул канцлера высунувшийся на крыльцо лучник. – Мессир, капитан де Парейль приказал передать, что все кончено. Они ждут вас!

Прекрасно!

Ногарэ вошел под своды башни. Ярко-рыжие сполохи факелов метались по стенам, лицам и одежде людей. Слишком много пламени. Глаза людей из-за него отсвечивали красным. Казалось, что преисподняя – вот она, вокруг.

Пять десятков храмовников стояли на коленях. В разорванных одеждах, со скрученными за спиной руками. На лицах многих – следы побоев. В первом ряду сам Великий магистр Жак де Моле, визитатор^[242] Гуго де Перо, магистр Нормандии Жоффруа де Шарне, комтуры Ордена: Жерар де Гоше, Готье де Лианкур, Ги Дофен.

– По какому праву? – прохрипел худой, изможденный, будто пустынник, старец де Моле. – Ты ответишь за это, Ногарэ!

«Как бы не так!» – подумал хранитель печати.

А вслух сказал:

– Я исполняю королевскую волю. Ты осмеливаешься указывать его величеству, что делать, а что нет?

Вместо ответа де Моле только яростно засопел.

– Сейчас я зачту вам королевский приказ, – продолжал Гийом. Вынул из-за пазухи свиток, поднял его над головой, давая всем рассмотреть королевскую печать. Развернул и торжественно провозгласил: – «Событие печальное, достойное осуждения и презрения, подумать о котором даже страшно, попытка же понять его вызывает ужас, явление подлое и требующее всяческого осуждения, акт отвратительный; подлость ужасная, действительно бесчеловечная, хуже – за пределами человеческого, стала известна нам, благодаря сообщениям достойных доверия людей, вызвала у нас глубокое удивление, заставила нас дрожать от неподдельного ужаса…»^[243]

Слова канцлера падали в гробовой тишине, отражались эхом под потолком. И все ниже опускались головы рыцарей Храма. Озвученные обвинения не давали надежды на снисхождение суда – хоть светского, хоть церковного.

– «…Стало известно нам, что бедные рыцари Иисуса из Храма Соломона позабыли Господа, отвергли Веру, впали в ересь и предавались множеству вольных и невольных грехов… Отрекались от Иисуса Христа, вступая в Орден, и плевали на святой крест при посвящении, и мочились на него во время богомерзких собраний. Искажали мессу подобно грязным язычникам и не освящали Святых Даров, причащаясь. Поклонялись идолу, приносили ему в жертву христианских младенцев, почитали его как земное воплощение Бога Отца и Спасителя. Предавались содомскому греху, совокупляясь друг с другом, устраивали оргии, невзирая на Посты…»^[244]

– Ложь! – не выдержал де Моле. Наклонился вперед, словно желая зубами дотянуться до ненавистного ему придворного. Двое лучников схватили Великого магистра за плечи, вернули в строй. – Ложь! Жалкая и безыскусная! Никто не поверит этому!

Ногарэ поднял глаза от свитка. Его улыбка соперничала с волчьим оскалом.

– Ложь, ты говоришь? Никто не поверит? А как насчет того, что весь Париж бурлит слухами, что храмовники поклоняются коту, который является к ним на собраниях? Конечно, прежде они доводят себя до исступления всякими дурманящими снадобьями, привезенными с Востока… А в каждой провинции Ордена Храма установлен каменный трехголовый и трехликий идол с ожерельем из черепов… Если молиться ему особенно усердно, приносить кровавые жертвы и целовать задницу, то он превращает любой металл в золото. Спроси любого лавочника – он расскажет тебе, откуда в Ордене Храма такие богатства. Расскажет красочно, как будто сам мазал губы идола кровью украденного младенца.

Де Моле боролся с лучниками, которые удерживали его за одежду. Ворот рубахи передавил магистру горло. Он хрипел и беззвучно шептал искореженными губами: «Ложь… Ложь… Ложь…»

– Вы предали всех христиан! А они так верили вам, так надеялись, что Орден Храма защитит их! Но бедные рыцари Храма Соломона предпочли служение золотому тельцу. Вам была нужна только власть, а золото – вот что дает величайшую власть в мире! И ты, Жак де Моле, – Ногарэ наклонился, заглянув в безумные глаза Великого магистра, – ты сам признаешься во всем! Ты и твои люди подпишут все признания, которые тебе покажут. Рано или поздно… И чем раньше ты это сделаешь, тем скорее отыщешь смерть быструю и безболезненную.

Хранитель печати выпрямился и отвернулся. Глава Ордена больше не интересовал его. Пока не интересовал.

Ален де Парейль подошел, проговорил негромко:

– Всего в замке было шестьдесят два рыцаря и сержанта. Восемь из них покончили жизнь самоубийством. Остальные здесь. Прислугу не считали.

– Надеть им на шеи веревки и провести по городу – пусть добрые парижане видят, что идолопоклонники попали наконец-то в руки правосудия. Да! Сообщите Святой Инквизиции – пускай дознатчики готовятся. Где де Виллье?

Капитан лучников развел руками:

– Сейчас прикажу найти.

Ногарэ терпеливо ждал, пока храмовников поднимали на ноги, пинками выстраивали в длинную цепочку, выводили во двор, а потом и на улицы. Прецептора так и не нашли. Сбежал во всеобщей кутерьме? Скорее всего. Де Виллье всегда был хитрецом, скользким, как угорь, – без рукавиц в руках не удержишь. Выскользнул и на этот раз. Пускай… Сейчас он подобен гадюке с вырванными зубами, ехидне, лишенной жала, скорпиону, истратившему весь яд до капли.

Над Парижем занимался серый, мрачный и тоскливый рассвет.

Зазвенели, призывая прихожан к заутрене, колокола главных церквей столицы: собора Парижской Богоматери и королевской церкви Сент-Шапель, основанной еще Людовиком Святым, монастырей Сен-Мартен, Сен-Мерри и Сен-Жермен л’Оксерруа. Отдаленным, едва слышным перезвоном отозвались колокольни Монмартра и Куртиля.

Гийом де Ногарэ истово перекрестился.

Дело сделано!

Желтень 6815 года от Сотворения мира Тверское княжество, Русь

По первой пороше Никита возвращался домой. Осталась позади Москва и долгий, трудный разговор с князем Иваном Даниловичем. Нелегко отказывать человеку, чьим трудам и заботам сочувствуешь. Но парень не мог бросить учителя. Как отплатить неблагодарностью за все то добро, что принес ему Горазд? Уйти можно лишь тогда, когда разрешит наставник.

Знакомый пригорок, заросший березняком, Никита увидел издалека. Деревья стояли, словно выкованные из серебра: белые стволы и ветви, белый снег, налипший на остатки листвы. Парень втянул ноздрями морозный воздух и ускорил шаг. Хотелось припустить вприпрыжку, но зачем? Будет вечер, тепло от натопленной каменки, душистый отвар с брусничными листьями и неспешный разговор, когда он поведает Горазду обо всем, что увидел, расскажет о людях, с которыми познакомился, передаст поклон от Олексы Ратшича.

Парень заподозрил неладное, приблизившись к месту, где давеча разводили костер тверичи, приезжавшие с боярином Акинфом.

Слишком тихо.

Уже давно должен был почуять его Кудлай, поприветствовать радостным лаем. Мычанием ответила бы Пеструха. А там и Горазд выбрался бы поглядеть – кого там дорога вынесла к очагу?

Никита невольно замедлил шаг, приглядываясь к запорошенным крышам землянки и хлева. Что-то случилось?

И тут он увидел Горазда.

Учитель стоял у столба. У того самого столба, где Никита ежедневно отрабатывал равновесие. Стоял неподвижно, и седая голова упала на плечо. Рубаха из небеленого полотна пестрела страшными бурыми пятнами.

Парень замер.

Тишина звенела в ушах. Била набатом церковного колокола.

Как же так?

Кто?

Зачем?

За что?

Горазд попал к столбу еще живым. Об этом свидетельствовала толстая веревка, обвивавшая грудь под мышками. Вот какие из ран он получил до, а какие после? Никита не мог представить себе человека, способного одолеть в поединке его учителя.

Кто?

Тверичи вернулись?

Или просто лихие люди не убоялись грозной славы старого мастера?

А может, еще кто-то, о ком Никита и не догадывался?

Парень остекленевшим взглядом повел направо, налево…

Вон холмик, почти скрытый снегом. Из-под чистой белизны торчит лохматое ухо. Кудлай. Или стрелой убили, или подпустил врага надежный охранник? Если подпустил, не залаял, предупреждая старика, то, значит, знал убийцу.

«Корову или зарезали, или свели… – отстраненно подумал Никита, разглядывая закопченную стену полуземлянки. – Поджигали, значит. Нашли запасенное к зиме сено, обложили стены и подожгли… Само собой, крытая дерном землянка не загорится, но дым! Горазд почуял дым сквозь сон и выскочил, в чем был. Тут его уже ждали… Наверняка ударили стрелой в упор. А то и не одной. А потом уже…»

Снежинки застревали в длинной бороде и волосах Горазда. Цеплялись за морщинистую кожу, осели на бугристом шраме. Они не таяли.

Никите хотелось заплакать, но слез не было. Они исчезли еще пять лет назад, когда татары рубили его семью, когда мордатый узкоглазый нукур^[245] занес саблю над его головой… И тогда из леса появился высокий старик в распоясанной рубахе. А поджарые волки степей, темнолицые монгольские всадники, начали умирать один за другим.

Легкая тень мелькнула на краю видимости.

Опасность!

Тело, помнящее уроки Горазда, сработало раньше головы.

Никита присел в низкой стойке, нашаривая на боку сумку – оружие!

Один аркан, сплетенный из конского волоса, скользнул по щеке. Второй упал на плечи, хищно обхватил горло. Левой рукой парень перехватил стремительно затягивающуюся веревку. Она обожгла ладонь, разрезая кожу до крови. Но в правой руке уже был теча.

Взмах!

Петля ослабла.

– Живьем брать! – Звонкий мальчишеский голос ударил по ушам.

Уголком сознания Никита отметил, что кричали по-татарски.

Второй теча порхнул в ладонь, закрутился между пальцами.

А вот и враги!

Бегут от хлева – должно быть, там они и прятались. Выжидали.

Два коренастых, кривоногих степняка в куяках^[246] и войлочных шапках на головах размахивали мечами. На ходу они разделились, норовя захватить парня «в клещи». Третий, совсем юный – едва-едва усишки пробились, благоразумно отстал. Одет он был в богатый, вышитый серебром чопкут и лисий малахай. Похоже, предводитель. Во всяком случае, не из простых воинов…

Татары в куяках бежали молча. Должно быть, берегли дыхание.

Юноша вертел над головой легкую кривую саблю, криками подбадривая себя и соратников.

Никита приставным шагом пошел влево. Течи мелькали, холодно поблескивая, расплываясь пятнами для стороннего зрителя. Ярость клокотала в сердце.

Ну, давайте, басурманы! Подходите!

– Сдавайся, урус! – каркнул ближайший степняк, показывая желтые зубы.

Он несильно махнул мечом, целясь Никите в плечо.

Парень нырнул под клинок, на мгновение сблизился с монголом вплотную и проскочил дальше. С лезвия теча на белый снег слетели алые капли, а на правой штанине воина набухал кровью длинный ровный разрез.

Никита не замедлил шаг и, пока матерые татары разворачивались, обнаружив, что добыча неожиданно оказалась у них за спиной, налетел на юношу.

– Сдавайся! – срывающимся голосом выкрикнул молодой предводитель, закручивая саблю перед собой. – Сдавайся – будешь жить!

Надо отдать должное, у него были хорошие учителя. Или учитель. Двигался мальчишка умело и сноровисто. Сабля сверкала как молния. Но Никитой двигала ненависть и жажда мести. Сабельный клинок скользнул вдоль лезвия теча, попал под «рог» крестовины… Попал и застрял там.

Круговое движение, и юноша-татарин вдруг почувствовал, как рукоятка вырывается, выкручивается из его ладони. Он потянулся за своим оружием, и Никита ударил его коленом в живот, а потом добавил скорчившемуся локтем в висок.

– Улан-мэрген! – отчаянно захрипел раненый мечник, прибавляя ходу.

Никита поймал его мэсэ на скрещенные течи. Ударил пяткой в подбородок. Голова татарина запрокинулась. Сухо хрустнул шейный позвонок.

Второй нукур ударил размашисто и быстро. И снова – возвратным взмахом, целя в живот.

Упредил попытку Никиты зайти слева и отогнал его несколькими взмахами.

Парень вертелся горностаем, уворачиваясь от умелых ударов. Татарин, увидев поверженных товарищей, больше не пытался взять «уруса» живьем. Тут уж не до жиру – не убьешь, так убьют тебя. Он рубил так сильно, что Никита боялся подставлять течи под клинок, превосходящий их толщиной.

Они кружили, стараясь достать друг дружку остро отточенной сталью. Длинный меч давал преимущество степняку, а ловкость и молодость – Никите.

В конце концов именно скорость и решила дело. Татарин замешкался совсем чуть-чуть, поскользнувшись на ледяной корочке. Течем, зажатым в левой руке, Никита полоснул его по запястью, а второй клинок вогнал между пластинами куяка.

Воин булькнул, плюнул кровью и рухнул ничком.

Никита едва успел выдернуть оружие и отскочить.

Все.

Конец.

Он победил.

Серое небо, затянутое тучами, вдруг почернело, придвинулось, а потом снег толкнул в щеку, оцарапав кожу колючими иголочками.

Глава седьмая

Желтень 6815 года от Сотворения мира Тверское княжество, Русь

Ледяное прикосновение отрезвило.

Захотелось взвыть, задрав голову к небу. Но вместо этого Никита ударил кулаками в промерзшую землю – раз, другой, третий!

Течи тоненько зазвенели, жалуясь на несправедливость. Ну скажите на милость, разве можно с добрым оружием так обходиться. Хорошо, что клинки на совесть выкованы.

Парень медленно поднялся на четвереньки, а после на колени. Положил кинжалы перед собой. Перекрестился:

– Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Горазда и всех православных христиан, и прости им вся согрешения вольная и невольная, и даруй им Царствие Небесное…

Еще раз перекрестился. Поклонился, касаясь лбом снега.

– За что? – прошептал Никита, вставая на ноги. – Какой ветер лихой принес татарву поганую?

Ему ответил лишь легкий посвист ветра в верхушках елей.

Вот что такое одиночество.

Как перст.

Не замычит больше никогда Пеструха, не ткнется теплым бархатистым носом в плечо.

Не залает Кудлай, не завиляет лохматым хвостом, встречая его после утренней пробежки или похода в лес за бортями.

Не выйдет из землянки по-стариковски кряхтящий и жалующийся на непогоду Горазд, которому в схватке мог бы позавидовать любой молодой дружинник окрестных князей. Не пожурит он, обычно скупой на похвалу, нерадивого ученика. Не присядет больше зимним вечером на медвежью шкуру у огня, чтобы поведать о далекой земле Чинь, о тамошних монахах, об обычаях чужедальнего народа, о древнем мудреце с чудны́м именем и никогда больше не напомнит его глубокомысленных изречений.

Похоронить бы по христианскому обычаю…

Со стоном пошевелился юноша-татарин.

Злость, угасшая было в душе Никиты, всколыхнулась с новой силой. Он подскочил к степняку, ударом ноги под ребра перевернул навзничь. Острия теча – и когда только успел подхватить? – уперлось монголу в кадык.

– Говори, собака басурманская, зачем учителя моего убивал?!

Мальчишка выпучил глаза. Смуглая его кожа посерела.

– Ну! Говори! – Никита совсем легонько надавил на кинжал.

– Я… не… убивал… – прохрипел татарин.

– Да? А кто? Врешь, собака!

– Клянусь… не… убивал…

– Врешь! – Парень сдерживался изо всех сил, чтобы не напоить клинок вражеской кровью. – Врешь, гадюка подколодная…

– Белым конем Священного Воителя^[247] клянусь! Не убивал!

– А кто тогда убивал? Откуда ты здесь? Зачем на меня напали, а? Ну, говори!

Никита чуть-чуть ослабил давление теча.

– Я – Улан-мэрген, – переведя дыхание, произнес монгол. – Моя жизнь в твоих руках. Ты победил меня и моих нукуров. Один победил. Сам. Ты – великий воин. Ты волен забрать мою жалкую жизнь…

– Вот завел! – возмутился Никита. – Толком говори! Кто убивал Горазда?

– Кара-Кончар убивал.

– Какой еще Кара-Кончар? Кто такой? Из ваших? Из татарвы поганой?

В глазах мальчишки вдруг разгорелся огонь решимости, смешанной с обидой. Он вскинул подбородок. Сказал, тщательно выговаривая слова русской речи:

– Если я – татарва поганая, можешь зарезать меня хоть сейчас! Я в твоей власти! А оскорблять не смей!

– Ишь, какие мы… – присвистнул Никита, но клинок не убрал. – Обидчивые – страсть. А как стариков убивать…

– Я был против! – выкрикнул Улан-мэрген. – Кара-Кончар приказал нукурам!

Казалось, еще немного, и из его глаз брызнут слезы.

«А что он мне сделает? – подумал Никита. – Я его голыми руками скручу и по соседним елям размажу… Можно поговорить».

– Вставай! – приказал он, отступая на шаг и перехватывая теча обратным хватом. Буднично предупредил: – Вздумаешь за саблей потянуться, зарежу…

– Это теперь твоя сабля! – хмыкнул монгол. Поднялся. Пошатнулся, хватаясь за голову.

Никита подавил в себе желание помочь. А вдруг это хитрая уловка? Он кинется поддержать ослабленного врага, а тот ему ножик из рукава да в подреберье!

– Холодно… – пожаловался Улан-мэрген. – Костер бы развести.

– Разводи, – кивнул парень. – Поленница там.

На мгновение татарин расправил плечи, выпятив грудь, будто кочет.

«А ведь и в самом деле не из простых цэригов^[248]! Гордец, чопкут богатый, говорит складно. Ничего… Мне все равно, будь ты хоть хан, хоть нойон, хоть баатур».

– Огниво дать? – поинтересовался Никита как ни в чем не бывало. Ему тоже хотелось посидеть у разведенного огня. Лапти свалились еще в самом начале боя, и теперь ноги в онучах сильно замерзли.

Басурман сверкнул зубами, но сдержался и протянул ладонь:

– Давай!

Пока Улан колол щепу, складывал палочки «домиком», Никита внимательно за ним следил. Мало ли… Говорить можно всякое: моя жизнь в твоих руках, хочешь зарезать – режь… А потом сиганет в чащу – там наверняка лошади стоят. Куда же татарин без коня?

Но мальчишка работал старательно. И сноровисто. Пальцы не порезал. Искру высек быстро, раздул комок мха, дал заняться соломенному жгуту и поджег костер. Видно, что умеет, но не любит возиться с «черной» работой.

Они сели друг напротив друга.

Слабые блики пламени освещали снизу скуластое узкоглазое лицо. Будто не человек, а чудище лесное.

«Да какой с него человек? Нехристь, морда басурманская. Такие, как он, кровь пьют из народа русского больше чем полвека!»

– Говори! – приказал Никита. – Все сказывай! Про Кара-Кончара, погань татарскую… Про то, как вы учителя моего убивали! – Злыми словами он хотел вновь пробудить в себе ярость, чтобы в случае чего рука не дрогнула. Но получалось плохо. Легко убить врага в бою, но очень трудно зарезать безоружного человека, который даже не пытается сопротивляться.

– Я – Улан-мэрген, – издалека начал татарин. – Я – сын Ялвач-нойона. Младший сын. Младшему сыну трудно пробиться. Приходится драться с другими сынами, как собаке за обглоданную кость. Иначе тебя перестанут уважать. А потом и замечать не будут.

– Ты дело говори, – одернул его Никита. – Не размазывай. Мы не на пир собрались.

«Если ты и впрямь изо всех сил пробиваешься по жизни, то тебе много удалось. Татары кого зря мэргеном звать не будут. Тут нужно так из лука стрелять, чтоб девять стрел из десяти в перстенек укладывать. Не всякий зрелый воин удостоится признания меткого стрелка, а уж мальчишке безусому стараться надо. Из последних сил жилы рвать».

– Я говорю. Кара-Кончар к нам лет пять назад пришел. Я тогда еще отцовский лук не сгибал. Из детского стрелял. Он – урус.

– Быть не может! С такой-то кличкой собачьей?!

– Кличку ему уже у нас дали. Сам я не видел, но мне рассказывали… Он явился под утро, пешком – коня загнал до смерти. Из оружия только меч мэсэ и хутуг^[249]. Сказал, что прежде служил князю Михаилу…

– Тверскому, что ли?

– Да. Михаилу Тверскому, – монгол с трудом выговорил трудное для его языка название города. – Сказал, что досыта наелся милости княжьей и хочет служить теперь Ялвач-нойону, чья слава несется впереди его коней, взлетает выше, чем стрелы его нукуров, и устрашает врагов на всех уголках земли, от моря до моря…

– О как!

– Ялвач-нойону служат сотни и тысячи славных нукуров! – снова вскинул подбородок мальчишка. – И великие баатуры среди них – не редкость!

– Давай дальше! – поторопил Никита.

– Ялвач-нойон и его баатуры сперва посмеялись над нахальным приблудой. Служба в моем войске, сказал нойон, почетна. А если каждому нищеброду давать коня, то скоро его табуны поредеют, как волосы на голове старика, истают, как снег под лучами весеннего солнца, рассеются, как…

– Ты быстрее можешь? – устало перебил его Никита.

– Могу, могу… Ялвач-нойон сказал, что для начала может приставить жалкого бродягу пасти коней на дальних пастбищах только за еду. И пускай там греется в лучах славы великого нойона. Но пришелец рассмеялся и сказал, что глупо пахать на боевом коне, а волкодава напускать на след зайца. Еще он сказал, что все баатуры Ялвач-нойона – слабые женщины, место которых у очагов и в юртах за шитьем одежды. Тогда Ялвач-нойон вспылил и приказал плетьми выгнать дерзкого прочь. А если будет упорствовать, сломать ему спину.

– Скор на расправу ваш нойон.

– Ялвач-нойон суров, но справедлив. Баатуры, стоявшие рядом и слушавшие оскорбления, горели желанием примерно наказать наглеца. Но выглядел приблуда жалко, а потому прогонять вначале пошел один. Тот, кого потом назвали Кара-Кончаром, сломал ему руку и, отняв плеть, переломил ее о колено. Он хохотал в лицо нойону и баатурам. Обзывал их детьми. Тогда исполнять волю Ялвач-нойона вызвались двое. Кара-Кончар победил их голыми руками. Как ты меня… – добавил Улан-мэрген словно через силу. – А потом спросил нойона, скольких его баатуров он должен одолеть, чтобы доказать свое право не коровам хвосты крутить, а скакать впереди отборной сотни? И тогда две дюжины самых отчаянных бойцов бросились на него с саблями и мечами…

«Как учил Горазд, – подумал Никита, – драться против толпы – проще простого. Они путаются друг у друга в ногах, мешают. Напасть на одного могут разом не более пяти опытных воинов, малоопытные – не больше троих. И то при самом удачном раскладе. Так что, кто научен биться против пятерых, тот устоит против полусотни. Лишь бы хватило сил и не сбилось дыхание».

– Кара-Кончар вынул мэсэ, – продолжал татарин. – И начал сражение. Нет… Он начал танец… Или игру. Он скользил между баатуров, хохоча в голос. Он уворачивался от ударов и отражал их мечом. Проходил сквозь толпу, как нож сквозь овечий сыр. Он не убивал воинов Ялвач-нойона, видно, прикидывал, что придется еще с ними вместе служить повелителю. Но он выбивал у них мечи и сабли. Ранил запястья, локти, плечи. Чиркал кончиком клинка по щеками и лбам. – Улан вздохнул. – Ты дрался похоже. Будто у вас был один учитель на двоих.

– Мой учитель – вон висит. Мертвый. И убил его твой Кара-Кончар, – зло ответил парень. – Если ты, конечно, говоришь правду.

– Какая мне польза с того, чтобы обманывать тебя? – удивился степняк.

– Не знаю. Голову заморочить.

– Зачем?

– А чтоб я за этим… Как ты его зовешь?

– Кара-Кончар?

– Да. Точно.

– Чтоб я за Кара-Кончаром погнался. – Никита исподлобья глянул на татарчонка. Обидится?

Тот и впрямь обиделся. Надул губы, склонил голову. Часто задышал:

– Зачем ты пытаешься меня оскорбить? Я же признал, что моя жизнь в твоих руках. Хочешь, зарежь меня.

– Надо будет, зарежу.

– Ну, давай! – Улан-мэрген рванул чопкут на груди.

Никита отвернулся. В самом деле, убить мальчишку не составило бы никаких трудов. Только зачем? Горазда этим не воскресишь. Да и не сможет он вот так запросто убить безоружного человека, да еще добровольно подставившего грудь под удар. В схватке смог бы, а когда горячка боя прошла, нет.

– Ладно, не злись, – помолчав, сказал парень. – Рассказывай про Кара-Кончара. Только мне в душу не лезь. Хорошо?

– Ладно, – обиженно кивнул степняк. – Буду рассказывать. Кара-Кончар дрался с баатурами, не убивая, но насмехаясь над их воинской выучкой. Мечи и сабли не могли к нему прикоснуться, несмотря на все старания, словно это не человек, а злой дух! И Ялвач-нойон восхитился его мастерством. Он видел много умелых бойцов. Но такого не встречал. Даже среди тургаутов^[250] хана Тохты, когда ездил в Сарай-Берке^[251]. Заполучить на службу такого бойца – мечта любого нойона. Никто с ним не мог справиться!

– Да? – Никита нахмурился, вновь ощущая растущую в душе ярость. Никто справиться не может? Это мы еще поглядим… Дай только добраться до тебя, проклятый убийца! Но вслух он ничего не сказал, продолжая внимательно следить за повествованием Улан-мэргена.

– Плох тот нойон, который не может сменить гнев на милость, когда видит, что это очень нужно. Ялвай-нойон рассмеялся и хлопнул в ладоши. Приказал баатурам отступиться. Кара-Кончар стоял неподвижно на одной ноге, подняв мэсэ к небу, и ждал ответа. И нойон сказал, что все это было испытание. Нужно же проверить нового бойца. Не может ведь он, Ялвач-нойон, чья сабля держит в страхе всех урусов: и московитов, и тверичей, и рязанцев, и курян, – просто так взять и поставить во главе сотни телохранителей пришлого человека, не проверив его прежде? Теперь же он видит – новый баатур достоин того, чтобы водить лучшую сотню нукуров. И он посадил Кара-Кончара рядом с собой на кошму, кормил его отварной жеребятиной и бараньим жиром, сладким, как молоко матери, поил пенистой архой^[252], от которой на душе становится легко и весело, а язык хочет петь. Нойон подарил ему новый дорогой чопкут, кольчужный доспех, шлем и щит, новые сапоги. Подарил коня. Потом подумал и подарил еще двух коней. Сказал, ты теперь мне как младший брат или старший сын. Служи мне и будешь возвеличен! И Кара-Кончар начал служить. Дань собирал. Непокорных усмирял. Когда Ялвач-нойон подарки в Сарай-Берке повез, скакал впереди с десятком лучших баатуров. Лучшим из лучших стал. Тогда он и кличку свою получил – Кара-Кончар. То есть «меч, не знающий жалости». На его отряд урусы князя Михайлы напали. Из засады сразу половину нукуров убили. Остальных ранили. Он дрался с урусами и всех насмерть положил.

«Откуда узнали тогда, что тверичи нападали? Может, обычные лихие людишки, а то и свои же – басурманы».

– Ялвач-нойон сильно полюбил нового баатура. Одежду дарил, коней дарил, жен дарил… Старшие сыновья нойона возмущаться стали. Зачем отец раздает их богатство?

– А младшие? – горько усмехнулся Никита.

– А младшие должны молчать и не вмешиваться в разговоры старших! – отбрил Улан. – Меня никто не спрашивал. А то у вас не так?

– Так, – кивнул Никита. – Давай дальше сказывай! Возмущались, значит, старшие сыновья?

– Возмущались! Кто-то на ухо отцу шептал – нехорошо, мол, делаешь, не по совести. Кто-то на пиру перед нукурами открылся, обиду свою излил. Ялвач-нойон не стал слушать, отмахнулся. Нукуры поддакивали, но сами хвалили Кара-Кончара за удаль и умение воинское… А кто-то и боялся его, в чем не стеснялся в открытую признаваться. А потом старшие сыновья Ялвач-нойона пропадать стали. Один на охоте с коня упал, другого медведь заломал, третий поехал в кипчакские^[253] степи и пропал…

– И кто же виноват?

– Наверняка этого никто сказать не может.

– Ну да!

Улан-мэрген посопел носом:

– Любой, кто в глаза обвинил бы Кара-Кончара, долго не прожил бы. Доказательств-то нет.

– А ты за ним зачем увязался? Следить? – Невольно парень почувствовал расположение к татарчонку. И еще большую ненависть к незнакомому Кара-Кончару.

Впрочем, почему незнакомому? Многое из услышанного раньше и сейчас начало складываться в голове у Никиты в картинку. Русский, владеющий воинскими умениями лучше любого из здешних жителей. Пришел к татарам от Михайлы Тверского. Неужели тот самый Федот, о котором упоминал боярин Акинф, ученик, сбежавший от Горазда в поисках княжьей службы?.. Но как же тогда он посмел поднять руку на учителя? Даже если ты бросил его, удрал, предал, можно сказать… Но опуститься до убийства?

– Я не увязывался, – пожал плечами Улан. – Пол-луны назад Кара-Кончар прискакал в наше стойбище под утро. Сказал, что знает, где можно добыть богатую добычу. Будто бы из закатных земель везут на Русь несметные сокровища.

– Из франкской земли, – обронил вдруг Никита. – А Михаил Ярославич, князь Тверской, навстречу ему отряд посылает.

– Ты откуда знаешь? – Татарин распахнул узкие глаза, что филин.

– Сорока на хвосте принесла!

– Не хочешь говорить, не надо! Кара-Кончар поклялся, что добудет эти сокровища для своего нойона. А меня, сказал, возьмет, чтобы доказать – не сбежит, не обманет. Вроде бы как под моим присмотром будет.

– А-а-а… Тоже правильно придумано. Если что-то не так пойдет, все можно свалить на сына княжеского. Вроде бы он за главного был? Верно?

– Кто его знает? – вздохнул мальчишка. – Две дюжины нукуров вслед за Кара-Кончаром вызвались идти. Не самые лучшие бойцы…

«Это я уже понял», – Никита украдкой глянул на убитых им татар.

– …зато самые преданные ему. Это я после сообразил. По разговорам. Похоже, он замыслил сам стать нойоном. А что? Слава об удали Кара-Кончара по всей Великой Орде ходит. Только свистни – баатуры набегут со всех сторон. А хану Тохте привези дорогих подарков, он обласкает и приблизит. Нойоны из кожи вон друг перед другом лезут, чтобы милость ханскую заслужить. И уж кто-кто, а Кара-Кончар последним тут не будет…

– А сюда что его привело? – задал мучивший его вопрос Никита.

– Меч, – просто и буднично ответил Улан-мэрген. А потом пояснил подробно: – Он нам вначале сказал, что узнать у старика хочет – не проболтались ли нукуры тверского князя о чем-то, чего он, Кара-Кончар, не знает. Предупредил всех, что старик, который здесь живет, – боец великий. Нет ему равных от Абескунского^[254] моря до Варяжского. А потому брать его нужно хитростью и не дать за оружие схватиться. Скакали мы пять дней, с рассвета до заката, только коням передых давали. Люди не спали почти. Сюда чтобы подобраться, задолго до рассвета поднялись, на утренней заре Кара-Кончар приказал его в лесу ждать. Сказал: в разведку пойду. Долго не было его, а потом вернулся и нас за собой позвал. Оказалось, он к дому подобрался и пса не разбудил…

«Это вряд ли, – подумал парень. – Мимо Кудлая и мышь не проскользнула бы. Другое дело, что сторож наш своего почуял. Помнил он Кара-Кончара… Вернее, Федота».

– Пса он зарезал. Дверь бревном подпер. Потом приказал нукурам дом сеном обложить и поджечь. Мы сперва думали, он старика просто уморит насмерть дымом, а он выждал и дверь открыл. Старик выскочил – задыхается, кашляет… Четверо самых верных Кара-Кончару воинов тут же из луков ударили. Старика к стене пригвоздило, но он и раненый одного нукура убил. Голой рукой. Я такого в жизни не видел. Пальцами вот сюда ударил… – Улан-мэрген показал точку на горле, оттянув воротник чопкута. – Да все равно его скрутили, к столбу приставили. Кара-Кончар о чем-то выспрашивал – я не слушал. Об одном только услышал: он тебя искал. Не нашел, вот и приказал двум верным лизоблюдам своим тебя сторожить. И мне с ними оставаться. Сказал, что новый ученик – не боец, а сопля зеленая, его брать легче, чем кутенка слепого.

– А зачем я ему?

– Он мне не рассказывал… Приказал взять живым и привезти к нему. Только просчитался…

«Не совсем. Нам еще предстоит свидеться. Но руки у меня развязаны будут. Вот тогда и поглядим, кто лучше науки Гораздовы превзошел…»

– А когда уезжали, забежал в дом и меч вынес. Красивый, с кисточками…

Никита помнил этот меч. Горазд называл его «цзянь». Меч да течи – вот и все добро, привезенное учителем из страны Чинь. Узкий прямой клинок. Довольно гибкий, чтобы не сломаться, встретив твердое препятствие – например, кость или пластину доспеха. И достаточно крепкий, чтобы не сломаться, столкнувшись с другим клинком. Крестовины на мече почти не было – так, лепешка, едва прикрывающая кулак, а противовес, которым заканчивалась рукоять, украшала пышная алая кисть. Когда Горазд изредка показывал, что должен уметь мастер-мечник, кисть эта плясала вместе с ним, рисуя в воздухе сложные узоры, завораживая, отвлекая внимание от клинка. А острие тем временем порхало, словно было продолжением руки учителя, кололо вправо-влево, вверх-вниз, лезвие подсекало ноги невидимого противника, резало его по живому короткими хлесткими ударами.

Горазд рассказывал, что в земле Чинь такой меч считается императором всего оружия. «По-нашему – великим князем», – хитро усмехаясь, добавлял старик. Учиться ему нужно не сразу. Сперва надлежит в совершенстве освоить бой без оружия, после шест, короткую палку, палицу, топор, нож, кинжалы-теча, копье. И лишь тогда ученик сможет постигнуть тонкости владения мечом-цзянь, а иначе… «Дурака учить, только портить».

Так и вышло, что Никите Горазд показал только самые простые приемы: уколы, удары, отбивы, но иногда давал подержать цзянь во время упражнений на равновесие. Чтобы привыкал к его весу и балансировке, умел «вписывать» тяжесть оружия в собственный вес. Обещал, что начнет учить, когда парню стукнет восемнадцать лет.

Не успел…

Значит, Кара-Кончар, предполагаемый Федот, охотился не только за Никитой, но еще и меч решился прихватить. Любопытно, учил его Горазд бою с цзянем? Если да, то схватка с учеником-предателем может выйти трудной, а то и последней.

Но парню было все равно.

Решение пришло само собою.

– Ты должен был привезти Кара-Кончару меня? Я правильно понял?

– Да. Правильно понял.

– Он где-то ждать обещал?

– Два конных перехода. Где стоит дуб, расщепленный небесным огнем.

– Тогда поехали. Отведи меня.

– Ты что? – Татарчонок подался вперед. – Архи опился? Зачем это тебе?

– Хочешь единственным наследником Ялвач-нойона стать?

– Что?

– Ты же не любишь Кара-Кончара?

– Терпеть ненавижу!

Никита не смог сдержать смешок.

– Отведи меня к нему. Будто ты меня в полон взял. Я его убью. Ты к отцувернешься.

– Ай-ай-ай… – Улан-мэрген покачал головой. – Собаки от жары с ума сходят. На хозяев бросаться начинают. Кони от пожара степного дуреют, бегут, не разбирая дороги. Здесь холодно, и пожара нет никакого. Почему ты с ума сошел?

– Кто сошел? – удивился парень.

– Ты совсем с ума сошел. Смерти ищешь. Кара-Кончар убьет тебя.

– Это мы еще поглядим.

– Ты не видел, как он дерется.

– Ты тоже не видел. Пересказываешь мне с чужих слов!

– Хочешь сказать, я вру?

– Может, и врешь? Почем мне знать?

Татарин надулся, как мышь на крупу.

– Ты можешь меня оскорблять… Ты меня победил. Сохранил мне жизнь. Я твой должник. Потому приказывай мне, что хочешь. Только не надо к Кара-Кончару ехать. Великим Небом заклинаю.

– Сам говоришь, что мой должник, а делать, что скажу, не хочешь! – В Никите начала закипать злость. – Тогда сам ступай к своему Кара-Кончару…

– Он не мой!

– А мне без разницы! Расскажи ему, что хочу его кровь видеть на своих клинках! – Течи прыгнули в пальцы сами собой, закрутились, заплясали над пламенем костра. – Пускай сам решает – будет убегать, как трус, или сразится, как баатур!

– Не поеду! – окрысился Улан.

– Боишься? Трусишь?

– Нет! Не хочу! Я поеду к Кара-Кончару, а ты за мной следом. Будешь с ним драться, и он тебя убьет. Не хочу!

– Нет, ты боишься! Баба!

Мальчишка вскочил:

– Зачем оскорбляешь? – На его глазах вновь набрякли слезы. – Я тебе служить хотел! Как младший брат! Ты меня прогоняешь! Обзываешься!

– Не нужен мне такой брат! – зло отвечал Никита. – Подумаешь, брат… Морда татарская! Проваливай на все четыре стороны! Устал я от тебя. Похороню учителя по-христиански и уйду… Без тебя обойдусь.

Улан-мэрген развернулся и зашагал к ельнику.

– Сабельку свою забери! – бросил ему в спину парень. – Мне твои игрушки ни к чему!

Татарин на ходу легко наклонился, подхватил саблю со снега и почти бегом скрылся между елями. Вскоре оттуда донеслось негромкое ржание и топот копыт. Значит, догадка Никиты о спрятанных конях оказалась верной.

Через мгновение Улан-мэрген вылетел из чащи, сбивая снежные комья с еловых лап. Татарчонком невольно можно было залюбоваться. Как он сидел в седле! Будто он и рыжий конь – одно живое существо.

– Уеду! – визгливо выкрикнул степняк. – К отцу уеду, к Ялвач-нойону! Делай, что хочешь! – Потом добавил чуть поспокойнее: – Я тебе коня оставил. Байартай^[255], баатур!

Ударил тонконого скакуна пятками:

– Хо!

Только искристая пыль взвилась из-под копыт.

А Никита остался один у костра.

Мысли крутились в голове, толкались, как москвичи на торгу.

«Что же делать дальше? Искать Федота? А как? Если даже найдешь, то сумеешь ли одолеть?»

Погибать, не отомстив, не хотелось. Опускать руки, не сделав даже попытки расквитаться с убийцей учителя, тоже.

В конце концов, парень поднялся и принялся разводить огонь побольше. Копать могилу в мерзлой земле тяжело. Надо ее сперва оттаять.

Глава восьмая

21 октября 1307 года от Рождества Христова Неподалеку от Труа, графство Шампань

Косой дождь хлестал по головам и шеям коней, по плащам и капюшонам всадников. Невысокий холм с оплывшими склонами как нельзя лучше позволял наблюдать за дорогой, вьющейся вдоль Сены, но его совершенно голая вершина нисколько не защищала от непогоды. Ни деревца, ни строения. Как на ладони.

Четыре сержанта, укутанные с ног до головы в черные плащи из грубой шерсти, хмурились и втягивали головы в плечи, но не смели возмущаться. Рыцарь в светло-синем плаще застыл прямо и неподвижно, словно кол проглотил. Он неотрывно смотрел на дорогу.

От деревушки, где они заночевали, доносился колокольный перезвон. Воскресная служба подходила к концу. В такое время хорошо пропустить кружечку красного вина, подогретого с пряностями, а не мерзнуть на ветру в промокшей одежде…

– Во имя Господа! – хрипло выкрикнул один из сержантов и закашлялся.

– Во имя Господа, едут! – закончил за него второй. И добавил: – Кажись…

– Я вижу, – высокомерно ответил рыцарь и перекрестился. – Non nobis Domine, non nobis, sed nomini Tuo da gloriam…

Из-за пелены дождя медленно проступили силуэты трех всадников. Одинаково черные кони шли размашистой рысью, поднимая фонтаны брызг из пузырящихся луж.

За сотню шагов до холма передний всадник сбросил с головы капюшон, открыв сияющее юношеским задором лицо. Улыбнулся, взмахнул рукой. Толчком шпоры поднял усталого скакуна в галоп.

– За мной! – коротко бросил рыцарь в голубом плаще, уверенно направив коня вниз по склону.

Он не оглядывался на сержантов, поскольку заранее знал – они последуют за ним. Их жизни и судьбы давно связали нити крепче стальных цепей. Иногда ему казалось, что они въедут вчетвером в рай… Или в ад? Кто знает, куда утащит его бремя грехов?

– Приветствую вас, брат Жерар, во имя Господа! – воскликнул молодой рыцарь, осаживая забрызганного грязью коня с такой силой, что несчастное животное осело на задние ноги. – Клянусь Гробом Господним, как же я рад вас видеть!

Бывший прецептор разогнанного недавно Ордена Храма улыбнулся уголками губ:

– Приветствую вас, брат Франсуа. – Его голос, едва слышимый за шумом ливня, прошелестел, словно шорох клинка, выдвигаемого из ножен. – Benedictus qui venitin nomine Domini. Hosanna in excelsis.^[256]

– In nomine Patris, et Filii et Spiritus Sancti. Amen!^[257] – Прибывший брат-рыцарь склонил голову.

Его спутники молча поклонились, оглаживая скакунов.

– Какие новости, брат Франсуа? – спросил де Виллье, приближаясь к юноше и протягивая ладонь, которую тот с чувством пожал. – Чем вы можете порадовать меня?

– Боюсь, ничем, брат Жерар, – потупил взор молодой храмовник. – Следы последнего обоза будто растворились в воздухе. Или смыты дождем… Их не видели ни на орлеанской дороге, ни на руанской. Вряд ли они отправились бы на север – во Фландрии неспокойно, но я на всякий случай расспрашивал и на амьенской дороге. Безрезультатно.

Прецептор нахмурился:

– Это очень плохо. Очень… Это все проклятый колдун – д’Орильяк!

Со злости рыцарь хлестнул коня по боку. Звук вышел громкий, подобно щелчку арбалетной тетивы. Вороной жеребец брата Франсуа скосил глаза, шарахнулся, перебирая тонкими ногами. Молодой человек удержал его, подставив шпору, заставил вернуться на прежнее место.

– Обрывочные слухи мне удалось собрать лишь здесь, на восточной дороге. Но очень трудно разобраться – почудились ли черни рыцари в белых плащах с красным крестом, или они видели их на самом деле. Слишком многие в последнее время…

– …видят рыцарей Храма где нужно и где не нужно, – закончил за него де Виллье. – Я не виню тебя, брат Франсуа. Ты не достиг результата не потому, что проявил недостаточно рвения, а потому, что игроки, противостоящие нам, тебе не по зубам.

– Что же нам теперь делать, брат Жерар? – Франсуа поставил коня бок о бок с андалусийцем де Виллье. Накрыл ладонью кисть прецептора.

– Гуго де Шалон, – задумчиво произнес пожилой рыцарь, – исхитрился удрать из рук королевских палачей… Уж не знаю, в Ад или в Рай, раны Христовы! Domine Deus, spero pergratiam Tuam remissionem omnium peccatorum…^[258] – Он перекрестился. – Этот отряд брат Гуго снаряжал в такой тайне, что я не уверен, открылся ли он самому Жаку де Моле? Золото, отправленное из Ла-Рошели в Новеград, будет благополучно перехвачено. Кем надо и когда надо. Караван, идущий в Наваррское королевство, затерялся где-то между Тулузой и Байоной. Боюсь, винить в этом нужно добрых гасконских дворян. Не могут они простить рыцарям Христовым крестового похода против их земель, ох, не могут… Церковная утварь, направленная через Арль в королевство Обеих Сицилий, захвачена прихвостнями папы Климента. Судьба еще нескольких отрядов мне неведома. Пока не ведома. Но этот…

– Так ли он нужен, брат Жерар? – попытался успокоить старшего товарища Франсуа.

– Очень нужен! – сжал кулаки магистр. – Вы еще молоды, брат Франсуа. Но с годами это пройдет. Не спешите стареть, брат Франсуа, не спешите… – Де Виллье вздохнул. – Мне удалось узнать, кто из братьев-рыцарей входит в этот отряд. Последний из отправленных де Шалоном. Прежде всего, это – Жиль д’О. Блестящий молодой рыцарь, единственным недостатком которого является излишняя гордыня. И дерзость… – добавил он, поразмышляв мгновение. – Подумать только – отказать в дружбе прецептору Франции!

– Негодяй! – Франсуа сунул ладонь под плащ. Очевидно, в поисках рукояти меча. – Я вызову его на поединок!

Глаза де Виллье грозно сверкнули:

– Да будет вам известно, брат Франсуа, что устав запрещает рыцарю-монаху участие в поединках!

– Я думал… – испуганно отшатнувшись, промямлил молодой рыцарь. – Я хотел сказать…

– Не нужно думать. В вашем возрасте это вредно, – отрезал де Виллье. Но тут же смягчился. – Поймите, брат Франсуа… Пусть власть имущие считают, что Ордена нет: вся верхушка схвачена, комтурства разгромлены. Пока мы есть, нельзя терять надежды. Орден Храма возродится, как чудесная птица Феникс возрождается из пепла. Есть еще приорат Врана.

– Приорат Врана?

– Это в Далмации. Вы плохо знаете историю Ордена, брат Франсуа! Я был магистром этой провинции девять лет.

– Я слышал об этом, брат Жерар, – извиняющимся тоном произнес молодой рыцарь. – Но я…

– Пустое, – легко отмахнулся прецептор. – Разговор не об этом. Хотя и об этом тоже… Второй брат, сопровождающий груз, много лет провел на востоке. Но не в Палестине, а в землях поляков, русов, мадьяр, литвинов… Даже Орду посещал. Но кочевники оказались глухи к учению Христа. Поэтому он сосредоточил усилия на князьях русов – Данииле Московском, Андрее Городецком, Ярославе Тверском. Его имя – брат Рене де Сент-Клэр. Это человек опытный и осторожный. Думаю, не зря брат Гуго включил его в отряд. Третий – брат Эжен д’Орильяк. Я слышал о нем давно, но все не было случая познакомиться. Он изучал искусство черной волшбы в мусульманских землях…

– Как такое возможно, брат Жерар? – удивленно воскликнул молодой рыцарь. – Я всю жизнь верил, что рыцари Храма Соломона борются с чернокнижием и безбожием! Как же так? Неужели братья грешили постижением богомерзкого чародейства? Если это правда, мне незачем жить! – Франсуа картинно, напоказ всхлипнул. Струи воды, сбегающие по его щекам, были как нельзя вовремя, точь-в-точь походя на потоки слез. Рыцарь схватился за кинжал-мизерикорд, вытащил его до половины из ножен.

Настала очередь прецептора успокаивать своего юного друга. Движением быстрым, несмотря на прожитые годы, он перехватил запястье Франсуа, толкнул кинжал обратно. Рыцарь сопротивлялся. Тогда брат-прецептор легонько, кончиками пальцев хлестнул его по щеке.

– Возьмите себя в руки!

Пальцы молодого рыцаря разжались, плечи поникли. Он кивнул и понурился.

– Нельзя одолеть врага, не познав его оружие, его методы, его коварство! – назидательно произнес де Виллье. – Наши братья вынужденно обращались к чародейскому искусству. Если кто излишне увлекался, то его проступки обсуждались на капитуле. Зато потом новые, приобретенные братом знания старались направить на службу делу Ордена. С одним из таких знаний вам еще предстоит познакомиться, брат Франсуа.

– С Эженом д’Орильяком? – Юноша был подавлен услышанным.

– Возможно, и с ним тоже, – загадочно ответил прецептор. – Когда мы нагоним обоз… Но даже тогда… прошу вас, брат Франсуа, не пытайтесь искать ссоры с братом Жилем. Это один из лучших мечников за всю историю Храма, несмотря на молодость. Так же опасен и четвертый брат – Антуан де Грие. Это старый рубака, провяленный еще ветрами Земли Обетованной. Осторожный, хитрый, но безрассудно отважный в случае опасности. Я подозреваю, что брат Гуго не случайно собрал этих людей вместе. Груз, который они сопровождают, – не чета обычному золоту и серебру…

– А что же?

– Пока рано об этом говорить. Но, думаю, золото и серебро там тоже найдется. Иначе князья-схизматики не поймут замыслов магистров Храма.

Франсуа кивнул. С его длинных ресниц сорвались дождевые капли. Молодой рыцарь имел столь трогательный вид, что старик не удержался и потрепал его по щеке:

– Мужайтесь, брат! Нас ждут интереснейшие приключения, по сравнению с которыми померкнут подвиги времен первых крестовых походов. А в случае успеха мы встанем во главе нового Ордена, который восстановит былое величие рыцарей Храма Соломона.

Де Виллье безумно захотелось поцеловать молодого друга. Сдержался он лишь благодаря присутствию внешне бесстрастных сержантов.

– Нужно быть безумцем, чтобы отправить столь ценный груз обозом через густонаселенные земли Священной Римской империи. Но Гуго де Шалон никогда не был безумцем. Это холодный расчет. Соглядатаи Филиппа не станут искать его в этом направлении. Король Франции может послать письмо императору Альберту с просьбой о содействии, но, скорее всего, не станет делать даже этого. Тогда… – Прецептор задумался. – Тогда путь их лежит через Швабию и Баварию, а дальше через чащобы Чешского королевства в Силезию, поскольку южнее они рано или поздно упрутся в горы, непроходимые для колесных повозок. Нам надлежит перехватить их не далее Зальцбурга… И тогда мы направим своих коней на юг, в цитадель Клис, что в Далмации. А оттуда нам открыты все пути: в Венецию, в Эпир, Афинское герцогство… Вперед, братья мои!

Брат Жерар хлестнул андалусийского коня плетью и, не оглядываясь, поскакал в сторону Труа. Брат Франсуа и шестеро сержантов последовали за ним. Низкие тучи плакали холодными слезами над их головами.

Желтень 6815 года от Сотворения мира Московское княжество, Русь

Уже в первый день пути Никита пожалел, что не отправился пешком.

«Пожадничал! – корил он себя. – Витязем, былинным богатырем себя возомнил! Захотелось, как Илья Муромец с Алешей Поповичем, гарцевать на борзом коне? А нет чтобы пешочком, как крестьянскому сыну подобает…»

Не то чтобы ему доставляло неудобство путешествовать, сидя на конском хребте, но забота о животном легла неожиданной и неприятной обузой.

После отъезда Улан-мэргена парень выкопал яму найденным в хлеву заступом – земля не успела промерзнуть глубоко, а потому не пришлось много раз разводить костер. Снял Горазда со столба. Тело учителя закоченело настолько, что никакими усилиями не удалось сложить ему руки на груди. Никита завернул труп в шкуру медведя, которую татары не забрали, – видно, не захотели обременять себя грузом перед дальним походом. Прочитал отходную молитву, хоть и не чувствовал в себе святости. Но кто-то же должен был это сделать, если за ближайшим священником дней пять по чащобам и буеракам пробираться?

– Владыка Господи Вседержителю, Отче Господа нашего Иисуса Христа, – бормотал он, отчаянно перевирая слова, но стараясь, чтобы шли они от сердца, – иже все человеки хотят спастись и в разум Истины прийти, молюсь я: душу раба Твоего Горазда от всяких уз разреши и от всяких клятв освободи… оставь прегрешения ему от юности, ведомые и неведомые, в деле и слове, и чисто исповеданные, или забвением, или стыдом утаенные… Человеколюбивый Господи, повели ей, да отпустится от уз плотских и греховных, и прими в мир душу раба Твоего Горазда, и покой ее в вечных обителях со святыми Твоими, благодатью Единородного Сына Твоего, Господа и Спаса нашего Иисуса Христа, с Ним же благословен еси, с Пресвятым и Благим, Животворящим Твоим Духом, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Ветер выл в елях. Швырял пригоршни снежной пыли в лицо, забирался за пазуху ледяными пальцами. А Никита все бросал и бросал комья земли в могилу, пока не получился холмик, грязно-бурый и невзрачный. Потом скрутил обрывком веревки два ствола молодых березок, срубленных в роще неподалеку, воткнул в землю. Получился крест.

Вот и все.

Таких ли похорон заслуживал Горазд?

Убитых нукуров Никита не собирался удостаивать христианского погребения. Хотя и поговаривали люди, что многие в Орде принимают веру православную. Даже хан Сартак был не просто названым братом Александра Ярославича, но и единоверцем великого князя. Какую бы веру ни исповедовали эти двое, своими поступками они не заслужили уважения и заупокойных молитв. Поэтому Никита перетащил их тела в опустевший хлев и сжег вместе с запасом сена. Может быть, это помогло душам нехристей скорее вознестись к Великому Небу и там встретить своих достойных предков? Вот пусть пращуры с них и спросят – так ли вели себя их детки, как они заповедали?

Потом парень выбрал одного из оставшихся коней. Мышастого жеребца с короткой шеей, тяжелой головой и крепкими копытами. Он стоял в еловой чаще привязанный за недоуздок вместе со вторым – буланым, обросшим к зиме, как медведь. Признаться по чести, выбор пал на мышастого лишь потому, что он не попытался тяпнуть Никиту длинными желтыми зубами при первом же знакомстве.

В переметной суме нашлись путы – коня можно было смело стреноживать на ночь. Уздечка висела рядом на ветке.

Никита подумал, что верхом быстрее сможет добраться до Москвы.

А куда он мог еще направиться?

Не к Михаилу же Тверскому?

Иван Данилович показался парню добрым и рассудительным. Мудрым, несмотря на молодость. У кого же искать справедливости, как не у него?

Лапти мало подходили для верховой езды, потому с одного из степняков Никита без зазрения совести стянул сапоги. Подумаешь, что с покойника. Это – воинская добыча, которую он получил по праву победителя. Сапоги оказались великоваты, но на онучи налезли хорошо.

Такой же добычей парень счел прямой меч, напомнивший ему цзянь Горазда. На первое время сойдет. Надо бы только поупражняться, если найдется свободное время. Его он приторочил в ножнах к седлу, а течи засунул за пояс, который затянул поверх куяка. Того, что без прорехи на груди.

Весь свой нехитрый скарб Никита переложил в седельную суму татарина, выбросив оттуда какие-то тряпки, деревянную чашку с обкусанными краями, несколько беличьих и куньих шкурок, вонючий овечий сыр. Четыре полоски сушеного мяса – скорее всего, конины – оставил. Ну и ладно, что непривычная еда… Голод – не тетка, когда прижмет, и голенища сапог жевать станешь, а запасы, которыми, прощаясь в Кремле, щедро наделил его Любомир Жданович, подходили к концу.

Нашлось применение и для старого лаптя, растоптанного и грязного.

В каждом человеческом жилье обитают хранители – домовые. Редко кто видал их, зато все знают, что обижать домового нельзя. Не оставишь плошку молока и корочку хлеба на ночь, не поклонишься честь по чести, входя в дом после дальней дороги или в гости к соседу, будешь шуметь, горланить, творить непотребство всяческое, домовой загрустит, зачахнет, а потом или уйдет, покинув неразумных хозяев, или вовсе изойдет от тоски да помрет. Для дома это начало конца: отсыреют и загниют опорные бревна сруба; прохудится крыша, да так и будет подтекать, как ее ни чини, как ни старайся; развалится каменка, дым перестанет выходить, как положено, в курное окно, а навалится ночью на жильца и удушит его насмерть. Это уж не беря в расчет такие мелочи, как постоянно скисающее молоко, черствеющий хлеб, пригорающую кашу, мышей, которые плюют с высокой колокольни на всех котов и, что хотят, то и творят, мокриц, слизней и прочую гадость.

Когда молодоженам рубят новую избу, молодой домовой приходит обживать ее. Откуда? Никто не знает. А может, они тоже плодятся и по достижении зрелости вынуждены удаляться от родительского крова? Если хозяев дома постигнет несчастье, и он останется стоять заброшенным – а в смутную годину монгольского нашествия такое случалось чаще, чем надо бы, гораздо чаще, – домовой будет продолжать хранить пустое жилище, только одичает, озлобится, станет выть, пугать прохожих или людей, волей случая заночевавших в обезлюдевшем доме, но и сам при этом измучается.

Еще часто бывает, что не один лишь домовой живет при людях. В овине овинник поселяется, во дворе дворовой иногда обитает, а если банька неподалеку от дома срублена, там запросто банник свои порядки устанавливать начнет. На подворье Горазда и Никиты обитал один лишь старенький домовой. Больше никого. Парень его никогда не видел, но много слышал о нем от учителя. Ну и, понятное дело, время от времени краем уха улавливал ночью в углах шорохи, сдержанную возню, вздохи и охи. Зато мыши под присмотром домового не наглели, муравьи из лесу в дом не забирались, слизней и вовсе не водилось. Горазд посмеивался, утверждая, что не раз и не два видел духа их жилища и даже беседовал с ним о всяких житейских мелочах, выслушивал советы. Довольно полезные, как оказалось впоследствии.

Бросать домового в лесу на верную смерть не хотелось. Если сам не умрет от печали и одиночества, то лешие с кикиморами помогут – они человечьих помощников недолюбливают, это всем известно. Вроде бы и одного корня нелюдь, а норов разный. Одни обстоятельные и домовитые, а другие разбойные и жестокие, проказами своими не одну душу христианскую на тот свет спровадили.

Чтобы перенести домового в новый дом, можно его на лопату, которой хлеб в печь сажают, заманить. Так старые люди говорят. А можно и уговорить в лапоть забраться. Домовой-то, он маленький – в лапте ему, что купцу в санях.

Лопаты у Горазда в хозяйстве не было – лепешки он на камнях пек, как выучился, скитаясь по чужедальним краям, а вот про лапоть Никита очень вовремя вспомнил. Сунул его за дверь вместе с круто посоленной корочкой хлеба.

Попросил:

– Не взыщи, дедушко домовой, осиротели мы с тобой. Забирайся, поедем лучшей доли искать…

И поклонился.

После парень притворил дверь и своими делами занялся: как раз в доспехи убитого татарина обряжался. Когда примерял войлочную шапку (примерял-примерял, да и выбросил – слишком уж она чужим, вонючим по-козлиному потом воняла), в землянке что-то стукнуло, зашуршало… Никита распахнул двери – хлеба соленого нет. Понял он, что домовой принял его приглашение.

«Эх, дедушко, дедушко, тебя-то я худо-бедно пристрою к кому-нибудь… да хоть к тому же Прохору-кожемяке, а вот куда я денусь теперь один-одинешенек на свете белом?»

Парень бережно поднял лапоть, понес к коню. Хотел было в ту же седельную сумку запихнуть, да пожалел домового – замерзнет ведь. Сунул за пазуху.

Овин догорал, смердя черным дымом. На могильный холм с кривовато воткнутым крестом падали редкие снежинки. На столб для отработки равновесия глядеть не хотелось – в особенности на бурые пятна, виднеющиеся на его поверхности.

Вот и все. Будто и не было этих пяти лет…

Никита решительно схватил коня за гриву и запрыгнул в седло.

Большого опыта в обращении с лошадьми у него не было. Так, ездил несколько раз без седла на водопой.

Казалось бы – чего сложного? На спину коню вскочил, поводья в руки, пятками стукнул и – вперед! Ан нет… Мышастый постоянно лез в самую чащу, поворачивал вовсе не в ту сторону, в которую хотел Никита. Останавливался, руководствуясь лишь собственными желаниями. Да и шагать начинал, можно сказать, когда сам надумал. Он мотал головой так сильно, что горе-всадник пару раз едва не получил в лоб. Игриво взбрыкивал, словно испытывая седока. Слава Богу, держался парень крепко, и конь вскоре оставил попытки освободиться.

И все равно, первый день до вечера езда превратилась для Никиты в сплошное мучение. Хорошо хоть никто не видел, а то засмеяли бы. В особенности княжеские дружинники или татары, привыкшие к седлу с самого детства.

В конце концов парень уяснил-таки, что удерживать повод нужно не слишком сильно, но не отпуская его, чтоб свободно болтался. Что, когда хочешь повернуть коня, нужно один повод натягивать, а второй придерживать, иначе удила изо рта выскочат, и придется их обратно запихивать. Что нельзя крепко прижимать конские бока голенью, потому что он тогда начинает прибавлять ходу и может поскакать. К этому прибавились и многие другие мелочи, которые и в голову не могут прийти человеку, привыкшему в путешествиях больше полагаться на свои ноги.

Перед сумерками Никита спешился, стреножил коня – мышастый тут же принялся разгребать копытами снег, выискивая съестное, – а сам развел костерок, наспех пожевал сухую корку, «запив» ее пригоршней снега. После усталость взяла свое, и парень заснул.

Спал он плохо. То просыпался от фырканья пасущегося коня, то чудился отдаленный волчий вой, то казалось, будто кто-то смотрит на него. Только накрыв ладонью лапоть, лежащий тут же, под дерюгой, которой Никита укрывался, парень забылся в более-менее крепком сне. Да и то вскочил задолго до рассвета.

За ночь ветер стих и лес стоял будто выточенный мастером-умельцем из дорогого заморского камня. Голые березовые ветки и еловый лапник покрылись тонкой опушкой инея. Даже конь побелел, став из мышастого сивым.

Согрев кипятка в горшочке, Никита перекусил, больше переживая не за себя, а за коня. Но степной жеребец, видимо, накопытил себе достаточно побитой морозом травы и выглядел довольным и отдохнувшим. Даже с благодарностью принял с ладони парня корку хлеба с солью.

Второй день прошел скучно и почти незаметно.

Бо́льшую его часть парень приноравливался к скакуну, постепенно находя с ним общий язык. На ночевку остановился еще раньше – выделил время вспомнить, как учил его Горазд драться прямым мечом. Напрыгавшись так, что пар от спины валил, Никита заснул быстрее и крепче, чем прошлый раз. А чтобы костер не потух раньше времени, положил с двух сторон от него две валежины.

Ночью Никите снился маленький старичок с круглыми, как у филина, глазами и пушистой белой бородой, который ходил вокруг него и тлеющих углей костра, качал головой, охал и вздыхал, опасливо прикасаясь коротким пальцем к холодно отсвечивающему лезвия теча. Потом деловито передвинул бревнышко чуть дальше, чтобы жар от углей лизал непрогоревший бок, подоткнул дерюгу под Никитой, а сам уселся в изголовье и долго перебирал волосы человека, приговаривая голосом Горазда: «Стерегись, Никитша, по сторонам поглядывай… Горе у тебя позади, испытания впереди – нужно крепким быть, как камень-кремень, хитрым быть, как рыжий лис, осмотрительным быть, как олень на водопое… А не то сожрут – не подавятся, косточки выплюнут… Часто назад оглядывайся, внимательно вперед всматривайся. Друзей привечай, а врагов на заметку бери».

«Эх, дедушко, – хотел ответить парень, – как же мне их различать? Знал бы, где упадешь, соломки подстелил бы… А так! Что толку угадывать – кто друг, кто враг?» Но не смог пошевелить губами, а домовой бормотал, бормотал… И вслед за звуками его голоса, таявшими среди безмолвия заснеженного леса, отступала усталость, уходило горе и разочарование.

Проснувшись, Никита бережнее, чем давеча, поднял лапоть и, поклонившись домовому, спрятал его за пазухой.

Шел третий день пути, а значит, он уже вступал в пределы Московского княжества.

Еще одна ночевка… ну, самое большее, две… и он увидит рубленый Кремль на Боровицком холме, а там и поговорит с Иваном Даниловичем или Олексой Ратшичем. Они люди умные, мыслят державно, что-нибудь толковое да присоветуют.

Тучи окончательно развеялись. Над ельником сверкало ослепительно-синее небо. Такое яркое, что глазам больно смотреть. Снег искрился и сверкал на солнце.

Ближе к полудню Никита выбрался на дорогу. Не слишком-то наезженную, но все-таки не по буеракам пробираться. Даже татарский конь повеселел, легонько заржал, взмахнул хвостом, с шелестом сбивая снежную пыль с еловых лап.

Парень угрелся на солнышке и едва не мурлыкал, а потому появление троих бородатых, одетых в рваные шубы мехом наружу мужиков прозевал. Да и уследить за ними было непросто – вышагнули из синей тени между деревьями бесшумно, даже веточки не потревожили, выстроились поперек неширокой дороги и замерли.

Никита натянул поводья, останавливая мышастого.

Мужики просто стояли, выставив разлохмаченные бороды, и выдыхали густые клубы пара. Чего стоят? Охота им мерзнуть?

– Поздорову, добрые люди! – вежливо поприветствовал их Никита, не слезая с седла. Мало ли что у них на уме? Он, конечно, не боялся троих невооруженных селян, но береженого и Бог бережет, как говорится.

– И тебе, значится, не хворать, молодой боярин, – прогудел, словно из бочки, крайний слева мужик. Его рыжая борода горела на солнце красной медью.

– Откуда и куда путь держишь? – окидывая парня липким, как дорожная грязь, взглядом, прищурился средний – наполовину седой, в облезлой бараньей шапке.

– В Москву направляюсь. Дело есть к Ивану Даниловичу, князю вашему.

– Вона как! – протянул рыжий. – Княжья служба – дело прибыльное…

– Я не на службе, – пожал плечами Никита. – Просто поговорить надобно.

Чернявый мужик, стоящий у правой обочины, шмыгнул носом и утер усы рукавом.

– Не на службе, значит… – задумчиво произнес седой.

– Нет! Не на службе.

– А мы, значится, погорельцы, – встрял рыжий. – Татарва проклятая село наше пожгла, нас по миру пустила. Ходим теперича, побираемся. Подай, молодой боярин, сколько не жалко, Бог тебя спасет…

– Вы уж простите меня, люди добрые, да нет у меня ничего, – развел руками парень, уже жалея о тех выброшенных двух кунах, что он нашел в сумке татарина.

– С князьями беседовать ездишь, а милостыни не подашь? – обиженно протянул седой.

Чернявый сморкнулся в два пальца на снег.

– Ну, так уж вышло… Вы зла не держите, я как на духу. Было бы, разве пожалел бы?

– Да кто ж спорит… – отвечал рыжий. – Справный молодец, да при коне, да при мече… Такой бедняка-погорельца никогда не обидит.

– Хоть краюхой хлеба помоги, – прибавил седой.

Никита вздохнул, но вспомнил, что жадность греховна, а делиться с ближним – одна из первейших заповедей Иисуса Христа. Запустил руку в сумку, выуживая остатки каравая – кусок шириной в ладонь.

– Чем богат…

Он успел заметить взмах жердины, тень от которой косо перечеркнула снег, даже пригнулся, но удара не избежал, а лишь смягчил. Шершавая деревяшка скользнула по затылку, рванула острым сучком ухо, бросила парня с коня.

– Вяжи его, Прошка! – заревел, судя по трубному голосу, рыжий.

Жеребец тонко заржал, поднялся на дыбы, выбросил острое копыто в сторону набегающего седого.

– Тю на тебя! – выплюнул мужик, взмахивая полами шубы.

Мышастый шарахнулся и кинулся наутек.

Никита перекатился через плечо, под ноги чернявому, и выхватил из-за пояса течи.

– В ухо его!

– Вали басурмана!

Чернявый отшатнулся, неловко пытаясь выбить оружие ногой.

Тень летящей жерди вновь скользнула по лицу, предупреждая об опасности.

Ученик Горазда, не вставая с корточек, прыгнул было в сторону, и тут на него свалилось что-то легкое, холодное, прозрачное, как утренняя дымка над рекой.

Сеть!

Никита попытался коротким кистевым взмахом теча разрезать ячеи, но рога рукоятки запутались почти сразу.

– Ага! Попалась птичка! – радостно трубил рыжий.

– Будет знать, морда басурманская! – вторил ему седой.

А чернявый молча пнул отчаянно пытающегося вырваться парня в бок. Никита боролся с сетью изо всех сил, но прочный перестав^[259] побеждал, несмотря на все его усилия.

– Вяжи! – К привычным уже голосам добавился еще один – тонкий и визгливый.

На плечи Никиты упала веревка.

Но тут сопение и хриплое дыхание разбойников перекрыл пронзительный, воющий, вонзающийся под череп, как каленый гвоздь, свист.

Глава девятая

Желтень 6815 года от Сотворения мира Московское княжество, Русь

Так мог бы свистеть Соловей-разбойник, по преданиям сидевший на муромской дороге, пока не повстречался с богатырем Ильей.

Мужики, споро обматывающие Никиту сетью, охнули, ахнули, застыли.

Звук усилился настолько, что захотелось зажать уши ладонями, а потом пошел на спад.

И следом жутко заорал рыжебородый.

– Мать твою! – всхлипнул седой, падая на Никиту сверху.

На лицо парня потекла липкая и теплая влага. Кровь.

– Утекай, православные! – выкрикнул визгливый голос. И захрипел, захлебываясь и булькая.

Извернувшись, Никита увидел сквозь ячеи сети, как чернявый с беззвучно распахнутым ртом рухнул на колени, держась двумя руками за живот. Между его пальцев торчала толстая стрела с пестрым оперением.

Миг, другой – и на дороге послышался топот копыт.

Звонкий голос прокричал:

– Уррах! Уррах!

Тень всадника пронеслась над головой Никиты.

Высверк стали!

Раненный в живот мужик завалился на бок.

Рыжий конь круто развернулся, поднялся на дыбы.

Улан-мэрген крутанул саблю над головой:

– Собакам – собачья смерть!

Бросив поводья, татарчонок легко оттолкнулся от луки и спрыгнул на землю.

Вразвалочку подошел к Никите, держа клинок в опущенной руке:

– Менду^[260], баатур! Вот и свиделись.

Парень не спускал с него глаз, стараясь уловить каждое движение, а в это время все старался освободить запутавшиеся насмерть течи.

Улан-мэрген улыбнулся, сверкнув белыми зубами, взмахнул саблей.

Холодный ветерок скользнул у щеки Никиты. Враз ослабевшая сеть опала, как листва после первого морозца.

– Что ж ты так неосторожен, баатур? – Сын нойона покачал головой, поцокал языком. – Ай-ай-ай… Ты как филин днем – смотришь, а не видишь.

– Ты откуда взялся? – с трудом выговорил парень.

– Так ты в беде был, – пожал плечами Улан.

– А тебе что за дело до моих бед?

– Ты мне жизнь сохранил. Никто не скажет, что я не отдаю долги.

– Ну что, отдал? – Никита поднялся. Дрыгнул ногой, сбрасывая остатки сети, цепляющиеся за одежду.

– Может, и отдал.

– Тогда спасибо тебе и проваливай подобру-поздорову.

– Обидные слова говоришь.

– Какие есть… – буркнул парень, но тут же устыдился. Ведь и правда, татарин помог ему. Мог ведь спокойно наблюдать из лесу, как разбойники вяжут его и уводят, куда им заблагорассудится. Но ведь вмешался, не бросил в беде.

– Спасибо тебе, Улан-мэрген, – повторил Никита, стараясь вложить в слова как можно больше признательности.

Стараясь не глядеть татарину в глаза, обошел мертвые тела. Перевернул носком сапога чернобородого. Изо рта убитого мужика стекала на бороду алая кровь. Остекленевшие глаза смотрели в небо.

Кто такие? Случайно ли встретились ему на пути?

– Эх, надо было хоть одного живьем брать!

– Торопился я, однако, – виновато вздохнул степняк. – Когда последнюю стрелу пускал, подумал – надо бы в плечо или ногу. Только стрелу, с тетивы слетевшую, назад не воротишь.

– Что да, то да… Умеешь ты стрелять!

– Я – Улан-мэрген, сын Ялвач-нойона, – ответил он невозмутимо, будто этим было все сказано. – Любой нукур умеет послать влет четвертую стрелу, когда первая втыкается в цель. А меня зовут мэргеном.

«Теперь я понимаю, почему Орда покорила полмира: и великие царства земли Чинь, и богатые города за Абескунским морем, и землю Мавераннагр^[261], и кипчакские степи, и русские княжества, и Венгерское королевство, и Польшу… – вздохнул про себя Никита. – Когда налетает толпа злых, отчаянных бойцов на быстрых, вертких лошадках, пускает тучу стрел, а потом улепетывает, не давая вражеским всадникам приблизиться на расстояние удара, не говоря уже о пехоте, воевать с ними невозможно».

Но вслух не сказал ничего. После допущенной оплошности ему было стыдно. Попался, как желторотый птенец. Или верно говорит Улан – как ослепший днем филин. На лету и лбом о дуб… Как в той сказке говорится? «Угу! Угу! Ого!..» Что ему стоило раскидать троих-четверых мужиков даже без оружия? Горазд и не такому учил. Так нет же – расслабился, размяк. Добрым молодцем его назвали, едва в ножки не поклонились. А лесть сердце разъедает хуже, чем ржа железо. Вообразил себя ближним боярином княжеским. Ну и получил за самонадеянность!

Чтобы скрыть стыд, он принялся ожесточенно стряхивать снег с одежды. Старательно, будто считал это самым важным делом. Краем глаза он увидел, что Улан-мэрген тихим свистом подозвал своего коня.

«Вот бы мне так научиться!»

Мышастый стоял неподалеку и, прижав уши, бил копытом в мерзлую землю.

Татарин ласково заговорил с ним, шагнул вперед, протягивая раскрытую ладонь. Конь доверчиво ткнулся мягкими губами, надеясь найти кусок хлеба или сладость, а человек ловко подхватил болтающийся на мохнатой шее повод.

– Держи своего коня!

– Ты мне, что ли?

– А то кому?

– Ну, спасибо… – слегка оробев, поблагодарил Никита.

– Не за что. Садись в седло. Поехали!

– Э, погоди! – Парень взялся уже за луку, но помедлил, с трудом соображая, что же сказал ему степняк. – Что значит – поехали?

– То и значит. Проведу тебя. А то ты баатур знатный, но доверчивый. Тебе помощник нужен. Спутник, чтобы глазами и ушами твоими был. Один пропадешь. Совсем пропадешь! – Улан прищелкнул языком.

– Еще чего выдумал! – Никита оттолкнулся и легко взлетел в седло. Чего-чего, а прыгать он умел. – Поедем. Только каждый сам по себе. Ты в свою сторону. А я в свою.

Улан-мэрген молча схватился за конскую гриву, забросил свое сухощавое тело на спину рыжего. Тщательно расправил повод, пристроил саблю, чтобы не хлопала коню по боку на ходу. Сказал, глядя мимо Никиты:

– А мне в ту же сторону, что и тебе. Я так решил.

– Ишь ты! Решил он! – возмутился парень. – Я тебя тогда погнал. Гоню и сейчас. Убирайся! Прочь!

Смуглое лицо татарина скривилось от обиды:

– Зачем так говоришь? Я тебе не пес!

– А если не пес…

– Конечно, не пес! Человек я!

– Если человек, то слова человеческие понимать должен. Сказал, мой путь – это только мой путь. И ничей больше.

– Я тебе дорогу не перебегаю! Иди своим путем. Позволь только рядом быть. Разве можно тебя одного отпускать?

– А тебе-то что за дело?

– Ты мне жизнь сохранил! – упрямо сжал зубы степняк. – Я тебе должен.

– Уже отдал! Довольно! – Никита ткнул пальцем в убитых мужиков. – Я тебе спасибо сказал?

– Сказал.

– Вот и все. Возвращайся к Ялвач-нойону.

– Не хочу.

– Почему?

– Не хочу, и все тут!

– Слушай… Как тебя? Улан-мэрген?

– Да!

– Почему ты такой упрямый, Улан-мэрген?

– Таким уродился. Ведь и ты тоже не покладистый… Как зовут-то тебя, баатур?

– Никитой кличут. А звать меня не надо. Я сам приду, когда надо будет.

– Да ты уж придешь! – оскалил зубы татарин. – Далеко ушел без меня?

– Слушай, Улан-мэрген, – едва не взмолился парень. – Ступай отсюда прочь… Не нужен ты мне. Не люблю я татар. Сильно не люблю. Уйди, не вводи в грех, я ведь и ударить могу!

– Бей! – Словно по волшебству в правой руке степняка появилась плеть. Улан-мэрген толкнул пятками коня, приблизившись к мышастому, протянул ее рукоятью вперед Никите. – Бей, давай! Только не гони! Пса верного ругают, если под ногами крутится, могут и в бок ногой поддать, но не прогоняют. Пса в степь прогонишь, и враг к тебе незамеченным подкрадется – юрту обворует, стада уведет, жену украдет, самого ночью сонного зарежет. С тобой ехать хочу, баатур! Верным псом буду. Сон твой охранять буду. Впереди скакать буду, следить, чтобы опасности никакой не было! Бей, только не гони!

Глаза Улана вновь налились слезами обиды.

– Сказал же тебе – не люблю татар… – повторил Никита, но уже не так настойчиво. Под напором мальчишки его уверенность пропадала. Может, и в самом деле вместе поехать? Хоть будет с кем поговорить… Хотя о чем говорить с мордой басурманской, лбом некрещеным?

– Не надо меня любить! Я тебе что, невеста, жена? – задорно выкрикнул Улан-мэрген. А потом добавил жалостливо: – Возьми меня с собой. Я тебе пригожусь.

«Прямо как серый волк из сказки», – подумал Никита и махнул рукой:

– Ладно! Езжай! Только заранее предупреждаю: в душу не лезь! Едем рядом, но каждый сам по себе. Согласен?

– Согласен! – обрадованно воскликнул степняк. – Спасибо тебе, Никита-баатур! Я вперед поскакал. Дорогу смотреть!

Он сорвался с места в галоп. Только искристая снежная пыль заклубилась под копытами легконогого коня.

Никита вздохнул и рысцой потрусил следом, прикидывая – не придется ли вскоре пожалеть об опрометчивом решении. Говорят, незваный гость хуже татарина. А непрошеный спутник? Не узнаешь, пока не проверишь.

Желтень 6815 года от Сотворения мира Москва, Русь

Вот так и вышло, что дальше они поехали вдвоем. Улан-мэрген, младший сын татарского нойона, и Никита, осиротевший вторично со смертью учителя.

И как объяснишь мальчишке, вбившем себе в голову невесть что, как расскажешь доходчиво, что от одного вида раскосых глаз и скуластого лица его спутника с души воротит?

А виной всему сборщики дани, налетевшие на выселки, где стояли три избы – семьи братьев Демида, Ивана и Никодима. В те годы не только тверские земли, но и московские, суздальские, рязанские и владимирские… да что там!.. вся Русь стонала, обираемая жадными кочевниками. Это сейчас они немножко поутихли – сказались постоянные споры и тяжбы, которые вели князья, отстаивая право самим собирать дань, а после передавать ее баскакам^[262]. А тогда князья меж собой грызлись хуже голодных псов. Как раз умер Иван Дмитриевич, князь Переяславля-Залесского, а его дядья да братья судили-рядили, кому княжество к своим рукам прибрать. Когда Данила Александрович сына своего Ивана на княжение туда усадил, многие обиделись, зло затаили. А в особенности Андрей Александрович, князь Городецкий. Да и Михаил Тверской не тогда ли начал против московских князей козни строить?

Три подворья запрятались в глухой чащобе – не всякий найдет, если дороги заранее не знает. Пахали вырубку, пасли две коровы и два десятка овец. Бортничали помаленьку. Само собой грибы-ягоды собирали, а иногда и порыбачить выбирались на Сестру. От любых проезжих путей, где ходят торговые обозы, где людно и легко нарваться на враждебно настроенного чужака, выселки лежали далеко. Как наткнулись на них татары, Никита долго не мог понять. Сперва думал, ордынцы сами заблудились. Но Горазд объяснил – степняки, чтобы найти скрывающихся от дани русских людей, прибегают к такой хитрости: забираются в глушь лесную и ждут – на потянет ли откуда-нибудь дымом очага, на залают ли собаки в отдалении, не замычат ли коровы, не заржут ли кони,почуяв издали запах сородичей.

В ту весну гнедая Зорька ожеребилась чудным жеребенком. Детвора в нем души не чаяла, а в особенности меньшой братишка Никиты – Онфим.

Из-за стригунка-то беда и вышла.

Татары, как из лесу выскочили, сперва не слишком озоровали. Один на ломаном русском закричал, чтобы несли мед, мягкую рухлядь, рожь. Остальные лопотали по-своему. Только глазами по сторонам зыркали.

Да пускай бы себе и зыркали. Глазом плеши не проешь, за пазуху не заберешься. Русские мужики ко всяким приблудам привычные. Кто б ни приехал – свои, чужие ли – все равно отбирать добро начнут. Правда, кто-то дань выколачивает без излишней напористости, с понятием – людям ведь тоже кормиться зиму до весны надо, а отберешь последнее, помрут с голодухи, с кого тогда дань требовать? А кому-то плевать – тащи все до последнего гвоздя! Да на выселках и отбирать особо нечего было – трое братьев, хоть и не нищенствовали, но жили без показного достатка.

Тетка Матрена успела дочек – четырнадцати и двенадцати годков – в сено спрятать.

Дядька Никодим, как старший из братьев, вперед вышел, поклонился татарам. Так, мол, и так, люди служивые, оброк уплатить готовы, чем можем, только что с нас взять? Голы да босы, урожай этим летом так себе уродился, борти медведи разорили, овцы плохо ягнились, хотя для дорогих гостей (чтоб вам пусто было!) барашка зарезать можем. Уж не побрезгуйте…

Вот тут-то старший нукур жеребенка и разглядел. Ткнул плетью – режь, давай, говорит!

Переглянулись мужики – много надежд они возлагали на коня. Помощник в хозяйстве подрастает, кобыла-то старовата уже… Но, скорее всего, отдали бы жеребчика на съедение. Чего уж там… Здоровая мужицкая сметка подсказывает: кони приходят и уходят, а жить всегда хочется.

Только Онфим все испортил. Когда мальчонка услыхал, что его любимого Буяна (уже и имя для коня подобрал!) хотят съесть смуглолицые и косоглазые пришельцы, он грудью встал на защиту жеребенка. Закричал, сжимая кулаки, схватился за вилы.

Старший нукур окрысился. Не понравилось ему, что какой-то малолеток против него голос поднял… Даже не саблей ударил, а кулаком. Только Онфим упал, ногой дрыгнул и замер. Вот тут-то мужики не стерпели. Против грабителей они еще не поперли бы, а вот убийцу сына родного не всякий отец простит.

Дядька Иван вилы, из пальцев онфимовых выскользнувшие, подхватил и в бок татарина воткнул. Чуть пониже ребер. Отец Никиты, Демид, тоже не зазевался, сзади по колпаку, обшитому железными бляхами, татарина приложил жердью. Остальные обитатели выселок кинулись мужикам на подмогу, но… Если бы разбойников чужеземных двое-трое было, их можно было бы ошеломить, застать врасплох, стянуть с коней и порешить. Никто бы в Орде и не догадался бы, куда нукуры, отправленные за добычей, подевались? Но с десятком опытных бойцов троим мужикам, даже с помощью жен и четверых подростков от двенадцати до шестнадцати лет, не совладать.

Замелькали сабли и мечи.

Натянули степняки тугие луки.

Упал Демид, обрызгав кровью высокую траву под тыном.

Тоненько закричал старший братка Федул, пуская кровавые пузыри.

Тетка Марфа поползла, оставляя темную дорожку в пыли.

Дядька Никодим отмахивался слегой, умудрившись сшибить на землю еще одного кочевника. А потом его свалили с ног, толкнув конем, и долго рубили, превратив в кусок окровавленного мяса.

Седой монгол играючи перестрелял из лука детишек помладше, кинувшихся в поисках спасения к лесу. Видно, разозлились сильно – ясак^[263] брать не захотели, а в отместку за смерть товарища решили всех перебить, до единого человека.

Другой степняк, хохоча, ворвался в избу и, выбежав с горшком углей, швырнул его в сенник. Едва не до небес взметнулось жаркое пламя. В его реве потонул крик сгорающих заживо девчонок…

Никите в самом начале драки не досталось ни вил, ни топора. Даже кола из забора не успел он вытащить. Сперва испугался и, затаив дыхание, прижался спиной к поленнице. Страх сковал ноги и руки, перехватил горло стальными пальцами. Не убежишь, не закричишь, оставалось только стоять и глядеть, как гибнут один за другим родные и близкие люди.

Он сумел пересилить себя, лишь когда двое монголов прижали к плетню дядьку Ивана, отбивающегося вилами. Выпрыгнул перед оскаленной мордой коня, замахал руками, заорал как резаный. Буланый, гривастый жеребец поднялся на дыбы, и сабля нукура свистнула в полупяди от головы Ивана, который не растерялся и пропорол вилами конское брюхо. Зато, когда налетели еще двое степняков, Никите пришлось метаться зайцем, уворачиваясь от мечей. Что там с дядькой, он не успел разглядеть, но по радостным крикам нападавших понял, что с вилами против меча долго не выстоишь.

Очень скоро мальчик почувствовал, что запыхался, сердце колотилось уже где-то под горлом. Еще чуть-чуть, он замешкается, и все…

Вот тогда-то и услышал он негромкий уверенный голос, обратившийся к татарам на их языке. Коротко и немногословно. Только нукуры словно озверели – видно, хорошо их Горазд приложил.

Ну да, сперва языком приложил, а после и руками-ногами.

Первого кинувшегося на него татарина старик – высокий, худой, белобородый, помеченный страшным шрамом поперек лица – вышиб из седла тычком посоха в лицо. Только пятки мелькнули!

Уложил второго, уже готового опустить саблю на голову Никиты. Да как уложил! Швырнул тяжелую палку, словно сулицу, и попал точно в затылок.

А после налетел на оставшихся монголов, как коршун на цыплят.

Костлявый – в чем только душа держится? – бородатый дед в распоясанной короткой рубахе и узких портках проходил сквозь обступивших его степняков, как вода сквозь решето. Матерые волки степей не успевали дотянуться до него ни сталью, ни голой рукой. Будто плыли в воде, сковывающей движения. Они горланили, зло и отчаянно, толкались, мешали друг другу. Но не поспевали никак… Зато он умудрялся подныривать под мечи и сабли, проскальзывать под наносящими удар руками, заходить сзади и бить.

И как он бил!

Вспоминая эту короткую и яростную схватку Горазда с монголами, Никита и сейчас на мог не признать – не освоил он и десятой доли от умений учителя. Бой, который вел настоящий мастер, так же отличался от его размахивания кулаками, как отличается вожак волчьей стаи от толстого брехливого цепного кобеля. Ни одного лишнего движения, никакой показной красивости. Каждый шаг, каждый поворот, каждый тычок пальцами скуп, выверен до мелочей и предельно точен. Горазд расправлялся с нукурами, словно бы походя, они падали на траву безжизненными снопами.

Последнего, широкоплечего и мордатого, старик убил ударом пятки в подбородок, перед этим поймав сабельный клинок голыми ладонями. Поймал, придавил… И лопнула сталь, оставляя в пальцах татарина короткий обрубок доброго оружия.

Чтобы расправиться со всеми нападавшими, старику понадобилось столько времени, сколько нужно, чтобы прочитать «Отче наш»…

«Полно, да человек ли это? – подумалось тогда Никите. – Может, это кто-то из небесного воинства явился покарать басурман? Хотя… Архангел Михаил расправился бы огненным мечом. Гавриил…»

– Долго ты будешь, отрок, смотреть на меня с открытым ртом, как кукушонок на зяблика? – спросил худой старик, нависая над мальчишкой. – Пойдем лучше поглядим – выжил ли кто из твоих?

Никита только кивнул, завороженно наблюдая за спасителем.

Живых не осталось никого, кроме домашней скотины да монгольских коней, которые, лишившись в одночасье хозяев, разбрелись кто куда.

Бродя вслед за стариком среди окровавленных тел родичей, мальчишка никак не мог уяснить, что это навсегда. Не сон, не игра. Казалось, что вот сейчас они встанут, улыбнутся. Дядька Иван взъерошит ему волосы, а мать заругается, что вызеленил рубаху на локтях.

Только когда Горазд вздохнул и спросил: «Заступ есть? Похоронить бы надо…» – Никита понял, что все это всерьез. Заплакал, наверное, последний раз в жизни и, размазав слезы ладонью, принес две лопаты.

Дым от прогоревшего дотла сенника ел глаза, а они копали и копали.

– Дедка, а ты меня драться научишь? – набрался смелости мальчик, когда все было кончено и в могильный холм воткнулся наспех сбитый крест. – Ну, как ты…

– Само собой, – кивнул старик. – Дедкой меня не зови больше. Называй меня учителем.

– Хорошо, учитель. А когда я смогу убивать татар, как ты?

И тут же Никита получил легкий, но обидный подзатыльник.

– Я соглашаюсь учить тебя не для того, чтобы воспитать убийцу.

– А как же… – Мальчик кивнул на тела монголов, которые они сложили в кучу около пепелища.

– Когда ты постигнешь не внешнюю сторону, а внутреннюю сущность борьбы, которую изобрели монахи земли Чинь, – вздохнул Горазд, – то будешь видеть разницу… Впрочем, все у тебя еще впереди. Учти, отрок, легко не будет.

– Я согласен, – упрямо сжал зубы Никита, а про себя подумал: «Научи вначале, а там поглядим…»

С тех пор прошло пять лет.

Горазд перестал называть ученика отроком. Начал кликать вьюношем.

Никита старательно постигал не только приемы, движения, удары, ухватки обращения с оружием, но и мудрость чиньских монахов. Слушал рассуждения и поучения старика с раскрытым ртом. Потихоньку ненависть к ордынцам стала утихать… А вот теперь всколыхнулась с новой силой.

Только как это рассказать молодому, глупому Улан-мэргену, который ничего не знает, а видит в нем только былинного богатыря, уделавшего, не снимая лаптей, двух головорезов-нукуров и одного нойонского сына? Поймет ли? Поверит?

Может, и поверит. Может, даже пожалеет. А нужна ли она, жалость этого татарчонка?

Не нужна. Уж это Никита знал наверняка.

Не нужна ему жалость татарчонка. И ничья другая тоже.

И к Ивану Московскому он едет не за жалостью, не за участием, а предложить службу – все равно ведь жить надо, а, чем гоняться просто так за врагами, лучше уж послужить родине, постоять за землю Русскую.

Вот с такими мыслями и въезжал парень в Москву.

Город почти не изменился, только крыши рубленых домов и верхушки заборов посеребрило снегом. Светлее и чище стали улицы и торговые ряды.

Купола храмов горели, будто свечи, хоть солнце пряталось за тучами.

Проезжая знакомым путем к Боровицкому холму, Никита не раз и не два ловил на себе неприязненные взгляды москвичей. Долго не мог понять – почему? Но вскоре догадался: дело в татарском куяке и сапогах, в мохнатом степном коньке и, конечно, в спутнике, который, не стесняясь, разглядывал прохожих в оба раскосых глаза.

«Вот еще незадача! Не хватало из-за него в ссору вляпаться…» – подумал парень, направляя коня к кремлевским воротам.

Дружинники, с ленцой скользящие взглядами по редким горожанам, спешащим по своим делам, заметив всадников, подтянулись и, не сговариваясь, перегородили вход. Оружие без надобности они не обнажали, но, вроде бы случайно, то и дело прикасались ладонями к рукояткам мечей.

Никита натянул поводья, остановив мышастого, и спрыгнул на землю.

Глава десятая

Желтень 6815 года от Сотворения мира Боровицкий холм, Москва, Русь

Дружинники нахмурились.

Никита услышал, как позади мягко, по-кошачьему спешился Улан-мэрген. Не глядя, бросил ему поводья мышастого. И сам удивился – каким важным, боярским получился жест.

Ничего… Обещал служить, как младший брат? Вот пускай служит, а в разговор не встревает.

– Чего надобно? – хмуро бросил стоявший посередине воин. Седыми усами он слегка напомнил Любомира Ждановича.

– Поздорову вам, добрые люди, – не обращая внимания на неприязненный тон, приветливо поздоровался Никита.

– И тебе, гость незваный, не кашлять, – ответил седоусый. И повторил вопрос: – Чего надобно?

– Надобно мне к Ивану Даниловичу, князю Московскому, – улыбнулся парень.

Дружинник неторопливо оглядел его с ног до головы. Потер подбородок:

– Это по какой такой надобности?

– Поговорить надо.

– Поговорить?

Воин помоложе, года на два старше Никиты, не удержался от шуточки:

– Так вас двое! Вот и поговорите!

Седоусый обернулся, глянул на шутника так, что тот покраснел и втянул голову в плечи.

– Если от хана Тохты или его нойонов, показывай басму^[264], – твердо проговорил старший.

– Я – сын… – привычно уже завел Улан-мэрген, но Никита коротко рыкнул через плечо:

– Помолчи!

Сам от себя такой прыти не ожидал.

Правая бровь седоусого поползла вверх. Похоже, он никак не мог взять в толк, с кем разговаривает? Вроде бы на вид самый простецкий парнишка, но в монгольских доспехах, с мечом при седле и двумя странного вида кинжалами за поясом. С ним вместе настоящий татарчонок – ни с кем не спутаешь. И этот ордынец в богатом чопкуте ведет себя с парнем как слуга.

– Басмы у меня нет, – сказал Никита. – И я не из Орды. Но мне очень нужно поговорить с Иваном Даниловичем.

– А больше ничего тебе не нужно? Если каждого бродягу пускать к Ивану Даниловичу… Он тут, между прочим, княжить поставлен, а не разговоры разговаривать с голодранцами.

Никите захотелось выругаться, а потом прорваться одним броском через неплотный строй дружинников. Не так уж это и сложно: седоусого толкнуть вправо, чтобы он загородил дорогу сразу троим сотоварищам, кряжистого темнобородого вояку ударить под колено – вот и брешь в обороне. А бегом его стражники не догонят – не та выучка. Но парень сцепил зубы и ответил как можно спокойно:

– Я уже был в Москве. Не так давно. Говорил с князем и с Олексой Ратшичем. Теперь мне нужно опять с ними повидаться.

– Соскучился? – брякнул весельчак.

Вот язык без костей!

На болтуна зашикали дружинники постарше. Неужто слова Никиты произвели на них впечатление?

– Мне нужно к князю, – упрямо повторил парень.

– Наша песня хороша – начинай сначала… – покачал головой седоусый. – Что еще о себе сказать можешь? Если я и пойду докладывать боярину, что мне ему сказать? Только ты не радуйся! Я сказал – «если»!

– Скажи, что я знаю, куда Емельян Олексич поехал.

– А что, он поехал куда-то? – прищурился дружинник, а остальные приняли удивленный вид. Правда не знают или притворяются?

– Поехал, поехал… И если я не упрежу князя с боярином, его в пути беда ожидать может.

– Да неужели?

Вдруг Никита заметил движение за спинами охранявших ворота людей. Округлил глаза: крадущимся шагом в проеме появился Олекса Ратшич. Приложил палец к губам: тихо, мол, не спугни.

– Не тот ли это мальчишка, про которого на торгу языками мололи? – шагнул вперед рыжий вихрастый воин.

– Это ты про сказки, что, мол, деревенщина неумытая Емельяна палкой отделала? – поддержал его кряжистый.

– Вранье! – отмахнулся седоусый.

– Вот те крест! – возвысил голос дружинник со сломанным носом. – С коня сшиб и еще палкой по горбу настучал!

– А поделом! – выкрикнул шутник и взвизгнул, когда стальные пальцы старого воеводы поймали его за ухо.

– Так-то вы службу княжескую несете?!! – загремел боярин. – Лясы точите?! Языками двор метете?! Ну ладно, молодые, а ты-то, Кузьма? Тьфу!

Седоусый поджал губы, съежился, как совсем недавно юноша-остряк.

– Виноват, Олекса Ратшич…

– Виноват? Конечно, виноват! Совсем на службу забили! Все им хиханьки да хаханьки! Вы или совсем не пускайте, когда не уверены в человеке, или сообщайте, кому следует! А то стоят, ржут… Жеребцы стоялые!

Дружинники понурились. По всему было видно, что разносом боярин не ограничится, придумает наказание и построже.

– Дорогу! – рыкнул Олекса.

Охранники расступились.

– Ну что, Никита, пошли поговорим?

– Пойдем, Олекса Ратшич, – парень поклонился.

– А это кто с тобой?

– Улан-мэрген.

– Так-таки и мэрген?

– Я… – начал снова татарчонок.

– Молчи! – прикрикнул Никита.

Боярин покачал головой. Оценил по достоинству. Развернулся и зашагал, грузно впечатывая подошвы сапог в снег.

Никита догнал его, пристроился рядом. Позади семенил ордынец, удерживая обоих коней.

– Сильно важный разговор-то? – на ходу бросил Олекса.

– Тебе, воевода, оценивать.

– Не для чужих ушей, как я понял?

– Ну… – Парень почесал затылок. Кивнул. – Похоже, что так.

– Опять Горазд велел передать что-то?

– Нет. Сам я…

– Что так?

– Нету больше Горазда.

– Что?!

Боярин остановился так неожиданно, что Никита пробежал еще пару шагов, пока додумался последовать его примеру.

– Как так вышло? – Глаза у княжеского советника были что надо: каждый с блюдце величиной. – Ладно, после расскажешь! Идем в терем. Вы коней поставьте у коновязи…

– Улан-мэрген за ними присмотрит, – твердо сказал Никита.

Олекса снова посмотрел на него.

– Даже так? Хм… Дней десять тебя не видел, но ты уже не тот малец, что Емельку моего палкой проучил.

– Уж не знаю, что и ответить, – парень пожал плечами. – Боюсь, сейчас я бы его сталью угостил…

– Вот оно как? – Боярин почесал в затылке. – Ты это брось. Сперва мне все обскажешь. А после решим, беспокоить князя или нет. Годится?

– Годится.

Никита и не думал возражать. Он и в самом деле чувствовал себя повзрослевшим вдвое. Переживать из-за каждой мелочи? Глупость какая… Оно и к лучшему. Сперва с ближним боярином посоветоваться, а там видно будет.

Они вошли в теплую и полутемную гридницу.

Желтень 6815 года от Сотворения мира Кремль, Москва, Русь

Выслушав Никиту, боярин гулко стукнул кулаком в стену.

– Нет, откуда? Откуда, оглобля мне в поясницу, татары узнали?!

Парень развел руками:

– Это мне неведомо, Олекса Ратшич…

– А псёныш этот что говорит?

– Ничего не говорит. Вернее, сказал все, что знал. А знал немного, как я догадался. Хоть и сын нойона…

– Да знаю я этого Ялвача! – сокрушенно тряхнул чубом боярин. – У него таких сынов – на целое племя с хвостиком! Я думал, может, он от Кара-Кончара, которого ты Федотом кличешь, чего слыхал.

– Все, что он слыхал, рассказал.

– Ты ему веришь? А вдруг врет?

– Не врет, я думаю…

– То-то и оно, что это ты думаешь! А мне знать наверняка надо!

Никита пожал плечам: мол, что я поделаю тут?

– Ладно, вьюноша! Вы с татарчонком отдыхайте, я прикажу, чтобы покормили вас. А мне думать надо, до князя твою весть донести. А там поглядим, чем ответить.

Олекса хлопнул в ладоши, вызывая отрока из младшей дружины. Явился слегка напуганный паренек. Он отвел Никиту и Улана, который уже успел выводить коней, расседлать их и привязать у длинной коновязи, в челядню, где каждому из гостей Московского Кремля досталось по куску холодного мяса и краюхе хлеба. Татарин долго крутил угощение, пока не удостоверился – баранина. Изголодавшийся Никита сразу впился зубами в мякоть.

Долго жевали молча. Запивали холодной водой из ковша, вырезанного в виде лебедя. Или гуся.

– Если ты поедешь ловить Кара-Кончара, я с тобой, – вдруг проговорил Улан-мэрген.

– А тебя кто звал? – проглотив недожеванный кусок, мрачно поинтересовался Никита.

– Никто.

– Вот и сиди молча.

– Буду сидеть, но с тобой поеду.

– Я тебе так поеду… – устало вздохнул парень. – Ну скажи на милость, откуда ты такой упрямый на мою голову взялся?

– Откуда все берутся, – серьезно ответил татарин. – От отца с матерью.

– Вот и возвращайся к ним.

– Не хочу.

– Слушай! – Никита отложил обглоданную кость, вытер губы тыльной стороной ладони. – Ты всегда делаешь, что хочешь?

– Конечно! Я же сын нойона. Я буду нойоном. Нойоны всегда делают, что хотят.

– А ты не думаешь, что многие сыновья нойонов умирают раньше молодыми от того, что мало думают, а много потакают своим желаниям?

– Ха! Глупости! Смелого сабля не берет, смелого стрела обходит!

– Ишь ты… – Парень покачал головой. Впился взглядом в раскосые глаза собеседника. – Давай так. Отвечай… Только честно – чур, не врать. Почему хочешь со мной ехать? Догадаюсь, что врешь, попрошу Олексу Ратшича тебя связать и в поруб упрятать, да подержать подольше. Согласен?

Улан-мэрген отложил ребро, которое перед этим с удовольствием обсасывал. Размазал ладонью жир по подбородку. Задумался.

Никита смотрел на него, не отрываясь, и думал.

«Вот что он ответит? Что меня могло бы повести вслед за незнакомым иноверцем? За Гораздом-то я пошел, так больше не за кем было, да и наш он, русский…»

– Можешь прогонять меня, можешь нукуров Олексы-баатура звать… – выдавил из себя татарчонок. – Не знаю я… Не могу сказать, почему хочу ехать. Не получается.

– Как это – не получается? – опешил Никита. Он ждал любого ответа: льстиво-заискивающего, грубовато-прямого – выгоды, мол, ищу… Но не такого.

Ордынец скривился:

– Не получается, и все тут! Я сам много думал, когда ехали с тобой в Москву. Зачем меня несет от родного стойбища, как перекати-поле? Богатства не добуду, славы не добуду… Ничего не добуду! Смерть разве что…

– Так оставайся.

– Не могу. Сорвало меня и тащит. Гуси-утки перед зимой собираются в стаи и летят в теплые края, за море Абескунское. Что их несет?

– Жить хотят. Снег выпадет зимой. Реки и озера замерзнут. Они с голодухи перемрут. Потому и улетают.

– А откуда они знают, что лететь надо? Утка – птица неразумная, глупая.

– Не такая уж она и глупая.

– Глупая! Улан-мэрген точно знает! Улан-мэрген сто, двести, тысячу уток стрелял. Ее обмануть проще простого. Гусь, конечно, умнее, но все равно – птица…

– Так откуда она знает, что улетать надо? – Никите и самому стало интересно услышать объяснение татарина. – Откуда?

– А она не знает. Она чувствует.

– Вот те раз!

– Да! Чувствует. И я тоже чувствую, что должен с тобой ехать. Может быть, я не стану богатым и знаменитым, но зато скучно мне не будет, это уж точно.

– Вот чудак! Ты только о развлечении думаешь!

– Баатур должен жить легко, – гордо ответил Улан-мэрген. – Добыча легко приходит и легко уходит. Власть сегодня есть, а завтра ее нет. С нами остается только честь. Потому заботиться нужно только о ней. А все остальное – пыль на сапогах, грязь на конских копытах.

– А Родина?

Татарин нахмурился:

– Я тебя не понимаю.

– Ну, Родина. Земля, где ты родился и вырос. Люди, которые на ней живут…

– Не понимаю. Земля сегодня одна, а завтра – другая. Собрали юрты и откочевали. А люди? Да. Баатур должен с гордостью нести честь рода, улуса… Но и род гордится баатуром. Много славных баатуров – соседи уважают, завидуют.

Никита вздохнул. Ну что взять с кочевника. Могилы его пращуров остались далеко-далеко. За сотни поприщ^[265] отсюда. На востоке. Плохо, когда люди живут не там, где похоронены их предки. Кто знает, от хорошей ли жизни монголы сорвались с обжитых мест и отправились завоевывать западные земли?

– А не боишься, что придется отправиться в такие земли, куда ни твои отцы, ни твои деды никогда не кочевали?

– Это на запад? К последнему морю?

– Ну уж не знаю, последнее оно или не последнее…

– Так это же мечта! Туда стремился Священный Воитель! Туда вел тумены монгольских воинов великий Джихангир^[266]! Если я смогу добраться к последнему морю!..

– Этого я тебе не обещаю! – усмехнулся Никита. Он уже мысленно смирился с попутчиком, глядя на восторженного татарчонка. Ладно… Глядишь и пригодится. – Да! Ты мне вот что скажи… Откуда тот свист был, когда меня мужики на дороге сетью пеленали?

Улан-мэрген издал восторженный клич, подхватил лежащий на столешнице нож и подбросил его к закопченному потолку.

– Свист? Ха! Это я стрелу пустил!

– Как? Какую стрелу?

– Со свистулькой стрелу. Я тебе потом покажу… Понимаешь, у нее наконечник не железный…

Дверь скрипнула, распахнулась.

Ордынец прервал рассказ, обернулся.

Вошедший отрок с растрепанными волосами, похожими на льняную кудель, выглядел теперь не только испуганным, но и изрядно озадаченным.

– Олекса Ратшич вас кличет…

– Спасибо! – Никита поднялся, украдкой отщипнул хлебный мякиш. Для домового. – Мы сами пройдем в гридницу. Я знаю дорогу.

– Не в гридницу, – отрок замотал головой. – Велено в светлицу к Ивану Даниловичу провести. Наверх.

Улан-мэрген пробормотал что-то по-своему, не сдержав удивления.

Никита постарался сохранить непроницаемое выражение лица. Так учил Горазд – настоящий воин и мудрец всегда спокоен, не подпрыгивает и не визжит от радости, даже если изнутри все распирает и душа поет. И любопытства настоящий воин не выказывает, как бы ни хотелось расспросить. Поэтому он просто кивнул и пошел за провожатым.

По лесенкам и сходцам. Через одни сени, другие…

А вот и светлица княжеская.

Не богато… Во всяком случае, Никита ожидал от жилья правителя Москвы, внука Александра Невского, большей роскоши. А тут… Два сундука, один из которых покрыт медвежьей шкурой, протертой кое-где и даже на вид старой и ветхой, а на другом свалены свитки, сложенные вдвое и вчетверо куски пергамента, толстые книги с окованными медью уголками. На стене висел расшитый сложными узорами – когда-то цветными, яркими и сочными, а ныне блеклыми, как облетевшая листва, – ковер. На нем – скрещенные меч и сабля.

И больше ничего, не считая двух лавок, иконостаса в углу и крученного из граненых прутьев светца.

Князь Иван Данилович сидел, опершись подбородком о кулак.

Олекса Ратшич возвышался над ним, как гора, скрестив руки на груди и хмуря мохнатые брови, – туча тучей. И дружинники, и челядь знали: когда боярин в таком настроении – на глаза ему лучше не попадаться.

Напротив них гордо выпрямился, сидя на лавке, мужчина с седыми висками и темной, почти черной бородой. Его черные глаза блестели, будто два уголька, перебегая с князя на боярина и обратно. Чуть-чуть подергивались широкие ноздри. А на груди, нашитый на черный кафтан непривычного покроя, алел крест.

– Ага! Явились не запылились! – буркнул Олекса, будто бы не сам отправлял парней перекусить в людской.

Никита, чтобы не злить господ, поклонился в пояс, надеясь, что они не заметят досаду на его лице. Что ж так меняется настроение у боярина? Как погода осенью: то дождь, то солнце, то тепло, то заморозок…

– Будет тебе, Олекса Ратшич. – Иван Данилович устало покачал головой, поморщился, потом глянул на парня. – Я сочувствую твоей беде, Никита… Но вряд ли чем-то помочь могу. В Орду ехать сейчас не с руки… Да и ссориться с ханом Тохтой из-за отшельника… Правда, не могу я. – Лицо князя исказилось, словно от боли. – Не время сейчас. Даже если бы ордынцы деревню сожгли, я бы стерпел. Думаю, ты поймешь меня. Если не сейчас, то потом, когда повзрослеешь.

– Стоит нам только рассориться с Ордою, как Михаил Тверской слабиной воспользуется… – тяжело роняя слова, пояснил Олекса. Уже кому-кому, а ему, боевому, прославленному воеводе, горько было признаваться в своем бессилии защитить русских людей. – Тут же в Сарай-Берке помчится – ужом станет виться вокруг хана. Чем это закончится – неведомо, а нам думать обо всем княжестве Московском надобно.

«Тем более, Горазд жил на тверских землях, – зло подумал Никита. – Он же не ваш, чего за него заступаться? Коль вы и за своих заступаться не желаете…»

– Я ведь не просил защиты, – ответил парень. – С убийцами учителя как-нибудь и сам разберусь. Мне главное – догнать их.

– Помнишь, я предлагал тебе пойти с моим отрядом? – сказал князь.

– Помню.

– Ты отказался. А ведь Кара-Кончар будет искать моих дружинников…

– Я знаю.

– Значит, ты мог бы с ним встретиться.

– Мог бы… Но тогда я не знал еще ни о Кара-Кончаре, ни о Федоте-Иуде, учителя своего предавшем.

– А теперь?

– Что – теперь?

– Теперь ты готов послужить мне? – Иван Данилович прищурился. – Тем паче, если знать будешь – помогая князю московскому, ты со своим врагом встретишься?

Никита колебался недолго. На самом деле он уже все решил, а слова князя ни добавили, ни убавили ничего.

– Готов. Только как мне нагнать Емельяна Олексича? И где искать их – мир широкий, дорог много.

– Нагонишь! – вмешался боярин. – Я рад, что ты согласился.

– Я тоже рад, – кивнул князь. – Перед началом пути хочу уточнить одну малую малость. Может, прояснится что?

– Я слушаю, – парень слегка насторожился. Они что, проверять его вздумали?

– Вопрос не к тебе будет, а к товарищу твоему.

– Товарищу?

– Ну да… Улан-мэрген ведь товарищ тебе?

– Да… – Никита на самом деле хотел сказать: «Да волк лесной ему товарищ, морде татарской», но сдержался. Не нужно обижать мальчишку. Ведь они только что сговорились идти вместе, куда бы ни закинула судьба. Неизвестно, какой спутник из ордынца получится и насколько можно будет ему доверять, но у него есть желание помогать. Поэтому Никита добавил уверенно: – Да.

– Вот и хорошо. Я задам ему пару вопросов.

Татарчонок приосанился, расправил плечи:

– Спрашивай, нойон урусов. Я готов ответить честно. Раздвоенный язык хорош для гадюки, а не для баатура.

– Твои бы слова, да к Великому Небу, – горько усмехнулся князь. – Или хотя бы хану в уши… Скажи мне, Улан-мэрген, ты не видел никогда этого человека в становище своего отца, Ялвач-нойона?

Иван кивнул на мужчину, сидящего напротив него. Тот еще больше закаменел лицом и поджал губы, всем своим видом изображая обиженную, без вины оклеветанную невинность.

Ордынец прищурился, внимательно вглядываясь в черты лица отмеченного крестом человека.

«Кто такой? – подумал Никита. – На священника не похож – волосы в кружок стрижены, бороду бреет не по-нашему… Иноземец какой-то… А крест на одежку нашил – значит, веры христианской. Но крест не православный, не русский… Может быть…»

– Нет! – уверенно покачал головой татарин. – Не видел никогда.

– Внимательно смотри, Улан-мэрген. Может, в другой одежде он был?

– Нет! Никогда не видел.

– А не слыхал ли краем уха, что посол от франков, дескать, приезжал?

– Нет! Не слыхал.

– Точно?

– Великим Небом клянусь! Бескрайней Степью клянусь! Чтоб мне никогда в жизни на коня не сесть, если вру!

– Значит, не был Жихарь в Орде, – кивнул Олекса.

– Если мальчик его не видел, это не значит, что его там не было, – жестко ответил Иван Данилович. – Но вину его никто не доказал, а прежние поступки не дают нам права усомниться в его честности. Поэтому я поверю на слово благородному Жоффрею де Тиссэ.

Человек с крестом поднялся с лавки, изящно поклонился, непривычно для русского глаза оттопырив левую ногу. Сказал, очень тщательно подбирая слова:

– Я рад, что московский кнес и государь, Иоанн Даниилович, наконец-то поверил рыцарскому слову. Правда, для этого ему понадобилось выслушать свидетельство язычника.

Несмотря на все старания, ему не удалось скрыть иноземный выговор.

– А что прикажешь мне думать? – развел руками Иван. – Сперва рассказы были, что Орден ваш крыжацкий только с Москвой договаривается, а после выясняется, что и Михайло Тверской все знает об отряде вашем, а теперь уже и татары встречу готовят… Приезжайте, мол, гости дорогие, милости просим. А кто еще знает?

Де Тиссэ сжал зубы так, что на щеках заиграли желваки:

– Именем Господа нашего Иисуса Христа клянусь, что не вел двойной игры, но выполнял все указания Великого магистра Жака де Моле и его прецептора. Ваш брат, кнес и государь Юрий Даниилович встретит корабли с сокровищами Ордена Храма в городе Новеграде, что стоит на реке Волхов… Откуда взялись сведения про новый обоз, что в нем везут, кто из братьев-рыцарей его сопровождает, мне неизвестно. Поэтому я сказал и еще раз повторяю, что готов выехать вслед за твоими людьми, Иоанн Даниилович, к городу Бреслау, который вы зовет Вроцлавом, чтобы встретить этот обоз лично.

– Я слышал твои слова, – князь пристально посмотрел на крестоносца. – И уже говорил, что странно мне… Почему-то ты не попросился сразу, а заявляешь о своем желании идти в поход лишь теперь, когда Емельян с дружиной прошли пять-шесть поприщ?

Де Тиссэ гордо промолчал, но Никита заметил, как сжались в кулак пальцы на левой, заведенной за спину руке франка.

– Ты поедешь во Вроцлав, – продолжал Данилович. – Но с тобой поедут и эти парни. Согласен?

– Согласен. Почему я должен быть против?

– Вот и хорошо. – Олекса Ратшич вышел из-за спины князя, взял с сундука желтовато-серый свиток, развернул его. Кивком головы позвал Никиту, чтобы подходил поближе. – Глядите сюда! Сперва пойдете через Можайск и Вязьму на Смоленск. Если не догоните Емельяна там, значит, он пошел через Оршу и Бобруйск на Люблин. Постарайтесь проскочить Белую Русь и Полесье так, чтобы не привлекать внимание. Лучше всего через Туров пойти. Я и Емельяну советовал, но тут уж ручаться не могу. Он горячий, может через Черную Русь… Только там сейчас неспокойно – Витень грызется с Тевтонским Орденом. Немцы на две стороны воюют: с поляками – за Померанию, а с литвинами – в Пруссии, около Райгрода… Так что лучше через Волынские и Берестейские земли пробираться. Там еще Рюриковичи на княжении сидят. Но, как бы там ни вышло у вас, в Люблине спросите…

– Не надо вслух, – проговорил брат Жоффрей. – Напишите записку, благородный барон Олекса. Я прочитаю ее под стенами Люблина. Меньше знаешь, крепче спишь. Не так ли?

Боярин взглянул на князя. Тот кивнул, одобряя просьбу крестоносца.

– Хорошо. Напишу, с кем встретиться. Если раньше прибудете, подождете остальных у надежного друга. Если запоздаете, он подскажет, как нагнать. Да побыстрее… дальше тяжело будет. Через польские земли. Там сейчас единства нет. Локоток дальше Малой Польши власти не имеет, а в прочих землях – Мазовии, Великой Польше, Куяве, Гданьских и Серадзинских краях – каждый князь сам за себя. К слову сказать, тем и тевтонские крыжаки воспользовались… Я бы советовал от Люблина через Сандомир и Ченстохову Польшу пересекать. А проскочите в Силезию, там уже до Вроцлава рукой подать. Все ясно?

– Ясно, – склонил голову де Тиссэ.

– А вам, вьюноши? – усмехнулся старик в усы, глядя на Никиту с Улан-мэргеном.

– Красиво рассказал, почтенный баатур, – прижал ладонь к сердцу ордынец. – Только нам, отважным нукурам, не к лицу так далеко вперед глядеть. Города разные. Названия красивые… Хорга^[267] Смоленск, хорга Люблин… Бобруйск, ха! Нам, баатурам, все равно куда скакать, лишь бы быстро!

Боярин рассмеялся. Не сдержал улыбки и князь. Только крестоносец посмотрел на мальчишку как на тяжко больного.

– А ты, Никита, что скажешь?

– Я, Олекса Ратшич, конечно, не все города запомнил, да не беда, по ходу разберемся. Для меня главное, чтобы Кара-Кончар безнаказанным не ушел. А уж Емельяну довезти груз до Москвы как-нибудь помогу.

– Что ж… – Иван Данилович поднялся. – Пускай Господь вам помогает. А мы будем молиться за вас, чтобы все удалось, чтобы все живыми вернулись, а враги удрали несолоно хлебавши. Это тебе Никита от меня. – Он надел на шею парня ремешок с кожаной, старой и потертой, ладанкой. – Больше ничем помочь не могу. А это – память от деда моего.

Глава одиннадцатая

11 ноября 1307 года от Рождества Христова Мец, герцогство Лотарингия

Уже стемнело.

Стражники, одетые в бригантины^[268] и широкополые капалины^[269], скучали и уже подумывали закрывать ворота. Кому охота торчать весь день на сыром ветру, когда в лицо несет мокрый снег вперемешку с дождем? Из братства Нотр-Дам-дез-Альман доносился перезвон колоколов – доминиканцы служили вечерню.

– Сейчас бы по кружечке горячего вина… – поежился Жак, лицо которого обезображивали глубокие оспины, за что невысокий, плотный стражник и получил прозвище – Рябой.

– Будет тебе вино! – отозвался десятник. Он прихрамывал после битвы при Гелльгейме^[270] и любил вспоминать, какая погода была в день избрания императором Священной Римской империи князя Рудольфа Габсбурга. – Сейчас сменимся и к пузатому Гансу… А это кто такие?

Пожилой вояка обернулся на стук копыт, прилетевший от моста, выгнувшегося как рассерженная кошка.

Из сумеречной мглы показались силуэты восьмерых всадников. Двое передних рысили на великолепных андалусийских скакунах – вороном и светло-сером. Не простые люди, догадался десятник. Наверняка рыцари, а то и повыше бери… Он зашипел на подчиненных, привычным движением одергивая бригантин. Остальные стражники подхватили прислоненные к стене гизармы, выстроились – издали это выглядело даже ровно.

Приблизившиеся всадники сдержали коней, переведя их на шаг.

Рябой тихонько присвистнул. Было от чего: к седлу каждого воина был приторочен длинный, полутораручный меч, не говоря уже о секирах и палицах, а двое из четырех вьючных коней везли копья и щиты. Точно рыцари, теперь уже не оставалось ни малейшего сомнения.

– Добро пожаловать в Мец, монсеньеры, – поклонился старший караула. – Не посоветовать ли вам добрую харчевню?

– А что? – Первый всадник слегка сдвинул капюшон, выставив на обозрение худое костистое лицо, заросшее седой щетиной. – И посоветуй!

В его пальцах, обтянутых кожаной перчаткой, что-то соблазнительно сверкнуло.

– Харчевня пузатого Ганса вам не подойдет – грязь, вонь, клопы… Осмелюсь предложить вам «Корону Лотарингии». Это по улице Шервемон, в двух кварталах от ратуши.

– Благодарю тебя, добрый малый, – знатный гость не спешил одаривать стражника. – А скажи-ка мне, как отыскать улицу Серпенуаз?

Стражник глянул исподлобья, спросил охрипшим голосом:

– А вам, монсеньер, не в капеллу ли тамплиеров надобно?

– Да упаси меня Господи от встречи с этими безбожниками! – истово перекрестился всадник. – Путь мой лежит к базилике Сен-Пьер-о-Ноннен, ибо желаю я встретиться с тамошним настоятелем, отцом Огюстеном.

– А! Это другое дело! – просиял десятник. – Слушайте внимательно, благородный господин! От этих ворот направитесь по улице Сольнер до перекрестка с улицей Фурньюр. По ней вы пойдете до Ратушной площади… К слову сказать, чтобы попасть в «Корону Лотарингии», вам по-любому туда ехать надо. Только вам нужно будет с площади отправиться не по Шервемон, а по Фарбер. Там спросите кого-нибудь. Люди у нас радушные, подскажут благородному господину. Как только доберетесь до площади Сен-Жак, так и увидите улицу Серпенуаз. Не ошибетесь. Там на углу дом…

– Спасибо, добрый малый! Разберусь! – Приезжий швырнул стражнику монету, которую тот ловко подхватил на лету и остолбенел: турский грош^[271] – будет на что горло промочить, сменившись!

Всадники пришпорили коней и миновали ворота размашистой рысью.

– А мне сдается, что это таки были переодетые храмовники… – пробормотал Рябой.

– Цыц! – окрысился хромой десятник. – Сам знаю! От них несет серой, как от Вельзевула! Но разве эта монетка, – он крутанул в пальцах грош, – помешает?

– А как же…

– Само собой, дурень! Наш долг, как честных католиков, немедленно сообщить о проклятых еретиках в магистрат. Верно, ребята?

– А денежка? – опасливо протянул Жак.

– А денежку пропить! Это, между прочим, тоже наш долг, как честных католиков, – избавиться от еретического серебра! Сейчас дождемся смены, и к пузатому Гансу! А тот, кто задает дурацкие вопросы, сперва бежит в магистрат! Ясно, Рябой?

Стражник шмыгнул носом под дружный хохот товарищей.

К тому времени перестук копыт уже затерялся в узких улочках Меца.

На Ратушной площади Жерар де Вилье остановил коня.

– Брат Франсуа!

– Слушаю вас, брат!

– Эти мерзавцы на воротах, конечно же, догадались, кто мы такие. Не так-то легко спрятать настоящую выправку. Да и коней, подобных нашим, в этом захудалом городишке не видели с той поры, как резиденцию герцогов Лотарингских перенесли в Нанси. Я уверен, что они уже послали гонца в магистрат.

– Что же делать, брат Жерар?! – испуганно воскликнул молодой храмовник, но тут же схватился за меч. – Я убью их всех! Вот сейчас вернусь…

– И кому вы сделаете лучше, брат Франсуа?

– Но зло должно быть наказано!

– Оно и будет наказано. Рано или поздно. А нам не следует тратить драгоценное время, изображая карающий меч высшего правосудия.

– Но, брат…

– Я сказал – не следует! Брат Франсуа!

– Слушаю, – молодой рыцарь склонил голову, признавая главенство бывшего прецептора.

– Вы сейчас скачете с сержантами в харчевню, на которую указал нам десятник стражи! Не жалея серебра, закупаете припасы на дорогу. Далее по мосту через Мозель выбираетесь с западным воротам. Ждете меня там. Можете прибегнуть к подкупу или к угрозам, мне все равно, но, когда я появлюсь там с человеком, ради которого мы посетили Мец, ворота должны быть открытыми. Вам понятно?

– Понятно! Но во имя Господа, брат Жерар! Позвольте мне сопровождать вас! В городе может быть небезопасно!

– Нас не будут искать у Западных ворот. Все подумают, что мы хотим бежать на восток. Ступайте, братья! Fiat misericordia Tua, Domine, super nos, quemadmodum speravimus in Te. In Te, Domine, speravi: non confundar in aeternum.^[272]

– Non nobis Domine, non nobis, sed nomini Tuo! – ответил брат Франсуа девизом Ордена Храма. Развернул коня и, сопровождаемый сержантами, порысил к улице Шервемон.

Де Виллье посмотрел им вслед и свернул к Фарбер.

Он без труда нашел улицу Серпенуаз, хоть и не бывал в Меце ни разу. Зато он хорошо помнил описание того дома, к которому стремился. Прочная даже на вид дверь, украшенная бронзовой оковкой. Оскаленная голова горгульи с продетым сквозь ноздри кольцом. Каменная кладка навевала мысли о крепостной стене – похоже, этот дом не так-то просто было разрушить даже тараном. А узкое окошко-бойница, расположенное прямо над дверью, позволяло обстреливать нападающих или сбрасывать им на головы камни.

Брат Жерар спешился. Постучал кольцом.

Долгое время никто не отзывался, а потом дребезжащий, резкий, как скрип несмазанного колеса, голос спросил из-за двери:

– Кто?

Храмовник приблизил губы к щели между дверной створкой и стеной. Проговорил негромко:

– Жерар де Виллье. Прецептор Франции.

За дверью захохотали:

– Ложь! Грязная ложь! Орден уничтожен!

– Да. Орден уничтожен. Но я, Жерар де Виллье, чудом спасся.

– Ложь!

– Мэтр Грамбло, именем Господа прошу открыть мне дверь!

– Убирайся, проклятый Иуда! Не то я сброшу на тебя гадюку! Яд кушитской гадюки убивает за несколько мгновений. Ты умрешь в страшных муках!

– Вы совершаете ошибку, мэтр Грамбло! Это я – Жерар де Виллье! Тот, кто передал вам списки с трудов Абу Бакра и Авиценны! Я читал ваши труды по трансмутации металлов и признаю, что вы, мэтр Грамбло, во многом превосходите великого Луллия!

За дверью послышался смешок, а после озадаченное покашливание.

– Я уже не говорю о «Каббале» и «Аль-Азифе»^[273]… – вкрадчиво добавил храмовник. – Согласитесь, что человек, держащий у себя дома такие книги, может вызвать жгучий интерес у святой инквизиции…

– Если вы тот самый Жерар де Виллье, – произнес скрипучий голос, – то, несомненно, скажете мне, что значит: «Волк пожирает короля»?

Бывший прецептор усмехнулся:

– Ну, это же совсем просто, мэтр Грамбло! Сия аллегория означает алхимическую формулу: «Ртуть растворяет золото».

Скрипнули засовы. Дверь медленно приотворилась, в образовавшуюся щель глянуло острие арбалетного болта.

– Как же вам не стыдно, мэтр Грамбло! – покачал головой де Виллье. – Разве вы не знакомы с папской буллой, запрещающей использование арбалетов, как оружия негуманного и противного христианскому милосердию?

– Зато он пробивает насквозь любой нагрудник и кольчугу двойного плетения, – отозвался хозяин дома. – Вы один?

– Один. Как перст.

– Входите. Боком. Держите руки на виду и знайте – в случае чего я не промахнусь.

– Вы удивительно радушны, мэтр Грамбло, – хмыкнул храмовник, протискиваясь в оставленную для него щель. Едва он оказался в темном помещении, как хозяин захлопнул дверь. – А как же мой конь? – озабоченно произнес де Виллье.

– О нем позаботятся, – по-прежнему неприязненно ответил алхимик.

Что-то зашуршало. Послышалось чирканье, и в пальцах хозяина разгорелся красноватый огонек, от которого зажглось пламя свечи. Оно осветило вытянутое, «лошадиное» лицо с высоким лбом и блестящими залысинами. Буро-пегая борода торчала клочьями, как шерсть плохо перелинявшего пса. Кустистые брови, глубоко посаженные глаза.

– Я сразу хочу предупредить – у нас мало времени, – бросил де Виллье.

– У нас?

– Да. Потому что я пришел сделать вам предложение, от которого нельзя отказаться.

– Знаете ли, брат Жерар, мне делали очень много предложений. Разных… В том числе и коронованные особы. И я научился отказывать, не испытывая ни малейших угрызений совести.

– У меня есть нечто, что вас заинтересует. Просто не может не заинтересовать.

– Золото? – насмешливо протянул Грамбло. – Я не думаю, что Орден…

– Вы совершенно правы, – перебил его де Виллье. – Орден, к сожалению, утратил свое богатство, свою власть, свое влияние на сильных мира сего… Да я и не собирался предлагать вам золото. Зачем оно человеку, который вот-вот разгадает тайны философского камня?

Алхимик самодовольно улыбнулся, сверкнув волчьим оскалом.

– Верно. Вот по практическому складу ума я и могу безошибочно опознать прецептора Франции. Что же вы хотите мне предложить в таком случае?

– Знания.

– Да? – Тон Грамбло из откровенно насмешливого неожиданно стал деловым. – Пройдемте наверх, брат Жерар.

Он поднялись по узкой винтовой лестнице.

Мэтр зажег от принесенной свечи толстые огарки, установленные в бронзовом канделябре, изображающем многоголовое чудовище – очевидно Лернейскую гидру. Де Виллье, привыкший к суровому аскетизму монашеских келий братьев-рыцарей, невольно поежился, окинув взглядом небольшую комнату, где они находились. Полки, заставленные пузырьками и горшочками. Огромный стол, на котором соседствовали развернутая книга с пожелтевшими засаленными страницами и груда свитков, человеческий череп и кость неизвестного животного, закопченная алхимическая печь и друза желтоватых длинных кристаллов, крыло ворона и сушеная крупная жаба, несколько грубых слитков металла различных цветов и блеска. Из открытого сундука выглядывали корешки обтянутых кожей книг, и брат Жерар хотел бы надеяться, что это не кожа девственниц или христианских младенцев.

Он с любопытством, но как бы мимоходом заглянул в сундук, пробежал взглядом по надписям. Так-так… Неплохо. «Speculum Alchimоae» Роджера Бэкона, «De mineralibus» Альберта Великого, «Девять уроков химии» Стефана Александрийского…

А где же «Некрономикон» и «Каббала»?

Мэтр Грамбло проследил за взглядом храмовника. Усмехнулся:

– Вы не найдете их здесь, брат Жерар. Слишком велик соблазн для братьев-инквизиторов. Глупо держать эти книги на виду.

– Вы недооцениваете Святую инквизицию, милейший мэтр, – ухмыльнулся де Виллье. – В их арсенале достаточно средств, чтобы заставить вас выдать любой тайник…

Он поднял глаза к чучелу крокодила, висевшему под потолком, втянул воздух, раздувая ноздри. Весьма ощутимо воняло жженой серой.

– О! – не преминул заметить алхимик. – Сейчас вы заговорите о дьяволе.

– Почему?

– Ну, вы же лишь наполовину рыцарь, а наполовину монах. А им только дай почуять серу, сразу же приплетают самого Люцифера и всех чертей рангом пониже. Желаете увидеть купчую на мою душу, подписанную кровью?

– Чепуха! – рассмеялся храмовник. – Я перевидал на своем веку немало религиозных фанатиков, которые именно так и подумали бы. Несомненно. Но любой трезвомыслящий человек, кем бы он ни был, услышав запах жженой серы, прежде всего, оглядится в поисках тигля и реторты, а после и ученого, который проводит опыты. Черти имеют гораздо меньшее влияние на нашу жизнь, чем люди, а я привык твердо стоять обеими ногами на земле.

Алхимик покачал головой, кивнул, скрестил руки на груди:

– Верно. Не могу не признать вашу правоту. Рыцари Храма всегда отличались холодным рассудком. И всегда заигрывали с Сатаной.

– Неужели?

– Бросьте притворяться. Мне приходилось оказывать множество услуг Ордену. И совсем маленьких, можно сказать пустячных, и серьезных.

– Я знаю.

– Не сомневался. Кстати, брат Жерар. Я только что закончил интереснейший опыт. Мне удалось доказать, что распространенное мнение, что якобы все металлы состоят из смеси ртути и серы, не что иное, как заблуждение.

– Глубокомысленно. Не вижу практической пользы.

Мэтр Грамбло скривился, дернул щекой. Его глаза на миг сузились:

– Кажется, вы хотели что-то мне рассказать?

– О, да! Скажите, какие слухи, связанные с разгромом Ордена рыцарей Храма Соломона, доходили до вашего захолустного Меца?

– Разные. И многочисленные. Не такой уж он и захолустный. – В голосе мэтра скользнула легкая обида. – Кстати, о вас, брат Жерар, рассказывали много историй. Часто противоречащих друг другу.

– Это может повлиять на ход наших переговоров?

– Нисколько.

– В таком случае не могу не признать и вашу рассудочность, любезнейший мэтр. Но это и неудивительно. Ведь я разговариваю с ученым.

– Благодарю. Итак?

– Вы, несомненно, слышали, что Жак де Моле переиграл Филиппа Красивого? Король Франции не нашел в Тампле и десятой доли тех сокровищ, завладеть которыми рассчитывал.

– Слышал. Конечно же.

– Несколько отрядов, составленных из самых надежных братьев, разъехались в разные стороны, увозя достояние Ордена. Золото, серебро, драгоценные камни…

– Меня мало интересуют земные сокровища, – презрительно бросил алхимик. – Золото! Серебро! Прах под ногами человека мыслящего.

– О! Иного ответа я и не ожидал. Думаю, ваши опыты находятся в двух шагах от создания философского камня?

– Ну… Не стану вас переубеждать, – уклончиво ответил Грамбло.

– Следовательно, золото вам не нужно. Вам нужно знание.

– Да. Продолжайте, брат Жерар, будьте так любезны.

– Для вас не секрет, что Орден обладал не только золотом и прочими драгоценностями, имеющими хождение как в христианском мире, так и среди язычников.

Алхимик кивнул. Де Виллье продолжал:

– Но кроме этого в тайниках орденских Комтурств хранились и артефакты, добытые во время крестовых походов…

– Вы говорите о Святом Граале?

– Ну, разве только Грааль? Ковчег Ветхого Завета, Плащаница Христа, шлем Александра Македонского…

– Забальзамированная голова Иисуса Христа, – подхватил мэтр Грамбло.

– Вы зря иронизируете. Я не собираюсь вас убеждать или переубеждать. Что касается головы…

– Значит, все-таки есть?

– У нас нет времени обсуждать досужие сплетни.

– Хорошо, – ученый изобразил шутливый поклон. – Внимательно слушаю вас, брат Жерар.

– Кроме священных реликвий, Орден всегда собирал по крупицам знания: инкунабулы и манускрипты, отмеченные печатью мудрости, созданные гением мудрецов седой древности… Но не брезговали мы и трудами широкоизвестными и доступными, которые и достались прислужникам короля Филиппа, когда в черную пятницу были схвачены все магистры и большинство братьев Ордена Храма. Но были еще и рукописи, в том числе и подлинники, добытые на Востоке во время крестовых походов и после… Конечно, их было немного, как немного подлинно бесценных диамантов в груде обманок и неуклюжих поделок…

– Мне трудно судить, – осторожно заметил Грамбло. – Omne ignotum pro magnifico est.^[274]

– Ну, я могу назвать «Хризопею» авторства Клеопатры, «Изумрудную скрижаль» Гермеса Трисмегиста. Прошу заметить – подлинники.

– О! – Лицо алхимика стало вдруг серьезным.

– А кроме того, труды – Халидаа ибн Язида, Абуюсуфа Якуба ибн ал-Кинди, Абу Абдулло Нотили, Абумансура Муваффака, Абубакра Рабе бинни Ахмад ал-Ахавайни-ал-Бухари, Хакима Майсари…^[275]

– О-о-о…

– Секрет греческого огня…

Испарина выступила на лбу ученого.

– …дамасской стали…

Мэтр Грамбло тяжело дышал и, казалось, был близок к обмороку. Его пальцы, обожженные и окрашенные реактивами во время бесчисленных опытов, впились в край столешницы.

– И много другого, – закончил де Виллье. – Я вижу, вы вполне серьезно относитесь к моим словам. Я рад.

– Вы утверждаете, что эти бесценные труды не попали в лапы Гийома де Ногарэ? – прохрипел алхимик.

– Не попали. Они были вовремя вывезены их Тампля. С одним из отрядов. Теперь манускрипты уплывают на восток, удаляясь с каждым днем все дальше и дальше от милой моему сердцу Франции. По замыслу Гуго де Шалона они должны прибыть в дикие земли, именуемые Русью, где их передадут на хранение князю-варвару.

– Так как же…

– Ни слова больше, мэтр Грамбло! Я предлагаю вам отправиться со мной и вернуть достояние нации. Зачем диким русам знания арабских мудрецов? А уж мы с вами сумеем найти им применение.

Алхимик, похоже, готов был немедленно броситься в путь – он дрожал и не мог скрыть лихорадочного блеска глаз. Яркий румянец покрывал его впалые щеки пятнами.

«Словно юнец, впервые познавший женскую ласку», – усмехнулся про себя де Виллье.

Однако природная осторожность, подкрепленная десятилетиями тайной жизни, взяла верх в душе ученого.

– Скажите, брат Жерар… А зачем вам понадобилась моя помощь? Вы что, не можете самостоятельно прибрать к рукам книги и рукописи?

– Признаюсь честно – я попытался. Но не преуспел… Вы слышали об Эжене д’Орильяке, мэтр Грамбло?

– Да, – кивнул алхимик. – Краем уха… Поговаривают, брат Эжен весьма преуспел в оккультных науках. Это правда?

– К счастью или к несчастью – да.

– Вот как? К счастью или к несчастью?

– К счастью – потому что сокровища Храма, сопровождаемые братом Эженом, защищены столь надежно, что никогда не попадут в чужие руки. К несчастью – потому что нам до них тоже не добраться. Без вашей, само собой, помощи…

Грамбло колебался недолго.

– Я готов!

Вытащив из-под стола холщовую сумку, он начал сбрасывать туда одну за другой книги и свитки. Бормотал что-то себе под нос, чесал затылок, со вздохом сожаления откладывал слишком тяжелые фолианты.

– Вы хорошо ездите верхом, мэтр? – невинно поинтересовался де Виллье, щелкнув по носу крокодила, который от этого закачался на цепочках.

– За городской стеной не свалюсь! – отрывисто ответил ученый, но потом все же признал: – Коня бы мне желательно поспокойнее…

– Для начала могу предложить вам круп своего, а там будет видно.

Через некоторое время по улицам Меца прорысили два всадника, сидящие на одном коне, подобно братьям, изображенным на гербе Ордена бедных рыцарей Иисуса из Храма Соломона.

У ворот их ждал подпрыгивающий от нетерпения брат Франсуа и сержанты, скучающие у караулки, где за подпертой бревнышком дверью уже не ругались, а сипели сорванными голосами стражники, возмущенные столь неуважительным обхождением.

– В путь, братья! – воскликнул Жерар, после того как приказал одному из сержантов пересесть на вьючную лошадь, уступив алхимику коренастого гнедого коня. И добавил вполголоса: – На Шварцвальд… Пусть черти жарят меня в аду на самой большой сковородке, если я не добуду, что пожелал.

Вскоре крепостная стена Меца скрылась в темноте.

Обшарившие от погреба до чердака «Корону Лотарингии» стражники магистрата долго недоумевали – куда же делись еретики-тамплиеры? – пока не нашли запертую караулку.

Глава двенадцатая

Грудень 6815 года от Сотворения мира Смоленская дорога, Русь

С началом зимы погода установилась морозная, но ясная. Снегу выпало достаточно, чтобы санный путь сделался удобным и легким.

Ослепительно искрились снежинки на еловых лапах. Россыпью драгоценных камней играла запорошенная обочина. Тени деревьев, падающие поперек дороги, казались густо-синими. Их хотелось переступать не только людям, но и коням, которые артачились и взбрыкивали, – обещавшее стать долгим и утомительным путешествие только начиналось, и сил хватало у всех.

Никита потихоньку привыкал к верховой езде. Ноги и руки уже работали, казалось, сами по себе: когда придержать, когда стукнуть каблуком, когда похлопать мышастого по шее в знак благодарности. Парню уже не приходилось сосредотачивать все силы, чтобы удержаться в седле и заставить коня идти куда нужно. Помогали и уроки Улан-мэргена, который, если и потешался в душе над неумелым спутником, то тщательно это скрывал.

Жоффрей де Тиссэ настоял, чтобы ехать не отдельным маленьким отрядом, а вместе с купеческим обозом. Поэтому пришлось задержаться в Москве, ожидая затоварившихся на осеннем торгу смолян. Мужики скупали звонкие горшки да мягкую рухлядь – соболей, белок и куниц. Лишь один нагрузил в сани пяток пудов кричного железа. На все подначки товарищей – мол, лошадей заморишь – он гордо отвечал: княжеский заказ! А как-то на привале принялся объяснять Никите, приняв его, не иначе, за важного боярина, спешащего с тайным поручением, что московским и смоленским князьям надо бы друг дружки держаться, помогать кто чем сможет – ведь положеньице у них не ахти какое. Татары давят, литвины жмут, Михаил Тверской, недавно получивший великое княжение во Владимире, недобро приценивается – что бы еще отхватить по-легкому… А они вместо того между собой грызутся, как соседи, что межу провести между наделами не могут никак. Вот и Можайский удел хитростью отобрали у Смоленска. Александр Глебович, князь Смоленский, остался сильно недоволен… Он бы и войной на Москву пошел, да боязно – с запада Витень подступает, хоть напрямую и не грозит, а сила у него достаточная собрана, чтобы Смоленск осадить и князя Александра стола лишить. Одна радость, что великому князю литовскому не до славянских соседей. Он все больше с Тевтонским орденом бодается.

Никита слушал, кивал и мотал на ус.

Слушал рассказы купцов о неспокойствии внутри Смоленского княжества и на границах его. О князе, который силой добился княжения, изгнав своего дядю Федора Ростиславича Черного, князя Ярославского. О том, как Черный почти десять лет назад осаждал Смоленск, но ничего не смог добиться. О том, как Лександра Глебович после победы недолго управлял княжеством спокойно и безмятежно. Взбунтовались Дорогобуж и Вязьма. Князь водил дружину усмирять удельных князей. Осаждал Дорогобуж и был к успеху близок, ибо сумел отрезать запершихся за палисадом горожан от самого главного – воды. Только не повезло ему в этот раз, крепко не повезло. Казалось, только протяни руку – и вот она – победа, как вдруг, откуда ни возьмись, явился князь Вяземский, Андрей Афанасьевич. И дружина-то у него была небольшая – со смоленской не сравнить, а ведь помог дорогобужанам! Ударил сзади по осаждающим, когда его никто не ждал. Засверкали мечи, полетели стрелы. Лександра Глебович рать развернул против нового врага, щиты ровным строем составил, а сам с ближними боярами и самыми верными воинам сбоку на вяземских налетел, как кречет на цаплю.

Купец Гладила так ярко рассказывал о сражении, так живописал лязг железа и свист стрел, ржание коней и крики пешцов, что Никита заподозрил: не иначе, словоохотливый рассказчик и сам в той битве участвовал. Угадать бы, на чьей стороне, чтобы не обидеть невольным словом…

Лександра Глебович и Андрей Афанасьевич сошлись в поединке. Такое еще случается иногда – предводители дружин не только на пригорках стоят и боем управляют, но и сами в сечу кидаются. Только все реже и реже. Прошли те времена, когда князь впереди дружины в бой скакал, как Александр Невский, который острым копьем возложил печать на чело свейского воеводы Биргера.

Но тут уж нашла коса на камень. Смоленский князь – горяч был не в меру, да и по прошествии лет таким же и остался. А вяземский все на эту схватку поставил: понимал – его дружина в открытом бою долго не выстоит, слишком уж велико превосходство смолян.

Рубились князья знатно. Гладила аж подпрыгивал, когда рассказывал, убедив еще больше Никиту, что беседует он с бывшим ратником. Андрей Афанасьевич Лександру Глебовича по шлему шестопером оглоушил так, что кровь из носа у смолянина потекла. А тот его мечом достал: щит вдребезги разбил и руку левую покалечил.

Неизвестно, чем бы закончилось противостояние смолян и вяземцев, но тут осажденные дорогобужане на вылазку пошли. Так и получилось, что за один день дружинникам Лександры дважды в спину ударяли. Княжич, Брячислав Лександрович, в том бою пал, сдерживая натиск дорогобужан, пока пешая рать смоленская щиты разворачивала, на две стороны строй строила.

Поскольку князь Лександра, из поединка вышедши, только головой тряс да пузыри кровавые из носа пускал, воевода Роман Юрьевич на себя командование принял и приказал отступать. Огрызаясь стрелами, отбиваясь копьями, отошло смоленское войско от Дорогобужа. Преследовать их удельные князья не решились – мало ли какую засаду воевода Роман замыслил. Он хоть и молод годами в те времена был, а на всякую хитрость ох как горазд!

С той поры ослабело Смоленское княжество. Можайск и вовсе через два года под руку Москвы отошел. А Вязьма с Дорогобужем туда же просятся. Хоть не сказал еще Юрий Данилович, старший из московских князей, своего окончательного слова, но ведь и так понятно, чем дело закончится… А с запада Литва скалится, уши прижимает, вцепиться зубами норовит.

– Эх! – Гладила в сердцах махнул рукой, стегнул пегую лошадку, запряженную справа. По его мнению, она постоянно ленилась, перекладывая на серую всю тяжесть саней. – Что вам, москвичам, объяснять? Все равно не поймете! Сытый голодного не разумеет!

Никита пожал плечами. Разумеет, не разумеет… Распри князей его занимали мало. Вот нагнать отряд нукуров, во главе которого идет Кара-Кончар, – другое дело. А беды и заботы Александра Глебовича? Это только князей касается. Хотя, если поразмыслить, раз до сих пор торгуют друг с другом не только медом и посконью, но и железом, значит, воевать пока не собираются.

А старший охранник обоза – седой, косматый, как медведь, Добрян – сказал как-то вполголоса, что Лександра Глебович слишком долго выбирает, кого поддержать: Москву или Тверь. Вот так и провыбирается, что подомнут его, не спросив согласия, как татары деревенскую бабу. И хорошо еще, если русские княжества, а не литвины.

Никита покивал – этим словам, в самом деле, трудно возразить. Добрян близко к сердцу беды и заботы княжеские не принимал. Кому какой князь поклонится, кто кого величать старшим будет – какая разница? Мужики сеять рожь и коноплю, сажать репу и капусту не перестанут. Шорники будут тачать хомуты, а кузнецы ковать серпы. Охотники не перестанут охотиться, а бортники ходить в лес в поисках пчел. Все равно обозы будут бегать из Смоленска в Москву и Владимир, в Тверь и Новгород, в Полоцк и Вильно, в Киев и Чернигов. Все равно кто-то должен будет их охранять от лихих людишек. А кому из князей мзду давать, простому человеку все равно. Нет, приятнее, конечно, своему русскому, а не литвину, немцу или татарину, хотя «приятственность» эта не в кошельке, а в голове обретается.

Куда больше Добряна заботила ровная и спокойная дорога. Как там в народе бают – взялся за гуж, не говори, что не дюж? Вот и седой смолянин выполнял свое дело с толком и особой, присущей только русскому мужику тщательностью. И шестерым помощникам: сыновьям, племянникам и еще каким-то дальним родственникам помоложе – расслабляться не давал. Четверо ехали попарно в голове и хвосте обоза. Всегда вооруженные, одетые в бахтерцы и простеганные суконные колпаки. Двое отдыхали и были, как говорится, на подхвате. Кроме людей и коней в ватаге Добряна имелись две лайки – кобель и сука. Широкогрудые, мощные, остроносые. Собаки убегали далеко вперед по дороге, и Никита почему-то был уверен – предупредили бы хозяина о разбойничьей засаде.

Когда обоз останавливался на ночевку, лайки обшаривали все окрестные кусты и однажды выгнали рысь, которая ушла широким махом, почти не проваливаясь в снег. Не то чтобы толпе вооруженных людей приходилось бояться эту крупную пятнистую кошку, но случай лишний раз подтверждал полезность Буяна и Белки.

Правда, последние два дня собаки опасались уходить далеко от обоза. Шныряли по обочинам, но в пределах видимости.

– Слышал, ночью волки выли, – сказал Добрян Никите. – Да не один. Видно, стая идет рядом с нами.

– Это плохо?

– Да шут его знает?! Пока еще зима только начинается – дичи в лесу должно хватать. Наглеть волкам сейчас не с чего. Но береженого Бог бережет. Ночью костры палить будем. Лапнику подкинем для дыма. Хорошо бы головешки вокруг стоянки раскидать…

– А на коней звери не позарятся?

– Побоятся! – уверенно махнул рукавицей охранник. – В случае чего Буян с Белкой шум поднимут. Супротив волчьей стаи они все равно ни на что больше не годятся.

Никита не мог не согласиться. Вдвоем волка-одиночку лайки еще могли бы взять. И то, если не матерый зверюга, а волчица или переярок. А против стаи им не выстоять – не успеет Улан-мэрген двух стрел пустить, как от собак одни клочки останутся.

Заметил ли Добрян, что его кудлатые помощники перестали бегать вперед на разведку, Никита уточнять не стал. В конце концов, охранник – мужик опытный, должен обратить внимание.

Придержав мышастого, парень потихоньку отстал и поравнялся с татарчонком, щурившимся на яркое солнце. Рядом с Уланом восседал на толстоногом чубаром коньке широкоплечий малый в здоровенной меховой шапке – не меньше трех лис пошло. Поводья он бросил коню на шею (куда, мол, из колеи денется?), а сам вовсю бренчал на небольших гуслях и орал во все горло:

Звали парня Вилкас. В путь он отправился вместе с Жоффреем де Тиссэ, у которого служил уже года три, если не больше. Чистил коня, седлал, выхаживал после езды. Разбивал палатку, готовил в дороге еду. Помогал перед отдыхом избавиться от доспехов и стаскивал сапоги. А после того, как франкский рыцарь, помолясь, укладывался спать, любил почесать языком у костра Никиты и Улан-мэргена. Днем же развлекался тем, что играл на канклесе^[277] и пел литовские песни. Вернее, это он думал, что играет и поет. На самом деле он рвал струны и орал, как кот по весне. Не многие умудрялись выдерживать увлечение молодого литвина, но, поскольку парень уродился на загляденье крепким – руки толщиной, как у Никиты ноги, кулаки – по полпуда каждый, шея как у телка-трехлетка, – связываться с ним опасались. Даже Добрян, пришедший один раз нарочно, чтобы поругаться, не выдержав воплей литвина, задумчиво оглядел Вилкаса с ног до головы, сплюнул на снег и ушел, не оборачиваясь.

– О чем на этот раз? – подмигнул Никита. Он относился к песенным упражнениям Вилкаса совершенно спокойно. Человек ко всему привыкает. Просто нужно относиться к пению без слуха и голоса, как к свисту ветра в верхушках деревьев, как к шуму дождевых капель, журчанию ручья. Избавиться невозможно, но можно не замечать. Тем более что от песен Волчка, как сразу окрестил Никита Вилкаса, была определенная польза. Стоило ему вытащить канклес из мешка, как купцы и охранники старались подогнать коней и перебраться в голову обоза. Туда же уезжал и рыцарь-крыжак. Никита вначале недоумевал – почему франк до сих пор не избавился от такого слуги, а потом пригляделся и понял, что склонность к пению – очень малый недостаток, который с лихвой перевешивается старательностью, честностью и трудолюбием литвина.

– О! Это чудесная песня. В ней девушка рассказывает, что солнце ушло за тучку, а ее милый скачет к ней из-за соснового бора. Прямо как мы сейчас! – улыбнулся, сверкнув крепкими здоровыми зубами, Вилкас.

Услышав его объяснение, Улан-мэрген разразился длинным ругательством по-татарски. Суть его высказывания сводилась к тому, что уважающий себя нукур не станет петь женскую песню, а кто поет – тот не совсем уважающий себя, просто совсем не уважающий… И так далее. Хорошо, что Вилкас понимал по-татарски лишь отдельные слова и связать их вместе не мог.

– Молчал бы уж! Баатур! Кто вчера по стойбищу мотался, как угорелый? – осадил Никита ордынца.

– Я мотался! Так мне искра за пазуху залетела. От костра!

– Что ж ты перед огнем душу раскрываешь? – заржал Вилкас.

Татарчонок махнул рукой – о чем, мол, с вами говорить, зубоскалы!

– А дальше? – спросил Никита у певца. Он уже пару дней подумывал – а не начать ли учить литовский язык? Занесет судьба под Вильно, глядишь, и пригодится.

– Дальше парень видит, что его милая теребит лён, и радуется! – Вилкас вновь рванул струны и заорал, безбожно искажая затейливую литовскую мелодию:

– Переводить надо?

– Не надо! – отмахнулся Никита. – Пой!

Крупная птица – похоже, глухарь – сорвалась с заснеженной ветки, напуганная звуками, исторгаемыми литвинской глоткой. Отчаянно захлопала крыльями и, прежде чем Улан-мэрген успел согнуть лук, скрылась в чаще.

– Наготове стрелы держать надо! – весело окликнул татарина Вилкас. – Думаешь, у меня часто получается песней дичь поднимать? Следующий раз беги к Буяну, пускай он тебе помогает! – И повернулся к Никите: – Так ты все понял из моей песни?

– Я понял, что тот молодец, что из-за лесу выезжал, зовет девушку приходить и ему лён потеребить, – усмехнулся парень. – Как стемнеет…

– Молодец! – восхитился Вилкас. – А она ему отвечает, чтобы он сам свой лён теребил. – И лукаво добавил: – Двумя руками!

– Слушай, Волчок, – прервал его радостные излияния Никита. – А с чего это ты к рыцарю-крыжаку в слуги нанялся? Неужто другого дела не нашел?

– Молодой был, глупый! – безмятежно откликнулся литвин. – Как ты сейчас…

«Можно подумать, ты старик! – слегка обиделся ученик Горазда. – На сколько ты там старше? Года на три или четыре? Тоже мне…»

– А брат Жоффрей через Крево проезжал, когда к Даниловичам направлялся, – продолжал литвин. – Его оруженосец съел чего-то… Они, франки, все животами слабые – ни пива толком выпить не могут, ни закусить по-настоящему!

– Погоди! – Никита заметил, что головные сани остановились, а Добрян и де Тиссэ скачут легким галопом по обочине, поднимая тучи снежной пыли.

– Гожу, – согласился Вилкас. – Никак случилось чего?

Он огладил рукоять висевшей на седле палицы. Это оружие литвин предпочитал любому другому. Утверждал, что отцы его и деды с дубинами не боялись выходить против тевтонцев. И побеждали частенько. От хорошего удара дубиной ни один панцирь не спасет.

– Сейчас расскажут, – ответил Никита и не ошибся.

Подскакавший первым рыцарь коротко бросил литвину:

– Шлем, щит, меч! Быстро!

Когда слуга, выполняя приказ, бодро порысил к ближайшим саням, франк повернулся к Никите. От волнения он слегка искажал русские слова, хотя, будучи в спокойном расположении духа, разговаривал отменно.

– Охранник волноваться. Запах… как это… дым. Нет. Гарь.

– Точно! – подтвердил подъехавший наконец-то Добрян. – Там деревня должна быть. Десяток домов. Раньше мы когда-никогда заезжали к ним – хлебца сменять на ножи или топоры.

– Может, печки топят? Мороз ведь… – встрял Улан-мэрген.

– Тьфу на тебя! Не лез бы, когда старшие совет держат! – отмахнулся от татарчонка, как от назойливой мухи, смолянин. – Я тебя возьму понюхать… – И пояснил для Никиты, которого зауважал, когда увидел, как парень с мечом упражняется: – Что ж, я печного духа от пожарища не отличу?

– Что делать будем? – быстро спросил брат Жоффрей.

– Поглядеть бы надобно… – будто извиняясь, проговорил Добрян. – Я своих оставлю с обозом – мало ли чего? А мы бы как раз и съездили…

Никита прислушался – не шевельнется ли домовой в лапте? Дедушко наотрез отказался оставаться в Москве, хоть в княжеских хоромах, хоть на подворье кожемяки Прохора. Явился ночью во сне и пригрозил, что все равно не отстанет. Некуда, мол, ему деваться – во всех домах свои домовые имеются, никто чужака-приблуду принимать не захочет. Вот если Никита вдруг свой собственный дом захочет построить, тогда – да, тогда – конечно. Завсегда рад. А так ему и в лапте хорошо.

Уж уговаривал парень домовика и так, и эдак… Объяснял, что жизнь дорожная не для него, что покормить не всегда получится, что его, то бишь хозяина, убить могут – с кем домовой останется? Да и дорога предстоит в края чужедальние. Там поди своих – и добрых, и злых, и всяких-разных – духов хватает. Но домовой уперся – ни в какую! Обещал харчей много не переводить, не докучать, да, кроме всего прочего, приглядывать за Никитой, чтобы в беду не попал. «А то, человечишко, ты доверчивый да простой, как кочедык^[278]… Тот раз, на дороге, не успел дедушко вовремя шепнуть, и сразу вляпался. Хорошо, татарчонок следом ехал – не дал пропасть душе христианской. А татарчонок, он хороший, и к тебе с открытым сердцем. Ты, Никитша, слушай дедушку – дедушко плохого не пожелает, дедушко помнит, как ты его привечал, как свез от заброшенной землянки, от потухшего очага».

Парень опешил от такого напора, попытался спорить, но уже без былого убеждения, тем более что на всякий его довод домовой находил единственно верный и убедительный ответ.

Так что Никита махнул рукой и согласился путешествовать с лаптем за пазухой. Только спросил домового – не будет ли ему докучать соседство с ладанкой Александра Невского? «Отчего же не будет? Будет! – был ответ. – Только самую малость. Мне ж икона Егория Победоносца, что Горазд в красном углу держал, не мешала. Я – русский дух, а не какой-то там лепрехун… тьфу ты, ну ты… не выговоришь кличку заморскую… окаянный. И князь Александр – русский. Если бы не он, грудью вставший супротив свеев и немцев „чернокрестных“, может быть, люди русские сейчас бы по ропатам^[279] молились? А русский русскому вреда не причинит!»

У Никиты имелось свое мнение насчет вреда, который один русский человек другому принести сможет, но спорить с дедушкой не оставалось уже сил.

С тех пор домовой нет-нет да и являлся парню по ночам. Садился в изголовье, перебирал волосы, будто вшей выискивал, но от прикосновения цепких маленьких пальцев уходила усталость, голова прояснялась, а утром хотелось горы свернуть. А еще дедушко оказался очень разговорчивым. И очень старым. Он помнил, что тревожило людей задолго до татаро-монгольского нашествия. Помнил времена, когда про Москву упоминали вскользь – небольшая крепостенка по-над слиянием двух рек, которая, неизвестно, простоит ли пару десятков лет или развалится, заброшенная за ненадобностью? Он не поучал, он просто рассказывал, но Никита слушал и не мог наслушаться.

Мудрости в маленьком, странном существе, которое по всем христианским установлением следовало бы гнать крестным знамением и молитвой, вмещалось столько, что на десяток чиньских мудрецов, о коих частенько упоминал Горазд, хватило бы. А еще домовой очень тонко чувствовал людей. Их помыслы, настроение, скрытую приязнь или неприязнь. Он и посоветовал парню не чураться дружбы с ордынцем – Улан-мэрген прямо-таки лучился восхищением и в самом деле почитал Никиту, как старшего брата. А в одну ночь сказал, что сердце франкского рыцаря полно тьмы и отчаяния. Мучает его что-то, грызет. Может, зависть, а может, совесть терзает за какой-то старый проступок. А скорее всего, и то и другое вместе. С тех пор Никита не слишком доверял слову крыжака. Правда, случая усомниться в его честности не было, но осадок-то остался… Зато Вилкас домовому понравился сразу. «Открытая душа… Такой человек враждует непримиримо, зато и дружит до гроба. Влюбляется один раз и навсегда, а если его чем обидеть, то не будет злобу таить, а выскажет все в лоб. Или в ухо кулаком съездит, чтобы неповадно…»

Так что к домовому следовало прислушиваться – вдруг опасность напророчит?

Но дедушко молчал.

Никита проверил, как ходит меч в ножнах.

Пока брат Жоффрей напяливал на голову шлем, больше похожий на горшок или ведро с дырками для глаз, Улан-мэрген натянул тетиву на лук. На его ловкость Никита надеялся больше, чем на щит и меч рыцаря.

– Ну что, готовы или как? – пробурчал Добрян. Ему-то снаряжаться не пришлось – всегда готов. Щит на руку бросил, топор из ременной петли при седле выхватил – и в бой.

– Готовы, – приглушенно ответил из-под шлема де Тиссэ. – Веди нас.

– Ну, поехали! Так… Напоследок! – Охранник поднял к небу палец с обломанным ногтем. – Какие бы вы бойцы знатные ни были, вперед меня не лезть. Очертя голову в драку не кидаться. Ясно?

Рыцарь промолчал, а Никита с Вилкасом кивнули.

– Да, еще! Татарина это не касается. Углядишь что, бей сразу. Места раньше спокойные были, да по нонешним временам – в чужом пузе срезень^[280] лучше, чем в своем. Ясно?

Улан-мэрген оскалился, будто его командовать туменом поставили. Сразу наложил стрелу на тетиву.

Они проехали мимо настороженно поглядывающих купцов и по знаку Добряна свернули с торной дороги.

Вот тут уж Никита и сам ощутил запах гари. Застарелый и прогорклый.

Глава тринадцатая

Грудень 6815 года от Сотворения мира Смоленская дорога, Русь

Весь, по мнению Никиты, и в самом деле была не бедной. Крепкие рубленые избы-пятистенки на подклете. Не то что привычные по тверским землям полуземлянки. Глиняные большие печи – не чета каменкам. Овины, гумно, сенники…

Только все это именно что было. И не так давно. Может, пять, а может, шесть дней назад еще ходили бабы за водой к колодцу с журавлем, бегала между плетнями ребятня, играла в снежки. Степенно прохаживались мужики, обсуждая виды на будущий урожай, чинили конскую сбрую, ладили что-нибудь по хозяйству, плели лапти и резали ложки – а чем еще заняться мужику зимой? В общем, самое обычное село. В меру зажиточное, хотя на Руси испокон веков смердам^[281] жировать особо не давали…

Теперь же вместо изб стояли обгорелые, полуразвалившиеся стены. Трупы домов.

Обугленные бревна жирно чернели под слоем блестящего, чистого-чистого снега.

Нетронутая пелена разлеглась от колодца до горелых раскоряк, бывших некогда общинным овином. И ничего. Даже птичьих или звериных следов. Только под легким ветерком едва заметно раскачивалось ведро над колодезным срубом.

– Дней пять назад снег шел, – подтверждая догадку Никиты, проговорил Добрян. – Он уже на остывшее пепелище падал…

– Кто ж так мог? – Улан-мэрген зябко повел плечами. Он так и зыркал по сторонам, не снимая стрелы с тетивы.

Еще месяц назад Никита, не задумываясь, ответил бы: «Твоя ж татарва и постаралась…» Но сейчас он смолчал. Мало ли кто? Места не глухие. Даже наоборот – очень наезженные места. По дороге не только купеческие обозы ездят. Вдруг обидели ненароком проезжих? Хотя… С другой стороны, какая же обида должна быть, чтобы вот так вот обойтись с людьми?

– Не нравится мне здесь… – пробормотал Вилкас. – Мерзко как-то…

Де Тиссэ только сопел. Из прорезей шлема вырывались облачки пара. Но ладонь с рукояти меча рыцарь не убирал.

– Кому же такое понравится? – не поворачиваясь, бросил Добрян. Он напряженно вглядывался в пожарище. – Посмотреть надо бы…

– Что смотреть? – пожал могучими плечами литвин. – Все следы снегом занесло. Вона целина какая!

– Могли обломки стрел остаться, раны на трупах. Если тела остались, само собой.

– Должны остаться! – уверенно сказал ордынец. – Зверья не было. Падальщиков. Ни воронов, ни лис с волками.

– Вот это мне и не нравится, – почесал бороду смолянин. – Должны были звери и птицы на запах человечины сбежаться. Особенно волки – на дармовщинку-то. Слышали, как завывают по ночам? А тут ни одного.

– Дым, – высказал предположение Никита. – Запах дыма может зверей отпугивать.

– Гарь застарелая, – возразил охранник. – Даже я чую. Да и когда пожарище воронов пугало?

– Я пойду, разведаю. – Никита спрыгнул с коня. – А вы по сторонам глядите.

– Не боись! – усмехнулся Вилкас. – Спину прикроем!

С первого же шага парень по колено провалился в рассыпчатый снег. Пошел неторопливо, внимательно прислушиваясь и приглядываясь.

«Возможно, трупы есть. Только снегом их занесло. Замело-заровняло».

Вот бугорок, выделяющийся на искристой глади. Не здесь ли лежит один из жителей сожженной деревни?

Поразмысли, парень вытащил меч. Осторожно потыкал сквозь снежную толщу.

Нет. Ничего. Смерзшийся труп – преграда нешуточная, сразу почувствуешь.

– Ну, чего там? – Это Добрян.

– А ничего!

– Ну давай, дальше смотри…

«А то без тебя не знаю…»

Дома здесь стояли по старому обычаю, принятому еще в незапамятные времена: кру́гом. Так проще скотину укрывать от зверей лесных, да и самим защищаться от разбойников, которые зачастую похуже зверей оказываются. Раньше такое кольцо домов обносили надежным тыном – разрасталось селение, превращаясь в город, а сам частокол превращался в крепостную стену. Позже стали окружать крепким плетнем. От хищников в зверином обличье убережет, и ладно. От лихих людей не загораживаться нужно, а отбиваться звонкой сталью. Или кланяться и дань платить.

Здешних обитателей плетень не уберег.

Сразу в двух местах его обрушили (хоть под снегом и не видно наверняка, но голова у человека все же для того, чтобы догадываться, а не только шапку носить) и ворвались внутрь. Как могло быть дальше, Никита представлял прекрасно. Факел в стреху, еще один на сенник… Выскочивших селян – в копья, мечи, кистени. Можно позабавиться, удаль показать молодецкую, пострелять из луков, выхваляясь друг перед другом, кто ловчее попадет в отчаянно петляющего мальчишку. И ведь не выйдет из леса худющий бородатый старик с посохом, не покарает убийц за злодеяние. Дядька Горазд, чего лукавить, один такой на всю Русь был, во все села поспеть не мог. Даже если бы очень сильно захотел.

Но остались же у него ученики?

Двое уж точно, если не больше.

Никита и Федот.

И если Федот избрал путь насилия, отказавшись даже от русского имени, он, Никита, должен уравновесить то зло, которое привнесет в мир старший ученик Горазда. Если старик не выдумывал, то у чиньских мудрецов существовали два понятия: ян и инь. Две стороны одного клинка. Неразрывные, но вместе с тем полная противоположность одна другой. Как нет света без тьмы, тепла без холода, жизни без смерти, так и ян не может существовать без инь, борясь между собой, но дополняя друг друга.

Там, где Федот нападает, Никита будет защищать. Там, где убивает, спасать. Где лжет, говорить правду-матку в глаза.

– Эй, паря, ты не заснул? – опасливо окликнул Никиту Добрян.

– Нет! Задумался…

– Некогда думать. Ты ищи давай!

Парень вздохнул и зашагал по целине мимо черных остовов изб.

Время от времени он щупал снег перед собой острием меча.

Ничего. Никаких следов. Ни людей, ни скотины.

– Дедушко… – прошептал он едва слышно. – Хоть ты подскажи. Что чуешь? Чего ждать?

Домовой или не услышал Никиту, или не посчитал нужным ответить. Молчал и не шевелился.

А ведь для него сгоревшие дома хуже ножа по сердцу.

Сгоревшие, обезлюдевшие жилища – могилы домовых.

Теперь, когда парень прошел на самую середку деревни, запах гари стал совсем невыносим. Он готов был поверить, что именно ужасная вонь отпугнула лесных трупоедов, но где тогда тела?

Ладно, людей могли увести в полон. Это если татары нападали. Но Смоленское княжество довольно далеко от Орды. Куда проще за рабами смотаться под Переяславль-Рязанский, Муром, Курск, Нижний Новгород. Оттуда же и ясак проще везти в Сарай. Ну, предположим, угнали… Скотину – лошадей, коров, овец – тоже. А собаки? Собаки защищали бы село, и их пришлось бы убивать – это раз. Мертвых собак никто не стал бы хоронить или увозить с собой – это два. Уцелевшие псы возвращались бы на пепелище и сейчас кружили неподалеку, заметив незнакомых всадников, – это три. Даже если предположить, что они напуганы до смерти и спрятались от греха подальше, то на снегу наследили бы… Как пить дать наследили бы…

О! А это уже что-то…

В бревнах колодезного сруба завяз обломок стрелы.

Никита подошел и, наклонившись, схватился за гладко отшлифованное древко. При этом, сам того не желая, он заглянул в колодец.

Горло сжалось. Рвущийся наружу крик обернулся жалким хрипением.

Колодец был забитмертвыми телами.

Голыми мертвыми телами.

Мужики, бабы, старики, дети…

Как соленая рыба в бочке.

Глубокая рана на лбу бородатого мужика, смотревшего в небо мутным взглядом распахнутых глаз, уже не кровоточила. Просто через сгустки побуревшей крови торчала расколотая кость, а под ней еще что-то розовато-белесое. Из-за его плеча выглядывала девочка. Казалось бы, что она спит, если бы не обескровленные синие губы и ледяная белизна щек. Рядом баба вцепилась скрюченными пальцами между бревнами, словно пытаясь выкарабкаться наверх. У нее от ключицы до тяжелой груди с коричневым соском тянулся длинный, бесстыдно распахнутый разрез.

Наверное, Никита дергался, как умалишенный, стараясь поскорее уйти прочь от колодца-могильника, но забывая разжать пальцы.

– Ты чего? Эй, паря, окстись!

– Никита-баатур, ты что?!

– Ты не пугай нас так! Не надо!

Добрян, Улан-мэрген и Вилкас оказались рядом с ним почти одновременно.

Литвин схватил парня за плечи, дернул на себя.

– Там… – просипел Никита, указывая на сруб.

Смолянин понял без слов, рысьим скоком – даром что седой весь, – оказался у колодца, глянул вниз.

– Мать моя женщина…

Ордынец сунулся за ним и отшатнулся, скрючившись. Упал в снег на колени, зашелся рвотой.

– Да кто же это так?

Добрян размашисто перекрестился:

– Упокой, Господи, души рабов Твоих!

Улан-мэрген содрогался от спазмов, стоя на четвереньках. Спина его ходила ходуном.

Никита ошалело крутил головой.

– Молодой еще, смертей не видал… – Вилкас кивнул на ордынца. – Ничего, оботрется.

«На себя посмотрел бы», – подумал Никита. На щеках литвина не осталось и следа румянца – все вытеснила нездоровая прозелень.

На лицо ему упала тень. Брат Жоффрей с высоты седла глухо провозгласил:

– Когда сарацины взяли Иерусалим^[282], бродячие собаки подыхали от обжорства. Трупы валялись на улицах, и мириады мух вились над ними… Здесь могли потрудиться обычные разбойники.

– Обычные?! – Добрян в сердцах стукнул кулаком по срубу. – Да не было у нас такого! С той поры, как Батыева орда прошла, не было! И то сказать, отец мой и дед те времена помнят: на что татары – нехристи поганые, а такого не творили!

Улан-мэрген отполз в сторону и ожесточенно тер лицо снегом. На слова смолянина он не обратил внимания.

– Вот! – Никита поднял кулак с зажатой в нем стрелой. – В бревне торчала.

– А ну-ка! – Охранник протянул ладонь. Повертел, покрутил обломок деревяшки с треугольным наконечником в пальцах. Даже понюхал. – Вроде наша, русская… А может, и нет.

– Дай, погляжу… – Ордынец поднялся, и, хотя колени его дрожали, а цветом лица он почти не отличался от мертвеца, голос звучал твердо: – Нет. Не наша. У нас крепят наконечник по-другому. Вот тут и вот тут, – он уверенно показал пальцем.

– Выходит, русские русских побили? – с тоской проговорил Никита.

– Первый раз, что ли? – зло ответил Добрян. – Только и делаем, что режем друг друга. Князья – князей, смерды – смердов… Если б не это, нашлась бы держава сильнее русской? На всем белом свете ни одной не сыскалось бы.

– Может, за дело побили? В наказание… – предположил Улан и стрельнул глазами по сторонам – не сморозил ли глупость.

– За дело?! – взревел смолянин. – За какое такое дело так над людьми нужно куражиться? Ну выпороть, чтоб другим неповадно было! Ну в холопы^[283] забрать! Насмерть-то зачем?! Ответь мне?

– Я-то откуда знаю? – развел руками ордынец.

– Так что ты лезешь в душу, морда татарская? Без тебя тошно!

Улан-мэрген вспыхнул было, вздернул подбородок, но решил драку не затевать. Раз Никита молчит, значит, и он будет молчать.

Де Тиссэ тронул коня шпорами и отъехал подальше. Всем своим видом храмовник показывал, что ничто из происходящего сейчас или случившегося раньше его не касается. Подумаешь, вырезали деревню немытых русских вилланов.

Никита обошел Добряна, бормочущего под нос проклятия, и снова заглянул в колодец. С души по-прежнему воротило, но вид убиенных уже не вызывал такого ужаса пополам с отвращением. Под ногой что-то мягко подалось. Шапка? Парень наклонился и вытащил из-под снега тряпичную куклу. Грязную, замусоленную, но не испачканную ни кровью, ни копотью.

Может, вот эта девочка, что лежит сверху, выбросила игрушку в последнем усилии? Сама знала, что умрет, так хоть любимую куклу спасти? Никита вспомнил сестренок, заживо сгоревших в сеннике… Седого монгола, с улыбкой выпускающего стрелу за стрелой. И каждая из них находила цель, падали младшие братья, родные и двоюродные…

Парень сжал в кулаке куклу, с трудом подавив слезы, – не к лицу, нельзя… И услыхал шепоток домового: «Бери, бери… Пригодится…» Сунул игрушку за пазуху, поближе к лаптю.

Приказал ордынцу:

– Лови коней!

Мальчишка с готовностью бросился выполнять.

Вилкас, переминаясь с ноги на ногу, спросил:

– Надо бы что-то сделать? Похоронить, что ли…

Добрян вскинул голову. В голосе охранника звучала скрытая боль:

– Чего тут сделаешь? Я за обоз отвечаю…

– Ну давай хоть сруб завалим.

Не ожидая остальных, литвин подошел к колодцу, уперся покрепче, поднатужился. Прокряхтел:

– Эх, на совесть делали…

Никита молча пристроился рядом.

– Подвинься, паря. – Добрян втиснулся между ними. – А ну, разом! Взяли! Дружно!

Напора трех пар крепких рук бревна не выдержали.

Сруб заскрипел, покосился, а потом и обрушился, скрывая мертвых людей.

– Упокой, Господи… – Добрян сорвал с головы колпак.

Никита и Вилкас последовали его примеру. Перекрестились.

Со стороны ветер принес слова брата Жоффрея:

– …Requiem aeterna dona eis, Domine, et lux perpetua luceat eis. Requiestcant in pace. Amen.^[284]

В седла залазили, стараясь не оборачиваться.

Улан-мэрген первым поднял коня в галоп.

5 декабря 1307 года от Рождества Христова Горы Шварцвальд, Швабия

Лес на склонах гор, окаймлявших узкую извилистую долину, замер, словно затаился. Стояли, не шевелясь, черные ели, распрямив лапы под тяжестью толстых снежных «лепешек». Молчали птицы. Не смел потревожить торжественную тишину ветер, нередкий в это время года здесь, в Черных горах.

Безмолвие.

Только снег поскрипывал под копытами и время от времени фыркали кони.

Люди молчали, невольно подчиняясь природе. Нарушить тишину казалось таким же богохульством, как пустить ветры в церкви.

Проводник-шваб в косматой шубе, скроенной из нескольких овчин, упрямо шагал по одному ему ведомой тропе.

Как он умудрялся различать затаившиеся под снегом обломки скал? Уму непостижимо.

Но коренастый, дикого вида шваб шагал ровно, изредка тыкал в снег посохом и показывал жестом, что надо бы объехать – кони ноги побьют.

Следом за проводником ехал брат Франсуа, прямой и задумчивый, как обычно. Храмовник сбросил капюшон на плечи, и редкие снежинки надолго задерживались на его смоляных кудрях. Жерар де Виллье любовался осанкой и гордым разворотом плеч молодого рыцаря, чье присутствие заставляло позабыть о тяготах пути, складывающегося поначалу не слишком удачно.

То хорошо, что хорошо кончается.

Позади остались блуждания по Лотарингии и Бургундии в поисках следов отряда Антуана де Грие. Они скакали от трактира к трактиру, от постоялого двора к постоялому двору, расспрашивали поселян и горожан, подкупали стражников и нищенствующих монахов, чтобы узнать хоть что-нибудь. Не жалели себя – ели на ходу, спали урывками. Только давали роздых коням, когда становилось ясно – животные падают с ног от усталости. Они прочесали земли в треугольнике между Нанси, Страсбургом и Базелем, как гончая в поисках зайца. Не раз и не два находились в двух шагах от того, чтобы быть опознанными епископскими слугами или инквизицией, с трудом избежали преследования одного слишком много о себе возомнившего барона. Бывший прецептор завязал узелок на память – вернуться и покарать подлеца, вздумавшего охотиться на рыцарей Храма, как на кабанов. Сил и терпения хватит. Даже сейчас двое братьев-рыцарей и шестеро сержантов могли, если бы захотели, устроить засаду и вырезать до единого человека всю погоню, напоминавшую разбойничью ватагу, как выучкой, так и отвагой. Но время… Де Виллье мучительно боялся упустить цель похода. Личные обиды и счеты не важны, главное – встать на след де Грие.

Послабление брат Жерар сделал лишь для своего любимца – Франсуа. Когда они в спешке переправлялись на пароме через Рейн в трех дневных переходах южнее Страсбурга, один нахальный молодой рыцарь из младших сыновей, в драной котте и с облупившимся щитом, назвал брата Франсуа сладким красавчиком и добавил еще пару выражений, повторить которые не отважился бы ни один благородный человек, помнящий правила приличия и уважающий Господа Бога. Собственно, причин для ссоры не было. Просто деревенскому грязнуле, судя по ужасающему выговору, баварцу, хотелось взойти на паром первому.

Конечно, два-три месяца назад, когда тамплиеры путешествовали бы, как пристало бедным рыцарям Храма Соломона, в белоснежных плащах с красным крестом, у немца даже язык не повернулся бы оскорбить одного из братьев. Но забрызганный дорожной грязью плащ брата Франсуа, измученный вид его коня и собственная непомерная самоуверенность расположили задиру к поиску приключений и, как казалось на первый взгляд, легкой славы.

Молодой храмовник под одобрительные взгляды сержантов и азартные возгласы простолюдинов, ожидавших отправки парома, не обнажая доброй стали, отправил баварца попить мутной и серой рейнской водицы. А когда забияка выбрался на берег, промокший и жалкий, хлюпающий водой в сапогах, но горевший жаждой мести, схватился за меч, изрубив в щепу щит баварца, искорежив кованый нагрудник и так сплющив топхельм^[285], что вряд ли какой-либо кузнец возьмется чинить его даже за самое щедрое вознаграждение.

Конечно, брат Жерар отругал молодого храмовника – совершенно ни к чему привлекать внимание и оставлять за собой следы в виде сплетен и пересудов. А после кинул несколько турских грошей паромщику, чтобы тот принял участие в дальнейшей судьбе покалеченного баварца.

Зато к вечеру того же дня, благодарение Господу, мэтр Грамбло встал на след уходящего обоза. Какие методы использовал алхимик для поиска, де Виллье не знал, да и знать не хотел. Может, естественно-научные, основанные на тонком и глубоком знании материи и веществ. А быть может, прибегал к чернокнижию, заклинаниям, почерпнутым из «Каббалы» или «Некрономикона»? Брат Жерар в молодости немного увлекался алхимией, но не достиг значительных успехов на этом поприще, предпочитая находиться в гуще событий орденской жизни, сражаясь или обустраивая новые комтурства, а не корпеть в лабораторной тиши и уединении. От старого увлечения сохранился лишь непреходящий интерес к естественно-научным и оккультным трактатам, которые он с завидным рвением собирал в Сирии и Палестине, пополняя библиотеку Ордена.

Хотя Жак де Моле считал его настоящим знатоком древнего знания и частенько поручал щекотливые дела, связанные с привлечением на сторону Храма ученых и чернокнижников. Близость последних к самому Люциферу не смущала магистров – душу, осененную святым крестом, извечный враг не похитит. Кишка тонка, сказал бы Гуго де Шалон, любивший пересыпать речь просторечными выражениями. Впрочем, брат Жерар и сам считал, что власть Сатаны над человеческими душами сильно преувеличена фанатичными монахами. Мудрый или святой человек вполне способен победить дьявола и даже поставить его на службу для собственной пользы.

Мэтр Грамбло тоже не распространялся о том, как достиг искомой цели. Просто сказал, что почувствовал легкий след брата Эжена д’Орильяка. Точнее, не его, а той невидимой завесы, которой он прикрывал уходящий на восток обоз. Не вдаваясь в подробности, алхимик объяснил, что брат Эжен использует полученные из мусульманских книг знания. Скорее всего, «Некрономикон» Абдуллы Альхазреда, прозванного безумным арабом. Заклиная таких демонов, как Гамор, Вуал и Заган, опытный ученый может набросить покров невидимости на себя или даже на сопровождающих его людей. При условии, конечно, что отряд не растягивается по дороге, как коровье стадо, возвращающееся с выпаса.

Это нечто сродни чародейству, но в должной мере им не является – ведь ученый заставляет трудиться за себя демонов. Колдуют они, а человек лишь следит за результатом, не допуская последствий, которые могли бы пойти во вред. Не всякий ученый способен подчинить сразу трех демонов, что свидетельствует о немалой силе знаний и мудрости брата Эжена. «Не зря де Моле уговаривал лангедокца д’Орильяка прервать высокоученые занятия в Дамаске и спешить в Париж, – подумал де Виллье. – Достойный заклинатель демонов… Интересно, если дело дойдет до схватки, сумеет ли он обратить нечисть против нас?» Сейчас отряд де Грие идет, не особо скрываясь, но вместе с тем невидимо для случайных прохожих. Просто на него смотрят и не видят. Как на затаившегося в палой листве зайчонка, как на сложившего крылья мотылька. Взгляд скользит мимо, не задерживаясь. Очень удобно…

Дальше мэтр Грамбло сказал, что у всякого яйца есть тупая и острая стороны. То, что хорошо и помогает против простолюдинов или отводит глаза простых вояк, для опытного и ученого противника – маячок. Как собака идет по следу «верхним чутьем», так и он пойдет по следу брата Эжена. Достаточно будет призвать на помощь Мардука^[286], повелителя всех демонов, и действовать именем его, повелевая не чинить препятствий.

И призвал, и повелел, и пошел…

Признаться, противостояние с д’Орильяком давалось Грамбло нелегко.

«Это еще он не знает, что ты по его следу идешь», – злорадно думал брат Жерар, в мыслях принимая сторону собрата, а не соратника. А на деле помогал алхимику, как мог. Главным образом, содействие его заключалось в подсказке наиболее удобных путей. Он ведь частенько бывал на востоке. Не в Святой земле, где жарко и сухо, где бесчинствуют сарацины, зато ночной бриз напоен неземными ароматами и исполнен свежести. А на этом востоке, диком и варварском. Где гордые и заносчивые поляки спорят с братьями-тевтонами, где носятся на резвых конях смуглые и чернявые мадьяры с кривыми саблями, где литовские князья мечутся между схизмой и истинной верой и никак не могут определиться, где дикие русы летом и зимой ходят в медвежьих шубах и шутки ради ломают шеи диким быкам, где пришедшие издалека узкоглазые кочевники осели всерьез и надолго, наводя ужас на западные королевства, – многим ныне живущим рыцарям отцы и деды рассказывали о битвах при Лигнице и Олоомуце. Теперь, мысленно поставив себя на место брата Антуана и брата Рене де Сент-Клэра, он мог с завидной достоверностью предугадать, какой они выберут путь. А уж мэтр Грамбло подтверждал, по большей части, или опровергал мнение брата-прецептора.

Шваб-проводник остановился, взмахнул рукой.

– Что? – негромко окликнул его брат Франсуа. Перед походом на Шварцвальд они наслушались множества историй о снежных лавинах, способных похоронить под собой не то что отряд всадников, а небольшой город. Местные жители, кого нужда выгоняла из дому зимой, пересекая горы, старались говорить шепотом – громкий звук мог вызвать эту самую лавину.

– Переправа… Брод! – ткнул пальцем проводник куда-то перед собой.

В сотне шагов скакала с валуна на валун неширокая, но быстрая горная речка. Из тех, что не замерзают даже в самый лютый мороз.

– Другой дороги не мог найти? – возмутился брат Франсуа.

– Как сказали, так и вел… – невозмутимо пожал плечами германец.

– Ты еще пререкаешься? – Молодой храмовник схватился за плеть.

– Перестань! – решительно одернул его де Виллье. – Это та дорога, которая нам нужна. Правильная дорога. Понимаешь?

– Прошу простить меня, – потупился красавчик. – Я был неправ.

– Десять раз «Benedicite Dominum»^[287] и пятнадцать раз «Confiteor»^[288] перед сном, – невозмутимо наложил взыскание магистр. – Гордыню нужно обуздывать, а гнев – смирять. Гнев хорош лишь в бою с гонителями истинной веры. – И повернулся к сержантам: – Коней переводить в поводу. Самим обвязаться веревкой. Брат Жан!

– Да!

– Помогаете мэтру Грамбло. Головой отвечаете. Ясно?

– Ясно, – кивнул широкоплечий седоватый сержант.

– И за мои книги тоже, – сварливо добавил алхимик.

– Само собой, мэтр, – заверил его де Виллье. Улыбнулся одними губами, сохраняя холодный прищур. – Книги без вас, как и вы без книг, мне не нужны.

Грамбло поморщился, явно не оценив шутку, и грузно спешился, придерживаясь двумя руками за луку. Последние дни ученый жаловался на головную боль, ломоту в костях и насморк. К сожалению, для приготовления лекарственного эликсира не находилось ингредиентов, а лечить себя посредством чернокнижия Грамбло отказывался наотрез, хотя брат Франсуа пару раз предложил ему прибегнуть к какому-нибудь несложному, но действенному заклинанию против простуды.

– Прошу простить, магистр! – обратился к брату Жерару самый молодой из сержантов.

– Что еще?

– Поглядите! – Храмовник тыкал пальцем в груду валунов чуть правее брода.

Де Виллье присмотрелся внимательнее.

– Кровь Христова! Вы видели это, мэтр?

– Что еще? – Грамбло сверкнул глазами, словно угодивший в капкан волк. Можно подумать, что кто-то виноват в предстоящем купании. Всем придется ноги в ледяной воде мочить, так что же теперь – друг дружке в горло вцепиться?

– По-моему, телеги, мэтр! – Брат Жерар спрыгнул с коня, бросил поводья на руки чернобровому бретонцу брату Алэну. Зашагал, изредка оглядываясь на алхимика – идет ли?

Мэтр не спешил. Пешие прогулки он не любил еще больше, чем верховые. Но все же шел по следам бывшего прецептора, глубоко проваливаясь в снег.

– Телеги! Клянусь кровью Господа нашего! – Де Виллье перекрестился. – Gratias Tibi ago, Domine…^[289]

– Да, нет никакого сомнения, что это телеги, – Грамбло приблизился. Прищурился подслеповато, разглядывая торчащее из-под снега колесо. – И что?

– Это их телеги, мэтр! – с уверенностью заявил тамплиер.

– Да? Возможно… – Алхимик прикрыл глаза ладонью, забормотал на непонятном языке – не сарацинский и не еврейский.

Брат Жерар, не обращая внимания на заговорившего с демонами спутника, ухватился двумя руками за обод колеса. Дернул. С таким же успехом можно было пытаться сдвинуть горы или вырвать с корнем столетнюю ель.

– Если позволите, магистр… – нерешительно произнес подошедший сержант. – Тут одно из двух: либо повозка застряла в камнях, либо ее бросили, побоявшись, что с ней не перейдут брод.

– Ты прав, брат Ги. Похоже, так все и было.

Де Виллье отряхнул перчатки от налипшего снега. Повернулся к алхимику:

– Ну, что там у вас, мэтр.

– Да. Это они, – изрек ученый. – Мы на верном пути! Поздравляю вас, брат Жерар.

– Взаимно, – усмехнулся храмовник. И повернулся к остальным: – Брат Франсуа! По случаю радостного события я смягчаю епитимью. Пять раз «Anima Christi»^[290].

И пошел к броду.

Глава четырнадцатая

Грудень 6815 года от Сотворения мира Смоленская дорога, Русь

Если кто-то из смоленских купцов и удивился, заметив куклу, привязанную к седлу мышастого жеребца, то виду не подал.

Добрян коротко, в двух словах, поведал об увиденном в деревне. Возницы, не сговариваясь, хлестнули вожжами коней. Каждому захотелось как можно скорее миновать страшное место.

Вечером, у костра все больше молчали.

Брат Жоффрей и вовсе не почтил присутствием чернь, хотя обычно не чурался посиделок у весело пляшущего пламени, сам говорил мало, но подолгу слушал байки и пересуды. Вилкас раз обмолвился, что так его господин учит русский язык – запоминает новые слова и выражения.

Старший охранник назначил сторожей на ночь. Развели еще четыре костра – около саней и рядом со стреноженными лошадьми. Купцы держали под рукой оружие – кистени и ослопы^[291]. Улан-мэрген оставил лук с натянутой тетивой, а Никита решил на ночь не снимать кольчугу, которой в знак особого расположения одарил его Олекса Ратшич, прощаясь в Москве.

Вилкас вытащил было канклес из мешка, но, вопреки обыкновению, петь не стал. Лишь пару раз провел пальцем по струнам, заставив гусли зазвучать жалобно и протяжно. Потом задумался, подперев подбородок кулаком.

– Я все-таки не могу понять… – медленно проговорил Никита. – Странно все и непривычно.

– А ты привык видеть вырезанные деревни? – нахмурился Добрян.

– Я сам родом из такой деревни.

– И кто вас? – поежился Гладила. В отличие от большинства купцов он вооружился не дубиной, а мечом.

– Неважно. – Парень бросил быстрый взгляд на татарина. Улан, если о чем и догадывался, то смолчал. – Я не о том речь веду…

– А о чем?

– Много вопросов осталось, на которые я так и не нашел ответа.

– А надо ли их искать? Меньше знаешь, крепче спишь.

– А еще говорят: знал бы, где упадешь, соломы подстелил бы… Вот я и хочу соломы нам всем подстелить.

Добрян почесал бороду:

– Ты, конечно, парень башковитый, если в таких годах важным человеком при князе московском стал… – Охранники почему-то думали, что Никита самое малое боярин при Иване Даниловиче и послан с тайным поручением то ли к Витеню, то ли к Владиславу Локотку. А может, и дальше – к императору Альберту или королю Филиппу. – Но предугадать, что будет, никто не может.

– Глупости говоришь! – встрял ордынец. – Мудрый нойон вперед смотрит и все видит.

– Я глупости говорю? – насупился Добрян. – Мальчишка! Сопли сперва подбери!

– Зря ты на него так, – поддержал Улана литвин. – Татарин прав, как ни крути. Ты же сам давеча говорил – надо волков ждать. Значит, что надо делать? Костры палить, сторожить внимательнее, чем раньше. Так?

– Так, – развел руками смолянин.

– Выходит, и ты предугадываешь, где соломки подстелить. Просто Никита еще дальше вперед смотрит. Не на день-два, а на месяцы, а то и годы.

– Да ну…

– Это ты, Волчок, чересчур уж хватил, – покачал головой Никита. – На годы вперед мне смотреть ни к чему. Я больше хочу понять, чего мне завтра ждать.

– Завтра дороги жди, – буркнул Добрян.

– Если ночью волки коней не перережут, – добавил Гладила. И сплюнул трижды через левое плечо.

– Типун тебе на язык, – погрозил ему кулаком охранник. – Такое скажешь…

– Дорога – это понятно, – объяснил парень. – А через три дня – Смоленск.

– Если все удачно сложится… – Теперь уже Добрян постучал по дереву.

– А сложится удачно, если мы будем знать, кто в той деревне покуражился. Если будем знать, не идут ли они по нашему следу или, не приведи Господь, засаду устроили. И чего от них ждать можно. Правильно я говорю?

– Да вроде правильно, – развел руками Гладила. – Только как мы обо всем этом узнаем?

– Будем думать, – Никита прикоснулся пальцем ко лбу. – Вот и догадаемся.

– Ладно. Крыть нечем, – согласился охранник. – А что тебя мучает-то?

– Да многое… Почему собак не нашли?

– Так мы особо и не искали. Вдруг они в том же колодце, да только снизу.

– Может быть… А зачем трупы в колодец кидать? Чей это обычай?

– Ну… – замялся Добрян.

– Вот мы тут сидим, – продолжал Никита. – Шестеро русских, татарин и литвин. У какого народа в обычаях тела убитых в колодец сбрасывать?

– Если это наши сделали, – уверенно заявил Улан-мэрген, – не стали бы возиться… Зачем?

– А ты, Волчок, что скажешь?

– Нет, – литвин покачал головой. – Не слышал никогда.

– Все когда-то в первый раз случается, – прищурился Гладила.

– Да зачем? – удивился Вилкас. – Следы заметать? Вот уж незачем… На конь вскочили, и кто их найдет? Если, само собой, это наши были.

– Никто и искать не будет, – неожиданно поддержал его Добрян. – Ну схожу я на княжий двор в Смоленске. Ну, может, меня кто из бояр и выслушает… А дальше что? Дружину князь пошлет? А за то время обидчики сотню верст отмахают. Александр Глебович не хуже меня это понимает.

– А удельные князья могли свои ватаги сюда заслать? – осенило Никиту. – Дорогобужане, там…

– А зачем? – вопросом на вопрос ответил старший охранник. – Глебовича пугать? Так он и испугался, прямо обделался… Или поселян запугивать?

– Тогда лучше бы нескольких человек живыми оставить, – вмешался Гладила. – Не убивают насмерть, когда народ напугать хотят. Руки рубят, глаза выкалывают, но отпускают… Чтоб другие видели и… того… неповадно чтобы…

– Это – месть! – ляпнул ордынец.

– Кому и за что? – вздохнул Добрян.

И тут над лесом пронесся тоскливый волчий вой. Никита готов был поручиться, что выл серый разбойник совсем рядом – не далее чем в сотне шагов. Хотя звуки в тихом зимнем лесу обманчивы. Купцы вздрогнули и как один втянули головы в плечи. Самый старший – сухопарый старик с редкой бороденкой – трижды перекрестился.

Волку ответил второй. Потом еще один.

– Да они же тут кругом… – пробормотал Гладила.

Добрян вскочил на ноги. Лайки, сидевшие тут же, рядом с людьми, опасливо жались к нему и рычали. Рыжая шерсть на загривке Буяна стояла дыбом. Белка мелко дрожала и скалила клыки. Всполошено заржали кони.

– Дров достаточно заготовили? – деловито осведомился охранник.

– Обижаешь… – протянул седой купец. – До утра хватит.

– Вот и жгите! И не вздумайте все заснуть! Ясно? Я пошел к коням…

Когда он вышагнул из освещенного круга, Гладила тихонько проворчал:

– За детишек малых он нас держит, что ли? «Жгите», «не вздумайте заснуть»… Не боись, мы тоже не пальцем деланные.

– Ты на него не серчай, – старик-купец поправил лежащую поперек огня валежину. – Он дерганый такой потому, что за всех нас в ответе. Просто делай, что он говорит.

Потянули на соломинках, кому когда сторожить. Никите выпало под утро. Для человека, привычного вставать до рассвета, никакого затруднения. Парень кивнул и полез под овчины. От костра тянуло жаром и приятно пахло смолистым дымком. Потрескивала хвоя.

Волки не прекращали перекличку.

«Сколько же тут стай в округе бродит? – устало подумал Никита, зевая до хруста в челюстях. Все-таки сегодняшний путь утомил его. – И что они только жрут в лесу? Ну не купеческие же обозы…»

Стоило парню закрыть глаза, проваливаясь в сон, как появился домовой. Дедушко осторожно, пятясь задом, выбрался из лаптя. Огляделся, прислушался. Покачал лохматой головой. Часто перебирая слишком большими для его росточка ступнями, пробежал на привычное место – в изголовье. Прикоснулся пальцами к волосам человека.

– Недоброе я чувствую, Никитша, – слегка сварливо зашептал в ухо старческий голосок. – Ой, недоброе… Месяц красный плывет над лесом… Волчье Солнышко взошло… Красный месяц, кровавый месяц… Много беды будет, чую… Чую вокруг много человеческого, много звериного… Мысли черные плывут. Нужно быть настороже, Никитша. Не забывай оглядываться. Не доверяй каждому встречному-поперечному. Оружье под рукой держи. Друзьям спины прикрывай, да и они твою прикроют, когда нужда приспеет…

«Кого я могу другом звать, на кого положиться? Кто не предаст и спину прикроет?» – хотел спросить Никита, но губы не слушались. Такое частенько случается во сне.

Между тем дедушко продолжал:

– Завтра броню весь день не снимай… Злобу звериную я чую, а хитрость людскую. Ненависть людскую, а ярость волчью. Нелегко тебе придется…

Домовой вскочил, принюхался, нырнул под овчину и завозился там, шумно сопя.

– Чую, чую… – приговаривал он. – Дух людской и не людской, звериный и не звериный… Чую, чую… О! Вот оно…

Выбрался наружу, волоча за собой куклу, найденную Никитой в сожженной деревне. Тряпичная игрушка была и шире, и выше маленького домовика. Так бы, пожалуй, выглядел Никита, если бы вздумал нести бесчувственного Олексу Ратшича. Зрелище смешное и нелепое.

«Дедушко» усадил куклу рядом со щекой Никиты. Обошел вокруг, оглядывая ее, словно рачительный хозяин простоявшую всю зиму телегу. При этом он столь уморительно потирал поясницу, морщил нос, шевелил бровями, что Никита, хоть и спал, не сдержал смешок. Домовой повернулся на звук, сурово нахмурился, погрозил корявым пальцем:

– Ишь ты подишь ты… Смешливый какой! Думаешь, легко все время в лапте сидеть? А?

«Мог бы в Москве оставаться, в тереме княжеском», – хотел ответить парень, но сдержался.

– Кости ломит, ноги затекают… – продолжал домовой. – Не видать ничего. Не слыхать ничего. Сижу за пазухой. А тут жилье роскошное, – он дернул за складки на спине куклы. Расправил их и вдруг неуловимо быстрым движением забрался внутрь. Только голову оставил. – Никитша куклу к седлу приторочит – я все видеть и слышать буду. Следить буду. Подскажу человечку, если вдруг что неладное…

Подмигнул и скрылся, а Никита провалился в глубокий сон без сновидений.

Когда Гладила потряс парня за плечо, он уже не спал. Находился на грани между сном и бодрствованием. Слышал скрип снега под валенками купца, потрескивание поленьев и волчий вой.

– Они что, всю ночь так? – кивнул Никита на лес, вскочив на ноги. Накинул поверх кольчуги, которую в этот раз не снимал на ночь, полушубок, быстро перепоясался ремнем, заткнул за него течи.

И вдруг застыл, заметив, что кукла лежит совсем не там, где он ее оставил с вечера.

«Неужто домовой, и правда, решил в ней путешествовать? Вот выдумщик! Даром что несколько сотен зим прожил!»

– А всю ночь! – озабоченно сказал Гладила.

– Чего? – не понял Никита.

– Волки всю ночь.

– Что волки всю ночь?

– Да выли же! – взмахнул рукой купец. – Ты же сам спрашивал!

– Да? Точно, – кивнул парень. – Спрашивал. Так, говоришь, всю ночь?

– Знаешь что? – рассердился смолянин. – Может, ты и боец хоть куда, и братьев-князей московских доверенный человек, а голову мне морочить не моги! Я спать хочу, а твой черед у костра сторожить. Все! – Он развернулся и, отойдя к своим саням, полез под медвежью полсть.

Никита вздохнул, пожалев, что вот так вот, невольно, обидел хорошего человека. Потом, присев на корточки, поворошил палкой угли костра, подернувшиеся уже несмелым пеплом. Набрал побольше воздуха в грудь. Дунул.

Взлетели искры, заплясали алыми светлячками в морозной ночи и потухли.

Парень передвинул бревнышки, лежащие поперек костра, чтобы огню было чего грызть. Еще подул.

В темноте испуганно всхрапывали лошади. Вполголоса переговаривались родичи Добряна.

Внимательно оглядевшись – а все ли в порядке? – Никита убрал куклу, ставшую новым жильем дедушки, под овчину, еще хранящую тепло его тела.

Чем бы заняться, коль сон все равно прогнал?

Да чем еще может заняться ученик мастера, желающий достичь уровня учителя?

Никита сбросил полушубок, несколько раз присел, взмахнул руками, разминая плечи.

А потом пошел по кругу внутри кольца из саней.

Удар левой ногой, удар правой!

Удары руками поочередно!

Прыжок с разворотом и удар пяткой!

Кувырок, уход в сторону у самой земли. Подсечка!

И снова удар, удар ногой, уход, отбив…

Почувствовав, что разогрелся достаточно, парень выхватил течи, крутанул их в пальцах и пошел дальше уже с оружием.

Он протыкал невидимого противника, ловил его клинок «рогами» трезубцев, полосовал косыми и поперечными ударами, бил круглыми навершиями эфеса.

Так он упражнялся, пока от спины не повалил пар.

«Пожалуй, достаточно, – решил ученик Горазда. – С мечом вечером позанимаюсь».

Он сунул течи за пояс и принялся плавными движениями успокаивать дыхание – не хватает еще остыть и свалиться с горячкой.

Вдох. Выдох.

Стойка Медведя перетекает в стойку Журавля. Журавль сменяется Оленем, а Олень – Обезьяной.

Что собой представляет последний зверь, Никита представлял смутно, зная о нем лишь из рассказов учителя. Вроде бы похож на человека, только маленький, уродливый, мохнатый и с хвостом. Хорошо, что без рогов, а то вышел бы самый настоящий черт, как его богомазы малюют. Но на удивленные расспросы Никиты Горазд пояснял, что в земле Чинь и южнее ее обезьяна – зверь такой же обычный, как в наших лесах заяц. Бывают обезьяны поменьше – они могут раскачиваться на ветках, зацепившись хвостом. Бывают побольше – они бегают по земле, как собаки, сбиваются в огромные стаи и на окраинах городов подбирают отбросы. А далеко-далеко на юге есть обезьяны бесхвостые, но сам Горазд о таких только слышал.

– Здорово у тебя получается, – отвлек парня негромкий голос.

Вилкас? Точно. Он.

Литвин приподнялся на локте и с восхищением смотрел, как Никита повторяет уроки старого бойца.

– Тебе-то что за дело? – От смущения парень ответил довольно грубо. Подхватил со снега полушубок, накинул на плечи. Уселся у костра.

– Да никакого, – пробормотал Вилкас. – Красиво просто. Выучка чувствуется.

Он выкарабкался из-под шкуры, которой укрывался, напялил на голову любимую шапку. Подсел к Никите:

– Я глядел, как брат Жоффрей с мечом управляется, – и половины твоей красоты нет. Будто дрова рубит.

– Ну да! – недоверчиво протянул парень.

– Я смотрел. Он частенько за меч берется, когда думает, что его никто не видит.

– Правильно. Тут сосредоточение нужно.

– Может быть. Я сам не дурак булавой помахать. И против брата Жоффрея выйти не побоюсь. Щит с мечом против щита с булавой. В конном бою с копьем я ему не противник, насадит, как куренка на вертел… А пешими очень даже пободался бы. Но вот против тебя не пошел бы.

– Что так? – прищурился Никита.

– Быстрый ты и гибкий. Ужом вьешься, вербой гнешься. Порхаешь, как мотылек, а жалишь…

– Хватит меня хвалить, а то захвалишь до смерти!

– Э, нет! Тебя перехвалить трудно. Только не пойму – откуда такое умение? Брат Жоффрей против сарацин воевал, в Эпире^[292] с разбойниками морскими сражался, в Далмации опять же не тишь да гладь… А ведь он в подметки тебе не годится! А ты молодой… Не, хоть убей, не понимаю я, где ты мог выучиться? Чтобы так драться! Хоть с оружием, хоть без…

– Не видал ты моего учителя, – вздохнул Никита. – Да и не увидишь уже.

– Что так?

– Умер он…

– Прости.

– Да ладно… Вот кто был настоящими мастером, так это учитель.

– Ну, ты тоже – не промах.

– Это тебе так кажется. Был бы дядька Горазд сейчас здесь, он бы нашел за что меня отругать. Мне, понимаешь ли, Волчок, еще учиться и учиться.

Они замолчали. Никита вспоминал учителя, его едкие, но мудрые замечания. О чем думал литвин, осталось неизвестным.

– Не спите? – спросил Добрян, появляясь из темноты.

– Не спим, – отвечал Никита. – Сторожим вроде как.

– То-то и оно, что вроде как, – сварливо пробормотал охранник. – Меня и не заметили.

– Почему не заметили? – пожал плечами Вилкас. – Я слышал, как ты идешь.

– Что ж не окликнул? Вдруг чужой?

– Был бы чужой, схлопотал бы. – Литвин показал тяжелую палицу, которая лежала у него на коленях. – Будь спокоен, мало не показалось бы.

– Да? – недоверчиво прищурился смолянин. И добавил растерянно: – Собаки пропали.

– Как? – удивился Никита. – Они же с тобой были.

– Были… Лошади прямо взбесились – рвались, чалая путы порвала. Пока мы их успокаивали, пока дров в костры подкинули… Глядь, а нет ни Буяна, ни Белки. – Добрян печально вздохнул. Присел на корточки, протянул ладони к огню.

Никите почему-то показалось, что седой суровый мужик сейчас расплачется. Уж очень привязан был старший охранник к своим лайкам.

– Может, того… Пойдем поищем? – несмело предложил литвин.

– Темно.

– Волки их сожрали, – сказал Улан-мэрген, выбираясь из-под овчин и елового лапника.

– Тьфу на тебя, парень! Типун тебе на язык! – вызверился Добрян. – Что ты морозишь?

Никита украдкой показал татарину кулак. Ну чего ты лезешь, когда не просят?

Ордынец пожал плечами – мол, а я что?

– Может, и обойдется, – виновато пробормотал Вилкас. – Поищем. Вдруг спят где-то под санями?

– На рассвете поищем, – поддержал литвина Никита. – Вместе.

– Ладно, поищем, – согласился Добрян. Стремительно поднялся. – Тщательнее сторожите.

Он ушел, а Никита с Вилкасом еще битый час выговаривали Улану, что не стоит лишний раз человеку на мозоль наступать. Любит он собак, как монгол коня своего. Ордынец оправдывался, что смолянин – взрослый, умудренный опытом воин, а не женщина и не мальчишка. Он должен принимать удары судьбы стойко и не срывать досаду на спутниках.

Пока не взошло солнце, они спорили, не забывая поглядывать по сторонам.

С первыми лучами завывания стихли, как будто все волчьи стаи разом ушли отдыхать после трудной, но добросовестно отработанной ночи.

Вилкас принялся кашеварить, а Никита пошел помочь Добряну и прочим охранникам поискать собак. На душе парня скребли кошки. Он уже догадывался, что отыщет.

Так и вышло.

Все, что им удалось обнаружить, – капли крови на взрытом снегу и отпечатки волчьих лап. Огромных – ладонь Никиты с трудом накрыла след.

«Каким же должен быть волчара? С теленка ростом, не меньше…»

Смоляне цокали языками и опасливо поглядывали на ближний лес. Добрян ругался в полный голос, не стесняясь даже проснувшегося брата Жоффрея. Охранник обещал волкам, которые утащили его любимцев, кары одна страшнее другой, не задумываясь, каким образом приведет свой приговор в исполнение.

– И охота попусту орать, – шепнул старший купец на ухо Никите. – Близок локоть, да не укусишь… Думал бы лучше, как обоз теперь оберегать без помощников.

– Лаек жалко, ничего не скажешь, – добавил Гладила. – Только кто нас пожалеет, если следующей ночью волки совсем страх потеряют?

До Смоленска оставалось добираться каких-то три дня. Пропасть по глупости перед самым домом не хотел никто.

Запрягая лошадей, купцы и возницы не шутили, как обычно, не обменивались прибаутками. Ожидание будущей ночи в окружении десятков волчьих стай напрягало всех. Того и гляди прорвет, тогда не только до ссоры и ругани недалеко, но и до мордобития.

Один лишь Вилкас остался верен себе. Едва взгромоздившись в седло, вытащил канклес и запел о девушке, которая посадила лен, а теперь собирается его теребить, потом мять, прясть, ткать полотно и так далее, пока не сделает рубаху своему любимому.

Стая снегирей, взметая искристую пыль, сорвалась с ветвей.

Мышастый под Никитой шарахнулся на обочину, захрипел. Парню стоило немалого труда вернуть его на дорогу.

Де Тиссэ, пробормотав что-то под нос по-франкски, пришпорил коня и галопом проскакал в голову обоза.

Улан-мэрген прижал ладони к ушам, закатывая глаза.

Вилкас, заметив его полный отчаяния взгляд, только подмигнул и растянул губы до ушей.

Пронзительный вой, раздавшийся из чащи, заставил литвина замолчать на полувздохе и озадаченно вытаращить глаза.

Заржали лошади, вырываясь из постромок.

Конь под Никитой встал на дыбы так, что седоку пришлось двумя руками схватиться за его шею, дабы не вывалиться из седла. Чубарый Вилкаса прижал уши и рванулся в сторону.

Возницы закричали, натягивая вожжи.

Одни сани подались назад, наваливаясь на идущие следом. Хрустнула оглобля. Гладила, вскочив на ноги, заорал что-то зло и неистово, размахивая кулаками.

А из лесу на дорогу выплеснулась толпа голосящих, рычащих, размахивающих дубинами людей.

Никита, вцепившись в поводья двумя руками, боролся с конем, порывающимся сбросить его и умчаться куда глаза глядят. В голове билась одна мысль: «Достать клинки и сражаться!» Но как это сделать, если мышастый, словно обезумев, бил задом и хрипел, выбрасывая клубы пара из распяленного удилами рта?

Время будто остановилось.

Нападающие, одетые в рванье и облезлые шубы мехом наружу, налетели на сгрудившиеся сани.

Замелькали дубины.

Купцы ответили кистенями и палицами.

Добрян, привстав на стременах, наотмашь рубанул по шее ближайшего к нему врага. Широким веером брызнула кровь.

– Босеан!!!

С этим кличем брат Жоффрей врубился в рычащую толпу. Рыцарь бросил повод и сжимал эфес меча двумя руками.

– Non nobis Domine, non nobis, sed nomini Tuo da gloriam!!!

Улан-мэрген перепрыгнул с седла на кучу товаров, высящуюся на санях, и пытался натянуть тетиву на лук. Петля все соскальзывала и соскальзывала, не слушаясь трясущихся пальцев.

– Бей-убивай, друзья!!!

Вилкас направил коня прямо на врагов. Одного свалил ударом палицы, двое попали под широкие копыта чубарого.

– Прыгай! Прыгай! – кричал ордынец.

«Куда прыгать?» – не мог сообразить Никита. Тут и так все усилия прикладываешь, чтобы не свалиться. Да еще, кажется, нога в стремени застряла!

– А-аргх! – Оскаленная морда, которую трудно было назвать человеческим лицом, появилась у самого колена Никиты. Скрюченные пальцы потянулись, чтобы схватить парня за полу. Он отмахнулся кулаком, не выпуская повода. И тут старания мышастого увенчались успехом. От сильного толчка ездок нелепо взмахнул руками и полетел в снег.

Глава пятнадцатая

Грудень 6815 года от Сотворения мира Смоленская дорога, Русь

Небо приблизилось и вновь стремительно отдалилось. Заснеженные ели смазались, будто сорвались в стремительный бег.

Еще не долетев до земли, Никита понял, что правая нога так и не высвободилась из стремени, и испугался по-настоящему. В считаные мгновения он представил себе, как волочится за конем, как крепкие, гладкие копыта на каждом прыжке бьют ему в грудь, живот, голову, как ломаются кости, лопается череп, как кровь его горячими каплями падает на снег…

Спасла подпруга. Старая была, должно быть.

Она порвалась с громким щелчком, а следом за ней – вторая, невыдержав рывка.

Никита покатился кувырком, отбрыкиваясь от прицепившегося, как репей к коровьему хвосту, седла.

Снег набился в рот, глаза, уши, за шиворот.

Едва разлепив глаза, парень увидел над собой огромного, лохматого, словно медведь, мужика, который двумя руками занес над головой дубину. Он возвышался против сапфирно-синего неба высоченной, бесформенной башней, увенчанной корявым шпилем.

– Га-ах!

Если мужик надеялся на легкую победу, он просчитался. Никита откатился в сторону. Сделанная, похоже, из цельного ствола молодого дерева дубина взрыла снег. Клубы пара от резкого выдоха почти заволокли лицо с нечесаной бородой и торчащие в разные стороны засаленные волосы.

Никита рванул одной рукой клинок из-за пояса, а другой попытался скинуть намертво застрявшее на ноге стремя.

Лохмач вновь замахнулся дубиной, которая в его ладонях, казалось, ничего не весила. Иной и веником так резво не помашет.

– Га…

Сероперая стрела воткнулась великану в шею.

Он как будто не заметил ее.

Еще одна в плечо.

Третья высунула клинышек наконечника около ключицы.

Мужик пошатнулся, но устоял.

Ухнул, посылая дубину вниз…

Чубарый конь врезался ему в бок. Жалобно заржал. Никита был готов поклясться, что это конь отскочил от человека, а не наоборот.

– Держись, друг!

Палица Вилкаса ударила дважды.

Здоровяк медленно разжал пальцы – дубина ухнула в снег не более чем в вершке от плеча Никиты – и упал на колени. Потом на бок. Дрыгнул ногой и затих.

– Дерись, не зевай! – Вилкас мелькнул над головой и исчез.

Проклятое стремя! Ведь захочешь нарочно так прицепить, ничего не получится.

Никите наконец-то удалось избавиться от обузы. Он вскочил, выхватывая второй клинок.

На дороге творилось нечто невообразимое.

Дикого вида оборванцы бросались на купцов и охранников, падали под ударами, но то один, то другой успевал захватить с собой кого-то из смолян.

Прямо на глазах у парня рухнул купец с редкой бородкой – самый старший из обозников. Дубина разлохмаченного мужика, одетого в шубу с оторванными рукавами, размозжила ему висок.

Улан-мэрген, стоя на санях, посылал в толпу стрелу за стрелой. Не целясь.

Ордынец стрелял – любо-дорого поглядеть.

Раз! Пальцы почти нежно выуживают стрелу из колчана.

Два! Древко ложится на кибить, а большой палец захватывает тетиву.

Три! Оперение уже возле уха.

Четыре! Неумолимая, как сама смерть, стрела срывается в полет, а пальцы уже ищут следующую.

Его заметили. Полдюжины лохмачей рванулись к саням, люто выкрикивая что-то и размахивая дубинами. Но дорогу к саням перекрыли Добрян и Гладила. Старший охранник успел потерять коня и вовсю рубился топором, сжимая его в обеих руках. А купец дрался мечом, да так умело, что если у Никиты и были какие-либо сомнения о прежней жизни Гладилы, то они развеялись окончательно.

Возвышаясь над толпой, сражался брат Жоффрей. Крыжак на каждый удар выкрикивал свое: «Босеан!» – а его конь рвал врагов зубами не хуже ученого пса.

Бился, не покидая седла, Вилкас.

Остальные обозники дрались пешими, прижимаясь спинами к саням. Но их оставалось слишком мало – сказались внезапность нападения и звериная ярость атакующих.

Никита пошел по кругу – что толку стоять и глазеть?

Течи с едва слышным шелестом кружились в его пальцах.

Парень без труда увернулся от седого кряжистого мужика с лицом, обезображенным грубым шрамом, – похоже, следом от давнишнего ожога. Нырнул под широкий, но не слишком быстрый взмах дубины, полоснул одним клинком по предплечью, вторым уколол в ногу, чуть повыше колена. Бедняга взвыл и выронил дубину. Никита пинком сбил его с ног и устремился дальше.

Несмотря на горячую, клокочущую ненависть, которая исходила от нападавших, он не хотел пока убивать. Отпугнуть, обратить в бегство, но не убивать. Уж чересчур несчастными и оборванными выглядели обсевшие санный обоз разбойники. Будто с голодухи за ослопы взялись. Кто знает, что за нужда их в лес выгнала?

Следующий мужик оказался более шустрым. Он вертел даже не ослопом, а цельным бревном, стараясь достать парня.

В голову!

По ногам!

В голову!

Когда дубина в очередной раз пошла низом, стремясь подсечь ему ноги, Никита подпрыгнул и, оттолкнувшись от бревна, взлетел высоко вверх, в полете «приласкав» мужика пяткой в лоб.

А вот и новый враг. Скалится, таращит безумные глаза и тянется грязными пальцами к горлу. Несколько мгновений потребовалось Никите, чтобы сообразить – перед ним женщина. Растрепанная, простоволосая, во рту чернеют провалы на месте выпавших зубов. Так должна выглядеть Баба-яга из детских сказок.

Парень отмахнулся клинком. Нападавшая даже не попыталась увернуться. Лезвие прочертило кровавую полосу поперек чумазой щеки. А баба уже вцепилась в одежду Никиты. Толкнула. Клацнула по-волчьи зубами возле самого носа.

Ударить снизу, под ребра?

Нет… Как можно? Женщина как-никак…

Никита попытался сбить захват, но она держалась мертвой хваткой.

В ноздри ворвалась жуткая вонь: смесь прогорклого жира, пота, прелых шкур…

– Дерись, дурень! – орал Добрян, отбиваясь сразу от двух мужиков.

Парень вырывался, как попавший в силки заяц.

– Дерись! – Вилкас развернул чубарого, пытаясь пробиться на подмогу.

Чьи-то сильные руки стиснули локти Никиты. Над ухом послышался басовитый рык.

Он ударил назад головой. Попал. Но хватка не ослабла.

Парень изо всех сил оттолкнул наседавшую спереди бабу ногой. Она отлетела, упала на четвереньки и, не вставая, быстро-быстро поползла обратно, скалясь щербатым ртом.

Ордынец шарил в колчане и все никак не мог понять, что стрелы кончились.

Горячее, смрадное дыхание обдало ухо Никиты. Клацнули зубы.

Он еще раз ударил головой.

Здоровенный серый зверь ужом вывернулся из мешанины лохматых шуб и в длинном прыжке рванул зубами яремную жилу на шее чубарого. Конь упал как подкошенный. Вилкас едва успел выскочить из седла. Попытался достать волка палицей, но зверь легко ушел от удара. Скалясь, развернулся…

Худой и высокий мужик с огненно-рыжей бородой ударил литвина по голове дубиной.

Раз! И еще раз!

Никита, крутанув течи в руках, ткнул назад, не глядя.

За спиной завизжали, как подрезанный кабанчик.

Вилкас, шатаясь, сделал пару шагов и рухнул ничком на обочину.

Седой, худющий волк перемахнул через сани, толкнув Улан-мэргена, и повис на плечах Гладилы. Добрян с размаху рубанул секирой между прижатых ушей…

Оскаленная баба прыгнула на Никиту, не вставая, как была, с колен. Парень встретил ее ударом ноги. А сам выкрутился змеей из слабеющего захвата. Дважды полоснул течами. И оба раза поперек горла.

Горячая кровь брызнула в лицо, смывая все: сомнения, нерешительность, жалость.

Перепрыгнув осевшего мужика, Никита бросился в бой.

Ветерок от суковатой дубины обдает щеку.

Укол снизу в пах.

Бородач в овчинной шубе кричит и корчится в снегу.

По пальцам!

В горло!

Прыжок!

«Журавль танцует на рассвете!»

Узкий клинок теча без задержки входит в глазницу.

«Орел расправляет крылья!»

Мужик справа роняет дубину и с изумленным лицом пытается зажать пробитый бок.

Тот, кто был слева, отделался разрезом поперек живота, но удар пятки бросил его под удары своих же дубин.

Кувырок!

«Лебедь тянет шею!»

Еще один из нападавших, почти ребенок, но ребенок грязный, рычащий подобно зверенышу, получил укол в живот.

Четверо зверолюдей попытались зажать Никиту в кольцо, но отпрянули от вихря отточенной стали, от безжалостных росчерков, полосующих лица, кадыки, пальцы…

Миг краткой передышки, и ученик Горазда пошел в атаку.

В горло!

За ухо!

В пах!

Последнего он достал в прыжке, вонзив острие за ключицу.

Переводя дыхание, Никита увидел, что конь брата Жоффрея бьется в снегу, между его молотящих воздух копыт мелькают серые волчьи шкуры. Крестоносец очертил мечом круг посреди орущей, размахивающей ослопами толпы. Нет, не толпы, а стаи. Они отшатнулись, тыча перед собой дубинами. А де Тиссэ, в два шага поравнявшись с ближайшим врагом, косым взмахом развалил его до пояса. Еще одному, на беду подвернувшемуся под удар, отсек руку, а потом бегом, наплевав на рыцарские понятия о чести и гордости, бросился к саням, где Добрян из последних сил отбивался от наседавших оборванцев, а Улан-мэрген пытался затянуть безжизненное тело Гладилы под защиту дощатого возка.

Долго не раздумывая, Никита побежал туда же.

На полдороге они едва не столкнулись.

– Вниз! – рявкнул Жоффрей.

Парень едва не распластался по земле, услышал посвист клинка над головой и сдавленный крик убитого врага. Судя по голосу, женщины. Но Никите было уже все равно. Враг есть враг, и неважно – в поневе он или в штанах.

– Спасибо! – Коротко кивнув брату Жоффрею, парень ткнул течами в мелькнувшую на грани видимости тень.

Попал.

Дальше они побежали вместе и достигли саней одновременно.

– Ну, что? – прохрипел Добрян, опираясь на топорище. Его ребра ходили ходуном, из уголка рта на бороду сбегала алая струйка. – Вместе и помирать легче?

– Живы будем, не помрем! – отозвался Никита. Хотя сам мало верил своим словам.

– Per signum crucis de inimicis nostris libera nos, Deus noster^[293], – оскалился де Тиссэ. Шлема рыцарь надеть не успел. Только войлочный подшлемник. Из-под него, несмотря на мороз, стекали на лоб храмовника струйки пота.

– Волчка жалко… – прошептал Никита.

– Упокой, Господи, его душу! – перекрестился охранник.

Он исподлобья поглядывал на нападавших, которые медленно кружили у саней, постепенно сжимая кольцо. Ожесточенный отпор поубавил им пыла, вселил звериную опаску. Так неспешно дожидаются волки, когда ослабеет загнанный, изрезавший ноги о наст могучий красавец лось, чьи острые рога уже лишили жизни нескольких серых разбойников.

Никита переступил с ноги на ногу, поддел носком что-то блестящее. Это оказалась сломанная сабля Улан-мэргена. Парень поискал ордынца глазами.

– Под возом он, – пояснил Добрян. – Гладилу волк сильно порвал. Я велел басурманину перевязать… Хотя! – Смолянин сплюнул на снег тягучую розовую слюну. – Все едино пропадать!

Грязные, оборванные, потерявшие всякий человеческий вид, за исключением хождения на двух ногах, люди подбирались все ближе и ближе. Мужики и бабы. Старики и отроки. С дубинами и просто с голыми руками. Они горбились, припадая к земле на звериный манер. Выглядело это страшно и дико, но почему-то совсем не удивительно. Настолько обыденно среди трупов людей и коней, среди пятен крови и обрывков одежды, что Никита нисколько не изумился, увидев среди нападавших несколько волков – поджарых, высоконогих, смертельно опасных в одиночку, а уж в стае…

– Ишь, скалятся… – с ненавистью проговорил Добрян. – Откуда взялись такие на нашу голову?

– И правда, откуда? Что за люди? – Никита поежился, ощущая, как мороз забирается за шиворот, прихватывает промокшую рубаху.

– Да кто ж его знает?

– Дьявол отбирает разум у отринувших Господа! – убежденно воскликнул брат Жоффрей. – Сказано в Писании: «Но будут обитать в нем звери пустыни, и домы наполнятся филинами; и страусы поселятся, и косматые будут скакать там»^[294].

– Да уж… – Смолянин поплевал на ладони. – Косматые не косматые… Зато никто не сможет сказать, что мы дешево продали свои жизни!

– Истинно так! – ответил крыжак. И встрепенулся: – К бою!

Оборванные селяне ринулись в атаку. Первыми, опережая хозяев (а может, не хозяев, а соратников?) стелились по снегу волки.

Де Тиссэ захохотал и запел во все горло:

– Benedictus qui venitin nomine Domini. Hosanna in excelsis…^[295]

Голосище у него был под стать Вилкасу. Хотя франкский рыцарь не перевирал мотив так безбожно, как литвин.

– Agnus Dei, qui tollis peccata mundi,ona eis requiem. Agnus Dei, qui tollis peccata mundi, dona eis requiem sempiternam…^[296]

Меч храмовника обрушился на хребет самого шустрого волка.

Никита присел под прыгнувшего зверя, располосовав ему живот.

Добрян ударил топором наискось, подрубая хищника сбоку, по ногам.

– Luxaetema luceateis, Domine, cum sanctis Tuis in aetemam, quia pius est. Requiem aetemam dona eis, Domine, et lux perpetua luceat eis…^[297]

Грязные, оборванные люди отшатнулись.

– Босеан!

Де Тиссэ, хохоча, закрутил меч над головой.

Никита вдруг почувствовал, как что-то коснулось голенища его сапога. От неожиданности он дернулся, глянул вниз. И встретился взглядом с Улан-мэргеном, выбирающимся из-под саней.

– Ты куда? – охнул парень. – Пропадешь!

– Лезь назад, дурень! – Добрян попытался ногой затолкать татарчонка обратно.

– Вот еще! – Улан ловко увернулся и вскочил на ноги, отряхивая снег со штанов.

– Убьют ведь! Прячься! – Смолянин неодобрительно покачал головой.

– Прятаться? Я – сын нойона! – Ордынец упрямо вздернул подбородок. Он поднял меч, который не так давно Никита видел в руках Гладилы.

– Ладно! – кивнул парень. – Дерись! Пусть это будет наш последний бой… Зато какой! За Русь Святую!

– За Русь! – крякнул Добрян.

– Non nobis Domine! – отозвался крестоносец.

– Урагш^[298], баатуры! – срываясь на визг, выкрикнул татарин.

Враги, будто сговорившись, хотя Никита не услышал от них за все время схватки ни единого человеческого слова, обрушились со всех сторон. На крохотном пятачке у саней сразу стало тесно.

Взмывали дубины. Мелькали оскаленные пасти: волчьи и людские. Завоняло псиной и кровью. Врывался в уши многоголосый вой, и рычание заглушало хриплые выдохи оборонявшихся.

Никита еще ни разу не был в настоящем бою. В свалке, где нет места благородному искусству, которому обучал его Горазд, где главное – убить врага, и не важно, какой ценой ты достиг победы.

Парень колол, резал, рубил наотмашь по лицам, глазам и пальцам. Бил пятками, коленями, локтями.

«Кто бы вы ни были, проклятые, малой кровью вам меня не взять!»

Брат Жоффрей уже не пел. Берег дыхание. Дважды волчьи клыки доставали его и бессильные скользили по прочной кольчуге.

Добряну везло меньше. Прикрывая ордынца, он получил дубиной в плечо и теперь хрипел, тяжело переводя дух, а топор сжимал левой рукой.

Улан-мэрген дрался отчаянно, но неумело. Меч был слишком тяжел для него, привыкшего к сабле, и размахивал он им довольно бестолково. Один раз Никита едва увернулся от удара соратника.

«Лучше бы ты под санями сидел!»

Суковатый ослоп грянул в бортик саней. Взметнулись щепки.

Татарин вслепую ткнул мечом.

Широкоплечий мужик с проседью в бороде рявкнул, дернулся. Клинок, застрявший между ребер, потянулся за ним, увлекая Улана, мертвой хваткой сжимавшего рукоять.

«Как рыбу из воды…» – подумал Никита.

Рыже-подпалый волк проскочил мимо парня, не обращая внимания на острие теча, прочертившее кровавую полосу по мохнатой шкуре, и грудью ударил ордынца. Свалил мальчишку. Навис, обдавая лицо горячим, смрадным дыханием. Добрян упал на волка сверху, ударяя обухом по загривку. Они покатились по утоптанному снегу. Никита кинулся на помощь, но путь ему заступила растрепанная баба. Замахнулась корягой.

Клинком поперек горла!

Тень слева!

Никита припал на одно колено, полоснул течем наугад.

Промазал…

Добрян отбросил волка, попытался встать, но завалился на бок. Его бахтерец блестел от крови. Алые сгустки выделялись в седой бороде.

Улан-мэрген пятился по снегу, отталкиваясь каблуками.

Запах псины ударил в нос. Никита дважды ткнул кинжалами…

Свистнул меч Жоффрея.

Горячие капли на щеке.

– Га-ах!

Парень нырнул под дубину. Уткнувшись носом в грязную овчину, вонзил течи.

Отпрыгнул.

Споткнулся.

Упал на Добряна.

Откатился в сторону, ожидая удара. Сжался и замер.

Тишина…

Только хриплое дыхание. И сердце бьется натужно, гулом отдаваясь в висках.

Испуганно ржет конь.

А кто это жалобно скулит?

Улан?

А где враги?

Никита приподнялся на локте.

Осторожно огляделся.

Де Тиссэ стоял на одном колене, вонзив клинок в землю и двумя руками опираясь на эфес.

Ордынец вжался спиной в стенку воза и рыл пятками снег.

Слабо стонал смолянин. Под ним растекалась алая, исходящая паром лужа.

И больше никого.

Никого живого.

– Sancta Maria, Mater Dei, ora pro nobis peccatoribus, nunc et in hora mortis nostrae. Amen,^[299] – шептал рыцарь.

– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня грешного, – перекрестился Никита. – Неужто отбились?

Улан-мэрген опасливо огляделся. И вдруг уткнулся лицом в колени. Скорчился и замер.

Лежа на холодном, утоптанном снегу, Никита думал: «Это и есть настоящее сражение? Эта мешанина из крови, клыков и стали? Столкновение звериной жестокости и человеческой ярости?»

Брат Жоффрей встал с колен, потирая поясницу. Посмотрел по сторонам:

– Дикая страна. Дикие нравы… Не понимаю, зачем брат Жак… – Он не договорил, перевернул носком сапога ближайшее тело: – Кровь Господня! Не понимаю…

«Что ж ты не понимаешь?» – хотел спросить Никита, но крестоносец в несколько шагов достиг обочины, где принялся ожесточенно тыкать клинком в снег.

Парень заставил себя подняться – тело ломило, словно он нес несколько верст непосильный груз, колени дрожали, а пальцы отказывались удерживать течи. Что же так расстроило крыжака?

Нетвердо ступая, Никита приблизился к лежащему лицом к небу трупу.

Увиденное заставило парня содрогнуться.

Лицо убитого не было человеческим, а несло отпечаток зверя. Тяжелые надбровные дуги, скошенный лоб, выступающие челюсти. Кожа казалась болезненной – ее покрывали темные пятна лишаев, ссадины, расчесы. Конечно, все это можно отнести на счет неопрятности, вшей, ползающих по давно не стиранной рубахе и драной шубе мехом наружу. А видимое уродство?

Эх, был бы здесь Горазд, немало повидавший на своем веку, путешествовавший через весь мир… Уж он разгадал бы эту загадку.

Брат Жоффрей тем временем отложил меч и, набрав полные горсти снега, тер щеки, лоб, нос.

– Я видел много странных болезней на Востоке, – пояснил он, заметив удивленный взгляд Никиты. – К примеру, проказу… Ты слыхал о такой?

Парень помотал головой.

– Это страшная болезнь, от которой не может излечить даже самый искусный врачеватель. Заболевший человек становится похож на зверя… – Голос крестоносца дрогнул. – Даже монархи становятся ее жертвой. О короле Балдуине ты, конечно, слыхал?

– Нет… – Никита пожал плечами. О короле с подобным именем он ничего не знал. – Я бы запомнил.

«Такое дурацкое прозвище, да не запомнить. Интересно, это настоящее имя или кличка?»

– Чему у вас учат молодежь? – неприятно скривился рыцарь. – Это благороднейший воин. К сожалению, неудачливый… Он сражался против сарацин за Гроб Господень в Святой земле и всегда прислушивался к мнению Великого магистра Ордена Храма Соломонова.

– А при чем тут болезнь?

– Да ни при чем, собственно, – брат Жоффрей еще раз обтер руки снегом. – Он страдал от проказы с детства. От нее же и умер…

Никита вновь перевел взгляд на мертвого человека. Потом на другого – им оказалась нестарая еще женщина. Меч или топор снес ей полчерепа, но на лицо не попало ни кровинки. Те же признаки. Может быть, чуть-чуть меньше заметные.

– Есть много страшных болезней, от которых нет исцеления человеческими средствами, – продолжал де Тиссэ. – Чума и оспа. Проказа и лихорадка. Только молитва, обращенная к Господу, дает надежду…

– А этот… Балдуин который… что, не молился? Или за него монахи не могли помолиться? – простодушно склонил голову к плечу Никита. Хотя все в его душе аж зудело, просилось послать подальше докучливого рыцаря и посмотреть наконец, как там убитые и раненые обозники? Вдруг кого-то удастся спасти?

– Иногда люди по молодости и неопытности произносят глупые и даже вредные слова, – назидательно произнес брат Жоффрей. – Короли – те же люди из плоти и крови. И Господь посылает им испытания так же, как и всем нам. Лотарь и Радульф, Филипп Смелый и Иоанн Безземельный – все они умерли от заразной хвори. Также могу привести пример Людовика Святого. И я не желаю подцепить заразу и умереть здесь, в варварской стране, вдалеке от милой Франции, зеленых виноградников Шампани…

Тамплиер почти кричал. Никита раньше не видел его таким. Ну, понятно, горячка боя отпустила, и сейчас сердце щемит от жалости из-за потерянных друзей, и скребут кошки непонимания: кто и за что набросился на них, зачем столько смертей, ради какой цели? Но зачем же так? Нужно собраться с силами и продолжать путь. Ведь Иван Данилович ждет от них не болтовни, а дела. И Москва ждет. Все люди ждут: Олекса Ратшич и Прохор-кожемяка. Купцы и дружинники. Мастеровые и крестьяне.

Парень подготовил было грозную отповедь рыцарю, хотел воззвать к его совести, но тут подбежал Улан-мэрген. Ордынец уже оправился от пережитого потрясения, да только до настоящего баатура все едино не дотягивал – разве бывают у отважного воина красные опухшие глаза и мокрые щеки?

– Никита! Никита!

– Что? – хватаясь за течи, встрепенулся ученик Горазда.

– Ты топот слышишь?

– А? Какой еще топот?

– Скачут на дороге! Много!

Никита прислушался.

А ведь и правда!

Глухой перестук копыт стремительно приближался. Просто удивительно, что он сам не расслышал. Это все крыжак виноват! Завел тут про болезни! Чем лясы точить, лучше бы…

И тут головной всадник появился из-за поворота.

Глава шестнадцатая

Грудень 6815 года от Сотворения мира Смоленская дорога, Русь

Караковый конь с ноздрями, обметанными инеем, шел размашистой рысью. Клубы пара окутывали его длинную морду и взмывали вверх, обрамляя суровое лицо седока.

Одного взгляда оказалось достаточно Никите, чтобы понять: воин. Решительный, беспощадный, привыкший действовать быстро, а не рассуждать над каждым поступком. В последний век на Руси рождалось много таких бойцов, будто бы многострадальная земля вздумала восполнить потери своих сынов за черные годы татаро-монгольского нашествия. Таковы были Олекса Ратшич и Акинф Гаврилович, Любомир Жданович и многие прочие дружинники, виденные Никитой в Москве. Они вобрали в себя все лучшее, что было в западном рыцарстве, и щедро приправили мастерством и хитростью восточных кочевников.

Горазд как-то обмолвился, что сумей Русь собраться в единое целое под рукой кого-либо из князей, то станет она невиданной ранее силой, с которой не сумеют сравниться ни крестоносные тевтоны, ни ордынские нукуры, ни польские рыцари, ни удалые литвины. Быть может, мечтал учитель, и придет такая пора… Рано или поздно придет. Тогда придется всем окрестным владыкам: ханам и королям, герцогам и магистрам – считаться с русскими людьми. Хотелось бы, конечно, чтобы эти времена настали как можно раньше, да только пока еще приходилось наблюдать, как воюет брат с братом. Москва и Тверь, Ростов и Смоленск… Да мало ли междоусобиц было и еще предстоит? Пока не найдется князь-объединитель, князь-созидатель, князь – надежда всея Руси. Иногда Никите казалось, что Горазд видел в братьях Даниловичах свою мечту о сильной, державной и соборной Руси, а потому и отправил ученика своего в Москву.

Парень тряхнул головой и пристальнее пригляделся к воину, который, натянув повод, заставил коня сдержать шаг, заплясать боком, выгибая колесом гордую шею. Темно-русая борода обрамляла молодое лицо. Лоб и брови прятались под маской-наличьем. Горел огнем начищенный шлем, сверкала кольчуга, лишь на левом плече ее укрывал плащ цвета запекшейся крови. Червленый щит с чудным рисунком – раскинувшая крылья птица, не похожая ни на одну из известных Никите, – висел при седле. В правой руке всадник держал длинное копье, уперев его пятой оскепища в стремя.

Отстав от командира не больше чем на шаг, рысил еще один дружинник. Ростом пониже и в плечах поуже. Его юное безбородое лицо раскраснелось, разрумянилось на морозе, а синие глаза задорно сверкали по обе стороны от стальной стрелки переносья.

Следом за ними на дороге показались еще добрых два десятка всадников, едущих попарно. У этих и кони, и доспехи были беднее, хотя все равно справные – чувствовалось, что их князь не скупится на дружину, не выгадывает по мелочам.

Брат Жоффрей звякнул крестовиной меча по оковке ножен.

«Правильно, – подумал Никита, пряча течи за пояс. – Против этой силы мы – не бойцы. Тут надо миром решать».

Увидев следы побоища: окровавленные трупы, разломанные сани, мертвых лошадей, – командир отряда поступил, как и следовало: бросил короткое приказание через плечо. И тотчас же, показывая слаженность и сноровку, которые даются лишь с немалым опытом, дружина рассыпалась полукольцом. Кони перешли на сдержанный, упругий шаг, готовые как разразиться стремительным броском, так и замереть на месте, если будет необходимость. Воины наклонили копья, а несколько человек выхватили из сагайдаков короткие луки, удобные для стрельбы с седла.

– Кто такие? – хрипловатым голосом спросил предводитель, указывая острием копья в грудь тамплиеру. По всей видимости, он счел брата Жоффрея главным. Ну, понятно – не Никиту же, невысокого и щупловатого, или Улан-мэргена, жалкого и несчастного в измазанном кровью чопкуте.

– Мы – путешественники! – с достоинством ответил крыжак.

– Это кто же вас так путешествовать учил?

Всадник кивнул на разбросанные тела.

Де Тиссэ нахмурился, сверкнул глазами:

– Я хочу знать, с кем говорю.

– Да ну? – делано удивился командир разъезда. – Больше ничего? – Потом подумал мгновение, другое и сказал коротко и просто: – Я – воевода князя Смоленского, Александра Глебовича. Кличут меня Ильей Приснославичем, а прозвище мое – Лют. Может, слыхали?

– Не слыхали, – покачал головой крестоносец.

– Нездешние, что ли? – задорно воскликнул его спутник. Тот самый, безбородый.

– Да. Мы держим путь из Москвы, – проговорил брат Жоффрей, и Никите захотелось взвыть. Ну разве позабыл рыцарь, что говорил Добрян об отношениях московских князей со смоленскими? Скорее всего, не забыл, а просто не задумывается. Для выходца из франкской земли все они дикари и схизматики. Все на одно лицо. Зачем ему вдаваться в тонкости отношений между княжествами?

– Из Москвы, говоришь? – насупился Лют.

– Я и эти два молодых воина, – де Тиссэ указал на Никиту и Улана, – выполняем поручение Иоанна Данииловича, князя Московского.

– А что ж он вам поручил? – снова вмешался молодой, горячий соратник воеводы. – Может, людей убивать по смоленским дорогам? А может, еще чего?

«Что ж он его не одернет? Надо бы юнцу напомнить, кто в отряде командир… – подумал Никита. – А то что-то много воли взял, а воевода молчит…»

– Погоди, – мягко остановил Илья Приснославич шумного товарища. – Разберемся. – И снова в упор глянул на Жоффрея. – Значит, служите вы князьям московским, Юрию и Ивану, так ведь?

– Я служу лишь Ордену бедных рыцарей Иисуса из Храма Соломона! – гордо отвечал крыжак. – Подчиняюсь Великому магистру и комтурам.

– Чудно рассказываешь… – протянул всадник. – Какие такие рыцари? Тевтонов знаю. Меченосцев ливонских знаю. Еще дед мой с ними бился. Никакого Соломона не знаю.

Никита украдкой глянул на брата Жоффрея. Тот побагровел, выпучил глаза, разве что только пена изо рта не пошла от ярости. Да уж, гордыни рыцарям-крыжакам не занимать… Но, когда храмовник заговорил, его голос звучал ровно, почти безразлично, с присущей по обыкновению легкой надменностью:

– Орден бедных рыцарей Иисуса из Храма Соломона прославлен во многих землях, нехристи и безбожники по всему миру в ужасе просыпаются по ночам, когда им приснится ненароком клич «Босеан». Даже князья русов знают и с радостью принимают у себя посланцев Ордена. Проводи нас к своему хозяину – я буду держать речь пред ним.

Теперь настал черед воеводы Ильи вспыхнуть от оскорбления, стиснуть зубы. На миг взбугрились желваки на его щеках.

– Я – не холоп, – произнес он, четко выговаривая слова. – Я служу князю Александру Глебовичу, но не как раб, а как сподвижник. – И вдруг рыкнул, аж кони присели: – Оружие на снег! Ты! Ты! И ты!

– Я – рыцарь… – начал было де Тиссэ.

– Это я слышал! – прервал его Илья. – Оружие на снег, я сказал! Быстро!

Лучники потянули тетиву. Остальные подобрали поводья, изготовились к удару.

Улан-мэрген что-то забурчал, но Никита ткнул его локтем в бок. Не выдумывай, мол, сопротивляться бесполезно. Ордынец шмыгнул носом и бросил на снег нож. Поднял руки, показывая смолянам пустые ладони.

Илья Приснославич кивнул:

– Ты!

Никита медленно вытащил течи из-за пояса. Нагнувшись, осторожно положил. Жаль будет, если повредятся, – как-никак память об учителе. Отступил от оружия на два шага.

– Ты!

– Я – посланник Великого магистра Ордена Храма в Москве, – зарычал крестоносец.

– А мне что с того?

– Позор для рыцаря сдать оружие!

– А пол-локтя стали в живот получить не позор? – едко осведомился воевода. – Ответь мне, крыжак, – переваришь или как? Изжоги не боишься?

Брат Жоффрей повел плечами, словно прикидывая – не устроить ли драку? – а потом отстегнул ножны с мечом, подержал оружие на ладонях, выдвинул клинок на ладонь…

Илья подался вперед. Чуть-чуть, но Никита понял, что с ударом он не замешкается. И жалости не поддастся.

Храмовник со щелчком вернул меч в ножны, осторожно, словно грудного ребенка, положил у ног.

– Вот и хорошо, – заметил воевода, слегка улыбнувшись. А может, просто щекой дернул? – Теперь говорите: как тут оказались?

Де Тиссэ скрестил руки на груди и смотрел в сторону. Молча. Он словно не услышал вопроса.

– Брат Жоффрей возвращается на родину, во франкскую землю, – не моргнув глазом, соврал Никита. – Мы сопровождаем его по слову князя Ивана Даниловича и боярина Олексы Ратшича.

– И что? – Воевода прищурился, показывая, что слушает очень внимательно. В то же время он дал знак одному из своих людей, который спешился и пошел осматривать побоище.

– Путешествовать малым отрядом опасно, а потому мы решили пристать к обозу купеческому. Они все ваши, смоляне… Были.

– Складно. А кто охраной командовал?

– Добрян.

– Добрян? – Илья нахмурился. Повысил голос: – Твердила!

Пробирающийся среди трупов невысокий, крепкий, как желудь, дружинник встрепенулся, повернул голову на оклик. Никите бросилась в глаза седая прядь в медно-рыжей бороде.

– А?

– Посмотри!

– Да чего смотреть? И так видно. Добряна люди.

– Да вот он сам лежит, – подсказал Никита.

Твердила бочком подошел к саням, вокруг которых совсем недавно кипела последняя отчаянная схватка, наклонился над убитым:

– Ага! Точно – он!

– Убит? – нахмурился Илья.

– Мертвее не бывает, Приснославич! Это я тебе говорю…

– Ты болтай меньше!

– Да я что? Я ничего… Раны непонятные…

– Что значит, непонятные?

– Вроде как кусаные… Будто волк горло перервал.

– Какой еще волк? – Лицо воеводы в первый раз отразило растерянность. Он бросил повод на шею коня, спрыгнул. Хлопнул каракового по шее – умный скакун отошел в сторону, но не слишком далеко, и остановился, перебирая по снегу копытами и фыркая.

«Запах крови чует, – подумал Никита. – А потому настороже».

Илья Приснославич присел у тела Добряна на корточки. Зачем-то потрогал залитый кровью бахтерец, легонько коснулся бороды охранника.

– И правда, будто волк…

Он вскочил на ноги. Быстрым взглядом окинул стоявших перед ним крыжака, ордынца и Никиту. Будто хотел убедиться воочию, что они в бою пользовались оружием, а не клыками.

В два шага он поравнялся с Никитой. Вперился в глаза. Тяжело, пристально, словно выворачивая наизнанку душу.

– Что здесь было? – раздельно проговорил он. – Кто вы такие? Кто напал на обоз? Где…

– Приснославич! – окликнул воеводу Твердила.

– Чего тебе? – Смолянин развернулся на каблуках, держа ладонь на рукояти меча.

– Подь сюда, что покажу!

– Мне что, делать больше нечего? – В голосе воеводы прорезался нешуточный гнев.

– Ты ж меня знаешь! По пустяку не посмею…

– Ну гляди у меня!

Скорым шагом, отмахивая правой рукой, Илья приблизился к дружиннику. Тот поманил: нагнись, мол, не для всякого уха разговор. Зашептал, привстав на цыпочки, тыкаясь бородой в щеку воеводы.

– Где?! – медведем взревел Илья.

– Так вот же, Приснославич! Вот туточки… – Твердила указал пальцем под сани. – Его сапоги. Больше некому…

– Тащи! Быстро! – гаркнул предводитель. На Никиту со спутниками он больше не обращал внимания, словно и не было их.

Дружинник наклонился, потянул.

Неужто Гладила?

Как только тело купца показалось из-под возка, парнишка, сопровождавший Илью, спрыгнул с коня, только пятки мелькнули. Он поравнялся с воеводой и схватил его за рукав, подрыгивая ногой от нетерпения:

– Гладила?

Приснославич не ответил. Зато Твердила сокрушенно закивал.

– Он, он родимый… Тоже загрызли, сволочи.

– Ты не болтай, ищи…

– Да ищу я…

Дружинник залез ладонью за пазуху купца. Пошарил. Скорчил недоумевающую рожу.

– Что-то я не пойму…

– Ищи, ищи! После понимать будем.

– Ага!

Твердила прощупал рукава. Безуспешно.

– В сапогах, – подсказал мальчишка.

– Ага!

Рыжий поплевал на ладони. Взялся за один сапог…

Давно застывший на морозе труп не поддавался. Твердила уперся посильнее.

– Я думаю… – шепнул Улан-мэрген. – Я думаю, это подсыл смоленский.

– Разве подсылы такие бывают? – сквозь зубы ответил Никита.

– А ты знаешь, какие они бывают?

– Не знаю…

Твердила, отчаявшись победить упрямые сапоги, вытащил нож и распорол попеременно левое, а потом и правое голенище. Прощупал их вершок за вершком. Плюнул на снег.

– Может, в санях? – с надеждой проговорил паренек.

Воевода устало вздохнул:

– С чего бы это? Да никогда Гладила… – Он осекся на полуслове. Махнул рукой. Повернулся к троим, которые стояли плечом к плечу – не то спасенные, не то пленники. – Кто на вас нападал?

Де Тиссэ отвернулся, не желая отвечать.

«Ну, что ж… Значит, мне придется отдуваться», – устало подумал Никита.

– Я не знаю, кто это был, – ответил он. – Лесовики. Дикие совсем. Да притом больные, похоже. Сам погляди, Илья Приснославич.

– Лесовики? – задумчиво произнес воевода. – Тут каждый второй смерд лесовик. С голодухи скоро кору с деревьев жрать начнут. Урожая не было прошлым летом. Кто знает теперь, доживут ли до весны. А тут еще…

– Может, они и голодные. Я не знаю, – вздохнул парень. – Нападали скопом – мужики и бабы разом. Не ограбить они хотели – убивать.

– С чего ты решил?

– Если бы они обоз хотели захватить, если бы товары их интересовали, лошадей бы не гробили. А ты погляди, Илья Приснославич, есть хоть один конь живой?

– Да я и так вижу.

– Они будто мстили за что-то…

– Мстили? Думаешь, есть за что? – быстро спросил воевода.

– Откуда мне знать?

Никита почувствовал подвох, но не мог понять, в чем именно он заключается.

– А если подумать немножко?

– О чем подумать?

– Что ты дурачка корчишь? – Илья приблизил лицо почти вплотную к Никите. Нос к носу. Парень ощутил запах кислой капусты.

«С собой он, что ли, в поход возит?»

– Что ты с ним болтаешь попусту?! – Мальчишка-смолянин возник рядом. Его щеки пылали, а голос прерывался от злости. – Тряхнуть его как следует!

Никита сперва удивился, что какой-то желторотик смеет указывать воеводе, а тот молча терпит. Потом прикинул, как быть, если смоляне все-таки решат полезть в драку. Шаг в сторону, чтобы Илья оказался между ним и лучниками. Ударить ногой по лодыжке, рвануть за рукав, бросая паренька на предводителя, подхватить течи, а там как кривая вывезет…

– Погоди, Василиса! – отмахнулся Приснославич. И только тогда парень понял, что безусый воин на самом деле женщина. Точнее, девушка, немногим старше его самого. Родственница воеводы? Невеста? Не очень-то правильно поступает Илья, таская женщину по здешним лесам, слишком уж тут опасно.

– Да что годить-то?

– Погоди, прошу тебя! Хочешь, чтоб я пожалел, что на уговоры поддался? – Командир смоленской дружины скрипнул зубами. – А ты, – он снова вперился глазами в Никиту, – отвечай, когда спрашивают, не юли.

– Что отвечать?

«Нет, пожалуй, придется и воеводу с ног сбивать. Хотя… Уйти ведь не дадут. Ишь, окружили…»

– Я видел следы всадников в деревне…

– В какой деревне? – слишком быстро переспросил парень и тут же понял, что тем самым выдал себя.

– А в той, что спалили и людей в колодец побросали, – жестко проговорил Илья. – Или вы там не были?

– Были, – поняв, что отпираться нет смысла, кивнул Никита.

– И что?

– Да ничего! Видели и дома обгорелые, и людей убитых, а кто это сотворил, мы не знаем.

– А кто знает? – вмешалась Василиса.

– Господь Бог знает! И тот, кто еще раньше нас там побывал! – Никита не сдержался, возвысил голос, едва не крикнул.

– Тише, не ори! – Приснославич поднял руку, словно намереваясь сграбастать парня за грудки. Но вовремя передумал. – Откуда мне знать, что вы к убийству непричастны? Был ты там?

– Был. Только трупы уже холодные были, а бревна горелые снегом замело. Опоздали мы дней на пять. Да и вы тоже!

– А кто докажет, что это не вы?

– Кто докажет? Добрян с нами был…

– Добрян загрызенный лежит! И Гладила тоже… Кто твои слова подтвердит?

– Они! – Никита показал на де Тиссэ и Улана, стоявших молча.

– А почему я им верить должен?

– А почему не должен? – теряя терпение, выкрикнул парень.

– Не ори! – рыкнул Илья. Тише добавил: – Вот что, малый. Я тебя не знаю. Друзей твоих тоже. Может, вы посланники московского князя… А может, и нет. А если и посланники, то откель мне знать, зачем вас Юрий послал?

– Иван… – не задумываясь, поправил Никита.

– Да невелика разница! – встряла Василиса.

Воевода поморщился, но смолчал, не нашел что возразить.

– Юрий, Иван… Что в лоб, что по лбу! Нет у меня им веры. Нет и вам веры. Многое мне тут непонятно. Откуда у людей раны кусаные?

– С ними вместе волки нападали! – звонко воскликнул Улан-мэрген.

– Тебя не спрашивают, морда татарская.

– Он правду говорит, – вступился за друга Никита. – Люди нападали вместе с волками. Или волки вместе с людьми…

– И кто тебе поверит?

– Я сам пару подрезал, не меньше!

– И где они? – Воевода обвел рукой поле побоища. – Где?

Парень осмотрелся. И в самом-то деле – где волчьи трупы?

Нет, не может быть. Никита зажмурился и потряс головой. Открыл глаза. Все по-прежнему. Окровавленные человеческие тела в грязных шубах, драных портах и засаленных рубахах.

– Что зыркаешь? – привлек его внимание Илья. – Мне своим глазам верить или твоим словам? Что скажешь?

Никита промолчал, пожав плечами.

– Нечем крыть, да? Если бы Добрян или Гладила живыми были бы да подтвердили…

Парень слушал краем уха. Что-то не так… Эта мысль засела у него в голове и свербела, как комариный укус. Но что именно не так, он никак не мог сообразить.

– Кто знает, на чьей стороне вы тут дрались? Рыцарь-чужестранец, да еще из крыжаков. Ордынец, от которых земля Русская полвека стонет…

– Литвина еще забыл, воевода! – Никита сдерживал себя из последних сил. Столько злых и несправедливых слов он не выслушивал ни разу в жизни. – Был с нами литвин один. Он мне жизнь спас, а сам сгинул. Вон там лежит! Пойди посмотри, воевода! Ты ж литвинов тоже не любишь, правда? Как и татар, франков, москвичей… Кого ты любишь, Илья Приснославич, кроме себя и своего князя? Всех людей делишь на своих и остальных, которые никем, кроме врагов быть не могут! Вот ты Добряна поминаешь к месту и не к месту, а Добрян, между прочим, вот его спас в бою! И не раздумывал – ордынец, мол, вражье семя! И дрались плечом к плечу: русские, франк, литвин, татарин…

– Довольно! – оборвал его воевода. – Хватит! Ничего не знаю и знать не хочу! В Смоленск с моим отрядом пойдете! Пока добром предлагаю. Не захотите, на веревке приведу, как коров или коней заводных. Ну, что?

Смолянин глядел с прищуром, испытующе. Его люди приблизились, окружив троих обезоруженных плотным кольцом.

Окинув взглядом копейные жала и наконечники стрел, следящие за каждым его движением, Никита вздохнул. Может быть, он и сумеет прорваться, уйти в лес, а вот Улан-мэрген с крыжаком вряд ли.

Брат Жоффрей, видимо, подумал о том же.

– Мы принимаем ваше приглашение, воевода, – торжественно проговорил он, не дав Никите открыть рта. – Найдутся ли у вас свободные кони под седло?

– Кони? – ощерился Илья. – А вот дудки. Пешком пойдете. Твердила!

– Я тут, Приснославич.

– Подбери их оружие. Да побыстрее!

Больше не говоря ни слова, не слушая возмущенного бурчания крестоносца, он развернулся и вспрыгнул в седло. Выкрикнул для своих уже:

– До Смоленска доберемся, холопов на санях пришлем за убитыми. И товар бросать негоже, надо привезти и родичам купцов отдать.

Уже шагая по дороге, Никита понял, что же из увиденного не давало ему покоя…

Грудень 6815 года от Сотворения мира Смоленская дорога, Русь

Ночную тьму разрывало пламя двух костров.

Невысокие, кривоногие воины в лисьих малахаях и войлочных подшлемниках, в куяках и чаргахах^[300] по очереди проходили между огнями под бормотание седого, но еще крепкого шамана.

Вообще-то обряд очищения следовало проделать еще дня три назад, после того как отряд нукуров столкнулся с неведомым злом в забытой людьми и Великим Небом лесной деревушке. Но Кара-Кончар спешил – тверичи уходили, не останавливаясь, и, если оторвутся чересчур уж, то попробуй догони. Тем паче нельзя о смолянах забывать – если вдруг сядут на хвост, то отвлекут от главной цели.

И только отъехав подальше, ордынцы остановились на долгий привал, давая роздых усталым коням, а хитрый, как матерый лис, шаман Джерби развел священный огонь.

Нукуры молились кто Великому Небу, кто Аллаху, стараясь отвести прилипшее зло и неудачу, которой только дай слабину – прицепится, как репей к собачьей шерсти.

Кара-Кончар приказал устроить достойное погребение погибшему Алтану.Бедняга был хорошим воином, отважным и умелым, но невезучим. Может, и не стоило брать его в поход? Ну, теперь что толку рассуждать?

Татарский вождь сидел у костра и с содроганием вспоминал, как распахнулась дверь избы и из нее вывалился нукур, зажимая горло, а между его пальцами тугими струйками била алая кровь. Он еще подумал тогда: «За что? Ведь мы хотели честь по чести попросить харчей, никто не собирался грабить…» Как, увидев свежую кровь, напуганные смерды в один миг преобразились и с голыми руками бросились на его воинов, которые, не ожидая подвоха, разбрелись по деревне кто куда. Пришлось браться за оружие и убивать. Рубить и колоть рычащих, словно дикие звери, селян. Бить из луков… Хорошо еще, что заранее озаботились взять с собой не ордынские стрелы, а русские. Теперь, если кто-то наткнется на уничтоженную весь… дружинники смоленского князя, к примеру, или просто случайно проезжающие мимо купцы… то татар не заподозрят. И снег третьего дня шел – следы замело надежно.

Федот вздохнул. От боя он отродясь не бегал, но нет сейчас времени на стычки со смоленскиим порубежниками или княжьей дружиной. Тверичи уходят все дальше и дальше на закат…

Скрипнул снег под мягкой подошвой. Кара-Кончар повернул голову.

Верный Бургут стоял в трех шагах, согнув спину и упираясь кулаками в колени.

– Чего тебе?

– Я выполнил твое приказание, Кара-Кончар. Всех проверил. У Хори кусаная рана. Выше колена. Проклятые урусские псы! Штанину прокусили…

Федот помолчал. Вздохнул. Стоит ли звать шамана? Что нового может сказать Джерби? Они и так уже все обсудили еще на предыдущей ночевке. Перебитые ими урусы несомненно были одержимы злыми духами, вселяющими в людей ярость и жажду крови. И не такую, как у обычного воина, впадающего иногда в боевой раж, когда вокруг свистят стрелы и звенят сабли. Там все понятно и объяснимо. Здесь же люди на глазах зверели, пренебрегая опасностью, кидались грудью на клинки, лишь бы дотянуться зубами до горла врагов. Хитрая хворь. Кто знает, есть ли снадобье, спасающее от нее? Поможет ли молитва? Хватит ли сил у священного огня изгнать злых духов?

Джерби рассказал, что слышал еще от своего деда историю, как в одном стойбище заболел пастух.

Днем он был самым обычным человеком, а ночью его обуревало страстное желание напиться крови. Вначале одержимый нападал на овец, загрыз нескольких жеребят, и сторожевые псы – здоровенные, кудлатые, не боящиеся один на один волка, – поджимали хвосты и прятались, почуяв его приближение. Потом он принялся нападать на людей. Загрыз женщину, украл младенца прямо из люльки, покусал соседа, вышедшего ночью из юрты по малой нужде.

Сосед отбился и рассказал остальным жителям стойбища, кто повинен в ночном разбое. Убийцу опознали по отрубленной руке. Его сожгли, да вот беда – через две луны стал выходить на охоту укушенный сосед.

Вскоре все люди, жившие в том стойбище, или умерли от клыков, или озверели сами.

Печальные и удручающие сердце новости докатились до нойона, управлявшего тамошним улусом. Он был мудрым человеком, собрал самых отважных и решительных нукуров, окружил стойбище и перебил всех до последнего человека… Или не человека? Неважно. Тем более что нойон, рассудив здраво, уничтожил весь скот и всех коней. А потом сложил людские трупы вперемешку с тушами скотины в большую кучу, обложил хворостом и…

– Бургут!

– Я жду приказаний, Кара-Кончар!

– Позови Хори, да поживее.

Нукур поклонился и убежал, смешно переваливаясь с ноги на ногу. Федот, хоть и жил в Орде почти пять лет, никак не мог привыкнуть к походке кочевников.

В стороне весело перекликались татары. Хохотали, подшучивая по обыкновению над одноглазым и плешивым Уйгуром, который молча сносил обиды, несмотря на медвежью силищу – баатур легко гнул в ладони подкову.

«Когда-нибудь он сломает насмешнику шею, и все прекратится», – подумал Кара-Кончар. Вытащил из ножен прямой узкий меч. Отблеск пламени окрасил багровым тщательно отполированную сталь.

– Я привел Хори, – окликнул предводителя Бургут.

– Да? Хорошо. Подойди ко мне, Хори-нукур.

– Я жду твоих приказаний, Кара-Кончар, – приблизившись, несмело проговорил воин.

– Скажи, Хори, ты молишься Великому Небу?

– Нет, Кара-Кончар. Я верую в Аллаха и чту заветы его пророка Мухаммеда.

– Это хорошо, – кивнул Федот. – Аллах милостив…

Клинок цзяня прянул вперед подобно гадюке и ударил, как молния.

Всего один укол. Прямо в сердце.

Хори упал, как сноп, не издав ни звука.

Бургут, не дожидаясь особых распоряжений, перерезал нукуру горло, хотя особой нужды в этом не было. Все знали – Кара-Кончар, если желает кому-то смерти, бьет наверняка.

– Унеси и сожги, – устало проговорил Федот.

Когда помощник уволок не успевшее закоченеть тело, предводитель ордынцев поправил рукав черного чопкута, прикрывая перевязанное тряпицей запястье. Кто мог подумать, что девчонка с куклой так неожиданно прыгнет на него и вцепится, как шавка? Отметины от зубов уже начали подживать и ничуть не мешали держать оружие.

Глава семнадцатая

Грудень 6815 года от Сотворения мира Смоленская дорога, Русь

Вилкас очнулся неожиданно. Будто проснулся.

Масляно-желтый серп луны поливал светом заснеженный лес и истоптанные обочины санного пути.

Снег набился за пазуху и за шиворот. Голова раскалывалась от боли.

Литвин попытался пошевелиться. Замерзшие руки и ноги слушались плохо. Но, приложив усилие, парень поднялся на четвереньки. Осмотрелся. В глазах двоилось, но он сумел различить на белом снегу темные тела убитых людей и коней.

Неужели уцелел только он один?

Опираясь на палицу, которая не потерялась благодаря охватившему запястье темляку, Вилкас поднялся на ноги. Постоял, пошатываясь, а потом медленно побрел, проваливаясь по колено, к саням.

Он долго блуждал, разглядывая трупы. С трудом сдерживался, чтобы не плюнуть на разбойников или не пнуть их. Вспоминал поименно всех погибших купцов и охранников. Немало подивился, увидев, что с Гладилы стянули сапоги, но не забрали их, а, распоров голенища, бросили тут же…

А где тела Улана, Никиты и брата Жоффрея?

Как ни искал литвин, найти их он не сумел. Зато обнаружил, что снег взрыт конскими копытами. Сколько было всадников, трудно сказать точно, но не меньше десятка. Все кони подкованы по-зимнему.

Значит, рассудил Вилкас, неожиданно пришла подмога. Скорее всего, дружина Александра Глебовича, Смоленского князя. Наверное, они перебили остатки нападавшей толпы и увезли с собой уцелевших обозников. Хотя… Если подумать здраво, никто из спутников литвина не уцелел, кроме упомянутой тройки. А почему бросили остальных? Ах, да… Лошади, запряженные в сани, валяются мертвыми, боевого коня ни один здравомыслящий дружинник головой в хомут не сунет. Мертвые подождут, когда за ними приедут из Смоленска. На морозе не завоняются. Разве что звери пообгрызать могут. Так на это дружинникам как раз наплевать. Если за каждого смерда переживать, никакой «переживалки» не хватит.

Все правильно…

Парень потер затылок, продолжавший «гудеть» после удара дубины. Скривился от боли – ладонь наткнулась на здоровенную шишку. Волосы слиплись от крови и схватились корочкой. Очень сильно болел правый глаз. Чуть ли наружу не вылезал. И вроде бы он хуже видит?

Вилкас попеременно закрыл то один, то второй глаз. Да. Если смотреть правым, то видно не одну, а три и даже иногда четыре луны. Причем мутные они какие-то… Зато левый, слава Богу, в полном порядке.

Слегка утешившись, парень пошел искать свою шапку. Если уж выбираться к жилью, то надо позаботиться о теплой одежде. Хорошо бы еще снять шубу поцелее и почище с кого-нибудь из нападавших смердов. Под ноги ему попалось седло. Притороченный к нему меч показался знакомым. Вилкас, борясь с дурнотой и головокружением, наклонился. Так и есть – меч Никиты.

Перед глазами встала картинка: худощавый верткий парнишка летит навзничь в снег, а сапог намертво застрял в стремени, со щелчком лопается старая подпруга… Косматый, как лесной хозяин, мужик занес дубину над головой. Татарчонок, не целясь, всадил в горло разбойника стрелу, но тот продолжал махать ослопом, не чуя раны. Вторую! Третью! Как комариный укус. Даже палица литвина размозжила мужицкий череп не с первого удара.

Вилкас негнущимися пальцами попытался распутать ремешок, не справился и дернул изо всех сил.

Наконец-то получилось!

Ремешок лопнул, и ножны с мечом оказались в руках Вилкаса.

«Если жив Никита, обязательно отдам. Если сгинул, сохраню на память о друге…»

Тут литвину стало грустно и до слез обидно. Сам себе не давая отчета, он крепко привязался за время пути и к молчаливому русичу, и к наивному ордынцу. Казалось, что вот наконец-то нашлись те самые друзья, которых ему так не хватало с детства. А теперь злая судьба руками лесных дикарей отняла слабую надежду. Кто теперь назовет его Волчком, расскажет очередную притчу об удивительных монахах из далекой, едва ли не сказочной земли Чинь, покажет новую ухватку боя без оружия?

Ну уж нет! Он найдет друзей, чего бы это ни стоило. Вот кукла, которую Никита подобрал в деревне и хранил при себе. Вилкас отряхнул тряпичную игрушку от снега и сунул за пазуху.

«И ее отдам, пускай порадуется!»

Около саней Гладилы литвин подобрал лук Улан-мэргена. Плевать, что тетива лопнула, каждый уважающий себя ордынский лучник имеет несколько запасных, которые бережет как зеницу ока, прячет подальше от сырости и солнца. А сам лук сейчас можно использовать как костыль.

Побродив вокруг, Вилкас нашел свой мешок с канклесом, который чудом уцелел. Перекинул лямку через плечо.

Осталась лишь шуба…

Подходящую одежду он стащил с того самого мужика, который, получив три стрелы от татарина, продолжал драться. Добротная медвежья доха^[301]. Просто на удивление – прочие кутались в сущее дранье. И подумаешь, что длинный бурый мех кое-где слипся от крови, – лишь бы грела.

Кое-как оттерев колючим снегом запекшуюся кровь, Вилкас сунул руки в рукава и пошел.

Шаг за шагом, пошатываясь и время от времени останавливаясь, чтобы передохнуть немножко. Мысли об отдыхе и костре он гнал от себя. Крепкий, выдержит. А судьба друзей важнее. Наверняка их увезли в Смоленск. Значит, нужно постараться добраться туда как можно быстрее. Узнать, что да как…

Хорошо, что есть дорога. Можно идти и идти – не собьешься с пути.

И Вилкас шагал.

Под нос он мурлыкал любимую песенку:

Иногда литвину казалось, что все, происходящее с ним, уже было. Будто он уже шел по зимней дороге, шатаясь от слабости, жадно глотая морозный воздух. Правда, одетый в другую одежду, с другим оружием. И звали его вроде бы по-другому. Но цель была та же – спасти друзей, не дать им умереть злой смертью. Может, конечно, русичу с ордынцем ничего и не грозит, но сердце все равно щемило предчувствием недоброго.

Первую серую, стремительную тень, мелькнувшую на обочине, он заметил краем глаза, но и не подумал озаботиться. Мало ли что почудится, когда по голове ослопом приложили от всей души? Тем паче, правый глаз по-прежнему видел не очень хорошо – застывшие вдоль дороги елки плыли и двоились.

Но, когда санную колею шутя перемахнул матерый волчара, литвин остановился, пробормотав под нос:

– Prakeikimas^[302]…

Он живо вспомнил, как волки нападали на обоз. Если бы они не перерезали всех коней, быстро и надежно, еще неизвестно, как бы обернулся бой.

Парень проверил, на месте ли оружие. Меч, палица, охотничий нож с широким лезвием. Все в порядке. От двух-трех зверей отбиться можно. Он упрямо зашагал дальше, стараясь держаться посреди дороги, подальше от обступившей ее чащи. А серые тени безмолвно сопровождали его.

Волки то появлялись, то исчезали. Неслышно, не потревожив заснеженные еловые ветви, выглядывали между деревьев и снова скрывались. Словно играли в «кошки-мышки». Поджарые, широкогрудые хищники. Весом не уступающие взрослому человеку, а в холке почти достающие ему до пупка. Светло-серые, почти белые, и темные с подпалом. Рыжеватые и бурые с проседью. Сильные, хитрые, мудрые лесной, предвечной мудростью. Наблюдай он стаю в другом месте и в другое время, Вилкас не удержался бы от возгласа восхищения. Все-таки волки, по старинному поверью его народа, были ему не чужие^[303]. Но сейчас между лопаток парня пополз холодок нехорошего предчувствия.

«И зачем я вам нужен? Позади куча трупов. И конские, и человеческие – ешь, не хочу. Так нет же, бегают, бегают…»

Он принялся считать волков. Насчитал дюжину. Сбился.

А звери все смелели и смелели. Пробегали рядом, всего в паре саженей. Искоса поглядывали на человека, и тогда их зеленые глаза вспыхивали с особенной, прямо-таки колдовской силой.

«Вот же зловредные твари!»

Пока что звери не проявляли открытой вражды. Но Вилкас знал точно – это до поры до времени. Достаточно будет любопытному переярку подбежать к человеку, толкнуть его, как в игру втянется вся стая. И тогда спасти жертву может разве что чудо. В чудеса литвин не верил, а верил в силу, стойкость и ловкость. Сейчас, как ни крути, все преимущества на стороне хищников. А уравнять силы поможет лишь защищенная спина. Хорошо бы прикрытая другом, но на худой конец сгодится и дерево…

Здоровенный рыжеватый с сединой волчара выскочил перед самым носом парня, присел на задние лапы. Взрывая снег, прыгнул.

Вилкас выставил перед собой кибить лука. И вдруг понял, что серый разбойник не собирался атаковать его. Просто попугал. Видимо, пошутил по-своему, по-волчьи. Хищник пролетел рядом, так близко, что щеку обдало ветерком, а в нос ударил запах псины. Двумя легкими прыжками вернулся на дорогу и замер, вывалив язык.

– Suniskas zarnokai^[304]!!! – не помня себя от ярости закричал человек. – Sunsnukis! Suo sasuotas! Maisas kailinis^[305]…

Зверь смотрел на него, приоткрыв пасть. Казалось, что он улыбается. Острые уши стояли торчком, пар клубился вокруг, обволакивая лобастую голову подобно облаку. Влажно поблескивали вершковые клыки.

– Ух, я тебя! – Литвин замахнулся луком и добавил с десяток словечек, которые почерпнул у купцов на московском торгу.

Волк выдержал его ругань спокойно. И уши в трубочку не свернулись.

Стоял, глубоко дышал. Капелька поблескивала на кончике его языка.

Позади него, неспешно ступая, появились еще четыре тени. Приблизились, уселись, вперились в человека светящимися глазами.

«Да что же это такое делается? Или я с ума схожу?»

Вилкас, пятясь задом, сошел на обочину. Он пытался и оглядываться через плечо, опасаясь, что падение может послужить толчком для нападения, и старался не выпускать из виду стаю.

Рыжеватый – видимо, вожак – продвигался следом, не сокращая расстояние до человека, но и не давая ему отдалиться. Остальные хищники сидели на дороге.

А вот и подходящая ель. Острые иголочки кольнули литвину шею. Он поежился, но все равно продолжал отступать, чтобы «зарыться» в елку как можно глубже. Тогда спина и бока его будут защищены от нападения.

Обезопасив себя таким образом, Вилкас потянул из-за пояса палицу. Вернее, сперва он хотел воспользоваться для обороны мечом, но подумал, что привычное оружие все-таки надежнее.

Заметив его движение, рыжий волк коротко взрыкнул. Улыбка на его морде мгновенно сменилась настороженным оскалом, заставляя снова и снова задуматься – уж не обладает ли этот зверь разумом, близким к человеческому? Остальные звери, словно подчиняясь приказу, вскочили, прижали уши, оскалились.

– Ах вы, чертово семя! – гаркнул литвин. – Прочь пошли, окаянные!!!

Прикрыв спину, он почувствовал себя уверенней. Бросил татарский лук и погрозил хищникам кулаком.

Рыжеватый, припадая к земле, показал зубы.

– Прочь пошел, зверюга!

Вожак прыгнул. Легко увернулся в воздухе от палицы, клацнул клыками перед самым носом человека.

Вилкас ударил с левой. По морде, снизу.

Костяшки отозвались болью, словно кулак попал по замерзшему бревну. Но и волку мало не показалось. Он упал на бок. Перевернулся. Тут же вскочил и ошарашенно затряс головой.

– Поделом тебе! Ишь, баловник!

Услышав этот негромкий, уверенный и чуть насмешливый голос, парень дернулся. Ему нестерпимо захотелось помотать головой, подобно волку. Человек, заговоривший с волками, не таился, стоял в лунном сиянии, которое позволяло разглядеть его сухопарую, плечистую фигуру, одетую в подобие епанчи^[306], только с куколем^[307], скрывающим лицо. Когда он успел подойти? Впрочем, не мудрено, что литвин, чье внимание всецело привлекала волчья стая, мог не заметить появления незнакомца.

– А ну-ка, отошли! – продолжал человек. Говорил он по-русски, но, вне всякого сомнения, это не был его родной язык. – Я вам что приказывал? Найти и придержать до моего прихода. А вы баловство затеяли. Ай-ай-ай…

Незнакомец высвободил из-под балахона узкую костлявую руку и погрозил хищникам длинным пальцем. Вожак подбирался к нему на полусогнутых лапах, спрятав хвост между задними лапами, а остальные и вовсе упали на брюхо и теперь лебезили, будто дворовые шавки.

– Ай-ай-ай… – повторил человек и покачал головой.

Вилкас хотел спросить: «Ты кто?» – но от волнения из его горла вырвался лишь бессвязный хрип. Он понял одно – нападать на него не будут. По крайней мере прямо сейчас не будут.

Незнакомец заговорил с ним сам.

Сперва подошел поближе – волки ползли следом, виляя хвостами, – помолчал, разглядывая Вилкаса тяжелым пристальным взглядом:

– Так вот ты какой, парень с куклой… Ведь у тебя есть кукла?

Литвин кивнул, сглатывая пересохшим горлом. Откашлялся:

– Есть…

– Покажи! – не попросил, а потребовал человек в куколе.

Парень пошарил за пазухой, вытащил тряпичную игрушку:

– Вот она…

– Так-так-так… Кукла есть, а мальчик вроде бы не похож… – Незнакомец разговаривал сам с собой, что выдавало в нем отшельника, не привыкшего беседовать с людьми. – Не такой какой-то…

– А какого ты ищешь?

Из тени, клубящейся под куколем, послышался сухой смешок.

– Ты держишь куклу в руках? – быстро спросил незнакомец.

– Держу… – опешил Вилкас. – А что, не видно?

– Мне-то видно. И гораздо больше, чем ты думаешь, мальчик. Или вернее будет сказать – jaunikaitis^[308]?

Парень пожал плечами. Пускай хоть горшком называет, лишь бы в печку не ставил.

– Да ты не обижайся. Для меня даже самые глубокие старики, что живут сейчас, дети малые.

– Да неужели?

– Истинно так… Я – самый старший из ныне живущих.

– Вот так да! – Вилкас полез пятерней в затылок. – Ты – колдун, волхв? Zynys^[309]?

– Не совсем так…

– Но тебе подчиняются волки.

– Не только волки, если честно. – Слова незнакомца вновь сопровождал смешок. – Но дружить со зверьем не так уж и сложно. Ты сам сможешь, если захочешь и, что важнее всего, приложишь достаточно усилий.

– Ну, так и есть, чародей!

– Не колдун я, – человек уже не смеялся. Напротив, тяжело вздохнул. Видимо, упрямство литвина удручало его. – И не жрец. Хотя были времена, когда много общался с волхвами словенскими и вашими вейдадотами^[310].

– Так кто же ты?

– Долго объяснять.

– А ты попробуй.

– Хорошо. Попробую. Тебя зовут…

– Вилкас меня зовут.

– Хорошее имя, – усмехнулся незнакомец. Потрепал вожака стаи, прижавшегося к его ноге, по холке. – Правда, хорошее?

Рыжий приоткрыл пасть и, вывалив язык, часто задышал.

– Видишь, нашим друзьям тоже нравится.

– Радостно… – пробурчал литвин. – Только не знаю я – друзья они мне или чего похуже.

– Я понимаю твои подозрения. Волки были вместе с людьми, напавшими на ваш обоз. Так ведь?

– Было. Нечего скрывать…

– Можешь звать меня Финном. – Человек неожиданно сбросил куколь.

Вилкас, ожидавший увидеть нечто необычное и удивительное – ну мало ли что, все-таки Финн сам сказал, что старше всех на белом свете, – слегка разочаровался. Обычный старик. Правда, седой как лунь – тут возразить нечего. Волосы стрижены в кружок, на лбу схвачены кожаным ремешком, будто у мастерового, чтоб в глаза не лезли. Борода длинная, но ухоженная. Кустистые брови и светлые глаза. То ли серые, то ли голубые – в лунном свете не разобрать.

– Разговор у нас долгий будет. Ты, когда эту куклу в руках держишь, чувствуешь что-нибудь?

– Само собой, чувствую, – кивнул литвин. – За друга переживаю, узнать хочу, кто его увел и куда…

– Я не про то… Необычное что-нибудь чувствуешь?

– Нет.

– То-то и оно… Ладно. Посидим у костра, потолкуем, а там, глядишь, все прояснится. Ты ведь устал?

– Я еще долго идти могу, до утра! – вскинул подбородок парень.

– А потом что? Упадешь? Не нужно себя ломать. Отдохнем. А друзья мои… Коль ты их друзьями звать не хочешь, то пускай мои будут, и только… Друзья мои посторожат.

– А о чем толковать хочешь, почтенный Финн?

– О многом, юноша, о многом. И о деревне той, что третьего дня нашли…

– Откуда знаешь?

– Обижаешь, юноша. Я следы читать умею не хуже здешних охотников.

– Ладно, – согласился литвин. – А еще о чем?

– Хочешь знать, кто на вас напал?

– Хочу!

– Вот и пошли тогда костер разводить.

Финн повернулся и зашагал прочь, прямиком в чащу. Шагал он широко и быстро, не всякий молодой угонится. Рыжий вожак легкой трусцой рысил рядом. Вилкас колебался не долго. Хуже, чем есть, вряд ли будет. А так хоть какая-то ясность.

11 декабря 1307 года от Рождества Христова Тракт на Ульм, графство Вюртемберг

Снежинки медленно падали с затянутого тучами неба, плыли в воздухе и невредимые оседали на одежду и волосы. Маленькими блестящими звездочками украшали гривы коней.

Вдалеке от дороги чернел еловый лес, а чуть ближе – в два перелета стрелы – призрачными тенями застыл березняк.

Вьючные кони вытянулись длинной цепочкой по дороге. Они шагали, понуро опустив головы. Уставшие от долгого перехода через Шварцвальд, ослабевшие от бескормицы, измученные непосильным грузом.

Люди выглядели не лучше.

Восемь слуг, шестеро братьев сержантов и четыре рыцаря.

В начале пути их было больше. Но двое слуг сбежали во время одной из ночевок. Кто знает, удалось ли им выбраться к жилью или они нашли гибель в дремучих лесах Швабии?

Брат Жиль потрепал по шее светло-гнедого гоня, оглянулся, вздохнул.

Это в Париже предстоящая дорога казалась легкой и простой. Пересечь Священную Римскую империю? Подумаешь… Обжитые края. На самом деле каждый день пути преподносил все новые неожиданности и неприятности.

Возглавивший отряд брат Антуан де Грие сознательно избегал торных дорог и крупных городов. Так он понимал задачу, поставленную Гуго де Шалоном, – добраться до Бреслау скрытно. Там, в Силезии, их должны были встретить русские дружинники, усилить отряд и помочь в дальнейшем пути через Польшу и Литву.

Поначалу все складывалось как нельзя лучше. Шампань и Лотарингию они миновали без особых трудностей, хотя осенью тракты были полны спешащих по своим делам купцов. Мчались гонцы короля Альберта, который, ободренный успехами в борьбе с архиепископами Майнцким, Кельнским и Трирским, замыслил новую войну. На этот раз он намеревался вторгнуться в Чехию.

Размышления о том, как бы не очутиться невзначай в горниле войны, добавило немало седых волос брату Антуану. Посоветовавшись с часто путешествовавшим на восток и обратно братом Рене де Сент-Клэром, он решил забрать подальше на юг, в почти непроходимые дебри Шварцвальда.

Брат Эжен оправдал возложенное на него высокое доверие и показал небывалые выносливость и трудолюбие. Сухопарый, смуглый рыцарь укладывался спать позже всех, не считая, конечно, часовых, которые по ночам и вовсе не смыкали глаз, а просыпался первым. Или всю ночь корпел над книгами, не жалея глаз, покрасневших и слезящихся от мерцающего огонька сальной свечи, а на рассвете, взгромоздившись в седло, начинал что-то бормотать себе под нос. И брату Жилю очень хотелось верить, что это молитвы.

Несмотря на толчею на дорогах, их небольшому обозу удалось продвигаться беспрепятственно. Стража, взимающая мзду с проезжих на многочисленных заставах – на мостах, бродах, перед селами и городками, – не уделяла им ни малейшего внимания. Скользили по телегам равнодушными взглядами, принимали причитающиеся медяки и отодвигали рогатки, разрешая проезд.

Баронские дружины, на рысях разбрызгивая жидкую грязь, обгоняли подводы с сокровищами Ордена, и никому в голову не пришло проверить груз.

Можно было ехать, не скрываясь, распевать в полный голос гимны, громко разговаривать друг с другом. Единственный запрет, который наложил брат Эжен на спутников, заключался в следующем: ни в коем случае ни с кем не заговаривать первыми. К слову сказать, переговоры со стражей он всегда брал на себя.

Неподалеку от Страсбурга их нагнало известие о разгроме Ордена и смерти брата Гуго.

Брат Жиль возмутился произволом французского короля, но старшие братья-рыцари пришли к единодушному заключению, что в последние годы дело к тому и шло.

– Слишком много зависти в нашем мире, – хмуро проговорил брат Рене. – Люди завидуют чужому богатству, чужой славе, чужой удаче. И сильные мира сего никак не защищены от воздействия пагубных страстей. Монархи косились на богатство и славу Ордена бедных рыцарей Иисуса из Храма Соломона еще со времен Ричарда Львиное Сердце и Филиппа Августа. И вот выждали самое удобное время, когда наши силы подорваны непрерывными войнами на Востоке, комтурства разбросаны по разным землям и разобщены, а среди магистров нет согласия. Обвинения в чернокнижии и содомии? Пустое… Не более чем повод. Как говорил Иисус, пусть первый камень бросит тот, кто без греха…

– Но как же… – недоумевал брат Жиль. – Как теперь жить с мыслью, что Ордена больше не существует?!

– Орден не сможет исчезнуть, пока живы мы, его верные рыцари, – возразил брат Антуан. – Думаю, король Филипп был неприятно удивлен, когда ворвался в изрядно оскудевшую сокровищницу Тампля. Впрочем, мне его не жаль. Алчность и зависть являются грехом и должны быть примерно наказаны.

– Мы еще поглядим: поддержат ли замыслы французского короля Эдуард Английский и император Альберт? – вмешался д’Орильяк. – Предвижу, что они не упустят возможности насолить французу. Даже несмотря на папские указы.

– Во всяком случае, мы должны выполнять свою миссию без тени сомнения и страха, – кивнул де Грие. – И тогда Орден возродится. Быть может, в далекой и дикой Московии, может быть, еще восточнее, под самым носом у узкоглазых кочевников…

– Которые, в отличие от сарацин, – добавил брат Рене, – гораздо более восприимчивы к слову Божьему. Мне известно немало случаев, когда эти казалось бы дикие и грязные безбожники, неграмотные и кровожадные, с радостью приходят в лоно истинной Церкви. Возможно, Великий магистр именно этого и добивался – потерпев неудачу в Святой земле, перенести деятельность Храма на славянские земли. Русские – отличные воины. Они независимы и отважны, хотя и простодушны. Опыт тевтонов и меченосцев убедительно доказывает – силой с ними не совладать, а вот, оказав помощь золотом и серебром, можно попробовать подчинить русских князей своей власти.

– Но почему Жак де Моле сам полез в ловушку? Зачем принял предложение Филиппа Красивого?! – воскликнул Жиль. – Он же обрек себя на верную смерть! Инквизиция шутить не любит, да и королевские палачи не даром хлеб едят! Они постараются выдавить из Великого магистра все, что он знает об отправленных обозах с сокровищами.

– Вот потому брат Гуго де Шалон и покончил с жизнью. Несмотря на то что самоубийство – очень большой грех! – рассудительно произнес брат Антуан.

– А брат Жак де Моле принес себя в жертву, подобно Иисусу. Своими муками и, возможно даже, смертью он искупит грехи всех уцелевших членов Ордена, – поддержал его брат Эжен. – Не все еще потеряно, брат Жиль! Мы живы. И многие братья тоже целы и на свободе. Драпиер^[311] и казначей Ордена все еще на Кипре – когда загребущие руки Филиппа доберутся до них? Но не так важно золото и прочие земные сокровища. Из Парижа вывезена главная ценность, которой обладал Орден, – древнее знание, накапливаемое по крупице за все время его существования. Ведь в наших телегах книг и свитков гораздо больше, чем бочонков с монетами и слитками.

– Пока живы мы, жив Орден! – распрямил спину брат Рене. – Non nobis Domine!

– Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему дай славу… – подхватили его слова рыцари и сержанты.

Через три дня, уже в левобережье Рейна, сбежали те двое слуг. Ночью, тайком, не потребовав заработанной оплаты. Должно быть, не захотели служить опальному Ордену. Их никто не обвинял и не проклинал. Просто продолжили путь, и все.

В горах Шварцвальда стало и легче, и труднее.

Легче потому, что отпала необходимость скрываться. Не от кого. Отряд сутками пробирался по извилистым долинам и не встречал ни единой живой души. Зато каменные осыпи, буреломы, сугробы и быстрые реки не давали быстро продвигаться подводам. Упряжные лошади выбивались из сил, теряли подковы, сбивали ноги. Одну пришлось бросить – бедное животное напрочь отказалось идти дальше. Наконец, на переправе через одну из быстрых горных речек брат Антуан приказал выпрячь всех лошадей и дальше перевозить груз во вьюках. Разумеется, пришлось отказаться от лишнего веса. Вначале утопили все серебро и везли только книги и золото. Потом закопали в лесу часть слитков.

Вдобавок ко всем злоключениям заболел брат Рене. Сильнейшая простуда, с жаром и сухим, надрывным кашлем, скрутила рыцаря в бараний рог. Он держался в седле лишь благодаря неиссякаемой силе воли, приказав привязать себя на тот случай, если потеряет сознание. В редких промежутках между горячечным бредом брат-путешественник продолжал указывать верный путь.

И вот, наконец, Швабский Альб. Горы стали ниже, а долины шире. Хотя однажды, когда брат Рене был в беспамятстве, они случайно забрели в узкое извилистое ущелье, откуда сумели выбраться, лишь развернувшись и пойдя по своим следам.

К счастью, зимой на дорогах Вюртембергского графства попадалось мало путников и брат Эжен не слишком напрягался. В противном случае он свалился бы вслед за Сент-Клером, но не от болезни, а от усталости.

Брат Жиль шагал, ведя коня в поводу. Шел пешком и Антуан.

Д’Орильяк время от времени забирался в седло, чтобы читать или делать заметки на ходу.

Сержанты и слуги уже начинали пошатываться. Голод, холод и тяжелый труд превратили их в бледные тени еще недавних жизнерадостных и веселых людей.

«Не приведи Господь, нападут сейчас разбойники, – думал брат Жиль, – голыми руками ведь возьмут. Одна надежда на чернокнижника…»

В душе он давно смирился с тем, что брат Эжен колдует.

«Ничего, потом все отмолим. Лишь бы выбраться. А ведь впереди Бавария, где дороги тоже не самые торные. А дальше – Чехия…»

Брат Рене пояснил, что лучше всего им двигаться на Ульм, а оттуда на Нюрнберг. Пересечь Чешское королевство южнее Пльзеня и Праги – через Домажлице, Табор, Литомышль и от Градца-Кралова выйти прямиком на Бреслау. Жиль часто повторял про себя эти названия, смакуя на языке их дикарскую необычность. Молодой человек предполагал, что прошли они меньше половины пути до первой цели. А уж сколько идти до варварской Москвы, он подумать не смел.

«Любопытно, какие там люди? Сильно отличаются от нас? На кого больше похожи? Одни говорят, русские берут начало от шведов и датчан. Такие же широкоплечие и светловолосые. Любят пить пиво, поскольку виноград в их землях не растет, орать песни и бороться с медведями, которые в их городах бродят по улицам. А города на Руси деревянные… Удивительно? Как же тогда не падают церкви и не обрушиваются крепостные стены? А замки у вельмож тоже деревянные? Другие утверждали, что русские происходят от дикарей-кочевников. Скифов и сарматов. Об этих племенах писали Геродот и Аристотель. Скачут по степи без седел и стремян. Попадают из лука на полном скаку в подброшенную монетку. Хотя откуда у них монеты? Брат Рене как-то упомянул, что русские не знают денег, а обмениваются товарами. Больше всего у них ценятся шкурки пушных зверей и железо…»

Брат Жиль так задумался, что даже дернулся, услышав негромкий голос де Грие.

– Человек на дороге, – сказал Антуан, проверяя, легко ли ходит меч в ножнах.

– Похоже, монах, – отозвался брат Эжен и добавил успокаивающим тоном: – Он нас не увидит.

В самом деле, стоявший у обочины мужчина был, судя по одежде, последователем учения святого Франциска Ассизского. Землисто-серый хабит^[312], подпоясанный веревкой с тремя грубыми узлами. Остроконечный капюшон он сбросил на плечи, открывая напоказ тонзуру. Приблизившись, брат Жиль разглядел землистые из-за недельной щетины впалые щеки монаха, близоруко прищуренные глаза и лиловый нос.

К немалому удивлению тамплиеров, францисканец поприветствовал поравнявшегося с ним брата Антуана:

– In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen.

И перекрестился.

– Gloria Patri, et Filio, et Spiritui Sancto. Sicut erat in principio, et nunc et semper, et in saecula saeculorum. Amen,^[313] – ответил де Грие.

– Ты видишь нас? – нахмурился д’Орильяк.

– О, да… – прогундосил монах. Видимо, цвет его носа проистекал не из пристрастия к вину, а от обычной простуды. – Гамор, Вуал и Заган могут скрыть вас лишь от неучей. Но образованному человеку достаточно…

– Ни слова больше! – прервал его Эжен.

– Как будет угодно брату-рыцарю. Орден Храма переживает нелучшие времена…

– Ты и об этом догадался?

– Это для меня столь же очевидно, прошу простить скромному монаху его хвастовство… – с деланым смущением проговорил францисканец. – Столь же очевидно, как и то, что брат-рыцарь родом из солнечного Лангедока.

Де Грие потянул меч из ножен:

– Боюсь, ты не оставляешь мне выбора, монах!

– Погодите, брат Антуан, – остановил его д’Орильяк. – Все-таки ученый человек. Мне будет интересно с ним поговорить.

– Но тайна нашего похода…

– Наша скрытность не пострадает, – устало усмехнулся лангедокец. – Как я понимаю, выбор невелик: или убить случайного свидетеля, или предложить ему путешествовать с нами. Только так он не сможет нас выдать.

– Я согласен! Уверен, братья-рыцари Ордена бедных рыцарей Иисуса из Храма Соломона – наилучшие попутчики, на которых может рассчитывать нищенствующий монах, – скороговоркой протараторил францисканец. – Я готов сопровождать благородных рыцарей хоть на край света. Почту за честь…

Эжен и Антуан переглянулись. Глава отряда махнул рукой – поступай, мол, как знаешь.

Д’Орильяк знаком приказал монаху занять место у стремени его коня.

– Меня зовут брат Бертольд, – глядя снизу вверх и потирая щеку ладонью, представился их новый спутник. – Брат Бертольд. Братья из монастыря Святого Мартина, что в Майнце, дали мне прозвище Черный. А все из-за моего увлечения алхимией…

Жиль понял, что сейчас начнет хохотать во все горло, а потому отвернулся и зажал зубами рукав. Несколько снежинок, соприкоснувшись с теплом его дыхания, растаяли без следа.

Глава восемнадцатая

Грудень 6815 года от Сотворения мира Смоленская дорога, Русь

По чести признаться, смоляне относились к пленным очень хорошо. Может быть, потому, что сами не решили окончательно – головники это, повинные в убийстве, или свидетели преступления, которых следует расспросить строго, но благожелательно. Вдруг после извиняться придется?

Воевода Илья, всякий раз, проезжая мимо, хмурился, кусал губы и отворачивался. Похоже, чувствовал себя неловко за наговоренные в запале резкие слова, за угрозы и обвинения, до сих пор не подтвердившиеся. Да и подтвердятся ли? Бабка надвое гадала. Русский человек горяч, но отходчив. Когда ссорится, какие только обвинения в лицо не бросит, а то и в ухо кулаком… Просто так, для лишней убедительности. Зато потом, поостыв, клянется в вечной дружбе, зовет хлебнуть браги и вот уже вскоре размазывает рукавом слезы по лицу, рассказывает, как был неправ, просит простить дурня и не держать зла.

Правда, воевода до извинений еще не дошел. Нетрудно догадаться почему. Де Тиссэ вел себя исключительно надменно, от смолян нос воротил, разговаривать ни с кем не хотел – даже с Никитой и Уланом мог обменяться за день всего лишь парой словечек. А унизиться, признав свою ошибку перед сопливыми мальчишками, Илья Приснославич не мог. Гордость не позволяла.

Зато его дружинники уже на второй день шутили и весело переговаривались с парнями. Тот же Твердила оказался великим знатоком прибауток и напропалую веселил соратников. Не отставал от него и круглолицый Всеволод, следопыт и разведчик, каких поискать. Все время крутились рядом на конях Мокроус и Куденя Вершиничи, братья-погодки. Вроде как и присматривали за пленными, но все больше расспрашивали о жизни в Москве, чего тамошние князья добиваются, как простому народу живется, доколе люди русские терпеть будут баскаков, и не пора ли дружно, всем миром за Орду взяться. И тут же, увлекшись, сами себе отвечали – пока русские князья не прекратят выяснять, чей род старше, да у кого мошна плотнее, да чьи дружины вооружены и обучены лучше, ничего у них не получится. Дружить князьям надо, а не доносы друг на друга возить хану Тохте, как Михаил Тверской и Юрий Московский.

«А ваш Александр Глебович всегда ли по чести поступает? – хотел возразить Никита, да передумал. – Что толку попрекать хоть рядовых дружинников, хоть воеводу опрометчивыми поступками князя? Они ведь служат как могут. Не за страх, а за совесть».

Он просто-напросто рассказал смолянам, как был в Кремле, видел Ивана Даниловича, говорил с ним, сам вспоминал при этом глубокую усталость в глазах князя, пролегшие на его молодом еще челе морщины. Легка ли ноша княжеская, сладко ли бремя власти? Пускай сами решают.

Дружинники кивали, пожимали плечами. Нам ли судить, мол?

Илья Приснославич буркнул, что у Александра Глебовича жизнь тоже не мед. Хоть татары от Смоленска вроде бы и далеко, зато Литва под боком. Витень – князь удалой. И отец его, Будивид, таким же был. И младший брат – Гедимин – надежды подает. Правят они Литвой вместе, дружно и слаженно. Только ходят слухи, что братья в разные стороны глядят. Старший, Витень, на север и запад, а младшенький – на юг и восток.

Витень нынче собирается походом на Полоцк. Тамошний князь – имени его Илья не назвал – сблизился с немцами и принял католичество. И так ему голову задурили ливонские монахи, что завещал он после смерти своей Полоцкий край архиепископу Рижскому. Церковники, не будь дураками, так и ринулись в земли, на дармовщинку полученные, понастроили ропат, принялись людей насильно в католичество обращать. То же было бы и в Пскове и в Новгороде, если бы Александр Ярославич, Невским прозванный, не показал псам-рыцарям кузькину мать на льду Чудского озера. Вслед за монахами и аббатами полезли в удел Псковский и крестоносцы Ливонского Ордена. Полочане долго терпели, но капля камень точит. Не выдержали притеснений, не захотели изменять вере отцов и дедов своих, а потому не так давно прислали посольство к великому князю Литвы. Просили помощи, чтобы выгнали литвины хозяев незваных, наглых и самоуверенных. Витень обещал подумать, но по всему видать, что согласится. Этим он двух зайцев убьет: немцам хвост прищемит и Полоцк под свою руку возьмет – земли обширные и богатые, оседлавшие Западную Двину.

А следом за Полоцком придет черед Витебска и Минска. А потом – кто его знает? – может, и до Смоленска литовские руки дотянутся.

Гедимин же на юг глядит. Берестье, Туров, Пинск, Слуцк… А там, чем черт не шутит, Луцк, Чернигов, Киев, Новгород-Северский…

Но, как бы там ни было, а Смоленск сейчас меж двух огней.

Никита согласился. Тем более что похожие рассуждения он уже слышал от Гладилы.

Вот тут-то парень и призадумался. Кто ж таков этот Гладила? Выдавал себя за купца, а больше похож на воина. Рассуждал будто княжий человек, дрался умело – ему даже охранники с Добряном во главе в подметки не годились. Единственное, что приходило в голову, – Гладила в Москву ездил не за товаром, а на разведку. Если Александр Глебович ждет подвоха со стороны Даниловичей, то обязательно засылает к ним соглядатаев…

Василиса, скакавшая бок о бок с воеводой, при упоминании о литовских князьях всякий раз фыркала, как рассерженная кошка. А когда речь заходила о тверских, рязанских, московских князьях, бледнела лицом и прямо-таки молнии из глаз метала. Однажды бросила, что всем им место в выгребной яме. Можно, конечно, собрать князей скопом и утопить в море Варяжском, да жалко. Моря жалко – рыба передохнет вся.

Илья, сурово хмурясь, ответил, что за словами следить нужно. Особенно в ее положении. А то одни наговорят, что ни попадя, а другим потом отдуваться и оправдываться. И добавил, мол, забота державная не в том заключается, чтобы соседей охаивать, а нужно свое княжество крепить.

Девица ответила, причем резко, посоветовав воеводе заниматься войском, а не учить ее жизни. На что Приснославич заявил, что отказывается в следующий раз брать ее в поход. Пусть даже и в самый короткий, с одной-двумя ночевками.

Они переругивались еще долго, потихоньку удаляясь и от дружинников, и от пленников. Видимо, оба не слишком-то хотели, чтобы их перебранку слушали те, кому не положено.

Тут уж Никита совсем перестал соображать, кто есть кто в отряде смолян. Как может девчонка, на вид не старше восемнадцати лет, спорить с суровым воеводой? Почему он не осадит ее по-настоящему, так, чтобы неповадно было? Опасается? Чего? Сперва он думал, что они муж и жена или жених и невеста. Но, приглядевшись, понял – вряд ли… Приснославич относится к Василисе с уважением и почтением, но не больше. Она же поучала Илью, давала советы направо и налево, будто бы была князем смоленским, по меньшеймере.

Решив не ломать голову над чересчур уж запутанными и непонятными отношениями в отряде, парень больше прислушивался к досужей болтовне рядовых дружинников. Переговаривался с Улан-мэргеном, ободряя татарчонка, который, наслушавшись рассказов Твердилы об отношении смолян к Орде, совсем упал духом, размышлял о странном поведении крыжака.

Брат Жоффрей все вышагивал и вышагивал, словно журавль. С прямой спиной и высоко задранным подбородком. От смолян воротил нос. Те поначалу пытались с ним заговаривать, но вскоре обиделись и отстали. А он продолжал шагать. На второй день пути уже не отвечал на вопросы Никиты. Молчал и сопел в заиндевевшие усы. Смотрел только по сторонам, на обступившие дорогу ели, под ноги – на истоптанный копытами снег, на небо, удивительно синее, без единого облачка. Будто бы он здесь один. Просто вышел на прогулку для собственного удовольствия. Хотя от еды, предложенной на привалах, не отказывался. Это злило Никиту больше всего. Раз ты такой из себя гордый и не желаешь ни с кем словом перемолвиться, то и голод терпи.

Потом мысли парня перенеслись к оставленной вместе с разгромленным обозом кукле. Жаль старичка-домового. Замерз, наверное… И все из-за его, Никиты, глупой ребячливости – постеснялся попросить у Приснославича разрешения разыскать и захватить с собой игрушку. Побоялся, что дружинники-смоляне засмеют. Что же ты за воин, если в куклы играешь? А уж что сказала бы загадочная Василиса, и подумать страшно. Теперь дедушко наверняка погиб. Он ведь привык сидеть за печкой, в тепле и уюте. Даже путешествие в лапте за пазухой давалось ему нелегко. Никита это видел по осунувшемуся морщинистому личику, свалявшейся, некогда ухоженной бороде, вечно озабоченному голосу доброго советчика. Но что случилось, то случилось… Домовик остался лежать в снегу. Может, до вечера он еще и выдержал, а потом попросту замерз. Жалко… До слез жалко. Нужно было уговорить его остаться в Москве. И не слушать никаких возражений.

«А люди не погибли? – тут же укорил себя Никита. – Столько людей нашли смерть, и смерть не самую легкую, а ты о домовом горюешь!»

Он махнул рукой и принялся усиленно думать о другом. О том, как будет выбираться из Смоленска, где искать отряд, возглавляемый Емельяном Олексичем, как они доберутся аж до Вроцлава, если уже сейчас, отъехав не так далеко от Москвы, едва не погибли и попали в столь трудное положение, что дальше некуда. На все эти вопросы следовало находить ответы, но они упрямо не желали поддаваться. Может, де Тиссэ уже давно придумал, как все устроить? Но, глянув на выпрямленную, как доска, спину крыжака, Никита отчего-то расхотел заговаривать с ним. Будет еще время, не последний день в дороге…

Вечером они устроились как обычно. Отдельно от большинства смолян, зато под присмотром Твердилы и братьев Вершиничей – они крутились поблизости вроде как невзначай, но не отходили дальше чем на несколько шагов. Никита давно перестал обращать внимание на сторожей. Пускай сидят, если так хочется. Подумаешь! Ведь Илья мог приказать связывать пленников на ночь, чтобы не удрали, а ограничился лишь надзором. Опять же есть с кем поболтать о том о сем.

Давно стемнело. Ложки скребли о дно котелка. Брат Жоффрей, как обычно, ел отдельно от всех, отвернувшись к лесу. На него уже и внимание перестали обращать. Ну чудак-человек, что возьмешь?

Твердила принялся рассказывать о споре вокруг Брянского княжества, за которое боролись Василий Александрович, сын смоленского князя, и его дядька – Святослав Глебович. Василий был посажен в Брянске удельным князем, чтобы править под рукой своего отца. А Святославу достался в удел Можайск. Только он не удержал ни города, ни княжества. Захватил их Юрий Данилович тому уж четыре года назад и под руку Москвы привел. А князя Святослава пленником в Кремле держал до недавнего времени.

Только все чаще слухи разносятся, что отпустили Глебовича московские князья. Да не просто отпустили, а разрешили войско собирать. Может статься, и серебром подсобили. А еще в народе болтают – делал круглые глаза Твердила, – что войско Святослава наполовину из московских дружинников состоит. И при этом рыжий смолянин искоса поглядывал на Никиту: ожидал, что москвич – а ведь слугой Ивана Даниловича парень представился при первой встрече – проговорится или каким-либо иным образом подтвердит его слова. Теперь все от мала до велика в Смоленском княжестве ожидали, когда же Святослав двинет дружину на Брянск и чем ему ответит Василий. Оба князья из славного рода и друг друга стоили. Никто не решился бы предсказать заранее исход войны между ними.

Никита покивал-покивал, да зевнул, выворачивая челюсти. Грызня между здешними правителями его занимала постольку, поскольку могла воспрепятствовать достижению цели. А поддерживать или осуждать кого-либо из них он не собирался. А уж тем паче не стал бы это делать, зная, что принимают его за московского посла. Даниловичам и без того забот хватает – не годится их множить без нужды.

Заметив его зевоту и нарочито сонный взгляд, Твердила махнул рукой – раз уморились за день, нужно спать. Утро вечера мудренее, в дороге еще поговорим.

Укрывшись овчиной, Никита пристроился спиной к костру – спине тепло, зато в глаза не светит. Рядом крутился, сворачиваясь «калачиком», Улан-мэрген. Брат Жоффрей улегся на спину, вытянув ноги и сложив руки на груди, будто в гробу. Ну, тут уже ничего не поделаешь – каждый спит, как ему удобно. Смоляне еще долго сидели, подбрасывая в огонь сучья. Они будут сторожить по очереди – в этом Никита не сомневался. Прошлой ночью он исподтишка наблюдал за Вершиничами.

Сон пришел быстро. Парень словно провалился в мягкую полутьму. Если прошлой ночью он спал, что называется, без задних ног, то сейчас хороводом накатили сновидения. Лицо Горазда, обезображенное багровым шрамом и со снежинками, которые оседали на усах и бровях и не таяли. Учитель стоял, привязанный к столбу, но вокруг была не привычная поляна, а клубящаяся дымка – такой туман поднимается прохладным утром над тихой заводью.

Вновь накатила острая жалость. Горечь комком подступила к горлу…

За что? За что…

Мертвые губы старого бойца дрогнули:

– Трудный путь ты выбрал, Никитша…

«Я? Путь выбрал? Какой?»

– Нынче Русь на переломе стоит… Кровью напоенная земля плачет, стонет, но крепчает. Свои князья ее рвали на куски, как голодные волки. Татарва куражилась, псы-рыцари с запада приходили. А Русь стоит. Обожженная, окровавленная, голодная, измученная, но стоит… Как израненный воин, пробитый стрелами, в изрубленном доспехе, с иссеченным щитом. Но пальцы его еще крепко сжимают рукоять меча, а глаза зорко следят за врагом. Но сил вскочить и кинуться в новый бой у него пока нет – слишком много крови потеряно, слишком велика усталость. Вот так он и стоит, ждет. И Русь стоит. Ждет. И будет стоять еще долго. Если перестанут князья тянуть рядно каждый на себя, найдется кто-нибудь из них, способный объединить вокруг себя все земли, то поднимется земля наша с колен. Сожмет рукоять меча двумя руками и ударит. Крепко и страшно. Тогда горе всем жадным и подлым врагам, обступившим Русскую землю, беда всем, кто злоумышляет против нее, кто хочет повелевать русскими людьми. Только найдется ли такой князь, кто сплотит народ и поведет его к величию и силе? Наверное, найдется. А когда? Может быть, сейчас, может быть, через сто лет. Если совсем плохо дело, то через двести или триста…

«А что нужно делать, чтобы как можно скорее родину с колен поднять?» – хотел спросить Никита, но губы не слушались, и он вспомнил, что спит и видит сон.

– Нам, мертвым, проще, – продолжал Горазд. – Вам, живым, нужно бороться и принимать решения. Многое зависит от вас. И ты, Никитша, способен помочь Руси. Ты сейчас – острие клинка, наконечник стрелы, жало копья. Ты – первый.

«Я – первый! Да как такое может быть? Мне же еще учиться и учиться… Откуда я знаю, что правильно, а что нет? Что пойдет на пользу Родине, а что во вред?»

– Тому, кто идет первым, всегда не легко. Тяжело Юрию Даниловичу бороться с Михайлой Тверским. Трудно Ивану Даниловичу по крохам собирать казну и крепить мощь княжества Московского. Тяжко и тебе придется.

«Что же делать мне? Как вынести этот груз?»

– Думать нужно… – Казалось, учитель услышал его невысказанный вопрос. – Думать над каждым шагом. Не поступать опрометчиво, не лезть на рожон. Не подставлять голову под меч и саблю, а грудь под стрелы, но уметь дотянуться до врага раньше. Это нелегко. Чтобы упредить врага, нужно быть мудрее его. Учись мудрости, Никитша. Я не успел тебя всему научить, а значит, надеяться ты должен только на самого себя. И на плечо друга. Друзья – это подарок Божий. Человек без друзей слаб, как одинокое деревце перед бурей. Человек с друзьями – лес, который перед любым ветром устоит, да еще погасит его. Друзьями дорожи. Их у тебя четверо будет, друзей-побратимов. Таких, за которых жизнь отдать не жалко, но и они за тебя будут готовы головы сложить…

«Четверо? Ну, положим, одного я знаю… Кажется. Улан-мэрген, преданный и верный, в беде меня не оставит, завсегда спину прикроет и горбушкой поделится. А кто остальные?»

– Учись, Никитша, смотреть. Учись не просто смотреть, а видеть. Видеть людей. Все мы носим личины… Нужно научиться заглядывать под них. Читать в душах. Тогда ты увидишь, что гостеприимный хозяин может оказаться трусом, который боится гостей до одури, а вовсе не угощает их от чистого сердца. А балагур и трепло на самом деле добряк и страдает от одиночества. Суровый воин стесняется показать свою жалость, а отчаянный храбрец оказывается трусом и каждый раз пересиливает себя, размахивает мечом, чтобы никто не увидел, как трясутся поджилки, орет громче всех, чтобы скрыть…

Лицо Горазда дрогнуло и поплыло, как отражение в озере, когда дунет ветер. Вместо него появилась волчья пасть, клацнувшая зубами. Никита охнул, отшатнулся. Звериная морда сменилась орущей бородатой харей с выпученными глазами. Парень сжал кулаки, но пошевелить рукой не смог… И проснулся.

Светила луна. Яркие звезды водили вокруг нее неподвижный хоровод.

Заснеженные ели застыли вокруг лагеря, устремляя к небу верхушки, заостренные, как копья.

Багрово отсвечивал догоревший костер. Около костровища чернели сидящие люди. Они замерли, бессильно уронив головы. Должно быть, спали.

Рядом сопел Улан-мэрген.

Похрапывали стреноженные кони.

Далеко в лесу ухнул филин.

Никита лежал, не шевелясь, – сердце бешено колотилось, а руки и ноги все еще дрожали, как после долгого и быстрого бега. Странные мысли крутились в голове.

Правда ли Горазд разговаривал с ним с того света или все увиденное – пустая выдумка, не имеющая никакого смысла? И как ему учиться смотреть в глубь человеческой души? Ведь задача эта по силам, пожалуй, только настоящему мудрецу. Нужно прожить много-много лет, наблюдать, запоминать, постигать тайные замыслы людей, которые рано или поздно становятся явными… А это не так-то просто – за год или два не выучишься.

Раньше хоть домовой был, советом помогал, подсказывал, предупреждал об опасности, а сейчас кто поможет?

Улан? Татарчонок, конечно, предан ему до одури, но молодой, глупый, горячий. В бою будет драться до последней капли крови – а коли придется, так и умрет рядом, спина к спине, – но советчик из него никудышный.

Крыжак? Ну да! Будет рыцарь унижаться до бесед с каким-то там смердом… Хотя, судя по всему, жизнь его была нелегкая и богатая на приключения – абы кого Великий магистр посланником не назначит в далекую, чужую страну. Но все мы для него схизматики-иноверцы, да еще дикари. Ходит, словно кол проглотил, ни с кем словом не перемолвится, ест отдельно, будто бы брезгает. И сейчас лежит сам по себе. Ишь как вытянулся!

Парень чуть-чуть приподнял голову, чтобы посмотреть – как там крестоносец, и, к своему удивлению, увидел, что брат Жоффрей уже не лежит, укрываясь подбитым мехом плащом, а сидит, неспешно озираясь по сторонам. Казалось бы, чего тут удивительного? Ну проснулся человек. Мало ли что? Может, по нужде в лес собрался. Только что он так оглядывается, будто опасается чего-то? Никита даже дыхание затаил, стараясь, чтобы храмовник не заметил его взгляда. Что-то дальше будет?

Де Тиссэ долго сидел, не меняя позы. Смоляне, охраняющие стоянку, или не заметили его, или не сочли нужным обращать внимание, рассуждая, по-видимому, так же, как и Никита. Потом рыцарь осторожно снял с пояса кошель, неторопливо развязал узелок, сунул пальцы внутрь. Поковырявшись в мешочке, брат Жоффрей вытащил что-то – что именно, парень не сумел рассмотреть, мелочь какая-то, не больше лесного орешка. Вытащил и сунул в рот.

Снадобье? Неужели суровый крестоносец болеет и стыдится показать окружающим слабость?

Никита уже собирался закрыть глаза – найденное простое объяснение успокоило его, – как вдруг брат Жоффрей легко вскочил на ноги. Потянулся, разминая затекшую спину.

Вершиничи по-прежнему неподвижно сидели у догоревшего костра.

Рыцарь накинул плащ на плечи, неспешно затянул тесемки под горлом. Надел войлочный подшлемник и кольчужный капюшон. Тяжелый хауберк^[314] он не снимал, полагая, что кольчугу лучше тащить на себе, чем в руках. Выходит, он и спит в нем? Или нарочно сегодня не снял? Готовился…

Поскрипывая снегом под подошвой, де Тиссэ прошел мимо охранников-смолян, мимо поспешно прикрывшего глаза Никиты. Он направлялся прямиком к куче тороков. Он не таился, не крался, даже бурчал что-то под нос, но ни один человек не поднял головы, не окликнул его. Все спали мертвым сном.

Что за наваждение!

Никита хотел тихонечко позвать крыжака, но понял, что язык не повинуется. Попытался пошевелить рукой и не смог. Даже пальцы не слушались. Он мог только лежать и смотреть, как брат Жоффрей вытаскивает из-под мешков свой меч, цепляет ножны на пояс. Поковырявшись в груде добра, рыцарь подхватил на плечо один из мешков, повесил на руку уздечку, взял под мышку седло.

Кони, стреноженные на краю прогалины, фыркали и дичились. Караковый жеребец Ильи негромко заржал и прижал уши.

Смоляне продолжали оставаться неподвижными. Никита ясно видел спину и голову одного из них – воин привалился боком к стволу березы с блестящей в лунном свете корой.

«Точно, чародейство! Ай да рыцарь!»

Брат Жоффрей не долго раздумывал, наметанным глазом выбрав наилучшего коня, и вкрадчивым движением схватил за недоуздок каракового. Накинул повод на могучую шею, сунул удила скакуну воеводы в рот. Успокаивая, погладил храп. Конь оскалился, беззлобно клацнул зубами – скорее в шутку, чем пытаясь укусить.

Никита невольно залюбовался, как быстро крестоносец уложил на спину животного потник и седло, затянул подпруги, привязал торок к задней луке. Еще несколько мгновение потребовалось рыцарю, чтобы подогнать путлища^[315] на привычную длину… Толчок! Вот он уже в седле. Пятки глухо ударили в конские бока.

Жеребец сорвался с места в намет – только снежная пыль взвихрилась – и скрылся в темноте.

Какое-то время Никита прислушивался к быстро удаляющемуся топоту копыт, а потом провалился в тяжелый, похожий на забытье, сон.

Глава девятнадцатая

Грудень 6815 года от Сотворения мира Посад, Смоленск, Русь

Вилкас вышел к Смоленску ближе к полудню.

Парень бывал здесь не раз, и теперь сердце сжалось, как при встрече со старым знакомцем. Холм над могучим Днепром, стремнину которого нынче сковывал крепкий лед. Крепостная стена – прочный частокол по гребню вала. Маковки церквей горели на солнце: ма-ахонькая издалека Петра и Павла на правом берегу, Иоанна Богослова на Варяжках у моста уже на левобережье и, наконец, Михаила Архангела возле Пристани. А у подножия холма раскинулся шумный посад.

Раньше, говорят старики, Смоленск был еще больше и богаче. Даже Аскольд и Дир, когда спускались по Днепру, не рискнули высадиться, чтобы захватить город и хозяйничать в нем. Пришлось варягам аж до самого Киева сплавляться. Только Олег, прозванный Вещим, сумел убедить смолян платить ему дань.

С той поры многие Рюриковичи считали за честь княжить в Смоленске. И Вячеслав Ярославич, и Владимир Мономах. Но черный мор, прокатившийся почти сто лет назад, свел в могилу больше половины горожан. С тех пор город, не уступавший Киеву или Владимиру, никак не мог оправиться. Хотя татаро-монгольское нашествие каким-то чудом и миновало Смоленск, прежняя торговля восстанавливалась с трудом.

Литвин недолго постоял на дороге, приглядываясь к поднимавшимся над постоялыми дворами и корчемными домами голубоватым столбам дыма, а затем упрямо зашагал к городу. Там его друзья. В гостях или в плену – это еще предстоит выяснить.

Догадку Вилкаса, что Никиту, рыцаря и татарина увели с собой смоленские дружинники, подтвердил Финн. Старик оказался, хоть и загадочным, и страшноватым спутником, но надежным и, как показало время, вполне благожелательным. В ночь первой встречи они долго беседовали у костра. Вернее, Финн говорил, а парень слушал. Слушал внимательно, прихлебывая горячий, горьковатый, пахнущий мятой и чабрецом отвар из берестяной кружки, которую старик сунул ему в руки. А здоровенные, косматые волки лежали за пределами освещенного круга и, умостив лобастые головы на передних лапах, тоже внимательно слушали, изредка моргая.

Финн оказался не простым человеком.

«Да и человеком ли?» – так до конца и не смог понять Вилкас.

Это и неудивительно…

Страна Суоми издавна считалась прародиной чародеев и волхвов. И чем севернее, тем сильнее колдуны и мрачнее замыслы, которые они лелеют в седых, растрепанных головах. Самые страшные из них обитают в Похъёле – далекой и удивительной стране. В стране, где лета не бывает никогда, где птицы замерзают на лету, а люди падают замертво, обморозив легкие, где нет текучей воды, а только лед, где полгода длится ночь, а в небе сверкает и играет разноцветными огнями чудесная радуга. Кто-то говорит, мол, это лисы чешут бока о скалы так, что искры летят на небо, кое-кто доказывает – это стая лебедей, улетевшая слишком далеко на север и застрявшая во льдах, а иные убеждены: небесный огонь – не что иное, как дыхание огромного дракона, свившегося кольцами на одном из безымянных северных островов.

Литвин отлично помнил, как в детских сказках финские колдуны всегда являлись, чтобы воровать непослушных мальчишек и девчонок и утаскивать их к себе. Для чего? На это ни дед, ни бабка ответить не могли… Да и сам Перкунас – бог грозы и покровитель отважных воинов – сумел бы растолковать? Может, приносили в жертву, а может быть, воспитывали из украденных детишек верных учеников.

Впрочем, Финн не желал, чтобы его называли колдуном, но, в конце концов, смирился со «знахарем». Жил он, по его же словам, в Лапландии, то бишь еще севернее, чем край Суоми. Сколько зим и лет, не сказал, но по некоторым обмолвкам Вилкас догадался, что очень много – гораздо больше обычной человеческой жизни. Предпочитал общаться не с людьми, а с дикими зверями и пользовался огромным уважением с их стороны.

Никакого чародейства в этом нет, убеждал парня Финн, только опыт и приходящая вместе с ним мудрость. Звери, они не глупее иного человека будут. Те же волки или медведи. Найди к ним подход, и отплатится тебе дружбой и преданностью.

Тут Вилкас вспомнил, что у жмуди, ятвягов и его родного племени литвинов существуют легенды о людях, понимающих язык птиц и зверей. К примеру, парень, заблудившийся в лесу и попавший в логово лешего. Лесовик не сделал гостю ничего дурного потому, что юноша вежливо поздоровался с ним и поговорил о здоровье, об урожае грибов да ягод. Обогрел, накормил, оставил у себя ночевать, а утром подарочек сделал – дал пожевать лесное яблоко. Ох и кислое было то яблочко! Как сводило челюсти у бедняги! Зато, когда проглотил последний кусочек, парнишка услышал, как смеются, обсуждая его сморщенное лицо, белки на соседней сосне, как болтают синицы, ворчит спросонья барсук. Так и жил он с тех пор, понимая звериную и птичью речь…

Финн рассмеялся и сказал, лешие не обладают такой властью – наделять людей пониманием языка зверей и птиц. Тут уж так – или родиться с этим нужно, или никакая сила не поможет. Ну разве что Господь… Так ему, обычно, нет дела до людских желаний и чаяний, очень редко он снисходит до исполнения желаний.

– А есть люди, – продолжал старик, – наделенные способностью не только разговаривать с тварями лесными, но и оборачиваться в них…

– Это как? – не понял литвин.

– Оборачиваться – значит на время надевать звериную шкуру.

– Превращаться, что ли?

– Можно и так назвать, хотя это неправильно. Превращается в зверя колдун, совершая ритуалы, читая заклинания и принося жертвы. А оборотень просто оборачивается.

– Оборотень? – насторожился Вилкас. – Vilkolakis? – Как обычно, разволновавшись, он перешел на родную речь.

– Тебе ли удивляться? – усмехнулся Финн. – У вас, в Литве да Жмуди, этого добра навалом. Есть там и у меня добрый друг… Про князя Будрыса слыхал?

– Не-а… – мотнул головой парень. – Не слыхал.

– Что, правда? – искренне удивился старик. – Хотя чего уж там… Нелюдимым он завсегда был. Сидит в своем замке, как медведь в берлоге. Да медведь он и есть. Самый что ни на есть медведь.

– Медведь?

– Ага. Косолапый. Причем старинного рода… Ну да не о нем речь.

– А о ком? Или о чем?

– Об оборотнях, юноша, об оборотнях.

– И что ты хочешь мне о них рассказать? – поежился литвин. У него появились нехорошие предчувствия. Очень нехорошие. Да еще взгляды волчьи – янтарные, пристальные, немигающие – добавляли опаски. Невольно закрадывалась мысль: полно, да звери ли это?

– Не бойся, юноша, не бойся. Если бы мои друзья хотели тобой полакомиться…

– А я не боюсь! – перебил Вилкас.

– А вот врать мне не надо! Я же вижу. Конечно, ты не трус. Но здоровая опаска любому человеку присуща, если он, само собой, не полный дурак. Так что стыдиться не надо.

Парень смутился. Крыть нечем. Против такого довода трудно возразить. Он сумел только пробормотать:

– А я и не стыжусь…

– Вот и правильно, – согласился старик. – Не нужно стыдиться и не нужно бояться. Тем паче истинные оборотни никогда не злоумышляют против человека.

– Ну да?!

– Могу поклясться чем угодно. На твой выбор.

– Да не надо…

– Значит, ты мне веришь?

– Ну…

– Я тебя понимаю, юноша, понимаю. Если всю жизнь думал, что вода мокрая, а тебе вдруг является незнакомец и начинает рассказывать, что она сухая и колючая, трудно поверить. Правда?

– Трудно.

– А если подумать?

– О чем?

– О воде.

– А что о ней думать? Мокрая она. Это уж самая истинная истина и правдивая правда. К бабке не ходи.

– Да? – хитро прищурился Финн.

– Да.

– Протяни руку.

– Зачем?

– Не бойся, не откушу.

– Да я и не боюсь.

– Так протягивай!

– На!

Вилкас вытянул руку вперед.

– Не так. Ладонью вверх.

– Вот так сойдет?

– Сгодится.

Старик ловко зачерпнул полную горсть снега и высыпал его парню на ладонь.

– Сожми кулак.

Литвин тряхнул головой. Сморщился – все-таки шишка от удара дубиной давала еще себя знать. Отер руку о штанину.

– Я понял. Снег – это тоже вода. Он холодный, сухой и колючий. Особенно в мороз. Но снег тает и становится водой…

– А потом вода замерзает и становится снегом.

– Значит, правда и в том, и в другом?

– Истинно так, юноша, истинно так. А если сказать точнее, правда может быть разная. Кому какая больше нравится.

– Как это? – удивился Вилкас. – Разве может быть не одна правда?

– Может, юноша, может.

– Не верю…

– Не веришь? Ну хорошо. Представь: волк гонится за оленем.

– Ну…

– Не «нукай»… Лучше думай. Волку хочется жить. Значит, он должен догнать оленя и загрызть его. Так?

– Выходит, так, – пожал плечами парень.

– Но оленю тоже хочется жить. Поэтому он приложит все силы, чтобы от волка убежать. А если получится, и на рога поддеть. Прав олень?

– Прав, конечно.

– А волк?

– Волк?

– Да, волк. Ты не переспрашивай, ты себя на его месте представь.

Вилкас представил. Это было нетрудно, поскольку живот сводило от голода. Он сейчас, пожалуй, и сам за оленем погнался бы.

– Получается, что прав…

– То-то и оно. Вот и выходит, юноша, что правд бывает несколько. Иногда две, иногда больше. Одна бывает только истина.

– А в чем же истина?

– А истина в том, что каждому жить хочется. И волку, и оленю. И с нею не поспоришь. Верно, юноша?

– Верно, – кивнул парень. Что тут возразить? Жить хочется всем.

– Вот и получается, что я прав.

– Тогда, значит, может быть две правды: твоя и моя?

– Может. Конечно, может. Потому что я прожил очень много, а ты – только начинаешь. Ты видишь скорлупу ореха, а я – ядрышко. Не обиделся?

– Чего уж там обижаться… – Вилкас почесал затылок. – На правду не обижаются.

– Обижаются, юноша, еще как обижаются. Особенно если она отличается от твоей. Так обижаются, что за оружие берутся. Про крестовые походы слыхал?

Литвин кивнул.

– То-то же… Там тоже франки с сарацинами не могли определить, чья правда лучше.

– А чья лучше? – наивно округлил глаза Вилкас. Иногда, чтобы получить откровенные ответы, проще дурачком прикинуться, чем умные вопросы задавать.

– А ничья! – неожиданно развел руками Финн. – Вижу, ничегошеньки из моих слов ты не понял. Не за правду надо друг с дружкой драться, а вместе истину искать. Это тяжелее, само собой. Приходится думать, размышлять, а иногда и другого человека выслушать. Куда как проще слышать только себя и соратников. Меч в руку, ногу в стремя, шпоры дал и вперед! Ну да ладно… Отвлеклись мы тут с тобой. Я же не о том рассказать хотел.

Парень пожал плечами. Говори, мол, я слушаю.

И Финн продолжил прерванное объяснение.

Оказывается, в мире существовали так называемые истинные оборотни. Они жили испокон веков. У любого народа, живущего или некогда жившего на земле, есть свои легенды об оборотнях. У иудеев и вавилонян, у греков и латинян, у франков и германцев… Викинги, волки северных морей, рассказывают о воинах, способных надевать звериную шкуру. И в русских сказах тоже. Вспомнить хотя бы Вольгу Всеславьевича.

А уж о литвинах и поляках и говорить нечего.

Ну, положим, это парень и сам знал. Как помнил и то, что не всегда в сказках, которые он слышал в детстве, вилколакосы и вилктаки были злыми чудовищами. Чаще они помогали витязям победить злых колдунов или обвести вокруг пальца глупого и жадного правителя. А это потому, сказал Финн, что речь там шла об истинных оборотнях. Они дружелюбны. Пользуются своими способностями только для добрых дел или просто для развлечения. Их мало, и все они знают друг друга. Давным-давно сговорились не причинять вреда людям. Старшие учат молодых, разыскивая их для этой цели по всему свету. Тут важно успеть, пока звериное начало не взяло верх над человеческим.

– Зачем? – удивился Вилкас. – Зачем вам это надо?

– Мало нас, – вздохнул старик, и литвин воспринял как должное это коротенькое «нас». – А людей много. Важно не озлобить их, не настроить против себя. Иначе люди уничтожат нас. И это будет их правда, юноша. Самая правдивая правда. Потому мы придерживаемся своей. Если кто-то из оборотней нарушает закон нашего общества – режет скот, нападает на людей, убивает их или хотя бы просто пугает, – мы разбираемся с ним по-свойски. И уж поверь мне на слово – не поздоровится отщепенцу. Ой как не поздоровится.

– Странно мне как-то…

– А что ж я тут поделаю, юноша, что?

– Если вы такие добрые… белые и пушистые… почему же тогда люди видят в вас порождение Сатаны? Ответь мне, почтенный Финн.

– А вот из-за того отребья, что иной раз рождается в нашем племени, и видят, – горько вздохнул старик. – Ты молод, но уже не ребенок. Должен понимать, что десяток добрых поступков не перевесят в молве человеческой одного злого. Ублюдка, который повадился убивать одиноких прохожих, будут помнить сто лет и передавать из уст в уста предание о кровожадном оборотне. А поступок котолака Бен Иегуды, который в год засухи потратил все свое состояние на хлеб для горожан его родного городка… Ты уж прости меня, юноша, не буду говорить какого… Или смерть рыцаря фон Гоффа, вступившего в схватку с целым семейством диких оборотней. Сколько жизней они спасли?

– Погоди, знахарь! – довольно невежливо перебил Финна парень. – Что за дикие оборотни?

– Ну я же говорил тебе… – с усталостью в голосе ответил старик. – Они наделены от рождения нашими способностями, но не приняли наш закон. По тщеславию или глупости, от природной злости или обидевшись на людей. Да мало ли? А, кроме того, есть еще болезни, поражающие простых людей. Зараза, вроде чумы или проказы. Цепляется к любому – неважно: холоп или король. От нее люди хуже зверей становятся…

– Это что же за зараза такая? Нет, я понимаю, дурной водицы попил – кишки в узел завязались. А это?

– А не случалось тебе слышать, юноша, как людей бешеные собаки кусают?

– Почему не случалось? Случалось… И видеть доводилось, – Вилкас передернулся от неприятных воспоминаний.

– Что с людьми после укуса делается?

– С ума сходят, злые становятся, могут кусаться… Опять же, воды боятся – пить не хотят, сколько ни суй кружку в руки. Судороги. Задыхаются. Да и помирают через седмицу, если не раньше.

– Молодец, юноша, молодец. Правильно помнишь. Поди из знакомцев кто-то помер?

– Отец, – буркнул парень. – Мне тогда десяти годков не сравнялось…

– Вот оно как… – протянул старик. – Не понаслышке, значит… Ну, от той заразы, про которую я толкую, так быстро не помирают. Несколько лет протянуть могут. Едят и пьют за милую душу. Зато солнце им ненавистно. От него они или звереют окончательно, или, когда совсем невмоготу, прячутся. По всему телу шерсть расти начинает. Их-то обычно оборотнями и считают: германцы вервольфами зовут, на Руси – волколаками, у вас название для них – вилколакис или вилкатас.

– Ты хочешь сказать… – До парня начало постепенно «доходить». – Вот эти, что на дороге на нас напали…

– Точно, юноша, угадал. Больные они. Все как есть больные. И жалко их…

– Ничего себе! Да что их жалеть? Сколько наших положили! – Вилкас невольно прикоснулся к огромной шишке на затылке. – Да если бы не моя шапка…

– Молодой ты, горячий, – прервал его Финн. – Мне и ваших жалко. И этих несчастных тоже. Какая их вина? Того, кто, как ты говоришь, дурной водицы попил, хоть выругать можно: не будь дураком, выбирай родник с ключевой водой, а коль довелось по болоту идти, так в котелке вскипяти. А их в чем обвинишь? В том, что, первые признаки хвори распознав, вниз головой с обрыва не сиганули? Так это не всякому сильному духом под силу. А когда зараза в кровь и плоть въелась, они уже себе не хозяева. Это сильнее…

– Ну да…

– Не побывавши в их шкуре, мы судить не можем. Права не имеем.

– Так, может, их жалеть надо, в ножки кланяться, голову подставить – нате, дорогие, бейте дубинами…

– Подставлять голову, конечно, не надо. Лечить их надобно, юноша, лечить.

– Ты прости меня, почтенный Финн. Я по молодости могу и глупость ляпнуть. Но мне знать хочется. Тебе-то что за дело до них? Без тебя с ними не разберутся?

– Перебить их без меня, конечно, перебьют. Травить будут, жечь целыми деревнями. А вот лечить не догадаются. А дело мне до них вот какое… Пока хворых, озверевших и обезумевших будут оборотнями считать, нам, истинным оборотням, житья не будет от людской молвы и страха. Так что интерес мне прямой. Найду снадобье, одним махом двух зайцев убью – и людям проще жить станет, и нам. Честно я тебе ответил, юноша?

– Да уж… Честно.

– Веришь мне?

– Верю.

– А поможешь?

– Да как же я тебе помогу, почтенный Финн?

– Уж чем-нибудь да поможешь. Хоть бы тем, что друга своего разыщешь… Того, чья кукла у тебя за пазухой.

– А откуда ты знаешь, что у меня друг есть? – насторожился литвин. – И что кукла эта не моя, а его? Вдруг это моя кукла? Ну нравится мне куклу за пазухой возить! Что тут поделаешь?

– Нравится куклу за пазухой возить? – нахмурился старик. Помолчал, беззвучно шевеля губами. Будто бы вел беседу сам с собой. – Все-таки не веришь ты мне, юноша, не веришь. Ладно! Чтобы никаких тайн между нами не было, слушай. Внимательно слушай. Я много лет землю топчу. Сколько именно, и говорить не буду, чтобы не пугать тебя лишний раз. Ты меня просто выслушай, хорошо?

Вилкас кивнул, хоть и скривился.

Что-то ему не нравилось. Трудно сказать, что именно. Вроде бы опасности нет, а ощущения подозрительные. Будто бы ты окунек, примеривающийся червяка заглотнуть, а червяк-то на крючке… Вот и думай – от чистого сердца с тобой беседы ведут или нет?

– Когда ты назвал меня знахарем, я не возражал. Знахарь – это не колдун. Наименование знахарь от слова «знать» происходит. Так же, как и ведун от «ведать» корень имеет. За свою жизнь я немало узнал, многому научился. Умею немножко ворожить. Совсем чуть-чуть. Ваши вейдадоты куда как больше меня знают и умеют. Но слегка в будущее заглядывать я научился. Не для себя одного стараюсь. Для всех своих собратьев. Предупреждаю по мере сил. Как в народе говорят: знал бы, где упадешь, соломы натрусил бы. Так, юноша?

– Может, и так…

– А ты бы, скажешь, не хотел хоть чуть-чуть будущее провидеть?

– Хотел бы. Чего врать? Только странно мне это все. Как можно в будущее заглядывать? Точно ты колдун.

– Не колдун, а знахарь. Есть у меня котелок особый. С виду простенький, но с хитростью. Когда-то, давным-давно, мне его один ворлок подарил. Русский паренек. Но дружбу с викингами-урманами водил. Он из Англии плыл искать страну Свальбард^[317] искать. С ним мой старинный приятель – сакс Вульфер.

– Тоже оборотень?

– Оборотень. Скрывать не стану. Так вот, о котелке. Они его отняли в Нортимбраланде^[318] у одной чародейки. Ну и мне на память оставили. Чтобы им пользоваться, много ума не надо. Знай, травы сушеные в воду кипящую подкидывай. Главное, не забыть, что за чем сыпать надо.

– А говорил, что не колдуешь!

– А я и не колдую. Ты корабль построить можешь? Ну хотя бы ладью-насад?

– Нет… – Вилкас так замахал головой, что затылок отозвался острой болью. Парень едва не застонал, но сдержался, закусив губу.

– А плыть на нем по морю?

– Плыть-то смогу, а вот с парусом управляться – вряд ли.

– Верю. Но, думаю, если бы знающий человек показал тебе, что да как, ты при попутном ветре до места добрался бы. Так, юноша?

– Может, и добрался бы…

– Точно добрался бы. Ты – парень смышленый. А почему же я с котелком не управлюсь? Он попроще паруса будет, как ни крути. А травы собирать я и без того умел. Горлянка, пусторосль, семисильник, щитовник… Опять же – мухомор, хоть он и не трава, а гриб. Трипутник, горицвет, чернобыльник, росица, волчья ягода. Хотя это тоже не трава…

– Как бабка-ворожка, – усмехнулся литвин. – Была у нас одна…

– Во! Видишь! Ты же ворожку не держишь за чародейку?

– Нет.

– И я тоже не колдун. Воды в костер набрал. Щепы осиновой да березовой нащепил. Вскипятил и снадобья побросал. А уж дальше дело в котле. Он мне все и показал.

– Что показал?

– Картинку показал. Как во Смоленском княжестве смерды будут на проезжих купцов нападать. Да не наживы ради, а просто озверемши. Этого я оставить никак не мог. Людей лечить надобно…

– А как?

– Верные вопросы задаешь, юноша, верные. Вот и про это же подумал. Стал еще ворожить помаленьку. Тогда мне котелок показал, как из франкской земли на Русь обоз идет. Четыре подводы да в сопровождении человек эдак две дюжины. Не слышал о таком?

– Нет! – твердо ответил Вилкас, глядя Финну прямо в глаза.

– Ну, это не беда, юноша, не беда.

– Вот в том обозе едет средство от любой хвори.

– Да ну? Быть не может!

– Почему?

– Не бывает средства, чтоб от любой хвори помогало.

– Бывает, юноша, бывает. Панацея^[319] называется. Сарацины его аль-иксир зовут. Латиняне – красным львом. Кто-то считает, что это – жидкое золото. Кто-то – сбор из дюжины дюжин разных трав и корней.

– И что, его так запросто везут в телеге? – продолжал сомневаться парень.

– Не его, я думаю. Скорее всего везут книгу или свиток, где написано, как его приготовить.

– Ну, может, и везут… А толку с того?

– Правильно рассуждаешь, юноша, правильно. Я тоже так рассуждал. Поворожил еще маленько. Котел показал мне парня. Я увидел, как он встречается и беседует с одним из франков, что обоз сопровождают. У того парня была примета: два ножа, сделанные вроде трезубцев, и кукла тряпичная.

– Никита!

– Значит, его Никитой зовут?

Вилкас прикусил язык, да поздно. Пришлось угрюмо кивнуть.

– Вот видишь, юноша, а ты говорил – твоя кукла… Решил я тогда у твоего Никиты помощи просить. Авось не откажет старику в такой малости, как состав снадобья?

Литвин молчал. Старик ошарашил его небывалым рассказом. И хотелось бы поверить, да боязно. Не может быть, чтобы колдун – а он по-прежнему считал Финна колдуном – своего интереса в деле не имел. Не бывает такого… Наврет с три короба, наобещает, а сам обманет. Как говорится, мягко стелет, да жестко спать.

– Ты, юноша, не торопись с ответом, – будто прочитал его мысли ведун. – Подумай. Мне спешить некуда. Зря я, что ли, Саво, Карьялу, Ингрию, Виру^[320] пешком прошагал? В мои-то годы… Я тебе помогу до Смоленска добраться. А там уж сыщи Никиту, да поговори с ним. Пускай уважит старика. Добрый поступок ему на небесах зачтется.

Упоминание о Царствии Небесном не понравилось Вилкасу еще больше, чем прочие слова Финна. Но он не подал вида. Попробуй такому возрази – сей же час волков натравит! Ишь, лежат, облизываются, глазищами сверкают. Парень кивнул и заслужил одобрительную улыбку колдуна.

Наутро они отправились к Смоленску. Шли не по торному тракту, а напрямик. Через ельники и дубравы. Через буреломы и овраги.

Вилкасу казалось, что это – глупая потеря времени, но он молчал. Слушал неторопливую речь старика, который по дороге еще многое поведал ему о разных оборотнях. И о людях, которые в звериное обличье перекидываются. И о зверях, принимающих человеческий облик. И о совсем уж удивительных существах, обитателях загадочной Волшебной страны, по желанию превращавшихся вообще во что угодно, хоть в пенек трухлявый.

В душе литвина зрело твердое решение – вначале разыскать Никиту, Улан-мэргена и брата Жоффрея, поведать им о просьбе северянина, а там будь что будет. Пускай решение они принимают. Кто он? Слуга, оруженосец… А они наделены доверием князя Московского, Ивана Даниловича.

Финн попрощался с ним рано утром, после очередной ночевки. Махнул рукой на закат: туда, мол, шагай, не заблудишься. Не стал даже лишний раз напоминать, чего хотел от Никиты. Должно быть, доверял. Вилкас, сохраняя серьезность на лице, в душе едва не расхохотался. Вроде бы пожилой человек. Сколько лет по земле ходит? По его же словам, очень много. А такой доверчивый. Ни клятвы не взял, ни побожиться не заставил.

Приближаясь к заставе из десятка смоленских дружинников, кутавшихся в тяжелые шубы, литвин прикинул – с чего бы начать поиски? И не нашел ответа. Поэтому решил сперва заглянуть на какой-нибудь постоялый двор, договориться о жилье и пропитании – тем паче в его поясном кошеле позвякивал десяток медных монеток и даже одна серебряная.

Седобородый стражник наметанным взглядом выцепил его в жидковатом потоке смолян, возвращавшихся в город с вязанками хвороста, и торговых гостей, сопровождавших обоз из саней, груженных пузатыми бочонками.

– Чьих будешь, парень?

Двое других взяли рогатины наперевес и заступили литвину дорогу.

Глава двадцатая

Грудень 6815 года от Сотворения мира Посад, Смоленск, Русь

Стражники выглядели суровыми и решительными.

Ругаться с такими или спорить – себе дороже.

Вилкас улыбнулся до ушей, развел руками, показывая, что хвататься за оружие не намерен и вообще полон к смолянам самых добрых чувств.

– Из обоза я купеческого…

– И где же твой обоз? – Старший из охранников внимательно оглядел его. – Где купцы, где товары?

– Были, уважаемые, были… – Литвин снова улыбнулся. На сей раз улыбкой извиняющейся и немного грустной. – Христом клянусь и на церковь перекрещусь…

Он сорвал с головы шапку и размашисто сотворил крестное знамение, поклонившись на купол, венчавший храм Иоанна Богослова.

– Куда ж подевались?

– А ограбили нас на дороге…

– Да ну? – Взгляд стражника смягчился. Но не слишком. В Смоленске не привыкли верить на слово первому встречному.

– Как есть ограбили. Накося, погляди…

По-прежнему держа шапку в руке, парень наклонился, выставляя на всеобщее обозрение спекшиеся от крови волосы на затылке.

– Добряче тебя… – пробормотал стражник помоложе со светлой, льняной бородой.

– Слышь, Яковлевич, – несмело проговорил второй, чернобородый и коренастый. – Я слыхал, взаправду купцов на тракте порешили. Твердила сказывал…

– Ты молчи и не лезь не в свое дело! – отбрил старший. И вновь обратился к Вилкасу: – Не слишком ты на торгового гостя похож.

– А я и не скрываю – не купец я. Я охранником был.

– Да? А кто старшим над охраной ходил?

– Добрян. Плечистый мужик. Ростом чутко пониже меня будет. Вот досюдова, – литвин отмерил ладонью на уровне бровей. – Седой и лохматый, что твой lokys^[321].

– Есть такой у нас, – кивнул Яковлевич, выказывая знание литовского наречия. – Хороший боец. И брат его тоже крепкий вояка. Да что я тебе рассказываю? Вы ж один обоз охраняли.

– Уж извини, уважаемый, но не знаю, – покачал головой Вилкас. – Добряна знаю. А брата его – нет. Не было с нами его брата, даже если их у него дюжина. Сын был – точно помню. Laigonas^[322] был. Не о нем ли ты говоришь?

– А еще кто был? – прищурился смолянин.

– Brolenas… Как этопо-русски? Сын брата…

– Племяш никак?

– Точно. И не один, а двое сразу. Еще парни помоложе были. Они мне не говорили, кем старшому доводятся.

– Ну, похоже на правду, – почесал бороду Яковлевич. – А как вышло, паря, что ты, литвин… Ты ведь литвин?

– Мне скрывать нечего. Я свой род не позорил. Литвин. Из-под Крево.

– А как попал к Добряну в отряд? Он – человек русский…

– Так и я не татарин, чай, – осклабился литвин. – Иль мы далече от русских ушли? Веры одной, православной…

– Гляди ты… – почесал в затылке стражник. – Похоже, и впрямь не врешь…

Остальные, уловив в голосе командира нотки облегчения, опустили рогатины остриями к снегу, разулыбались.

– Как же ты выжил-то? – Светлобородый смолянин сочувственно вздохнул. – Твердила сказывал, там ужасть что творилось на дороге. Одни мертвяки, одни мертвяки… – Он передернулся.

– Тебе еще раз показать? – Литвин повернул голову, чтобы здоровенная шишка, украшавшая его затылок, стала видна. – Дубиной меня оглоушили. Я и посунулся носом в снег. Не была бы такая черепушка крепкая, да шапка толстая и мягкая, мозги бы вышибли…

Стражники сочувственно рассмеялись.

– А так пролежал дотемна, точно покойник. Все меня за мертвеца приняли: и свои, и чужие. И не добили, и раны не перевязали… Когда оклемался, на дороге уже никого. Только следы конных.

– Верно! Это Илья Приснославич со своими был! – воскликнул молодой и заслужил неодобрительный взгляд Яковлевича.

– Помолчи, Гринька! – Он подумал и махнул рукой: – Иди, парень. Иди… Тебе отлежаться бы после такого. Во-он там постоялый двор есть. Пахом не слишком дерет за харчи и ночлег.

Вилкас сердечно поблагодарил стражников и зашагал в город. Хорошо было бы, конечно, расспросить смолян, не видели ли они с дружинниками Ильи чужаков – двух парней и рыцаря, – но что-то подсказывало ему: не стоит. Сыщутся друзья. Рано или поздно.

На ходу литвин мурлыкал песенку. Не слишком веселую. В самый раз после пережитого.

Дверь корчмы хлопнула за его спиной. В лицо дохнуло теплом, чадом от очага и таким ядреным духом съестного, что у парня в первый миг даже голова закружилась. Из трех длинных столов два занимала хохочущая орава. Все как на подбор крепкие мужики – не моложе двадцати и не старше тридцати лет, плечистые, одетые в суконные зипуны. Заметив особые потертости на плечах и спине, Вилкас понял, что это воины, – такие следы оставляют только кольчуги.

«Должно быть, дружина какого-нибудь воеводы вернулась с объезда границ…» – подумал парень и присел на край лавки у свободного стола.

Плешивый корчемник с сомнением оглядел нового гостя, но выложенные на столешницу две медные монетки смягчили его сердце. Вскоре перед литвином оказалась широкая миска с горячей кашей и золотистыми шкварками.

– Пиво? – поинтересовался Пахом.

– Квасу, – ответил Вилкас. Он устал и меньше всего сейчас хотел захмелеть и заснуть прямо посреди корчмы.

Хозяин пожал плечами и неторопливо удалился.

За соседним столом раздался взрыв хохота. Кто-то противным голосом произнес:

– Молока…

Литвин сцепил зубы и сделал вид, что ничего не услышал. Ссора и потасовка – это не то, чем следует завершить сегодняшний день.

Уплетая за обе щеки кашу, он благодарно кивнул Пахому, который принес кувшинчик с квасом и деревянную кружку.

– Смотри, как жрет! Седмицу поди голодал! – снова насмешливо и чересчур громко, явно напоказ, сказал кто-то из дружинников.

«Доедать надо и убираться… Куда угодно. На любой другой постоялый двор. Иначе…»

– Гляди не подавись! Эй, морда белобрысая, к тебе обращаюсь!

Вилкас медленно поднял взгляд.

Горбоносый чернобородый воин, чуть постарше прочих, улыбался от уха до уха и смотрел на него в упор.

– Что зенки вылупил? – обрадовался он, заметив, что привлек наконец-то внимание парня. – Голь перекатная!

Литвин, сделав над собой усилие, вернулся к еде.

– Нет, ну ты погляди на него! Чавкает, будто из голодного края! Морда литовская! Не хочет русскому человеку слова сказать…

– Может, он, того… по-русски не понимает? – протянул парень со шрамом на левой щеке чуть пониже глаза. – А, Пантелеймон?

– Ну да! Куда нам, сирым и убогим… У них и вера кафолическая, нe то что наша – православная! – поддержал его еще один – курносый, пухлощекий и румяный.

– За стол сел, лба не перекрестил… – рассуждал вслух Пантелеймон. – Чисто басурманин. Лезут и лезут на Русь Святую. С восхода солнца – татарва поганая, а с заката – немцы с литвинами да полячишки с мадьярами.

Вилкас торопливо доедал. Он предчувствовал… Да что там предчувствовал! Точно знал, что добром все это не кончится. И неизвестно еще, когда в следующий раз доведется плотно перекусить.

– Взять бы его за шкирку, да рожей поганой в кашу! – с вызовом произнес пухлощекий. – Ишь, рожа литовская – бельмами зыркает, желваки гуляют… Нахохлился, что петух драный!

– Gaidys^[324]! – захохотал Пантелеймон, выказывая недюжинные знания литовской брани. – Skarmalius^[325]!

Парень со шрамом вскочил, под общий гогот выбрался из-за стола. Остановился напротив Вилкаса, уперев кулаки в бока и перекатываясь с пятки на носок.

– Задай ему, Всемил! – подбодрил его пухлощекий.

– Давай, покажи этой чуди белоглазой, кто в здешних землях хозяин! – Пантелеймон скрестил руки на груди, ожидая дармового развлечения.

– Что ты молчишь, литвин бельмастый? – сквозь зубы процедил воин со шрамом. – Язык откусил от жадности? Смотри не подавись, пес! Давай я помогу…

Он протянул руку, очевидно намереваясь подбить край миски, чтобы остатки каши выплеснулись на стол и в лицо Вилкасу. Но литвин перехватил его запястье. Сдавил, дернул на себя, вывернул так, что забияка улегся животом на столешницу.

Свободной рукой Вилкас пододвинул миску с едой под нос шипящего от боли дружинника. Наклонившись, прорычал в оттопыренное ухо:

– Ты ошибся! Я – не пес, я – волк. Зато ты – sunytis snargliuotas^[326]. Srutos^[327] ты… Ozys nusases^[328]. И ты у меня кашу эту по-собачьи жрать будешь!

Всемил дернулся, но литвин держал крепко.

Остальные дружинники вскочили. Кое-кто схватился за ножи.

– Ты что, несчастный, смерти ищешь? – Пантелеймон, горбясь, шагнул вперед.

С неожиданной прытью корчмарь выбежал между враждующими сторонами:

– Эй, эй! Только не у меня! Я драк не потерплю! Тем паче со смертоубийством!

– Ты чего, Пахом? – прищурился старший дружинник. – Ты же русский человек! Что ж ты за поганого литвина вступаешься?

– А мне все равно, кто ты – литвин, татарин или русский! Ко мне люди поесть приходят и отдохнуть! Я драк не потерплю! – упрямо повторил корчмарь.

Вилкас, радуясь неожиданной передышке, шарил свободной рукой по поясу, стараясь отцепить палицу. Особой надежды на победу в свалке он не питал. Слишком много врагов – скопом навалятся, не отмахаешься, с ног собьют и на полу запинают, а потом дорежут, как поросенка. Но двоих-троих можно успеть покалечить или убить, а это не самый плохой счет.

– Слушай, Пахом, – Пантелеймон говорил спокойно, но его соратники волновались и возбужденно перешептывались, прикидывая, как ловчее броситься на литвина, яростно стреляли глазами в его сторону. – Отойди, Пахом. Не мешай забаве. Обещаю тебе, убивать мы его не будем. Здесь… А если Всемила отпустит, то и вовсе не будем.

– Я стражу позову, – упрямился корчмарь. – Князю челобитную подам…

– А мы соберемся, и в дорогу. Ищи-свищи нас потом. Только запомни, Пахом, земля русская – тесная. Глядишь, и перестренемся. Лучше уйди в сторону.

– Не уйду.

Распростертый на столешнице Всемил снова зашевелился. Вилкас придавил его посильнее. Шепнул:

– Тихо лежи, щенок. Руку сломаю.

Ладонь уже привычно обнимала рукоять палицы.

«Жаль, друзей разыскать не успел…»

– Что ты с ним болтаешь, Пантелеймон! – воскликнул высокий широкоплечий дружинник с кулаками что твои кру́жки. – Какой он русский, коль инородцев защищает! В зубы раза, и за дело! – Он поравнялся со старшим, глянул на корчмаря сверху вниз.

Пахом попятился, но и не подумал отступать:

– Уймитесь…

– Отступись, борода! Русский ты аль нет?

– Я-то русский, а вот вы каковские? – угрюмо проговорил корчмарь. – Сами потом жалеть будете, да каяться, да горькую пить…

– Что морозишь такое, смерд? – Горбоносый дружинник сделал еще шажок вперед. Вилкас видел, что в его опущенной руке поблескивает лезвие широкого ножа.

Парень хотел предупредить Пахома, чтобы не играл с огнем. Похоже, им противостоят отъявленные головорезы, которым наплевать на совесть и правду. И наверняка они не местные – свои убоялись бы княжеского гнева, не вели бы себя столь нагло, будто не гости они, а захватчики, получившие город на разграбление…

– А ну уймитесь! – грянул сзади молодой, властный голос.

Литвин хотел оглянуться, но боялся отводить взгляд от готовых броситься на него людей.

– Кому говорю, Пантюха! Живо назад! И железки поубирали! Кому сказал?!

Еще мгновение назад хорохорившиеся дружинники враз сникли. Пухлощекий парень отвел глаза, показал пустые ладони. Пантелеймон неуловимо быстрым движением спрятал нож за спиной.

– Да не беспокойся, Семен Акинфович… Пошутковали мы!

– Я вам сейчас покажу, шутники!

Краем глаза Вилкас заметил движение справа от себя, а потом широкоплечий молодец в ладно скроенном кафтане отодвинул в сторону корчмаря. Под его тяжелым взглядом дружинники все больше и больше скисали. Кое-кто из задних попытался бочком убраться подобру-поздорову, но громкий и властный окрик остановил их:

– Куда?! Как шкодить, так они тут как тут! А отвечать за вас кто будет? Быстро ножики поприбирали, а то как бы беды не вышло!

Его слушались беспрекословно.

Даже Пантелеймон, который до этого мига казался Вилкасу предводителем, повиновался, не моргнув глазом.

– Не взыщи, Семен Акинфович… – пробормотал он, словно извиняясь. – Он Всемила обидел, морда литовская… Разве за товарища вступиться – зло?

– Всемила? – Семен обернулся. Надвинутая на лоб шапка, опушенная соболем, придавала ему внушительности. Литвин видел ровно подстриженную темно-русую бородку, сурово сдвинутые брови и яростно сверкающие карие очи. Да рукоять сабли, украшенную черненым серебром. – Чем он его обидел?

– А руку ему ломает, не видишь ли, боярин? – пояснил дружинник, предлагавший дать Пахому в зубы.

– Руку? Ломает? – ехидно переспросил Семен. И прикрикнул: – Не вижу! Вижу, что держит. Ласково держит. Нежно… – Боярин нагнулся к перекошенному от растерянности и унижения лицу Всемила. – Поди распускал ручки-то? А, Всемил? Скажи честно. Распускал али нет?

– Прости, Акинфович… – заскулил плененный Вилкасом дружинник. – Я же не со зла. По глупости…

– Кто бы сомневался! Разве ты от великого ума что сделаешь?

Семен покачал головой. Взял отмеченного шрамом воина за ухо:

– Слышь, литвин, отпусти его, будь так добр.

Вилкас разжал пальцы. Шагнул назад, на всякий случай не отпуская булаву.

Боярин, скривившись, будто держал кусок гнилой шкуры, отшвырнул Всемила к остальным. Проговорил, взмахивая кулаком на каждое слово:

– Какие же вы русские? Позорище вы всея Руси! Мучаюсь я с вами, мучаюсь… Когда бы не кони уставшие, давно бы вас уже из Смоленска выгнал, а князь Александр только спасибо на это сказал бы. По-хорошему, вам прощения просить у парня надо, да куда уж вам… Лаять только можете да силой кичиться, когда полтора десятка на одного. Вон с глаз моих!

Он топнул ногой, и дружинники, втянув головы в плечи, побрели к выходу.

Семен подождал, пока спина Пантелеймона, отступавшего последним, скроется в дверях, а после повернулся к Вилкасу:

– Прими мои извинения, парень. Мои люди от скуки бесятся. Они на самом деле неплохие, только озорные чересчур. Росточком вымахали, а умом – все еще дети малые. Вот мне и приходится за ними приглядывать, а коль не усмотрел – за них извиняться. Потому и прошу прощения у тебя.

Литвин пожал плечами:

– Да чего уж там, боярин. Я не в обиде.

– Ну вот и хорошо, – Семен Акинфович улыбнулся, скинул с головы шапку.

До того искренним было его лицо, что Вилкас невольно улыбнулся в ответ.

Пахом, о котором, как показалось, все забыли, тяжко вздохнул и присел на лавку.

– В гроб они меня вгонят, – проговорил он, утирая рукавом крупные капли пота, выступившие на лбу и обширной плеши. – Погибель они моя, мор, глад и семь казней египетских…

– Да ладно тебе… – устало отмахнулся боярин, присаживаясь рядом с Вилкасом. – Скоро съедем… Еще скучать будешь.

Парень только сейчас заметил мешки под глазами Семена – свидетельство усталости.

– Эх, Акинфович… – покачал головой корчмарь. – Я вас долго вспоминать буду. Нечего сказать – славные воины у Михайлы Ярославича. Только горячие чересчур.

– Других не держим. Я б тебе, Пахом, приплатил бы сверху оговоренного. За беспокойство. Да путь дальний предстоит – боюсь, без порток останемся. Ты уж не взыщи. Живы будем – на обратной дороге загляну, не обижу.

– Не бери в голову, Акинфович… Тяжко тебе с ними. Разве ж я не понимаю? – Хозяин корчмы поднялся и, кряхтя, отправился восвояси, на ходу принюхиваясь и бормоча что-то под нос.

Литвин и русский боярин остались один на один.

Парень взялся было за ложку, но понял, что охота пропала. Он отодвинул миску, отхлебнул кваса из кружки. Семен внимательно рассматривал его, сверля тяжелым взглядом. Он не пропускал ни единой мелочи в одежде и снаряжении Вилкаса.

«Если начнет подначивать, что с куклой езжу, пошлю подальше. И не погляжу, что выручил… Или нет. Не по чести так поступать. Просто встану и уйду».

– Ты из Литвы родом? – вдруг спросил Семен.

– Да. Из-под Крево.

– Края вдоль Немана хорошо знаешь?

– От Копыла до Гродно… А что?

– Проводник мне нужен. Ты на ребят моих внимания не обращай. Это они от безделья на стенку лезут, а в походе все заняты – некогда безобразничать. Да и ты парень крепкий – себя в обиду не дашь. Я же вижу. Одному, другому зубы выбьешь, они и примолкнут. А проводник мне нужен.

Вилкас задумался. Он, в сущности, ничего не знал о человеке, с которым разговаривал, но испытывал к нему расположение. Семен Акинфович подкупал прямотой, открытым взглядом и той легкостью, с которой он разогнал безобразничающих дружинников.

«Кажется, Пахом упоминал Михайлу Ярославича… Выходит, это тверичи. Почему бы и не поехать с ними вместе? Только сперва нужно друзей выручить. Со мной смоленский князь разговаривать не будет, а с боярином великого князя…»

– А если я не один буду, Семен Акинфович? – так прямо и сказал парень, не желая хитрить и выгадывать удобный случай.

– А с кем? Мне главное, чтобы не с девкой. Или с больным там, или увечным. От баб один раздор в походе, а хворый задержит. Ты прости, но нам спешить надо будет. И так много времени потеряли.

– Не девка и не больной, – Вилкас от мысли, что мог бы путешествовать с бабой, даже усмехнулся. – Три человека. Все три – в бою не помеха.

– Не помеха, говоришь? – Семен слегка призадумался. – Все трое литвины?

– Франк, татарин и русский.

– Ну у тебя и друзья! – восхитился тверич. – Да ладно! Не страшно. Веди знакомиться.

– Не получится так сразу, – покачал головой Вилкас. – Их еще вызволить надо.

И начал рассказ.

Грудень 6815 года от Сотворения мира Смоленская крепость, Русь

Поруб, куда по приезде в Смоленск воевода Илья упрятал Никиту и Улана, оказался темным и сырым. Ну хоть стоять можно в полный рост, и на том спасибо…

После побега крестоносца Приснославич страшно осерчал. В особенности за уведенного каракового жеребца. Шумел, топал ногами, схватился за меч. Прозвище свое – Лют – оправдал полностью. Лют, как есть лют. Хорошо, ума хватило никого не рубануть.

Зато уж наорался воевода вволю. Если бы не привычка войском в бою командовать, пожалуй, глотку сорвал бы. Он костерил на чем свет стоит всех подряд: сбежавшего брата Жоффрея, Никиту с Уланом, которых немедленно причислил к сообщникам франкского рыцаря, своих дружинников за проявленную беспечность. «Как же это так, матерь вашу через плетень, – кричал он, потрясая остро отточенным мечом, – стеречь лагерь надо, чтобы не только человека упустить, да еще позволить ему коня свести! Да не просто коня, а моего любимого Орлика! Как так вышло, что проспали? Бражничали? Плетьми запорю! Выгоню из дружины к ядреной матери… В порубе сгною…»

Никита смотрел, как мелькает в руках воеводы блестящий клинок, и боролся изо всех сил с желанием плюнуть на все, ударить разгорячившегося смолянина под колено, добавить ребром ладони по шее, перехватить кисть, выворачивая черен меча… Нет, нельзя. Во-первых, нырнуть в чащу не получится – дружинники, хоть и стоят, понурив головы, выслушивая обидные и несправедливые упреки командира, а луки схватить успеют. А он, хоть и слышал от учителя, что существуют мастера, способные стрелы на лету отбивать, свои силы оценивал верно. Не сумеет. Пожалуй, и Горазд не сумел бы. Даже в молодости. А во-вторых, друга бросать не годится, а Никита здорово сомневался, что Улан-мэрген верно поймет его намерения и тоже побежит спасться. Скорее всего, растеряется, а если и сообразит, то расторопности не хватит – напорется на чей-то клинок, и все, конец…

«С каких это пор ты стал думать об ордынце, как о друге?» – Парень попытался одернуть себя, но сердце подсказывало другое. Татарчонок стал надежным спутником и не раз выручал в трудное мгновение. Он полностью подчинялся мнению Никиты и не пытался его оспаривать. Не умничал, как можно было бы ожидать от сына нойона, не лез в разговоры старших, а в бою сражался хладнокровно и умело.

Можно ли его назвать настоящим другом, который не выдаст и не продаст? Наверное, можно. И даже нужно. Тогда и Никита должен относиться к Улану по-честному, а бросить татарина было бы, как ни крути, предательством. Как же себя уважать после этого?

Поэтому парень молча выслушал обвинения воеводы. Все стерпел. Даже когда Илья хаял его татем московским, конокрадом и злодеем. Безропотно дал связать себе руки – больше они не пользовались даже самой малой свободой.

«Ну спасибо, брат Жоффрей… Ну удружил… Любопытно до колик, зачем тебе понадобилось вот так вот сбегать? И чем ты, рыцарь из монашеского Ордена, приносивший обеты Господу и утверждавший, что дело всей твоей жизни – борьба с язычниками, еретиками и чернокнижниками, воспользовался, чтобы тайно уйти? Вот разыскать бы да спросить ответа. С пристрастием спросить…»

Веревки, которыми связали им руки, другими концами прикрепили к седлам братьев Вершиничей. Твердила ехал позади, внимательно следя за каждым движением. В руках он все время держал взведенный и заряженный самострел. Мол, попробуйте только хоть вид сделать, что намерены убежать, враз ляжку прострелю.

Смоляне ехали угрюмые. Не шутили, не смеялись, не разговаривали с парнями. Даже между собой болтать перестали. Видно, воевода на самом деле был столь же крут, как казался при первом знакомстве, и слова про плети да про поруб не на ветер бросал. Мог наказать так, что мало не покажется.

До Смоленска они добрались за четыре перехода. Дружинники оконь поспели бы быстрее, но пешие пленники задерживали. Их, к чести дружинников Ильи, особо не торопили – все ж таки люди русские. Ордынцы, как шепнул Улан, гнали бы коней рысью, и никого не волновало бы, кто там привязан. Хочешь, беги следом, поспевай двумя ногами за четвероногим, а не хочешь – на пузе скользи по снегу. Сколько здоровья хватит.

Путь через посад Никита запомнил плохо. Ремесленная слобода и торжище малость напомнили ему московские. Только людей меньше и слишком много домов стоят заброшенными – видно по неподновленным к зиме крышам, засыпанным снегом подворьям, где ни один след не отпечатался, покосившимся, а то и вовсе упавшим плетням. А вот Смоленская крепость Кремлю не уступала. Она стояла на крутобоком холме, повыше и пошире Боровицкого. Земляной вал, покрытый снегом, блестел на солнце. Уже перед самыми воротами парень сообразил, что это мудрый, искушенный в воинском деле князь приказал лить со стен воду, чтобы та замерзла, делая подступы к частоколу неприступными. По заборолам ходили стражники, похлопывая рукавицами по бокам. Из их ртов и носов вырывались клубы пара, будто бы каждый был дальним родственником Змею Горынычу и пугал супостатов дымом, предвестником губительного пламени.

Во дворе смоляне спешились, а Никиту с Уланом развязали (понятное дело, держа под прицелом по меньшей мере полудюжины луков) и затолкали в низкую дверку у подножия одной из башен, сложенной из дубовых бревен в полтора обхвата.

После яркого солнца тьма показалась особенно густой, вязкой и липучей, как смола. Куда бы присесть, Никита искал на ощупь. Нагреб ногой прелой, осклизлой соломы, чтобы не на голый пол. Ордынец пристроился рядом. Так теплее. Но вскорости оба они почувствовали, что согреться будет нелегко, – в застенке хоть и не гуляли сквозняки, но от сырости очень быстро зябли руки и ноги, холодели носы и уши. Добротные кожушки и шапки спасли от мороза наверху – ну так они хороши, когда двигаешься. Сидя на месте, тепла не сбережешь. Пришлось подниматься и ходить. Топтаться с ноги на ногу, приседать, нагибаться и размахивать руками. Хорошо еще, Улана заставлять не пришлось – татарчонок с радостью подражал старшему товарищу.

Никита предложил было поучить ордынца рукопашному бою – не век же им в порубе куковать, когда-нибудь и выберутся на свободу, а там умение постоять за себя без оружия любому пригодится. Но маленькое, прорезанное в бревне окошко под самым потолком давало слишком мало света. Улан никак не мог ухватить нужные движения. Так что учеба вышла сумбурной. Так, бесцельное толкание и суета. Тем паче, Никита все время опасался, что сослепу или сам на стену налетит, или друга в нее головой впечатает.

К счастью, перед самыми сумерками смоляне принесли им несколько охапок свежей чистой соломы и глубокую миску, от которой шел восхитительный запах. Не сговариваясь, парни вытащили из-за голенищ ложки и принялись хлебать жидкую кашу вперемешку с накрошенной репой и морковью. Даже несколько кусочков мяса попалось. А с набитым животом и в темнице веселее. Тем более, усталость вскоре взяла свое, и они заснули, зарывшись в солому.

Проснувшись от холода, ученик Горазда понял, что уже вполне сносно видит в темноте. Он без труда отыскал бадейку для справления естественных надобностей, а потом и Улан-мэргена поднял – не спи, мол, замерзнешь. Татарин ворчал, что он, дескать, не жаворонок, чтобы вставать ни свет ни заря, а особенно когда торопиться некуда. Настоящий баатур, сказал он, когда спешить никуда не надо, спит и ест, ест и спит.

Словно в ответ на его слова, дверь приоткрылась и охранник просунул сквозь неширокую щель жбанчик чистой воды и две краюхи хлеба. Друзья подкрепились и принялись обдумывать свое положение. Воевода Илья наверняка сейчас докладывает князю о диковинных событиях, имевших место на тракте. А как доложит, Александр Глебович думать станет – какую же выгоду может Смоленск извлечь? Когда что-нибудь князю на ум придет, тогда и вспомнит он о пленниках. До тех пор томиться им в четырех стенах и сетовать на холод и сырость. Ничего, авось не пропадем… Главное, чтобы кормили почаще и не жадничали, насыпая хлёбова в миску.

А уж с какими словами к ним князь смоленский обратится, ни Никита, ни Улан предугадать не пытались. Все равно, как ни старайся, но мыслить, как державный муж, ни один из них не в силах. Может предложить службу, а может пообещать на кол посадить. Попытается подкупить и улестить либо запугать и принудить к послушанию? Кто его знает?

Для Никиты главным оставалось – вырваться на свободу и вновь преследовать отряд нукуров, возглавляемый Федотом. Или Кара-Кончаром… Это уж кому как больше нравится. Улан был согласен на все, лишь бы идти куда-то рядом с Никитой и сражаться с ним плечо к плечу. Чтобы достичь цели, каждый готов был пойти на маленькую хитрость и, чего уж там скрывать, на сделку с совестью. Пригласит Александр Глебович на службу? Согласимся. А потом сбежим… Вместе ловить беглого крыжака? Да с дорогой душой! Лишь бы из подземелья вырваться.

Только Никита честно признавался (по крайней мере, себе и другу), что вряд ли князь подступится к ним с предложениями дружбы. Во-первых, птицы они невысокого полета. И даже очень невысокого. По-над самой землей, если честно… Во-вторых, из разговоров и обмолвок смолян выходило: не такой человек был их князь, чтобы доверять первым встречным или пытаться миром уладить какое-либо дело. Упрямый, горячий, непримиримый. Про таких говорят: или убьется, или покалечится, но стену пробьет, ежели решил. Есть надежда, правда, на умудренного опытом прожитых лет воеводу Романа Юрьевича. Только если дойдет дело до советов и советчиков, скорее всего он послушается вспыльчивого и решительного Илью Приснославича. А хорошего о парнях Илья князю не расскажет.

Так прошли три дня. Они начинались серым светом в окошке и хлебом по утрам, а заканчивались тьмой и миской с похлебкой.

Улан тем временем начинал уже скулить, что стены давят на него. Вольному баатуру, сыну нойона, негоже сидеть как лиса в норе, ему пристало скакать в чистом поле на приволье, как парит в небесах степной орел. А тут недолго и заживо сгнить. Будто в могиле урусов. Ведь не секрет, что павших баатуров сжигают, чтобы их души взлетели к Великому Небу… Никита прикрикнул на него, чтобы терпел. Сталь тоже не сразу становится твердой. Ее сперва калить в огне надо, а после остужать в ледяной воде. Тогда клинок заточку держит. Так и человек… Скачка, сражения и пиры – это все хорошо. Но иногда приходится и в «холодной» посидеть, в плену побывать, под допросом оказаться. Все это тоже душу и тело закаляет. Правда, парень не испытывал полной уверенности в собственной правоте. В конце концов, есть воины, никогда в плен не попадавшие. Но ведь, с другой стороны, даже сказочные герои нет-нет да и оказываются в безвыходном положении. И тогда надеяться остается только на чудо и ждать. Терпеливо и спокойно.

Хотя…

Какое чудо может их спасти?

Откроется дверь, и войдет брат Жоффрей, заручившийся грамотой от Ивана Даниловича к его строптивому соседу? Заглянет Емельян Олексич, прознавший, что они следом за ним поехали, да в беду попали? Илья Приснославич раздумает оговаривать их перед князем, махнет рукой и отпустит на все четыре стороны?

Как же!

Держи кошель нараспашку!

Скорее всего, про них забыли и просидят они тут до самой старости, а если уж выйдут на свободу, то седыми, горбатыми, с трясущимися коленками и больными суставами.

И тут дверь тихонько скрипнула.

Глава двадцать первая

Грудень 6815 года от Сотворения мира Смоленская крепость, Русь

Дверь в поруб приоткрылась.

С чего бы это?

Никита насторожился, подобрался, готовясь к прыжку. Что это за гости среди ночи в застенке?

В щели между дверьми и косяком мелькнул желтоватый, дрожащий огонек. Словно пламя свечи или лучины прикрывали ладонью от сквозняка, да помогало не очень.

Потом дверь открылась пошире. В поруб просунулась круглая, стриженная «под горшок» голова. Блеснули два внимательных глаза. Пошевелилась седая борода:

– Эти, что ль, твои добры молодцы? А, боярышня?

– Дай сама гляну, – приглушенный, но знакомый голос заставил Никиту вздернуть брови от удивления. Василиса?

Бесцеремонно оттеснив плечом старика, в застенок вошла Василиса. Окинула долгим взглядом нахохлившихся парней. В волосах Улана торчали соломинки, на кончике носа чернело пятнышко грязи, будто он ткнулся в закопченный котел. Никита подумал, что и сам выглядит не лучше.

– Они самые. Хороши… – насмешливо протянула девушка.

– Тебе-то что за дело? – угрюмо ответил ордынец. Вытер нос рукавом.

Никита молчал. Испытующе глядел на незваных гостей. Из всего отряда Ильи загадкой для него оставалась лишь Василиса. Непонятно было, что женщина делает среди воинов, почему воевода относится к ней с уважением, но как к обузе? Кто она такая? И зачем заявилась сюда?

– На свободу хотите? – неожиданно спросила Василиса, а сопровождавший ее старик только вздохнул и покачал головой.

«Неужели то самое чудо? – встрепенулся Никита. И тут же одернул себя: – Нет, так не бывает. Никто никогда не будет помогать просто так. Люди всегда ищут выгоду…»

– Хотим! – дерзко ответил он. – А что взамен попросишь?

– А почему я должна что-то взамен просить? И почему просить? – Девушка вздернула подбородок.

– А что, потребуешь?

– Надо будет, и потребую.

– А что? Требуй сейчас. А я подумаю.

– Ишь ты! Вы все москвичи такие переборчивые?

– Я не москвич.

– Но Ивану, сыну Данилы, служишь. Верно?

– Служу. И не за плату. За совесть.

– Да мне все равно.

– Тогда чего пришла? Я тебя не звал.

Старик, услышав непочтительные речи парня, заворчал, переминаясь с ноги на ногу, набычился.

– А я в своем городе! – не смутившись, парировала Василиса. – Это ты гость. Да еще силком приведенный. Обвинений с тебя не снимал никто. Пока.

Никита пожал плечами. Зевнул:

– Конечно, куда мне с вами, смолянами, равняться. Только почему ты со мной разговоры разговариваешь, если я для тебя пленник, да еще и головник?

– Я тебе свободу предлагаю.

– Но ведь не за просто так?

– Нет, само собой.

– Тогда говори свои условия, а я подумаю! – Парню до смерти надоели игры и недомолвки. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Будь что будет!

– Вы поедете куда ехали, – отчеканила Василиса. – А я с вами.

– Э-э… Погодь… – дернулся круглоголовый старик.

– А? Ну и дядька Мал поедет, само собой.

– А зачем?

«Что она знает о нашем путешествии? Или это просто дурь прет? Блажит девка от скуки… Видно, боярская дочка. От скуки на стену лезет – потому и с Ильей в поход напросилась. Теперь с нами вот приключений искать хочет…»

– Тебе не все равно? – прищурилась боярышня.

– Нет. Мне не все равно. Не хочу еще и за тебя отвечать перед князем смоленским.

– Вот ты смешной! – Она улыбнулась, но Никита заметил, что синие глаза оставались серьезными и внимательными. – Сидишь тут в порубе и не знаешь, что о тебе тверичи выспрашивают по городу.

– Тверичи? – Никита похолодел. О посольстве Михаила Ярославича он и думать забыл, а вот оно как повернулось.

– Испугался?

– Я? Нет.

– А мне показалось, что испугался… Тверичи тут пятый день гостят. Ждут, чтобы кони отдохнули перед дальним переходом. Главный над ними – Семен Акинфович, сын ближнего боярина тверского князя, – Василиса внимательно следила за Никитой – не дрогнет ли у парня лицо. Он держался изо всех сил, стараясь сохранять невозмутимый вид. Но получалось или нет, не знал – со стороны на себя не посмотришь.

– А что ж ты закаменел? – по-своему поняла его сдержанность девушка.

– А я разреветься должен?

– Ну хоть задуматься… Семен, боярский сын, ходил к нашему князю и сказал, будто посольство у него к Владиславу, князю Краковскому и Польскому, который готовится стать и королем Польским. Будто бы Михаил Ярославич хочет поддержкой Польши заручиться в борьбе с Москвой. Он бы и от союза с Витенем не отказался… Ведь Будивидович хитер – пальца в рот не клади, и мыслит расширять княжество на восток. Если бы тевтонские рыцари не слишком донимали его с запада… А чего это я отвлекаюсь? Тебя вражда и дружба княжеская мало касается.

– А что меня касается?

– То, что один дружинник из Семенова отряда проговорился об истинной цели похода…

Никита вздрогнул. Правда, быстро взял себя в руки, но было поздно. Василиса уже заметила его волнение и торжествующим тоном продолжала:

– Они идут, чтобы перехватить какой-то обоз из франкских земель. Что моргаешь? Верно?

Парень молчал, сжав до боли зубы. А что скажешь? Против правды не попрешь, но и подтверждать ее не хочется.

– А ты ехал с рыцарем-франком. Сама видела. Вот какая ниточка получается.

«Ты прям дознатчик… Только женского ли ума это дело?»

– А когда Семен Акинфович ко князю Александру заявился и попросил его, чтобы он трех пленников отпустил и ему отдал…

– Откуда узнал? – не выдержав, встрял в разговор Улан-мэрген.

– А мне не докладывались, – отрезала Василиса. – Только вам, я думаю, это и не важно. Важнее другое – вы в ловушке сидите, как та мышка, и ничего не остается, как ждать, какая кошка вас первой скогтит: смоленская или тверская. Так что вы должны мне в ножки кланяться, просить, чтобы я вас вызволила. Или не так?

Никите подумалось, что зря эта девчонка считает себя такой значительной и важной. Ну подумаешь, заявилась! Двери открыла? Открыла… Но она же не знает, что ему достаточно двух-трех движений, чтобы обезвредить и ее, и старика. А там – уж как-нибудь из крепости они выберутся. Только нехорошо это как-то, не по чести… Со стариками и женщинами драться – недостойно воина. Горазд не одобрил бы. Не для того он учил его благородному искусству рукопашного боя. Все-таки Василиса с добром пришла. Помочь хочет. Хотя и наверняка свою выгоду ищет.

Девушка истолковала его молчание по-своему.

– Что призадумался? Нет чтобы спасибо сказать. Или от страха язык проглотил?

– Почему от страха?

– Ах, ты не боишься?! Тогда я тебе расскажу. Александр Глебович сказал Семену, что ничего не знает о вас. Первый раз, мол, слышит. А сам на ус намотал. Хочет вас повыспрашивать… если понадобится, то и с пристрастием… что за обоз такой, зачем Михайло Ярославич отряд снарядил для его встречи? А главное, для чего ты Семену Акинфовичу потребовался?

– И откуда он узнал, что я здесь, в Смоленске… – задумчиво проговорил парень.

– Ну, это как раз запросто. Слухом земля полнится. Илья не приказывал своим людям молчать о том, что на тракте видели. А если бы и приказал, то языки не вырвешь – то там словечко обронят, то здесь. Кто-то жене скажет, а кто-то соседу. Вот слух по Смоленску и пополз. А тверичи поди самые опытные и умелые из ближней дружины Ярославича в поход вышли. Слушать умеют. И запоминать. И боярину докладывать.

– Да что ты меня все запугиваешь? – удивился Никита. – Я – не боярин, не княжич, человек простой, смерд, можно сказать. Зачем я всем вашим князьям-воеводам понадобился? Что я им рассказать смогу? Хотели бы что-то про франков узнать, не надо было брата Жоффрея упускать. А теперь что ж? Все на меня?

– А на дыбе подвесят да пятки углями прижгут, ты все расскажешь! – звонко воскликнула Василиса, забывая, что пришла в поруб ночью, тайно и, если услышит стража…

– Тише ты! – шикнул на нее Улан-мэрген. Видно, о том же подумал.

– Чего тише? – зыркнула на него девица. – Стражи не бойся. Я им сонного зелья подмешала.

– Да кто ты такая?

– Тебе что за дело? Спасибо скажи, что тебя, ордынца, вызволяю.

– Спасибо! – Улан отвесил земной поклон. – В ноги не упасть?

– Надо будет – упадешь… – сурово пробурчал Мал, но под взглядом Василисы потупился.

– Я одного не пойму, – медленно проговорил Никита, внимательно наблюдая за лицом девушки. – Тебе какой интерес в нашем спасении? Мы тебе – никто и зовут никак. А ты зачем-то нас вызволяешь. Хотя можешь навлечь гнев князя. Просто так, за здорово живешь, люди такие поступки не совершают. Ответь честно – чего ты взамен хочешь?

– А если не отвечу, не поедешь? Останешься в темнице?

– Не останусь, – не кривя душой, ответил парень. – Уйду. Станете дорогу заступать, силой уйду. В том загодя прощение прошу.

Старик заворчал, схватился за рукоять ножа, засунутого за пояс.

– Вреда причинять не буду, – заверил его ученик Горазда. – Но уйду. И не поможет тебе ножичек, уж не взыщи, почтенный.

Мал задохнулся от возмущения, но не нашелся, что ответить. Василиса, как ни странно, улыбалась.

«С головой у нее, что ли, не в порядке?» – думал Никита, не решаясь пока что броситься к выходу. Вдруг врет? Что, если это ловушка? Князь смоленский проверяет их – если вздумают бежать, значит, есть чего скрывать. Не лучше ли тогда сидеть и не рыпаться?

Они молчали долго. За окном свистел разгулявшийся к ночи ветер. Едва слышно заржал конь.

Наконец Василиса не выдержала:

– Ладно! Скажу тебе, что у меня за интерес! Только, чур, не допытываться. Сколько надо, столько правды открою, а остальное, извини уж, мое дело. Годится?

– Годится, – парень пожал плечами. Все равно он не проверит – врет девчонка или правду говорит. Так какая разница, сколько он услышит лжи. Или правды? Или лжи… Он понял, что сейчас запутается в собственных мыслях, и решительно кивнул: – Говори.

– Хочу с вами.

Слова Василисы сопровождались горестным стоном Мала.

Никита почувствовал, что его глаза лезут на лоб. Ордынец выглядел не лучше. Он так и застыл с открытым ртом.

– Ты что, совсем разум потеряла? – Парню даже за руку себя ущипнуть захотелось, чтобы убедиться – не спит ли он?

– А с чего ты это взял? Я на коне не хуже вашего сижу! Из лука и самострела бью в перстенек. Саблей могу, ежели что…

– Зачем это тебе?

– А может, мне любопытно – что там франки на Русь везут?

– Любопытной Варваре на базаре нос оторвали.

– За своим следи.

– Я свой от любопытства праздного не сую куда не следует.

– А почему же не следует?

– Потому.

– Нет, ты скажи!

– Не женское это дело!

– А что женское дело? Около печи с ухватом управляться да порты стирать? Не желаю! Так и со скуки помереть можно! Я мир поглядеть хочу!

Никита схватился за голову. Ну, что с такой поделаешь? Небось и воеводу Илью так же уговорила с собой в дозор взять. Кто же она такая? Откуда взялась на нашу голову?

– А если твои отец, братья, жених за нами в погоню кинутся?

– Тебе не все ли равно? – Тень озабоченности лишь скользнула по ее лицу и растворилась.

– И правда! Какая мне разница, кто с меня кожу живьем сдерет!

– Ну так постарайся удрать. Как следует постарайся. Тогда никто тебя пальцем не тронет!

Никита задумался. В самом деле: что в лоб, что по лбу…

Только здесь наверняка пропадать придется, а на свободе мы еще поглядим, кто кого. Ночь да быстрые кони… Василиса должна дороги знать как свои пять пальцев, если уж такая шустрая. Правда, любой воевода княжеский – да хоть бы и тот же Илья Приснославич – не хуже окрестности изучил. Разве что обмануть попытаться. Весь Смоленск уже бурлит слухами, что он, Никита то есть, на Вроцлав навострился. На юг и восток дороги сразу же обыщут. Значит, нужно рвануть на Витебск. Пускай крюк, зато шкура целее будет. Из витебских земель можно после через Белую Русь, да по самым рубежам с Литовским княжеством…

Будем считать, что ты, красавица, меня почти уговорила.

– Ты что скажешь, Улан? – Парень повернулся к другу. Все-таки нехорошо без него решать.

– Что говорить? Застенок – яман^[329]. Вольное поле – Якши^[330].

– Не боишься, что поймают?

– Цх! – презрительно щелкнул языком ордынец. – Нам татарам все равно: что отступать – бежать, что наступать – бежать. Так у вас говорят об Орде? Если уж суждено погибнуть, то в чистом поле и смерть радостна.

– Ой, молодежь… – едва слышно прошептал старик. – Ой, горе с ними…

– Мы согласны! – Никита одернул кожушок. Вздохнул. – Эх, течи бы еще вызволить…

– Чего? – Девушка вскинула брови. Вместе с улыбкой, озарившей ее лицо после первых слов парня, гримаса получилась смешная. Татарчонок не удержался и прыснул в рукав.

– Кинжалы мои, – пояснил Никита. – Они мне дороги – от учителя достались.

– А! Это такие вилы на коротких рукоятках? – беспечно взмахнула рукой Василиса.

– Не вилы, а течи! – слегка обиделся парень. – Их в земле Чинь придумали!

– Вот еще! Чиньцы придумали, пускай сами и дерутся ими. Я тебе меч дам. Наш, русский.

– А течи? Мне они нужны…

– Что ты заладил? У Илья они где-то! Мне что, у воеводы всю горницу обыскать надо было, чтобы тебя порадовать? Мечом будешь доволен!

Никита понял, что спорить бесполезно. Девушке не понять его беду. Больше он не открывал рта. Молча пошел за вздыхающим Малом и озирающейся по сторонам Василисой прочь из башни, у входа в которую храпели, привалившись спинами к бревнам, двое охранников.

«А как же ты думаешь из крепости нас выводить?»

Девушка направилась прямиком к маленькой калиточке неподалеку от ворот, видно, нарочно сделанной, чтобы по пустякам не тягать туда-сюда тяжелые створки. А будут город осаждать, ее и завалить чем-нибудь можно, чтобы враги не ворвались, или поставить несколько воинов для охраны – все равно пробираться в узкий проход можно лишь по одному.

К слову сказать, стража у ворот тоже сопела носами, высоко подняв воротники тулупов. Только клубы пара поднимались к усыпанному звездами небу. Одно из двух: или это обычное дело, и тогда князя Александра можно только пожалеть, или Василиса и тут постаралась, попотчевав дружинников сонным зельем.

– Осторожно! Ноги береги… – буркнул Мал.

А девушка задорно толкнула Никиту локтем в бок:

– Делай, как я!

Она уселась на снег и съехала с вала, как детвора катается с горки. Парень беззвучно рассмеялся и последовал за ней, услыхав краем уха, как ругается Улан-мэрген, не привычный к русским зимним забавам.

– Живые? – Василиса, стоя внизу, уже отряхивала снег со штанов.

– Что с нами станется? – ответил Никита.

– Тогда пошли!

У крайнего плетня их ждали оседланные кони. Четверо верховых и двое вьючных.

Ордынец аж заурчал от удовольствия. Прижался щекой с морде ближайшего коня, то ли серого, то ли солового – в темноте не разглядеть.

Мал подставил ладони, и девушка, опершись коленом, поднялась в седло. Остальные быстренько вспрыгнули сами. Василиса направила было коня на восток, но Никита тронул ее за плечо:

– Нам на Витебскийтракт.

– Это еще почему? Разве франки…

– Да мне плевать, где там эти франки и их королевство! Сейчас главное – погоню со следа сбить.

Она подумала и кивнула:

– Давай! Днепр промерзший сейчас, мост не нужен. Погнали!

Свистнула, стукнула вороного коня пятками в бока.

Они промчались посадскими улицами, разбрасывая комья утоптанного за день снега. Залаяли собаки. Кто-то закричал зло и удивленно. Но Смоленская крепость осталась уже позади, а перед глазами развернулась, словно скатерть, ровная поверхность льда сковавшего днепровские берега.

Грудень 6815 года от Сотворения мира Посад, Смоленск, Русь

Несмотря на обмерзшие усы, солнце припекало щеку. Вилкас блаженно сощурился, похлопал по шее пегого конька жмудской породы. Он сам его выбрал, а уж оплатил покупку Семен Акинфович.

Литвин не уставал удивляться – почему тверской боярин так ухватился за него? Неужто в Смоленске нет больше людей, знающих Черную Русь и Литву? Есть наверняка. Только крикни! Но Семен предпочел договариваться с Вилкасом. Даже, выполняя просьбу нового проводника, ходил ко князюшке Александру, любопытствовал – куда упрятали захваченных на дороге людей? И, поскольку князь смоленский с первого разу ответа не дал, повторно навещал его, надоедал с просьбами. Благо Александр Глебович весьма уважал Михаила Ярославича Тверского и к его ближнему боярину относился также благосклонно.

Но сколь смоленский князь ни рассыпался в похвалах тверичам и их борьбе против Москвы и Орды, а от прямых ответов на вопросы Семена он уходил, как скользкий угорь из мокрых рук. Да, мол, слыхал краем уха от воеводы Ильи Приснославича, что была великая бойня на Московском тракте – много деревенского люда побито да обозников, возвращавшихся с торжища, насмерть неведомые разбойники порешили. Да, Илья с дружинниками вовремя подоспел, татей лесных разогнал. Только никого из купцов-смолян в живых уже не застал. Рыцарь-крыжак? Не привозили такого… Крест Святой в том положить готов. Да и откуда тут франкские крыжаки? Вот немчины – да, другое дело. Тевтоны там, меченосцы, прочая шваль, которых на Руси били и бить будем… Парень по имени Никита? Русоволосый, невысокий, худенький и верткий? С двумя чудны́ми кинжалами, напоминающими трезубцы? Ну, вроде бы упоминал Илья о таком. Да, точно упоминал. И татарчонок с ним был. Совсем мальчишка, молоко на губах не обсохло. Кажись, были… А где сейчас? То еще выяснить надобно. Обязательно разузнаем, прикажем разыскать. Вызову Илью Приснославича, пускай доложится честь по чести – куда найденышей упрятал.

А может, он их отпустил на все четыре стороны? Зачем они нам? Пользы с них никакой. Как с козла молока. Кто же знал, что они дорогому гостю, Семену Акинфовичу, понадобятся ни с того ни с сего? А кстати, зачем они тверскому боярину? Неужели бойцы знаменитые, в дальнем походе незаменимые? Нет? Так, может быть, каким тайным знанием обладают? Или тропы им ведомы, какие самым лучшим следопытам-разведчикам неизвестны? Или толмачи изрядные – по-литовски, по-польски, по-немецки чешут? Тоже нет? Непонятно тогда, к какому такому делу Семен Акинфович их пристроить намерен…

И так без конца.

На третий приход боярина Александр Глебович встретил его туча тучей. Куда только подевались былые приязнь и радушие? Князь смоленский мохнатые брови свел на переносице, буравил взором попеременно то Семена, то угол горницы, кусал губы. Потом сказал глухо, будто через силу: «Нету отроков. Сбежали. В поруб их Илья посадил – думал повыспрашивать о делах московских, о замыслах братьев Даниловичей, ведь они сказались его посланниками. А они сбежали. Стражу одурманили: или зельем колдовским, или наговором…»

Дальше Семен уже не слушал. Поклонился князю, поблагодарил за доброту, за ласку, за гостеприимство, а вернувшись на постоялый двор Пахома, приказал дружине собираться в поход. Спешно и без проволочек.

Тверичи не спорили и не подумали возражать. Во-первых, нрав у Семена Акинфовича – все это знали – не мед. Во-вторых, все и так уже заскучали без дела.

Быстро заседлали коней. Уложили запас харчей в тороки, загрузили вьюки всякой всячиной, которая в дороге может оказаться полезной.

Выдвинулись сразу после обеда. До темноты боярин рассчитывал отдалиться от Смоленска на десяток верст, не меньше.

Застоявшиеся кони играли: взбрыкивали, прижимали уши и скалили зубы друг на друга и на седоков, которые нарочито громко и укоризненно прикрикивали на них, грозили плетьми, но в ход ни одной не пустили – понимали радость животных и сочувствовали ей.

Семен Акинфович ехал в голове отряда на темно-рыжем скакуне с белой проточиной.

Вилкас сразу оценил чистоту кровей коня – аргамак^[331]. Сухопарый, с вислым крупом и длинной холкой, он может идти рысью без устали круглые сутки, на галопе перегоняет зайца, а уж хозяину предан! Доставить таких коней на Русь или в Литву – труд неимоверный. Табуны гонят от моря Абескунского через кипчакские степи по земле Золотой Орды или от Константинополя через Болгарию, Валахию и Молдавию. Сколько табунщиков гибнет, когда местные кочевые племена нападают на них, чтобы отбить дивных скакунов! Сколько коней умирает от бескормицы, жажды, мороза, неведомых болезней, дурной воды, гнилого корма! Выживших продавали за баснословные деньги – серебра могли спросить в половину собственного веса коня.

Само собой, жмудок Вилкаса, толстошеий, крупноголовый, с широкими копытами и мохнатой гривой, рядом с аргамаком Семена смотрелся неказистым и деревенским. Зато отличался удивительно мягкой рысью – сидишь как на лавке. Они с конем сразу подружились, и теперь парень доверял четвероногому товарищу настолько, что бросил поводья на переднюю луку и глазел по сторонам, прощаясь со Смоленском, – когда еще доведется вернуться.

Дружинники на отдохнувших, ухоженных конях попарно вышагивали позади. Весело переговаривались, перекидывались шуточками. Подтрунивали над Всемилом. Как сумел выяснить Вилкас, над парнем, отмеченным шрамом поперек щеки, посмеивались всегда. Развлечение такое было у тверичей. Даже тогда в корчме они хотели не только над литвином, заскочившим на огонек, покуражиться, но и Всемила на смех поднять.

У заставы, на выезде из смоленского посада дорогу по-прежнему преграждала рогатка.

Рядом с уже знакомым Вилкасу седобородым Яковлевичем торчал еще один – невысокий, плечистый, напоминавший гриб-боровик или желудь, с медно-рыжей бородой, в которой выделялась седая прядь, будто бы мужик сметану пил прямо из горшка и, что называется, «по усам потекло». Он внимательно и цепко глядел на приближающихся всадников.

– Поздорову вам, братья-смоляне! – поприветствовал стражу Семен.

– И тебе не хворать, боярин, – откликнулся рыжебородый. Остальные «кучковались» за его спиной и не торопились убирать рогатку.

– А что это в град Смоленск проще въехать, чем обратно выбраться? – Тверич натянул поводья, и аргамак заплясал, выгибая шею дугой, в шаге от стражников.

– Аль провинились мы чем? – Вороной Пантелеймона поравнялся с конем Семена Акинфовича.

– Не серчай, боярин, – нахмурившись, проговорил Яковлевич. – Оглядеть бы твоих людей надобно…

– Это еще зачем? Они у меня не товар заморский и не девки на выданье, чтоб их оглядывать!

– Приказ князя Александра! – коротко бросил рыжебородый. – Всех выезжающих из Смоленска проверять.

– Ну, ежели князя Александра… – развел руками Семен. Усмехнулся со злым прищуром. – В тороках тоже искать будешь?

– Обижаешь, боярин. Мы людей выглядываем. Аль ты кого-то по частям вывозишь из города?

Тверичи расхохотались. Удачная шутка рыжебородого быстро расположила их и свела на нет обиду от дотошной проверки.

– Гляди, чего уж там! – махнул рукавицей Семен. – Как тебя звать-то? – спросил он как бы между прочим.

– Твердилой меня кличут… Я из дружины Ильи Приснославича, – сдержанно поклонился рыжий.

– Ищи, Твердила!

Смоленский дружинник пошел вдоль конного строя, внимательно всматриваясь в лица тверичей.

Вилкас почесал затылок. Где-то он уже слышал эти имена. Илья Приснославич, Твердила…

Он легонько толкнул пятками пегого и подъехал к стражникам.

– Кого ищут-то, Яковлевич?

– Откуда мне знать? – не слишком дружелюбно отозвался седобородый. Потом, видимо узнав литвина, смягчился: – Да сбежали двое каких-то… оборванцев.

– Подумаешь! Оборванцы сбежали! Не велики птицы, чтобы их княжеская дружина ловила.

– То не нашего с тобой ума дело. Приказали – ловим, прикажут не ловить – не будем.

– Понятно, – кивнул Вилкас. – Служба княжеская.

– То-то и оно, – слегка улыбнулся смолянин. – А ты, я гляжу, к тверичам прибился?

– Проводником нанялся. Жить-то надо как-то? Верно?

– Верно. А друзей ты своих нашел?

– Нет, Яковлевич. Не нашел.

– Плохо.

– Да чего уж хорошего…

– Ну, ты ищи. Бог даст, встретишься еще.

Вилкас перекрестился, привычно оглянувшись на храм Иоанна Богослова:

– На Господа только и уповаю.

Вернувшийся Твердила мотнул головой, указывая стражникам на рогатку: убирайте, мол. И отвернулся, не уважив боярина ни извинениями, ни словами прощания.

Нисколько не расстроившись, Семен отпустил повод аргамака, с места перешел на рысь. Смоляне едва успели отскочить в сторону.

– Слышь, Акинфович, что скажу… – Литвин нагнал его, пристроился бок о бок.

– Не надо. Я уже и так все понял, – боярин подмигнул. – Ушлые у тебя друзья. Я бы от таких помощников не отказался.

Вилкас улыбнулся в ответ.

Копыта коней били по утоптанному снегу. Морозный воздух забирался за ворот. Дорога разворачивалась скатертью-самобранкой, будто говорила, что приключения еще не закончились. Напротив, они только начинаются. Все еще впереди, а все, что было раньше, всего лишь завязка истории.

Эпилог

Дороги, русские дороги… Тянетесь вы от города к городу, от села к селу, как руки с раскрытыми ладонями; извиваетесь вдоль берегов рек, ныряете в распадки, огибаете овраги и холмы; минуете березняки и ельники, дубравы и ольшанники, пересекаете луга, поля и степи. То вы прямые, будто копье, то петляете, как след русака на первой пороше. Зимой вас укрывает снег, по которому скрипят полозья санных обозов, летом разбивают в пыль копыта и тележные колеса. Топят вас вешние воды и заливают осенние дожди.

Дороги помнят величие Киевской Руси: походы суровых и отчаянных воинов князя Святослава на Царьград и Тмутаракань, тяжкую поступь полков Владимира Святого и Ярослава Мудрого. Вы стонали под ударами крепких копыт печенежских и половецких коней, гулко пели от радости, когда с победой возвращались русские дружины, и плакали, принимая на свои плечи скорбный груз – последствие неудачных сражений. Помните вы и раздор между князьями русскими, великую междоусобицу и братоубийственные войны, как шли Ростиславичи^[332] на Ольговичей^[333], резали друг дружку сыновья Всеволода Большое Гнездо. В те черные дни русские князья призывали на помощь половцев, мадьяр и поляков, чтобы только одолеть такого же русского князя.

А после тьма упала на землю Русскую. Несли ее на остриях копий и стрел узкоглазые, необузданные всадники, пришедшие с востока – из-за Оксианы^[334], из-за Итиля-реки, говорят люди, от самых чиньских земель, опоясанных неприступной стеной. Умирали русские люди под градом толстых, метких стрел, горели города: Суздаль и Рязань, Владимир и Переяславль, Киев и Москва, а с ними Торжок, Козельск, Пронск, Коломна, Галич… Монгольская орда прокатилась по Руси и схлынула, оставляя после себя пепелища, а вдоль дорог белые остовы, обглоданные волками и расклеванные воронами.

Безлюдно стало на дорогах. Зарастали они бурьяном и лопухами. Лишь изредка проскачут ватаги оружных людей: то княжеские люди, то ордынцы, то лесные разбойники. Когда-никогда проползет обоз. И то все больше с данью для Орды.

Некоторые, некогда торные, пути и вовсе исчезли, умерли – ведь для дороги равносильно смерти, когда по ней перестают ходить. Сани и телеги, конские копыта и коровьи, сапоги и лапти торят вас, не давая исчезнуть, стереться с лика земли и из памяти людской… Движение питает дороги, как вода поит древесные корни. На год-другой воцарится тишина да запустение – оплывет накатанная колея, пойдут в наступление окрестные леса. Сперва передовые отряды – трава, за нею – побеги и кустарник: орешник, малина, ежевика. А уж после встанут главные силы – деревья расправят плечи, как ближняя дружина великого князя, и заступят дорогу любому страннику.

Но в последние годы Русь начала подниматься с колен. И хотя князья по-прежнему ездили в Сарай за ханскими ярлыками на правление, горожане не раз и не два собирали вече, требуя изгнать ненавистных захватчиков. Восставали люди в Ростове и в лето шесть тысяч семьсот девяносто седьмое от Сотворения мира изгоняли князя вместе с баскаками. Не отстали от них и тверичи – через четыре года, учинив смуту, заставили бояр целовать крест, обещая «черному» люду, что будут плечом к плечу биться с захватчиками. И прогоняли татарву, где только могли. Не зря потом Дюденя на Русь ходил и реки крови русской пролил, множество пленных увел. Восставал народ и в Угличе, Устюге, Ярославле и Переяславле.

Правда, сил бороться против Орды пока не хватало, но зато люди стали жить богаче: больше хлеба, дичи, меда, мехов, железа появлялось на торжищах. Все чаще стали заезжать во Владимир, Москву, Киев, Новгород Великий гости-купцы из западных, из восточных и даже из дальних южных держав. И дороги начали возрождаться. Вырастали вдоль них, как грибы, постоялые дворы и дома корчемные. Подновлялись мосты. Вновь раскрытые ладони по-дружески потянулись от веси к веси, от города к городу, а там и в соседние державы: к литвинам и полякам, к мадьярам и валахам.

Тянулись обозы, санные и колесные, рысили дружины княжеские, шагали пешие ратники, скакали гонцы, разнося добрые и дурные вести, семенили монахи на богомолье к чудотворным иконам и заветным мощам.

И в этой круговерти странников и путешественников немудрено было затеряться. Ведь не зря говорят старые люди, что легче всего спрятать дерево в лесу, колосок в поле, а человека – в толпе.

Неподалеку от Могилева остановились на ночевку московские дружинники. Известное дело. Кони притомились и отощали. Емельян Олексич устроил разнос молодому воину Ваньке по кличке Рыжик за наминку, обнаруженную на холке серого в яблоках скакуна. Молодой боярин так разошелся, что даже отвесил нерадивому подзатыльник, а после приказал старому Любомиру доставать из тороков лечебные мази.

По дороге на Витебск неспешной рысью – так, чтобы раньше времени не заморить коней, – ехали четверо всадников. Трое молодых, не отличающихся богатырским сложением и ростом. Раскосые глаза одного из них выдавали ордынца. В хвосте тянулся круглоголовый седобородый дед, недовольно морщивший нос и все время бурчавший себе под нос. Первые два дня пути он говорил вслух, доказывая сумасбродность затеи, пока Василиса не прикрикнула на него и не пообещала отослать назад, в Смоленск. На это Мал ответил, что, во-первых, не желает, чтобы Александр Глебович с него живого шкуру спустил на голенища для ближней дружины, а во-вторых, ни за что не оставит девчонку наедине с двумя сорвиголовами, невесть откуда заявившимися, – от них любой каверзы ждать можно. И остался.

На берегу Днепра жгли костры нукуры. Кривоногие степняки молчали. Кто-то жарил куски мяса на прутьях, кто-то точил оружие или подправлял изношенную сбрую, но слов при этом тратили не больше удалившегося от мира схимника.

Виной тому стала гибель сразу двух соратников.

Один провалился в занесенную снегом полынью, когда Кара-Кончар приказал свернуть на лед – по реке, мол, дорога ровнее. Прорубь, видно, пробили рыбаки, чтобы сети опускать, потом бросили, ее затянул тонкий ледок, замело порошей. Когда конь со всадником ухнули в черную воду, никто и моргнуть не успел. Только что были – и вот уже нет. Могучее течение тут же унесло их. Понимая это, никто не кинулся спасать несчастных. Только Кадан, побратим погибшего, зло бросил в лицо Кара-Кончару слова обвинения. Из-за тебя все беды, не думаешь о нукурах, думаешь только о выгоде своей, как бы перед Ялвач-нойоном себя показать!

Удар острого цзяня был стремительным, как бросок змеи. Не каждый из ордынцев вдруг сообразил, почему же Кадан валится с коня, вперившись остекленевшим взглядом в кромку леса. А когда понятливые объяснили тугодумным товарищам, что к чему, каждый прикусил язык. Ну кому охота напороться на быструю смерть? Так и работали молча.

И безмолвный, словно истукан Будды, которому молятся далеко-далеко на востоке, сидел Федот. Закрытые глаза, ровное дыхание. Прямой меч цзянь покоится на его коленях. Мыслями он был далеко от днепровских берегов, от заснеженного леса и сиреневого дымка костров. А где? Кто же скажет, кроме него самого?

От Смоленска по Оршанскому тракту шагали кони тверичей. Впереди – Семен Акинфович и Вилкас. Боярин без устали расспрашивал парня о литовских обычаях, о землях, городах и селах. О том, как воюют в Литве, что едят, какую веру исповедуют. Вилкас охотно отвечал, рассказывал все без утайки. А потом запел, бренча на канклесе, чем вызвал косые взгляды Пантелеймона:

Кукла, принадлежащая Никите, лежала у литвина за пазухой, и он рассчитывал в скором времени вернуть игрушку – а быть может, оберег? – другу.

Между Витебском и Полоцком размашистой рысью мчал караковый жеребец. Орлик, любимец воеводы Ильи, выглядел исхудавшим и замученным, но с упорством, присущим самым благородным скакунам, продолжал далеко выбрасывать крепкие копыта, впечатывая их в рыхлый снег, словно каждым ударом убивал по одному врагу. Вдалеке выли волки. Брат Жоффрей озабоченно поглядывал по сторонам, будто ожидая подвоха. Но хищники не заинтересовались одиноким путником. Лишь старый ворон, отбившийся от стаи, заметил его и долго парил над головой, выделяясь на сером небе, как крест на белом плаще рыцаря-тевтона.

По бездорожью, через буреломы и непролазную чащу, легко шагал сухопарый старик в длинном плаще, напоминающем епанчу. Куколь он сбросил на плечи, и свежий ветер трепал седые волосы, перехваченные на лбу ремешком, который расшит был загадочным узором. Старик улыбался неведомо чему, и его глаза по-волчьи поблескивали, отражая лучи заходящего солнца.

А где-то далеко на западе другие дороги несли им навстречу усталых путников и навьюченных лошадей.

Там, где соприкоснутся пальцы дорог, в землях Силезии сойдутся человеческие пути. Только для того, чтобы попасть к месту встречи живыми, людям придется очень сильно постараться.

Ноябрь 2008 – апрель 2009

Персоналии

Адольф – король немецкий и император Священной Римской империи, правивший в 1292–1298 годах. Был избран немецким королем в мае 1292 года вместо умершего Рудольфа I. Погиб в 1298 году в сражении при Гелльгейме.

Акинф Гаврилович Шуба – московский боярин. Оскорбленный почетом, оказанным приезжему боярину, ушел на службу к Михаилу Тверскому и увел с собой 1300 человек слуг. Участвовал в походе Михаила Ярославича на Москву в 1308 году.

Александр Глебович – князь Смоленский с 1297 по 1313 год. Сын Глеба Ростиславича.

Александр Ярославич Невский (1221–1263 гг.) – князь новгородский, киевский, владимирский. Был сыном переяславльского князя. В 1228 году поселился в Новгороде, а в 1230 году стал князем новгородских земель. В 1236 году, после отъезда Ярослава, стал самостоятельно защищать земли от шведов, ливонцев, литовцев. В 1239 году Александр женился на дочке Брячислава Полоцкого, Александре. В июле 1240 года победил шведов в знаменитой Невской битве, а в 1242 году – ливонских рыцарей в Ледовом побоище на Чудском озере. Александр был канонизирован Русской церковью в 1547 году.

Альберт Великий (1193–1280 гг.) – Альберт фон Больштедт, или Альберт из Кельна. Философ, теолог, ученый. Видный представитель средневековой схоластики. Родился в Лауингене (Швабия), учился в Падуе, где вступил в Доминиканский Орден в 1223 году. В 1260 году Альберт был назначен епископом Регенсбурга. За энциклопедичность познаний получил титул «Doctor Universalis».

Альберт I – император Священной Римской империи из рода Габсбургов, правивший с 1298 по 1308 год.

Андрей Александрович Городецкий (1255–1304 гг.) – князь, сын Александра Невского; получил от отца удел Городец Волжский. По смерти старшего брата Дмитрия Александровича в 1294 году Андрей сделался великим князем. Имел троих сыновей: Бориса, Михаила и Юрия, – умерших еще при жизни отца. Владимирское княжение перешло после него к Михаилу Ярославичу.

Балдуин IV, или Балдуин Прокаженный (1161–1185 гг.) – король Иерусалима из Анжуйской династии с 1174 года. Сын Амори I и Агнес де Куртене. В 1183 году в связи с тяжелой болезнью провозгласил королем-соправителем Иерусалима своего малолетнего племянника Балдуина V, при регентстве графа Раймунда III Триполийского.

Батый (Бату), или Саин-хан (1208–1255 гг.) – монгольский хан, сын Джучи, внук Чингисхана. После смерти отца (1227 год) стал главой Джучи улуса. Завоевав в 1236 году Дешт-и-Кипчак (Половецкая степь), возглавил поход в Восточную Европу (1237–1243 годы), сопровождавшийся массовым истреблением населения и уничтожением городов.

Смерть великого монгольского хана Угедея (декабрь 1241 года) заставила Батыя возвратиться в улус Джучи для укрепления своего положения. В 1243 году в низовьях Волги Батый основал феодальное государство – Золотую Орду со столицей Сарай-Бату.

Бернар Клервоский, Святой Бернар (1091–1153 гг.) – французский богослов и политический деятель, аббат монастыря Клерво (с 1117 года). Участвовал в создании духовно-рыцарского Ордена Тамплиеров. Вдохновитель второго крестового похода 1147 года. Содействовал росту монашеского Ордена Цистерцианцев, в его память получивших название бернардинцев. Канонизирован в 1174 году.

Будивид Пукувер (г. р. неизв. – ум. 1294 г.) – великий князь литовский, отец Витеня и Гедимина.

Витень (г. р. неизв. – ум. 1316 г.) – великий князь литовский. Вёл ожесточённую борьбу с Тевтонским Орденом. Разбил рыцарей Ливонского Ордена в Турайдской битве.

Дружба с Ригой способствовала торговле и позволила Литовскому княжеству укрепиться в бассейне Даугавы, где еще в 1307 году литовцы аннексировали торговый город Полоцк.

Владимир II Всеволодович Мономах (1053–1125 гг.) – после смерти великого князя Святополка Изяславича (1113 год) великий князь киевский в 1113–1125 годах, государственный деятель, военачальник, писатель. Принял меры к централизации Киевской Руси, дав сыновьям княжить в самых важных городах – Новгороде, Смоленске, Переяславле, Суздале. Именно им Мономах и адресовал свое «Поучение детям» со множеством назиданий и советов, приобретенных из собственного богатейшего жизненного опыта – отца, великого князя и полководца.

Владислав Локоток (1260–1333 гг.) – князь Краковский, герцог Королевства Польского, король Польши с 1320 года (коронация в Кракове). Внук Конрада Мазовецкого, сын Казимира I Куявского. Прозвище Локоток (польск. Lokietek) получил из-за своего малого роста (по некоторым источникам, 130 см). В 1314 году присоединил к Малой Польше Великую Польшу и вёл борьбу за объединение всех польских земель.

Всеволод III Юрьевич Большое Гнездо (1154–1212 гг.) – великий князь владимирский с 1176 года, десятый сын Юрия Долгорукого, сводный брат Андрея Боголюбского, византиец по матери. Имел большое потомство – 12 детей (в том числе 8 сыновей), поэтому получил прозвище Большое Гнездо.

Вячеслав Ярославич (1036–1057 гг.) – князь смоленский с 1054 года, один из младших сыновей Ярослава Мудрого и Ингегерды.

Гедимин (1275–1341 гг.) – великий князь литовский, основатель династии Гедиминовичей. Наследовал в 1316 году своему брату Витеню. Гедимин старался распространить свое влияние и на другие соседние русские земли, главным образом на Псков и Новгород. Он помогал псковичам в их борьбе с Ливонским Орденом. Убит при осаде одной из крепостей крестоносцев выстрелом из огнестрельного оружия, только входившего в употребление.

Гермес Трисмегист (греч. Trismegistos, «Трижды великий») – первоначально это имя носил некий маг и ученый эпохи додинастического Египта (середина III тысячелетия до н. э.), возможно, жрец культа лунного бога, позже сам объявленный богом. Климент Александрийский (III век) считал его автором 42 трудов астролого-космографического и религиозного содержания.

Гийом де Ногарэ (ок. 1259–1314 гг.) – советник и хранитель печати французского короля Филиппа IV Красивого. Происходил из обедневшего рыцарского рода. Хронисты отмечали фанатичность Ногарэ, его бесконечную преданность Филиппу IV.

Даниил Александрович (1261–1303 гг.) – московский князь, родоначальник московских князей. Младший сын Александра Невского.

Активная деятельность Даниила началась в 1283 году. В борьбе за великое княжение братьев Дмитрия и Андрея Даниил поддержал Андрея, ставшего великим князем. Меняя союзников, Даниил не упускал случая увеличить свой удел: победив рязанского князя, присоединил Коломну и ряд волостей, получил по завещанию Переяславль, став первым «собирателем» русских земель и увеличив Московское княжество более чем в два раза. Причислен церковью к лику святых.

Дюдень (Тудан) – брат хана Тохты, один из военачальников Золотой Орды. Возглавил опустошительное «нахождение» на Русь зимой 1292/93 года. Разрушил 14 русских городов.

Жак де Моле (ок. 1244–1314 гг.) – последний Великий магистр Ордена Тамплиеров. Родился в Раоне, получил своё имя по владению в окрестностях Безансона. В 1267 году стал тамплиером – был принят в Боне в братья-рыцари Эмбером де Перо, генеральным смотрителем Ордена, в присутствии Амори де ла Роша, магистра Франции. Де Моле служил в Святой земле под началом Гийома де Боже. В 1294 году избран Великим магистром.

Иван Данилович Калита (1288–1340 гг.) – князь московский с 1325 года и великий князь владимирский с 1328 года.

Проводил осторожную политику на поддерживание мирных отношений с Золотой Ордой, что способствовало отсутствию серьезных татарских набегов в годы его правления; сумел наладить отношения с церковью, в результате чего церковный центр переместился из Владимира в Москву; успешно боролся с Тверью и Новгородом Великим.

Иван Дмитриевич – князь переяславльский и великий князь владимирский. Сын Дмитрия Александровича и внук Александра Невского. Умер молодым, завещав переяславльский престол своему дяде – Даниилу Александровичу.

Иоанн Безземельный (1167–1216 гг.) – король Англии из рода Плантагенетов, правивший в 1199–1216 годах. Сын Генриха II и Элеоноры Аквитанской. Наследовал старшему брату Ричарду Львиное Сердце. В войне с королем Франции Филиппом II потерял почти все владения английской короны во Франции. В Англии после мятежа баронов был вынужден подписать Великую хартию вольностей.

Лотарь (795–855 гг.) – из рода Каролингов. Сын Людовика I Благочестивого и Ирменгарды. Король Баварии в 814–817 годах. Король Италии в 818–843 годах. Король Лотарингии в 843–855 годах. Император Священной Римской империи в 817–855 годах.

Людовик IX Святой (1214–1270 гг.) – король Франции с 1226 года. Сын Людовика VIII и Бланки Кастильской. Руководитель 7-го и 8-го крестовых походов. После того как в 1226 году умер Людовик VIII, его вдова стала регентом на время несовершеннолетия короля. С 1236 года Людовик правил самостоятельно.

В 1244 году он принял обет отправиться в крестовый поход. В 1248 году Людовик с 35-тысячным войском отплыл из Франции и прибыл вначале на Кипр, откуда направился в Египет. Вначале крестоносцам удалось овладеть Дамьеттой в дельте Нила, но попытки продвинуться в глубь страны закончились в 1250 году сокрушительным поражением при Эль-Мансуре, в результате которого король попал в плен. Лишь в 1254 году Людовик вернулся в Париж. При Людовике улучшилась система внутреннего управления, стремительно развивались королевское судопроизводство, налогообложение, совершенствовалась организация военного дела.

В 1270 году Людовик настоял на том, чтобы встать во главе еще одного крестового похода против мусульман – на этот раз в Тунис. Но вскоре после прибытия в Африку в 1270 году Людовик умер от чумы. В 1297 году он был канонизирован при папе Бонифации VIII.

Михаил Ярославич Тверской (1271–1318 гг.) – князь тверской (1282–1318 гг.), великий князь владимирский (1305–1318 гг.). Вёл непрерывную борьбу с Новгородом и с московским князем Юрием Даниловичем. По приказанию хана Узбека был убит в Золотой Орде, после чего великое княжение перешло к московскому князю Юрию Даниловичу. Канонизирован Русской православной церковью в лике святого мученика.

Радульф – король Франции в 923–936 годах, герцог Бургундский. Был одним из ближайших союзников короля Роберта I в его войне против Карла III Простоватого. После того как Роберт пал в битве под Суассоном в 923 году, мятежные вельможи избрали королем бургундского герцога. Умер от заразной болезни, не оставив наследника.

Раймунд Луллий (1235–1315 гг.) – испанский поэт, богослов, философ, автор труда «О превращении души металлов». После светской жизни занялся миссионерством среди мусульман; был одним из первых зачинателей научной ориенталистики. Около 300 сочинений, главным образом на каталонском и арабском языках.

Роджер Бэкон (1214–1294 гг.) – английский философ и естествоиспытатель, ученый, известный своей проповедью экспериментального метода в науке. Получил образование в Оксфорде и Париже, преподавал в Оксфордском и Парижском университетах, занимался алхимией, астрологией и оптикой. Стал монахом ок. 1257 года, жил во францисканском монастыре в Париже.

После смерти папы Климента IV в 1268 году Бэкон был обвинен в ереси и в 1278 году заключен в монастырскую тюрьму. Освобожден в 1292 году. Умер в Оксфорде.

Рудольф I Габсбург (1218–1291 гг.) – немецкий князь и император Священной Римской империи, правивший в 1273–1291 годах. Первый представитель династии Габсбургов на престоле Священной Римской империи и основатель Австрийской монархии Габсбургов.

В 1291 году Рудольф I попытался при жизни обеспечить избрание королём Германии своего сына Альбрехта I, однако немецкие князья, опасаясь усиления Габсбургов, отказались это сделать.

Салах ад-Дин (1138–1193 гг.) – Салах ад-Дин Юсуф ибн Айюб, в европейских источниках: Саладин. Полководец и правитель Египта, основатель династии Айюбидов. По происхождению курд. Родился в Тикрите (Ирак). Получил образование в Дамаске, одном из центров исламской науки. В мае 1169 года стал правителем Египта.

В 1177–1180 годах без особого успеха воевал с крестоносцами, в 1180 году заключил мирный договор с сельджукским султаном Иконии, в 1183 году подчинил Халеб, а в 1186 году – Мосул, завершив покорение Сирии и северного Ирака. В 1187 году, воспользовавшись борьбой за власть в Иерусалимском королевстве и набегами магистра Ордена Тамплиеров Рейнальда де Шатильона, Салах ад-Дин расторг перемирие с крестоносцами и объявил им священную войну. Разгромил христиан под Хиттином, захватил Тиверию, Акру, Ашкелон, Иерусалим. Умер в Дамаске.

Святослав Глебович (г. р. неизв. – 1310 г.) – сын Глеба Ростиславича, князь Можайский (1297–1303 гг.) и Брянский (1309–1310 гг.).

Стефан Александрийский (527–565 гг.) – философ-неоплатоник, представитель Александрийской школы неоплатонизма; грамматик. В правление Ираклия был приглашен из Александрии в Константинополь для преподавания в высшей школе. В правление Юстиниана I составил и посвятил императору этногеографический словарь «Ethnica» («Описание народов»), сделав извлечения из многочисленных греческих и латинских авторов, труды которых были впоследствии утрачены, и тем самым сохранил богатейшую информацию.

Тохта (1270–1312 гг.) – хан Золотой Орды в 1291–1312 годах. Сын Менгу-Тимура. После смерти хана Тула-Буги при поддержки беклярибека Ногая захватил власть в Золотой Орде. Тохта передал Ногаю под его непосредственное управление Крым. При нём проведена денежная унификационная реформа и упорядочена административная система.

В 1299 году вступил в открытую борьбу с Ногаем, после ряда сражений нанёс ему поражение. Возобновил дипломатические отношения с мамлюкским Египтом. С его смертью фактически окончилась история монгольской державы Бату.

Филипп II Август (1165–1223 гг.) – король Франции из рода Капетингов, правивший с 1180 по 1223 год. Сын Людовика VII и Аликсы Шампанской. Коронован в 1179 году, еще при жизни смертельно больного отца. В 1185 году в результате четырехлетней войны Филипп взял верх над коалицией, образованной Фландрией, Бургундией и Шампанью. В 1191 году Филипп вместе с Ричардом принял участие в 3-м крестовом походе, что не помешало им вскоре возобновить военные действия друг против друга. В 1199 году на английский трон взошел Иоанн Безземельный, и Филипп был вынужден согласиться с фактом принадлежности ему Нормандии, Анжу и Аквитании. Однако в 1202 году Филипп обвинил Иоанна в фелонии (преступлении, несовместимом с положением вассала) и объявил о переходе его владений к французской короне. Нормандия, Анжу, Пуату и Овернь отошли к Франции. Иоанну удалось сохранить лишь часть Аквитании. Посредством хитроумной государственной политики и войн Филипп расширил королевский домен и усилил свою власть за счет феодальных властителей. Улучшилось и финансовое положение Франции: Филиппу удалось собрать значительную казну, переданную им на хранение тамплиерам. Он же в 1215 году утвердил статут Парижского университета. Умер в Манте.

Филипп III Смелый (1245–1285 гг.) – король Франции из рода Капетингов, правивший в 1270–1285 годах. Сын Людовика IX. Взошел на трон в 1270 году. Набожный, но слабый правитель, Филипп пребывал под влиянием своего камергера Пьера де ля Брусса, своей жены Марии Брабантской и Карла Анжуйского. Умер в Перпиньяне, возвращаясь из неудачной кампании, предпринятой с целью завоевания Арагона, отданного папой сыну Филиппа Карлу Валуа.

Филлип IV Красивый (1268–1314 гг.) – французский король с 1285 года из династии Капетингов. Благодаря своему браку в 1284 году с королевой Наварры стал королём Наварры, присоединил к королевскому домену Шампань и другие области. Воевал с английским королём за Гиень (была оккупирована французскими войсками в 1294 году). В 1300 году захватил Фландрию, но вынужден был отказаться от своих притязаний.

В 1306 году изгнал из королевства евреев, конфисковав их имущество. Обложение налогами духовенства вызвало острый конфликт (1296–1303 гг.) с папой Бонифацием VIII, из которого победителем вышел Филипп IV; следствием явилась многолетняя зависимость папства от французского престола (Авиньонское пленение пап). Он ликвидировал Орден Тамплиеров, конфисковав его огромные богатства, и добился упразднения Ордена Папой (1312).

Хубилай (1215–1294 гг.) – монгольский хан, основатель династии Юань в Китае. Чингизид, внук Чингисхана, сын Толуя и Соркуктани-бэги. В 1260 году перенес столицу Монгольской империи из Каракорума в Пекин, который был переименован в Ханбалык. В 1279 году завоевал Южный Китай. Оказывал покровительство буддизму. Подчинил своей власти и соседние с Китаем страны: Бирму, Аннам, Камбоджу, Корею, но его два похода против Японии окончились полнейшей неудачей. В делах внутреннего управления Хубилай провел целый ряд полезных реформ и улучшений.

Чингисхан (ок. 1155–1227 гг.) – монгольский хан, полководец, основатель и каган Монгольской империи. Имя при рождении – Темуджин или Темучин. Чингисхан родился в урочище неподалеку от верхнего течения реки Онон. Со временем Чингисхан стал набирать людей к себе в войска, совершая нападения на близлежащие земли.

В 1206 году Чингисхан получил титул великого хана над всеми побежденными племенами. До 1211 года ему удалось захватить Среднюю Азию, Сибирь. Затем он напал на Китай, завоевал несколько его провинций, но в 1214 году оставил Китай, заключив мир с императором, а после снова начал войну. В 1223 году Чингисхан напал на Крым, завоевал город Сурож. Затем состоялся бой на реке Калка, в котором княжеские силы Руси были разгромлены. Умер по дороге домой.

Юрий (Георгий) Владимирович Долгорукий (90-е гг. XI в. – 1157 г.) – князь суздальский и великий князь киевский, шестой сын Владимира Всеволодовича Мономаха. При жизни отца правил в Ростово-Суздальской земле. Стремясь к престижному киевскому княжению, вел активную политику на юге, за что после смерти был прозван летописцами Долгоруким. Умело сочетал политику переговоров с военными демонстрациями для сдерживания половецких ханов, пытался укрепить свою власть раздачей уделов своим сыновьям, но не пользовался поддержкой местного населения. В 1147 году, возвращаясь из похода на Новгород, послал своему родственнику и союзнику чернигово-северскому князю Святославу Ольговичу приглашение: «Прииде ко мне, брате, в Москов!» Это первое упоминание будущей столицы России в Ипатьевской летописи принято считать официальным возрастом Москвы (по первому письменному упоминанию условно считают начало многих городов мира).

Юрий Данилович (1281–1325 гг.) – московский князь с 1303 года и великий князь владимирский с 1317 года, старший сын московского князя Даниила Александровича. Присоединил к Московскому великому княжеству Можайск и другие территории. С 1304 года вел борьбу за великокняжеский стол с тверским князем Михаилом Ярославичем. Позднее он получил поддержку митрополита Петра, в 1314 году вступил в союз с Новгородом против Твери. После пребывания в Золотой Орде (около 2 лет) и женитьбы на сестре хана Узбека получил ярлык на великое княжение. В конце 1317 года был разбит князем Михаилом, бежал в Новгород, затем в Орду, где в конце 1318 года добился убийства своего соперника. В 1322 году возглавил поход новгородцев на Швецию, в 1323 году заключил Ореховский мир. Убит в Орде тверским князем Дмитрием Михайловичем.

Владислав Русанов Отрок московский

История, отверзая гробы, поднимая мертвых, влагая им жизнь в сердце и слово в уста, из тления вновь созидая царства и представляя воображению ряд веков с их отличными страстями, нравами, деяниями, расширяет пределы нашего собственного бытия; ее творческою силою мы живем с людьми всех времен, видим и слышим их, любим и ненавидим; еще не думая о пользе, уже наслаждаемся созерцанием многообразных случаев и характеров, которые занимают ум или питают чувствительность.

Н. М. Карамзин. История государства Российского

Пролог

18 декабря 1307 года от Р. Х Мели Некмансгрундет, Балтийское море

Когда когг^[336] Торгейра Плешивого миновал Моонзунд, пошел мокрый снег. Небо затянуло тучами. Такими низкими, что казалось: дотянуться до них можно если не с палубы, то, по крайней мере, с топа мачты. Снасти обмерзали, покрываясь тоненькой, блестящей корочкой. Чтобы подняться по вантам в «воронье гнездо», дозорным морякам приходилось проявлять чудеса ловкости. Цветные паруса промокли и хлопали под порывами ветра, будто старые тряпки.

Зимнее море приветливым не бывает. Серая пена на мутно-зеленых волнах подобна грязи. Стылый ветер срывает с гребней ледяные брызги и мечет их в лица тех храбрецов, что рискнули выйти из-под прикрытия поросших сосняком берегов и глубоких заливов.

Между островами Эзелем и Дагё волны несли топляки и обломки льдин, оторванных от берега. Торгейр не боялся – этот мусор мог быть опасным для рыбацких лодчонок, но его прочный, обшитый «внакрой» когг обращал на них не больше внимания, чем могучий красавец лось на кружащие над ним тучи комарья. Шедшие в кильватере корабли Ресвальда Рваная Ноздря и Эйрика Шило ни в чем не уступали «Бурому медведю». Те же округлые обводы и пузатые борта, вместительные трюмы и широкие паруса, способные ловить малейшее дуновение ветра. Ватаги, поднявшиеся на борт коггов в Ревельском порту, могли соперничать даже с дружинами викингов, некогда бороздившими эти воды. Да и занимались они, если говорить положа руку на сердце, тем же самым. Торговля, перемежаемая с грабежами. Ведь иногда бывает выгодно товар купить, чтобы потом дороже перепродать, но самая высокая прибыль получается, если необходимый для торговли товар удается отобрать у более слабого или нерасторопного купца. Торгейр любил, приканчивая третий бочонок пива в самом дорогом заведении Ревеля «Голова дракона», хвастаться, называя себя последним викингом нашего времени. Его собутыльники, привыкшие пить и гулять за счет грубого, но щедрого капитана, не возражали. А если бы нашелся хоть кто-нибудь, осмелившийся напомнить, что последним викингом еще сто лет назад северяне звали Харальда Сурового, то расправа была бы скорой. Плешивого уважали вовсе не за мудрость и рассудительность, а за умение мгновенно выхватывать нож и бить без всякой жалости.

Подобно пращурам, чьи драккары бороздили омывающие Европу моря, наводя ужас на жителей прибрежных сел и городов, Торгейр решал все возникающие вопросы быстро, раз и навсегда. Он по праву гордился великими предками, грабившими латинян и ромеев, саксов и ирландцев, бодричей и словенов. Сюда, в Эстляндию, они приплыли вместе с датским королем Вальдемаром и обосновались всерьез и надолго. И хотя Датское королевство переживает сейчас нелучшие времена, его мощь по-прежнему устрашает и немцев, и русичей, не говоря уже о диких эстах, ливах и финнах. Есть ли еще на водах Балтики мореходы, способные сравняться с датчанами? Ну, если быть честным до конца, разве только шведы… Ганза? Они сильны мошной, но не оружием. Новгородцы? Эти добрые бойцы, да только числом не вышли. Рыцари-крестоносцы? Отличные воины. Плешивый не хотел бы встретиться в бою с кем-либо из них на суше. Но на море один датчанин стоил десятка братьев-рыцарей.

Не случайно именно к нему обратился посланник комтура Дерптского с предложением, от которого просто невозможно отказаться. Великий магистр Ливонского Ордена, брат Готфрид фон Роге, за полгода перед тем успокоил рижскихбюргеров, наголову разбив их с бору по сосенке собранное войско. Отомстив таким образом за погибшего на реке Трейдере предшественника, брата Бруно, за разрушенный Рижский замок Ордена, брат Готфрид обратил взор на юго-восток, где литовский князь Витень начал набирать много воли, в открытую бряцая оружием у орденских рубежей. Для успешной войны нужно золото, много золота. Это понимает всякий, даже не слишком искушенный в воинском деле. Тут дружба с богатым Ревелем могла дать хорошие плоды. Братья-ливонцы зачастили в крепость.

За три дня до Адвента^[337] к Торгейру Плешивому подошел человек, закутанный в темный, сработанный из грубого сукна плащ. Широкий разворот плеч и гордый постав спины выдавали в нем военного. Под защищавшим от дождя и ветра одеянием оказалось другое – белое с красным крестом и красным мечом. Ливонское ландмайстерство – с первого взгляда видно. Рыцарь передал поклон от Реймара Гане, которому Торгейр оказывал несколько важных услуг еще до избрания на комтурство. А потом представился, назвавшись братом Генрихом фон Бауштайдом.

– Чем могу служить? – хитро прищурился датчанин, сдувая плотную желтоватую пену с кружки. – По мере моих слабых сил, само собой…

– Брат Реймар помнит тебя, храбрый мореход. Он много раз рассказывал мне о той обстоятельности, с которой ты выполняешь наши маленькие поручения…

«Маленькие? – чуть не полез пятерней в затылок Торгейр. – Ну, если та заварушка, в которой мне пришлось положить лучшего комита^[338] и двух проверенных бойцов, маленькое поручение…»

Но вслух он сказал:

– Я горжусь дружбой с защитниками Святой Веры.

По губам рыцаря скользнула презрительная усмешка.

– Брат Реймар не сомневается в этом.

Плешивый ждал, прихлебывая пиво. Показывать любопытство? Да не дождетесь!

– Наше новое предложение сулит немалую выгоду, – вкрадчиво начал брат Генрих. – Конечно, оно будет сопряжено с немалой опасностью… – Крестоносец огляделся по сторонам. – Нет ли здесь лишних ушей? Не лучше ли нам будет поговорить где-нибудь в другом месте?

– К чему? – небрежно бросил Торгейр. – В шумном и людном зале подобраться, чтобы подслушать, труднее, чем в подворотне. Да и холодно там… Просто прикрывайте рот ладонью, брат. Вдруг кто-то из здешних завсегдатаев может читать по губам?

– Хорошо, – кивнул рыцарь. Продолжал, сложив ладони вокруг рта, будто бы хотел выкрикивать слова погромче. – Ты слышал, должно быть, что король Франции, Филипп Красивый, арестовал всю верхушку Ордена бедных рыцарей Иисуса из Храма Соломона^[339]?

Моряк кивнул многозначительно, хотя, признаться честно, слышал только дальние отголоски событий «черной пятницы». Да и не очень-то его интересовали какие-то стычки между французским монархом и заносчивыми рыцарями Храма. Где Ревель, а где Париж?

– Филипп обвинил Великого магистра, а с ним и весь Орден Храма, во множестве грехов – ростовщичестве, идолопоклонничестве, содомии…

– А признайтесь честно, брат, – осклабился Торгейр. – Был такой грешок?

– Не судите и не судимы будете… – привычно ответил словами Евангелия рыцарь. – Всякому здравомыслящему человеку очевидно, что король Франции вовсе не боролся с грешниками, а стремился наложить лапу на сокровища Ордена Храма. Ведь ни для кого не секрет – богатства тамплиеров неисчислимы.

– Да?

– Истинно так.

– Становится все интереснее. – Датчанин рукавом отер пену с усов.

– Ты прав, храбрый мореход. Сейчас я расскажу тебе, что Филипп просчитался. Вернее, Жак де Моле оставил его с носом. В парижской резиденции Тампля сокровищ оказалось слишком мало. Настолько мало, что Гийом де Ногарэ совершенно справедливо рассудил – храмовники догадывались о готовящемся нападении и заблаговременно припрятали награбленные в Палестине богатства. Ты следишь за мыслью?

– Продолжайте, брат-рыцарь, прошу вас. Мне чертовски интересно.

– Не поминай Сатану, сын мой, – перекрестился брат Генрих. – К чему богохульством переполнять чашу грехов своих?

– Mea culpa^[340]… – смиренно отозвался Плешивый, которому вовсе не хотелось настраивать против себя представителя могущественного Ордена.

– Чистосердечно раскаявшегося да простит Господь, – кивнул рыцарь. – Великий магистр Ордена Храма приказал вывезти сокровища из Тампля и из Франции. Нам стало известно…

«Откуда же?» – подумал Торгейр и тут же поперхнулся, закашлялся.

Брат Генрих терпеливо ждал, пока его собеседник прочистит глотку, а после продолжал:

– Нам стало известно, что значительная часть золота и серебра, принадлежащая тамплиерам, отправлена из Ла-Рошели по морю в русские земли.

– В русские? – не выдержал датчанин.

– Да. Именно так. Жак де Моле сговорился с московским князем… Жоржем, кажется так…

– Георгием, что ли? Внуком князя Александра? – вторую часть фразы: «Который вашего брата на Чудском озере смертным боем бил», Торгейр благоразумно произнес про себя.

– Да, – кивнул немец. – Почему эти мохнатые руссы не могут брать обычные человеческие имена? Что за дикость?

«Зато они очень хорошо держат в руках мечи, если приспеет нужда. Что бы было с вашей Священной Римской империей, да и со всеми рыцарско-монашескими орденами вместе взятыми, если бы они грудью не прикрыли вас от Орды?» – опять с трудом сдержался датчанин. В отношении себя он вполне справедливо полагал, что, увидав мохнатых низкорослых коней и узкоглазых диких всадников под стенами Ревеля, он не задержался бы в порту дольше, чем потребовалось бы на рубку швартовых. А до островов и фьордов верхом не доберешься – ищи-свищи…

Ливонец истолковал улыбку, искривившую губы моряка, по-своему.

– Руссы не заслуживают такого подарка со стороны Ордена Храма, не так ли? И тем не менее, наши лазутчики донесли, что восемнадцать судов прошли из Северного моря, через Скагеррак и Каттегат в Балтику.

– Зимой? Рискованно…

– У них нет другого выхода. Приказ Великого магистра надлежит исполнить или умереть! – Брат Генрих многозначительно поднял палец к закопченному потолку. – Их хотели перехватить около Зеландии…

– Перехватить? – слегка приподнял бровь Торгейр.

– Всегда находится много охочих прибрать то, что плохо лежит, – не вдаваясь в подробности, пояснил рыцарь.

– Это так. И что же помешало?

– Когда корабли герцога Мекленбургского ждали французов в Большом Бельте, те проскочили через Зунд. В тумане. Ночью. В прямой видимости от крепости Роскилле.

Плешивый присвистнул.

– Будь я проклят! Вот это мореходы!

– Позже их видели рыбаки севернее Рюгена. Не знаю, можно ли им доверять, но по всему выходит, что судов сейчас не больше дюжины.

– А что вы хотели? С Зундом не шутят. Еще легко отделались.

– Это так. Но капитул Тевтонского Ордена, поразмыслив, решил, что всё богатство братьев-храмовников может достаться пучине морской.

– А это было бы, по меньшей мере, расточительно! – хохотнул датчанин.

– По меньшей мере, да, – не стал спорить рыцарь. – Наш Орден вынужден нести свет истинной веры диким язычникам здесь, на севере, где трудно обогатиться за счет побежденных народов. Вольно же тамплиерам было накопить свои сокровища: охрана паломников, богатые сарацинские города… На что можем рассчитывать мы? Лишь на отчаянное сопротивление схизматиков^[341]. А расходы на содержание армии, на возведение замков ничуть не меньше, чем у храмовников или иоаннитов. И даже больше…

– Я всецело согласен с вами, брат-рыцарь, – почтительно произнес Торгейр, в душе хохоча во все горло. Вот они – борцы за веру! Ни о чем, кроме золота, думать не могут, словно купцы какие-то.

– По нашим расчетам, французские суда должны пройти южнее Готланда и, обогнув Моонзундские острова, направиться прямиком к устью Невы.

– То есть, брат-рыцарь, если я правильно вас понял, их нужно перехватить неподалеку от Ревеля…

– Ни в коем случае! – воскликнул ливонец. Огляделся по сторонам – не привлек ли он внимание любопытных свидетелей? – Ни в коем случае, – повторил он уже спокойнее.

– Почему? – сделал глупое лицо мореход.

– Ну, во-первых, здесь владения датской короны.

– Так на то договор в Стенби^[342] заключали.

– А ты не путай борьбу с язычниками и морской разбой… – прорычал брат Генрих и осекся. Прижал ладонь ко рту. Несколько мгновений помолчал, испуганно поводя глазами по сторонам. – Я хотел сказать, что по договору в Стенби мы с Датским королевством делим земли, отвоеванные у язычников. Из расчета: две трети – Дании, а одна треть – Ордену. О дележе воинской добычи, тем паче взятой на море, там речь не идет.

– А-а-а… – протянул Плешивый, будто раньше ему было невдомек.

– Скажи мне, Торгейр, ты готов помочь Ордену?

– Ну…

– Одна десятая, – верно истолковал его заминку рыцарь.

– Погодите, брат. Дюжина кораблей. А у меня лишь «Бурый медведь». На одного моего сколько французов придется?

– Я подумал об этом. Можешь пригласить еще двоих капитанов. Надежных, проверенных. Из тех, кто не побежит в драке и кто не станет болтать после. Сумеешь?

– Само собой, – кивнул Торгейр. И, не задумываясь, предложил: – Ресвальд Рваная Ноздря и Эйрик Шило.

– Ты за них ручаешься?

– Ручаюсь. Но с условием.

– Это еще с каким? – нахмурился ливонец.

– Одна десятая – каждому, а не на троих.

Рыцарь посопел, потер бороду кулаком.

– Согласен.

– Согласен? Тогда по рукам!

Торгейр протянул через стол широченную, как лопата, ладонь, и рыцарь, брезгливо поморщившись, пожал ее.

– Орден поможет вам бойцами. Десяток братьев-рыцарей и полсотни сержантов^[343].

«Ага… Заодно они последят за правильностью дележа, не так ли?»

– Я сам пойду на твоем корабле, храбрый Торгейр.

– Благодарю за оказанную мне честь, – слегка усмехнулся датчанин. – Но вы, брат Генрих, что-то начинали говорить о месте, где французские суда надлежит перехватить.

– Да. Начинал. И теперь продолжу. Я думаю, они станут огибать Моонзундские острова с севера. Вот около Дагё… эсты называют его Хийумаа…

– Я знаю.

– Значит, там и перехватишь, если знаешь. Кроме рыбаков со своими лодчонками, там никого не бывает. Захваченные корабли тебе следует доставить в Пернов. Там золото перегрузят на телеги и привезут в Венден. Все ясно?

– Ясно, брат Генрих.

На том и порешили.

На Святого Николая^[344] три когга покинули Ревель. Медленно двигаясь галсами из-за сильного встречного ветра, они потратили десять дней, чтобы добраться до островов Моонзунда. Здесь, давая роздых уставшим морякам, Торгейр укрылся между Эзелем и Дагё. А после небольшой передышки взял курс на норд-вест.

Два дня они бороздили море вдоль безлюдной западной оконечности Хийумаа. Смотрели на бесконечные гряды дюн.

Ветер крепчал. Обложной дождь снизил видимость до одной мили. Впередсмотрящих приходилось загонять на «воронье гнездо» едва ли не силой. Не помогала даже объявленная капитаном награда.

Только брат Генрих денно и нощно торчал на фордеке. Вцепившись пальцами в планширь, он вглядывался и вглядывался в мельтешение волн и серую мглу над ними. Рыцарь не замечал струек воды, стекающих с промокшего насквозь капюшона на глаза и щеки.

Кривой Свен, сменяя Торгейра у колдерштока^[345], буркнул:

– Хоть бы он свои буркалы проклятые все проглядел…

Капитан, хоть и сам был уже не рад, что поддался жадности и повелся на предложение ливонца, показал помощнику кулак и, лавируя между намертво закрепленными на палубе бочонками, прошел к рыцарю.

– Людям свойственно ошибаться, – начал он издалека.

Брат Генрих не ответил, только скосил взгляд, будто запряженная в телегу лошадь.

– Они могли забрать далеко на север от Готланда. Могли проскочить Моонзунд раньше. Могут пережидать непогоду где-нибудь в бухте. А могут давно лежать на дне…

– Не сметь! – с искаженным лицом выкрикнул рыцарь. Развернулся, намереваясь то ли ударить датчанина, то ли просто сграбастать за грудки. Но очередная волна качнула «Бурого медведя», и ливонец, нелепо взмахнув руками, завалился на Торгейра.

Моряк подхватил рыцаря за плечи. Встряхнул.

– Не срывай на мне зло, брат Генрих! Палуба скользкая – не ровен час, можно поскользнуться и свалиться за борт.

– Мы должны разыскать французов, – четко, по слогам произнес ливонец. – Во что бы то ни стало…

Его прервал крик впередсмотрящего:

– Есть! Слева по борту!

Торгейр отпустил схватившегося за такелаж рыцаря, прикрыл глаза ладонью от холодных капель.

Да! На серо-зеленой волнующейся поверхности моря виднелись темные продолговатые силуэты. Еще слишком далеко, чтобы точно понять, что это. Но можно попытаться сосчитать…

– Сколько их? – Пальцы ливонца сжали локоть моряка.

– Пять, кажись… Или шесть…

– Скорее туда!

Датчанин и сам загорелся пуще соломы. Ну наконец-то!

Он махнул рукой Свену, приказывая завалить корабль влево.

– Ме́ли, капитан! – превозмогая свист ветра и хлопки заполоскавшего паруса, проорал в ответ Кривой. – Некмансгрундет!

– Я знаю! – топнул тяжелым башмаком Торгейр. – Осторожно правь. Здесь песчаные мели, – пояснил он рыцарю.

– Ну и что?

«Вот крыса сухопутная!»

– Мели опасны, – громко, но спокойно заявил капитан. – Волна постоянно гоняет песок туда-сюда – нанести их на карту невозможно. Но корабль, попадая на мель, рискует с нее не сойти. Особенно в такую волну, как сейчас! Его просто на куски поломает!

Рыцарь не ответил, во все глаза всматриваясь в очертания приближающихся судов.

Датчанин присоединился к нему.

Да, плоскодонки. Новгородцы называют такие насадами. В их вместительное, с наращенными бортами брюхо удобно грузить сыпучие товары. Зерно, например. Но золото?

Все-таки не шесть, а пять. Причину своей ошибки он понял очень быстро. Один из кораблей засел на песчаной банке^[346] и уже развалился напополам. Сломанная мачта свесилась, касаясь топом воды, а парус накрывал палубу, будто скатерть.

– Где же остальные? – прошептал ливонец.

– Где-где… – ворчливо отозвался Торгейр. – Потонули небось… Ты прости, брат Генрих, мне нужно к абордажу готовиться… – С этими словами он вернулся на корму, принял из рук Свена колдершток.

Одноглазый рубака радостно оскалился – все ж таки не зря мерзли и терпели всяческие неудобства – и нырнул в трюм. Вскоре оттуда послышались раскаты его голоса, а вооруженные и одетые в бригантины^[347] ватажники принялись выскакивать один за другим на палубу. Многие озирались спросонку, но топоры, самострелы и корды^[348] сжимали крепко. Выбрался и Свен, который напялил на голову шлем с бармицей, купленный по случаю на псковском торгу.

– Убрать парус!!! – гаркнул капитан, когда расстояние между «Бурым медведем» и засевшими на мели кораблями сократилось до полета арбалетной стрелы. Все-таки он опасался с размаху налететь на песчаную банку и повторить участь французов.

Датчане дружно налегли на фалы, и рей опустился на палубу.

С проклятиями из-под мокрого полотнища выбрались двое рыцарей-ливонцев. Соприкосновение с холодной парусиной изгнало из их сердец смирение и благостность. На взгляд Торгейра, ругались они похлеще, чем портовые грузчики.

– Почему медлишь? – воскликнул брат Генрих, указывая на французов острием клинка.

– То, что продвигается медленно, продвигается уверенно, – старинной норвежской пословицей ответил капитан. И добавил, видя недоумение, смешанное с ожесточением, которые отразились на лице ливонца, как облака в луже: – Они в наших руках. Никуда не денутся.

И тут на его глазах набежавшая волна подхватила кормовую часть разломленной ладьи и перетащила на глубокое место. Только пузырь, большой и грязно-белый, вздулся и лопнул на месте исчезновения обломка.

– Ты этого ждешь?!! – Рыцарь схватился за меч.

– Я не хочу оказаться на их месте! – прорычал в ответ датчанин.

Он внимательно присматривался к французским судам – не покажутся ли на борту люди, способные оказать сопротивление? Кто-то вроде бы шевелился, но, сколько их там и намерены ли они обороняться, сказать трудно. И Торгейр решился.

– Отдать якорь! – скомандовал он, надеясь, что Ресвальд и Эйрик догадаются последовать его примеру. – Лодки на воду!

Заскрипели блоки.

Рыцари с сержантами, подгоняемые братом Генрихом, первыми рванулись к штормтрапу.

Неторопливо взмахивая веслами, опасно кренясь, скрываясь за длинными грядами волн, лодки ползли к застрявшим плоскодонкам.

Торгейр, поручив колдершток более-менее смышленому моряку, внимательно следил, как датчане окружают первый корабль. Словно волки старого и ослабевшего зубра. Хотелось надеяться, что одноглазый Свен сумеет сдержать порыв ливонцев и не даст увлечь себя в ловушку.

Первые крючья зацепились за обшивку самого большого насада. Никто не сопротивлялся. Не рубил веревки, по которым ползли нападающие. Не стрелял, не сбрасывал на голову врагу бочки и мешки, да хоть бы лавки, на худой конец.

Неужели французы сбежали?

Или…

Нехорошее предчувствие шевельнулось в душе старого морского волка.

И тут…

Взламывая палубу и прочную обшивку бортов, посреди самого первого корабля, казавшегося беззащитной добычей, вспух огненный шар. Ярко-рыжий с багровыми прожилками, обрамленный обломками досок и черными завитками дымных «усов», он рванулся в стороны и вверх, сметая в ледяную купель раскоряченные фигурки людей. А по ушам оставшихся на «Буром медведе» ударил оглушительный хлопок. Так мог бы звучать бубен лапландского шамана, если бы вырос от берегов Суоми до Померании. Словно пламя дракона из оживших сказаний!

Сильная волна качнула когг так, что у многих клацнули зубы.

– Колдовство… – охнул Торгейр.

Дымящиеся обломки ладьи неспешно скрывались под волнами, когда таким же пламенем окутались еще три судна.

– Проклятые чародеи!

От грохота – а точнее, от ужаса, который он пробудил в сердце закаленного и до сей поры невозмутимого морехода, – Плешивому захотелось упасть на колени и молиться. Но он сдержался – ведь кто-то должен командовать спасением уцелевших товарищей? Четыре лодки из шести потонули, и отчаянно барахтающиеся датчане цеплялись за скользкие борта.

Капитана била крупная дрожь. Слишком высокая плата за жадность. Хотя, конечно, его моряки знали, на что шли: без труда не дается не только богатство, но и самый обычный достаток. И все равно ему очень хотелось добраться до горла брата Генриха фон Бауштайда. Только бы ливонец выжил.

Он выжил. Только наглотался сверх меры соленой воды.

Но когда датчане подняли на борт «Бурого медведя» пострадавших от адского пламени людей и рассказали Плешивому, что рыцарь, уже теряя сознание, держался за планширь лодки, а пальцы его левой руки мертвой хваткой вцепились в ворот Свена Кривого, обожженного и вряд ли способного выплыть самостоятельно, Торгейр понял – убивать он никого не будет. По крайней мере сегодня. Вначале нужно расспросить очевидцев и сделать выводы. А там – как получится.

Глава первая

Хмурень^[349] 6815 года от Сотворения мира Неподалеку от Витебска, Полоцкая земля, Русь

Мороз игриво пощипывал мочки ушей. Ослепительными искрами переливался нетронутый снег на обочине. Лошади неторопливо шагали, изредка встряхивая головами. Из их ноздрей вырывались клубы пара, хотя, на взгляд Никиты, холодно не было.

Ученик Горазда уже полностью освоился в седле, а ведь поначалу езда верхом казалась ему мукой мученической. Главным образом из-за необходимости ухаживать за конем – седлать, чистить, стреноживать на ночь, выдумывать, где бы добыть корма среди зимы. Да в лесу и летом не просто прокормить шестерых коней. Шишки еловые они жрать не будут, кору с деревьев драть на манер лосей – тоже. До сих пор выручал старый Мал, холоп загадочной Василисы, благодаря причуде которой друзьям удалось выбраться из смоленского поруба^[350]. Вечно недовольно бурчащий дед, краснолицый, стриженный «под горшок», захватил с собой полных два торока ячменя. Надолго их не хватило, понятное дело, но старик не растерялся. Казалось, он знал не только все деревни, примостившиеся вдоль дороги на Витебск, но и каждого смерда, а те, в свою очередь, знали его и всегда с радостью помогали. Следует признать, расплачивался Мал щедро – здесь, близи Великого княжества Литовского, наряду с кунами и векшами^[351], вовсю ходили монеты западного образца: турские и пражские гроши, денарии и брактеаты^[352]. Никита мельком увидел мешочек с деньгами, который старик прятал за пазухой, и еще больше уверился в том, что Василиса не простая девчонка. По меньшей мере, боярская дочка. Пару раз он пытался ее разговорить, чтобы подтвердить или опровергнуть свои догадки, но безуспешно – хитростью смолянка могла бы поспорить с Лисой Патрикеевной. Напротив, парень понял, что сам пару раз сболтнул лишку. О том, что видел Ивана Даниловича, говорил с ним и выполняет поручение князя московского.

И Василиса не преминула вцепиться в его оговорку:

– А как так вышло, что князь мальчишке, у которого едва-едва усы пробиваться начали, важное дело поручил? – задорно воскликнула девчонка.

Никита открыл было рот для отповеди, но, вспомнив, что поручение у него тайное, тут же захлопнул. Да так, что зубы отозвались болью.

Девушка посмотрела на него округлившимися глазами, и, быть может, все обошлось бы, но тут вмешался Улан-мэрген. Влез с присущей ему горячностью и с обычной для всего его племени бесцеремонностью.

– У иного вся голова седая, а за саблю не знает с какого конца взяться! – провозгласил ордынец. – А Никита-баатур с голыми руками любого бойца завалит!

– Уж прямо-таки и любого?! – хитро прищурилась Василиса, а Мал лишь покосился подозрительно, окидывая цепким взглядом щупловатое тело Никиты.

– Ты бы видела! – в восхищении поцокал языком татарчонок.

– Да перестань… – засмущался Никита.

Только его никто не слушал.

– Нет, пускай рассказывает, что за воин великий с нами едет! – Девушка повернула разрумянившееся на морозе лицо. – А мы послушаем.

– Никита-баатур двух моих нукуров^[353] убил! Они с саблями были, а у него только два кинжала…

– Это что за кинжалы? Те, про которые ты в порубе вспоминал? – спросила Василиса. – Вилы, что ли, короткие?

Парень удрученно кивнул. Конечно, нужно быть полным олухом в воинском искусстве, чтобы назвать течи^[354] вилами, но, видно, ей так понятнее. А может, просто издевается над ним? Дразнится? Никита пять лет прожил в лесной избушке, в учениках у отшельника Горазда, а потому имел самое смутное представление, как общаться с девчонками, о чем разговаривать, какой каверзы от них ожидать можно. Об этом учитель не говорил. Зато много рассказывал о воинах из чужедальней страны – за рекой Итилем^[355], за степями и холмами, за морем Абескунским^[356], за горами и лесом. Земля та носит название короткое и звонкое, как щелчок тетивы, как вскрик лесной пичуги, – Чинь.

Давным-давно, вот уже сто лет тому назад, ее завоевали орды монгольского хана Темуджина, еще до того, как полчища узкоглазых всадников на косматых большеголовых лошадях хлынули на Русь. Живут там люди желтолицые – весьма похожие на татар, как на взгляд Никиты. Живут чинно: сеют на залитых водой полях белые продолговатые зерна – рис, строят города из камня и дерева, добывают руду и отличаются изрядной мастеровитостью. А еще там есть монахи, которые молятся кроткому богу – Будде, но сами кротостью не обременены сверх меры. Живут они в горных монастырях, куда не так-то просто добраться постороннему человеку, и занимаются тем, что совершенствуются в боевых искусствах. Кроме боя голой рукой, в котором большинство монахов преуспели изрядно, развивали они умение в драке на палках – коротких и длинных, навроде странницкого посоха; в сражении на мечах – кривых и прямых, коротких и длинных; в поединках на копьях и палицах, секирах и кинжалах. Вообще-то все что угодно в руках умелого бойца могло стать оружием: чашка для риса, лавка, веер. К счастью для завоевателей, таких монастырей было мало. А люди благородного сословия земли Чиньской сражались отменно, но все же уступали монахам. Во всяком случае, лучшие монгольские баатуры, которых звали тургаутами, составлявшие особые сотни для охраны военачальников, бились с ними на равных. Вот так и завоевали дикие кочевники землепашцев и мастеровых.

Но народ чиньский, казалось бы забитый и затюканный, не решающийся не то что слово молвить против завоевателя, а даже взгляд от земли поднять, на самом деле не смирился с поражением. Время от времени появлялись отчаянные люди, собиравшие вокруг себя таких же сорвиголов, и поднимали бунты – резали баскаков, или как там в их краях называли сборщиков дани? Что ж тут удивительного? Не всякому нравится спину сгибать. Не каждый, получив затрещину, вторую щеку подставит. Кто-то и в ухо со всего маху может ответить. На Руси в последние годы тоже народ начал возмущаться, восставать против набегов и грабежей. Хотя князья по-прежнему в Орду за ярлыками на княжение ездят, но люди то здесь, то там били и бьют татарских находников. В Ростове и Твери, в Угличе и Ярославле. Правда, подавлялись эти восстания жестоко и решительно, как и все, что делают монгольские ханы. Дудень с войском едва ли не больше разорения принес на землю Русскую, чем Батый в свое время.

Вот так и во времена Александра Ярославича Невского случилось. Побратим великого князя, хан Сартак, попросил помощи. И русский князь не смог отказать. Горазд, тогда еще молодой дружинник, сражался в войске нойона Уриангадая, сына знаменитого военачальника – Субудая-багатура. При штурме одного из городов русич был ранен и уже прощался с жизнью, но его подобрали чиньские монахи. Выходили и оставили жить у себя в монастыре. Там молодой воин освоил многие ухватки из монашеских единоборств. Нельзя сказать, что на Руси или, скажем, в западных державах бойцы были совсем неумелые – с седых времен передавались из поколения в поколение навыки и рукопашного боя, и сражения всяческим оружием. Славились отличными рубаками и викинги, и славянские дружинники, и поляки, и франкские рыцари. Только времена, когда богатырь сражался с богатырем, а вождь с вождем, давно миновали. Сила теперь не в мастерстве одного бойца, а в слаженности дружины, в умении держать строй и ударять как единое целое. В земле Чинь, да и в окрестных краях, упирали на другой подход – на силу духа, умение владеть собой, а оружие рассматривали лишь как продолжение руки воина. Самая лучшая победа, говорили чиньские мудрецы, та, которая одержана до начала боя. Хотя это не означало, что они не умеют сражаться. И Горазд это вскоре понял.

Двадцать лет русский дружинник жил в монастыре, постигая не только умение драться разным оружием, но и дух восточных мудрецов. О них он потом пересказывал Никите не одну легенду. Кто-то из монахов, достигая духовного совершенства, делался неуязвимым для стали, другой мог сутками обходиться без воды и пищи, третий взлетал над землей, используя лишь усилие воли. Признаться честно, в последнее парень не слишком-то верил. Человек – не птица. С чего бы ему летать? А вот как ловят голыми ладонями сабли и ломают их легким движением, наблюдал воочию. У Горазда получалось…

Но, как бы хорошо ни жилось русскому на чужбине, а родина всегда манит. Березками, ручьями, заливными лугами и заснеженными лесами. Никакие заморские земли, изобильные и богатые, никакие реки парного молока и караваи, растущие прямо на ветвях, не заменят Отчизны – пускай израненной, голодной, залитой кровью и слезами, прокопченной дымом пепелищ. Поэтому Горазд поблагодарил учителей, собрался и ушел прочь. Взял он с собой, кроме почерпнутой мудрости, только прямой узкий меч, который чиньцы называют смешным, на взгляд Никиты, именем – «цзянь», да два кинжала, больше похожих на трезубцы: перекладины крестовины длинные, загнутые кверху, словно усы, да вдобавок еще и заточенные. Это уж потом, блуждая в лесах за Иртышом, он вырезал себе посох и соорудил охотничий лук, чтобы не умереть с голода…

– Вовсе они не вилы… – слегка обиделся Никита, услышав обидное такое прозвище любимого оружия. – Хотя в Чиньской земле и вилами сражаются, и лопатами, и даже граблями. Мне учитель рассказывал.

– Граблями?! – звонко рассмеялась Василиса. – Это как?

– Граблями и у нас смерды дерутся, случается, – весомо заметил Мал. Как оказалось, старик не только смотрит по сторонам, но и внимательно прислушивается к разговору. – И вилами. И лопатами, случается. Как браги напьются…

– Видел и я, как смерды вилами дерутся, – закаменев лицом, ответил Никита. – Мой стрый^[357] двух нукуров вилами завалил, когда наши выселки грабили. А после браги как-то не приходилось замечать.

– Смерд и есть, – пожал плечами Мал. – Не проще ли отдать было то, чего хотели?

У парня невольно сжались кулаки, и правая рука поползла по поясу в поисках рукоятки меча. Но он вовремя вспомнил, что девушка, хоть и посулила дать им с Уланом оружие, не торопилась выполнять обещания. Зато сама ехала при сабле. Да и старик вооружился, что называется, «до зубов». Кроме меча, широкого «чухонского» ножа на поясе, еще одного – засапожного, короткого лука в сагайдаке с полным колчаном стрел, он тянул на себе еще кистень, засунутый сзади за перевязь, и топор, привязанный к задней луке.

– Это тебе, холопу, легко хозяйским добром распоряжаться! – срезал он обидчика метким словом. – А попробовал бы своим горбом нажить!

Язвительное замечание зацепило дедка гораздо сильнее, чем могло бы показаться на первый взгляд. Он рванул повод, разворачивая саврасого коня. Выкрикнул, побагровев лицом:

– Ты кого холопом обозвал?!

– Тебя, а что? – скривился Никита.

– Ты – недоносок! Заморыш московский! – Глаза Мала налились кровью, выпучились. – Я тебя, крысеныш, сейчас по-свойски проучу…

Он схватился за плеть, одновременно ударяя пятками в конские бока.

– Стой! – взвизгнула Василиса, бросаясь наперерез.

– Назад! – крикнул Никита, заметив, что татарчонок направил своего коня прямиком в бок саврасому.

Они успели одновременно: парень схватил друга за шиворот, едва не выдернув из седла, а девушка поймала запястье Мала.

– Пусти, я этого щенка таки высеку! Давно хотел! – рычал старик, но вырывался не слишком старательно. – Давно проучить его надобно…

Улан-мэрген выровнялся в седле, виновато потупился, но ответил дерзко:

– Не к лицу баатуру терпеть обиды и спускать оскорбления!

– Отъедь в сторонку! – прикрикнул на него Никита. – Я за себя сам постоять могу!

Татарин дернул плечом, но ослушаться не посмел.

– Сосунок… И один, и второй – сосунки! – брызгал слюной Мал. – Как посмели на меня… Да я втрое старше! У меня ран только на службе князевой…

– Остынь, кому говорю! – прикрикнула девушка. И повернулась через плечо к Никите. – Ты, москвич, старого дружинника обидел! Рабом назвал!

– А кто ему право дал моих родичей позорить? Его там не было, когда ордынцы нас резали. Его там не было. Никто из княжеских дружин не прискакал на подмогу. Только Горазд пришел…

Старик глубоко вздохнул, расслабил занесенную руку.

– Езжай, остынь, – напутствовала его Василиса, а после неторопливо и веско сказала Никите: – Твои выселки какой князь защищать должен? Юрий Данилович?

– Нет. Михаил… свет Ярославич, – не сдержал ехидства парень.

– Так что ты смоленскому дружиннику в вину ставишь, что порезали вас ордынцы?

– Не я первый начал…

– А еще холопом обозвал!

– А откуда мне знать было, что он из дружины?

– А спросить?

– Так он нос воротит! Не поймешь, что ему не нравится…

Девушка вздохнула.

– Это он из-за меня. Головой он за меня отвечает, а я, видишь, какая непослушная.

– Да уж…

– Когда я с вами удирать из Смоленска задумала, слово с него взяла, что пять дней батюшке ничего не скажет, а потом – как хочет. А он уперся, что никуда меня одну не отпустит. Уговаривал долго, чтобы выбросила дурь из головы. Да меня разве уговоришь?

– К воеводе Илье в разъезд ты тоже так напрашивалась, а он ничего сказать не мог?

– Тоже, – она усмехнулась лукаво. – Ну, не совсем так, а все-таки…

По легкому румянцу, вызванному, по всей видимости, не морозом, Никита догадался, что к Илье Приснославичу взбалмошная девчонка применяла другие подходы, нежели к старому дружиннику. А суровый воин размяк и за улыбку готов был многое простить ей. Вот любопытно узнать, кто же ее отец? Почему разрешал верхом скакать, саблей и самострелом баловаться? Ведь девице, боярской дочери, пристало сидеть в тереме у окошка, вышивать да скучать, ожидая жениха. Ну, иногда погулять по саду в сопровождении подружек и дворовых девок, поводить хороводы, покачаться на качелях. Но скакать бок о бок с вояками?! Когда-то давно, люди говорят, на Руси встречались девицы, сражавшиеся наравне с мужчинами. Звали их поляницами. Так то когда было? Во времена Святослава Игоревича, а то и раньше, когда на восточных рубежах земли Русской вставали заслоном против печенегов былинные богатыри. Это уж после людская молва приписала их подвиги ко времени княжения Владимира Красно Солнышко. Ну да ладно… То дела давно минувших дней. А откуда поляница самая настоящая взялась в Смоленском княжестве? Кто такую воспитал?

Никита так простодушно и ляпнул, глядя прямо в лицо Василисы:

– А кто твой батюшка? Ты ни словечком не обмолвилась за всю дорогу.

– А тебе какое дело? – выгнула бровь бойкая девчонка, хотя тень озабоченности и скользнула по ее челу. – Кем бы ни был, тебе ли не все равно?

– Да я так… Любопытства ради, – растерялся парень, не ожидавший такого отпора.

– А любопытной Варваре на базаре нос оторвали! Не говорю, значит, нельзя говорить! И нечего не в свои дела лезть! Все вы москвичи одинаковые!

– Я не москвич… – попытался робко сопротивляться Никита.

– Ну не москвич, а тверич! Велика ли разница? Ишь ты! Батюшка мой ему понадобился!

«Во разгорелась, – подумал ученик Горазда. – Будто сухая солома. Такую попробуй затронь ненароком, потом всю душу прогрызет…»

Он пожал плечами и попытался отъехать в сторону, чтобы не мозолить раззадорившейся девчонке глаза, но Василиса не унималась.

– Это ж надо! – воскликнула она, потрясая в воздухе кулачком. – Ему мой батюшка нужен! Сватов, что ли, засылать надумал?

Никита вспыхнул: «Еще чего не хватало!»

– Глупости говоришь, – промямлил он. – Вот уж точно – волос долгий, ум короткий.

– А ты не подумал, что сидел бы без моего короткого ума в порубе у Александра Глебовича? Или нет! Тебя давно бы уже тверичам с воеводой Семеном выдали. Легче тебе было бы, чем со мной по дороге ехать да выспрашивать меня, тайны выпытывать?

– Да не выпытывал я… – устало отнекивался парень.

– Не выпытывал он! Ну ладно, не выпытывал, – вдруг согласилась девушка, а у Никиты вырвался вздох облегчения. – А если не выпытывал, то зачем про батюшку моего спрашивал?

«Снова-здорово!»

Никите захотелось перекреститься и попросить Бога избавить его от таких спутников, да негоже Господа по пустякам беспокоить…

– Да просто узнать хотел, в кого такая удалая пошла? – Он через силу улыбнулся. – Согласись, нелегко на Руси встретить девицу, которая больше на воина походит, чем на лебедь белую.

– Это я, значит, уже на лебедь не похожу? – Василиса уперлась кулаком в бок, и парень едва не взвыл, ожидая новых упреков и обидных слов. – А на кого я похожу?

«На курицу мокрую…» – подумал парень, но вслух сказал, чтобы положить конец разговору, грозящему завести неизвестно куда:

– На соколицу.

Василиса просияла. Даже немного смутилась.

– Ну, ты уж скажешь…

– А что? – воспользовался удачным началом парень и решил развить наступление. – В седле сидишь не хуже ордынца. Из лука и самострела наверняка стреляешь. Не просто так же их приторочила? И саблю знаешь, как в руке держать. Иначе тебя Илья Приснославич в опасный поход не взял бы.

– Да мы и не думали, что в том разъезде опасность какую встретим, – рассеянно отвечала девушка. Видно, мысленно продолжала сравнивать себя с соколицей. И ей это очень нравилось. – Это уж потом, когда в деревню, дочиста вырезанную, попали, Илья велел брони вздеть и оружие под рукой держать. А до того не езда была, а отдых…

Никита довольный, что разговор ушел в другое русло, спросил:

– А купец Гладила, что с нами путешествовал, никак бывший дружинник смоленский?

– С чего ты взял? – прищурилась Василиса.

– Он мне много о вашем князе рассказывал. Как он воевал с Черным, Федором Ростиславичем, как Дорогобуж с Вязьмой усмирял потом… Если своими глазами не видел, так не расскажешь. И потом, когда на дороге дрались, он один из купцов с мечом управлялся, как надобно. Получше Добряна с охранниками. Если бы все в нашем обозе так умели бы, то отбились бы мы почти без потерь, – немножко слукавил парень, поскольку звериная ярость напавших на обоз и их пренебрежение к смерти делали оборванцев страшными противниками. Достоверно судить об исходе боя не взялся бы никто.

Девушка кивнула:

– Да, Гладила когда-то в дружине князя Александра службу нес. Потом ушел. Торговать стал.

– А в сапогах он грамотки закладные да расписочки возил? – с невинным видом поинтересовался парень.

– Что? Какие расписочки?

– А что вы в его сапогах искали?

Василиса осеклась, отвела взгляд, засопела носом.

– Да не рассказывай, если не хочешь! – усмехнулся Никита. – Разве я не понимаю? Московское княжество силу набирает. Вот Александр Глебович и отправляет верных людей под видом купцов посмотреть, что да как? В особенности после Можайска.

– После Можайска… Это точно, – девица сокрушенно кивнула, уже не пытаясь спорить и притворяться. – Дядь… Я хотела сказать, князь Святослав проворонил удел… Теперь добра не будет. Помяни мое слово, Даниловичи не удержат Можайск. И тогда Михаил Тверской налетит, как…

– А соглядатаев надо в Москву засылать, да?

– А кто тебе сказал, что в Тверь никого не засылали?

– И к Витеню в Новогрудок? Или в Вильно? Где там великий князь Литвы стол держит?

– Да! А что? – Василиса с вызовом вздернула подбородок. – И к Локотку тоже. И в земли тевтонов… Александр Глебович борется, чтобы шею ни перед кем не сгибать. Понятно тебе?

Никита хотел спросить: «А откуда ты все знаешь? И что князь хочет, и что лазутчиков под видом купцов засылает по всем окрестным землям? Неужто Илья Приснославич разболтал?» Но он смолчал. Не хватало еще вновь поссориться. Захочет, сама расскажет. Или проболтается. Да… Что она там сказала про князя можайского?

– Тише! – Мал развернул коня поперек дороги и поднял руку.

– Что? – Василиса стукнула коня пятками и, оставив Никиту позади, поравнялась со стариком. – Что случилось?

– Шум на дороге какой-то.

– Ну и что? Обоз, видать, нагоняем. Купеческий.

– С чего бы обозникам кричать?

Подъехавший поближе Улан-мэрген прислушался.

– Нехорошо, – покачал он головой. – Не нравится мне, однако.

Никита слышал какой-то гам. Будто на торжище. То ли хохот, то ли еще что… Непонятно, в самом деле. После происшествия на Смоленском тракте он готов был ожидать чего угодно.

– Посмотреть бы надо… – сказал парень.

– В лес уйти бы… – ответил ему Мал, забывая о недавней размолвке. – Да тут не проберемся. Кони ноги поломают.

– А вдруг помощь нужна? – посмотрела на них Василиса.

Старик подумал, покачал головой, а потом резко кивнул:

– Ждите меня тут.

Он спрыгнул с коня. Вытащил лук из сагайдака, взял полдюжины стрел.

– Пойду погляжу.

Сойдя с дороги на обочину, Мал сразу провалился по колено и медленно зашагал к мохнатым, выбеленным недавним снегопадом елям.

Глава вторая

Хмурень 6815 года от Сотворения мира Неподалеку от Витебска, Полоцкая земля, Русь

Никита внимательно следил, как сомкнулись еловые лапы за спиной Мала. Следовало отдать должное старому дружиннику – двигался он легко и неслышно, ветвей не потревожил, проскользнув, словно угорь сквозь перестав^[358]. Если бы не цепочка следов, протянувшаяся по нетронутому снегу, то и не скажешь, что кто-то здесь когда-то ходил.

– Похоже, грабят кого-то… – поежилась Василиса.

– А ты никак испугалась? – с нескрываемым презрением бросил Улан-мэрген, остановивший коня по правую руку от Никиты.

– Молчи, косоглазый! – звенящим шепотом произнесла девушка. – Мне хотя бы десяток дружинников…

– Ха! С десятком дружинников любой сможет!

– Перестань! – одернул товарища Никита.

– А что мне переставать? – не сдавался ордынец. – Если там вправду разбойники, дайте мне лук и поглядим – что они способны сделать против настоящего воина.

– Тебе никто не говорил, что хвастаться некрасиво, недостойно настоящего баатура? – устало поинтересовался парень.

– Почему некрасиво? – выпучил глаза татарин. Они на краткий миг перестали быть похожими на щелочки. – Если баатур себя не похвалит, кто его тогда похвалит?

Василиса и Никита, не сговариваясь, одновременно прыснули, едва не захохотали в голос. Сдержались только потому, что в самом деле неизвестно, что там впереди на дороге.

– У нас говорят: скромность человека украшает, – назидательно произнес парень. – Нужно дождаться, пока люди тебя за поступки похвалят.

– Цх! Странные у вас обычаи! – пожал плечами ордынец. – А если не похвалят?

– Значит, недостоин.

– А если точно знаешь, что подвиг совершил? А не хвалят…

– Значит, маленький подвиг. Недостаточно…

– Вы можете помолчать? – зашипела Василиса. – Болтаете, как бабы на базаре!

– Обидные слова говоришь… – насупился Улан, норот закрыл.

Прислушиваясь к далекому шуму, Никита поневоле задумался, вспомнив о словах покойного Горазда, который явился ему во сне на Смоленском тракте. Учитель советовал не смотреть на внешность людей, а стараться заглядывать в души. Тогда, мол, никто обмануть не сможет… Хорошо ему, постигшему учение чиньских мудрецов, советы давать! А если тебе шестнадцать лет, и две трети своей жизни ты прожил на выселках, в окружении одних лишь родичей, а одну – с отшельником в лесу. Что тогда делать? Как не ошибиться в человеке?

Ну ладно, Улан-мэрген, вроде бы как открытая ладонь: на хитрость не способен, говорит, что думает, а все мысли у него прямые, как полет стрелы. А Василиса? Какую игру она ведет? Чего от нее можно ожидать? Обещала дать оружие и не дает. О себе почти ничего не рассказывает. А если и считает возможным открыться в какой-то малости, то еще неизвестно – правду говорит или нет.

– Так ты, правда, учен любым оружием драться? – вдруг спросила девушка. Нашла время!

– Не правда, – довольно резко ответил Никита. – Посохом, мечом, течами… Мечом совсем плохо, – поспешил он добавить, чтобы не показаться совсем невежливым. Относиться к человеку нужно так, как хочешь, чтобы он к тебе относился. Эту истину еще никто не отменял. – Учитель говорил, что рано еще. Течами получше. Да что толку рассуждать? Они все равно у Ильи остались в Смоленске.

– А про «голыми руками» что ордынец говорил?

– Учил меня Горазд и голыми руками. Вернее, руками и ногами. Так это разве диво? На Руси испокон веков дружинников рукопашному бою учат.

– Верно, учат… – Василиса хитро улыбнулась. – А я думала, врать мне начнешь, что непобедимый баатур.

– Я врать не приучен, – смутившись, буркнул Никита.

– Ты гляди! Я привыкла, что все вокруг врут и выгадывают. А ты как белая ворона. Не боишься прогадать?

– Я по жизни не выгадываю.

– И за обозом франкским просто так поехал…

– Кто тебе такую глупость сказал?

– А что, за награду?

– Я… Я не про то. – Парень аж заикаться начал от возмущения.

– А про что?

– Кто тебе сказал, что я за каким-то там обозом еду?

– Сорока на хвосте принесла.

– Дурная у тебя сорока!

– Ну конечно, наши, смоленские сороки дурные. Все как есть. Это тверские или московские сороки – умные… Страсть!

Никита, чтобы не наговорить злых и обидных слов, с силой стиснул зубы. Вот, кажется, и отгадка, зачем она их из поруба вызволяла, зачем вместе ехать напросилась. Ничего удивительного не будет, если позади, в половине дня езды, следует Илья Приснославич с верными дружинниками. Следопытов у него в отряде хватает: тот же Твердила или братья Вершиничи – Мокроус и Куденя. Не отстанут, будут висеть, как репей на хвосте у собаки. И ждать.

– Эй, ты чего замолчал? – удивленно вскинула бровь Василиса.

Парень тряхнул головой, выказывая нежелание отвечать.

– За сорок, что ли, обиделся?

Он только отмахнулся, внимательно вглядываясь в ельник. Показалось, или ветви качнулись, стряхивая несколько снежинок? Может быть, белка балует… А может…

Из лесу неслышно вышел Мал. Приложил палец к губам, а после скорым шагом, ступая по своим следам, выбрался на дорогу.

– Что? – шепотом спросила Василиса.

– Грабят, – хмуро проговорил старик. – Купца потрошат.

– Ну я им! – Девушка схватилась за саблю.

– Стой! Ты куда! – Мал решительно заступил ей дорогу.

– Может, дружков своих подождете? – едко поинтересовался Никита.

– Ты чего? Каких дружков? Замерз, что ли?

Старый дружинник тоже поглядел на парня как на умалишенного.

– Дайте мне лук со стрелами! – задорно воскликнул Улан-мэрген.

– А пряник медовый тебе не дать? – даже не удостоил его взгляда Мал. Твердо сказал, обращаясь к Василисе: – Не вздумай в драку кинуться. Себя не жалеешь, так хоть мою седую голову пожалей. Случись с тобой что, я жить не буду.

– Так что ж нам, смотреть, как лихие люди проезжих обирают? – Девушка сжала губы так, что они побелели. – И не вмешиваться? Это все-таки еще смоленская земля!

– Витебский князь пускай ее и защищает! Его удел! – решительно ответил старик. – А если Ярославу Васильевичу не до своих подданных, то нам какое дело?

– А такое! Несправедливость в княжестве творить не позволю!

«Ишь ты какая! – подумал Никита, невольно поддаваясь порыву Василисы и в глубине души восхищаясь ее словами, пускай произнесенными в запале. – За державу радеешь. Может, когда не только девчонки, но и князья не о выгоде, а о благе державном думать начнут, на Руси порядок и благодать установятся?»

– И как мы этому воспрепятствуем? – набычился Мал. – Двое вьюношей, девица и…

– Бывший дружинник, – хитро улыбнувшись, подсказала Василиса.

– Дружинников бывших не бывает! – отрезал старик.

Оскорбленно вздернул подбородок, расправил плечи и сверкнул… Нет, не глазами, а именно очами. Прямо как в старину: «под трубами повиты, под шлемами взлелеяны, с конца копья вскормлены…»^[359] Принялся одергивать перевязь с мечом, расправлять зипун.

– Дай лук Улану. Он прикроет, – сказал Никита, толкая пятками коня.

Василиса и Мал провожали его недоуменными взглядами.

– Эй, парень, ты куда собрался?! – спохватился старик, когда ученик Горазда отъехал уже на порядочное расстояние – арканом не добросишь.

– Стой! – воскликнула девушка. – Ты куда с голыми руками?

Никита неторопливо обернулся, едва сдерживаясь, чтобы не показать язык.

– Княжество здесь не мое. И не дружинник я. Но смотреть, как русских людей режут и обирают, я не могу. Заставлять вас в драку ввязываться я тоже не могу. Поеду посмотрю, может, помогу чем-то людям…

Мал засуетился, отвел глаза, потом схватился за ножны с мечом:

– Ты хоть оружие-то возьми!

– Я уже устал вас просить дать мне меч.

С этими словами парень вновь стукнул коня пятками. Серый черногривый жеребец легонько взбрыкнул и перешел на тряскую рысцу.

– Ай, баатур! Ай, молодец! – долетел восторженный голос Улан-мэргена, сменившийся требовательным: – Лук давай, старый байгуш^[360]!

И ворчливое Мала:

– Молодой еще… Сам справлюсь…

– Я – мэрген. Я лису в глаз бью!

– А я – дружинник князя смоленского!

Дальнейшую перепалку Никита уже не слушал. Он высвободил ноги из стремян, пошевелил стопами, разминая их. Повел плечами, будто сбрасывал расстегнутый плащ.

Горазд очень любил повторять выражения одного чиньского мудреца: «Достойный муж предъявляет требования к себе, низкий человек – к другим» и «Легче зажечь одну маленькую свечу, чем клясть темноту»^[361]. Пускай они там выясняют, кто из князей должен защищать купцов на этой дороге: Александр Глебович или Ярослав Васильевич. А он тем временем пойдет и зажжет свечу. Маленькую, но свою.

Свернув за поворот – дорога здесь огибала оплывший, растекшийся холм, – Никита сразу увидел и купеческий обоз, и разбойников. Несколько саней, вокруг которых суетились люди в разношерстной одежке. У некоторых в руках поблескивало оружие. В стороне топтались выпряженные кони. Почуяв собратьев, черногривый заржал.

Парень и до того не собирался скрываться, теперь и вовсе понял, что обнаружен. Он приветливо помахал рукой и направился к последним саням. Конь сам по себе перешел с рыси на шаг, чему Никита, так и не вернувший ноги в стремена, только обрадовался – меньше трясет.

Он ехал прямиком к ватажникам, бросившим на время перебирать содержимое саней. На ходу показывал им раскрытые ладони и улыбался. Хотя, если честно признаться, поджилки тряслись. А ну как не станут дожидаться и разговоры разговаривать, а всадят стрелу из лука или самострела? Это только в сказках богатыри мечом или саблей на лету стрелы отбрасывают, в жизни оно тяжелее приходится. Тем паче что никакого оружия у Никиты и не было. Хочешь, голой ладонью отбивай, а хочешь, уворачивайся.

Попутно парень разглядывал лесных молодцев и обобранных ими купцов. Пересчитал сани – маловато что-то, всего пять. Из них одни – болок^[362], украшенный затейливой резьбой. Видно, важную птицу везли – обычный купец не станет так роскошествовать. Кто же это такой?

Ага! Вот он где!

На снегу сидел немолодой мужчина. Смуглый, скуластый, нос крючком. Но на ордынца он похож не был, как не был похож и на южного гостя, виденного Никитой на московском торжище. Однако что-то неуловимо восточное в его внешности присутствовало. Даже покрой темного дорожного полукафтанья…

– Эй, добрый молодец! – Громкий, уверенный голос отвлек парня от созерцания ограбленного купца. – Ты кто такой будешь?

– Я-то? – Никита посмотрел на говорившего. Им оказался плечистый мужчина саженного роста. Всклоченная русая борода и нечесаные кудри. Богатая, с бобровой оторочкой, мурмолка лихо заломлена на затылок. Полушубок нараспашку, а под ним – бахтерец^[363]. Ну уж этот точно русский. – Я – человек мирный, проезжал тут… Глядь, добрые люди на дороге остановились. Я думал, чем помочь, может…

Сгрудившиеся вокруг здоровяка разбойники заржали так, что черногривый прижал уши и шарахнулся в сторону. Парень успокоил его, похлопав по шее.

– Ну ты и смешной! – покачал головой щуплый мужичок с кривым, видно, сломанным когда-то носом. – Чем же ты нам помочь можешь?

– А я не вам хотел помочь… – Никита, пользуясь тем, что грабители веселятся, толкают друг дружку локтями и тычут в него грязными пальцами, продолжал осматривать дорогу и обочины.

Два тела без сапог, в распоясанных рубахах. Красно-бурые пятна на груди убедительно свидетельствуют – не отдохнуть они прилегли, умаявшись после тяжелого трудового дня. Еще кучка людей сидит на снегу. Около дюжины – точнее сказать трудно, поскольку многие сгорбились, наклонили головы и почти не видны за плечами и спинами товарищей по несчастью. Одежда разная – и русские армяки, и непривычного покроя кафтаны. Рядом с ними стояли, поигрывая кистенями, четверо лесных молодцев. Еще четверо возились с лошадьми, которые фыркали и косились, напуганные новым запахом и незнакомыми голосами.

А еще чуть в стороне…

Никита никогда не считал себя лошадником и с легкостью готов был признать, что тонкости конских статей для него – тайна за семью печатями. Но тут…

Не нужно быть знатоком, чтобы понять: танцующий на снегу, перебирающий тонкими ногами скакун – не просто упряжная скотина. И даже не верховой конь дружинника. Нет, на такого не взгромоздится ни воевода, ни удельный князь. Ну разве что великий князь или король одной из западных держав.

Спину коня укрывала вышитая алой нитью попона – тяжелые кисти свисали почти до бабок. Горделиво изогнутая шея отливала на солнце золотом. Коротко подстриженная грива казалась нежной, как волосы на голове младенца. Сухая длинная морда с белой проточиной. Красавец!

Уж на что хороши кони были у Емельяна Олексича и Любомира Ждановича, но этому в подметки не годились. Боевой жеребец рыцаря Жоффрея де Тиссэ по сравнению с ним казался грубым, будто поделка деревенского кузнеца рядом с работой мастера-оружейника.

Словно почувствовав на себе чужой взгляд, золотисто-рыжий аргамак взбрыкнул, а потом, прижав уши, попытался встать на дыбы. Двое разбойников, повиснув на недоуздке, с трудом удержали его.

– Что зенки вылупил?! – выкрикнул мужик со сломанным носом, перехватывая рогатину. – Не про твою честь!

– Что, понравился? – проговорил атаман. Он по-прежнему не выказывал злобы. Будто давнишнего приятеля повстречал. – Хорош?

– Чудо как хорош! – чистосердечно ответил Никита.

– Это – фарь^[364].

– Продать хочешь?

– Что ты! Продать? Как можно! Таких красавцев только дарят. Или с бою берут. У кого кишка не тонка.

– А у тебя не тонка, значит.

– Вестимо, не тонка…

– Да что ты с ним байки травишь, Любославушка! – Крепкий седобородый разбойник, неуловимо напоминающий Мала, потянул здоровяка за рукав. – Явился тут, не запылился… Еще неизвестно, что за гусь!

– А ты боишься его, что ли, Некрас? – ухмыльнулся Любослав.

– Я?

– Ты. Раньше не замечал за тобой.

– Я никого не боюсь. Только и тебе об опаске забывать не следует.

– Да ладно! – отмахнулся главарь. – Мы свое дело сделали. Если бы вы меньше языками болтали, как собаки хвостом, а добро по вьюкам собирали, так и восвояси отправились бы.

Под его суровым взглядом разбойники сникли. Несколько человек потянулись к саням, возле которых грудами лежал вытряхнутый товар: отрезы богатой ткани, рысьи и бобровые шкуры, добротная одежда, кожаные мешки, должно быть, с мягкой рухлядью.

– А ты, малый, слезай с коня, – подмигнул Никите Любослав. – Посидим рядком, поговорим ладком. Кто ты да откуда? Отчего ты такой смелый, будто в монастырь на богомолье заявился, а не на большой дороге ватагу повстречал?

– Я-то слезу, – в тон ему отвечал парень. – Только говорить мне с тобой не о чем. Я хоть в богатых портах и не хаживаю, зато и людей не обираю.

– Чего? – опешил атаман. – Ты что несешь, сопля?

– Да что слышал. – Никита перебросил ногу через переднюю луку, подбоченился. – Или ты не ведаешь, чем занимаешься? Или честным делом свое занятие почитаешь?

– Ну ты даешь, малый! – Любослав посуровел. Радостная улыбка сбежала с его лица, как утренняя дымка под порывом ветра. – Шел бы ты куда подальше…

– Во-во! – поддержал его мужик с рогатиной. – Хоть пришел не зван, так уйдешь не дран!

– Вот-вот… – кивнул атаман. – Я-то думал, ты славы ищешь, пристать к ватаге нашей вознамерился. А ты…

– Да в чем же слава? – пожал плечами парень. – Людей на дороге обирать? Убивать по-подлому, из засады? Коней воровать?

Его слова, видно, зацепили вожака за живое. Больно зацепили, прямо подсохшую корочку с раны сорвали. Он скрипнул зубами, сжал кулаки, каждый из которых был только чуток меньше, чем голова Никиты.

– Проваливай, пока не допросился!

– А позволь, Любославушка, я его приголублю по-свойски, – вывернулся из толпы мужик с рогатиной. – Чтобы впредь неповадно было нас татями обзывать!

– А как же вас обзывать? – подлил масла в огонь Никита, ощущая внутреннее сосредоточение, столь необходимое для успешной схватки. Сколько раз Горазд учил его, как нужно достигать того состояния духа, когда шаги противников просчитываются наперед, когда время способно растягиваться, а силы и скорость удваиваются. Вот тогда-то и меч голой ладонью сломать можно, и, пожалуй, от стрелы увернуться.

Нельзя сказать, чтобы парень был нерадивым учеником, он честно старался выполнять все указания учителя, но достигать единства тела и духа ему не удавалось. Иногда ему казалось, что он близок: вот-вот и получится. Но всякий раз вмешивалась нелепая случайность. То сучок под пяткой некстати хрустнул, то кукушка отвлекла, то ветер выхолодил намокшую от пота рубаху и прижал ее к лопаткам, вызвав колючие «мурашки». И Никита допускал оплошность: оступался, «смазывал» движение, не доводил до цели или, наоборот, пропускал удар.

Позже, после смерти Горазда, парень почему-то забыл об упражнениях на силу духа. В тех стычках, в которых ему довелось поучаствовать, обходился без сосредоточения. Ни в шутовской драке с Емельяном Олексичем, ни в схватке с двумя нукурами возле мертвого учителя, ни в кровавой свалке на дороге, когда неизвестные оборванцы уничтожили обоз, ехавший из Москвы в Смоленск. Не ограбили, как здесь, а просто уничтожили, убивая людей и лошадей. Возможно, все дело в том, что все эти сражения возникали неожиданно – загодя не подготовишься. Раз, два! И засверкали клинки, полилась кровь…

Сейчас же Никита заблаговременно предвидел нешуточную потасовку и внутренне был готов к ней. Он отлично знал цену себе как бойцу и не тешил себя надеждой, что в одиночку одолеет целую ватагу разбойников – два десятка человек на глазок. Но это в том случае, если они будут сражаться насмерть. А зачем? Грабители никогда не бывают упорными, если приходится отстаивать нечестным образом добытое добро. Ведь жизнь – она одна и своя, родная, которую не купишь и не подберешь, наклонившись, на тропинке. А любое богатство, которое можно отнять у купцов или смердов, – дело наживное. Сегодня лихая удача привалила, завтра – нет, а послезавтра, глядишь, втрое больше товаров отнял. Только поэтому парень и решился вступить в бой. В другом случае, если бы возникли хоть малейшие подозрения в упорстве ватажников, проще было бы расстаться с жизнью, расшибив голову о ближайшую сосну.

– Не помнишь, что князь Ярослав наказывал в Русской Правде с коневыми татями делать? Или с разбойниками? – подмигнул он Любославу, с радостью замечая, как с лица атамана сползает выражение довольства и замещается крайней досадой. – Не помнишь? Вот беда! Ну так я тебе напомню…

– С огнем играешь, малый… – сквозь зубы процедил вожак разбойников.

– Играю, – кивнул Никита. – Слушай. – Он прочитал по памяти: – Кто же стал на разбой без свады^[365], убил человека умышленно, по-разбойничьи, то люди за него не платят, но должны выдать его князю на поток… А коневого татя и поджигателя гумна выдать князю на поток…

– Уж не ты ли хочешь нас князю выдать?

– Дай я ему врежу, Любослав! – выскочил вперед кривоносый.

– Погоди! Отлезь, я сам…

Атаман решительно отодвинул не в меру горячего подпевалу:

– Ну, прыгай с коня, умник. Или забоялся?

Никита улыбнулся. По крайней мере скопом на него не бросятся. И это хорошо. Есть возможность продержаться подольше.

Он соскользнул с седла.

– Было бы кого бояться!

– Вот уж достанется кому-то… – Под одобрительные возгласы товарищей Любослав скинул полушубок. – Вот уж переломаю косточки кому-то…

Парень хлопнул коня по крупу, заставляя пройти вперед. Развязал пояс, стягивающий его кожушок. При виде кольчуги лица разбойников вытянулись.

– А ведь непростой малый! – покачал головой Любослав.

– Может, взаправду, на княжьей службе? – подал голос рассудительный разбойник Некрас, который и раньше предостерегал атамана.

– Да хоть на чьей! – отмахнулся атаман. И решительно скомандовал: – А ну, раздались, молодцы мои! В круг! Я сейчас этого выскочку уму-разуму учить буду!

Послушные его словам ватажники широко раздались. Краем глаза Никита успел заметить, что охранявшие захваченных купцов разбойники привставали на цыпочки, стараясь во всех подробностях разглядеть предстоящую забаву.

– На кулаках? – прищурился Любослав.

– Да мне как-то все равно, – пожал плечами ученик Горазда. – Хоть руками, хоть ногами.

– Да? Ну не обижайся после.

– Если я тебя побью, твои люди уберутся прочь?

– Что? – захохотал вожак. – Что ты сказал?

– Повторить, что ли? – Никита снял кожушок. Бережно сложил его и уложил на снег.

– Да повторять не надо – чай, не глухой я… – Любослав задумчиво провел пальцем по бляхам бахтерца. – Ты взаправду веришь, что можешь меня побить?

Он возвышался над Никитой, как дуб над терновым кустом. Выше на две головы, шире в плечах вдвое. У кого могли возникнуть сомнения в его победе? Уж во всяком случае не у его ватажников.

– Кольчугу снимать? – вместо ответа поинтересовался парень.

– Она тебе мешает? – хитро прищурился атаман.

– Нет.

– Ну и ладно. Делать мне больше нечего – туда-сюда, раздеваться-одеваться. Верно, братцы?

«Братцы» с готовностью заржали.

– Начнем, благословясь! – Любослав перекрестился и пошел вперед мягким, вкрадчивым шагом опытного бойца.

Глава третья

Хмурень 6815 года от Сотворения мира Неподалеку от Витебска, Полоцкая земля, Русь

Гогот и выкрики разбойников вдруг стихли. Мир сузился до размера круга, окаймленного разношерстной толпой.

Никита раскинул руки в стороны, поднял согнутую в колене ногу и медленно выпрямил ее, направляя пятку в небо.

У Любослава округлились глаза – видно, атаман никогда не сталкивался с ухватками чиньской борьбы. Но он если и удивился, то не растерялся. Ударил с левой. Раскрытой ладонью. Так, оплеуха зарвавшемуся вьюноше, чтобы не убить, но на место поставить, показать, кто чего стоит.

Парень за миг до соприкосновения широкой ладони со своим ухом качнулся и упал, становясь на широкую «разножку». Со стороны могло показаться, что его ветром сдуло. Любослав качнулся, но не дал размаху увлечь себя. Выровнялся и отскочил, избегнув подсечки. Снова пошел вперед, вихляясь, то и дело перенося вес с одной ноги на другую.

«Драться не дурак, – отстраненно подумал Никита. – С таким совладать непросто будет. Ну да ты знал, на что шел. Теперь давай, выкручивайся…»

Решив сперва прощупать противника, он не стал атаковать, а пошел приставным шагом по кругу, уворачиваясь от хлестких, частых ударов.

Любослав показывал себя с самой лучшей стороны. Бил с обеих рук одинаково сильно и умело. Передвигался легко и свободно, будто большой, сытый, излучающий уверенность и силу кот. Наверное, до сих пор он чувствовал себя непобедимым. Кто в ватаге мог сравняться с атаманом? Никто. А если он еще и с оружием так же умело обращается, то место его не среди разбойников, а в княжеской дружине – своим присутствием такой боец украсит войско любого князя и очень скоро выбьется в воеводы. Или он – опальный? Был дружинником, а после поссорился с князем или с кем-то из бояр. Разве этого не может быть? Часто и густо. Тот же Акинф Гаврилович, ближний боярин Михайлы Ярославича, обиделся некогда на князя Данилу Московского…

Кулак со свистом пролетел в вершке от головы Никиты.

Видимо, от досады, что не может достать верткого мальчишку, Любослав допустил ошибку, открыв бок.

Парень ударил пяткой.

Атаман только охнул. После зарычал, как медведь, но не полез нахрапом, как можно было бы ожидать, а, напротив, отступил, закрываясь в «глухой» защите.

Никита взвился в высоком прыжке, целясь ребром ступни в висок противника.

Любослав слегка отклонился и попытался сграбастать его за лодыжку.

Куницей выворачиваясь в полете, парень не совсем удачно приземлился и, чтобы избежать следующего удара, перекатился длинным кувырком. Вскочил на ноги, встретил тяжелую накидуху^[366] согнутым предплечьем – аж кости заныли, будто бы ослопом^[367] приложили, – и ударил основанием ладони в подбородок Любослава.

Голова вожака дернулась. Если бы не бычья шея, позвонки переломились бы. Но разбойничий атаман уцелел. Просто отступил на несколько шагов, ошарашенно мотая головой.

Никита, развивая успех, бросился за ним, проводя один за другим удары в колено, в лоб, в живот…

Острой болью отозвались костяшки кулака, разодранные о пластину бахтерца.

Любослав вновь устоял на ногах и ответил хлестким оплётом^[368], в первый раз за время драки ударив ногой. Парень успел прикрыть ребра локтем, но отлетел в сторону, как пушинка. Переводя дыхание, застыл в низкой стойке на согнутых ногах.

– Ух, не прост ты, малый. Не прост… – Вожак потряс головой, как пес, которому в ухо попала вода.

Никита, улыбнувшись, согнул пальцы в положение, называемое Гораздом «когти тигра». Что это за зверь, он мог только представлять – огромный кот, величиной с коня, рыжий, полосатый, смертельно опасный. Нападает быстро, бьет сильно, ломая добыче хребет.

Атаман озадаченно качнул головой. Самую малость, чтобы не ударить лицом в грязь перед ватагой. Он и так уже, можно сказать, опростоволосился. Вызвал на бой незнакомого, но щуплого и непохожего на знаменитого бойца мальчишку, рассчитывая на легкую и сокрушительную победу. А тут – на тебе!

– Ну, держись! – Любослав сплюнул на снег и, раскачиваясь, как поднявшийся на задние лапы медведь, зашагал на Никиту.

«Тигр против медведя… – отстраненно подумал парень. – Сила и уверенность против силы и быстроты».

Он бросился вперед, поднырнул под летящий в лицо кулак, закрывшись локтем, пустил вскользь второй, ударил ребром стопы атамана под колено. Любослав не растерялся – убирая ногу, сразу повел ее для удара «быком»^[369]. Но Никита использовал то единственное преимущество, которое у него имелось, – скорость.

Заканчивая движение ударной ступней, ученик Горазда оттолкнулся ею от земли, помогая телу взвиться в прыжке широким взмахом левой ноги и рук. Столб, на котором Никита отрабатывал ежедневно равновесие, был на пол-аршина выше атамана, а потому дальнейшее не представляло никаких трудов. Любослав почуял опасность, но поднять руки не успел. Пятка Никиты врезалась ему точно в лоб.

Приземлившись, парень глянул на противника. Тот еще стоял – вот что значит здоровущий мужик, – но глаза его закатились, жутковато поблескивая белка́ми. Миг, другой… и Любослав рухнул лицом вниз. Аж гул прокатился по обступившему дорогу ельнику.

Разбойники молчали, ошеломленные поражением своего непобедимого главаря. Только фыркали кони и тоненько подвывал кто-то из плененных купцов.

– Да что ж это деется, православные?!! – срываясь на визгливый хрип, заорал кривоносый. Его рот перекосился, на бороде поблескивала ниточка слюны. – Уби-и-и-ил!!!

«А когда вы убивали, это тебя не пугало?»

Ватажники вдруг разом заволновались, зашумели. Кто послабее духом, шарахнулся в задние ряды. Позлее да позадорнее шагнули вперед.

– Убил атамана!

– Мыслимо ль дело?

– Человека живого да пяткой в лоб!

– Супостат!

– Не по-русски бьется…

– Нехристь!

– Басурманин!

– А в кулаки его, православные! – надрывался кривоносый. – Бей!

– За Любослава! – вторил ему русобородый крепыш – про таких говорят: что поставить, что на бок положить.

– На ножи подлеца!

И только один, самый, наверное, здравомыслящий, пискнул:

– Тикаем, братцы!

Конечно, его никто не послушал. Мужики распаляли себя криками, махали кулаками, топали и рвали на груди кафтаны и однорядки, полушубки и зипуны. Швыряли оземь шапки.

Иногда прямо удивительно, как люди в толпе отважными делаются. Очень похоже на стаю шавок, когда через свалку, которой они владели целиком и безраздельно, вздумал неторопливо прошагать волкодав. И тогда случается вот что. Любая облезлая собачонка из тех, что, повстречав могучего пса один на один, поджала бы хвост, а то и обмочилась бы с перепугу, становится отважной и отчаянно яростной. Ну прямо огнем пылает! Заходится лаем, скалит желтые клыки, бросается в атаку. Но через два-три прыжка останавливается и возвращается к своим, в толпу. Там ей легче. Рядом мохнатый бок товарища. Он внушает уверенность, дает призрачную надежду победить. Так и здесь. Любослав мог с легкостью сломать шею любому ватажнику. Его боялись. Его уважали. Его слушались. За ним могли пойти в огонь и в воду. Против княжеских дружинников и обозной охраны, хорошо обученной и вооруженной. И вот явился человек, который победил их дорогого атамана голыми руками. Вернее, ногами, но какая, в сущности, разница? Они были озадачены, они были напуганы, они были растеряны. Но достаточно одного выкрика кривоносого, как все почему-то решили, что способны справиться с победителем Любослава. И теперь горят боевым задором…

Ну что ж… Никита, вдохновленный победой, их не боялся.

– Убирайтесь прочь, пока целы!

Вряд ли кто-то расслышал его голос за общим криком и гамом, но догадались многие. Только вместо того, чтобы послушаться, они бросились в бой, пылая жаждой мести.

Первым мчался кривоносый, выставив перед собой рогатину.

«На тигра не охотятся, как на медведя», – успел подумать ученик Горазда, а дальше размышлять стало некогда. Тело все делало само.

Никита повернулся на пятке, как заправский плясун, захватывая пальцами левой руки древко рогатины чуть пониже лезвия, а локоть правой с наслаждением впечатал в перекошенный, орущий рот разбойника. Мужик шлепнулся навзничь, только подошвы мелькнули.

Прежде чем остальные подбежали достаточно близко, парень очертил вокруг себя широкий круг отобранным оружием. Ватажники отпрянули, кто-то взвыл, получив кончиком лезвия.

– Прочь! – скорчив страшное лицо, выкрикнул Никита и закрутил рогатину, словно привычный посох. Сказать по правде, она была тяжелее, но злость придавала сил. – Не пощажу!

«Только бы не додумались за луки схватиться», – билась мысль.

Но разбойники оказались не способны нападать слаженно – единственный человек, умеющий управлять ими, валялся убитый, а если и живой, то не слишком-то отличающийся от покойника. Среди оставшихся не нашлось никого, кто смог бы взять на себя командование. Руководить боем – это не подзуживать товарищей, тут думать нужно, и разум должен оставаться холодным.

Кистени и длинные ножи, которыми размахивали лесные молодцы, никуда не годились против рогатины. Да что там говорить – они и от простой палки не отбились бы! Лишь у двоих имелось оружие на длинном древке, но они бестолково топтались позади более отчаянных соратников. Еще несколько размахивали топорами, стараясь перерубить оскепище^[370] рогатины. Никита несильно ткнул ближайшего в плечо. Лохматый мужик взвыл и бросил оружие на снег, пытаясь ладонями удержать кровь, быстро пропитывающую рукав армяка.

– Уррах! Уррах! – донесся издалека знакомый голос.

Один за другим четверо разбойников рухнули ничком. Никита успел заметить торчащую из груди одного из них стрелу.

Неужто, Улан-мэрген? Самое время…

– Спасайтесь, кто в Бога верует! – истошно заорал коренастый грабитель, округлое пузо которого перетягивал ярко-синий кушак. Втянул голову в плечи и кинулся наутек.

Еще двое, самые сообразительные, последовали его примеру. Остальные никак не могли оставить бесплодных попыток зацепить ученика Горазда хоть кончиком оружия, хоть острием стального клинка. Никита резанул с потягом по рукам, сжимающим топорище, а затем, пустив рогатину полукругом за спиной, отогнал, а судя по крикам, и хорошенько зацепил еще парочку нападавших.

Обезоруженные и усаженные на снег купцы встрепенулись и кинулись на обидчиков, одолевая не умением, а числом – висли на одежде, хватали за ноги, за руки, валили, а после душили, били кулаками, выцарапывали глаза.

Татарин картинно остановил коня, едва не посадив его крупом на дорогу, и пускал стрелу за стрелой, не боясь промахнуться.

Разбойники метались по вытоптанным обочинам, превратившись в мгновение ока из охотников в добычу. Они рванули в лес – видимо, в ту сторону, откуда пришли, – но навстречу им выскочили верхами Мал и Василиса. В руке старого дружинник сверкал меч, а девушка крутила над головой саблю.

Взмах – удар!

Вправо! Влево!

Люди в серых армяках безжизненно валятся на снег.

Алые брызги разлетаются веером.

– Наша взяла! – радостно голосит Василиса.

А Мал довольно улыбается в седые усы.

– Уррах! – Ордынец отправил в полет последнюю стрелу и, подняв лук над головой, громко закричал: – Никита-баатур всех победил! Великий воин!

Парень остановился, упер древко рогатины в снег и наблюдал, как поднимается тот самый восточного вида купец и идет к нему неторопливой походкой уверенного в себе человека, привыкшего, что обычно ходят к нему. Но Никита не спешил шагнуть навстречу. Пускай первым представляется. Почему-то эти обозники были ему неприятны. Возможно, потому, что сдались на милость победителей, потеряв всего двоих? Уж охрана, которой командовал покойный Добрян, так запросто не сложила бы оружия.

Почтенному купцу осталось преодолеть не больше десятка шагов, как вдруг светло-рыжий конь, которого Любослав называл фарем, пронзительно заржал, взбрыкнул и рванулся прочь. Убитый разбойник волочился за ним – неосторожно привязал чембур^[371] к запястью.

– All! All, Aranyos!!^[372] – закричал старший купец, бросаясь коню наперерез. Поскользнулся и, нелепо взмахнув руками, растянулся во весь рост. Немедленно вскочил на четвереньки…

Но он не успевал. Никак не успевал.

Мал залихватски свистнул, разворачивая коня, но он тоже был слишком далеко.

Никита на миг представил, что жеребец южных кровей, привыкший к уходу и доброму корму, останется один среди витебских чащоб, и ему стало жалко скакуна. Долго он тут не протянет. Или волки сожрут, или от голода и холода падет. Первое даже предпочтительнее, ибо несет меньше мучений.

– Ай-я-я-я!!! – отчаянно завизжал Улан-мэрген, кибитью^[373] ударяя по крупу своего саврасого.

Конечно, коренастый, мохноногий жеребчик, которого дала ордынцу Василиса, не годился, даже чтобы нюхать пыль из-под задних копыт благородного аргамака, но мастерство наездника и волочащийся на чембуре мертвый разбойник сделали свое дело. На коротком рывке саврасый догнал фаря. Улан, бросив лук, ловко перехватил рыжего за недоуздок.

– Стой, погоди, хурдун^[374]! – почти ласково воскликнул татарчонок.

Аргамак косил глазом, но подчинился, почувствовав уверенную руку. Перешел на неспешную рысь, а через несколько шагов и вовсе остановился. Улан-мэрген спешился, обнял скакуна за шею, прижимаясь щекой к теплой морде, что-то едва слышно зашептал.

Никита поневоле улыбнулся. Так трогательно смотрелись конь и человек. Они казались созданными друг для друга. Как меч и ножны, как солнце и небо, как море и волна. Парень махнул рукой и рассмеялся, обратив лицо к ярко-синему, как бесценный самоцвет, небу.

– Что ты хохочешь, будто рехнулся? – нарушая мгновение счастья, раздался удивленный голос Василисы. – Снегом умойся – полегчает.

Девушка шагала к нему, ведя коня в поводу. Мал ехал следом, поглядывая по сторонам из-под сведенных бровей – не пошевелится ли кто их поверженных грабителей, не попытается ли принести вред смолянке?

Продолжая улыбаться, Никита зачерпнул полную пригоршню колючего снега и бросил себе в лицо.

– Правду говоришь. Полегчало, – усмехнулся он.

– А ты, взаправду, умелый воин, – Василиса покачала головой. – Пальца в рот не клади. Не врал.

– А мы, тверские, такие!

– Не врете или деретесь знатно?

– Слов на ветер не бросаем.

Девушка кивнула:

– Верно. И в задних рядах не стоите на поле боя. Это я поняла. Так ведь, Мал? – Она повернулась к старику.

Тот серьезно кивнул. Даже не кивнул, а скорее поклонился парню. В его глазах светилось, как ни удивительно, самое настоящее уважение. А потом старый воин поднял меч в воинском приветствии: острие клинка – в небо, крестовина – на уровне глаз.

– У тебя сердце витязя, Никита, дружинник тверской. Дружинников бывших не бывает, но и притворяться ими нельзя. Как ни старайся, все равно не выйдет.

– Спасибо. – Парень вежливо ответил на поклон, приложив левую ладонь к груди. – Спасибо на добром слове, Мал, дружинник смоленский. Только князю тверскому я никогда не служил и служить не буду. Хочешь уважить по справедливости, зови дружинником московским.

– Все-таки московский? – Легкая тень пробежала по лицу старика. – Ну да ладно, паря… Московский так московский. И это тебе спасибо. Ты мне напомнил, что русский человек не должен по кустам прятаться, если кто-то где-то непотребство чинит. А я стал трусливый и малодушный.

– Неправда! – возразила девушка. – Ты не о своей шкуре думал…

– Хватит ругаться! – остановил их Никита, который заметил приближающегося купца.

Спасенный подходил не спеша, сохраняя степенность, достойную именитого и небедного человека. Обходил валяющихся то здесь, то там разбойников. Большинство лесных молодцев сумело все-таки уйти в лес, воспользовавшись неразберихой, которую вызвал фарь. Остались лежать с полдюжины. Из них шевелился и поскуливал только кривоносый, с рогатиной нападавший на парня. Он двумя ладонями держался за лицо, и между пальцами сочилась алая влага. «Похоже, нос я ему все-таки подровнял», – подумал Никита.

– Kоszоnоm szе́pen! – Купец с достоинством поклонился, сдернув с головы мохнатую шапку с роскошным, но надломленным пером. Когда только успел подобрать? Заметив озадаченные лица спасителей, он повторил по-русски, но со странным выговором. – Спаси… Бог… Вас… Так, кажется, говорят у вас?

– Рады помочь. – Василиса выпрямилась, расправила плечи и отвечала с поистине княжеским величием: – Ты уж прости, гость чужестранный, что Русская земля так тебя приветила.

Купец улыбнулся, водрузил шапку на место.

– В моих родных краях… rablo… как это будет… А! Грабители! В моих родных краях грабители встречаются чаще. Даже рыцари не брезгуют обирать… негоциантов.

– Кого? – Никита округлил глаза.

– На западе так купцов называют, – пояснила девушка.

– Да, – кивнул спасенный. – Я – Андраш Чак из Пожоня^[375]. А кого мне благодарить перед Господом? Кому я обязан?

– Ого! Далеченько ты забрался, почтенный Андраш.

– Дела торговые… – развел он руками.

– Я – Василиса. Из Смоленска. Со мной мои друзья и охранники. Путешествуем. Сейчас в город Витебск путь держим.

– О! С такими друзьями путешествовать не страшно, – Андраш кивнул на Никиту. – Olyan fiatal^[376], а великий боец. Я хотел сказать…

– Да мы догадались!

– Не такой уж и великий, – засмущался парень.

– А что ж ты, почтенный Андраш, – пришла на выручку Василиса, – такую плохую охрану нанял? Только лихие людишки на дорогу, а они лапки кверху?

– Лапки? Кверху? – не понял мадьяр.

– Ну, сдались сразу. Без боя, без сопротивления.

– А! Так это не охрана! – Купец презрительно скривился, поглядывая на своих людей, копошившихся у возов. Они распихивали обратно вытащенные разбойниками товары. Трясущимися руками запрягали лошадей. – Я охрану отпустил вперед, в город. Думал, если Витебск sorban… э-э… рядом, можно не опасаться. Со мной двое были… Вон они лежат.

«А Любослав – не дурак, – подумал Никита. – Сразу понял, кого нужно из засады положить. Не простой в этой ватаге атаман… был. Или живой он еще? Посмотреть бы».

– Этого vezе́r… Как это по-русски? Вожака! Его нужно вязать и с собой забирать, – будто услышал его мысли Андраш. – Допросить с пристрастием… Думаю, вы со мной в город поедете? Я не обижу.

– Не нужна нам плата, – решительно отказалась Василиса. – Мы – не наемники.

– Но в помощи не откажем, – снисходительно промолвил Мал. – Или мы не русские люди?

– О! Leа́ny^[377] благородного рода. Я это сразу увидел. Должно быть, дочь герцога… Э-э… Я хотел сказать – князя.

– Вот еще! – фыркнула смолянка. – Поедем, почтенный Андраш. Да поскорее, вечер скоро.

На том и порешили. Да только человек предполагает, а Бог располагает. Сборы затянулись. Пришлось чинить обрезанные постромки и гужи – разбойники торопились и чужого добра не жалели. После скрутили ремнями и усадили в сани Любослава и кривоносого. Атаман пришел в себя, но соображал туго: крутил головой и водил ошалелыми глазами по сторонам.

Андраш долго осматривал коня, которого звал Золотым, пока не убедился, что ни одна шерстинка не упала с драгоценного фаря. Не доверив никому, перебинтовал ноги, поправил завязки, удерживающие попону. Улан-мэрген сунулся было помочь, но нарвался на такой отпор – молчаливый и холодный, но решительный, – что поспешил убраться от греха подальше. Лишь завистливо поглядывал со стороны и вздыхал.

Так и вышло, что в путь тронулись уже в сумерках.

Никита вез попрек седла честно, с боя, отобранную рогатину. Унижаться и просить Василису дать ему меч он не хотел. Хотя Мал, сопя в усы, предложил парню выбрать что-нибудь по вкусу из его оружия. Ордынец, воспользовавшись случаем, оставил себе лук, перещупал все стрелы, отобрав подходящие.

Тьма сгустилась очень быстро. Бледный серпик месяца почти не давал света. Лес и дорога выглядели призрачно и немного пугающе. Будто обоз провалился в сказочный мир, недобрый и очень подозрительный.

Когда уже потянуло дымком от витебского посада, а вдалеке послышался лай собак, на дороге показались несколько всадников с факелами. Мал потянул клинок из ножен, а Улан-мэрген наложил стрелу на тетиву.

– Ur Андраш! Tulajdonos! Hat оn, úr Андраш?^[378] – донеслось из темноты.

– Hat én, Дьёрдь!^[379] – громко крикнул купец и пояснил русским спутникам: – Вот они, охранники мои. Явились, не задымились… Так у вас говорят?

У Никиты отлегло от сердца. Еще один кусок пути пройден. Из Витебска можно поворачивать на полдень, к Лукомлю, а оттуда уже выбираться на Бобруйск. Воевода Олекса советовал именно так ехать на Вроцлав. Там можно, если улыбнется удача, нагнать отряд Емельяна Олексича. И повстречать Федота Каина, которого татары прозвали Кара-Кончаром^[380]. Вот тогда он, Никита, или отомстит за смерть учителя, или погибнет.

Глава четвертая

Хмурень 6815 года от Сотворения мира Неподалеку от Друцка, Полоцкая земля, Русь

Вилкас полной грудью втянул морозный воздух, ударил пятерней по струнам канклеса^[381] и затянул:

Стая ворон взлетела с ближайших дубов и с горестными криками закружила над дорогой.

Чернобородый, горбоносый тверич по имени Пантелеймон сплюнул трижды через левое плечо, по-видимому считая воронье дурным предзнаменованием, а после размашисто перекрестился.

– Ну, завыл… – поднял глаза к небу, вздыхая, Всемил – дружинник помоложе. На его левой щеке, чуть пониже глаза, белел короткий, неровный шрам.

Пантелеймон пожал плечами, взглядом указывая на вырвавшегося далеко вперед Семена Акинфовича. Под молодым боярином играл, выгибая шею, темно-рыжий с белой проточиной скакун, сухопарый и вислозадый, явно южных кровей. У прочих воинов кони были неплохие. Можно прямо сказать, очень хорошие кони, дай Бог каждому, Михаил Ярославич не поскупился, снаряжая отряд. Но ни один из них в подметки не годился рыжему аргамаку – он играючи мог обогнать любого, а потому тяготился неспешнойрысью. Вот и приходилось Семену время от времени гонять коня галопом вдоль вытянувшейся по дороге цепочки всадников, порой скрываясь из виду, а потом появляясь в облаке пара и туче снежной пыли.

Боярин к литвину благоволил. Почему, не знал никто, включая самого Вилкаса. Вообще-то Акинфович не был суровым, любил поддержать болтовню дружинников, хохотал у костра над незамысловатыми шутками, хотя шалить своим не позволял ни в городах, ни в селах. Но он не выделял никого из отряда, а вот с литвином вел долгие разговоры. Расспрашивал о землях, которые предстояло пересечь. Вилкас отвечал честно. Все, что знал. Но сразу признался, что знает не слишком много: земли вокруг Вильно, Гродно, Новогрудка… Севернее Немана, где живет жмудь, он не забирался. Зато на дорогах Черной и Белой Руси чувствовал себя как рыба в воде. Не за это ли и взял его с собой Семен Акинфович?

– Слышь, литвин… – окликнул Вилкаса Пантелеймон, чтобы хоть как-то отвлечь от пения. Уж очень невзлюбил тверич, если не самого веселого, широкоплечего парня, то уж его канклес точно. – А что ты песни не по-русски поешь? Ведь говоришь по-нашему, вроде бы наш человек, русский, а поешь…

Вилкас прервал пение на полуслове, приглушил струны ладонью.

– Да с чего мне не знать жмудскую речь? Бабка моя из-под Саула^[383]… Слыхал про такой город? Били там рыцарей-меченосцев^[384]. И жмудины с земгалами, и русские воины. Смертным боем били. Даже Великого магистра Волгуина фон Намбурга порешили.

– Первый раз слышу! – скривился тверич.

– Да кто бы удивлялся? – подмигнул ему Вилкас. – Где Тверь, а где Литва?

– Не понял… Ты это к чему?

– Да ни к чему! – Литвин широко улыбнулся. Искреннее некуда. Его немножко злил въедливый и противный Пантелеймон, которого даже свои за глаза звали Пантюхой и тоже не испытывали теплых дружеских чувств. Но затевать ссоры Вилкас не хотел. Перед боярином Семеном неловко. И так мается с ними, как с малыми детьми. Зачем же еще масла в огонь подливать?

– Так чего там было, при Сауле-то? – вмешался Всемил и заслужил недовольный взгляд старшего товарища.

– А накостыляли меченосцам по самое не могу! – беспечно ответил литвин. – Как и Ярослав, князь новгородский, около Дерпта. Правда, он раньше на два года успел, постарался. Ну так с той поры и не стало меченосцев. Тех, кто выжил, тевтоны к себе прибрали.

– А бабка твоя тут при чем? – прищурился Пантюха. И добавил сварливо: – Его про песни спрашивают, а он про рыцарей начинает. Сейчас про рыцарей спрошу, а он запоет…

– Так бабка очень даже при чем! – не смутился Вилкас. – Дед мой из-под Крево родом. По молодости шустрый был. Непоседа непоседой. Понесло его жмудинам помогать. При Сауле он с мочугой^[385] стоял на правом крыле. Трех рыцарей с коня сбил…

– Они что, на одном коне сидели? – хохотнул тверич.

– Где ж ты такого коня видел? Нет, ну, может, у вас в Твери и бегают такие, со спиной, как лавка в гриднице^[386]… Только я не встречал. Дед мой здоровущий был. Я супротив него, что березка против дуба. Как даст дубиной, как даст!

– Еще здоровей, говоришь? – Всемил окинул недоверчивым взглядом широкие плечи Вилкаса – что называется, косая сажень.

– А то?! – подмигнул парень. – Тятька уже помельче был. А я и вовсе хлюпик супротив деда.

– Зато языком трепать ты здоров… Куда как! – протянул Пантелеймон.

– Не хочешь верить – не надо! Не больно-то и хотелось… А тех крыжаков^[387], что в битве на него наскочили, дед быстро убедил. Мочугой по шлемам. Только потом с пешцами схлестнулся, а их слишком много сразу навалилось.

– Человек сто? – подначил Пантюха.

– А не меньше! – легко согласился литвин. – Было бы меньше, дед отмахался бы… Он и от этих-то отбился. Но ранен был. Крови много потерял, упал. Думал, помирает. К счастью, наши победили, всех крыжаков разогнали, а раненых бабы с девками из окрестных деревень подбирали после битвы и выхаживали. Вот так мой дед с бабкой и познакомился. Забрал после, как выздоровел, ее к себе. Свадьбу сыграли. Так и вышло, что у меня бабка из жмуди, а дед русский.

– Какой же ты русский, когда кличка у тебя нерусская – Вилкас?

– А это все бабка. Мамка говорила, что у меня зубы рано вылезли, вот бабка и сказала: «Astriadantis, kaip vilkas!»^[388] Так и повелось: Вилкас да Вилкас! А русские друзья меня Волчком звали… – вздохнул парень.

– Это те друзья, которых ты в Смоленске искал? – спросил Всемил.

– Ага! Они! Славные ребята. Один татарин…

– Тьфу! – Пантелеймон сплюнул на снег. – Как можно дружить с нехристем?

– А с чего бы это нельзя было? – Вилкас развел руками. – Князю Александру Невскому можно было хана Сартака братом назвать, а мне даже дружить с ордынцем нельзя?

– Тю… Сравнил! То князь, а то – ты.

– Да ладно! С добрыми воинами дружить никому не зазорно. А эти ребята дрались так, что любо-дорого поглядеть.

– Ну рассказывал ты уже, рассказывал… – устало отмахнулся тверич. – И как ордынец из лука бил, и как русский твой друг… Как там его?

– Никита.

– Во-во… Никита кинжалами колол. Где он только выучился? Не по-русски как-то…

– Вот все тебе не по-русски да не по-русски! А по мне, так все, что Руси на пользу, по-русски, – не выдержал Всемил.

– Ты поговори у меня! Сопля зеленая, а туда же – старших учить! – прикрикнул на него Пантелеймон. – Что Руси на пользу, то не нашего с тобой ума дело! На то князья да бояре имеются.

– Князья да бояре только меж собой скубутся. Нет чтобы сговориться и вместе по Орде ударить. Чай, наши люди, если скопом за что-то возьмутся, ни один враг не устоит!

Вилкас вздохнул. Опять эти двое завели спор. Сами не понимают, что они не лучше тех же князей и бояр. Пока русские между собой спорят, татары да немцы выгоду ловят. Неужели нельзя без ругани обходиться? Очень даже можно. Взять, к примеру, его, Вилкаса, Никиту и Улан-мэргена… Сколько вместе путешествовали и ни разу не поссорились. Даже не поспорили ни разу. Жалко, что судьба их разлучила. От друзей у литвина остались ордынский лук, из которого он все равно не стрелял – мастерство лучника никогда не было его коньком, – да тряпичная кукла. Ее Никита нашел в сожженном селе и после возил при седле.

Зачем парню детская игрушка, Вилкас не знал. Но однажды, среди ночи, когда разум блуждал на границе между сном и явью, ему показалось, что из куклы выбрался маленький человечек. Темная кожа на лице. Но не загорелая, а вроде бы закопченная, напоминающая цветом пергамент. Седая бороденка закрывала щеки до самых глаз, такие же седые вихры торчали во все стороны на круглом черепе. От обычного человека его отличали непомерно большие ступни.

Если верить бабкиным сказкам, так должен выглядеть каукас^[389] – существо безобидное, относимое некоторыми к нечисти, а на самом деле не только не враждебное к людям, но и дружелюбное, частенько оказывающее услуги. Как и барздуки, живущие под корнями деревьев и варящие там пиво. Они, конечно, не прочь подшутить над одиноким путником, поводить его по лесу, но, в конце концов, отпускают его и даже могут что-то подарить на память, будто бы с извинениями за шалость. А каукас – и вовсе незаменим в доме. Чтоб мыши слишком много воли не набрали, чтобы молоко не скисало, хлеб не черствел… Хранитель домашнего очага, неразделимый с уютом и теплом родного жилища. Потому Вилкас и удивился, когда домовик появился посреди воинского стана в заснеженном лесу. Выбрался, деловито потоптался по снегу, будто бы разминая ноги (да и немудрено, если подумать, – попробуй, посиди в кукле, узнаешь, как все конечности затекут!), похлопал ладонями по бокам. После принялся туда-сюда ходить вокруг торока с запасом еды. Принюхивался и вздыхал.

Литвин запомнил страдания каукаса и на следующую ночь, отломив кусочек хлеба, положил его рядом с собой. Домовик вновь появился. Радостно потирая ручки, схватил подношение, прожевал, смахнул крошки с бороды. Забормотал, прохаживаясь взад-вперед: «Волчок – мальчишка добрый, хороший… Не бросил дедушку-домового. Хочет Никитшу разыскать. Не знает только, что нету его на этой дороге. На полдень едучи, не найдешь Никитшу, не получится. Удаляется он, я чую…»

Проснувшись, Вилкас насел на Семена Акинфовича, уговаривая его повернуть на север. Боярин молчал, слушал, качал головой, а потом не выдержал, высказал все. Что и так терпит сверх меры надоедливого и норовистого литвина. Что ему не чьих-то там друзей нужно разыскивать, а выполнять приказ княжеский. Что они задержались сверх меры в Смоленске, а москвичи не дремлют и с каждым днем уходят вперед все дальше и дальше. Что только последний дурак может, стараясь попасть во Вроцлав, ехать на Витебск или Вильно. Тем паче что дружинники Юрия Даниловича идут по приметам и дорогу знают, а ему, Семену, нужно скакать «наобум Лазаря…». Махнул рукой и в очередной раз ускакал разминать аргамака.

А Вилкас здорово задумался, стоит ли продолжать путь вместе с тверичами? Получается, что он бросил друзей в беде. Сам-то устроился как нельзя лучше – сытый и довольный, да при вооруженном отряде, на который разбойники вряд ли сунутся. А Никита с Уланом едут куда-то без помощи и поддержки, и еще неизвестно – по своей воле или нет? Как всегда, погрузившись в собственные мысли, литвин вытащил из торока канклес и запел:

Вот тут на него насел Пантелеймон, не терпевший песни литвина не так из-за отсутствия у того умения, как из-за нелюбви к любой речи, кроме русской. Этим он сильно отличался от прочих тверичей, которым, в общем-то, было все равно, лишь бы человек хороший.

Вилкас стукнул пятками пегого конька жмудской породы – коротконогого, толстошеего, но послушного и выносливого, – и, прибавив рыси, опередил спорящих дружинников. Поэтому он первым из отряда увидел поднятую руку Семена Акинфовича: знак быть наготове. Неужто боярин какую-то опасность углядел?

Литвин быстро сунул гусли в мешок, отцепил от седла тяжелую палицу, с какой управлялся лучше, чем с каким бы то ни было оружием, повернувшись к Пантюхе со Всемилом, вполголоса окликнул их:

– Начеку будьте! Других предупреди!

А сам подскакал к боярину.

Темно-рыжий скалился в сторону жмудка и прижимал уши.

– Тихо, Исток, тихо, – похлопал его по шее Семен.

– Чего там? – спросил Вилкас. Хотя одного взгляда на протянувшуюся впереди дорогу оказалось достаточно, чтобы понять причину беспокойства. Навстречу им рысил десяток всадников. Без шлемов, но со щитами при седлах. А если присмотреться внимательнее, то можно было заметить притороченные луки и самострелы. Кто такие?

– Кто такие? – литвин высказал вопрос вслух.

– Да кто угодно может быть, – рассудительно ответил тверской боярин. – Народу нынче по дорогам Смоленщины немерено мотается.

«Это точно», – не мог не согласиться Вилкас.

Время сейчас такое, что ехать навстречу с вооруженным отрядом мог кто угодно. И смоляне, и витебцы, и Витеня люди.

Если уж дать себе труд задуматься, то нисколько не удивит и встреча с немцами, и с поляками, и с галичанами.

Последние годы их князь… Или король? С недавних пор князья Галицкие себя королями именуют. Как Данила Романович короновался, так зовут они себя не иначе как «Regis Rusiae»^[390]. А в последнее время сильно Юрий Львович, внук Данилы, не мирился с Витенем и Гедимином. Не имея полководческого таланта деда своего и гибкости, граничащей с изворотливостью, отца – Льва Даниловича, «король русский» терял потихоньку земли, собранные вокруг Владимира-Волынского достойными предками. Отдал полякам Люблин с окрестными владениями, а там, глядишь, уже мадьяры точат зубы на Мукачево с Берегом. А кроме того, нельзя сбрасывать со счетов угрозу, что литвины отберут Берестье, а с ним и Дорогочин – город славы галицко-волынского оружия^[391]. Вот и пришлось князю Юрию заключать союз против Литвы с мазовецким князем Болеславом и Тевтонским Орденом.

Здешние, витебские земли противоборствующие стороны считали спорными. А потому нарваться на вооруженных людей, хоть принесших присягу Витеню, хоть подчиняющихся князьям галицким или мазовецким…

Вилкас исподволь оглянулся. Тверичи подтянулись поближе, разворачиваясь полукругом. Съехавшие на обочину дружинники взяли на изготовку луки и самострелы. Оставшиеся в середине сбились в плотный клин: ладони на рукоятках мечей, на топорищах. Попробуй-ка, подступись!

– Опустите оружие, – негромко скомандовал Семен. – Похоже, свои.

– Свои? – прищурился Вилкас. По его мнению, такие свои ничем не отличались от чужих. С чего бы это боярин вдруг стал доверчивым?

– Да смоляне это. Воевода Илья Приснославич, – пояснил Акинфович. – Если и не друзья, то уж не враги. Пока что… – Он подмигнул литвину. И, подняв раскрытую ладонь, поприветствовал смолян: – Здрав будь, воевода Илья!

– И тебе поздорову, Семен Акинфович, именитый боярин, – предводитель встречных воинов отмахнул рукой своим, чтобы успокоились и за железо зазря не хватались.

Смолянин и тверич сдержанно поклонились друг другу. Знатностью рода, как мог понять Вилкас, они были приблизительно равны, положением при своих князьях – тоже. Даже наружностью не слишком отличались: оба русобородые, высокие, плечистые. Хотя, пожалуй, Илья постарше будет – вон, виски уже сединой припорошены. Не так чтобы очень сильно, а все ж заметно.

– Удивился я, не скрою, тебя увидев, – сказал Семен. – Но встрече рад.

– Да и я не горюю. Сейчас на дорогах наших врага гораздо легче встретить, чем друга.

– Никак война на пороге? – нахмурился тверич.

– А с чего это ты взял?

– Так в мирное время воеводы, словно гонцы, по лесам и полям не мотаются. С малой дружиной для скрытности.

Илья улыбнулся. Как показалось литвину, через силу.

– Слава Богу, войны в скором времени не предвижу, – перекрестился смолянин. – Мы войны не ищем, хотя, ежели что, не забоимся, будем драться. Что до того, с кем и как я мотаюсь по дорогам, то выполняю я поручение князя Александра Глебовича. Очень важное и ответственное.

– Уж не с теми ли беглыми татями связанное, из-за которых мой отряд проверяли на выезде из Смоленска?

– Каких таких татей? – поднял брови воевода. – Расскажи-ка!

– Ну, таких… – легонько хохотнул Семен. – Вздумали мы из града Смоленска выехать, ан нет! Не выходит! Дороги рогатками перекрыты, и стражники стоят…

– Так то у нас всегда так. Ты верно заметил, время-то неспокойное. Хоть войны и нет пока, а ухо востро держать надобно.

– Так-то оно так, только стражники сказали, что моих людей осмотреть должны.

– Не приведи Господи! – шутливо всплеснул ладонями Илья. – Раздевали?

– Обошлось, – махнул рукой тверич. – Даже в торока не заглядывали. Сказали, двоих оборванцев каких-то ищут, что из-под стражи сбежали.

– В торока, говоришь, не заглядывали? – нахмурился смолянин. – Это упущение. Это я им разгону дам, как вернусь во Смоленск. Это ж надо! Стоит пару седмиц от службы отдохнуть, как стражники совсем совесть потеряли! В торока не заглядывают, за пазухой не шарят… Ай-ай-ай!

– Ты разберись, разберись, Приснославич! – в тон собеседнику поддакнул Семен. – И напомни своим стражникам, что я предлагал тороки развязать. А они сказали, что, чай, не мальчик-с-пальчик у них сбежал, в мешке не утаишь.

– А ты, поди, и рад тому, Акинфович? Небось половину котов смоленских в мешках вывез?

– Ага! Половину! А половину оставил. Ты там порасспроси, когда вернешься, какие такие нелюди котов пополам рубят и половинки по улицам разбрасывают… – Тверич рассмеялся, а Илья с готовностью подхватил.

Заулыбались и смоляне, застывшие в седлах позади воеводы. Их темные обводы вокруг глаз почему-то не позволяли Вилкасу согласиться, что ездил воевода просто в гости или грамоту там передать друцкому князю. Или воеводе, кто у них там?

– А что это за литвин у тебя такой, Семен Акинфович? – Илья вдруг прекратил смех на полувздохе. – Вроде бы раньше не было с вами…

– Не было, – посерьезнел боярин.

– Так откуда взялся?

– Проводника я нанял, Приснославич. А с чего это вдруг я тебе отчет давать должен? Мало ли кого я нанимаю или в попутчики приглашаю…

– Да так… – замялся смолянин. И нахмурился, туча тучей. – Ты, Семен Акинфович, про двух мальчишек расспрашивал, к Александру Глебовичу ходил… Помнишь, нет?

– Помню. Чего ж не помнить.

– Там как-то все без меня решалось… Ты скажи мне, положа руку на сердце, это литвин тебя за них просил?

– Руку на сердце, говоришь? – Тверич потрепал Истока по гриве, поглядел на близкий лес. – А с чего это я с тобой откровенничать должен? Вот если бы ты со мной начистоту…

Илья разве что только не зарычал:

– Не моя это тайна…

– Так что же ты от меня требуешь? Откровенность за откровенность.

Воевода задумался. На лице его отражалась кипучая внутренняя борьба.

– Отъедем? – сказал он, наконец решившись.

– Да запросто! – улыбнулся Семен.

Они повернули коней – темно-рыжего и каурого – и сошли на обочину. Жеребцы, настороженно поглядывая друг на друга, зашагали по целине. Когда обе дружины остались далеко позади, Илья вздохнул.

– Татарчонок и русский мальчишка… Еще те выжиги. О себе говорят, будто исполняют поручение московских князей. Они?

– Они, – кивнул Семен Акинфович. – А что натворили-то?

– Это ты меня спрашиваешь? А кто их разыскивал, князю челом бил?

– Я их разыскивал, потому что меня литвин попросил. Вот этот самый, – он через плечо ткнул пальцем в Вилкаса. – Ты верно догадался, Приснославич. Они ехали с обозом купеческим от Москвы на Смоленск. Так ведь? За три дня пути до Смоленска на обоз напали. Не грабители. Похоже, селяне взбесились и сдуру начали убивать всех без разбору. Похоже на правду?

– Похоже.

– Литвина по голове дубиной ударили, он упал, до ночи провалялся. А твои люди, видать, проглядели, что он живой. Верно? Проглядели?

– Не до того нам было. Видел бы ты, Акинфович, какая там бойня была… Я с малолетства сражаюсь, а такого не встречал.

– Верю. А за что ж их в поруб усадили? Разве жизнь свою защищать – против Правды Русской?

– Там, Акинфович, много непонятного… За пяток дней до того, как на купцов напали, кто-то село сжег. Оно немного в стороне от тракта было. – Илья сглотнул слюну, ставшую тягучей и густой. – Смердов всех вырезали, от мала до велика. Тела в колодец побросали.

– Так ты на них грешишь, что ли? – удивился тверич. – Но ведь парни с купцами ехали. Разве смогли бы тайно целую весь перебить?

– То-то и оно, что ни купцов, ни охранников в живых никого не осталось. С обозом они ехали или с нападавшими вместе были?

– А следопытов с тобой не было, что ли?

– Да там все так истоптали – черт ногу сломит! – Смолянин сжал кулак. – К слову, что литвин твой говорит?

– Говорит, что от самой Москвы с обозом ехали. Село сожженное сами обнаружили и осторожность удвоили – ночью костры палили, сторожили… Только не помогло.

– Да видел я, что не помогло. А говорил тебе литвин, что с ними еще рыцарь-франк был?

– Рыцарь? Франк? Нет, не говорил. А из каких рыцарей?

– Из тех самых… – многозначительно произнес Илья.

– Что-то ты загадками сыплешь сегодня, Приснославич.

– Крыжак. Сиречь крестоносец… – начал воевода.

Семен насторожился, даже дыхание слегка задержал.

– Ордена Храма, – безжалостно закончил его собеседник.

– Да ну? – вырвалось у тверича, но он быстро взял себя в руки. – Мне-то что за дело?

– Ну да! Тебе никакого дела нет. Какие у тебя могут быть дела с храмовниками?

– Нет, что-то мне невдомек, Приснославич, ты что-то обо мне знаешь, чего я сам не знаю?

Илья жестко усмехнулся:

– Откровенность за откровенность. Хоть ты и юлишь, как мне кажется. Кто-то из твоих проболтался, зачем и куда ты едешь. Вовсе даже не к Владиславу Локотку в Краков, а дальше, в Силезию. В город Вроцлав, который немцы зовут – Бреслау. Да ты не мрачней. Александр Глебович не хочет дружбы с Михаилом Ярославичем нарушать. Потому не стал тебе препятствий чинить. И воеводам своим не велел.

– Что ж, «спасибо» мое князю передавай, – скрипнул зубами Семен.

– А ты обиделся никак, Акинфович?

– Да с чего мне обижаться?

– Правда, не обиделся? Вот и славно… А что перед тобой в Смоленске московский отряд был, ты слышал?

Тверич кивнул.

– Емельян Олексич его ведет.

– Слыхал. Слухом земля полнится.

– Тогда ты не можешь не заметить, как все один в один сходится.

– Да заметил уже. Где эти мальчишки?

– Так сбежали они, Акинфович. Сбежали. Или ты не знал?

– Не знал. Христом Богом клянусь. А! Так это…

– Они. Да.

– А что ж вы так ищете старательно, если интереса своего князь Смоленский в этих ребятах не видит?

– Ты хочешь, чтобы я тебе сказал? – вздохнул Илья.

– Да не прочь бы…

– Скажу. Если ты честно скажешь мне, что за дела у вас с крыжаками-храмовниками?

Теперь настал черед Семена задуматься. Он закусил ус, без нужды перебирая поводья. Рыжему жеребцу, казалось, передалось волнение хозяина. Он взбрыкнул, клацнул зубами, заржал тихо, но со злостью. Боярин передернул удила, успокаивая аргамака. Сказал, глядя прямо в глаза воеводе:

– Я должен перехватить обоз из франкского королевства. У рыцарей договор с Юрием Московским – им они везут богатства Ордена. Откуда мой князь прознал об этом обозе, я не ведаю. Что именно везут, не ведаю. Ведаю, что перехватывать их надо под Вроцлавом. Что я и сделаю. А не выйдет, так голову сложу. Ты ж меня знаешь, Приснославич.

– Знаю. Потому и беседу веду. С другим не стал бы.

– Спасибо, – горько усмехнулся тверич.

– Ну, откровенность за откровенность, как уговаривались. Эти два ухаря – москвич с ордынцем – не просто сбежали из поруба. С ними княжна удрала.

– Княжна?!

– Она. Василиса Александровна.

Семен присвистнул:

– Вот это да! Княжну умыкнуть…

– Да такую княжну, как наша, и уговаривать сильно не пришлось, я думаю. Василиса, она с малолетства любила больше верхом скакать, да из лука стрелять, да сабелькой рубить… А вышивать за пяльцами да на качелях в саду кататься – это не для нее.

– А куда же батюшка смотрел? – удивленно покачал головой Семен. – Не для княжны занятия.

– А младшенькая она. Любимая. Александр Глебович ей все позволял. Особенно как сына Глеба под Дорогобужем потерял. Вот и допозволялся… – Илья сверкнул глазами. – Одно утешает, не одна она с двумя парнями сбежала. Дядьку^[392] взяла, старого Мала. На него вся надежда у меня.

– Так это их искали на выезде из Смоленска?

– Их. Князь взлютовал, аж про немецкое посольство забыл. Теперь еще с ними беда – обидятся, как пить дать. – Воевода горестно вздохнул и махнул рукой. – Ладно, Акинфович. Просить тебя татарина с москвичом нам отдать, ежели они вдруг тебе попадутся, само собой, не буду. Но уж Василису Лександровну, не сочти за труд, отправь во Смоленск?

Тверич улыбнулся.

– Русь большая, Литва с Польшей тоже не маленькие. Где их искать?

– Это гора с горой не сходятся. А человек с человеком… Тем паче, чует мое сердце, Василиса тоже во Вроцлав лыжи навострила. Потому я сам эту дорогу и оседлал с самыми верными и надежными дружинниками. Но ты тоже поглядывай, хорошо?

– Хорошо. Перед Богом обещаю тебе, – Семен перекрестился, – что княжну верну. Мальчишек – не обещаю.

– Кто б сомневался? – Воевода въедливо прищурился. – Ну, прощавай, Семен Акинфович!

– Прощавай и ты, Илья Приснославич!

Смолянин хлестнул коня плетью, поднимая его с места вскачь. Дружинники его, один другого суровее, промчались следом. Только снежная пыль взвилась.

Тверской боярин возвращался к своим неторопливо, покусывал ус.

– Ну что, соколики, соскучились по быстрой езде? – подмигнул он воинам.

– А чё нам скучать? – ответил за всех Пантелеймон. – Это татарам все равно: что наступать бежать, что отступать бежать. Русский человек запрягает медленно…

– Вот и считай, что уже запряг. Кончилась для нас спокойная жизнь. На Витебск поскачем! Коней не жалеть – вволю в Смоленске отдохнули! – Посмотрел прямо в лицо Вилкаса. – Поедем твоих друзей искать. Доволен?

Парень просиял:

– Правда? Доволен, знамо дело!

– Вот и погнали, пока их смоляне не нашли!

Исток, послушный хозяйскому приказу, рванул так, что невезучему Всемилу комок снега, вылетевший из-под копыта, угодил в раззявленный рот.

Тверская дружина поскакала прямиком на север.

Глава пятая

Студень 6815 года от Сотворения мира Нижний замок, Витебск

Именитый гость Андраш Чак из Пожоня оказался, на взгляд Никиты, очень неприятным попутчиком. Всю дорогу до Витебска он почем зря костерил бросивших его охранников: сурового Дьёрдя, молчаливого Иштвана, коренастого Лайоша, пучеглазого Чабу. Слава Богу, все эти «kutya», «disznо́», «kos», «szamár»^[393] звучали для ученика Горазда одинаково заковыристо и непонятно. Но мадьярский купец произносил их с таким смаком, а телохранители, обвешанные оружием, выглядевшие так, словно в одиночку могли разогнать ватагу Любослава одним только грозным видом, молчали, втянув головы в плечи. Дьёрдь попытался вяло оправдываться, но вызвал такой поток брани, сопровождавшийся потрясанием кулаков и размахиванием плеткой, что счел за лучший выход захлопнуть рот и кивать в ответ на каждое слово.

– Сколько ж это платить охранникам надо, чтоб такое терпели?.. – недоуменно произнес Мал, стараясь, чтобы услышали его только Никита и Василиса.

– Да, видать, немало, – усмехнулся парень. – Очень богатый этот Андраш, если такими конями торгует.

– Торгует? – презрительно бросила девушка. – Вот и видно, что ты в лесу вырос. Таких аргамаков не продают и не покупают. Таких красавцев только дарят, – повторила она слова Любослава.

– Дарят? Да он же стоит…

– Он столько стоит, что ты такую кучу кун и представить не можешь, – поддержал Василису старик. И признал, подумав: – Да и я тоже не могу.

– Дарят великим князьям, ханам и королям западным, – пояснила смолянка.

– Зачем купцам дарить что-то князьям? – удивился Никита. – Ради вольной торговли? Чтоб не утесняли пошлинами?

– Вот еще! Другие князья и короли дарят. Ради дружбы, союза воинского, в благодарность за помощь и поддержку.

– А купец тут при чем?

– Ну ты и темный…

– Я, может, и темный, – даже обиделся слегка Никита. – Я, может, и в лесу вырос. В державных делах ничего не понимаю. Ну так я и не лезу никуда. А что тебе мешает объяснить по-человечески? Или я тайны какие-то выпытываю, которые тебе князь Александр Глебович по доброте душевной открыл?

Мал с Василисой переглянулись.

– Ты не обижайся, – извиняющимся тоном проговорила девушка. – Это я про темноту твою, не подумав, ляпнула. Сейчас расскажу, что думаю…

Тем временем мадьярский купец знаком отпустил помощников, но ругаться не перестал. Ударяя кулаком по передней луке, от чего его конь шарахался в сторону и взбрыкивал, он то и дело выкрикивал охрипшим голосом:

– Tokfilkó világtalan és suket! Elmúlt értelem veszteget!^[394]

Слуги опасливо держались чуть поодаль.

«Хоть бы ты в болок свой забрался, – устало подумал Никита. – Всех уже замордовал…»

– Эка его разбирает, – крякнул Мал, слегка натягивая поводья, чтобы остаться рядом с придержавшей коня Василисой.

Девушка же, убедившись, что ее слова не достигнут ушей мадьяр (кто знает, все они не понимают русскую речь или только прикидываются «валенками»), сказала:

– Думаю я, никакой он не купец.

– А кто? – выпучил глаза Улан-мэрген.

– Тебе что за дело? – срезала его смолянка. – Езжай себе да помалкивай!

Ордынец надулся, как сыч, и отвернулся.

– Не похож он на купца, – продолжала Василиса. – Вы сами заметили, как орет на свиту. Купец не позволит себе так на охранников шуметь. А вот князь… или кто у них там в Венгерском королевстве? Боярин? Воевода?

– Воевода – это в Валахии… – неуверенно произнес Мал. – Или в Молдавии. А у мадьяр, кажись, жупаны…

– Да и леший с ним! – отмахнулась девица. – Он на них орет, а они молчат! А сам он как выступает, видели? Ну, самое малое, князь удельный. Где вы видели купца такого значительного да настолько себе цену знающего? А?

Никита пожал плечами. Он и незначительных, раболепных купцов не видал. Те, с которыми ехал на Смоленск, были самыми обычными людьми – в меру хитрыми, в меру прижимистыми, в меру честными.

– А если он не купец, то что тут делает? – Парень посмотрел в спину малость приутихшего, но продолжающего возмущаться Андраша. – Кому подарок везет? Если это, конечно, подарок и ты не ошибаешься…

– Думать надо… – Василиса будто и не заметила его намека. Она была уверена в собственной правоте. – Если он, в самом деле, из Венгерского королевства, то может быть посланцем Карла Роберта…

– Откуда ты все знаешь? – прищурился Никита.

– Не твое дело! Знаю, и все!

– Оно, может быть, и не мое… Только что ты за птица? Все знаешь. Всех князей поименно. И королей тоже…

– Я? – возмутилась Василиса. – Да я, если хочешь знать… – И осеклась на полуслове. – Не твое это дело.

– Ну вот. Опять не мое дело. Раз не мое, то нечего и разговоры разводить!

– Ой, не очень-то и хотелось! – Девушка вскинула подбородок.

Стукнув каблуками коня, она быстро нагнала Андраша и пристроилась с ним рядом. Мадьяр тут же прекратил ругаться, отвесил изысканный поклон. «В самом деле, – подумалось Никите. – Купец так не смог бы. Не та выучка. Неужели их попутчик – знатный боярин. Или нет, как там правильно. Жупан? Смешное название…»

– Ты, паря, не обижайся на нее, – подал голос Мал. – Балованная она…

«С чего бы это старик вздумал сочувствовать?»

– С детства никого не слушалась. А как она воеводу Илью Приснославича изводила…

– Это который Лют?

– Он самый. Только он с другими лют. А с нею тает, словно кусок масла на солнце. Виданное дело – девке позволять в разъезды с дружинниками скакать?

– А как же ее родители отпускали? И почему Илья им пожаловаться не мог?

– Родители… – вздохнул смоленский дружинник. – Матери у нее давно нет. Преставилась еще в год, когда под Дорогобуж князь Александр ходил. А отец… Нет, ты лучше не расспрашивай меня, а то сболтну лишку по-стариковски. Лучше не надо. – Мал даже затряс стриженной «под горшок» головой, будто стараясь отогнать искушение.

Никита пожал плечами:

– Нет так нет. Выпытывать против воли ничего не хочу. Когда решите, что пора, сами все расскажете. Только уж и вы не выпытывайте у меня ничего. Все равно не скажу.

Так они замолчали до самого Витебска.

Уже заприметив в неясном лунном свете громаду крепостной стены, парень подумал, что в город их, конечно же, не пустят. Кто это станет ворота ночью открывать? Да и зачем, если задуматься? Постоялых дворов и в посаде должно хватать. И дешевле там…

Он оказался неправ.

Ворота до сих пор держали нараспашку. Да не одну половинку, а обе створки, чтобы болок и сани с товарами проехать могли. Рядом с недовольными стражниками стояли двое мадьяр в коротких полушубках и барашковых шапках. Удерживая ладони на рукоятках кривых сабель, они низко поклонились Андрашу и отступили с дороги, пропуская обоз в город. Никита успел заметить, как в руки седоватого стражника – должно быть старшего над витебчанами – перекочевал округлый мешочек. Понятно, что ради одного только почтения к чужестранному гостю никто не стал бы нарываться на разнос от местного князя или воевод. А за хорошую мзду и пострадать можно. Даже потерпеть, если суровый командир вздумает по шее накостылять.

Как успел шепнуть вновь разговорившийся Мал, Витебск был старым городом. Ну, не старше Великого Новгорода или Киева, но с Москвой запросто мог поспорить. В народе говорили, что заложила его еще княгиня Ольга. Мол, проезжала она по Новгородской земле, ставила погосты^[395] по рекам Мсте и Луге, а на обратном пути остановилась в том месте, где Витьба впадает в Двину. Видно, глянулся ей удобный пригорок, защищенный обрывистыми берегами, а также мудрая правительница не могла упустить возможность держать под надзором сразу две реки. Вот и основала на левом берегу Витьбы небольшое сперва поселение с деревянными кольями вместо огорожи. А, скорее всего, там люди уже жили, и Ольга пришла «на готовое», только повелела укрепление соорудить. Так или иначе, там, где некогда стоял посад, высился Верхний замок, по сути дела детинец. С юга и востока к нему пристроился Нижний замок – здесь стены были пониже, насколько позволяла разглядеть ночная темнота. Внутри располагались ремесленные слободки, торговая площадь и гостиный двор для заезжих купцов. Чего-чего, а посада, обнесенного крепостной стеной, Никита раньше не встречал. Ну так а какие города он видел? Москву да Смоленск? А кроме того Можайск, Вязьму, Дорогобуж – и те мельком, некогда было разглядывать.

В Верхнем замке обитал князь с боярами и ближней дружиной, стояли церкви, строились самые богатые купцы из местных. В Нижнем жил народ поплоше. Хотя, как пояснил Мал, Витебск славился искусными ремесленниками издавна. Кузнецы и столяры, гончары и кожевники. А таких изразцовых дел мастеров, как здесь, и в западных королевствах не сыщешь. Не зря князь литовский Витень точит зубы на город и окрестные земли. И захватит. Не мытьем, так катанием. Все к этому идет.

А может так случиться, что и купцы, владеющие тугой мошной, а следовательно, имеющие немалое влияние на князя и бояр, сами предложат перейти под руку сильного и крепнущего с каждым годом Великого княжества Литовского. Ведь купцам надо торговать. Витебские торговые гости вывозили на все четыре стороны света желтый и белый воск, душистый мёд, соленое сало, лён, пеньку, деготь, поташ… И это еще не все! А обратно везли из чужих держав тонкие дорогие ткани, соль, доброе железо, сельдь, серебряные и золотые украшения. Но, если на юг и восток обозы уходили беспрепятственно, то на запад и север купцы направлялись неохотно. Тому виной было постоянное немирье витебчан с рыцарями-крыжаками Тевтонского Ордена, которых без изысков, не разбирая дотошно, кто есть кто, звали попросту немцами. Из-за этих самых немцев, так и норовящих перекрыть дороги на Литву и на Польшу, на Псков и Новгород, торговля не ладилась. А всем известно, как Витень с Гедимином не любят тевтонцев. Потому лучше дружить с литовскими князьями… Примерно так, по словам Мала, рассуждали нарочитые мужи Витебска.

У города был еще посад в правобережье Витьбы. Ну не помещались уже все мастера и торговцы в Нижнем замке, а потому город потихоньку разрастался, расплывался вширь. Там тоже, при желании, любой мог отыскать ночлег. Слава Богу, постоялых дворов хватало с избытком.

Никита, проезжая ворота, подумал, помнится, что предположение Василисы оказалось ошибочным. Если Андраш не тот, кем представляется, то ему надо бы скрываться, выбирать постоялый двор на отшибе, где посетителей – раз, два и обчелся. Ведь купечество друг дружку знает, если не в лицо, то по слухам. Новым человеком могут заинтересоваться, а потом возникнут ненужные расспросы, разговоры. А то еще можно наткнуться на торгового гостя из родного Пожоня, который выдаст тебя с потрохами неосторожным словом. Не со зла, а просто захочет проявить уважение – поклонится да назовет по настоящему имени…

Но мадьярский купец или ничего не боялся, что свидетельствовало бы о его честности и открытом сердце, или был полным дураком. Хотя в последнем Никита усомнился, учитывая седины и несомненный достаток Андраша. Глупцы если и доживают до почтенного возраста, то вряд ли способны нажить богатство.

Но купец из Пожоня направился прямиком на самый большой постоялый двор. Расшумелся во дворе, требуя особого отношения к себе. Вначале он тряс мешочком с монетами и уговаривал хозяина – кривоногого и плешивого бородача с хитрыми, по-татарски прищуренными глазами – прогнать всех прочих постояльцев. Он-де, Андраш Чак из Пожоня, все убытки оплатит. А останавливаться под одной крышей с целой толпой незнакомых людей – один Бог знает, что у них на уме, – он не хочет. Слишком ценный груз. Следует отдать должное хозяину гостиницы, он стоял насмерть и не поддался на уговоры. Тогда Андраш потребовал выделить отдельную конюшню для его коней. Никита догадался, что мадьяр хочет прежде всего обезопасить Золотого от конских татей, но подумал, что поднятая купцом шумиха скорее привлечет нежелательное внимание. А там поползут слухи… Или он, правда, несмотря на седины, ума не нажил?

И тут напор Андраша успеха не имел. Единственная уступка, на которую ему удалось уговорить колченогого хозяина, заключалась в том, что для мадьярских коней освободили близлежащие стойла. Дьёрдь тут же назначил сторожей, погрозив им сперва кулаком, а потом и плетью и добавив длинное высказывание, из которого Никита запомнил только многократно повторенное «anya»^[396].

Но перебранка во дворе вновь испортила настроение почтенному Андрашу. Входя в харчевню, он бурчал под нос: «Szemét szálloda… Szemе́t ljistálló… Szemtelen paraszt…»^[397] Ни за что ни про что дал подзатыльник тихому, бессловесному слуге, который запомнился Никите еще по заснеженной дороге – парнишка стоял на коленях и быстро-быстро шевелил губами, должно быть, молился.

К счастью для Андрашевой свиты, за длинными столами сидели несколько купцов. Двое, судя по вышивке, украшавшей воротники рубах, из Литвы, откуда-то из-под Новогрудка. Один в смешном суконном зипуне, кургузом, с узкими рукавами, и странной шапочке, облегающей голову, словно мокрые волосы. При виде громогласного мадьяра по их лицам промелькнула тень озабоченности, но, убедившись, что это всего-навсего господин распекает нерадивых слуг, торговые гости тут же уткнулись носами в глубокие миски.

Андраш пренебрежительно махнул рукой, усаживая охранников за дальний стол, поближе к чадящему очагу – здесь топили «по-черному».

– Надеюсь, что спасители согласятся megvacsorazik… Как это будет по-русски… А! Поужинать со мной? – повернулся он к Василисе с Никитой.

– Не откажемся, – кивнула смолянка, подмигивая парню. О дорожной размолвке она, похоже, уже забыла.

Мал уже давно занял место по чину – между Лайошем и Чабой. А Улан-мэрген решительно направился к тому же столу, что и Никита.

– А татарин куда? – нахмурился Андраш. – Слуг распускать нельзя…

– Он не слуга, – вступился за друга Никита. – Улан из славного рода. Он – сын нойона. Это князь по-нашему.

– Fia herceg? – удивился купец. – Nem tala€n! – И, вспомнив, что лопочет по-своему, перевел: – Не может быть, чтобы это был сын князя!

– Может, – подтвердила Василиса. – Разве у вас младшие дети знатных родов не пускаются в странствия, чтобы сыскать славу, почет, богатство?

– Так то у нас… – задумчиво протянул Андраш. – Hagyomány elokelo lovag^[398]…

– Чего-чего? – прищурилась девушка.

– Я говорю, hоlgy^[399] Василиса, что не ожидал в ваших землях встретить последователей рыцарских обычаев, освященных веками благородных войн…

– А мы, значит, рылом не вышли? – жестко прищурилась смолянка. – Дикари? Язычники?

Мадьяр пожал плечами:

– Но ведь у вас нет рыцарей…

– Рыцарей нет, а кто вашу Европу грудью прикрыл, когда монголы навалились?

– Неправда, hоlgy Василиса, Венгрия от той… háború… войны в стороне не осталась. Король Бела отважно сражался! Но воинская… szerencse… удача отвернулась от него. Враг ворвался в Буду на плечах наших воинов…

– И спалил город, – подсказала Василиса.

– С Субудай-баатуром шутки плохи, – усмехнулся Улан.

– Если бы Бела успел соединиться с Генрихом Набожным… – не заметил издевки Андраш. – Кто знает, чем бы обернулась битва при Лигнице?!

– Если бы да кабы… – пробормотал ордынец.

– Били татары и ваших рыцарей, и наших ратников, – подвела итог смолянка. – Так что воины они хоть куда, и их нойоны ничем не хуже наших с вами князей.

Купец с сомнением пожевал губами, но потом просиял и отвесил легкий поклон:

– Я склоняюсь перед мудростью и… как это сказать… szе́pség… А! Красотой.

С легкой улыбкой он пропустил Василису к столу. Сам уселся напротив. Никита пристроился рядом с девушкой, а Улану ничего не оставалось, как присесть около мадьяра, который так потешно на него покосился, что татарчонок не сумел сдержаться и фыркнул в рукав.

– Эй! – Андраш помахал рукой, хотя хозяин постоялого двора никуда не уходил. Стоял неподалеку и ждал, когда же говорливые гости подумают о еде. – Эй, как тебя… Иван!

– Молчан я… – Корчемник откашлялся, переступил с ноги на ногу.

– Все русские – Иваны, – скривился купец. Потом глянул исподлобья на Василису, поправился: – Jól^[400], Молчан. Неси нам bor… вино! Самого лучшего. А к нему porkolt^[401].

– А… это… Чего, господин?

– Глупый parasz… Как это правильно сказать? Pecsenye… Мясо…

– Так пост же, господин. Филиппов пост^[402]…

– Пост? А… Ну да, пост… И что с того?

– Так сухоядение нонче. А ты, господин, мяса просишь…

– А тем, кто в пути, Церковь дозволяет не поститься, – вмешалась Василиса. – Или ты не знал, Молчан?

Витебчанин задумался на миг, а после развел руками:

– Так-то оно так, да нет мяса, не держу до Рождества.

– А вино? – насторожился Андраш.

– Вино есть. И пиво есть. Только…

– Что только?

– Так это… Пост.

Никита едва сдерживался, чтобы не расхохотаться в полный голос. Он сам был неприхотлив в еде. Живя с Гораздом, привык поститься едва ли не каждый день. Мясо они видели очень редко. Молоко, творог, грибы, орехи, ягоды… И ничего. Хватало для каждодневных упражнений в боевом искусстве. Улан, отвернувшись, рассматривал гостей, сидящих за столами. Его вера постов не признавала. Монголы и так всю жизнь в дороге – не пожируешь.

– Вот, опять за свое! Я сегодня с жизнью прощался. Мне вина выпить kellene… надо. – Андраш начал багроветь. Ещечуть-чуть – и разразится криком, а то и в ухо может засветить несговорчивому корчемнику.

«Ну зачем нам еще заботы со стражей? – подумал Никита. – Нужно как-то выкручиваться…»

– Почтенный Андраш, – проговорил парень. – А может, мы яичницей обойдемся?

– Пятница сегодня… – снова забубнил Молчан, но уже без былой убежденности. – Сухоядение…

– А мы путешественники! – прихлопнула ладонью по столу Василиса. – Мяса не просим, хоть яичницы принеси!

– Igen! Jásrántotta!!!^[403] – обрадовался мадьярский купец. – Тащи, parasz! И много! Sok! Быстро тащи.

Он звякнул по столу серебряной монетой. Подумал и добавил еще одну:

– И вина неси…

Молчан повздыхал-повздыхал и отправился выполнять распоряжение. А что поделать? Каким бы ты набожным ни был, как бы ни придерживался постов, а терять богатого и влиятельного гостя никому не хочется.

– А что, почтенный Андраш, – вкрадчиво проговорила Василиса. – Король ваш, Карл Роберт, укрепился ли на престоле?

– Карл Роберт? – нахмурился мадьяр. – Этот мальчишка? Tej… молоко на губах не обсохло, а туда же, в короли… – Он сдержанно, но с чувством стукнул кулаком по столешнице. – Неаполитанцев нам не хватало на… trón…

– На престоле?

– Да, на престоле. Уж на что Вацлав Пржемыслович никчемным королем был…

Андраш задумался, сжимая и разжимая кулак. Брови его при этом шевелились, как две мохнатые гусеницы.

– А ведь это он, Карл! – вдруг воскликнул купец.

– Что? – удивилась Василиса.

– Карл этого rabló подкупил! Чтобы на меня напал! Допросить его надо!

– Карла? – сделала глупое лицо смолянка.

– Что ты, hоlgy Василиса! Rabló. Разбойника, то есть… Дьёрдь!

Пока подбежавший охранник выслушивал приказания, Василиса наклонилась к Никите и шепнула:

– Не похоже, что он посланник венгерского короля.

– Ну так я и не говорил…

– Это я говорила!

– Верно. – Парень рассеянно кивнул. История мадьярского торговца почему-то перестала его интересовать. А вот раскрасневшаяся в тепле щека девушки, ее синие глаза и пушистые ресницы… Так бы сидел рядом, касаясь плечом плеча, и разговаривал бы, а все короли, князья и купцы пускай провалятся под землю с громким треском.

– Эй, ты о чем задумался? – толкнула его локтем Василиса.

– Да так… – уклончиво ответил ученик Горазда. – Ты что-то говорила про короля?

– Ага! Я тут стараюсь купца нашего разговорить, а ты вылупился в стенку и улыбаешься, будто пыльным мешком по голове пристукнутый… – зашипела она.

– О чем беседуют мои благородные спасители? – Андраш отпустил старшего охранника.

– О том, что допросить разбойничка лучше утром, – лучезарно улыбнулась Василиса. – У нас говорят: утро вечера мудренее.

– А у нас говорят… – покачал головой мадьяр. – У нас говорят: красивая и умная девица – чудо немалое.

Девушка зарделась пуще прежнего. А Никита ощутил мгновенный приступ ненависти к говорливому купцу. Ишь ты! Седина в бороду, бес в ребро… Он уже собирался было сказать какую-нибудь резкость, не считаясь с почтенным возрастом и, несомненно, высоким положением Андраша, но подоспевший Молчан, тащивший пузатый кувшинчик, отвлек парня.

– Ваше вино, почтенные, – процедил сквозь зубы корчемник. От желчи, разлитой в его голосе, это самое вино могло запросто скиснуть. – А вот и яичница поспела…

Вихрастый конопатый мальчишка подтащил, придерживая сложенным вчетверо полотенцем, широкую сковороду. Поставил посередке стола.

Обрадованный Андраш не обратил внимания на недовольную рожу Молчана. Разлил вино – красное, будто кровь, – по кружкам. Провозгласил:

– Egészségére! – И перевел на русский: – Ваше здоровье!

Никита хмельного не любил. Пробовал пару раз, но не находил в опьянении какого-то особого удовольствия. Поэтому он просто пригубил благородного напитка, оказавшегося неожиданно сладким и густым, наподобие взвара.

– Э-э-э… Так не годится! – возмутился мадьярский купец. – За здоровье пьют до дна! Или ты меня, harcos^[404] Никита, обидеть хочешь?

Пришлось допить. Попав в голодный с раннего утра желудок, вино разлилось горячей волной. Закружилась голова.

Андраш немедленно разлил еще по одной.

– А скажи, harcos Никита, пойдешь ко мне в охранники? – льстиво улыбаясь, проговорил купец.

Ученик Горазда тряхнул головой:

– Не пойду.

– Почему?

– Я не нанимаюсь торговцев охранять.

– А на что же ты живешь? – искренне удивился Андраш. – Кому служишь?

– Руси служу, – твердо отвечал парень.

– Глупости! – Наниматель поднял кружку, призывая сидящих за столом присоединиться к нему. – Служат князю или королю. Иногда нанимаются, как это… в охрану… к торговым людям… – Он отхлебнул, отер рукавом усы, подцепил изящной серебряной вилочкой здоровенный кус яичницы.

– Не все за деньги купить можно, – коротко бросил Улан.

– Igen? – повел бровью купец. – Ezust… серебро то есть… все решает.

– А честь? Честь баатура?

– Толку от чести, когда vminek… э-э… зад голый? Прости, hоlgy Василиса… Рыцарь служит королю. Дружинник – князю. Нукур служит нойону или хану. Нельзя служить земле. За что кольчугу и меч купить? Чем коня кормить?

– Если никто не пробовал, это не значит, что нельзя, – сказал Никита и сам себе поразился. Никогда уверенные и значительные речи не входили в число его достоинств. Или это вино подействовало?

– Igen? – Купец пожал плечами. Отхлебнул еще. – Egészségére!

– А кому ты, почтенный Андраш, коня везешь? – вдруг прямо в лоб спросила Василиса.

– Коня? А… Aranyos… Нравится? Красавец.

– Ты ведь в подарок его кому-то приготовил, так ведь? – смолянка прищурилась.

– Jaj! – воскликнул Андраш, в притворном ужасе сжимая голову ладонями. – Несчастный тот княжич, который твоим мужем будет, hоlgy Василиса!

– А все-таки? Ливонцам или Витеню?

– Ты как догадалась, hоlgy Василиса? – Багровые щеки мадьяра побелели. – Про то знать никто не знает. И не положено никому знать… Rejtély! Тайна!

– Ладно, почтенный Андраш… – Девушка развела руками. – Не хочешь говорить – не надо. Только на Руси умных больше, чем ты думаешь. И не одна я такая догадливая. – Она подмигнула купцу и пригубила вина.

Тот забурчал что-то невнятно.

– Ur! Bajok^[405]! – Откуда ни возьмись у стола вырос горбоносый Дьёрдь. Его лицо выражало озабоченность и даже, к удивлению Никиты, испуг.

– Mi kell? – вскинулся Андраш.

Охранник залопотал что-то по-венгерски, бросая косые взгляды по сторонам.

Никита следил, как мрачнеет купец, как наливаются бурым его обрюзгшие щеки, вздуваются жилы на висках.

– Не к добру это… – шепнула Василиса.

И тут Андраш рявкнул так, что покачнулось подвешенное к потолочной балке колесо со светильниками. Вскочил. Грянул кувшином об пол. Дьёрдь шарахнулся и побежал к своим, озабоченно оглядываясь через плечо.

– Сбежали! – Он повернул искаженное бешенством лицо к сотрапезникам. – Оба разбойника! Уходить нам надо…

– Да чего ты так испугался, почтенный Андраш? – Василиса, хоть и съежилась, но сохранила присутствие духа. – Что тебе разбойники сделают в городе? Тут и стража, и твоя охрана не дремлет…

– Они к тем побегут, кто их нанял. Скажут – здесь Андраш Чак.

– И что с того?

Купец будто не заметил ее вопроса. Сказал, тяжело опираясь ладонями о стол:

– Последний раз предлагаю с нами ехать. Я – Андраш Чак из Пожоня. Я слов на szél… ветер… не бросаю. Поможете – озолочу. Помешать мне вздумаете – не обессудьте.

– Да ты пугать нас вздумал, не иначе?

– Nem… Нет… – Загадочный гость из Венгрии неожиданно смутился. – Нет, hоlgy Василиса. Просто я очень хочу, чтобы ты поехала со мной. Таких умных и красивых leány я не встречал. Да еще и боевитых… Стоило покинуть родину и отправиться в дикую варварскую Русь для того, чтобы повстречать тебя…

Василиса выпрямилась, выгнула бровь:

– Тебе не вино ли в голову ударило, почтенный Андраш Чак из Пожоня? – Слово «почтенный» она выделила особо. – Я еду туда, куда хочу. Тогда, когда хочу. С тем, с кем хочу. Ясно тебе, почтенный Андраш Чак из Пожоня?

– Это твое последнее слово, holgy Василиса?

– Последнее.

– Тогда, bocsánatot kér… То есть прощения прошу. Прощай, holgy Василиса. Может, когда свидимся.

Мадьяр развернулся и, не удостоив Никиту и ордынца ни словом, ни поклоном, отправился прочь. Его свита потянулась следом.

– Он такой же купец, как я смердова дочь… – в наступившей тишине проговорила смолянка.

– Знать бы раньше, какой он гад подколодный… – задумчиво отозвался Никита.

– Надо тебе было за него вступаться? – вмешался татарин. – У нас про таких говорят: лицо белое, а сердце черное.

– Я бы себе никогда не простил, когда бы людей бросил в беде… – рассеянно ответил ученик Горазда. – Что ж мне, сравняться с ним, что ли?

– Русский человек даже инородца в беде не бросит, – добавил подошедший Мал. И тронул за рукав Василису. – Темная душа у этого Андраша Чака. Нам теперь настороже быть надо.

– Андраш Чак… – повторила за стариком девушка. – Андраш Чак… Слыхала я про одного Чака. Уж не родич ли?

– Что ж он, совсем дурак, если с тайным поручением едет, а своим именем называется? – удивился Никита. – Неужто придумать ничего нельзя было?

– Ты же видишь – он себя самым умным, самым богатым, самым красивым считает. А мы дикари и схизматики.

– А что такое «варварская?» – спросил Улан. – Почему он Русь так назвал? Обидеть хочет?

– Да он и не хочет, а обидит, – махнула рукой Василиса. – Ладно. Утро вечера мудренее. Спать пора. А утром уж отправимся… Куда ты хотел, Никита?

– На Туров нам надобно…

– Это, значит, через Друцк и Свислач… – рассудительно проговорил смоленский дружинник.

– Да, – кивнул парень. Он хотел добавить: «И Олекса Ратшич то же самое советовал», – но вовремя прикусил язык. Надо меньше болтать, а иначе вся Белая и Черная Русь будет знать, куда он собрался.

Никита поднялся, ощущая непривычную слабость в коленках. Неужели вино так подействовало? Украдкой взялся за край стола, чтобы не шатало.

– Утро вечера мудренее…

– Что это ты со мной соглашаться начал? – непритворно удивилась Василиса.

– А я сейчас со всеми согласен. Лишь бы спать отпустили.

– Тогда пошли.

Конопатый мальчишка – тот самый, что приносил яичницу, – отвел их наверх. Горенка, которую Молчан отвел парням для сна и отдыха, больше походила на собачью конуру – тесная, узкая, пыльная.

«Небось Андраша не в такой устроили, – подумал Никита, с наслаждением вытягиваясь на жесткой лавке. – А может, и в такой… Да какая разница? Лишь бы выспаться…»

За стеной бурчал недовольным голосом Мал. Василиса отвечал односложно: «Да! Нет! Не знаю! Отстань!» Последнее, что запомнил Никита, проваливаясь в глубокий сон, был громкий, со стоном и подвыванием, зевок Улан-мэргена.

Глава шестая

Студень 6815 года от Сотворения мира Нижний замок, Витебск

Никита проснулся от пронзительного визга.

– Уби-или-и-и-и!!!

Крик врывался в уши, будто раскаленный добела шкворень, отдаваясь ноющей болью.

– Уби-или-и-и-и!!!

С трудом, преодолевая тяжесть век, ставших вдруг неподъемными, парень открыл глаза.

В полумраке горницы плыли неясные тени. Понадобилось несколько мгновений, чтобы они притянулись друг к дружке и явили распяленный криком рот, вздернутый нос, усеянный конопушками, и непокорные вихры, торчащие надо лбом.

«Где я видел это лицо? Ах да… Постоялый двор. Колченогий Молчан, рьяно отстаивающий необходимость поста перед венграми… А этот мальчишка – прислуга при корчме. Да что ж он так орет? Будто режет кто…»

Никита попытался встать и понял, что лежит не на лавке, а на полу. Должно быть, скатился ночью и сам не заметил. Не иначе, вино виновато. Сладкое, хмельное, оно как Иуда Искариот, примкнувший к верным ученикам Христа, апостолам. Пьется легко, согревает тело и веселит душу, зато потом отдается хуже заразной хвори. Не зря говорил Горазд – для мастера-бойца вино хуже яда, ибо заставляет руки дрожать, а ноги спотыкаться, затмевает разум и вселяет излишнюю гордыню, что почти неизбежно ведет к поражению в схватке.

«А кого же там убили?»

Парень хотел задать вопрос вслух, но из пересохшего горла вырвался лишь хрип.

Конопатый отшатнулся, словно услышал рычание медведя или шипение гадюки.

«Да что же это такое?»

Нужно вставать. Никита приподнялся на локте. Голова отозвалась нестерпимой болью, казалось раскалываясь изнутри.

«За что, Господи?»

Он схватился за лоб и почувствовал, что рука измазана чем-то липким и густым. Парень уставился на ладонь. Кровь? Откуда? Почему?

За спиной у орущего мальчишки выросла плечистая тень.

– Ох ты… – выдохнула она голосом Молчана. – Ох, беда-то какая… Что же ты натворил, лиходей? А ну, Данька! Бегом за стражей!

Вихрастый мальчишка метнулся, снова превращаясь для взора Никиты в смазанную тень, и исчез.

– А ты только дернись, головник! – пообещал корчмарь. – Враз по черепу огребешь! – Он многозначительно потряс тяжелым колуном.

«С кем это он говорит?» – Никита, с трудом ворочая затекшей шеей, огляделся. Кроме него, на полу лежал еще один человек. На спине, устремив седую бороду к грязному потолку. Что-то в его облике показалось смутно знакомым…

Мал?

Никита, забыв о тяжести и боли, рывком сел.

– Не балуй! – грозно прибавил Молчан, отшатываясь и занося топор.

Не взглянув даже на хозяина постоялого двора, Никита пополз к смолянину.

«Как же так, старый… Кто же тебя? За что?»

– Кому ж, окромя тебя? – визгливо выкрикнул витебчанин. Очевидно, последние слова парень произнес вслух. – У-у-у, головник! Креста на тебе нет!

Нательная рубаха Мала – старенькая и поношенная – пропиталась кровью на груди. Сразу и не разберешь, куда ударили и чем…

– Вон ножичек лежит, лиходей приблудный… – словно подсказал Молчан.

Несколько мгновений Никита осматривал тело, пока не обнаружил распаханное горло. Сила удара была такова, что лезвие рассекло гортань и мышцы до кости. После такого никто не выживет.

– Ишь ты, ползает… Вроде бы ни при чем! – бубнил в стороне витебчанин. – Ножик бросил. Думал, не дознаемся… Да ты на руки свои посмотри, головник…

– Где Улан? – сипло проговорил Никита.

– Кто?

– Улан-мэрген…

– Морда татарская, что ли? – почему-то обрадовался Молчан. – Спит! В дымину пьяный… Что за люди! А еще прикидывались…

«Кем я прикидывался?»

– С именитым гостем приехали! За одним столом с ним сидели!

«Заткнулся бы ты, а? Голова раскалывается…»

Никита угрюмо посмотрел на корчмаря. Тот зябко поежился и отшагнул за порог. Открыл рот, собираясь выдать новое обвинение, но замолк и сник.

Парень глубоко вздохнул, стараясь унять колотящееся сердце. Мысли отчаянно сопротивлялись, не желая собираться вместе, словно непослушные овцы на лугу – без хорошей собаки и не сгонишь в кучу. Да, они приехали вчера затемно. Венгерский купец Андраш Чак угощал вином, вел непонятные разговоры – приглашал путешествовать вместе, кажется, заигрывал с Василисой. Да! А где смолянка? Ведь это, кажется, не та горница, где Никита засыпал, а их…

Ученик Горазда огляделся, преодолевая головокружение, – хорошо, что дальше пола не упадешь, а то, попытавшись встать, точно не удержался бы на ногах.

Василисы нигде не было. Но вроде бы в углу лежат два торока с ее дорожным скарбом. А может быть, показалось, и это просто-напросто густая тень, очертаниями похожая на мешок.

А что же случилось после того, как они отправились спать?

Память будто бы отшибло.

Неужели от вина? Или им что-то подмешали? Сонное зелье какое-то или дурман…

Да нет… Андраш пил из того же кувшина. А он где? Где его охрана и слуги? Уж они-то должны были прибежать первыми, заслышав вопли вихрастого Даньки.

И вдруг…

Сперва Никита не понял, что это: кошмарный сон, вызванный хмелем и усталостью, или явь, не менее страшная… Но потом нахлынули воспоминания. Среди ночи он почувствовал, что задыхается. Непреодолимая тяжесть навалилась на грудь, стиснула ребра. Он открыл глаза, но непроглядная темень не давала ничего разглядеть. Парень вскрикнул, не на шутку испугавшись. На краткий миг ему показалось, что он похоронен заживо. И тут же цепкие, сильные пальцы зажали голову, не давая пошевелиться. Хриплый голос шепотом произнес:

– Erоsen tart!

Никита попытался вырваться, но его локти оказались плотно прижатыми к бокам – не то что не пошевелишься, а и вдохнуть тяжело. От человека, усевшегося ему на грудь, несло застарелым потом и мочой. Мысль «А как же Улан?» промелькнула и исчезла. Чьи-то пальцы, раздирая кожу ногтями, придавили щеки. Несмотря на отчаянное сопротивление парня, его рот открылся. Как у строптивого коня, не желающего брать удила. Еще одна рука – сколько же тут человек? – прищемила нос.

– Ont!

И в горло Никиты хлынуло густое, сладкое вино, очень похожее по вкусу на то, что принес в кувшине Молчан и так старательно подливал спасителям Андраш Чак. Чтобы не захлебнуться, парень глотал и глотал, пока вновь не погрузился в беспамятство.

А теперь, оказывается, Мал убит, Улан-мэрген мертвецки пьяный спит в соседней горнице, а его, гонца московского князя, обвиняют в убийстве старого дружинника.

А ведь люди, набросившиеся на него ночью, говорили по-венгерски. И, кажется, голос одного из них до боли напоминал хрипотцу Дьёрдя…

– Где Андраш Чак? – Никита поднял глаза на Молчана.

– Тебе что за дело, лиходей! – окрысился корчмарь. Но потом смилостивился и ответил: – Уехал почтенный гость. На рассвете. И все его люди с ним…

– Куда?

– Да кто же его знает? Мне не отчитываются. Да и не по чину мне выспрашивать у почтенных людей, куда они направляются!

– Куда? – почти простонал Никита. – Куда он отправился?

– Тебе что за дело?

Парень схватился за голову. Почувствовал, что руки измараны кровью, начал отирать ладони о штанины, а щеки со лбом – о плечо.

– Размажешь больше… – пробормотал Молчан.

– Так умыться дай…

– Еще чего! В порубе тебя умоют ужо…

В бессильной ярости Никита стукнул кулаком по полу:

– Не убивал я!

– Князь с боярами разберутся. На то и поставлены над народом, чтобы Правду блюсти. Ее нам еще Ярослав Киевский завещал. – Похоже, от волнения на хозяина постоялого двора нахлынуло желание поговорить. – Правда, она знаешь какая… Она такая… За нее и помереть не жалко.

«Что бы ты про Правду понимал, в корчме своей сидючи? – тоскливо подумал парень. – Или ты пробовал умирать за нее?» А потом ему стало стыдно. Кто знает, может, Молчан достаточно повоевал в свое время, недаром же у него ноги, как у заправского наездника? Тут, на севере, хоть Орда и не наседает, зато хватает немецких рыцарей-крыжаков, да и Литва под боком. В общем, был бы меч, а об чей щит его притупить, завсегда найдется…

– А тебя, головник, к ответу призовут, – продолжал меж тем Молчан. – Выведут на чистую дорожку! И дружка твоего. Вместе, поди, грязные делишки обделывали!

– Я не убивал! – повторил Никита, совершая новую, но по-прежнему неудачную попытку подняться.

– Ага! Не убивал он. Ты на руки свои посмотри! А! Вон уже и стража поспевает! Сиди! Не дергайся! Сейчас они тебя!

По лестнице затопали сапоги. Прогрохотали у порога, и в горенке сразу стало тесно.

– Этот, что ли? – лениво ткнул пальцем в Никиту коренастый мужик, одетый в овчинный полушубок поверх бахтерца.

– Он, Фрол Силыч, – с готовностью отозвался корчмарь. – Вот он душегуб и есть.

– Щупловат, – покачал головой стражник.

– Ты ж его не покупаешь! – решительно вмешался еще один витебчанин – высокий, худой, с клочковатой пегой бородой. – Вяжем, да пошли, а то спать охота! – Он зевнул, прикрывая губы широкой ладонью.

– Ну, вяжем так вяжем, – пожал плечами первый.

– Там еще один! – встрял в их неторопливый разговор Молчан. – Татарин!

– Да? – все так же лениво откликнулся коренастый Фрол. – Татарин так татарин. Все ж лучше незваного гостя…

– Руки давай, – обратился худой к Никите. – Вязать буду тебя…

– Я не убивал, – твердо проговорил парень.

– Может, и не убивал. – Тощий стражник подошел поближе, сжимая в пальцах короткую веревку. – Все может быть… Я тебе верю. Только не надо глупости делать – вырываться там, удирать. Только хуже будет. Намнем бока. Охота тебе перед Ярославом Васильевичем с подбитым глазом появляться?

Никиту так и подмывало кувырком нырнуть между широко растопыренных ног витебчанина, попутно хорошенько приложив пяткой по причинному месту, а потом броситься за двери. Но… Во-первых, парень сам не уверен был – сумеет ли устоять на ногах по причине жесточайшего похмелья. Во-вторых, похоже, что эти стражники не такие лопухи, какими прикидываются. Напротив, все их ухватки выдавали мастеров своего дела. Пальца в рот не клади – оттяпают по локоть. А в-третьих, не хотелось бросать Улана. Уж очень это выглядело бы не по-товарищески.

– Я не убивал! – в который уже раз произнес Никита и протянул руки худому.

Стражник кивнул и принялся обматывать запястья. Тщательно так – вроде бы и не туго, а попробуй вырваться…

Фрол Силыч тем временем подошел к Малу. Покачал головой, накрыл тело старика валявшимся тут же кожушком. Тряпицей, чтобы не изгваздаться в крови, поднял нож.

– Ну да, – пробормотал тихо, но отчетливо. – Не убивал… Пить надо меньше, вьюноша. А коли вино не умеешь, так водичку пей. Знал бы ты, сколько народу на Руси вот так, в пьяных драках гибнет… Пошли! Князь разберется.

– А… – Никита хотел спросить об Улан-мэргене, но осекся. А вдруг про ордынца забудут? Если он на воле останется, то сможет придумать что-нибудь и Никиту вызволить.

– Ты про дружка своего? – Витебских стражников не так-то просто оказалось обвести вокруг пальца. По крайней мере нехитрые уловки ученика Горазда они видели насквозь. – Так его уже повязали. Он и проснуться толком не успел.

– Его за что? – Никита дернулся, и тотчас же две пары рук подступивших с боков витебчан сжали его локти и плечи. – Он вообще ни в чем не виноват!

– Да кто вас знает, бродяг приблудных? – широко улыбнулся Фрол. – Подумай, а вдруг это он старика зарезал, а тебе ножик в руки сунул?

– Глупости! Не мог он!

– А ты?

– И я… – Парень сник. Он-то чувствовал свою невиновность. А вот как доказать ее другим? Ведь все против него. – Когда князь меня… нас судить будет?

– То мне неведомо. Он – князь. Как найдет время, так и будет судить. А может, кому из бояр поручит, если дел державных невпроворот.

– Тогда, Фрол Силыч, Христом Богом тебя прошу, вели задержать Андраша Чака из Пожоня!

– Кто таков? – удивился коренастый.

– Так гость именитый из Венгерской земли! – пояснил Молчан. – Вместе они приехали. Только почтенный Андраш с рассветом собрался и уехал, а эти, видишь, остались.

– Да? – Фрол полез пятерней в затылок. – Вместе приехали… Слышь, вьюноша, вы что, вместе путешествовали? Кто таков этот Чак?

– Да мы только вчера повстречались, ближе к полудню.

– И на что он тебе тогда?

– А пусть князю Ярославу Васильевичу поведает что к чему… Этот старик… Малом его звали. Он не один в Витебск приехал. С ним девица была. Василиса. Из Смоленска они. А теперь Мал зарезанный лежит, а девица-то пропала…

– Да видел я, как они уезжали! – перебил его Молчан. – Не было с ними никакой девицы.

– А куда ж она делась?

– А может, ты и ее… того… прирезал?

«Угу… И съел…» – угрюмо подумал Никита, опуская плечи.

Не говоря более ни слова, он пошел между двух стражников к выходу. За порогом встретился взглядом с Уланом. Ордынец выглядел не лучше – помятый, растрепанный, рубаха на груди в винных пятнах. Никита хотел ободрить друга, но не сумел подобрать нужного слова.

Студень 6815 года от Сотворения мира В лесу под Витебском, Русь

Несмеян сбросил потрепанный армяк и остался на морозе в одной рубахе. Верно в народе говорят: «Мужика не шуба греет, а топор!» На мгновение лесоруб выпрямился, рукавом утер пот со лба, поглубже вдохнул и снова принялся за работу.

Рядом сноровисто орудовали топорами сыновья – Вторак и Третьяк. Погодки едва из отрочества вышли, а отца уже переросли. И в высоту на голову почти что, и статью – в плечах каждый, как два Несмеяна. Кое-кто в селе пенял ему, что назвал, мол, сынов, не по-христиански. Ну так крестили-то все одно по святцам, а дома привычнее называть по старинке. Вторак – вторым родился, Третьяк – третьим. Был еще и Первак, но…

– Эй, огольцы! – усмехаясь в заиндевевшую бороду, окликнул Несмеян парней. – Не частите, кому сказал! Тише едешь – дальше будешь!

Сам он работал напористо, но жилы не рвал.

– Прости, тятя, – ломающимся баском ответил Вторак. И толкнул в плечо брата. – Слышь, что тятька говорит?!

Тот кивнул и начал размахивать топором пореже.

«Это ж кто с ними справится, когда заматереют, ежели сейчас они такие?» – снова улыбнулся Несмеян, глядя, как ходят сыновьи плечи под домоткаными рубахами, как клубами валит от их спин пар, будто от впряженного в волокушу коня.

За размышлениями лесоруб и не заметил, как добрался до комля. Тут уж сучьев совсем мало. А что там у ребят?

И вдруг тревожно заржала Зорька, привязанная неподалеку. Кобылу даже из волокуши не выпрягали. Она же тихая, спокойная, хотя и работящая на удивление…

Несмеян насторожился, покрепче сжал в руках топор. Лошадь может так пятиться, приседать, прижимать уши, лишь почуяв нешуточную опасность. Неужто волки? А может, хуже? Лихие люди? Отбирать-то у лесорубов нечего. Разве что лошадь… Мужик похолодел.

– Вторак! Третьяк! – негромко позвал он парней. Но те и без его слов поняли, что дело неладно. Побежали, стали рядом – плечо к плечу. – Пошли ближе к волокуше… По сторонам поглядывайте.

– Хорошо, тятя… – прогудел Вторак, а молчаливый младшенький кивнул – понял, мол, не дурак.

Зорька уже не просто ржала, а вырывалась. По ее бокам волнами ходила крупная дрожь, а побагровевшие глаза кружили, обшаривая подлесок.

«Не разбойники, – усомнился в своем же выводе Несмеян. – С чего бы ей так бояться людей?»

– Глянь-ка, тятька! – ойкнул Вторак, выпучивая глаза не хуже кобылы.

Молодая ель дрогнула, закачалась, сбрасывая с ветвей снежные коржи. Мужик понял, что сейчас увидит, еще до того, как услыхал низкий глухой рык.

– Шатун! – каркнул он осипшим от ужаса голосом.

Из-за дерева вышел огромный медведь.

Черно-бурая с сединой шкура играла на солнце. Из ноздрей вырывался пар.

Здоровенный, зверюга. Пудов двадцать. Из берлоги поднялся недавно – отощать не успел. Сюда бы тех охотников, которые выгнали лесного хозяина на мороз и бросили.

Медведь заревел, раскачивая лобастой башкой и переступая с ноги на ногу. А потом поднялся на дыбы.

– Ох ты, зараза… – прошептал Третьяк, задирая голову.

– В топоры его, тятя… – напрягся Вторак. – В топоры!

– Я тебе дам «в топоры!» – насупился Несмеян. – Быстро в волокушу и тикать! Я его задержу!

– Ты чего, тятя…

– В волокушу, я сказал! – рыкнул мужик не хуже лесного хозяина.

Юнцы нерешительно отступили, а сам лесоруб шагнул вперед с мрачной решимостью в глазах. Сейчас он посчитается с медведем за все. Ведь был у него еще один сын. Старший. Первак. Такой же крепкий и высокий, как и младшие братья. Девки его любили. Пожалуй, он мог бы к этому времени и внуками отца порадовать. Только весной нарвался парень на вышедшего из берлоги, злого и голодного медведя.

Несмеян поплевал на ладони, поудобнее перехватывая топорище.

– Ну иди сюда, бурый… – позвал мужик, прикидывая, как вернее ударить. Он понимал, что второй раз замахнуться не успеет.

Медведь приближался на задних лапах, будто уродливый человек, натянувший мохнатую доху. В распахнутой пасти поблескивали двухвершковые клыки.

– Тятька, беги к нам!!! – закричал Вторак.

«Поздно, – тоскливо подумал Несмеян. – Сразу надо было. А теперь чего уж…»

– Уходите! Быстро! – выкрикнул он.

Дробно ударили о мерзлую землю копыта Зорьки. Раскатились горохом, все больше удаляясь.

И тут медведь напал. Попытался сграбастать человека когтистыми лапами.

Лесоруба спасло умение уклоняться от удара, выработанное в кулачных схватках на льду. Тяжелая плюха, метившая в голову, попала в плечо.

Несмеян кубарем покатился в сугроб.

Снег набился в глаза, рот, уши.

«Прими, Господи, душу раба Твоего…»

Он сжался, накрыл голову руками и ждал нового удара, но медведь не спешил, хоть ревел басовито и яростно.

Плотная тень, различимая даже с закрытыми глазами, промелькнула над вжавшимся в снег человеком. Свирепому рыку ответил другой – не менее могучий и уверенный в себе.

«Неужто два медведя? Час от часу не легче…»

Осторожно приподняв голову, Несмеян выковырял пальцами снег из-под бровей и обмер. Будет что внукам рассказывать, если выживет… Таких чудищ в витебских лесах люди отродясь не встречали.

Здоровенная белая туша, поросшая плотной шерстью, замерла вполоборота к лежащему лесорубу. Округлые бочкоподобные бока, кривые лапы – самые что ни на есть медвежьи. Вздыбленная холка. Если бы не желтовато-белый окрас, то легко спутать с лесным хозяином. Вот голова подкачала. Маленькая по сравнению с огромным туловом, клиновидная, будто бы змеиная.

Зато клыки и когти… Куда там шатуну…

«Господи, хоть бы загрызлись! – с жаром воззвал Несмеян. Он бы и перекрестился, если бы не страшился привлечь внимание хищников. – Хоть не убегу, так на дерево залезу!»

А бурый и белый звери стояли почти не шевелясь. Рычали. И вот что странно, если шатун, скорее всего, хотел добраться до сладкой человечины, то странный пришелец, напротив, пытался лесоруба оборонить.

Первым не выдержал бурый. Он бросился вперед, взрывая снег. Распахнулась широкая пасть. Слетели брызги слюны с алого языка.

Белый остался на месте, несокрушимый, как скала.

Клыки ударились о клыки.

Мелькнули когти. Каждый в пядь длиной.

Шатун отлетел, как пес от удара сапогом. Лапы его разъехались, но могучий зверь устоял и снова кинулся в бой, привставая на дыбы, чтобы обрушиться всем весом на холку врага. Белый поднялся ему навстречу, распахивая «объятия», вполне способные сломать кости молодому зубру.

Звери покатились по вырубке, ломая подлесок.

Полетели клочья шерсти.

Несмеяну приходилось не раз видеть, как грызутся между собой здоровенные цепные кобели из тех, кто один на один не уступит волку. Но по сравнению с этой дракой, то была просто щенячья возня. Лесоруб пополз сперва задом наперед, потом поднялся на ноги и кинулся наутек, забыв и шапку, и топор, и армяк.

А медведи бились насмерть.

Ни один не мог взять верх. Когти бурого зверя скользили по густой белой шерсти, не причиняя вреда, а зубы раз за разом натыкались на чужие зубы. К тому же зачатками звериного разума шатун чувствовал, что его щадят, бьют вполсилы, с эдакой ленцой. Этого он стерпеть не мог. Бил и кусал с удвоенной яростью, захлебываясь слюной…

На миг ему показалось, что победа близка. Белый медведь завалился на спину, подставляя беззащитное горло. Еще чуть-чуть…

Бурый рванулся из последних сил, распахнув до предела пасть…

Обе задние лапы белого медведя врезались ему в брюхо, подняли в воздух, отбросили на пару саженей.

От удара пошел гул по земле, дрогнули и закачались столетние сосны.

А перехитривший противника белый был уже рядом.

Врезал справа.

Слева!

Клацнул зубами возле уха.

И бурый побежал. Трусливо и позорно. Только вихляющийся зад мелькнул между деревьями.

Победитель посмотрел ему вслед. Постоял, унимая тяжко вздымающиеся бока, а после вразвалочку направился в кусты. Здесь, в заснеженных зарослях ежевики, чьи колючие стебли расступались, окружая маленькую полянку, торчал старый пень. На очищенном от коры и луба боку пня виднелся рисунок: громовое колесо со спицами, загнутыми противосолонь. Кто-то звал его коловратом, кто-то солнцеворотом, кто-то перуновым колесом.

Знак белел свежими царапинами – нарисован совсем недавно, – а из середки колеса торчал нож с костяной рукояткой.

Белый медведь внимательно обнюхал черенок ножа, еще хранящий запах человеческих рук. Присел. И вдруг, с ловкостью, удивительной для многопудовой туши, скакнул через пень. Еще в полете он сжался, стремительно теряя шерсть. Мелькнули худые, но жилистые плечи, впалый живот и тощие ягодицы.

На снег, перекатившись через плечо, упал человек. Седой как лунь, длиннобородый.

Зябко поежившись, он запустил руку под корни пня и вытащил просторные домотканые штаны, рубаху, расшитые бисером унты. Не спеша облачился, перетянул лоб кожаным ремешком, разгладил бороду. Еще пошарил в тайнике. Вынул одежду потеплее. Что-то вроде епанчи. Встряхнул, накинул на плечи, а пришитый к вороту куколь^[406] сбросил за спину. Здесь же, присыпанные снегом, лежали широкие лыжи, обтянутые собачьим мехом.

Выдернув нож из древесины, старик тремя быстрыми движениями стесал рисунок. Встал на лыжи и решительно зашагал к месту недавней схватки, а после, по отчетливо заметному следу шатуна – и дальше в лес.

Заснеженные ели, казалось, расступались перед лыжником и смыкались за его спиной.

Пару раз старик, бегущий легко, словно юноша, останавливался и приглядывался к следам. Покачал головой, заметив капельки крови. Но вскоре алые пятнышки на снегу перестали попадаться. Где-то через полверсты отпечатки широких медвежьих лап стали смазанными, «обросли» длинными бороздками, выказывающими усталость зверя. А еще через четверть версты бурый сделал лежку.

Тяжелая туша глубоко впечаталась в снег. Видно было, что зверь долго елозил на одном месте – даже выковырял желтую палую хвою, разбросав ее поверх наста. Кое-где снег подтаял, а потом опять схватился блестящей корочкой.

От вмятины неровной цепочкой тянулись уже не медвежьи, а человеческие следы.

Старик-оборотень ускорил шаг. Поправил висящую на боку небольшую, но туго набитую котомку. Сейчас он напоминал вставшую на горячий след лайку. Уходивший от него человек терял силы с каждым шагом. Несколько раз падал, оставляя отпечаток ладони и колена. И вот, наконец, чуткое ухо преследователя различило сдавленный стон за ближайшей валежиной.

Он остановился, снял лыжи и, проваливаясь в снег по колено, пошел на звук.

Белое тело лежащего ничком человека почти не выделялось на снегу. Плечи в ссадинах, на ребрах – кровоподтек. Русые, спутанные волосы слиплись от пота и уже подернулись инеем.

Старик развязал котомку, вытащил оттуда скомканные тряпки: штаны, рубаху, онучи. Бросил около головы лежащего человека. Тот, несмотря на видимую слабость, пошевелился. Скосил глаз.

– Не спи – замерзнешь… – усмехнулся старик. В его выговоре чувствовалось что-то не русское. Самую малость, но иноземца, даже очень хорошо выучившего русскую речь, сразу слыхать.

– Кто ты? – запекшимися губами прошептал голый. Сплюнул тягучей слюной.

– Можешь звать меня Финном, мальчик.

– Какой я тебе мальчик? – Лежащий приподнялся на локте, потянул под себя одежду.

– А для меня все, кто сейчас живут, – дети малые, – старик разгладил бороду.

– Я тебе не мальчик, – твердо проговорил побитый.

– Ну, не хочешь, чтобы мальчиком звал, – веди себя как муж взрослый. Тебя как зовут?

– Любослав.

– Одевайся, Любослав. А там костер разведем, будем говорить. Разговор нам с тобой долгий предстоит.

– О чем?

– О твоих новых способностях. И как их обуздывать.

Любослав рывком сел. Сунул голову в ворот рубахи.

– Мы теперь одной веревочкой связаны, – продолжал Финн. – Хочешь прожить долгую жизнь, будешь меня слушать. Не хочешь – смерды тебя на рогатины поднимут. Или князь псами затравит.

– А! Мне теперь все едино! Или в омут головой, или пускай уж на рогатины берут.

– Зря ты так… – Старик покачал головой. – Покаяться никогда не поздно. А лишнего нагрешить я тебе не дал. Ты онучи мотай, а уж с лаптями – извини, не нашел…

– Да ладно! Я и босой могу… Погоди, Финн! Что ты там про грехи говорил? Ты что, монах?

Старый оборотень усмехнулся:

– Нет, я не монах. Хотя и заповедей не нарушаю.

– А я вот нарушаю…

– Кто из нас без греха? Так Иисус говорил? Ты многих убил, Любослав?

– Одного, – бывший атаман разбойников отвел взгляд.

– Вот и расскажешь. – Финн вернулся к лыжам. – Идем?

– Идем… Погоди! А ты, значит, тоже? Я хотел сказать… То есть… это… спросить…

– Тебе интересно, кто был белым медведем, который не дал тебе окончательно в человеческой крови замараться? Я был. Остальное после расскажу. Не знаю, как ты, а я уже проголодался. Идем!

Он пошел, не оглядываясь. Знал, что Любослав не отстанет. Теперь их судьбы слиты, как струи воды в ручье. Если у молодого оборотня на плечах голова, а не горшок с кашей, он будет прислушиваться к советам наставника.

Глава седьмая

8 января 1308 года от Р. Х Замок Грауерфелс, герцогство Бавария

– Мы все здесь умрем, – проговорил брат Жиль, опираясь плечом о холодный сырой камень около окна-бойницы. Там, в пронизанном тишиной и ледяной стылостью воздухе медленно плыли снежинки. В мглистых сумерках терялся Франконский Альб^[407] – заросший призрачным лесом, мрачный и суровый. В голосе молодого храмовника не было слышно страха. Только сожаление.

– Я вижу, вас не пугает встреча с Господом? – улыбнулся брат Антуан, задумчиво остривший лезвие кинжала. Брат-рыцарь все размышлял: стоит ли побриться или ограничиться тем, что подровнять бороду? И все больше склонялся ко второму выбору – холодно, а борода какая-никакая, а защита. Время от времени храмовник грел пальцы над бронзовой жаровней, принесенной снизу, из каминного зала.

– Мне ли бояться Царствия Небесного? – удивился молодой рыцарь. – Я всегда старался жить, не нарушая орденского кодекса, и не вытирал ноги о рыцарскую честь. А если согрешил, то лишь невольно. В чем я и «confiteor Deo omnipotent, beatae Mariae semper Vrgini, beato Michaeli Archangelo, beato loanni Baptistae, sanctis Apostolis Petro et Paulo, omnibus Sanctis, et vobis, fratres…»^[408] – Он перекрестился, вздохнул. Продолжил: – Меня пугает, что по воле не зависящих от меня обстоятельств я могу нарушить слово, данное мною брату Гуго де Шалону.

– Мы все давали слово, – мягко поправил его Антуан. – Не стоит корить себя. Иногда в человеческие судьбы вмешиваются силы, одолеть которые не представляется возможным. Тогда остается лишь смириться и молить Господа ниспослать удачу.

– Я молюсь! – Брат Жиль вновь истово перекрестился. – Однако кажется мне, Христос перестал слышать мольбы бедных рыцарей Иисуса из Храма Соломона.

– Но рыцари Храма не привыкли сдаваться! Не так ли, брат мой?! – Антуан де Грие ободряюще улыбнулся. – Ни в песках Палестины, ни здесь, в снегах Баварии, мы не сложим руки, покоряясь судьбе.

– Вы правы, брат… – Жиль отошел от окна, опустился на низкую скамеечку. – Но ведь сейчас для нас важно не только выжить, но и выполнить волю Великого магистра.

Де Грие кивнул:

– Ваше суждение невозможно оспорить. Признаюсь, брат Жиль, при первом знакомстве вы показались мне отчаянным рубакой… Отважным, умелым, прекрасно обученным… но не более того. Сейчас же я вижу, сколь ошибался. Вы умны, тверды в Вере, в меру честолюбивы и, самое главное, отчаянно честны. За такими, как вы, будущее, брат Жиль. О таких, как вы, сказал Гораций: «Justum et tenacem propositi virum!»^[409]

Молодой рыцарь зарделся.

– Право же, брат Антуан, не стоило бы так хвалить меня… Omne nimium nocet^[410]. Чего я стоил бы без опыта брата Рене, познаний брата Эжена, вашей мудрости, брат Антуан? Мы должны исполнить волю Великого магистра!

– И мы ее исполним, – просто и буднично сказал де Грие.

Брат Жиль д’О сокрушенно вздохнул, покачал головой. Несмотря на кажущуюся твердость, его решимость слабела с каждым днем, проведенным здесь, в самом сердце Баварии, в заброшенном замке…

После того как они миновали Ульм, на маленький отряд храмовников обрушились несчастья. Защита брата Эжена, которую он набросил на спутников, начала слабеть. Виной тому, скорее всего, была крайняя усталость, если не сказать – изнуренность лангедокца. Три месяца прошло с той поры, как они вышли из Парижа, и все это время д’Орильяк спал урывками, в седле ехал сосредоточенный и что-то постоянно шептал себе под нос, а на привалах, вместо того чтобы отдыхать, читал при свете костра или свечного огарка толстые книги, извлеченные из переметной сумы. Наконец, и тамплиеры, и слуги начали замечать, что брат Эжен дремлет на ходу, откинувшись на заднюю луку или склонившись носом к передней. Результат не замедлил сказаться – их несколько раз окликали на переправах, на границах баронских ленов, замечали отряды рыцарей, спешащих на призыв короля Альберта Первого. Это никак не входило в планы брата Антуана. Ведь пока еще малочисленные кавалькады просто присматривались к длинной веренице вьючных коней, охраняемых всего лишь десятком вооруженных людей, а дальше могли и на зуб попробовать. Рыцари Священной Римской империи бедны и никогда не чурались грабежа, не утруждая себя даже поисками благовидного предлога, как поступили бы во Франции или Бургундии. Кто сильнее, тот и прав.

Рене де Сент-Клэр предложил переправиться через Дунай. Там можно было попытаться уйти в леса. Дольше, зато надежнее. А на Табор не трудно выйти и через Будейовицы. Все равно в пути не приходится рассчитывать на встречу с друзьями, а для врагов и возможных преследователей тем хуже, чем сложнее и извилистее будет их путь.

Однако оказалось, что дунайский лед гораздо опаснее, чем выглядит на первый взгляд. Понадеявшись на его прочность, они совершили непростительную ошибку.

Брат Жиль до сих пор с ужасом вспоминал, как затрещали под конскими копытами льдины и встали дыбом. Как полынья с черной водой поглотила брата-сержанта, слугу и двух лошадей, навьюченных серебром. Еще одну лошадь, изрезавшую ноги об острые осколки, пришлось потом бросить.

Вернувшись на левый берег, отряд сделал суточный привал. На брата Эжена жалко было смотреть: щеки впали, покрасневшие глазаобведены черными кругами, на лбу прорезались глубокие морщины, а в иссиня-черных волосах лангедокца Жиль заметил несколько новых седых прядей.

Присев у костра, Эжен неожиданно схватился за голову и рухнул ничком со сдавленным стоном, едва не угодив лицом в огонь. Брат Жиль кинулся на выручку. Подхватил недужного под мышки, отволок в сторону. Подоспевший брат Бертольд, монах-францисканец, прибившийся к храмовникам на отрогах Шварцвальда, неподалеку от Ульма, положил на лоб д’Орильяку смоченную в воде тряпицу и влил в приоткрытые губы несколько капель вина из скудных и уменьшающихся с каждым днем запасов. Присел рядом, готовый оказать любую помощь, какая потребуется.

Поначалу брат Антуан не слишком приветствовал присутствие в отряде постороннего человека, и лишь заступничество брата Эжена спасло францисканца от скорой и жестокой расправы. Со временем эти двое сошлись на почве обсуждения всяческих алхимических трактатов и оккультных учений.

Брат Бертольд родился во Фрайбурге-им-Брейсгау, что в Шварцвальде. Отец его, каменщик, покалечил ногу на строительстве кафедрального собора, и с тех пор семья влачила нищенское существование. Мальчишка (тогда еще его звали Константином) учился у витражных дел мастера, а после отправился в Нюрнберг, в монастырь, поскольку увлекся химическими опытами и желал углубить свои знания под руководством просвещенных, как он предполагал, монахов. В самом деле, где, как не в монастыре, он смог бы изучить «Speculum Alchimоae» Роджера Бэкона и «De mineralibus» Альберта Великого, «Девять уроков химии» Стефана Александрийского и «De natura rerum» Исидора Севильского, ознакомиться с трудами Раймонда Луллия и Арнольда из Виллановы, Роберта Гроссетеста и Винцента из Бове?

В постижении свойств совершенных и несовершенных металлов, сложных и простых веществ молодой монах делал удивительные успехи. За что и поплатился… Ведь не зря Альберт Великий, который кое-что смыслил в науках, наставлял учеников в трактате «Об алхимии»: «Алхимик должен быть молчалив и осторожен. Он не должен никому открывать результатов своих операций. Ему следует жить в уединении, вдали от людей. И, наконец, да избегает он всяких сношений с князьями и правителями».

Но, если с тритурацией, сублимацией, фиксацией, кальцинацией, дистилляцией и коагуляцией^[411] все обстояло удачно, то отношение к Бертольду отца-настоятеля и декана^[412] оставляло желать лучшего. О церковниках, не понимающих пользу научных исследований, хорошо сказал Роджер Бэкон: «Но заблуждения их не ограничиваются тем, что по невежеству своему они осуждают знание будущего… Из-за части, отрицаемой ими по причине невежества, они осуждают и целое…» Его увлечение алхимией объявили вредным занятием, граничащим с колдовством. Не позволяли заниматься опытами, пугали Святой Инквизицией.

В конце концов, монастырская верхушка так измучила молодого ученого придирками и наказаниями, что он попытался бежать. Кому же охота постоянно слушать, что он колдун и якшается с нечистой силой?

Первый побег окончился неудачей. Бертольда довольно быстро изловили, вернули в обитель и, чтобы он opera et studio^[413] искупил провинность, приставили к грязной работе – поручили ухаживать за свиньями, отправляли чистить отхожие места, во искупление грехов оставляли ночь напролет читать требник перед алтарем. Именно тогда он получил прозвище Черный – это нетрудно, если с утра до ночи ковыряешься в навозе. Время уходило, как вода сквозь песок. Тяжкий и бессмысленный (во всяком случае, для него самого) труд вместо научных изысканий.

И Бертольд от безысходности и отчаяния решился на вторую попытку.

Как говорил Цицерон: «Abiit, excessit, evasit, erupit…»^[414]

Думал добраться до Ульма, передохнуть там от Богородицы до Трех Волхвов^[415], а потом уж направиться либо на юг – в Болонью, либо на запад – в Парижский университет. Но вот по дороге повстречал бедных рыцарей Иисуса из Храма Соломона…

Отдышавшись и немного придя в себя, д’Орильяк выдохнул сдавленным голосом:

– Вуал и Заган перестают слушаться меня… Только Гамор еще помогает…

Жиль, удерживавший голову южанина на коленях, вздохнул. Он до сих пор еще не мог смириться, что рыцарь, посвятивший жизнь служению Господу, может вот так запросто говорить о демонах, упоминать их имена или, того хуже, заклинать их. Является ли это грехом? Брат Эжен как-то сказал, что к чистому грязь не липнет – душа искренне верующего человек защищена от скверны, демоны и сам Князь лжи, Люцифер, не смогут завладеть ею, а использование демонов вonа mente^[416] не множит зла.

– Нас преследует кто-то очень сильный… – продолжал д’Орильяк. – Он обращается напрямую к Мардуку^[417]… Среди ученых Франции, Бургундии и немецких герцогств таких людей можно перечесть по пальцам.

– За нами погоня? – озабоченно спросил де Грие.

– Похоже… И не просто погоня. Опытный заклинатель, знакомый со списками с древних книг. «Аль-Азиф», «Энума Элиш», «Дхиан»…

Брат Эжен обвел взглядом озадаченные лица спутников. Улыбнулся уголками рта.

– Brevis esse laboro, obscurus fiо^[418], не правда ли?

– Ну… – покачал головой брат Антуан.

– В книге «Аль-Азиф», написанной безумным арабом Абдуллой Альхазредом, перечисляются имена демонов и их верховного владыки Мардука, – терпеливо пояснил лангедокец. – В «Энума Элиш», которую и книгой-то назвать нельзя, ибо она написана на глиняных табличках, указываются пятьдесят имен Мардука. А уж «Дхиан» дает методы призвания и подчинения как демонов, так и их властелина.

– А вы читали эти труды? – с придыханием спросил брат Бертольд.

– Сами книги не читал, – ответил Бертольду брат Эжен, пытаясь приподняться на локте. Это ему почти удалось. – Читал списки, само собой. Копию «Энума Элиш» я отыскал в книгохранилище на Кипре. В сундуке с испорченными листами пергамента – их туда сбрасывали переписчики, чтобы потом соскабливать чернила. За «Аль-Азифом» я отправился в Эдессу… Мой отряд потерял трех сержантов и одного брата-рыцаря.

– Сарацины? – спросил Жиль просто для того, чтобы что-то сказать. Он чувствовал себя неловко, оттого что лангедокец все время беседует с Бертольдом, а его вроде бы и не замечает.

– Если бы! Говорят, Альхазред, скитаясь по пустыне Руб-аль-Кхали в поисках древнего знания, нашел-таки разрушенный город. Он назвал его городом Колонн, или Ирем. Ифриты и джинны охраняют его, ибо только в Иреме они могут пронзать пространство и время, вырываясь в нашу реальность из Бездны, где их запечатал именем Аллаха великий султан и чародей Сулейман ибн Дауд. – Д’Орильяк улыбнулся. – Хотя всем христианам известно, что никакого Аллаха не существует…

– Ну конечно же! – с жаром воскликнул брат Жиль, а францисканец поддержал его порыв, крестясь и кивая: – Credo in Deum, Patrem omnipotentem, Creatorem caeli et terrae…^[419]

– …а Сулейманом они зовут ветхозаветного царя Соломона, известного своей мудростью, но уж никак не своим безбожием или пристрастием к чернокнижию. Но я не об этом… Не знаю, кто нападал на нас ночью, во время стоянок в пустыне. Если люди, то они очень хорошо умели скрытно подбираться к часовым, обманывая не только людей, но и собак, которых я приказал взять в поход как раз на такой случай. Если демоны, то вынужден признать, они не боятся молитвы, как бы еретически это ни звучало. Может быть, какие-то звери… В Вавилоне, на воротах, посвященных языческой богине Иштар, можно отыскать изображения многих удивительных зверей, о которых мы и помыслить не могли до первого Крестового похода и знакомства с древним и очень опасным миром Востока…

– А «Дхиан?» – перебил Эжена дрожащий от нетерпения францисканец.

– А «Дхиан» я выменял в Акре за горсть медяков у дервиша-фарса. По-моему, этот несчастный тронулся разумом за много дней и даже месяцев до нашей встречи… Во всяком случае, смех его, совершенно безумный, преследует меня до сих пор, хоть минуло уже больше полутора десятков лет.

На этом их разговор прервал брат Антуан, который приблизился, сокрушенно качая головой. Де Грие сетовал на невосполнимость потерь, понесенных маленьким отрядом от стихии. Нехватка лошадей поставила под сомнение возможность продолжать путь с тем же грузом, а крайняя усталость людей делала их почти беззащитными не только перед неизвестными преследователями, но и перед случайными охотниками до легкой наживы.

Поскольку брат Рене очередной раз впал в глубокое забытье, прерывающееся лишь вспышками горячечного бреда, рыцари принимали решение самостоятельно. Они сошли с дороги и углубились в горные отроги Франконского Альба, держа путь на Нюрнберг, – иного выхода попросту не виделось. Глядишь, и удастся миновать Баварию.

И началась борьба с бездорожьем, снегопадами, каменными завалами и буреломами. Они продвигались за день на пару лье^[420], не больше. К сумеркам валились с ног от усталости. На лошадей было страшно смотреть: торчащие ребра и маклаки, свалявшаяся шерсть, запавшие глаза и понуро опущенные головы. Люди выглядели не многим лучше. Ну разве что одежда скрывала исхудавшие тела.

Казалось, все кончено. Смерть простерла над ними костлявую руку, и спасти не может ничто: ни доблесть, ни мудрость, ни Вера. И тут отправленный в передовой дозор сержант, противостоявший несчастьям лучше прочих, вернулся и доложил, что обнаружил замок.

Приземистое, темное строение торчало на голой скале, нависавшей над ущельем. Видимо, рыцарь, заложивший первый камень в основание бергфрида^[421], рассчитывал господствовать над пролегающими поблизости дорогами. Замок выглядел неприступным – к нему вела извилистая тропа, по которой не смогла бы проехать повозка, и чудом сохранившийся подъемный мост.

Брат Жиль и брат Антуан пошли на разведку. Они были готовы просить неизвестного хозяина о гостеприимстве и в благодарность даже отсыпать ему серебра из вьюков. В разумных, конечно, пределах. А если нужно, то могли и пригрозить силой. Вряд ли местный рыцарь стал бы содержать крупный отряд. Уж слишком безлюдные вокруг места.

Действительность оказалась более жестокой и неожиданной.

Замок был заброшен. Причем, судя по разрушениям, причиненным непогодой и безжалостным временем, простоял пустым не один десяток лет. Его не брали штурмом – следов сражения храмовники не нашли, как ни старались. Но обитатели покинули Грауерфелс^[422], как нарек его брат Антуан, в спешке, бросая утварь, столовую посуду, запас дров. Оставив нетронутым сеновал. К огромному сожалению, сено пришло в полную негодность из-за сырости.

Позже брат Эжен предположил, что причиной исхода могла послужить заразная болезнь, начавшая выкашивать здешний край. Оспа или чума… От чего еще могли умирать люди в Баварском герцогстве лет тридцать – сорок тому назад?

Поначалу брат Антуан высказал опасение – стоит ли останавливаться в месте, прежние обитатели которого умерли от чумы? Д’Орильяк успокоил его, заверив, что опасности нет никакой. Ученые люди давно доказали – мороз и солнце убивают любую хворь. И сослался на труды Аверроэса и Авиценны.

Посоветовавшись, братья-рыцари решили остановиться ненадолго в убежище, так кстати повстречавшемся на их пути. Поставили коней в стойла, которые пришлось вначале слегка починить. Ну а для чего существуют слуги? Перебрали оставшуюся солому – получился запас на несколько дней, если расходовать бережно. Начали потихоньку обживать замок…

В первый же вечер де Грие собрал на совет рыцарей и сержантов. Разговор получился непростой. В одном лишь храмовники были единодушны: задание Великого магистра нужно было выполнить любой ценой. Правда, брат Жиль настаивал, чтобы продолжать путь. Брат Эжен предлагал отдохнуть и продумать, как бороться с неизвестными преследователями, которые повелевали Мардуком. Брат Рене просил оставить его здесь на попечении одного или двоих слуг – недужный рыцарь не хотел быть помехой. Брат Антуан долго не высказывал своего мнения, старясь выслушать всех, а потом, как и подобало командиру, подвел итог. Припомнив латинские высказывания: «periculum in mora»^[423] и «non progredi est regredi»^[424], – он согласился, что необходимо восстановить силы, но заметил, что не намерен задерживаться надолго. Два-три дня, и путь следует продолжить. Иначе их подстерегает много опасностей. Во-первых, съестные припасы не бесконечны – сухари, сыр и вяленое мясо на исходе, а уж о корме для коней без слез и не вспомнишь. Во-вторых, не угодить бы в ловушку – никто не знает, что это за загадочные преследователи, какой силой они располагают, насколько уверенно идут? В-третьих, зимняя погода непредсказуема и переменчива – не засыпало бы снегом дороги к Рождеству Христову, как это часто бывает. Так что рассиживаться нечего – приказ Жака де Моле нужно исполнить во что бы то ни стало.

С речью командира согласились все. А брат Жиль как раз подумал, что Гуго де Шалон, видать, великолепно разбирался в людях, если поставил во главе отряда именно де Грие.

К сожалению, отлично задуманному плану брата Антуана не суждено было сбыться. На святого Стефана^[425] низкие, тяжелые, свинцово-серые тучи заволокли небо, скользя подбрюшьями по лесистым гребням горной гряды. Будто чесались о них. Повалил снег. Да такой, что не разглядишь, что делается в двух шагах. Ни о каком путешествии не могло быть и речи. Заблудиться и замерзнуть?

Рыцари грелись в каминном зале, упражнялись с сержантами в рукопашном бою. Слуги играли в кости и бросали по сторонам угрюмые взгляды. Вот уж кто точно не горел желанием умереть за Великого магистра. Но их жизни оказались сейчас связаны с храмовниками – крепче не бывает. Ведь идти все равно некуда, да и серебра за службу не получишь, бросая хозяев в трудный час.

Брат Эжен без устали листал книги. Не только те, что вез в переметной суме, но и старинные фолианты, сыскавшиеся в телегах, а после благополучно перекочевавшие во вьюки. Жиль как-то спросил лангедокца, не рассчитывает ли тот при помощи демонов одолеть непогоду? Д’Орильяк расхохотался и пояснил, что управлять ветрами и бурями не под силу никому, кроме Господа Бога. Если бы демоны могли насылать снегопад или, напротив, суховей, то человечество давно исчезло бы с лица земли, уничтоженное этими злобными сущностями, охочими до запаха смерти и жаждущими убийства. А ищет он состав лекарства, которое сарацины называют аль-иксир, а европейские ученые зовут панацеей^[426]. Уж если оно не излечит брата Рене, то уж ничто не поможет. Брат Бертольд, взявший на себя заботу о больном, в свободное время помогал храмовнику в поисках. Попутно они вели непрерывную беседу о ртути и сере, о меди и золоте, о свойствах колчеданов и об использовании в лекарственных препаратах толченных в мелкий порошок драгоценных камней. Родственные души…

Снегопад не прекращался. Пришлось зарезать одного коня. Жесткое жилистое мясо жарили на углях и варили в котле. Брат Антуан невесело шутил: хорошо, мол, и остальных дорезать, чтоб животные не мучились. Они-то в чем виноваты?

На Трех Волхвов, так и не дождавшись панацеи, умер брат Рене.

Горячка и застуженные легкие. Вдобавок сильное истощение. Ласковое солнце Прованса и Гаскони могло бы удержать его на краю, сладкое вино с парным молоком – поставить на ноги, а обильная еда – вернуть к полноценной жизни, сказал брат Эжен. Увы, ничего из вышеупомянутого в замке Грауерфелс не нашлось.

Брат Жиль не успел повоевать в Святой земле и все же видел немало смертей за свою жизнь, но коленопреклоненных братьев в мрачном, почти не освещенном зале замка, где со стен свисают истлевшие знамена с непонятными гербами, а в углах притаились длиннющие космы паутины, запомнил навсегда.

Гулко и торжественно падали слова брата Антуана, взявшегося читать заупокойную мессу:

– Requiem aetemam dona eis, Domine, et lux perpetua luceat eis…^[427]

Брат Рене де Сент-Клэр лежал прямой и гордый в сером саване, сшитом из старого, затертого до дыр полотна. Истово крестился францисканец. Понурив головы, стояли сержанты. Слуги казались напуганными и притихшими.

«Первый», – подумал тогда Жиль. И губы молодого тамплиера помимо воли прошептали, повторяя за командиром:

– Et lux perpetua luceat eis…

Через день состоялся их разговор с братом Антуаном.

Старший храмовник смотрел с отеческой улыбкой. Мягкой и чуть укоризненной. Брату Жилю даже пришла на ум притча о блудном сыне и мудром отце. Несомненно, де Грие знал что-то большее, чем было открыто им всем в тот памятный вечер в доме ростовщика на улице Старой Голубятни. Молодой человек не удержался и спросил об этом напрямик.

– Нет, – покачал головой брат Антуан. – Брат Гуго де Шалон не сказал мне ничего, чего бы не знали вы. А если бы и сказал, можете не сомневаться, я поделился бы полученными сведениями.

– Откуда же вы знаете, что мы исполним волю Великого магистра?

– А я не знаю. Человеку не дано предвидеть будущее. Но человек верит. И Вера порой творит чудеса. Помните ли вы, брат, что сказал Иисус апостолу Петру?

– Когда именно?

– На озере Галилейском.

– Он сказал ему… «Маловерный, зачем ты усомнился?»

– Но прежде он сказал ему: «Иди». И это главное. Если бы Петр не испугался, он пошел бы по водам рядом со Спасителем. И тогда в Святом благовествовании сохранились бы иные строки, нежели те, что мы читаем сейчас. Нужно верить. И я верю. Ведь не может быть, чтобы магистры и комтуры: Жак де Моле, Гуго де Перо, Жоффруа де Шарне, Жерар де Гоше, Готье де Лианкур, Ги Дофен – отдали себя на заклание просто так…

– Не грешно ли, брат Антуан, сравнивать людей со Спасителем? Пускай они вели праведную жизнь и…

– А я не сравниваю их с Иисусом Христом. Кто я такой, чтобы причислять кого бы то ни было к лику святых? Могу сравнить наших магистров с Роландом, прикрывающим отход войска в Ронсевальском ущелье. Это более уместно?

– Пожалуй… – кивнул д’О.

– Вот и хорошо. Они ценой своей свободы, а возможно, и жизни, прикрывают наш отход. Как можем мы не оправдать их доверия и их жертвы?

Де Грие проверил пальцем остроту клинка, покачал головой, вновь принялся водить туда-сюда оселком.

– И какие же из этого следуют выводы? – несмело проговорил молодой храмовник.

– Какие? Думайте сами, брат Жиль.

– Но…

– Думайте, думайте… А я погляжу, насколько ваши выводы совпадут с моими.

Д’О нахмурился. Признаться честно, он не любил много размышлять. В Орден вступил, свято веря в то, что Земля обетованная еще не потеряна для христианства, что европейские монархи способны сговориться между собой, как в старые добрые времена, что все рыцарские ордена на время забудут распри, перестанут плести интриги, а в едином порыве устремятся на Восток. К этому Жиль, третий сын небогатого рыцаря из окрестностей Анжу, готовил себя с детства. Учился без устали скакать верхом, с утра до ночи не снимать тяжелый хауберк^[428], биться на копьях и на мечах, на двуручных секирах и моргенштернах. Он мог драться голыми руками и плавать, не снимая кольчуги. Будучи опоясан мечом, он доверял старшим братьям Ордена, полагая, что их дело – думать и давать приказы, а его дело – сражаться и выполнять распоряжения.

– Я думаю, что нам следует исполнить волю Великого магистра любой ценой! – твердо сказал он, расправляя плечи. – Даже ценой жизни.

– Это правильно, – кивнул де Грие. – А как вы думаете – что важнее для Ордена Храма: золото или знания, заключенные в книгах и свитках?

– Что важнее… – Жиль задумался на мгновение. – Серебро и золото можно добыть всегда. Утратив же тайные знания или священные реликвии, мы потеряем нечто бесценное, чего не купишь ни за какие деньги… – Но тут он вспомнил рассказ брата д’Орильяка, купившего бесценную рукопись за горсть медяков, и смущенно замолчал.

Но брат Антуан смотрел серьезно. Улыбка исчезла с его лица.

Старший рыцарь неторопливо отложил кинжал и точильный камень. Поднялся.

– А вы возмужали, брат Жиль, – сказал он. – Стали мудрее. Признаться, я несколько сомневался в вас. Молодой рубака, горячая кровь, юноша, воспитанный на рыцарских идеалах… Но теперь я уверен: вы поймете меня. Знаете, чем сейчас занят брат Эжен?

– Нет… – оторопело помотал головой молодой человек.

– Вместе с сержантами он закапывает в подвалах замка золото и бо́льшую часть серебра. За исключением толики, которая пригодится нам в пути. Дальше мы пойдем налегке. Едва лишь снегопад ослабеет. Два-три вьюка с самыми ценными книгами и, конечно же, с реликвиями, принадлежащими Ордену. Их мы обязаны доставить к русскому королю… А если выживем, то всегда сможем вернуться с сильной дружиной и обозом и выкопать мешки с золотом.

Д’О кивнул. Нерешительно помялся.

– Вы что-то хотели спросить, брат? – мягко поинтересовался Антуан.

– Да, – кивнул молодой рыцарь. – Могу ли я узнать, какие именно реликвии мы везем?

Де Грие широко улыбнулся.

– А об этом мы спросим брата Эжена. – Он подошел к окну. Порыв ветра бросил пригоршню снежинок сквозь узкую прорезь бойницы. Они закружились, оседая на бороде и волосах храмовника. И остались сиять алмазной пылью в свете факелов. – Признаюсь честно, я не ковырялся во вьюках. Но, думаю, у нас будет время поговорить об этом в дороге. И запомните, брат Жиль: «Ех oriete lux!»^[429]

Жилю на мгновение показалось, что он видит нимб вокруг чела брата Антуана. Молодой человек перекрестился, отгоняя от себя богохульные мысли. И наваждение исчезло. Осталась лишь усталость в настоящем и неизвестность в будущем.

Глава восьмая

Студень 6815 года от Сотворения мира Ярославов двор, Великий Новгород

Крещенские морозы схватили ледяным покровом воды Волхова. Только на стрежне оставалась черная полоса, исходящая паром, будто вход в варяжскую преисподнюю Нифльхель. Так что перейти по льду с Торговой стороны на Софийскую не рискнул бы никто. Да и на главном волховском мосту, высоком и широком, народу видно не было. Метель, разгулявшаяся еще со вчерашнего вечера, заставила новгородцев сидеть по домам, выходя на двор, под секущий лица мелким колючим снегом ветер, только в случае крайней надобности.

Тучи, воруя свет, нависали над городом, будто накинутый на глаза платок. Полдень, а кажется, что сумерки подступили. Сквозь снеговую пелену лишь острый взор мог различить купола шестиглавого собора Святой Софии Новгородской. Храм, заложенный два века назад Ярославом Мудрым и княгиней Ингигердой, возвышался на пригорке, в окружении бревенчатых стен детинца. А уж раскинувшиеся позади концы – Неревский, Загородский и Людин – и вовсе терялись во мгле. Такая же мгла покрывала и помыслы левобережных бояр и кончанских старост.

Высокий и широкоплечий мужчина в расшитом серебряной нитью полукафтане упрямо тряхнул головой. Сморщился. Потер кончиками пальцев виски. Его узкое горбоносое лицо несло признаки усталости и недосыпа, а светло-русая, ровно подрезанная бородка требовала гребня. Недосуг… После, когда все успокоится. Сейчас не до жиру, быть бы живу.

Заручиться поддержкой Господина Великого Новгорода – дорогого стоит. И если в Славенском и Плотницком концах посадник Лука Иванович уверен, как в самом себе, то западный берег Волхова следовало еще убедить. Это предстояло сделать еще до того, как прозвонит вечевой колокол на высокой башне и начнут собираться у помоста шумной, гудящей и клокочущей толпой новгородцы. Бородатые, упрямые, хитрые той купеческой сметкой, про которую говорят: «Где русский купец прошел, там трем немцам делать нечего». Вот тогда может приключиться то, что называется, бабушка надвое гадала. На восточном берегу посадника с тысяцким поддержат и все, что он кричать с помоста будет, примут с открытым сердцем, да вот на западном людей поболее живет. Даже если между своими согласия не найдется и разделятся кончане, все одно противники перекричать могут. Или, коль дойдет дело до кулачного боя, отмутузить за милую душу.

Новгородская вольница всегда смущала Юрия Даниловича. Чудно́й город – торговые и ремесленные людишки князьям не подчиняются, не кланяются, а напротив, могут князя выгнать, если на вече противников придет больше, чем сторонников. Те, кого в Новгороде боярами называют, с настоящими боярами и рядом не валялись: торгаши, которые только и думают, как бы мошну поплотнее набить. На всей Руси, кто именитее да перед князьями заслуженнее, те гордое боярское звание носят, а здесь – кто богаче да прижимистее. А если вздумают что-то решать на дворе Ярослава, где вечевая башня и помост стоят, побеждает тот, кто орет громче. Или того хуже, у кого кулаки тяжелее.

Тузят друг дружку мужи новгородские в хвост и в гриву, выплевывают раскрошенные зубы с кровью вперемешку, стряхивают на снег сопли розовые, а вздумай обзови хоть кого-то из них дикарем, сразу ор поднимут. Да такой, что от Белоозера до Пскова уши позакладывает – хоть всех святых выноси. Самое правильное, де, у них установление, от предков-пращуров полученное, со времен Рюрика и князя Вадима, а потому хранить его надобно словно зеницу ока и не давать пришлым умникам на поругание. И в ухо могут, чтобы слова подкрепить. А то и за дреколье возьмутся.

Не зря говорят старые люди, что это Перун их проклял. Когда еще при Владимире Святом сбрасывали языческие идолы в воду, Перун, проплывая по Волхову, зацепился за опоры моста. Тогда воевода и верный сподвижник Владимиров Добрыня приказал палками отталкивать истукана на стремнину, чтобы плыл он дальше в великое озеро Нево^[430], а там уж, как придется, хоть до моря Варяжского. И вроде как был гром с ясного неба, сверкала молния без тучи и голос, раскатистый и ужасный, послышался: «Коли мужи новгородские бьют меня дубьем и гонят с земли Русской, – вещал обиженный бог грозы, – так и им от веку биться друг с другом и не знать ни пощады, ни спокойствия!» С тех пор частенько случалось, что горожане, не в силах договориться на одном вече, собирали два: на Ярославовом дворище, в детинце, и на Софийской стороне. Каждое из них принимало свое решение, казавшееся им непреложной истиной, а после представители обеих сторон сходились на великом волховском мосту и лупцевали друг дружку почем зря. Тогда одними лишь кулаками дело не обходилось. В ход шли свинчатки, колья, плети татарские и даже кистени.

В голоса свыше Юрий Данилович не верил, но с языческим богом был согласен. Все-таки Перун князьям с их дружинами покровительствовал, а значит, во многом толк знал побольше, чем купчики и мастеровые со смердами. По мнению московского князя, новгородская вольница и не заслуживала ничего большего, чем палки и тычки. Вот дед его, Александр Ярославич, железной рукой их держал, спуску не давал и вольницу прижимал, как мог. Одних бояр скольких, говаривают, избыл^[431]…

А так и нужно!

Поглядим, как запищат любители подрать глотки на вечевой площади, когда он, внук Александров, во власти утвердится. Дай только сил, Господь, Михаила Тверского одолеть.

– Все собрались? – повернулся князь к заполнившим горницу шубам и тулупам. – Кого еще ждем?

– Никого не ждем, Юрий Данилович, – ответил сотник Загородского конца, Козьма Твердиславич. Он был одним из немногих, кто перешел в этот день Волхов, невзирая на дурную погоду и неустановившееся мнение большинства. Молодой, но уже прославивший имя в сварах с устюжанами, которые все чаще и чаще беспокоили Господин Великий Новгород, мешали торговле, перерезая путь на Югру, захватывая обозы, расстраивая замыслы нарочитых новгородских мужей. Быть ему через несколько зим тысяцким. – Все собрались.

– Говори, княже, просим! – прогудел Андрей Климович. Посадник отличался такой телесной крепостью, что, казалось, из него запросто могло бы получиться два человека. Стоя, он подпирал головой потолочные балки, а когда сидел, мог смотреть в глаза кое-кому из стоящих соратников.

Князь Юрий отошел от окна. Встал, перекатываясь с пятки на носок пред новгородцами.

«Ишь ты! Расселись и сидят! Никому и в голову не пришло подняться перед лицом князя московского, поклониться ему в пояс. Ничего, придет время, и я собью с вас спесь, купчики новгородские, торгаши-барышники! Кровь харкать у меня будете, как придет срок…»

Но, несмотря на гордыню и клокочущую в душе ярость, князь сдержался. Поприветствовал нарочитых мужей, приложив ладонь к сердцу:

– Поздорову вам, новгородцы! Мой род с вашим великим городом давняя дружба и приязнь связывают. Еще мой дед, победитель шведов и немцев, у вас княжил, и за ним Господин Великий Новгород как за каменной стеной жил. Но с той поры, как мой стрый, Андрей Александрович, опочил в бозе, стали недобрые дела на Руси твориться. Князь тверской, Михайла Ярославич, обманом ярлык на великое княжение у Тохты-хана выманил. Обещал, гадина подколодная, что больше дани соберет с людей русских и проклятым басурманам в Орду отправит. А здесь, на Руси, криком кричит, кулаком бьет в грудь себя, что послабит иго, уменьшит дань, облегчит жизнь купечества, смердов, мастерового люда.

Юрий вздохнул, понурив голову, смахнул несуществующую слезу с ресниц.

– Когда прознал я о том, – продолжал он, – сжалось сердце мое и болью душа зашлась. Разве об этом мечтал мой дед? Разве это детям и внукам заповедовал? Перед всем народом русским, перед вами, мужи именитые новгородские, я присягаюсь, что жизни не пожалею, чтобы выправить несправедливость, повернуть истину на многострадальную землю Русскую. Княжество мое Московское не слишком сильно и богато. Всем известно, батюшка мой, Данила Александрович, получил его в удел, как младший сын. Разве достаются младшим сыновьям земли богатые и города могучие? Но волею Господа, полученный удел мой отец укрепил и расширил. И я его дело продолжаю, не щадя сил и здоровья, а понадобится, и жизни своей не пожалею. И братья мои меня во всем поддерживают. Ныне же ожидаю я, что Михайла пришлет своих бояр доверенных, чтобы новгородские вольности утеснять. Чем это закончится? Думаю, всякому мужу мыслящему очевидно. Если же Новгород признает меня князем, то обещаю все вольности сохранить, от баскаков татарских оборонять всячески, торговле способствовать. Что скажете, бояре и сотники?

Собравшиеся горожане сдержанно загудели. Затрясли бородами. Принялись перешептываться и толкать друг дружку локтями. Но выступать с речью никто не торопился.

Юрий Данилович ждал. Терпеливо ждал, хоть и пристукивал носком сапога по дощатому полу. Внимательно поглядывал на новгородцев, стараясь прикинуть: от кого ему большей поддержки ждать, а кто и супротив может выкрикнуть на предстоящем вече.

Наконец поднялся посадник. Видно, решился. А что? Жди не жди, а без твоего слова здесь все равно ничего не станется.

Андрей Климович откашлялся, расправил густую бороду, ниспадающую до середины груди, и заговорил:

– Братья мои любезные, – загудел он, словно в бочку. – Напомнить хочу вам дела не столь давние. Дела ушедшие и из памяти выброшенные, но быльем еще не поросшие. Помните ли вы князя Дмитрия Александровича? Вижу, что помните. Те, кто постарше, еще застали его, а кто помоложе – от отцов и дедов слыхали… Помните, как поставил его Александр Ярославич Невский княжить в Новгороде, немирье у нас вышло?

– Верно. Было дело. Попросили сердечного, – кивнул тысяцкий Лука Иванович, седобородый и степенный, отмеченный шрамом в войне с корелой^[432]. – Вот тебе Бог, сказали, а вот порог.

– Верно. А плох ли князь был? Вспомните, как на ливонцев ходил? Юрьев взял… Добычу богатую привез. Одного серебра сколько возов?

– Да уж, – затряс бороденкой боярин Евсей из Славенского конца. – Знатно ратились…

– Выгнать выгнали, да скоро спохватились, – добавил тысяцкий. – И обратно позвали, когда новая война с немцем началась. Тогда под Раковором Дмитрий Александрович себя показал во всей красе. Достойный своего отца великого князь был. Ни прибавить, ни убавить…

– Точно, – согласился Андрей. – Немцев бил, корелу бил, татар бил и гнал их обратно в Орду. Даже хан Тола-Буга наказать его побоялся. А после него? Что Андрей Городецкий, вокняжившись во Владимире, творил?

– Отдал Псков Федору Михайловичу! – взмахнул сухоньким кулачком Евсей. – Так тот хлеб у псковитян ел, а как вражья рать подступила, так и сбежал. Бросил город на поругание!

– Били челом тогда Андрею Александровичу, чтобы гнал этих князей свет за очи! И даже откупного предлагали, – подвел итог посадник. – А теперь, вижу я, повторяется история-то… Есть князь, которого мы знаем, который княжить честь по чести обязуется. И есть великий князь, жадный да лютый, что обещался прислать наместников в Новгород, дабы княжили они тут. Чего от них ждать? Наверняка никто не знает. Да только я догадываюсь, что о вольности наши древние они сапоги вытирать будут. Не лучше ли сразу собрать вече и попросить Юрия Даниловича на княжение? Он родовитостью не уступает Михаилу Ярославичу. И доблестью отмечен. Да и про брата его, Ивана Даниловича, мы лишь добрые слова слыхали. Один брат боевит да решителен. Второй – рачительный да вдумчивый. Разве плохо нам будет, мужи новгородские, если с Москвой дружить будем?

– Москва не выдаст! – выкрикнул Евсей.

– А ярлык ханский и вдругорядь оспорить можно! – вскочил с места сотник Козьма. – Татары, они жадные, подарки любят. За мзду богатую и сменят великого князя!

Юрий слушал новгородцев, и на губы его помимо воли наползала улыбка. Верно мыслят именитые мужи. Тохта стар. Станет ханом Узбек, как еще все обернется? С молодым нойоном московский князь поддерживал почти дружеские отношения. Вместе травили волков и лис, охотились с соколами на уток и цапель, хаживали и на кабана. А вот тогда мы и посмотрим, как Михайла вылетит из Владимира. А сам не захочет, поможем хорошим пинком.

– А погодите-ка, православные… – Тучный боярин, имя которого Юрий запамятовал, поднялся, шумно вздохнул. – Хочу напомнить вам, чем противостояние Дмитрия с Андреем для Руси обернулось… Как Андрей ордынцев к нам приводил, едва ли не в Новгород. Как Дмитрий в Копорье бежал. Сколько ратились братья-князья, проливая кровь русскую. Сколько раз приводили черные полчища татарские под стены и Переяславля, и Владимира, и Городца, и Москвы той же самой.

– А коль приходится вспоминать Дюденеву рать, зорившую города русские, – подхватил еще один новгородец, сидевший, привалившись плечом к бревенчатой стене, – так сразу сердце кровью обливается! Сколько городов пожгли! Суздаль! Владимир! Москву! Коломну, Можайск, Волок, Углич…

– Это все мы помним, – развел руками посадник. – Да только к чему ты речь завел, Онфим свет Кудеславич?

– А к тому, что Тохта-хан, хоть и стар, может, да силен по-прежнему. Даром что басурманин, а слов на ветер не бросает. Что ему стоит вдругорядь Дюденю на Русь отправить? Взвоем горько, православные, да поздно будет.

– И что ж ты предлагаешь?

– А подумать, Андрей свет Климыч, я предлагаю. Не рубить сплеча. Это князей да гридней забота – чуть что, так за меч или сабельку, а мы – люди торовитые, нам покумекать сперва нужно, обсудить все, с уличанскими посоветоваться… Крепость Господина Великого Новгорода не в лихости, а в розуме.

– Ты пока думать будешь, Кудеславич, нас Михайло Тверской в бараний рог скрутит! – возмутился Козьма. – Он – князь боевитый и суровый.

– А ты никак испугался, сотник?

– Я-то не испугался, а вот вы, похоже, полные штаны наклали!

– Ты говори-говори, да не заговаривайся! – сурово погрозил ему пальцем плешивый боярин. – Это ж надобно! Молод еще нас учить!

– Ты смотри, какой учитель выискался… – пробормотал тучный Онфим. – Загородские все такие?

– Ты загородских не тронь! – грозно посоветовал кто-то из тени.

«Быть драке, – устало подумал князь. – И что им неймется? Опять начнут старые обиды поминать, пупками меряться, а воз, как стоял на месте, так и стоять будет…»

Он перемигнулся с посадником.

Андрей Климович тут же выпрямился во весь свой саженный рост.

– Что-то вы, новгородцы, не под тем углом парус ставите. – Его могучий голос сразу перекрыл гам, поднимающийся в горнице. – Куда приплывете?

– А ты тоже ж помалкивай! – окрысился плешивый.

– Это с какой такой радости? Я все же посадник, как-никак. Избранный всенародно.

– А мы тебя как избрали, так и попросить можем! И другого выберем!

– Да пожалуйста! – Андрей Климович скрестил руки на груди. – Мне не впервой. В который раз меня прогонять будете? Во второй или в третий? Да только, как ни гоните, все едино назад потом зовете. Как того пса: кормить – хлеба жалко, а без него воры в дом залезут.

– Ты не обижайся, Климыч, – примирительно произнес Онфим. Толкнул соседа локтем, чтоб помалкивал. – Покамест никто тебя не гонит. Хотя супротив мира Господин Великий Новгород никому идти не позволит.

– А разве я иду? Я как раз ваше слово услыхать хочу. Потом вече собрать. Чтобы все по нашим старинным установлениям было.

– Собрать собрал, а слушать же ж не слушаешь, – укоризненно пробормотал плешивый. – Ты ж пойми, Климыч, мы же ж все обмозговать хотим. Чтобы неожиданность не случилась какая…

– А слыхали, бояре, – без всякого почтения перебил старших молодой и горячий Козьма. – Слыхали ли вы, что у краковского князя, Генриха, было два ночных горшка?

– Это еще что за…

– Это, ежели благородному господину среди ночи по нужде приспичит, чтобы далеко не бегать.

– Фу-у-у-у… Срамота! – возмутился Онфим.

– Срамота или не срамота, не знаю. А было у Генриха два таких горшка. Один из чистого золота, чтобы по великим праздникам христианским пользоваться. А второй – поплоше. Из серебра. На прочие дни и для поста.

– И к чему ты ведешь, сотник? – нахмурился тысяцкий.

– Да к тому веду, что все у князя Генриха продумано было. Но когда татарва Бату-хана навалилась на польские земли, то он, говорят, обделался на пороге Краковского замка.

Закончив рассказывать байку, сотник подмигнул и захохотал первым. Новгородцы, вначале нерешительно, а после все смелее и смелее, поддержали его. Улыбнулся и Юрий Данилович.

Один лишь безымянный сосед Онфима сопел с кислым лицом.

– Все смеетесь… – пробурчал он, когда веселье стихло. – А если князья меж собой сцепятся…

– Об этом не переживай! – ответил тысяцкий. – Или мы не новгородцы? Андрею Боголюбскому накостыляли? Накостыляли! С Александром Ярославичем шведов и немцев били? Били! Булгар камских и корелу гоняли? Гоняли! Да и князьям своевольничать не давали никогда!

– Рать-то мы выставим, – возразил Онфим. – А деньги? Войско снаряжать надо, кормить! Опять за счет нас, нарочитых мужей, думаете выкрутиться?

– Ах, вот оно в чем дело! – воскликнул Евсей. – Как я сразу не догадался! Ох и жаднющий же ты…

Предчувствуя, что назревает новая ссора с шумом, криком и взаимными обвинениями, Юрий Данилович шагнул вперед, поднял руку, привлекая внимание новгородцев.

– Благодарю за поддержку, православные. – Князь вновь прижал ладонь к сердцу. С большим трудом он сдержал едкую усмешку, но, судя по насторожившимся лицам новгородцев, издевки в голосе утаить не сумел. – И за заботу тоже благодарность примите. Знаю я, Господин Великий Новгород всегда свою выгоду ищет. Что ж тут странного? Рыба ищет, где глубже, а люди – где лучше. Войско новгородское мне бы ой как пригодилось, если доведется с дядей моим, Михайлой Ярославичем, сцепиться. Хотя и просто поддержку ваших земель за плечами ощущать – уже немало. Но я же не просто так сюда приехал. Бросил Москву… Там тоже забот полон рот. Тверской князь пойдет ли сюда, неведомо. А на Москву он давно зубы точит. Брат мой Иван здорово разумеет в податях да прочих делах державных, связанных с пополнением казны. Но, случись война, я в нем не уверен. И надо бы мне быть в Кремле, в отцовском тереме, а я здесь с вами сижу, уговариваю зачем-то…

– Раз уговариваешь, значит, надо тебе… – тихонько проговорил Онфим.

Думал, видно, что его не услышат. Но князь услышал. Кивнул:

– Значит, надо. Хочу рассказать вам, новгородцы, что из королевства франкского плывут сюда рыцари-крыжаки на семнадцати насадах набойных^[433] с сокровищами.

– Крестоносцы? – нахмурился тысяцкий. – Чего это им тут понадобилось? Били их в Новгороде и бить будут. Не нужны они тут…

– Не спеши отмахиваться, Лука Иваныч, – мягко поправил его посадник. – Да, с немецкими рыцарями мы воевали и еще не раз им по шее надаем, если полезут с мечом на наши земли. Как там Александр Ярославич говорил? Кто с мечом к нам придет, тот от меча и погибнет. Но с ганзейскими купцами никто торговать не гнушается. Так ведь? Вон, целый Готский двор отстроили. И ропаты^[434] немцам возводить разрешили.

– Это не тевтоны и не ливонцы, – пояснил Юрий. – Это рыцари Ордена Храма. И сражались они против басурман в Иерусалиме за Гроб Господа нашего Иисуса Христа, а не лезли православные земли завоевывать да людей наших данью облагать, словно ордынцы какие-то. Мощь и богатство Ордена поперек горла стало королю франков Филиппу. И он решил наложить лапу на их сокровища. Да только рыцари эти тоже не лыком шиты – у меня в Москве уж пять лет живет их посол. Брат Жихарь. Через него нам с Иваном передали предложение магистра ихнего.

– Жихарь? – пошевелил бровями посадник. – Имя вроде нашенское…

– Да это мы с Иваном для простоты его так прозвали. Ну что, православные, семнадцать насадов хватит нам, чтобы войско собрать? Да такое, чтобы Михайле Тверскому впредь неповадно было ни с Москвой, ни с Новгородом загрызаться. Думается, все по-честному. Мне – стол великокняжеский. Вам – торговые пути на севере и на юге, на западе и на востоке. Корабли снаряжать станете от Гишпании до Греции. Санные обозы водить станете тоже… отсюда и до Каракорума.

Князь замолчал, победно оглядел новгородцев, которые сидели притихшие. Видно, новость здорово их ошарашила.

– Я… это… того… – пробормотал сосед Онфима и махнул рукой, оставаясь сидеть с открытым ртом.

– Это ж сила силенная серебра… – восторженно протянул плешивый боярин. – А ежеливдруг золото? Это ж подумать страшно…

– А то?! – громыхнул посадник. – Думали, мужи нарочитые, князь к вам побираться приехал? В ноги упадет. По убогости своей с шапкой по кругу… Ладно! Вы думайте, решайте… Но чтобы, как вече созовем, супротивников поменьше было. Ясно вам, бояре?

– Ясно! – крякнул Онфим. – Ясней некуда! – Он повернулся к соседу и что-то горячо зашептал ему на ухо, потрясая кулаком.

– Ну, тогда за дело, православные! – подытожил Андрей Климыч и повернулся к окошку, показывая всем видом, что собрание окончено и пора расходиться.

Бояре поднялись, вразнобой поклонились и потянулись к выходу.

Остались лишь посадник да боярин Евсей, маленький и сухой, будто вобла.

Андрей Климович усмехнулся в густую бороду:

– Ты, Юрий Данилович, в другой раз не говори, что моряки плывут-де, на ладьях…

– Почему это? – нахмурился князь.

– Не знаю, как в Москве, а в Новгороде засмеют.

– Меня?

– Да хоть кого. Моряки на кораблях не плавают. Они на них ходят.

– А плавает дерьмо, – добавил Евсей. – Оно завсегда плавает. Потому что не тонет.

Князь скрипнул зубами, но нашел в себе силы улыбнуться.

– Ох и горазды вы, новгородцы, чудить. Плаваете вы или ходите, мне без разницы. Евсей Дружинич!

– Ась? – Боярин приложил ладонь к уху.

Вышло почти смешно. Старичок любил изображать совсем уж немощного – ткни пальцем, и развалится. А как он жаловался на ломоту в суставах, отсутствие зубов, глухоту, подслеповатость, забывчивость и запоры, неизбежно приводящие к почечую^[435] с кулак величиной! Да только обмануть мог разве что приезжего купчину, заглянувшего на новгородский торг впервые в жизни. На самом деле во всех концах от Плотницкого до Людина каждый горожанин от седобородого деда до голоштанного мальца знал, что Евсей притворяется. На самом деле он, хоть и не гнет подкову в ладони, то все равно покрепче и поздоровее всех своих ровесников. Мог седмицу мотаться как угорелый, спать урывками, есть украдкой и выглядеть свежим, будто вот-вот с полати соскочил. Мог пить мед да брагу и в лежку уложить дюжину заморских гостей, а после сунуть голову в бадейку с ледяной водой, оглоушить пару ковшиков рассола, заесть кислой капусткой – и все, готов к новым подвигам.

А еще Евсей Дружинич славился тем, что ходил зимой и летом в дорогой кольчуге тонкого плетения, привезенной из италийской земли. Отдал он за доспех полсотни гривен серебром, но не жалел ни единого мига о покупке. Изделие чужедальних бронников надежно защищало от удара кинжала, сабли, стрелы-срезня. А еще у старого боярина имелись осведомители не только в каждом конце Господина Великого Новгорода, но и в прилежащих землях. В Белоозере и в Пскове, в Полоцке и в Твери, в Москве и в Суздале, во Владимире и в Галиче. Да и в заморских державах всегда находился купец, готовый доложить самые свежие новости.

– Что слышал! – ухмыльнулся посадник.

– Слышу-то я не много, но вот из того, что слышал… – начал было Евсей, но после махнул рукой. – Эх! Не время сейчас в загадки играть. Ты вот, Юрий Данилович, обещался немерено серебра новгородцам…

– А что? – насторожился князь. – Ты не томи душу, говори. Я и сам озабочен, что до сих пор не пришли в Новгород насады. Или зазимовали где? Морозы нынче изрядные, вода льдом схватывается только так…

– Если бы, – покачал головой Андрей Климович. – Ну да ладно! Говори лучше ты, Дружинич.

Нехорошее предчувствие тронуло душу князя. Он перевел взгляд с одного новгородца на второго.

– Да чего уж там… – прямо ответил старый боярин. – Донесли мне, что еще до Филиппа около Моонзундских островов датчане пытались захватить пять чужеземных насадов. Откуда они шли, никто не знает наверняка. Но Торгейр Плешивый, датский мореход, торговец, который не гнушается разбоя, сболтнул, что его навели на эти суда… – Евсей понизил голос, как будто его мог кто-то услышать. – Навели на эти суда ливонские рыцари. К слову сказать, тоже крестоносцы, как и твои, Юрий Данилович, храмовники. Вот заявился, мол, к нему, то есть Торгейру, рыцарь, посланник комтура Реймара Гане из Парнау. И сказал, что надо бы перехватить насады с сокровищами, которые идут из франкского порта Ла-Рошель. Идут через Зунд, мимо Рюгена и Моонзунда, прямиком в Новгород. То бишь к нам.

– И что? – отрывисто спросил князь.

– Да ничего… насады эти сыскались вскорости. Один из них севернее Хийумаа на мель сел. Некмансгрундетские мели… Они опасные – страсть. По зиме там ветра и волны. Зыбь бывает. Посадить ладью на пузо – верная смерть. Ни один штевень не выдержит – волна сломает, как медведь олений хребет. Остальные, видать, спасти хотели хотя бы людей. Тут когги Торгейра на них и налетели. Только не обломилось им ничего. Когда датчане с ливонцами на палубы к франкам полезли, то…

Евсей замолчал, зевая, как выброшенный на берег карась. Будто слов подобрать не мог.

– Что? Что там вышло? – Юрий придвинулся к старому боярину почти вплотную, нависая над ним и с трудом перебарывая желание схватить худосочного старикашку за грудки. – Где насады? Где золото?

– Эх, Данилович! – махнул рукой Евсей. – Дальше датчанин такое рассказывал, что ни в сказке сказать… Чародейство, да и только.

– Что ты голову морочишь!

– Я не морочу. Когда грабители залезли на франкские плоскодонки, у тех в трюме что-то загорелось. Да таким быстрым пламенем, как сухая солома. Если можно представить себе целую скирду, загоревшуюся сразу, одной вспышкой…

– И что?

– Пламя вырвалось из-под палубы. Да с такой силой, что проломило и ее, и борта.

– Тут поневоле Змея Горыныча вспомнишь, – вставил терпеливо молчавший посадник.

– Да уж, полыхнуло так полыхнуло, – продолжал Евсей. – Четыре насада в щепки. Пятый, что на мели сидел, волной накрыло, проволокло, сбросило на глубину. Датчане и немцы, которые грабить намылились, почти все потонули. Те, кого вытащить удалось, обожженные были и… как бы это пояснить… будто булавой по черепу ударенные. Вот и все.

Князь несколько мгновений молчал, яростно вращая глазами. Казалось, вот-вот, и пена хлынет из его рта, а сам Юрий Данилович забьется в судорогах. Но он пересилил себя, овладев гневом. Зарычал. Ударил кулаком в стену, сбивая в кровь костяшки. Нашарил на поясе рукоять меча и даже вытащил клинок из ножен на пядь.

– Кто? – прохрипел московский государь. – Кто продал сведения?

– Не знаю, княже, не знаю… – развел руками посадник. – Людей, кто знал про франкские насады, по пальцам перечесть можно. Ты, я, Евсей… В ком из нас ты не уверен? На кого подозрение падает?

– Тебе с Евсеем я верю, – Юрий мотнул головой, будто отгоняя наваждение. – Да если бы вы и захотели предать, то к немцам в последнюю очередь побежали бы. Постарались бы под себя подгрести.

– Спасибо, княже, – шутливо поклонился старик. – На кого еще думать можно?

– Да на кого… Брат мой Иван знал. Боярин ближний Олекса Ратшич. Обоим верю, как себе. Иван не хуже моего жаждет славы и силы для Москвы, а Олекса еще батюшки нашего, Даниила Александровича, верный сподвижник. Не могу представить его предателем…

– Еще кто? – Голос Евсея звучал деловито и озабоченно, а глаза смотрели цепко. – Крыжак, что у тебя в Кремле гостит… Как его?

– Брат Жоффрей? Ему-то на что?

– Не знаю. Но кто-то же предал.

– Думать надо.

– Так давай думать, давай!

Князь забегал по горнице, как горячий жеребец по деннику.

– Ничего не приходит в голову!

– Ну и ничего! – попытался успокоить его посадник. – Пойдем пока перекусим, чем Бог послал. Да баньку я велел истопить. С дороги кости прогреешь, княже. Гладишь, что-то и надумаем. Утро вечера мудренее.

Юрий зыркнул на него голодным волком, но возражать не стал.

– Ладно! Веди в баню, Андрей Климыч!

– Ой! Погодьте! – хлопнул себя ладонью по лбу старый боярин. – Совсем я старый стал. Из ума выжил. Последнюю память пропил! Грамотку тебе сегодня доставили. Гонец из Москвы прискакал. Трех коней, говорит, загнал.

– Что за грамотка?

– От Ивана Даниловича.

Евсей выудил из-за пазухи скрученный в плотную трубочку пергамент.

Князь выхватил письмо из рук новгородца. Мельком глянул на печать с падающим соколом Рюриковичей. Подойдя к лучине, развернул пергамент. Принялся читать, изредка поводя плечами, будто старался сбросить муравья, заползшего за шиворот.

Посадник и боярин Евсей молча ждали. Лишь один раз Андрей Климович шевельнул бровями, словно спрашивая: чего это он? На что старик яростно дернул плечами: не знаю, мол, отцепись!

Наконец Юрий дочитал, неторопливо сложил пергамент, выровнял пальцами сгиб. Потом еще раз. Поднес грамоту к лучине. Кожа загорелась неровным, коптящим пламенем. Князь, дождавшись, когда огонь лизнет ноготь, швырнул обугленный обрывок в миску с водой, сунул палец в рот. Повернул к новгородцам осунувшееся лицо.

– Что-то ты невесел, княже… – покачал головой посадник.

– А нечему радоваться, Климыч. Нечему. Брат пишет, что нашел предателя. Жоффрей де Тиссэ, франкский рыцарь.

– Да ну?

– Он, собака нерусская! Как есть! Он у ливонцев на прикорме сидел.

– Так вязать подлеца! – сурово приговорил Евсей. – Да допросить с пристрастием. Если, Юрий Данилович, у тебя мастеров заплечных нету, мне вези. У моего Любочада и не такие птички пели на все голоса. А после камень на шею и в Волхов. Собаке собачья смерть!

– Не получится вязать.

– Как так? Удрал, что ли?

– Да Иван его сам с поручением отправил. – Князь уселся на лавку, оттянул ворот, будто бы задыхаясь. – Пишет он, православные, вот что. Как только я с малой дружиной из Москвы уехал… ну, к вам, в Новгород, то есть… появился в Кремле мальчишка. Назвался учеником отшельника Горазда. Слыхали про такого?

Андрей Климович покачал головой. А Евсей кивнул – он вообще очень много знал, порой даже жалел о лишних знаниях, да деваться некуда.

– Отшельник этот, – пояснил Юрий для посадника, – великий мастер рукопашного боя. Живет себе в лесу, ни едой сытной, ни питьем хмельным не избалованный. Время от времени берет себе учеников. Я про его предыдущего ученика, Федота, слыхал от тверичей. Один полусотни бойцов стоит. Так вот, мальчишка тот сказался учеником Горазда, поведал, что Акинф Шуба приезжал к его учителю и просил помощи в дальнем походе. Оборонить, значит, его сынка, Семку Акинфовича, который собирается в дальний поход, за Галицкое княжество и за Краковское, аж в Силезию, в славный город Вроцлав. И надумали тверичи встретить там обоз из земель франкских…

– Опять? – охнул Андрей.

– Как видишь, – не обиделся, что его прервали, князь. – Везут вроде как сокровища сухим путем, через Баварию да Швабию тайными тропами пробираясь. Само собой, посуху столько не провезешь, как по морю, но, я думаю, кусок лакомый. Вот Михайла Ярославич и нацелился его урвать по-легкому. Только Горазд ни сам в охрану к Семену не пошел, ни ученика-мальца не отдал. А послал его Ивана предупредить. Иван с Олексой Ратшичем головы ломали – как же так вышло, что рыцари одно говорят, а совсем иное делают. Жоффрея расспрашивали по всей строгости. Он сказал, что знать ничего не знает и ведать не ведает. Олекса Ратшич наш отряд снарядил, на перехват тверскому. Сынка своего, Емелю, во главе поставил, а чтобы глупостей не наделал, Любомира Ждановича, опытного и надежного дружинника, в помощники к нему определил. Вроде бы все хорошо, а только дней через десять прознал Иван, что и татары Ялвач-нойона про этот обоз осведомлены и тоже чамбул^[436] навстречу отправили. Тогда Иван брата Жоффрея послал Емелю догнать, предупредить его об опасности и дальше вместе решать, как выкрутиться, чтобы этот обоз пришел в Москву, а не в Тверь, Рязань или Сарай-Берке. А с ним и двух отроков: ученика Горазда и татарчонка, весьма умелого в стрельбе из лука.

– Почему только двоих? – удивился посадник.

– Малым отрядом быстрее ехать, – быстро ответил за князя старик. – И скрытность важна тоже…

– Верно, – согласился Данилович. – Только вот какая беда… Через седмицу, как уехал Жоффрей, взяли в корчме пьяненького то ли немца, то ли литвина. Драку через дурную голову затеял с нашими купцами. Ну те и отходили его по-русски, от души. Уж не знаю, кому из стражников его зипун приглянулся. И Иван о том не пишет. Но в поле армяка его зашитую грамоту нашли. Брату Жоффрею де Тиссэ. С поклоном от Готфрида фон Роге, Великого магистра Ливонского Ордена.

– Пытали немца? – деловито осведомился Евсей.

– Не знаю… – едко ответил князь. – Иван сейчас в Москве за главного. А он – себе на уме. Мог пытать, а мог и отпустить подобру-поздорову.

– А что ж Иван Данилович еще пишет?

– Что пишет, что пишет… В конце приписал, что парнишки эти, с которыми Жоффрей в путь отправился, ушлые оба, и, вздумай рыцарь воду мутить, он ему не завидует. Больше ничего.

– И это все?

– Все, православные! Вот как, скажите на милость, мне с такими сподвижниками Москву к величию поднимать? Как к великому княжению стремиться?

– Изловить этого Жоффрея-Жихаря надобно, – рассудительно произнес старик.

– Так излови, Евсей Дружинич! – Лицо Юрия исказилось, словно от боли. – Излови! Христом Богом прошу, притащи мне эту гадюку хитрую на недоуздке. Уж я с ним поговорю!

– Ну, раз надо, княже, – хитро прищурился Евсей. – Раз надо, значит, поможем. Я полдюжины своих ловцов отправлю. Ты ж их знаешь – надо будет, в Рим пролезут и ту подушечку, на которую папа римский свою почечуйную задницу пристраивает, украдут. Но сам не поеду, не проси. Колени крутит – на погоду, видать. Да брюхом я что-то занедужил. Намедни цельный день из отхожего места не вылазил…

– Да тебя никто не неволит, – отмахнулся князь. Устало уперся локтями в колени, примостил подбородок на сложенные кулаки.

За окном вовсю разгулялась метелица. Хлопья снега кружили по ветру и таяли на черной, гладкой поверхности волховского стрежня. Так порой и надежда. Манит, манит, завлекает искристым переливом граней, а потом растворяется в будничной черноте.

Глава девятая

Студень 6815 года от Сотворения мира Верхний замок, Витебск

Витебск, по мнению Никиты, сильно отличался от русских городов. Ну, по крайней мере, от тех, что парню довелось повидать раньше: Москва, Смоленск, Можайск, Вязьма. Нет, вроде бы все на месте – храмы православные сияют куполами, люди ходят в шубах и армяках, в лаптях и опорках, русская речь слышна на улицах, а что-то не то чувствуется. Какой-то дух – то ли немецкий, то ли польский – пропитывал город и его обитателей от старшей дружины князя Ярослава до нищего на паперти. Взять хотя бы темницу, куда упекли его и Улан-мэргена по глупому обвинению в убийстве Мала. В Смоленске они сидели в деревянном порубе. Хоть и темно и сыро, а от стен исходило живое тепло, сосновый, едва уловимый, но все же присутствующий аромат. И сердце радовалось. Ну или не радовалось, зато хоть какое-то утешение было. «Холодная» в Верхнем замке на первый взгляд казалась просторнее и светлее, но, когда Никита понял, что стены ее каменные, сразу заскучал. У немецких рыцарей, что ли, научились витебчане? Или у них так часто сбегают узники, что нужно подклеты в камень одевать? Дальше – хуже. Куча соломы на полу только выглядела большой и мягкой, а на поверку оказалась сплошным гнильем. От бадейки, предназначенной для справления естественных надобностей, невыносимо смердело – какая-то сволочь, иначе и не скажешь, постаралась, а помыть никто не догадался. От окна, забранного толстыми корявыми прутьями, тянул сквозняк.

Как только захлопнулась тяжелая дверь, Никита напустился на ордынца. Чего было лезть с ним вместе в застенок? Ведь около Улана ножа не нашли, и руки он в крови не измарал. Значит, обвинения ему никто предъявить не может. Не по Правде это. Не к чему придраться. Зато, оставшись на воле, татарин мог бы попытаться разузнать хоть что-нибудь об исчезнувшем Андраше со свитой и Василисе. Ну хоть какой-то слушок, самый малый… Потолкаться около ворот – вдруг стражники запомнили в лицо мадьярского гостя. Расспросить на постоялом дворе – когда именно Чак засобирался прочь из города, и не заметили ли конюхи, слуги, привратник чего-нибудь подозрительного.

Улан-мэрген выслушал его с неподвижным лицом, с каким, должно быть, бросал тумены^[437] своих нукуров на Киев, Владимир, Рязань великий Бату-хан, прозванный Джихангиром. Ни один мускул не дрогнул, не шевельнулась бровь. А потом ответил, что не бросает друзей в беде.

– Да я же и не говорю тебе убегать, спасая шкуру! – развел руками Никита. – Как ты не понимаешь? Просто, чтобы дружбу показывать, совсем необязательно в темницу лезть добровольно!

– А что бы я снаружи делал? Милостыню просил бы? Я – сын нойона!

– Ну и сиди, сын нойона, в порубе! Тебе не привыкать! – Парень тряхнул головой и едва не свалился от пронзившей череп острой боли. «Так вот ты какое, похмелье! Раньше о тебе только слышать от старших доводилось, а теперь вышло познакомиться…» Он прижался лбом к холодному камню, прошептав:

– Вот подлые…

– Ага! – осторожно кивнул Улан-мэрген. Видно, тоже мучился с утра. – Я, если поймаю этого Андраша, за кишки к седлу коня привяжу и буду скакать по полю, пока на мелкие клочки по кочкам не разнесу!

– На поле кочек не бывает, – грустно поправил друга Никита. – Это ж не болото.

– Какая разница? Все равно разорву, как пес старую кошму.

– Ты вначале отсюда выберись, а потом посмотрим… – Парень поковырял носком сапога кучу соломы, отбрасывая самые мокрые и осклизлые пучки. Сгреб кучу в дальнем от окна углу. Уселся, обхватив колени руками.

– Цх! – беспечно отозвался татарин, пристраиваясь рядом. – Я, пока с тобой не связался, в подземельях не сидел. Это второй раз уже. Не многовато ли?

– Ну так я ж тебе говорил не идти со мной!

– Как же это?! – искренне удивился Улан. – Ты же пропадешь без меня! Вместе выберемся. Из Смоленска выбрались – разве Витебск нас удержать сможет?

– Какой ты уверенный… – пожал плечами Никита. – Мне бы твою веру.

– У нас говорят: не спрашивай у того, кто плачет, а спрашивай у того, кто смеется. Слабый даст тебе слабый совет, а сильный…

– Да уж понял я! А не может такое быть, что сильный переоценит свои силы и такой совет даст, что прямиком на тот свет?

– Почему не может? Может! Но тогда к Великому Небу отправится настоящий баатур, погибший в схватке, а не трус и слюнтяй!

– Вот оно как! – улыбнулся Никита. – Ну, если баатур, тогда конечно…

А про себя подумал: «Что будет, если не в схватке, а сдуру в болоте утонет или под лед провалится, лихо уверовав в толщину речного покрова? Тогда кто же он – баатур или дурак? Как узнать ответ?»

– Нам думать надо, – отвлек его ордынец, – как перед судом князя себя обелить.

– Ага! Обелить! Будто мы виноваты… По-хорошему, это нам доказывать должны, будто я Мала зарезал.

– Будут тебе сильные да богатые мараться, что-то бродягам доказывая.

– Может, у вас и так, а на Руси правду всегда уважали.

– Что-то я до сих пор не заметил. Что в Орде режут друг дружку, что на Руси. Люди везде одинаковые. Побеждает тот, кто сильнее и хитрее.

– А как же честь баатура? – прищурился Никита.

– С одной честью много не навоюешь. Сила нужна. Жестокость нужна. Чтобы враги боялись и уважали. Хитрость нужна, чтобы завистники среди ночи сонного не прихватили. Как нас с тобой… – Татарчонок вздохнул на последних словах.

– Значит, мы с тобой в победители не годимся… – грустно протянул ученик Горазда.

– Это мы-то не годимся? Мы еще им всем покажем!

– Что покажем?

– А все покажем! Чтоб знали, как с баатурами связываться!

– Ох, как они испугались.

Никита вздохнул, поежился. Холодно все-таки здесь… И задумался. Не сегодня, так завтра его поведут на княжий суд. И что там говорить? Пока что все против него. Приехал вместе с мадьярским купцом и его свитой. Ел-пил за одним столом. Тот же вихрастый Данька крест поцелует, что много пили, шумели… Вон, Андраш даже вскакивал, кувшин об пол раскокал. В общем, буйные попались постояльцы. Это и Молчан подтвердит. А дальше любой мало-мальски соображающий человек домыслит. Напились, переругались, подрались… Вот молодой гуляка старому пьянице горло и перерезал. Никто и разбираться не будет, кто прав, кто виноват. Посетуют лишний раз на падение нравов, вспомнят, как при великом князе Александре Невском благолепно все было – стариков уважали, молодежь свое место знала, винопитием не злоупотребляли, посты соблюдали… И пойдет, и пойдет гулять молва о татарах да москвичах, пренебрегающих Правдой Русской земли. И никого не будет волновать, что он не из Москвы, а только волею судьбы просьбу Ивана Даниловича исполняет.

Выходит, хорошего мало. И надежды никакой. Что присудит Ярослав Васильевич, и подумать боязно.

«Вот и не надо. – Никита упрямо стиснул зубы. – Лучше думай, что же на самом деле случилось этой ночью».

Так, чтобы разобраться, нужно все по полочкам разложить.

После ужина они поднялись в горенки-клетушки и попадали от усталости. Во всяком случае, Никита ног под собой не чуял – целый день в седле, да еще драка с Любославом и его молодчиками.

Ага! Любослав!

Андраш взбеленился как раз после того, как узнал, что атаман разбойников сбежал. Почему? Ответ очевиден – венгерский торговец боялся. В его словах пару раз проскользнул намек, что нападение на дороге не случайно. Кто-то, мол, заранее знал, что он ехать будет, и нарочно подговорил лесных молодцев.

Глупо? Да нет… Не совсем, если учесть, что Андраш Чак не очень похож на купца. Держит себя будто князь или боярин. Одежа дорогая, перстень золотой на пальце. В свите порядок, как в дружине, – у Дьёрдя в глазах такое почтение светится… Сразу видно, не за жалованье служит, а за совесть.

Кто ж ты такой, Андраш Чак?

А ведь, если вспомнить, то Василиса говорила…

Говорила, что вроде бы об одном Чаке слыхала, и, судя по ее озадаченному виду, никакого отношения к торговцам тот Чак не имел. Как, по всей видимости, и этот. Не здесь ли стоит искать причину исчезновения смолянки? Ну и, конечно, в том масляном взгляде, который старый кобель весь вечер с девушки не сводил.

Внезапно парень ощутил, как в душе закипает злость.

– Эй, ты чего? – Улан-мэрген толкнул его локтем, очевидно заметив, как закаменело лицо друга, опасно сузились глаза.

– Ты помнишь, как Андраш звал Василису с собой ехать? Лопотал что-то не по-русски. Хотел бы я знать, что…

– Цх! – беспечно махнул рукой ордынец. – Какое нам дело? Сама с ним убежала, а старика его слуги прирезали!

– Не могла она с ним убежать! – возмутился Никита.

– Почему?

– Она же его за столом послала подальше.

– Так то за столом. А потом передумать могла.

– Что ты такое говоришь? – покачал головой парень. – Она не такая!

Улан на миг опешил от заявления Никиты. Почесал затылок. Подозрительно прищурился:

– А ты не влюбился, друг? – Он захохотал, обнажая мелкие зубы.

Ученику Горазда потребовалась вся сила воли, чтобы сдержаться и не ткнуть татарина кулаком. Смеяться над ним вздумал?!

– С чего ты взял? – Парень обиженно надулся.

– А то я слепой, не вижу, как ты на нее косился вчера!

– И ничего я не косился! Посмотреть уже нельзя…

– Да чего ты? Смотри сколько хочешь. Мне не жалко. Можешь жениться даже. Седло – украшение коня, жена – украшение жизни. – Улан хотел снова рассмеяться, но, уловив настроение Никиты, нахохлился, опасливо отсаживаясь подальше, насколько позволяла охапка соломы.

– Ты говори, да не заговаривайся, – звенящим шепотом произнес парень. – Не собираюсь я ни на ком жениться. А уж тем паче на девчонке болтливой да своенравной. Понял?

– Да понял я, понял… – Ордынец слишком поздно осознал, что подначки его зашли чересчур далеко. – Чего ты разошелся? Шуток не разумеешь? Меня самого Василиса эта злит, как только рот откроет. Корчит из себя княжну…

– Кого бы она из себя ни корчила, – твердо сказал Никита, – нам ее в беде бросать нельзя. Если бы она добровольно с Андрашем поехала, то Мала с собой взяла бы. И старик слова поперек не сказал бы. Зачем его убивать тогда?

– Ну… – Улан неуверенно пожал плечами. – Похоже, прав ты… А может… – Он встрепенулся. – Может, она следить за ними решила?

– Это еще зачем? – не понял Никита.

– Ну не знаю… Увидела, как они деда зарезали, и пошла проследить…

– Это вряд ли, – задумался парень.

– Почему? – обиделся ордынец.

– Потому что концы с концами тогда не сходятся. Не проще ей было шум поднять, нас на помощь позвать?

– Так в нас столько вина влили… Нам бы ночью самим кто помог. До сих пор башка трещит.

– Все равно. Можно было закричать. Молчан бы услышал, стражу позвал.

– Ну, тогда не знаю… А вдруг он с мадьярами в сговоре?

– Ты такую чушь уже несешь, – устало вздохнул Никита. – Давай лучше помолчим. А то скоро на княжеский суд покличут. Отдохнуть бы надобно.

Улан не возражал, оставив друга в покое. Прилег на бок, свернулся калачиком и, похоже, даже задремал. К Никите сон не шел. Стыли руки и ноги, раскалывалась голова. Мысли разбегались, как муравьи из муравейника, в который ткнули палкой. Оставалось просто ждать появления стражи. Судя по слухам, Ярослав Васильевич – князь справедливый и мудрый. Он должен принять правильное решение.

Но время бежало, а ни стражники, ни княжеские дружинники все не приходили. К вечеру, правда, явился сивобородый мужичок в меховой безрукавке и с дубинкой, засунутой за кушак. Окинул недобрым взглядом парней, поставил у порога треснутый кувшин и миску с двумя краюхами, оказавшимися на поверку черствыми. Да и вода была зачерпнута не из колодца или родника, а скорее набрана из бочки, в которой «кисла» не один месяц. Она отдавала тиной, как болото, которое и на вкус тоже напоминала. Поневоле вспомнив добрым словом смоленский поруб, а точнее, ржаной квас и кашу с мясом, которой там кормили узников, парни взялись за еду. Хлеб плохо жевался и норовил застрять в горле, но Никита заставлял себя глотать, запивая мерзкой водой. Что-что, а помирать от голода он не собирался. Не видать его врагам такого подарка, как своих ушей.

Но, если недруги не дождались гибели Никиты от истощения, то и он ожидал витебскую стражу до самого вечера, пока не заснул – усталость все же взяла свое.

Так прошло четыре дня.

Сырость, холод, дрянная пища. Постепенно наполняющаяся бадейка в углу.

И ожидание.

Заносивший им хлеб и воду надзиратель не отвечал на вопросы, будто бы не понимал по-русски. Улан даже предположил немоту.

Никита, чтобы не сойти с ума, с утра до вечера разминал связки и мышцы. Растягивался. Упражнялся в бое без оружия. Даже дал пару уроков ордынцу. Только сын нойона, набив пару шишек, быстро разочаровался. Сказал, что сабля в руках гораздо надежнее, чем все эти ухищрения – захваты, броски, подсечки. А еще лучше – лук. Тогда враг и близко подойти не сможет.

А еще Никита вспоминал домового, которого вывез из Гораздовой землянки. Вот ведь жалко беднягу. Хоть и нечисть, если слушать священников, а все же создание безобидное. И даже полезное. Парень за время пути от Москвы до Смоленска успел привязаться к «дедушке», привык видеть его во снах, слушать советы и смешное бормотание, на первый взгляд лишенное всякого смысла, а на поверку наполненное какой-то предвечной мудростью, что не снилась большинству людей. Иногда Никите казалось, что устами домового к нему обращается погибший учитель. Слишком рано ушел Горазд, очень мало мудрости передал… И вот теперь, почти наверняка, «дедушка» замерз на дороге, брошенный и забытый. Кукла, хоть и убежище какое-никакое, а от мороза не защитит. И добывать пропитание домовой не приучен. Он на то и домовой, чтобы жить в доме и при людях, помогать по хозяйству, хранить очаг, а в награду принимать хлебный мякиш, плошку молока или сливок. Не станет же он наперегонки с белками собирать шишки или рябчиков ловить силками?

Даже людей из купеческого обоза, погибших там же, Никите не было так жалко, как домового. Люди могли сражаться, защищать себя. Могли, в крайнем случае, убежать, если не боялись позора. А что мог «дедушка»?

Все эти размышления так извели парня, что он и думать забыл о собственных злоключениях. А потому не сразу сообразил, зачем в «холодной» появились четверо стражников.

– Что зенки выкатил? – добродушно подмигнул коренастый Фрол Силыч. – Собирайся. Ярослав Васильевич судить тебя будет.

Они поднялись по каменной лестнице, вышли на крепостной двор.

Солнце не пробивало серые тучи, сыпавшие мелкий снег.

По протоптанным дорожкам сновали туда-сюда мастеровые, холопы, монахи. Все они опасливо уступали дорогу одетым в бахтерцы и клепаные колпаки дружинникам. Вдалеке седоусый конюх разминал серого в яблоках коня, гоняя его по кругу на длинной веревке. Жеребец фыркал и взбрыкивал, норовил подхватить зубами снег.

Улан-мэрген горестно вздохнул. Ордынец всегда грустил, если видел доброго скакуна и не мог на него запрыгнуть. А уж после Андрашева фаря бредил высокими тонконогими красавцами. Оно и понятно, после круглобоких, мохнатых монгольских лошадок грех не влюбиться в южных аргамаков.

Никита поглубже вдохнул холодный воздух, в котором причудливо смешивались запахи раскаленного металла и пекарни. Да… Вот она, человеческая жизнь. Хлеб и сталь – основа основ любой державы. Можно лишь позавидовать тому владыке, чьи подданные сыты, обуты-одеты и вооружены. Им никакой враг не страшен.

Витебск, судя по рассказам Мала и Василисы, славился бронниками и кузнецами, а окрестные веси исправно поставляли пропитание. Вот только горожане не выглядели спокойными и защищенными. Нет, казалось, они все время ожидают подвоха. И на парней поглядывали как на врагов. С чего бы это?

Хоромы у князя витебского были побогаче, нежели у Юрия с Иваном Даниловичем. Новый тес над крыльцом, резные балясины. На ступеньках скучали с полдюжины дружинников в овчинных полушубках. В сторонке переминался с ноги на ногу знакомый Никите корчмарь Молчан. Ну понятно, кто будет свидетельствовать против…

Заметив Фрола Силыча, кривоногий и плешивый витебчанин поклонился в пояс. Неприязненно зыркнул в сторону парней.

Стражник махнул ему рукавицей: заходи, мол.

Обметя сапоги в сенях, Никита проследовал за стражником, с любопытством поглядывая по сторонам.

В гриднице ярко горели лучины, освещая длинный стол с лавками, щиты и знамена с падающим соколом Рюриковичей и витебской «погоней» – всадник с занесенным мечом. Под стеной сидели несколько седовласых воинов, отмеченных шрамами. Наверное, витебские бояре. Одевались они в короткие зипуны на западный манер, а некоторые даже бороды брили, оставляя только длинные усы. Ну, это, видать, близость Великого княжества Литовского сказывалась. Витебчанам поневоле приходилось дружить с Литвой против немецких рыцарей. Василиса как-то упомянула, что Ярослав Васильевич уже сговорился с братом великого князя литовского, Гедимином, что выдаст дочку Марию за его старшего сына Ольгерда. Ждали только, когда детишки подрастут, чтобы обвенчать их по всем правилам.

– Это, что ли, тот самый головник? – прозвучал глубокий голос, в котором слышался оттенок усталости.

Никита перевел взгляд на говорившего и понял, что это и есть витебский князь.

Невысокий, но широкоплечий и крепкий мужчина в самом расцвете лет сидел на резном стольце, склонившись к одному из подлокотников и подперев бороду кулаком. Кустистые брови сошлись к переносице. Темно-русые с проседью волосы обхватывал тонкий серебряный обруч, а на груди поблескивала цепь весом в пару гривен^[438], не меньше.

– Он самый, князь-батюшка! – подтвердил догадку парня Фрол Силыч. – Доставили, как и приказано!

– Ну-ну… – кивнул правитель. Вперился взглядом в Никиту, который выпрямился и расправил плечи. Не хватало еще, чтобы князь подумал, что перед ним заискивают, пытаясь вымолить приговор помягче.

Ярослав Васильевич долго молчал, ощупывая парня взглядом. Морщился и шевелил бровями. Потом отвел глаза. Коротко бросил:

– А второй?

– А второй – ордынец… – с готовностью начал пояснять стражник, но князь сурово перебил его:

– Сам вижу! Русского в нем только хлеб в животе, который схарчил нынче утром. Почему здесь?

– Позволь, княже, видоку^[439] слово дать? – смутился Фрол.

– Кто? Молчан? – Ярослав, как и положено заботливому князю, знал всех более-менее зажиточных посадских. – Пускай говорит.

Корчмарь, комкая шапку в ладонях, вышел вперед, отвесил земной поклон.

– Здрав будь, Ярослав Васильевич!

– Не жалуюсь, – буркнул князь. – Говори. Все, что видел, говори. Только помни, что лгать и оговаривать – поступок чести не делающий. И долго не болтай – недосуг мне.

Молчан переступил с ноги на ногу, зачем-то оглянулся на Никиту и заговорил.

Глава десятая

Студень 6815 года от Сотворения мира Верхний замок, Витебск

Хозяин постоялого двора, даром что у себя говорливым казался, то и дело запинался, опасливо втягивал голову в плечи. Видимо, Ярослав Васильевич отличался крутым норовом и запросто мог по шее накостылять, если что не по нем.

– Энти оборванца два на Филиппов пост приехали… Во-во… Точно, на Филиппов. – Молчан снова оглянулся на Никиту.

«Мне что, сказать ему, чтобы не переживал? – подумал парень. – Хуже все равно не сделает…»

– Большим обозом приехали. А с ними нерусские все больше…

– Какие еще нерусские? – пошевелил бровями князь.

– А купец именитый мадьярского роду. Назвался он Андрашем Чаком из Пожоня. Сразу видно – денег куры не клюют. Болок узорчатый, изнутри тканью дорогой обитый… Я… энто… случайно заглянул, не подумай чего, Ярослав свет Васильевич… Дверка приоткрылась. Я закрыть хотел. Ну и… энто… не удержался.

– Дальше! – отрывисто бросил князь.

– А? Ну да… Дальше что было… С купцом Андрашем полдюжины охранников. Десяток слуг… И энти…

– Кто они?

– Так… энто… Откуда мне знать? Ведаю только, что четверо их было, непохожих на купцову свиту. Старик… ну… тот самый, которого ножичком зарезали… Девица в мужских портах да с саблею… Тьфу ты… Прости меня Господи, что в пост глядел! И энти двое. Девица, старик и энтот… – Молчан кивнул на Никиту, – вроде бы, по всему, русские люди. А малец – татарчонок.

– Сам ты малец! – не выдержал Улан-мэрген. – Я – баатур!

– Кто? Ты? – опешил Ярослав Васильевич. И захохотал. Громко и раскатисто, запрокидывая голову и обнажая белые зубы.

Сидящие вдоль стены бояре рассмеялись следом. Улыбнулись стражники. Даже Молчан скривил губы в гримасе, напоминающей усмешку.

– Ну, может, и не баатур, – смутился ордынец. – Но я знаю, с какого конца за саблю браться. И мэргеном^[440] меня не зря назвали. Если нужно, князь, я докажу!

– Если потребуется, докажешь! – Ярослав хлопнул ладонью по подлокотнику. – Когда я прикажу. А сейчас молча слушай и не встревай в разговор. Говорить будешь, когда я тебе слово дам. Понял?

Татарин кивнул.

– Не слышу, отрок! Понял ли?

– Понял, князь, понял. – Улан склонил голову, чтобы скрыть краску стыда, прилившую к его щекам. Еще бы! Сына самого Ялвач-нойона отругали, как мальчишку, присматривающего за отарой. Позор…

«Хорошо еще, – подумал Никита, – что ума хватило не спорить, не оговариваться. А то приказал бы князь взашей выставить. А я тогда один отдуваться должен?»

Ярослав милостиво кивнул Молчану. Продолжай, мол.

Корчемник поклонился и затараторил, запинаясь и повторяя слова по несколько раз.

– С вечера прибыли. Энто… Смерклось уже. Да нет! Совсем… энто… стемнело. Как только в ворота запустили их?

– Погодь! – вновь остановил его князь. – Гаврило Ипатьевич!

Сухощавый усатый боярин поднялся с лавки. Одернул полукафтанье. Проговорил неторопливо:

– Понял я уже, княже. Разберемся, чей десяток сторожил. Непременно.

– Вот-вот… Разберись. А то кто угодно и когда угодно в мой Витебск въехать может. Мыслимо ли дело? Продолжай, Молчан!

– Ага… Продолжаю, князь-батюшка. Гости зело норовистые… Купец Андраш все ругался не по-нашему… Костерил своих на чем свет стоит.

– Почем знаешь, что ругался?

– Так, энто… князь-батюшка… Я ж тридцать годков при постоялом дворе. Каких только гостей не перевидал? И поляков, и литву, и немцев, и датчан. Даже энтих… как их… О! Гишпанца! Какая нелегкая его принесла, не знаю, но был один. Чернявый, как жук…

– Дальше! По делу говори!

– Да я ж по делу. Я всех речей иноземных не разумею, но понять могу, чего хотят. Догадаться. А уж брань отличу любого рода-племени.

– Ну, положим. Дальше говори.

– Гость Андраш требовал подхода особого. Чтоб всех коней… энто… рядом в стойла поставить. Да чтобы его человек коней сторожил, а то моим он, значит, не доверяет. Да! Опять же! На санях евойных… энто… два человека связанных были.

– А сейчас они где? Кто такие?

– Так… энто… Князь-батюшка… Сбёгли они.

– Когда успели?

– А тем же вечером и успели. Оба ушли… Гость Андраш зело ругался. Кувшин об пол грянул…

– Кто такие были, не узнал? По какому праву купец их повязал?

– Нет, князь-батюшка. Об том я знать не знаю и ведать не ведаю.

– Да? Значит, Андраш и словом не обмолвился.

– Обмолвился. Сказал… энто… тати, мол. А правда ли то?

– Правда ли то… – задумчиво повторил Ярослав. Спросил Никиту: – Ты, отрок, знаешь ли, что то за люди?

– Знаю, княже, – кивнул ученик Горазда. – Лесные молодцы. Они ограбить на дороге купца Андраша хотели. Мы Андрашу помогли малость. За то он нам предложил вместе до Витебска ехать.

– Зачем он их связал и в сани бросил?

– Допросить хотел, – честно ответил парень. – Думал, что навели на него, подговорили разбойников налететь и нужное время выбрали, когда он часть охраны в город отправил – про ночлег сговариваться.

– И что?

– Да откуда мне знать, что? Они же убежали. Расспросить их не успели.

– А почему купец самовольничал? Почему князю не отдал татей? – откашлявшись, поинтересовался еще один боярин – молодой, статный, одетый в расшитый серебряной нитью кафтан.

– Не знаю, – Никита покачал головой. – Мне он не пояснял. Захотел, и все тут…

– А какие с виду те разбойники были? – задумчиво проговорил Гаврила Ипатьевич.

– Один здоровенный – косая сажень в плечах. Борода русая. Одетый в полушубок, а под ним бахтерец был. Не упомню, чтобы его снимали. Звать Любославом.

– Так… А второй?

– Второй щуплый, чуток сутулый. Волос тоже русый, но чуть темнее. Шубейка распоясанная… Да! Нос у него когда-то сломан был, да так кривым и остался.

В глазах князя Ярослава мелькнуло что-то похожее на уважение. Он кивнул – хорошо, мол, запомнил, молодец.

– Княже! – Боярин Гаврила поднялся. – Не хотел тебя по пустякам беспокоить. Четвертого дня посадские мертвеца нашли. Собаки в сугробе откопали. Когда умер – неясно. Замерз. Студень ведь… Так он на второго разбойника похож. Шубейка и нос сломанный. Сам худосочный.

– Ну, что Бог не даст, все к лучшему. – Ярослав пожал плечами. – Подумаешь, один тать другого подрезал.

– Не подрезал, – негромко произнес боярин. – Загрызенный он был. Будто бы медведь задрал. Только…

– Что?

– На моей памяти медведи по Витебску не шастали.

– На моей тоже. А что, точно медведь? Может, полез на подворье к кому-то, а там псы сторожевые?

– Да что ж я, княже, – слегка обиделся Гаврила, – раны от медвежьих зубов с песьими спутаю? Медведь. Здоровенный, зараза!

– Шатун, что ли, объявился?

Никита смотрел на беседующих и недоумевал – они словно забыли о нем. Так и подмывало попрощаться и отправиться восвояси. Останавливало лишь то, что уйти далеко не дадут. Стражник Фрол с напарником все же нет-нет да поглядывали на парней, хотя лица у витебчан были при этом откровенно скучающие. «Эх, был бы я один… Уж как-нибудь, а удрал бы – попробуйте задержать! Нет, Улан увязался со своей дружбой…» И тут Никите стало стыдно. Даже захотелось кулаком себя по носу стукнуть, чтобы слезы брызнули. Ведь татарчонок от чистого сердца!

– Если бы шатун был, одним загрызенным не отделались бы, – рассудительно произнес молодой боярин.

– Верно, – поддержал его еще один, невысокий, пузатый и заросший бородой по самые глаза. – Со всех окрестных весей уже бежали бы смерды – защити нас, княже, обереги, надежа!

– Согласен, – кивнул Гаврила. – И уйти он не мог. От дармового прокорма-то?

– Кто ж тогда разбойничка погрыз? – Ярослав прищурился, внимательно окинул взором советников.

– Кабы мы знали! – за всех ответил толстый.

– Ладно… Молчан, сказывай дальше.

– Так… энто… купец Андраш угощался вечером. Скоромного потребовал, хоть и пост. Ровно нехристь какой! Вино хлестал! И энти с ним вместе! – Он кивнул на парней. Сморщился, будто бы собираясь плюнуть, но сдержался, вовремя вспомнив, где находится. Княжеский терем – не то место, где всякий плевать может. Тут только князю позволено выражать свои чувства, как захочется.

– Ясней говорить можешь?

– Я и говорю, князь-батюшка. Пили, жрали скоромное. Орали непотребно друг на друга.

– Что ж ты врешь-то! – снова не выдержал Улан-мэрген.

– А ты бы рот закрыл, морда… энто… косоглазая! Лба не крестишь, в Бога не веруешь! Басурманин! – окрысился корчмарь.

– Тихо! – Ярослав Васильевич голоса не повысил, но Никите показалось, что от его голоса дрогнули полыхающие ярким пламенем лучины. Будто тигриный рык прокатился по гриднице.

Конечно, Никита не слышал, да и не мог слышать голос тигра, но почему-то подумал, что витебский князь не сильно от него отстал. Ярослав Васильевич, если б захотел, мог бы медведей-шатунов в лес изгонять, даже за оружие не хватаясь.

– А ну тихо, оба! – продолжал князь. – Еще раз загрызетесь, оба плетей получите на конюшне! Кто на кого орал?

– Так… энто… купец Андраш орал. На охранников своих.

– А этот малый орал на старика, которого мертвым нашли?

– Так… энто… Как же он мог орать, князь-батюшка, когда за разными столами они сидели?

– Что ж ты тогда обвинение возводишь на отрока?

– Так утречком… раненько, петухи еще спали… гость мадьярский засобирался в дорогу. Чуть не пинками молодцовсвоих подгонял. Сани запрягли, верховых коней подседлали и… энто… укатили прочь. Я Даньку прибираться в горницах послал. Энтот Данька сестры моей сынок. Непутевый. Хотели его ремеслу обучать, а он – ни в какую…

– Молчан! Недосуг мне про небог^[441] твоих слушать!

– Прости, князь-батюшка… Язык мой многогрешный… – Молчан испуганно поклонился. – Данька-то первым и нашел мертвеца. Лежит дед, горло от уха до уха… энто… перерезано. И этот головник рядышком лежит – ручищи в крови, рядом ножичек. Я сразу сообразил – стражу звать надобно! Вот Фрол Силыч и прибёг.

– Чинил ли головник сопротивление?

– Нет, князь-батюшка, не чинил, – честно ответил корчмарь. – Говорил, что не он, мол… Да кто ж ему поверит? Руки в кровище…

– То не твоего ума дело. Фрол!

– Слушаю, княже.

– Правду ли говорит Молчан?

– Правду. Мальчишка этот с нами сам пошел, добровольно. Рук вязать не пришлось. Да и второй, татарин… Тот вообще сам вызвался, – степенно пояснил стражник.

– Что ж, – Ярослав Васильевич потер бороду, почесал в затылке. – Расскажи-ка мне, головник, кто ты, откуда, чем оправдаться можешь?

– Меня Никитой зовут, – ответил парень. – И я – не головник.

– То мне решать. Я в этом городе князь.

– Верю я, Ярослав Васильевич, что ты по чести все рассудишь, как нам еще со времен Ярослава Мудрого завещано. Но я не убивал Мала.

– Хорошо говоришь, отрок, как по писаному. Значит, его Малом звали?

– Малом.

– И кто он, откуда вы с ним на мою голову заявились? Почему Молчан говорит, что с вами девица еще была? Куда она подевалась? Что за купец? Почему затемно в Витебск надумал заезжать и затемно уехал? Ответствуй, отрок. Но помни – от твоих слов многое зависит.

– Я начну… – Голос предательски захрипел, и Никите пришлось откашляться. – Сначала начну.

– Давай-давай! – подбодрил его князь. Вроде бы ласково, но карие глаза глядели с прищуром, пристально и жестко – чудился отточенный стальной наконечник, нацелившийся в самое сердце.

– Девица Василиса, что была с нами, – смолянка. Мал при ней вроде дядьки – и охранник, и воспитатель. Встретились мы с ними в дороге… – Никита решил не врать (кто знает, вдруг крест придется целовать в подтверждение своих слов?), а ограничиться частью правды или смешать правду так причудливо, чтобы не открыть чужим людям лишних тайн. – Недалеко от Смоленска. Решили вместе ехать, чтобы, случись что, от лихих людей отбиться можно было.

– По какой надобности путешествовали? – неожиданно прервал его витебский князь. – Зачем в Витебск пожаловали?

– Да мы не нарочно в Витебск заглянули… Кой-чего из еды купили бы и дальше. Нас с Уланом отправили молодого боярина разыскать. Из Твери. Акинфа Гаврилыча сынка…

– Это Шубы, что ли? – Ярослав скривился. – Вздорный человек. И воин так себе. Зато любому князю без сала влезет…

– Ну, не всем, – подал голос Гаврила Ипатьевич. – Московский князь его живо раскусил. А тот, как от Данилы под зад сапогом получил, будто котяра воровитый, так в Тверь лыжи и навострил.

– Так ты тверич? – напрямую спросил князь.

– Тверич.

– И как там Михаил Ярославич живет-здравствует?

– А опять с Юрием Московским не мирится. С той поры, как великим князем стал, Даниловичи только и шепчут по углам, что обошел-де их тверской князь, не по праву ярлык на княжение у хана выторговал. Кому такое понравится?

– Воевать Москву не думает?

– Да люди разное говорят. А со мной Ярославич не делится задумками. Я даже не отрок при дружине. Так, гонец…

– А ордынец при тебе для какой надобности? Зачем русскому человеку с нехристем водиться?

– Нехристь он или нет, не знаю. Но он мне жизнь спас, – твердо отвечал парень. – И мы с ним последнюю корку хлеба и глоток воды напополам делим с осени.

– Да? Ну ладно… А что за поручения у молодого боярина? Что-то я не слыхал, чтоб через мой город тверичи проезжали.

– Что за поручение, мне неведомо. Мне на словах передать велено, чтобы… Нет, прости, княже, не могу сказать.

– А если очень сильно попрошу? – Ярослав нахмурился.

– Да хоть режь… Не могу.

– Хорошие отроки у Михайлы. Или нет, ты же не отрок. Гонец… Почему ты тверичей в Витебске ищешь? Отвечай! Неужто тверской князь с Ливонским Орденом вздумал сговариваться? Или с Витенем дружбу завел?

– Не гневайся, княже. Литвины тут ни при чем, как и крыжаки. Посольство Михаил отправил в Галич, к Юрию Львовичу.

– Час от часу не легче! Галицкие князья тут каким боком притулились?! – Ярослав стукнул кулаком по подлокотнику.

Никита подумал, что столец для князя, видимо, часто меняют. Уж так лупит он, так лупит, что никакое дерево не выдержит долго.

– Ну откуда же мне знать. – Парень развел руками.

– Эй, погоди! – вмешался тучный боярин. На его лбу обильно выступили капли пота, а лицо раскраснелось, как после баньки. – Где Галич, а где Витебск! Зачем тверскому боярину такой крюк делать?

– И это я не знаю. Только в Смоленске я их не догнал. На постоялом дворе сказали, съехали, мол, четвертого дня. Стражу у ворот расспросил, те ответили, что на Витебск тверичи поехали. Мое дело маленькое – догнал, слово княжеское передал и попрощался.

– Непонятно мне все это, – князь пошевелил бровями. – Ну да ладно. Что мне за дело до тверичей? Хотя… Слышь, Гаврила Ипатьевич! Гостили ли тверичи в Витебске? Слухом земля полнится, не могли тебе не донести.

– Не знаю ничего, – покачал головой седоусый боярин. – Не видал и не слыхал. Если и были, то очень скрытно. Словечком не обмолвились. Но я прикажу своим людям порасспрашивать в посаде и Нижнем замке.

«Ну-ну… – мысленно усмехнулся Никита. – Пусть расспрашивают. Любопытно знать, что им ответят?»

– А девица… Василиса, кажется? Что она забыла в Витебске?

– Она не рассказывала. А я не привык людям в душу лезть.

– А кто такая, говорила?

– Нет, княже, не говорила.

– А спутник ее? Мал, да?

– Тоже молчал все больше.

– О чем же вы в дороге говорили?

– Да так… О снегопадах, о лошадях, об умении воинском…

– А что ж вы можете знать об умении воинском? Старик, девчонка и два отрока. Не зыркай на меня, татарчонок! Я помню, что ты стрелок меткий. Однако же воину чуть больше уметь надо, чтобы рассуждать.

– Мал когда-то был дружинником смоленского князя, – пожал плечами Никита. – Он нам много интересного рассказывал.

– Дружинником? Глеба Ростиславича или Федора Ростиславича?

– Да, похоже, уже нынешнего, Александра Глебовича.

– Да? Ну ладно. А с купцом мадьярским вы где повстречались?

– На дороге. Со Смоленска на Витебск. Его грабили. Пришлось вмешаться…

– Вот такие вы храбрые?

– А тут храбрости много не надо. Можно, конечно, мимо проехать, если при тебе кого-то обижают, да только чести в том мало. Только тогда на Руси порядок будет, когда отворачиваться от несправедливости перестанем. Да что я болтаю? Ты же князь, Ярослав Васильевич, без моих слов все понимаешь.

– Я-то понимаю… – медленно проговорил князь. – Так на то у меня дружина и бояре, чтобы смердов, мастеровых и купцов от лихих людей оборонять. А вы-то чего полезли? Вы же не дружинники. Ну разве что старик, да и то – бывший.

– Мал сказал тогда: дружинников бывших не бывает…

Гаврила Ипатьевич при этих словах одобрительно крякнул. А князь хмыкнул озадаченно. Видно, ему подобная мысль в голову не приходила.

– И как же вы их победили? – подозрительно осведомился он. – Как вчетвером ватагу разбойничью одолеть сумели?

– Повезло, – ответил Никита. – Улан не врет, что мэрген. У него ни одна стрела мимо цели не ложится. Разбойники испугались, в кучу сбились. Тут мы гикнули-свистнули, верхом вылетели. Мечи да сабли на солнце сверкают! И слуги Андраша не растерялись – только грабители к ним спиной повернулись, заметушились на обочине, тут же их в кулаки взяли. А много ли надо тому, кто привык на дармовщинку да без сопротивления? Двоих повязать успели. С полдюжины стрелами побили. Остальные удрали – аж пятки в задницы влипали!

– Молодцы! – кивнул Гаврила.

– Если не врет, – возразил молодой боярин.

– Даже если и врет! – с юношеским задором ответил седоусый, но смолк под укоризненным взглядом Ярослава.

– Что дальше было? Так ли, как Молчан сказывал? – продолжил допрос князь.

– Да почти так все и было.

– Почти?

– Ну да… Приехали затемно. Андраш все ругался. Костерил своих на чем свет стоит. И то ему не так, и так не эдак. Говорил, что охранники виноваты – бросили его на дороге. Хотя все знали, что он сам их вперед отправил. Но ему все равно было… Пока за стол ни сел, никак успокоиться не мог. После вина выпил, видать, полегчало. Начал неспешную беседу. Звал к себе в охранники наняться.

– Зачем ему мальчишки в охранниках? У него же были взрослые, умелые мужи.

– Ну не знаю я… Видно, он решил: коль охранники ему в тот раз не помогли, а мы подвернулись, словно по волшебству, то и в другой раз выручим именно мы.

– Все ты не знаешь… Все с тебя, как с гуся вода. Скользкий ты человек, Никита, как я погляжу. Драка-то из-за чего приключилась?

– Какая драка?

– А твоя. С Малом.

– Не было драки. – Парень в душе напрягся, почувствовав в вопросах князя подвох. Не верит ему Ярослав ни на ноготок. К чему тогда все эти расспросы?

– А что же было? Почему старик утром холодный лежал с горлом перерезанным, а у тебя руки в крови и нож?

– Не помню ничего. Проснулся утром… Да я бы и не проснулся, если бы Данька этот орать не начал, будто поросенок. Проснулся. Мал убитый. А я в горнице, где они с Василисой ночевали.

– А девица пропала?

Никита развел руками.

– И не слышал ничего ночью?

– Нет.

– Может, снилось чего?

– Может быть. – Парень вздохнул. – Или снилось, или взаправду приключилось… Показалось мне, будто среди ночи меня кто-то за руки схватил, к лавке придавил, а второй вино в рот лил.

– И мне тоже показалось! – воскликнул Улан.

– Когда кажется, крестятся, – пробурчал толстый боярин.

– Подтвердить кто-то может? – вяло поинтересовался князь.

– Не знаю…

– Значит, не может. Вино с вечера пили?

– Пили. – Никита не стал отрицать очевидное.

– Захмелел быстро?

– Ну да…

– Вестимо, захмелел – вмешался Гаврила. – С мороза, с устатку, на голодное брюхо… Кто ж не захмелеет?

– А спьяну привидится что угодно. – Ярослав откинулся на спинку стольца, махнул рукой. – Хорошо, не черти к тебе ночью приходили. Это тебе, отрок, повезло. И драк я по пьяному делу столько судил на своем веку… Все мне ясно. Кроме одного – куда девица-смолянка, именем Василиса, подевалась? Но на то у меня мысли отдельные имеются.

– Какие такие мысли? – Никита шагнул вперед. – Скажи, княже!

Фрол схватил парня за плечо:

– Куда? Ты что, вздумал князя к ответу призывать?

С трудом сдержавшись, чтобы не перехватить запястье назойливого стражника, крутануть, услыхав, как хрустят суставы, рвутся связки, Никита вернулся на положенное ему место.

– Я хотел сказать, княже, что Василиса могла бы быть главным видоком на твоем суде. Прикажи сыскать ее.

– А князя Михайлу Тверского тебе не привезти сюда? Девица твоя уже не меньше сотни верст с купцом мадьярским отмахала.

– Не может быть, чтобы она добровольно поехала! Он звал ее! А она отказалась! – звонко выкрикнул Улан-мэрген.

– С вечера отказалась. Утром передумала. А что вы от нее ждали? Спутника и защитника ее вот он прирезал, как барана. С вами после этого ей, что ли, ехать? Подумай, если умеешь.

– Я-то умею… – дерзко начал ордынец, но вовремя прикусил язык.

– Вот и правильно, – одобрил его поступок Ярослав Васильевич. – Выслушал я видока Молчана. Выслушал ответчика. И приговариваю… По Русской Правде, даденной нам Ярославом Владимировичем, князем киевским, и сыновьями его Изяславом, Святославом и Всеволодом, признаю тверского отрока Никиту повинным в убийстве смолянина Мала. Убийство не по злому умыслу, а во хмелю. Назначаю виру. Поелику Мал был дружинником смоленским, вире положено быть в сорок гривен.

Никита похолодел. Сорок гривен! Это же сорок коров! Дюжина коней! Он таких денег отродясь в руках не держал! Да что там не держал, не видел даже.

– Поскольку Мал княжью службу оставил, то виру вполовину уменьшаю. Остается двадцать гривен. Поскольку убийство совершено в беспамятстве, во хмелю, не преднамеренно, то половину виры платить постоялому двору, где труп нашли.

Вот тут уже застонал Молчан. Схватился корчемник за голову, да поздно. Он и помыслить не мог, что князь дикую виру^[442] назначит… И напрасно. Она затем по Русской Правде и выдумана, чтобы люди друг за другом следили, не давали ссору доводить до смертоубийства. Но распространялась ли дикая вира на постоялые дворы, или Ярослав Васильевич на ходу выдумал пополам плату за убийство разделить, Никита не знал.

– Вот и выходит по десять гривен. С Молчана, в чьем дому убийство совершилось, и с головника Никиты.

– Где же я возьму столько серебра? – горестно проговорил парень.

– Сроку собрать денег даю две седмицы. Ежели не уплатишь, то в холопы продам. Ты ремеслу какому-нито обучен? Ну, ежели гонец, то на конюшне без работы не останешься. За конями ходить будешь.

– Да я…

– А чтоб не сбежал… А то знаю я вас, молодых да шустрых. Чтобы не сбежал, посидишь в холодной пока.

– Как же я в холодной десять гривен соберу? – Отчаяние в сердце Никиты сменилось злостью. Он уже не боялся дерзостей наговорить. И так все плохо оборачивается. Кажется, хуже уже и быть не может. – Или я, княже, чародей по-твоему?

Ярослав усмехнулся.

– Чародей! Скажешь тоже… Мы – православные христиане, в чародейство не верим. Да ты не ерепенься, отрок. Посидишь, о жизни своей подумаешь. В другой раз от кубка с вином будешь отказываться. А дружок твой, меткий стрелок, пускай озаботится, как тебя из темницы вызволить. Он в убийстве не замаран, удерживать его я права не имею.

– Да где же он найдет десять гривен?

– А мне что за дело? Пусть ищет. Пусть постарается.

Молчавший до того Улан встрепенулся, расправил плечи.

– Ты не переживай, Никита-баатур! Я найду! Я обязательно все найду! Ты не будешь в темнице сидеть!

«Твои бы слова, да к Богу!» – безрадостно подумал парень, но нашел в себе силы улыбнуться:

– Спасибо, Улан! Ты – настоящий друг!

И тут же почувствовал, как крепкие ладони стражников взяли его под локти и повлекли прочь из гридницы.

Краем уха он услыхал негромкий, озабоченный голос Гаврилы Ипатьевича:

– Проследить бы надобно за татарчонком. Не натворил бы глупостей с отчаяния.

– Вот и проследи, – устало отвечал князь. – Внимательно проследи.

А потом дверь захлопнулась.

– Ты не грусти, парень, – буркнул Фрол Силыч. – Может, и найдет ордынец десять гривен.

Однако по голосу стражника слышно было, что он и сам не слишком верит в успех Улана.

Глава одинадцатая

Снежень 6815 года от Сотворения мира Берега Двины, Полоцкая земля, Русь

Илья Приснославич гнал отряд, не жалея ни коней, ни людей. Гнал все дальше и дальше от родного Смоленска. Еще немного, и они вступят во владения литовских князей, а Гедимин с Витенем не очень любят, когда вооруженные отряды соседей шастают среди их городов и сел. Но остановиться воевода Лют не мог. Не только клятва, данная Александру Глебовичу, гнала его в путь, но и приходящие во снах глаза Василисы. Крепко княжеская дочка околдовала грозного воина, ох, крепко. Хоть и был он старше почти на полных два десятка лет. Она-то, скорее всего, не догадывалась ни о чем, просто нравилось ей, как девкам-поляницам, о которых на Руси сказки сказывали, учиться воинскому искусству: управляться с луком и саблей, скакать верхом, разбирать следы, осваивать основы боя голыми руками. Князю-батюшке за державными заботами приструнить дочь оказывалось все время недосуг, зато он знал, что при Илье она как за каменной стеной. А воевода и сам мыслил – все равно Василису за городской стеной никто не удержит, так лучше она при нем будет, на глазах. Он-то всегда оборонить сможет, беду отвести.

Бить челом Александру Глебовичу и просить руки дочери его Илья даже не помышлял. Всем известно – княжеские дочери с простыми воеводами не венчаются. Пускай он трижды и семижды боевой, пускай его усилиями мир и покой на многие версты вокруг Смоленска сохраняются, пускай умным советом не раз помогал князю одержать верх как в оружных схватках, так и в хитрых переговорах с соседями. Княжеские дочери, они на то и родятся, чтобы с их помощью укреплять державу. Приспеет пора, и Александр сговорится с кем-то из соседних князей, у кого сын подрастет, а то и с самим князем, если не женатый или, скажем, овдовел. Мало ли их, князей-то?

Но успокоить сердце и вернуться доложить князю, что не нашел Василису, Илья не мог. Не боялся он гнева княжеского, а боялся собственной совести. Замучит, загрызет, со свету сживет.

Побеседовав на дороге с Семеном Акинфовичем, Илья рассудил, что на сей раз ввязалась княжна в очень уж опасное приключение. Одному Богу ведомо, какими словами, какими доводами убедили ее оборванцы московские – или только врущие, что служат Ивану Даниловичу? – но если она с ними сбежала, то держать им путь на закат солнца. Обоз рыцарей-крыжаков из далекого франкского города Парижа пойдет через земли германцев и чехов, а потом не миновать ему Силезии и Краковского княжества, а после польских земель прямая дорога на Подляшье или вотчину холмских князей. Значит, встречающие должны к ним идти между Слонимом и Пинском. Там и перехватывать надо мальчишек, а с ними и княжну, возомнившую себя Василисой Микуличной, удалой поляницей, не иначе.

Вот и погнал Илья Приснославич десяток верных дружинников. Рысью, рысью да рысью… Редко-редко разрешал на шаг перейти. Только для того, чтобы коней не потерять. Для них же, родимых, на постоялых дворах сорил серебром, чтобы отборным зерном кормили и в тороки с собой насыпали. На сене и соломе боевой конь гонки не выдержит, а в чужих землях, за сотни верст от родного города, остаться воину безлошадному – смерти подобно.

Дружинники, все как на подбор, не в одном походе хлеб делили, а в сражении спину друг другу прикрывали. Все знали: Лют за каждого своего дружинника в огонь и в воду пойдет, а они в нем души не чают. Братья Вершиничи – Мокроус и Куденя, следопыт Всеволод, Вячко, Зосим, Данило Кузнецов сын и Данило Кривой, Петруха, Иван да Чурило. Опытные и выносливые, как матерые волки. С конца копья вскормленные, с битвой повенчанные. А еще хитрые той крестьянской сметкою, которая испокон веков помогает воинам русским побеждать врага не числом, а умением.

Но даже старые соратники, проверенные в битвах и походах, стали уставать. Илья не мог этого не замечать. Постоянный недосып, усталость, необходимость быть все время наготове измотали их. Впали щеки у всех, за исключением разве что Всеволода. Ну так он всегда круглолицым был, за что насмешки терпел от своих же товарищей. Черные круги обвели глаза. Но несмотря ни на что, рукоятка меча у каждого оставалась под рукой, а луки и самострелы наготове. Лют и его смоляне, и в самом деле, напоминали стаю волков, вышедшую на охоту по зимней пороше.

Третьего дня Всеволод, всегда высылаемый в дозор, доложил воеводе, что обнаружил следы чужого отряда. Два десятка бойцов или чуть меньше. Коней-то следопыт посчитал по отпечаткам в снегу, но сколько из них под седлом, а сколько заводных, сказать не смог. Незнакомцы слишком хорошо прибирали за собой ночную стоянку, да к тому же небо снежило – не слишком сильно, но следы заравнивало.

Илья задрожал, как пес, учуявший горячий след. Кто бы там ни был, москвичи или терские дружинники, за ними следовало проследить и выяснить доподлинно – не едет ли среди них княжна. Неизвестный отряд опережал смолян дня на два. Чужаки ехали не торопясь – коней берегли, устраивая дневки и ранние ночевки. Но в деревни, притулившиеся по обе стороны от реки, не заезжали. Скрывались.

Воевода повелел следопытам как можно тщательнее изучать следы едущих впереди всадников. Вывод, сделанный Всеволодом, озадачил Илью Приснославича. Ордынцы. Откуда здесь, так далеко на западе? Может, какое-то посольство? Но послы обычно везут подарки, значит, без саней им не обойтись. А тут только верховые…

Поразмыслив, воевода решил, что не с добрыми намерениями татары пробираются по русским чащобам. А зло замысливших не грех и атаковать без причины. Одно то, что, не испросив соизволения Александра Глебовича, они Смоленщину миновали, немалый повод. Кто знает, не была ли сожженная деревня, где всех людей поубивали, а мертвецов в колодец сбросили, делом рук ордынцев? Как говорится в народе: татарам все равно кого резать, лишь бы кровь текла.

И смоляне погнали коней быстрее. Догнать и уничтожить. Упредить насилием зло, какое могут принести косоглазые русским людям.

Два дня они сокращали расстояние, немалой ценой, отдавая без остатка последние силы. И в сумерках настигли ордынцев, расположившихся на отдых.

– Сидят, – тихонько проговорил Всеволод. – Около костра. Восемнадцать басурман. Это вместе с теми, кто коней охраняет.

– Коней охраняют – это хорошо, – кивнул Илья. – Еще сторожей выставили?

– Нет. Те же самые обходят лагерь. Двое. Без луков. Только с саблями.

– Сумеешь скрытно подобраться к сторожам?

– Обижаешь, Приснославич…

– Бери Вершиничей. И смотри, чтобы нехристи ойкнуть не успели. Понял?

– Понял. Все сделаю.

Следопыт с братьями растворились в темноте – даже снег не скрипел под сапогами.

– Приготовили самострелы и луки! Коней расседлать и оставить! Если победим, вернемся и поймаем. Не вернемся – нечего им пропадать в лесу с волками да медведями.

Илья вспомнил каракового жеребца, которого украл рыцарь-франк, и скрипнул зубами. Такого коня у него никогда раньше не было и не будет уже. Станет ли крыжак холить и лелеять Орлика, как конь заслуживает, или отнесется как к самой обыкновенной кляче – выжмет все силы и бросит подыхать где-нибудь на постоялом дворе?

Но что толку рассуждать?

Воевода махнул рукой, наложил стрелу на тетиву. С луком он всегда управлялся лучше, чем с самострелом.

Медленно, ожидая знака от Всеволода, они пошли через лес, стараясь не потревожить запорошенных снегом елей, не вспугнуть зверя или птицу. Не ровен час, заяц выскочит, помчится с перепугу длинными скачками, нашумит. Для толкового командира – а вряд ли татары в такую даль с дурачком неопытным отправились – это все равно, что в рожок задудеть, упреждая о нападении.

Снежень 6815 года от Сотворения мира Берега Двины, Полоцкая земля, Русь

Красные отблески костра пятнали утоптанный снег, играли на скуластых узкоглазых лицах, превращая их в маски неведомых идолов. Нукуры негромко переговаривались, занимаясь каждый своим делом: кто-то точил саблю или меч-мэсэ^[443], кто-то чинил конскую упряжь, увлеченно орудуя шилом и дратвой, кто-то латал дырки в прохудившейся одежде. Конечно, для отважного баатура война – мать родная, дальний поход – возможность увенчать себя и свой род немеркнущей славой, но без женских рук приходилось тяжело. Кто станет следить за чопкутом^[444], если в нем вдруг рукав отрываться начал? Кто поднесет архи^[445] усталому воителю? Кто снимет сапоги, накормит, обласкает, спать уложит? Кто будет восторженно цокать языком, слушая рассказ о странствиях, сражениях и походах у очага теплой юрты, наполненной запахом жареного мяса и радостью – кормилец и герой вернулся с победой, привез много добычи.

Воин должен холить коня, чтобы тот не подвел его в пылу сражения, ухаживать за саблей, чтобы не притупилась и в ножнах не застряла, беречь верный лук, чтобы не отсырела тетива, не потеряли убойную силу крутые рога, расправлять оперение стрел, чтобы не заломилось, не слежалось, не отправило крылатую смерть мимо цели. Но, как ни крути, в походах приходится самому и кормить себя, и рваную одежду штопать.

Верные нукуры, отправившиеся в поход вслед за Кара-Кончаром, не роптали на судьбу. Вернее, в открытую не роптали – знали, что с их предводителем, горячим и скорым на расправу, шутки плохи. Но верный Бургут доносил: мол, не сильно довольны воины, истосковались по теплым юртам и женской ласке, по горячей сюрпе^[446] и хмельной архе, по настоящим сражениям и богатой добыче.

Федот, предпочитавший, чтобы его именовали татарской кличкой Кара-Кончар, недовольство своих спутников мало праздновал. Уговаривать не собирался. Не нравится – пошел вон! Это в лучшем случае. В худшем он мог на месте порешить бунтаря. И они отлично это знали. Потому молчали, преданными глазами глядя на предводителя. В конце концов, чтобы сломать дух матерых степных волков, потребовалось бы что-то более страшное, чем ночевки под открытым небом у костра, отмороженные носы или подведенное с голодухи брюхо.

Шаман Джерби, усевшись на кошме, закрыл глаза и завел тихую, заунывную песню без слов. Со стороны посмотришь – ни за что не догадаешься, просит ли он Великое Небо о помощи и снисхождении или просто вспоминает родной кюриен^[447]. Нукуры поглядывали на него искоса, и разговоры затихали сами собой. Это только кажется, что Джерби никого не видит, ничего не слышит. На самом деле он мгновенно узнавал о самых маленьких признаках недовольства среди степняков. А там мог кого-то пожурить по-отечески, как старший товарищ, а на кого-то мог и Кара-Кончару донести. Так что воины предпочитали не болтать попусту, а своими делами заниматься. Кривоногий Турген время от времени переворачивал тушки четырех тетеревов, подстреленных по дороге. Хорошо все-таки, что западные леса изобилуют добычей – зверем и птицей. Ордынец, родившийся с луком в руках, с голода не помрет. Хотя с лесной птицы не разжиреешь, а охота на лося или оленя требовала задержки в пути, чего Федот позволить не мог. Он и так считал, что они отстают от московских дружинников, упрямо стремящихся на закат.

Кара-Кончар еще раз посмотрел на притихших нукуров и отвернулся. Он никогда не сидел рядом с ними у огня – верный Бургут разводил в стороне маленький костерок, где баатур мог спокойно поразмыслить, не отвлекаясь на суету простых воинов.

Он не жалел бойцов, вздумавших довериться ему, но не жалел и себя. Жизнь – это борьба. Жестокость – единственное, что помогает выжить. Несправедливость, жадность, властолюбие правят миром. Чтобы чего-то достичь, нужно сражаться. Не убьешь, так убьют тебя… Люди ничем не отличаются от волков. Чтобы стать вожаком, нужно загрызть того, кто водил стаю прежде тебя. Чтобы удержаться в вожаках, нужно раз за разом убивать каждого, кто посмеет оспорить твое место.

Кара-Кончар как нельзя лучше отвечал этим требованиям.

Уродился он крепким мальчишкой. Третий сын шорника из тверского посада с малолетства знал, что нет у него в жизни иного пути, как гнуть спину над кусками кожи с дратвой и шилом в руках. А что? Дело нужное и полезное, но… Не лежала у Федота душа к мирным заботам, и все тут! Ничего не поделаешь! Как можно кривить спину, ковыряясь при лучине с рваными постромками и гужами, когда другие получают княжью милость и награды?

Когда мальцу сравнялось двенадцать зим, в посаде пополз слушок, что есть-де в лесах под Тверью удивительный отшельник, который драться умеет лучше любого дружинника или даже ближнего боярина, хоть рукопашным боем, хоть оружным. Федот раздумывал недолго. Сбежал из дому. Скитался. Просил Христа ради кусок хлеба, а случалось, и воровал, что плохо лежит. И все расспрашивал, расспрашивал, расспрашивал…

Наконец, на лесной тропинке, грязный, оборванный мальчишка встретил высокого худого старика в распоясанной рубахе и широких, непривычного вида, штанах. Горазд долго молча смотрел на Федота, а потом поманил за собой.

Так началось ученичество того, кто после принял кличку Кара-Кончар.

Отрок впитывал воинские искусства, как сухой мох влагу. Себя не щадил. Бегал до одури по лесным тропинкам и буреломам, плавал до поздней осени в реке, держал равновесие на столбе днями напролет. Старому дружиннику нравилось рвение огольца – ему приходилось даже сдерживать ученика, чтобы не порвал жилы от непосильной нагрузки.

Федот прожил у Горазда шесть лет. Освоил рукопашный бой. Кинжалы-теча. Короткий и длинный посох. Прямой меч цзянь. Единственное, что не нравилось ему у отшельника, – долгие вечерние разговоры. Старик казался молчаливым только на первый взгляд. Он мог не открывать рта при посторонних людях. Но уж зато, когда начинал речи, остановиться не мог. И добро бы рассказывал про сражения, подвиги, военные хитрости, а то сыпал направо и налево какими-то непонятными притчами из жизни чиньских монахов. Да кому какое дело, как они достигают просветления? И зачем оно, просветление это самое, нужно? Дух тверже стали? Ага, как же… Поверили тебе. Это все выдумки тех, кто боится передать подлинные тайны мастерства ученикам и потомкам. Мол, лучшая победа – та, которая достигнута без схватки. Просто смешно! Животики надорвешь… Всем известно: побеждает тот, кто быстрее, сильнее, хитрее и жестче. Именно этому нужно учиться. Для того чтобы потом применить полученные знания и умения, стать великим воеводой, каких не знала еще Русь.

Только старый отшельник не торопился расставаться с навыками, полученными в землях Чинь. Все болтал о постепенном приближении к совершенству. А время-то поджимает! Войны не ждут! Если ты не прославишься, то прославится кто-то другой. И он займет твое место в княжеской дружине, он поведет полки на врага, он заберет самый большой куш при дележе добычи. А тут сиди в лесной глухомани! Обидно…

Федот ушел. Убрался восвояси, в чем был, даже пресной лепешки на дорогу не взял. Молодой воин больше жалел о том, что не смог захватить ничего из оружия Горазда. Даже не столько обо всем оружии, сколько о мече. Но тут уж ничего не поделаешь – добровольно старик не отдал бы цзянь, а драться с ним Федот не решился.

Снова начались скитания. Правда, не такие долгие, как шесть лет назад. У Михаила Ярославича парня приняли с радостью. Хватило одного лишь намека на ученичество у отшельника. Боярин Акинф даже посоветовал князю сразу принять бойца в ближнюю дружину, а не в отроки, как положено по всем писаным и неписаным законам. Очень быстро Федоту удалось заслужить если не любовь и дружбу, то уважение и опаску собратьев по оружию. Одна-две сломанные руки, несколько вывихов, порванное сухожилие, и даже самые задиристые приутихли.

Молодой воин служил князю с таким же рвением, с каким недавно учился. К Юрьеву-Польскому он ходил уже десятником. В бою Федот показывал отчаянную храбрость, казавшуюся со стороны безрассудством. В одиночку бросался на дюжину врагов. И ведь побеждал! Сам Михаил Ярославич заметил его. Подарил меч в кожаных ножнах и дорогой плащ со своего плеча. Прочил в полусотники, а дальше – как получится.

Но вот боярин Акинф Гаврилович Шуба почему-то Федота невзлюбил. Все норовил выдумать Федоту такое поручение, чтобы тот не справился, опозорился, потерял доверие Михаила Ярославича. И ход в полусотники заказал. Сказал, молод еще, пускай молоко на губах сперва обсохнет, а потом подумаем, поглядим что к чему. Чай не последняя война. Найдет где себя проявить.

Тем временем умер Даниил Александрович, младший сын Александра Невского. С его сыном Юрием у Михаила Ярославича дружба как-то сразу не заладилась. Уж очень не понравилось тверскому князю, как Юрий Данилович резво начал расширять пределы московских владений. В год смерти отца пошел войной на Можайск и пленил Святослава Глебовича. Михаил уже серьезно подумывал, а не выступить ли в этот раз совместно с князем Андреем Городецким против братьев Даниловичей, только воеводы его советовали подождать и присмотреться внимательнее, чтобы выгоды не упустить и поспешными действиями положения княжества не ослабить.

Но Федоту на решительность или нерешительность русских князей было уже начхать с высокой колокольни. Той же осенью он уехал к Ялвач-нойону, чей улус кочевал от Нижнего Новгорода до Торжка. Татары собирали дань с половины русских земель и отправляли в Орду к Тохте-хану. Федот решил попытать счастья с ними.

Сначала все вышло как обычно. Ну что ж… Этого и следовало ожидать. Какой правитель согласится сразу приблизить к себе чужака, не проверив его? Пришлось сломать руку и плеть одному баатуру. Потом победил двоих сразу. А после сражался голыми руками против двух дюжин вооруженных мечами-мэсэ и саблями воинов. Когда устал швырять противников по сторонам, достал свой меч и начал по одному «успокаивать» ордынцев. Само собой, Федот не хотел увечить или убивать нукуров – ведь ему еще предстояло с ними сражаться на одной стороне, выполнять поручения нойона. Он выбивал мечи и сабли, ранил плечи, запястья, локти. «Разрисовывал» косоглазые морды легкими росчерками по щекам и лбу. Так продолжалось, пока Ялвач-нойон не остановил свалку хлопком в ладоши. Хитрому монголу понравилось умение нового бойца. И наплевать, что урус… Великому хану Тохте служат все племена и народности от Поднебесной до Последнего моря. Зато какой мастер!

Ялвач зацокал языком, приказал баатурам отступить. Подозвал Федота, усадил рядом собой на кошму, кормил вареной кониной и поил архой… Какая же гадость! Подарил новый дорогой чопкут, илчирбилиг куяк^[448], шлем и щит, новые сапоги. Трех коней. Сказал, что желает видеть его младшим братом или старшим сыном. На выбор.

Служба у нойона понравилась Федоту больше, чем у тверского князя. Свободы больше, добычи больше. Он собирал дань с тех уделов, которые пытались ее утаить. Охранял обозы с награбленным добром, которое переправляли в Сарай-Берке. Сопровождал Ялвач-нойона, когда тот решил самолично съездить к хану, передать дорогие подарки. Ордынцы зауважали его, как волки уважают вожака. А за беспощадность в бою и мастерство дали ему прозвище – Кара-Кончар.

И все же Федот оставался недовольным. Как говорится, хорошо, да мало. Служить нойону почетно, спору нет, но самому стать нойоном куда как заманчивее. Баатур-урус – так тоже иногда его называли – все ждал удобного случая. Вдруг Ялвач допустит досадную оплошность, заслужит недовольство хана? Тогда ему, Кара-Кончару, нужно будет срочно вмешаться и восстановить справедливость. А тогда возможны два пути: или хан Тохта заберет его в Сарай-Берке, служить в отборной тысяче тургаутов^[449], или возвысит над прочими ордынцами и отдаст ему бразды правления, выпавшие из рук Ялвача. Тут могли, конечно, помешать сыновья, которых татарин, кобель похотливый, расплодил великое множество – хоть отдельную сотню для войны собирай. Но с ними Федот потихоньку справлялся. Самых голосистых пришлось прибрать по-тихому. И помог ему дружинник тверского князя по имени Пантелеймон – один из немногих тверичей, согласившихся оказывать молодому воину небольшие услуги. Во всяком случае, двое из четверых погибших старших сынов Ялвача были на счету Пантюхи.

От Пантелеймона же Кара-Кончар узнал и о франкском обозе. Вроде бы везут золото, серебро, каменья самоцветные от самого… Как же ж его, леший задери? А! От Парижу… Говорят, это главный город у франков, как Владимир у русских. Везут от города Парижу сперва в Силезию, а дальше – как получится. А в силезском городе Вроцлав путешественников-франков должны встретить москвичи, отправленные князем Юрием Даниловичем. Только откуда-то про обоз прознал еще и Михаил Ярославич, направил своих тверичей на перехват.

Вот тогда Федот понял, что судьба подкинула ему возможность, которой, быть может, больше в жизни и не представится. Захватить франкский обоз! Золото и серебро – это и почет, и власть, и сила. Да еще оставить с носом Даниловичей вкупе с Ярославичем – о подобном случае только мечтать можно! Как же взвоют князья, когда богатство, им предназначенное, в Орду уплывет! Ох, как завоют, заскулят… Пожалеют тогда, что не ценили службы и дружбы Федотовой, не удержали великого воина любой ценой. А уж как возвысится он в глазах нукуров, тут и говорить нечего. Нойону придется с его мнением считаться и во всех делах советоваться. А там уж полшага до того, чтобы самому нойоном стать.

Дело осталось за малым – выследить любой из русских отрядов. Да не попасться под горячую руку кого-либо из князей. С большим отрядом ведь не поедешь за тридевять земель, а две дюжины удальцов, какими бы отважными и умелыми они ни были, со всем войском смоленского или туровского князей не справятся. А дальше – литва, поляки, силезцы… Держи ухо востро.

Около Смоленска они напали на след тверичей, но Семен Акинфович, сын боярина Шубы, что-то не торопился выполнять поручение Михаила. Или выжидал чего-то. Или кого-то? Поэтому Федот приказал нукурам искать, не проезжали ли здесь москвичи. Искал-искал, да так и пришлось на свой страх в путь отправляться – опасно становилось дальше торчать под Смоленском. Того и гляди, кто-то заметит, донесет…

Кара-Кончар повел ордынцев на закат, к Витебску. Там, оставив ордынцев в лесу, никем не замеченный проник в город. Покрутился, послушал, осторожно порасспрашивал, но никто слыхом не слыхивал о конных отрядах москвичей или тверских дружинников. Тогда он решил пройти, сколько получится, по замерзшей Двине, а после свернуть на Лукомль. Может быть, там удача улыбнется?

Стреноженные кони фыркали и «копытили» снег. Зимняя бескормица – вот что тревожило Федота гораздо больше, чем возможное недовольство отряда. Татарские кони – выносливые и неприхотливые. Там, где могучий жеребец, выкормленный под седло воеводе или князю, откинет копыта, они будут упрямо шагать и шагать, неся на хребте переметные сумы или всадника, а ночью объедать листья с засохших кустов или выбирать из-под снежного покрова прошлогодние былинки. Но долго так продолжаться не может. Рано или поздно придется делать набег на деревню, отбирать у селян зерно и сено. Зерно даже лучше, его хоть с собой увезти можно.

Смутное беспокойство заставило Федота вскинуть голову и принюхаться. Раньше он за собой такого не замечал – больше полагался на слух и зрение. И хотя глаза и сейчас видели отлично, ночью, как днем, ветерок, приносящий запахи, порой мог сказать больше о затаившемся в кустах звере или бесшумно приближающемся человеке.

Вот и сейчас сквозь горелый сосновый валежник, коптящие капельки тетеревиного жира, конский пот и кислую вонь войлочных чопкутов пробился отдаленный, едва уловимый запах чужаков. Ненависть и холодная ярость.

Внезапно в лесной чащобе «ухнул» филин.

Чиньский меч цзянь даже во время отдыха и ночевок всегда находился у Федота под рукой. Слишком дорогой ценой досталось это оружие, чтобы бросать его где ни попадя.

Одним прыжком баатур взвился в воздух, приземляясь на широкую «разножку». Клинок покинул ножны еще до того, как пятки бойца коснулись снега.

– Тревога! Враги!

Громкий крик предводителя словно сдунул с нагретых мест нукуров. Что-что, а воины в отряде подобрались все как один опытные, расчетливые и умелые. Клинки наголо. Кто-то быстро снаряжал лук, всем весом наваливаясь на упругую кибить.

«Почему молчит Гурраг? – думал Кара-Кончар, обшаривая глазами темные очертания елей. – Так-то ты сторожишь, паршивый пес!»

И тут из лесной чащи ударили самострелы. Кучно, залпом. Будто кто-то швырнул пригоршню гвоздей.

Закричали раненые нукуры.

Плешивый Уйгур охнул и схватился за плечо.

Словно сноп повалился Чегнах, непревзойденный мастер бросать аркан.

Федот крутанулся волчком. Полы расстегнутого чопкута взлетели, будто крылья ночной птицы.

Что-то дернуло за рукав. Совсем рядом с отметиной от зубов, полученной воином в глухой деревне около Смоленского тракта, жители которой все как один обезумели, уподобившись диким зверям.

Кара-Кончар вновь закрутился, с широким взмахом ног взлетая к ночному небу. В полете он разглядел бегущие среди деревьев черные тени, чуть-чуть более плотные, чем окружающий их мрак.

– Уррах! Уррах, баатуры! – донесся голос Бургута.

«Значит, живой…»

Нападающие ответили странным кличем:

– Лют! Лют!

И бросились врукопашную.

Те из нукуров, кто еще стоял на ногах, встретили их саблями и мечами. Но, как успел заметить Федот, их было слишком мало, меньше десятка. Слишком заметной целью в свете костров оказались ордынцы.

Зазвенела сталь. Хриплые выкрики рубящих и колющих людей смешались с криками и стонами раненых.

Не раздумывая ни мгновения, Кара-Кончар вступил в схватку.

«Цапля шагает в камышах».

Вылетевший прямо на него круглолицый мужик в кожушке поверх кольчуги размахивал саблей умело, но недостаточно быстро. Цзянь ткнул его острием в кадык. Не издав ни звука, чужак упал.

Следом из-за елки появились сразу двое, похожие как горошины из одного стручка. Наверное, братья-близнецы. Один крутил два кистеня, а второй занес над головой меч.

«Лавина скатывается с горы».

«Рассечение шелка».

Лезвие цзяня скрипнуло по кольчуге. Дружинник с мечом отпрянул, сбился с шага, но его брат наотмашь ударил кистенем, целясь Федоту в висок.

«Слива сбрасывает снег».

«Бросок кобры».

«Падающий сокол».

Расчет оказался верным: кольчуга у мужика с кистенями оказалась с коротким рукавом. Первый укол Кара-Кончар направил в сгиб локтя, а когда противник ойкнул и отдернул руку, резким кистевым движением ударил под ухо.

«Взлет орлана над речной гладью».

Перепрыгивая через второго противника, Федот словно бы невзначай коснулся мечом его затылка, не защищенного шлемом. Приземлившись, полоснул под коленями.

Мужик, будто срезанная косой трава, упал ничком. Успел только негромко выкрикнуть:

– Куденя, братка…

А Федот, не задерживаясь рядом с поверженными врагами, поспешил в общую свалку.

В середине ее ворочался Уйгур, на котором повисли сразу два врага. Одного плешивый ордынец держал за горло и за запястье, а второму прижал голову локтем, не обращая внимания на удары кулаками и рукояткой меча.

Чаган и Бургут дрались плечом к плечу, успешно отражая натиск противников. Шаман Джерби полз по снегу, оставляя за собой темную полосу, но и из последних сил он старался дотянуться кинжалом хоть до ноги кого-нибудь из врагов.

– Вали басурманов! – Высокий,плечистый воин будто нехотя махнул мечом, и голова шамана покатилась прочь, пока не застряла в сугробе.

Самый молодой из нукуров, отправившихся с Федотом, по имени Хутуху, бросился на командира напавших, удерживая саблю левой рукой – правая, должно быть раненая, свисла безжизненной плетью. Тот затратил на ордынца не слишком много времени. Мощным ударом обезоружил, а потом разрубил от ключицы до грудины. И кольчуга не спасла.

Кара-Кончар зарычал.

Нет, он не позволил ярости овладеть собой, ибо утративший ясность сознания побежден еще до начала боя. Только хладнокровный воин одержит победу, учил когда-то Горазд.

Убить вражеского командира! А все, оказавшиеся между ними, – лишь досадная помеха, не больше!

«Лавина скатывается с горы!»

«Пьяный монах возвращается домой!»

«Танцующий журавль!»

Бородатый дружинник – теперь Федот точно видел, что схлестнулись они не с лесными разбойниками, а с отборной княжеской дружиной, – рухнул на снег.

«Газель на водопое!»

«Ива на ветру!»

«Прыжок барса!»

Второй, запрокинув голову, упал на колени. Из рассеченного горла веером брызнули алые капли.

«Черный лебедь кланяется солнцу!»

Точный укол в пах.

«Слива сбрасывает снег!»

Мечник, ухнув, пролетел за спиной Федота. Замахал руками, чтобы не упасть.

Предводитель ордынцев перехватил запястье следующего, швырнул на спину промахнувшегося. Воины столкнулись и покатились кубарем.

«Пион раскрывается на заре!»

«Богомол ползет по ветке!»

Пятка Федота врезалась в солнечное сплетение врага.

Ребро ладони сломало кадык еще одному.

«Махаон расправляет крылья!»

Теперь они стояли лицом к лицу.

Кара-Кончар с подрагивающим цзянем в руке и предводитель нападавших с тяжелым прямым мечом.

Чуть поодаль Бургут сдерживал натиск двоих противников, а Чаган добивал сцепившихся с Уйгуром.

«Справятся, – подумал Федот. – Не маленькие».

Теперь он твердо знал, что не будет убивать врага. Нужно взять его живьем. И хорошенько допросить. Случайно ли это нападение? Скорее всего, нет. В случайности Кара-Кончар давно разучился верить.

Глава двенадцатая

Снежень 6815 года от Сотворения мира Берега Двины, Полоцкая земля, Русь

Не ожидал Илья Приснославич, что нападение на ночевку ордынцев обернется сокрушительным разгромом. Спору нет, татары – бойцы умелые и беспощадные. Это они доказали не раз и не два в минувшем столетии, прокатившись по Руси, будто мор и глад, сровняв с землей красу и гордость земли Русской – города. Да и западным соседям показали, где раки зимуют.

Но ведь и он отбирал бойцов куда как умелых! В какие передряги только они не попадали! И здесь вроде бы сделали все как положено.

Тихонько подкрались к татарам-сторожам. Всеволод свое дело знал отлично, да и Куденя с Мокроусом – прирожденные разведчики. Рты узкоглазым зажали, ножиком по горлу, и все. Потом условным криком, голосом филина, знак подали…

И тут кто-то в лагере татарском всполошился, поднял тревогу. Пришлось издалека бить из луков и самострелов, почти наобум. И, несмотря на спешку, почти половина стрел попала точно в цель. Илья видел, как падали ордынцы. Кто ранен, а кто и убит. Почти половина врагов выбыла из строя после первого залпа. Но оставшиеся в живых быстро очухались. Сразу видно – не новички. Не стали беспорядочно метушиться по поляне, а с оружием в руках поспешили туда, откуда летели стрелы. Кое-кто даже на свои луки начал натягивать тетиву.

Тут уж нельзя было терять ни мгновения. Не дать врагу опомниться, сплотиться и оказать сопротивление.

Смоляне кинулись врукопашную.

Воевода Илья рубился в первых рядах. Так он привык за многолетнюю княжескую службу. Да и, сказать по правде, как ни хороши его бойцы, а в рубке на мечах ни один с Приснославичем не сравнился бы.

На первых порах ордынцы дрогнули, отступили к костру. Хоть числом почти не уступали русским воинам, а все же растерялись. А может, попросту испугались, не зная, что за сила на них напала.

Смоляне убивали старательно и деловито, как мастеровой делает привычную работу. Побеждать надо наверняка. Увидел – раненый шевелится, добей, не пожалей лишнего взмаха мечом. Илья так учил своих бойцов и сам так поступал. Походя срубил голову ползущему по снегу ордынцу, за которым тянулся кровавый след. Может, он и так до утра не дожил бы, но лучше не оставлять за спиной живого противника. Раненый-то он раненый, а ножиком под коленку полоснет на прощание и не поморщится.

Следующим доставшимся Илье врагом оказался молодой татарин – едва-едва усы начали пробиваться. Как только его взяли в поход, где все нукуры матерые, словно волки? Не иначе каким-то особенным умением обладал. Воевода невольно вспомнил одного из тех мальчишек, в погоню за которым отправился из Смоленска. Если не врет желторотый, то он – мэрген, то бишь меткий стрелок.

Этот же отрок татарский особого умения не проявил. Хотя, скорее всего, из-за раны – стрела пробила правое плечо. А с саблей в левой руке для Ильи он соперником не был. Сильно ударив мечом по чужому клинку, он вначале обезоружил ордынца, а потом наискось рубанул между плечом и шеей, рассекая его до середки грудины. Сразу насмерть.

С гибелью юнца татар осталось трое. Двое бились у самого костровища спиной к спине и могли еще продержаться какое-то время против Данилы Кривого и Первуши. Третьего валили Зосим и Вячко. Басурманин им достался здоровенный – косая сажень в плечах, даром что лысый и одноглазый. Потеряв меч, он сграбастал сразу двоих смолян и пока что не давал им возможности нанести смертельный удар.

И тут позади раздался тихий вскрик.

Илья обернулся.

Плечистый воин в татарском черном чопкуте и с чудны́м мечом – лезвие гибкое и тонкое, а с противовеса рукояти свешивается цветная кисточка – только что убил Чурилу. Улыбнулся, словно волк клыки показал, шагнул, припадая к земле, качнулся в сторону, вихляясь, будто был без костей, и прянул в сторону Ивана.

Со стороны казалось, между ними не меньше двух саженей, но ордынец будто бы вытянулся, совсем как дождевой червяк, ползущий по дороге, и перерубил дружиннику горло. Илья многое перевидал на своем веку, но такого… Воеводе даже перекреститься захотелось.

Следом погиб Данила, кузнецов сын.

Воин в чопкуте ткнул его мечом в пах. Смолянин скорчился, зажимая рану ладонями, но Илья слишком хорошо знал – там проходит жила, которую не передавить, не забинтовать.

Гришка набросился на ордынца, но промахнулся и, не устояв на ногах, упал. Ему на спину полетел Петруха, брошенный неуловимым движением. Пока дружинники возились в снегу, пытаясь подняться, непостижимый татарский боец ударил одного из них пяткой под дых. Да так, что хрустнули ребра. А второму ребром ладони сломал кадык.

«Черный чопкут» взмахнул руками, будто вознамерился взлететь, и застыл на одной ноге, подтянув колено другой почти к подбородку. Острие его непривычного клинка смотрело воеводе в лицо.

– Чтоб ты сдох, косоглаз… – начал Илья и замолчал на полуслове.

На него смотрел не татарин. Только обычная для Орды одежда и ввела Приснославича в заблуждение. А если приглядеться… Глаза, скулы, борода очень даже русские.

Когда-то воевода слыхал об одном таком бойце. В тверской дружине у князя Михайлы Ярославича служил несколько зим назад непревзойденный мастер. Болтали люди всякое про него. Кто-то говорил, что, мол, странствовал он далеко на востоке, в землях, где странные люди с непонятными обычаями живут, и у них нахватался приемов боя что с оружием, что голыми руками. Другие возражали: не мог успеть в дальние края сходить, слишком уж молод, а учил его старик, в молодости ходивший с русскими дружинами помогать нукурам хана Хубилая. А кое-кто и вовсе плел несуразицу, будто учитель из чужедальней страны колдовством перенесся через степи кипчакские да море Абескунское и поселился в лесной чащобе, в землянке. Всех, кто душу ему продает, учит, как стать непобедимым воином. Илья мало верил этим слухам, поскольку сам никогда с удивительным бойцом не встречался, а вскоре и перестали его вспоминать – вроде бы как пропал куда-то.

«Эх, надо было Семена Акинфыча расспросить», – мелькнула запоздалая мысль.

Но теперь по-любому поздно выяснять.

Тут уж не загадки разгадывать надо, а сражаться, чтобы жизнь оборонить. Потому как увиденное не только насторожило воеводу Люта, но и малость испугало. Чего уж греха таить?

– Защищайся, гад! – прорычал Илья, замахиваясь мечом.

В ответ раздался издевательский хохот. Вместо того чтобы отбивать удар, «черный чопкут» завалился назад, выгибая спину и выпрямляя ногу так, что подошва сапога устремилась Приснославичу в подбородок. Новичка он, может быть, и подловил бы, но воевода выиграл слишком много поединков, чтобы купиться на такую хитрость. Он отклонил голову и пнул врага в колено.

Не попал.

Точнее, «черный чопкут» успел убрать ногу и вдобавок полоснул смолянина по запястью. Рана не опасная, но докучливая.

Еще трижды воевода пытался достать неуловимого противника. Мечом, кулаком, ногой. И не сумел. Зато получил три пореза. На щеке, коленке и поперек горла. Неглубокие, обидные. Враг не хотел убивать, а играл с ним, как кошка с мышкой.

И тогда умудренному опытом и много повидавшему в жизни Илье стало по-настоящему жутко. Как в детстве, когда кажется, что под печью затаилось черное зло – вот сейчас вылезет и схватит крючковатыми когтями. Впору все бросать и убегать стремглав. Но позади звенела сталь. Видать, татарские и русские бойцы оказались равными по силам, никто верх взять не мог. Допустить, чтобы в спину его дружинникам ударил мастер-мечник, навроде «черного чопкута», Илья не мог. Лучше умереть.

Воевода вновь поднял меч. Закрутил его, используя все умение, весь опыт предыдущих поединков. Если противник быстр, то он будет быстрее, если силен, то выложится на полную. Пускай попробует отбить русский меч своей иноземной игрушкой…

На краткий миг Илье Приснославичу показалось, что он таки одержит верх, противопоставив отчаяние и ярость отточенному искусству ордынца. Клинок в его руках расплывался серым, слабо мерцающим кругом. «Черный чопкут» только и мог, что уворачиваться, уйдя в глухую оборону. Плясал, изгибался, прыгал, не рискуя подставить меч под удар тяжелого оружия.

Долго так продолжаться не могло. Несмотря на мороз, воевода взмок, будто в самую жару мешки с зерном ворочал. Горячий пот заливал глаза, застывая инеем на бровях и ресницах. Ну, еще чуть-чуть… Совсем немного, и ордынец не выдержит: оступится или поскользнется.

Полы татарского одеяния взлетели перед глазами Ильи черными крыльями. Его противник взвился в высоком прыжке, без труда перемахнув через голову воеводы. Как через купальский костер. Попутно успев врезать пяткой по затылку. Будто конь лягнул!

В глазах Приснославича потемнело, только искры вспыхивали, будто звездочки зимней ночью. Он пробежал несколько шагов, чтобы не упасть. Развернулся, отмахиваясь мечом… Холодное лезвие прикоснулось к его запястьям.

Вначале Илья ничего не почувствовал, а потом рукам стало горячо, пальцы ослабели. Рукоять меча, почему-то мокрая, вывернулась из ладони, словно живая, скользкая рыбина.

– Отдохни, дядя… – прошипел ему в лицо «черный чопкут», проскакивая мимо.

Меч вновь коснулся тела воеводы, но в этот раз – под коленями.

Воевода понял, что его ноги отказывают. Попытался превозмочь слабость и устоять, но рухнул лицом в снег, будто в одночасье разучился ходить. А в сапогах что-то влажно хлюпало.

Илья рычал от ярости и бессилия, пока удар в висок не погрузил его во тьму.

Снежень 6815 года от Сотворения мира Берега Двины, Полоцкая земля, Русь

До утра выжившие ордынцы складывали трупы своих и чужих ровными рядами. Уйгур перемотал плечо тряпкой и, хотя ругался себе под нос, когда неосторожно тревожил рану, управлялся левой рукой не хуже, чем Чаган и Бургут, не получившие ни царапины. Тяжелораненых Федот дорезал. Нет времени возиться. Пускай Великое Небо, или Аллах, или Будда, или кому они там молились при жизни, примет погибших нукуров. Они умерли с оружием в руках – это ли не высшая честь для воина? Предводитель не стал произносить каких-то речей, он всегда был далек от этого. Не обещал рассказать об их подвиге отцами или женам. Зачем лишние слова? Они знали, на что шли.

Напавших на них дружинников Кара-Кончар рассматривал долго, лично обыскал каждое тело. Ценного нашлось немного – у кого-то серебряный нательный крест, у кого-то несколько монет в кошельке за пазухой. Чуть побольше добычи оказалось у побежденного им воеводы. Ну, что ж, по-другому и быть не могло. Старший в отряде должен брать на себя заботу об остальных – платить за постой, если приходится ночевать на постоялом дворе, закупать харчи и корм для коней.

Федоту очень хотелось подробно разузнать: откуда, из какого княжества напавшие на них дружинники, что замышляли, по своей воле действовали или по наущению? Может, просто-напросто ограбить хотели? Но воевода, привязанный к дереву, до сих пор не пришел в себя, а торопиться в таком деле не стоило. Для начала вожак ордынцев проверил тороки коней, брошенных побежденными в сотне шагов. Животные разбрелись по ночному лесу, и собрать всех не удалось. Но Федот строго-настрого приказал Чагану поймать коня воеводы во что бы то ни стало. Татарин справился без труда – привел статного каурого жеребца с бинтованными ногами. Седло на его спине отличалось от тех, что были у коней простых дружинников, да и самого Кара-Кончара. Заклепки серебряные, стремена покрыты посеребренной насечкой, путлища^[450] из добротных кожаных ремней.

Порывшись в мешках, Федот передумал и решил поговорить с воеводой немедленно. Виной тому стали два кинжала: узкое лезвие в три ладони длиной, заточенное так, что запросто можно бриться, концы крестовины загнуты вверх, по длине достигают двух третей клинка и тоже заточены. Он узнал эти кинжалы. Когда-то они принадлежали отшельнику Горазду, у которого Федот, будучи мальчишкой, перенимал боевое искусство. Вряд ли существует еще одна пара на всем пространстве между Итилем и Вислой с востока на запад и от Белого моря до Русского^[451] с севера на юг. Здесь такое оружие не в чести. А в далекой Чиньской земле их называют – теча.

Уходя от учителя, Федот не сумел захватить ничего. И после не один раз пожалел. Не то чтобы у него не получалось побеждать всех врагов с мечом-мэсэ или саблей, но парень все время ощущал, что не достиг совершенства. Только совсем недавно, силой отняв у Горазда меч цзянь, он почувствовал себя почти непобедимым. И стычка нынче ночью – лишнее тому подтверждение. Федот достиг такого единения с клинком, что поверил, будто смог бы расправиться с врагами и в одиночку, без помощи нукуров. Кто знает, может, так оно и было?

Но, обыскивая убогую землянку отшельника, кинжалов-теча он не нашел. Не иначе, их с собой забрал новый ученик. Тот самый, о котором говорил Пантюха. Вроде бы отрок весьма смышленый. Боярин Акинф Шуба даже хотел выпросить его в помощь сыну Семке для дальнего похода. Только Горазд не согласился – старик всегда был ершистым и, что называется, себе на уме. Как только тверичи уехали, отправил мальчишку куда-то. По всем признакам получалось – в Москву, упреждать князей Юрия да Ивана. А может, и нет… Во всяком случае, ни в землянке, ни рядом в лесу его не оказалось. Иначе заявился бы. Молодой еще, сопливый. Пытки и убийства учителя не выдержал бы.

Федот оставил в засаде двух матерых нукуров и мальчишку – сына Ялвач-нойона. Пропали все трое. Должны были догнать отряд и не догнали. То ли ждали-ждали, а потом решили, что уже поздно ехать следом, то ли новый ученик Горазда их поубивал. Могло такое произойти? Вполне. Хотя Федот предпочитал верить, будто Улан-мэрген каким-то образом убедил нукуров вернуться в кюриен.

И вот кинжалы нашлись.

И где? Там, где Кара-Кончар ну никак не ожидал. В переметной суме полоумного воеводы, набросившегося с дружинниками на его отряд среди ночи.

– Разводи костер поближе! – приказал Федот Бургуту, кивнув на безжизненно свисающего в объятиях прочных сыромятных ремней воина.

– Пятки жечь будем? – осклабился нукур.

– Для начала поговорим. Но может, и будем.

Пока помощник принес охапку валежника, нащепил тонкой лучины и разжег новый костерок от старого, почти затухшего после рассвета, Федот приказал Уйгуру и Чагану отобрать самых лучших коней, навьючить пожитками и быть готовым выступать. Куда – он еще не знал, хотя понимал, что преследовать москвичей вчетвером нельзя, даже его мастерство не спасет, если случится еще одна битва. Тем более, если люди Юрия Даниловича успеют соединиться с рыцарями-франками.

– Готово, Кара-Кончар, – поклонился, положив ладони на колени, Бургут.

– Кали клинок, – распорядился командир.

А сам похлопал по щеке пленного воеводу. Голова безжизненно мотнулась из стороны в сторону, но не более.

«Не слишком ли я приложил его? Можно силы не рассчитать и весь разум отбить. Жаль, ежели так…»

– Готово, Кара-Кончар, – послышался голос помощника.

Федот, не глядя, протянул руку, и Бургут вложил ему в ладонь рукоять меча. Кончик клинка слабо светился багровым.

Когда горячее железо легко скользнуло по щеке, связанный застонал и открыл глаза. Тут же рванулся со звериным рыком, но ремни держали крепко.

– Кто ты? – спокойно спросил Федот.

– А ты кто? – с ненавистью выплевывая слова, ответил воевода.

– Тот, кто тебя победил.

– У, басурманин проклятый… – Пленник побагровел, дергаясь, будто мог разорвать путы.

Федот прижал клинок к его щеке. Запахло паленой плотью. Воевода рычал, стиснув зубы, его глаза налились кровью, на висках вздулись жилы.

– Будешь говорить, умрешь легко, – улыбнулся победитель. – Не захочешь, буду на лоскуты резать.

– Режь! Увидишь, как русский человек умирает!

– А оно тебе надо? – Федот зевнул, кивнул Бургуту.

Ордынец, нехорошо усмехаясь, срезал с воеводы кожаный поддоспешник и нательную рубаху. Он не слишком осторожничал, поэтому на груди и плечах воеводы проступили глубокие порезы, на краях которых неспешно набухали тяжелые капли крови.

– Еще раз повторяю: кто ты?

Ни словечка в ответ.

– Дурной ты, воевода… Хоть назовись – буду знать, за чью душу свечку поставить.

– Ты? Свечку? Нехристь!

– Почему это я нехристь? – пожал плечами Федот. – Крещеный, как и ты.

– Что ж ты служишь Орде?

– А человек служит тому, кому выгоднее.

– А родина как же?

– Разве я свою родину трогал? Или твою? Не я на тебя напал, а ты на меня.

– Нечего тебе, – скрипнул зубами пленник, – на нашей земле делать!

– Это мое дело. Что ж, по твоей земле и проехать уже нельзя?

– Басурманам нельзя! – отрезал воевода.

– А великим князьям ездить в Сарай за ярлыками на княжение можно? Ты ж не в лесу живешь! Князья рязанские и переяславльские, тверские и нижегородские кланяются Тохте-хану. Я служу Ялвач-нойону. Что тут такого? И будь уверен, все ему доложу. Как ты исподтишка напал на нас. Ночью, как тать… Кто знает, может, ты разбойник, а никакой не воевода?

– Я смоленскому князю служу! – Обидные слова Федота достигли цели.

– А что же на проезжих людей нападаешь?

– Ордынцы на моей земле всегда чужими были! И будут!

– А ты князя своего спросил? Может, я к нему заезжал да грамоту показывал от Ялвач-нойона на проезд беспрепятственный?

– Ничего ты не показывал! Я бы знал!

– Ну, может, и не показывал… – усмехнулся Федот. – Только разве мы сейчас на Смоленской земле?

Пленник рыкнул и промолчал.

– Вот видишь, воевода. Своевольничаешь ты. Я на тебя жаловаться буду.

– Жалуйся! Напугал, подумаешь! Все равно не бывать Русской земле под татарами!

– И как ты этого добьешься?

– Я не добьюсь. Ты же меня живым не оставишь. Но найдется князь на Руси, который сумеет и междоусобицы прервать, и силы собрать достаточные, чтобы хребет Орде сломать. Не из ныне живущих, так кто-то из их сыновей.

– Ты так думаешь? Ну, может быть… Дай Бог нашему теленку волка загрызть. Ни ты, ни я этого не увидим, пожалуй. Да… С чего ты взял, что я тебя живым не оставлю? Ответь на мои вопросы, и я уеду своей дорогой. А тебя отпущу. Коня, правда, не дам, уж не взыщи. Ни к чему мне погоня. Но лук оставлю со стрелами и нож. Авось с голоду в лесу не помрешь, выйдешь к деревне какой-нибудь. Ну? Что скажешь?

– Не верю я тебе.

– Ну, не веришь и не верь. – Федот пожал плечами. Вернул меч Бургуту.

– Жечь будем, Кара-Кончар? – кровожадно осведомился ордынец.

– Тебе бы все жечь… – вздохнул Федот. – Не хочу я его жечь. Честный воин. Бился славно. Слушай, воевода, я не собираюсь тебя выспрашивать, сколько у твоего князя серебра в казне или мечей в дружине. Ответь мне только, где взял эти кинжалы? – В его пальцах будто по волшебству возникли теча, крутанулись, легли лезвиями вдоль предплечий. – Зачем с собой возишь?

Приснославич недоверчиво на него поглядел.

– Дружок твой, что ли?

– Да как сказать… Буду честен с тобой, воевода. Учитель у нас один был. Он его предал, на смерть обрек. Понимаешь, воевода, отомстить я хочу…

Илья задумался надолго. Федот ждал внешне терпеливо, а сам уже начинал злиться. Может, прав Бургут? Прижечь каленым железом, из кожи лоскуты нарезать – заговорит как миленький. Но что-то подсказывало: нет, не заговорит. Предпочтет мученическую смерть. В княжеских дружинах на Руси много таких упрямцев. Служат не за страх, а за совесть, мук и смерти не боятся, а радуются хоть в погибели послужить отечеству. Время потеряешь, а ничего не добьешься. Уж лучше хитростью и лаской.

– Ну как мне еще попросить тебя, воевода, – сказал он проникновенно. – На колени не стану, не надейся. А хочешь, в ноги поклонюсь? Помоги мне, воевода! Братом будешь мне названым! Дай мне за учителя отомстить!

Приснославич посмотрел ему в глаза – немигающие и честные-честные.

– Меня Ильей кличут.

– Спасибо. А я – Федот. Ну так поможешь?

– У мальчишки эти кинжалы были. Я его на тракте повстречал. Между Смоленском и Дорогобужем. С ним еще татарчонок был.

– Улан-мэрген?! – воскликнул допросчик.

– И его ты знаешь?

– Знаю. Тоже змея хитрющая. Им человека обмануть, в душу ему влезть, а потом нож в сердце воткнуть ничего не стоит. Как ты уцелел, Илья, ума не приложу…

– Ну, мы, смоленские, тоже не пальцем деланные. Они, вместе с рыцарем-крыжаком, целый обоз купеческий уничтожили. А когда мой отряд подоспел, врать начали, будто не знают ничего, и они тут ни при чем.

– А сейчас они где?

Приснославич вздохнул.

– Хитрецами они оказались. И, похоже, чародейству не чужды. Сперва рыцарь ушел. Среди ночи, никто из моих сторожей не заподозрил ничего. Будто невидимый. Да еще коня моего свел, Орлика.

– А мальчишки? Мальчишки?!

– Они позже удрали, когда я их городской страже передал. Те их в поруб упрятали. Они там несколько ден просидели, тихонями прикидывались. А потом – словно птички упорхнули. Охранников околдовали. Когда такое видано, чтобы смоленская стража засыпала? И удрали. Вот все, чем я тебе помочь могу, Федот.

– Спасибо, Илья… Как по батюшке тебя?

– Приснославич.

– Спасибо, Илья Приснославич, от всего сердца. Я их найду. И колдовство им не поможет. А куда они отправились, не говорили?

– Они не говорили. Только позже у нас, в Смоленске, тверские дружинники гостили.

– Никак Семен Акинфович?

– Он самый. Или знаешь его?

– Знаю. Как не знать? И боярина Акинфа Гавриловича знаю. Воевали с ним вместе.

– Что ж ты к татарве подался, Федот?

– Жизнь так сложилась, Илья Приснославич. В жизни всякое случается. Тебе ли не знать, воевода?

– Верно говоришь. Жизнь редко бывает легкой.

– Так что ты там про тверичей говорил?

– Семен Акинфович тоже про этих отроков выспрашивал. И слушок прошел по городу, будто едет он на запад, в Польское королевство, аж до города Вроцлава, что в Силезии. Может, и мальчишки эти туда же собрались?

– А про золото, про обоз рыцарей-франков ничего не говорили люди? – прищурился Федот.

– И это тебе известно?

– А то как же…

– Говорили. Только я не сильно верю.

– А вот и зря не веришь. – Кара-Кончар еще раз крутанул течи в пальцах. – Обоз с золотом есть. И все его заграбастать хотят. И Юрий Московский, и Михайла Тверской. Но достанется он мне. Все богатство я себе заберу, а всех, кто поперек дороги станет, убью. И юнцов, как бы они ни ворожили, и Семена, и Емелю… И тебя, Илья, тоже.

Глаза воеводы на миг расширились, наполняясь осознанием того, что его провели, как несмышленыша. Он оскалился, вновь рванулся из пут, но Федот быстрым движением воткнул кинжалы прямо в глазницы смолянина.

Добрая сталь не подвела. Тщательно заточенные клинки прошли сквозь мозг, пробили, послушные твердой руке, черепную кость на затылке и воткнулись в ствол березы. Тело воеводы выгнулось в последний раз и обмякло на ремнях.

– Собираемся! – приказал Кара-Кончар ордынцам. – Быстро!

– А…

– Все как есть оставь. Пускай висит воронам на поживу.

– А кинжалы?

– Кинжалы? Никогда их не любил. У меня меч есть. А найдет, не ровен час, кто мертвого воеводу, пускай на этих щенков подумают, что под ногами у меня путаются.

Солнце не поднялось над окоемом и на две ладони, а четверо всадников уже скакали на север, ведя за собой длинную вереницу коней на чембурах.

Почему на север?

Потому что Федоту так захотелось в последний миг. В его голове зрел новый замысел. И Ялвач-нойона со всей Ордой там не было.

Глава тринадцатая

Студень 6815 года от Сотворения мира Нижний замок, Витебск

Улан-мэрген зачерпнул пригоршню снега из-под забора, с ожесточением принялся тереть лоб и щеки. Снежинки, будто тысяча иголочек, впивались в кожу, но не могли избавить парня от ощущения грязи. В эту ночь он воспользовался приглашением седенького священника, поел вместе с нищими, просившими подаяния у входа в высокий, глядящий на Двину храм. А потом, разомлев с голодухи, поддался на уговоры и ночевать отправился в крохотную, наполовину вросшую в сугроб избушку. От усталости он не посмотрел, с кем ему придется делить засыпанный соломой земляной пол. А проснувшись, ужаснулся. Струпья, язвы, засаленные космы бород и гноящиеся глаза. Сосед справа натужно хрипел, смрадно выдыхая через открытый рот, в котором торчали редкие пеньки обломанных черных зубов. Борода сопевшего слева мужичка шевелилась от кишевших в ней вшей.

Ордынец не был брезгливым, но он боялся заразы, насмотревшись, как крепкие с виду нукуры, захворав, становятся слабыми, как дети, а некоторые, даже выздоровев, остаются калеками – жалкими, беспомощными, никому не нужными. Он вскочил и, перешагивая через храпящих побирушек, наступая на руки и ноги, бросился к выходу. По пути споткнулся и упал, влез ладонью во что-то липкое, а потому сразу за порогом долго оттирал руки и, лишь отойдя подальше, разыскал чистый, нетронутый снег, наметенный под высокий забор, «умылся».

Серым холодным рассветом над Витебском занимался новый день. Купол Благовещенского храма (так вроде бы называли горожане приютившую Улана церковь) упирался в небо, вонзая в него казавшийся черным крест.

Четвертый день из отпущенных князем Ярославом Васильевичем двух седмиц.

Все это время сын Ялвач-нойона честно пытался заработать хоть немного денег. При этом степной воин чувствовал постоянные угрызения совести. Ну не должен баатур трудиться, словно раб! Отобрать, ограбить, взять добычу с боя – совсем другое дело! А здесь же… Да и что он умел? Метко стрелять из лука? Рубиться на саблях? Скакать верхом и успокаивать самых норовистых коней? Применить эти знания и навыки в городе татарину никак не удавалось.

Правда, околачиваясь у ворот, Улан несколько раз помог богатым гостям, въезжающим в Витебск. Когда придержал коня, когда, превозмогая гордость, помог спешиться. Однажды вовремя указал на расстегнувшуюся подпругу – купец остался очень благодарен, что не свалился в сугроб вместе с седлом на радость спутникам.

За свои труды парень заслужил горстку медяков и связку беличьих шкурок, которые бережно хранил за пазухой. Как много еще осталось до десяти гривен, он не знал, но нутром чуял, что немало. И догадывался, что в две седмицы, если так и дальше пойдет, не уложится. Да и уложится ли в десять лет? Голод ведь не тетка – хочешь не хочешь, а на зуб что-то кинуть надо. А бесплатно могут кормить только возле церквей…

– Тебя что-то гнетет, сын мой?

Раздавшийся за спиной голос заставил ордынца подпрыгнуть. Разворачиваясь, он попытался нашарить на поясе отсутствующий нож.

Давешний старичок-священник смотрел на Улана, наклонив голову к плечу и мягко улыбаясь.

– Ты напуган? Ты озабочен? Не хочешь ли поговорить?

– О чем мне говорить с тобой? – сердито буркнул Улан-мэрген, опуская глаза. Стыд-то какой! Это же надо – дергаться, как поднятый с лежки заяц, от чужого голоса.

– Хочешь, мы поговорим о Сыне Божьем? Он тоже ощущал себя одиноким в многолюдном городе.

– Что мне за дело до вашего бога?

– А что ты знаешь о нашем Боге?

– Не знаю ничего и знать не хочу! – окрысился ордынец. – Я молюсь Великому Небу!

– Но ведь многие из твоих соплеменников приняли крещение. Даже хан Сартак, сын Батыя, был христианином. И побратимом великого князя Александра Невского.

«Вот назойливый!» – подумал Улан. Но ругаться со стариком не хотелось. Кто знает, вдруг еще придется за помощью обратиться?

Парень вежливо поклонился. Не до земли и не в пояс, но спину согнул.

– Я благодарю тебя, почтенный, за заботу. Обещаю подумать над твоими словами. А сейчас позволь мне идти.

Священник кивнул.

– Иди, отрок, иди… Но если надумаешь, двери церкви всегда будут открыты для тебя. Просто спроси отца Пафнутия. Меня позовут.

И уже в спину удаляющемуся татарчонку спросил:

– А ты не голоден?

Улан не ответил. Голоден, конечно! Брюхо аж к хребту прилипло. Но он стеснялся признаться, стыдился злоупотребить добротой совершенно чужого и не обязанного помогать человека. Парень быстрым шагом направился к воротам, туда, где надеялся заработать еще несколько медяков, а там будь что будет…

Отец Пафнутий перекрестил удаляющуюся спину, прошептав: «Помоги тебе Господь…»

Татарин решительно шел к воротам. Надо! Надо выручать Никиту. И для этого можно скрутить в узелок и засунуть подальше гордость, жалость к себе, стыд, голод…

«Проклятые ворота! Стоите тут… И нет вам дела ни до тех, кто въезжает, ни до тех, кто выезжает!»

Закутанные в длинные тулупы стражники переминались с ноги на ногу, выдыхая клубы пара. Двое нехотя и лениво вытаскивали засов. Потом налегли на створку.

«Неужто кто-то с утра пораньше прибыл? Наверное, важная шишка – не так-то просто заставить охрану и обозников подниматься ни свет ни заря и тащиться по морозу, под мелким, но непрекращающимся снегом, а то и ночью скрипеть полозьями по колее при свете Ночной Хозяйки. Или нет… Луна этой ночью не показывалась на небе, да и ни одной звездочки тоже не выглянуло. Так они что, факелами дорогу освещали?»

Улан-мэрген прибавил ходу. Вдруг ранним гостям понадобится его помощь?

Но вместо ожидаемого обоза в воротах показались вооруженные всадники. В полушубках с поднятыми воротниками и меховых шапках. На крепких, выносливых конях. При седлах мечи, сабли, топоры. Луки в сагайдаках и стрелы в колчанах.

Не иначе, боярин или княжич с малой дружиной в поход ходил.

Зачем таким важным баатурам привечать какого-то ободранного и грязного татарчонка?

Опустив плечи и понурив голову, Улан остановился. Горько вздохнул. Обидно. Так спешил. Лучше сейчас найти укромный уголок, где не будет так пробирать мороз, и подождать, когда в город поедут купцы.

От нечего делать он продолжал наблюдать за воротами.

Стражники, видимо озабоченные прибытием вооруженного отряда, заступили дорогу двум головным всадникам, один из которых сидел на темно-рыжем скакуне с белой проточиной на горбоносой морде. Ордынец помимо воли залюбовался конем, вспомнив золотистого фаря, принадлежащего мадьярскому купцу Чаку. Воистину этот красавец достоин носить на хребте хана или великого князя. Приплясывающий рядом с гнедым кургузый конек казался смешным – пегий, мохногривый, с короткой шеей и тяжелой головой. Сидящий на нем широкоплечий парень улыбался во весь рот. Льняные кудри выбились из-под шапки. Толстые пальцы бережно удерживали продолговатый короб с натянутыми вдоль струнами.

Улан похолодел и втянул воздух пересохшим горлом.

Протер глаза.

Помотал головой, стараясь отогнать наваждение.

Быть не может!

– Каскыр^[452]! – выкрикнул парень срывающимся голосом. На него оглянулись редкие в ранний час прохожие. Но всадники на гнедом и пегом продолжали внимательно слушать десятника стражи, который что-то сурово им выговаривал, время от времени разводя руками.

«Не понимают по-нашему!» – сообразил Улан. Откашлялся и закричал уже громче:

– Волчок! Вилкас! Это ты?

На этот раз его услышали все. Темнобородый боярин, возглавлявший отряд. Его плечистый спутник. Услышали стражники. Прохожие шарахнулись, испуганные криком. Кто знает, что им примерещилось? Может, подумали, что татарчонок совсем умом тронулся, коли волков зовет в городских стенах?

– Улан! Ты?! – Светловолосый парень спрыгнул с пегого коня. Задержался на миг, чтобы сунуть канклес в седельную суму. – Я знал! Я знал! – заорал он во все горло. – Я знал, что найду вас, draugas^[453]!

Распахивая медвежьи объятия, он кинулся навстречу татарину, который тоже припустил бегом.

– Улан! Братишка! – Вилкас подхватил ордынца под мышки и подбросил, как ребенка. – Ах ты ж dingimas^[454]!

– Ты живой! – не оставался в долгу Улан-мэрген. – А ведь мы думали…

– Меня так просто не убить!

– Где ж ты был, Вилкас?

– Вас искал! Думаешь, легко было?

– Ты же на дороге остался!

– Остался, остался… А куда вы подевались, Улан? Где Никита?

Литвин поставил татарина на землю, испытующе заглянул в глаза.

– Улан! Не молчи! Где Никита? – повторил озабоченно Вилкас. – Или приключилось что-то? Не молчи, Улан!

Татарин вздохнул. С чего начинать? Очень многое рассказать нужно, но уместно ли болтать на улице? Тем более что к ним приближался боярин на гнедом аргамаке.

Литвин по-своему истолковал молчание. Его лицо сделалось тревожным. Голос дрогнул:

– Где Никита? – повторил он. – Живой ли? Что ты молчишь?

– Это и есть один из твоих друзей? – поинтересовался боярин, глядя сверху вниз. Двое стражников едва поспевали следом за ним, продолжая бурчать на ходу, что, де, с оружием в Витебск никак нельзя.

– Точно! – радостно отозвался Вилкас. И вновь встряхнул Улана. – Никита где?

– Кто это? – шепотом спросил татарин, глазами показывая на всадника.

– Это? – оглянулся литвин. – Это – добрый человек. Он нам помочь обещался.

– Ну, не слишком-то я обещался, да разве ты не уговоришь? – усмехнулся тверич. – А что ж ты меня не познакомил с парнем? Познакомь!

– Это – Улан-мэрген, – поспешил исправить оплошность Вилкас.

– А Никита где?

– Вот я и хочу спросить! – Литвин развел руками.

– Ладно! Не на морозе же… – Боярин махнул рукой, повернулся к витебчанам. – Мои люди ремешками мечи перевяжут. Устраивает вас?

– Дык… – замялся десятник. – Воеводу спросить бы…

– Сколько нам под воротами торчать, пока ты спросишь?

– Дык…

– Ты не «дыкай». Слушай меня. Я – Семен Шуба. Князя Михаила Ярославича Тверского ближний боярин. Еду с важным поручением. Ежели мне в Витебск дорога заказана, так и скажи.

– Дык… Не заказана…

– Тогда я на постоялом дворе буду. Если воевода захочет поговорить, разыщете. Уяснил?

– Дык… Уяснил.

Стражники нехотя отступили. Зашагали обратно, то и дело оглядываясь.

Семен Акинфович махнул рукой, подзывая своих людей.

– Ты мне скажешь, что с Никитой? – Литвин вновь взял Улана за плечи.

– Схватили его здешние… – убитым голосом отвечал ордынец. – В убийстве обвинили. В порубе держат. А мне… Мне десять гривен собрать надо.

– Много собрал? – усмехнулся боярин.

Парень только рукой махнул.

– Понятно. С нами пойдешь. Все расскажешь. Но смотри, чтобы правду!

– Куда я денусь? – татарчонок зыркнул исподлобья.

– Тогда сзади запрыгивай! – Вилкас принял поводья пегого из рук дружинника со шрамом на левой щеке. Сунул ногу в стремя. Задержавшись на миг, улыбнулся. – Знал бы ты, как я рад тебя видеть!

Студень 6815 года от Сотворения мира Верхний замок, Витебск

Никита вначале считал дни, проведенные в темнице, а потом сбился и бросил. Можно, конечно, было черточки на стене рисовать, процарапывая их ногтем на плесени, или узелки завязывать. А зачем? Поверить в то, что ордынец, чужак в этом городе, сумеет насобирать десять гривен – просто уймищу денег! – это все равно, что поверить в восход солнца на западе. Или что птицы осенью вдруг соберутся в стаю и улетят на север. А потому парень прикидывал, как ему удобнее будет убежать из холопства. Нет, если в Верхнем замке к работе пристроят или, того хуже, на княжеском подворье, то удрать будет нелегко. Очень сильно постараться придется. А вот если новоявленного холопа продадут кому-то в Нижний замок или посад, хозяин очень скоро останется «с носом». А там… Разыскать коня и вперед – на Вроцлав. Жалко татарина бросать, да ничего не поделаешь. Если задуматься, он все же обуза…

«Смотри, пробросаешься… – произнес усталый голос в сердце Никиты. – Неужели твои дела выше дружбы? Отомстить за Горазда – святое. Но учитель мертвый, и ему все равно, насколько быстро осуществится месть. Да и неизвестно еще, хотелось бы ему, чтобы за него мстили? Учитель много рассказывал о чиньских монахах, которые были чужды злопамятности и, благодаря размышлениям и умерщвлению плоти, достигали таких вершин духа, что мелкие земные страстишки – зависть, злоба, жадность – их не волновали, оставаясь где-то там, в сторонке. Может, ты и про Василису забыл? А ведь смолянку выручать надо! Сыскать мадьярского купца и хорошенько по шее настучать, чтобы впредь неповадно было девиц похищать. Или она пускай тоже выкарабкивается, как сама сможет? А ты будешь мчаться на Вроцлав, искать Федота. Кто знает, быть может, и поединок с ним затеять удастся? А вот победить? У предателя опыт сражений несравнимо больше. Не учебных поединков на затупленном оружии или когда бойцы успевают отдернуть острие перед уколом, чтобы не причинить вреда, а настоящих схваток – насмерть, или ты, или тебя…»

В сердцах парень хватил кулаком по стене. Разбить костяшки не разбил – он давно уже мог лупцевать неошкуренное бревно без всякого вреда для себя. Но боль, отдавшаяся в локоть, отрезвила, заставила мыслить холодно и рассудительно.

«Значит, прежде всего нужно найти Улана. Бежать, так уж вдвоем. Тем паче, с лошадьми он не в пример лучше меня разбирается. Если что, так и украдем… А после надо что-то думать. Попытаться отыскать Василису. Поговорить с ней – знает ли она о смерти Мала? А вот Андраша Чака стоит хорошенько проучить. И никакая охрана не поможет…»

Скрипнул засов по ту строну дверей.

Никита насторожился. Для разносчиков хлеба рановато…

Или Улан все-таки насобирал необходимую виру? Да нет! Быть того не может! Разве что грабил кого-то… Или попытался ограбить, его поймали, и теперь сидеть им вместе, пока в холопы не загремят!

Дверь распахнулась. Рыжие блики факела метнулись по стенам, полу, затянутому паутиной своду поруба.

Мордатый охранник, которого парень запомнил по стойкому запаху лука, скомандовал:

– Выходи, головник!

– Что за спешка? – Никита поднял с пола полушубок, отряхнул прицепившуюся солому. – Куда идем?

С таким же успехом он мог спрашивать бадейку для нечистот. Витебчанин хрюкнул, что-то невнятно пробормотал себе под нос и кивнул на выход – давай, мол, шевелись.

Никита пожал плечами и зашагал. Что бы ни ждало впереди, а все же лучше, чем сидеть и плевать в потолок. А вдруг удастся сбежать прямо сейчас? Лишь бы во дворе не ждали их стражники с самострелами.

Мордатый сопел позади. К стойкому луковому духу добавился еще и крепкий перегар. Видно, вчера хорошо отдохнул.

Яркий дневной свет – наконец-то ветер разогнал тучи, и солнце засияло в пронзительно синем небе – ударил по глазам.

– Вот он, головник ваш! – послышался знакомый голос.

Фрол Силыч подпирал плечом бревенчатую стену и скалился, будто жеребец.

А напротив него…

Никита охнул. Быть не может!

Рядом, плечом к плечу, стояли Улан-мэрген, улыбающийся, словно ему подарили самого красивого и быстроного коня в мире, и Вилкас, живой и здоровый. Только правый глаз чуть прищуренный, будто ему докучают солнечные лучи, отражающиеся от сугробов.

– Волчок!

Парню захотелось подпрыгнуть и завизжать от радости. Но он сдержался. Позади друзей замер еще один человек – темнобородый мужчина в добротном овчинном полушубке, из-под которого выглядывал край кольчуги.

Литвин шагнул вперед, распахивая объятия:

– Никита! Живой!

– Как вы меня нашли?

Кости хрустнули в медвежьей хватке, но разве это боль по сравнению с той, когда он посчитал друга погибшим?

– Улана встретили! Да это долгий разговор. Как-нибудь после…

– После может не получиться, – вздохнул ученик Горазда. – Меня в убийстве обвинили. Виру назначили.

– Знаю! – радостно проорал литвин. – Десять гривен!

– Чего ты кричишь? – удивился Никита. – Можно подумать, богачом заделался… Мне теперь одна дорога – в холопы, – грустно добавил парень.

– Не вешай нос, головник! – хохотнул за спиной Фрол Силыч. – Выкупили тебя.

– Как?!

– А вон, боярин стоит.

Никита проследил за его взглядом.

Боярин – воин в полушубке и кольчуге – улыбался краешками губ. Наверное, поддался всеобщему ликованию.

– Признаюсь, – сказал он негромко, – десять гривен – это почти все деньги, что у меня были. Но я не жалею.

Никита оценил его уверенный голос, мягкую усмешку и внимательный, цепкий взгляд. Таких людей лучше числитьв друзьях, а не во врагах – с первого взгляда видно.

Парень отвесил поясной поклон.

– Спасибо тебе, боярин! Не знаю, как тебя зовут…

– Семен Акинфович, – тут же подсказал Вилкас.

– Спасибо тебе, Семен Акинфович!

– Не за что! Я сделал, что должно. И не буду требовать отдачи.

– А мне и нечем отдавать! – Никита развел руками. – Гол как сокол я остался. Ни коня, ни меча, ни какого другого оружия… Даже зипун, и тот измазанный. И рукав вон, гляди, надорвался… – Парень показал прореху.

– Зипун – дело наживное! – рассмеялся Семен.

– Но я хочу сказать, боярин, я очень благодарен. Если тебе понадобится помощь…

– Погоди! Не спеши.

– Что такое? – почувствовав подвох, вскинулся парень.

– Вилкас не сказал тебе, какому князю я служу.

– И какому же?

– Михаилу Ярославичу Тверскому, – раздельно по слогам выговорил Семен. – Батюшка мой – Акинф Гаврилович Шуба. Его ты встречал уже.

Никиту будто коленом под дых ударили. Вот только что хотел назвать человека другом. А оказывается, что он враг. Зачем тверичу забираться так далеко на закат? Ответ прост. Это тот самый Семка, помочь которому просил старый боярин, заехавший «на огонек» к Горазду. И должен он, как ни крути, постараться завладеть сокровищами рыцарей-крыжаков. Причем не просто завладеть, а опередить московский отряд, отправленный Иваном Даниловичем. А если не получится, то драться насмерть. А он, Никита? Ему нужно догнать дружинников Емельяна Олексича и помочь им. Потому что золото и серебро, которые франки везут на Русь, должны прибыть в Москву. Во что бы то ни стало. И он, Никита, приложит для этого все усилия.

Парня так и подмывало развернуться и уйти. Может быть, даже сказать что-то напоследок. Или плюнуть тверичу под ноги.

Пускай не думает!

А что не думает? Вернее, о чем не думает?

О том, что потратил всю мошну, выданную князем, на выкуп какого-то мальчишки? А мальчишка этот оказался неблагодарным и бессовестным.

Нет, нельзя допустить, чтобы его обвинили, чтобы оставалась плохая память.

Он еще раз поклонился.

– Прости, Семен Акинфович, боярин тверской. Я еще раз благодарю тебя, но ехать с тобой вместе, даже если позовешь, отказываюсь. Я – дружинник московский. Буду делать то, что должен. И пусть будет, что будет. Не обижайся, Семен Акинфович. Если доведется случай свидеться, то мне очень хотелось бы, чтобы мы не стали врагами.

– А можем? – Боярин посерьезнел.

– Это не только от меня зависит.

– Верно. Я тебе, Никита, не враг. Не был и не буду. Мне Вилкас много про тебя рассказывал. Я мог бы предложить тебе вместе ехать. Хоть до Люблина, хоть до Сандомира. Погоди! – упредил он попытку возразить. – Не спорь. Я и сам знаю, что откажешься. Что ж… Не наша вина, что князья между собой грызутся. Не скоро на Руси наступит время, когда одна голова над всеми будет. Как во Франкском королевстве или в Венгерском.

– Что нам за кем-то повторять? Великий князь есть.

– Которого в Орде назначают? А потом другой князь решает, что сам более достойный, везет хану подарки дорогие. И ведь получает ярлык на великое княжение! Не так ли два лета назад Михаил Ярославич с Юрием Даниловичем перед ханом Тохтой соперничали? Да, победил Михаил, так ведь и Даниловичи успокоиться не могут. Что, не так, скажешь?

– Неохота мне с тобой спорить, – пожал плечами Никита. – Голову вам Михаил заморочил. Юрий Данилович – старший внук Александра Невского.

– А Михаил – сын Ярослава, брата Александрова. Или ты не знаешь? Кто княжил во Владимире после смерти Невского? Ярослав Ярославич. И Михаил в роду Рюриковичей старше Юрия… Ну да ладно. Живы будем, еще вернемся к этому разговору. А сейчас недосуг. Гляди, витебчане нас уже с подворья готовы взашей гнать. А друзья твои зевают стоят. Ты свободен. Иди куда хочешь…

– Спасибо! – в третий раз поклонился ученик Горазда, проклиная в душе судьбу, сделавшую их с Семеном если не врагами, то соперниками.

– Друзья твои тоже идти могут, – боярин повернулся к литвину. – Так ведь, Вилкас из-под Крево? Пойдешь с Никитой?

– Так… – прогудел тот, отводя глаза. – Ты уж не взыщи, Акинфович…

– Да чего уж там. Дружба дорогого стоит, когда она настоящая. – Семен улыбнулся. – А сейчас на постоялый двор к нам милости прошу. Оголодал небось в заточении?

Они распрощались с Фролом Силычем, слушавшим их словесную перепалку не без удовольствия. И зашагали прочь из Верхнего замка. Никто их не задерживал – видно, витебских стражников предупредили загодя.

Никита с наслаждением вдыхал морозный воздух. Нет, все-таки свобода – это счастье, как ни крути. Ехать куда вздумается, говорить с кем захочется… Даже если не ехать – коней-то все равно нет, – а пеше шагать. И на пустое брюхо с дорогой душой отправишься, а тут еще и покормить обещают. Правда, ученик Горазда немного сомневался – стоит ли принимать приглашение тверичей. По старинному русскому обычаю, преломив хлеб с человеком, нельзя считать его врагом. А вдруг придется рубиться с Семеном и его дружинниками? Пускай не сейчас, а позже, в Силезии или Польше… Но, с другой стороны, воспринимать Семена Акинфовича как недруга он не мог. Вот отец его, боярин Шуба, при первом же знакомстве показался противным донельзя. Вначале угрожал учителю, кичась службой у князя Михаила, потом заискивать стал, подкупить пытался.

«А что было бы, – подумал вдруг Никита, – если бы Горазд принял предложение Акинфа Гавриловича? Уж во всяком случае, большей части невзгод, выпавших на мою долю, можно было бы миновать. Ехал бы сейчас с Семеном стремя в стремя, прикидывал бы, как половчее завладеть сокровищами крыжаков… Может, и течи довелось бы омочить в крови москвичей. Зато тогда я не познакомился бы с Уланом и Вилкасом, с Малом и Василисой…»

– А как думаешь, добрый молодец, красну девицу свою выручать? – словно подслушал его мысли боярин.

– Какую? – делано удивился Никита.

– Василису свет Александровну.

Парень бросил быстрый взгляд на друзей.

Проболтались! Совсем языки за зубами держать разучились!

Да! Вилкас тут и ни при чем. Он не мог знать, с кем Никита и Улан из Смоленска бежали. Значит, татарин виноват! Вот морда косоглазая! Погоди мне, отвяжется тверич, я тебе таких пропишу…

– Улан не виноват! – сказал литвин.

«Они что, взялись мои мысли сегодня читать? Вот еще чародеи недоделанные!»

– Да ты так зыркаешь на него, будто живьем сожрать готовишься!

– Мы на дороге Илью Приснославича по прозвищу Лют повстречали, – пояснил Семен. – Вижу по глазам – знакомо тебе и имя его, и прозвище.

– Знакомо, – кивнул Никита.

– Вот он и рассказал, что вы из Смоленска не просто так убежали, а княжну прихватили.

– Никого мы не прихватывали! Она сама увязалась…

– А ты думаешь, Александр Глебович разбираться станет, кто за кем увязался? Вы за ней или она за вами? Отряды смоленских дружинников по дорогам рыщут и всех проверяют. Мое дело предупредить – приметы ваши скоро всем известны станут. От Москвы до Литвы, от Киева до Новгорода.

– Мы-то тут при чем? – растерянно проговорил Улан-мэрген.

– Вот воеводе Люту и расскажешь. А то и заплечникам княжеским.

Никита нахмурился. К чему это ведет тверич? Вроде бы по доброте душевной предупреждает… А с другой стороны, разве ему не выгодно их в сторону с пути направить для благой якобы цели? Небось тогда и ему полегче в Силезии придется. Эх, если бы кто посоветовал, что делать… Кто-нибудь мудрый и рассудительный. Учитель. Или Олекса Ратшич. Или старый Любомир…

– Ты извини, Семен Акинфович, – проговорил парень, старательно скрывая неуверенность. – Прости меня. Я тебе, конечно, благодарен, слов нет. Но нам с друзьями посоветоваться надо. Как дальше быть, что делать.

Боярин понял с полуслова. Дважды повторять не пришлось.

– Само собой. Советуйтесь. Только не забывайте, что я вас покормить обещался. Вилкас знает, где меня найти.

Он усмехнулся, коротко поклонился и, развернувшись на каблуках, решительно зашагал по узкой витебской улочке.

Проводив взглядом широкую спину Семена, Никита повернулся к татарину с литвином.

– И что делать будем, други?

– Да пошла она, Василиса эта! – немедленно отозвался Улан. – Волос долгий – ум короткий. Баатур без коня не может, а без бабы… Тьфу!

– А разве достойно мужчины бросать в беде слабого? – немедленно возразил Вилкас.

– Это она-то слабая! Эге! Как же! Андраш еще наплачется, когда эта змея ужалит его!

– Злой ты! – покачал головой литвин. – Я вот о другом думаю.

– О чем же?

– Как мы втроем на одном коне поедем дальше?

– Вот! – Улан аж подпрыгнул. – За купцом тоже не сильно погонишься на своих двоих.

Никита вздохнул.

– Думать надо. Прикидывать.

Татарин отвернулся с обиженным видом. Уж он точно все для себя решил.

Вилкас почесал в затылке, сдвигая мохнатую шапку на брови. И вдруг лицо его озарилось.

– О! Никита! Чуть не забыл… Держи!

Он выудил из-за пазухи тряпичную куклу и с улыбкой протянул ее Никите.

– Твоя?

– Моя!

Парень схватил игрушку, прижал ее к груди. Живой еще домовик или нет?

– А ты хитер, – подмигнул Вилкас. – Какой оберег раздобыл!

– Какой?

– Ну уж не знаю… Только мне показалось, что каукас у тебя там прячется.

– Кто?

– Каукас… Ну, домовой по-вашему. Дед мой так его называл. А бабка говорила – каукас. Он мне подсказал, что тебя под Витебском искать надо.

«Вот спасибо, дедушко… – подумал ученик Горазда. – Может, ты еще подскажешь, как дальше быть? Искать Василису или на закат скакать, боярину Емельяну вдогон?»

Он с надеждой глянул на куклу. Но домовой молчал. Будто давал понять, что есть в жизни каждого человека поступки, на которые он должен решиться сам, без посторонней помощи и подсказок.

Глава четырнадцатая

Студень 6815 года от Сотворения мира Лесная дорога под Витебском Полоцкая земля, Русь

Вилкас похлопал по шее пегого жеребца.

– Один ты у нас остался на троих. Вся надежда теперь на тебя…

Никита рассмеялся.

– Был бы он длиной как лавка в гриднице, да о восьми ногах! Мы бы тогда помчали бы как ветер!

– А правда, – обратился литвин к Улану-мэргену, – что в Орде есть такие звери чудны́е – больше коня, мохнатые, а на спине – два горба?

– Ага! – отозвался татарин. – ТэмэгэнТэмэгэн – верблюд.1} называется. Сильный, как три коня! Если запрячь, то не кибитку, а целую юрту на колесах тащить может. Выносливый! По степи идет, по пустыне идет. Колючку жует! Десять дней может не пить ничего!

– Вот это зверь! – восхитился Вилкас. – Нам бы такого! Смог бы он троих на хребте унести?

– Смог бы! Запросто!

– Здорово! Э-э! Погоди! Да он наверняка медленный, как корова. Еле тащится, поди!

– Еще чего! – Глаза ордынца задорно блеснули. – Тэмэгэн бежит – не всякий конь угонится!

– Бежит – земля дрожит! Упадет – три дня лежит! – Вилкас подмигнул Никите.

– Глупости говоришь! – возмутился татарчонок. – Самые знаменитые баатуры верхом на них охотились на волков и на сайгаков. Сидишь между горбов и стрелу за стрелой пускаешь.

– И не трясет?

– Тэмэгэн – иноходец!

– Каждый?

– Каждый. По-другому бегать не умеют.

– Здорово! А что он ест так мало?

– Он и пьет тоже мало!

– Да я верю! А почему? Коня вон каждый день кормить надо!

– Сказал! То конь, а то – тэмэгэн. Старики говорят, он, мол, в горбах еду с водой носит.

– Как это – в горбах? В каких горбах?

– А на спине у него горбы. Когда сытый и отдохнувший, они толстые, как налитые. Как…

– Да ладно, я понял! – расхохотался литвин.

– А когда голодный, висят, как тряпочки.

– А как же он еду в них прячет?

– Откуда мне знать?

– Э-э-э… – скривился Вилкас. – Не знаешь, а говоришь.

Он тряхнул головой и запел:

Улан-мэрген сморщился и зажал уши руками. А Никита только улыбнулся. Благодарение Господу, он вновь на свободе. Идет куда хочет, болтает ни о чем, зато с кем хочет. Это ли не счастье?

– Думаю, тэмэгэнов мы здесь не найдем, – сказал Никита. – Что-то не припомню я, чтоб они водились в русских землях. А потому надо на ноги уповать. Мой дед говорил, что ноги надежнее любых коней.

– Как могут ноги быть лучше коня?! – возмутился ордынец. – Конь для баатура – лучший друг. Нет коня – нет баатура.

– Коня кормить надо. От волков защищать, – пояснил Никита.

– А еще лечить! – вмешался Вилкас и похлопал пегого по шее. – Так ведь, дружище? Ковать! Да от конокрадов отбиваться!

– Что ты говоришь?! – Улан аж подпрыгнул. – Конь, как ветер! Несет тебя к цели! Да в бою конь – помощник баатура!

– Шучу я, шучу, – отмахнулся литвин. – Разве я против коней? Верхом и быстрее, и веселее… Только один он у нас остался.

Пегий скосил глаз на хозяина, будто понимал, что о нем речь идет. Чтобы не делиться, кому ехать, а кому пешком идти, коня навьючили всякими припасами. По большей части подарками Семена Акинфовича.

Никита никак не мог понять, что же толкает молодого боярина помогать ему. А раз нельзя понять, нужно опасаться. К этому парень уже привык за время путешествия. Трудное это дело – к каждому встречному относиться с подозрением. Душа протестует. Хочется идти по жизни с открытым сердцем, не ожидая подвоха. Вот если бы кто-то мог подсказать… Но домовой молчал. Хотя и приснился пару раз – выбирался ночью из куклы, копошился, ворчал, качал головой. Никита пытался его спросить – чего ждать? Но «дедушка» молчал…

И Горазд больше не приходил во сне. Не учил жизни. А жалко. Его совет мог бы помочь. Как тогда говорил учитель, когда приснился парню у костра, в смоленском плену?

«Учись, Никитша, смотреть. Учись не просто смотреть, а видеть. Видеть людей. Все мы носим личины… Нужно научиться заглядывать под них. Читать в душах…»

Да как же научиться!

Как узнать – Семен Акинфович притворяется или от чистого сердца помогает?

Вот Мал сперва не понравился, сильно не понравился, а на поверку вышел хорошим человеком. И Василиса на первый взгляд показалась вздорной девчонкой, невесть что вообразившей. А теперь душа надвое разрывается: ее выручать или княжье задание выполнять? И никак не получается рассудить по совести. И одно и другое важно. Если хочешь себя, конечно, уважать после всего, что совершишь.

А может, нужно начинать с себя? Ну под личину, машкару^[456] заглядывать? Открыть душу, прежде всего, себе самому. Чего ты от жизни хочешь? Славы и почестей, страха и зависти? Или уважения и спокойной старости, когда знаешь, что ни разу не поступил против правды и совести. Не отрекся трижды, подобно Петру, до того как петух прокричит. Не вкладывал персты в раны. Не трусил, не предавал. Не лгал, не клеветал…

Эх, да чего там!

Парень махнул рукой и зашагал по обочине дороги, проваливаясь в снег по колено.

Улан-мэрген вздохнул, переглянулся с Вилкасом и дернул пегого за недоуздок. Татарин снег не сильно жаловал, да и сапоги у него были мягкие и легкие. Потому и старался он идти в колее – хоть и давненько проезжали по этому тракту сани, а все же не ошибешься, где накатанный след, а где целина.

Литвин пожал плечами, сбил на затылок мохнатую шапку и зашагал следом. Канклес он так и не выпустил из рук. Ударил по струнам и запел:

Никита оглянулся на витебские стены. Куда же идти, куда путь держать?

– Эй, Никита-баатур! – Улан поравнялся с ним. – Что невеселый такой?

– А с чего мне радоваться?

– Это вам, татарам, легко. – Вилкас оборвал песню, не докончив припева. – Что наступать – вскачь нестись, что отступать – опять же коней гнать! А тут думать надо.

– О чем думать?

– Хоть Василиса ваша и противная девка, а негоже бросать ее без помощи, – как по писаному отвечал литвин. – Верно, Никита? Об этом закручинился?

– Угадал… – неохотно ответил ученик Горазда.

– А тут и угадывать нечего! У тебя все на лице намалевано. Разрываешься ты между службой и дружбой.

– Да кому она нужна, Василиса эта! – воскликнул Улан-мэрген. – Пусть пропадет – я не заплачу!

– Она тебя из поруба вытащила! – Никита едва не рычал, в который раз почувствовав злость из-за неосторожных слов ордынца.

– Я ее просил?

– Что ж ты не остался? Или когда тебе помогают – это одно, а когда ты помочь кому-то должен – тут уж десять раз подумать надо?

– А думать не надо, по-твоему? Мы даже не знаем, сама она поехала, по доброй воле, или увезли ее!

– Ага! И Мала сама зарезала!

– Я этого не говорил!

– Так думай головой, а не тем, чем в седле сидишь! Ее купец звал с собой ехать, когда мы за столом сидели?

Улан надулся и шагал молча.

Никита выпрыгнул на дорогу с обочины, преградив ему путь.

– Говори! Звал или нет? Ты же рядом сидел, как и я!

– Сидел… – Татарин отвел глаза.

– Ну так слышал?

– Слышал…

– И что она ответила?

– Отказалась, – понурился Улан.

– Так с чего бы ей передумать?

– Не знаю! Может, нас побоялась…

– Глупости говоришь! – ухмыльнулся Вилкас. – Побоялась! Свободные люди. Захотели – вместе поехали. Захотели – разбежались.

– Уж чего-чего, – добавил Никита, – а что мы не станем рыдать и уговаривать ее остаться, она наверняка знала.

– Значит, выкрали вашу княжну? – прищурился литвин.

– Значит, выкрали!

– А куда повезли?

– Мне откуда знать?

– Кто такой это Андраш Чак?

– Сказался купцом. А ведет себя будто боярин именитый. Королей ругал. Карла Роберта и этого, как его? А! Вацлава Пжемысловича. Так ругал, словно равный.

– О как! А куда ехал? Откуда?

– Не говорил.

– Он язык за зубами держал – лучше не надо! – звонко выкрикнул Улан. Пегий даже шарахнулся, натягивая повод. – Ни словечка лишнего!

– А ехал на север, – медленно проговорил Никита. – По Смоленскому тракту на Витебск. Значит, куда мог дальше?

– На Полоцк? – предположил Вилкас.

– Может, и на Полоцк…

– Нет, – продолжал рассуждать литвин. – На Полоцк нынче опасно ездить… Все знают, князь Витень хочет город воевать. Полочане сами его попросили.

– Я слышал, – кивнул парень. – Говорят, тамошний князь начал немцам кланяться. К тевтонцам да к ливонцам бояр засылать, переговоры вести.

– Во-во! – подхватил Вилкас. – Ты-то, брат Никита, издалече, всего не знаешь. Полочане – люди суровые. Сто лет назад они никому не кланялись, воевать ходили под Ригу и немцев били. Да и с той поры не помягчали. Только князь их, видать, с годами умом тронулся. Перед смертью завещал город рижскому архиепископу. Вот тут-то немцы и рады стараться – город заняли и давай свои порядки устанавливать! Но и полочане не лыком шиты. Быстро сообразили – заслали послов к литовскому князю Витеню, просить помощи. Тот, говорят, уже войска собрал достаточно, чтобы ливонцев из Полоцка вышибить.

– А полочанам не один пес – немцы или литва? – удивился Улан-мэрген, забывая о причине спора.

– Не один! – твердо ответил Никита. – Литовские князья – нашей веры, православной. А немцы всех на римский манер переделывают. Потому люди и недовольны.

– А купец Чак, – татарин почесал затылок, – он какой веры? Ты не заметил?

– Да вроде римской… – Никита пожал плечами. – Об этом он тоже молчал, но… На постоялом дворе он так разговаривал, будто вовсе басурманин какой. Про пост забыл, да и не жалует он христианских обрядов, как я понял… Нет! Таки перекрестился он слева направо! Латинянин!

– И зачем ему в Полоцк тогда ехать, если народ там против латинян озлобленный? – продолжал Улан.

– Так там же немцы сейчас! – К Никите вдруг пришло озарение.

– Вот оно что… – почесал затылок татарчонок. – Смеяться не будете?

– С чего бы нам над тобой смеяться?

– Тогда скажу. Ну… Я думаю, не купец он вовсе.

– Так это мы и без тебя поняли! – хохотнул Вилкас. – Я думал, ты что-то умное скажешь…

– Погоди! – остановил его Никита. – Говори дальше, Улан!

– Да чего там говорить? Может, он тоже с посольством куда-то едет? Ну, как и мы. Посольство тайное. Потому и скрывается.

– С посольством? – нахмурился Никита. – А знаете, друзья, это похоже на правду.

– Не-е… – возразил литвин. Но больше для порядка, чтобы показать – он тоже думает и свое мнение имеет. – А к кому?

– Не к витебскому князю, это точно.

– В Полоцк?

– Не знаю… Пожонь – это где? – Никита, хоть и стеснялся, что мало по свету путешествовал и чужие земли не видал, не боялся в том признаться.

– Пожонь – в Венгерском королевстве, – гордо произнес литвин.

– Точно! – подпрыгнул от радости ордынец. – И Молчан-корчмарь говорил то же! А Венгерское королевство – это где?

– Темнота! – осклабился Вилкас. – Венгерское королевство далеко… Если отсюда ехать, то надо держать на полуденное солнце – через Пинск, Луцк и Перемышль. Как раз минуешь Галицкое княжество. Перевалишь Низкие Бескиды^[458] и в самый раз в Венгрию попадешь.

– Ты это сам в Венгрию ездил, что знаешь все так хорошо, или кто рассказывал?

– Брат Жоффрей, рыцарь франкский, как-то с Олексой Ратшичем говорили, а я рядом был. Любопытно мне стало, вот я и подслушал. Жоффрей в Москву ехал через Венгрию. Он вообще полмира объездил, по-моему…

– Погоди-погоди! – перебил друга Никита. – Нам сейчас не до крыжака…

– Это как сказать! – Вилкас хитро подмигнул и приосанился. – Они в разговоре какого-то Чака вспоминали…

– Что? – Никита подпрыгнул, будто на раскаленную подкову наступил босой пяткой. – Ты чего раньше молчал?

– А только сейчас вспомнил! – улыбнулся литвин. – Я же нарочно не запоминал. Он мне нужен был, этот Чак…

– Ладно! Не отвлекайся! Рассказывай, что услышал!

– Что подслушал… – ядовито вставил Улан.

Но Вилкас и Никита только отмахнулись от него.

Здоровяк почесал затылок:

– Да что рассказывать? Есть вроде как среди венгерских бояр один – Матуш Чак Тренчинский. Богатый – страсть! И себе на уме. Никого из королей и князей не боится. Жоффрей говорил, это они его побаиваются. Кого хотел, поддерживал, кого хотел – свергал. Вначале с императором Рудольфом в битве у Сухих Крут разбили Пржемысла Второго. А потом помогал королю Андрашу, когда тот с немцами воевал. Но и с Андрашем не сумел мир на долгие годы сохранить. Уже после того, как с немцами повоевали, между собой погрызться успели…

– Весело они там живут, – покачал головой ордынец.

– Не веселее, чем вы, татары! – не растерялся Вилкас.

– Чего это? – обиделся Улан.

– А как Берке отравил Сартака? Напомнить?

– А этого никто не доказал!!!

– А что Тохта с Ногаем грызутся хуже, чем кошка с собакой, тоже никто не доказал!

– А ну тихо! – прикрикнул на друзей Никита. – Не отвлекайтесь! Говори, Вилкас! Все, что знаешь, говори!

– Да чего уж там говорить? Андраш умер, Чак начал Вацлава Пржемысловича, богемского государя, поддерживать. С ним заедино ратился против Карла Роберта. Потом и с Вацлавом поругался. Зато с Карлом помирился… А еще годик прошел, и с этим чего-то не поделил… Хотя понятно чего. Он всегда хотел сам королем заделаться. Чтоб ни перед кем спины не гнуть, шапки не ломать… Для того и богатства ему хватает. Земли – преобширнейшие. Края вокруг Пожоня так и зовут: Матушева земля. В его, значит, честь.

Вилкас замолчал. Перевел дух. Для него это была весьма длинная речь. Проще в битве булавой махать, чем вспоминать и облекать воспоминания в слова. Литвин даже вспотел. Сдернул шапку с головы, обмахнулся ею, несмотря на кусающийся морозец.

– И что? – прищурился Улан-мэрген.

– Да ничего, – развел руками Вилкас.

– Ну так…

– Погодите! Оба! – воскликнул Никита. – Дай, я чуток разберусь со всеми этими королями-императорами… Этот твой Чак…

– Какой он мой?! – возмутился литвин.

– Неважно! Тот, про которого ты подслушал… Этот Чак враждует сейчас с Карлом Робертом. Он кто?

– Венгерский король.

– И с кем он дружит?

– Да откуда мне знать?

– А с кем не дружит?

– Ну ты спросил!

– Что, совсем ничего не знаешь? И не догадываешься даже?

– Ну, с Пржемысловичами не дружит…

– А Пржемысловичи – это…

– Богемия…

– О! – Никита сжал ладонями виски. Ему казалось, решение загадки близко. Еще чуть-чуть…

– И с немцами не очень, по-моему… Он вроде с баварским герцогом воевал.

– Так! А с Литвой и Польшей?

– Я что-то не пойму: к чему ты клонишь?! – в сердцах выкрикнул Вилкас. – Владислав Локоток, князь краковский, поддерживал Пржемысла, когда тот с немцами воевал… И вообще, он германцев не любит. С Тевтонским Орденом за Померанию спорит. Выходит, кто враг немцев, тот друг Владислава. Да и Витень, наш великий князь, тоже с крестоносцами на ножах… Тебе-то это зачем знать?

– Знаешь, Волчок, я вдруг подумал… – медленно проговорил Никита. – Вдруг этот Чак… ну, тот, с кем нам повстречаться довелось… родич того Чака, про которого ты слышал? Может такое быть?

– Ну… Не знаю.

– Сколько твоему Чаку лет?

– Откуда мне знать? Не молодой, это точно, если в битве у Сухих Крут сражался. Эта битва почитай тридцать зим тому назад была. Выходит, что…

– Где-то за пятьдесят?

– Ну… Получается, что так.

– Во! – воскликнул Улан. – И нашему так где-то!

– Так это один и тот же человек, что ли? – сморщил лоб литвин.

Никита покачал головой:

– Нет. Не думаю. А вот братья могут быть.

– Да? И на кой ляд брату Матуша Чака ехать на север с малой дружиной и почти без прислуги? Да еще с конем чистейших кровей. С конем, за которого равный вес серебра дают. Продавать, что ли, надумал?

– Нет! Разбойник Любослав тогда брякнул, что таких красавцев не продают. Таких красавцев, мол, только дарят.

– Значит, подарить его хочет! – снова вмешался Улан.

– А кому подарить? – развел руками литвин.

– Вот я и думаю. Размышляю. А что у нас на севере? Кроме Полоцка, само собой.

– Ливонцы. Динабург, Венден, Дерпт…

– Если Матуш Чак борется с Карлом Робертом, то у немецких рыцарей подмоги и дружбы искать – самое то. Не кажется тебе?

– А конь?

– А конь Великому магистру в подарок.

– Все равно… – не сдавался Вилкас. – Из Венгрии в Ливонию проще напрямую, через Гродно и Вильно.

– А литва с немцами не дружна. Что, если опознают, кто он да куда едет?

– Согласен… – задумчиво проговорил литвин.

– Что, разобрались? – топнул ногой ордынец.

– Вроде разобрались, – ответил Никита. – Если ни в чем не ошибся, то Андраш Чак – брат Матуша Чака. И посольство его направляется в Динабург. Или Венден.

Вилкас помолчал, подумал. После сказал:

– Ой, не догоним. Они нас дней на пятнадцать опережают. Верхом едут. А мы – пешком плетемся.

– А если постараться? – быстро спросил Никита.

– Да нет… Мимо Полоцка не проедет, это точно… – продолжал рассуждать литвин.

– Можно успеть… – начал было Никита и осекся. Нужно выполнять обещание, данное Ивану Даниловичу.

– Да как ты успеешь?! – по-своему понял его молчание Вилкас. – Втроем на одном коне? Так никого не догоним…

– Нам теперь и до Вроцлава не добраться до будущего лета… – убитым голосом проговорил ученик Горазда.

Он махнул рукой и отвернулся, чтобы скрыть навернувшиеся на глаза слезы. Стыдно, не мальчишка все-таки. Правая ладонь сама собой опустилась на привязанную к поясу куклу. «Что ж ты молчишь, дедушко? Подскажи, подай хоть какой-нибудь знак, что делать надо…»

«Тебе помогут, – неожиданно прозвучал прямо в голове знакомый голосок – заботливый, но немного сварливый, по-стариковски. – Поможет тот, которого ты не знаешь, от которого не ждешь поддержки. Главное, не оттолкни. Относись к людям так, как хочешь, чтобы к тебе относились. И все устроится».

Никита дернулся. Чуть на месте не подпрыгнул. Хотел заорать изо всех сил: «Кто?! Кто поможет?!» – но сдержался, увидев выпученные глаза товарищей. Не ровен час, решат, что умишком тронулся.

– Ладно! – Он хотел улыбнуться. Получилось, кажется, не очень. Криво, вымученно, больше похоже на оскал. – Нечего торчать на дороге, как три богатыря. Пошли потихоньку…

Вилкас пожал плечами. Пошли так пошли. Взялся за недоуздок пегаша. Но Улан ужом вывернулся из-под его руки, повис, словно клещ, на конской морде.

– Стойте! Никита-баатур, погоди!

Пегий прижал уши, присел на задние ноги, пошел боком на обочину, взрывая слежавшийся снег.

– Не могу глядеть, как ты мучаешься, Никита-баатур! – продолжал надрываться ордынец, криком распугивая обсевших ближайшую березу снегирей. – Слушай, что скажу!

– Да что ты скажешь? – насупился литвин.

– Я придумал…

– Придумал? Ты говори, да не заговаривайся. Думать, оно посложнее, чем сабелькой размахивать! Что ты можешь придумать?

Щека татарина дернулась, но он ничего не ответил. Сейчас ему было не до придирок и подначек Вилкаса.

– Слушай меня, Никита!

– Ну? – устало отозвался парень. – Говори уже, а то шуму…

– Я вот что придумал, – сбивчиво затараторил ордынец. – Разорваться человек не может. И туда надо – себя уважать перестанешь. И туда надо – совесть замучит. Как выбрать? Никак не выберешь, куда ехать… Это если человек один. А если не один? Мы же можем разделиться!

– Ты хочешь сказать… – начал Никита, удивляясь, как такая простая мысль не пришла ему в голову раньше.

– Да! Ты, Никита-баатур, вместе с Каскыром… тьфу ты… с Вилкасом езжай, куда тебя князь урусов отправлял. Ты ему слово давал, а настоящий мужчина всегда слово держит. А я на север поскачу. Вот на нем! – Улан похлопал по шее пегого. – Буду купца Чака ловить. Пешком мы его не догоним, а я верхом помчусь как ветер. Выслежу, и тогда он не отвертится…

– Ты же только что доказывал, что Василису бросить надо – пускай сама выкручивается! – Никита не верил своим ушам.

– Мало что я говорил! Если надо, поскачу и привезу ее! И никакие мадьяры мне не помешают!

– Да как же ты в одиночку с ними справишься? – вмешался литвин. – Их вон сколько!

– Я – мэрген! – Ордынец вскинул подбородок. – Дайте мне только на сто шагов подобраться!

– Мэрген-то ты мэрген… – задумался Никита. Может, и правда, это выход? Нет, боязно. За татарчонком глаз да глаз нужен – в одиночку он таких дров наломает, что без головы останется. Надо все обдумать и совета Вилкаса спросить… А что литвин молчит?

Парень поднял голову – закаменевшее лицо друга ему не понравилось сразу. А когда он проследил за его взглядом, то меж лопаток побежал холодок нехорошего предчувствия. Прямо из леса к ним шагали двое. Вернее, шли на лыжах, бесшумно скользя по снегу.

Оба высокие, в простой домотканой одежде. Только один – старик с длинной белой бородой, худой и костлявый, а потому похожий на Горазда. А второй показался Никите знакомым. Русая нечесаная борода, непокорные кудри, широкие плечи и полушубок нараспашку.

Любослав? Разбойник, который сбежал из-под стражи?

Похоже, он. Точно, он!

А кто же его спутник?

Тут Вилкас еще раз удивил друзей, шагнув вперед. Литвин поклонился в пояс и поприветствовал старика.

– Поздорову тебе, почтенный Финн!

Седобородый улыбнулся. Остановился, придержав за рукав Любослава. Кивнул.

– Я вижу, ты нашел своих друзей, вьюноша?

– Нашел!

Вилкас говорил твердо, но Никита заметил, что его друг поежился под взглядом серо-голубых глаз старика.

– Тогда нам есть о чем поговорить, – седобородый поправил куколь. – Разведем костерок, посидим?

Глава пятнадцатая

Студень 6815 года от Сотворения мира Лесная дорога под Витебском, Полоцкая земля, Русь

Небольшой костерок развели в ста шагах от дороги. Отсюда случайный прохожий не заметит отсветов между деревьев. Никита был бы рад и подальше отойти, чтобы запах дыма до тракта не долетал, а то мало ли… Стражники и дружинники встречаются ой какие дотошные. Вроде бы витебчане излишне ретивые на княжеской службе им пока не попадались, а кто его знает? Повстречается воевода, хоть чуточку похожий на Илью Приснославича, что по прозвищу Лют, и наведаются к стоянке. Так, мол, и так, православные, почему среди ночи в лесу дремучем скучаете? Почему в город, под защиту стен крепостных и оружия княжеского, не торопитесь? Аль недоброго чего замыслили? Начнутся разговоры, выяснения… А оно надо?

Огонь развели очень быстро. Вилкас нащепил ножом сухих веток, наломал тонкого хвороста. Любослав приволок, выкопав из-под снега, две валежины, уложил их по обе стороны от пламени. Дровосеки, бортники, охотники – люди, промышляющие в лесу, – называют такой костер нодьей. Бревна можно потихоньку подвигать и греться от ровного жара всю ночь.

Финн отлучился ненадолго – не говоря ни слова, скрылся за деревьями. Никита сперва подумал, старик по естественной надобности в чащу отправился, но седобородый вернулся с двумя тушками зайцев в руках. Матерые зайчины – побольше, пожалуй, чем четверть пуда каждый. Улыбнулся и отдал дичь Улан-мэргену. Татарчонку объяснять не пришлось – ободрал и выпотрошил в мгновение ока, распял на еловых рогульках и закрепил над огнем.

От Никиты не укрылся косой взгляд литвина, брошенный на старика. С чего бы это?

– Это от моих друзей вам подарочек, – улыбнулся Финн, усаживаясь на свернутую епанчу и протягивая ладони над костром.

Вилкас только головой покачал, а старик, увидев недоумение на лице Никиты, пояснил:

– Мне стая волков местных помогает. Не побрезгуете, вьюноши?

– Каких волков? – охнул парень. А сам подумал: «После хлеба да воды, которым меня в порубе витебчане потчевали, я от мяса отказываться не собираюсь. Не на таковского напал…»

– Шутишь, почтеннейший? – Улан поправил одну тушку, которую языки пламени слишком уж облизывали. – Скажешь тоже – волки!

– Да какие уж там шутки, – вместо Финна ответил литвин. Почесал затылок, горестно вздохнул. – Вы уж простите, други, я вам раньше все обсказать должен был. Выходит, моя вина…

– Какая вина? – Никита завертел головой, не понимая теперь уже совсем ничего. – Вы уж объясните все по порядку.

– А вот как раз и присядем рядком, поговорим ладком, – усмехнулся старик. – Так у вас на Руси говорят?

– Ну давай, уважаемый. – Парень присел, как учил Горазд: вроде как на колени стал, но задницей на пятки. Незнакомому с чиньской борьбой человеку кажется: сидит, выказывая уважение старшему. Но Никита знал наверняка, что в любой миг взлетит в прыжке, подобно птице, перемахнув, не задумываясь, не только костер, но и головы присевших напротив людей.

Финн не торопился начинать разговор, хоть и сам предложил. Сидел, поглядывал цепким и не по-стариковски живым взглядом на парней. Будто изучал, хотел навсегда запомнить их лица.

Тихий и угрюмый Любослав, которого Никита запомнил совсем другим – нагловатым, отчаянным, задорным, в отличие от своего спутника, глаза отводил. Пялился на еловые лапы, согнувшиеся под снеговыми «коржами». Кусал губы, сопел недовольно. Точнее, как догадался парень, не недовольно, а смущенно.

«А ведь он же стыдится своего поступка на дороге, – вспыхнула внезапная догадка. – Не думал и не гадал, что повстречается со мной и с Уланом. Хотя ордынца он и не запомнил-то, пожалуй, а вот меня стесняется. Удивительно!»

Скажи еще вчера кто Никите, что повстречается он с лихим атаманом лесных разбойников, парень готовился бы к драке, ибо счел бы, что Любослав пожелает отомстить, утвердить свое превосходство. А тут такое преображение… Как это Финну удалось так быстро перевоспитать атамана? Видать, и вправду, не прост старикан, ох не прост.

– Оно, может, и к лучшему, вьюноши, что Вилкас вам ничего не рассказывал, – нарушил порядком затянувшееся молчание старик. – По опыту своему знаю, люди, когда узнают, кто я такой есть, с большой опаской ко мне относиться начинают. С большей, чем я того заслуживаю.

Никита слушал не перебивая. Только искоса поглядывал на не в меру горячего Улан-мэргена – не вспыхнул бы тот, как сухая солома, не наговорил бы дерзостей. Но, видно, в Орде, так же как и на Руси, с малолетства вколачивали почтение к старшим по возрасту. Нравится тебе человек или не нравится, боишься ты его или нет, ненавидишь или любишь пуще отца родного, слушать надобно не перебивая. А иначе и быть не может. Если уважение к старикам в молодых сердцах исчезнет, в одночасье весь мир обрушиться может.

– Значит, Никита – это ты? – глянули прямо в душу отражающие пламя костра глаза Финна.

– Я.

– Парень с куклой, я так и представлял тебя. Или почти так. Котел много не кажет…

– Это не я! – скороговоркой зачастил Вилкас. – Это не я рассказал. Он сам знает. Он многое про нас знает.

– Чаровник, что ли? – удивился Никита.

– Ну вот, и ты туда же, – усмехнулся в седую бороду Финн. – Не чаровник я. И не колдун. Чтобы тебе понятнее было, можешь меня знахарем считать. Знахарь – в любой земле человек уважаемый.

– Zynys, – подсказал литвин.

– Можно и так говорить. Смотрю я на вас, вьюноши, и сердце радуется. Сыновья трех разных народов, а подружились. Помогаете друг дружке, готовы в сражении спины прикрыть.

– Эх, кабы так по всей Руси было, – вздохнул Никита. – Может, мир и достаток наступили бы? А то князья знай грызутся…

– А у нас чубы трещат, – кивнул Вилкас.

– Может, когда-то и настанет такое время, – поразмыслив мгновение, сказал Финн. – Только, как ни вспоминаю я историю держав и народов, никак не могу вспомнить, чтобы благолепие хоть немного продержалось бы… А я долго живу.

– И сколько тебе годков, бабай^[459]? – не удержался-таки Улан.

– Ой, много, улым^[460], – в тон ему ответил старик. – Ты себе и представить не можешь.

– А я попробую.

– Темучин еще зеленым юнцом чужих овец пас, а у меня полная борода седых волос была.

– Ой-е… – присвистнул ордынец. Уставился на Финна с недоверием.

Никита тоже усомнился в словах нового знакомца. Как такое быть может? Триста лет ему, что ли? И после этого заявлять, что не чароплет?

– Вижу, вьюноши, что заронил я в души ваши зерно сомнения, – покачал головой Финн. – Это нехорошо. Надо исправлять. Слушайте меня…

И он неторопливо повел рассказ, часть которого Вилкас уже слышал раньше, но за хлопотами и насущными заботами так и не удосужился поведать друзьям. Может быть, через пару дней пути, у ночного костра, припомнил бы и пересказал, чтобы скрасить скуку. Но теперь парень даже радовался, что Никита и Улан услышат невообразимую историю оборотня из первых уст. А то еще на смех подняли бы, чего доброго…

Финн говорил неторопливо, подбирая простые и понятные слова, понимая, что сидят напротив него не мужи ученые, а отроки, совсем недавно вступившие во взрослую жизнь. Он рассказывал об оборотнях, испокон веков живших во всех землях, рождавшихся среди всех народностей – и у славян, и у франков, и у германцев, и у латинян с греками. Об их нелегкой жизни. Легко ли приходится, когда все вокруг считают тебя кровожадным чудовищем и так и норовят вилы в бок всадить? О том, как появляются истинные оборотни, получившие искру дара – или проклятия? – от далеких предков. Прародителем всех, кто может в звериную шкуру переодеваться, Финн назвал то ли человека, то ли бога языческого, некогда жившего на берегу теплого моря, неподалеку от Царьграда. Звали его Протеем. Любил он плавать в море тюленем или дельфином, а на берегу отдыхать в образе человека. Что это за звери такие чудные, Никита мог только догадываться, но Вилкас сказал, будто видел похожих, когда к Варяжскому морю путешествовал.

По словам Финна выходило, что часть людей, хотят они того или не хотят, несут в себе способности к оборотничеству. И узнают об этом в довольно зрелые годы. Хотя кое-кто может научиться перекидываться зверем еще в детстве.

– Взрослый, ежели первый раз обернуться надумает, мучается после, – покачал головой старик. – Огневица с лихорадкою вцепиться могут, что когтями. Не позавидуешь. Иной и помереть может, если не найдется под боком знахаря, что сумел бы помочь. А иной душу бессмертную таким грехом покрывает, что уже не отмоешь и не отмолишься.

Любослав, услышав речи спутника, поежился и втянул голову в плечи.

– Счастье, когда не успевают они покалечить или убить слишком уж много народу. Лучше, конечно, вперед поспеть, упредить беду… Ну да не всегда это удается.

– Погоди, почтенный Финн, – выдохнул Никита. – Я что-то не пойму. Это что, выходит, оборотни от оборотней же людей защищают?

– Да. Не все оборотни. Только самые… как бы это тебе сказать… правильные, что ли? Мы давно договорились помогать друг другу, не давать лишнему злу в мире множиться.

– Мы?

– А ты разве еще не догадался? Да. Я – оборотень. И Любослав тоже.

Волей-неволей Никита поежился. Ладонь скользнула к поясу, где висел чухонский нож с тяжелым широким лезвием.

– Да ты не бойся. Или у вас на Руси в сказках и былинах оборотни такие уж исчадия ада кровожадные? Насколько я знаю, они у вас героями представляются.

– Это кто же? – опешил парень. – Не пойму я тебя, почтенный Финн.

– Этот, как его, – подсказал литвин. – Вольга Всеславьевич.

– Ну да… – кивнул старик. – Был у вас такой герой. – Он прищурился и прочитал по памяти: – Ратников-дружину кормить-поить надо, кормить-поить, обувать, одевать. Дружина спит, а Вольга не спит. Обернулся ночью серым волком. Бегал-рыскал по темным лесам, по чащобам, бил оленей, лосей, спуску медведям не давал, бил барсов, соболей, да и зайцами, лисицами не брезговал. Он кормил, поил свою дружину хоробрую, обувал, одевал добрых молодцев. Слышал когда-нибудь?

– Что-то слышал. Краем уха… В детстве, может, кто-то рассказывал. А у Горазда мы не часто русские былины вспоминали.

– Ну, коли хоть краем уха, и то помнить должен. Там еще такие слова были. Тут сам Вольга Всеславьевич обернулся гнедым туром – золотые рога, и побежал он ко царству басурманскому. Первый скок на версту скочил, а другой поскок вдесятеро больше первого. Видишь, он не в одногозверя мог оборачиваться. Хотя в той же былине сказывали про муравья и про сокола. Так это, скажу вам, вьюноши, полная выдумка. Ни птица, ни гад, ни мошка ползучая нам не под силу. Только зверь. Вот Любослав пока что только медведем может оборачиваться…

– А Любослав тоже… – охнул Никита. – Прости, почтенный Финн, что перебил. Я просто хотел…

– Не надо извиняться. Я бы на твоем месте уже засыпал бы нас вопросами. А ты – ничего. Молодцом держишься. Отвечу: да, Любослав – тоже оборотень. Причем истинный. Хочешь спросить, что за истинные оборотни и чем они от прочих отличаются?

– Хочу. Но попробую угадать. Истинные – те, кто с этим родился. Так ведь?

– И снова ты молодец. Правильно понял старика.

– А есть еще и другие?

– Да. Есть. Иногда это свойство не врожденным проявляется, а накатывает, будто хворь. Обычно все беды именно от таких оборотней. Они же словно юродивые – за себя не отвечают. Тебе с такими уже довелось столкнуться.

– На Смоленском тракте?

– Точно.

– Там не один и не два, а вроде как все село. Неужто и такое случается?

– Случается, случается… Тебя же не удивляет, если говорят, что мор село захватил, смердов погубил? Тут ничем не лучше. Дикое оборотничество похуже мора бывает.

– Ну ладно. – Никита потер лоб. – Тяжко мне, но вроде бы понимаю. И с оборотнями истинными. И с дикими. Хотя, если бы своими глазами не видел, то не поверил бы ни за что. Что они творили. Ну, ровно звери дикие. Да куда там зверям? Волк и медведь убивают для еды, а этим нравилось. Радость в глазах. И безумие. Если ты, почтенный Финн, думаешь, что жалею я о них, то ошибся ты. Еще раз довелось бы схватиться, снова убивал бы. Не должны, как я мыслю, эти твари жить на белом свете. Зло они несут. Кровь, смерть, боль.

– И прав ты, и не прав, – ровно проговорил Финн. – Прав, что жизнь свою и друзей своих оборонял без тени сомнения. Руки кверху задирать – не годится для мужчины и воина. Но ты и не прав, коль пожалеть их отказываешься. Да, бешеную собаку убивать надо. Но если бы нашлось снадобье от бешенства, неужто какой-то хозяин отказался бы любимого пса на ноги поставить?

– Нет.

– Вот то-то и оно. Они не по своей воле в зверей диких оборачиваются. После того как заболел человек, он долго сопротивляться не может. Месяц в небе ползет от новолуния к полнолунию, а у них душу переворачивает. Вначале просто в лесу бегать хочется да мясо сырое грызть. А потом, как хворь в силу войдет, бросаться начинают на скотину домашнюю, на людей пришлых. Только своих не трогают. Таких же, как и они. Чуют кровное братство.

– А тебя тронут? Или Любослава? – встрял Улан-мэрген.

– Тронут.

– Так что ж ты, убыр^[461] Финн, их защищаешь?

– Ишь, как заговорил! – сварливо протянул старик. – Совсем недавно бабаем звал!

Улан потупился, но от своих слов не отступил.

– Зачем тебе их защищать, если они и твои враги тоже?

– Жалко. Они не виноваты ни в чем. Их не убивать надобно, а лечить. Это раз.

– А что будет «два»?

– А два будет, что по ним всех детей Протея равняют.

– Детей Протея? – удивился Никита.

– Ну да. Мы себя так называем. Истинные оборотни, решившие, что друг другу помогать надо. Сами себе не поможем, кто нам поможет? Мы давно уже сговорились. Во всех державах и землях живем, но, если с кем-то из своих беда приключилась, все бросаем и на помощь спешим. Так и мне помогал сакс Вульфер. И Будрыс – он в землях земгалов живет. И… Да что мне вам перечислять имена, коль вы этих людей никогда не знали, да и не узнаете, пожалуй.

– А почему не узнаем, почтенный? – насторожился Вилкас.

– Да потому что у вас свой путь, а у нас свой. Если бы в ком-то из вас искра была, как в Любославе, я бы почуял. Но вы – простые люди. Славные вьюноши. Честные, отважные, добрые. Вам больше с людьми дело иметь, а мне – с оборотнями.

Над полянкой повисла тишина, которую нарушали только фырканье пегого жмудка да потрескивание жира, капельками срывающегося с заячьих тушек. Ордынец кончиком ножа потрогал одну из них. Облизнулся.

– Скоро там уже? – сглотнув слюну, спросил Вилкас.

– Еще самую малость.

– Да? А может, пора уже? Горячее сырым не бывает…

Никита едва не расхохотался. Не у него одного живот от голода к хребту прилип. Хотя литвин всегда был не прочь хорошенько поесть – с его-то ростом и шириной плеч. Парень неуклюже прикрыл улыбку ладонью, но было поздно. Чужой смех заразителен, а уж смех друга и подавно. Прыснул в кулак Улан-мэрген. Захохотал, запрокидывая голову, Вилкас. Глядя на них, не выдержал и грустный, словно ослопом пришибленный Любослав. Покачал головой и усмехнулся в седые усы Финн.

– Давай, дели уже, сын Великой Степи, – махнул рукой старик.

Осторожно принимая из рук татарина горячую, сочащуюся жиром заячью ляжку, Никита поинтересовался, как бы невзначай:

– Я когда на княжьем суде стоял, так Ярослав Васильевич сказывал, мол, мертвеца нашли в Витебске. Горло разорванное, будто его медведь заел… Ничего пояснить не хочешь, почтенный Финн?

Старик мигом посерьезнел. Коротко кивнул на бывшего лесного атамана.

– Любослав пояснит.

Тот засопел носом, набычился, будто бы собрался оборачиваться «гнедым туром, золотые рога». Но заговорил ровно:

– Виноват я. Каюсь и у Господа просить прощения за свои грехи буду. Я и раньше праведником не был. Случалось убивать, как же без этого, ежели разбоем живешь? Только я старался все же честь блюсти и понятия разбойничьи соблюдать. Последнего не отбирал, вдов-сирот не грабил, а что купцов богатых на тракте останавливал, так тоже не обдирал как липку. По-хорошему просил поделиться. Если делились, миром отпускал, еще и своих молодцев давал в провожатые, чтобы кто другой не обидел. Убил-то всего пару раз. Охранников чересчур ретивых – они за топоры схватились, еще не выслушав, что мы им предложим. И по пьяни раз в кабаке… Силы не рассчитал. Я его кулаком, а он головой об угол стола… Ну так это давно было, когда я еще… – Он не договорил, махнул рукой, но Никита догадался: Любослав, прежде чем подался озоровать на большую дорогу, занимался полезным делом – может быть, даже князю какому-нибудь служил, а вылетел из дружины по глупости. – Но не об этом я. Когда ты, Никита, меня побил на Смоленском тракте, я сильно обиделся. Будто всколыхнулось все в душе, света белого невзвидел. И такая злость разобрала… Только не сразу, а уже когда нас с Ермолаем связанными в конюшне бросили. Представь себе только: холодно, руки-ноги затекли, в голове не пойми что творится…

– А не надо было грабить купцов! – звонко воскликнул Улан.

– Ой, кто бы уже говорил… – отмахнулся от него, как от назойливой мухи, силач. – Знаю я ваше племя…

– Мы с боя берем! – вскинул подбородок ордынец.

– Успокойся, Улан, – осадил его Никита, отлично знавший, как иногда страшны бывают татары, дорвавшиеся до беззащитных селян. Парнишка замолчал, хоть и насупился, как мышь на крупу.

– У Ермолая ножичек засапожный был, – продолжал Любослав.

«Не углядели охраннички Андрашевы? – с досадой подумал Никита. – А туда же…»

– Если бы один я был или Ермолай, – будто услыхал его мысли атаман, – не освободились бы. По рукам и по ногам повязанные. А так мне удалось ножичек-то вытащить. С горем пополам веревки перепилили. Выбрались. Тут Ермолай… Он мужичок гадостный был… Прости Господи, что скажешь!

– Да я заметил, – кивнул Никита.

– Это ты его по носу приголубил?

– Я.

– Я так и думал почему-то. Он сканудить начал, мол, из-за меня все, зря я слушаюсь кого ни попадя… Слово за слово, послал я его куда подальше. А он снова. Позорить пытался, что, мол, какой же я атаман, если меня мальчишка сопливый на кулаках уделал. Ох и зло меня разобрало. Сам не помню, как на себе рубаху разорвал. Перед глазами – кровавые пятна, сам рычу, будто зверь лесной. А потом я взаправду зверем стал – тяжело это объяснить тому, кто в чужой шкуре не побывал. Видишь не так, слышишь каждый шорох, а уж чуешь запахов! От них еще больший морок пошел! Не помню я точно, как Ермолая порешил. Помню только сладкую кровь на языке, да как кричал он с перепугу. И такой морок у меня настал, тьма упала кромешная, кинулся я в лес. Как по улицам бежал, не помню. Как через стражу на воротах проскочил, не помню. Бегал, рыскал, искал, чего бы сожрать. Ну чисто медведь-шатун. Мог бы еще немало людей лютой смертью извести. Спасибо Финну, удержал. – Любослав вздохнул. – Удержал и вразумил.

– А потом еще и выхаживал, – добавил старик. – Я уже говорил вам, вьюноши, что тяжко в первый раз оборачиваться?

– Говорил, почтенный.

– То-то и оно. Хорошо, Любослав крепким уродился. Кто послабее, мог бы и сломаться.

– Это я все понял, почтенный Финн, – устало проговорил Никита, слизывая жир с пальцев. – Я вот чего понять не могу: мы тебе на что понадобились?

– Смышленый ты паренек, Никита, – кивнул старик. – Уважаю. Твоя помощь мне понадобилась.

– Чем же я могу помочь тебе, почтенный? Я же не оборотень…

– Ты обоз рыцарей франков встречать идешь?

Никита похолодел. Кинул быстрый взгляд на Вилкаса. Разболтал! Тоже мне, друг! Так скоро каждый встречный-поперечный до самого Вроцлава будет знать о цели их путешествия.

– Это не я! – охрипшим голосом крякнул литвин.

– Это не он, – подтвердил оборотень. – Это я прознал сам. Я же говорил тебе, что я знахарь.

– Разве знахари этим занимаются? Чужие тайны выпытывают?

– Именование «знахарь» от слова «знать» происходит. От слова «ведать» – «ведун». Я много знаю, до многих тайн сам докопаться могу. Ну разве что с малой помощью. Твой поход грядущий мне еще летом волшебный котел предсказал.

– Волшебный? Котел?

– Ну да. Жила когда-то в Нортумбрии, варяги этот край Нортимбраландом кличут, одна чародейка. Именем Керидвена. У нее был котелок – если в нем воду кипятить и разные травки, грибы, корешки подсыпать, он показывал будущее. Иногда настоящее, но в дальних краях. И весьма правдоподобно. У чародейки этот котелок отнял один паренек из ваших краев – из Новгорода. А потом заезжал ко мне в гости и оставил.

– Больно на сказки похоже… – покачал головой Никита.

– После Вольги Всеславьевича чему удивляться? – возразил Улан, а литвин только покивал задумчиво.

– Я по-стариковски скучаю время от времени, – не стал спорить и доказывать правдивость своих слов Финн. – Вот и заглядываю в котел. Когда, бывает, увиденное просто на ус мотаю, а когда и вмешиваться приходится. Показал мне котел, что во франкском обозе везут снадобье чудодейственное, от любой хвори. Ну, думаю, не само снадобье, а список, как его сделать. Мне много не надо. Переписать. После попробую изготовить. Получится – хорошо. Не получится – так тому и быть. Мне оно не просто так нужно. Хочу вылечить те деревни, которые захворали диким оборотничеством. Ну, что скажешь? Ответ за тобой.

– За мной… – Никита задумался. – Дело-то доброе. Только не главный я в том отряде, что франков встречать отправлен. Как мне боярина уговорить? Емельяна Олексича. Он горяч не в меру, это я еще в Москве понял. Горяч и своенравен.

– Я думаю, не стоит загадывать. Только мне котел показал, что главным ты будешь к тому времени, как рыцари-крестоносцы до Вроцлава доберутся.

– Это как?

– Неисповедимы пути Господни. Сегодня судьба с тобой заигрывает, а завтра отвернется. Но пока что она благосклонна к тебе, Никита.

– Я ведь всего-навсего гонец.

– Сегодня гонец. Завтра дружинник. Послезавтра, глядишь, уже воевода.

– Да уж… Воевода… Смеешься надо мной, почтенный Финн. Из меня уже и гонец никудышный. Пеший конного не догонит, а у нас один конь на троих.

– Хочешь, поможем быстрее догнать москвичей?

– Хочу! – обрадованно воскликнул парень и сник. – У нас, боюсь, еще забота есть. Хоть и должен я Емельяна Олексича догонять, а ничего поделать не могу… Совесть не позволяет.

– Что за забота? – свел кустистые брови старик. – Поделись.

– Из Смоленска с нами девица вместе ехала. Василиса. Чья она дочь, не сказала, но, думаю, батюшка ее боярин или воевода. Не из купцов и не из слободы ремесленной она… Верхом ездит, из лука бьет, саблей тоже умело управляется. Кое-кто вообще сболтнул, будто княжна переодетая.

– Семен Акинфович врать не будет, – пробасил Вилкас. – Не тот человек.

– Ну, значит, княжна, – кивнул Никита.

– И где она теперь? – мягко поинтересовался Финн.

– Это не та, что с тобой на дороге была? – неожиданно вмешался Любослав. – Ну, когда я Андраша за вымя пощупать решил.

– Она. По всему выходит, Андраш ее из Витебска силой увез. Меня подставили на постоялом дворе, будто я дядьку ее, старого дружинника смоленского, зарезал. Меня стражники Ярослава Васильевича в поруб упрятали. Так что Андраш Чак, купец из Пожоня, нас, самое малое, на седмицу опережает.

– Купец из Пожоня? – хохотнул Любослав. – Как бы не так. Именитый боярин он у себя в Пожоне. С брательником своим в золоте купается, серебру и вовсе счета не знают.

– Откуда знаешь? – нахмурился ордынец.

– Нет, правда? – Никита впился пристальным взглядом в лицо бывшего атамана.

– Эх! – махнул рукой Любослав. – Пропадай моя телега, все четыре колеса! – Он оглянулся на Финна, обвел глазами ребят. – Я же не просто так на Андрашев обоз тогда напал. Совсем не просто так. Человек ко мне пришел. Как на мою ватагу вышел – ума не приложу! Кто таков, не сказал. Но предупредил, что будет по тракту со стороны Орши богатый купец проезжать. После всучил мне кошель с серебром и попросил сильно постараться, чтобы купец этот до Динабурга не доехал. По-русски он хорошо говорил. Скажем так, не хуже тебя, почтенный Финн…

– По-русски-то он говорил, а какого роду-племени, не догадался ты? – напрягся Никита.

– Не догадался…

– А деньги? – спросил литвин. – Чьи деньги? Какой чеканки? Что, тоже не посмотрел?

– Да посмотрел. Чего там… Пражские гроши.

– Прага? – задумался Никита. – Прага – это где?

– Богемия, – подсказал Вилкас. – Пражские гроши везде ходят. Равно как и денарии. Это все равно как золотые дукаты. Где хочешь можно повстречать.

– А все-таки… Кто тамошний король? С кем дружит, с кем не дружит?

– Ой, брат Никита, вопросы ты задаешь… Это тебе с рыцарем Жоффреем поговорить надо было в свое время. Уж кто все хитрости превзошел, каждого короля подноготную знает. А я что? Слуга.

– Что, не знаешь даже, кто там королем?

– Ну почему же не знаю? Знаю.

– Так и я это знаю, – пожал плечами Любослав. – Я же с купцами часто болтаю… Болтал. А кто слухи носит по нашим землям? Король Богемии – Генрих Хорутанский. Совсем недавно корону напялил. Говорят, когда на престол всходил, не все его поддержали. Да и соседи, немецкие герцоги, его недолюбливают, хоть он из ихнего брата вроде бы. Да кто их там разберет? Грызутся меж собой, словно голодные собаки за кусок мяса.

– Немцы, говоришь, не любят? – задумался Никита. – Если Андраш Чак к немецким рыцарям в Ливонию собрался, то…

– Что-то я не пойму, – подал голос Финн, – вам, вьюноши, хочется девицу вызволить или разобраться, кто из правителей кого поддерживает?

– Конечно, девицу выручить! – спохватился Никита, ощущая, как кровь приливает к щекам. – Мы, это… Прежде чем вас с Любославом повстречать, как раз спорили, куда бы мог Андраш направляться. Ведь если в Ливонию, это по одной дороге его искать надобно, а если, скажем, к Витеню в Новогрудок, так совсем по другой.

– Вряд ли к Витеню, – покачал головой Любослав. – Как пить дать в Динабург.

– Тогда нам гнаться по Полоцкому тракту надо, – вздохнул парень. – Только как его догонишь? Они верховые, кони сытые. А мы?

– А у нас тоже кой-чего в запасе найдется, – рассудительно произнес старик. – Так, Любослав?

– Как скажешь, наставник, – пожал плечами здоровяк.

– Вам все равно с мадьярами не совладать, если и догоните, – продолжал оборотень. – А у нас против них свои ухватки найдутся. Да и след мы сыщем быстрее. И побежим быстрее коней. Принимаешь нашу помощь, Никита, отрок московский?

– А взамен? – осторожно спросил Никита.

– А ничего я взамен не попрошу. Захочешь, сам мне поможешь. Потом. Договорились?

– Ну… Чем смогу.

– А я больше и не прошу.

Парень рывком вскочил на ноги. В пояс поклонился оборотням.

– Спасибо вам.

– Не за что. Только смотрите, ребята, чур, не пугаться. На медвежьей спине согласны ехать?

Никита похолодел. Такого предложения он не ожидал. Даже язык прилип к гортани.

– Э, нет, у меня конь есть, – покачал головой Вилкас. – Я своего Пегаша ни на что не променяю.

Улан выглядел напуганным, но нашелся с ответом:

– А туром златорогим не можешь, бабай?

– Могу, – усмехнулся старик. – Только за медвежью шерсть держаться легче. Сам увидишь.

– Ух, повезло тебе. – Вилкас, поднимаясь, хлопнул Улана по плечу. Да так, что татарин едва-едва на ногах устоял. – Поскачешь, как Иван из сказки. На сером волке. А нам с Никитой вдвоем на пегом придется трястись.

– А зачем вдвоем на пегом? – Финн разгладил бороду. – Хотите, лыжи свои отдам? Хорошие, собачьим мехом обтянутые. От самой Карьялы^[462] на них бежал.

– Тогда уж лучше я на лыжах, – произнес Никита, стараясь, чтобы зубы не стучали.

– Погоди! Никита-баатур, это я один, что ли, верхом на звере ехать должен? – растерянно озирался Улан, да так потешно у него выходило, что ни друзья ордынца, ни оборотни не смогли сдержать смех.

Глава шестнадцатая

Снежень 6815 года от Сотворения мира Берега Двины, Полоцкая земля, Русь

Снег негромко поскрипывал под лыжами. Никита летел, словно на крыльях.

Давно уже он не испытывал такой свободы, душевного подъема и уверенности в победе. Да какой Андраш Чак способен противостоять таким союзникам? На бегу парень косился на стелящихся справа и слева огромных медведей. Если в разговоре с новыми знакомцами у костра его глодал червь сомнения – ну мало ли что тебе наплетут? – то теперь всякое недоверие отпало. Финн с Любославом были самыми всамделишными оборотнями. Несмотря на то что старик предупредил ребят и объяснил, кто в кого перекинется, в первый миг, когда за елки ушли два человека, а обратно появились две медвежьи морды, у Никиты пропал дар речи. Два огромных зверя: один бурый, привычной масти, а второй – желтовато-белый. Такие водятся на далеком севере: в Лапландии, в землях самоедов и лопарей. Шкуры белых медведей очень редко попадали на торжища и вовсе не потому, что зверь редкий или везти далеко, а потому, что охота на них сопряжена с огромной опасностью. Если разлютится хозяин северных пустошей, то никому мало не покажется.

Улану, как самому младшему, поручили собрать одежду оборотней, уложить ее в мешок и везти с собой. На привалах они намеревались отдыхать как обычные люди. Финн вообще заметил, что долго быть в зверином обличье нехорошо – можно привыкнуть и навеки утратить человеческую сущность. С неопытными оборотнями, которых не нашел вовремя умудренный наставник, подобное иногда случается. А чтобы по собственному желанию перекидываться туда и обратно, то в зверя, то в человека, дети Протея давно придумали особый знак – громовое колесо. Старинный символ, сохранившийся у народов, населявших земли от легендарной Похъёлы^[463] до греческих островов, от реки Итиля до белых берегов Альбиона. Он изображал колесо повозки бога грозы – Перуна у славян, Перкунаса литовцев, скандинавского Тора, галльского Тараниса. Достаточно было начертить его на пне или валежине, воткнуть в середку нож и перепрыгнуть. Обычно, намереваясь побыть какое-то время в звериной шкуре, оборотни оставляют знак, чтобы вернуться к нему и вновь стать человеком. Но в походе-то вернуться не получится. Вот потому Финн подробно объяснил ордынцу, как рисовать громовое колесо, в какую именно сторону должны быть загнуты его спицы, как втыкать нож.

Теперь перед стоянкой Улан уходил в лес, искал подходящий пень и делал засечку, вырезая на ней громовое колесо. Нельзя сказать, что ордынец тяготился этой службой. Если первый день или два он слегка дичился огромного бурого медведя, на котором ему пришлось ехать верхом, то потом приноровился к размашистой, но мягкой иноходи, начал глазеть по сторонам, болтать на ходу с друзьями. Даже лук снарядил, успевая следить за кустами – вдруг взлетит тетерев? И бил птицу влет мастерски. В одной стае, выпорхнувшей из заснеженного ельника, успел подбить трех птиц подряд, прежде чем они отлетели слишком далеко.

Хуже всех приходилось Вилкасу. А все потому, что его верный Пегаш, в отличие от людей, никак не хотел привыкать к бегущим рядом хищникам. Конь дичился, прижимал уши, вращал глазами, плохо слушался повода. Литвину приходилось непрестанно с ним бороться, а от этого к вечеру изматывались оба. И, вместо того чтобы просто стреножить, сыпануть в сумку зерна и отпустить, коня, взмыленного, приходилось отшагивать, чтобы хоть чуть-чуть остыл.

Поэтому двигались обычно так. Финн – белый медведь – отправлялся вперед на разведку. Отстав шагов на пятьдесят, скользил на лыжах Никита, радуясь приволью, свежему морозному воздуху, упруго ударяющему в щеки, искристому снегу, тихому лесу. Рядом с ним вроде бы лениво, но удивительно быстро перебирал лапами Любослав – бурый медведь, а на его спине важно восседал Улан-мэрген. Позади них, еще на полсотни шагов, рысил на Пегаше Вилкас. Жеребцу приходилось нелегко под тяжестью здоровяка-литвина и переметных сум с припасами, поэтому время от времени всадник переводил его на шаг, давая передохнуть. Иногда Никита замедлял бег, чтобы поговорить с Вилкасом, понимая, что тому скучно все время ехать в одиночестве. Ближе к вечеру, когда тени от елей становились длинными и причудливо змеились по подкрашенному закатным солнцем сиреневому снегу, оборотни с Уланом уходили далеко вперед. Выбор спокойного и удобного места для ночевки Финн всегда оставлял за собой.

Обычно, когда Никита и Вилкас догоняли медведей, на поляне весело горел костер, а в тот вечер, когда Улану удалось славно поохотиться, жарились насаженные на палки тетерева.

Берегов схваченной льдом Двины отряд достиг так быстро, что у парней затеплилась утраченная было надежда перехватить Андраша Чака до того, как он нырнет в город, занятый немецкими крестоносцами. Ведь если он и в самом деле возглавляет посольство к Великому магистру Ливонского Ордена, брату Готфриду фон Роге, то рассчитывать на справедливость властей нечего и думать. Самим не попасться бы… Еще неизвестно, что наболтала Василиса мадьярам. У девчонок, известное дело, рот не закрывается, вначале говорят, а потом думают. Так что, не исключено, что пожоньский господарь уже знает об идущем из Франции обозе все. И вовсе не трудно предугадать, как поступят ливонцы, проведав о плывущих к ним в руки несметных сокровищах рыцарей Храма.

Багровый солнечный диск подкрасил наползающие с севера облака, предвещая на завтра ветреную, ненастную погоду. Бурый Любослав как-то незаметно прибавил ходу, уносясь вперед, – не всякая лошадь догонит. Не был бы Никита лесным жителем, очень удивился бы, узнав, как быстро умеет бегать неповоротливый с виду лесной хозяин.

Поглядев вслед удаляющемуся ордынцу, который, и правда, напоминал сказочного Ивана-царевича, перепутавшего волка с медведем, парень сократил шаг, поджидая отставшего Вилкаса, и огляделся по сторонам.

Над высоким обрывистым берегом Двины ельник сменялся березняком. Никита любил сосновый лес почти так же, как дубраву, что может быть краше белоствольных, одетых в призрачное покрывало инея берез?

Вроде бы черная птица взлетела над верхушками елей. Хорошо, если тетерев. Хоть парень и уступал Улан-мэргену в мастерстве стрелка, но набить дичи на пропитание вполне мог и сделал себе легкий охотничий лук в первый же день. Стрелы далеко не летели, поэтому к добыче пришлось бы подбираться близко, значит, за ордынцем не угонишься, но сейчас он далеко впереди.

Никите захотелось просто утереть нос Улану. Пускай знает, что не один он тут охотиться умеет.

– Я сбегаю, погляжу! – негромко сказал он литвину.

Вилкас кивнул, безоговорочно отпуская Никиту. Во-первых, он не боялся за друга, потому что видел его в драке и считал одним из лучших бойцов от Волги до Вислы. А во-вторых, не собирался вмешиваться в охоту. Осторожно подкрадываться к добыче он так и не выучился – нет-нет да сучок треснет под ногой или чихнуть захочется так сильно, что прямо спасу нет. Вот в охоте на медведя Вилкас со своей силищей был бы незаменим. Но для тетерева важнее легкая походка. Он только перевел жмудка на шаг, чтобы Никите не пришлось слишком уж быстро гнаться.

Приблизившись к укрытой елями поляне, парень сразу понял собственную ошибку. И выругал себя. Ведь можно было издали сообразить, что к чему. Тоже мне, охотник! Принять ворона за тетерева.

Правда, ворон, сидящий на ветке и деловито точащий клюв об кору, чуточку не был похож на привычных Никите иссиня-черных птиц. Больше, что ли? Присмотревшись, парень понял: нет, толще! Потому и не улетел далеко, а лишь приподнялся над сосной и тут же тяжело опустился на прогнувшуюся под его тяжестью ветвь.

В животе Никиты похолодело. Несмотря на молодость, он хорошо знал, отчего посреди зимы вороны обжираются так, что летать лень. Вспомнилась деревня на Смоленской дороге.

Неужели и здесь что-то похожее произошло?

Есть ли где-то место на многострадальной Русской земле, где можно не опасаться врага – когда захватчика чужеземного, а когда и своего? Когда перестанет литься кровь, плакать жены и матери? Или это Господь проверяет народ на крепость и силу духа?

Никита, осторожно ступая, вернулся, глянул на Вилкаса. Литвин, по обыкновению, напевал под нос песенку, бросив поводья на шею пегому.

Быстрым движением парень приложил палец к губам: тихо, мол! А потом поманил друга.

Вилкас, кажется, понял все без слов. Напряглись, а потом расслабились могучие плечи, готовясь к драке. Здоровяк спешился, вытащил из петли тяжелую палицу, которую предпочитал любому другому оружию, сунул кисть в темляк и дальше пошел, ведя коня в поводу и внимательно озираясь.

Никита терпеливо дожидался его, стоя на одном месте и продолжая наблюдать за воронами. Птицы вели себя спокойно, не выказывая страха. Видно, улетели от падали только потому, что ни кусочка больше проглотить не в силах.

Может, там волки лося задрали?

– Что? – одними губами спросил Вилкас.

Его коню, похоже, передалось настроение хозяина. Жмудок не пытался заржать или фыркнуть, только косил большим дымчато-лиловым глазом.

– Сам погляди! – ответил Никита, тыкая пальцем в воронов.

Литвин скривился.

– Я так понял, ты посмотреть хочешь?

– Ага…

– Один раз уже посмотрели.

– Ну посмотрели… Что ж, теперь труса праздновать?

– Я не боюсь! – вспыхнул Вилкас.

– А я тебя и не виню. Это я боюсь. Боюсь, но пойти посмотреть надо. Иначе совесть загрызет потом.

– Совесть? Да уж… Она такая. Поедом съест… Ну идем, друг.

Вилкас кинул повод на кривую ветку.

Вдвоем тихонько пошли, стараясь не тревожить заснеженный лапник, прислушиваясь и держа оружие наготове. Никита мысленно потянулся к домовому, мирно дремлющему у него за пазухой, но «дедушко» молчал. Он вообще перестал разговаривать с парнем после того дня, как они повстречались с Финном и Любославом. И по ночам выбирался из куклы очень редко. Только чтобы проглотить пару крошек хлеба. Или обиделся на что-то, или устал от долгого путешествия. Домовые, они привыкли в тепле жить, за печкой да по сусекам, любят молоко и мед. А тут что? Сухие корки, мороз, ночевки у костра в лесу. Не помер бы… Никите, с одной стороны, было жаль «дедушку», вынужденного скитаться вдалеке от родного очага, а с другой стороны – он уже привык к нему. Да и куда домового денешь? В чужую избу отдать? Так там свой хозяин есть. Это если вдруг наткнешься на людей, новоселье справляющих…

– Кажись, вижу! – шепнул Вилкас.

Он показал пальцем в просвет между раскидистыми елями.

Огненно-рыжий сполох метнулся через поляну. Никита вскинул лук, натягивая тетиву до щеки, и только потом сообразил, что это лисица. Сердце колотилось, как бешеное. Парень опустил оружие, зачерпнул пригоршню снега и обтер лоб и щеки.

– Ты чего? – удивился литвин.

– Сам не знаю… Дерганый стал. Устал, наверное. – Парень вздохнул, поёжился. – Пойдем, посмотрим?

– Идем!

При их приближении несколько зверьков молнией метнулись с поляны. Куницы, скорее всего. Четыре ворона лениво перепорхнули подальше, посматривая на людей осоловевшими глазами. Еще с десяток птиц сидело на деревьях.

Никита задумчиво уставился на испещренный следами снег. По всей видимости, здесь перебывали падальщики со всех окрестностей. За исключением волков.

Три пятна от костровищ. Два ряда мертвых тел.

И еще один труп, привязанный к березке.

Он-то и заинтересовал Никиту больше, чем остальные.

Еще издали мертвец показался знакомым. Разворот плеч, ровная борода. Правда, сейчас ее покрывала смерзшаяся сосульками кровь.

– Илья Приснославич… – прошептал парень. – Вот не думал, не гадал свидеться.

– Это тот смоленский воевода, что тверичам повстречался, – сказал Вилкас. И присвистнул. – Ты гляди, чем его!

Но ученик Горазда и сам уже узнал свое любимое оружие – кинжалы-теча.

Он подошел, стараясь не смотреть в залитое потеками крови, кое-где расклеванное лицо Ильи. Взялся за рукоятки, потянул. Сталь намертво заклинилась в древесине. Кинжалы не сдвинулись ни на волосок.

– Дай-ка я! – Литвин уважительно, но настойчиво оттеснил парня плечом, захватил широкими ладонями утонувшие в них рукояти. Крякнул и вырвал.

Никита ожидал, что голова воеводы сейчас безжизненно упадет на грудь, но она не шелохнулась.

«Замерзла!»

– Откуда же они тут? – удивился Вилкас, протягивая теча Никите.

– Да с собой, видать, возил. – Парень принял оружие, обтер клинки снегом и замер, раздумывая, сунуть за пояс или упрятать в мешок.

– Тебя искал, – кивнул литвин.

– Да. Искал меня. А нашел…

– Кого?

– Смерть свою нашел, – вздохнул Никита.

– Это точно… И, похоже, все смоляне с ним. Поглядеть бы, с кем они сцепились. Из-за чего, мы все равно не узнаем.

Они подошли к трупам. Лесное зверье и птицы постарались на славу. Лиц и рук не осталось ни у кого из убитых. А вот одежда и оружие. Татарские куяки и калбаки ни с чем не спутаешь. Почти два десятка ордынцев лежали ровнехонько. Сразу видно – свои укладывали. Хоть нукуры и не смогли похоронить товарищей согласно обычаям предков, но последние почести воздать постарались: мечи, сабли и луки оставили при покойниках, раздевать и разувать не стали. Смолян свалили как попало. Но одежду и обувь тоже не тронули. Скорее всего, татарский отряд не за добычей в полоцкие земли заявился. Зачем обременять себя и коней лишним грузом? Стало быть, никакие другие ордынцы здесь оказаться не могли…

– Это он, – одними губами прошептал Никита.

– Кто – он? – не понял литвин.

– Федот. Татарва его Кара-Кончаром называет. Помнишь, Улан рассказывал?

– Помню. – Вилкас охнул, полез пятерней под мохнатую шапку. – Он же…

– Да. Он моего учителя убил. Который и его учителем тоже был. Он меня хотел убить.

– Я помню.

Никита крутанул течи в пальцах. Как давно он не держал их в руках.

– Знаешь, Волчок, я боюсь.

– Да ладно! – опешил литвин. – Ты? Боишься?

– Боюсь. Дядька Горазд всегда говорил, что Федот лучше моего учился. К моим годам он ему уже мечом работать доверял. А мне только подержать давал. Стойки, равновесие…

– И что?

– У него теперь меч учителя. Посмотри на этих смолян. – Никита указал на одного убитого дружинника, горло которого перечеркивал ровный разрез. – Все сходится… Правду Улан говорил – Федот и учителя только потому убил, что мечом хотел завладеть.

– Пускай подойдет поближе! – Вилкас взмахнул палицей.

– Ты себе представить не можешь, как он опасен. – Парень покачал головой. – Смотри! Этот убит цзянем. И этот, и эти двое… Он, почитай, в одиночку половину смолян положил, если не больше.

– Ничего! Не надо бояться, Никита! Ты с кинжалами. Я с дубиной. А если сзади еще Улан с луком стоять будет? И оборотни… Какой Федот нас напугать может? Федот, да не тот…

Он улыбнулся и хлопнул друга по плечу.

Никита через силу ответил на улыбку.

Потом сунул кинжалы за пояс и отвесил земной поклон мертвому воеводе.

– Прости, Илья Приснославич, что убили тебя, выходит, из-за меня. Извини, что меня рядом не было. Я за тебя отомщу. Пускай я еще не дружинник, а отрок. И возрастом, и умением. Но я стану дружинником и за землю Русскую еще поборюсь.

Развернулся и пошел прочь, не оглядываясь. Знал, что Вилкас не отстанет.

«Как Василисе сказать, что убили воеводу Люта? – вдруг подумалось. – Да… Это если доведется свидеться».

Выходили к костру, разведенному оборотнями, молча. Каждый думал о своем. Никита не знал, что ощущает Вилкас. Сам же он чувствовал страх. Парень прекрасно отдавал себе отчет – против Федота он не боец. По словам Горазда, хотя старик и не очень любил вспоминать о сбежавшем ученике, тот схватывал движения быстрее Никиты и учился прилежнее, изнуряя себя упражнениями. И не стоит забывать, что после ухода от учителя Федот много лет посвятил сражениям и войнам, оттачивая мастерство не в потешной схватке, а в смертельном противостоянии.

Теперь отряд, возглавляемый этим беспощадным и умелым бойцом, бродит где-то рядом. Улан говорил, что из улуса Ялвач-нойона с Федотом отправились две с половиной дюжины нукуров. Сколько их лежало сегодня под березками? Меньше, ой как меньше. И какие бы слова утешения ни говорил Вилкас, Никита боялся.

Хлопотавший у костра Улан сразу заподозрил неладное.

– Что случилось, Никита-баатур?

Парень только рукой махнул. Сел у огня, уставился в пляшущие по сухому хворосту язычки пламени.

Татарчонок не отставал. Зудел и зудел над ухом, как назойливый овод. Никиту начала разбирать злость, и он едва не сорвался. Мог накричать на ордынца, обидеть, а за что, спрашивается? За свой страх и нерешительность?

Одернул Улана Финн. Мудрый старик, возможно, и не догадывался, что творится в душе у парня, зато лучше молодых знал, когда туда стоит лезть, а когда лучше помолчать. Он приказал татарину успокоиться и заняться делом. Скажем, пойти хвороста наломать, а то этого до утра не хватит. Сын нойона что-то пробурчал в ответ невразумительное, надулся, как мышь на крупу, но перечить не посмел.

Когда он вернулся, Никита уже остыл и успокоился.

Вытащил из-за пояса течи и положил их на снег перед собой. Так, чтобы все видели.

– Ну и что это за игрушки? – негромко проговорил старый оборотень.

– Это оружие, бабай! – воскликнул Улан и тут же смутился, потупился. Видно, подумал, что вновь получит выговор.

– Эти клинки – оружие, – поддержал ордынца Вилкас. – В умелых руках – смертоносное.

– И где же ты их взял, Никита? Не в лесу нашел ведь, в конце концов? – Старик разгладил бороду. – И чьи они?

– Мои, – ответил парень. Вздохнул и рассказал все без утайки. О том, как, убегая из смоленского поруба, бросил оружие, о том, как нашел Илью Приснославича мертвого, умершего мученической смертью, о том, что следует им теперь ждать встречи с Федотом – очень умелым и очень жестоким бойцом, который теперь бродит где-то рядом с отрядом матерых нукуров.

– Неужто он лучше бьется, чем ты? – почесал затылок Любослав.

– Да я ему в подметки не гожусь, – честно ответил Никита.

– Ишь ты… – Бывший главарь разбойников уважительно покачал головой, потер лоб, очевидно вспоминая удар, погрузивший его в беспамятство.

– Да не выстоит он против нас всех разом! – горячо вмешался Вилкас. – Не терзай себя, дружище! Поодиночке – да, перебьет. А вместе мы – сила!

– Да как же… – начал было парень, но рассудительный голос Финна его остановил:

– Не стоит кликать беду раньше, чем она сама к тебе в гости соберется. Будь готовым встретить врага, но не позволяй себе думать о нем непрестанно. Иначе руки опустятся сами. – Оборотень вздохнул. – Но и беспечным быть не надо. Если что, мы поможем, но будь готов схлестнуться со своим врагом, даже если нас поблизости не окажется.

– Да я…

– Мне Любослав сказывал, ты тоже кое-что умеешь. Верить в себя нужно! Обрадовало бы учителя, если бы ты без боя сдался?

– Нет! – Никита мотнул головой.

– А князя Ивана Даниловича?

– Не думаю, – уже увереннее ответил парень.

– Вот и постарайся их не разочаровывать, – Финн вздохнул. – Знавал я одного ворлока, из этих же земель. Заклинания не всегда получались у него, и часто хотел он наколдовать одно, а выходило другое. Но он искренне хотел помочь людям, которые ему доверились. И у него все получилось. Нашел он свой Аваллон…

– Чего-чего он нашел? – удивился Никита.

– Да это неважно, вьюноша. Остров такой… Викинги зовут его Свальбардом^[464]. Греки – Гипербореей. Мои соплеменники – Калевалой. Твои раньше звали Иреем. Да чего попусту рассуждать – названий много, а место одно. Его каждый человек найти хочет, но не всякий находит. Иного Аваллон манит-манит, а в руки не дается. Как радуга… Не пытался в детстве отыскать, где конец радуги в землю упирается?

– Пытался. Дед мой говорил, что коль найду, то там Ирей и будет.

– Мудрый у тебя дед. Но и ты – парень не промах. Найдешь еще. А пока борись по мере сил. Главное, чтобы тебе за свои поступки стыдно не было. А остальное само получится.

Слушая речь седобородого Финна, ребята волей-неволей притихли. Даже порывистый Улан-мэрген.

Никита кивнул и надолго задумался. Сговорились они, что ли? И домовой, и оборотень. Поют в один голос – сам думай, сам поступки оценивай. А ведь как тяжело без наставника. Нужен человек, который бы тебя подтолкнул легонько, просто направил бы в нужную сторону, а после сказал, где ты ошибся, а когда правильно поступил. Но со смертью Горазда, видно, и в самом деле придется все решать за себя самому.

Снежень 6815 года от Сотворения мира Постоялый двор Ваньки Паленого, Полоцкая земля, Русь

В соломе шуршали обнаглевшие с бескормицы мыши. Тусклый свет с трудом пробивался сквозь бычий пузырь, затягивающий крошечное окошко. Его хватало ровно настолько, чтобы не споткнуться на скрипучей лестнице и не сверзиться вниз, свернув шею, ну и ложкой мимо рта не промахиваться. А все потому, что хозяин, Ванька Паленый, наотрез отказывался разжигать свечи и лучины.

Здешний хозяин, костлявый мужик с набитой соломой нечесаной бородой и розовым следом от старого ожога на правой щеке, принял постояльцев без радости. Даже серебряная монета не прогнала с его лица навечно приклеившееся недовольное выражение. Вначале Никита думал, что виной тому не вполне чистый русский выговор Улана и Вилкаса, но оказалось, что это вполне обычное состояние духа угрюмого полочанина. Сюда, на постоялый двор вдали от торного тракта с Витебска на Полоцк, друзья завернули, чтобы пополнить запас харчей и хоть немного подкормить пегого жмудка, вконец отощавшего на лесных тропах. Конь – не олень и не лось, кору есть не будет, а травы в хвойных лесах не найдешь, хоть весь снег сгреби.

По этому случаю Любослав и Финн перекинулись людьми. Старик расчесал бороду, приосанился и вполне мог сойти за путешествующего купца. Не всякий же из их братии идет из города в город с обозом. Кто-то, случается, просто с тугой мошной едет, а там уж закупает товар и нанимает сани. А чтобы не ограбили по дороге, нужно иметь при себе охранников. Четверо – это еще и не очень много, только-только, чтобы убедить недоверчивого человека. Любослав изображал старшего над телохранителями, а ребята – его помощников. Ванька Паленый сперва нахмурился, глядя на их молодые, безбородые еще лица, но потом тугой степняцкий лук и палица литвина, видимо, произвели должное впечатление. Никиту он, скорее всего, счел мальчиком на побегушках.

Хозяин вежливо, хотя и хмуро, поздоровался. Отвел Пегаша на конюшню, где девять стойл из десяти пустовали, а в последнем неспешно хрустела сеном мохнатая к зиме и гривастая кобыла. Чтобы избежать расспросов, Финн сразу заявил, что остальных лошадей они потеряли из-за волков. И ухмыльнулся в усы. Стая, в самом деле, их сопровождала, но ни одному зверю и в голову не пришло бы напасть. Но Паленый нисколько не удивился, проворчал, что совсем-де обнаглели серые, и посочувствовал – как, мол, теперь до Полоцка будете добираться?

– Два дня ходу, – беспечно ответил старый оборотень. – Уж как-нибудь доплетемся. Тише едешь, дальше будешь.

– Только тот не опаздывает, кто никуда не спешит, – добавил Вилкас, подмигнув друзьям.

Они зашли в темный, закопченный и холодный харчевный зал. Грязная солома на полу лежала, пожалуй, еще с осени, столы никто и не думал скоблить, в углах космами свисала паутина. Никита сперва подумал, что хозяин постоялого двора вдовый и уже давно, но тут появилась его жена – худющая, длинноносая баба с таким же, как и у мужа, недовольным прищуром блеклых глаз.

Финн заказал яичницу на всех. Хозяйка глянула неласково и ушла. То ли готовить, то ли просто решила, что недосуг ей глупости всякие выслушивать.

Ванька же остался с гостями. Но вовсе не потому, что думал чем-то услужить или стосковался в глухомани по людскому обществу. Похоже, он решил приглядеть за ними – вдруг что-то сопрут…

Никита едва сдерживал рвущийся из горла смех. Что у него воровать? Липкую грязную лавку на спине унести? Или соломы с пола нагрести?

Нищета и убожество угнетали. Да еще Паленый умел повернуть разговор, заставляя гостей чувствовать вину, что дела у него идут из рук вон плохо. И вообще, мешали ему все: купцы, предпочитавшие идти по широкому тракту чуть севернее; полоцкий князь Константин Брячиславич, прозванный Безруким, что на старости лет совсем умом тронулся и начал немецких рыцарей привечать; сами крестоносцы из Ливонского Ордена, морочащие честным людям головы верой своей латинской; литовский князь Витень, который с немцами грызется, а из-за этого торговля страдает; польский король, галицкие князья, мадьяры всякие проезжие, обещающие заплатить как следует, а потом в благодарность – плетью поперек спины…

– Кто-кто? – встрепенулся Никита, не в силах поверить в подобную удачу.

– Да был тут один… Дать бы ему пинка хорошего. Дагде уж мне, простому мужику! У него и слуги, и охрана, и у самого морда – в двери не пролазит. Не зарабатывал потом и мозолями куска хлеба, поди.

– Да постой ты! – прервал его парень. – Что за мадьяр, я тебя спрашиваю?!

– Ты это, малец, рта на старших не открывай… Зеленый еще… – набычился Паленый.

– Ответь ему, – мягко посоветовал Любослав, выкладывая на столешницу кулаки размером с кружку. – Тебя же человек добром спрашивает.

– Добром? Да вы, я погляжу, все тут одним миром мазаны! Разбойники! Управы на вас нет!

Услышав о лесных молодцах, оборотень сник и даже ссутулился, как показалось Никите. Он сильно стыдился своего прошлого.

Положение спас Вилкас. Порывшись в кошеле, он выудил еще одну монетку – старую, с обкусанными краями, затертую до невозможности, зато серебряную. Положил ее на стол.

– Ты, мил-человек, ответь на наши вопросы. Пожалуйста. Чего тебе стоит?

– А что вам за дело до купцов проезжих? – скорее по привычке ерепенился Паленый, но глаза его неотрывно следили за плоским кусочком серебра, будто мышь за гадючьим жалом.

– Может, у нас торговый интерес? Почем ты знаешь? – веско проговорил Финн. – Ты уж расскажи, а мы подумаем, чем тебя отблагодарить. Нам, торговым людям, за удачей и прибылью гоняться нужно, как охотнику за белкой.

Хозяин постоялого двора обвел присутствующих затравленным взглядом. Выбор несложен: или хоть чего-то подзаработать, или по шее накостыляют. И кому потом жаловаться? Полоцкому князю? Рижскому архиепископу? К Витеню в Новогрудок челобитную везти? Делать нечего, надо рассказывать…

– Да заехал тут третьего дня один, надутый, что петух. С охраной, со слугами…

– Это мы уже слышали. Ты поведай нам, почтенный, – вкрадчиво прервал его оборотень, – как звать гостя торгового, из каких он земель, чем хвастался…

– А то он со мной беседы беседовал! Нужен я ему! Он тут с рыцарем за столом сидел и лясы точил.

– С каким рыцарем? С тевтоном?

– Да непонятно, с каким…

– Откуда же ты прознал, что рыцарь? Или он тебе как представился по-особому?

– Ну, гости дорогие… Совсем вы мне голову заморочили. Кто же так с мечом управляется, коль не рыцарь?

– Да мало ли у князей славных дружинников? – пожал плечами Вилкас. – Или оскудела земля Русская добрыми бойцами?

– Ну, это само собой… А только не русский он. Говорит вроде как по-нашему, а все едино слышно – не русский.

– А ты как думаешь, уважаемый, из каких он земель? – Литвин встал на след, как хороший охотничий пес.

– Да откуда мне знать? Он со мной мало говорил. Пришел пешком, седмицы две тому назад. Сказал, что конь его пал верстах в двух на дороге. Хотел к кому-то из проезжающих прибиться, да только снегопады начались – не приведи Господь! – Паленый истово перекрестился. – Вот он у меня и просидел… Все на заднем дворе мечом махал. И в стужу, и в метель.

– А не Жоффреем де Тиссэ его звали? – будто невзначай осведомился Вилкас.

– Да леший его упомнит! – отмахнулся хозяин. – Молился на латинском, как немцы… И еще, что ни скажи ему, что ни подай, нос воротит и бурчит: «Мёр саваж, мёр саваж…»^[465] Тьфу ты! Хоть язык полощи!

Парни переглянулись.

– Он, – шепнул литвин. – Он самый. Он так завсегда бранился, ежели грязь видел или избу курную. Дикарями русских людей звал за то, что избы и терема из дерева строим, а не из камня, как у них принято. А уж как о бане отзывался – я смеялся, чуть кишки не порвал. Говорит, они там в дыму, в чаду, словно черти в преисподней, инферно, по-ихнему. Дикари, говорит, а сам раз в полгода в лохани ополоснется…

– Неужто так свезло? – не в силах поверить, пробормотал Никита. – Чует мое сердце, не зря рыцарь Жоффрей тогда сбежал от смолян. Человек с чистой совестью среди ночи не побежит, да еще с колдовством…

– С каким еще колдовством? – немедленно встрепенулся Ванька Паленый. – Ты мне бросай тут ведовство разводить!

– Это мы тут ведовство разводим?! – воскликнул литвин и грозно сдвинул брови. – А кто чародея поил-кормил, а?! Этот рыцарь – колдун! По приказу смоленского князя, Александра Глебовича, его следует немедленно изловить, связать и княжьим дружинникам передать! На то и грамотка припасена! – Он похлопал себя по груди.

– А пособников чародея, – подхватил его игру Любослав, – бить плетьми и продать в холопы!

Лицо хозяина побелело, а шрам стал синюшным. Ванька проворно сполз с лавки, бухаясь в ноги Финну.

– Не погуби, батюшка! Не по злому умыслу, а только по глупости и темноте беспросветной! Не дай в обиду! Век буду Бога за тебя молить! Ноги мыть и воду пить…

Выкрикивая неожиданно визгливым голосом, он непрестанно ударялся лбом об пол, да так искренне и старательно, что Никита всерьез испугался – не разобьет ли?

– Или убьется, или покалечится… – еле слышно прошептал Вилкас.

Вместе с клубами чада и копоти в зал ворвалась Ванькина жена. Очень быстро сообразив, что к чему, она рухнула на колени рядом с мужем и завыла тоненько и противно:

– Сми-и-илуйся, боярин… Не погуби-и-и души безви-и-инные…

– А ну тихо! – рявкнул Любослав, ударяя кулаком по столу. Ножки, казалось, слегка подогнулись, а столешница опасно заскрипела. – Устроили тут, понимаешь!

Паленый замер, не донеся полвершка голову к полу. Подобострастным взглядом побитой собаки воззрился снизу на Финна.

– Прощу вас, так и быть… – проворчал старый оборотень. – Но только потому, что недосуг мне в Смоленск вас волочить, к Александру Глебовичу. Грех отмаливать будете. Три года и три дня даю вам поста и молитв. Уразумели?

– Уразумели, батюшка, уразумели…

– Но в благодарность вы мне быстро и без утайки поведаете, что за мадьярский купец тут был. И во всех подробностях. Глядите у меня!

Финн поднялся, вытянувшись во весь свой немалый рост, и вроде бы достал макушкой до грязных балок.

Ванька пополз к нему, будто огромный жук, норовя поцеловать онучи.

– Стой!

Хозяин послушно замер.

– Поднимись и говори! Да смотри у меня – узнаю, что наврал!

Распрямив спину, но оставшись на коленях, Паленый зачастил, стремясь выложить все, что знал, изо всех сил борясь с желанием приукрасить хоть чуть-чуть, для большей весомости, свои признания.

Третьего дня, по его словам, рыцарь-франк завтракал после ежедневного утреннего упражнения с мечом. От всего рожу воротил – то ложка ему грязная, то яичница подгорела, то хлеб не такой… Вдруг на дороге зашумело, загремело. Кони ржут, люди ругаются не по-нашенски. Вошел боярин – дородный весь из себя, в шубе богатой, шапка с пером птицы заморской, усы… В общем, все как полагается именитому боярину. Но назвался купцом. С ним охранники с именами чудными.

– Дьёрдь, Лайош… – подсказал Никита.

– Да кто их запоминал? – беспечно отмахнулся Паленый.

И продолжал увлекательный рассказ.

Мадьяр много было. Дюжины две, если со слугами и с конюхами. Груз везли на санях, а отдельно – балок закрытый. Вот купец Андраш – услышав это имя, Никита встрепенулся и обвел взглядом друзей – перво-наперво потребовал комнату отдельную, да чтобы чистую и теплую. И чтобы запиралась к тому же на засов. Он-то, Иван то есть, бегом бабу погнал готовить все по требованию богатея, а сам тут крутился. Слышал, как мадьяр подсел к рыцарю, поздоровался вежливо и долгий разговор завел.

– О чем говорили-то?

– Комната ему зачем? – в один голос спросили Вилкас и Никита.

Комната ему для боярышни именитой, которая с ним путешествует, пояснил Паленый. Ее после из балка вывели и с большущим почтением наверх проводили. Чтоб отдохнула с дороги.

– Баба моя ей после два ведра воды горячей отнесла да лохань. А купец еще ругался, что не торопимся мы…

– Девица хороша собой, слов нету… – вмешалась хозяйка. – Токмо злая! Так глазами и зыркала по сторонам. Попал бы ножик под руку, точно всадила бы купцу в брюхо.

– За ней два охранника приглядывали, а после у дверей сторожили, да один с заднего двора за окном следил. А тот Андраш прямо млел, когда на нее смотрел. Все говорил «инштар»^[466] да «лекем»^[467]. И глаза закатывал…

– А конь с ними был? – воскликнул Улан-мэрген.

– Какой конь? А, конь… Было много коней.

– Да нет, ты не понял! Красавец конь, будто из золота отлитый, был?

– Не знаю, не глядел я…

– А что ж ты делал?

– Слушал, – хитро прищурился Ванька.

– А зачем тебе? – удивился Финн.

– Да незачем, – растерянно пробормотал хозяин. – Дай, думаю, послушаю. Вдруг кому из добрых людей пригодится, они серебришка подкинут…

– Ох, ушлый ты мужик! – хохотнул Любослав. – Только врешь все. Любопытства ради слушал да подглядывал. Верно?

– Верно, – сокрушенно вздохнул Паленый.

– Вот видишь, как приятно правду говорить, – улыбнулся Финн. – Продолжай, добрый человек, продолжай сказывать, а мы послушаем.

И Ванька, рад стараться, поведал, что боярин, сказавшийся купцом Андрашем из Пожоня, ожидал здесь доверенного человека от Фридриха фон Штайна – крестоносца из Ливонского ландмайстерства, который всеми делами сейчас заправляет в Полоцке. А рыцари, враждовавшие с архиепископом рижским, сперва продали право княжить в городе за триста марок серебра Витеню из Новогрудка, а после одумались и в Полоцк вернулись, хотя денег литвину обратно не отдали. Так что быть войне, каждая кошка скажет. У франка тоже какой-то интерес к фон Штайну был. На том они и спелись. Вместе дождались гонца. Вместе уехали. И девица с ними. Вот и все…

Поблагодарив хозяина, Финн отпустил его, добавив к монетке Вилкаса еще свою – чуть побольше и не такую корявую.

– Ну что, вьюноши? Теперь уж точно знаем, что в Полоцк нам надо?

– Точно, – кивнул литвин. – И знаем, что Чак к немцам едет. А то догадывались только.

– Хорошо бы в дороге их догнать… – вздохнул ордынец.

– Не догоним, – покачал головой Вилкас. – Они завтра, если не сегодня, за стенами будут. Надо что-то выдумывать. Так, Никита?

Парень кивнул. Вытащить Василису из города посложнее, чем просто напасть на обоз Андраша в лесу. Да если он еще с ливонцами спелся… Но деваться некуда – назвался груздем, полезай в кузов.

– Вот что… В город я пойду один, – начал он.

– Ну уж нет! – сразу возмутился Улан.

– Это еще почему один? – поддержал татарчонка литвин.

Никита понял, что предстоит долгий спор, но отступать от своих слов не собирался.

Глава семнадцатая

3 февраля 1308 года от Р. Х Заброшенная дорога, Баварский лес^[468]

Перегородившую дорогу рогатку первым заметил брат Жиль.

А ведь они думали, что оторвались от любой погони и достаточно углубились в малообжитые места. На протяжении двух недель, пока отряд медленно преодолевал лигу за лигой в левобережье Дуная, все дальше забираясь в леса между Баварским герцогством и Богемией, они не встретили ни одного человека. Ни охотников, ни пастухов, ни лесорубов. А тут сразу два десятка. Причем настроены весьма недоброжелательно.

Впереди собравшейся у рогатки толпы стоял рыцарь. Ну, может быть, конечно, и не рыцарь, но его доспехи существенно отличались от остальных. На голове хундсгугель^[469], украшенный черным плюмажем. Кольчуга усилена наплечниками и налокотниками. На груди – зерцало^[470] с какой-то гравировкой. Правда, из трех перьев, венчавших шлем, два сломаны и свисали, словно хвост побитой собаки. Наплечники покрывали рыжие разводы ржавчины, а рисунок на зерцале вряд ли кто-то смог бы прочитать, настолько он зарос грязью. Зато опирался рыцарь на устрашающего вида моргенштерн, а его пояс оттягивали сразу два широких кинжала в деревянных ножнах.

Рядом с ним толпилась дружина, а может, и наспех вооруженная челядь. Кожаные куртки, безрукавки из овчины мехом наружу. На головах войлочные колпаки, и лишь у двоих или троих брат-рыцарь разглядел помятые шапели^[471], неухоженные настолько, что в Париже, Меце или Страсбурге их постеснялся бы надеть самый нерадивый городской стражник.

– Halt! Wer sind?^[472] – прогудел, словно в бочку, голос из-под забрала.

Жиль положил ладонь на рукоять меча. Так хорошо начинался день… После январских снегопадов солнце наконец-то озарило заросшие лесом пологие склоны гор. Вдалеке, неограненным бриллиантом сверкая в ультрамариновом небе, горела вершина Айнёдригель. Перевалив горы, храмовники намеревались выйти к истокам Влатвы, а там, наняв проводника из местных, пробираться к Будейовицам. Казалось, столь негостеприимная Бавария, стоившая жизни брату Рене и едва не похоронившая под снежными заносами весь отряд, закончилась. Скоро весна и Богемия. Почему-то брату Жилю от самого слова «Богемия» веяло теплом, распускающейся листвой и полевыми цветами.

И вот на тебе – раубриттер. О том, что многие обедневшие рыцари не гнушаются поправлять благосостояние самым обычным разбоем, молодой человек знал давно. Хватало их и во Франции, и в Бургундии с Фландрией, и, конечно же, в Священной Римской империи. Вот только сталкиваться лицом к лицу не доводилось.

Антуан де Грие откашлялся в кулак.

– Мы – мирные путешественники. Смиренные братья.

– Французы? – недоверчиво произнес немецкий рыцарь.

Челядинцы его заволновались. Не стесняясь, показывали пальцами на мечи путешественников. Девять воинов. Не чета с бору по сосенке надерганному деревенскому сброду. Похоже, раньше они считали полтора десятка человек при дюжине коней легкой добычей. Но теперь резко изменили мнение.

«Может быть, удастся разогнать их без драки», – подумал Жиль.

– Я – Лютгард фон Шварцербэр. – Немец приподнял забрало. Теперь его голос звучал не так глухо. И уверенности в нем не уменьшилось. – Вы идете по моей земле.

– Здесь нет никаких знаков, – ответил брат Антуан. – Не было застав.

– Застава здесь! – Немец стукнул моргенштерном в мерзлую землю. – Хотите идти дальше – платите! Не хотите платить – убирайтесь, откуда пришли.

– Нам нельзя возвращаться, – прошептал д’Орильяк. – Силы людей и коней на пределе.

– Мы – люди небогатые, – громко сказал де Грие. – Странствуем во исполнение обета.

– И далеко путь держите?

– В Силезию.

– Странную дорогу вы выбрали.

– Мы немножко заблудились в горах. Если господин фон Шварцербэр будет столь любезен, что даст нам проводника… Само собой, мы оплатим, по мере возможности, эту услугу.

Раубриттер задумался.

– Десять марок серебра.

– Сколько? – опешил брат Антуан.

– Сколько слышал, француз.

– У нас нет столько денег. Повторяю, мы бедные путешественники.

– У вас хорошее оружие…

– Und die Pferde sind nicht schlecht, – громким шепотом проговорил один из немецких дружинников в более-менее исправных доспехах – бригантине с бронзовыми бляхами. – Nur eine sehr dunne…^[473]

– Тогда отдавай коней и товары.

– У нас нет товаров. – Брат Антуан говорил терпеливо, но в его голосе уже прорезались нотки тщательно скрываемого гнева. – Мы – не купцы.

– Но кони ведь есть? И вьюки полные. Отдавай коней, француз, или мне придется забрать их силой.

– Приготовьтесь, – шепнул брат Жиль сержантам.

Д’Орильяк забормотал себе под нос скороговоркой, выделывая пальцами странные пассы.

– Záuberer!!!^[474] – истошно заорал совсем молодой парнишка с веснушчатым носом и перепачканными сажей щеками, вскидывая арбалет.

Щелкнула тетива.

Брат Эжен сгорбился, медленно, будто в страшном сне, заваливаясь вперед.

– Angegriffen! – взревел раубриттер, с грохотом захлопывая забрало. – Alle tоten!^[475]

Разномастная толпа хлынула на дорогу.

Кровь прихлынула Жилю к вискам.

– Босеан!!! – заорал он, срывая горло, и выхватил меч.

Рядом сверкнул клинок брата Антуана.

– Non nobis Domine!^[476] – выкрикнул храмовник, раскручивая меч над головой.

– Non nobis, – откликнулись сержанты. – Sed nomini Tuo da gloriam!!!^[477]

Первого дружинника Жиль свалил коротким ударом между шеей и ключицей, используя силу размаха, крутанулся пируэтом, вклиниваясь между новыми двумя, ощутимо воняющими гнилой овчиной. Левого резанул поперек живота, правого ударил локтем в лицо, почувствовав, как лопаются губы, а зубы рассыпаются в крошево.

Краем глаза он увидел, что ошибочно оценил силы нападавших в два десятка. Из леса, близко подступившего к обочине дороги, выскочило еще с полдюжины грязных, оборванных баварцев, раскручивая над головами ременные петли.

Град камней забарабанил по вьючным лошадям и слугам, тщетно пытающимся сдержать перепуганных животных. Брат Бертольд упал на четвереньки и полз, стараясь прикрывать голову рукой. Полз к обочине прямо сквозь мешанину копыт, взрывающих снег.

Здоровенный мужик в кожаной куртке с нашитыми обрывками кольчуги вырос перед Жилем, замахиваясь топором на длинной рукояти. Рыцарь полоснул его по пальцам и кончиком клинка чиркнул по горлу. Горячие капли брызнули веером, пятная щеки и лоб храмовника.

– Босеан! – оскалившись, выкрикнул он в лицо следующим двум врагам.

Дружинники раубриттера попятились, вскидывая оружие скорее для защиты, а не для нападения. Один сжимал двумя руками изъеденный ржавчиной меч. Держал неумело, будто сковороду. Второй размахивал палицей.

Позади щелкали арбалеты.

Кто-то кричал со смертной мукой в голосе.

– Non nobis Domine! – звенел голос брата Антуана.

Жиль прыгнул вперед, сокращая расстояние с врагами. Меч он держал высоко – крестовина на уровне глаз.

Баварец с мечом неловко отпрянул в сторону, оступился и упал навзничь, теряя оружие. Зато его товарищ попытался палицей ударить тамплиера в голову. Рыцарь легко уклонился, будто танцуя. Размах увлек дружинника, и ему пришлось широко шагнуть, чтобы удержаться на ногах, а Жиль обрушил клинок на его затылок, разрубая основание черепа.

Потерявший меч германец, поскуливая, пятился по снегу на заднице, отталкиваясь пятками. В его глазах читался безграничный ужас, губы тряслись.

Убивать его Жилю расхотелось, поэтому он просто от души пнул сапогом прямо в редкую бороденку и развернулся навстречу следующему врагу.

На этот раз против него стоял сам Лютгард фон Шварцербэр.

Моргенштерн порхал в руках раубриттера, словно хворостинка. Из-под хундсгугеля доносился глухой рык.

Жиль сделал обманное движение, уклонился от свистнувшего над самой макушкой шипастого железного шара и ударил наискось. Сталь заскрежетала по оплечью. Фон Шварцербэр дернулся, отшагнул и обрушил моргенштерн на голову храмовника. Вернее, мог бы обрушить, если бы рыцарь ждал его, стоя на одном месте. Но Жиль приставным шагом уже заходил за спину врага. Коротко ткнул мечом под колено, а потом выпадом попытался достать подмышку.

Раубриттер крякнул, отбивая первый удар окованным сталью древком, а второй поймал на зерцало. Острие меча прочертило глубокую царапину и соскочило на кольчугу, звенья которой с хрустом лопнули. Жиль усилил нажим, но почувствовал сильный удар в левый бок.

Если бы у рыцаря Лютгарда была возможность размахнуться пошире, ребра Жиля не выдержали бы, а так он просто отлетел в сторону в объятия лохматого и грязного баварца, от которого невыносимо несло луком. Медвежьей хваткой он сдавил плечи молодого человека, лишая возможности воспользоваться мечом. А фон Шварцербэр уже заносил моргенштерн, будто лесоруб, примерявшийся свалить деревце с одного удара.

Жиль закружился, прикрываясь схватившим его дружинником, как живым щитом.

Баварец рычал, из уголка его рта сбегала струйка слюны. Тошнота липким комком подступила к горлу молодого храмовника.

С отчаянным криком из свалки вывернулся ужом один из сержантов – кажется, брат Эрве – и врезался плечом в бок раубриттера. Перекошенное лицо храмовника заливала кровь, сбегающая из рассеченной брови. Фон Шварцербэр пошатнулся, но устоял на ногах. Обхватил Эрве так, что рукоять моргенштерна легла тому поперек спины, чуть пониже лопаток, с рыком надавил.

Меч выпал из разжавшихся пальцев сержанта. Жилю показалось, что он услышал хруст ломаемого позвоночника.

– Не-ет! – закричал он, изо всех сил пиная коленом между ног державшего его баварца.

Локтем снизу в челюсть!

Крестовиной меча в висок!

Вонючий мужлан обмяк и кулем повалился на истоптанный снег.

Жиль бросился на раубриттера, осыпая его градом ударов.

Справа! Слева!

Сталь звенела о сталь. Добрый клинок выщербился о полосы, охватывающие длинную рукоять моргенштерна. Но рукав кольчужной рубахи фон Шварцербэра повис клочьями.

Слева по железной морде хундсгугеля.

Забрало клацнуло.

Немецкий рыцарь отступал, ошалело мотая головой.

– Босеан!

Колено, плечо, шлем!

«Как тебе такая связка?»

Штанина Лютгарда потемнела от крови.

– Sanguis Christi, inebria me!^[478]

Мощный удар сорвал налокотник.

Раубриттер припал на одно колено, закрывая голову моргенштерном, но Жиль знал – даже дубовая деревяшка, усиленная железом, не задержит его.

Резкий рывок за ногу.

Молодой храмовник не устоял и упал, успев разглядеть вцепившегося в него дружинника. Того самого, что так вонял луком.

Рев торжества вырвался из глотки фон Шварцербэра. Он выпрямился, замахиваясь.

Шипастый набалдашник моргенштерна устремился вниз, а отчаянно вырывающийся рыцарь чувствовал, что не успевает ни защититься клинком, ни откатиться в сторону.

Он успел сделать самую малость. Вывернулся всем телом, принимая всю тяжесть падающего моргенштерна на плечо. Хвала Всевышнему, вскользь! Но острая боль пронзила все тело. Потемнело в глазах.

Будто сквозь пелену Жиль наблюдал, как раубриттер вновь заносит неумолимое оружие, намереваясь раз и навсегда покончить с ним.

Высверк меча.

Сила удара бросила баварского рыцаря на колени.

Брат Антуан неторопливо и хладнокровно, словно во время учебного поединка, примерился и рубанул. Лезвие вонзилось точно между окрайком хундсгугеля и оплечьем.

Какое-то время безжизненное тело Лютгарда фон Шварцербэра еще стояло, но де Грие толчком ноги повалил его на снег, по которому стремительно расплылось алое пятно.

– Gratias tibi ago, Domine, sancte Pater, omnipotens aeteme Deus, – размашисто перекрестился брат Антуан, опуская меч.

– Мы победили? – слабым голосом спросил Жиль, приподнимаясь на локте. Он с трудом превозмогал терзающую левое плечо боль.

– Победили, брат, – кивнул старший храмовник. – Но какой ценой…

И когда молодой человек нашел в себе силы оглядеть поле боя, ему захотелось завыть от бессильной ярости и горя.

4 февраля 1308 года от Р. Х Франконский Альб, герцогство Бавария

– Кровь Христова! Я перестал их чувствовать! – в отчаянии закричал мэтр Грамбло.

Его черные глаза сверкали, словно угли, из-под кустистых бровей, а на высоких залысинах, несмотря на мороз, выступили крупные бисерины пота. Ученый натянул поводья коня и заполошно озирался, будто лесистые, заснеженные горы могли помочь его горю.

– Мы их теряем… – прошептал он осипшим голосом. – Мы их потеряли!

– Что вы потеряли? Говорите толком, мэтр! – недовольно повернулся к нему Жерар де Виллье, последний оставшийся на свободе магистр Ордена бедных рыцарей Иисуса из Храма Соломона. Он уцелел той страшной ночью тринадцатого октября, когда согласно приказу короля Франции были одновременно арестованы все братья-храмовники. Ну или почти все.

Поскольку Великий магистр, предчувствуя расправу, отослал часть рыцарей в разные, порой очень далекие от Французского королевства земли. А кроме того, опустошил сокровищницу Ордена, с чем де Виллье никак согласиться не мог. Не так нужно было поступать с богатством, которое рыцари копили не один десяток лет. И уж тем более, как можно отдавать в руки варваров и схизматиков бесценные книги и свитки, артефакты и реликвии? Уже одного этого поступка достаточно, чтобы отправить Жака де Моле на костер. И его подпевал, которые лишь по недоразумению Господнему оказались магистрами, – тоже. Рассчитывая, что хоть что-то из хранившегося в подвалах парижского Тампля богатства можно спасти, де Виллье пошел на сговор с Ногарэ.

Возможно, кто-то назовет его поступок предательством. Но, по мнению бывшего прецептора Франции, изменой был как раз поступок Великого магистра. Нужно уметь договариваться, если бы капитул в свое время избрал брата Жерара, он сумел бы найти общий язык и с Филиппом Красивым, и с Гийомом де Ногарэ. А так, чтобы исправить ошибки погрязшего в гордыне руководства Ордена, ему пришлось гнать коней в поисках отряда брата Антуана де Грие.

– Мэтр! – требовательно повторил брат Жерар. – Я к вам обращаюсь? Что вы потеряли?

– А? Что? – встрепенулся чернокнижник. Его взгляд стал более-менее осмысленным. – Ах да… След д’Орильяка я потерял.

– Как это возможно? – Де Виллье покосился на застывших, словно конные изваяния, братьев-сержантов. Они если и догадывались, что Грамбло пользуется запретными знаниями, чтобы вести их через германские княжества, то виду не подавали. Но не следовало лишний раз проверять их крепость в Вере. Человек слаб. Даже самый сильный духом когда-то может сломаться.

– Я же вам объяснял, – нетерпеливо дернул плечом мэтр. – Брат Эжен прикрывал свой отряд от посторонних случайных взоров, заклиная Вуала, Загана и Гамора – младших демонов. Несомненно, ему удалось ознакомиться со списками книг «Аль-Азиф» или «Энума Элиш». А то и с обеими.

Брат Жерар слушал, не прерывая. Приблизившийся брат Франсуа внимал словам ученого с выражением нескрываемой брезгливости на лице. Молодой рыцарь, совсем недавно прошедший посвящение, еще не привык к новым сведениям о занятиях братьев Ордена Храма. Иногда открывшаяся перед ним доселе тайная страница жизни Тампля повергала его в ужас, иногда понуждала лезть с расспросами к де Виллье. К счастью, он безоговорочно верил брату Жерару, но мэтр Грамбло не вызывал у отчаянного рубаки никаких чувств, кроме презрения.

– Связь брата Эжена с демонами помогла мне взять его «на поводок». Я обратился к Мардуку напрямую… Пускай попробует лангедокец повторить подобное! – Алхимик самодовольно хохотнул. – Добившись благосклонности Владыки Владык, я смиренно попросил у него помощи – унять своих младших демонов. Признаюсь, даже Мардуку борьба против брата Эжена далась нелегко. Сильный, очень сильный заклинатель… Но, с другой стороны, я получил возможность отслеживать перемещение отряда де Грие. Вуал, Заган и Гамор оставляли… ну, запахом я это назвать не берусь. А! Вот! Эманацию! Слабую эманацию. Я ее чувствовал, но не так, как собаки, идущие «верхним чутьем». Просто знал место, где сейчас находится д’Орильяк. Или направление, в котором он идет…

Де Виллье кивнул. Бывший прецептор до конца не понимал, зачем Грамбло повторяет для него прописные истины. Все это и так известно. Ведь брат Жерар для того и пригласил в попутчики алхимика из Меца, посулив ему неограниченный доступ к любым спискам старинных книг, свитков, возможно, даже к оригиналам фолиантов и инкунабул из сокровищницы Ордена Храма, чтобы тот помог преодолеть чародейское сопротивление д’Орильяка. Конечно, де Виллье и сам не рассчитывал, что мэтр прибегнет к помощи Мардука. Ну и что с того? На войне для достижения цели любые средства хороши.

До сих пор ученый справлялся. Вел по дорогам Швабии, Франконии и Баварии. Разгадывал путаницу извилистых и часто тупиковых долин в горах. И всегда чувствовал верное направление. Долгое время Грамбло говорил, что отряд де Грие задерживается на одном месте. Рассуждая здраво, они решили, что непогода заперла обоз с сокровищами Храма где-то на перевале. Но, к сожалению, догнать тогда беглецов не получилось. Де Виллье с его людьми сам намертво застрял в снегу, среди еловых чащоб и буреломов. Пришлось искать обходные пути, а пока пробивались в снегу по грудь через долины Франконского Альба, спешащие на восток с сокровищами храмовники вновь вышли в путь.

Опять началась гонка. Морозы и снегопады, голодные волки, по ночам подбирающиеся к коням, и голод. Проводник, ведший их по Швабии, однажды сбежал, не выдержав трудностей. В маленькой баварской деревушке они нашли нового, польстившегося на горсть серебряных монет. Этот рыжий, косноязыкий немец, чью речь де Виллье понимал с огромным трудом, оказался, на удивление, отличным следопытом и знал горы как свои пять пальцев. Несколько раз только благодаря его прирожденному чутью, помноженному на опыт, рыцарям удалось избежать снежных лавин. Еще проводник безошибочно узнавал тупиковые долины, чем сберег очень много времени, а кроме того, пару раз выводил отряд к деревням, чтобы пополнить изрядно истощившиеся запасы.

– И что же случилось? – Брат Жерар хмуро потер висок.

– След исчез. Вернее, я перестал его чувствовать.

– И что за причина, на ваш взгляд?

– Возможно, д’Орильяк перестал взывать к младшим демонам, выдумав что-то поинтереснее. А может быть, они все погибли…

– Погибли? Все? – Обычное хладнокровие изменило бывшему прецептору. Он грозно свел брови, сжимая поводья в кулаке.

– Ну я же сказал – может быть, – пожал плечами Грамбло. – Необязательно все. Один только д’Орильяк.

– Кто мог его убить?

– Да кто угодно! Мало ли разбойников в Баварском лесу?

– Что? – возмутился брат Франсуа. – Какой-то там разбойник в состоянии убить рыцаря Храма?

– Камень из пращи не разбирает, кто рыцарь, а кто виллан, – взял себя в руки де Виллье. – Или арбалетный болт. Но, мэтр Грамбло, как же мы теперь будем искать сокровищницу Ордена?

– Нужно думать, – вздохнул ученый. – А пока можем развести костер и дать роздых лошадям.

Баварец Ганс быстро отыскал удобную прогалину в лесу, защищенную густым ельником от ветра и от чужого глаза. Хотя откуда в эдакой глуши соглядатаи?

Спешившись, мэтр Грамбло устроился на тюке под разлапистой елью, натянув на голову капюшон, и просидел так до сумерек, словно огромный черный ворон. Даже когда в котле закипела похлебка из солонины, заправленная мукой и сушеным укропом, и над поляной пополз искусительный аромат, он не пошевелился.

Де Виллье несколько раз поглядывал на чернокнижника, качал головой, но решил не тревожить. По большому счету, бывший прецептор не понимал, какое же решение собирается предложить ему алхимик, и сомневался, что выход вообще найдется. Оставалось надеяться лишь на горячую молитву, к чему он и призвал Франсуа и братьев-сержантов.

Двенадцать раз они прочитали «Pater noster», ровно дюжину – «Ave, Maria» и затянули «Beatus vir qui non abiit in consilio impiorum…»^[479]. Брат Франсуа выводил высоким чистым голосом: «Non sic impii non sic; sed tamquam pulvis quem proicit ventus a facie terrae. Ideo non resurgent impii in iudicio neque peccatores in consilio iustorum»^[480]. Брат Жерар подпевал на октаву ниже, искоса поглядывая на алхимика. На «quoniam novit Dominus»^[481] Грамбло зашевелился, высунул длинный нос из-под капюшона, прислушался.

Окончив псалом, де Виллье поднялся с колен.

– Удалось что-то придумать, мэтр?

– Да, – кивнул чернокнижник. – Не знаю, понравится ли вам это…

– Ваш новый способ так ужасен?

– Не буду скрывать или лицемерить. Да. Кроме того, он очень опасен.

– Мы меня пугаете, мэтр. – Брат Жерар подошел к ученому поближе, понизил голос: – Что, очень мерзкий обряд? Будете демона вызывать? – слегка улыбнулся он.

– Вы почти угадали. Не совсем демона, а одного из существ, подчиняющихся Мардуку. Но обряд в самом деле мерзок. – Грамбло перешел на шепот: – И требует человеческой крови.

Де Виллье закаменел лицом, осенил себя крестным знамением.

– Вы уверены?

– Более чем… – вздохнул чернокнижник. – Это понадобится, прежде всего, для нашей безопасности. Alias^[482] не получится. Сейчас я постараюсь объяснить подробно. В «Некрономиконе», книге безумного араба Аль-Хазреда, упоминается некая сила – Шонарфавн. Предположительно, она может помочь отыскать потерянную вещь или добыть клад. Я вот подумал: что, если вызвать ее…

– А это так опасно?

– Все, связанное с «Аль-Азифом», опасно и не познано до конца. Слишком много ученых, посвятивших себя изучению «Некрономикона», уже ничего никому не расскажут. А рабочие записи этих несчастных наталкивают на мысль, что их внезапные и скорые смерти напрямую связаны…

– А по-другому не получится?

– Ну, я думаю, всегда есть другой способ. Что бы мы ни делали. Можно искать, опрашивать грязных баварских крестьян, прочесывать леса и горы. Пытаться выйти на след…

– Нет! – воскликнул рыцарь.

– Значит, вы согласны на ритуал?

– Почти. Зачем нужна человеческая кровь? Нельзя обойтись?

– Для защитного круга.

– Да? Хорошо. Что ж, мэтр Грамбло, я вынужден согласиться с вашим предложением propter necessitatem^[483]. Что еще надо?

– Все остальные предметы, необходимые для ритуала, у меня есть. Включая список с пятьюдесятью именами Мардука.

– Пятьюдесятью?

– Да. Именно так. Не больше и не меньше.

Де Виллье скрипнул зубами.

– Нам нелегко придется без проводника.

– Я знаю. Но что поделать? Не могу же я предложить одному из ваших сержантов пожертвовать собой ввиду punctum saliens^[484]?

– Когда начнем? – расправил плечи рыцарь.

– Да хоть сейчас…

– Хорошо. Надеюсь, я отмолю грехи впоследствии…

– Hostias et preces tibi, Domine, iaudis offerimus…^[485] – спокойно проговорил чернокнижник, возводя взор к затянутому тучами небу.

Брат Жерар глянул на него так, словно хотел немедленно всадить кинжал в сердце алхимика. Повернулся к сержантам, безмолвно стоявшим у костра.

– Брат Жан!

– Слушаю вас! – откликнулся коренастый седой вояка, несомненно видевший крепости Арсуф и Яффу еще христианскими.

– Баварца связать. Разрешаю оглушить. Немедленно.

Недоумение лишь на миг мелькнуло в глазах храмовника. Но он не посмел ни возразить, ни даже задать уточняющий вопрос. Быстро и решительно отдал приказания товарищам. Вчетвером они направились к ничего не подозревающему баварцу.

– Что ж, начнем pro bono publico^[486]… – пробормотал де Виллье.

Чернокнижник не смотрел, как сержанты быстро и умело связывали отчаянно вырывающегося германца: в конце концов, его сопротивление утомило брата Жана, и он стукнул рыжего проводника по затылку рукояткой кинжала. Мэтр Грамбло рылся в своих сумках, извлекая одну за другой толстые черные свечи. За ними последовали: длинный ремень из поблескивающей кожи; черное широкое перо, совершенно не отражающее свет; фиолетовый продолговатый кристалл толщиной в большой палец руки; пожелтевшая костяная статуэтка, изображающая безголовую женщину с огромными, свисающими едва ли не до колен грудями; серый и невзрачный осколок камня; чаша из темной бронзы, покрытая вмятинами и царапинами – свидетелями весьма почтенного возраста. В завершение ученый вытащил растрепанную тетрадь в черном переплете и кривой кинжал с темной гравировкой на лезвии. В крестовине оружия мерцал при свете костра багровый рубин-кабошон.

Ремень Грамбло уложил на снег в виде разомкнутого круга, жестом приказал храмовникам войти туда.

Брат Франсуа опасливо покосился на мерцающую кожу.

– Змеиная, – отрывисто бросил чернокнижник. – Не человеческая.

Де Виллье хотел перекреститься, но передумал, посчитав, что христианский символ может помешать вызову владыки всех демонов Востока. Просто махнул рукой и первым вошел в круг. Алхимик дождался, когда внутри окажутся все, и замкнул ременную черту.

– Для вашей же безопасности, – буркнул он, больше ничего не поясняя.

Сам же приблизился к связанному баварцу. Пнул его, покачал головой и принялся расставлять черные свечи на утоптанном снегу, тщательно выверяя расстояние веревочкой с узелками. Это продолжалось так долго, что де Виллье почувствовал, как начинают замерзать ноги. Но пошевелиться храмовник не решился, опасаясь неосторожным движением помешать чернокнижнику.

Установив, как положено, свечи, Грамбло удовлетворенно кивнул и, вооружившись кинжалом и чашей, вернулся к проводнику, который уже пришел в себя и слабо стонал. Бережно вдавив в снег чашу у самой щеки рыжего, мэтр левой рукой взял немца за волосы и неожиданно сильно запрокинул ему голову, быстрым движением чиркнув по горлу кинжалом. Баварец выгнулся, захрипел, заелозил ногами, но ученый крепко удерживал его на месте, собирая брызжущую из перерезанных жил кровь в чашу.

С последним биением сердца выплеснулась последняя капля крови. Брат Жерар безошибочно определил смерть проводника по обмякшим ногам. Только сейчас рыцарь заметил, что подошва на правой подвязана тряпочкой.

Покончив с жертвой, Грамбло принялся чертить линии, соединяющие между собой все свечи. Осторожно и бережно лил кровь, стараясь, чтобы алая, но кажущаяся в отсветах костра черной полоска получалась ровной. Удовлетворенно осмотрел получившуюся пентаграмму. В одном месте подправил, чтобы не было разрыва.

В точках пересечения линий чернокнижник расставил ранее приготовленные ритуальные предметы: кристалл, статуэтку, осколок камня, перо и снятое с пальца тяжелое кольцо с полустертой гравировкой. Потом осторожно зажег свечи.

Костер к тому времени почти прогорел, и зеленоватые огоньки неподвижно пламенели в полумраке, будто волчьи глаза.

Мэтр Грамбло отступил на пару шагов от пентаграммы и, раскрыв тетрадь, заунывно воззвал, обратив лицо к беззвездному небу.

– Ии-Аи-Нг-Нгах-Хи-Лл-Геб-Фаи-Тродог-Уаххх!

Словно порыв ветра рванул верхушки елей, но ни единой снежинки не взлетело с черной хвои.

Чернокнижник набрал воздуха побольше и громко прочитал, подглядывая в тетрадь.

– Нинуам! Небиру! Ашарру!

Де Виллье ощутил озноб между лопатками. И вовсе не холодный ветер казался тому виной. Мрак сгущался. Дыхание замерзало на усах и бороде.

– Есизкур! Иркингу! Лугалугга!

Со свистом втянул воздух один из сержантов. Под ногами слабо задрожала земля.

– Лугаланна! Думудуку! Аранунна! Лугалдурмах!

Ветер гудел в лесу. Деревья словно шагнули, обступая поляну плотным кольцом.

– Пагалгуенна! Лугалабдубур! Зулуммар!

Звуки в ельнике все больше и больше напоминали голоса. Будто бы обитатели потустороннего мира перекликались в тоске, жаловались на горькую судьбу.

– Зулум! Гилма! Сирсир!

Дрожь земли усилилась. Казалось, что твердь ходит под ногами, будто палуба корабля в открытом море. Де Виллье чувствовал такое лишь однажды – в горах Далмации, когда чудом остался жив, а половину обоза погребла сошедшая со склона каменная осыпь.

– Энбилулугугал! Хегал! Эпадун!

Голос чернокнижника сорвался на хрип, а рыцарям и сержантам почудились неясные тени, кружащие в стремительном хороводе вдоль границы, очерченной ремнем из змеиной кожи. Но, хвала Иисусу Христу, внутрь они проникнуть не пытались.

– Захгурим! Захрим! Сухгурим!

Вдали жалобно завыли волки. Беспощадные ночные охотники почуяли и увидели нечто, напугавшее их до кончика хвоста. Чаща ответила раскатистым хохотом. «Может, просто филин? – подумалось брату Жерару. – Или нечто похуже?»

– Зиуккинна! Туту! Асаруалимнунна!

Рядом с собой де Виллье услышал отчетливое клацанье зубов. Прежде чем испугаться, он догадался присмотреться повнимательнее. Брат Франсуа стоял, вцепившись в рукоять меча. Зубы молодого рыцаря выбивали частую дробь.

Казалось, стонал сам мрак. Нет, не просто мрак, а Истинная Тьма, Мать Миров и Богов. Та, что была прежде всего в этом мире и что останется после гибели всего, что в нем есть.

– Асаруалим! Намтиллаку! Асарулуду!

Язычки пламени, венчавшие свечи, вспыхнули, подобно звездам, накрыли пентаграмму сияющим зеленоватым куполом.

Де Виллье нащупал ладонь брата Франсуа и крепко пожал ее. Кожа молодого рыцаря была холодной, как лед.

– Нарилуггалдиммеранкиа! Луггалдиммеранкиа! Барашакушу!

Начертанные кровью линии загорелись тусклым багровым светом. Точки пересечения пульсировали, отчего магические предметы, расставленные в них, увеличились в размерах.

– Марутукку! Марукка! Мардук!!!

Снег внутри пентаграммы быстро таял, поднимаясь кверху парком. Обнажилась черная, усыпанная хвоей земля. Еловые иглы от жары скручивались и шевелились, словно червяки. Со стороны это выглядело так, будто бы сама земля шевелится, расползаясь к краям замыкающего рисунок круга.

– Ии-Аи-Нг-Нгах-Хи-Лл-Геб-Фаи-Тродог-Уаххх! – почти взвизгнул Грамбло, бросая тетрадь и воздевая руки к небу.

Земля в пентаграмме вспучилась, как кротовина, но свечи не сдвинулись ни на долю дюйма, продолжая стоять ровно и озарять поляну зеленоватым призрачным светом.

Появилась голова чудовища. Длиной не меньше конской, но гораздо шире. Очертаниями она скорее напоминала вепря, если бы кабаньи клыки не загибались вверх, а вытягивались вдоль рыла, расширяясь на концах наподобие лопаток. Но вместо свиного «пятачка» она заканчивалась мясистым отростком. Вроде хвоста, только на носу.

Маленькие красные глазки почти терялись в кожистых складках. Плоские, лопухообразные уши прижимались к голове.

Кто-то из сержантов охнул, а брат Франсуа странно всхлипнул горлом.

– Ты пришел, Шонарфавн… – благоговейно произнес чернокнижник.

Удлиненное рыло зашевелилось и вытянулось в сторону ученого. Видел ли демон человека или нет, неизвестно. Но он наверняка чуял его запах и исходящее от тела тепло.

– Подчиняю тебя своей власти, порождение недр земных! – выкрикнул Грамбло, вытягивая вперед ладони с растопыренными пальцами. – Пятьюдесятью именами Мардука, сына Владыки Энки, Властелина Чародеев, поправшего Тиамат, Властелина Тьмы, Владыки Хаоса, Нерожденного, Повелителя Ратей Демонов Ветра, Чароодаривателя, Главенствующего над Змеей! Служи мне!

Шонарфавн зашипел тихонько, высунулся из земли еще больше. Де Виллье сумел разглядеть покрытое короткой плотной шерстью веретенообразное тело, похожее на выдру-переростка, и пару ног, толстых, с широкими когтями, приспособленными, чтобы рыть глину и чернозем, раздвигать и раскалывать скалы. Позади первой пары лап виднелась вторая. Потом третья…

«Да этоже сороконожка какая-то!»

– Слушаюсь и повинуюсь… – неожиданно мелодичным голосом проговорил демон.

Бывший прецептор без труда понял слова его речи, очень близкой к сарацинской, но изобилующей глухими согласными и более отрывистой.

– Ты должен разыскать отряд рыцарей Храма! Они идут на северо-восток. Полтора десятка людей и коней. Во вьюках – великое сокровище. Оно по праву принадлежит нам. Ты поможешь его вернуть.

– Слушаюсь и повинуюсь…

– Иди! – властным жестом алхимик отпустил демона.

Со звуком, напоминающим одновременно мурлыканье огромного кота и скрип точильного камня по стальному клинку, Шонарфавн скрылся.

Мгновение, и потухли линии пентаграммы.

Еще мгновение, и, мигнув, исчезли зеленые огоньки свечей.

В полном мраке де Виллье услышал звук падения тела, но на помощь мэтру Грамбло пришел, лишь трижды осенив себя крестом и прочитав «Symbolum Nicaenum»^[487].

Глава восемнадцатая

Снежень 6815 года от Сотворения мира Полоцк, Русь

Полоцк встречал гостей ярким синим небом и ослепительно сияющими куполами Софийского собора, возвышавшегося над стенами детинца, именуемого тут не слишком остроумно Верхним замком. Через замерзшую Двину черной лентой шли сани, доверху груженные мешками и корзинами. Кое-где мелькали разъезды крестоносцев в белых плащах с красным крестом. Ливонское ландмайстерство готовилось к войне с Литвой всерьез. Впрочем, как мелкие пограничные стычки, так и решительные сражения происходили между немцами и литвинами не один десяток лет. И никто не мог взять верх. То Витень бил рыцарей под Турайдом, то они его под Рустенбергом. Очень часто в дело вмешивалась Рига, где местные архиепископы никак не могли прийти к согласию с Великими магистрами, кто же должен нести свет веры диким племенам, населявшим земли около моря Варяжского – Семигалию и Лифляндию. Вот так и на этот раз. Умирая, князь полоцкий завещал город архиепископу Фридриху Пернштейну, выходцу из францисканцев, с которыми у тевтонцев всегда были трения. Но крестоносцы, мягко говоря, плевали на завещания каких-то там князьков и вошли в город, чем вызвали недовольство великого князя Витеня, сына Будивида, который успешно отражал набеги Ордена на земли Жемайтии. Великое княжество Литовское набирало силы, а ливонцы нуждались в передышке. Вот они и продали город…

Все это Никите поведал Вилкас, в который раз поразив парня осведомленностью. Причем вещал так уверенно, будто сам присутствовал и при дворе архиепископа, и в командорствах рыцарских, и в Новогрудке – столице Литовского княжества. Видел, как серебро отмеряли… Никита подозревал, что его друг отчаянно привирает. Не от злого умысла, а для красоты повествования. Но не поймал человека на обмане, не объявляй лжецом. Может быть, рассказ Вилкаса и не грешил особой точностью, зато увлекательности ему было не занимать.

Готфрид Рогге сам продал город, сам и назад решил забрать. А что? Как та лайка, которую хозяин продавал заезжим гостям, а она от них дорогой сбегала и возвращалась на родное подворье, чтобы дней через десять быть проданной снова. Да только закончилось все так же, как и в истории с собакой, когда ушлому торговцу настучали по шее. Князь Витень собрал войско и направился к стенам Полоцка. Быть войне.

Никита очень не хотел угодить меж войсками чужих и незнакомых ему правителей, как между молотом и наковальней. Ну да деваться некуда. И Василису выручать надо, и предателя Жоффрея наказать бы. Лучше всего, конечно, связать и к Ивану Даниловичу отвезти, но где Полоцк, а где Москва?

Оборотни решили оставаться в лесу – Финн признался, что большие города с чадом, смрадом и толпами людей давят на него, привыкшего к уединенной жизни отшельника на бескрайнем севере, а Любослав опасался, что его может кто-нибудь узнать. После долгих споров к ним присоединился литвин. Но заверил, что если друзья его в трехдневный срок не дадут о себе знать, то он отправится их искать.

Перейдя Двину по льду, Никита и Улан влились в поток селян, подвозящих в город харчи. А чего там? Два неприметных паренька, щуплые и худосочные. Одежда старенькая, затертая, кое-где прожженная искрами от костра. Кинжалы Никита спрятал за пазуху, а расснаряженный лук Улана для стороннего взгляда мог запросто сойти за посох. А если даже и с луком человек идет? В лесах окрест Полоцка охотиться еще никто не запретил.

Поначалу Никита опасался, что скуластое лицо Улана может привлечь внимание, но вскоре успокоился. То тут, то там мелькали куда более смуглые и узкоглазые. Татарское нашествие, прокатившееся по Руси, оставило после себя и не такое наследие. Прошагав полверсты, они уже вовсю перешучивались с бородатым возницей, напялившим на голову огромный лисий малахай. Мужик вез бочки с солониной и пообещал накормить ребят, если ему помогут с разгрузкой. Скоро они кинули в сани котомки и шагали, поглядывая на неспешно приближающиеся стены и бревенчатые башни Полоцка. На взгляд Никиты, город ничуть не уступал Смоленску, а уж Витебск с ним и сравнивать не хотелось. Да и Москва выглядела деревня деревней, несмотря на внушительную крепость и храмы.

Мимо прорысили четверо крестоносцев. Из-под белых плащей выглядывали вороненые кольчуги, кони выдыхали клубы пара и фыркали. Один из ливонцев внимательно посмотрел на парней, но не нашел ничего подозрительного и поехал дальше.

– У, морды немецкие, – пробурчал в бороду мужик. – Только и выискивают, к чему прицепиться. Ничего, мы до вас доберемся. – Он огляделся по сторонам и, не заметив поблизости чужаков, доверительно наклонился к Никите. – Пускай только князь Витень ближе со своим войском к стенам подберется. Ведь это наши мужи нарочитые к нему гонцов отправили – упредить, что немцы давят и жмут со всех сторон русского человека.

– А князь? – наивно моргнул Улан.

– А что князь? Князь – наш, русский! Православный! Он русского человека не обидит… Вы, ребята, меня держитесь, я подскажу вам, куда в городе лучше пойти. А то хотите, у моего свояка заночуете?

– А с чего это ты такой добрый, дядя? – покосился на мужика Улан.

– А душа у меня просит кому-то помочь!

Ордынец схватил Никиту за рукав, потащил его в сторону от саней.

– Не верю я ему… – зашептал жарко в ухо. – Хитрит, притворяется!

– Да брось ты, – ответил парень. – Не может первый встречный оказаться подсылом. Просто человек желает добра.

– Ага! Проснешься связанный, у рыцарей в темнице!

– Перестань! Надо людям верить, иначе твоя душа зачерствеет, и ты сам не сможешь добро дарить.

– А зачем оно мне надо – добро дарить?

Никита рассмеялся.

– Ты, Улан, глупости говоришь. Хочешь казаться хуже, чем ты на самом деле есть. Перестань.

Он ткнул надувшегося друга кулаком в бок. Татарин махнул рукой и с гордым видом, мол, потом не жалуйся, что я тебя не предупреждал, вернулся к саням.

В городские ворота они вошли вместе с дядькой Аникеем, как назвался возница. Стоявшие в воротах пешие ратники с крестами Ливонского ландмайстерства не обратили на парней ни малейшего внимания.

Санный поезд с харчами миновал Великий посад и въехал в Верхний замок. Тут уж рыцари попадались на каждом шагу. Злые, подозрительные и готовые в любой миг пустить в ход оружие. С первого взгляда видно было – нет дружбы и любви между ними и полочанами. Мужики тихонько перешучивались, предвкушая, какого пинка получат бело-красные от литовского войска. На замечание Никиты, что ливонцев тут силища, и не так просто будет выбить их из крепости, Аникей только рассмеялся, хотя и поглядывал искоса на немцев, не заметивших его веселья. Объяснил, что рыцарей как раз очень мало – все больше сержанты и наемные воины. Они хоть и носят белые плащи с красным крестом, дерутся гораздо слабее. Потому что даже самый честный наемник рано или поздно задумывается – а стоит ли его жизнь того серебра, которое ему предложили.

Ребята, как и договаривались, помогли Аникею разгрузить бочки и закатить их в подвал. Полномочный представитель магистра рыцарь Фридрих фон Штайн готовился, скорее, к осаде, чем к решительному сражению. Рядом сгружали мешки с зерном – рожью и ячменем. Чуть дальше несколько мужиков с прибаутками перебрасывали связки сушеной рыбы – жирной, янтарно-желтой. В корзинах гоготали гуси и крякали утки, озабоченно квохтали куры.

– Ну что? – улыбнулся полочанин. – Распрягаем коней и к свояку?

И тут Никита увидел Лайоша. Невысокий коренастый мадьяр выделялся в толпе смуглым лицом и расшитым коротким кафтаном. Он неспешно болтал с рыжебородым немцем в суконном колпаке. Видно, понимали друг друга они плохо, поэтому много размахивали руками, помогая уловить смысл сказанного.

– Эй, ты чего? – послышался голос Улана.

– Без меня распрягайте, – отмахнулся Никита и, мазанув ладонью по грязи под ногами, быстро испачкал лоб и щеки. – Я скоро…

Стараясь не попасться на глаза телохранителю Андраша Чака, он пошел по мощеному двору полукругом, ныряя между санями, проскакивая под конским мордами, путаясь под ногами у таскающих мешки и бочонки людей. Он мешал работать людям. На него покрикивали, кое-кто пытался отпустить затрещину. Один мужик сграбастал за рукав и уже замахнулся для полновесной оплеухи, но Никита, даже не задумываясь, перехватил запястье, поднырнул, толкнул в локоть. Взвыв от боли, незадачливый задира разжал пальцы и отскочил. А парень уже скользил в толпе дальше, не решив еще, что будет делать – проследит за мадьяром или попытается его захватить и допросить с пристрастием. Он втиснулся между двумя санными подводами, доверху нагруженными клетками с домашней птицей, и затаился.

Немец, терпеливо дослушав рассказ Лайоша, хлопнул охранника по плечу и, развернувшись, пошел к снующим туда-сюда работникам. Мадьяр подкрутил ус, одернул кафтан и, не торопясь, направился в другую сторону. Никита дал ему отдалиться шагов на двадцать и покинул укрытие.

Двор Верхнего замка был полон людей, поэтому парню удалось незамеченным проследовать за Лайошем мимо огромного златоверхого собора к строению, в котором безошибочно угадывалось княжье подворье. За свои странствия Никита повидал терема и московских князей, и смоленских, и витебских.

«Вот где ты обосновался, Андраш Чак… Видно, наши догадки о посольстве к магистру ливонцев не далеки от истины», – подумал ученик Горазда и донельзя довольный побежал обратно. Улан, выслушав новость, слегка подпортил ему настроение. Напустился, хорошо, что с кулаками не бросился.

Ордынец злился, что Никита пошел один, ничего не сказав и не предупредив. Вдвоем ведь можно было проследить лучше. Вдруг Лайош в княжеский терем просто по делам зашел, а сам Андраш Чак живет где-то в другом месте? Если пожоньский владыка остановился все же на княжеском дворе, то где именно, в каком крыле? Как прикажешь искать его? Или ты зайдешь ночью и будешь звать: «Андраш Чак, где ты, скотина толстомордая?!»

Улан-мэрген вызвался пойти и уточнить, верна ли догадка Никиты. Тот пытался урезонить друга:

– Ты что? Поймают!

– Не поймают! Думаешь, я буду спрашивать, где мадьярский гость остановился? Нет, я расскажу, что видел однажды коня, будто сошедшего с Великого Неба – ноги тонкие, ноздри словно шелк, шерсть отливает золотом и гладенькая – волосок к волоску.

– Хочешь, чтобы тебя за конокрада приняли?

– Восхищаться прекрасным скакуном – не значит быть конокрадом.

– Это ты будешь крестоносцам доказывать. Не пущу!

– А как мы тогда правду узнаем?

– Я сам ночью пойду смотреть.

– Я с тобой!

– Ну уж нет!

– Ты по отвесной стене залезешь?

– Нет…

– А с двух саженей спрыгнешь?

– Нет.

– А сверху стены, что шириной в полступни, пройдешь?

– Нет! – в сердцах выкрикнул татарчонок и в который раз насупился, как сыч. – Хочешь сам идти – иди! Друг называется!

Увидев, что к ним направился Аникей, справившийся со всей работой на сегодня и твердо намеренный затащить их в гости к свояку, Никита зашептал:

– Да, друг… Не хочу, чтобы тебя в поруб кинули! Я проскочу, никто и не заметит. Меня Горазд учил лазать, будто кошка… – А чтобы отогнать недовольство и обиду, наползающие на лицо друга, и вовсе заторопился. – Слов нет, в чистом поле, с луком, я тебе в подметки не гожусь, но если доведется сцепиться кем-то насмерть в тесном закутке, то ты… Уж извини, Улан, ты только помехой будешь. Позволь мне самому, а?

Ордынец неохотно кивнул, признавая правоту услышанных слов.

– Ладно, Никита-баатур, но смотри, если до утра не вернешься, я за тобой следом пойду.

– Хорошо. И спасибо тебе!

– За что?

– За заботу, – улыбнулся Никита.

И повернулся к Аникею.

– Прости, уважаемый, что мы тебя ждать заставили.

Снежень 6815 года от Сотворения мира Полоцк, Русь

Добраться из посада до частокола, окружавшего Верхний замок, оказалось нетрудно. Куда более сложная задача – через эту стену перебраться. По заборолу^[488] ходили стражники – то ли местные, полочане, то ли крестоносцы, в темноте не видать. Собственно, ничего удивительного. Город ждал прихода литовской армии, готовился к обороне, значит, бдительность следовало удвоить.

Никита оделся легко – короткий кожушок, в котором выбрался еще из Москвы, не стеснял движений. Обмотался прочной веревкой, хотел было засунуть за пояс течи, но, поразмыслив, решил, что один раз их уже терял. Ему очень не хотелось устраивать кровопролитие – чем виноваты простые ратники и полоцкая стража?

Поужинав у гостеприимного свояка Аникея, он дождался, пока все домочадцы уснут, из сенника, где они с Уланом устроились на двух чистых конских попонах, выбрался на зады хозяйства, перемахнул одним прыжком через высокий тесовый забор и пошел в сторону Полоти – детинец полоцкий стоял на пригорке, у подножия которого эта невеликая речушка впадала в Двину. Очень похоже на Неглинную и Москву-реку. Небо затянули облака, скрыв и ясный месяц, и большие звезды. Можно было особо не прятаться – все равно темень, хоть глаз выколи.

Морозный воздух нес запах дыма от топящихся печей и крепкий дух скотины из хлевов. Посадских обитателей стража не слишком баловала. Только раз Никита услыхал в соседнем переулке стук колотушки и голоса ночных охранников.

Вот и вал, по гребню которого торчали бревна, каждое в полтора обхвата. Пристроившись в чьи-то следы, протоптанные, по всей видимости, еще днем, парень пошел вдоль стены, замирая и таясь всякий раз, когда слышал скрип досок под ногами стражника. Шагов через сто ему показалось, что густая черная тень у подножия частокола даст возможность незамеченным вскарабкаться на забороло. Ну или хотя бы попытаться.

Смазанное движение на краю видимости Никита скорее почувствовал, чем заметил. Годы учебы у Горазда не прошли даром – тело ответило само, без вмешательства разума. И чужой кулак просвистел в волоске от щеки. В ответ парень ударил сразу двумя руками. Одной даже попал. Заслонился предплечьем, прыгнул вправо, взмахнул ногой.

Враг, видимый лишь как смутная тень, легко уклонился и сам атаковал, с невиданной быстротой нанося удары справа и слева. Никита защищался как мог, но все же чужой кулак мазанул его по уху. От неожиданной боли на глаза навернулись слезы.

Ах, так?

Парень пнул нападающего в колено и тут же в высоком прыжке ударил туда, где, по его предположению, должна была находиться голова.

Попал!

Незнакомец охнул и отлетел, но тут же перекатился в сторону и вскочил на ноги.

Теперь он не лез напролом. Держа кулаки перед грудью, легонько раскачивался, перемещая вес с ноги на ногу.

Никита очень удивился. Впервые перед ним стоял противник, в бое с которым парень мог думать больше о защите, чем о нападении. Ну, кроме учителя, конечно. И, пожалуй, Федота. Хотя с последним парень не встречался ни разу. Знал понаслышке об умении.

– Ты кто? – проговорил человек.

Никита от неожиданности поперхнулся, но ответил:

– Тебе что за дело?.

– Зачем следил за мной?

– Очень нужно!

– Ты не ври мне, мальчишка… – Человек сверкнул глазами.

– Очень нужно! – Никита перенес вес на левую ногу, сгибая колени, а пальцы согнул «когтями тигра».

Время текло медленно. Мороз просунул колючие лапы за ворот.

– Ты не здешний… – проговорил незнакомец. А потом буркнул едва слышно: – Первый раз такое вижу…

– Тебе-то что за дело? – Парень очень внимательно следил за противником. Нет, поймать себя он не даст. Разговоры разговорами, а движение ног непременно выдадут начало атаки.

– Так чего ты шел за мной, если ты нездешний?

– Ни за кем я не шел! Я сам по себе хожу!

– А может, ты воришка? С чего бы это отроку по ночам шляться около Верхнего замка?

– А может, это мне караул крикнуть?

По тому, как дернулись туда-сюда глаза собеседника, Никита понял, что попал по больному месту. Вряд ли это вор или конокрад, но он не хотел попасться страже на глаза. Но не будут же они стоять здесь до утра?

– Давай так, – вдруг предложил незнакомец. – Ты мне поможешь, а я тебе. Если смогу.

– Как ты мне поможешь? – Парень по-прежнему ожидал подвоха. – Через стену перебраться?

– Эка ты загнул… Я летать не умею.

И в этот миг гулко ударил колокол.

Никите сперва показалось, что тягучий, низкий звук зародился прямо над его головой. Он поднял глаза… И едва не прозевал удар.

К счастью, они с Гораздом многократно отрабатывали эту связку: колено, висок, локтем в затылок. Поэтому в прыжке парень ушел с линии атаки и подъемом стопы с размаху припечатал нападающего в затылок. Тот ухнул в сугроб, но, когда Никита развернулся, чтобы убраться подобру-поздорову, вывернулся и схватил его за ногу.

«Ишь какой! Обухом не пришибешь!» – подумал ученик отшельника, перехватывая потянувшуюся к горлу кисть. Мгновение-другое они боролись под тревожный колокольный перезвон, а потом Никите удалось захватить руку противника на болевой прием.

Захватить и придавить. Затрещали связки, захрустел сустав.

– Все, все, вьюноша… Победил, – прошипел незнакомец сквозь зубы. – Да отпусти руку – сломаешь!

– Как бы не так. Лучше уж сломаю, чтобы ты не мешался.

Мужик замолчал. Только сопел сердито. Потом вдруг сказал будничным голосом:

– Ты знаешь, чего они в набат ударили?

– Не знаю. И знать не хочу. – Никита ни на миг не ослаблял захват – мало ли что.

– А зря. Это литва к стенам подступила. Если сегодня в Верхний замок не заберемся, то уже и не получится – караулы удвоятся.

– Шутишь?!

– Какие уж шутки. Отпусти. Христом Богом тебя прошу, поговорим по-человечески.

– Тебя отпустишь, а ты опять кулаками махать?

– Ты тоже не дурак помахаться.

– А кто первый начал?

– Ну я… Извини, отрок. Я думал – ты подсыл ливонский. Ну хочешь, на церковь перекрещусь, что не буду драться?

– Крестись.

– Так ты руку держишь! Я что, басурманин, левой креститься?

– Ладно!

Никита разжал пальцы и убрал ногу, которой придерживал плечо незнакомца. Перекатившись на живот, тот выдохнул:

– Спасибо, вьюноша. – Сел, потер локоть и размашисто перекрестился на колокольный звон. По-православному, справа налево. – Прости, что я на тебя набросился. Слушай, отрок, а кто тебя драться учил?

– Был учитель.

– Не по-нашему дерешься, не по-русски…

– Зато… – начал было парень, но замолчал. Он хотел сказать: «Зато тебя побил!» – но сдержался. Горазд не одобрил бы пустого хвастовства.

Неизвестный мужик тоже оценил его скромность.

– Молодец, отрок. Уважаю. Я только про одного бойца на Руси слышал, что так драться умеет, только… ладно! Не время сейчас лясы точить. Тебе в Верхний замок надобно? Не отвечай. Я и так догадался. Мне тоже. Поручение у меня от князя Юрия Даниловича.

– Да ну? – Никита выпучил глаза. – А у меня от Ивана Даниловича. – И прикусил язык.

– Так ты отрок московский, что ли?

– Ну…

– Не из тех ли ребят, что князь Иван с рыцарем-крыжаком отправлял?

– Ты откуда знаешь?! – поперхнулся парень.

– Оттуда… Думаешь, за кем меня отправили?

– Неужто за братом Жихарем?

– За ним, родимым. Меня, к слову сказать, Васильком кличут.

– Так ты из Москвы, Василько?

– Бери повыше. Из Новгорода.

– Из Новгорода?

– Ну да. Ловцы мы. У боярина Евсея на службе.

– Так ты не один?

– Вестимо, не один. Меня на разведку отправили. Рыцарь Жоффрей в Верхнем замке прячется. Надо бы прикинуть, как его оттуда выколупнуть. Ты тоже за ним?

Никита почувствовал, что краснеет.

– Нет. Я о нем и не думал даже, – честно ответил он.

– Чего ж ты тогда через стену лезть удумал?

– Да… – Парень замялся.

– Зазноба, не иначе? – ухмыльнулся новгородец. – Да ладно! Чего потупился, как красна девица? Дело молодое. Из княжьей челяди кто?

– Нет. Она смолянка. Ее похитили и сюда привезли.

– Кто это на Руси девиц похищать удумал? – Голос Василька посуровел. – Или немцы балуют?

– Нет, не немцы. Мадьяры.

– Мадьяры? Ты уж извини, вьюноша… Тебя как звать-то, к слову?

– Никитой кличут.

– Так вот, извини, Никита. Уж больно твои речи на сказку похожи.

– Это мадьярский боярин, из Пожоня, – обиделся парень. – Я за ним от самого Витебска гонюсь. А сюда, между прочим, он вместе с рыцарем франкским приехал. К одному и тому же немцу дело у них.

– Как немца-то звать? – быстро спросил ловец.

– Фридрих. Фридрих фон Штайн.

– Ну, так и есть! Это ж правая рука Готфрида фон Роге, Великого магистра! Боюсь, брат Никита, нам по-любому вместе идти придется. Как говорится, одной веревочкой связаны.

– Так я и собирался через стену и на княжеское подворье. Я вчера одного из охранников Андраша Чака выследил.

– Андраш Чак – это пожоньский господарь, что ли? Наслышан я про него, наслышан.

– И чего ты наслышан?

– После как-нибудь расскажу. Сейчас время терять жалко.

Василько поднялся, отряхнул снег с портов.

– Так как же мы? – удивился Никита. – Набат бьют. Сейчас все проснутся…

– Уже проснулись. Войско на стены выводят. Те стены, что посад окружают, им тоже защищать надобно, так ведь?

– Ну, так.

– Значит, половину ратников из Верхнего замка сейчас выведут. Если не больше. Народ с факелами бегает. Шум, гам. Вот сейчас и надо проскакивать. Если и заметят, то примут за конюхов или оружейников. А мы скажем: «Идем по приказу брата Фридриха фон Штайна!» Кто там разбираться будет? Не до нас.

Никита одним прыжком вскочил на ноги.

– Так чего мы ждем?

– Тебя, отрок, тебя.

Они вскарабкались по валу. Василько шел осторожно, то и дело внимательно поглядывая по сторонам. Около стены он согнулся, подставляя Никите спину.

Парень без лишних слов забрался на него, а когда новгородец выпрямился, то встал ногами на плечи.

– Достаешь? – донесся снизу хриплый шепот.

– Дотянулся.

– Залазь. Веревка у тебя есть?

– Есть.

– Веревку привяжешь, конец спустишь.

– Ага!

Зацепившись кончиками пальцев, Никита подтянулся и оседлал частокол.

Глянул сверху – левый берег Двины покрывало множество движущихся огоньков, будто бы светлячки со всего леса задумали переселяться в поисках лучшей жизни. Огненные ручейки сливались в реку, а потом растекались на правом берегу, охватывая Полоцк широким полукругом. Литва пришла. Князь Витень явился на зов полочан. Только крестоносцы – вояки умелые, наверняка разъезды пустили вокруг города, которые и заметили приближение вражеской армии да предупредили Фридриха фон Штайна и его военачальников.

Никита вздохнул. Деваться-то некуда. Теперь и они словно в ловушке. Обмотал веревку вокруг одного бревна.

– Держи!

Через несколько мгновений новгородец сидел рядом с ним. Лунный свет озарил русую коротко подстриженную бороду, густые брови и вздернутый нос. Наверное, девкам он казался красавчиком, первым уличанским женихом. Но светлые глаза глядели серьезно – чувствовалась выучка.

– Я первым иду. Будешь спину прикрывать, – шепнул он и спрыгнул вниз.

– Погоди! – Никита ухнул следом, по пояс провалившись в сугроб. – Ты как думаешь Жихаря обратно через стену волочить?

– А зачем его волочить?

– Так у тебя же задание от Юрия Даниловича…

– Никого мы волочить не будем. Сегодня, – жестко отрезал новгородец, – разведаем, разузнаем и обратно. А там старший решит. Понял?

– Э, нет, так не пойдет, мне Василису…

– Слушай меня внимательно, отрок. Хочешь, чтобы мы тебе помогли? Выполняй наши правила. Спугнуть Жоффрея я тебе не дам. Уяснил?

– Уяснил, – кивнул Никита, уже сожалея, что связался с непрошеными помощниками.

Они пошли по задворкам, мимо выгребных ям и сенников. Кучи перемешанного с соломой конского навоза исходили теплом и острым, ни на что не похожим ароматом, не таким уж и противным.

В просветах между строениями мелькали блики факелов. Ругались люди. На русском и на немецком. Кони, встревоженные топотом и суетой, ржали и били об пол кованными на зиму копытами.

Невидимый звонарь на колокольне Софийского собора наконец-то успокоился.

Василько поднял руку, предостерегая.

– Что там?

– Да ничего… Меньше болтай, – сердито буркнул ловец. Но все же смилостивился и объяснил: – Мы на задах княжеского терема. Вон молодечная^[489], или как она там у них зовется?

– Что дальше делать будем?

– Да ничего пока. Оглядимся.

Они притаились в узком проходе между бревенчатой стеной и копной сена, плотно набитой под навес. Из рубленого окошка в аршине над головой доносилось фырканье коней.

Глядя на возвышающуюся впереди громаду княжеского терема, Никита тихонько сказал:

– Я мог бы по стенке забраться.

– И дальше что?

– В окошки позаглядывать.

– Много ты там увидишь. И кто тебе даст карабкаться? Голову налево поверни…

Осторожно выглянув из-за угла, парень увидел часового в белом балахоне с крестом на спине. Немец скучал, опираясь на алебарду.

– А что же делать?

– Думать надо…

Василько снова шагнул в густую тень и надолго замолчал.

Никита переминался с ноги на ногу, чувствуя, что начинает замерзать.

– Так, – сказал наконец новгородец. – Немца мы уберем. Я надену его плащ. Буду крыжаком. А ты… Ты будешь мальчишкой на побегушках – охапку соломы в руки и иди позади меня. Понял?

Нельзя сказать, чтобы ученику Горазда очень понравилась задумка ловца, но деваться было некуда – самому-то в голову ничего лучше не приходило. Он кивнул.

Василько крадучись вышел из-за угла. Сперва медленно, но после трех шагов перешел на стремительный бег, завершившийся прыжком. Ливонец-часовой только начал поворачивать голову, привлеченный шорохом, а ладони новгородца вцепились ему в затылок и подбородок, крутанули. Раздался негромкий, но мерзкий хруст, и немец обмяк в сильных руках разведчика. Бережно опустив тело на землю, ловец быстро стянул с него накидку, сунул голову в ворот, а руки – в рукава.

– Ну-ка, за руки, за ноги…

Вдвоем они оттащили убитого часового в тот самый закоулок, где недавно прятались. Василько взгромоздил на плечо алебарду, а Никите не оставалось ничего иного, как захватить охапку соломы побольше. Парень постарался прикрыть подбородок, оставив только глаза. Не хватало еще повстречать кого-то из мадьяр и по-глупому себя выдать.

Они покинули задний двор, наискось пересекли площадку и оказались у самого крыльца княжеского терема. Здесь ярко горели факелы, роняя искры на снег, и суетился народ. Кроме десятка охранников и целой кучи челяди, снующей туда-сюда, в стороне от толпы топтались два рыцаря не из простых, если судить по надменным лицам и добротным доспехам. Никита, с трудом смиряя бешено колотящееся сердце, позавидовал новгородцу, шагающему прямо и уверенно, как у себя дома.

– Просто пройдем мимо, – шепнул Василько, не оборачиваясь.

«Только бы не выдать себя», – подумал парень, крепко обнимая солому, пахнувшую прелью.

Их заметили и окликнули.

– Halt! Wohin gehst du?^[490] – рявкнул рыжий немец с торчащими как у кота усами.

– Anordnung!^[491] – нагло ответил Василько, не сбавляя шага.

– Dessen Anordnung?^[492]

– Commander!^[493] – Железные нотки в голосе новгородца не оставляли сомнений, что приставучему ратнику не поздоровится, если распоряжение командора не будет выполнено точно в срок.

И тут резные двустворчатые двери распахнулись, и на крыльце появился статный крестоносец с длинными каштановыми кудрями с проседью и ровно подстриженной бородой. Поверх плаща с алым крестом поблескивала толстая золотая цепь – знак высокого положения в Ордене. Но взгляд Никиты приковал не он, а идущий рядом вразвалочку смуглый горбоносый мужчина в бобровой шапке. Андраш Чак. Парень изо всех сил пытался отвести глаза, потупиться, но не мог. И с ужасом понял, что пожоньский жупан узнал его.

– Herr Friedrich! Еin Pfadfinder!^[494]

Фон Штайн не раздумывал ни мгновения.

– Halten Sie es! Schnell!^[495]

Первого немца, бросившегося на него, Никита пнул в колено. Следующему швырнул в лицо солому и свалил подсечкой. Увернулся от распахнутых объятий. Ударил с двух рук. Хрустнула кость. Парень почувствовал кровь на костяшках.

– Lebend gefangen!^[496] – словно плетью стегнул брат Фридрих.

Позади с громким «хэканьем» Василько размахивал алебардой.

Никита в прыжке сбил с ног еще одного немца – из тех самых расфуфыренных гордых рыцарей, что стояли у крыльца особняком. Проскользнул между двух ратников, столкнувшихся плечами. И уже на краю освещенного факелами круга обернулся. Новгородец, окруженный врагами, как медведь сворой лаек, умело отмахивался алебардой, но не мог сделать ни шагу по пути к спасению.

«Сам же придумал идти в открытую, нет чтобы дать мне в окошко залезть», – промелькнула гадкая мысль, которую Никита тут же отогнал. Нельзя так. Русские своих не бросают. Вместе пришли, вместе уйдем.

Парень бросился обратно, на ходу свалив коренастого ратника в войлочном колпаке.

– Держись! – крикнул он.

– Уходи, дурень! – прорычал в ответ Василько.

– Еще чего!

Никита налетел на ливонцев, нанося удары руками и ногами. В считаные мгновения он разбросал толпу, оставив широкий проход для себя и новгородца, жалея лишь об оставленных у свояка Аникея течах. Хотел как лучше, чтобы без крови….

– Unmоglich! – донесся удивленный голос командора. – Armbrustschutzen fur die Schlacht!^[497]

– Все! Уходим! – тяжело выдохнул Василько. Видно, драка здорово измучила его.

Сухо «тренькнула» тетива арбалета. Новгородец охнул и схватился за плечо, роняя оружие на снег.

Вот тут Никите стало по-настоящему страшно.

Немцы сноровисто, показывая отличную воинскую выучку, отбежали, оставляя их с ловцом посредине истоптанного круга.

– Сдавайтесь, русские! – громко проговорил Фридрих фон Штайн.

– Беги, парень, брось меня… – шептал Василько, пошатываясь и зажимая ладонью рану. Между его пальцев торчал черенок арбалетной стрелы.

«Не убегу ведь… – тоскливо подумал Никита. – Стрела догонит. А мне погибать нельзя, пока дело не сделано…»

Он медленно поднял руки.

– Беги! – рявкнул новгородец, изо всех сил толкая парня.

Никита от неожиданности сделал четыре огромных шага, не устоял на ногах и покатился кубарем.

Защелкали арбалеты.

– Беги-и-и!!!

Никита вскочил на ноги и помчался в темноту, петляя как заяц, под свист и улюлюканье крестоносцев. Выскочившего навстречу слугу перелетел, оттолкнувшись ногой от бревенчатого сруба. Повинуясь какому-то бессознательному чувству самосохранения, просыпающемуся, должно быть, в каждой жертве, которую травят и преследуют, он несколько раз менял направление, перепрыгивал, не касаясь, огромные сугробы и наконец добрался до стены совсем не там, где они с Васильком перелазили и оставили на всякий случай веревку. Но что такое бревна полоцкого детинца для ученика Горазда, взбирающегося каждый день на столб для упражнений на равновесие?

Уже шагая извилистыми улочками посада, успокаивая дыхание, Никита прислушивался – нет ли погони, не закричат ли караул? Но все было тихо. Погоня или отстала, или вернулась, потеряв интерес к беглецу.

Глава девятнадцатая

Снежень 6815 года от Сотворения мира Полоцк, Русь

Улан-мэрген подобрал много совершенно справедливых, но очень неприятных слов, чтобы дать понять Никите, насколько тот неправильно поступил ночью. Зачем связывался с новгородцем? Надо было ломать ему руку и уходить подобру-поздорову. А лучше ногу… Еще неизвестно, чье поручение ловец выполняет – Юрия Даниловича или какого-нибудь Михайлы Тверского. Зачем полезли напролом? Неужто нельзя было ограничиться малым – подглядеть, подслушать, не выдавая себя? Ах, Василько предложил?! Ох и скользкий человек этот Василько. Не нарочно ли в засаду заманивал? А потом, во дворе… По словам ордынца, Никита должен был отвернуться от Андраша Чака, даже если бы это кто-то другой оказался, просто похожий, или лицо закрыть, а лучше вообще не соваться пред светлы очи мадьярского жупана и немецкого командора. И удирать тоже нужно было сразу. Подумаешь, чувство долга! Своя шкура должна завсегда быть дороже! А если бы поймали?

Никита долго слушал, вяло огрызаясь, то кивал, то пытался возражать. Наконец, не выдержал. Сказал, что легко рассуждать, сидя на сеновале, а неизвестно, чем бы дело закончилось, пойди ордынец на ночную разведку. Уж новгородец бы ему сразу шею скрутил, не вступая в разговоры. А так хоть что-то узнали.

– Что ты узнал? – возмутился Улан, уже кривя губы от обиды. Сын нойона никогда не плачет, но это не значит, что ему не хочется заплакать. – Чего ты такого разузнал, чего не знал вечером? Хочешь, я тебе скажу, чего ты добился?

– Ну, скажи…

– Теперь тебя половина немцев в лицо знает! Как теперь по городу ходить будешь?

– Да кто меня запомнил?

– Будь уверен, все запомнили! Ты, Никита-баатур, когда начинаешь прыгать и ногами людей по голове бить, тебя быстро запоминают!

Парень промолчал. Татарчонок говорил убедительно – нечего возразить, нечем оспорить. И в самом деле, вляпался он своим ночным приключением по самое не могу. Андраш Чак теперь настороже будет – охрану Василисы удвоит. Рыцарь Жоффрей, если он еще в Полоцке, тоже задумается. Не говоря уж о том, что пленного новгородца можно разговорить – способов много разных существует, и когда заплечных дел мастер, хорошо знающий свое дело, возьмется, то редко кому удается удержать язык за зубами.

Самым разумным решением было бы убраться из Полоцка прочь и попытаться поймать мадьярского посла где-нибудь на лесной дороге. Ведь не к Фридриху фон Штайну он в гости приехал, а – бери повыше – к самому магистру наверняка. Но литовское войско, которое, как выяснилось поутру, плотным кольцом обложило городские стены, намертво заперло здесь всех. И охотников, и добычу. Правда, кто теперь кто, Никита сказать затруднялся. По всему выходило, что водить теперь будут мадьяры с немцами, а ему в этих прятках осталась незавидная доля – постараться как можно лучше скрыться.

Приход князя Витеня полочане приняли по-разному. Аникей ругался сквозь зубы, что застрял теперь в посаде вместе с лошадью и санями невесть на какой срок. А между тем дома работы хватает, и никто ее за него не сделает. Его свояк, шорник Лука, напротив, сдержанно радовался: во-первых, его жена позволяла с родичем хлебнуть бражки, чего ни за какие коврижки не допустила бы, если бы не дорогой гость, а во-вторых, мужик очень не любил немцев и приветствовал любую возможность от них избавиться. «Это они сейчас всерьез за нас не взялись, да и то потихоньку ущемляют русского человека, – сказал он, стукая волосатым кулаком по столешнице. – А как силу почуют? Усядутся на шею и ножки свесят. Веру православную запретят, заменят своей латинской тарабарщиной, а там и по-русски слова уже не скажи. Мы для них разве люди? Так, скотина рабочая…»

Никита в душе соглашался с Лукой. Из рассказов Вилкаса он знал, что литвины – это те же русские, бьющиеся насмерть с крестоносцами, исповедующие православную веру, да и разговаривают они тоже на русской речи. Ну разве что чуть-чуть измененной. Так Русь большая, люди живут в ней разные. Новгородцы и смоляне, киевляне и рязанцы не всегда одинаковым словом одно и то же называют. И ничего тут не поделаешь. Вот только радоваться приходу войска Витеня парень не мог. Тысячи вооруженных ратников отрезали его от оставшихся за городом друзей. Ни туда, ни сюда. А ведь Вилкас будет волноваться. Чего доброго полезет их выручать в город. Оставалось только рассчитывать на умудренного опытом Финна, который не допустит безрассудных поступков.

– Я пойду, поброжу по улицам, – сказал Никита ордынцу, который аж взвился.

– Еще чего! Чтобы тебя поймали?

– Да я осторожно.

– Знаю я твою осторожность. Сейчас же вляпаешься куда-нибудь! А ну как Андраш Чак тебя увидит или из немцев кто?

– Да я переоденусь.

– Толку с того!

– Лицо сажей намажу…

– Чтобы все только на тебя и смотрели?

– Да я же не совсем намажусь. Так, мазану чуток… По щекам, по лбу. За подмастерье углежога разве не сойду?

– И малахай мой на голову наденешь!

– И малахай надену, – обреченно согласился Никита.

– И я с тобой пойду.

– Это еще зачем?

– Должен же кто-то тебя за руку схватить, если ты опять глупость решишь сделать!

Никита задохнулся от возмущения, но потом вспомнил, сколько раз Улан-мэрген выручал его, и согласился, что в житейских вопросах мальчишка, выросший в Орде, разбирается лучше него, сидевшего несколько лет в лесной избушке со стариком-отшельником.

Они начали собираться. На этот раз парень решил не отказываться от оружия. Спрятал теча за пазуху, но так, чтобы в любое мгновение мог их выхватить. Напялил татарский малахай. А еще они поменялись с Уланом кожушками. Татарчонок настоял, чтобы взять лук и парочку стрел – саблю он оставил в лесу, на сохранение Вилкасу, и чувствовал себя беззащитным без оружия. К счастью, одежда Никиты была Улану великовата – ордынские стрелы поместились за пазуху, и даже наконечник из-под полы не выглядывал.

Вместе с ребятами увязались Аникей и Лука – с одной стороны, непредвиденное осложнение, а с другой, подумал Никита, может, и к лучшему. Если Андраш Чак будет разыскивать, то двоих парней. А вместе с двумя мужиками могут и проглядеть. Мало ли? Может, и правда, мастера с подмастерьями куда-то по срочному делу идут.

Народа по улицам Полоцка слонялось много.

Прознав о приходе литовского войска, мастеровые и торговцы в одночасье бросили работу, покинули лавки, отказались от домашних дел и высыпали на улицы города. Посад кишел людьми. Армяки и шубы. Зипуны и тулупы. Шапки-треухи и куколи. Русые и рыжие бороды. Морщинистые старики и безусые юноши.

Никита ловил обрывки разговоров. Полочане вовсю ругали немцев. Пока еще вполголоса, оглядываясь по сторонам – не мелькнет ли белый плащ с красным крестом? Но зачастую, умолкнув при виде пробирающегося сквозь толпу немецкого отряда, мужики метали глазами такие молнии, что, не приведи Господь, в скирду соломы попадет – не миновать пожара. Нельзя сказать, чтобы ремесленный люд слишком уж радовался приходу литвинов – как ни крути, а Полоцк испокон веков был вольным городом, никому в пояс не кланялся и уж тем паче на коленях ни перед кем не стоял. Напротив, в те годы, когда Полоцкое княжество расцветало и силы набирало, ему и Витебск, и Минск, и Браслав дань платили. Но, как говорится, жить захочешь, не так раскорячишься. Из двух зол людям свойственно выбирать меньшее. Сильная рука православного Витеня все же лучше, чем сильная рука Тевтонского Ордена. Но русскому народу, чтобы взбунтоваться, взять в руки дубину и выбить захватчиков к растакой-то матери, всегда нужно долго раскачиваться. То лень, то боязно, то нет подходящего вожака, чтобы зажег толпу и повел за собой.

Поэтому полочане ограничивались косыми взглядами и вполголоса произнесенными обидными словами в спину немцам. В особенности когда увидели конных, без зазрения совести направляющих укрытых белыми попонами скакунов прямо на людей. Никита бросил быстрый взгляд на пятерых крестоносцев – вроде бы ни один из них не стоял этой ночью у крыльца с братом Фридрихом.

Четверо ливонцев, вооруженных до зубов, будто прямо сейчас на битву собрались, внимательно поглядывали по сторонам, а один, ехавший впереди, одевался чудно́ – в яркую разноцветную безрукавку и плоскую шапочку с пером, свисавшим на ухо. В руках он держал свиток с большой – в ладонь величиной – печатью.

На перекрестке, шагах в двадцати от Никиты со спутниками, немцы натянули поводья. Обученные кони встали как вкопанные. Тогда чудаковатый, похожий на скомороха всадник привстал в стременах и, развернув свиток, неожиданно сильным и густым голосом проревел, безбожно коверкая русские слова:

– Слушайте, добрые жители славного города Полоцка, и не говорите, что не слышали! Сегодня ночью войско литовских варваров осадило город. Святое воинство Ливонского ландмайстерства берет на себя трудную, но почетную обязанность – защитить полоцкого обывателя от смерти и разграбления. Всякому, кто хочет вступить в ополчение и помочь христолюбивому воинству сражаться против схизматиков, будет выдано оружие и пять пражских грошей^[498]…

– Ага, ищи дураков… – прошипел Лука. – Все равно обманут. За те гроши под стрелы погонят впереди немцев.

– Магистр Ливонского ландмайстерства, – продолжал тем временем глашатай, – брат Готфрид фон Роге надеется на сознательность славных обывателей города Полоцка. Вы не должны чинить препятствия нашим воинам. Вы не должны оказывать содействие литвинам. Вы должны помогать христолюбивым рыцарям Ливонского ландмайстерства, готовым пролить кровь за свободу славного города Полоцка. А тот, кто станет действием или бездействием вредить рыцарям, а также замеченные в городе лазутчики князя Витеня будут наказаны умерщвлением через повешение. Сегодня же, в назидание прочим, будет казнен лазутчик, обманом проникший сквозь стены нынче ночью и злоумышлявший против командора Фридриха фон Штайна. Слушайте, добрые жителиславного города Полоцка, и не говорите, что не слышали!

Ливонец свернул свиток, толкнул шпорами коня.

Полочане мрачно расступились перед холеными, вычищенными волосок к волоску конями.

– Все бы им русских людей убивать, вражья сила… – сплюнул на снег плечистый мужик с застрявшей в бороде стружкой.

– Когда им только Витень накостыляет! – поддержал его другой, невысокого роста, кривоплечий с козлиной бородкой.

Едущий последним немец обернулся, и болтуны тут же замолкли, каждый принялся что-то заинтересованно рассматривать в небе, над тесовыми крышами.

– Это Василько, – удрученно шепнул Никита.

– С чего ты взял? – откликнулся Улан-мэрген. – Мало ли кого им удумалось вешать…

– Да кого они еще могли ночью схватить?

– Тебя! – огрызнулся ордынец.

– Могли, да. – Никита покосился на Аникея с Лукой – не слышат ли разговора? – и продолжил: – Но я убежал. Бросил его раненого.

– Лучше было бы, если бы тебя рядом повесили? – Улан передернулся. – Что за народ эти немцы? Зачем душить человека? Зарезать или хребет сломать – это я понимаю. А петлю на шею? Цх! Как душа к Великому Небу вознесется, когда горло передавлено?

– Я пойду… – решительно заявил парень. – Где у них тут лобное место?

– Дядьку Луку спроси… – не задумываясь, ответил татарчонок и вдруг вскинулся: – Эй! Ты что это выдумал?! Не пущу!

– Да я в сторонке постою, – взмолился Никита. – В драку не полезу.

– Знаю я тебя…

В это время Аникей повернулся к ребятам, подмигнул:

– Что приуныли? Скучно? Хотите посмотреть, как немцы русского человека казнить будут?

– Да!

– Нет!

Одновременно выкрикнули друзья.

– Я понимаю, что не хочется. Но надо, – веско проговорил полочанин. – Мы-то уже старые, с нас спросу мало, а в вас, молодых, должна быть злость здоровая. Чтобы никакого врага не пускали на землю нашу. Помните, как Александр Ярославич говорил? Кто с мечом к нам придет, тот от меча и смерть примет. Вам за Русь Святую сражаться, а для этого вы должны быть злыми и ненавидеть врагов. Чтобы не пускали их, как мы, в Полоцк.

– Да что там смотреть… – начал было Улан, но захлопнул рот, аж зубы клацнули. Наверное, гордый сын нойона решил, что его сейчас заподозрят в трусости.

А Никита решительно кивнул:

– Пойдем, уважаемый, проведи нас.

До лобного места оказалось топать не далеко, не близко, а где-то с полверсты. Никита вспомнил, что вчера, направляясь в Верхний замок с санями, они проезжали через рыночную площадь. Но тогда помост в дальнем ее конце не привлек внимания. Сейчас же вокруг сбитого из досок сооружения стояла густая цепь ратников с алебардами и в шлемах, похожих на горшки, в которых хозяйки ставят кашу в печь. Все, как на подбор, рыжеусые, красномордые – самые настоящие немцы, хотя Аникей сказал, что это – прусаки. Но Никита не видел особой разницы. Главное, что он разглядел, – ненавистные балахоны с красными крестами.

Несмотря на ранний час, толпа собралась немаленькая. Полочане глядели хмуро, но волю языкам не давали. Так что шума и гомона, обычных для большого скопления народа, не было. Глухой гул, напоминающий шмелиное гудение, только усиленное в сотню раз.

Над помостом возвышались четыре виселицы, а перед ними прохаживался палач в красном куколе, закрывающем все лицо, оставляя лишь дырки для глаз и рта. Никита никогда такого не видел. Хотя, если разобраться, что он видел, сидя в лесу с Гораздом? Почти все в «большом» мире казалось парню в диковинку.

Близко к лобному месту подойти не удалось. Толпа становилась все плотнее и плотнее. Наконец, они просто уткнулись в сплошную стену спин, вонявших кислым духом отсыревшей овчины. Аникей и Лука выглядывали поверх плечей стоящих впереди без всякого труда, а вот Улану с Никитой пришлось тянуться на цыпочках, чтобы увидеть хотя бы палача.

К счастью, долго ждать не пришлось. Загудел рожок. Толпа качнулась, как поверхность заводи от брошенного камня.

– Что там? – тщетно пытаясь что-то разглядеть, спросил татарчонок.

– Ведут, – ответил ему сутулый мужик в старой, пропаленной кое-где дохе.

– Немчура поганая, совсем себя хозяевами возомнили! – добавил стоящий сзади крепыш с ровно подрезанной светлой бородкой. С виду – купец не из бедных.

– Что ж вы терпите? – неожиданно для самого себя брякнул Никита.

– А что ты с ними поделаешь? – грустно проговорил Лука. – С голыми руками против мечей-копий не попрешь.

– Да и всяк из нас о семье думает прежде всего, – вмешался седобородый морщинистый дедок слева. – Молодым боязно без кормильца жену да детей оставить. На что я уже старый, а как подумаю, что они из-за меня моих внуков куска хлеба лишат, и боязно становится…

– Новгородцы за князем Александром пошли и на берег Невы, и на Чудское озеро, – словно нехотя заметил широкоплечий дядька, чей выговор Никите что-то смутно напомнил. – И не боялись, что детей малых осиротят. Зато каждый подумал, кем его дети вырастут, если немцы свою власть над Господином Великим Новгородом установят.

– Где бы такого князя найти? – вздохнул старичок.

– Тише вы! – одернул их Аникей. – Вона, гляди, вывели уже!

На помост поднялись несколько немецких ратников, а с ними вместе четверо обтрепанных людей. Они шагали, понурив головы. Босые, в распоясанных рубахах, покрытых бурыми пятнами. Руки связаны за спиной. У шедшего впереди левая половина лица сливалась в багровый кровоподтек.

Василько шагал третьим. Ловец сильно припадал на левую ногу и весь скособочился – должно быть, из-за арбалетной стрелы, пробившей плечо. Он единственный из осужденных на казнь при виде толпы не втянул голову в плечи, а яростно блеснул глазами и оскалился, словно дикий зверь. За что и схлопотал в спину кулаком от крестоносца, стоявшего у лесенки.

Ропот прокатился по толпе.

– Ну что, брат Векша? – тихонько обратился широкоплечий к соседу слева – в его русой бороде серебрились нитки седины. – Что скажешь?

– Что говорить, Бессон? Знаешь наш закон? Сам погибай, а товарища выручай.

– Ну, тогда с Богом.

Мужики слаженно шагнули вперед, как бы невзначай раздвинув стоящих впереди.

Тут только Никита сообразил – новгородский говорок! Точно так же разговаривал и Василько. Помнится, ловец упоминал, что в Полоцк не один пришел. Значит, это его друзья вздумали выручить попавшего в плен соратника.

Парень, не раздумывая долго, скользнул следом за мужиками.

– Ты куда! – сдавленно пискнул Улан, но Никита его не слушал.

Новгородцы шли вперед, будто бы не замечая толпы, которая смыкалась сразу за их спинами, но ученик Горазда успевал проскакивать. Зато ордынца затерли сразу, он безнадежно отстал.

«Да оно и к лучшему. Глядишь, уцелеет в заварухе», – подумал Никита.

Широкоплечий на ходу выпростал из рукава узловатую дубинку в пол-аршина длиной. Тот, у которого в бороде была седина, разжал кулак, и вдоль штанины скользнула стальная тонкая цепочка с грузиком на конце.

А крестоносцы на помосте не теряли времени даром. Каждого осужденного поставили на бочонки, на шею накинули петли. Невесть откуда взявшийся глашатай – по виду брат-близнец разъезжающего по городу верхом – протяжно провозгласил:

– Караются повешением за шею до смерти соглядатаи и лазутчики литовского князя – собаки Витеня, обманом под покровом ночи проникшие в славный город Полоцк.

«Ладно, Василько в самом деле пробрался тайно, а остальные кто? – размышлял Никита, стараясь не отставать. – За что их?»

Священник в черно-белой одежде и круглой шапочке на голове прошел вдоль ряда приговоренных, предлагая поцеловать распятие. Только один согласился. Двое просто отвернулись, а новгородец плюнул в монаха, который ловко увернулся. Видать, не впервой.

Палач в алом куколе подтянул петли, молитвенно сложил руки на груди, постоял мгновение, другое, а потом сильным ударом выбил бочонок из-под крайнего справа мужика. Тот захрипел, задергался, извиваясь в воздухе, как выхваченная из воды рыба.

– Что, Векша, начнем, помолясь? – обронил плечистый.

– Давай, наши поддержат.

– Стойте! – Никита вцепился в рукав старшего новгородца. – Погодите, пустите меня вперед…

– Ты кто таков будешь? – Векша рывком высвободился, а Бессон тут же сграбастал парня за шиворот.

– После объясню! Вы закиньте меня на помост!

– Это как? – удивленно вытаращил глаза русобородый.

– Нет, погоди, ты кто такой? – уже не скрывая ярость, зарычал Бессон.

– Я помочь вам хочу! Мало этого? – также чувствуя злость, ответил Никита. И очень быстро добавил: – Вы из Новгорода, я из Москвы. Одно дело делаем.

Впереди загудел пустой бочонок, вылетая из-под ног второго осужденного.

– Некогда рассуждать! – Векша остановил не в меру ретивого спутника. – Как тебя подбросить, паря?

– Все едино, лишь бы до помоста долетел!

– Ну, не обижайся тогда!

Векша подмигнул Бессону. Вдвоем они схватили парня одной рукой под мышку, а второй – за пояс.

– Эх, раздайся, православные! – громовым голосом рявкнул старший новгородец.

Полочане, наверное, от неожиданности, порскнули в разные стороны. Никита, уже взлетая «рыбкой», увидел, что до ряда меченных крестом стражником не больше пяти шагов. Горящие на солнце лезвия алебард качнулись – вояки, видимо, тоже не ожидали увидеть выброшенного из толпы человека.

Дощатый пол возник в сажени перед лицом.

Никита сжался в комок, упал, перекатился через плечо, выхватывая теча.

– Weg mit dir, Satan!^[499] – квакнул немец с распятием.

Сбив его с ног круговой подсечкой, парень кинулся к палачу.

Тот в испуге дернулся вправо-влево, но, получив острым клинком поперек живота, завизжал, как поросенок, согнулся и рухнул на колени, гулко ударившись о настил. Вот только зацепил плечом бочонок, на который опирался Василько.

К счастью, Никита успел подхватить новгородца, подставил плечо, принимая его немалый вес.

– Бей их, православные! – волновалась толпа, накатываясь на оцепивших лобное место стражников.

Ливонцы слаженно перехватили оружие наперевес, толкнули…

Василько прохрипел:

– Брось меня, спасайся…

«Да сколько можно…» – подумал Никита и увидел, что один из немцев, охранявший осужденных, замахнулся алебардой.

Толстая стрела промелькнула в воздухе.

Новгородец враз потяжелел, придавливая Никиту к земле. Парень не удержался на ногах и упал. Лезвие с глухим стуком вонзилось в доски всего-навсего в полувершке от его головы.

Пока немец высвобождал застрявшее оружие, Никита вскочил и ударил кинжалом. Узкое лезвие прошло между нашитыми на кожаный доспех бляхами и с хрустом вгрызлось в плоть.

– Режь путы! – крикнул новгородец.

Сбив еще одного ударом ноги, парень наклонился над ловцом. В глаза бросился огрызок веревки, свисающий с шеи мужика. Его словно срезали. Стрела?

«Ай да Улан! – пришло внезапное озарение. – Настоящий мэрген!»

В два счета разрезав кожаные ремешок, стягивавший запястья Василько, Никита вновь повернулся к набегавшим врагам.

Коленом!

Локтем!

Поймал на скрещенные теча меч, крутанул, направляя клинок в настил.

Пяткой в подбородок!

Немец отлетел и плюхнулся в толпу.

Кинжалом!

Ногой!

Краем глаза парень видел, как Василько подобрал оброненный крестоносцем меч левой рукой и вступил в бой, несмотря на раны. Он встал напротив лесенки, пресекая любые попытки врагов по ней подняться.

– Flucht, Bruder!!!^[500] – заорал щупловатый немчик и, не дожидаясь Никиты, сам прыгнул с помоста.

– Бей, православные! Бей немчуру! – ревели полочане. – В ослопы их! На рогатины!

Толпа напирала, будто штормовое море на прибрежные скалы. Ливонцы, прижатые к настилу, не могли развернуться, чтобы дать достойный отпор, и один за другим исчезали под половодьем армяков и шуб.

Растолкав людей, на подмогу Никите выбрался Векша. Он умело раскручивал грузик на цепочке, нанося меткие удары. Висок, переносье, запястье. Следом за ним вскарабкался тот самый морщинистый дедок, что давеча рассуждал о внуках.

– Православные! – заорал он, надсаживая глотку. – Будя! Натерпелись! Бей немцев! Айда в Верхний замок! Выколупаем проклятых оттудова!

Векша, пинком отправив последнего крестоносца с лобного места, подошел к старику, приобнял за плечи. Его густой голос без труда заглушил дребезжание дедка и пересилил рев раззадоренных полочан.

– Голыми руками вы немцев не выколупаете! Открывайте ворота! Пускайте литву! Пущай они им вмажут!

– Верно! Верно! – тут же подхватили его клич. – Пускай Витеня! Витень не выдаст!

– Витень завсегда немцев бил! – подлил масла в огонь новгородец. – Побьет и сейчас! Вы только подмогните!

Посадские заголосили, всколыхнулись и полноводным потоком хлынули по улицам, оставив на плотно утоптанном снегу изломанные тела в белых накидках, измаранных грязью и кровью.

Никита заметил человека, сидящего на высоком заборе.

Улан?

Точно, он.

Вот откуда стрела прилетела. Оставалось только удивляться мастерству юного лучника. Успеть снарядить лук, выбрать место для стрельбы и перерезать наконечником веревку за сотню шагов – это надо уметь.

Парень помахал рукой. В ответ ордынец показал кулак и хлопнул ладошкой себя по голове.

Что это он?

– Спасибо, вьюноша! – Векша остановился рядом. – Экую кашу заварил!

– Да я-то тут при чем? – попытался оправдаться Ниикта.

– Без тебя мы бы не справились. А теперь надежа зародилась.

– Спасибо тебе. – Василько, припадая на больную ногу, отвесил поясной поклон. – Ты теперь вместо брата мне будешь.

– А я тебя по-отцовски поучу! – нахмурился старший новгородец. – Кнутом по заднице! Кто тебя в спину пихал? Чего на рожон полез?

Тот лишь руками развел. Потупился и засопел.

Со всех сторон на помост карабкались мужики в непримечательной одежке – потертые кожушки, валенки, видавшие виды шапки. Светлобородые, темно-русые и рыжие. Высокие и низкие. Их объединяла лишь звериная повадка – решительная и вместе с тем осторожная поступь крупного хищника, опасная грация движений. Будто волчья стая собралась на лесной поляне вкруг вожака.

– Ладно, опосля с тобой поговорю! – махнул рукой Векша. – Сейчас недосуг! Нам в Верхний замок надобно – волю князя Юрия Даниловича исполнять. Так, други?

Новгородцы – Никита насчитал их ровно десять – кивнули, но без задора или злости. Точно так же пахари согласились бы пройти еще две-три борозды до вечера, чтобы успеть с посевом.

– Я с вами! – Парень расправил плечи, чтобы казаться выше и взрослее. Не хватало еще, чтобы его на смех подняли.

– Дерешься ты, слов нет, здорово, – покачал головой старшина ловцов. – Прямо скажем, замечательно дерешься. Я только про одного такого бойца на Руси слыхал. Но он, людишки болтают, ордынскому нойону продался с потрохами…

– Я московскому князю служу, – твердо отвечал Никита. – Так же, как и вы.

– Да? – недоверчиво протянул Векша.

– Это правда, – встрял Василько. – Этой ночью мы с ним вдвоем в замок пробирались.

– Ты бы помолчал, а! Лазутчик, дрын мне в коленку! А ты, паря, погоди. Нам подумать надо, посоветоваться…

Новгородец не договорил, изумленно уставившись Никите через плечо.

Обернувшись, ученик Горазда отпрянул от неожиданности. Заскочивший на помост Улан-мэрген наступал на него, сжав кулаки.

– Ты куда мой малахай подевал?! – Ордынец даже замахнулся луком. – Что позволяешь себе?! Я для того тебе малахай давал?!

Ловцы замерли, выпучив глаза.

Мгновение-другое Никита пятился от наседающего друга, а потом раздался такой оглушительных хохот, что уши заложило. Улан присел, затравленно озираясь, а новгородцы смеялись – да что там смеялись, ржали, как кони! – приседали, хлопали себя по коленками, утирали слезы рукавами.

Василько вышел из-за спин товарищей, по-прежнему сильно припадая на левую ногу, и протянул татарчонку шапку.

– Твоя?

– М-моя…

– Забирай, Аника-воин. – И поясно поклонился. – Спасибо тебе. Думаешь, я не видел, откуда стрела прилетела?

Улан зарделся. Скромность в нем боролась с желанием похвастаться удачей, как полагалось по степному обычаю.

– Ладно! – Векша мотнул головой, как конь, отгоняющий слепней. – Идемте с нами. Только глядите у меня, вьюноши, не геройствовать попусту! Дело нам трудное предстоит. Немцы со всех сторон подвоха ждут. Это все едино, что пятерню в осиное гнездо сунуть. Во всем меня слушать. Уяснили?

– Уяснили, – Никита кивнул.

Ордынец промолчал, хотя по лицу его видно было – командовать собой сын Ялвач-нойона может позволить только Никите.

На короткое время наступила тишина – гомон толпы посадских удалялся. И поэтому голос последнего из приговоренных – рябого мужика с клочковатой бородой – услышали все:

– А снимите меня отсюда, Христа ради, православные. Истомился я на бочке стоять…

Глава двадцатая

Снежень 6815 года от Сотворения мира Полоцк, Русь

Прямо от лобного места, с рыночной площади, полочане кинулись к воротам, как и посоветовал Векша, очевидно имеющий немалый опыт в уличных боях. Стражники, служившие еще прошлому полоцкому князю Константину, прозванному в народе Безруким, переходили на сторону восставшей толпы и обращали оружие против немцев, с которыми их ставили в охрану через одного. Почувствовав, что запахло жареным, ратники-крестоносцы, по большей части простые наемники, не желавшие гибнуть за то жалованье, что заплатил им Орден, принялись бросать мечи и алебарды в снег, ища пути к спасению. Слишком немногим из них удалось уйти от расправы. Любое скопление людей, охваченное слепой яростью, – пусть даже она вызвана праведным гневом и обидой за притеснения, – становится жестоким, мольбы о пощаде не слышит и не принимает.

Возможно, Фридрих фон Штайн проявил себя неплохим полевым командиром в годы войны Ливонского ландмайстерства с Ригой, но в оборонах крепостей он смыслил мало. Во всяком случае, допустил одну непростительную ошибку, стоившую крестоносцам проигранной кампании, а их командору – жизни.

Вместо того чтобы наглухо запереться в детинце и отбивать атаку за атакой, дожидаясь подкрепления из Динабурга, фон Штайн повел рыцарей на вылазку. Очевидно, он хотел поддержать охрану ворот, смятую толпой в считаные мгновения. Никита с Уланом и новгородцами не успели пробежать и половины пути до стены Верхнего замка, как ворота распахнулись и оттуда хлынул поток всадников, одетых в белые плащи с красными крестами. Во всяком случае, Никите в первый миг показалось, что поток. На самом деле рыцарей было не больше двух десятков. И то, как сказал Бессон, мерно трусивший рядом с парнями, в основном не братья, а сержанты. С ними – десятка три пешцов с алебардами в уже знакомых шлемах, похожих на жестяные горшки с вырезами для лиц. Но это были далеко не все имеющиеся в распоряжении Ордена ратники. Все-таки фон Штайну хватило разума не снимать воинов со стен и башен.

У моста через Полоть, которая разделяла Верхний замок и посад, две рати сошлись.

Рыцари не смогли разогнать коней для удара копьями. Животные ржали, артачились, становились на дыбы, испугавшись улюлюкающей, размахивающей руками многоголовой толпы. Бросив копья, крестоносцы взялись за мечи, секиры и палицы. Конный клин вдавился в горожан, вооруженных чем попало – по большей части жердями и дрекольем. Под их напором полочане отступили на мост. Ливонцы наседали, шаг за шагом оттесняя посадских, сбрасывая их на заснеженный лед, окрасившийся вскоре алыми пестринами. Хоругвь Фридриха фон Штайна – увенчанный короной четырехцветный щит – плавно колыхалась впереди.

Мост они преодолели довольно быстро, если принять во внимание, что каждый шаг давался с боем. Кони шли по телам, топча и мертвых, и живых.

А дальше… Дальше всадники попали в окружение толпы. Полочане обступили ненавистных врагов. Вот тут-то сказалось их преимущество в числе. Сжатые со всех сторон, дистриеры^[501] крестоносцев сперва замедлили шаг, а потом и вовсе встали как вкопанные. Жерди, вывороченные из заборов и стрех, били по шлемам издалека. Люди висли на шеях коней, мертвой хваткой вцепляясь в узду, хватали рыцарей за ноги, выворачивая их из седел, словно пни, глубоко пустившие корни, – с натугой, через силу, зато наверняка и надежно.

У пеших ратников, кинувшихся было на помощь верховым, попросту отбирали алебарды, пинками скидывали с крутого берега, а оружие использовали против рыцарей.

Никита видел, как покачнулась и упала под ноги вышитая золотом хоругвь. Рыцарь, несший ее, схлопотал дубиной по шлему и вылетел из седла – только пятки сверкнули. Фридрих фон Штайн сражался отчаянно. Сыпал удары направо и налево, бросив щит и сжимая шипастую булаву двумя руками. Он уже не пытался управлять боем. В такой свалке каждый сам за себя, следует рассчитывать лишь на собственное мастерство и молиться Господу о спасении. Командору на несколько мгновений удалось откинуть толпу, расчистив неширокий круг. Он дал коню шпору, но, сделав два скачка, вороной вновь завяз. Десяток рук вцепился в полы белой накидки крестоносца, вырвал ноги из стремян. Сзади ударили алебардой по плечу. Фон Штайн покачнулся и рухнул в жадные объятия обиженного им народа.

Толпа взревела.

Испуганные, сломленные потерей командира немецкие пехотинцы – те, кто еще стоял на ногах, – побросали оружие и пустились наутек. Их догоняли, весело и с удовольствием били. А потом полочане увидели, что дорога в Верхний замок свободна, и рванулись очищать его от немцев. Чтоб уже раз и навсегда.

Векша сообразил очень быстро, следует отдать старшему ловцу должное. Приказал вливаться в толпу и, по возможности, опередить самых ретивых. Новгородцы побежали, не стесняясь и пару тумаков дать, ежели кто-то не спешил отойти в сторону. Десяток суровых, крепких мужиков, сосредоточенно расчищающих себе путь, прорезал бурлящий поток посадских, постепенно оказавшись в голове оравы. Ну, если не в голове, то в первой сотне.

Неизвестно, пытались ливонцы закрыть ворота или нет. Во всяком случае, они не успели, это точно. Люди, валившие гурьбой, налегли на створки, распахивая их насколько возможно, и ворвались в детинец.

Поравнявшись с надвратной башней, Никита обернулся. С пригорка Великий посад выглядел как игрушка, а поле и берег Двины по ту сторону стен чернели от литовской конницы. Дружинники и ратники Витеня не спешили к воротам, которые гостеприимно распахнули полочане. Ждали подвоха? Может быть…

За воротами Василько обессиленно опустился на снег.

– Простите, братцы, Христа ради! Не могу больше.

На него и смотреть было страшно – лицо посерело, глаза ввалились. Краше в гроб кладут. Новгородец закусил до крови губу, а на рубахе расплывалось красное пятно. Видимо, открылась ночная рана.

– Ладно, сиди! – не стал спорить Векша. – Мы сами. Вот, отрок московский проведет. Проведешь к княжьему терему, парень?

– Проведу. Меня Никитой кличут, а то забыли познакомиться.

– Ну, Никитой так Никитой. А крыжака Жоффрея ты в лицо знаешь?

– Знаю, само собой. От Москвы до Смоленска вместе ехали.

– Тогда нам точно без тебя никуда.

Они вновь сорвались на размеренный, но быстрый бег. В отличие от посадских, растекающихся по Верхнему замку кто куда, новгородцы шли прямиком к цели. Каждый нес при себе оружие, которое легко спрятать и так же легко выхватить для драки в тесной толпе. Короткие дубинки из твердого дерева, кистени, цепи, маленькие самострелы, чтобы одной рукой управляться. Сила вроде бы не великая, но грозная. Никита прикинул, если каждый из них врукопашную дерется, как Василько, то с таким отрядом горы своротить можно. А если лучше, то и подумать боязно…

Возможность убедиться в этом представилась парню очень скоро. В княжеском дворе царила суета. Бестолково бегала челядь, затравленно озираясь, жались к крыльцу стражники в накидках с красным крестом. А посреди этого беспорядка стоял пароконный балок, знакомый по витебскому тракту. Конюх, испуганно вжимающий голову в плечи, затягивал супонь, а рядом замер с обнаженной саблей в руке Лайош.

Никита бросился к нему.

Телохранитель пожоньского господаря тоже его заметил. Поднял клинок на изготовку.

Парень и рта открыть не успел, как свистнула сталь. Пришлось принимать бой.

Да, Лайош не зря ел свой хлеб. Двигался он легко и грациозно, меняя ноги, будто в зажигательном танце. Сабля порхала легким мотыльком, стараясь по-осиному ужалить Никиту в плечо, в голову, в грудь. Косые хлесткие удары сменялись не менее опасными выпадами.

Ученик Горазда призвал на помощь все умение, вколоченное в него старым отшельником, и начал ответный танец, состоявший из высоких прыжков, подсечек, ударов ногами и сжатыми в кулаках течами. Легкость и подвижность спасли его. Когда Лайош после очередного выпада «провалился», делая лишний шаг, острие правого теча ударило его под мышку. Мадьяр плюнул кровью и осел.

– Держите их! – крикнул Никита новгородцам. – Рыцарь с ними приехал!

Напуганные его словами слуги кинулись врассыпную.

Ливонцы-стражники подались в сторону от крыльца, выставляя перед собой алебарды и совни^[502].

– У-у, я вас! – замахнулся на них Бессон.

В ответ рыжий бородач вякнул что-то по-немецки, на что новгородцы только рассмеялись:

– Бегите, убогие, а то будет вам Чудское озеро!

Немцы попятились, и тогда Бессон оглушительно свистнул «в четыре пальца».

Видимо, стражники решили, что за излишнее геройство все равно никто не заплатит, и медленно, не спуская глаз с ловцов, пошли прочь от княжеского терема. Но Никите на них было уже наплевать, потому что украшенные резьбой двери распахнулись и на крыльцо вышли Дьёрдь и Чабу, а следом за ними Андраш Чак, багровый от ярости, холодный и высокомерный брат Жоффрей де Тиссэ и Василиса. Девушка была бледной и хмурой, но запуганной или сломленной не выглядела. Увидев Никиту, мгновенно сообразила, что надо делать. Изо всех сил саданула Чабу коленкой промеж ног и прыгнула с крыльца.

– Хватай! – крикнул Андраш, толкая Дьёрдя ей вслед.

– Вот он! – воскликнул Никита, указывая кончиком кинжала на рыцаря Жоффрея.

Новгородцы молча, как волки, окружающие затравленного по глубокому снегу лося, пошли вперед.

Де Тиссэ скривился и вытащил меч из ножен.

– Non nobis Domine! Non nobis sed nomini Tuo da gloriam!

– Живьем брать! Живьем! – деловито напомнил Векша.

Никита в прыжке налетел на Дьёрдя, ногой выбил саблю, локтем ударил в горло. Вряд ли Андраш Чак прирезал Мала собственноручно. Наверняка поручил своим верным псам. Так что жалости к охранникам-мадьярам у парня не было, да и быть не могло.

– А! Щенок проклятый! Не ждал тебя! – зарычал пожоньский владыка, выхватывая саблю со сноровкой, выдающей вовсе не купеческое происхождение.

– Ты у меня за все ответишь! – хмуро пообещал парень, шагая навстречу врагу.

Но ему помешала Василиса. Подняв саблю поверженного Лайоша, она решительно вклинилась между мужчинами.

– Я своей рукой тебя посеку, кобель старый!

Как это случилось, Никита сразу и не понял. Скорее всего, у сурового, властолюбивого и беспощадного богатея из далекого Венгерского королевства не поднялась рука на смолянку. Последняя любовь, она, как и первая, бывает слепой и всепоглощающей, заставляет мудрых с виду, убеленных сединами мужчин совершать глупые мальчишеские поступки. Даже ценой собственной жизни.

Острие клинка, направляемое рукой Василисы, вроде бы легонько коснулось виска почтенного Андраша Чака из Пожоня, но взгляд его сразу остекленел, пальцы разжались. Мгновение-другое он постоял, а потом колени пожоньского жупана подогнулись, и он тяжело рухнул навзничь. Крови вытекло совсем мало. Несколько капель.

– Собаке собачья смерть! – яростно прорычала Василиса. Будто волчица, защищающая логово. Повернулась к парню. – Вы где так долго шлялись? Или ждали, чтобы меня аж в сам Венден отвезли?

Никита понятия не имел, где находится этот Венден, но ответил честно:

– Спешили, как могли. Уж извини, что сразу в погоню не кинулись… Ладно! Все это я потом расскажу. Сейчас убираться отсюда надо подобру-поздорову.

Он глянул по сторонам. Двое зарубленных новгородцев на крыльце. Остальных не видать, как и рыцаря-предателя. Ну что ж, поймают, скрутят, Юрию Даниловичу доставят – молодцы. Не сумеют, значит, не судьба. А он не собирался задерживаться в Полоцке. Мало ли что там болтают о князе Витене? С сильными мира сего лучше не встречаться. Тем более, Вилкас с оборотнями ждут. Поди уже изволновались.

– Ты знаешь, что литва Полоцк приступом берет? – спросила между тем девушка.

– Уже не берет, – рассеянно ответил Никита.

Где же Улан-мэрген? Куда запропастился татарчонок? Не хватало еще его выручать! Так жизни не хватит, чтобы до Вроцлава добраться.

– Как это не берет?

– А уже взяла. Полочане немцев на воротах перебили, и путь в город Витеню теперь свободный.

Василиса нахмурилась. К ней возвращалась прежняя уверенность в себе, свойственная княжне.

– Тогда нам уходить надо. Витень, вроде как и православный, а литва пограбить никогда не отказывалась. Будет еще полочанам горе.

– Уходить-то надо, я не спорю. Только куда Улан подевался?

– И он здесь?

– Само собой. Без него вода не освятится!

– А Мал?

Никита отвел глаза.

– Про Мала я тебе позже расскажу. И про воеводу Люта тоже. Сейчас бежать надо.

– Бегом далеко не уйдешь. Давай коней из балка выпрягать. Ты без седла усидишь?

– Постараюсь… – неуверенно ответил парень. Ох и не любил он верховую езду, да еще охлюпкой.

– Так выпрягай.

– Сейчас, сейчас… Где Улан?

– Никуда не денется твой татарин.

– Да мало ли…

Парень задумчиво подошел к ближайшей лошади, переступающей ногами и косящей лиловым глазом. Напуганные криками и запахом крови, кони готовы были сорваться и умчаться, даже не обращая внимания на сани, но кто-то из конюхов – спасибо ему – обмотал вожжи вокруг резной балясины на крыльце. С чего начинать? Ни запрягать, ни распрягать Никите в жизни не приходилось. Можно, конечно, «чикнуть» течами по первому попавшемуся ремешку и посмотреть, что выйдет, да боязно – вдруг непоправимо испортишь сбрую?

– А эти людишки кто? – спросила из-за плеча Василиса. – Да что ты тянешь? Вот тут режь и вот тут!

Парень послушно провел лезвием там, куда указал ее палец.

– А это – новгородцы, – пояснил. – Их ловить рыцаря Жоффрея отправили.

– Его в Смоленск надо! Он от наших дружинников сбежал обманом и чародейством!

– Да? А кто его туда отвезет? Может, ты? Меня что-то не тянет…

Девушка открыла рот, но тут в стуке копыт и вихре вздымаемого снега из-за приземистого сруба молодечной вылетел всадник на золотисто-рыжем скакуне. Как не узнать сухую горбоносую морду с белой проточиной, тонкие ноги, длинную шею? Это же Aranyos – аргамак Андраша! По-русски – Золотой.

Лихо сидящий в седле всадник казался маленьким и черным. Он натянул поводья, останавливая чудесного скакуна у самого балка.

– Что вы тянете?! – закричал Улан-мэрген, стараясь напустить на лицо приличную баатуру суровость, но губы татарчонка против его воли растянулись в улыбке едва ли не до ушей. – Айда из города! – И добавил: – Рад видеть тебя, Василиса-кызым! Живая-здоровая и даже веселая!

– А ты, я гляжу, коней сводить начал? – не осталась в долгу княжна.

– У врага коня украсть – не позор! – гордо пояснил ордынец. – У врага коня украсть – честь для баатура! Он теперь мой! Хургун – лучший конь под Великим Небом!

– Ишь ты, уже и имя коню придумал… – протянула Василиса.

– Придумал, придумал… Мы тут долго стоять будем? Пока литвины заявятся?

– Верно! Что ты тянешь, Никита?!

– Да я уже все вроде бы…

– Тогда погнали побыстрее!

Смолянка схватилась за гриву коня и одним прыжком взлетела ему на спину. Парень последовал ее примеру, намотал вожжи на кулак, оттолкнулся…

– За мной! – выкрикнул Улан, ударяя пятками бока аргамака.

Золотой конь рванулся, переходя с места в размашистый намет. Лошадки Никиты и Василисы – тоже неплохие, но по всем статям уступавшие рыжему скакуну – понеслись за ним вскачь безо всяких понуканий.

Снующие по Верхнему замку люди шарахались из-под копыт, выкрикивая гневные слова в спины несущимся всадникам. Один попытался замахнуться жердью, но сабля, занесенная Василисой над головой смельчака, сразу остудила его пыл.

Вот и ворота.

Умелой рукой Улан сдержал заплясавшего на задних ногах скакуна и скомандовал:

– Под мост и по реке!

Никто и не думал возражать. Самый разумный выход, ибо из посадских ворот показалась конница Витеня. Ближайший к беглецам усатый литвин что-то гаркнул, смешно выпучивая глаза, и поудобнее перехватил сулицу.

Ордынец, выудив невесть откуда последнюю стрелу, выстрелил не целясь. Литвин покатился через круп мышастого конька.

– Шибче! Что вы как неживые!

Разбрасывая копытами снег, Хургун понесся вдоль Полоти.

Вцепившись двумя руками в гриву, обхватив ногами горячие конские бока, Никита молил Господа лишь об одном – не дай свалиться!

Может, за ними и гнались, но преследователи не выдержали бешеной скачки и отстали. В конце концов, у литовских дружинников хватило в тот день занятий и поинтереснее. Не все ливонцы разбежались, словно крысы. Кое-где немногочисленные отряды в бело-красных одеждах пытались оказать сопротивление или хотя бы с боем вырваться из враждебного города.

Копыта выбили гулкую дробь по скованной льдом Двине, а на левом берегу кони увязли в сугробах по грудь. Но Улан не сбавлял хода, окриками вынуждая друзей не отставать, и, лишь забравшись поглубже в лес, позволил перейти на шаг, дать роздых взмыленным коням.

– Я знала, что вы меня не бросите! – проговорила разрумянившаяся Василиса.

– Да уж куда мы без тебя?! – усмехнулся Никита и, вздохнув, добавил: – Мне нужно о многом рассказать. С новыми друзьями познакомить. И о новых, а может, и старых врагах предупредить.

– Ничего, успеешь, – улыбнулась девушка. – Ведь наша дорога еще не закончилась?

Никита не ответил, только подумал про себя, что не берется судить, когда их дорога закончится, да и закончится ли она? До Вроцлава еще ой как далеко, а ведь предстоит еще обратный путь. Уж враги постараются расставить такие ловушки, чтобы добыча наверняка попалась. А что они могут противопоставить чужому коварству, хитрости и вероломству? Только дружбу, взаимовыручку и верность.

Эпилог

Бескрайни русские просторы. Равнины, всхолмья и долины рек.

По праву и по справедливости славится Русская земля бескрайними лесами, раскинувшимися с севера на юг от заснеженных северных пустошей, где только олени да волки бродят, сбиваясь в огромные стаи, до жарких южных степей, волнующихся седыми ковылями, алеющих маками, где парят над лысыми курганами бурокрылые гордые орлы, протянувшимися с востока на закат, от реки Итиля, такой широкой, что с одного берега другого не видать даже в ясную погоду, до Карпатских гор, чьи круглые вершины заросли густой шелковистой травой, на которой так славно жиреют овцы.

Славится Русь и реками полноводными – Дон, Днепр, Ока, Припять, Волхов, Онега, Нева, Двина, Березина, Днестр, Буг, Шексна. Здесь гуляют на приволье стерляди и щуки, язи и лещи, налимы и сиги, прячутся под корягами сомы и угри, не говоря уже о всяческой мелочи, навроде ершей, пескарей, окушков и карасиков, а в камышах гнездятся тысячами гуси, кряквы, чирки, цапли.

Славны в Русской земле и озера синие, бездонные, с ледяной водой, и поля-луга с разнотравьем цветочным, такие, что упадешь, раскинув руки крестом, зароешься лицом в духмяную зелень, и голова кругом, будто бы ковш крепкого вина до дна осушил, и нивы тучные, где земля плодючая и жирная, хоть на хлеб мажь.

Но более всего в иных народах гремит Русь своими городами. Не зря же купцы варяжские и хищники-урманы, на драконоголовых кораблях приплывающие к берегам нашим, прозвали эту землю Гардарикой, сиречь страной городов.

Самые древние, что, кажется, от начала времен стояли и были всегда: Киев, Изборск, Полоцк, Ростов, Муром, Ладога, Новгород Великий, Белоозеро, – будто пращуры, в семье сидят на почетном месте, во главе общего стола. Города чуточку помоложе, но все едино старые, как деды, давно имеющие взрослых внуков, но все еще крепкие, будто кряжистые дубы, и телом, и разумом: Смоленск, Любеч, Переяславль, Псков, Чернигов, Вышгород, Искоростень, Овруч, Владимир, Суздаль, Рязань. И еще более молодые – середовичи, на плечи которых легли все тяготы и заботы о прокорме и защите семьи: Курск, Новгород-Северский, Елец, Брянск, Галич, Витебск, Друцк, Изяславль, Городно. А вскорости войдут в силу и совсем юные, которым не занимать молодой здоровой наглости: Устюг, Нижний Новгород, Кострома, Новгородок, Ржев, Тверь, Ярославль, Москва, Львов. Кое-кто из них успехов уже добился.

Города большие и малые. Города, сожженные врагами и отстроенные после нашествия. Города, заложенные пришлыми людьми или соседскими народностями. Города, растущие и полнящиеся людом из окрестных деревень, и города, теряющие жителей.

Стоят они на излучинах рек, на холмах, на обрывистых берегах, окруженные стенами и палисадами с башнями и заборолами, рвами и валами. Оседлали торговые пути – речные и сухопутные. Пристально следят за рубежами – не появится ли откуда черная орда?

Об их стены разбивались Батыевы тумены, ломали зубы крестоносцы. Помнят они гудящие стрелы половцев и печенегов, цветные бунчуки хазар и полосатые паруса урманских ладей. Их защищали насмерть все, от мала до велика, и сдавали, уходя в леса.

Над стенами русских крепостей всегда возвышались золотые маковки церквей. Храм Успения Богородицы в Киеве, Спасо-Преображенский собор в Чернигове, собор Архангела Михаила в Смоленске, Софийский собор в Новгороде Великом, Дмитриевский собор во Владимире и Георгиевский в Юрьеве-Польском, Спасский монастырь в Муроме и Борисоглебский в Торжке, Федоровский монастырь в Городце и Никольский в Ладоге, Богоявленский в Москве и Благовещенский в Нижнем Новгороде. И тянулся люд из сел и деревень, дабы поклониться святым местам, почувствовать снисходящую на сердце и душу благодать, шли богомольцы и паломники.

Любили на Руси свои города и даже княжества нарекали их именами. Смоленское и Рязанское, Тверское и Полоцкое. Где так поступали в просвещенной и мудрой Европе? Там княжества то Бургундские, то Лотарингские, а то и вовсе Баварские и Швабские.

Города – это сердца Руси, головы Руси, руки Руси, душа Руси.

За них борются, плетут заговоры, подкупают, за них стоят до последнего израненные бойцы, за них ездят в Орду с богатыми подношениями, за них молятся Господу и ставят свечи перед иконостасом.

Витень, сын Будивида, с пригорка Верхнего замка смотрел на раскинувшийся меж Полотью и Двиной посад. Великий князь Литвы уже давно был не мальчиком, но зрелым мужем, отличался прозорливостью, цепкостью ума и дальновидностью, однако никак не мог взять в толк, как вышло, что Полоцк упал к нему в ладонь, словно зрелое яблоко? Ливонские рыцари известны всему миру как умелые и упорные бойцы, а город отлично укреплен. Направляясь сюда с большим войском, Витень рассчитывал на длительную осаду и кровопролитный штурм. И вдруг, будто по волшебству, пред ним распахнулись ворота. Сперва он заподозрил ловушку. Предположим, втянется литовская конница на улицы, а тут со всех сторон по ней и ударят. Всадники, растянувшиеся на узких улочках в цепочку, слабы. Тут их можно зажать в клещи и вырубить подчистую. Поэтому князь приказал сотникам удерживать воинов.

А в городе происходило что-то неладное. Многоголосо ревела толпа, изредка звенела сталь. Потом из Верхнего замка вырвался отряд крестоносцев. Витень распознал хоругвь Фридриха фон Штайна. Ливонцы сцепились с толпой полочан на мосту и, к вящему удивлению князя, проиграли схватку. Тогда он послал несколько десятков на разведку. Дружинники донесли, что посадские и примкнувшая к ним городская стража взбунтовались, недовольные утеснениями, чинимыми немцами, и перебили вначале ливонских ратников, а потом и кинувшихся на подмогу рыцарей.

Витень торжественно вступил в Полоцк, впервые в жизни получив победу как подарок.

Горожане восторженно приветствовали литвинов, кидали вверх шапки, истово крестились, читали православные молитвы. В церквях звонили колокола, и благообразные бородатые священники вышли встречать победителей не как захватчиков, но как освободителей – с иконами и пением, в златотканых ризах.

Так, без боя, без сопротивления, великий князь литовский овладел одним из крупнейших соседних княжеств. И богатейших, что тоже очень важно.

На мосту через Полоть, под грудой тел он приказал сыскать Фридриха фон Штайна. Противник достойный, но, как и все крестоносцы, излишне самонадеянный. Годами Тевтонский Орден накапливал силы, захватывая все больше и больше земель в Померании, Латгалии, Восточной Пруссии, Ливонии. Разрозненным племенам, населявшим те края, трудно было противостоять несокрушимой военной мощи рыцарей. Не могли с ними справиться и мелкие князьки, предпочитая приносить вассальную присягу гроссмейстерам – будешь ограничен в свободе, зато спасешь жизнь и какую-то часть наследного удела. Долго и почти безнадежно бился с тевтонцами Владислав Локоток – князь Куявии и Добжыни, Великой Польши и Поморья. Только у поляков своих забот хватало – у них вечные свары между князьями, ни один король всем сразу угодить не может, а потому междоусобицы следуют за междоусобицами. И только он, Витень сын Будивида, умудряется дать немцам отпор. Но тевтонцы, по мере того как Орден становился сильнее и богаче, слишком сильно уверовали в собственное всемогущество. Однажды эта вера, не сомневался князь, сослужит им плохую службу. Лишь бы удалось хотя бы на время объединиться их восточным противникам.

Верхний замок тоже оказался очищенным от ливонцев без малейших усилий со стороны литовского войска. К тому времени, как Витень с ближайшими соратниками и малой дружиной поднялся на холм, там оставались лишь полочане и немного мертвых немцев. Все больше пешие кнехты, ибо рыцари и сержанты погибли с командором в последней безнадежной атаке.

И все же без загадок этот славный день не обошелся. У самого крыльцакняжьего терема лежал на боку опрокинутый балок, из которого кто-то выпряг лошадей. Очень поспешно выпряг, разрезая постромки и супони. В двух шагах от повозки Витень увидел тела нескольких человек в одежде, сильно отличающейся от нарядов местных жителей. Да и с ливонцами или рижанами их не спутать. Короткополые зипуны, отделанные полосками из шкуры молодого барашка, лохматые шапки, украшенные перьями, кривые, словно у ордынцев, сабли. Мадьяры, как пить дать. Венгерские рыцари частенько наведывались в Литовское княжество, ища службы, приезжали и купцы. Да, наверняка, мадьяры – скуластые, чернявые. Один – знатного рода – убит саблей в висок, двое истекли кровью от колотых ран. Вот хороший повод поразмыслить. Похоже, что здесь нашло свой конец тайное посольство к ливонцам. Может, и к лучшему…

– Знать бы, кто они и зачем ехали? – задумчиво пробормотал князь, расправляя длинные, до ключиц, усы. – Ну, по крайней мере, куда ехали, понятно.

– Динабург? – подал голос новый советник Витеня.

Этот молодой воин появился несколько дней назад в стане литовского войска. Обезоружил вначале часовых, охранявших дальние подступы к княжескому шатру, потом раскидал, будто щенков, ближнюю охрану. Выскочивший в одном исподнем великий князь, выпучив глаза, наблюдал за нечеловечески быстрыми движениями, неимоверно точными ударами голой руки незнакомца, который так и не обнажил висящий за плечами прямой меч. В мыслях Витеня за несколько мгновений промелькнули все возможные враги – от гроссмейстера Тевтонского Ордена Зигфрида фон Фойхтвангена, давно отрастившего не зуб, а огромнейший клык против литвина, до родного брата Гедимина, который, как иногда казалось, алкал власти сверх всякой меры. Если это наемный убийца, то жизнь князя повисла на волоске.

Однако, к величайшему удивлению Витеня, странный гость, одолев в стремительной схватке всех дружинников, поклонился владыке Литвы в пояс. И попросил службы. Для себя и троих спутников – узкоглазых ордынцев, выглядевших как загнанные волки. Сказал, что премного наслышан о мудрости и доблести великого князя. Назвался русским именем – Федот, хотя татары обращались к нему по-своему – Кара-Кончар.

Здраво рассудив, что подсыл не стал бы навязываться в попутчики, а убрал князя немедленно, Витень согласился. И не пожалел. Его новый советник обладал недюжинными познаниями в воинском деле. Само собой, не в управлении сражением – тут, Федот и сам признавал, ему не хватало опыта, а в разведке, охране лагеря, поимке лазутчиков.

Князя не отпускало любопытство. Откуда такой боец к нему пожаловал? Чего ищет? Славы? Богатства? Может, отомстить кому хочет в Полоцке?

Дважды он спрашивал напрямую, но получал очень уклончивый ответ. Федот признался, что раньше служил и тверскому князю, Михайле Ярославичу, и Ялвач-нойону. Разочаровался и решил поменять князя.

Самолюбию Витеня польстило, что умелый и беспощадный боец выбрал именно его, а не, скажем, Юрия Московского или Александра Смоленского, не говоря уже о Гедимине, который наступал брату на пятки во всех славных делах.

– Ближе всего тут Динабург, – согласился князь. – А дальше мадьяры могли куда угодно отправиться. Скажем, через Кокенгаузен в Венден.

– Я осмотрел трупы, княже, – вдруг произнес Федот. Он бесстрастно смотрел вдаль, темная бородка обрисовывала суровое лицо, добавляя ему чеканности, как на монетах, где выбивают личины королей и императоров.

– Чьи?

– Всех мадьяр и нескольких немцев.

– И что? – удивился Витень. Ему самому и в голову бы не пришло разглядывать мертвецов. Ну не драгоценности же он на них искал, в конце концов…

– Раны маленькие, но глубокие. Как будто бронебойная стрела прошила.

– Ну и что? Может, и правда их стрелами положили?

– Откуда лучник должен стрелять, чтобы стрелу под мышку вогнать? Или как покойник перед смертью руки задирать должен был?

– Тогда что? Сулицей, снизу, без замаху…

– У сулицы наконечник не тот, плоский. А это узкий длинный клинок, между ребрами сбоку входит и до сердца достает. Я бы сказал – длинный кинжал.

– К чему ты клонишь, не пойму? – нахмурился литвин.

– Я знаю оружие, которое наносит такие раны.

– Ну и?.. – Князь дернул усом.

– Похоже оно на вилы, – все так же холодно, не отрывая взгляда от опушки дальнего леса за Двиной, проговорил Федот. – Если можешь себе представить, княже, вилы с короткой рукояткой, как у меча. И еще у них средний зуб длиннее боковых. Лезвие узкое, плоское и под конец сбегающее к острию, будто шило.

– Первый раз слышу о таком.

– Немудрено, княже. Таких клинков на Руси всего два. Они принадлежали моему учителю. Он в молодости отправился далеко на восход солнца с нукурами нойона Уриангадая. Они шли воевать в земле королевства Чинь. Или княжества, я не знаю наверняка.

– Я думал, это сказки. За тридевять морей, за тридесять земель…

– Как видишь, княже, не сказки. Морей по дороге, правда, меньше встречается, зато земель уж точно тридесять. Там живут люди, чем-то похожие на татар, но не кочевники. Они строят города, монастыри…

– А веры они какой?

– Не нашей, не православной.

– Язычники? – Витень скривился.

– Кто его знает? Бог у них один, но похожий на идола. А еще они любят выдумывать разное оружие. Хлебом не корми. Хотя хлеба они и так не едят.

– А что ж они едят?

– Зерно выращивают, каши варят. Репу, редьку, плоды всякие. У них там тепло – по два урожая в год собирают. Но я про оружие речь вел…

– Ну давай, рассказывай.

– Придумывают разное оружие. Одних мечей разных у них не сосчитать сколько. Вилами, граблями дерутся. Но не так, как наши смерды, а по-настоящему, по-воински. Всяких протазанов и алебард, клевцов и топоров у них тоже немерено-несчитано. Кинжалы опять же. Учитель эти кинжалы… Они называются – теча. Учитель привез их оттуда. Жил в лесу, никого не трогал. На службу поступать ни к какому князю не захотел, ибо устал от сражений. Иногда брал учеников. Но при себе силой не удерживал, а позволял в мир выбираться, если желание такое придет. Вот так и я от него ушел.

– Захотелось мир посмотреть?

– Захотелось. А к тому же захотелось попытать свои силы против разных противников. И пользу Руси приносить.

– Это потому ты к ордынцам на службу пошел? Пользу Руси приносить?

– К ордынцам я уж после того пошел, как обидел меня Михайла Тверской. Сильно обидел. А у Ялвач-нойона… Я ж не скрываю, княже, той службы. Мне стыдиться нечего. Если бы не я баскаков водил, то какой-нибудь кровопийца, которому человека зарезать православного все равно, что чашку архи опрокинуть. Но и от Ялвача я ушел. Слишком меня его сыновья невзлюбили.

– А то ты их испугался…

– Не испугался. Я, с мечом ли в руках, с голыми ли руками, мало кого боюсь. Если бы кто из сыновей Ялвача меня на поединок вызвал, я бы его, как кутенка, придушил. А что бы мне нойон после сказал?

Витень только хохотнул, представив себе месть разгневанного татарского князька.

– А среди сынов Ялвач-нойона, – продолжал Федот, – есть один, самый заядлый. Младшенький, любимый. Улан-мэргеном его зовут. Он особо на меня взъелся. Пришлось убегать. Десяток нукуров со мной ушли, поверив мне, а не нойону. Вот, только трое остались.

– Дальше говори. Не пойму, к чему ты ведешь.

– Сейчас поясню все. У моего учителя был еще один ученик. Из молодых, да ранних. Он тайком сговорился с Улан-мэргеном – не знаю уж, где они познакомились, как повстречались, – и они убили учителя. Ограбили его. Украли кинжалы-теча.

– Значит, они здесь, – кивнул Витень, соображавший быстро, если возникала необходимость.

– Верно, княже. Оба здесь. Когда наше войско в посад входило, я видел троих отроков, проскакавших вдоль Полоти, прямо по льду. Один на рыжем аргамаке, а двое – на простых лошадках. Тогда они просто показались мне знакомыми, а только теперь понял почему.

– Это они? Я больше на коня смотрел, – вздохнул литвин. – Знатный конь. Наверняка украли. Откуда у них такой? И кто третий?

– И не сомневайся, княже, украли. Один из них – Улан-мэрген. Второй – Никита – ученик-предатель. Кто третий, не знаю наверняка, но догадываюсь – беглая княжна из Смоленска, Василиса Александровна.

Витень хмыкнул.

– Убили, украли, после вновь коня украли. Здесь опять убивали, верно я догадался?

– Верно, княже.

– Девицу прельстили. Что еще эти отроки содеяли?

– А того, что ты, княже, перечислил, мало?

– Не мало. Но что мне за дело до этих головников?

– Эти головники по твоей земле сейчас едут. Они Правды не блюдут, что хотят, то силой берут или подлостью. Кто должен защитить твоих подданных?

– Значит, я должен подданных защитить, а тебе, как я понял, отомстить хочется. И за учителя, и за обиды в Орде, так ведь?

– Не отомстить, а справедливость восстановить! – Федот повернулся впервые за время разговора, сверкнув глазами так, что у князя холодок пробежал меж лопаток.

– Хорошо, – поразмыслив мгновение-другое, согласился Витень. – Будет тебе справедливость. Догонишь головников, делай с ними, что хочешь, но конь будет мой. Подмогу я тебе дам. Хотя… Зачем тебе подмога?

– Подмоги мне не нужно. А своего человека дай. Чтобы мне препятствий не чинили на твоих землях.

– Дам.

Великий князь задумчиво посмотрел на полудень, где в густом ельнике скрылся прекрасный золотисто-рыжий жеребец.

Если бы человеческому взору было доступно пронзать пространство, подобно солнечному лучу, он увидел бы, как в двух верстах от Полоцка навстречу всадникам вышли три человека – один высокий, седобородый в долгополой епанче, а двое помоложе, крепкие и плечистые под стать друг дружке. Они обменялись парой-тройкой слов и дальше пошли вместе, поддерживая, судя по нахмуренным бровям, серьезный разговор.

Еще южнее, неподалеку от Слуцка, тверской боярин Семен Акинфович вел маленький отряд замученных дружинников. Даже пухлощекий Ваньша, друг Всемила, осунулся и вроде бы как исхудал. Пантелеймон, ссутулившись в седле черным вороном, угрюмо глядел между ушами коня. Он не мог понять, куда же подевался Кара-Кончар, обещавший разыскать его? Новостей накопилось очень много, а рассказать их и некому.

А на западе, миновав стоявший на крутом берегу Припяти Пинск, двигалась по дороге вереница всадников – московские дружинники под началом молодого боярина Емельяна Олексича. Уж они-то не сворачивали с пути, стремясь во Вроцлав, до которого оставались еще долгие версты и десяток разных княжеств, чьи правители мирились и ссорились, заключали договоры и нарушали их, воевали и мирно пировали. Но зато в Силезии они встретят рыцарей-храмовников и выполнят наконец-то княжеское поручение.

Май 2009 – декабрь 2010

Персоналии

Аверроэс, или Абу ал-Валид Мухаммад ибн Ахмад ибн Рушд (1126–1198 гг.), – знаменитый арабский философ. Перевел с сирийского и прокомментировал ряд сочинений Аристотеля. Также написал книгу по медицине «Colliget» (арабское «куллийят» – «система»), которая была переведена на латинский язык и несколько раз перепечатывалась. Многие его произведения были переведены на иврит.

Авиценна, или Абу Али Хусейн ибн Абдаллах Ибн Сина (980 – 1037 гг.), – знаменитый персидский философ и врач, представитель восточного аристотелизма. Был придворным врачом саманидских и даилемитских султанов, некоторое время был визирем в Хамадане. Всего написал более 450 трудов в 29 областях науки, из которых до нас дошли только 274.

Акинф Гаврилович Шуба (?) – московский боярин. Оскорбленный почетом, оказанным приезжему боярину, ушел на службу к Михаилу Тверскому и увел с собой 1300 человек слуг. Участвовал в походе Михаила Ярославича на Москву в 1308 году.

Александр Глебович (г. р. неизв. – 1313 г.) – князь смоленский с 1297 по 1313 год. Сын Глеба Ростиславича.

Александр Ярославич Невский (1221–1263 гг.) – князь новгородский, киевский, владимирский. Был сыном переяславльского князя. В 1228 году поселился в Новгороде, а в 1230 году стал князем новгородских земель. В 1236 году после отъезда Ярослава стал самостоятельно защищать земли от шведов, ливонцев, литовцев. В 1239 году Александр женился на дочке Брячислава Полоцкого Александре. В июле 1240 года победил шведов в знаменитой Невской битве, а в 1242 году – ливонских рыцарей в Ледовом побоище на Чудском озере. Александр был канонизирован Русской церковью в 1547 году.

Альберт I (?) – император Священной Римской империи из рода Габсбургов, правивший в 1298–1308 годах. На престол взошел после битвы при Гелльгейме, где его войска одержали верх на армией Адольфа, графа Нассау. В годы правления воевал с немецкими курфюрстами и рейнскими архиепископами. Убит своим племянником Иоанном.

Альберт Великий (1193–1280 гг.) – Альберт фон Больштедт, или Альберт из Кельна. Философ, теолог, ученый. Видный представитель средневековой схоластики. Родился в Лауингене (Швабия), учился в Падуе, где вступил в доминиканский Орден в 1223 году. В 1260 году Альберт был назначен епископом Регенсбурга. За энциклопедичность познаний получил титул «Doctor Universalis».

Андрей III Венецианец (1265–1301 гг.) – последний правящий представитель династии Арпадов. Король Венгрии, король Хорватии (1290–1301 гг.). Вел борьбу со Священной Римской империей. Умер, не оставив наследников мужского пола.

Андрей Александрович Городецкий (1255–1304 гг.) – великий князь владимирский, князь городецкий, костромской и новгородский. Сын Александра Невского. Княжение Андрея Александровича проходило в постоянной борьбе за власть с братом Дмитрием Александровичем.

Арнольд из Виллановы (около 1235–1311 гг.) – испанский врач и алхимик, стоял у колыбели медицинской алхимии, автор «Салернского кодекса здоровья». Дал описание ядов, противоядий, лечебных свойств различных растений и способов их употребления.

Батый (Бату), или Саин-хан (1208–1255 гг.), – монгольский хан, сын Джучи, внук Чингисхана. После смерти отца (1227 г.) стал главой Джучи-улуса. Завоевав в 1236 году Дешт-и-Кипчак (Половецкая степь), возглавил поход в Восточную Европу (1237–1243 гг.), сопровождавшийся массовым истреблением населения и уничтожением городов. Смерть великого монгольского хана Угедея (декабрь 1241 г.) заставила Батыя возвратиться в улус Джучи для укрепления своего положения. В 1243 году в низовьях Волги Батый основал феодальное государство – Золотую Орду со столицей Сарай-Бату.

Бела IV (1206–1270 гг.) – венгерский король из династии Арпадов, правивший с 1235 года. Сын Андраша II. В 1241 году во время нашествия монголов во главе с Батыем, потерпев поражение при р. Шайо, он вынужден был искать убежища в Австрии. Когда в 1242 году монголы оставили Венгрию и повернули назад в Монголию, Бела IV вернулся в свою страну и приложил всевозможные усилия к ее восстановлению.

Вальдемар II Победоносный (1170–1241 гг.) – король Дании с 1202 года, укрепивший внутреннее и внешнее положение страны. Ему удалось присоединить некоторые северогерманские территории, что было письменно признано германским императором Фридрихом II. С благословения папы римского Вальдемар организовал крестовый поход в Эстляндию, в результате которого были захвачены значительные территории, где было основано герцогство и построено укрепление в местечке Таллин, позднее превратившееся в город Ревель.

Вацлав III Пржемыслович (1289–1306 гг.) – король Венгрии с 1301 по 1305 год (под именем Ласло V), король Чехии с 1305 года, князь Польши с 1305 года. Отказался от венгерской короны в пользу Оттона III, герцога Нижней Баварии. Убит при загадочных обстоятельствах в Олоомуце, во время подготовки к походу в Польшу.

Винсент из Бове (1190–1264 гг.) – доминиканский монах, богослов, энциклопедист. Около 1228 года вступил в Орден доминиканцев, около 1246 года стал субприором доминиканского монастыря в Бове. Позже принят ко двору французского короля Людовика IX в качестве библиотекаря и капеллана. Главным трудом Винсента является универсальная энциклопедия «Великое зерцало» (Speculum majus).

Витень (г. р. неизв. – 1316 г.) – великий князь литовский. Вел ожесточенную борьбу с Тевтонским Орденом. Разбил рыцарей Ливонского Ордена в Турайдской битве. Дружба с Ригой способствовала торговле и позволила Литовскому княжеству укрепиться в бассейне Даугавы, где еще в 1307 году литовцы аннексировали торговый город Полоцк.

Владимир II Всеволодович Мономах (1053–1125 гг.) – после смерти великого князя Святополка Изяславича (1113 г.) великий князь киевский в 1113–1125 годах, государственный деятель, военачальник, писатель. Принял меры к централизации Киевской Руси, дав сыновьям княжить в самых важных городах – Новгороде, Смоленске, Переяславле, Суздале. Именно им Мономах и адресовал свое «Поучение детям» со множеством назиданий и советов, приобретенных из собственного богатейшего жизненного опыта – отца, великого князя и полководца.

Владимир Полоцкий (г. р. неизв. – ок. 1215 г.) – князь Полоцкий с 1186 года после смерти князя Всеслава Васильковича. В начале правления разрешил немецким монахам проповедовать в землях ливов. После учреждения Ордена меченосцев боролся с крестоносцами за власть над ливонскими землями. Осаждал Ригу. Умер во время подготовки к войне с рижским епископом Альбрехтом фон Буксгевденом.

Владислав Локоток (1260–1333 гг.) – князь краковский, герцог Королевства Польского, король Польши с 1320 года (коронация в Кракове). Внук Конрада Мазовецкого, сын Казимира I Куявского. Прозвище Локоток (польск. Lokietek) получил из-за своего малого роста (по некоторым источникам 130 см). В 1314 году присоединил к Малой Польше Великую Польшу и вел борьбу за объединение всех польских земель.

Всеволод III Юрьевич Большое Гнездо (1154–1212 гг.) – великий князь владимирский с 1176 года, десятый сын Юрия Долгорукого, сводный брат Андрея Боголюбского, византиец по матери. Имел большое потомство – 12 детей (в том числе 8 сыновей), поэтому получил прозвище Большое Гнездо.

Гедимин (1275–1341 гг.) – великий князь литовский, основатель династии Гедиминовичей. Наследовал в 1316 году своему брату Витеню. Гедимин старался распространить свое влияние и на другие соседние русские земли, главным образом на Псков и Новгород. Он помогал псковичам в их борьбе с Ливонским Орденом. Убит при осаде одной из крепостей крестоносцев выстрелом из огнестрельного оружия, только входившего в употребление.

Генрих II Набожный (Благочестивый) (1192–1241 гг.) – князь Кракова, сын Генриха I Бородатого. Правил с 1238 по 1241 год. Возглавлял десятитысячную польскую армию в битве под Лигницей 9 апреля 1241 года. Поляки потерпели поражение, а сам он был убит монголами. Его голову насадили на копьё и принесли к воротам города.

Генрих (Индржих) Хорутанский (1265–1335 гг.) – граф Тироля (под именем Генрих II), герцог Каринтии и Крайны, король Чехии с 1307 по 1310 год. Генрих был младшим сыном Мейнхарда II, графа Тироля и герцога Каринтии, и Елизаветы Виттельсбах, дочери баварского герцога Оттона II. Коронован в 1307 году после смерти Рудольфа III Габсбурга, герцога Австрии. В 1310 году чешский сейм объявил о лишении Генриха престола. В Прагу вошли войска Яна Люксембургского. Генрих бежал в Каринтию. Несмотря на потерю чешского престола, до конца своей жизни Генрих продолжал именовать себя королём Чехии и Польши.

Готфрид фон Роге – с 1299 года Великий магистр Ливонского Ордена крестоносцев.

Даниил Александрович (1261–1303 гг.) – московский князь, родоначальник московских князей. Младший сын Александра Невского. Активная деятельность Даниила началась в 1283 году. В борьбе за великое княжение братьев Дмитрия и Андрея Даниил поддержал Андрея, ставшего великим князем. Меняя союзников, Даниил не упускал случая увеличить свой удел: победив рязанского князя, присоединил Коломну и ряд волостей, получил по завещанию Переяславль, став первым «собирателем» русских земель и увеличив Московское княжество более чем в два раза. Причислен Церковью к лику святых.

Даниил (Данило) Романович Галицкий (1201–1264 гг.) – князь волынский и галицкий, 1-й король Галицкий (1254–1264 гг.), великий князь киевский (1240 г.), политический деятель, дипломат и полководец, сын князя Романа Мстиславича, из галицкой ветви рода Рюриковичей. Вел борьбу с феодальной междоусобицей, объединил на какое-то время западноукраинские земли. Реформировал войско. Проводил активную западную политику.

Дмитрий Александрович Переяславский (около 1250–1294 гг.) – князь новгородский и переяславль-залесский, великий князь владимирский, сын Александра Невского. С 1257 года посажен Александром княжить в Новгороде. Был также и князем в Переяславле-Залесском. Участвовал в 1262 году в походе на Дерпт и в 1268 году в сражении при Раковоре. Его брат Андрей Городецкий вёл с ним непрерывную борьбу за власть. Оба при этом обращались за поддержкой к ордынским ханам, и всё заканчивалось разорением и опустошением Русской земли.

Дюдень (Тудан) (?) – брат хана Тохты, один из военачальников Золотой Орды. Возглавил опустошительное «нахождение» на Русь зимой 1292–1293 года. Разрушил 14 русских городов.

Жак де Моле (около 1244–1314 гг.) – последний Великий магистр Ордена тамплиеров. Родился около 1244 года в Раоне, получил своё имя по владению в окрестностях Безансона. В 1267 году стал тамплиером – был принят в Боне в братья-рыцари Эмбером де Перо, генеральным смотрителем Ордена, в присутствии Амори де Ла Роша, магистра Франции. Де Моле служил в Святой земле под началом Гийома де Боже. В 1294 году избран Великим магистром.

Иван Данилович Калита (1288–1340 гг.) – князь московский с 1325 г. и великий князь владимирский с 1328 г. Проводил осторожную политику на поддерживание мирных отношений с Золотой Ордой, что способствовало отсутствию серьезных татарских набегов в годы его правления; сумел наладить отношения с Церковью, в результате чего церковный центр переместился из Владимира в Москву; успешно боролся с Тверью и Новгородом Великим.

Иван Дмитриевич (?) – князь переяславльский и великий князь владимирский. Сын Дмитрия Александровича и внук Александра Невского. Умер молодым в 1302 году, завещав переяславльский престол своему дяде – Даниилу Александровичу.

Исидор Севильский (около 560–636 гг.) – архиепископ Севильи в вестготской Испании, последний латинский отец церкви и зачинатель средневекового энциклопедизма. В 1598 году был канонизирован Римско-католической церковью.

Карл Роберт (1288–1342 гг.) – король Венгрии в 1301 году и с 1307 года – второй раз. Происходил из неаполитанской линии Анжуйского дома. Получил правление только после продолжительной борьбы с двумя претендентами (Вацлавом III Чешским и Оттоном III Баварским), а также внутренней олигархией, возглавляемой Мате Чаком, Петром Петуни и Або Омодеем. Обуздал движение баронов, многократно вёл войны с Венецией, которой вынужден был уступить Далмацию, и с Сербией.

Константин Безрукий (г. р. неизв. – 1307 г.) – князь Полоцкий в 1264 году, с 1267 по 1307 год. Уступил Ливонскому ландмайстерству Латгалию. На склоне лет перешел в католичество.

Матуш Чак Тренчинский, Мате Чак, Матвей Тренчинский (около 1252–1321 гг.) – венгерский магнат и некоронованный «король» западной и центральной Словакии. Венгерский род Чак происходил из Остригомской жупы и обладал обширными владениями на территории современной Словакии. В 1278 году Матуш Чак помог Рудольфу I поразить Пржемысла II Оттокара у Дюрнрута. Поддерживал чешского короля Вацлава III и в его борьбе против венгерского короля Карла Роберта. В 1303 году перешёл на сторону Карла Роберта. С 1304 года стал вести полностью самостоятельную политику, перестав поддерживать и Карла Роберта.

Михаил Ярославич Тверской (1271–1318 гг.) – князь тверской (1282–1318 гг.), великий князь владимирский (1305–1318 гг.). Вел непрерывную борьбу с Новгородом и с московским князем Юрием Даниловичем. По приказанию хана Узбека был убит в Золотой Орде, после чего великое княжение перешло к московскому князю Юрию Даниловичу. Канонизирован Русской православной церковью в лике святого мученика.

Ольга (г. р. неизв. – 969 г.) – жена князя Игоря Рюриковича, киевская княгиня. Отомстила за гибель мужа жестокой расправой около 945 года над древлянами, убившими его. Правила Русью в годы несовершеннолетия своего сына Святослава Игоревича (до конца 50-х гг. X в.). Упорядочила сбор дани, организовала опорные пункты киевской власти (погосты). Приблизительно в 955 году приняла христианство, но не смогла сделать его государственной религией.

Ольгерд Гедиминович (около 1296–1377 гг.) – великий князь литовский (1345–1377 гг.). В союзе с братом Кейстутом вел упорную и успешную борьбу за расширение Великого княжества Литовского. Захватил ряд чернигово-северских земель (Киевскую, Подольскую, Волынскую), подчинил Литве Смоленское княжество. Воевал против Польши. В 1368–1372 годах поддержал Тверь против Москвы и совершил три неудачных похода на Москву.

Пржемысл Оттокар II (1233–1278 гг.) – король Богемии с 1253 года, герцог Австрии с 1250 года. В 1253 году после смерти отца взошёл на чешский престол. В 1254 году предпринял по предложению папы римского крестовый поход на язычников Пруссии. В своих владениях король проводил политику централизации, опираясь на церковь и города, которым он предоставлял широкие привилегии. Враждовал с Рудольфом I Габсбургом. Погиб в 1278 году в битве у Сухих Крут.

Раймунд Луллий (1235–1315 гг.) – испанский поэт, богослов, философ, автор труда «О превращении души металлов». После светской жизни занялся миссионерством среди мусульман; был одним из первых зачинателей научной ориенталистики. Около 300 сочинений, главным образом на каталонском и арабском языках.

Роберт Гроссетест, Роберт Линкольнский (1175–1253 гг.), – средневековый философ, представитель оксфордской школы. Францисканец, он был магистром, а затем и канцлером Оксфордского университета. В 1235 году стал также епископом Линкольна. Переводчик естественно-научных произведений Аристотеля, но более интересен как автор собственных естественно-научных трактатов, среди которых важнейший трактат «О свете или о начале форм».

Роджер Бэкон (1214–1294 гг.) – английский философ и естествоиспытатель. Английский ученый, известный своей проповедью экспериментального метода в науке. Получил образование в Оксфорде и Париже, преподавал в Оксфордском и Парижском университетах, занимался алхимией, астрологией и оптикой. Стал монахом около 1257 года, жил во францисканском монастыре в Париже. После смерти папы Климента IV в 1268 году Бэкон был обвинен в ереси и в 1278 году заключен в монастырскую тюрьму. Освобожден в 1292 году. Умер в Оксфорде.

Рудольф I Габсбург (1218–1291 гг.) – немецкий князь и император «Священной Римской империи», правивший в 1273–1291 годах. Первый представитель династии Габсбургов на престоле Священной Римской империи и основатель австрийской монархии Габсбургов. В 1291 году Рудольф I попытался при жизни обеспечить избрание королём Германии своего сына Альбрехта I, однако немецкие князья, опасаясь усиления Габсбургов, отказались это сделать.

Салах-ад-Дин, Салах ад-Дин Юсуф ибн Айюб, в европейских источниках Саладин (1138–1193 гг.) – полководец и правитель Египта, основатель династии Айюбидов. По происхождению курд. Родился в Тикрите (Ирак). Получил образование в Дамаске, одном из центров исламской науки. В мае 1169 года стал правителем Египта. В 1177–1180 годах без особого успеха воевал с крестоносцами, в 1180 году заключил мирный договор с сельджукским султаном Иконии, в 1183 году подчинил Халеб, а в 1186 году – Мосул, завершив покорение Сирии и северного Ирака. В 1187 году, воспользовавшись борьбой за власть в Иерусалимском королевстве и набегами магистра Ордена тамплиеров Рейнальда де Шатильона, Салах-ад-Дин расторг перемирие с крестоносцами и объявил им священную войну. Разгромил христиан под Хиттином, захватил Тиверию, Акру, Ашкелон, Иерусалим. Умер в Дамаске.

Сартак (г. р. неизв. – 1256 г.) – чингизид, третий правитель Улуса Джучи (1255–1256), старший сын Бату-хана. Согласно записям многих современников, Сартак исповедовал христианство. Существует мнение, что Сартак был побратимом Александра Невского. После смерти Батыя стал правителем Золотой Орды, но по дороге из Каракорума скончался (вероятно, был отравлен людьми хана Берке).

Святослав Глебович (г. р. неизв. – 1310 г.) – сын Глеба Ростиславича, князь можайский (1297–1303 гг.) и брянский (1309–1310 гг.). В годы его княжения удельное княжество Можайское отошло к Москве. Изгнал из Брянска своего племянника Василия Александровича, но после был разбит им и погиб в сражении.

Святослав Ярославич Тверской (г. р. неизв. – 1282 г.) – тверской князь с 1271 по 1282 годы. Старший сын Ярослава Ярославича Тверского. Предположительно погиб во время похода на Дмитров.

Стефан Александрийский (527–565 гг.) – философ-неоплатоник, представитель Александрийской школы неоплатонизма; грамматик. В правление Ираклия был приглашен из Александрии в Константинополь для преподавания в высшей школе. В правление Юстиниана I составил и посвятил императору этногеографический словарь «Ethnica» («Описание народов»), сделав извлечения из многочисленных греческих и латинских авторов, труды которых были впоследствии утрачены, и тем самым сохранив богатейшую информацию.

Субудай (1176–1248 гг.) – монгольский стратег и полководец Чингисхана. Участвовал в походах Батыя на Русь в 1237–1240 годах и Центральную Европу в 1241–1242 годах.

Тохта (1270–1312 гг.) – хан Золотой Орды в 1291–1312 годах. Сын Менгу-Тимура. После смерти хана Тула-Буги при поддержки беклярибека Ногая захватил власть в Золотой Орде. Тохта передал Ногаю под его непосредственное управление Крым. При нём проведена денежная унификационная реформа и упорядочена административная система. В 1299 году вступил в открытую борьбу с Ногаем, после ряда сражений нанёс ему поражение. Возобновил дипломатические отношения с мамлюкским Египтом. С его смертью фактически окончилась история монгольской державы Бату.

Узбек-хан, или Султан Мухаммед Узбек-хан, (г. р. неизв. – 1341 г.) – девятый хан Золотой Орды (1313–1341 гг.), сын Тогрул-оглана, внук Менгу-Тимур-хана. Ему удалось ликвидировать феодальные распри в Орде и добиться её подъёма. При хане Узбеке построен город Сарай-аль-Джадид. Упразднил баскачество, передав право взимать дань вассальным князьям. Совершил походы против Польши (1337–1338 гг.). Установил дипломатические отношения с Византией, Индией, странами Западной Европы и мамлюкским Египтом.

Федор Ростиславич Черный (около 1238–1299 гг.) – князь смоленский и ярославский, сын смоленского князя Ростислава Мстиславича. Родоначальник ярославских князей (старшей ветви). Князь можайский в 1260–1297 годах, князь ярославский в 1261–1299 годах, князь смоленский в 1280–1297 годах.

Филлип IV Красивый (1268–1314 гг.) – французский король с 1285 года из династии Капетингов. Благодаря своему браку в 1284 году с королевой Наварры стал королём Наварры, присоединил к королевскому домену Шампань и другие области. Воевал с английским королём за Гиень (была оккупирована французскими войсками в 1294 году). В 1300 году захватил Фландрию, но вынужден был отказаться от своих притязаний. В 1306 году изгнал из королевства евреев, конфисковав их имущество. Обложение налогами духовенства вызвало острый конфликт (1296–1303 гг.) с папой Бонифацием VIII, из которого победителем вышел Филипп IV; следствием явилась многолетняя зависимость папства от французского престола (Авиньонское пленение пап). Он ликвидировал Орден тамплиеров, конфисковав его огромные богатства, и добился упразднения Ордена папой (1312 г.).

Чингисхан (около 1155–1227 гг.) – монгольский хан, полководец, основатель и каган Монгольской империи. Имя при рождении – Тэмуджин или Темучин. Чингисхан родился в урочище неподалеку от верхнего течения реки Онон. Со временем Чингисхан стал набирать людей к себе в войска, совершая нападения на близлежащие земли. В 1206 году Чингисхан получил титул великого хана над всеми побежденными племенами. До 1211 года ему удалось захватить Среднюю Азию, Сибирь. Затем он напал на Китай, завоевал несколько его провинций, но в 1214 году оставил Китай, заключив мир с императором, а после снова начал войну. В 1223 году Чингисхан напал на Крым, завоевал город Сурож. Затем состоялся бой на реке Калка, в котором княжеские силы Руси были разгромлены. Умер в 1227 году по дороге домой.

Юрий Данилович (1281–1325 гг.) – московский князь с 1303 года и великий князь владимирский с 1317 года, старший сын московского князя Даниила Александровича. Присоединил к Московскому великому княжеству Можайск и другие территории. С 1304 года вел борьбу за великокняжеский стол с тверским князем Михаилом Ярославичем. Позднее он получил поддержку митрополита Петра, в 1314 году вступил в союз с Новгородом против Твери. После пребывания в Золотой Орде (около 2 лет) и женитьбы на сестре хана Узбека получил ярлык на великое княжение. В конце 1317 года был разбит князем Михаилом, бежал в Новгород, затем в Орду, где в конце 1318 года добился убийства своего соперника. В 1322 году возглавил поход новгородцев на Швецию, в 1323 году заключил Ореховский мир. Убит в Орде тверским князем Дмитрием Михайловичем.

Юрий (Георгий) Владимирович Долгорукий (90-е г. XI в. – 1157 г.) – князь суздальский и великий князь киевский, шестой сын Владимира Всеволодовича Мономаха. При жизни отца правил в Ростово-Суздальской земле. Стремясь к престижному киевскому княжению, вел активную политику на юге, за что после смерти был прозван летописцами Долгоруким. Умело сочетал политику переговоров с военными демонстрациями для сдерживания половецких ханов, пытался укрепить свою власть раздачей уделов своим сыновьям, но не пользовался поддержкой местного населения. В 1147 году, возвращаясь из похода на Новгород, послал своему родственнику и союзнику чернигово-северскому князю Святославу Ольговичу приглашение: «Прииде ко мне, брате, в Москов!» Это первое упоминание будущей столицы России в Ипатьевской летописи принято считать официальным возрастом Москвы (по первому письменному упоминанию условно считают начало многих городов мира).

Юрий (Георгий) I Львович (около 1252–1308 гг.) – князь белзкий (1269–1301 гг.), король галицкий с 1301 г., сын короля Льва Даниловича Галицкого и Констанции, дочери венгерского короля Белы Арпада. Создал отдельную Галицкую церковную митрополию. Заключил союз с мазовецким князем и немецкими крестоносцами для борьбы против Великого княжества Литовского.

Ярослав Васильевич (г. р. неизв. – 1320 г.) – последний удельный витебский князь (1297–1320 гг.). Внук Александра Ярославича Невского. Его дочь Мария была замужем за литовским князем Ольгердом Гедиминовичем. Таким образом после его смерти Витебское княжество, потеряв независимость, было включено в состав Великого княжества Литовского.

Ярослав Ярославич Тверской (1230–1271 гг.) – великий князь владимирский и тверской. Сын Ярослава Всеволодовича. В 1247 году стал первым самостоятельным тверским князем. Родоначальник линии тверских князей. В 1258 году ездил на поклон к хану в Сарай. После смерти великого князя Александра Невского в 1263 году хан отдал Ярославу владимирский стол, остававшийся за ним до кончины.

Сергей Щепетов След кроманьонца

Часть первая

Глава 1 Вожак

— Уай-ай-и-и-а! Ты больше не встанешь! Уа-йа! Я победил тебя! Ты больше не встанешь! — кричал Дах и бил себя кулаком в грудь.

Холодный ветер трепал его спутанную, грязную шевелюру, пронизывал тело до костей, но он не чувствовал холода — так велика была радость! Его люди стояли чуть поодаль, изголодавшиеся и смертельно усталые. Они опирались на копья и тоже смотрели вниз. Их заросшие, почерневшие лица с ввалившимися глазами щерились в улыбках: «Он больше не встанет!»

Много дней назад на стоянку прибежал мальчишка и сказал, что Вожак подрался с молодым самцом и проиграл. Над ним смеялись, ему не верили: Вожак был всегда, ведь никто не помнит времени, когда его не было. А Дах поверил. Поверил — и повел людей. Это было много дней назад, а теперь…

Теперь Вожак лежал внизу, возле мелкого прозрачного ручья, придавив боком непролазный кустарник. Он шумно дышал, пытался поднять голову с огромными бивнями, судорожно захватывал хоботом кусты и выдирал их с корнем: «Нужно, обязательно нужно поднять голову, потом подогнуть ногу и рывком перевалиться на живот, встать на колени, а потом потихоньку…» Но сил не было, тело больше не слушалось, угасала боль, отступал голод. Пелена смертельного покоя заволакивала мир…

Что ж, он прожил долгую жизнь, в которой было много голода и вкусной еды, много битв, много самок. Кто знает, может быть, именно от его семени родился тот маленький смешной детеныш, который когда-то впервые встал на подгибающиеся ножки и начал ощупывать тонким голым хоботком окружающий мир. Тот, который потом вырос, налился силой и однажды ответил на вызов Вожака. Надо было остановиться и уйти, отдать молодому победу — он, наверное, станет хорошим вожаком, а прежний, старый, будет идти за ним — на его долю хватит и еды, и самок. Но он не остановился, просто не смог остановиться! И молодой сбил его на землю, пропорол своим еще не изогнутым бивнем бок почти до ребер…

Когда он пришел в себя, когда из раны перестала хлестать кровь, когда почувствовал голод и жажду, вокруг уже была пустота: выщипанная трава, обглоданный до пеньков кустарник и редкие кучи навоза. Стадо ушло вперед, втянулось в соседнюю долину: до будущего года здесь больше нечего делать. А он остался — раненый, обескровленный, голодный. Ему сейчас нужно много, очень много еды, но здесь тысячи хоботов работали день и ночь, собирая все, что годится в пищу, все, что можно перемолоть, перетереть зубами.

Шатаясь от слабости, он побрел вслед за всеми — а куда он мог еще пойти? Чтобы было много еды, нужно быстро двигаться, ведь лучшее достается первым, но, чтобы двигаться, нужны силы. Он выискивал и выдирал с корнем пропущенные пучки травы, пытался жевать начисто ободранный кустарник, но этою было мало, очень мало… А потом появились падалыцики.

Сколько помнил себя Вожак, они всегда были где-то рядом: мелькали на вершинах холмов, иногда ветер доносил отвратительный запах их стоянок. Мелкие, трусливые, воняющие дымом, они никогда не приближались к тем, кто здоров и силен. Но стадо огромно, и в нем всегда кто-нибудь умирает. Ослабевший отстанет и, подбирая остатки еды за другими, будет слабеть все больше и больше. И тогда двуногие соберутся в стаю. Вожак никогда не видел, что бывает потом. Проходя через год или два по старому маршруту, он старался не приближаться к местам, где все пропахло дымом, а в траве белеют кости тех, кто когда-то жил в его стаде.

Один раз Вожаку повезло: в узкой долине среди огромных валунов кусты были почти не тронуты. Их не заметили, а может быть, никто не захотел пастись тут в тесноте, рискуя застрять среди камней. Здесь много листьев и тонких веток — он будет их есть! Он будет выдирать, выкорчевывать их из всех щелей, трещин и жевать, жевать, пока не наполнится наконец желудок!

Но порыв ветра принес отвратительный запах чужого пота и дыма, совсем близко раздался визг двуногих: «Уай-йа-аа!!! Ты не уйдешь от нас!!!» Вожак поднял голову: они стояли на кромке обрыва, визжали и размахивали палками. Один, чуть крупнее других, поднял над головой и кинул в его сторону камень. Камень упал на склон и покатился вниз. Это было непонятно, это было неправильно. Он потянулся хоботом и обнюхал брошенный обломок базальта. Что-то слабо стукнуло его по загривку, потом по раненому боку.

Вожак торопливо жевал ветки и пытался понять, что происходит: «Они бросают камни, они кричат… Может быть, они играют? Детеныши иногда швыряют друг в друга пучки травы и камни. Но эти — не детеныши. Нет, они не играют… Они нападают? Они нападают… на меня?! На меня, на Вожака!!!»

Волна гнева прокатилась по телу, плеснула в голову. Он выплюнул ветки, поднял хобот и хрипло взревел-протрубил: «Кто на меня?!!» Исчезли боль, слабость, голод. Он ринулся могучей, всесокрушающей массой вверх по склону: убить, растоптать, уничтожить!

Когда Вожак выскочил наверх, там уже никого не было. Только вдали — тут и там — мелькали темные фигурки: двуногие, побросав свои палки, разбежались в разные стороны.

Гнев требовал выхода, и Вожак заметался по степи, пытаясь догнать хоть кого-то. Он долго бегал, трубил, ловил двуногих. Одного он затоптал на ходу, другого ухватил хоботом, сломал и бросил далеко в сторону, а потом… Потом он оступился в какой-то яме, ноги его подкосились, он рухнул и сполз вниз по склону к мелкой воде, обдирая о камни раненый бок.

Он долго лежал, оглушенный болью, задыхаясь от собственного веса. В конце концов боль отступила, он опять увидел свет, почувствовал запахи, услышал звуки окружающего мира. Лучше бы он их не слышал: «Уай-йа-а-а!!! Ты не уйдешь от нас!!!» Двуногие опять собрались в стаю и подобрали свои палки…

Нужно было обязательно подняться на ноги. И он поднялся: превозмогая боль и слабость, не сразу, но все-таки встал. Он покачивался и никак не решался сделать первый шаг, чтобы не упасть снова. А двуногие не разбегались: они стояли наверху, они визжали, махали палками. Они больше не боялись его.

Солнце спускалось почти до горизонта и опять поднималось, усиливался и стихал ветер, начинал моросить дождь, и опять светило солнце, а он все брел и брел. Переходил ручьи, речки, обходил скалы и шел, шел… Ему казалось, что он уходит от них, от этой трусливой визжащей стаи, а он давно уже двигался кругами, петляя между одних и тех же холмов. Сначала он еще пытался пастись, пить воду, но каждый раз они приближались, орали, бросали камни. И он уходил от них, он больше не нападал — он был уже не Вожак, а Тот, Кто Проиграл Поединок, Тот, Кто Отстал От Стада… Он несколько раз падал, долго лежал, задыхаясь, и снова вставал. А потом была мелкая речка с прозрачной водой и вязким галечным дном. Он застрял, кое-как выбрался и упал, упал в последний раз. И в гаснущее сознание сквозь пелену смерти пробился визг двуногих: «Уай-йа-а-а!!! Ты больше не встанешь!!!»

Женька бежал уже несколько часов, но усталости не было. Наоборот: тело просило движения, эйфория не проходила. Был момент, когда он даже забеспокоился: может быть, здесь что-то не так, в этом чужом мире, в этой параллельной реальности? Повышенное содержание кислорода ввоздухе, пониженная сила тяжести? Нет, все нормально, просто он опять стал самим собой, и ему хорошо! Вот только интересно, кто же это — он сам? А какая, в конце концов, разница?

Под хмурым небом раскинулась бескрайняя холмистая равнина, заросшая редкой травой, и по ней, принимая холодный ветер на грудь, бежит он: Васильев Евгений — 176 см роста, 73 кг костей и мышц, возраст — лет 18, наверное. Что ж, он может считать себя цивилизованным человеком, ведь большую часть сознательной жизни провел в уютном и почти безопасном «мире Николая». Но теперь вновь на нем набедренная повязка, два ножа на поясе, за плечами плотно увязанный тючок — там меховая рубаха, штаны, сапоги.

Он одинок и свободен! Те, кого он любит, для кого и ради кого стоит жить, остались позади — в иной реальности. Вар, Коля… Эх! А вдруг он больше не вернется к ним? Не-е-е-т, обязательно вернется! Ведь когда-то его звали «Зик-ка», и все знали, что этот мальчишка никогда не промахивается и всегда возвращается!

Что-то нарушило монотонность зеленовато-желтой степи — вон там, впереди справа. Не сбавляя скорости, Женька изменил курс и двинулся к неясному пятну на низком холме. Он пересек мелкую, едва текущую среди камней речку и начал подниматься на склон.

То, что этот мир населен, он понял давно: несколько раз он видел на горизонте группы каких-то крупных животных, но рассмотреть их на таком расстоянии не смог. Собственно говоря, это был далеко не первый мир, в который он попал, и везде были люди. Должны быть и здесь…

Что-что, а читать следы Женька умел. Умел задолго до того, как попал в мир Николая и научился просто читать. Он пошел вперед широкими зигзагами от границы паводковых вод внизу к вершине холма, где на голых камнях почти ничего не было видно.

Это была стоянка или покинутый лагерь охотников: большое кострище на вытоптанной площадке, раздробленные кости животных, низкое широкое жилище — полуземлянка, когда-то, наверное, накрытая шкурами. Собирать и рассматривать осколки кремня Женька не стал — тут все ясно: каменный век, чем же еще им скоблить и резать? А вот кладбище, расположенное в соседней ложбине, изучил внимательно: большинство останков детские, взрослых не много, но почти все имеют повреждения — проломленные черепа, переломы костей рук или ног. Он даже затосковал на минуту: повеяло чем-то знакомым, вспомнился родной Поселок на берегу большой реки, побои, драки и извечный, неистребимый голод. Да, там люди тоже редко умирали от старости.

А куда теперь двигаться? Он осмотрелся и подумал, что, пожалуй, вон туда. Чутье, интуиция подсказывали, что людей он встретит скорее всего именно там — впереди.

Дах перестал орать, успокоился. Он почувствовал наконец холод ветра и тяжесть чужих взглядов. Люди смотрели теперь на него, и Дах знал, чего они ждут. Он — вожак человечьей стаи, он повел их за большой добычей, они много дней почти не ели и мало спали. Трое погибли, но мамонт больше не встанет. Теперь нужно подойти и добить его. Лучше подождать — сейчас это слишком опасно. К утру Вожак, наверное, умрет сам, но доживет ли тогда до утра Дах? Ведь мамонт убил только двоих людей, а третьего — он, Дах! Он убил его, чтобы заставить остальных идти дальше. Теперь эти остальные смотрят на него и ждут поступка — поступка вождя. Только Рам, гад, опустил глаза, но ему не обмануть Даха!

— Рам, брось камень! Я сказал: подойди и брось камень!

Казалось, люди перестали дышать: сейчас Рам откажется, и Дах убьет его. А потом еще кого-нибудь.

Рам не отказался: покорно опустив плечи, не поднимая глаз, он стал выковыривать ногой небольшой гранитный валун. Потом прижал камень к груди и побрел вниз, обходя мамонта по широкой дуге так, чтобы подойти со спины.

Камень глухо стукнул в заросший бурой шерстью бок и скатился на землю. Кажется, ничего… Или вздрогнула огромная туша, почувствовала удар? Нет, это ветер шевелит длинную свалявшуюся шерсть. Все: он, Рам, сделал свое дело, можно повернуться и бежать назад к людям.

Дах забрал у молодых свое копье — тяжелое копье вождя. Оно сделано из тонкого прямого ствола сухостойной лиственницы с массивным кремневым наконечником на конце. Его не сможет метнуть далеко даже самый сильный мужчина — оно не для этого.

Он сжимал отполированное до блеска древко и смотрел, как возвращается Рам: «Этот не испугался! Или боится меня больше, чем мамонта? Не важно: я все равно убью его — убью сегодня вечером или, может быть, завтра. А сейчас…»

— Разводите огонь! Я иду!

Трое совсем молодых парней испуганно переглянулись: «Разве можно зажигать костер, если охота еще не закончена?» Дах шагнул к одному из них и сильно толкнул в грудь:

— Ты понял?! Я буду есть жареное мясо!

Парни засуетились, выбирая место для костра, стали собирать растопку.

«Ну все: больше оттягивать некуда», — понял Дах, поудобней перехватил копье и пошел вниз, к огромной туше, бурым холмом возвышающейся среди кустов. Он никогда не делал этого раньше, но знал, что от него требуется: ударить вон туда, под ухо. Для этого нужно или подойти с той стороны, где ноги и хобот, или влезть на тушу и бить сверху. Дах выбрал последнее, но прыгать не решился. Он прислонил копье, ухватился за длинную спутанную шерсть, осторожно вскарабкался и встал ногами на теплый неподвижный бок. Потом втащил наверх копье, примерился, коротко размахнулся и ударил.

Вздрогнула теплая плоть под ногами, дернулся могучий хобот и… остался лежать неподвижно. А Дах давил и давил, загоняя обколотый кремень все глубже и глубже в череп того, кто раньше был Вожаком Стада: «Уай-йа-а-а! Ты больше не встанешь!»

Женька отполз за валун, возле которого лежал, спустился в ложбинку и начал разминаться — наносить невидимому противнику серии ударов руками и ногами. Вскоре ветер принес от ручья новый запах. «Это, наверное, охотники разожгли костер, — догадался он. — Хорошего зверя они добыли: вряд ли у старого мамонта нежное вкусное мясо, зато его много и хватит надолго».

Рот наполнился слюной, захотелось есть. Приятных воспоминаний из детства у Женьки было очень мало, и среди них одно из самых ярких — это вкус полусырого, несоленого, волокнистого мяса, которое можно отрезать и глотать, отрезать и глотать! И знать, что никто не отнимет, что его много, что завтра тоже будет! Он бы и сейчас с удовольствием отведал мамонтятины, но не сомневался, что местные угощать его не станут — попытаются убить или прогнать. Пришлось рыться в собственном мешке в поисках завалявшейся шоколадки.

И вдруг… Женька не увидел и не услышал ничего нового, но отчетливо ощутил чье-то внимание, направленное на него: кажется, он прошляпил!

Они появились бесшумно: заросшие лица, грубо раскрашенные бурыми и черными полосами, одежда из поношенных, потертых шкур, копья и длинные составные луки, изготовленные для стрельбы оперенными стрелами с кремневыми наконечниками. Их значительно больше, чем тех, кто наслаждается мясом в соседнем ручье. Одеты те и другие почти одинаково, но ноги у этих до середины икр прикрывают штаны, точнее штанины, подвязанные ремешками к поясу.

Демонстрируя свое миролюбие, Женька присел на корточки спиной к валуну. Он пытался одновременно следить за руками всех, кто к нему приближался, чтобы успеть увернуться от копья или стрелы. Все-таки он сильно размяк в мире Николая, где очень многому научился, но почти никогда не дрался всерьез, насмерть. Они тихо заговорили, и Женька с облегчением почувствовал, что почти понимает их — не зря Вар-ка так долго мучил его лингвотренингом!

— Это не дух, он похож на человека!

— Это не человек. Ты видел, как он танцует? На нем нет ни одного тотемного знака!

— Может, он рагг? На них тоже нет знаков.

«Ага: они пытаются меня идентифицировать. Уже ясно, что в их мире есть духи, животные, люди — это они сами — и те, кто не животное и не человек, то есть не настоящий человек. Что ж, так и должно быть».

— Нет, дикие не такие. Они все здесь, а их детеныши и самки на стоянке в верховьях.

— Тогда это, наверное, душа мамонта, которого убили дикие. Пусть скажет Йиом, он же вечно крутится возле шамана. Эй, парень, ты сожрал вчера лучший кусок! Говори, что делать?

— Я… Я не знаю. Наверное, надо сказать заклинание и пустить в него волшебную стрелу.

— Этой вашей стрелой и зайца не убьешь! Давай ее сюда и говори заклинание. Если этот дух, или кто он там, нас накажет, ты будешь до конца жизни глодать только кости!

«Ну и гад же этот кривоносый! Засветить ему камнем промеж глаз? Далековато… — Женька присмотрел подходящий камень возле руки, прикинул, куда будет прорываться, если начнется драка. — Уж как-нибудь, не впервой же…»

Йиом что-то забормотал, а кривоносый наложил длинную стрелу с красным древком и выстрелил. Стрела и правда была какая-то ритуальная: летела она медленно и криво. Женька понял, что в него не попадут, и остался сидеть неподвижно.

Стрела слабо воткнулась в землю, и плохо закрепленный наконечник отвалился. Люди молчали, не зная, что делать дальше. Потом прозвучал чей-то негромкий голос:

— Вам больше нечего делать, Серые Лисы? Это не враг и не добыча — оставьте его в покое! Духи нам не страшны: шаман сказал, что они будут помогать нам. А вот если мы опоздаем, Черный Хорь оторвет всем уши. Пошли!

Интерес к пришельцу сразу пропал. Охотники расслабились, опустили оружие и, торопливо выстраиваясь редкой цепочкой, двинулись влево вдоль склона, ступая след в след заскорузлыми босыми ногами. У них тут, вероятно, были какие-то свои дела.

Женька облегченно вздохнул: «Вот и пообщались. Что-то людно становится в здешней степи!»

Пригибаясь, чтобы не маячить на фоне неба, он перебежал к вершине пологого холма, откуда должно быть все хорошо видно.

Осоловелые, пьяные от выпитой крови, люди ползали по туше мертвого мамонта. Они пытались содрать большой кусок шкуры с бока — вождь велел сделать укрытие от ветра. Живот у Даха раздулся, клонило в сон. Он сидел на корточках у маленького костра, щурился от дыма и смотрел, как Рам, стоя на коленях, поддерживает двумя ветками над огнем большой кусок волокнистого мяса. Нет, Дах уже не хотел есть, но этот гад пусть жарит, пусть жарит! Скоро он отправит молодых на стоянку. Они приведут сюда всех. «Мы будем жить здесь — жить долго, пока не кончится мясо. Сюда придут все, кто сможет, и Хана придет… А, собственно, почему я должен ждать?»

Дах приподнялся и пнул ногой в плечо Рама. Не ожидая удара, тот завалился на бок. Мясо упало на угли и зашипело, почти потушив огонь.

— Пойдешь на стоянку. Сейчас. Приведешь людей!

Рам лежал, не пытаясь встать. Он сглотнул слюну:

— Нужно принести им мясо. Они не смогут…

— Иди!

Говорить больше было не о чем. Рам встал и, ссутулившись, побрел прочь, забирая вверх по склону, чтобы не застрять в кустах. Дах долго смотрел ему вслед, постепенно успокаиваясь. Он пальцами выбросил из огня обгорелый кусок и подумал, что надо все-таки убить Рама и тогда все будет хорошо.

Они росли вместе, были примерно одинаково сильны и старались не ссориться, иногда даже помогали друг другу. Потом они стали мужчинами, самцами, и все испортила Хана. Тощая грязная девочка-подросток как-то вдруг превратилась в женщину, в самку, которую хотят все. А она никому и не отказывала — ни вождю, ни им, только что созревшим мальчишкам. Но сидел в ней какой-то злой дух или ей просто нравилось смотреть, как мужчины дерутся из-за нее. И Дах однажды понял, что с Рамом им не ужиться. С ним, с Рамом, Хана довольно хихикает и визжит, а когда отдается Даху, сопит и просто ждет, чтобы он кончил.

Да… Может быть, из-за этого он тогда и сорвался: получив утром очередной пинок от вождя, он не пополз в сторону, как обычно, а подцепил с пола чью-то дубину и врезал ему по черепу. И попал! Привыкший к покорности вожак просто не ожидал удара. Перепуганный собственной смелостью, Дах долго добивал его той же дубиной. А люди вокруг делали вид, что ничего не происходит: кто-то спал, кто-то пытался разбить камнем толстую берцовую кость, с которой пока никто не смог справиться, кто-то возился с наконечником копья. Все было как обычно, но мир перевернулся — он, Дах, стал теперь вожаком! И смотрела из своего угла Хана. С восхищением? С любопытством? С насмешкой?

С тех пор прошел год, но… ничего не изменилось. А сегодня он убил мамонта. Скоро она придет.

— А-а-хар-р-р-а-а-а!!!

Пронзительно-рокочущий звук перекрыл шум ветра и тихий говор ручья. Дах вздрогнул и завертел головой — звук, казалось, доносился со всех сторон сразу.

— А-а-хар-р-р-а-а-а!!!

Ужас понимания почти остановил сердце, вышиб холодный пот на волосатом теле: «Нет, не может быть! Только не это, только не…»

Да, это были они. Отсюда, снизу, обзор ограничен, и всюду на фоне хмурого неба темнеют фигурки воинов. Они не прячутся, они стоят на перегибах склонов и показывают, как их много. Нет нужды считать, загибая пальцы, — их много, очень много! Они везде, только… Это понял бы даже ребенок — чужаки не окружили, путь в верховья ручья свободен, а это означает только одно: «Уходите!»

Люди перестали возиться у туши, подошли и сгрудились чуть поодаль от костра. Дах подскочил к ним и в бешенстве схватил крайнего:

— Что ты смотришь, гад?!

Седой, покрытый шрамами, с покалеченной рукой, старый охотник пережил трех вожаков и понимал, что это не нормально — так долго не живут, но все равно хотел еще. Его ноги оторвались от земли, он безвольно обмяк в могучих руках Даха и прохрипел:

— Я скажу, скажу… Отпусти!

— Ну!!!

— Пусти, Дах! Это Серые Лисы. Нам не справиться…

Остатки разума совсем растворились в мутной волне злобы, отчаяния и обиды: он поставил старика на землю, рывком свернул ему тощую шею, отпихнул, повернулся лицом к чужакам и закричал, раздирая горло:

— Уай-а-а-а! Я убью всех!!!

Вожак человеческой стаи орал, рвал на себе шкуру, топал босыми ногами и не видел, как уходят его люди: сгорбленные спины, безвольно опущенные руки, древки копий шоркают по камням…

Наверху молодой широкоплечий крепыш кивнул на беснующегося Даха:

— Смотри-ка, что вытворяет! Слышь, Малый Лис, уж не духов ли он призывает себе на помощь, а?

Изящный юноша с гордой осанкой опирался на тонкое копье, к древку которого возле наконечника был привязан пушистый лисий хвост:

— Может, и призывает. Ты боишься, Черный Хорь?

— Не-е-е, шаман говорил…

— Знаю, знаю! Слушай, а почему бы Ману и Тану не поболтать с ним?

Хорь довольно загоготал и панибратски хлопнул Малого Лиса по плечу:

— Посмотрим, как звери дерутся!

От дружеского тычка парня повело в сторону. Он быстро оглянулся по сторонам — не увидел ли кто — и зашипел:

— Сколько раз я тебе говорил, Хорь!..

— Ладно, ладно, больше не буду! Эй, Ману-Тану, где вы там?

Братья-близнецы послушно подошли.

Много лет назад на краю земли Весенней Охоты Серые Лисы наткнулись на большую семью раггов. Когда добивали молодняк, кого-то рассмешило, как два детеныша вцепились друг в друга и не хотят расставаться даже перед смертью. Охотники долго развлекались, пытаясь растащить их — те пищали и упорно ползли друг к другу. Это так понравилось всем, что было решено взять их в лагерь — показать мальчишкам, да и шаману, может быть, сгодятся для чего-нибудь.

В первые годы братья выжили потому, что охоты были удачными и еды всем хватало. Позже подростки стали пробовать на чужаках свою силу, но оказалось, что это не просто — при нападении они вставали спина к спине и дрались безжалостно и страшно. Их, конечно, захотели убить, но старый вождь был человеком с юмором: он разрешил это сделать тому, кто одолеет их в одиночку. Таковых, конечно, не нашлось — ни тогда, ни позже. Братья были, пожалуй, глуповаты, но умели говорить и внешне мало отличались от людей. При этом они были сильны, как настоящие рагги. Никто их в племени не держал, и однажды они попытались уйти к своим. Вернулись полуживыми и с тех пор ненавидели раггов сильнее, чем люди.

— Ману-Тану, это не ваш родственник шумит там внизу?

— Гы-ы-ы! — сморщились в оскале одинаковые лица.

— Идите и поговорите с ним. Кажется, он не хочет возвращаться к своим живым без мяса, он, наверное, хочет к своим мертвым предкам.

Братья кивнули и не спеша двинулись вниз по склону. Черный Хорь и Малый Лис смотрели им вслед и улыбались: сейчас что-то будет!

Дах уже охрип от воплей, когда понял, что на него идут. Он подхватил с земли оставленную кем-то дубинку и бросился вперед. Ослепленный яростью, он летел, как брошенный камень. А враги переглянулись и положили на землю свои копья.

Со свистом рассекла воздух сучковатая палка и обрушилась… в пустоту. Братья отпрянули друг от друга и тут же одновременно кинулись на врага с двух сторон.

Потом они передавали друг другу его дубинку и били, били… Потом ушли. Видели, что Дах еще жив, и ушли.

Женька не ошибся: странные животные продолжали спускаться по распадку, никуда не сворачивая. Двигались они медленно, на ходу щипали траву, но явно направлялись к какой-то цели. Он подумал, что скорее всего они идут к воде или, может быть, к солонцу и засады им не миновать. Другое дело, что сидеть ему тут еще долго, а есть хочется все сильнее, да и скучно. Поймав себя на этой мысли, Женька крайне удивился: вот ведь как подействовала на него жизнь в цивилизованном мире! Ему скучно сидеть в засаде! Да, еще пара лет такой жизни и…

Додумать он не успел: движение животных изменилось. Не то чтобы они испугались, но, вероятно, заметили что-то, от чего предпочитают держаться подальше. Они выстроились цепочкой и потрусили по широкому сухому руслу распадка. Было уже довольно близко, когда Женька наконец понял, кого они ему напоминают: лошадей! В его родном мире такая дичь не водилась, а в реальности Николая лошади были домашними и очень крупными.

Рука не подвела: первый камень еще летел, а Женька уже послал второй и сам выскочил следом — не куропатка все-таки! Две-три секунды, и жеребенок был мертв, а испуганный табунок скрылся за поворотом русла.

Он успел вырезать и съесть маленькую печень, когда уловил краем глаза новое движение в степи: по следам табуна шел человек. Женька отрезал длинную полосу мяса, которую можно есть почти не двигаясь, спрятал нож, извлек из внутреннего кармана кремневый отщеп и стал ждать.

Это, вероятно, взрослый воин-охотник. Ростом примерно с Женьку, но, пожалуй, пошире в кости, помассивней. Двигается быстро, но как-то не твердо — скорее всего сильно устал или ранен. Кажется, он никого не преследует, а просто идет по руслу.

Возле места, где был убит жеребенок, человек остановился и стал рассматривать следы. Понял он все быстро и правильно: взял копье на изготовку и стал осторожно приближаться к камням, где прятался Женька. Ждать, когда его обнаружат, тот не стал: высунулся, улыбаясь от уха до уха, и заговорил на родном языке племени Речных людей:

— Здорово, парень! Как дела? Подходи, пожуем мяса!

Охотник, конечно, ничего не понял, кроме протянутого ему куска мяса. Он судорожно сглотнул и забегал глазами по сторонам: есть очень хотелось, а незнакомец был один, моложе и слабее его.

Женька встал и сделал широкий приглашающий жест:

— Давай-давай! Садись, ешь!

Стремительным движением руки, как птица клювом, охотник выхватил мясо, мгновенно затолкал в рот и проглотил, чуть не подавившись. Женька отрезал кремневым сколком еще кусок и вновь предложил гостю. Все повторилось.

— Я что, так и буду тебя кормить из рук? Действуй сам! — он протянул острый сколок. — У тебя что, своего нет?

Свой инструмент у охотника был. Он извлек откуда-то из-под шкур кусок темного полупрозрачного обсидиана и принялся за мясо. Минут через пятнадцать совместных усилий от добычи остался довольно чистый скелет с остатками сухожилий возле суставов. Охотник собрался приступить к дроблению костей, но Женька, слегка объевшийся с непривычки, решил, что это уже лишнее. В лучших книжных традициях он стукнул себя кулаком в грудь, а потом ткнул пальцем в грудь незнакомца:

— Я — Женя, меня зовут Же-ня! А ты? Твое имя?

Тот вздрогнул, быстро огляделся по сторонам, но потом собрался с духом и тяжело выдавил:

— Я — Рам.

Понять состояние этого человека было не трудно: вполне могло оказаться, что он решителен и смел, но привык действовать в коллективе. В одиночку, наверное, никогда ничего не делал, а тут попал в какую-то нестандартную ситуацию. Женька напрягся изо всех сил, стараясь передать, внушить гостю смысл своего требования:

— Ты — Рам, я понял. Говори, Рам, говори! Рассказывай что-нибудь! Говори, говори, только не молчи, говори мне!

Не сразу, но внушение подействовало: Рам заговорил. Сначала медленно и неуверенно, потом пошло легче. А Женька слушал и потел от напряжения — все-таки очень кстати попался ему этот одиночка!

Когда солнце в очередной раз проглянуло меж облаков, оно оказалось совсем низко над горизонтом. Рам делал все более длинные паузы между фразами: он, кажется, устал работать языком и, главное, никак не мог понять, с чего это он так вдруг разболтался? А Женька был просто изнурен: в голове мутилось, клонило в сон, в горле пересохло. Однако он уже понимал почти все и, наверное, мог даже сам говорить.

— Ну хватит, Рам. Пойдем на стоянку. Очень пить хочется!

Рам дернулся, услышав от чужака знакомые слова, но, кажется, понял. Он тяжело вздохнул, поднялся и подхватил копье. Они зашагали по сухому руслу, и Женька попытался встряхнуться: расслабляться нельзя, теперь его очередь говорить, осваивать чужой язык.

Солнце, кажется, опять начало подниматься, так и не коснувшись горизонта, когда они вышли к реке, множеством мелких проток широко текущей в низких берегах. Вдалеке на террасе показалось сооружение, похожее на холмик с плоской вершиной, сильно запахло дымом.

— Рам, твои не прогонят меня?

— Не знаю. Очень давно к нам приходил чужак. Он принес почти целого оленя. Он отдал мясо вождю. Его не убили. Он жил с нами.

— Тут в кустах обязательно кто-нибудь есть. Может, поохотимся?

— Мне надо в дом. Я очень долго иду. Дах убьет меня.

— Ну иди! А я поохочусь и приду к вам.

Рам равнодушно кивнул и пошел дальше. Женька проводил взглядом его сутулую фигуру и принялся осторожно шарить по кустам, вспоминая свои детские приемы охоты. Часа через два-три он подбил двух довольно приличных зайцев, большую птицу, похожую на цаплю, и какого-то водоплавающего зверя размером с небольшую собаку. Еще он соблазнился длинной пятнистой рыбиной, стоявшей в камышах на мелководье, но с ней ничего не получилось, только промок и перемазался илом. Он кое-как почистился, обвешался трофеями и побрел к чужому жилищу.

То, что Рам назвал «домом» или «жильем», представляло собой низкий широкий шалаш. Было понятно, как он получился: сначала соорудили заслон от ветра с верховьев, потом загородку с другой стороны. Повода для смены стоянки не нашлось, и заслоны соединили, а потом стали постепенно перекрывать чем придется, подпирая участки крыши корягами, костями крупных животных и просто палками. Все сооружение имело в плане неправильную округлую форму — метров восемь в поперечнике. В центре крыши не было, из дыры струился дымок. Земля вокруг вытоптана, усыпана осколками костей и покрыта экскрементами.

Женька пригнул голову и осторожно вошел в жилище.

— Я принес вам еду, — медленно проговорил он на местном языке, прошел к центру и стал сгружать у тлеющего костра свои трофеи. Потом он высмотрел в полутьме свободное пространство и присел на корточки у стены. Хотелось надеяться, что местный «этикет» им нарушен не сильно.

Все население, вероятно, было на месте — они собрались после прихода Рама. Теперь народ таращился на гостя из полутьмы и молчал. Вероятно, слишком много на них свалилось сразу: убийство мамонта и, соответственно, переселение на новое место, да еще и приход чужака с подарками!

Наконец Рам разрядил обстановку. С заметным усилием он промямлил:

— Ешьте это. Его зовут Же-ня. Он… м-м-м… почти человек.

Женька мысленно усмехнулся: в художественном переводе последняя фраза звучала почти по Киплингу: «Он такой же, как мы, только без хвоста!»

Так или иначе, но сигнал был подан, и над добычей возникла куча мала. Дети накинулись и моментально растерзали и птицу, и зайцев, и водяное животное. Варить или жарить никто ничего не собирался, все благополучно было съедено сырым. Потом дети постарше расползлись по углам, а малышня продолжала возиться и ссориться из-за костей с остатками хрящей и сухожилий. На этом, собственно, все и кончилось: больше на гостя не смотрели, по крайней мере, так открыто и непонимающе, как сначала. Не чувствуя опасности, Женька успокоился и даже задремал — слишком уж длинным получился первый день в чужом мире.

Прошло, казалось, мгновение, и он открыл глаза. Вокруг был все такой же полумрак, но он понял, что спал довольно долго: ноги затекли от неудобного положения, а голова была ясной. Вероятно, сейчас ночь, потому что большинство обитателей жилища тоже спит. Разбудила же его тихая возня и хихиканье у стены напротив. Вскоре звуки стали ритмичными и весьма характерными — для любого мира, где живут люди. Через некоторое время раздался довольно дружный радостный стон, и стало тихо. Парочка отдохнула и вновь начала шептаться. Женька напряг слух, почти перестав дышать.

— Я хочу еще, Рам!

— Подожди немного, нельзя так сразу.

— А я хочу!

Они помолчали. Потом опять женщина:

— Этот чужак такой странный…

— Не знаю… Он дал мне мясо. Он заставил меня долго говорить. А потом сам заговорил, как мы.

— У него волосы пушистые, и смотрит он как-то… Я пойду к нему.

— Хана!

— Отстань!

После короткой возни перед Женькой в полутьме возникло видение. Девица была невысокого роста и довольно хорошо сложена. Очевидно, в ее жизни наступил как раз тот недолгий период, который в какой-то эстрадной песенке обозначен словами «девушка созрела». Чуть склонив набок голову, она в упор рассматривала гостя, сидящего у стены. На ней было лишь ожерелье из чьих-то зубов и камешков, но наготы своей она не стеснялась совершенно. Мысли у Женьки немедленно приняли соответствующий оборот: «Если ее отмыть и сделать эпиляцию, то получится вполне приличная секс-бомбочка, хотя, пожалуй, ноги и коротковаты».

Девица тряхнула распущенными волосами:

— Такой смешной! Ты всегда спишь в одежде?

— Я не сплю. Я думаю!

— Хи-хи! Тебе больше нечем заняться? Иди лучше сюда! — она сделала приглашающий жест…

— Ну что ты уставился, чужак? Ты никогда не видел, как делают ножи? — Калека изобразил недовольство на изуродованном лице и прекратил работу. Впрочем, было заметно, что ему скучно и он не прочь поболтать.

— Конечно, видел, только камни бывают разные, и их обрабатывают по-разному. Я даже знаю одно племя, где камни не скалывают, а шлифуют до нужной формы.

— Не говори глупостей, парень! Жизни не хватит, чтобы пришлифовать только один наконечник! Я подохну с голоду, прежде чем сделаю хоть один.

— Охотники берут твои наконечники и дают тебе за это еду?

— Странно: ты говоришь, как человек, но ничего не понимаешь! Они вернутся с поломанными копьями и заберут все, что я сделал. А я буду есть то, что останется после них и женщин.

— Но если ты перестанешь работать, им же не с чем будет охотиться?!

— Ну и что? Если у тебя сломалось копье, можно вобрать его у того, с кем ты сможешь справиться. Или просто не ходить на большую охоту, а добывать куропаток и зайцев. Весной и осенью их много… Только они берут все, что добудешь, — хорошо быть здоровым и сильным, а больным и старым быть плохо!

— Скажи, почему вы тут живете? Вокруг почти нет дров, а в этой реке вряд ли можно поймать много рыбы.

— Здесь на берегу нашли мертвого мамонта. Мы ели его всю зиму. Тут мало дров, мало рыбы, но было мясо. Рам сказал, что они убили мамонта в низовьях ручья за лысым холмом. Теперь люди пойдут жить туда.

— Ты разве не пойдешь?

— Ты издеваешься надо мной?! Если бы я мог ходить, то не сидел бы здесь! Видишь, с чем приходится работать? Я использовал все подходящие камни возле дома, а ползать далеко не могу. Скребки из этих серых быстро крошатся, а наконечники ломаются. Однажды меня просто убьют за испорченную охоту, за упущенного оленя!

— Не злись! Хочешь, я принесу тебе хороших камней с реки?

Ему не ответили. Калека застыл, у него отвисла челюсть, а все, кто слышал их разговор, смотрели теперь на Женьку с выражением недоумения и какой-то странной брезгливости.

— Да что я такого сказал?! Тебе трудно двигаться, и я хотел помочь…

Он успел заметить начало движения и уклониться — удар грубого каменного рубила был направлен ему в голову. Калека тут же оперся свободной рукой об пол, встал на колени и ударил снова, коротко и страшно — Женька еле успел поставить блок. Затем он резко прижал колени к груди, и, отпихивая противника, сделал кувырок назад и вскочил, тюкнувшись при этом головой о перекрытие.

— Ты что, с ума сошел?! Мухоморов наелся?!

Вместо ответа в лицо полетел камень. Калека метнул его, лежа на спине, но очень точно и сильно — наверное, раньше он был ловким охотником. Женька вновь уклонился, подхватил с пола одежду и, маневрируя между опор, метнулся к выходу. Вслед ему несся какой-то хриплый визг — то ли смех, то ли ругательства.

Отбежав на приличное расстояние, он стал одеваться, поеживаясь от холода: «Вот черт! Что-то не то сказал или сделал? Как сбесились все! И этот безногий…»

Делать было нечего, и он пошел бродить по окрестным холмам, мучительно пытаясь понять, в чем же тут дело. В одном из пологих распадков он обнаружил довольно большую стаю куропаток, которые паслись на склоне. Женька набрал в соседнем ручье голышей, подобрался к стае и стал сшибать птиц одну за другой. Стая и не думала разлетаться, только постепенно смещалась в сторону от того места, где ее что-то беспокоило.

Когда камни кончились, он подобрал убитых птиц, двух сразу ободрал и съел, а остальных собрал в пучки и, ухватив за лапы, побрел обратно к дому.

Наружу выбралась Хана. Она проигнорировала присутствие постороннего и присела на корточки тут же, у стены. Сделав свое дело, она собралась обратно, когда Женька все-таки решился. Он бросил куропаток, прыгнул вперед и ухватил девицу за волосы. Намотав жесткие пряди на руку, он отволок ее в сторону и чуть приподнял над землей, прикрывая бедром пах, чтоб не лягнула. Сопротивлялась Хана не очень активно — похоже, на этот раз его действия вполне соответствовали местному этикету.

— Пусти, гад, пусти!!!

— Я отпущу тебя, если ты мне все расскажешь, если ответишь на мои вопросы.

— Пошел прочь, чужак, дерьмо, трус!!!

— Это почему же я трус? Чего это вы все на меня? Говори, или я вытряхну тебя из твоей шкуры!

— Ар-р-р! — она дотянулась-таки до его лица и полоснула ногтями, но кажется, не до крови.

— Будешь царапаться, оторву руки. Хочешь?

— Ты?! Оторвешь?! Да ты испугался калеки и убежал! Он прогнал тебя!

— Ну привет! А что, я должен был избить его?

— Нет, ты должен был обделаться от страха и убежать! Пусти!!

Женька слегка встряхнул девушку:

— Послушай: почему-то мне кажется, что я смогу справиться с любым из ваших охотников, да и с Дахом, наверное, тоже.

— Ты будешь драться с Дахом?! Вот здорово! А ты…

— Но почему я, собственно, должен с кем-то драться?

Девица от изумления перестала дергаться, и Женька счел возможным отпустить ее волосы.

— Ты совсем глупый! Как же можно не драться? Если ты будешь жить с нами, у тебя должно быть свое… место… положение… Ну не знаю, как объяснить такую простую вещь! Каждый мужчина понимает, кто сильнее его, кто слабее. Ты пришел, раньше тебя не было. Как же ты… Или ты собираешься подставлять свою задницу каждому взрослому?!

— Наконец-то! Кажется, понял! Это мы уже проходили, как говорит Коля! Но с чего это полез драться ваш безногий? Решил показать, что сильнее меня?

— Да ну его! Кар совсем дурной стал с тех пор, как убил Скана. Наслушался от него всяких историй…

— Какого еще Скана?

— А ты правда будешь драться с Дахом? Давай я залижу тебе царапины!

— Залижи, но сначала расскажи про Скапа.

— Да что там рассказывать? Он старый был, больной, но жил очень долго. От него Кар научился колоть камни, когда его покалечили. Потом еды стало мало, и он убил Скана. Но до этого они долго сидели рядом.

— Ну хорошо, а чего он драться-то полез?

— Кто его знает! Пойди, сам спроси! Давай лучше… Хочешь?

— Хочу, хочу, но мне интересно…

— Во дурак-то!

Женька подобрал своих куропаток и вошел в дом, оставив на берегу озадаченную и недовольную Хану. Он пробрался к месту, где сидел калека, отпихнул ногой в сторону груду сколков и опустился на корточки:

— Если будешь драться, Кар, я сразу убью тебя. Если будешь говорить, я дам тебе еду, — Женька показал ему куропаток. — Говори, и, может быть, ты будешь жить еще долго. Ваши люди не скоро уйдут отсюда.

— Это еще почему, чужак?

— Что «почему»? Почему не уйдут? А потому, что ваших охотников прогнали от мяса. Я видел: они уже разожгли костер, но появилось много других людей, и им пришлось уйти.

— Каких других?! Здесь никого нет… не было…

— Откуда я знаю? Их было много!

— А как же…

— Э, нет! Сначала ты мне расскажешь, почему полез драться, а потом уже я тебе про мамонта. Говори, или я ударю тебя!

Женька сначала почувствовал какой-то новый неприятный запах, а потом уже понял, что собеседник не слушает его, а напряженно смотрит в сторону входа. Он хотел оглянуться, но вовремя спохватился и сначала отодвинулся подальше — как бы калека опять не взбрыкнул.

По замусоренному земляному полу в их сторону кто-то полз — именно от него исходил такой запах. Грязное мускулистое тело пришельца было кое-где прикрыто обрывками шкур, а голова представляла собой черный ком из волос и спекшейся крови. Человек двигался на одних руках — изодранных, исцарапанных, но, вероятно, еще очень сильных. Его ноги безжизненно волочились сзади. Он хрипло, с присвистом дышал и целенаправленно продвигался туда, где сидел Кар. По углам шепталась и хихикала малышня. Человек полз, пока не добрался до кучки битых куропаток, оставленных Женькой. Он ухватил рукой ближайшую птицу и, лежа на боку, принялся рвать ее зубами и заталкивать в рот куски вместе с перьями.

Оторвав взгляд от жуткого зрелища, Женька посмотрел по сторонам. До него наконец дошел смысл слов, которые шептали вокруг: «Дах вернулся!»

«Дах… Победитель мамонта. Живой-таки! Но у него, кажется, серьезно поврежден позвоночник. Вот уж кто точно больше не встанет! Но странно как-то ведет себя местная детвора. Где они все были раньше? Почему никто не прибежал, не сказал, что поблизости появился раненый вождь?»

Женька стал всматриваться в чумазые детские мордашки и вдруг понял, угадал с одного раза, где они все были! И ему… Даже ему стало не по себе: «Они просто все убежали смотреть, как он ползет! И смотрели, наверное, целый день: хорошо, если камнями в него не бросали!»

Человек на полу хрустел и давился птичьими костями, детишки шушукались. Вскоре их маленькая толпа выдавила из себя то ли самого смелого, то ли самого покорного:

— А если схватит?

— Не, не схватит! Ты палкой, палкой!

Дах управился с птицей, выплюнул перья и потянулся за следующей. Парнишка веточкой отодвинул тушку подальше, и черная рука ухватила пустоту. Ребята захихикали. Дах захрипел и попытался подползти ближе — куропатку опять отодвинули…

Детскому восторгу не было предела: они смеялись, прыгали через раненого, соревновались, кто ближе рискнет подойти — так что вот-вот схватит! Дах хрипел, пытался приподняться, опираясь на одну руку, а другой схватить…

Это продолжалось долго, очень долго. А потом веселье разом прекратилось. Дети, как по команде, замолкли и юркнули кто куда. Их сразу стало не видно и не слышно: в жилище появился Рам.

Он подошел и ногой перевернул раненого на спину. Дах перестал хрипеть, неприятный запах усилился. А Рам улыбнулся и медленно поднял дубинку.

— Что ты делаешь, гад?! — дернулся Женька, но вовремя вспомнил, где он находится, и осекся. Рам услышал, но не отреагировал. Потом, сделав свое дело, он чуть задержался у выхода и посмотрел на чужака, что-то решая для себя.

«Уйду, сразу уйду! Вот поговорю с Каром и сразу уйду! Ну вас всех к черту… с Ханой вместе!» — думал Женька, усиленно пытаясь подавить, затолкать поглубже воспоминания из собственного детства.

— У вас теперь новый вожак, Кар?

— Новый.

— Этот будет лучше или хуже?

Калека поднял лицо и осклабился — все ясно.

— Я хотел помочь тебе, а ты полез драться. Говори — почему? Что такого тебе рассказывал Скан?

— Ты знаешь про Скана? Ладно. Он говорил, что когда-то давно пришел чужак. Вожак почему-то не убил его. Он жил с нами. Долго жил. От него люди стали плохими…

Для того, что пытался объяснить каменных дел мастер настырному гостю, в его языке явно не хватало слов. Но угроза физической расправы была реальной, пожить еще очень хотелось, и он говорил, говорил…

Он говорил, и Женька в конце концов что-то понял — кажется, понял. Сколько-то лет назад — больше, чем длится здесь жизнь человека — в племени (или что тут у них такое?) появился некий человек. Он как-то сумел столковаться с вождем и занять свое место в обществе — не слишком высоко и не очень низко. Он был хорошим охотником, но часто совершал странные поступки, вел себя неправильно. Те, кто долго находился рядом с ним, тоже становились странными. Жизнь племени стала не такой, какой должна была быть. Хуже или лучше? Не такой, не правильной, и все стало не так. В конце концов его то ли убили, то ли прогнали, то ли он ушел сам. Но неправильность оставалась еще долго. Какое-то время потом люди сразу убивали чужих и тех, кто живет, поступает ненормально. Постепенно все наладилось. Потом забыли.

— Ну хватит, не напрягайся! — сжалился наконец слушатель. — Я уже понял больше половины. А на меня-то ты почему набросился?

В своем вымученном ответе Кар употребил выражение, которое не разделяло реальное действие и его обозначение:

— Ты сказал — сделал, как он.

— М-да-а-а, — Женька почесал затылок. — Что, и следа от этого чужака не осталось?

— След? — калека недобро улыбнулся. — След, может быть, еще остался! Но, кажется, уже последний. Вон там, сбоку от входа. Можешь посмотреть, раз такой любопытный.

Наученный горьким опытом, Женька предусмотрительно подобрал тушку последней куропатки и стал пробираться в указанное место. Там в темноте копошились дети. При его приближении они исчезли, чтобы сразу же начать шептаться у него за спиной. Он наугад поворошил рукой груду обрывков шкур и старой сухой травы. Под ней кто-то был, и пришлось придвинуться ближе, чтобы рассмотреть.

Ребенок или подросток. Обтянутое кожей лицо, глубоко запавшие глаза, воспаленные веки: истощение. Очень сильное. Но дышит.

Женька привычным движением надорвал кожу на лапах птицы и содрал ее чулком вместе с перьями. Подумал, оторвал одну ногу и вложил в холодные пальцы.

— На, поешь! Тебя как зовут, парень?

Он совсем не был уверен, что это мальчик, и наклонился еще ниже, чтобы услышать ответ, но ребенок молчал. Он сосал, облизывал, пытался жевать беззубыми деснами маленький окорочок куропатки.

За спиной шептались:

— Давай ты!

— Нет — ты!

— А если…

— Не, Кар сказал, что он не дерется.

— Вон, Нара пускай!

— Нара, иди!

Выпихнутая вперед, в поле зрения оказалась маленькая чумазая девочка. Она присела возле лежащего ребенка, опасливо покосилась на чужака и начала заученно канючить тоненьким голоском:

— Умик, а Уми-и-ик! Я есть хочу-у-у! Дай мне пое-есть! Да-а-ай, Умик!

Ребенок вздрогнул, перестал мусолить мясо и открыл глаза. Женька с трудом разобрал его шепот:

— Это ты, Нара? Возьми…

Быстрым кошачьим движением девочка выхватила добычу и исчезла. Дети ликовали, давились от смеха:

— Получилось, получилось!

— Тише вы, тише! Может, он ему еще даст!

— Я, я пойду!

— Нет, я! Моя очередь!

Женька бросил куропатку, выскочил из вонючей полутьмы дома и помчался вверх по долине, не разбирая дороги: «Где тут у вас зайцы, птицы, суслики?! Хоть кто-нибудь?! Пусть даже олень-рогач! Справлюсь голыми руками! Вот прямо так: догоню и завалю!»

Но, как назло, никого вокруг. Зато накатывают, выползают из глубины памяти воспоминания, которые, казалось, давно забыты. Вылезло даже то, самое первое, раньше которого почти ничего нет…

Миленькие темные силуэты на ослепительном весеннем снегу: охотники уходят. Они не нашли живых в вымершей за зиму деревне и уходят. Он не может ни кричать, ни плакать — ничего не может сделать, чтобы перестали уменьшаться фигурки вдали. Он может только ползти, но это не помогает: они все равно уменьшаются и сейчас совсем исчезнут в слепящем блеске.

Кто-то из них тогда оглянулся и увидел его. Эти люди сами с трудом передвигались после долгой голодовки и прекрасно понимали, что дети с таким истощением не выживают. Но у них был приказ, которого они не смели ослушаться: ребенка забрали и принесли в Поселок. Он почему-то не умер. Правда, потом он много раз жалел об этом.

Женька вернулся часа через два. Он прижимал к груди большого пестрого селезня. Птица была живой.

— Умик, я принес, Умик! Сейчас, сейчас. Ты попей крови, кровь — это жизнь! Сейчас я сделаю, открой рот, открой, пожалуйста!

Он перепачкал ему все лицо, прежде чем понял, что ребенок не реагирует — совсем не реагирует. Трогать его шею он не решился, а просунул руку под одежду и положил ладонь на грудь, на почти голые ребра. Все…

Что-то зацепилось за пальцы, когда он вытаскивал руку. Ожерелье. Такое же, как у всех — и детей, и взрослых. Что-то знакомое блеснуло в полутьме, и Женька наклонился еще ниже: черный полосатый агат.

«А почему детей нет рядом? Или уже неинтересно? Почему…» — додумать он не успел. Казалось, мышцы сработали сами: лицом в прелый хлам на полу, перекат в сторону и — на ноги!

Второй раз промахиваться Рам не собирался, и отражать удар пришлось предплечьем. Правда, нужный угол не получился, и дубинка осталась в руках нового вождя.

В голову плеснуло яростью — той, почти забытой, из первой жизни, когда как крыса, загнанная в угол…

Женька сделал медленный выдох: так нельзя. Он давно уже не тот мальчишка, которого вечно качает от голода и на которого охотится вся поселковая ребятня. Сейчас он может сделать с противником что угодно, но не будет, апросто — левой в голову, правой по корпусу!

«Добить? К черту!! Пошли вы все к черту!!!»

Он опять бежал по бескрайней холмистой равнине, принимал холодный ветер на грудь. Сейчас это был другой бег — рывок последней атаки на врага или добычу. Только не было впереди ни врага, ни добычи. Зато была цель: загнать, утомить тело, и тогда, может быть, станет легче.

Легче не стало, но вместе с усталостью пришло понимание. Женька замедлил свой бег, а потом и вовсе пошел шагом: кажется, он наконец понял, чего от них хотели те загадочные люди в мире Николая, почему и Вар-ка, и Коля согласились лезть в чужие миры.

Находящихся в комнате людей гость опознал сразу: на табуретке сидел Николай Васильевич Турин. Он занимался тем, что выбирал из тазика на столе наиболее крупные экземпляры арахиса в сахаре и со смаком их поедал. Из глубокого кресла с протертой обивкой поднялся Владимир Николаевич Варов и жестом предложил занять его место:

— Проходите, располагайтесь. С кем имеем честь?

Мужики как мужики: обоим слегка за сорок, полнеть еще не начали, рост средний или чуть ниже. Турин выглядит типичным славянином: нос картошкой, высокий лоб, неширокие скулы. Он светлый шатен с проседью, плохо побрит, и подстрижен, похоже, в домашних условиях («…к своей внешности равнодушен…»). Варов явно не южных кровей, во и на «словена» похож мало. Он идеально выбрит, у него ухоженные полуседые волосы до плеч («…все еще получает удовольствие от бритья и пользования шампунем, длинными волосами скрывает травмированную ушную раковину…»).

— Меня зовут Александр Иванович, — проговорил гость, неловко опускаясь в кресло.

Варов вытащил из угла большой кусок пенопласта — фрагмент упаковки какого-то прибора — и со скрипом уселся на него, скрестив ноги так, что стали видны многочисленные дырки в его трикотажных штанах. Воцарилось неловкое молчание: хозяева явно чего-то ждали и начинать разговор не торопились. Прошло несколько минут, в течение которых было слышно только, как Турин хрустит орехами. Потом входная дверь как бы сама собой открылась и закрылась. Казалось, никто не входил, но на одной из ступенек короткой лестницы уселся ничем не примечательный парень лет восемнадцати. Замерив, что все смотрят на него, он кивнул:

— Приветствую вас!

Явление этого персонажа произвело на гостя неприятное впечатление. Он вздрогнул, едва заметно Поморщился и пробежался глазами по стенам как бы в поисках запасного выхода:

— М-м-м… Э-э-э… А нельзя ли как-нибудь… обойтись без?..

Турин вздохнул:

— Нельзя, Александр Иванович. Вы уж будьте добры: успокойтесь, расслабьтесь и излагайте. Конфеток хотите? Это способствует!

Гость внял просьбе: смирился с неизбежным и заговорил. Делать это он умел и, кажется, любил:

— Господа! Если я правильно понял тех, кто дал мне поручение, вам предлагают принять участие в исследовании, в эксперименте…

— Погодите, погодите! — Николай Турин перестал наконец жевать орехи. — Давайте по порядку. Значит, так: некая организация поручила вам…

— Насколько мне известно, никакой организации нет! Есть несколько человек, живущих в разных странах. Большинство из них профессиональные ученые. Объединяет их то, что в силу случайности или, наоборот, в результате целенаправленных поисков они получили доступ к информации, к информационным, так сказать, массивам, которые выходят за рамки традиционных научных школ.

— Ну начинается… — Варов тоскливо посмотрел в окно. — Жили, жили, и вдруг — труба!

Глава 2 Песня Байдары

Солнца не было видно за низкой облачностью, но оно, вероятно, пришло в самую низкую точку своего суточного пути, когда Женька добрался до первых скал. Он залез в какой-то закуток между камнями и стал одеваться: напялил меховые штаны и рубаху, потом сжевал, не чувствуя вкуса, последнюю шоколадку.

Настроение было мрачным. Двигаться больше не хотелось, устраиваться на ночлег — тоже. Покрытое солью от высохшего пота тело слегка зудело, и единственное, чего хотелось вполне определенно, — это пить. Женька пристроил за спиной пустой рюкзачок и пошел искать воду. Он довольно быстро нашел ее, напился и стал бродить у подножия сопки, разглядывая склон.

Склон как склон: на пологих участках растет трава и низкорослый кустарник, выше начинаются осыпи и языки снежников по распадкам. Еще выше висит нечто, очень похожее снизу на обычный туман. Пару дней назад где-то здесь он спустился в Мамонтовую степь и специально минут пять стоял, запоминая рельеф.

Похоже, он не ошибся и вышел куда нужно: вот по этой промоине он спускался, за теми кустами перепрыгнул ручей и начал подниматься на пологий водораздел, по которому потом и двинулся в неизведанную даль этого мира. Там, наверное, еще сохранились его следы. Кажется, все правильно, все сходится… Но что-то не так: чуть-чуть, совсем слегка, совсем немного, но иначе. Наверное, это свет: тогда были тени, все было четким, а сейчас — сплошная серость, сплошные полутона.

Смешно, конечно, мучиться сомнениями из-за таких пустяков, но ведь это, на самом деле, никакая не сопка и не гора, а сплошная флюктуация. Даже представить трудно: похоже на многоуровневую транспортную развязку, на которой нет ни разметки, ни дорожных указателей, ни видимости — все погружено в белесое межпространственное марево, которое ползет и клубится как настоящий туман. В общем, перекресток вселенных, да и только!

В конце концов Женька решил начать подъем: раз головой не получается, он будет думать ногами — не факт, что это хуже. Впрочем, далеко идти ему не пришлось: на одной из последних травянистых проплешин шевельнулось что-то живое, и он надолго замер за скальным выступом с камнем в руке. Какой-то грызун, похожий на небольшого сурка, вылез примерно через полчаса — встал столбиком и начал принюхиваться.

Добыча оказалась, прямо скажем, не слишком вкусной. Без шкурки и потрохов в ней было граммов триста — четыреста весу, из которых половину составляло вонючее, терпкое сало. «Ну ладно: все равно это еда! Может, сало целебное — помогает от чего-нибудь?» — утешил себя охотник.

Когда добытый зверек уютно разместился в пустом желудке, Женька решил больше никуда не идти: день опять получился слишком длинным. И черт с ним, с туманом: пусть себе ползет и клубится. А перед сном можно вспомнить что-нибудь приятное, беззаботное, что-нибудь из жизни в мире Николая. И чего ему, дураку, там все время не хватало?

Таня была разочарована и почти не скрывала этого. Она-то старалась, она-то готовилась, а тут… Неужели подружки подшутили над ней?! Неужели… Ведь полдня крутилась перед зеркалом, делала прическу, косметику… Нет, ну как же она лоханулась! Студентка элитарнейшего платного ВУЗа, единственная дочь самого Табуретова, пришла на свидание, а тут…

Хваленый Женя оказался невзрачным пареньком почти с нее ростом, в старенькой затертой куртке (не «фирма»!), каких-то невнятных мешковатых джинсах (с секонд-хенда, что ли?!) и стоптанных кроссовках. «Господи, о чем с ним говорить-то? Ну ладно: пришла так пришла, будем изображать… А глаза у него ничего — не наглые, ласковые».

Они побрели по пустынной дорожке весеннего парка, пытаясь склеить разговор о всяких пустяках. Таня болтала, закидывая удочки в разные стороны: в современных рок-группах ничего не понимает — ему неинтересно; нет, о шмотках говорить не хочет, в них он совсем дуб дубом; в машинах разбирается, но сразу начал про двигатели-карбюраторы, а она в этом ни-ни; вот про компьютеры, кажется, что-то вякает…

На покрытой травой поляне молодые люди — парни и девушки — рубились на мечах и топорах. Оттягивая момент, когда говорить будет совсем не о чем, Татьяна с Женей остановились посмотреть. Мечи и топоры, конечно, были деревянными, а одеты ребята с претензией то ли на славянских витязей, то ли на европейских рыцарей.

Кто-то из парней постарше заметил Татьяну: он весело подмигнул ей и отсалютовал деревянным мечом (Ишь ты, принц какой!). Потом что-то сказал своим, и еще двое русоволосых красавцев поднялись с травы, а остальные стали располагаться, образуя круг. Парень сделал благородный жест, приглашая прекрасную дату на почетное место зрительницы (Тоже мне, клоун! А он ничего…). Татьяна снисходительно улыбнулась (Зря, что ли, тренировалась перед зеркалом?) и царственно кивнула: давайте, мальчики!

Наверное, эти трое были тренерами или просто очень давно занимались: они дрались серьезно и красиво, только звона стали не было слышно. Двое с топорами против одного с мечом и легким щитом. Если алебардщики и подыгрывали меченосцу, то это было совсем незаметно. Удары сыпались со всех сторон (Как бы не покалечили!), но всюду их встречали то меч, то щит — во, дает!

Парень отразил очередную атаку, сбросил щит на землю, опять отсалютовал Татьяне и начал атаковать сам. Удар, еще удар! Он увернулся от тяжелого деревянного лезвия, упал на колено и поразил противника мечом в грудь; сразу же сделал кувырок, зацепил своей ногой ногу второго алебардщика и, пока тот восстанавливал равновесие, вскочил и тюкнул его мечом по шее — отрубил голову!

Победитель картинно преклонил перед Татьяной колено: на лбу выступил пот, грудь под футболкой вздымалась (Какие у него бицепсы, блин! Что должна делать рыцарская дама в таких случаях?). Она не придумала ничего лучше, чем пихнуть Женю в бок локтем:

— Ты так можешь?

Тот вздрогнул, оторвавшись от своих мыслей:

— Я?! Ну как-то… Мечи, топоры… Но я попробую, если хочешь, я попробую!

Робко озираясь, он начал стаскивать куртку. Победитель-меченосец встал с колена и, расставив ноги, снисходительно улыбался, блестя на солнце медными заклепками широкого кожаного пояса. Он чуть наклонил голову, глядя сверху вниз:

— Ваше оружие, сударь? Меч, топор, шпага?

Женя наконец освободился от куртки и зябко ежился в одной рубашке:

— Я… Я не знаю. Все равно… Что-нибудь.

Кто-то сунул ему оружие — длинную деревяшку, изображающую то ли узкий меч, то ли широкую шпагу. Спотыкаясь о кочки, путаясь ногами в траве, он прошел на середину круга и, затравленно озираясь, встал напротив меченосца-победителя. Тот уже по-свойски подмигнул Татьяне (Нахал!) и встал в боевую стойку.

Поединок начался: зрители засмеялись, загомонили, посыпались шутки. Тане сначала было очень неловко и стыдно, но потом она мысленно махнула рукой: «Сам виноват!»

Женя смущенно топтался на траве, смотрел в основном на хохочущую публику и держал свою шпагу так, словно не знал, что с ней делать. Меченосец неторопливо изобразил изящный выпад, его противник отшатнулся, запутался в собственных ногах и чуть не упал. Широко улыбаясь, парень отвел назад левую руку, красиво и медленно сделал новый выпад. Женя отпихнул его меч в сторону своей деревяшкой.

— Ну вот, уже лучше! — засмеялся победитель. — А теперь так!

Он крутанулся вокруг своей оси, и меч просвистел у самого лица Жени. Тот запоздало шарахнулся и опять чуть не упал. Зрители зааплодировали.

— И вот так!

Деревянный меч мелькал то справа, то слева, Женя вздрагивал, моргал и, казалось, готов был заплакать. Народ веселился вовсю. Таня тоже смеялась…

Меченосец остановил вихрь движений и, в который раз, отсалютовал Татьяне:

— Переходим к заключительной части Марлезонского балета!

Кажется, он собрался показать что-то совсем уж крутое: сделал замысловатый пируэт, взмахнул мечом… Пытаясь защищаться, Женя выставил вперед свою палку.

Никто толком не разглядел сквозь смех, что там такое случилось, но меч выскочил из руки победителя и отлетел в сторону. Меченосец непонимающе посмотрел на свою пустую ладонь:

— Ты что?! Ну-ка!

Он подобрал оружие, резко замахнулся…

— Извините, мне звонят!

Меч победителя еще летел, кувыркаясь в воздухе, а Женя уже выковыривал из кармана брошенной на землю куртки старинный телефон-мобильник в подтертом чехле. Он нажал на кнопку, и послышался хриплый голос:

— Ты?

— Да!

— Хм-гм-гм, кхе…

— Понял!

Он вдруг чмокнул Таню в щеку:

— Я позвоню! Извини, мне очень надо!

Таня дернулась, моргнула… и увидела белую рубашку Жени уже вдали, в самом конце аллеи. Не снижая скорости, он выскочил из парка, пересек шоссе с непрерывным потоком машин и исчез на краю большого пустыря, где вдали возвышался старый двухэтажный дом с обвалившейся штукатуркой.

Меченосец-победитель, ругаясь вполголоса, массировал правую кисть. Вокруг толпились парни и девушки…

А Женька мчался по знакомой дороге и думал, что зря он, наверное, и Татьяну бросил, и парня этого обидел. Собственно говоря, мычание и гмыкание по телефону означало лишь, что если он не очень занят, если у него есть время — мы, конечно, без тебя обойдемся, но, может быть, тебе и самому будет интересно.

В коридоре он остановился, избавился от куртки и усилием воли стабилизировал дыхание. Потом лег на живот и заглянул в щель под дверью. В комнате, кажется, все было спокойно — никто никого пока не резал, ни порохом, ни тротилом не пахло. Женька хотел приоткрыть дверь и шмыгнуть, как угорь, вперед и вниз (прием «невидимка»), но передумал: встал с пола, отряхнулся, открыл дверь, вошел и сел на ступеньку. Его заметили, и он кивнул:

— Приветствую вас!

Гость — пожилой лысоватый мужик — явно не обрадовался его появлению…

Впрочем, «не обрадовался» — еще очень мягко сказано. Похоже, Александр Иванович попросту испугался и, кажется, из-за этого скомкал начало беседы. В результате Варов произнес свою реплику, после которой воцарилась тишина, означающая, что и Николай, и Женька с ним согласны.

Пауза закончилась тем, что Турин забросил в рот еще одну конфету, разгрыз и тут же выплюнул ее в переполненную миску, изображающую пепельницу.

— Тьфу, черт! Ну какие сволочи, а? Закатывают в сахар всякую дрянь, ты доверчиво раскусываешь, а там… Хорошо, если это просто гнилой орех, а не кусок мышиного дерьма. Дурят нашего брата, как хотят! Да-а… Так на чем мы остановились? Значит, нет никакой организации, а есть несколько человек? Хорошо, допустим. Из телефонного разговора я понял, что вы, Александр Иванович, нас знаете и желаете пообщаться со мной и с Варовым. Одно это уже достаточно подозрительно: никаких общих дел мы с Володькой не ведем, у каждого свой бизнес, если, конечно, наши занятия можно так назвать. Согласитесь, что было бы логичным попросить вас рассказать о себе и представить нам тех, кто, как вы выразились, дал вам поручение.

— Конечно, конечно, — гость откинулся в кресле. — Ваше беспокойство вполне понятно. О себе я могу доложить абсолютно все, но вряд ли вам будет это интересно: мне пятьдесят два года, образование высшее, преподаю в медицинском техникуме, женат, имею сына… Дело в том, что много лет назад, впервые получив доступ к Интернету, я имел неосторожность разослать свое «резюме» куда только можно. Некто откликнулись, попросили заполнить несколько анкет довольно странного содержания и сообщили, что моя кандидатура их устраивает. А потом мне предложили связаться с неким журналистом и уговорить его прекратить разрабатывать тему «Лох-Несского чудовища». Причем именно уговорить — убедить без всякого подкупа, шантажа и угроз. Информация для этого мне была предоставлена. К собственному своему удивлению, задание я выполнил и вскоре обнаружил в почтовом ящике конверт со сберкнижкой на свое имя. Сумма и сейчас выглядела бы неплохо, а тогда казалась просто сказочной. С тех пор так и пошло — один-два раза в год. Разумеется, мне было интересно, кто стоит за именем «Максим», взятом в кавычки, которым подписываются сообщения. Однажды я задал этот вопрос своим контрагентам напрямую и получил ответ, который только что вам процитировал.

Гость замолчал, Турин и Варов встретились взглядами:

«Врет?» — шевельнул бровью Николай.

«Не похоже», — чуть прикрыл веки Варов.

«Может, припугнуть?» — покосился на Женьку Турин.

«Пока не стоит», — едва заметно качнул головой Варов.

— Ну хорошо, — уже вслух сказал Николай, — к этой теме мы еще вернемся. В чем же заключается нынешнее, как вы выразились, поручение?

Женька открыл глаза и успел поджать ноги, спасая их от набежавшей волны.

Проснулся он в той же позе, в какой и уснул, — полулежа между камней на тонкой подстилке из травы и веток кустарника. Только «вчера» это был склон сопки посреди Мамонтовой степи, а «сегодня»…

Сейчас он сидел на крохотном пятачке галечного пляжа у подножия почти отвесной скалы, а перед ним до самого горизонта расстилалось зеленовато-серое море. Точнее, зеленоватая вода была видна лишь вблизи, а дальше плавающие льдины сливались в сплошной массив, который где-то вдали незаметно смыкался с белесым небом.

«Ч-черт, вот это я поспал! Такого со мной еще не случалось! Правда, никогда и не пробовал ночевать в зоне перехода. Наверное, оказался в какой-то пограничной точке — на краю, так сказать, иной реальности. Что ж, впредь надо быть умнее».

Женька поднялся на ноги и привычно пропустил напряжение по мышцам: кажется, все нормально, все работает, только писать хочется. Он занялся удовлетворением своего желания, но закончить это важное дело не смог: поверхность воды незаметно поднялась и выпустила на пляж новую волну — совсем не страшную, мелкую и прозрачную. Она прошла до самой скалы, приподняла его подстилку и тихо потянула в море, оставляя на гальке ветки и пучки травы, сорванной в другом мире. Женька шарахнулся, спасая от воды свою обувь, и вдруг сообразил, что деваться-то ему некуда!

«Та-а-а-к! Шутки кончились! Получается, что я оказался на берегу всего пару минут назад — прямо перед тем, как проснулся, или… Или я тут уже давно, но идет прилив!»

Женька забегал взглядом по камням: «Те, что рядом, покрыты какой-то бурой слизью, они явно уходят под воду. А скала? Тут тоже водоросли, слизь…» Он не сразу понял, куда нужно смотреть, а когда понял, сердце тяжко ухнуло в груди, а в желудке стало как-то противно: верхняя граница прилива четко угадывалась на высоте метров двух от воды, и никаких трещин или уступов выше этого уровня видно не было.

«Рюкзак за спиной, ножи на месте, одежда в порядке, ноги пока сухие, ветра нет, температура воздуха чуть выше ноля по Цельсию, ел последний раз вчера: что делать-то? Хорошо хоть один, и никого спасать не надо, только себя. Осмотреться бы — отсюда же ничего толком не видно!»

Прежде чем следующая — более глубокая — волна накрыла пляж, Женька успел влезть на осклизлую верхушку ближайшего камня. Рядом торчал еще один, чуть крупнее, а дальше в сторону моря из волы выступала целая плита с довольно ровной поверхностью: «Вот куда надо!» Прыжок, в общем, получился, но, приземляясь, он поскользнулся, плюхнули задницей в мелкую лужу и вскочил, отряхивая воду с меховых штанов: «Успел. Вроде пока сухой! И что мы имеем?»

Отсюда до скалы было метров пять-шесть, и обзор открывался метров на сто в обе стороны. Выглядело это все совершенно безнадежно, и Женька принялся себя утешать: «Стена как стена, из гранита, кажется. Если правильно выбрать место, то подняться, наверное, можно. Тут, собственно, отвес-то идет метров двадцать — тридцать, а дальше обычный склон, крутой, конечно, но проходимый. Вот только лезть надо с воды, точнее, из воды. В мокрой одежде?! Или голым? Полазишь тут голым, как же… Или зацепиться где-нибудь и дождаться отлива? А когда тут отлив? Через час или через неделю? Вон там, кажется, уступчик почти в ладонь шириной, а чуть выше ямка такая — как раз для пальцев… Но срываться нельзя — обратно уже не вылезти».

Вода, медленно опускаясь и поднимаясь, обтекала плиту, мелкие льдины двигались вдоль берега. «Это приливное течение, — сообразил Женька. — Значит, будет сносить, особенно если плыть в одежде».

За свою короткую жизнь он видел смерть множество раз и боялся ее не сильно. Тем не менее отказаться от борьбы, даже не имея шансов на успех, он считал ниже своего достоинства. Ему хотелось верить, что в данном случае хоть какой-то шанс у него все-таки есть…

Льдина появилась внезапно: только что, кажется, ее не было, и вот уже слева возле скалы целое ледяное поле — метров восемь на десять. Оно тихо двигается вперед и цепляет краем торчащие из воды камни.

Сначала Женька подумал, что плохой берег, пожалуй, все-таки лучше, чем даже хорошее море, а потом представил себя висящим на скале над прозрачной ледяной водой. Представил и… шагнул на зернистую поверхность. Льдина, кажется, даже не заметила его присутствия.

Часа два она плыла вдоль отвесной гранитной стены, не приближаясь к ней и не удаляясь. А потом стена вдруг кончилась. В первый момент Женьке показалось, что он очутился в открытом море, но это было не так, точнее — не совсем так. Справа действительно было море — спокойное, бесконечное, с редкими льдинами, а вот слева… Слева за мысом, из-за которого выплыла льдина, открылась большая бухта или залив. Женька вытянулся, даже приподнялся на цыпочки, и стал всматриваться в далекий берег.

Бухта была шириной километров пять и уходила в глубь материка километра на два. На этой широкой плоской равнине тут и там лежали льдины. Где-то посередине между далеким коренным берегом и его льдиной с трудом угадывалась граница воды.

«Похоже, это такая большая-большая отмель, которую заливает приливом. А вдали, на берегу, что-то… Уж не дым ли? Костер?! Но далеко, как же это далеко! — Женька поежился в предчувствии удовольствия. Кое-какой опыт у него был, и он знал, что именно нужно в первую очередь беречь в холодной воде. — Придется мастерить плавки: трусы купальные, ледовый вариант — ох-хо-хо!»

Он снял пустой рюкзак, прорезал в нижней части две дырки, просунул туда ноги, не снимая штанов, и затянул горловину на поясе, заправив туда подол своей рубахи-балахона. Немного подумал, развязал шнур и выпустил рубаху наружу — так будет лучше. Потом, используя все имеющиеся ремешки и веревочки, он обвязался так, чтобы изувеченный мешок как можно плотнее обтягивал ягодицы и пах.

Долго ждать не пришлось: льдина тихо зацепилась за дно и остановилась. Следующая пологая волна слегка приподняла ее и продвинула вперед, а когда опустила, льдина сидела на дне, кажется, уже всем брюхом.

«Интересно, какой она толщины, сколько тут до дна? Бр-р-р!» — Женька поправил ножи на поясе, пощупал ворот меховой рубахи, где была зашита китайская газовая зажигалка за четыре рубля, сделал несколько полных вдохов-выдохов и, повернувшись лицом к далекому берегу, спрыгнул в воду…

Когда миновал шок от холода, все оказалось не так уж и страшно: вода чуть выше пояса, дно почти твердое.

Время остановилось. Он проваливался в какие-то ямы, путался ногами в водорослях и брел, брел… Сначала он вглядывался в берег и пытался понять, кто двигается быстрее — он или вода прилива, что кончится раньше — глубина или его жизнь? Это было неправильно, и он переключился на свое тело: «Мне совсем не холодно, вода приятная, прохладная, а в сапогах уже нагрелась, ногам тепло, они чувствуют дно, пальцы послушно шевелятся, тепло поднимается от ступней к коленям, приятная, теплая вода, ветра почти нет — с чего мерзнуть? Я иду по мелкой теплой воде… И не надо обращать внимания на берег: известно, что даже чайник будет закипать очень долго, если на него все время смотреть и ждать».

Мастером самовнушения Женька не был: его, конечно, пытались учить, но ему было неинтересно. То ли дело какой-нибудь экзотический прием или удар. И вот, понадобилось: даже не ум, а инстинкт самосохранения подсказывал — это единственный способ выжить, единственная возможность дойти. И он старался: вспоминал все, что когда-то объясняли, и старался.

Его медитацию прервал запах дыма. Очень слабый, но такой родной, знакомый, прямо-таки слезу вышибающий! Кто хоть раз выходил из смертной пустыни к жилью, тот поймет, а другим — и не объяснить, не описать.

Ветер вновь стал слабо дуть в спину, и запах исчез. Женька стоял по щиколотки в воде и смотрел вперед. До границы прибоя оставалось метров пятьсот, на берегу что-то дымилось, а по илистому, не залитому еще водой дну бухты среди обсохших льдин ему навстречу шли люди.

— Вернись к нам, Поющий! Наступает твое время!

Человек на корме зашевелился: просунул руки в рукава меховой рубахи, откинул с головы капюшон. Он поплевал на палец и протер узкие щели глаз, потом встал на колени и помочился за борт.

Пока он спал, мир изменился не сильно: вдали слева по борту по-прежнему чернела полоска берега, с ними остался Ветер, Дующий На Черную Скалу, правда, Волна, Качающая Байдару, ушла, и ее сменила Волна, Тихо Плещущая в Борт, но Белых Плавучих Полей поблизости не было, хотя повсюду виднелись Маленькие Одинокие Льдины.

Никто, конечно, не сказал, зачем его разбудили, и тем более никому не пришло в голову показать ему цель — он все поймет и увидит сам, ведь он…

Человек гордился своим именем — оно мелодичное и такое длинное, что его редко произносят полностью. Правда, если попытаться передать его смысл и значение на каком-то другом языке, не на языке Настоящих Людей, то получится еще длиннее: «Человек, Поющий На Корме, или Тот, Кем Байдара Говорит Со Стихиями Мира». Кто-нибудь чужой мог бы сказать, что он просто гарпунер, но таких слов в языке Настоящих Людей не было, как не было слов, обозначающих просто море, ветер, лед, волны, снег — и волн, и ветров десятки, все они разные и потому, конечно, имеют свои имена.

Вдали, левее низкого солнца, чуть нарушилась гармония мелкой волны. Баа совсем сузил щели глаз и разглядел то, что готов был увидеть, — это были они — Большие И Сильные, Дающие Много Мяса и Жира.

Море и небо, лодка и люди перестали существовать: Баа закаменел, сосредоточился, ушел в себя. Он пытался угадать, почувствовать, понять, что делают и что будут делать Дающие. Гребцы тоже молчали, застыв в тех позах, в которых их застала Минута Раздумья. Сейчас нельзя мешать: охота может быть удачной или неудачной, но если Баа ошибется, то ее просто не будет.

Наконец Баа вздохнул и улыбнулся: он будет петь Песню! Люди Левого Борта и Люди Правого Борта разбирали весла и улыбались в ответ — к ним пришло Предвкушение Большой Радости.

Баа запел-заговорил глухим хрипловатым голосом — сначала тихо, потом все громче и громче. И началось действо: постепенно вместо людей, плывущих по морю на большой кожаной лодке, возникло и зажило существо по имени Байдара. Оно двигалось и говорило со Стихиями Мира голосом Баа. Это был разговор равных: Байдара хотела, чтобы ей отдали то, что ей очень нужно, и не видела пока причин для отказа.

Никто не командовал, не задавал ритм, как человек не командует своими руками и ногами. Под неторопливый речитатив четыре однолопастных весла одновременно погружались в воду, и каждый гребец безошибочно угадывал, с какой силой вот сейчас нужно напрячь мышцы. Лица людей блестели от пота, когда Баа увидел почти прямо по курсу, как среди волн появился низкий блестящий холмик, и сразу же взметнулся фонтан брызг и пара, рядом еще один, и еще!

— Ми-и-ало-ка-а-а ка-а-фэ-ло, ло-о, ло-о-о, — пел Баа. Он не шевелился, почти не двигался, но пот грязными струйками сбегал по его телу, с подбородка капала слюна, широко раскрытые глаза слезились. И Мир поддавался: вода и воздух, волны, небо, ветер, льдины, киты, вместе и порознь слышали и понимали исступленную молитву-заклинание Бай-Дары, Она очень, очень хотела быть вот там, вон в том месте: вот… вот… вот здесь или нет, чуть дальше… да-да, именно здесь!

И совсем не важно, не интересно, кто куда двигается, что именно меняется в гармонии Мира: Байдара хотела оказаться среди них, и ей было дано.

Глянцевые темные холмы возникают здесь и там, «Пых! Пых! Пых-х!» — взлетают фонтаны, и ветер доносит их запах, означающий Предчувствие Великого Праздника. Каждый из Дающих, кроме вон тех двух, гораздо больше Байдары, но к ней не придет даже Тень Страха — у них гладкие спины, значит, они добры.

Баа больше не смотрел вперед. На дне лодки между ним и ближайшим гребцом аккуратно уложены три мешка из снятых «чулком» шкур молодых нерп. Там внутри свернутый безупречными кольцами длинный линь — тонкий кожаный ремень, очень прочный и мягкий. Сверху, прямо под горловиной, лежит, привязанный к верхнему концу ремня, костяной наконечник, а внизу — круглый камень, обернутый куском шкуры, к которому пришит дальний конец ремня. Если линь уйдет весь, не запутавшись и ни за что не зацепившись, камень заткнет изнутри горловину мешка и вытянет его за борт. Мешок станет поплавком.

Он взял первое древко, лежавшее на дне вдоль киля байдары. К толстому концу Баа присоединил наконечник, а в пазы на другом конце вставил изящный крылатый предмет, покрытый узорами. Это стабилизатор — много дней его делал лучший мастер Настоящих Людей в подарок духам Моря. Теперь металка — и Баа встал с собранным гарпуном в руках.

— Ле! Ле! Ка-а-а ле! Ле! Ка-а-а! — звучало над водой, и Байдара делала широкий плавный поворот: два коротких гребка по левому борту и один мягкий длинный по правому, два по левому — один по правому…

— Ка-ну-ми хо-о-о-о! Уа-ла-ма ну-у-у-у!

Теперь Байдара мчалась вперед, и голос Баа опять звенел, неторопливый монолог вновь превратился в исступленную мольбу-заклинание: нет ни границ, ни различий между делом и словом, между усилием духа и тела — нужно очень хотеть, чтобы все получилось.

У гребцов больше нет лиц, нет рук и ног, они больше не члены множества, понимающего себя как Люди или Настоящие Люди. Они — это существо, это — Байдара, чей лик сейчас оскален в гримасе экстаза.

Она очень просила, она очень хотела, и вновь ей было дано, ей опять не отказали: Дающий всплыл совсем близко. Он двигался встречным, чуть расходящимся курсом.

— О! О! — тай-о-о-ло! Па! — а-а-ми-и-и!

Баа не готовился, не думал, не целился: слова приходили сами собой, и Мир подчинялся, уступал, соглашался с волей Байдары, а она собрала всю силу своего желания на корме — в руке человека.

— Приди к нам, будь с нами!! — исступленно молил Баа. — Ты нужен нам, мы очень хотим тебя!!

Стихии откликнулись: они согласны. Свистнул стабилизатор, и пошел гарпун, рисуя пологую дугу тонким ремнем, и влажно чмокнула плоть, принимая наконечник.

Кит сразу ушел в глубину, оставив за собой бледно-розовое пятно. Зашуршал, убегая из мешка, линь. Гладкие, тщательно разжеванные, много раз промазанные жиром узлы чуть подпрыгивали, минуя борт. А потом линь кончился, мешок вылетел за борт, пару раз качнулся на поверхности и ушел под воду. Баа видел, куда тянул его Дающий. Он не делал никаких расчетов, он просто знал, о чем надо петь дальше.

Зазвучал очередной, родившийся сам собой куплет: Байдара развернулась и пошла новым курсом, а Баа стал собирать второй гарпун.

Изнутри на уровне живота к рубахе был пришит большой карман, в котором лежал кожаный мешочек со льдом. Баа извлек его, пощупал — лед растаял не весь, и воды совсем мало. Подрагивающими от нетерпения пальцами он ослабил ремешок на горловине, сунул ее в рот и запрокинул голову. «Да, воды совсем мало — всего два, нет, почти три глотка», — Баа с сожалением помял мешочек, выдавил в рот несколько льдинок, с хрустом разжевал их. И вода, и льдинки сильно отдавали старым прогорклым жиром, но это было очень, очень вкусно! «Жалко, что так мало… Но это ничего, это — поправимо: может быть, скоро натает еще», — успокоил себя Баа и, туго завязав горловину, водрузил мешочек на место.

Солнце — Приносящий Свет И Тепло — цепляло краем зубчатый горизонт в глубине берега, вокруг были Маленький Ветер, Идущий С Моря, и Медленная Волна, Поднимающая Плавучие Поля. Рядом с лодкой слабо покачивалась огромная спина Дающего — того, кто стал теперь Большой Добычей, или Подарком Всех Стихий. Его сомкнутое дыхало не шевелилось, пятно крови стало совсем бледным и вытянулось параллельно далекому берегу. В ту же сторону отнесло два мешка-поплавка, перепутавшихся своими ремнями. Третий мешок лежал на дне лодки — его линь не давал расстаться Байдаре со своей Добычей.

Гребцы зашевелились на своих местах. Всем хотелось пить, и мешочки с талым льдом быстро пустели. То и дело люди поглядывали на Добычу: они понимали, что это неприлично, но все равно улыбались, ведь на смену Предчувствию пришла Большая Радость.

Нет, Байдара не умерла, не исчезла, просто чуть-чуть распалась. Она долго без устали шла за Дающим и теперь отдыхает. Ее части опять стали немного разными членами единого множества Настоящих Людей. Вон тот, второй слева, совсем молодой. Он только третий раз вышел в море и еще не все понимает:

— Посмотри, Баа, это же Вода, Несущая К Дому! Мы можем успеть, Баа! — и замолк, испуганно переводя взгляд с одного на другого.

Четверо мужчин молча смотрят на парня. «Нет, пожалуй, он не совершил ничего такого, из-за чего надо сразу уйти Туда, Куда Уходят Все. Нет, это просто… м-м-м… неловкость, бестактность… Пусть он будет пока с нами», — улыбнулся Баа, и парень опустился на сиденье. Еще миг, и он шагнул бы через Границу Стихий — она же рядом — прозрачная, холодная» такая манящая и страшная.

— Ка-ми-ту-у-у оди-ди-ла-а-а… — хрипло затянул Баа, и Байдара медленно двинулась кормой вперед: нужно подобрать два оставшихся поплавка и отрегулировать длину линей так, чтобы тянуть Добычу за все три ремня сразу, ведь пришла Вода, Несущая К Дому, и она может успеть!

Старый Гаако-Лиу-Тэми-Раотан маялся уже второй день. Ничего необычного или печального не происходило в Месте, Где Живут Настоящие Люди, но ему было неспокойно, еда не приносила радости, а руки не хотели ничего делать. Рао бродил между домами, беседовал с людьми или просто выходил на берег и подолгу смотрел вдаль. Никто не задавал ему вопросов, но он понимал, что все думают, будто он знает, как живет Байдара, а он не знал. Когда-то давно он, стоя на берегу, мог петь ее Песню. Теперь он не может, но Людям незачем знать об этом.

«Нет, так нехорошо, так — неправильно! Надо что-то делать: полезное и важное», — не выдержал наконец Рао и решил заняться тем, что давно откладывал, — подарком Большого Шторма. Это был хороший, нужный Людям подарок: недалеко от жилищ поселка на берегу лежали три больших дерева. Без коры и сучьев, с обломанными корнями — они, наверно, долго плавали по Реке и Морю прежде, чем Большой Шторм во время Высокого Прилива оставил их на берегу. Это была Твердая Пища, которую так любит Огонь. Всю мелочь, приносимую Приливами и Штормами, Люди сразу собирали и уносили в поселок, а эти стволы оказались очень тяжелыми. Ни разрубить, ни перепилить бревна нельзя, потому что нечем, но и оставлять на месте жалко, так как следующий Большой Шторм вполне может забрать их обратно, если, конечно, придет вместе с Высоким Приливом. Бревна нужно на месте пережечь на куски, которые можно будет донести или хотя бы докатить до поселка. А там уж молодежь и женщины как-нибудь справятся. Надо сделать Долгий Костер не для еды и тепла, а просто для удовольствия Всех Стихий, которые, в благодарность за это, позволят воспользоваться Людям оставшейся частью подарка.

Собрать свою волю так, чтобы Люди делали то, что он хочет, Рао не смог: он просто ходил от дома к дому и говорил, что нужно пойти и сделать Долгий Костер. Никто не отказывался, но у всех находились более срочные и важные дела. К нему присоединились только несколько подростков, еще не имеющих Настоящих Мужских Имен, и, конечно, целая куча детей — Рао даже не очень-то различал в этих меховых колобках девочек и мальчиков.

Они пришли на берег, и молодежь с визгом и смехом стала накатывать бревна друг на друга. Рао не командовал, не мешал им — у них свои лидеры, своя жизнь, а у него…

В конце концов стволы легли друг на друга, и Рао долго раздувал принесенные головешки, подкладывал сухие водоросли и древесную мелочь, собранную на кромке прибоя. Когда Костер все-таки разгорелся, Рао уселся на корточки и поверх дымного Огня стал смотреть в Море. Молодежь играла на Песке Отлива в свои извечные игрушки: палки, изображающие гарпуны, костяные грузила с колючками, привязанные к ремешкам, — кто дальше, кто точнее. Они играют так всегда: после Сытных Зим их бывает много в поселке, а после Голодных — совсем мало, но игры остаются те же. И он когда-то вставлял длинную палку в неуклюжую самодельную металку… Да… А потом старый шаман почему-то выделил его из толпы сверстников и стал именно ему рассказывать свои Непонятные Сказки. И неинтересны стали юному Рао ни гарпуны, ни металки, ни колючие цеплялки-кидалки.

Рао сидел у Огня, смотрел на Море, Небо и привычно поглаживал под рубахой маленький, почти незаметный шрам на плече. Если бы он выдержал, если бы смог привыкнуть… Он бы, наверное, знал сейчас, как обстоят дела у Байдары, когда и с чем она вернется, и про тех, кто ушел в Весеннюю Тундру, он тоже, наверное, знал бы все или почти все… А он не знает, не чувствует.

Он хорошо помнил тот день, когда шаман сказал, что время настало, и уложил Рао на подстилку из шкур у очага. Потом он оросил своей мочой кремневый нож и сделал надрез на его плече. Рао не смотрел на его руки, он смотрел на клочок неба в дыре дымохода, и ему было совсем не больно. Потом Шаман замотал ему руку полосками шкуры и дал выпить Настой Красных Грибов. Рао уснул, а когда проснулся, Мир был другим — невероятно, ослепительно ярким, ароматным и вкусным. Первое время, пока не привык, он просто захлебывался от избытка ощущений. Казалось, он видит, чувствует и слышит все: радость ребенка, сосущего грудь в соседнем жилище, голодное урчание в животе чайки, парящей в Небе, усталость охотников, ушедших вчера в Ледяные Поля. Потом он освоился, научился отсекать, заглушать лишнее, но все равно это было прекрасно! А потом была расплата, и еще, еще… Медведь поломал одного из охотников, и Рао умирал вместе с ним; тяжело рожала женщина, и он кричал вместе с ней… Он не выдержал: однажды, очнувшись после чужой смерти, он дрожащей рукой разрезал кожу и выдавил маленький, плоский, скользкий от крови камешек. И опять стал как все, стал одним из единого множества Настоящих Людей.

Когда умер, ушел в Другую Жизнь старый шаман, как-то само собой получилось, что Рао взял его Бубен и стал Человеком, Говорящим Со Стихиями Мира, только какой он на самом деле, Говорящий? Что-то сломалось в нем тогда, чего-то он лишился… А тот полосатый камешек болтается теперь среди зубов белого волка в ожерелье молодого Баа.

Рао очнулся от горестных мыслей: что-то странное было в Море. Какой-то темный предмет двигался вдали немного быстрее, чем вода Прилива. Рао долго следил за ним и наконец понял, что по мелкой воде к берегу идет человек, точнее нечто, очень похожее на Человека: даже ребенок знает, что вода — это Мир Мертвых и живые оттуда не приходят. Значит, это возвращается мертвый. Это нехорошо — ему не место среди живых.

Рао встал, подправил верхнее бревно в костре, погрел над Огнем кожу Бубна и побрел навстречу мертвецу. Молодежь оставила свои игры и потянулась за ним: старшие впереди, малыши сзади — интересно и страшно!

Он остановился метрах в десяти от пришельца, но вода прибывала и оставаться на месте было нельзя — приходилось пятиться, а мертвый медленно шел вперед, ему явно хотелось на сухое. Вблизи он был не очень похож на Настоящего Человека: густые светлые волосы не заплетены в косы, немного волос растет даже вокруг рта и на щеках, одежда сделана из шкур Рогатых Зверей, Живущих в Тундре, да и вообще он слишком худой и высокий, с длинными руками и ногами.

Подростки испуганно шептались за спиной, вода прибывала, и надо было на что-то решаться. Протяжно и глухо зазвучал Бубен, Рао заговорил:

— Зачем ты пришел к нам, житель Мира Мертвых? Мы не сделали ничего плохого, почему же ты нарушаешь Гармонию Стихий? Уходи, уходи обратно, ведь оттуда не возвращаются!

Мертвец остановился и слушал голоса Рао и Бубна. Когда они замолчали, мертвый сам начал издавать какие-то звуки. Они не были похожи на человеческий язык, но Рао почему-то понял, что пришельцу плохо и он хочет на берег.

Рао сомневался в том, что поступает правильно, но знал, что Люди считают его Говорящим Со Стихиями, и поэтому он должен…

— Уходи! Все знают, что в твоем мире никогда не бывает Злого Мороза, туда не приходит Большой Шторм, там всегда много еды — уходи обратно! У нас здесь Маленькие Радости часто сменяются Большой Ведой — уходи, уходи обратно!!

Вода поднялась пришельцу до колен, и он опять побрел вперед, медленно переставляя свои длинные ноги.

— Уходи!! Уходи обратно!!! — заклинал Рао и размахивал Бубном.

Наконец мертвец остановился, протянул вперед руки, показывая пустые ладони, и вновь заговорил. Рао вслушивался изо всех сил в надежде понять, что же он должен сделать, чтобы мертвый наконец ушел. Но нет, совсем не то: пришелец хочет на берег!

Кто-то подергал Рао за одежду сзади — один из подростков:

— Я! Я прогоню его! Я не боюсь!

Мальчишка, конечно, боится, но пусть попробует.

Парень шагнул вперед к самой воде, поднял для броски руку с палкой, изображающей гарпун, и грозно закричал неокрепшим, срывающимся от волнения голосом:

— Уходи!! Уходи обратно!!!

Нет, пришелец не испугался: конечно, разве можно убить мертвого? Он опять что-то сказал: кажется, он недоволен и немного — совсем чуть-чуть — угрожает…

Радостно завизжали дети, и Рао оглянулся. Они верещали и показывали пальцами в сторону поселка. Рао тоже досмотрел и увидел, что с уступа Черной Скалы над Местом, Где Живут Люди, поднимается дым, и ветер сносит его в глубь берега. Это Большой Дым — кто-то отдал Огню сразу весь запас сухих водорослей. Разом исчезла тяжесть, так долго давившая на грудь, и Рао облегченно вздохнул: идет, возвращается Байдара!

Он сразу остался один — молодежь наперегонки неслась к поселку. Какой-то малыш споткнулся, шлепнулся в лужу, но тут же вскочил и, весь перемазанный илом, с ревом побежал дальше, стараясь ни за что не отстать.

А мертвец? Он почти вышел из воды, он не смотрит больше на Рао, он стремится туда, где за линией Прибоя дымит, затухая, Долгий Костер.

«Ладно, я все равно не могу ничего поделать, ведь он не слушается меня… Может быть, он уйдет сам вместе с Водой Прилива? Что я могу?..» — Рао вздохнул, сунул Бубен под мышку и побрел к поселку вслед за всеми.

Он шел и думал о том, что Байдара возвращается и Большой Дым означает, что она идет не одна. Баа будет исполнять Танец Охоты, а потом, когда уйдет Вода Прилива, все Люди от мала до велика будут резать и носить в Ямы Для Еды жир и мясо; Прилив вернется и заберет только то, что оставят ему в подарок. А потом будет Праздник…

Женька ухватился за сучок и, навалившись всем телом,повернул бревно необгоревшей стороной к углям. Через минуту костер ожил, появилось пламя. Он подставлял теплу то один бок, то другой и тихо млел, размышляя о том, что больше никогда, ни за что не полезет в море, не полезет… по своей воле!

Шел отлив, и туша кита уже прочно сидела на мели. Вынесенная дружными усилиями далеко на берег, сохла большая кожаная лодка. Когда она подошла к берегу, люди кинулись в воду, подняли ее на руки вместе с гребцами и отнесли за границу самого большого наката. Байдара принесла Большую Добычу, почти все Мужчины были на месте, и они смогли оказать честь, достойную ее Великой Удачи. Лодку аккуратно поставили килем в гнезда из плавника и камней, дети радостно прыгали вокруг, а взрослые любовно оглаживали борта, вытирали их рукавами своих облезлых меховых рубах — они любили Байдару, они хотели, чтобы ей было хорошо.

А потом все столпились на берегу. Их было много — больших и маленьких, молодых и старых. Там у воды гремел бубен, и что-то происходило, но что?

Женька мотался туда-сюда за спинами людей и чувствовал себя… гм… ну полным идиотом. Сначала его, полуживого, не хотели выпускать на берег, а теперь никому нет до него дела! Наряд у него, кажется, вполне подходящий: тоже из шкур мехом наружу и не первой свежести, кстати. Правда, это шкуры других зверей, и на ногах у мужчин здесь какие-то хитрые сапоги-бахилы выше колен, подвязанные к поясу, а у него — сухопутные сапожки. Как защищаться, если нападут, он знает, да и сам нападать, пожалуй, умеет, но вот что делать, если на тебя не обращают внимания?

Он вздохнул, почесал затылок, поправил ножи под рубахой и решительно полез в толпу: «Вы что тут, в конце концов?!»

Настоящим Людям — морским зверобоям — нечего было противопоставить человеку, имеющему опыт поездок в общественном транспорте большого города. Женька шел сквозь них, как горячий нож сквозь масло. В задних рядах стояли люди взрослые и солидные, а впереди — молодежь, главным образом девицы. Они тихо курлыкали между собой. Конкретных слов Женька, конечно, не понимал, но общий смысл улавливал, кажется, четко: «Какой красавец! Как он хорош! Я так хочу его! И я тоже… Он такой сильный, такой красивый!… ОЙ, не могу, он такой!..»

Чумазые, от роду не умывавшиеся девушки привставали на цыпочки, пытались заглянуть вперед. Женька был на голову выше любой из них, но тоже пока ничего не видел. Он пробирался сквозь толпу женщин, вдыхал смесь их феромонов с… гм… родным первобытным ароматом и изнывал от любопытства. Наконец он оказался в первых рядах и присел на корточки, чтобы не мешать смотреть тем, кто сзади.

На плотно укатанном волнами песке у самой кромки воды под неритмичное бряканье бубна танцевал толстый голый человечек. Он перебирал кривыми ногами, поднимал и опускал короткие руки, пытался изгибать свое слишком длинное тело без намека на талию. Его темные жидкие волосы были заплетены в две короткие косички, болтающиеся возле ушей, бурое безбородое лицо с узкими прорезями глаз напоминало печеное яблоко, а бледная кожа на теле покрыта грязными потеками высохшего пота.

Женька чуть не рассмеялся в голос, увидев этого красавца, но удержался, устроился поудобнее и стал смотреть. Слабо вскипал близкий накат, брякал бубен, топтался на песке человечек, томно вздыхали женщины…

Он сидел, смотрел, слушал бубен и в какой-то момент вдруг понял, понял отчетливо и ясно — до мурашек по коже — как могуч и прекрасен этот человек! А потом увидел (да-да, именно увидел!), как набегает Волна, Тихо Плещущая В Борт, как среди Маленьких Одиноких Льдин под Ветром, Дующим На Черную Скалу, идет Байдара…

Когда свистнул стабилизатор первого гарпуна, когда зашуршал, убегая, линь, Женька чуть не свалился под ноги женщин и затряс головой: «Что за наваждение?!» А рядом все так же брякал бубен, топтался на песке голый человечек, на его короткой грязной шее моталось нехитрое ожерелье из чьих-то зубов с маленьким, темным, полосатым камешком посередине. И мчалась вперед Байдара, и был собран второй гарпун: сейчас Дающий появится из воды вон там — она должна успеть!

— Вам ведь не нужно доказывать существование иных реальностей или параллельных миров, правда? — Гость закинул ногу на ногу и переплел пальцы на колене. — Для большинства людей это фантастика, о которой смешно говорить всерьез. Думаю, для вас не будет новостью и сообщение о том, что в доступном пространстве есть несколько точек, где разные миры или реальности сближены, пересекаются, открываются друг в друга, что ли… Собственно, в художественной литературе таких феноменов описано множество, и ни одного — в научной! Интересно, что вокруг одних «точек сближения» жизнь бьет ключом на протяжении чуть ли не всей истории человечества, а другие пребывают в тиши и забвении. События, происходящие близ такой границы миров, в большинстве своем остаются незамеченными, или, в редких случаях, им придается мистическое, религиозное значение. Нужно это пояснять, или вы понимаете, о чем речь?

— Пожалуй, понимаем, — Николай извлек из пачки сигарету, закурил и выпустил дым в потолок. — Только, может быть, поясните сначала, что вам известно о нас? За кого нас, так сказать, держат? Тогда мы будем знать, как реагировать: кровожадно рычать или светски улыбаться?

Гость несколько смутился:

— Да, да, вы правы, но… Впрочем, если хотите… Вы ведь имеете в виду не анкетные данные?

— Анкетные тоже! — усмехнулся Варов, и стало заметно, что гость старается не смотреть на него, а обращается главным образом к Николаю.

— Ваша… гм… группа попала в поле зрения заинтересованных лиц в связи с камнями — черными агатами, о которых чуть позже. О вас же мне сообщили…

— Давайте-давайте! Не стесняйтесь!

— Ну хорошо! — гость откашлялся и начал цитировать по памяти: — «Турин Николай Васильевич: 43 года, русский, место рождения — Москва, образование высшее геологическое, бывший сотрудник РАН, имеет научные труды. С 199… года проживает в Санкт-Петербурге, формально безработный, источник доходов — случайные заработки (строитель-отделочник высокой квалификации). За последние годы дважды выезжал за границу в качестве рабочего-нелегала; женат, имеет двоих детей, в настоящее время семья проживает в США (у супруги „зеленая карта“). Курит, употребляет алкоголь (умеренно), правонарушений не зафиксировано».

— Обо мне — все? — поинтересовался Николай. — Ну что ж: авантюрист немножко, но личность вполне заурядная.

— Там было еще примечание — такое, знаете ли со звездочкой: «паспортные данные соответствуют»,

— Надо же, как интересно! Вы хотите сказать, что у кого-то из нас они не соответствуют, да?

— Вы правы, Николай Васильевич! Увы…

— Александр Иванович! Вы это бросьте — документы у всех настоящие!

— О, конечно! Конечно, настоящие! Вы, наверное, сами помогали их оформлять? Намучились?

— Не без этого, но все законно!

— Поверьте, Николай Васильевич, к органам внутренних дел я не имею ни малейшего отношения! Вы же сами подняли эту тему…

— Допустим, верю. И что дальше? О тех, кто «не соответствует»?

Гость вздохнул, извлек из кармана платочек, протер повлажневший лоб и продолжил цитирование:

— «Варов Владимир Николаевич (настоящее имя не установлено): физиологический возраст — около 40 лет, год и место рождения, национальная принадлежность не установлены…» В общем, все остальное тоже не установлено.

— Так уж и все? — Варов омерзительно скрипнул пенопластом, на котором сидел, и гость наконец посмотрел в его сторону, но тут же отвел глаза.

— Не все, конечно. Известно, что вы закончили здесь курсы белых магов, оформили документы для занятий «индивидуальной трудовой деятельностью».

— И, между прочим, даже налоги честно плачу! Но вы продолжайте, Александр Иванович.

— Кхе… Гм… Значит, так: «…установлено, что Варов В. Н. действительно способен осуществлять:

а) безмедикаментозное исцеление физических травм, резкое ускорение послеоперационной реабилитации, снятие гипертонических кризов, купирование ревматических болей, приступов радикулита и т. д.; охотно помогает больным и знакомым медикам, от официальных контактов с представителями лечебных и научных учреждений уклоняется;

б) внушение — дистанционное психическое воздействие гипнотического (?) типа; официально практикует снятие стрессов, избавление от бессонницы, улаживание внутрисемейных конфликтов…»

— Что же вы замолчали, Александр Иванович? У вас такая прекрасная память! — Варов смотрел на гостя и как-то обреченно улыбался. — Вы уж договаривайте, пожалуйста. Или мне самому продолжить? Да не бойтесь вы: не стану я на вас… воздействовать. Пока.

Гость поежился, как будто ему вдруг стало холодно:

— Да ничего такого, Владимир Николаевич! Просто… гм… В общем, эксперты полагают, что это ваше «дистанционное воздействие» может быть… скажем так: очень сильным.

— Вплоть до летального?

— Гм… Насколько я понимаю, поводов для таких предположений не имеется.

— Замечательно! — Варов рассмеялся и похлопал в ладоши. — Просто блеск! Вы ничего не забыли? Точно — ничего? Тогда, может быть, перейдем к третьему и последнему члену нашей, как вы выразились, группы?

— Извольте! — гость коротко глянул на Женю. — Васильев Евгений Иванович: физиологический возраст — 17—19 лет. Все остальное — сами понимаете…

— Понимаем-понимаем! — Николай сунул окурок в переполненную пепельницу. — А почему вы его так испугались? Он что, по вашим данным, страшнее АО-Родьки?

— Нет, пожалуй. Это что-то рефлекторное. Я, знаете ли, больше привык иметь дело с людьми… м-м-м… другого плана. А тут — драки, приводы в милицию…

— Это все из-за Коли, — поделился застарелой обидой Женька. — Он ментам сопротивляться не разрешает.

— Молчи уж! — рыкнул на него Турин. — Если бы не Вар, давно сидел бы на зоне за… регулярное превышение пределов самообороны.

— Так что, — вновь обратился Николай к гостю, — мальчик у нас тоже «паранормал»?

— Я, Николай Васильевич, не люблю этот термин. А в данном случае он, пожалуй, и неуместен. Просто Евгений Иванович увлекается спортом и уже добился немалых успехов.

— Он у нас талант!

— Конечно… гм… талант. Нужно быть очень способным юношей, чтобы после нескольких месяцев занятий выполнять нормативы мастера спорта или перворазрядника по пулевой стрельбе и боксу, каратэ-до и биатлону, по дзюдо и стрельбе из лука, а еще фехтование, вольная борьба, бег на короткие и длинные дистанции… Я ничего не забыл?

— Ну если только по мелочам. А что в этом такого? Мальчик постоянно проходит всякие медкомиссии, обследования, и никто его ни роботом, ни инопланетянином не считает — все показатели в пределах человеческой нормы.

— Видите ли, я имею некоторое отношение к медицине и могу вас заверить, что это действительно так: КАЖДЫЙ из показателей в пределах нормы, точнее близок к тому, что называют «верхним пределом нормы». А вот все вместе — извините, но так не бывает!

— Что-то это как-то…

— Все очень просто: рожденный ползать летать не может. Понимаете, из хороших боксеров не получаются прекрасные стрелки-снайперы, бегуну-марафонцу жизни не хватит переквалифицироваться в спринтера, и так далее. Это связано с работой мышц, особенностями психики, балансом адреналина… А сейчас, тем более, в моде всякие тесты…

— Женька! — возмутился Турин. — Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты избегал этой дряни?!

Парень пожал плечами:

— Я же не добровольно, Коля! Иначе к соревнованиям не допускают.

— Вы, конечно, понимаете, что большой спорт давно стал крутым бизнесом. Неужели вас не удивляет, что никто из воротил этого бизнеса до сих пор не заинтересовался всерьез таким перспективным юношей? Ведь не заинтересовался, правда?

— Пожалуй… И вы знаете, почему?

— Конечно! Несмотря на феноменальные физический данные, по психическому складу, жизненной мотивации, уровню интеллекта наш Евгений Иванович… не спортсмен. В этом смысле он безнадежен!

— Вот даже как! И кто же он, так сказать, по жизни? Ему поставили диагноз? Потенциальный ученый, бомж, дворовый хулиган, киллер, телохранитель, идеальный солдат?

— Почти угадали, Николай Васильевич. Только ни в коем случае не солдат! Это — совсем другое.

— Та-ак! — Николай азартно потер руки. — Становился все интересней! Значит, ваши работодатели «дешифрировали» меня как личность вполне заурядную, Варова — как настоящего и опасного колдуна, а Женька у нас кто?

— Могу объяснить подробно, но если одним словом, то Евгений Иванович… ВОИН.

— Ну разумеется, — разочарованно вздохнул Николай. — То-то девки к нему так и липнут: чуют своим женским нутром. Не отметить ли нам это дело чашечкой кофе, а? Вы как, Александр Иванович?

— Мне без сахара, если можно.

Гость отставил опустевшую чашку:

— Будем продолжать? Или перейдем сразу к выводам?

— Давайте выводы! — улыбнулся Варов.

— Извольте: наиболее вероятным представляется, что господа Варов В. Н. и Васильев Е. И. — пришельцы. Да, да, пришельцы или гости из другой Реальности!

— Это МОИ гости! — стукнул себя в грудь Николай. — Кому какое дело?!

— Да ради бога, Николай Васильевич! Никто вам претензий не предъявляет. Наоборот: вас просят проникнуться важностью задачи! Согласитесь вы участвовать или нет, проблему все равно будут решать. И платить за это своими жизнями.

— А вы, значит, хотите заплатить нашими?

— Видите ли, в чем дело: тут, похоже, не обойтись без посещения других реальностей. Проникать в них и возвращаться без… гм… ущерба для себя могут очень немногие. Почти никто. Проверить это можно только на опыте. Для большинства людей это фактически самоубийство. А вы МОЖЕТЕ. Вы не будете этого отрицать?

— Нет, не будем, — вздохнул Николай.

— Можно мне задать один вопрос?

— Валяйте!

— В скольких… мм… реальностях вы уже побывали, помимо нашей, конечно? И вы, Владимир Николаевич?

— Ну сейчас посчитаем…

— Не стоит. Вы уже ответили.

Варов опять заскрипел своим пенопластовым сиденьем:

— Что ж, наверное, пора представиться: Вар-ка — колдун-недоучка из племени Речных Людей — к вашим услугам! А это — не Женька, это — Зик-ка! Он тоже из Речного племени, только из дальней деревни.

Николай всполошился:

— Ты чего, Вар? Зачем?!

— А что такого? Думаешь, в милицию загребут? Александр Иванович, а в чем, собственно, суть проблемы?

Гость кивнул и извлек из кармана бумажный конверт, вытряхнул на ладонь запаянный полиэтиленовый пакетик и протянул его Николаю:

— Взгляните!

Тот покрутил пакетик перед глазами: в нем лежал плоский черный камешек размером с ноготь большого пальца руки. Передал пакет Варову.

— Похож на наши агаты — такие же тонкие яркие полоски.

Гость забрал пакетик, аккуратно положил его в конверт и спрятал в карман:

— Извините, меня очень просили его вернуть. Так вот: самое удивительное, что это действительно ВАШ агат! Результаты экспертизы показали, что он по всем параметрам соответствует камням из месторождения на реке Намрань. Только он не оттуда, точнее — не совсем оттуда. Данный конкретный экземпляр приобретен за… Впрочем, не важно. О нем известно, что он путешествовал по странам Европы около восьмисот лет — черные и белые маги, колдуны, алхимики, потом коллекционеры, собиратели древних реликвий. В глубине веков его след теряется. Известны еще четыре сходных экземпляра с похожей судьбой. На современном этапе исследований наиболее вероятной считается гипотеза о том, что первоначально они были обнаружены среди остатков поселений человека каменного века. В древности такие остатки иногда случайно вскрывали при рытье каналов или строительных работах.

— Это — наиболее вероятная гипотеза. А какая считается менее вероятной?

— Их несколько. Например, некоторые полагают, что камень не попадал в захоронения, а был… гм… на руках, в ходу всегда, то есть с момента изготовления.

Николай вспомнил, что он все-таки геолог, хоть а бывший:

— Ну хорошо: я понимаю, что это лишь кусочек кварца с примесями, из которого много не вытянешь, особенно если объект нельзя разрушать. Но ведь он был когда-то пришлифован, там по краям следы то ли дырок, то ли ушек. С этого, наверное, тоже можно снять какую-то информацию?

— Смилуйтесь, Николай Васильевич! Я не специалист в этих вопросах! Мне рассказывали, но — увы… Это не моя область. Конечно, все изучалось с максимально возможной тщательностью. Но результаты, как я понял, противоречивы и даже парадоксальны.

— Александр Иванович, будьте добры, напрягитесь и припомните нам какой-нибудь парадокс! Интересно же!

— Ну… я боюсь ошибиться…

— Мы простим вас, простим!

— Хорошо. Кажется, это звучало примерно так: длительность… э-э-э… продолжительность износа с момента изготовления… э-э… несколько превышает возраст… нет, продолжительность существования человека разумного как биологического вида. Да, примерно так!

— Однако!

— Вот-вот. Всего в мире… или скажем так: в нашей реальности известно пять таких камней и еще один из Австралии, подлинность которого оспаривается. Практически с каждым из них связан свой миф, легенда.

— И эти легенды, конечно, были тщательно собраны и проанализированы?

— Безусловно! Если отбросить местный… м-м… колорит, особенности культуры, религии, то суть одна и та же: при правильном обращении или каком-то магическом воздействии камень приобретает свойства… начинает воздействовать… на человека-носителя и его окружение.

— Дает власть над миром? Бессмертие?

— Ну не то чтобы бессмертие, а некую способность… гм… не умирать очень долго. Но, конечно, требует за это немалую плату, как это обычно бывает в мифах.

— Да? А зачем камню плата?

— Это не совсем плата. Человек как бы начинает чувствовать чужую боль сильнее своей собственной.

— М-да-а, — вздохнул Варов. — Кажется, я знаю продолжение: мы приволокли с горы мешок похожих камней и начали раздавать их друзьям-приятелям. Они попались на глаза соответствующим специалистам, и те наконец выяснили природный источник материала для древних амулетов. Правильно?

— Не совсем. Через эти камни мои работодатели вышли, так сказать, на вас, а источник был установлен лот тридцать назад. Тогда же стали известны и странные… м-м… свойства этого места. И разумеется, дело взяли в свои руки советские спецслужбы.

— Ага! Значит, горные работы на месторождении, эта разведка по категории «С» — только прикрытие? С виду все как обычно: на вершине расчищена площадка, кругом шурфы, канавы, бочки из-под солярки валяются. Даже жилой вагончик остался — его, наверное, туда на МИ-6 затащили. И отчет в геологических фондах хранится — совершенно обычный, даже не очень секретный. Я его смотрел: данный объект признан не представляющим промышленного интереса, А что там гэбэшники накопали?

— К их документам доступа нет. И, как мне сказали, уже не будет. По косвенным данным, операция привела к многочисленным жертвам и закончилась полным провалом. Разразился скандал, полетели погоны и головы. И все было свернуто: ни людей, ни документов — тишь да гладь.

Николай в задумчивости прикурил новую сигарету и стряхнул пепел прямо в тазик с орехами:

— Значит, была какая-то операция? Надо полагать, когда-то оттуда — с горы — толпа агентов ринулась в параллельные миры, и никто не вернулся. А вот мы… Это смешное место — сопка на левом берегу Намрани с отметкой 1242 м и с месторождением агатов на вершине. Я полез туда, чтобы набрать красивых камешков для жены. Только оказалось, что туман близ вершины не туман вовсе, а какой-то межпространственный морок. Если сквозь него спускаться или подниматься по склону, то можно оказаться черт знает где!

— Ну, судя по всему, вы ни разу не угодили в мир с аммиачной атмосферой или без таковой вообще. Можно, конечно, считать это случайностью или везением, но к иным реальностям данные термины неприменимы.

— Это почему же?

— Просто потому, что вы, вероятно, способны попадать только в «параллельные» миры — те, которые с вами совместимы, в которых у вас есть шанс выжить. Между прочим, для многих людей этой зоны перехода вообще не существует. Они даже не видят того, что вы воспринимаете как «туман». Тем не менее, если бы эта сопка не находилась так далеко от жилья, она обязательно считалась бы в народе «проклятым местом». Полагаю, именно там вы и встретили ваших друзей?

— Конечно! Присмотрел себе место для чаевки, подхожу, а оно уже занято: сидят голубчики и ногу оленью наворачивают. Но давайте вернемся к нашему камушку. Чего от нас хотят ваши работодатели? Добыть и притащить действующий амулет? Узнать, как «активировать» те, что имеются здесь? А может быть, он в нашей реальности в принципе не может работать?

— Может. По косвенным данным, эти артефакты в нашем мире были «активными» в интервалах времени тридцать — сорок тысяч лет назад, десять — двенадцать тысяч лет назад и, наконец, совсем недавно — примерно на протяжении последнего тысячелетия до новой эры. Но в прошлое собственного мира вернуться нельзя — это вы, конечно, понимаете.

Варов поднялся и начал ходить по комнате, заложив руки за спину:

— Хорошо, Александр Иванович. Сформулируйте, пожалуйста, нашу задачу. Добыть?

— Да, только не сам амулет, а информацию о нем: действие на носителя и окружающих, влияние на социум, а может быть, даже на исторический процесс, если таковое имеется. Вступать в непосредственный контакт с данным артефактом, когда он «активен»… м-м-м… не рекомендуется.

— А собственно, почему вы решили, что мы не разминемся с этими камушками в пространстве и времени иных миров? Это получается даже не иголка в стоге сена, а молекула…

— Владимир Николаевич, так решил не я. Но вы не разминетесь.

— Почему?

— Не знаю. Честное слово: не знаю! Вы же давно поняли, что имеете дело с посредником. Моя миссия в том и заключается, чтобы передать ровно столько информации, сколько хочет заказчик, а не клиент, даже если он умеет…

— …Считывать мысли? — Варов вздохнул и уселся на свое место. — Нет, к сожалению, не умею. Но ложь чувствую безошибочно. Опасная у вас работа, да?

— Всякое бывает: как-то раз пришлось объяснять «бигфутам», почему нужно бояться вертолетов и избегать теле- и фотоаппаратуры.

Николай чуть не поперхнулся дымом:

— Так снежные люди тоже оттуда?!

— Николай Васильевич, вы же бывший ученый, причем «естественник»! Сами подумайте: откуда в нашей реальности могут взяться реликтовые гоминиды, ящеры, морские змеи и прочие прототипы фольклора и мифов? Согласитесь, что продуктом людской фантазии они быть не могут, но и жизненного пространства на нашей планете для них давно уже нет!

— Пожалуй, соглашусь! Но скажите, с какого перепугу мы-то должны опять лезть в другие реальности?! Там опасно и страшно! Здесь лучше: пиво в ларьках круглосуточно, и за колбасой очередей не бывает! Нам что, за это дадут много денег? Желаю виллу на Кипре! Или нет, лучше во Флориде!

— Боюсь, что там уже все раскуплено нашими… э-э… депутатами. Но, если вы будете настаивать, я передам ваше пожелание. Как мне объяснили, с материальным обеспечением мероприятия и… гм… вознаграждением участников проблем не возникнет. Конечно, ваш риск очень велик, и его трудно полностью компенсировать, но… Специалисты, эксперты дали заключение, что вы,скорее всего согласитесь.

— Ага! За нами следили, нас изучали и пришли к выводу!

— Вы же понимаете, Николай Васильевич, что каждый человек живет в социуме, производит какие-то действия, совершает поступки — это, знаете ли, как круги на воде… Множество специалистов зарабатывает на жизнь тем, что такую информацию о людях собирает и анализирует. Это давно стало целой наукой.

— И что же данная наука говорит о нас?

— О каждом?

— Давайте сначала в целом. Мы ведь, как вы сказали, некая группа, общность?

— Если в целом: деньги, материальные, скажем так, блага не являются для вас основным стимулом. Не они детерминируют социальную активность…

— Короче говоря, не за деньги нас надо покупать? Конечно: мы готовы действовать лишь ради спасения человечества — никак не меньше!

— Или избавления его от возможных неприятностей. Кроме того, обретение своего места под солнцем…

— Место есть у каждого!

— Я говорю о СВОЕМ месте. Вы же не считаете таковым то, которое занимаете?

Вместо ответа Николай молча уставился на гостя. Про сигарету в своих пальцах он забыл, фильтр начал гореть и противно вонять. Наконец он спохватился, затушил окурок и заявил:

— Александр Иванович, кажется, нам пора вернуться к вопросу о ваших работодателях. Не берут ли они на себя лишнего? И знают они о нас как-то ненормально много, вам не кажется? А как часто я хожу в туалет, в какой позе предпочитаю заниматься сексом, им известно?

— Этого мне не сообщили, но, по сложившимся правилам игры, я могу запросить и такие данные. Думаю, что получу их.

— А если я предложу другие правила: мы запираем дверь и не выпускаем вас отсюда, пока не расскажете решительно все, что знаете об этих людях? В крайнем случае, просто перескажете нам содержание всех ваших заочных контактов, всех поручений, которые они вам давали, а мы будем делать выводы. А уж в совсем крайнем случае… — Николай многозначительно показал глазами на Женьку.

На угрозу гость отреагировал странно: он как-то кисло улыбнулся и посмотрел на Варова. Тот понимающе кивнул:

— Не получится, Коля. Похоже, наш гость неплохо защищен от «крайних случаев».

— Это как же?!

— А вот так — сердце. Чуть что — мне придется заниматься его реанимацией, а с сердечниками работать трудно — я уже пробовал.

— Да-а… И это предусмотрели! Ну ладно, вы же понимаете, что я пошутил. В конце концов, эта встреча произошла не по нашей инициативе. Чтобы она не оказалась бесплодной, нам нужно хоть что-то понять о потенциальных «заказчиках». Так что, Александр Иванович, мы готовы слушать.

— И очень внимательно, — поддакнул Варов и уселся поудобнее.

Женька распрямился, разминая затекшую поясницу. Он стоял на небольшой наклонной площадке, окруженной со всех сторон камнями и туманом. До сих пор все шло нормально: он благополучно простился с морскими зверобоями, добрался до сопки и даже нашел конец последней веревки. Обвязка, спусковик и жумар тихо лежали себе под камнем. Склон, собственно говоря, был не очень крутой, но Николай настоял на использовании некоторых скалолазных приспособлений. Он утверждал, что если идти вверх по тем же веревкам, по которым спускался, то очень вероятно, что в конце концов окажешься там, откуда начал спускаться. Должна же быть хоть какая-то логика в этом винегрете параллельных миров?! Должна, конечно, но не обязана: вот и проверим!

Сейчас «туман» был хороший — ровный, плотный, без разрывов. Кое-какой опыт у Женьки уже был: «Пока это марево не начнет клубиться и просвечивать, ситуацию вполне можно контролировать. Как выразился Коля: „видимая часть окружающего пространства на действия посетителя реагирует адекватно“. Это гораздо лучше, чем „неадекватно“: лезешь в гору и вдруг оказываешься на берегу моря-океава. Только чует, чует сердце (или что-то там внутри), что не к добру это благолепие, ох, не к добру!»

К следующей веревке Женька пристегиваться не стал, а просто полез вверх, держась за нее рукой. Однако пологий участок склона быстро закончился, пришлось зацепиться жумаром и толкать его перед собой, держа веревку внатяг: «Странно: ведь не было, кажется, здесь крутизны? Или была? Неужели?.. А вот именно!»

Маячивший впереди уступчик, на котором он рассчитывал передохнуть, оказался совсем и не уступчиком. То есть отдохнуть-то здесь можно, но…

Ветра как не было, так и нет, белесое это марево — туман пресловутый — и не собирается клубиться или кончаться, наоборот: видимый мир сузился до нескольких метров. Но то, что просматривается на этих метрах, однозначно свидетельствует о том, что в милый уютный вагончик на вершине Женька в ближайшее время не попадет. И значит, не будет ему сегодня ни тушенки, ни сгущенки, ни других радостей цивилизации.

Под ногами была тропа, а по ее обочинам росла трава. Густая и сочная, с цветочками — вот так! А веревка тянулась дальше в туман. Правда, склон там совсем пологий, и не нужна на нем никакая веревка, если только для ориентира. Собственно, можно просто пойти по ней дальше, но ведь был уговор, что он в первую очередь «топчет лыжню», «торит тропу» и разведывает путь сквозь миры…

Женька решил смириться с неизбежным и стал подводить итоги своих свершений: «Значит, так: сначала было ущелье. Я лихо спустился на дно и оказался в Мамонтовой степи. Назовем это „мир № 1“. Потом вернулся в исходную точку, стал подниматься по склону и оказался в „мире № 2“ — поплавал там на льдине. Теперь вот „мир № 3“… А может, оно само рассосется? Посижу, покурю (эх, не курю!), и глядь: нет уже ни тропы, ни травки, а тянется вверх обычный склон — ползи себе да ползи!»

Он уселся на тропу, поерзал по ней, потрогал руками: земля теплая, и это понятно — травка-то здесь совсем не северная, и запах… Он вдруг понял, что ощущает даже не один какой-то запах, а целый букет, и очень, надо сказать, знакомый букет! Он, конечно, подпортил свой охотничий нюх в мире Николая, но кое-что различить еще может: «Ведь так уже было: сейчас, сейчас вспомню!»

Но вспоминать не понадобилось. Только что он сидел спиной к склону и смотрел в непроницаемое белесое марево. И вдруг оно стало просвечивать: неспешно так, но быстро, вроде как солнца лучик блеснул, что-то там замаячило…

Женька зажмурился, потряс головой, глубоко вздохнул и открыл глаза: «Ну здравствуй, Хаатика!»

Глава 3 Через миры и века

Спина и шея окончательно онемели, когда старая Мааниту закончила свои манипуляции. «О боги Священной горы, наконец-то!» — обрадовалась Эллана и, оттолкнувшись от подлокотников кресла, шагнула в межзеркалье, где можно видеть себя всю со всех сторон. Что ж, терпела она не зря: старая Ма знает свое дело! Волосы стали черными, блестящими и пушистыми, а лежали они так, словно и расческа-то их не касалась. Девушка тряхнула головой и крутнулась на одной ноге. Волосы взлетели густым веером и легли точно на прежнее место.

— Ну как? — любуясь собой, спросила Эллана.

— Да так… — пожала могучими плечами Мааниту. — Под низ сгодишься!

Девчонка-помощница — одна из бесчисленных внучек (или правнучек?) — прыснула в кулак:

— Почему под низ-то?

— А потому: когда баба сверху, то все ейные недостатки видать сразу! — рявкнула Ма и глянула на родственницу так, что та уже не знала, куда деваться.

Эти девочки из провинции возникали и исчезали бесследно как-то сами собой. Элл давно уже перестала запоминать их имена. Так и звала их — «Внучками». Скорее всего Ма обучала их, а потом пристраивала замуж или служанками-наложницами в хорошие руки. Сама же Мааниту безраздельно царила в доме Атель-ру-Баир-Кен-Тена, известного в народных массах под кличкой «Патиш», уже лет двадцать, а для Элл — просто всегда.

История появления Мааниту в столице империи была тесно переплетена со скандальной эпопеей королевы Шабриллы. Последняя была женой монарха небольшого, но очень древнего и очень независимого государства на юго-западной границе Хаатики. И в государстве этом как-то раз началась смута: однажды утром слегка протрезвевший народ с удивлением узнал, что вчера он заставил ненавистного правителя Марлетуна подписать отречение. В ходе дальнейших событий бывший король скоропостижно скончался после продолжительной болезни, а Шабрилла, имея поддержку широких народных масс и части аристократии, приняла на свои хрупкие плечи всю тяжесть правления. К сожалению, на эту ношу вскоре нашлись и другие претенденты, перевешать которых она не успела. В результате очередного переворота справедливость якобы восторжествовала, и безутешная бывшая королева Марлетуна кинулась искать защиты в столицу империи.

Ее пребывание в Хаатике чуть было и здесь не привело к смуте: оказалось, что мужчины совершенно не способны противостоять ее капризам и прихотям. Положение спас молодой и скромный, но совсем не бедный профессор историко-философского отдела Королевского университета. Перспективный ученый и талантливый преподаватель, глава древнейшего рода империи умудрился каким-то образом обуздать дикий, разнузданный нрав очаровательной Шабриллы — женщины, ставшей легендой еще при жизни.

Они жили счастливо? Или не очень? Трудно сказать… Лет через пять прилетела стрела — короткий тяжелый болт, выпущенный из плохого арбалета. Полоумный оборванец под пытками так и не сказал, кто его послал, кто заставил нажать спусковой крючок. Вполне возможно, что он и правда был одним из тех, кому она когда-то отказала.

И осталась дочь. А профессор стал капитаном стражей короны. Сначала, правда, он был рядовым. Стражи короны — это те, кто, формально, должен охранять дворцовые хозяйственные постройки, а неформально… От дальнейшего повышения по службе Питиш уклонялся. Он и так знал, что реальную власть над столицей делит только с одним человеком — главой гильдии ассенизаторов.

Мааниту появилась вместе с Шабриллой — то ли служанка, то ли охранница, то ли подруга для однополой любви, а может быть, все сразу. Эта крупная женщина в молодости была очень красива, но рядом с маленькой изящной Шабриллой мужчины ее просто не замечали.

Эллана, конечно, этого не помнила, но рассказывали, что именно она не дала уйти Мааниту после смерти матери. Та осталась в доме Патиша и с годами плотно вросла в жизнь почти всех аристократических семейств столицы. Дело в том, что Ма владела удивительным искусством делать женщин красивыми; чуть-чуть подправить прическу, капля косметики, а духи лучше вот эти и вот сюда; осанка, жест, мимика — и немолодая, измученная изменами мужа матрона уже не знает, как разорваться между юным любовником и вдруг воспылавшим мужем. Бесцеремонная, фантастически грубая Мааниту сделалась лучшей, доверенной подругой чуть ли не всех знатных дам Хаатики. Из-за нее ссорились, плели интриги, Всяких секретов она знала, наверное, больше любой тайной канцелярии, но утечек не допускала: и помыслить было нельзя, чтобы Мааниту кому-нибудь что-то о ком-то сболтнула.

Мероприятие, к которому Ма, не жалея сил, готовила сейчас Эллану, случалось ежегодно. Это был праздник, религиозную подоплеку которого все давно забыли. Смысл его заключался в том, что на этом балу-сборище в Большом Зале королевских приемов аристократия Хаатики демонстрировала друг другу своих отпрысков, которые за истекший год стали совершеннолетними. Строгого ритуала не было, зато была масса нюансов и тонкостей, копившихся веками. Так, например, Атель-ру-Баир-Кен-Тена, он же Патиш, не мог получить приглашения на этот бал. Более того, он счел бы себя глубоко оскорбленным, получи он такое приглашение! И это потому, что формально он считается одним из тех, кто сам должен эти приглашения рассылать, решая, кому стоит присутствовать, а кому нет. Но, с другой стороны, табель о рангах никто не отменял, а по этой табели место капитана стражей короны не дальше лестницы у парадного входа. Однако Патиш — мужик не слабый и, как говорит Ма, «в заднице настеганный» — он и сам разберется, а вот Эллана… С одной стороны: девочка — никто, и зовут ее никак, но с другой стороны… А ведь ей в этом году исполнилось шестнадцать: не появиться на балу значит навсегда вычеркнуть себя из списка тех, в ком течет голубая кровь. Родной папочка явно не собирается официально вводить свою внебрачную дочь в высшее общество. Там, в этом обществе, уже вращаются с полдюжины его законных детей от трех жен, причем с последней он, кажется, формально так и не развелся. Но нуждается ли в приглашении дочь самого Атель-ру-Баир-Кен-Тена и экс-королевы Шабриллы? Может быть, ее присутствие для всех является само собой разумеющимся, и никто просто не посмеет послать приглашение? А если приглашение все-таки будет, как на него реагировать?

Мааниту проблему с балом решила. Она почти целый год вынюхивала, выясняла, прощупывала мнение широких масс узкого круга и в конце концов выдали формулу:

— О приглашении ты не узнаешь — есть оно или нет! Ты будешь танцевать Танец Пастушки!

Эллана сначала рассмеялась. Потом обиделась. Потом сообразила, в чем дело, и бросилась на радостях к Ма, обняла ее и попыталась поднять над полом. Комкая довольную улыбку, та освободилась от объятий и, не шутя, влепила воспитаннице по правой ягодице:

— Тебе еще рожать, дура! Куда ты такие тяжести?!

Да, Танец Пастушки — это такое дело… Когда-то, очень давно, этот танец, открывающий бал, исполняли лучшие представители юного поколения аристократии. Предварительно устраивались многоступенчатые конкурсы со строгим жюри, интригами, обидами и даже попытками самоубийства. Однако постепенно ритуал выродился и сошел на нет. Сам танец, конечно, остался, но последние лет сто его исполняли профессиональные танцоры. Они, конечно, должны быть очень молоды, очень красивы и талантливы. После выступления они остаются в зале — таким образом аристократия демонстрирует свое единение с народом, с простыми тружениками. Никто не может запретить девушке голубых кровей исполнить этот танец. Но поскольку ее никто не выбирал, это будет означать, что она считает себя лучшей среди сверстниц, а по мастерству — как минимум равной профессионалкам. Зрителям останется только два выхода: восторженно принять ее или отвергнуть. Для последнего членам высшего общества не потребуются ни гнилые помидоры, ни тухлые яйца — они умеют обходиться еле заметным жестом, легкой улыбкой.

А еще! А еще одежда — наряд, так сказать. Но Ма есть Ма, и ее никому не переплюнуть! И пусть все девицы описаются от зависти: никаких платьев с разрезом до пояса! Никаких декольте! Пусть все видят, что она скромна не по годам! И вообще, она же танцует — у нее не наряд, а рабочий костюм!

«Значит, так: брючки. Темненькие, тонкие такие, чтобы плотненько так, но не обтягивали. Внизу, на голени, чуть-чуть расклешенные: да, вот такие — хоть в шпагат садись, хоть нос ногой чеши! И трусики надо — не широкие и не узкие, без натяжки: пусть гадают, есть они или нет? Теперь блузка: светлая, почти телесного цвета. Нет, нет, не в обтяжку, но близко… Лифчик не надену! Не надену!! Не трясутся они… почти. И пускай! Вот будут как у тебя, тогда и… Ой, больно! Все равно не надену! А руки до плеч голые. Под мышками брить не буду! Не буду, и все! Ну и что, что светлые? Их же почти не видно… Конечно, никаких бриллиантов — маленький кулончик на золотой цепочке. Ну и что, что папин, — он мне идет! Ах да, еще обувь… Вот эти хочу: подошва мягкая, каблук низкий, а сверху одни ремешки. Да не собираюсь я снимать штаны, не разуваясь! Зато ноги потеть не будут… Уф-ф-ф!»

О, эти нюансы да тонкости! Вот, скажем, как простой скромной девушке попасть на бал? То есть как ей переместиться в пространстве от дома родного до зала приемов? Это — целая наука. Можно доехать в карете, можно верхом на лошади, можно даже пешком — а почему нет? Но нормальная, по-настоящему скромная девушка должна прибыть на носилках. Нет, не лежа, конечно, а сидя в этакой будочке с занавесочками. А нести носилки должны на плечах четыре могучих верных слуги-охранника. Это если девушка просто скромная, а вот если она очень скромная, то в свои почтенные шестнадцать лет она уже может удостоиться мужского внимания. И восторженный поклонник может тайком подкупить (четыре монеты, не меньше!) одного из охранников-носильщиков и занять его место. В маске, конечно. Но тут кроется большая опасность: а вдруг подружку принесут на носилках не один, а два или даже три поклонника в масках?! И это при том, что у нее передние зубы вперед торчат, как у белки, а сисек почти нет! Может, на всякий случай, надеть маску на кого-нибудь из слуг? Ох-хо-хо…

И вот час настал. Взмахнув руками, как крыльями, Эллана подпрыгнула к потолку и ударом правой ноги распахнула дверь на улицу. «Ого, как интересно! Кто же из друзей-приятелей на такое сподобился: два носильщика в масках! Или новые воздыхатели? Да, фигуры незнакомые… Надо будет потом с ними поболтать! Ну поехали, ребята, — я легкая, вы и не почувствуете!»

Эллана сидела на низеньком стульчике, носилки плавно покачивались. «Как интересно, как непривычно! Жалко, что ехать тут всего ничего: две улицы, переулок, и вот она, Дворцовая площадь. Та-а-ак, что это там? Ага: телега завалилась прямо поперек улицы, и вся капуста на земле! Правильно: лучше обойти — по переулку влево, а потом можно сразу направо…»

Носилки резко колыхнулись. «Что такое?! — она высунула голову, глянула назад и вниз: двое слуг исчезли, носилки теперь несли четверо в масках. — Однако! А вот и правый переулок…»

Только носильщики туда не свернули, а двинулись прямо и перешли на рысь.

— Вы что, сдурели?!

Благодушное настроение испарилось: «Нет, они не сдурели! Это или похищение, или покушение. На меня?! В центре города?! Средь бела дня! Ну не совсем дня — через четверть часа будет темно. Та-а-ак, впереди из-за угла народец какой-то высовывается — вот к нему-то меня, наверное, и несут! А, гады, нашли куклу! Что-то вы мне разонравились, ребята…»

Прыгать вниз она не решилась: «Стена рядом, окажешься под ногами носильщиков, и будет свалка. Вон, кажется, то, что нужно: впереди справа чуть ниже подоконника второго этажа из стены торчат две балки с веревками для просушки белья. Неудобно, конечно, — кабина мешает, но попробуем!»

Она прыгнула из положения сидя, оттолкнувшись ногами от правой перекладины, лежащей на плечах похитителей. Уже в полете Элл чуть довернулась и повисла на почерневшей от времени балке. Хвала богам, деревяшка не сломалась! Элл широко качнулась вперед-назад и разжала руки. Приземлилась удачно — в полный присед.

Лишенные опоры носилки еще не упали на землю, а один из носильщиков уже тянул к ней лапы:

— Куда?!

— А туда!!!

Распрямляясь, как пружинка, Эллана взмыла в воздух и, с разворотом на девяносто градусов, коротко тюкнула мужика ногой в челюсть. Уже в полете мелькнула мысль, что зря она это делает: обувь непривычная, дорога булыжная — можно что-нибудь себе вывихнуть или растянуть, а ей нельзя! Но чужая челюсть послушно хрустнула, и приземлилась она удачно. Второй громила в маске уже почти успел загородить проход своей тушей и растопыренными руками.

— Ах, ты!.. Курицу ловишь?

Уже без всякихвыкрутасов она ударила, как клюнула, кулачком в горло, чуть выше ключиц, поднырнула под руку и рванула во всю прыть. Хвала богам, дорога была ровная и почти чистая! Сзади затопотали, но после первого же поворота, кажется, отстали. Так: переулок, поворот, через улицу, еще переулок и — вот она, Дворцовая площадь! На секунду Элл задержалась, прикидывая, каким из входов воспользоваться. Потом решилась и одним рывком, как на тренировке, пересекла площадь.

«Уф-ф-ф! Добралась-таки! — в этой части дворца Эллана чувствовала себя как дома: здесь обитали артисты, старшие повара, художники, портные. — Все-таки молодец Ма: две ночи заставила спать с какими-то ядовитыми тампонами под мышками, теперь хоть траву коси, хоть мешки таскай, а все равно потом вонять не будет! Та-а-к, где тут…»

Она коротко постучала и, не дожидаясь ответа, вошла в комнату:

— Привет, Нойл!

Сидевший перед зеркалом человек повернулся и застыл со стаканом красного вина в руке.

Эллана в очередной раз поразилась: как же он красив, этот главный королевский скрипач! Черный бархатный камзол, такие же панталоны, высоколобое мужественное лицо с темной негладкой кожей и… золотистые, чуть вьющиеся волосы ниже плеч! «Таким волосам позавидует любая блондинка. А глаза почти черные, так и горят… Трезвый еще… Нет, надо все-таки ему отдаться — нельзя же так мучить человека! Только он старый: наверное, лет на пять моложе отца».

— Ты все пьешь, Нойл?

— Пью, а ты хочешь предложить мне что-то взамен?

— Да, пожалуй… Но позже.

— Не говори так, Эллана: ты ничего мне не должна, и я ничего не прошу. Что случилось? Похоже, что тебя хотели изнасиловать и не смогли!

— А что, заметно, да? Где? Пусти меня к зеркалу!

— Все в порядке! Только кулон у тебя висит на спине, и помада размазалась. Садись, работай. Тут хватит косметики на целый бордель. Тебе налить?

— Ты же знаешь, что я не пью! И тебе не советую. Впереди еще целый вечер, а ты уже…

— Что мне ваш вечер?

— Как, ты не будешь играть?!

— Не буду.

— Послушай, ведь в Танце Пастушки вторая и третья часть — сплошное соло! Как же?..

— Обойдутся! Молодые уже передрались за право исполнять эту порнушку!

— Нет, ты не понимаешь, Нойл! Ты не понимаешь: я буду танцевать!! Уже договорилась с Туаной. Она согласилась… Небезвозмездно, конечно.

— Ты?! Зачем? Впрочем… Пожалуй… В этом есть смысл: танцуй!

— Нойл, но я хочу, чтобы играл ты! Понимаешь: ТЫ! Ну пожалуйста! И не пей больше! Сыграй, а? У нас с тобой здорово получается! А мне нужно, чтобы обязательно получилось! Сыграй Пастушку, а я… Я потом приду — правда-правда! Ну сыграй, Нойл!

Она вдруг замолчала, перестала крутиться перед зеркалом. Скрипач стоял у стены, сложив руки на широкой груди. Он был худ, строен и очень высок — ей не поцеловать его, даже встав на цыпочки. Он смотрел на нее, и в глазах его была даже не страсть, а какое-то мрачное темное пламя. Эллане стало слегка не по себе:

— Ну что ты, Нойл? Хочешь, давай сейчас… У нас полно времени!

— Нет. Я буду играть. Прости, мне нужно побыть одному.

«О-ля-ля! — подпрыгивая и поворачиваясь в балетных па, Эллана порхала по пустому коридору. — Та-а-ак, теперь надо сюда, а в туалет — потом».

Тра-та-та! — отстучала она по двери и шагнула внутрь. Комната плавала в ароматном, терпком дыму. Хозяин полулежал в кресле, водрузив босые ноги в обтягивающих панталонах телесного цвета прямо на столик, заваленный пузырьками и баночками с косметикой. Его мускулистый безволосый торс был обнажен, одна рука безвольно свисала до пола, а в другой он держал массивную чашечку трубки с очень длинным тонким мундштуком.

— Привет, Эллана! Как жизнь? — Он сделал вялое движение рукой с трубкой. — Все порхаешь?

— А ты все куришь, Воир?

— Курю, и мне хорошо. А тебе плохо?

— Слушай, здесь же не продохнуть! Я заберу твою траву, иначе через час ты перепутаешь ноги и руки! А я…

— Да, знаю… Туана сказала… Не дергайся: у нас с тобой никогда не было проблем.

— Не было, не было! А мне надо, чтобы они все на уши встали!! Мне надо!!! А ты тут лежишь, куришь и растекаешься, как дерьмо на полу! Хватит дымить!!

— Ну-ну, не ругайся! Через час я буду в норме, вот увидишь.

«Черт, что же с ним делать? Вот ведь подарок богов: и наркоман, и гомик, и импотент, наверное, и… тан-пор! Лучший! Конечно, надолго его не хватит: увянет смазливое личико, и выгонят его пинками, но сейчас… Пока он есть, о других и говорить-то неприлично! Ч-черт, что же делать?! Если только попробовать?»

— Ладно, Во, только не подведи! Слушай, а можно я приведу себя в порядок? А то меня по дороге чуть не убили! Представляешь? Я не буду тебя стеснять?

— Валяй, валяй… Свои люди, артисты… Кому понадобилось тебя убивать? Разве для этого боги творят прекрасных женщин?

«Он, кажется, небезнадежен: на комплимент сподобился! Будем работать», — решила Эллана. Она сняла блузку и стала рассматривать в зеркале свои груди. Погладила правую, потом левую.

— Откуда я знаю — кому? Какие-то ребята в масках заменили носильщиков и хотели меня занести в темный уголок.

Она повернулась к юноше и, теребя сосок, продолжала:

— Было так страшно, так страшно! Но я вырвалась и убежала! Они гнались за мной до самой площади, представляешь?

В карих глазах танцора, окаймленных роскошными ресницами, появился слабый интерес.

— Здоровенные такие мужики — и в масках! Но я одному ка-а-ак врезала! А другому… Ой, ой, что-то колется! — забеспокоилась Эллана и изогнулась, пытаясь заглянуть себе за спину. — Ой, ой, что там такое?

Ответа не последовало, и она расстегнула пуговицу сбоку, чуть сдвинула вниз брюки, погладила себя по спине:

— Посмотри, там ничего нет? Не здесь, не здесь, ниже! Ну какой ты! — расстегнула еще одну пуговичку и грациозно спустила штаны вместе с трусиками до колен. — Вот здесь, справа! Ничего нет, да? Ну и ладно!

Воир огладил ее ягодицу:

— Ты красивая, Элл…

— Что ты говоришь?! Неужели?! Кто бы мог подумать?! Но, наверное, это правда, раз даже ты заметил!

— Ну зачем же так, Элл?.. Я хочу…

Она не торопилась возвращать одежду на место. Медленно провела ладонью от лобка до правой груди, чуть помяла ее:

— Ты?! Хочешь?! Да что с тобою, Воир? Уж не заболел ли ты?

— Эллана!..

— А, ладно! — она томно потянулась, подняв руки и сцепив их над головой так, что груди с набухшими сосками задрались вверх. — Ладно, мой хороший! Ты же не подведешь меня, правда?

Дальше она сделала все быстро: подтянула штаны, подхватила блузку, чмокнула юношу в лоб и выскочила в коридор.

Проходивший мимо пожилой слуга чуть не уронил поднос с посудой, наблюдая, как одевается Эллана. Он, конечно, и не такое видел, но все-таки…

Этот танец имеет давнюю историю и простейший сюжет: встретил Принц Пастушку… Говорят, что на заре времен танцоры выступали почти голыми и имитировали (или не имитировали?) перед зрителями чуть ли не половой акт! Зато потом несколько веков в моде были такие костюмы, что выступающие еле-еле могли шевелить конечностями. Но те времена прошли — все хорошо в меру. Сейчас исполнители могут выбирать сами, чем производить впечатление на публику — отточенностью движений или накалом страстей. За себя Эллана почти не волновалась: лишь бы Воир не подвел, только бы Нойл не подкачал! А она-то уж сделает, она им устроит!

Началось! Вступление, часть первая — Встреча. Нойл среди музыкантов: собран, строг, глаз не поднимает. А Воир, кажется, в норме: возбужден, но в меру, координация безупречна.

Собственно говоря, это не театр, и публика совершенно не обязана молча стоять и смотреть — светский треп обычно продолжается, люди ходят туда-сюда, выпивают, закусывают.

Первая, разминочная часть еще не закончилась, а Эллана почувствовала, что зал смотрит. Молча, не двигаясь. Кто-то откусил пирожное и забыл проглотить, кто-то поднял бокал и не выпил…

«Ага! Забрало! Ну держитесь!!» — и она расчетливо, медленно и мощно начала отдавать, выдавать энергию страсти — все, что уже пережила сама, и, главное, то, что еще надеялась пережить. Прекрасный Принц в исполнении лучшего танцора Хаатики казался слишком мелким, недостойным, не соответствующим такой волне, такой силе.

Часть вторая — Любовь. Оркестр почти весь смолк, еле слышно подрабатывают ударные, и поет скрипка. Точнее, они поют вместе: знаменитая большая скрипка Нойла и хрупкая черноволосая девушка. Звук и движение, казалось, слились воедино, и это почти невыносимо:

— Милый! Возьми меня всю и навсегда! Навсегда и всю! Я хочу быть с тобой, раствориться в тебе. Что мне люди и боги, что мне весь мир! Мне нужен только ты, ты, милый!

Часть третья — Разлука. Прекрасный Принц исчезает, и в полукруге зрителей только двое — высокий, одетый в черное скрипач с золотыми кудрями и девушка. То, что было раньше, уже казалось пределом, но выяснилось, что можно еще и еще!

Нойл не делал театральных движений, не тряс гривой: он стоял, широко расставив ноги, и играл. Девушка танцевала:

— Он ушел, его больше нет… Его не стало, и мир рухнул. Это даже не горе — это бездна! Но ведь он БЫЛ! Он был со мной! СО МНОЙ — и это счастье, всеобъемлющее и полное, которое не затмит ничто!

Финал. Пастушка умерла. Вибрирующий голос скрипки замер на неустойчивой ноте. Казалось, если сейчас, немедленно не прозвучит разрешающий устойчивый звук, душа просто лопнет, взорвется, вывалится наружу! Ну же, ну!!!

Есть! Вот он, все-е-е!!!… И последний аккорд: ХРЯСЫ!

Нойл стоял, опустив руки. Трепетала обрывками струн разбитая скрипка. Он смотрел поверх голов, куда-то вдаль. Он стоял недолго: откинул назад волосы, повернулся и пошел к выходу — длинный, худой, нескладный…

А она лежала на полу и старалась дышать не слишком бурно: умерла все-таки. «Кажется, получилось! Черт, я вся мокрая, и штаны прилипают. Ну что же они? Кто-то, кажется, в обморок хлопнулся, и еще… Оттаскивают!»

Зал как-то разом выдохнул и ожил: гомон, всхлипы, хлопки. Еще кому-то стало дурно, и его уводят.

Она медленно поднялась и склонилась в ритуальном поклоне. Вот теперь зал взорвался! Она вдруг оказалась в гуще толпы, все говорили разом, обнимали, трясли за руки, лапали за мокрые плечи, кто-то норовил поцеловать в лобик:

— Девочка, разве так можно?! Ты превзошла всех, Элл! Ты войдешь в историю! Это незабываемо!!! Это немыслимо!!!

— Спасибо, спасибо! Благодарю вас! Я старалась! Спасибо! Позвольте только… Извините меня, я сейчас! Приведу себя в порядок. Я скоро вернусь, я быстро! Простите, извините! Благодарю вас…

Нойл стоял посреди комнаты и пытался вытрясти на лезвие еще одну каплю из маленького пузырька. Дверь распахнулась.

— Ты?!

Она прыгнула ему на шею прямо с порога. Он едва успел разжать пальцы.

— Дурак! Большой, старый, длинный, белобрысый дурак! Нойл, Нойл…

Кинжал мелко дрожал, воткнувшись в пол тонким лезвием, пузырек разбился…

Часа через два Эллана, подперев рукой голову, смотрела на спящего: «Ну умаялся! Хоть картину с него пиши: „Счастье неземное“. Он ничего… И не старый вовсе… Не трахался, наверное, давно: накопилось… Надо ножик у него забрать. Интересно, одежка-то высохли? И помыться… Хорошо, что сюда провели наконец проточную воду — с кувшином намаешься! И лезвие помыть… Интересно, а чехол у него где?»

Она сначала тихо отодвинулась, а потом встала. Деревянный пол приятно холодил босые ступни. Нойл просыпаться не собирался: кажется, он получил все, что хотел в этой жизни, и ему было хорошо. Эллана выдернула из пола клинок, потом открыла маленькую дверцу, за которой слышалось тихое журчание.

— Давай выпьем за успех, Элл! Тебе сок, мне вино! Ты любишь сок ай-хо?

Воир как-то странно напряжен, натянут, взгляд его ускользает. В комнате почти нет дыма, а наполненные стаканы, кажется, стоят уже давно.

«Он что, сидит тут и ждет меня?! — изумилась Эллана. — Разволновался перед свиданием?! Нет, на него это не похоже — станет он переживать из-за таких пустяков! А в чем дело?»

— Что случилось, Во?

— Ничего не случилось, Элл. Давай выпьем, составь мне компанию!

— С каких это пор ты стал баловаться винцом, Во? Среди твоих бесчисленных пороков склонность к пьянству еще никем не отмечена! Ты решил восполнить пробел? Давай лучше покурим! Дашь затянуться?

— Покурим! Обязательно покурим, Элл! Но сначала давай выпьем. Сделай мне приятное, ну что тебе стоит? — Он поднял свой бокал, приглашая ее присоединиться.

— Не буду я ничего пить, Воир! Не буду, пока не скажешь, что с тобой случилось! Тебя что, пыльным мешком из-за угла офигачили? Или у тебя ломка?

Юноша встал и начал нервно ходить по комнате:

— Понимаешь, Элл, все так сложно… Все так переплелось… Ты такая замечательная девушка… Но я… обстоятельства… Это — вне моей воли, это — выше моих сил… Я простой танцор… а ты такая…

— Черт побери, Во! Что ты бормочешь?! Что ты хочешь сказать? Что ты — гомик? Да, пожалуйста! Хоть с лошадьми трахайся! Я обещала прийти — и пришла! Папа говорит, что долги надо платить. И правильно говорит: разве я против? Тебе меня не надо? Кошмар! Вот прямо сейчас пойду и повешусь. Перестань бегать, Во! В глазах рябит! Скажи толком…

— Элл, Элл, ты не понимаешь! Обстоятельства… Это такая ситуация, что… И нет выхода… Я должен… Но Элл, Элл…

— Ч-черт! Ты успокоишься или…

В очередной раз оказавшись у нее за спиной, Воир вдруг положил ей на лицо мокрую ладонь и резко вздернул голову кверху. Она не стала ждать, что последует дальше: перерезание горла или сворачивание шеи. Мышцы сработали сами: ногой она вывернула из-под себя табуретку и ухнула вниз, на пол. Стукнулась ягодицами, прихватила рукой его стопу и резко надавила плечом на колено сбоку. Прием получился, но Воир был профессиональным танцором: он сумел извернуться и встать на колени.

— Элл!…

— Гад, сволочь!!!

Она вскочила, врезала ему ногой по ребрам, потом чуть подпрыгнула, чтобы сменить опорную ногу, и…

Мир взорвался: лязгнули зубы, стало больно, а потом темно.

«Ой-е-ей, голова! Ой, шея!! Больно-то как… Что-то такое уже было когда-то… Но не так же! О-о-ой… Это нокаут — чистая победа. О-о-ой! Я так тоже умею. А почему темно? И вообще?»

Результат обследования окружающего мира был неутешителен: она лежит по стойке «смирно», закатанная во что-то, наверное — в ковер. Возможно, в тот самый, что был в комнате Воира. «Гад, сволочь, педик несчастный, убью!!! Впрочем, это — потом». А лежит она, закатанная, в чем-то едущем. Везут ее, значит. Не на лошади поперек седла, а в повозке. В хорошей повозке, с рессорами, и колеса почти не стучат. Закатали ее не плотно: руки немножко шевелятся, рот и глаза свободны, только ничего не видно. «Интересно, а кинжал забрали? Он на шнурке висел, на шее — по животу шлепал, мешался. Конечно, забрали. Или нет?! Вот идиоты!»

Кое-как она протиснула руку к животу и обнаружила, что не только чехол, но и сам стилет на месте. Только бы не порезаться — хоть и вымыла лезвие, но кто знает, чем там его мазал Нойл. Оружие это колющее, резать им грубую плетенку чуть ли не в палец толщиной — одно мученье. Впрочем, ковер старый, протертый, а лезвие острое. Она начала было там, где удобнее — прямо перед лицом, но потом сообразила и стала пилить волокна вдоль бока — от плеча к ногам.

«Ковер, кажется, не обвязали, и верхний оборот лежит свободно — это еще одна удача. Какие-то они недотепы! Или очень спешат? — Элл осторожно высунулись. — Та-а-ак: ночь, город — наверное, окраина. Повозка открытая, но с дугами для крыши. Впереди двое, один сзади: стоит спиной, поясницей оперся о последнюю дугу, руки закинул — бдит, значит. Едут шустро: какие-то дома рядом мелькают, но ни фонарей, ни факелов. Видимость приличная — луна, наверное… Что делать-то?

Ну что делать — это ясно: всех раскидать, всех порезать, и домой к Ма, к папе. Только писать очень хочется: ой-е-ей, как хочется! Это героини романов никогда в туалет не ходят! Даже по-маленькому, не говоря уж… А я так не могу! Ч-черт! А плевать! А пускай!! Жизнь дороже!!! В конце концов… Да ну вас всех! — Она расслабила мышцы, и ногам стало горячо. — И наплевать! Зато как хорошо-то! Фу-у… Ну ребята, вы еще пожалеете! Сейчас я вам устрою! Сейчас я вам…»

Эллана лежала на дне повозки в пыльном ковре и накручивала, распаляла себя, пытаясь впасть в то знакомое, где-то даже любимое, состояние этакого бешенства, из которого только два выхода — победа или смерть! Тренер пытался отучить ее от этого при помощи оплеух и длинных нотаций: «Боец, который весит пятьдесят килограммов вместе с тапочками, не может, не должен впадать в состояние гарра — это для больших и сильных! Твое оружие — расчет и точность, ювелирная точность и безупречный расчет!» Он даже отцу жаловался, но Патиш сказал, что это у нее наследственное. Нет, она может удержаться, когда захочет… если захочет.

Желаемое состояние все не приходило, наоборот: накатывала обида и жалость к себе — вот она тут лежит, маленькая, мокрая… «Нет! Хватит! Ну гады!!!» Кинжал мешал выбираться, и пришлось зажать его зубами, на всякий случай оттянув губы. Элл чуть-чуть проползла в задок повозки и взяла кинжал в левую руку. Правую она подняла, провела между расставленных ног мужчины, прицелилась, выдохнула и… цапнула его мошонку и рванула вниз!

Человек вскрикнул, взмахнул руками и начал садиться. Эллана подалась вверх навстречу и боднула его головой в зад. Как был — скрючившись и держась руками запах, мужчина выпал на дорогу. Он еще, наверное, не долетел до земли, а Эллана уже повернулась и прыгнула вперед, на того, кто первым оглянулся.

Дальше был бред, безумие… Она не думала, не контролировала ситуацию — она дралась. Всем, чем могла, использовала все, что умела, все, что применять можно только на пороге смерти: целилась в горло, в глаза, в пах, ломала пальцы, рвала губы и ноздри. Ее тоже били, хватали, валили на землю. Она вырывалась, выскальзывала, выворачивалась, то теряла кинжал, то выхватывала его из чьей-то руки, прокусив запястье, опять теряла… Наверное, ее не хотели убивать, а удержать не могли.

Когда Эллана пришла в себя, то обнаружила, что несется по темной улице в полном одиночестве, и дальше бежать никаких сил уже нет. Кое-как она дотянула до ближайшего угла, прислонилась к стене, потом сползла по ней, царапая спину, и села на корточки. Под носом было мокро, она попыталась вытереться и обнаружила, что все еще сжимает в кулаке рукоятку кинжала Нойла — острый тонкий кончик был обломан.

Дыхание никак не восстанавливалось, в груди жгло и першило, даже слегка подташнивало. «Так, кажется, всегда бывает после большой пробежки, — успокоила себя Элл. — Не это главное! Лицо: левый глаз подбит и заплывает, носовой хрящ болтается, но, кажется, на сторону не свернут, из носа уже почти не течет, губа распухла, а волос, наверное, половину выдрали! Зато все зубы на месте — шатаются только».

Эллана встала, осмотрела себя и ужаснулась: «О боги Священной горы! Выше пояса остался только папин камушек на цепочке (уцелел!) и все! Лоскут вот один свисает, с пуговкой — как раз хватит прикрыть полсиськи… Штанины? Как же, жди — одна оторвана выше колена, а другая ниже. Что же делать?!»

Она растерянно огляделась по сторонам: «Хоть бы тряпку какую спереть… Ну да, ищи дураков — кто же оставит белье на ночь сушиться на улице? Да-а-а, попала… Что хоть за район-то? Где это я?»

Кроме каменных стен вокруг ничего не было видно, и, горько вздохнув, девушка побрела по улице, потом свернула на другую. В конце концов в просвет между домами удалось рассмотреть темный массив Священной горы: получилось, что она находится в противоположном конце города — где-то в районе Южных ворот, в одном из рабочих кварталов. «Ох-хо-хо: отсюда и днем-то не выбраться! — затосковала Эллана. — Но днем к тому же будут люди, а я…»

И она пошла. Время от времени из темноты слышались пьяные голоса, крики и говор людей — тогда она куда-нибудь сворачивала и двигалась дальше, ориентируясь по положению лунных теней.

Ночь явно перевалила за середину, когда, в очередной раз уклонившись от встречи с какой-то компанией, она вдруг обнаружила, что оказалась в тупике. А голоса приближались, и деваться было некуда. Эллана забилась в тень погуще и стала ждать.

Их человек шесть или семь, голоса громкие, возбужденные. Говорят на мусорном сленге — языке трущоб, в котором намешано всего понемногу, все падежи неправильно, окончания как попало, но понять можно.

— Во, дочапали наконец! Темно здесь, как у кое-кого в заднице! Давай, Мак, открывай, у тебя ключ!

— Какое «открывай»?! Я ни черта не вижу! Толстый, зажги факел, у тебя же остался!

— А идешь ты лесом, тяб-переяб! Нажрутся, как свиньи, и ключом в дырку попасть не могут!

— Я тебе сейчас попаду, харя!

— Тихо вы, твари! Тут кто-то есть. Малыш, ты что-нибудь видишь?

— Я всегда все вижу. Мак, иди сюда с ключом. Я тебя прицелю, ты разбежишься…

— Спорим, он промажет!

— А я говорю, что тут кто-то есть! Вон там! Толстый, тебе еще не надоели твои яйца? Нет? Тогда зажигай, пока не оторвали.

Зашипел, задымился факел, и тупик осветился неровным светом, задвигались тени на стенах.

— Ого, какая!

— Ну и страшна! Смотри, смотри, с ножиком!

— Интересно, зачем такой уродине ножик? Ха-ха, и так страшно!

— Слушай, да она голая! Во, во — сиськи торчат!

— Не-е, у ней штаны есть — панталончики, гы-гы!

Компания была пестрой — в том смысле, что цвет кожи у парней был от иссиня-черного до бледно-белого. Одеты тоже по-всякому — панталоны, штаны, рубашки, майки. Командовал, похоже, здоровенный коричневый детина в мятых брюках и рваной майке. Бицепсы его были необъятны, а зубы и белки глаз, казалось, светились.

Эллана смотрела на них с растерянностью и ужасом. Смысл слов до нее доходил, но понимать его она отказывалась. От обиды и беспомощности хотелось плакать.

— Эй, Хромой! Ты самый смелый — тащи девку сюда!

— Почему это сразу я? У ней ножик. И не девка она вовсе. Она, может, девкой была, когда ты еще и мальчиком не стал! Сам тащи!

— Щас я тебе вторую ногу оторву! Говорю: девка, значит девка! Ну скажи, Малыш!

Тот, которого звали «Малыш», был, в общем-то, не самым маленьким. Малышом он казался только рядом с коричневым громилой. Одет парень был совсем экзотично: широкие меховые (!) штаны, неровно обрезанные ниже колен, и такая же меховая жилетка без пуговиц.

— Слушай, Толл, ну что ты к ней прицепился? Баб тебе мало? Пошли домой, спать охота. Ночь кончается, а завтра вставать!

— Нет, погоди! Может, если ее помыть, она окажется принцессой? Смотри, как сиськи торчат! И попка, кажется… Ну-ка покажись, красотка…

Коричневый сунулся к ней, и Эллана чиркнула воздух перед собой обломком кинжала. Парень отпрянул, но явно не испугался:

— Слушай, да она молодая и шустрая! И талия у нее, и все остальное… Только лицо разбито, но это — фигня. Я таких люблю!

— Гы! Да она же у тебя, гы-гы, лопнет! — тонко пошутил кто-то из парней.

— Заткнись, дурак! Щас ты у меня сам лопнешь! Иди сюда, девочка! Иди к маленькому Толлу! Иди, не бойся: Толл добрый, ласковый и такой одинокий! Иди сюда, сука!!!

— Не заводись, Толл, не надо! — попытался успокоить коричневого гиганта Малыш. — Что ты к ней прицепился? Может, это я ей нравлюсь, а не ты?

— Отстань! В рог хочешь?

— Зачем? Вот прикинь: допустим, дашь ты мне в рог, и что? Все скажут: «Обидел слабого». А вдруг ты не сможешь дать мне в рог. Тогда что? Представляешь?

В голосе Толла уже не было прежней уверенности:

— Как это — «не смогу»? Тебе в рог? А чего она?!

— Ну, ты, блин, зануда! Давай так: эта — моя, она мне по размеру подходит, а тебе завтра я оплачиваю Зайну на целый вечер.

— Зайну!! На вечер?! Да ты с дуба упал! Ты знаешь, сколько она берет? А у тебя, сам говорил, всех денег — два шаклима!

— Ну не возьмет же она за вечер больше одного? У нее же……не золотая?

— И что? Ты хочешь сказать…

— Да, именно! — подтвердил Малыш и извлек из кармана монету. — Держи! На доброе дело для хорошего человека не жалко!

— Не, ну ты псих, Малыш! Точно — псих! Эта, может, вообще… А ты…

— Ладно, давай так: если эта — вообще, то ты мне завтра Зайну на полчасика гм… дашь подержать!

— Гы-гы-гы! — заржал темнокожий. — Дам, конечно, дам! Да она придавит тебя одной сиськой! Левой! Гы-гы! Посмотреть-то можно будет? Гы-гы!

— Смотри на здоровье! А сейчас проваливай! Это — моя добыча!

— Нет, ну ты и псих, Малыш!

— Иди, иди!

Парни открыли наконец дверь и с шутками-прибаутками ввалились в дом. Малыш остался. Он сел на корточки и стал задумчиво смотреть на Эллану. Кажется, он больше не собирался ни говорить, ни двигаться.

— Долго ты собираешься так сидеть?

— Пока тебе не надоест.

— И что будет?

— Тогда ты заговоришь сама или уйдешь.

— Как это?

— Ну как… Ногами. Я тебя не держу.

— Ишь, какой добрый!

— Только я думаю, что ты не уйдешь. Скорее всего тебе просто некуда — иначе ты бы здесь не оказалась. Муж выгнал?

Эллана почему-то растерялась и не нашлась, что сказать. Она просто мотнула головой.

— Вижу, что не муж. Могла бы соврать.

— Что ты видишь?

— А много чего. Ты, наверное, красивая, но лицо у тебя побито. Костяшки пальцев ободраны. Характерно ободраны! Нож сломанный… И обувь дорогая. Я неплохо в темноте вижу: с кем-то ты хорошо дралась. Нормальные женщины редко наносят прямые удары, от которых обдираются костяшки указательного и среднего пальцев.

— Какой ты умный… Малыш! Прямо профессор!

— Ты что, прячешься или не можешь попасть туда, откуда пришла?

— Я не пришла. Меня привезли, а я сбежала!

— И?

— Я домой хочу! — вырвалось как-то само собой. Эллана прикусила разбитую губу, но было поздно — слово не воробей…

— Это далеко?

Говорить она уже не могла, только кивнула: ну сколько же можно! Навалились все на нее, маленькую!

— Та-а-к… — Малыш задумчиво поскреб подбородок. — Жратвы у нас нет, одежды лишней, пожалуй, тоже. Гм… На, надень мою! — он снял и подал ей свою безрукавку. — Сиськи у тебя, конечно, ничего, но ты, кажется, не горишь желанием мне отдаться. Так что пока лучше спрячь. Ах да, тебе же подпоясаться надо! Веревочку я, пожалуй, найду.

Он скрылся в доме, а она осталась на улице в его дурацкой меховой жилетке, которая доходила ей почти до колен, воняла кожей и потом. Можно было убежать — парень, наверное, специально предоставил ей такую возможность — только почему-то совсем не хотелось.

Малыш появился минут через пять:

— Слушай, у меня есть идея! Наши улеглись. Почему бы и нам не поспать до утра?

— Я домой хочу!

— Ну куда мы сейчас пойдем? Ночь, темно, на нас могут напасть какие-нибудь бандиты или хулиганы. Меня зарежут, тебя изнасилуют и тоже, может быть, зарежут. Тебе это надо? Пошли спать — трахать я тебя не буду, пока сама не попросишь.

— Наглец!

Парень пожал плечами:

— Сортир покажу, а место, где лечь, выберешь сама. Осторожно, вторая ступенька сломана!

Они уже поднимались по лестнице, когда Малыш что-то вспомнил и остановился:

— Самый главный вопрос! Ты уверена, что из-за тебя завтра стоит не идти на работу?

— Тебе заплатят!

— Гм… Бичом или мечом? Ладно…

То, что парень назвал «сортиром», было ужасно. Страшнее могло быть только… его отсутствие!

— Эй, Малыш! Я уже бдю, а ты еще спишь. Это несправедливо! Вставай!

— У меня выходной! Одолжи лучше рубашку! Я точно знаю: у тебя есть вторая!

— Не п…и! Нет у меня рубашки!

— Есть, есть! Ты ее за шкаф поставил! Дай поносить!

— Не дам! Ты порвешь или испачкаешь! Или гони две монеты!

— А рожа не треснет?

— Тогда девку дай трахнуть. Один раз! Хоть ты ее и не помыл!

— Сам договаривайся! Чем я ее мыть-то буду? Чья очередь была вчера идти за водой?

— Вот я должен ходить за водой для твоей девки!

— Тогда отвали!

— Сам дурак!

По освещенным ласковым утренним солнцем улицам шествовала странная парочка: худой мускулистый парень, одетый только в широкие короткие штаны из облезлой шкуры, и девица с подбитым глазом, голыми руками и коленками. Наряд ее также был сделан из шкуры не первой свежести и перетянут веревочкой на тонкой талии. Забавная, конечно, парочка, но Хаатика каждый день видит и не такое. Молодые люди что-то жевали на ходу и вели непринужденную беседу.

— Послушай, принцесса, ты уверена, что твои родители обрадуются, а не наоборот? Тебя выпорют и отправят обратно — туда, откуда ты сбежала!

— Какой же ты тупой, Малыш!

— Я не Малыш!

— А я не принцесса! Как же прикажешь тебя звать?

— О, у меня много имен! Настоящее — Евгений или Женя, но, если трудно, можешь звать меня даже первым: Зик-ка. Окончание «ка» означает, что я не прошел посвящения в воины.

— Ага, значит, ты дикарь из какого-то дремучего племени? Пробился в столицу на заработки! И на нормальные штаны еще не заработал?

— Обижаешь! Я, между прочим, заплатил за тебя целый шаклим. Этого хватило бы не только на штаны.

— Ах, какой добрый! Мужественный, благородный рыцарь спас бедную девушку от рук злодеев!

— А что, и спас! Я же видел, что ты собиралась драться, как кошка, которую загнали в угол.

— Рыцари и принцы, между прочим, за прекрасных дам сражаются, а не платят разбойникам какую-то мелочь!

— Ничего себе — мелочь! И потом: с подбитым глазом и распухшей губой ты не очень прекрасная дама, а драться пришлось бы с самим Большим Толлом!

— Ага, ты его боишься, Малыш!

— Я — не Малыш. Конечно, боюсь: Толл лучший боец у Южных ворот. Чтобы выбить его, нужно…

— Ты струсил и вместо драки предложил ему денег!

— Прекрати! Я больше не ловлюсь на эти женские штучки! Завалить можно любого… почти любого, но зачем? Толл — хороший парень! А если будешь дразниться, отниму безрукавку, и дальше пойдешь голой!

— Я и говорю: дикарь! Позавчера с дерева слез, вчера из леса вышел!

— Неправда, я здесь кантуюсь уже почти месяц! А на днях была удача: у Храмовиков появилась работа, и они брали всех подряд. Мы готовили какой-то вонючий раствор и заливали его в емкости. Нас даже кормили! И всем заплатили по два шаклима за три дня работы!

— Подумаешь — два шаклима! Лучше расскажи, откуда ты взялся? У тебя было трудное детство, чугунные игрушки, да?

— Ну с чугуном у нас в Поселке было туго. А игрушек я вообще что-то не помню. Хочешь историю про барсука?

— Какого еще барсука?

— Ну он был не совсем барсук — здесь такие звери, наверное, не водятся. Он такой… вроде маленького медведя.

— И что? Ребенком он похитил тебя из дворца и унес в свою берлогу. Ты вырос среди зверей и только недавно узнал, что ты — королевской крови. Теперь пробираешься к родителям, чтобы занять свое место у трона?

— Это ты пробираешься к маме с папой. А меня барсук не уносил. Он попал в петлю и уже почти вырвался. Чтобы он совсем не порвал ремень, я стал с ним драться. Он был почти с меня размером.

— Бедное животное! Ты, конечно, победил его?

— Нет, он в конце концов вырвался и убежал. Я остался голодным, и вечером мальчишки избили меня до полусмерти. Но одному из них я порвал ухо, а другому почти откусил палец.

— М-да-а, не получается из тебя сказочного принца. Откуда же ты взялся?

— Я пришел к тебе через миры и века!

— Ну через миры — это ладно, а как же ты прошел через века? И какие: бывшие или будущие?

— Наверное, можно сказать так: я возник из глубин прошлого. Вот за этими горами когда-то протекали большая река. Там, где она прижималась к предгорьям, жили люди речного племени, а ниже по течению начинались дремучие леса, и там обитали, соответственно, люди лесного племени. Вдоль реки весной и осенью шли стада буйволов и оленей, а в реке водились огромные рыбины — больше меня в длину и вот такой толщины! Мы били их гарпунами с острой рогулькой на ремешке.

— Ты просто пьянствовал с каким-нибудь студентом-историком и наслушался всякой ерунды! Или, может быть, живешь уже тысячи лет? Что-то не похоже!

Впереди между домами показался просвет — они подходили к одной из центральных торговых площадей Хаатики.

— Слушай, как тебя, Элл, что-то у меня нехорошее чувство… Как будто нам кто-то усиленно смотрит в спину. У тебя нет, а?

— Ничего у меня нет! Зато я вижу впереди площадь, и там мелькают желтые штаны стражей короны!

— Не оглядывайся! Иди, как идешь! Что-то… как-то… Сейчас проверим!

Парень шел, расслабленно помахивая руками, и вдруг, на очередном шаге, резко повернулся назад:

— Чего надо?

Человек, шедший за ними метрах в семи-восьми, остановился и попятился. Он был среднего роста и одет совершенно неприметно — слуга в лавке или вечный подмастерье. Перед собой он нес какой-то угловатый предмет, накрытый грязной тряпкой.

— Оглох? Чего надо?

Человек перестал пятиться и… Дальше все произошло в одну долгую долю мгновения. Левой рукой человек сдернул тряпку, а правой вскинул арбалет к плечу. Однако Женька завершил свой прыжок раньше, чем стукнула спущенная тетива. Голова человека глухо стукнулась о камни, арбалет отлетел в сторону. Парень тут же вскочил и, скрутив в кулаке рубаху, вздернул незнакомца на ноги:

— Ты что, гад?!

Тело вдруг дернулось и обмякло, а Женька почувствовал болезненный укол в предплечье. Он разжал кулак, и незнакомец осел на землю, потом завалился на бок. Из его спины, там, где кончаются ребра, торчал хвост арбалетной стрелы. Стреляли или с близкого расстояния, или оружие было очень мощным — тело пробито насквозь, наконечник торчит из солнечного сплетения! А улица пуста…

— Ты цела?

— Обижаешь!

— Черт побери, что такое?! Кто-то сильно не хочет, чтобы ты дошла до площади? О боги Священной горы! С кем я связался?!

Стоя над трупом, Женька огляделся: до площади метров двести и три подворотни, почти все окна открыты…

— Та-а-ак! За мной!!! — он ухватил девушку за руку и поволок через улицу к стене дома. Она, впрочем, не отставала.

— А теперь туда, быстро!!!

Они опять пересекли улицу и юркнули в ближайшую подворотню. Здесь было сумрачно и пусто.

Огромная пегая кобыла, и на ней толстые ляжки в желтых штанах, брюхо распирает красный камзол, налитое дурной кровью пучеглазое лицо светится бескрайней радостью:

— Га-а-а!!! Мирох-х-х!!! Собирай людей! Отбой, га-а-а!!! Я нашел ее! Сегодня гуляем! И завтра тоже, хо-хо! Пятьсот монет — мои, га-га-а! Я нашел ее!!!

Он даже не смотрел на Эллану. Его лошадь послушно пятилась, стражник орал и был, кажется, вполне счастлив.

— Хватит кричать, Элон! Еще неизвестно, кто кото нашел! Меня только что чуть не убили вон за тем углом, а вы торчите на площади как дураки!

— Ну ты, эта… не того! Где приказали, там и торчим! Кто это тебе, гы-гы, в глаз-то?

— Сейчас ты сам в глаз получишь, толстобрюхий! Давай вези домой!

— Ща, ща отвезем! Всенепременно, ваше величество! Мирох, твою мать! Где ты там? Сюда ходи, пока не сбежала!

Застучали подкованные копыта, заметался немногочисленный еще народ, давая дорогу всадникам: со всех концов площади они стягивались к центру, туда, где неуклюже гарцевал на своей кобыле Элон.

Старший наряда — пресловутый Мирох — не имел брюха, большинства пальцев на руках и… лица. Обращенная вперед часть головы с одним глазом больше напоминала картинку-страшилку из детской сказки. Рядом с ним Элон казался красавцем. Однако командовал Мирох толково и четко:

— Ты — девчонку в седло! Ты, ты и ты — впереди и сбоку: хвост к голове, бок о бок, ты и Элон — справа и слева: голова у крупа. Коробочку делаем, ясно? И на рысях! Что случится — сам зарежу! Стройся!

Женька в очередной раз пожалел, что не умеет колдовать, как Вар-ка, но тем не менее молча запел песенку: «А меня здесь нет и никогда не было, я вам померещился, вы уже забыли обо мне, вы меня в упор не видите, я — пустое место». При этом он медленно двигался: бочком-бочком, мимо-мимо, тихо-тихо… И оказался за кольцом всадников! Он готов был уже раствориться в толпе, но решил, что в ситуации есть какая-то незавершенность — этот кулончик у нее на шее.

Осмотрел площадь, прикинул путь бегства — так, чтобы перед преследователями было как можно больше препятствий. «Они, похоже, ребята ушлые, а у меня совсем нет опыта борьбы со всадниками», — засомневался он сначала, но потом решил рискнуть и крикнул:

— Эй, принцесса! Одежку-то верни! Тебе другую дадут!

Эллана уже сидела на лошади перед одним из стражников. Не поворачивая головы, она ткнула пальцем в сторону Женьки:

— Без этого не поеду!

— Ну ты, эта, того! Не очень-то! За твоих хахалей команды не было! Сам дойдет, если захочет. А нет, так другого найдешь! Причесанного и с этим, как его?… миникюром!

Девушка перекинула одну ногу, как бы собираясь соскочить на землю:

— Ты плохо слышал, Мирох? Без него не поеду!

— Придется забрать парня, — смирился с неизбежным командир. — С тобой спорить — только неприятности наживать.

— А если Ютар будет меня по дороге лапать, я ему яйца отрежу! — не унималась Эллана. — И папа ругаться не будет!

— Какое там ругаться, — вздохнул стражник. — Патиш сам тебя боится!

«Опаньки! — аж присел от неожиданности Женька. — Это что же, дочка Патиша? Того самого?! Зря я…»

Но было поздно: без драки уже не уйти, а стоит ли?

Мааниту встречала воспитанницу в классической позе — ноги расставлены, руки в боки, седые лохмы во все стороны:

— Явилась, растудыть твою и расперетак!!! Спереди и сзади, и три раза в то же место! А ну покажь зубы! В глаз вчера дали? Распереэдак и растак!!! Матку не отбили? Вагину не порвали? Быстро мыться! Воняет от тебя, как от …!!! Тряпки — на пол! Блох не нахватала? А ну заголяйся!

Женька стоял и изображал из себя воплощение робости — только что пол носком сапога не ковырял. Он уже понял, кто в доме хозяин, и ждал своей очереди. Дождался, конечно…

— А это что за урод?! На какой помойке подцепила? Где ты нашла это чучело? Что за манера: тащить в дом всякую гадость?!

Он шагнул вперед, упал на колено, воздел вверх руки:

— О, повелительница! Позвольте преклонить колено пред вашим величием! Не гоните прочь бедного странника! Весь мир, вся вселенная полнится слухами о вашей бескрайней доброте и мудрости! Я не напрасно жил и страдал, раз боги Священной горы позволили мне увидеть вас! О, сколько людей ползают во тьме и холоде жизни — они даже мечтать не могут о таком счастье! Я пришел к вам через миры и века, чтобы согреться в лучах…

Эллана уже избавилась от безрукавки и теперь прыгала на одной ноге, пытаясь снять остатки штанов:

— Вот сволочь какая: говорил, что ко мне пришел через миры и века!

— Заткнись! — рявкнула Ма. — Продолжайте, молодой человек!

Женька явно себя переоценил — его хватило минуты на три, потом он начал сбиваться и повторяться. Все-таки это — не его конек, сюда бы Николая! Кое-как он закончил речь, уронил руки и склонил голову в ожидании приговора.

— М-да-а… А он — ничего… — одобрительно протянула Мааниту. — Мыться вместе будете? Трахается хорошо?

— Не знаю пока. А горячей воды на двоих хватит?

Атель-ру-Баир-Кен-Тена не выходил на улицу уже второй день. Правда, большую часть времени он проводил не в своем, а в соседнем доме — полуразвалившейся халупе через дорогу. Туда он попадал по подземному ходу. Собственно, старинный тоннель тянулся далеко на окраину города, а к халупе был пробит короткий штрек. Там Патиш принимал своих агентов. Торговцы, ремесленники, рабочие, бродяги, мусорщики, профессиональные нищие, проститутки, мальчишки, бандиты и воры шли непрерывным потоком. Они приносили иногда крупицы, иногда самородки информации. Город жил, дышал, что-то заглатывал, чем-то испражнялся, и Патиш держал руку на его пульсе. Обычно, правда, эту работу он сам не делал, для этого были доверенные люди. Но сейчас…

Он вполне допускал, что на самом деле ничего особенного не происходит. Просто он молодой, неопытный, и ему кажется…

Структура власти в империи одновременно и проста, и сложна. С одной стороны, король, которого давно уже пора переименовать в императора, с другой — целый набор всяких демократических институтов вроде Собрания народных представителей, Палаты городов и так далее. Но это верхний слой, оболочка, а есть еще ядро — Совет Крови. Он состоит, конечно, не из купцов и рабочих. Но и это еще не все: у ядра есть сердцевина — Малый Совет, о существовании которого почти никто не знает. Патиш тоже не знал, пока ему не сообщили, что он избран его членом. Информация, полученная вместе с сообщением об избрании, была лаконичной: Совет Крови принимает решения, но кто-то эти решения должен готовить.

Вокруг большого Совета интриги плетутся десятилетиями, из поколения в поколение, а вот с Малым… Может быть, вот так оно и бывает? Кто-то очень хочет, чтобы он, Атель-ру-Баир-… и так далее, вышел из игры. Или даже не так: кто-то пытается обрести возможность активно на него влиять. Да, пожалуй, это точнее!

Чем, как, за какое место можно зацепить Патиша? Убить, при большом желании, можно, но поймать на крючок, посадить на цепь?!

А есть, есть слабина, и он сам виноват, что о ней знает каждая собака! Это — доченька. Это наглая, бесцеремонная, неуправляемая юная стерва, ради которой он готов разнести по камню любимую Хаатику! Добрались, значит! О боги Священной горы, о боги!!!

Три покушения за двое суток. Из них первые два — попытки похищения. Третье — попытка убийства. Впрочем, возможно, и в этом случае готовилось похищение, а целью стрелка был ее спутник. Почему его сочли таким опасным?

У Южных ворот они ее упустили. И потеряли на всю ночь: ушла в трущобы. Вышла оттуда в сопровождении парня. Его почти никто не знает, он, кажется, новенький: участвовал в одной-двух драках, свидетелей почти нет. Сразу оказался в друзьях у Большого Толла, но Толл — не бандитский авторитет…

«Что же делать? Запереть ее в доме, выставить охрану? На неделю, на месяц, на год? Не будет она сидеть ни неделю, ни день… Сложить с себя полномочия, отказаться? Как вариант — пойти на самоубийство? Нет: вот этого Атель-ру-Баир-Кен-Тена не может. Не может ни при каких обстоятельствах!»

По дороге к ее спальне он остановился перед старинным зеркалом: позавчера седины было значительно меньше. И камень где-то потерялся…

— Ты спишь?

— Ну что ты, папочка! Я читаю эротический роман и мастурбирую. Сейчас, сейчас кончу… О-о-ох-х! Вссе-е-е! Заходи!

— Не называй меня «папочкой»!

— Больше не буду, — в который раз пообещала дочь. — Что это у тебя с головой?

— Покрасил волосы к твоему приходу, — усмехнулся Патиш и вдруг заметил на ночном столике маленький кулон с золотойцепочкой. — А-а-а, вот он где! Разве я разрешал его брать?

— Но ты и не запрещал, папа! Он же недорогой, правда?

— При чем здесь цена?! — возмутился капитан, но сразу сообразил, что ругаться сейчас не время. — Впрочем, ладно… Ты должна исчезнуть, дочь. Исчезнуть так, чтобы даже я не знал, где ты находишься!

— Исчезнуть?! — удивилась Эллана. — И надолго?

— Надолго. Или…

— Или?

— Под замок, под охрану. Надолго.

— Нет! Лучше исчезну!

— Хорошо. А это кто? — Патиш нагнулся, взял парня за волосы и приподнял его голову над подушкой. — Малыш от Южных ворот? Придется его убрать.

— Или?

Отец вздохнул:

— Все равно ты сделаешь по-своему. Можешь забрать его с собой — убьешь, когда почувствуешь, что надоела ему.

— Я!?

Это восклицание Женька понял однозначно: ее возмутило не предложение кого-то прикончить, а отцовское подозрение, что она (сама ОНА!) может надоесть любовнику — ну и семейка! Но камушек, оказывается, принадлежит Патишу — чушь какая-то… Только бы не узнал, сволочь!

— Где-то я тебя видел, парень. Или не тебя? У тебя нет младшего брата, а?

Они долго смотрели друг другу в глаза. Да, Патиш узнал его. Узнал, но… Мальчишка не может за полтора года превратиться во взрослого парня! Не может! Или может?

Женька покосился на шрам, украшающий запястье капитана, и понимающе улыбнулся:

— Убери руку — сломаю.

Патиш… отпустил его.

— Может быть, хотите еще кофе? — спросил Николай, окончательно возвращая разговор в мирное русло.

— К сожалению, свою дневную норму я сегодня уже выпил, — ответил гость. — Глоток воды если.

— Сейчас, — кивнул Женька, вышел из комнаты и вскоре вернулся с большой эмалированной кружкой. — Держите!

— Благодарю! — Гость опустошил посудину и поставил ее на стол. — Дело в том, что я и сам долго пытался понять, кем являются мои работодатели и какие конечные цели преследуют. Или, в более широком смысле: они (и я!) служат Богу или дьяволу? Если хотите, могу изложить весь фактический материал, послуживший основой для моих размышлений, но мне почему-то кажется, что и вы не сможете сделать никаких конкретных выводов.

— Ну хорошо, а какие НЕ конкретные выводы вы смогли сделать? Ведь до чего-то вы все-таки додумались, правда?

— Пожалуй, — легко согласился Александр Иванович. — Не так давно мне попалось на глаза несколько статей в научно-популярных журналах. Идея, в общем, довольно проста: всю культурную историю человечества можно разделить на два этапа, точнее, две части, причем вторая хоть и возникла позже, но не сменила первую, не вытеснила ее. Первый культурный блок: коллективная личность, субъект — племя, индивидуальностей нет в принципе. Внутри этой общности действуют веками отлаженные законы и правила, преступать которые человеку стыдно, даже если нет насилия. Все добрые качества проявляются только по отношению к своим, к чужим же все можно. Такая культура не может терпеть никакой другой — свои всегда правы. Такое архаичное общество всегда стремится стать империей абсолютной, в идеале — всемирной. Надо это пояснять примерами?

— Пожалуй, не надо, — вздохнул Николай. — На рынок ходить иногда приходится, а соседний квартал вообще превратился в филиал… Давайте дальше.

— А дальше была революция. Не смейтесь, это действительно была революция: Бог сказал, что для него нет ни эллина, ни иудея. Может быть, конечно, что Бог ничего такого и не говорил, но был провозглашен гениальный тезис: отвечает не коллектив, а человек лично. Причем этот человек изначально виновен перед Богом. Возникает «культура вины». Ее главное отличие от предыдущей в том, что она личностная, а не клановая. То, что мы называем цивилизацией, построено именно на ней.

— Ага: и культуры эти несовместимы по жизни? Возникает конфликт, и толпы рыцарей отправляются в крестовые походы, и падают бомбы на Багдад, и самолеты сшибают башни торгового центра?

— Конечно, — кивнул гость.

Николай посмотрел на соратников: Женька откровенно скучал, а Варов слушал внимательно, хотя, кажется, параллельно думал о чем-то своем.

— Ну хорошо, пока все понятно, хотя и очень отвлеченно. Надо полагать, уже есть, или должен возникнуть какой-то третий блок или уровень? Какой же?

— «Культура радости», — без тени улыбки ответил гость.

— Это что же такое?! — удивился Николай. — Вот я, например, раньше любил радоваться, но в последние годы мне уже столько не выпить.

— Николай Васильевич, эти термины я взял у Геннадия Аксенова, они не кажутся мне удачными, особенно последний и первый, но других я пока не встречал. Так вот, в середине двадцатого века трое крупных ученых, независимо друг от друга, почти одновременно выявили популяцию людей — носителей новой культуры, идущей на смену культурам «стыда» и «вины». Могу даже вспомнить их имена: В. И. Вернадский, П. Терьяр де Шарден и Абрахам Маслоу.

— Солидные люди, — согласился Николай. — А почему это названо «культурой радости»?

— Потому что именно она составляет эмоциональный фон жизни творчески производительных людей.

— Это что же, мутанты какие-то или вроде «люденов» у Стругацких?

— Все гораздо проще: человек интуитивно ищет свое дело, свое назначение, ради которого он появился на свет. Если он его находит, если попадает в свою ячейку, он ощущает радость, которая становится доминантным чувством. У таких людей иное восприятие жизни, иные приоритеты, которые окружающим могут казаться смешными или непонятными.

— Это когда человек забывает зайти в кассу, чтобы получить зарплату? Когда не может ответить на вопрос, сколько же он получает, потому что это ему неинтересно? Когда «понедельник начинается в субботу», да?

— Примерно так. Эта новая разновидность людей возникла, конечно, не в двадцатом веке. Наверное, ее представители встречались всегда, но в ходе истории их становилось все больше и больше, хотя, по-моему, они и сейчас составляют ничтожно малую часть человечества. Просто с возникновением Всемирной Паутины эти люди получили возможность находить и узнавать друг друга. И общаться, разумеется.

— Та-а-ак! — протянул Николай. — Проступают знакомые сюжеты: жизнерадостные сверхлюди начинают потихоньку объединяться и осуществлять свои сверхцели. Ну, например, не дают разразиться третьей мировой войне, выращивают «золотой миллиард», разваливают «империю зла». Слушайте, а нашего нынешнего президента не они нам подсунули? Как-то он странно так возник из небытия и за несколько месяцев стал всенародным любимцем. А может, они и цены на нефть держат высокими специально, чтобы…

— Николай Васильевич, — мягко перебил его гость. — Согласитесь, что, как только возникает новая общность — некая совокупность индивидуумов, которые могут сказать о себе «МЫ», у нее формируется свое особое миропонимание, свои цели и пути их достижения. В данном случае речь идет о творчески производительных людях, и я вполне допускаю, что их объединение может быть никак не оформлено. От этого оно не перестает быть реальным. Возможности же такого объединения почти безграничны, ведь в него могут входить и школьный учитель, и нефтяной магнат, и ученый, и компьютерный король, и артист — любой, кто живет настоящей творческой жизнью.

— Круто замешано, — Турин озадаченно почесал затылок. — Признаться, Шардена я читал давно и к тому же в советском издании — без центральной главы. Что-то там говорилось о восхождении человека к Богу… А вы не пробовали докопаться до конкретных персон?

— Провести расследование? Нет, конечно. Думаю, меня и выбрали как раз потому, что, не являясь творчески производительной личностью, я на это просто не способен.

— Что, пределом ваших мечтаний является покупка однокомнатной квартиры, в которую можно будет отселить тещу?

— Черт побери! — изумился гость. — Как вы догадались?!

— Александр Иванович! Может быть, напоследок вы нам выдадите что-нибудь из области техники безопасности? — проявил наконец инициативу Женька. — Ведь должен же быть накоплен хоть какой-то опыт… хождения в другие миры?

— Какой-то опыт, конечно, есть, но он, по большей части, негативный.

— Что-то вы явно недоговариваете, а? — заметил Варов.

— Видите ли, я же не специалист, мне, как вы понимаете, не дано свыше. Существует мнение, что чужой опыт может скорее навредить, чем принести пользу.

— Нет, погодите! — возмутился Николай. — Вы же сказали, что дырки между мирами известны чуть ли не всю историю человечества! Должна же быть хоть какая-то информация? Просто не могли не образоваться какие-нибудь правила типа: «не зная брода, не плюй в колодец — потом не поймаешь!» Или они вам не известны?

— Господа, не подумайте ничего плохого! Просто… Как бы это объяснить? Вам знаком «Пикник на обочине» Стругацких? Представьте: сталкер описывает коллеге некий маршрут по Зоне. Этот коллега идет и, не совершив ни единой ошибки, все равно погибает. Погибает именно потому, что руководствовался чужой инструкцией, а не собственным опытом, чутьем, инстинктами, наконец. Понимаете?

— Да что тут понимать-то! Конечно, так спокойнее, если ты загнулся, а я не виноват! Давайте-давайте, что там у вас есть? А мы уж сами решим, как быть с чужими советами!

— Ваше право! Вот, например, в данном случае можно предположить, что между членами вашей группы существует некая связь, зависимость. Может быть, даже двойники…

— Ну извините, это видно без очков!

— Совсем необязательно, чтобы это было столь же очевидно, как в случае Николая Васильевича и… гм… Владимира Николаевича. Вероятно, значение имеет наличие хоть какой-то связи, зависимости, переплетения судеб, что ли. Вы меня понимаете? Вот такие взаимозависимые люди не должны вместе, одновременно подвергаться опасности. Это снижает шансы каждого в отдельности и группы в целом.

— Ага! Почти по Стивену Кингу — «Война миров»! Или это не Кинг? А что еще у вас есть?

— А еще…

Глава 4 Не обижай сильного

Ее мужчина наконец изволил остановиться. Он свалил свою ношу на камни и мрачно посмотрел на Эллану:

— Разгружайся: нам далеко идти!

— И не подумаю! Это вам, мужикам, на все наплевать! А еда? А одежда? Белье всякое? У меня там, между прочим, прокладки! Мяконькие такие…

— О боги Священной горы! На которую, кстати мы сейчас и лезем. Ты что… м-м-м… глупая, да?

— Ни фига подобного! У папы куча знакомых профессоров, и все они говорят, что я избалованная, стервозная, чувственная, агрессивная, сексуальная, но умная. Правда, они всегда добавляют слово «относительно». Ты не знаешь, почему?

— Догадываюсь. Я уже два часа рассказываю тебе про параллельные миры, про иные реальности!

— Ну и что? Я не могу идти и думать одновременно!

— Тьфу, блин горелый! Ты умудрилась сделать так, что я просто не мог не взять тебя с собой. Ладно, проехали! Но объясни мне, зачем мы тащим столько жратвы и эти железки?

— Еда нужна, чтобы кормить тебя!

— Привет! Ничего себе: я, значит, все это волоку, чтобы…

— А что такого? Мааниту говорит, что, когда мужчина удовлетворен желудочно и сексуально, он становится почти человеком, и с ним можно иметь дело!

— Мд-а-а…

— А это — не железки! Это лучшие мечи из папиной коллекции! Такими может гордиться…

— Стоп! Тормози! Пускай ими гордится кто-нибудь другой, ладно? Тебя же учили драться без оружия!

— Конечно, учили: аристократ должен уметь все, что умеют простолюдины, только лучше! Ты же сам говорил, что в этих ваших реальностях путешествовать смертельно опасно.

— О боги! Вот у меня в мире Николая тоже был знакомый профессор — специалист по холодному оружию. Я ему чем-то понравился, и он некоторое время со мной занимался. Но однажды он напился и выгнал меня — сказал, что я и сам по себе слишком страшное оружие.

— Подумаешь! Меня саму сколько раз выгоняли!

— Неужели непонятно: вероятность оказаться в ситуации, когда без меча не обойтись, просто ничтожна! В крайнем случае, от противника можно убежать — мой кодекс чести это позволяет. А таскать…

— Хорошо, я буду носить их сама. И твой тоже! И вообще: по-моему, тебе пора подкрепиться.

— С чего ты взяла?!

— Так видно же! Ты, когда долго не ешь и не трахаешься, становишься злым и говоришь глупости. Доставай коричневый сверток, там буженина с чесноком — пальчики оближешь!

И Женька покорно начал развязывать мешок.

— Давай одеваться — нам надо идти дальше!

Спешить, на самом деле, им было некуда, но Женька заподозрил, что просто больше не сможет: он, конечно, считает себя (в глубине души) половым гигантом, но не до такой же степени!

— Где это ты такому научилась? Или у вас всех девушек так… гм… тренируют? Наша «Кама Сутра» просто отдыхает!

— Какая еще Кама? Почему не знаю? Новый стиль, да? Мы такого не проходили! Покажешь?

— М-м-м… Давай чуть позже, ладно?

После всего только что пережитого он просто не мог не проявить благородства и весь груз навьючил на себя. И вскоре пожалел об этом: оставшись налегке, его спутница принялась болтать. Замелькали бесчисленные имена друзей и подружек, пересказы девичьих интрижек сменялись незатейливыми описаниями драк с ее участием:

— …от Карнелки, а на улице темно уже, и фонари все разбиты! Представляешь? И тут на нас эти, тулганские, — человек десять, не меньше! А у нас Нинал обкуренный, Топик пьяный, как всегда, а у Талки месячные вот-вот начнутся — она еле шевелится, представляешь? Ну они наезжают: почему на нашей улице? А мы им: «Пошли вон, шакалы!» И началось! Один, такой здоровенный, на меня… А я только: о-ба! Он глядит, а рука-то сломана! А второму по яйцам — р-раз! И по шее — два! Чтобы, значит, мало не показалось. А потом…

Не слушать было нельзя: она не отставала и «ненавязчиво» требовала внимания. Женька терпел долго — километра два, не меньше. Потом он решил, что, как говорится, «если насилие все равно неизбежно, то нужно…».

— Послушай, Элл! Откуда у твоего папаши этот кулончик — черный полосатый камушек?

— Ниоткуда — он всегда у него был. Это какое-то семейное старье, и цепочка, по-моему, не золотая — иначе сто раз порвалась бы! Не знаю, зачем он его таскает. Ты не думай, у меня полно настоящих украшений, а это я только для Танца Пастушки надела — специально, чтобы все видели, какая я скромная. Говорят, здорово получилось, жалко, что ты не видел! Ма сказала, что одного старичка еле откачали, так разволновался, бедный. А Нойл зарезаться хотел и скрипку сломал, а Туана…

— Неужели не ясно, что эти имена мне ничего не говорят? Из людей твоего круга мне знаком только Патиш.

— О, конечно! Папу все знают! И все боятся! А почему он так тебя рассматривал там — в спальне? Спутал с кем-то, да?

— Он спутал меня с Зик-ка.

— Но… Ты же говорил, что это твое первое имя?

— Это имя того, кем я был раньше, — мальчишки из племени Речных людей. Мы с Вар-ка тогда ушли из родного мира, встретили Николая, а потом совершенно случайно забрели в вашу реальность. И, честно говоря, еле отсюда выбрались.

— Потому что встретили здесь папу, да?

— Как ты догадалась? С тех пор у него шрам на руке.

— Во-о-от оно что! А ведь я тебя давно знаю, Зик-ка!

Они шли и шли вверх, забирая чуть влево. Женька полагал, что рано или поздно они должны наткнуться на веревку. Так в конце концов и случилось.

Веревка явно та самая, а вот место… Нет, не проходил он здесь, когда спускался! Были, конечно, два небольших снежника, но такого точно не было! Этот, шириной пять-шесть метров, расположен в узкой промоине с крутыми бортами. Вниз он просматривается метров на сто до ближайшего изгиба русла, а вверху, метрах в пятидесяти, теряется в знакомом белесом мареве. Веревка лежит прямо на снегу.

Женька потыкал снег сапогом: верхний зернистый слой был рыхлым и хорошо проминался.

— Значит, так: я иду первым, а ты за мной. За меня не держись, держись за веревку. Стопу ставь поперек склона, обязательно поперек! Старайся попадать в мои следы. Если сорвешься и пойдешь вниз, не паникуй: переворачивайся на спину и тормози пятками. А потом потихоньку перебирайся к краю, к камням. Ты когда-нибудь каталась на лыжах? Ну разумеется!

Подниматься оказалось даже легче, чем он предполагал. Только вот веревка все никак не хотела уходить со снежника. Ну как, как она тут оказалась?!

Зверь склонил узкую длинную морду и еще раз принюхался — запах был незнакомый и вкусный. Предмет, тонкий и длинный, явно был не живым, но шевелился, подергивался и не убегал! Зверь всегда жил в этом белесом мареве и прекрасно видел сквозь него. Он видел, что почти вся стая выстроилась вверх по склону и что-то вынюхивает. Он мог переварить все, кроме камней, и решился — если остальные начнут есть раньше, ему достанется мало.

Они летели долго и быстро. В первые же секунды Женька расстался с мешком и мечами, хотя, признаться, бросать столь изысканные харчи было жалко. Пару раз он выкатывался на край и цеплялся за камни, но, увидев, что Эллана продолжает свой слалом, отпускал опору.

Самое удивительное, что все закончилось благополучно: внизу спуск стал более пологим, а снег на нем совсем рыхлым. Правда, из него здесь и там торчала камни.

Снег набился ей, кажется, во все мыслимые и немыслимые места. Эллана долго ругалась, плевалась, выковыривая льдинки из обуви и одежды.

— Ну что, пойдем искать рюкзак с твоими дамскими принадлежностями? — усмехнулся Женька и посмотрел наверх: там, конечно, не было уже ни тумана, ни скал.

— Так и знала, что потеряешь, — тоном сварливой жены ответила спутница и продемонстрировала сверток. — Больше у меня в карман не влезло!

Рыжий Волк не трогал уздечку, вообще не шевелил руками, положив их на бедра ладонями вниз. Он почти застыл в седле, только чуть-чуть подправлял лошадь босыми пятками. Прямая спина, голова гордо поднята, глаза полуприкрыты — именно так всегда держался отец. Теперь его спину щекочут вплетенные в волосы знаки власти, теперь его грудь украшает рисунок Рыжей Волчицы. Уже два года, два долгих года он принимает решения, он отвечает за все на земле предков.

Шея затекла, но вождь не стал поворачивать голову — он и так все видит и слышит. Они едут по единственной улице-дороге поселка — места, где живут Одетые Люди. Уже стихают воинственные крики, все реже слышен визг женщин, не свистят больше стрелы. Между домами мелькают раскрашенные тела: воины Рыжей Волчицы ищут врагов, но уже не осталось живых. Среди Одетых Людей — детей Единого Бога — было много сильных мужчин. Но он придумал, как лишить их Смертельного Грома, а без него они беспомощны, как дети.

Пронзительный визг раздался совсем близко, лошадь дернулась, но вождь удержал ее. Он не повернул головы, только чуть улыбнулся уголками губ: «Это Зимний Ветер и Толстый Барсук тащат женщину, а она вырывается, путается в своей длинной одежде и орет так, будто ее режут. Конечно, Барсук уже взрослый, и ему нужна своя женщина, а женщина Зимнего Ветра стара и некрасива — они еще будут драться из-за этой. А вон что-то тащит Черный Лось. Я приказал ничего не брать в домах Одетых Людей, кроме оружия и женщин, если кто-то захочет возиться — они часто бывают красивы, но их трудно приручать. Черный Лось хочет иметь много одеял в своем жилище? Он пожалеет об этом!»

Слева раздался боевой клич и сразу — рев, от которого, казалось, дрогнул воздух. Дверь бревенчатого домика распахнулась, и на улицу вывалился огромный человек, вся голова которого заросла густыми черными волосами. Три воина Рыжей Волчицы сидели на нем, как белки на дереве.

— Ва-а-а!!! — взревел черный человек, стряхнул с себя воинов и ухватил небольшое бревно, что стояло у двери.

— Хек! — и Весенний Лед больше никогда не возьмет в руки копье.

— Хек! — и Желтый Дым ступил на тропу Мертвых.

— Ва-а-а!!! — человек бросил бревно и побежал по улице, размахивая руками. — Ва-а-а!!!

Что-то коротко свистнуло у самого уха. Черный человек замолк, остановился и упал лицом вниз, широко раскинув руки.

Вождь не обернулся, не замедлил шага лошади:

— Зачем ты сделал это? Он был воином.

Осенняя Туча, двигавшийся на полкорпуса сзади, обхватил лошадь за шею, свесился и выдернул топор из затылка убитого:

— Без Смертельного Грома у них нет воинов. Он убегал, и я подумал… Что там такое, Рыжий Волк?

Вождь хорошо знал это место. Здесь кончалась дорога и стоял маленький домик Доброго Человека, а напротив — длинный низкий дом с большими дверями, куда Одетые Люди осенью складывали хлебные зерна и сухую траву. Возле стены этого дома полукругом толпились воины. Они кричали, подпрыгивали на месте, старались протолкаться вперед.

Лошадь без страха перешагивала через трупы Одетых, и вождь подъехал совсем близко. Осенняя Туча опять подал голос:

— Ух ты! У них нашелся воин, ух! И я, я тоже хочу!

— Нет, он не их. Смотри!

Три мертвых воина Рыжей Волчицы уже лежали в пыли. На пространстве между стеной и зрителями Утренний Луч исполнял Танец Смерти. Он перебрасывал нож из руки в руку, делал выпады — обманные, режущие, колющие. Его противник казался худосочным подростком. На нем были широкие короткие штаны из облезлой шкуры (Одетые Люди не носят таких!), а кожа на теле бледна, как у вчерашнего трупа, — и никаких знаков! Даже волосы на голове отрезаны и торчат, как у ребенка. За спиной Бледного Воина к стене прижимается то ли девочка, то ли совсем молодая маленькая женщина. Она явно из Одетых, но на ней штаны, а не платье, и черноволосая голова не покрыта.

Бледный тоже танцевал, но как-то вяло, в нем не было Веселья Смерти. Вождю это напомнило картинки из жизни Одетых (в молодости он любил наблюдать за ними): вот так, без ярости и радости изо дня в день они делают свою работу, потому что она никогда не кончается.

«Разве так должен сражаться настоящий мужчина? — размышлял Волк. — Впрочем, наверное, Бледный просто бережет силы, ведь у него еще много, очень много противников. Но зачем он топчется возле этой женщины? Если она — его, то ее не тронут, пока он жив. Неужели не понимает, что его уже оценили, его удостоили Веселой или Прекрасной Смерти, которая достается настоящим воинам?»

Бледный Воин крутнулся, уходя от удара, еле заметно дернул рукой… Утренний Луч остановился, выронил нож и… рухнул на землю! Его тут же ухватили за ноги и потащили в сторону, освобождая место. Крик, толкотня — все решают, кто пойдет следующим. Еще немного, и они передерутся за право отведать ножа Бледного. А тот стоит, расставив ноги, и руки опустил. Кажется, он еще не устал — бледная кожа суха и не блестит от пота.

Орлиный Клюв доказал свое право быть следующим. Вот он! Теперь Бледному придется попрыгать, прежде чем ступить на Тропу Мертвых: топор Орлиного Клюва неуловим и невидим, как крыло мухи в полете!

Начали. Да, Бледный запрыгал! О, боевой топор — это длинная рука, он достанет везде! Вот это — да, вот это — уже похоже на настоящий Танец Смерти! Бледному мало места, ему некуда деваться от длинной руки Орлиного Клюва, он мечется, он… атакует!!!

И замер занесенный топор, замер и… выпал из могучей руки. Орлиный Клюв приложил к груди левую руку, посмотрел, как стекает кровь с пальцев, и воздел се вверх:

— Уа-ау-у-у-у!

Вот так умирают настоящие воины — дети Рыжей Волчицы!

А Бледный вытер лезвие о штанину и стал протирать рукоятку — не спеша, аккуратно…

«Он хочет, чтобы она не скользила в ладони! — догадался вождь. — Это — боец! И Тропа Смерти змеится вдаль за его спиной! О-о-о!!!»

Волк настолько увлекся, что еле успел остановить себя — он почти начал слезать с лошади: «Нельзя! Больше мне нельзя! Я давно уже не воин — Белое Копье, у меня теперь другое имя. Ну кто следующий?»

— У-у-у-а-а!!! У-у-у-у!!!

Взметая пыль огромными ногами, прыгая через трупы Одетых, к ним неслось чудовище! Вот оно остановилось перед толпой, ударило себя в грудь, покрытую красно-черным узором, и гул, подобный голосу Большого Тамтама, взлетел над площадью:

— А я-а-а? Без меня!!! Вы что-о-о?!!

Рыжий Волк позволил себе улыбнуться: «О, Каменный Молот! Тебе нет равных ни под Луной, ни под Солнцем! Ты, как всегда, увлекся и чуть не пропустил самое интересное! Но зато много, наверное, Одетых женщин отправил на Тропу Смерти твой член! Ты все ищешь ту, которая будет рада твоему Большому Оружию, а они кричат и умирают. О, Каменный Молот!»

С ним не спорили, ему не препятствовали, перед ним расступилась толпа, ведь он — Каменный Молот! Его мать была маленькой прирученной женщиной из Одетых, а всем известно, что они умеют рожать больших мужчин!

Молот метался в пустом пространстве:

— Что-о? Где? Где он? А? Это? Э-э-э-то?! — он наклонился, рассматривая противника, его грудь и живот собрались в толстые складки, неузнаваемо исказив рисунок. — Шутка, да? Шутка? Убью! Я не кончил, а вы-ы-ы… Всех убью-ю! Кто? Кто звал?! Убью прямо ща-а-а!

Сидя на лошади, Волк мог не склонять голову, чтоб говорить с этим воином — их головы были почти на одном уровне. «Ох, как тяжело быть вождем!» — пожалел он себя и больно прикусил губу, сдерживая улыбку. Медленно и величественно поднял правую руку:

— Сражайся, Каменный Молот!

— Нет, ну ты… эта… Я чо… я готов, а с кем надо-то?

Рыжий Волк не удостоил его ответом. Вместо него закричали воины. Они пихали Молота в жирные бока, дергали за набедренную повязку, тыкали пальцами в сторону Бледного, в тела мертвых воинов, делали жесты, как бы растирая кулаком правой руки что-то в ладони левой.

— Ну вы чо?! Правда? Он, да? И Клюва тоже?! А баба — его? Маленькая… Кричать будет! Гы-ы-ы! Люблю, когда кричат! Я ее потом того, да? Можно? Ну тогда ща…

А Бледный стоит, голову повесил, руки опустил. Что-то быстро-быстро стала говорить его маленькая женщина. Не поднимая головы, Бледный величественно-небрежным жестом остановил ее — настоящий воин! И вдруг…

Чужак убрал нож куда-то в штаны, медленно поднял руку и показал на огромную тушу Молота. По ушам резанул его резкий, пронзительный голос (он говорил на языке Одетых):

— Вождь, его жизнь — моя? Ты слышишь: моя?

От неожиданности Рыжий Волк чуть не вздрогнул, по удержался, застыл неподвижно. Потом медленно, еле заметно, двинул головой вниз.

— Моя-я-а!!! — взвизгнул Бледный, и начался поединок.

Неправда, что большие, сильные люди медлительны и неповоротливы, неправда! Каменный Молот текуч и подвижен, как вода горного ручья, а руки его — как лапы лесной кошки.

Удар, еще удар, короткое хватательное движение, и еще… Бледный танцует, ускользает. Ага, Молот понял! Он больше не притворяется гнилым дубом, он сражается!

Им уже мало места, зрители подались назад, уже вся площадка между домами стала ареной. Бойцы и зрители топчут тела мертвых, спотыкаются о них, их никто не замечает.

Так олень-рогач отмахивается от голодного овода, так старый бизон дерется с матерым волком-одиночкой. Орут, визжат в экстазе зрители — уже не понять, чьей смерти хотят они больше! Вьется, порхает Бледный Воин, сыплет и сыплет смертельные удары-укусы — руками, ногами, головой… О-о-о!!!

Неколебим, неприступен, как горный кряж, могучий Молот! Что ему укусы слепня? Его ноги почти не касаются земли, движения рук его не уловит и глаз, он не знает усталости, о-о-о, Каменный Молот!!!

Вот он попал, схватил! Сомкнулись мощные пальцы на тонком плече Бледного! Облапил, прижал его к могучей груди Каменный Молот! Сейчас, сейчас хрустнут тонкие ребра… Но извивается, выскальзывает Бледный из жирных и мокрых складок, выползает, выдавливается, как вьюн из пальцев мальчишки!.. Ну же! Ну!!. Вылез! И снова бьет! О-о-о, какой бой!!!

Заливает глаза, капает в пыль пот и с бойцов, и со зрителей, уже охрипли глотки: «Ну же, ну! Убей!!!»

И дрогнул Каменный Молот. Опустились могучие руки. Качнулся и встал на колено несокрушимый боец. Прыгнул, как кошка, Бледный Воин на необъятную спину врага, вцепился в волосы, тянет назад огромную голову, обнажает горло… Рвет воздух визг победителя:

— Мо-о-ой!

И течет кровь из глубокой царапины, пачкает разрисованную грудь, мешается с потом и капает в пыль.

Тронул лошадь Рыжий Волк, двинулся вперед, остановился. Не глядя, выдернул из волос тонкое перо с желтыми полосами, нагнулся, протянул победителю. Взял перо Бледный Воин, держит, смотрит… Повернулся, встал на колено, протянул перо Каменному Молоту. Тяжело дышит Каменный Молот, течет кровь по могучей груди. Поднял руку, взял толстыми пальцами тонкое перышко, ткнул кончик в свою кровь и… воткнул перо в волосы Бледного!

— Уа-а-у-у-у!!! — взвыла толпа, вырос лес топоров и копий. — Уа-а-у-у-у!!!

— Зачем ты убил людей, Копье?

— Я больше не Белое Копье. Я — Рыжий Волк!

— Да, знаю, знаю… Но зачем?!

— Я убил их для того, чтобы их не было.

— Господи Всемогущий! Мы же дружили с твоим отцом, я учил тебя… Убей и меня тоже!

— Нет. Ты пришел сюда один. Ты разговаривал с нами, учил нас. Пусть будет опять так.

— Так уже не будет!!! Вы вырезали весь поселок!

— Конечно, весь. И сейчас подожжем дома. Не волнуйся: скоро должен пойти дождь, и большого пожара не будет.

— Боже, Боже, за что мне?!. — старик раскачивался, как от сильной зубной боли. — А это кто? Твой шпион? Я принял его…

— Нет. Я увидел его здесь впервые. Он — великий воин, он — брат Каменного Молота.

— Послушай, Волк, ты, как и я, носишь на груди знак…

— Нет! Уже давно не ношу. Можешь забрать его обратно!

Вождь выложил на стол засаленный кожаный мешочек, казавшийся пустым. Старик не притронулся к нему:

— Это не важно… Ты знаешь заповедь любви и добра. Как ты мог? Такой грех…

— Но никто не обрушил на меня ни гром, ни молнию. И потом: ты много раз повторял, что нужно слушать голос Бога в своем сердце. Голос в моем сердце говорит, что я поступил правильно.

— Ты слушал голос дьявола!!! Эти люди… Они не знали ничего, кроме молитв и работы, работы и молитв! Они пришли сюда, ко мне… моя паства… Они приняли свет истины. Мы были как одна семья: вместе трудились, вместе пели хвалу Всевышнему! Чем, чем они провинились? Они собрались здесь, в лесной глуши, чтобы говорить с Ним, чтобы остаться чистыми перед лицом Его…

— Не плачь, Добрый Человек, не плачь! Это — недостойно мужчины. Хочешь, я расскажу тебе, почему не стреляли твои люди, почему молчал Смертельный Гром?

— Они не осмелились… Они не решились… даже перед лицом смерти поднять руку на ближнего.

— Ну не совсем так. Позапрошлой весной один из твоих людей увидел в ожерелье Колючего Окуня кусочек желтого металла. Он был совсем не красивый, но Одетый Человек захотел его. А Окунь не отдавал, он боялся, что амулет потеряет силу. И знаешь, что сделал человек из твоей семьи?

— Неужели убил его?! Я не знал…

— Нет, он не убил Колючего Окуня. Он предложил обмен, от которого воин не мог отказаться. Он дал ему за желтый металл… Смертельный Гром! Да-да — ружье и патроны! Только патронов совсем мало.

Вождь бросил на стол тяжелый бесформенный комочек. Старик потянулся к нему, но, поняв, что это такое, брезгливо отдернул руку:

— Ты хочешь сказать…

— Мы долго смеялись над этим случаем. Потом забыли. Я вспомнил о нем, когда принял решение и стал думать, как его выполнить.

— Ты…

— Не торопись, Добрый Человек! У нас почти нет такого металла. Но его много у детей Черного Буйвола. Ты ведь знаешь о них? Одна из дочерей моего отца перешла в жилище их вождя. А Буйволы берут металл у Бурых Оленей, что живут возле гор. Я говорил с Черным Буйволом, он согласился дать мне его в обмен на…

— Ты скупил на золото все ружья в поселке?!

— Я не очень хорошо понимаю слово «скупил». Наверное, это твои люди скупали ружья друг у друга. И приносили нам. Мы менялись. Мои люди приходили ночью к Говорящему Броду. Я не обманул Черного Буйвола: он получил весь Смертельный Гром. Дети Рыжей Волчицы могут воевать без него — у нас сильные воины.

— Золото… слеза дьявола… Он проник и сюда… Чистые души… Но как?! Как такое могло прийти тебе в голову?! Неужели сам сатана…

— Послушай, Добрый Человек, когда ты говоришь так, я перестаю тебя понимать. Сколько же богов у тебя? Один или два? Добрый и злой, хороший и плохой? Ты служишь хорошему богу, а я — плохому?

— Один!!! Бог — один!

— Да, я тоже так думаю. Он не плохой и не хороший, он — непостижимый. Ты сам так сказал когда-то. Не говори больше о втором боге, я не понимаю этого.

— Но зачем?! Чем мы вам помешали? Это были такие же люди, как и вы!

— Ну сами они так не считали. Рыжим Волкам всегда не хватает женщин. У Одетых Людей их почему-то слишком много, но они ни разу не отдали нам ни одной женщины. Даже за желтый металл! Три зимы назад Длинная Стрела договорился с одним из Одетых. Он обещал привести девочку, у которой нет родителей, но не смог выполнить обещания — девочка убила себя сама. Длинная Стрела очень удивился.

— Я… я… не знаю… Я говорил им… грех гордыни… но…

— Ты хочешь знать, почему умерли твои люди? Когда я был ребенком, когда играл вот тут, под твоими окнами, я все ждал, что ты наконец прогонишь этих людей. Велишь им сломать свои дома и уйти. Но ты почему-то все не делал этого. Наоборот, Одетых Людей становилось все больше. Мы не раз сами просили их уйти или начать жить по-человечески, но они только смеялись над нами.

— Что ты несешь?! Это — безумие!

— Почему безумие? Я думаю, что когда разные люди независимо друг от друга говорят одно и то же — они говорят правду! Наш старый шаман, и наш молодой шаман, и старейшины Черных Буйволов говорят, что этот мир создали духи света и тьмы, огня и воды, земли и неба. Ты говоришь, что мир создал один Бог. Пусть — так. Но все согласны, что лес, реку, траву и животных сделали не Одетые Люди, не Рыжие Волки и не Черные Буйволы. Разве это — не так?

— Я не понимаю, к чему ты… Столько ни в чем не повинных.

— Это — твой дом. Ты построил его для себя. Я могу сломать его, потому что сильнее тебя. Чтобы сложить эти стены, ты убил много деревьев, потому что сильнее их. Но ведь их создал не ты, а тот, кто гораздо сильнее и тебя, и меня. Как ты думаешь, почему ни Рыжие Волки, ни Черные Буйволы почти никогда не рубят деревьев? У нас ведь достаточно топоров!

— К чему ты клонишь? Мы все в Его воле, но лучше бы ты оставался обычным дикарем!

— Слово «дикарь» я тоже плохо понимаю. Может быть, мы потом поговорим с тобой об этом. Так ты считаешь, что можно портить, ломать то, что создано даже не людьми, а богами?! Или Богом? Ты говорил, что нельзя убивать людей, потому что они Божьи созданья. А резать землю большими ножами? А заставлять хлебную траву расти там, где она не росла раньше? А есть мясо животных, не добытых на охоте, а выращенных в неволе?

— Люди должны работать! Добывать хлеб насущный!

— Это Бог сказал, что должны? Неужели Он разрешил людям ради еды портить то, что Он создал? Скорее всего это придумали Одетые, чтобы оправдать себя. Еда сама бегает, растет, размножается — возьми и ешь, если ты ловок и силен, накорми своих детей и женщин. Разве нужно для этого ломать дом того, кто гораздо сильнее, могущественнее тебя?! Одетым Людям пока еще не пришло в голову пытаться растопить весь снег зимой, или поймать ветер, или остановить Солнце, чтобы оно не уходило на ночь. Зато они пытаются сделать так, чтобы на месте леса росла хлебная трава — разве это не безумие?!

И боги гневаются! Может быть, пока не очень сильно. Ты ведь знаешь, что животных стало гораздо меньше. В наших людей вселяются злые духи, и они умирают молодыми. Раньше такие духи не посещали нас: шаман бессилен перед ними. Согласись: нельзя наступать на ногу более сильному! Впрочем, ты говоришь, что и слабому тоже нельзя.

Старик молчал, обдумывая ответ, и Женька решил, что подходящий момент настал:

— Могу я увидеть, что там внутри?

Вождь пожал плечами:

— В этом нет тайны, Бледный Воин.

И Женька потянулся к мешочку, лежащему на столе.

Там, куда они пять дней назад съехали по снежнику, ничего не было: ни снежника, ни самого распадка, а туман висел совсем низко. До его границы они добрались почти без проблем, но потом начались неприятности: чем дальше, тем труднее становилось продвигаться вперед — кругом или скалы, или такие осыпи, что на них и ступить-то страшно.

— Что-то мне все это перестает нравиться! — сообщил Женька своей спутнице.

— Надо же! — притворно удивилась Эллана. — А я-то думала, что ты просто обожаешь лазить по всяким камням!

— Камни камням рознь. Здесь, похоже, «непропуск».

— В каком смысле? У тебя запор, что ли? Не переживай: я знаю верное средство!

— При чем тут это?! Тьфу!

— Вот: опять ругаешься! Голодный, значит!

— Да не ругаюсь я. Просто, понимаешь… Как же тебе объяснить?

— Как, как — словами!

— Хорошо: мне кажется, что если мы будем куда-то карабкаться в муках и с риском для жизни, то можем оказаться в НЕпараллельной реальности. Или в не очень параллельной.

— И сразу все понятно: тут — пар, там — непар. А что это такое?

— Ну, скажем, попадем в мир, где нет атмосферы.

— А тебе без нее, значит, никак? Тебе меня, значит, уже недостаточно?

— Ч-черт! При чем тут?! Атмосфера — это… Впрочем, ладно: давай по-другому. Представь себе мир, в котором нет ни мужчин, ни женщин, а люди размножаются почкованием, как растения.

— Не-е-т, в такой не хочу!

— Тогда давай спускаться обратно и искать другую дорогу.

— Но там эти разрисованные дикари. К ним я тоже не хочу!

— Не бойся: даже если мы попадем в то же самое место, это будет уже другое время.

На прогретом солнцем склоне почти не было снега, и Атакующий Ястреб решил снять снегоступы. Он чуть не завалился на бок, когда развязывал ремешки. Очень хотелось оставить их здесь, бросить, но Ястреб превозмог себя и аккуратно привязал их к пустому мешку, что носил за спиной. Потом поправил ремень ружья и поднялся на ноги. Его покачивало, радостный весенний мир вокруг так и норовил сорваться и поплыть в сторону. Пришлось откинуть капюшон и некоторое время стоять, подставив голову прохладному ветру.

Уже несколько дней голод почти не терзал его внутренности. Это было бы большим облегчением, если бы не начали так быстро уходить силы. За свою жизнь Атакующий Ястреб много раз подходил к этой грани и знал, что будет дальше. У него остается только два или три дня, два-три восхода, а потом он не сможет ходить, не сможет поднять ружье. Он встречает вторую весну как старший мужчина: кроме него, еду сейчас не добудет никто. Скоро, очень скоро прилетят птицы, но доживут ли его люди до праздника Первых Гусей?

Сейчас олень щипал прошлогоднюю траву на склоне среди пятен дотаивающего снега. Ястреб шел за ним с самого утра. Он смог выследить его, подкараулить, он долго лежал на снегу, не шевелясь и почти не дыша. Но патрон дал осечку. Пока он вставлял новый, олень, вспугнутый щелчком бойка, отошел далеко. Ястреб все-таки выстрелил. Он не промахнулся: на снегу остались капельки крови. И Ястреб пошел за ним. Нет, олень не убегал: он отходил и начинал пастись снова. И так без конца. Зверь как будто чувствовал безопасное расстояние и не подпускал ближе. Капельки крови на снегу то исчезали, то появлялись вновь — наверное, рана была совсем не тяжелой. Дважды Ястреб делал круг и пытался подойти незаметно. Он подолгу лежал в снегу, не решаясь высунуться: ему казалось, что олень будет совсем близко и придется сразу стрелять. Но каждый раз оказывалось, что олень отошел совсем в другую сторону. Второй раз он не выдержал и все-таки выстрелил, но было слишком далеко. Осталось четыре патрона и два из них — с осечками…

Они долго, бесконечно долго кружили в прозрачном весеннем лесу. Под ногами то чавкала вода, то снег огромными комьями налипал на снегоступы. Ястреб то снимал их, то снова надевал, подолгу воюя с ремешками непослушными пальцами. В конце концов олень вышел сюда — на склон. Здесь почти нет снега и много прошлогодней травы, даже, кажется, начала пробиваться новая.

Опять накатила тошнота, охотник глубоко вдохнул воздух и задержал дыхание. Нет, он больше не сможет ходить по лесу. Он должен сделать это здесь или…

Муть перед глазами все никак не отступала. Хотелось упасть, лечь на прогретую землю и не двигаться. Но он знал, что этого ему нельзя, ни в коем случае нельзя! Он — Атакующий Ястреб, и он должен… Четыре, всего четыре патрона… И два из них с осечками.

Здесь открытое место. Вон там, выше — развалы больших камней. Там можно удобно лечь, положить ствол на камень. Но как это далеко! Нужно вернуться назад, спуститься в распадок и подняться по руслу вверх — туда, где кончаются кусты. А потом, прячась среди камней, пройти по склону и спуститься, подобраться на расстояние выстрела. Одно неловкое движение, один неудачный шаг — и добыча уйдет.

Олени не любят, когда к ним подбираются сверху — они уходят сразу и далеко. Сейчас Ястреб слаб, он не сможет незаметно двигаться между камней. У него нет выбора, совсем нет… Нужно — прямо так. Нельзя ползти, нельзя идти на четвереньках — это их пугает сильнее. Нужно стоять и не шевелиться, передвигаться только тогда, когда он смотрит в другую сторону. В конце концов олень поймет и опять отойдет в сторону, но, может быть, он успеет — у него совсем нет выбора…

Ястреб тихо открыл затвор, вынул патрон — этот свежий, предпоследний, картечь. Вложил патрон на место, закрыл затвор и стал ждать, когда можно будет сделать первый шаг.

Солнце почти скрылось за голыми верхушками деревьев, когда охотник понял, что тянуть больше нельзя: олень беспокоится и потихоньку отходит. Он дождался, когда животное опять опустило голову, вскинул ружье и, как только поймал глазами прицел, сразу выстрелил. Тут же выбросил пустую гильзу, вложил новый патрон и снова выстрелил. Олень упал грудью на землю и стал медленно заваливаться на бок. Еще не понимая, не веря в удачу, Ястреб выбросил гильзу, вложил патрон — руки тряслись… Выстрела не было — осечка, и снова — осечка. Он уронил ружье на землю и попытался ухватить непослушными пальцами рукоятку ножа.

А потом он лежал на животе, обнимал покрытую серой шерстью теплую шею и пил, пил…

Очнулся он от резкой боли в боку. Когда боль плеснула снова, Ястреб открыл глаза и посмотрел вверх. Над ним стояли двое — без шапок, в одинаковых куртках, матерчатых штанах и высоких сапогах на меху. Наверное, вот этим сапогом его и ударили в бок.

— Оставь его, Хожд, — ей уже ничем не поможешь!

— Сволочь, ублюдок! Стельную олениху! Да я бы их всех! Твари — ни стыда, ни совести! Ублюдки! Мог бы рогача выбрать, нет, завалил эту, с брюхом!

— Ему не взять рогача! Ты посмотри на него: он уже, наверное,месяц питается собственным дерьмом. Что-то рожа знакомая… Ястреб, что ли? Атакующий? Вроде как он…

— Да плевать мне на всех этих Орлов, Ястребов и Могучих Медведей!!! На всех вместе и сразу!

В боку снова возникла резкая боль, дыхание перехватило.

— Перестань, говорю! Он же с голоду подыхает! Вот загнется прямо здесь: хлопот не оберешься!

— Да какие с ним хлопоты — загнулся, и ладно!

— Ага, а у него в шалаше, между прочим, осенью было две бабы и детенышей штук пять. Тебе мало прошлогодней истории со стоянкой у Круглого озера?

— Мало! Лучше я опять все лето буду писать рапорты, почему они передохли с голоду, лежа на мешках с бобами, чем смотреть, как они мочат в лесу все подряд! Вот увидишь, без них в этом году на Круглое опять вернутся гуси! Спорим?

— Вернутся. Наверное, вернутся. Но ты же знаешь правила. Их не мы придумали: эти — часть ландшафта, звено, так сказать.

— Да, они — звено! Звено между человеком и обезьяной! И долго это будет продолжаться? Им давали оружие и патроны — они истребили всю живность в округе! Им стали завозить еду и запретили оружие — они бьют банками с мясом линялых гусей, а зимой дохнут с голоду! Ну зачем, зачем они нужны?!

— Да успокойся ты, Хожд! В конце концов, начальству виднее.

— Начальству, начальству! Мне своей работы, своего труда жалко! Какого-нибудь деревенского мальчишку-браконьера вылавливают всем скопом, сажают в кутузку, штрафуют, а этим все можно! Ты еще скажи мне, что племя этого, как его, Рыжего Волка жило тут всегда, что это их земля?!

— Ну жило… И земля…

— А ты знаешь, что если фермер портит и поганит свою землю, ее у него отбирают? Отбирают бесплатно! Ты знаешь…

Атакующий Ястреб лежал неподвижно. Он не возражал против побоев: лишь бы оставили мясо.

Эллана шипела ему в ухо, как змея:

— Пусти, я сейчас накостыляю им. Пусти!

Женька намотал на кулак ее роскошные волосы и держал. Ему тоже хотелось кому-нибудь врезать, но он не понимал, кого надо бить. Поэтому он просто лежал и ждал, когда эти двое уйдут.

Часть вторая

Глава 1 Вернусь к обеду

— Тут валютные и рублевые вклады — оформлены на предъявителя. Ну и влипли же мы! — сказал Николай и бросил на стол тонкую пачку сберегательных книжек. — Мне столько за всю жизнь не заработать, хоть руки по локоть сотри!

— Это, как я понимаю, не гонорар, а расходные средства, — усмехнулся Вар-ка. — Можно отправляться в авиакассу за билетами до Города. А еще — коробочка…

— Да погоди ты! Ч-черт, голова кругом идет! Что, вот так прямо?! Сейчас весна, в Намрани большая вода — до нашей сопки не сплавиться! И вообще…

— Успокойся, Коля! И перестань говорить глупости: при чем тут вода? Арендуем вертолет — и все дела.

— Издеваешься, да? У тебя что, «адреналиновый голод»?! Ну ладно — Женька, ему без драк и смертоубийств жить скучно, а ты-то куда? А… я?! Вы забыли, как мы оттуда выбирались в прошлый раз? Вам все мало?! У меня, между прочим, заказ на ремонт квартиры — пальчики оближешь!

Женька (бывший Зик-ка) откровенно веселился:

— О заказе, Коля, тебе придется забыть — убытки из моей доли. Завтра с утра начинаем тренироваться: бег по пересеченной местности, бой без оружия, метание в цель любых предметов, фехтование на дубинах и тому подобное — ты сильно размяк за последние годы! А на нормальное питание и диету можешь переходить уже сегодня.

— Какое еще питание?!

— Трехразовое, конечно! В смысле — не чаще трех раз в неделю. Разумеется, никаких хлебобулочных изделий, сахара, а мясо…

— Да пошел ты!!.

— Ну, Коля, иначе тебя, с непривычки, «пронесет» после первого же куска сырого мяса. Не станешь же ты на тропе войны разводить костер, чтобы полакомиться лягушкой или земляным червяком?

— Тебе смешно?! Да я…

— Перестань его дразнить, Женя! — вступился Вар-ка. — Это мне надо прийти «в форму», а Николаю необязательно. Мы же, так сказать, симметричные персонажи из параллельных реальностей — одному из нас лучше находиться в безопасности. Ты, Коля, наверное, можешь вообще никуда не ездить: так будет надежнее.

— Что-о-о?! Не дождетесь!!!

Маршрут Николай выбрал самый легкий и безопасный: по пологому гребню с вершины до истоков ручья — одного из составляющих левого притока Намрани. Здесь почему-то почти никогда не бывает тумана, и весь участок, который предстоит пройти, просматривается сверху. Что с ним может случиться? Он спустится, покурит у ручья и вернется обратно. Не может же быть, чтобы чертовщина происходила везде и повсюду — просто из общей логики! Правда, он обещал ребятам, что будет сидеть в лагере и никуда не полезет, но на этом склоне явно нет зоны перехода, значит, в иную реальность он не попадет и обязательств своих не нарушит.

Короче говоря, аргументов набралось достаточно, но это был спор с самим собой, так как отговаривать его было некому. Собственно, ситуация знакомая: в начале сезона всегда не сидится на месте и тянет в туманную даль. Зато после двух-трех месяцев беготни какое счастье — проснуться утром в сухом теплом спальнике и знать, что сегодня никуда идти не нужно! Ни сейчас — не конец сезона. Он торчит здесь один уже три дня: Вар-ка и Женька ушли вниз, в другие миры, А он чем должен заниматься? Выковыривать из биоальта агаты и рассматривать их? Нечего там рассматривать: кварц, он и в Африке — кварц!

Оружие Николай решил не брать, только нож, пару зажигалок, куртку… Сапоги или ботинки? Конечно, ботинки — ни болот, ни ручьев на пути не будет. Это же совсем близко, и он, может быть, вернется ужо к обеду.

Когда по распадку наползло облако, Николай даже не испугался, а скорее удивился. Марево межпроcтранственного перехода обычно никакое — не холодное и не теплое, а тут вдруг резко похолодало, даже снежинки в воздухе появились! Неужели он просто попал в снеговой заряд? Такое в горах бывает даже летом: сидишь на какой-нибудь вершинке, солнышко светит, травка внизу зеленеет, и на небе вдали плавает единственная тучка. А через какой-нибудь час эта тучка без промаха наезжает на твою вершинку и начинает ее полоскать дождем вперемешку со снегом.

«Да, такое, конечно, случается, но сейчас я совсем не на вершине, и снежинки летают не большие и мокрые, а наоборот — мелкие и злобно колючие! Ветер — бр-р-р! И температура резко упала — градусов, наверное, пять (или десять?!) ниже нуля, — констатировал Николай. — Надо одеваться, срочно!»

Пока доставал куртку (хорошо, что с капюшоном!), пока затягивал шнурки и застегивал молнию, налетел новый снеговой заряд. А когда он миновал, в воздухе не стало светлее, хотя видимость оказалась приличной. Вот только… видеть было нечего!

Николай закрутился на месте, заметался почти в панике: «Да что же такое?! Ведь нет, ничего нет!!»

Вокруг только пустота, только ветер, только колючий мелкий снег.

Ветер задувал костер, засыпал его снегом, и мясо не столько жарилось, сколько обгорало снаружи. «Тьфу, гадость!» — хозяин бросил недоеденный кусок и поплотнее запахнул шубу из шкуры длинношерстного барана.

— Эхам, кто там болтается в степи? Твои пастухи спят в седлах? Рабы расползаются, как тараканы, и всем наплевать! Мало тебе, что половина их уже передохла, так ты хочешь растерять остальных?

Эхам молча поднялся в седло и поехал загонять отбившегося раба. Так-то лучше!

— Сворачивайтесь, идем дальше!

Хозяин не первый раз вел караван к людям Зеленой Богини. Такие караваны водил его отец, и отец отца, и его отец… Он прекрасно знал, что жрецы редко и неохотно покупают рабов. Их интересует всегда одно и то же: дрова, сухая трава и скот, главное — скот и дрова! Однако он решил рискнуть: на границе Великой Степи ему предложили партию почти даром. Что ж, если жрецы не дадут за них хотя бы два самых маленьких слитка, он просто выгонит рабов в степь — пусть подыхают. Никто, конечно, не собирается их кормить — не забивать же быков ради них! Они и так тормозят караван: на исходе пятый день в степи, а путь еще не окончен! А тут еще демоны — Стражи Степи — за что-то разгневались: так и хлещут своими хвостами, заметают древний путь.

Караваны в царство Зеленой Богини шли всегда — сотни, может быть, тысячи лет — зимой и весной с юга и юго-запада, летом и осенью с запада и севера. Только с востока караваны не приходили, потому что там пустыня, населенная дикарями. Из века в век они доставляли Богине одно и то же: крупный скот и дрова, иногда немного сухой травы или зерна. Хозяин много раз бывал на границе ее царства и знал, что там ничего нет.

То есть почти ничего: низкая возвышенность в голой степи, на которой не растет ни деревца, ни кустика. Там не видно ни домов, ни шатров, только кое-где прямо из-под земли поднимается дым. Караван остановится в трех полетах стрелы от начала пологого склона, караванщики поставят шатры и будут ждать. Может быть, через день, может быть, через пять к ним придет жрец, а его рабы принесут тяжелые мешки. И начнется торг…

А потом караван пойдет обратно, верблюды и лошади будут почти пусты — только маленькие мешки из коровьих шкур с тяжелыми каплями застывшей крови Зеленой Богини.

Хозяин знал, что за зиму сюда приходит не меньше десяти — пятнадцати караванов, они пригоняют тысячи голов скота, и все они бесследно исчезают в царстве Богини. Исчезнут и эти, плохо только, если два каравана придут одновременно. Тогда придется долго ждать, а за быков и коров дадут совсем мало слитков.

На фоне общего замерзания и лютой досады на самого себя утрата свободы произошла для Николая почти безболезненно. Из очередного клубка снежной крупы и ветра вынырнул закутанный во что-то всадник на низкорослой лошади. Без особого энтузиазма и злобы на международном языке пинков и тычков всадник объяснил, чего он хочет от Николая, а тому даже в голову не пришло свалить его с лошади, скрутить, отнять палку. Вот так и начинается рабство — почти добровольно…

Двадцать или тридцать обмотанных лохмотьями людей сидели прямо на промерзшей земле. Николая толкнули к ним. Через некоторое время их подняли и погнали вперед сквозь пургу. Где-то рядом топотало большое стадо, мычали коровы. Люди, которые шли рядом с Николаем, интереса к нему не проявляли. Кажется, они были сильно истощены и шли из последних сил. Высокий мужчина с голыми до колен ногами серого цвета, шедший впереди, споткнулся, упал на колени, с трудом встал, но вскоре опять споткнулся. Николай машинально подхватил его, стал поддерживать на ходу, но быстро понял, что это бесполезно, и человек остался лежать на присыпанной снегом земле, а он схлопотал тычок древком копья в спину.

«Что ж, наверное, пора перестраивать мышление: ни цепей, ни решеток, но бежать совершенно некуда! Единственное, что радует, — это ботинки и куртка. Кажется, в ближайший час-два не обморожусь и не умру от переохлаждения».

Помещение было широким и низким. Потолок поддерживали тонкие бревна с поперечинами наверху, дымно горели факелы. Здесь было почти так же холодно, как на улице, только без ветра. Маленький бледный человечек в кожаном балахоне что-то сердито прочирикал, но его не поняли. Тогда он перешел на язык жестов. Те, кто еще мог двигаться, стали раздеваться. Кожаный человечек отобрал троих и почти сразу повел их по каким-то извилистым полутемным коридорам. Николай шел вторым и все старался не удариться головой, не наступить на шнурки, которые не успел завязать.

Они оказались в какой-то комнате или большой нише, вырубленной в камне. Прежде чем унесли факел, он успел разглядеть на полу скомканные бурые шкуры с короткой густой шерстью. Через некоторое время вновь возник свет: трое кожаных человечков принесли низкое глиняное корытце с водой и бросили на шкуры три больших куска мяса. В темноте на ощупь оно оказалось даже слегка теплым, и, главное, его было много.

Николай проснулся, когда к ним опять пришли. Те же, а может быть, другие человечки стали оживленно лопотать между собой. Им явно не понравилось, что один из гостей (или пленников?) уже мертв, а его кусок мяса не съеден. В конце концов они решили проблему: одного из живых заставили взвалить мертвеца на спину и куда-то ушли с ним. Николай остался один. Он нашарил оставшийся кусок и стал его есть.

В темноте нет времени. Судя по потребностям организма, которые он справлял тут же, сделав несколько шагов вдоль стены, Николай провел в одиночестве не менее суток. Впрочем, один раз к нему приходили: бросили еще кусок мяса и добавили воды в корыто.

Когда вновь забрезжил свет, послышались голоса и шаги. Николай подобрался: «Как там положено в книжках: напасть, отобрать оружие (которого у них нет), вырваться на свободу или умереть? Мд-а-а… Ни дверей, ни охраны, руки-ноги не связаны — иди, куда хочешь, и нападать ни на кого не надо. Почему так? Вероятно, хозяева не очень-то дорожат своим пленником или знают, что убежать отсюда нельзя».

На сей раз Николая вели очень долго, и он смог уяснить два обстоятельства. Во-первых, эта система тоннелей расположена неглубоко, так как местами над головой не каменный свод, а просто крыша — деревянные балки, накрытые шкурами каких-то животных и подпертые снизу тонкими бревнами. Поверхность земли где-то рядом, но к ней не ведут ни ходы, ни лестницы. А во-вторых, все это очень старое. Нет, не в том смысле, что изношенное, гнилое и ветхое. Наоборот, многие опоры из свежих бревен, признаков обвалов, запущенности и ветхости не ощущается.

Это трудно объяснить, трудно подобрать сравнение. Если только так: в чем разница между штольней, пробитой два года назад, и пещерой, бывшей в употреблении сотни лет? Вот-вот: идешь, а под ногами канава-тропа, которую никто не вырубал, а просто протоптали; на повороте поднимаешь руку, чтобы придержаться за стену, а в песчанике этакая зализанная выемка, как раз там, куда должна лечь рука пешехода, — ну, может быть, чуть-чуть ниже, но именно там. И таких деталей масса! Сколько же времени должно пройти, сколько раз человек должен наступить в одно и то же место, чтобы вот здесь — на подъеме — образовалась лунка, куда каждый ставит ногу?!

Великий подземный поход закончился после почти вертикального спуска метров на 8—10, и Николай оказался в довольно бойком месте. Несколько тоннелей сходились здесь под разными углами, образуя подобие зала размером примерно 5 на 6 метров. Три факела, воткнутые в щели на стенах, худо-бедно освещали окружающее пространство. Вокруг сновали низкорослые, мускулистые люди, одетые в некое подобие кожаных юбок или двусторонних фартуков; на ногах у них что-то похожее на кожаные сапоги, примотанные к голени ремнями. Вряд ли здесь намного больше десяти градусов тепла, но коротышки, кажется, не мерзнут. Они двигаются справа налево и несут за спиной кожаные мешки-короба с камнями; те же, наверное, люди выходят из другого тоннеля слева уже с пустыми коробами и уходят куда-то в правую сторону. Некоторые из нагруженных поднимаются по наклонному ходу вверх, вставляя ноги в специальные лунки-ступени.

Впрочем, Николаю не дали долго созерцать этот кусочек жизни человеческого муравейника. Два коротышки стали что-то лопотать, подпихивать его и показывать руками вперед и вниз — в неровной, покрытой копотью стене песчаника зияла дыра диаметром чуть больше метра. Он понял: хотят, чтобы лез туда, и готовы посветить ему факелом. Николай послушно сел на корточки, потом встал на четвереньки и пополз вперед. Нора сужалась и метра через три почти сошла на нет. Здесь что-то лежало — мягкое, обмотанное тряпками. Снаружи кожаные коротышки делали знаки — давай, мол, тащи сюда. Николай пошарил руками, и догадка подтвердилась — это чьи-то ноги, точнее, ступни. Особого выбора не было, и он, ухватив обе ноги сразу, стал пятиться. Было тяжело и неудобно, но в конце концов он оказался у выхода, вылез сам и выволок под свет факелов мертвеца. Ну конечно: смуглая кожа, впалые щеки, острый нос — один из троих избранных. Теперь, значит, он, Николай, остался один — последний.

Они объясняли терпеливо и долго, даже устроили целую пантомиму. Один из коротышек слазил в нору и достал набор рабочих инструментов: короткую толстую палку, к концу которой примотан ремнями овальный камень килограмма два весом, и два грубых костяных клина, сантиметров по тридцать каждый. Вновь и вновь они показывали, как надо брать клин, вставлять в трещину, тюкать по нему камнем, расшатывать и вынимать кусок породы, отбрасывать его назад. Не понять было нельзя, и Николай попытался объяснить знаками, что отказывается этим заниматься. Ответом была новая пантомима: «Если не хочешь работать, то будешь лежать, как он, — показывают на труп, — а если выкопаешь нору, тебе будет хорошо (даже очень хорошо!)».

Николай горько вздохнул, подобрал с пола длинный плоский обломок песчаника, воткнул в щель и повесил на него куртку — не украдут, наверное.

Коротышка охотно отдал факел, и Николай полез в нору. Подобное тянется к подобному: он, такой опытный специалист-геолог, автор нескольких научных статей, на старости лет оказался в роли какого-то первобытного шахтера-проходчика! И все его знания тут ни к чему. Допустим, он понимает, что вокруг мощная осадочная толща, сложенная преимущественно плотными песчаниками; ее слои смяты в складки и рассечены разломами; кое-где видны зоны вторичной минерализации — трещиноватые участки бурого, желтого и зеленого цвета. Чем это может ему помочь?

Подсвечивая себе факелом, Николай осмотрел потолок и стены: песчаник, песчаник, песчаник. Нет тут никакой минерализации — просто песчаник. Похоже, его покойный предшественник смог удлинить эту нору метра на полтора, но при этом резко сузил свободное пространство — заклинил сам себя. Так проходку вести нельзя — это азбука. Николай воткнул клин в щель на потолке и легко отвалил довольно большой обломок, потом еще один. Сел на корточки и стал перебрасывать камни к выходу — процесс пошел.

Через некоторое время он весь вымок от пота и начал задыхаться — факел доедал остатки кислорода в замкнутом пространстве. Он вылез, чтобы отдышаться, и обнаружил, что камней на входе не прибавилось — наверное, их уже успели убрать. Вместо людей в балахонах теперь у стены сидели два полуголых коротышки, похожих на тех, кто таскал мимо кожаные мешки с камнями: мускулистые тела, бритые головы, какие-то сморщенные лица с мелкими чертами.

Воздух снаружи оставлял желать лучшего, но все-таки он был гораздо чище, чем в норе. Николай дышал и пытался построить модель: «Те, кто в кожаных балахонах, наверное, начальники, а голые, скорее всего — простые рабочие. У одного за спиной короб, а другой держит на коленях что-то вроде костяного совка или лопатки — тот, значит, оттаскивает, а этот нагребает. Не так уж много породы я выдаю на-гора, чтобы меня обслуживали двое. Или у них четкое разделение труда: тот, кто таскает, нагребать не может?»

Коротышки не выглядели ни заморенными, ни усталыми. Они вполне благожелательно улыбались. Николай стал показывать знаками, что желает справить немалую нужду.

— Да, пожалуйста! — развели они руками. — Где хочешь!

Николай отошел на пару шагов, а когда он вернулся, застегивая штаны, коротышки встали и загрузили в заплечный короб продукты его жизнедеятельности вместе с мелкой щебенкой. Носильщик ушел.

— Пить, я хочу пить! — показал Николай.

— Сейчас будет, работай, — ответил специалист по погрузке.

Орудовать кувалдой в тесноте было трудно, и Николаи разбирал породу главным образом при помощи клина, стараясь угадывать ориентировку слоев и трещин. Он почти не боялся обвала — главная опасность заключалась в другом. Два-три часа такой работы способны превратить в лохмотья даже двойные брезентовые рукавицы, а у него голые пальцы, давно отвыкшие от грубой работы.

Иногда Николай доставал из кармана свои дешевые электронные часы, удивлялся их неуместности здесь и тому, как медленно движется время. Его не выпустили ни через час, ни через три, ни через восемь…

Когда становилось совсем плохо, он выползал на четвереньках из норы, глотал относительно свежий воздух, тер слезящиеся глаза. Несколько раз пытался заговорить с коротышками, теми же или другими, объяснить им, что он устал, что больше не может. И каждый раз ему отвечали одно и то же: копай, двигайся вперед, и все будет хорошо. Можешь не работать, но тогда не будет ничего.

Его никто не подгонял, он мог отдыхать, сколько хотел, но еды не давали — только воду. Он не понимал ни цели, ни смысла этого занятия, оно казалось бесконечным, оно было явно длиннее, чем жизнь. Может быть, действительно он должен работать, пока не умрет, как тот, первый? А после смерти, по их вере, ему будет хорошо? И Николай опять лез в нору, снова расшатывал куски песчаника. Он чувствовал, что уже безобразно заузил проход, но ничего не мог поделать.

Сколько же это могло продолжаться? Несколько суток? Вряд ли… Он почти ослеп и оглох, его тошнило желчью, он задыхался, стены уже касались плеч, голову придавил свод. Мелькнула невнятная мысль, что скоро он просто застрянет тут и не сможет вылезти назад… А плевать! Уже все равно…

Отключиться, потерять сознание не давала мучительная, пронизывающая все тело боль в пальцах — Николай давно стер их до мяса. Но теперь боль стихает, и скоро, совсем скоро можно будет…

Он пытался его ухватить, подтащить к себе, но камень не слушался. Заляпанный кровью, он выворачивался, выскальзывал из рук. В раздражении Николай пихнул кулаком непослушный обломок от себя, потом попытался ухватить снова. Камня на месте не было. Куда он мог деться? Опираясь на локти, Николай протиснулся еще на несколько сантиметров вперед, пошарил руками — и здесь, и там еще не расшатанные, плотно упакованные остроугольные куски песчаника, а вот внизу почему-то ничего нет. Полость, пустота в толще горной породы? «А разве в песчаниках бывают полости? Вот такие? Плевать, уже все равно».

Николай долго лежал, пристроив голову на вытянутые вперед руки. Перед глазами плыли светлые пятна. Почему пятна? Его «подсобники» меняют выгоревший факел там — сзади? Толку-то? Он уже почти заклинился в этой норе, теперь свети, не свети. Только главная ошибка не в этом. Его же привели сюда отдохнувшим и сытым, он мог взбунтоваться, мог попытаться вырваться. Скорее всего ничего бы не получилось, зато он бы умер достойно. Да, он не боец, не воин, он упорно надеялся, что все обойдется, а потом на сопротивление сил не осталось — как глупо… Вот уже и дышать становится не обязательно: он не напрягает грудную клетку, и ему хватает. Так постепенно и все…

«Но почему пятна? — слабо беспокоил вопрос. — Это даже не светлые пятна, а наоборот — темные пятна на светлом фоне. На светлом… Почему светлом? Светлый — это когда свет».

Надежда не сбывалась: он то засыпал или терял сознание, то вновь начинал различать смену слабого света и тьмы, а смерти все не было. В конце концов боль в неестественно вывернутых суставах стала невыносимой, и Николай решил, что нужно кончать. Кое-как он нащупал не слишком острую опору для локтей, потом для коленей, выдохнул и резко продвинул тело вперед. А потом, не вдыхая, еще раз!

«Пожалуй, достаточно: теперь грудная клетка сдавлена так, что дышать невозможно. Значит, осталось терпеть всего несколько минут», — облегченно подумал он и попытался вытянуть руки, чтобы пристроить на них голову. Что-то посыпалось, придавило предплечья. Николай освободил их и понял… Потом он стоял на четвереньках у стены, на груде обломков, которые больно впивались в колени. В тусклом свете факелов мимо шли и шли полуголые низкорослые люди с кожаными коробами за спиной. Он видел их ноги в сапожках, обмотанных ремнями на подъеме, слышал их голоса. Он явно мешал им тут, в узком проходе, но они, кажется, не сердились.

С третьей или четвертой попытки Николай встал на ноги. Привалился плечом к стене и сделал шаг вперед. Встречные обходили его, иногда что-то говорили друг другу, показывали на него пальцами. А он, ободренный удачей, сделал еще шаг.

Стена поворачивала, но ему было все равно — опираясь на нее, он не падал, и это было главным. Вряд ли он прошел больше десяти — пятнадцати метров, когда понял, что видит перед собой в полумраке что-то знакомое: на стене висит куртка, рядом на корточках сидят и улыбаются его «подсобники» — носильщик и грузчик.

Кто, как и куда его вел, Николай не запомнил. Кажется, по дороге он несколько раз падал и терял сознание.

А потом… Потом был свет, была теплая вода и много маленьких ласковых рук. Его мыли, чем-то мазали разодранные пальцы и многочисленные ссадины на голове. А еще была женщина или девочка, которую не портило полное отсутствие волос на голове. Она протягивала ему на узкой ладони два серых шарика. Николай проглотил их и сразу почувствовал жжение в пустом желудке. Оно быстро прошло, и мир вокруг стал ослепительно, лучезарно прекрасен.

— Ты звал меня, Старший Жрец?

— Да, я звал тебя, Средний Жрец. Готов ли ты говорить?

— О да, Старший Жрец! Я отвечу на твои вопросы, не утаив своих мыслей.

— Хорошо… Садись, это будет долгий разговор. Ты знаешь, о чем я хочу спросить тебя?

— О да, Старший Жрец! Приближается время принесения Жертвы, и нужен достойный. Холод и зной наверху уже дважды сменили друг друга с тех пор, как я взвалил эту заботу на свои плечи.

— И что же ты скажешь мне теперь, спустя два цикла?

— Я нашел пятерых среди Добывающих.

— Пять — это все равно, что двадцать или сто!

— О да, Старший Жрец. Я знаю, что нужен только один и лучший. Кроме того, я перебрал всех Несущих и Насыпающих, однако и среди них не оказалось достойного. Наверное, мы давно не вливали свежую кровь.

— Ты не опускаешь глаз, Средний Жрец. Значит?..

— Да, мне кажется, я нашел его. Хочу, чтобы ты одобрил мой выбор.

— Говори!

— Пятый караван с юга опять привел рабов. Мы отказались от них, но Младший Жрец осмотрел людей. И выбрал троих.

— Младший Жрец…

— Много циклов назад в шестой нижней системе был начат новый проход. Потом от него отказались. Один из чужаков сделал его.

— Ему двигались навстречу?

— О, Старший Жрец! Трудно поверить, но он работал один и не знал, что впереди. Остальные умерли. Этот тоже был почти мертв, когда вышел наружу.

— Действительно, поверить трудно. Неужели он из Внешнего Мира?

— О да, Старший Жрец! Достаточно увидеть его, чтобы рассеять сомнения. Этот человек, пожалуй, вдвое больше любого из нормальных людей — Добывающих или Несущих!

— Странно… Это ты придумал такое испытание или?..

— О, Старший Жрец!

— Значит, Младший… Что ж, если ты однажды ошибешься…

— Я не ошибусь, Старший Жрец!

— Посмотрим. Ты еще что-то хочешь сказать о нем?

— О да, Старший Жрец, о да! Мне пришлось поместить его среди Добывающих. Уже почти пятьдесят малых циклов он живет среди них.

— Богиня дает свою плоть чужаку?! Человеку из Внешнего Мира?!

— О да, Старший Жрец, о да! Богиня милостива к нему.

— Но почему?!

— Мне трудно ответить. Старейшины Добывающих говорят, что Большой обладает Знанием и Умением. Секреты и навыки, что передаются из поколения в поколение, ему известны.

— Странно… Он говорит?

— О да! Не прошло и десяти малых циклов, как он обрел слух и речь. Я знаю, что так не бывает, но это — истина. А Слуги Жизни…

— Что Слуги Жизни?

— Они говорят, что уже двенадцать женщин понесли от него. Он щедро раздает свое семя.

— Что ж, если все это правда, то чужак вполне может стать Достойной Жертвой. Но не забыл ли ты о том, что Жертва должна понимать, знать и приветствовать свою участь?

— О да, Старший Жрец! То, что я рассказал, не вызвало твоего гнева. Значит, я могу действовать дальше.

— Ты хочешь рассказать ему все?

— О да! Я расскажу ему все. Он поймет и с радостью пойдет к ней!

— Но он же дикарь!

— Он умен, Старший Жрец.

Ночь и день — это понятия для мира, где есть солнце. Там, где его нет, они бессмысленны. Часы, вопреки всему, работали, но Николай смотрел на них все реже и реже. Зачем? Здесь некуда спешить, здесь нельзя никуда опоздать.

Они просыпались на коровьих шкурах в низком широком зале, где никогда не гаснут факелы. Их будили маленькие бритые наголо женщины. Они приносили еду — большие плоские блюда с вареным мясом. Его нужно есть руками, а бульон хлебать подобием глиняной ложки или черпака. Женщины улыбались приветливо, а мяса было вволю. В первые дни Николай ел очень много и даже стеснялся этого. Но женщины улыбались и приносили еще. Наверное, он им нравился — такой большой и сильный по сравнению с окружающими. Его аппетит, кажется, их забавлял: сколько же может съесть этот дикий человек и не лопнуть? Впрочем, эффект хронического голода на мясе был Николаю известен по прежнему опыту: когда с обычного рациона переходишь на чисто белковое питание, первое время есть хочется постоянно, но это быстро проходит. Ни компота, ни чаю здесь не полагалось — только вода.

Потом все дружно шли в забой, в смысле — на работу. Николаю понадобилось не меньше пяти спусков, чтобы хоть как-то разобраться в здешней организации труда. За исключением зала наверху, он все время видел, да и то в полумраке, очень ограниченное пространство, а рядом находилось не более двух-трех человек. Общий же смысл жизни этого подземного муравейника он понял почти сразу — добыча медной руды! Когда-то давно по трещинам в породе сочились растворы, которые оставили после себя участки, обогащенные минералами меди. Большинство их названий Николай уже не помнил, да и трудно было что-либо разглядеть при таком свете. Уверенно он определил только малахит, встречающийся в виде мелких почек и натеков.

Одинаковые на первый взгляд коротышки-гномы были четко разделены на своеобразные касты по специальности. Так, например, те, кто занимался проходкой тоннелей-штолен, никогда не утруждали себя проблемой вынутой породы. Для этого существовали другие группы: породу вручную сортировали и загружали в кожаные короба носильщиков. Каждому доставалась порция килограммов 10—15, не более. Вероятно, пустая и обогащенная порода относились в разные места, но куда — Николай не знал. Сам он, кажется, оказался причисленным к касте тех, кто добивал руду — именно руду, а не пустую породу. Сами себя эти люди называли Добывающими.

Когда он первый раз вместе со всеми спустился в рабочую зону, ему предложили уже знакомый костяной клин и короткую каменную кувалду. Где именно надо работать, ему не показали, и он, взяв плошку с закрепленным фитилем, стал осматривать стены узкого штрека. Одна из трещин показалась ему перспективной, и он стал ее расширять при помощи клина. Оказалось, что он угадал: в глубине было гнездо или пятно песчаника, насыщенного зелеными минералами меди. Николай начал вываливать эту зеленую дробленку на пол и через некоторое время услышал позади себя одобрительный гомон. Вскоре возле него уже сидели два «подсобника» — с коробом и лопатой. В конце концов Николай расковырял довольно приличную нишу, и дальше работать стало неудобно — нужно было переходить на разборку вмещающей породы, чтобы обеспечить доступ к остаткам руды в гнезде. Как только на пол упали первые глыбы пустого песчаника, коротышки вновь загомонили. Знаками они объяснили:

— Это должен делать не ты.

— А я что? — удивился Николай.

— Что хочешь и где хочешь! — ответили ему.

Николай пожал плечами, подобрал свой инструмент и стал искать новое перспективное место. «Дня» через два он опять забрел в знакомый штрек: весь участок стены, из которой он выколупывал руду, был снят сверху донизу, но пятно зеленой дробленки никто не тронул — похоже, оставили специально для него.

Часы свои Николай в конце концов раздавил прямо в кармане. Последнее, что он смог установить с их помощью, это продолжительность рабочей смены; не менее десяти часов, но не более двенадцати. Ни перекуров, ни перерыва на обед не предусмотрено; нет, правда, и гонки — копайся себе потихоньку.

Кто и как подает сигнал к окончанию работы, Николай так и не понял. Просто наступал момент, когда коротышки начинали переговариваться более оживленно, а потом потихоньку стягиваться к наклонному тоннелю, ведущему вверх. По дороге вдоль стен складывались инструменты. В одном из коридоров, например, выстраивался длинный ряд кожаных коробов для переноски породы, а напротив такой же ряд костяных совков-лопаток грузчиков. Кувалду и клин Николай оставлял в общей кладке и в следующий раз брал не свой вчерашний инструмент, а первый попавшийся — и никто не возражал.

Они шли по наклонному тоннелю, поднимаясь все выше и выше. Николай видел только сутулые спины двух-трех идущих впереди коротышек и был занят в основном тем, что подныривал под выступы свода» чтобы не стукнуться головой, — его рост, невеликий в родном мире, здесь был явно чрезмерным. На одной из развилок их встретил человечек в знакомом кожаном балахоне. Когда Николай поравнялся с ним, человечек тронул его за плечо и молча указал на правый тоннель. Туда сворачивали немногие, и Николай последовал за ними.

Постепенно воздух стал влажным и теплым. Под догами захлюпало, возник и окреп целый букет новых запахов, среди которых доминировал, пожалуй, запах сероводорода, который трудно с чем-то спутать. За очередным поворотом Николай чуть не наступил в большую корытообразную лужу, в которой с блаженной улыбкой лежал совершенно голый коротышка. Метров через пять обнаружилось еще одно занятое корыто, потом еще одно. У первого же пустого корыта шедший впереди человечек остановился и стал развязывать ремни на сапогах. По всей видимости, следующая свободная ниша предназначалась ему, Николаю.

Для рук вода показалась горячей, а для тела — в самый раз. Николай вытянулся, позволяя воде течь через грудь, и попытался расслабиться.

Он лежал и смотрел на низкий потолок до тех пор, пока не послышались тихие шлепки босых ног и приглушенный говор. Женщины шли вереницей по коридору. Они были обнажены, острижены «под ноль» и очень похожи друг на друга — маленькие и крепкие. Та, что залезла в ванну к Николаю, вряд ли переросла сто сорок сантиметров, а ее груди напоминали слегка спущенные теннисные мячики. Ей хватило нескольких движений руками, чтобы у Николая научный интерес к происходящему сменился совсем другим интересом. Довольно воркуя, женщина заинтересованно и нежно, как большую ценность, ощупала восставшую плоть и, пристроившись сверху, медленно, как будто боялась сломать, ввела ее в себя.

Его, конечно, надолго не хватило. Женщина блаженно застонала и легла ему на грудь. Она что-то лопотала некоторое время, а потом выбралась из воды и ушла. Николай собрался уже вылезать из каменной ванны, когда появилась другая. Ее бедра были чуть шире, а грудь крупнее. Процесс повторился, хотя, конечно, был более длительным. Когда ушла и она, Николай решил немного понежиться в одиночестве, может быть, даже вздремнуть… Ему не дали: вместе с ним в теплом корыте оказалось сразу две женщины — тонкая хрупкая девочка с едва наметившейся грудью и вполне зрелая матрона с развитыми бедрами и бюстом. Они занялись Николаем в четыре руки и четыре ноги. Похоже, предшествующее было лишь разминкой! Та, что постарше, обнаружила удивительное знание мужских эрогенных зон, даже тех, о которых Николай и не подозревал. А молодая от нее не отставала…

Когда и они ушли, вылезать из воды уже не было ни сил, ни желания. Он чувствовал себя пустым и выжатым, словно тюбик из-под зубной пасты.

Видимо, он задремал, голова сползла слишком низко, и вода попала в нос. Николай закашлялся и открыл глаза. Перед ним на коленях стояла очередная голышка и протягивала на узкой ладони маленький серый шарик. Николай потянулся губами и проглотил его. В желудке возникло приятное слабое жжение. Еще пара минут, и мокрый полутемный тоннель стал высоким и светлым, а женщина перед ним — невероятно, ослепительно красивой! И он хотел ее, хотел так, что аж ломило в мошонке: «Иди, иди скорее ко мне, милая!..»

В конце концов он вернулся в жилое помещение и долго мотался по огромному светлому залу, где на полу на мягких шкурах занимались любовью маленькие мужчины и женщины. Николай с наслаждением вдыхал запах факельной гари, пота, мужских и женских выделений. Он жевал тонкие, почти прозрачные ленты полусырого мяса, пил теплую солоноватую воду, снова ходил. Ему улыбались, и он улыбался в ответ. Потом он уснул на свободном месте у стены и видел теплые, бессмысленные и радостные сны.

Когда он проснулся, голова была пустой и легкой, очень хотелось есть. Николай долго и обстоятельно набивал желудок мясом, а потом пошел вместе со всеми вниз. Там он взял инструменты и стал искать подходящее место. По окончании «рабочего дня» на пути в жилой зал он увидел на знакомой развилке все того же кожаного человечка. Николай встретился с ним глазами, кивнул и свернул в правый тоннель. Все повторилось.

И повторялось снова и снова… Николай даже не заметил, когда начал понимать их речь и пытаться говорить сам. Скорее всего это сработал лингвотренинг Вар-ка — что-то в подсознании включилось само.

Нет, он сдался не сразу! Какое-то время он еще анализировал окружающий мир, пытался понять свое место в нем. Так, например, выяснилось, что теплые ванны после работы положены не всем, а только тем, кто занят рудными гнездами, — простые проходчики, носильщики и грузчики в правый тоннель не сворачивают. В большом зале вместе с ним спят и едят только проходчики и добытчики, а остальные занимаются этим где-то в другом месте. Кроме одежды, личного имущества ни у кого нет. Сломанную кувалду или клин можно бросить, а взамен взять новые на том же месте у подъема — там всегда лежат исправные, а поломанные заберут носильщики.

Однажды Николай обнаружил себя стоящим в углу жилого зала возле входа в наклонный тоннель, идущий вверх. По его представлениям, помещение находилось где-то рядом с поверхностью, однако ни света, ни движения воздуха по проходу не наблюдалось, а на ступеньках-лунках лежал толстый слой пыли. Ему показалось это смешным: надо же, такая большая дыра, такие удобные ступеньки, и никто ими не пользуется! Он обратился к людям:

— Почему туда никто не ходит?

— Зачем? Там же ничего нет! — ответили ему с удивлением.

Это развеселило его еще больше, и, выдернув из стены факел, он начал подниматься по проходу.

Тоннель располагался под углом градусов 45—50 и быстро сужался, как будто идешь внутри бутылки, приближаясь к горлышку. «Может, тут и пробка есть?» — хихикнул Николай.

Удивительно, но пробка оказалась на месте — круглый щит из связанных ремнями деревяшек.

— Гы-ы! Я вылезу, как Хоттабыч из бутылки! — пьяно замычал Николай и потрогал подбородок: борода была, но довольно короткая — до Хоттабыча далеко. Он подобрался поближе, уперся в крышку спиной и попытался разогнуть ноги, но ничего не получилось.

— Гы-ы, не открывается! — удивился он. — Но я хочу, как Хоттабыч!!

Он уперся всей силой своей невменяемости, и крышка приподнялась, сдвинулась. В лицо плеснуло холодным свежим воздухом.

— Я джинн! Я джинн — великий и ужасный!! — Николай переступил в следующую лунку и рывком протиснулся в щель.

Дикая боль резанула по глазам. Он вскинул руки к лицу и заклинился локтями между крышкой и краем отверстия. И слава Богу, иначе лететь бы ему вниз все восемь или десять пройденных метров!

Ему повезло: на поверхности был то ли вечер, то ли утро, и небо затянуто тучами. Будь здесь солнце, он бы, наверное, просто ослеп — сжег сетчатку глаз, беззащитно подставленную свету предельно расширенными зрачками. Кажется, вся сила наркотика, гуляющего в крови, ушла на подавление боли, и в голове просветлело: «Я на поверхности. Надо ждать, пока привыкнут глаза, надо ждать…»

Он несколько раз пытался смотреть и тут же снова зажимал глаза ладонями. Он отчаялся и замерз, но, чтобы уйти вниз, нужно было отодвинуть крышку, а для этого убрать от лица руки. В конце концов то ли зрачки сузились до нужных размеров, то ли просто наступили сумерки, но Николай смог открыть глаза.

Он открыл глаза и увидел, что здесь действительно ничего нет. Совсем ничего! Он торчит, как надгробный обелиск, посреди присыпанной снегом равнины под низким пасмурным небом.

Снег не образует сплошного покрова, из мелкого щебни поверхности кое-где торчат жидкие пучки засохшей травы. Горизонт во все стороны открыт, как бывает, когда находишься на возвышенности, а не во впадине. Зима и пустыня…

Где же? Где?! А вон там! Только в одном месте линия горизонта становится зубчатой — горы. Далекие, покрытые снегом горы.

Николаю стало невыносимо тоскливо, горько и обидно. Он отступил вниз, пригнулся, приподнял плечами крышку и поставил ее на место. Факел потух, и двигаться пришлось ощупью — спускаться в теплый, вонючий и такой… уютный мирок.

Потом ему несколько раз приходила мысль, что если запастись едой и одеждой, то…

— Остановись, Большой!

— ?

— Ты больше не пойдешь туда.

— Почему?

— Ты пойдешь со мной. Такова воля Зеленой Богини.

— Но!..

— Такова воля!

Николай уже давно забыл, что такое собственная воля, что можно не соглашаться и как-то влиять на обстоятельства. Он просто покорно побрел за кожаным коротышкой.

Они шли очень долго, и Николаю в конце концов стало скучно. Они остановились у небольшой круглой дыры, ведущей вниз. Там было довольно светло, и кожаный велел Николаю спускаться первым. Сам он за ним почему-то не последовал. Вскоре за спиной послышался шорох и скрежет — входное отверстие оказалось закрыто деревянным щитом.

Николай спустился на дно каменного мешка и огляделся: «Похоже на чье-то жилье: на полу несколько смятых шкур, низкое каменное корыто, в которое откуда-то сверху капает вода и переливается через край, в стороне у стены выдолблена яма — сортир, что ли? Странно…»

Сначала страха не было, только удивление: а где же теплая вода, ласковые руки, маленький серый шарик на узкой ладони? Потом в размякшее сознание стал пробиваться смысл всего этого: и ямы-туалета и светильника с запасом жира на много циклов, и корыта с водой, которая никогда не кончится, и щели над полом, из которой тянет свежим воздухом.

Волна тревоги накатила и сдавила горло: «Неужели?! Почему?» Ответа не было, и тревога переросла в панику: «Выпустите меня! Не надо!! Я хочу туда, я хочу обратно!!! За что?!!» Ужас накатывал волна за волной, выжимал холодный пот из кожи: «Нет!!! Только не это!!!»

Николай всхлипнул и вытер лицо: его, конечно, не выпустят, и скоро он будет в аду. Так и случилось.

Он выл, метался, грыз руки, прыгал на стены, скреб их пальцами,бился о них головой, кричал, плакал и снова кричал…

Иногда он приходил в себя, полз на четвереньках к корыту и пил воду. Его тошнило, он снова пил, падал лицом в вонючие шкуры, и ад возвращался.

Прошли тысячи, тысячи лет…

Он открыл глаза и почувствовал, что страшно, ужасно, смертельно голоден, и где-то рядом еда. Возле светильника стояло низкое блюдо, в бульоне плавал кусок мяса. Николай лакал, как собака, давился мясом, опять глотал, захлебываясь, бульон. Потом его тошнило…

— …Разве можно сразу лишать человека Сока Жизни?! Он чуть не умер!

— Но он не умер, Младший Жрец!

— Ты почти убил его, Средний Жрец! Он же мог просто лишиться разума! Нужно быть рожденным в Царстве Богини, чтобы…

— Он не умер и не лишился разума. Не так ли, Младший? Этого не случилось, и я не могу сказать, что ты… ошибся, когда выбрал его?

— Ты не можешь сказать так, Средний Жрец! Я не ошибся!

— Хорошо. Я буду говорить с ним, когда минует… два цикла. Подготовь его.

— Я все сделаю, Средний Жрец.

— Просыпайся, Большой! Тебя хочет видеть и говорить с тобой сам…

— Я не буду ни с кем говорить! От меня воняет, я грязен!

— Хорошо, ты очистишься.

Одежда — это шанс. Остатки штанов, драная, расползающаяся куртка, ботинки — это последнее свидетельство того, что где-то есть другой мир и другая жизнь. Сапоги и кожаный фартук — это конец.

Николай тер о каменистое дно, полоскал, отжимал и снова тер свои засаленные, сопревшие тряпки. О, герой крутых боевиков, вы спасаете себя мечом, шпагой, автоматом, бластером, могучим кулаком, наконец, а вот он… Он стирает свои шмотки. У него очень болят пальцы, а они так плохо отстирываются без мыла…

— Ты знаешь, кто я, Большой?

— Да, мне сказали. Ты — Средний Жрец, ты тот, кто скоро станет Старшим.

— Тебе сказали правильно. Может быть, ты хочешь есть или пить, Большой Человек? Я буду долго рассказывать тебе о царстве Зеленой Богини.

— Я готов слушать, Средний Жрец.

Сморщенный человечек в мягком кожаном балахоне восседал на широком каменном кресле, накрытом многими слоями шкур. Он говорил медленно и монотонно. Это была не история, а сложный ветвящийся миф, многие пространные фрагменты которого звучали как текст, выученный наизусть. Некоторых слов и понятий Николай не знал, и приходилось пропускать их мимо ушей. Тем не менее во всем этом месиве духов, демонов и богов отчетливо прослеживался некий рациональный контекст, некий исторический стержень. О чем-то Николай и сам уже почти догадался, что-то было для него совсем неожиданным.

Много сотен или даже тысяч лет назад, когда зимой было тепло, а летом часто шли дожди, в степи обитало довольно многочисленное племя охотников и собирателей. От других племен и народов оно отличалось только тем, что из совсем уж бездонной глубины веков несло и хранило загадочный культ Зеленой Богини. Среди прочего культ включал в себя сложный многоступенчатый обряд, колдовское действо, в результате которого почти из ничего возникало нечто: прекрасное, лучезарное солнечное вещество — застывшая кровь Богини. Из этого вещества делали амулеты и волшебные украшения, которые носили лучшие люди племени. Для выполнения обряда требовалось собрать вместе десятки разных компонентов, среди которых самым важным являлась измельченная плоть Зеленой Богини. Добыть ее можно лишь в одном месте Великой Степи.

Так бы оно, наверное, и продолжалось, если бы не началась революция, перестройка или нечто подобное. В общем, подули ветры перемен. И дули они, похоже, не одно поколение. В конце концов ересь стала каноническим учением: величайшая мистическая ценность — кровь Зеленой Богини — должна принадлежать всем, живущим под Солнцем. Она должна доставаться людям бесплатно, чтобы они могли радовать своих богов и духов. А предназначение данного степного народа, его миссия, его служение — получать эту самую кровь, это загадочное солнечное вещество.

Сколько с тех пор прошло времени, понять было невозможно, поскольку рассказчик не расставлял исторических вех, даже не отделял толком одно событие от другого.

Племя осело прямо на рудном поле и стало из поколения в поколение закапываться в землю. Сначала пустую породу выносили наверх, но со временем оказалось, что ее можно просто складировать в ранее выбитые пустоты. Когда-то жили в хижинах на поверхности, пасли скот для пропитания, одежды и обрядовых действий. Потом пошло одно к одному: климат стал более суровым, и степь оскудела, но сформировалась система караванных путей, по которым купцы, в обмен на металл, готовы были доставить все что угодно. Жрецы, однако, брали лишь необходимое: скот и топливо, иногда немного корма, чтобы не забивать сразу все поголовье. Строительство хижин постепенно вышло из моды — на многих участках песчаник: хорошо держит своды, обвалы редки, и при этом под землей нет зимних буранов и летнего зноя.

Племя то вымирало почти поголовно, то вновь размножилось. Каким-то хитрым путем жрецы вычислили-таки связь между эпидемиями и караванами из внешнего мира. Решение было простым и мудрым: минимум контактов, изоляция — залог здоровья. В конце концов племя превратилось во что-то очень большое — чуть ли не целый этнос или нацию-изолят.

То, что Николай сначала принял за неровно вырубленный пол, оказалось картой, схемой или планом владений Зеленой Богини. Правда, для шпионов этот документ оказался бы бесполезным, поскольку понять постороннему, что тут в какой проекции изображено, было невозможно, и, самое главное, отсутствовал масштаб. Объяснения жреца звучали примерно так:

— Тут обитает племя людей, делающих орудия; вот здесь и здесь — места народа, который шьет одежду и обувь; под ними и над ними живут люди, убирающие отходы…

И так далее. Жрец тыкал палочкой в бугорки, канавки на полу, и было совершенно не ясно, что такое, например, племя разделывающих туши — десятки, сотни или тысячи людей?

Николай почти перестал слушать и усиленно пытался определить на схеме положение знакомого ему участка подземелья. Ничего у него не получалось или, точнее, получался сущий бред: жилая и рабочая зоны расположены между вон тем бугорком и вот этой канавкой. Но если это действительно так, если всюду соблюдена пропорция изображения и реальности, то… Это даже не город, это черт знает что!

Потом жрец заговорил о каких-то сложностях и тонкостях главного таинства, о глубоком мистическом смысле и высоком этическом значении той миссии, которую он, Большой Человек, должен исполнить. В конце концов Николай настолько одурел от всего, что это стало видно, как говорится, без очков. Жрец то ли сам устал работать языком, то ли решил проявить гуманизм: он закончил рассказ какой-то мудреной патетической фразой и пообещал, что вскоре Большой Человек увидит все своими глазами. Николая отвели обратно в каменный мешок, но люк в этот раз закрывать не стали.

В конце концов Младший Жрец не выдержал и заговорил первым:

— Мы провели вместе много циклов, Большой Человек. Ты видел все или почти все. Я готов отвечать на твои вопросы.

Много, очень много хотел бы спросить Николай. Почему, например, плавильная печь выполнена в форме женщины, лежащей на спине раскинув ноги? Зачем так много компонентов в смеси, которая идет в плавку? Как они хранят мясо в теплые периоды? Куда девают отходы производства и жизнедеятельности? Почему это царство никто никогда не пытался захватить или завоевать? Что они делают с теми, кто не хочет разделять служение своей касты? Вопросы, вопросы… На первых экскурсиях Николаю казалось, что он просто лопнет от любопытства. Потом это прошло.

Он неверно оценил масштаб схемы в келье Среднего Жреца: царство Зеленой Богини оказалось значительно больше. Это целая руднично-металлургическая цивилизация с тысячелетней историей. Трудно даже представить объем выпускаемой ею готовой продукции — сотни, тысячи тонн в год? Можно было спрашивать и спрашивать, но…

Они стояли вдвоем на поверхности. Во Внешнем Мире бушевала весна.

Здесь, на возвышенности, в самом центре царства, травы почти нет — лишь жидкая поросль среди камней и много, много маленьких цветов, похожих на маки. Зато дальше степь превращается в сплошной зеленый ковер с узором из красных и желтых цветов, раскинувшийся до самого горизонта, до самых гор вдали, одетых в снежные шапки.

Внизу, под ногами — целый мир, тысячи людей, а здесь нет даже тропинок: провалы, воронки, затянутые щебнем канавы и рвы. Только поднимаются в небо дымы вон там, на западе — это жрецы готовят свои печи для плавок.

Появился ветер — теплый, переполненный ароматами весны, запахами жизни. И не стало даже дымов вдали: их разметало, сдуло, стерло с лица оживающего мира.

А жрецу-экскурсоводу здесь, кажется, просто скучно. Может быть, он близорук и лишен обоняния?

— Скажи, Младший Жрец, за что мне такая честь?

— Богиня охотно дает тебе в руки свою плоть. Из тысяч рожденных в ее царстве она выбирает немногих. Ты — чужак, но она возлюбила тебя.

«Так-а-ак! Это, вероятно, должно означать, что я без всякого обучения и объяснений смог находить и разрабатывать участки породы, обогащенные медными минералами, — догадался Николай. — Объяснить ему? Рассказать, что такое может любой студент-первокурсник? Поведать, что разбирать трещиноватую горную породу почти голыми руками для меня такой же мелкий профессиональный навык, как, например, умение поставить палатку или заполнить квитанцию?»

— Хорошо, пускай — возлюбила. Для чего мне все это рассказывают и показывают?

— Нужно, чтобы ты понял. Чтобы ты тоже полюбил ее и наше великое служение. Но сначала ты должен стать как мы. Тогда ты будешь лучшим из нас!

— Слушай, Младший Жрец, ты обещал отвечать на мои вопросы, а сам темнишь. Ну вот я — чужак, который умеет находить и добывать эту самую… плоть Богини. Допустим, я осознал и понял великое служение вашего народа. И что дальше? К чему меня готовят? Для чего вам понадобился именно лучший? Хотите сделать своим правителем? Царем? Что-то не похоже. Тогда для чего? Может быть, для… жертвоприношения? Я не прав?

— Ты очень умен, Большой Человек, очень! Я не ошибся в выборе! Скоро с тобой вновь будет говорить Средний Жрец. Потом, может быть, Старший.

— Это большая честь для меня, большая! Нетерпение переполняет мое сердце! Но я… я… еще не готов к этому. Я хочу сначала…

— Говори! Что еще ты хочешь увидеть и познать?

Николай еще не придумал, чего он хочет, и тянул время:

— Скажи мне… Вот тогда, давно, когда только началось великое служение вашего народа… Как вы узнали волю Зеленой Богини? Она дала какой-то знак? Как она…

— Она плакала о людях. И ее слезы были черными! Мы храним эти реликвии.

— Вот такие черные камушки со светлыми полосками, да? — показал пальцами Николай.

— Кто рассказал тебе?! — изумление жреца казалось беспредельным.

— Никто. Точнее, она сама показала мне их во сне, — грустно усмехнулся Большой Человек.

— Значит, она ждет тебя. Я не ошибся!

Мысль, мелькнувшая на краю сознания, вдруг стала четкой и ясной. Николай еще раз всмотрелся в горы на горизонте, вдохнул и выдохнул весенний воздух:

— Думаю, что это будет последнее. Я хочу увидеть ликование в глазах людей Внешнего Мира, посмотреть, как дрожат от радости их руки. Может быть, вы… Может быть, Богиня позволит мне самому передать каплю ее крови, самому сделать счастливым кого-то из них? Ведь именно в этом высшая цель, главный смысл служения вашего народа?

— Я не ожидал от тебя такого… Глубина твоего понимания потрясает! Я должен подумать.

— Что ты хочешь сказать мне, Младший?

— О Средний Жрец! Большой Человек желает сам увидать радость и ликование в глазах людей Внешнего Мира.

— Интересно… Похоже, что он хочет доказательств?

— Он имеет на это право, Средний Жрец.

— Имеет, конечно, имеет… Участвовать в обмене… А где ты возьмешь… гм… радость в глазах?

— О Средний Жрец! Я дам ему слиток, и он вручит его, не требуя ничего взамен.

— Ты хитер, Младший Жрец, очень хитер! Если так, то радость, конечно, будет. И ликование, пожалуй, тоже. Но… Ты уверен? Он — чужак, а люди Внешнего Мира… Ты уверен?

— О Средний Жрец!

— Ты ведь знаешь, кто займет его место, если?..

— О!..

— Пройдет много циклов, прежде чем будет избран и подготовлен новый Младший Жрец! Пройдет много циклов.

Хозяин был утомлен, но доволен. Позади и долгий путь, и дни ожидания, и бесконечный торг. Он довел скот почти без потерь — хорошо идти по весенней степи! И жрецы в этот раз были щедры. Теперь он всю обратную дорогу будет со смаком прикидывать будущую прибыль, выбирать наиболее выгодный маршрут. Что же еще они хотят от него напоследок? Чего попросила ждать? Ему уже давно пора пойти помочиться.

В шатер вошел странный человек: невысокий и худой, в одежде из ткани, которая кажется чистой, но напоминает лохмотья нищего, а на ногах какая-то странная и, наверное, дорогая обувь. На рынках рабов можно увидеть и не такое, но этот не похож на раба — прямая спина, гордый взгляд. Так держатся только очень богатые люди или люди власти. Чего он хочет, этот человек? Смотрит без страха и любопытства, даже с презрением…

— Это ты — хозяин каравана?

— Да, господин! Я привел животных и привез дрова для Богини.

— Хорошо. Богиня дарует тебе этот слиток!

— О-о-о, господин!!!

— Она дарует его тебе из любви к людям Внешнего Мира. Ты можешь воздать ей хвалу за это.

— О, господин! Мое сердце переполняет любовь к Зеленой Богине!

— Хорошо. Следующей весной ты сможешь отблагодарить ее. А теперь… Покидая царство Богини, ты отвезешь меня к горам, что сверкают на юге.

— Отвезу, конечно, отвезу, мой господин! Мимо них проходит наш путь домой. Я буду счастлив! Но скажи, господин…

— ?!

— О, прости, прости, господин! Прости ничтожного странника!

Николай отошел от шатра и сел прямо на траву, прямо на красные цветочки, похожие на маки. Руки тряслись, спина была мокрой от пота: «Уф-ф-ф!..»

— Большой Человек, Младший Жрец зовет тебя!

— А шел бы он на …! — огрызнулся Николай по-русски.

— Ты отказываешься идти? Я передам.

— Что случилось, Большой Человек? Ты так странно смотришь!

— Случилось, случилось! А вот то и случилось: я останусь здесь! И уйду с караваном!! В гробу видал я вашу богиню и всех вас вместе с ней!!!

— Ты в гневе?! Ты заговорил на языке Внешнего Мира? Успокойся и скажи, что случилось? Ты не получил доказательств?

Николай лег на спину, раскинул руки и ноги:

— Все я получил… И даже больше, чем нужно!

— Тогда в чем дело?

— Вот привязался! Ну не знаю я, как тебе объяснить! Нет у меня таких слов вашего языка! Ты знаешь, что такое торговля, прибыль, натуральный обмен, наконец? И нет никаких богов и богинь, их просто НЕТ! Что ты хочешь услышать? Что вы тут всего лишь добываете медь — металл, которым, наверное, торгуют по всему вашему миру? Может быть, ты хочешь, чтобы я рассказал тебе, что случится потом с вашим народом? С вашим подземным царством? Если здесь будет так же, как у нас, как в моей реальности… Люди изобретут бронзу… Или, может быть, здесь ее уже изобрели — потому и спрос на вашу медь не падает! Бронза — это медь с добавкой другого металла. Она крепче, из нее получается хорошее оружие! Ты знаешь, что такое оружие? Это инструмент для убийства. А еще есть золото — другой металл. Он сильнее блестит, его можно добывать даже без огня. А еще железо… Рано или поздно здесь из железа будут делать почти все. Господи, что я несу?! Зачем?

— Я почти не понимаю тебя, Большой. Но ты — говори!

— В моем мире люди используют десятки всяких металлов! Их добывают, обрабатывают, смешивают друг с другом. Этим занимаются сотни тысяч людей. Это — просто работа, без всякого колдовства и мистики. Одни ищут руду, другие ее добывают, третьи выплавляют из нее металл, четвертые обрабатывают его. Ты знаешь, у нас там есть такие археологические объекты — «чудские копи». Это места, где в древности люди добывали вот это самое — плоть Зеленой Богини. Сейчас там только малозаметные ямы в земле. Иногда под ними сохраняются выработки — ходы и тоннели. Все это изучают ученые. Они говорят, что такие копи действовали тысячи лет, там было добыто невероятное количество меди! Для них, специалистов, загадка, куда делось столько металла, кто и зачем его добывал? А рудокопы исчезли, рассосались, растворились бесследно в веках! Остались только сказки про… гномов.

— Они исполнили свое служение. Разве это плохая участь? А скажи, Большой Человек, скажи мне… Ваш мир стал лучше, счастливее после того, как впитал кровь Зеленой Богини? Ты молчишь, значит…

— Да, черт побери! Да! Может быть, ты, в конечном счете, прав! Тысячу раз прав! Но я не вернусь к вам под землю! Не желаю быть человеческой жертвой!

— Но почему?!

— Послушай, жрец, я уже не помню, что там добавляется в шихту при выплавке меди, но могу сказать точно: человеческих жертв не требуется! Богам вообще не требуется жертв! Только людям!

— Я сделал ошибку, выбрав тебя.

— Конечно! Не знаю… Слушай, жрец, ты же неплохой парень! И молодой еще! Пойдем со мной! Посмотри, как прекрасен мир! И этот мир — не единственный! Если мы попадем ко мне, ты будешь жить долго! Ты увидишь и узнаешь столько интересного! Я не скажу, что будет всегда хорошо и приятно, но это будет жизнь, понимаешь, ЖИЗНЬ! А здесь… Тебя ведь наверняка накажут?

— Это — не наказание. Это — дарование радости.

— Что-то ты не сильно радуешься в предвкушении.

— Еще успею!

Жрец вдруг повернулся и пошел прочь — совсем маленький человечек, почти гном.

«Господи, неужели все?! Отпустили…»

Надежда на то, что рудокопы не применят насилие при посторонних, оправдалась. На другой день караван тронулся в обратный путь, и Николай запоздало сообразил, что за пределами царства Богини легко может оказаться связанным и с цепью на шее — кто знает, какие здесь расценки на белых рабов? Он решил не проверять честность хозяина — на первом же ночевке отошел по нужде и уже не вернулся. Его не искали.

Он добрался до предгорий и побрел на запад, переходя бесчисленные ручьи и речки, всматриваясь в далекие вершины. Он загадал, что будет идти так пять дней и, если не найдет то, что нужно, повернет обратно и будет идти на восток десять дней.

Весенняя степь кипела жизнью, но Николай не умел охотиться с пустыми руками, не знал съедобных растений. Даже нож остался где-то в подземельях. Он наугад жевал какие-то корешки, безжалостно разорял птичьи гнезда и шел, шел…

Сопку он увидел вечером третьего дня. Маленькое светлое облачко на одной из вершин не исчезало. Утром оно оказалось на месте, хотя небо было прозрачным и чистым. Николай перестал дергать корешки, не искал больше в траве птичьи яйца. Он просто шел вперед, шел к своей вершине.

На площадке все было так, как он оставил когда-то. Даже толстый ржавый лом все так же стоял, подпирая дверь вагончика. Николай уронил его на землю, открыл дверь. Здесь ничего не изменилось: топчан, стол… Даже пыли не прибавилось… Хотя откуда ей тут взяться? Неужели никто так и не вернулся, пока его не было?

Он открыл дверцу шкафчика. Изнутри на ней висел довольно большой кусок зеркала, оставшийся от прежних хозяев. Николай вздрогнул и не сразу поверил, что изможденное заросшее лицо с запавшими глазами, обрамленное грязными спутанными волосами до плеч, — его собственное.

Опустился на табуретку, положил на стол черные, заскорузлые руки: «Господи, как давно! Кажется, целая жизнь прошла. Нужно поискать еду, помыться. Все уже, наверное, давно сгнило…

Неужели и Вар, и Женька погибли? Или вернулись, но не дождались? Нет, ничто не тронуто. Кажется, я все так и оставил: миски, чайник, кружки на гвоздиках, будильник…

Будильник?! Но он же… ТИКАЕТ!

Он же старый, механический — у него завода хватает на сутки!!! Бред…»

Николай хотел сглотнуть комок в горле, но не смог — мышцы свело судорогой. Тогда он попытался хлебнуть воды из чайника, прекрасно понимая, что тот давно пуст.

Чайник был полным. И еще теплым. Это он сам залил и вскипятил его перед уходом. Будильник показывал 13:30.

«Ну вот, Коля, ты действительно вернулся к обеду», — усмехнулся бывший рудокоп.

Глава 2 Поиск

Он лежал на топчане, курил и в который раз перечитывал текст на матовой поверхности. Собственно говоря, Николай давно знал его наизусть, но очень хотел понять, каким образом этот «прибор» (или как его назвать?) угадывает место, на которое смотрит читатель, и сдвигает строчки? Впрочем, это было заведомо бесполезно.

Тогда, в Питере, они задали посреднику вполне резонный вопрос:

— А как мы будем отчитываться? Как будем докладывать о грандиозных результатах нашей героической деятельности? Вы-то своих, а теперь и наших, работодателей в глаза не видели — общаетесь с ними через Интернет. Нам что, придется тащить в тайгу компьютер, электростанцию, спутниковую антенну — что там еще может понадобиться? Мы, между прочим, в этой технике ни ухом ни рылом — только кнопки нажимать умеем.

Александр Иванович улыбнулся и положил на стол темно-серый предмет, похожий на большой портсигар:

— Как мне объяснили, вам даже кнопок нажимать не придется.

— Это заказчики прислали по электронной почте? — пошутил Вар-ка.

— Зачем же? Мне передали только адрес и шифр ячейки камеры хранения.

— И что же это такое, а? — Николай покрутил в руках странный предмет. — Похоже на кусок жесткой резины или какой-то пластмассы.

— Не знаю, господа! Думаю, что любой анализ покажет, что это просто какой-нибудь всем известный полимер. С микропримесями, конечно.

Николай перевернул в очередной раз предмет и вздрогнул — на поверхности слабо светились буквы: «Активация состоялась. Турин Николай Васильевич, ждем Вашего сообщения». Он положил предмет на стол, и буквы погасли.

— Вот уж точно: волшебство если начнется, то его уже ничем не остановишь! Амулетики, приборчики какие-то… Черт знает что!

— Волшебства не бывает, Коля, — это я тебе как профессиональный маг говорю! — засмеялся Вар-ка.

Женька подошел к столу и взял предмет в руки. Через несколько секунд он довольно крякнул:

— Во! Оно и меня узнало: ждет моего сообщения! А инструкция где? Ну-ка, ну-ка… Пошла! Пошла инструкция! Зачитываю…

— Стоп! — Александр Иванович предостерегающе выставил вперед ладони. — Остановитесь, господа! Давайте это — без меня. Данный… э-э-э… прибор на меня не реагирует, из чего легко сделать вывод…

— …Что вы тут ни при чем, да? Меньше знаешь — крепче спишь?

— Совершенно верно!

«Инструкция» оказалась на удивление короткой. Начиналась она, конечно, с описания «тактико-технических данных»: прибор изготовлен с применением молекулярных технологий класса… (невоспронзводимая закорюка); демонтажу и исследованию не подлежит; при нахождении в воде или атмосфере земного типа в подзарядке не нуждается; механических повреждений, вплоть до расчленения, не боится; способен передавать информацию на любое расстояние в пределах пространства… (еще один «иероглиф»); может функционировать в диапазоне температур и давлений… Николай так и не удосужился залезть в школьный учебник и посмотреть, чему соответствуют эти цифры: кажется, температуре плавления алюминия и превращения азота в жидкость при нормальном давлении. В общем, не хило!

Николай полагал, что умеет анализировать тексты — читать, так сказать, между строк. Получалось, что авторы инструкции, не объясняя ничего по существу, вежливо ставят пользователя в известность, что прибор может быть использован только по прямому назначению — и ни для чего больше. Зато работать с этой «рацией» оказалось действительно просто: контакт с кожей любой части тела — и поехали!

Текст инструкции кончился, на поверхности светилась обычная надпись: «Ждем Вашего сообщения». «А собственно, почему бы и нет? — подумал Николай. — Кое-какие деньги мы уже потратили, и они вправе требовать отчета. Попробовать?»

Он расстегнул рубашку, водрузил «рацию» на голую грудь, заложил руки за голову и, глядя в потолок, начал бормотать: рассказывать, как они добирались из Питера сначала до Города, потом до сопки с отметкой 1242 м…

Время от времени Николай поглядывал на прибор: там теперь светилась надпись: «Принимаем Ваше сообщение». Поскольку было не ясно, что к делу относится, а что нет, он решил выкладывать все подряд в хронологической последовательности. Однако когда он дошел до закупки продовольствия и снаряжения, когда начал вспоминать истраченные суммы, его остановили: «Информация о затратах является излишней». «Ну как хотите — мне же легче!» — обрадовался Николай и продолжал рассказ.

Он добрался примерно до середины своих похождений в подземельях Зеленой Богини и… уснул.

А когда проснулся, рядом с ним на табуретке сидел Женька.

— Блин, Коля! Когда ты научишься спать по-человечески? Мы же не дома! Вокруг тебя хоть на танке катайся — ты только носом сопишь!

— Отстань — я уже старый! Надо же, и правда уснул… А ты мог бы и поздороваться для начала!

— Привет, Коля! Как дела?

— Спасибо, хреново! А у тебя?

— Еще хуже! Когда это ты успел отрастить волосы? И вид у тебя, прямо скажем…

— Да вот, понимаешь… Скучно мне стало, решил прогуляться. И нагулялся так, что до сих пор не могу прийти в себя. А здесь, оказывается, всего пара часов прошла!

— Так оно и бывает! Только ты, наверное, угодил в большой временной скачок. Несколько лет, да?

— Куда там! Кажется, мне хватило нескольких месяцев… Впрочем, я это все только что рассказал — давай тебе изложу попозже, ладно?

— Ты что, отчет заказчикам отправлял?

— Ну да… пытался. Только заснул на середине. Сейчас посмотрим…

Он поднял с пола «рацию» и потер ее ладонями. Появилась надпись: «Сообщение остановлено после описания Вашего возвращения в базовый лагерь». Николай недоуменно пожал плечами:

— Получается, я и во сне продолжал рассказывать?! Это ведь, собственно говоря, и все — больше пока ничего интересного не случилось.

Приборчик отреагировал через несколько секунд: «Сообщение принято. Благодарим Вас».

— Не за что, — усмехнулся Николай и положил «рацию» на стол. — Ну рассказывай, Евгений Иванович, что у тебя-то плохого в жизни?

— А поесть, попить, помыться сначала?

— Хм… Разве ступившие на тропу войны занимаются такими глупостями?

— Значит, так, — Николай пнул ногой табуретку и начал раздраженно ходить по жилому отсеку вагончика. — Можно признать, что кое-что полезное по нашей теме ты выяснил. Но! Но при этом ты умудрился сделать сразу две глупости — и какие!

— Почему две-то? Я только одну насчитал.

— Во-первых, ты потащил с собой девчонку — это каким же местом надо было думать?! Впрочем, я догадываюсь — каким. А во-вторых, ты умудрился с ней поссориться и потерять ее! У меня просто нет печатных слов — один мат!

— Не ссорились мы… Ну сказал ей, что надо возвращаться в Хаатику — там, наверное, прошло достаточно времени. А я с ней остаться не смогу — у меня дела. Ну она обиделась…

— Следить надо было!

— Как же, уследишь за ней… Сказала, что по нужде… Туман этот… Понимаешь, там как бы открывается проход сразу в две реальности — сунешься, и время пойдет. Это здесь оно как бы не движется. В общем, решил я сначала вернуться — тебя предупредить.

— Какое благородство! Какая нежная забота! Знаешь, что я тебе скажу, Женя?

— Знаю…

— Нет, ты не знаешь!!

— Неужели еще хуже?

— Гораздо хуже: мы пойдем вместе! Иначе ты, со своей юношеской гиперсексуальностью…

— Ну я-то не против, Коля. Ты сам только не сожалей потом.

Николай придавил на щеке сразу с десяток комаров и продемонстрировал ладонь спутнику:

— Теперь ты понимаешь, что ее здесь нет?

— Во всяком случае, Эллане бы здесь не понравилось.

— Вот и я думаю: удобных спусков только два, и если бы она попала сюда, то скорее всего сразу же и вернулась бы обратно. Логично?

— Пожалуй. Комаров она не любит. Но я бы проверил для очистки совести.

— Проверить, конечно, не помешает, но уж очень мне тут не нравится.

— Почему? Так похоже на твой мир.

— Вот потому-то и не нравится!

Они сидели на склоне сопки и созерцали безрадостный пейзаж: слабо освоенный кусок чужого мира в не самой лучшей климатической зоне. Все это смахивало то ли на Сибирь, то ли на Северо-Восток мира Николая. Сопка боком притыкалась к руслу довольно широкой реки, и вниз по течению вид открывался километров на пятьдесят: долина с меандрами и старицами, заросшая лесом, с обеих сторон к ней примыкает тундра с пятнами озер и участками то ли хилого леса, то ли кустарника. Склон сопки под ними покрыт зарослями чего-то, напоминающего кедровый стланик, только с короткими толстыми иглами. Наверное, в теплую солнечную погоду здесь было бы красиво, но сейчас пасмурно и промозгло. А больше всего Николаю не нравилось то, что располагалось внизу, в устье соседнего распадка. Собственно говоря, с того места, где они находились, весь объект не просматривался, но то, что было видно, уж очень было похоже на… зону. В общем, девочке из хорошей средневековой семьи, выросшей в холе и неге, делать тут совершенно нечего, но… Вот они сидят на склоне и пытаются уверить друг друга, что буча, которая творится внизу, никак не может быть связана с появлением здесь Элланы. Может быть, у них тут всегда так: крики, лай собак, выстрелы… Может быть, но идти все равно придется!

— Ты тут посиди, Коля, а я спущусь, посмотрю.

— Поспрашиваешь у прохожих: не видели ли они часом, девочку-брюнетку в серых штанишках, сапожках и свитерке в обтяжку? Да?

— Но согласись, Коля…

— Что ты половчее будешь? Соглашусь обязательно. Но! Ты, вероятно, плохо понял смысл вон того заборчика из колючей проволоки. Мне не разглядеть: эти столбы-стойки, они загнуты внутрь или наружу?

— Внутрь.

— Вот-вот! У меня устойчивое впечатление, что и забор, и вышки сооружены не для защиты того, что внутри, а наоборот. Если это место, где содержат заключенных (а в этом я почти уверен!), то те, кто их охраняет, безусловно, имеют специфический опыт, которому ты вряд ли найдешь, что противопоставить.

— Как это?

— А вот так! Еще со времен работорговли профессионалы умели справляться с сильными и ловкими рабами без особых усилий. В моей родной стране за такой вот колючкой сгноили миллионы народу, и я что-то не слышал, чтобы многим удалось разбежаться. Или ты не читал?

— Читал, но…

— В общем, пойдем вместе, а вещи оставим здесь.

— Нет, Коля, без вещей нельзя: вдруг придется уходить другим путем?

— Ох-хо-хо…

Спускаться решили по распадку, чтоб не маячить на склоне среди кустов. Николай брел за Женькой, давил комаров и размышлял о том, что экипировка у них, в целом, не самая плохая для этого случая: плотные хабэшные штаны и рубахи из его старых полевых запасов. Со своими потрепанными полупустыми рюкзачками они, наверное, вполне могут сойти за каких-нибудь таежных бродяг-работяг.

Метров через двести распадок превратился в неглубокий каньончик, а еле заметный ручеек — в довольно приличную струю, которая своим шумом глушила все звуки. Идти становилось трудно, и к тому же обзор резко сократился. Николай, пару раз поднимался наверх, но там были сплошные кусты, и приходилось возвращаться в русло. Он все еще надеялся сохранить ноги сухими и уже прилично отстал от Женьки. Тот закатал штаны по колено и особого внимания на воду не обращал, хотя чувствовалось, что парень чем-то сильно обеспокоен: озирается, прислушивается, что-то высматривает наверху.

Николай присмотрел относительно удобный участок русла и, шлепая по воде, стал догонять Женьку. Он почти догнал его, когда…

Метрах в тридцати впереди на перегибе правого борта одна за другой возникли три фигуры в серых балахонах и широких штанах до середины голени. Шатаясь и размахивая руками, они сбежали по склону, перешли ручей и стали взбираться на левый бepег. Первый уже скрылся наверху, второй полз следим на четвереньках, а последний застрял на середине подъема — камни из-под ног осыпались, человек упал, попытался встать, но снова упал и остался лежать. Второй выбрался наверх, поднялся на ноги и что-то спросил у лежащего, не получил ответа и скрылся в кустах.

— Женька, назад!! — выдохнул Николай, не решаясь кричать в полный голос. Парень не услышал или не захотел услышать — он уже бежал к человеку на склоне. До него оставалось метров десять, когда наперерез через ручей кинулась огромная черная собака. За ней, с трудом удерживая длинный поводок, бежал человек в темно-синей форме, с коротким ружьем за спиной. В два прыжка, разбрызгивая воду, собака перемахнула ручей, поднялась на осыпь и с ходу вцепилась в руку, которой лежащий человек прикрывал лицо. Он не сопротивлялся, только попытался лечь на бок и подтянуть ноги к подбородку. Подскочил хозяин, ухватил собаку за ошейник и с криком рванул в сторону. Это помогло не сразу, но, получив пинок сапогом в бок, собака отпустила жертву и неохотно, оглядываясь на хозяина, полезла вверх по склону.

У Николая, хоть и был он почти в шоке, хватило соображения оторваться от жуткого зрелища и поднять глаза. Еще двое солдат появились на перегибе правого борта между ним и Женькой. Они были без собак, но с ружьями в руках.

— Сзади!!! — заорал Николай и споткнулся.

Он даже не попытался сохранить равновесие, а просто упал. Его крик и выстрел прозвучали почти одновременно. Он сразу же оттолкнулся руками, перекатился в сторону (рюкзак мешает!) и замер: «Было два выстрела или один? Больше нет — почему?» Перекатился обратно, резко подался назад, подогнул ноги и встал.

Женька склонился над человеком в синей форме. Николай понял, чем занят его напарник, глянул наверх и полез на склон — там лежал еще один труп. Николай перевернул его на спину, выдернул ружье из скрюченных пальцев и попытался расстегнуть подсумок. Застежка не поддалась, пришлось вытащить нож из шеи солдата и разрезать ремень.

Весь ужас случившегося еще не проник в сознание, и мысли были какие-то заторможенные: «Это карабин калибром, наверное, миллиметров 9—11. Нож у Женьки тяжелый — как он умудряется бросать на такое расстояние? А подсумок, кажется, полный…» Николай распрямился и посмотрел поверх кустов. Синие фуражки мелькали метрах в двухстах. Внизу цепь, кажется, уже миновала ручей, а выше по склону обзора нет — да, собственно, и так все ясно.

Он спустился к воде и отдал нож Женьке. Парень качнул головой — беги первым.

Тогда, в Питере (как же далеко и как давно!)» он долго сопротивлялся, но в конце концов сдался и раскопал под вешалкой свои старые кеды. К началу лета Николай уже мог без особых мук пробежать «пятерку» и изрядно намозолил кулаки о кожаную грушу.

Хорошо весенним утром шлепать тапочками по асфальту. А в мокрых ботинках по камням, с рюкзаком за спиной, с тяжелым карабином в руках… Но, похоже, сил у него хватит — бежать им недалеко, ведь впереди тоже стреляют.

Николай, хоть и двигался первым, кроме собственного топота и камней под ногами, почти ничего не слышал и не видел, только старался не влететь в заросли. Он уже начал налаживать дыхание, настраиваясь продержаться как можно дольше, когда Женька остановил его, дернув за рюкзак сзади. Николай замер на одной ноге, не решаясь опустить вторую. Впереди на замшелых камнях курумника…

Человек в серой одежде лежал на боку. Верхняя часть туловища, голова, руки представляли собой месиво из клочьев одежды, крови и мяса, среди которого поло-розово светился кончик кости предплечья. Труп собаки был чуть в стороне: зверь успел проползти пиру метров, волоча кишки, прежде чем его добили выстрелом в голову.

Женьке хватило на осмотр нескольких секунд, а Николай все никак не мог отвести взгляд от предмета, явно выпавшего из перекушенной руки человека: это была заляпанная кровью металлическая столовая ложка с заточенной, как лезвие, ручкой.

Женька поманил его движением руки, и Николай прошел несколько метров вперед до границы кустов. Кажется, он окончательно впал в эмоциональный ступор, хотя восприятие окружающего стало удивительно четким и резким.

Они стояли на небольшом холмике у края поляны. Точнее, это была даже не поляна, а большая плешь на склоне — широкая пологая осыпь, не успешная зарасти кустами. Примерно в центре ее расположен небольшой полукруглый вал из камней и коряг, выбеленных дождями и солнцем, — след снежной лавины или оползня. В этом естественном окопчике шевелилось что-то серое, а от кустов через открытое пространство к нему приближался человек в почерневшей от пота гимнастерке, сдвинутой на затылок фуражке и с карабином в руках.

Солдат что-то прокричал, а Николай почему-то понял или догадался: приказывает серому вылезти из-за камней. Тот что-то ответил, но Николай не расслышал.

Обзор отсюда был хороший, но картина открывалась удручающая: цепь, что двигалась через заросли на той стороне, вот-вот должна была выйти на открытое пространство, а тем, кто приближался с этой стороны, оставалось пройти еще метров двести. Деваться некуда — выше осыпь переходит в открытый склон.

Когда до завала осталось метров двадцать, солдат остановился, снял левой рукой фуражку, вытер пот со лба и опять что-то прокричал. Кажется, он хотел взять беглеца живым — зачем-то ему это было нужно. Беглец что-то крикнул в ответ, но из-за камней не вылез. Солдат надел фуражку и вдруг… повернулся лицом туда, где стояли Николай и Женька.

Солдат почти успел поднять карабин, но выстрел грохнул раньше, и гимнастерка на его спине разлетелась клочьями.

Потом был рывок по камням. Николай чуть не налетел на Женьку, когда тот затормозил, чтобы подхватить карабин убитого. Они перелезли через завал и свалились в неглубокую яму. Николай сразу же сбросил рюкзак и попытался подползти к краю, но Женька рванул его за куртку сзади. Он перевернулся на спину, глянул в лицо напарника и… остался на дне. Он так и сидел там, пока все не стихло. Сидел и смотрел в безумные глаза изможденного человека в серой одежде. Эти глаза прикрывали очки в тонкой металлической оправе. Одно стекло было разбито.

Сколько это продолжалось? Пять минут? Вряд ли больше…

Собственно говоря, ни шквального огня, ни разрывов снарядов не было: десяток-другой выстрелов, пару раз брызнуло осколками камней, пролетела щепка, к ногам скатилась короткая толстая гильза. Женька лежал на боку и заталкивал в магазин патроны.

— Цел? — спросил Николай.

— Да.

— Мне можно? — кивнул он вверх.

— Попробуй.

Николай сел на корточки в центре ямы и начал медленно подниматься, пока глаза не оказались на уровне верхних камней. Их несуразный окопчик открыт вверх по склону, но там свободное пространство, на котором атакующим тоже негде укрыться. Вниз и в стороны до кустов метров 50—70, и на этом пространстве лежат три человека в синей форме и две собаки. Все.

Николай опустился на камни, вытянул из кармана отсыревшую сигарету. Пальцы почти не дрожали,

Со стороны кустов что-то прокричали.

— Ты понимаешь, чего они хотят? — спросил Женька.

— Кажется, да. Требуют, чтобы мы бросили оружие и вышли с поднятыми руками.

— Ну разумеется, — усмехнулся парень. — Видал, какие у них боеприпасы?

На его ладони лежали три патрона. Они чем-то напоминали крошечных поросят: коротенькие и толстые, как большой палец руки, с тупорылыми пулями, наполовину прикрытыми оболочкой — на сером свинцовом кончике две насечки крест-накрест. В оружии Николай разбирался плохо и мог только догадываться, что такими штуками вряд ли можно стрелять далеко, зато при попадании в кость…

— Повышенная убойность?

— Угу! — подтвердил напарник его догадку. — Показать, как работает пушка?

— Давай!

Трофейное оружие оказалось даже проще, чем хорошо известный Николаю кавалерийский карабин образца какого-то дремучего года калибром 7,62. Сам агрегат изготовлен надежно и грубо — им, наверное, можно орудовать как дубиной. Вот этот, похоже, в употреблении очень давно, но содержится в приличном состоянии. В магазине четыре патрона, пятый в стволе.

Из кустов опять что-то закричали. Незнакомец на дне ямы дернулся и закрыл лицо руками.

— Они что, по-русски? — удивился Женька.

— Нет, конечно, но похоже. Ты тоже поймешь,

— У меня с лингвой, сам знаешь…

— Надо этого потрясти: послушать говор, — кивнул Николай на незнакомца.

— Он в шоке.

— А что делать? Я тоже.

Николай сполз на дно ямы, тронул беглеца за плечо:

— Эй! Ты кто? Говори, говори и не бойся!

От прикосновения человек дернулся и еще больше сжался, приняв позу эмбриона. Николай посидел в раздумье, потом решился и взял в руки карабин. Он щелкнул предохранителем, убрал палец подальше от спускового крючка и ткнул стволом в лоб будущего собеседника:

— Говори, или я убью тебя. Прямо сейчас!

Беглец поправил очки, уставился в дырку ствола и залепетал. Через минуту Николай остановил его и потребовал начать сначала, но медленно.

Наверное, это было жестоко, но Николай уже успел понять, что влипли они основательно. В одиночку Женька, наверное, способен вывернуться из любой ситуации, даже из этой: залечь, исчезнуть, раствориться среди камней и кустов, ножом и кулаком бесшумно и стремительно проложить себе путь наверх. Но напарника, который ничего этого не умеет, он не бросит ни под каким видом. Если только безнадежно мертвого… Единственное, что может сейчас он, Николай, — это сосредоточиться, отключиться от всего вокруг и во что бы то ни стало понять и освоить местную речь. Может быть, это поможет ориентироваться, может быть, это даст шанс.

Скорее всего он действительно отключился на некоторое время: беглец смотрел уже не на оружие, а ему в лицо, и взгляд этот был по-человечески осмысленным.

«Уф-ф! Неужели „взял“?» — обрадовался Николай и решил себя проверить:

— Тебя зовут Маил Алан?

— Да.

— Твой номер…

— 45-32-85-16.

— Статья, срок?

— Статья А-3318, десять лет…

— Давай все сначала, Маил! Или нет, не то… Почему они не стреляют? Чего ждут?

— Н-не знаю…

— Но они будут нас брать? Понятно… Сейчас что: утро или вечер?

— Утро.

— Ты слышишь, Женя? Здесь утро!

— Я слышу и понимаю, Коля, только говорить по-ихнему не могу. Спроси у него, как здесь принято бороться с такими, как мы? И куда они бежали?

Николай мучился довольно долго и, в конце концов, сумелвытрясти из беглеца минимум необходимой информации.

Пришли две баржи с солдатами, и возник слух, что их зону будут сворачивать, а заключенных поголовно пустят в расход. Когда слух якобы подтвердился, блатные решились на массовый побег, а бытовики их поддержали. Он, Маил Алан, не вор, не бытовик, а гораздо хуже. Его не звали, но когда все… В общем, он тоже побежал, но не стал вместе с толпой прорываться куда-то по берегу, а спрятался на склоне над лагерем. Это было вчера утром. Потом было очень много стрельбы, и солдаты вернулись: наверное, зеки побежали как раз туда, куда им было нужно. Тех двоих он встретил на склоне. Они прятались среди кустов почти сутки, а сегодня на рассвете началось прочесывание. Нет, женщин во всей округе нет и никогда не было. Если бы хоть одна появилась, об этом узнали бы все: такую новость здесь не скроешь.

— Уже легче! — вздохнул Женька. — Дай мне какую-нибудь тряпку или шапку достань из рюкзака.

Николай стянул пропотевшую куртку, смял комом и перебросил напарнику. Тот поддел ее стволом карабина, слегка выставил над камнями и покачал из стороны в сторону. Прошло не меньше минуты, прежде чем прозвучал первый выстрел, потом еще два.

Дырок Николай не обнаружил и пренебрежительно хмыкнул:

— Тоже мне, снайперы!

— Или притворяются, — не согласился Женька. — Здесь же близко, они видят, что это не голова.

— Слушай, Маил, а связь у ваших солдатиков есть? — вновь обратился Николай к беглецу. — Ну там рации, телефоны какие-нибудь?

— Рации есть.

— Большие? Маленькие?

— Ящик такой. На спине носят…

— А скажи, пожалуйста: вот они нас тут окружили, и что? Облава на этом закончилась?

— Не знаю…

— Ты думаешь, что они отведут часть людей? — догадался Женька и с сомнением покачал головой: — Боюсь, нам это мало поможет. Вот если бы у тебя в рюкзаке случайно завалялась парочка гранат…

— У меня только противотанковые, а их на пехоту тратить жалко, — грустно пошутил напарник.

— Ну тогда придумай, как жить дальше.

Николай вздохнул и начал думать. Он занимался этим на протяжении двух сигарет, а потом сказал:

— Мы должны ждать!

— Это очень мудрое решение. И ловкий тактический ход. А зачем? И чего?

— Объясняю. Вот смотри: они вели прочесывание и кого-то тормознули. У них впереди еще целый день и приличный кусок склона, а мы явно никуда не денемся. По моей логике, начальство скорее всего оставит какое-то количество солдат с командиром, чтобы держать нас тут, а остальных отправит заниматься другими делами.

— «Какое-то количество» — это пять или пятьдесят?

— Ну не знаю… Мы видели в цепи человек сто пятьдесят — двести, наверное?

— Где-то так. А спроси у своего друга, что на нашем месте стали бы делать здешние уголовники или кто тут у них самый крутой? Чего от нас могут ожидать местные охотники? Потряси его хорошенько: есть им интерес брать нас живыми? Если мы не заключенные — это что-то меняет?

Николай вновь взялся за беглеца, но ничего путного больше не выяснил. Создавалось впечатление, что этот человек крайне плохо приспособлен к окружающей жизни, и непонятно, как он умудрился выжить за проволокой почти три года. В конце концов Женьке это надоело:

— Ладно, Коля, не мучай его! Похоже, нам действительно надо ждать, но давай мы будем это делать в позе «низкого старта». План такой: при малейшем изменении ситуации не в нашу пользу сразу идем на прорыв. Точнее, устраиваем полупрорыв. Тут главное все сделать быстро и четко: я стреляю два-три раза и делаю рывок. Как только выскочу, ты пальни пару раз в воздух или просто начни кричать и махать курткой, только сам не высовывайся. Понимаешь? Тебе надо будет отвлечь на себя хоть кого-то, пока я добегу до кустов. А потом ничего не делай — сиди тут, следи за обстановкой и жди сигнала. Я там с ними повоюю и, если получится, тебе крикну. Тогда хватай нашего зека под мышку и прыжками ко мне, а я попытаюсь прикрыть вас огнем.

Парень помолчал и добавил:

— Если придется стрелять, имей в виду, что вот у этого карабина после выстрела плохо открывается затвор.

— М-да-а… Простенько, но со вкусом! — разочарованно промямлил Николай. — А прикрыть себя огнем ты мне не доверишь? Увы, наверное, правильно. Только в твоем плане есть все-таки некоторая «киношность». Вот представь: сидят ребята в кустах, караулят вооруженных бандитов. Долго сидят: комары их кусают, муравьи по ним ползают, курить хочется, и вдруг трах-бах — бегут, кричат, стреляют! Парни вздрагивают, просыпаются и начинают палить со страшной силой.

— Я понял, на что ты намекаешь, — рассеянное внимание, пока сообразят… Давай иметь наготове два варианта: шумный и тихий. Во втором случае ты начинаешь шуметь после первого их выстрела. Годится?

— За неимением лучшего, — уныло согласился Николай. — Думаю, что нам все равно не просчитать их возможные действия — слишком много неизвестных факторов.

— Тогда выбери самый простой вариант. Что бы стал делать ты на их месте?

— Если бы я был командиром? Гм… Я бы постарался сам с нами не связываться!

— Это как?

— А вот так! Отдал бы приказ кому-нибудь из подчиненных разобраться с нами и доложить. И чтобы быстро и без потерь! Если у него получится хорошо, то славу поделим, а если плохо — он будет виноват!

— Что ж, убедительно! Не зря ты военный билет… в тумбочке хранишь!

— Эх, где та тумбочка! — вздохнул Николай. — А что там видно? Их как, больше не становится?

— Ну знаешь! Они в рост не ходят — жить хотят! Хотя… Сначала все попрятались, но теперь бдительность потихоньку теряют: я бы вон тех двоих уже мог снять.

— Не вздумай! Пусть дальше расслабляются! Лишь бы новые не подошли!

— Ну новых-то, наверное, я замечу — не поползут же они через кусты на брюхе. Давай пока по шоколадке зажуем и друга нашего покормим!

Смотреть, как очкастый зек расправляется с шоколадкой, Николай не смог — отвернулся и подождал, пока тот не вылижет губы и пальцы.

— Скажи мне, Маил Алан, как ты дошел до жизни такой? Враг народа, наверное?

— Я не враг!

— Тогда, конечно, шпион и диверсант! Хотя… Хочешь, угадаю с одного раза? Наверное, ты ученый какой-нибудь? Изучал что-то не так, или не то, или не в том, так сказать, русле? Только не говори, что ты биолог-генетик!

— Я не занимался генетикой, хотя в группе профессора…

— Не-e-ет, дорогой! Ты давай по порядку: представь, что мы с неба свалились и совершенно не в курсе, что тут у вас происходит с генетикой, кибернетикой, плейт-тектоникой и, вообще, с местом человека в природе и мире. Представь, что дикарь слез с пальмы, оторвал себе хвост и приехал жить в эту свободную и прекрасную страну, а ты читаешь ему вводную лекцию!

Не сразу, но Николай разговорил-таки аборигена, да так, что уже с трудом останавливал его для пояснений. То ли Маил намолчался за годы заключения, то ли хотел выговориться перед смертью, а может быть, это просто было реакцией на пережитый шок. Впрочем, особых пояснений и не требовалось.

Чрезвычайно широка родная страна, в ней много рек, полей и лесов, но кругом злые империалисты куют танки и вострят ракеты, чтоб стереть с лица земли государство победившего труда, в котором человек звучит гордо и дышит очень вольно, потому что является венцом и царем природы, рожденным для превращения сказки в повседневную реальность при помощи учения, которое непобедимо, потому что верно. Основоположники, конечно, давно нашли единственно правильные ответы на все вопросы, но наука еще нужна трудовому народу, чтобы дальше летели снаряды, выше поднимались самолеты, чтобы быстрее все приумножалось, гуще колосилось и ярче сияло. И вот теперь, когда все в едином порыве, отдельные члены общества под влиянием тлетворных идей…

В общем, за исключением мелких деталей, это было то: то самое.

Маил Алан не был ни правым, ни левым уклонистом, он не был ни генетиком, ни кибернетиком. Он всего лишь изучал историю древнего земледелия, но страна (Николай как в воду глядел!) переживала тот радостный период, когда последнее слово в научных спорах часто оставалось за прокурором.

Николай плохо понял многословный, изобилующий незнакомыми именами и терминами рассказ о научной коллизии. Кажется, дело сводилось к тому, что один крупный ученый написал не совсем такой отзыв на работу другого крупного ученого, какой тот хотел бы от него получить. В разгоревшейся дискуссии кто-то кого-то обвинил в пропаганде идей, враждебных единственно верному учению, и пошло-поехало. В общем, свою подрывную диссертацию Маил защищал в кабинете следователя и поначалу был очень рад, что схлопотал только червонец и сохранил несколько зубов во рту. Его научный руководитель мучился значительно дольше, чтобы получить всенародное осуждение и вышку.

— И чего же враждебного вы со своим профессором накопали?

— Понимаете, Николай, ведь земледелие возникло десять — двенадцать тысяч лет назад после того, как климат на планете изменился, и людям стало не хватать продуктов питания. Известно несколько очагов древнего земледелия на территории… ах да, вы просили!.. На территории нескольких стран. Зарубежные ученые утверждают, что эти центры географически не совпадают с районами распространения диких предков большинства культурных растений. Кроме того, даже самые древние сорта культурных злаков, найденные в захоронениях, настолько сильно отличаются от диких, что никак не могли быть получены примитивным искусственным отбором. Или этот отбор должен был продолжаться десятки тысяч лет, что противоречит данным науки.

— Ага, значит, и в вашем мире все держится на хлебном колосе? А я ведь где-то читал, что всякие там бобы и корнеплоды продуктивнее!

— О, наш профессор утверждал, что тут целый букет проблем: и растения предки выбрали не самые лучшие для питания, и способ их обработки не оптимальный, да и земледелием начали заниматься как раз в тех районах, где, кажется, еды и так хватало, и еще много всякого!

— И как же враждебная буржуазная наука объясняет такое безобразие?

— Видите ли, Николай… Они там, лишенные генеральной линии, отрицающие фундаментальные идеи…

— Не компостируй мозги, Маил! Все равно помирать!

— В общем, они по-разному это объясняют, но, в целом, почти все согласны, что и растения, и земледельческие технологии были принесены извне.

— Это как?

— Ну так… Это или Бог, или инопланетяне.

— Однако! Ну а вы, вооруженные единственно верным учением?

— Академик…

— Я же просил, Маил! Не грузи ты меня именами! И так от твоей лингвы вот-вот крыша съедет! Пусть будет просто «академик» — он же один фигурирует в твоей истории? Давай вашу официальную концепцию!

— Да, хорошо… Земледелие и, соответственно, все развитие цивилизации на планете началось в тех странаx, где власть перешла в руки трудящихся.

— Это охотников-собирателей, что ли?!

— Ну да… наверное. Власть перешла в руки трудящихся, и это привело к бурному развитию производительных сил, расцвету наук и искусства. Но в дальнейшем фатальную роль сыграло враждебное окружение. Внешняя агрессия…

— Напали злые капиталисты-эксплуататоры?

— И развитие человечества было отброшено… за торможено на тысячи лет. И только теперь в нашей стране… И мы не должны допустить повторения прошлого!

— Поэтому нам нужна крепкая броня и быстрые танки?

— Не смейтесь, Николай! Это совсем не смешно! Я сам сначала… Но когда такое говорит с трибуны пожилой, уважаемый человек…

— Я не смеюсь, Маил. Скорее — наоборот. Какой же вклад ваша группа внесла в построение светлого будущего?

— Лет десять назад, в связи с падением уровня Шальского моря…

— Воду на орошение разобрали, что ли?

— Вы знаете?! Так вот: вода ушла, огромные площади стали доступны для изучения, и подтвердилась старая гипотеза о том, что в этой естественной котловине когда-то располагался один из древнейших центров цивилизации. Раскопки возглавил профессор… ну тот, у которого я потом стал работать. Представляете, в некоторых местах культурные слои сменяют друг друга почти без перерывов на протяжении многих тысяч лет!

— И что же вы раскопали? Только не забывай, что я — не археолог!

— Понимаете, Николай, практически по всем методикам датирования получилось, что это самый древний на планете район раннего земледелия. Им не у кого и нечего было заимствовать! Однако и остатки культурных растений, и примитивные орудия для обработки земли появляются сразу! И в большом количестве!

— Что такое «сразу» в вашем археологическом понимании? В геологии «сразу» может соответствовать сотням тысяч лет!

— Нет, что вы! Тут речь идет о годах, самое большее, о десятках лет! Дело в том, что на нескольких участках удалось проследить фациальные соотношения культурных слоев и речных отложений, в которых фиксируются следы ежегодных паводков. Это — однозначно!

— Мд-а-а, опрометчиво, конечно, с вашей стороны, но, по-моему, не смертельно.

— Если бы это было все… Дело в том, что в данном районе очень отчетливо прослеживается последовательность: охотники-собиратели, жившие тысячи лет без всяких изменений, потом внезапно появляется земледелие, и за несколько сотен лет формируется рабовладельческое государство, в котором начинают развиваться ремесла, письменность, искусство…

— И никакого рабоче-крестьянского царства?

— Какое там!

— Да-а-а… Ты слышишь, Женя? А ведь я читал что-то такое… Точнее, это жена в Интернете читала и мне пересказывала статью… м-м-м… Склярова! А я как раз плиткорез чинил: хотел колесико заменить, а там, оказывается, ось почти перетерлась!

— Эх, Коля! Тебе бы только за письменным столом воевать! Вы с этим чудиком — два сапога пара.

— Прости, заболтался! А что там у них?

— Что-что… Кажется, они и правда отвели людей. С этой стороны я вижу только четыре ствола, и вроде бы собака мелькнула. А там их больше, но не сотня — может, человек десять. Как-то они копошатся подозрительно… Если будут атаковать, не вздумай стрелять! Твоя задача — чтобы у меня под рукой всегда был карабин с полным магазином! Понял? Возьми обойму и потренируйся — потом некогда будет.

Из кустов закричали. Голос молодой и звонкий:

— Заключенный 85-16! Маил Алан! Мы знаем, что ты здесь! Брось оружие и выходи! Три минуты на размышление! Ты слышишь? Три минуты!

— Как ты думаешь, откуда они узнали твой номер и имя? На тебе написано?

— Написано, — вздохнул Маил и показал грязную нашивку с номером. — Но они не видели. Может быть, им по рации передали, что среди живых и мертвых не хватает только меня?

— Тогда мы — лишние!

Опять тот же голос:

— Маил! Три минуты прошло! Кто там с тобой? Бросайте оружие и выходите! Жизнь гарантирую!

После паузы:

— Маил Алан! Зачем ты пошел в бега? Тебя, наверное, заставили? Ты не хотел, да? В канцелярию пришли документы: твое дело будут пересматривать! За тебя просило начальство Академии! Выходи!

— Стой!!! Куда ты, псих?!! — заорал Николай и схватил беглого заключенного за ногу, но не удержал: в руках остался только рваный башмак. Бывший ученый Маил Алан уже стоял на краю ямы. Очки его болтались на одной дужке, зацепившейся за ухо, он улыбался во всю ширь своего изможденного лица и тянул вверх костлявые черные руки.

Только выстрел раздался чуть раньше, чем он успел поднять их. Наверное, это был тот самый случай, когда пуля с мягкой головкой попадает в кость — сквозь грудную клетку в позвоночник.

То, что осталось от тела, рухнуло обратно в яму, лицом вверх. Кажется, это лицо все еще улыбалось.

Николай стряхнул с куртки ошметки костей и мяса:

— Он умер счастливым…

— Прекрати!! Сейчас будет атака.

— Понял!

— Готовь оружие. В любом случае сиди здесь. Сейчас… Ну!

После первых выстрелов Николай не удержался и выглянул наружу: слева от кустов, выстроившись неровной цепью, к ним бежали солдаты — человек семь-восемь. Они были уже очень близко…

Больше Николай не отвлекался: встав на колено у ног напарника, он считал его выстрелы: …три, четыре, пять.

— Держи! — подал карабин с полным магазином» но Женька не взял: задрав голову вверх, он вставал на четвереньки. Николай тоже посмотрел и увидел, что к ним летит, кувыркаясь, какой-то предмет.

— И-ЕХ!!! — в диком, невероятном прыжке парень взвился в воздух и отбил гранату куда-то в сторону атакующих.

Грохнул взрыв, в ушах зазвенело, сверху посыпались камни и палки. Николай на секунду зажмурился, а когда открыл глаза, в укрытии он был один. Не считая, конечно, покойного Маила Алана.

Стрельба продолжалась еще несколько минут, а потом все стихло. Николай высунулся из-за камней: на открытом пространстве лежали тела солдат. Он попытался сосчитать их, но не успел: рядом ударила пуля, чуть дальше еще одна. Он глянул вправо и увидел большую серую собаку, несущуюся к его яме.

Пристраивать карабин на упор времени уже не было, и Николай решил стрелять с колена. Собака двигалась прямо на него — он легко поймал ее прицелом, потянул крючок, сильнее, сильнее… Ход оказался длинным и тугим — он понял, что промахнется еще до выстрела.

Отдача была сокрушительно мощной. Николай толкнул рукоятку затвора, но она не пошла, и он надавил сильнее — похоже, у него в руках оказался именно тот карабин, о котором предупреждал напарник!

Ну же!! Остались даже не секунды!!!

Он все-таки перезарядил оружие, но собака была уже на краю ямы, уже прыгала…

Ему показалось, что в момент выстрела он почти засунул ствол ей в пасть, хотя на самом деле между ними еще оставалось больше метра.

Пот ом он стал смотреть поверх камней, чтобы понять, почему из кустов перестали стрелять.

Сначала там никого не было видно. Примерно через минуту появился Женька в залитой кровью рубахе. Он улыбнулся и махнул рукой:

— Пошли! Рюкзак мой забери!

Вот теперь Николай пробежался от всей души: в размокших ботинках, в куртке, с рюкзаком на спине, с карабином в руках. И при этом — вверх по склону! Ощущения такие… что ни в сказке сказать, ни пером описать. Наверное, он сполна расплатился за каждую из тысяч выкуренных сигарет, за каждый глоток пива, прежде чем Женька разрешил остановиться. Ему казалось, что сейчас он отхаркнет и выплюнет клочья сожженных легких, но кровь в мокроте так и не появилась.

— Лучше бы ты меня пристрелил!

— Еще чего: патроны тратить! Тренироваться надо было!

— Ты садист!

— И садист, и убийца и вообще. У тебя иголка есть?

Николай наконец перестал хрипеть, кашлять и плеваться. Он даже смог осмотреться: они сидели на довольно крутой осыпи, а вокруг было знакомое белесое марево. Женька, голый по пояс и перемазанный кровью, рассматривал свою рубаху.

— Ты что, ранен?

— Ясное дело: изрешечен вражескими пулями. Энцефалитку вот мне порвали, а она, между прочим, сама не зарастет!

— Давай посмотрим! Брось ты рубаху, с самим-то что?!

— Что-что… Всего одно попадание, и то — вскользь.

Николай все-таки настоял на осмотре: правая и часть левой грудной мышцы были вспороты пулей.

— Надо промыть, зашить и забинтовать!

— Лучше пропиши мне постельный режим, усиленное питание и девочку три раза в сутки.

— А ты что предлагаешь?

— Ну-у… Кровь почти уже не идет, но промыть, конечно, можно. И перестань дергаться, Коля, — это не первая дырка в моей шкуре. Лучше займись своими ногами: у вас, бледнолицых, вечно бывают мозоли!

— Ребра-то тебе не задели?

— Успокойся — только мясо, да и то сверху. А вот рубаху придется зашивать и стирать. Наделал мне проблем этот парень.

— Какой парень?

— Тот, который на тебя собаку спустил. Я ему прикладом врезал: лежи, дескать, отдыхай — живой будешь. Но его дальше воевать потянуло. Пришлось прикончить.

— Так ты их всех?!.

— Кого-нибудь, наверное, откачают. Только не начинай ныть, что они были хорошие, подневольные и ни в чем не виноватые: их заставили!

— Да, по идее я должен ужаснуться и начать рвать на себе волосы.

— Успокойся, Коля: их кровь на мне.

— Нет, она на нас обоих. Но истерики не будет… В конце концов, ни сдаться, ни начать переговоры мы не могли… Или могли?

— Давай это обсудим в другой раз. А сейчас займемся прозой жизни. Ты еще не созрел для возвращения на базу?

— Я тебе сильно мешаю?

— Отнюдь. Мы проверили один из двух наиболее вероятных маршрутов Элланы. Теперь остался второй водораздел.

— Это маршруты вероятные, а есть еще и маловероятные: кто возьмется просчитать логику женщины?

— Только не я. Так что, идем?

— Пошли! Ты уверен, что нам нужно именно два карабина, а не один? Тяжелые они…

— Коля!!

— Молчу, молчу! Больше не буду!

Этот пейзаж Николай мог сравнить разве что с Центральной Чукоткой, если бы на ней вдруг потеплело градусов на десять. Женька долго принюхивался, а потом сказал, что в этой реальности он, кажется, уже был. Николаю он посоветовал заняться просушкой носков, а сам отправился на разведку. Вернулся он часа через два.

— Она здесь, Коля! И след я уже взял.

— Ты уверен?

— Смотри сам!

— Это что же такое?!

— Ну привет! Ты что, женских прокладок никогда не видел?

Удар был направлен ему в голову, и Лис качнулся, поворачиваясь боком. Обколотый камень, примотанный к толстой палке, прошел рядом, слегка зацепив меховую рубаху на груди. Ждать, когда противник снова поднимет оружие, вождь не стал — ткнул дротиком в подбородок снизу, а правой рукой обрушил топор ему на голову — вот так! Нынче мало кто из молодых умеет драться топором и дротиком одновременно — много ли их доживет до его лет?

Лис осмотрел поле боя: Лось с Весенним Гусем в два топора наседали на крупного рагга; Журавль засадил копье глубоко в живот противника и никак не мог выдернуть; чуть дальше Черный Хорь загнал в ручей сразу трех раггов и, работая дубинами с двух рук, добивал одного за другим. А это что такое?!

Белка своей дубинкой блокирует удар сверху, рукоятка топора обламывается, и камень летит ему в голову, противник бьет обломком рукоятки, еще раз… Ударить в третий раз Лис ему не дал: подскочил и коротко уколол дротиком в ухо — готов!

Уклоняясь от брошенного кем-то копья, вождь прянул в сторону и чуть не споткнулся: рыча и пачкая камни кровью, катались двое. Он дождался, когда рагг окажется сверху, и ударил топором ему в спину — и этот готов!

Битва подходила к концу — воинам уже не хватало противников, и они добивали оставшихся, мешая друг другу. Справа на берегу загнанный в куст рагг бросил топор, на четвереньках проскочил между ног нападающих и кинулся бежать. На рывке его не догнать, а близко только Журавль, который никак не освободит оружие — уйдет!! Журавль увидел и понял: рванул копье, обломав наконечник, и тут же метнул пустое древко. Он не попал, но палка оказалась под ногами бегущего, тот запнулся, упал, вскочил и… тут же снова упал, получив топором по затылку. Все!

Подошел Хорь — низкорослый и широкий, с длинными могучими руками, свернутым на сторону носом и старым шрамом, оттягивающим вниз веко левого глаза. Желтозубый оскал заросшего бурым волосом лица означал улыбку:

— Бурундук и Сорока. Белка выживет.

Лис кивнул и попытался осмотреть друга: «Сам-то цел?» Хорь, конечно, это заметил и осуждающе качнул головой: «Не доверяешь? Обидеть хочешь?» Лис улыбнулся: «Извини, виноват!»

Обычно вождь старался не связываться с раггами: если их много, то воевать бесполезно, а если мало — они уйдут сами. Он обошел бы стороной и этих, но уж больно удобным показалось место, где они жили: возле невысокой скальной гряды маленькая речка распадается на два русла, и здесь же в нее впадают два ручья, текущие с севера. Когда придет время Большой Охоты, со скал будет далеко видно, а по руслам ручьев можно уходить в степь, оставаясь невидимыми для пасущихся стад. Этим раггам просто не повезло: они не знали, что племя Серых Лис каждый год уходит все дальше на север, чтоб не мешать охотиться Детям Бурого Медведя (вот уж с кем точно не стоит связываться!). Теперь молодые воины очистят жилище от их самок и детенышей, а старшие пойдут смотреть следы. Вечером подростки приведут детей и женщин.

Чуть позже Лис сидел на берегу, слушал шум воды на ближайшем перекате и крики, долетающие от жилища раггов. Он щурился, подставляя лицо нежаркому солнцу, и думал, что, наверное, и правда стареет, раз начинает ценить возможность не двигаться, а просто греться на солнце.

Хорь, наконец напился, стряхнул с бороды воду и уселся рядом:

— Ты становишься седым. Знаешь об этом?

— Знаю, — Лис потрогал свою голову, где надо лбом осталось совсем мало волос, но короткая коса сзади была еще толстой. — Надо будет сбросить трупы в воду.

— Зачем?

— У второй излучины следы. Может быть, придут медведи, когда завоняет.

— Туда два переката.

— Пошлем мальчишек, они перетащат.

Они помолчали, думая каждый о своем.

— Лис, у тебя никогда не возникало желания трахнуть самку раггов?

— Бр-р-р! Скажешь тоже!

— А что? Они почти такие же, как наши! И главное, не надо ждать ни первого мяса Большой Охоты, ни праздника Белых Мух — они же не люди, их можно всегда!

— Тьфу, гадость! Даже подумать противно.

— Или отбить парочку женщин у Медведей — хоть они и люди, но не наши — их тоже можно!

— Тебе что, своих мало? Не мальчишка уже!

— Женщин у нас достаточно, но их же почти все время нельзя. А рагги трахаются, когда захотят!

— Поэтому люди сильнее раггов.

— А я слышал, что очень давно диких было много, и они были сильнее нас!

— Ты же тогда еще не родился и не знаешь; может, когда-то и они соблюдали Законы Жизни?

— Чтобы рагги что-нибудь соблюдали?! Ни за что не поверю! У них же каждый сам по себе: кто сильнее, тот всегда прав и может делать, что хочет. А вот Медведи живут правильно: не трахаются, когда попало, и своих не убивают — только вождь может. Жаль, что они кочуют такой большой кучей, а то бы…

— Когда Лисы станут сильнее Медведей, ты уже не будешь мужчиной от старости.

— Надеюсь, что не доживу до такого позора!

— Тебе еще долго! Я видел, как ты вчера…

— Ты про Чужую? Да… Чуть повязку набедренную не порвал, пока ее рассматривал! Бывает же такое: волос нигде нет, только чуть-чуть между ног и под мышками, а на голове… И что на меня нашло? Так бы и бросился!

— Во-во! Мало того, что парни ошалелые ходят и все на нее косятся, так и ты туда же! А ее, между прочим, Барсук приволок, это его добыча!

— Барсук уже в стране Счастливой Охоты. Там, говорит, нет наших запретов, и трахаться можно всегда!

— Ты что, кого-то встречал оттуда?

— Конечно, нет, но что же это за счастливая страна, если там тоже нельзя?! Неужели и там есть злой старый вождь, который следит за соблюдением законов предков?

— Это ты на меня намекаешь?

— А на кого же? Вот принес Барсук женщину: ясно, что она из людей, но не наша — чего же лучше? На нее наши табу не распространяются, по всем правилам ее можно! Так ведь нет: надо было тебе сказать, что до праздника первого мяса ее тоже нельзя! Ты просто злодей какой-то, Лис!

— А ты тупица! Это чья добыча? Барсука, конечно. Он если бы и поделился с кем-нибудь, то только с Гусем и, может быть, с Вороном. А остальные чем хуже? Нет уж, пускай все терпят одинаково — уже недолго осталось!

— Ага, недолго! Но Барсук-то погиб! Чье же теперь право? Представляешь, что будет, когда кончится время запрета?

— Да-а… По-хорошему, надо бы отправить Чужую в страну Счастливой Охоты вслед за Барсуком. Но, боюсь, люди меня не поймут. Надо придумать что-то другое.

— А что тут думать? Если предки не оставили нужного правила, значит, действует право силы! А кто у нас самый сильный, самый ловкий? Но я с тобой поделюсь — ты же вождь все-таки!

— Вот про это — забудь! Впятером тебя старшие воины сделают! И молодые им помогут! А потом меж собой передерутся. Мне и так уже кажется, что я теряю контроль над людьми. Чем говорить глупости, лучше посоветуй: что делать?

— Если честно: не знаю, Лис…

Женьке до чертиков надоело любоваться жизнью чужого лагеря. Он отполз от края, встал и начал спускаться со скалы вниз — туда, где Николай допрашивал «языка».

Пленный мальчишка выглядел вполне довольным: он, урча, доедал последнюю шоколадку из их запасов.

— Сколько можно возиться, Коля? Ясно же, что взрослых воинов всего десяток — уж как-нибудь справимся.

— Ага: просто перестреляем их из карабинов, да?

— Ну если тебе это кажется неприличным, могу попробовать их же оружием. Если по одному — по двое, то у меня, наверное, получится.

— Эти ребята не сделали нам пока ничего плохого, а ты предлагаешь досрочно отправить их к предкам!

— Я совсем не горю желанием воевать с ними, но другого выхода просто не вижу. Может быть, ты что-то придумал?

— Почти, — устало вздохнул Николай и начал пересказывать то, что сумел вытянуть из юного туземца.

Данная группа представляет собой часть племени или входит в объединение племен, живущих под тотемом Серой Лисы. Командует людьми вождь по имени Малый Лис, а помогает ему некто Черный Хорь. Сколько-то дней назад один из воинов, по имени Барсук, нашел в тундре странную женщину с поврежденной ногой. Он принес ее на стоянку, и она стала считаться его добычей. Потом Лисы напали на раггов, которые жили здесь под скалой, и перебили их. В бою погибли два воина и Барсук в том числе. Его добыча осталась бесхозной. Старшие воины стали ссориться из-за этой женщины: сначала Весенний Гусь убил Ворона, а потом Гуся пристрелил из лука Бурый Лось. Когда Лис узнал об этом, он собрал всех людей и при них прикончил Лося, потому что никто, кроме вождя, не имеет права убивать своих.

— Вот такая история, — закончил Николай. — Правда, имена я мог и перепутать.

— Что ж, кажется, я понял твою мысль, — вздохнул Женька. — Это очень рискованно, но давай попробуем.

— Вот уж от Лося я такого никак не ожидал!

— Думаешь, я ожидал? Такой спокойный, надежный парень…

— Ты хоть спросил его перед смертью, почему он это сделал?

— Спросил, конечно. Ты будешь смеяться, Хорь: он ответил, что Чужая улыбалась ему, что именно он ей нравился.

— Что-о?! ОНА ему улыбалась?! Он ЕЙ нравился?! Это действительно смешно: ну какое может иметь значение, кому женщина улыбается? Кто ей нравится, а кто нет? Просто умора!

— Что же ты не смеешься, Хорь?

— Ребят жалко…

— Мне тоже, — вздохнул Лис. — Эта девка погубила наших людей больше, чем рагги. Чувствую, что, пока она здесь, наши неприятности не кончатся. Интересно: хоть этой ночью я смогу спать спокойно, или опять случится какая-нибудь гадость?

Черный Хорь усмехнулся:

— Спи спокойно, великий вождь: кроме мальчишки, все остальное в порядке.

— Какого еще мальчишки?!

— А вон того, которого поймали то ли рагги, то ли какие-то чужаки.

Лис проследил за взглядом своего собеседника и перестал дышать: на скале над лагерем в лучах заходящего солнца стояли два существа, похожие на людей. Одно из них держало за плечо парнишку из племени Серых Лис.

Пришелец отпустил подростка и подтолкнул его в спину — беги, мол…

— Откуда они могли взяться, Хорь?

— Только с неба, Малый Лис. Откуда же еще?

— Из Страны Счастливой Охоты?

— Оттуда не приходят. А здесь ни люди, ни рагги не могут жить вдвоем-втроем. Их должно быть много. И значит, много следов — мы бы заметили.

— Я понимаю, что никаких племен поблизости нет. Если же это разведчики, то зачем им торчать на виду у всех?

Ответа Хорь, конечно, не получил и задал новый вопрос:

— Послушай, Лис… А собственно, откуда взялась Чужая?

— Как это откуда? Подвернула ногу и начала умирать от холода и голода в тундре. А Барсук ее нашел и принес.

— Это я и без тебя знаю. Она не из наших, а у раггов таких самок, кажется, не бывает. И потом, даже самая глупая женщина не станет летом замерзать и голодать в тундре!

— Я как-то не задумывался… А почему ты ее саму не спросил, Хорь?

— Как это — «саму»? Женщину?! Что она может знать или понимать?

— Да, действительно…

— Вот я и думаю: а не могли ли эти двое взяться оттуда же, откуда и она?

— Не знаю. Наверное, пацан нам сейчас что-нибудь прояснит.

Мальчишка подбежал и остановился перед вождем и Хорем. Он сразу попытался что-то сказать, но Лис остановил его жестом и терпеливо ждал, пока выпученные глаза подростка вернутся на место, а дыхание хоть немного наладится.

— Вот теперь говори!

— Они… эти… Злые духи, могучие духи, демоны ночи… Они повелители… это… грома и молнии. Да… Очень свирепые! Они так сказали… Они всех убьют и съедят! Да… всех… Они покажут… Дальше забыл.

— Что ты забыл?! Они велели тебе что-то запомнить и передать?

— Да, велели, но я забыл!

— Хорь, у тебя удар послабее, шлепни его, где помягче! — мрачно пошутил вождь.

— Нет! Не надо!! Я вспомнил!

— Тогда говори, только не придумывай, а то уши оторву! Что они велели передать? Чего хотят?

— Они хотят… Хотят, чтобы им насовсем отдали женщину. Эту… новую, которая Чужая!

— Однако!

— Да, они так сказали! А если вождь их не боится, если не верит… Они это… явят… Покажут гром и молнию, значит. Вот так сказали!

Малый Лис и Черный Хорь посмотрели в глаза друг другу и одновременно улыбнулись:

— Не надо нам ничего являть. Мы отдадим Чужую.

А Хорь добавил:

— И мяса завернем на дорогу!

Глава 3 Со злой тоски…

Б’Юн тряхнул головой, отгоняя наваждение: «Хорошо поют автоны, даже забываешь порой, что они-то не на чужбине, что их родина здесь».

Песня кончилась, и низкое помещение вновь наполнилось гомоном и смехом. Б’Юн допил свой кубок, прислушался к ощущениям в оживающем организме и медленно поднялся. Вечеринка была в разгаре: полтора десятка автонов возлежали на пиршественных ложах в обнимку с женщинами — кто с одной, а кто и с двумя-тремя. Мужчин Б’Юн знал всех: и молодых, и старых, знал родословную каждого, потому что это были свои — светловолосые, длинноголовые, с иссиня-бледной кожей. А женщины… Ни одной автоны на пирушке опять не присутствует, только аборигенки. Неужели опять в их команде назревает конфликт?

Да, местные женщины хороши, слов нет: их интеллект часто не уступает мужскому, а цвет кожи бывает от почти нормального бело-голубого до густо-черного. Наверное, это и привлекает автонов. Они веселы и пьяны: вон те двое, сбросив остатки одежды, лезут на стол — наверное, сейчас будут танцевать… А справа, на двух соседних, залитых вином и пивом ложах, пары соревнуются в искусстве художественного совокупления. Кажется, один из мужчин не автон… Ну конечно: это Г’Хай с новенькой аборой! «Ладно, пусть занимаются, — вздохнул Б’Юн. — Может быть, пилот и не понадобится Д’Олу. Или все-таки позвать?»

Кто-то из мужчин вновь взял инструмент и, перебирая струны, запел модный гимн, который исполняют на праздниках в храмах аборигенов. Женщины подхватили на разных языках и, сквозь смех и визг, стали встраиваться в общую мелодию. Эта песня родилась здесь, и Б’Юн многих слов не понимал. Кажется, в ней говорилось о том, что лишь оргазм, как высшая точка любви, позволяет людям сравниться с богами. Б’Юн долго смотрел, как, переступая стройными босыми ногами меж чаш и кубков, на столе извиваются танцовщицы. Потом он вздохнул и отвернулся к окну: «Уж не считают ли автоны себя и вправду богами?»

Для него, алона, пейзаж за окном давно утратил прелесть новизны. Вид горного хребта и долины внизу вызывал отвращение: душная, грязная, неустроенная планета и, наверное, такой и останется. Он отдал ей половину сознательной жизни — три тысячи коротких местных лет — и расстанется с ней без сожаления. Может быть, у него еще будут другие миры, другие планеты? Неизвестно, но родная будет обязательно!

Неужели дома он будет тосковать вот об этом мирке, где в бурлящей атмосфере полно воды и углекислого газа, но мало кислорода; где горные породы насыщены ядовитыми металлами и бедны полезными; где огромные пространства суши лишены растительности, а леса больше похожи на пустыни родной планеты?

Все это так, но не очень и не слишком. Как сказали когда-то ученые: не очень много железа, и медь все-таки присутствует; кислород в атмосфере есть, и воздухом можно дышать; аборигены близки нам генетически, а некоторые растения, введенные в культуру, способны поддерживать баланс микроэлементов в организме. Ну да: пища и напитки из растений, которые что-то там обеспечивают, чему-то способствуют… Разве это жизнь? Хотя автоны — метисы-полукровки — выглядят вполне довольными и чувствуют себя почти богами.

Смуглые обнаженные руки нежно обхватили сзади, к спине прижались упругие груди. Б’Юн оглянулся и ласково отстранил абору: «Ладно, я один пойду к Д’Олу, а Г’Хай пусть пока развлекается».

Он торопился напрасно: начальник спал, откинувшись на спинку рабочего кресла. Б’Юн опустился в кресло напротив, снял и бросил на стол рогатый обруч — для своих ретранслятор не нужен.

Старик много спит в последнее время: говорит, что здешняя отрава в него больше не лезет, и лучше просто спать. Неужели и он, Б’Юн, станет таким же? Наверное, станет, но уже не здесь, а дома. Как Д’Ол сумел столько продержаться? Ведь он застал еще последних харгов — ящерам здесь пришлось совсем туго. Серое морщинистое лицо, редкие седые волосы — он отдал всю жизнь чужой планете, а дома не станет героем. Мода на освоение других планет почти прошла, она кончается, сходит на нет вместе с поколением первопроходцев. Сейчас, наверное, даже восторженные юноши понимают, что никакой романтики нет в далеких неосвоенных мирах, а есть мучительная тоскливая жизнь без удобств и радостей, и бесконечная работа, результатов которой ты скорее всего даже не увидишь. Впрочем, может быть, и увидишь, но это будет еще хуже.

«Мы дали аборигенам генетически улучшенные сорта местных растений, показали основные приемы их возделывания и обработки. Они освоили их почти мгновенно — всего за несколько поколений. Такое впечатление, что они уже были готовы к тому, чтобы перейти от сосуществования с родной биосферой к насилию над ней. Дикари получили немыслимую раньше возможность создавать и хранить излишки продуктов питания. Это — ремесла, науки, искусство, но это и — государства, армии, рабы… Можно считать, что данная часть работы выполнена успешно, даже слишком. Аборигенам показалось мало пшеницы, риса, кукурузы, и они ввели в культуру массу бесполезных, казалось бы, растений — хлопок, тыква, кабачки, рожь. Они освоили даже скотоводство, и все это на фоне полного отторжения любых демографических законов. Их репродуктивный потенциал чудовищно велик, и, если так пойдет дальше, они скоро будут топить излишки населения в собственной крови — красной крови. А мы…

Да, генетики что-то недоучли или просто ошиблись. Приходится признать, что метисация не пошла. Совместимость была достигнута сразу, но доминантные признаки… Лучше не думать об этом! За тысячи местных лет меньше трех десятков настоящих автонов — полноценных полукровок, а остальные… Остальные рождаются аборигенами с красной кровью. Дело, конечно, не в цвете дыхательных пигментов — здесь ионы железа дают преимущество, но… Психологический склад, способ мышления… Даже те, кто владеет нашими знаниями, поет наши песни, они — аборигены».

Б’Юн поднял глаза от длинного предмета под куском ткани, лежащего на столе, и увидел, что старик проснулся и теперь смотрит на него. Д’Ол без пояснений понял настроение гостя:

— Тебе будет трудно дома, Б’Юн!

— Иногда мне кажется, что я готов отдать жизнь за глоток сухого чистого воздуха, за прогулку по нормальному лесу.

— Мне тоже так долго казалось. В молодости я отмахивался от стариков и не понимал, почему люди, выжившие в аду и попавшие в рай, на глазах стареют и быстро умирают.

— А теперь ты понимаешь, и все равно возвращаешься?

— Да… Не могу этого тебе объяснить. Точнее, могу, но ты все равно не поймешь: я не хочу умереть здесь, но знаю, что жить там не смогу.

— Но почему?!

— Старая песня не врет: и ты, и я находимся здесь потому, что такова наша внутренняя сущность. Те, у кого она другая, делают карьеру дома. Поверь, это может быть и трудней, и опасней. Я давно не считаю героями тех, кто проводит жизнь на молодых неосвоенных планетах. По большому счету, нашей цивилизации это не нужно и даже вредно. Хорошо, что наши руководители наконец поняли это. Взгляни на аборигенов — чем мы лучше? Тем, что наш технический уровень несоизмеримо выше? Это всего лишь количественные показатели, увы… Суть ведь не в этом, а в жизненной стратегии.

— Ты хочешь сказать, что у нас одна и та же стратегия?

— Конечно! Мы начали осваивать планеты, как только получили такую возможность. Техническую возможность! Разве аборигены поступают не так? Разве они не заселяют любой клочок суши, где можно хоть как-то прокормиться? Даже если там почти все время вода находится в замерзшем состоянии! Мы действовали, конечно, в своих интересах, но позволили им разорвать порочный круг, получить хоть какую-то свободу от природных ресурсов, и что? Вместо того чтобы налаживать жизнь вокруг земледельческих центров, они немедленно переполнили эти районы собственным населением и двинулись осваивать все, что можно и что нельзя! Еще пара тысяч местных лет, и они будут сеять рожь в Мамонтовой степи. Чем это лучше нашей попытки освоить планету с не устоявшейся тектоникой, с засоренной вулканической пылью атмосферой, с переизбытком железа в горных породах?

— Но ведь ты всю жизнь проработал здесь, Д’Ол!

— А ты — половину жизни. И не вернулся домой, не остался там, когда была такая возможность. Разве тебе там было плохо?

— Нет, Д’Ол, мне было там хорошо, только… Только уже через полгода на горизонте начинали маячить горы этой планеты — призраки гор там, где их нет уже миллионы лет. И я возвращался сюда: плевался, ругался и… оставался еще на один срок.

— Значит, ты понимаешь. И Г’Хай такой же, и К’Лод… Вы еще молоды и, если не сможете прижиться дома, может быть, для вас найдутся другие миры.

— Можно подумать, что здесь все кончено!

— Именно так дело и обстоит. Получен приказ о ликвидации нашего присутствия. Технического присутствия — добровольцы могут остаться. Будем стартовать с базовой станции, и очень скоро, — с астронавигацией шутки плохи.

— Я думал, нас просто сменят…

— Нет, мы будем последними, и это, наверное, правильно. Согласись, что дальше так продолжаться не может: сюда либо надо доставить армию специалистов с соответствующим оборудованием, или… вывезти тех, кто тут работает, и оставить планету в покое.

— Но аборигены!

— Что аборигены? Они прекрасно обойдутся без нас. Даже, может быть, создадут свою техническую цивилизацию на основе железа, хотя это и кажется вам смешным. Ты знаешь, какой вердикт вынес Совет Экспертов? Мы им… ПОМЕШАЛИ! Понимаешь, не помогли, а помешали! Еще до нашего появления они почему-то шагнули на качественно иной уровень морально-этического развития и собрались куда-то двигаться дальше.

— Я не об этом, Д’Ол. Старт с базы… Ты представляешь, чем это обернется для планеты? Разовый выброс такой энергии…

— Представляю, хотя расчеты еще не смотрел. Нужно постараться, чтобы катаклизм затронул только северные, малонаселенные районы. Оставлять здесь энергоустановку нельзя, и лучше это сделать сейчас, пока демографическая экспансия туземцев не захлестнула и приполярные зоны.

— Будет планетарная активизация тектоники и вулканизма!

— Конечно, будет. Но не забывай: они — не мы! С одной стороны, обидно, что генетики просчитались, но с другой — популяции аборигенов практически не утратили первоначальной резисцентности, они молоды и полны жизненных сил. Численность восстановится очень быстро, возникнет миф о всемирном потопе — прогноз вполне благоприятный. Кроме того, в условиях даже кратковременной социальной нестабильности большую свободу действий получат автоны — носители наших генов и наших знаний. Их и так туземцы считают полубогами, а когда мы уйдем, они станут для них настоящими богами!

— А скажи, Д’Ол… Ты пробыл здесь невообразимо долго: тебя не будет мучить совесть?

— Из-за тех, кто погибнет?

— Нет, я не это имею в виду: на таком уровне развития мало кто из аборигенов осознает себя как личность, представляющую ценность даже для себя самой. Да и смешно ожидать другого при такой продолжительности жизни. Меня, если честно, смущает, что мы стали для них богами и уйдем, оставив им других богов. Пока мы работали здесь, это было оправдано — при благоприятном стечении обстоятельств они и сами дошли бы до понимания, кто есть кто.

— Думаешь, без нас они никогда не поднимутся до осознания бытия Творца?

— Поднимутся, наверное… Но мне кажется, что, дав толчок развитию производительных сил, мы затормозили духовное взросление аборигенов. И теперь у нас не будет возможности исправить этот перекос.

— Да, мы для них вполне конкретные боги — реальность, данная в ощущениях. А что ты предлагаешь, Б’Юн? Информационную капсулу?

— Ты же лучше меня знаешь, что такая практика давно запрещена! Был даже приказ уничтожить капсулы на тех планетах, где они заложены раньше. И это правильно: аборигены должны развиваться или под полным контролем, или самостоятельно, и третьего пути просто нет. Или мы отвечаем за них пред лицом Вседержителя, или они отвечают за себя сами!

Старик в кресле тяжело вздохнул:

— Принеси что-нибудь выпить, Б’Юн, — опять стало трудно дышать. Я начинаю всерьез завидовать автонам — все эти местные напитки, которые мы вынуждены употреблять как лекарство, им, похоже, приносят радость.

— Конечно, Д’Ол! Ведь наркотик, даже такой грубый и разбавленный, все равно остается наркотиком. Ты пытаешься постоянно держать свои мозги в боевой готовности, и тебе приходится напрягаться, чтобы одолеть опьянение. За столько лет ты к этому так привык, что и сам не замечаешь своих усилий. А ты попробуй хоть раз, как они, побыть в состоянии расслабленности и эйфории. Исследования показали, что мыслительные способности от этого снижаются не сильно… в первое время.

— Вот-вот! Ты сам-то пробовал? А я уже не могу — психологический барьер. Сходи, принеси этой местной амброзии… И позови Г’Хая.

Б’Юн вернулся один с огромной чашей пенистого напитка, от которого распространялся слабый запах специй и сивушных масел. Чтобы поставить ее на стол, ему пришлось сдвинуть в сторону длинный тяжелый предмет, накрытый куском ткани.

— Извини, Д’Ол: они там все очень заняты — разучивают новый эротический гимн.

— Среди нас завелся поэт?

— Ну что ты! Это новая маленькая аборигенка предложила спеть одну из песен другого места.

— Какого еще места?

— Она утверждает, что, как и мы, не здешняя, но спустилась не с неба, а пришла из «другого места». Что это такое, объяснить не может и, по-моему, не очень-то и старается. У нее удивительная способность к адаптации и полное отсутствие шоковой реакции на нестандартные обстоятельства. Ей здесь нравится, но она решительно не желает считать нас высшими существами. И отказывается употреблять напитки, содержащие C₂H₅OH.

— Почему же?

— Ты будешь смеяться, но она говорит, что ей папа не разрешает! Кстати, они уже спелись, можешь послушать!

Б’Юн распахнул обе звуконепроницаемые двери, и помещение заполнил нестройный хор мужских и женских голосов:

Старик потер лицо ладонью, помассировал глазные впадины.

— Закрой дверь, Б’Юн. Знаешь, иногда мне кажется, что все наши мероприятия развалили именно женщины. Да-да, те самые, которых аборигены не считают за людей, на которых они молятся, с которыми обращаются хуже, чем с животными, и из-за которых режут друг друга. Этот мир так и останется чужим и непонятным.

— Молодая планета, молодая раса и, соответственно, мощный половой инстинкт!

— Боюсь, что все не так просто, Б’Юн, не так просто… Но мы отвлеклись: я звал тебя не для этого. Взгляни!

Старик сдвинул в сторону опустевшую чашу и стянул материю с предмета, лежащего на столе. Б’Юн машинально протянул руку, но отдернул ее, увидев, ЧТО он собрался потрогать. По телу прокатилась волна брезгливого отвращения, как будто перед ним ожило одно из невнятных чудовищ детского сна.

Д’Ол заметил этот жест, почувствовал эмоциональную волну собеседника:

— Вот-вот, и со мной было так же! Ты понял, что это такое?

Да, Б’Юн понял: этот предмет, несомненно, является оружием. В нем есть даже какая-то мрачная эстетика при полном отсутствии декоративных элементов: жуткая, противоестественная помесь боевой дубины и…

— Эти штуки где-то изготовляют массово, на примитивном конвейере с использованием простейших механизмов, — пояснил Д’Ол и взял двумя пальцами короткий желтый цилиндр. — Просто и страшно: чуть-чуть сухого вещества, которое при окислении выделяет значительную энергию, продукты горения выталкивают снаряд. Это как… плюнуть!

— Но откуда?! Это — не мы, не харги, а местные даже не пробовали работать с железом!

— Еще попробуют, не беспокойся. Но давай по порядку, раз ты не в курсе. Пока вы работали на Западном континенте, Г’Хай и К’Лод продолжали плановую проверку приледниковых районов. В непосредственной близости от Северного пространственно-временного узла они зафиксировали человеческую особь с неадекватным поведением.

— Насколько я знаю, в тех областях сохранился еще один вид разумных аборигенов. Они там вместе охотятся на крупных млекопитающих.

— Ну вместе — не бывает. Два близких вида никогда не смогут ужиться в одной экологической нише. Представители доминирующего на планете вида называют своих конкурентов «рагги», что означает «нелюди», и относятся к ним соответственно, хотя по внешнему виду их порой трудно отличить друг от друга.

— А почему эти рагги не были в свое время вовлечены в эксперимент по метисации?

— Ну подробностей я уже не помню, да и не интересовался особенно. Кажется, генетики сочли их менее пригодными — это относительно древний вид, возникший несколько сотен тысяч местных лет назад. По сравнению с нашими аборигенами они и генетически и психологически менее пластичны: индивидуализм и агрессивность самцов, слабо развитый интеллект самок… Если тебе интересно, можешь посмотреть старые отчеты.

— Д’Ол, при нашем старте с базовой станции…

— Да, скорее всего их популяция уже не восстановится. Я, конечно, не специалист, но мне кажется, Что эти рагги все равно обречены: чуть раньше — чуть позже… Но мы опять отвлеклись!

— Что же неадекватного было в той особи?

— Я не просматривал всю запись, так как рассчитывал услышать объяснения от Г’Хая, но он все время занят. В общем, их смутило то, что некрупная половозрелая самка передвигается по тундростепи в одиночку, а это совершенно не характерно для поведения местных обитателей. Оказавшись в поле зрения группы охотников-раггов, она попыталась уклониться от контакта, а когда ей это не удалось, оказала активное сопротивление. Кажется, даже нанесла летальные повреждения одному из самцов. Затем, на протяжении нескольких дней, она дважды пыталась покинуть поселение раггов. Второй раз ее не преследовали, и она смогла уйти довольно далеко, несмотря на повреждение нижней конечности. Ее подобрала группа представителей одного из относительно крупных племен, живущих под тотемом Лисы. При контакте женщина не оказала сопротивления, и наблюдатели решили, что она просто вернулась в свою общность. Через несколько дней люди тотема Лисы истребили местных раггов и заняли их охотничью территорию. Это довольно обычное в тех местах явление, и К’Лод собрался уже снять наблюдение, когда произошло еще одно событие.

— Что-то я плохо понимаю ситуацию: зачем Г’Хаю и К’Лоду понадобилось так долго вести наблюдение? Их что, развлекают сценки из жизни первобытных охотников?

— Честно говоря, мне это и самому интересно. Г’Хай говорит, что на всякий случай проверил объект дистанционным сканером и обнаружил присутствие сложных углеводородных молекул явно искусственного происхождения. Но это лишь слова, а записи такой, как я понял, не сохранилось.

— Так что еще случилось с этой дамой?

— Возле лагеря охотников-лис появилось двое мужчин, которые, кажется, не принадлежали к этому племени. Они вступили в контакт и спустя некоторое время вместе с женщиной двинулись прямым путем… Знаешь куда? К узлу — к району пространственно-временной нестабильности!

— Ничего себе! У этой планеты, как у любого молодого космического объекта, таких болячек много. Их воздействие на биосферу до конца не изучено, но все живое, сознательно или бессознательно, старается держаться от них подальше. Что-то я не припоминаю случаев, чтобы представители слаборазвитых цивилизаций проявляли интерес к флюктуационным точкам пространства. Наоборот, они стараются их не замечать, делать вид, что их не существует.

— Да, это природная защита аномалий, встроенная в инстинкт самосохранения. Так вот: наблюдателя решили изъять одну из особей, пока эти трое не оказались в недоступной зоне. Хочешь посмотреть запись?

Д’Ол щелкнул тумблером, и на экране появилось изображение зеленовато-желтой степи, по которой движутся три фигурки. Они явно перемещаются в одном направлении, но двое идут друг за другом на небольшом расстоянии, а третий далеко впереди широкими зигзагами.

Старик пояснил:

— Мужчины — первый и последний, женщина в середине. Первый, по-моему, демонстрирует поведение охотника-следопыта, а двое других просто идут. Запись довольно длинная, можно сразу брать финальную сцену. Будь готов удивляться, Б’Юн!

Широкая долина мелкого степного ручья, два человека копошатся возле маленького костра; еще один передвигается чуть в стороне. Изображение мигает, и фигурки людей замирают — это наблюдатели включают фиксатор. Дальнейшая запись, вероятно, была сделана автоматическими камерами с борта челнока, уже стоящего на земле.

Г’Хай и К’Лод разговаривают или спорят возле двух туземцев, неподвижно лежащих у костра. Вот они, кажется, приняли решение: К’Лод поднимает с земля и вешает себе на плечо уже известный длинный предмет, потом они вместе с Г’Хаем поднимают тело одного из туземцев и несут к челноку. Дальнейшее показывает камера под днищем. Наблюдатели перемещают тело туземца через люк внутрь челнока: Г’Хай поднимается первым и принимает груз; К’Лод подает снизу и начинает подниматься сам. Изображение слегка вспыхивает — вероятно, Г’Хай отключает фиксатор. К’Лод, проходя через люк, цепляет его край предметом, висящим на плече. Примитивное оружие соскальзывает и падает вниз на землю. К’Лод спускается обратно, поднимает с земли… Изображение вздрагивает, левое плечо К’Лода разлетается в клочья, и экран гаснет.

Д’Ол вздохнул и потер подбородок:

— Теперь тот же эпизод, но другой камерой.

…Наблюдатели уносят одного из аборигенов, в поле зрения остаются две неподвижные фигуры туземцев, лежащие на расстоянии двадцати метров друг от друга. Вспышка, означающая отключение фиксатора, и люди начинают двигаться: ближний к челноку встает на четвереньки, потом на одно колено, поднимает с земли и приставляет к плечу точно такой же длинный предмет, как тот, что забрал К’Лод. Оружие срабатывает, тело туземца дергается, приняв на себя часть энергии выстрела, и, после повторного включения фиксатора, человек падает на бок и замирает.

— Ты, конечно, смотрел на ближнего? Тогда еще раз: посмотри на второго — это тот, который изображал охотника-следопыта. В реальном времени его почти не видно — он двигается очень быстро.

Тот же самый пейзаж, но в растянутом времени — стебли травы почти неподвижны, а вспышка при отключении фиксатора длится больше секунды. Человек оживает, переворачивается на живот, встает на ноги и длинными прыжками начинает двигаться в сторону камеры. В его правой руке зажат небольшой удлиненный предмет, и человек, не прекращая движения, отводит руку назад. Фиксатор включается, и туземец после очередного прыжка валится на землю.

— Что он делал, Д’Ол? Ты понял?

— Конечно. Он пытался метнуть нож. Металлический! И почти успел, между прочим.

— Но что стало с К’Лодом?! Неужели…

— Не переживай, Б’Юн! Если бы он погиб, никаким весельем здесь бы и не пахло! Но у него очень серьезные повреждения, и его спасло только то, что он находился рядом с челноком. Г’Хай успел провести консервацию.

— И теперь…

— Теперь с ним будут работать уже дома. Ты же знаешь, в каком состоянии наша регенерационная аппаратура, — нет смысла рисковать.

— Да-а… Слушай, Д’Ол, ты же здесь почти шесть тысяч местных лет: неужели такое когда-нибудь было?

— Ты смеешься, Б’Юн? Атаковать богов! До такого они дойдут еще очень не скоро, если вообще когда-нибудь дойдут!

— Но эти двое?! Они привычно пользуются огнестрельным оружием и действуют как… Нормальный туземец, да еще северный охотник, должен был просто умереть на месте от шока или лишиться рассудка!

— Ошибаешься, Б’Юн, ошибаешься! Ты просто не присутствовал при первых контактах. Это сейчас продвинутые южане-земледельцы, увидев нас, впадают в шок, транс или религиозный экстаз. Их предки-охотники относились к этому гораздо спокойнее — они и без нас жили в мире, наполненном духами и демонами.

— Ты хочешь сказать, что тут совместилось несовместимое?

— Нет, просто не надо распространять наше восприятие мира на других носителей разума, пусть даже и примитивного. Давай поговорим с Г’Хаем, может быть, он что-то прояснит. Или даже с этой туземной женщиной, которую они изъяли.

— Она уже готова контактировать?

— Ты не понял самого смешного, Б’Юн: это как раз ее ты и видел на пиршественном ложе Г’Хая. Я предпочел бы беседовать с ними порознь, но, боюсь, тебе придется пригласить их вместе.

На сей раз Б’Юн вернулся очень быстро. Он опять был один.

— Д’Ол, я не хотел тебя беспокоить, но ЭТО ты должен видеть своими глазами. И захвати фиксатор, пожалуйста.

Выражение его лица представляло такую степень изумления, что старик покорно поднялся и пошел за ним следом. Он остановился в дверях пиршественной залы и попытался понять, что происходит. Вскоре лицо у него стало таким же, как у Б’Юна: в зале шла… драка!

Спазмы прекратились, когда желудок совсем опустел. Николай встал и побрел к ручью, спотыкаясь о собственные ноги. У воды он опустился на колени и стал полоскать рот. К нему подошел Женька:

— Что все это значит, Коля?

— Это значит, что опять придется добывать еду — мне пришлось вернуть ужин природе… А на пальцах у тебя чужая кровь.

— Меня самого тошнит. Ты понял, что это было?

Николай пожал плечами:

— Ничего особенного: к нам подсела летающая тарелка и забрала Эллану. А я — подстрелил инопланетянина. Даже не знаю, как это получилось…

Женька вздохнул и вытер руку о штаны. Инопланетная кровь была голубой.

Рогатый обруч съехал набок, сиськи трясутся, символическая юбочка вот-вот упадет — Эллана в полном восторге! Она прыгает, хлопает в ладоши, смеется и кричит:

— Ну-ка врежь, врежь ему! Вот так, молодец! И ногой! Вот так! Кулак плотнее, Г’Хай, я кому говорю?! И корпус прикрывай! Левой работай, левой!!

Автоны — наследники богов, метисы-полукровки — дрались увлеченно и неумело. Кто-то обменивался кулачными ударами; кто-то, сцепившись, катался по полу в лужах вина и пива; кто-то запустил в противника вазой, и она, разбившись о стену, осыпала визжащих аборигенок осколками и цветами; кто-то засветил противнику в глаз апельсином и тут же свалился на пол от удара в лоб пиршественной чашей; а кто-то, схватив противника за волосы, давил виноград в блюде его головой, пока сам не подучил по затылку кувшином с амброзией…

Д’Ол пришел в себя, прокрутил до упора кольцо диафрагмы и нажал кнопку. Веселье прекратилось, и бойцы, один за другим, стали валиться на пол.

— И что же мы теперь должны делать, Коля? Давай думай — ты у нас самый умный!

— Ага: ты самый ловкий, а я самый умный, и круче нас только вареные яйца! О чем я должен думать? Что ты хочешь услышать?

— Как что? Мудрое руководящее слово, конечно! И должен заметить, что если ты будешь так часто курить, то скоро останешься без сигарет. Это, между прочим, будет вредно не столько тебе, сколько мне — без курева ты становишься нервным и злым.

Николай вздохнул и покорно убрал уже извлеченную сигарету обратно в пачку.

— Давай начнем с главной проблемы: нам опять нужно спасать твою Эллану. Так?

— Не передергивай, Коля! Я никогда не говорил, что ее нужно спасать именно НАМ. Ты почему-то решил, что отвечаешь за нее, хотя повода для этого она не давала ни тебе, ни мне. Она же как кошка, которая гуляет сама по себе, и совсем не считает себя маленькой девочкой, которую старшие должны охранять и оберегать. Идти со мной — это был ее выбор, сбежать потом — тоже ее решение. И по-моему, она в своем праве. Понимаешь, в отличие от большинства женщин, она, похоже, не испытывает потребности быть чьей-то. Я же проявил слабость — не оставил ее там, в Хаатике. Наверное, это было возможно, хоть и трудно. Теперь я хочу ее найти и вернуть обратно — исправить, так сказать, свою ошибку.

— Скажи честно: влюбился и все!

— Ну и что? Такое со мной случалось много раз, и я прекрасно знаю, что это обычно проходит. Тут другое: у меня — простого первобытного дикаря — инопланетные хулиганы отобрали самку. Могли бы попросить по-человечески, предложить взамен какие-нибудь бусы или кольцо для носа. А так они оскорбили мое достоинство воина, и я должен омыть свой томагавк их кровью!

— Ну допустим, настоящего посвящения в воины ты не прошел, а этого, я подозреваю, никакие пояса каратистов-дзюдоистов тебе не заменят.

— Не важно! Может, я просто хочу приключений на свою задницу! Но тебе-то зачем рисковать? Тебе мало подземелий Зеленой Богини?

— Во-первых, мы полезли в иные реальности не развлекаться, а собирать информацию об амулете. Во-вторых, это же параллельные миры, исторические сюжеты в них повторяются: вдруг в нашем мире тоже были инопланетяне?

— Но ты же понимаешь, Коля, что никаких доказательств из одной реальности в другую перетащить нельзя.

— Конечно, нельзя! Зато здесь можно найти подсказку-шпаргалку для моего мира. Смотри, как все сходится: рагги — аналоги неандертальцев, и они, похоже, постепенно вымирают. Все остальные, живущие с тотемами, — это кроманьонцы. Кроме того, тот последний мир, в котором мы были, тоже похож на нашу реальность, даже страна…

— В твоем мире есть гипотеза, — подхватил мысль Женька, — в «мире Алана» имеются какие-то доказательства, в этой реальности на нас сваливается летающая тарелка! А не может оказаться, что мы просто попали в «пучок» миров, где пришельцы были, но рядом существуют сотни реальностей, в которых никакими пришельцами и не пахло?

— Наверное, может. Меня больше волнует другое: нет ли связи между инопланетянами и нашим амулетом? Может, это они их раздают и активируют — сеют, так сказать, разумное, доброе, вечное? Ты видел амулет у раггов в свой первый заход сюда, а сейчас Малый Лис рассказал, что такая штучка есть у его отца. Причем, заметь, этот вождь далеко не молод, а его отец еще жив и активен — это при их-то образе жизни!

— Что-то плохо всходят инопланетные посевы, особенно у раггов! Но ты меня уговорил, Коля: пошли посмотрим на этих пришельцев! Может, заодно и Эллану спасем от них. Или… их от нее!

— Пошли! Но куда?

— На юг, конечно, а куда же еще?

— А почему не на север?

— Ну привет! Ты же сам говорил: если они играют в «прогрессоров», то начали с сельского хозяйства. А где это можно? Уж, наверное, не возле Северного полюса!

— Логично! А сколько у нас патронов?

— Пятнадцать. Хорошо, что эти ребята не забрали второй карабин.

— Ага: подстрелим пару мамонтов?

— Нет, патроны будем экономить. Я научу тебя бросать боло.

В отличие от своей подруги, Г’Хай очнулся в мрачном настроении. Под глазом у него стремительно наливался синяк, а левое ухо безобразно распухло. Б’Юн смотрел и думал, что, пожалуй, понимает его. Они когда-то — бесконечно давно — учились вместе. Г’Хай не подавал виду, но, кажется, отчаянно страдал из-за того, что худ и мал ростом. Для пилота-наблюдателя это большое преимущество, но женщины… Наверное, свой юношеский комплекс неполноценности он сохранил до седых волос. Скорее всего именно из-за этого он и напросился работать на далекую глухую планету, из-за этого почти никогда не ездит в отпуск, а здесь водит дружбу в основном с автонами. Женщины-полукровки от него без ума.

Д’Ол, вероятно, решил, что подсудимые уже дееспособны.

— Что это такое?!

Вопрос был скорее всего адресован Г’Хаю, но он промолчал. Ответила девушка-аборигенка:

— Ничего страшного! Это через недельку пройдет — надо только компресс сделать. Я же ему говорила, что когда бьешь правой, левой надо прикрываться, а плечом… — она осеклась под тяжелым взглядом Д’Ола.

— До твоего появления, абора, такого здесь не было! В чем дело?

— Не виноватая я! Совершенно! Это — они сами!

— Кто — они? Говори!

— Я и говорю! Ваши длинные тетки придумали игру такую, вроде конкурса красоты: яблоко выдавать (золотое, наверное) самой, значит, прекрасной даме. Я же не виновата, что меня все время выбирают! Тетки, конечно, обиделись: сами на вечеринку не пришли, но всех подговорили (я знаю!), что Г’Хай неправильно судит. Ну слово за слово, мужики поддали, и началось! Только они совсем не умеют — у вас, наверное, драки редко бывают?

— Здесь я буду спрашивать! Это понятно?

— А ты на меня не наезжай, дядя! Подумаешь, какой начальник! Я сюда к вам не просилась, между прочим! Разлетались тут, понимаешь, на своих тарелках! Мало вам Женька с Колей врезали? Они еще и сюда доберутся: вот тогда попляшете! А то наезжают, волну гонят! Тетка тут ваша, голубая, подкатывает вчера: «Что ты себе позволяешь? Ты понимаешь, где ты находишься?!» У самой задница — во, титьки — во, а туда же! Так бы и врезала дуре! И вообще, если…

Г’Хай протянул руку и снял с головы девушки рогатый обруч. Она продолжала говорить, но слова ее превратились в бессмысленный набор звуков. Б’Юн вопросительно посмотрел на Д’Ола. Тот устало кивнул:

— Да, она относительно умна и почти спокойна. Несет чушь и ждет нашей реакции. Она нас изучает. Это не аборигенка.

— Прошла через пространственно-временной узел?

— Наверное. И оружие скорее всего оттуда. Только теперь это уже не имеет значения.

— Пожалуй. Отключить ее?

— Зачем? Г’Хай, верни ей ретранслятор.

— …если кулак неправильно, то выбивается сустав большого пальца, и все — считай, руки нет! А компресс надо обязательно! Здесь растет маулихое? Надо слетать поискать, а то весь глаз заплывет…

— Ты способна молчать, девушка? Или включить фиксатор? Аборигенов после него тошнит.

— Сам абориген! Не нравится — не… Молчу, молчу — тихо сижу!

— Вот и умница. Г’Хай, ты, кажется, успешно усваиваешь местные нравы?

— Я остаюсь, Д’Ол.

— Еще раз, пожалуйста.

— Я остаюсь здесь, Д’Ол. И прошу твоей санкции на использование челнока до… конца.

— Это — твое право, Г’Хай. Ты помнишь, что такое «ликвидация присутствия»?

— Не переживай, Д’Ол: черный блок не сможет демонтировать никто. Даже я.

— У тебя еще есть время: подумай, Г’Хай!

— Уже думал. Дома я не нужен. И ты, кстати, тоже, Д’Ол.

— Я знаю. Но дом нужен… мне.

Подобрать аналог местному ландшафту Николай не смог, хотя в свое время немало странствовал по родному миру: это не саванна, не степь и не тундра. Может быть, тот самый гибрид — «тундростепь», который в его современности уже не встречается?

Любой полевик доподлинно знает, как надо правильно жить в «ненаселенке». И степь, и тундру Николай всегда недолюбливал как раз потому, что в них трудно жить правильно: дров нет, стройматериалов нет, все приходится таскать с собой — то ли дело в лесу! И вот, пожалуйста: он в тундростепи, и таскать ему с собой почти нечего. Не нужно тащить емкость с бензином, поскольку нет примуса, не нужно привязывать к рюкзаку палки — стойки для палатки, так как никакой палатки и нет, даже чайника, кружек ложек нет, потому что нет ни крупы, ни тушенки, ни чая… И ничего-то у нас нет! А есть малый (ну совсем малый!) джентльменский набор: нож, спички и две зажигалки, котелок, спальник, клубок тонкой капроновой веревки и куртка — все! А Женьке, похоже, и этого не надо: птичек и сусликов можно есть сырыми, а пить прямо из ручья — сразу столько забот долой! Парень, кажется, вполне серьезно считает, что все время, когда не спишь, нужно двигаться, перекусывая на ходу чем придется.

Вот уж это — дудки! Николаю пришлось ссылаться на возраст, здоровье, цеховые традиции, но одну ежедневную трапезу с костром и горячей едой он отспорил. А остатки еды — на завтрак, хоть и холодный, но не сырой!

Впрочем, мучился Николай первые дня три, а потом как-то незаметно втянулся и даже перестал обращать внимание на постоянную сосущую пустоту в желудке. Он почти все время был один — шел и шел, озирая пустые пространства и дожидаясь полдня, когда можно будет выкурить сигарету. Потом он, естественно, ждал вечера, чтобы выкурить следующую. Женьку он почти не видел: парень куда-то исчезал прямо с утра и мог не появиться до вечера. Иногда Николай видел его далеко-далеко впереди или сбоку, но сходились они, только если нужно было изменить направление движения.

Чтобы не быть совсем уж обузой, Николай вызвался нести весь груз, включая карабин и патроны, оставив Женьке пустой рюкзак, куда тот под вечер складывал подбитую на ходу живность. Время от времени Николай раскручивал боло (два камня, связанных капроновым шнуром) и бросал его в куст или камень. Чаще всего он промахивался. Это его, правда, не сильно расстраивало: дичи вокруг почти нет, только изредка мелькнет куропатка или суслик, пролетит в стороне стайка уток, а уж нога человека здесь не ступала, наверное, от сотворения мира!

Женька придерживался другого мнения: он считал, что еды вокруг навалом, а при движении им надо постараться не угодить в глубь охотничьей территории какого-нибудь племени.

— Какие племена?! Какие территории? Тут же пусто как…

— Ну ты даешь, Коля! Здесь толкотня, как на Невском, просто не знаешь, куда сунуться!

— Это как?

— А вот так! Что у нас под ногами?

— Ну-у… В основном граниты и четвертичка, а что?

— Откуда ты знаешь, ведь камней-то вокруг нет?

— Конечно, нет, но щебенка, высыпки…

— Просто у тебя глаз набит на горные породы, а у меня — на следы. Ты, между прочим, уже полдня идешь по следу троих воинов-охотников, причем они, похоже, не столько охотились, сколько проверяли границу с соседним племенем. Ты не заметил?

— Покажи!

— Хм… И так же видно: вот… и вот… Они на своей земле и следов не прячут! Впрочем, я думаю (не обижайся!), что ты уже не научишься. Но, если хочешь, когда будем на песчаном пляже, я покажу тебе, как это делается.

В середине десятого дня пути Женька материализовался возле куста, который Николай только что миновал, и заявил:

— На сегодня хватит, Коля! Сиди здесь и жди меня, — он протянул ему довольно увесистого зайца. — Только костра не разжигай. Если я завтра к вечеру не вернусь, можешь делать что хочешь. А если пристанут местные, ты пальни из карабина, и я быстренько прибегу… отомстить проклятым гуронам за смерть бледнолицего брата! Не скучай!

И он исчез. Правда, не сразу — минуты три его еще было видно. Николай вздохнул и стал осматриваться.

За эти дни они продвинулись, наверное, километров на 300—350, а то и больше, но это все равно слишком мало для смены климатической зоны. Значит, где-то рядом большая вода — река или озеро. Кустов явно стало больше, и впереди они сливаются в сплошную полосу. Может быть, там лес по долине, как это часто бывает в тундре?

Зайца Николай съел сырым и успел снова проголодаться. Напарник появился только в середине следующего дня. Выглядел он усталым и озадаченным:

— Понимаешь, Коля, что-то я не так рассчитал. Река тут есть, и, кажется, течет она куда нужно, но народу! До сих пор нам удавалось двигаться если не по нейтральной территории, то близко к ней. А дальше, похоже, начинаются богатые охотничьи угодья, которые поделены очень плотно — я так и не смог найти свободного прохода.

— А нельзя как-нибудь просочиться?

— Ага: на ноги привязываем копыта, на голову — рога и с криком «Ура!» ползком кидаемся вперед? Не смеши меня, Коля, — это не улицу перейти. Территория племени может быть на много дней пути, и ты на ней чужак. А как поступают с чужаками, ты, наверное, знаешь.

— А если прорваться с боем?

— Думаешь испугать их карабином? Чтобы его бояться, надо сначала понять, что это такое. И потом, куда прорываться-то? На территорию другого племени?

— Значит, надо… думать!

— Гениально! Только я сначала посплю пару часов, ладно?

— Говори, Хмурое Утро!

— Великий вождь, воины Оленей идут по тропе нашей охоты!

— Олени подняли Копье Войны?! Они опять нарушили мир…

— О нет, великий вождь! Олени несут знаки мира. Они сопровождают двух воинов неизвестного тотема. Эти двое стоят на тропе войны, но не показывают, чей след пересекает эта тропа.

— Желтый Топор отправил мне пленных?

— Великий вождь, наши разведчики не подходили к ним близко, но они дважды разговаривали знаками. Олени сказали…

— Почему окостенел твой язык, Хмурое Утро?

— Танец Оленей был не очень понятен, но они дважды повторили его.

— Воины Бизонов ослепли? Зачем ты посылаешь на тропу разведки не умеющих видеть?

— Их глаза дальнозорки, вождь. Олени сообщили, что чужие воины напали на них близ границы земли нашей охоты. Чужаки победили их, но не отрезали им уши.

— Этого не может быть!

— Конечно, великий вождь, но уши Оленей были на месте!

— Ничего не понимаю!

— Я тоже. Чужие воины заставили Оленей сопровождать их в земле Бизонов. Они хотят говорить с тобой.

— М-да-а… Они будут здесь?

— О да, великий вождь! Им остался еще один день пути.

Разящая Стрела уже расправлял на одежде связки сушеных ушей, когда в жилище проскользнул Хмурое Утро, разрисованный знаками всех своих побед.

— Я могу говорить, великий вождь?

— Говори!

— Олени просят отпустить их. Они исполнили волю чужих воинов и хотят скорее вернуться.

— Ты ничего не перепутал, Хмурое Утро? Странно… Они просят? Ладно… Окажи им почести в знак уважения к вождю Оленей, что носит имя Желтый Топор!

— О вождь, они хотят уйти сразу!

— Это просто трусливые мыши, а не воины! Пусть уходят, чтобы Топор не сказал, будто я задержал их!

Хмурое Утро вышел, и почти сразу снаружи раздались радостные возгласы, которые вскоре затихли вдали, — такое впечатление, что Олени не ушли, а просто умчались со всех ног, вопя от радости. Кого же они привели?!

Слух о появлении чужаков распространился быстро, и поглазеть на них приплыли люди даже с того берега: не меньше десятка лодок белело в кустах на берегу. Стрела не раз потом вспоминал эту встречу, пытаясь понять, не уронил ли он в чем-нибудь свое достоинство.

Толпа затихла, когда вождь покинул свое жилище. Расставив ноги и сложив на груди руки, Стрела застыл, рассматривая гостей. С большим трудом ему удалось не дрогнуть, когда старший пришелец повторил его жест! Это было немыслимо, и они долго стояли и смотрели друг на друга в полной тишине. Впрочем, все по порядку…

Оба чужака, несомненно, были воинами, и лица их пересекали полосы желтой и белой краски (глины с жиром), означающие состояние войны. Молодой при появлении Стрелы упал на колени и закрыл голову руками, но сразу же встал и замер, опустив руки: выразил почтение, но дал понять, что принадлежит к другому сильному народу и подчиняться чужому вождю не намерен. Он обнажен по пояс, на теле его много знаков черной краской. Они показывают, что этот воин занимает в племени подчиненное положение, воюет недавно, но имеет много побед.

Лоб старшего воина перехвачен повязкой из шкурки грызуна евражки, за которую на затылке заткнуты три пера белой куропатки (непонятный, загадочный знак!). Он ниже ростом и уже в плечах своего спутника, но… Его тело скрыто странной одеждой так, что видна лишь часть груди возле шеи! О ТАКИХ героях Стрела знал только из легенд, что рассказывают у зимних костров! Любому, кто хоть раз окрасил свое оружие кровью врага, понятно, что этот воин так могуч, так хорошо известен окрестным народам, что не нуждается в демонстрации всех своих знаков! То есть враги должны разбегаться лишь при виде какого-то одного знака (повязки? пера?) или заслышав боевой клич! Не зная всего этого, Стрела мог бы подумать, что сможет убить такого слабого на вид воина одним ударом невооруженной руки, но… Но пришелец повел себя именно так, как великий герой из сказаний: не оказав почтения вождю, он принял позу ожидания знаков почтения себе самому — один среди десятков воинов тотема Бизона! Он явно не вождь, тогда кто? Посланец? Вестник войны? Что за странный предмет висит у него за спиной?

Пришелец опустил правую руку, потом поднял и протянул вождю — поперек его ладони лежал нож с костяной рукояткой и узким лезвием. Разящая Стрела перевел дух: могучий воин предлагает обмен оружием — знак мира.

Время светской беседы настало лишь после ритуальной трапезы и омовения рук.

— Великий вождь, люди союзных племен называют меня Пожирателем Дыма, но ты можешь звать меня просто Николаем Васильевичем. Или Николаем — в знак нашей дружбы.

— Тебя сопровождает опытный воин, но он так молод!

— Ну что ты! Его зовут Же-ня, и он совсем недавно первый раз ступил на тропу войны. Правда, у него уже много связок ушей убитых врагов, но я приказал оставить их дома — не пристало юноше устрашать противника былыми победами. Свои же трофеи я давно не ношу с собой — их количество всем известно.

— Каков же тотем вашего народа? И где земля его охоты?

— Странно, что твои люди еще не встречали воинов Могучего Евражки. Иные племена говорят, что зимними ночами все небо сияет и переливается от света наших костров.

— Конечно, мы часто видим зимой свет на небе, но шаманы всегда считали, что это пляски демонов ночи!

— Нет, эти демоны живут еще дальше на север, где стада мамонтов так велики, что покрывают всю степь, и из-за их спин встает солнце. Мы иногда воюем с ними, но сейчас они признали нашу силу и опустили Копье Войны.

— Что же заставило столь грозного воина — Николае Васильча — вновь ступить на военную тропу? И почему эта тропа проходит по землям Бизонов?

— О великий вождь, разве мало в мире сильных врагов? На нас опять напали Дневные Боги.

— Дневные Боги?!

— Ну да — те, которые плавают по небу на круглых лодках. Разве вы не воюете с ними? Или, может быть, вы заключили с ними мир? Тогда мы должны покинуть дом друзей наших врагов!

— Что ты, что ты, Николае Васильч! Их лодки очень редко проплывают над нами. Они никогда не опускаются на землю, и ни один воин… Неужели?! Они напали на тотем Могучего Евражки?!

— О да! Когда растаял последний снег, их лодки сбились в огромную стаю и атаковали поселок нашего народа. Громы и молнии долго сотрясали и небо, и землю!

— Громы и молнии?!

— Понимаешь, великий вождь, у Дневных Богов, что живут на небе, тоже несколько племен разных тотемов. Иногда они воюют друг с другом, бросая громы и молнии, иногда нападают на нас. Вы слышали весной грохот с неба?

— О да! Так это воины Могучего Евражки сражались с Дневными Богами?! Теми, что мечут громы и молнии?!

— А что такого? Мы тоже умеем! Если хочешь, я покажу тебе, как это делается. Могу бросить совсем маленькую молнию, чтобы твоим людям не пришлось строить новые жилища.

— Велика, должно быть, сила Могучего Евражки!

— Не жалуемся! Не много Дневных Богов смогли спастись и сохранить свои уши, не скоро вырастут у них новые воины. Плохо только, что на нас напало совсем дикое небесное племя, не ведающее правил чести, не соблюдающее военных обычаев.

— Что же за беда постигла тебя, Николае Васильч?

— О великий вождь! Горечь обиды переполняет мое сердце. Не пристало мне делиться ею, дабы не стать посмешищем, ибо не свершил я еще свою месть!

— Посмешищем?! Месть?

— О да! Один из вождей Дневных Богов, по имени Кривой Клюв, похитил мою лучшую восемнадцатую жену! И я, в пылу битвы, отягченный грузом трофеев, не смог догнать его! Велико горе мое! Я даже думаю теперь… Может быть, мне надо было бросить все пятнадцать связок отрезанных ушей, добытых тогда, ради одного уха Кривого Клюва? Как бы ты поступил на моем месте, великий вождь?

— Это была твоя самая лучшая жена?

— Ну не то чтобы… Но какое оскорбление!! Нет, я не сойду с тропы войны, пока не свершу свою месть! О, как я тороплюсь к своей цели!

— Почему же тебя сопровождает лишь один юноша? Что заставляет тебя спешить?

— Понимаешь, великий вождь, когда туши мамонтов заполнят последнюю мясную яму, наш народ поднимет копье большой войны с Дневными Богами. Кто-нибудь из воинов Евражки может случайно убить в бою Кривого Клюва и лишить меня сладостной мести. Я специально выбрал в спутники самого слабого и робкого юношу, чтобы знать, что никто не опередит меня!

— Значит, скоро будет большая война?

— Я вижу в твоих глазах, великий вождь, предвкушение радости битвы! Ты, конечно, заключишь союз с тотемом Евражки? Или твои воины не будут нуждаться в помощи, если Дневные Боги нападут на вас?

— Воины Бизонов не умеют метать громы и молнии!

— М-да-а… Без молний, конечно, с такими врагами сражаться трудно. Ну ничего, как-нибудь справитесь!

— Но…

— Хотя, с другой стороны… Может быть, стоит пока сохранить нашу дружбу в тайне? Дневные Боги, конечно, следят за нами с неба, но в последние дни поблизости нет их разведчиков. Если мы быстро покинем твою землю, они не узнают, что здесь была их враги. Мы можем уйти по реке…

— Пусть так и будет! Воины правого берега проводят вас на лодках до границ тотема Кеты. Дальше они не смогут, ибо время мира с Кетой кончилось, а новый союз еще не заключен.

— Пусть так и будет, великий вождь! Мы готовы уже сегодня продолжить свой путь. Прежде чем мы вновь обменяемся оружием, позволь угостить тебя дымом, который придает силы воинам Евражки.

Великому вождю племени Бизонов, по имени Разящая Стрела, хватило двух затяжек «Союз-Аполлона» — он чуть не закашлялся и вернул сигарету гостю.

Лодку, везущую грозных представителей далекого племени, сопровождало шесть точно таких же посудин из шкур, натянутых на деревянный каркас, — целая эскадра! Николай смотрел на воду и размышлял о том, что плыть все-таки гораздо приятнее, чем идти пешком. Кроме того, он считал, что может гордиться блестяще проведенной операцией по запудриванию мозгов местному вождю. Правда, его немного смущало мрачное выражение на разрисованном лице воина, работавшего веслом на корме. А еще было слегка обидно, что Женька, кажется, не в восторге от последних событий. Николай решил напомнить ему о своих заслугах:

— Прибавили мне седых волос эти ребята!

— Сам виноват, Коля! У меня же была нормальная идея — простая и безотказная.

— Ничего себе, нормальная идея: устроить провокацию и стравить соседние племена!

— А что такого? Так всегда поступали белые люди в твоем мире. Зачем тратить порох на каких-то дикарей, если они сами с удовольствием режут друг друга? Вот и пусть режутся — на то они и воины! А у нас был бы широкий выбор возможностей: с кем-нибудь сцепиться, договориться или просто просочиться.

— Но ведь получилось же! И, заметь, без единого трупа!

— Да уж… А наплел ты ему: даже я заслушался! Особенно мне понравилось про восемнадцатую жену и мясные ямы, набитые мамонтами!

— Как ты думаешь, вождь мне поверил?

— Вряд ли… Скорее всего ты его просто ошарашил. Он же явно не дурак и из твоей абракадабры сделал простой практический вывод: от нас нужно отделаться, и побыстрее. Собственно говоря, это и требовалось получить в итоге, но… Точнее — тут даже два «но»!

— Это какие же?

— Ты, конечно, хорошо поработал с пленными Оленями, но вполне мог допустить какую-нибудь мелкую ошибочку — совсем маленькую неточность в их языке знаков и жестов, которая для тебя незаметна, а для них кричит криком. Постороннему предусмотреть всеневозможно — с этим надо родиться и вырасти.

— Что ты имеешь в виду? — забеспокоился Николай.

— Да все что угодно! Это может быть порядок или ширина полос на лице, или, скажем, перышки на макушке: три белых перышка — это хорошо, а если одно из них желтенькое — это еще лучше или совсем наоборот? Вот такая мелочь может превратить супергероя в деревенского придурка или изгоя, а ты об этом и не узнаешь. Если бы Олени не были так напуганы, они вполне могли на допросе подложить нам такую информационную мину, и — все!

— А второе «но»?

— Ты, Коля, представь себя на месте этого вождя. Возьми на себя мысленно его заботы и интересы, но откинь свои извращенные представления о добре и зле. Перед тобой два не очень понятных чужака, за которыми то ли кто-то есть, то ли нет. Что делать? Я бы, на его месте, поступил с нами так, чтобы потом иметь наибольшую свободу действий. Ты уже понял, как?

— Нет еще.

— Странно. По-моему, нас надо проводить до границы своих владений. Причем не просто до границы, а до границы с недружественным или хотя бы нейтральным племенем. И там тихо зарезать, спрятав следы. Если потом Разящей Стреле придется иметь дело с нашими друзьями, он перед ними будет чист а перед врагами — тем более. В общем, простенько и со вкусом!

— Ты хочешь сказать, что нас попытаются убить?!

— Я просто не вижу веских причин, чтобы не сделать этого, — пожал плечами Женька.

— И ты так спокойно сидишь, жуешь деревяшку, которая притворяется вяленым мясом, и рассуждаешь?!

— А почему нет? Делать ничего не надо, плыви себе и плыви. Нас везут и даже грести не заставляют! Смотри, какие вокруг погоды и природы!

Они плыли уже третий день, и после двух вполне благополучных ночевок Николай почти успокоился и наконец поддался незатейливой магии пути.

В середине дня температура здесь поднимается, наверное, выше двадцати градусов, высокая облачность то наползает, то рассасывается, ветер слабый. Русло постоянно поворачивает, и, если брать по прямой линии, вряд ли лодки продвигаются вперед быстрее пешехода. Местность вокруг равнинная, по берегам сплошные заросли каких-то высоких кустов типа ольхи. Впрочем, местами попадаются деревья, похожие на чизении и тополя. Никакой цивилизацией тут и не пахнет, но нельзя сказать, что нетронутая природа так и кишит жизнью: плеснет крупная рыба, пролетят птицы, мелькнет какой-нибудь зверь на берегу — север есть север… Странно другое: почему он, Николай Васильевич Турин, так хорошо и спокойно (по большому счету!) чувствует себя здесь? Ему уже много лет, и, работая в геологии, он еще в молодости до отвала наелся первобытной романтики. А вот поди ж ты! Цели сомнительны, перспективы туманны, а его все несет и несет… Мало того, что забрался в невероятную глухомань, так еще и в глухомань параллельного мира! И при этом лезет все глубже и глубже!

А вся эта история с амулетом? Просто детский сад какой-то! Разве так заказы оформляются? Ни сметы, ни сроков, ни четких взаимных обязательств — вообще ничего конкретного! Деньги, правда, получены вполне реальные… Но, став покойником, ими воспользоваться трудно. «Почему же мы так легко на это пошли? Ведь практически не сопротивлялись, не торговались… Прямо, как говорится, бес попутал! Или это точный расчет наших работодателей — предложить людям то, чем они и сами не прочь заняться? Вот Женьке, например, явно не сиделось в мирном и освоенном пространстве».

— Слушай, Женя, а почему ты так обрадовался возможности смотаться из нашей реальности? Кажется, приключений тебе и там хватало.

— Ну как сказать… У вас же цивилизация, народу полно… Со всеми вытекающими последствиями.

— Тебе было тесно и душно?

— Дело не в этом. Помнишь, посредник сказал, что по натуре я воин, а не солдат. Вот у нас в Поселке все полноценные мужчины были такими, и здесь у всяких Оленей-Бизонов — то же самое. А в твоем Мире воинов нет вообще.

— Это как же?

— А вот так! Ты представляешь разницу между воином и солдатом?

— Смутно…

— По-моему, она очень четкая: воин — это тот, КТО воюет, а солдат — это тот, КЕМ воюют! Понимаешь?

— Почти. Воины в твоем понимании у нас все-таки есть: генералы, маршалы…

— И президент — главный из них? Может быть, это и так, но все остальные — солдаты. Сколько бы ни показывали по телевизору всяких суперменов, все они действуют или по приказу, или, по сути, являются разбойниками, которые нарушают ваши законы. У меня барьер, психологическая несовместимость с вашей цивилизацией: защищать надо себя и своих друзей, а все остальное может идти сам знаешь куда.

— М-да… А тебе не кажется, Женя, что наши друзья-Бизоны последнюю пару часов ведут себя как-то странно? — спросил Николай, всей душой надеясь на отрицательный ответ. — Ведь они, похоже, переговариваются жестами, только это почти незаметно.

— Они и стараются, чтобы было незаметно, — улыбнулся напарник. — И не надо их так откровенно рассматривать, мы просто беззаботно болтаем на непонятном для них языке. Хочешь еще о моей, так сказать, несовместимости с твоим миром? Тогда слушай и смотри на меня. За Бизонами следи боковым зрением и не делай озабоченное лицо.

Это было уже давно — я тогда еще не перестал удивляться вашей жизни. Иду как-то вечером по микрорайону. Подкатывают ребята — человек пять. Мне и сейчас в вашем мире на глаз дают лет шестнадцать-семнадцать, а тогда я, наверное, лет на тринадцать-четырнадцать выглядел. А эти явно старше, крупнее и сильнее, конечно. Ты, наверное, представляешь, как такие наезды происходят: скучно ребятам, гормоны в крови бродят… Я на них смотрю и понять не могу: здоровые парни, а прицепились к пацану-задохлику. Зачем? У нас в Поселке обидеть слабого — это не грех, но и не подвиг же! Тут нечем хвастаться, хотя никто и не осудит. А эти глумятся, друг перед другом выпендриваются: то да се, мол, деньги давай! Была у меня с собой какая-то мелочь, даю и смотрю, что будет. А ничего: деньги забрали и дальше наезжают — бить, значит, хотят! Я бы, может, и дернул бы стометровку от них, как ты советовал, но мне интересно стало. Выбираю среди них главного (здоровый, гад!) и слегка ему пару раз по корпусу — по лицу бить не стал, уж больно прыщей много. Потом выкручиваю руку за спину и спрашиваю: «Ты зачем это?» И почти взрослый парень начинает скулить: «Дяденька, прости засранца! Я больше не буду!» Ну ладно, отпускаю — все равно, думаю, он уже в дерьме. И, в качестве благодарности, чуть не получаю бутылкой по голове! Я много твоих лекций прослушал на эту тему, но отказываюсь понимать, почему мне нельзя укладывать таких мальчиков на асфальт с летальными повреждениями? Чтобы они, подонки, взрослыми не стали, чтобы детей таких же не нарожали! Точнее, я не понимаю, почему ты мне это запрещаешь? Как будто не знаешь, что в тюрьму я не пойду ни под каким видом, а жить до старости никому обещаний не давал.

— Тяжело с тобой, — вздохнул Николай. — Интересно, почему Бизоны повернули в маленькую протоку? До сих пор мы все время шли по самой большой воде.

— Наверное, скоро узнаем. Ты хорошо плаваешь?

— Прилично.

— А грести умеешь?

— С кормовым веслом я могу, но не более того. Ни маневра, ни скорости от меня ждать не придется.

Напряжение росло, и болтать Николаю совсем расхотелось. Протока сузилась метров до тридцати и плавной дугой загибалась влево; обзора нет ни вперед, ни назад, зато с любого берега можно достать стрелой или копьем — прекрасные мишени! Две лодки, что были впереди, сократили дистанцию и шли теперь почти вровень справа и слева. В каждой по три человека: один гребет на корме, другой, стоя на колене, подрабатывает веслом на носу, а третий сидит в середине с луком наготове.

— Женька, по-моему, тебе пора забрать карабин.

— Давай. И патроны. Если будем в воде, выбирайся на правый берег и двигайся вверх по течению. Выплывешь в ботинках? Тогда расшнуруй, чтобы сразу сбросить. Только учти — с лодкой нельзя расставаться до последней возможности. И улыбайся, Коля, улыбайся!

— Стараюсь. Может, забрать у него весло?

— Попробуй.

Придерживаясь за борта, Николай повернулся к гребцу:

— Тебя зовут Хмурое Утро, воин?

— Да.

— Далеко ли до границ земли, где охотится племя Кеты?

— Близко.

— Тогда слушай меня: сейчас ты положишь весло и займешь мое место.

— Нет!

Николай превратил свою улыбку в оскал:

— Ты сделаешь так, Хмурое Утро! Не заставляй воинов Евражки показывать свою силу! — Он достал сигарету, прикурил, прикрыв ладонью огонек зажигалки, и выпустил дым изо рта и носа. — Ты сядешь на мое место и приготовишь свой лук и стрелы. Делай так, или умрешь!

Этот маневр явно не входил в планы воина-Бизона, но у него не хватило духу сопротивляться. Оказавшись на корме, Николай немедленно пожалел, что затеял все это: весло оказалось безобразно тяжелым, а лодка решительно не желала двигаться по прямой. Он боролся минут десять, пытаясь вспомнить давно забытый навык: на себя вдоль борта, а потом вправо, на себя — и вправо…

Когда это длинное кожаное корыто начало хоть немного слушаться, Николай обнаружил, что протока кончается, и впереди что-то вроде глубокого переката с довольно быстрым течением. Две лодки, шедшие почти рядом, теперь оказались далеко впереди, а задние, кажется, продолжают держать дистанцию. Хмурое Утро ведет себя как-то странно: крутит размалеванной головой и, похоже, не собирается готовить лук. «Или у него его нет? — перепугался Николай. — Вчера же был: лежал вдоль борта прикрытый меховой рубахой, а сегодня… Как же я не заметил?!»

— Где твой лук, Хмурое Утро?

Воин не ответил, и Николай пихнул ногой скомканную шкуру на дне: под ней не оказалось не только лука и колчана со стрелами, но и боевого топора, с которым Хмурое Утро, кажется, вообще никогда не расставался!

Лодку почти без помощи гребца вынесло в основное русло, и простор распахнулся во все стороны. Николай глянул вперед и вверх…

— Что это?! — Он чуть не упустил весло, пытаясь показать: высоко в небе над долиной сверкнул, отражая лучи солнца, какой-то предмет.

— И-и-и-ай-хо-о-о!!! — заорали воины на передних лодках.

— И-и-и-ай!! — подхватили те, что были сзади.

После этих воплей голос напарника прозвучал спокойно и тихо:

— Не туда смотришь, Коля.

Знакомый медик когда-то сказал, что у Женьки имеет место «повышенная острота зрения». У Николая такой аномалии не было, но и он разглядел, что темная полоса впереди — не мыс и не изгиб берега, а целая толпа лодок, почти перегородившая русло. Они еще очень далеко, но две лодки Бизонов, которые ушли вперед, теперь в два весла несутся назад. Николай оглянулся: задние лодки тоже уходят!

— Куда?!! — заорал он и всем телом подался влево, почти повиснув над водой.

Женька успел сделать то же самое: деревянный каркас затрещал, заскрипели узлы креплений, но их кожаная посудина, приняв полсотни литров воды, все-таки выровнялась. Хмурое Утро вынырнул метрах в десяти и без всплесков, не оглядываясь, поплыл наперерез ближайшей лодке Бизонов. В точке встречи кормовой гребец убрал весло и лег на дно. Хмурое Утро ухватился за корму и одним рывком перебросил свое мускулистое тело с потеками краски внутрь судна. Через мгновение он уже сидел в центре, а гребцы вновь работали веслами. Еще через пару минут вся эскадра скрылась за изгибом протоки.

— Нам туда не надо, Коля.

— Мог бы не говорить — все и так ясно. Кажется, мы наделали кучу ошибок.

— А как ты хотел? Мы же не персонажи Фенимора Купера.

— Ох-хо-хо… Этим тоже расскажем про Могучего Евражку?

— Расскажем, если они не начнут стрелять раньше, чем говорить. И, между прочим, еще не факт, что они понимают язык Бизонов. Будешь осваивать их лингву… со стрелой в горле.

— Что мне в тебе нравится, Женя, так это твоя жизнерадостность и оптимизм!

— А мне — твои доверчивость и гуманизм! Съел?

— Да-а-а… Хоть бы волшебник какой прилетел «в голубом вертолете». Бывает же в нормальных приключенческих романах.

— У нас роман не нормальный. А голубые волшебники — вон они, на тарелочке болтаются. И на тебя в бинокль смотрят: не тот ли это ковбой, который так метко стреляет?

— Слушай, и правда висит что-то! Это точно тарелка? Мне не разглядеть!

— Тарелка, тарелка, не переживай!

— Может, они просто наблюдают, а? Что-то как-то… Вроде перебор получается по сюжету!

— Они кино снимают про первобытных. Так что можешь не обращать внимания. Лучше слушай меня: наше корыто качается от малейшего движения, а у них там только лодок, наверное, десятка два — больше, чем у нас патронов!

— Это ты к чему?

— К тому, что отдача у карабина сильная, а промахиваться нельзя. Если будем общаться на приличном расстоянии, старайся, чтобы я мог стрелять не с борта, а с носа прямо по курсу. Понял? Не делай резких движений, а просто гаси, по возможности, качку. Когда меня подстрелят, будешь воевать сам, но не забывай про отдачу, а то перевернешься после первого же выстрела!

— А тебе не кажется, что этот летающий блин идет на снижение?

— Коля, забудь про блин!! У нас другие дела! Видишь переднюю лодку? Урода размалеванного с луком видишь? Выруливай, выруливай с ними на одну линию, только плавно, плавно… Не дай им встать к нам бортом, понял?

Он понял задуманный маневр, но выполнить его не успел: первая стрела вспорола воду, а вторая косо пробила кожаный борт и застряла, зацепившись перьями стабилизатора. Грохнул выстрел, и лучника снесло с носа передней лодки. На остальных что-то завопили, замахали руками, гребцы начали разворачиваться, кто-то спрыгнул в воду, кто-то перевернулся.

Николай уже хотел поверить, что воины тотема Кеты испугались выстрела, но не успел…

От немыслимого грохота лодка завибрировала, по воде пошла зыбь. Казалось, барабанные перепонки в ушах сейчас лопнут, а мозги превратятся в кисель. Разобрать в этом реве слова было почти невозможно:

— ХАЙ!!! Я ВКЛЮЧИЛА ЕГО ИЛИ НЕТ?!! НИЧЕГО НЕ СЛЫШУ!!! ДА ПРОСНИСЬ ЖЕ ТЫ!!!

Потом был удар, взрыв, землетрясение…

Верх — низ, вода — воздух…

Николай открыл глаза и стал грести туда, где было светлее. Ему повезло: это действительно оказалась поверхность.

Он вынырнул, вдохнул воздух, опять ушел под воду и задрыгал ногами, пытаясь сбросить ботинки. Ничего из этого не получилось, но он опять оказался на поверхности. Накатила еще одна, уже небольшая волна, и все успокоилось.

Николай убрал с глаз мокрые волосы, увидел, что ближайший предмет на поверхности — это дно лодки, и по-собачьи поплыл к нему. Лодка хоть и перевернулась, но тонуть, кажется, не собиралась. С другой стороны от нее вынырнул Женька. Краска на его лице не смылась, но изрядно размазалась.

— Ну вот, Коля, ты же хотел волшебника с вертолетом?

Метрах в двадцати от них над водой возвышался пологий холм из чего-то гладкого и серебристого.

— Не сиди на металле — копчик простудишь!

— Он теплый.

— Теплый, теплый… Чуть не оглох! И все сигареты вдрызг! — пожаловался Николай и матерно выругался.

— Подумаешь, беда какая! Я вот карабин утопил и не плачу.

— Слушай, а почему эта скороварка не качается? Она что, на дне стоит?

— Откуда я знаю? Может, она висит в искусственном гравитационном поле? Ты же у нас главный любитель фантастики!

— Я читаю только ненаучную — мне про космические корабли и галактики не ин…

Он не успел закончить свое мудрое высказывание — то, на чем они сидели, без предупреждения, без вибрации и гула стало медленно подниматься вверх. Женька молча подошел к краю и спрыгнул в воду. Николай вздохнул и последовал за ним.

Когда челнок завис в полуметре над водой, Женька залез внутрь сам, ухватившись за край люка. Потом они с Г’Хаем в четыре руки выдернули из воды Николая.

Зубы стучали отчаянно, но он все-таки выдавил:

— П-привет, Элл! Ты изображаешь топ-модель? А эт-то кто? Инопланетянин?

— Это Г’Хай — мой новый поклонник. Раздевайся, Коля, тут тепло.

— Слушай, Г’Хай, а почему вы не возите сюда жратву для себя и все остальное?

— Ты говорил, Коля, что долго жил на севере своего мира и изучал камни. Ты там много ел фруктов, которые растут на юге?

— Понятно. Тогда наливай: эта ваша амброзия вполне ничего…

— А почему ты не дал нам вчера досмотреть катаклизм до конца? Это же и правда как всемирный потоп! И почему в твоей тарелке так много места — вы что, танцы тут устраиваете?

— У тебя еще много этих «почему», Коля? Лучше пей, а то время уходит.

— Чокаться будем? У нас такой обычай! А поч… Но ты же не отвечаешь!

— Зачем тебе смотреть на катаклизм чужого мира? С челнока снято почти все оборудование — раньше здесь негде было повернуться.

— Как же ты доверил управление Эллане? Она нас чуть не пришибла этой кастрюлей! И столько амброзии разлила, что ноги прилипают!

— Ничего, нам с тобой хватит, а они все равно не пьют. Я ее посадил за пульт и велел ничего не трогать. А сам отрубился: двое суток не спал — возился с черным блоком. Ну и перебрал, конечно.

— Получилось с блоком?

— Нет. Почти — нет. Давай по половинке и…

— А скажи мне, Г’Хай…

— Не-е-ет, это ты-ы мне скажи, Коля! Почему ты знаешь наши песни?

— Н-не знаю… но скажу! У меня есть эта, как ее… гипотеза! Сквозь миры и эти… века которые… сквозь время, значит, торчат не только пр-редметы… неодушевленные. Некоторые… которые настоящие… поэты разные, они, значит, тоже пронзают миры… и века! Да!

— Пр-равильно! Надо по этому поводу вы-ыпить. А то у тебя из… яз…ык заплетается!

— Да, надо ср-р-рочна па-адкрепиться!

— Па-адкрепляемся и р-р-разбегаемся!

— И с-споем! Теперь дол… должен быть повтор первого куплета!

— А-абиза-ательно! Только ты — там, а я — здесь! Снимай ретранслятор-р!

Снаружи было пасмурно и промозгло. На небе низкие серые тучи без края и просвета. Этот мир только что пережил катастрофу и еще не начал оправляться. Почти зима в середине лета, а вместо зеленой степи бескрайнее кладбище: заломы, завалы, озера и лужи замерзшей грязи. Северный океан далеко, и основные разрушения здесь пришлись на долины рек, почти не затронув водоразделы: обвалилось и вышло из берегов все, что могло, а потом замерзло… Только их сопка стоит нерушимо, уходя каменистыми склонами в белесое марево наверху.

Женька и Эллана вылезли как люди, а Николай просто вывалился из люка на камни. И упал бы, если б его не подхватили. Г’Хай помахал рукой и захлопнул крышку.

— Что это вы так ужасно пели, Коля? Упираясь при этом друг в друга рогами? — ревниво поинтересовалась Эллана.

— Не рогами, а ретрансляторами. Мы пели боевые песни нашей молодости!

Женька попытался пошутить:

— Теперь ты имеешь право говорить, что тебе не только медведь на ухо наступил, но и…

— Перестань! — возмутилась девушка. — Я не виновата: Хай показал мне кнопку, которой звук снаружи включается, а как громкость правильно делать, не объяснил! Ну я нажала, а оно как заорет!

Многотонная махина челнока на секунду зависла над камнями и резко пошла вверх, обдав зрителей волной холодного воздуха. Серебристый корабль сначала превратился в черточку, а потом и вовсе исчез в серых тучах. Николай стал рыться в нагрудном кармане, надеясь даже не на сигарету, а хотя бы на обломок в две-три затяжки, но там была только труха. За его спиной всхлипнула Эллана.

— Ты чего?

Она не ответила, и Николай продолжал смотреть на мрачную панораму. Прошло, наверное, минут пять, и в небе на севере возникло сияние. Источник был настолько силен, что кое-где свет пробил облака и высветил развороченную тундру. Это длилось всего мгновение, а потом грохот слабым эхом прокатился по распадкам.

Эллана опять всхлипнула:

— Он не смог разобрать черный блок.

— Какой еще блок?

— Ну такой… Который все взрывает. Они не должны оставлять свои машины.

— Так что же он?!

— Он смог только отсрочку. Чтобы не сразу.

Николай все-таки нашел обломок сигареты, пару раз затянулся и затушил микроскопический бычок на камне.

— Терпите, ребята: мы собирались с ним спеть повтор первого куплета. Надеюсь, Городницкий меня простит…

И он заревел в хмурую пустоту чужого мира:

Часть третья

Глава 1 Исход

В тот день они случайно встретились на выходе из метро и решили прогуляться пешком, благо погода позволяла. Вар-ка купил себе коробочку с соком, а Николай — банку пива.

— Послушай, Вар! Почему ты не сказал посреднику, что уже имел дело с этим амулетом в родном мире?

— А зачем? Наши «заказчики» об этом наверняка знают. Неспроста они так уверены, что мы обязательно встретимся с этими штучками в других реальностях. Между нами какая-то связь.

— Блин горелый! Прямо мистика, да и только! Или расчет на то, что ты вернешься в свой мир и во всем разберешься?

— Наверное, такое в принципе возможно.

— Ну да: если на границе твоей реальности не окажется большого временного скачка, если ее вообще удастся найти.

— Я думаю, что, даже если тыкаться наугад, уж в родной-то мир попасть, в конце концов, можно. Но скачок… Вернешься, а там прошли десятилетия.

— Или столетия!

— Не расстраивай меня, — вздохнул Вар-ка. — Оказавшись в далеком будущем своей реальности, ее можно просто не узнать.

Николай подумал, что ему такое, пожалуй, не грозит, и решил сменить тему:

— Вот скажи мне, как профессионал, почему люди тысячи лет верят в волшебство, в чудеса? Казалось бы, практический опыт давно должен был показать, что ничего такого не бывает.

— Наоборот: практический опыт как раз показывает, что всякое бывает! Просто люди разных времен и культур одно и то же явление могут воспринимать и как обыденность, и как немыслимое отклонение от повседневной нормы. Солнце, к примеру, с неба не падает, хотя, казалось бы, ни к чему оно не подвешено и ни на чем не лежит — чем не чудо?

— Значит, все дело в знаниях? Чем их больше, тем меньше пространства остается для волшебства?

— Не думаю. Знания всегда односторонни, и место для чудес остается. В жизни упорно встречается всякая чертовщина, которую иначе никак не объяснить!

— Даже тебе?!

— Конечно! Скажем, это ваше электричество — ну явная магия! Или телевизор…

— Ты просто еще не совсем привык, — рассмеялся Николай. — Признаться, я тоже не до конца понимаю, почему в проводах не кончаются электроны, но чудом это не считаю!

— Ну а если у меня прямо сейчас вырастут рога на лбу или твое пиво превратится в воду?

— Ты говоришь так, словно это возможно!

— А что такого? Давай попробуем! В конце концов, какая тебе разница, что я изменю: саму реальность или ощущение, через которое ты ее познаешь? Для тебя результат будет тем же!

— Э, нет! Выпью я пару литров пива, думая, что это вода, и окосею!

— Ты уверен? — ухмыльнулся Вар-ка. — А вдруг не окосеешь? Если будешь полностью уверен, что пьешь именно воду?

— Забавно! Хотя, был у меня когда-то знакомый, который йогой увлекался. Он говорил, что ему пить не нужно: при желании он может вызвать у себя состояние опьянения самовнушением — без всякой водки! Представляешь, какая экономия! Но это — самовнушение, а ты-то, получается, на других влиять можешь?

— На самом деле — все могут, только…

— Во всем нужна сноровка, закалка, тренировка?

— Конечно! Меня же с детства натаскивали. Главное, я всегда был абсолютно уверен, что в этом нет ничего особенного, что я это МОГУ. Понимаешь? С Женькой, между прочим, примерно такая же история…

— А если я буду сопротивляться, у тебя все равно получится?

— Думаю, на тебя у меня сил хватит: тут главное сконцентрироваться и суметь выплеснуть сразу достаточное количество… психоэнергии, жизненной силы — называй, как хочешь. Ты же видел, как это происходит.

— Ага, видел! И знаю, что с тобой бывает после такого «выплеска».

— Конечно, — согласился Вар-ка, — иногда возникает перерасход. К примеру, в драке нет смысла пугать противника до смерти, так как потом тебя самого придется…

Их беседу прервал прилично одетый молодой человек с сумкой в руке:

— Простите, пожалуйста, что беспокою! Извините… Такие обстоятельства… Не могли бы вы дать мне немного денег? Понимаете, у меня в милиции отобрали и документы, и деньги, а я в Сосново живу…

Пока Николай соображал, к какой категории уличных попрошаек отнести данную особь, Вар-ка уже извлек из кармана деньги:

— Держи!

— Большое спасибо!

Некоторое время они шли молча. Потом Николай спросил:

— Ты чего это? Молодой парень не может проехаться на электричке без билета?! Подумаешь, какая проблема! Я сам…

— Да соврал он и про милицию, и про Сосново!

— Зачем же ты дал ему денег?

— Ну… Как тебе сказать? Я не почувствовал в нем зла, и… ему действительно очень нужны были деньги.

— А кому они не нужны? Что ж теперь, ходить и раздавать? Ты уверен, что он…

— Нет, Коля, не уверен. Но мне кажется, что лучше наделить сотню мерзавцев, чем отказать одному хорошему человеку.

— Однако!

— Что поделаешь — мне так спокойнее. Может быть, это влияние того амулета, который был у нашего шамана?

Снизу, по едва различимой тропинке между колючих кустов, медленно поднимался человек. Вар-ка сейчас совсем не горел желанием общаться с туземцами и стал прикидывать, куда бы перебраться на ночлег. Правда, лазить по кустам, да еще в темноте, которая вот-вот наступит, хотелось еще меньше. Он остался на месте, но вытащил из крохотного костерка не успевшие разгореться ветки — пускай тухнет, у него же целый карман трухи какого-то дерева, что растет у «входа» в соседнюю вселенную, — эта дрянь горит лучше пороха и не отсыревает. Что там за человечек лезет в гору на ночь глядя?

Вар-ка поднялся на ноги и стал всматриваться в просветы кустов: «Зря я, наверное, доел в одиночку свою добычу — то ли кролика, то ли зайца. Можно было бы угостить мужика… Впрочем, он, кажется, сам что-то несет. Уж не овцу ли маленькую? Или козу? Ну-ну…»

Он развалился на траве между камней и стал смотреть в вечернее небо чужого мира. Гора тут в заоблачные выси не уходит, у нее широкое пологое основание, плавно переходящее в каменистую полупустыню. Там, внизу, бродят стада овец и коз — пастухи их перегоняют от колодца к колодцу. Люди передвигаются и перетаскивают грузы пешком или на животных, похожих на ослов и лошадей из мира Николая. Вар-ка почувствовал, что потенциальный гость перестал приближаться, и вновь всмотрелся в сумерки: человек копошился на склоне метрах в пятидесяти ниже. «Чего это он? Надо бы подобраться поближе — интересно, я еще не разучился ходить бесшумно?»

Пока Вар-ка играл в Чинганчгука среди кустов, человек успел соорудить из камней этакий постамент, мало похожий на очаг. Тем не менее сверху он складывал дрова, за которыми лазил в ближайшие заросли. Оказалось, что он действительно принес с собой связанного ягненка и дырявый глиняный горшок с тлеющими углями. Пока шла заготовка дров, окончательно стемнело, а потом посветлело — это, наверное, взошло местное ночное светило, которого отсюда не видно.

Туземец, как с ходу определил Вар-ка, вряд ли был простым пастухом. Те ходили по пояс голые и носили что-то вроде юбок, а этот был одет полностью: один кусок материи обернут вокруг бедер и закреплен на поясе, а второй изображает рубашку с застежкой на плече. Шапки на нем нет, только роскошная седая шевелюра до плеч и окладистая белая борода — прямо Дед Мороз какой-то! При этом он, похоже, не очень и старый — двигается легко, хотя, наверное, раза в полтора крупнее Вар-ка.

Человек с привычной ловкостью прирезал ягненка и ободрал с него шкуру. Кажется, при этом он даже сумел не испачкаться кровью. В качестве инструмента ему послужил плоский каменный сколок, хотя на его поясе болтался довольно большой нож. Освежеванную, но не потрошеную тушку человек уложил поверх заготовленных дров и стал поджигать их снизу.

«Ничего себе, способ приготовления пищи! — удивился Вар-ка. — Или это он так жертву приносит? Можно только радоваться, что ветра нет и аромат горелого мяса уходит вверх вместе с дымом!»

Человек опустился у костра на колени и начал молиться, время от времени поднимая руки к небу, вслед за дымом от полусырых веток. Костер успел превратился в груду углей и костей, а он все бормотал и бормотал. Вар-ка уже порядком надоело вслушиваться, тем более что понимать язык он начал довольно быстро. Ничего особенного человек не просил: душа его в смятении, он должен принять какое-то важное решение и хочет, чтобы Бог помог ему это сделать — облегчил, так сказать, жизненный выбор.

Этот местный житель оказался явно «духом не слаб»: его молитва была искренней и исступленной, а посыл, внутренняя подоплека читалась даже лучше, чем озвученный текст. Самым интересным, пожалуй, было то, что человек обращался к единому всемогущему Богу. При этом он неустанно повторял, что считает его именно «единственным» и «единым», именно «всемогущим»! Это был как бы довод, аргумент в свою пользу: человек полагает себя вправе надеяться на Его помощь, потому что искренне считает Его самым могущественным, самым всесильным, самым-самым… То есть вроде бы другие боги тоже существуют, но, в отличие от остальных людей, он-то абсолютно точно знает, кто самый главный и сильный, именно Ему поклоняется и за это рассчитывает на помощь.

По-хорошему, конечно, надо бы встать и уйти — что за дело Вар-ка до этого бородатого? До его проблем? Однако он вдруг почувствовал, что не хочет уходить, — какая-то непонятная сила влечет его к незнакомцу, да и спать совсем расхотелось.

После первых же наблюдений над жизнью этого мира Вар-ка облачился в набедренную повязку из прямоугольного куска шкуры — чуть больше полутора оборотов вокруг пояса, а штаны и рубаху убрал в рюкзак. Очень удобно: ходить не мешает, чувствительные места прикрывает, ножа и карманов не видно. «Наверное, внешне я не сильно отличаюсь от какого-нибудь местного пастуха, который не скопил денег на кусок ткани для юбки. Вот только как же оформить первый контакт? Почему-то никто обычно не радуется незнакомому человеку, возникшему из темноты. „Не радуется“ — еще очень мягко сказано. Надо что-то придумать, чтобы общаться при нормальном свете — костер-то почти потух. Может, сыпануть туда горючей трухи? Заодно и карман освободится…»

Вар-ка стал лепить комочки и кидать их вниз, пытаясь попасть в почти остывшие угли костра. Комочки получались легкие и не долетали. Тогда он решил подобраться поближе, благо туземец в своем молитвенном экстазе, кажется, ничего не видит и не слышит.

В конце концов Вар-ка оказался в кусте, усыпанном мелкими ягодами, от которого до костра было метра три. Он скатал очередной шарик и точным щелчком отправил его в угли. Несколько секунд ничего не происходило, а потом получился целый фейерверк: шарик зашипел, закрутился, пару раз подпрыгнул и вдруг, шипя и разбрасывая искры, взвился вверх! Он описал крутую дугу и упал, цепляясь за ветки, прямо возле Вар-ка. Вот тут он разгорелся по-настоящему: всего на несколько секунд, но ярко и сильно, как бенгальский огонь. Наступить на него ногой Вар-ка не решился — пусть уж догорает сам.

Туземец, похоже, по достоинству оценил полученный пиротехнический эффект: он лежал на земле лицом вниз и даже ногами не дрыгал.

Когда опять стало темно, Вар-ка осторожно вылез из куста, уселся возле потухшего костра и заговорил, привычно обкатывая звуки очередного нового языка:

— Приветствую тебя, человек. Не надо меня бояться. Ты так просил о поддержке и помощи, что я не смог пройти мимо. Скажи мне имя свое, и, может быть, я смогу помочь тебе.

— Сеймон! Сеймон — имя недостойного раба твоего! Ты услышал, услышал меня!!!

— Встань, Сеймон! Встань и убери руки от лица своего!

— Нет!! Не могу я взглянуть на тебя, дабы не умереть мне…

«Ох, и дурак же я! — рассердился сам на себя Вар-ка. — Надо же было сделать такую глупую детскую ошибку! Я для него возник из тьмы во вспышке яркого света и теперь надеюсь, что перепуганный местный житель вместе со мной посмеется над шуткой? Как же, жди! Да он же принял меня за того самого бога, которому молился!»

— Хорошо, хорошо, можешь не смотреть. Но с земли поднимись, ведь падать ниц ты должен лишь перед Богом своим!

— Значит, ты, озаривший ночь, посланник Его?

Вар-ка хотел отказаться и от этой чести, но призадумался: «Посланник? Я?! А собственно, почему бы мне им не быть? Ведь сказал же поэт, что „в этом мире случайностей нет, каждый шаг оставляет след, и чуда нет, и крайне редки совпаденья…“. Правда, Макаревич имел в виду мир Николая, но он просто не знал о других».

— Считай, что ты угадал, Сеймон! Подними лицо свое, сядь и говори со мной!

Туземец кое-как принял вертикальное положение, но рук от лица не убрал.

— Кто ты, Сеймон? Скажи о себе.

— Я раб твой, я тот, кто долго брел во тьме, пока не нашел то, что искал!

«…А искал не то, что хотел!» — мысленно закончил Вар-ка искаженную цитату из того же раннего Макаревича. Очень мило, но надо же как-то успокоить человека, привести его в чувство.

— Ты можешь считать себя рабом, если хочешь. Наверное, в твоем мире просто никого больше нет — только рабы и хозяева. В таком случае не я твой хозяин. Мы ведь люди, а не песчинки, влекомые ветром Вселенной. Без воли Творца не светят ни солнце, ни звезды, не растет трава и не поют птицы. Наш жалкий разум не в силах объять и малой части того Мироздания, что создал и держит Он волей своей. И если среди бескрайности миров пересеклись наши тропы, если скрестились пути в этом месте и времени этом, значит, таков Его промысел, такова Его воля. Нам ли, ничтожным, пытаться понять замысел Того, чьи мгновения — наши века, а расстояний не существует? Кто к кому послан? Какова наша роль, предназначение наше? Нет ответов, и не будет, наверное, их! Нам остается лишь жить и слушать голос Бога в сердцах наших. Ты взывал к Всевышнему, ты открывал Ему душу свою, и я понял, что нелегок путь твоей жизни. Отвергаешь ты богов деревянных и каменных, отлитых из золота и серебра, тех, что живут в пещерах и храмах, в священных рощах и на горных вершинах. Ты отвергаешь тех, кому тысячи лет поклонялись люди мира сего, и хочешь служить лишь Ему…

Вар-ка говорил и усиленно «колдовал» — накатывал на слушателя волны теплоты, доброжелательности и сочувствия. Ему пришлось изрядно потрудиться, прежде чем беседа приняла характер диалога. Они проговорили почти до утра, но рук от лица Сеймон так ни разу и не убрал, а именем собеседника не поинтересовался.

Как понял Вар-ка, они находятся на глухой окраине какого-то большого государства, которым правит то ли царь, то ли император — некто Богоподобный. Вся жизнь кипит где-то далеко на западе у большой реки. Там народ занимается земледелием, скотоводством, ремеслами. Там дворцы, храмы, гробницы и все такое прочее. Основных богов только два, зато есть множество вспомогательных. Светская и религиозная власть тесно переплетены. Табель о рангах чиновников, жрецов, вельмож и царедворцев так сложна и запутанна, что, как выразился бы Николай, без бутылки не разобраться. В этой иерархии Сеймон занимал настолько высокое положение, что мог позволить себе без особого риска для жизни вступить в конфликт со жрецами главных богов.

Если Вар-ка правильно понял, то ничего принципиально нового Сеймон не предлагал. В истории государства не раз были периоды, когда оба культа объединялись под тем или иным предлогом, а затем вновь разъединялись. Это происходило мирно или не очень и внешне выглядело как борьба религиозных течений, хотя Вар-ка сразу заподозрил, что без элементарной борьбы за власть здесь, конечно, дело не обходилось. Сеймон же, начитавшись старинных свитков, проникся мыслью, что Бог на самом деле един, всемогущ и многолик. Насколько его концепция отличалась от прежних, признанных ересями, Вар-ка было не очень понятно. Так или иначе, но Сеймон задался целью сделать свою истину всеобщей, благо ему за это не грозило битье палками на площади.

Политическая и экономическая ситуация в стране была, кажется, довольно тяжелой. Верховный правитель, преследуя, конечно, свои цели, сначала поддерживал Сеймона в борьбе со жрецами, а потом охладел к нему и пустил дело на самотек. Жрецы же наоборот, почувствовав слабину противника, смогли отбросить внутренние распри и встать единым фронтом. Не решаясь пока на физическое устранение, они скрупулезно собирали грехи и ошибки врага, чтобы разом вывалить их пред лицом правителя. В конце концов, какой-то пустяк, вроде убийства простолюдина, двинул чашу весов в нужную сторону. У Сеймона же хватило ума уйти в бега чуть раньше, чем его официально объявят преступником. Это всех устроило, и его оставили в покое.

Здесь, на окраине государства, у которого внятных границ и в помине не было, Сеймон быстро подружился с главой одного из местных скотоводческих кланов. И даже оказал ему честь, женившись на его дочери. С тех пор он бродит тут по пустыне, командует пастухами, смотрит, как растут его дети, и… мучается. А в последнее время появились упорные слухи, что дела в центре совсем плохи, что там опять поднимается какая-то буча. В общем, он хочет вернуться, но не решается.

Что может тут сделать, сказать, посоветовать он, Вар-ка? История эта кажется вполне банальной — мало ли их, пророков… Другое дело, что человек-то необычный: сколько ни вслушивается Вар-ка в его слова, в его мысли, в то, что спрятано под ними, не находит он (хоть убей!) в новом знакомом ни личной корысти, ни признаков смрадного фанатизма. Вполне нормальный, умный и добрый мужик. Ну допустим, с корыстью-то понятно: богатства жаждут те, кто знает вкус бедности, но власть! Нет, похоже, он и власти не хочет. Он просто познал истину и желает нести ее людям. Без этого ему жить неинтересно, невкусно и вообще ни к чему.

— Я чувствую, Сеймон, что ты принял решение.

— О да!

— Ну что ж… Может быть, на одной из дорог ты встретишь человека, который заговорит моим голосом. Может быть, он захочет пойти с тобой.

Лысый все бубнил и бубнил:

— …в конце месяца дождей с Верхних полей. А четвертое хранилище очищено будет и просушено, и освящено лучезарной силой великого Ара. Вознесем мы молитвы и, восславив бессмертного Тога, поместим вдоль восточной стены…

«Похоже, скоро светильники просто начнут гаснуть. И не потому, что кончится масло, а потому, что в воздухе вообще не останется кислорода! У них тут не зал приемов, а морилка какая-то! Да еще эта дрянь дымится в мисках. И комнатушка-то от силы восемь на восемь метров, а народу набилось! Стоят, дышат, тихонько переминаются с ноги на ногу, тряпками все обмотаны: кто черными, кто белыми, кто желтыми, а вот те трое вообще разноцветные — красно-сине-зеленые. Мокрые все от пота, только что на пол с них не капает.

А их главный сидит в своем кресле и даже не моргает. Может, он и не живой вовсе? Кажется, дышит… И слезы текут… Но ведь не шевелится?! Уже сколько времени сидит и не шевелится — вот это выдержка!

Ну за каким чертом Сеймон меня сюда притащил? Он, похоже, здесь в авторитете, ему по дороге все кланялись — чуть ли не на землю ложились. У него какие-то дела к начальнику, а я-то тут при чем?! Ох-хо-хо…

Великий Творец, неужели он закончил?! Или будут еще докладчики? Только не это!!»

Лысый скатал свиток и склонился в глубоком поклоне. Вар-ка облегченно вздохнул: «Кажется, все!»

В зале повисла душная тишина. И вдруг…

Сеймон шагнул в первый ряд, раздался тихий стук — он уронил посох. И сразу же:

— Змей!!!

Публика шарахнулась в стороны. В просвете между телами Вар-ка увидел, как толстенная серая змеюка изогнулась на каменных плитах, подняла голову и, шурша брюхом, двинулась в сторону трона.

— О-о-хо-о-о!..

И нет никакой змеюки! А лежит на полу палка Сеймона с грубо вырезанным набалдашником. Померещилось?!

Чьи-то невидимые руки отодвинули в сторону тяжелый занавес с пришитыми к нему кругами и треугольниками из желтого металла, и в дальней стене за троном открылся широкий проход. Люди потянулись туда, но не толпой, а как бы соблюдая очередность — непонятную, но строгую. В какой-то момент возникла пауза: оставшиеся (жрецы, сановники?) явно ждали Сеймона, чтобы выйти после него, но тот с места не сдвинулся. Вар-ка тоже остался стоять, передвинувшись так, чтобы не слишком высовываться из-за широкой спины своего спутника.

— Как же я устал, Великие Боги!

Человек на троне откинулся на спинку и закрыл глаза. Его обнаженное до пояса тело с неразвитой мускулатурой безвольно обмякло. В голосе Сеймона прозвучала явная насмешка:

— Разве устают Солнцеликие и Богоподобные?

— Молчи!!

В зал бесшумно вошли две девицы. Обе голые, но обвешанные украшениями с головы до пят. Различались они, пожалуй, только цветом волос и кожи — одна темненькая, другая светленькая. Двигались девицы плавно и быстро, как тени, только брякали браслеты и кольца: загасили светильники и дымокуры в мисках, длинными палочками открыли маленькие окошки под потолком — оказывается, на улице день еще в разгаре. Откуда-то из-за трона они извлекли два разукрашенных сосуда. Один, смахивающий на флягу, брюнетка поднесла к губам правителя, а блондинка, подняв покрывало, пристроила между его ног посудину, похожую на разрезанную вдоль большую грушу. И замерла, слушая тихое журчание. Когда одна емкость опустела, а другая наполнилась, девицы, все так же молча, двинулись к выходу, держа драгоценные сосуды перед собой.

— Полегчало? — с притворным сочувствием спросил Сеймон.

— Пошел ты к Тиву, дурак! — беззлобно буркнул правитель.

Его кожа блестела от пота, живот заметно раздулся. Вар-ка тоже с удовольствием попил бы, да и помочиться бы не помешало, но,увы, ему не предложили — придется терпеть.

— Зачем ты пришел, Сеймон? Тебя звали?! И опять со своими штучками! Я что, должен теперь казнить всех, кто испугался твоей змеи? Хоть бы новое что придумал — крокодила какого-нибудь или скорпиона.

— А ты и так не сможешь!

— Я?!

Тонкие пальцы разжались, и полосатый жезл в виде загогулины с ручкой упал на пол. Вар-ка чуть не отдернул ногу, когда пестрая змейка почти коснулась ее.

— Умеешь, умеешь — не забыл еще! — усмехнулся Сеймон.

— То-то! Лучше выбери сам, чтобы я не мучился: тебя сжечь целиком, как требуют люди Ара, или по кусочкам, как хотят жрецы Тога? Кого ты привел? Я не знаю его!

— Это мой… брат. Он ниспослан мне…

— Брат?! А я-то всегда думал, что если у тебя и есть брат, то это…

— Нет!! Ты не можешь быть моим братом!

— Конечно! У нас же с тобой похожи только норы! Давай-давай, расскажи про корзинку в камышах, которую слуги нашли и принесли моей матери! Ты же седой уже, Сеймон! Сам, небось, наплодил кучу детей — законных и незаконных, тайных и явных! И при этом все еще веришь в прекрасного младенца, которого моя солнцеликая мать вдруг решила выкормить и вырастить вместе с собственным сыном?! Что за причуда такая странная, а?

— Тебя же тогда еще не было! Она боялась, что не сможет сама родить и…

— Ну-ну, рассказывай! Жалко, что она сошла в царство Вечной Жизни и не сказала… А могла бы шепнуть!

— Не оскверняй память родившей тебя!

— Прекрати, Сей! Вдруг у нас с тобой все-таки один отец? И это вовсе не…

— Замолчи!!!

— Ха-ха! Молчу! Но ты уже выбрал? Целиком или по кусочкам? А твой новый брат будет охранять пепел в гробнице!

— Ты не сделаешь так.

— Это почему же? Может быть, тогда прекратится наконец ваша бесконечная свара!

— Ты не сделаешь так… Тиул!

— Ага, еще не забыл прошлое имя Богоподобного! Конечно, мне это будет неприятно, Сей, но ты же знаешь, что творится в стране! Я просто не вижу другого выхода!

— Я же предупреждал тебя! Предупреждал! Я ушел, исчез, меня не было — и стало еще хуже!

— Ты сбежал! Напакостил и сбежал, как мальчишка!

— Я не убивал!!

— Ладно… В конце концов, это неважно: я-то знаю, что ты и муху не в состоянии обидеть.

Правитель тяжело поднялся со своего неудобного кресла, снял и бросил на сиденье высокую рогатую шапку и стал потирать потную лысую голову. От его величия не осталось и следа: пожилой, низкорослый, усталый человечек с тонкими ручками и заметным животиком.

— Делать-то что, Сей? Год за годом, год за годом! И все сразу: малая вода, недород, саранча, мор, зараза эта красная, лягушки… Тьфу! Это кончится когда-нибудь?! Что говорит твой Единый и Всесильный?

— Ну… Ты же знаешь, Тиул… Через каждые три-четыре поколения так бывает. Тебе просто не повезло, что приходится править как раз в такое время.

— Конечно, не повезло! Я, между прочим, перечитал, как и ты, кучу старых свитков. И знаешь, что обнаружил? Время бедствий почти всегда совпадает с войной богов, точнее, с войной храмов. Ведь это так? Я не ошибся? Что здесь причина, а что следствие? Ради того, чтобы погубить тебя, жрецы готовы прекратить борьбу друг с другом. Может быть, тогда все наладится? Согласись, что это будет не слишком высокая плата. Или ты предложишь истребить несколько тысяч жрецов и разрушить храмы Ара и Тога?

Сеймон тяжело вздохнул, поднял лицо к потолку:

— Я много раз говорил и повторю снова: и лучезарный Ар — повелитель света, и великий Тог — владыка тьмы — суть лики одного Бога, чьи пути неисповедимы, а власть безмерна!

— Хорошо, хорошо, пусть — так! Все это не ново. Этой идее уже не одна сотня лет. Ее принесли, наверное, еще иревы, что живут в Дельте. Тоже, между прочим, проблема…

— А что иревы?

— Ты не знаешь? А они-то считают тебя своим! И очень верят в сказочку про подброшенного младенца! Правда, не знаешь?! Ну-у-у! Ты же читал записи о том, как отец, еще в начале правления, пытался ограничить рождаемость? И что из этого вышло?

— Ничего путного из этого не вышло.

— Конечно! Но именно тогда иревы и подбросили жене правителя красивого ребеночка: спасли младенца, рожденного сверх установленной нормы. Смеешься?! А у тебя, между прочим, в Дельте полно родственников! Они-то точно знают, кто твой отец, мать, дед и так далее. Кстати: неспроста ты так возлюбил именно их племенного бога, а?

— Что ты такое говоришь, Тиул?!

— А что? У них свой резон: с тех пор как их человек стал жить во дворце Богоподобного, они, иревы, так размножились, что почти вытеснили местных из Дельты!

— Наверное, местные просто исполняют указы, а с иревами так и не смогли справиться.

— А что, нужно было приставить воина к каждой повитухе? Или, для верности, даже двоих?! Если помнишь, в голодные годы при Пятой династии их пустили жить в Дельту. Они обещали пасти скот и подчиняться законам страны. И что получилось? Вновь настало время бедствий, а эта публика, занимая лучшие земли, даже себя прокормить не может! Чиновникам приходится придумывать для твоих иревов работу и платить за нее из государственных запасов!

— Они не мои…

— Не твои? Не твои, говоришь?! А ты знаешь, что они кричат на всех углах? Что это ИХ бог наказывает страну! За то, что мы все тут в него не верим! Только один великий Сеймон — оплот и надежда народа! Удивляюсь, как ты вообще добрался сюда живым. На месте жрецов я бы…

— Они пытались, но…

— Но Всевышний сохранил тебя, да?

Сеймон кивнул, а Вар-ка вспомнил безобразную сцену на пустынной дороге: бог его сохранил, как же!

Шестеро оборванцев показали путникам два бронзовых ножа и велели отдать все ценное, включая одежду. На Вар-ка ничего ценного не оказалось, а Сеймон остался почти голым. Потом грабители долго ругались и спорили, решая философский вопрос: «он» это или не «он»? Они так ни до чего и не договорились, но решили, на всякий случай, зарезать обоих. Вот уж этот вариант Вар-ка никак не устраивал! Разбойники были довольно заморенные, и могучий Сеймон вполне мог бы отоварить их сам — вместе с их примитивными ножиками. Мог бы, но почему-то не захотел этого делать. Под конец, правда, не удержался и врезал одному посохом… А потом до вечера молчал и хлюпал носом, будто не он, а ему меж ушей засветили!

Правитель смахнул на пол свой головной убор, уселся на трон и скрестил на груди руки:

— Так зачем же ты пришел, Сеймон? Чего от меня хочешь?

— Дай мне возможность явить миру силу Единого! Собери жрецов и слуг их перед лицом своим. Пусть они…

— Опять заговорил как на площади! Еще один диспут?! Тебе все мало? А ты знаешь, что пока тебя не было, храмы и Ара, и Тога почти опустели? Люди несли туда жертвы тысячи лет, а теперь начинают молиться Единому Богу! Тому, который не живет в храмах! Ты знаешь это? Ты знаешь, что жрецы требуют гонений?! Огня и меча требуют!! Не знаешь… Кончились, кончились ваши диспуты!

Вар-ка давно уже забыл и про свою жажду, и про все остальное: этот человек, правитель, не врал и не притворялся — он излучал такую безнадежную тоску, круто замешанную на усталости и боли, что находиться рядом было почти невыносимо. Но вот, кажется, блеснула, вспыхнула какая-то маленькая радость: он что-то придумал?

— Знаешь что, Сей? Есть идея, и она должна тебе понравиться!

Правитель оживился, азартно потер ладони:

— Слушай и не перебивай! Значит, так: ты желаешь привести всех к истинному Богу, да? Но чтоб без насилия и крови, да? Вот и веди! Веди!! Как? Очень просто: ты становишься великим вождем и пророком народа иревов! Да-да, и вождем, и пророком, и главным жрецом Единого Бога! Того, который из всех народов больше всего почему-то возлюбил иревов. Для этого не надо почти никаких усилий — ты и так для них и вождь, и пророк, только еще сам об этом не знаешь.

— И… что дальше? Зачем?

— А дальше совсем просто: ты поднимаешь свой народ и дня на три отправляешься, скажем, на восток, чтобы в пустыне принести жертвы вашему богу — ради избавления страны от бед и несчастий. Кстати, для укрепления своего авторитета можешь сказать людям, что я долго не хотел отпускать их, но ты меня заставил.

— Поднять весь народ?! Но надо же оставить часть людей присматривать за детьми и скотом, за посевами…

— Ты не понял меня, Сей! Присматривать не надо. Вы уйдете все: со скотом и детьми. И не вернетесь.

Тишина… Только бьется под потолком толстая черная муха. Вар-ка прекрасно чувствует состояние Сеймона: то восторг, то отчаяние.

— Куда же мне вести их, Тиул?

— А куда хочешь! Думаю, что Всевышний тебе укажет. Ведь не покинет же Он тебя… в трудную минуту, а?

— Не покинет…

— А мы, наверное, неплохо смотримся снизу, Сеймон?

Они стояли на краю невысокого обрыва и действительно выглядели забавно: высокий широкоплечий Сеймон в богатых одеждах вельможи и худой низкорослый Вар-ка в одежде то ли раба из знатного дома, то ли свободного, но бедного ремесленника из города. У одного белоснежная борода и такие же волосы до плеч, у другого — немытые слипшиеся патлы и невнятная растительность вокруг рта. Оба, правда, были одинаково заляпаны грязью по пояс, но это — детали. Перед ними внизу колыхался камыш. Точнее не камыш, а какое-то водно-болотное растение выше человеческого роста. Вся толпа иревов два дня стояла лагерем на том берегу, а сегодня утром Сеймон дал команду начать переправу. Оно и правильно: воды, вместе с грязью, не выше колена, и кто знает, завтра утром ее будет больше или меньше? К вечеру вода, как всегда, поднимется на пару метров, но великий народ иревов, кажется, вполне успевает: овец всех уже перегнали, осталась последняя сотня ослов с поклажей.

— Слушай, Сеймон, а ведь не бедный он, этот твой народ! Смотри, сколько груза с собой тащит! Он что, собирается питаться в пустыне серебром и дорогими тряпками? Ну прямо цыганское кочевье! Хотя про цыган ты не знаешь… И буйные они у тебя какие-то: все время орут, визжат, что-то делят. Может, я и ошибаюсь, но, похоже, они это делают на разных языках! Ты извини меня, конечно, но (между нами — вождями!) не похожи они на единый народ. И на племя, честно говоря, не похожи. Прямо сборная солянка, винегрет какой-то!

— Сброд, сброд!

— Ну я бы так не сказал! Люди как люди, и ничто человеческое… Я же, наверное, правильно понял ситуацию: лет пятьсот назад поселилось в культурной стране полудикое племя. Местами ассимилировалось, местами само ассимилировало туземцев: смешанные браки, общая коммерция и все такое — жизнь есть жизнь. А теперь, когда стало неуютно и голодно, объявился великий вождь и пророк, который…

Вар-ка вдруг почувствовал, что собеседник перестал его слушать.

— Ты чего, Сей? Не переживай: вода скоро пойдет, но люди успеют…

— Ты не понимаешь, Вар! Не понимаешь!

— Это чего же я не понимаю? Ну пыль вдали клубится — едет, наверное, кто-то. И что? Только не говори, что это погоня! Мы, между прочим, не из плена сбежали! Я бы сказал (извини, конечно!), что тебя с твоим народом просто выгнали. Какая погоня?!

Закаменев лицом, Сеймон всматривался в горизонт, а Вар-ка лихорадочно пытался разобраться в его эмоциях и чувствах, которые буквально хлестали наружу. Он пытался, но не мог! То есть все было понятно и знакомо, но… совершенно не к месту!

Да, не к месту! Вот такой же — один к одному — эмоциональный фон он ощущал вокруг пятилетнего ребенка, когда тот без разрешения съел полкоробки конфет и надеялся (всей душой надеялся!), что взрослые не заметят, но они заметили, и теперь… Но то был ребенок, а этот чего?

— Сеймо-о-он!! Ты что?!

— Это колесницы Рофара!

— Сам вижу, что колесницы! Ясно, что Рофара! А нам-то что? И кто такой Рофар?

— Это случилось, Вар-ка! Это случилось!

Сеймон закрыл лицо руками, сник, скукожился — и это было совсем не смешно. Это было… страшно!

— Э, ты чего, мужик? Давай говори! Объясняй!!

— О Боже Всесильный! Прости раба недостойного!..

— Потом будешь молиться! А сейчас ты мне скажешь! Слышишь? МНЕ скажешь, в чем тут дело! Или я дам тебе в лоб, а потом буду бить ногами на виду у твоего народа! Слышишь?! Ну!!!

— Это гвардия, наемники. Их не посылают за рабами. Они не берут пленных — не умеют!

— А при чем тут мы? Вы же договорились?!

— О Великий Творец, о Владыка всего сущего! Не отринь! Услышь! Положи глаз свой на муки мои!!! Взывает к Тебе раб ничтожный, червь, что копошится в пыли у ног Твоих…

«Бр-р-р! — потряс головой Вар-ка, пытаясь обрести верх и низ в этом мире. — От толпы на берегу накатывает вал положительных эмоций: люди рады, что выбрались из топкой хляби на твердую землю. На той стороне лимана от горизонта по пустыне приближается какое-то войско. Сеймон, похоже, понимает, кто и зачем сюда едет, и от этого понимания пребывает в истерике.

Сейчас что, будет резня? Но почему?! А вот потому!! Я же здесь новенький и вполне мог не уловить каких-то тонкостей. Вполне мог! Ну, скажем, Богоподобный правитель отправил в пустыню народ иревов именно для того, чтобы уничтожить его там физически — аккуратно и быстро! До последнего человека вместе с их вождем-пророком. Это, наверное, можно было сделать и на месте, но так удобнее: все верующие в Единого Бога собрались вместе и вышли в пустыню — прямо под мечи. Не надо никого искать, ловить, вытряхивать из шатров и лачуг… Ай да Богоподобный! Столько проблем одним махом: и ереси в стране больше не будет, и земля освободится! Ай да Тиул!»

— Сеймон! Послушай меня, Сеймон!! Считай, что Бог посылает спасение, но ты должен помочь ему! Слышишь? Нужно отправить назад, в болото, хотя бы сотню мужчин! У вас есть оружие? Они погибнут, но, может быть, смогут задержать колесницы — хоть немного! А там и вода начнет подниматься — им будет не пройти! Слышишь, Сеймон! Их надо задержать!!

Вар-ка всмотрелся в огромную толпу на берегу — кое-кто уже начал готовить еду — и отчетливо понял, что никакого заградительного отряда организовать не удастся. И не только прямо сейчас, но и… «Вон те делят что-то блестящее (посуду?), вот эти ссорятся из-за места для палатки — кричат, машут руками… Это не воины, они никогда не держали в руках оружия, они веками приучены падать ниц перед вооруженным человеком. Это только в мире Николая — в смешных фильмах — пастух или крестьянин может переть с топором на солдат или рыцарей. Так не бывает! А бывает…

Вместе с детьми и бабами тут, наверное, тысяч пятнадцать — двадцать народу — вон какую дорогу протоптали через камыши! Что такое два десятка тысяч безоружных людей для могучего государства с древней историей? Мелкий эпизод, недостойный упоминания в летописях! Были они, и нет их! Что же делать? Что?! А-а… вот то!!!»

— Куда ты, Вар-ка?! Не покидай, не покидай меня!!!

— Отстань! Молись дальше… твою мать!!!

Вар-ка спустился с обрывчика, прошел сквозь боязливо притихшую толпу и шагнул в болото. Взбаламученная тысячами ног, перемешанная с овечьим навозом грязь доходила почти до колен…

Метров через двести он оглянулся и не увидел ничего, кроме широкой полосы растоптанной грязи и камыша вокруг, гнущегося под горячим ветром. Впрочем, не камыш это, а какой-то тростник, может быть, даже папирус. Ничего в нем не видно: люди шли сквозь заросли наугад и гнали впереди ослов — те, наверное, сами выбирали, где помельче и посуше. Так и брели, пока не вышли на берег.

Солнце печет, все тело зудит, ноги вязнут — вперед, Вар-ка, вперед! Они тебе не родственники, не друзья! Если честно, то и симпатий особых не вызывают, но… Но ты же не хочешь быть свидетелем бойни? И пускай это всего лишь мелкий эпизод в истории одного из государств в одном из миров — пускай! Ты не станешь, не будешь слушать, как визжат под мечами чумазые дети иревов, как хрустят кости их женщин!

Он сорвал и бросил в грязь кусок ткани, заменяющий рубашку, — стало еще хуже. И тихо… «Ветер? Ветер стихает? Уже?! — удивился Вар-ка. — Эти, которые на колесницах, наверное, тоже знают, что лиман совсем обмелел. И про ветер знают: ночью и утром он дует с юга, отгоняет воду, а потом стихает, и вода опять начинает прибывать — иногда быстро, иногда медленно. А боевые колесницы я видел возле дворца Богоподобного и позже, в Дельте: два колеса, метра по полтора в диаметре, ось, площадка для пассажиров. Все деревянное, обитое бронзой, никаких рессор. Запрягают двух лошадей, ездят втроем стоя».

Он почувствовал их раньше, чем услышал крики — тугой клубок из ярости, страха, гнева и усталости. Еще метров пятьдесят до поворота, и… вот они! Это, наверное, передовой отряд.

Низкорослые черноволосые крепыши, на одежде внахлест нашиты толстые металлические (медь? бронза?) бляхи и полосы, луки лежат в колесницах, мечи болтаются на поясах и мешают. Все в грязи, толкают колесницы, орут на лошадей и друг на друга. На колеснице стоит только один — тоже кричит, хлопает кнутом — главный, наверное. Язык непонятный, но ясно, что торопятся, боятся, что пойдет вода, что догонят задние. А двигаются медленно, со скоростью пешехода. Здесь этих повозок штук двадцать, остальные, наверное, дальше. Вон одна съехала с тропы и совсем завязла — там глубоко…

План Вар-ка был самоубийственно прост — они сами подсказали его. Главное, чтобы сил хватило и чтобы не убили… сразу.

Он вывалился из зарослей — грязный, согнутый в позе раба, ожидающего наказания, скулящий о пощаде. И тут же полетел в грязь от удара в ухо. Его начали бить ногами, но быстро перестали. Оно и понятно: как только воины оставили колеса, повозку перекосило.

Кто-то схватил Вар-ка за волосы, рывком поднял на ноги, сильно толкнул в спину — чуть опять не упал… «Ага: тащат вперед, к главному», — сообразил он.

Удар по ребрам, по шее, в зубы…

— Говори или умрешь! Иревы прошли здесь? Или опять тупик? Говори!!

Опять удар, и еще…

— Н-не знаю! Не убивай! Не убивай, господин!

По ребрам, в пах, в голову…

— Хватит. Говори!!!

— Не убивай, не убивай! Они прошли, прошли здесь! Я отстал, потерялся! Не бей меня, господин!!

И сам — в грязь, вниз лицом. Поднимают, опять бьют…

— A-a-a!! He надо!! Я буду служить тебе! Не надо!! Они там, там!! Они ушли, все ушли! Не убивай!! Я буду работать, работать!!

«Теперь к колесу: руками за обод, навалиться и толкать! Больше не бьют, не бьют… Даже не смотрят… Ч-черт, ребро сломали? И зубы шатаются!»

Вар-ка плохо понимал, сколько это продолжалось. Он не поднимал головы, с нее капала кровь, пот и грязь. Воды становилось все больше и больше — уже выше колен, а колесо проворачивалось все медленнее, все тяжелее…

«Кажется, что-то изменилось — шум, крики. Это, наверное, подошли сзади основные силы. Кричат, ругаются, командуют… Им страшно… Кого-то бьют, лошади храпят… Это почти истерика… Наверное, пора: только чуть-чуть добавить паники, и они тут окончательно застрянут».

— Господин! Мой господин!!

Командир замахнулся кнутом, но не ударил. Вар-ка упал на колени (вода по грудь), протянул руки:

— Послушай, господин! Послушай!!

— Чего хочешь, раб?

— Пусть все слушают! Сделай тихо, господин!! Сделай тихо!!!

Оплетенная ремнями рука поднята вверх, отрывистая команда: гав-гав! И… тихо — почти тихо. По крайней мере, рядом: все смотрят, все ждут.

Вар-ка тяжело поднялся с колен, расширенными от страха глазами обвел воинов и уставился на стену тростника. Показал туда же дрожащей рукой. Медленно втянул воздух…

— И-Е-ЕХ-Х!!!

В этот вопль, в этот ужас он, колдун-недоучка, вложился весь — без остатка. И началось…

От тростника остались только верхушки, среди которых слабо покачивались обломки повозок и трупы лошадей и людей.

«…Людей совсем мало. Они, наверное, не умели плавать. Впрочем, с таким количеством металла на одежде любой пловец утонет. А лошади запутались в сбруе… Но я-то почему жив?! Ведь, кажется, вырубился? Как только лошади начали вставать на дыбы и крушить колесницы, так и отключился — ничего не помню! И не утонул?! Ну да: я-то плавать умею! Да еще в такой соленой воде… Но без сознания?! М-да-а, будем считать, что это сработал инстинкт самосохранения — все равно спросить не у кого. Сколько же их было? Издалека казалось — не одна тысяча. И что, все на дне?! То-то иревы, наверное, радуются: покарала врагов десница Господня! Ладно, надо плыть: до берега, кажется, километра два, а к вечеру, как всегда, поднимется ветер — успеть бы!» — думал Вар-ка рассматривая окрестности.

Чувствовал он себя, в целом, неплохо: теплая соленая вода снимала боль от побоев, держаться на ней было легко, только солнце лупило в многострадальную голову, но с этим приходилось мириться.

«Сколько же трупов я понаделал? Но, с другой стороны, они же были воинами! Если бы… Ладно, назад уже не отыграть: что было, то было.

А это что там такое? Живой, что ли?! Точно, живой: из воды торчит верхушка здоровенного побега тростника, и он за нее держится! Голова бритая — не воин, а скорее всего жрец, который сопровождал карательную экспедицию. Живучий!»

Без одежды и обуви плыть было легко, даже приятно. Когда Вар-ка приблизился, лысая голова открыла глаза, от удивления хлебнула воды и закашлялась.

— Спокойно! А то сломаешь свою соломинку и утонешь. Плавать ты, конечно, не умеешь, да?

Вместо ответа человек забормотал что-то о духах зла и черных демонах.

— Точно — жрец! Ты служишь Ару или Тогу?

— Сгинь, посланец тьмы!

— Я-то сгину, не сомневайся! А вот ты без меня утонешь! Ты бы тряпки-то свои снял, неудобно же! Или ты руки отпустить не можешь? Помочь?

— Да пребудет со мной лучезарная сила!

— Что-то плохо вам помогла лучезарная сила. Не победила она.

— Победила! Велика мудрость могучего Ара!

— В чем мудрость-то? Вон, потонули все.

— Так даже лучше…

— Это почему же?!

— Не понимаешь, отродье демона? Под рукой Богоподобного больше никто не вознесет молитвы вашему богу!

— Как это не вознесет? Иревы, допустим, ушли, но и без них уже полстраны перешло в новую веру.

— Как перешло, так и вернется! Несокрушима мощь великого Ара!

«Ну и улыбочка у этого лысого! Полуживой, а злобы в нем! Прямо фанатик какой-то! И смерти совсем не боится… Но он, кажется, действительно чем-то доволен?!»

— Конечно, несокрушима, только бог иревов оказался сильнее. Чему же ты радуешься?

— О мертвых иревах можно было бы придумать легенды, сочинить сказки — народ любит красивые сказки… О живых ворах легенды не будет!

— Э, человек! Ты чего? О каких ворах?!

— Ты не знаешь?! Ты не слышал? Не смеши меня, я же видел тебя с Сеймоном!

— Та-а-ак! Интересно… Послушай, жрец, или как там тебя… Ты ведь скоро помрешь, да? Доставь себе удовольствие: расскажи мне все толком! Может быть, я пойму и с горя сам утоплюсь рядом с тобой!

— Это вам уже не поможет! Вы ограбили всех, кто склонился к вашему богу! Всех, кто поверил, но не смог пойти с вами! Богатые и бедные отдали одежду, драгоценности… Все хотели, чтобы за них молились, чтобы за них принесли жертву, а вы… Женщины иревов ходили и просили в долг для праздника, для жертвы… Те, кто не верил, тоже давали — на всякий случай… Не дать страшно: а вдруг! Вы же шли не на праздник своего бога! Вы просто решили сбежать с чужим добром! Но мы узнали! Ничто не укроется от ока лучезарного Ара!

— Значит, Богоподобный не собирался с самого начала истреблять народ иревов? А потом узнал… и послал свои колесницы?

— Вы не оставили ему выбора! Иначе — бунт, мятеж.

— Он послал воинов, чтобы отнять драгоценности и вернуть хозяевам? Да? Я сейчас точно утоплюсь!

— Вернуть?! Зачем? Мы привезли бы головы… Много голов! Народ любит справедливость… больше, чем богатство.

В задумчивости и смятении Вар-ка сделал круг возле торчащей из воды головы: «Если все это правда, то иревы выглядят, прямо скажем, не лучшим образом: они-то понимали, что не вернутся. Может быть… даже скорее всего, что Сеймон и не знал? Или знал, но ничего не смог поделать со „своими“ людьми? А может, это все специально было подстроено?»

— Послушай, служитель великого Ара: поплыли-ка мы с тобой на берег! Устрою вам там очную ставку с Сеймоном. Не знаю, правда, как я тебя дотащу, но не оставлять же здесь. Давай отцепляйся!

Жрец послушно разжал руки, и его голова сразу же ушла под воду. Вар-ка ухватил его за одежду и потянул кверху…

— А-а!! Ч-черт!!! Ты что?! — отпихнул жреца и повис в воде, отгребаясь ногами, а руками держась за пропоротый бок. — Озверел, мужик?! Его спасают, а он!! Гад! Сволочь!

В прозрачной воде расплывалось розовое облако. Вар-ка кое-как прокашлялся и стал изучать рану: «Кажется, неглубокая, и крови совсем немного. Будем надеяться, что без яда… Гад какой! Чего это он?»

Тело жреца всплыло метрах в двух. Спиной кверху. Возле головы вода была розовой. Вар-ка осторожно подплыл, повернул тело на бок и понял, что спасать больше никого не надо — узкий кинжал торчит из шеи как раз там, где расположена сонная артерия.

— Не покидай, не оставляй меня, брат мой! Когда ты рядом, я чувствую уверенность и силу, и уходят сомнения!

— Э, нет, Сеймон! Давай-ка ты уж дальше сам. Ты же сделал свой выбор? Сделал! Ну так действуй! Веди свой народ — они же не столько в Бога Единого верят, сколько в тебя. Вот и веди!

— Но я не виноват, Вар!

— Насчет чужого добра? Согласен: ты не виноват! И потом: мне ли судить?

— Но почему, почему ты уходишь?!

— Потому что не могу оставаться здесь. Не могу! И не знаю даже, как тебе это объяснить. Ладно, считай, что мне просто надо побыть одному и подумать. Может быть, я даже вернусь.

— Я буду ждать тебя!

На самом деле, Вар-ка не сомневался, что еще вернется в эту реальность: в золотом браслете на левом запястье Сеймона тускло поблескивал черный полосатый камешек.

Ни луны, ни звезд в этот раз не было, но это был тот же самый мир — Вар-ка хорошо запомнил его. Правда, знакомый букет запахов почти полностью растворялся в ароматах человеческого жилья: растянувшись широкой дугой вдоль подножия горы, в пустыне горели костры — многие сотни костров. Сверху в темноте они казались плотным созвездием, упавшим на землю. Там было очень много людей. Несмотря на расстояние, они создавали такой плотный эмоциональный фон, что Вар-ка не сразу почувствовал присутствие кого-то здесь — совсем близко.

Где-то тут он, наверное, спускался в прошлый раз. В темноте не разобрать, но где-то здесь, может быть, сохранились еще следы его костра, а вон там, пониже, — жертвенник, построенный Сеймоном.

«Интересно, сколько прошло времени в этой реальности? И что тут творится? Может быть, это Сеймон привел иревов к горе, где когда-то встретил посланца своего бога, и ходит на нее молиться? А вот и близким дымом потянуло! Знакомым таким дымком — пополам с запахом горелого мяса. Неужели Сеймон опять сидит на склоне и жжет на огне очередного козленка-ягненка? Мужского пола и чтоб без изъянов?»

Нет, это не Сеймон. Человек у жертвенного костра значительно моложе и ниже ростом, его темные, чуть вьющиеся волосы лишь тронуты слегка сединой, а борода коротко острижена. Одежда представляет собой довольно сложную конструкцию из широких кусков ткани, покрытой узорами и нашивками, — вряд ли в таком наряде удобно бегать за овцами или лазить по кустам. А он, судя по всему, и не бегает, не лазает: чуть в стороне от жертвенника виднеется какое-то сооружение, вроде шатра или палатки, а рядом с костром сложен целый штабель дров. Причем дрова эти — совсем не ветки кустов, растущих на склоне, а куски стволов толщиной в руку, которых Вар-ка поблизости не видел! Сам жертвенник, наспех сложенный когда-то Сеймоном, превратился в монументальное сооружение высотой больше метра.

Да, сменились декорации, костюм и исполнитель, а сцена разыгрывается все та же. Шипит и воняет горящее мясо, закрыты глаза, воздеты к небу руки: «Великий и Всемогущий, опусти взор свой на раба твоего! Услышь и снизойди до молитвы моей…»

«Нет, больше никаких световых эффектов, — решил Вар-ка. — Может быть, не стоит и вылезать из кустов: будем общаться на расстоянии, благо язык тот же самый».

У него затекло все тело, когда он дождался конца молитвы. На сей раз в ней не чувствовалось исступления человека, срочно нуждающегося в поддержке и помощи. Да и текст, похоже, не был импровизацией, а состоял из пространных блоков, выученных наизусть. Человек совершил поступок или закончил какое-то дело. Сам он почти не сомневается в правомерности и полезности сделанного и просит теперь одобрения Всевышнего.

Прошла, наверное, большая половина ночи, прогорел и остыл жертвенный костер, прежде чем иссяк обращенный к Богу поток слов и мыслей. Вар-ка задремал, сидя в неудобной позе, и чуть было не упустил удобный момент для контакта: их разделял жертвенник, и, пока горел костер, можно было не опасаться, что молящийся разглядит в кустах фигуру полуголого человека. Костра уже нет, и сейчас тот откроет глаза… Пора!

Представив, что имеет дело с одним из тех, кого давно знает и любит, Вар-ка зашептал:

— Приветствую тебя, человек. Как имя твое?

— Ты услышал, услышал меня, недостойного!! — воскликнул незнакомец и немедленно упал ниц, раскинув в стороны руки.

«Ну вот, опять начинается! — расстроился Вар-ка. — Мне, наверное, никогда не понять искреннюю веру этих людей в то, что Творец-Вседержитель может вот так запросто взять и материализоваться из воздуха! Или спуститься с неба и начать давать мелкие бытовые советы. Просто как дети, право! Хотя, с другой стороны… им можно и позавидовать!»

— Отринь свой трепет пред лицом моим! И назови свое имя!

— Творцу ли не знать имен всех тварей, что живут перед ликом его?! Сеймон, мое имя — Сеймон!

— Сеймон, значит… Я не тот, кому предназначена жертва твоя, не тот, кому вознес ты молитву! — попытался Вар-ка подавить панику собеседника. — Я, наверное, лишь простой и грубый инструмент в руке Бога. Но, думаю, Он все-таки знает и любит нас. Если душа твоя чиста, а поступки праведны, чего бояться тебе? Дыши спокойно и говори со мной! Когда-то я приходил уже сюда и познакомился с одним Сеймоном, но это был не ты…

— О-о-о! Я знал, знал, что недостоин!

— Погоди, погоди! Не мельтеши, пожалуйста! С тех пор, как я ушел отсюда, для меня прошло… м-м-м… несколько дней. А здесь, кажется, миновали годы? У вас теперь что, «Сеймон» — это не имя, а должность? Звание? И кто это жжет костры там внизу? Иревов, что ли, стало так много?

— Сеймон — это тот, кто ведет народ Единого Бога. За ним шли отцы и деды наши, он вывел народ из рабства языческого!

— Та-а-ак! Все ясно… почти до половины. Значит, народ иревов вышел из рабства и куда-то идет? И ведет его всегда Сеймон или, точнее, тот, кто ведет, — тот и Сеймон? Правильно? И сейчас эту должность… гм… это место… В общем, сейчас Сеймон — это ты?

— Велика мудрость твоя, о…

— Когда мы говорили тут с первым Сеймоном, он назвал меня Посланником. Это, конечно, для меня слишком круто, но, думаю, для здешних условий сойдет. Так куда ведет народ нынешний Сеймон? И куда вел предыдущий? Впрочем, извини: вы, наверное, всех их считаете одним человеком.

— Сеймон ведет народ свой в страну, завещанную Богом, где реки текут молоком и медом!

— Ну разумеется! Конечно же, не в гости к белым медведям! И как это я сразу не догадался?! Хотя, помнится, у первого Сеймона с этим было как-то не очень… Ладно, все правильно! Давай мы сделаем так: ты сядешь и спокойно расскажешь мне обо всем, что случилось после того, как иревы ушли из… гм… рабства. Хотя нет, давай начнем с того, как воды сомкнулись над колесницами Рофара. Народ возликовал, вознес хвалу и принес жертвы. А что было потом? Если я правильно понял, с тех пор не один раз дети успели стать стариками? Что-то недалеко вы ушли за это время, а? Ты сядь и говори, только, пожалуй, глаза не открывай — дабы не умереть тебе… раньше времени.

Колдовал Вар-ка не напрасно: новый предводитель народа воспринял-таки незатейливый посыл-внушение, слегка расслабился и заговорил.

Смену «Сеймонов» рассказчик не фиксировал — вождь всегда был один и тот же, собственноручные деяния бога переплетались с делами людей, а реальные события с явно вымышленными. Тем не менее это была уже ИСТОРИЯ — собранная воедино память многих поколений. Для Вар-ка что-то осталось непонятным, а что-то пришлось домысливать самому, ведь некоторый опыт у него уже был.

После инцидента на переправе через лиман иревов, кажется, оставили в покое. Они пошли бродить по пустыне, вспоминая полузабытые навыки кочевого скотоводства. Район, который они достаточно быстро освоили, судя по всему, не был совсем уж бесплодной пустыней, но находился вне сферы интересов соседних государств. Здесь обитали мелкие племена и кланы, которые вели кочевой или полуоседлый образ жизни. Кто-то сливался с иревами, кто-то вступал с ними в стычки. Похоже, местные не считали пришельцев такими уж дикарями, а может быть, сами недалеко от них ушли. У иревов же было преимущество: уже с первого-второго поколения они стали воспринимать себя как некую общность, как народ, избранный и возлюбленный Богом, который куда-то идет. Или, точнее, народ ведет Сеймон, непосредственно выполняющий Божью волю. Эти две идеи — о пути и Едином Боге — оказались настолько величественны, что местным служителям многочисленных божков просто нечего было им противопоставить, кроме мелкого колдовства, жалких чудес да буйных оргий, на которые так падки замордованные бытом женщины. В общем, за несколько поколений избранный народ многократно умножился, причем не столько за счет деторождения, сколько путем вбирания в себя местного населения.

Постепенно из сплава всевозможных обрядов оформился культ Единого Бога и, конечно же, нечто вроде касты жрецов-священников: несколько семей, чьи сыновья не работали, а следили за правильным исполнением богослужебных обрядов или непосредственно участвовали в них. Они же, вероятно, следили, чтобы народ, по возможности, не нарушал многочисленных бытовых запретов-табу. Эти запреты, судя по всему, возникали и множились для отделения своих от чужих. Откуда берется очередной новый вождь-Сеймон, Вар-ка так и не понял.

С идеей пути, движения куда-то происходили изменения странные, но вполне понятные. Сначала толпа иревов действительно куда-то двигалась — скорее всего за скотом, который объедал пастбища и шел дальше. Было неясно, как долго это продолжалось, но Вар-ка заподозрил, что в конце концов они стали ходить по кругу, протяженностью то ли в год, то ли в несколько лет пути. На этом круге часть народа оседала в оазисах, где ассимилировала местных и начинала заниматься земледелием и торговлей. В результате настоящими кочевниками, кажется, осталась лишь незначительная часть народа. Остальные, похоже, двигались куда-то сидя на месте и выращивая виноград и пшеницу.

Что может быть целью пути для общества, чью численность сдерживают лишь пищевые ресурсы? Конечно же, это место, где всего много. Сначала это была просто некая страна, текущая тем и этим. Но по мере того как бескрайняя неизведанная пустыня становилась все более знакомой и маленькой, рай земной обретал все более определенное географическое положение. И вот тут-то начались проблемы.

Жизненное пространство иревов с одной стороны ограничивало могучее царство-государство, где правил Богоподобный и куда возвращаться никто не собирался. С двух других сторон простиралось море и настоящая пустыня, куда соваться было совершенно незачем. А вот на севере… На севере лежала страна благодатная и… доступная! Сохранилась даже древняя легенда, что именно оттуда предки иревов в голодный год ушли под руку Богоподобного владыки.

Сеймон понимал (Вар-ка начал-таки воспринимать его как одного человека), что контакта не избежать: там, в Наахе, красивые города, тучные пастбища, там крохотный клочок пашни может круглый год кормить большую семью, там… В общем, там есть все, кроме мощного государства, способного выставить армию на свою защиту! А контакт, собственно говоря, уже идет давно: и торговцы туда-сюда ездят, и молодежь, сколько ни запрещай, на заработки уходит. И что характерно: уходит туда народу значительно больше, чем возвращается!

С этого места рассказ сделался многословным, путаным и переполненным религиозным пафосом. Вар-ка с трудом продирался к сути событий.

Иревы — народ многочисленный и буйный, но совсем не воинственный. Точнее, оружие его не мечи и копья, а вера и верность заветам. До сих пор — в пустыне — этого хватало. Но вот устоят ли люди, оказавшись среди дворцов и храмов? Не начнут ли дети смеяться над верой отцов, глядя на роскошь язычников? Ох, начнут…

Надо отдать должное вождям: они приняли мудрое решение! Они не стали засылать шпионов и обучать воинов, готовя военное вторжение. Они наложили многолетний (но не вечный!) запрет на посещение Нааха и занялись укреплением веры в собственных рядах. Священники стали методично приучать людей выполнять все старые традиции и табу, а также придумывать новые: как только народ будет подготовлен, ему откроется путь в благодатный Наах. Он покорит его своей праведностью и силой веры! М-да-а… как ни крути, а резон в этом есть.

Среди прочих «мероприятий по консолидации и укреплению» возникла идея… Точнее, Господь повелел, чтобы основные законы были записаны (впервые!) и вечно хранились среди народа, дабы вовеки не возникло сомнений… В общем, он — Сеймон — эту работу закончил. Почти два года он не спускался вниз, не посещал шатров кочевников и домов земледельцев. Лишь Первосвященник и Ученик его знали, где находится и что делает предводитель. И вот приказ Всевышнего выполнен. По этому поводу народ собран на великий праздник: там, внизу, они все — и пастухи, и пахари, и торговцы, и ремесленники — все!

— Могу я взглянуть на труд, коему отдал ты столько сил?

— О да, Посланник! О да! Они там, у жилища раба твоего.

— Неужели и тебе повторять: ты не мой раб. Не мой! Давай веди, только не споткнись с закрытыми глазами!

Сеймон встал и осторожно двинулся к своему шатру. Вар-ка тоже поднялся на ноги, но пошел не вслед за ним, а вверх по склону, петляя между кустов. Он был не прочь взглянуть на письмена иревов, но ночь кончалась, рассвет наступал стремительно, а демонстрировать Сеймону свою скромную персону ему совсем не хотелось.

Вар-ка дремал, разомлев под утренним солнцем, когда на него неприятным зудом накатила волна чужих отрицательных эмоций. Импульс шел, конечно, не от людского моря внизу, излучающего радость, — источник где-то рядом. А рядом мог быть только Сеймон, если, конечно, кто-нибудь новый не влез на склон, пока он кемарил после бессонной ночи.

С этого места до жилища Сеймона не больше сотни метров, но разглядеть, что там происходит, из-за кустов невозможно. «Кажется, к нему действительно кто-то пришел — даже голоса слышно! Ну что ж, пойдем посмотрим».

— …вместе с ними на празднике урожая!

— Он потерял контроль! Он показал свою слабость!! Первосвященник не может, не должен!!!

— Успокойся, Сеймон, успокойся! Что толку от гнева твоего… по крайней мере, сейчас? Яви лучше мудрость свою недостойному Ученику! Было бы лучше, если бы ты…

— Ладно! Говори все, а я буду слушать!

— Ничего не утаю, господин, ничего! Когда ты ушел… Началось это, наверное, позапрошлой весной. Ты же знаешь, как в Мибедаре, в Осаве, в Халаше празднуют день плодородия? Мы не запрещаем им…

— Это давно надо было сделать!! И без того неправедность пашущих землю туманит гневом лик Его!

— Ну-ну… Мы ведь много раз говорили об этом. Ты сам признал, что люди не в силах понять и принять истину сразу. Им нужно время, а нам — терпение. В Клабе и в Мираве в это время тоже шипит на огне мясо, тоже течет рекой вино и пиво, но люди воздают хвалу и приносят жертвы Всевышнему!

— Они это делают в своих поганых языческих храмах!

— Но в них уже нет кумиров! Люди сами убрали все статуи, а в Мираве даже сожгли их! Без кумиров их храмы лишь пустые дома. Так будет и в Осаве, и в Халаше, только нужно время, иначе люди отшатнутся от нас, ведь они так любят праздники! А в Мибедаре… Ты же помнишь наш бесконечный спор со жрецами Шагива? В конце концов, они согласились убрать его кумиры, согласились переплавить их…

— О всесильный Бог отцов наших!!!

— Мы не делали изображений Бога! Птица, распластавшая крылья, — лишь олицетворение мудрости Бога, знак, что Он парит над нами и ничто на земле не укроется от глаз Его!

— Прости, прости, Господи, этот народ неразумный!! Продолжай рассказ свой, несчастный!

— Сеймон, ведь мы говорили с тобой об этом раньше, и ты… почти согласился! Ведь это не кумир, не образ Бога, а только обозначение одного из его свойств. Люди слабы, им трудно поклоняться тому, чей лик всегда скрыт, а имя непроизносимо. Они веками привыкли… Мы же не можем отгородиться, уйти от людей пашущих, торгующих, кующих металл!

— Бог предков наших всесилен! Он вывел их из рабства языческого…

— Я знаю, знаю, Сеймон!

— Что ты знаешь?! Это я знаю, почти уверен, что птицы из бронзы и меди, из золота и серебра уже есть в каждом шатре, в каждом доме!! Скажи, что это не так! Может быть, даже Первый возносит молитвы пред куском металла, сотворенным людьми?! Скажи!

— Да, это так: люди носят на груди изображение птицы.

— Ага! Их делают мастера Сахтила, а купцы продают всем эти поганые амулеты?

— Сеймон, постепенно мы объясним людям, что это лишь символ. Или, может быть, со временем медная птица станет знаком, отличающим людей Единого Бога?

— Безумцы! Господи, покарай народ неразумный свой! Покарай, ибо нет и не может быть нам прощения! Что ты уставился на меня, мальчишка? Ты никогда, слышишь, никогда не станешь Первым!! Вы забыли, вы растоптали закон наших предков, вы нарушили Священную Клятву! Нарушили то, что отныне написано рукой Бога! Почему не пришел Первый? Почему он послал тебя? Испугался?

— Нет, Сеймон… Первый, он… гм… он готовит праздник. Мы… мы думали, мы надеялись, что гнева твоего не будет. Конечно, конечно, и я, и все священники народа помнят пятнадцать Клятв Закона! Но во второй Клятве говорится о кумирах, то есть изображениях, которым поклоняются, считая их богами. Ведь язычник приносит жертвы и молится именно статуе или рисунку…

— О несчастный! Для того ли ниспослан Закон, для того ли клялись наши предки, чтобы мы, недостойные, толковали их клятвы?! Прочти, прочти, что начертано на этих плитах!

— «…Не будет у нас других богов, кроме Тебя. Не делаем мы себе изваяния образа, не поклоняемся ему и не служим, ибо Ты — Бог всесильный наш…».

Вар-ка сидел, слушал взволнованный диалог и пытался разобраться даже не в конкретной ситуации, а в том, что стоит за ней. Он чувствовал, определенно чувствовал, что тут все не так просто.

Еще ночью он понял, что этотновый Сеймон совсем не похож на того, первого. Внешность тут ни при чем: тот был, по большому счету, счастливым человеком — он познал Истину и хотел нести ее людям. Ему пришлось стать вождем, и он сильно страдал от этого. Новый Сеймон был другим. Нет, он искренне верил и в Единого Бога, и в предназначение своего народа, и… в правоту дела, которое он делает. Он был руководителем! Да-да, именно вождем-руководителем. От него исходила глубинная уверенность в том, что он и может, и имеет право изменять окружающий мир в соответствии с истиной, которая ему известна. Что-то похожее Вар-ка ощущал рядом с Патишем — капитаном стражей короны в Хаатике, и еще раньше — за много лет и миров отсюда — в родном Поселке рядом со жрецом-шаманом Горного племени. Да, этот новый Сеймон, как и прежний, испытал мистический ужас, услышав голос Вар-ка из темноты. Но трепет его… Как это сформулировать? Но трепет его не был всеобъемлющим, что ли… Ну да: даже падая ниц, он продолжал контролировать ситуацию. Железная воля, как выразились бы в мире Николая! И ночью, во время рассказа… Ведь только вначале Сеймон говорил как бы по приказу, а потом увлекся и излагал историю народа даже с удовольствием, как бы еще раз убеждая самого себя в правильности то ли выбранного пути, то ли принятого решения. Вот и сейчас: он кричит, ругается, но чувствуется в нем какая-то неискренность или, точнее, неполная искренность. Он, конечно, глубоко возмущен тем, что рассказал Ученик, но… Как-то смутно ощущается, что это для него не новость или… не совсем новость. И Ученик как-то подозрительно мало трепещет. Нет, он, конечно, и напуган, и сожалеет, и стыдно ему за себя и других, но… там, в самой глубине души, он, кажется, почти спокоен.

Потея от напряжения, Вар-ка все сильнее сомневался, нужны ли ему эти оттенки и тонкости чужой жизни. Он же волен отгородиться — не ощущать, не чувствовать, не слышать. В конце концов, он может просто встать и уйти! Тут явно заваривается нечто очень серьезное, но ему-то какое дело? Хотя, с другой стороны, он вмешался в чужую историю, за ним тысячи спасенных жизней и… тысячи трупов.

— …будет новый Закон для нового народа! Единый закон для пашущих землю, пасущих скот, для торгующих и льющих металлы! Но прежде никто, слышишь, никто не будет обделен гневом Бога отцов наших! Потому что каждый — брата своего, каждый — друга своего, каждый — ближнего своего!

— Я не понимаю тебя, Сеймон!

— А я не понимаю, почему ты пришел один? Почему?! Кто понесет Священные Плиты?! Господь наш всесильный, помоги, укрепи волю мою…

Сеймон закрыл лицо руками и стал бормотать молитву, покачиваясь из стороны в сторону. Через пару минут Ученик коснулся его одежды:

— Смотри, смотри, Сеймон!

Вождь вздрогнул и резко повернулся: на дорожке, ведущей к жертвеннику, стоял раб. Да-да, живой раб: немолодой, покрытый шрамами, но явно выносливый и сильный — то, что нужно!

— Это ты привел раба?

— Я?! М-м-м… Это, наверное, Первый прислал его!

— Да, на него похоже: прислать раба, а самому остаться внизу! Ладно, пора идти. День, великий день нового Закона и искупления в разгаре!

— О каком новом Законе ты говоришь, Сеймон? Ведь он один, и не может быть другого!

— Замолчи наконец! Бери Плиты и иди! Да свершится воля Его!

Вар-ка почти пожалел, что так удачно угадал и одежду, и позу раба — Священные Плиты представляли собой довольно массивные отливки из желтого металла, покрытые письменами. Оставалось надеяться, что это не золото, а начищенная медь, и что тащить ему придется только одну, а не обе сразу.

Вначале ему показалось, что надежда сбылась полностью: плита весила не больше тридцати килограммов, и вторую взвалил на плечи Ученик. Однако уже на середине склона Вар-ка начал всерьез подозревать, что отливка все-таки из золота, которое гораздо тяжелее, чем медь или бронза. Жара усиливалась с каждой минутой, плита набирала вес, а острых камней на тропе почему-то становилось все больше и больше. Сеймон же шел впереди налегке и перекуров устраивать не собирался…

Внизу народного предводителя, кажется, давно ждали: в конце склона на возвышении для него был поставлен роскошный шатер, размером чуть меньше двадцатиместной армейской палатки из мира Николая. Вокруг суетилась масса народа, но Сеймон проследовал внутрь, ни на кого не глядя и не отвечая на бурные приветствия. Ученик сгрузил плиту у входа и вошел за ним следом. Вар-ка с огромным облегчением уложил рядом вторую плиту, но проникнуть в шатер не решился — рабу это, наверное, не по чину. Пока он размазывал пот по лицу и пытался размять спину, его буквально затолкали: туда-сюда деловито сновали какие-то люди — мужчины и женщины, полуголые или в разноцветных тряпках, с пустыми руками или с какой-то посудой. Вар-ка это быстро надоело, и он остановил женщину с кувшином. Скорее всего она просто оторопела от его наглости, так как кувшин отдала без сопротивления, а потом смотрела, как он пьет, пуча глаза от удивления. Разбираться было бесполезно: то ли он не так попросил, то ли не у той; то ли эта вода предназначалась кому-то другому, или, может быть, она вообще не для питья; или его, Вар-ка, тут не знают, или это неважно, но он не так стоит и не так смотрит; или на нем чего-то нет, или, наоборот, что-то лишнее — да все что угодно!

Пока Вар-ка озирался, высматривая в окрестностях то, без чего люди обычно обходиться не могут, из шатра звучал голос Сеймона:

— Пусть соберутся все, кто считает себя принадлежащим Единому Богу! Пусть придут крепкие в вере из пасущих и сеющих, из кующих и торгующих, приведи верных от Мибедара, Халаша и Клабы, от Осавы и Мирава — от всех племен и кланов, дабы никто не сказал, что те или эти не испили от чаши гнева Его!

Что говорил, точнее, что спрашивал собеседник, Вар-ка не разобрал, зато хорошо расслышал ответ Сеймона:

— Приведи от каждых оружных и сильных!

Находиться в людской толкотне и хаосе чужих эмоций Вар-ка больше не мог и стал боком-боком продвигаться в сторону недалеких зарослей, которые, кажется, использовались здесь в качестве общественного туалета. Только в «туалет» он не пошел, а подался на склон и стал искать себе место — чтобы не слишком близко, с хорошим обзором и без людей.

Сеймон говорил долго и страстно. Слов отсюда, конечно, было не разобрать, но его эмоционально-энергетический посыл, казалось, легко пробивает плотный праздничный фон огромного людского стойбища. Толпа перед ним — три-четыре сотни мужчин — явно откликалась, входила в резонанс. Все явственнее, все ярче ощущал Вар-ка исходящие от нее «волны». Сеймона сменил человек в широких и ярких одеждах. Он тоже говорил, время от времени поднимая руки, а толпа что-то отвечала, потом вновь вперед вышел Сеймон…

Вар-ка казалось, что в его жизни уже была похожая ситуация, только он все никак не мог вспомнить.

А когда вспомнил, ему стало плохо. Собственно, и раньше-то хорошо не было, но теперь… Один и многие: обмен то ли энергией, то ли эмоциями — гипноз, внушение, биоэнергетика, индуцирование пассионарности, колдовство — да черт его знает что! Но, много миров и много жизней назад, ИМЕННО ТАК он, Вар-ка, готовил к атаке Речных воинов! Что же тут происходит?!

А толпа мужчин внизу в исступлении скандировала:

— Каждый — брата своего!! Каждый — друга своего!! Каждый — ближнего своего!!!

Густая, плотная волна чужого неистовства накатила, налегла с такой силой, что Вар-ка заметался, пытаясь уклониться, выскользнуть, вынырнуть из-под нее. Сквозь дикий, противоестественный замес чужого ликования и боли, черной бездны вины и света радости грядущего прощения к нему просочилось, протолкалось понимание слов, что кричали внизу. И еще одно — может быть, он понял это даже чуть раньше: немедленно уходить! Нужно немедленно уходить и никогда больше не возвращаться в эту реальность!

До белесой полупрозрачной дымки оставалось меньше ста метров почти голого склона, когда Вар-ка остановился, бросил на камни рюкзак и… побежал вниз.

Без мыслей, с пустой до звона головой он бежал туда, где редкая цепь людей с мечами, ножами, палками в руках уже подходила к крайним шатрам и палаткам…

«Каждый — брата своего, каждый — друга своего, каждый — ближнего своего…»

И было утро. Злое, дымное утро великого плача.

Вар-ка брел через огромное стойбище народа иревов. Он обходил потухшие костры и группы людей, изнуренных горем: кто-то пытался переодеть мертвого в чистые одежды, кто-то просто лежал, уронив голову на остывшую грудь отца, матери, сына…

«Как они смогут похоронить сразу столько мертвых? Ведь несколько тысяч, наверное… А меня не убили. Я же не был ничьим братом, другом или ближним. Я просто мешал и в конце концов получил чем-то по башке сзади. Теперь там колтун из волос, мусора и засохшей крови. И очень больно. Но кость, кажется, цела… Голова гудит, и каждый шаг отдается в висках тошнотворной болью. Это, наверное, пройдет… Но что я делаю здесь?! Зачем вернулся вчера?! Мог кому-то помочь? Мог что-то изменить? Понимал же, что не мог, но понимать — это одно…»

Когда-нибудь он вспомнит все, что было вчера, а сейчас… Сейчас только лицо, которое он увидел последним, — потом была лишь боль и темнота.

На его глазах парень убил пожилую женщину. Вар-ка подскочил, ударил в грудь, вырвал меч. Это был и не меч даже, а просто заостренная полоса металла. Он замахнулся непривычным оружием, но, раньше чем ударил, вдруг увидел и понял, что лицо парня в слезах и соплях, что он сам хочет смерти как избавления.

«Каждый — брата своего, каждый — друга своего, каждый — ближнего своего…»

Здесь и там на замусоренной, истоптанной земле валяются фигурки птиц: большие и маленькие, сделанные искусно или только обозначенные на кусках дерева, металла, глины.

«Чтобы никто не сказал, что те или эти не испили от чаши гнева Его…»

Если бы! Если бы не болела так сильно голова, он бы смог проявить, вытянуть на поверхность свою другую личность. Ведь у него же две памяти: собственная и Колина, Николая Васильевича Турина — человека из другого мира. А Коля, наверное, сказал бы что-нибудь отстраняющее, успокоительное, вроде: «Этногенез в действии!», или про идею, овладевшую массами, или что-нибудь из Ветхого Завета. Наверное, Коля сказал бы, а Вар-ка не может, потому что… каждый — брата своего, каждый — друга своего, каждый — ближнего своего!

Обходить стало некого, и Вар-ка без удивления обнаружил, что прошел огромный лагерь иревов насквозь. От знакомой тропы на склоне его теперь отделяет лишь невысокий бугор с шатром Сеймона на вершине. По сторонам от входа на двухметровых треногах из тонких бревен укреплены две плиты Закона — те самые, что они вчера принесли с горы. Вар-ка подошел поближе, поднял голову и стал всматриваться в письмена на полированном металле. И вдруг…

Яркий, ослепительный свет ударил в глаза! Темный металл таблиц вспыхнул и засиял так, что смотреть на него стало больно!

Десятки тысяч живых, но раздавленных скорбью людей не сразу заметили это чудо. Но они увидели его все — даже те, кто был на дальнем конце стойбища. Сначала отдельные крики, потом нарастающий рев или стон…

И поднялась, вспухла, затопила хмурый утренний мир волна облегчения и радости. Это было как общий вздох: ПРОЩЕНЫ!

Вар-ка не сразу вынырнул из потока чужих эмоций, не сразу восстановил зрение. Он подошел чуть ближе, присел на корточки: таблицы по-прежнему были тусклыми. «А-а-а, это же просто солнце показалось над горизонтом, и первый луч отразился от полированного металла! Но каков эффект! Интересно, это получилось случайно или… точный расчет? И вообще: что здесь происходит случайно, а что по расчету?! И по ЧЬЕМУ расчету?»

Вар-ка потрогал свою многострадальную голову: похоже, что после удара по черепу он обрел способность читать незнакомые письмена. Так, конечно, не бывает, но он почему-то понимает, что там написано! Не все, правда, понимает, а только вон те два столбца на левой таблице. Наверху с краю крупными значками:

КЛЯНЕМСЯ

Потом непонятно, но внизу справа совершенно точно:

НЕ УБИВАТЬ

Глава 2 Последний Сеймон

— Куда ты ведешь меня, странник? И почему я иду за тобой? Зачем говорил я с тобой и ночью, и днем?

— Разве я заставляю тебя, Сеймон? Не ты ли сам предложил мне взойти на гору, где молились и приносили жертвы отцы отцов ваших?

— Да, я предложил… Но от тебя я узнал о забытом святилище на склоне этой горы. Ты — человек из чужого народа, не знающий наших обычаев. Не с язычником ли, творящим мерзость пред лицом Его, разделил я трапезу свою?

— Ты ли говоришь это, Сеймон — вождь избранного Всевышним народа? А ведь ты говоришь, и я понимаю тебя, и сам ты внемлешь звукам речи моей. Много ль иревов, крепких в вере предков своих, помнят язык сей? Язык, на котором клялись Вседержителю отцы ваших дедов? Потерпи: почти окончен нелегкий наш путь. Вон там, чуть выше, в волшебном тумане, нет ни жары, ни холода — там восстановим мы силы и… поговорим.

— Странно! Послушай, Вар-ка, здесь, кажется, действительно не холодно и не жарко! И запахи другие… Я никогда не был в таком месте! Не на пороге ли мы… Не здесь ли…

— Нет, Сеймон. Творец-Вседержитель не обитает здесь. И не сидит Он на облаке, присматривая за нами сверху. И не мчится на огненной колеснице, и не является в столпе огненном!

— ?!

— Ну не закатывай глаза, Сеймон! Я слушал твой рассказ почти сутки, теперь ты послушай мой. Только не надо истерик, ладно? Ты показался мне человеком волевым и умным. Так скорее всего оно и есть, иначе ты не стал бы очередным Сеймоном.

— Нельзя стать Сеймоном! Он всегда…

— Хорошо-хорошо, это я уже давно знаю. Ты будешь слушать меня? И при этом не станешь падать ниц или пытаться проломить мне голову посохом?

— Не стану…

— Вот и хорошо! У тебя еще осталась вода? Давай хлебнем по глоточку!

Видишь ли, Сеймон, я действительно странник, только брожу не по земле вашего мира, а по землям разных миров. Если захочешь, я потом объясню тебе, как это получается, а пока просто поверь мне на слово. И еще поверь, что я был рядом с Сеймоном, когда он уводил свой народ от власти язычников, а потом на собственной спине тащил с этой горы одну из ваших Священных Плит.

— С этой горы?!

— Да-да, именно с этой! Странно, конечно, что в исторической памяти народа иревов место того события изменилось. Надо сказать, что тут вообще все сильно изменилось: я даже подумал сначала, что попал не туда! И почти обрадовался…

— Мир неизменен пред лицом Всевышнего!

— Конечно, только почему-то там, где когда-то росли кусты, теперь лишь трава, а там, где была трава, сейчас вообще ничего не растет. Коля сказал бы, что это — опустынивание, хотя ты его не знаешь… Но, в конце концов, все это мелочи. Твои иревы изменились, наверное, значительно сильнее. Только не говори, что народ всегда был таким! Я его, конечно, еще не видел, но, когда мы встретились в пустыне, твоя охрана собралась меня убивать, даже не спросив, кто я и откуда!

Да, кстати! Ты, помнится, удивлялся, почему это ты вдруг так быстро проникся симпатией и доверием ко мне — чужому незнакомому человеку? Объясню! Это у меня свойство такое. Я не маг, не волшебник, ну, может быть, совсем немножко… Некоторые называют это внушением или гипнозом. Дело, в конце концов, не в названиях — я просто умею это делать. Умею располагать к себе людей, вызывать у них желание выговориться, излить душу. Один мой знакомый хорошо дерется и метко стреляет, а я нравлюсь людям — у каждого, наверное, что-то получается лучше, чем у других. Или, по крайней мере, каждый думает, что получается.

Однако мы отвлеклись. Многое можно уточнить в истории, которую ты столь подробно поведал мне. Но не думаю, что тебе это будет интересно и, главное, нужно. Я правильно понял, что народ иревов, обретя Священные Плиты, еще больше окреп и умножился?

— Ты правильно понял, странник Вар-ка.

— И, наверное, изрядно обнищал при этом? Вон какая пустыня у вас тут сделалась вместо пастбищ!

— Я не задумывался над этим. Наверное…

— А заветная страна Наах все так же манит изобилием, коего недостойны язычники? Там живет множество мелких племен и народов, которые так и не смогли объединиться, ведь у них жалкие, слабые и (самое главное!) у всех разные боги?

— Это не боги! Это ничтожные творения рук человеческих! Их деревянные, каменные, золотые боги мертвы!

— Так они мертвые боги или вообще не боги? Ладно, об этом мы поговорим потом. Когда я был здесь в прошлый раз, твои не очень далекие предки собирались завоевывать Наах силой своей веры. Их целью, как я понял, было не дать возлюбленному народу раствориться в языческом море. И это понятно: в любой древней и развитой культуре есть, вероятно, немалый соблазн. Даже если это культура языческая. Да, они готовили вторжение, но… мирное вторжение!

— Не может быть мира с теми, кто поклоняется ложным богам!

— Ты опять сбиваешь меня: так и хочется спросить, бывают ли не ложные боги и сколько? Лучше скажи, сколько поколений назад и кто именно решил подкрепить вашу веру силой оружия? Ведь вы, по сути дела, давно готовите военную интервенцию!

— Неправда! Такова воля Всевышнего, и она неизменна в веках!

— Слушай, Сеймон! То, что ты мне рассказывал, — это история народа. Или, если хочешь, история отношений народа иревов и Творца-Вседержителя. Причем, заметь, история УСТНАЯ! Понимаешь? Мне не во что ткнуть пальцем, чтобы доказать тебе свою правоту. Или воля Его была иной, или ваши предки понимали ее по-другому — теперь это не доказать, а я, увы, не могу быть свидетелем в суде. Да и где они, судьи?

— Есть лишь один судья над народом иревов! Лишь Его рука…

— Хорошо, пусть так! Да, Бог может карать и миловать, но (это лишь мое мнение!) Он никогда не исправляет ошибки людей! Никогда! И я, кажется, догадываюсь, почему. Понимаешь, Он создал нас свободными, то есть даровал нам и право, и возможность совершать ошибки. И отвечать за них! Вряд ли Ему нужны рабы…

— Чудовищны слова твои, человек!! Я слышу их и еще жив?!

— Ждешь грома и молний? Увы… Тогда все было бы гораздо проще и легче! Согласись, приятно считать себя рабом, да? Все-все! Не буду! Можешь больше не зажимать уши… и можешь не отвечать, если не хочешь: ведь ты не просто так объезжал сейчас старинные святыни иревов? Ты, наверное, по пути проверял, все ли боеспособные мужчины ушли к границам Нааха? И тебе, может быть, пришлось уговаривать старейшин кланов, которые не захотели поддержать войну? Пришлось, да? Ты ведь из-за этого и отправился в путь, правда? Ты молчишь, но я чувствую, что не ошибся.

Должен огорчить тебя, Сеймон: ты не поведешь армию (или что там у вас?) через границу. И не хватайся за кинжал: никто не собирается тебя убивать! Никто!! И головой ты крутишь напрасно — здесь не на что смотреть, и в этом вся суть! Ты просто не сможешь вернуться назад, понимаешь? Считай, что это такое волшебное место! Я помолчу, а ты посиди, подумай и попытайся проникнуться.

Вождь народа иревов размышлял минут пять, а потом заявил:

— Ты заманил меня в ловушку, злобный волхв! Но я знаю, что мощь Всевышнего несокрушима. И верю: Он не покинет меня! Отринь же свое жалкое колдовство и пади ниц, пока Бог не поразил тебя!!

— Никого я никуда не заманивал! Вспомни, как было дело: я тебя сюда не звал, но и не отговаривал, когда ты решил идти.

— Ты знал, что я погибну, если захочу выйти из этого тумана!

— Нет, Сеймон, нет! Ты неправильно понял! Наверное, я плохо тебе объяснил. Ты волен идти, куда хочешь — хоть сейчас! Желаешь вернуться? Пожалуйста! Только твоя свита не ждет тебя внизу у подножия горы. Она давно свернула свои палатки и ушла.

— Всесильный лишил тебя разума!

— Увы, Сеймон, мой разум при мне. И ты в этом легко убедишься, как только окажешься внизу. А пока можешь считать меня сумасшедшим, если тебе так проще. Только ты, на всякий случай, запомни мои слова — это тебе потом поможет. Ты пойдешь назад и окажешься в том же месте, откуда пришел, но (слушай внимательно!) в другом времени! Для тех, кто ждет тебя внизу, пройдут недели, месяцы или даже годы — более точно я пока не научился угадывать. Тебе будет казаться, что ты вышел на рассвете, а вернулся в полдень, но оставшиеся скажут, что тебя не было год или… десять. Впрочем, в последнем случае никто не поверит, что ты тот самый Сеймон, и давно будет избран другой вождь.

— Нет, гнусный волхв, нет!! Если твои чары… Если исчезну я, у народа иревов больше не будет Сеймона! Во веки веков — не будет!

Казалось, для пущей убедительности, вождь погрозил ему кулаком (почему-то левым), однако Вар-ка почти сразу сообразил, что собеседник просто демонстрирует ему свой браслет — это похоже на наручные часы, но вместо циферблата тускло поблескивает черный полосатый камушек.

«Знакомая штучка — ну-ка, ну-ка… Вполне возможно, что это тот самый браслет, который был у первого Сеймона, только за столетия металл истерся и стал почти гладким — без всяких узоров. Это у них что, метка такая, что ли? Наследственный знак духовного вождя?»

— Не будет Сеймона, значит, будет кто-нибудь другой или другие. По крайней мере, в ближайшее время вы не начнете вторжение, и, может быть, у новых вождей хватит ума…

— Я понял коварство твое, волхв, понял! Ты хочешь спасти поганых язычников от праведных мечей иревов!

— А мечи бывают праведными? Сомневаюсь! Зато точно знаю, что отрубленная голова никогда не познает света истины. Если я чего и хочу… Нет, я почти не надеюсь, что смогу предотвратить очередную бойню. Может быть, только немного отсрочить. А вдруг власть возьмут люди, которым нужна не война? Пусть это будут интриганы, политики, торгаши, жрецы, кто угодно, только не…

— Ты просто жалок, кудесник! Кто ты такой, чтобы стоять против воли Всевышнего?! Безумная гордыня ослепила тебя! Что ты наделал…

— А что, собственно, я наделал? Убрал вождя народа иревов: даже не убил, а просто вывел из игры!

— Дурак! Понимаешь? Ты даже не волхв, не колдун, а просто ничтожный, жалкий дурак!

— Нет, не понимаю!

— О Великий Творец!! Это я… Я всю жизнь… Половина князей Нааха женаты на дочерях моего дома, а другие мечтают об этом! Лишь три города из десятков хотят и могут сражаться: для остальных иревы милее собственных соседей! В крупнейших храмах жрецы уже тайно готовят печи для переплавки статуй, а ты!! Молчишь, колдун?! А ты знаешь слух, что выдают за древнее пророчество? Знаешь? Что Сеймону не суждено перейти границу Нааха! А я знаю даже, кто его придумал, чьи люди нашептали его сказителям, что бродят средь народа иревов! Потому и идут со мной пятьдесят верных воинов, чтобы Сеймон не споткнулся в пути и не упал… на собственный меч!

— Ты хочешь сказать, что знаешь, к кому перейдет твоя власть?

— Я хочу сказать, что ты глупец, Вар-ка! Власть Сеймона не перейдет ни к кому — ее просто не будет. А народ иревов поведет Вихап — сын Налана!

— И куда же он его поведет?

— Ты еще не понял? Вихап Налан — правая, разящая рука Сеймона. Он предводитель воинов, а воин — каждый ирев, кто не старик, не женщина и не ребенок. Мне продолжать дальше?

— Но… Ведь это же ты сделал! Зачем тебе понадобилось столько воинов?!

— Это начал не я! Или надо было запретить женщинам рожать детей?! Или, может быть, научить овец есть песок в пустыне?! Вооруженные, полуголодные люди за спиной — хороший аргумент в переговорах!

— Что же… Что же теперь?

— Да свершится воля Всевышнего и пребудет вовеки! Значит, Ему угодна война… Ты говоришь, кудесник, что внизу время идет быстрее? Как ты думаешь, с той площадки, где древний жертвенник, уже будет видно?

— Видно… что?

— Зарево, конечно. Вихап скорее всего ударит с юга — там много богатых городов. Большие пожары видно издалека. Не хочешь взглянуть?

— Не хочу. Должен.

На этот раз в окрестностях горы обнаружилось лишь несколько семейств полунищих пастухов, которые охотно объяснили, что вся жизнь давно уже бурлит не здесь, а на севере — на узкой полосе вдоль моря, которая называется страной Наах. Вар-ка потратил несколько дней, чтобы обзавестись глиняной флягой для воды, несколькими горстями сушеных фиников, и тронулся в путь.

Найти того, кого он искал, оказалось не так уж и трудно. Гораздо труднее было решиться на новый контакт, а потом выбрать подходящий момент. В конце концов это удалось.

— Приветствую тебя, великий Сеймон! Ох, и далеко же ты забрался!

— Ты опять здесь, волхв?!

— Да, я вернулся в эту реальность следом за тобой, но, честно говоря, ожидал встретить тут скорее твоих внуков, чем тебя самого!

— Не называй меня больше Сеймоном: он давно умер, но никто не знает, где его могила.

— Мне известно твое новое имя, но разреши пока пользоваться старым. Сколько же времени прошло после твоего появления здесь?

— Уже миновало пять лет с тех пор, как я, волею Всемогущего, вернулся в мир этот.

— А после того, как Сеймон… гм… умер и похоронен неизвестно где? С тех пор, как народ иревов перешел границу Нааха?

— Не знаю… Может быть, лет двести или больше. Сеймона помнят, но меня забыли.

— Согласись, это все-таки лучше, чем вернуться молодым лет через сорок. Здесь сразу поверили, что ты пророк, который полжизни провел в горах, общаясь с Богом?

— Я не нуждался в подаянии, и никто не спросил, где я был раньше.

— Понятно: вовремя прикопанный кувшинчик с золотом никому еще не был лишним, да?

— Такова воля…

— Стоп, Сеймон! Давай сразу договоримся о правилах игры, ладно? Ты служишь Единому Богу иревов, я не отрицаю его, но место и роль свою понимаю иначе. И ты это приемлешь, иначе не стал бы разговаривать со мной. Я, между прочим, пять дней был рядом неузнанный и ни за что не подошел бы, если бы не почувствовал, что ты сейчас сильно нуждаешься в поддержке или, может быть, в совете.

— Да, мне нужна помощь, но не от тебя!

— Тем не менее ты явно обрадовался, когда увидел меня, хотя ничего хорошего, кажется, я тебе не сделал. Ты считаешь меня колдуном, магом, волхвом и, вообще, плохим человеком. А вот я тебя плохим не считаю, хотя цели твои… гм… меня не убеждают. Получилось так, что я вмешался в дела этой реальности и теперь чувствую себя несколько виноватым и перед тобой, и перед людьми. Мои проблемы, конечно, тебя волновать не должны, но я готов еще раз попытаться помочь. Поправь, если ошибусь: ты искренне предаешь себя Вседержителю, но при этом остаешься вполне трезвым и в меру циничным политиком. Я правильно подобрал слова твоего языка? Вот так и давай общаться: у тебя вполне конкретные земные интересы, а у меня — свои. Может быть, мы окажемся полезными друг другу. И не надо демонстрировать передо мной твою готовность спрашивать у Бога разрешения, чтобы чихнуть или почесать в затылке!

— Мне кажется, волхв, что ты действительно посланник, только не Бога, а дьявола!

— А что, здесь уже утвердилось представление о сатане или дьяволе? Можешь считать меня кем угодно, только убивать не пытайся, ладно? Что стало с твоим народом, Сеймон? Хотя ты, конечно, уже не Сеймон: тот, кто вывел народ иревов из языческого рабства, умер, не перейдя границу страны, текущей молоком и медом. По пути сюда я пересек половину этой самой страны и не заметил избытка ни того, ни другого. Тут у вас даже не феодальная раздробленность, а… Ладно, я сформулирую иначе: это даже не страна, а кусок территории, находящийся на стыке границ древних могущественных государств. Здесь пользуются украшениями, инструментами и оружием, которые не умеют делать сами. Одним словом — провинция. Думаю, в конце концов кто-нибудь из соседей просто наложит лапу на ничейную территорию, и вся эта ваша возня благополучно закончится. Но это — мои догадки, фантазии, если хочешь. Для тебя, конечно, здесь центр Мирозданья. Так что же случилось за эти годы? И вообще, где он, твой народ? В этой долине собралась масса людей, в основном мужчин. Кажется, они намерены воевать друг с другом. Но я даже не могу понять, кто тут иревы, а кто нет!

— Когда вошел я в границы Нааха, показалось мне, что положен Всевышним конец народу нашему. Ты погубил его!

— Я?!

— Или — я. Мне следовало приказать убить тебя, как только увидел. Но ты околдовал меня.

— Давай потом померяемся виной. Люди погибли?

— Люди остались, но исчез народ. Языческое море поглотило его!

— А ты хотел, чтобы полукочевой народец пришел в страну, где тысячи лет живут оседлые племена земледельцев, и поглотил их? Извини, но, по-моему, так не бывает! Я даже думаю, что, если бы вторжение было мирным, как ты хотел, процесс пошел бы еще быстрее. И никто бы его не остановил!

— Мы несли свет знания об истинном Боге!

— Это, конечно, большое преимущество, но… Мы ведь говорили с тобой об этом? Или не с тобой? Вера в Единого Бога трудна для простых людей. Им нужны идолы, им нужно, чтобы все было понятно, весело или страшно, но обязательно доступно, чтобы не думать самому. Значит, не устояли иревы перед соблазном мертвых богов?

— В отчаянии бродил я по земле Нааха и об одном лишь просил Его: чтобы прервал Он дни мои, чтобы не видел я мерзости этой.

— И был услышан?

— Зазвучал Его голос в сердце моем: «Через тебя восстановлю я народ недостойный этот! Ты виноват, Сеймон, так искупи грех свой пред лицом моим!»

— Та-а-к! Думаю, речь идет не о физическом размножении: тебе пришлось бы жить сотни лет и иметь тысячи жен. Наверное, ты задумал некое действо, какую-то… гм… политическую акцию? Я не прав?

— Ужасны слова твои, волхв! Но…

— Значит, угадал? Тогда рассказывай, бывший Сеймон!

— Так слушай, волхв!

— Не слабо, Сеймон! Хотя ты теперь пророк Мишод. Пусть будет так… А что, Мишод, дал бы ты пожевать чего-нибудь бедному страннику? Да, лепешка сойдет! Тут в кувшине вода? Хорошо… Я сейчас попытаюсь своими словами пересказать то, что понял, а ты меня поправишь, ладно?

Лет двести назад вооруженные толпы иревов под предводительством Вихапа Налана вторглась в пределы Нааха. Они захватили часть территории и несколько городов. На этом боевой порыв иссяк, но в страну хлынули переселенцы, которые быстро распространились не только по завоеванной территории, но и по всей остальной. Те пятнадцать кланов, между которыми ты когда-то поделил землю Нааха, начали жить самостоятельной жизнью. Единого духовного или военного лидера не стало, и кланы занялись разборками друг с другом и с местным населением. Вскоре для многих чужие стали роднее своих со всеми вытекающими последствиями. Бывший Сеймон, когда возник из небытия под именем Мишода, сына Рагеба, с превеликим трудом обнаружил в маленькой, но густонаселенной стране остатки двух или трех кланов, которые смутно помнили, кто они такие, почему и зачем здесь оказались. Это правильно?

— Твои слова разрывают мне сердце!

— Какие мы нежные! Я же просто обобщаю твой рассказ. Итак: помучившись, ты решил, что ситуация небезнадежна и кое-кого еще можно вернуть на путь истинный. Правда, подходящие люди оказались не самыми богатыми и влиятельными, а, скорее, наоборот — униженными и обиженными. Нашелся среди них и лидер: молодой, честолюбивый, из хорошей семьи, но не имеющий другой возможности выдвинуться. Ты сказал этим людям, что они иревы, а все остальные — не иревы. Вместе с Ноедегом вы разрушили несколько жертвенников Маалам и построили новые — Единому Богу. Вам даны были многие знамения — молодец, сумел организовать!

— Как смеешь ты?!.

— А что в этом такого? Между прочим, тот Сеймон, который лично вывел ваш народ из рабства, на моих глазах превратил посох в змею! Правда, ненадолго. Я, кстати, тоже кое-что такое умею… Все, все!! Об этом молчу! Уже заканчиваю!

Ваша долгая совместная работа с Ноедегом привела к закономерному результату: обособившаяся группа, называющая себя иревами, перессорилась со всеми соседями, и теперь предстоит вооруженное выяснение отношений. Собравшиеся здесь толпы мало похожи на войска, так что, наверное, будет не сражение, а просто массовая драка. Извини, если обидел тебя чем-то!

— О, как хотел бы я видеть тебя побиваемым камнями!

— Но? Есть какое-то «но»? Говори, я слушаю!

— Восстали на нас поганые инимши с эродами, рамеды и томаши, едуки и атолаги, что поклоняются…

— Извини, рамеды — это те, кто с верблюдами? А они точно восстали? Это не вы их? Понятно…

— Нет числа их воинам, но верю я, что явит Господь мощь десницы своей и повергнет врагов к стопам нашим!

— Вот мы и подобрались к сути проблемы! Он, безусловно, мощь свою явит, но ему нужно… помочь… подготовить (правильно?), и, главное, надо устроить так, чтобы все поняли, чья мощь явлена и почему. Чувствую, что угадал, можешь не отвечать: для тебя, наверное, это почти богохульство. Когда должна состояться битва? Дней через пять? Вношу предложение: отправить меня погулять денек-другой среди тех и этих — с людьми поговорить, посмотреть, что можно придумать. Мне тяжело долго находиться в толпе, но придется терпеть — уж больно не хочется, чтобы вы опять резались!

— Омой руки свои и преломи со мной хлеб, странник Вар-ка!

— Ого, ты приветствуешь меня как дорогого гостя?! Что-то изменилось за эти три дня?

— Всевышний явил волю Свою и укрепил дух мой!

— Это, вероятно, надо понимать так, что есть хорошие новости? Слушай, тут Ноедег возле шатра крутится — отправил бы ты его куда-нибудь… к войскам. Дабы не услышал он и не усомнился в сердце своем. Или, лучше, посоветуй ему заняться сооружением жертвенника, сбором дров и подготовкой жертвы — ну как обычно у вас делается. А вечером накануне битвы ты вознесешь молитву, и все увидят, как само собой возгорится пламя.

— Но…

— Возгорится, не сомневайся! Я покажу тебе, как надо правильно просить об этом: сыпануть на дрова чудесного порошка, коснуться их волшебным предметом — и готово! Тут главное — бороду не спалить, но мы потренируемся. А зажигалку ты мне потом вернешь.

— Что говоришь ты?!

— Да ничего особенного! Не ты ли рассказывал мне, как Сеймон извлекал воду из ствола дерева? Как по его слову с неба падала живая рыба? А у тебя что, вера слабее? Дело, конечно, хозяйское: не хочешь — не надо!

— Я должен видеть!

— Все покажу и объясню, только убери сначала людей от шатра: не ровен час, увидят или услышат что-нибудь лишнее. А то ведь слаб пока в вере народ этот, правда?

— Всех отправил? Правильно! Так что у тебя за новости? Что за добрые знамения? Сны, наверное?

— Ты знаешь?! Многим воинам ночью являлся ангел и говорил, что на поле сем будет явлена мощь несокрушимая!

— Ангел не советовал им точить мечи, потому что они не понадобятся? И пусть к бою готовятся те, кто сомневается и не верит?

— Так говорил ангел Его, и многие слышали голос этот!

— Разумеется! А кто-нибудь может указать воина, который сам, лично, видел такой сон?

— Не знаю… Все говорят, что многие видели! Я прикажу разыскать…

— А вот этого — не надо! Раз все говорят, значит, так оно и есть! Или ты сомневаешься? То-то! Как же поживают ваши враги?

— Их стан в смятении! Там тоже видели сны о явлении мощи, что сокрушит их. И кроме того, перебежчики…

— Ага, появились и перебежчики! Много?

— Их сотни! Вражеский лагерь полон слухов!

— Уж-жасные, наверное, слухи?

— О да — для них! Будто эроды сговорились с рамедами против инимшей; томаши узнали, что атолаги и инимши хотят перейти к иревам, ибо бог их несокрушим, а едуки обвиняют эродов и томашей в том, что они хотят напасть на них в ночь перед битвой.

— А рамеды узнали совершенно точно, что все остальные сговорились и хотят отнять у них добычу?

— Именно так, странник Вар-ка!

— Да-а-а, случай, конечно, тяжелый. Нехорошо, когда люди вышли на битву и начинают ссориться между собой. Им в этом и помогать почти не надо: через недельку-другую они бы и сами передрались. Человек охотно верит, когда слышит именно то, о чем он и сам догадывается. Тут главное — не перепутать, кому что говорить. Но ты не гордись — твои иревы тоже хороши! И как это Ноедег с ними справляется? Одна радость — язык у всех почти одинаковый. Я даже думаю, что все вы здесь иревы с примесью туземцев, или наоборот — люди Нааха с примесью иревов. Жили бы дружно!

— Не может быть дружбы с народами, что приносят детей своих в жертву деревянным и каменным идолам!

— А настоящему богу, значит, можно? Ладно… Уводи своих людей по домам, Мишод! Не сам, конечно, — пусть Ноедег уводит.

— Но почему?! Враги наши… Наоборот: надо скорее ударить, пока они… не разбежались!

— Слушай, ты чего хочешь от всего этого? Моря крови?

— Мне не нужна кровь… иревов!

— Если тебе надо сплотить, явить и всех убедить, тогда слушай меня или сам придумай что-нибудь лучше. Требуется простое и понятное чудо? Так дай ему свершиться, создай такую возможность!

— Ты знаешь, как это сделать?

— Главное — не устраивать битвы. Если твои люди разнесут сейчас врагов по кочкам, то они решат, что просто оказались сильнее, и никакого чуда тут нет. А вот если противник будет поражен без вашего оружия, каждый поймет, что это явление мощи несокрушимой, которое обещал ангел! Получится наглядный урок и иревам, чтоб не гордились, и остальным, чтобы знали, кому поклоняться!

— Уж не смеешься ли ты надо мной, Вар-ка?

— Все еще не понял, Мишод? Тебе нужно просто все подготовить. Для этого не понадобятся тысячи воинов, а всего человек двести — триста. Ты уже знаешь, из кого их отобрать?

— Из тех, кто поверил знамению и не готовился к битве?

— Умница! Правильно! Вот через них-то Всемогущий и явит свою силу!

— Так ты предлагаешь… Просто голова идет кругом! Послушай, волхв, а ведь это может получиться! Достаточно только пугануть, и они… А народ пусть смотрит!!

— Хорошо бы, конечно, но надежнее ночью.

— Да, ночью вернее: они войдут в их стан и…

— Во-во, это самое! Что у вас есть: трубы, барабаны?

— Труб мало, они возьмут барабаны! И зажгут факелы!

— Тогда им придется нести с собой огонь.

— А это никак нельзя… сделать? Ну как с жертвенником?

— Ты вошел во вкус, Мишод! Нельзя! У меня только одна зажигалка — нехорошо таскать посторонние предметы в другие миры.

— Ничего страшного, это мы организуем. Есть способ: берется пустой кувшин…

— Вот и делайте! Ты уже придумал, что они будут кричать, когда зажгут факелы и начнут бить в барабаны?

— «Преданы мы в руки врагов наших!»? Нет, не то. «Меч Бога иревов поразил нас!»? Тоже не то… Может быть, просто: «Меч Всемогущего! Меч Всемогущего!»?

— Ты МЕНЯ спрашиваешь?! Как будто это я все придумал! В конце концов, там начнется буча, и никто потом точно не вспомнит, кто что кричал. Совет, конечно, я дать могу…

— Так скажи, мудрый странник Вар-ка!

— Ага, я уже и мудрый? Ладно! Если бы эту идею Бог послал не в твою, а в мою голову, я бы приказал воинам… Я бы разделил их на несколько групп и одним велел бы кричать: «Бей инимшей!», другим — «Эроды наших бьют!», третьим: «Рамеды нас предали!» и так далее! Но эта идея — твоя…

— Да, Всемогущий сподобил меня. Поэтому «Бей инимшей!» будут кричать иревы в одежде эродов и рамедов — те, которые умеют искажать слова, как эти язычники. А «Рамеды — предатели!» возопят воины в одежде инимшей и томашей, которые могут говорить как они. А…

— Погоди, Мишод! Избавь меня от подробностей! В конце концов, какое мне дело, кто и что будет кричать на самом деле, и как это все будет выглядеть для потомков? И уж тем более мне наплевать, кто и как подаст в темноте сигнал, чтобы твои люди начали шуметь одновременно со всех сторон.

— А мы отправим…

— Я же сказал — это ваши проблемы! Вот и решайте их с Ноедегом! И не забывай: до многого Ноедег додумается сам, или… Или ты поможешь ему понять, что он сам додумался. С помощью Всемогущего, конечно!

— Да, Вар-ка: ты или действительно Посланник, или…

— Перестань, Мишод! Ведь ты не глупее меня! За эти дни я устал, как собака. Давай так: когда уйдут ваши воины, я покажу тебе, как пользоваться зажигалкой, и отсыплю горючего порошка. Дальше фантазируйте сами (в смысле: понимайте волю Его и претворяйте), а я потом подойду посмотреть, что получилось. Ладно?

— Да будет так, странник Вар-ка!

Жертвенный костер давно прогорел, зола остыла, но запах горелого мяса сохранился — им пропитались кусты и камни вокруг. Рассвет уже наступил, однако дно долины еще оставалось в тени. Облаченный в униформу раба (то есть полуголый), Вар-ка ежился от утренней свежести и слегка завидовал Мишоду в его просторных и почти белых одеждах служителя бога. Спать хотелось неодолимо, но он крепился.

— Как успехи, Мишод?

— Все получилось! Ночью Ноедег сам отправился в лагерь врагов и чуть не опоздал: они начали драться друг с другом даже раньше, чем он подал сигнал. Сейчас мы увидим…

Лучи восходящего солнца наконец преодолели невысокую гряду холмов, образующую противоположный склон долины. От огромного стойбища иревов осталось только два десятка шатров и палаток, между которыми прохаживались часовые, охраняющие сон участников ночной операции. Лагерь языческой коалиции являл собой картину полного разгрома: всюду трупы, разбросанное оружие и снаряжение. Оставшиеся в живых разделились на плотные кучки, которые старались держаться друг от друга подальше. Кто-то приветствовал встающее солнце ритуальным плачем по мертвым, кто-то торопливо навьючивал груз на лошадей и верблюдов, кто-то уже двинулся по долине на юг, подгоняя животных и поддерживая раненых.

— Они уходят, Вар-ка!

— Можешь считать, что они бегут с поля боя. Но как много мертвых!

— Согласись, что несколько сотен убитых язычников все-таки лучше, чем тысячи павших.

— Соглашусь, хотя мне и сотни не нравятся.

— Честно говоря, мне тоже. Утешением может быть лишь то, что Господь явил всем свою силу. Надеюсь, что смогу растолковать людям: не нуждаются в оружии те, кто угоден Всевышнему, и бессильны мечи тех, кто поклоняется мертвым богам!

— Вот-вот! Народу иревов хватит ума в ближайшую сотню лет не пытаться это проверить еще раз?

— О да! Доказательство явлено однозначно.

— Среди твоих людей много любителей помахать мечом? Такие обычно находятся среди любого народа.

— Они есть, конечно, и это меня беспокоит. Ноедег мечтал о воинский славе… Придется потрудиться, чтобы сделать из него невоенного героя. Может быть, не мне, а ему надо было вчера встать у жертвенника и молитвой возжечь огонь?

— А не слишком ли это круто для предводителя воинов?

— Трудно сказать… До сих пор он слушал меня.

— Думаю, Мишод, что ты справишься: подберешь себе учеников, соберешь последователей. Доказательство утебя есть, и его должно хватить надолго. А я наконец покину твой мир и больше сюда не вернусь.

— Погоди, Вар-ка…

На противоположном водоразделе появился человек в доспехах. Он размахивал мечом и что-то кричал. С той стороны к нему подходили какие-то люди — все больше и больше. Они начали спускаться, и через некоторое время весь противоположный склон оказался заполнен многотысячной толпой, в первых рядах которой поблескивало оружие.

— Это кто такие, Мишод? Уж не ваша ли армия? Не сам ли Ноедег?!

Ответ явился даже раньше, чем он закончил вопрос: человек в доспехах опять что-то крикнул, и толпа устремилась на лагерь язычников. Несколько десятков воинов вырвались вперед, но внизу их догнали остальные, и все смешалось в единую человеческую массу. Прежде чем звуки слились в сплошной рев, Вар-ка успел понять слова, которые кричал предводитель и на разные лады повторяла толпа: «Предал Всесильный врагов в руки наши!»

Как зачарованный, смотрел Вар-ка на эту дикую давку и бойню. Ни о каком сопротивлении или отступлении не могло быть и речи. Человеческая лавина захлестнула лагерь и растеклась по долине, поглощая тех, кто пытался бежать.

Горло свело спазмом.

— Это ты, Мишод?!

— Не я…

Пророк стоял, воздев руки к небу. Он плакал.

— Опусти руки!! Опусти руки, гад! Ты же… благословляешь их!!!

— Да, Вар-ка. Иначе и ЭТА кровь будет напрасной.

К своей туманной горе Вар-ка возвращался долго: брел по дорогам, заходил в городки и деревни. Он умел казаться своим — добрым, ласковым и обычным. Большинство принимали его за раба, отпущенного на волю, или за разорившегося крестьянина. Он с ходу осваивал местные диалекты, с ним охотно делились едой и водой, иногда предлагали остаться работать на винограднике или пасти овец на нераспаханных склонах. Ему и самому иногда хотелось остаться.

Караван свернул на запад, и последние 20 километров Вар-ка пришлось идти одному. Правда, он вскоре почувствовал, что сзади тащится еще кто-то, но решил не обращать внимания — это какие-нибудь купцы или паломники. Он остановился передохнуть на склоне возле старого жертвенника и увидел, что к подножию приближается вереница груженых ослов. Животных сопровождало три человека. Внизу возле холмика, где когда-то стоял шатер Сеймона, маленький караван остановился и вскоре двинулся в обратном направлении. Животных теперь вели только два погонщика.

«А куда делся третий? Остался у подножия горы? Зачем? Уж не сюда ли — наверх — он собрался?» — заинтересовался Вар-ка и решил подождать.

Да, человек действительно начал подниматься на склон. Вар-ка узнал его задолго до того, как они встретились лицом к лицу.

— Приветствую тебя, Мишод — сын Рагеба, он же бывший последний Сеймон народа иревов!

— И я приветствую тебя, странник!

— Извини, не могу предложить тебе переломить хлеб, потому что у меня его нет. За каким лешим тебя сюда принесло?

— Мне не нужен «лешим», даже если он тут есть.

— Не обращай внимания: лешие — это герои сказок из другого мира. Я всего лишь хотел спросить, зачем ты сюда пришел.

— Я хочу… увидеть будущее своего народа.

— Та-а-ак! Значит, ты считаешь, что иревы, после учиненного побоища, опять стали (или станут?) народом, у которого есть будущее? Что ж, может быть, ты и прав. Только мне кажется, ты что-то недоговариваешь, а? Что там у вас случилось после великой битвы народов? Ноедег, да?

— Да, Вар-ка! Он стал силен и больше не хочет делиться властью.

— Этого можно было ожидать!

— Что-то такое я предвидел и готовился, как мог. Но… То ли я в чем-то ошибся, то ли Всемогущий избрал другой путь для возлюбленного народа.

— Ты продолжаешь настаивать, что этот народ возлюблен? Ладно… Тебя что, просто выгнали?

— Ужасны слова твои, странник! Я решил…

— Отказаться от борьбы?

— Воззвал я к Всевышнему и услышал ответ Его в сердце своем. Ему не угодна сейчас борьба двух вождей, раз оба они ходят под Его рукой. Один пусть уйдет, дабы не смущать распрей народ сей.

— И ты ушел сам, не дожидаясь, пока тебя втопчут в грязь или убьют? А сюда-то зачем полез? Забился бы в какой-нибудь глухой оазис, сидел бы там и думал о Боге — это, по-моему, прекрасное занятие.

— Волшебный туман, другое время… Может быть, Он покарает меня за это, но я хочу увидеть, что станет потом с народом иревов.

— Понравилось, значит? Решил в будущее заглянуть и узнать, чем свершения твои потомкам отольются? Только шутить с этой флюктуацией, с туманом этим волшебным — дело опасное. Можно ухнуть куда-нибудь или потеряться. Даже если я буду сопровождать тебя…

— Ведь ты не покинешь меня, странник Вар-ка?

— Ох-хо-хо! Навязался на мою голову! Куда ж я теперь денусь?! Ладно, давай сделаем так: мы с тобой выйдем из этой реальности, пропустим какое-то время и вернемся. Я возвращу тебя в родной мир, но ты пообещаешь мне, что больше в волшебный туман не полезешь.

— Верой своей клянусь, странник Вар-ка!

— Это серьезно. Но предупреждаю, что не смогу определить, сколько времени здесь пройдет. Может оказаться так, что в будущем своей реальности ты не обнаружишь ни народа иревов, ни…

— Нет!!! Бог не допустит этого!

— Будем надеяться! Ты не боишься?

— Веди меня, странник! Да поможет…

При этих словах пророк воздел руки к небу — широкие рукава сползли вниз, и Вар-ка увидел, что на его левом запястье ничего нет.

— Куда ты дел браслет?

Мишод грустно посмотрел на него и не ответил. Вар-ка догадался сам:

— Отдал реликвию Ноедегу в знак отказа от власти, да? Выкупил, так сказать, свою жизнь?

— Вот ты и дома, Мишод! Можешь осваиваться и творить дальше историю народа иревов.

— Я обоняю запах божественной жертвы!

— Да, похоже, твои люди возродили старинный жертвенник на склоне и недавно кого-то на нем сожгли. В общем, живи дальше сам, только не лазь в этот туман и других не пускай. Иревы, кажется, никуда не делись, а золотишко ты, наверное, не все истратил, пока был Мишодом. Так что не пропадешь!

— Не покидай меня, странник…

— Что еще? Я понимаю, что тебе непривычно и страшно в будущем собственного мира. Но тебе есть кому молиться, кого просить о поддержке и помощи. Если путь твой верен, ты получишь и то и другое — в этом я даже завидую тебе! Мне интересно, конечно, что здесь происходит, но чувствую, что пора уходить. Когда-нибудь потом, может быть, я и вернусь… Что ты так жалобно смотришь? Ты же сам хотел?!

— Я не понимаю… Все изменилось! Время… Сколько же… И эти люди!

— Ну знаешь ли! Конечно, здесь все изменилось: кусты опять на склоне выросли, и народец внизу копошится в странной для тебя одежде. Можно пойти и спросить у них, сколько лет прошло с тех пор, как народ иревов под предводительством Ноедега разгромил проклятых язычников. Но, думаю, они не ответят: у вас и раньше не было внятного летосчисления, и теперь, наверное, нет. Я бы тебе посоветовал вообще не связываться с теми, кого ты видишь внизу, — это какие-то знатные люди с охраной и свитой. Сделай, как в прошлый раз: прикинься кем-нибудь попроще, подучи язык, если он изменился, и начинай потихоньку входить в курс событий. Со временем, может быть, найдется, к чему тебе приложить свои неистраченные силы.

— В прошлый раз… Три года бродил я среди народа Нааха слепой и беспомощный, словно недавно рожденный ягненок. Отчаянием и болью исполнено было сердце мое! Лишь потом открыл Всемогущий глаза мои.

— Вот и теперь откроет — рано или поздно! Или ты хочешь, чтоб облегчил я муки твои?

— О, странник!..

— Ладно, попробую! Но учти: если они меня убьют — просто так, на всякий случай — на тебе будет кровь моя! Впрочем, это — шутка, не бери в голову!

Вар-ка вздохнул и почесал покрытый шрамами затылок: «Вот так всегда: планируешь одно, а получается… Ведь не собирался же здесь тормозиться: думал, что отведу этого Мишода-Сеймона домой и пойду наверх, к Николаю. Так ведь нет! Опять нужно… И что: снова изображать раба в юбке из шкуры? О, придумал! Надо забрать у Мишода его верхнюю накидку — по ходу дела можно будет из нее что-нибудь изобразить!»

Вар-ка ушел вниз по знакомому и уже надоевшему склону. Он вернулся только под вечер: под мышкой стопка тонких жестких лепешек, а в руке кувшин с обколотым горлышком.

— Ты тут еще не совсем скис, Мишод — странник во времени?

— В молитвах провел я день этот, ибо было исполнено трепетом сердце мое!

— Тогда советую слегка наполнить и желудок — это помогает. Тем более что я предвижу для тебя здесь большие трудности. Не пришлось бы тебе начинать новую жизнь с самого низа — от нищего или вольноотпущенного раба без роду-племени!

— На все воля Творца Всемогущего! Но что случилось? Как здесь…

— Ты жуй лепешки, Мишод! Меня внизу покормили — это все тебе. Понимаешь, похоже, мы ухнули в будущее лет на триста-четыреста.

— ?!

— Ну я думаю, здесь сменилось поколений двадцать. И появилась традиция отслеживать родословные. Так что, если ты не сможешь перечислить с десяток своих предков и полсотни родственников, тебе очень трудно будет доказать, что ты порядочный человек. Этот вопрос тебе надо будет продумать как следует, если ты хочешь занять достойное место в обществе!

— Что узнал ты, странник Вар-ка? Не томи!

— Дело твое, Мишод-Сеймон, не погибло, а живет в веках. Я дам тебе общую картину, а с подробностями сам разбирайся. После того безобразия, которое мы с тобой (да-да: именно МЫ!) учинили, в памяти народной сохранилось много событий, только хронология, как обычно, хромает. Народ иревов выделился, обособился и медленно, но верно стал поглощать, вытеснять и растворять соседей. Но это — мое понимание процесса, а люди рассказывают о длинной веренице военных и невоенных вождей, о всяческих битвах. Иревы то уклонялись от своего бога, и он их за это наказывал, то возвращались на путь истинный и вновь становились сильны. В конце концов они стали преобладающим населением Нааха и даже завели себе царя — не священника, не военного, а нормального владыку, как у всех!

— Но это ужасно! По древней клятве не могут иревы ходить под рукой иного владыки, кроме Всемогущего!

— Как я понял, этот вопрос долго оставался спорным: кое-кто так и не принял власть земного царя. Тем не менее иревы создали свое государство, и им должен был кто-то управлять. Таких царей-владык было несколько, и большинство из них не страдало особой праведностью перед лицом Бога: власть — это такая штука… Зато они построили огромное роскошное святилище — храм бога иревов, и повелели молиться и приносить жертвы лишь в нем. Выделились касты потомственных священнослужителей и людей власти (интересно: к кому ты-то примкнешь?). В конце концов единое государство разделилось, а потом его и вовсе растоптали соседи.

— Карающая длань Всемогущего неотвратима!

— Можно, конечно, считать и так. Помнишь, когда-то я говорил тебе, что эта страна только вам кажется центром мира, а на самом деле это, наверное, окраина соседних цивилизаций? Ну и случилось то, что должно было случиться: как только здесь накопилось хоть что-то, из-за чего стоит вести армию через пустыню, вас стали завоевывать и грабить. Последний раз Наах завоевал царь Айлона, храм разрушил, а народ угнал в свою страну.

— Иревы вновь в рабстве язычников?! Сердце мое готово разорваться: неужели Господь сохранил Сеймона, дабы вновь вывел он народ сей из рабства? 0-о-о!..

— Ты бы, конечно, их вывел, но, увы…

— Говори, говори, Вар-ка!!

— Не переживай так, Мишод! Я же тебе объясняю: твой мир сильно изменился, и ты должен спокойно во всем разобраться. А то кинешься сразу кого-то откуда-то выводить и таких дров наломаешь! Еще хорошо, если тебя просто сочтут самозванцем и забросают камнями! Слушай дальше.

Во-первых, пока тебя не было, иревов не один раз угоняли в рабство, а во-вторых, в данном случае угнали не всех, а только самую верхушку — людей знатных, богатых и грамотных. Ну и, конечно, священников. Это их-то ты собрался выводить?! Да ты даже писать-читать не умеешь! А мелкий народец — пастухи, земледельцы — они в основном так в Наахе и остались, никто никуда их не угонял. Те же, кто попал на чужбину, судя по всему, неплохо там устроились: прошло всего несколько поколений, а кое-кто уже оказался среди приближенных айлонского царя. Да и священники, похоже, не бедствовали.

— Под властью языческого владыки?! Среди мерзости мертвых богов?! Что говоришь ты, Вар-ка?

— Слушай, Мишод, давай я расскажу, что узнал, — и разбирайся ты с ними сам, ладно? Под властью или не под властью, но у священников в Айлоне нашлись и время, и деньги, чтобы собрать воедино и записать на чем-то все те исторические сказания, которые раньше заучивались наизусть и передавались из поколения в поколение.

— Но…

— Не знаю! Не знаю, на каком языке и какими знаками они это все написали. На Священных Плитах значки были такими же, какими писали в той стране, откуда первый Сеймон вывел иревов. Потом иревы, кажется, вообще писать разучились. Теперь, наверное, снова научились. Я не понял, что за дела творились при дворе царя Айлона, но он разрешил желающим из иревов вернуться и восстановить свою страну. Может быть, царь признал бога иревов или просто решил укрепить окраину своего государства, но он выделил на это дело деньги и кое-какие стройматериалы. Восстанавливать столицу Нааха поручено Намии, сыну Ахода. Этот Намия благополучно прибыл в Наах и обнаружил здесь полный развал и запустение. Оставшийся народ измельчал, ударился в язычество, и организовать всенародную стройку Намии не удалось даже с помощью айлонского золота. Тогда он, по совету глав основных кланов, обратился к священникам, живущим в Айлоне. Он попросил у них помощи в возрождении страны и народа иревов. Ему не отказали: Озра — один из самых авторитетных книжников — едет из Айлона и везет свиток. Здесь, на нейтральной территории, у них назначена встреча. Как я понял, Намия хочет ознакомиться со Священным Свитком прежде, чем Озра будет читать его народу. Если тебе интересно, могу высказать предположение, что они просто будут делить власть.

— О мудрый странник Вар-ка, ведь ты говорил с людьми… Может быть, ты сможешь… Может быть, ты запомнил, какие кланы обрели ныне силу?

— Имена, фамилии, явки? Попробую вспомнить…

Вар-ка тужился минут десять, пытаясь восстановить в памяти цепочки имен: кто кого родил и в какой последовательности. Наконец Мишод остановил его, радостно хмыкнув. Он прямо светился от счастья:

— Род Сеймона жив и ходит под рукой Всемогущего!

— Интересное дело: а почему ты в прошлый раз не воспользовался своими семейными связями?

— У дверей дома потомков моих стояли идолы…

— Понятно: не захотел связываться с такой родней. Зато теперь можешь считать этого Озру дальним родственником близкой родни потомков твоих потомков. А знаешь, почему они назначили свою встречу именно здесь? И даже сожгли жертвенного бычка на старых камнях? Потому что Озра провел целое расследование и установил, что именно с этой горы Сеймон когда-то принес Священные Плиты — первый, так сказать, письменный договор с богом. Так что, в принципе, можешь к ним спуститься, сказать, что ты и есть тот самый Сеймон, и попросить почитать тебе Свиток.

— Конечно, я так и сделаю!

— Ты что, шуток не понимаешь?! Идет политическая игра: тебя к ней и близко не подпустят! Сиди и не рыпайся!

— Кажется, я слышу голос Всемогущего в сердце своем: «Ты должен идти, Сеймон, и через тебя верну я к жизни заблудший народ сей!»

— Опять желаешь творить историю? Ну и твори! А я пошел. Будем прощаться!

Он даже не столько спешил увидеть Николая, сколько хотел наконец вырваться и начать освобождать память от груза ненужных ему подробностей жизни этого мира. Уже поднявшись наверх, в белесое марево межвременья, Вар-ка вспомнил еле заметное чувство вины, исходившее от Мишода-Сеймона при прощании. Его охватило смутное беспокойство: что-то он сделать хотел, но забыл… Что?

Вар-ка вспомнил, тут же бросил рюкзак и побежал обратно вниз: он забыл забрать зажигалку!

«Ну конечно: Мишод помнил о ней, но промолчал и поэтому чувствовал себя слегка виноватым. Чем это может грозить? Да скорее всего ничем: с ее помощью покажут пару-тройку чудес, а потом уничтожат. Или сделают из нее священную реликвию, но… Но все равно надо забрать, как говорится, от греха подальше! И никогда больше не таскать с собой такие вещи! Ч-черт, сколько же там могло пройти времени? Несколько часов?»

По всей видимости, здесь прошло не 2-3 часа, а, наверное, день-два или больше. Недалеко от жертвенника теперь красовалась роскошная палатка, сшитая из разноцветных полос тонкой материи. Внутри кто-то бубнил незнакомым голосом, а у входа стояли два огромных темнокожих охранника в набедренных повязках до колен, с короткими мечами на поясе и с копьями в руках. Этих ребят Вар-ка видел в свите Озры. Он не пытался заговорить с ними, так как решил, что они не местные. И, как оказалось, правильно сделал: в ответ на приветствие один из воинов продемонстрировал свой рот — языка в нем не было.

Голос гостя, однако, услышали в палатке и отдали приказ пропустить. Пришлось идти…

Отправившись на разведку, Вар-ка притворился несчастным путником, который отстал от своего каравана, заблудился в пустыне и был ограблен разбойниками. Он общался со слугами и господ видел только издали, но теперь их узнал. Вокруг роскошного блюда с фруктами на низких скамеечках восседали Намия, Озра и… Сеймон! Да-да, именно Сеймон, а не какой-то там малоизвестный Мишод — это видно без очков! Кроме того, в палатке присутствовали еще два полуголых темнокожих охранника — тоже, вероятно, немых.

Вар-ка успел заметить возле Озры несколько свитков — длинных полос то ли бумаги, то ли пергамента, намотанных на короткие палки с резными набалдашниками — и склонился в поклоне. Разгибаться он не спешил, так как пытался почувствовать эмоциональное состояние присутствующих: «Похоже, что Озра с Сеймоном исполнены горделивой радости, а Намия пребывает в унынии. Неужели эти двое успели скорешиться против него?»

— Тот ли это человек, о котором говорил ты, великий Сеймон?

— Это, безусловно, он, мудрейший Озра. Имя его — Вар-ка.

— Преломи с нами хлеб, странник… Вар-ка. И подними глаза свои, ибо унижающий себя — да возвысится!

Вар-ка разогнулся, медленно шагнул вперед, злобно взглянул на Сеймона и протянул руку ладонью вверх. Сеймон смущенно отвел глаза. Пришлось смотреть на Озру. Это продолжалось неожиданно долго. Наконец книжник заговорил:

— Почему-то мне кажется, странник, что ты очень умен, а робость твоя фальшива, как эта вага, сделанная из глины и покрытая позолотой. Не стоит пытаться обмануть старика. Догадался ли ты, о чем я хочу спросить?

Взгляд, который при этом Озра кинул на Сеймона, мог бы не понять только полный дурак.

— Да, господин! И отвечу сразу: твой гость рассказал тебе правду.

— Откуда тебе это известно? Ты же не слышал!

— Он рассказал тебе правду потому, что ему незачем обманывать мудрейшего Озру.

— А ты? У тебя есть повод для лжи?

— О да, мудрейший… — умышленно затянул паузу Вар-ка. — Но я не стану обманывать, если ты не заставишь меня. Твой гость — великий Сеймон — знает, зачем я пришел. Мне нужно всего лишь получить это и уйти. Прошу: не препятствуй мне, господин!

— Это правда, что ты прикасался к Священным Плитам? Что был ты рядом с Сеймоном, выводившим иревов из рабства?

«Ну начинается! — уныло подумал Вар-ка. — Зачем Сеймон, он же Мишод, это все разболтал? Хотя, с другой стороны, Озра очень силен, и врать ему трудно. Ох, не нравится мне все это!»

Он уставился в глаза книжника, сделал глубокий вдох и медленно выдохнул:

— Мудрейший Озра! Все мы ходим под рукой Всемогущего и исполняем свое служение по силам и пониманию своему. Да, мне даровано счастье быть, видеть и помнить. Но этот дар — мой. Это — мой груз, моя боль. Ты хочешь разделить мое служение? Принять мою ношу? Я лишь простой и грубый инструмент в Его мастерской, твоя же мудрость всем известна — не есть ли гордыня требовать большего? Или ты сомневаешься в том пути, которым идешь? Я не хочу обманывать тебя, но не могу и сказать правду. Не потому, что ты захочешь доказательств: просто мое знание лишнее здесь, ведь не история учит людей, но лишь Бог дарует познание.

Вар-ка говорил и накатывал на собеседника волну собственной воли: «Перестань, отстань, оставь меня в покое, я не слабее тебя, но я нейтрален и не несу ни зла, ни добра». Книжник ощутимо сопротивлялся, и осталось неясным, удалось его осилить или нет. Похоже, он с самого начала не собирался всерьез проводить расследование.

— Трудно не согласиться с такими словами, странник Вар-ка. Нам ли, ничтожным рабам, пытаться постичь высший замысел? Знаем мы лишь, что ничто не бывает помимо него. Ты привел к нам Сеймона, который умер давно, и был оплакан, и не знал никто, где он похоронен. Теперь узрели мы, что не был мертв великий Сеймон. Он вернулся к народу иревов, дабы вновь направить его на путь Единого Бога, дабы поднять его из языческой мерзости к покаянию и прощению. Ты считаешь себя инструментом в руке Всемогущего, так останься и раздели труды наши. Может быть, твоими устами произнесет Он слово свое?

По сути дела, это была ответная атака — воля против воли. Тут все сразу: и признание чужой силы, и угроза, и предложение союза — черт-те что, и все в одном стакане! Вар-ка демонстративно отказался от сопротивления и опустил глаза — конфликт ему сейчас совершенно ни к чему.

— Ты хочешь ознакомить меня?..

— Эти свитки найдены в храме Единого Бога на пятый год правления праведного царя Майсола. Народ иревов вскоре ушел с пути истинного, и дарованные ему откровения остались сокрытыми. За грехи свои отданы мы были на поругание язычникам, что разграбили и унесли реликвии храма. Но милость Всемогущего безгранична: Он сохранил бесценные свитки и даровал мне счастье вернуть их народу иревов.

Озра смотрел на него очень внимательно, и Вар-ка понял, что лучше не отказываться: «Зачем же ему это нужно?»

— О, мудрейший, мне ли, ничтожному, комментировать священные тексты? Я могу лишь внимать в трепете души своей…

— Так садись с нами и слушай, странник Вар-ка!

Книжник положил себе на колени один из свитков, а Намия, храня молчание, обреченно вздохнул. От него веяло усталостью и раздражением, которое он вынужден скрывать.

Старик, похоже, знал содержание свитка почти наизусть и не столько читал, сколько следил за реакцией слушателя. Текст, изобилующий повторами и длиннотами, повествовал о судьбе иревов, вышедших из языческого рабства. Это было не начало и не конец истории, а кусочек из середины: то ли Озра взял именно этот свиток из многих случайно, то ли выбрал с каким-то умыслом. Он явно чего-то ждал от Вар-ка, а тот не знал, как реагировать и, вообще, стоит ли это делать. Конечно же, текст был не древним, а достаточно свежим, может быть, самим Озрой и составленным — вон у него какая мозоль на последней фаланге среднего пальца правой руки.

Когда первый свиток был перемотан в обратную сторону, воцарилось напряженное молчание: Намия тоскливо смотрел в сторону, Сеймон беспокойно ерзал, а книжник уставился на главного слушателя.

«Что ж, придется комментировать», — смирился с неизбежным Вар-ка.

— Велика и неисчерпаема милость Всемогущего, но не всякий способен постичь ее — лишь тот, кому дарована частица божественного знания. Мудрейшему Озре, когда он будет читать этот свиток народу, наверное, нужно будет растолковать людям смысл слов о домах и виноградниках, которыми владели бредущие по пустыне иревы?

Вар-ка изобразил интонацией своего голоса полнейшее смирение, но в глаза Озре посмотрел с неприкрытым вопросом: «Ты этого хотел?»

Книжник ответил целой вспышкой эмоций, хотя ни один мускул на его бородатом лице не дрогнул: гнев, удивление, удовлетворение — да, примерно этого он и хотел!

В следующем свитке подробнейшим образом излагались правила организации праздников, совершения обрядов и жертвоприношений, иерархия священников, их одежда, порядок действий в том или ином случае. Это было уже слишком, и Вар-ка сделал еле заметный протестующий жест рукой. Книжник заметил, понял и прекратил чтение.

— О, мудрейший Озра, не следует слышать это ничтожному страннику, который не принадлежит даже к народу иревов!

Прозвучало не очень убедительно, но книжник возражение принял. У него явно была какая-то другая цель, к которой он двигался медленно, но неуклонно. Озра внимательно посмотрел на Намию, Сеймона и взял свиток, лежащий чуть в стороне. Читал он все так же медленно и монотонно:

— «…И сказал Всемогущий устами пророка: „Пусть не будет осквернена дарованная вам страна мерзостью народов, поклоняющихся богам каменным и деревянным. Женщин их не берите себе и своих не отдавайте им. Не ищите мира с чтящими мертвых богов, чтобы не усилились они и не пожрали вас в земле этой. Ничтожество и слабость ваши оттого с вами, что смешали семя с языческой мерзостью не только пасущие и сеющие, но и священники, и начальствующие. Удалите же от себя всех жен народов чужих, всех детей, что рождены ими в домах ваших…“»

Дальше следовало подробное описание репрессий, которые следует применить к тем, кто не согласен.

На сей раз чтение вялым жестом прервал Намия:

— Мудрейший, ты не убедишь меня, даже если прочитаешь этот свиток еще десять раз! Прошло два года, а храм и столица только начали подниматься из пепла. Нужно золото, серебро — и много, а ты отталкиваешь руку дающих! После оглашения свитка ни Аходы, ни Тураги не дадут ни монеты!

— Зато Элоды и Манивы откроют свои хранилища: в этих кланах нет языческой крови! Или ты озабочен судьбой своих?

— Ломевы чисты перед лицом Всемогущего! Среди нас нет людей с чужой кровью… Почти нет. Но дело не в этом: я понимаю, что ты хочешь усилить кланы священников, которые поддержали тебя. Не возражай! Пусть так и будет, но сделай это позже. Пока царь Айлона милостив к народу иревов, мы должны отстроить хотя бы несколько основных городов, восстановить храм. Правитель стар, и неизвестно, как на все это посмотрит новый владыка. Сейчас на стройках работают все, кто согласен трудиться за деньги, а ты хочешь…

— Нет! Твой труд и потраченное золото имеют смысл, только если это будет делом народа Единого Бога!

— Да где же ты видишь его?! Ты же никогда не был в Наахе! Это давно уже не наша страна, и те, кто живет в ней, — они кто угодно, только не… Ты же знаешь, что настоящих иревов остался десяток кланов, да и они живут в Айлоне, и сюда их не заманишь!

— Не может исчезнуть народ наш без воли на то Всемогущего! По моим сведениям, в Наахе еще остались люди, помнящие клятвы своих предков. Мы призовем их, и они станут нашей опорой!

— Хочешь устроить войну с соседями, как когда-то Ноедег? В то время это дало хороший результат, но сейчас здесь все изменилось.

— Я внимательно слушал рассказы о жизни в Наахе — и твои, кстати, тоже. Здесь не с кем воевать, потому что враг внутри нас! Ты еще молод, Намия, глаза твои остры, но видишь ты лишь то, что лежит перед тобою. Дарованная нам земля иссохла. Она десятки лет пребывает в мерзости запустения. Если оросить ее, она вновь наполнится жизнью, но среди сорняков ты уже не отыщешь хлебного колоса! Так отделим же сейчас…

Спор продолжался еще минут двадцать. Впечатление было такое, что оппоненты не в первый раз повторяют друг другу свои доводы. Вар-ка уже начал догадываться, зачем Озре понадобился и Мишод-Сеймон, и он сам — весы! Ничего хорошего в этом не было.

— …не так ли поступил когда-то пророк Мишод, сын Рагеба, благословивший Ноедега на битву?

Вопрос был обращен к Сеймону, и тот, поколебавшись, ответил:

— Обливается кровью сердце мое, и исполнена скорби душа. Жестоки слова Священного Свитка, но… Всемогущий водил рукой написавшего это!

«Та-ак! Вот и гирька на чаше весов! — безрадостно утвердился Вар-ка в своей догадке. — Интересно, Сеймон вполне искренен, или надеется получить признание и авторитет за поддержку Озры? Скорее всего тут и то, и другое, и чего больше — не ясно, хотя мужик откровенно страдает. Но это, в конце концов, его проблемы, а мне-то что отвечать?!»

— Что же скажет нам странник Вар-ка?

— Понимаешь, мудрейший Озра… Мой разум слаб и полон сомнений, но я уверен: не угодны Богу ни горе, ни кровь — ни своих, ни чужих! Все ходят пред ликом Его, и познавшие истину должны нести ее свет тем, кто прозябает во тьме.

Книжник был откровенно разочарован, но еще не потерял надежды:

— Говори, странник, говори!

— Мне кажется, что и мудрейший Озра, и почтенный Намия, и великий Сеймон просто неправильно поняли смысл, заключенный в словах этого свитка. Речь идет не о том, чтобы изгнать всех чужих и отгородиться от них. Этих чужих нужно делать своими, не терпеть рядом мерзость язычества, а истреблять ее проповедью истинной веры!

— Разве? — усмехнулся старик. — Наверное, ты невнимательно слушал. Что ж, я готов прочитать еще раз!

Вар-ка и сам понимал, что говорит ерунду, что ничего он никому не докажет, но не мог удержаться и продолжал:

— Я долго жил в другом мире, похожем на этот. То понимание божественных слов, которое предлагает мудрейший Озра, называется там «геноцид» или «этническая чистка». Эти слова означают величайший грех пред лицом Всемогущего! Я молю вас: не преступайте путей Его, ибо проходят они сквозь все сотворенное!

Книжник сокрушенно покачал головой:

— Обидно и горько мне, почтенный Намия, но ты оказался прав: эти люди — жалкие колдуны и мошенники. Ты догадался, конечно, что я лишь проверял их, — и все равно мне обидно и горько!

С этими словами Озра слегка приподнял указательный палец. Что-то мелькнуло перед глазами и едва ощутимо коснулось шеи: «Диспут окончен, господа!»

С безошибочностью настоящего пророка Вар-ка понял, что немедленно умрет, если сделает хоть малейшее движение. Он скосил глаза на Сеймона и обнаружил, что тот оказался в точно таком же положении. С самого начала светской беседы темнокожие охранники расположились за их спинами, где и стояли неподвижно, как статуи. Сначала это слегка раздражало Вар-ка, но воины не излучали никаких эмоций, и он в конце концов перестал обращать на них внимание.

Неизвестно, как там у них в Айлоне принято обходиться с самозванцами, но сейчас Сеймон застыл с выпученными от ужаса глазами: на шею ему была накинута тонкая удавка, концы которой держал в руках охранник за его спиной. Это была или струна, или нечто подобное, чем можно даже не пережать, а просто перерезать шею.

Немая сцена длилась не более трех-четырех секунд, потом в палатку вошли еще два воина. Прежде чем на голову Вар-ка надели мешок, он успел увидеть, как мудрейший Озра брезгливо швырнул к ногам Сеймона… зажигалку!

Мешок плотно завязали на шее чуть выше удавки. Потом стали вязать руки и ноги, а когда с этим закончили, струну с шеи убрали. Вар-ка попытался сосредоточиться и внушить тому, кто вязал его, что он, мол, хилый, слабый и никуда не денется, но не успел — вязка получилась плотной и жесткой.

Из палатки его выносили в четыре руки, а потом, похоже, взвалили на спину кому-то одному и потащили дальше. Дышать с передавленной шеей было и так трудно, а в мешке к тому же оказалась то ли пыль, то ли какая-то труха. Вар-ка терпел сколько мог, а потом все-таки чихнул. Чужая спина под ним дрогнула, две сильных руки ухватили его за плечи, подняли, поставили на связанные ноги и… Скорее всего это был удар кулаком в основание черепа.

Когда он очнулся, вплотную перед глазами был серый шершавый камень. Вар-ка лежал лицом вниз, и мешка на голове не было. Он прислушался к окружающему миру и понял, что пребывает в полном одиночестве. Голова сильно болела, и пришлось долго внушать себе, что с ней все в порядке. Это помогло, но не сразу и не полностью. Потом он перевернулся лицом к небу и не увидел его: вокруг было знакомое белесое марево.

«Все понятно: мудрейший Озра не решился меня убить, а просто приказал выбросить пришельца туда, откуда тот пришел. Интересно, что он сделал с Мишодом-Сеймоном?»

Веревка на руках оказалась удивительно прочной, и пришлось изрядно помучиться прежде, чем удалось перетереть ее о зазубренный край большого обломка андезита. С ногами было уже проще.

Глава 3 Примитивный мир

Вар-ка смотрел в даль нового мира и с наслаждением дышал полной грудью: «Вот это по мне, вот это мне нравится!» Он только сейчас понял, как сильно соскучился по настоящим горам и лесу. Пора, конечно, возвращаться на базу, но так хочется хоть немного пожить в нормальной реальности, чтобы не город и не пустыня! Он не станет здесь задерживаться — просто немного отдохнет.

Нежаркое солнце освещало пологие отроги гор, поросшие лесом, за ними вдали расстилалась равнина. Прямо под ногами начинался каменистый водораздел, свободный от растительности, — иди себе да иди! «И люди тут, кажется, есть, но немного и далеко. Чем-то даже напоминает родную реальность. А что? Может быть, вон по тому гребню мы с Зик-ка когда-то уходили от погони? Только горы тогда были выше, ущелья глубже, а настоящий лес кончался где-то там, а здесь уже и кустов почти не было. Впрочем, в параллельных мирах, по идее, все и должно быть похожее».

Что ж, раз такое дело, раз сами горы его приглашают, то он пойдет! Обувь цела, одежда, в общем, по сезону, нож и спички на месте. Он будет идти по этому гребню до вечера, а потом спустится вниз к воде и добудет еду: птичку, рыбку, зверька. Или лягушку, или улитку — не настолько же он одичал за последние годы, чтобы не прокормиться в летнем лесу!

Близость людей Вар-ка почувствовал к вечеру второго дня: они где-то тут, за последним водоразделом. Он заночевал у ручья, а утром поднялся наверх. Открывшийся вид его озадачил, и он не меньше часа бродил по гребню, пытаясь понять, что же это такое. А когда понял, начал спускаться так, чтобы его услышали и увидели издалека. Это были раскопки! На склоне, обращенном к равнине, велись археологические раскопки!

Вар-ка шел по лесу и специально наступал на сучки, обламывал по пути сухие ветки — пусть никто не подумает, что он крадется! В итоге оказалось, что старался он напрасно: никакой охраны вокруг участка не было и в помине, заметили его только у самых домиков.

Судя по общему удивлению, пришельцу здесь неоткуда было взяться, а его внешний вид всем казался странным. В ответ на вопросы Вар-ка нес чушь на разных языках, жестикулировал, улыбался, ласково заглядывал в глаза и изо всех сил старался внушить окружающим, что ничего необычного в его появлении нет. В конце концов ему это удалось: собравшийся народ постепенно утратил к нему интерес и вернулся к своим делам. Высокий мускулистый парень в пыльных шортах провел его в один из домиков, выложил на стол несколько коробочек с едой, указал на пустую кровать и ушел. Вар-ка осмотрел помещение, вскрыл одну из коробочек, съел нечто, похожее на котлету, и отправился бродить по территории, тепло улыбаясь всем встречным.

Возле неглубокой широкой ямы два загорелых парня отгребали подальше от края отвал земли. Вар понаблюдал за ними, потом взял свободную лопату и тоже начал откидывать землю. Ребята одобрительно закивали, оставили свой инструмент и полезли в яму, где на плоском дне из грунта торчали края каких-то черепков и костей. Вар-ка снял рубашку, завязал рукава на поясе и продолжал работать один. Через полчаса он закончил, кивнул парням и пошел дальше.

Крупная полногрудая девица в узких шортах и символическом лифчике уныло перетаскивала какие-то свертки из большой груды к низкому прямоугольному контейнеру. Обворожительно улыбаясь, Вар-ка жестом показал, что, мол, давай я буду таскать, а ты только укладывай. Девушка согласно тряхнула выгоревшей на солнце гривой, и процесс пошел веселее. Потом она потащила его к другой яме и стала показывать, как упакованные в прозрачную пленку обломки нужно обкладывать ватой, заворачивать в бумагу и надписывать на ней тот же значок, вероятно, инвентарный номер, что и на внутренней упаковке. Через некоторое время девица что-то проговорила, встала и скрылась в одной из ям. И не вылезла оттуда, пока Вар не подписал последний сверток.

В общем, нетрудно было понять, что тут масса всякой скучной работы, которую никто не хочет делать добровольно. Это Вар-ка вполне устроило, и вскоре он был уже нарасхват: отгрести, перетаскать, снять верхний слой грунта, упаковать. Молодежь, учуяв халяву, звала его то туда, то сюда и даже спорила, кому он будет помогать раньше. Вар-ка всем улыбался и демонстрировал свою сноровку. Через несколько часов он заговорил, и это было воспринято как нечто само собой разумеющееся.

По окончании рабочего дня молодые люди дружной гурьбой отправились купаться, а Вар-ка удалился в лес и попытался обобщить свои впечатления: «На раскопках задействовано человек пятьдесят, большинство из которых составляет учащаяся молодежь, парии и девушки. Ими командуют дяди и тети среднего возраста, являющиеся, вероятно, преподавателями и научными сотрудниками. Общее руководство осуществляют три седовласых патриарха, перед которыми все трепещут. О деньгах или каком-то материальном вознаграждении за работу разговоров практически не ведется, еда не нормируется. Бытовой мусор на участке и в окружающем лесу отсутствует. Непонятно, откуда берется энергия, но в жилых домиках есть электричество и даже горячая и холодная вода.

А еще деталь, которая не сразу бросается в глаза: похоже, что все постройки, оборудование помещений, бытовые предметы и рабочие инструменты выполнены из одного и того же материала, который почему-то обладает разными свойствами. Привычные швы, стыки и крепления отсутствуют: даже обычная лопата кажется отлитой (или выращенной?) целиком».

Все это очень забавно и мило, но гораздо интересней было другое. Вар-ка провел целый день в окружении людей, в почти постоянном общении с ними, но не чувствовал обычной в таких случаях усталости: «Наверное, это из-за чрезвычайно низкого уровня взаимной агрессивности, отсутствия подозрительности и темных страстей. Можно предположить, что я оказался в кусочке очень продвинутого общества, в котором мало что препятствует удовлетворению людских потребностей».

Кроме того, ему не давал покоя пейзаж. Никак не покидало ощущение, что и этот склон, и эту равнину, и даже эту речку он уже где-то видел, видел, когда все это было таким же, но… не таким: «Река была большой и полноводной, вон из того увала торчали скалы, там был обрыв, а на месте леса вдали простиралось бескрайнее болото, заросшее кустами. Прямо наваждение какое-то!»

В общем, Вар-ка решил здесь остаться — на несколько дней, конечно.

За годы жизни в цивилизованном мире он так и не увлекся археологией, хотя кое-что, конечно, прочитал. Николай тоже не был специалистом в данной области, но упорно доказывал, что Вар-ка и Женька являются выходцами то ли из позднего палеолита, то ли из раннего неолита своей реальности. В ответ парень смеялся и демонстрировал стальные метательные ножи, добытые когда-то в бою с воинами Горного племени. С другой стороны, в мире Николая, где давно изобрели атомную бомбу и летают в космос, сохранилось несколько племен, живущих именно в условиях каменного века, причем даже не позднего. В общем, разбираться во всем этом Вар-ка быстро надоело, да и другие дела появились. Тем более он не надеялся что-либо понять в местной древней истории и собирался ограничиться освоением современности. Казалось, у него вполне могут получиться маленькие приятные каникулы, но первый эксцесс произошел уже на третий день: наверное, он слишком расслабился в здешней благостной атмосфере.

Вар-ка с утра занимался просеиванием возле одного из раскопов: цеплял лопатой грунт и бросал его на крупноячеистую сетку. Поблизости на земле были разложены обломки полусгнивших досок, возле которых собралось несколько парней и девушек. Вероятно, намечалось какое-то учебное мероприятие — он чувствовал их тревогу и желание находиться где-нибудь в другом месте. Вар-ка уже неплохо знал этих ребят: им еще не надоело то, чему их учат, а многим, наверное, не надоест никогда. Но сейчас лето, стоит прекрасная погода, а они молоды, красивы, полны сил и, кажется, готовы заниматься сексом круглые сутки. Кроме того, многим не терпится поскорее сделать какое-нибудь научное открытие или найти в древней помойке бесценное произведение искусства, которое будет красоваться в музее с его именем на табличке.

К группе подошел один из ученых среднего поколения:

— Все в сборе? Тогда не будем терять время. Кто озвучит датировку?

Молчание, потупленные взоры. Наконец одна из девиц решается:

— Эра камня, поздняя эра камня, э-э-э… железный период, э-э-э, раннеиндустриальная эпоха, век… век…

— Ну! Давайте, девушка, давайте!

— Э-э-э… Век первых полимеров!

Народ облегченно вздыхает.

— Слава Создателю! Я уже думал, что вы будете мекать и экать до вечера! Идем дальше. С чем мы имеем дело?

А в ответ тишина… Вар-ка бросает грунт на сетку.

— Я вас спрашиваю: вас, вас — и не делайте вид, что это относится не к вам!

Кто-то вздрогнул, кто-то почесался…

— Молодые люди, среди вас, как мне известно, нет троечников, но, кажется, на сессии с вами поступили слишком либерально. В конце концов, этот разговор мы можем продолжить и осенью. Очень обстоятельно продолжить! Ну я слушаю!

— Э-э-э, ну… вот… эта… альковный культ в смысле — альковного типа… деревянное зодчество, эта… реликтовое, как его?.. архаичное явление…

И опять тишина. Нет, не волнуют ученого ни крутые бедра, ни пышные полуголые груди — это вам, девушки, не поможет! Под его сверлящим взглядом жертвы переминаются с ноги на ногу, вздыхают и как-то так невнятно передвигаются, пытаясь оказаться за спиной друг у друга.

— Ладно! Начнем сначала. Но я вас предупреждаю: чтобы больше никакого мычания или молчания вместо ответов. Не хотите заниматься — переходите на экономический факультет, учитесь на менеджеров, на дистрибьютеров, в конце концов!

Вар-ка бросает грунт на сетку. Грунт просыпается, в сетке ничего не остается. Светит нежаркое солнце, шелестит листва, чирикают птички, стрекочут кузнечики…

— Значит, так: перед нами однозначное доказательство того, что языческий альковный культ пережил промышленную революцию и благополучно существовал в раннеиндустриальную эпоху. Первые сооружения такого типа появляются в захоронениях середины периода железа в лесной и лесостепной зоне. Позже, с развитиемторговли и систем коммуникации, они получают широкое географическое распространение. Параллельно с этим наблюдается усложнение их конструкции, возрастает морфологическое разнообразие. Практически в каждом из регионов наблюдаются всплески развития этого культа и, соответственно, увеличение количества построек. Каждый раз всплеск сменяется упадком. Есть желающие рассказать о классификации построек? Так я и думал…

Существует несколько классификаций, некоторые из которых еще не получили достаточного подтверждения. Так, например, предпринята неудачная попытка делить постройки на созданные с использованием рубяще-режущего инструмента и без него. Не получила развития и классификационная схема, в основу которой было положено крепление дверного полотна: установлено, что в одновозрастных захоронениях однотипные постройки часто обладают различным креплением. Более того: в ряде захоронений были обнаружены сооружения, где у одного полотна верхнее и нижнее крепления различны. Общепринятой в настоящее время является классификация, основанная на количественном принципе — по числу резных овалов…

Грунт падает на сито. После очередной порции там остается какой-то комок. Вар-ка счищает землю — болт, большой и ржавый. Он откладывает находку в кучку, где уже лежит несколько ржавых гаек.

— Наиболее распространенными являются одноовальные постройки. Их морфология практически не изменилась за тысячу лет: сооружение представляет собой параллелепипед со сторонами 2х1,5х1 метр. Это, конечно, среднестатистические размеры, реальные же варьируются в довольно широких пределах. На одной из сторон постройки обычно располагается так называемое дверное полотно с соответствующими креплениями. В ряде случаев, скорее как исключение, чем правило, встречаются постройки без такого полотна и следов его крепления. Одну из торцевых стенок в большинстве случаев прикрывает настил из материала, аналогичного стенам. Этот настил располагается асимметрично, и существует гипотеза, что он представлял собой односкатную крышу. Есть данные, не вполне, правда, достоверные, о находках построек, лишенных такой «крыши»…

Вар-ка бросает и бросает землю на сито.

— Неотъемлемым элементом сооружений является так называемый резной овал. В наиболее древних постройках этот элемент имеет совсем не овальную форму, а скорее прямоугольную или квадратную. Известно несколько местонахождений, где сооружения имеют просто гигантские размеры, но, к сожалению, их сохранность оставляет желать лучшего. Не вызывает сомнений, что увеличение размеров как-то связано с увеличением количества резных овалов. Известны случаи обнаружения элементов конструкций с тремя, пятью и даже десятью овалами! Нельзя, конечно, исключать, что в последнем случае мы имеем дело с наложением — с мультипликативным эффектом. Теперь рассмотрим материал, из которого…

Вар-ка продолжает работать — отвал большой. Какой-то предмет, кажется, зацепился, а потом провалился в ячейку. Вар-ка достал, почистил — обломок гаечного ключа на десять. Отложил в кучку…

— С самого начала и, как вы видите, почти до конца постройки возводились в основном из дерева. Это, безусловно, имело культовый, мистический смысл. В последние годы в науке довольно широко распространилось мнение, что фрагменты листового металла и целлюлозно-бумажные пластины, встречающиеся в поздних слоях вместе с деревянными элементами, также являлись фрагментами конструкций рассматриваемых сооружений. Наиболее ранние постройки составлялись из жердей или тонких стволов деревьев, концы которых обрубались топором, а позднее — отпиливались. Известны находки построек, стены которых выполнены в технике плетения из ветвей кустарников. Позднее повсеместное распространение получили строительные элементы, изготовленные методом продольной распиловки древесных стволов на пластины толщиной от одного до пяти сантиметров. Из таких пластин собраны практически все элементы большинства сооружений. Как вам, надеюсь, известно, в слоях, подстилающих даже самые древние продуктивные горизонты с остатками сооружений, широко распространены предметы, изготовленные из металла, главным образом — железа. Причем новейшие исследования однозначно показали, что к этому времени из железа в массовом порядке изготавливались не только культовые и символические предметы, но и орудия труда, инструменты.

Вар-ка все работал лопатой, но больше ничего не попадалось. Зато в ребро начал толкаться бес. Да-да: толкать в ребро и тянуть за язык!

— Наиболее распространенным креплением деревянных пластин является металлический, обычно железный, стержень, который с одного конца заострен, а с другого имеет расширение. По-видимому, по этому расширению наносили удары, которые заставляли стержень погружаться в древесину. Он прокалывал две, реже — три древесных пластины и, вероятно, за счет трения скреплял их. В ряде случаев заостренный конец стержня, оказавшийся снаружи, загибался, что увеличивало прочность крепления. В раннеиндустриальную эпоху получили распространение крепления в виде металлических стержней с винтовой нарезкой, которые погружались в древесину не ударами, а путем надавливания и проворачивания их вокруг продольной оси. Я не удивлюсь, если при детальном исследовании вот этих отверстий окажется, что на внутренней поверхности они несут следы винтовой нарезки.

Наиболее загадочными и, не побоюсь этого слова, таинственными элементами являются так называемые резные овалы. Вот эти две деревянные пластины, будучи сложены вместе, образуют просвет в форме неправильного круга. Я не стану утомлять ваши изможденные организмы перечислением всех гипотез и версий относительно происхождения и назначения этого элемента. Отмечу лишь крайние точки зрения: он символизирует солнечный диск или, наоборот, представляет собой окно в потусторонний мир. Вполне вероятно, что в этом окне поклонники культа надеялись увидеть лики своих божеств, не исключено также, что через него духам или демонам передавались жертвоприношения. Наиболее перспективным путем решения проблемы представляется расшифровка надписей на внутренних поверхностях сооружений. Как известно, надписи и рисунки в древности делались углем, графитом или обломками мягких известковых пород, а также вырезались острым инструментом. Сохранилось значительное количество изображений, которые однозначно свидетельствуют о том, что культ включал в себя оргаистические и фаллические элементы. В этом вы легко можете убедиться сами: перед вами хорошо сохранившиеся стилизованные изображения мужских и женских половых органов, выполненные на дереве тонким графитовым стержнем. Сопутствующие им надписи после расшифровки позволят узнать…

— Нет, не позволят!

Вар-ка воткнул лопату в отвал и безмятежно улыбнулся.

— Что вы сказали, молодой человек?

— Ну я уже не очень молодой, но вам, наверное, виднее. По-моему, все, что там нарисовано и написано, науке должно быть давно известно.

— Смелое утверждение! Может быть, вы расскажете нам, что это такое?

— Это? Вот ЭТО? Сортир, конечно…

— ??

— Ну туалет такой, типа «сортир». Место для отправления естественных надобностей организма: дефекации там, мочеиспускания… А что? Не похоже?

Преподаватель хотел что-то сказать и не смог. Студенты тоже молчали. Пауза затягивалась. Вар-ка уже жалел о содеянном, но отступать было поздно. Он выдернул свою полуштыковую лопату и стал лезвием изображать на земле:

— Вот смотрите: в грунте выкапывается яма, а сверху сооружается деревянный домик или будочка. Внутри над ямой делается настил с дыркой, в которую все и отправляется. Когда яма наполняется, ее очищают или просто засыпают землей, а будочку переносят на новое место. Вы такими туалетами давно не пользуетесь, и унитазы у вас какие-то хитрые — с программным управлением, но похожие рисунки и надписи я кое-где здесь видел.

Студенты загомонили, но преподавателю было не до них: он напряженно сопоставлял схему, нарисованную Вар-ка, и разложенные обломки. Кажется, все сошлось — лицо его просветлело, а в глазах появился азартный блеск:

— М-м-м… Занятие мы продолжим завтра. Надеюсь, вы сможете подготовиться и внятно ответить на вопросы!

Он повернулся и торопливо зашагал к домикам. Кто-то лихо подмигнул Вар-ка, кто-то хлопнул его по плечу, а одна из девиц поцеловала в лобик:

— Ты просто прелесть, Вар!

В нижней части склона у самой реки были вскрыты совсем уж древние слои. Наверное, в них не ожидалось ценных находок, поэтому народу здесь было мало. Вар-ка бродил между раскопами, рассматривал кости, черепки, обломки бревен, и на него таинственно-тоскливой волной накатывало предчувствие разгадки. В одной из ям старичок-профессор орудовал совком и щеткой — освобождал от грунта обломки наклонно торчащих бревен. У него, конечно, не было необходимости самому работать руками, но он, похоже, просто получал от этого удовольствие. Когда неровный ряд пеньков различной толщины был очищен на протяжении метров трех, старичок отложил инструмент, присел отдохнуть и заметил Вар-ка, сидящего наверху на корточках.

— Молодой человек, вы интересуетесь древней историей?

Вар-ка пожал плечами:

— Когда-то я слышал присказку: человека спросили, любит ли он помидоры; человек ответил, что кушать их он любит, а так — нет… Вот и у меня с историей дело обстоит примерно так же.

— Забавно, забавно! Это не вас ли недавно выловили в лесу?

— Меня не выловили, я сам пришел.

— Ладно, это не важно! Скажите лучше, вы представляете себе, как были устроены эти жилища?

«Ну вот, опять влип: профессор явно желает общаться», — подумал Вар-ка, но решил идти до конца — не пристрелят же…

— Конечно, представляю — вздохнул он. — К естественному уступу на склоне прислоняют палки и бревна — все подряд, которые удастся найти поблизости. Обычно их приносят с берега после паводка. Под ними образуется свободное пространство, а снаружи их накрывают кусками шкуры. Чтобы места было больше, основание обрывчика иногда подкапывается. Собственно, это может продолжаться очень долго — и подкапывание, и добавление новых бревен на крышу-стену. Если несколько лет подряд еды всем хватает, то народу становится много, и строятся новые жилища или удлиняются старые. В голодные годы часть землянок пустеет, и соседи разбирают их на дрова. Когда место выбрано неудачно или уступ подкопан слишком глубоко, он обваливается и засыпает все, что там было. Иногда вместе с людьми. Вот, наверное, что-то такое вы сейчас и раскапываете.

Ученый слушал с напряженным вниманием.

— Так, так, молодой человек… А вход? А очаг?

— Ну вход… Если землянка маленькая, то вход обычно с торца — там шкуру можно повесить. Если же старая и длинная, то прямо в стене раздвигают или убирают несколько бревен. Вон, видите просвет между пеньками — тут, наверное, и лазили. Костер жгут внутри, и дым идет наверх, где концы бревен, — там обычно дыра такая, что небо можно рассматривать. А над костром — котел. Толстый такой, глиняный. В смысле — из обожженной глины. Он на ремнях к бревнам подвешен. Ремни ссыхаются, перегорают и рвутся — тогда подвязывают новые, а обрывки старых так и свисают, горят и воняют. Котел висит всегда, его не снимают, пока не развалится, а трещины глиной замазывают.

— Керамика местная?

— Нет, такие посудины здесь не делали. Их получали от соседей в результате обмена. Впрочем, котлы были не у всех: некоторые обходились каменными или деревянными корытами, в которые наливали воду и опускали раскаленные камни.

— Давайте вашу «зачетку»: оценку «отлично» вы заработали! — улыбнулся профессор. — Неужели вы читали мои работы? А студенты еще жалуются, что они слишком сложны для понимания! Вы знакомы со статьей в…

Вар-ка сделал останавливающий жест и виновато качнул головой:

— Честно говоря, я и читать-то не умею. А что, по вашим данным, так все и было, да?

— Именно так. Но откуда такие сведения? Можно подумать, что вы здесь жили!

— Нет, я жил не здесь… Скорее, где-то вон там — выше по склону.

— Не говорите глупостей! Вы знаете, как датируются эти слои?

— Нет, конечно. А как?

— Двенадцать с половиной — тринадцать тысяч лет! — выдал профессор и стал внимательно рассматривать собеседника. Сопоставив факты, он, вероятно, пришел к выводу, что является не первой жертвой странного пришельца.

— Это вы сорвали семинар по альковному культу? Коллега Торхунар уже сутки не встает от компьютера — не ест, не пьет, не спит! Ведь это вы были?

Вар-ка кивнул, и старичок начал выбираться из ямы:

— Так, молодой человек, кажется, проблема переходит совсем в другую плоскость! — Он многозначительно посмотрел в сторону гор. — Извините, но я должен вас покинуть. Желаю здравствовать!

Вар-ка, не сменив позы, смотрел ему вслед: «И что теперь делать?»

Он отправился к себе в домик, пожевал что-то из коробочки, запил соком. Потом помылся в душе, лег на койку и стал ждать дальнейшего развития событий.

Был уже вечер, далеко внизу молодежь с визгом и воплями мутила воду в несчастной речушке. Вар-ка сидел на ступеньке и наблюдал, как на площадку недалеко от домиков садится странный летательный аппарат — помесь дельтаплана с вертолетом. Люк открылся, и на землю спрыгнул невысокий худой парень в шортах и белой футболке. Следом появился еще один человек, полностью упакованный в комбинезон и маску. Судя по пропорциям фигуры, это была женщина, только она, пожалуй, на голову выше парня и раза в полтора шире его в плечах. Эти двое, не задерживаясь и не оглядываясь, прямым ходом направились к домикам ученых. По дороге женщина что-то расстегнула у себя на шее и стянула с головы маску. Ей на спину упала волна густых ярко-рыжих волос.

Его позвали минут через тридцать. Вар-ка грустно усмехнулся: «Нож и спички на месте, одежда в порядке…»

— Вы будете с нами работать? — задал главный вопрос Кеннат.

За несколько минут знакомства Вар-ка успел понять, что творить насилие над ним пока никто не собирается. Парень какой-то ученый, причем из категории фанатиков. Он что-то затеял, и обнаружение пришельца из иной реальности воспринимает как удачу, которую нельзя упускать. Все, что не относится к делу, которым он занят, его волнует очень мало. Красивую рыжую женщину зовут Вилма, и ее, судя по всему, в этой жизни по-настоящему интересует только Кеннат. Она похожа на прирученную пантеру, готовую лизать руки хозяину и способную растерзать любого, кто только попробует причинить ему зло. Забавная парочка.

Вар-ка постарался ответить точно и честно:

— В данный момент я не вижу причин отказываться от этого.

— Хорошо, — парень облегченно откинулся на спинку кресла. — Вы способны воспринимать большие объемы информации визуально и на слух? Работа с нашей техникой требует специальной подготовки, а у нас очень мало времени.

— Трудно сказать. Я же не знаю, что вы понимаете под «большими объемами».

— Я постараюсь быть кратким. Мы являемся сотрудниками организации, которая занимается изучением области пространственно-временного перехода. Работа ведется по двум направлениям: физические свойства самой области и механизм ее влияния на социум.

— А что, такое влияние имеет место? Кое-кто, по-моему, в этом сомневается.

— Да, суммарное воздействие действительно почти равно нулю. Знания или технические новшества, попавшие в наш мир из других реальностей, практически никогда не приживаются, а если и оказываются принятыми на вооружение, то только тормозят развитие общества или даже поворачивают его вспять. Вокруг каждой области пространственного перехода исторически складывается нечто вроде буферной зоны, защищающей остальной мир от чужого влияния. Вы уже познакомились с нашими археологами и, если будет желание и время, можете поинтересоваться у них, как это все происходит. Обычно для иллюстрации используют историческую судьбу одного из племен, живших здесь около двенадцати тысяч лет назад. Эти люди овладели технологией обработки железа примерно на тысячу лет раньше, чем все остальное население планеты. Наверное, это дало им какие-то временные преимущества, но, в результате многовековой борьбы с соседями, они были уничтожены и никому ничего передать не сумели.

— Да они к этому, наверное, и не стремились, — усмехнулся Вар-ка и потрогал свое ухо, изуродованное когда-то стрелой воина Горного племени. — Надеюсь, переданные мной сведения об устройстве древнего туалета не приведут к подобным результатам?

— Я тоже на это надеюсь, — рассмеялся Кеннат. — Собственно говоря, проблема общечеловеческой безопасности считается давно решенной: все подобные районы просто окружены пространством, свободным от населения. Вам крупно повезло, что вы встретили здесь ученых. Но и у них, насколько я знаю, это последний полевой сезон — больше подобных работ проводиться не будет.

— Что, все уже изучили?

— Нет, конечно, но большинство всемирных организаций настаивают на полном прекращении исследований межпространственных переходов. Они считают, что сама информация о них может быть потенциально опасной.

— А вы с этим не согласны?

— Я слишком много сил отдал этому. У меня довольно узкая специализация: свойства…

В следующих нескольких фразах Вар-ка понял, пожалуй, только предлоги, но кивнул и поинтересовался:

— Ну хорошо, а я-то чем могу быть вам полезен?

— В первом приближении ситуация очень проста: в настоящий момент есть возможность провести эксперимент с минимальными затратами энергоресурсов. Если окажется, что время и точка в пространстве выбраны правильно, если приборы не подведут, мы сразу получим такой объем данных, который в ином случае придется копить десятилетиями. Планируется использовать малый купол импульсной активизации… Впрочем, вам это, наверное, неинтересно. Мы надеемся, что вы сможете помочь нам в ориентировке векторов полей, что тем самым сократит время поиска…

За спиной Кенната тихо тренькнуло — принтер сообщил, что закончил свою работу. Парень водрузил на стол большой лист плотной бумаги.

— Вы разбираетесь в топографии? Взгляните на карту: интересующий нас район первоначально оконтурен по геофизическим данным, потом была задействована техника поникающего сканирования с орбитальных спутников.

То, что Кеннат разложил на столе, было даже не картой, а топографической основой: большинство условных знаков отсутствовало, только отмывка и горизонтали — линии, соединяющие точки одинаковой высоты над уровнем моря. Обычно они никогда не пересекаются, в крайнем случае сливаются друг с другом на слишком крутых и высоких обрывах. Здесь же, в самом центре горного массива, горизонтали разных цветов раздваивались и троились так, что рябило в глазах. А по периферии все нормально: обычный горный рельеф, точнее — предгорья, переходящие в равнину.

— Вот это — зона пространственно-временной неопределенности. Попытайтесь выбрать вариант рельефа, который был в пространстве, из которого вы прибыли. Сможете, хотя бы примерно, проследить свой маршрут? Не напрягайтесь: просто назовите цвет, и я распечатаю это отдельно.

Энтузиазм молодого человека завораживал, а Вар-ка к тому же было грустно и не хотелось сопротивляться: родная реальность перестала быть ЕГО реальностью, теперь он чужой везде. Интересно, эти люди понимают, что делают?

— Ладно, хорошо… — Он потер лоб, собираясь с мыслями. — Может быть, у вас так принято, но для меня ситуация смахивает на какую-то авантюру. Так далеко в будущее я еще не забирался, но не могу поверить, чтобы какое-нибудь серьезное мероприятие можно было организовать без согласований, утряски, получения всевозможных разрешений. А чтобы получить разрешение, нужно доказать начальству, что с участниками ничего плохого не случится. Вы же не частное лицо, правда?

Кеннат несколько смутился, но уверенности своей не утратил:

— Ни вам, ни Вилме ничто угрожать не будет. Я рискую только собой, да и то в минимальной степени. Впрочем, вы правы: в данном случае эксперимент будет проводиться без санкции руководства. На согласование уйдет слишком много времени, и благоприятный момент будет упущен. У меня есть право самостоятельно принимать такие решения.

Парень почувствовал недоверие во взгляде собеседника и продолжал:

— Наверное, я кажусь вам молодым и не очень солидным. Тем не менее моя скромная персона года три назад была признана достоянием человечества. Помимо массы обязанностей такое положение дает возможность распоряжаться значительными энергетическими и техническими ресурсами. Кроме того, — Кеннат улыбнулся и подмигнул женщине, — теперь я могу использовать и семейные связи: мой личный охранник устроился по совместительству ко мне в жены.

— Боюсь, Кен, что в результате твоих экспериментов меня просто выгонят с основной работы, — вздохнула Вилма.

Николай сидел в вагончике, пил чай и размышлял о том, как по-свински поступил с ним Женька: отправился с Элланой в Хаатику, а его взять с собой категорически отказался. «Ну да, конечно: они молодые, здоровые, а я старый и больной…»

Вдруг вагончик дрогнул и начал тихо вибрировать. Вибрация почти сразу прекратилась, но полупустая кружка с чаем успела рухнуть на пол. Николай решил, что это было землетрясение, матерно выругался и полез под стол поднимать посудину. Когда он вновь принял вертикальное положение, дощатой стены со старой картинкой из эротического журнала перед ним не было. Зато почти впритык к его столу располагался какой-то хитрый пульт с множеством всяких кнопок, экранов, циферблатов и прочего непонятного. За пультом сидел парень в белой футболке и навороченном шлеме, из которого во все стороны торчали проводки.

— Пр-ривет! — сказал гость по-русски.

— Здорово! — ответил Николай.

Парень улыбнулся:

— Ты меня хорошо видишь? Я не просвечиваю?

— Вроде нет. Ты что, из моей реальности?

— Из другой, конечно. Русский выучил специально для этого случая. Трудный язык — почти целый вечер мучился.

— Ну тогда давай перекурим это дело! — Николай протянул открытую пачку.

— Давай, пока жена не видит, — согласился парень и вынул сигарету. — Огонь есть?

— Где-то был… — Николай стал шарить на столе, но зажигалка уже успела куда-то спрятаться: «Вот всегда так: только что была здесь!»

Он нашел ее за банкой с окурками, чиркнул и потянулся дать прикурить, но… Окружающее пространство вновь содрогнулось, а рука ткнулась в изображение голой девицы, висящее на двух ржавых кнопках.

Пару минут Николай сидел, тупо глядя перед собой. Потом встал, подтянул трусы, надел телогрейку и вышел на улицу. Он обогнул вагончик и обнаружил, что у задней стенки на камнях лежит тот самый парень — в футболке и шортах, только без шлема. Глаза его закрыты, а на лбу наливается шишка. Рядом валяется так и не прикуренная сигарета.

— Однако! — вздохнул Николай.

«…Ну еще! Еще три (уже две с половиной!) минуты, и она даст отбой! К черту, к разэтакой матери всю эту науку, только бы Кен, ее Кен!..»

Раздался шорох, потом тихий треск — купол стоял на месте, по его полированной поверхности бегали бледные искры.

— Ке-е-ен!!!

Она оказалась рядом в три прыжка, крутанула штурвал замка, рванула на себя крышку…

Кабина была пуста. На полу валялся шлем.

Вилма уселась на край люка.

Подойти к ней Вар-ка решился только минут через десять:

— Вызывай свою леталку, Вилл! Здесь опасно долго находиться. Если он жив, то выберется сам — мы ему ничем не поможем. А вот если ты угробишь аппаратуру… — он осекся под ее взглядом и замолчал.

Кеннат ушел через час. Даже раньше. Ушел, как был — в футболке и шортах. Не взял ни еды, ни одежды, ни оружия. Николай почти насильно скормил ему полбанки тушенки, кружку сладкого чая… Парень очень спешил, пытался объяснять по-русски про поля, векторы, время, массы, про карту, которую он помнит, про Вилму, которой нельзя или которую нельзя… В общем, он ушел, скрылся внизу, в тумане — маленький, тощий и фанатично упрямый. Казалось, он все понимал, но почему-то ничего не боялся.

— Ну какого черта лысого ты осталась, а?! И что теперь с тобой делать?! Объясни мне, женщина из светлого будущего, на что ты рассчитываешь? — в который раз запоздало и безнадежно возмущался Вар-ка.

Когда прибыл летательный аппарат, Вилма приказала людям грузить оборудование и приборы, ничего не сказав им об исчезновении Кенната. Место, где проводился эксперимент, располагалось в приграничной зоне, и возвращаться обратно Вар-ка не было никакого резона. Он попрощался и отправился вверх по склону, рассчитывая выбраться на гребень, ведущий к центру горного массива. Впрочем, далеко идти не пришлось: оглянувшись на шум двигателя, он обнаружил, что летающая машина уже в воздухе и направляется в сторону равнины, а на площадке кто-то остался. Кто именно, догадался сразу.

Возвращению Вар-ка Вилма не удивилась. Она сидела перед небольшим пластиковым контейнером:

— Здесь три комплекта легкого полевого вооружения. Выбирай, что понравится, а остальное я уничтожу. Впрочем, ты, наверное, не знаешь, как с ним обращаться. На самом деле ничего сложного тут нет: вот это…

Он дождался конца объяснений и длинно выругался на нескольких языках, исключая местный. Тем не менее Вилма поняла и ответила по-своему.

Они ругались довольно долго, временами переходя на крик. Потом почти помирились, потом снова стали ругаться. В конце концов они пошли. Точнее, шла Вилма, а Вар-ка плелся за ней следом. Казалось, эта женщина не знает усталости, но после особенно тяжелых подъемов они останавливались и продолжали препираться. Почему-то особенно бесил Вар-ка комбинезон, делавший его спутницу почти невидимой.

— Послушай, я тебе уже сто раз говорил и скажу еще раз: у вас своя свадьба, а у нас — своя! Вы предложили мне участвовать в вашем эксперименте по пронзанию пространства и времени. Ладно, фокус почти получился — твой Кеннат, кажется, переместился куда-то. Может быть, в искомую точку лямбда-5, или как там она у вас называется. Может быть, он туда переместился целиком, а не частями. Я допускаю даже, что эта ваша лямбда-5 действительно совпадает с нашей горушкой 1242 м. Я допускаю все что угодно, кроме одного — твоего присутствия! Видишь туман вон в том распадке? И выше по склону? Ты понимаешь, что это вовсе не туман? Рано или поздно мы вляпаемся в эту муть, и тогда без всяких приборов, без всякой техники окажемся где угодно — тут фантазия бессильна! Это другие миры! Понимаешь? ДРУГИЕ! Перемещаться между реальностями могут только некоторые и, похоже, очень немногие. Пойми, женщина: НЕКОТОРЫЕ! Например — я. А вот можешь ли ты? Желаешь проверить? И выключи, наконец, свой дурацкий комбинезон! Перестань мерцать!

Ни один мускул не дрогнул на красивом лице Вилмы.

— Я не могу отключить мимикрию. Костюм, наверное, поврежден и работает в аварийном режиме. Хватит на меня орать: Кеннат исчез, и я буду его искать! Понял? БУДУ ИСКАТЬ! В конце концов, мне официально разрешено применять оружие… в экстренных случаях, конечно.

— Но где? Где ты будешь его искать?!

— Есть по крайней мере три точки, в которых его присутствие наиболее вероятно, и я его найду — живого или мертвого! Все остальное — неважно. Ты можешь делать что угодно, можешь идти куда хочешь, а я…

«Бесполезно, все бесполезно, — Вар-ка был почти в отчаянии. — Она же спецназовец, супербоец: уровень ее физической и психической подготовки не оставляет никаких шансов. Драться с ней заведомо бесполезно, а мое „колдовство“ отскакивает от нее, как мячик от стенки. Остаются только доводы разума, но она уперлась, зациклилась, сопротивляется и ничего не хочет понимать. Все-таки это неправильно: женщина должна быть покорной и мягкой. И что теперь делать? Смириться с тем, что не в силах изменить?»

— Ладно, Вилма! Успокойся! Дыши глубоко и ровно…

— Сама знаю, как мне дышать!!

— Уф-ф-ф! Хорошо, хорошо: пусть так! Доставай свою карту, посмотрим хоть, где эти ваши точки.

Ох, как не хотелось Вар-ка ничего смотреть и никуда с ней идти! Весь его опыт, все его предчувствия вместе с интуицией сопротивлялись: ну нехорошо, неправильно это! Но что, что делать?! Не мог он насильно запихнуть ее в самолет-вертолет, не мог отправить ее обратно! Она сама любого отправит, а его — просто одной левой! И бросить теперь ее нельзя…

— Если я правильно понимаю, рельеф прорисован по фотоснимкам из космоса? И по ним получается, что вот здесь и здесь он все время меняется? А попасть нам надо сюда или сюда?

— Все ты правильно понимаешь! И не надо меня запугивать: мы только что пересекли одну из самых вариабельных зон, и ничего с нами не случилось!

— Если не считать того, что ты превратилась в привидение! В рыжее привидение!

— Дался тебе мой комбинезон! Это снаряжение нового поколения: в нем вмонтировано столько всякой аппаратуры, что тебе и не представить! Лет двадцать назад для нее понадобился бы целый лабораторный корпус. Не может же при таком количестве хоть что-нибудь не сломаться!

— Ладно, последняя попытка: скажи, Вилл, есть какая-нибудь возможность или способ сделать так, чтобы ты кратчайшим путем отправилась в свой мир? И никуда больше?

— Как ты меня достал, Вар-ка!! Есть, есть такая возможность: это если вот прямо сейчас из-за вот этого камня выйдет Кеннат и скажет: «Привет, ребята!» И тогда мы с ним пойдем обратно! А если нам будут мешать, я разнесу в клочья все и всех! Понял? Все и всех!!!

Вар-ка вздохнул и покорно склонил голову.

Темнота, звезды над головой, тусклые огни большого города внизу. Вар-ка был почти уверен, что правильно определил место: этот город называется Хаатика.

— Послушай, Вилл, я понимаю, что ты прекрасно видишь в темноте со своим приборчиком. Но я-то не сова, не летучая мышь, и приборчика такого у меня нет! Это во-первых. А во-вторых: нам совершенно незачем шататься в темноте. Нужно сесть и ждать рассвета.

— Ты удивительная зануда, Вар-ка! Боишься ноги переломать? Давай я понесу тебя на руках!

— Вилма!

— Что ты заладил: «Вилма, Вилма!»? Я уже почти тридцать лет как Вилма! Мы не на прогулке! Считай, что это рейд, маршрут, боевая вылазка! Здесь одна из наиболее вероятных точек. Район локализован четко, привязка к местности однозначна: вот этот склон от гребня до перегиба. Что еще тебе нужно? У меня есть детектор — если Кен где-то здесь, то будет сигнал. Вон там, впереди и ниже, что-то мерцает — похоже на костер или какой-то другой открытый источник излучения. Если там люди, их надо опросить!

— Интересно, каким образом?

— Не беспокойся: техникой такого общения я владею.

На самом деле Вар-ка не так уж и плохо ориентировался в темноте — достаточно, чтобы не свалиться в яму или не застрять в кустах. Это Вилму он почти не видел: пятно ее рыжих волос впереди двигалось над пустотой, над сгустком темноты — проклятая маскировка продолжала работать.

Впереди действительно горел костер. Он располагался на дне сухого неглубокого распадка так, чтобы со стороны города его не было видно. На освещенном пространстве перемещались какие-то люди. Вар-ка понимал, что это бесполезно, но все-таки решился еще на одну попытку:

— Слушай, я побывал уже, наверное, в десятке иных реальностей. Поверь моему опыту: в нашем положении нельзя предпринимать никаких действий! Мы сейчас не владеем ситуацией! Нужно дождаться рассвета, осмотреться, провести разведку.

— Как ты меня достал! Чего тут ждать и разведывать?! Мы попали в примитивный мир, где нет даже радиосвязи — эфир пуст! В случае чего у меня хватит боезапаса, чтобы перемолоть половину этого города внизу. А оставшуюся половину, при необходимости, я разнесу голыми руками!

— Примитивных миров не бывает, — заявил Вар-ка. — Раздевайся!

— Что?!

— Раздевайся, говорю! Если ты собралась идти к людям, то сними комбинезон и оставь автомат!

— Никакой другой одежды на мне нет. Я что, должна идти к ним голой?

— Женщины твоего мира наготы не стесняются.

— А я и не стесняюсь, но как к этому отнесутся местные? У многих примитивных народов нагота табуирована.

— У костра могут оказаться бездомные бродяги, которые наверняка агрессивны и подозрительны, — Вар-ка готов был пересказать ей похожую сцену из романа Стругацких, но понимал, что это бесполезно. — Без одежды и оружия ты будешь для них просто голой бабой, а не чудовищем, не привидением! Хочешь, я дам тебе рубашку? Прикроешь себе что-нибудь…

— Да ну тебя к черту!

— Пойми наконец: я чувствую опасность! Рядом и вокруг! В таких вещах я не ошибаюсь! Нужно уходить — тихо и незаметно!

— Это ты никак не поймешь!!

— Не пущу!!!

Вар-ка встал, пытаясь преградить ей дорогу. Вилма усмехнулась, откинула назад волосы и… Он даже не смог понять, чем и куда она ударила — потеря сознания произошла почти безболезненно.

«Дура! Господи, какая дура! Тупая, самоуверенная, свихнувшаяся баба! — Он бежал, спотыкался о камни, с шумом продирался через кусты — чувство опасности, граничащее с паникой, буквально захлестывало его. — Сколько же я пролежал? Десять минут? Двадцать или час-полтора? Ну какая же дура!»

Вар-ка вывалился из зарослей и оказался на склоне распадка. Мелькнул слабый лучик надежды: «Может, все-таки зря я психую? У костра все мирно: мерцающее привидение, у которого четко видна лишь рыжеволосая голова, беседует с полудюжиной оборванцев. Вот еще какой-то человек в рваном халате вышел из темноты. Он прихрамывает и опирается на тяжелую длинную палку. Подходит ближе и встает за спиной Вилмы. Вот он перехватывает палку…»

— Не-е-ет!!! — заорал Вар-ка и кинулся вниз по склону.

Разбитое лицо болело, из носа текло, а руки были жестоко скручены сзади. Костер на площадке еще горел, но вокруг все изменилось: валялись трупы, деловито сновали люди в красных камзолах и желтых штанах: кого-то вязали, кого-то тащили. За костром в темноте смутно угадывались очертания двух всадников.

В склоне были какие-то большие норы или пещеры — похоже, здесь когда-то добывали камень. Оттуда доносились крики, визг, ругань. Одного за другим стражники выволакивали наружу оборванцев: мужчин и женщин, живых или мертвых. Живых усаживали в кучу на землю, где сидел и Вар-ка.

Странные, неуместные звуки послышались в общем гаме. Вар-ка ткнулся лбом в плечо соседа и отер кровь, заливающую глаза. Ему хотелось верить, что все самое плохое уже случилось, но он ошибся: из ближайшей пещеры стражник вытолкнул человека в рубашке с короткими рукавами и в шортах.

Это был Кеннат: одежда и лицо перемазаны чем-то черным, волосы всклокочены, но спутать невозможно. Он пытался что-то объяснять стражнику, но тот слушать не желал и пинками гнал его в общую кучу. Руки молодого ученого были свободны — наверное, стражники поленились связать или сочли его слишком уж слабосильным.

— Иди, сволочь!!

От очередного тычка Кеннат чуть не упал, но удержался на ногах и вдруг замер: она лежала на спине с открытыми глазами — под затылком лужа крови, комбинезон выключен и разрезан до пояса, видна грудь…

И рухнул на землю сбитый с ног стражник:

— Вилл!!!

До нее было метров восемь. Кен не пробежал и половины — дернулся и упал лицом вниз. Нож вошел ему в спину почти по рукоятку.

Один из всадников подал голос:

— Хороший бросок, Мирох! Как это у тебя получается?

— Хо-хо! По нашей жизни и не такому научишься!

Патиш зевнул, чуть не вывихнув челюсть:

— Все, что ли? Этих — в подвал, а остальных закопают без нас. Давай двигаться!

— Слышь, капитан! Тут это, того — проблема! Вроде эта… Не по нашей, кажись, части. Надо эта…

— Ну что еще? Ты можешь говорить внятно?

— Так точно! Они тут бабу убили. Перед тем, как нам навалиться, они, значит, ее того. Вон лежит — рыжая. Спрашиваю: зачем девку замочили? Они говорят: она демон! Хотели, говорят, храмовикам отдать. Этим, которые демонов ловят. Они и за донос хорошо платят, да. А за демона много дадут — неделю пить можно! Живую, значит, брать побоялись, ну и, эта, ломом по башке!

Патиш тронул лошадь, подъехал ближе:

— Тоже мне, демона нашли: баба как баба! Хотя костюм странный… Что при ней было?

— Ну эта… Ничего, кажись, не было.

— Руки поломаю, гад! Дай сюда!!

Стражник покорно подал матово блеснувший предмет.

Многое умел и знал Атель-ру-Баир-Кен-Тена по кличке Патиш. Даже слишком многое, как полагал сам. Он давно уже ничему не удивлялся и почти ничего не боялся, но штуковина, лежащая на его ладонях… По спине пробежали мурашки, пальцы как бы сами собой сомкнулись на рукоятке — Патиш приподнял предмет правой рукой, а левая, почти без воли хозяина, нашла свое место под коротким стволом.

«Да, штучка…» — встряхнул головой капитан, отгоняя наваждение. Потом выдернул ремешок-застежку из крышки седельной сумы, убрал туда загадочный предмет и рявкнул на стражника:

— У нее ничего не было! Ты понял?

— Так точно, капитан! Совсем ничего! Только эта…

— Что?

— Ну эта, трое их было… В смысле: с ней еще два.

— Которые?

— Ну эта… Голоногий, которого Мирох зарезал. Он к ней кинулся, кричал что-то. А еще — вон сидит, волосатый. За голоногим дернулся, еле успокоили.

Вар-ка открыл глаза и увидел прямо перед собой лошадиные ноги. Превозмогая боль в шее, он запрокинул голову и посмотрел на всадника: «Патиш, опять Патиш…»

— Развяжи его, и воды в рожу плесни. Вроде знакомый, а не разглядеть.

— Как бы он эта, того…

— Делай что говорят! Не уйдет — светло уже! Мироху скажи, пусть остальных уводит. Ты понял?

— Так точно, капитан!

Короткий рассвет миновал. Давно догорел костер. Затихли внизу гомон и усталая ругань стражников — не многих доведут они до тюрьмы живыми. Вот-вот из-за склона Священной горы покажется солнце. Патиш закончил осмотр трупов, подошел, бросил на землю чью-то отрезанную голову и уселся на влажный от росы камень.

— Привет, варвар!

Вар-ка оставил наконец попытки привести в порядок свое тело — никак не удавалось полностью сосредоточиться. Впрочем, серьезных травм, кажется, не было, а кровь из ссадин он кое-как остановил. Заниматься собой не хотелось: больше нет Вилмы, нет Кенната… Зато есть Патиш, и он не отстанет. Капитан стражей короны совсем не изменился — по-прежнему силен и грациозен, как кошка, только седины прибавилось, да мешки под глазами. Хотя, кто знает, сколько тут прошло времени?

Вар-ка растянул разбитые губы в безрадостной улыбке:

— Все зверствуешь, Патиш? Рука-то зажила?

— Как видишь! — капитан продемонстрировал шрам на запястье — Что-то ты сильно постарел, варвар. Вроде недавно виделись?

— Для меня прошло пять лет.

— Ап… — Патиш подавился ответом и замолчал.

Он слишком долго думал над этим и вдруг, вот только теперь, цепочка выстроилась — логично и просто. Полтора года назад он встретил их здесь же — на склоне Священной горы. Задержать их тогда не удалось, и они ушли к вершине, куда не полезет ни один здравомыслящий человек. И вот, за какую-то неделю, он встретил обоих: варвар постарел, а мальчишка… А мальчишка, конечно же, стал взрослым! Он ведь узнал его, но не поверил, спросил про младшего брата! Ох, дурак! Это же он и был — тот самый пацан, который лез на него с ножом, вызывал на поединок! Да и парень узнал его тогда — в спальне Элланы! И он, Патиш, отпустил с ним дочь?! О боги Священной горы! О боги…

— В прошлый раз с тобой был мальчишка. Он что, тоже стал старше на пять лет?

— Конечно, стал. А как же?

— Уж не его ли я обнаружил в постели своей дочери с неделю назад, а?

— Ну оказаться в постели с чьей-то дочерью — вполне в его стиле, но вряд ли это был он.

— Почему?

— Видишь ли… Если бы вы встретились с Женькой, то он скорее всего убил бы тебя. Раз ты жив, значит, это был не он.

— Интересно… Посмотри на этот город внизу, варвар! В нем одних полноценных граждан больше миллиона. И наверное, столько же всякой шушеры. Это только столица — сама Хаатика, а есть еще страна, империя. И по крайней мере половина взрослого населения была бы не прочь убить, уничтожить несчастного Патиша — жалкого капитана вспомогательного подразделения королевских войск. А Патиш еще жив. Все еще, несмотря ни на что! Даже твой сопляк-мальчишка почему-то меня не убил. Чем это я ему так не понравился, а?

— Он ненавидит тех, кто творит насилие над слабыми, над беззащитными. Мы намучились с ним: он готов убивать и калечить таких, не задумываясь о последствиях.

— Как же вы все мне надоели! — горько вздохнул капитан. — Все: и безграмотные нищие гуманисты, и высокомудрые книжники, которые ратуют за дружбу народов, не вылезая из-за своих письменных столов, — все! Ты знаешь, кто это? — Патиш пнул ногой отрезанную голову. — Знаешь? Это, между прочим, сам Ар-Матик — человек-легенда, великий борец за свободу и независимость Таашии! Начинал рядовым боевиком-партизаном. Потом возглавил народно-освободительное движение. Он и его соратники не выиграли ни одной битвы с войсками, но создали-таки независимое государство! Народные вожди успешно уничтожили половину населения собственной страны, а остальных погрузили в немыслимую нищету. Когда их наконец свергли, этот герой сбежал в Хаатику и сдался властям. Все знают, что он собственноручно убил сотни и отдавал приказы на уничтожение тысяч, но суд дал ему три года каменоломен за… избиение собственного адъютанта! Все остальное доказать не удалось. Недавно он вышел на свободу: нужно было его на ней и оставить, да? Интересно, зачем я тебе это говорю?

— Не «зачем?», а «почему?». Потому что свойство у меня такое — все мне начинают все рассказывать, а потом не знают, что с этим делать. Ты говоришь, собственно, не мне, а себе — для себя самого. А мне плевать на ваши дела! Понимаешь: плевать!! Ваши болезни знакомы, похожи и обычны — я не умею их лечить! Как и в прошлый раз, я попал сюда случайно и попытаюсь уйти при первой же возможности!

— О чем речь, дорогой? О чем речь? Конечно, уйдешь… когда-нибудь, гм… куда-нибудь! Только сначала ответишь мне на парочку вопросов. Ладно?

Вар-ка молчал, и Патиш задал первый вопрос — почти против воли, тот, который хотел оставить напоследок:

— Ты знаешь, где твой друг — этот, как его, Женка? Заметь, я не спрашиваю, где он, я спрашиваю, известно ли тебе это?

— Где он сейчас, я не знаю, но думаю, что рано или поздно он вернется на базу. Правда, эта информация для тебя бесполезна.

— Почему?

— Потому что не многим дано ходитьчерез иные миры.

— Та-а-ак! Опять про иные миры!

Патиш поднялся, подошел к лошади, сунул руку в суму:

— Это, конечно, тоже из другого мира?

«Автомат Вилмы… Магазин полный, стоит на предохранителе…» — Вар-ка сумел не дрогнуть и вяло протянул руку:

— А-а-а, это…

— Э, нет! — не подался на уловку капитан. — Ты ручки-то не тяни, не тяни! Я же вижу, что это не сковородка! Оружие?

«Эх, Вилма, Вилма!.. Вот оно и случилось. Ну ладно: тяжело делать выбор, когда он есть, а когда выбора нет…»

Вар-ка подождал, когда Патиш усядется на камень. Уныло кивнул:

— Не сковородка… Й-и-е-хх!!! — и бросил ему в лицо горсть песку!

Точнее, это было только движение и посыл, внушение — никакого песка у Вар-ка в руках не было, но эффект почти тот же.

Они начали двигаться одновременно, но Патиш отвлекся на свои глаза и первый удар пропустил: переходом голень-стопа в шею сбоку, кое-как отбил второй и пропустил третий — основанием открытой ладони в голову, под нос. Вот теперь он действительно почти ослеп от болевого шока! Но он был на ногах, он не упал, и шансы сначала сравнялись, а потом…

Словно шелуха отслоилось и осыпалось все, чему учил, что объяснял ему Женька, и Вар-ка дрался, как в юности, пытаясь захлестнуть противника своей быстротой и бескрайней яростью отчаяния.

И сошлись, переплелись на долгие десять секунд два кровавых безумия, две смерти, когда никто не обороняется, когда нападают оба…

Сторонний наблюдатель сказал бы, наверное, что капитан стражей короны уступает противнику в скорости реакции, но значительно превосходит его в технике и силе, умеет держать удар.

Ногой в коротком прыжке Патиш отбросил врага и оказался возле своей лошади. Он рискнул раскрыться на мгновение, чтобы выдернуть меч из ножен, притороченных у седла, и сразу же нанес косой рубящий удар — пусто! Противник больше не атаковал.

В два прыжка, по-обезьяньи, Вар-ка вскарабкался на откос и оказался метра на два выше противника. Они замерли друг против друга — окровавленные и страшные, почти невменяемые.

Вар-ка протрезвел первым: у него и так почти не было шансов, а теперь, когда у капитана оружие, нет тем более. За спиной склон, кусты, камни — это свобода.

— Мне не взять тебя, Патиш! Жаль… Побегаем?

— Где моя дочь?!!

«При чем тут его дочь? — удивился Вар-ка, но быстро сообразил, что это, наверное, наследил Женька. — Эх, знать бы раньше!»

— Отдай игрушку или… брось в костер!

— Ты знаешь, что с ней?

— Я не торгуюсь! Брось в костер эту штуку, отойди и убери меч. Тогда будем говорить. Или лови меня там!

Патиш двинулся боком, не отводя глаз, не опуская меча, поддел ногой и взял в левую руку автомат. Сделал еще несколько шагов и положил его на угли, покрытые слоем пепла.

— Ты доволен?

— Отойди!

Казалось, они ждали целую вечность. Вар-ка всерьез начал беспокоиться, что в костре уже не осталось жара, что придется разжигать заново.

Послышалось нарастающее шипение и свист, в стороны полетели потухшие головешки. Раз, два, три — и все прекратилось. Вар-ка облегченно вздохнул: он не ошибся. В мире Кенната и Вилмы почти все изготовлено из каких-то хитрых полимеров. Каждое изделие имеет одну или несколько точек, термическое воздействие на которые вызывает саморазрушение. Оружие не оказалось исключением. Продукты распада не горючи, не токсичны и окружающую среду не загрязняют…

— Ты доволен, варвар?

— Пожалуй… палач!

— Я не палач!

— А я — не варвар, хотя мое имя созвучно.

— Плевать на твое имя! Что ты знаешь про Эллану?

— Так зовут дочь?

— Да.

Вар-ка выплюнул выбитый зуб, опустился на корточки: «Если что — кувырок назад и ходу. Гадство: кажется, все лицо разбито, хорошо хоть глаза целы!»

— Если хочешь что-то узнать, перестань беситься и говори внятно. У тебя молодая красивая дочь? По тебе не скажешь!

— Не твое дело! Она сказала, что он пойдет с ней!

— Ты встретил здесь парня, похожего на Женьку, и он куда-то увел твою дочь — так, что ли?

Патиш с трудом приходил в себя. Зачем он вообще ввязался в это дело, в обычную ночную облаву? Прекрасно обошлись бы и без него! Но нет, потянуло! Проветриться захотелось! Или, может быть, он надеялся, не признаваясь себе самому, что-то узнать про Эллану? Ну вот и узнавай!

— Ладно… Ее несколько раз пытались похитить — это из-за меня. Она подцепила его где-то в трущобах у Южных ворот и притащила в дом. Я предложил ей сидеть под охраной или исчезнуть. Она сказала, что уйдет — с ним.

— Что ж, если это действительно был Женька, то ничего плохого он ей не сделает. Разве что… затрахает до полусмерти. Но это — дело добровольное.

— Еще неизвестно, кто кого затрахает! Где они могут быть?

— А почему, собственно, ты спрашиваешь? Если я правильно понял, никто твою дочь не сманивал — ты сам ее куда-то отправил. И не знаешь, куда? Забавно!

— Послушай, ты!!! А-а-а, гм… Это было мое условие: не знать, где она скрывается! Пускай вместе с очередным любовником, пускай: организм молодой, требует свое.

— Сдается мне, что просто папочка не решается ничего требовать от любимой доченьки и ее молодого организма, да?

— Заткнись! Не твое дело! Говори, что знаешь!!

— Почти ничего, могу только предполагать. Во что он был одет, этот парень? Татуировки, шрамы?

— Одет он был, как клоун из балагана: облезлые меховые штаны чуть ниже колен и такая же безрукавка. На нем полно шрамов, но татуировок не видел.

— Да, скорее всего — Женька. И попал он в Хаатику на обратном пути, возвращаясь из нижних миров. У него были с собой меховые штаны и рубаха, но он не стал бы их портить, если бы шел туда. А эта твоя девчонка… Ей сколько?

— Шестнадцать лет!

— Во-во, самый возраст: гормональный взрыв, и все такое!

— У нее этот взрыв уже лет пять — вся в мать, стерва!

— Ну это — ваши проблемы! А на Женьку, как вошел в силу, девки прямо гроздьями вешаются: находят в нем что-то, магнетизм какой-то. Насколько я знаю, ничего плохого он еще ни одной не сделал: ну, там, приятную дефлорацию, небольшую беременность… Так что, я думаю, они трахаются где-нибудь здесь, в твоем мире. Хотя, в принципе, у него могло хватить ума потащить ее к нам.

— Куда это — к вам?!

— Не ори, Патиш! Лучше молись своим богам, чтобы парень был цел и невредим. Тогда он, рано или поздно, вернет тебе дочь. Может, даже с прибавкой.

— Тварь!!!

Капитан захлебывался от злобы, но Вар-ка чувствовал, что продолжения драки не будет — по крайней мере сейчас. Этот средневековый супермен как-то хитро загнал сам себя в угол и бесится потому, что понимает это. Можно считать, что у него, у Вар-ка, есть заложница, которую он, правда, и в глаза не видел.

— Чего же ты хочешь, нервный папаша? Если буду жив и увижу Женьку, я передам ему… Только что? Чтобы он срочно вернул тебе дочь? Или наоборот: чтобы не возвращал, пока ты тут не разберешься со своими делами? А если она сама не захочет?

Патиш сопел разбитым носом и молчал. Ему сводило скулы от желания видеть собеседника в другой позе — распятым на каменной стене подвала, но… Но парень явно не прост — не мог же он, Патиш, ни с того ни с сего дать такую слабину в начале драки? Не мог! И ведет себя нагло: так держатся или колдуны, умеющие останавливать собственное сердце, или фанатики с ампулой яда в зубе. А чужак как будто угадал его мысли:

— Не пытайся нападать, ладно? Мне, наверное, не справиться с тобой, но уж умереть-то я смогу, когда сочту нужным! Ты лучше о другом подумай! Кто-то, помнится, кричал: «Живи, Хаатика!» Было такое?

— Тебе что за дело? Ты же не местный? Из других миров?

— Не знаю, добрый я, наверное. А вот вы тут наворочали дел!

— Это кто — «вы» или «мы»?

— Не уверен, можешь ли ты понять и принять существование иных реальностей. В крайнем случае, попытайся просто поверить на слово: человеческих миров много. И для кого-то вы все — бандиты и стражники, богачи и нищие — просто жители этого мира. И вы походя, просто так, убили невольных гостей, которые не сделали вам ничего плохого. Вот этот парень — Кеннат — в своем мире был крупным ученым, восходящей звездой, как они говорили. Что-то не получилось во время эксперимента, и он оказался здесь. Надо было его убивать?! Надо? Я тебя спрашиваю! У них другой уровень цивилизации: он мог прийти с оружием и, на всякий случай, выжечь здесь для себя зону безопасности от горизонта до горизонта, но он пришел с пустыми руками. Вы что, приняли его за бандита?! Шпиона?! Сволочи…

— Женщина была с ним?

— Это его жена — она боец, воин.

— Крупновата она для него!

— А вот это — не твое дело! Она шла его искать, его спасать. Я не смог ее остановить. Она не врала, когда говорила, что даже голыми руками может разнести половину вашего города, а уж с оружием… Она тронула здесь кого-нибудь хоть пальцем?

— Не пойму, к чему ты клонишь?

— Я не очень представляю, как в их обществе принято реагировать в подобных случаях, но…

— И ты уничтожил единственное оружие?! Их оружие?!

— Если они решатся на акцию возмездия, то оно вам не поможет — это легкое стрелковое оружие. Понимаешь: легкое! Этой игрушки, наверное, хватило бы истребить парочку армий, но — ВАШИХ армий!

— Тогда зачем ты полез в безнадежную драку? Попробовал бы объяснить: может, я сам уничтожил бы эту штуку!

— Хочешь, чтобы я поверил, будто ты способен отказаться от нового способа сеять смерть? Тебе только огнестрельного оружия не хватает!

— Между прочим, нашим храмовикам огнестрельное оружие известно не одну сотню лет, но оно так и не вышло за пределы их стен. Они там что-то потихоньку изучают и ни с кем не делятся.

Вар-ка потрогал опухшую скулу, сплюнул на землю кровь: «Пустые, бесполезные разговоры над кучей трупов. Нужно уходить и больше сюда не соваться, но…»

— Патиш, этих двоих надо похоронить — нельзя, чтобы они валялись здесь. И тем более не нужно, чтобы их изучали. Может быть, это спасет твой мир от карателей. Возможно, они простят вас, как несмышленых детей, а может быть, вот прямо сейчас или через год в небе появятся их летательные аппараты с настоящим оружием.

Капитан думал тяжело и напряженно. Он сходил к лошади, достал кисет, набил трубку и прикурил от головешки. Стоял, курил, смотрел на город, на желтые стены Храмового комплекса. Голова болела — бессонная ночь, два нокдауна.

— Что ты предлагаешь?

— Отнести их в пещеру и обвалить вход.

— Каким образом?

— Кажется, я знаю волшебное слово. Попробую.

— Действуй!

Вар-ка спустился с откоса и, не глядя в сторону Патиша, подошел к телу Кенната. Свой нож Мирох забрал, остались дырка и пятно на рубашке. Вар встал на колени, перевернул тело на спину, просунул руки, с трудом поднялся и понес его в ближайшую нору. Она была не глубокой — метров шесть или семь. Уложил на груду каких-то тряпок. Вышел наружу. Вилму так не унести…

«Ее ножа в чехле нет. Гранаты? В кармашках только три штуки, где же остальные? Ага, вот они: валяются рядом на земле. Их вытащили и выбросили — не польстились».

— Дай сюда!

«Опять, паскудная тварь!!» — разозлился Вар-ка.

— На! Бери, ублюдок!!! Показать, как это работает?! Показать, сволочь?

Патиш отступил молча. Вар-ка ссыпал шарики в карман, подхватил тело под мышки и, безнадежно пачкая штаны и рубашку, потащил к пещере. Уложил рядом с Кеннатом.

«Что-то надо сделать еще? Ах, да… — Он на ощупь расстегнул клапан, вытащил карту, сложил ее еще раз и убрал в свой карман. — Все, прощайте, ребята!» — и, пригибаясь под низким сводом, пошел наружу.

У входа он достал первую гранату и с улыбкой предложил капитану:

— Хочешь попробовать?

Улыбка получилась такой многообещающе-злобной, что бесстрашный Патиш, кажется, дрогнул:

— Нет!

— Жаль. Я плохо понял, как ими пользоваться, — честно признался Вар-ка.

Эти взрывные устройства похожи на сплюснутые с трех сторон шарики размером с грецкий орех. На каждом по три вмятинки — как раз, чтобы вложить палец: одна гладкая, другая с округлыми бугорками, а в третьей что-то вроде притупленных шипиков — на ощупь не перепутаешь. Вот только вспомнить бы, куда и как надо нажимать?

Вар-ка встал сбоку от входа и, беспорядочно стискивая гранаты пальцами, стал забрасывать их внутрь одну за другой. Раз, два, три, четыре… Взрыв! Еще один! И еще! Все? Свод как стоял, так и стоит.

Вар-ка достал два последних шарика, несколько раз сильно нажал в разные вмятины, переложил оба в правую руку и забросил в пещеру. Было слышно, как они стукнулись об пол и покатились. И вдруг зашуршало-заскрежетало и… свод рухнул! Весь разом! Потекла, посыпалась со склона щебенка. И только потом негромко рвануло там — в глубине под камнями.

Солнце палило вовсю, гудели пчелы, летали бабочки и еще какие-то насекомые, похожие на толстых стрекоз. Где-то рядом щипала траву и временами пофыркивала лошадь Патиша. Они сидели на склоне среди кустов. У обоих слипались глаза, ссадины запеклись, не стертая с лиц кровь высохла и шелушилась. Прямо под ними в старом карьере люди в серой одежде грузили трупы на двухколесные повозки, а еще дальше, внизу, до самого горизонта раскинулась панорама Хаатики — сказочного города из детской сказки.

Ни тот, ни другой не смогли бы объяснить, зачем они, смертельно усталые, сидят тут и смотрят на город.

— Почему вы не убили меня тогда, после операции с табами? — спросил капитан.

— Как тебе объяснить… Наверное, это свойство у нас такое, дефект, что ли. Конечно, надо было тебя прирезать, но я не смог. И Коля тоже…

— А-а-а, знаю-знаю! Встречал таких, как же! Один отпускает матерого бандита: он, дескать, молодой еще, у него дети, а прямых доказательств нет. Потом текут реки крови, но расхлебывать приходится другим. Второй кричит: «Все люди равны! У всех должны быть равные права!» — и с чистыми руками, весь в благородных сединах, уходит в отставку. А разбираться с «равноправными гражданами» приходится какому-нибудь Мироху.

— Очень жаль, но мне нечего тебе возразить.

Патиш устало откинулся на спину, заложил руки за голову.

— Вот и ты со своими друзьями: ручки пачкать не захотели! Я же палач-убийца, весь по уши в крови невинных людей.

— И при этом уверен, что за тобой правда!

— Чтобы в доме не воняло дерьмом, нужно регулярно чистить сортир или перестать гадить. Ты знаешь другие способы? Раз без дерьма не обойтись, значит, кто-то должен пачкать ручки.

— Люди — не дерьмо!

— Вот-вот: уже добрую сотню лет наше смешное государство пытается жить по этому принципу — в каждом человеке есть что-то хорошее, каждый народ, каждая культура представляют собой безусловную ценность. Даже если неотъемлемым элементом этой культуры является людоедство и глубокое презрение ко всем иноплеменникам. В страну пускают толпы эмигрантов и беженцев — спасают людей от голода и резни, и что? Большинство из них продолжает жить по своим родоплеменным законам, им насрать на законы государства, которое дает им кров и пищу! Мы для них пастбище, кормовые угодья. Это я виноват, что они признают только право силы?! Год от года в провинции ширятся районы, куда не рискует соваться ни один представитель власти! Мы пытаемся удержать хотя бы столицу, а нас зовут палачами и поливают грязью. Ладно… С членами Совета я пока еще могу справиться: прогулка по кварталу камов или на рынок, оккупированный сэлами, — прекрасная прививка от «дружбы народов»! Но храмовики…

— Не похоже, что вы тут все сильно религиозные. Чем вам мешают какие-то монахи?

— Они не монахи. Храмовый комплекс возник еще до основания Хаатики. Возможно, что государство вокруг него и формировалось. Их представитель в Совете имеет право «вето» и еще много чего. Можешь полюбоваться: вон те желтые стены на склоне — это их хозяйство.

— Что, особая религия? Культ?

— Разумеется. Тебе рассказать про Творца-Вседержителя и его отношения с богами Священной горы? По-моему, я уже достаточно выдал тебе государственных тайн.

— Мне не нужны ваши тайны. Скажи, у них есть на горе… святилище, жертвенник какой-нибудь?

— Конечно, есть, и не один, но тебе туда не попасть.

Вар-ка вздохнул и потер глаза руками. От этого стало только хуже — умыться бы!

— Не хочу я никуда попадать.

— Тогда скажи: на хрена вы шляетесь по чужим мирам? Вам в своих делать нечего? Нам тут, как видишь, и без вас есть чем заняться!

— Как тебе объяснить? И я, и Женька покинули родную реальность не вполне добровольно. Все по той же причине: кое-кого надо было вовремя прикончить, а мы не стали, и получилось только хуже. Потом мы неплохо устроились в одном из миров: он тоже очень жестокий, но мы оказались в почти мирной зоне. В конце концов там кто-то пронюхал, что мы пришельцы, что можем ходить в другие миры и возвращаться живыми. Нам предложили работу.

— Наемники, значит.

— Нет, пожалуй… Нам предложили провести исследование, решить проблему, разгадать загадку.

— И что, хорошо платят? Или только обещают?

— Ты не понял. Вот тебе за твою… гм… работу платят столько, что ты не желаешь найти что-нибудь почище?

— У меня достаточно средств, чтобы в течение года содержать всю имперскую армию. Правда, потом я останусь без штанов. А вы просто шпионы и собираете информацию для тех, кто придет, чтобы навести здесь порядок!

— Ага, готовим вторжение из параллельных миров! Вывод, достойный бывшего профессора Королевского университета, или как он у вас называется. И при этом ты называешь варваром — меня!

Патиш прикрыл подбитый глаз:

— Хорошо, пускай это я — варвар! Сюда пришлют миссионеров, и они будут сеять разумное, доброе, вечное — учить нас правильно жить?

— Да кому вы нужны?! И главное, зачем?! Дырки, проходы между мирами, наверное, возникают вместе с самими мирами. И что? Параллельные реальности — не соседние страны и даже не соседние планеты! Если бы можно было свободно болтаться туда-сюда, таскать оружие, технику, знания, наконец, то все давным-давно перемешалось бы и развалилось! В мире Николая, например, места переходов известны уже много веков, и посвященные до сих пор спорят, влияют на их вселенную другие миры или нет. А если влияют, то в чем именно это влияние заключается? Понимаешь? Сам факт влияния, наличия хоть какой-то зависимости не доказан! Впрочем, для тебя это, наверное, слишком сложно…

— Ничего, я постараюсь!

— Из всех мест, куда я попадал, самая развитая — технически развитая — цивилизация оказалась в мире Вилмы и Кенната. Они там пытаются изучать природу, ну… свойства, что ли… этого пространственно-временного перехода. Но даже у них, похоже, ничего не получается!

— Что же мешает ходить туда и обратно? Там что, пара чудовищ на цепях у ворот?

— Да нет никаких ни ворот, ни цепей! Ничего нет, только туман. Чудовища, правда, кое-где встречаются, но дело явно не в них.

— А в чем?

— Не знаю. Я думаю, что общей для всех угрозы просто нет. А возникает… гм… стечение обстоятельств, что ли… Собственно, опасность есть везде, но обойти ее, избежать — это дело случая, везения, если хочешь.

— Ловко у тебя получается: если, значит, кому-то позволено ходить в гости, то его и выстрел в упор минует, а если не позволено, то даже случайный кирпич с крыши прикончит?

— Примерно так! Только это пока предположение, догадка. Вот ребята погибли, глупо погибли…

Патиш вдруг резко сел:

— Эллана!

— Не дергайся! Ты все равно ничего изменить не сможешь! Разве только испортить. Молись, чтобы Женька был цел, — тогда у нее будет шанс.

— Ну гады!!

— Тебе ли пускать пузыри? Хочешь еще одно предположение? Вокруг каждой зоны перехода, в каждом мире существует область… скажем так: повышенного риска. Ее могут создавать какие-нибудь дикари-людоеды, шестиногие чудища-нахоры, а здесь…

— Патиш и его команда? Ошибаешься! Мы работаем с местными. А вашим братом-пришельцем занимаются все те же храмовики: у них есть орден Охотников за демонами. Правда, в этих демонов мало кто верит всерьез, но им охотно тащат двухголовых щенков или трехногих кошек. Охотники платят даже за донос на соседа, который якобы умеет превращаться в зайца и воровать по ночам морковку. Я сам считал это глупыми суевериями и, как теперь выясняется, совершенно напрасно. Вашу женщину, кстати, убили в расчете на вознаграждение: чем-то она себя выдала.

— Никаких демонов не бывает.

— Смотря кого так называть. Получается, что наши охотники не народ дурачат, а стоят на страже родного мира!

— Ладно, Патиш, — Вар-ка начал подниматься с земли, — ваша Хаатика сидит у меня в печенках. Давай прощаться! Что передать Эллане? Чего ты хочешь от нее или для нее?

— Погоди! Ты так и не сказал, какого черта вы шляетесь по чужим мирам.

— А ты не желаешь слушать! Но я все равно скажу — мне не жалко, и тайны в этом нет. Нам предложили поискать в доступных реальностях разгадку одного амулета. Это камень, который, кажется, дает бессмертие в обмен на…

— Давай-давай рассказывай! Про волшебный сапфир-изумруд с лошадиную голову, который лежит в пещере.

— Нигде он не лежит! Сам амулет совершенно невзрачный — полированный осколок черного полосатого агата. И не один он — их много в мирах.

Патиш оскалился и потянул цепочку на шее:

— Такой, что ли?

— …совершенно никаких!

— То есть ты считаешь, что современный цивилизованный человек, оказавшийся в древнем мире, не будет иметь преимуществ перед окружающими?! А как же все наши навыки, умения, знания, понимание причинно-следственных связей, наконец?

Николай повернулся на бок на своем жестком топчане, подпер рукой голову и приготовился к долгому спору. Правда, всерьез доказывать свою правоту он не собирался, а просто хотел поболтать. Вар-ка прекрасно понимал это, но был не против дискуссии. Он только недавно вернулся из своих странствий и был рад собеседнику.

— Ну что ты такое говоришь, Коля? У тебя же есть уже некоторый опыт. Как можно, допустим, в каменном веке использовать твое умение работать на компьютере? Или твое знание, что Солнце не глаз божества, а небесное тело? Кое-что, конечно, может пригодиться, но это, в лучшем случае, лишь отчасти компенсирует то, чего ты не знаешь и не умеешь в этом мире. И главное, ты будешь выделяться среди окружающих, а любое общество от таких стремится избавиться. На самом деле, какому-нибудь древнему охотнику на мамонтов легче вписаться в жизнь, допустим, Нью-Йорка, чем вашему супермену в жизнь первобытной общины. Как ты думаешь, кто продержится дольше?

— Ну знаешь ли! Вон Женька с ходу был принят в племя Рыжего Волка. Да еще и авторитет заработал при этом!

— Тоже мне, пример нашел! Парень сделал ставку на то, что считал своим преимуществом, — на владение сложной техникой рукопашного боя. И оказался обречен! Не десятый, так двадцатый противник его бы прикончил — чудес не бывает. Не будь у него этого мнимого преимущества, он бы наверняка придумал бы что-нибудь лучше, чем махать кулаками, и получил бы реальный шанс выжить. Или ты полагаешь, что вождь остановил бы поединки, пожалев своих воинов? И не подумал бы — у них другие ценности! Женька уцелел только потому, что у него хватило ума побрататься с Каменным Молотом. По-моему, в той реальности, где вы изображали воинов Могучего Евражки, вы смогли так долго продержаться только из-за того, что ты не давал ему лезть в драку. Вашим преимуществом оказалась, как это ни странно, именно твоя беспомощность. Правда, и там вы, в конце концов, оказались обречены.

— Сам ты беспомощный! Да я в Царстве Зеленой Богини сделался лучшим из Добывающих! Моментом! Если бы гномам не приспичило приносить жертву, я, может быть, стал бы у них главным жрецом или еще кем-нибудь! Скажи, что образование и навыки работы в геологии не дали мне преимущества!

Вар-ка засмеялся:

— Да ничего они тебе не дали, Коля! Если бы не понадобился подходящий кандидат для жертвенного алтаря, тебя бы выгнали умирать в степь вместе с остальными рабами. А твои успехи в деле добывания руды… Эта так называемая плоть Богини действительно зеленого цвета?

— Конечно, там же в основном минералы-окислы.

— А тебе не приходило в голову, что за сотни лет подземной жизни рудокопы просто перестали различать цвета? Может быть, они все дальтоники? Ну не все поголовно, но большинство? Ночные животные, насколько я знаю, тоже не различают цветов, а кроты вообще слепые.

— Черт! Как-то я об этом не подумал… То-то жрец так странно вел себя на поверхности! Для него, наверное, небо, трава, цветы — все было серого цвета. Точнее, окрашено во множество оттенков серого… Нет, Вар, ты, по-моему, задался целью создать у меня на старости лет комплекс неполноценности! — возмутился Николай и решил сменить тему: — Давай лучше спросим у заказчиков, сколько времени прошло в нашей реальности? Может, мы тут уже годы болтаемся?

— Это вряд ли, но давай попробуем, — Вар-ка взял в руки «рацию». — Спросить, какое сегодня число?

— И год, — вздохнул Николай.

Ответ был получен незамедлительно: 34 нейтура 12186 года!

— Что такое?! — Николай подскочил на своем лежаке и больно тюкнулся головой о полку. — Какая еще «нейтура»?!

Вар-ка задумчиво рассматривал выцветшее изображение голой девицы на стенке перед собой:

— Вот такая, Коля… Вопрос задавал я, и не уточнил…

— Уф-ф-ф! А я-то подумал!

— Ну да: они просто выдали дату в моей реальности. В той, которую они считают моей.

— Не расстраивайся, Вар! В конце концов, что хорошего ты там забыл?

— Ничего, пожалуй, но все-таки… Ладно, это — мои проблемы. Ты обратил внимание, что наши работодатели, оказывается, имеют доступ в другие миры?

— Похоже на то. Но что творится в нашем? Точнее — в моем?

Ответ не заставил себя долго ждать, и Николай почесал ушибленный затылок:

— Получается, что мы высадились у подножия нашей любимой сопки две недели назад? А по ощущениям — многие месяцы.

— Так оно, наверное, и есть — стареем ударными темпами.

— Но, как и раньше, ни черта не понимаем в этой кухне!

— А ты спроси нашу «волшебную коробочку».

— Спрашивал уже… Ответ всегда одинаковый: «считаем вопрос излишним».

— Тогда давай думать сами.

— Давай! — вздохнул Николай.

— Понимаешь, Вар, пока я тут сидел, у меня созрела… Нет, это даже не гипотеза, а скорее только намек на нее.

— Излагай — пожуем вместе.

— Вот смотри: мне кажется, что в истории человечества нашей реальности, и других, наверное, тоже, можно выделить три главных события. Во-первых, это собственно возникновение разума; во-вторых, это подавление и вытеснение одним разумным видом другого, или других — завоевание, так сказать, монополии. И в-третьих, переход человеческого сообщества к активному воздействию на окружающую среду — то, что у нас называется цивилизацией. Согласись, что у каждого события должна быть какая-то причина.

— Разумеется! А что, разве вашей науке такие причины неизвестны?

— Известны, конечно… Только неубедительно все это как-то.

— Вот уж не думал, что ты специалист в таких вопросах!

— Я не специалист, конечно, и рассуждаю, наверно, по-детски. Примерно так: почему у меня на голове шишка? Ответ: потому что мне на голову упал кирпич. Другой вариант ответа: потому что я шлялся там, где падают кирпичи. Третий вариант: потому что кто-то затеял стройку и не огородил ее забором. Четвертый вариант: потому что кто-то изобрел строительный элемент в форме параллелепипеда под названием «кирпич». И так далее. Заметь, все ответы будут правильными.

— К чему ты это? Давай уж без аллегорий — разберусь как-нибудь!

— Считается, что кроманьонцы вытеснили неандертальцев потому, что обладали какими-то мелкими анатомическими отличиями, которые вроде бы дали им преимущества. Возникновение цивилизации стало возможным потому, что люди перешли от собирательства к земледелию и скотоводству. Это, наверное, правильно, но ведь возможен и другой вариант ответов: в какой-то момент люди обрели некое свойство, которое позволило им… Понимаешь?

— Местами. И какое же это свойство?

— Погоди! Про неандертальцев известно, что они существовали на территории Европы в течение двухсот тридцати тысяч лет. Под конец они освоили лук и стрелы, стали делать хитрые гарпуны для добычи рыбы. Кроманьонцы появились всего-то сорок тысяч лет назад и добились тех же результатов очень быстро. За каких-то десять тысяч лет они не только полностью вытеснили своих конкурентов, но и умудрились заселить обе Америки! Почему? Проще всего сказать, что они были умнее, чем неандертальцы, но научных подтверждений этому, кажется, не имеется. Мое дилетантское предположение: дело тут не в уровне интеллекта и не в строении кисти руки. Кроманьонцы могли создавать сложные иерархические сообщества, которые имели большую пластичность в приспособлении к окружающей среде.

— М-м-м… Что-то в этом, кажется, есть. Вы с Женькой общались и с раггами, и с тотемными охотниками: какая между ними разница?

— Насколько я понял, тотемные, в отличие от раггов, способны добровольно подчиняться вождю, в какой-то мере заботиться друг о друге, жертвовать жизнью ради каких-то абстрактных понятий вроде воинской доблести. Все это, конечно, оформлено в виде всевозможных обычаев и обрядов. Вот, например, у Серых Лис значительную часть года действует запрет на половые сношения. Причем они утверждают, что именно это дает людям преимущества над раггами. Сначала такое утверждение показалось мне смешным и глупым, но теперь я понял, что они правы. Бессмысленное на первый взгляд табу на самом деле представляет собой тест на способность подчиняться, жить по правилам. Нарушитель будет изгнан из племени или убит — идет как бы искусственный отбор на социальность. И, в конечном счете, они действительно выигрывают именно поэтому!

— Думаешь, поэтому?

— Конечно! В перспективе всегда побеждает не тот, кто сильнее, а тот, кто лучше организован. Еще Наполеон, воюя с мамлюками, говорил, что туземный воин обычно способен справиться с его солдатом, зато сотня солдат легко разгонит сотню туземцев.

— Что ж, Коля, в этом есть печальная правда. А дальше?

— Дальше была эта история с инопланетянами.

— Но они, как оказалось, ни при чем?

— В том-то все и дело! Перед тем как мы с Г’Хаем… гм… перебрали, он успел рассказать, что их работа с аборигенами признана неудачной. Как я понял, внедрение всяких технических новшеств было задачей второстепенной. Им нужно было передать людям некие способности или свойства, но оказалось, что туземцы ими уже обладают!

— А ты выяснил, что имелось в виду? Какие такие способности надо обрести, чтобы начать строить цивилизацию?

— Ну… Времени было мало… Г’Хай не ученый, а простой пилот-наблюдатель — вроде нашего лаборанта или техника.

— Скажи уж честно: вы с этим инопланетянином просто нажрались амброзии! Назюзюкались вдрызг!

— Было дело… Теперь приходится думать самому.

— И до чего же ты додумался?

— Да, собственно говоря, где-то я это раньше уже читал, только не вспомню, где именно. Так вот: способность жить в условиях перенаселенности!

— Но это же так естественно, Коля!

— Решительно ничего естественного тут нет. Наоборот: это противоестественно! Это бунт, мятеж, восстание против всех законов природы! Нормальные популяции нормальных животных так себя не ведут. И даже не потому, что не могут, а потому, что им это и не нужно.

— Что-то я не очень…

— Все достаточно просто: что такое перенаселенность? Это когда населения становится больше, чем может прокормить территория, которую оно занимает. Выход: осваивать новые пространства, а если их уже нет, то сокращать численность. Механизмов такого сокращения в природе достаточно: от элементарного голодного вымирания до снижения рождаемости разными способами. В случае с людьми, мне кажется, вполне можно было перейти от полигамии к полиандрии и всерьез заняться резней с соседями. Согласись, что это логичнее и проще, чем начинать курочитъ тысячелетний уклад жизни.

— Наверное, проще. А полиандрия — это когда у женщины много мужей, да? Что ж, будем считать, что введение я понял. Можешь выдавать свою гипотезу.

— Я же сказал, Вар, что это лишь намек на нее — ты только не смейся, ладно? Так вот: по-моему, в том и другом случае можно говорить об обретении людьми способности со-чувствовать, со-страдать, со-переживать ближнему своему. Погоди-погоди, дай я закончу мысль! Все это, конечно, проистекает из инстинкта заботы о потомстве, и, наверное, любая особь хоть в какой-то степени обладает этими способностями. А вот людей, поведение которых преимущественно определяется иррациональной бескорыстной любовью к ближнему, всегда очень мало. Но именно на них держится человеческое общество!

— Вот уж нет!

— Да-да! По-моему, на одной корысти и страхе можно создать только стаю или стадо. Более сложная структура просто не будет жизнеспособной.

— «Не стоит деревня без праведника?»

— Вот! Подходящий термин! Это самое свойство для простоты вполне можно назвать «праведностью». Деревня, племя, народ и так далее не «стоят», если в них нет минимально необходимого количества «праведности».

— Значит, неандертальцы проиграли, потому что им ее не хватило?

— Конечно! Вспомни рассказ Женьки о его первом заходе!

— Н-ну данный эпизод в твою версию вписывается. Но при чем тут амулет? Его-то смысл в чем?

— Если в общем, то… это катализатор, инициатор, стимулятор.

— Чего?!

— Нарушения равновесия! Да-да, временного нарушения равновесия между добром и злом, между «грехом» и «праведностью» — называй как хочешь! Причем такое нарушение само по себе не возникает: что может быть противоестественнее рудничной цивилизации Зеленой Богини? А ведь такое было и в моей реальности: веками добывать ценнейший продукт и раздавать его, требуя взамен только средства к существованию. И никакой прибыли, никаких богатств!

— Не хило! И как ты себе это представляешь?

— Давай по порядку, Вар. Амулет был у твоего учителя — шамана племени Речных людей, так? Носил он его не на шее и не в браслете, а зашитым под кожу, правильно? Едем дальше: пока этот камушек был у него, он чувствовал боль близких ему людей как свою собственную, умирал вместе с каждым из них — просто ад, а не жизнь.

— Не только чужую боль, Коля, но и радость тоже. Он жил как бы многими жизнями сразу. И, кажется, не старел… Но я согласен, что выдержать такое трудно.

— Пусть так. Ваш шаман был «носителем». А как эта штука действовала на окружающих? Точнее — он сам вместе с амулетом, а?

— А она действовала? Не знаю… Погоди-ка! На что это ты намекаешь?!

— Ага! Догадался! Оно же заразное, Вар! По твоим же рассказам получается, что все ближайшее окружение «носителя» страдало некоторым избытком того, что мы назвали «праведностью». Ты, между прочим, тоже вполне прибабахнутый.

— О да! Я — самый крутой праведник! За свою жизнь, между прочим, я собственноручно прикончил человек десять. И, наверное, столько же сделал калеками. А уж сколько народу погибло по моей вине…

— Тем не менее ради ближних своих ты пошел в добровольное изгнание — у вас в племени что, так было принято? Далее: мальчишка Зик-ка, который потом стал Женькой. Согласись, что по логике вашей жизни из него должен был получиться не человек, а зверь — беспощадный и беспринципный. Но общение с тобой (инфекция!) его искалечило: он начал совершать неправильные поступки, поддерживать более слабого, а не сильного.

— А не может это быть простым совпадением? Чудаки, они, знаешь ли, иногда встречаются. Не зря же говорится, что рыбак рыбака видит издалека.

— Допустим, но ты вспомни Женькин рассказ о морских зверобоях. С их колдуном была та же история, что и с твоим шаманом, только он не выдержал и вырезал амулет. Однако парень-гарпунер, с которым он долго общался, успел-таки от него заразиться. Как я понял, у него экстрасенсорные способности, вроде твоих, и добрый он до ненормальности. А история, которую Женьке рассказал каменных дел мастер у раггов? Помнишь? Появился среди них некто, и люди вокруг стали неправильными, стали совершать неправильные поступки. Только рагги активно боролись с этой болезнью и извели ее под корень.

— Это что, как «индуцированная пассионарность» у Льва Гумилева?

— Если тебе не нравится слово «зараза» или «инфекция», то пусть будет «индукция». А чтобы индуцированный не оказался совсем уж беззащитным, он заодно приобретает какие-нибудь дополнительные способности.

— Ну хорошо, Коля, а ты-то почему не… это самое? Не индуцировался? Мы же с тобой столько лет общаемся!

— Во-первых, не так уж и много. Во-вторых, мы познакомились, когда я был уже старый, а в-третьих, почему ты решил, что я не заразился?

— Что-то не заметно: у тебя, кажется, все нормально.

— Ага, пожилой российский обыватель добровольно и почти задаром бродит по параллельным реальностям, рискует жизнью, здоровьем, психикой — и это нормально?!

— Нам же обещали прилично заплатить.

— И заплатят, наверное. Только я все равно не возьму ни копейки сверх того, что заработал бы за это время на стройке. Просто из трусости не возьму — чтобы не оказаться на крючке, чтобы спать спокойно. Так вот, в некую реальность делается инъекция «праведности» — появляется особь-носитель, которая влияет на окружающих и, вероятно, может создавать новых носителей.

— Если найдется подходящая кандидатура?

— Конечно! Сам носитель может и не сыграть заметной роли, но его влияние постепенно распространяется на поколения. Если общество не отторгает, не подавляет активно эту заразу, то оно в конце концов выигрывает. В историческом смысле, разумеется. И последнее соображение: сам амулет, расставшись с носителем, превращается в обычный кусок цветного кварца, который передается среди индуцированных как реликвия.

— М-да-а… Круги на воде.

— Какие круги? На какой воде?

— Это я образно: бросил кто-то в мир камешек, от него пошли круги… Первый камешек — и возник разум, второй — и победили кроманьонцы, третий — начало цивилизации. А четвертый?

— Не притворяйся, Вар, — ты уже понял! Посредник говорил о трех периодах «активности» артефакта. В моей реальности они соответствуют второму и третьему событиям, которые ты назвал. Первое мы домыслили сами, о нем и не могло сохраниться никаких данных. Незакрытым остается последнее тысячелетие до новой эры.

— Мои приключения в мире иревов? Понятно, что это смахивает на библейский период, но… Что за событие такое, которое равнозначно предыдущим?

— Приходится признать, что это — формирование монотеизма, утверждение идеи Единого Бога…

— …Которого на самом деле не существует, да? — подхватил Вар-ка. — А почему бы не пойти еще дальше и не предположить, что данное событие является наиболее важным, а все остальные — лишь подготовка к нему?

— У нас нет не только доказательств, но и приличных аргументов «за»!

— Разве? А если подумать? Помнишь слова посредника, что мы, мол, не разминемся с нашими амулетами?

— Помню, но к чему это?

— К тому, что нам, как ты сам понимаешь, доступны только параллельные реальности. Твой мир, Коля, как ни крути, это мир победившего монотеизма. В моей реальности, как оказалось, ситуация примерно такая же. Соответственно, доступными или параллельными для нас являются те миры, где эта победа уже состоялась или только готовится. Все остальные для нас как бы закрыты. Логично?

— С натяжками! — буркнул Николай и задумался. Собеседник терпеливо ждал окончания его мыслительного процесса.

— Послушай, Вар! У меня есть предложение организационного плана. В конце концов, мы ведь здесь не собственное любопытство удовлетворяем. Грубо говоря, перед нами поставлено два вопроса: «Что это такое и зачем оно?» и «Почему у нас не работает?». Мы добыли кое-какую фактуру и придумали, пусть не очень внятный, ответ на первый вопрос. Почему бы наши соображения не перекинуть заказчикам и не спросить их, считают ли они выполненной первую половину задачи? Вдруг наши выводы их устроят и мы сможем сосредоточить свой могучий интеллектуальный потенциал на второй половине проблемы?

— Не вижу, кто или что может помешать нам сделать это, — согласился Вар-ка. — Расскажи им про «инъекцию праведности».

— Почему я?!

— Ну твоя же идея… Впрочем, мы можем докладывать вместе.

Именно так они и поступили. А потом долго рассматривали поверхность «рации», на которой тускло светились обычные слова: «Информация принята. Благодарим вас».

— Это как же прикажете понимать, господа? — задал вопрос Николай, предусмотрительно прервав контакт с прибором. — Вы нас к черту посылаете, что ли?

— Совсем не обязательно, — не поддержал его Вар-ка. — Может быть, это означает, что наши размышления сочтены ИНФОРМАЦИЕЙ, и она ПРИНЯТА.

— Н-да? А ну-ка еще раз! — Николай взял прибор в руки. — Господа работодатели! Вы удовлетворены или нет? Можем ли мы считать выполненной первую часть задачи?

Изображение мигнуло и изменилось: «Считать — можете. Благодарим вас».

— Вот так вот! — швырнул «рацию» на стол Турин. — Не хотят помогать, сволочи! Желают, чтобы сами работали.

— Это в тебе булькает классовая ненависть, — усмехнулся Вар-ка. — Может, наоборот: стараются нам не мешать, не пустить нас случайно по ложному следу.

— Ладно, черт с ними! — смирился Николай. — Давай дальше думать. Скажи, ты можешь представить себе «носителя», который все выдержит и не избавится от амулета?

— Ну такой человек скорее всего не сможет умереть естественной смертью, а будет жить, пока не убьют.

— Но это же очень тяжело!

— Можно, наверное, облегчить себе жизнь, если не обзаводиться друзьями и близкими, а бесконечно бродить с места на место, или…

— …Или жить там, где просто никого нет?

— Да, находиться между реальностями — в нашем тумане. Только это бессмысленно, к людям нужно время от времени все-таки возвращаться. Да и питаться чем-то же надо.

— Представляю: торчит в какой-нибудь реальности этакая волшебная гора, и где-то на ее склоне устроено капище, жертвенник какой-нибудь. Туда поклонники приносят дары для бога, а может быть, и общаются с ним при случае — получают заряд бодрости и мудрые советы. Вот бы и нам пообщаться — сразу все станет ясно! Только где… Ты чего, Вар?!

— Ничего. Помолчи, пожалуйста. Дай подумать!

Николай пожал плечами, поднялся и вышел из вагончика. Отсутствовал он минут десять, а когда вернулся, Вар-ка сидел перед разложенной картой и смеялся:

— Ты хотел спросить«где?». А вот здесь! — он ткнул пальцем в переплетение разноцветных горизонталей.

— Почему ты не включил эту информацию в свой отчет, Вар?

— Потому что никакой информации, по сути, и нет. Есть догадки, предположения, фантазии. Согласись, что мир Хаатики у нас самый популярный — вход в эту реальность расположен как бы на перекрестке. Причем временной скачок на границе очень маленький. И самое главное, там имеется некая структура — Храмовый комплекс, который как-то связан со Священной горой. Он значительно древнее, чем государство, и независим от него, зато сам активно влияет на развитие общества. И в этом развитии, как я понял, имеется немало странностей. Правда, мы общались с Патишем в таких условиях, что было не до подробностей, но кое-что я из него вытянул. А потом полазил по склону над этим сооружением.

— И что ты там нашел?

— Ничего особенного: тропу. Еле заметную тропинку от святилища вверх по склону — в наш межпространственный туман.

— Может, это местные протоптали? Извини, сам понимаю… Но почему ты не хочешь идти вместе? Впрочем, я и это понимаю…

— Не расстраивайся, Коля! В конце концов, кто-то из нас должен оставаться нормальным человеком, а я уже «индуцированный» — мне терять нечего.

— Ты только… того… недолго, а?

— Ладно! Я, может быть, вообще вернусь к обеду!

— Смеешься, да?

Сергей Щепетов Последний мятеж

Часть первая

Глава 1 Первоубийцы

Он толкнул дверь и вошел в хижину. В нос ударил застарелый запах неопрятного человеческого жилья. Вар-ка молча опустился на лавку у стола — вот и все, он пришел…

Старик сидел напротив, положив на стол сцепленные руки с по-старчески вздутыми венами на кистях. Из-за бороды и волос его лица почти не было видно — только глаза — молодые, умные и… наполненные болью.

— Ты все-таки добрался… Вар-ка!

— Здравствуй…

Они долго молча смотрели друг на друга. Казалось, время остановилось. Да и было ли оно здесь?

Неясно, о чем думал старик, а Вар-ка не думал ни о чем. Он чувствовал, ощущал, смаковал и впитывал в себя осознание странного и удивительно важного события, касающегося только его одного. Свершилось нечто, свершилось в тот момент, когда он переступил порог этой хижины-развалюхи. Он сидит не в полупустой комнате с единственным окном без стекол, он висит в какой-то точке пространства-времени, где кончаются все пути… или наоборот, откуда они начинаются. Строго говоря, может быть, именно так все оно и было на самом деле.

Молчание нарушил старик:

— Что ж, это должно было случиться. Почему-то я знал, что так будет.

Вар-ка встряхнулся: «Это же…»

— Ведь я не ошибся? Да? Ведь это же ты, Рахама? Я же вырос, путаясь у тебя под ногами! Что с тобой случилось? Мне же всегда хотелось вернуться…

Седые заросли шевельнулись — кажется, старик усмехнулся:

— Наверное, когда-то я был тем человеком, о котором ты говоришь. Во всяком случае, я тебя помню.

— А все остальные? Поселок…

— Я покинул то место, когда прошла… Нет, не считал, но после тебя сменилась, наверное, сотня поколений — вряд ли меньше. Ты наверняка о чем-то таком догадывался. Ведь догадывался?

— Пожалуй… Амулет?

— Я не расстался с ним. Но осталось уже немного.

— В конце концов ты ушел…

— Если тебя посадить на большую раскаленную сковородку, то ты будешь метаться, пока не найдешь самый холодный край. Но и там жжет.

— И ты отправился, как и я, к вершине Великой горы — на границу миров?

— Ее называют по-всякому.

— Почему же ты не умер, раз было так тяжело? Ты ведь мог?

— А почему ты не остался жить там, где тебе было хорошо? Ведь мог?

— Не знаю…

— А я знаю! Но это — лишнее для тебя… пока.

Туман межвременья то наплывал, сужая видимое пространство до нескольких метров, то отступал, обнажая каменистые склоны. Неровно шумел ручей внизу. Этого места не было ни в одном из бесчисленного множества параллельных миров. И тем не менее оно было — где-то между ними. Два человека сидели у стены кособокого домика из дикого камня и говорили.

— Акурра? Его уже нет. Странно, что ты знаешь это имя. Хотя что-то такое было еще там, в Поселке.

— Вы тогда ругались с шаманом Лесных людей, который отказался от своего амулета. Он-то и помянул Акурру. Это был ваш учитель или наставник, если я правильно понял. Он-то и дал вам эти камушки.

— Что тебе до этого?

— Потом я попал в реальность, которую мы называем «мир Николая» — по имени моего… двойника. Там известен этот амулет. И есть легенды, что он дает бессмертие в обмен на невозможность делать зло людям. Только никто не знает, как им пользоваться, как его… включать, инициировать, заводить. В общем, легенды есть, есть сами камешки, но они не действуют. Люди того мира предложили нам разгадать эту загадку. По-видимому, они считают, что если амулет станет действовать у них, то их мир наконец перестанет быть таким жестоким. Мы с Колей и Женькой вновь отправились на границу миров. В той реальности она расположена на вершине безымянной сопки с отметкой 1242 м. Это очень глухое место, и людей поблизости нет. А на вершине когда-то работали геологи, они оставили после себя всякий мусор и деревянный вагончик, в котором можно жить.

— Николай — это твой двойник? Да, такое бывает в параллельных мирах. Жаль, что я так и не встретил своего… А кто такой Женька?

— Ты знал его, но, конечно, забыл. Это тот самый мальчишка, с которым мы ушли из Поселка. Тогда его звали Зик-ка. Когда началась заваруха, он не дал воинам прикончить меня на месте — начал расстреливать их из пращи. С тех пор он вырос, сам стал великим воином и сменил имя. Сейчас он связался с девчонкой и, кажется, надолго застрял в одном из миров. А мы с Колей продолжаем бродить по иным реальностям, пытаясь узнать тайну амулетов. В одной из них я взял твой след и пришел сюда.

— У этих амулетов нет тайны, но ты уверен, что они помогут людям того мира?

— Нет, конечно. Я вообще плохо понимаю, что это такое и зачем. Честно говоря, мне хотелось просто вернуться в Поселок и спросить у тебя!

Старик издал несколько клекочущих звуков, которые, вероятно, обозначали смех:

— Просто вернуться и спросить! Замечательно! Просто вернуться!

— Не смейся: я вернулся, и это было совсем невесело. На месте Поселка работали археологи. Остатки наших домов были в одном из самых древних культурных слоев. Ты знаешь, кто такие археологи?

— Видишь ли, мальчик, в разных мирах я успел побывать колдуном, пророком, профессором, нищим, президентом, рабом, писцом, жрецом и так далее. Уж будь добр, подбирай слова попроще, чтобы я мог уследить за полетом твоей мысли!

— Не сердись, шаман! Это ты тут как рыба в воде, а я так и не научился ориентироваться в этой мешанине миров. Брожу почти вслепую.

— Ага, вслепую! Но сюда-то добрался? Неужели не понимаешь, что вернуться в свое время нельзя? В место можно, а во время — нельзя, так не бывает!

— Конечно: время течет, как река…

— Оно течет, как вода в реке, — быстро на перекатах и медленно в заводях. Это очень удобно: позанимался с женщиной ТАМ, потом сходил СЮДА пообедать, вернулся, а ТАМ у тебя уже куча внуков… вот-вот помрет от старости! Каково? Впрочем, шучу я — почти шучу.

— Да, мы с Колей называем это «временным скачком» на границе. Он может быть большим, как в нашей реальности, или совсем маленьким, как в мире Николая.

— Что ж, ты неплохо продвинулся со своими друзьями. Могу добавить, что этот скачок далеко не всегда бывает постоянным.

— Ты хотел рассказать про того, кто дал тебе амулет.

— Я хотел?! Это ты хотел узнать, и, поверь, хотел лишнего! Скажу только, что он смог перестать жить лишь после того, как убедился, что я выдержу, что останусь. Остальное тебе знать пока еще рано.

— Значит, сначала я должен что-то сделать или что-то понять, да?

— Ты ничего не должен. Впрочем, если есть желание… Сходи посмотри! — старик невнятно кивнул куда-то в сторону.

— А ты объяснишь мне, что нужно смотреть и почему?

— Да пожалуйста! Это один из обычных миров. В его начале там жили… гм… почти люди. Или пред-люди — без речи и разума, вполне безобидные падальщики. Они всех боялись и никого не убивали, кроме себе подобных. Акурра там был и оставил несколько амулетов. Просил присмотреть, что получилось, а я… Миров много…

— Что-то ты темнишь — я чувствую. Почему не ты сам?

— А ты когда-нибудь присутствовал при родах ребенка? Человеческого ребенка?

— Да. Но давно — в детстве, еще в Поселке.

— Тебе понравилось?

— Нет.

— А там рождается не ребенок. Они разделились: те, кого едят, и те, кто ест.

С третьего удара кость раскололась. Ховр сунул руку внутрь черепа и извлек мозг. Остатки антилопы слишком долго пролежали под солнцем — дрожащий комок готов был потерять форму и протечь сквозь пальцы. Ховр кинул его в пасть, раздавил языком, глотнул, остаток размазал по небу и снова глотнул — хорошо! Он облизал ладонь, прислушался к ощущениям в желудке: хорошо, но… мало!

Его группа, его стая усердно орудовала обколотыми камнями — дробила все, даже самые мелкие кости в поисках мозга: мало, очень мало! Уже несколько дней — слишком мало.

Ховр задрал голову и стал смотреть в безоблачное бледно-серое небо. Сначала он ничего не увидел и чуть не завыл от обиды. Он опустил голову, потер глаза пальцами, снова посмотрел вверх и радостно оскалился: в бесконечно далекой раскаленной пустоте двигалась точка, и еще одна, и еще!

Вожак ударил себя в грудь, издал короткий рокочуще-повелительный звук и указал рукой в небо. Все перестали стучать камнями и урчать. Теперь они всматривались вверх.

— Агыр-р-р! — зазвучали радостные голоса: птицы показывают большую еду! Она где-то там, в предгорьях.

Мальчик играл с козленком. Может быть, конечно, это был и не козленок, а детеныш какой-то антилопы с начавшими пробиваться рожками. Им было весело. Мальчик убегал, прятался в высокой траве, а козленок, жалобно мекая, бежал за ним, прыгал, смешно вскидывая задние ноги. Или наоборот: мальчик грозно рычал, и зверек испуганно пускался наутек, а мальчишка скакал следом, пытаясь ухватить его за ногу. Наконец мальчику это надоело. Он выдернул несколько толстых трубчатых стеблей какого-то растения, уселся на землю в тени куста и стал жевать их нежные, не затвердевшие еще окончания. Потом он лег на спину и стал смотреть в небо, а козленок подобрался поближе и начал облизывать его ноги, перепачканные землей и соком раздавленных растений.

Ребенок, наверное, задремал, потому что очнулся он уже на ногах, чтобы кинуться прочь — в траву, в кусты, и бежать, бежать… Но не смог: чужая, несокрушимая воля остановила движение, связала руки и ноги.

— Не беги, не беги, стой спокойно. Теперь сядь, сядь на землю — как я, сядь на землю. Сиди, сиди тихо, не двигайся, не двигайся. Дыши и не бойся, дыши ровно и не бойся: все уже случилось, случилось. Бежать, что-то делать уже поздно, поздно — все случилось. Теперь сиди!

Мощный, дикий протест «Нет!!! Не поддамся!!!» коротко вспыхнул и погас: не устоять, не выдержать. Мальчик покорно опустился на примятую траву.

Перед ним был сугг. «Конечно, сугг, но… не сугг! Сугг, сугг, но… Это не сугг, но сугг!! — мысли спутались, заболела голова, на глазах выступили слезы. — Сугг — не сугг!»

— Я — не он, я — не он. Я — другой, другой. Перестань бояться, перестань бояться. Бежать — не надо, не надо! Ты все равно не сможешь, не сможешь. Я не убью, не убью. Я не голоден, я сытый и добрый, мне не нужна еда, я не убью.

Мальчишка еще сопротивлялся, сопротивлялся вопреки всему короткому опыту своей жизни:

— Ты сугг, сугг! Но я не нужен тебе! Я плохой, не такой, как надо! Ты не хочешь меня, не хочешь! Ударь и прогони меня, прогони! Я плохой!

— Нет!!! Сиди, как сидишь! Ты мне нужен. Именно ты. Сиди, как сидишь, сиди и не двигайся, не беги. Я — не он, я другой, перестань бояться, не надо бояться.

И ребенок сломался: мышцы расслабились, он завалился на бок, прижал ладони к лицу и заплакал.

Вар-ка встал, разминая затекшие ноги. Здесь, на границе горного леса, было не так жарко, как в открытой саванне, но пот тек с него ручьями. Парень оказался крепким орешком — может, напрасно он выбрал именно его?

Обозримый кусок этого мира представлял собой межгорную впадину или долину, шириной в добрую сотню километров — по утрам вдали на западе видны заснеженные вершины гор. На юге и севере конца-края у равнины не видно. Здесь же, на восточной границе, горы были тоже довольно высокими, но без снега на вершинах. «Вынырнув» в этой реальности, Вар-ка оказался на почти километровой высоте — в зоне альпийских лугов. Ниже начинался дремучий тропический лес, переходивший в предгорьях в саванну, по которой бродило множество разнообразных копытных.

Вар-ка потратил несколько дней на акклиматизацию: методом проб и ошибок распознавал съедобные растения, пытался, вспомнив молодость, охотиться на мелкую живность. После нескольких довольно сильных солнечных ожогов он решил, что уже может обходиться без одежды.

Первый раз его попытались съесть, когда он начал спускаться и вошел в лес. Вар-ка сумел почувствовать чужое пронзительно-пристальное внимание и ощутить угрозу. Он успел подавить страх перед неведомой опасностью и обратить его в свою противоположность — ярость и гнев. Стоя во влажном полумраке под плотным сводом переплетенных крон, он размахивал ножом и кричал куда-то в лабиринт ветвей и лиан:

— А-а-а!!! Сволочь!!! Убью! Уходи, гад, — убью!!!

Это сработало: какое-то утолщение, нарост у развилки кривого ствола вдруг шевельнулся и обрел свой отдельный облик: голова, лапы, хвост… Животное было явно из кошачьих, размером с крупную овчарку. Оно угрожающе шипело и демонстрировало непропорционально большие клыки — каждый размером с указательный палец. Вар-ка заорал еще громче и даже двинулся в сторону зверя, присматривая какую-нибудь палку, чтобы бросить.

В конце концов зверь отступил — спрыгнул на землю и скрылся в чаще. «Что ж, наверное, среди нормальных животных всех миров правило „охотник-жертва“ работает без сбоев, — размышлял Вар-ка. — Стоит почувствовать себя жертвой, начать убегать или обороняться — и съедят, обязательно съедят! Это только такой урод, как человек, может „жаждать бури“, может сознательно нарываться на неприятности, а нормальному хищнику нужен не бой, не схватка, а еда. Вот идет некто: явно не добыча, но и не претендент на территорию или самку — зачем же связываться?»

Сколько ни медитировал, сколько ни вслушивался он в пространство этого мира — черными звездными ночами или раскаленным полднем, на закате или на восходе — так и не смог понять, есть тут разум или нет. Потом он увидел этих существ и стал наблюдать за ними.

Их было много — больше, наверное, двух сотен — и они были… почти люди. По крайней мере, внешне. Но точно — не обезьяны: ходили на двух ногах, только заметно сутулились, пользовались камнями и палками, тела их были покрыты не шерстью, а скорее короткими густыми волосами. Никакой одежды они не носили, огня не разжигали — впрочем, в данных условиях, похоже, в этом и не было необходимости. Пару раз Вар-ка подбирался довольно близко и смог разглядеть несколько лиц: ничего, в общем-то, особенного по сравнению с обычными людьми — может быть, чуть узковатый скошенный назад лоб, чуть сильнее обычного выдаются вперед челюсти и надбровные дуги.

Человекообразные существа паслись на границе саванны и леса. Да, да, именно паслись: днем разбредались по саванне в одиночку или небольшими группами, а ночью спали на какой-нибудь проплешине недалеко от леса, но обязательно окруженной открытым пространством. Они что-то собирали с кустов, что-то выкапывали из земли, но, совершенно точно, не охотились! Всевозможные травоядные — какие-то быки, антилопы разных расцветок и размеров их совсем не боялись. Крупные хищники, похожие на безгривых львов, тоже не проявляли к ним особого интереса. Как заметил Вар-ка, человекоподобные жили с ними в противофазе — время охоты наступало в сумерках, а эти «почти люди» наиболее активными были в середине дня, когда даже птицы-стервятники куда-то прятались.

На третий день слежки Вар-ка сделал не слишком приятное открытие: человекоподобные интересуются падалью! Сильно интересуются! Да еще какой падалью…

Однажды утром, после бурной ночи, наполненной звуками большой охоты, в поле его зрения оказался раненый бык — довольно крупный рогатый самец одного из здешних видов антилоп. Он целый день бродил у края леса, ревел и пытался разогнать коротким хвостом облако мух. Вечером в сумерках его добила стая каких-то мелких хищников, похожих на собак или шакалов. Они пировали всю ночь: визжали и дрались из-за мяса. А утром слетелись птицы. Их было очень много — Вар-ка не подходил близко, но даже со склона можно было рассмотреть копошение кучи крылатых стервятников. К вечеру птицы стали разлетаться — наверное, мясо кончилось. На другой день к месту действия потянулись человекоподобные. В руках они несли камни.

Вар-ка побрел за ними, а потом долго сидел в траве, слушал стук каменных рубил и довольное курлыканье: «Что ж, каждому свое: кому-то теплое мясо, кому-то холодное, а кому — костный мозг. Он, говорят, богат протеином!»

Однажды, в коротких сумерках, Вар-ка увидел вдали начало великой битвы: несколько очень крупных хищников атаковали группу животных, похожих на больших слонов, только с короткими хоботами. Темнеет здесь очень быстро, и Вар не разглядел, чем кончилось дело, но утром туда полетели птицы — значит, охота была удачной. Скоро будет дело и для каменных орудий человекоподобных. На другой день они действительно потянулись туда — без команды, без предводителя, но довольно дружно.

Один из подростков не пошел вместе со всеми. Он остался возле места ночевки и играл с детенышем какой-то антилопы. Странно, но зверек подчинялся командам, пожалуй, лучше, чем хорошо выдрессированная собака.

Теперь мальчишка лежал на земле и плакал. Вар-ка стоял над ним: «Можно считать, что первый контакт получился. Речи, как таковой, у парня нет, но он восприимчив к внушению и сам пытается отвечать. Сочетание его звуковой пра— или пред-речи с взаимным внушением — чем не способ общения? Но кто или что такое „сугг“? И чего мальчишка так боится? Если я охотник, а он жертва, то как-то странно он сопротивляется. Интересно, а мыслить-то он может? И пойму ли я? Сейчас попробуем…»

— Почему ты здесь? Все ушли туда, там — еда, а ты здесь. Почему?

Ребенок перестал хлюпать и посмотрел на Вар-ка как-то странно — это было похоже на изумление. Он несколько раз судорожно сглотнул и издал серию звуков, которые были не совсем словами, но Вар-ка почти все понял.

— Я не пошел — это опасно. Большая еда, все идут — это опасно. Это — сугги. Опасно.

— Ладно, хорошо! — Вар-ка удовлетворенно улыбнулся и опять сел на землю. — Давай с самого начала.

Он ткнул себя в грудь:

— Я — не опасно. Я — не сугг. Сугг — плохо, это — не я! Я — Вар-ка, это хорошо, это не опасно. Вар-ка — хорошо!

Говоря это, Вар улыбался и излучал любовь и доброту. Потом он ткнул в сторону парня и изобразил подозрение и испуг:

— Ты — кто? Ты — сугг?

Реакция мальчишки была великолепна: он улыбнулся, почти засмеялся! Потом показал на свое лицо — несомненно, он имел в виду именно лицо, а не всего себя:

— Я не сугг! Ты видишь-знаешь: я не сугг! Ты боишься, но не боишься!

«Просто замечательно! А как у него с „частным“ и „общим“? С личностью?» — подумал Вар-ка и спросил:

— Они все, другие, которые пошли к еде, они не сугги? Они кто? Не сугги — кто?

— Они — не сугги. Они — ларги.

— Ларги — хорошо? Ларги — не опасно?

— Ларги — не очень хорошо, не очень опасно. Но ларги — не сугги!!

— Ты — ларг? Ты кто?

— Я — не очень ларг, плохой ларг. Я — Нокл.

— Ты — Нокл? Все остальные — не Нокл? Нокл — только ты?

— Да, Нокл только я.

Вар-ка присмотрелся, что за стебли жевал мальчишка, и сорвал рядом несколько таких же — оказалось довольно вкусно.

— Ларги — не сугги. Ларги — другие? Сугги — другие? — Вар-ка показал на свои руки, грудь, ноги. — Сугги другие — почему? Чем? Как?

Вопрос оказался трудным: мальчишка морщился, чесался. Его лицо, пожалуй, действительно отличалось от лиц ларгов, виденных Вар-ка раньше: высокий лоб, слишком изящные челюсти, осмысленный взгляд — вполне человеческая внешность.

Наконец парень что-то сообразил, сформулировал:

— Сугги — не другие. Ларги — не другие. Сугги, как ларги. Я — другой, не как сугги, не как ларги. Сугги используют, употребляют, едят ларги, которые как сугги!

«Та-а-ак, кажется, теперь моя очередь чесаться и корчить рожи: может, я вообще все не так понимаю? Они тут что, едят друг друга? Такие — не такие, ларги — сугги…»

Он подключил все — мимику, жестикуляцию, речь, внушение:

— Сугги убивают зверей — тех и этих — и ларгов?

— Нет. Сугги не убивают зверей. Только ларгов. Только ларгов, которые как сугги!

«Час от часу не легче! — окончательно смутился Вар-ка. — Как же в этом разобраться? Может, пойти познакомиться с суггами?»

— Я пойду к еде. Пойду, как все! Ты — тоже. Ты пойдешь со мной!

— Нет!!! Там — сугги! Нет!!!

— Ладно… — Вар-ка расслабился, ласково улыбнулся. — А где твой зверек?

— Лэк! Лэк! — повелительно позвал мальчишка, и через некоторое время из-за куста показалась испуганно-любопытная мордочка козленка.

Зверек явно боялся, но не смел ослушаться зова хозяина. Вар-ка сидел неподвижно, улыбался дружелюбно и безмятежно. Когда козленок оказался рядом, он коротким и точным движением сначала схватил его за ногу, а потом поднял и прижал к груди. Детеныш начал было сучить ножками, но быстро затих. Вар гладил его по загривку:

— Тихо, тихо, маленький! Все будет хорошо, хорошо — я добрый, тихо, тихо…

Мальчишка встал на четвереньки и смотрел на него широко раскрытыми глазами, в которых смешалось все сразу: страх, робость, гнев, обида и что-то еще:

— Отдай! Отпусти! Это — для суггов! Ты — не сугг! Отдай!

— Нет! Ты пойдешь со мной! Ты пойдешь со мной туда, где все!

Солнце стояло прямо над головой, когда Ховр понял, что они почти пришли: все чаще из высокой травы лениво взлетали потревоженные птицы — стервятники отдыхали после трапезы. Ноздри щекотал, вызывая прилив слюны во рту, сладостный запах тухлого мяса и развороченных внутренностей — скоро, уже скоро!

Сквозь траву плохо видно, и Ховр остановился, стал прислушиваться: может быть, там еще остался кто-то из хищников? Раскаленный воздух дрожал и поднимался кверху, стрекотали насекомые, а впереди слышался слабый гул — это мухи, очень много мух!

Ховр уже собрался идти дальше, когда услышал новый звук… и еще! «Это стук! Стук камней, разбивающих кости! О-о-о! — от волнения он забыл сглотнуть, и слюна потекла на землю. — Там ларги, много ларгов! О-о-о!»

— Ау-у-рр! Ларг, ларг!! — захлебываясь слюной, прорычал Ховр и заспешил вперед, сжимая в потной ладони обколотый камень.

— Ларг, ларг! — радостно подхватила стая и начала расходиться в стороны, охватывая полукольцом место, где была еда. Возле Ховра остались только его самки, а остальные отошли подальше — они будут ловить тех, кто захочет убежать.

Остатки туши — почти голый скелет с обрывками шкуры — лежали посреди вытоптанной в траве площадки, покрытой пятнами крови и экскрементами животных и птиц. В облаке мух у костей копошились ларги.

Ховр выскочил из травы и взревел, взмахнув рукой с камнем. Рев его подхватили все, кто был рядом:

— У-а-р-р-р-а! У-аррр!!!

Это был приказ не двигаться, и ларги замерли, побросав свои камни и кости: кто-то сел на корточки, кто-то лег на землю и закрыл голову руками.

— У-а-ррр-а!!!

На дальнем конце площадки кто-то все-таки шевельнулся и юркнул в траву, за ним другой. И почти сразу с той стороны донеслись ликующие вопли — там уже ели!

«Пускай едят! — сглотнул слюну Ховр. — Они мелкие и слабые, а я большой и сильный, я сам выберу себе добычу!» Он пошел вперед, разглядывая неподвижных или слабо шевелящихся ларгов.

Он искал еду для себя — молодого сильного самца или самку, которые захотят убежать или уползти. Он ходил, повелительно взрыкивал, пихал ногой то одного, то другого: не то, не то! Уже здесь и там слышались предсмертные стоны, глухой стук камня, довольное урчание, а он все не мог выбрать и уже начинал злиться.

Прищурившись против солнца, он высмотрел на краю площадки очень крупного ларга. «Вот то, что нужно!» — обрадовался Ховр и заспешил туда, сопя от нетерпения.

— У-арр! — Он аж передернулся от обиды и отвращения, выплюнул на землю излишек слюны. Ларг оказался безобразным уродом: голая, осклизлая от пота кожа, широкие плечи, раздутая над глазами голова — только она прикрыта прямыми волосами, — плоское лицо с торчащим носом и шерстью вокруг рта — брр!!! И вдобавок это мерзкое существо смотрело на него и не боялось!

В смятении Ховр шарахнулся в сторону и чуть не споткнулся о другого ларга. Этот был худой и маленький, но тоже уродливый — с раздутой спереди головой и почти лысой кожей. Он ни за что не стал бы есть такого, да и убивать его было противно, но Ховр все-таки поднял руку с зажатым камнем. Маленький урод что-то залепетал, задрыгал ногами, пытаясь подползти к кусту.

— Ва-аа! — хрипло выдохнул Ховр: мальчишка вытащил из-под куста и протянул ему тушку мертвого детеныша антилопы.

Это была вкусная, нежная еда, но Ховр не взял: пнул ногой уродца, перешагнул через него и пошел дальше. Недоумение и испуг без перехода сменились гневом: «Где моя пища?!!» В ярости он уже не выбирал и ударил первого, на кого наткнулся: кажется, это была немолодая самка.

Ховр орудовал камнем, зубами, пальцами, чавкал и уже не обращал ни на что внимания. А там, возле куста, его старый хромоногий сородич, у которого даже не было своего камня, захлебывался слюной, пытаясь содрать шкуру с мертвого козленка. Маленький большелобый худой ларг сидел рядом и смотрел.

Вар-ка чувствовал, что жить становится невыносимо: жара, вонь, мухи, урчанье, чавканье, глухой стук камней и возня здесь и там. Желудок просился на волю, и при этом мучительно хотелось пить. Хотелось в тень, под кроны деревьев — туда, где вода, где нет этих… Зря он так далеко забрался: до леса не один километр раскаленной саванны.

Убийства кончились, и человекоподобные спокойно занимались своими делами: кто-то лакомился трупами, кто-то пытался разбивать кости, кто-то, насытившись, трахал самку. Перекликались, ползали и бегали детеныши, что-то подбирали с земли, копошились в остатках туши.

«Кто тут ларги, кто тут сугги? Все они на одно лицо… Нет, надо уходить! Не торчать же здесь до вечера!» — принял решение Варка.

— Пойдем отсюда! Пойдем в лес! — повелительно сказал он Ноклу и показал рукой направление.

Мальчишка поднял глаза:

— Идти-бежать нельзя — сугги!

— Сугги не едят Вар-ка. Сугги не едят Нокла. Пошли в лес!

Ответ Вар-ка понял с трудом:

— Раньше-всегда сугги не едят Нокла: он плохой, не как сугги! Сейчас-сегодня сугг хотел убивать-есть Нокла. Дал еду — сугг не убил Нокла. Больше ничего нет — сугги убьют Нокла. Идти нельзя!

— Никто тебя не убьет, пошли! — надавил на него Вар-ка, и мальчишка покорно поднялся на ноги.

На них не обратили внимания, когда они покидали открытое пространство, но далеко уйти не удалось. Метров через пятьдесят уже в густой траве их остановили повелительные окрики.

Все эти рыки и вопли обладали значительной силой внушения. Вар-ка это прекрасно чувствовал, но, в отличие от ларгов, легко мог сопротивляться — он и сам так умел, и сам применял эту технику к людям.

Они наткнулись на компанию подростков: два молодых самца и самочка. Радостно урча, юные сугги выскочили навстречу из травы и сразу шарахнулись в сторону. Вид Вар-ка вызывал у них неодолимый страх и отвращение. В то же время никакой реальной угрозы для себя с его стороны они не ощущали. Если бы не было так жарко, Вар обязательно попытался бы разобраться с этим: к Ноклу взрослые сугги испытывали похожие чувства. Уродство, непохожесть на них самих делало сородича непригодным в пищу, неаппетитным. «Может быть, инстинкт действительно разрешает им убивать только себе подобных и категорически запрещает всех остальных: этакое „Не убий!“ навыворот?»

Впрочем, на сей раз Нокл, кажется, влип основательно: юные сугги прыгали вокруг него, махали камнями, пытались рычать, приказывая не двигаться, стоять на месте.

Молодые самцы явно пытались перещеголять друг друга, а самочка с интересом смотрела на них из зарослей. Нокл закрыл лицо руками и опустился на корточки в ожидании смерти.

Это было, наверное, неправильно, но Вар-ка уже плохо соображал от жары и решил вмешаться: набрал полную грудь горячего воздуха и…

— А-р-р!!! Р-р-аа! — потребовал он.

Эффект был великолепен: юные людоеды чуть с ног не попадали, а самочка исчезла — только трава зашуршала.

Три пары глаз смотрели теперь на Вар-ка: бессмысленные, испуганные, покорные глаза суггов и… Нокл смотрел одновременно и со страхом, и с восхищением! Вар-ка просто физически чувствовал, как копошатся, буквально распирают его череп какие-то мысли, какие-то новые для него соображения.

— Ты — не сугг и… сугг! Я не сугг, не сугг…

Мальчишка медленно разогнулся, встал в полный рост, шагнул назад, раздвигая спиной стебли травы. Он был весь во власти какой-то своей идеи:

— Ты — не сугг, я — не сугг…

И вдруг взвизгнул и упал на землю. Тут же вскочил и опять взвизгнул, снова упал и вскочил. Вар-ка уловил, почувствовал довольно слабый приказ, повеление, исходящее от него.

Молодым суггам этого хватило — они покорно легли на землю. Нокл топтался возле них, не веря своим глазам: неужели это сделал он, ОН?!

И вдруг — новая мысль! Мальчишка вздрогнул и замер.

А потом все произошло очень быстро, или, может быть, Вар-ка перегрелся на солнце и утратил реакцию.

Нокл шагнул вперед, подхватил чужой обколотый камень и ударил лежащего сугга в затылок, и еще раз, еще! Бросил камень, отскочил в сторону и завизжал:

— И-и-их!!!

Один сугг был мертв, а второй, услышав визг Нокла, вскочил и исчез в траве.

Мальчишка, казалось, сошел с ума. Он прыгал, визжал, махал руками:

— И-и-их!!! Ихх!!! Я — Нокл! Нокл — не сугг!!! Убил!!! Убил!!! Я! Нокл убил сугга!!! Сугга — убил!!!

Вар-ка устало опустился на землю: «Эта жара… Пить хочется… Нокл… Как он может прыгать?!»

— Да, ты убил сугга. Теперь давай ешь его! Давай-давай! Что смотришь?

Парень явно был сбит с толку, озадачен не на шутку:

— Нокл — есть… Есть сугга?! Нокл убил!!! Я есть сугга?.. Нокл — ларг. Ларги не едят суггов.

— Ларги не убивают суггов. Это сугги их убивают и едят. А ты убил. Ты — плохой ларг. Давай ешь теперь его!

— Нет! Нокл — ларг и не ларг. Нокл — плохой ларг…

Вар-ка уже устал от всего. Палило солнце, над телом сугга появились большие жирные мухи, а мальчишка маялся, решая новую для него проблему. Наконец, кажется, решил:

— Нокл — ларг! Нокл не будет есть сугга!

— Ну и не ешь! Черт с тобой, надоел ты мне…

Вар-ка поднялся с земли и, раздвигая стебли травы, двинулся в сторону леса.

Он шел уже довольно долго, все больше дурея от зноя, когда его остановил крик сзади. Вар-ка обернулся, нащупывая рукоятку ножа на поясе. Здесь, на небольшом возвышении, трава была низкой — по колено. И в этой траве, в десяти шагах от него, стоял Нокл с камнем в руке.

— И-р-р-а! И-рр! — повелительно закричал мальчишка и упал в траву. Тут же вскочил и снова закричал, взмахнув рукой.

От перегрева все чувства притупились, и Вар-ка вдруг захотелось сделать так, как он хочет, — лечь в траву и все… Он уже начал сгибать колени, но вовремя спохватился: «Не выйдет!! Ты что это задумал? Силу свою на мне пробовать?! Я тебе!..»

В раскаленном воздухе тонкая фигурка Нокла, казалось, змеится и мерцает. Порыв угас, и Вар-ка устало махнул рукой:

— Пошел к черту, гаденыш! — повернулся и побрел дальше.

Граница леса наконец осталась позади, и Вар-ка двинулся наискосок по склону, стараясь держаться подальше от отдельно стоящих кустов. Свой тайничок-захоронку он нашел не сразу — трава распрямилась, подросла и полностью скрыла следы его былого присутствия. Штаны, трусы, рубашка, куртка — все цело, только сырое и сплошь покрыто крупными черными муравьями. Хорошо, хоть дырок они не прогрызли!

Насекомых он кое-как вытряс, но одеваться не стал — так и пошел вверх с тряпками в руках — может быть, подсохнут, пока солнце не село?

Он долго брел по знакомому пологому гребню и смотрел, как растут, наливаются чернотой тени от камней и скал. Вот и первый клочок тумана показался в распадке слева, и еще один… Нет! Он не пойдет дальше! Вар опустился на теплый камень, лицом к зеленому морю саванны внизу. Он не пойдет…

«Неужели именно так рождается тот, кого называют „человек разумный“?! Двуногое существо втискивается между плотно упакованных экологических ниш, внушая окружающим: я не добыча и не конкурент вам. Оно очень плодовито, ведь самки способны к зачатию круглый год. Каннибализм как регулятор численности, как источник животного белка, как фактор отбора по принципу непохожести. Пламя разума возгорается из искры, высеченной неразрешимым противоречием: „Он такой же, как я, но не я…“

Противно.

Некто занес сюда амулеты, сделал „инъекцию праведности“ в эту реальность. И кормимые отделились от кормящих, появились ларги и сугги. Что будет с ними дальше? Они опять сольются, и возникнет общество, в котором будут рядом жить люди и… сверхзвери? Или импульса хватит, чтобы их пути разошлись навсегда?

Понятно, что способность к речевому общению со временем подавит и вытеснит способность к внушению. Но она не отомрет совсем, а сохранится в какой-то мере у каждого. Как и способность к убийству представителя своего вида. Если так всегда и везде, то кто мы? И я?»

Рассвета не было. Не было ничего, кроме белесого марева вокруг. Что ночь прошла, можно определить по ощущениям в мочевом пузыре и пустом желудке. Вар-ка поднялся и заковылял вниз, на ходу разминая затекшие мышцы: «Это будет то же самое место, но другое время».

Его разбудил знакомый режуще-рокочущий звук, долетевший из леса. Колдун открыл глаза, но остался лежать неподвижно на мокрой от пота подстилке. Он еще надеялся, он очень хотел поверить, что звук ему приснился, что он возник в полдневном сне из прошлого — из другой жизни в краю болот и озер.

Но звук повторился, старик обреченно вздохнул и сел на подстилке, скрестив тощие ноги. Все, все оказалось напрасным…

Чужак тоже зашевелился в своем углу хижины-навеса. Колдун поднял глаза и встретился с ним взглядом.

— Это они?

— Да… — уныло кивнул старик и в который раз стал рассматривать пришельца. Нет, все-таки он Человек — может быть, больной, уродливый, но, в общем, такой же, как Люди, почти такой же…

Чужак появился давно. Еще до жертвоприношения. Он не пришел и не приплыл — просто однажды Колдун увидел его в деревне среди Людей. Он сильно выделялся, но почему-то никто не обращал на него внимания! Высокий, широкоплечий, со светлой кожей, почти лишенной волос. На нем была такая же, как у всех мужчин, набедренная повязка-фартук из сухих листьев, но на ногах… какие-то странные приспособления, позволяющие не бояться колючек. И голова… Это было явное уродство: слишком широкий голый лоб, почти нависающий над глазами, и тонкие, неразвитые челюсти, как бы втянутые в череп, — ну и рожа! А сверху — Колдун такого еще не видел и не знал, что так бывает! — на черепе у него росли редкие, тонкие, прямые волосы цвета остывшего пепла! Старик потрогал свою плотную, жесткую шапку седых кудрявых волос и в который раз усмехнулся: бывает же такое!

В тот день Колдун долго смотрел на пришельца, но не подходил близко. Чужак почувствовал это и подошел сам. Показал в улыбке мелкие, слишком белые зубы и ткнул себя в грудь:

— Я — Вар-ка, а ты? Ты — Колдун?

Их взгляды встретились тогда в первый раз, и старику вдруг стало тепло и покойно: никакой это не чужак, он обычный, он очень добрый, в нем совсем нет зла, и хочется с ним говорить…

Было ли это колдовство, наваждение? Трудно сказать… Колдун был самым старым мужчиной в деревне, он жил уже долго, но только сейчас узнал, как это приятно — вспоминать то, что не может помнить никто из Людей в деревне, и говорить, говорить… А чужак слушал, улыбался, просил рассказать еще…

То, первое, место он помнил плохо. Кажется, там была река, берег реки, а лес состоял из очень высоких деревьев, под которыми всегда прохладно. Он жил в Доме Молодых вместе с другими мальчиками. Сначала взрослые приносили еду — ему и другим маленьким. Потом как-то незаметно оказалось, что он уже не самый маленький под длинным навесом, и ему перестали давать еду. Он начал вместе с подростками ходить на берег собирать улиток и ловить головастиков. Иногда они ссорились, даже дрались из-за еды. Это было нормально, обычно, но потом ему стало казаться, что старшие отбирают у него добычу чаще, чем у других, а он почему-то не может — это была обида, первое и, пожалуй, самое яркое воспоминание из давних…

А потом была тревога. Взрослые перестали смеяться, они ругались, о чем-то спорили друг с другом. Однажды утром он обнаружил, что почти все старшие подростки исчезли — осталось несколько самых слабых и робких. Постепенно жизнь стала налаживаться, но после сезона дождей опять что-то случилось. Из леса иногда слышались звуки, от которых, казалось, перестает биться сердце, хочется лечь и не двигаться. Взрослые разжигали большие костры, плясали, били в тамтамы, но звуки все равно раздавались ближе и ближе. И наступила ночь, когда никто не спал в деревне — колдун пел и плясал у костра до рассвета. Утром мужчины сняли свои ожерелья, браслеты, вытащили из волос перья и ушли в лес. Почему-то очень немногие взяли с собой оружие. Вечером вернулись лишь те, кто нес с собой копья. В знак скорби они опалили волосы и целый день лежали в своих домах без еды и воды. Жутких звуков в лесу больше не было слышно, но страх остался и не было радости.

На другой день они ушли — все, кто мог идти сам или висеть на шее матери. Это потом, став взрослым, Колдун узнал, что так уже было раньше, но тогда…

Они двигались в сторону, куда смотрят тени в середине дня. Это было долго, очень долго. До следующего сезона дождей. Когда встречалось мало еды, они почти не останавливались и шли, оставляя позади тех, кто ослаб или умер. Иногда на берегах маленьких рек и озер еды было вдоволь, и они много дней жили на месте, даже начинали строить дома-навесы. Но еда кончалась, и они шли дальше.

Помнил Колдун и первую встречу с чужими. Они тогда уже несколько дней жили на берегу большого болота или озера, заросшего так, что почти не осталось свободной воды. Там клубились целые тучи кусачих насекомых, и было много съедобных растений. Чужие появились утром: они были как Люди, только слова их почти непонятны, а тела разрисованы полосами белой и желтой глины. Они кричали, размахивали дубинками и копьями. Мужчины показали чужим свои копья, стали грозно кричать в ответ, но чужие не испугались, и Люди ушли. Потом эти чужие появлялись каждый день, пока они не перешли большую реку.

Первые дожди начались, когда они оказались между двух длинных гор. Здесь было мало больших деревьев и много мелких озер и болот. Еды было очень много, Люди радовались и строили навесы. Но дождь не кончался много дней, болота стали озерами, а озера выросли, слились друг с другом. Еды стало мало, и многие умерли, а потом… Потом опять появились наргaлы.

Колдун вздохнул, пытаясь отогнать безрадостные воспоминания. Он был тогда уже взрослым, у него было мужское имя, и старый Заклинатель учил его разговаривать с духами огня и воды, дождя и ветра… Наргалы появились, но была еще надежда, что они уйдут. Мужчины стали убивать крупных животных и относить их на поляну жертв. Пока от быка или оленя не останутся лишь клочья шкуры и груда раздробленных костей, пока с поляны слышен стук камней и визг дерущихся, можно жить спокойно.

Когда от жары стала сохнуть трава, когда исчезли стада быков и оленей, наргалы не ушли вслед за ними. Они остались возле деревни, и вопли их лишили Людей остатков покоя и радости.

И опять не помогли призывы к духам дня и ночи, огня и воды. Бурые, лохматые тени все чаще мелькали у самых домов, заставляя мужчин каменеть от ужаса, а женщин рожать до срока. Колдун еще не носил тогда ожерелья Заклинателя духов, но уже знал, что им нужно. Знал, потому что его учитель был стар, готовился перейти в мир Вечной Радости и рассказывал ему все.

Наргалы не умеют убивать животных — только Людей и друг друга. Они идут за стадами и поедают мертвых или убитых другими. Они наткнулись на деревню Людей и остались, а стада ушли. Они вернутся только перед сезоном дождей. До тех пор наргалам нечего есть, кроме… нас. Они съедят всех, а потом начнут убивать друг друга…

Есть только один способ, один выход. И так уже было не раз: нужно принести Большую Жертву и уходить. Пока у наргалов есть еда, они останутся на месте.

И опять Люди шли в сторону полдневных теней. Опять среди них почти не было мужчин и подростков.

— Мы пришли сюда, на край Большого леса, много сезонов назад. Очень много: вот его, его и ее еще не было, — Колдун тыкал пальцем в подростков на улице. — Здесь жили чужие, похожие на нас. Мы смогли прогнать их. Их было совсем мало. Здесь всегда есть еда. Даже когда идут дожди. Стада проходят там, далеко, очень далеко. Здесь не должно быть наргалов. Не должно. Но они пришли…

— Послушай, Колдун! Вон там, я видел, у вас такие загородки из палок. И в них были животные!

Старик самодовольно заулыбался, собрав на скулах пучки морщин:

— Я! Я придумал! Да… Старый не дошел сюда, и я стал Заклинателем, меня с тех пор зовут Колдуном. Я тогда много думал, сильно боялся: место новое, Людей совсем мало осталось, еды много, но охота плохая, а летом совсем не будет. Появятся наргалы — что делать? Долго думал: олени, буйволы, антилопы — они приходят и уходят. А если… не пустить! Маленьких взять и держать тут! Чтобы не ушли! Большого поймать трудно, а маленького можно — он потом вырастет. Да… Люди долго смеялись. Но забор построили. Маленьких ловить стали. Их туда пускали, они там жили. Многие умерли. Некоторые выросли, стали большие. Бык молодой забор сломал, убежал, другие остались, не ушли. Детитраву, листья рвали, им давали, и они не уходили — тут жили. А наргалы не появлялись. Дожди начались, еды стало мало, и Люди убили животных. Одного за другим. И съели! Хорошо: мясо вкусное, а бегать, охотиться не надо. Всем понравилось. Дожди кончились, и Люди опять стали ловить маленьких зверей.

— А, теперь я понял! Вы отдали всех своих животных, но наргалы все равно не ушли. Теперь придется… Послушай, я видел здесь много сильных мужчин. У них есть дубинки, копья! Неужели никто не пробовал сражаться с этими… наргалами? Если все равно умирать, так лучше в бою!

Старик горестно покачал головой:

— Как ты глуп, чужак, как глуп!.. При чем тут сила наших мужчин? Чем помогут им копья? У наргалов нет оружия. Только камни, которыми они разбивают кости… и головы. Зачем им оружие?

— Вот объясни мне, глупому! Неужели никто никогда не пытался сопротивляться? Прогнать наргалов? Не верю! Среди любого народа иногда рождаются очень сильные и смелые воины!

— Да-да, рождаются! Конечно, рождаются… Наргалы едят таких! Хорошо едят — свирепых, волосатых и сильных, как они! Больных, уродливых, слабых — не едят — боятся, наверное. Там, на озерах, был однорукий мальчик. Он родился таким. Он один вернулся с поляны Жертв. Они не взяли его.

— Неужели никто?..

— Учитель рассказывал… Давно… Когда он сам был молодым… Среди Людей был сильный мужчина. Очень смелый. Он не боялся наргалов. Он убивал их и заставлял других мужчин сражаться с наргалами. И убивал тех, кто не хотел…

— Ну? И чем кончилось дело?

— Его стали бояться больше, чем наргалов. Ему приносили жертвы: давали еду, всех женщин, которых он хотел, но он все равно был рядом, и всем было плохо. И Люди ушли.

— Как это? Не его прогнали, а сами ушли? Интересно…

— Ну с ним осталось много женщин, детей, несколько мужчин остались. Остальные ушли. Это было очень давно.

— И с тех пор такие мужчины больше не рождались среди Людей?

— Не знаю. Может быть, и рождались. Но не вырастали. Или они среди тех, кто не захотел идти вместе со всеми, кто отделился в пути. Таких много.

— И сейчас среди вас нет воинов, способных превозмочь свой страх?

— Ты не понимаешь. Это сильнее, чем страх…

— И некому?..

— Некому.

— Ты будешь готовить Людей — мужчин, женщин, детей — для Большой Жертвы?

— Только мужчин и подростков… Остальных — не дам!

— Прости, если я обидел тебя, старик! Но почему… почему ты плачешь?!

— Потому что… Ты не поймешь этого… Не поймешь… Они — Люди… Они — мои!.. Они… я… Я ЛЮБЛЮ ИХ, Чужак!

К вечеру Вар-ка окончательно выбился из сил — проклятый лес! Проходимость, в общем-то, приличная, но двигаться в нужном направлении совершенно невозможно. За целый день он почти не продвинулся. Туда, к деревне Людей, он шел почти пять дней — выискивал, вынюхивал следы человека, а теперь ему нужно просто вернуться! А все ручьи, все тропы ведут куда угодно, только не в нужную сторону. И что делать? Уйти влево по склону? Лес там, кажется, жидкий, но придется то и дело спускаться и подниматься на водоразделы. Если только…

Если только двинуть вот по этому гребню, дойти верхом до истоков ручья и перейти на соседний водораздел. И по нему уже вниз. А он уводит как раз туда, куда нужно… или почти туда. По крайней мере, он окажется на территории, изображенной на карте Вилмы, и сможет хоть как-то ориентироваться! Но лезть придется высоко. Вдруг там, наверху, уже начинается зона этого самого… вариабельности-неопределенности?

«Вляпаюсь, как пить дать вляпаюсь! — мучился Вар-ка. — Ну и что?! Не могу я тут — в джунглях, не могу!! Не мое это! Лучше горы… Вот переночую и буду подниматься!»

Он вздохнул, матерно выругался на языке Николая и стал продираться к ручью — ловить головастиков.

Похоже, что на сей раз он продвинулся очень далеко в будущее — изменился не только климат, но и рельеф. Склон стал более пологим и сглаженным, скальные выходы исчезли. Лес казался почти родным, даже попадались деревья с листьями точь-в-точь, как в реальности Николая или в его собственном мире. Вар-ка подумал, что теперь здесь, наверное, в году бывает холодный период, и, значит, туземцы голыми не ходят.

Присутствие поблизости людей он почувствовал примерно на середине спуска и без труда нашел их: две девушки и старуха, одетые почти одинаково. На них что-то вроде коротких юбок из шкур, запястья и шеи украшают амулеты из камней и ракушек. На ногах мягкая обувь, похожая на сапожки до середины голени. Волосы темные, но не черные — у молодых заплетены в несколько косичек, у старухи собраны в хвост на затылке, из которого торчат разноцветные перья.

«Дамы что-то ищут в траве на краю поляны: цветочки, что ли, собирают? — размышлял Вар-ка. — А молодые, кажется, ничего… Но что же с одеждой-то делать? По идее нужно опять изобразить себе юбку из куска шкуры, но кто знает, как у них тут ходят мужики? Штаны могут оказаться лишь диковинкой, а юбка на мужчине — грубейшим нарушением этикета!» В конце концов, он решил избавиться только от рубашки, а штаны оставить пока на себе.

Женщины заметили пришельца не сразу. Они стояли к нему спиной и были очень заняты: старуха что-то властно и раздраженно бубнила, а молодые напряженно слушали, боясь пошевелиться.

Вар-ка растянул губы в улыбке, сконцентрировал во взгляде и голосе всю оставшуюся у него любовь к людям и произнес по-русски:

— Здравствуйте, милые дамы!

Ровно полсекунды шока, потом дружный вопль, и девиц не стало — только мелькнули в кустах загорелые спины. А вот старуха бежать и не пыталась: как-то так хитро передернулась, замерла и уставилась на пришельца. Кому как, а Вар-ка все это было очень понятно: тетка не чувствует себя потенциальной добычей и не желает бояться. Возникло нечто, и она готова дать отпор: в руке у нее какое-то оружие, но она им не пугает противника, а наоборот — прикрывает, прячет, чтобы не сразу заметил.

Вар-ка с трудом отвел глаза и, продолжая улыбаться, отступил на два шага. В правой руке туземки была зажата игла. Или скорее всего шип какого-то растения длиной сантиметров двадцать. Она шевельнула кистью, и игла исчезла в складках шкуры, изображающей мини-юбку.

— Гану ора ту ааку-ли?! — хрипло и властно произнесла женщина.

Вар-ка перевел интуитивно, но явно без ошибки: «Какого …?!» И, продолжая улыбаться, начал «колдовать»:

— Не надо так сердиться, девушка! Такая красивая, обаятельная и такая злая! Ну зачем же так? Я хороший: теплый, пушистый и мягкий. Вы очаровали меня, и я рискнул подойти познакомиться. Я — Вар-ка! А вы кто?

Она ответила длинной фразой, в которой не было доброжелательности, но и прежней волны агрессивности — тоже. Вар-ка напрягся изо всех сил и, кажется, что-то понял. Примерно так: она не то, она не такая — он обманывает, и, вообще, шел бы он куда подальше!

Это был явный успех, и он, конечно, никуда не пошел, а медленно опустился на корточки и, непринужденно жестикулируя (пусть видит пустые руки!), понес всякую ерунду на разных языках: плевать на текст, лишь бы она заговорила, лишь бы стала отвечать.

И контакт получился! Даже как-то подозрительно легко получился: минут через десять Вар-ка уже не понимал, кто кого приручает. Может, зря он подсыпал в свои заклинания столько эротики? Как-то она так поглядывает… Но ему же нужен местный язык, а она не уходит: ей, похоже, самой интересно. Вот только что именно?

Более внимательный осмотр показал, что туземка, пожалуй, еще не старуха, но, вероятно, собирается скоро ею стать. Росту в ней метра полтора, тощая — ребра проступают, а на руках мышцы, как у тренированного подростка. Кожа местами дряблая, но довольно светлая, волосы заметны только на ногах. На грудь лучше не смотреть — хочется подарить ее хозяйке лифчик. От ключиц до корней волос сплошное красно-сине-желтое цветовое пятно, которое, похоже, не смывается, это — татуировка! В профиль видно, что лоб широкий, нос с высокой переносицей, подбородок волевой. В общем, красотка!

Еще минут через десять Вар-ка рискнул произнести фразу на ее языке. А чуть позже женщина аккуратно собрала в кожаную торбу рассыпанные травки-цветочки и почти ласково каркнула:

— Пошли!

Двигалась она по лесу в своих мокасинах как-то удивительно грациозно и ловко. Вар-ка шел за ней и казался сам себе неповоротливым увальнем. При этом женщина не переставая бурчала себе под нос какую-то бытовую чушь: о молодежи, которая от рук отбилась, о воинах, которые все тупицы и раздолбаи, о девках, которые ничего не понимают, не хотят учиться и чуть что писаются от страха, и так далее. Вар-ка вслушивался, вбирал в себя ее речь и даже не пытался спрашивать, куда и зачем они идут.

А шли они довольно долго: спускались по склону, переходили ручьи, опять поднимались, пару раз выходили на тропу, но быстро с нее сворачивали. Ориентироваться было трудно — обзора под деревьями почти никакого, но женщина шла уверенно, и Вар-ка махнул рукой на географию: «Потом разберемся!»

В конце концов после длинного подъема наискосок по склону они оказались на небольшой открытой площадке. Вид отсюда открывался замечательный: впереди расстилалась равнина, покрытая зеленовато-желтой травой с небольшими пятнами леса. По равнине к горизонту текла небольшая речка. Вдали ее низкие берега заросли лесом, а здесь, ближе к горам, русло пряталось в каньоне, который становился все глубже и глубже. Водораздел, где они находились, ниже превращался в пологий, заросший травой вал, как бы срезанный стенкой каньона.

Расклад по рельефу Вар-ка понравился: равнина, река, перевал — самое место для охоты на копытных. Если они двигаются вдоль реки, то здесь их и нужно караулить. Вот только то, что происходит внизу — метрах в восьмидесяти по прямой, — совсем не походило на охотничью засаду.

Здесь же, на площадке, открытой всем ветрам, находилось кострище, огороженное крупными камнями, и нечто вроде маленького шалаша или вигвама, накрытого полотном из нескольких шкур, грубо сшитых полосками кожи. Женщина, в отличие от Вар-ка, глазеть по сторонам не стала, а сразу опустилась на колени и стала дуть в угли, которые казались совершенно безнадежными. Тем не менее вскоре запахло дымом, появился огонек.

— Скажи мне… Тай-лю, почему они там? Зачем?

Женщина поднялась с колен, подошла к краю и мельком глянула вниз.

— Все сидят! — буркнула она и добавила что-то длинное и явно неуважительное.

Вар-ка понял только упоминание о гнилых обломках упавших деревьев: «Старые пни, значит!» Между тем картинка внизу была интересной — прямо эпизод из фильма про Дикий Запад, хотя на индейцев эти ребята не похожи. Женщина вернулась к костру, а Вар-ка стал всматриваться.

На поляне расположились три группы воинов человек по восемь — десять в каждой: набедренные повязки, бусы, перья, копья, дубинки, даже, кажется, луки! Кто-то лежит, кто-то сидит, кто-то, явно скучая, ходит туда-сюда, но к соседней группе не приближается. В центре, на перегибе склона, прямо на траве вяло горит маленький костер, возле которого застыли три неподвижных фигуры. На них накидки из шкур, а на головах какие-то сложные сооружения из волос, растений и все тех же перьев. За спиной и чуть сбоку каждого из троих сидит воин. Эти нормальные полуголые и шевелятся, но навешано на них всякого добра явно больше, чем на остальных.

Женщина наладила костер, подошла и дернула Вар-ка за штаны сзади:

— Снимай! Мужчина так не должен!

— Погоди. Расскажи мне про них, расскажи! Мне очень интересно, мне очень важно! Расскажи!

— Зачем тебе?

— Ну… это… Я шпион! Да, я — шпион, расскажи мне про них!

— Ты — Вар-ка. Сам сказал: Вар-ка!

— Да, да, Вар-ка, но я шпион, и мне обязательно нужно знать!

Он прямо взмок на прохладном ветру, пытаясь внушить ей желание говорить: «Черт побери, она что, поддается, только когда хочет сама?!»

Женщина вернулась к костру, потрогала кособокую глиняную плошку с жидкостью и, вероятно, решила, что та еще не согрелась. Подошла:

— Ты странный шпи-он Вар-ка! Зачем? Ладно! Это говорят Хоирмы, Уртаи и Мартиху.

— Как? Как ты сказала?

— Не понимаешь? Ты что?!

— Не понимаю! Покажи, объясни! Ты такая красивая, такая умная, ты можешь хорошо объяснить, все показать!

— Ты врешь! — польщенно фыркнула женщина. — Смотри и слушай, глупый Вар-ка: Хоирмы — это…

Дальше пошла пантомима: хобот и бивни — слон или мамонт; короткие кривые рога, шерсть, копыта — бизон или буйвол; гордо поднятая голова, большие растопыренные рога — это, безусловно, олень или лось.

— Какая ты молодец, Тай-лю! Там разговаривают Слон, Бизон и Олень? Да? И давно они? А о чем?

Женщина, похоже, смирилась с неизбежным, или Вар-ка наконец пробил ее оборону:

— Эти старые пни сидят тут давно. Три дня сидят! Они мирятся. У них разговор. Всегда воевали, всегда убивали друг друга. Теперь говорят, теперь мирятся. Потом опять воевать будут! И детенышей учат, у… — она произнесла что-то оскорбительно-непристойное.

— Почему ты злишься на них, Тай-лю?

— Я злюсь? Я не злюсь! Ты сказал — я добрая. Да, конечно!

— Они плохие? Они обидели тебя? Ай-я-яй, они обидели тебя!

— Они?! Меня?!

И она заговорила. И не просто заговорила: появился посыл, эмоциональная волна, желание, чтобы слушатель обязательно понял и проникся, — как раз то, что нужно!

— Это — мои мужчины, мои мужья. Я родилась, выросла у оленей. Я стала красивой, вождь взял меня в свой дом. Мне все завидовали. Я родила дочь, потом сына — вон сидит, Малый Олень зовут. Слоны напали на оленей, была битва. Погибло много мужчин, слоны победили. Большой Слон выбирал себе женщин. Он взял меня — я была красивая. Долго жила в доме вождя. Два сына родились. Один умер, другой вон сидит, рядом с отцом — Малый Слон зовут. Потом, зимой, олени договорились с бизонами. Вместе напали на слонов. Убили много. Дома разрушили. Делили добычу. Большой Бизон хотел меня. Вождь оленей не отдал. Большой Бизон обиделся, напал на оленей. Долго дрались, много воинов погибло — все сильные мужчины. Одни мальчишки остались. Никто не победил. Я опять жила в доме Большого Оленя. Долго жила — мальчишки стали воинами, тогда Бизон пошел к слонам. Они вместе напали на оленей. Почти всех мужчин убили. Большой Слон хотел опять меня взять, но Бизон не отдал. Большой Слон обиделся…

— Он договорился с оленями, и они вместе напали на бизонов, да? И кто кого?

— Они не победили бизонов! Большой Бизон очень хитрый вождь, великий воин! Было мало мужчин, но он приготовил много стрел, много копий. Он заманил оленей, слонов в реку. Они плыли, бизоны стреляли, бросали копья. Малый Бизон тоже стрелял. Совсем маленький был — ни в кого не попал!

— Ты и Большому Бизону родила сына?

— Три сына. Один живой. Сильный, хитрый, как отец!

— Это, я так понимаю, вон тот, рядом с папашей?

— Да, ты видишь его.

— А дальше? Потом что было?

— Потом? Потом Большой Бизон помирился со слонами. Дал много украшений, дал много молодых женщин. Меня отдал. Я опять жила в доме Большого Слона.

— И долго жила?

— Долго. Пока у слонов не стало много сильных воинов. Тогда они решили одни, без бизонов напасть на оленей. Большой Бизон узнал, обиделся и пошел мириться с оленями. Большой Олень был рад. Он вместе с бизонами напал на слонов. У слонов погибли почти все воины…

— И кому же ты досталась на этот раз? Оленю или Бизону?

— Я осталась у Большого Слона.

— Это почему же?

— Олени, бизоны победили. Вожди спорили. Потом решили: один возьмет Тай-лю, другой обидится. Пусть не возьмет никто. Я осталась в доме Большого Слона.

— Ну хорошо, но ты же не скажешь, что на этом все кончилось?

— Ничего не кончилось. Потом Большой Слон стал мириться с оленями. Сказал: даст украшения, даст женщин, даст Тай-лю. Большой Олень согласился. Взял украшения, взял женщин. Тай-лю не взял.

На этом ее порыв, казалось, угас. Женщина вздохнула и сплюнула на землю. Подошла к костру, потрогала плошку и отдернула руки: продукт явно перегрелся, и она переставила его подальше от огня.

— Послушай, да ты просто демоническая женщина! Получается, что из-за тебя три племени много лет резались, убивали друг друга!

— Да, я так думала: я красивая, хорошо любить умею, другие так не умеют, я травы знаю, зелье сделать могу, другие не могут. Мужчины меня хотят, других не хотят — из-за меня воюют, убивают.

«Ну вот, сейчас она распустит нюни и надо будет ее утешать», — подумал Вар-ка и ошибся — Тай-лю лязгнула зубами:

— Нет! Не из-за меня! Я старая стала. Меня не хотят. Других жен взяли. Молодых, красивых! У них много жен. Умные есть, глупые есть. Одни ничего не умеют, другие хорошо любить умеют — я учила! А они все равно воюют! Убивают олени бизонов, бизоны слонов, слоны оленей, бизонов. Опять, снова, всегда. Они войну любят! Да!

— Им что, больше нечем заняться?

— Не понимаешь? Ты не воин?! Большой, сильный — не воин?! Или ты женщина?

— Конечно, не женщина! Ты что?! Просто… ну… понимаешь… Не нравится мне это!

— Не нравится?! Идти по следу врага, тихо идти и ударить! Сидеть в засаде, долго сидеть — потом кричать, пускать стрелы! Или когда вместе, когда много и все сразу: выскочили, кинулись — они убегают — и бить, бить! Не нравится?!

— Ну что ты заладила? Да, не нравится! — заявил он и вздрогнул от прикосновения ее пальцев. Она трогала шрамы на его груди и плечах:

— Врешь, Вар-ка! Ты — воин, ты многих убил. Тебя тоже убивали. Не смогли. Я вижу.

— Ладно, пускай, хорошо… А чего они сейчас-то сидят?

Однако эта тема женщине явно надоела. Она пренебрежительно махнула рукой:

— А!.. Договариваются. Мирятся. Летом жарко было. Дождей мало было, травы мало. Звери быстро уйдут, потом зима. Воевать нельзя, охотиться вместе надо. Потом опять воевать можно.

Тай-лю вернулась к костру. Плошка с варевом, вероятно, уже остыла, и она переставила ее на соседний камень. Поболтала пальцем в бурой жидкости и с некоторым сомнением посмотрела на Вар-ка. Потом решительно вытерла палец о юбку и пошла к шалашу. Не залезая внутрь, она пошарила руками и вытащила на свет две довольно уродливые посудины, напоминающие кособокие миски — одна побольше, другая поменьше. С большой посудиной в руках она отправилась куда-то в кусты и вскоре вернулась, осторожно ступая, чтобы не разлить воду. Часть воды отлила в миску поменьше и стала пристраивать обе посудины над огнем. Когда это удалось, она еще раз сходила в шалаш и принесла пучок какой-то сухой травы и короткую корявую палку — кажется, это был высушенный до деревянной твердости кусок мяса. Несколькими ударами плоского камня она раскрошила его и ссыпала в большую миску, а в маленькую отправила половину пучка травы, предварительно растерев ее между ладонями. Потом она опять с сомнением посмотрела на Вар-ка, вздохнула и отправила в миску остальную траву.

Тай-лю закончила свои манипуляции вокруг костра и встала с колен. Она плотоядно усмехнулась в лицо Вар-ка и стала развязывать полоску кожи, которая поддерживала кусок шкуры на ее бедрах. Оставшись в одних мокасинах, она зачерпнула горстью содержимое первой плошки, плеснула себе на грудь и двумя руками принялась втирать в кожу. Ветер с равнины почти стих, и можно было почувствовать резкий, не слишком приятный запах бурой жидкости, смешанный с запахом женщины, которая хочет. Их взгляды встретились, и отвести глаза Вар-ка смог почему-то не сразу.

«Да она же колдует, стерва! Колдует, как… я! — запоздало догадался он. — Коля, наверное, сказал бы, что тетка использует легкий гипноз-внушение в сочетании с парфюмерией, которая действует на рефлекторном уровне, или что-нибудь в этом роде. И ведь действует, черт побери!»

Что это — действует, не заметить было трудно. Тай-лю удовлетворенно хмыкнула, подошла, опустилась перед Вар-ка на колени, положила руки ему на ягодицы:

— У тебя странная одежда. Она мешает тебе!

Да, штаны явно мешали. Вар-ка покорно вздохнул и стал расстегивать ремень…

Чуть позже она облизала разноцветные губы и подняла на него глаза:

— Ты сильный, я знаю. Ты давно не был с женщиной. Пошли!

И она потянула его к своему шалашу. Это был не худший вариант: там, по крайней мере, темно…

Солнце снаружи еще не село, когда Вар-ка в некотором смущении промычал:

— Ну… это… Все, кажется! Мне не семнадцать лет.

В ответ Тай-лю что-то пробурчала, явно выражая сомнение в его словах. Она забросила на крышу край шкуры, закрывающий вход, вылезла и принесла от костра большую миску, где в теплой воде плавали раскисшие, размокшие обломки вяленого мяса. Потом наступил черед плошки с травой. Впрочем, саму траву — какие-то сушеные цветочки — Тай-лю выгребла пальцами и принялась жевать сама. Для Вар-ка осталось несколько глотков желтоватого настоя. «Ага, стимулятор какой-нибудь!» — сообразил он, но отказываться не стал. И тут же пожалел об этом: безобидная на вид жидкость оказалась ядовито-вяжущей! Старая колдунья просто покатывалась со смеху, глядя, как он, в голом виде, мечется по площадке, держась за горло, плюясь и ругаясь на десятке языков. Он готов был выплюнуть отраву вместе со слизистой оболочкой рта и пищевода, но ничего не получалось. Спасли его только остатки воды из миски, в которой замачивалось мясо.

Ему очень хотелось врезать ей по разноцветной роже, но Тай-лю смотрела ласково, понимающе:

— Ничего… Тебе понравится, Вар-ка!

На нее саму, кажется, травка уже начала действовать — даже плоские, вислые груди слегка надулись.

Когда Вар-ка проснулся, точнее, очнулся, было темно. И внутри, и снаружи. Он вылез и, не в силах подняться, на четвереньках двинулся туда, откуда слышалось журчание воды. С равнины дул холодный ветер, над головой сияли незнакомые звезды, а он полз к воде, и ему было плохо. Плохо во всех местах и со всех сторон сразу. «За все, за все, всегда и везде приходится платить — ты же знаешь, Вар-ка, ты же знаешь…»

Он пил, его тошнило, он опять пил холодную воду и снова блевал — и так без конца.

Кажется, небо уже стало светлеть над равниной, а звезды меркнуть, когда он заполз наконец в шалаш и уснул, даже не успев согреться.

Проснулся Вар-ка от жары и запаха дыма. «Пожар, что ли?! — удивился он и посмотрел прямо перед собой — на разноцветное лицо Тай-лю с капельками пота на виске. — Господи, до чего же страшна!»

Женщина открыла глаза, и он спросил:

— Ну, красавица, как дела?

— Ничего, как всегда…

— А почему дым?

— Там, внизу… лес…

Вар-ка на четвереньках выполз из вигвама и замер, забыв даже оглядеться и встать на ноги: перед ним на камнях было аккуратно разложено оружие. Короткая палка, в расщепленный конец которой вставлен камень и плотно примотан полосками кожи, копье-дротик с полутораметровым полированным древком и кремневым наконечником, кожаная сумка-торба, из которой торчат оперенные концы стрел, и… лук! Такого Вар-ка еще не видел: целое сооружение из притертых друг к другу кусков дерева разных пород, переплетенных полосками кожи и сухожилиями. Вот в таком виде, со снятой тетивой, эта штука значительно длиннее метра и весит, наверное, не один килограмм!

Сзади раздался хрипловатый голос Тай-лю:

— Большие луки стали делать. Большие. Далеко стреляют. Раньше маленькие были. Только птиц, зайцев стреляли. Теперь оленей стреляют, бизонов стреляют…

«Интересно, кого она имеет в виду — людей или зверей? — подумал Вар-ка, поднял голову и обмер. — Во, блин!!!».

На краю площадки, спиной к ним, неподвижно застыли три фигуры. Ветер трепал края накидок-пончо, колыхал перья в прическах — люди стояли, одинаково расставив ноги, метрах в двух друг от друга, смотрели вниз и не двигались. Рядом Вар-ка увидел еще две раскладки оружия примерно такого же ассортимента.

«Это же вожди трех племен! Те самые, которые сидели вчера внизу у костра! Ну попал! — он поймал взгляд Тай-лю и кивнул в их сторону: — ?!»

— А! — небрежно махнула рукой женщина и без церемоний опустилась на корточки, широко разведя колени.

Со своим утренним делом Вар-ка решил все-таки отойти подальше, хотя и подозревал, что кусты кишмя кишат размалеванными охранниками-оруженосцами могучих вождей. Никого там не оказалось, и это было странно.

«Ладно! Кто знает, как у них здесь принято? Может быть, пока без штанов, я за своего сойду? И мелкие они, хоть и великие воины: с такими, пожалуй, и Николай справится!»

Вар-ка вернулся к шалашу, поднял с земли миску, горстью выгреб со дна остатки размокшего мяса и предложил женщине. Тай-лю сморщилась и отрицательно качнула головой. «Отходняк, ясное дело!» — догадался Вар-ка и доел мясо сам.

«Что же за пожар у них там? На что любуются старые вояки? Вот этот, в бурой шкуре, наверное, Большой Бизон, а средний скорее всего Олень»

Тай-лю сидела на подстилке у входа. Ее глаза были прикрыты, она еле слышно стонала и покачивалась из стороны в сторону.

— Что там такое? Куда они смотрят?

Женщина глаз не открыла:

— Нурлаки… Будут бить нурлаков. Отстань…

Вар-ка не стал спрашивать, кто такие нурлаки. Лучше он сам посмотрит. Или сначала штаны надеть? Опасно!

Удобное место нашлось только чуть впереди и сбоку от крайней фигуры. Большой Слон шевельнул ноздрями, скосил глаза, но остался стоять неподвижно. Вар-ка решил не обращать на него внимания: «Пусть стоит, лишь бы его люди не засадили в спину стрелу! Вид отсюда, как в театре, только сцена большая и актеры далеко. Впрочем, все участники — не актеры».

Вдали горел довольно большой участок леса, примыкающий к речке, и степь вокруг. Ветер гнал дым наискосок через реку и иногда доносил сюда. Чуть в стороне от незатронутой еще огнем опушки передвигались фигурки воинов. Внизу, возле перевала, где вчера велись переговоры, на траве расположилось еще человек пятнадцать вооруженных мужчин.

Очередной клуб дыма вдали отнесло в сторону, и Вар-ка, напрягая зрение, разглядел серые фигурки животных, выбегающих из горящего леса. Они метались туда-сюда, постепенно сбиваясь в кучу, в стадо. Это стадо двинулось было прочь от огня, но пестрые фигурки охотников стали выстраиваться в редкую цепь, отсекая животных от открытой степи и направляя вдоль реки вверх по течению.

«Ага, это же загонная охота! Говорила же Тай-лю, что племена помирились и будут охотиться вместе! И хорошо работают, правильно: гонят прямо сюда, на засаду. Только как-то странно бегут эти зверюшки… Антилопы, что ли, такие?»

Вар-ка даже встал со своего зрительского места, пытаясь рассмотреть и понять эту странность. А когда понял, не захотел верить глазам: они бежали… на двух ногах! Это и есть нурлаки?!

Их подогнали к самому перевалу — голов пятьдесят, не меньше: крупные самцы, помельче — самки и, вероятно, уцелевшие пока подростки. Почти все без оружия, только некоторые держат в руках короткие палки и камни. Они стали подниматься по пологому склону беспорядочной толпой и уже почти добрались до перегиба, когда перед ними встал ряд лучников.

И-и-о-о-о!!!

Боевой клич заглушил свист стрел, визг смертельной боли и страха. Первые отхлынули назад, сбивая бегущих следом, на траве корчились раненые. А лучники на перевале уже достали новые стрелы…

Серая, визжащая масса ринулась вниз, но цепь загонщиков почти сомкнулась и ощетинилась копьями.

Нурлаки беспорядочно метались на сужающемся пространстве. Они то сбивались в кучу, то разбегались небольшими группами. Их неумолимо теснили загонщики, а лучники стояли на месте — они стреляли только в упор, и дымный ветер трепал перья в их сложных прическах.

Кто-то, наверное, обезумел от страха и боли: раздался рев — тот самый, знакомый — и крупный, утыканный стрелами самец рванулся вверх по склону.

— Р-р-р-ааа!!!

Стынет кровь, бегут мурашки по коже. Кажется, волне такой ярости невозможно сопротивляться!

— Р-р-р-ааа!!!

Оскаленная пасть под безумными глазами, блестит кровь на могучей груди, сжимает камень волосатая рука — все ближе, ближе! Но три воина положили луки на землю, подхватили копья…

— Р-р-р-ааа!!!

Мчится вперед живой ужас, но бегут наперерез и навстречу размалеванные, пестрые, как попугаи, воины!

Ии-га!!! — завизжали и сшиблись, разом воткнув копья, сыновья могучих вождей. Отскочили и смотрят друг на друга, вот-вот сцепятся: три древка торчат из волосатого тела врага — кто, кто первый?!

Вар-ка досмотрел до конца. Устало поднялся, подобрал штаны, мешок, подошел к шалашу:

— Как тебе?

— Уже лучше.

— Эти… нурлаки… Они опасные? Нападают?

— Нурлаки… Они пугать только могут. Падаль едят.

— А раньше? Давно?

— Раньше надо было убить нурлака, чтобы стать воином. Убить копьем или палицей. Один на один — победить страх. Так было давно.

— А сейчас? Сейчас-то зачем их?

— Так… Низачем.

Вар-ка стал надевать штаны.

Потом он шел. Очень долго. Сначала был просто склон. Потом тропа. И туман. А потом хижина-развалюха в верховьях распадка, к порогу которой ведет много троп. Он подошел по одной из них. Топчан, стол, древняя деревянная скамейка. И молодые, бесконечно усталые глаза старика. Они говорили. И времени не было.

— Неужели люди произошли от каннибалов-падальщиков?

— Вариантов много, и этот, по-моему, еще не самый худший. Думаешь, тебе больше понравилась бы реальность, где предки человека приспособились употреблять ядовитые растения? Где преимущество получали те, для кого яд стал мощным наркотиком-галлюциногеном?

— И такое бывает?!

— Бывает по-всякому, но какая разница, кем были и чем занимались первые? Однажды они сделали выбор, и их мир получил шанс стать миром людей.

— Ага, жертвы стали охотниками, те, кто был пищей, сами научились убивать?

— Согласись, что они научились не только этому.

— Пожалуй… У них возникла необходимость что-то выбрать?

— Необходимость не возникает, она существует всегда. Любое нормальное животное постоянно делает выбор, но его свобода ограничена рефлексами и инстинктами. Когда тех и других оказывается недостаточно для выживания, существо просто погибает. В данном случае несколько инициированных особей с амулетами дали своим потомкам возможность шагнуть за рамки животного существования. И они этой возможностью воспользовались, а могли, конечно, и не воспользоваться. Результаты ты видел.

— Получается, что и ты, и твой предшественник мучаетесь со своей бесконечной жизнью ради того, чтобы… Даже не знаю, как сформулировать! Может быть так: добавить кому-то свободы выбора сверх нормы, отпущенной природой, да?

— Сначала природой, потом обществом, устоявшимися представлениями о добре и зле. Не важно, как ты все это назовешь или сформулируешь, главное, чтобы ты понял. Чтобы утолить голод, нужно принимать пищу, чтобы не страдать от жажды, нужно пить воду, чтобы жить с амулетом, нужно раздавать такие же тем, кто может их принять хотя бы на время — у меня этих камушков целая груда. Иначе со временем ты рискуешь остаться с чужой болью, но без чужой радости. Правда, рано или поздно равновесие все равно нарушится, и жить станет невыносимо — тут уж кто сколько продержится, но бессмертия не бывает. Мне, например, осталось недолго.

— Эти черные агаты волшебные?

— Не говори глупостей! С таким же успехом можно воспользоваться пуговицей от твоей рубашки. Просто так уж сложилось с этими камнями, и я не вижу смысла менять традицию.

— Тогда в чем же дело? Как это все получается?

— Дело в людях, конечно. А как это получается, я не знаю, да признаться, и знать не хочу. Если ты сможешь прожить с амулетом достаточно долго, то, может быть, со временем обретешь способность выбирать и инициировать других потенциальных носителей.

— Это как… Как рукоположение у священников в мире Николая? — догадался Вар-ка.

— Наверное, ведь обряд передачи неких свойств от одного к другому часто сохраняется даже там, где амулеты давно не действуют, где носитель становится обычным человеком.

— Бывают такие реальности?!

— Не бывают, а становятся такими. Вот только не знаю, все или некоторые.

— Интересно… А почему?

— Наверное, там кончается пред-история человечества, и начинается собственно история. Хотя, признаться, никаких особых внешних отличий я не замечал. Впрочем, может быть, со временем они и появляются, но тогда такая реальность перестает быть доступной.

— По-моему, ты чего-то недоговариваешь, Рахама! Что там такое должно случиться? Что за рубеж такой, к которому надо подпихивать «инъекциями праведности» и после которого они не нужны? Это похоже на колоссальную… Нет, не игру, а скорее стройку, делание чего-то, стремления к чему-то. Но кто этот делатель? Чего хочет добиться от людей в итоге? Кто инициировал первого носителя?

Старик засмеялся:

— Сколько вопросов! Есть вещи, которые объяснять бесполезно, их нужно понять самому. Иначе ты потратишь остаток жизни на то, чтобы проверить мои слова. А у меня, признаться, на тебя другие планы. Точнее — надежда.

— Ты, конечно, не скажешь, какая. А что нужно сделать, чтобы понять?

— Прежде всего, нужно хотеть.

— Но я хочу!

— Ты уверен в этом? Подумай: уверен?

Глава 2 Эта земля

Это случалось нечасто — чтобы мутная трансвcеленская флюктуация смещалась куда-то в сторону, оставляя сопку от подножия до вершины в одной реальности. Сейчас горизонт был чист. Во все стороны. Мир открылся — свой, родной мир: Северо-Восток Азии, Россия. И там, внизу, была осень. Да-да, конец августа здесь — это осень. С безумством красок, с нежарким солнцем, с утренним льдом в лужах, с рыбой, прущей на нерест. С осенней тоской. Той, которая бывает только здесь.

Николай отложил «рацию» и вышел из вагончика. В который раз застыл, зачарованно рассматривая толстую, ядовито-желтую с красным змею леса внизу по руслу Намрани. Змея, извиваясь среди зеленых склонов (кедрач не желтеет!), ползла вдаль, в дымку, к морю. «Хорошо-то как. И тоскливо. И хочется, чтобы все сначала… Чтобы опять весна, и опять все впереди. Только не эта — последняя, — а та, далекая, которая была двадцать лет назад. Что мне Москва и Питер, Оксфорд и Хьюстон, Амстердам и Бат-Ям? Нет пристанища…

Вар-ка вот сидит. Тоже смотрит. Думает. Странный он какой-то стал с тех пор, как пообщался с носителем амулета. Может, что-то скрывает? От меня?! Вот уж чего никогда не было!»

— Знаешь, на кого ты похож в последнее время, Вар?

— На кого?

— На женщину, которая впервые забеременела и теперь с изумлением прислушивается к тому, что творится у нее внутри.

— Любопытное сравнение. А что там наши работодатели, Коля?

— Как всегда: «Сообщение принято». Зато потом я запросил данные по родным и близким, и они ответили. Представляешь, жене предлагают возглавить филиал американской фирмы в Питере; дочь победила в каком-то конкурсе и, возможно, получит гранд на обучение в крутом университете; нашей многострадальной Академии выделены средства, и она собирается развернуть масштабные исследования по моей тематике — вероятно, будут привлекать всех уцелевших специалистов. Смешно, правда?

— Нет, не смешно. Куча приятных новостей, но ни одного радостного события пока не состоялось: они только МОГУТ состояться. А могут, сам понимаешь, и не…

— Ты на что это намекаешь, Вар?! Неужели это они… подстроили?

— А кто же? Сам подумай: разве такие совпадения бывают?

— Ну-у-у… Если это не блеф, то от могущества наших заказчиков просто дух захватывает! Получается, что если все бросить и отправиться домой, то ничего и не произойдет, да?

— Наверное, так это и надо понимать. Скажи спасибо, что тебя только манят пряником, а кнут пока не показывают.

— Интересно, а какой он может быть? Если в том же стиле, то жену из фирмы уволят, дочь провалится на экзаменах, а Питер окончательно захлестнет волна гастарбайтеров, и я останусь вообще без всякой работы.

— Не пугайся заранее, Коля! Может, обойдется. Лучше выполни маленькую смешную просьбу, только не спрашивай «зачем?».

— Давай!

— Зайди в вагончик или отойди куда-нибудь, чтоб я тебя не видел. А потом уколи гвоздем палец, ущипни себя… В общем, сделай что-нибудь такое, только не сильно, конечно.

Минут через пять Николай вернулся. Вар-ка по-прежнему сидел и смотрел вниз на долину Намрани.

— И что, Вар? Я все сделал!

— Это точно твой мир, Коля? Ты не ошибаешься?

— Не мой, а наш с тобой! Неужели ты сам не узнаешь?

— Узнаю…

— Да что случилось-то?! Ты можешь, наконец, объяснить?

— Он не работает.

— Еще раз, пожалуйста…

— В твоей реальности наш артефакт превращается в обычный камешек.

— Это и так ясно: его надо как-то включить или инициировать!

— Нет, не надо. Просто в других мирах он действует, а здесь нет.

— Откуда ты знаешь? Что, во всех, кроме нашего?

— Ну, по крайней мере, в тех, где я…

— Что-о-о?!

Вар-ка согласно кивнул, расстегнул куртку и обнажил плечо. Рубец не выглядел свежим, но раньше его не было — Николай помнил это совершенно точно.

— Но зачем?! Как…

— Как? Попробую описать. Это когда наслаждаешься цветом неба над головой и формой камней под ногами, каждым запахом, каждым звуком. Понимаешь, не любуешься, а именно наслаждаешься! Это когда радуешься вместе с мышью, которой удалось ускользнуть от хищника, и при этом чувствуешь неутоленный голод того самого хищника. Любое наркотическое опьянение — даже не жалкое подобие. Это как… Как бесконечный оргазм, что ли… С непривычки кажется, что невозможно выдержать — просто лопнешь от избытка ощущений, но вернуться в прежнее состояние немыслимо: пять минут такого бытия, кажется, стоят целой жизни. Нет, пожалуй, этого не объяснить до конца.

— А здесь?

— Здесь — ничего. Я даже не могу угадать, за какое место ты себя ущипнул или какой палец уколол. Понимаешь, даже когда находишься между реальностями — «в тумане» — все равно что-то чувствуешь, правда, как бы сквозь вату. Вот, например, я знаю, что Женька жив, он находится в Хаатике, и у него по утрам побаливают связки на левой ноге.

— Погоди, Вар… Все это мне надо как-то осмыслить. Теперь понятно, почему ты не захотел сам докладывать нашим работодателям. А-а-а… покажи зубы!

— Да вырос он, вырос!

— М-да-а… — растерянно протянул Николай. — Можно сколько угодно рассказывать про впечатления и ощущения, но когда у сорокалетнего мужика вырастает зуб взамен выбитого — это аргумент!

— Как мы теперь будем действовать, Вар? У тебя, наверное, сменились жизненные цели и смыслы?

— Кое-что, пожалуй, изменилось. Жить в твоей реальности… В общем, пока не знаю. Думаю, что нам надо закончить расследование вокруг амулета.

— Дорасследовались уже!

— Ты же не хочешь, чтобы заказчики показали кнут? Кроме того, теперь есть над кем экспериментировать. По-моему, надо выяснить, чем твой мир провинился перед Творцом-Вседержителем.

— Ты уже придумал, как это сделать?

— Наверное, надо найти очень близкую, похожую по месту и времени реальность, и посмотреть, будет там работать амулет или нет. Насколько я понимаю, твой мир не уникален — так происходит, наверное, в любой реальности после какого-то события. Жалко, что у меня раньше не было этой штучки: сейчас уже набралась бы приличная статистика.

— Дождемся, пока нашу сопку накроет «туманом», и вперед?

— Нет, не так. Сначала я найду то, что нужно, а потом мы туда двинем вместе.

И он нашел. Это оказалось совсем не трудно: спускаешься по какому-нибудь водоразделу до границы «тумана», садишься на камушек и начинаешь любоваться пейзажем и вслушиваться в свои ощущения, которые порождает данная реальность. Если все в тебе звенит и поет, значит… этот мир не подходит. А если чувствуешь себя уныло и грустно, значит, это самое «то». Коля в свое время объяснял, что для выявления статистической закономерности нужно не менее трех прецедентов. Пару миров, в которых амулет не действует, Вар-ка уже нашел. Этот — третий — кажется таким же, но для полной уверенности нужен контакт с туземцами.

То, что Вар-ка увидел со склона, представляло собой пустыню, только не песчаную, а каменистую. Ни дюн, ни барханов — камень. Камень, камень и камень — известняк, наверное. В целом — это поскотина: слева невысокая горная гряда, вправо поверхность понижается — там, наверное, долина большой реки или берег моря. Но самое главное, отсюда, с высоты в три сотни метров, видно, что по каменистой этой поверхности змеятся колеи — что-то похожее на грунтовые дороги, которые никто не делал специально, а просто накатали там, где удобнее ехать в нужном направлении.

Весь этот безжизненный пейзаж плавал в мареве тропического солнца, но присутствие рядом людей ощущалось настолько явственно, что Вар-ка допустил ошибку — спустился вниз с единственной литровой бутылкой воды. Собственно, посуды у него больше и не было, но можно было бы что-нибудь придумать или, наконец, просто не лезть в это пекло. С любимой-родимой туманной горой шутки плохи — и рад бы вернуться к тому ручейку, да нету уже ни ручейка, ни травки, да и склон, по которому спускался, не вдруг узнаешь — шел, кажется, то ли по гранитам, то ли по диоритам, а оглянулся назад — весь склон осадочные: известняк да песчаник… Но что делать? Как говорил Николай: «Назвался груздем — не изображай импотента!»

Вар-ка брел по колее уже не менее трех часов, когда сзади послышался шум мотора. Он уже плохо соображал от жары, но кое-как окучить мысли сумел: одежда, кажется, в порядке — серые заношенные штаны, рубашка неопределенного цвета, на ногах тапочки-кроссовки без опознавательных знаков, на голове тряпка, изображающая шапочку. Оружия нет, только перочинный нож и коробок спичек…

Машина, больше всего напоминающая открытый джип, была набита смуглыми черноволосыми людьми. Они загомонили все разом — молчал, кажется, только один, вольготно расположившийся рядом с водителем. Сколько же их тут — человек шесть или семь? Оружия не видно… Вар-ка напрягся, пытаясь понять, что ему говорят: «Поприветствовали — непринужденно и весело, но с оттенком почтительной робости. Что-то спрашивают на разные лады, тычут пальцами в пространство вокруг».

— Воды! Попить дайте! — проговорил он, рассчитывая больше на жесты и силу внушения, чем на слова. Его, кажется, поняли: двое стали рыться в вещах, сваленных у них под ногами, а водитель предпринял еще одну попытку контакта: он заговорил, медленно выговаривая слова и показывая руками на раскаленные окрестности. Вот теперь Вар-ка наконец понял! Они спрашивают, где остальные, где его люди?

— Здесь никого нет! Я один. Я здесь один, — он ткнул себя в грудь, повел рукой вокруг и показал одинпалец: — Один я, никого больше нет! Пить дайте!

Люди в машине наконец поняли и почему-то обрадовались. Они весело загомонили, засмеялись, даже молчаливый старший снисходительно-облегченно улыбнулся и буркнул какую-то фразу. Уже извлеченную со дна кузова толстую флягу, обмотанную тряпками, убрали, а Вар-ка протянули пластиковый бачок литра на два-три. Вар свинтил крышку и, запрокинув голову, сделал жадный глоток…

Это была не вода. В канистре был то ли бензин, то ли еще какая-то ядовитая гадость. Под дружный хохот туземцев Вар-ка согнулся и упал на колени. Держась за горло, он отчаянно пытался выпихнуть проглоченное обратно. Сквозь спазмы он слышал смех и какие-то фразы, произнесенные поучительным тоном. Кто-то спрыгнул на землю и подобрал канистру. Заработал двигатель, ударила струя выхлопных газов. Вар-ка поднял голову и отер слезы: машина уезжала. Молодой парень, почти мальчишка, притиснутый с края заднего сиденья, обернулся к Вар-ка. Пацан улыбнулся и плюнул в его сторону. Машина была уже далеко, но Вар разглядел и зачем-то запомнил юное лицо с начавшими проступать усиками на верхней губе…

Дело было дрянь: солнце палит, в голове мутится, в пищеводе и желудке жжение, а воды осталось меньше половины бутылки. Ну что, Вар-ка, помирать будем? Опять? Не сиделось же тебе дома…

Он решился — как с обрыва прыгнул: достал бутылку, свинтил крышку и большими глотками выпил всю воду. Подождал несколько минут, потом нагнулся, оперся рукой о придорожный камень и сунул пальцы свободной руки в рот, в горло к основанию языка. Вот так: в гости к Богу с чистым желудком!

По-видимому, развилку дорог Вар-ка пропустил. Он вдруг обнаружил, что колея стала едва заметной, а впереди вообще теряется на раскаленной каменистой поверхности. Глаза слезились, перед ними плыли разноцветные пятна. Тени нигде не было, и Вар просто сел на землю, привалившись спиной к раскаленному камню.

Из забытья его вывел слабый рокот мотора. Только звук шел почему-то сверху. Кое-как проморгавшись, Вар-ка разглядел: в бледно-голубом небе летел самолет. Вар прикрыл глаза ладонями и посидел в темноте минуту-другую. Гул не приближался. Он убрал руки, опять посмотрел в небо. Нехитрый прием помог: удалось разглядеть, что самолет очень маленький и летает кругами над чем-то, расположенным совсем недалеко — километра полтора-два отсюда. Что там такое — не видно, мешает невысокая гряда камней, загораживающая горизонт.

Очень хотелось опять в забытье, но Вар терпел и упрямо следил за самолетиком, как будто это могло ему как-то помочь. Слабый порыв раскаленного ветра донес новые звуки, похожие на треск или частые щелчки — выстрелы? — и гул мотора стал приближаться. Самолетик превратился в медленно растущую черточку — казалось, он летит, снижаясь, прямо на Вар-ка. Потом звук мотора исчез, но самолет продолжал приближаться.

Вар-ка все-таки отключился на какое-то время, а когда опять открыл глаза, самолет был прямо перед ним — метрах в двухстах. Он стоял на земле, задрав хвост и сильно завалившись набок. Одно шасси было сломано, а в стороне валялся кусок серебристого крыла. Какой-то человек в шапочке с длинным козырьком и темных очках торопливо выбрасывал что-то из маленькой кабины. Потом он оттащил вещи — тюк и несколько сумок — метров на тридцать от самолета, подхватил какой-то длинный предмет и резво побежал к каменистой гряде, загораживающей обзор. Там он залег, и через некоторое время Вар услышал звук выстрела…

Вода попала в дыхательные пути, Вар-ка закашлялся и… очнулся. Над ним склонился человек — наверное, тот самый — в шапочке и темных очках. Незнакомец собрался было еще раз плеснуть из канистры, но передумал: присел на корточки и стал рассматривать Вар-ка. Результаты осмотра его явно озадачили. Он сдвинул шапочку на нос, почесал затылок, вернул ее на место. Это помогло — он что-то сообразил: осклабился, обнажив крепкие прокуренные зубы, протянул руку и задрал волосы Вар-ка сначала над одним ухом, потом над другим.

— Ого! Ты тадишный, что ли?

Дело в том, что с левым ухом у Вар-ка была проблема — после знакомства с тупой стрелой от ушной раковины мало что осталось. Его тогда вместе с Зик-ка гнали так, как в голодный год охотники не гоняют отбившегося от стада бычка. Ему было не до порванного уха: поколдовал, конечно, чтоб кровь не текла, да и забыл. Потом, уже в мире Николая, сходить к хирургу-косметологу он, конечно, так и не собрался, а просто стал носить длинные волосы.

— Как же тебя сюда занесло? Такого-то крутого? — незнакомец продемонстрировал собственное прокаленное на солнце ухо с надрезанным сверху хрящом. — На, попей, святоша!

Жажды уже не было, но Вар-ка принял канистру, начал пить и… не мог остановиться!

— Э, хватит! Подохнешь раньше времени! — незнакомец отобрал канистру и завинтил пробку. Его внимание привлек заплечный мешок Вар-ка. Он развязал шнурок и заглянул внутрь. Там, собственно, кроме пустой бутылки и остатков еды ничего не было. Бутылку незнакомец вытащил и презрительно отбросил в сторону:

— Ну народ! В Нахав с таким пузырьком! Или ты думал, что Бог тебя оросит, когда возжаждешь? Да тут в сырую погоду влажность воздуха ноль процентов! Тут надо пить литр в час — это когда лежишь в тени! Ну народ! И как это ты умудрился до сих пор не подохнуть? Обуглился качественно — похоже, с утра загораешь, а все еще жив! На одной-то бутылке! Ладно, поехали!

Вар-ка оглянулся: оказалось, что за его спиной, всего в нескольких метрах, стоит машина — подозрительно знакомый джип с открытым верхом. Незнакомец встал, бесцеремонно ухватил Вар-ка за штаны и рубаху и одним мощным движением забросил его на заднее сиденье.

Машина тронулась, и Вар-ка, уже слегка оклемавшись, принял сидячее положение. Они подъезжали к разбитому самолетику, который так и не загорелся после аварии. Вар с наслаждением ощущал, как выпитая вода всасывается в кровь, как оживают мышцы и мозг.

— Давай перелазь вперед, — буркнул незнакомец. Вар-ка стал перебираться на сиденье рядом с водительским и вдруг заметил, что вся внутренность машины забрызгана чем-то бурым. И какие-то ошметки налипли здесь и там. Что ж, он знает, как выглядят засохшая кровь и мозги…

Незнакомец стал собирать разбросанные вещи и грузить их в машину. Теперь Вар-ка наконец сумел его рассмотреть. Был он высок, широкоплеч и двигался с грацией утомленного жизнью, но очень сильного и тренированного человека. Одет он был в штаны и рубашку с короткими рукавами серо-желтого цвета, покрытую разводами от высохшего пота. На ногах ботинки на толстой подошве с высокой шнуровкой. Лицо наполовину скрыто очками. Виден тонкий нос с горбинкой, довольно массивный подбородок, покрытый седой щетиной, и большой тонкогубый рот с множеством пригубных складок — морщин. Язык его был тот же, что и у людей, встреченных на дороге, только те запинались, явно подбирая слова, этот же говорил вполне свободно. Звуки он произносил четко, окончания слов различались ясно. Осваивать новые языки Вар-ка умел гораздо лучше, чем Николай и Женька, даже удовольствие от этого получал. Вот и сейчас ему казалось, что он понимает все или почти все из того, что говорит его спаситель. Очень хотелось попробовать сказать что-нибудь самому.

— Тебе помочь?

Незнакомец аж остановился от удивления:

— Очухался, что ли? Ну ты здоров! Сиди где сидишь, — обойдусь!

За его спиной на широком ремне висел тот самый длинный предмет, что Вар-ка не смог рассмотреть издалека. Это действительно была винтовка — довольно большого калибра, с коротким широким магазином, оптическим прицелом и, вероятно, подствольным гранатометом. За годы, проведенные в мире Николая, Вар-ка так и не изучил толком огнестрельное оружие. Все-таки основную часть жизни он провел в первобытном мире, где среди всех окрестных племен считалось дурным тоном убивать противника на расстоянии. Проломить череп, свернуть шею, задушить или перегрызть горло — это поступок, достойный воина! Можешь заколоть врага копьем, но метнуть в него это же копье, пустить стрелу или бросить камень — это для слабаков. Никто, конечно, не осудит, но хвастаться победой не придется. Глупость, конечно, предрассудок — Вар-ка теперь даже догадывался, кто и зачем этот предрассудок поддерживал, но… ничего не мог с собой поделать. Ну не дано ему понять прелесть убийства на расстоянии!

— Все! Поехали! — незнакомец вставил винтовку в гнездо на дверце машины и плюхнулся на сиденье.

— Меня зовут Марбак, — он глянул на Вар-ка поверх очков. Тот подумал и назвал свое настоящее имя.

— Хм, точно из тадишных!

Не снижая скорости, Марбак протянул руку назад, порылся ощупью в одной из сумок и бросил на колени Вар-ка темные очки в пластмассовой оправе.

— Надень! Как там дела у нашего Творца-Вседержителя? Что-то вы плохо молитесь, ребята, — Он совсем забросил нас. Эффект применения танков я видел, а вот как действуют ваши посты и молитвы, за двадцать лет разглядеть так и не смог! Да-да, я здесь уже двадцать лет! Ты-то, небось, новенький…

Вар-ка уже понял, что Марбак не нуждается в собеседнике. Он говорил, кажется, сам с собой, как человек, долго живущий в одиночестве. Кроме того, он явно принимал Вар-ка то ли за священника, то ли за члена какой-то религиозной секты. В целом же спутник его интересовал довольно мало — он был погружен в себя, в какую-то свою задачу. Вар-ка это пока устраивало, и он внутренне напрягся, стараясь внушить к себе доверие и спровоцировать продолжение монолога: «Говори, говори, я слушаю, мне интересно, мне очень интересно, я слушаю…»

— Да, я приехал сюда перед Второй войной. Той самой, что длилась целый месяц: нас было двести пятьдесят сотен, и их двести пятьдесят… тысяч! Половина наших и языка-то не знала — идуги со всего мира, сборная солянка! Но как мы им дали! Ты слышал про штурм Манейских высот? Мы ходили в атаку шесть раз, пока парни не завалили все ряды колючки своими трупами. Кое-кто ложился на проволоку еще живым… А потом мы три дня сидели в чужих окопах, и нас месили из всех видов оружия. А потом подошли танки и выбили чертовых миелсумов со всего плато!

Машина выехала на торную колею и понеслась по равнине со скоростью километров шестьдесят в час. Горячий ветер сушил обожженную кожу, но очки прикрывали глаза, и Вар-ка с любопытством новорожденного разглядывал пустыню вокруг. Какой-то предмет мешался под ногами. Он нагнулся, пошарил рукой и извлек большую флягу, обмотанную тряпками. Знакомая вещь… Вар покосился на водителя. Лицо Марбака исказилось злобно-брезгливой гримасой:

— Выброси! Вода в канистре!.. А, черт, заболтался!

На дороге валялись трупы. Одного, второго Марбак объехал, а третьего просто пустил под колеса. Мертвец лежал на спине, глядя в небо единственным оставшимся глазом. Верхней половины черепа не было, но Вар-ка узнал его — парнишка, что плюнул в него на прощанье…

— Дети шакалов! — Марбак переключил скорость и придавил педаль газа. — Сколько должно пройти веков, сколько нужно пролить крови, чтобы люди поняли, что с ними нельзя, бесполезно разговаривать! Да, они молятся тому же богу, но они другие. Они только внешне похожи на нас. Мы, да и все остальные, для них не люди. Все их ублюдочные законы, правила чести и заповеди распространяются только на своих. Да и какие законы? Ползай в пыли перед тем, кто сильнее тебя, а слабому отрежь голову! И это, заметь, не позор! Пресмыкаться перед сильным — для них не позорно, не стыдно, это — нормально. Позорно и стыдно не обидеть слабого. Ты когда-нибудь имел дело с мирными миелсумами? С теми, которые живут с паспортами, легально торгуют и работают? Веселые такие, жизнерадостные ребята. Очень любят сбиваться в кучу, ходить толпой. А как они промеж себя, не заметил? Даже если их трое или двое, один кто-нибудь всегда старший, а остальные перед ним заискивают, шестерят. Я не знаток Священного Свитка, я не верю, что они произошли от того же избранного Богом Патриарха, что идуги и хаиты. Даже если это и так, то Патриарх, по Свитку, выгнал ко всем чертям этого своего случайного сына. И он был прав! Но я думаю, что на самом деле какой-нибудь ихний древний вождь видел издалека одним глазом Свиток и придумал религию для своих, причем такую, чтоб ему сподручнее было командовать своей шоблой — будьте, дескать, покорны — и обретете блаженство!

Марбак сделал паузу, чтобы сунуть в рот сигарету и поджечь ее. Солнце, жара, казалось, на него не действовали совершенно: он говорил и гнал машину. Ему явно хотелось выговориться, и Вар-ка молчаливо поощрял его.

— Посмотри, что они сделали с этой землей! Видишь уступы на склонах? Думаешь, они возникли сами собой? Это наши предки поколение за поколением вырубали в скалах террасы и носили на них землю! Здесь были сады! Миелсумы прожили здесь меньше тысячи лет — и что? А теперь почти половина нашего Совета твердит, что Манейское плато им надо вернуть! Да, мы выбивали их оттуда, чтобы создать зону безопасности! Да, там никто не собирался селиться. Но теперь там живут идуги, пустыня там опять стала садом — мы просто вернули себе нашу землю!

Возникла пауза — он явно ждал какой-то реакции, и Вар-ка решился:

— Ого, ты знаешь нашу песню? — удивился Марбак.

Вар-ка промолчал: явно не стоило объяснять туземцу про Б. Гребенщикова и группу «Аквариум».

— Эх, как ее пели девчонки тогда, на плато! От нашего взвода осталось шесть человек, и к нам пришло пополнение — одни девушки. Они воевали уже две недели и были ветеранами… Ты слышал про бой у деревни Найхом? Да… У миелсумов была как раз неделя поста и воздержания. Наши танки пошли в атаку с голыми девушками на броне. По ним почти не стреляли — во время поста миелсумам нельзя смотреть на голых женщин. Их окопы были полны трупов — командиры перестреляли своих солдат, пытаясь заставить их вести огонь… В тот день я познакомился со своей будущей женой — висел на броне за ее спиной… Черт, что там еще?!

Он склонился вперед, пытаясь рассмотреть что-то в зеркале заднего вида. Вар-ка оглянулся: в мареве раскаленного воздуха мерцало, быстро увеличиваясь, темное пятно. Машина, их догоняет машина!

Марбак выругался, переключил скорость, но это явно не помогло — расстояние сокращалось на глазах.

— И что, ты думаешь, им от нас надо? Нет, покойников своих они не видели. Это они просто так: углядели в бинокль наши темные очки и решили порезвиться. Миелсумы-то темных очков не носят — им нельзя прятать глаза от ихнего бога. Сейчас стрелять начнут…

Марбак как в воду глядел: сзади послышались автоматные очереди.

— Сумку, сумку достань! Вон ту, коричневую!

Вар-ка перетащил к себе на колени большой коричневый баул.

— Расстегни молнию! Вынь коробку. Сумку — на место! А, черт, у меня же только две руки! Кнопки на углах раздвинь в стороны…

Вар-ка отрыл футляр — там в мягких гнездах лежала какая-то штука, похожая на короткое ружье, калибром миллиметров тридцать, и три патрона или снаряда.

Дорога, по которой они ехали, совсем не походила на шоссе — машина прыгала и раскачивалась из стороны в сторону. Преследователям было не легче, но расстояние сокращалось, и уже слышен был свист пуль сквозь шум мотора.

— Да бери же, черт!!! Все просто! Ручку на себя и вверх, потом обратно. Давай же!

Стараясь не вылететь на очередном ухабе, Вар-ка взял в руки оружие. Оно было дружелюбным — сразу удобно легло в ладонь, затвор послушно открылся. Почему-то вдруг вспомнился Николай: он бы, наверное, отказался… или нет? Патрон лег на место — оно оказалось единственно возможным — все действительно просто!

В заряженном виде оружие было довольно тяжелым, а держать его приходилось одной рукой. Вар-ка сунул два оставшихся снаряда на сиденье, прижал их бедром, а пустой футляр сбросил вниз. Он сел боком, повернувшись корпусом назад, уперся ногой в пол, локтем левой руки притиснул себя к спинке сиденья, а правой прижал к плечу короткий приклад. О том, чтобы хоть как-то прицелиться, речи быть не могло…

Бух! — отдача удивительно слабая для такого калибра. Он, конечно, не попал — рвануло впереди и сбоку, но машина преследователей резко сбавила скорость.

— Еще!!!

Пустая дымящаяся гильза послушно вылетела, и ее место занял новый снаряд. Вар-ка опять промахнулся — рвануло метрах в десяти впереди цели.

— Заряжай!

Затвор, гильза, снаряд, затвор…

— Держись!!!

Они не перевернулись каким-то чудом: удар по тормозам, машину мотануло в сторону, в другую…

Вар-ка еще не успел открыть глаза, а Марбак уже вырвал оружие:

— Дай сюда, косорукий!..

Бух! Теперь Вар-ка увидел выстрел со стороны — снаряд, похоже, был реактивным и самонаводящимся, или просто стрелок — ему не чета… Такую картинку Вар видел множество раз в фильмах-боевиках: машина на полном ходу получает снаряд и взрывается… Нет, она не разлетелась в клочья, но живые там вряд ли остались.

Марбак любовно погладил свое жуткое орудие:

— Хороша штучка! Полторы тысячи стоит — две недели работать! Однако не подвела! — вздохнул он и… бросил агрегат на землю, следом полетел пустой футляр. — Жалко только: всего на три пуска рассчитана. Ладно, поехали! Посмотри, нам бак запасной не пробили? На чем, говоришь, мы остановились?

Он хлебнул изрядную дозу воды из фляги, сунул в рот сигарету и уселся за руль.

— Да, жена, значит… Хороша она была в молодости! Это теперь… М-м-да-а… Одно плохо: на одного лишь сына ее и хватило, остальные — дочери. А сыночек-то оказался того… Это, кстати, он мне заявил однажды, что нам, идугам, миелсумы нужны как воздух! Нам, говорит, без них никак нельзя! Мы, говорит, без них опять все перегрыземся, передеремся и располземся по свету как тараканы! Пока есть миелсумы — мы народ! Белые, черные, желтые, с севера, с юга, с востока и запада — все мы не любим миелсумов больше, чем друг друга. М-м-да… В чем-то он, наверное, прав: когда мой сосед в городе — он идуг, но с юга — два часа из окна пятого этажа беседует с приятелем, который сидит на лавочке внизу, мне хочется пристрелить их обоих! А когда я был сапером и меня прикрывали два чернокожих снайпера, я был уверен, что они не дадут мне умереть раньше, чем погибнут сами…

Солнце уже явно клонилось к горизонту, когда впереди, прямо по курсу, обозначилась невысокая горная гряда. Марбак остановил машину и стал всматриваться вдаль.

— Как бы не попасть… Но куда деваться? Время — даже не деньги, а кое-что поважнее!

Он стал рыться в вещах: одну из сумок водрузил поверх остальных, винтовку спрятал под сиденье, потом немного подумал, извлек откуда-то короткий пистолет, проверил обойму, сунул его за пояс под рубашку, а пустую кобуру затолкал обратно в один из баулов.

— Да, так вот… Лет десять назад взял я отпуск и решил смотаться на родину. Сам я с севера, из страны, в которую здесь никто не верит: тут зимой гораздо теплее, чем у нас летом! И полгода вся выпавшая вода не течет, а лежит на земле в замерзшем виде — снег называется… Ты мне тоже не веришь?

— Верю, я прожил в таких краях почти всю жизнь…

— Тогда — ладно! Так вот, поехал я, значит, в отпуск и пацана с собой взял — проверю, думаю, на вшивость. Есть там у нас речка одна — хорошая такая, горная. Я на ней когда-то подрабатывал: сплавлял туристов на надувных плотах — веселые были времена. Вот и решил молодость вспомнить: выпросил у знакомых лодку, поплыли мы с парнем… А время-то было раннее, самое начало лета — воды много, ни рыбы, ни дичи нет, и до появления туристов еще целый месяц — одни мы на реке…

То ли я квалификацию утратил, то ли просто не повезло, а только на третий день влетел я на всем скаку под бревно. Пока сына да вещи спасал, лодка ушла по течению. Ну выбрались кое-как на берег, барахло сушиться разложили, и я побежал лодку искать. А рядом прижим — на тот берег надо. Я-то еще в шоке был, не оклемался еще толком — ну и сунулся в воду по перекату. И не перешел — сбило меня струей и понесло. Там и голым-то не поплаваешь, а я в одежде, в сапогах — ни вынырнуть, ни гребануть… Да… Плыву, значит, метрах в двух от поверхности, в водичку холодную, прозрачную смотрю: ну, думаю, Марбак, отмучился ты, кончились твои земные заботы и хлопоты… А потом представил, как пацан мой сидит на берегу среди мокрых шмоток и папу ждет, а папа-то и не придет… Тоскливо мне стало, и давай я выгребаться — и ведь выбрался! До сих пор не пойму, как это получилось, но выбрался. Да… Только лодку так и не нашел: кое-какие вещички собрал, рюкзаки… а вот лодку унесло куда-то.

Вернулся назад — усталый, мокрый весь. А парень мой сидит на том же месте и веточку строгает. Хоть бы костер разжег! А зачем мне, говорит, это нужно? Ты меня сюда затащил, вот и давай!.. Я стою, глазами хлопаю — что и сказать, не знаю… Черт! Это же нейтральная зона! — Марбак резко тормознул и переключил скорость.

Колея, по которой они двигались, давно превратилась во вполне приличную грунтовую дорогу, которая извивалась среди рыхлых известковых скал. За очередным поворотом на обочине стояли две машины — точно такие же открытые джипы, как их собственный, и толпился вооруженный народ…

Марбак совсем сбросил скорость и стал медленно приближаться. Оружие на них не направляли, но пропускать явно не собирались.

— Сделай идиотское лицо и улыбайся! Улыбайся, черт побери!!! Вылезешь вместе со мной. Как только… — ныряй под машину!

Смуглые черноволосые люди гомонили и размахивали руками. Их было человек восемь. Марбак снял очки и растянул губы в улыбке от уха до уха:

— Э-э-э, вы что, ребята? Вы что, меня не знаете?! Ха-ха! Я же везу игрушки! Посмотрите, посмотрите — целая машина игрушек!

Он подъехал к людям вплотную и остановился. Не переставая смеяться и что-то говорить про игрушки, Марбак медленно открыл дверцу и вылез из машины. Вар-ка последовал его примеру и стоял, ничего не понимая. Трое или четверо навели на них стволы, а один, наоборот, повесил автомат за спину и подошел к машине. Он осмотрел груду сумок на заднем сиденье и с некоторой опаской расстегнул молнию на верхней. Там действительно были игрушки: мягкие куклы, разноцветные мячики, какие-то слоники, крокодильчики. Теперь улыбались все, а стволы были направлены в землю.

— Ха, я же говорил! Посмотри, какой замечательный бык! — Марбак, казалось, развеселился еще больше. Он выхватил из сумки яркую куклу, изображающую овцу, и протянул стоящему перед ним пожилому усатому человеку с коротким автоматом на шее.

— На, возьми, не бойся! Нажми на живот!

Усатый не двигался, и Марбак нажал сам. Овца открыла рот и пронзительно мекнула. Пожилой воин вздрогнул, вокруг засмеялись. Ему, видно, стало неловко перед остальными: он протянул левую руку, взял игрушку и стиснул в пальцах:

— Мек! Мек!

— Замечательно! А вот мячик, смотри: мячик! — Марбак извлек красно-желтый мячик, подбросил его, поймал, опять подбросил…

— Смотрите, смотрите! Раз, два… три!

На третий раз он подбросил мяч очень высоко, и Вар-ка начал было, вместе со всеми, следить за его полетом, но успел заметить начало движения, и это его спасло — знать, не совсем еще утратил он свою хваленую реакцию…

Мяч уже подлетал к верхней точке своей траектории, когда Марбак резко упал на землю и перекатился под машину. Вар-ка, стоявший с другого борта, едва успел повторить его маневр.

Два взрыва лопнули почти одновременно. Казалось, они еще не отзвучали, а Марбака уже не было под машиной — коротко стукнули три пистолетных выстрела. Вар-ка выкатился, вскочил на ноги и едва успел занять свое место — Марбак плюхнулся на сиденье и с места погнал машину. Километров через пять он свернул с дороги в тень между двух скал, остановился и заглушил двигатель. Рубашка его была мокрой от пота, а руки тряслись так, что он не сразу ухватил сигарету в полупустой пачке.

— Вот так, значит. Поиграли…

Заметив, что Вар-ка рассматривает капот, покрытый мелкими вмятинами и царапинами, усмехнулся:

— Это не пробивает. Только мясо.

После третьей сигареты Марбак почти успокоился, попил воды и завел двигатель.

Дорога все так же петляла между скал, солнце собиралось садиться.

— Да… Так вот: остались мы с сыночком без лодки, без посуды и без мази от комаров. Все остальное кое-как собрал. Харчи почти все уцелели, только мешок с консервами сразу ушел на дно — так и не достал. Вроде бы и пустячок, а попробуй-ка сварить бобы или крупу без кастрюли! Хорошо хоть на второй день банку пустую нашел из-под консервов — она нас и спасала. Маленькая, правда, оказалась: чтобы поесть — три раза варить надо…

Десять дней мы шли: реку не перейти, ни дорог, ни троп никаких нет и от воды далеко не уйти — я все лодку найти надеялся. Так вдоль реки и лезли по кустам, по скалам. А он ничего — не ныл, не плакал, даже рюкзак нес, пока сил хватало. Только много ли на него навьючишь, на десятилетнего-то… В общем, выбирался как один, а отвечал за двоих…

На десятый день горы кончились. Дальше — равнина и леса непролазные до горизонта. В этом месте, я знал, на том берегу тропа к поселку проходит — за пару дней дойти можно. Только как на тот берег-то попадать? И перекат перед нами последний — с этой стороны ну никак не перейти. Точнее, неясно: может, и перейдешь, но если под тем берегом слишком глубоко будет, то назад уже не вернуться — только плыть — то ли на берег, то ли в гости к Богу. А сил-то уже нет, да и продукты кончаются.

Три дня мы у того переката простояли. Я все на воду смотрел — может, спадет хоть чуть-чуть. И действительно, спадала, но на четвертый день опять начала подниматься! Ну все, думаю, надо идти, пока хуже не стало. На перекат решил не соваться — попробую вплавь, заодно и часть барахлишка перетащу. Переплыл в одном месте, вернулся — плохо, еле жив остался, вода-то ледяная, течение мощное, а плыть долго. Ладно, кое-как отогрелся и поплыл в другом месте. Оказалось — еще хуже. Еле выбрался. Это я сейчас уже старый, а тогда молодой был, здоровый, и все равно… Да… Почти все шмотки оказались на том берегу, обратной дороги нет, а с пацаном что делать, не знаю — то ли к себе привязывать, то ли порознь плыть, а его на веревочке пустить — получается, так и так оба утонем…

Низкое уже солнце слепило глаза даже сквозь очки, скалы казались раскаленными добела. Трудно, трудно вот так представить себе ожог ледяной воды, вспомнить щемящее чувство, когда дыхательные мышцы и горло сводит судорогой от переохлаждения, а руки и ноги еще работают…

— Знаешь, что он сказал мне, пока я лежал, стучал зубами и мучался? Он сказал: «Папа, мне скучно, мне нечем заняться. Сделай мне чаю, я хочу пить!» Ну, думаю, все, парень! Идем через перекат! А там — как получится: если любит Бог сына своего народа, может, и выплывешь! Встаю, снимаю штаны и ему говорю: раздевайся, мол, в одежде сильнее сносит. А он меня теребит: «Смотри, смотри!» Поднимаю голову — лодки! Возле нас, у самого берега! Туристы приплыли: «Как рыбалка?» — спрашивают…

Марбак замолчал, закурил новую сигарету.

— И что он теперь?

— Что-что! Работать не хочет, учиться не хочет, только девок трахать… В армии служит. Он же белая кость, человек первого сорта — идуг, рожденный на земле предков… Так, подъезжаем!

За очередным поворотом открылась равнина, и Марбак остановил машину. Это была даже не равнина, а скорее плоская межгорная впадина в виде блюдца километров пять в поперечнике. Вдалеке, на самом низком месте, виднелось какое-то строение и, даже, кажется, зелень. Марбак вздохнул:

— Почти приехали.

К дому они подъезжали в густых сумерках. Фары не работали, и Вар-ка с трудом успел разглядеть, что дом каменный или бетонный, имеет форму куба с плоской крышей, окна есть только на втором этаже. Рядом еще одно строение поменьше, вроде сарая, и там что-то тарахтит. Дальше просматриваются какие-то грядки с низкими кустами.

Марбак забрал из машины только винтовку и пошел в дом. Вар-ка двинулся следом. Жилым, кажется, был только второй этаж — комната площадью метров тридцать. Здесь находилось все сразу: стол, две трехногие табуретки, холодильник, газовая плита, незастеленная кровать с грязноватым бельем, на полу у стены большой телевизор и напротив него плетеное кресло-качалка. Все окна чем-то плотно закрыты. Освещалась комната сильной лампочкой без абажура, свисающей с потолка на проводе.

— Сортир и душ там, — Марбак ткнул пальцем в маленькую дверь слева, взял с телевизора пульт и рухнул в кресло. Экран засветился, и там поплыло бледное изображение окрестной пустыни, окаймленной низкими скалами. Марбак двигал кнопками изображение минут пять, потом положил пульт на пол и стал расшнуровывать ботинки:

— Кажется, пока чисто… Что ты смотришь квадратными глазами? Здесь есть вода! Здесь полно воды! Я же знал, какое место выбрать: мы в ядре синклинальной складки, в каменном корыте. За два зимних месяца здесь выпадает больше метра осадков, но вся вода по трещинам сразу уходит в глубину. А потом весь год сочится сюда по слоям. Они мне не верили, смеялись! Потому, видать, и процент за ссуду назначили символический! А я-то знал! Здесь же на крыльях водоупорный слой выходит — ну некуда воде деваться, должна быть вся здесь. Так и оказалось! И совсем не глубоко…

Марбак снял ботинки, стянул пропотевшую рубашку, швырнул в угол кепку с длинным козырьком. Его бледный череп едва прикрывали пряди слипшихся волос, зато грудь и спина густо поросли седой шерстью.

— Про водоупорный слой я им, конечно, не сказал. Да и место выбрал не совсем там, где показал на карте. Но, сам понимаешь, никто не возражал — тут дело тонкое, политика… Ладно, сейчас жрать будем!

Он поднялся и, шлепая босыми ногами по неровно уложенной кафельной плитке, проследовал в санузел. Что было потом, Вар-ка так и не узнал. Он сел на неприбранную постель, привалился к прохладной стене и… отключился.

Проснулся, точнее, очнулся он от тряски и грохота. Окна открыты, на улице, кажется, раннее утро. За стеной еще раз рвануло, ветер занес клубы желтой пыли и вонь сгоревшей взрывчатки. Голый по пояс Марбак сидел на корточках у стены и говорил с кем-то то ли по рации, то ли по мобильному телефону с коротким хвостиком антенны:

— Да, да, все в порядке! Бьют из минометов, пока не пристрелялись. Нет, минут через двадцать, не раньше. Не волнуйся, майор, никуда ты не успеешь! Увидимся на том свете! Бывай! — и он отключил рацию.

— Хо, хо! Не будет никаких вертолетов: у местных миелсумов полно таких штучек, вроде той, из которой ты умудрился не попасть в машину! Вертушку такой сбить — как два пальца! Самый тупой миелсум сможет, лишь бы не ближе ста метров, а там она сама ловит работающий двигатель. Нужно стрелять в другую сторону, чтобы…

Рвануло два раза подряд у самых стен.

— Ого, быстро они!..

Вар-ка тоже перебрался в угол под стену:

— Послушай, это же… ловушка!

— А кто сказал, что нет? Конечно, ловушка! Э-э, что там?

Марбак привстал и выглянул на улицу через край подоконника. От дальних скал к дому широкими зигзагами неслись две машины.

Марбак на четвереньках перебежал в другой угол, где на полу лежала его винтовка. Он щелкнул затвором, что-то покрутил в прицеле.

— Значит, так: делаем раз!

Он метнулся через комнату и встал в межоконном проеме.

— Делаем… два!

Вскидывая винтовку к плечу, он высунулся в окно, выпустил две короткие очереди и опять спрятался. Переложил оружие в левую руку:

— Делаем… три!

Он выпустил длинную очередь с левой руки в соседнее окно и упал на пол. Вар-ка успел увидеть, что одна из машин кувыркается, а другая лежит на боку, вращая колесами. Комната наполнилась стуком, визгом и пылью. Пули крошили штукатурку на стенах, брызгали осколками кафельной плитки с пола… Когда чуть затихло, Вар перебежал под окно к Марбаку. Тот усмехнулся:

— Это ихняя молодежь резвится. Из многодетных семей. Жизнь у них бедная и скучная, перспектив никаких. Такую жизнь и отдать не жалко… за правое дело! Странно только, что им машины дали, могли бы и пешочком с тем же успехом. А снайперов у них раньше не было, не иначе — наемники!

— Слушай, Марбак, ты…

— Я, я! Ты что, совсем дурак? Так ничего и не понял? Моя ферма на ничейной земле. Она сейчас — ничья! Я умру, защищая ее, и она опять станет нашей! Не обязательно завтра — через год, через десять, двадцать! Все политики могут отдыхать! Это закон Священного Свитка, закон народа идугов! Мне пятьдесят пять лет, у меня полно долгов, толстая крикливая жена, взрослые дочери и единственный сын — раздолбай. Что мне… А ты можешь уматывать! Валяй: если машина цела, я прикрою!

Его прервал новый звук — какой-то гул и грохот. В противоположное окно Вар-ка увидел, как из-за скалистого гребня вдали почти одновременно вынырнули три вертолета. Они пошли на предельно малой высоте по кругу, поливая пустыню пулеметным огнем. Вот ведущий сменил курс и направился к дому. Совсем близко за окном мелькнул иероглиф или символ, нарисованный белой краской на сером борту: ломаная линия и три короткие косые черты под ней. Марбак вытаращил глаза и стал подниматься с пола, забыв о снайперах:

— Сынок, ты что же это?! Зачем…

Он не договорил — из его голой груди одновременно вылетели два красных фонтанчика. На пол он упал уже мертвым.

Анкур Масс вдохнул порошок и откинулся на подушки — нет, и это не помогает. Ему очень тяжело в последние дни. Кажется, ничего особенного не происходит, но… Что-то не связывается, что-то не вписывается: чей-то звонок звучит чуть позже оговоренного срока, в чьем-то голосе слышится чуть меньше робости, чем обычно, кто-то поднимается с почетного места чуть раньше, чем он заканчивает прощальную фразу, кто-то чуть задерживает руку перед ответным приветствием… Никого ни в чем нельзя обвинить, но… Может быть, он просто… Нет! Не может! Это — исключено! Пока — исключено! Последний вариант Анкур Масс не хотел рассматривать и полагал, что в ближайшее время может себе это позволить, хотя все мелкие бытовые детали, случайные неувязки удобно укладывались только в одну cхему…

Звякнул колокольчик, и в приоткрытой двери показалась рожа слуги:

— Наставник, к нам привели человека…

— Зачем?

— Ты приказал показывать тебе всех, кто вызывает… хм… сомнение. Будешь смотреть или убить его, пока не зашло солнце?

— О, дети дьявола! Ну кого вы там еще подцепили?

— Он спал в машине, забрызганной кровью. При нем не было ни документов, ни оружия, ни денег.

— Где?

— Его нашли… это километров двадцать к северу от усадьбы Марбака.

— Метки?

— На его теле вообще нет никаких меток! Порвано левое ухо, много шрамов, но это — травмы… Ты ждешь кого-то, Наставник?

«Вот, вот опять! — содрогнулся Анкур. — Это быдло задает вопросы! Вопросы — МНЕ!»

Порошок все-таки действовал: чувства обострились, мир стал четким и ярким, но не сделался от этого лучше. Добавить?

— Приведи!

Анкур Масс готовил себе новую понюшку и рассматривал человека, которого поставили перед ним. Рассматривать, собственно, было особенно нечего: поношенная рваная одежда, неприметное лицо с синяком под глазом — он может быть кем угодно, в том числе и посланцем от друзей или… врагов. Да… Говорит плохо, кожа на лице и шее обожжена — он непривычен долго ходить под Глазом Всемогущего…

— Скажи Символ!

Человек поднял серые глаза и заговорил, медленно подбирая слова:

— Всемогущий Шаннак один во Вселенной, и мы пребываем в воле Его…

«Та-а-а-к! Это что-то новенькое… Ритуальная фраза произнесена неправильно — каждый с детства произносит ее много раз за день — произносит машинально, не задумываясь. Даже те, кто не верит во Всемогущего, знают, как звучит эта фраза! Этот же передал смысл точно, но слова другие… Он — не миелсум и не пытается притворяться! Но, с другой стороны, настоящий хаит или идуг скорее умрут, чем произнесут Символ».

Вар-ка стоял перед низкорослым, толстым, обрюзгшим стариком, развалившимся на диване, и ругательски ругал себя — больше было некого. Ну за каким чертом ему понадобилось уходить из дома Марбака, да еще такой ценой?! Мог бы остаться! Столько сил пришлось потратить на то, чтобы его не заметили, не обратили внимания, дали спокойно уйти! И что в итоге? Ну конечно же, он отрубился, не отъехав и полсотни километров. Если бы он был не один, если бы его кто-то поддержал, поделился бы с ним жизненной энергией, он бы, наверное, продержался и как-нибудь сумел бы восстановиться. А так — отдохнуть-то отдохнул, но в итоге опять вляпался! И как теперь выбираться? Они тут, все вокруг, и живым-то его уже не считают… Опять колдовать? А потом что? Да… Этот дед, похоже, здесь главный — придется с ним работать. Он, кажется, наркоша — может, будет полегче?

Вар вздохнул и поднял глаза. Старик смотрел на него в упор. Они встретились взглядами, и Вар-ка сразу почувствовал контакт: «Похоже, этот начальник очень восприимчив и к тому же в настоящее время явно страдает от дефицита жизненной силы. Как бы не перестараться…»

Они, наверное, целую минуту смотрели друг другу в глаза. Потом Вар-ка, для пробы, шевельнул скованными руками. Анкур Масс тронул шнурок звонка и злобно усмехнулся. Но злоба его была обращена не к гостю: он понял, как отомстить слуге — пусть его борода поседеет за час!

— Сними с него наручники!

— Но!..

— !!!

— Хорошо, хорошо! Да будет по воле твоей, Наставник!..

«Вот так! Если что-то случится, он ответит! Будет отвечать медленно и долго… и дети его, и жена, и мать… Будет знать, как задавать вопросы! А этот… Нет, он не шпион: таких шпионов не бывает…»

— Кто ты?

— Меня зовут Вар-ка.

— Я не об этом. Почему ты здесь?

— Это сложный вопрос, а мне пока еще трудно подбирать слова. Если коротко: я здесь потому, что такова воля Всемогущего.

«Этот оборванец изображает из себя юродивого или сумасшедшего, — удивился Анкур. — Но почему-то он не вызывает раздражения, наоборот — хочется говорить с ним…»

— В этом мире все в Его воле!

— Безусловно. И, поверь мне, в других мирах дело обстоит точно так же.

— Что ты делал возле дома Марбака?

— Шел по пустыне, — пожал плечами Вар-ка, — и наткнулся на машину. Она не сильно отличается от других, и я смог управлять ею. А потом уснул. Меня разбудили твои люди. Может быть, мне не стоило садиться в чужую машину, но я очень устал и хотел к людям.

«Этот, как его, Варак, явно бредит. Но взор его ясен, — Анкур почувствовал наконец, как по телу разливается приятное тепло, отступают заботы, хочется вспоминать Страну Молодости и говорить, говорить… А почему бы и нет? Этот парень скоро предстанет пред ликом Всемогущего Шаннака — вот пусть и расскажет Ему…»

— Чтобы идти по пустыне Нахав, надо в ней сначала оказаться. Ты, конечно, спустился с неба?

— Почему с неба? Как обычно — с горы. Только воды мало взял — мне показалось, что где-то рядом должны быть люди.

— Ну разумеется! Как это я забыл: все нормальные Пророки и Посланцы спускаются с гор! И что же ты принес нам? Какую весть?

— Да ничего я не принес! Я и не знал, что попаду именно сюда. Мы только начали изучать… гм… тропы, дороги, между мирами.

Игра становилась забавной, Анкур улыбался:

— И как тебе нравится наш мир?

Вар-ка опять пожал плечами:

— Мне еще трудно сравнивать. Пока что я понял: здесь много людей, и они легко убивают друг друга…

— Ага! И хаиты — люди, и идуги — люди и убивать их нельзя?

— Как тебе сказать… Не сердись, но мне почему-то кажется, что в глубине души ты тоже считаешь людьми и тех и других. Убивать их…

— Истреблять неправедных — приказ, воля Шаннака! — почти крикнул Анкур, но не почувствовал прилива ярости — наверное, зря он принял двойную дозу порошка.

— Все Мироздание держится Его творческим усилием. Понять, разгадать замысел Всемогущего для данного времени и места очень сложно…

— Заткнись! Сядь и слушай!

Комната качалась в теплых волнах, возникали, заслоняя друг друга, картины прошлого. Анкур заговорил, превращая картинки в слова:

— Я был одним из младших сыновей, и дом наш был пуст, как древний колодец в пустыне Нахав. Я мог бы до сих пор ковыряться в земле, махать целый день мотыгой, чтобы вечером съесть лепешку и выпить чашку воды. Мог бы! Но Шаннак позвал меня, указал выбор! И я выбрал путь борьбы. Ну скажи, что я ошибся! Видишь эти телефоны? Это — связь с президентами, правительствами крупнейших государств мира. Они говорят со мной: просят, угрожают, торгуются! Да-да, со мной — тем, кто когда-то был мальчишкой, над которым смеялась вся деревня, потому что он слаб и мал ростом! И все это — борьба, борьба за веру, угодная Шаннаку! В этой борьбе погибли тысячи, десятки тысяч праведных, но Всемогущий выбрал и сохранил меня! Сохранил, чтобы я возглавил всемирный поход за веру!

Это неправда, что я убил Вождя Праведных! Это — ложь пред лицом Всемогущего. Да… В ту ночь мы лежали с ним рядом, как братья, лежали в засаде и молились. Мы ждали почти шесть часов, и автобус пришел. Но там оказались не школьники идугов, а их спецназ. Нас предали — ушел я один… У меня заклинило затвор, я не мог продолжать бой — и ушел! Такова была воля Шаннака! Что ты смотришь? Меня не было в Афаре! Не было! Когда их коммандос штурмовали самолет с заложниками, я был на другом конце континента! Я был ранен! Ты веришь мне?

— Конечно, верю, Наставник…

— Про́клятые Шаннаком идуги заняли нашу землю. Теперь миелсумы должны жить с ними рядом?! У них государство, и его поддерживает весь мир неправедных! Они подкупают, ссорят друг с другом государства миелсумов! Это я, только я могу… мог объединить их всех на борьбу с общим врагом!

Вар-ка давно перестал колдовать: старик нанюхался какой-то дряни и заторчал, как говорят в мире Николая. Теперь он, наверное, будет говорить, пока не отключится. Плохо только, что он, Вар-ка, может невольно набраться информации, с которой его живым не выпустят. Но что делать?..

А старик все говорил, брызгая слюной:

— Ты видишь вон тот телефон — маленький, с краю? По нему звонит Генерал, хотя какой он теперь генерал… Тот самый — человек-легенда идугов! Тот, кто выиграл Вторую войну. Это ложь, что наших солдат было в десять раз больше! Это за ними стоял весь мир неправедных, их вел сам сатана! Они фанатики, они не люди… У них нет солдат — они воюют все. Даже женщины! Женщины, которых Всемогущий создал для работы и продолжения рода!

В комнате было нежарко, но лоб и обвислые щеки старика блестели от пота. Он не вытирал его. Он витал где-то там — в прошлом.

— Их танковыйвзвод влетел на минное поле. Два танка подорвались, но экипажи не ушли — стали прикрывать огнем остальных. Один мы сожгли, а второй взяли целым — нам нужны были пленные, первые пленные… Там в башне сидел мальчишка. Тощий, в разбитых очках. Когда его стали вытаскивать, он очнулся, разжал кулак и показал мне ладонь. На ладони лежала граната: маленькая, термитная, после которой нечего хоронить. У него были очень длинные пальцы. Я потом вспомнил, где видел его раньше. По телевизору. Он был скрипач. Лауреат всех конкурсов. Самый богатый музыкант в мире. Я больше не слушаю музыку неправедных, — старик придвинул к себе столик и чуть подрагивающими руками стал готовить себе еще одну понюшку. — Это не они, это мы победили! Мы все-таки создали государство… мое государство! На этой земле — земле наших предков. Праведные избрали меня правителем, Наставником в вере… Первосвященники показали мне Великую Реликвию. Да, да, я видел Священный Камень, который даровал миелсумам Первый Посланник… Ты смеешься? Ты тоже читал?!.

Вар-ка не шевелил мышцами лица и не собирался этого делать — слишком опасно:

— Я не смеюсь, Наставник. И я ничего еще не читал в этом мире. Расскажи про Реликвию. Я ничего не знаю, и мне очень интересно.

Анкур Масс помолчал, прислушиваясь к действию новой дозы порошка.

— Реликвия, Реликвия… А… на что там смотреть?.. Маленький черный камешек… с полосками… Дело не в нем! Дело — в Реликвии! Лианар должен умереть страшной смертью, и все праведные должны видеть это! Что, ты не знаешь, кто такой Лианар?! Это знают все! Он — изменник, предатель, писака, слуга дьявола! Он перешел к хаитам и написал памфлет, пасквиль… Что у идугов и хаитов нет таких реликвий, потому что в свое время они приняли Подарки Всемогущего и использовали их по назначению. А миелсумы не нашли применения Дару Шаннака и теперь показывают его своим избранникам, как бы признаваясь в этом… О, Лианар будет долго жить без глаз, без кожи!.. Но он не один! Ересь плодится, разъедает как гниль, рождает непокорных… Они плюют на Главную Заповедь: «Подчиняйся — и возлюбят тебя!»

Кажется, третья доза дестабилизировала старика окончательно. Он то возбуждался, брызгал слюной, жестикулировал, то сникал и что-то вяло бормотал себе под нос:

— Мы договорились… Мы пожимали друг другу руки… Десять… даже пять лет назад я приказал бы убить любого, кто скажет, что такое возможно… Генерал… Но почему, почему он не звонит?!! Он же знает, должен знать… я не могу… Они просто откажутся подчиняться! Они объявят меня изменником, отступником! Он обещал, что поднимет в Совете вопрос о Манейском плато, что закрепит демаркационную линию… Но я должен… Но им нужна борьба, только борьба, только кровь… Три дня назад — двое смертников с бомбами в кафе, позавчера — снайпер в центре столицы, теперь вот Марбак… Я же приказал не трогать ферму Марбака!!! Я!!! Приказал!!! Не трогать… Это не ферма… Это — провокация, это — специально… Он не звонит…

Идуги мстят за каждого! За каждого — десять праведных! Но они все равно проиграют: нас много, нас очень много! И весь мир будет нашим, весь мир будет жить по законам Всемогущего Шаннака!!! Но все меньше истинно праведных… Они не хотят подчиняться… Молодые и сильные хотят власти, слабые хотят быть сытыми. Сегодня они забрасывают камнями солдат, а завтра ползут потайными тропами в города идугов… Они подметают улицы, чистят канализацию, строят дома, храмы… Они строят храмы идугов!!! Идуги платят… Смеются, презирают, плюют и… платят! А мне нечего им предложить! Нечего!!! Только веру! Только борьбу…

Но уже есть… уже есть наша столица!.. Почти столица… Правительство, министры, полиция… Правительственный квартал, Резиденция, это — моя Резиденция! Но он не звонит…

Вар-ка уже начал потихоньку беспокоиться. Старик вот-вот отключится, и тогда скорее всего за ним придут и быстренько отправят к этому Шаннаку в гости. Это если повезет — быстренько… Прозвучал зуммер, Анкур Масс вскинулся и безошибочно схватил нужную трубку. Вар-ка расслышал почти все слова невидимого собеседника:

— Живи вечно, Наставник. Акция возмездия начнется через пятнадцать минут. Цель — Правительственный квартал.

— Но…

— Оппозиция очень рада: ты обманул.

— Я…

Гудки отбоя.

Анкур Масс смотрел на столик, уставленный телефонными аппаратами, и раскачивался из стороны в сторону:

— Это Ранкуп, я узнал его, это его голос… Агент, наш лучший агент! Он всегда предупреждает… всегда… уже пять лет!

Он посмотрел на трубку у себя в руке, пощупал провод:

— Нет, это невозможно… не может быть… пять лет…

Вдруг он повернул голову к Вар-ка и заорал так, будто тот был в чем-то виноват:

— Ты понимаешь, что на этот телефон позвонить можно только по одному аппарату!!! Их всего два!!! Во всем мире!!! Во всей Вселенной!!! Только!!! Два!!! Ты понимаешь? Второй в кабинете премьер-министра идугов!! На столе! На столе у Генерала… слева, возле пепельницы… пять лет…

— Прости, Наставник, но мне кажется, они собрались тебя убивать?

Старик хотел изобразить смех, но не смог — закашлялся:

— Убивать? Кхе!.. Кхе!.. Меня?! Убивать…

Он выпустил из руки трубку, сжал голову и продолжал раскачиваться, как бы превозмогая сильную боль:

— Получается, что они могли убить меня сто раз. Могли… Но предупреждали… Ранкуп — фальшивка, я никогда не видел его… Они боятся не меня… Не могут подобрать замену…

Анкур Масс перестал раскачиваться и, наверное, целую минуту сидел неподвижно. Потом резко встал, открыл дверцы встроенного в стену шкафа и стал быстро переодеваться. На свет появился военный мундир защитного цвета с множеством каких-то значков, брюки, высокие ботинки. Наверное, он выглядел комично со своим брюхом в военной форме, но Вар-ка стало скорее страшно, чем весело: ему показалось, что сквозь обрюзгшую тушу проступают контуры настоящего, прежнего Анкур Масса — яростного, безжалостного монстра, способного вести на смерть толпы фанатиков.

Старик дернул шнурок звонка. Появился слуга. В его волосах и бороде, кажется, действительно прибавилось седины.

— Уходим!

— ?

— И этот тоже!

Слуга прошел через комнату, отодвинул занавеску и набрал код. Еле заметная дверь отъехала в сторону. Они прошли через какую-то комнату и стали спускаться по лестнице…

Часов у Вар-ка, конечно, не было, но, по его прикидкам, шли они минут десять. Причем первую половину пути тоннель был горизонтальным, а потом начал довольно круто подниматься вверх. На поверхность они выбрались на склоне среди крупных известняковых глыб. Был, вероятно, вечер — диск солнца уже касался моря на горизонте. Город протянулся узкой полосой вдоль берега бухты. Прямо перед ними располагалось, вероятно, то, что старик назвал «правительственным кварталом» — группа трех-четырехэтажных зданий из желтого камня с плоскими крышами. На самой большой из них, разрисованной белыми полосами и кругами, стояли два вертолета. Дальше в море вытянулись три пирса, возле которых покачивались большие лодки с мачтами.

Самолетов, собственно, не было слышно. Высоко в безоблачном небе тянулись три белые полоски, чуть в стороне и сзади — еще три…

Взорвалось все сразу, одновременно: дрогнула, встряхнулась земля под ногами, что-то сверкнуло, и центр города исчез в облаке желтой, подсвеченной солнцем пыли.

Эхо еще перекатывалось между прибрежных скал, а Вар-ка вдруг ощутил мгновенный, остро-пронзительный приступ страха — как будто что-то очень чувствительное в кишках резко сжали. Он не стал сопротивляться и, падая на колени, услышал странный звук: «Туп!» Перекатываясь в сторону, увидел, что над переносицей у слуги образовалось пятнышко размером с ноготь, а затылка, кажется, уже нет…

Анкур Масс не заметил, как исчез оборванец, как медленно заваливается мертвое тело слуги. Он стоял неподвижно, и в него не стреляли. Он стоял и смотрел на город, который должен был стать, почти стал уже столицей его государства. Правительственного квартала больше не было. Не осталось даже стен — только груды щебня. Он скрипел зубами, сжимал кулаки в бессильной ярости. Нет, ему не жалко было ни домов, ни людей, просто в самом центре среди руин невредимо возвышалось только одно здание — его Резиденция, а в море у разбитого пирса среди обломков покачивалась только одна яхта — его яхта…

У тропы на камне сидел ребенок и плакал. Он был очарователен: лет семи-восьми, худенький, с голыми исцарапанными ногами, тонкими ручками, стриженный ежиком, с огромными карими глазами под широкими темными бровями. Вар-ка ощутил всю бездонную глубину его горя и решил подойти. Зря, наверное, но почему-то вдруг захотелось…

— Что случилось, парень? Может быть, я смогу помочь тебе?

Он угадал — здесь нужен был язык миелсумов. Пацан посмотрел на него без радости и без надежды:

— Ты? Помочь? Да иди ты!..

— Ну что же с тобой случилось?

— Случилось, случилось! Ничего не случилось! Они побили меня и убежали в город. Теперь они съедят все, что приготовила ма на ужин, а я… А-а-а!..

Он опять заревел, размазывая сопли.

— М-да-а-а… Пусть это будет самой большой бедой в твоей жизни! Ты слышал взрывы?

— Ну слышал. Опять бомбили?

— Идуги разбомбили Правительственный квартал…

— Правда? Весь? — лицо ребенка осветилось чистой, незамутненной радостью и надеждой.

— Похоже, что весь… Как и не было!

— Значит, у Гратима отец погиб? И он не купит ему рогатку — настоящую, как у Длинного!! Ты смотришь телевизор: Длинного показывали — он стрелял в солдат! Говорит, что одной тетке подбил глаз! Врет, наверное… И по телевизору его показывали со спины — может, это и не он был? А?

— Наверное, Длинный врет. А откуда у него настоящая рогатка?

— Как это — откуда? Отец купил! У него отец богатый, он работает в саду у одного идуга. Три монеты в день получает! Это в три раза больше, чем отец Гратима!

— А отец Гратима работает?..

— Папаша Гратима работает заместителем какого-то министра в нашем правительстве. Анкур Масс платит ему одну монету в день и при этом заставляет быть на службе почти круглые сутки! Только не видать теперь Гратиму рогатки!

— Дались же тебе эти рогатки! Зачем тебе?

— Ты что, дурак? А из чего стрелять в солдат? Настоящая дюралевая рогатка стоит десять монет, а сотня шариков к ней — еще пять монет! Вот если бы я нашел пятнадцать монет…

— Послушай, но ведь солдаты вооружены. У них винтовки, автоматы…

— Нет, ты точно дурак! Ты откуда свалился? Чокнутый, да? Не знаешь, что солдаты идугов не стреляют в детей? Даже резиновыми пулями? Иди отсюда, псих ненормальный!

Вар-ка уже собрался последовать рекомендации юного воина, но у него оставался еще один вопрос:

— Ты зачем живешь, парень? Чего хочешь?

— Я вырасту, выучу язык, и идуги возьмут меня на работу. Я накоплю много денег и куплю автомат. Буду воевать с идугами и стану великим воином, и все будут мне подчиняться!

— Да, парень… Я пошел, пожалуй… Извини, не могу пожелать тебе удачи.

Вар-ка представил себе путь, который ему предстоит, и содрогнулся: нет, сюда он больше не вернется и Николая в этот мир не потащит!

Часть вторая

Глава 1 Мертвые земли

— Мир дому твоему, Учитель!

— Мир и тебе, Охотник! Ты уже знаешь?

— Да, Учитель! Воинство сатаны вновь спустилось на землю. Настал час нашего служения! Давненько они… На сей раз их много, и они что-то затевают.

— Чему же ты радуешься?!

— Смыслу и цели, Учитель! Не для того ли живет племя Гонителей?

— Для того… Ты хочешь вести всех?

— Конечно! Оставшиеся не простят мне и… тебе. Они так долго ждали этого!

— Да, что-то мы не учли. Или я. Постарайся, чтобы все было не очень…

— Мы справимся, Учитель!

— Удачи тебе, Петя!

Они сидели на склоне и рассматривали раскинувшийся внизу пейзаж.

— Как тебе этот мир, Коля?

— Пока никак, Вар.

— А я-то надеялся, что тебе здесь понравится: не холодно и не жарко, природа вполне дикая, но люди присутствуют. Ты бы посмотрел на мир идугов и миелсумов: там жара, полно народу, сплошная цивилизация и при этом смертоубийство на каждом шагу!

— Судя по твоим рассказам, та реальность сильно смахивает… сам знаешь на что. В моем мире можно заплатить полштуки баксов, провести четыре часа в самолете и оказаться почти там — никаких межпространственных переходов не нужно. Во всяком случае, по результатам твоего разведочного рейда можно сделать вывод, что действие или бездействие амулета в той или иной реальности не связано с количеством имеющегося в ней зла.

— Да, пожалуй, не связано. Иначе все было бы слишком просто. У тебя не возникает желания немедленно отсюда уйти? Или острого чувства опасности?

— Кажется, нет… А у тебя возникает? Как ты вообще себя чувствуешь, попадая в новый мир?

— По-разному, Коля, по-разному: там, где амулет активен, я просто купаюсь в боли, ярости и радости всех живых существ вокруг, а здесь для меня тихо и пусто, как… как в могиле. Но это обычно быстро проходит, и жизнь вновь обретает цвет, вкус и запах. Не слишком яркие, конечно, но вполне достаточные.

— А меня, в данном случае, больше всего смущает ландшафт. Да, пожалуй, именно он! Только я пока не готов сформулировать, в чем его странность. Погоди-ка… — Николай встал и начал всматриваться в даль, горько жалея об отсутствии бинокля.

— Ага, ты тоже заметил?

— Да, вон там, в долине — на косе… Только слишком далеко. Это что, люди?

— Люди и животные. Они идут вниз по течению.

— Караван, что ли? Аргиш?

— Ничего себе аргиш! Я давно на них смотрю: идут и идут!

— А гул ты слышишь?

— Не слышу. Хотя погоди, погоди… Сверху, очень далеко… Да?

— Бр-р, не понял! — Вар-ка потер глаза и тоже встал на ноги.

— Что не понял?

— Теперь никого нет, Коля!

— Где нет?

— Да там, в долине! Там же шли люди. Они, наверное, двигались вдоль реки, и их было видно, когда они выходили на открытое пространство — вон от тех зарослей до деревьев. Там, наверное, расстояние метров триста. А теперь никого нет — испарились!

— Да брось ты! Далеко же!

— Далеко — не далеко, но их же много было, а пространство открытое. И вдруг все исчезли!

— Может, померещилось? Хотя я тоже видел… Мир призраков, однако!

— Призраков, призраков… — покачал головой Вар-ка. — Вон к тебе, между прочим, два призрака сзади подбираются. Не двигайся, Коля! Спокойно…

— А-а-а!!! — заорал Николай и, изогнувшись, упал на колени. Это было похоже на укол раскаленным шилом. Боль почти ослепила, но он успел увидеть, как Вар-ка изображает что-то похожее на боксерский «бой с тенью».

— Есть! А второй ушел, гад!

— Больно, блин! Прямо под лопатку… — простонал Николай. — Что это было, Вар? Аж рука занемела!

Вар-ка показал, и Николай на некоторое время лишился дара речи. Он даже забыл про нарастающий рокот в небе — настолько это было…

— Монстр какой-то! Чудовище, но…

— Знакомое, да?

Николай попытался почесать спину (рубашка прилипла — неужели кровь?!), втянул носом воздух, посмотрел вокруг: серое низкое небо, лес, скалы, река — все на месте, мир как мир, но… Умирающее существо, которое Вар-ка не без усилия удерживает рукой на весу… Это же…

Да, это всего лишь… комар!

— Витя, я схожу с ума! — тихо прошептал Саня. Он понимал, что жаловаться старослужащему бесполезно, но удержаться не мог.

— Ну и что? Все сходят! Сегодня уже четверг, завтра нас снимут, — голос звучал равнодушно, но обычной издевки в нем не было.

— Я больше не пойду сюда! Лучше в «отказ»!

— А тебя спросят? Раньше надо было думать.

— Раньше, раньше! Я же не мог тогда знать…

— Погоди-ка! — остановил его Витька. — Вон там, в пятом секторе… Баба, что ли?!

— Уф-ф! Значит, глюки не только у меня!

— Бинокль дай! — протянул руку солдат. — Или опять в боксе оставил?

— Да на фиг он нужен? Все равно в него сквозь щиток ни черта не видно. Задолбал этот щиток: ни покурить, ни сморкнуться, ни плюнуть!

— А ты сними — вдруг ничего не будет! — ехидно предложил Витька.

— Сейчас! Ребята говорили…

— …Что если тут больше недели проторчишь, то яйца отвалятся и рога на лбу вырастут? А про то, как наши тут с русалками в речке купались, слышал? Как с лешими самогонку пили?

— Да-а, а сам-то ты купался, Витя? Что-то я не заметил, чтоб ты без комбеза на улицу выходил. Слабо поднять щиток?

— Вот сам и поднимай! Подыши свежим воздухом, а то тебе мерещится всякая фигня!

— Но ты же сам видел: вон там — в пятом секторе!

— Мало ли, что я видел! Второе правило Устава забыл?

— Ага: верь Партии и Правительству, а не глазам и ушам своим!

— А также товарищу старшине! Понял? Тебе сказали, что здесь никого нет, значит, нет и быть не может!

— Но комары-то летают! И какие!

— Нет никаких комаров! Они тебя трогают?

— Ну в комбинезоне-то… Но раз они тут водятся, значит, они кого-то едят?

— Сильно умный, да? В школе учился? Сказано: нет комаров!

— Кончай придуриваться, Витька! А зачем тогда лес, кусты вокруг выжигали? Зачем колючку ставили?

— Это специально, чтобы салаги вроде тебя службу несли, а не в лес за грибами ходили!

— Какие тут грибы… Слушай, а правда…

— Вы, молодые, задолбали!

— Что ты бесишься, Витя? А вдруг правда, что комбинезон не помогает, а? Вдруг потом…

— Стоять не будет? Дети с двумя головами родятся, да? Поубивал бы гадов! Никто же не заставляет: не нравится — иди на нормальную срочную и труби свои десять лет! Можно подумать, что после такого «червонца» у тебя что-нибудь стоять будет… Ничо-о, сосед поможет!

— Не злись, Витя, тебе же всего полгода осталось, а мне… Ты когда-нибудь бывал так далеко от границы? Тут что, всегда так?

— Как «так»?

— Ну… тихо, тревожно, неподвижно. И лес этот… Мерещится всякое. Вот смотри: в этом секторе от проволоки до леса метров сто — кочки, коряги, пеньки какие-то, да? А мне вот кажется, что на том дежурстве кочек меньше было… или они были по-другому…

— Кажется ему! Докладывать надо, когда кажется: старлей тебе мигом кочки на место поставит!

— Не, я ничего… Ты же старший наряда… А почему нас так долго не снимают отсюда? В прошлый раз через три дня сменили, а теперь… И эти свою машину не заводят!

— Ты совсем дурак, Саня? Вообще не рубишь? У них же станок сломался, шестеренка какая-то полетела! А мы из-за них должны тут торчать!

— А зачем они дырку-то в земле делают? Военная тайна, да?

— Какая тут, к черту, тайна! Это только вам, деревенским…

— Как будто ты сам из города! Ну скажи, Витя!

— Чего говорить-то? Пробурят дырку, натолкают туда взрывчатки, рванут и сразу узнают, где тут нефть, где золото, где что…

— Как это, Витя?

— А вот так! Это тебе не в носу ковырять — тут наука! Ладно, заболтался я с тобой, а меня Боб ждет. Пора, однако, огнемет проверять!

Витя удалился за угол ангара, но солдат недолго нес службу в одиночестве: пугливо озираясь, к нему приблизился общезащитный комбинезон с номером 11354 на груди.

— Привет, Жора! — поприветствовал его Саня. — Твой тоже ушел… огнемет проверять?

— А то! Боба с утра корежит — еле дотерпел! Слушай, Саня, у них там что, спирт в баллонах?

— Да какой, на фиг, спирт! Спирт только старлей со старшиной пьют! А наши в баллонах бражку заквасили. Гадость, наверное…

— А я бы вмазал! — завистливо вздохнул Жора. — Или хоть покурить — уши пухнут.

— Чего пришел-то? А если увидит кто? — забеспокоился Саня.

— Не увидят — они до пересменки бухать будут!

— Может, и будут. Чего надо-то, Жора?

— Ну ты это… Саня, посмотри тут, а? Шумни, если что, ладно?

— Что, в сортир приспичило?

— Нет, я… мне… Мне к воротам подойти надо!

— Что-о-о?!

— Ну Са-аня… Понимаешь… там… Там мама пришла!

— Кто пришла?! Куда пришла?! Сюда два часа на вертолете?!

Ругательство застряло у Сани в горле: у «ворот», где спирали тонкой колючки заходят друг за друга, действительно стояла тетенька в платочке.

— Я быстро, Саня, я — мигом!

Саня сначала смотрел, как Жора, пригибаясь и оглядываясь назад, бежит к воротам, как, закинув за спину автомат, пытается выдернуть из земли кол, к которому крепится внутренняя спираль проволоки… Потом он вспомнил о собственном секторе наблюдения и привычно пробежал глазами выжженное пространство между колючкой и лесом…

Танька стояла прямо напротив него — сразу за проволокой. Она была… Он никогда не видел ее голой! Он так мечтал об этом!! Таня!!!

— Р-рядовой Семенов! Дол-ложите обстановку! — Витька был еще далеко, его едва заметно покачивало.

Сердце ухнуло куда-то в желудок: сейчас он увидит! И Жору бы предупредить…

Но Жора уже бежал, неловко переваливаясь и волоча автомат за ремень, к своему посту. «Ворота» он закрыть, кажется, так и не успел. Может, не заметят? Гадство, как все не вовремя!

— Куда собрался, воин? Почему с маршрута сошел?

— Я… я…

Саня не знал, как ему объяснить, почему он сошел с тропинки, протоптанной часовыми вдоль периметра. Зато он знал, что старший наряда сейчас увидит Таню за проволокой, и начнется такое…

Но Витька молчал. Дымчатый щиток его шлема был обращен туда, куда только что смотрел он сам. Потом Витя медленно поднял левую руку, отодвинул Саню с дороги, задвинул локтем автомат подальше за спину и… пошел к проволоке.

Саня повернулся и посмотрел ему вслед: за колючкой Татьяны не было! Там стояла совершенно незнакомая девушка-блондинка с распущенными волосами. А где же?!.

Как-то боком, неловко прихрамывая (ногу подвернул?), к Сане подходил Жора. Вокруг было все так же мрачно и тихо, но в Саниной голове гудели колокола: «Где Танька?! Ведь это же была она!!!»

— Иди на пост, Жора! Сейчас Боб поя…

Сквозь гул и сумятицу в мозгах до Сани вдруг дошло, что Жора почему-то стал ниже ростом и щиток… Дымчатый, односторонне-прозрачный щиток Жориного шлема опущен не полностью! Да-да: снизу видна щель в два пальца!

— Жора, ты…

Боли Саня почти не почувствовал — только легкий толчок в грудь и короткий хруст. Он, наверное, умер не сразу, потому что успел увидеть, как оживает, вспучивается, встает на ноги все пространство между проволокой и лесом — каждый обгорелый куст, каждая кочка… А еще он увидел, что Витя так и не дошел до колючки, за которой была блондинка, — теперь он лежит лицом вниз, а между лопаток у него темное пятно, из которого что-то торчит. Выстрелов с другой стороны, от ангара, Саня уже не услышал, хотя Боб опустошил магазин даже раньше, чем успел протрезветь.

Завал был необъятным и плотным. Лойка отошла чуть в сторону, сунула в рот палец и стала думать: «Нет, слева не обойти — там такие колючки… И справа тоже скала и кусты — все ноги исцарапаешь! А через верх? Вон, между тех веток под верхний ствол можно подлезть… Попробовать?»

Девочка поправила лямки пустого мешка, висящего за спиной, и стала взбираться на завал. Это было почти как игра: сучки и обломанные ветки так и норовили схватить, а гнилая кора на стволах съезжала, обнажая скользкую древесину, и норовила сбросить вниз. Уже почти на самом верху толстенная ветка под ногой вдруг обломилась и рассыпалась трухой. Лойка едва успела ухватиться за сучок, торчащий над головой. Этот сук, кажется, ломаться не собирался, и Лойка счастливо засмеялась, раскачиваясь на одной руке: «Не вышло, не вышло! Вы не пускаете меня, да? Не пускаете? У-у, злые мертвые деревья! А я все равно пролезу, а я пролезу!»

Качнувшись чуть посильнее, она разжала руку, в коротком полете поймала другую ветку и, не задерживаясь на ней, прыгнула еще дальше вперед. Оп! Она уже на самом верху! Две некрупные бабочки с желтыми крыльями, сидевшие возле раскоряченного корня верхнего дерева, недовольно посмотрели на нее, и Лойка показала им язык: «А я залезла, залезла!» Бабочки неодобрительно качнули крыльями и вернулись к прерванной беседе, щупая друг друга усиками.

Лойка посмотрела на лес по ту сторону завала и затанцевала на скользком бревне, рискуя свалиться:

— Траль-ля-ля, ой-ля! Я нашла, я нашла! Ой-ля!

Собственно говоря, ничего особенного впереди не было — все те же дремучие заросли, разве что деревья чуть потоньше и стоят дальше друг от друга. Но она-то знает! Ее-то не обманешь: «Вы, кусты, можете сколько угодно притворяться, сплетаться и не пускать, но я-то знаю! Здесь обязательно должна быть тоха, обязательно! Да-да: вон там, наверное, и вон там!»

Спуск с завала оказался совсем легким, и скоро Лойка уже сидела на корточках, гладя рукой шерстистый граненый ствол растения:

— Тоха, хорошая тоха! Я возьму одну, ладно? Только одну — совсем маленькую, можно?

Растение согласно зашуршало листьями. Лойка сняла мешок, извлекла из него маленькую копалку и стала аккуратно рыть землю чуть в стороне от ствола. Грунт оказался мягким, и корнеплод она нашла почти сразу: на глубине двух ладоней показался шершавый коричневато-желтый бочок.

— У-у, ты моя хорошая! Иди ко мне, иди! — Она отложила копалку и принялась работать пальцами. Плод оказался неправильно-округлой формы чуть больше ее головы. Лойка аккуратно оборвала корешки, извлекла тоху из ямки и, смахнув остатки земли, закатила ее в свой мешок (ой, какая тяжелая!). Под соседними кустами она нагребла несколько горстей прелых листьев и ссыпала их в ямку. Потом, присев на корточки, помочилась туда, извинилась за то, что сейчас, к сожалению, больше ничего не может, и стала засыпать ее землей, добавляя горсти перегноя с поверхности.

— Вот и все! И совсем не больно, правда? — виновато спросила она. Кажется, растение не обиделось, и Лойка пошла искать следующее.

Она так увлеклась выкапыванием второй тохи, что не сразу услышала сопение за спиной: «Конечно же, здесь должны быть хрюны, а как же! Я же видела их следы!»

Длинное рыло с кривыми клыками под круглым носом высунулось из травы совсем близко. Мамаша перебирала короткими ножками, сопела и злобно смотрела на Лойку маленькими глазками.

— А-а, привет! — улыбнулась девочка. — Ты почему такая злая, хрюна? Тохи жалко? Жалко, да?

— У-уйди! — издало невнятный звук животное.

— И уйду! Подумаешь! Я взяла всего две — совсем маленьких, вот смотри! А ты уже рассопелась: вой-вой-вой! Жадина какая!

— У-уйди!!

— А-а, вот в чем дело! — догадалась наконец Лойка. — У тебя полосатики! Ой, какие хорошенькие! Как много… Не трогаю! Не трогаю я твоих полосатиков!! Хочешь, за ухом почешу? Ну скажи: хочешь? А полосатики мне твои совсем не нужны!

— У-уйди…

— Ну и пожалуйста! Я пошла!

— Хр-р!

— Чего еще?

— Почеши…

— Ага! Ну иди сюда, толстобокая, иди!

«С этими хрюнами вечные проблемы, особенно с мамашами, — пожаловалась сама себе девочка. — То они прямо заесть готовы за своих полосатиков, то от них не отделаешься: за одним ухом почеши, за другим, теперь бок, потом пузо…»

Это занятие ей надоело довольно быстро, и она слегка пихнула коленкой теплый бок:

— Да ну тебя! Вставай, хватит! Уже все твои полосатики разбежались! Разлеглась тут. Иди лучше покорми их — вон, вымя-то какое отрастила! Иди, иди, а то горник заест кого-нибудь.

— Хор-рник?! Хр-р! — мгновенно вскочила на ноги хрюна.

— Шучу, шучу я! — погладила ее по холке Лойка. — Нет тут, кажется, горников. Все, я пошла! Бывай, толстобокая, — хрр-хрр!

Тохи были действительно не очень большие, но отдавили всю спину, пока Лойка добралась до ночевки. Чебик, как всегда, спал, а Пуш…

— Ты опять, Пуш?! — с ходу накинулась на него девочка. — Сколько раз я тебе говорила?!

— Ой, Лойка пришла! — искренне обрадовался Пуш. — Тоху принесла, да? Люблю тоху — тоха вкусная!

— Ну-ка отпусти его! Не мучай животное!!

— Не-е, он злой! Смотри, какой злой!

— А если бы тебя за нос? Схватить и держать, а? Ты бы добрый стал, да?

Забава продолжалась, наверное, уже давно: комар явно выбился из сил, но еще продолжал махать крыльями и упираться ногами, пытаясь вырвать хобот из лап Пуша.

— Меня-то зачем за нос? Я же не набрасываюсь! А он сзади подкрался, глупый какой!

— Ну и что? Дал бы ему в лоб хорошенько, а мучить-то зачем?!

— Я дал, а он опять прилетел, дурак! Не, он злой, я ему хобот отломаю.

— Это ты дурак, Пуш! Как же он без хобота?! Или убей сразу, или отпусти — ты же не маленький уже!

— Не маленький, — вздохнул Пуш и разжал лапы. Освобожденный комар на радостях перепутал верх с низом и чуть не врезался в тлеющий костер.

— Так-то лучше!

— Ничего, я его запомнил: если опять прилетит, ноги оторву, а хобот завяжу узлом — пусть порезвится.

— Какой же ты злой, Пуш!

— А чего он?!

— Ладно, давай тоху готовить!

— М-м-м, слюнки текут — люблю тоху. Сварим, да?

— Лучше в углях зажарим.

— Ну давай вари-ить, Лой, дава-ай! — начал канючить Пуш. — Я бульон люблю-у-у, давай варить, Ло-ой…

— Заныл, заныл, горе мое! А кто кастрюлю потом будет чистить? Или мы ее так и понесем — закопченную?

— Ну Ло-ой, я почищу-у кастрюлю-у, да-а… И воды принесу-у! Давай вари-ить, Ло-ой!

— Хватит скулить! — смилостивилась наконец Лойка. — Бери посуду и отправляйся! Одна лапа здесь, а остальные — там! И полную неси, не половину!

Она успела набрать дров, почистить и порезать тоху, а Пуш все не возвращался, хотя до воды было всего два-три десятка шагов. Наконец он явился: довольный, мокрый, но с полной кастрюлей. Пуш поставил кастрюлю на землю, уселся рядом и, ожидая похвалы, стал вылизывать свою мокрую шерсть.

Лойка проверила прочность палки, торчащей над костром (выдержит!), и собралась сполоснуть резаную тоху излишками воды, но едва успела отдернуть руку — из кастрюли высунулась пучеглазая шипастая голова и хлопнула пастью!

— Ой!! Чуть палец не откусил!! Ты опять?!

Она от души пнула ногой водоноса, и Пуш тут же завалился на бок, закрывая голову лапами в притворном испуге:

— Больна-а-а! Ой-е-ей, не бей меня! Ой-ей, я больше не буду!

«Больно ему — такой-то махине! — не поверила девочка. — И не почувствовал, небось, а скулит, как щенок! У, противный!»

— Опять быка принес?! Я же тебя за водой посылала!

— Ну-у, он, эта, маленький совсем… Мы его тоже сварим! С тохой — вку-усно!

— Да что в нем варить-то?! Одна голова! А если бы палец откусил?!

— Он не откусит, у него зубы ма-аленькие. Он же комаров ест, а они мя-ягкие.

— Мягкие, мягкие, а пасть — во! Два моих кулака влезут!

— Ну Ло-о-ой, ну с то-о-охой, а? Вку-у-усно!

— Опять заныл! А живым-то зачем принес? Шутка, да? Шутка? Вот бери теперь его и разделывай! Не живьем же варить — он всю тоху в кастрюле слопает! Бери, бери, а посуду оставь!

Пуш покорно вздохнул и, расплескивая воду, стал когтем доставать рыбу. Кое-как он поддел ее за жаберную крышку и вытащил из кастрюли. Бык выглядел довольно неаппетитно и, казалось, состоял из одной огромной шипастой головы, к которой приделан маленький тонкий хвостик. Пуш жалобно посмотрел на Лойку (ему же так неудобно разделывать рыбу!), еще раз вздохнул и на трех лапах поковылял обратно к реке.

Лойка ухватила двумя палочками разварившуюся голову быка с побелевшими глазами и положила в самодельное корытце из куска коры. Вместо нее она закинула в кастрюлю выпотрошенную тушку рыбы, которая занимала гораздо меньше места, и позвала Пуша:

— Давай ешь свою добычу, а то развалится и будет полная кастрюля костей!

— Осторожнее, Ло-ой, бульон же стекает! — облизнулся тот.

— Это у тебя слюни стекают. Освобождай быстрее посуду — сейчас будем тоху есть, она почти готова!

Услышав волшебное слово, Чебик проснулся и сел на своей подстилке, скрестив короткие ноги. Он был бодр и свеж, как будто и не спал вовсе:

— А я новую стрелялку придумал!

— Опять? Пуш и так еле таскает твои железки, а тебе все мало?

— Ты ничего не понимаешь, женщина! Тоха-то уварилась?

— Подумаешь, мужчина какой нашелся! Только и знаешь, что с железками возиться да спать!

Чебик потянул носом воздух, прислушался к бульканью в кастрюле, решил, что к раздаче успеет, и отправился в ближайшие кусты, пощелкивая самодельными застежками на штанишках. Вернулся он уже с новым аргументом:

— А кто придумал крюк для ловли быков?

— Да зачем он нужен-то, твой крюк? Вон этих быков в речке сколько!

— Это сейчас, когда воды почти нет: в луже-то любой поймает! А когда воды много? То-то! Они знаешь как крючки заглатывают? До самого хвоста!

— Нужны они, твои быки! Вон, Пуш и без крючка поймал! А толку-то: одни кости, шипы и колючки, а есть почти нечего.

Пуш замычал и выплюнул обсосанные кости:

— Ло-ой, от них же навар! А это — м-м-м!

— Навар, навар… Вот тоха — это навар!

— Да, тоха! А кто тебе копалку для тохи сделал?

— Что мне твоя копалка! Можно и без копалки — была бы тоха! Вот не возьмут тебя в Царство Небесное с твоими стрелялками — будешь знать!

— А ты!.. А тебя! — захлебнулся обидой Чебик. — Дура длинная, а-а-а!

Пуш укоризненно посмотрел на Лойку, шумно вздохнул и, потянувшись мордой, стал лизать мальчика в лицо, закрытое грязными ладошками.

Девочке стало немного стыдно.

— Ну ладно, ладно… Развели тут… Возьмут тебя, Чебик, не переживай! Это меня… — Она и сама чуть не всхлипнула, но справилась. — Да ну вас! Чебик, кончай реветь и доставай ложки! Или по попе получишь! Буду шлепать, пока не успокоишься и не перестанешь плакать!

Вряд ли угроза подействовала, но плакать всерьез Чебик передумал и начал шустро рыться в сумках. Через некоторое время его усилия увенчались успехом: он извлек две ложки: обычную металлическую и огромную деревянную. Лойка хотела по традиции спросить, не утонет ли он в ней, но решила на сей раз промолчать — опять реву будет!

Варево было горячим и вкусным. Чтобы не смотреть, захлебываясь слюной, как Чебик и Лойка дуют на свои ложки, Пуш ушел бродить по реке. Лучше он пока погоняет быков на отмели, а потом придет и доест все, что останется, прямо из кастрюли!

Песчаники Даня ограничил извилистой линией с примыкающей к ней косой штриховкой. Сбоку к этой штриховке он протянул стрелку и подписал «Задерновано». Подумал немного и схематично изобразил чуть выше несколько елочек — лес, дескать. Потом он сделал пару шагов назад и, держа блокнот на вытянутой руке, стал сравнивать свой рисунок обрыва с тем, что видно на самом деле. «Все правильно! Ничего не забыл? А-а, еще надо масштабную линейку! Сколько же здесь до верха?»

— Иваныч, у тебя какой рост? Метр восемьдесят? Подойди к обрыву, пожалуйста, — я по тебе масштаб нарисую!

Рабочий вздохнул так, что щиток шлема запотел изнутри, и поплелся к обрыву. Даня вытянул руку с карандашом и стал прикидывать высоту обнажения.

— Не сутулься, Иваныч! Что ты такой дохлый? Ничего тебя не радует, ничем ты не интересуешься! Скучно с тобой! Посмотри, какое тут замечательное угловое несогласие: с поверхностью размыва, с базальным горизонтом! Это же, наверно, и есть граница юры и верхнего мела, которая на карте пунктиром показана! Никто ее раньше здесь не видел — мы первые!

— Угу. Мне уже можно отойти?

— Делай что хочешь, Иваныч! Я уже все нарисовал! Давай теперь фауну поищем. В юре-то ее полно, а вот найти бы сверху какую-нибудь ракушку…

Энтузиазма своего юного начальника рабочий явно не разделял и, не получив внятного приказа, просто уселся на ближайшую корягу, валяющуюся под обрывом.

— Работай, Иваныч! Не сиди — ищи фауну!

— Какую?

— Ах да, ты же не знаешь! Смотри: вот такая округлая штучка с рубчиками — это окаменелая ракушка. Нам надо найти что-то похожее вот в этих слоях. Понял?

— Угу…

Иваныч с усилием поднялся, подобрал молоток и, подойдя к обрыву, стал вяло ковырять песчаники…

Даня хотел плюнуть с досады, но вспомнил о щитке перед лицом и воздержался: «Ну что с ним делать?! Ничего не хочет, ничем не интересуется! И зачем мне дали такого рабочего?! Его и матом-то обложить неудобно — пожилой человек все-таки. Ладно, сегодня последний день — уж как-нибудь дотерплю, но больше с ним работать не буду!» Он вспомнил, как в первые дни заливался соловьем, рассказывая Иванычу про слои, горные породы, складки. Ему и в голову не приходило, что кому-то это может быть неинтересно. Что ж, впредь он будет умнее!

Даня мысленно махнул рукой, взял свой новенький молоток с любовно обмотанной изолентой ручкой и полез на обрыв.

Время шло, но никакой фауны почему-то не попадалось. Наконец Даня раскопал прослой довольно плотных грубозернистых песчаников, в которых виднелись обломки раковин. Никакой ценности они не представляли, но указывали, что где-то здесь и нужно искать.

— Дмитрий Петрович, нас зовут! — подал сверху голос рабочий.

«Ах, черт! — засуетился Даня. — Нужно уходить, а я так и не… Ну колону еще вот эти две глыбки, и все! Мы успеем: вещи у нас собраны, а дезактивацию нам проходить не надо — просто оставим комбинезоны в боксе, и пускай местные делают с ними что хотят!»

Ни в этих глыбках, ни в двух других, которые он все-таки расколотил молотком, ничего, кроме мелких обломков, не обнаружилось. Слабая надежда еще оставалась:

— Ты нашел что-нибудь, Иваныч?

— Нет… Идти надо, Дмитрий Петрович!

«Ну конечно: этот найдет, жди!» — раздраженно подумал Даня и начал спускаться вниз, где рабочий уже давно ждал его с рюкзаком наготове.

— Погоди, Иваныч, надо же пометить на схеме слой с обломками раковин!

Даня впопыхах чуть не испортил весь рисунок, но вовремя вспомнил, что стирать в пикетажке ничего нельзя. Он нарисовал аккуратную стрелку и короткую спиральку (значок «ископаемой фауны») со знаком вопроса рядом. Все, надо бежать!

Сверху, с террасы, уже доносился рокот — это вертолетчики прогревали двигатель (крику будет!). Даня сунул блокнот и карандаш в широкий нагрудный карман, подошел к бревну, где лежал планшет, сбросил камушек, которым он был придавлен, и засунул квадратную картонку в тот же карман.

— Все, все — побежали, Иваныч!

Даня проснулся и застонал от нахлынувшей безысходности. Хотелось выть и грызть руки. Лучше бы он умер, лучше бы он не просыпался! Какая тоска… И опять этот сон… Он уже несколько суток почти не спит, а когда засыпает хоть на несколько минут, видит один и тот же сон, один и тот же…

И там, в этом сне, все так хорошо, все так правильно! Если бы… Если бы все так и было на самом деле!!

Двигатель ровно гудел, корпус вертолета слегка вибрировал, а Даня лежал на груде комбинезонов в заднем конце салона и захлебывался от позора и горя. Он даже не пытался думать о чем-то другом — все равно ничего не получится.

Кошмар продолжался уже неделю. Да-да, сегодня седьмой день. Последний?

А началось… Началось в салоне вертолета. Может быть, этого самого…

Им осталось лететь до базы минут двадцать, и Даня решил привести в порядок «секретку», чтобы сразу же по прибытии сдать все материалы в Первый отдел. Он так гордился, когда ему выдавали эту старую полевую сумку: изнутри к крышке и стенке привязаны две веревочки, а снаружи прилеплен кусок пластилина. Закрыв сумку, надо утопить веревочки в пластилин и оттиснуть сверху печать с номером. Его личную печать! С его личным номером!

Собственно говоря, сумка была почти пустой: в Первом отделе ему выдали только чистый блокнот-пикетажку со штампиком «совершенно секретно» на каждой странице, два старых аэрофотоснимка и лист топографической карты масштаба 1:25 000. Карта была старая, засаленная, испещренная карандашными пометками, с полустершимися горизонталями. Кто-то когда-то для удобства работы разрезал лист на восемь частей, а потом грубо склеил их лейкопластырем. Цифры координат по обрамлению листа были, конечно, срезаны под корень, но на обратной стороне каждой «осьмушки» красовался штампик с автографом начальника Первого отдела.

Вся карта Дане, конечно, была не нужна, и он, расписавшись по три раза за каждую единицу полученных материалов, сразу же отделил от листа необходимый квадратик. Все остальное, за ненадобностью, он из сумки даже не доставал. И вот теперь…

Теперь все на месте: пикетажка, снимки, карта — вся, кроме… той самой «осьмушки»! И это — конец…

Средняя школа на центральной усадьбе совхоза «Светлый путь», экзамены, общежитие техникума, занятия, практика, картошка, распределение, ослепительный призрак института в туманной дали будущего… Все было напрасно: его больше нет, жизнь кончилась. Она кончилась, даже если… Но надежда умирает последней: может быть, все-таки?..

А сон врет: в том, последнем, маршруте все было не так. Он НЕ подошел к бревну, НЕ засунул планшетку в карман. Он торопился и забыл. Да-да, она, наверное, так и лежит там, придавленная камушком. Вряд ли с тех пор кто-нибудь отходил от буровой установки за зону безопасности…

Даня столько раз прокручивал в памяти этот эпизод, что в конце концов ему стало казаться, будто он все-таки забрал тогда планшетку. Да-да, забрал, а потом в спешке вытащил и переложил в сумку только пикетажку, а карту так и оставил в кармане! Если бы… но, увы…

Нет, Даня даже не пытался что-то утаить или придумать, он сразу во всем признался! Это его и спасло — пока спасло… Даже еще допросов настоящих не было…

Ему запретили покидать здание, отобрали пропуск, его водили от одного начальника к другому, на него кричали, шипели, запугивали, его заставляли десятки раз пересказывать одно и то же, рисовать схемы: где кто стоял, что делал, как говорил и куда смотрел. Его пытались ловить на противоречиях и нестыковках, задавали какие-то странные вопросы… Даня сначала оправдывался, просил, умолял, даже, кажется, плакал, а потом просто отупел и махнул на себя рукой.

Последние два или три дня превратились в какую-то нескончаемую пытку. Был, правда, слабый просвет надежды, когда ему сказали, что охране буровой приказано обшарить лишние комбинезоны, но карты они не нашли. Даня ожил на какое-то время и опять просил, умолял: пусть хоть кто-нибудь выйдет за периметр, дойдет до обрыва (всего-то 500 метров!) и заберет карту! Ну хоть кто-нибудь!!! Над ним смеялись, потом опять кричали…

…Была маленькая комната без окон, в которой очень плохо пахло. Было трясущееся лицо Иваныча, и Даня все никак не мог понять, зачем охранник прижимает его плечи к спинке стула. Потом он понял, и его вырвало прямо на бетонный пол.

Его стошнило, но безликий человек, сидящий за пустым столом, не отпустил Даню, а стал спрашивать, когда и где он раньше встречался с Иванычем. Даня честно сказал, что даже фамилии рабочего не знает. Ему не поверили, назвали фамилию, и Даня вспомнил. Нет, он никогдараньше не видел его, но… Это была та самая фамилия, которую они закрашивали тушью на обложках учебников по общей геологии.

Потом ад закончился. Или Даня просто привык к нему. На буровой опять поломка. Завтра пойдет борт с запчастями. Повезет смену охраны. Его возьмут. Он сходит и найдет карту. Если найдет.

Он найдет ее обязательно. Она, конечно, так и лежит там на бревне. Не может не лежать!!!

И тогда: «Нарушение режима секретности по причине халатности».

Никакой семьи, никакого института — он никогда не станет настоящим геологом-итээром. Армия по полной программе… Но он будет жить! У него будет паспорт!! Может быть, конечно, он станет инвалидом… Но это — не тюрьма! Это — не лагерь!

А если… Нет!! Об этом лучше не думать!

Даня оторвался от своих мыслей и посмотрел на часы: странно, уже должны быть на месте. Солдаты в салоне громко переговаривались и теснили друг друга у иллюминаторов. А вертолет… Такое впечатление, что он не на посадку шел, а летал большими кругами на одной высоте. Что там такое?!

На него обратили внимание:

— Вон, на корме пацан мается. Он здесь уже был — пусть посмотрит!

— Эй, ты, иди сюда! Иди, кому говорят?! Оглох? Пусти его к окну!

Даня прижался носом к исцарапанному грязному оргстеклу иллюминатора. Сначала увидел только холмы и лес до самого горизонта. Потом вертолет слегка наклонился на левый борт, и он рассмотрел внизу темный круг зоны безопасности недалеко от русла почти высохшей речки. В прошлый раз он занимал почетное место возле иллюминатора и картинку эту уже видел, только…

Вертолет выровнялся, и до следующего поворота Даня ничего не увидел. Что же они крутятся? Борт явно перегружен, и запасной бак, конечно, пуст: сейчас ведь горючка кончится!

Машина пошла на очередной поворот, земля внизу сдвинулась, и Даня увидел…

— Что там такое, парень? Говори, ну!!

Потные лица солдат: все смотрят на него и ждут.

— Там… там… ничего!

— Что «ничего»?!

— Там ничего нет, ребята! Ни ангара, ни буровой… Раньше было, а теперь нет.

— …!!! …!!!

— Я сам ничего не понимаю… Куда все делось?

— …!!!

— Нет, нет, это то самое место, совершенно точно! Я все помню, я же там был!

От него вдруг отстали: все повернули головы в сторону пилотской кабины. Овальная дверь с толстой резиновой прокладкой немного приоткрылась, показалась голова офицера, который что-то коротко скомандовал и захлопнул дверцу.

— Давай сюда комбезы, на посадку идем! — прорычал усатый сержант, и Даня стал подавать из кучи бесформенные серебристые комки и округлые шлемы с темными стеклами лицевых щитков. Ему самому комбинезона, конечно, не хватило…

Возня, толкотня и мат переодевания закончились только после полной остановки винтов. Наконец все угомонились, расселись на свои места и кое-как пристроили оружие. Лиц не стало — только темные щитки шлемов, только посвистывание воздуха в фильтрах. Герметичная дверь кабины чмокнула и открылась: офицер был в комбинезоне (как он сумел там переодеться?!), но с поднятым щитком шлема.

— Все на своих местах! Снаряжение проверить, оружие к бою. Салон будет разгерметизирован!

— Товарищ капитан, разрешите обратиться?

— Нет. Потом.

Он уже собрался нырнуть обратно в кабину, но заметил за ящиками Даню и остановился:

— А ты чего?!

— Я… я… я думал, комбинезон здесь дадут.

— Думал он! …ь!! На мою голову …!! Что с тобой делать?! …! …!! А ну лезь в кабину, …!!

— Спасибо, товарищ капитан!

Дышать в кабине было гораздо легче, чем в салоне, но сидеть негде, хотя экипаж состоял только из двух пилотов — кресло штурмана занимал капитан. Даня долго стоял, прижавшись спиной к переборке, слушал чужой разговор и не решался поднять глаза.

— Какого же … вы не заменили фильтры?!

— А на что их менять? А? Правый на левый, нижний на верхний, да? Сильно умные все… А я уже забыл, как выглядит новый фильтр! Ребята вон уже на самодельных летают… и …!

— Ладно, не …! Они хоть успеют до вечера?

— Ты что, оглох на левое ухо? Твой же родной майор сказал, что к вечеру будет борт с горючкой! Зальемся, и ф-р-р-р!

— Это МОЙ майор сказал! А ваше начальство промолчало!

— Ясен перец, промолчало! Они дураки, что ли?! Или не знают, что у 83-46-го двигатель на профилактике? А у 57-13-го вся электрика накрылась? Или ты думаешь, что ради нас они соседей просить будут?! Жди, как же! Да и бочек-то на базе нет: пустячок, а приятно! Их же все сюда перетаскали! А назад, между прочим, ни одной не вывезли! Где они, капитан? Ну где?! Что, черт побери, все это значит?!

Даня наконец решился поднять глаза и посмотреть вокруг сквозь прозрачный колпак кабины.

Вертолет приземлился именно там, где обычно, — на вытоптанном пятачке у восточного края периметра. Весь круг, диаметром метров 200—250, перед ними. Только в этом круге ничего нет. Совсем ничего, даже обычного бытового мусора, словно три десятка человек не топтались тут постоянно последние две недели.

Нет, кое-какие следы есть: виден большой прямоугольник, где раньше был ангар, вот темное пятно — там стояла легкая буровая установка, а вот здесь были соштабелированы бочки с горючим. Где все? И проволоки нет, и кольев… Странно… А люди? Люди-то куда делись?!

Тоска накатила сокрушительно и внезапно: что ему, Дане, до всего этого?! Весь мир может взорваться и лететь к чертям, а ему нужна карта!! Замызганный квадратик бумаги 20✕20 см с синим штампиком на обороте! Это — больше чем жизнь, это…

Капитан снял с головы наушники и бросил их на пульт рядом со шлемом.

— Допрыгался, командир? — ухмыльнулся пилот, слушавший ту же частоту. — Говорили тебе: сиди и не рыпайся! Будешь нужен — вызовут, рация-то на ходу! Доволен?

— …! …!!!

— Ну-ну, разомнетесь немного! Твои там уже скисли, наверное, в салоне. Вот и погуляете!

— Заткнись! Никуда я людей не поведу.

— Правильно: не торопись выполнять приказ — может, еще и отменят!

— Пускай присылают спецгруппу! Наше дело — охрана объекта, а не…

— Вот и охраняйте! Только где он, объект-то?

— Ты, по-моему, со страху так разболтался, что и остановиться не можешь!

— Есть маленько, капитан… Жить-то хочется! Керосину бы литров двести!

— Двести до базы не хватит…

— Нет, ну где же бочки?! Может, их куда в кусты закатили, а?

— Какие кусты?! Тут до ближайшего леса во все стороны… Эх!

Они подавленно молчали минут пять. Потом пилот подал голос:

— Капитан, а капитан… Василь Василич! Может, это… пошлешь кого-нибудь пошарить вокруг, а? Не могло же две тонны горючки испариться вместе с бочками?!

— Ты о…л, Вова?! Где тут шарить? Все как на ладони!

— Ты не понял, Вася… Ведь это — Мертвые земли. Ты всерьез думаешь, что нас будут вытаскивать?

— А ты…

— Ага, как 23-25-й в семьдесят третьем, как 13-44-й в восемьдесят втором, как… Продолжать? Вместе с экипажем и пассажирами.

— Ты веришь в эти сказки? С нами же ничего не случилось! Всего-то и надо: подбросить нам сюда горючки на обратную дорогу.

— А с ТЕМИ что случилось? Что стряслось с 63-24-м? У меня там кореш был штурманом…

— Что ты предлагаешь?

— Ты не слышал? Искать горючку, заливаться и сматываться! Хоть ведрами, хоть кружками! Отправь людей, капитан!

— Может, еще раз выйти на связь?

— Какая связь?! У тебя же приказ обследовать территорию, а ты еще сидишь в кабине!

И тогда Даня решился:

— Товарищ капитан, разрешите…

— Что тебе?!

— Можно… Можно, я схожу?

— Куда ты пойдешь? Без комбинезона?!

— Я… мне… Мне все равно не жить!

Пилот горестно вздохнул и понимающе качнул седой головой:

— Пусть прогуляется, Василич! У него, я слышал, проблемы с Первым отделом. Ты прикрой его огнем, в случае чего. Ему терять нечего — он уже все потерял.

Люк захлопнулся, и Даня остался один. Тихо и пусто, только потрескивает что-то за спиной — наверное, остывает двигатель вертолета. Рядом, за серыми дюралевыми стенками, сидят восемнадцать человек — живых, теплых. Они могут дышать, думать, разговаривать, а он здесь один — абсолютно, бесконечно, ослепительно один…

Никто никогда не рассказывал Дане, как чувствует себя человек в самом сердце Мертвых земель — без защитного комбинезона, без шлема, без воздушных фильтров. Поначалу он пытался спрашивать, задавал вопросы. Молодые смеялись или непристойно шутили, а те, кто давно работал близ границы, как-то странно смотрели и молчали. В конце концов добрая тетенька из канцелярии доверительно шепнула Дане, что с его любопытством он не только никогда не получит вторую форму допуска, но может лишиться даже третьей. Больше он никого не расспрашивал.

Нет, он не думал, что умрет на первом же вдохе, но… Сколько ни тяни, а дышать нужно, и Даня начал. На глазах почему-то выступили слезы — наверное, ему было жалко себя. Воздух как воздух, прохладный и чистый, припахивает вертолетным выхлопом. А как, собственно говоря, должны пахнуть все эти токсины, бактерии, радиация и черт его знает что? И как долго надо дышать этой гадостью, чтобы…

Нет, наверное, это просто дает о себе знать инстинкт самосохранения: чего ему бояться, если с ним уже все случилось? А чего от него хотят эти, которые остались в вертолете? Он что-то должен сделать? Что-то найти? Но тут ничего нет — пусто и ровно до самого леса… Нет, лес ему не нужен, он пойдет вон туда, за выжженную полосу, к обрывам, а потом…

За спиной кто-то стучал в стекло пилотской кабины изнутри, что-то кричал или говорил ему, но Даня не стал прислушиваться, он даже не оглянулся, а просто запахнул штормовку, накинул на голову капюшон и побрел вперед.

Он пересек зону безопасности и зачем-то оглянулся назад — вертолет казался отсюда совсем маленьким, а за ним, за Даней, тянулась неровная цепочка рубчатых следов от его старых ботинок со стоптанными каблуками. Казалось, что он уже достиг дна и погружаться еще глубже в тоску и безысходность просто нельзя, потому что некуда. Оказывается, можно: эти ботинки подарила ему бабушка, когда он учился еще на первом курсе. В тот год она умерла — как раз, когда он сдавал весеннюю сессию. И все… Начальству даже не придется беспокоиться: если он умрет, никому сообщать не нужно. Может быть, потому его и направили сюда? А если он не умрет? Точнее, если он умрет не сразу? Если он будет долго-долго лежать в больнице и медленно распадаться на части? Ведь у него нет ни родственников, ни девушки, ни настоящих друзей… К нему никто не будет приходить, он никому не нужен… А врач на обходах будет шагать мимо его койки не останавливаясь, потому что он безнадежен…

Дане очень хотелось заплакать, но не получалось — накатывали спазмы, а слез не было. Почему?

Он оказался на краю обрывчика и даже не сразу вспомнил, зачем сюда пришел. Наверное, он все-таки плакал, потому что никак не мог рассмотреть то, что находится внизу. Он потер глаза грязными пальцами и вдруг… задышал! Уф-ф-ф!!

Голова закружилась, ноги ослабли, и Дане пришлось сесть на краю обрыва. Так счастлив он не был даже тогда, когда увидел свою фамилию в списке принятых на первый курс геологоразведочного техникума. Он тогда все никак не мог уйти: отходил, возвращался и снова читал и перечитывал, читал и перечитывал… Вот и теперь: если бы его держали ноги, он бы отошел от края, а потом подошел и посмотрел снова.

Когда-то давно, еще на втором курсе, их группу водили на выставку. Там было много картин всяких художников. Тетя-экскурсовод говорила, что это прекрасные произведения… Она была не права, самое прекрасное произведение, самый красивый пейзаж вот этот: поросшая редкой травой галечная коса, и на ней лежит толстое дерево с обломанными ветками и ободранной корой. А на нем — вон там, ближе к комлю — белеет квадратик. Это его планшетка. В нее вставлен кусочек карты, на которой нарисована как раз вот эта речка и вот этот обрывчик. С ней ничего не случилось: ее не сдуло ветром, не размочило дождем. Она так и лежит там, где он ее оставил неделю назад.

Вот теперь Даня почему-то смог заплакать по-настоящему (ну и что, ведь никто же не видит!). Потом он успокоился и впервые за много дней почувствовал, что он живой, что он человек, что у него еще вся жизнь впереди!

Здесь было совсем невысоко, но эйфория кончилась все-таки раньше, чем Даня оказался внизу. Он подумал, что планшетку придется нести в руках, потому что ни в один карман штормовки она не влезет. Это у комбинезона был большой карман на груди… Да, у него нет комбинезона, он гуляет здесь беззащитный и голый. И теперь, наверное, все равно умрет. Может быть, очень скоро… Или нет? Ведь он ничего такого не чувствует!

Картонный квадрат лежал там же, где он его и оставил, — на относительно ровной части ствола возле обломанного сучка. Даня протянул руку и…

Что такое?! Как это?! Он же точно помнит, что придавил планшетку плоским окатанным камушком. Да-да, он поднял его, обтер о штаны и положил сверху. Он положил его, а теперь!..

Он вспомнил, когда и где видел такие штуки — была экскурсия на завод еще в восьмом классе. Их делали на конвейере, а потом складывали в деревянные ящики с ручками. Они там лежали ровными рядами — новенькие и блестящие. А эта… а этот… старый и ржавый, но…

Ничего нигде не изменилось, все было так же неподвижно и тихо, но в голове у Дани опять зашумело: сверху планшетка была придавлена ржавым браслетом наручников со сломанным замком и обрывком цепочки.

Это, наверное, просто посыпались камушки с обрыва, потревоженные им во время спуска. Даня вздрогнул и поднял глаза: прямо напротив него, метрах в семи, стоял человек. Из-за куста были видны только голова и плечи, но Даня сразу узнал его: тот самый, что разговаривал с ним в маленькой комнате без окон. Той, где Иваныч… Дане показалось даже, что он чувствует тот запах… Человек смотрел на него и улыбался. Он улыбался как… как… как череп в школьном кабинете биологии!

Рубашка под штормовкой как-то вдруг сразу стала мокрой. Даня зажмурился и сделал жест правой рукой. Где-то когда-то, очень давно, наверное, в совсем раннем детстве, он это видел, и теперь рука пошла сама. Зачем? Для чего?

Он открыл глаза: никакого человека за кустами не было. «Показалось?! Померещилось? Но я же ясно видел! Нос, рот, глаза, зачесанные назад редкие волосы, серый пиджак… На нем был пиджак? Ч-черт, я же смотрел только в лицо! Нет, наверное, все-таки померещилось: здесь же просто негде спрятаться! Не за этими же кустами, которые просматриваются насквозь?! Подойти? Ладно, и так все видно. Надо сматываться скорее назад, к вертолету, — может быть, еще не сильно надышался отравой, может быть, еще…»

За шумом собственного дыхания, за стуком и шорохом камней, сыплющихся из-под ног, Даня не сразу расслышал новый звук. Звук повторился, его нельзя было не узнать, и последние метры Даня лез как попало — обдирая колени и руки, пачкая песком и глиной заветную планшетку. Вот он, край обрыва, вот сейчас уже…

Совсем наверх он не вылез, а остался стоять на уступчике, прислонившись грудью к толстому пласту дерна. Даже отсюда все было видно и понятно. Понятно, что вот теперь (вот только теперь!) по-настоящему все кончено. Кончено с ним, с Даней.

Вдали стоит вертолет. Видны неподвижные слегка опущенные лопасти винта. Рядом мечутся фигурки в серебристых комбинезонах. Они стреляют из автоматов. Похоже, стреляют в разные стороны. На всем остальном пространстве до самого леса больше никого нет. Кажется, нет…

Это было уже слишком: колени подогнулись, Даня сел и начал сползать вниз вместе с осыпью из камней, песка и кусков дерна. «Плевать, на все наплевать! Забиться куда-нибудь, перестать двигаться и… умереть. Все, он больше не может, все…»

Даня съехал вниз до большого куста с толстыми кривыми ветками. Он лег на бок, привалился к корню спиной, подтянул колени к подбородку: «Вот так: все, я больше не могу, не могу…»

— …доедай макароны!

— Ну ма-ама!

— Я что сказала?!

— Ну ма-ам, сколько мне надо съесть макарон, чтобы получить еще одну котлету?

— Хочешь оставить отца без ужина?

— Ну ма-ама!

— Что мама?! Хотела сделать вареники, а вы утром все масло съели…

Бр-р! Неужели он уснул?! Просто так: взял и уснул? Вот тут — в кустах на склоне? Бок отлежал — о-ох-хо-хо-о… А карта?! Вот она, никуда не делась, только… Сколько же он проспал? Кажется, уже вечер? Они улетели без него!! Нет, наверное, не улетели…

Настоящие сумерки еще не наступили, и было хорошо видно, что вертолет как стоял, так и стоит посреди пустого пространства. Даня вылез наверх, отряхнулся и пошел к машине.

Днем дул слабый ветер, а сейчас он совсем стих. Дверь в салон распахнута, из кабины пилотов доносится шорох и потрескивание. «Это что, работает рация? И никого нет…»

Даня положил планшетку, оперся руками и, слегка подпрыгнув, залез в салон. Здесь было значительно темнее, чем на улице, но он все-таки разглядел неподвижную фигуру в комбинезоне и шлеме, сидящую на скамейке сбоку от входа. Дверь в кабину была приоткрыта, и Даня, сделав два осторожных шага, заглянул туда.

Кресла пилотов пусты, а на месте штурмана сидел человек в комбинезоне, но без шлема. На его голове дуга с наушниками, а перед ним слабо мерцает панель рации. «Неужели капитан?! Сейчас ругаться будет! А где все остальные? Куда-то ушли?.. И пилоты?!»

Нет, на самом деле Даня не хотел ничего понимать, не хотел думать, не хотел знать. Ему уже было почти не страшно, потому что даже у страха есть предел, за которым начинается… Что? А вот это самое, наверное, и начинается!

Человек снял наушники и повернул голову. В кабине было почти светло, и Даня увидел…

Нет, наверное, предела у страха все-таки нет: Даня выскочил из кабины и метнулся в дальний конец салона. Он распластался на холодном металле закрытых створок и стал смотреть, как из кабины пилотов выходит тот, кого он чуть не принял за командира охраны. Сидевший у входа человек тоже встал на ноги, а его шлем с глухим стуком упал на пол.

Они стояли перед ним, и Дане очень хотелось закрыть глаза, но он почему-то никак не мог этого сделать. Какие-то слова возникли в подсознании, проявились, всплыли из тех глубин времени, о которых почти нет воспоминаний. Кажется, это шептала ему перед сном бабушка, когда рядом не было родителей. Даня понял, что сейчас (вот прямо сейчас!) он умрет, и забормотал…

— Не мучай его, Петрo!

— Погоди, Стасик, он говорит что-то.

Дане наконец удалось закрыть глаза, и он забормотал уже громче:

«…сущий на небесах! Да святится имя Твое; да приидет Царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе; хлеб наш насущный дай нам на сей день; и прости нам долги наши…»

Слова всплывали в памяти и сами собой цеплялись друг за друга. Даня говорил, и ему казалось, что он умрет сразу, как только остановится. Он дочитал молитву до конца почти без ошибок и начал сначала.

— Да-а… А правда, что он там, у обрыва?..

— Ну. Я-то подумал, случайно получилось.

— Что, так прямо?!.

— Ты еще не веришь? Говорю же: перекрестился он!

— Да-а… И что теперь?

— Что-что… К Деду его надо!

Голоса были вполне человеческие, только один глухой и хриплый, а второй высокий и гнусавый. На мгновение Даня поверил, что наваждение исчезнет, и открыл глаза. Оно не исчезло, в полутьме салона перед ним стояли двое в кое-как надетых комбинезонах.

Свет из иллюминаторов был слабым, но и он не оставлял места надежде. У высокого широкоплечего человека лица не было. Рядом стоял человек с лицом. Но без головы.

Николай понял, что зверь сейчас просто перекусит палку. Он потянул ее на себя, перенес вес тела на левую ногу, а правой ударил в челюсть — хек! И еще раз — хек!

— А-а-а, гад, не нравится!!

— От дерева не отходи, Коля! Не отходи!!

— Знаю, Вар, знаю! И-и-эх!!

Зверь выпустил палку и отскочил в сторону.

— Ты цел? — тихо спросил Вар-ка.

— Ну и твари! — вытирая пот, буркнул Николай.

Теперь животные стояли напротив них и шипели, готовясь к новой атаке. Таких зверюг Николай еще не видел: с крупную кошку, но вдвое длиннее, зубастые и гибкие, они больше всего напоминали… горностаев!

Тот, который покрупнее, перестал шипеть и опустил голову к самой земле…

— Сейчас прыгнет!

Николай тоже не промахнулся, и, сбитый двойным ударом, зверь с коротким визгом отлетел в сторону. Второй атаковать не стал, а подскочил к напарнику и… лизнул его в окровавленную морду. Вдруг животные одновременно повернули головы в одну сторону и замерли. Секунду спустя один из них взвизгнул и закрутился на месте.

— Есть! Попал!! С одного раза! А ты не верила!

— Чебик, прекрати!! Вы что здесь устроили?! А ну-ка кыш! Кыш отсюда!! Я кому говорю?!

Огромные горностаи шипели и пятились несколько метров. Потом они как-то синхронно повернулись и исчезли в кустах.

Пуш подошел и обнюхал незнакомцев:

— Чужие совсем. Не наши. Они ниоткуда.

Николай не поверил своим ушам:

— Ты… говоришь?!

— Нет, я на скрипке играю! — Пуш уселся на землю и стал тереть лапой загривок. — Противный мальчишка, всю шею оттоптал!

«Вот так, Коля! — Он зажмурился и потряс головой, пытаясь осознать то, что увидел и услышал. — Ты хотел в другие миры? Так получи! Дыши глубже, вежливо улыбайся и ничему не удивляйся».

— Я — Лойка, — представилась девочка. — Вас горники не покусали?

— Н-нет… почти. Они тебя слушаются?! Меня Коля зовут, а его — Вар-ка.

— Вар-ка, ка-вар, Ко-ля, ля-ко, трал-ля-ля! — засмеялась новая знакомая.

Чебик подошел и внимательно осмотрел пришельцев — даже за спину им заглянуть попытался. Почему-то Николай показался ему более перспективным:

— У тебя тянучки есть?

— Н-не знаю. А это что?

— Такой большой, а тянучки не понимаешь?!

Николай заметил повышенное внимание юного туземца к его штанам и сообразил:

— А-а, резинка, что ли? Нет, к сожалению… Штаны-то у меня на ремне держатся, а резинку я давно вытащил и выбросил! Зачем тебе?

— Ты совсем тупой, дядя? С Франции, наверное, пришел, да? Как я стрелять без тянучки буду?! Смотри, что уже осталось!

Мальчик продемонстрировал свое оружие: рогатка у юного воина была замечательная, но явно нуждалась в новой резинке.

— Здoрово! И далеко бьет?

— А то! Комара с двадцати шагов валит! Влет!

Николай хотел было спросить, чьих именно шагов, но вовремя спохватился:

— Чем стреляешь-то?

Чебик извлек из кармана горсть ржавых гаек:

— Во! Видал, как я горнику засветил? У вас на Франции такие есть?

— Они не с Франции, — вмешалась Лойка. — Спорим: они или шведы, или испанцы!

— На что спорим? — мгновенно завелся мальчишка.

— На два щелбана!

— Годится! Ну какие они испанцы?! С Испании сюда пилить знаешь сколько?

Николаю этот спор не понравился, и он попытался сменить тему:

— Как же вы тут одни ходите? Вам не страшно? Такие маленькие…

— Маленькие?! — Мальчишка был возмущен до глубины души. — Да я… да мы!.. Спорим, кто лучше?

— Не слушай его, Ко-ля! Он все врет, он не умеет!

— Я?! Ты?! Давай кто быстрее! А дядя скажет! Давай на два щелбана!

Девочка оттянула штанины шортиков на манер платья и изящно крутнулась на одной ножке:

— Трал-ля-ля! А давай, а давай! Ко-ля, смотри: у-у-у! Тр-р-р!

Она показала пальчиком вверх, и Николай невольно поднял голову: кроме высокой ровной облачности на видимом кусочке неба ничего не было. Он недоуменно пожал плечами и опустил глаза — Пуш все так же вылизывал шерсть на груди, а дети исчезли. Вар-ка сидел на корточках, прислонившись спиной к дереву, и улыбался.

— Куда они делись, Вар?!

— А ты не заметил? Высший класс — куда там Женьке! Надо выдать им по шоколадке. Достань, пожалуйста!

Казалось, Николай отвлекся всего на мгновение — только развязал веревку на горловине рюкзака — а Лойка и Чебик уже возникли.

— Ну что я говорил?! — торжествовал мальчишка.

— Нечестно, нечестно! — возмутилась девочка. — Скажи ему, Ко-ля: так нечестно!

— Нечестно… что?

— Он же под Пуша спрятался! Так любой дурак сможет!

— А под сведиков можно прятаться! Скажи ей, дядя: под сведиков можно!

— Ну не знаю… Не спорьте, ребята: у вас здорово получается! Съешьте лучше шоколадку.

Николай развернул бумагу и протянул брикет весового шоколада грамм в двести весом. Вообще-то он имел в виду девочку, но мальчишка перехватил его руку:

— Я буду делить! Я сам! Она не умеет! Это из Франции, да? Настоящий?

Чебик оценивающе посмотрел на каждого из присутствующих и стал ломать брикет об коленку. Куски получились, конечно, разного размера. Минуты две мальчишка размышлял, склонив голову набок и шевеля губами. В конце концов он принял-таки решение и два средних куска выдал Вар-ка и Николаю:

— Ешьте, дяденьки, а то вы худые какие-то!

Потом он еще немного подумал и раздал остальное:

— Держи, длинная! А это — тебе, Пуш!

Тут явно была какая-то хитрость: как заметил Николай, себе мальчик оставил самый маленький кусочек. Пуш шумно сглотнул слюну и вздохнул:

— Ешь, Чебик, я не люблю шоколад.

Лойка облизала пальцы:

— Откуда же вы взялись, дяденьки? Со Швеции?

— Ну что ты! — Вар-ка улыбнулся и показал пальцем вверх: — Мы оттуда!

— Из Царства Небесного?!

— Нажрался?

— Да-да, спасибо большое!

— Врет он, Ханс! Дай ему еще!

У Дани забрали пустую миску и через минуту вернули, вновь наполненную дымящимися полосками мяса.

— Спа… Спасибо! Эт-то мне? Все… мне, да? А вы как же?

— Ты чо, парень? Это ж заяц! Их тут как грязи!

— Ты не понял, Ханс! Их же там, во тьме внешней, почти не кормят. Он, может, столько мяса за всю жизнь не съел!

— Правда, что ли? А чо они там живут? Дураки, что ли?

— А спроси его!

— Да… он опять носом хлюпает! Слезливый какой-то. И чо его Петро взял?

Даня чуть не подавился, пытаясь проглотить последнюю розоватую полоску нежного мяса. В миске оставался бульон, и он выпил его через край.

— Уф-ф, спасибо! Я больше не могу!

Джон оскалил в усмешке желтые клыки:

— Теперь верю. Собирайся! Вон уже Сталик идет!

За кустами послышались знакомые голоса, и Даня испугался, что его вырвет. Он сделал несколько глубоких вдохов, и ему полегчало.

Сильно прихрамывая, вдоль воды шел пилот. За ним, метрах в трех, ковылял тот, кого звали Сталик. У костра последний остановился, а пилот продолжал идти. Вся правая штанина его брюк была пропитана кровью, седая голова опущена, а руки почему-то не связаны. Он успел отойти метров на десять, прежде чем его остановили:

— Тормози! У воды нормально будет — быки съедят, они сейчас голодные! Не передумал?

— Нет! Я все сказал, и ты обещал! Не тяни…

— Показать кого-нибудь? Маму, дочку, а?

— Не надо!! Не тяни…

— Как знаешь. Я не обманываю. В небо смотри!

Из складок своей накидки Сталик извлек большой плотницкий топор. Он задумчиво осмотрел лезвие, зачем-то подул на него и, взявшись за конец топорища, подбросил инструмент вверх. Пока топор медленно крутился в воздухе, Сталик повернулся спиной к пилоту, встал на одно колено, а в другое уперся руками. Сзади из-под его накидки возникла еще одна пара рук, которая подхватила топор и почти без замаха метнула его, закрутив в горизонтальной плоскости.

Голова пилота отлетела и плюхнулась в воду. Ханс завистливо вздохнул:

— Чистая работа! Умеют же люди!

Джон заботливо влепил Дане подзатыльник:

— Не вздумай блевать! По новой варить некогда! Давай вставай! Убираться будем: чистота — залог здоровья и… хе-хе… долголетия!

Пока Сталик ходил за топором, пока спихивал в воду тело пилота, на берегу не осталось не только следов костра, но и вообще никаких следов — как будто здесь никогда никого и не было.

— Готовы?

— Пошли, Сталик! И так задержались: дойти бы сегодня до Черной!

— Дойдем — куда мы денемся!

Новые знакомые, похоже, особо не торопились, но поспевать за ними в лесу было трудно. Николай слегка отстал, и Вар-ка решил составить ему компанию.

— Ну как тебе?

— Балдеж! Крыша едет! Неужели это параллельный мир?!

— Ну а какой же? Сам подумай!

— Да мне и думать-то страшно — в голову лезет куча аналогий от Свифта до Стругацких, но ничего путного не выстраивается. При этом лингва у них как родная, и географические названия наши, только все дико перепутано. Может быть, это больше похоже на вариант, раскрученный Брайдером и Чадовичем?

— Эх, Коля! Ну когда же ты научишься мыслить с начала, а не с конца? Сперва анализировать, а потом обобщать? Все бы ничего, но ты и меня заражаешь!

— Но я же должен понять, как себя вести в сложившейся ситуации!

— А что тут понимать? Точнее, понять-то тут нужно многое, но, пока это не получается, можно исходить из самых простых принципов.

— Давай-давай, поучи меня жить в параллельных мирах!

— Можно подумать, что ты этих принципов не знаешь! Первый: не зная брода…

— …Не суй в печь интимные части тела, да? Короче говоря, не хрипи, пока тебе не начали резать горло?

— Это — не короче. Но мой куцый опыт, который на полпальца все же длиннее, чем твой, свидетельствует о том, что когда есть выбор между миром и дракой, лучше выбрать первое. Если же мир невозможен, то ловко сбежать с поля боя ничем не хуже, чем победить противника.

— Конечно! Особенно когда не знаешь, чем тебе эта победа отольется. Ты знаешь, Вар, иногда мне с тобой становится скучно: как будто споришь с самим собой.

— Честно говоря, об этом я и хотел тебе напомнить. Когда ты странствовал по иным реальностям в паре с Женькой, ты брал на себя роль тормоза или амортизатора — не давал ему ввязываться в совсем уж дикие авантюры и лить лишнюю кровь. В данном случае антагониста у тебя нет, так что…

— Я понял, Вар, — вздохнул Николай. — Ты, как всегда, прав. Наверное, нам действительно не следовало путешествовать вместе. Я все понимаю, но когда рядом есть кто-то, кто может поправить, поддержать, выручить…

— Да знаю, знаю! Можешь не продолжать! В конце концов, мы не развлекаемся, а выполняем здесь некую работу. Давай договоримся так: пока что этот мир выглядит абсурдно, но я чувствую, что он тебе не чужой. Значит, ты здесь и будешь лидировать, а я тебя как бы страховать. Если мы тут не сдохнем, у нас будут еще и другие миры. Там мы, может быть, поменяемся ролями.

— Поменяемся, поменяемся… — пробормотал Николай, напряженно вглядываясь в заросли, где только что скрылась короткохвостая задница Пуша.

— Да, — подтвердил его догадку Вар-ка. — Они там кого-то встретили. Мы будем терпеть и улыбаться, даже если это окажется семиглавый шестих…й.

— А куда нам деваться с подводной-то лодки, — в тон ему ответил Николай.

— Что ты здесь делаешь?! Как… — Получив болезненный тычок в ребра, Николай замолк, не закончив фразы.

— Ш-ш-ш! Тихо! — прошипел Вар-ка. — Не верь глазам своим, а думай головой.

— Уф-ф-ф! Ч-черт, померещилось, да? Но я же ясно видел!!

— Я тоже. Потом, Коля, потом! Пойдем знакомиться. Тебе валерьянка не нужна?

— А у тебя есть?

— Нет, конечно.

— Алик — Стасик, Стасик — Алик! — дети прыгали вокруг безголового чудовища, а оно в ответ скалило черные пеньки зубов:

— Ну хватит, хватит! Расшумелись тут! Ну-ну, перестаньте! Лойка, что ты как маленькая?! Чебик, прекрати сейчас же!

— А ты принес мне тянучку? Принес, да?

— Принес, принес! На, получи. И отваливай — это уже Лойке! Ну и Пушу, конечно! А ты — отвали!!

— А мне-е-е? А я-а-а? Я тоже хочу-у-у!! Кусо-о-очек!

Лойка обхватила тонкими руками огромный плод:

— Не реви! Тут всем хватит: и тебе дадим, и дяденькам! Смотри, какой большой! И как только ты его донес, Сталик?

— Ха-ха, я его по земле катил!

Угощение было решено уничтожить немедленно, и народ расселся под деревом. Николаю вручили большой красный ломоть, он вдохнул запах и… понял.

— Не ешь, Вар!!

— Почему?

— Это земляника. Мутант. Тут все и все кругом — мутанты!

— Ну и что? Раньше смерти не помрем! — пожал плечами Вар-ка и впился зубами в сочную мякоть. Николай мысленно махнул рукой и последовал его примеру.

Вар-ка доел свою порцию и вытер рукавом губы:

— Почему ты говоришь, что мутанты — все? Вон тот парень, кажется, вполне нормальный. Лойка в него, похоже, влюбилась с первого взгляда.

— Она же маленькая! Ей же, наверное, лет двенадцать?

— А может, и больше. И потом, ты думаешь, что это имеет значение?

— Не знаю. Особенно здесь… А что у него за эмблема на рукаве?

— Сходи посмотри! А я пойду поболтаю с безголовым: чувствую, он никак не решит, сразу нас прикончить или чуть позже.

— Он не безголовый — скорее наоборот! У него, кажется, голов две, но они срослись затылочной частью черепа. Он, по-моему, двойник, вроде сиамских.

— Тогда это не «он», а «они»!

— Да, правильно. Только у них то ли один позвоночник на двоих, то ли два, но сросшиеся. А шейный отдел или отсутствует, или сильно искривлен: создается впечатление, что головы вообще нет, а она, на самом деле, крепится прямо на грудной клетке. Непонятно только, где у них вторая пара нижних конечностей?

— Вот уж не знаю, Коля! Может, их ампутировали… в детстве? Вот, кстати, он меня и зовет.

— Осторожнее, Вар! Тот, который лицом вперед, — это Стас.

— Я помню!

— …и тогда ангелы сойдут на землю и заберут нас в Царство Небесное!

— Как заберут? Всех, что ли?

— Что ты! В Царство Небесное живыми могут попасть только дети! Ты уже большой, наверное… Но это ничего: когда ты умрешь, мы с тобой встретимся. Я там стану красивой, ты в меня влюбишься, и мы поженимся!

— Но я… ты… Ты и здесь… красивая!

— Правда, да? Но у меня же, смотри… шерсть!

— Ну и что?! Очень красивая золотистая шерстка…

— Ты не врешь? Тебе правда нравится? А Деда говорит… А у вас там, во тьме внешней, есть девушки?

— Ну-у… есть, конечно.

— Они красивые, да? И кожа у них, наверное… как у тебя, да?

Даня мучительно покраснел, но его выручил незнакомец, появившийся вместе с детьми:

— Извините, молодые люди! Маленький вопрос: что это за эмблема у тебя на рукаве?

Даня продемонстрировал ромбик нашивки:

— Обычная — такие всем выдают: «Мингео ССР».

— А где третья «сэ»?

— Какая третья? А-а-а, вы же тут, наверное, не в курсе! Три «сэ» до войны было! А теперь только два: «Союз Советских Республик»!

— Извини, Лойка, можно я Даню немножко поспрашиваю? — изобразил светского льва Николай. — А потом верну тебе, ладно?

— Ты спрашивай, Ко-ля, мне тоже интересно!

— Спрашиваю, — обрадовался чужак. — Какая война, когда, с кем? Мы же ничего не знаем!

— Да вы что?! Правда? Ну-у… Великая Освободительная война… Недавно весемьдесят лет победы праздновали!

— С кем война-то?

— Как с кем?! С немцами, конечно! Потом с американцами!

— Бр-р! А подробней? Вы же в школе, небось, изучали?

— А вы совсем не знаете?

— Да, совсем!

— Ну эта… немецко-фашистские оккупанты захватили почти всю Европу и хотели напасть на нас. Но Советская армия нанесла упреждающий удар… Потом заключили договор… Был первый съезд ФАКИНа…

— Какого ФАКИНа?!

— Фашистско-коммунистического интернационала, конечно. Но американские империалисты нанесли удар в спину объединенной армии трудящихся… Вы что, правда, ничего не знаете?!

— Абсолютно! А понимаю и того меньше! Мне показалось… я слышал, когда подходил… Ты рассказывал, как вас в третьем классе возили на пароходе в Москву? Возили?

— Да, возили — я все помню!

— По Волге?

— Конечно, а как же?

— Так она что, на Волге?!

— Кто? Москва? А-а-а, вот вы о чем! Вы о Старой Москве, наверное! Ее в конце войны разбомбили. Бомбу сбросили… Но мы им тоже дали! У них от Лондона почти ничего не осталось!

— При чем здесь Лондон?! — окончательно обалдел Николай. — Вы же, кажется, с Америкой воевали?

— Ну… объединенные силы мирового империализма… Они оккупировали Англию и помешали объединению арийской расы трудящихся.

— Уф-ф-ф… Слушай, парень, а… мы-то где?

— В каком смысле?

— В прямом! Как называется место, район, территория, где мы находимся? Ну не делай ты квадратные глаза, пожалуйста!

— Это… это… Центрально-Сибирская впадина.

— Ах, Сибирская? А почему же Франция там, а Испания в той стороне? Лойка, я правильно показываю?

— Правильно, правильно! А Швеция в другую сторону.

— А-а-а, вот вы о чем… Так бы сразу и сказали! Это же не настоящая Испания или, там, Франция! Туда просто раньше выслали французов, испанцев… ну которые эксплуататоры, шпионы, враги всякие… Так и повелось. Но на картах этого не пишут — все и так знают. А настоящие республики — и Французская, и Португальская, и Испанская…

— И все — республики?!

— Конечно! Не все, правда, называются социалистическими, но все советские… Поэтому и два «сэ» стало в названии.

— Так у вас Советский Союз на всю Европу?!

Пуш мягко ткнул Николая носом в спину:

— Пошли, Коля! Сталик зовет: военный совет будем делать.

— Иду, иду! — Николай с натугой перевел дух, пытаясь в экстренном порядке усвоить информацию. Из этого почти ничего не получилось, но он все равно не смог удержаться:

— А скажи, Пуш… Ты не обидишься?

— Обижусь, но все равно спрашивай!

— Скажи, Пуш, ты… человек?

— Не-е-е, мы — сведи.

— Как это?

— Ну так: когда медведь и собака.

— Гибрид? Межвидовой?! С сохранением… репродуктивности?!

— Чего-о-о?

— Ну это… Мама с папой у тебя есть? Они такие же, как ты? Или…

— Почему такие же? У папы хвост длиннее был. Его дьяволы на границе убили. А маму ты, может быть, сам увидишь — у нее пятно такое белое на груди — очень красиво!

— А… настоящие медведи здесь водятся?

— Конечно, водятся! Только их совсем мало осталось. Дед говорит, что их, наверное, горники заели.

Что-то случилось с сознанием Николая: он уже не шел рядом со странным животным, размером с нормального медведя, а как бы поднялся к кронам деревьев и сверху охватил одним взглядом весь этот бред сразу.

Здесь почти нет подлеска, и на мягкой подстилке из опавших листьев… вон сидят Лойка и Даня: пацан в штормовке и потертых брезентовых штанах болтает с очаровательной грациозной девочкой, у которой от шерсти свободно только лицо. А вон Чебик оседлал свирепого Ханса и заставляет его бегать между деревьями. Вряд ли Хансу это нравится, ведь он передвигается на всех четырех конечностях: у него, похоже, деформирован позвоночник и таз, а голени ног отсутствуют. Наездник криклив и требователен, но совсем не тяжел, потому что Чебик не крупнее годовалого ребенка, а его ножки больше похожи на руки — именно в них он и держит обычно рогатку, оттягивая настоящими руками резинку. На выступающих из земли корнях здоровенного дерева, похожего на лиственницу, расположились Вар-ка, Сталик и Джон. В своем пончо из старого байкового одеяла Джон кажется почти нормальным — у него только слегка вдавлены внутрь лоб и верхняя часть черепа. Это когда он не двигается и ничего не делает. Но Николай мельком уже видел его руку… или как это назвать? На что это похоже? Может быть, это две сросшиеся кисти с удвоенным количеством суставов? Или…

Вар-ка ожидал чего-то подобного и не очень удивился, когда беседа стала похожа на допрос. Сталик сидел боком, скрестив по-турецки короткие мощные ноги с босыми заскорузлыми ступнями.

Стас: Садись, комфаш, и извинись перед Джоном.

Вар-ка: Извини, Джон! А за что?

Стас: У него вот-вот начнется приступ, а приходится терпеть.

Вар-ка: Я могу помочь?

Стас: Можешь — ему нужна твоя печень. Это обычно помогает.

Вар-ка: Что с тобой, Джон? Давай я попробую так… руками. У меня иногда получается.

Джон: Попробуй! Я их тебе оторву и засуну в задницу! Тварь, паскуда, комфаш е…!

Алик (устало): Хорош трепаться, мужики: он не боится. И он не комфаш.

Стас (примирительно): Сам вижу. Почему не боишься?

Вар-ка: Боюсь. Но скрываю это.

Джон: Откуда? Почему Сталик не знает? Под Солярис молотишь, гад?!

Вар-ка: Знаете что, ребята? Вы, конечно, очень все свирепые и кровожадные, но я вам зачем-то пока нужен живым. Правильно? Так что давайте, как говорит Коля, разбираться «по-сту-пен-но». Нас тут двое, и мы не имеем ни малейшего отношения к вашим делам. Ни малейшего! Мы не из Швеции и не из Испании; мы не знаем, что такое Царство Небесное и тьма внешняя, и тем более не понимаем, кто такие комфаши и при чем тут Солярис. Большинство этих слов и названий мне, в общем-то, знакомы, но вы в них явно вкладываете какой-то другой смысл. Сейчас вы пытаетесь определить наше место в структуре вашего мира, и я охотно помогу вам в этом: такого места у нас нет! Да-да: просто нет! Мы вообще из другого мира, из параллельной реальности, если хотите. Мне решительно нечего (пока!) скрывать, и я готов ответить на любые вопросы, но для этого их, согласитесь, нужно понимать. Иначе будет, как в той притче: «…мы играли вам на свирели, и вы не плясали; мы пели вам печальные песни, и вы не рыдали…»

Костистый кулак мелькнул у самого лица — Вар-ка едва успел уклониться.

Стас (рычит): Джон, не трогать!! Убью!!!

Джон: Гад!! Сволочь!! Давит и давит, тварь! Скажи ему, Алик! Его не трогают, а он!!

Алик (задумчиво): М-да-а, фрукт еще тот… Слушай, как тебя… Вар-ка, ты это прекрати! Желаешь силой померяться — работай с нами! Чего на Джона-то навалился? Типичный прием комфашей: выбрать слабого и ломать. Тебе не стыдно?

Кулак «слабого» Джона был совсем не намного больше головы Вар-ка, но он понял, в чем дело.

Вар-ка: Прошу прощения! Не думал, что это будет так неприятно. Я хотел только пригасить твою агрессивность, Джон. Нельзя же так разговаривать. Но, с другой стороны, Сталик же показал мне при первой встрече… Может быть, мне тоже…

Стас (заинтересованно): И что же мы тебе показали? Кого ты увидел?

Вар-ка: Кого, кого… Иламу увидел!

Алик: Кто такая?

Вар-ка: Ну… вместо матери была. Она умерла Бог знает сколько тысяч лет назад.

Стас (озадаченно): Однако!

Алик: Он не врет. И Матфея цитирует. А почему ты при встрече оленя изобразить пытался? Дурак, что ли?

Вар-ка (недоуменно): Почему дурак? У меня олень лучше всего получается, только я давно не тренировался.

Алик: Точно дурак! Разве олени бывают такие большие?! Нашел, кем прикидываться! Никогда не видел, да? Вон они — по кустам шарахаются!

Вар-ка (с изумлением): Так это — олени?! Я у вас с ума сойду: комары летают с ворону размером, горностаи кидаются — с собаку, земляника вырастает с арбуз, а в кустах олени шуршат — не крупнее кошки! Может, у вас здесь зайцы по деревьям прыгают, как белки?

Джон: Он точно кретин! Как жетакая туша на дерево залезет?! Слушай, парень, может, у тебя и яиц-то нету, а мы с тобой разговариваем?

Вар-ка: Каких яиц? А-а, этих! Почему нет? Есть! Все на месте!

Стас: Это еще ничего не доказывает! Во тьме внешней, говорят, идиотов не кастрируют. Но мы, кажется, отвлеклись. Мужик, ты имеешь дело с Гонителями. И, между прочим, мы все, кроме Ханса, из клана Солярис. Скоро придет Охотник, и нам надо будет внятно объяснить ему, почему ты и твой приятель еще живы. Понимаешь?

Алик: Он не понимает. Давай я попробую. Слушай внимательно, Вар-ка: вас, конечно, надо убить, но тогда мы не узнаем, как и почему вы тут оказались. Судя по твоим способностям, насильно вытянуть из тебя информацию будет очень трудно. Ты должен рассказать все сам, понимаешь? Впрочем, вон твой друг идет: может, с ним лучше получится?

Николай: Всем привет! О чем «спик», Вар-ка?

Вар-ка: Как всегда — убивать нас собираются.

Николай: Опять?! И как людям не надоест? Скукотища: везде одно и то же. А за что, если не секрет?

Вар-ка: Да так, за компанию… Не понимают они нас.

Николай: Ну и что? Мы тоже ничего пока не понимаем. Что ж теперь, мочить всех подряд?!

Джон: Сталик, можно я его уберу? Он издевается!

Алик: Не трогай! Это он от страха. Но держится хорошо. Пусть говорит.

Николай: А что говорить-то?

Алик: Все говори: кто, откуда, зачем, почему. А мы послушаем. Время пока есть.

Вар-ка: Давай, Коля! Только они колдуны… вроде меня!

Стас: Заткнись, Вар-ка!

Николай: Да я, собственно, врать и не собирался! С чего только начать? С Мирозданья? Ладно…

Николай сначала старался не смотреть на лица собеседников, но потом как-то попривык, освоился. Пуш лежал рядом, уютно посапывал и, кажется, тоже внимательно слушал.

— Мы сидим на высокой террасе, поросшей почти строевым лесом. Вон там русло реки, в котором почему-то почти нет воды. Если идти вверх по долине, то километров через пятнадцать справа и слева начнутся невысокие сопки. Поравнявшись с первой из них, надо повернуть направо и идти километров пять. Тогда по левую руку окажется довольно высокая сопка, наполовину заросшая лесом. Выше по склону начинаются кусты, потом одни камни. А еще выше — туман, который там всегда или почти всегда. Знаете такое место? Так вот: наше Мирозданье состоит, как оказалось, из множества параллельных миров или вселенных — называй, как хочешь! Они могут быть похожие или разные, но в каждом из них эта сопка торчит обязательно. Выглядеть она, конечно, может по-разному, но присутствует непременно! Как это все происходит, понять трудно, но сверху из тумана можно спуститься во множество всяких миров. В том числе, как оказалось, и в этот.

Вот, значит, мы и спустились. И что же мы тут увидели? Или нет, лучше от общего к частному. И я, и Вар-ка уже побывали в разных мирах. Они всякие: это может быть пустыня, джунгли, тайга, степь или берег моря. Но всегда это что-то знакомое, похожее на мой родной мир. И люди, кстати, тоже везде одинаковые. А здесь… Даже не знаю, с чего начать… Когда-то давно там, в своем мире, я занимался геологией в районах, которые называют «горно-таежными». Помнится, я еще тогда развлекался, пытаясь представить, как этот ландшафт будет выглядеть, если средняя температура повысится градусов на десять. Примерно вот так это и должно, наверное, выглядеть… лет через двадцать — тридцать. И растительность… Я, конечно, не биолог, но всегда считал, что на одном дереве листья должны быть примерно одинаковые, а тут!.. Или, скажем, лиственница (это ведь она, да?) — это же дерево! А у вас это и дерево с кроной, и кусты, и, даже, что-то стелющееся по земле… В общем, шли мы, шли, значит, по вашим лесам, и на нас напали зверушки — очень красивые и пушистые — ну вылитые горностаи! Только горностай в моем мире — во! — на ладони умещается! Хищник, конечно, страшный, но ма-а-аленький! Еще не известно, как бы мы от этих малявок отбились, если бы ребята не подоспели…

Я уже поминал, что люди во всех мирах одинаковые… Но языки-то у всех разные! А тут… Вы же все говорите почти по-русски! В общем, мы тут только два дня, и я еще всего не переварил. А Даня мне сейчас новой головной боли подсыпал! Такое впечатление, что моя родная история тут пошла по другой дороге. Коммунисты замирились с фашистами и совместными усилиями подмяли под себя всю Европу! Представляешь, Вар: Советский Союз от Атлантики до Тихого океана!

— Нет, Коля, не представляю. Зато догадываюсь теперь, почему нам надо доказывать, что мы не комфаши. Осталось выяснить сущие пустяки: кто такие Гонители, Солярис… И хорошо бы понять, что тут происходит. Гонители — это кто? Те, кто воюет с комфашами? Воины-охранники? Что-то как-то не очень похоже. Зато присутствующие обладают странными способностями. Я, например, при некотором усилии, могу что-то внушить собеседнику, да и то если он не сильно сопротивляется. А вот уважаемый Сталик… Это похоже на способность насильственно вызывать зрительные галлюцинации. Причем не просто образы, а нечто из подсознания… Вот ты, Коля, увидел свою Свету, я — Иламу и с большим трудом смог подавить глюк — чуть не поверил! А ведь это был один-единственный «посыл», который исходил от Алика и Стаса! Я правильно понял ситуацию?

Вопрос был обращен к туземцам, но они не реагировали. Пауза явно затягивалась, и Николай заговорил сам:

— Если все это так, Вар, то я могу предположить… Высказать гипотезу… Ты же читал Лема? В нашем мире «Солярис» называется роман знаменитого польского фантаста… Там разумная планета вступает в контакт с людьми… как бы изучает их. Материализует образы из их воспоминаний, из самых, я бы сказал, интимных воспоминаний! А в данном случае это может быть разновидностью гипноза, этакого колдовства, что ли…

— Логично, Коля. Но тогда получается, что здесь, в этом мире, есть или был Станислав Лем и его роман… Слушай, а ведь наши хозяева знакомы с Евангелием! Правильно? Я не ошибся?

Вместо ответа Джон прижал к груди свою жуткую конечность и начал кашлять. Минуты через три он кое-как подавил приступ, выплюнул комок кровавой слизи и прохрипел:

— Хорошо у них получается! Еще чуть-чуть, и мы все про себя узнаем. Пора резать!

На него смотрел только Стас — Алик был повернут в сторону леса, и Николай с трудом расслышал его шепот:

— Погоди, Джон. Охотник идет. Что-то случилось.

Джон приподнялся и стал всматриваться в ту же сторону:

— Да, а должен был завтра.

Сначала между деревьев возникло животное, как две капли воды похожее на Пуша, разве что чуть меньше и с более светлой шерстью. Как-то по-щенячьи взвизгнув, Пуш вскочил и кинулся к нему, усиленно виляя коротким лохматым хвостом. Перед гостем он замер на полусогнутых лапах и лизнул его в морду. Тот благосклонно склонил набок голову и тоже замахал хвостом. Животные еще немного потыкались друг в друга носами, а потом бок о бок потрусили куда-то в сторону.

Николай наблюдал за сведиками и пропустил появление человека. Он думал, что уже не будет здесь ничему удивляться, но опять ошибся. Тот, кого туземцы называли Охотником, был явно не ниже двух метров ростом, босой, из одежды имел только широкие штаны с лохмотьями на голенях и большой дыркой на левом колене. Мощный торс с прекрасно развитой мускулатурой крест-накрест перехвачен брезентовыми лентами, которые поддерживали такой же пояс. И к лентам на груди, и к поясу прикреплено множество предметов — Николай успел разглядеть пять ножей разных размеров и связки стержней, похожих на заточенные куски арматуры. Непропорционально маленькая голова совершенно лишена растительности, и на той ее части, что обращена вперед, кроме узких щелей глаз, ничего больше нет. Кажется, какие-то отверстия есть в верхней части груди и на шее, но рассмотреть это Николаю не дали:

— Погуляйте пока, гости дорогие. Не до вас сейчас.

Совещались туземцы недолго. Охотник, он же Петя, явно принес нерадостные новости, но, судя по косым взглядам, основной проблемой был вопрос о том, что делать с гостями. В конце концов решение было принято, и Джон объявил его:

— Пойдете с нами. Это далеко и долго. Если не захотите или не сможете — убьем. Рановато, конечно, но возиться сейчас с вами некому и некогда.

Как бы в подтверждение его слов сверху сквозь листву пробился еле слышный гул вертолетного двигателя.

Пока Охотник общался с Лойкой и Пушем, Николай успел справить нужду и надеть чистые носки. Он уже почти зашнуровал второй ботинок, когда Сталик повелительно махнул рукой. Николай сначала удивился, что народ куда-то собрался на ночь глядя, а потом подумал, что это даже и хорошо — долго идти сегодня не придется. Он даже отказался, когда Вар-ка хотел забрать его рюкзак — в нем и весу-то килограммов семь-восемь! Вар ничего не сказал, но так многообещающе улыбнулся, что Николаю опять стало страшно.

Охотник двигался первым, за ним Джон, сопя и отхаркиваясь на ходу, а замыкал процессию коротконогий Сталик. Ни тишины, ни маскировки никто особенно не соблюдал, и Николай полностью сосредоточился на том, чтобы не сбиться с шага. Сначала его раздражал едкий запах пота, исходящий от идущих впереди, но потом ему стало не до этого — темп все нарастал. К тому времени, когда, по представлениям Николая, пора было уже передохнуть, путники окончательно перешли на полушаг-полубег. Оставалась надежда, что туземцы просто хотят как можно дальше продвинуться до темноты, и Николай держался.

Разочарование было полным и ужасным: они спешили только для того, чтобы засветло оказаться в долине какой-то реки, где вдоль воды можно двигаться и в темноте. До состояния Николая никому не было дела, и он прошептал, рискуя сбить дыхание:

— А ведь я больше не могу, Вар!

— Знаю, Коля. Но ты должен! У них какие-то свои дела, но они нас не оставят и ждать не будут — просто убьют. Они не врут, я чувствую.

— Меньше мучиться — все равно сдохну!

Еще некоторое время они шли-бежали молча, пока сумерки совсем не сгустились. Николай начал спотыкаться и откровенно отставать. Джон впервые за время пути удостоил его вниманием: полуобернулся на ходу и прохрипел:

— Все, что ли? Наконец-то! Пора уж…

Ему ответил Вар-ка:

— Нет. Рано. Мы дойдем. Коля, давай попробуем транс. Это опасно, но выбора, похоже, у нас просто нет. Я буду говорить заклинание, а ты мысленно повторяй за мной. Сможешь? Ты, Джон, не слушай — вдруг и на тебя подействует.

— Пошел в задницу, колдун!

— Я предупредил тебя, Джон.

Наверное, минут через пять — десять Николай потерял бы сознание и без посторонней помощи. Под монотонно-ритмичное бормотание Вар-ка за спиной ему не стало легче — боль в ногах и обожженных бронхах никуда не делась, просто стало гаснуть то, чем она воспринималась. На последнем проблеске сознания Николай успел удивиться, что вокруг темно, он почти не видит, куда ступает, но почему-то не падает. Или он давно уже упал и умер?

Куда делись остаток ночи и раннее утро, Николай так и не узнал, да и, честно говоря, узнавать не хотел. Пробуждение или, точнее, обретение сознания было ужасным. Наверное, так должен чувствовать себя утром непьющий человек, который накануне допился до беспамятства и был жестоко избит. Его теребили, от него чего-то требовали, а он не понимал — не мог и не хотел понимать. В конце концов его куда-то потащили — сначала волоком, а потом на чьей-то спине. Кажется, он опять отключился и вновь пришел в себя только от удара о землю — его сбросили с небольшой высоты. В мозг пробился шепот Вар-ка:

— Кончай дурить, Коля! Давай, давай, просыпайся! Глаза открыты, ты дышишь, дышишь…

Наверное, Вар-ка опять колдовал, поскольку в голове постепенно прояснилось. Потом он тихо сказал кому-то рядом:

— Все: почти очухался.

Николаю немедленно сунули в руку какой-то предмет — он покрутил его и с удивлением понял, что это половинка бинокля. А Вар-ка опять шептал:

— Коля, вон там какой-то старый корабль и возле него люди. Нужно попытаться понять, что они делают. Я не смог — попробуй ты.

Николай вздохнул и перевернулся на живот.

Они лежали на вершине какого-то бугра, заросшего кустами. Впереди было что-то вроде широкой котловины, противоположный склон которой поднимался невысокими уступами — ну натуральная долина реки, только почему-то почти без воды. Вот это — русло, вон пойма, а дальше пошли террасы… Только обычно на низкой пойме ничего путного не растет, потому что она прочищается ежегодными паводками, а тут… А тут лес, лес, лес! А вон там, на том, что по идее должно быть прибрежной отмелью, кусты и деревья вырублены и растащены в стороны так, что образовался свободный участок — посадочная площадка? Похоже — вон штабель ящиков… А это что? Охрана?!

«Подзорная труба» давала очень большое увеличение, и Николай довольно долго рассматривал пейзаж на том берегу. Наконец его дернули за ногу и повелительно спросили гнусавым голосом:

— Ну?!

Он оглянулся — рядом на корточках сидел Охотник в полном боевом убранстве и смотрел на него щелями безбровых глаз. Так близко Николай его еще не видел, да и не хотел бы.

— Там… там… Это похоже на вертолетную площадку. А дальше вправо торчит, кажется, днище корабля или баржи — лежит на боку, ее всю за кустами не видно, но вроде большая. Люди какие-то в… скафандрах. Одни стоят с оружием и вроде как охраняют, другие ящики таскают и что-то там делают.

Охотник не изменил позы, на голове его никакого движения видно не было, голос шел откуда-то из груди:

— И без тебя знаю! Дебил, что ли? Ты можешь сказать, ЧТО они делают? И зачем?

— А что в этих ящиках?

— В ящиках? Гм… Сейчас!

Охотник легко поднялся и, пригибаясь, нырнул куда-то в кусты вниз по склону, а Николай опять стал упражняться с биноклем. Тошнота почти прошла, но боль и слабость во всем теле никуда не делись — трубку приходилось держать двумя руками. Вар-ка лежал рядом и, похоже, просто спал. Николаю спать тоже хотелось, но он держался усилием вновь обретенной воли и честно пытался понять… Собственно говоря, ему самому наиболее загадочным казался тот факт, что люди, которых он издалека рассматривает, облачены так, словно находятся в зоне то ли радиоактивного, то ли химического заражения. Баллонов с кислородом, правда, на спинах у них нет, но часть из них — те, что таскают ящики, — обмундированы во что-то очень похожее на «общевойсковой защитный комплект» с противогазом на лице. А другие — те, что с оружием, — вообще как космонавты или летчики-высотники из американского фильма. И чего они, спрашивается? Воздух-то здесь вполне нормальный… Так или иначе, но дело как-то связано с армией, с военными.

Николай уже почти заснул, когда Охотник вернулся и бросил на землю большой плоский камень. На нем было что-то изображено кусочком известняка или мела.

— На ящиках наклейки с таким рисунком. Или — почти таким. Ты это знаешь?

Николай присмотрелся:

— Кажется, что-то знакомое. Сейчас, подожди…

Он опять стал смотреть в трубу. Ну да, все сходится.

— Ну?!

— Слушай, как тебя… Петр, кажется?

— Не твое дело!

— Хамишь, однако… Не знаю уж, как тут в вашем мире…

— Говори!!

— В общем, могу предположить — утверждать не буду! — что в ящиках взрывчатка. Ребята в противогазах растаскивают и расставляют заряды. И вяжут сеть.

— Какую еще сеть?!

— Ты что, не рубишь? Взрывную, конечно! Они, похоже, собираются разнести вдрызг это старое корыто и тротила не жалеют. Если, конечно, здесь у вас имеют дело с тротилом. Чтобы заряды сработали одновременно, их нужно одновременно подорвать, то есть все сразу.

— Зачем?

— Что «зачем»? Зачем баржу взрывают? Откуда же я могу знать?

— Зачем подрывать все заряды сразу?

— Ну привет! У нас, например, обычная войсковая взрывчатка от удара взрывной волны не срабатывает: если зарядов много, а подорван будет только один, то остальные просто разбросает в стороны. Поэтому для каждого заряда нужен свой детонатор, включенный в общую сеть. Говорю сразу: способов подрыва много, и какой будет использован здесь, определить не могу: электричество, детонирующий шнур, огнепроводный шнур, комбинация разных способов — все, что угодно!

— Как они это сделают? Убью!!

— Слушай… Охотник! Чего ты от меня хочешь? Я, на самом деле, не настоящий сапер и почти никогда ничего сам не взрывал. Как это делается, правда, видел. Тебе-то чего надо? Знать, как спрятаться? Здесь, наверно, уже безопасно, хотя какая-нибудь железяка может и долететь. А запугивать меня нечего! Вы, насколько я понимаю, все равно нас собираетесь порешить, так что придумай что-нибудь другое. Лучше всего просто объясни, что тут происходит и зачем? Почему те ребята в скафандрах? Здесь что, зараженная зона?

— Это они — из зараженной зоны! Им надо помешать.

— Они комфаши? Это что, сокращенное «коммуно-фашисты», да? А вы кто? Гонители — это что? И что там, в барже?

Охотник сморщил переднюю часть головы под глазами:

— Хочешь увидеть? Увидишь! Как им помешать?

— Ну не знаю… Не дать вставить детонаторы — стерженьки такие с проводами или шнурами. Все эти шнуры-провода должны идти от заряда к заряду, а часть их стянута в одно место, откуда, собственно, и будет произведен подрыв…

Гул в небе Николай услышал еще раньше, а теперь понял, что на сей раз вертолет, похоже, идет сюда и, вероятно, где-то тут и будет садиться. В отличие от Николая Охотник не стал вертеть головой и всматриваться в клочок неба между ветвями. Он отобрал у Николая «бинокль» и гнусаво скомандовал:

— Лицом вниз! Не двигаться! Накройте их!

Собственно говоря, двигаться Николай особенно и не собирался: он только успел увидеть, как возникшие рядом человекоподобные существа накрывают их с Вар-ка крупноячеистой сеткой, к которой привязаны ветки и пучки травы, — и почти сразу уснул.

Пробуждение было насильственным и на сей раз более грубым — его встряхнули и поставили на ноги. Это был Джон.

— Хотел смотреть? Иди!

К своему немалому удивлению, Николай обнаружил, что уже может стоять и даже двигаться, перебирая ногами. Однако попытку ускорить процесс он решил пресечь сразу:

— Если ты, Джон, будешь толкать меня в спину, то я свалюсь, и тебе придется меня нести. Вряд ли тебе уже разрешили меня зарезать…

Еще одна маленькая радость заключалась в том, что Николай не чувствовал на ногах серьезных потертостей: он-то боялся, что в ботинках будет просто хлюпать кровь! Даже интересно…

По мере того как они приближались к барже, присутствие людей чувствовалось все сильнее и сильнее: кто-то впереди сворачивал в сторону, уходя с их дороги, какие-то неясные фигуры мелькали в кустах. В конце концов Николай оказался на расчищенном участке, который он принял за посадочную площадку для вертолета. Никаких ящиков тут уже не было, зато здесь и там валялись тела в серебристых или серо-зеленых комбинезонах. От одного к другому бродил высокий широкоплечий человек с маленькой лысой головой.

Николай уже понял, чем занимается Охотник, но все равно вздрогнул, когда тот выдернул очередную железку из чьего-то неподвижного тела. Звук получился негромкий, но…

Петр обращался не к нему, а к Джону. Он даже не сказал, а еле слышно пробурчал, вытирая заточенный кусок арматуры о чужой комбинезон:

— Покажешь ему трюм. И быстрее!

Судно имело в длину метров тридцать и больше всего походило на речную баржу. Никаких видимых повреждений на корпусе, кроме сквозной ржавчины, Николай не заметил, и было совершенно не понятно, как такая махина оказалась метров на десять выше ближайшей воды, которой, кстати, и было-то по колено. Джон слегка толкнул его в спину:

— Ну?!

— Не нукай! Чего ты от меня хочешь? Ящики расставлены, но никаких взрывателей-детонаторов я не вижу. Вон шнур валяется — не размотанный даже! Кому помешала эта руина? И как она тут оказалась?

— Пошли!

Поднимаясь по ржавой железной лестнице, Николай оглянулся — внизу Джон разговаривал с человеком, одетым в какие-то серо-зеленые лохмотья.

Наверху Николай задержался и стал смотреть, как внизу стремительно исчезают следы недавнего побоища: неясные, сливающиеся с травой и кустами фигуры людей уносят в заросли ящики со взрывчаткой и трупы в комбинезонах. Еще минут десять, и все будет чисто и ровно.

Тихо загудел ржавый металл под ногами — Джон спрыгнул на палубу.

— Вон там люк — иди и смотри.

На всякий случай Николай старался ступать мягко и на полусогнутых ногах — кажется, вот-вот ухнешь.

Крышка люка сорвана и валяется рядом. Николай присел на корточки и стал всматриваться в полумрак. Собственно говоря, там было неглубоко и света, в общем-то, хватало. Просто не хотелось видеть и верить.

Трюм был наполовину забит костями, а сверху лежали почти целые скелеты. Человеческие.

Глава 2 Царство Небесное

Помещение явно находилось у самой поверхности — дневной свет проникал сквозь узкую длинную щель под потолком. Теплый влажный воздух был пропитан запахом застарелого неопрятного человеческого жилья. Пока глаза не привыкли к полумраку, Николай так и не мог понять, есть тут кто-нибудь или нет, — явственно слышалось только журчание воды.

— Подойди сюда, чтобы я тебя видел, — прошелестел голос, лишенный интонаций.

Кажется, это обычная чугунная ванна с обколотой по краям эмалью. Она на две трети засыпана мелкими окатанными камнями. В нее по жестяному желобу, идущему от стены, стекает вода, а на другом конце она переливается через край на железный поддон, по которому уходит куда-то в угол — наверное, там дырка для водостока. Под тонким слоем воды на камнях лежит человек — на поверхности только его голова с коротким ежиком седых волос. Лица в полумраке не разглядеть — одни морщины, зато хорошо видно его обнаженное тело под водой — это, по сути, скелет, обтянутый дряблой размокшей кожей. Кроме почти полной атрофии мышечной ткани, Николай никаких аномалий не заметил — две руки, две ноги…

— Нравится? Вот так и живу — давно уже.

— Что, так все время и лежите в воде?

— Ага, лет тридцать уже, наверное. Никак не умру — водичка теплая, и в ней, похоже, что-то намешано. Только химанализ сделать некому. Ничего, что на «ты»? Я ведь раза в три, наверное, старше тебя.

— Сколько же вам лет?!

— Не много: семнадцать… после ста. Все живу и живу.

— Извините!

— Ничего… Меня зовут Валентин Сергеевич. А ты, кажется, Николай?

— Именно так: Турин Николай Васильевич.

— Это правда, Коля, про другие миры, про иные реальности? Или это у вас такая легенда для… дураков?

— Валентин Сергеевич, вы тоже будете устраивать проверку? Сначала меня, потом Вар-ка, потом сравните наши показания? Мне показалось, что кое-кто из ваших людей может работать лучше любого детектора лжи. Я не прав?

— Послушайте, молодой человек… э-э… Коля, твой приятель сидит за стенкой и все прекрасно слышит. В отличие от тебя, он обладает способностью… э-э… влиять на собеседника, на его восприятие. А у меня… у меня осталась только способность дышать и… усваивать пищу.

— Тем не менее мне кажется, что вы здесь главный и, наверное, только вы можете объяснить, что здесь происходит. Наши сказки, похоже, никому не интересны, но нас почему-то не убили, а привели к вам. Зачем? Для опытов? Как источник генетического материала?

— Какого материала?! Генетического? Это что же… Это в вашем… в твоем мире получило развитие?!

— Генетика? Конечно, получила. Правда не сразу. Но я, к сожалению, в этом почти дуб.

— Ну-ну, забавно… Значит, говоришь, в твоем мире коммунисты и фашисты так и остались врагами? И национал-социалистическая партия была разгромлена и уничтожена?

— Ну да, в послевоенной Германии лет двадцать шли судебные процессы над активистами.

— А потом рухнул и Советский Союз?

— Рухнул как миленький! И никто не заступился!

— Невозможно представить, просто невозможно! Все эти секретари обкомов, горкомов — за решеткой, с лопатами, с тачками… Или им сразу давали «вышку»?

— Видите ли, Валентин Сергеевич… Мне бы очень хотелось сказать, что вся наша партийная верхушка получила высшую меру, а остальные отбывают сроки. Но это, к сожалению, не так. Компартию даже не запретили, хотя попытки предпринимались. С другой стороны, у нас советская власть продержалась чуть больше семидесяти лет, и люди… В общем, вторая гражданская война не состоялась. Если хотите, я расскажу, как это все было.

— Да-да, конечно, но… потом. Понимаешь, Коля, в последние годы меня не покидает ощущение, что в любой момент я могу умереть. Просто остановится сердце — и все. А у меня дела.

— И мы вам нужны для одного из этих дел? Простите за резкость, Валентин Сергеевич, но больше «втемную» я ничего делать не буду! Хоть убейте! Хватит с меня полусотни трупов! Что там за баржа? Почему ее хотели взорвать? Откуда там столько костей? Это что, кладбище?!

— Там уже кости? Да… А раньше… Запах чувствовался за много километров, и находиться рядом…

— Что это за баржа, в конце концов?!

— Спокойно, Коля! Ты видел одну? Тогда ты не понял самого главного…

— Чего я не понял? Зачем перебили саперов?!

— Коля, Николай… Васильевич (правильно?), таких нефтеналивных барж там, в старом русле, двадцать две. И еще столько же мелких судов. Целый речной флот. И все под завязку.

— Так это…

— Да, Коля. Их погрузили в трюмы живыми. Заварили люки и отправили караван вниз по течению. Воды тогда еще хватало. А что, у вас такого не было?

— Н-не знаю… Если только Бакинский этап… в войну… Но это слишком. Разум отказывает.

— Сколько там было?

— Двести тысяч, кажется…

— У нас меньше. Думаю, не намного, но меньше. Во всяком случае, в этом караване.

— Так он… не один?!

— ЗДЕСЬ один. Почему ты так удивляешься, Коля? Ты ведь говорил, что полжизни прожил при советской власти? Мне правильно передали?

— Правильно…

— А вот что действительно непонятно и удивительно, так это ЗАЧЕМ комфашам понадобилось взрывать баржи. Ты, кажется, что-то в этом понимаешь?

— Во взрывах? Больше теоретически… Судя по количеству тротила, от баржи должна была остаться просто воронка.

— Та-а-ак… Похоже на зачистку следов. Но зачем?! Или все-таки… Тебе знакомо слово «перестройка»?

— Ну… да… Только здесь, наверное, это может быть что угодно.

— А у вас?

— У нас… Как бы это сформулировать? Ага, этим термином обозначили начало демонтажа советской власти и Советского Союза — вот так! И еще: на язык просится слово «гласность» — они обычно употреблялись в паре.

— Это что такое?

— Я бы это расшифровал как снятие некоторых запретов на распространение информации. Не всех, конечно.

— Так, Коля! Это очень важно. Мне нужно подумать. Тут где-то должен быть стул, если не унесли… Посиди немного.

Минут двадцать, наверное, Николай молча слушал журчание воды, прежде чем прозвучал следующий вопрос:

— Здесь может быть нефть?

— Нефть?! Быть — где?

— Здесь, в этом районе.

— Н-не знаю… Я же не нефтяник. Да и район у вас тут, по сути, закрытый — обнажений почти нет… Кое-что я, конечно, видел мельком… В основном, кажется, осадочные… И рельеф… Наверное, может — почему бы и нет?

— А как получают информацию об этом?

— Ну как… Бурят скважину, пока фонтан не ударит. Обычно они глубокие… Но сначала производят предварительную оценку, разведку территории. Методов всяких много, в основном геофизика. Я уж и забыл почти все — не моя специальность.

— Для чего может понадобиться скважина в десяток-другой метров?

— Ну не знаю… Может быть, чтобы получить керн — такую колонку, столбик горных пород с глубины, если нигде на поверхности они не выходят. Или чтобы опустить в дырку приборы и изучить свойства этих пород. Мало ли зачем… Есть способ сейсморазведки: в скважине взрывают небольшой заряд и фиксируют сейсмические волны — как бы просвечивают землю на глубину. Только таких скважин, кажется, должно быть несколько. Не специалист я, извините.

— Во-от оно что! Ларчик-то просто открывался!

Старик, кажется, опять собрался погрузиться в размышления, но Николая это никак не устраивало.

— Валентин Сергеевич, а МНЕ вы чего-нибудь объяснить не хотите? Просто из вежливости, а?

— Вежливость тут ни при чем. В этом году некому идти с детьми, а времени осталось мало. Если ты согласишься, то тебе придется что-то объяснить.

— Идти с детьми?! Куда и зачем?

— На границу. Отправлять их в… Царство Небесное!

— Значит, так, Коля: ты еще молодой, а информация — это жизнь. Причем не только твоя. Ты можешь сразу отказаться, и тогда, может быть, будешь жить довольно долго. Часть твоего потомства может оказаться жизнеспособной и даже здоровой — нам нельзя упускать такой шанс!

Другой вариант: ты соглашаешься, как ты говоришь, «втемную». Тогда ты должен будешь оказаться в нужное время в нужном месте. Как — не твоя забота. Прилетит вертолет, ты молча подпишешь бумаги, сфотографируешься на память, попрощаешься с детьми и… свободен.

— В каком смысле?

— В прямом: можешь сразу сдаться комфашам, а можешь попытаться вернуться сюда. Шансов немного, конечно, но они есть.

— А что я буду делать у комфашей? Может, они меня сразу и пристрелят?

— Вряд ли. Им нужна информация о нас. По крайней мере, раньше всегда была нужна. Теперь уж и не знаю… Ты им сразу все расскажешь. Все, что знаешь.

— Ага, это в том случае, если я ничего важного знать не буду, да?

— Конечно. Это касается и тебя, и твоего приятеля. Наш район комфаши называют «Мертвые земли». Но, как ты заметил, они совсем не мертвые. Народу здесь живет довольно много, и в последние годы комфаши сюда почти не суются. Очень редко кто-то из наших попадает к ним. Но если попадает, это обычно приводит к санации местности. Что такое «санация»? В лучшем случае они будут долго и упорно обстреливать с вертолетов предполагаемое место, где расположен поселок или деревня.

— А в худшем?

— Ну-у, вариантов множество: ковровая бомбардировка (знакомо?), напалм, химия… Кроме, пожалуй, десанта — на это они даже возле границы редко решаются.

— Значит, тут просто никто ничего не знает, чтобы не выдать?

— Конечно. Здесь же нет никакой армии — просто живут люди.

— Страна в стране? И война… А Гонители?

— Стоп! Или ты не понял?

— Понял. Почти половину. Не знаю, как Вар, но «вслепую» я ничего делать не буду. У вас, похоже, нет выбора, и, простите за цинизм, я могу выдвинуть кое-какие условия.

— Рискни, Коля!

— Запросто. Вы мне все объясняете, вводите в курс, так сказать. Я принимаю решение. В любом случае плата за услугу — гарантированная возможность вернуться туда, откуда мы пришли.

— Но ты уловил, что если начнешь ориентироваться в событиях и географии, тебя нельзя будет даже выпустить жить у нас в деревне? Ты будешь опасен для всех. И отпустить вас в эти, как ты их называешь, другие миры тоже нельзя, потому что я не понимаю, что это такое.

— Думаю, что можно не спрашивать, почему бы вам просто не отпустить нас туда, на сопку.

— Можешь спросить, и я отвечу. Нужно отправить детей. Это важно для всех. Ради этого многие погибнут. С вами или без вас — мы все равно попытаемся. Ваш отказ — это много лишних смертей людей, которые виноваты только в том, что родились на свет. Понятно, какой у меня выбор?

— Понятно. Знакомая ситуация… Ладно, я — играю! Но с условием! Как Вар, я не знаю…

Старик в ванной даже не повысил голоса:

— Петя, если этот парень, Вар-ка, готов играть по тем же правилам, пусть зайдет. Только глаза ему завяжи — старый я уже.

Еле слышно скрипнула дверь, и Вар-ка шагнул внутрь.

— Привет, Вар! Ты все слышал?

— Конечно, Коля! Нас, похоже, опять вяжут.

— Еще как! Тебе повязка не давит?

— Давит немного, но так приятно чувствовать себя могучим колдуном, у которого даже взгляд опасен!

— Молодые люди! У вас еще будет время поболтать… может быть. Что вы хотели узнать?

— Говори ты, Коля, а я помолчу от греха.

— Ладно… Валентин Сергеевич, тут у вас что? Зона экологического бедствия? Резервация? Что это за территория?

— Что значит «экологического», я не понимаю, но бедствие, как видишь, налицо. Как в твоем мире обстоит дело с поворотом северных рек?

— Все нормально: отбились! Официальная версия — отказались из-за протестов ученых и общественности. На самом деле, наверное, у партии и правительства были какие-то другие резоны, но дело свернули.

— У нас не свернули. У нас — повернули!

— Так во-о-от в чем дело! И мы, конечно же, болтаемся в бассейнах тех самых рек, которые повернули! Которых больше нет — одни пустые долины! Во-от оно что! То-то я смотрю… Но почему… почему такие… гм… странные растения, животные и… люди?! Я понимаю: нарушение равновесия в природе, разрушение биоценозов… Но то, что мы видели, это же все… гм… явно на уровне генов!

— Говори уж прямо: кругом сплошные уроды! Мне, правда, иногда кажется, что уроды живут как раз там — за границей санитарной зоны.

— Валентин Сергеевич, по-моему, изменение водного режима, характера руслового стока и прочего не должно привести к такому.

— Для народа Страны Советов нет ничего невозможного, ведь он вооружен единственно верным учением! Конечно, дело не только в этом. А что в твоем мире было известно о самих работах по переброске стока северных рек?

— Ну… почти ничего. Намеки, слухи… Например такой: работы уже начаты, на водоразделе установлено и подорвано несколько ядерных фугасов средней мощности с целью перемещения колоссальных объемов грунта. После этого район закрыт на карантин сроком на тридцать лет. Понимаете, когда я только начинал учиться — курса, примерно, до третьего — эта тема как бы витала в воздухе. Все наши преподаватели, конечно, имели допуски к информации разного уровня секретности, но нам почти ничего не рассказывали. Тем не менее чувствовалось, что люди ожидают начала чего-то грандиозного, когда и они сами и их ученики будут востребованы государством со страшной силой. Подозреваю, что в те годы как раз приближалось окончание карантина. Мы же должны были стать геологами по гражданской специальности и офицерами инженерно-строительных войск — по военной. А потом случилась какая-то подвижка в «верхах», и все рассосалось.

Допустим, что у вас тут произошло нечто подобное — развалить водораздел континентального порядка, пожалуй, действительно можно только ядерными фугасами, установленными «на выброс». Но, насколько я помню, после подобных взрывов радиоактивное заражение местности минимально и сравнительно кратковременно, не то, что в случае взрыва ядерного реактора атомной электростанции. Так, например, города, подвергшиеся у нас атомной бомбардировке в конце прошлой войны, давно отстроены заново и заселены. Никаких мутантов там нет, наоборот — чуть ли не самый высокий процент долгожителей в Японии. Здесь же мы видим…

— Послушай, Коля, — мягко прервал его Валентин Сергеевич, — я не бог, не член ЦК и даже не засекреченный академик — и никогда ими не был. Я простой инженер и могу только догадываться, как это все получилось. В другой обстановке ты, может быть, лучше меня бы во всем разобрался.

— И о чем вы догадываетесь?

— У меня мало информации, но было много времени, чтобы ее жевать. Какие-то работы на водоразделе велись давно. Кажется, они активизировались после подписания Советско-Американского договора о паритетном сокращении запасов ядерного, химического и биологического оружия. Там еще, помнится, был мораторий на космические исследования и информационную агрессию. А в районе водораздела, по слухам, были какие-то заводы или лаборатории. Возможно, под шумок о повороте рек наши просто взорвали какой-нибудь заводской комплекс или склады. Может быть, даже на глазах у американских инспекторов. Не зря же после этого с Советского Союза сняли продовольственную блокаду. А Центрально-Сибирскую впадину объявили зараженной территорией — карантин на тридцать лет. Потом еще на тридцать, потом еще.

— А люди?

— Тут почти и не было населения. А кто был, тех эвакуировали.

— Или только сообщили об этом?

— Ну Коля, ты уж совсем нашу партию за людоедов считаешь! Вывезли, конечно… почти всех.

— А это не они там — в баржах?

— Не-ет, наверное… Скорее всего это строители с водораздела — там же целый комплекс сооружений пришлось строить. Вот и построили.

— Так тут что, всякая зараза кругом?!

— Испугался? Может, комбинезон наденешь?

— Уже поздно, наверное, — вздохнул Николай. — А дальше что?

— У тех, кто оказался здесь с самого начала, кажется, ничего особенного не случилось. Меня, правда, паралич разбил, так и лет мне тогда было уже немало. Но вот дети…

— Те, кто родился здесь? Уже после?..

— Уже после. Особенно второе поколение… Вам еще не достаточно? Есть вещи, которые лучше не знать, чтобы спать спокойно.

— Боюсь, что нам это уже не светит.

— Ну-ну… Из младенцев мало кто доживает до года. А среди выживших очень высокий процент умственно-отсталых. Их не оставляют — это тяжело, но это закон. Пожалуй, единственный закон, который выполняется здесь неукоснительно. Если умственный дефект незначителен или выявляется уже во взрослом состоянии, таких людей стерилизуют.

— Валентин Сергеевич, послушайте! Я так понимаю, что на огромной территории живут люди… Несколько поколений… Но ведь не каменный же век на дворе! Самолеты летают, вертолеты! Аэрофотосъемка у вас наверняка существует. Такой лес, конечно, не тундра, спрятаться на некоторое время можно, но…

— А те, кто плохо прячется, долго и не живут! Искусственный отбор, так сказать. На самом же деле нас, главным образом, спасает то, что нас нет. Я так думаю.

— Это как?!

— А вот так! Не знаешь, как это бывает? Начать против нас активные действия — значит признать, что на Мертвых землях кто-то живет, кроме комаров. А так, если вслух не упоминать, то нас как бы и нет — все знают, все молчат. А мы и не высовываемся, пока нас не трогают. Тем более что вокруг или лагеря, или районы, где живут ссыльные. Знаешь, чего я боюсь больше всего? Что нашему могучему государству что-нибудь здесь понадобится. Например, какое-нибудь полезное ископаемое, за которое можно покупать у Америки продукты. Вот тогда тут все мигом стерилизуют и санируют — никакая маскировка не поможет!

— Да, для вас это будет конец.

Николай помолчал, а потом выдал:

— Я играю, Валентин Сергеевич! Но одно мое условие придется выполнить безусловно: вы отпустите Вар-ка обратно на сопку. И я это должен увидеть своими глазами. Позвольте не объяснять, почему и зачем!

— Позволю, Коля. Пусть так и будет.

Проснулся Николай поздно — наверное, сказались треволнения последних дней. Он повернулся на бок в спальнике и стал смотреть, как Лойка разговаривает с каким-то зверьком.

— Боишься, да? Боишься? А ты не бойся! Иди, иди сюда, маленький! У меня ничего для тебя нет, извини! Правда, нет! Но я потом найду для тебя гриб или орех. Ты ведь любишь орехи? Иди, иди сюда: я тебя по спине поглажу — у тебя же спинка пушистая и с полосками!

Зверек, вероятно, счел последний аргумент достаточно веским и приблизился на расстояние вытянутой руки. Он был похож на крупного бурундука с длинным пушистым хвостом и действительно полосатой спиной.

— Вот-вот, видишь: и совсем не страшно! Давай поглажу, ма-аленький!

С этим зверек, похоже, был не вполне согласен. Когда Лойка протянула руку, он сначала пригнулся, а потом привстал на задних лапах и замахал передними, как бы отбиваясь.

— Фу, какой злой! Ты злой, да? Фу! Как тебе не стыдно?!

Зверьку, наверное, действительно стало стыдно: он позволил-таки себя погладить по голове и спине. При этом он пригибался так, словно боялся, что ладонь девочки его вот-вот раздавит.

— Хоро-оший зверь, хоро-оший, пушистенький…

— Лойка, ему же страшно! Посмотри: у тебя рука почти с него размером. Представь, что тебя захотело бы погладить вот это дерево — погладить веткой, которая толще тебя!

— А, Ко-оля, проснулся! Ну и что? Я бы не испугалась — деревья добрые!

— Они тоже живые, и ты с ними разговариваешь?

— Конечно, живые! А ты разве не разговариваешь с деревьями? Они же как люди: радуются, сердятся, иногда обижаются, но вообще-то они добрые. Они всегда разговаривают друг с другом, разве ты не слышишь? Только они сейчас грустные — им пить хочется, потому что дождика давно не было.

Зверек, терпеливо перенесший процедуру поглаживания, с явным облегчением скрылся в кустах, а Лойка переключилась на лиственницу, у корней которой лежал Николай. Она попыталась обнять корявый толстенный ствол:

— У-у, какая большая толстая тетя! Старенькая уже.

Она зацепилась пальцами раскинутых рук за выступы коры и повисла, дрыгая ногами.

— Ой-ой! Держи меня, держи! Я тоже хочу быть как ты — большой и сильной! А эти вот, маленькие вокруг — твои ребенки, да? У тебя их много — они такие слабые, тоненькие, а ты такая большая и толстая. Если будет сильный ветер и ты упадешь, то смотри, не поломай кого-нибудь! Тут же совсем мало места — вон сколько их вокруг тебя выросло! А тебя сова не щекочет? Ты ее не обижай, пожалуйста, — у нее там совенки, наверное. Ко-ля, Ко-ля! Ты видел сову? Она вон там, в дупле живет. Она тут ночью так летала, летала! Может быть, она еще не спит — хочешь, я ее позову, хочешь?

— Ну Лойка… Наверное, это невежливо — она же отдыхает.

— А может быть, ей самой интересно? Она же, наверное, никогда не видела, чтобы люди спали в таком смешном мешке, как ты!

Лойка легонько похлопала ладонью по коре дерева и, задрав голову, стала негромко звать:

— Сова-а, сова-а! Ты еще не спишь там? Вылезай, сова, Ко-ля проснулся. Посмотри, как смешно: дядя в мешке — совсем как большая гусеница! Сова-а! Вылезай, я же знаю, что ты не спишь!

В темной щели дупла метрах в семи над землей действительно что-то зашевелилось.

— Вон, вон она, Ко-ля! Смотри, какой у нее клюв умный! И глаза! А уши у нее маленькие и сердитые — она днем плохо видит и сердится от этого. Привет, привет, сова! Как дела? Хорошо ночью мыши ловились? А быков много поймала? Я видела, ты ночью одного тащила — ты с ними поаккуратней, а то ка-ак схватит! Быки, они такие!

Николай освободил из мешка руку и приветственно помахал в сторону дупла:

— Доброе утро, сова! Извини, что мы тебя беспокоим! Мы больше не будем, правда, Лойка?

— Не будем, не будем! Спи, сова!

— А скажи, Лойка… Эти рыбешки, головастые такие…

— Это быки которые? А, они глупые и злые! Их Пуш лапой ловит!

— Откуда они взялись такие? Тут что, другой рыбы нет?

— Ты разве не знаешь, Ко-ля? Деда рассказывал: давно-давно реки были большие-пребольшие, широкие-преширокие! Прямо как отсюда и во-он дотуда! Представляешь? И в них водилось много-много больших красивых рыб. Правда-правда: некоторые были даже больше меня! А бычки были ма-аленькие, вот такие: меньше пальца! И плавали у самого берега. А потом реки стали как сейчас, и красивым рыбам стало тесно и грустно. Они стали уплывать или умирать. Некоторые остались, но бычки поедали их детенышей. Потом красивых рыб совсем не осталось, а бычки выросли большими. Они все едят: комаров, мух, лягушек, птиц маленьких и друг дружку тоже едят. А в самих есть нечего — одна голова колючая да хвостик!

— А про тоху Дед тебе что-нибудь рассказывал?

— Не-ет, про это все и так знают!

— А я не знаю, я же здесь недавно совсем!

— Ну-у, Ко-ля! Когда реки были большие, у них на берегах жили другие люди, ненастоящие — как ты, как Вар-ка, как… Даня. Они жили в домах из деревьев и совсем не умели прятаться. Представляешь, чтобы построить один дом, им нужно было убить много-много деревьев! Наверное, они были злые… Они ловили и ели зверей и рыб. А еще они закапывали в землю маленькие тохи, и потом вырастало много-много кустов с ма-а-аленькими тохами на корнях. Они их выкапывали и ели.

— Тоха… картоха… картошка, что ли?!

— А, ты знаешь! Потом демоны прогнали тех людей. И тоха стала расти сама. Только она редко встречается — надо уметь находить места, где ее раньше закапывали.

— Почему же… почему вы сами ее не сажаете и не выращиваете?

— Да ты что, Ко-ля!? Ты как маленький, прямо! Демоны же сразу заметят и прилетят!

— Извини, Лойка! Мог бы и сам сообразить… Что же это я все лежу и лежу? Идти надо!

— Мы успеем, Ко-ля, успеем! Пустая земля уже совсем близко, а там так скучно! Скажи, а в Царстве Небесном есть деревья и звери? Они будут со мной разговаривать?

— Н-не знаю, Лойка, ведь я там не был… Но, думаю, там есть и кусты, и деревья, и птицы, и звери. Они обязательно будут тебя любить и с тобой разговаривать!

— Как здорово! Я там стану красивой-красивой, прямо как мама! И Даня туда придет, только, наверное, еще не скоро… А ты уже старый, Ко-ля, и мы там с тобой скоро встретимся, правда?

— Ох, не знаю, Лойка… По вашей вере не все ведь попадают в Царство Небесное.

— Ты… убивал, да? Демонов, да? Из тьмы внешней?

— Не расстраивайся, Лойка! Такая жизнь…

— Но это же несправедливо! И Джон, и Ханс, и Сталик, и другие… Они же не нарочно! Кто-то же должен прогонять демонов!

— А ты знаешь, как они их прогоняют?

— Что ты, Ко-ля! Детям нельзя про это знать! Иначе ангелы их не возьмут живыми в Царство Небесное! Но Сталик все равно хороший…

— Ладно, буду вставать, — вздохнул Николай и начал выбираться из спальника. «Что ж, все логично: принцип несообщающихся сосудов. Самый надежный способ не сболтнуть лишнего — это ничего лишнего и не знать. А вот я уже знаю». Он откопал в мешке зубную щетку и отправился вместе с Лойкой к воде.

Протока была неширокой и мелкой, а вода в ней изрядно взбаламученной. Мокрый Пуш сидел на той стороне и облизывался. Чебик расположился на этом берегу — он сидел на корточках на гнилом бревне, одним концом уходящим в воду.

— Правыми, правыми греби, дурак бестолковый! Я кому говорю?!

— Ой, что это вы тут делаете? — всплеснула руками Лойка.

— Ты что, не видишь? Мы жабенка запускаем!

— Сейчас нашлепаю, Чебик! Его же бык съест!

— Не, не съест: Пуш всех быков разогнал. Правыми, правыми греби, дурак! Вот бестолковка — опять по кругу поплыл!

— Злой мальчишка! Жабенок маленький еще! Он же сухопутный совсем, а ты его в воду!

— Ты ничего не понимаешь, женщина! Он же на лодке, только грести еще не научился — по кругу все время плавает.

Означенное животное, вяло шевеля лапами, действительно сделало круг и приблизилось к берегу. Путешествовало оно не просто так: под брюхо ему в качестве поплавка был подложен гладко обструганный удлиненный кусочек коры.

— Во, видишь: он на лодке!

Чебик аккуратно взял земноводное за спинку и переместил его к себе на бревно.

— Не свалишься? Здесь сиди! А-а, вот в чем дело! Тут у лодки дно неровное, поэтому его все время вбок заворачивает.

Чебик извлек из кармана шортиков перочинный ножик с обломанным до половины лезвием и стал подстругивать кусок коры. Потом продемонстрировал результат своих трудов Николаю:

— Во, видишь: теперь ровно! А с этой стороны я углубление сделал — вот тут. Это чтобы у него пузо не соскальзывало, а то он сначала переворачивался все время.

Николай повертел в руках маломерное судно:

— А он лапы не натрет о борта, когда грести будет? Может, ему вот тут и тут лунки такие сделать?

— Да, лунки — это правильно. Только надо, чтобы по размеру подходило! Иди сюда, жабец, я тебя мерить буду!

Самое интересное, что лягушка, потихоньку перебравшаяся уже на дальний конец бревна, подчинилась бесцеремонному требованию и поползла обратно. Чебик подсунул кусок коры ей под брюхо, отметил ногтем положение лап и вновь принялся работать ножиком.

— Во! Сейчас поплывешь!

Чебик положил «лодку» в воду и придвинул ее вплотную к бревну:

— Давай загружайся, толстопузый.

Лягушка стала покорно переползать с бревна на кусок коры.

«Пустая земля» такой и оказалась на самом деле — ни кустов, ни деревьев, только редкая трава, да и то не сплошным покровом, а как-то кусками, пятнами. Пуш сказал, что они успеют вовремя, и даже с запасом, если выйдут на рассвете. Было заметно, что ему очень хочется идти дальше, но ослушаться полученного от кого-то приказа он не смеет. Он облизал лица детей, ткнулся носом в грудь Николая:

— Осторожно иди — под ноги смотри, а то споткнешься!

Лойка хлюпнула носом:

— Пуш, Пуш, ты придешь к нам в Царство Небесное?

— Приду, конечно, — куда же я денусь?

Чебик тоже как-то подозрительно засопел носом, и Николай решил не затягивать прощание. Он поднял и посадил Чебика себе на плечи:

— Счастливо, Пуш! Привет всем!

Метров через пятьдесят он оглянулся — в зарослях никого не было.

Трудно сказать, что здесь было раньше: лес, колхозные пашни, сенокосы? Во всяком случае, ни стволов поваленных деревьев, ни пеньков Николай не увидел. Это было царство эрозии, и изувеченная земля с трудом залечивала раны. Вероятно, тут много лет не было даже травы, и каждая низинка-ложбинка превратилась в овраг, пускающий во все стороны растущие промоины. Равнинная когда-то местность превратилась в пересеченную, и двигаться по ней было непросто, хотя и заблудиться довольно трудно.

«Ехать» в рюкзаке Чебик наотрез отказался, но на плечах сидел тихо, как и обещал. Николай брел к маячившей вдалеке возвышенности, обходил или переходил встречные промоины и вспоминал окончание недавнего разговора в бункере.

— Человек, который участвовал в организации этого мероприятия, умер давно и не от старости. Я не знаю подробностей и о многом могу только догадываться. Скорее всего в одном из советско-американских договоров о мирном сосуществовании присутствует пункт о допуске в зоны бедствий международных гуманитарных организаций. Один раз в год они посещают наш район и забирают трех детей-сирот для оказания им медицинской помощи. Как это оформляется, я не знаю, но раз в год в один и тот же день прилетает вертолет и забирает детей. Место встречи находится у самой границы в пределах санитарной зоны. Все мероприятие происходит под пристальным надзором местных властей, как изнутри, так и снаружи.

— Это в каком же смысле? — поинтересовался Николай.

— В вертолете всегда присутствует несколько наших гэбэшников в штатском. Кроме того, рядом с местом встречи проходит дорога, и обычно по ней подъезжает несколько машин, с которых ведут наблюдение. Иногда после убытия иностранцев начинается прочесывание или облава.

— И поэтому у вас постоянный спрос на смертников, которые сопровождают детей? Оттуда обычно не возвращаются?

— Почему же, иногда возвращаются. Желающих стать, как ты выразился, смертником сколько угодно, но… Но по правилам данной игры это должен быть нормальный человек. Или, по крайней мере, человек без видимых дефектов — с одной головой, двумя руками, двумя ногами.

— А зачем, если не секрет?

— Вот в этом-то как раз никакого секрета нет. Сопровождающий должен подписать бумаги (они обычно уже заготовлены) о том, что дети являются сиротами и нуждаются в серьезной медицинской помощи. Неизвестно, в каком официальном качестве выступает здесь сопровождающий, но он не должен вызывать сомнений в собственной дееспособности. Что будет, если однажды детей приведет кто-нибудь вроде Сталика, я не знаю и выяснять не собираюсь… пока совсем не припрет.

— Та-ак… Даже не знаю, что спросить в первую очередь. Вы уверены в том, что дети попадают в приличное место? Что там им лучше, чем здесь?

— Нет, не уверен. Хотя… Когда-то давно сопровождающий узнал среди иностранцев парня, которого сам же отправил несколько лет назад. У мальчика были проблемы с позвоночником и отсутствовали некоторые кости черепа. Обмениваться информацией категорически запрещено, но парень выглядел здоровым и свободно передвигался. Он тоже узнал сопровождающего и демонстративно постучал себя по голове: все, дескать, в порядке.

— Их отвозят в одну из стран, свободных… от социализма?

— Да, по-видимому. Может быть, в ту же Америку.

— Хорошо, понял. А почему сейчас детей только двое? Вы же сказали, что можно троих?

— А у тебя хватит мужества не попасть живым в руки комфашей?

— Не знаю.

— Молодец: это, по крайней мере, честно. Давай так: никто не требует от тебя лишнего мужества, а ты не просишь лишней информации. Идет?

— Ох-хо-хо-о, идет, конечно. Значит, у вас тут совсем нет… внешне нормальных людей? Или те, кто есть, слишком много знают, да? Впрочем, вы, наверное, не ответите.

— Тебе это зачем? Если ты… Они вытянут все: и то, что знаешь, и то, о чем догадываешься. Но согласись, что это все-таки разные вещи, и они умеют их различать!

— Вы сказали, что в санитарной зоне надо будет пройти десять — пятнадцать километров открытого пространства. Мы будем беззащитны перед нападением с земли и с воздуха?

— Они обычно там не нападают… перед встречей с иностранцами.

— Обычно? Но…

— Чтобы закрыть эту тему, я скажу: вы не будете беззащитными. Но это — не твоя забота. Ты пойдешь с детьми совершенно открыто, без всякой маскировки. Понял?

— Понял. Тут широкий простор для фантазии.

— Фантазируй на здоровье!

— Что, и по поводу возвращения мне самому фантазировать? Или и это — не моя забота? Этим займутся другие: в том смысле, что пристрелят?

— Ну Коля… Я могу только пообещать, что без крайней необходимости этого не произойдет. Ты можешь молиться.

— Кому? У вас тут странная система: все вертится вокруг Царства Небесного, демонов тьмы и ангелов. При этом Бога никто почему-то не вспоминает. Создается впечатление, что в основе всей вашей идеологии лежит несколько цитат из Евангелия, причем безжалостно вырванных из контекста. Я не прав?

— Давай закончим этот разговор, Коля. Ты становишься опасен для нас и… для себя. Чтобы жить, людям нужна вера, нужна мечта. И не моя вина, что Бога нет.

— Тогда я спрошу… Нет, не почему Его нет, а почему ВЫ так считаете?

— Отвечу: баржи в старом русле. Когда мы их нашли, первый люк я вскрывал своими руками.

Это небольшая пологая возвышенность, которую и холмом-то назвать нельзя. С одной стороны, вдали, за Пустой землей темнеет далекая полоска леса, а с другой — внизу, метрах в двухстах — лента старой раздолбанной дороги с остатками асфальтового покрытия. Она просматривается на пару километров в обе стороны, и за ней пейзаж постепенно приобретает нормальный вид: поля, леса, перелески. Впрочем, явных следов деятельности человека и там не видно. Зато здесь, на холме, когда-то, наверное, жили люди: дома давно развалились и контуры фундаментов угадываются с трудом, хотя при некотором напряжении фантазии можно прикинуть, где тут проходила единственная улица. Николая предупредили, что ни к развалинам, ни к дороге приближаться нельзя: комфаши любят тыкать повсюду противопехотные мины. Николай подумал, что при том умении маскироваться и прятаться, которое он наблюдал у туземцев, в этих руинах может разместиться не один десяток человек. Но это не его дело: он должен сидеть с детьми вот тут, на окраине, и ждать.

То, что он влип по полной программе, Николай понял сразу, как только шагнул через борт вертолета. Он же не киношный супермен-каратист! Наоборот: супермены сидят вокруг него, расположившись так, чтобы не зацепить друг друга, если придется стрелять. И дяденька вон сидит за откидным столиком — весь в костюме, с галстуком, с усталым прищуром «свинцовых глаз». И дверь за его спиной не закрыли, а только прикрыли — вроде и не замуровали, но уже не выпрыгнуть, даже с пулей в животе.

— На что вы рассчитываете, господа-товарищи? — атаковал он с ходу. — Неужели вы думаете, что сюда послали человека, который что-то знает и представляет хоть какую-то ценность?

— Вам доверили сопровождать детей, которые, безусловно, представляют ценность для местных формирований.

— А что, здесь есть какие-то формирования?!

— Не валяйте дурака! Вы член партии?

— Какой? Коммуно-фашистской?

Удар ладонью по столику — начальник начинает злиться, но держит себя в руках:

— У нас одна партия — Объединенная Партия Трудящихся!

— Хорошо, пусть так. Чего вы хотите от меня?

— Мы хотим встретиться с местным руководством. И вы нам в этом поможете.

— Каким образом?

— К вам будем направлен наш человек (кивок в сторону). До его возвращения дети останутся у нас. Вы их сейчас позовете сюда.

— Допустим, что я согласен. Можно задать пару вопросов?

— Валяйте. Только быстро — у нас очень мало времени.

— Куда девались иностранцы-американцы, которые обычно вывозят детей? Что случилось?

Злорадная усмешка.

— Никуда они не делись! Вы знакомы с решениями пятьдесят восьмого съезда?

— Увы, я очень давно не был на политинформации.

— Очень плохо. Надо передать вам газеты. Окончание холодной войны, приоритет общечеловеческих ценностей, демократизация…

— И гласность, конечно?

— Политика партии должна стать более открытой! Вы действительно не в курсе?!

— Откуда?! Я всего-то вторую неделю… Впрочем, вы все равно не поверите. Так почему отказались забирать детей?

— Потому что в Советском Союзе организуются центры по реабилитации жертв природных катастроф. Под эгидой ООН. Никто никого больше в заграницы возить не будет!

— Так. Понятно. Можно еще вопрос? М-м… У вас что, планируется разрешить свободный доступ в страну иностранцев?

— Это входит в ближайшие планы партии и правительства.

— Что, и свободный обмен информацией? Радиовещание там, телевидение, да?

— Безусловно. Как только советский народ будет готов самостоятельно противостоять буржуазной пропаганде. Мы с вами теряем время!

— Почему? Раньше я в этом не участвовал, но мне сказали, что сначала должна быть процедура подписания каких-то документов. Так что какое-то время, наверное, есть… Чего вы хотите от общения с местным населением? Здесь же зараженный район — кому он нужен?

— Партия умеет признавать свои ошибки! Неверные решения, принятые под влиянием… Вы что тут, вообще газет не читаете?!

— Нет, не читаем. И радио не слушаем.

— А надо бы!

— Так какие же планы… по местному населению?

— Всем нуждающимся будет оказана медицинская помощь. Виновные понесут ответственность.

— Виновные в чем?

— Ну хватит! Зовите детей!

— Самый последний вопрос! Здесь что, действительно когда-то произошла какая-то жуткая авария или… Или это нечто вроде полигона для испытания оружия? Генетического?

Стрелять в него не начали, но в «свинцовых глазах» прочиталось такое, что Николай пожалел о сказанном.

— Все-все, молчу! — буркнул он и повернулся к двери.

Небо, как всегда, затянуто высокой ровной облачностью. В этом мире Николай еще ни разу не видел солнца. Он много раз собирался спросить, почему здесь такая странная погода. Так и не собрался. И теперь уже не спросит.

Все так просто и безнадежно: надо умирать. Некогда и нечего придумывать, как бы обойтись без этого. Так — именно вот так! — он еще не пробовал. Смертельно опасно было не раз, и нужно было бороться или молиться — просить себе удачи. А чего просить сейчас?

Все шло по плану: сначала послышался гул моторов и на дороге появились машины. Три грузовика, крытые брезентом, и легковушка, похожая на джип или уазик, подъехали и встали, заглушив двигатели. Вон они — так и стоят на дороге. Потом прилетел вертолет. Такие штуки Николай в своем мире видел только по телевизору — здоровенная дура с двумя горизонтальными винтами. Лопасти еще вращались, когда дверь открылась и его знаком пригласили внутрь — примерно так все и должно было происходить. Но вот внутри…

Даже если бы ему не объясняли так долго и подробно, он все равно бы понял, что это — не то. Полтора десятка вооруженных до зубов парней совсем не похожи на представителей некой гуманитарной миссии — посланцев из Царства Небесного. И теперь он, Николай, стоит у двери и держится рукой за бронированный борт. Ему в спину смотрят стволы, а он должен позвать детей: дескать, все в порядке, идите сюда! Что-то изменилось в играх взрослых: вы им нужны не для того, чтобы отвезти вас в сказку. Дяденькам нужны заложники, дяденьки получили приказ. Что ж, наверное, это совсем не глупый приказ.

«Попробовать? Но это — лишь отсрочка. И все-таки…»

— Так не получится, — Николай сглотнул комок в горле и откашлялся. — Мальчик плохо ходит. Девочка не сможет его принести. Нужно подойти к ним.

— Он маленький, она его дотащит!

— Это вызовет подозрения. Я должен подойти к ним.

Николай не повернул головы, но почувствовал, что за спиной совещаются. Совсем не долго.

— Я пойду с тобой. Одно лишнее движение и…

— Понял, не дурак. Спускаться вниз?

— Спускайся. Идешь медленно и улыбаешься. Понял? Чуть что, и ты труп. Это надо пояснять?

«До земли совсем близко, но ноги отказываются подчиняться. Наверное, это и есть „слабость в коленках“ — ч-черт, как противно…»

Люди в штатском не представились, и второго, который в разговоре не участвовал, но вызвался идти с ним, Николай про себя окрестил «Майором». Он явно не начальник, а исполнитель, но очень высокого ранга. Впрочем, судя по возрасту, начальником ему уже не стать. Теперь он идет в двух шагах сзади. Вряд ли у него в руке пистолет, направленный в спину. Скорее всего его руки пусты, а на лице жизнерадостная улыбка — рисковый мужик или, может быть, профессионал.

Лойка их увидела, помахала рукой. «Неужели не чувствует? Что это она?! А-а, это она танцует от радости: наверное, как всегда, напевает себе под нос и танцует. Она совсем не умеет — просто перебирает ногами, поворачивается, поднимает и опускает руки. Она такая непривычно-смешная в штанишках до щиколоток и в рубашке с длинными рукавами. Интересно, где это местные достали почти новую одежду для нее? И подстригли ее так, что издалека кажется, будто на голове у нее просто короткая стрижка под мальчика. Ее готовили долго и тщательно, ведь она должна понравиться ангелам из Царства Небесного!»

А Чебик сидит на земле, и его почти не видно. Наверное, он прощается с любимой рогаткой — ему сказали, что взять ее с собой нельзя, и он обещал подарить свое оружие Николаю. Вместе с запасом гаек…

Интересно, у них есть шансы? От вертолета до них метров сто, а дальше, совсем близко, развалины поселка. Даже если там и нет мин, среди холмиков кирпичной трухи и остатков гнилых бревен не спрятаться. Впрочем, они, наверное, могут спрятаться где угодно, но это же не укрытия — тут все простреливается насквозь. Проклятый старик: явно намекал, что их будут страховать, но ничего не объяснил. Хотя что тут объяснять? Они самым натуральным образом попали в засаду. Можно, конечно, обозначить ситуацию как-то по-другому, но у него, Николая, есть только два варианта действий: подчиниться и привести детей к вертолету или подать сигнал об опасности. Тогда его убьют. И детей, наверное, тоже… Но в руки комфашей они попасть не должны. Не должны. Это значит, что его жизнь кончилась. И довольно об этом».

Они шли медленно. Когда Николай спотыкался, Майор что-то шипел сзади. «Пусть шипит, сволочь! — вяло ворочались мысли. — Меня, может, ноги не держат!» Все ближе и ближе… Осталось полсотни метров… «Лойка, ну посмотри же на меня! — взмолился Николай. — Посмотри, почувствуй, насторожись! Ну!!» Нет, девочка танцевала — прощалась с любимым лесом вдали.

«Как и когда? Крикнуть? Махнуть рукой? Где? А… вон там! Метров через десять бугорок, и они окажутся как раз на одной линии огня с детьми. Это лучше или хуже? За спиной Майор — не будут же они стрелять в своего! Или будут? А что кричать? Да ничего — просто вопль на выдохе, как воины Речного племени. Все-все, вот сейчас, вот…»

— ЙЁХ-Х!!! — поворачиваясь назад, Николай махнул рукой, надеясь попасть кулаком в голову своему спутнику. Только противник оказался на полшага дальше и, наверное, дрался значительно лучше. Боли не было, только ослепительная вспышка в глазах и грохот. Грохочет в голове или в окружающем мире, Николай понять уже не смог.

Очнулся он в какой-то яме и сначала все никак не мог сфокусировать зрение и понять, что происходит в нем самом, а что снаружи. Потом понял и захотел опять потерять сознание. Но не смог. Затылок дико болел, а челюсть онемела. Прямо перед ним находилось лицо мертвого человека с открытым беззубым ртом и дыркой во лбу, а вокруг шел бой.

Совсем близко что-то рвануло, посыпалась земля. Потом сверху на Николая свалился человек в каких-то вонючих лохмотьях. Человек что-то сказал или крикнул и отполз в сторону, больно пихнув его в грудь босой ногой.

Николай встал на четвереньки и осмотрелся. Точнее, хотел осмотреться, потому что почти сразу получил горсть песка в лицо и сообразил, что это рядом воткнулась пуля. Кое-что он все-таки увидел: далеко слева горят обломки вертолета, со стороны дороги бегут и падают фигурки солдат, а один из грузовиков горит. Сам он находится в торце какой-то канавы или траншеи, которая как-то возникла среди старых развалин поселка.

Николай попытался понять, кто откуда стреляет и где могут быть дети. Палят в основном отсюда, с бугра: эти, значит, отстреливаются, а те атакуют в лоб, по-советски. Он, кстати, мог бы и догадаться: руины, развалины… Да туземцы здесь, небось, десятилетиями окапывались и маскировались, они и на ровном месте исчезать умеют, а уж тут… Но оружие?! Он еще ни разу ни у кого здесь не видел огнестрельного оружия, и вдруг целая канонада! И рядом с покойником валяется автомат: АК — один в один! Значит, не только поэты «пронзают» миры и века. Попробовать?

Он отряхнул песок и землю, потянул затвор… Все работает. А еще магазины есть?

На этом, собственно, его просветление и кончилось. Опять рвануло где-то рядом, и он чуть не потерял сознание. Потом посыпалась земля, камни, обломки бревен. Следом возникли какие-то люди в лохмотьях и с оружием. Его заставили вылезти из ямы и ползти вниз по склону. Потом они бежали, пригнувшись, по неглубоким оврагам и промоинам. Люди вокруг него куда-то стреляли, что-то кричали, падали. Наверное, это была группа, которой поручено вывести из боя его, Николая, — во всяком случае, его упорно гнали и гнали вперед. На какой-то развилке они наткнулись на нескольких солдат — Николай с отвратительной ясностью разглядел молодые полубезумные от страха лица. Те и эти начали стрелять одновременно, не прячась — как в кино. Кажется, Николай тоже стрелял… Его сбили с ног, ткнули лицом в песок и камни. Впереди рвануло, еще раз, и они опять побежали…

Потом вокруг был лес, а стреляли уже далеко. Кто-то был рядом, и Николай что-то спрашивал, ему что-то отвечали, он опять спрашивал… Он уяснил только, что дети живы, и на этом отключился. Нет, не потерял сознания — просто ему отказала оперативная память. Она сохранила только куски бесконечного движения по лесу — то шагом, то бегом, и автомата в руках уже не было…

Николай закончил рассказ с чувством неизбывной вины — чтобы он жил, умерли многие:

— Вот так оно все и было. Разговор я пересказал почти дословно. На последний вопрос он не ответил, но взгляд, движение… В общем, ощущение такое, что вот прямо сейчас и пристрелят.

Старик долго молчал, а Николай слушал журчание воды и пытался понять, как этот человек умудрился еще больше постареть за несколько дней: куда же дальше?

— Так ты думаешь, что угадал? Насчет оружия?

— Даже не знаю. Мне самому эта мысль пришла в самый последний момент.

— Как это может выглядеть? Почему ты так думаешь?

— Ну Валентин Сергеевич, вы же меня тут держите в неведении, и я могу только по аналогии… Вот у нас в период гласности мелькнула информация о том, как в давние времена некий полк на учениях отрабатывал действия в зоне радиоактивного поражения. Наступал, значит, в направлении эпицентра взрыва. Настоящего взрыва. Нас-то учили много позже, но мы, помнится, все удивлялись: откуда известно, после какой дозы солдат теряет боеспособность? Не на кроликах же проверяли… А с генетикой — это уж чисто мои фантазии. Точнее — экстраполяции. О том, что такое оружие возможно в принципе, известно давно. А тут мне вспомнилась какая-то статья — я ее, кажется, даже до конца не дочитал. Что-то там говорилось о веществах, микродозы которых способны раскрепощать скрытую или подавленную изменчивость. То есть сами они гены не калечат, но выпускают на волю все их дефекты, что ли… В общем, если популяция изолированная, то через пару поколений воевать будет некому.

— Всегда найдется, кому воевать, Коля. И как тебе все это нравится?

— Мне это вообще не нравится! Хотите еще одну экстраполяцию? Или даже целый пучок на одну тему? Если мы с вами из параллельных миров, если здесь нет принципиальных, качественных отличий, то вы обречены. Не знаю, что тут такое — страна в стране, государство в государстве или просто «мертвые земли» и их обитатели, но толпа мутантов никому не нужна. То ли это была чья-то ошибка, то ли это преступление, за которое можно осудить былых вождей, — в любом случае лучше вас всех тут закопать и никому не показывать. У нас социализм уже в прошлом, но никто так и не узнал, например, сколько народу лежит в мерзлоте на Колымских приисках: триста тысяч, три миллиона или тринадцать? Сколько солдат в войну погибло от пуль врага, а сколько расстреляно СМЕРШем и заградотрядами? И, заметьте, последнее советское поколение еще не вымерло, а это уже почти никому не интересно. А вы тут что? Если вас вовремя не закопать, так вы, может, еще и независимости потребуете?! Суда Международного трибунала?! И компенсаций за причиненный ущерб здоровью?!

— А что, при распаде вашего Советского Союза все республики начали требовать независимости? Народ восстал?

— Скажете тоже: «восстал»! Хотя кое-кто и восстал, конечно. Но народ, по-моему, как был на вторых ролях, так и остался. Зато первые секретари стали президентами. Впрочем, вариантов разных было много, только боюсь, что ни один из них здесь не пройдет. Вы сами-то в каком качестве пребываете: царь, президент, патриарх, премьер-министр? Ох, простите, Валентин Сергеевич! Не хотел вас обидеть — голова что-то плохо варит, вот и несу всякую чушь!

— Ничего, Коля: мне все равно немного осталось. Да, чуть не забыл! У того человека — ты назвал его Майором — нашли некоторые вещи. Он погиб почти сразу, но его успели обыскать. Я просил выложить тут на стол. Посмотри, пожалуйста, может быть, увидишь что-то знакомое.

Николай подошел к столу: «Что может быть у человека, которого собирались засылать в тыл к врагу? Впрочем, он же не в качестве шпиона… Двухцветный карандаш, блокнот, носовой платок, спички, портсигар вот красивый: именной, с гравировкой… Ну-ка, ну-ка… О, „Беломор-Канал“! Надо же: все как у нас! Еще ни одной не успел выкурить… Только как-то… Здоровый какой-то — его же таскать неудобно… Или у них пачки большие, не на 25 штук папирос, а больше?»

— Валентин Сергеевич, что-то портсигар странный. У него, часом, стенки не двойные? Вскрывать не пробовали?

— А что там может быть?

— Ну я же не знаю, до каких высот развилась здесь техника. Может, там мина: ковырнешь — она и взорвется? Вряд ли сильно, но хватит, чтобы покончить жизнь самоубийством.

— Отдай Пете, пусть посмотрит.

Когда Николай вернулся, старик изменил позу — повернул голову в его сторону.

— Так вот, Коля: я здесь не царь и не министр. Я — сказочник. Когда-то, очень давно, люди меня спросили: как жить и зачем? Надо было ответить, а я не знал что. Это была почти шутка — про Царство Небесное, куда живыми попадают хорошие дети, а после смерти все хорошие люди. Про демонов, которые живут во тьме внешней, которые прилетают на дьявольских птицах и убивают непослушных…

— Тех, кто не соблюдает маскировку, да?

— Примерно так. Одна сказка потянула за собой другую, потом третью. Только про Бога я не говорил ничего…

— Здесь у вас что, ни книг, ни притока информации извне?

— Информация? Есть, конечно, но всем ли она нужна? В школе, в институте тебя многому научили из того, что могло бы пригодиться примитивному охотнику-собирателю? Пусть даже и не для физического выживания, а просто чтобы сделать жизнь более радостной и интересной?

— Н-не знаю… Скорее наоборот. Так хоть не знаешь, чего лишился…

— Значит, понимаешь. В одной из брошенных изб нашлось несколько страниц из старинной книжки. Евангелие называется.

— И вы…

— Да. А сказочки прижились. Получили развитие в народном, так сказать, творчестве. Я уже давно перестал узнавать собственные сочинения.

— Народ кует собственную религию. Интересно было бы послушать, как это получается — без Бога?

— Может быть, он уже появился, только надо стать своим, чтобы тебе начали рассказывать. Впрочем, я думаю, что кончится все гораздо раньше и ты уже ничего не успеешь.

— Почему?

— Ты же сам мне доказывал, что мы обречены. А я это и так знаю: они уже победили!

— А вы-то почему так думаете?

— Не знаю, как в вашем мире, а нам еще в школе объясняли, что человек произошел от обезьяны. Он это сделал не очень давно и не совсем еще освоился. Есть, скажем, очень распространенная немочь — радикулит называется. Это не просто так, это плата за переход к прямохождению наших предков. А теперь представь, как чувствуют себя существа с такими врожденными дефектами, которые… Ну ты, собственно, кое-кого уже видел. Большинство из наших балансируют на грани, преступить которую мешает только инстинкт самосохранения. И вот… с тех пор как прижилась, внедрилась в сознание сказка о Царстве Небесном, самоубийства почти прекратились. Парадокс?

— Может быть, возникло некое табу?

— Нет и нет! Если человек в детстве признан вменяемым, он всю жизнь может распоряжаться собой как захочет. Только не вредить другим. И тем не менее…

— Что ж, значит, появилась мечта, ради которой можно и потерпеть. Ради которой можно рожать детей и вообще жить!

— Вот именно. А теперь ее нет. Это страшнее, чем пулеметы, это хуже, чем напалм!

— Вы хотите сказать… Вместо ангелов за детьми прилетели демоны, и главному мифу нанесен фатальный удар?

— А как это понять по-другому? По логике нормального советского руководителя, надо было бы спрятать или уничтожить и детей, и свидетелей, а людям объявить, что они благополучно отбыли в Царство Небесное. Только здесь некому этим заниматься — все давно идет самотеком. По-видимому, комфаши скоро попытаются очистить от нас территорию, а людям незачем будет сопротивляться.

— Думаю, что вы ошибаетесь, Валентин Сергеевич. Миф нельзя убить доказательствами его… несостоятельности. Если на нем выросло несколько поколений, то он умрет только вместе с последним своим носителем. Доказательства тут ни при чем.

— Ты так считаешь?

— В постсоветское время у нас много писали про это. И я согласен с большинством авторов: жить по мифу, жить в мифе, в сказке — это нормальное состояние человека. Возьмите тот же коммунизм-социализм: это же, по сути, миф, сказочка о том, как построить рай на земле. В результате горы трупов, моря крови, миллионы жизней, прожитых напрасно, — и никакого рая! И что, это кого-то убедило? Да у нас сейчас, как минимум, полстраны проголосует за социализм, а ведь больше десяти лет прошло!

— Может быть, ты и прав, Коля… Я разговаривал с детьми: они не выглядят сильно несчастными.

— Лойка, наверное, рада, что не надо разлучаться с Даней? А Чебик…

— А Чебик ревет не переставая — требует, чтобы ему дали пистолет. Говорит, что стрелял в демонов из рогатки, попадал, а они не падали.

— Подрастет и станет воином племени Гонителей?

— Он не подрастет, но… все равно, наверное, станет.

— Я правильно понял, что Гонители не попадают в Царство Небесное?

— По первоначальной версии — нет. Воины добровольно отказываются от будущего рая для себя. Понимаешь, в молодости мне казалось очень важным отделить людей, способных на убийство, от всех остальных. И исключить право силы.

— Гонители — это каста неприкасаемых?

— Примерно так это было вначале…

— Послушайте, Валентин Сергеевич, я никак не пойму: на меня все еще распространяется ограничение информации, или вы… не контролируете ситуацию? Действительно не знаете, что тут у вас происходит?!

— Послушай, Коля… Ты действительно никак не поймешь, что здесь нет ни партии, ни правительства, ни чиновников, ни солдат, ни милиции. Никто не обязан приходить ко мне с докладом и получать приказы.

— А как же…

— А вот так! Я живу, потому что несколько человек заботятся обо мне. Кто-то умирает или погибает, им на смену приходят другие. Почему-то приходят… Люди приходят и просят решить спорный вопрос или дать совет, кто-то спрашивает, как жить дальше и зачем. Я отвечаю. Когда-то я этим занимался целыми днями, теперь — редко. Как-то все, наверное, утрясается без меня… Что там такое, Петя?

Николай вздрогнул и оглянулся — он даже не услышал, как вошел Охотник. Петр выложил на стол раскуроченный портсигар и просипел:

— Не знаю: проводки, штучки какие-то… — и к Николаю: — Ты что-нибудь понимаешь в этом?

Николай склонился над столом, ковырнул пальцем:

— К сожалению, в технике я ни в зуб ногой… Увы! Если только…

Он взял коробочку, лизнул языком то, что напоминало клеммы контакта, и сплюнул на пол:

— Ч-черт, щиплется! На батарейку похоже. Чтоб я в этом понимал… У вас тут что, вообще никто в этом не разбирается?

Ответом было молчание — то ли знак согласия, то ли очередная тайна.

— Ладно… Могу сказать только, что это явно не мина. Скорее всего приборчик имеет отношение к радиосвязи. Хотя, с другой стороны… Вряд ли это рация… Может, радиоприемник такой портативный? Или… Слушай, Петя, это все, что у него было: часы, портсигар, спички, фонарик, ножик? Надо бы проверить часы и фонарик. Странно как-то…

— Что странно?

— Вот смотри, Охотник: человек собирается играть роль парламентера. Не берет с собой ни оружия, ни документов. Почему? Потому что рассчитывает на то, что его обязательно обыщут и все отберут, правильно? При этом он тащит с собой здоровенный красивый портсигар, который, по идее, у него должны отобрать в первую очередь.

— Хочешь сказать, что нам его… подкинули?

— Не совсем так. Скорее можно предположить, что… гм… для этой штуки не важно, в чьих руках она окажется. Если бы все пошло по их плану, то портсигар у Майора могли и не отобрать. Ведь могли?

— Говори!!

— Полегче, Петя! Я бы настоятельно советовал вам показать эту штуку тому, кто разбирается. Если у вас таких людей нет, то вряд ли вы сможете эффективно бороться с этими… с демонами. Сам я и в технике собственного мира не разбираюсь, а уж в вашей-то тем более! Это может быть каким-нибудь датчиком, измерительным прибором, еще чем-нибудь… А скорее всего… Я думаю, что это просто маячок.

— Что?!

— По нашим книжкам и фильмам… В общем, приборчик, посылающий сигнал, по которому издалека можно определить, где он находится. Вчера и сегодня никто не летал над бункером? Самолеты — вертолеты, а?

— Летали, но очень высоко.

— Ну вот! Надо было эту штуку там и оставить, а не тащить сюда.

Кажется, они все поняли и больше не задавали вопросов. Старик и Охотник долго молча смотрели друг на друга. Николаю сначала было просто тягостно, а потом до него дошло, что старик, наверное, не сможет жить без своей ванны с теплой водой. И как же они?

Когда Петр наконец обернулся, Николаю показалось, что под его глазными щелями что-то блеснуло. Приказ прозвучал совсем уж невнятно:

— Пошли!

Это было то самое место: белесое межпространственное марево клубилось совсем близко — всего в каких-то двухстах метрах выше по склону.

— Почему вы решили отпустить меня, Петя? У вас, похоже, скоро начнется настоящая война, и я мог бы быть полезен.

— Война уже началась.

— Да, ваши комфаши явно оживились: гудит то здесь, то там. Вы, конечно, будете воевать до победного конца? Если ты и не главный начальник, то явно не из последних. Скажи, как ты представляешь победу? Или цель борьбы? Я же все равно сейчас уйду и ничего не выдам!

— Пока не умрет последний Гонитель…

— Знакомая логика… По опыту нашего мира могу сказать, что маленький народ может бесконечно долго воевать с могучим государством. Но только при одном условии… Точнее, условий много, но, мне кажется, главное из них то, что это государство должно быть… гм… не тоталитарным — не советским, не фашистским. В общем, демократическим или хотя бы с претензией на это. Тут у вас, во тьме внешней, намечаются какие-то изменения, типа нашей перестройки. Ваш противник будет меняться. Ты знаешь, с кем будешь воевать завтра? Победить молодое демократическое государство — не подвиг, а подлянка, удар в спину или ниже пояса. А справиться с тоталитарной машиной…

— Гонители живут не ради победы. Ради того, чтобы жили другие.

— А ты уверен, что для этого обязательно нужно расстреливать мальчишек, которых командиры гонят на ваши окопы?

— Нападающего — убей. Продавший душу дьяволу не должен жить. Мы не одиноки в этой борьбе.

— Что ты имеешь в виду?! Что «запад» вам поможет? Не смеши меня! Ты знаешь, какая маркировка была на этой штучке — на портсигаре Майора?

— Какая?

— Я не хотел этого говорить Валентину Сергеевичу — ему было и так не сладко. Бункер разбомбили, и он погиб — маячок сработал. И теперь я скажу тебе — может быть, задумаешься, прежде чем в очередной раз всадить в кого-то одну из своих заточек. Там были буковки… Похоже, что прибор произведен в Америке — той самой, которую вы считаете чуть ли не Царством Небесным. Возможно, он был куплен или украден советскими агентами, но более вероятным мне представляется, что американские спецслужбы просто начинают налаживать сотрудничество с советскими органами. Ты заметил, с какой точностью был нанесен удар? Первая бомба (или ракета?) вскрыла входной шлюз, а вторая попала в пролом и взорвалась внутри. Разве это по-нашему, по-советски? Вместо того чтобы засыпать бомбами всю округу…

— Мы не одиноки в этой борьбе, — повторил Охотник, и кожа на лицевой стороне его головы сморщилась. Понять, что это означает (усмешку? скорбь? ярость?), было невозможно. — Книжку, которая была у Деда, я знаю наизусть — учился по ней читать и писать. Бог есть, и Он приходил. И сказал, что каждый выбирает сам. Даже когда не понимает этого. Мы не одиноки, и мы будем убивать тех, кто выбрал дьявола. А ты уходи и больше не возвращайся — ты можешь быть полезен, но вреда от тебя будет больше.

Часть третья

Глава 1 Мир магии

Большие пушистые снежинки падали на лицо воина. И не таяли.

— Зачем ты принес его, Лис?

— Чтобы они не взяли его силу. Пусть лучше волки…

Черный Хорь с тревогой посмотрел в заснеженную степь:

— След?

— Мой след пока чист. Но двое ушли. Падает мало снега — они приведут стаю.

— Приведут…

— Зря мы забрались так далеко в страну раггов.

— Кто ж знал, что придет Холодная Беда? Если бы мы не заняли их лагерь под скалой…

— То давно были бы в Стране Счастливой Охоты. И не мучались бы.

— Что об этом говорить, Лис… Ты же знаешь… Те, кто стремится попасть туда без Его воли, без мучений, оказывается в стране Вечного Голода. Мы должны делать то, что должны…

Лис вздохнул и прислонился к засыпанному снегом камню. Все это он, конечно, знал, только с тех пор, как от гнева Творца содрогнулся мир, когда небо исчезло, а земля раскололась трещинами, когда одни ручьи и реки исчезли, а другие разлились и затопили все вокруг, когда шевелились камни, а песок тек, как вода… Когда потом все замерло и замерзло, обретя новый облик… Нет, он не будет больше вспоминать об этом — что толку? Просто с тех пор мысль о смерти, о Стране Счастливой Охоты не покидает его. Он чуть не попал туда сегодня, но Журавль принял на себя удар чужой дубины. Ему теперь хорошо…

Что ж, Журавль прав — вождь должен умереть последним. Кому-то нужно вести остатки людей племени Серых Лис по этой холодной земле. Вот только правильно ли он все делает? И можно ли иначе?

Выпал снег, и стали видны все следы. Но животных совсем мало, стада погибли или распались — охотиться почти невозможно. До снега можно было находить и есть замерзшие туши, а теперь… Люди слабеют на глазах, а рагги…

Лис мрачно усмехнулся: …а рагги получили преимущество! Трусливые и робкие когда-то, они сбиваются в большие стаи и рыщут по степи. Если долго нет другой пищи, они едят друг друга. Когда они напали первый раз, Лис сначала не понял, почему они радостным визгом приветствуют каждый труп — и своих, и врагов.

А людей осталось совсем мало — три руки и еще два пальца. И только двое воинов, не считая их с Хорем. Им тогда пришлось покинуть свой лагерь и уйти в степь. Они пытались охотиться и дрались с раггами. Сначала Малый Лис стремился двигаться туда, откуда они пришли, — к земле охоты Большого Лиса. Из этого ничего не получилось, и он изменил свою цель — просто сделал так, чтобы люди пережили еще один день, еще одну ночь…

В конце концов они оказались здесь — у подножия вот этих низких гор. Лис не знал, хорошо этоили плохо. Он жевал кусок волокнистого жесткого мяса, слегка обжаренного на огне несколько дней назад, и смотрел на своих людей. Женщины и подростки забились между камней, закутались в шкуры и пытаются спать. А вот эта старуха, подставившая падающему снегу лицо с открытым ртом, уже не проснется. Не проснется — в этом мире. И дети давно умерли — один за другим… Лис не испытывал нежности к детям, но знал, что в них живет Племя. И вместе с ними оно умирает…

Что же случилось с раггами? Ведь он хорошо знал их повадки, как и повадки всех зверей и птиц великой тундростепи. Жизнью раггов правит страх: они всегда боятся смерти, голода и… друг друга. А теперь… Теперь, кажется, ими овладела жажда смерти. И какая-то магическая сила притягивает их к людям. Нет, они не отстанут…

Все понимали, что рано или поздно рагги атакуют их большой толпой, со всех сторон сразу. Пятеро, а сегодня уже только четверо воинов не смогут сдержать натиск. В лучшем случае смогут сами отбиться и уйти, оставив остальных на съедение. Такого, конечно, никто не сделает: без Племени нет смысла жить.

Они долго совещались с Черным Хорем и решили хотя бы оттянуть этот момент. Они стали по очереди уходить в степь, стараясь убить как можно больше раггов. Обычно удавалось выбить семейную группу — пять-шесть раггов — на виду у остальных. Они не приходили на помощь друг другу, а потом дрались возле трупов. Вчера и сегодня все получилось иначе…

В долине, где когда-то тек ручей, они с Журавлем напали на группу из пяти раггов. Крупный самец долго отбивался топором, но в конце концов они справились и с ним. А потом… потом со склонов сбежали другие рагги. Часть из них накинулась на трупы, а остальные уже сами напали на людей. Что-то похожее случилось и вчера с Хорем… Неужели верна его страшная догадка? Та, о которой он не говорил пока никому? Раггам нужна наша жизненная сила — они хотят уподобиться людям перед лицом Его…

Когда-то, много лет назад, на стоянке у большого мелкого озера умирал шаман. Он остался без ученика, который однажды ушел бродить в мир духов и заблудился там. Старый шаман мучился много дней — демоны рвали на части его внутренности, он извергал их и никак не мог умереть — ему некому было передать свое Знание. Тогда старшие мужчины племени решили помочь ему. Малый Лис и Черный Хорь долго слушали его невнятный, захлебывающийся шепот. Они вскоре пожалели о своем решении, но уйти от старика уже не могли. Он вцепился в них мертвой хваткой: говорил, а потом задавал вопросы и требовал, чтобы они отвечали. Он утверждал, что, если они не поймут и не запомнят все, он не сможет уйти.

За прошедшие с тех пор годы почти все забылось. А потом пришла Холодная Беда… Нет, ее не удастся ни преодолеть, ни пережить. Она выходит за пределы всего обыденного, всего повседневного. И то, что когда-то казалось ненужным и даже смешным, вдруг обрело значение и смысл. Каким-то глубинным инстинктом Лис чувствовал неоспоримую, непреложную связь между туманными рассуждениями о незримом и всесильном Творце всего сущего и оскаленными рожами раггов, забывшими страх.

Лис очень устал, и дрема временами затягивала его сознание. Но как только он засыпал, он вновь оказывался посреди пологой, открытой всем ветрам долины ручья. Он опять работал топором — бил расчетливо и мощно, бил и слышал хруст костей, гулкие звуки раскалывающихся черепов. Если очередной противник отскакивал слишком далеко, он доставал его дротиком, а потом добивал топором. Вот и все — Журавль сбивает последнего… Но их не становится меньше! Вот этот уже совсем близко, за ним второй замахивается дубиной!.. На!!! — кремневый клин наконечника застревает в глазнице (не сломать бы!), и топором сверху: на! И снизу наискосок — на!! И летят брызги мозгов, льется кровь на истоптанный снег. Только бы не оступиться, не запнуться о чьи-то дергающиеся в судороге ноги… На!! — по лицу на пределе дистанции и — дротиком в шею — есть!! Дальше!

Тело дергалось, пытаясь парировать удары противника и ударить самому, когда враг раскрывался. Лис понимал, что видит сон, просыпался и старался расслабить перетруженные мышцы. Получалось плохо, и он опять думал…

А ведь шаман тогда рассказывал что-то важное о людях и раггах… и Творце…

Создатель невидим, всесилен и всезнающ. Он сотворил все — камни, траву, воду, животных, людей, раггов, добрых и злых духов, демонов и богов. С ним соединяются, в его бытие уходят души умерших. Как это понять, как это представить? Люди живут в среднем мире, а есть нижний и верхний миры, где обитают духи и боги. Большинство из них не добрые и не злые — их можно просить, заставлять, задабривать подарками. Они насылают болезни, голод или даруют удачу в охоте. Сквозь их незримые толпы до Творца не докричаться, не услышать голос Его — да это и не нужно, ведь с живущими имеют дело лишь духи. Но там, в Посмертии… Он создал Страну Счастливой Охоты — для тех, кто честно прошел свой жизненный путь здесь, кто очистился страданием, для тех, кто при жизни приобщился к Его божественной сути…

Вот! Вот это, кажется, то самое… Людям известна Великая Тайна. Тайна причащения, приобщения к сущности Творца. Когда-то давно Он открыл способ для этого… Мамонт… Воплощение мудрости и всесилия… Люди становятся или являются людьми, когда соблюдают законы и правила жизни… Но без мамонта это бесполезно…

А рагги… Шаман говорил, что когда-то, очень давно, они тоже были как люди. Им тоже было даровано Воплощение. Это другой зверь… Таких сейчас нет… Или нет здесь… Медведь, очень большой медведь, который живет в пещерах… Это было давно и не здесь, ведь Великий Лед каждый год уходит все дальше на север, а люди и звери идут за ним… Наверное, большой медведь не пошел со всеми — здесь нет пещер… И рагги стали раггами… Или, может быть, Творец сам забрал у них Воплощение?

И пришла Холодная Беда… Бесполезно обращаться к духам — она слишком велика, необъятна для них… Это сделал Он… и человеку не понять — зачем? Может быть, чтобы умерли рагги? Или люди? Но людей много, они, наверное, выживут, даже если снег не растает скоро. Может быть, умрем мы, но останутся люди Большого Лиса, другие племена… А рагги… До прихода Беды старики говорили, что год от года их становится меньше, что они слабеют… Они слабеют, потому что не имеют контакта, не имеют связи с Ним, а духи слабы и не в силах поддержать их, даже если захотят… И вот теперь…

Перед Лисом бесконечной вереницей вставали лица убитых им раггов — яростно оскаленные, искаженные страхом, залитые кровью… Кажется, он понимает или почти понимает… У них нет Воплощения… Но перед лицом смерти они хотят приобщиться… Потому что без этого умирать страшно. Но как? Через тех, кто уже приобщен. Через нас…

Наверное, Лис все-таки задремал, потому что проснулся оттого, что сильно замерзли ноги — он давно не менял сухую траву под обмотками. После прихода Беды ночь почти не отличалась от дня — только чуть гуще становились белесые сумерки. И в этих сумерках сквозь редкий снегопад вдали маячили темные фигуры. Они перемещались, их становилось все больше и больше. Лис некоторое время всматривался вдаль, щуря воспаленные веки, потом повернулся туда, где спали его люди:

— Вставайте! Они пришли!

Из-за угловатой каменной глыбы показалась взлохмаченная голова, а потом и сам Хорь. Он зябко кутался в оленью шкуру:

— Много?

— Да. Они приближаются.

Теперь Хорь стал всматриваться в степь, а Лис разглядывал ближайшие склоны. Место для стоянки он выбрал почти случайно — люди слишком устали, чтобы идти дальше. А может быть, его привлекла вот эта сопка, склоны которой наверху почему-то свободны от снега. Тогда он не задумался над этим, а теперь, размышляя, как лучше принять бой…

— Хорь, а там наверху снег так и не появился?

— Не знаю. Вчера туман спустился совсем низко. Почему на других сопках нет тумана?

Лис не ответил, и Хорь задал новый вопрос:

— Хочешь идти вверх?

— Мы будем выше по склону и сможем бросать в них камни.

— Обойдут?

— Там гребень — не обойдут.

— Это далеко.

— Мы успеем, если пойдем прямо сейчас.

— Но потом не сможем спуститься обратно.

— Не сможем. Мы уйдем на ту сторону. Может быть, они потеряют наш след.

Хорь промолчал — он тоже понимал, что у них нет выбора.

Эти двое замыкали короткую вереницу людей, ползущих по скалам. Они несли только свое оружие — шкуры и остатки еды тащили женщины и подростки.

— Кажется, нас не преследуют.

— Похоже на то.

— Какой странный туман вокруг! И не холодно здесь.

— Может быть, тут обиталище духов? Или самого…

— Малый Лис, наверное, знает. Они же с Хорем…

— Кажется, если мы так и будем идти, то упремся прямо в небо.

— Да, оно стало совсем низким после Холодной Беды. Только его здесь не видно — может быть, мы уже поднялись выше?

— Живые не попадают в Страну Счастливой Охоты…

Дальше подниматься было некуда. Осторожно высунувшись из-за черной глыбы, Лис осмотрел площадку. Она была невелика, и за ней склон круто уходил вниз. Здесь же находилось много странных предметов, которые не казались опасными, но имели совершенно неправильные формы. Запах тоже был странный. Он чем-то отдаленно напоминал запах покинутого жилья. Тут явно кто-то жил, и не очень давно, а сейчас никого нет. Лишняя осторожность, правда, еще никому не мешала…

Лис жестом подозвал ближайшего мальчишку — изнеможденный многодневным недоеданием и тяжким подъемом, парнишка сидел на скатанной шкуре оленя и тупо смотрел перед собой.

— Иди, — одними губами сказал вождь. На почерневшем, с глубоко ввалившимися глазами лице ребенка ничего не изменилось. Он даже не кивнул в знак согласия, а просто встал и побрел вперед.

Бесшумно подошел Хорь и тоже стал смотреть, как по площадке бродит парнишка. Пацан явно не понимал, зачем его послали и чего от него хотят. В конце концов он вернулся обратно и встал перед Лисом, желая только одного: чтобы разрешили сесть и не двигаться. Вождь кивнул и забыл о нем.

— Никто не нападет, ничто не шевелится, Хорь.

— Я и так чувствую, что здесь нет жизни. Но, кажется, она была раньше.

— Ты думаешь, что все это создано живыми?

— М-м-м… Мы с тобой, Лис, никогда не бывали ни в верхнем, ни в нижнем мире. Там могут путешествовать только шаманы.

— Но, может быть, существует еще нечто?

— Ты думаешь о местах, откуда приходят… м-м-м… промежуточные существа? Такие, как Чужая, Пожиратель Дыма и Повелитель Грома?

— А тебе ничего не напоминает этот запах?

— Да, я почему-то сразу подумал о них, когда принюхался.

— Во всяком случае, те, кто сотворил это, сами являются тварными. Как и мы. Я так думаю.

— Но почему, Лис, тут так много прямых линий? Зачем?!

— Может быть, в этом заключена непонятная нам символика? Давай подумаем. Что у нас бывает прямым и что это означает?

— Ну-у-у… Прямым бывает луч солнца, линия вечерней и утренней тени… Натянутая тетива лука, просто натянутый ремень или веревка… если подвесить камень или палку… Что еще? А, вспомнил! Еще почти прямыми бывают стрелы и древко копья!

— Так-так-так… Чувствуешь тут какую-то связь? Солнце — тень… Камень на веревке — он стремится к земле и делает ее прямой! Натянутая тетива… она сдерживает силу лука — он тоже как бы хочет распрямиться, но не может и посылает стрелы… И они летят… И летит копье… Они летят прямо, пока хватает силы, пока хватает стремления…

— Хорошая стрела — это прямая стрела. И копьем орудовать легче, когда у него прямое древко!

— Ты тоже начинаешь понимать, Хорь?

— Пожалуй. И как это я сразу не догадался?! Но тогда получается…

— Да, это очень серьезная символика. Похоже, что прямая линия, прямизна — это знак связи Земли и Неба, знак силы стремления к совершенству!

— Что ж, каким-нибудь раггам ни за что не выразить силу стремления. Мы бы, наверное, смогли, но нам это просто раньше не приходило в голову. Мне опять вспоминаются «промежуточные» существа, Лис.

— Мне тоже. Тем более что линии в этих сооружениях… м-м-м… не такие прямые, как луч или тетива, но явно обозначают, символизируют эту прямизну. Пойдем потрогаем!

Лис сделал знак людям, чтобы они сидели и не двигались, а сам ступил на площадку. Хорь двинулся за ним следом.

— По-моему, это похоже на жилище.

— М-м-м… Снаружи оно покрыто прямыми кусками дерева…

— Да-а-а… Это сколько же нужно сил, чтобы выстругать каждый такой кусок?!

— Наверное, этим занимались многие поколения. Смотри: дерево довольно старое, кое-где оно начало разрушаться, а на углах несколько кусков сломано.

— Вижу. Но что означает само сооружение? С этой и с той стороны есть дырки внутрь. Они заделаны прозрачным камнем.

— Это скорее какой-то нетающий лед. Сквозь него видно насквозь.

— Да, видно, что внутри большая пустота, но она замкнута и попасть в нее невозможно.

— Может быть, это символ разделенности миров? Этим сооружением из дерева создатели выразили разобщенность пространств?

— А-а-а, в том смысле, что, скажем, мир живых и мир мертвых отделены друг от друга! Есть только отверстия, в которые жители того и другого могут заглядывать?

— Скорее всего. Согласись, что на ТАКОЕ не стоит жалеть сил!

— Конечно! Но меня смущает другое. Души умерших как-то ведь попадают в свой мир. То есть он как бы замкнут, изолирован, но, с другой стороны, одновременно и открыт. Для тех, кто жил правильно, конечно.

— Ты хочешь сказать, что где-то здесь должно быть обозначение входа?

— Ну-у-у… Если мы правильно поняли этот символ…

— А вот это не может быть им?

— Это?! Ты когда-нибудь видел вход или выход, выраженный прямыми линиями?

— Но все это сооружение олицетворяет стремление к прямизне. Кажется, у него даже крыша почти прямая!

— Хм… Может быть, ты и прав, Лис… Такая как бы крышка… И в нее упирается эта странная палка. Она, наверное, является знаком закрытости?

— Скорее всего, Хорь. Но, заметь, это знак закрытости для тех, кто внутри, а не снаружи.

— Не обязательно. По-моему, это может означать и отсутствие кого-либо внутри. То есть это как бы знак внутренней пустоты. И наверное, предложение внешним заполнить эту пустоту. Может, попробовать?

Не дожидаясь ответа, Хорь взял в руки толстый кривой лом. Дверь вагончика со скрипом приоткрылась…

Малый Лис и Черный Хорь сидели у начала спуска и вглядывались в бесцветное марево перед собой. За их спиной в центре площадки у маленького костра копошились женщины — Лис разрешил им отламывать небольшие кусочки дерева от прямолинейного сооружения.

— Какой странный туман… Ты совсем не боишься, Хорь?

— Если тебе страшно, то я один! Там внутри четыре лежанки — именно столько взрослых мужчин у нас осталось. Разве это не прямое указание?

— М-м… нет, всем нельзя. Давай лучше сначала мы с тобой вдвоем попробуем. Вот только что из этого может получиться?

— Давай прикинем. Внутри много странных предметов, но места для лежания обозначены четко. Значит, внутреннее пространство является пространством мертвых, из которого они должны возродиться.

— Хм… Как бы обозначение материнской утробы, выраженное прямыми линиями?

— Ну да! Помнишь, когда мы жили с Большим Лисом, у нас была погребальная пещера?

— Помню. Она потом обвалилась… Точнее, у нее вход засыпало. Но там были кости, а здесь их нет.

— Вот поэтому-то я и хочу попробовать: скорее всего мы возродимся в своих собственных телах!

— Ты хочешь сказать, что мы как бы умрем, оставаясь живыми?

— Или оживем, став мертвыми. Я так думаю. Мы ляжем там спать и, наверное…

— Вождь!.. Малый Лис, мы пришли… Там в снегу…

Лис и Хорь оглянулись: на почтительном расстоянии стояли два подростка, похожие на обтянутые кожей и завернутые в шкуры скелеты. Они робели и смущались, не зная, кому говорить первым. Лис озадаченно крякнул и ткнул пальцем:

— Говори ты!

— Там в снегу… Мы пошли за водой… Там в снегу ноги.

Второй парнишка добавил:

— Там много ног! И круглые камни… зеленые камни!

— Это не камни! Они с боков мягкие…

— Э-э-э… Ладно! Пошли посмотрим, Хорь! — вождь почесался и встал, подхватив оружие.

Лис выворотил из снега смерзшийся ком и положил его на камни. Под ним в снегу оказался еще один такой же. Хорь присел рядом на корточки.

— Что же это?! И правда похоже на ноги…

— Да, это похоже на ноги больших птиц. Только без лап, без пуха и перьев.

— А может быть, это части каких-то других животных, у которых ни пуха, ни перьев нет?

— М-м-м… Лягушек? Только очень больших? Трудно представить, но, наверное…

— В любом случае это — еда! Видишь, с них удалено все лишнее!

— Да, похоже: как бы предлагается брать вот за эту косточку и есть. Но почему ноги? Одни ноги?!

Хорь шумно сглотнул слюну:

— Как будто ты не знаешь, для чего едят ноги! Чтобы сила появилась в бедрах, чтобы лучше, быстрее ходить и бегать!

— Это понятно! Но почему ОДНИ ноги?

— Хм… Может быть… А другой еды здесь нет? Хм… Значит… Значит… Надо идти! То есть это место — не место большой стоянки. Пришедший сюда должен обрести новую силу в ногах и двигаться дальше!

— Что ж, никто тут и не собирается оставаться навсегда…

С этими словами Лис отломил от брикета куриную ногу и с хрустом откусил кусок мороженого мяса. Хорь последовал его примеру. Мальчишки стояли в стороне, глотали слюну, но подойти не решались. Лис сам вспомнил о них и не стал до конца обгладывать очередной окорочок. Подобрав и остальные кости, он щедро бросил их детям: «Держите!»

— Уфф! Наверное, много нельзя — как бы брюхо не замерзло!

— Надо подождать, пока оттают. А что за странные камни нашли эти ребята?

Придерживая раздувшееся брюхо, Хорь вновь полез на снежник. Через некоторое время он вернулся, держа в руках два одинаковых предмета. Он поставил их на камни, и Лис стал задумчиво чесать бороду.

— Да-а-а… Интересно… Они и круглые и прямолинейные одновременно. Как те большие пустые камни на площадке… Только эти совсем маленькие, и на них полно всяких знаков. Они удобно ложатся в руку — может быть, их нужно бросать?

— Вряд ли, Лис. В них что-то бултыхается — такое впечатление, что у них внутри жидкость. Может, это такие сосуды?

— Хм… Сосуды? Какой же смысл может быть у сосуда, в который нельзя ничего налить? И из которого нельзя ничего вылить?

— Ну-у, не знаю… Давай попытаемся понять символы на нем. Пока ноги оттаивают.

— Давай. Тут, собственно, мало нового. Мы почти все разгадали раньше. Сначала форма, которая, конечно, выражает общий смысл. Что может означать сочетание прямизны и круга?

— Прямые линии — это совершенство связи Земли и Неба, а круг… Конечно, Солнце! Что же еще всегда бывает круглым?!

— Только ствол дерева, что, по сути, выражает то же самое! Теперь рассмотрим цвет. Та-а-ак… зеленый, черный, блестящий светло-серый… А?

— Да ты и сам уже догадался, Лис! Это же прямое продолжение того, что обозначено формой. Черный цвет — ночь, холод, смерть и… весенняя земля, на которой еще ничего не выросло. Зеленый цвет — возродившаяся трава, жизнь, еда — значит, вот-вот пойдут олени, мамонты и все остальные. А вот серый…

— Он не совсем серый, а почти белый.

— Тогда это снег. Остатки весеннего снега.

— Скорее всего, Хорь. Ты знаешь, мне даже кажется, что можно угадать внутреннее содержание этого предмета. Ты еще не догадался?

— Тут не хватает символа бурной весенней воды, да? Может быть, жидкость внутри — это и есть она?

— Честно говоря, просто не могу придумать ничего другого, Хорь. Но весенняя вода очень сложное понятие. Оно включает в себя собственно воду и ее силу. Я бы обозначил то и другое разными символами.

— Ну Лис… Это же странное место: здесь все одновременно и просто, и сложно. Все обозначения и символы как бы прорастают друг в друга… Может быть, здесь есть нечто, чем можно сразу обозначить и воду, и ее силу? Мы же не видим, что там внутри, значит, это сокрытый, сокровенный смысл.

— Тогда нужно понять, является ли этот смысл изначально сокрытым, то есть не предназначенным для познания, или нужно совершить какое-то действие, чтобы познать его?

— Если подразумевается действие для познания, то должно быть и указание на него: в форме, в цвете или, может быть, в месте, где лежит предмет. Давай посмотрим сначала на форму.

— Давай, Хорь. М-м-м… вот тут, где прямизна, ничего нет — только цвет.

— Но на прямизне и не должно ничего быть!

— Пожалуй… А вот круги… С этой стороны круглая блестящая вмятина… Нет, она не похожа на указание… А с другой стороны… Смотри, Хорь, здесь какой-то заусенец, причем с круглым отверстием.

— Действительно… Отверстие… Круглое… Но круглое отверстие всегда было обозначением женского места, из которого рождаются дети!

— Само собой… Конечно… Но как это понять? И потом, женское место имеет еще одно предназначение…

— Так, может быть, смысл именно в этом? Нужно туда засунуть…

— Ты смеешься, Хорь?! В такую маленькую дырочку?!

— Тьфу, Лис! Это же совсем просто! Как ты не понимаешь?! Это ОБОЗНАЧЕНИЕ женского места. Значит, пихать туда нужно ОБОЗНАЧЕНИЕ мужского члена! А что у нас символизирует член?

— Палец, конечно… Но туда и палец не влезет…

— Тогда поддень ногтем!

Раздалось шипение, и Лис выронил предмет. Шипение усилилось, наружу полезла белая пена. Хорь довольно ухмыльнулся:

— Ну вот, а ты не знал, как обозначить весеннюю воду одним символом!

— Да, и вода, и сила одновременно…

— Конечно! Будем принимать внутрь? Сила-то нам ох как нужна! Нельзя упускать возможность…

— Давай попробуем. Там много таких предметов?

— Есть еще…

Они стояли у входа в вагончик и поддерживали друг друга. Языки их заплетались:

— Т-ты меня ув-важаешь, Лис?

— Аб-би-зательно, Хорь!

— А з-зачем тогда т-ты разрешил им есть пт… тп… птичьи ноги? Они же все р-разбегутся!

— Не р-разбегутся: я н-не велел р-разбегаться! Я в-вождь… или где?! Ик!! Лучше скажи (ик!), из чего может быть с-с… сделан этот (ик!) н-напиток? Надо еще… Ик!

— Пер-рестань (ик!) икать, Лис! А то я (ик!) из-за тебя (ик!) тоже икаю…

— Я н-не (ик!) икаю! Эт-то ты (ик!) икаешь!

— И я (ик!) не икаю! Понял? Напиток… Это не напиток… Это — с-символ! Я п-понял! Он — н-настойка!

— Н-на чем на-астойка?

— На с-сердцах и я-языках всяких вождей!

— Эт-то почему?!

— Потому ч-что я от нее — ик!

— Ик-каешь?

— Не-ее, ты не пр-рав, Лис! Я от нее (ик!) пр-рекрасно говорю! Зам-мечательно пр-росто, да? И ничего не б-боюсь! Сов-вершенно! Да мне сейчас (ик!) две р-руки раггов! Четыр-ре руки раггов!! Все-ех р-разнесу!!! Всех, п-понял?

— П-понял! С-спать нада… У-у меня го-олова не стоит.

— По-ойдем спа-ать в могилу, Лис! Мы пр-роснемся завтра… тра… мерт-твыми ж-живыми!

— Или ж-живыми мертвыми! И пой… и пойдем вниз! З-завтра!

Хорь зачем-то встал на четвереньки и пополз внутрь вагончика. Лис последовал за ним тем же способом. В проходе из тамбура в жилой отсек Хорь задержался, и Лис ткнулся головой ему в зад.

— Т-ты что?!

— Я д-думаю!

— Оп-пять? Ты же у-уже думал! Д-два раза!

— Л-лис, а Лис! Ты чувств… ств… вуешь пр-рилив сил? В членах?

— Ч-чувствую! Да… В ч-члене особенно… Но идти н-не могу. Дав-вай ползти б-быстрее!

— П-ползу, Лис, ползу…

Хорь все-таки умудрился взгромоздиться на топчан, а Лис так и уснул на истоптанных грязных досках пола.

Что ж, наверное, их можно понять: они простые охотники на мамонтов, а в «Бочкареве крепком» восемь процентов алкоголя. Правда, Николай Васильевич Турин, когда заначивал свои банки, имел в виду совсем не это…

Это было похоже на какое-то колдовское действо и к тому же наверняка тайное. Никто нигде не любит, когда за ним подсматривают и подслушивают, а он, Николай, именно этим и занимается. Это с одной стороны, а с другой — никаких воинов с топорами, копьями или автоматами поблизости не видно, никаких постов охраны он не обходил и, вообще, не крался, а просто шел — спускался со своей горы. Случайно наткнулся на это и теперь смотрит. Отдыхает, можно сказать, душой.

Перед расставанием они договорились, что Вар-ка «нырнет» в ближайшую параллельную реальность и, если там окажется не слишком опасно, будет ожидать напарника. Условный знак — стрелку на камне Николай нашел почти без мук именно там, где и ожидал. Без колебаний и страха он двинулся вниз и оказался здесь. Первое впечатление было благоприятным, хотя после «советского» мира Мертвых земель любой другой мог бы показаться раем.

Первое, что бросилось в глаза, когда он вышел из белесого марева, — это река. Точнее, речная долина, противоположного борта которой почти не видно вдали. Где тут основное русло, непонятно — сплошные мелкие протоки и заросли. Это, конечно, не средняя полоса, а, наверное, тропики или субтропики. Тут скорее утро, чем вечер, но температура явно больше двадцати градусов. Внизу растут деревья, а здесь на склоне в основном кусты с колючками и жесткими кожистыми листьями. Да и внизу древесная растительность не сплошная — заросли жмутся к воде, а между ними довольно обширные пространства, где растет только трава. Они довольно резко выделяются по цвету — наверное, тут сейчас засушливый период и трава высохла.

Нет, цивилизацией здесь, похоже, и не пахнет. Не в прямом, конечно, смысле, а как-то… В общем, чувствуется, что в космос здесь еще не летают… или давно налетались и бросили. Но при этом люди тут есть — вон там какая-то проплешинка, и вот тут… А дальше, за протокой, даже, кажется, дымок поднимается?

«Вот только как идти? — озаботился Николай. — В штанах, рубахе и ботинках? У Вар-ка большой опыт, и он советует в подобных случаях обходиться набедренной повязкой. Ему хорошо советовать — он и сам первобытный. А вот если взять нормального человека? Как это я пойду без штанов? В одних трусах, что ли?! По идее, надо и без них… И рюкзак с вещами нужно где-то здесь оставить… Нет, все-таки это немыслимо! А без ботинок я вообще никуда не уйду — просто не смогу двигаться! Так что: набедренная повязка и ботинки „Made in… где-то“? Но, с другой стороны, жарко же! Ч-черт!..»

Николай мучился довольно долго и в конце концов решил плюнуть на все: рюкзак запихал под камень, снял рубаху, завязал рукава на поясе и зашагал вниз.

Далеко он, правда, не ушел — у основания склона наткнулся на поляну, где происходило культурно-массовое мероприятие, остановился за кустом и стал подсматривать — не хуже настоящего стриптиза!

На поляне размером примерно 20 на 30 метров полтора десятка совершенно голых девиц водили хоровод. Точнее, сначала они долго ходили по кругу друг за другом, изгибались, мотали распущенными волосами, подпрыгивали и что-то неритмично выкрикивали. На той стороне поляны, на земле, сидела старуха с торчащими во все стороны седыми космами, бурой морщинистой кожей и плоской грудью, свисающей, наверное, ниже пояса. Старуха брякала в бубен и что-то бормотала то громче, то тише.

«А девушки вполне ничего, — констатировал Николай. — Судя по распределению загара, совсем голыми они обычно не ходят, а грудь и бедра чем-то прикрывают. Часть из них явно малолетки — только-только созрели, а некоторые уже вполне оформившиеся. Кожа, в целом, несильно смуглая, ни ярко выраженных брюнеток, ни тем более блондинок среди них нет. Самая длинная, вероятно, не переросла 160 см, а вот ноги у всех, пожалуй, коротковаты на современный вкус. Впрочем, вкусы бывают разные…»

Девицы явно не играли и не веселились, а занимались чем-то очень серьезным — тела их блестели от пота на утреннем солнце. Николай с некоторым трудом окучил собственные мысли и попытался оценить ситуацию. Ничего путного он, правда, сообразить не смог, кроме того, что ему надо бы не лобки и груди рассматривать, а пытаться освоить местную лингву хотя бы вот по этим выкрикам.

Кажется, старуха сочла «хоровод» законченным и что-то прокаркала. Девицы перестали топтаться по кругу и разобрали воткнутые в землю палки с заостренными сучками.

Следующее действие спектакля заключалось в том, что девушки, выстроившись неровной цепью, стали пятиться от одного края поляны к другому. При этом они сгибались, с некоторым усилием втыкали в землю сучки своих палок и что-то выкрикивали недружным хором. Эта процедура отдаленно напоминала работу человека мотыгой, хотя не похоже было, чтобы девицы могли что-то всерьез взрыхлить своими палками. Тем не менее, когда они обработали таким образом всю поляну, пот с них лился градом.

Затем вновь наступила очередь хоровода, но уже без музыкального сопровождения. Старуха перестала брякать в бубен, а использовала теперь его в качестве емкости — этакого корытца, в которое насыпала какие-то семена. Прижимая это корыто к костлявому боку одной рукой, она стала медленно перемещаться по поляне. Время от времени она с завыванием бросала в воздух горсть семян, которые сыпались на головы девиц и налипали на их плечи и спины. Девушки двигались по кругу вокруг старухи, тоже завывали, поднимали вверх руки и старательно изгибали свои тела вправо-влево.

Николаю уже стало казаться, будто он начинает даже немного понимать: они верещат что-то про ветер, который колышет и рассыпает. «Надо же, как интересно: это, наверное, какой-то земледельческий обряд. Может быть, они потом водой брызгаться будут? Кстати, и самому попить бы не мешало…»

Самое смешное, что он не ошибся: после окончания процедуры «колыхания ветра» в центре поляны была водружена какая-то корявая бадья размером с ведро. Девицы устало разбрелись по поляне и по команде старухи дружно опустились на корточки… Наверное, это можно было назвать «ритуальным мочеиспусканием». Николай слегка забеспокоился, что его заметят в кустах на краю поляны, но девушки, похоже, находились либо под действием наркотика, либо были в трансе и ничего вокруг не замечали.

Прозвучала новая команда, участницы стали стягиваться в центр и группироваться вокруг бадьи и старухи-начальницы. Далее последовала процедура обрызгивания всех вокруг водой при помощи пучка травы, похожего на веник. Все это опять сопровождалось завываниями, изгибаниями и прыжками.

Культмассовое мероприятие продолжалось уже часа два, и Николаю все это стало надоедать: одно дело, когда девушки выступают на сцене и знают, что на них смотрят мужчины, которых они должны… гм… очаровать. И совсем другое дело, когда на них никто посторонний не смотрит и они занимаются каким-то своим важным и нелегким трудом. Кроме того, становилось откровенно жарко, хотелось есть, пить, помочиться и… надеть рубаху, а то ведь можно и обгореть с непривычки. Нужно было как-то уйти — незаметно и тихо.

Участницы представления уже явно утомились, но заканчивать, похоже, не собирались. Следующим действием было катание по земле, сопровождающееся стонами и вскриками. Николай даже не сразу сообразил, что они имитируют половой акт с воображаемыми партнерами: «Как-то это уж совсем неэстетично, — поморщился он. — Может быть, они просто еще не пробовали по-настоящему? Хотя кто их тут знает…»

В голову почему-то стали лезть клочки полузабытых сведений о женских обрядах, связанных с земледелием. Кажется, для случайных свидетелей противоположного пола это добром никогда не кончалось — надо сматываться от греха…

Николай начал потихоньку пятиться, стараясь не цепляться за ветки и скорбя о собственной безалаберности, — не удосужился заранее присмотреть путей отступления. Он уже благополучно продвинулся метра на два, перестал видеть поляну за ветками, собрался облегченно вздохнуть и вытереть пот, как случилась катастрофа. То, что на ощупь показалось ему камнем под подошвой ботинка, оказалось довольно толстой сухой веткой. Звук получился отчетливый и громкий — позор тебе, Коля!

Он замер на пару секунд в отчаянной надежде, что, может быть, все-таки обойдется? Не обошлось: с поляны послышался визг девушек и вопли старухи. Николай как-то вдруг резко вспомнил о практике женских сексуальных нападений у первобытных народов, из которой некоторые ученые выводят возникновение экзогамии в каменном веке. Он это вспомнил и рванул со всех ног, не разбирая дороги, — кажется, в таких случаях самца в живых не оставляют…

«Ч-черт, ну почему же мне приходится столько бегать! Так и спортсменом можно заделаться…»

Николай бежал примерно по горизонтали, смутно понимая, что двигаться вверх нельзя, а вниз нежелательно. Впрочем, надолго его не хватило: через пару сотен метров ноги налились тяжестью, а носок в правом ботинке сбился и стал жутко тереть ногу. Погоня была уже рядом — его, похоже, брали в кольцо. Николай захромал, заметался от куста к кусту… Немелодичные вопли раздались совсем близко, кто-то метнулся ему наперерез, и множество рук вцепилось в штаны, в рубаху, в волосы на затылке. Он потерял равновесие, упал и тут же оказался погребен под грудой скользких женских тел.

Ничего романтичного-эротичного в этом не было совершенно: от девиц резко пахло потом, они были безоружны, но злы и вертки, как кошки. Каждая из них, конечно, значительно легче и слабее Николая, но их было много, и эта возня, наверное, со стороны была похожа на сцену из мультфильма про Маугли, где медведь Балу воюет с бандерлогами. Николай, со своей заторможенной реакцией, еще не начал драться всерьез — он просто хотел вырваться, но у него не получалось. Несколько раз он вставал на ноги, но его опять валили. Почему-то туземки упорно пытались ухватить и «зафиксировать» его голову. В какой-то момент им это удалось, и Николай понял-таки зачем, но было поздно: тихий хлопок и облачко белой пыльцы в лицо. Николай зажмурился, замотал головой — опять хлопок под самым носом и новое облачко. Он попытался задержать дыхание, но не смог и вдохнул эту дрянь. В носу защипало, захотелось чихнуть. Он так и не чихнул, но его почему-то отпустили. Николай сбросил с себя чужие скользкие тела, вскочил и кинулся в просвет между кустами. Только через несколько шагов кусты, да и весь пейзаж, поехали куда-то в сторону, а трава под ногами двинулась навстречу…

Теперь они стояли и, хищно раздувая ноздри, смотрели на него сверху вниз, а он сидел на земле и не убегал. И главное, никак не мог понять: он не может или не хочет? Ему отказал мозг или тело?

Наверное, на какое-то время Николай выпал из реальности, потому что когда он в нее вернулся, то обнаружил, что на плечах у него лежит палка, на манер коромысла, и руки к ней чем-то привязаны.

«Ну почему, почему уже второй раз меня так глупо вяжут?! Бабы, дурман… Ну не-ет, больше я на эти грабли наступать не буду! Не буду… если пребуду… Чего они? Руки вот связали… Зато сразу не убили… А старая что бормочет?»

Власть над собственным телом не вернулась, но в мозгах слегка прояснилось. Что он и где? А все там же — на краю поляны. Вот тут он, кажется, и стоял. Старуха сидит на корточках, тычет в землю пальцем и что-то объясняет стоящим вокруг девушкам. Кажется, он даже понимает слова, только в смысл не врубается. Что там такое?

Николай кое-как придвинулся ближе и попытался сфокусировать зрение на том, что показывает старуха. «Надо же, как интересно: засохшая трава смята, и отчетливо виден рубчатый след моего ботинка. Только теперь из этого следа торчат какие-то шипы и палочки. Это что же, контагиозная магия?! Но ведь это же чушь собачья! Чушь? Какой там след-то? Правый? А ведь как раз правая-то нога меня и подвела — носок сбился в ботинке. Сколько уже было приключений, и ничего, а тут — на́ тебе! Вот и верь теперь умным книжкам…»

Наверное, это интеллектуальное усилие его истощило — Николай опять «поплыл». Во всяком случае, память его дальше работала урывками. Его куда-то вели, чем-то окуривали, чем-то, кажется, мазали. Потом было массовое купание в какой-то мутной воде, кишащие и вопящие голые тела вокруг, потом было что-то еще и еще…

…А сейчас он лежит в какой-то хибаре, похожей на шалаш из веток и листьев. Поскольку передняя стена отсутствует, видно, что на улице ночь и, наверное, светит луна. Жарко и душно, хочется пить, поташнивает, болит голова, по потному телу ползают какие-то насекомые, и давно пора освободить мочевой пузырь. Руки свободны, рубашки нет, но штаны на месте. Оба ботинка стоят рядом, только почему-то в одном из них нет шнурка. «А что они сделали с моей головой? — пощупал Николай затылок. — Ага: сзади срезан здоровенный клок волос. Ладно, хорошо хоть скальп не сняли… Интересно, это им зачем? А-а, вспомнил! Это старуха срезала и сказала, что можно развязать, — теперь, дескать, никуда не денется! Сейчас, ждите… Сматываться надо: может, они меня завтра сварят и съедят! Интересно, а охрана есть?»

Скрипя суставами, Николай сел, вытянул оставшийся шнурок из ботинка и разорвал его пополам. Он взгрустнул о носках, которые давно надо бы постирать, обулся, зашнуровал ботинки и выполз на четвереньках под ночное небо. Луна была почти полной и очень яркой. Пахло остывшим дымом, отбросами и еще черт-те чем. Никаких охранников поблизости не наблюдалось. «И что дальше? Сматываться — это куда? Наверх, в гору, конечно?»

Собственно говоря, большого выбора не было: хижина, из которой он выполз, оказалась одной из полутора десятков, расположенных вокруг пустого пространства, в центре которого торчало раскоряченное дерево. Рядом с ним большое кострище, обложенное камнями. Это — то, что видно, а что там, в зарослях за домами, совершенно непонятно, хотя где тут река, а где гора, сообразить можно.

Николай, стараясь ступать как можно тише, обогнул строение, справил нужду и двинулся в сторону зарослей. Как только кроны деревьев сомкнулись над головой, стало совсем темно. Он уже начал всерьез сомневаться, что сможет передвигаться в такой темноте, когда обнаружил, что идти ему как-то подозрительно легко. Присел на корточки и пощупал землю: так и есть — тропа! Даже не тропа, а целая дорога. Но идет, кажется, туда, куда нужно. Рискнуть? А что делать?!

Далеко, впрочем, он не продвинулся, так как метров через 30—50 тропа кончилась. Заросли, правда, не начались — вокруг была пустота, но почему-то ничего не видно. Николай задрал голову кверху — луна исчезла! Кажется, на нее наехала туча. Сейчас она сползет, и можно будет увидеть, что тут такое…

Пока света не было, Николай попытался на ощупь определить характер препятствия. Больше всего это походило на плетеный забор из веток и листьев метра в два высотой. Все сухое и хлипкое — шуршит, качается, но не падает. «Хорошенькое дело: через деревянный или каменный забор такой высоты можно перелезть без особого труда, а как преодолеть этот плетень? Просто проломить плечом? А он, может, и не проломится, но шуму будет! Лучше обойти…»

Николай двинулся влево и метров через пять уткнулся в заросли чего-то густого и колючего. Забор здесь был ниже, но за ним в темноте все равно ничего не видно. А тут еще налетел порыв ветра, и все вокруг зашуршало. Даже, кажется, какой-то свежестью повеяло… Он вернулся вдоль забора обратно на тропу и двинулся в другую сторону. Результат оказался примерно таким же, только продвинулся он немного дальше. Пришлось опять возвращаться. Там, где тропа подходила к забору, Николай решил подумать и уселся на корточки. Луна, похоже, скрылась окончательно, а где-то далеко-далеко слабо громыхнуло. Дождь, что ли, собирается?

«М-м-да-а, романтика, блин горелый! Загадочный параллельный мир: ночь, заросли, тропинки… Колгочусь в темноте на задах первобытной деревеньки и тычусь, как слепой, в кусты и заборы — еще хорошо, что в помойную яму не свалился и ни во что пока не вляпался! А что там такое черненькое белеется на палках забора? Горшки, что ли? Ну да: раз есть плетень, значит, должны быть и горшки… Смешно, конечно, но делать-то что? Может, вернуться в свой шалаш и поспать до утра?»

Похоже, действительно приближалась гроза: наверху что-то сверкнуло, и через некоторое время послышался довольно внятный раскат грома. Вспышка была далекой и слабой, но Николаю хватило, чтобы разглядеть ближайшие окрестности: перед ним действительно плетеный забор, который держится на воткнутых в землю палках. Но сверху на эти палки надеты совсем не горшки и не кринки, а… человеческие черепа. Причем вон те два, кажется, не очень и старые… Что ж, теперь комплект экзотики полный!

Шум небесный, похоже, не остался незамеченным в деревне: оттуда послышались голоса, и явственно потянуло дымком. «Обратной дороги нет, — вздохнул Николай. — Тут, кажется, было что-то похожее на калитку?»

Он распутал узел из туго скрученных стеблей какой-то травы и слегка надавил на плетеную стенку — между столбами-палками образовалась приличная щель. Николай протиснулся внутрь и попытался привести забор в прежнее состояние. Ничего у него не получилось, зато очередная вспышка молнии высветила то ли навес, то ли хижину посреди вытоптанной площадки. А еще он успел убедиться, что «закон подлости» не знает исключений: конечно же он оказался в замкнутом пространстве, потому что забор просто ограждал эту хижину!

«Ч-черт, это уже не смешно, Коля! — обратился он к самому себе. — Это же не первый твой параллельный мир! Неужели тебе так въелись в мозги все эти теле-кино-боевички про всяких Джеймсов Бондов иже с ними?! Когда герой, оказавшись в совершенно незнакомой обстановке, немедленно начинает действовать, причем успешно и безошибочно! Есть же мудрое правило — для жизни, а не для боевиков — про знание брода и ценные части тела. В общем, сиди и не рыпайся! Но, с другой стороны, в царстве Зеленой Богини соблюдение этого правила чуть не сделало из меня человеческую жертву…»

Николай вспомнил несколько совсем уж позорных эпизодов из недавнего прошлого, включая свое пленение толпой голых баб, и начал себя распалять: «Почему, собственно, я должен подчиняться обстоятельствам? Почему должен сидеть, как баран, и гадать: будут меня резать или нет? Хватит с меня гномов, мутантов, инопланетян и комфашей! Понастроили тут заборов, блин горелый! Сейчас выломаю кол и пойду куда хочу! И ловите меня хоть всей деревней!»

Налетел очередной порыв влажного ветра, сверкнула молния, и Николай решительно зашагал через площадку — сейчас он проломит вон там этот дурацкий плетень и уйдет в лес, пока дождь не начался!

Он уже собрался навалиться голым плечом на хлипкий забор, когда сзади раздался хриплый визг. Николай оглянулся… и едва успел увернуться!

Если бы человек предварительно не заорал, то дротик (или что это было?) торчал бы, наверное, аккурат под лопаткой. В руке у нападающего была еще одна палка, и он явно собирался повторить попытку — это спяти-то метров! Николай пригнулся и кинулся за угол хижины — ничего другого ему просто не успело прийти в голову.

Враг устремился в погоню, Николай прибавил скорости и на очередном повороте чуть не упал, наступив на что-то скользкое. Пока он восстанавливал равновесие, преследователь, не ожидавший задержки, налетел на него сзади, и они вместе покатились по земле. Николай вскочил чуть раньше и продолжил забег по кругу в смутной надежде все-таки успеть прыгнуть через забор. Ничего у него, конечно, не получилось, и они продолжали носиться по кругу, озаряемые вспышками молний, под аккомпанемент раскатов грома и чьих-то криков и визга. Положение было дурацким, но Николай все никак не мог сообразить, что же он должен делать?

На очередном круге до него наконец дошло, что они, похоже, переполошили всю деревню и что через дыру в заборе лезет какая-то публика с факелами — бегать она пока не мешает, но сейчас тут соберется целая толпа, и этот разврат надо как-то заканчивать. Только как?

«Под ногами лишь мелкий мусор — и схватить-то нечего! Ага, на крыше лежат какие-то палки — попробовать?» — он на ходу ухватился за свисающий конец и дернул. С крыши посыпалась сухая труха, и в руке у него оказалась довольно кривая палка метра полтора длиной. «А-а, сойдет! — он резко затормозил, поворачиваясь к противнику и выставляя вперед свое оружие. — Руки вверх, сволочь!»

Тот чуть не налетел с разгона на подставленный сук — отскочил в сторону и взмахнул своим дротиком.

В природе творилось что-то невообразимое: порывы ветра гнули кусты, поднимали в воздух листья и мусор, тушили горящие ветки в руках у зрителей. Вверху почти непрерывно сверкало, грохотало, и вдобавок сквозь дырку в тучах выглянула луна. До всего этого безобразия Николаю дела не было, зато он уяснил, что орущий полуголый народ вокруг — это именно зрители, а не участники. А еще он обнаружил, что его противник до обидного несолиден: узкоплечий и низкорослый, он, наверное, весит не меньше Николая за счет довольно приличного брюшка. На нем что-то вроде юбки из многих слоев листьев, лицо и тело разрисовано полосами и пятнами, а волосы собраны в комок на макушке. Лицо морщинистое, с жидкой бороденкой на подбородке — явно не воин. И чего пристал?!

Представление продолжалось: бойцы закружились между стеной хибары и плетнем, пугая друг друга ложными выпадами. Противник явно устал, но настроен был решительно — Николай только на секунду зазевался и тут же приобрел довольно приличную царапину на ребрах. Небеса приветствовали успех туземца очередным раскатом грома, а зрители буквально запрыгали от радости.

Николай отскочил подальше от врага и пощупал бок — кровь, конечно, идет, но не так, чтобы уж очень сильно. Хорошенькое дело: шутки шутками, но ведь могут быть и дети… Вот зарежет его этот пузан, и что?!

Противник, похоже, был больше всех рад своему успеху — он что-то орал и показывал свое оружие зрителям. Потом он неуклюже подпрыгнул и, выставив копье вперед, устремился в атаку. Убегать было уже некуда, и Николай с силой взмахнул своей палкой, пытаясь отвести удар в сторону. Кажется, это получилось, и враг слегка затормозил. Николай с маху ткнул его левым кулаком в голову, а потом, в порыве вдохновения (зря, что ли, его Женька тренировал?!), бросил свою палку и влепил правой по корпусу. Противник крякнул, согнулся и боком повалился на землю. Как заключительный аккорд этой великой битвы, наверху что-то сверкнуло, грохнуло, и обрушился ливень.

Да-да, именно обрушился! Без всякого там накрапывания, а сразу стеной, да так, что, кажется, под ним можно было просто захлебнуться. И в этом водяном кошмаре, пробиваемом вспышками молний, все вокруг перемешалось. Николай даже подумал, что если он и не захлебнется, то его сейчас затопчут орущие туземцы. Впрочем, через какое-то время он все-таки освоился с новой ситуацией: дышать можно, если опустить лицо вниз, вода льется довольно теплая, а туземцы его почти не толкают, и вообще: надо пробиваться куда-нибудь под навес — так жить нельзя!

Постройка, вокруг которой они бегали во время сражения, собственно говоря, и представляла собой навес, дальняя часть которого закрыта с трех сторон. Вода сквозь крышу лилась за милую душу, но Николай сумел найти место возле корявого столба, где почти не текло. Тут он и стоял, всматриваясь в стену дождя и пытаясь понять, что там происходит. Ничего он толком не увидел и не понял, кроме того, что толпа в конце концов куда-то схлынула и, похоже, уволокла его поверженного противника.

«Бр-р-р! Темно, мокро, противно: в ботинках хлюпает, бок щиплет, штаны прилипают. Да и не жарко уже совсем…»

Струйка воды сначала потекла по столбу, а потом прямо на голову. «Ч-черт, — ругнулся Николай, — и тут течет! Куда бы перебраться?» Он вдруг сообразил, что уже давно чувствует довольно сильный запах дыма. «Что может гореть при таком потопе?! — удивился Николай и, пригнувшись, заглянул в темноту хижины: там мерцал огонек, возле которого кто-то копошился. — Неужели здесь сухо? Тогда надо залезть…»

Возле обложенного камнями маленького кострища он сел на корточки, прижав мокрые колени к груди: вроде и не холодно, а зубы вот-вот начнут стучать. Морщинистая рука, похожая на птичью лапу, положила на огонь пучок листьев и веточек. Они загорелись быстро, и Николай разглядел-таки, кто сидит с ним рядом — та самая старуха-колдунья!

«Идиотизм какой-то! Что я должен теперь делать?! Деваться-то некуда — на улицу носа не высунешь… Хорош был бы я сейчас, если бы накрыло этим „грибным“ дождиком в лесу! Такой потоп под елкой не пересидишь… А что с этой каргой? Сидит, в миске что-то размешивает пальцем и не удивляется — как будто так и должно все происходить! Надо, наверное, общаться? Хотя бы „здрасте“ сказать… А как это по-ихнему? Я же вчера, пока был „под балдой“, кажется, начал что-то понимать. Попробовать говорить? А что сказать?»

Старуха его опередила, и Николай с облегчением обнаружил, что понимает ее:

— Покажи бок!

«Ответить ей, ради эксперимента? Гадство: все-таки зазнобило, и зубы стучат».

— З-зачем?

— Давай показывай — лечить буду!

Николай повернулся раненым боком к огню, и старуха, наклонив голову, стала всматриваться в царапину. Потом она понимающе гмыкнула, поднялась и вышла под дождь. Через пару минут она вернулась, предварительно отжав под навесом волосы, и положила возле огня длинную палку. При ближайшем рассмотрении это оказалось тем самым копьем, которым Николая чуть не закололи.

Его уже трясло на всю катушку. Он знал за собой такую особенность: вроде и не холодно, но будет колотить, пока не обсохнешь. Хозяйка, похоже, заметила его состояние и поползла куда-то в темноту. Она некоторое время чем-то там шуршала, а потом бросила Николаю мягкий комок. Это была его любимая и почти сухая рубаха-энцефалитка!

— Сп-пасибо!

Кое-как он натянул ее на мокрое тело. Ткань непривычно коснулась затылка, и Николай вспомнил про плешь:

— Эт-то т-ты отрезала мне волосы?

— Конечно! — старуха пожала плечами с таким видом, будто он спрашивал о чем-то само собой разумеющемся. Она подсыпала чего-то в миску и вновь стала размешивать пальцем. Николай мысленно плюнул на все и стал расшнуровывать ботинки.

«Что ж, подведем итоги: битва выиграна, дождь льет не переставая, рассветать снаружи не собирается, штаны и носки свисают с потолка, и на них, кажется, не капает. Что еще? А, хозяйка собирается меня лечить! Вот уж чего у меня никогда не было, так это доверия к народной и тем более к первобытной медицине. Сказок о ней, конечно, и читано, и слышано немало, но… известная науке продолжительность жизни доисторических трудящихся говорит сама за себя. Так что лучше уж я как-нибудь сам…»

Николай выбрался под навес, задрал рубаху и стал промывать рану собственной мочой по Женькиному методу. «Скорее всего это просто царапина, но все равно как-то грустно: вот я, такой старый и усталый, брожу по чужим мирам, а дома… Не многовато ли приключений для одного сезона? То меня застрелить пытаются, то зарезать…»

Первобытного лечения Николай опасался напрасно: старуха вновь потребовала, чтобы он продемонстрировал ей бок, но мазать стала почему-то не рану, а… оружие, которым она была нанесена. При этом она что-то шептала, обращаясь к куску то ли кремня, то ли обсидиана, который был примотан к палке в качестве наконечника. Закончив медикаментозную часть лечения, она подползла к входу и выставила копье под струи воды, стекающие с навеса.

— Ну что, полегчало?

— Полегчало, хозяйка! Явно полегчало!

— То-то: к утру пройдет!

— Конечно, пройдет… А… скажи, пожалуйста, зачем ты мне волосы отрезала?

— Так ведь силы у меня уже не те: с одеждой могло и не получиться. А с волосами — дело верное!

— Какое еще дело?! Что должно получиться?

— Как это «что»?! А если тебя мирланы приманят? Или динкары? Что смотришь? Думаешь, раз у них есть свой заклинатель, значит, они и безобразничать не будут? Жди, как же! Это такой народ…

— Погоди, погоди, давай по порядку, а то получится разговор немого с глухим! Представь, что я малый ребенок и совершенно ничего не понимаю и не знаю. Я так хочу! Понятно? Скажи для начала… кто я?

— Ты?! Ну… заклинатель, конечно.

— Мд-а-а, и что же я заклинаю? Вот только не надо делать квадратные глаза и бегать по потолку! Не надо!! Отвечай лучше!

— Ты — заклинатель дождя!

— Замечательно! Едем дальше: а ты кто?

— ?!

— Опять? Отвечай!!

— Я — твоя жена, разумеется…

Николай почесал плешь на затылке и, покачиваясь из стороны в сторону, негромко и тоскливо завыл по-русски: «…Но там, в стране дале-е-екой, есть у меня жена!…» Да!

Хозяйка отреагировала как-то странно:

— Прекрати!! Зачем?! Еще рано — пусть пока идет.

— Кто идет?

— Дождь.

— Конечно, пусть идет — над нами не капает. Так ты что… решила, что я собираюсь его останавливать? Таким вот образом? Это забавно, но… кое-что проясняет! Значит, вы… Ладно, делаем так: раз я великий заклинатель дождя, то дай мне чего-нибудь поесть!

Просимое Николай получил незамедлительно: миску с размоченными в воде зернами. На вкус это оказалось еще хуже, чем на вид, но выбирать не приходилось. Пока он жевал эту несоленую, скользкую гадость, в мозгах его слегка прояснилось, и он составил нечто вроде плана допроса или расспроса. Претворить его в жизнь оказалось труднее, чем придумать, но он не сдавался и узнал много интересного.

Так, например, оказалось, что он напрасно переживал за свою невинность — сейчас действует строжайшее табу на половые сношения. И будет оно действовать еще долго — до первых… чего-то там — то ли ростков, то ли колосьев. Николай плохо понял, как получилось, что его скромная персона была сочтена достаточно важной — скорее всего просто совпало так, что он появился в нужное время в нужном месте. Выловили его действительно в результате совершения некоего действа над его следом. Тут расспросы были почти тщетными: способы мышления оказались несовместимыми. Сколько ни задавал он каверзных вопросов, старуха ни на секунду не желала усомниться в эффективности данного метода: другое дело, что существует масса мелких деталей, при несоблюдении которых должный результат может не получиться. То же самое с его рубахой и волосами. То есть, по-хорошему, надо было бы, конечно, сломать ему голени, как сейчас поступают везде, но она считает, что действовать старым проверенным методом надежнее. Что именно старуха делала с его волосами и рубахой, сообщить она наотрез отказалась.

«Да-а, есть из-за чего чесать затылок! Ежику понятно, что это глупые детские игры в колдовство, которого не бывает. Это с одной стороны. А с другой? Как я — человек с высшим образованием — могу доказать, что носок в моем ботинке сбился случайно? Что я совершенно случайно пошел в темноте не по той тропинке и оказался здесь? И что мне решительно никто не мешал повернуться и уйти, чтобы искать другую дорогу? Ничто и никто, конечно, мне не мешали, но… результат-то налицо!»

— Ну хорошо, а это что такое? Вот это место — это что?

— Жилище Заклинателя Дождя.

— Мое, что ли?

— Конечно.

— Кто был человек, который нападал на меня с копьем? Чего он на меня накинулся?

— Ты совсем глупый?! Как же иначе он мог показать, что сильнее тебя?

— А зачем ему это?

Вместо ответа началась старая песня: сначала недоумение, переходящее в изумление по поводу того, что взрослый мужчина может не знать таких элементарных, само собой разумеющихся вещей, а потом пространные объяснения, от которых становится только хуже. Николай усилием воли подавил в себе нарастающее чувство безнадежности и вновь стал докапываться до сути.

Старый Кафон был великим заклинателем, но могущество его иссякло. Он поддерживал себя силой других людей (длинный перечень имен), но это ему уже не помогало. Люди (в смысле — жители вот этой деревни) были испуганы и обеспокоены, потому что жара не спадала. Путем огромных жертв и усилий люди добыли у мирганов частицу силы могучего Нивега, но на небе не появилось ни облачка… И так далее в том же духе.

Часа за полтора под грохот ночного ливня Николай узнал-таки много интересного. Заклинатель дождя — чуть ли не главный человек в деревне. Отказа он ни в чем, или почти ни в чем, не знает, пока ему сопутствует успех. Ну а если дождь вовремя не начнется, то, естественно, деревне нужен новый заклинатель. Проблема в том, что это дело добровольное и желающих занять вакантную должность может и не оказаться. Тогда несчастным жителям остается только пытаться поддержать силы имеющегося негодного колдуна или переманить нового от соседей.

— И часто меняются заклинатели?

— Редко.

— А куда деваются старые?

— Никуда — остаются здесь.

— В каком смысле?

— В прямом — вон они!

— Где?

— Да на заборе!

— Ясненько… И кто же их так? Кто должен старого… того… оприходовать?

— Новый, конечно! Он же сильнее!

— И я, значит, своего предшественника… Но он сам первый напал! И потом, я же его не убил — так, легкий нокаут.

— Какая разница? Ты оказался сильнее! Завтра люди разделят его силу, и тебе, конечно, отдадут лучшую часть. Только к утру надо будет остановить дождь.

— А зачем его останавливать? Пусть идет!

— Нет, первый дождь обязательно надо остановить на день, а потом, конечно, пускай уж льет без перерыва.

— И как же его останавливать?!

— Как хочешь, — пожала плечами старуха. — Мне ли давать советы Заклинателю?

«Та-а-ак, кажется, я опять влип! — догадался Николай. — Ч-черт, а где же Вар-ка? Вряд ли он забрался далеко от склона, и маловероятно, чтобы его появление прошло незамеченным. Спросить?»

— Нет, никаких новых-чужих в округе давно не появлялось, — охотно ответила старуха. — Откуда им взяться?

— Ладно, тогда по-другому: вы кто?

— Мы — люди, асинлы.

— А еще кто есть?

— Там — мирланы, а там — динкары.

— Они люди?

— Ты дурак, что ли?! Конечно, люди, раз у них берут жен и мужей!

— А… заклинатели дождя у них есть?

— О-о-о, у динкаров могучий колдун Тхера-ма-Лапхи-ну-Нхем! Если бы ты не появился, нам бы пришлось идти с подарками к нему!

— Чтобы он вызвал дождь и для вашей деревни, да? У него такое длинное имя?

— Это его обозначение, потому что имя его динкары хранят в тайне, чтобы соседи не похитили его силу.

— И давно он… гм… работает, этот великий заклинатель?

— Давно, очень давно: уже два дождя и три жатвы!

— И что, у него всегда все получается?

— Конечно, получается — кому же нужен слабый заклинатель?

— А что делать нужно и чего делать нельзя, чтобы быть сильным заклинателем?

— Это — великая тайна каждого!

— Ну хорошо, но ведь должны же быть какие-то общие правила?

— А ты что, не?!.

— Да, да!! Я не знаю — давай рассказывай!!

И началось! Старуха говорила таким тоном, что, казалось, вот-вот захлебнется от презрения. Ну как такой великий колдун может не знать, например, что нельзя брать пищу левой рукой, спать головой к входу, чесать спину на закате, наступать на тень беременной женщины, мочиться против ветра, называть свое имя при посторонних, плевать в огонь и так далее и тому подобное? Николай довольно быстро перестал что-либо усваивать и понимать. Получалось, что в здешнем обществе он каждым своим движением, каждым поступком будет что-нибудь да нарушать. Самые элементарные жизненные действия, оказывается, обвешаны здесь таким количеством всяких запретов и правил, что ему, пожалуй, и высморкаться не дадут, не то что справить нужду…

Под шум ливня и бормотание старухи Николай затосковал: «Ох-хо-хо-о-о! Голова уже забита всякой всячиной, а что делать, все равно непонятно! Даже в сон от тоски клонит! А дождь все идет и идет… Идет? Ведь, кажется, немного и утихает?! И рассвет уже скоро… А что, если?.. Хуже, наверное, не будет!»

— Все, старая, хватит! — заявил он. — Мне эти ваши штучки до лампочки, которой, впрочем, ты никогда не видела. Я — могучий заклинатель и буду жить как хочу! Можете меня съесть за это! А сейчас я буду останавливать дождь! Сиди тихо и не мешай.

Выходить наружу совсем не хотелось, и Николай просто повернулся лицом к входу. Он уселся поудобнее и завыл, безнадежно перевирая слова и мелодию. Начал он с «Ой, мороз-мороз…», а закончил «Вихрями враждебными». Ему не мешали, и он пошел по второму кругу, попутно вспоминая все, что когда-либо слышал за свою длинную и несуразную жизнь. После третьего «круга» он потребовал воды и выпил целую миску, а на четвертом он охрип, но… дождь почти перестал. Ночь, собственно, тоже почти кончилась, и в слабом свете начинающегося дня было видно, с каким восторгом смотрит на него старуха.

— Довольна? То-то же! — Николай вздохнул и выругался по-русски. — А сейчас я буду спать! Как тут у вас полагается? Наискосок или поперек дома?

Проснулся Николай не добровольно: где-то рядом шумела толпа. Слава Богу — кажется, за забором! День был в разгаре, светило солнце, и Николай буквально плавал в собственном поту: жара плюс невероятная влажность после ночного дождя. Состояние, прямо скажем, совсем не бодрое, но жить-то надо! Он сел и долго задумчиво смотрел на свои штаны, свисающие с крыши: надевать или нет? С одной стороны… Но с другой… Противно и жарко, но в воздухе мерцают призраки грядущих неприятностей, а раз так, то лучше быть в боевой форме.

Чавкая мокрыми ботинками, Николай вышел под навес. Старуха сидела прямо на размокшей земле и раскачивалась из стороны в сторону. Помимо травяной юбки на сей раз она была украшена здоровенным ожерельем из обломков костей, раковин и палочек, а в волосах торчало несколько перьев и стебли каких-то растений с мелкими красными ягодами.

— Что случилось, хозяйка?

— Горе, великое несчастье постигло асинлов! О, горе!!

— Ясно, что горе, а какое? Что вас постигло?

— Великий Тхера-ма-Лапхи-ну-Нхем пришел забрать твою силу!

— Да, это действительно крупная неприятность! Он что, эту мою силу всю себе забрать хочет? А с вами не поделится?

— Поделится, наверное…

— Ладно, а где бы тут у вас?..

Ответа Николай не получил и подумал, что куда бы он ни отправился справлять нужду, все равно что-нибудь нарушит. Поэтому он плюнул (мысленно) и пошел за угол.

Когда он вернулся, его ожидал очередной сюрприз: старуха торжественно вручила ему копье. Правда, Николай не сразу сообразил, что это именно оружие, а не что-то другое: к древку привязаны какие-то сухие травки, цветочки, перышки, на самой палке процарапаны глубокие прорези, у кремневого наконечника острие обломано, а сам он, похоже, побывал в огне, да так, что ремешки крепления почти перегорели. Николай потрогал камень пальцем — горячий!

— Это еще зачем?!

— Чтобы жгло рану.

— В каком смысле? Он же сейчас остынет! Ах, да… — Николай вспомнил о своей вчерашней травме и задрал рубаху — царапина почти затянулась. — Мда-а…

Старуха поняла и пояснила:

— Это потому, что было много свежей воды.

— Для охлаждения наконечника?

— Конечно! А если его бросить в болото, то будет воспаление и лихорадка — неужели не знаешь?!

— Знаю, знаю… А чего народ-то собрался? Сюда, я так понимаю, им заходить нельзя, и они толпятся за забором. Зачем это?

— Как же без них ты попадешь туда, где тебя ждет Тхера-ма-Лапхи-ну-Нхем?

— Сейчас, подожди, вспомню… Да, ты же говорила! Мне в какое-то время нельзя касаться ногами земли? Там, за забором, да? И они меня понесут? Хорошенькое дело… Во, слушай, а я и не буду касаться! Я же в ботинках! Интересно, мне больше ничего не нужно для общения с этим Тхера-Лапхи? Никаких таких амулетов, заклинаний? Не скажешь? Ну ладно…

Николай огляделся, уже привычно прощаясь с жизнью: помытая дождем листва блестит на солнце, от раскисшей земли поднимается пар, а густой, как кисель, воздух, кажется, нацело состоит из запахов человеческих отходов, древесной гнили и… парфюмерных (цветочных?) ароматов.

Ботинки Николая не спасли — его подхватили на руки раньше, чем он успел шагнуть через щель в заборе. Вся эта гомонящая, кричащая толпа состояла в основном из особей мужского пола, слегка прикрытых травяными юбками и украшениями. Для пигмеев они, пожалуй, были крупноваты и, наверное, примерно соответствовали среднестатистическим вьетнамцам из мира Николая. В несколько десятков рук его сначала вертикально подняли над землей, а потом перевели в горизонтальное положение вместе с копьем. Вот в таком виде — лицом кверху, ногами вперед — его и стали довольно шустро перемещать.

Путь, собственно говоря, был недолог: раньше, чем Николай успел приспособиться и освоиться, его уже поставили на ноги в месте, которое было ему уже знакомо: площадка в центре деревни с деревом посередине.

Сейчас под деревом находились двое: его ночной противник, который сидел на земле, прислонившись к стволу, и еще один персонаж жуткого облика. Во-первых, он был значительно крупнее прочих туземцев, а во-вторых, украшен так, что и не поймешь, где у него начинаются руки-ноги. На лице маска (деревянная?), тело ярко раскрашено, и ко всему, чему можно, прикреплены перья, цветы, раковины, пучки травы, чьи-то хвосты — в общем, черт знает что и сбоку бантик! И это чучело поджидало здесь его, Николая, с самыми зловещими намерениями!

Сначала Николай несколько удивился, что ему позволили ступить на землю, но потом сообразил: вокруг дерева прочерчен круг, радиусом метров шесть-семь, точнее — прокопана канавка, и вся масса малокалиберной публики внутрь круга не заходит. Наверное, тут можно ходить только колдунам.

Впрочем, долго озираться Николаю не пришлось: представление началось почти сразу по его прибытии. Чужой колдун взвыл и пустился в пляс. Сначала он просто «заводил» толпу своими почти ритмичными движениями и воплями, а потом взял в руку короткое копье, что было прислонено к дереву, и стал демонстрировать некоторую агрессивность в отношении Николая. Он замахивался, пытался зайти то справа, то слева, но сильно не приближался. Ситуация была дурацкая, и Николай никак не мог понять, что он-то должен делать? Тоже прыгать и орать? Как-то неудобно — люди ведь смотрят… На всякий случай он взял на изготовку свое уродливое оружие и стал следить за всеми движениями врага: вот так попляшет, попляшет, да и пырнет своей палкой!

Представление продолжалось уже минут 10—15, и противник за это время успел заразить зрителей своим энтузиазмом и потихоньку сократить дистанцию. Когда Николай это заметил, то забеспокоился, стал топтаться на месте и делать пугающие выпады. Колдун своими почти беспорядочными движениями явно теснил его в центр круга к дереву. Николай этому перемещению не сопротивлялся — держать оборону с вопящей толпой за спиною было как-то неуютно.

В конце концов он оказался почти возле дерева и начал опасаться, как бы не наступить на вытянутые ноги старого колдуна, который сидел и не подавал признаков жизни. Противник махал своей палкой уже в непосредственной близости от его лица, и Николай не выдержал — замахнулся копьем и заорал:

— Пошел на …, м…к!!! За…л!!!

Чужой колдун подпрыгнул от неожиданности, а потом с удивительной ловкостью крутнул в воздухе свое копье и, раньше, чем Николай успел среагировать, коротко ткнул его тупым концом в солнечное сплетение. Хек! Николай согнулся и выпустил оружие. Из-под вражеской маски раздался громкий шепот — вполне по-русски и без акцента:

— Падай, дурак!! А то играть не буду!

— Ну ты, Вар, даешь! — выдавил Николай, держась за живот.

— Это ты даешь! Лежи и не рыпайся!

Николай повалился боком на мягкую растоптанную землю, стал восстанавливать дыхание и слушать, что там вопит Вар-ка.

— Я победил, победил его!! Беру, забираю его силу, забираю его силу! Смотрите, смотрите: вот она, вот она!! Я отдаю, возвращаю ее Кафону! Смотрите, смотрите, я отдаю силу старому Кафону! Он опять силен и молод, он молод и силен — смотрите, смотрите!! Я разрываю, я ломаю волшебный круг! Смотрите, смотрите: его больше нет!! Берите, берите — я отдаю вам могучего Кафон-ду-Асинла. Берите его, он не нужен мне!! Он не нужен мне — я заберу лишь пустое тело Танбара — пустое тело я заберу!..

Из своей позы на боку Николай видел только заляпанные грязью ноги. Сначала это были ноги одного Вар-ка, а потом навалилась толпа. Ни убивать, ни калечить его, кажется, не собирались, и Николай решил не сопротивляться, чтобы не стало еще хуже. Его опять подняли на руки и дружными усилиями куда-то потащили.

Совершенно ошалевший от всего этого безобразия, Николай начал приходить в себя, только когда его сгрузили в загон, огороженный плетнем. Здесь почти все — и хижина с навесом, и заросли за забором — соответствовало месту предыдущей ночевки, разве что шалаш побольше да свежих черепов на стойках ограды не видно — только старые, уже изрядно побелевшие.

Вар-ка закинул маску куда-то в угол, туда же отправил тяжелое ожерелье из побрякушек и как был — в цветах и перьях — повалился на подстилку.

— Уф-ф! Сил моих больше нет! Тебя, Коля, только пусти в первобытный мир — скучать не придется!

— А что я такого сделал?! Я же вышел туда, куда нужно, — и началось!

— Ты когда здесь появился? Вчера, наверное? Вряд ли раньше, а то тебя бы давно уже съели! А я, между прочим, здесь торчу уже третий год. Где тебя носило? Ты что, решил там возглавить борьбу за независимость «Мертвых земель»?

— Какое там возглавить… Самого чуть не закопали!

— Детей-то отправил?

— Кончилось у них Царство Небесное. Вместо него такая месиловка возникла — туши свет!

— Кто на кого напал-то?

— Ну вместо «ангелов», то бишь ООНовских врачей, прилетела команда советского спецназа. Да еще не меньше взвода пехоты подкатило на машинах. Но наши Гонители, оказывается, к чему-то такому давно готовились, и началось… А чем кончилось — не знаю, но эти лесные мутанты, оказывается, с автоматическим оружием умеют обращаться не хуже наших чеченцев. Даже вертолет умудрились взорвать.

— А Лойка с Чебиком?

— После боя я их не видел, но сказали, что они живы-здоровы. А меня выгнали на сопку пинками и возвращаться не велели.

— Глупостей наделал?

— Н-не думаю. Скорее всего Дед решил, что от меня, в свете грядущих событий, будет вреда больше, чем пользы. А может быть, просто захотел проявить гуманизм. Его так просто не поймешь…

— А что там у них за события? За них всерьез взялись?

— Похоже на то. Согласись, что такая ситуация не могла продолжаться бесконечно. Тоскливая там экзотика…

Николай начал рассказывать, а Вар-ка молча сидел, скрестив ноги, и слегка покачивался из стороны в сторону.

— …Думал, хоть здесь, в первобытном мире, дух перевести: просторы, раздолье, охотники на мамонтов бродят… А ту-ут!

— Размечтался! М-м-м… Значит, детей хотели взять в заложники?

— Ну да… А почему ты так смотришь?

— А ты бы хотел, чтобы я аплодировал твоему геройству, да? С какого х… ты полез под пули?!

— А что мне оставалось делать? Отдать Лойку и Чебика? По сути дела — предать их?! Только не говори, что ты на моем месте так бы и сделал!

— Не скажу, к сожалению…

— Но почему «к сожалению»?!

— Слушай, Коля! Это у вас там, в твоем мире, с детства приучают думать и действовать по трафарету. Наверное, было очень красиво, романтично и благородно, когда ты шел под дулами автоматов…

— Блин, Вар!! Не наступай на мозоль! И так больно!.. Думаешь, я не понимаю? Если бы комфаши взяли заложников и начали переговоры… Может быть, это был единственный шанс кончить дело миром! Может быть, резня бы не состоялась — и эта, и следующая! Страшно подумать, что там сейчас творится… Но я не мог! Понимаешь, не мог по-другому!!

— Не ори, Коля… Понимаю, что не мог. И я бы не смог… Только неправильно это. Я знаю, что ты хочешь сказать. Точнее…

— …чего я не хочу говорить, да? Дешевое киношное благородство, за которое заплатят кровью другие? Настоящим подвигом было бы предательство, которое принесло бы мир?! И ведь самое-то обидное, что, наверное, принесло бы…

— Перестань, Коля! Ты просто влез не в свое дело, завяз не в своем, так сказать, болоте! Это — моя боль, моя плата… Со мной так было в мире иревов и, наверное, еще не раз будет…

— Ты туда вернешься?

Вар-ка не ответил и долго сидел молча. В конце концов он вздрогнул и сменил тему:

— Ладно, Коля, будем жить дальше! В данном случае мы, похоже, имеем один из вариантов неолитической революции. Кроме того, в этой реальности мой амулет работает на полную катушку.

— Погоди, Вар! — остановил Николай собеседника. — Дай сначала попить и пожевать чего-нибудь — с утра ведь не жрамши!

— А ты посмотри вон там, у плетня: уже должны были принести. У меня тут сервис налажен: внутрь им заходить нельзя, так они меня сквозь дырку в заборе кормят. Я на сегодня, между прочим, булочки заказывал!

Николай перетащил в хижину то, что обнаружил возле забора: широкий, загнутый по краям, лист какого-то растения, на который была насыпана горка размоченных зерен, а сверху лежали два плоских комка какой-то подгорелой субстанции. Еще там были три посудины, напоминающие маленькие тыквы, в которых что-то бултыхалось.

— Так ты что, вот этим здесь и питаешься?!

— А как ты думал! Или мясца желаешь? Человечинки?

— Ты это прекрати! Вы тут что, людоедством занимаетесь?! То-то, я смотрю, черепа кругом, кости…

— Ох, балдею я с вас — с цивилизованных! — рассмеялся Вар-ка. — Нашли из чего делать пугало! Лучше бы на себя посмотрели!

— Да, знаю… Но куда это мы вляпались? Это что, мир сплошной магии и колдовства? Избитый сюжет фэнтези?

— При чем тут ваша фэнтези?! Хочешь гипотезу? Мою, так сказать, версию понимания этого мира? Тут действительно сплошное колдовство и магия, но это не сказка, а самый обычный мир. Он вполне может оказаться похожим на прошлое твоего собственного мира.

— Слушай, Вар, мы уже не раз говорили об этом. Ты же сам профессиональный колдун и знаешь, что так не бывает!

— Вот, Коля, если взять вашу фантастическую литературу, то в ней одно время очень популярна была тема контакта с инопланетным разумом. Помню, меня это сильно позабавило: люди часто не понимают своих современников, живущих за соседней горой или на том берегу реки. А уж понять, проникнуться мироощущением собственных предков вообще немыслимо — так зачем нужно выдумывать инопланетный разум?

— Но чудес не бывает!

— Слова, Коля, слова… Смотря что чем назвать. Знаешь, куда делся предыдущий хозяин этой халупы? Это моя вина, конечно… Но я все время оказываюсь в чем-нибудь виноват.

— Так что ты натворил?

— Да ничего особенного: случайно сжег пучок его волос, а он взял да и помер!

— Это как?

— А вот так! Можно, конечно, сказать, что он был просто уверен в том, что не может жить после этого. Тем не менее факт налицо. И так у них во всем.

— А как они живут, ты разобрался?

— Наверное, не до конца. Но если хочешь… По твоей логике этот район нужно считать очень благодатным: зимы здесь не бывает, короткий засушливый сезон — и опять все начинает расти, цвести и колоситься. Ну ты же знаешь, люди, они такие: заселят все до упора и начинают расползаться — мигрировать. А местным мигрировать некуда — тут все вокруг заселено очень плотно. Где-то там, вдали, наверное, народ на кого-то и охотится, может быть, даже на мамонтов, а здесь зверья почти не осталось, и публика кормится в основном собирательством: корешки, зернышки. По возможности, конечно, рыбу ловят, а в соседней деревне в загоне держат молодых диких кабанчиков: откормят и съедят, откормят и съедят!

— Ага, доместикация называется: одомашнивание диких животных. А насчет собирательства — ты это зря! Я сам видел, как бабы чего-то сеяли!

— Ты просто не врубился в тему! В этой деревне тоже так делают, только это не полевые работы, а некий обряд, в результате которого должен начаться рост таника — злака такого, вроде пшеницы. Причем начаться не только на волшебной поляне, но и везде. Потом еще предстоит заставить зерна созреть — тоже дело нелегкое.

— Можно подумать, что просто так ничего бы не выросло и не созрело!

— Нельзя так подумать! Хочешь поставить эксперимент? А вдруг и правда не вырастет? Тогда что, с голоду помирать? Видел, сколько тут народу? Для них хороший урожай не роскошь, а условие выживания!

— Ладно, допустим! А как же там всякий искусственный отбор, селекция разная? Они ведь жнут то, что не сеяли!

— Не понимаешь, Коля! Дикарь ты, однако… Чтобы на полянах за речкой получились большие колосья с толстыми зернами, нужно отобрать самые лучшие из последнего урожая и именно их использовать… ну, в общем, именно их и посеять на… «волшебной» делянке. Это, между прочим, ручная работа: они тут после жатвы по зернышку урожай перебирают! А несколько лет назад здесь была целая эпопея: три соседних деревни снарядили экспедицию в дальние страны за семенами. Как-то они узнали, что где-то вдали есть волшебное место, где растет ну о-очень крупный таник. Ушло двадцать воинов, а вернулся один — весь израненный, но с кульком зерен! Народ с тех пор восхваляет своего героя, песни о нем поет, сказки рассказывает!

— И что, посеяли они этот свой заморский таник?

— Ты знаешь, посеяли! Хотя, говорят, споры были немалые: сначала хотели одну часть добычи сжечь, чтобы танику хватало тепла, а другую часть высыпать в реку — чтобы, значит, поля не высохли раньше времени. А сеять, даже на магическом поле, многие считали необязательным — зачем, дескать, добро переводить, лучше побольше сжечь и утопить! Но потом все-таки третью часть отдали женщинам для их колдовства. И кстати, экспедиция у них была вовсе не за моря, а, как я понял, на тот край долины — километров за шестьдесят — это для них немыслимое расстояние. Там то ли источник какой-то, сильно минерализованный, то ли еще какая-то аномалия — в общем, легендарное место. Нужно было пройти сквозь все местные племена: где-то договориться, где-то прорваться с боем. Прямо поход Аргонавтов, только сухопутный!

— Но они все-таки прорвались?

— На обратном пути они приняли бой и все погибли, прикрывая отход последнего воина с драгоценной ношей.

— Ты, конечно, познакомился с этим аргонавтом? Он, небось, вождем тут заделался?

— Как тебе сказать, Коля… У тебя и тебе подобных такое извращенное представление о героизме… Хотя, с другой стороны, тут явная аналогия с некоторыми разновидностями вашего патриотизма: «Жила бы страна родная, и нету других забот!»

— На что это ты намекаешь?

— Да, понимаешь: съел народ своего героя.

— В каком смысле?!

— В прямом. И с соседями поделился!

— Блин, куда я попал?! И где мои вещи?! Нет, ну бывает же черная неблагодарность! Я-то думал, что подобное обращение с выдающимися людьми появилось позже — как результат порчи нравов!

— Опять ничего не понимаешь, Коля! Или ты думаешь, что односельчане с воем набросились на израненного, изнеможенного воина и растерзали его? Ничего подобного! Его вылечили, откормили, отпоили, несколько дней праздновали великое событие, и, в заключение праздничных торжеств, его убили, разделали, поделили и съели. Причем совершенно добровольно с его стороны.

— Однако!

— А как же иначе он мог отдать людям свою силу, мужество и, главное, удачливость? Я, правда, не все пока запомнил, но приблизительно могу перечислить, что где у тебя помещается. Решительность, например, в надбровных дугах.

— А прыгучесть — в коленках?

— Не угадал — в пальцах ног. И это очень удобно, потому что их много. А если разобрать по суставчикам…

— Бр-р, прекрати! Прямо по Высоцкому: «Зачем аборигены съели Кука?»

— Не переживай, Коля! Я, конечно, не ахти какой специалист по теории, но мне кажется, что это ситуация вполне обычная и заурядная: люди друг друга ели, едят и есть будут. Ты не допускаешь мысли, что современный подвид человека, к которому мы с тобой относимся, и возник, точнее, оформился в результате вот такого безобразия?

— Как-то я не очень задумывался, честно говоря. Бывает естественный отбор, бывает искусственный, встречал даже термин «естественный искусственный» отбор. Только все время почему-то думается о борьбе с хищниками, с силами природы и так далее… Давай прочитай мне лекцию о пользе людоедства!

— Запросто! Тем более что время пока терпит.

— Давай-давай, ты ведь жизнь-то учил не по учебникам!

— Скажем: не только по учебникам. Помнишь, я тебе рассказывал про совсем дремучий мир, где только-только встает заря человечества?

— Да, очень аппетитный мир! Надеюсь, что это лишь один из возможных вариантов возникновения Homo sapiens!

— Я, честно говоря, тоже так думаю. Но давай проедем дальше. Вот наш вид возник и как-то там слегка развился. В ваших книжках пишут, что биологическая эволюция уступила место социальной, так?

— Наверное, ну и что? В твоем родном племени людей ели? И как быть с древним табу на убийство? У меня-то сложилось впечатление, что именно запрет на убийство своих и дал преимущество… ну в случае моего мира — кроманьонцам. Гипотеза у меня такая: одни додумались до «не убей», а другие не успели — и вымерли.

— Договаривай уж до конца: съели твои кроманьонские предки неандертальцев, хотя они и были не глупее!

— Ну, может, и съели…

— Съели, чего уж там! Вот ты и книжки читал, и в мирах древних побывал, скажи: есть у человека какие-нибудь естественные враги, кроме холода и голода? Можешь ты представить, хотя бы теоретически, некоего хищника, для которого человек был бы, так сказать, кормовой базой? Нету такого! И никогда не было!

— Мы же не все миры обошли, Вар. Вдруг где-то есть и такая ситуация?

— В принципе, такое можно представить, конечно. Но, по-моему, это маловероятно: там наш вид или вовсе не возникнет, или получится такое, что сделает этот мир вообще не параллельным. И мы туда не попадем.

— Логично. И что дальше? И при чем тут колдовство и магия?

— Дойдем и до магии. По моим наивным представлениям, до того как люди начали курочить под себя окружающую среду, они жили в двух крайних ситуациях: когда есть куда расползаться-разбегаться и когда уже больше некуда — кругом плотно упакованы соседи, как здесь. Я, между прочим, сам первый раз в такой ситуации.

— Да уж, в лесу и тундре с охотниками как-то спокойнее и привычнее…

— Это только так кажется, хотя и мне с ними гораздо уютнее.

— И твоя родня такими магическими глупостями не занималась?

— Привет! Еще как занималась! Наш Шаман, конечно, кое-какие углы сгладил, но, в принципе, у нас тоже была сплошная магия. Только ее, конечно, никто так не воспринимал. Вот ты думаешь, что пацаны бросают копья в нарисованного оленя для тренировки меткости? Ничего подобного! Выражаясь твоими словами, это сугубо колдовское действо, которым нужно овладеть, прежде чем тебя допустят до настоящей охоты. Да и взрослый охотник не встанет в засаду, а пойдет вместе с загонщиками, если не сможет поразить рисунок. Или, скажем, чтобы пройти посвящение в воины, кроме всего прочего, нужно одержать хоть одну победу в поединке со своими. Ты бы назвал эти поединки учебными или тренировочными, а на самом деле это чистая магия! Работает принцип симметрии: смог победить здесь, сможешь и там — в настоящем бою.

— Ну знаешь ли, так все можно превратить в магию!

— А оно так и есть. Понимаешь, ваши понятия «колдовство», «магия» появились как противовес понятиям «религия» и «наука». А пока не было одного, не было и другого!

— А что же было?

— Обычная жизнь. Что-то объяснять нужно только совсем уж постороннему, а для всех остальных это обыденность. Вот, к примеру: приходишь ты в мой Поселок и спускаешься на берег. Ты видишь, что стоит толпа пацанов с палками, к которым привязаны жилки с костяными крючками. Но сами они рыбу не ловят, а смотрят, как кто-то один забрасывает удочку и вытаскивает, забрасывает и вытаскивает. На крючке у него прицеплена маленькая рыбешка. Ты, конечно, скажешь, что парень ловит на живца? А остальные не пытаются, потому что у него не клюет?

— Конечно! Вполне обычная сцена — я и сам так делал!

— А вот и неправильно! Пацан колдует: он изображает вытаскивание рыбы, а это, как известно, первейшее средство ее и в самом деле вытащить! Но, конечно, не маленькую, а большую! И если у него в конце концов что-то приличное клюнет, то все остальные тоже побегут ловить. Ты, конечно, скажешь, что, мол, в речке появилась рыба и есть смысл разматывать удочки? Ничего подобного: по тому же принципу симметрии — раз он поймал, то и я поймаю!

— Но это же примитив! Детский сад на прогулке!

— А вот это ты, наверное, правильно заметил. Если детям мозги не пудрить, то они так и будут всю жизнь жить в мире, полном волшебства и магии.

— Вот уж не знаю… Ну ладно: я, значит, видел простое колдовство на симметрию: если здесь посеем, то там вырастет. Зернышки побросаем, изобразим процесс, и все получится?

— Конечно, получится, если… все правильно сделать!

— То есть может не получиться, но не из-за того, что это чушь собачья, а из-за ошибки колдуна?

— О, тут множество факторов! Правильное колдовство — целое искусство… если не сказать — наука!

— А критерий правильности — это успех?

— Разумеется. Эти ребята не дурнее нас, только мыслят по-другому. И, между прочим, кое-кто из наших соседей обряд вызывания роста таника проводит прямо на месте будущих сборов. Еще немного, и они заделаются настоящими земледельцами: будут рыхлить землю, сажать семена и, может быть, даже поливать. Но и тогда, наверное, это будут не сельхозработы, а все та же магия с колдовствомвперемешку. Я даже подозреваю, что они и кабанчиков в загоне держат в основном для тех же целей: если он от меня в загоне убежать не сможет, то и в лесу я зверя поймаю.

— Мд-а, ты мне просто мозги набок своротил. Сейчас ты скажешь, что я не смог убежать от толпы голых девок, потому что в мой след старуха воткнула колючки?

— Какая старуха? Мунай-Гереб, что ли?

— Откуда я знаю? Она не представилась.

— Правильно сделала: нельзя называть самому свое имя. Если уж очень нужно, то пусть его назовет кто-нибудь другой.

— Это еще почему?!

— Как же! Ведь таким образом ты отдашь кому-то часть своей сущности. Ты, конечно, вправе это сделать, но должен потребовать чего-нибудь в качестве залога, для обеспечения собственной безопасности.

— По-моему, ты просто смеешься надо мной, Варка!

— Если и смеюсь, то не сильно. Так что там с твоим следом? Хотел убежать и не смог? Споткнулся, подвернул ногу, завяз в болоте?

— Ну… носок в ботинке сбился. Но при чем тут след?!

— А ты не ори! И не дергайся! Кто у нас цивилизованный: ты или я? Вот и объясни мне, темному, при чем тут след?

— Да ни при чем! Чистой воды случайность!

— Разумеется! В предыдущем мире мы с тобой как-то раз пробежали, наверное, полсотни километров по лесу, и ничего с тобой не случилось. Правда, ты немножко чуть не помер, но носки у тебя не сбивались и шнурки не развязывались. Ты, помнится, на что только не жаловался, только не на мозоли. А тут: р-раз — и случайность! Ты хоть далеко убежал?

— Метров двести…

— Во-во: Мунай-Гереб свое дело знает! Это она тебе волосы на затылке отрезала? Надо бы забрать!

— Это еще зачем?!

— Ну если ты решил здесь остаться навсегда…

— Вот уж нет!

— Тогда надо забрать. Только ведь она просто так не отдаст — меняться придется. Ладно, что-нибудь придумаем… Ты тут больше никаких глупостей не наделал?

— Откуда же я могу знать?

— А кто должен знать?! Ты на чем спал?

— На подстилке из травы…

— Когда проснулся и встал, ты разровнял подстилку?

— Нет, конечно.

— Ну и дурак! Ты оставил старухе отпечаток своего тела. Не вздумай теперь ее чем-нибудь обидеть!

— О боги!! Куда же я попал?! Может, у вас тут и солнце с луной?..

— Во-первых, богов тут еще не придумали, а во-вторых, все знают, что дневным светилом занимается мудрый Ресом-Улан-ду-Сахан. Только он живет очень далеко отсюда — полдня пути!

— Ага, утром он пинками выгоняет солнце на небо, а вечером загоняет обратно?

— Почему пинками? Он очень ласково каждое утро выкатывает из своей пещеры большой круглый камень. А вечером закатывает.

— Перестань, Вар! Это уж совсем ни в какие ворота! Согласен, что можно жить тысячи лет и ничего не знать о космосе и планетах. Но должен же быть у людей элементарный здравый смысл! Есть вещи, на которые влиять невозможно, хоть наизнанку вывернись!

— Ты меня удивляешь, Николай Васильевич! Это же так просто!

— Что просто?! Однажды ваш колдун проспит, и солнце не встанет!

— Разумеется! Поэтому он никогда не просыпает. Наверное.

— Бр-р!

— Что «брр»? Как ты узнаешь, проспал он или нет? У тебя часы есть?

— Нет, конечно! Ты же не разрешаешь таскать в другие миры нашу технику.

— Поверь мне, что часов здесь нет ни у кого. И никто никогда не узнает, во сколько старый Ресом выкатил сегодня солнце. Попробуй с ходу придумать способ доказать, что рассвет наступает сам по себе и ни от кого не зависит. Изыщи способ убедить в этом людей, не отравленных вашим диалектическим материализмом!

— Запросто! Взять однажды да и не выкатить из пещеры камень. И день все равно наступит! Можно при этом собрать толпу — пусть все видят!

— Фантазер ты, Коля… А ты представь твой эксперимент в реальности: с участием живых людей, а не кукол.

— Ну представил… Наступает рассвет, и всем все становится ясно.

— Я думаю, что если мы такой эксперимент поставим, то всем действительно станет ясно, что ты или безумец, или обманщик.

— Но почему?! Это же так просто!

— С такими вещами, Коля, не шутят! Представь себе эту ситуацию в реальности: ночь, темнота, обомлевшая от ужаса толпа. Вот на востоке небо порозовело, и колдун подкатывает свой камень. Ты ему говоришь: «Стой, не надо! Оно взойдет сейчас само!» Колдун рвет на себе волосы, люди от напряжения перестали дышать… Ну!.. Ну же!! А солнца все нет… Напряжение нарастает, кто-то начинает выть, у кого-то истерика… А солнца все нет! Тьма будет вечной!! Женщины рыдают, дети плачут, мужчины вопят: нет! нет!! только не это!!! Надо спасаться, надо что-то делать — а-а-а!!! И самые мужественные, самые смелые начинают бить тебя дубинками по голове и рвать на части… Колдун со слезами облегчения выкатывает свой камень и… вот оно! Родное светило показывает краешек над горизонтом! Больше, больше — ур-ра!! Живем!!!

— Дубинками? По голове?

— Не обязательно. Возможны, наверное, и другие варианты развития событий. Но, я думаю, в любом случае ты никому ничего не докажешь. В лучшем случае люди решат, что ты просто сумел выпихнуть солнце на небо не выкатывая камень, а каким-то иным способом. Странно только, что ты сам этого не понимаешь. Даже в твоем мире полно следов такого, я бы сказал, нормального восприятия мира.

— Например?

— Элементарно! Не ты ли говорил, что если на чайник все время смотреть, то он будет закипать очень долго?

— Но закипит же!

— Безусловно. Но скорее всего именно в тот момент, когда ты отвернешься, правильно? Я, например, когда жил в твоем мире, много экспериментировал с кофе. Или, скажем, стоишь ты на остановке и ждешь автобуса, а его все нет и нет. Что делать? Правильно: во-первых, надо перестать смотреть на дорогу, а во-вторых, надо начать читать газету или хотя бы закурить. И тогда ты наверняка ни статью дочитать не успеешь, ни сигарету выкурить!

— Ага, а с мороженым еще лучше — автобус придет полный, и тебе придется его выбросить, потому что доесть не успеешь.

— Вот, ты уже начинаешь понимать! Едем дальше. Что длиннее: километр асфальта или километр болота? Что тяжелее: килограмм свинца или пенопласта? Что дольше: пять минут в ледяной воде или с книжкой на диване? Ответь как человек, который даже не подозревает о мерах длины, веса и длительности! Все это в твоем мире, по-моему, появилось не очень давно, и вы сами-то еще не до конца привыкли.

— Уф-ф! Ты хочешь сказать, что в эксперименте «выкатывания солнца» субъективное время… время напряженного ожидания… как бы растянется?

— Ну пошли мудреные словечки! Объективно — субъективно! Понапридумывали всякой ерунды. Ты еще про основной вопрос философии вспомни! Мы, простые первобытные люди, этих ваших глупостев не одобряем: мир един — он прост и понятен!

— Да-а, ничего себе: мир!

— Нормальный это мир, нормальный! Вот как ты думаешь, почему ни один туземец ни за что не зайдет внутрь этой ограды? Да и сам этот плетень — он зачем, как ты думаешь? Неправильно: все совсем наоборот! Плетень защищает не тех, кто внутри, а тех, кто снаружи! Если обычный человек ступит сюда, внутрь, то он немедленно покроется язвами и умрет. Ну в нашем случае я его, может быть, и спасу, но…

— Ладно, ладно, Вар! Пока я еще хоть что-то соображаю, расскажи лучше, что надо делать, чтобы меня не съели. Ты-то вот смог приспособиться!

— О, тут ничего нового нет! Это универсальный способ самосохранения для всех времен и миров! Хочешь жить — не высовывайся! В смысле — не выделяйся!

— Но ни я, ни ты просто не можем не выделяться!

— Правильно! А выделяться имеет право только тот, у кого есть некие… (нет другого слова!) магические свойства или способности. Думаешь, я добровольно заделался тут заклинателем? Да и ты пошел по той же дорожке…

— Вар, ну не е…и мозги, пожалуйста! Объясняй членораздельно.

— В смысле: так, как ты любишь, — от общего к частному? Сейчас напрягусь… Значит, так: наверное, любое человеческое общество стремится к однородности.

— Все хотят, чтобы «не было богатых»? В смысле — сильных, умных, агрессивных?

— Да, только это желание не является осознанным. Там, где много жизненного пространства, много и способов решения этой проблемы — есть, куда разбежаться. А там, где деваться некуда, приходится вариться в собственном соку. Ты заметил, какие они тут все одинаковые и мелкие? Я думаю, это не потому, что здесь мало пищи и она, главным образом, растительная. Просто в этой ситуации амбалы не получают преимущества. Крупный и сильный мужчина-воин становится предметом повышенного интереса и своих, и чужих.

— Они тут воюют?

— Обязательно! Только цели войны у них более возвышенные, чем у людей твоего мира. Отнимать друг у друга еду им, как это ни странно, в голову еще не пришло. Знаешь, из-за чего была последняя стычка в начале сухого сезона? Мирланы обвинили динкаров в том, что они тайком украли горсть земли, пропитанной мочой одного авторитетного воина, и навели на него порчу. А динкары, в свою очередь, заявили, что те обманом завладели слюной (плевком!) одной беременной женщины, и теперь она никак не может родить! Ничего смешного: война как война! А побежденного врага надо употребить с толком, чтобы его полезные качества не пропали даром или, еще хуже, чтобы не достались противнику. За трусом и слабаком никто гоняться не будет, а сильного и смелого хотят отведать все! Да и духов-демонов надо кормить доброкачественной пищей.

— Не слaбо! Но при таком отборе должна сложиться ситуация, о которой мечтал герой Ерофеева: мир, в котором нет места подвигу!

— Пожалуй. Но согласись, Коля, что в условиях перенаселенности это достаточно эффективный способ стабилизации… гм… общественно-политической ситуации.

— И белковая добавка к пище! А как же тогда развитие? Где прогресс? Или, может быть, поедая своих пассионариев, они и сами становятся?..

— Эти невнятные понятия придумали ваши ученые. Прогресс не в том, чтобы изобрести мотыгу или плуг, а в том, чтобы суметь заставить таник созреть раньше, чем кончится вся остальная еда. Может быть, со временем окажется, что для достижения этой цели рыхлить землю полезнее, чем, скажем, дружно совокупляться перед разбрасыванием семян. А уж полив, как средство предотвращения засухи, — первейшее колдовское средство. Другими словами, легко представить, что из чего может получиться, но согласись, что при таком раскладе обществу не нужен могучий вождь с дубиной.

— Так они что, вообще обходятся без лидеров?

— Ты, наверное, имеешь в виду… гм… резкое доминирование? Точнее, ситуацию «подавление — подчинение»?

— Ну примерно…

— Для этого человек в данных условиях должен чувствовать себя зверем или… независимой личностью.

— А независимым здесь может быть только самый сильный колдун-заклинатель? Который не боится чужих чар, да?

— Правильно! И кроме того, они не очень-то отделяют личное сознание от общего. Комсомольское выражение «он противопоставляет себя коллективу» здесь немыслимо.

— И поэтому я должен позволить себя съесть, если коллектив так хочет?

— Если ты член коллектива, то тебе и в голову не придет сопротивляться!

— Ну уж дудки! А интересно: если съесть ногу хорошего бегуна, то действительно побежишь быстрее? Или кулаки боксера? А то, знаешь ли, есть у меня дома на примете один знакомый спортсмен…

— А у меня есть один шибко умный знакомый… Конечно, ты станешь лучше драться, если обглодаешь кулаки и локти своего спортсмена, а как же?! Только для этого, кроме мяса, нужен еще один пустячок…

— Заклинание?

— Назови как хочешь! Помнишь, ты рассказывал историю про студентку-практикантку?

— Это как она устала в маршруте и не могла дойти до лагеря?

— Да-да, та самая байка: ты дал девочке таблетку от кашля и сказал, что это сильнейший допинг-стимулятор.

— Было такое: она поверила и до базы бежала вприпрыжку и с песнями! Вот смеху-то было!

— А что смешного? Только не говори, что сам на ее месте вел бы себя по-другому. В твоем мире я слышал историю, как одному мужику (кандидату медицинских наук!) подсунули фальшивую таблетку «Виагры». Но он-то не знал, что это подделка, и такое жене устроил!

— Вера — это великая сила! Кашпировский не даст соврать!

— Вот именно! А поскольку ты у нас нигилист и извращенец, то я правильно сделал, что отобрал у тебя старого Кафона!

— Этого придурочного колдуна, который меня чуть не зарезал? А что я должен был с ним сделать?

— Ну привет! Раз ты пришел занять его место, то, естественно, ты должен был его одолеть каким-нибудь способом, а потом… выпить его желчь и съесть почки.

— ?!

— В них заключена вся колдовская сила, чудак! Как же можно от этого отказываться? А если кто-нибудь другой съест и станет сильнее тебя?

— Слушай, я вообще тут ни при чем! Я…

— Ну да, дождь ты не вызывал и не прекращал, заслуженного колдуна не смещал — просто так погулять вышел! Это ты в своем глупом мире рассказывать будешь!

— Перестань издеваться, Вар! Лучше скажи, почему тебя-то до сих пор не съели?

— Наверное, скоро все-таки съедят… Но я хитрый, да и жить почему-то все еще хочется. В общем, я пытаюсь внушить им мысль, что всякие полезные (и вредные!) свойства не являются неотъемлемым свойством конкретной персоны. Их можно отделять и передавать, не употребляя носителя «внутрь».

— Это как же понимать? Это… душа, что ли?!

— Ну, душа — не душа… Ты же в это слово вкладываешь какой-то свой смысл, а я — свой. Здешнему народу, кстати, известно понятие, очень близкое к нашему «душа». И таких «душ» у каждого по нескольку штук. Правда, местное слово, наверное, надо переводить как-то иначе: совокупность жизненных свойств, внутренняя сила, в общем — нечто этакое… Вот сегодня, например, думаешь, я зачем кривлялся и глотку драл? Это я отбирал у тебя твою колдовскую силу и передавал ее Кафону. Или возвращал ему то, что ты у него отнял, или… В общем, не знаю уж как это объяснить, но ты теперь никто, а он опять в своем праве. Главное, чтобы он сам поверил, что опять все может, — тогда, наверное, еще поживет.

— У тебя вполне убедительно получилось. А нельзя «это самое» перемещать во что-нибудь изначально съедобное? В плоды какие-нибудь или, скажем… в того же поросенка, раз они у них здесь уже завелись?

— Все-таки некоторое сходство мышления у нас с тобой наблюдается. Или эта идея просто витает в воздухе. Есть тут колдовской обряд, действо такое, в котором участвует кукла из глины. Вот если Мунай-Гереб захочет сделать тебе какую-нибудь гадость на расстоянии или, наоборот, поспособствовать твоей удаче, она сделает куклу, прилепит ей на голову твои волосы и чего-нибудь с ней сотворит. Это обычная бесконтактная магия — действует безотказно, особенно если клиент знает или подозревает, что над ним заочно колдуют. Вот я и подумал, что можно эти куклы (или что там необходимо?) лепить из перетертого зерна. Слепил, наделил эту штуку чем-нибудь полезным или вселил в нее что-нибудь — и ешь себе на здоровье!

— Да-да, точно! А замешивать надо с закваской и перед употреблением как следует поджарить на сковородке! Ты что, им тут хлеб изобрел?!

— Ты это прекрати! Мы, колдуны, такими глупостями не занимаемся! Лучше скажи: с точки зрения квантовой физики замешивание и поджаривание теста должно способствовать началу дождя или его прекращению?

— Ну ты, блин, даешь, Вар-ка! А еще колдуном называешься! Это все из-за того, что ты в экспедициях никогда не работал! Это же много раз проверено на практике: погода испортилась, и ты с вечера ставишь тесто, чтобы завтра с утра начать печь хлеб, потому что работать из-за дождя все равно нельзя. Если ты его хорошо замесил, если оно удачно поднялось, если ты к тому же истратил на него последнюю муку, то утром погода обязательно исправится и ты пойдешь в маршрут! А печь булки будет повариха, которая все испортит!

— Опять ты со своими геологическими баснями! Ничего в магии не понимаешь! Замешивание теста должно способствовать началу дождя, потому что получается субстанция, похожая на размокшую почву!

— Тогда, по-твоему, испекание теста должно способствовать прекращению дождя, потому что под воздействием тепла эта субстанция твердеет, как размокшая земля под солнцем? Но в жизни-то все как раз наоборот!

— Да? Действительно… — вдруг согласился Вар-ка. — Но, между прочим, тут дождь может идти месяц без перерыва! И его прекращать не требуется — пусть себе идет. Это в самом начале его надо прервать ненадолго, чтоб люди могли починить навесы и крыши.

— Тогда, может быть, лепешки надо печь для того, чтобы он вообще когда-нибудь прекратился? И потом, с каких это пор ты стал вмешиваться в чужую жизнь?!

— Так я изо всех сил стараюсь не вмешиваться! Но, во-первых, они и сами до этого почти додумались, а во-вторых… не ем я человечину! Понимаю, конечно, что ничего плохого в этом нет, но… От тебя, наверное, заразился!

— Опять я виноват?! Ладно… — обиделся Николай и умолк.

Вар-ка забросил в рот остатки еды, прожевал, запил водой из сосуда и полез наружу. Некоторое время он бродил там, рассматривая небо. Потом вернулся и уселся на свое место:

— Наверное, вечером опять дождь начнется. И могучий же я колдун, черт побери!

— Слушай, а на фига здесь столько заклинателей? Можно подумать, что в каждой деревне идет индивидуальный дождь!

— Конечно! А как же иначе?! Или ты скажешь, что одна и та же туча поливает несколько деревень сразу? Ты, право, как ребенок!

— Ну перестань, Вар! И так «крыша едет»! Если здесь есть сезон дождей, то он наступает для всех одновременно.

— Как, как он наступает?! Одно-временно? Поясни, пожалуйста, вторую половину этого слова!

— Да пошел ты! — разозлился наконец Николай. — Хорош издеваться! Давай лучше линять из этой реальности: мало того, что здесь жара, как в бане, так еще и твой амулет работает. А мы собирались выяснять, почему он где-то НЕ работает!

— А ты не хочешь попытаться узнать, почему амулет тут активен? Кого или чего здесь не хватает, что есть необходимость в «инъекции праведности»? Не исключено, кстати, что такую инъекцию я уже сделал — то-то ты еще жив.

— Послушай, Вар, лишняя неделя, которую я провел в «советском мире», для тебя обернулась почти тремя годами здесь. Неужели ты еще не разобрался?!

— Интересно, как бы я мог это сделать? Мне нужно было выжить и дождаться тебя. А для этого надо было крепить и крепить свой авторитет. Ну как такой могучий колдун и заклинатель, как я, мог задавать людям глупые вопросы типа: «кто из духов самый главный?» Они же, наоборот, именно меня считают хранителем знаний и повелителем этих самых духов. Думаешь, легко так долго пудрить людям мозги?

— По-моему, у тебя это получается легко и непринужденно! Короче: есть идеи?

— О да! — ухмыльнулся Вар-ка. — Целых полторы.

— Ну, — подыграл ему Николай, — тогда огласите весь список!

— Замысел прост: ты заболеешь, и мы позовем тебя лечить самого крутого шамана в округе. Который даже круче меня. Такой тут есть только один, насколько мне известно. Я специально не стал с ним знакомиться — ждал тебя.

— Э-э, «а нельзя ли как-нибудь обойтись без?..» — процитировал Николай фразу посредника, произнесенную при появлении Женьки.

— Можно, конечно, но это будет уже дороже. Да ты не пугайся: руки-ноги тебе ломать никто не собирается. Ты, помнится, рассказывал, что в молодости имел склонность погружаться в депрессию — когда ничего не нужно, ничего не хочется, разве что вскрыть себе вены от безысходности. Было такое?

— Было, конечно. Это одна из обычных немочей переходного возраста, но у меня она, кажется, сохранилась до седых волос. Просто с годами я научился бороться — вытаскивать себя за волосы из этого болота. И первейшее средство — нажраться до поросячьего визга.

— Так вот: ты слегка расслабишься, я чуть-чуть поколдую (у вас это называется гипнозом)…

— И что?

— Да ничего: будешь лежать пластом и мучиться от нежелания жить. А я скажу людям, что не могу тебя вылечить. Это, конечно, безнадежно подорвет мой авторитет, но у нас будет возможность получить массу интимной информации о внутреннем мире туземцев. А если…

— Можешь не продолжать: уже знаю. Если не нравится, придумай что-нибудь получше, да? Ладно, давай попробуем!

— Давай! А ты мочиться под себя не будешь? А то тут такая жара…

— Да пошел ты!.. Лучше изложи глубинный смысл своей идеи.

— Излагаю. Мы с тобой не разделяем понятия «колдун» и «шаман». Это, на самом деле, неправильно. В твоем языке термин «шаман» имеет гораздо более узкое значение.

— Это какое же?

— А ты не в курсе? Шаман это… ну, скажем, некий гибрид демона и человека — человекодемон, что ли… В общем, у него есть свой родной дух-демон, за которым он ухаживает и с помощью которого может путешествовать в «тонких» мирах.

— Зачем?

— В узком смысле шаман — это лекарь. Любая немочь или болезнь означает, что человек чем-то не угодил «верхним» или «нижним» духам, и они утащили душу (или одну из душ) больного. Задача шамана — отправиться в соответствующий мир, найти душу, вернуть ее, и человек выздоровеет.

— И всего-то?

— Нет, конечно. Бывают и другие задачи: узнать будущее, найти утерянную вещь, попросить духов о чем-нибудь от имени заказчика и так далее. В общем, это длинная история. Во всяком случае, я — не шаман в этом смысле.

— Ну да, ты же недоучился!

— Э, нет, Коля! На настоящих шаманов не учатся! Посвящение проходят, но не учатся!

— Что-то я тебя не понимаю…

— Ну у всех оно по-разному получается… Но, по-настоящему, это когда духи сами избирают человека и мучают его до тех пор, пока он не согласится с ними работать.

— А что, добровольно никто не соглашается?

— Бывает, что и соглашаются, но редко, и из таких получаются слабые шаманы.

— И ты во все это веришь, Вар?

— Слушай, Коля… Я даже не буду говорить про шаманизм в твоем собственном мире: множество народов, тысячи лет… Они что, все были недоразвитые? Дебилы? Между прочим, существование духов, кажется, ни одна из ваших мировых религий не отрицает, только придает им второстепенное значение.

— Хорошо, хорошо, Вар! Пусть — так! Но в чем суть-то твоей идеи?

— Ты же, Коля, научник, хоть и бывший. Изучатель, так сказать. Вот и давай поизучаем твой… гм… недуг.

— Камлание устроим?!

— Конечно!

Это была другая хижина, точнее, навес, под который народу набилось сверх всякой меры. Дождь не лил, а просто валил на крышу, и было непонятно, как она это выдерживает. Николай лежал на циновке, смотрел в переплетение веток на потолке, и ему было все равно. Очень хотелось, чтобы все ушли и оставили его в покое. Или хотя бы перестали задавать дурацкие вопросы. Но они не переставали, и продолжалось это бесконечно долго. Наконец от него отстали, и он смог просто слушать чужие слова, не пытаясь понять их смысл.

— Ты понял, Каймун-мна?

— Да, Вар-ка. Я понял, я уверен. Он лишился души каа — это плохо.

— А где ее искать?

— В верхних, только в верхних мирах!

— Точно? Не в нижних?

— Только в верхних, в верхних, Вар-ка! Ее нет, ее нет в нижних! Я буду готовиться. Ты грей бубен — он должен быть теплым, сухим и звонким, а он — он пусть приготовит еду для них. Я буду звать их, они соберутся, нам будет нужно много сил, наш путь далек и опасен…

Николай смотрел вверх, и ему было все равно. Рядом кто-то двигался, брякал в бубен. Шаман бормотал какие-то слова, кого-то звал и радовался, что тот пришел. Он называл бесчисленные незнакомые имена, разговаривал с ними то ласково, то сурово, жаловался на то, каким тяжелым стал бубен… А Николай бродил по лабиринтам прошлого: описывал разрезы, составлял карты, упаковывал образцы, выступал на ученых советах, говорил о чем-то умном и важном с теми, кого уже нет…

Манипуляции шамана, по-видимому, дали какой-то результат:

— У-а-у!! Я прошел! Я прошел на первое небо!

— У-ф-у!! Он прошел! Он прошел на первое небо! — вразнобой поддержали его зрители.

— Здесь темно, но много света! Много света!

— Там много, много света! — подтвердил нестройный хор.

— Тут дороги, и тропы — которая? Где? Куда? Где нужный путь?

— Где? Где нужный путь?! — взвыли зрители.

— Вот этот или тот? Вот этот или тот? В какую сторону?! Сон! Нужен сон! Спроси его, спроси! Большая вода, большие волны! Никогда таких не видел! И скалы, черные скалы! Никогда не видел таких! Он идет по маленьким круглым камням! Он идет между водой и скалами… Куда?! Спроси его, спроси!

Николай почувствовал, что его бесцеремонно теребят. Он ругнулся, но Вар-ка от него не отстал:

— Коля! Коля, ты слышишь меня? Ты когда-нибудь видел сон, как ты идешь по берегу моря?

«Хорошо, я отвечу, только пусть оставят в покое».

— Видел.

— В какую сторону ты шел? Где было море, а где скалы — справа или слева?

— Море справа…

— Да! О да! Это его путь! Его путь! И в воде кто-то плавает, совсем близко от берега! Исчезает и появляется! Рыба? Большая белая рыба?! Никогда не видел таких!! Пусть скажет! Пусть он скажет!!

— Коля! Коля, в том сне… Кто там был в воде возле берега?

— Отстань, Вар! Дельфин там был. Белый полярный дельфин — белуха…

— У-а-у! Это правильный путь!

— У-а-у! Он на правильном пути! — довольно дружно возликовали зрители.

Похоже, присутствующие «спелись» или тоже начали погружаться в какой-то транс. Шаман бормотал, стенал и завывал, а толпа ему вторила. Она поддерживала его и сопереживала, радовалась его успехам и утешала в неудачах. А Николай брел по усыпанным спелой брусникой террасам Делькью-Охотской, ставил палатки, пилил дрова, терзал рацию…

— Я прошел! Я прошел все первое небо! Я обошел его кругом!!

— У-а-у! Он обошел его кругом!!

— У-а-а-и-и!! Она была здесь, но ее нет! Ее нет на первом небе!

— У-а-и-и!! Ее нет на первом небе!!

— Нужна подсказка — тут много путей!!

— Там много путей!

— Спроси его, спроси! Он видел сон? Сон, в котором холм и много троп? Они все из одного места! Они все от большого круглого камня! От круглого камня!

— Коля, Коля, очнись! Ты слышишь? У тебя был сон про тропы и круглый камень?

— Опять пристал… — констатировал Николай с безнадежной покорностью. — Ну был.

— Я не отстану, пока не скажешь! Куда и как ты двинулся в том сне? Говори! Куда ты свернул?

— Да не сворачивал я! Обошел камень и поперся прямо в гору, а там кусты…

— О-о-о! Кусты! Колючие кусты! И ягоды! Красные ягоды! Их рвали и ели!!

— Ко-оля! Слышишь меня?

— Отстань, Вар!

— В том сне ты рвал ягоды?

— Ну рвал… Пожевал и выплюнул — гадость… Откуда он знает?..

— У-а-у! Я нашел путь!

— У-а-у! Он нашел путь!

— И-и-и! Это путь на второе небо!

— И-и-и! Это путь на второе небо!…

«И так без конца… Как ему не надоест? Хрипит уже… Лазает по второму небу, по третьему… Откуда он знает про мои сны? Я же никому не рассказывал… Да и сам почти забыл… А, ладно!..»

Николай лежал и улыбался: он опять пек круглые булки на жестяной печке-буржуйке. Прежде чем загрузить тесто, он макал в канистру с подсолнечным маслом палочку, обмотанную ватой, и смазывал сковородки. Эту палочку украл полярный суслик-евражка. За ближайшим кустом зверек сел, взял палочку передними лапами и стал грызть промасленную вату как эскимо…

— У-а-у! Я вижу след!

— У-а-у! Он видит след!

— Наверное, демон Ркатуани устал: он положил здесь каа на землю и отдыхал!

— У-а-у! Ркатуани здесь положил каа на землю!

— Отпечаток каа на земле! Это была его каа? Его каа?

— У-а-у! Это его каа?

— Смотрите! Смотрите все! Все проверяйте: под левым глазом маленький шрам?

— Есть! Это его каа!

— На правой ноге выше колена — длинный шрам с точками?

Николай почувствовал, как чьи-то руки расстегивают ремень и стаскивают с него штаны.

— Есть! Это его каа!

— На левой ноге у большого пальца — серая бородавка?

Николай остался без ботинка.

— Есть! Это его каа!

Теребить его перестали, но погрузиться опять в воспоминания Николаю не удалось. У бесконечной тоски появился привкус тревоги. Что они тут такое устраивают? Откуда этот потный пигмей, увешанный побрякушками, все про него знает? Вар-ка рассказать не мог — они познакомились перед началом спектакля…

Шаман сидел на мокрой от пота шкуре косули. Его невидящие глаза были широко раскрыты: он говорил, говорил…

Он вел диалоги с кем-то незримым, задавал вопросы и выслушивал ответы, кого-то благодарил, на кого-то сердился… Он сокрушался о том, что путешествие получилось слишком длинным — нужно лезть на третье небо, потом на четвертое… Он извинялся перед духами-помощниками и просил их доставить его на пятое небо — искомая каа наверняка там…

— О-о-о, горе! О-о-о, беда и несчастье!! Он утащил ее туда — в тот конец пятого неба! Вы не хотите туда идти? И ты не хочешь? И ты?! Ведь ты никогда не оставлял меня, никогда! Почему же теперь?! Я должен принести эту каа! Я должен! Спасибо! Ты пойдешь со мной — спасибо! У меня тоже кончаются силы, а там холод! И эта стена! И прозрачные клыки сверху… Это ужас! Что это?! Что?! Спросите его, спросите! О-о, какой холод! Какая боль!

— Коля! Ко-оля!! Что он там видит? Что за прозрачные клыки?

— Ты опять, Вар… Ну отстань, а? Это не клыки… Это сосульки свисают с крыши…

— У-а-у! У меня кончаются силы!

— У-а-у! У него кончаются силы!

— А-а-и-и! Я вижу ее!

— А-а-и-и! Он видит ее!

— У-а-у! Я не чувствую рук и ног!

— У-а-у! Он не чувствует рук и ног!

— А-а-и-и! Вот она!!

— У-а-у! Он нашел ее!

— А-а-а! У-а-а-а!! Нет больше сил! Нет сил… Но его каа свободна! Она свободна — ее никто не держит!! Зачем вы послали меня?! Она же свободна!! У-а-а!!

— У-а-у! Возвращайся скорее! У-а-у! Возвращайся скорее!!

— А-а-и-и! Я иду… Высоко! Как высоко! Мои руки и ноги!! Я не чувствую их! Не удержаться!! А-А-А!!!

Что-то влажно хрустнуло, и вопль шамана оборвался.

Николай вскочил на ноги и поддернул штаны. Вокруг плотным кольцом сидели десятка два полуобнаженных мужчин и женщин. Их тела блестели от пота, рты были раскрыты, а в безумных глазах плескалась смесь восторга и ужаса. Кто-то прошептал, и все подхватили в голос на разные лады:

— Он вернул… Он вернул его каа! ОН ВЕРНУЛ ЕГО КАА!!

— Коля! — Вар-ка был потным и не на шутку встревоженным. — Что с ним? Я не понимаю!

Шаман — низкорослый худой человечек средних лет со сморщенным, как печеное яблоко, лицом лежал неподвижно. Николай быстро осмотрел его:

— Это похоже…

— Что такое?!

Снаружи бушевал ливень, было влажно и душно, как в бане.

— Вар! Он без сознания — у него, похоже, перелом голени! И…

— Ну!!

— Слушай, Вар… По-моему, у него отморожены руки и ноги!

— Отогреть?

— Ни в коем случае! Нужно укутать чем-нибудь, чтобы оттаивали изнутри! И привести в сознание!

— Сейчас сделаем! Где твоя рубаха? И штаны давай — у них же нет тряпок! Быстро!

Он посмотрел на притихших людей вокруг:

— Каймун-мна — великий шаман! Могучие духи помогают ему! Ни у кого нет такой силы! А теперь — уходите! И принесите еды и питья…

Вар-ка не жалел сил, и дня через три шаман почти оклемался. Правда, на второй день пришлось-таки ампутировать ему два пальца на ноге — они распухли и почернели. Вар-ка старался как можно быстрее срастить ему кость, залечить раны, и от этого сам еле ходил, хромая на обе ноги.

Говорить с Каймун-мна Николай почти не мог — он не понимал его. Нет, шаман был вполне вменяем и даже, кажется, довольно умен. Только он жил как бы в двух мирах сразу — зримом и незримом. Вокруг него постоянно копошились прикормленные духи. Один из них, например, которого он воспринимал как крохотную шаловливую девочку, любил спать у него под мышкой; другой — древний старик — постоянно сидел у него на плече и шептал в ухо. И таких вокруг было очень много: они приходили и уходили, каждый со своим характером и мудреным именем… Кроме того, шаман был на него обижен, и Николай чувствовал себя слегка виноватым. А чуть позже, когда он сумел-таки уяснить суть происшедшего, ему стало совсем стыдно.

В понимании Каймун-мна депрессия Николая вовсе не была болезнью. Его покинула одна из его душ и отправилась путешествовать. Ее никто не похищал, а просто позвал или поманил… Хозяин мог бы и сам вернуть потерю, приложив соответствующее волевое усилие, — мог бы приказать ей вернуться, и она бы послушалась. А он вместо этого…

С этим Николай не мог не согласиться: то, что его «тоска» лечится волевым усилием, он прекрасно знал и раньше. Но они хотели поставить эксперимент!

Ну да, эксперимент! Только «подопытным животным» оказался ни в чем не повинный шаман. Он поверил, созвал своих верных помощников и устремился на поиски каа. И ее след завел его в такие дебри!… Где действуют такие силы!.. Это как… как… Как муравейник и наводнение, как ураган и пчелиный улей… В общем, духи-помощники имели полное право обидеться на демона Каймун-мна за то, что он требовал от них невозможного, требовал подвести к границе, за которой кончается бытие духов…

И что самое обидное — все оказалось почти напрасным: каа Николая была свободна и, увидев, что за ней пришли, сама вернулась к хозяину. А он, Каймун-мна, после всех приключений чуть не погиб на обратном пути. В общем, он просит Николая больше так никогда не делать!

Николай клятвенно обещал и просил прощения. Ему ужасно хотелось выяснить, куда же забрела его каа? И что или кто находится за пределами бытия духов? Только… Только на эти вопросы шаман реагировал так… так, словно его бьют ногой по незалеченным ранам.

Глава 2 Парк

Переполненный солнцем, водой, буйством новой жизни мир скрылся в тумане. Еще один мир позади…

Тащить нетяжелый, но насквозь мокрый рюкзак на спине было противно, и Николай нес его в руке. Вода капала с него на камни.

— Вар, а ты-то пытался выяснить у шамана, что там — за границами мира духов? Вы с ним, кажется, лучше понимали друг друга?

— Почти понимали… Только видишь ли, в чем дело… Есть вещи в… гм… мировосприятии, что ли… почти любого народа, которые посторонний полностью понять не сможет, сколько ни объясняй.

— Да, я читал, что в верованиях австралийских аборигенов наши ученые так до конца и не разобрались, сколько ни старались.

— Ну да, конечно. Можно попытаться составить собственную схему, но насколько она будет адекватной? Вот они там вроде как имеют дело с духами, демонами и больше ни с кем. Но все молчаливо признают (как нечто само собой разумеющееся!), что есть нечто или некто — и вокруг, и над, и вообще… Оно нейтрально в своей всеобъятности и всесилии, к этому не обращаются, ему не молятся…

— Ты хочешь сказать, что…

— Нет, Коля! Я как раз этого говорить и не хочу! Думай сам — так будет интереснее.

— Ладно, — согласился Николай. — Тогда иди вперед, чтобы я мог не отвлекаться на дорогу.

Впрочем, никакой дороги на самом деле не было — они брели в бесцветном тумане межвременья вверх по скалистому гребню. Зато была надежда, что рано или поздно они окажутся в центре горного массива. А центром этим, как известно, является вершина с отметкой 1242 м, где валяются пустые бочки из-под солярки и стоит старый деревянный вагончик, оставшийся после геологоразведки. Там будет уютный топчан, чай и привычная еда. И конечно, баночка-другая пива с устатку.

На бесконечных подъемах и спусках Николай успел раз десять взмокнуть, просохнуть и взмокнуть опять. В конце концов обозримое пространство стало приобретать знакомые черты — вершина была уже где-то рядом. Предвкушение конца пути придало ему новые силы:

— Послушай, Вар! Я, пожалуй, могу сформулировать особенность этого мира. Получается, что они там как бы еще не додумались до существования единого бога или хотя бы многих разных богов. Это, конечно, туфта, но является показателем уровня развития общественного сознания. Может быть, твой амулет там активен именно поэтому?

— Может быть… Этот Каймун-мна вполне мог бы стать «носителем». Жаль, что я не могу его инициировать.

— Ты говоришь так, словно тебе уже неинтересно!

— Погоди, Коля… Такое дело…

— Какое, Вар?!

— У меня же повышенная чувствительность — я же тебе объяснял. И я ощущаю присутствие людей.

— Каких еще людей?! Ты с дуба упал? Вон за тем перегибом уже будет вершина и наш лагерь! Кто тут может быть?! Если только Женька вернулся…

— Женька далеко! — отрезал Вар-ка. — А люди поблизости определенно есть. Бди!

— Бдю, — вздохнул Николай.

— Ии-ай! — Серая фигурка мелькнула между камней и исчезла.

— Что это было, Вар? У тебя зрение — не моему чета. Человек, что ли?!

— Эх, Коля… — пробормотал Вар-ка, осматриваясь по сторонам. — Что бы ты сделал, если бы в таежном маршруте наткнулся на медвежонка?

— Ноги, конечно! Медвежата одни не ходят — рядом должна быть мамаша.

— Верно мыслишь! Чуть что, уходим в эту промоину — тут «мягкая» осыпь — и по ней вниз!

— Ни фига себе! Лезли, лезли и вдруг…

Договорить он не успел: впереди на базальтовой глыбе обозначились три явно человеческих фигуры: две больших и одна маленькая. Эта маленькая активно шевелила верхними конечностями и издавала звуки. Николай глянул на Вар-ка — тот напряженно всматривался и вслушивался.

Когда он опять посмотрел вперед, маленький человечек исчез, а двое больших синхронно качнулись и спрыгнули вниз. Послышался хруст щебенки под ногами бегущих людей — до них было метров тридцать, не больше. И вдруг…

— А-ХАРРРА!

Вар-ка буквально спихнул Николая и сам прыгнул следом.

Осыпь звала и манила — уйти по ней вниз на добрую сотню метров — одно удовольствие. Только такой расклад Николая никак не устраивал: он уже раз сто успел представить, как сделает первый глоток из баночки, как потом выпитое пиво будет стремительно всасываться в обезвоженный организм…

— Что за дела?! — заорал он, хватая Вар-ка за рубаху. — Хорош катиться! Мы же домой пришли!

— Ты уверен? — невозмутимо отреагировал напарник, вставая на ноги и отряхиваясь. — Интересно, кто же это такие?

Метрах в двадцати над ними стояли два человека в подпоясанных балахонах и с длинными предметами в руках, похожими на дубины или булавы.

— Амтунгарра ту нхай! — прокричал один и погрозил оружием.

— Туаргемма рагга ен бра! — поддержал его другой и сделал явно непристойный жест. — Ант-ме шолди фука!

— Та-а-ак, — озадаченно протянул Николай. — Сам ты «фука»! Только вас здесь и не хватало!

Они сидели на склоне между камней и подкреплялись какой-то дрянью, завалявшейся в рюкзаке Вар-ка невесть из какого мира. Заедали они это снегом из ближайшего снежника.

— …Ребенок отошел в сторонку покакать, а мы его спугнули. Он, естественно, обиделся и позвал взрослых. Те быстренько прибежали и отогнали хулиганов, чтобы, значит, не мешали детям отправлять естественные потребности организма. Хорошо еще, что в погоню не бросились. Так это что, твои знакомые?

— Да какие они, на фиг, знакомые! По-моему, это просто Серые Лисы. Я тебе про них рассказывал.

— А-а, первобытное племя охотников на мамонтов из мира, где инопланетяне устроили экологическую катастрофу?

— Ну не знаю, каким словом назвать то, что они там устроили, но жизнь туземцам подпортили изрядно, особенно в северных районах. У них там, наверное, все мамонты передохли.

— Может быть, они решили эмигрировать с голодухи?

— Черт знает, как их сюда занесло. Насколько я понимаю, на нашу трансвселенскую сопку никто, кроме нас, ни в одном мире добровольно не лазает. Когда мы с ними общались, племенем командовали прикольные чуваки — Малый Лис и Черный Хорь. А этих двоих, которые на нас кинулись, я тоже, кажется, видел: они рядовые воины-охотники. Если вождь со своим приятелем здесь, то можно сходить пообщаться.

— Предъявить претензии?

— А хоть бы и так! Это ж надо: прийти и занять чужой лагерь!

— Боюсь, что они нас не поймут. Но общаться все равно придется: подозреваю, что они просто попали в беду.

Результаты контакта с захватчиками были неутешительны. Обсуждать их пришлось там же — вне пределов территории, которую остатки племени уже считали своей.

— И что будем делать? — без тени надежды спросил Николай.

— Можно подумать, что у нас богатый выбор, — вздохнул Вар-ка. — Нужно вернуть Малого Лиса и отправить людей обратно в их собственный мир. Если на границе есть временной скачок, то, может быть, жизнь там уже наладилась.

— Да ничего там не наладилось, — безнадежно махнул рукой Николай, — скачок-то совсем маленький. Там, наверное, прошел десяток-другой лет. Мы же проверяли с Женькой.

— А здесь им что делать? Ну доедят они наши продукты, и что? Без своего вождя они с места не тронутся — будут сидеть тут и помирать с голода.

— Значит, надо искать Лиса и Хоря. Интересно, куда они могли податься?

— Направление нам показали, а поскольку конкретной цели у них нет, они скорее всего пошли самой удобной дорогой. Думаю, что найти их будет несложно, если, конечно, они еще живы. Пожалуй, этим я и займусь, а ты присмотри здесь, чтобы оставшиеся не наделали глупостей.

— Э, нет, Вар! С Лисом и Хорем мы знакомы, и они меня, кажется, уважают. А вот поведение остальных я контролировать не в состоянии. Может, когда кончатся продукты, они отправятся в набег на соседнюю вселенную?

— Боюсь, что ты прав, — согласился Вар-ка.

Сверху городок выглядел маленьким, аккуратным и каким-то очень обычным. Судя по обилию автомобилей, здесь совсем не каменный век и не средневековье. Заводских труб не видно, как нет и трущобных кварталов, хотя застройка в основном низкоэтажная. По окраинам одно-двухэтажные домики налеплены очень густо, хотя у каждого, похоже, свой крохотный участок земли, но это явно не огороды, а просто так… На что это похоже? Если Россия, то в далеком будущем. Скорее всего это аналог какого-нибудь современного американского или европейского захолустья. Да, и еще: вот он, Николай, сидит на заросшем склоне совсем близко над городом и вокруг себя не видит ни мусора, ни следов от кострищ, ни даже старых битых бутылок. Не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы сделать глубокомысленный вывод: туземцы не любят природу. Они с ней не общаются при помощи шашлыков и водки — дикари, значит…

«Это, конечно, не страшно и, наверное, не опасно, — озаботился Николай традиционной проблемой, — но как идти? Климат тут, похоже, жаркий — пальм и кактусов не видно, но, судя по имеющейся растительности, зима если и бывает, то чисто символическая. Да и сейчас явно за двадцать градусов, хотя тут скорееутро, чем вечер. Так что? Штаны и ботинки без вариантов — других-то нет! А вот энцефалитку заменить на футболку можно — она старая и застиранная, но все-таки. Рюкзак, наверное, лучше оставить здесь — этот элемент снаряжения наверняка не впишется в местную идиллию. Вот только расческу надо забрать на карман. Что еще? Ага — вон там, ниже, какой-то овражек. Наверное, в нем есть вода: надо зайти и слегка помыться. Люди сильно цивилизованных обществ обычно не любят, когда от кого-то воняет потом…»

К склону горы примыкал то ли сквер, то ли парк с подстриженными газонами, аккуратными лавочками и редкими зарослями каких-то раскоряченных деревьев с кожистыми листьями. По крайней дорожке легкой трусцой мчалась то ли молодящаяся старушка, то ли пожилая женщина килограммов в 100 весом. Двигалась она со скоростью километра три в час, но ее красно-синий тренировочный костюм в обтяжку кое-где потемнел от пота. Почти поравнявшись с Николаем, тетенька остановилась, стала вытирать пот со лба, озираться и негромко призывно покрикивать. Текста Николай, конечно, не понял, но в ее призывах повторялись слова «Чапа» или «Чана». Он встал с лавочки и тоже стал осматривать окрестные кусты. На той стороне газона между стволов копошилось что-то маленькое и белое. Безжалостно давя траву тяжелыми ботинками, Николай перешел газон и извлек на свет маленькую собачонку с невероятно длинными кудрявыми ушами — по-видимому, это и была потерянная Чапа. Что ж, вполне приличный повод для первого контакта!

Местная тетя оказалась что надо: заполучив свою собачку, она принялась тараторить без остановки. Не переставая говорить, она пару раз попыталась продолжить бег, отпустив животное на волю, но злобное существо каждый раз немедленно устремлялось в другую сторону, и Николаю приходилось его опять ловить. В конце концов тетя смирилась и двинулась по дорожке обычным шагом, что у нее получалось гораздо быстрее. Николай шел рядом, нес на руках лохматое животное и глупо улыбался: все нормально, все хорошо, но если бы она говорила не так быстро!

Тем не менее метров через двести Николай уже почти понял ситуацию: для поддержания здоровья тетеньке надо сделать столько-то кругов по дорожке, а Чапа (такая умная! такая хорошая!) все норовит потеряться, а она от этого так переживает, так переживает! Николай поднатужился и выдал, невзирая на времена, склонения и спряжения, что он, мол, готов помочь, но просит ее не говорить так быстро. С огромным облегчением он обнаружил, что она поняла, только почему-то затараторила еще быстрее.

В общем, они гуляли еще минут сорок, и редкие прохожие почти не обращали на них внимания. В конце концов тетя выполнила свою оздоровительную норму, попила водички из фонтанчика, погрузила себя и собачку в машину и, помахав в окно ручкой, укатила. Кажется, Николай уже понимал язык, но так и не выяснил ни как называется страна, ни город.

Судя по всему, это обычный рабочий день, и праздной публики на улицах мало. Николай сначала немного переживал из-за своих обшарпанных штанов и ботинок, но потом увидел двух мужичков, разгружающих машину на задворках какого-то магазина, и мысленно махнул рукой — может, он тоже простой пролетарий!

Пройти мимо этого дома на углу он не смог — запах был такой, что у него просто не хватило силы воли. Николай прислонился к косяку распахнутой двери и стал смотреть.

Это было крохотное кафе или просто забегаловка: помещение 4✕4 метра, по периметру которого к стенам приделана сплошная полка-столик, за которым надо есть стоя. В центре два круглых стола и стулья. За одним из них, боком к Николаю, сидит толстый старик с плешью, обрамленной длинными патлами седых волос, присыпанных перхотью. На нем костюм-тройка(!) и галстук. Все бы ничего, но с первого взгляда видно, что этот костюм был черным очень давно, да и экипировка такая здесь явно неуместна — Николай и то, наверное, смотрится гармоничнее. Но самым интересным было не это: старик ел. Перед ним красовалось с полдюжины бумажных тарелочек: салаты, бутерброды, жареные куриные ножки, котлеты и что-то еще — на вид очень вкусное. Старик придвигал очередную тарелочку, равнодушно жевал и перемещал ее в сторону, где громоздилась уже приличная груда объедков.

«Ч-черт! — сглотнул слюну Николай. — Это называется „что не съем, то понадкусаю“. Вот ведь гад какой!»

Как будто прочитав чужие мысли, старик повернулся к нему и спросил, вытирая жирные пальцы салфеткой:

— Что стоишь? Места мало?

Наверное, надо было просто уйти, но Николай, смущенно улыбаясь, остался стоять. Старик подцепил пластмассовой вилкой котлету и кивнул:

— Садись!

Николай подошел и сел за столик напротив. Старик неторопливо продолжал жевать.

Дверь в соседнее помещение приоткрылась — выглянула и скрылась пожилая миловидная женщина. Через несколько минут она вернулась с подносом, на котором красовалась горка одноразовых тарелочек с едой: пирожки, куриные ножки-крылышки, булочка с сосиской, куски пиццы, бифштекс… Все это она выгрузила на стол перед Николаем, а на опустевший поднос собрала объедки. Женщина ушла, а он остался сидеть неподвижно. Старик посмотрел на него с недоумением:

— Не нравится? Скажи, чтоб принесла рыбу!

— Но… Не понимаю: я же не просил! И у меня нет…

— Хм… Ты, наверное, первый раз на мели, да? Ешь, не стесняйся: они нам еще и спасибо сказать должны!

— Но почему?!

— Вот чудак — как с неба свалился! Им же к обеду надо все свежее приготовить, а вчерашние остатки куда? Выбрасывать? А с нами они и от продуктов избавляются, и богоугодное дело делают — бедным помогают. Им за это скидка по налогам. Можешь еще и с собой взять — вечером опять кушать захочется.

Николай поблагодарил за науку, вытер руки о штаны и начал…

Он сидел, закинув ногу на ногу, на лавочке и размышлял о том, что быть сытым гораздо лучше, чем голодным. Холеным туземцам, рассекающим на иномарках, этого не понять. Пускай они считают калории, пугаются холестерина и воюют с лишним весом — им недоступны истинные радости жизни. А вот мы — простые…

Додумать свою мудрую мысль Николай не смог по двум причинам: во-первых, ему было лень, а во-вторых, его заинтересовали картинки. Это были две крупные фотографии в газете, которая торчала из мусорной урны. По-видимому, газету бегло просмотрели и выбросили, даже не смяв. Фотографии располагались рядом, и на них были изображены два невероятно бородатых-лохматых мужика, причем у одного из них нос был слегка свернут на сторону.

Николай закурил и стал размышлять, почему в данном чужом мире знакомыми ему кажутся именно эти двое в газете? Он ведь ее и прочитать-то не сможет! С одной стороны, в параллельных мирах и должно быть все похожее, но с другой стороны… И вдруг до него дошло.

Никто на него не смотрел, и он вороватым движением выдернул из урны газету. Она оказалась вполне чистой и пригодной к употреблению. Николай некоторое время обмахивался ею, как веером, и пытался составить план действий.

Николай изо всех сил старался казаться спокойным и безмятежным, но, в результате переедания, в голове была полная каша и наружу просились какие угодно иномирные языки, кроме только что выученного местного. Ему пришлось даже немного порепетировать, прежде чем подойти к намеченной жертве.

— Добрый день. Я — Николай. Как дела?

— Добрый день. Прекрасно. Э-э-э… молодой человек, у меня нет мелочи!

Лысенький кругленький старичок еще раз строго оглядел Николая с ног до головы. Кажется, он не был ни шокирован, ни даже удивлен — скорее слегка раздосадован: пристают тут всякие! Зато его седовласая подруга немедленно возмутилась:

— Как тебе не стыдно, Додж!? Дай ему денег! Надо помогать бедным!

Николай растянул рот в улыбке до ушей и замахал руками:

— О нет, нет! Что вы! Я не прошу денег! У меня совсем другая проблема. Деньги мне совсем, совсем не нужны!

Старичок прищурился с подозрением и некоторой брезгливостью:

— Давненько я не встречал людей, которым не нужны деньги. И о вас, молодой человек, я бы такого никак не подумал. По-моему, вам давно пора купить новую рубашку. Впрочем, это — ваши проблемы. Что вы хотите?

— М-м-м… Понимаете, я забыл очки. Дома оставил очки. Понимаете? Я без очков не могу, не вижу. Вот тут статья эта. Мне очень нужно, очень хочу прочитать, понимаете? Хочу прочитать, а без очков не вижу, понимаете, совсем не вижу!

— Так вам все-таки нужны деньги? На очки? Оригинальный способ!..

Старушка оказалась более проницательной и вновь ткнула мужа локотком в бок:

— Додж, ну какой ты противный! Ты всегда был злым и жадным! Неужели ты не понимаешь? Молодой человек из провинции, у него нет денег, и он не умеет читать!

— Н-да? И где же находится та провинция, в которой люди, дожив до седых волос, не умеют читать? Что там у вас такое?

Старичок взял у Николая газету, развернул и брезгливо скривился:

— Ну конечно: опять снежный человек. Даже два сразу!

Он хотел немедленно вернуть газету хозяину, но покосился на подругу, обреченно вздохнул и принялся терпеливо объяснять:

— Вам, молодой человек, наверное, крупно повезло: вы живете там, где нет ни телевидения, ни радио, ни компьютеров. Вас не пичкают с утра до вечера всякой ерундой, вам не кидают в почтовый ящик пачки бесплатных газет, набитых дурацкой рекламой. Уверяю вас, что газеты вроде этой никто никогда не читает. Издатели, чтобы привлечь хоть какое-то внимание к своей рекламе, печатают здесь кроссворды, сканворды и сообщения об инопланетянах, говорящих крокодилах и снежных человеках. Можно только удивляться вашей наивности!

Назидательный тон аборигена стал действовать Николаю на нервы, и он уже пожалел, что обратился именно к этой парочке:

— Хорошо, хорошо! Пусть я наивный, безграмотный и какой угодно! Мне всего лишь нужно узнать, что здесь написано вот об этих двух людях. Если вы мне не можете помочь, то извините!

Николай сделал жест, как бы пытаясь забрать газету, но старичок уже просматривал статью и отдавать ее не собирался.

— Ну конечно! Это всего лишь очередная реклама нашего Парка Третичного Периода! Они надеются таким образом привлечь лишний десяток туристов!

Теперь уже заинтересовалась и старушка:

— Что там такое, Додж? В Парке появился новый аттракцион? Помнишь, мы там были в прошлом году? Мне так понравилось! Столько впечатлений! Молодой человек, а вы были в нашем Парке? Там все как на самом деле, все такое настоящее: и шалаши, и пещера! А Додж даже стрелял из лука! Представляете? Да-да, стрелял и чуть не попал в саблезубого тигра!

— Это был не тигр, а гигантский медведь!

— Ой, ну какая разница? Он так рычал! Мне было так страшно!

— Лучше расскажи, как ты разгуливала при посторонних мужчинах в набедренной повязке и лифчике из волчьей шкуры!

— А что такого, Додж? Это же был натуральный мех! Да-да, они сказали, что специально разводят волков на экологически чистой ферме! Только Додж (такой противный!) никогда ничему не верит и говорит, что убивать волков из-за шкуры им бы не позволило Общество Защиты Животных! Зато я сама разожгла костер! Представляете? Настоящий костер из таких специальных палочек и веточек! А вы, молодой человек, когда-нибудь разжигали костер? Очень, очень рекомендую! Это просто незабываемые впечатления! От него так приятно пахнет! Рядом с живым огнем чувствуешь себя прямо настоящей первобытной женщиной! Ну скажи, Додж, скажи: неужели тебе не понравилось?!

— Гм… Если бы в нашем шалаше не отключали электричество в самый разгар футбольного матча… И этот постоянный шум воды в туалете…

— Но ты же сам не захотел жить вместе со всеми в пещере! А они там, между прочим, пили настойку из настоящих мухоморов и всю ночь плясали вокруг костра!

— Этот их фирменный напиток… Да одна рюмка этой мухоморовки в пещере стоит дороже литра лучшего коньяка в роскошном ресторане! Я уж не говорю про бифштекс из шерстистого носорога!

Николай не выдержал:

— Его подают прямо с шерстью?

— Кого?

— Ну бифштекс этот.

Старичок посмотрел на него с презрением:

— Молодой человек, вы знаете, что такое носорог?

— М-м-м… они у нас не водятся… Так что там написано?

Старушка поддержала просьбу:

— Это про новый аттракцион, да? Мы пойдем смотреть, Додж? Люди приезжают даже из-за границы, чтобы посетить наш Парк, а мы живем тут — совсем рядом — и никогда там не бываем!

— Никакой это не аттракцион! Очередная утка, чтобы набить себе цену! Они пишут, что откуда-то сверху в Парк спустились вот эти двое и начали хулиганить. В лучшем случае, это происки конкурентов, но скорее всего хозяева сами все подстроили.

— Так что там случилось, Додж?

— Что, что… Пришли двое в шкурах с каменными топорами и палками. Сначала их приняли за работников парка, но они… В общем, пришлось вмешаться охране, и теперь Парк закрыт. Читай сама, если хочешь, — пишут всякие непристойности!

— Сейчас, Додж, сейчас! Только давай сначала сядем на лавочку — вот тут, в тени. Та-ак… Ой, ой, как интересно! Они изнасиловали трех туристок… и официантку в пещерном кафе! И ту толстую даму, которая выдает костюмы! Ах, какие мужчины! Ну настоящие дикари: они утопили в озере всех крокодилов, сломали пещерного медведя и саблезубого тигра! Они даже мамонта испортили! И куда только смотрела охрана?!

— Про мамонта, наверное, врут: он и раньше все время ломался! Помнишь, ты кормила его бананами, а он так и застыл с протянутым хоботом?

— Но его же потом починили! Он так смешно ходил по Парку и трубил — ну прямо как настоящий!

— Откуда ты знаешь, как ходят настоящие мамонты? Они же давно вымерли!

— Ну какой же ты нудный, Додж! Ага, вот про охрану написано… Помнишь, такие мужественные молодые люди с перьями на голове? Ой, ой, эти двое избили всю охрану! Четыре человека в больнице в тяжелом состоянии!

— Читай лучше дальше — потом будешь охать и ахать! Им же запретили открывать огонь на поражение. Приказали эвакуировать публику и ждать подкрепления. Непонятно только, почему нельзя было просто сразу арестовать этих двоих?

— Так вот же, написано: капитан приказал им бросить оружие, объявил об аресте и зачитал права. Но один из бандитов бросил в офицера копье (хорошо, что тот был в бронежилете!), а другой с двумя дубинками в руках набросился на полицейских…

Николаю стало плохо: футболка промокла от пота и прилипла к телу, ноги в ботинках сопрели и отчаянно чесались. Хотелось куда-то бежать и срочно что-то делать. Но что?!

— Э-э-э… мадам, скажите: их убили в конце концов?

— Что вы, молодой человек! Мы живем в цивилизованной стране! Вот тут написано: бандиты укрылись в пещере, и их там забросали гранатами с усыпляющим газом. После этого их доставили в наш центральный полицейский участок. Сейчас все ждут результата судебно-медицинской экспертизы. Но журналисты, конечно же, уже все разнюхали: какой-то ученый будто бы сказал, что оружие бандитов по технологии изготовления соответствует позднему… па-ле-о-ли-ту. Додж, ты не знаешь, что это такое?

Старичок пожал плечами, и голос подал Николай:

— Палеолит — это каменный век. Он был очень давно.

— Каменный век?! Неужели целых сто лет все было из камня?! Даже вилки?!

— И вилки, и шпильки — все было каменное! А еще что там написано?

— Вот… в самом конце… Председатель Всемирного общества уфологов и любителей НЛО заявил, что это двое являются настоящими снежными людьми, следы которых видели… Странно, как же они не растаяли на такой жаре? Бедненькие, у нас же почти не бывает снега! А вот — дальше: …сказал, что они, возможно, являются… ре-лик-то-вы-ми… го-ми-ни-да-ми (уфф!)… которые недостающее звено… Ничего не понятно! В общем, эти ученые настаивают на проведении генетической экспертизы задержанных и (опять непонятно!) ра-ди-о-у-гле-род-но-го датирования их одежды и орудий!

— Большое спасибо! — Николай встал и почти невежливо отобрал у старушки газету. — Скажите, пожалуйста, а где находится этот самый полицейский участок?

— Эй, шеф, к тебе тут просится какой-то оборванец. Говорит, что у него информация по Третичному Парку.

— Пошли его куда подальше!

— Я и послал.

— А он что?

— Он обрадовался и сказал, что сейчас начнет давать интервью журналистам. Эксклюзивные. За деньги.

— И много там журналистов?

— Все трое. По одному от каждой из наших газет. Вон они, сидят в кафешке напротив и поят пивом твоего информатора.

— Пивом? Холодным?! Гады какие… Ладно, зови его сюда: вдруг и правда что-нибудь интересное расскажет.

— Сейчас позову. Потом прикажешь подать вам кофе?

— Он у меня скоро из ушей польется. Возьми лучше в кафешке бутылку минералки — ну той, солененькой.

— Приказ понял, шеф!

Дверь закрылась, и Лок включил компьютер — вдруг пригодится. Потом, от нечего делать, он встал, подошел к окну и стал смотреть с высоты второго этажа, как его помощник-сержант объясняется с журналистами и незнакомцем, сидящими за столиком открытого кафе. Двое парней и девушка, с утра дежурившие возле участка в ожидании новостей, отпускать свою добычу явно не хотели, а тот и не торопился: судя по жестам, дармовое пиво ему понравилось, а на столике еще оставалось две полных кружки. Лок вздохнул, подкрутил регулятор кондиционера, уселся в кресло и стал ждать.

Наконец явление гостя состоялось. В свои 28 лет Лок считал себя опытным полицейским и прекрасным физиономистом, умеющим сразу найти правильный тон для общения: этому человеку, наверное, уже за сорок, и он похож на второстепенного персонажа из старинного фильма о Диком Севере. На самом же деле это скорее всего просто опустившийся безработный, которому жить на пособие и попрошайничать нравится больше, чем подметать улицы или разгружать ящики. Таких в городе человек пять, но этот какой-то новый. Наверное, прибыл «автостопом»…

— Привет! Как дела? По-моему, сегодня ты забыл сменить рубашку, да?

— Отнюдь. Это уже третья с утра!

— Ну, значит, у тебя дома отключили воду в душе? Потому что ты забыл вовремя оплатить квитанцию?

Николай собрался смутиться, но передумал: развалился перед ним этакий худенький пацан в белоснежной рубашке с короткими рукавами, сидит тут в кресле под кондиционером и издевается! Рожа холеная, идеально выбритая и снисходительно-самодовольная! Но больше всего почему-то бесят его руки: абсолютно чистые, мускулистые, с тонкими нежными фалангами пальцев. Наверное, мальчик с детства ведет здоровый образ жизни, правильно питается, не пьет, не курит и занимается спортом. Может быть, этими пальцами ему приходилось сжимать гриф штанги, но он никогда не прикасался к ручке кайлы или лопаты, никогда не работал топором или ломом. У него, Николая, когда-то давно, наверное, тоже были такие пальцы…

— Вода у меня оплачена за год вперед! И мылся я сегодня уже два раза. Просто ты отстал от жизни: это же новый мужской дезодорант «Stroibat na marshe»! Бабы он него просто балдеют! Ты, наверное, рекламу не смотришь? Работы много, да?

— Ну… смотрю, вообще-то. Правда, редко. А тебе не жарко ходить в таких ботинках? И не страшно?

— А почему мне должно быть страшно?

— Наткнешься на активистов Общества Защиты Животных, увидят они у тебя обувь из натуральной кожи и… оторвут вместе с ногами!

— Пусть попробуют! Я сам активист общества… натуралистов! В человеке все должно быть натуральным: и еда, и одежда, и обувь!

— Надо же, как интересно! А мне казалось, что последних «натуралистов» добили, когда я еще в школе учился! Откуда же ты такой взялся?

— Да вон оттуда! С горы спустился!

— С нашей горы?!

— А что такого?

— С самого верха?!

— Ну и что?

— Там же лес! Ты что, там работаешь?

— Не пойму я: у вас запрещено гулять по лесу?

— М-м-м… как тебе сказать?… Это федеральная земля, и если ты ничего не сломал и не испортил, то по закону наказание не предусмотрено… Но… как-то неприлично, не принято у нас это…

— Тогда считай, что я пошутил.

— Ладно. Так зачем ты пришел?

— Хотел встретиться со следователем, который ведет дело по событиям в Третичном Парке. Я попал по адресу?

— Скорее «да», чем «нет». События, как ты понимаешь, были, а вот «дела» пока нет, один шум.

— Но ведь есть пострадавшие?

— О, целая толпа! Но на самом деле их пока нет.

— Ничего не понимаю!

— А что тут понимать-то? От удара палкой по голове человек не становится «пострадавшим». Таковой статус он обретает после соответствующей юридической процедуры: медицинское освидетельствование, подача искового заявления и так далее… Ты же не маленький, должен сам понимать!

— Допустим, я это понимаю. Ты хочешь сказать, что после той драки никто никому не предъявляет претензий? Никаких исков и заявлений?

— Ты что, вчера родился? И я должен тебе объяснять?! Конечно, все есть, все давно написано, подготовлено и вот-вот свалится прямо сюда. Адвокаты затаились в позе «низкого старта». Все ждут результатов экспертизы и идентификации личностей задержанных.

— Их допросили?

— А как же. Конечно, допросили! По всем правилам, с соблюдением всех формальностей! Только возникла ма-а-аленькая проблемка. Ну совсем мелочь: вторые сутки не удается установить, на каком языке они говорят.

— Но у вас… Наверное, у вас есть какие-нибудь навороченные компьютерные программы, да?

— Слушай, все это ты вполне мог выяснить у тех ребят внизу. Нам пока нечего от них скрывать. Сетевой Аналитик выдает все время одно и то же: такого языка в Центральной базе данных нет.

— И что это значит?

— Это значит, что его нет на планете. И никогда не было. Нет даже родственного. В общем, бред.

— Охотно верю!

— А мне на это, честно говоря, наплевать! Ты, наверное, подумал, что я тут скучаю, и решил зайти поболтать? Очень мило с твоей стороны! Только я на работе! Той самой, которую оплачивают налогоплательщики!

Николай решил не отставать и тоже резко сменил тон:

— По-моему, это ты треплешься о пустяках уже полчаса! Я видел в газете фотографии двоих задержанных в Третичном Парке. Мне кажется, что я их знаю. Должен увидеть их лично… или хотя бы хорошее изображение. Если тебе неинтересно — я пошел!

— Не раньше, чем я тебя отпущу!

— Не понял?!

— Тебе зачитать соответствующий параграф из «Прав и обязанностей…»? Где про «свидетелей и лиц, располагающих информацией…»?

— Ты только что говорил, что я трачу твое оплаченное время. Покажи мне этих двоих и тогда будем разговаривать. Или не будем.

Лок кивнул и начал нажимать кнопки на клавиатуре. Потом передумал и просто достал из ящика стола тонкую папку.

— На, смотри!

Фотографии были цветные и очень резкие. Ох-хо-хо…

— Да, я узнал их.

— Прекрасно! Если не врешь, с меня упаковка пива! Будешь делать официальное заявление?

— Это ты решай сам, что мне нужно делать.

— Ладно! Садись вот сюда, за столик.

— Это что? Детектор лжи?

— Ага. Как только соврешь, из стула выскочит гвоздь и вопьется тебе в задницу! С трудом, но могу поверить, что ты никогда не давал показаний полиции, но телевизор-то ты должен смотреть?!

— Кому должен? Я не смотрю телевизор. Что тут?

— Объясняю: нажимаешь эту кнопку, и перед тобой загорается экран. Ты отвечаешь на вопросы четко и внятно — там появляется текст. Когда видишь значок «конец страницы», жмешь вот эту кнопку — текст идет на принтер. Прежде чем продолжать, можешь перечитать свои ответы с бумаги. Захочешь остановить запись — опять нажмешь на первую кнопку. А вот так двигается стрелка курсора — исправления идут с голоса. Что тут непонятного?

— Это обязательно?

— Не будь ребенком! Мы же не в пивнушке: информация должна фиксироваться! Другое дело, что ты можешь отказаться от просмотра, но я не советую — при твоем акценте машина наверняка будет делать ошибки на письме.

— А еще что я могу?

— Слушай, ну откуда ты такой свалился?! Чему тебя в школе учили?! Мы живем в свободной стране, в правовом государстве! Если ты не нарушаешь законов, то можешь все, что угодно. Можешь сам набирать текст ответов, можешь писать от руки, можешь, наконец, потребовать, чтобы твои показания я записывал собственноручно… гусиным пером на пергаменте!

— У тебя есть гусиное перо? И ты умеешь им писать?

— Нет, конечно. Я, честно говоря, и авторучкой-то писать почти разучился.

— Тогда давай высекать мои слова на камне!

— Что?!

— Нет, ничего. Шутка. Нажимать?

— Поехали! Сегодня у нас… число… месяца… года. Время — 15:43. Вопросы задает старший лейтенант Лок Ханли. Ваше имя, год и место рождения, место постоянного проживания?

На экране появились строчки непонятных значков, и Николай сообразил, что он, собственно говоря, читать-то по-ихнему и не умеет! Нужно ли в этом признаться? Кажется, пока нет… Зато можно не обращать на всю эту технику внимания, а только делать вид. Но что ему отвечать? Никакой правдоподобной легенды ему сейчас не придумать. И надо ли? Чем черт не шутит, пока Бог спит!

Николай проговорил свои истинные биографические данные, только вместо года рождения указал возраст. Потом он остановил запись и вопросительно посмотрел на Лока:

— Устроит?

— М-м-м… Чушь какая-то… Это где же такое находится? Впрочем, разберемся! Давай дальше, не тяни: адрес, номер страховки, водительское удостоверение, телефон, комп и так далее! Что ты, как ребенок, в самом деле!

— Могу не отвечать?

— Конечно, можешь! Твой генетический код пошел к Аналитику, как только ты коснулся ручки вот этой двери. Хочешь, выведу на экран все твои данные? Заодно и сам посмотрю, кто ты такой на самом деле?

— Не надо!

— Ладно, еще успеется! Жми кнопку: профессия, род занятий?

— Собиратель сепулек. Для сепулькариев.

— Что такое «сепулькарий»?

— Место для сепуления, конечно. Фирма называется «Ийон Тихий и Ко». Имеет филиалы по всему миру и солидную репутацию…

— Прошу воздержаться от рекламы. Где и когда вы познакомились с задержанными?

— По моему личному времени — пару месяцев назад. Названия местности мне неизвестно.

— При каких обстоятельствах проходило знакомство?

— Путем шантажа и запугивания мы с напарником пытались забрать у них нашу подругу. Но они, кажется, и сами были рады от нее избавиться.

— Имя вашего напарника и вашей подруги?

— Зик-ка и Эллана, только это вряд ли имеет значение.

— Являются ли ваши отношения с задержанными враждебными? Имеются ли взаимные претензии?

— Нет, претензий, пожалуй, не имеется. Они даже дали нам вяленого мяса на дорогу. Гадость, надо сказать, ужасная!

— Как долго длилось ваше общение с задержанными?

— Я думаю, мы общались меньше часа. Но готовились значительно дольше. В том смысле, что добывали о них информацию.

— Из ваших слов можно сделать предположение, что задержанные имеют отношение к некоей преступной группировке. Так ли это?

— Ровно наполовину. Группировка у них была, но отнюдь не преступная.

— Вы в этом уверены?

— Абсолютно: преступники — это те, кто ПРЕступает закон. Они этого не делали. И не делают.

— Да? А вы читали сообщения в газетах?

— Именно поэтому я здесь.

— Вы желаете оказать помощь органам правопорядка?

— Нет. Точнее — да!

— Тогда уточните цель вашего визита.

Николаю остро захотелось выругаться матом, что-нибудь разбить, сломать и выпрыгнуть в окно. За каким, действительно, чертом он сюда приперся?! Просто подчинился душевному порыву? Который некому было вовремя остановить? Ведь он, собственно говоря, всего лишь хотел выяснить, они это или нет. Ну выяснил, и что дальше? А, была — не была!

— Я считаю, что действия этих людей нельзя оценивать по законам данного государства. Какие бы преступления они здесь ни совершили, им следует предоставить возможность вернуться туда, откуда они пришли. Я, со своей стороны, готов оказать в этом посильное содействие. Кроме того, обязуюсь приложить все усилия для того, чтобы они здесь больше не появлялись.

— Господин… Нико-лае, вопрос об экстрадиции этих людей безусловно будет рассмотрен органами правосудия… если какое-либо государство предъявит такое требование. Что вы можете сообщить о личностях задержанных?

— Я хочу сначала поговорить с ними.

— В настоящее время такая встреча не представляется целесообразной. Вы можете попытаться убедить нас в обратном. Какую информацию вы собираетесь им передать или получить от них?

— Собираюсь выяснить, как они здесь оказались. И попрошу не оказывать вам сопротивления.

— Вы владеете языком задержанных?

— Думаю, что еще не совсем забыл.

— Ваше утверждение будет проверено, господин Нико-лае.

— Достаточно просто «Ник», раз вам трудно произносить, господин Лок. Как же это можно проверить без личной встречи?!

— Уверяю вас, что и специалисты и аппаратура для этого имеются в избытке. Правда, не у нас и не здесь, но это вполне выполнимо. Время пока терпит.

— Да ничего оно не терпит! Эти двое здесь совершенно чужие: они по-другому думают, иначе воспринимают мир! Их надо немедленно отсюда убрать! Они тут или подохнут, или свихнутся от стресса! Или еще что-нибудь натворят с перепугу!

— Судя по аппетиту задержанных, ваши опасения напрасны. Они находятся под постоянным наблюдением медиков. Вы готовы приступить к идентификации их личностей?

— Какая идентификация?! Это все бесполезно! Но если вы настаиваете…

— Да, настаиваю. Итак, перед вами фотография задержанного. Его регистрационный номер в участке 15-485. Вам знакомо это лицо? Что вы можете сообщить о нем? Кроме того, что вы видите на изображении, конечно.

— Ладно, будь по-вашему. Рост примерно 175 см, вес около семидесяти килограммов. Биологический возраст — лет 50—60, но думаю, что формально ему лет 40 — не больше. Обычное оружие — дротик и топор. Характерные приметы — сутулость, воспаленные веки. У него, похоже, хронический конъюнктивит. Это, впрочем, и на фотографии видно. На момент нашего знакомства работал вождем племени Серых Лис.

— Его имя или кличка?

— Зачем? Все равно в ваших базах данных… А впрочем… Его зовут Ыйгылкнауе Туаекэоа — это как бы внешнее, не тайное имя. Перевести можно примерно как Маленький или Младший Лис. Только тут смысловой оттенок в том, что указывается как бы не размер или возраст, а… как это сказать?.. порядковость, значимость, что ли… То есть как бы подразумевается, что где-то имеется еще и Первый или Большой Лис.

Второй, вот этот, со свернутым носом — его друг-приятель, или помощник, или заместитель, или, может быть, глава исполнительной власти в племени — мы так толком и не поняли. Росту в нем под 160 см, зато он широкий и могучий — почти квадратный, но не толстый, хотя весит, наверное, больше 80 килограммов. Он, кажется, почти не сутулится, но создается впечатление, что у него ненормально длинные руки. Про него парнишка рассказал, что это самый сильный воин племени и в бою он обычно работает двумя дубинами сразу. Имечко у него тоже неслабое — Черный Хорь. Это звучит примерно как «Еезааивбайу Дыанерлх»…

Лок остановил запись и замахал руками:

— Стой, стой! Погоди! Ты что, не видишь, что аппаратура дает сбой?! Или ты не следишь за экраном? Давай еще раз: по буквам или… черт!.. по звукам, что ли!

Николай ухмыльнулся:

— Да она все равно не запишет!

— Пробуй, пробуй! Громко и по слогам!

— Ну как скажешь!

Николай нажал кнопку записи и произнес громко и внятно:

— ЕЕЗААИВБАЙУ ДЫАНЕРЛХ!

На сей раз получилось. Только совсем не то, чего хотели старший лейтенант Лок Ханли и его странный гость.

Дверь распахнулась с такой силой, что крепеж верхней петли оказался вырванным с мясом. Причем энергии удара хватило еще и на то, чтобы сержант пролетел пару метров и рухнул на стол своего начальника. Он взмахнул руками, пытаясь встать, спихнул на пол жидкокристаллический монитор компьютера и сам завалился набок, увлекая Лока вместе с его креслом.

— Кто тут меня звал? — криво улыбаясь, Черный Хорь шагнул в кабинет.

Данная сцена вполне бы сгодилась для дешевенького кинобоевика со стрельбой, драками и финальным явлением главного героя. Это когда последний, будучи униженным и побежденным, вдруг ни с того ни с сего раскидывает врагов и куда-то победно врывается. Правда, в данном случае герой не врывался и не ликовал, а улыбался несколько смущенно; да и вопрос свой он задал негромко и с изрядной долей недоумения. Вышибая дверь телом сержанта, Хорь, вероятно, действовал левой рукой, поскольку в правой он держал открытую пластиковую бутылку с минеральной водой. Он успел сделать изрядный глоток, прежде чем Николай, как всегда запоздавший с реакцией, начал действовать.

С криком «Не стреляйте!!» он кинулся к поверженным полицейским. По пути Николай наступил на валяющийся монитор и сам грохнулся на пол. Тем не менее стрельба не состоялась: сержант, выпучив глаза, хватал ртом воздух — его кобура на поясе была пустой. Лок Ханли, после падения затылком об пол, пребывал в легком нокдауне и был, кроме того, придавлен нехилым телом своего помощника. Со второй или третьей попытки он все-таки дотянулся до ящика своего стола и попытался его выдвинуть. Ничего из этого не вышло, поскольку ящик, очевидно, заклинило или он вообще был заперт.

— Не, они не будут стрелять. Они за баб своих боятся. Почему-то.

— Так здесь и должно быть. Дай глотнуть, Хорь!

— На, только это какая-то соленая гадость.

Лис сделал несколько шумных глотков и громко рыгнул:

— Действительно гадость! В нашем источнике вода гораздо вкуснее.

Под этот спокойный диалог Николай поднялся с пола. Перед ним стояли Малый Лис и Черный Хорь. Одеты они были все в те же засаленные и рваные меховые безрукавки до колен, а ступни ног обмотаны протоптанными до лохмотьев кусками шкуры. Легкий запах озона в комнате быстро сменялся густым первобытным ароматом. Это, правда, были мелочи по сравнению…

Согнутой в локте левой рукой Лис зажимал под мышкой шею девушки. Ее длинные светлые волосы он намотал на кулак и натянул так, что голова жертвы оказалась повернутой почти на 180° — лицом к потолку. Согнувшись пополам, она стояла на цыпочках и, кажется, боялась даже пошевелиться — одним движением кисти Лис мог окончательно свернуть ей шею. При этом правая рука бандита оставалась совершенно свободной, чем он и воспользовался при дегустации местного напитка.

Может быть, конечно, это была и не девушка, а молодая женщина. Одета она в короткую юбку (почти «мини») и белую форменную рубашку, которая задралась, обнажив тонкую талию и втянутый загорелый животик. Рассмотреть лицо было трудно.

Николай пару раз хлопнул ртом, соображая, что и на каком языке нужно говорить. Но не сообразил, поскольку Хорь заговорил первым:

— Смотри, Лис, — это же Пожиратель Дыма! Надо же, он тоже помер!

— Ну и что? Они же не говорили тогда, что бессмертны. Привет, Пожиратель! А твой друг — Повелитель Грома — тоже где-то здесь?

— Нету его здесь, — мрачно ответил Николай. — Отпусти бабу!

— Да я бы с удовольствием, только она сразу начнет драться и орать — здесь же все наоборот!

— Отпусти! Она задохнется!

Лис покосился на посиневшее лицо девушки и слегка ослабил захват:

— Не, не должна! Скажи, Пожиратель, а можно ли убить душу мертвого? И что из этого получится? Мы с Хорем еще не пробовали. Ты сам-то давно в Стране Счастливой Охоты?

В мозгу Николая что-то щелкнуло, замкнулось, и он все понял. Почти до половины.

— Не вздумай!! Души мертвых вообще обижать нельзя!! Если вы кого-нибудь убьете, то сразу окажетесь в Стране Вечного Голода!

— Что я тебе говорил, Хорь?! Здесь все наоборот, потому что это мир мертвых! Здесь охотники не убивают; здесь пища не насыщает; здесь жилище закрывают снаружи, а не изнутри; здесь двигаются неподвижные предметы, а стены пещер могут слышать и видеть!

— Да, кое-что здесь наоборот! — охотно согласился Хорь. — Но ведь не все! Ты, между прочим, по-прежнему ешь ртом, а не задницей! В том-то вся и проблема, чтобы понять: что здесь как у нас, а что нет. Вот, к примеру…

Мягко ступая по гладкому полу, Хорь подошел к девушке сзади и задрал ей на спину узкую юбку.

— У этой тоже!

— И у нее?! Надо же… Может быть, он знает? — кивнул Лис в сторону Николая. — Спроси его!

— Ладно! Слышь, Пожиратель! Вот смотри, — Хорь оттянул черными заскорузлыми пальцами резинку узких трусиков телесного цвета, — у всех здешних баб там, где начинаются ноги, есть маленькая одежда. У этой даже совсем маленькая — как бы две веревочки. А самое интересное место прикрыто лоскутом в два пальца. У живых женщин тут всегда открыто, у этих всегда закрыто. Как это понимать? Может быть, это означает, что их нужно трахать как-то по-другому?

Лис попытался взглянуть через плечо на почти обнаженные ягодицы девушки:

— Правда, веревочки! А у той — толстой и старой — одежда была во весь зад. Может быть, это какой-то колдовской знак? Обозначение запрета трахать их в обычное место? Или мы просто попали не в сезон, и сейчас их нельзя?

— Ты это брось, Лис! — возмутился Хорь. — Как это нельзя?! Шаман совершенно точно говорил, что в Стране Счастливой Охоты можно всегда!

— Да, было такое. Но зачем же тогда у них здесь одежда? И как они, скажем, писают? Они что, каждый раз ее снимают?! Или они не писают?

— Может быть, Лис! Но согласись, что у молодых эта одежда совсем маленькая, и она почти не мешает — сдвинул в сторону и все!

Вождь вдруг просиял и радостно хлопнул себя свободной рукой по лбу:

— Ну и дураки же мы, Хорь! Я все понял! У тех молодых тоже лоскутки были! Здесь же все наоборот! Здесь, наверное, нельзя трахать нормальных больших и толстых баб. А можно только молодых и худеньких, вроде этой и как те трое. И делать это нужно тоже наоборот, то есть в зад! Понял?

— Да-а, ну и голова у тебя, Лис! Действительно… И орут они, как резаные, вместо того, чтобы радоваться, наверное, по той же причине, да?

— Скорее всего. Или они так выражают свою радость.

— Ладно, давай попробуем. Держи ее ровнее!

— Держу, держу. Только в следующий раз я буду первым, а то после тебя никакой радости!

— М-м-м… Как-то даже… — засомневался Хорь. — Больно мелкая — не порвать бы ей чего… Слушай, а ведь я не достану — у нее слишком ноги длинные!

— До чего ты тупой! При чем тут ноги?! Это же у нее обувь: из пяток торчат такие штуки, чтобы бегать труднее было. Сними — и все дела!

— Точно, Лис! И как я сразу…

Туфли с девушки Хорь снять успел, но на этом эксперимент пришлось прекратить.

— СТОЯТЬ!!! НИ С МЕСТА!!! РУКИ ЗА ГОЛОВУ!!!

Это Лок Ханли добрался-таки до пистолета и вновь вступил в игру. Впрочем, значение его криков и позы понял только Николай, а сексуальные исследователи были лишь удивлены. Судя по всему, поверженный единожды противник просто переставал для них существовать. И Лис, и Хорь недоуменно уставились на Николая:

— Что это он, а?

Николай вздохнул и заложил руки за голову:

— Делайте как я! Иначе будет совсем плохо.

Хорь пожал могучими плечами и неумело повторил его жест. Задача Лиса оказалась гораздо сложнее, поскольку одна рука у него была занята.

— Слушай, Пожиратель, а как я…

По-видимому, в этот момент он ослабил захват, и девушка, глотнув воздуха, решила тоже проявить активность. Отсутствие туфель с каблуками на ее ногах этому только способствовало.

— ИИХ!!! — она вывернула голову, сделала Лису подсечку и, пока он падал, рывком освободила волосы, расставшись, вероятно, с немалой их частью. Задранная Хорем юбка застряла на ее бедрах и действовать не мешала. Последовал каскад движений: звонкая пощечина (открытая ладонь) Лису, ногой в голову Хорю, ему же двойной руками по корпусу, почти одновременно ногой назад — в пах Лису, прыжок с разворотом на 180° и ногой в голову Хорю, приземление и совсем уж фантастическая связка ударов руками и ногами обоим противникам сразу.

Николай не успел вдоволь насладиться зрелищем мелькающих стройных ног и ягодиц. Все закончилось очень быстро: коротким кошачьим движением Лис поймал девушку за волосы, и… через мгновение она опять оказалась в той же позе и в том же положении, из которого так лихо освободилась. Только теперь к обнаженным ранее частям тела добавилась вывалившаяся из порванной рубашки левая грудь с незагорелым треугольничком вокруг соска.

— Ло-о-о-к! — простонала девушка и затихла.

Лис проверил надежность захвата, пристроил голову жертвы поудобней на сгибе левой руки. После чего почесал ушибленный пах:

— Видал, что творит?! Чуть яйца не отшибла! Как же я руки-то подниму? Может, одной достаточно? — И он заложил правую руку за голову.

Пожилой пузатый сержант сидел на полу и держался за бок. Лок успел выбраться из-за стола и, отойдя в дальний угол кабинета, пытался держать на прицеле и Лиса, и Хоря одновременно. Получалось это у него плохо. Стон его был полон отчаяния:

— Та-а-айн! Сколько раз я тебе говорил не ходить на службе с распущенными волосами?! Сколько раз… м-м-м-м!!!

Николаю стало совсем грустно:

— Не вздумай стрелять, лейтенант! Даже с пробитой башкой он успеет свернуть ей шею! Понял?

— Прикажи им сдаться!

— Они не умеют сдаваться. Не знают, что это такое.

— Тогда я буду стрелять! Он задушит ее…

— Не вздумай! Сейчас что-нибудь придумаю… Сейчас, сейчас… Ч-черт!… У вас тут есть свободная камера? Кроме той, из которой они сбежали?

— Конечно, есть! А зачем?

— Пока не знаю! Убери свою пушку!! Они же все равно не боятся!

— Объясни им, что это такое!

— Как я им объясню?! Они считают, что умерли и попали на тот свет — в страну мертвых! Чего им здесь бояться?! Прекрати проявлять агрессивность! Лучше улыбайся!

— Сейчас начну, жди!

Николай пару раз глубоко вдохнул и выдохнул: «Все, хватит! Вар-ка не так давно заявил, что если мне не помогать, то я и сам прекрасно справляюсь. Все! Буду справляться!» И он сказал на местной лингве, а потом повторил для Лиса и Хоря:

— Всем слушать меня! Начинаем переговоры!

Он демонстративно медленно прошел мимо Лока и поднял с пола кресло. Сержант жалобно посмотрел на него снизу:

— Он мне ребро сломал!

Николай сочувственно кивнул:

— И всего-то? Повезло!

Кресло он поставил на свободное пространство так, чтобы видеть всех сразу. Уселся, положив ногу на ногу, и скрестил на груди руки:

— Значит, так: ты, Лок, опускаешь пистолет, а я пытаюсь уговорить Лиса освободить девушку. Если он согласится, ты отдашь пистолет мне.

— Это еще зачем?!

— А чтобы ты потом не открыл пальбу!

Девица вновь застонала, и Лок дрогнул:

— Ладно, валяй…

— Ты не обманешь? Как ее зовут?

— Младший сержант Тайн…

— Понял! Сержант… м-м-м… Тайн, ты меня слышишь? Если он тебя отпустит, не вздумай опять дергаться! Поняла? Никаких резких движений!

Девушка придушенно замычала, что, вероятно, должно было означать согласие.

— Слушайте, Малый Лис, Черный Хорь! Зачем вы сбежали из камеры?

Те недоуменно переглянулись:

— Разве мы бежали? Тут пол скользкий, и в проходе сплошные повороты — особенно и не побегаешь.

— Ладно, ладно… Будем считать, что вы просто покинули место, где находились. Я не спрашиваю «как», я спрашиваю «зачем»?

— За бабами, конечно! Еду нам приносили — мертвую, правда, но много. А женщин почему-то не давали. Ну мы и пошли…

— Вас что, не охраняли?! Что вы сделали с охраной?!

— С какой такой «раной»? Никого мы пока не ранили. Эти местные что-то лопотали. Кажется, они не хотели нас выпускать. Но мы им по-человечески объяснили, что наловим немного баб и вернемся. Но они какие-то дикие, хуже раггов… Пришлось их там закрыть… Наверное, все жилище изгадят, пока нас не будет!

— Та-а-к, кое-что проясняется! Сейчас я поговорю с местными.

Николай перешел на другой язык:

— Убирай пистолет, Лок! Они просто вышли погулять! Ну поохотиться немного… Что у вас тут за лавочка?! Задержанные бродят, где хотят!

— Это у сержанта надо спросить! Пока я с тобой болтал… Что случилось? Ну?!

Сержант попытался сменить позу и скривился от боли:

— М-м-м!.. Нет, наверное, два ребра… Не могу вздохнуть — больно… м-м-м!

— Докладывай, черт побери!

— Слушаюсь, шеф! М-м-м… Ну эта… Они же всю камеру изгадили… Психи ненормальные! Они из унитаза пьют воду, а срут на пол в углу! Там вонища! М-м-м…

— Хватит стонать! Дальше!

— Ну эта… Дежурный сказал, что аппаратура у них что-то барахлит — ну, там микрофоны, камеры слежения… Ремонтников вызвали… А они туда не идут: в дерьме, говорят, копаться не будем… Уберите, говорят, сначала помещение…

— Был же приказ туда не входить!!

— Ну эта… Был, конечно! Так ведь было еще приказание вести непрерывную запись, а как ее вести, если… Ну ребята пошли…

— Идиоты!! Всей толпой?!

— Какая толпа-то? Все наши, считай, в городе — рабочий день же… Всего-то пятеро вместе с ремонтниками… А они!.. Только дежурный на входе остался. Он уйти не может — там журналисты караулят, а дверь запирать днем не положено.

Лис рассматривал лицо своей жертвы, пытаясь определить, достаточно ли ей удобно. Не желая его отвлекать, Николай обратился к Хорю:

— Что вы сделали с этими… Ну с этими, которые в стенах. Их что, было видно? Как вы нашли?

— Чего нашли? А-а, глаза и уши? У стен? Так это же просто! Раз стены могут говорить, значит, у них должны быть глаза и уши! Вот только нос не нашли.

— С вами разговаривали стены?!

— Конечно! Сначала каждый раз, когда по нужде идешь, они что-то орали — ничего не понятно! Потом немного угомонились. Ну я сделал вид, что пытаюсь придушить Лиса — они опять заорали. Просто умора! Мы долго развлекались, пока все глаза и уши не нашли. Потом Лис волос из бороды надергал и стал у стены в ухе щекотать. А я один глаз дерьмом замазал, в другой плюнул, а в третий, на потолке, все никак попасть не мог — высоко больно. Тогда Лис тоже плевать начал — и с третьего раза попал! Но это нечестно, потому что он длиннее! Потом эти пришли… Ну раз дверь открылась, мы решили сходить баб половить. Самим-то ее никак не открыть было. Ну идем, значит, по проходу, а навстречу двое с бабой. Мелкая, правда, худая, но сиськи большие, как у настоящей. Решили мы ее взять, а те двое не отдают: лопочут что-то, штуками блестящими в нас тычут… Пришлось на них надеть эти… волшебные кольца. У них они на поясах висели. Это Лис придумал. На нас такие тоже надевали — красивые, только в них руками двигать неудобно, а если сильно потянешь, то больно становится. Но все равно красиво! Там как раз из стены какие-то штуки торчали: ну мы их к этим штукам кольцами и прицепили, а в рот одежду засунули. Им что, бабы жалко?! Их же здесь полно!

— А дальше что?

— Нет, дальше мы решили не ходить. Решили вернуться и эту пока потрахать. Пришли назад, а дверь не открывается! Лис говорит, что поколдовать надо: вставить в дырку такую длинненькую штучку. Только у нас ее нет. А тут как раз вот этот толстый идет. Мы его бить не стали на всякий случай, только попросили: помоги, мол, дверь открыть, а то домой попасть не можем. А он залопотал и бежать. Слушай, Пожиратель Дыма, почему в стране мертвых никто человеческого языка не понимает? Может, и правда, как Лис говорит, здесь слова надо произносить наоборот? Только у нас пока не получается… Ты-то вот можешь!

— Могу, Хорь, могу! Потом что было?

— Да ничего не было. Поймали мы, значит, толстого и стали у него эту штуку для двери искать. Тут, слышу, зовет меня кто-то. Дай, думаю, посмотрю: может, из наших кто? А это ты оказался. Вот и все. А здoрово баба прыгает, да? Чуть ногой по голове не попала! Лис, отпусти ее — пусть еще попрыгает! Потом опять поймаем!

— Не, не пущу — она по яйцам дерется!

— Ну и что? Может, это у них ласка такая — наоборот?

Лейтенанту, наверное, стало скучно или он устал держать пистолет в вытянутых руках.

— Что они говорят, Ник?

— Они говорят, что хотят вернуться в свою камеру. Но не могут. У них нет ключа.

— Скажи, чтобы отпустил ее!

— А ты точно не будешь стрелять?

— Загони этих психов обратно в камеру, и дело с концом! Мне не нужны проблемы!

— Нет уж! В камере мне придется сидеть вместе с ними. Только не в той, где они были, а в другой. Буду учить их пользоваться унитазом. Договорились?

— Давай быстрее, черт побери!

— Уж как получится… М-м-да, будем пытаться. Слушай, вождь, а ты не прав!

— Это почему же? — удивился Лис.

— Н-н-у-у… Вообще-то вы почти все правильно поняли про Страну Счастливой Охоты. Только вот с бабами вы малость не угадали. Здесь же все наоборот, понимаешь?

— Конечно, понимаю!

— То есть здесь все наоборот гораздо сильнее, чем ты думаешь.

— Да ты что?! Куда же ее надо?! Неужели в…

— Нет-нет, ты не понял! Дело не в том, в какое место их здесь надо трахать. Все обстоит гораздо смешнее! Их здесь можно трахать, только когда они сами этого хотят! Понимаешь: САМИ!

— Ничего себе!! А ты не шутишь? Ты давно здесь живешь? Сам-то правильно все понимаешь? Как такое может быть?!

— Почему тебя это удивляет, Лис? Здесь же все наоборот и сплошные чудеса! Посмотри в окно: по ровной земле перемещаются маленькие пещеры, в которых сидят люди… то есть духи умерших, конечно. Это тебя не удивляет? Или вот…

— Слушай, Пожиратель Дыма! Ты и сам какой-то ненормальный. Мы это еще тогда заметили! Конечно, души животных, людей и предметов проявляют себя здесь иначе, чем в Мире Живых. Но не до такой же степени! Как же тут можно…

— Можно! У всех получается, и вы сможете! Может быть, вам даже понравится!

— Это как?!

— А вот так! Захотел ты, к примеру, какую-нибудь женщину. Сначала ты должен выяснить… м-м-м… разведать, не выбрала ли она уже для себя кого-нибудь другого.

— ОНА выбрала?!

— Да-да, здесь же все наоборот! Потом надо начать оказывать ей знаки внимания: говорить ласковые слова, дарить подарки и, вообще, стараться понравиться. Здешние женщины, к примеру, любят, чтобы мужчина часто совершал омовение водой. Это такой обряд, когда с тела удаляется пот, грязь, копоть и все остальное. Они-то сами это делают постоянно.

— А-а-а, вот в чем дело! А мы-то удивлялись, почему местные почти не пахнут! Думал, обоняние отшибло, но Хоря-то я чую! Да и тебя тоже. А вот баба эта пахнет слабо и как-то не по-человечески.

— Вот и ты должен вонять примерно так же, прежде чем пытаться…

Черный Хорь не выдержал и тоже подал голос:

— Ты хочешь сказать, что они здесь сами, добровольно обливаются водой?! Или залезают в нее?! Но она же мокрая! И потом: человек, как все остальное, состоит из многих частей. Одна из них — это запах. Как человек (или кто-то!) может расстаться со своим запахом?!

— Не забывай, Хорь, что мы находимся в мире мертвых. Здесь не положено иметь свой запах. Меня из-за него чуть не выгнали отсюда.

— Правда?

— Конечно. Только это долгий разговор. Пойдем лучше ко мне в жилище: местные дадут нам еды, и я буду вам рассказывать, как тут нужно правильно поступать.

— Гм… Пошли! А бабу возьмем?

— Эту? Зачем? Вы же все сделали неправильно, и теперь с ней ничего не получится. Еще глаза выцарапает… Или укусит, чего доброго.

— Жалко: она вот этому тощему, наверное, достанется!

— Ты не понял, Лис: не она ему, а ОН ей!

— Да-а-а, ТАКОЕ понять!..

С этими словами Малый Лис отпустил девушку. Едва обретя равновесие и даже не поправив одежду, она бросилась к лейтенанту и обхватила его за корпус:

— Лок! Лок, спаси меня!!

Вождь покачал лохматой головой:

— Действительно: так и кинулась! Во, попал этот тощий! Ну и порядки у них здесь…

— АРРА-А-У-У!!! ПОВЕЛИТЕЛЬ ВЕЧНОЙ ОХОТЫ!!! ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ?!!

Николай чуть не подавился, уши у него заложило: Лис стоял грязными ногами на незастеленной койке и орал, обращаясь к одному из светильников, вмонтированных в потолок. Может быть, где-нибудь в тундре это было бы не так болезненно, но в помещении 4✕5 метров…

Между тем вождь продолжал:

— ПОВЕЛИТЕЛЬ!!! ДАЙ МНЕ ЕЩЕ ЕДЫ!!!

— М-м-м, послушай, Лис… Это обязательно — так орать?

Ему ответил Хорь, сидящий с ногами на своей койке.

— Не, не обязательно! Но если громко, то он быстрее пришлет своих духов с едой. Можно и шепотом просить, но так интересней.

Самое смешное, что Хорь оказался прав: в коридоре немедленно послышался топот, приглушенный массивной дверью. Потом щиток окошка, похожего на маленький шлюз, поднялся, и их взорам предстала глубокая пластиковая миска, наполненная… Как это у них тут называется: котлеты? бифштексы? антрекоты? В общем, этакие смачные котлетины в ладонь размером, в меру прожаренные и дымящиеся. В этой мисочке порций десять по общепитовским нормам — и без гарнира!

Хорь удовлетворенно хмыкнул:

— Во, видал? Они тут ничего ребята: учатся постепенно, привыкают. Скоро, наверное, совсем ручными станут. Надо мне тоже еще попросить.

— Попроси, только не ори так, ладно?

— Так-то зачем? Я и громче могу!

— Пожалуйста, не надо! Лучше скажи, как это вы додумались гадить прямо в камере на пол? Ну в этом, в жилище, где вы были раньше? А теперь, оказывается, что вы и унитазом пользоваться… гм… почти умеете — вас и учить не надо. Это что, военная хитрость такая, да?

— Почему военная? Мы тут пока еще ни с кем не воюем. А ты что, не понял? Тоже дикий, как местные?

— Ну объясни, Хорь!

— Да что объяснять-то?! Любому ясно, что эта белая штука обозначает мелкую текучую воду, в которую обычно взрослые справляют нужду. Только это надо делать ниже того места, где пьют. Даже рагги знают, что нельзя гадить в месте, где спишь и ешь. Точнее, нельзя есть и спать в месте, где кто-то нагадил. Нам захотелось покинуть то жилище, и мы сделали так, чтобы там нельзя было оставаться. И все, как видишь, получилось. Где тут хитрость?

Тем временем Лис заглотил пару котлетин и нашел их слишком горячими. Он решил поболтать, пока они остынут.

— Скажи, Пожиратель, каким животным принадлежит это мясо? Его для нас так старательно жевали, что теперь ничего не понять.

— Я думаю, что это мясо буйволов и кабанов.

— О-о, это хорошие животные! То-то я чувствую, как прибывают силы — и внутри, и снаружи.

Вождь громко испустил газы и с удовлетворением принюхался.

— А-а, так вы считаете, что к вам переходит сила и другие качества съеденных животных? — догадался Николай.

— Конечно! Куда же они могут деться?

— А как же всякая мелочь, вроде сусликов, зайцев, белок? Вы их, значит, не едите?

— Ну вообще-то хороший воин-охотник без крайней необходимости зайца есть не станет. Но, по-моему, в этом нет ничего страшного: заяц хорошо слышит и прыгает. Правда, он глуп и труслив, но это имеет значение только для воинов. Впрочем, если этими качествами ты уже обладаешь, то…

— Понятно. Лучше всего, конечно, есть мамонта, да?

Хорь решил принять участие в беседе:

— Да! Да! Мамонт дает жизнь племени! Наш небесный…

— Э, э, Хорь! Не болтай лишнего! Не забывай, где ты находишься!

— Молчу, молчу! Я всего лишь хотел сказать… В общем, когда приходят мамонты, нужно внимательно следить, чтобы их не ели рагги.

— Это как же?

— Очень просто! Нет, конечно, на своей территории раггов лучше сразу перебить или прогнать. Но они иногда все равно заводятся. Если они встанут на след Большой Жертвы, то приходится идти за ними и ждать, пока они ее добьют… Ну а потом надо собрать людей и… сам понимаешь.

— А-а-а, так вы отбираете добычу у этих… раггов не из-за мяса, а чтобы они не стали сильнее вас, да?

Лис и Хорь удивленно переглянулись:

— Какой-то ты… А так похож на Человека! Даже непонятно, как тебе объяснить-то. И надо ли?

— Надо, надо, Лис! Я тоже хочу…

— Ладно! Раз мы все равно уже в Стране Счастливой Охоты… Понимаешь, приобщаясь к… Ну, в общем, поедая мясо Большой Жертвы, они могут уподобиться…

— Мамонту? — Николай жестом изобразил торчащие изо рта изогнутые бивни.

— Тьфу ты!!

— Оставь его, Лис! Я все-таки был прав: он не поймет, он из людей другого Воплощения. И Повелитель Грома, и Чужая — все из них.

— Небесный Огонь? Да, похоже на то… Ладно: замнем для ясности.

«Заминать» этот вопрос Николаю совсем не хотелось, но он понял, что сморозил какую-то глупость. Придумать, как ее исправить, он не успел, поскольку Хорь уже сменил тему:

— А скажи, Пожиратель Дыма, почему ты вкушаешь такую странную пищу? Кому или чему ты хочешь через нее уподобиться?

Эта проблема всерьез заинтересовала Хоря: он подошел и бесцеремонно уставился в миску Николая. Было бы терпимо, если бы он этим и ограничился, но… Черным, заскорузлым пальцем с обгрызенным ногтем Хорь ткнул в кучку картофельного пюре, изучил результат и громко расхохотался.

Хохотал он довольно долго, пукая и брызгая слюной. Немного успокоившись, Хорь продемонстрировал измазанный палец Лису, и все повторилось сначала, но теперь они ржали уже вдвоем:

— Ну ты даешь, Пожиратель! Нет, ну надо же!!

Николаю стало тоскливо. И сильно захотелось домой…

Компьютерный голос звучал отвратительно, но слова разобрать было можно. Николай не стал это долго терпеть:

— Достаточно! Можете считать, что у вас получилось. Нас что, круглые сутки записывали?

— Разумеется. Вот только смысловой перевод пока оставляет желать лучшего…

— А как вы хотели? Компьютер делает формальный перевод, и, конечно, получается сущая чепуха. Особенно в области абстрактных понятий, если этот термин здесь уместен. Так что, я думаю, если вы захотите с ними общаться, то придется составить предельно упрощенный псевдоязык и научиться на нем говорить.

— Не проще ли обучить их?

— М-м-м, не думаю. Я повторял и повторяю, что эти люди совершенно другие. Может быть, они в чем-то похожи на наших предков, но не на нас с вами. Точнее, имеющая место некоторая похожесть случайна и формальна. Именно поэтому их поступки кажутся вам нелогичными и непредсказуемыми. Для них все окружающее одушевлено, и, чтобы получить от него необходимый результат, надо воздействовать словом и (или) делом — выполнить некий обряд, некое действо. У вас, как я понимаю, развитое индустриальное или даже постиндустриальное общество. Что в нем может их заинтересовать? Для чего им запоминать новые заклинания? Они даже дрессировке не поддадутся — кнут и пряник здесь не помогут!

— Это почему же?

— А вы никогда не задумывались над вопросом, почему, скажем, собака домашняя за десятки тысяч лет совместной жизни с человеком так мало поумнела?

— Ну-у-у, мы же не ученые… и, потом, собаки считаются довольно умными животными.

— Именно «считаются», потому что неплохо приспособлены для совместной жизни с человеком. Я сам этот вопрос специально не изучал, но думаю, что в процессе искусственного отбора слишком умные особи выбраковывались так же, как и слишком агрессивные. Потому что те и другие плохо поддаются дрессировке. Так что, имея дело с Лисом и Хорем, вам скорее всего самим придется оказаться в положении дрессируемых. Только вот не пойму: зачем это? Хотите сделать их подопытными кроликами? Я, честно говоря, плохо понимаю…

— Поэтому мы и пригласили вас для приватной беседы.

Мэр встал и прошелся по комнате. Директор остался сидеть в кресле, расслабленно вытянув ноги в безупречно отглаженных брюках.

— Мы хотим предложить вам сотрудничество.

Николай откинул со лба чисто вымытые витаминизированным шампунем волосы, почесал затылок:

— Мне?! Валяйте — предлагайте! Только сначала объясните мне, дураку, мое собственное положение здесь. За кого меня, так сказать, держат?

— А что вам, собственно, непонятно?

— Все! Или почти все! То, что я свободно говорю на вашем языке, еще ничего не значит — читать и писать по-вашему я не умею. И сомневаюсь, что стоит учиться. Вы, наверное, уже установили, что в вашей глобальной базе данных мой генетический код не значится — то есть я не являюсь жителем вашей планеты. И что? Каково мое правовое положение? Есть ли ко мне юридические претензии со стороны государства? Или частных лиц? Я что-то нарушил или еще нет? Мне что-то можно предъявить? Я могу, грубо говоря, прямо сейчас встать и уйти куда глаза глядят? Или как?

— М-м-м… Насколько нам известно… Вы действительно не числитесь в Базе данных, но эта система действует недавно и иногда дает сбои. Кроме того, она имеет сугубо информационный и конфиденциальный характер. Другими словами, содержащаяся в ней информация не может быть разглашена помимо воли соответствующего субъекта и, разумеется, не может быть напрямую использована в судебном разбирательстве.

— Уже легче. А какие у меня отношения с вашим государством?

— Пока никаких: формально вы, Ник Трин, просто не существуете. И, пользуясь вашим же термином, предъявить вам пока нечего. Само по себе пребывание на территории государства без документов и денег преступлением не является. Сообщенные вами сведения о себе проверке не поддаются, пересечения государственной границы не зафиксировано…

— Значит, меня можно убить и в землю закопать?

— Э-э, нет! Лишение человека жизни является сугубой прерогативой государства. Любое насилие над вами или с вашей стороны немедленно сделает вас субъектом нашего юридического права.

Директор засмеялся:

— Вы слегка ошибаетесь, господин мэр! Любому человеку, если постараться, можно что-нибудь предъявить. Например, господину Нику можно предложить оплатить его проживание в камере предварительного заключения в течение трех суток. Это ведь была его собственная инициатива, не так ли? Он, конечно, тем самым оказал нам немалую услугу, но, если подходить формально… Кроме того, по дороге сюда господин Ник бросил окурок… гм… мимо урны. Это является безусловным нарушением общественного порядка, и сумму штрафа вам назовет любой школьник. Все это, конечно, сущие пустяки, но, учитывая ваше финансовое положение…

— Ага, чтобы расплатиться, нужно добыть денег — украсть, выпросить или заработать. В любом случае я что-нибудь нарушу и немедленно влипну.

— Конечно! У вас же нет разрешения на работу? Впрочем, работать можно и без разрешения, но вот открыть счет в банке, на который вам будут переводить зарплату, без такого разрешения не удастся. Соответственно, возникнет проблема с уплатой налогов. А если вы не будете платить налоги… Мне продолжать?

— Пока достаточно! Знакомая система… Но вам меня не запугать! Некоторый опыт у меня, поверьте, имеется. В любой стране, где люди пользуются туалетами, принимают ванну и моются в душе, я не пропаду, — Николай продемонстрировал свои руки. — Вряд ли у вас тут роботы клеят кафельную плитку на стены и устанавливают унитазы. Так что за меня не волнуйтесь. А с налогами… Это тоже знакомо: справимся!

— Никто вас не запугивает, господин Ник, что вы! — пошел на попятную директор. — Просто мы пытаемся дать исчерпывающий ответ на ваш вопрос — только и всего!

— Ладно, проехали. Так чего вы от меня хотите?

— Может быть, сначала рассмотрим ваше пожелание? У вас ведь было какое-то требование, относительно ваших… э-э-э… знакомых? Помните, там, в кабинете Лока Ханли?

— А-а-а! Было, было! Чтобы, значит, дали вернуться… Ну, требование не снимается, хотя, пожалуй, возможны варианты.

— Вот об этом мы и хотели с вами поговорить!

— Как, кстати, поживают Лок и эта девица? Я ее, можно сказать, почти спас от изнасилования… противоестественным способом!

— Вы находите этот способ противоестественным?! Впрочем, о вкусах не спорят… Они окончательно решили пожениться — Тайн наконец согласилась уволиться из полиции. Так что скоро, по-видимому, наш уважаемый мэр станет дедушкой!

— Однако! У вас тут сплошная семейственность!

— Городок-то наш совсем маленький, — развел руками мэр. — Но к делу, господин Ник!

То, что рассказали местные начальники, совсем уж новым для Николая не оказалось. Кое о чем он уже догадывался. У них тут существует этакий парк развлечений, типа Диснейленда. Когда-то давно кому-то пришла в голову идея, что объевшимся цивилизацией людям будет интересно пожить пару дней в контакте с природой на манер первобытных охотников: походить в шкурах, помахать каменными топорами и посидеть у костра. Идея оказалась весьма плодотворной: Третичный Парк разросся и поначалу приносил совсем неплохую прибыль. Собственно говоря, и сам этот город возник из-за него. Потом, как водится, появились последователи и конкуренты, в чьих парках уже бегали электронные динозавры и летали радиоуправляемые птеродактили. Местный же парк начал выдыхаться — уже который год обсуждался вопрос о его закрытии или коренной модернизации. Нужна была свежая идея, но ничего лучше приземления в парке летающей тарелки с инопланетянами никто пока не придумал. Предложение поселить здесь «настоящих» первобытных дикарей даже не обсуждалось, поскольку это было именно то, с чего начали их конкуренты. Причем данная рудная жила была, похоже, уже полностью выработана: «дикари» и быт свой демонстрировали, и на туристов нападали — женщин пытались насиловать, а их мужей жарить живьем на костре. Все это было, было… Вплоть до оказания (кое-где!) реальных сексуальных услуг по соответствующей таксе.

И вот в один прекрасный день в местный Парк являются два немолодых человека и устраивают…

— Они просто бродили по склону и не могли ничего понять, — влез с пояснениями Николай. — А потом увидели хоть что-то знакомое и решили спуститься. Вот я, например, вашего Парка и не заметил, а сразу пошел в город.

— Вот именно, дорогой Ник Трин! Вот именно!! — почти хором воскликнули мэр и директор.

— Все равно не врубаюсь!

— Охотно объясним! Это и есть искомая идея! Неужели вы никогда не слышали о «снежном человеке», «черной обезьяне», «волосатике» и так далее? Мало кто из ученых принимает это всерьез, но какой простор для фантазии!

— Ага, в потаенных уголках планеты сохранились древние гоминиды, которые прячутся от людей и никак не ловятся? Следы на снегу, нечеткие фотографии, сомнительные очевидцы, да?

— Совершенно верно! Они якобы живут и здесь, поскольку в нашей стране бережно относятся к природе и никто их не беспокоит. И вот однажды они увидели наш Парк, поняли, что там создана идеальная для них обстановка, и перестали прятаться! Вы понимаете? Они существуют! Они выбрали именно наш Парк!! И самое главное, они настоящие!!!

— Да-а-а, золотая жила! Даже, можно сказать, алмазная… Только как вы докажете, что они настоящие?

— И не подумаем! Четыре исследовательских института, два университета, лаборатории Генштаба и Разведуправления уже доказали это независимо друг от друга! Часть данных засекречена, а в том, что они выдали для печати, черт ногу сломит. Но суть-то одна, и она понятна! Еще день-два, и разразится сенсация!

— И вы в самом ее центре? И желаете… м-м-м… снять сливки? Может, не надо, а? Они, между прочим, не реликтовые гоминиды, а такие же люди… В физиологическом смысле, конечно. Единственное, что мне во всем этом нравится, так это то, что никто пока не интересуется, откуда же они взялись на самом деле.

— Что вас смущает, господин Ник? Мы живем в цивилизованном государстве…

— Это я уже слышал. И что из этого следует? Что вы хотите?

— Все очень просто, дорогой господин Ник, все очень просто! Инцидент в Парке мы… э-э-э… Компенсации пострадавшим, конечно, обойдутся в кругленькую сумму… Но это не ваша забота!

— А какая — моя?

— Суть нашего предложения состоит в следующем. С вашей помощью Малый Лис и Черный Хорь составляют прошения о предоставлении им гражданства нашей страны. Они указывают в соответствующей графе место своего пребывания на время, пока вопрос будет рассматриваться. Это место, как вы понимаете, — наш Третичный Парк. Потом…

Директор вежливо перебил:

— Извините, господин мэр, но я считаю, что контракт на работу в Парке должен быть составлен сразу. Мы укажем, что в действие он вступит после получения соответствующей стороной вида на жительство.

Николай обнаружил, что медленно, но верно сползает с кресла на пол. Он остановил этот процесс и сказал:

— Но они же ни читать, ни писать… ни вообще?!

— При соискании гражданства, а также для заключения трудовых соглашений знание языка и грамотность являются желательными, но не обязательными условиями. Господин Ник, в сложившейся обстановке мы, даже если захотим, не можем позволить себе хоть в чем-то нарушить закон. Понимаете? Все должно быть оформлено безупречно! Иначе…

— Иначе вы останетесь с носом?

— ?!

— Ну поговорка такая… Но это не важно — я понял.

— Рад это слышать. Значит, теперь мы можем обсудить вопрос о вас лично. Думаю, с получением вида на жительство проблем не возникнет. Вероятно, нам следует обсудить форму вашего участия…

Теперь наоборот — мэр перебил директора:

— Послушайте, господин директор, а почему бы вам пока не устроить господина Ника собственным заместителем? Городская квота по найму иностранной рабочей силы в этом году далеко не исчерпана, так что с моей стороны препятствий не будет. Собрание акционеров тоже, вероятно, возражать не станет.

— Что ж, это неплохая мысль! Как вы, господин Ник?

— Э-э-э… Ме-е-е… Ну-у…

— Хорошо, давайте обсудим конкретный размер…

— Да не в этом дело!! — заорал Николай. — Не в этом! Может, вы все племя к себе заберете? Они у нас наверху, наверное, уже весь лагерь разгромили!

Они сидели за столиком в уже знакомой забегаловке. Николай давно уже «вышел из игры», а Вар-ка продолжал работать челюстями, неуклонно приближаясь к окончанию списка блюд не слишком длинного меню.

— Нет, все-таки надо было пойти в ресторан! — в который раз повторил Николай.

— В таком-то виде?! — пробурчал Вар-ка с набитым ртом. — Мне и здесь нравится.

— Подумаешь — вид! Зато денег полно, а с ними здесь куда угодно пустят. И потом: вполне можно было бы зайти по дороге в магазин и купить себе костюмы.

— А после обеда их выбросить, да? Что-то ты быстро вошел во вкус. Может, останешься? Где еще тебе предложат такую должность и такой оклад?

— Знаешь что? — возмутился Николай. — Сейчас получишь куриной ногой по башке! И так потеряли кучу сил и времени!

— Уж и пошутить нельзя… — ухмыльнулся Вар-ка, доедая бифштекс. — Ничего мы не потеряли. Считай, что нами изучен еще один мир, в котором амулет не работает. Как ты думаешь, твои друзья здесь приживутся?

— Вот уж не знаю, — вздохнул Николай. — Впрочем, главная опасность не в этом. Они могут быстро зажраться и перестать быть Серыми Лисами. Слава Богу, что хозяева Парка это понимают и стараются оградить их от тлетворного влияния цивилизации. Я, во всяком случае, не могу придумать, что еще можно для них сделать.

— Значит, мы можем сматываться отсюда с чистой совестью — редкий случай в нашей практике.

— Ох, редкий… — согласился Николай. — Только надо консервов набрать, а то у нас на базе почти ничего не осталось.

— И пива?

Николай Васильевич Турин горько вздохнул и промолчал: тащить в такую даль банки с любимым напитком нечего было и думать.

Часть четвертая

Глава 1 Иревы

— Почему ты выбрал именно эту реальность, Вар? Тут жара, как в тропиках!

— Во-первых, в твоем мире тоже есть тропики, а во-вторых, я здесь был неоднократно и точно знаю, что в прошлом наш артефакт был активен. Точнее, следы его активности были налицо.

— Это и есть тот самый Наах, где живут иревы?

— Когда-то здесь была пустыня, а благодатная страна Наах начиналась вон там, у горизонта. Теперь, похоже, все это пространство освоено, так что, может быть, это тоже Наах. Неизвестно, правда, сохранилось ли такое название и существуют ли еще иревы.

— Судя по твоим рассказам, в этой реальности удивительная преемственность исторического развития.

— Есть такое дело. Только не во всем мире, а вот в этом куске — в окрестностях нашей горы.

— Смотри, вон там, возле деревни, какая-то зелень. Это что, искусственное орошение?

— Постепенно разберемся. Главное, суметь разглядеть людей раньше, чем они на нас сами наткнутся.

— Это так важно?

— Конечно! Вдруг здесь мужчинам нельзя ходить с непокрытой головой или наоборот? Или, допустим, окажется, что штаны можно носить только женщинам!

— Ты это брось, Вар! Без штанов я как-то…

— Ничего, привыкнешь!

— Да-а, тебе-то хорошо: ты везде вписываешься!

— Не ной! Когда вступим в контакт, побольше молчи, присматривайся и осваивай лингву!

— Да как же ее молча осваивать?!

— Справишься!

— И что, мы тут до вечера торчать будем?

— Может быть. Но согласись, Коля, что здесь гораздо уютнее, чем под солнцем.

— Конечно: навес хоть какой-то над головой, и воды попить дали. Интересно, она кипяченая?

— Ишь чего захотел!

— Да я и не претендую… Непонятно только, чего мы ждем?

— Что ж тут непонятного? Нас решили представить какому-то местному авторитету. Ему о нас доложили, но он так увлекся беседой с гостем, что ему не до нас.

— Почему ты думаешь, что у местного бугра гость? Что они оба не местные?

— А по тексту: они явно давно знакомы, но долго не виделись. И вообще, чем болтать, давай лучше подслушивать, благо двери тут все раскрыты, и хозяева говорят не шепотом. Ты хоть что-то понимаешь?

— Ну Вар… Ты-то пройденное вспоминаешь, а я начинаю с нуля!

— Коля, не уподобляйся одной моей знакомой! Ты все можешь, если сильно захочешь! Я тебе не нянька: молчи, слушай и работай — в смысле: врубайся!

— Ох-хо-хоо… Значит, местный — Аввин, а гость — Лавеп?

— Да. Тихо!

— …Он мог быть книжником, бродячим проповедником, просто мудрым человеком. Он мог быть даже пророком, ибо Господь давно не посылал нам пророков. Я готов согласиться даже с этим, но мессия?! Масэах?! Почему? С какой стати? Только не говори, что он воскрес после казни! Это ли знак мессии? Это даже не чудо, а обычное проявление воли Его. Разве мало таких примеров знает народ наш? Вспомни расступившиеся воды, вспомни еду, дарованную в пустыне. Тебе ли напоминать об этом?

— Друг мой Аввин, ты же знаком со свидетельствами. Разве не сбылись в Найте все пророчества? Разве не состоялось все, что было предписано?

— О чем ты говоришь, Лавеп?! Или ты так поглупел за двадцать лет? От тебя просто веет языческой тупостью! Нас же вместе учили расчленять и обобщать, различать причину и следствие, дабы познать божественную истину! Неужели ты не понимаешь, что не в жизни и деяниях Найта исполнились пророчества, а РАССКАЗЫ о его жизни и деяниях составлены по пророчествам? Я уже не говорю о том, что кое-кто из ваших авторов просто плохо владеет языком Свитка! В их рассказах половина ссылок — это ошибки перевода, и цитируемые отрывки не имеют к Мессии никакого отношения! Скажи, что ты не замечаешь этого! Ваши свидетельства похожи на сочинения плохих учеников предпоследнего года учения!

— Если все так просто, Аввин, то почему же ты злишься, вместо того чтобы смеяться над нами? Ты же знаешь, что, помимо Свитка, воля Вседержителя познается по делам Его. Год от года общины наитов множатся и растут по всей Ремтии, а иревы пребывают под игом в земле своей, и Жертвенник их разрушен. Разве это не однозначное свидетельство?

— Не будь ребенком, Лавеп. Разве это первое испытание, ниспосланное нам за грехи? Наше дело, наша задача понять этот урок, а поняв, объяснить его людям. И ты мог бы участвовать в этой работе, но…

— Этот урок ясен и прост: в образе Найта сам Господь сошел в мир дольний и произнес слова правды. Наш народ пронес через века Его заветы. Теперь Он пришел и сказал нам, что отныне все люди мира — народ возлюбленный Его. Для того и был избран народ иревов, для того и шел он через века испытаний, чтобы принести Его истину людям. И горе тем, кто отказывается от этого бремени, ибо оно легко и радостно!

— Конечно, легко! А как же? Что может быть легче, чем, отбросив веру отцов, погрузиться в языческий смрад? Особенно сейчас, после того как солдаты Ремта сровняли Столицу с землей, а Жертвенник разрушили до основания! Когда император раздает землю Нааха колонистам, словно здесь уже не осталось иревов! Рассуди сам: если Бог отцов наших готов принять под руку свою всех живущих в языческой мерзости, то зачем стал бы Он унижать тех, кто от века живет под рукой Его? Может быть, для того, чтоб сказали язычники: «Что за радость нам в боге иревов? Если он так карает своих, то что будет с нами?» Любой поденщик понимает, что если б воля Его была такова, то Он возвысил бы нас, поставил бы нас над всеми народами!

— Друг мой Аввин, для того ли ты звал меня? Должен ли я вновь объяснять тебе то, что ты сам не раз и читал и слышал? Вера наитов стоит на том, что свершилось событие, коего не знала история народов. Он Cам сошел к нам, Он говорил с нами, Он был как мы. Он пришел не к вождю избранному, не в столпе огненном и славе великой — Он предстал человеком! Найт не скрывал о себе правды, и те, кто слышал Его, поверили и приняли Его. Первосвященники и книжники же, дорожа властью своей, оклеветали и предали Его суду язычников! Он умер как агнец, и воскрес, и явился к ученикам своим!

— Я так надеялся, что ты скажешь что-нибудь новое! «…А если воскресения не было, то вера наша тщетна и проповедь напрасна…», да? Великий Творец-Вседержитель! Ну как, как можно на ЭТОМ строить и проповедь, и веру?! Ладно, допустим… Допустим, что это сделано было в угоду язычникам, которым нужны чудеса. Но что можно доказать таким образом? Что появился еще один бог, умеющий умирать и воскресать? Я не удивлюсь, если наиты скоро начнут молиться картинам и статуям этого нового бога. Или, может быть, уже начали? А-а, ты опускаешь глаза! Живых свидетелей давно не осталось, но есть предание устное и письменное. Если ваш Найт был богом или хотя бы пророком, чьими устами говорит Господь, то почему он начал свою проповедь с рыбаков и крестьян? Почему не с тех, кто владеет знанием? Плохие или хорошие, но священники и книжники были и остаются носителями знаний о Боге! Как должны были учителя народа встретить пророка, идущего к ним в толпе поклонников?

— Ты не прав, Аввин! Он проповедовал и хранителям знаний. Один из лучших учеников его был книжником и далеко не последним в то время.

— Пасав из Сантара? Да, этот был наш, из хорошей семьи. Пока не свихнулся. Между прочим, он сам вашего пророка в глаза не видел!

— Ну и что? Найт явился к нему в видении.

— Ох, Лавеп… Ты, наверное, слишком долго жил среди язычников, а это не проходит даром. Ведь все это было, было… Посмотри на нашу землю, Лавеп, посмотри! И здесь и там ты увидишь камни развалин: это были храмы язычников, коими полна была эта страна, до того как Бог привел нас сюда. Это в них плясали и пели, приносили жертвы и впадали в экстаз, это там в видениях говорили боги, чьи кумиры торчали внутри и снаружи. То — прошлое Нааха, что живет и ныне по всей Ремтии. Возьми в руки Священный Свиток, найди в нем хоть одно упоминание, хоть один намек на то, что Бог наш говорил с исступленными! Чтобы Он явился кому-то в видении! На дешевых трюках с человеческим разумом стоит вера язычников, но не наша! Неужели ты перестал понимать это? Потому и отвергли иревы проповедь Пасава, что не разучились еще видеть тьму языческую. Потому и пошел он проповедовать язычникам: для них-то его «видение» вполне нормальный аргумент!

— А разве вера это не аргумент?! Разве не сказал один из книжников: «Если учение Найта от Бога, то как мы можем противостоять ему? А если оно не от Бога, то оно умрет само — зачем нам противостоять ему?»

— Лавеп, Лавеп… Ты давно запутался сам и теперь хочешь запутать меня! Кем же был этот ваш Найт? Сошедшим на землю Богом? Проповедником? Пророком? Учителем? Мессией? Все сразу и вместе? Согласись, что незачем Богу проповедовать и пророчествовать о себе самом. Возьми Свиток и убедись: такого не было и быть не могло! Да, нам обещан мессия — тот, в ком воплотится мощь и слава Творца. Масэах придет сокрушать и созидать, судить и исполнять суд свой! И не мир принесет он, но меч! Человек же, которому вы поклоняетесь, известен людям народа нашего. Найт — сын бедной пряхи; ее мужем был каменщик, но она родила от ремтийского колониста. Ваш будущий пророк долго странствовал среди язычников и научился у них колдовству. Потом он вернулся и объявил себя богом. С десятком безграмотных сторонников он бродил по Нааху. Священники обличили его и приговорили к казни, но он скрывался, пока один из учеников не выдал его.

— Это примитивная в своей наивности клевета врагов наших!

— Хорошо, пусть так! Не станем унижаться до расследования, достойного безбожных ремтийских судей. Развернем Свиток и взглянем на слова пророков Бога отцов наших. Укажи мне место, где сказано, что мессия придет дважды! И первый раз — чтобы предупредить о втором! Нет, просто тот, кого вы почитаете, ничего не воздвиг и не сокрушил, не исполнил ничего из пророчеств о мессии! И поэтому вы придумали второе пришествие!

— Ошибаешься, Аввин, ошибаешься! Он сокрушил храм старой веры и воздвиг новый! Храм новой веры в сердцах людей. Смертью и воскресением своим Он освятил новый закон и сказал, что уже по этому новому закону будет вершить суд свой. Отныне не народ предстоит перед Ним, не с толпой говорит Он через вождей и священников, но каждый отвечает теперь за дела свои! В бескрайней любви своей Он даровал людям свободу, Он научил видеть ее и понимать. Да, Он сокрушил! Он сокрушил тьму векового невежества, указал путь к свету — этот свет не может затмить ремтийский сборщик налогов, эту свободу не может отнять правитель-язычник! Она внутри нас — всех и каждого! Отныне никто не скажет: «Я грешил вместе с народом своим, я жил во тьме под мечами врагов моих!» Он сказал, что не жертвы угодны ему, но любовь! И жертвенник ее каждый носит в сердце своем.

— Это я уже слышал, друг мой Лавеп. И еще много интересного и странного об учении вашем. И среди прочего (не сочти за оскорбление!), что некто из мудрецов ваших говорил, будто Найт вообще не имеет отношения к Богу отцов наших! Сей мудрец не был отторгнут, не был изгнан общиной своей!

— И общины, и люди слабы и грешны: они могут заблуждаться, но на церкви нашей почиет дух Божий — она безгрешна!

— М-да-а, еще немного, и вы будете считать безгрешными предстоятелей своей церкви. Ученики не раз спрашивали меня: что есть церковь наитов?

Парнишка, давно стоящий в дверном проеме, тихо кашлянул, и Аввин оглянулся.

— Прости меня, учитель, но…

— Ну что еще?! Ах, да…

Слуга поклонился и исчез. Ему нужно было только напомнить, ведь хозяин так забывчив!

— В чем дело, Аввин?

— Да-а… Еще с утра… Меня просили… В общем, крестьяне встретили каких-то пришельцев, которые спустились с нашей горы. Их одежда, поведение и язык показались людям странными. В общем, я обещал поговорить с ними.

— Зачем? Ты что, деревенский староста?

— Как раз староста их ко мне и направил.

— Так зови их сюда!

— Язычников?!

— Эх, Аввин…

Вар-ка и Николай поднялись навстречу высокому широкоплечему старцу. Одежда его была аккуратной и чистой, а белая борода выглядела вполне ухоженной. Весь комплекс движений хозяина Вар-ка повторять не стал, а воспроизвел только последний жест — что-то вроде предъявления раскрытых ладоней. То же самое при встрече проделали и крестьяне — это, несомненно, местный ритуал опознания «свой — чужой». И у тех, и у этого на правой ладони знак, которого у них с Николаем, разумеется, нет. Отсутствие у пришельцев метки вызывает этакое брезгливое недоумение: «Если ты не такой, как мы, то зачем ты вообще?!» Очень похоже, что их не прогнали или не попытались убить только из-за языка, на котором Вар-ка вступил в контакт. Подслушав беседу хозяев, он, пожалуй, уже сможет говорить на их современной «лингве», но стоит ли?

Поскольку старик молчал, Вар-ка сделал вывод, что начинать нужно ему самому — наверное, здесь так принято.

— Мир и счастье дому твоему, почтенный хозяин. Прости, что мы невольно побеспокоили тебя, и поверь, что в этом нет нашей вины.

Речь Вар-ка произвела на старика впечатление не очень сильного удара пыльным мешком из-за угла. Брови его изумленно полезли вверх, а слова застряли в горле. Наконец он пришел в себя и ответил на том же языке:

— Мир тебе, странник, тоже. Кто есть ты? Почему говорить так?

— Почтенный хозяин, мы пришли из очень далеких краев. Мы не знаем обычаев и правил жизни людей этой земли. Не считай нас врагами, ибо мы не несем в себе зла. Будь снисходителен к нам, если мы, по незнанию своему…

Обычный прием Вар-ка с трудом, но срабатывал — он говорил нейтральную чушь и накатывал на собеседника волны доброжелательности и теплоты. Николай стоял за его спиной, слушал и в очередной раз завидовал.

— Ты читать Священный Свиток?! Ты говорить как пророки Бог отцов-дедов наших! Чужой нет знак иноплеменник — язычник. Как почему говорить это? — выдал наконец старик.

Настала очередь Вар-ка изумленно таращить глаза, но он быстро сообразил, в чем тут дело. Ведь он-то вытянул из глубин памяти тот язык, на котором общался когда-то с Намией и Озрой. Озра читал Свиток, который, наверное, пережил века, сохранив для иревовписьменный язык. А вот устная речь, как ей и полагается, сильно изменилась. Так что, наверное, здешние мудрецы читать по-старому могут, а говорить почти не умеют. Вар-ка смущенно улыбнулся, потупился, как девица, и перешел на обычный язык туземцев:

— Пожалуйста, не утруждай себя ради нас и пользуйся привычными для тебя словами.

Старик хоть и вздохнул с облегчением, вопрос задал с сильным оттенком ревнивой подозрительности:

— Почему это ты решил, что мне… гм… трудно, а?

Вот он — узловой момент контакта! Так бывает почти всегда: наступает момент, наступает фраза, которая все и определит: вражду или дружбу, любовь или ненависть. От того, что и как ты скажешь, как при этом посмотришь, какую интонацию голоса используешь, зависит следующий ход партнера: он тебя обнимет, как брата, или попытается всадить нож в ребра. Впрочем, бывает, что одно другого не исключает. «Судя по тому, что и как хозяин обсуждал с гостем, эрудиция у него будь здоров, — подумал Вар-ка. — Втюхать ему сказочку экспромтом будет непросто. И надо ли?»

— Почтенный хозяин! Прости, я не знаю твоего имени… Меня же зовут Вар-ка, а спутник мой носит имя Николай. Мы скромные странники, бредущие по тропам Мирозданья. Ты задал вопрос, на который я могу ответить по-всякому: для правителя, для воина, для торговца слова будут разными, и в них не будет обмана. Тебе же отвечу я как человеку, чья жизнь посвящена правде Творца всего сущего. Я отвечу, но прежде позволь самому мне задать вопрос, чтобы знать, что слова мои не прозвучат непристойно.

Вар-ка чувствовал, что несколько «перебирает» по части витиеватости, и решил подправиться по ходу дела. Старик кивнул:

— Спрашивай, странник!

— Мудрейший Озра впервые читал Свиток народу иревов?

— Да, это так. Всевышний сохранил Свиток во время айлонского плена. Почему ты не знаешь этого?

— Потому, что давно не был в Наахе.

— Что-о-о?! Давно?!

— Ну да, почтенный хозяин. Мудрейший Озра следовал из Айлона в Наах и вез Свиток. Намия выехал ему навстречу, и здесь, у горы, где расположено ваше селение, они встретились. На склоне возле старого жертвенника они поставили шатер. Там Озра читал Свиток и обсуждал с Намией восстановление Столицы и Жертвенника. Я заговорил с тобой на том языке, на котором Озра читал и говорил со мной в своем шатре. Ты понял меня, но сам… Наверное, здесь прошло много лет, и люди, сохранив Свиток, перестали говорить на языке Озры?

— Ты был?!.

— Прости меня, хозяин! Говорят, истина иногда слишком крепкое вино даже для мудрых. Если хочешь, я разбавлю ее.

— Ты лжец или безумец?

— А ты разве не умеешь расчленять и обобщать, различать причину и следствие? Ведь у действия должна быть причина, правда? Какова же причина моей попытки обмануть тебя? Разве я сам пришел к тебе и что-то прошу? Тогда, наверное, причиной является мое безумие? Давай расчленим его и рассмотрим, а потом обобщим и рассмотрим вновь: останется ли оно таковым? Или, может быть, ты сделал вывод о возможном отсутствии у меня ума из-за того, что я не смог придумать простого ответа? Но я ведь сразу сказал тебе, что могу говорить так, чтобы мне поверил и торговец, и стражник.

— Почему у тебя нет… Ты не ирев!

— Разве я утверждал, что являюсь им? А знак… У Сеймона, когда он выводил народ ваш из рабства, тоже не было знака. Его не было у воителя Ноедега и пророка Мишода. А вот про Озру не знаю и врать не буду — он не показывал мне ладоней.

— Вот видишь, Аввин! А ты всю жизнь склонялся к учению гамтийцев! Что я говорил?! — за спиной хозяина показался еще один старик. Был он сутул, крючконос, а растрепанная борода его торчала во все стороны. Хозяин отреагировал незамедлительно:

— Что ты говорил?! Как могло у иревов, живущих в рабстве, не быть знака? Как же тогда они отличали друг друга от язычников? Или, может быть, они сидели за одним столом и вместе поедали крольчатину?

— А откуда они могли узнать о знаке до того, как прочитали надписи на Плитах Закона? Зачем Бог вручал Плиты Сеймону, если иревам и так все было известно?

— А если они не ведали о знаке, значит, не знали и о крольчатине? Может, они питались нечистым? Может, они вообще не были иревами?!

Вар-ка с облегчением перевел дух — кажется, старики нашли более важную и животрепещущую тему, по сравнению с которой они с Николаем так, мелочи жизни. Пока, правда, не ясно: хорошо это или плохо — они вот-вот вцепятся друг другу в бороды. Однако Аввин и Лавеп не подрались, а как-то сами утихомирились и обратили свои взоры к Вар-ка:

— Скажи-ка нам… как тебя?… Варака? Скажи нам: когда Сеймон спустился к народу с Плитами Закона, у него уже был знак? Раньше, допустим, у него не было знака, потому что он о нем не знал. Но как только Бог на горе сообщил ему, первому из народа, он должен был немедленно разрезать себе ладонь, правильно? Как же тогда он нес плиты? А? Значит, знак у него был раньше! Не могло не быть! Из чего следует, что ты врешь!

Вар-ка почесал затылок под повязкой: «Во, попал! Философы чертовы…». Пауза грозила затянуться, но помощь пришла с неожиданной стороны: голос подал Николай! Первые его слова звучали с сильным грузинско-чукотским акцентом, но он быстро выправился:

— Наоборот, мудрейшие… Лавеп и Аввин (имена запомнил!), наоборот! Из этого следует… возможность предположить… вероятность того, что… вы, будучи носителями высокого знания… в глубине души своей допускаете присутствие тени сомнения… во всесилии могущества Творца всего сущего! — Николай перевел дух и двинулся дальше. — Является ли ниспослание Плит Закона народу иревов деянием самого Вседержителя, или это Сеймон сделал по воле своей? Наверное, такого вопроса никто не задаст: конечно же, это деяние Бога. А разве где-то написано или, может быть, когда-то сказано, что Он обязуется вершить дела таким образом, такими способами, которые нам ясны и понятны? Может и, главное, должен ли знать человек, КАК именно Бог раздвинул воды на пути народа иревов? И как потом сомкнул их над врагами? А КАК была дарована вода и пища в пустыне? Неужели кто-то может подумать, что Творец, возжелав доставить Священные Плиты народу иревов, не нашел бы способа это сделать? Увы мне, увы! Я лишен счастья читать Священный Свиток и даже не знаю, каким словом там обозначено это деяние. Поделитесь же мудростью с бедным странником: там написано «принес» или «доставил»?

Старики посмотрели друг на друга, потом опять на Николая, снова друг на друга. И, наконец, дружно воззрились на Вар-ка:

— Это кто?

— Это — мой брат. Родной.

— Но вы не похожи!

— Конечно: у нас же матери разные. И отцы тоже.

Летние сумерки коротки, и, пока совсем не стемнело, народ на широком дворе укладывался спать, используя в качестве подстилок пустые мешки из-под своего товара. Базарный день кончился, и завтра они — крестьяне из окрестных деревень — разойдутся по домам. Под навесом, где стояли столы, мальчик-слуга уже зажег два светильника. Людей было много, и хозяин уже трижды менял пустой котел на полный.

Когда кто-то вставал из-за стола, следующий заходил под навес и, заплатив монету, получал глиняную миску каши, заправленной кусочками курицы, и кружку дешевого кислого вина. Для экономных или бедных вода из большого кувшина и кусок лепешки бесплатно, поскольку их стоимость входит в оплату ночлега.

Сидящие торопливо лепили пальцами комочки из разваренных зерен и отправляли их в рот, запивали вином или водой. Они почти не разговаривали друг с другом — час уже поздний, а летняя ночь коротка. И вдруг…

— Прочь! Гони их прочь, хозяин!! — немолодой крестьянин с длинными, слипшимися от пота и грязи кудрями, торчащими из-под повязки, стукнул кружкой по столу. Негромкий говор затих, все смотрели на него и на двух мужчин, только что вошедших под навес.

— Житья от них нет! И сюда заявились!! Вам мало места во дворе язычников?!

Вар-ка растерянно озирался, зажав в пальцах монеты, полученные от Аввина, а Николай мысленно обкладывал себя матом за то, что согласился сюда идти. Все, кто был рядом, подались в стороны, образовав вокруг них пустое пространство.

По-видимому, кружка с вином, которую допивал крестьянин, была не первой за вечер, и общее внимание только придало ему смелости:

— Прочь! Идите к язычникам!

Люди загомонили, спрашивая друг у друга, что же случилось. Явно назревал скандал.

— Они язычники, братья, язычники! Где вы видели ирева, который входит в дом, не коснувшись манлузы?! Они даже не омыли лиц, переступив порог! Вы видите, как он держит монеты? Монеты с поганой личиной он держит в правой руке! Той, где у всех нормальных людей священный знак Бога отцов наших!

Должно быть, крестьянина сильно обидели на торжище, и теперь он хотел отвести душу. Те, кто еще не улегся и желал развлечений, стали подтягиваться к навесу. Усталый хозяин — толстый потный ирев в сдвинутой на лысый затылок повязке — попытался замять скандал:

— Прекрати орать! Если не нравится, можешь убираться отсюда и ночевать в канаве! Или ты опять наторговал себе в убыток?

— Какая может быть торговля, если эти мерзавцы сбили все цены?! Теперь я должен везти свой лук обратно?!

— Другие-то торгуют! Просто, когда к твоему лотку подходит ремтиец, ты корчишь такую рожу, словно это змея или жаба, и тебя вот-вот стошнит. Кто тебе сказал, что этот навес является домом? Тут и двери-то нет! А что такое здесь порог, преступив который надо омывать лицо? А если завтра я передвину столы, и вход окажется с другой стороны?

Хозяин был истинным сыном своего народа и знал, что сказать людям. Присутствующие немедленно забыли о странных гостях и принялись обсуждать жизненно важные вопросы: является ли навес на постоялом дворе домом? С одной стороны, у него нет стен и под ним никто не живет, но с другой стороны, здесь принимают пищу и ночуют, когда идет дождь. Если это дом только в плохую погоду, то благодатная манлуза не должна постоянно висеть при входе, хотя, с другой стороны, не может же дом — священное для ирева пространство — переставать быть таковым только из-за того, что кончился дождь? Следует ли считать дверью проход между опорными столбами? Являются ли эти столбы дверным проемом или только символизируют его? Следует ли относиться вон к той доске, обозначающей порог, как к настоящему порогу? Скорее всего следует, но тогда в чем же разница между самим предметом и его обозначением? Кто-то попытался заговорить о ценах на рынке, но никто не стал его слушать.

Вар-ка, конечно, сразу заметил, что все входящие касаются овального предмета, висящего на столбе, а потом как бы проводят руками по лицу. Судя по всему, этот комплекс движений на самом деле был более сложным, но люди, всю жизнь по многу раз в день повторяющие его, научились делать его машинально и быстро. Внешняя простота кажущаяся, и попытка воспроизвести на глаз этот ритуал обязательно будет замечена. Он решил и не пытаться, но получилось еще хуже. И что теперь делать? Еду им, наверное, дадут, но потом надо будет сесть за стол, а кто же захочет принимать пищу рядом с язычниками? Если бы не этот пьяный скандалист, он, наверное, сумел бы «наколдовать» доброе отношение окружающих и к себе, и к Николаю, а так…

Из затруднения его вывел человек средних лет в обычной одежде ирева, но чистой и без знаков принадлежности к крестьянскому сословию. Он забрал у гостя его монеты и, вместе со своей, передал хозяину. Потом, подхватив миски, отправился к дальнему концу стола, кивком пригласив гостей следовать за собой.

Люди, бросая недовольные взгляды, раздвинулись значительно больше, чем нужно, чтобы освободить место для троих. Кто-то даже встал и ушел, не доев остатки каши.

— Не гневайтесь, не осуждайте, братья мои. Помните заповедь любви Бога отцов наших!

— Так то ж о ближних сказано, а какие же они ближние? То ли язычники, то ли так… неверные какие-то. Из рассеяния, поди?

— А хоть бы и язычники? Если сын протянет руку, чтобы взять хлеба, разве дашь ты ему камень? Разве не были все мы сотворены по образу Божьему и подобию. Разве…

— Э, э! Что за слова ты говоришь… в приличном месте?! Иди объясняй ремтийцам про образ и подобие!

— Я и объясняю! Всем, кто готов слушать.

— Ты что, учитель? Книжник?

— О, что вы, братья мои, что вы! Я всего лишь ученик мудрейшего Лавепа и приехал вместе с ним из Ремта к его другу Аввину.

— А-а, так ты из этих, из наитов, что ли? Так бы сразу и сказал!

— Да наиты хуже язычников!

— Не-е, они закон Свитка блюдут! Они люди праведные, мне точно рассказывали!

— Не станут праведные якшаться с язычниками!

— Они, говорят, обращают их в нашу веру!

— А я слышал, что наиты жрут крольчатину!

— Да ты что?!

— Да-да: жрут и пальцы облизывают!

— Крольчатина — это что! Мне говорили, что они и Бога отцов наших не признают! У них какие-то свои боги — то ли два, то ли три.

— Как у язычников?!

— Да они и есть язычники, даже хуже! Ремтиец какой-нибудь хоть не притворяется человеком, а эти и знак носят, и повязку!

— А я слышал…

Спор постепенно разгорался. Те, кто сидел за столом, не придвинулись ближе, но за их спинами уже стояли новые слушатели и участники дискуссии. Некоторые держали в руках миски и продолжали жевать.

Человек, назвавшийся учеником, доел свою кашу и попытался перехватить инициативу:

— Тише, тише, братья мои! Вы ведь не раз еще будете вместе, я же утром уйду, и, может быть, мы не увидимся больше. Хотите, я расскажу вам правду об учении нашем?

— Что там рассказывать?! Вы кроликов жрете!

— Во-первых, мы избегаем есть крольчатину, а во-вторых, было сказано: «Ничто, в уста входящее, не оскверняет, но оскверняет из уст исходящее!»

— Это где так сказано? В Свитке?! Какое такое «исходящее»?

— А вот ты, например, извергаешь сейчас из уст своих напрасную хулу и тем оскверняешь себя. А Господь наш сказал…

— Наш или ваш? Может, ты уже и не ирев вовсе?

— Вы не хотите слушать? Что ж… Было сказано: «Любите ненавидящих вас, благословляйте врагов ваших…»

— Ого! Такого точно нет в Свитке!

— Да тише, вы! Тише! Пусть говорит!

— Пусть, пусть говорит!

— А будет богохульствовать — выкинем на улицу!

— И камнями! А сейчас молчите!

Ученик начал говорить, и окружающие затихли. Рассказ длился довольно долго, но он ни разу не сбился — судя по всему, текст он знал наизусть и проговаривал его не в первый раз. Удивленная тишина продержалась немного и после того, как он умолк.

— Ну и ну! А почему наш учитель ничего не говорит об этом?

— И наш тоже! Что, он действительно воскрес на третий день?! И все видели? Если там была ремтийская стража, то она уж никак не могла разбежаться! Они же тупые и своих начальников боятся больше, чем любых демонов или ангелов!

— А я, между прочим, тоже слышал, что перед войной многие книжники пытались помириться с ремтийцами. И задницу им лизали!

— Конечно! Тут перед войной такое было! Всякие лжепророки толпами ходили! Среди них могли и не узнать одного настоящего!

— А если он настоящий пророк, то зачем тогда пошел в Столицу? Он же не мог не знать, что там с ним будет!

— И зачем вообще было давать себя убивать?

— Нет, нет, вы меня, меня послушайте! Это все сказки! Самые настоящие сказки! Я жил у иревов рассеяния, я знаю! Они там только называются иревами, а сами-то и язык почти забыли. Зато они очень любят сочинять всякие истории, которые якобы случились в Наахе, особенно перед войной! Свидетелей-то — тю-тю!

— Так он же говорит, что есть свидетели! Ну эти, ученики его, лотсопы которые!

— Вот-вот: слово-то, между прочим, ремтийское!

— И вообще… Слушайте, слушайте! И вообще: откуда это все известно? Ну допустим, за ним ходили ученики и все запоминали. Но откуда они узнали, что он говорил первосвященникам, царю, куратору? Это-то кто слышал? Они сами, что ли, потом рассказали?!

— Вот я и говорю: это байки иревов рассеяния! Они там даже Священный Свиток читают по-ремтийски!

— А я вот другого не пойму: пророки ведь и раньше приходили… ну вы знаете… Когда их не принимали или не понимали, Господь за это наказывал — и правильно делал! А тут-то за что? Народ-то его принял! За ним же вроде как толпы ходили? За что же всех наказывать-то? Наказывал бы первосвященников! Из-за этого вроде как вся война-то и получилась, да? И Столицу сожгли, и Жертвенник… Нет, как-то это неправильно!

— И с язычниками неясно! Ежику понятно, что войну проиграли из-за раздоров! Из-за предателей! Так надо было сразу истребить всех, кто хотел с Ремтом мириться, а потом навалиться дружно. А этот новый пророк…

— То-то куратор его казнить не хотел!

— Да вранье это все! Стал бы куратор возиться с каким-то иревом, будь он хоть трижды пророк?! Да ему казнить лишнюю сотню-другую наших — как в ухе почесать!

— Но получается, что пророк-то был за ремтийцев?! Он, получается, не разрешал с ними бороться? Многие пророки призывали покаяться и блудниц, и грешников, и отступников, но язычников?!

— Ну и что? Может быть, в этом есть правда? Отдай собаке ее кость, не дразни ее — она и не укусит!

— От бешеного пса костью не откупишься! Его надо убить! Вспомни пророка Озру!

— Но он не призывал к войне с язычниками!

— Правильно, он боролся с изменниками! И восстановил Жертвенник, и отстроил Столицу!

— Послушайте меня, братья мои, послушайте! Я расскажу… Послушайте же!

Ученику пришлось изрядно потрудиться, чтобы вновь привлечь к себе внимание. Но у него, похоже, был изрядный опыт такого общения, и это ему в конце концов удалось.

— Я расскажу вам истинную историю, которая произошла здесь, в Наахе, перед войной…

— Вот-вот: приехал из Ремта и будет нам рассказывать, что у нас тут происходило!

— …Найт тогда уже покинул нас, но общины последователей его умножились по всей земле нашей…

— Да где они, эти ваши общины?! Куда они делись?! Ты думай, кому голову морочить, — мы же местные!!

— …Учителем в одной из них был верный спутник пророка по имени Сиотр. А в городе Ирасии, что на морском побережье, жил сотник с домом своим…

— А-а, колонист проклятый? Из тех, что жируют на нашей земле?

— …То был благочестивый и боящийся Бога человек…

— Что он говорит такое?!

— Тише! Слушай лучше, орать потом будешь!

— …Да, он был благочестив и боялся Бога со всем домом своим. Он творил много милостыни народу и всегда молился Богу…

— Какому?!

— …Однажды тому сотнику было видение: явился к нему ангел Божий и сказал, что милости его замечены и молитвы услышаны. Пусть пошлет он гонцов и призовет Сиотра в дом свой…

— Вот-вот, конечно: не сам к нему!

— …Узнав о том, долго спорили Сиотр и люди его: как может ирев войти в жилище язычника? От споров тех Сиотр удалился на кровлю дома и стал молиться, прося Бога просветить его. И было ему видение.

Видит он отверстое небо и сходящий к нему некоторый сосуд, как бы большое полотно, привязанное за четыре угла и опускаемое на землю. В нем же находились всякие четвероногие земные, пресмыкающиеся и птицы небесные. И был глас к нему: «Встань, заколи и ешь!».

Но Сиотр сказал: «Нет, Господи, никогда я не ел ничего скверного или нечистого!» Тогда и еще раз был глас к нему: «Что Бог очистил, того ты не почитай нечистым». Это было трижды, и сосуд поднялся на небо.

Тогда поняли и Сиотр, и люди его волю Бога нашего и пошли вместе в Ирасию. Сотник же ожидал их, созвав родственников своих и близких друзей. Когда Сиотр входил в дом его, сотник встретил его и поклонился, пав к ногам его. Сиотр же поднял его и сказал: «Встань, я тоже человек!» А когда вошел в дом и увидел собравшихся, сказал им: «Вы знаете, что иреву возбранено сообщаться с иноплеменниками, но мне Бог открыл, чтобы я не почитал ни одного человека скверным или нечистым!..»

— Все!!! Хватит!!! Он богохульствует!!

— Господь лишил его разума!!

— Нет, вы послушайте: он же сам себе противоречит! Это же бред, бред безумца!

— Какой сотник?! В какой Ирасии?!

— Известно, в какой: в ремтийской!

— Да я!.. Да мне! Ремтиец, молящийся Богу?! Сотник?! Да еще в Ирасии!!

— Пал на колени?! Перед иревом?! Жирный, тупой, наглый язычник пал на колени!! Ты можешь представить?

— Представить?! Да отец жены моего соседа сам жил в Ирасии! Я знаю! Там куча языческих храмов, даже есть их поганые капища — ипподром и театр! Там жило полно ремтийцев и совсем мало наших. Они всегда дрались друг с другом! Даже посылали в Ремт делегации, чтоб император рассудил, кто же прав.

— Ну и как?

— А ты не знаешь? Конечно, он повелел выгнать из города всех наших и больше туда не пускать! Какой там может быть благочестивый сотник?!

— Тише вы, тише!! Дайте же мне… Мне спросить! Пусть он скажет, пусть!

— Он уже все сказал! Уже дальше некуда!

— Нет, пусть скажет: если новый пророк был праведным человеком, если говорил, что пришел не нарушать законы Бога и предков наших, а исполнить их, то как могло такое получиться? Его ученик проповедовал в доме язычника?! Может быть, мы не знаем чего-то, что есть в Свитке? Может быть, в нем есть какое-то указание? Намек? Слово? Ну хотя бы буква о том, что это угодно Богу?

— Наоборот! Сказано, сказано и повторено: «Не мечите бисер перед свиньями! Не давайте священного псам, дабы они, оборотясь, не пожрали вас!»

— Правильно, а еще сказано…

Народ шумел, возмущался, и было все еще не ясно, дойдет дело до драки или нет. Николай проглотил последний комок каши, отер бороду и зашептал в ухо Вар-ка:

— Пошли отсюда! Сил никаких больше нет!!

Переночевать они решили под открытым небом — на склоне своей горы. Ущербная луна давала достаточно света, чтобы передвигаться, но далеко уйти они не смогли. Сразу за крайними домами тускло блеснул металл мечей и доспехов.

— Пошли обратно, Коля! — обреченно вздохнул Вар-ка. — Похоже, деревня оцеплена.

— Это надо понимать так, что мы влипли?

— Разумеется.

Спать они устроились на плоской крыше нежилого дома на краю площади. Выбор места оказался удачен — утром их не нашли, о них не вспомнили.

Ударами мечей плашмя и толчками щитов солдаты согнали мужчин в центр площади. Когда толпа уплотнилась, они, по команде сотника, навалились щитами со всех сторон, спрессовав людей вплотную друг к другу. Потом солдаты отступили на два шага и застыли, расставив ноги: на левых руках прямоугольные выгнутые щиты от плеч до колен, в правых — пехотные мечи с короткими клинками. Голени у всех прикрыты поножами, на головах железные шлемы с гребнями — олицетворение нерушимой силы ремтийского оружия.

Мерно топая сапогами, подошла вторая сотня и распределилась по кругу, образовав вторую цепь вокруг толпы в двух шагах от первой. Солдаты повернулись «кругом» и застыли, рассматривая пеструю массу детей и женщин, заполнившую выходящие на площадь просветы между домами.

Полковник — широкоплечий коренастый ремтиец лет 45—50 — дождался, когда десяток личной охраны выстроится за его спиной, снял шлем и устало вытер лысеющую голову. Потом он водрузил шлем на место, сложил на груди короткие мощные руки и стал прохаживаться взад-вперед, поглядывая то на толпу за оцеплением, то на троих людей, стоящих чуть в стороне под охраной нескольких солдат. Это были Лавеп, мужчина, назвавшийся вчера его учеником, и молодой незнакомый ирев.

— Ну что? С кого начнем?

Ему, разумеется, никто не ответил, и он продолжал расхаживать и говорить сам:

— Итак, господа иревы, слышал я, будто ждете вы масэаха — Мессию, значит… Меня все понимают? — перебил он сам себя. — Переводчики могут говорить, но чтоб тихо! Так вот, уроды: считайте, что дождались. Я вам устрою и суд Божий, и конец света — все в одной кружке! М-м-да-а… Короче: которые тут бандиты — шаг вперед!

Люди замерли.

— Не хотите? Ладно…

Полковник прошелся еще пару раз перед молчащей толпой.

— Значит, так, господа иревы: вчера вечером на южной дороге зверски убиты шестеро ремтийцев — мирные жители, добрые налогоплательщики. От вашей деревни это совсем недалеко. Мне говорят, что здесь все местные, кроме вот этих троих, — правильно? Я надеюсь (всей душой надеюсь!), что вы не станете утверждать, будто шестерых вооруженных бывших солдат имперской армии убил вот этот парень или дед со своей клюкой? Да-да: избил их своей палкой и зарезал! Ну-ка дай сюда! — Он выхватил из рук старика посох, сломал его об колено и вернул расщепленные обломки. — Держи!

Толпа не реагировала, и полковник продолжал:

— Как человек добрый и мягкий, предлагаю вам добровольно выдать убийц, а также всех имеющихся в наличии бандитов. Если, конечно, вы хотите поскорее вернуться к мирному труду на благо великого Ремта. Считаю до десяти — вам хватит?

Он обернулся к солдатам охраны и кивнул. Десятник негромко скомандовал, первый солдат в шеренге поднял свой длинный кавалерийский меч и брякнул им плашмя по щиту: раз! Короткая пауза, и второй: два! Еще одна пауза, и следующий: три!..

— Та-а-ак! Не хотите, значит? Ладно… — угрожающе произнес полковник, дослушав счет. — Господа иревы, вы ведь понимаете, что, при всей моей доброте, закон полувоенного времени обязывает меня произвести расследование на месте? Понимаете? Тогда приступим! Кто у нас здесь совет старейшин? Их тут должно быть пятеро… — широкий приглашающий жест. — Прошу, господа старейшины!

Плотно стиснутая толпа зашевелилась, пришла в движение, послышались протестующие возгласы.

— Ну-ну, — снисходительно ухмыльнулся полковник и кивнул. Сотник отдал команду, и солдаты внутреннего кольца недружно брякнули мечами о щиты. Гомон в толпе затих, и вперед протиснулись два старика, за ними вышли еще трое. Оказавшись на открытом пространстве, они испуганно озирались и инстинктивно жались друг к другу.

— Ага, вот они, наши старые друзья! Разве я вам не говорил (еще в том году!), что так жить нельзя? У вас недоимок по налогам столько, что их не покрыть, даже если продать всю вашу деревню! Говорил? М-да-а… А теперь, значит, еще и бунтовать вздумали? Бандитов прячете, мирных жителей убиваете? Ну-ка быстренько сказали и пальцем показали: кто? Не слышу!!

— Эт-то не мы, господин!… М-м-мы не… мы не знаем!

— Не знаете?! Вы тут ни при чем?! О, разумеется, конечно, само собой! Это ваш злобный бог покарал добрых ремтийцев, да? Ладно… Кто первый? Вот ты! — И, обернувшись к десятнику охраны: — Чтобы все видели!

Двое солдат закинули щиты за спину и вместе с десятником подошли к старикам. Ловко ухватив крайнего за одежду, они оттащили его на свободное пространство перед толпой. Заломив ему руки за спину, поставили старика на колени. Десятник поднял меч и замер в позе готовности. В толпе за внешним оцеплением послышались женские голоса, стенания, кто-то завыл в голос…

— Тихо!! Тихо, я сказал! Всем известна моя доброта! Не так ли? Я не буду устраивать вам бичевание, не буду ни жечь, ни варить живьем! Мы же, в конце концов, солдаты, а не палачи… — Полковник поднял над головой руку. — Последний раз спрашиваю: КТО? — Пауза. — Ну как хотите…

Он опустил руку, и десятник небрежно взмахнул мечом. Голова не полностью отделилась от туловища, солдаты освободили руки, и старик завалился набок, дергая ногами и заливая землю кровью. Тряпичная повязка слетела, и стала видна выстриженная в седых волосах полоса — от лба до затылка.

— Та-а-ак… — Полковник подошел и пнул офицерским сапогом полуотрубленную голову. Посмотрел на замершую толпу: — Та-а-ак! Бандитская метка! Ин-те-ресное дело, а?

На той стороне площади, где женщины плотно забили пространство между стенами домов, раздались вопли. Полковник поморщился, и пехотный сотник с тремя солдатами рысью устремился туда. Крики затихли.

— Это становится забавным, господа иревы. Не так ли? Следующий!

Процедура казни повторилась еще дважды. И оба старика несли тот же знак — полоса на голове.

Лицо полковника покраснело, белки глаз налились кровью — он явно впадал в бешенство, но пока еще сдерживал себя:

— Следующий!! — Рука поднята вверх. Пока солдаты тащили и ставили на колени очередную жертву, командир охраны подошел и, склонив голову (он был значительно выше ростом), что-то негромко сказал. Полковник опустил руку:

— Ты так думаешь? Сейчас проверим. Действуй!

Несколько негромких команд, и солдаты внутреннего оцепления, сделав два шага вперед и подняв щиты на уровень глаз, опять навалились на толпу. Они давили и стискивали людей, пока их щиты не начали касаться краями друг друга, образовав почти непрерывное кольцо.

Дождавшись, когда маневр будет закончен, командир охраны подошел к толпе. Он поднял меч и, дотянувшись окровавленным клинком через плечо солдата, сдернул повязку с головы ближайшего ирева. Человек закричал, забился, пытаясь освободить стиснутые соседями руки и прикрыть голову. Командир сбил еще одну повязку, и еще… Люди бились, кричали, и солдаты уже с трудом удерживали их.

Наконец охранник отошел. Солдаты, работая щитами и клинками мечей плашмя, с трудом восстановили порядок.

Полковник почесал мясистый нос и опять сложил на груди руки:

— Да, ты оказался прав — они все такие. Странно… К чему бы это, а?

Охранник заговорил вполголоса.

— Ладно: давай и это попробуем, — кивнул полковник. — Тащи его сюда!

Он обратился к притихшей толпе:

— Та-а-ак, господа иревы! Вы тут, значит, все сплошные бандиты, да? И место ваше на виселице, не так ли? Это вы хорошо придумали! Жалко только, что на вашу землю здесь ни один нормальный колонист не позарится! Последний раз показываю вам свою доброту и спрашиваю: кто убил людей на дороге? Или, может быть, кто-то из вас был в Желтых горах?

Ответом была тишина, только всхлипывали женщины за вторым кольцом оцепления.

— Значит, никто? Или все?! Ладно… Не хотите по-хорошему? Тогда сделаем так. Вот этого старика вы все хорошо знаете. Это — ваш наставник Аввин. У иревского сброда всего Нааха, как я знаю, он в большом авторитете. Он, говорят, даже буквы знает и книжки пишет! Непонятно только, зачем он живет в вашей дыре. Это, впрочем, его дело. А вот ваше дело — в другом. Я думаю, что великий и могучий народ иревов очень обрадуется, когда узнает, что вы отдали на смерть язычникам учителя Аввина. Не так ли? И все из-за каких-то бандитов!

Стиснутая щитами толпа заволновалась, пришла в движение, послышались крики. Полковник удовлетворенно улыбнулся:

— Мне нужны убийцы! Я жду!

Над толпой показались поднятые руки.

— Ну вот, уже лучше! Давайте их сюда!

Солдаты ослабили натиск, и командир охраны с двумя подручными устремились в толпу. Распихивая людей щитами, они хватали поднявших руки и тащили на свободное пространство за оцеплением. Восемь солдат охраны замкнули взятых в кольцо. Среди них оказалось двое мужчин среднего возраста и трое почти юношей. Шестого — худосочного пожилого мужчину — подтащили прямо к полковнику. По грязному, заросшему кудрявой бородой лицу человека текли слезы.

Полковник с сомнением покачал головой:

— Та-а-ак! Значит, ты убил шестерых ремтийцев? Или дрался с нашими в Желтых горах? Говори!!

Ирев отвечал на очень плохом ремтийском:

— Я… я убил, господин! Только я!

— Один — всех?! Силен! И чем же ты их, а?

— Я… да… Мечом, господин… Мечом… У меня был меч…

— Понятно!

Полковник посмотрел на командира охраны и кивнул на трупы старейшин:

— Давай его к этим!

— Выполняю!

Жертву оттащили в сторону и всадили под ребра острие меча.

Следующим оказался молодой широкоплечий ирев. Полковник насмешливо смотрел на него снизу вверх:

— Это ты, значит, разбойничаешь на дорогах?

— Да, господин.

— Бедность, наверное, одолела?

— Да, господин.

— И много денег ты у них взял? Ну! Сколько?

— М-м-м… Пять… Семь ронов, господин…

— Все ясно. Следующий!

От толчка в спину ирев упал на колени и не стал подниматься.

— Ну ты тоже бандит, да? Из пещер в Желтых горах?

— Да, господин…

— И ты напал, вместе с другими, на нашу заставу?

— Да…

— Ай-я-яй, как нехорошо! Как тебе не стыдно? Ты бросал в солдат камни или стрелял из лука?

— Камни, господин…

Говорить с последним кандидатом в убийцы полковник и не пытался — он устало махнул рукой, и еще один труп бросили в общую кучу.

— Господа иревы! Вы испытываете мое терпение! Я бы еще мог это простить, но вы демонстрируете полное неуважение к власти! Я что, по-вашему, похож на идиота? Но, кажется, мы ступили на правильный путь и, пожалуй, пойдем по нему дальше! Ну-ка… Аввина сюда! И… оружие к бою!

Солдаты отступили от толпы на полшага и выставили вперед острия мечей. Учителя, ухватив за руки, подтащили и поставили на колени на залитую кровью землю лицом к толпе. Полковник не спеша обошел его:

— Ну что, старик? Настало твое время трясти бородой! Объясни своим людям, что нехорошо убивать ремтийцев, ведь всякая власть от Бога, правда? Разве можно желать власти лучшей, чем власть нашего императора? Мы принесли вам закон и справедливость, а вы это не цените. Объясни им, что Ремту не нужны невинные жертвы — мы караем только преступников. А впрочем… Дело твое — можешь просто помолиться перед смертью!

Полковник отошел в сторону, взглянул на собственную укоротившуюся тень, на высокое уже солнце и приготовился терпеливо ждать: «Наверное, это бесполезно, и в конце концов придется просто забрать с собой парочку иревов покрепче и втолковать им, когда, где и как они убивали ремтийцев. Это ненадежно и хлопотно, но что делать…»

Аввин долго молчал, обратив лицо к небу. Затем, в напряженной тишине, он сделал жест омовения и заговорил. Сначала тихо, потом все увереннее и громче. Внутри и снаружи оцепления толпа отвечала стонами, всхлипами, вздохами.

— …Вспомни, Господи, что над нами свершилось, посмотри на поругание наше! Наследие наше перешло к чужакам, дома наши — к иноплеменникам. Мы сделались сиротами без отца, а матери наши как вдовы. Мы пьем нашу воду за деньги. Нас погоняют в шею, мы работаем и не имеем отдыха. Мы протягиваем руку к язычникам, чтобы насытиться хлебом. Отцы наши грешили, а мы несем наказание за беззакония их. Рабы господствуют над нами, и некому избавить от руки их!…

Слова старика звучали чуть иначе, чем обычный говор иревов. Полковник недоуменно взглянул на командира охраны:

— Он по-иревски? Ты понимаешь?

— Да… Это какой-то старый диалект. Они, наверное, и сами его не понимают. Скорее всего он читает по памяти ихний Свиток.

— Ну-ну, послушаем…

Голос старика постепенно креп. Он долетал уже до самых дальних домов на площади, в нем появились даже какие-то грозные нотки и некий ритм, как будто он читал стихи:

— …держит чашу — чашу гнева великого: МА!.. И полна чаша та, и осталась лишь капля, чтобы излился гнев Божий в мир этот: СЭ!.. Будет страшен день тот, ибо в правой руке держит меч Он разящий: АХ!.. Мы звали Его на воле и в рабстве, в малой радости и в горе великом: МА!.. Услышал Он голос народа и отверз уста свои: СЭ!..

Полковник вновь вопросительно взглянул на командира охраны. Тот недоуменно пожал плечами.

А ритм становился все более явственным, и толпа, кажется, начала отзываться на него — сначала дружным выдохом, а потом и невнятным шепотом. Командиры сотен, стоящих в оцеплении, сошлись и о чем-то заговорили, поглядывая на начальство. Они тоже ничего не понимали.

А ритм все нарастал, все явственнее звучал ответ толпы: короткая фраза и — МА!; еще несколько слов — СЭ!; опять короткая фраза — АХ!

В конце концов и полковник всерьез забеспокоился:

— Что это он, а? Молится?!

— Черт их разберет, командир…

Вот уже вместо нескольких слов в паузах звучат одно-два, уже можно различить слова ответа. Старик даже не говорит, а почти скандирует, воздевая руки к небу.

Это пора прекращать, но даже солдаты оцепления замерли с мечами в руках. Они чуть покачиваются, приоткрыв рты, и вот-вот сами ответят: МА-СЭ-АХ!!

Казалось, из всех присутствующих гипнотизирующе-странный ритм молитвы не затронул только двоих — приезжего учителя Лавепа и стоящего рядом с ним молодого ирева. Первый плакал и пытался молиться по-своему, но не мог сосредоточиться и в отчаянии шептал: «Нет, нет!.. Господи, только не…» Незнакомец же осматривался по сторонам, пользуясь тем, что стоявшие рядом солдаты окончательно переключили внимание на толпу.

Командир охраны не выдержал первым:

— Господин полковник, не пора ли?

— Он, кажется, уже сам закругляется!

Аввин, подняв лицо к небу, что-то выкрикивал в пространство над толпой, а она отвечала. Это было похоже на огромные кузнечные мехи, на неторопливую поступь гиганта — МА-СЭ-АХ!

Лавеп вздрогнул от прикосновения и открыл глаза: молодой ирев протягивал к нему левую руку открытой ладонью вверх. Старик, забывшись в отчаянии, все еще прижимал к груди расщепленные обломки своего посоха…

Лежа на плоской крыше, Вар-ка шептал Николаю в ухо:

— Вон того парня видишь? Он что-то замышляет. Если начнется заваруха — уходим к горе и ни во что не вмешиваемся! Понял?

— Понял, но…

— Тихо! Голову не поднимай!

На очередном выдохе Аввин качнулся назад и, не опуская рук, поднялся на ноги: МА-СЭ-АХ!!

Они посмотрели друг другу в глаза: полный отчаяния и боли взгляд Лавепа не встретил отклика, и старик содрогнулся. Плохо понимая, что делает, он разжал потный кулак и положил на ладонь незнакомца обломок палки…

Полковник передернул плечами, как бы стряхивая наваждение:

— Все! Пора кончать!

— Выполняю, командир!

Поднимая свой длинный кавалерийский меч, командир охраны шагнул к Аввину. Он чуть замешкался, соображая, что лучше: колоть или рубить?

Почти безумные глаза старика, казалось, готовы были выскочить из орбит — вместе с толпой, окруженной солдатами, он поднимался и опускался на гигантских волнах какого-то радостно-мрачного, бездонного и неотвратимо-жуткого экстаза: МА!-СЭ!-АХ!! МА!-СЭ!-АХ!!!

И еще раз — последний. Потому что это — все, потому что больше уже некуда, потому что дальше и ближе, выше и ниже только взрыв и бездна, край и бесконечность… все: МА!-СЭ!-АХХ!!!

Командир охраны решил все-таки ударить — сзади наискосок в основание черепа…

И как продолжение последнего «АХХ», как завершение выдоха или начало вдоха, как пронзительная трещина в мироздании — одинокий и жуткий визг: И-И-И-Я-А!!!

Закаменев в шоке, захлебнувшись глотком безнадежной, смертельно-немыслимой радости, люди смотрели.

Пять бесконечно долгих мгновений они смотрели.

Люди смотрели, как бьет бич их Бога.

Вар-ка был, пожалуй, единственным из присутствующих, кто разглядел начало движения. Предчувствие не обмануло его, и он верно угадал исходную точку следующей сцены. Молодой ирев, что стоял рядом с Лавепом в окружении солдат, незаметно забрал у старика палку. На втором слоге финального повтора он, резко согнув ногу в колене, ударил в пах солдата, стоявшего сзади. Не останавливаясь, двигаясь стремительно и экономно, он ткнул расщепленным концом палки в лицо солдата, стоящего справа (прикрыться щитом тот, конечно, не успел). Чуть присев на опорной ноге, сделал короткое сметающее движение правой — подсечка, — и третий солдат, пытаясь сохранить равновесие, отлетел в сторону. Дальше — два длинных разгонных шага, крик и прыжок.

Взмахнувший мечом командир охраны получил мощный удар двумя ногами в плечо и отлетел в сторону, сталкивая щитами двух своих подручных. Нападающий, как кошка, приземлился на ноги, но, вместо того чтобы продолжить атаку, схватил себя за пояс. Длинная засаленная тряпка полетела в сторону…

Миг неподвижности — ирев замирает в стойке: чуть согнутая правая нога впереди, левая рука с обломком палки отведена в сторону, в правой, выставленной вперед, извивается (?!) узкая полоса светлого металла.

Полы его халата распахнуты, видна безволосая грудь и мускулистый живот. Конец первой сцены.

На самом деле действие происходит почти без пауз — это доведенное до исступления сознание зрителей растягивает время. А оно, кажется, течет для участников по-разному.

И-И-ИЯ!!! — новый крик и вихрь движений. Странное оружие в руке ирева как бы растворяется в воздухе. В неуловимо-жутком танце мелькают его руки, ноги, полы халата.

Командир охраны и ближайший солдат выпускают оружие и валятся на землю. Другой солдат, сбитый на землю раньше, встает на ноги и устремляется за иревом, запоздало пытаясь прикрыть полковника. Он не успевает — ирев проносится мимо и атакует остальных охранников. Полковник кажется невредимым и по-прежнему стоит, сложив на груди руки. Солдат замирает перед ним и, оцепенев, смотрит, как срезанная голова командира начинает валиться набок.

Восемь оставшихся солдат охраны размыкают строй и, подняв щиты на уровень глаз, образуют полукольцо. Их длинные мечи, в отличие от коротких пехотных, остры и приспособлены для рубки. Они и сами не простая пехота — обучены драться в разомкнутом строю и даже в одиночку. Им, конечно, трудно быстро передвигаться, зато достать их из-под широких щитов почти невозможно.

Полукольцо стремительно сжимается, превращаясь в кольцо. Мелькают мечи — сейчас все будет кончено — куда ему деться? Вот сейчас! Только не зацепить бы на махе своих… Вот сейчас!! Но…

Но кольцо размыкается. Падает один, второй… Третий останавливается, изумленно глядя на обрубок руки, в которой только что был меч. Еще кто-то, мешая другим, пытается подняться: он еще не понял, что левой ноги у него нет…

Последние встают плечом к плечу, переходя к обороне. Ирев атакует. Он выбросил палку и уже не отводит ударов. Он змеится меж чужих лезвий, стремительно меняет дистанцию, перебрасывает оружие из руки в руку. Ни стука, ни звона — клинки не сталкиваются, только леденящий посвист, как плеть в руке палача…

Справа сверху под кромку щита, круговой вниз — перехват — слева сверху — нырок вниз — перехват… Еще одна отрубленная рука, клочья мяса, летящие из-за щита…

И-И-ЙЯ!!! — он один перед всеми.

Он неподвижен.

Белым огнем горит меч в его руке, отражая лучи полуденного солнца.

И этот крик, этот блеск взорвали мир, взорвали толпу — всю сразу: и стиснутую цепями солдат, и зажатую между домов вокруг площади.

На их глазах погиб десяток солдат, а вокруг сотни живых — разве в этом дело?! Они так ждали и дождались, они звали и были услышаны!

МА-А-А!! — и толпа в центре ринулась сразу во все стороны — на щиты, на мечи…

СЭ-Э!! — ей навстречу рванулись женщины и дети — на щиты, на мечи…

АХ-Х!! — смешалось все в кровавой давке безумия.

Вар-ка терпеливо ждал, когда Николай перестанет кашлять, хрипеть иплеваться после пробежки. Потом спросил:

— Ты понял, что это было?

— У того чувака? — Николай завалился навзничь на мелкую щебенку склона и раскинул руки. — Ну и месиловка!

— Разве это месиловка? — грустно усмехнулся Вар-ка. — Так, мелкий инцидент в захолустной деревушке второстепенной провинции могучей империи…

— Да?! — бессильно возмутился Николай. — А ты помнишь, с чего в нашем мире началось восстание Маккавеев?

— Смутно, — пожал плечами Вар-ка. — Но, в любом случае, они тут ни при чем. Здешние наиты сильно смахивают на ранних христиан твоего мира. Значит, аналогии надо искать среди более поздних событий. Хотя, может быть, такая мелочь вообще не была зафиксирована в вашей истории.

— Знаешь что?! — Николай резко принял вертикальное положение, и Вар-ка понял, что его незатейливая провокация удалась. — Знаешь что? Может быть, именно так появился тот, кто возглавил последний мятеж в Иудее?

— Это который «Сын лжи», что ли?

— Ошибка перевода! Он был просто «из Козиба»!

— Ладно, ладно! — засмеялся Вар-ка. — Вижу, что ты уже оклемался! Так что за штука была у этого парня?

— Слушай, не знаю! — честно признался Николай. — Может быть, это то, что называется «гибкий меч»? Кажется, у нас такие были в древности у китайцев и арабов.

— Ты видел?

— Нет, только читал. Но до чего шустрый парень!

— Женька, пожалуй, пошустрее будет.

— Согласен! Но «гибким мечом» он не владеет — это точно. Наверное, такое оружие в нашей древности имело хождение, но наверняка было очень дорогим и редким. Соответственно, можно предположить, что и мастеров такого меча были единицы. Какого дьявола я здесь оказался…

— Вот именно! — не дал развить ему мысль Вар-ра. — У тебя не возникло ощущения, что весь этот кровавый спектакль — провокация?

— У меня возникла масса ощущений, но…

— Но давай сматываться отсюда, — остановил его Вар-ка. — Мы собираем фактический материал для решения фундаментальной проблемы: почему амулет здесь работает, а там нет? Ты в достаточной мере познакомился с этим миром? Или хочешь хлебнуть еще?

— Хватит, пожалуй!

— Тогда пошли! — скомандовал Вар-ка и поднялся. — Осталась еще одна реальность, которую надо бы посетить. Там тебе, наверное, понравится!

— Знаю я эти твои реальности, — простонал Николай, пытаясь встать. — Из огня да в полымя!

Глава 2 Нельзя иначе

Последняя, размокшая и заплесневелая, краюха хлеба была давно разделена и съедена. Голод стал тошнотворно-привычным. Бить птицу, которой еще много встречалось по лесам и болотам, Свен запретил: добудешь ли, нет ли, а стрелу потеряешь или полдня искать по кустам будешь. На десятый день пути, правда, спугнули кабанье семейство и загнали-таки, взяли на копья большую старую свинью. По вечерам воевода сам теперь отрезал куски от туши и, чтоб не обидеть кого, раздавал, не глядя. Каждый обходился с долей как мог: кто в угли закапывал, кто на палке жарил. Дружинники устали и озлобились, но военный закон запрещает распрю. Под страхом позорной смерти запрещает, и потому все больше молчали воины, косились да обиды копили.

Свен и вида не подавал, что знает, куда идти. Он лишь старался держаться чуть левее Сварожьей стороны, где встает солнце, да уж больно редко видать его стало. О том был разговор на совете: на запад идти нет резону — сами оттуда; на севере, бают, и вовсе леса непролазные — одна меря да чудь там обитают; а на юге хоть и вольготно, но там все сплошь княжьи уделы — с шестью-то мечами не сунешься. Что там, на востоке, — никому толком не ведомо, знаемо лишь, что бегут-уходят туда смерды, бросая селища.

Пятнадцатого дня утро явилось в синеве да золоте. Оно бы и хорошо, да ледок под ногами похрустывает, и ночью мука одна: как ни прижимайся к соседу, а пробирает и сверху, и снизу. Свен счел ясный день доброй приметой и не поленился людей своих ободрить:

— Шибко-то не млейте, друже! Чую я: дело нам будет!

Пологий бугор в излучине речки, десяток малых землянок да две большие — в три-четыре венца над землей. По центру, где повыше, столб резной вкопан — Триглав, наверное. И огорожа со стороны поля есть — колья востренные вкопаны. Правда, того забора всего ничего: то ли поломан, то ли делан да брошен. Только и видать, что проем пустой для ворот, да от него в стороны шагов на полста, а с боков все открыто. И народец тут: мужички на опушке лесовал теребят — на весну пожог готовят; мальчишка голоногий верхом волокушу с сеном к воротам тянет, коровенки вдали пасутся, да бабы в земле ковыряются.

Свен хоть и принял удачу — Святовитову милость, но ликовать не спешил: почто в малом селище да две избы большие? Одна-то понятно, а вторая — уж не воев ли дом? А вон там, по-над речкой, вроде тропа торная вьется: что за тропа? Куда? На дальние гари? Только недосуг уже высматривать да вынюхивать — углядели-таки смерды с луга оружных всадников, руками показывают, перекрикиваются: кто к лесу подался, кто за забор спешит, да толку-то от того забора! Никуда, знамо дело, смерды не денутся, но собирай их потом…

Указал воевода: Итул с Тардишем — отогнать людишек и скотину от леса, а Лютя с Миланом и Адунем — прямиком в селище.

Хоть и не было в том нужды, да уж больно застоялись вои: мечи заголили и с криком да гиком…

От леса до огорожи всего-то на два полета стрелы с малого лука, но успел-таки Лютя обогнать Милана: шибко первым хотел проскочить в селище. Хотеть-то хотел, да неладно вышло: застряла в воротах волокуша с сеном. Пацаненок с перепугу лошаденку туда-сюда дергает, кричит, а толку — чуть. С налету едва ноги коню не переломал Лютя и, озлобясь, хотел было приложить мальчишку мечом, да не с руки оказалось — только пнул сапогом в стремени, губы и нос расквасил.

И заиграли, заплясали боевые кони меж крыш земляных, меж смердовых рубах да сарафанов небеленых. Завыли, заулюлюкали вои: наше селище, наше! Народец местный, как крысы по норам, разбегается, а не успел кто — плашмя по башке, да по спине плетью: наша власть, наша! Принимай, воевода, удел новый!

Мрачный и хмурый стоял Свен на бугре возле идола деревянного — то и правда Триглав оказался. Жевал хлеб воевода, вдаль смотрел, думу думал. Поначалу привиделось ему на тропе-дороге, что по-над речкой за лес уходит, будто вдали как бы скачет кто, только далече уже — не разобрать вовсе.

А селище-то пустым оказалось. И луга по реке немалые, и огнищ, кажись, в достатке, а припасов у смердов только самим не сдохнуть: сена чуток, да зерна горшок, а больше все репа да грибы сушеные. Или попрятали? Старшинка-то местный под плетью кричит, мол, недород был — то сушь, то потоп. Велел огня ему дать, да непрост оказался старшинка, ох непрост! Пойти, что ли, послушать, пока не помер, а то, кажись, уж голосить перестал…

Недовольно глянул Свен на Милана и разровнял сапогом кучку углей:

— Аль пытать не учен? Помрет дед до времени, кого тогда спросишь?

Милан хмыкнул и промолчал, пряча улыбку: «До чего ж они однолики — старшинка этот и Свен-воевода. Как одного отца дети: бороды, волосы, впалые щеки, носы… Оба широкоплечие да мосластые — ну как есть братья! Смешно даже: ведь то — смерд, а се — воин!»

Свен подумал и совсем отгреб в сторону угли:

— Все про недород поет? Ничо, мне скажет! — Он ухватил за волосы и поднял голову старшинки, глянул в лицо — тот был в сознании. — Скажешь?

— Скажу, все скажу…

— Где хлеб? Припас где?

— Нету… Забрали все давеча.

— Кто?!

— Вои… Вои княжьи забрали…

— Чьи? Говори, коль помереть седни хочешь, а то…

— Не обманешь? То — князя Рутича вои.

— Рутича?! Уж не Тычайлы ли сынок сюда дотянулся, а?

— Про то не ведаю.

— Где они?

— Тама, по речке… день ехать… Селище большое, богатое.

— Велика ль дружина у Рутича?

— Не ведаю… Може, четыре руки, може, и боле.

— Эй, Свен! — к ним подходил озабоченный Лютя. — Поспрошай-ка деда, куда мальчонка заныкаться мог? Все норы ихние перерыл, а — нету!

— Что за мальчонка?

— Да с сеном был на лошаденке рыжей. Запнулся я об него, как в огорожу-то въезжал. Оно бы и ничего, да примета дурная — надо б упокоить гаденыша. Тока волокуша вон стоит, а ни кобылы, ни мальчонки не видать что-то.

Свен вновь потянул вверх голову старшинки:

— Скажешь ли? Иль погреть тя?

Старик то ли сморщился, то ли улыбнулся:

— Сбег, видать, Ганька-то.

— И куда ж побег?

— Знамо куда — одна тут дорога.

— В селище?! Воев Рутича звать?

— Почто звать? Оне сами придут…

— Почему сразу не сказал, сволочь, что под рукой князя живете? Чего ради про недород пел?!

— Того и ради… Тесно жить стало ноне… Куда ни кинь — все одно. Те припас заберут, эти ли… Тех кликнуть — твои людишек в мечи возьмут, а не кликнуть — свои тем паче посекут для острастки, чтоб в другой раз звали. А припасу-то нет, ты ж последнее заберешь — тока ложись да помирай… Куда ни кинь, все одно: тесно жить стало ноне… — Старик закатил глаза и обмяк на веревках.

— Ах ты, падаль вонючая! — ругнулся Лютя. — Догнать бы, а?

— Догонишь теперь! — вздохнул воевода. — Кажись, его я с бугра и видел. Он-то далече уже, а ночь рядом. Куда потемну-то? Уж грузите что есть, да по свету и тронемся — не сидеть нам тута.

— Тесно жить стало ноне! — оскалился Милан.

Потом Свен бродил меж землянок и дровяных куч, смотрел, как его вои горстями пересыпают зерно из берестяных коробов в переметные сумы. Он смотрел и думал, что ни к чему это: перехитрил-таки его местный старшинка. С грузом-то да по местам незнакомым не уйти им от погони. По уму бы бросить все, да в седла и — ходу, ходу! Сколько ни есть еще до темна — все наше. Пронзительно и четко понимал воевода, что дело тут ясное, что Авось не поможет, что надо… Он даже воздуха в грудь набрал, чтобы слово сказать, но представил ночь в мокром осеннем лесу и… промолчал.

Они ушли на рассвете — злые, невыспавшиеся, со вспученными животами. Они ушли, растворились в промозглом осеннем тумане, зарубив по пути оставленную без догляда козу.

Нежилым казалось разоренное селище, но десятки глаз смотрели в сутулые спины воинов. В одной из верхних землянок, что ближе всех ко Триглаву, тоже не спали.

— Ушли оне, отче!

— Се — ладно… Помру я, сыне… Отвори-ка дверь, да крышу разбери — чтоб не мучаться мне…

— Сполню, все сполню! Тока… Переможешься, а? Отче? Не впервой ведь тебе? Переможешься?

— Не, хватит, сыне, — отмучался я. Аль не рад? Ты ж теперь старши́ной будешь. Плохо ль учил я тебя, мало ль драл? Что завещано, сполнишь?

— Отче!

— Сполни, сыне, сполни: нельзя нам иначе. То отец мой — дед твой — задумал, я всю жизнь, считай, готовил, а ты — сполни. Говори послед, что помнишь, — послушаю.

— Дык, говорено ж не считанно раз! Ну коли хочешь… По морозам первым, но до снега еще, идем до семи ден по реке вниз. Тама сани-волокуши ладим. Как река да болота встанут, идем ко восходу.

— Рек да речек скока?

— Все помню, отче: пять да две малых речки, да большая с протоками. А с тех мест уж недалече — как вдали горы-бугры видать станет, так и место искать будем. Боязно тока, отче… Дойдем ли? Одежа на холода не погнила бы в схронах. И соли мало совсем — гонец-то последний сгинул, видать.

— Ничо — может, и прибредет еще. А то и переможетесь: в тех горах, бают, ключи соленые есть. Туда по теплу и пошлешь кого. Тока баб брюхатых да детишек малых не бери: все одно помрут. А глaза пуще береги коваля со мальчонкой его. Мальчонка-то ушлый — подрастет, и с железом будете…

— То ведомо мне, а все — боязно.

— Ничо, сыне… Туда они не скоро дойдут… Иначе нам никак… Ступай… крышу…

Старик угасал на глазах, и сын — крупный лохматый мужик, сам имеющий внуков, — хлюпнул носом и полез наружу: надо было сделать дыру в крыше, чтобы легче отлететь отцовой душе.

Как ни поспешал Свен со дружиною, но ввечеру третьего дня почуяли они погоню. И пошел гон вдогон — совсем не молодецкая забава. Любо воям рубиться с ворогом в чистом поле да под солнышком, а тут гонят их, аки татей лесных, по болотaм да буреломам…

Невелика и была добыча — на еду только, а и ту пришлось кинуть. И кобылу серую, что под сумaми шла, порешили вои — охромела кобыла. А беда, коль придет, просто так не отвяжется: днем позже пугнули медведя в кустах. Косолапый-то деру дал, да не удержал коня своего Тардишь. Молодой, мало ученый, встал на дыбы конь да на залом и кинулся: ноги передние себе поломал и всадника на сук насадил. Хоть и не в бою Тардишь упокоился, а все же в чаще не бросишь — не смерд какой, а вой дружинный. Вьючный-то конь уж один остался, к нему и приторочили тело: не до костра ныне, вороги на хвосте.

Знал воевода и вои знали, что, коли не догонит враг, скоро падут их боевые кони — не прокормиться им в осенней чаще. Только не случилось того. На пятый день встал Свенов Бурка в жиже болотной и ни шагу — ни слово, ни плеть не слушает. Понял воевода и спешился, прощенья у коня попросил: нет пути далее, впереди лишь трясина одна. Не сбылась, видать, примета добрая — отвернулся от них Святовит, махнул безнадежно десницей.

Сказал тогда Свен воям:

— Край тута, друже. Некуда далее. Не помог нам Авось, не вывела нас Кривая, не вывезла Нелегкая. Тута — край. Остается нам…

— Брань принять! — облегченно-радостно выдохнул Лютя и поднял сжатый кулак.

— Брань принять, друже, — согласно кивнул Свен и повторил его жест.

Остальные молча подняли кулаки.

Десять всадников встречали их на поляне. Под хмурым небом и дождем мелким холодным стояли — не прятались. На головах шлемы стальные, на плечах плащи-накидки бурые, а под ними металл доспехов светится. Щитов не видать, но у седел луки в чехлах, мечи, топоры двуострые. А кони-то гладкие да сытые, будто и не гнали ворога много дней по лесам, по долaм. А вон тот, на коне белом с пятнами серыми, — то ли дружинник старшoй, то ли князь. Уж не сам ли Рутич встречает?

Вздохнул Стрибог, и ветер метнул в лицо крупу водяную, с дымком перемешанную. Оно и понятно: вон в стороне и кони стоят расседланные, и полог натянут, и костерок горит. Ждут княжьи вои на месте ворога: верно знают, что не уйти ему сквозь болота.

Смотрит на чужих воев дружина Свенова: делать-то что?

Поднял меч воевода и клинок ко лбу приложил. Но не приняли приветствия вороги, а засмеялись только: не признаем-де за рoвню, за татей считаем!

Сказал тогда Свен, как клеймо приложил:

— Пешими биться будем!

Встала дружина строем привычным, щитами прикрылась, копьями ощетинилась — коль верхами налетят, не одного поколоть успеем, а мечи заголить недолго.

Усмехнулся чужой князь и шепнул что-то. Четверо дружинников его спешились, луки подняли, стрелы поставили.

Вжих! — схватился Итул за древко оперенное, что из горла торчит, да разжалась рука…

Сомкнула строй дружина и вперед двинулась.

Вжих-х! — споткнулся Милан: две стрелы из ноги торчат — бедро и колено пробиты.

Хорошо учены стрелки вражьи: все разом в одного целят, поди-ка прикройся! Еще и сдвинуть щиты не успели, а уж Адунь на землю валится: и его достали!

— Как курей бьют, Свен! Пробежаться бы — недалече тут!

— Се — дело. Может, и достанем кого. Разом давай!

Метнули копья вои, взревели и на врага кинулись…

— Назовись-ка и ты, враже!

— А Рутичем кличут! Слыхал ли? — Снял шлем князь, волосы рыжие по плечам рассыпал. — Ну проси живота, воевода: может, и смилуюсь!

Стоят спина к спине Свен и Лютя, тяжко дышат: щитами прикрылись, мечи выставили.

Живота просить?!

Выругался воевода длинно и страшно: чуть ли не всех богов помянул! И щит свой швырнул княжьей лошади под ноги.

— Ну-у-у, — растопырил усы, улыбается враг. — Язык-то попридержи, старый! А то его те и укоротить можно. Пойдешь ли в дружину… меньшим? И мордатый твой? Иль биться желаете?

Словно каменья ворочая — раздельно и внятно — выговорил Свен и мечом погрозил:

— Меньши́м — не пойду. И он не пойдет.

Кивнул Лютя согласно и тоже щит сбросил — бейте, мол, гады!

Объехал князь Рутич вокруг них раз, объехал два… Соплю из ноздри выбил, бороду рыжую почесал:

— Се — любо мне. На своих-то дотянете, иль посвежей лошадок дать?

— Ух, ты-ы! — Николай опустился на полусгнивший ствол поваленного дерева.

— Ты чего, Коля?

— Погоди, Вар… Давай посидим, помолчим.

Перед ними простиралась слабо всхолмленная равнина: лес, лес, лес. Кое-где проплешины полян, а вон там, наверное, речка. Голубое небо, какой-то ненормально прозрачный воздух. Осень: лесное море желтое, красное, местами почти оранжевое с темно-зелеными пятнами зарослей хвойных пород — и так до самого горизонта.

Николай сидел, смотрел и дышал минут пятнадцать. Потом заговорил:

— Тебе, наверное, все равно, ты-то всякого насмотрелся. А меня вот проняло.

— Шибко красиво?

— Наверное, но дело не в этом. Примерно так со мной было много лет назад, когда я с какого-то склона смотрел на долину реки Юдомы. Правда, тогда я сознавал, что это лишь подобие, имитация, похожесть. А здесь, кажется, прямо «в яблочко»!

— А что такое?

— Расскажу. Есть очень сильное чувство или ощущение, которое возникает у меня при виде определенного пейзажа. Красота тут ни при чем — мне, собственно, нравятся любые ландшафты, кроме антропогенных. В чем же дело? Объяснение нашлось в писаниях Льва Гумилева, хотя, допускаю, что может быть и другое.

— Читал, читал, как же!

— Значит, ты помнишь, что, по его версии, субъектом истории является этнос — некая совокупность людей, объединенных сознанием «МЫ» и тесно связанная с кормящим ее ландшафтом. Родные пейзажи впечатываются чуть ли не в генетическую память и передаются из поколения в поколение даже после того, как от них останутся «рожки да ножки».

— Хочешь сказать, что вот эта картинка чего-то там у тебя замкнула?

— Ну… Я же фантазирую, придумываю объяснения, сочиняю гипотезы. С моим родным русским этносом дело темное, но мне кажется, что вот это оно и есть — изначально родное. Аж дух захватывает!

— Значит, я не ошибся, Коля: и ландшафт для тебя почти родной, и артефакт молчит, как в твоем мире, — чувствуешь себя глухим, слепым и к тому же лишенным осязания и обоняния.

— Что ж, ситуация дает шанс разобраться, и его упускать нельзя. Только… Тебе, наверное, тяжело и неприятно опять быть просто… Быть простым человеком? Может быть, я один, а?

— Не говори глупостей, пойдем вместе. И, Коля, я тебя умоляю: только не расслабляйся, не раскисай! Этот пейзаж может быть похож на что угодно, но это — чужой мир. Если твое подсознание опознало ландшафт как родной, это совсем не значит, что мы в Киевской Руси.

— Ты это брось, Вар! Во-первых, я считаю, что родиной моего этноса является центральная часть Восточно-Европейской равнины, а в Поднепровье жил другой, хоть и родственный, этнос, который давно рассосался. Во-вторых, я помню, что в прошлое собственного мира никоим образом попасть нельзя — так не бывает! И наконец, в-третьих: неужели ты думаешь, что я, даже в пьяном бреду, могу предположить существование рая на земле? Хоть в прошлом, хоть в будущем? Ад — это пожалуйста, это — сколько угодно, но рай…

— …От мучительств тех обров проклятых подались люди с гор-бугров ко восходу: и домы, и огнища свои побросали. Сели оне по реке большой, что Диром зовется, да по притокам малым. И жить стали, добра наживать. Потому хороша да привольна земля та была: леса просторные, реки рыбные, а зверь-птица сам в руки идет. И зимы-то, считай, там и вовсе нету: не успел Руевита спровадить, а уж Яровита встречай. И умножились люди несказанно: селища великие построили — иные по сто дымов даже! И в селищах тех домы каки из дерев, а каки из каменьев.

— Ты чо, деда?! Домы из каменьев?! Нешто таки стоять будут? Враз упадут — как жить тама?

— Того не ведаю, а сказывают — из каменьев. И люди в них жили, и хлеба не сеяли. Чудо великое, но, сказывают, верно то.

— Да как же оне?!

— Так и не сеяли. Оне по домам тем сидели: одне холсты ткали, други одежу с них шили, третьи обувку точали, а каки и железо ковали. За то и давали им хлебушка вволю да мясца на праздник.

— Это как мы с мерей меняемся, да? Откель же хлеба стока, чтоб кормить всех?

— Оттого-то и спортилось все — не по-божески зажили люди. На огнищах, считай, и вовсе сеять перестали: новины не поднимали, а с одного поля по многу годов кормились.

— Но так же не вырастет ничего!

— То-то — не вырастет! Мы-то после пала семя бросаем да землицу елкой причесываем, а оне… И говорить такое срамно! А оне ее, Матушку, взялись сохами резать, а то и плугами железными — дай, дескать, хлебушка!

— Да как же так, деда?!

— А вот так, паря! Малой ты еще про такое к ночи слу…

Дернулся спертый, задымленный воздух в землянке, зашипело в очаге разлитое варево. Рванул Лютя дверь так, что чуть петли ременные не порвал. Стоит на входе, пополам согнувшись, и внутрь, в темноту вонючую всматривается:

— Чо, псы, вечеряете?! Ага, дед Пеха — колдун старый, да примаки приблудные. А тама ктой-та, а? А ну подь сюды!

Заметался Ганька, да куда тут денешься? Под лежак бы забиться, да уж поздно — скрал его княжий вой.

Немалая у деда землянка, да только меж лежаками в ширину полшага будет, а в длину — все три. Протиснулся Лютя внутрь, разогнулся — головой под крышу закопченную. Руку протянул и ухватил Ганьку за ухо:

— Поправь-ка лучину, дед: погляжу, не знакомый ли?

Склонился, всмотрелся в лицо конопатое, болью перекошенное, и оскалился радостно, крутанул хрусткое ухо мальчишки:

— А-а, гаденыш, сыскался-таки! Долгoнько я тебя…

И вдруг как толкнуло что Лютю, страхом-жутью как водой окатило — аж пот прошиб! Выпустил мальцово ухо воин и за черен меча ухватился: «Что такое?! Не чары ли?!»

Скрестил пальцы Лютя, махнул левой рукой: отвали, мол, нечистая сила, храни мя Перун со Святовитом! Только не помогло это: два глаза в упор на него смотрят, как буравом сверлят:

— Отпусти мальчишку, воин. И не трожь более. Отпусти и не трожь! Отпусти и не трожь! Внял ли? Отпусти…

Не поймешь: то ли человек говорит, то ли змей шипит, то ли мнится все это Люте. Может, и мнится, только ни слова сказать, ни рукой двинуть, а колени-то сами гнутся…

Сел на лежак Лютя, вдохнул-выдохнул, пот со лба вытер — кажись, миновало! Уф-ф-ф! Не пристало княжьему вою колдунов бояться — за ним Перунова сила великая. Все то же вокруг: очаг дымит, дед Пеха в углу сидит, да у той стены два примака притулились. Сих примаков Лютя за работой много видел: дерева валили и колья из них тесали. Он их и не бил еще даже — споро работали, старались. Один, сказывают, Варук, а другой, кажись, Коляной зовется, только не упомнить, который. Неужто, они на него морок навели?!

— Вы чо, погань вонючая, волхвовать вздумали?! С нечистью балуетесь? Да я вас…

— Достал этот парень окончательно! — прорычал примак слова непонятные и с лежака дернулся, но другим был удержан:

— Тихо, Коля! Сиди и не рыпайся!

— Не рыпайся?! Да это же палач, садист какой-то! Ты видел, как он баб плетью дерет?

— Ну дерет… А то их собственные мужики не бьют? Я тебе в сотый раз повторяю: пришел в чужой мир — принимай его таким, какой есть, а не пытайся под себя переделать!

— Блин, Вар! Должна же быть элементарная (самая элементарная!) справедливость! Четыре зачуханных воина издеваются над целой деревней и хоть бы хны!

— Ты опять за свое! Давай потом, а? Молчи и не мешай: я и так его еле усадил!

Странны примаковы речи: только и понял Лютя, что седой востроносый — Варук, а второй — Коляна. И, кажись, не боятся они?!

— Тебя, воин, не Лютей ли кличут?

— Ну.

— Почто ж приперся без зову? Али чуров не боишься? — Варук кивнул в угол за очагом, где темнели деревянные лики.

— Да е… я ваших чуров смердячьих! А вас, червей наземных, тута и закопаю всех — с деревяхами вместе!

Осекся Лютя под взглядом чужим да на лежак опять плюхнулся: «Ну точно — волхв!»

— Тихо, паря!

— Да я!!..

— Остынь, говорю! Не смерды мы, понял? И не волхвы!

— Ща, сказывай! Сказывай, что ты княжий вой!

— И не воины мы. Верю, невнятно тебе се: здесь у вас никого и нет больше. Знать, не слыхал ты, что в краях дальних люди разно живут. Там не тока смерды да вои, а и всякие люди бывают.

— Брешешь все! От веку так было: князи, вои да смерды. А промеж них волхвы-колдуны поганы ходют.

Вновь второй примак голос подал:

— Ошибаешься, парень. Когда-то давно никаких князей и воев не было и в помине. Все хлеб сеяли, зверя-рыбу ловили. Я думаю, что князья ваши пошли от деревенских старейшин: кто поумней да пошустрей других под себя подмял, а потом и вовсе перестал сам работать. А воины, наверное, сначала были сыновья и зятья этих старейшин, а потом стали в дружину и других мужиков брать, кто покрепче. Так что вы со смердами одной крови, и нечего над ними издеваться!

От безумной той речи у Люти аж дыханье сперло, слова сказать не может, только ртом, как рыба, хлопает:

— Ах ты!..

— Что, языком подавился? А еще, я думаю, когда народу на земле становилось много, начинались ссоры и распри. Селище с селищем начинали делить угодья. Или появлялись какие-нибудь внешние враги — степняки, например. Тогда народ — те же смерды — выбирали мужиков покрепче, давали им еду послаще и коней получше, чтобы они с соседями разбирались или от чужаков обороняли. А те, кто такими ватагами командовал, стали со временем князьями. Много воды, наверное, с тех пор утекло: князья с дружинами давно позабыли, что должны на самом деле о смердах заботиться и охранять их!

Зашелся криком Лютя, заорал, слюной брызгая:

— Врешь!!! Врешь все, клятый волхв!!! Сколь есть Перун да Сварог, не бывало такого!! Князи от конинга великого род свой ведут, а вои — от дружины его!!

— Откуда ж тот конинг взялся? С неба упал, что ли?

Не силен Лютя в мудреных сказках, потому и смутился чуть, и кричать перестал:

— Ну… Про то любой отрок в дружине ведает: конинг сей от полночи пришел — от воды, где земля кончается! Как звали, тока, запамятовал…

Задумался воин, затылок поскреб и вдруг… откинулся к стене и захохотал, топая ногами и хлопая себя по ляжкам! Отсмеялся, слезу утер рукавом:

— Ой, не могу! Ой, уморил! Ну распотешил, бродяжка!..

— Чего ржешь-то? Дурак, что ли? Что я смешного сказал?! — насупился примак.

Лютя даже обидеться забыл:

— Тока представил я, како смерды на конях скачут да мечами рубятся! Ой, не могу!

— Да что ж такого? Или смерды не люди? Вы же на одном языке говорите, одних богов знаете, одни и те же бабы вас рожают!

— Ну и дурной же ты, бродяжка! Совсем, видать, умом повредился! Это смерды-то люди?! Это мразь-то ползучая?! И бабы… Чо бабы-то? Ну дурак! Их дело — рoдить! Иль не ведаешь? От князя князь рoдится, от воя дружинного — вой, вестимо!

— Так ты же здесь всех девок и молодух, каких Рутич с собой не угнал, перетрахал. То-то воев в Верхней Онже народится!

Вздохнул воин, в ум приходя, о достоинстве своем вспоминая:

— И почто ж я болтаю тут с вами, убогими? Ты, кажись, старый уже, а без понятия: как же баба воя родить сможет, коли она со мной пред Дажбогом не кручена?

Дрогнули стены, столбы опорные пошатнулись, труха с крыши посыпалась. То ли рык звериный, то ли крик человечий снаружи:

— А ну вылазь, кто там есть!! Завалю ща всю хибару!!

— Уймись ты, Свен! Почто кипеж поднял? — откликнулся Лютя со смехом.

— Ты тута? Живой ли?

— Что ж мне содеется-то?

— А голос почто подавал? Отрок по нужде вышел да враз и прибег: Лютя, грит, с бугра голосит!

— То примаки дедовы уморить меня хотели. Насилу отдышался — таки смешны сказки сказывают! Залазь сюда, Свен, послушаем — все одно ведь не спишь!

— Та-а-к, — обреченно вздохнул Вар-ка. — Сцена вторая: те же и Свен. Я же просил тебя, Коля!

— Что я такого сказал, Вар?!

— А вот то и сказал… Молчи уж, а?

— Ладно, Вар. Только…

Места в землянке совсем не осталось: втиснулся воевода, на лежак рядом с Лютей уселся, меч заголенный на колени положил. Хозяин-то, дед Пеха, совсем в угол забился, со страху всех чуров с Велесом да Мокошью вспомнил: пустил вот примаков на свою голову, так теперь хоть в лес беги от гостей незваных! И сбег бы, хоть и ночь-полночь на дворе, да уж не вылезти. Благо, хоть не трогают, не замечают пока…

— Слышь, чо бродяжка сей сказывает: князи да вои от смердов пошли!

Растопырил усы Свен, зубы темные показал:

— Да ну?! Это как же?

— А так и сказывает: в стародавнии времена, грит, одне смерды по лесам сидели, ни князей, ни воев не было вовсе. После такo им скучно стало, и выбрали они старшинку над собой князем, а сынов и зятьев его — воями! От них-то и пошли мы да князи. Во дурак-то, а?

— Чо, так и сказывал?

— Ну. Вот тот, курносый. Говорит-то странно, но разуметь можно.

Покачал головой Свен, подбородок на кулак опер и задумался. Молчат все: ждут, когда старшoй слово скажет. В землянке уж холодно стало — в очаг и подложить-то некому: Ганька под лежак заполз, а дед Пеха и пальцем шевельнуть боится. Дивно Люте: не смеется Свен! Он уж и сам заговорить собрался, но воевода молвил:

— Негоже те, Лютя, над словом дурным потешаться. Не под Перуновой ли клятвой ходишь? Иль не учили тя в отроках-то? Все б те на коне скакать да мечом махать! Аль с младых ногтей не ведаешь, как мир сей стоит?

— То ведаю… Перун-то — наш батюшка — да со Велесом мир сей устроили: землю поклали, воду пустили, леса насадили…

— Перун се содеял, а Велес под рукой его был! И Святовит, и Сварог с сынами, и Стрибог — все под рукой его ходят. Земля ж, дабы впyсте не быть, породила зверей и птиц вольных, что от дерев да травы кормятся. И колос хлебный родила, и смердов. Оттого и зовут ее смерды «Мать-Сыра-Земля». С тех пор давних и стоит лад средь богов: кто за небом да солнцем смотрит, кто дождь да ветер блюдет, а Триглав, тот, вестимо, годом вертит. А како умножились земные-то чада, сотворил Перун князей с воями, чтоб блюсти их под рукой его. Оттого и зовем мы его «Перун-батюшка». Лад тот любому ведом — и младому, и старцу. А бродяжка сей — примак Пехов — коли сказывает супротив, либо умом повредился, либо по злобe честь батюшки рушит. Се мы поправить должны: как тын вкруг селища закончим, да кумир Перунов на бугре утвердим, по обычаю содеем мы праздник немалый. Дары-жертвы приносить надо будет, и бродяжка сей весьма к месту придется.

— Э, Свен! Почто ждать-то? Или даров без того не соберем? Давай ща примаков упокоим: один лад Перунов хулит, другой чары творит! И мальчонку паскудного с ними до кучи!

— Дался те мальчонка! Сыскался, что ль?

— Сыскался-таки! Томно мне, Свен: не естся, не пьется, не спится, не е… мне, покуда жив гаденыш. Запнул он меня, в набеге запнул!

— Да, се — примета дурная. То-то зрю я: извелся ты, с лица даже спал.

— О чем и речь веду, Свен!

— Речь сию слыхал я не раз. Про другое думаю, паря…

— Про чо другое-то?!

— А и то… Зрю я: шибко гордый ты стал, о себе много мнишь. Оттого, может, и порча на тя нашла? Не по Перуновой ли воле томят тя бесы, а?

— Да ты чо, Свен?! Да я!.. Да как же?!

— Не вякай, а слушай лучше: коли вой ты княжий, под Перуновой клятвой живущий, не дoлжно ль те волю княжью пред всего блюсти?

— Ну дoлжно…

— То-то. А ты чо творишь? Не ты ли, пока Рутич со дружиной тут были, свару затеял? Баб те мало?!

— Так ведь я первый на нее глаз положил! Чо они полезли-то? Ну и дал: тому в глаз, тому в дых!

— Дал он… Кабы я не поспел ко времени, кабы девку ту не прирезал, вы бы уж посеклись до смерти. Или нет?

— Посеклись бы. А чо они?!

— Чо, чо… А чо Рутич-князь нам повелел? Иль запамятовал?

— Ну тын-огорожу строить велено.

— Тын строить и избу дружинную ладить. Вот и твори, что велено! Тя послали мужиков с Нижней Онжи пригнать, так ты, пока вел, кого до смерти забил, а кого калекой оставил. Кто работать-то будет? Твои ли се смерды? Или ты князь?

— Ну… эта… А чо они?! Чо они бредут нога за ногу? Все одно зимой передохнут: припаса-то и нам еле хватит.

— Вот и грю: много мнишь о себе, паря! Твово ль се ума? Сладят мужики тын, потом хоть секи их, хоть в горшке вари. Да и то с оглядкой: было б кому по весне пожоги творить.

— Небось, отсеются, коли будет чем!

— А ныне? Того гляди, снег упадет, а изба дружинная не чинена, а тына и половина не стоит! Как зимовать будем?

— А чо они?!

— А и то: за смердом глаз да глаз нужен. Нешто он без кнута работать будет?

— Знамо, не будет. Так и стараюсь я: вторую плеть уж измочалил!

— То-то, что измочалил! Не ты ль ныне двух мужиков так упорол, что бабы их на руках до лежанок несли? Завтра, поди, они и не встанут вовсе!

— Я им не встану! На своих же кишках на тын подвешу, чтоб другим неповадно было! Они ж за день, считай, три кола врыли!

— Подвесит он… Тогда они и двух-то кольев за день не вроют. Нешто можно смердов без догляда пускать? Ты их на работу выгнал, а сам в избу и дрыхнуть до вечера!

— Так что ж мне, весь день возле них торчать?!

— А как ты хотел? Сполняй волю княжью! Мужиков-то калечить и дурак может, а ты работать заставь. Я-то в лесу их блюду — не скучаю. А теперь ты что затеял?! Примак-бродяжка, ясно дело, и не смерд даже, однако ж работает! Се примаки, считай, за пятерых топорами машут, а ты им кровь пускать? Потерпишь покеда! Перечить стал больно много!

— Да я ничо, Свен! Тока… Тока томно мне! Может, скажешь бабам, чтоб бражку поставили?

— Я те поставлю! Потому и томно те, что по ночам бродишь да сказки богохульные слушаешь. Спать ступай и не вякай!

— Ну… я…

— Хоть «ну», хоть «гну» — в избу ступай! Зoря уж скоро. И молодых, смотри, до утра не трогай — замордовал совсем отроков. А я тута побуду — с примаками-волхвами без тебя разберусь!

— Ну эта… Мальчонку бы, а?

— Ступай с глаз долой!!

— Иду, Свен, иду! А скажи тока… Давно маюсь: что ж ты с Домлатом-князем не поделил? Почто увел дружину свою? На смерть-погибель повел нас — почто?

— Твоего ль ума дело? Сказано: ступай!

Вздохнул Лютя, с лежака встал и, как был согнувшись, к двери пробираться начал. У входа сaмого разогнулся малость, повернулся, на Свена глянул. Странно, нехорошо как-то глянул, да и вышел в промозглую ночь.

Передернул воевода плечами — зябко что-то:

— Эй, хозяин! Как тя там?.. Не помер еще со страху-то? Подтопи очаг — гость у тебя! Али нечем?

Зашебуршился дед Пеха: к очагу подполз, горшок опрокинутый вынул, в угли дуть начал — вся землянка в дыму!

— Ну, старый! Верно слово: заставь дурака богу молиться! А вы чо молчите, бродяжки? Который волхв-то? Один был колдун тута — дед Пеха; теперь два, значит, стало. Не много ль?

Николаю очень хотелось сказать что-нибудь «приятное» воеводе, но он крепился, рассчитывая на Вар-ка. Тот же молчал, потому что понимал ситуацию гораздо лучше напарника и, может быть, именно поэтому не мог ни на что решиться: «Свен — предводитель вольной дружины — ушел вместе со своими людьми от князя, которому служил много лет. Что за приключения они пережили раньше, неизвестно, но закончилось все разграблением соседней деревни, погоней и „боестолкновением“ с воинами местного владыки. В результате из дружины Свена в живых остался только Лютя. Наверное, они продемонстрировали такие чудеса доблести и героизма, что князь Рутич принял их к себе на службу. Почему-то он так доверился новичкам, что оставил их охранять сразу две свои деревни, в том числе ту, которую они же недавно и грабили. Можно, правда, предположить, что для дружинников эта работа настолько непрестижна, что других желающих просто не нашлось. При всем том совершенно непонятно, что и от кого может охранять такой гарнизон, даже усиленный двумя молодыми воинами.

То, что они творят над крестьянами, вполне можно обозначить словом „беспредел“. Обозначить-то можно, но это не будет верно, потому что смерды, похоже, не видят тут никакого отклонения от нормы — многовековой, наверное, нормы! Что можно сделать в такой ситуации? Да, пожалуй, и ничего! Нужно попытаться только спасти себя… и Николая, конечно. А мальчишку — Ганьку конопатого? Пацан, похоже, обречен: даже свои не хотят его прятать. Наверное, они считают его как бы живым мертвецом.

Тут, в Верхней Онже, похоже, живут то ли три, то ли пять больших неразделенных семейств. Во всяком случае, местных дедов-старшинок человек пять, но авторитет у всех разный, и кто главнее, пока не ясно. С Нижней Онжи пригнали еще смердов для ускоренного строительства забора вокруг деревни. Они пришли со своим старейшиной, хотя мужик этот не очень и старый. Местные его авторитет признают и, похоже, ставят довольно высоко. Все эти старшинки как-то подозрительно переглядываются и шушукаются, таясь от дружинников. Может быть, у них так принято?

По первым впечатлениям устройство этого общества вполне архаично: демократией и не пахнет, младший во власти старшего, и все во власти деда; женщина здесь не человек, но, кажется, какую-то ценность все-таки представляет. К чужакам относятся с брезгливой опаской: и принимать неохота (ни к чему нам!), и прогнать боязно (не навели б порчу). Вот и пристроили жить к одинокому деду, который пережил почему-то свое семейство. Авторитет у деда Пеха невелик, но он есть и держится, похоже, на том, что старик совершает какие-то обряды или хранит тайны, за что другие не берутся. Все это, конечно, интересно, но сейчас — не главное.

Старый воевода Свен… Впрочем, если его подкормить, помыть и постричь, то может оказаться, что он не старше нас с Колей. Волевой дядя — умеет держать „каменное лицо“ и не выпускать эмоции наружу. Понимать его трудно, но можно. Кажется, Колину байку об эволюционном происхождении военной аристократии он слушал с интересом. И с трудом удержался от уточняющих вопросов — прикусил, так сказать, язык. А вот собственную — единственно верную — сказку о сотворении мира Свен рассказывал как-то вяло. Сделал-то он все правильно: и голосом сыграл, и глазом сверкнул, и брови нахмурил, только… Только сам он, похоже, о чем-то другом думал.

Потом Свен устроил разборку с Лютей. Стал ему пенять и жизни учить. По правилам „хорошего тона“ этого делать при посторонних не стоило, но, может быть, здесь другие правила? Или… Или они считают себя на недосягаемой высоте, или (увы!) полагают присутствующих уже почти мертвыми?

Зачем же воевода остался в землянке? Что он хочет услышать? Кажется, без Люти Свен слегка расслабился, стал более доступен. Попробовать поколдовать? А под какой текст? Только бы Коля не влез!»

— Ну! Чо ж молчите, бродяжки? Али сказок жалко?

«Все, надо говорить. Если начнет злиться, его будет не пробить», — принял решение Вар-ка и начал:

— Давно мы бредем по земле, и видали мы всяко. Велик мир под рукою Божьей, и много в нем дивного всякого. Страны есть, где зимы не бывает, а есть края, где длится она от века. Видел я землю, где сколько ден ни иди — ни дерева, ни куста не видать, лишь песок да каменья. А бывал и в краях, где леса такие, что и шагу не ступить, а дерева там растут — впятером не охватные…

Вар-ка говорил и всматривался в слушателя: «Никакой мимики на лице воеводы в полутьме не разглядеть, да и нет ее, наверное. Ну разве что усами шевельнет. Для нормального воздействия нужен диалог, а географическая экзотика Свена не особо забирает, хотя слушает явно с интересом. Едем дальше».

— А есть страна немалая, что нaполдень далече лежит. И живет в той стране народ праведный. Того сам не зрил я, да верно сказывают: пришел к народу тому бог как есть — сам. Много дивились они, в страхе будучи…

— Хорс, поди? Иль Дажбог?

— Ты слушай, воевода, да на ус мотай, коль охота. Се — сказка верная: пришел бог в столпе огненном да в громе небесном.

— Неужто Перун сам?!

— От громов тех затряслись горы, и солнце померкло; как весной забурлили все реки, а трава полегла, дерева заголились, звери-птицы разбежались да спрятались. В страхе пали люди на землю и вопросили с плачем великим: «Кто ты, всемогущий? За что наказуешь нас? Чем призвали мы гнев твой?»

И ответ им был дан из столпа огненного: «Я — бог отцов и дедов ваших от сотворения мира. Се же — не гнев мой, но явление вам. Гнев же мой сокрушит все живое, лишь каменья да пепел оставит он в мире пустом!»

Того пуще возрыдали люди, руки воздели и вновь вопросили: «Знаем мы богов наших и от веку верно служим им: жертвы-подарки приносим и хвалу воспеваем Святовиту грозному да Сварогу со Сварожичи, Дажбогу, Стрибогу да Велесу, почитаем мы Мокошь и Рода, да Троевиту дары возлагаем по ликам его оборота: и Яровиту тощему, и Поревиту жаркому, да Руевиту обильному. А пуще того почитаем мы Перуна-батюшку: ко дубам его приносим мы щедро быков да козлов, да медведей лесных, да кyров не считано. Реки́ же нам имя твое, боже могучий. Не ты ли он есть?»

Громом великим да молнией отвечено им: «Я — творец и владыка мира сего. Был я всегда и пребуду. Без меня и помимо меня нет ничего. Непроизносимо имя мое, и лик мой незрим. Истуканы же деревянны да каменны, что за богов вы чтите, — то игрушки дитячьи, то забавы чад неразумных».

От слов тех в смятенье пришел народ праведный: «Как же почитать нам тебя, боже великий, ни имени не ведая, ни лика не зря? Кому принесем мы дары, кого восславим?»

«Что мне дары ваши? — вещал им глас небесный. — Что восхваление ваше мне, творцу мира сего? Возлюбил я вас, как отец своих чад неразумных, что наказует сурово да много и милует по младости их. Не нужны мне жертвы ваши, а желаю, чтоб блюли вы законы мои!»

«Для нас ли законы те, господи?»

«Все — люди, все — чада мои по подобию моему сотворенные: и смерды, и вои, и князи могучие. Вас же, в стране сей живущих, избрал я по воле своей, дабы несли вы всем прочим свет правды моей. Ибо грешник не ведающий, во тьме живущий, прощен может быть, но познавший и отвергший повеленье мое пусть не ищет милости: не спасут его и жертвы великие…»

Вар-ка говорил и никак не мог уловить ответную эмоциональную волну слушателя. Такое бывает, хоть и нечасто: это когда собеседник «туп, как дерево» или когда насторожен и внутренне закрыт. Воевода же думает о чем-то своем, и к этому своему как бы «примеряет» услышанное.

— И что ж за законы? Ведаешь ли?

— На что они те, Свен? То ж в дальнем краю содеялось, и не вчера было — много раньше. Может, и врут про то…

— Ты, бродяжка, тень на плетень не наводи-ка! Не баб развлекаешь за горбушку прелую. Верно зрю я: не один год ты по земле бродишь и языком поганым богов хулишь да кумиры ругаешь!

— Да не ругаю я никого!

— Не глухой, поди… Тока не внятно мне: почто ж ты живой-та? Почто Перун да Велес гадость таку пред лицомсвоим терпят? Иль сила бесовская бережет тя? Иль…

— Ну-у, Свен… Давай послед судить: нешто от Перунова гнева убережет какой бес? Он же самый сильный да главный! Далее: от богов я не прячусь, меча не ношу, но и хлеба не сею, а все живой — не голодный. Значит, не гневлю я их!

— Се мы после спытаем. Сказывай про законы те, что рек бог безымянный. Поди, не запамятовал!

— Воля твоя, вой княжий. По первости, велено чтить отца своего и мать свою.

— И мать?! Се дивно…

— Еще сказано: не красть и не желать ни жены ближнего своего, ни припасу ближнего своего.

— Се верно: так от веку ведется!

— М-м-да… Невнятно только: ближний-то кто, а?

— Иль глупoй? Ближние — дружина да князь. Далее сказывай!

— М-м-м… Живота лишать не велено…

— Что-о?!

— …сверх меры.

— И какая ж та мера?

Николай пихнул Вар-ка локтем, но промолчал. Тот на него не оглянулся, вздохнул и ответил:

— Око за око, зуб за зуб — более не велено.

— Да как же такое творить-то?! А сеча ежели?

Вот теперь, кажется, Свен раскрылся, и Вар-ка почувствовал контакт с собеседником. Дальше можно было «вдавливать» смысл непосредственно в его сознание, не особо следя за произносимым текстом:

— Свен, ведь все это — слова Бога, и их трудно понять сразу. Над ними много лет думали мудрецы, они многое поняли и объяснили людям. Понимаешь, Он ведь создал все и всех, Он каждой твари определил ее место. Он поставил человека над всеми зверями и растениями и разрешил ему использовать их для своей жизни. А людей Он создал всех одинаковыми, Он всех нас любит и не хочет, чтобы мы вредили друг другу. Мы же все время делимся на больших и малых, сильных и слабых и утесняем друг друга.

— Так от веку ведется! Нешто князь и челядин али смерд — одно и то ж?! Али меря да чудь поганая? У них, к слову, две руки, две ноги и башка сверху, а живут-то зверинским образом: Чампасу да Шайтану молятся!

— Ты не понял, Свен! Это нам все кажутся разными. Понимаешь, НАМ! А для Бога и могучий князь, и лесной охотник-меря — дети малые, ЕГО дети! Конечно, для тебя все это ново и странно, но ты пойми, что это люди сами придумали себе правила жизни, чтобы кто посильней мог спокойно бить слабого и отнимать у него сладкий кусок.

— Почто ж владыка терпит тако?

— Потому и терпит, что любит нас. Он даже дозволяет людям поклоняться разным богам — добрым и злым, и терпеливо ждет, пока чада подрастут и поймут, кто в мире настоящий хозяин…

Вар-ка говорил еще долго, пытаясь затолкать в мозги старого бандита хоть какие-то азы гуманизма. Ощущение, будто что-то получается, быстро прошло, зато появилось другое: «Врет! Да-да, врет и притворяется! Похоже, этот сюжет ему давно знаком, но откуда?!»

Поскольку говорить что-то все-таки было надо, Вар-ка затеял импровизацию на тему Всемирного потопа. Свен до конца не дослушал — поднялся и начал пробираться к выходу. Пожелать хозяевам спокойной ночи он, конечно, не удосужился.

Как только шаги незваного гостя затихли, из-под лежака выполз Ганька с перемазанным лицом и распухшим ухом. Дед Пеха опустился на колени в углу возле своих деревянных чуров и стал что-то бормотать, время от времени косясь на примаков. Вар-ка устало откинулся к холодным бревнам стены:

— Ты чего пихаешься, Коля? Работать только мешаешь!

— А почему ты не сказал, что убивать людей вообще нельзя, что это — грех!

— Ох-хо-хо-оо… Еще и тебе объяснять? Ты сам-то читал эту вашу книгу, которая Библией называется?

— Ну… так, мeльком.

— Во-во, и я тоже. Мы сюда что, проповедовать пришли? Переводить волков на растительную диету? Они же сдохнут раньше, чем станут травоядными!

— И все равно я не пойму, почему нельзя повязать этих отморозков. Если смерды боятся, то давай мы сами. Ведь справимся? А вину, в случае чего, на себя возьмем, и местным ничего не будет.

— Коля, Коля… Опять ты пытаешься судить один мир по законам другого, мерить все своими мерками, которые тут ни к чему не подходят. Это общество живет так, наверное, давно. И отношения здесь именно такие, а не другие уж, конечно, не случайно. Мы еще и не разобрались толком, а ты уже предлагаешь активное вмешательство. Может, смерды и не боятся вовсе? Может, они считают, что все так и должно быть?

— Но надо же что-то делать!!

— Надо? Я скажу, что нам надо: во-первых, не дать себя убить, а во-вторых, не наделать беды окружающим.

— И поэтому ты стал травить про явление бога и десять заповедей?

— Это ты сам начал нести всякую чушь, а мне пришлось выкручиваться. Ситуация же была предельно простая: надо было как-то отвлечь этого Лютю, не дать ему зарезать Ганьку. А что получилось? Пацан-то пока жив, а насчет нас с тобой возникают очень сильные опасения. И вообще, Коля, я уже отрубаюсь: столько сил потратил на этого… и без толку, кажется…

Вар-ка улегся левым боком на почти голые плахи лежака и подтянул колени к подбородку, чтобы хоть как-то уместиться под куском облезлой козлиной шкуры. Николай последовал его примеру, в очередной раз удивляясь, как люди могут жить в таких некомфортных условиях: хоть бы постелили чего на бревна-то… Уснул он тем не менее почти сразу.

Кроме примаков, из всех участников посиделок остаток ночи спал только Лютя. Свен сидел, поджав ноги, на своем краю общего лежака в дружинной избе. Топливо вои не экономили, и камни очага еще оставались теплыми, но толку от этого было мало: ветер гулял здесь почти как снаружи, ведь избу до сих пор не починили. Свен развернул твердый тючок из куска медвежьей шкуры, на который обычно клал голову, и долго всматривался в темный лик Перуна, что, говорят, так похож на его собственный.

Как только примаки заснули, дед Пеха перестал бормотать свои заклинания. Он приподнял лучину, пытаясь разглядеть: точно ли спят? Потом загасил ее в плошке с водой, ощупью нашарил горшок и отправил в рот горсть недоваренной каши. Зубов у него осталось мало, и дед долго мучился, пытаясь разжевать твердые зерна, — хлебушка бы…

— Ты где тут, малой?

— Тута я, деда.

— Воды в горшок долей да в угли поставь. Глядишь, к утру и упреет.

— Сполню, деда! — ответил Ганька и хлюпнул носом.

Старик вздохнул, почесал тощую грудь под рубахой и, держась за поясницу, полез наружу. На воле он кое-как разогнулся, справил малую нужду, но в землянку не вернулся, а побрел вниз и влево, по памяти обходя в темноте дровяные кучи и ямы с отбросами. Он знал, что в доме старейшины не обрадуются ночному гостю, да не до радости ныне. Невелико и было упованье, да и то порушилось: не уйдут скоро вои, зимовать тут останутся.

Продолжая хлюпать носом, размазывая по лицу грязь и сопли, Ганька отыскал в темноте кувшин с отбитым наискосок горлом. Там еще оставалось немного воды, и мальчишка вылил ее в горшок, пролив при этом половину на пол, на свою стоптанную до земли обувку. Горшок он поставил в центр очага и кое-как подгреб к нему палкой почти потухшие угли. Ему было одиноко, холодно и страшно. Очень болело ухо, и хотелось есть. Он знал, что на улице еще холоднее, что во всем мире никто не будет ему рад: отец ушел в леса ко восходу, мать угнали дружинники толь себе на пользование, толь на продажу, а сам он теперь отмечен знаком беды. Мальчишка все это понимал, но он был еще ребенком, и ему очень хотелось, чтобы хоть кто-то…

Дверь почти не скрипнула, когда Ганька, нашарив обрывок ремня, притворил ее, стараясь не оставить щели. Как тут хорошо! Тепло! Крыша над ним высоко, и можно не сгибаться даже у стены. Правда, наверху дым ест глаза (дымоход-то заткнули!), и лучше согнуться.

Он некоторое время стоял у входа, наслаждаясь теплом и запахом настоящего человеческого жилья. Густой замес из дыма и угарного газа, из вони давно не мытых человеческих тел и детских экскрементов, прелого тряпья и старых шкур был для него родным и сладостным — тем, чего он, кажется, лишен навсегда.

Стараясь не сопеть и (чур, сохрани!) не зацепить чью-нибудь руку или ногу, он стал пробираться по проходу к очагу. Однако не получилось — хриплый со сна женский голос спросил:

— Эт ктой-та?

— Я это, теть Лыба, — Ганя присел на корточки и дал шершавой женской руке ощупать свое лицо и голову.

— И верно — Ганька. Почто прибег?

— Ну-у-у… я-а-а…

Недовольный мужской голос:

— Чо не спишь, мать? Кто тута?

— Да Ганька!

— Чур, сохрани! Гони в шею! Ить, беду накличет!

— Тише ты, дите разбудишь, — зашипела в темноте женщина, но было поздно: рядом проснулся ребенок и сразу заревел в голос. Плотно уткнутые на лежаке тела зашевелились.

— Цыц вы, окаянные!!

Переполох был подавлен привычно и быстро: кто и проснулся, лежал тихо, а ребенок, после короткой возни, плакать перестал и зачмокал — наверное, ему дали грудь.

Ганя так и сидел на корточках, чувствуя, как низовой потяг от двери холодит ноги и задницу. И опять женский шепот:

— Гони-то гони, да не чужой ведь! Таки сестрин сынок… Чуров не обидеть бы — грех это.

— Твои чуры в Нижней Онже остались, а здесь мои тока. Гони, говорю!

— Шел бы ты, Ганюшка, а? Не ровен час, увидит кто… Али плохо те у деда-то? Забижает, поди? Небось, голодный день-ночь ходишь? Я те репки пареной с грибками в туесок насыплю — оне, поди, теплы с вечера. Вот дите уснет — и насыплю. Не серчай уж на нас, дитятко, — ступай с миром!

Давясь слезами и всхлипывая, мальчишка заныл, понимая, что от этого будет только хуже:

— Не гони, теть Лыба, не гони… Сыскал, сыскал меня злыдень этот, сыска-а-ал. К деду ввалился и сыска-ал, все ухо порва-ал. Боязно мне-е…

Женщина сдавленно охнула, ребенок рыгнул и громко выпустил газы. Какое-то время все молчали. Потом мужчина:

— Погодь-ка… Сыскал, гришь? Так ты, поди, и не живой вовсе? От чуров пришел?! — Мужчина зашевелился, что-то зашептал в темноте.

Женщина:

— Не полошись ты, Вятко! У нас сынь-трава под порогом да кучай-цвет над дверью — сама клала: не можно убиенному к нам прийти! Да и… живой он, теплый.

— Се дивно… А Пеха-дед?

— Живой и он.

— Эт как же тако могло сотвориться?!

В отчаянной надежде, что не прогонят, что обойдется, Ганька зашептал-забормотал, давясь слезами, сбиваясь и путаясь:

— …чуть избу не порушил, да за ухо меня хвать!! Совсем убивать начал… Тама примаки два. Дедовы примаки, которы Коляна с Варуком. Оне же волхвы, видать: чары враз сотворили, морока напустили, аж злыдень-то с руки сбился…

— Эт примаки-то — волхвы?! Оне ж побродяжки — голь перекатная без роду-племени!

— Тише ты! Слушай лучше…

— Дядь Вятко, дядь Вятко, я верно се сказываю: злыдень-то и чуров дедовых хулил, и меня убивать зачал. А примаки-то мoроку напустили и сказки дивны сказывать стали. После старшой ихний вперся, не в ночь помянут будь…

Женщина, не вставая с лежака, протянула руку и стала шарить у внутренней стенки потухшего очага. В грудь Гане ткнулось что-то круглое и теплое.

— Кушай, дитятко! Тока все-то не таскай, оставь отцу на утро.

Не в силах поверить своему счастью, Ганька прижимал к животу горшок, пальцами доставал из него скользкие куски репы и грибы, глотал, почти не жуя, и шептал, шептал, шептал. Его слушали, иногда переспрашивали и… не гнали!

Безнадежно-темная, зябкая и ветреная ночь сменилась удивительно ясным, солнечным днем — одним из тех, что можно поместить и в конец осени, и в начало зимы. Лес прозрачен и гол, снег еще не укрывает землю, а лежит пятнами и не тает под ярким холодным солнцем. В такой день, вопреки всему, хочется верить в лучшее, и совсем не хочется думать о долгой безысходности грядущей зимы.

Топор был один на двоих, и работал им в основном Николай. Первый раз взяв в руки эту железку на палке, он долго удивлялся: эта грубая поковка оказалась совсем не похожей на изящные штучки, фотографии которых он видел в книжках по археологии. Да и как можно валить деревья, обрубать ветки куском мягкого, кавернозного металла, который, в лучшем случае, можно использовать как колун? В конце концов, после целого дня мучений, выяснилось, что для нормальной работы над инструментом надо произвести некое колдовское действие. И действие это производится вон в той замшелой землянке, что стоит далеко на отшибе и из которой временами слышен стук. Все другие «дома» расположены тесными кучками вокруг жилищ дедов-старейшин, а эта — отдельно, и никто к ней без нужды близко не подходит. Вокруг нее на расстоянии нескольких метров вкопаны невысокие столбы с резными изображениями то ли богов, то ли предков-чуров. Те столбы образуют как бы неправильный многоугольник вокруг землянки, заступать внутрь которого нельзя ни в коем случае. Николаю очень хотелось посмотреть кузницу изнутри и познакомиться с кузнецом, но пришлось поступить как все: оставить топор возле одного из столбов вместе с берестяным кульком, в который, за неимением лучшего, была загружена его собственная пайка каши.

Исправленный инструмент Николай забрал на другой день на том же месте: рукоятка носила следы перенасадки, а лезвие оттянуто и расширено горячей ковкой. Таким топором уже можно было работать, хотя лезвие было не заточено, а как бы «расплескано» точными ударами молотка. Николай решил это улучшить при помощи плоского камня, благо металл оказался мягким.

Точить топор он уселся на видном месте, желая подарить туземцам «ноу-хау» и заработать на этом авторитет. Результат получился прямо противоположный: мужики, поняв, чем он занимается, творили охранные знаки и разбегались без оглядки. Вечером дед Пеха собрался спать на улице, лишь бы не оставаться под одной крышей с Николаем. В общем, переполох получился изрядный, и Вар-ка пришлось помучиться, чтобы выправить ситуацию. Николаю было стыдно: мог и сам догадаться, что здесь монополию на работу с металлом держит кузнец, который совсем и не ремесленник-мастеровой, а страшный колдун-заклинатель!

Береза наконец завалилась, причем почти в нужную сторону, и Николай решил передохнуть:

— Слушай, Вар, похоже, что мы тут застряли: дружинники нас добровольно не выпустят, а воевать с ними нельзя, потому что отвечать за это придется местным мужикам.

— Хорошо, что ты это все-таки понял.

— Да я, собственно, и раньше… Почему же амулет-то молчит? Если в недалеком прошлом этой реальности произошло некое событие, то явно не здесь — мы на какой-то дремучей окраине.

— Может, это и так, но у нас с тобой пока нет выбора. Придется обходиться тем, что есть. Кое-какие догадки у меня проклевываются, но, я думаю, делиться ими еще рано.

— Тогда надо что-то придумывать с одеждой. Да и ноги уже подмерзают. Похоже, нас никто не собирается ставить на вещевое довольствие.

— Скажи спасибо, что хоть кормят и не пытаются принести в жертву какому-нибудь Триглаву!

— Ну может, еще и попытаются. А вот кормят-то зачем? Исконное народное гостеприимство?

— Привет, Коля! Какое гостеприимство?!

— А что же тогда?

— Это же так просто: любой чужак, любой пришелец изначально — по определению — является носителем зла. Это, по-моему, подход универсальный. У животных и совсем уж первобытных людей способ защиты самый простой — убить или прогнать. У тех, кто уже научился мыслить абстрактно, задача сложнее. Они понимают, что этого недостаточно, — зло может отделиться от своего носителя и станет только более опасным: ты меня прогонишь, а я обижусь и наведу на тебя порчу — у тебя зубы заболят или задница отвалится. Поэтому гораздо надежнее чужака задобрить, предложить ему отказаться от своих злых намерений. Для этого вырабатываются обряды, первоначальное содержание которых потом забывается. Наверное, смысл еды (или даже женщины) для гостя такой: подтверди через вкушение (или совокупление), что не причинишь нам зла. Попробуй-ка представить «непротокольный» финт: встречает на пороге хозяйка с караваем, а гость подходит, благодарит и, не куснув даже, — боком-боком в дом! Это что будет?

— Сказать, что это будет бестактность, — не сказать ничего!

— Отказ от хозяйской еды, от предложенной женщины — это демонстрация неприкрытой враждебности.

— Допустим! Но мало ли какой смысл был в обряде первоначально, Вар! В нашей-то реальности он давно изменился: это демонстрация любви к ближнему, то есть показательное выполнение требования, которое есть во всех мировых религиях. И страх перед гостем давно уже ни при чем. Скажем, в Европе и Штатах обряд хлебосольной встречи почти выродился — они слишком долго были сытыми. Зато в России память о голоде жива, и ради гостя принято опустошать холодильник.

— Может быть, твои европейцы просто ушли на полтысячи лет дальше от языческих суеверий? Хотя что-то в этом, кажется, есть — надо подумать…

— Не получится, — вздохнул Николай. — Вон, посмотри: по наши души, небось, едут.

— По наши, по наши, — согласился Вар-ка и добавил: — Коля, я тебя очень прошу: что бы ни случилось, терпи до последнего и не вмешивайся! Ты же знаешь, что граница между добром и злом в этом мире проходит совсем не там, где нам кажется, — не ошибиться просто невозможно!

— Ох-хо-хо-о…

Всадники были уже близко, и пришлось браться за работу.

Приветствовать трудящихся воины, конечно, не стали. Некоторое время они молча смотрели, как один рубит ветки на поваленном дереве, а другой обдирает кору при помощи тупой железки с двумя ручками. Лютя был простоволос и одет, поверх рубахи, в безрукавку из волчьей шкуры мехом внутрь. Свен же в полном боевом облачении — островерхом шлеме и в кожанке с плотно нашитыми железными бляхами. Он-то и подал голос первым:

— Эй, ты! Как тя? Варук, что ли? Со мной пошли! Деды, небось, уже все справили.

— Ну началось! — застонал Николай.

— Только не рыпайся, — еще раз попросил Вар-ка и, оставив инструмент, покорно поплелся за всадником.

Николай затосковал: общество Люти его совсем не радовало — от дружинника просто веяло то ли злобной радостью, то ли радостной злобой. Пока Свен и Вар-ка были близко, воин молчал, а потом выдал:

— А чо, бродяжка, не спытать ли твою сказку?

Место это приметил воевода давно: не шибко удобно, да лучше-то близ селища и нету. Се — роща, клок леса невеликий, меж старой гарью и новым пожогом. А посередь той рощи дуб стоит — самое Перуново место. Вокруг дуба повелел Свен место расчистить и без нужды сюда не ходить. А в стороне заказал сложить сруб-колодец из дерев сухих и добротных. Оно, кажись, и ни к чему пока, да пусть будет: нужда случится, так не враз и сыщешь топливо-то, особенно зимой.

Нынче, чуть свет, повелел он старейшинам взять с собой чего требуется и в Перунову рощу всем подаваться — место готовить, обряд творить и его дожидаться. Когда по селищу бабы начали куров ловить, обеспокоился Свен: ну как вопросят молодые вои, по чьему слову переполох? Однако же те, как угнали в лес смердов, так и не показывались. Лютю он при себе держал, а как Варука-волхва потянул с собой, Люте наказал за вторым побродяжкой глядеть, дабы не сотворил чего.

Прежде чем в рощу войти, остановился воевода у сруба — костра погребального, хмыкнул довольно: «Молодцы смерды — лапами свежими еловыми накрыли, чтоб, значит, снегу внутрь не навалило».

Вар-ка, конечно, очень хотелось спросить, куда и зачем его ведут, но он справедливо полагал, что воевода скорее всего не ответит — праздные вопросы здесь не в чести. В конце концов они оказались возле небольшой рощицы, состоящей из тонких кривоватых берез и кустов. На опушке ее Свен осмотрел странное сооружение из сухих неошкуренных стволов, уложенных прямоугольником и покрытых сверху еловыми ветками.

Примерно в центре березового лесочка темнело дерево другой породы, судя по немногим оставшимся листьям, молодой дуб. На несколько метров вокруг его ствола палые листья были сметены, а сухая трава вырвана. На одной из нижних веток висели кверху лапами два обезглавленных петуха, а чуть в стороне из некрупных валунов была сложена пирамидка, верхние камни которой удерживали вертикально короткий столбик — грубую деревянную скульптуру, изображающую голову и часть туловища человека с едва намеченными руками. Возле пирамидки в землю воткнута палочка, к которой ремешком привязан за ногу живой петух. В стороне плотной кучкой жались крестьянские старейшины — все семеро, включая деда Пеха и старшинку из Нижней Онжи. На них рваные меховые тулупы, меховые же колпаки, обуты в безразмерные лапти — в общем, прямо бояре!

— Ну чо, деды? Замерзли, поди? — прорычал воевода.

Ему не ответили, зато скрюченный старикашка с трясущейся головой заорал козлиным голосом:

— Чо? Чо сказыват-та? Не слышу чой-та!

Старичка не сразу, но уняли. Свен меж тем отвязал петуха и опустился на колено перед статуей:

— Прости, батюшка: кура-то мне оставили не больно тушистого. Прими, чем богаты, да не серчай на люди твоя…

Проговорив до конца ритуальные фразы, воевода свернул петуху шею, потом оторвал голову и окропил статую кровью. Судя по цвету древесины, такую операцию над ней проделывали множество раз. Свен долго и пристально всматривался в кровавые потеки на деревянном лике, пытаясь угадать то ли настроение бога, то ли свою судьбу. Наконец он поднялся и протянул дедам обезглавленную птицу:

— Не жмитесь вы тама. Курa вот подвесьте возле тех да сюда придвигайтесь: потолкуем пред лицом Перуна-батюшки.

Обезглавленный петух занял место рядом с двумя своими собратьями, а деды все такой же плотной кучкой подошли чуть ближе.

— Слыхал я, старые, слово верное. Потому верное, что и сам зрю — не слепой чай. Собрались вы, сердешные, в бега дальние. Муки великие принять готовы, лишь бы не жить под рукой княжьей. Так ли се?

Вар-ка смотрел на эту сцену и думал, что седой дружинник, в доспехах и при оружии «наезжающий» на жалких скукоженных старичков, гораздо больше похож на грозного бога Перуна, чем его неуклюжая статуя: «Зачем это? Чего он от них хочет?»

Старички всполошились и загомонили между собой. Вар-ка изрядно удивился, когда понял, что спорят они не о том, что именно ответить Свену, а о том, кому «вместно» ему отвечать. То ли честь была невелика, то ли наоборот, только в конце концов впереди оказался все тот же многострадальный дед Пеха. Он заговорил на удивление громко и внятно, правда, по временам подвывая и срываясь от страха:

— Не гневись на нас, Свенушка, — неповинные мы. То — клевeты все несусветные! Куды ж мы пойдем-та, да в зиму-та? Голодны да холодны-та? Ведомо ж те, како живем мы: избы дырявы, дровишки не собраны, припас весь побрали, скотинку и ту, что приели, а что отогнали. Како же нам-то? Ить зима тока-тока, а мы уж репу жуем да грибом заедаем. Чем жизня такая — головой бы да в омут!

Казалось, это совсем не сложно, но Вар-ка все никак не мог понять, в чем же тут дело? То ли дед Пеха очень горд своей миссией, то ли махнул рукой на свою участь, только на самом деле он почти не боится! Да-да, он, как хороший актер, старательно изображает именно то, чего от него ждет зритель, — страх на грани обморока. Интересное кино…

— Ты, старый, не плачь-ка! — нахмурился Свен. — Не мамка я — не пожалею, соплю не вытру! Почто нас тут князь Рутич оставил, ась? А по то и оставил, чтоб сидели вы смирно! Поди, который год людишек да припас на восход отправляете? Знамо дело: деляны новы готовить! Дерева подсекать-кольцевать! За столь годов-то, поди, и рубить уж не надо: без топора ветровалом положит — жги, сей да сам-сто собери! Иль не так? Знаю я вас, сиволапых: этот год не ушли, так послед соберетесь, а послед не уйдете, далее ждать станете, — знаю я вас!

— Чур, сохрани! Оборони Триглав со Святовитом! Каки людишки?! Какой припас, Свенушка?! Откуда ж взяться сему? Землица тута — и сам-три в первый год не рoдит, скотинка мрет да болеет. А мужиков-та по избам — через один-та калека, все девки да дети малые. Новину и здесь-та поднять-то некому — каки новы деляны?! По весне-та хоть баб на пожог гони! И сам-то не ведаешь, живой ли покеда, а нас, что ни год, то умучивают: и плетьми-то нас бьют, и огнем-то нас жгут! Вона ноги сколь раз палены — не ходют совсем! А теперь вот клеветы на нас несусветные! Почто ж нам мука така, воин Свенушка?!

— Уймись, старый пень! С вами спорить, что воду толочь! Ладно… Мое слово слушайте. В оба уха слушайте, да на ус мотайте!

Воевода выдержал многозначительную паузу и заговорил медленно и веско:

— Отныне не живете вы под рукой князя Рутича. Не живете! От сего дня под моей рукой жить будете. Под моей. Потому есть я — княжий сын, сам — князь. Коли вои младые, что Рутич оставил, клятву мне не дадут — Святовит их проводит, да Перун-то и примет. Оба-два враз и примет — зря, что ль, костер собирали? Уразумели се?

Еще одна пауза: Свен смотрит на слушателей. Кто-то из стариков хрипло выдавливает:

— Пожжет, посечет Рутич всех. Быть сему месту пусту…

Воевода раздвигает улыбкой усы:

— Видать, не разумеете! Не достанет нас Рутич! Пока дружину нову не соберу, поживем мы в спокое — на вашем селище новом. Негоже вам там без руки княжьей быть! Иль не рады? Иль думать будете? Ну-ну… Пошустрей тока!

Деды, подталкивая друг друга и оглядываясь, подались в сторону к кустам. Спрятаться там нельзя, но хоть речи не слышно будет. Свен отошел от кумира и опустился на корточки рядом с Вар-ка:

— Ну чо, волхв, любы те дела таки? С нами пойдешь, сказки сказывать будешь. Про бога незримого.

— Сдается мне, что слыхал ты уже сказки эти. От кого, коли не тайна?

Усмехнулся воевода, бороду почесал. Вар-ка только сейчас заметил, что снизу на подбородке у него волос нет — от нижней челюсти через шею, на прикрытую одеждой грудь, переходит широкий бугристый шрам.

— Много мы тогда сказочников наловили: кого мечами посекли, кого с луков постреляли, а то и гвозди в башку заколачивали. Микланд, вестимо, так и не взяли, но страху нагнали, покуда войско их не навалилось.

— А шрам…

— Да вот, приласкал их боженька. Мы уж на воде были, так они с галер огонь пускать зачали — насилу ушли, кто остался.

— Слушай, Свен, а почему ты ничего не сказал про Лютю? Вдруг он не захочет нарушать клятву и останется верным Рутичу?

Воевода как-то грустно хмыкнул и сунул в рот кончик уса:

— Лютя-то?.. Вишь, тут какo… Сынок он ведь мой. Тока о том не ведает.

— Однако! Значит, если ты будешь князем, то он — твоим наследником? И от такого здесь не отказываются?

— Се — верно. Клятву-то я порушил, а он-то чего?

— Ну не знаю, как у вас тут водится… Слушай, а… Вопросить хочу, да боюсь, прогневишься.

— Невелика и беда — кровь те пущу. Коли изреченное слово — зло, то утаенное пуще того будет. Вопрошай!

— А ты и в самом деле… князь?

Собственно говоря, Вар-ка почти не рисковал: он был уверен, что Свен его резать не станет. По крайней мере — сейчас.

— Экий ты… Князь — не князь… Али мнишь, будто Рутич иль Домлат от конинга Райта род свой ведут?

— Ну наверное…

— Тогда и я от того конинга! Жребий-то мог и мне в руку лечь.

— Какой жребий?

— Вестимо какой — камушки черные да белые. Как нашли мы с Фрастеном селище ничейное, стали жребий тянуть: кто из нас князем тут будет, а кто воеводой. Давно то содеялось — молоды были, глупы.

— Фрастен — это князь, у которого ты раньше служил?

— Се — родитель Домлатов. Немало медов да бражки на тризне по нем было выпито.

— Он умер?

— Знамо дело, согреешься, коли сын торопить станет.

— Я чувствую, что это очень опасные тайны. Скажи лучше, Свен, а чем вы раньше-то занимались? Ну до того, как Фрастен стал князем?

— То — весело было. Слыхал про реку великую? Что на полдень течет да Диром зовется? Вот мы там, на перевoлоке, купцам да гостям помогали. А раз как-то обидели нас. Так крепко обидели, что от всей ватаги только двое нас и осталось. Пришлось в леса подаваться, — взгляд Свена затуманился воспоминанием. — Зрим как-то: гонят гости к порогам караван немалый, и, считай, без охраны совсем. В лодьях мед, рухлядь мягкая, а больше все челядь в цепях на продажу. Поскупились, думаем, купчишки воев нанять — на авось надеются. Вот и пусть надеются — се нам в радость! Взяли их у порогов без бою — сами дались. Собрались мы уж добро дуванить, да неладно вышло: скинула челядь цепи, мечи из-под лавок достала и давай нас пластать. То-то дивились мы, больно баб везут мало. Не купчишки то оказались, се градский князь по души наши воев послал.

— Это что же… Так вы… разбойниками были?!

— Коли Игвар-князь нас в викинге бросил, — усмехнулся воевода, — коли домой на Конугард без нас ушел, не князь он нам более. Потому его гости — не наши, что осилим, то и возьмем.

— В викинге?! Не разумею что-то…

— Чо разуметь-то? Пришел я по младости лет с Алдейгьюборга и в Конугарде у Игвара в дружине остался. Повел он нас как-то за море — Микланд воевать. Ушла-то сила великая, а вернулись с Игваром десяток лодий. Нас-то он, считай, бросил в сече морской — огня испугался. А мы на трех лодьях от галеры отбились да на мелкую воду ушли. После того Игвару по клятве воинской не бывать князем, потому и сказал он, будто сгинули все. Мы-то не сгинули, да вернуться уж некуда стало — пришлось самим кормиться.

— А скажи, Свен… Что это Лютя тебя так странно вопрошал? Там, в доме, помнишь? Ведь почти грозил даже?

— То и вопрошал: уж срок в полюдье с Домлатом идти, а я от доли отказался и увел воев своих. Пошел от греха подальше — рано мне, кажись, на костер-то. Только Люте тот грех неведом пока.

— Великий грех?

— Да так, с маково зернышко. Уговорил-таки меня Домлат-наследник поторопить родителя своего владычливого. И то сказать: зажился Фрастен-то.

— И ты… убил князя, которому дал клятву верно служить?

— А что клятва? Видал я, как людишки Микланда живут — ни богов наших не ведают, ни клятв.

— Ты ушел потому, что Домлат мог тебя убить? Убить за то, что ты знаешь причину смерти его отца?

— А на что я ему живой-то? — кивнул воевода. — Ладно, вон деды идут — далее толковать будем.

— Слушай, Свен, зачем тебе это? Ты же и так можешь делать с ними что хочешь!

— Экий ты! Не разумеешь? Уйти нам надо отсель подалее. Только не поднять нам смердов поперек их воли. Их, сиволапых, хоть пори, хоть живьем вари, а с места не тронутся.

— Конечно! Они же… — Вар-ка прикусил язык, боясь сболтнуть лишнее, но воевода его уже не слушал. Он поднялся и пошел к деревянному кумиру, где боязливо топтались старики.

— Ну, деды, чо удумали?

— Не гневись, Свенушка, все по воле твоей сполним! Не гневись, а?

— Толком сказывай: чо хотите?

— Эта, Свенушка… Не гневись тока… Спытать бы, а? Перун-то батюшка не осерчал бы, а?

— Во-о-на чо… Хитры же, старые! А и ладно: ща спытаем! Э! э! вы кудай-то? Тута стойте!

— Не неволь, Свенушка: шибко боязно!

— Чо, старые, портки замарали от страху? Не боись, по зиме-то батюшка громы-молни не мечет!

— Вестимо, не мечет… Тока все одно боязно: коли не громом, так молотом али топором приласкает — грозен Перун-батюшка!

— Вам-то чо? Меня ж приласкает — не вас! А и ладно, стойте там!

Воевода поправил шлем, проверил, в порядке ли оружие, расправил усы, глубоко вздохнул и опустился на колени перед кумиром. Выдержал паузу и:

— Слушай мя, Перун-батюшка! Слушай да не гневись на дите неразумное. Ныне рушу я клятву воинску, клятву воинску — князю данную. С ныне буду я лишь тебе служить, в твоей воле быть, твою честь хранить. В том клянусь тебе, Перун-батюшка, и на клятву сю свою кровь даю!

Свен подтянул рукав на левой руке, вытащил из чехла на поясе нож и аккуратно сделал надрез чуть выше запястья. Пораненную руку он протянул вперед и стал смотреть, как кровь капает на камень у основания кумира.

Старики пали на колени и, выставив прикрытые тулупами зады, ткнулись лицами в землю. Воцарилась напряженная тишина в ожидании немедленной реакции бога.

Вар-ка не первый раз присутствовал при контактах людей со своими богами. В данном случае ему, человеку постороннему, было трудно оценить весь драматизм ситуации. По-видимому, то, что сказал Свен, является если не святотатством, то все равно чем-то очень серьезным. Старички (даже глухой!) пребывают в страхе, граничащем с паникой. Воевода не очень-то верит в деревянных богов, но он настолько откровенно (нагло? бесцеремонно? оскорбительно?) бросил вызов, что и сам слегка обмер в ожидании чуда.

А что, собственно, может произойти ярким солнечным днем в конце осени? Гром не грянет — совершенно точно. Метеорит упадет? Если бы тут была взвинченная до экстаза толпа, то можно было бы ожидать какого-нибудь события — истинного или мнимого, а так…

Минута ожидания… вторая… третья… Напряжение спадает: ничего не случилось! Что и требовалось доказать?

Всхрапнул конь Свена, привязанный в стороне. Ему ответило короткое ржание. Старики подняли головы, воевода оглянулся.

Со старой гари сквозь голые кусты в рощу вошел боевой конь Люти. Он осторожно приблизился и повернулся боком, как бы показывая людям свою ношу.

Всадник не сидел в седле, а лежал, обхватив руками конскую шею. В его спине торчал топор. Крестьянский топор с темной от работы ручкой. Изо рта свисали кровавые слюни.

Лютя был мертв.

Вар-ка всегда казалось, что выражение «почернел лицом» является литературной гиперболой. Однако с воеводой именно это и случилось.

Конь изогнул шею и попытался дотянуться до грязного сапога, застрявшего в стремени. Равновесие нарушилось, и труп начал сползать вниз. Свен подошел и подхватил тело дружинника. Опустил на землю и, придерживая рукой за плечи, вытащил из раны топор. Перевернул Лютю на спину, лицом к синему небу, не скрытому голыми ветвями дубовой кроны. Поднялся с колен, повернулся к старикам. Его тонкие ноздри с густыми пучками волос трепетали, а взгляд был страшен:

— Чо, псы, возрадовались?!!

Дед Пеха поднялся с колен, поправил на голове колпак и зачастил, прижимая руки к груди и брызгая слюной из беззубого рта:

— Како ж то!.. То ж мы!.. Свенушка, мы-то, мы-то чо ж? Воля батюшки! Явил — не побрезговал! Чо ты, Свенушка? Сполним, все сполним — не гневись тока! Внял-услышал тя Перун-батюшка! Князь, истинный князь! Принял, принял батюшка слово твое, как есть — принял! С ныне мы в воле твоей — чо повелишь, все сполним, не гневись тока!

— Уймись, старый, — выдохнул Свен и отпустил черен меча, так и не заголив оружие. — То — пустое все… Прибрал бог сыночка… Сколь лет пестовал… Пока-то другой вырастет…

Вар-ка чувствовал, как старый воин стремительно уходит от мира — то ли погружается в шок, то ли просто в себя. Его хватило на короткий всплеск, чтобы рыкнуть на дедов, и… пустота.

Сзади раздалось сопение и треск ломающихся веток. Вар-ка оглянулся — через кусты напрямик ломился Николай. Свен тоже посмотрел в его сторону, но, кажется, не увидел и отвернулся. Он шагнул к терпеливо ожидавшему коню и стал вынимать из седельной сумы Лютины доспехи. Потом опустился на колени и начал обряжать мертвого. Он действовал неумело, неловко, но помощи не просил.

— Ч-черт, не успел! — с трудом переводя дыхание и вытирая пот, прошептал Николай. — Понимаешь: идет и идет, вроде и не быстро, а никак не догнать! А тут еще пожог этот — коряги торчат! Думал, сдохну…

— Тише! Это ты его?

— Ты что?! Хотя… Я бы с удовольствием! Мужик это… Он там недалеко от нас тоже деревья рубил. Меня Лютя к нему подогнал и стал над ним издеваться — спрашивать, человек он или червяк. А если он человек, то не хочет ли с ним сразиться?

— Бить начал?

— Ну да — плетью… Мужик-то в одной рубахе работал. А Лютя… Ты же знаешь: он как первую кровь увидит, уже остановиться не может.

— Представляю!

— Мужик уже и кричать перестал, только голову руками прикрывает. Честно скажу: собрался я уже Лютю того… Но не успел. Из кустов пацан выскочил — Ганька наш. Люте в ногу вцепился и орет: оставь дядьку, меня бей! Ну тот, конечно, обрадовался… Короче, пока Лютя Ганьке шею сворачивал, мужик очухался и за топор. Засадил ему в спину, а сам на землю сел и ревет. Я к нему, а он бред какой-то несет: дед, мол, накажет, не велено было! Я так ничего и не понял, но подумал, что надо хоть Лютю прибрать, чтоб нашли не сразу. Все равно найдут, но, может, успеем что-нибудь придумать. Только он как-то так раскорячился и с седла не падает. Я к нему, а конь не подпускает, уходит. Так и не догнал. А здесь что такое?

— Убил все-таки Ганьку?

— Ну… Ему же велели сидеть в землянке и носа не высовывать, а он…

— Толку-то… Лютя его там нашел, а кроме нашего деда, мальчишку никто бы в деревне не принял.

— А что это Свен там делает? Тут что, капище?

— Потом расскажу… Хотя ладно: он собрал тут — возле Перуна — старейшин и сказал им, что знает, будто крестьяне собрались уходить жить на новое место.

— Да ты что?! — изумился Николай. — А мы и не знали!

— Разумеется — мы же чужаки. Но это еще не все. Он им сказал, что отказывается служить князю Рутичу, что отныне он сам будет князем. И пойдет вместе со смердами на новое место, где его никакой Рутич не достанет.

— Во дела! Так мужики, небось, потому и бежать собрались, что их эти князья с дружинниками задолбали сверх всякой меры! А он им на хвост садится?!

— Ты дальше слушай. Старички захотели, чтобы воевода перед Перуном отрекся от старой клятвы. Ну он отрекся, и все ждут, что будет. А тут этот коняга с покойником. Понимаешь, получается, что это вроде как сам Перун его топором-то.

— А почему не Свена?

— Откуда я знаю? Может, они думают, что Перун за Свена, а Лютя не отрекся и получил топором. Они же не знают, что это его сын.

— Ничего себе!!

— Тише ты! Еще не конец…

Воевода поднял на руках одетое в доспехи тело и медленно пошел к краю рощи. Старички потихоньку двинулись за ним. Возле конструкции из бревен, накрытых ветками, Свен остановился и с натугой выговорил:

— Ветки долой! Тут его место.

Деды зашушукались и выпихнули вперед того, кто помоложе. Кажется, это был старшинка из Нижней Онжи. Он извлек из-под бревен двузубые вилы с кривой засаленной рукояткой и начал быстро откидывать ветки. Свен стоял и ждал. Закончив, мужик метнулся к своим, чтобы не быть на виду, хотя воевода, кажется, никого вокруг не замечал.

Вар-ка подумал, что Свену, наверное, понадобится помощь, чтобы опустить тело в этот сруб-колодец. Он обогнул сооружение и встал с противоположной стороны. Рядом почему-то оказался дед Пеха, тихо бормочущий и делающий охранительные знаки руками.

Воевода подошел, опустил тело на крайнее бревно, заглянул внутрь… и отпрянул!

Чувствуя недоброе, Вар-ка подошел ближе: тесно друг к другу в срубе лежали два трупа — те самые молодые дружинники, которых князь Рутич оставил в помощь Свену. Парни в полном боевом облачении и при оружии. Под головы им подложены конские седла со всей, кажется, сбруей. Видимых повреждений нет, только под глазом одного из них здоровенный синяк, который позавчера поставил ему Лютя. Не сразу, но Вар-ка сообразил, что тела расположены так, чтобы на мелком сушняке, которым выложено дно сооружения, оставалось достаточно места.

— Чо ж ты, Свенушка? — заблеял рядом дед Пеха. — Ложи его, не томись! Ложи, ложи сердешного вот туточки, к стеночке. У стеночки-то и ладно будет. Подсобить ли, Свенушка? Места-то вволю, просторна изба-то, всем места хватит. А дровишки-то зри какие: сухие да отборные…

— Чо?!!

— Не гневись, Свенушка! Али не угодили чем? Мы ж и бревнышек покололи, и веточек подложили: така справа горит — залюбуешься! Ложи его, Свенушка, ложи, да и сам приляг рядышком: мы те вот тута в уголке обустроили. Ложись-ка, милай, не полошись понапрасну…

Вар-ка наблюдал за происходящим боковым зрением и выдать не мог. Скорее всего это сам Пеха не удержался и вильнул глазом. Свен заметил и обернулся. То ли он это сделал слишком медленно, то ли было уже поздно: с коротким хрустом вилы вошли ему в бок сзади — туда, где на доспехе железа не было.

Воевода ухватил было черен меча, но рука остановилась, и, спихивая внутрь тело Люти, он завалился в сруб. Снаружи остались видны только стоптанные подошвы его сапог да чуть покачивающаяся рукоятка крестьянских вил.

Тот самый скрюченный глухой старикашка перехватил сучковатую палку, на которую опирался, и, с широким замахом, врезал по спине старшинке из Нижней Онжи. У того слетел меховой колпак, а дед заорал ненормально громко:

— Тать косорукий! Чтоб тебя!! Мало тя брательник драл!! Ничо толком справить не можешь! — и снова палкой по покорной спине.

Ноги Свена дернулись еще раз и замерли. Дед Пеха заглянул в сруб, зачем-то понюхал воздух и засеменил, шоркая огромными лаптями, к остальным старикам. Там уже разгорался нешуточный спор:

— …и коников туды! Оне поганы, нам не потребны!

— Врешь, старый пень! Коники Велесовы — чисты оне!

— Сам ты гнилушка! То ж княжьи коники! Поганы оне, ни на чо не годны! Туда надо их!

— От греха подальше! Ить, скока сена жрать будут! А запряги-ка тако…

Они сидели на груде бревен у недостроенного забора и смотрели, как смерды в селище грузят свои волокуши. Принять участие в сборах примакам не предложили. На Николая, похоже, напал «говорунчик» — результат стрессов последних дней. Он говорил, молол языком, понимал, что собеседник его не слушает, и все равно не мог остановиться:

— …прикидываю по аналогии: может быть, наш великорусский этнос, точнее, не он, а более ранний, киевский, действительно сложился, сросся из двух чужеродных и неравных половинок: массы славянского населения и пришлых викингов-варягов? Нет, я понимаю, что такая гипотеза существует давно. Ее, правда, не сильно любят, поскольку она не льстит нашему славянскому самолюбию. Но не это важно. Просто я подумал, что во всей, кажется, нашей истории всегда сохранялся огромный разрыв, прямо пропасть какая-то, между простым людом и власть предержащими. А началось это не с Петра Первого, как считают некоторые, а было заложено изначально. У других народов знать произросла из народной гущи, а у нас она пришлая. Уж больно логично получается: был некий субстрат, на нем угнездились чужаки-паразиты; со временем оно все сдвинулось и забылось, но стержневая идея: «мы — люди, а они — грязь под ногами» никуда не делась. Этакий толстый мягкий ковер, сплетенный из человеческих жизней. И по этому «ковру», чавкая кровью, ходят, бегают, скачут, на нем дерутся и пируют люди власти. Да, конечно, в истории я дилетант и, наверное, поэтому не могу понять, зачем Дмитрию Донскому понадобилось выгонять в поле на убой своих крестьян? Куликовская битва — гордость нашей истории, но я не врубаюсь: русские сражались «за» татар или «против»? Хан Тохтамыш был союзником русских: так кто с кем воевал?! Чего ради полегли несчитанные тысячи и «земля Московская опустела»? У меня напрашиваетсядилетантский ответ: чтобы сэкономить князю сотню-другую дружинников — профессиональных вояк! Они-то действительно представляют ценность, а смерды… Проходят сотни лет — и что? Может, я и не «семи пядей во лбу», но явно не самый глупый представитель своего народа и своей страны. Но почему, черт побери, я не могу понять, зачем царю-батюшке понадобилось гробить миллионы на фронтах Первой мировой? Зачем «варягу» — понятно, но «батюшке»?! Вот писатель Бушков выдвинул версию, что никакого татаро-монгольского ига не было — придумали его. Наверное, это «перебор», но готов согласиться, что сам народ этого ига мог и не заметить: как резали, так и режут; как грабили, так и грабят — что курносые, что раскосые…

Он посмотрел на Вар-ка и не заметил ни малейших признаков интереса к своим мудрым высказываниям. Николай обиженно хлюпнул простуженным носом и решил замолчать, но не удержался:

— Конечно, можно рассуждать и так: на краю европейской Ойкумены возник молодой этнос. Его специфика в том, что в силу ряда обстоятельств (в основном — природных!) взрослые и сильные соседи его не растащили и не съели. И обстоятельства эти самые простые: пустота на востоке и нулевая изотерма на юге и западе. Наш московитский этнос изначально был земледельческим, правильно? А заниматься земледелием в краях, где полгода лежит снег… Следовательно, можно считать, что московиты (или великороссы?) — это этнос тех, кто не смог или не захотел бороться за теплое место под солнцем и вынужден был уйти жить за нулевую изотерму. То есть туда, где зимой действительно зима. Других желающих не нашлось — наши предки заселили земли, на которые просто никто больше не зарился. При этом основная масса населения оказалась сознательно и подсознательно ориентирована на борьбу с природой, а не с себе подобными. Конечно же, на этом фоне «люди власти» (а они везде найдутся!) выглядят чужаками. Собственно говоря, борьба с природой ничем не хуже борьбы с соседями. По мне, так первое даже романтичней, но это прежде всего борьба с собой. Это терпеж, терпеж и еще раз терпеж! Терпеть убойную работу, терпеть голодное безделье, терпеть неизвестность завтрашнего дня, терпеть собственную беспомощность, неспособность что-либо изменить по большому счету. То ли дело — война! На лихом коне, да с мечом булатным, да в чистом поле…

Похоже, Николай сумел-таки преодолеть терпение Вар-ка:

— Послушай, Коля… Ты не мог бы, а? Впрочем, скорее всего ты хочешь, но не можешь: так бывает. Но ты же не женщина — это они снимают стрессы таким способом. Если тебе неймется, думай над чем-нибудь полезным. В конце концов, это в твоей реальности болтается десяток могущественных артефактов, которые в активном состоянии способны менять ход истории.

— А над чем я должен думать?

— Над тем, что непонятно мне.

— Я готов! Чего ты не понимаешь, Вар?

— Почему они решились.

— Да что тут понимать-то?! Не может человек бесконечно терпеть издевательства!

— Ох, Коля, опять ты меришь своими мерками чужую реальность! Чтобы человек восстал против насилия, он, как минимум, должен осознавать себя человеком и понимать, что над ним творят насилие. Это же не человеки в твоем понимании, а первобытные общинники. Жизненный уклад для них — высшая ценность. Если в этом укладе элементы воинственности отсутствуют, то они могут сопротивляться только пассивно: сбежать или умереть с голоду, но уж никак не резать своих угнетателей. Ты заметил, что и князь, и дружинники даже мысли не допускали о возможном сопротивлении?

— Конечно, заметил, только наши смерды не такие уж примитивные — это тебе не какие-нибудь собиратели! Пожоги, сев, жатва: у нас даже термин такой есть — «подсечно-огневое земледелие».

— Это у вас — термин, а у них: Отец-небо и Мать-земля совершают соитие через огненную жертву (в смысле — пожог), потом внесение семени и результат — появление новой жизни, к которой они причащаются, поедая ячмень и репу. Или ты станешь утверждать, что деревья они жгут ради золы — прекрасного удобрения? Вспомни сказку нашего деда: и соха им известна, и плуг, но о них и говорить-то неприлично — «не по-божески» это! Вспомнил?

— Этого момента я, признаться, не понял.

— Разумеется! Потому что по твоей логике следует делать только то, что приносит пользу. Они же считают, что делать можно только то, что ПРАВИЛЬНО. А уж будет от этого польза или нет — дело второе.

— Да, конечно: до сознательного удобрения почвы они дойдут еще не скоро. Но… А как же все эти боги — Перун, Святовит, Велес и другие?

— Коля, Коля… Я же объяснял тебе, что в такие интимные тонкости посторонних не посвящают. Можно предположить, например, что этот пантеон для них не родной, а принесенный теми же варягами. Это монотеисты считают только своего бога единственно правильным, а нормальные язычники чужих богов не отвергают. Можно даже пойти еще дальше и предположить, что наши смерды норовят уйти не из-под княжеской власти, а из «зоны действия» их богов.

— Б-р-р! Все с ног на голову! Если так рассуждать… Значит, смерды терпят издевательства дружинников, потому что считают, что их боги сильнее собственных, — так, что ли? Для мужиков княжеские воины как бы «в своем законном праве» убивать и грабить, да?

— Не знаю, Коля. Можно, наверное, прожить среди них всю жизнь, но так до конца и не разобраться. В лучшем случае они придумают для чужаков упрощенную схему своего мировосприятия, чтобы, значит, с расспросами не приставали. Так или иначе, но убийство дружинников явно выламывается из их жизненного уклада.

— Как же оно выламывается, если решение было принято старейшинами — хранителями и блюстителями этого уклада? И, заметь, никакой паники, никаких искупительных жертв — как будто так и должно быть.

— Вот это меня и смущает! Получается, что у них как бы два права, два закона: один повседневный, а другой для чрезвычайных ситуаций. По-моему, это ненормально или, во всяком случае, необычно.

— Вар, вот ты пересказывал ваш последний разговор со Свеном… — вспомнил Николай. — Он ведь тоже как бы старейшина — хранитель дружинных, воинских традиций. И при этом как минимум дважды в жизни пошел на клятвопреступление. Разве это нормально? Тут нет никакой параллели с поведением смердов?

— Интересная мысль… Хотя у воинов, наверное, больше внутренней свободы, больше возможностей реализовать свои способности. Например — способность к предательству.

— Но не до такой же степени! Для них, наверное, клятва верности — это основа жизни. И не потому, что накажут, а потому что нарушивший ее сам перестанет считать себя человеком. Иначе как бы они воевали… до изобретения заградотрядов? То есть опять-таки получается как бы «двойная мораль». Что-то не так в этом мире, а? Это не может быть связано…

— Да, Коля, я тоже об этом подумал. Только без дополнительной информации мы, пожалуй, никуда не продвинемся.

— Ну Свена уже ни о чем не спросить, а мужики, наверное, не ответят.

— Скорее всего, но попытаться можно. Только надо правильно сформулировать вопрос.

— А скажи, деда…

— Ась?

— Уж и не ведаю, вместно ли мне вопрошать такое? Не серчай только, а поучи уму-разуму.

— Чо ж за докука, Варушка?

— Да не внятно мне, дедушка, как это вы удумали такое? С воями-то княжьими?

— Во-о-она чо! Тако ж и удумали! Чо ж делать-то? Делать-то неча: идти надо — нельзя нам иначе. Али след год ждать. А чо ждать, коли оне сели тута? Вот и удумали.

— Се внятно. А как же Триглав да Велес, Хорс да Дажбог, и Сварог, и Стрибог, и прочая, да чуры ваши — нешто им любо се? Али не боязно вам воле Божьей перечить? Али молитву какую ведаете?

— Да какая ж тут молитва поможет, Варушка?! Боязно нам, ох, боязно! Только… — Дед вдруг сморщился в хитроватой улыбке, показав два оставшихся передних зуба — один сверху, другой снизу. — Сказочка твоя про Бога всемогущего нам от веку ведома. И дедам нашим, и прадедам. Только дело-то не так было…

— А как? Поведай, деда!

— В сем тайны нет, слушайте, коль охота. Может, тому народу дальнему и являлся Господь Всемогущий в огне да грохоте, может, и рек с небес слово свое, а может, и приврали люди. С нами-то иначе было: к прадедам нашим пришел Бог человеком — робким, слабым да ласковым. У очага сидел, хлеб вкушал, гласом тихим наставлял нас.

— И что… Как же… А Перун, Велес, другие? Или не можно нам про то знать?

— Почто ж не можно? Али вы князи? Али вои? Они-то неразумны, за то и кару несут: поставлено им от меча да копья кормиться.

— Что ж заповедал Он прадедам вашим?

— В первый черед повелел старину блюсти, дар Божий хранить, от земли и неба кормиться. Коли чтили предки ваши богов больших и малых да духов разных, и вы, говорит, чтите. То все, говорит, лики мои — есть я во всем, и нет ничего без меня. Только за ликами теми Отца Небесного не забывайте и меня — ему Единосущного.

— А потом? Что с Ним потом содеялось-то?

— По воле Его и содеялось… До смерти умучили княжьи вои. Только воскрес Он и к Отцу своему Небесному возвратился. Так-то вот, ребятушки!

— Однако… Но… Как же вы Свена со товарищи?

— Не по злобе мы, Варушка, — они аки чада неразумные. Да, ить, делать-то неча: не соблюсти нам иначе дар заповеданный, а злыдням отдать его никак не можно — се грех превеликий.

— Что ж за дар такой, дедушка? Скажешь ли?

— Почто ж не сказать, молодцы? А то, может, и зрить желаете?

— А нам можно?!

— Пошли, коль охота!

Они выбрались из землянки и поднялись на бугор в центре селища. Здесь вокруг Триглава были вкопаны столбы — статуи других богов, рангом пониже. Только дед Пеха сейчас почему-то не обратил на них внимания. Он остановился возле главного кумира и показал рукой вдаль: «Зрите, молодцы!»

Лес, лес, лес… Коричнево-серая равнина с темно-зелеными пятнами ельников. Большого снега еще нет, и белеют лишь проплешины да поляны. Вдали лес смыкается с небом, с тяжелыми зимними тучами.

Они стояли довольно долго. Потом Вар-ка прошептал:

— Молви, деда… как зовется… дар сей?

Дед Пеха довольно хихикнул и потер озябшие руки с распухшими суставами:

— ВОЛЯ, ребятушки, ВОЛЯ!

Они договорились ничего не обсуждать, пока не доберутся до базы, пока не попьют чаю в любимом вагончике на вершине сопки с отметкой 1242 м. Николай сначала мучился, а потом понял, что сказать-то ему почти нечего.

— Еще по одной, Вар?

— Хватит, а то из ушей польется. Давай начинать разбор полетов — ты первый!

— Я?! Ладно… Значит, так: эта последняя реальность сильно смахивает на десятый век нашей эры. Вероятно, там существуют аналоги Византии, христианского мира и, соответственно, мусульманского.

— Ну с Византией понятно — Свен, по-видимому, участвовал в походе на город, который у вас называется Константинополь. А вот о мусульманах мы никаких свидетельств не получили.

— Это прямых не получили, но имеем косвенные. Понимаешь, у нас есть непопулярная, но довольно логичная гипотеза, что Киевская Русь возникла в результате освоения норманнами-викингами речного пути из Скандинавии в бассейны Черного и Каспийского морей. Часть из них просто осела на этом пути и создала торговое государство. И Русь, и Скандинавия того времени, по данным археологии, были просто завалены арабским серебром.

— Это они за мед и меха столько наторговали?

— Вряд ли южные страны испытывали большую нужду в мехах и продуктах питания. Зато в мусульманском мире был огромный и, главное, стабильный спрос на рабов.

— Наверное, в основном на рабынь? — улыбнулся Вар-ка.

— Скорее всего. Согласись, что наловить партию хорошеньких девушек, порезвиться с ними от души, а потом загнать их на рынке за хорошие бабки — дело, достойное воина.

— В общем, Русь возникла из-за баб?

— С таким же успехом можно сказать, что она возникла из-за того плотника, который построил первый драккар. Именно он сделал возможной экспансию викингов.

— Может, сначала все-таки началась экспансия, а потом был заказ на суда для нее?

— Может, и так, но это к делу не относится. Гипотез о том, как развивались события в те времена, кто какую роль в них сыграл, существует множество. В том числе и такие: варяги были не скандинавами, а славянами, или норманны были всего лишь военными наемниками у местной славянской знати, или… В общем, документов сохранилось мало, что дает широкий простор для фантазии. В нашем случае можно предположить, что мы наблюдали отток населения из области влияния викингов вдоль пути «из варяг в греки». Норманны еще толком не ассимилировались, но уже желают «княжения» — куска территории с людьми, которых можно эксплуатировать. При этом имеет место проникновение тлетворных идей христианства, которые изнутри подтачивают жизненный уклад и местного населения, и пришлой верхушки.

— По-моему, Коля, ты тоже пытаешься запихать факты в готовую схему. Конечно, чем их меньше, тем легче они там помещаются. На самом деле, в деревне Верхняя Онжа мы ничего не узнали ни о христианстве, ни о мусульманстве этой реальности. Можно говорить лишь, что и в ней, как и в мире иревов, в недалеком прошлом произошло нечто, породившее идеи, которые ты называешь христианскими. Тебе так проще, потому что в твоей реальности данное событие привело к возникновению именно христианства. Викинги вполне могли этих идей нахвататься на стороне — международный разбой и торговля способствуют. Но местные?!

— Уж не хочешь ли ты сказать, Вар, что они сами додумались? Наверняка забредал какой-нибудь проповедник.

— Исключать этого нельзя, конечно. Только тогда было бы иначе: добавился бы еще один бог к уже известным, и все. Да и не прижился бы он, наверное.

— Почему же?

— Бог иудеев, христиан и мусульман требует от паствы безусловного отказа от всех остальных. При этом сам он ни за что конкретное не отвечает, но за все сразу.

— Подумаешь! Всегда можно домыслить к нему ангелов, архангелов и святых угодников, которые будут отвечать за своевременный дождь и за урожай яблок.

— Не важно, Коля! Все равно это серьезная перестройка всего мировосприятия. Для нее простой проповеди, не подкрепленной ни оружием, ни золотом, недостаточно. То и другое нужно хотя бы для демонстрации силы и значимости нового бога. Скажи лучше: ты не сталкивался в своем мире с мнением, что христианство могло возникнуть… не на Ближнем Востоке?

— Сталкивался, Вар, и не раз! Только мне кажется, что это из той же серии, что и гипотезы о возникновении человека современного вида не в Африке, а в Подмосковье, о происхождении всех народов мира от русского, о… К чему это ты, Вар?

— После нашего посещения страны Наах и общения с иревами твое мнение не изменилось?

— Да как-то… Понимаешь, в моей реальности ранняя история христианства темна и полна противоречий. То есть результат известен, а как он получился, не вполне ясно. Может быть, конечно, это лишь впечатление дилетанта, но, по-моему, кое-кто из специалистов тоже считает, что Иудея первого века не самое подходящее место для…

— Для чего? Договаривай, Коля!

— Ну для того, что называют Воплощением и Пришествием или еще как-то. И что из этого?

— По-моему, дед Пеха рассказал о событиях, которые действительно имели место в его мире.

— Однако!

— Ладно, Коля, слушай мою версию. Во всех без исключения реальностях, где наш амулет не работает, идея Единого Бога является господствующей. Это во-первых. А во-вторых, всюду существует мнение, что Воплощение и Пришествие в той или иной форме уже состоялось. Согласись, что это не может быть случайным совпадением. Так вот, я считаю, что данное событие действительно БЫЛО в прошлом этих миров.

— Но…

— Возможно, что в каждой реальности это не единичное одноактное явление, а как бы… множественное. Не знаю… По сути дела, это и не важно… Главное, что это как раз то событие, после которого наши артефакты теряют активность: в данном мире все уже состоялось, и они больше не нужны.

— Кому?! Кому они больше не нужны?!

— Думай сам, Коля… Ты все равно со мной не согласишься, и твои возражения я могу пересказать заранее.

Николай вдруг заметил, что Вар-ка сидит бледный, как смерть, и массирует рукой грудь возле горла.

— Что с тобой, Вар?

— Как-то мне… Нехорошо мне, Коля… Пойду полежу, а?

— Ты чего, Вар?! Чаю крепкого перепил, да? Ты же никогда не болеешь!

— Не болею… Полежу я, ладно? Только не заходи… не подходи ко мне. Лучше… Лучше пока отчитайся перед заказчиками. Только не заходи…

— Какие, к черту, заказчики?! Что я им передам?

— Как обычно — всю фактуру. Можешь… в конце мое мнение… присовокупить. Пойду…

Лицо Вар-ка на глазах приобретало бледно-зеленый оттенок, на лбу выступили капли пота. Он чуть не упал, пытаясь встать с табуретки. Николай подхватил его и стал перемещать через тамбур в соседний жилой отсек. Дверь туда никогда не закрывалась, но на сей раз Вар-ка отстранил Николая, со скрипом закрыл ее и даже накинул с той стороны крючок. Потом он рухнул на свой топчан, и все затихло.

Николай долго метался вокруг вагончика, не находя себе места: сердечный приступ? он там умирает? почему закрылся? Ответов не было, а молиться он не умел. Ничего не происходило, и, чтобы хоть как-то отвлечься, Николай решил заняться отчетом. К его удивлению, это помогло.

«…мнению Варова, активность амулетов направлена на создание в той или иной реальности предпосылок для событий, которые у нас названы Первым Пришествием, то есть для вступления Бога в непосредственный личный контакт с людьми. После создания таких предпосылок активность артефактов в данной реальности прекращается…»

Николай минут пять размышлял, но сформулировать атеистическую гипотезу не смог. Тогда он решил ограничиться только критикой: «…Полагаю, что всерьез эта версия рассматриваться не может, поскольку приходится допустить…»

Сначала он не поверил своим глазам: такого еще ни разу не было! Его прервали на полуслове! Привычная надпись на поверхности «рации» сменилась словами: «Считаем эту информацию излишней».

«Вот как?! Мое мнение, значит, вас не интересует! Ладно…» — обиделся Николай и сказал вслух:

— Не хотите — как хотите. Тогда у меня все!

И вновь прибор отреагировал необычно: вместо короткого «Сообщение принято» строчки заполнили почти всю поверхность, а сверху — «Н. В. Турин, примите сообщение»!

Смысл дошел до Николая только после третьего прочтения, да и то, кажется, не весь.

«…Кандидатура Н. В. Турина одобрена… на должность заведующего отделом… с окладом… В случае согласия… документы должны быть поданы не позднее…». А еще про жену, про дочь и даже про сына. И все с указанием конкретных дат и сумм.

Николай читал, перечитывал, и текст послушно двигался под его взглядом. Он машинально сопоставлял даты с сегодняшним числом в родной реальности, указанным в конце, убеждался, что время еще есть, что можно особо не торопиться. И вдруг понял: да он никуда не опоздает, если начнет выбираться отсюда прямо сейчас. А это значит…

«Неужели все? Наша миссия окончена? Или… только моя? А ребята? Вар!!»

За спиной что-то загремело, и Николай вскочил, уронив табуретку. Держась за стенку, Вар-ка пытался поставить на место пустое ведро:

— Опять за водой не сходили…

— Схожу! Сейчас схожу! Ты живой?

— Местами, как видишь. Но уже лучше. Попить дай!

Он уселся на топчан, жадно выхлебал остатки воды из чайника и откинулся спиной к дощатой стенке.

— Уф-ф-ф! Вот так оно и бывает. Хотя, наверное, даже и не так — я-то находился между реальностями.

— Ничего не понимаю! Что произошло, Вар?

— Для тебя ничего страшного… Просто в одном из миров умерла моя случайная подружка по имени Тай-лю. Представляешь, что со мной будет, если что-то случится с тобой или с Женькой? Отныне вы просто обязаны жить долго и счастливо! Я же теперь «носитель».

— Но… А вдруг ты не выдержишь?

— Значит, в какой-нибудь реальности известные события произойдут позже… или не произойдут. Но я, наверное, выдержу, потому что знаю зачем.

— Нет, я точно сегодня свихнусь! Мало того, что наши работодатели написали, теперь еще и ты!

Вар-ка улыбнулся синеватыми губами:

— Ты передал им отчет?

— И отчет, и твое мудрое мнение!

— Вот и все, Коля. Похоже, любопытство наших заказчиков мы удовлетворили. Можешь возвращаться домой.

— Откуда ты… — Николай проследил за его взглядом и осекся: их загадочной «рации» больше не существовало. Вместо нее на столе лежала кучка темно-бурой трухи.

Вар-ка проводил его вниз до реки. Он, собственно, не прочь был плыть вместе до самого устья, но Николай его отговорил.

Все когда-нибудь кончается: лодка надута, груз уложен. Николай занял свое место, разобрал весла:

— Ладно, Вар… Передавай Женьке привет. Все-таки зря ты… Жил бы как все: дом, жена, дети. А так — только круги на воде.

— Зато представляешь, КТО будет мною пускать эти круги! — сказал Вар-ка, спихивая лодку с отмели.

— Не говори глупостей напоследок, — попросил Николай. — Ведь не увидимся, наверное, больше…

Бывший колдун-недоучка из племени Речных людей ничего не ответил, только улыбнулся и качнул головой. Похоже, этот жест означал серьезные сомнения в последних словах собеседника. Николаю немедленно захотелось остановиться и выяснить, на что это он намекает, что имеет в виду и на каком основании, но…

Но лодку уже подхватило течение, совсем рядом шумел первый перекат, и рефлексы старого сплавщика заработали, минуя сознание: короткий гребок на струю, резкий разворот, чтобы двигаться бортом вперед, теперь чуть левее — между валуном и корягой, торчащей в самом неподходящем месте, а потом резко вправо к самому берегу…

Когда перекат остался позади, задавать вопросы было уже некому — вокруг только вода, скалы и лес. Впереди ждал прижим и большой «котел» под обрывом, который надо проходить по крутой дуге, чтобы не угодить в залом или не вылететь на камни. Николай подумал, что все это, пожалуй, знакомо и не страшно, но что же все-таки хотел сказать Вар-ка? Точнее, чего он НЕ хотел говорить? Такие молчаливые намеки для них давно стали привычной формой общения, и еще не было случая, чтобы они неправильно поняли друг друга. Значит… Значит, он, Николай, и сам все прекрасно понимает и лишь притворяется перед самим собой.

Николай глубоко вздохнул, выплюнул комара, попавшего при этом ему в рот, и с удовлетворением обнаружил, что щемящая боль безвозвратной потери, похожая на приступ гастрита, исчезла.

Он пытался читать, но не мог сосредоточиться. Память отказывалась подчиняться и упорно забрасывала его то в подземелья рудокопов, то в промозглую землянку, то в старый вагончик на вершине горы. Николай вспоминал недавние разговоры, находил новые аргументы в спорах, прикидывал, что можно было бы сказать или сделать иначе — в общем, продолжал жить той жизнью, которая уже кончилась и сейчас стремительно уносилась в прошлое.

— Будете что-нибудь пить? — стюардесса остановила рядом свою тележку.

— Конечно, буду! — обрадовался Николай. До Питера оставался час полета, и он думал, что больше уже ничего не дадут. — Пиво, пожалуйста.

— Извините, пиво кончилось. В этот раз почему-то мало завезли. Возьмите джин-тоник.

Николай принял голубую трехсотграммовую баночку и горестно вздохнул: «Вот он, наш Аэрофлот — на билеты цены, как у взрослых, а сервис…» Не любит он эту шипучку, но пить будет, раз уж оплачено.

— У вас здесь свободно? — задал вопрос прилично одетый мужчина лет тридцати. — Можно, я присяду, пока девушка не закончит раздачу?

Появление соседа Николая не обрадовало, но просьба была резонной: два места рядом с ним свободны, а проход перекрыт тележкой бортпроводницы.

— Располагайтесь! — Он захлопнул книжку, положил ее на пустое сиденье и вскрыл банку, чтобы выпустить лишний газ. Сосед кивнул на книгу:

— Странный текст, правда? Не статья, не репортаж, не отчет и не художественное произведение — совершенно непонятно, как его воспринимать!

Николай с интересом посмотрел на него и подумал, что, пожалуй, ошибся в оценке возраста: наверное, они ровесники. Смешно, но этот незнакомый человек слово в слово повторил его собственное высказывание много лет назад после первого прочтения Евангелия от Матфея.

— А вы что, интересуетесь?

— Да так, постольку-поскольку… Но, в общем, приходится.

— И как вы полагаете: Евангелия составили апостолы-очевидцы или церковь первых веков?

— А я не считаю этот вопрос таким уж принципиальным. Произошло нечто, со временем изменившее облик мира. Люди Средиземноморского очага цивилизации восприняли и описали это как появление, жизнь, смерть и воскресение некоего человека. Пусть даже какие-то эпизоды придуманы задним числом — важно, зачем и почему их пришлось придумывать, что именно объяснять таким образом.

— Вы что же, не считаете евангельские события причиной возникновения христианства?! Я правильно понял?

— Не совсем. Если улов хорош, что считать причиной успеха? То, что вы забросили сеть, или наличие рыбы в воде?

— Ну если так ставить вопрос, то получается, что и сетью пользоваться необязательно, а можно, скажем, ловить на удочку. Другими словами, те события могли разворачиваться совсем иначе, а новая религия все равно бы возникла?

— Я думаю, что в том месте и в то время иначе быть не могло. Но, в принципе, совсем необязательно, чтобы новое миропонимание было оформлено в виде отдельной религии или религиозного течения. Оно могло незаметно и плавно встроиться в уже имеющиеся структуры. Если, конечно, они для этого подходят.

— А что, такие случаи были? Что-то не припомню.

— Вы и не можете этого знать. В будущем из прошлого слышны лишь письмена, а если их нет, кто скажет, как приняли древние славяне того, кого иудеи назвали…

— И вы туда же! Христианизация Руси состоялась в десятом веке!

— Смотря что под этим понимать. Если обряд и обычай, то вы, безусловно, правы, но ведь дело не в них, правда? В обществе должно было появиться достаточное количество людей, готовых увидеть Бога рядом с собой, увидеть равным себе, способных принять хлеб из Его рук, понять, что Он готов омыть им ноги, поскольку не считает себя выше. Вы уверены, что такая ситуация в племенах восточных славян не могла сложиться значительно раньше?

— Ну в этом, наверное, никто не может быть уверен, раз следов не осталось. Хотя, с другой стороны, их могли и «зачистить» или просто не разглядеть. Интересный у вас подход: получается, что Господь Бог тысячелетиями готовит человечество к контакту на равных. И когда наступает подходящий момент, Он появляется среди людей и начинает творить чудеса, чтобы доказать, кто Он есть, — Николай взял в руку Евангелие. — Все эти воскресения, исцеления, превращение воды в вино… У меня был приятель, который мог творить что-то похожее, точнее, создавать иллюзию, что, скажем, пиво превратилось в воду. Но зачем эти фокусы тому, кто, по определению, всесилен и может манипулировать Мирозданием от атомов до галактик?

— Во-первых, во многих случаях речь явно идет не об иллюзиях, во-вторых, люди могли кое-что придумать или понять неправильно, а в-третьих… — сосед тихо рассмеялся. — Вы вспомните эту историю: в разгар веселья на свадьбе кончилось вино, и взять его было негде. Представляете, в каком неловком положении оказались хозяева — просто жуть! Они, наверное, готовы были сквозь землю провалиться! Быть рядом с ними в такой момент и не помочь… да еще когда мать просит… Разве это не оправдывает, хоть в какой-то мере, временное изменение обычного порядка вещей? Может быть, и другие чудеса творились, так сказать, под давлением обстоятельств?

— Да, Он, кажется, не стремился к саморекламе. Ладно, в конце концов, все это детали. Я другого понять не могу. Допустим, Бог действительно существует, допустим, мы зачем-то Ему понадобились: так и создал бы нас такими, как Ему нужно! Зачем было творить полуфабрикат и погружать его в кровь и грязь истории, чтобы он созрел для контакта?! Прямо садизм какой-то…

На сей раз собеседник молчал довольно долго. Потом он как-то виновато и тихо спросил:

— Скажите, у вас есть… м-м-м… друг, любимый родственник… Кто-то самый важный, самый близкий для вас — понимаете, о чем я?

И Николая вдруг прорвало:

— Был! Я это теперь понял! Только не родственник и не друг, а… как бы второе «Я», только лучше. Нам даже часто встречаться было необязательно: могли общаться молча на расстоянии — главное знать, что он есть, что я не один. Жена, дети, друзья, коллеги — это все не то, это всегда зависимость, всегда какой-то интерес, всегда неравноправие. А тут… Оказать услугу или сделать гадость — это как самому себе. Не могу объяснить, да и слов-то таких нет: со-мыслие, со-чувствие, со-делание, со-… Нет, не получается! Я даже не подозревал, как это важно, какое это счастье! А теперь… Нет, Вар-ка не умер, но… Кем или чем его заменить? Выдрессировать собаку, воспитать ребенка, поискать жену получше? Смешно! Наверное, создать свое второе «Я» под силу только Богу!

— И, поверьте, это гораздо труднее, чем манипулировать галактиками!

Николай удивился:

— Разве может быть нужен Творцу… э-э-э… СО-Творец?

— Думаю, что только он Ему и нужен. Ладно, Николай Васильевич, пойду на свое место. Простите за беспокойство! Приятно было поговорить.

Человек легко поднялся и пошел по проходу в заднюю часть салона. За спинками кресел было не видно, где он расположился, да Николай и не стал следить за ним. Он уставился в иллюминатор и отхлебнул наконец из банки, которую все это время держал в руке.

Сначала он обкатывал в уме последние фразы случайного собеседника, потом долго пытался вспомнить, в какой момент и зачем ему представился. Пиво кончилось, а он так и не вспомнил. Потом до него дошло, что пил он не противную сладкую шипучку, да и на банке написано: «Невское оригинальное». Однако…

Он не знал, что именно хочет сказать или спросить у этого человека, но упорно искал его во всех доступных местах самолета. Попытался выяснить у бортпроводниц, куда он мог деться, но не смог описать даже внешность — то ли не запомнил, то ли успел забыть. А потом всех попросили занять свои места, привести спинки кресел в вертикальное положение и застегнуть ремни…

Эпилог

Сначала, конечно, шли титры — на фоне мрачных темно-зеленых зарослей и под таинственно-жутковатую музыку. Камера как бы двигалась сквозь кусты, не касаясь веток. Время от времени раздавалось уханье и душераздирающий хрип кого-то, поедаемого заживо. Потом на экране появилась сочащаяся кровью надпись:

«Год 19… Советский Союз рухнул. Правительство Сибирской Федерации обратилось к президенту Соединенных Штатов с просьбой о помощи в борьбе с террором на так называемых Мертвых землях. Конгресс дал согласие…»

Действие началось, но сначала все было обычно и скучно, как во многих фильмах. Сытая, благополучная и очень цивилизованная страна. Сцены безмятежного быта с мелкими до смешного проблемами: глупый начальник на работе, любимая девушка, которая все никак не хочет отдаться, споры с женой о покупке нового коттеджа… В этой идиллии появляется сухопарая фигура седого полковника с благородным лицом. Он разыскивает по одному своих бывших солдат из состава какого-то сверхсекретного экстра-суперподразделения и уговаривает их принять участие в операции. Каждый супермен и суперменша сначала категорически отказывается, а потом соглашаются.

Дальше опять-таки обычная сцена: все шестеро собрались вместе. Они примеряют снаряжение и демонстрируют друг другу свою крутизну и независимость. В конце концов они условно признают лидерство именно того, кого полковник назначил старшим.

И вот они летят. А под крылом самолета (или вертолета?) зеленое море тайги. Затем следует сцена общения с какими-то военными Сибирской Федерации. Они, почему-то на родном языке, говорят с сильным акцентом и производят на зрителя очень неблагоприятное впечатление — какие-то они все двусмысленные и обязательно подведут наших героев в трудную минуту. Только это все ерунда, потому что дальше со смаком и во всех деталях показано, как наши одеваются в поход, постепенно превращаясь то ли в киборгов, то ли в космонавтов: сверхпрочная броня и кевларовый костюм под ней, бронированный шлем, нашлемный фонарь, выдвижная антенна спутниковой связи, слуховое устройство, перед лицом акриловое стекло с интегрированным дисплеем и защитой от лазерного излучения, динамик, воздушный фильтр, электромагнитная винтовка с хитрым креплением к поясу, высокопрочные пластиковые ботинки для защиты от мин… А сверху еще гранаты, ракеты, пулеметы… И конечно, здоровенный нож с зубами на тупье клинка — класс!

Наконец действие началось: шестеро идут через заросли под мрачную и таинственную музыку…

Да, а перед этим мельком показали, куда и зачем, собственно, они идут: им надо спасти пленных солдат Федерации. Солдатики (человек двадцать) сидят за частоколом, их по одному выводят, жарят живыми и поедают. Некоторых, конечно, едят прямо сырыми.

Так вот: шестеро киборгов идут по лесу, а на них нападают всякие чудовища — многорукие, многоногие, многоголовые и исключительно зубастые. Они прыгают с деревьев, выныривают из-под земли, выскакивают из чащи. Они могучи и ужасны, только их подводит привычка орать и реветь перед атакой. Поэтому наши почти всегда успевают пульнуть ракетой, кинуть гранату или стрельнуть из лазерного пистолета. Только путь их далек и долог, а чудовищ вокруг водится очень много, и герои по одному погибают. Одну девушку-суперменшу двухголовый монстр прямо разрывает на части вместе со скафандром. Наши герои уже забыли взаимные распри и мужественно прикрывают друг друга, даже жизнью иногда жертвуют. Только их все равно становится все меньше, и к тому же у них начинают кончаться патроны. А вот у чудовищ, наоборот, появляются всякие пушки и пистолеты. Дело явно идет к рукопашной…

— Пашка, ты опять?! Опять эту ерунду смотришь?!

Шаркая тапочками, бабушка пересекла крохотную комнату и выключила телевизор.

— Ба-абу-уля, это же про Мертвые земли-и! Ну бабу-у-уля!

— Хватит ныть! Нет никаких Мертвых земель! Шел бы лучше погулять — красота-то какая на улице!

— Что, опять снег выпал?

— Ну да! В наше-то время такого и не видел никто — что зима, что лето. А с тех пор, как дамбу в Беринговом проливе разобрали, красота — холодно только…

Пашка вскочил, сдернул с гвоздя куртку и кинулся к двери.

— Смотри, осторожней: там буровиков на вахту собирают!

Он стоял на крыльце, задрав голову, и пытался губами поймать снежинку. Это была почти сказка, но все портил шум двигателя, обрывки песен и мат.

На той стороне улицы — наискосок влево — длинный одноэтажный барак. Там живут рабочие-буровики. Раз в две недели одних привозят с вахты, а других увозят. Вход в барак только один — посередине. Низкое крыльцо помещается между двумя холмами из консервных банок, бутылок и пузырьков из-под одеколона. Возле крыльца урчит двигателем вахтовка — трехосный КАМАЗ, к которому приделан кузов от пассажирского автобуса. Двое начальников в куртках из кожзаменителя вытаскивают по одному из барака рабочих и вытряхивают у них из карманов и рюкзаков бутылки. Они бросают бутылки на землю, стараясь разбить, рабочего запихивают в автобус и идут за следующим. Они увлеклись этим делом и не замечают, что автобус не наполняется, потому что рабочие изнутри отжали заднюю дверь, по одному вываливаются наружу и расползаются в разные стороны, прихватив уцелевшие бутылки. Впрочем, начальники тоже, наверное, не сильно трезвые…

Пашка поймал наконец снежинку и счастливо засмеялся. Ему захотелось предстать перед этими людьми этаким широкоплечим красавцем в гибкой броне и с винтовкой. Он уже хотел так и сделать, но вспомнил про бабушку и передумал. Лучше он проверит, на месте ли его богатство!

Опасливо оглядываясь по сторонам, Пашка обогнул мусорную кучу и подошел к соседнему крыльцу. Возле самой стены он встал на колени и отодвинул в сторону заветную доску. Здесь, в норе под крыльцом, раньше жил Бобик, которого съели бичи, а теперь, прикрытое тряпками, лежало его сокровище. Пашка не стал его доставать, а только пощупал — на месте ли? Он был на месте — почти целый американский кевларовый костюм! Ну и что, что на груди и спине у него дырки от самодельной кумулятивной пули, зато все остальное цело, как в кино! Они с пацанами нашли его летом: Федьке достался шлем со стеклом, а Сереге ботинки, только они ему велики…

Доски-горбыли над головой заскрипели, и Пашка замер в испуге. Раздалось сопение, хриплый надсадный кашель, и он вздохнул с облегчением: это всего лишь сосед дядя Кузя вышел на крыльцо. Этот — свой, этот — не выдаст! Пашка вылез из норы, отряхнул колени и поздоровался. Сосед не ответил.

Так же, как он сам недавно, дядя Кузя стоял, подняв лицо к небу, только при этом сильно покачивался из стороны в сторону:

— Ит из сноуин! Ит из сноуин…

Услышав английские слова, Пашка решил, что подходящий момент настал, и попросил:

— Дядя Кузя, а дядя Кузя! Расскажи, как ты попал в плен! Расскажи! Ты же обещал!

— Ноу… Ноу Кузя! Ай эм Смит… Грустно мне, Паша… Дисплей у меня тогда заело…

Сосед вздохнул, опустился на четвереньки и начал блевать. Из его спины между лопаток, как всегда, торчали клочья ваты. Оно и понятно: где же найти телогрейку на такие-то плечи!

— Пашка! Пашенька! Ты куда подевался?

— Тут я, бабуля! — Он оставил соседа и подошел к своему крыльцу, где бабушка зябко куталась в изъеденную молью шаль.

— Ты вот что, Пашенька… Я и забыла совсем: хлеба-то у нас и нет на вечер, а скоро уж дед вернется! Сгонял бы ты к матери, а? Заодно отнесешь ей майонезу — я как раз пару баночек прикупила к празднику…

Как всегда в таких случаях, любимый внук притворно надулся:

— Вот еще! Буду я мотаться туда-сюда! Видишь, какая погода?

— Ну Пашенька, это же рядом совсем! И майонез отнесешь — она рада будет!

— Ага, рада! А я? В 8:30 вторая серия, а у нас дома телевизор черно-белый! И экран моргает… когда папа на связь выходит!

— Тише ты, тише! Это у вас антенна, Пашенька. Папа уж починил, наверное. Да и что тебе дома-то? У нас посмотришь — до восьми сто раз обернуться успеешь!

— Ну ладно! Только…

Внук задумался, чего бы еще потребовать за услугу. И придумал:

— Только вот что: ты мне расскажешь…

— Пашенька, дед же не разрешает — маленький ты еще! Узнает — ругаться будет!

— Ага! Как за хлебом посылать… в буран и пургу, так не маленький, да? Видишь же: нет погоды!

— Да как же нет, Пашенька?!

— А вот так: мне виднее! Или расскажешь, как танцевала перед солдатами на БТРе, пока наши вакуумную бомбу закладывали! И про Охот…

— Тише! Тише, Пашенька! Не дай бог, услышит кто!

— Ну и что? По-моему, все и так знают, только вид делают! Даже менты и солдаты!

— Горе ты мое! Ну что с тобой делать…

— Значит, договорились? Уговор дороже денег! И телек до одиннадцати!

Довольный своей победой, Пашка опустил в карман теплую баночку с жестяной крышкой и отправился за дом, где были свалены бревна и пустые бочки из-под солярки. Там у них с пацанами был оборудован шалаш — из тех же бочек, палок и кусков старого рубероида.

Следы на снегу Пашка увидел раньше, чем услышал голоса друзей — они были там и, конечно, опять курили.

— Здорово, жлобы! Вы чего телек не смотрите?

— Да ну его — опять старье показывают! Мы лучше покурим, — ответил Федя. Серега возмутился:

— Покуришь с этим! Давай сюда бычок — моя очередь затягиваться!

— Не дам: ты как дернешь, так сразу полпапиросы!

— Ну и что? Говорил же: надо две брать!

— Ты сам первый зассал две взять!

— Нет, ты!

Пашка снисходительно усмехнулся:

— А спорим: не подеретесь! Слабо?

Парни, как всегда, дружно обиделись:

— А слабо глаз на ж… натянуть? — Федя попытался схватить его за ногу, а Серега влепить подзатыльник. Только Пашка был наготове и успел увернуться:

— Ладно, ладно! Шуток не понимаете? Некогда мне тут с вами: к матери надо смотаться, пока вторая серия не началась!

— Может, тебе бычок в задницу вставить? Будешь на реактивной тяге! — ехидно предложил Федя, но Серега не согласился:

— Лучше ему пендель вломить! Для скорости это первейшее средство!

Пашке очень хотелось затянуться папиросой, но попросить мешала гордость. И мать может учуять… Да и не дадут, наверное, жмоты… В общем, просить он не стал: снял куртку, забросил ее в шалаш и начал взбираться по скользким бревнам на самый верх штабеля. Там он снял и ботинки, пристроил их на бревне подошвами вверх, чтобы внутрь не нападал снег, и, зябко поеживаясь, расправил крылья. С ними все было в порядке, и, коротко подпрыгнув, он лег грудью на воздух.

Было еще довольно светло, хотя в такую погоду темнеет рано. Серега засмотрелся на полет приятеля и пропустил момент, когда табак в папиросе кончился и начала тлеть бумажная гильза. Он закашлялся и сплюнул:

— Ч-черт! Урод несчастный!

Федя вздохнул:

— У тебя все равно получилось на одну затяжку больше — я считал!

Серега еще раз сплюнул и утешил брата:

— Ничего, зато пороть нас будут поровну — сегодня-то отец уж точно заметит!

— Заметит… — обреченно согласился Федя и опять вздохнул: куда же денешься, если у них на двоих только одно тело, хоть и с четырьмя руками?

А в бараке Лойка опустила оконную занавеску и облегченно перекрестилась: «Слава Богу, полетел-таки! Даня вот-вот вернется, а что за ужин без хлеба?»

— Ничего не получается! По-человечески надо!

Хорь швырнул на землю кусачки и ухватился руками за столб, к которому крепилась проволока. Он злобно дернул его несколько раз, но столб держался в земле прочно. Тогда Хорь ругнулся, отошел на несколько шагов и с разбегу навалился на него плечом. Столб слегка наклонился. «Ага!» — радостно оскалился воин и повторил попытку. В конце концов тонкий железный столбик завалился, оттянув проволоку и образовав как бы мостик на ту сторону.

— Уф-ф! Путь свободен, вождь!

— Вижу, Хорь.

— А вот я, хоть убей, не вижу, зачем надо было ломать забор? Что, нельзя через ворота выйти?

— Наверное, можно, — согласился Лис. — Но, покидая этот мир, надо, на всякий случай, обозначить разрушение границы.

— Что-то ты мудришь! Зачем ее разрушать?

— Неужели ты не понимаешь? Из мира мертвых не возвращаются, потому что он замкнут. Если я уйду, не разрушив его границу, то так и останусь мертвым живым… или живым мертвым. В нашем мире меня никто несможет ни увидеть, ни услышать.

— Ты так думаешь? Впрочем, ладно, лишняя предосторожность никогда не помешает. Только я все равно не пойму, зачем тебе идти? Здесь полно еды и нет врагов — твои люди довольны. Что еще может быть нужно вождю племени?

— А люди Большого Лиса? А другие?

— Пусть о них заботится Большой Лис! И другие вожди! При чем здесь ты?!

— Я же столько раз объяснял тебе, Хорь! Или ты можешь придумать другое объяснение всему?

— Если бы мог — давно бы придумал. Конечно, Холодная Беда пришла в наш мир для того, чтобы мы попали сюда.

— И не просто попали, а попали так, чтобы кто-то мог узнать Великую Тайну и вернуться!

— Ну здесь-то это и не тайна вовсе. Ее все знают!

— Но нам-то ее сообщать не хотели! Они специально не пускали к нам людей в длинной одежде.

— Служителей Бога? Я не думаю, что они не хотели раскрывать нам тайну. Точнее, они не хотели нам говорить не потому, что это тайна. Им просто нравится нас рассматривать, пока мы не такие, как они. А с этой тайной мы станем такими же, как все они, и им будет неинтересно.

— Это их проблемы, Хорь. А я должен вернуться и сказать людям. Иначе зачем все?

— Эх, Лис… Пойдем вместе!

— Хорь, Хорь… Неужели ты не понимаешь знак?

— Какой знак?!

Малый Лис засмеялся и хлопнул приятеля по животу:

— Вот этот! Разве это не знак? У тебя выросло брюхо, как у женщины весной! А сала на тебе наросло столько, что ты еле ходишь! Разве это не указание, что ты должен остаться здесь?

— Ты смеешься, Лис… А мне не смешно!

— Знаю, Хорь… Но идти я должен.

Тяжело переваливаясь, опираясь на дротик, как на посох, вождь пересек знакомую площадку и остановился перед началом спуска. Вот она, дорога в его мир, — он хорошо помнит ее.

В том, что там еще остались люди, Лис не сомневался. Он сомневался, примут ли они его. Станут ли слушать? Поверят ли? А если поверят, то смогут ли понять? Впрочем, он скажет, а там будь что будет. Может быть, кто-нибудь там уже и сам догадался? Ведь это так просто…

Главное Воплощение Творца не мамонт, не медведь и не буйвол. Это — человек, которого Он предназначил для вечной жизни. И бесполезно приносить жертвы — ими кормятся лишь духи и демоны. Бесполезно вкушать человеческое мясо — этим не стать причастным Ему.

Малый Лис — не мудрец, не шаман, не священник. Он — вождь, он — воин. Он скажет, а там…

Человек в засаленной меховой безрукавке вздохнул, перехватил поудобней рукоять топора и зашагал вниз.

Приближение постороннего Вар-ка почувствовал, когда тот был еще далеко внизу. Он почувствовал и «прикрыл» снаружи сознание, чтобы не выдать своего присутствия. Маловероятно, конечно, чтобы пришелец умел, как он, чувствовать чужой разум в пустоте, но — на всякий случай.

Малый Лис не задержался возле вагончика, и Вар-ка решил не вступать с ним в контакт — пусть идет своей дорогой. Если его люди погибли, он должен был погибнуть вместе с ними. Значит, они живы. А он возвращается в свою реальность — туда, где царит Холодная Беда.

Потом он стоял и смотрел, как спускается Малый Лис. Смотрел, пока белесое марево не скрыло его сутулую фигуру. Что же такого важного несет он в свой раненый мир? Это настолько важно, что он оставил где-то своих людей и идет один? Вряд ли это секрет выплавки металла или выпечки хлеба. У него, кажется, нет ни одного предмета, созданного цивилизацией. Он несет что-то более важное — ГОРАЗДО БОЛЕЕ ВАЖНОЕ!

— Не спеши, командир! Загоним коней — вообще никуда не приедем! — Помощник высморкался, вытер рукой нос и посмотрел на окровавленные пальцы. Он был без шлема, с его правой щеки свисал лоскут кожи.

— Ты прав, — ответил десятник, придерживая лошадь. Двое всадников, следовавших за ними, сделали то же самое.

— Ну и мясорубка! Четверо из десятка осталось! Ничего себе…

— Скажи спасибо, что именно нас послали за помощью! А то бы и мы…

— Думаешь, наши продержатся?

— Не знаю. Вряд ли…

— Просто чудо, что смогли пробиться к арсеналу.

— Какой, к черту, арсенал?! Ты же видел — обычная деревенская халупа, только без окон!

— Да-а… Ну какой же идиот придумал устраивать склад оружия в этом гадюшнике?! Тут же на пару тысяч иревов ни одного ремтийца!

— А где его устраивать? У нас же район такой: иревы кучами живут, а ремтийцы порознь. У них участки большие, они тесниться не любят. Раз есть колонисты, значит, должно быть и оружие для них.

— Ч-черт, ну и раздали бы им сразу! Они все равно все с оружием. Или хранили бы в полковом лагере.

— Это ты у начальства спроси. Может, вся эта кухня проходит по разным ведомствам: правая рука не ведает, что творит левая?

— Да-а, у нас это запросто. А мы отдувайся!

— Нашел, о чем волноваться! Ну захватят эти ублюдки сотню старых мечей… Тебя-то сколько лет учили этой штукой орудовать? А они…

— Они, по-моему, и так неплохо обходятся. Никогда не думал, что крестьянский цеп, коса, серп… Это же страшное дело!

— Да-а, от дубинки, привязанной к палке, щитом не прикроешься.

— Ну уроды…

— Слушай, они, небось, своих потоптали больше, чем наши побили. И бабы… С чего все началось-то, ты понял?

— Это все пехота вислоухая. Какой-то мужик у них вроде вырвался и буянить начал. Голыми руками чуть ли не сотню раскидал и полковника зарубил. Пока они сопли жевали.

— И полковника?!

— Ну не знаю. Может, и его потом, когда заваруха началась…

— Мужика-то взяли?

— А черт его знает! Я же там не был. А солдатик из оцепления, пока мне рассказывал, заполучил камнем по шлему — аж мозги из носа брызнули.

— Ну и дебилы! С одним иревом не могли справиться!

— А что ты хочешь от пехоты? Их чему учат-то? Главное, строй держать и команды выполнять четко. Когда наши прут сомкнутым строем, они кого хочешь сомнут — никаким варварам не устоять!

— Так то — в строю! Там главное команду не прослушать да с ноги не сбиться. А уж как сойдутся… Видел я пару раз! Первой шеренге и драться-то не приходится — щит в щит и кто кого передавит! Тут главное на ногах устоять — упал, и все, труп! Им и рубить-то не приходится — в основном колют.

— Ясное дело, в тесноте не помашешь! Потому у них и мечи короткие и по бокам тупые.

— Да? Я-то думал, что это их из экономии такой дрянью вооружают. Видал я, как ребята после драки эти свои мечи ногами распрямляли. Разве такую штуку заточишь?

— Ты, может, и прав. Что тут из чего проистекает — дело темное. Прикинь: в армии пехота — основная сила. И этой пехоты по всей империи, по провинциям, распихано, наверное, больше, чем жителей в Ремте. Даже когда войны большой нет. Ну допустим, кормят-то их местные за счет налогов, но оружие-то идет за счет казны. Да нормальный меч, вроде наших, стоит больше, чем пара пехотинцев со всеми потрохами!

— Пара пехотинцев вообще ничего не стоит! Видал, как их сегодня? Растащили в разные стороны и смяли как детей! Кто успел друг к другу прибиться, те и спаслись. По крайней мере — пока…

— Ясное дело: если хоть десяток клином встанет, они сквозь любую толпу, как горячий нож сквозь масло. Только для этого надо суметь построиться, надо, чтоб было кому скомандовать.

— Да-а-а… А еще говорят, что пехотинец бессмертен!

— Это старая шутка. Ее варвары на северной границе придумали. Они-то, как воевать соберутся, расфуфыриваются друг перед другом, чтобы, значит, не спутать, кто какой подвиг совершит. А наши прут на них строем — все на одно лицо! У всех все одинаковое — и амуниция и оружие. Ну какой дикарь, с пером в заднице, солдатика завалит и начинает петь победную песню. А чего петь-то, если на его месте уже другой стоит? Точно такой же!

— Слышал я эти сказки! Говорили даже, что как-то раз какие-то батты или хатты целую сотню вырезали. А на другой день на них из лагеря выходит точно такая же. Так они обделались со страху и разбежались — решили, что это мертвые восстали!

— Ну с иревами этот номер уже не пройдет. Раз они нашей крови попробовали…

— Так они ее давно пробуют, сволочи! В ту войну, говорят, наших тысячами валили!

— Насчет тысяч не знаю, но две пехотных сотни они сегодня в грязь втоптали. И без всякого оружия!

— Если бы только пехота… Ты видел, как погиб наш сотник? Мы гнали по улице каких-то баб, а из калитки мужик выскакивает с вилами. На длиннющей рукоятке. Он эту рукоятку в землю воткнул и ногой придавил, а сами вилы… Близко уже было — первому не остановиться… Я-то вторым шел… Ну гады!

— Остынь! Они нам за все заплатят!

— Я их, наверное, десятка два покрошил, а они все…

— Тихо!! Стой! Стой, тебе говорят!!

Всадники остановились и, привстав на стременах, стали всматриваться в густеющие сумерки. По дороге, зажатой скалами, им навстречу двигалась темная масса. Отдельных людей различить было нельзя, но ветер нес навстречу мерные выдохи: МАА… СЭЭ… АХХ…

Командир длинно выругался. Помощник хлюпнул разбитым носом:

— Похоже, помощь уже идет. Но не нам.

Женька подпрыгнул и, ухватившись руками, повис на ограде. Забор был каменным, капитальным и старинным. Старинным настолько, что для ног даже нашлась какая-то опора, позволившая слегка разгрузить руки. Парень довольно усмехнулся и стал потихоньку подтягиваться, склонив голову набок. В конце концов его левый глаз оказался чуть выше кромки стены. Приподнявшись еще немного, Женька смог увидеть стражника на той стороне.

Все было грамотно и правильно: охранник располагался именно в том месте, откуда можно просматривать всю относительно доступную часть забора вокруг особняка. Страж стоял, прислонившись спиной к дереву, широко расставив ноги и сложив на груди могучие руки. Голову он держал прямо и, казалось, пристально всматривался в видимую часть периметра. Но это только казалось, потому что на самом деле охранник спал.

«Вот это профессионал! — восхитился Женька. — Сколько же надо тренироваться, чтобы научиться спать в такой позе?!» Впрочем, судя по седым космам, торчащим из-под шлема, воин был далеко не молод и времени для тренировок у него хватало. Женька попытался рассмотреть в полутьме его веки: кажется, они неподвижны, значит, не притворяется.

Дорожка под стеной была посыпана мелким гравием, и пришлось максимально смягчить прыжок, чтобы он не хрустнул под ногами. Тихий шорох все-таки прозвучал, но стражник не шевельнулся, и ночной гость опустил в карман камень-голыш — привычное с детства метательное оружие. Бесшумно и плавно, как кошка, он двинулся сквозь знакомый сад.

Ночь поздней весны тепла и благоуханна, и, конечно, все окна в доме распахнуты настежь. Подоконник располагался на уровне его лица, и разглядеть спящих на широкой кровати было невозможно. Женька оперся руками и легко запрыгнул в комнату. Постоял, принюхиваясь и прислушиваясь, потом подошел к изголовью постели.

Спящие были укрыты лишь лунным светом, раздробленным листвой деревьев за окном. К запаху цветов примешивался тонкий дразнящий аромат мужских и женских выделений.

«Они, наверное, неплохо порезвились, — почти без зависти подумал гость. — Мне, наверное, никогда не научиться спать в обнимку с женщиной: чувствую себя связанным и беспомощным, а это невыносимо. Женщины же, наоборот, почему-то ощущают себя в такой позе надежно и защищенно — глупость какая…»

Эллана засопела во сне и слегка подвинулась. Теперь можно было разглядеть лицо ее партнера. Так и есть: Елед — гвардеец, сын здешнего министра финансов. «Что ж, — мысленно усмехнулся Женька, — им очень повезло, что я так и не сумел обзавестись тем, что все называют словом „ревность“. Впрочем, с виду они прекрасная пара, парень, наверное, очень красив по женским меркам. Ладно, будем считать, что он оказал мне услугу, влюбившись в Эллану. Наверное, он дорого заплатит за это… Прощай, Элл! Будь счастлива и постарайся искалечить не слишком много мужских судеб».

Женька постоял еще несколько минут, любуясь обнаженными телами, потом повернулся к приоткрытой двери и сказал тихим, но внятным шепотом:

— Опусти арбалет, Патиш! Не трону я их…

— Выходи отсюда! — так же шепотом приказал капитан и распахнул дверь.

В его огромном кабинете шептаться смысла не было, но предутренние сумерки к крикам не располагали. Патиш опустился в свое кресло и положил взведенный арбалет на колени:

— Стой, где стоишь, ближе не подходи!

— У этой штуки, — улыбнулся Женька, — сбоку такая щеколда, вроде предохранителя. По-моему, ты забыл…

— Да! — не дослушал его капитан. Он вынул из желоба болт и щелкнул спущенной тетивой. — Какого черта?

— Попрощаться зашел, — пожал плечами парень. — Видно, не бывать тебе моим тестем.

— Проваливай! — кивнул капитан в сторону окна.

— Слушаюсь! — усмехнулся гость и влез грязными босыми ногами на белоснежный мрамор подоконника. — Сделай доброе дело, Патиш: скажи дочери, что я застал ее с другим, обиделся и ушел.

— Она знает, что тебе плевать на ее любовников!

— Конечно, знает, но, может быть, не до конца верит, как и все женщины… Уйти просто так было бы совсем невежливо, а я не хочу обижать ее.

— Проваливай! — повторил капитан и подумал, что на самом деле не испытывает никакой злобы к этому парню. Наоборот, он чувствует, что они с ним… Как бы это сказать? Одной крови, что ли? И поэтому могут быть либо лучшими, надежнейшими друзьями, либо заклятыми врагами. Друзьями им не стать, а врагов у него и так хватает, так что пусть уходит. Только бы дочь не взбрыкнула… Кажется, она уже поняла, что в жизни ей нужен именно он, но еще не научилась отказывать себе в чем-то ради конкретного мужчины. Ничего, перемелется…

Женька спрыгнул на булыжную мостовую, осмотрелся и поднял лицо к предрассветному небу: все! Прощай, Хаатика! Он вновь одинок и свободен! Даже непривычно как-то — ведь чуть не засосало…

Он сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, как бы избавляясь от шлаков недавнего прошлого, и двинулся по улице в сторону темнеющего за домами массива Священной горы. Впрочем, далеко он не ушел: человек, похожий на нищего, сидевший на корточках у стены дома, поднял голову и посмотрел на него.

Женька встал как вкопанный:

— Вар?!! Ты! Здесь?! Ух!..

В их обычае не было ни объятий, ни рукопожатий, ни хлопанья друг друга по плечам. Женька тоже опустился на корточки, и они минут пять молча смотрели друг другу в глаза, смакуя встречу. Потом Вар-ка сказал:

— Ты знаешь, тут недалеко есть один мир. Там сейчас заваривается жуткая буча. Мне кажется, что нам с тобой надо…

— Угу, — кивнул парень. — А Коля?

— Мы выполнили свою задачу, и он отправился домой. Только есть у меня подозрение…

— У меня тоже! — подхватил Женька. — Вы же с ним как бы двойники! Интересно, он продержится у себя хотя бы до следующего лета?

— Да, чует мое сердце, — улыбнулся Вар-ка, — что мы еще намучаемся с ним.

— Или он с нами, — засмеялся парень и встал. — Пошли, Вар, а то скоро утро, повалит народ, и к окраине будет не протолкаться!

Алексей Тихонов Остров мечты

ПРЕДИСЛОВИЕ

История появления этой книги довольно необычна. В начале 60-х годов при археологических работах на развалинах замка Плисти в Гердонезе был обнаружен железный пенал, замурованный в стену башни. Внутри пенала оказались старинные рукописи, выполненные на пергаменте и грубой бумаге. Первоначальная радость ученых вскоре, однако, сменилась унынием, поскольку язык рукописей не соответствовал ни одному из наречий Гердонеза или близлежащих земель, напоминая скорее бессмысленный набор символов. Целая череда последующих экспертиз и попыток расшифровки позволила лишь ориентировочно датировать находку началом XIII — серединой XIV века. Кроме того, на воздухе манускрипты стали быстро разрушаться, так что после снятия многочисленных фотокопий их поместили в хранилище столичного университета, и шумиха вскоре улеглась.

Загадка плистийских рукописей была решена совершенно неожиданно, спустя почти четверть столетия после находки. Автором открытия стал 32-летний филолог и искусствовед из Визонского университета Пактиш Оверс. Изучая период XIII-XIV веков, он избрал своей специализацией наследие едва ли не самого крупного ученого своего времени, незаурядного архитектора, инженера и мыслителя Бентанора Иигуира. Шесть лет скрупулезных изысканий немногочисленных сохранившихся работ этой полулегендарной личности, наконец, дали в руки Оверса, среди всего прочего, ключ к оригинальному шифру, использовавшемуся Иигуиром в некоторых своих записках. Находку сразу опробовали на ряде документов той поры, и, к искреннему изумлению исследователей, перед ними внезапно распахнулись тайны плистийских манускриптов.

Благодаря нашему многолетнему знакомству мне посчастливилось одним из первых получить от Пактиша дословный перевод. Собственно рукописи состояли, по преимуществу, из трех больших фрагментов воспоминаний, относящихся к 1283-1311 годам, затрагивая так называемую эпоху «десяти гердонезских рыцарей». Самое старое повествование (к восторгу Оверса) являлось, по-видимому, поздней копией летописи самого Иигуира. Второе принадлежало перу знаменитого полководца того времени Ванга Согрона, графа Плисти по прозвищу Шагалан, а третье — сыну Шагалана, Ленго Согрону, также известному воину и поэту (некоторые историки, замечу, пытаются именно его отождествлять с легендарным Гейвеллой, «Белым Ангелом Рокадерона»).

Надо сказать, что, несмотря на всю занимательность и невероятность открывшейся истории, чтение перевода для непрофессионала было бы сущим мучением. Во-первых, сам язык рукописи представляет своеобразный диалект старогердонезского, чьи структура и обороты воспринимаются ныне весьма тяжело. Во-вторых, текст рукописи имеет регулярные, местами довольно, крупные пробелы, вызванные, вероятно, разрушением пергамента и чернил от времени. Наконец, в третьей, и особенно во второй из рукописей, часто встречаются таинственные слова, никоим образом не связанные со старогердонезскими. Никто не мог их приемлемо истолковать, однако Оверс упорно настаивал на заключенном в них определенном смысле. По его просьбе я провел некоторый анализ и установил, что данные слова и выражения заимствованы (подчас в сильно искаженной форме) из очень древнего, мертвого «языка Нейдзи», который использовался жителями архипелага Диадон примерно до X-XI века. Тысячи миль отделяют эти земли от Гердонеза, но тесная связь между ними не вызывает удивления у тех, кто уже ознакомился с этой историей.

Исходя из всего изложенного, я составил художественный вариант воспоминаний о событиях тех давних лет. Помимо трех указанных рукописей в нем были также использованы другие манускрипты, летописи, результаты археологических исследований как в Гердонезе, так и на Диадоне, а также соседних с ними островах. Получившуюся литературную версию я представляю на ваш суд.

Автор

Глава 1

Щуплый темноволосый мальчик лет шести-семи, усевшись прямо в придорожную пыль, сосредоточенно жевал черствую пресную лепешку. Жевал торопливо, но аккуратно, успевая подхватывать мельчайшие крошки. Он едва вынырнул из сна, однако спешил с едой, поскольку то, что может не увидеть ее до завтра, осознавал ясно. Тонкие запястья торчали из закатанных рукавов огромного взрослого кафтана, перехваченного на поясе льняным шнуром. Добротные, хотя и грязные штаны внизу, ближе к босым ступням, истрепались в бахрому. Мальчик уже не помнил, какой день они в пути, гораздо больше его волновали постоянный голод да поцарапанная пятка. Слишком уж возгордился непривычной загрубелостью подошв, слишком беззаботно бросился вчера в бурьян... Даже мазь, приготовленная учителем, не очень-то помогала.

Неподалеку от мальчика на вросшем в землю валуне сгорбился белый как лунь старик. Длинные, давно нечесаные волосы рассыпались по плечам, борода закрывала впалую грудь, не единожды залатанную черную хламиду подпоясывала толстая веревка. Свою часть скудной трапезы старик закончил и теперь внимательно наблюдал за юным спутником. Покончив с лепешкой, тот еще несколько секунд сидел неподвижно, будто не веря в свершившееся, затем покорно вздохнул и обернулся к старику:

— Я поел, учитель.

— Тогда, Ванг, пора трогаться. — Старик, поставив сучковатый посох, тяжело поднялся. — Если сегодня путников на дороге будет поменьше, — добавил он, когда мальчик помогал ему закинуть за спину тощий мешок, — то к вечеру сможем добраться до постоялого двора, где меня неплохо знают. Даст Бог, в этот раз повезет: у нас будет крыша и какой-нибудь ужин в придачу.

День только начинал разгораться, когда они двинулись в путь. Взметая клочья тумана, выбрались по стерне на тракт, холодный и жесткий после ночи. Народ еще не показался, лишь одинокая повозка сползала с дальнего холма. Шли быстро, насколько способны были истощенное детство и дряхлая старость. Подгоняла не нужда, а веские основания не доверять этой свежести, тишине и простору. С каждой милей солнце выкатывалось все выше, наплывала жара, а с ней и люди. Пешие и конные, повозки и носилки, тележки и тюки грудились навстречу все плотнее, их поток все набухал и набухал, упруго бился в границах дороги, серое облако поднятой пыли обвивалось вокруг. Вскоре после полудня старик с мальчиком оказались вытесненными на обочину.

Устроившись в тени чахлого придорожного куста, старик утер рукавом лоб, отвязал от пояса тыквенную флягу и бережно передал Вангу. Мимо них катился непрерывный людской вал. И во всей этой неразберихе топота, голосов, ржания, криков, одежд и лиц явственно царило одно главное настроение — паника. Может, эти люди и не знали, куда направляются, зато хорошо представляли себе, что оставляют позади. Каждая быстрая, непроизвольная оглядка выдавала это. Ослепленные и сплоченные общей бедой, они неслись, не замечая ничего вокруг, стараясь лишь уйти подальше от преследовавшего по пятам горя.

Едва переведя дыхание, старик с мальчиком медленно двинулись по обочине, пробираясь сквозь заросли полыни и чертополоха. Мальчишка держался на удивление стойко, не хныкал, не жаловался, хотя раненая подошва то и дело давала о себе знать. Кривился, но поспевал за более опытным в странствии наставником. Попутчиков у них не было вовсе — рядом с темной жужжащей толпой они казались одинокими безумцами, бредущими навстречу тому, от чего любой норовит всеми средствами спастись...

Немилосердно жгущее солнце, струйки едкого пота, ухабистый путь, колючки, пыль, с настырностью лезущая в лицо, — чувство времени растворялось, оставляя лишь монотонное перемещение ног. Редкое событие достигало подернутого пеленой рассудка... Не сразу обратили путники внимание и на неясный шум, что зародился вдруг где-то далеко впереди. Между тем смутное колыхание пронеслось по текущей людской реке. Поток на мгновение замер, затих, прислушиваясь, а затем взорвался визгом и криками.

— Мелонги! — Стеганувший вопль поняли все.

В тот же миг заледеневший было поток вздулся водоворотом. Люди бросились врассыпную, теряя вещи и близких, обезумевшие лошади под ударами плетей рвались в сторону от дороги, давя толпу. Старик с неожиданной стремительностью поймал мальчика за руку, выдернул из взметнувшегося хаоса. Очутившись подальше от дороги, Ванг судорожно вцепился в кривой ствол какого-то деревца и круглыми от испуга глазами озирался вокруг. Рука учителя ободряюще потрепала малыша по затылку. Вытянув шею и подслеповато щурясь, старик пытался вглядеться в происходившее на тракте.

По еле намечающемуся, но постоянно ширящемуся коридору в толпе мелкой рысью продвигался отряд всадников, человек двадцать — двадцать пять. Все в шлемах, кольчугах, поверх — мохнатые меховые куртки без рукавов. Первым на огромном черном жеребце ехал особо приметный воин. Могучий до грузности, он возвышался в седле, словно вековой дуб. Косматая голова с палено-рыжей бородой и густыми насупленными бровями на ходу поворачивалась из стороны в сторону, мрачные глаза буквально завораживали теснящийся рядом народ. Беженцев было, наверное, в десятки раз больше, однако мощная волна безжалостной властности парализовала всех без исключения. Ванг тоже не отрываясь следил за этим суровым предводителем. Тонко подобранная, но запыленная, местами расцарапанная броня, изумительный позолоченный шлем, явно трофейный, гердонезской работы, блестящий на солнце... Как само олицетворение силы этот скалоподобный всадник безмятежно проплывал сквозь раздающуюся толпу; меч в протертых до дыр сафьяновых ножнах, казалось, бесполезно бился о его бедро. Едущие следом воины выглядели куда более настороженными: их мечи и сабли рябили обнаженной сталью, угрожающе ощерялись в стороны пики...

Громадное войско этих светловолосых дьяволов внезапно объявилось у берегов Гердонеза около месяца назад. До той поры сюда доходили лишь отрывочные, туманные слухи о невероятно усилившейся Империи мелонгов. Северяне, целым миром признаваемые варварами, издревле ютились на своих бесплодных скалах вместе с овцами и козами, пока не освоили новый, доходный и веселый промысел — пиратство. Учились, видимо, старательно, поскольку вскоре превзошли любых прочих лиходеев Архипелага. Неистовую ярость их набегов за последние десятилетия познали, пожалуй, все земли к северу от Амиарты. Рассказывали, что некоторые города и области предпочитали регулярно платить дань своим диким соседям. Гердонез, который укрывали две недели непрерывного пути, внимал вестям с сочувствием, однако без опаски.

А лет пятнадцать-двадцать назад устоявшийся будто бы порядок вещей внезапно нарушился. Молодой король Вингрелл, сместив с престола старшего брата и отстранив от дел дядю, повел дело совсем по-иному. Многочисленные, но разрозненные пиратские дружины он сплотил в монолитное воинство, поставив целью уже не заурядный грабеж, а завоевание. Чудовищным тараном мелонги обрушились на соседние королевства, заглатывая их с жадностью и неодолимостью акулы.

Срединные Острова, повидавшие за свою историю немало великих завоевателей, словно оторопели. Каждый суетливо крепил оборону, однако на подмогу сражающимся не спешил. Оправдания выискивались самые благие, хотя, по сути, никто просто не желал отвлекать на себя гнев остервенелого хищника, надеясь тайком, что тот удовлетворится очередной жертвой. Рушились старинные союзы, преступались клятвы, отрекались от родичей. Крики Святого Престола, столь громкие поначалу, как-то незаметно угасли по мере приближения границ новоявленной Империи. Рыцарство, еще недавно грезившее о крестовом походе против зарвавшихся северных варваров, в смятении слушало рассказы беженцев. Мелонги воевали дико, против всяческих правил и канонов, но при этом так результативно, что приходилось соглашаться с версией о вмешательстве потусторонних сил. То ли темное варварское шаманство оказалось чересчур могучим, то ли Господь отвернулся от своих погрязших в грехах детей... Ни отряды смельчаков добровольцев, ни беспрестанные молебны Единому Творцу не могли переломить ход событий — Империя расползалась по картам жирным черным пятном. Расползалась противоестественно, ничуть не замедляясь с ростом, как вроде бы учил опыт ее предшественников. Себя Гердонез, правда, никак не рассчитывал увидеть следующим.

Однако в последних числах июня пестрая армада мелонгийских кораблей нежданно-негаданно обволокла восточное побережье в устье Гевси и Дера, высадив почти пятнадцатитысячную армию. Перестроившись, варвары несколькими бронированными колоннами тронулись в глубь страны. А затем случилось вовсе уж немыслимое: через каких-то три дня всадники в меховых куртках уже гарцевали под стенами Эслиндора, появились в отрогах Хамаранских гор и в верховьях Слесны. Никто не мог ничего понять. Еще не до всех владетельных сеньоров добрались посыльные с тревожными новостями, а две трети страны каким-то чудом оказались в руках неприятеля. Правда, мелонги избегали серьезных стычек и обходили замкнувшиеся в своих стенах города, но вскоре выяснилось, что все перекрестки дорог, перевалы и мосты контролируются вражескими разъездами. Не один доблестный рыцарь сложил свою голову, даже не доехав до расположения королевской армии, не один отряд ополченцев был развеян в пути.

Следом за небольшими разъездами двинулись основные силы захватчиков. Смерть и ужас несли они всему сущему. Мертвые деревни и целые опустошенные провинции отмечали их путь. Вся Поднебесная содрогнулась от неистовой жестокости осквернителей Гердонеза.

Пока большая часть страны погружалась в растерянность и смятение, король Сигельвул Артави собирал на юге всех, кто мог носить оружие. Сил отчаянно не хватало, однако, когда на второй неделе вторжения враг осадил Оронс, было решено срочно выступать. В середине июля основные силы захватчиков сошлись с королевской армией на подступах к городу. В короткой, но яростной схватке гердонезцы оказались опрокинуты и разгромлены, сам Сигельвул с горсткой воинов укрылся за городскими стенами. Предводитель варварского войска Бренор Гонсет потребовал от жителей Оронса выдать монарха, обещая в этом случае обойти город стороной. Однако последовал решительный отказ, и после двухдневного приступа Оронс был захвачен, выжжен дотла, а король Сигельвул пал в бою.

Известие об оронской резне будто надломило страну. Выдержав неделю осады, на милость генерала Венгуса сдался Эслиндор. Не встречая серьезного сопротивления, в конце июля колонна Гонсета вступила в столицу Ринглеви. Тут пожаров и избиений было мало, зато вовсю развернулся жесточайший молох грабежа. Тысячи семей в панике покинули город, спасая осколки своего имущества, не понимая, что спастись, в сущности, негде...

Отряд мелонгов, рассекая толпу, продвигался все дальше, волна страха и сдерживаемой ненависти катилась следом. Какая-то телега стояла прямо поперек их пути. В самый неподходящий момент у нее слетело колесо, и хозяева, бросив нажитое добро, поспешили скрыться. На телеге возвышалась лишь забытая в панике древняя старуха, закутанная в тряпье до самых выпученных от ужаса глаз. Осознав одиночество, она еще некоторое время пыталась голосить, не в силах сдвинуться с места, но, очутившись лицом к лицу с завоевателями, утратила и дар речи. Предводитель в золоченом шлеме остановил коня и мгновение рассматривал это иссохшее изваяние. Затем по движению руки командира из строя выехал седоусый ратник. Приблизившись, он издал несколько гортанных криков на своем наречии, потом в воздухе мелькнуло длинное лезвие меча. Стоголосый вздох-стон, и, едва дернувшись, старуха свалилась, разрубленная надвое. Старик крепко сжал плечо вскрикнувшего Ванга. Ропот пронесся по толпе, но зловеще качнулись пики, и все стихло.

Отряд почти скрылся за поворотом, как успела приключиться новая беда. Ехавший в последних рядах молодой воин вдруг наклонился и, подхватив оказавшуюся рядом девушку, махом перекинул ее через седло. Мелонги встретили проделку товарища дружным гоготом, особенно когда в ответ на истошный девичий визг тот задрал на несчастной юбки и звонко шлепнул по обнажившимся округлостям. В этот момент из причитающей, но неподвижной толпы выскочил юноша с колом наперевес. Под общий испуганный вздох он кинулся за обидчиком. Смех в колонне притих. Всадник, которого смельчак уже миновал, попытался достать бегущего пикой. Юноша кое-как отвел удар, зато второй тычок, на сей раз встречный, угодил ему прямо в лицо. Выронив палку, бедолага рухнул в пыль, заливая ее кровью; беженцы тотчас оттащили тело прочь.

Теперь уже откровенные крики и проклятья повисли над дорогой. Несколько камней несмело полетели в сторону захватчиков. По рядам воинов прошелестела команда, они сразу посерьезнели, отряд ускорил ход, девица кубарем полетела на землю. Получив вдобавок удар копытом, она так и осталась лежать, скорчившись в колее.

Всадники давно скрылись из виду, а людской караван продолжал в растерянности топтаться на месте — подгонявшая сзади беда теперь обогнала их. Только что сплоченный поток на глазах начал распадаться: одни, хоть и без былой решимости, вновь тронулись в прежний путь, другие с еще меньшей решимостью медленно потянулись обратно к городу. Большинство же предпочло остановиться и разбить лагерь прямо у тракта, намереваясь собраться с мыслями и с духом. Развернувшись, пестрый шумливый табор затопил почти всю долину. Где-то слышались женские крики и завывания над жертвами мелонгов, а рядом уже деловито дымили костры, тянуло ароматами обеда.

Ванг, уцепившись за руку старика, вяло брел среди этих одуряющих запахов, когда откуда-то сбоку к ним подскочил огромный, грузный мужчина. Он был в одних посконных штанах, всклокоченные волосы и борода явно отведали ночи под открытым небом, на шее болтался большой тусклый крест, а на поясе — медвежий кинжал.

— Мессир Бентанор! — зарокотал незнакомец густым низким голосом, бросаясь к старику. — Мессир Бентанор! Вот уж не ждал вас здесь увидеть. И вы угодили в эту передрягу!

— Рад встретить близкого человека в эти смутные дни, Алиссен. — Старик не без труда вылез из могучих объятий.

— Само небо послало нам вас, мессир! — продолжал гудеть мужчина. — Право слово, в этом кошмаре все потеряли головы. Бегут пуще зайцев, не разбирая дороги и не чуя ног. Даже меня затянуло течением, представляете? А вы тут одни? Тогда пойдемте к нашему костру — Марика как раз готовит обед.

Упоминание об обеде мгновенно встряхнуло мальчишку, он, не раздумывая, первым потянулся к приглашавшему. Старик колебался дольше, но тоже последовал за ними.

— Неужели, друг Беронбос, даже такой хозяйственный человек, как ты, бросил дом, землю, добро и скитаешься словно нищий?

— Ах, мессир! — Мужчина сокрушенно махнул рукой. — Вся жизнь идет кувырком. Какое там добро? Третьего дня эти белокурые бандиты ворвались ко мне и за час вымели все до последней тряпки. Когда мы уезжали, в соседнем квартале уже полыхало несколько домов. Кое-что успели спасти в деревне, но и там шастают варвары. Они грабят напропалую, забирают все, не оставляя даже шансов прокормиться. Многие из нас не переживут грядущую зиму. Посмотрите: только начали убирать хлеб, а цены на него уже взлетели под облака!

Они подошли к костру, у которого хлопотала худенькая смуглая женщина.

— О мессир! Хвала Создателю, как мы рады вас видеть, — с заметным южным акцентом затараторила она. — Муж часто вспоминал о вас в последнее время.

— Чем болтать, женщина, накормила бы лучше гостей, — бросил Беронбос. — Вы ведь тоже давно в пути, мессир?

Путники расселись вокруг костра, и хозяйка выделила каждому по деревянной миске пшенной каши с большими кусками баранины.

— Недели полторы назад я был около Оронса.

— Значит, вы застали то жуткое зрелище, о котором у нас столько разговоров?

— Да, друг мой... — Старик покачал седой головой. — Великолепный город буквально исчез, стерт с лица земли. Господь послал мне тяжкое испытание узреть это бедствие.

— Остается надеяться, — покривился бородач, — что, по крайней мере, право расплатиться за злодеяния он нам сохранит. Рано или поздно...

— А куда направляетесь вы?

— Сейчас? Даже не знаю, мессир. Вроде как бежали со всеми в сторону Кентарна, мыслили хоть за скалами укрыться от нашествия. Да, видать, не судьба... Если уж Оронс не устоял, то Прюлотту и пробовать не резон.

На шум трапезы из телеги рядом высунулись две чумазые детские мордашки: девочки лет пяти и мальчика не старше двух. Их неожиданный дружный вой заставил Марику и туда отправить большую миску дымящейся каши. Получив свое и оглядевшись, девочка не преминула показать Вангу язык. На миг столь вопиющее оскорбление даже оторвало мальчишку от еды. Под рукой он не отыскал ничего достойного, чтобы швырнуть в ответ, а потому лишь погрозил озорнице кулаком.

— Вот пострелята, — улыбнулась хозяйка. — В дороге они совсем отбились от рук. Вам еще каши, мессир?

— Благодарю, пока не надо. — Бентанор вернул миску. — Мы слишком долго голодали. И не ешь сразу с такой жадностью, Ванг, это может быть опасно, — обратился он к мальчишке, самозабвенно очищавшему баранью кость.

— Славный парнишка, — кивнул Беронбос. — Откуда он у вас?

— Прибился у Оронса... В окрестностях там бродят сейчас десятки бездомных сирот.

— Бедные дети, — вздохнула Марика. — Мало кто ныне отважится дать им приют, ведь трудно будет прокормить даже собственных ребятишек.

Старик задумчиво глянул в ее сторону:

— Н-да... точно вы подметили, сударыня. Вот уж кому воистину некуда бежать... и не на что надеяться... Если каждый теперь начнет думать лишь о собственной шкуре, они обречены. Наверное, жутко в столь нежном возрасте вдруг утратить разом родных и кров, а вместо отмщения видеть впереди неминуемую голодную гибель...

Семейство удивленно молчало. На протяжении всей беседы в небольшом отдалении настырно топталась кучка людей, человек пять-шесть. По оглядкам, жестам и перешептываниям вскоре стало очевидно, что привлекает их единственно этот костер. Беронбос, оборвав замешательство, уже взялся было за рукоять кинжала, когда от странной группы отделилась высокая худая фигура в монашеском балахоне. Остальные провожали его внимательными взглядами. Приблизившись к обедающим, незнакомец неуверенно поклонился и произнес:

— Покорнейше прошу простить нас, господа, но мы слышали, будто здесь остановился сам великий Бентанор Иигуир...

— Иигуир это я, — поднялся старик сколь возможно твердо, — о величии же смертных, друг мой, предоставим судить Творцу.

Незнакомец склонился еще ниже:

— О мессир, перст Господень, что вы оказались здесь в такой час. Пожалуйста, пойдемте с нами! Народ в смятении, он нуждается в вас, в вашем ободряющем слове. Не откажитесь поговорить с людьми, мессир. Они очень ждут этого.

— Разве вы сами, друг мой, не знаете, что им сказать? Вы ведь совсем недавно покинули монастырь, верно?

— Истинно так, мессир. — Незнакомец вздохнул. — Я из монастыря Святого Станора, что у Нового порта. Большая часть братии разошлась после того, как завоеватели разграбили и едва не спалили обитель. Отняв у нас свободу, они готовы посягнуть и на веру. А народ... Для него по-прежнему важно величие поучающего. Сто моих слов, мессир, не перевесят одного вашего, поверьте. Людям нужна хоть какая-то опора в минуту, когда вокруг рушится мир.

Старик понимающе кивнул: за последнее время он видел столько подобных частичек чужой беды, что порой казалось странным, как он до сих пор не потерял рассудок или чувствительность.

— Хорошо, я иду.

Беронбос без колебаний вызвался сопровождать его, а Ванга оставили на попечение Марики. Весть о знаменитом попутчике в мгновение ока опередила процессию: со всех сторон уже неслись приветственные возгласы, новые и новые люди шагали рядом, маленькая группа быстро разрослась в мощный поток, который, наконец, влился в огромную, оживленно гудевшую толпу.

Водруженный на какую-то телегу Иигуир поднял руки, и шум моментально стих. Сотни лиц повернулось к нему, сотни жадных взоров скрестились на одиноко возвышавшейся сухопарой фигуре. Загорелые крестьяне, оборванные нищие, опрятные горожане, ремесленники, калеки, солдаты, торговцы, бродяги — все напряженно ждали.

— Дети мои! — разнесся в тишине надтреснутый голос старика. — Суровое испытание ниспослано нам. Цветущая страна обращается в руины и прах, крики боли и отчаяния застыли над Гердонезом. Люди лишаются всего: семьи, крова, имущества. Как безумные носятся они с места на место, души их уподобляются темным звериным. Вы хотели слышать мое слово? Я говорю вам: берегите Бога в сердце своем! Именно в это страшное время употребите силы на помощь родным, близким, просто страдающим рядом. Помогите беззащитным сиротам и убогим старцам, любому нуждающемуся. Да не будет никто забыт и брошен на произвол судьбы, ибо пока живо в народе сочувствие, этот народ не сломлен. Сохраните нашу память, веру, чистоту сердец, и я знаю: еще поднимется из пепла новый Гердонез... — Старик помолчал немного. — Вот и все, что может сказать вам старый Бентанор Иигуир. Возвращайтесь к своим домам, полям, мастерским. Страна должна продолжать жить, дети мои, а живет она вами, вы — ее кровь и плоть. Да укрепит Господь наши души перед лицом обрушившихся и грядущих тягот.

Бентанор осенил завороженно притихшую толпу крестным знамением и тяжело спустился на землю. Какой-то безусый горожанин с почтительным поклоном окликнул его:

— Извините мою дерзость, мессир, но вы ничего не сказали о борьбе. Неужели мы должны смириться с рабством, покориться этой северной нечисти? Разве Творец не ждет от нас бесстрашия, так же как и стойкости?

Иигуир помедлил с ответом.

— Что ж, не стану тебя разубеждать, сын мой. Об одном молю: научись соразмерять свои порывы с реальностью, дабы от юношеской запальчивости не оказались в беде твои близкие или другие невинные люди. Если же ты до конца уверен в себе, в твердости своих чувств и в плодотворности своих решений... тогда... пусть снизойдет на тебя милость Творца, — последние слова старик произнес совсем тихо, почти шепотом и сразу двинулся сквозь толпу в обратный путь, благословляя и утешая страждущих.

Растрепанная немолодая женщина вдруг метнулась к его ногам.

— О мудрейший, молю тебя о помощи! — захлебываясь слезами, закричала она. — Спаси моего сына! Я верю, только тебе под силу такое чудо. Спаси, пока он не истек кровью, и мы будем до конца дней молиться за тебя. Заклинаю, спаси!

— Успокойся, дочь моя. Встань с колен. Не надо умолять, мой долг — пойти с тобой и сделать все возможное. Что приключилось с твоим сыном?

— Варвар ударил его копьем. Он получил страшную рану и, боюсь, не доживет до рассвета без твоей помощи.

— Так это тот отважный юноша, что заступился за честь девушки, рискуя собственной жизнью?

— Да, это была его невеста. Она отделалась довольно легко, а вот Ардо...

— Не плачь, дочь моя. — Иигуир поднял женщину на ноги. — У тебя храбрый сын, и я обязательно сделаю все, чтобы он остался жить. На кого надеяться этой стране, если будут уходить сильные духом?

Через гомонящее море табора они прошли к небольшому шатру, развернутому у повозок. Старик зашел внутрь, велев остальным дожидаться у входа. Когда через четверть часа он показался вновь, лицо его было хмуро.

— Положение очень серьезное, — ответил он на умоляющие взгляды, — но я уповаю на лучшее. Пошлите кого-нибудь за моей дорожной сумой. Беронбос покажет, куда надо идти. Еще нужна горячая вода, побольше огня, что-нибудь для перевязки. Пока все.

Люди разошлись выполнять поручения, а стариквновь скрылся за пологом. Вскоре вернулся посыльный с дорожным мешком, вместе с ним увязался и Ванг. Дотемна просидел мальчишка у входа в шатер, изредка поглядывая в щелку на ссутулившуюся спину Бентанора. Старик, колдовавший над какими-то пугающего вида инструментами, травами и настоями, казалось, полностью отрешился от окружающего мири. Лишь чудные запахи, то резкие, то приторные и одурманивающие, просачивались наружу. Неподалеку в смятении переминались родители раненого. Их решимости не хватало ни на то, чтобы заглянуть в шатер, ни на то, чтобы отойти и поделиться с кем-нибудь постигшей их бедой. Хватало только на молитву беззвучно шевелящимися, искусанными губами...

Было уже далеко за полночь, когда Иигуир, погладив по голове задремавшего мальчика, бесшумно прошел к повозке родителей Ардо. После тихого, но оживленного разговора отец семейства поднял Ванга на руки и вместе со стариком направился к стоянке Беронбоса.

Разлившийся по долине лагерь спал, тускнели догорающие костры. Беронбос поджидал около телеги в нетерпении:

— Ну наконец-то, мессир! Нынче рискованно бродить по ночам — вокруг таких больших становищ зачастую шастают лиходеи. Как раненый?

— Слава Богу, дружище, кажется, все обошлось, — безумно уставший Бентанор едва ворочал языком. — Парень лишился глаза, да и шрам останется заметный, однако жизнь уже вне опасности.

— Мессир, — начал было отец юноши, уложив сонного Ванга в повозку, — мы обязаны вам сыном. Такой долг, безусловно, никогда не выплатить, но... примите хотя бы... — Иигуир лишь мотнул копной седых волос и, кряхтя, полез под телегу на приготовленную для него лежанку. Проситель растерянно огляделся, затем шагнул к Беронбосу. — Сир, будьте так любезны, передайте это мессиру Иигуиру... или используйте во благо ему.

Словно боясь и здесь получить отказ, он стремительно сунул в ладонь ошалевшему бородачу две серебряные монеты и поспешил скрыться в темноте.

Глава 2

Утром следующего дня путники не без колебаний повернули в сторону города. Очень возможно, что решающим стало твердое намерение идти туда Иигуира, остальные же предпочли положиться на мудрость знаменитого попутчика. Следом за Беронбосами отправились еще более сотни повозок. Медленно, словно нехотя, караван полз от стоянки к стоянке и через три дня достиг Ринглеви.

Сумрачные лица, бегающие глаза, короткие приглушенные фразы встретили скитальцев на полупустых улицах столицы. Торговля и деловая жизнь, чудилось, вымерли совершенно. Пожарищ виднелось мало, зато раскиданные там и тут покореженная мебель, одежда, посуда еще напоминали о недавних погромах. Часто попадались и черные траурные занавеси на окнах, но ни шумных стенаний, ни похоронных процессий не было. Даже церковные колокола звучали как-то приглушенно. Горожане старались поменьше показываться на улице. Там, где собирались вместе хоть несколько человек, тотчас возникал стражник и угрожающими движениями пики разгонял всех. Вооруженные отряды мелонгов попадались на каждом шагу, а многие дома в центре уже заселили солдаты.

— Загадили столицу, — негодовал Беронбос вслед очередному патрулю.

Повозка, свернув в переулок, остановилась у серого двухэтажного дома, одного из неуклюжих сооружений, заполнивших почти весь город. Впрочем, черепичная крыша с флюгером в виде мчащегося коня, солидная, обитая железом дверь и решетки на окнах выдавали зажиточных, хозяйственных жильцов.

— Я надеюсь, вы устроитесь пока у нас, мессир, — Беронбос обернулся к старику. — В ваших кварталах были самые большие пожары, и вы рискуете очутиться на пепелище.

— Молюсь, чтобы подобного не случилось, — покачал головой Бентанор. — Это было бы слишком тяжелой потерей, друг мой. Вся библиотека, архив, результаты многолетних работ... Мне непременно нужно убедиться...

— Конечно, мессир проведет у нас несколько дней, — поддержала мужа Марика. — Детям нужно отдохнуть, да и мы все устали с дороги. К тому же необходимо осмотреться: вдруг небезопасно идти через весь город?

Общие усилия супругов не ослабевали, и вскоре Иигуир сдался.

Просторный дом нашли разгромленным и разграбленным основательно. До позднего вечера пришлось наводить порядок в комнатах, выбранных на первых порах для жилья, — весь дом решили не убирать из-за неопределенности положения.

Назавтра у старика Иигуира после долгого путешествия заявила о себе больная спина, и три дня он просидел безвылазно. Добросердечная Марика, как могла, ухаживала за ним. Ванг быстро освоился в этом уютном, обособленном, запертом на все засовы мирке и был бы, наверное, совсем счастлив, если бы не вражда с задиристой дочерью Беронбосов Ринарой. Раза два дело доходило до потасовок, и мальчишка долго еще щеголял с расцарапанной щекой.

Изредка наведывались уцелевшие соседи, шепотом, склонившись к лучине, делились свежими слухами. С ними в замкнувшийся дом словно врывались царившие снаружи страх и растерянность, так что подчас одиночество казалось милее такого душевного участия.

Только хозяин, Алиссен Беронбос, каждый день отправлялся в город разузнать что-нибудь новое. Радостного в этом новом находилось мало. Под вечер третьего дня на улице поднялась какая-то суматоха. Прокравшись к подворотне, дети увидели десятки увешанных оружием солдат, пеших и конных, спешно двигавшихся в направлении центра, откуда поднимались высокие столбы дыма. Засветло Беронбос так и не явился, и все семейство провело еще несколько часов в тревоге, вздрагивая от каждого окрика патрулей на улице. Вернулся хозяин дома голодным, перепачканным и злым.

— Черт знает, что творится! — грохотал он, усевшись за стол. — Дошло до того, что уже домой добираешься чуть ли не ползком. Слыхали вечером шум? Болтают, какие-то смельчаки запалили гарнизонные конюшни. Мелонги сбежались со всего города. Вроде бы одного поджигателя поймали, а остальные успели улизнуть. Так теперь эти белокурые сукины дети перекрыли улицы и хватают всех мужчин, каких только отыщут! Подряд! Я сам едва ушел от патруля тут неподалеку.

— Стало быть, теперь твоя очередь, Алиссен, отсидеть два-три дня взаперти, — заметил Иигуир. — Завтра я пойду в город, а заодно загляну к себе домой. Думаю, в дряхлом старике никто не заподозрит поджигателя.

— Но ваша спина, мессир... — всплеснула руками Марика.

— Ничего, сударыня, я уже достаточно оправился. Не волнуйтесь за меня. К тому же долгое лежание в постели подчас куда губительнее долгого похода.

На следующий день Бентанор взял в руки старый дорожный посох и, надвинув на лицо капюшон, вышел на улицу. Он пристально всматривался в происходящее вокруг, силясь обнаружить следы оживания города, но безрезультатно. Столица никак не могла прийти в себя после такого жестокого поругания. Все те же гулкие от безлюдья мостовые, запертые ставни, опасливые взгляды редких прохожих. Заметно больше стало лишь вооруженных стражников да бродячих собак, привлеченных сюда со всех окрестностей.

Полный этими скорбными мыслями Иигуир неспешно проследовал почти на другой конец города. На всякий случай больших улиц старался избегать, а пробирался узкими, глухими проулками. Еще вступая на свою улицу, старик понял — сбываются самые худшие опасения: десятка полтора домов темнели обугленными скелетами, несколько других лежало в развалинах. Наконец, он остановился возле того, что совсем недавно было его жилищем, медленно стянул с головы капюшон, длинные седые космы упали на плечи. Вокруг суетилось человек десять погорельцев, тщась отыскать в руинах хоть какое-нибудь уцелевшее добро, поодаль расположился мелонгийский патруль, равнодушно взиравший на эту возню, но старик, казалось, ничего не слышал и не замечал. Он застыл на самом краю большой, подернутой белесым пеплом горы. «Господи, за что? Господи...» — беззвучно шевелились губы.

За последнее время он вдосталь навидался погибших и покалеченных людей, множество сожженных домов и целых селений, видел сирот, раненых, бездомных. Видел и сочувствовал им всей душой. А здесь беда впервые коснулась его самого. У него не было ни семьи, ни богатства, ни высокого положения, но беде и тут удалось найти уязвимое место. Вместе с домом она уничтожила все плоды трудов за минувшие двадцать лет: его рукописи, проекты, рисунки, огромную, собранную по крупицам библиотеку, включавшую редчайшие манускрипты древних мыслителей Архипелага. Одинокая слеза застыла на морщинистой щеке старика.

Вдруг кто-то несмело подергал его сзади за рукав. Иигуир, обернувшись, увидел Ванга, заранее насупленного в ожидании нахлобучки за самовольный побег. Однако захваченный другими мыслями Бентанор не обратил на это внимания, а лишь слабо улыбнулся мальчику:

— Давно здесь стоишь?

Ванг отрицательно мотнул головой.

— Это был ваш дом, учитель? — спросил он, помолчав.

— Был... Это были двадцать лет моей жизни.

Ванг удивленно поглядел на него снизу вверх, но сказать ничего не успел: к ним подскочил один из бывших соседей Иигуира, пекарь, плотный, краснолицый мужчина.

— О мессир, — почтительно обратился он к старику, — да укрепит Творец вашу душу! Вас ведь не было, когда все это произошло? Здесь творился какой-то кошмар! — Настороженный взгляд его метнулся в сторону закопошившегося патруля. — В наш квартал пожар прорвался неожиданно, среди ночи. Представляете? Кое-кто даже не успел выбраться из дома, остальные выскакивали, в чем были. В такой панике не удается спасти даже самое необходимое. Вытаскивали... — Пекарь запнулся, вспомнив, что дом Иигуира сгорел дотла. — Вам есть где остановиться, мессир?

— Да, благодарю вас, друг мой.

— Если что — заходите. Погорельцы всегда помогут один другому. Мы обосновались здесь неподалеку, за мостом, у моего брата. И Термина, что ходила к вам прислуживать, рядом ютится, поведает во всех подробностях, хорошо? — Сосед облегченно улыбнулся было, но тут же, заметив двинувшихся к ним солдат, поблек и поспешил откланяться.

Ванг тоже испуганно покосился на приближающийся патруль. Бентанор ободряюще потрепал его по волосам. Трое мелонгов подошли вплотную. Один из них, одетый богаче и вооруженный одной саблей в изысканных ножнах, видимо офицер, некоторое время сосредоточенно разглядывал старика, затем спросил, сильно коверкая слова:

— Ваше имя Бентанор Иигуир?

— Да, это я, — последовал сдержанный ответ.

Офицер с трудом подавил на лице довольную ухмылку:

— Мы ждем вас уже четыре дня. Мне приказано задержать вас и сопроводить... в указанное место. — По сигналу командира солдаты встали по бокам от старика, огородив его склоненными пиками.

— Учитель! — Ванг бросился к Иигуиру. Пока ближайший солдат решал, отпихнуть мальчишку древком или ногой, тот уже оказался в объятиях старика.

— В чем причина моего ареста, господин офицер?

— Это объяснят на месте. Мне поручено лишь привести вас.

— Вы позволите хотя бы попрощаться с мальчиком?

Офицер небрежно махнул рукой. Старик склонился к Вангу и негромко произнес:

— Беги сейчас же к Беронбосу, сынок. Отыщешь дорогу? Расскажи там обо всем. Насчет меня пусть не волнуются, но и осторожности не теряют. Ступай.

Он легонько подтолкнул мальчишку. Тот, отбежав на десяток шагов, остановился и долго смотрел вслед конвою. Потом нырнул в переулок.

Иигуир вместе с сопровождающими двинулся к центру города. Они прошли мимо Жестяного моста, чем немало удивили старика, уже приглядывавшегося к темной громаде столичной тюрьмы за рекой. В сосредоточенном молчании миновали рынок, гарнизонные конюшни, еще хранившие следы вчерашнего пожара, памятник основателю города Марису Артави, проскользнули через небольшие, но хорошо охраняемые ворота и вошли в караульное помещение. За секунду до этого Бентанор успел разглядеть дорожку величественного парка и понял, что его окольными путями доставили на территорию королевского дворца.

В караулке пленника, мельком обыскав, посадили на скамью у стены. Один из солдат устроился рядом, еще четверо за столом в центре комнаты старательно резались в кости, лишь изредка бросая не слишком дружелюбные взгляды на старика. Едва ли его считали врагом, просто присутствие чужака, вероятно, мешало полноценной службе. Примерно через час принесли бочонок пива и большую телячью ногу. С игры все переключились на трапезу, сопровождаемую оживленной болтовней. Иигуир не знал мелонгийского, но, поскольку среди охранников обнаружились уроженцы Илиери, сумел понять, что главным объектом насмешек и шуток является он сам. Плешивая собака неопределенной масти радостно вертелась под ногами солдат, получая то пинок сапогом, то кость с приличным лоскутом мяса. Запах жареной говядины щекотал ноздри и гудел в пустом желудке. Казалось, ожиданию не будет конца.

Прошло не менее трех мучительных часов, прежде чем на пороге вновь появился знакомый офицер. Взяв на этот раз только одного воина, он жестом предложил Иигуиру следовать за собой. Пройдя парком, конвой обогнул крыло дворца и по задней лестнице поднялся на второй этаж. Раньше Бентанор несколько раз бывал тут, потому без труда узнал небольшую, лаконично обставленную комнату, куда его провели через анфиладу пустых залов. Кабинет, специально отведенный для личных аудиенций, связывался отдельным коридором непосредственно с королевскими покоями. В народе в свое время бродили упорные слухи, будто Сигельвул Артави встречался тут с любовницами. Иигуир мог бы засвидетельствовать, что такое вряд ли имело место. Хотя бы ввиду скудости меблировки. Здесь обычно принимались особые гости, контакты с которыми по каким-либо причинам не желали демонстрировать двору.

Стражник остался за дверьми, офицер застыл у входа, а Иигуир позволил себе тяжело опуститься в одно из кресел у стрельчатого окна, благо возражать никто не посмел. Так они прождали еще полчаса.

Затем в «королевском» коридоре послышались шаги, в кабинет вошел невысокий, щуплый, нарядно одетый человечек, остроносое лицо которого показалось старику знакомым. Человечек тщательно оглядел Бентанора и лишь затем, растянув губы в улыбке, шагнул к нему:

— Рад вас видеть в добром здравии, мессир. Надеюсь, не обиделись на несколько необычный способ приглашения? Поверьте, это была вынужденная мера, о которой я искренне сожалею.

Иигуир, наконец, вспомнил, что пару раз встречал этого человека во время приемов во дворце. Кажется, звали его Андоди, и служил он кем-то вроде секретаря при первом камергере государя.

— Так это вы, сударь, изволили прислать мне столь странное приглашение? — сухо осведомился Бентанор, продолжая сидеть.

— О, нет, что вы, мессир! — улыбка Андоди буквально источала елей, и это старику не понравилось особо. — Вас пожелало видеть лицо несравненно более важное и могущественное, чем я, жалкий грешник. Уверяю вас, сейчас в наших краях нет границ его власти, любой лишь раб ему и слуга.

— Надеюсь, это не Господь Бог? — невольно съязвил Иигуир.

Секретарь с укоризной покачал головой:

— Напрасно вы так, мессир. Это не Господь, хотя настоятельно советовал бы отнестись к нему, как к самому Вседержителю, с покорностью и благоговением. С вами хочет беседовать сам господин Гонсет...

Иигуир встретил зловещее имя бесстрастно.

— Не забудьте же мои слова, мессир, и проявите должное благоразумие. — Откровенно озадаченный его спокойствием, Андоди поклонился и вышел.

Еще минут десять строгой тишины, вновь мерный звук приближающихся шагов, и через порог переступил высокий, атлетического сложения мужчина. Потертое солдатское одеяние обрамлял накинутый поверх синий с золотым позументом королевский плащ. Бренор Гонсет, покоритель Гердонеза, наместник Императора Вингрелла, гроза и ужас страны. Ему было около сорока, с пятнадцати лет он жил войной, собственным мечом заслужив себе роль правой руки Императора. Резко очерченное, по-своему красивое лицо выдавало человека весьма не глупого, но чаще ставящего на свою жесткую, непоколебимую волю.

Несколько мгновений Гонсет в упор, изучающе разглядывал старика. Затем, властным жестом отправив офицера, прошел через комнату и присел рядом в жалобно пискнувшее кресло. Бентанор, только что поборовший желание вскочить на ноги, едва заметно поклонился. В конце концов, перед ним был враг, зверь, способный в упоении всесилия на любую выходку; толика достоинства вряд ли изменила бы что-то в его намерениях.

— Я рад принимать у себя самого известного человека этой земли, — раздался низкий, с хрипотцой голос мелонга. — Многие короли и полководцы не пожалели бы половины своего могущества, чтобы достичь той славы, которой вы, сударь, добились исключительно своим гением. — Гонсет устало провел рукой по глазам. По-гердонезски он говорил довольно чисто, но повелительный тон был ему явно ближе комплиментарного. — Пожалуй, нет места на Архипелаге, где бы ни пели дифирамбы великим творениям Бентанора Иигуира. Как раз вашим именем, думаю, будут называть далекие потомки нашу эпоху.

— Вы переоцениваете мои заслуги, сир, — аккуратно остановил его старик.

— Отнюдь. Когда передо мной встала задача найти самого уважаемого человека страны, никто не смог даже на секунду соперничать с вами.

— Никто не смог претендовать на право пройтись по городу под конвоем?

Гонсет безучастно пожал плечами:

— Надо же было как-то устроить эту встречу. Отыскать такого скитальца, как вы, сударь, оказалось совсем не просто.

Вошел офицер, неся на подносе кувшин с вином, пару серебряных кубков и блюдо с фруктами. Еле коснувшись губами бокала, Иигуир вернул его на стол:

— Как я понимаю, сир, не только желание увидеться со мной побудило вас на столь хлопотные поиски?

— Естественно, — встрепенулся Гонсет. — Вы, сударь, долгое время бродили по провинции и, видимо, не до конца представляете сегодняшний расклад сил на Архипелаге. Хочу кое-что объяснить вам... — Он встал и зашагал по комнате. — Империя мелонгов, которую я здесь представляю, ныне становится главенствующим фактором, определяющим судьбы остальных стран. После покорения Гердонеза это надлежит принимать как неизбежность. Вытерпев века безвестности и унижений, Мелонгез, наконец, возвращается в мир, готовый указать чванливым соседям подобающее им место. Созданная нами военная машина, сударь, не имеет себе равных. Железная поступь наших полков сотрясает прогнившие троны островных монархий. Как немало повидавший воин, могу заверить, что во всем Архипелаге нет силы, способной замедлить продвижение мелонгов на полдень. Королевства Борден и Илиери сложили оружие, чуть завидев наши боевые знамена, сильно укрепленный Тиграт был захвачен за полторы недели. Месяц действий армии, составляющей едва ли не половину мощи Империи, и у наших ног славный Гердонез! Разве могли помыслить о подобном герои древних войн? — Он залпом осушил свой кубок.

— И Гердонез, очевидно, еще не последняя цель? — осторожно поинтересовался Бентанор.

— Разумеется. Скоро через Ринглеви к Императору проследует целый караван посольских кораблей из Валесты и Овелид-Куна. Эти трусливые крысы торопятся преклонить колени перед победителем, своими презренными подарками заслужить его милость и дружбу.

— А станут лишь очередными жертвами разыгравшегося аппетита Империи, — закончил печально старик.

Гонсет усмехнулся:

— Вы сами все понимаете, господин Иигуир. Глупо довольствоваться крохами, когда можно легко добыть себе все. Уже сегодня южане трясутся от страха, видя наползающую из полярной мглы силу. С каждым нашим шагом этот ужас будет еще больше крепнуть, пока последние ничтожества не осознают, не прочувствуют до печенок, что помимо бесславной смерти для них существует только путь покорности.

— Однако, насколько я знаю, король Валесты с союзниками из Рекадора способен выставить до двухсот тысяч воинов. Этот кусок может оказаться не по зубам...

— Бросьте, сударь, — отмахнулся мелонг. — Беда всего Архипелага в том, что он слишком долго жил в мире. Он ожирел и одряхлел. Какие были у королевств самые серьезные встряски за последние сто лет? Стычки с пиратами, пограничные споры, мелкие волнения черни и еретиков, династические междоусобицы... Разная дребедень, где все решалось сотней-другой гвардейцев да гурьбой заносчивых рыцарей. Ваши армии, сударь, превратились в стада увешанных железом баранов. Один солдат Империи, рожденный и вскормленный исключительно для войны, знающий только меч, кровь, бой и победу, стоит десятка разряженных в перья валестийцев. И это не пустые слова! Наши молодые львы еще поставят свои лапы на немощную грудь монархий.

Пока Гонсет вновь наполнял свой кубок, Бентанор молча поглядывал на него в нерешительности, потом тихо, себе под нос проговорил:

— Но ведь и львы уже обращались в бегство.

Мелонг замер и с недовольной миной покосился на собеседника:

— О чем это вы, сударь?

— Дошли до меня слухи, сир, будто не одни победы устилали путь Империи, — продолжил старик.

— Далеко же забредают эти слухи... — Гонсет нахмурился. — Вы имеете в виду неудачную высадку на Диадон? Готов признать, что это самый опасный наш противник на сегодня, только не заблуждайтесь, сударь, с оценкой их возможностей. Та кампания стала первым настоящим делом Императора, и провел он ее со всем азартом и самоуверенностью юности. Безусловно, лишь мальчишеством можно объяснить надежды с армией в пять-шесть тысяч человек подчинить себе Диадон, мы вынуждены были отступить. Однако с тех пор прошло много лет. Мощь Империи выросла неизмеримо, кроме того, нас питают теперь и вассальные страны. Диадон не уйдет от своей судьбы... Впрочем, вернемся к причинам, по которым вы оказались здесь... Но вы совсем не пьете, господин Иигуир! Вино — это то немногое хорошее, что осталось от дома Артави.

Бентанор поднял голову. Показалось, или вправду грозный правитель поспешил скомкать неприятную тему?

— Вернемся все же к причинам, — отодвинул старик кубок.

— Хорошо. — Гонсет снова опустился в соседнее кресло. — Хочу признаться, мне понравился Гердонез, хоть я здесь и недавно. Ваша страна красива и обильна, однако нынешнее ее состояние плачевно. Не будем спорить, кто в том повинен — мы или ваши бездарные прежние правители. Теперь Гердонез становится неотъемлемой частью Империи, следовательно, тяжесть заботы о своих здешних подданных ложится на нас. При всем том я отчетливо понимаю, что мелонги еще долго будут оставаться чужаками в этих краях. Посему уважаемый, известный и влиятельный гердонезец... то есть такой человек, как вы, господин Иигуир, мог бы стать очень важным связующим звеном между Империей и Гердонезом... — последние слова мелонг произнес с отчетливым нажимом, пристально глядя в глаза старику.

— Иными словами, сир, вы предлагаете мне пост губернатора имперской провинции Гердонез? — медленно проговорил тот.

— Губернатора, консула, префекта — название не имеет значения, можете выбрать любое или придумать новое. Нам нужны вы сами, ваши знания и авторитет. Как видите, сударь, я предельно откровенен и в ответ рассчитываю на такое же чистосердечие.

— В чем же будет заключаться моя деятельность? — спросил Бентанор после минуты задумчивого молчания.

— Вы станете главой здешней власти. Наместник, присланный Империей, останется на острове, контролируя, главным образом, политические и военные дела. Все же остальные вопросы, все управление на местах отойдет к вам. В конце концов, Империи нужны от Гердонеза прежде всего порядок, лояльность и подати. Способы достижения этого нас мало интересуют.

— И что, наместник не сможет вмешиваться в мои дела?

— Только в исключительных случаях.

— Однако приоритет интересов Империи сохраняется?

— Безусловно, ведь Гердонез отныне вассальная страна. Предстоит менять гордыню на спокойную жизнь под надежной защитой, господин Иигуир. Утешайтесь, что такой выбор уже сделали за вас сильные мира сего.

Еще одна долгая минута молчания.

— Мне чрезвычайно лестно ваше предложение, сир, — наконец заговорил Бентанор, — только, боюсь, наряд правителя не для старческих плеч. В мои годы браться за такой труд...

— Ох, господин Иигуир, — раздраженно махнул рукой Гонсет, — как меня замучила эта ваша дипломатия! Скажите ясно и прямо, что просто не желаете сотрудничать с нами.

— Я действительно не молод, — Бентанор пожал плечами, — и срок, отпущенный мне Творцом, истекает... Да и желания сотрудничать у меня и впрямь мало.

Гонсет усмехнулся:

— Оскорбляет мысль о примирении с «кровавыми захватчиками»?

— И это в том числе.

— Но, милейший господин Иигуир, кровь и жестокость есть неотъемлемые черты нашего времени, тут ничего не изменить. Попробуйте посмотреть на происходящее не с позиции сиюминутных эмоций, а как ученый, мыслитель, в мгновение ока озирающий века прошлые и грядущие. Не вы ли сами во второй части своего трактата «Двадцать языков Архипелага» рассуждаете о том, что все народы Срединных Островов обречены в конечном итоге на слияние в единое государство? Обречены всей своей историей, интересами, природой, наконец. При нынешнем положении дел подобное объединение может растянуться на многие столетия, и в тот момент, когда появилась сила, способная осуществить это неизмеримо быстрее, вы отказываетесь поддержать ее! Будьте же последовательны, сударь, и кровь жертв нашей эпохи сторицей окупится процветанием Архипелага в будущем. Это ведь ваши слова: «В единстве сущих народов обретет Поднебесная новое свое величие».

— Должен сознаться, — покачал головой старик, — я поражен тем, что слышу собственные цитаты из уст мелонга. Здесь не очень высокого мнения об образованности северян.

— Мелонги отнюдь не так безграмотны и тупы, как их всегда изображали у вас. И мощь своего оружия мы добровольно готовы соединить с древней мудростью Срединных Островов. Что это, если не прямое воплощение ваших гениальных пророчеств? Теперь дело за вами, сударь. Неужели творец оттолкнет долгожданное, выстраданное детище лишь за перепачканные ладошки?

— Безусловно, лестно узнать, сир, что труды мои достигли столь отдаленных краев, но... с вашей трактовкой изложенных в них идей я согласиться не могу. Никакая история не покроет гнусности и жестокости. Руки вашего страшного дитяти перемазаны не столько грязью, сколько кровью невинных. Извините меня, сир, но грош цена самой блестящей цели, если ради нее надо самому положить под топор собственный народ!

— Вы сильно преувеличиваете опасность для Гердонеза, — досадливо поморщился Гонсет. — Правители появляются и исчезают, а народы живут по-прежнему. Вы уже перенесли владычество Валесты, откуда сейчас такая патетика? Уверен, короткая нынешняя вспышка ярости с лихвой окупится довольством будущих поколений.

— Только одному Господу ведомо грядущее.

— Хм, а вы не находите, сударь, что Единый Творец сам втихомолку поддерживает наш поход? Ведь сколько ни призывали его молнии святые отцы, сколько ни молили о помощи, он так и не соизволил вмешаться в ход событий! Или вид молодых дерзких волков ему милее толстопузых интриганов? А возможно, наши замыслы отвечают и его высшим планам? Почему бы нет?

— Возможно, впрямь ни на земле, ни в Небесах, — произнес старик тихо, — не отыщется силы, способной и готовой все изменить. Только для меня, сир, это еще не основание для соучастия в творящемся кошмаре.

Гонсет глянул на него недовольно, затем встал и нервно заходил по комнате, стараясь вновь собраться с мыслями. Похоже, он все еще цеплялся за свою идею, не желая отказаться от нее из-за чужого упрямства.

— Знаете, господин Иигуир, — наконец, остановился мелонг, — я даже рад, что не ошибся, вы оказались достойны окружающих вас легенд и толков. Если заметили, немного представляя себе ваш образ мысли, я даже не пытался соблазнять ни властью, ни богатством, ни роскошью или славой, которыми вы, безусловно, могли бы обладать. Это было бы бесполезно и даже наивно, так?

— Пожалуй, — коротко согласился старик.

— Я предполагал это, — Гонсет чуть улыбнулся. — И тем не менее надеюсь отыскать в вас нужную мне струну. Выслушайте меня внимательно, сударь, и попробуйте взглянуть на наш вопрос под другим углом. Ваша страна сейчас в незавидном положении, это очевидно. Кто должен помочь ей подняться из руин? Допустим на минуту, что вы стали гражданским правителем острова, губернатором, например. Исполняя роль связующего звена, вы не только передаете повеления Империи своему народу, но доносите до Империи народные пожелания и просьбы, представляете интересы Гердонеза. Власть мелонгов уже можно воспринимать как рок, как неизбежность, однако посмотрите, какую уникальную возможность она вдруг предоставила вашей стране — ее может возглавить один из светлейших умов эпохи, всесторонне одаренный, честный и преданный ей мыслитель. Кого возносит судьба на вершину власти в обычное время? Чаще всего это жалкие отпрыски старинных фамилий. Они могут давно выродиться в негодных ублюдков, доводящих страны до нищеты, но их терпят, хотя вся их заслуга — это предки, возможно, и славные. К сожалению, даже у вольного племени мелонгов древний обычай свободных выборов вождей забыт ради жесткой монархической пирамиды... Во главе же вашего народа сейчас может оказаться действительно достойнейший человек. Подумайте-ка, сударь, не о себе, а о том, что это даст Гердонезу! Грех упустить такой редчайший шанс, случайную прихоть Провидения. Кому, как не вам, возрождать богатство и славу страны, поднимать на развалинах новые, прекрасные города, разумной политикой оживлять торговлю и поддерживать порядок? — На лице старика отразилось какое-то колебание, и Гонсет, надвинувшись на него, все усиливал нажим. — Кому, как не вам, облагораживать и просвещать свой народ, вести его по пути веры и знания, дабы опыт Гердонеза послужил путеводной звездой и для других обитателей Поднебесной? Своими достижениями вы, несомненно, снищете у потомков прощение за вынужденное сотрудничество с завоевателями, а вот простят ли они вам отказ от столь тяжелой, но в конечном счете добродетельной миссии?..

Бентанор жестом прервал его возвышенную речь.

— Позвольте мне немного обдумать ваши слова, сир, — хрипло выговорил старик.

— Да, конечно.

В глазах мелонга заблестели победные огоньки. Он отошел к окну, искоса поглядывая в сторону Иигуира. Тот, вдавленный в кресло, сидел, низко опустив голову, закрыв глаза. Упавшие на лоб волосы затеняли лицо, губы беззвучно шевелились, словно читая молитву.

Так продолжалось несколько минут. Когда Бентанор поднял голову, он был бледен, еще глубже проступили морщины, зато взгляду вновь вернулась ясность.

— Итак, я слушаю вас, господин Иигуир, — нетерпеливо двинулся навстречу Гонсет. — Надеюсь, решение, принятое вами, будет разумно.

— Признаюсь, сир, вы глубоко затронули мои чувства, — старик заговорил медленно, будто нехотя. — В сказанном вами есть большая доля истины, очень большая доля... оттого решение далось мне на сей раз значительно труднее. Вероятно, я смог бы облегчить скорбную долю Родины, смог бы даже убедить себя в правильности сделанного шага... но, как отчетливо осознаю, у своего народа понимания бы не нашел. Обмануть же его доверие и надежды — это превыше моих скудных сил. Поэтому вашего предложения я не приму. Простите, сир.

Гнев и раздражение исказили лицо правителя, грозно набыченная фигура нависла над Бентанором. Старик уже гадал, какие громы обрушатся сейчас, однако буря так и не разразилась. Сжав зубы, Гонсет отступил в сторону.

— Я уважаю вашу твердость и принципиальность, — резко похолодевшим тоном произнес он. — Пожалуй, я даже недооценивал вас, сударь. И все же прошу подумать о предложении хотя бы несколько дней. Надеюсь, ваше мнение еще успеет измениться. А на сегодня встреча окончена. Арен! — громко позвал Гонсет. Появился знакомый Бентанору офицер. — Он проводит вас, сударь. Время уже позднее, а на улицах неспокойно.

Подошли к дверям кабинета.

— Подумайте как следует, — хмуро добавил мелонг вдогонку. — Кое-кто у нас полагает, что такого человека, как вы, сударь, выгоднее не иметь вообще, нежели иметь своим противником... Рад был с вами встретиться.

Они обменялись сдержанными поклонами, и старик с офицером вышли. Когда за дверью смолкли шаги, Гонсет устало провел рукой по лицу и длинно, досадливо выругался.

Глава 3

Домой Иигуир со своим сопровождающим добрался уже в сумерках. Вконец испереживавшееся семейство Беронбосов встретило его ликованием. Алиссен, недовольно косясь на имперского офицера, втянул старика в дом.

После тяжелого дня Иигуир едва стоял на ногах, но искренняя радость друзей немного взбодрила. Среди встречающих он увидел и новое лицо — коренастого человека в дорогом зеленом плаще с меховой оторочкой. Это был Тинас Бойд, известный в стране купец, частенько помогавший Бентанору деньгами в трудную минуту. Не многие догадывались, что прожженный рвач и скряга не лишен подчас сентиментальных, романтических порывов. К Беронбосу Бойд зашел еще в середине дня, однако, захваченный переживаниями семьи, остался вместе со всеми дожидаться Иигуира.

Когда восторженные восклицания немного улеглись, старика, усадив во главе необычно щедрого стола, заставили допоздна рассказывать и пересказывать свою беседу с таинственным и ужасным Гонсетом. Вскоре детей отослали спать, лишь Ванг, как истинный любимец, сидел, прижавшись к учителю, пока не задремал и не был отнесен в постель. Оставшись наедине с кувшином тиссийского вина, мужчины долго еще обсуждали услышанное. Особенно встревожила Бойда последняя фраза покорителя Гердонеза.

— Возможно, вы правильно поступили, мессир, — убеждал он своим скрипучим голосом, — а все-таки, можете поверить, нажили себе этим могущественнейшего врага. Такую откровенную пощечину едва ли простят, и сегодня за вашу жизнь никто не даст и ломаного гроша. Не уверен, что принципы стоят того, чтобы за них так дорого расплачивались.

— О чем ты говоришь, Тинас? — загудел бас Беронбоса. — Он поступил как благородный и достойный человек. Хотя теперь, мессир, ваша жизнь и вправду под угрозой.

— Не волнуйтесь, друзья, все не так страшно, как кажется. — Бентанор устало улыбнулся. — Я лишь высказал свою точку зрения и полагаю, Гонсет меня понял. Наверное, он раздосадован отказом, однако опуститься до грубой мести?..

— Ах, мессир, вы приукрашиваете этого убийцу! — всплеснул руками Бойд. — Возможно, он и образован, и начитан, но уж точно безжалостен, как крокодил. Помните, в королевском зверинце некогда жил такой зверь? Его прислали в подарок откуда-то с юга. Страшилище точно безобидное бревно плавало в своем пруду, а стоило неловкому пажу оступиться, как все было кончено в одно мгновение. Таков же и Гонсет. Он уже отметил вас, мессир, он знает, что вы стали ныне символом высокого духа Гердонеза и не желаете склониться перед пришельцами. Устранить вас — дело не столько эмоций, сколько конкретной политической выгоды. Неужели не понятно? Этот крокодил может даже ненадолго оставить жертву в покое. Никто не знает, когда ему захочется захлопнуть пасть, только вас-то он никогда не забудет и уничтожит беспременно.

— Жуткие картины ты рисуешь, Тинас. — Беронбос покачал головой.

— Зато реальные, дружище. Убежден, еще пара таких поджогов в столице, и непокорные головы полетят сотнями. Никто не станет разбираться, кто прав, а кто виноват. Свободолюбие станет надежнейшим пропуском на виселицу. Думаете, случайно Гонсет послал вместе с вами офицера, а не пару солдат?

— Вот-вот, мне этот мелонг тоже не понравился, — поддакнул Беронбос.

Ободренный Бойд с новой силой навалился на Иигуира.

— Офицер ведь точнее сориентируется в городе и определит, где вы теперь обретаете. Неужели вы будете ждать, мессир, пока по указанному им адресу явятся стражники?

— Что же ты предлагаешь? — вяло спросил усталый донельзя старик.

— Вам всем необходимо покинуть город. И немедленно, пока напротив дома не обосновался имперский патруль.

— Всем? — удивился Беронбос.

— Всем. — Толстяк был непреклонен. — Если исчезнет один мессир Бентанор, на виселицу отправишься ты, дружище. Причем со всею семьей, как укрыватели беглеца.

Иигуир покачал головой:

— С трудом верится в подобное коварство. Да и куда нам податься в этом случае?

— Я бы мог предложить свое поместье, мессир, — забасил Беронбос, — но сам не уверен, что оно осталось в целости. Хотя можно попробовать...

— Чего здесь думать, ехать нужно ко мне, — отрезал Бойд. — По крайней мере, крышу над головой я гарантирую.

— Господь с тобой, Тинас, да ведь это же совсем рядом с королевским замком Тьюнир! Сейчас там настоящее осиное гнездо. Говорят, сам Гонсет с отборными головорезами расположился в нем, а в город выезжает только по делам. Ты что, предлагаешь нам добровольно лезть в пасть зверю?

— Тихо сидеть под боком у зверя — не самое опасное дело, — назидательно заметил Бойд. — Там вдобавок и искать меньше будут.

— Давайте, друзья, все обсудим и решим, но только завтра. — Иигуир с трудом подавил зевоту.

— Всеблагой Творец, да завтра на заре мы должны уже тронуться! — возмутился купец. — Ведь любое промедление чревато для вас роковыми последствиями, разве нет? К тому же ходят слухи, что мелонги собираются устроить на Ратушной площади показательную казнь пойманных смутьянов, значит, выбраться из города станет совсем не просто. Так что решайте сейчас, мессир.

— Что ты думаешь, Алиссен?

— Боюсь, что ехать необходимо, мессир. Тут Бойд прав, — коротко отозвался Беронбос.

Иигуир пожал плечами:

— Что ж, в столице мне теперь делать нечего, а навлекать даже тень опасности на твою семью я не отважусь... Пусть будет так. Отправляемся на рассвете.

На следующее утро, едва развиднелось и открылись ворота городских застав, странники покинули дом. Предупрежденная мужем, Марика еще до восхода солнца собрала вещи и приготовилась к отъезду. Дети встретили сообщение о предстоящем путешествии спокойно, только маленький Лерт закапризничал, когда его разбудили в такую рань.

Без особого шума телега Беронбосов выехала на улицу и под редкие окрики сонных патрулей покатилась на окраину. Безупречно голубое небо и мокрая от росы мостовая обещали еще один жаркий солнечный день. Сразу за воротами города их уже поджидали две крытые повозки Бойда. Сам толстяк, хоть и немного опух после вчерашних посиделок, остался все таким же энергичным.

— Клянусь бородой Станора, Тинас, свои телеги ты, наверное, грузил всю ночь, не смыкая глаз! — громогласно расхохотался Беронбос.

— Они простояли нагруженными уже два дня. По правде говоря, и так собирался выезжать нынешним утром.

— А чтобы не скучать, заодно заманил и нас, пройдоха? Кстати, у пристани Старого порта видели твой «Аргамон». Редкостной красоты корабль и, пожалуй, один из самых быстроходных в стране! Удирать на нем было бы куда приятней, чем пешком...

— Лучше бы «Аргамон» был трухлявым разбитым корытом, чем таким красавцем, — насупился Бойд. — Тогда бы он не приглянулся белокурым бандитам.

— Они отобрали у тебя корабль?

— В тот же день, как вошли в город. «Аргамон» стоял полностью снаряженным, ему не хватило какой-то пары часов, чтобы отойти от причала... В результате варвары разграбили груз и портовые склады, а на мачту прицепили тряпку со своими дурацкими мечами.

— Хм, похоже, дружище, ты тоже угодил в опалу при новых властях?

— Гонсет, скорее всего, не может мне простить близости к дому Артави. Оснований для казни пока вроде нет, так в качестве устрашения он стремится пустить меня по миру! Но я еще покажу этим выродкам, что такое вражда с Тинасом Бойдом. Они ждут от меня восторгов, что я лишь разорен, а не качаюсь на виселице? Так я им еще напомню о себе, и напомню крепко!

Купец едва удержался, чтобы не погрозить кулаком в сторону зевающих неподалеку стражников.

— Успокойся, приятель. — Беронбос усмехнулся. — Рассказы о нищете Бойда я слышал уже раз пять, и каждый раз они оказывались преждевременными. Убежден, у тебя и сейчас найдется еще, что вложить в благое дело.

Толстяк недовольно покосился на него.

— Только если этим делом будет вышвырнуть северную нечисть с земли Гердонеза.

— Более благого дела сейчас и быть не может.

Вскоре после полудня у разъезда, где им следовало сворачивать, караван был остановлен имперским постом.

— Ну-ка, накиньте на себя плащ, мессир, — вполголоса бросил Бойд Иигуиру, пока солдаты медленно шли вдоль телег. — Ни к чему им знать, кто и с кем проезжал.

Отозвав Тинаса, как хозяина повозок, в сторону, мелонги долго и увлеченно переругивались с ним, общаясь больше жестами, нежели словами. Можно было понять, что их не устраивали трое слуг купца, ехавшие на передних телегах, а точнее, пики и большие кинжалы, которыми те вооружились. Впрочем, оживленная перепалка закончилась заурядной мздой. Бойд вытащил из-за пазухи тощий кожаный кошель, долго рылся в нем, затем сунул солдатам четыре медные монеты и демонстративно потряс перед их носами пустым мешочком. Пока мелонги, ворча, делили скромную добычу, Тинас быстро вернулся к своим спутникам и дал сигнал трогаться.

— Эй, дружище! — с удивлением окликнул его Беронбос. — Разве мы не должны были сворачивать на этом перекрестке? Или ты уже забыл дорогу к родному... Святые пророки... — Алиссен, запнувшись, ошалело уставился на руки Бойда.

— Ничего я не забыл, — пробурчал толстяк, сосредоточенно пересчитывая вытряхнутые из пустого кошеля золотые. — Лучше мелонгам думать, будто мы направляемся в сторону Оронса. Если, не приведи Господь, вознамерятся разыскивать, это хоть немного запутает следы. А к дому свернем позже и поедем обходным путем. Безопасность стоит пары лишних часов.

— Знал я, приятель, что ты скареда и ловкач, но вот дара чародейства до сей поры не замечал! — рассмеялся Беронбос.

— Жизнь пошла тяжелая и не тому научит.

Через несколько миль они беспрепятственно свернули на какую-то заброшенную лесную тропинку. Если бы не уверенность и настойчивость Бойда, путники едва ли рискнули довериться этой заросшей, то и дело прерывавшейся ниточке. Время от времени дорогу перегораживали упавшие стволы деревьев или кучи валежника, и тогда, прежде чем начать расчистку, Беронбос настороженно оглядывал все вокруг, сжимая рукоять кинжала.

— Неуютные места, — поделился он своими опасениями с купцом. — Того и гляди, нарвешься в этой чащобе на десяток лиходеев. И не докричишься ведь здесь ни до кого.

— Не волнуйся, дружище, — хмыкнул в ответ тот. — Насколько яслышал, сейчас почти все воровские ватаги увлеклись борьбой с мелонгами. Трудно сказать, с чего это у разбойников вдруг проснулась любовь к родине, но молва об их делах уже расходится по стране.

— Хочешь меня убедить, что они совсем перестали грабить?

— Если и ограбят, то исключительно во благо столь желанного освобождения. — Тинас широко улыбнулся. — Ради святого дела это, наверное, не столь обидно, а?

— Пусть попробуют, — нахмурился Беронбос.

— К тому же у меня с недавних пор появились свои люди среди здешних разбойников, — продолжал разглагольствовать Бойд, оттаскивая ветки с проезда.

— О чем это ты?

— Четверо моих слуг подались в леса. Все поголовно на борьбу с варварами.

— И ты их отпустил?

— Отпустил я двоих, еще двое сбежали сами. Так что, если их еще не порубили мелонги, возможно, и заступятся при случае за бывшего хозяина.

Беронбос скривился:

— Смотря по тому, приятель, как им жилось у тебя. А то ведь так скоро и вся челядь предпочтет разбрестись по округе... Кувырком жизнь пошла...

Под эти разговоры они выехали к тихой лесной речке, на противоположном обрывистом берегу которой темнела громада усадьбы Бойда.

— Никогда не понимал твоей страсти жить в такой глуши, — покачал головой Беронбос, — однако теперь, признаю, это оказалось весьма кстати. Ты словно будущее провидел! Непросто будет разыскать эту медвежью берлогу, а уж захватить — тем паче.

Усадьба представляла собой скопище тесно составленных, неуклюжих, но крепких построек с многочисленными внутренними дворами, оградами и переходами. Снаружи их опоясывали могучие бревенчатые стены, а глубокий ров с водой отсекал эту крепость от леса. Перейдя речку вброд, путники вынуждены были двигаться вдоль тына, поскольку легкий мост и ворота располагались только на обратной, восточной стороне. Лишь сам Бойд, выбравшись чуть выше по течению, сразу юркнул в какую-то незаметную глазу лазейку.

Рядом с мостом пятеро дюжих мужчин устанавливали снаружи добавочную линию частокола.

— Похоже, мессир, Бойд готовится к серьезной обороне и не слишком-то уповает на благодарность своих беглых слуг, — обернулся Беронбос к Иигуиру, просидевшему в молчаливой задумчивости почти всю дорогу.

— М-да, сооружения серьезные. К тому же строятся со знанием дела, — заметил старик. — Посмотри, как выполнен подъезд к мосту — здесь можно обеспечить перекрестный обстрел неприятеля, штурмующего ворота. Пожалуй, при этих материалах и силах трудно придумать что-то более действенное.

Из ворот навстречу уже спешил Бойд в сопровождении статного мужчины в кожаном фартуке. Спутнику купца было около тридцати, осанка и пружинистая походка выдавали привычку к долгим переходам как пешком, так и в седле.

— Позвольте представить еще одного моего гостя, друзья, — сказал Бойд, подойдя ближе. — Господин Коанет Эскобар, давний знакомец, со своими людьми оказывает мне честь своим присутствием. Такой же чести я надеюсь удостоиться от великого Бентанора Иигуира и верного товарища Алиссена Беронбоса.

— Господа... — почтительно поклонился Эскобар, чуть притушив недоверчивый взгляд.

По завершении этой короткой церемонии путники направились к дому.

— Как я понимаю, после тяжелого дня всем необходим отдых, — объявил Бойд. — По такому случаю выделю лучшие комнаты. Мой дворецкий Саткл проводит вас, друзья. Размещайтесь, увидимся за обедом. Думаю, нам будет о чем поговорить.

До обеда Иигуир заглянул в детскую, где Марика пыталась урезонить разыгравшихся ребятишек, а с ударами гонга уже входил в небольшую, но высокую трапезную.

Весь центр зала занимал длинный, грубовато сработанный стол, сиявший сейчас своей скобленой пустотой. Глинобитный пол вдоль него закрывали две яркие ковровые дорожки. По углам зала размещались камельки, из которых лишь в двух дальних горел огонь. Между ними в торце общего стола на небольшом помосте был водружен стол для особо почетных гостей. Как бы подчеркивая обособленность этого места, стену за ним драпировала пестрая ткань, такая же балдахином прикрывала помост сверху. Повидавший немало шумных пирушек, зал казался сейчас мрачновато-пустынным.

— Добрый вечер, мессир, — сзади подошел Эскобар. На сей раз он был не в рабочей одежде, а в черном шелковом камзоле, что еще больше оттеняло ладную фигуру.

Старик поклонился в ответ:

— Кажется, сударь, мы явились слишком рано?

— Нет-нет. Остальные сейчас будут. Господин Бойд рассчитывал на обед для узкого круга лиц, посему накрыт только малый стол.

Эскобар неспешно двинулся через зал к помосту, Иигуир брел следом.

— Давно ли вы остановились здесь?

— Примерно неделю назад, мессир.

— И видимо, уже успели отдохнуть от тяжести доспехов?

Резко повернувшись, Эскобар посмотрел на старика. Затем вздохнул и не без колебания произнес:

— Что ж, вы правы, мессир. Я офицер королевской гвардии и горжусь этим. Вы знаете, что ожидает меня и моих людей, окажись мы в лапах мелонгов. Я много наслышан о вас, мессир, и смею надеяться на вашу порядочность.

Иигуир понимающе качнул головой. В сопровождении двух слуг с факелами в зал вошли Бойд и Беронбос.

— Прошу простить нас за опоздание, друзья, — с порога воскликнул Тинас. — Пожалуйста, рассаживайтесь. Все в сборе, и можно приступать.

— Ты что-то сегодня неестественно щедр, — заметил Беронбос, разглядывая небольшой, но плотно уставленный яствами стол. Мясо, рыба, птица, фрукты, вина закрывали его сплошь.

Бойд печально повертел в руках гусиную ножку:

— Остатки былого богатства, дружище... Теперь ведь никто не знает, что с ним случится завтра. Пусть уж эти припасы достанутся нам, чем неприятелю. Давайте-ка кутнем напоследок, и пусть враги потом мрут с голоду — наших гусей им уже не видать.

— Ух, какой отличный способ борьбы! — Беронбос расхохотался. — Клянусь Небесами, я готов бороться так же и впредь.

— Причем был бы в числе лучших борцов, — проворчал Бойд, косясь на взявшегося уминать за обе щеки товарища.

— Первый тост, как полагается, за хозяина этого гостеприимного дома, — Эскобар поднял кубок.

— Правила приличия, думаю, пока можно отодвинуть, — незамедлительно откликнулся купец. — Ибо сегодня у любого на нашей земле должно быть только одно желание и один тост: за свободу Гердонеза!

— За свободу Гердонеза! — хором повторили остальные.

Когда первая волна аппетита была удовлетворена, Бойд откинулся на резную спинку своего кресла и с хитрым прищуром оглядел присутствующих.

— Однако интересная, позволю заметить, собралась здесь компания. Право слово, со стороны это чертовски смахивает на настоящее собрание заговорщиков. Мало того, что мы все — жители захваченной и разоренной страны, у каждого имеются и личные счеты к новым властям.

— Неужто господин Иигуир успел поссориться и с новыми правителями? — усмехнулся Эскобар.

— Прежние хотя бы не угрожали при ссорах казнью, — грустно ответил старик. — Да, видно, плащ царедворца мне не по размеру.

— Мессир Иигуир отказался стать губернатором острова при мелонгах, — пояснил Бойд.

— Смелое и благородное решение... — Эскобар покачал головой. Помолчав, добавил: — Хотя не уверен, что смог бы последовать вашему примеру, мессир.

— Чтобы между нами не оставалось никаких недомолвок, могу сказать, что дружище Алиссен приютил в своем доме опального мессира Бентанора, меня мелонги просто и незамысловато обобрали до нитки, а...

Бойд замялся, но Эскобар объяснился сам:

— Здесь собрались, убежден, честные люди, потому не вижу причины скрывать от них мою историю. Как уже верно догадался мессир Иигуир, я — офицер полка личной гвардии Его Величества покойного государя Сигельвула Артави. Под Оронсом моя полусотня была развеяна в дым, те люди, что сейчас со мной, — ее последние солдаты.

— За павших героев Оронса, — поднялся со своего места Беронбос. — Вечная им память.

— Расскажите о том, что вы видели, сударь, — попросил Иигуир тихо. — Я был под Оронсом чуть позже и застал лишь следы трагедии, а люди говорят самое разное, порой трудно отделить истину от домыслов. Если, конечно, вам не слишком тягостны эти воспоминания.

Тонкие черты лица Эскобара болезненно дрогнули, он заговорил с видимым напряжением:

— Я бы очень желал, господа, забыть тот кошмар, однако, наверно, никогда уже не сумею. На рассвете королевские войска начинают занимать боевые позиции на полях Рин-Доу к востоку от Оронса. Слева от нас болота, справа — лес, позади — холмы. Старый вояка граф Беслер совсем неплохо все продумал. Я заметил короля, объезжавшего верхом ряды своих воинов. Волна приветствий катилась за ним...

Шагах в пятистах впереди чернел строй противника. Ничего необычного: лучники и тяжелая латная пехота, всего около трех тысяч. Красно-черные и оранжево-синие штандарты, обитые медью щиты, плотный копейный строй. Нет, действительно ничего особенного, даже знаменитых ста самострелов не было видно. Тем не менее, накрепко усвоив уроки Бордена, граф Беслер упрямо сдерживал самых горячих вояк из рядов рыцарей.

Потом стало заметно припекать. Больше часа стороны занимались маневрированием отрядами лучников, пытаясь выманить неприятеля в атаку. Наши конники уже начинали откровенно роптать, когда, наконец, взвыли вражеские трубы, и события завертелись.

Эскобар помолчал, переводя дыхание.

— Мелонги оторвали от земли свои большие квадратные щиты, склонили копья и двинулись вперед. Они все ускоряли и ускоряли шаг, пока не пустились бегом, издав громогласный крик. Поверьте, господа, это было страшно. Их было раза в три меньше, чем нас, но это дикое яростное войско, вдобавок чудесным образом сохранявшее идеальный порядок, и впрямь было опасно. Они с такой свирепостью врубились в наши ряды, что в считаные минуты опрокинули полки пехоты. Беслеру пришлось трубить конную атаку, и две с лишним тысячи закованных в броню рыцарей обрушились на врага. Все получилось как нельзя лучше, эти кичливые павлины даже не развалили свой строй, но варвары выдержали и такой удар! Три тысячи против семи, а их левый фланг еле начал пятиться шаг за шагом! Гердонезцы продолжали наседать, они как безумные рвались вперед к такой близкой победе, не считаясь ни с потерями, ни с порядком. Враг уже отступил шагов на триста, развернув строй почти поперек, гвардейская конница уже ждала сигнала к решающей атаке, но тут вновь заревели трубы мелонгов...

Великий Творец!.. Дрогнула земля. Грозный тяжелый гул поплыл откуда-то снизу. Справа из-за кромки леса показалось огромное расползающееся облако пыли. Все завороженно, забыв про сечу, следили за его ростом. Гул стал превращаться в громоподобный топот, а из пыли — вылезать зловеще-черная масса всадников...

Мелонги стремительно приближались. Их было много, очень много. Наши стрелы уже доставали до первых рядов, а последних еще не было видно. Огромная, окованная железом лавина, разогнанная до бешеной скорости... Вряд ли сыщется армия, способная выдержать подобный натиск.

Эскобар умолк, вновь припав к своему кубку. Слушатели напряженно ожидали продолжения рассказа.

— Чтобы немного смягчить столкновение и выиграть время, Беслер приказал гвардии атаковать накатывающихся мелонгов с фланга. Наш полк ударил справа в этот железный таран. И что же? Отборные части, краса и гордость Гердонеза, оказались уничтоженными в несколько минут! От моей полусотни осталось не более пятнадцати человек. Отбиваясь от наседающих со всех сторон варваров, мы стали отходить в лес и далее в болота, только там удалось оторваться от погони. К этому времени у меня под началом было уже семеро... — Понурив голову, Эскобар теребил в руках пустой кубок. — Гвардия пала, однако долг свой исполнила. Благодаря ее гибели, основной строй сумел выдержать удар и был лишь оттеснен на холмы. Стремительная атака мелонгов завязла, перешла в тягучую, кровавую рубку. Гердонезцы стояли насмерть, не скупясь на героизм. Только через полчаса непрерывный напор противника опрокинул их, зашатались фланги и... тут все было кончено. Армия перестала существовать. Путь от Рин-Доу до Оронса устлал сплошной ковер изрубленных тел. Самому королю с небольшим отрядом чудом удалось укрыться за городскими стенами...

— Что же было с вами? — негромко спросил Иигуир.

— Сутки мы рыскали вокруг Оронса, пытаясь проникнуть внутрь, но тщетно. Город обложили наглухо. Мы видели переговоры мелонгов с горожанами, видели, как эти выродки прилюдно позорили и казнили пленных дворян, как под стенами возили на пике голову благородного Беслера...

— Вы наблюдали штурм?

— Нет. До него мой отряд нарвался-таки на вражеский караул и больше суток, петляя, уходил от него лесами. Там я потерял еще одного воина. Лишь поднявшийся позади столб дыма рассказал нам о горестном финале...

За столом воцарилась тягостная тишина.

— Черт подери! — прорычал, наконец, Беронбос. — И чувствуешь, что нужно давить, гнать этих белокурых с нашей земли, а представишь, какая против тебя стоит силища, и руки опускаются!

— Сила огромная, — подтвердил Эскобар.

— Но что-то ведь надо делать, друзья, — заметил Бойд. — Не дожидаться же просто своей участи!

— Выход один... — Беронбос сдвинул на край стола посуду и водрузил на ее место свои кулачищи. — Соберем ватагу крепких ребят, благо солдат, беглых холопов и просто разбойников бродит сейчас по стране тьма. Тинас вложил бы капитал, господин Эскобар — военный опыт, а мессир Иигуир — свой авторитет и знания. Думаю, собрать под такие знамена сотню-другую человек труда не составит. Не скажу, что мы освободим Гердонез, но, да будет на то воля Господня, подергаем мелонгов за хвост основательно. Да не получат они покоя на нашей земле! — с этими словами Алиссен вскочил, держа перед собой кубок.

Однако ответного порыва не последовало. Бойд недовольно поморщился при упоминании капиталов, а Эскобар, усмехнувшись, заметил не без надменности:

— Оказаться во главе того отребья, что вы соберете здесь, сударь, для благородного человека зазорно. А кроме того, вашу сотню разбойников будет с улюлюканьем гонять по лесам любой мелонгийский патруль. Стыда получится гораздо больше, чем пользы.

— Как же в таком случае собираетесь поступить вы?

— Пока не решил. Возможно, подамся в Валесту. Рано или поздно мелонги объявятся и там, тогда я вновь скрещу с ними клинки.

Гнетущую паузу прервал голос Иигуира:

— Господин Эскобар, не можете ли вы, как военный человек, оценить, в чем основная сила мелонгов?

— На поле брани у них немало достоинств, мессир. И качество вооружения, и опыт командиров, и агрессивность солдат. Но все же главное, на мой взгляд, — подготовка, выучка воинов. Она поистине великолепна! Больно признаваться, только в бою один варвар стоит трех-четырех солдат Гердонеза и, пожалуй, дюжины разбойников. Подчас мне кажется, что под Оронсом мелонги могли бы одержать верх и теми же тремя тысячами, если бы не упражнялись в своих тактических хитростях.

— Значит, и двести тысяч Валесты с Рекадором не устоят?

— Рекадор? Он слишком глубоко завяз в своем вечном противостоянии с фаттахами. В одиночку же Валеста навряд ли сможет собрать и семьдесят тысяч. Если мелонги выставят хотя бы тридцать, то... шансов будет мало. А с падением Валесты под Империю быстро ляжет и весь Архипелаг...

— Неужели в Гердонезе нет воинов, равных мелонгам?

— Разрази меня гром, мессир, таких вообще нет в Поднебесной! Я всю жизнь провел с оружием в руках и знаю, о чем говорю. Так вот, если сам Господь не возьмется, наконец, остановить нашествие...

— Ну, последнее дело — рассчитывать на прямое заступничество Небес... — Бойд с прищуром покосился на Иигуира. — Мы давно знакомы, мессир, и, по-моему, у вас имеется нечто на уме. Вы задумчивы, озабочены, но вовсе не выглядите потерянным. Что-то изобрели?

— В сущности, ничего особенного, — ровным голосом объяснил старик. — Нам, как понимаю, требуются могучие воины, способные превзойти варваров и готовые биться за свободу Гердонеза. Если на родине и окрест нее подобных в достатке не существует, нам, друзья мои, остается их создать.

— Создать?

— Ну, воспитать, вырастить, обучить...

— Кто же сможет воспитать таких бойцов? — покачал головой Эскобар. — Ведь сперва необходим учитель, превзошедший варваров, а коль скоро таковых, как выяснилось, нет...

— Такие учителя имеются... — Бентанор жестом погасил удивленный вздох. — Это известно немногим на Срединных Островах, поскольку большинство свидетелей не склонно излишне распространяться. Вопреки общепринятым у нас представлениям первой жертвой мелонгов надлежало стать вовсе не королевству Борден. Примерно пятнадцать лет назад молодой правитель Вингрелл с армией в семь с лишним тысяч высадился далеко на востоке, на берегах Диадона. Юношу вели непомерное тщеславие и алчность, грезы о подвигах. Через пару недель он едва сумел бежать вместе с двумя сотнями солдат.

— Это невероятно! — вскричал Беронбос.

Иигуир улыбнулся:

— Сам Бренор Гонсет подтвердил мне это вчера, а он принимал участие в том походе.

— Мессир, как можно полагаться на басни подобного негодяя?

— Почему же, на мой взгляд, господин Гонсет старался быть при встрече подчеркнуто откровенным. Вероятно, очень уж жаждал заполучить меня в качестве пособника. Или он впрямь слишком уверен в непобедимости имперских войск, оттого не счел нужным ничего скрывать. И лишь при упоминании Диадона твердокаменный Гонсет дрогнул! Подозреваю, он не только прекрасно помнит ту кампанию, а видит ее в страшных снах.

— Никогда не слышал об особой силе армии Диадона, — с сомнением произнес Эскобар. — Вы, мессир, должно быть намекаете на этих мифических...

— Именно так, друг мой, именно так. Армия Диадона довольно сильна, хотя и немногочисленна. Самой ей, конечно, сложно было бы справиться с таким опасным врагом. Но, по счастью, на Диадоне существует одно уникальное явление — загадочный клан воинов, именуемых хардаями. Некоторые еще называют их абсолютными воинами.

— И вы верите во все те чудеса, что им приписывают?

— О них впрямь рассказывают удивительные вещи: будто хардай способен в одиночку сражаться с сотней врагов, ловить руками стрелы и видеть затылком, исчезать в нужный момент и разрубить мечом летящую муху.

— Да, да, оживать после смерти и читать мысли. А кроме того, мессир, говорят, что все это получается исключительно в результате их прямого союза с Сатаной.

— Помилуй, Творец! — Алиссен и Бойд в испуге перекрестились.

— Не все необычное в этом мире, друзья мои, есть дело рук нечистого, — успокоил их Бентанор. — Лучше подумайте о том, что, согласно некоторым источникам, в бою один хардай в десять, а то и в пятнадцать раз превосходил любого мелонга. Таким образом, если хотя бы половина слышанного о хардаях — правда, у нашей страны появляется шанс.

— Очень слабый, — сарказм Эскобара не утихал. — Буквально эфемерный. Допустим, мессир, что такие сверхвоины впрямь существуют. Пускай даже они согласятся, хоть это уже сомнительно, поделиться мастерством с нашими людьми. Сколь долго нужно учиться подобным волшебным премудростям?

— Мне говорили о десяти годах.

— Боже мой! — выдохнул Беронбос.

— То есть мы должны предоставить мальчиков пяти — десяти лет, так? — продолжил рассуждение Эскобар. — Ну, с этим сейчас, пожалуй, меньше всего проблем. Сколько человек вы предполагаете набрать?

— Думаю, порядка пятидесяти. — Иигуир по-прежнему оставался невозмутимым.

— Пускай даже сто... И каждый равен... поверим на миг в небылицу, десяти мелонгам... М-да... Это уже... — запнулся Эскобар. — Клянусь всеми... С этим можно неплохо пошуметь, господа!

— Опомнитесь, друзья, о чем вы говорите? — возмущенно потряс кулаком Беронбос. — Ведь это десять лет! Не шутка! Мы будем что-то готовить, а Гердонез все это время — обливаться кровью? Да мы сами можем так и не дожить до первого боя!

— Шансов немного, — пожал плечами офицер, — зато каков приз!.. У себя под носом мелонги, конечно, не дадут устроиться. Значит — заграница, скорее всего — Валеста. На подобную затею уйдет уйма денег...

Услышав о деньгах, Бойд сразу заскучал, уставился в потолок, потом огрызнулся:

— Не надо на меня так смотреть! Мне Гердонез дорог не меньше, чем вам. Скажу покамест следующее: если вы договоритесь-таки о плане, то деньги будут.

— Вот это уже дело! — облегченно рассмеялся Эскобар. — Поверьте, господин Иигуир, в вашей идее что-то есть. Она кажется достаточно безумной, чтобы стать реальностью. Всеблагой Творец, неужели впервые за последний месяц я усну с некой надеждой на будущее?

Глава 4

— Мне не нравятся ваши сроки! — С такой категоричной фразы Беронбоса началась встреча заговорщиков на следующий день. — Это же немыслимо! Мелонги будут вытворять здесь, что им вздумается, а мы не сможем даже пальцем пошевелить? У нас, видите ли, план на десятилетие. Как мы сумеем простить себе столь долгое бездействие?

Со времени прошлого разговора минуло более суток. Все ясно представляли, как рвутся и рушатся сейчас остатки прежнего бытия, однако слишком уж серьезное решение предстояло принять каждому. Необычное решение. Пока идея старого Иигуира еще казалась туманным призраком, раскачивавшимся от любого ветерка, для материализации ей требовалась человеческая плоть и кровь. Нескольким людям, никогда раньше не касавшимся кормила истории, по сути, предлагалось добровольно вложить души, сами жизни в эту странную авантюру. Было о чем задуматься. Потому и собрались обитатели лесного поместья уже в поздних летних сумерках. Пиршество на сей раз не складывалось.

— Возможно, сама варварская Империя не протянет столько времени, — осторожно поддержал приятеля Бойд.

— Хорошо бы, — Эскобар усмехнулся. — К сожалению, господа, мелонги сейчас явно на подъеме. Небеса ведают, как это удается, но, боюсь, варвары успеют покорить весь Архипелаг, прежде чем остынут и распадутся. Говорят, даже дикие фаттахи заранее пытаются заручиться их благоволением.

— Ну, в таком разе захватчики появятся в Валесте много раньше, чем вырастет наше войско. Что же делать тогда?

— Что делать? Разумеется, отступать еще дальше, выигрывая время. Пусть и до Огненных Земель, будь они прокляты! Все-таки, надеюсь, если в этом мире уцелели хоть какие-то законы естества, переваривание огромных завоеванных территорий чуть приостановит нашествие. Что же касается ваших слов, милейший господин Беронбос, то отвечу так. Первую часть войны за Гердонез мы, будем откровенны, проиграли совершенно. Потери и жертвы из-за этого неизбежны. Ваши вдовы с сиротами обречены страдать и гибнуть независимо от того, уедете ли вы готовить повстанцев или броситесь на верную смерть сейчас же. Вот только в первом случае у нас появится-таки робкий шанс на следующий этап войны, на победу, во втором — вы этот шанс уничтожите. Шайка разбойников может долго доставлять неприятности, но никогда не добьется свободы для своей земли.

— Тогда, может быть, коль скоро мы добудем деньги, — не унимался Беронбос, — просто позвать наемников?

Эскобар скривил губы:

— Что сможет здесь поделать сотня-другая алчных латников? ЭТОЙ силе надо противопоставлять только достойную силу. Вы, сударь, способны разом поднять на врага все оставшиеся покуда свободными народы Архипелага? — Увидев, как сник Беронбос, офицер обратился к Иигуиру: — Основную вашу идею, мессир, я уразумел. Честно говоря, всю ночь ворочался, ее обдумывая. Невероятная, ослепительная в своей самоуверенности затея, но как же заманчива!

— Не пора ли, господа, перейти от восторгов к сути дела? — буркнул Бойд. — Перво-наперво... Мессир, а вы уверены, что эти ваши... хардаи вообще существуют по сие время?

— Ну, друг мой, — отозвался старик, — сам я до тех краев не добирался, своими глазами не видел. Тем не менее полагаю, вряд ли это выдумки. Рассказы о хардаях передают многие, буквально все, посещавшие Диадон.

— И кто же эти все? Моряки да портовые гуляки? Помилуйте, мессир, в их словах истину необходимо выкапывать из-под завалов лжи. Они же врут даже без всякой пользы, ради пустого краснобайства! Приходилось, наслушался и про блудливых морских дев, и про змея Ратлео, походя глотающего корабли... Забавно... Вот только класть жизнь за подобные байки...

— Напрасно, Тинас, ты ставишь все на одну доску. Что поделать, я никогда не слышал, чтобы хардаи выбирались со своих островов, поэтому сведения о них доносят лишь плававшие туда. Но, к счастью, кроме моряков и торговцев среди тех странников попадались и серьезные люди. Мурингай из Бергинси, Кэр Ритол или мудрейший Остральд — ученые, землеходы с мировым именем, вполне заслуживающие доверия. Именно на их записки я опираюсь в первую очередь.

— А эти ваши... мудрецы, — хмыкнул Эскобар, — разбирались ли хоть капельку в ратном деле, чтоб рассуждать о силе бойцов?

— Согласен, война не была их коньком. Однако ведь эти славные мужи и не стремились возвеличивать чужеземное мастерство, скорее наоборот. Никто из них не восторгается хардаями, а лишь вынужденно упоминает как о неотъемлемой и яркой частице жизни далекой страны. При этом Ритол называет их «бездушными и надменными грубиянами», Мурингай вовсе через фразу призывает им на головы гнев Господень...

— Ваши ученые, мессир, сошли с ума? Чем воины-то провинились перед ними?

Теперь Иигуир откровенно замялся:

— Видите ли, друзья мои... тут действительно есть одна тонкость... Даже не тонкость, а... Меня она, честно говоря, тоже смущает более всего прочего. Если бы не это... Короче, я, разумеется, не слишком верю в болтовню о союзе с нечистым, но... против истины не пойдешь... хардаи... они далеки от Единого Творца.

— Идолопоклонники?

— Что-то вроде того. Навещавшие Диадон ученые были благонравными верующими и не особо вдавались в подробности. Какой-то древний местный культ, невнятный и почти забытый. Все попытки донести до хардаев слово Творца не имеют до сих пор ни малейшего успеха.

— Не удивлен, — фыркнул Эскобар. — Наши святые отцы давно разучились носить Божье слово без полка латников за спиной, а в данном случае такой фокус, вероятно, не проходит. Вас это беспокоит, мессир? Что до меня, то как раз безверие хардаев представляется самой ничтожной из препон.

— Да как же так?! — вскинулся Беронбос.

— А что такого? Мы ведь не собираемся звать хардаев на трон. Или переселять их сюда толпами. Когда иноверец задешево продает вам, сударь, нужный, полезный товар, вы же не отказываетесь, боясь прогневать Господа? От этих сказочных воителей требуется лишь научить наших детей искусству боя. И ничего больше! Потом скажем спасибо и сами управимся с варварами. Кстати, господин Бойд, вы ведь, кажется, вели в свое время торговлю с мелонгами?

— Понял, понял, — проворчал купец. — Меня, Коанет, убеждать не надо. Было. И торговал, и пировал, и деньги брал у безбожников. С этим все ясно. Неловко, конечно, к язычникам на поклон идти, но еще дед мой учил, что польза должна быть превыше всего. Стерпим. Меня иное волнует. Нам-то, друзья, понятно, что от чужеземцев надобно, а вот им зачем, объясните на милость, эти хлопоты? Тащиться в неведомую даль, тратить полжизни на обучение каких-то детей, потом возвращаться без какого-либо прибытка...

— Почему же без прибытка? Здесь скупиться вредно. Золотом одарим, хорошая работа хорошей оплаты требует. Сам ведь, помнится, обещал...

Лицо Бойда не замедлило поскучнеть.

— Обещал... Золотом так разбрасываться... Ладно, вижу, ничего мы тут толком, господа, не высидим. Пока сами до Диадона не доберемся, ни с чем не определимся. Денег с собой везти побольше надо, а уж там...

— Стало быть, идея понятна, — подхватил Эскобар. — Слово за вами, мессир, как вы себе представляете ее воплощение?

Старик, успевший погрузиться в свои размышления, выпрямился:

— Прежде всего, друзья, предстоит собрать детей. Возможно, для этого придется привлечь и ваших солдат, и твоих слуг, Тинас. Если потребуется, обойдем всю страну. Затем переправим всех через пролив в Валесту. Сейчас там должны толпиться тысячи гердонезских беженцев, мы будем не особо заметны. Арендовать кусок земли лет на пятнадцать и снарядить небольшую экспедицию на Диадон.

— А если хардаи все-таки откажутся делиться своими секретами? Мы очутимся у разбитого корыта. Не лучше ли в первую очередь прояснить это?

— Не советовал бы, — отозвался Бойд. — Пока в стране хаос, Коанет, вполне реально вывезти хоть целую армию. Неизвестно, как будет через полгода.

— А в крайнем случае мы вырастим из мальчишек таких воинов, каких сумеем! — неожиданно воскликнул Беронбос. — Пускай не сверхлюдей, но верных сынов Родины, правильно?! Свой долг мы выполним все равно. Я с вами, мессир!

— Как ты, Тинас? — обернулся Бентанор к купцу.

— Делать одно дело с вами, мессир, для меня огромная честь. Тем более такое святое.

— Что скажете вы, господин Эскобар?

— Я ваш уже со вчерашнего дня, мессир.

— Тогда будем считать наш союз заключенным. Настаивает ли кто-нибудь на формальных клятвах и обетах? Хорошо. Положение слишком серьезно, и словам следует предпочесть поступки. Для начала Тинас и господин Эскобар...

— Поскольку мы стали соратниками, — поправил офицер, — называйте и меня по имени.

— Согласен. Тинас и Коанет поговорят со своими людьми, Алиссен поможет подготовить дом. Скоро здесь ожидается множество беспокойных гостей.

— Еще минуту, мессир, — вновь вступил Эскобар. — Мы говорили об аренде земли, но ничего не услышали о деньгах на это. Ты уже решился просветить нас, Тинас?

Бойд с явной неохотой опустился на стул, с которого было поднялся:

— Ладно, слушайте. Меня мелонги потрепали основательно. Не скажу что гол, как сокол, но от былого достатка мало что сохранилось. И конечно, на большое дело таких средств не хватит. Однако есть другой источник. — Толстяк сделал паузу, словно раздумывая, стоит ли откровенничать до конца. — Покойный государь Сигельвул Артави, мир его праху, доверял мне многие свои финансовые дела. Он даже предлагал место королевского казначея, да тогда было не до того... Так вот... накануне последнего похода, будто предчувствуя исход, государь поручил моим заботам часть сокровищницы страны. Вероятно, подобные части получили и другие доверенные лица. В случае поражения я должен был использовать эти средства на благо освобождения. Полагаю, такой момент наступил, и король Сигельвул не осудил бы мое решение.

— Короче, в нашем распоряжении часть казны Гердонеза, так? — нетерпеливо закончил Эскобар. — И где же она спрятана?

— Недалеко. В паре сотен шагов от стены замка Тьюнир.

— Хо-хо, всего-то?! — Беронбос всплеснул руками. — Можешь считать, приятель, что денег просто нет и никогда не было. Мы и так тут сидим в самом пекле, но выкопать сокровища прямо на виду у армии мелонгов? Это уж слишком.

Бойд поморщился:

— Тем не менее деньги именно там, приятель! И их вполне хватит на операцию подобного размаха.

— Выходит, если нам и удастся добыть сокровища, это может поднять большой переполох в стане врага, — произнес Иигуир. — Посему предлагаю отложить такой рискованный шаг на последние дни нашего пребывания в Гердонезе. А забот, друзья мои, тут еще предостаточно.

Переговариваясь на ходу, все направились к дверям.

— Согласился? Вот и терпи отныне, — наставлял Беронбоса купец.

— Да терпеть-то не привыкать, дружище, — вздыхал тот. — Главное — о сроках не вспоминать. Ведь десять лет! Святые пророки... И знаешь, что надо, а подумать страшно. Десять лет на чужбине, без надежды, без возмездия... Разум мутится.

— Тогда еще по чарке красного для просветления?

Эскобар придержал отставшего Иигуира у выхода.

— Как вы считаете, мессир, — негромко спросил он, — действительно ли позволено человеку достичь могущества, десятикратно превосходящего силу великолепного солдата?

— Уверенно, друг мой, могу только подтвердить вот что, — помолчав, ответил старик, — истинная мощь природы, вложенной Творцом в человека, грандиозна. А стало быть, познавший хоть толику ее тайн способен на многое, кажущееся чудом остальным смертным. Если какое-то древнее волшебство помогло подобрать ключик к замкам небесной кладовой... почему бы и нет? Вопрос в том, какую цену назначит за эту вольность Вседержитель...

Сразу за дверьми к ним подскочил соскучившийся Ванг.

— Ах, сорванец, — улыбнулся Иигуир. — Ну-ка, скажи, сынок, что ты хотел бы делать, когда вырастешь?

— Когда я стану большим, я достану себе меч и пойду отомстить за папу и за маму, — не задумываясь откликнулся мальчик.

Бентанор обернулся к офицеру:

— Что ж, сударь. Вот вам и первый воин будущей армии Гердонеза.

Спустя два дня рано утром у ворот усадьбы Эскобар с Иигуиром давали последние наставления отправлявшимся в дорогу. Пятеро солдат и четверо слуг были снаряжены со всей возможной тщательностью, их пути лежали в разные концы страны.

— Еще раз повторяю... — Офицер придирчиво осматривал уходящих. — Самое главное: берите только то, что нужно, — здоровых сирот, мальчиков шести-восьмй лет. Здесь не богадельня. Жалость ко всему, что увидите, оставьте для другого случая. Никакого принуждения — перспектив обрести кров и осуществить месть должно оказаться достаточно. И конечно, заклинаю, братцы, избегайте внимания мелонгов. Свобода страны сейчас напрямую зависит от вас.

— В путь, дети мои, — заключил Бентанор. — И да поможет вам Бог!

Старик перекрестил каждого, после чего цепочка понурых, оборванных фигур потянулась на дорогу. Набежавшие с рассвета тяжелые облака обстреливали их редкими каплями, смачно плюхавшимися в пыль, холодный ветер крутил у ног сор и листья.

— Алиссен с женой неплохо постарались, — глядя вслед, заметил Эскобар. — Приодели всех, как настоящих бродяг. Следовало бы, пожалуй, послать больше людей, но в усадьбе и так остается всего восемь мужчин. А вокруг неспокойно. Дворецкий рассказывал, что ночью кто-то шастал у стен... Надо скорее завершать сооружение частокола.

Иигуир печально покачал седой головой:

— Мы ведь дерзнули быть активными, друг мой, а это не может долгое время проходить незаметно. Рано или поздно мелонги неминуемо выйдут на нас. Остается только молить Творца, чтобы случилось это достаточно поздно.

— М-да, только молить... Думаете, мессир, таскающиеся по дорогам бродяги с малыми детьми скоро вызовут подозрения? Да потребуется подлинный гений разглядеть их среди потоков прочего обезумевшего люда.

— Возможно, ты прав, друг мой, однако лучше уж переоценивать врага. Тем более врага, столь виртуозно овладевшего Гердонезом.

— Ну, то были ратные забавы, мессир. В выявлении же и отлове заговорщиков от копейных полчищ проку мало.

— Рад был бы с тобой согласиться, — вздохнул старик, — но это, кажется, не так. Знаешь, незадолго до вторжения мне в руки попала одна бумага о временах воцарения нынешнего Императора... Любопытная история, как-нибудь расскажу. Так по ней выходит, что из двух доставшихся нам имперских генералов — Венгуса и Гонсета — только первый по-настоящему отличался в качестве полководца. Любимая же стезя Бренора Гонсета иная — он предпочитает заниматься войной тайной. Лазутчики, интриги, подкуп, убийства и все такое.

— Час от часу не легче, — нахмурился Эскобар.

— И похоже, варвары достигли в этом значительных высот. Заметь, друг мой, в любом трактире сейчас с пеной у рта обсуждают всадников Империи, молниеносно растекшихся по стране, однако редко кто осознает другое. Ведь чтобы без оглядки нестись по чужим дорогам недостаточно добрых коней и молодецкой удали, нужны точные, подробные карты, описания каждого моста, каждого перекрестка, где потребуется пост. Выходит, кто-то еще до начала войны проделал титанический труд, украдкой промерив ногами лазутчиков весь Гердонез, составив и отладив сей невиданный план. По-твоему, это не работа гения?

— Своеобразный гений. Думаете именно на Гонсета? Что ж, тогда положение совсем скверно. С какой стати бояться за наших свежеиспеченных бродяг, если вы сами, мессир, успели привлечь внимание зверя? Да и Бойд... Тинас убежден, что его сознательно притесняют за близость к дому Артави. То есть, вступая в столицу, люди Гонсета уже знали и о вас, и о Бойде, так? Опять лазутчики? Тогда... они за считаные дни разнюхают и об этом убежище...

Бентанор покосился на молодого собеседника. От собственной догадки Эскобар не дрогнул, не побледнел, но ощутимо напрягся.

— Тинас может и ошибаться, — произнес Иигуир. — Ворвавшись в город, грабили всех подряд, хотя каждому, естественно, больнее свои потери. Что касается меня... Надеюсь, несговорчивость не ввела меня сразу в круг главных противников новой власти. Гонсет чересчур уверен в своих силах, да и забот у него, полагаю, в избытке. Зачем спешить отлавливать по чащобам упрямого старикашку? Ну, а если впрямь все гораздо хуже... тогда только молиться...

Жизнь затерянного в лесах поместья будто бы успокоилась. Ее обыденный деловой ритм скрывал томившее всех ожидание первых реальных шагов невероятного предприятия. Именно как к невероятной отнеслись слуги и солдаты к изложенной им идее. Подобно Беронбосу, они не любили строить далекие планы и предпочитали жить ближайшим днем, опираясь на чутье и здравый смысл. Возможно, только непререкаемый, почти мистический авторитет Иигуира подтолкнул их к содействию в столь сомнительном деле.

Примерно через неделю вернулся первый из посланцев. Вместе с пожилым солдатом пришла пара прелестных чернявых мальчуганов лет семи-восьми, оказавшихся вдобавок близнецами. Вид у детей был измученный, истощенный, но держались они бодро. Передав бедолаг на попечение женщин, все поспешили в кухню за свежими новостями.

— Просьба большая, господа, с малышами... побережнее. — Мауром, высокий длинноусый воин, тоже сильно осунулся, однако ел с достоинством, не спеша. — Словно волчата ведь бегают, такие же голодные и запуганные. Никому уже не верят, подвоха ждут. Тут... терпение потребуется недюжинное.

— Не сомневайся, друг мой, — успокоил его Иигуир. — Сделаем все, что сумеем. А в стране как, в столице?

— В Ринглеви я провел меньше дня, в основном бродил вокруг. И то сказать, господа, гиблое это сейчас место. Город, конечно, большой, стекаются туда толпы бродяжек и сирот, да уж больно варвары лютуют. За то время, что был в столице, прошло две облавы. Один раз знакомые, у которых я остановился, чудом спасли. Говорят, каждый день — казни, на каждой площади — виселицы, подати требуют вдвое к прежнему, да еще и грабят, когда пожелают. В общем, веселая жизнь.

— А какие слухи ходят? — поинтересовался старик.

— Слухи? — Мауром улыбнулся. — Ходят слухи, например, что вы, мессир, бесследно пропали из города. Будто бы подались через пролив собирать добровольцев на борьбу с врагом. — Бентанор досадливо поморщился. — Впрочем, варвары этому не слишком доверяют. Во всяком случае, ваше имя выкликают в числе первых среди тех, кого разыскивают власти. Атак... много всякой ерунды болтают. Слышал, сам Император мелонгов скоро собирается наведаться в Гердонез. Хочет, мол, лично осмотреть новый трофей. Правда или выдумка, кто разберет?

Эскобар с Беронбосом переглянулись, в их глазах промелькнула одна и та же шальная искорка. Казалось, никто не заметил этого, но едва заговорщики покинули кухню, Иигуир жестом подозвал обоих:

— Надеюсь, Господь убережет вас от неосмотрительных поступков, друзья. Немногое в этом мире зависит от одного человека, зато каждому подобает помнить о своем деле и своем долге.

Эскобар склонил голову в знак согласия, Беронбос же попытался что-то горячо возразить. Старик пресек его оправдания:

— Уже сейчас за вами, дорогие мои, стоят люди. С каждым днем их будет все больше. И стоит ли их жизней призрачная надежда заменить одного волка другим? Эта хищная стая от потери вожака назад уже не повернет.

Через два дня прибыло еще трое детей, а затем они начали подходить почти ежедневно. Собиратели обычно приводили по одному, реже два человека, отдыхали не более суток и вновь отправлялись на поиски. Напряженная работа шла и в усадьбе. Скоро все ее закоулки наполнились несмолкаемым ребячьим гомоном. Отмыть, приодеть, откормить это непоседливое воинство стоило немалых трудов, но еще более значительных затрат сил, а главное, времени требовало исцеление детских душ. Почти все попадали сюда запуганными, нервными, то молчаливо замкнутыми, то истерично задиристыми. Лишь постепенно, исподволь, с насыщением лаской, вниманием людей к ним возвращались уверенность и спокойствие, тускнели в памяти страшные видения прошлого.

На первых порах Ванг держался особняком, оберегая свой привилегированный статус любимчика Иигуира, затем стал все чаще втягиваться в совместные игры, затеи, проказы, а то и потасовки. Однажды, отчаявшись избавить детские головы от вшей, женщины принялись остригать их наголо. Поднявшаяся волна сопротивления оказалась столь велика, что пришлось вмешаться самому Бентанору.

— Конечно, дети мои, избавление от кровососов не возместило бы потерю таких прекрасных шевелюр, — сказал он. — Только суть не в этом. Обещаю, кто не захочет, острижен не будет. Однако с этой минуты устанавливается следующий обет: воины Гердонеза обривают себе головы, пока хоть один вражеский солдат топчет землю родины.

Дело было сделано, вши были обречены. А тем же вечером Ванг прибежал к старику весь в слезах, совершенно убитый тем, что его отказываются обрить. «Ведь я тоже воин Гердонеза! — кричал он. — Вы сами говорили, учитель! Неужели я не достоин принять обет, как другие?» После восстановления справедливости Ванг окончательно переселился к остальным мальчишкам, и о его исключительности забыли.

Спустя три недели число маленьких новобранцев перевалило за второй десяток. Поток их замедлился — в поисках сирот приходилось выдвигаться все дальше в глубь страны. Особенно успешно работал Мауром, которому были обязаны спасением уже семеро детей. Лишь один проступок числился за ним — одного из мальчишек он не решился разлучить с малолетней сестрой, и Ринара, таким образом, тоже получила подружку. Устав распекать безответного старого солдата, Эскобар, наконец, чертыхнулся и махнул рукой:

— Ладно, шут с ней, прокормим. Но больше чтоб без таких сюрпризов, старина, договорились? — потом помолчал и подмигнул Маурому. — Пожалуй, только мальчишки и оценят твое милосердие... лет через десять...

Жизнь поселения текла размеренно и спокойно, если вообще возможна спокойная жизнь с целой ватагой ребятни. Помимо игрищ с драками почти каждый день кто-то убегал влес то ли за ягодами, то ли за приключениями. Увещевания успеха не имели, караулы маленькие хитрецы легко обводили вокруг пальца, едва не бравируя удалью. Издерганные взрослые уже пришли в отчаяние, когда сулимая ими беда случилась всерьез.

Вечером за ужином открылась пропажа двоих. Собственно, на это указали сами мальчишки. Раньше о подобном нельзя было и мечтать, но теперь за окнами плескалась мокрая темень, со стоном бились в ставни порывы ветра. Даже сорванцам стало ясно, что забавы зашли слишком далеко.

Пока шумно отчитывали сбившихся в кучу детей, Эскобар с Беронбосом поспешили на улицу. Иигуир в общих криках участия не принимал, сгорбившись на лавке в углу. Он вообще не произнес ни слова, только почему-то под его взглядом опускали головы больше, чем от громогласной ругани Бойда. Неудачный был момент, но старик невольно отметил, как вдруг сплотилась эта стайка малышей перед лицом первой общей угрозы. Кто-то порывался дерзить — на плечо неизменно опускалась ладонь более старшего, готового унять. Некоторых начинали кривить собравшиеся в горле рыдания — рядом находились более стойкие, способные поддержать товарища. Они едва знали друг друга, но общность свою, похоже, осознавать начинали.

С вихрем холодных брызг в комнату ввалился Эскобар.

— Плохо дело, мессир, — офицер понизил голос, хотя перебранка в центре с его появлением оборвалась, и к разговору внимательно прислушивались все. — За воротами мрак, не высунуться, вдобавок дождь совсем осатанел. Человека в трех шагах не различишь, голоса в пяти не услышишь. Беронбос пытается по стенам факелы расставить, пока без толку.

— Что же делать? — тихо спросил старик. — Понимаю, для нас в такую ночь поиски тяжелы, однако детям посреди нее вовсе не выжить.

Эскобар огляделся в бессильной ярости:

— Какого дьявола вообще было соваться в лес, а?! — Ближайшие мальчишки попятились от него. Среди оставшихся на месте оказался Ванг с упрямо набыченной бритой макушкой. — Медом там намазано? Сто раз ведь предупреждали...

— Ладно, Коанет, — придержал офицера Иигуир. — Брань сейчас ничего не исправит и ни в чем не поможет.

— К сожалению, — ворчливо заметил подошедший Бойд, — сейчас, мессир, вообще вряд ли что поможет. Непогодь снаружи редкостная, потому искать бессмысленно. Даже если все поголовно выйдем.

— Точно, — кивнул Эскобар. — Половина ноги переломает, вторая — сама потеряется. И ведь все равно шалопаев не отыщем, прячься они хоть под стенами. Проклятье!

Иигуир, понурившись, молчал. Он ясно понимал, что именно его слово сейчас решает все: соратники, несомненно, кинутся в любую бурю... однако отвечать за последствия предстоит ему. Перед Богом и совестью отвечать.

— Мы сами пойдем искать, учитель!

На звонкий голос Ванга старик поднял голову. Сразу несколько мальчишек шагнули вперед, невзирая на раздраженное лицо Эскобара.

— Во-во, самое время растерять остальных! — рыкнул тот. — Да там дюжих мужиков ветром шатает, а вы, сопляки, за ворота гулять собрались!

— Не гулять, а ребят выручать, — буркнул Ванг.

— И думать забудьте! Не для того вас со всей страны свозили, чтобы, набрав приличный отряд, распустить по лесам. К волкам на ужин потянуло?

Иигуир тяжело, со стоном поднялся на ноги.

— В одном дети правы, Коанет, — помощь их, похоже, потребуется. Покажут, куда обычно бегали, какими тропами. Там и искать начнем.

— Ага, а после все эти чертовы лазейки перекроем, точно?

— Думаю, мальчики и сами после сегодняшнего случая поумнеют. — Старик обвел детей пристальным взглядом. Возразить никто не посмел, как, впрочем, и кидаться скоропалительными обещаниями.

— Этаким сорванцам стать паиньками?.. Хотя, может, и пособят как-то. Только, — поморщился Эскобар, — нет, все равно растеряем, мессир. Больше растеряем, чем найдем.

— Завтра с утра отправимся, — Бентанор выдохнул наконец так туго упиравшиеся в горле слова. — Даже если дождь не успокоится, то посветлеет. — Он покосился на загудевшую толпу малышей. — Знаю, непросто будет несчастным дотянуть до зари, а только выхода иного у нас нет. Сам без устали стану молить Творца о снисхождении, но вас, дети мои, на погибель не пущу.

Опираясь на посох, старик сквозь общее молчание двинулся к дверям.

— Проследи, Коанет, — добавил на ходу, — чтобы никто ночью на улицу не улизнул. Вместо глупых подвигов пусть лучше отберут из себя человек пять-семь самых смышленых... и осведомленных. А после всем спать.

На самом деле мало кто в поместье сомкнул в ту ночь глаза. Дети шушукались и шевелились, так что даже замкнутые на засов двери не казались надежной преградой. Взрослые во главе с Беронбосом посменно дежурили на стенах, всматриваясь в ватную тьму. Робкая надежда, что потерявшиеся выйдут на огоньки расставленных факелов, вскоре заглохла, однако дежурств не прекращали. Для Иигуира ночь прошла в бесконечных путешествиях из крохотной домовой часовенки в спальню и обратно. Старика тревожила не только судьба двух сирот, пропадавших сейчас где-то посередь бури. Ленгон и Товьель, братья-близнецы, первыми вслед за Вангом встали в ряды будущих освободителей страны, потому за несчастьем упорно мерещились мрачные предзнаменования. Старик почти физически ощущал, как тучи сгущаются над его планом, который еще очень долго будет уязвимее новорожденного младенца. Чтобы когда-то в один прекрасный день это дитя, окрепнув, смогло свершить задуманное, ныне требовалось оберегать его любой ценой.

Неудивительно, что к утру состояние обитателей лесного замка оказалось не из лучших. Тем не менее откладывать поиски никто не намеревался. Коль скоро ожидания у стен плодов не принесли, следовало самим отправляться в лес. Риск, правда, был огромным — в поместье с кучей ребятни оставались лишь женщины да пара мужчин, в их числе старый Саткл, которого Бойд пышно величал дворецким. Можно сколько угодно успокаивать друг друга малым шансом нападения в эти часы, но взрослым все равно было не по себе.

Собрались во дворе перед воротами — семь мужчин в дорожной одежде при оружии да шестеро мальчишек, нетерпеливо переминавшихся с ноги на ногу то ли от волнения, то ли в предвкушении необычных приключений. Эскобар, поправляя кольчугу, оглядел всех.

— Вы действительно настроены участвовать, мессир? — спросил он у вставшего рядом старика. — Это ведь не легкая прогулка.

— Думаете, друг мой, не выдержу? — Иигуир чуть усмехнулся. — Силы и вправду уже не те, песок сыплется, однако на один-то день меня еще хватит. От Оронса до Ринглеви прошагал за две недели и сегодня, Бог даст, не осрамлюсь.

Эскобар помедлил в сомнении, затем кивнул:

— Опринья! Пойдешь с господином Иигуиром.

— Я пока не нуждаюсь в поводырях! — Старик вдруг гордо выпрямился, сразу оказавшись на голову выше окружающих.

— Что вы, мессир, — поспешил развести руками Эскобар, — о поводырях речи нет. Просто вдвоем вам будет... спокойнее. Неизвестно, на кого можно нарваться в нынешних лесах. Вашу мудрость и опыт Опринья подкрепит силой.

Плечистый солдат, белозубо улыбнувшись, шагнул вперед.

— И поиски вы будете вести на полном серьезе, — продолжал офицер, оглядываясь. — Ванг, кажется? Он вас устроит, мессир?

Мальчишка постарался подойти столь же уверенно и степенно, однако не утерпел, прыгнул к учителю, уткнулся лицом в его залатанную хламиду. Иигуир, сдержав улыбку, погладил сорванца по макушке:

— Устроит.

Распахнулись ворота, люди потянулись наружу. Позади оставался пустынный двор — детей на всякий случай решили не выпускать. Впереди неприветливо грудились мохнатые лапы ельника. За ночь буря улеглась, дождь почти перестал, однако любое дуновение ветра обрушивало на головы смельчаков водопады ледяных капель. Немного отойдя от частокола, Эскобар распределил пары по направлениям, вкратце напомнил обговоренный еще затемно порядок поисков. И без того малочисленный отряд враз рассыпался на отдельные крошки, которые лес поглотил без следа.

Теперь шли втроем. Державшийся поначалу особняком солдат попытался было волнорезом вспарывать перед ними тугую стену веток и листвы, но быстро выяснилось, что одной голой силой не обойтись. От маленького Ванга потребовалось определять цель их пути, от не отстававшего ни на шаг Иигуира — прокладывать удобный маршрут к ней. Волей-неволей приходилось сотрудничать.

Пока добрались до укрывавшегося в лощинке малинника, измотались изрядно. Ванг сразу потянулся за красневшими кое-где ягодами, Опринья, плюхнувшись наземь, хлопнул ладонью по веткам.

— Сюда, значится, бегали? Охота была ноги трудить... Нарвать-то ведь нечего. Благодарствую, мессир. — Он принял из рук старика ломоть хлеба.

— Пора ягодная уходит, вот и мало осталось, — отозвался Ванг из качающейся зеленой толщи. — Раньше больше было.

— То-то что раньше. Глянь, сколько тут веток кругом наломано. Всей вашей шайке за месяц так не натоптать.

— Медведь? — насторожился Иигуир.

— Может, и медведь. Охочи косолапые жирок к зиме нагулять, жрут все подряд. И всех подряд.

Ванг взвизгивать не стал, однако из недр малинника вынырнул поспешно.

— Ладно пугать-то, — буркнул, насупившись.

— Зачем пугать? Это дело известное, только таким желторотым невдомек. Сами напрашиваетесь на встречу со зверем, один Творец и уберегает. Здесь ведь места не больно обжитые, даром что столица рядом. Болтают, и медведи и волки попадаются. А есть хищники даже пострашнее.

— Это кто ж?

— Человек, сынок, — тихо ответил за солдата Иигуир, — человек.

Ванг удивленно повернулся к нему, но старик смотрел куда-то вдаль.

— Верно, мессир, — кивнул Опринья. — То никакому лютому зверю не удумать, что человеку иной раз в голову взбредает.

— И свирепость их устрашит землю, а Небеса в ужасе закроют очи свои... — произнес старик нараспев, продолжая глядеть куда-то в колышущееся море листвы.

— Писание? — догадался Ванг. — Про варваров?

Иигуир вздохнул:

— Это сейчас, сынок, говорят, что про варваров. Раньше уверяли, что рисуется канун Судных Дней, явление и воцарение Государя Тьмы. А я... Думаю, пророк имел в виду совсем иное. Главный бой Света и Тьмы идет не на полях, не под стенами цитаделей, а в душах людских. Вероятно, Господь столь щедрой меркой принялся одаривать своих прелестных детей, что ненароком зачерпнул грязь со дна. С тех пор в сердцах его творений великое до святости соседствует со скотским и чудовищным. Перемешивается, борется, переплетается, всплывает в самых причудливых сочетаниях... Человек давно и далеко превзошел остальной мир в мощи разума, дерзновенности помыслов и хитроумии их осуществления. Но разве неизбежно при этом превзойти всех и в жестокости, алчности, разврате, в упоении которыми дети Творца готовы, кажется, обрушить само мироздание себе на светлые головы? Есть о чем поразмыслить их создателю... взвесить достигнутые цели и привнесенные с этим беды...

Мальчишка смотрел на учителя непонимающе, Опринья — с уважительной опаской. Неизвестно, как бы отнеслись к подобным речам отцы Церкви. Имя Иигуира, конечно, почти священно, о нем при жизни ходят легенды, однако не секретом являются и его вечные трения со служителями Господа. На протяжении многих лет своенравного мыслителя то упрекали, то прощали, то опровергали с пеной у рта, то высокомерно игнорировали. Пожалуй, лишь огромный авторитет в народе, весьма туманно представлявшем себе суть споров, спасли Иигуира от настоящего наказания, подобающего еретику. А вот спасет ли это его случайных слушателей?..

Тем временем старик сам оборвал монолог, тряхнул седой гривой, будто отгоняя наваждение. Короткий привал закончился, надлежало идти дальше, благо Ванг помнил еще одно местечко, богатое ягодами. Новые полчаса мокрых, липких листьев, хлещущих веток и вездесущих капель. Второй малинник оказался покрупнее, но поживиться там было вовсе уж нечем. Не обнаружилось и пропавших детей.

— Куда же теперь? — с какой-то обидой вопросил солдат не то опустившегося наземь Иигуира, не то мальчишку. Ванг, пряча глаза, возил рукавом по лицу, размазывая пот и дождь со смолой и грязью. Хотя, может статься, вопрос предназначался равнодушному шипящему ветром лесу.

— Во всяком случае, реветь не будем, — подал голос Бентанор. — Больше никаких тайных мест не осталось?

Предательски всхлипнув, Ванг помотал головой.

— ...Значит, на нашем участке все осмотрели? К соседям не полезем, чтобы не мешаться.

— Тогда что ж... — неуверенно произнес Опринья, — домой? Умаялись мы, конечно, мессир, спору нет, но и детишек так просто бросить... Хоть косточки бы их отыскать...

— Все здешние кусты, сын мой, и до снега не обшарить. — Иигуир нахмурился. — Что могли — сделали. Если же воля Вседержителя... Стало быть, обратно пойдем... только не спешно... и не прямо.

Согласно его предложению двигаться предстояло по широкой дуге, почти очерчивавшей границы выделенного Эскобаром участка. Несмотря на изрядный крюк, спутники тотчас согласились, хотя с первых же шагов выяснилось, что дух их надломлен. Мрачный Опринья шел впереди, едва следя за направлением, изредка зло распихивал лезущие в лицо ветки. Ванг вовсе понурился, будто возлагая на себя всю вину за неудачные поиски. А как еще назвать эти потраченные в буераках часы? Утром у них имелось два места, где могли оказаться пропавшие братья, а теперь? Разве после проделанных миль есть смысл уповать на случайную встречу по ходу выбранного наугад пути? Пуще усталости именно эта безнадежность гнула к земле, наливала свинцом ноги. О том, какими последствиями обернется неудача для исчезнувших детей, страшно было подумать даже на мгновение.

Чуть отставший Иигуир тоже гнал тягостные мысли прочь. Пока ему удавалось притушить клокочущие где-то внутри чувства рассудочным холодом. Ведь ничего, собственно, еще не кончилось. Есть другие группы, другие участки, и, возможно, там сейчас, в эту минуту, празднуют радостную находку. Либо мальчишки, проплутав всю ночь, сами при свете дня выберутся к поместью Бойда. Наконец, их троице возвращаться назад, пожалуй, больше часа, разные чудеса случаются, надо лишь искреннее попросить Небеса о долгожданном. Или внимательнее глядеть по сторонам?

Лес кругом оставался безжизненным. Правильнее сказать, не мертвым, но абсолютно безразличным к метаниям людей. Его бескрайние массы колыхались в некой своей сосредоточенной монолитности, шелестели на ветру, цокали холодными каплями. То и дело одинокие листья, тяжело вращаясь, летели вниз, в прель, в гниение, но и это не казалось гибелью. Лишь новый круг жизни, что завершается усилиями каждого листика. Серьезная работа, здесь не до пропавших малышей. В крайнем случае, они сами чуть подтолкнут колесо бытия. Неужели можно об этом сожалеть? Разве рано или поздно каждому из высокомерных детей Господа...

Пожалуй, старик, поддавшись чарам нарождающейся осени, чересчур глубоко погрузился в размышления о вечном. Очнулся, закрутил головой: теперь исчез Ванг. Только что шагал впереди, уныло загребая ногами листву, а теперь как сквозь землю провалился! Шедший еще дальше Опринья даже не заметил этого. Остановившись в растерянности, Иигуир уже открыл рот, чтобы позвать солдата, но тут откуда-то снизу зашипели:

— Учитель!

Пока старик оглядывался, стараясь отыскать источник звука, зов повторился. Покосившись в сторону удалявшейся спины Оприньи, Иигуир все же решил не поднимать шума. Осторожно повел посохом, раздвигая еловые лапы. Прямо под ногами неожиданно показалась чумазая рожица Ванга. Чудная смесь эмоций отражалась на ней: сразу и радость и испуг, обильно приправленные усталостью.

— Как ты туда попал, сынок? — удивился Иигуир. — Провалился?

— Они здесь, учитель! — перебил его мальчишка напряженным шепотом. — Я нашел их! Спускайтесь, только тихо.

— Да что случилось-то? Почему вдруг надо шушукаться?

— Ну... — Ванг замялся, — надо и все. Сам не очень понял, ребята сказали.

Глупое положение, однако сейчас было не до того. Старик оглянулся в последний раз. Опринья ушел слишком далеко, не догонишь без крика... Ничего, заметит пропажу — вернется. Иигуир нащупал посохом землю. Чернеющая пустота под ветками ели оказалась краем не то ямы, не то мелкого овражка. С прогалины, по которой до сих пор шли, его вовсе было не углядеть.

— Спускайтесь, учитель, я помогу, — поторопил снизу шепот Ванга.

— Ох, грехи тяжкие...

Едва не навернувшись с осклизлого ската, Иигуир спустился в темноту. На дне тесной неглубокой впадинки стояла вода, вовремя отскочивший Ванг вздыбил ее в волны. Под самый конец своего отважного скольжения старик, все же потеряв равновесие, уткнулся рукой и коленом в холодную земляную мякоть. Но это его уже не волновало — на дальнем склоне среди обнажившихся корней застыли два серых комочка, испуганно вытаращивших на гостя глаза. Иигуир кинулся к ним прямо через лужу. Схватил, прижал к груди. На первый взгляд братья были целы, хотя чувствовали себя скверно. Изнеможение, страхи, ночь посреди лесной бури выпили их силы без остатка. Оба насквозь мокрые и замерзшие, потому и прижимались друг к другу, тщась удержать капли драгоценного тепла. И к своему спасителю потянулись, вероятно, больше из жажды согреться.

— Почти ничего не соображают, — заметил подошедший Ванг. — Но меня позвать ума хватило.

— А я ничего не слышал.

— Так ведь там и не крик был. Шипение какое-то, я уж подумал — змея.

Иигуир, обхватив обоих мальчишек, плотнее притиснул их к себе. Они уже начали согреваться, теперь их все явственнее пробивала дрожь.

— Что ж меня не позвал?

— Зачем понапрасну шуметь? Сам быстренько сунулся, а тут... вот...

— Сорванцы вы все-таки несусветные... Слава Всеблагому, не допустил беды. А шептал почему?

— Так ведь, учитель, люди рядом были. Чужие.

— Какие еще люди? Ты их видел?

— Я — нет. Ребята сказали.

— Сказали?

— Ну, показали. Дали понять, в общем.

Иигуир с сомнением погладил синие макушки братьев, отряхнул сухие иголки. Даже будь дети в полном рассудке, возникли бы серьезные трудности объяснить что-либо трясущимися губами ила окостеневшими пальцами.

— Ты ничего не путаешь, сын мой? Может, понял что неправильно? Откуда здесь еще люди?

— А вы, учитель, сами у ребят спросите.

На эти слова один из близнецов, кажется Товьель, вдруг поднял голову. Его трясло не на шутку, но туман в глазах определенно рассеивался.

— Ты что-нибудь видел, сынок? — Иигуир заметил, что сам невольно понижает голос.

Как и ожидалось, мальчишка, хоть и напрягся, ответить ничего толком не сумел. Лишь выразительно мотнул головой в сторону. Старик глянул на темный склон, будто рассчитывая увидеть там врага, освободил одну руку и подтянул поближе посох. Все замолчали, но кроме обычных лесных шорохов ничего не услышали.

— Я посмотрю, учитель, — оборвал колебания Иигуира Ванг.

Старик попытался было остановить непоседу, да пара дрожащих детей помешала встать.

— Только осторожнее, сынок.

Вряд ли напутствие остепенило мальчишку, он уже белкой перепрыгнул на другой склон впадины. Медленно раздвинул ветки.

— Нет никого. Ни души, — доложил спустя минуту.

— Может, все-таки показалось. — Бентанор облегченно выдохнул. — Люди сейчас и впрямь опаснее диких зверей становятся. От тех хотя бы понятно, чего ждать... Однако ж, дети мои, выбираться нам из этой ямы пора. Идти сами сможете? Вот горюшко... Надо вытащить на волю, Опринью позвать. Он уж, поди, издергался, нас выискивая. Ванг, слышишь? Посмотри-ка лучше солдата, сынок, а я покуда ребятам подсоблю...

Проделать это оказалось весьма непросто, мальчишки хоть и начали понемногу шевелиться, на ногах стоять отказывались. Пыхтя, Иигуир кое-как поднял несчастных с земли, но тотчас почувствовал, что и с половиной подобной ноши из ямы не вылезет. А тут еще со стороны упрямого Ванга не доносилось ни звука, словно и просьб никаких не было. Впрочем, когда звук донесся, едва ли кто обрадовался:

— Ого, все ж таки люди бродят!

Глава 5

Пока Ванг бегал за Оприньей, старик каким-то чудом ухитрился вытолкнуть из мокрой ямы одного из близнецов. Подошедший солдат был мрачен. Молча засунул меч за пояс, выдернул из темноты второго мальчишку, затем помог выкарабкаться самому Иигуиру.

— Кто там?

— Сразу не разобрать, похоже, стойбище каких-то оборванцев.

— Хоть не мелонги. Много?

— Видели троих, но запросто может оказаться и десяток, — тихо объяснял Иигуир. — Уходить надо, сын мой, пока не заметили.

— Пусть только сунутся, — сжал губы солдат.

— Детей надо уводить, — напомнил старик, — о них думать. Найденыши идти не смогут, потащим на руках. Быстрее и тише.

Лишь отойдя на приличное расстояние, Опринья позволил себе опустить мальчишку на землю.

— Растолкуйте же, наконец, мессир, что произошло. Я тут чуть с ума не спятил, когда вы оба вдруг исчезли! Назад кинулся, в стороны — никого. Странно, что сам еще не наскочил на этих бродяг. Черт знает, что думалось, разве так можно?!

— Извини, сын мой... — Иигуир с трудом переводил дыхание. — По-ребячески поступил, каюсь... Так уж все сложилось. Зря заставили тебя нервничать, зато пропажу нашли. Ванг, умница, помог, углядел, а не то... Холодные, голодные, на волосок от гибели были. Теперь-то спасем...

— Домой, значит, тащим? А как же бродяги?

— А что бродяги? Нас они не тронули, и нам их беспокоить не резон.

— Разогнать бы надо, учитель, — с неожиданной воинственностью вклинился во взрослый разговор Ванг.

— Хорошая мысль, — усмехнулся Опринья. — Жаль вот, вся наша рать из таких, вроде тебя, мальцов и состоит. Как, управитесь?

Мальчишка упрямо насупился:

— Управимся.

— Не надо никого разгонять, — прервал спор Иигуир. — Мы же не варвары, право слово, чтоб бегать по лесу за каждым бедолагой. Сами тут укрываемся, зачем же отказывать в этом другим?

— А вот затем и отказывать, мессир, что укрываемся, — ворчливо ответил Опринья.

Командир развил его мысль, когда ближе к вечеру руководство заговора собралось у ворот поместья.

— Чую, господа, не ужиться нам здесь вместе с теми лохмотниками. — Эскобар пристально вгляделся в темнеющий за речкой бор.

— А если это не лиходеи, а такие же несчастные, как и мы? — возмутился Иигуир. — У вас поднимется на них рука? Подумайте, друзья мои, мало ли беженцев из Ринглеви скитается ныне по окрестностям? От нас даже не требуется им помогать, делиться по заветам Творца кровом и пропитанием. Неужели мы не поделимся хотя бы стылым лесом?!

Беронбос и Бойд старику не возражали, однако глаза в сторону отвели.

— Сильно сомневаюсь, мессир, — усмехнулся Эскобар, — чтобы нашими соседями стали заурядные бродяги. Они уже чуть не уморили пару мальчишек.

— Но ведь не было никакого нападения! Ты же слышал, Коанет! Дети спасались от грозы, наткнулись на чужаков и попросту испугались. Да, они забились в ту злосчастную яму, где едва не замерзли, но бродяги-то об этом и не догадывались! В чем же мы можем их упрекнуть?

Эскобар бросил холодный взор на разволновавшегося старика.

— Даже если эти соседи невиннее младенцев, а добродетелями затмевают святых пророков, бок о бок с ними нам жить опасно. И не говорите мне о милосердии, мессир! Мы затеяли большое, неслыханно сложное дело, которое пока способно погибнуть от любой мелочи. И от любой слабости! Мы призываем своих людей сжать сердца в кулак, очерстветь на время душой, сохранять трезвый рассудок и твердую волю, а сами? Вы тоже, мессир, слышали рассказы вернувшихся сборщиков. Разве не жестоко знакомиться с голодными сиротами, исподволь высматривая среди них наиболее здоровых и крепких? А потом забирать лучших для спасения, закрывая глаза, что остальные обрекаются на смерть? — Иигуир протестующе вскинул руку, но офицер закончил: — Это тоже жестоко, мессир. Бесчеловечно. И правильно. Вы изложили свой план, мы — приняли, теперь нужно или его похоронить, или... пожертвовать всем для его осуществления.

— Всем? — побледнел Бентанор.

— Именно так, — твердо ответил Эскобар. — Безумная мечта может воплотиться в жизнь только безоглядным напряжением всех сил. Малейшее сомнение или отступление... и вся затея рухнет. А мы ведь намерены продолжить дело, не правда ли?

В этот момент плеча совсем уж поникшего старика коснулся Беронбос.

— Ну, не горюйте вы так, мессир, — прогудел бородач. — Коанет говорит справедливые вещи, но и вам расстраиваться рано. Мы узнали об угрозе, будем настороже, а резать оборванцев никто не собирается.

— Как получится... — хмыкнул Эскобар.

— Не собирается! — Беронбос, приобняв старика, нахмурился. — Мы же впрямь не злодеи какие. Может, и обойдется все. Они тишком пересидят беду, мы их не тронем, а там и в путь пора настанет готовиться, верно?

— Даже если лохмотники безобиднее ангелов, они опасны, дружище. Начнут шастать по окрестностям с голодухи, привлекут внимание врагов. Будут ловить их — обнаружат нас. Ты готов сложить голову за минуту человеколюбия?

— К тому же голод, — добавил Бойд, — очень быстро умеет лепить из законопослушных поселян безжалостных разбойников. Лично меня не греет мысль стать свидетелем подобного превращения.

— И все равно резать не будем! — Беронбос продолжал поддерживать старика, норовя свободной рукой пресечь речи товарищей.

Однако через мгновение Иигуир сам поднял голову.

— Все в порядке, друг мой... Все в порядке. Секундная слабость, я сам с ней справлюсь.

Лишь теперь остальные заметили неладное.

— Вам плохо, мессир? — развернулся Эскобар. — Если это из-за моих слов, то поверьте... я ни в коей мере не желал так задеть ваши чувства. Разумеется, мы будем всячески избегать напрасной крови...

— Славно, что вы так решили, друзья... Пусть это называют малодушием, но первыми нам идти на жестокость никак не след... Подождем... помолимся... Хотя, признаюсь, не сама близость насилия меня обожгла. Просто... вдруг увиделись те кошмары, что можно выпустить в мир ради святой цели. Существует ли кровавая дорога к Господу? И что ожидает того, кто дерзнет призвать бесов для борьбы с дьяволом? Разобраться бы вовремя...

В тот же день поместье замкнулось в себе, точно лесная крепость. Взрослые торопливо заканчивали возводить частокол, не расставались с оружием, то и дело посматривая на мрачную чащобу за речкой. Еще вчера она казалась лучшей защитой от пришлых напастей, сегодня — сама таила угрозу. Дети тоже остепенились... на какое-то время. Пара дней потребовалась для излечения от новых страхов, да и потом смельчаков, отваживавшихся на вылазки, находилось немного. Кое-кого отлавливали дежурившие на стенах, после чего провинившихся ждал суд Иигуира. Не самое страшное, впрочем, наказание — старик всегда ограничивался долгими задушевными беседами. Шалуны искренне каялись и, притихшие, уходили прочь, чтобы вскоре бурлившая внутри энергия опять потащила их за приключениями. «Хорошие розги были бы здесь несравнимо полезнее сотни проповедей», — ворчали слуги, обескураженные царившим кругом хаосом.

Нашлись и серьезные причины, не позволявшие полностью порвать с опасным миром. Запасы Бойда, столь поражавшие путников поначалу, после появления десятков огольцов принялись таять с непозволительной скоростью. Держаться решили до последней возможности, урезали до предела ежедневную кормежку, и тем не менее на горизонте замаячила необходимость выездов за провизией. Перспектива не радовала — уже трижды сборщики детей замечали на подходах к поместью подозрительную возню. При этом именно сборщики оставались главной ниточкой связи со страной, даже мысль о перерыве в их походах была недопустимой.

В середине сентября Тинас в сопровождении двух слуг со всеми предосторожностями отправился в сторону Даурса, крепости, контролировавшей устье Камры. Строгий режим пропуска извечно обеспечивал столпотворение желающих подняться по реке до столицы, а заодно торговцев, пытающихся поживиться от иноземных караванов. Именно там Бойд надеялся нанять судно, которое переправило бы необычный груз в Валесту, по дороге же обратно — закупить продовольствие. На вторую ночь после отъезда Иигуира разбудил перепуганный Ванг.

— Учитель, я выходил сейчас во двор и слышал за стеной... наружной... голоса, — прошептал мальчик, едва сдерживая дрожь.

Бентанор внимательно посмотрел на него. Ванг не был трусишкой или безудержным выдумщиком, значит, опасность становилась вполне реальной.

В несколько минут подняли на ноги всех мужчин поместья. У дверей дома собралась горстка едва одетых и вооруженных чем попало людей. К счастью, накануне вернулись двое сборщиков, иначе силы защищающихся оказались бы вовсе мизерными. Появился Эскобар в накинутом плаще, с обнаженным мечом и Беронбос с факелом в одной руке и большим топором в другой. Рядом с ними семенил Ванг, на ходу объясняя, в каком месте внешнего двора он слышал голоса.

По команде двери распахнули, и все быстро вышли наружу. Глаза еще привыкали к темноте, когда в дальнем углу мелькнули какие-то тени. Эскобар бросился туда, на ходу скидывая плащ, остальные мало что толком разобрали, но поспешили за офицером. У стены никого не было. Громкий шум и плеск из-за тына известили о том, что лиходеям удалось ускользнуть.

Пока все обсуждали происшествие, Эскобар и Беронбос поднялись на стену. Вокруг все выглядело спокойным, лишь пару раз хрустнули ветки на краю леса да вскрикнула потревоженная птица. Беронбос свесился было за тын, пытаясь подальше посветить факелом, однако офицер втянул его обратно.

— Они, конечно, трусливы, приятель, но пустить стрелу на свет могут. Скорее всего, прохвосты не решились проникнуть через незавершенное строительство, где у нас пост, а полезли через частокол. Это их и сгубило. Завязнув между рядами ограждения, они заговорили, что и услышал наш юный страж. Впрочем, думаю, самое большее, на что рассчитывали негодяи, — украсть пару лошадей или стащить что-либо со двора. До штурма пока не доросли.

Внизу незамедлительно вспыхнули прежние споры: Эскобар обвинял во всем поселившихся рядом бродяг, Иигуир в меру сил старался остудить страсти. К огорчению старика, Беронбос, возмущенный вторжением, тоже откровенно склонялся к жесткому разрешению проблемы. Если бы не отчаянная нехватка людей, драчуны, казалось, готовы были отправиться в лес прямо ночью. Кое-как удалось отложить активные действия до утра, однако оно окончательно повернуло ход событий не в пользу милосердия.

Еще не наступил полдень, когда у ворот поместья поднялся неясный шум. Ринувшиеся туда обитатели обнаружили Бахмура — одного из сборщиков — в весьма плачевном виде. Молодой парень оказался сильно избит, темные пятна крови перепачкали растерзанную одежду.

— Разбойники... — хрипло выдавил несчастный, повиснув на руках товарищей.

Его занесли в дом. Иигуир лично осмотрел раненого: жизни ничего не угрожало, хотя к многочисленным ушибам и ссадинам добавился перелом пястной кости. Гораздо больше обеспокоил рассказ Бахмура.

— Вел мальчишку... — с трудом выговаривал слова сборщик, — почти от самого Бертона... Отличный парнишка, крепкий... и смелый... Ночь переждали, утром направились сюда... Мили не дошли... Напали толпой...

— Оборванцы? — сдвинул брови Эскобар.

— Да, сир... отребье какое-то... Но зато человек десять, не меньше... Я парнишке сказал бежать в лес... а сам с ножом... За то и получил... Долго лупили, зло... Ногами пинали... Сумку и куртку забрали... Ну да леший с ними... Мальчонку жаль, ведь почти дошли... Теперь, небось, пропадет... жалко...

Офицер перевел хмурый взгляд на Иигуира:

— Жалко... Жалко, не разогнали сразу эту шатию. Что скажете сейчас, мессир? Кажется, вашу человечность поняли неправильно?

— Это могли быть и другие, — неуверенно ответил старик.

— Здесь не самое людное место, мессир, чтобы соседствовать нескольким воровским ватагам. Убежден, это дело рук именно спасенных вами бродяг. Как и предсказывал Бойд, они быстро учатся лихому промыслу. Сперва следили, затем попытались обокрасть нас, а теперь? Отрежут от мира? Неужели не понимаете, они же перекрывают дорогу для сборщиков! Здесь речь уже не о нашем спокойствии, но об угрозе общему делу!

Эскобар напирал, невзирая на распростертое рядом тело. Тут же сопел Беронбос, уже не делавший попыток защитить старика.

— Боюсь, что вы правы, друзья мои, — потускневшим голосом отозвался Иигуир. — Больно осознавать, но нам, похоже, отплатили злом за добро.

— За малодушие!

— Нет, за добро. — Старик покачал головой. — Видит Творец, я желал лишь избежать крови, ее Гердонез и так за последнее время хлебнул с избытком. Наверно, я и теперь смог бы оправдать этих несчастных, ради куска хлеба взявшихся за кистени...

— Но они рушат наш замысел, мессир! — воскликнул Эскобар.

— Да... И потому... только потому я меняю свое мнение. Надо постараться отогнать бродяг.

— В землю вколотить это отребье! — прогудел Беронбос.

Иигуир посмотрел на него с такой печалью, что бородач осекся.

— Хватит и того, чтобы отогнать, друг мой, на несколько миль. Или заказать приближаться к обиталищу Бойда.

— Да разве ж они послушаются, мессир?!

— А что, собственно, иное вы способны сделать? Бродяг-то по всем признакам не меньше десятка, может, и дюжина, а нас? Ты с Коанетом, Опринья да пара сборщиков? В придачу еще два старика, раненый, женщины и куча детворы. Как собираетесь истреблять врагов?

— Каждый из наших людей стоит нескольких лохмотников, — покривился Эскобар. — Одолеем с Божьей помощью.

— А ведь еще кого-то придется оставить охранять поместье. Уверены в своей доблести? Прекрасно, однако сколь поредеет наш отряд после такой неравной стычки?

— Что же предлагаете вы, мессир? Опять уговаривать, упрашивать слезно? Ведь ваше миролюбие только раззадорит этих псов.

— Тем не менее, друзья мои, уговаривать придется. Только не слезно на сей раз.

Старый Добстер придержал кувшин у себя. Не бог весть каким славным оказалось пиво, но его хоть теперь имелось вдоволь. Не то что этого... Добстер, еле сдерживая гримасу, покосился на костер, где с вертела свешивались две маленькие тушки. Плотные и скворчащие, они будили аппетит даже у тех, кто знал их происхождение. То есть у всей компании, несоразмерно большой для подобного ужина.

— Давай, пень старый, не спи! — толкнул в бок Эррон по прозвищу Шурга, товарищ и бывший сосед. — Присосался, будто клещ.

Любому другому Добстер непременно ответил бы достойно, благо силой еще не оскудел. Плеснувшееся на бороду пиво требовало возмездия. Да только как поднять руку на человека, столько лет прожившего рядом, ставшего почти родным? Едва не ставшего. Ведь приглядывался уже к старшему сыну Шурги, из которого рос отличный зять... М-да, не довелось дочке оневеститься...

Тем временем Шурга, отпив свою долю, вытянул из-за пояса нож и принялся разделывать добытый днём каравай. Множество глаз, до того завороженно следивших за поворотами вертела, перекинулись на нахала. Кто-то продолжал пускать слюнки, однако нашлись и недовольные — издревле хлеб доверялось резать главе компании. У них явного вожака покамест не было, потому самовольно взявшийся за это Шурга тотчас заслужил глухой ропот.

— Куда торопишься, дурень? — с плохо скрываемым раздражением заметил сидевший следующим по кругу Кривонос. — Жаркое еще не готово.

— К чертям поганым такое-то жаркое. — Шурга продолжал свое дело, не отвлекаясь. — Ваши крысы лесные уже поперек горла стоят. Слава Всевышнему, хлебом разжились, пивом опять же... До утра дотяну и без этой мертвечины.

— А утром что жевать думаешь?

— Будет утро — будет и пропитание. Вон, в деревню наведаемся, хотя б денежки отоварим.

— Ну да, потратить-то их легко...

— Легко-нелегко, а тут-то их копить без надобности. Серебро жрать не станешь. Опять же оружия какого, может, раздобудем.

— Ты у соседей еще разок сходи поищи, — ухмыльнулся Кривонос, передавая дальше кувшин. — Они-то тебе, чую, оружия много навстречу вынесут.

По кругу прокатился сдержанный смех — большинство слишком напряженно ожидало кормежки.

— И до соседей дойдет, — буркнул Шурга. — Всему свое время.

— Во-во, время порты мочить и время издаля грозить, так?

— Нечего ржать, удальцы! — вступился за товарища Добстер. — Мы-то вымокли на обратном пути, а кое-кто обмочился заранее, еще когда смельчаков выкликали. Вот там надо было глотки драть!

— Это на кого ж ты, дед, намекаешь? — Кривонос прищурился.

— На кого намекаю, тот сам про то ведает. А забыл, так пусть у себя промеж ног пощупает. Как, сухо?

— Я тебе сейчас, гнида, твои же последние зубы скормлю!..

Спорщики качнулись навстречу, но между ними выросла рука Шурги с торчащим в черное небо ножом.

— Бросайте лаяться, мужики! Нынче-то друг за дружку держаться надо, а вы из-за ерунды готовы кровь пускать.

— Правда твоя, соседушка, — проворчал Добстер, опускаясь на бревно. — Только прежде хотелось бы присмотреться, за кого держаться придется. Не каждому ведь доверишься. Крикунов полно, а вот подлинных...

Лишь теперь они заметили, что разъярившийся было Кривонос как стоял, так и стоит, замерев нелепой статуей. Одни выпученные глаза вперились куда-то за спины сидевших. Разом пуганно оглянулись остальные. Добстер приподнялся на ноги. Он охотно поверил бы сейчас в странную игру слабеющего зрения, если бы рядом с точно такими же глупыми лицами не оцепенели товарищи. Обомлеть было от чего.

От края леса прямиком к ним через поляну шло привидение. Вернее, образ-то у этого создания темных сил был самый что ни на есть мирный: старец в длинном белом одеянии с посохом в руке. Только человеком сей ночной гость оказаться не мог, привидение, никак иначе! Добстер, сглотнув, потянул руку в поисках дубины. Он не какой-нибудь сопляк, чтобы так легко уступать нечисти, даром что колени дрогнули да по лбу побежали холодные капли. Или все-таки человек? До замерших людей сквозь треск костра долетал шорох шагов, взвевающих ранний опад. Однако ж минуты не минуло, как аккурат в эту сторону направился облегчаться Хомяк! Теперь же вместо товарища из темноты надвигался незнакомец. Разве путники такими бывают? Белоснежные до неправдоподобия одежды, сияющие на фоне стены леса, аккуратно расчесанная седая борода, простой посох и никакой поклажи! А как шел?! Неторопливо, уверенно, не радуясь нежданной встрече и не опасаясь. Святые пророки!..

Поляна была не слишком большой, и очень скоро таинственный гость вступил в круг света. Действительно, старик, седой, высокий, чуть сгорбленный, но оттого не менее пугающий. Народ, продолжая разевать рты, невольно подался в стороны. Воспринявший это как должное, старец перешагнул через бревно и сел. Изрезанное морщинами лицо, ясные, печальные глаза. Творящееся казалось столь невероятным, что Добстер, борясь между желанием бежать и упасть ниц, в результате плюхнулся на свое место.

Теперь уже вся компания напряженно созерцала незнакомца. Никто не решался первым подать голос, а старец тем временем безмятежно поворошил посохом чадящий костер, наклонился к распятым на вертеле тушкам.

— Все же не по-божески это как-то — лесной мерзостью трапезничать, — заметил он словно самому себе. Затем повернулся с какой-то пугающе грустной улыбкой. — Тем не менее вечера доброго вам, дети мои.

Окружающие подобрались. Факт владения речью должен был вроде бы чуть успокоить их, но не помогло. Ну не мог обыкновенный человек вот так запросто усесться в круге чужаков, будто среди друзей детства. И ведь ему было чего опасаться!

— Уж извините, ужин ваш разделять не решусь, — продолжал между тем гость. — Хотя, справедливости ради, не все ныне и такой имеют. Большие беды, большие страдания...

— Да он сумасшедший, — наконец, неуверенно предположил кто-то из товарищей.

— Точно! — подхватил другой. — Ты как забрел-то сюда, убогий?

Добстер, ясно сознавая, что так легко они не отделаются, поморщился. Скосил глаза на сидящего по левую руку Шургу. Напряженные черты лица приятеля выдавали торопливую работу мысли и сосредоточение воли.

— Не будем друг друга обижать, дети мои, — донесся негромкий ответ. — Каждый человек при рождении чист, в душе любого грешника можно при желании отыскать крупицу чистоты, подаренной Творцом. Давайте же обращаться к ней, а не к налету многолетней грязи.

— Насчет чистоты у нас тут сложно, — фыркнули рядом.

— Знаю, — кивнул старец с готовностью. — Случившаяся на нашей земле гроза разрушила жизни многих, разнесла в клочья устоявшийся быт. Многие из вас, вероятно, потеряли родных и близких, однако дает ли эта скорбь право губить вдобавок и собственные души? Задумайтесь, дети мои, на какую дорогу толкает вас страх, на чью мельницу...

— А я, кажется, узнал тебя, старик. — Шурга обогнал разворачивавшуюся проповедь. — Ты ведь один из тех... из поместья на речке, так?

Ночной гость даже бровью не повел.

— Так. Там я сейчас нашел приют, там обретаются мои друзья, от чьего имени я тоже говорю. Это что-либо меняет?

— Многое меняет. Видел я тебя... вместе с приятелями у ворот.

— И что? Разве это мешает нам, сын мой, поговорить по душам?

— Очень даже мешает, — чуть разобравшись в ситуации, Шурга насупился. — И никакой я тебе не сын, старик. Лучше отвечай, зачем пришел?

— По годам вполне годишься в сыновья, — грустно заметил незнакомец. — А коль скоро все мы — создания Творца, то и родственность свою отрицать не должны.

Пока остальные в растерянности хлопали глазами, Шурга насел на гостя:

— Тоже родственничек выискался, гляди-ка! Думаешь, рясу надел, так право учить жизни получил? А чему учить-то? Нету сейчас никаких законов — ни Божьих, ни земных. Растоптаны варварами в одночасье и взойдут ли снова — неведомо. Так что нечему тебе, старик, нас учить, понял?! Другим головы морочь, кто нашего лиха не хлебнул!

— Горячо говоришь, сын мой, — вздохнул старец всё с той же пугающей безмятежностью. — Верю, есть у тебя причины к таким резкостям, а только, пока сей мир не обрушился целиком в Геенну, законы его коренные будут стоять. Не люди их определили, не людям и отменять. Как ни ужасны северные орды, а не под силу даже им хоть чуток поколебать мироздание.

— Только нам от того не легче, — проворчали рядом.

— Верно. Для всякого человека его собственные горести и страдания всегда кажутся важнее любой вселенской заботы. Однако в том числе и тем отличаемся мы от диких зверей, что получили в дар от Господа разум, способный отличить, выделить вечное в буре проходящей суеты. Загляните в свои души, дети мои, и вы увидите буквы одного из вековечных законов: не живет человек без Бога в сердце! Опустится, оскотинится, наплодитгнусностей, просуществует в грязи еще какое-то время, но искру Божью не обретет уже никогда. А без нее... лучше, право, и не беспокоиться спасать свою шкуру.

— Поешь сладко, старик, — злые слова Шурги хлестнули завороженных необычной речью товарищей. — Что ж выходит-то, нам всех простить, расцеловаться и отправляться гуськом себе могилы рыть? И тех сволочей простить, что деревню мою в пепел обратили со всеми жителями? И тех, кто над детьми моими измывался? Да пропади они пропадом эти душа с искрой, если помешают по-настоящему отомстить!

— Даже на такое готов?

— Готов! — тряхнул головой Шурга. — Ей-ей, Сатане бы продался немедленно и с потрохами, кабы дал силы на достойную кару извергам. Раз наш Всеблагой молчит, то любой союзник сгодится.

Старец удрученно понурился:

— Горе зовет вас к святому делу, дети мои. Только, боюсь, оно же и глаза застит. Не потому ли покамест от вашего мстительного огня страдают лишь другие гердонезцы?

— Другие? Ну вот и до сути дошло! — едва ли не радостно возопил Шурга. — Что, почуяли в поместье запах жареного? О милосердии заскулили?

— Милосердие никогда не будет лишним, сын мой. А что до запаха... Так пока отсюда доносится только запах жареных крыс.

Теперь встрепенулась уже вся лесная компания. Недовольный гул покатился по кругу, будто народ вдруг разом вспомнил про нынешний лихой статус.

— Дай срок, старик, запашок переменится, — процедил Кривонос сквозь зубы. — И тогда кое-кто здорово пожалеет о своих дерзостях.

— Даже в мыслях не имею дерзить, — с прежней обезоруживающей легкостью ответил гость. — Догадываюсь, дети мои, что вы прилежно взялись изучать ватажную науку и, вероятно, вскоре преуспеете в ней. Горько наблюдать подобный выбор, но... я не за тем сюда пришел.

— Наконец-то, — усмехнулся Шурга, — опять вернулись к старому вопросу: зачем? Ведь не нравоучениями же надеешься отстоять свои закрома?

— Не только нравоучениями. Ты правильно понял, сын мой, я здесь, чтобы уберечь твоих и моих друзей от взаимного истребления. Прошлой ночью вы решились на воровство, этим утром — на насилие. Так и до убийств недалеко. Или я не прав? Или вон ту куртку сняли не с избитого до беспамятства человека?

— Выжил все-таки, дрянь? — покривился Шурга. — Нечего было первым с ножиком на людей кидаться. По справедливости и получил.

— Какая же тут справедливость?

— Очень даже большая, старик. Мы-то прекрасно понимаем, что главные враги — варвары. Они превратили нас в нищих бродяг, им и отвечать по всей строгости. Только вот биться-то с завоевателями мы пока не готовы. Сам видишь: ни еды, ни одежды толковой, ни тем паче оружия. Просто на копья броситься? Не дождутся. Окрепнем, соберем народ, подготовимся... вот тогда...

— За счет кого окрепнете, сын мой?

— Да хоть бы и за счет тебя, проповедник! Ради большой правды малыми можно и поступиться. А то попрятались, понимаешь, со своими приятелями за высокий тын, подвалы добром набили и хотите всю беду в лесу пересидеть? Колбасы жрать, когда рядом голодные мрут? Нет уж, хитрецы, делиться-то придется! Не мы, так другие удальцы вас непременно выковырнут да вытрясут до донышка. Разве ж это не справедливость?

Сидящие вокруг костра люди одобрительно загудели.

— Обобрать и убить ближнего, по-твоему, справедливо?

— А сдохнуть под забором богача, оставив врага без мести? — Шурга распалился не на шутку. — Почему я должен жалеть земляка, если он беспощаден к таким, как я? Или у вас, старик, собрались только хорошие? Отлично, тогда поделитесь для начала кормежкой, не все ж нам крыс-то лопать. Получится вполне мирно, тихо и по заповедям Творца. Слабо?

Впервые за время разговора гость промедлил с ответом.

— Видит Бог, мне искренне жаль вас, дети мои, — произнес, неотрывно глядя на робкие язычки пламени. — Горько осознавать, сколь кровавую и разрушительную дорогу вы сегодня выбираете, какое пепелище оставит она от ваших душ. В меру скромных сил рад был бы помочь, однако... у нас иные планы на запасы поместья.

— Ага! — воскликнул Кривонос, но под жестким взглядом Шурги осекся. Добстер только крякнул: бывший сосед, похоже, стремительно овладевал браздами правления в их ватаге.

— Стало быть, других-то можно звать к смирению и благочестию, — хмыкнул Шурга, — а самим краюха хлеба дороже Господа? Так что ли, отче? Вот после встреч с подобными проповедниками и теряешь окончательно веру в святые идеалы.

— Я не говорил о смирении, сын мой, — отозвался незнакомец, не поднимая глаз. — Время неподходящее, так что даже сам от смирения отошел. Только у меня свой путь, сложный и извилистый, а ты со своими друзьями ныне встал на нем препоной.

— Правда? Ох ты, какая незадача! Вы уж извините болванов, господа хорошие, не додумались у вас разрешения-то спросить. Одолели, понимаете, разные заботы мелкие, прокормиться там, уцелеть... Но, конечно же, мы немедля все исправим. Так ведь, друзья? Что прикажете, сразу повеситься или просто посторониться?

— Посторониться.

— Как? — опешил Шурга.

Старик, наконец, оторвал печальный взгляд от огня.

— Мы хотим, чтобы ваша... компания ушла отсюда. Незамедлительно. Сторону света выбирайте сами, миль восьми-десяти, полагаю, хватит. Мы настаиваем на этом.

Круг замер от неожиданности. Однако теперь у них было на кого положиться.

— Нагло, — кивнул Шурга. — Ценю таких людей, только не на сей раз. С какой это стати мы-то должны уступать?

— На увещевания вы не поддаетесь... — Старец пожал плечами. — Рядом, похоже, нам мирно не ужиться... Другого выхода не вижу.

— Так вот вы-то и убирайтесь, умники! Здесь прав тот, кто сильнее. Что-то я не замечал в поместье большой армии, а? Станешь уверять в обратном?

— Не буду. Людей у нас, сын мой, вправду немного, зато драться они готовы крепко. Обильно кровь прольется, а в итоге не уцелеет ни поместье, ни ваша компания. Зачем нам это надо?

— А ты не пугай! Из-за стен-то грозить — дело немудреное. Только учти: и не таких зубастых людская смекалка из берлог выуживала.

— Про Хомяка спроси, — наклонился к товарищу Добстер.

Шурга отстранил его, однако просьбе внял:

— Там, откуда ты шел, старик, был наш приятель. Куда подевал?

— С ним все в порядке, сын мой, не беспокойся. — Странный гость, казалось, начал неуклонно утрачивать интерес к беседе, погружаясь вовсе уж в беспросветную грусть. — Лежит сейчас в кустах, невредимый и связанный.

— Что? — изумился Шурга. — Уж не ты ли его, старый, скрутил? Ври да не перебарщивай! Тут все же не дураки сидят, каплю-то разумения имеем. И шуток над собой не любим. До сих пор с тобой вежливо обходились, а ведь можем и не посмотреть на седины!..

Сам Шурга с места не двинулся, но его товарищи будто хорошо обученная стая, колыхнулись в направлении незнакомца. Почувствовав волю новоявленного вожака, они, наконец, побороли в себе робость перед непонятным визитером. Старец глянул на них почти безучастно, перевел взор на хмурого Шургу, затем поднял правую руку. Озадаченные этим жестом ватажники на миг замерли, а потому отчетливо расслышали тонкий, стремительный свист. Взметнув искры, в самую сердцевину костра вошла длинная стрела, закачалась оперенным хвостом.

— Черт!

Все разом отпрянули от кострища, словно наибольшую опасность представлял именно прилетевший снаряд.

— Вам придется покинуть этот край, дети мои, — негромко, но внятно произнес старец. — Увы, либо вы послушаетесь меня, либо... поляжете прямо здесь и сейчас.

— Ах ты, проклятый!.. — рыкнул Кривонос, хватаясь за дубинку.

Новое движение руки старца, еще одна стрела, блеснув из темноты, вонзилась в бревно рядом с мужиком. От народа не укрылось, что послали ее из совсем иного места, а незаурядный стрелок даже позволил ей по пути чуть задеть край рукава седовласого посланника.

Теперь оцепенели все. Кривонос выронил палку. Люди, придавленные прежними страхами, боялись шелохнуться, съежившись, водили по сторонам глазами. Даже Шурга заметно побледнел, хоть и ворочал желваками в бессильной ярости. Как ни слабо горел этой ночью костер, его света хватало, дабы озарить всех сгрудившихся вокруг ватажников. В результате они, точно вытащенные под солнце кроты, не различали сейчас ничего, кроме плотной стены мрака, а у невидимых и несчитаных противников были как на ладони. Выцеливай любого, бей по заказу... Разумеется, кабы прыснул народ дружно врассыпную, большинство бы уцелело... скорее всего... Только вот кто отважится начать, обрекая себя на первый удар?..

Старый Добстер облизнул пересохшие губы, огляделся, стараясь не слишком шевелить головой. Нет, пожалуй, смельчаков пока не сыскать. Людей устрашили аккурат так, чтоб и огрызаться не дерзали, и бежать отчаяния не хватало. В конце концов, противники до сей минуты даже не поцарапали никого... Эх, они оставались еще в душе теми же лапотниками, неуклюжими и пугливыми!

— Стало быть, на одно слово Творца решил не полагаться, отче? — с трудом гася бешенство в голосе, осведомился Шурга. Лишних движений и он предпочитал не делать.

— Нужда заставила, сын мой. — Старец устало опустил руки. — Как ты верно заметил, подчас ради большой правды приходится потеснить малую. Что ж поделать, Господь наградил нас не самым совершенным из миров... Короче, вы уходите. Немедленно и безвозвратно. Нам не нужна ваша кровь, тем более что ей будет полезнее пролиться за свободу Гердонеза.

Народ набрался смелости на недовольный гул, однако и тогда продолжал опасливо коситься в сторону черной стены леса. Теперь стрелки мерещились за каждым деревом.

— Может, до утра потерпите? — скривился Шурга.

— Лучше сейчас. И часть пути осилите, и нам выкажете свою добрую волю. Пожитки собирать, полагаю, недолго?

— А что нам помешает завтра же воротиться?

— Не надо, сын мой! — Старик поднял на ватажника глаза, радости победы в них не было ни на йоту. — Не заставляй нас охотиться по чащобам за хорошими, в сущности, людьми. Вы достаточно настрадались, чтобы сложить головы в братоубийственных стычках. Разойдёмся мирно.

Шурга какое-то время пытался выдержать обмен прямыми взглядами, но затем, ворча, отвернулся.

— Стало быть, старик, это мы нынче теснимая малая правда, так? Что же тогда за грандиозные затеи у вас-то в головах?

— Есть кое-что. Возможно, и мы немного поучаствуем в освобождении страны, если Творец будет милостив к дерзновенным планам своих чад. Будущее покажет.

— Скрытничаешь? Понятно... Зачем кому-то беспокоиться о десятке голодранцев, обреченных околеть в первую же зиму? Ладно, собираемся, братцы... Против силы не попрешь...

Все еще гудящий недовольно, круг заколебался, распадаясь. Пожалуй, людям сейчас стало даже легче — нашелся некто, взявший на себя непростое, щекотливое решение. И какая разница: выбирали его вожаком или нет? Едва ли кто в тот момент осознавал, что и поражения порой рождают лидеров.

— Так вы намеревались здесь зимовать? — вдруг обратился старец к Шурге, уже поднявшемуся на ноги.

— Намеревались... Много чего намеревались... пока с тобой, отче, не встретились.

— Не держи на меня обиды, сын мой. Договоримся так: возвращайтесь сюда через... скажем, месяц. Тогда, полагаю, и край окажется вашим, и поместье, и остатки запасов. Устроит?

Угрюмый ватажник обернулся с недоверчивой миной:

— С чего такая щедрость-то? И куда сами подеваетесь?

— Нас уже не будет.

— Вообще?

— Хм, может, и вообще. В любом случае, все, что уцелеет, достанется вам. В безраздельное пользование. Это ведь поможет пережить зиму?

— Еще бы, — покачал головой Шурга. — А вам-то это на кой? Опять милосердие?

— Не забывай, сын мой, что у нас вдобавок имеются и общие враги. Неужто мы станем им подыгрывать, вредя друг другу? Предлагаю от чистого сердца. Согласны? Или ты мне не доверяешь?

Шурга окинул незнакомца хмурым взглядом, вздохнул:

— Нет у меня причин доверяться тебе, отче... Но тем не менее... бесово семя, я тебе поверю...

Вопреки сомнениям Эскобара бродяги действительно покинули окрестности поместья. Опринья потерял из виду шайку милях в трех на северо-западе, последующие осторожные прощупывания леса результатов не принесли. Край успокоился, умиротворился, вновь погрузившись в прежнюю чащобность. Теперь его никто не беспокоил. Опять зашагали по дорогам сборщики, все новые маленькие воины вливались в бурлящее варево, затеянное Иигуиром. Нашелся даже мальчишка, потерянный Бахмуром. Он и впрямь оказался не только крепок не по годам, но и смел — разведчики обнаружили скитальца уже на подходе к поместью. Таким образом, у заговорщиков в кои-то веки хватало поводов для радости. Без всяких потерь они отстояли свой дом, свои замыслы от опасных соседей, и теперь можно было беззаботно шутить над неловким солдатом, едва не ранившим стрелой Иигуира. Сам старик, казалось, и не задумывался, сколь близко от беды пришлось ему балансировать. Едва ли три весьма посредственных лучника сдержали бы дюжину разбойников, отважься те кинуться в атаку или наброситься на бесстыдно блефовавшего гостя. А ведь, как бы ни рассуждал Иигуир о достаточности прожитой жизни, гибель в его планы явно не входила.

События той ночи служили пищей для пересудов вплоть до возвращения Бойда. Приехал он молчаливым и мрачным, пропустил мимо ушей рассказы встречающих и сразу пригласил руководство заговора на совет.

— Для начала о хорошем, господа. — Толстяк окинул взглядом соратников. — Судно я нашел, называется «Эло». Не сравнится, конечно, с «Аргамоном», но вполне крепкая посудина. Капитан прежде служил у меня и сейчас согласился за символическую плату нас перевезти. Провиант также закуплен. Теперь о главном, то есть о плохом. От верных людей я узнал, что схвачен Мауром.

— Дьявольщина! — вырвалось у Беронбоса.

— Сведения точны? — спросил Эскобар.

— Достаточно точны. Его взяли на выезде из Ринглеви. С ним находился еще ребенок.

— В чем его могут обвинить? — Иигуир прикрыл глаза руками, словно не желая выказывать свою тревогу.

— Понятия не имею. Возможно, проводилась обычная облава, и хватали всех подряд. К тому же Мауром служил в королевской гвардии — это уже повод. Хуже, если мелонги заподозрят что-нибудь более серьезное. Тогда могут вырвать истину любыми путями. Надеюсь, мы все узнаем в ближайшее время.

Эскобар поморщился:

— Какое там, поздно будет. Ждать нельзя. Скажет что-либо Мауром под пытками или нет, мелонги все равно могут выйти на нас. Мальчишка выболтает то, что слышал от солдата, найдут людей, у которых они останавливались. Достаточно предположить маломальский заговор или даже просто всплыть любому из наших имен, как вся округа будет тотчас поставлена на уши.

— Да, здесь становится слишком горячо, — произнес Иигуир. — Кажется, приспевает время выбираться из страны, друзья. Сколько у нас детей на сегодня?

— Тридцать восемь, — откликнулся Беронбос.

— Что ж, подождем, пока вернутся сборщики. Один из них, кажется, еще здесь, пусть задержится. Рассчитываю, остальные приведут хотя бы человек пять. Но в любом случае ждем не больше недели. Затем достаем деньги и сразу трогаемся в путь, так что всем следует быть наготове.

— Все же чертовски рискованно, мессир, сидеть здесь еще неделю, не зная, что готовят для нас в столице, — заметил Эскобар уже после совещания, оставшись с глазу на глаз с Иигуиром.

— Рискованно, друг мой, — вздохнул тот. — Только выхода нет, каждый ребенок сейчас на вес золота. Ты. помнится, грезил о сотне уникальных бойцов? А тут и половины не набирается.

— Ну, это, мессир, меня не останавливает. Вероятно, Творцу понравилось всегда ограничивать круг моих подчиненных полусотней, так постараемся же взять качеством. А там, кто знает... и в Валесте сироты с бродяжками встречаются. Многие за кусок хлеба с готовностью примут военную стезю.

Старик покачал головой:

— Однако у них не будет гореть сердце жаждой отмщения мелонгам. Думаю, иной раз это пламя способно удесятерить силы воина, а значит, есть прямой резон сидеть здесь до последней минуты. Да и людей ведь не бросить, так?

— Это вы о сборщиках? Напрасный риск, мессир. Многие из них вовсе не собираются покидать Гердонез. Четверо уже просились у меня в вольные ватаги.

— И все же подождем их самих, — сколь возможно мягко подытожил Бентанор.

Неделя прошла в напряженном, тяжелом ожидании. Пока женщины героически принимали на себя буйство ребячьей вольницы, жизнь взрослых обитателей поместья мужского пола после доделки линии частокола будто распадалась на две половинки — бесконечные дозоры на стенах сменялись только коротким сном в обнимку с оружием. Исключение составляла лишь пара лазутчиков, что осторожно исследовала окрестности. В любой момент могла наступить развязка. Зарядили дожди, разведчики приходили в потемках, грязные и мокрые до нитки. Им даже не требовалось ничего докладывать — само появление без тревожных криков сообщало о том, что судьба дарит затерянному в чаще селению еще один день.

К концу недели вернулось шесть сборщиков. О последнем, как и о Мауроме, никаких новостей не последовало. Эта неизвестность угнетала особенно сильно. Воображение издерганных людей рисовало самые мрачные картины, в каждом шорохе леса слышались шаги приближающихся врагов.

Наконец, после мучительных колебаний решились продолжить развитие заговора. От имени Бойда был отряжен гонец к капитану корабля. В устном послании обговаривались время и место предполагаемой погрузки — небольшая бухточка вдали от дорог и жилья. Затем начали формировать две экспедиции.

— Друзья мои! — обратился Иигуир к собранным слугам и солдатам. — Я знаю, что в последнее время вы самоотверженно трудились и внесли огромный вклад в осуществление нашей задумки. Знаю также, что у каждого есть собственные планы на будущее. Каждый вправе сам выбрать тот путь борьбы, к которому склонно сердце. Однако сейчас я искренне прошу еще немного помочь в начале нашего пути. Как только все будет погружено на корабль, обещаю, вы сможете свободно определиться: ехать с нами или остаться в Гердонезе. Нынче же для нас бесценен каждый спутник, каждый верный клинок. И я очень полагаюсь на вас, дети мои.

Первому отряду предстояло доставить к кораблю детей. В него вошли двое солдат, четверо слуг, две женщины-служанки и семья Беронбоса. Сам Алиссен должен был возглавить его, но он так упрямо отказывался, что командование взял на себя Иигуир.

— Да дворецкий Бойда не хуже знает все местные тропинки! — оправдывался Беронбос. — Как же я смогу ехать в обозе, когда другие идут на рисковое дело? Нет уж, мое место среди них! Хоть тут-то, мессир, не заставляйте меня сторониться опасности, не трус же я, в конце концов!

Кроме бородача второй отряд составили также Эскобар, трое солдат и двое слуг. Под руководством Бойда он направлялся в самое осиное гнездо — к замку Тьюнир за королевскими сокровищами. Затея представлялась опасной до крайности. Располагался замок совсем недалеко — каких-то миль пять напрямую, в ясную погоду верхушки его башен можно было разглядеть с близлежащих холмов. Вместе с тем столкновение с любым патрулем на подступах к замку обещало верный и печальный финал.

Каждый понимал это, потому расставание получилось долгим и тревожным. Когда общими усилиями рыдающую Марику оттащили от мужа, колонна Иигуира первой тронулась в путь.

Идти предстояло более двух дней. Саткл, дворецкий Бойда, вел их по самым безлюдным местам, по еле заметным лесным тропам. Это уменьшало опасность наткнуться на мелонгов, которые вроде бы избегали забираться в такую глухомань, но зато вынуждало двигаться пешком, без повозок, лишь с несколькими вьючными лошадьми. Поэтому дорога превращалась в плотную череду коротких привалов. Главной же проблемой оказалось удержание под контролем полусотни бесшабашных сорвиголов. Сколько ни пытались внушить им всю серьезность положения, ребячья шаловливость то тут, то там вырывалась наружу. Кто-то из мальчишек вдруг устраивал возню, на крик сбегались взрослые, а за их спинами колонна уже рассыпалась по окрестным кустам. Новые потасовки, обиды, капризы, кого-то отыскивали, иных догоняли... Когда же подступило совершеннейшее отчаяние, на выручку неожиданно пришла заурядная усталость. Через пару-тройку часов пути озорной задор сник, к середине дня вовсе исчез, а под вечер дети уже брели, как лунатики, спотыкаясь о корни и не обращая внимания на комаров. Когда, наконец, отряд остановился на ночлег, многие уснули, не дождавшись ужина.

— Хоть сейчас затихло воинство, мессир. — Саткл кряхтя опустился рядом. Чуть моложе Иигуира, он не был столь привычен к дальним походам, отчего воспринимал их тяжелее.

— Главное, чтоб завтра встали. — Бентанор покачал головой. — Жалко малышей, однако опоздать ни за что нельзя. Ни корабль, ни отряд Бойда ждать, скорее всего, не смогут.

— Ну, ребятишки-то еще денек потерпят. Малость откормились, отдохнули, мыслю, справятся. Из окрестного бы мира не пришло беды.

Иигуир насторожился:

— Что-то заметил, друг мой? Люди?

— Врать не буду, мессир, не знаю. Народ вдали мелькал, но углядел ли нас — Бог ведает. Одна надежда, не привык еще местный люд при любой странности спешить к варварам на доклад.

— И никогда Господь такого позора не допустит.

— Ох, привыкнут, мессир, не сомневайтесь. Народ, как тесто, — рано или поздно под любую власть подстраивается. Поначалу-то, конечно, гудит, супится, а когда живот потребует... И спины согнут, и шапки ломать будут.

— Но ведь не все?!

— Верно, найдутся обязательно и буяны, что ни копий, ни виселиц не устрашатся. Куда ж без них? Много, чую, еще кровушки земля Гердонеза впитает. Только основной пласт человеческий, мессир, для лютой войны не годится. Его забота — сеять, множиться, пашню собой удобрять. Если такого силой к топору не вынудят, не озлобят сверх меры...

— Что же, если не озлобят?

— Власть людям нужна, — вздохнул Саткл, расправляя плащ для ночлега. — И чем меньше человечек, мессир, тем больше потребность. Где барон гордится самоволием, там простолюдин ищет защиты у верховной власти. Бранит ее украдкой, ненавидит за подати, но в трудную минуту непременно поспешит на поклон.

— Это к мелонгам-то?

— Ну... варвары, конечно, звери, так ведь и прежние правители агнцами не были, правда? Привыкнет народ, стерпится. Немного дольше, может, лет десять поерепенится, а после утихнет. Следственно, возвращаться нашим мальчикам предстоит совсем в иную страну. Да вы ложитесь, мессир, умаялись же небось. А завтра путь еще сложнее окажется. Поля с луговинами чаще пойдут, петлять примемся, ровно зайцы, по перелескам прятаться.

— Да, — тихо произнес Иигуир. — И глаз на нашу ораву отыщется не в пример больше.

— Так я ж, мессир, и говорю. Слава Творцу, доносчиков варвары покамест много не набрали. Проскочим.

Утром им предстоял тяжелый, с ломотой во всем теле подъем и еще один день бесконечных тропинок, гудения мошкары, хлещущих веток да цепляющих за ноги корней. Долгий путь да еще под начавшимся нудным, моросящим дождем всем давался нелегко. Самых уставших детей, тех, что просто опускались на землю с беззвучными слезами, приходилось время от времени подсаживать на лошадей, женщины стойко терпели сами и поддерживали ребят. Болезненный Саткл на второй день сильно захромал, однако, стиснув зубы, продолжал идти впереди отряда. Рядом с ним шагал Иигуир, осунувшийся, но по-прежнему непреклонный. Кое-где даже начали срезать дорогу по пустынным полям, надеясь сойти за обыкновенных беженцев. Казалось, кошмарному пути не будет конца, однако уже в сумерках, когда все мечтали лишь о ночевке, Саткл вдруг объявил, что можно успеть выйти к побережью еще до настоящей темноты.

— Совсем чуть-чуть поднатужиться осталось, милые, — уговаривал он хнычущих малышей. — Потерпите, отсюда меньше часа ходу, и будем на месте. Там-то уж, чаю, отдохнете без спешки.

Доводы разума на вконец измученных детей влияли слабо, зато Иигуир поддержал идею тотчас. Никто не мог заранее сказать, сколь успешно протекает сейчас вылазка отряда Бойда; примчись друзья на берег раньше срока, встреча могла бы и сорваться. Затворив сердце для жалости, Иигуир скомандовал возобновление похода. Женщины бросились поднимать усевшихся на землю ребятишек, кто-то, забыв о своем статусе воина, заревел в голос. Цепочка обессиленных людей поплелась в толщу густеющего на глазах мрака.

До цели оставалось уже совсем немного, когда из кустов навстречу им выступила рослая фигура человека в надвинутом капюшоне. Возглавлявшие колонну старики разом остановились, вжавшись плечом в плечо. Для стычки это был, пожалуй, самый неподходящий момент. После адской дороги губы не слушались, отказываясь заговорить, пальцы безнадежно запутались в поисках оружия. Только мысль не утратила прежней легкости, стремительно рисуя картины предстоящих кошмаров. Однако незнакомец, помедлив, первым нарушил гулкую тишину:

— Мессир Иигуир? Я не ошибся? — приблизился, нерешительно оглядывая стариков, затем все же шагнул к Бентанору. — Примите мое почтение, мессир. Я — Денлин, моряк с «Эло». Капитан Левек ожидает вас и ваших людей.

— Для начала ты здорово меня напугал, — покачал головой Иигуир. — Вы нас ждали именно здесь?

— Капитан выставил посты на всех тропах, ведущих к бухте. Дескать, и вас вовремя углядеть, и... опасность. Для боя, конечно, не поможет, зато сняться с якоря времени хватит.

— Осмотрительно. Только ведь ночь уже на носу, сын мой. А если бы мы не прибыли до утра?

— Хм, едва ли капитана интересуют подобные... Впрочем, давайте-ка, мессир, я провожу вас до места, там все и выясните.

Через несколько минут они спустились к бухте. Шагах в ста от берега черной тушей покачивался приземистый одномачтовый корабль. Невзирая на глубокие сумерки, на нем бойко копошилась россыпь огоньков, самый яркий озарял форштевень, что задирался вверх головой какого-то сказочного дракона. Сопровождавший колонну моряк пронзительно свистнул и помахал рукой. Последовала короткая суматоха, затем от корабля отвалила шлюпка, в которой среди гребцов с факелом в руке стоял невысокий мужчина в бесформенной рыбацкой робе. Сойдя на берег, он прямиком направился к путникам. На морщинистом лице морехода, донельзя заросшем бесцветной щетиной, казалось, раз и навсегда застыло кислое, недовольное выражение.

— Рад приветствовать вас, мессир! — Стянув шапку с лысоватой головы, мужчина натужно изобразил улыбку. — С прибытием, господа. Меня зовут Левек, я хозяин и капитан судна. Всю эту толпу предстоит погрузить?

— Почти. Вы сможете взять на борт сразу пятьдесят человек? — спросил Иигуир.

— Это будет, скажу я, нелегко. Старушке «Эло» такой груз в диковинку. И удобств, мессир, могу обещать лишь чуть больше, чем мешкам с зерном. Хотя, с другой стороны, путь невелик, не страшно.

— Мы должны еще дождаться наших товарищей, капитан. Они скоро подойдут.

— Ага, то-то я смотрю, Бойда не видать. Отстал? Хорошо, я покуда сохраню посты в окрестностях, а вы располагайтесь прямо на берегу.

Разбив лагерь и едва перекусив, все завалились спать. Наутро отсутствие второго отряда возродило общую тревогу, хотя об истинной цели похода к Тьюниру знал лишь Иигуир. Возможная неудача Бойда разом превращала захватывающие дух планы в развалины, а их самих — в горстку нищих бродяг, которым надлежит еще отчаянно побороться за собственные жизни. Пока Бентанор мерил шагами прибрежный песок, Саткл, чтобы хоть на время заглушить у людей копящееся беспокойство, занялся перевозкой на корабль взятого в дорогу скарба. Нервное ожидание изматывало не меньше изнурительной работы, посему благой вестью прозвучал для беженцев сигнал о приближении обоза. Две обильно груженные телеги в сопровождении всадников выехали к лагерю откуда-то сбоку. Иигуир поспешил навстречу друзьям.

— Судя по скрипу ступиц и вашим лицам, все прошло успешно? — спросил он после обмена радостными приветствиями.

— Все получилось, мессир! — Бойд улыбался во весь рот. — Мы достали их! Здесь золота и серебра больше чем на восемь тысяч монет, — купец с трудом сбил себя на хриплый шепот, — да еще мешок всяких побрякушек и посуды! Даже мои тяжеловозы умотались. С таким богатством нам по плечу многое!

— Отлично, друзья! Первый серьезный шаг к свободе Гердонеза сделан. Но расскажите, как все прошло? Почему вас не было так долго?

— Дело, мессир, оказалось значительно проще, чем представлялось, — вступил в разговор Эскобар. Он выглядел спокойнее и на задыхающуюся эмоциональность Бойда посматривал снисходительно. — Замок действительно строго охраняется, однако за пределами крепостных стен мелонгов встретишь редко. Оставалось только подъехать и выкопать сокровища.

— Ты уже забыл те часы, что мы просидели в кустах? — загудел Беронбос обиженно. — Один из патрулей прошел так близко, что можно было дотянуться рукой!

— Что Коанет в итоге и сделал, — фыркнул Бойд.

Иигуир тревожно глянул на офицера.

— Что было, то было, — немного замялся тот. — Сам знаю, что поступил неправильно, мессир, но удержаться оказалось выше моих сил. Когда Тинас разыскал тайник и ценности погрузили, я отправился проверить обратную дорогу. А тут этот мелонг у ручья... видимо, отстал от остальных... Вот я его и... Враг все-таки...

— Солдата обязательно хватятся, а опасность в результате нависнет над всеми нами. — Иигуир покачал головой. — Это было опрометчиво, друг мой.

— Не сомневайтесь, мессир, тело мы спрятали надежно, а потом со всей мыслимой тщательностью заметали следы, — поспешил заверить Эскобар. — На том и потеряли кучу времени.

— Сложно укрыть от опытного глаза следы двух тяжелых повозок... Что ж, остается только поторопиться. Ваша отвага, друзья, дала нам в руки могучее орудие, надо успеть им воспользоваться.

Началась срочная перевозка на борт «Эло» детей и ценностей. Маленькая лодка, точно ткацкий челнок, непрерывно бороздила бухту взад-вперед, однако вместимость ее была так ничтожна, что работа закончилась лишь под вечер. Тогда Иигуир вновь собрал вместе солдат и слуг:

— Как я и обещал, дети мои, вы вольны выбирать свою дорогу. Вам ведомо, куда и зачем мы отправляемся, можете представить, насколько тяжел и долог наш путь. Тех, кого не смутят трудности, чужбина и многолетнее ожидание, я буду счастлив видеть среди своих соратников. Других могу только просить не забывать о долге перед разоренной родиной, помогать ей в меру разумения и сил.

— Мессир! — шагнул вперед дворецкий Саткл. — Я уже стар и мало на что годен. Тем не менее я всю жизнь честно служил господину Бойду и, если не покажусь вам обузой, готов ехать хоть на край света. Дарует милость Всеблагой, еще увижу перед смертью солнце свободного Гердонеза!

Бентанор привлек старика к себе и дружески обнял.

— Простите меня, командир, — заметил один из хмуро взиравших на эту картину солдат. — И вы, мессир... Поверьте, солнце свободы для нас столь же дорого, только мы видели воочию, что сделали негодяи с нашей страной, с нашими товарищами. А теперь, прозябая, ждать расплаты еще десять лет? Непереносимо, господа! И кто будет защищать от варваров оставшихся здесь людей?

— Ваша защита потребуется и тем мальчикам, друг мой, — тихо заметил Иигуир.

— Как можно такое сравнивать, мессир?! Здесь же тысячи несчастных в полной власти у жестокого врага... А месть за погибших? Да последняя собака станет плевать нам вслед, если не возьмемся за оружие немедленно. И будет права! Желаю удачи в вашем невероятном предприятии, господа, но мы с ребятами уходим в леса. Позволит Творец, еще свидимся.

— Ты всегда знал, что делаешь, Опринья, — кивнул Эскобар. — Да не покинет и вас удача!

После недолгих колебаний покинуть родную землю решились трое слуг, включая Саткла, один из солдат и служанка. К этому времени на берег начали подтягиваться моряки, дежурившие на подступах к бухте. Всех переправили на корабль, последними в лодку сели Бентанор и Эскобар. Группка остающихся столпилась у линии прибоя, наблюдая за их сборами.

— Прощайте, мессир, — прервал молчание Опринья, сменивший воинственность на непривычную для себя печаль. — Не знаю, чья дорога окажется в конечном счете успешнее, однако сегодня, пожалуй, отвага требуется для обеих.

— Не так-то уж долго ждать, друзья мои, сравним. Не тот, кто уцелеет, но кто сумеет принести больше пользы стране, будет признан угадавшим. И, верю, мы вместе порадуемся общей победе. Возьмите, — Иигуир протянул крайнему из солдат увесистый кошель, — здесь сорок золотых. Это поможет первое время.

— Да продлит Господь ваши дни, мессир! До встречи в свободном Гердонезе!

Лодка уже отчалила, когда Эскобар вдруг, вскрикнув, указал куда-то в сторону леса. В полумиле справа от них из-за деревьев на берег выкатилось странное, непохожее ни на что существо. Через минуту контуры его прояснились, и тогда ужас заставил людей похолодеть. Неправдоподобно огромный, мохнатый пес скачками, вздымая облако песка и брызг, несся к ним вдоль кромки воды. Размером с молодого теленка, он бежал, не издавая ни единого звука, словно зловещий сказочный демон, рвущийся остановить мятежников. Космы грязно-серой шерсти развевались, почти скрывая морду, только разверстая пасть скалила к ним хищные клыки.

Стоявшие на берегу какое-то время завороженно наблюдали за надвигающимся чудовищем. Лишь когда в паре сотен шагов позади него показались вооруженные всадники, люди, наконец, заметались и бросились врассыпную. Кто-то из солдат, замешкавшийся дольше других, с разбегу прыгнул в прибой. Еще минута, и страшная собака подлетела к тому месту, где он только что стоял. Раз-другой дернулась вслед за человеком, но не решилась пуститься вплавь, выскочила, издала низкий густой рык и понеслась за остальными беглецами, успевшими скрыться в лесу. Подъехали четверо мелонгов в блестящей броне. Заметив боровшегося с волнами солдата, один из них завел коня в воду и попытался достать пловца пикой. Эскобар привстал в лодке, высвобождая из-под плаща рукоять меча. По счастью, бедняге удалось вовремя преодолеть полосу прибоя, в несколько взмахов он настиг лодку и вцепился в корму.

— Гребите! — только и смог прохрипеть он.

Когда добрались до корабля, там уже поднимали якоря и готовили весла. Развернувшись, «Эло» с грациозной плавностью заскользил на юго-восток. Стоявший у мачты в толпе ребят Ванг напряженно глядел на узкую ленту берега, по которой разъезжали упустившие добычу варвары, на чернеющие облака леса, на вздыбливающие их холмы, окутанные дождливой дымкой. И на пурпурную каплю солнца, опускавшуюся на их страну. Иигуир обнял за плечи готового разреветься мальчугана:

— Ты еще вернешься сюда, малыш. Вы все непременно вернетесь. Только немного подрастете и вернетесь. Вы поможете Гердонезу стать свободным, а ведь без этого он не сможет стать счастливым.

Глава 6

Побережья Валесты корабль достиг под вечер следующего дня. На самом деле путь сюда мог занять менее десятка часов, но в сгущавшихся сумерках и при неустойчивой погоде капитан не дерзнул пересечь даже хорошо знакомый пролив. Какое-то время следовали вдоль причудливо изгибающейся линии берега, а в полной темноте аккуратно отошли в открытое море. Теперь у самого горизонта поблескивали огни неведомого поселения. Последнего поселения родины.

— Город? — спросил Иигуир у капитана.

— Да уж, мессир, для рыбацкой деревушки капельку великоват будет, — хмыкнул тот. — Думаю, Сегерхерд. Славное местечко, удобное и безмятежное. Местные, правда, до сих пор переполнены спесью, заполучив городской статус. Который год празднуют, глупцы, невзирая ни на что...

Ночь провели в паре миль от берегов Гердонеза, у одного из маленьких островков, точнее, каменных глыб, в изобилии раскиданных в этих краях. Сам переход прошел без приключений, несколько приступов морской болезни были не в счет.

Чужая земля встретила скитальцев неожиданно ласковым солнцем и теплом. Отыскав подходящую бухточку, выгрузились на безлюдном песчаном пляже. Чуть поодаль грядой тянулись небольшие, заросшие бурьяном холмы, за ними сплошной стеной поднимался лес.

— Почти как у нас, — не без грусти заметил Иигуир.

— Слушай, Тинас! — окликнул Беронбос купца, руководившего выгрузкой кованых сундуков с сокровищами. — Ты, помнится, говорил, что знаешь тут подходящее место для колонии. Это далеко отсюда?

Бойд подошел ближе к соратникам.

— Совсем рядом. Вы на нем стоите.

— Что? Этот песок? — Алиссен опешил.

— Лучшего, дружище, извини, предложить не смогу, — развел руками Бойд. — Такой песок тянется здесь вдоль всего пролива. Стоит сунуться в глубь страны, как плата за аренду взлетит десятикратно. Да и уголок тут тихий, неприметный.

— И до Гердонеза рукой подать, — многозначительно добавил Эскобар.

— Может, тогда сразу в Даго плыть? — предложил Беронбос, которого, похоже, совершенно не радовала идея селиться на голом пятачке. — Земляки все-таки, не станут три шкуры драть. И место, глядишь, достанется обустроеннее.

Эскобар еле заметно нахмурился:

— Это с какой же такой стати? Полагаешь, дружище, в герцогстве уже сейчас мало беглого люда столпилось? А там, конечно, только и мечтают, как их всех приютить-накормить, да?

— Так ведь... мы ж не просто так!..

— Как — не так? Будущая армия освободителей? Оглянись, пока это обыкновенные сопливые мальчишки, несущие одни убытки. А головокружительные планы... В лучшем случае над нами посмеются, в худшем... Пусть уж все остается в тайне.

— Именно в тайне, — тихий голос Иигуира вдруг вступил в спор. — В тайне от всего света. Чувствую, друзья мои, что в Даго, что в Валесте Святая Церковь одинаково косо посмотрит на нашу... затею с иноверцами. Стало быть, лишь в глуши, на отшибе, сторонясь и чужаков, и соплеменников...

Беронбос замотал головой:

— А что Церковь? Она, мессир, и не пикнет, если в ход пойдут серьезные деньги!..

— Как у тебя только язык поворачивается такое нести! — немедленно, едва затронули его больную тему, подскочил на месте Бойд. — Будто ребенок, право слово. Борода, вон, седеет, мог бы сообразить, где готовы честно вести дела, а где не до того.

— О чем ты?

— О чем... Не забывай, формально все эти деньги по-прежнему — часть сокровищницы Гердонеза, то есть их хозяева — Артави. Улавливаешь? Кроме того, в Даго, приятель, сейчас должен царить жуткий переполох. Там, вероятно, со дня на день ждут нападения варваров, а массы перепуганных беженцев лишь усиливают неразбериху. Кто в таких условиях будет торговаться? Скидку ему сделают, да? Враг-то, считай, у ворот, есть великолепный повод отнять все махом, списав на военную необходимость. Впервой, что ли?..

— Я слышал о тамошнем герцоге другое, — пробурчал смущенный Беронбос.

— Господь ведает, кто там ныне верховодит. А и проявят дворяне благородство, так кругом полно голытьбы, что, прознав о золоте, устроит натуральную поножовщину. И все оправдано, голод-то — не тетка. Кстати, друзья, по поводу золота... — Бойд, зыркнув по сторонам, понизил голос и подтянул заговорщиков поближе к себе. — Очень бы хотелось, господа, чтобы каждый из нас сознавал, под какой топор мы подставляем в данную минуту шеи.

— Да не волнуйся ты так, — фыркнул Беронбос. — Не явятся завтра мелонги, не захотят сразу переходить к войне с Валестой. Даже Даго едва ли...

— Вот опять ты встрял, приятель, и опять не по делу, — с досадой оборвал товарища Бойд. — Не о варварах речь. У нас в руках огромные сокровища, я сам такими вряд ли когда владел. С их помощью можно горы свернуть, однако... и головы лишиться также легко. Придется постоянно быть начеку. Ладно — ребятишки, но взрослые...

— Ты кому-нибудь не доверяешь, Тинас? — Лицо Иигуира построжело. — Ведь эти люди проявили нешуточную отвагу, отправившись с нами...

— Проявили, не спорю. Только все ли из них устоят перед искушением блестящими монетами? Грудой монет, мессир! Человеческая природа слаба, сами знаете. Кто-то, потерпев, соблазнится, а кто-то, возможно, уже сейчас высматривает лазейку. Для того и поплыл на чужбину. Не сам украдет, так шайку местную разыщет, их и по сию сторону пролива хватает. Скажите-ка, что я ошибаюсь, мессир.

Все взоры обратились к старику, но тот медлил. Понуро, будто новыми глазами разглядывал горстку людей, что с веселыми криками занимались разгрузкой корабля.

— Не хочется в такое верить. Ужели мы вырвались из пасти варваров лишь для того, чтобы тотчас начать склоки, подозрения между собой? Но и опровергнуть тебя, Тинас, я не могу. К прискорбию, друзья, подобное случается.

— Отсюда вывод, — закивал Бойд, — чем меньше народу будет знать о сокровищах, тем спокойнее мы будем спать.

— Как же тут скроешь, ежели все на виду? — буркнул Беронбос.

— Ну, наши-то люди, конечно, сундуки разглядели. Что ж, пускай понимают, что голодными здесь не останутся, однако про точные размеры запасов — молчок! Насчет посторонних предупредить каждого, а сундуки — упрятать первым же делом. Даже раньше, чем детям крышу мастерить, ясно? А лучше всего... вообще как можно больше ценностей отсюда убрать. Отвезти, скажем, в Амиарту, сдать в подземелье серьезному банкиру да оплатить этим аренду. Тогда уж никакой лиходей не повредит.

— Разумные слова, Тинас, — согласился Иигуир. — Приходится признать, без этих денег наши планы превращаются вовсе уж в безумную игру мысли. Стало быть, и беречь сокровища подобает особо. Кстати, по поводу аренды. Земли, насколько знаю, кругом казенные. Предстоит, очевидно, договариваться в самых высших кругах Валесты.

Бойд самодовольно ухмыльнулся:

— Это уж мои трудности, мессир. Здесь у меня немало торговых партнеров и должников, некоторые вхожи даже в покои короля. Стоит намекнуть о прошении или отсрочке долга, как эти двери распахнутся также и перед нами.

— Видимо, мне тоже следует поехать с тобой?

— Ваше имя очень авторитетно, мессир, но, поверьте, мне будет легче договориться одному. Зачем вам эти бесконечные скитания по чиновничьим коридорам, переговоры шепотом и ужины с чернильными червями? В то же время у вас, вероятно, имеются влиятельные знакомые и покровители, не правда ли?

— Только моими должниками их никак не назвать. — Старик пожал плечами.

— И не надо! Пусть проявят благородство и милосердие, оказав услугу попавшему в беду гению. Многие вельможи это прямо-таки обожают. Напишите несколько писем, я отошлю их по дороге. Да, и обязательно, мессир, письмо на имя короля. Что-нибудь пожалостливей и поуниженней. Король, в конце концов, тоже вельможа, едва ли устоит перед соблазном прочувствовать рядом с вами собственное величие. Да и что ему стоит приютить бедных, беззащитных гердонезскихсирот, обиженных безбожными северными захватчиками, на какие-то несчастные пятнадцать лет?

— Тьфу ты, аж слезу вышибает, — Беронбос фыркнул.

— Лишь бы этот бесконечно любезный король не выдал нас всех по первому требованию мелонгов, — заметил, скривив губу, Эскобар.

— Увы, тут можно уповать только на милость Творца, — вздохнул Иигуир. — Лучше скажи, Тинас, во сколько могут обойтись нам эти пятнадцать спокойных лет?

Бойд повертел головой, оглядывая окрестности с привычной купеческой цепкостью:

— Ну, если брать участок, скажем, полмили на милю... По-честному, красная цена за этот песок — сто золотых в год. Место бросовое, бесплодное, необжитое. Однако нуждающейся стороной, безусловно, являемся мы, вследствие чего можно быть довольными, если получится сбить плату до двухсот монет. И это притом, заметьте, что на побережье сейчас полно беженцев, которые, ввиду своей нищеты, определенно поселятся задаром. Правда, их и согнать могут в любую минуту. С нас же для начала хозяева запросят порядка четырехсот.

— То есть платить придется никак не меньше трех тысяч?

— Именно. Плюс половина посуды и драгоценностей на подарки лично королю, плюс монет пятьсот чиновникам для гладкого прохождения документов.

— Достойные нравы! — вновь отреагировал Беронбос.

Бойд пожал плечами:

— Везде берут. Если согласны, я отправлюсь в столицу, как только достанем лошадей.

— Хорошо, — кивнул Иигуир. — Я подготовлю письма. Тебя, Алиссен, попросил бы заняться обустройством людей. До оформления аренды надо сделать хоть какие-нибудь временные укрытия — погода начинает портиться. Кроме того, следовало бы наладить отношения с окрестными крестьянами, чья поддержка может пригодиться в трудные времена. Особая просьба к тебе, Коанет. Попробуй поговорить с капитаном Левеком на предмет экспедиции к Диадону. Сейчас некогда искать другое судно, а главное, не хотелось бы зря расширять круг посвященных.

— Я понял, мессир, — ответил Эскобар. — Кстати, пока мы не разбрелись, предлагаю выяснить, кто и когда на этот самый Диадон отправляется.

— Ну, вероятно, должен ехать мессир Иигуир, — после паузы неуверенно изрек Бойд.

— Это не обсуждается, друзья, — голос старика прозвучал неожиданно сурово. — Я затеял наше предприятие и обязан заранее убедиться... увидеть своими глазами... что получится в итоге...

— Правильно, — подхватил Бойд. — Мое влияние не распространяется так далеко, а ваше имя, мессир, наверняка известно и на краю земли. Я в свою очередь Могу лишь снабдить письмом к одному тамошнему приятелю.

— Тоже должнику? — съязвил Беронбос, однако толстяк проигнорировал выпад.

— Это послужит первой зацепкой на Диадоне, но плыть ради этого самому в такую даль?..

— Тинас часто будет в отъезде, — заметил Эскобар, — поэтому здесь должен остаться еще Алиссен.

— Почему я? — возмутился бородач. Едва ли его особенно манило грандиозное морское путешествие, но и показаться прячущимся за чужими спинами он не желал.

— Никаких обид, дружище, ты разбираешься в хозяйстве, успеешь его наладить. Так что поедут мессир Иигуир и я. Мне тут все равно делать покуда нечего.

После недолгого уламывания Беронбоса согласие было достигнуто.

— А что относительно сроков отъезда? — вновь поставил вопрос Эскобар.

— Чем раньше отправимся, — Бентанор устало провел ладонью по лбу, — тем лучше. Значит — сразу при получении разрешения на аренду. Когда это может произойти, Тинас?

Купец помолчал, прикидывая что-то в уме:

— Если брать дорогу до столицы за неделю, дней десять там обивать пороги, потом при первой же договоренности отослать гонца... э-э... набирается примерно три недели.

— Тогда на этот срок, друзья, и будем рассчитывать.

Ближе к ночи в только что установленную палатку Иигуира ворвался Эскобар, взвинченный и раздосадованный.

— И носит же земля таких идиотов! — прямо с порога выпалил офицер. — Вы представить себе не можете, мессир, до чего упрям оказался этот олух. Битый час я ему доказывал, просил, убеждал, объяснял, и все напрасно! Он даже слушать меня толком не захотел!

— Но ты рассказал о цели путешествия? — осведомился старик, разглаживая на коленях приготовленный для письма желтый лист пергамента.

— Еще бы! Говорил и о высокой цели, о славе и о его собственном денежном интересе. Бесполезно! Уперся, точно пень! Дело закончилось скандалом, мы полили друг друга последними словами и на том разошлись. В жизни не встречал такого осла, как этот капитан!

— Надеюсь, до оружия не дошло, все целы? — Иигуир отодвинул лист и кряхтя поднялся с лежанки. — Вы, молодые, слишком горячи и всегда предпочитаете настырно давить на то, что нужно вам... Пойду, пожалуй, прогуляюсь. Обожди здесь, друг мой.

Левека он нашел на берегу, распекающим кого-то из команды. Было очевидно, что воинственностью настроя капитан не уступит Эскобару.

— Напрасно вы пожаловали, мессир! — с ходу рявкнул он. Подвернувшийся под горячую руку моряк счел за благо безотлагательно улизнуть. — Я уже объяснял этому вашему приятелю и повторю вам. Только сумасшедший отправляется через океан в конце осени! Понимаете? Среди нормальных вы таких, клянусь всеми святыми, не найдете! Спросите последнего забулдыгу в любом из портов Архипелага. За кружку пойла, скажу я, он мать родную продаст, но на подобную авантюру и такой не решится! Да в это время там идут непрерывные шторма. Причем жесточайшие! Тысяча чертей, в портах стоят и покрепче суда, чем «Эло»! Неужели никак нельзя подождать несколько месяцев? Хотите, чтобы я принес себя в жертву вашим взбалмошным затеям, господа? А вы слыхали, что кое-где на пути к Диадону, почитай, каждый третий встреченный корабль — пиратский? У них там десятки логовищ и сотни осведомителей. Нас отловят, ровно кроликов, мессир! Лишь самоубийцы или дураки появляются в тех краях в одиночку. Пока я капитан корабля, «Эло» не пойдет на это, пусть бы даже желание изъявили сами Небеса!..

Иигуир добродушно качал седой головой, не прерывая раздраженной речи моряка, и лишь когда поток слов ослаб, заговорил сам:

— Что ж, обидно признавать, но вы правы, сто раз правы, господин Левек. Безусловно, я и мои друзья оказались слишком самонадеянны и наделали кучу ошибок в своих планах. — Бентанор виновато улыбнулся. — Жалким извинением может служить только полное отсутствие у нас какого-либо опыта серьезных морских походов. Сейчас-то ясно видно, сколь нелепы и смешны были попытки давать советы вам, капитан. Морскому волку, бросавшему якорь во всех портах Поднебесной! Лет десять назад, будучи в Овелид-Куне, я слышал истории о вашем подвиге в проливе Львиная Пасть. И если уж человек, проведший в неистовую бурю, когда никто в это не верил, целый караван судов, говорит сейчас, что поездка на Диадон немыслима... кто дерзнет поставить его слова под сомнение?!

— Конечно, — уже не так уверенно подтвердил сбитый с толку капитан.

— И прошу простить моего молодого друга за несдержанность в разговоре с вами, господин Левек. Он горяч, неопытен, хотя и его можно понять: Гердонез лежит у ног захватчиков! Прах павших героев вопиет об отмщении. Дело жизни любого порядочного человека сейчас — возвращение свободы его стране. Абсолютно убежден, будь у путешествия хоть один шанс на успех из тысячи, вы, как человек честный и преданный родине, располагающий вдобавок таким прекрасным кораблем, как «Эло», и опытной командой, не колеблясь, взялись бы за это. И если даже вы считаете, что такого шанса нет, значит, поездка действительно невозможна!.. Да и что говорить, немало воды утекло со времен Львиной Пасти, разное...

— Постойте, мессир, — перебил Иигуира Левек. — Я не утверждал... что эта поездка невозможна. Она чертовски сложна и безумно рискованна, это верно!.. Если б не святая цель... я бы никогда за нее не взялся. Шансов, конечно, немного, пожалуй, один из десяти... однако дело свободы ведь ждать не может, так?! И не должно. Я сделаю все от меня зависящее, чтобы доставить вас на Диадон и обратно, мессир! Тысяча чертей, старик Левек еще покажет, на что способен!.. Конечно, — голосу капитана вернулись прежние ворчливые нотки, — потребуются нешуточные затраты. Не меньше, скажем, сотни золотых придется пустить на обстоятельную подготовку судна, опять-таки жалованье команде, припасы...

На следующее утро Бойд отбыл в Амиарту, столицу Валесты, а еще через пару дней на берегу появился десяток крестьян из близлежащих деревень, людей степенных и молчаливых. Они привезли лес, заказанный Беронбосом. Староста обоза некоторое время искоса понаблюдал, как горстка поселенцев возится с бревнами, потом махнул рукой и сам первым взялся за топор. «Не дело это. Одни вы затянете стройку до весны, а где ребятишкам холода встречать?» — с трудом подбирая слова, объяснил он. За неделю среди холмов окопались четыре просторные землянки и пара маленьких. Сделаны они были самыми простыми способами, хотя все-таки слабо походили на упомянутые Иигуиром времянки. Старик поворчал на подобную поспешность, однако уже с начала октября ударили внезапные ночные заморозки, и едва выступающие над землей строения оказались подлинным спасением.

Жители окрестных деревень вообще отнеслись к неожиданным соседям с дружелюбным спокойствием. Те не покушались покуда ни на чьи угодья, не успели отметиться воровством, зато помощь оплачивали звонкой монетой. Последнее, впрочем, привлекло внимание не только честных землеробов. Уже на третий день изгнания к лагерю подъехали двое всадников, оборванные, грязные, но на справных лошадях. Долго крутились рядом, пытались завести разговор то с одним, то с другим поселенцем, затем так же внезапно пропали. В последующие дни кое-кто замечал на кромке леса странные, слоняющиеся без видимой цели фигурки, однако настоящие гости пожаловали спустя почти неделю.

Цепочка верховых показалась у въезда в лагерь вскоре после полудня. Семь человек. Ехали неспешно, уверенно, будто ясно представляя себе и собственную силу, и предстоящую цель. По едва начавшей обозначаться дороге беспрепятственно проследовали в самую сердцевину поселения, благо никаких постов беженцы не расставляли, оград не строили. За последние дни здесь побывало изрядное количество визитеров, сочувствующих, дружелюбных или деловых, но эти незнакомцы внушали совершенно иные чувства.

Один за другим гердонезцы прекращали обыденные дела, провожая взглядами странную компанию. Во главе отряда ехал настоящий дворянин. Такой породистый, надменный профиль, величавую осанку не могли приглушить ни растрепанная, грязная одежда, точно снятая со встречного простолюдина, ни скромная сбруя каракового жеребца. Дворянин был настоящий, потомственный, всосавший представление о своем особом положении в мире еще с материнским молоком. Просто сейчас он, пожалуй, находился... не в лучшем состоянии. Спутанные космы волос, опухшее лицо, дырявые ножны меча... Вряд ли то были признаки бедности, скорее небрежения, простительного для благородного господина. Возможно, исподволь дело и шло к упадку, но пока он не наступил: сам конь выглядел здоровым и упитанным, а через дыры ножен поблескивало хорошо начищенное лезвие. Свита дворянина так же внушала к себе уважение. Пусть эта разновозрастная, разноплеменная смесь людей и напоминала шайку голодранцев, однако оружие их руки держали привычно.

Лагерь притих как перед грозой. Взрослые, переглядываясь и перешептываясь, потянулись к центру, где уже остановились всадники. Мальчишки устремились туда же. Они не могли не ощущать опасности, но это лишь пуще манило, заставляя игнорировать окрики старших. Очень скоро вокруг незнакомцев сгрудились практически все обитатели новорожденного поселка. Их оказалось раз в десять больше, и все же трудно было понять, кто является здесь хозяином положения. С какой-то нарочитой, пугающей вальяжностью гости выстроились дугой, освободив место для предводителя. Тот, обозрев публику, покривился:

— Кто здесь за главного?

Иигуир, до сих пор молча наблюдавший за ходом событий, поднял голову, но его опередил Эскобар.

— С кем имею честь говорить, сударь? — отстранив недоуменно шепчущего Беронбоса, офицер шагнул из толпы.

Дворянин смерил его взглядом.

— Вы уверены, что достойны разговора с благородным человеком? — спросил, морщась то ли от высокомерия, то ли от боли.

— С благородным — несомненно. — Эскобар тоже принял надменную позу в паре шагов от незнакомца. — Например, мне-то известно, что гостю полагается первому объявлять свое имя и титул.

— Допустим, — вяло кивнул дворянин. Вызывающие нотки в ответе Эскобара, похоже, ничуть его не задели. — В таком случае, сударь, предлагаю пообщаться в отсутствие всей этой гомонящей толпы.

Повинуясь какому-то неприметному знаку, один из визитеров проворно спрыгнул с седла и поспешил помочь хозяину. Тот спустился на землю, кряхтя и постанывая, а оказавшись на ногах, немедленно выказал сложности с равновесием.

— Мне мерещится, или он банально пьян? — не слишком понижая голос, спросил офицер подошедшего сзади Иигуира.

Сказано было по-гердонезски, однако гость сразу откликнулся:

— Ошибаетесь, господа. Это всего лишь похмелье, сегодня я еще ничего не пил... Почти... Вот вчера действительно получилась знатная пирушка, округе долго не забудется. Представляете, гуляли до полного оскотинивания...

— Вы так и не успели представиться, сударь, — напомнил Эскобар.

— Пожалуйста. Гобар Бику, граф Ле-Менен, барон Гаргелот и Бринси.

На фоне таких пышных титулов безземельный виконт смотрелся несколько убого. Тем не менее вельможа, вероятно убедившись в благородном происхождении собеседника, удовольствовался и этим.

— Вот, формальности соблюдены, теперь давайте-ка все же отойдем в сторонку. И так безумно голова раскалывается, а тут еще толпа шумящих малолеток... И перестаньте вы, господин виконт, хвататься за свой меч! Видит Бог, меньше всего мне хотелось бы сейчас драки. Может, в другой раз, но при такой голове, поверьте...

— А у нас есть поводы для драки? — спросил не удосужившийся представиться Иигуир.

Граф обернулся к нему, какое-то время тщетно пытался сконцентрировать взгляд и память, потом махнул рукой:

— Повод для драки, господа, отыщется всегда... пока человек жив.

Провожаемые недоуменно-настороженным гулом, они втроем вышли на окраину лагеря. Как раз в этот момент очередное грузное облако решило окропить землю мелким дождем, Бику немедля запрокинул лицо навстречу холодным каплям.

— У нас имеется в запасе приличное вино, сударь. — Сердце Иигуира, наконец, дрогнуло при виде столь откровенных страданий.

— О чем же вы намеревались с нами говорить? — Эскобар не поддержал порыва старика. Здесь, вдали от вооруженной до зубов свиты, гость, вероятно, уже не казался ему слишком опасным.

Граф, кисло глянув на обоих, вздохнул:

— Вы ведь только что из Гердонеза, не правда ли? Туго там, поди, пришлось.

— Порабощение всегда тяжело.

— Хм, может быть. Вам, гердонезцам, это виднее.

— А у вас еще не было такого опыта? Ничего страшного, потерпите, сударь. Полагаю, мелонги вскоре и по эту сторону пролива проведут раздачу незабываемых впечатлений.

Бику поморщился и, как показалось Иигуиру, не только от приступа головной боли.

— Валеста им так легко не дастся.

— Неужели? Кто же поднимется на ее защиту? Разве что вы, сударь...

— Вы словно подбиваете меня на поединок, милейший господин... Эскобар, — буркнул граф. — Не желаете ли сперва узнать суть дела?

— Желаю. Хотя уже сейчас почему-то не жду от этого дела ничего хорошего. С чего бы так, а?

— Чутье, наверное. Итак, ваша... группа бежала от варваров. Странная группа, кстати. Откуда столько детей, господа?

— Вам объяснить, откуда берутся дети? — Эскобар оскалился.

— То есть это все ваши?.. Хм, поздравляю, в таком разе вы все тут, господа, невероятно трудолюбивые отцы. И вдобавок удачливые, замечу: получаются сплошь мальчишки, причем близкие по возрасту. Может, поделитесь секретом?

— Секретами делятся с друзьями, сударь, а у нас никак не получается определиться в отношении к вам.

— Справедливо, — попытался усмехнуться Бику. — Так и быть, господа, не стану затягивать вступление, напускать туману и играть намеками. Во-первых, сам подобной манеры не люблю, во-вторых, времени на хитросплетения нет, ну а в-третьих... с моей сегодняшней головой лучше бы завершить все побыстрее. Разве что мошки перед глазами прекратили порхать, и то отрада.

— Славно погуляли вчера? — осведомился Эскобар, по-прежнему не убирая ладони с рукояти меча.

— Славно, сударь, славно и шумно. Из соседнего монастыря доставили три бочки старого вина, кое-что нашли в своих подвалах... Господи, да вы же никогда не бывали в Ле-Менене! Обязательно устроим этот визит. И очень скоро. Не хочу показаться хвастуном, господа, но на севере страны лучших вин вы не сыщете! Строжайший отбор на протяжении многих лет... даже десятилетий, качественный уход, контроль и, разумеется, узкий круг истинных ценителей...

— Уж не приглашаете ли вы нас влиться в этот круг избранных?

— Вас? — Бику опять озадаченно оглянулся на сухопарую фигуру Иигуира, что замер рядом, будто молчаливый судья. — Ну... почему бы и нет? Не все сразу, конечно. Присмотримся, притремся... А у вас имеются возражения, господин Эскобар? Может, вы предпочитаете вину лошадей, собак, охотничью птицу, оружие, женщин, наконец? У меня есть много интересного, и мои друзья получают право приобщаться к этому. Что скажете?

Офицер с подчеркнутым безразличием пожал плечами:

— Скажу, что наша беседа теряет смысл, покуда непонятна цена столь щедрой дружбы, господин граф. Или вы объезжаете побережье, предлагая помощь всем подряд беженцам из Гердонеза?

Бику вдруг посерьезнел, сквозь опухшую физиономию гуляки проступили жесткие черты.

— Будь по-вашему, господа, сыграем открыто. Как я понял, вы намерены обустроить себе жилище прямо здесь, так? Назад пути нет, там варвары, не знающие ни закона, ни совести. На благословенный же юг не пустит закон, от совести заботливо очищенный. Я ни в чем не ошибся пока?

— Продолжайте, — кивнул, едва заметно подобравшись, Эскобар.

— Вы правильно рассчитали, господа, что чужих скитальцев в глубине Валесты никто не ждет. Вы только не учли, что и тут, на побережье, могут действовать свои правила.

— Кто же их определяет, позвольте узнать?

— В данном случае, сударь, я, — невинно развел руками Бику. — Если сомневаетесь, поговорите с окрестным людом. На этих землях именно я сужу, караю и жалую.

Подобная фраза давно ожидалась, потому Эскобар только набычился пуще прежнего.

— Удивительно, сударь, мы-то были совершенно уверены, что эти земли относятся к королевскому домену.

— Относятся, верно, — кивнул граф. — Корона ими владеет, я — управляю. Улавливаете разницу?

— То есть управляете по поручению короля, да?

— Тысяча чертей, по собственной воле! — Бику топнул ногой, но тотчас скривился от боли. — При чем тут король, господа? Амиарта далеко, у монархов других забот полно, стало быть, правит здесь голая сила. Как в веселые стародавние времена, понимаете? Коль скоро в данной местности сила на моей стороне, то и реальная власть оказывается там же. Разве у себя в Гердонезе вы не сталкивались ни с чем подобным?

— У нас в Гердонезе это в мягкой форме называлось самоуправством, — задумчиво произнес офицер.

— А в жесткой — разбоем, — неожиданно добавил Иигуир. — И наказание выбиралось соответственное. Любопытно, как в Амиарте отреагируют на вольности графа Ле-Менен?

Гость поспешил вернуть себе былую невозмутимость:

— Уверяю, господа, там уже зевают, получая новые известия об этом. Кстати, от кого имею честь выслушивать такие вопросы?

— Мне представиться гораздо проще, сударь, нежели вам. Ни пышных титулов, ни имений. Просто Бентанор Иигуир.

— Ого! — Бику едва не присвистнул. — Каких редкостных птиц, однако, заносят в наши края северные ветры. Тот самый зодчий?

Старик лишь холодно поклонился.

— Как же, как же, наслышаны. Хоть и считают нас здесь, в захолустье, дикими животными на манер медведей, все-таки кое-что долетает... Отлично, ваши таланты, господин Иигуир, тоже придутся ко двору! Есть у меня одна занятная идейка, давно вынашиваю — хочется, понимаете ли, в корне перестроить родовое гнездо. Только вот планы столь смелы, что, боюсь, заурядный мастер не осилит. Другое дело — признанный талант!..

— Я отошел от настоящей работы, сударь. Годы берут свое.

— Ну, ничего, думаю, этот вопрос мы еще обсудим. На то и существуют человеческие взгляды, чтобы меняться, верно? — Бику хохотнул, собеседники не вернули ему даже скупой улыбки. — Кхм... Что-то дождь расходится, уже не в радость... Стало быть, желаете объясняться коротко и ясно, господа? Извольте. Раз именно я держу под контролем данный край, любой проживающий здесь обязан выделять мне некоторую подать. Достаточно ясно?

— Зачем же нам эта не прописанная ни в каких законах подать? — спросил Иигуир.

— Во-первых, по все тому же древнему праву сильного, сударь, — теперь граф произносил слова четко, отрывисто, будто выплевывая их со злостью. — Можете поверить, у меня хватит воинов, чтобы принудить к покорности любого. Однако не стоит оплакивать участь здешних жителей — в обмен они получают покой, защиту и справедливый суд. Не так уж мало в наши-то смутные времена.

— От кого же вы собираетесь защищать нас? — фыркнул Эскобар.

— Сей мир полон темных сил, сударь. Попробуйте продержаться в нем без серьезной поддержки, и вы очень скоро поймете, что я имею в виду. Воровские шайки, своевольные бароны, бродяги, дезертиры, всего не перечесть...

— Другими словами, большой разбойник предлагает нам защиту от мелких, так?

На этот раз Бику встретил колкость офицера хмуро:

— У меня нет более ни времени, ни желания заниматься отвлеченными спорами, господа. Называйте меня как угодно, подчинения вам не избежать.

— А если мы посчитаем его излишним? — Эскобар незаметно отступил на шаг, дабы удобнее было выхватывать оружие.

— Вам нужна кровь? Или толпа ваших щенков-молокососов придет на выручку? Поверьте, господа, я вовсе не зверь, однако принцип есть принцип. Добровольно или по принуждению, но платят все. С какой стати мне делать исключение для вас?

— Чем же вы предполагаете поживиться у бедных скитальцев?

Граф презрительно оттопырил губу:

— Неужели вы всерьез полагаете, я тащился бы сюда с больной головой, а после развлекался бы дурацкой, нудной беседой, будь вы простыми беженцами? Да такими нищими оборванцами нынче кишит все побережье! Я же не стану по-дружески уговаривать каждого, верно? Неделей раньше или позже подъедут мои молодцы, все объяснят, кого-то похлопают по плечу, кому-то дадут по зубам... Не впервой... Правда, добычей в результате окажется несколько затертых медяков, и большего там не выбить.

— А у нас рассчитываете на большее?

— Именно так. — Бику уверенно оглядел своих собеседников. Подспудные приготовления Эскобара к бою вновь остались без внимания. — Вы вообще, господа, представляетесь какой-то странной, нерядовой компанией. Я долго отмахивался от сообщений дозорных, однако теперь понимаю, что они даже недооценили всю степень вашей странности.

— О чем это вы, сударь? — нахмурился Иигуир.

— У вас есть деньги. Пока мы не знаем, сколь много, но и последние монеты не следовало так беспечно демонстрировать простонародью. Здесь к блеску золота непривычны.

— И вы явились сюда только поэтому?

— Главным образом, да. Хотя имелись и другие странности: чего стоит, к примеру, состав вашего отряда.

— Эти дети — сироты, обездоленные варварами. У вас хватит совести погубить их окончательно?

— Совесть? — поморщился Бику. — Знакомое слово... А про детские жизни речи не идет, вы прекрасно понимаете, о чем я говорю. Десятки аккуратно отобранных мальчишек... Замышляете что-то серьезное, господа?

— Вам-то какое дело, сударь? — буркнул, насупившись, Эскобар.

— Просто любопытно. Нет, право слово, поделитесь, господа! Вдруг это меня заинтересует, и я пожелаю оказать поддержку. Само участие прославленного господина Иигуира обещает захватывающий характер затеи.

— Ищете развлечений, сударь? — Старик покачал головой. — Скука мешает наслаждаться жизнью? Разве вы не понимаете, что страшный враг разорил соседей и теперь достиг порога вашей страны?! Черные тучи наливаются на горизонте, а вы точно отказываетесь замечать!

— Едва ли варвары дерзнут покуситься на Валесту.

— Гердонез думал так же. «Они не дотянутся, не посмеют, мы в любой момент дадим отпор...» Пора бы уже понять, сударь, мелонги не намерены останавливаться в своей агрессии. Следовательно, их очередной жертвой суждено стать именно Валесте. Или Овелид-Куну.

— Вот видите, господа, — криво улыбнулся Вику, — наши шансы уцелеть не так уж малы. И чего вы пытаетесь достичь, запугивая меня ужасами варварского нашествия? Да если проникнуться всем этим, можно сразу в петлю лезть! А еще лучше — отправить ваш странный отряд обратно в Гердонез. Мне почему-то упорно кажется, что у мелонгов найдутся к вам вопросы. Ну, а я заслужу поощрение от будущих завоевателей. Славно придумано? К этому вы норовили меня склонить?

Беженцы переглянулись — дальнейшие взывания к светлой стороне души, похоже, теряли смысл. То ли их слова на чужом языке утрачивали точность, то ли граф попросту ликвидировал у себя эту сторону. За ненадобностью.

— Полагаю, мессир, нам придется сменить место для лагеря. Побережье большое, поищем более спокойный уголок. Главное сейчас — избежать крови, а господин граф пусть дальше резвится в своих играх.

Эскобар произнес это по-гердонезски, однако Бику не замедлил ответить и здесь:

— Для начала, сударь, вы напрасно рассчитываете обнаружить где-то рядом кусочек рая. Слабому везде трудно. В одних краях царят бароны, вроде меня, в других — королевские ставленники, кое-где — заурядные бандиты. Где-то выжить проще, где-то — сложнее, но, гарантирую, вы не отыщете места, чтоб среди тучных стад совершенно не бродили бы пастухи. Или, если угодно, волки. Подобная ситуация противоречила бы самой природе сотворенного Господом мира... а потому нигде и не встречается. Вероятно, в суматохе вторжения вы там, в Гердонезе, несколько оторвались от жизни, которая у нас, к счастью, продолжает течь естественным образом.

— Вы бы хоть Творца к своим забавам не приплетали! — возмутился Иигуир. Его товарищ произнес суше:

— Если это единственный довод, господин граф, то мы, пожалуй, все-таки попытаем удачи.

Бику усмехнулся:

— Ну что вы, господа! Разумеется, существует и другой аргумент. Вы, конечно, вправе сняться с места и очертя голову кинуться в пучину скитаний. В конце концов, каждый сходит с ума по-своему. Однако не стоит думать, будто вам позволят так легко уйти...

Это была уже откровенная угроза. Давно ожидавший подобного Эскобар лязгнул выдираемым из ножен лезвием, но высокородный разбойник только поморщился:

— Я ведь уже объяснял вам, сударь, что не расположен сегодня к дракам. Да и было бы зачем... Одно мановение руки, и мои удальцы начнут резню среди детишек. Колебаться не станут, поверьте. А вы же тащили эту ребятню через пролив, а перед тем наверняка собирали, выхаживали, пестовали... Они очень дороги вам, правда? Мальчишки вообще представляют обычно интерес только в качестве ростков будущего. Потому их положено оберегать, а не выставлять жертвами схватки за мешок презренных монет. Согласны?

Побледневший Иигуир не откликнулся, зато Эскобар, задыхаясь от бешенства, казалось, готов был броситься даже на безоружного.

— Раз уж все равно, сударь, решили не отвечать, — прошипел офицер, — то позвольте сообщить, что вы исключительный негодяй.

— Такое я тоже слышу нередко, — кивнул граф без тени обиды. — Нет, господа, честное слово, по-моему, вы чересчур нервно ко всему отнеслись. Никакой катастрофы, обыкновенная жизнь... Хм, чувствую, я не зря вылез нынче под дождь. В наши смутные времена большое везение повстречать интересного человека, а тут — сразу двое! Не удивлюсь, если мы вскоре сделаемся добрыми приятелями.

— Сомневаюсь, — буркнул Эскобар, озираясь. — Странный способ начинать дружбу с грабежа.

— Увы, таков порядок, заведенный еще до меня, ничего не поделаешь. Примите это, скажем, как первый вклад в копилку доверия...

— И какой же платы вы намерены с нас потребовать, сударь?

— Неверный вопрос. — Бику осклабился. — Правильнее будет узнать, сколько мы вам расположены оставить. Ведь у вас, селяне, разумеется, все с собой? Вытащим, пересчитаем...

— Черта с два! — выкрикнул Эскобар, окончательно обнажая клинок. — Если у нас даже имеются деньги, то существуют и планы по их трате. Отступные разного рода разбойникам туда не входят. Беритесь за меч, сударь, иначе, клянусь, я размозжу вам голову без всяких условностей!

Бику, поморщившись, извлек-таки на свет оружие:

— Вижу, вы теперь готовы рискнуть жизнями своих драгоценных питомцев? Ведь всего лишь один взмах руки...

— Машите, сударь, машите, хоть взлетите, подобно птицам! Я и на небе до вас доберусь!

Граф, еще мгновение назад давивший собеседников холодной невозмутимостью, вдруг растерянно заморгал. Судя по всему, добыча повела себя совсем не так, как предполагалось, на пересмотр же позиции требовалось время. Сложное требование, когда к тебе подступает разъяренный меченосец.

— Вы соображаете, чем это все закончится? — выставив клинок вперед, Бику понемногу пятился, стараясь одновременно следить за противником и рассмотреть происходившее в центре лагеря. На таком расстоянии трудно было что-либо понять, но ясно ощущалось — дело пошло наперекосяк.

— Вы, похоже, не только негодяй, сударь, а еще и трус? — рявкнул офицер, ускоряя шаг. — Машите же, и приступим к схватке!

Бику затравленно огляделся. Он еще не понимал подвоха, лишь чутье говорило о никчемности всех заготовленных загодя сигналов. И все-таки надлежало попробовать. Продолжая удерживать противника на дистанции, граф широко махнул свободной рукой. Еще раз, сильнее, будто это могло помочь. Еще. Ответом была только зловещая тишина со стороны столпившегося между землянками народа. Теперь уже Эскобар позволил себе хищно оскалиться:

— Кажется, ваши верные подонки, сударь, скажем так, дали маху? Или, наоборот, оказались достаточно умны, чтобы не бросаться за хозяина на копья?

— Копья?..

— Дюжина хорошо вооруженных моряков в дополнение к нашим людям. Не ожидали? Сами виноваты, слишком много позерства при въезде в лагерь, сразу стало понятно, к чему идет.

— То есть... пока мы тут с вами болтали...

— Именно, другой товарищ по моей просьбе успел организовать подмогу. И теперь никто уже не помешает нам, сударь, выяснить отношения один на один. Готовы?

Однако драться благородный разбойник вовсе не намеревался. Вновь оглянувшись, он торопливо воткнул меч в землю.

— Хорошо, сударь, считайте, что вы победили. Предаюсь всецело вашей воле, уповая на честь и великодушие к побежденному. Во имя Всеблагого Творца, сударь!..

Распалившийся было Эскобар посмотрел на него с откровенным презрением и досадливо сплюнул.

Глава 7

Лагерь, который они оставили в настороженном оцепенении, теперь бурлил. Всюду носились мальчишки, раскручивая суматоху, редкие взрослые с трудом перекликались через гул радостных голосов. Свою порцию приветствий получили и вернувшиеся руководители, лишь присутствие графа Ле-Менена удерживало малышей от более кипучего выражения чувств. На публике плененный дворянин опять надел прежнюю маску холодного высокомерия, оттого желающих поквитаться с поверженным врагом не обнаружилось. К нему, даже безоружному, старались не приближаться, осыпая насмешками издали.

Гораздо тяжелее пришлось остальным участникам разбойного вторжения. Шестеро воинов сидели теперь прямо на земле, понурив головы не столько от отчаяния, сколько из-за непрестанного града, летевшего в них. Бросали все подвернувшееся под руку: комья грязи, камни, щепки, палки, гнилые яблоки, осколки горшков. Значительную часть снарядов принимали на себя четверо моряков с «Эло», охранявших пленников, однако людскую ярость это не останавливало. Пережитый страх требовал равноценной разрядки.

Навстречу Иигуиру со спутниками выскочил всклокоченный Беронбос.

— Удачно все провернули, мессир! — закричал он, не сдерживаясь. — Как же удачно-то! Мерзавцы даже моргнуть не успели, а мы с капитаном накинулись, точно буря! Как выскочим из толпы! Каждому верховому враз по два, если не три ножа у брюха, куда уж тут хорохориться?!

— И никто не сопротивлялся? — осведомился Эскобар.

— Только один попробовал послать коня в побег, да ребята вмиг его наземь стащили... ну и проучили, конечно, не без того. Прочим наука, поубавят спеси.

От былой надменности дружинников графа вправду осталось немного. С потерей лошадей, оружия, доспехов они вдруг лишились и мертвящего, парализующего запаха силы, что заставлял трепетать намеченные жертвы. Нет, эти искушенные волки отнюдь не сломались, хмуро наблюдая очередной крутой поворот в судьбе. Однако теперь они напоминали определенно не демонов ночи, посланцев Геенны, а обыкновенных людей, которых возможно перехитрить, обуздать и победить. Либо закидать тухлыми яйцами.

— Славно ты, Коанет, сообразил. И главное, быстро! — продолжал между тем разглагольствования Беронбос. — Я-то опешил от подобных гостей, не успел бы все обмозговать. А так — прямой приказ, четкий и умный. Эти негодяи еще только в лагерь въехали, а мы их уже, почитай, переиграли. Разве не здорово?

— Здорово, конечно, — усмехнулся Эскобар. — Только захваливать меня не стоит, слишком уж самоуверенный противник попался... на сей раз. И пленников унижать перестаньте, негоже. Смотрю, даже женщины в метания ударились. Останови их, приятель.

На приближение хозяина угрюмые воины чуть встрепенулись. Один из них дернулся вскочить, но был удержан как копьем охранника, так и повелительно-раздраженным жестом графа.

— Надеюсь, вы, сударь, не очень на них гневаетесь? — спросил Иигуир.

— А что я должен, по-вашему, думать о людях, которые не выполнили свой долг до конца?

Эскобар громко хмыкнул:

— Наверное, что они достаточно рассудительны. Только последний идиот пойдет на смерть за господина, который сам ставит собственную шкуру неизмеримо выше чести. Ваши слуги, сударь, оказались всего лишь прилежными учениками.

— Что ж, в таком случае вы тоже, господа, представляетесь мне наиболее разумными среди всего этого ликующего простонародья. — Бику или тщательно скрывал эмоции, или действительно упорно не реагировал на выпады офицера. — С вами, кажется, имеет смысл вести переговоры. Главный вопрос: как вы намерены со мной поступить?

Последовавшее замешательство он созерцал с явным самодовольством. Вопрос впрямь оказался заковыристым. Это разгоряченный происшествием Беронбос мог под одобрительные крики беженцев требовать для разбойников петли. Или вечно сердитый капитан Левек с его неписаными и вместе с тем незыблемыми морскими законами. Более дальновидным было о чем задуматься.

— Мы обсудим это и сообщим вам, — ответил Эскобар после выразительного обмена взглядами со стариком. — Пока же, сударь, посидите под стражей.

— Чего же тут тянуть? — Граф пожал плечами. — Вы-то смелые люди, так обсудим все здесь и сейчас. Заодно смогу сразу прояснить туманные моменты, подсказать что-нибудь. У меня, видите ли, господа, вечером званый обед, не хотелось бы опоздать.

Офицер глянул на Иигуира в нерешительности. Возрождавшаяся наглость Бику сбивала с толку.

— Будет весьма опрометчиво, Коанет, посвящать врага в ход наших мыслей, — заметил старик.

— Ха, неужели вы опасаетесь меня даже без оружия?! — тотчас отреагировал разбойник. — Право, господа, не лепите из меня какое-то чудовище. А если боязно, свяжите руки-ноги, прикрутите к дереву...

В речах Бику чувствовалась откровенная подначка, и на Эскобара она подействовала.

— Будь по-вашему, господин граф, — согласился офицер, игнорируя жестикуляцию Иигуира. — Начнем с того, что нашей единственной целью сегодня остается обустройство в данном месте без посягательств с чьей бы то ни было стороны. Мы в Валесте чужеземцы, потому не намерены вмешиваться в здешние порядки, однако за собственное выживание, учтите, будем биться до конца.

— Это я успел заметить. Стало быть, выкуп требовать не собираетесь, верно? — моментально сделал свой вывод Бику. — Неужели ваши запасы воистину так велики?

Эскобар смерил его мрачным взглядом:

— Выкуп? А слышали, сударь, что кричат люди в лагере? Большинство настаивает на заурядной виселице.

— Но вы-то, господа, надеюсь, понимаете, — голос Бику дрогнул, — что это вовсе не решение проблемы?

— К сожалению, понимаем. Мы еще не успели разобраться в местных взаимоотношениях, но, подозреваю, ваша казнь поднимет большой шум.

— Это еще мягко сказано! — поспешил заверить граф. — Заваруха начнется такая, что сойдет за скромных размеров войну. Не хочу врать, не всех в округе моя гибель опечалит, однако, несомненно, сыщутся и желающие отомстить. Как вам сражение с парой сотен латников?

— А вы уверены, сударь, что ваши бесчисленные приятели и подданные не поведут себя подобно вашей же сегодняшней свите?

— А вы готовы рискнуть? Двести латников, предупреждаю, не выдумка.

Иигуир следил за разговором все более хмуро. Бику вполне мог и лгать, он казался опытным игроком, к тому же беззаветно цепляющимся за жизнь. Жаль, проверять это пришлось бы на собственной шее. Какие там две сотни?! Два десятка приличных воинов сотрут лагерь в пыль вместе со всеми обитателями. М-да, они все еще чрезвычайно слабы и вдобавок невежественны в местном раскладе сил. Возможно, что-нибудь сумел бы посоветовать Бойд, но он уже на пути в Амиарту.

— Лучше бы ты зарубил его в поединке, друг мой, — вздохнул старик.

Эскобар кивнул со злой гримасой:

— Сам горюю, мессир. Может, такой исход и не уберег бы нас от мести, зато, по крайней мере, избавил бы от сомнений. Только как прикажете драться с человеком, сразу бросающим оружие наземь?

— Да откуда такая жажда моей головы, господа?! — воскликнул граф. — Мы даже не успели причинить вам ни малейшего вреда, лишь выказали намерение. Почему же сразу казнь? Предлагаю противоположный вариант: вы отпускаете меня и моих людей. Расходимся тихо, мирно и к обоюдному удовольствию. Вы обретаете долгожданный покой, я — свободу и званый обед. Устраивает?

— А что помешает вам, сударь, отпировав и выспавшись, с утра организовать налет на наш лагерь?

— Ну... — Бику пожал плечами, — готов дать честное слово. Или потребуете более обстоятельных клятв?

— Полагаете, нормальный человек поверит вам на слово?

— А почему бы нет? Разве вы, господа, успели достаточно меня изучить? Уверяю, слово дворянина я даю нечасто, и оно — вовсе не пустой звук. Зачем мне возвращаться сюда?

— Поквитаться за унижения, — хмыкнул Эскобар, — восстановить привычные принципы, ограбить, наконец.

— Ерунда. Я умею прощать обиды, а свобода, по-моему, — достойная плата за покой вашей компании.

— У меня, сударь, сложилось иное мнение, — произнес Иигуир. — Мы, конечно, лицезрели вас только с одной стороны, возможно, в других обстоятельствах обнажились бы ваши лучшие качества. Однако на эту минуту я тоже склонен скорее ожидать, что вы броситесь сводить с нами счеты. Может, не сразу, а оправившись от переживаний, собрав силы и подготовившись...

— Помилуйте, господа!..

— По мне, так надежнее рискнуть с виселицей, — оборвал пленника Эскобар, — нежели с вашим, сударь, честным словом. В вас, похоже, прекрасно уживаются разбойник с дворянином, а за кем реальная власть — большой вопрос. Уж произвели впечатление, теперь пеняйте исключительно на себя.

Подобный поворот событий заметно поубавил у графа самоуверенности. С его губ исчезла пренебрежительная усмешка, а на висках показались бисеринки пота.

— Святые пророки, какие же клятвы мне принести, чтобы убедить вас в своей доброй воле? Крестное целование? Или, может, языческие, с кровью? В конце концов, пускай мои люди останутся здесь заложниками!..

— По-моему, вы не особо дорожите животами своих слуг, сударь, — парировал Эскобар. — Даже надежных слуг, не говоря уж о провинившихся. Хлебные места долго пустовать не будут, верно? Нет уж, господин граф, единственное, что вы, несомненно, цените выше собственных капризов и прихотей, — ваша разлюбезная жизнь. Вот ею и будем торговаться.

— Что вы имеете в виду?

— Сами останетесь у нас в качестве заложника. Придется, правда, лишиться званых обедов и пиров, зато голову сохраните. Выделим вам землянку, организуем охрану...

— Да вы с ума сошли, господа! — Бику всплеснул руками. — Меня, представителя одного из древнейших родов королевства, родича принцев крови, держать в какой-то мышиной норе? Это неслыханно!

— Не устраивает землянка? — фыркнул офицер. — Что ж, есть и другой путь. Потерпите у нас денька два-три, за время которых мы постараемся чуть лучше ознакомиться с обстановкой. Разыщем какого-нибудь барона, из тех, что даже во сне мечтают заполучить графа Ле-Менена в гости. Там-то, полагаю, будет все солиднее: замок, стены, башни, подземелье...

Иигуир видел, что соратник бьет наугад, но также понял, что удар достиг цели. Лицо графа вдруг сделалось белее полотна. Определенно у столь разнузданного повелителя края водилось немало заклятых врагов среди местного дворянства.

— ...Там вас тоже вряд ли пригласят за праздничный стол, зато прочих развлечений найдется в избытке. Вы что предпочитаете, сударь, дыбу или каленое железо? Не из злого умысла, Боже упаси, исключительно ради осуществления заветной мечты, порыва души, так сказать. Как можно отказаться от такого, если долгожданный пленник достается даром, хоть бы и с риском вооруженных последствий? И ведь подобные мечтатели непременно найдутся, не так ли, господин граф? Не подскажете для начала несколько имен? Ради ускорения дела...

Бледный Бику хрипло вздохнул:

— Хорошо, господа, будем считать, что вы убедили меня задержаться здесь... погостить. Как надолго? Ведь навряд ли удастся держать меня под замком месяцы и годы. Рано или поздно я вырвусь-таки на свободу и вот уж тогда...

— То есть жажда мести, сударь, имеет место? — подал голос Иигуир.

— Так... — Пленник осекся. — Вы же понимаете, любого можно довести до бешенства, когда он не будет отвечать за свои поступки. Надеюсь, у нас с вами до этого не дойдет.

— Мы надеемся на добрый исход неменьше вашего, сударь. Потому поступим следующим образом: вы тихо посидите под стражей, а мы тем временем приложим все усилия, дабы срок заключения сократить.

— Не представляю, как вы этого собираетесь достичь, но все равно благодарю, господа.

Иигуир покачал седой головой:

— Не обольщайтесь, сударь, вовсе не забота о вашей персоне и даже не милосердие, завещанное Пророками, движут нами. Просто чересчур ярко вырисовываются те угрозы и опасности, что несет само ваше пребывание в лагере. Как только мы добудем хоть малую защиту от возможного вероломства, вас выпроводят прочь. Кстати, ваших спутников мы отпустим уже сегодня.

— Позволите с ними повидаться перед разлукой? Возможно, кто-то согласится разделить со мной тяготы заточения. И что же за таинственную защиту вы предполагаете обрести?

— Об этом, сударь, позвольте до поры умолчать. К чему беспокоить душу преждевременными чаяниями? С воинами же вы увидитесь.

— Однако жить, сударь, придется все-таки без оруженосцев. — Эскобар, сам удивленно внимавший словам старика о защите, на практических вопросах встрепенулся. — Можете воспринимать это как принудительный урок бедности. Непривычно, неудобно, зато меньше шансов устроить побег. В разговоре же разумнее разъяснить головорезам, как им надлежит себя вести в отсутствие хозяина. Никаких наскоков, никаких тайных происков, даже слежка недопустима. Учтите, господин граф, — Эскобар приблизил к пленнику мрачное лицо, — уничтожить нас немудрено, только при любом повороте я всегда успею перерезать вам глотку.

Бику покривился, но выдержал взгляд офицера.

— И все же вы чертовски занятная компания, — неожиданно произнес он. — Так и не хотите посвятить меня в свои секреты? Ладно, посидим в плену, Бог даст, сообразим что-нибудь. Не стану притворяться, будто мне сильно нравится подобное обращение, но интерес к вам лично, господа, от этого не пострадает. Замок Ле-Менен будет терпеливо ждать вас, господин Иигуир, на менее талантливого мастера я отныне не согласен. И вам, любезный господин Эскобар, найдется достойное предложение. Вы ведь прирожденный воин, ваша стезя — бой, яростная рубка, победный рев труб. Неужто забудете это все ради возни с малолетними сопляками? Едва ли из вас получится приличная нянька, а вот мучиться придется до конца дней. Или приходите ко мне, вдосталь обеспечив себя приключениями, драками и, разумеется, деньгами. Как видите, я умею ценить полезных людей, даже если те дерзят и смотрят волком.

— Предлагаете место в своей разбойничьей ватаге? — Эскобар усмехнулся.

— И не самое последнее, заметьте. Начнете, скажем, с десятника, а после... все будет зависеть от вас. В этой стране можно сделать карьеру не хуже, чем в Гердонезе. Смущает наша манера действовать? Так от нее никуда не уйти, и, по-моему, разумнее быть помощником сильного, нежели среди втаптываемых в грязь слабаков, верно? А потом вы сами рассуждали об угрозе с севера. Глядишь, годик-другой, и вместо упрямых крестьян противниками окажутся знаменитые мелонги. Как вам такая перспектива, сударь?

— Ваша шайка что ли, сударь, встанет на пути Империи? — хмыкнул офицер.

— Почему бы и нет? Не один, разумеется, в составе армии Валесты, но, скорее всего, встану. Не пускать же варваров в обихаживаемый годами край... Да и большая война — дело прибыльное. Решайтесь, сударь. По эту сторону пролива сразиться с врагом у вас будет шанс только в качестве наемника.

— Это я прекрасно понимаю, — ответил мрачный Эскобар. — Наемничество меня не смущает, сам собирался заняться чем-то подобным. Разве только хозяина поискал бы почище... Однако сейчас, после встречи с мессиром Иигуиром, о найме не может идти и речи.

— Вы отказываетесь от таких роскошных условий? — искренне удивился Бику. — Господи, во имя чего? От жизни, полной развлечений и довольства? Я просто теряюсь в догадках, господа! Ведь не ради же соплей гомонливой малышни?! Что-то большее? Помилосердствуйте, господа, я изведусь от любопытства!

— Ничего, хоть такое развлечение скрасит вам, сударь, тяготы заточения. А еще лучше — умерьте разбушевавшуюся любознательность, право, не все тайны мира имеет резон постигать. Ради собственного здоровья.

С этими словами Эскобар откинул перед пленником полог крохотной землянки. Бику заглянул туда осторожно, с заранее брезгливой гримасой.

— Располагайтесь, господин граф, — подбодрил его офицер. — Не бог весть что, но вполне уютно и сухо. Говорю со знанием дела, поскольку отсюда едва успели вынести мои вещи.

— Очень признателен вам за подобную жертву, — поморщился Бику. — Одна надежда, что пребывание тут не затянется надолго.

— Пусть это будет не самое скучное время в вашей жизни, сударь, — напутствовал с порога Иигуир. — Иногда полезно оторваться от повседневных страстей, прислушаться к себе, разобраться в собственной душе. Возможно, Творец явит чудо, и вы переосмыслите содеянное. Во всяком случае, я бы искренне этого желал.

Бику пересек крохотную комнатушку между двумя топчанами, потрогал пальцем стену.

— Что ж, подождем чуда от Господа нашего, — буркнул он. — Или все же проще дождаться освобождения?

— Думаю, за одну-две недели положение прояснится.

— И на том спасибо, господа. Ладно, сажусь копаться в душе и перекликаться с Единым. Кормежку-то хоть обеспечите приемлемую? Или в Ле-Менен посылать за вином?

— Вроде бы занятые духовными исканиями обычно умерены в пище. — Эскобар ухмыльнулся, наблюдая, как два моряка сколачивают для землянки громоздкую дверь. — Поэтому, полагаю, вас, сударь, мы как-нибудь прокормим.

— Только не надо злорадства, сударь, — обернулся к нему Бику. — Времена быстро меняются, никогда заранее не угадаешь, какое сложится при следующей встряске положение вещей. Вам настойчиво предлагают дружбу, так не торопитесь записывать себя в ряды врагов... Не все ж мне одному эти дни терзаться, поразмыслите и вы о своем будущем.

Раскланявшись, графа оставили наедине с охраной.

— Дурной поворот, — заговорил Иигуир, едва они с Эскобаром отошли на десяток шагов. — Это перед пленником, друг мой, неплохо было сиять уверенностью, но самим-то следует понимать, как все скверно.

— Скверно, — кивнул офицер. — Хотя лично я, мессир, не так уж и бравировал. По крайней мере, в случае нападения прирежу стервеца точно, терять будет нечего. Иное дело вы, мессир. Что это за защиту мы раздобудем за две недели?

— Должны раздобыть. У меня нет веры милейшему графу Ле-Менену, а жить с ним бок о бок, похоже, предстоит. Следовательно, необходимо как-то обуздать его самодурство с алчностью, которые грозят нам нищетой и голодом.

— Тогда уж лучше сразу смертью.

— И такое не исключено, друг мой. Отсюда вывод — нам следует найти себе покровителей, заступников или что-нибудь в этом роде. Причем очень быстро. К сожалению, данный край, вероятно, впрямь находится под пятой разбойного графа, стало быть, придется обращать взор дальше.

— Кажется, вы с Бойдом говорили о неких влиятельных вельможах, благосклонных к вам, мессир?

— Верно, имеются такие почитатели, — вздохнул старик устало. — Беда в том, что нужен кто-то, способный либо надавить на провинциального деспота, либо помочь нам вырваться из его лап. На этот час я вижу только два пути: король Валесты или правители Даго. Однако, как понимаю, герцогство тебя, друг мой, не устроит?

Эскобар действительно вновь скривился при упоминании последнего заморского клочка земли, где формально сохранялась власть Артави.

— Вы имеете в виду, мессир, переселение туда? Не устроит. Мало того что я вообще невысоко оцениваю осколки королевского дома, проигравшего Гердонез, так это еще и неминуемо приведет к полному краху нашего замысла. Обсуждали ведь: деньги изымут, инакомыслие не допустят... И мальчишек наших построят под начало кого-нибудь из принцев. При таком финале не углядишь разницы: уходить в Даго или бедовать здесь в компании взбалмошного графа.

— Тогда король Орцци, — заключил Иигуир. — Не всесильная инстанция, но весьма влиятельная. Как и далекая от провинциальных дрязг. Эх, придется писать новые письма, прогибаться еще ниже, заискивать еще изощреннее. Всю жизнь терпеть этого не мог, но... Снарядим вдогонку Бойду гонца, пусть Тинас добавит усердия, раз обстоятельства осложнились. И через пару недель, Бог даст, узнаем вердикт.

— А если король не пожелает брать на себя заботу нас оберегать?

Иигуир на мгновение замер, потом затряс головой:

— Не хочу даже думать об этом! И просматриваются какие-то варианты вроде бегства или замирения с Бику, но от всех от них могильным холодом веет. По крайней мере, идея наша, боюсь, зачахнет.

— А без нее, полагаете, Гердонезу свободы не дождаться? — глядя в сторону, спросил Эскобар.

— Кто остановит здесь северную чуму? Уж наверняка не доблестный граф Ле-Менен с приятелями-бражниками. И не последние принцы дома Артави, в этом, друг мой, ты прав. Мы, в сущности, замахиваемся на чудо, собираясь выковать из голодных мальчишек клинок для вспарывания брюха Империи. Пусть это не принесет немедленной победы, зато вполне может послужить зародышем возвратной волны. Волны, которая отшвырнет варваров назад на их скалы.

Эскобар обернулся удивленно. Вопреки всему пафосу слов в голосе Иигуира ясно прозвучали боль и тоска. Старик, едва подвинутый к общим рассуждениям о судьбах Архипелага, действительно готов был погрузиться в ту тягостную задумчивость, что так беспокоила в последнее время соратников и изматывала его самого.

— Отлично, мессир! — Офицер поспешил в меру сил нарушить наступление этого тревожного состояния. — По крайней мере, сегодня мы оказались молодцами, отвели все угрозы и отстояли лагерь. Вполне можно отпраздновать маленький успех. Надеюсь, не откажетесь от бокала доброго вина, это поднимет вам настроение. Право, мессир, не будем спешить переживать все грядущие напасти, они последуют своим чередом, тогда и озаботимся. Пока мы выиграли у безжалостного мира еще минимум две недели. Совсем неплохо! Тучи над головами до конца не развеялись, но и буря не разразилась. Разве здесь есть повод для печали?

Иигуир ответил ему молчаливым кивком. В бездну отчаяния он на этот раз не провалился, однако и радость в его глазах отыскать было бы сложно.

Гонец в Амиарту отбыл уже на следующее утро. Это еще более ослабляло колонию, но залогом ее безопасности отныне становились не клинки. Залог разместился в отдельной землянке, развлекаясь то песнями, то скандалами, то попытками подкупить охранявшего дверь моряка. Последнее, впрочем, производилось без особого вдохновения и надежды. Шансов на побег впрямь было мало хотя бы уже потому, что вплотную к зловещей землянке спешно соорудили легкий шалашик. Теперь Эскобар сутками жил бок о бок с узником, и цель подобного соседства не скрывалась. Под жестким взглядом офицера тускнел даже разбуянившийся Бику.

Между тем шум вокруг пленения графа вправду поднялся нешуточный. Иигуир, всегда пекшийся о неприметности лагеря, только морщился, когда к ним потянулись многочисленные гости. Долгие, полные намеков и выразительных недомолвок беседы приходилось вести именно старику. Кто-то стучал кулаками, требуя освобождения страдальца, кто-то, напротив, шепотом просил придержать его под замком как можно дольше... или не выпускать совсем. Находились и желающие выкупить бедолагу, причем, судя по угрюмым физиономиям покупателей, Бику навряд ли обрадовался бы такому повороту. Большинство же приезжавших на деле оказывались простыми зеваками, ценившими шанс поглазеть на могущественного властелина края, запертого в тесной норе. Любопытствовали осторожно, из-за угла, иногда прикрывая лица плащами, — зверь еще не был мертв, следовательно, вполне мог очутиться на воле.

С первого дня лагерь ждал нападения. Дружинники графа, отправляясь домой, даже не сочли нужным угрожать, их намерения и решимость не вызывали сомнений. Очень скоро на всех окрестных взгорьях возникли силуэты одиноких всадников, а некоторые из гостей в порыве откровенности сообщали Иигуиру о снующих по окрестностям отрядах. Разумеется, пока клинок Эскобара находился в угрожающей близости от шеи Бику, прямой атаки вряд ли следовало бояться. Оставалась ночь. Взрослое население лагеря, по сути, лишилось сна, проводя темное время суток в бесконечных дозорах. Людей не хватало даже на это, в цепи стражей зияли ужасающие дыры. Чтобы заполнить прорехи, Эскобар непрерывно переставлял часовых, но все равно с замиранием сердца ждал очередных сумерек. Он-то прекрасно понимал, как может любая группа лазутчиков, вырезав эту охрану, молниеносно овладеть не прикрытым ничем поселением. Лишь безусловная готовность беженцев сражаться до конца, поднимать тревогу ценой жизни и в случае малейшей опасности тотчас уничтожить пленника способна была сейчас удержать скрывавшихся по ту сторону мрака воинов.

Бентанор Иигуир не имел столь основательного ратного опыта, однако ощущал висящую над колонией беду. Отвлекаться помогали дети, чей непоседливый рой, воспользовавшись занятостью старших, совершенно отбился от рук. Самым безобидным из развлечений слыла вылазка к землянке Бику. Невзирая на усилия стражи, пленника высмеивали, дразнили и оскорбляли во всю мощь мальчишеской фантазии. Особой удачей полагалось застать графа на короткой прогулке, тогда его обстреливали грязью, вынуждая с позором ретироваться. Даже непогода или грозные окрики Эскобара, с которым редко кто осмеливался связываться, не в силах были прекратить игры. С гораздо большей тревогой Иигуир замечал неуклонное расползание ребячьей орды по округе. Оставив прежние страхи на другом берегу пролива, детвора основательно занялась обследованием соседних рощ и перелесков. Каждый вечер, пересчитывая своих питомцев, старик боялся обнаружить пропавших. Теперь не нашлось бы ни людей, ни возможностей устраивать поиски, подобные гердонезским, вокруг расстилалась чужая страна, отнюдь не бурлящая гостеприимством. А что делать, если сорванцы не просто заплутают, а попадут в лапы рыскающих рядом дружинников? Не придется ли думать об обмене мальчишек на пленного графа... со всеми нежелательными последствиями?

Уговоры помогали слабо, потому Иигуир предпочел сосредоточить усилия на занятиях с детьми. Этим надлежало хоть как-то умерить их прыть, отвлечь от непрерывных забав. Вдобавок Бентанор признался товарищам в мечте вырастить не только могучих воинов, но и всесторонне образованных людей. Едва ли его планы поняли, однако блажь старика показалась вполне невинной, и возражений не последовало. Сейчас, накануне длительной разлуки, разумеется, бессмысленно было бы браться за освоение грамоты, поэтому обычно тягучие осенние вечера заполнялись рассказами, преданиями, накопленными Гердонезом и всей Поднебесной. Когда на улице стучал холодный косой дождь, у лениво коптящего очага вел Иигуир свои неторопливые речи. Затаив дыхание, набившиеся в землянку ребятишки внимали, как их седой учитель говорил о диковинных народах и землях, великих королях и славных героях, могучих волшебниках и легендарных красавицах. Ближе к выходу жались по стенкам взрослые, свободные от дозоров, но променявшие часы отдыха на рисуемые Иигуиром чарующие картины. Было что-то мистическое в затягивавшихся за полночь историях. В один из таких вечеров старик поведал, наконец, и о хардаях — сказочных воинах с далеких островов. Описанные чудеса потрясли слушателей. Если взрослые недоверчиво шушукались вдоль стен, то у мальчишек все это вызвало взрыв искреннего восторга и энтузиазма. «Вот это да! Нам бы так научиться! Мокрого места бы от варваров не осталось! Тогда бы мы им показали!» — наперебой галдели они.

— Вы будете такими, — просто ответил Бентанор. — И ваши родители на Небесах будут гордиться совершенными вами великими делами. Это случится не скоро, но, верю, случится обязательно!

К середине октября корабль для дальнего перехода был подготовлен, а вскоре дошли вести и от Бойда. Уехавший вместе с ним слуга, примчавшись на взмыленном коне, незамедлительно направился к Иигуиру. Старик мучился очередным приступом радикулита, потому принял гонца, не вставая с лежанки.

— Все в порядке, мессир! — Парень тяжело дышал после скачки, но зато светился гордостью от выполняемой важной миссии. — Господин Бойд поручил сообщить, что устное согласие короля и канцлера на аренду получено. Через неделю-другую будут оформлены все документы. Также велено передать вам эти три письма.

В первом из посланий Бойд красочно расписывал свои страдания и подвиги в бездонных чиновничьих коридорах, под конец же кратко и печально добавлял, что за пятнадцатилетнюю аренду придется выложить не три, а более четырех тысяч золотых. Под вторым посланием, на пергаменте с гербовой печатью, стояла подпись самого короля Орцци. Целый лист выражений соболезнования, почтения и общих фраз не содержал, впрочем, каких-либо новых сведений. Эскобар повертел в руках благоухающий свиток и откинул его в угол комнаты.

— Милейший король очень мягко стелет, — заметил он, поморщившись. — Правда, его великодушие забыло распространиться на денежную сферу. Про Бику — полсловечка. А уж, заявись сюда мелонги, уверен, он палец о палец не ударит, дабы нас выручить.

— Скорее всего, — согласился Иигуир. — Орцци, вероятно, хочет сохранить дружеские отношения с соседями, не раздразнив, однако, их новых господ. Если когда-нибудь мелонги всерьез вознамерятся поставить вопрос о нашем лагере, Его Величество вполне способен откреститься.

— Надо же, этот хитрец все еще пытается умаслить мелонгов дипломатией и уступками! Не понимает, с кем имеет дело! Однажды варвары накинут петлю и на его шею.

— Если их не остановят...

С куда большим интересом Эскобар разглядывал третье послание. Он ходил вокруг него, точно голодный зверь, жаждущий добычи и одновременно сдерживающий себя. Загвоздка состояла в том, что адресатом значился граф Ле-Менен.

— Мы его полновластные хозяева на данную минуту, — неопределенно произнес офицер, — стало быть, имеем законное право прочитать.

— Разве благородному человеку не зазорно вскрывать чужие письма? — усмехнулся Иигуир.

Эскобар покосился с досадой:

— Но ведь, в конце-то концов, речь идет о наших жизнях, мессир! Значит, мы и должны первыми узнать приговор короля.

— А честь дворянина?

— Потроха Вальгарры! — Эскобар еще быстрее задвигался кругами у свитка. — Тинас же обязан быть в курсе, какой ответ нам высылал, правильно? Что там в его послании?

— Ничего конкретного, насколько помню, по крайней мере, он уверен в благополучном исходе. И Орцци успокаивает. Тебе этого недостаточно, друг мой?

— Все неопределенно, — покривился Эскобар. — Может, Тинас что-то недопонял? Не оценил всю степень опасности угодившего к нам хищника? Если король прикажет отпустить Бику... Разбирательства, мессир, потребуют недель, а нас затопчут в тот же вечер! Это ли не основание вскрыть письмо?

Иигуир промолчал, однако выразительное молчание ответило Эскобару вернее слов. Еще несколько минут офицер чертыхался, скрипел зубами и до боли сжимал кулаки, затем, очевидно совладав с порывом, махнул рукой:

— Хорошо, мессир, будь по-вашему. Сумеете подняться? Вручим графу послание... и сразу же увидим возможные последствия. Если случится худшее... Клянусь Небесами, я отыщу повод незамедлительно вызвать Бику на поединок! А вы будете свидетелем.

— Смерть графа нас не спасет, друг мой, — напомнил Иигуир.

— Зато даст время унести ноги. Одного-двух дней, пока опустевшая землянка не вызовет подозрений, как раз хватит.

Пленник встретил их лежа и вставать с топчана явно не собирался.

— День добрый, господа, — буркнул он. — Или, может, уже вечер?

— День, сударь, день, — отозвался Эскобар, оглядывая узилище. — И, мыслю, давно ожидаемый вами день. Невероятно, как за столь короткий срок вы ухитрились здесь все... загадить!

— Извините. — Бику положил ногу на ногу. — Слуг не оставили, а сам я не слишком привычен... Как вы сказали? Долгожданный день? Всеблагой Творец, неужели свершилось? То-то я смотрю, явились серьезные гости впервые за эти недели.

Он грузно сел на своем ложе.

— Валяйте, господа, просвещайте относительно моей дальнейшей судьбы. Признаться, местная смертная скука уже кажется мне омерзительнее самой смерти.

Переглянувшись со стариком, Эскобар молча притянул пленнику свиток.

— Королевские? — Тот тщательно осмотрел печати и адресацию. — Вот, значит, куда вы взывали о помощи. Неглупо... хотя и безнадежно.

— Ознакомьтесь, сударь, для начала с текстом, — заметил офицер, откидывая ненароком полу плаща от меча. — Сумеете сами прочесть или кого-нибудь пригласить?

— Справлюсь, — фыркнул граф. — Только вы напрасно ждете, господа, я не вскрою печати при посторонних.

— Что такое? Стесняетесь своих навыков? Или боитесь за страшные тайны? Если заметили, сударь, письмо передал вам я, причем в целости. Следовательно, содержащиеся там секреты меня мало интересуют.

— Думайте, что хотите. — Бику пожал плечами и демонстративно отложил пергамент в сторону. — На самом деле это старая привычка — не читать никаких сообщений на людях. Особенно важные сообщения и особенно в обществе недоброжелателей. Еще отец, мир его праху, учил меня этому, и ныне, полагаю, неподходящий момент что-либо менять.

С минуту продолжалась безмолвная игра нервов. Иигуир был вполне готов оставить пленника в одиночестве, однако вошедший в раж Эскобар казался непреклонным. Наконец, тихо выругавшись, Бику схватил письмо и отвернулся к стене. Гердонезцы следили, как он возится с печатями, затем разворачивает пергамент. То ли у графа действительно имелись затруднения с грамотой, то ли света от распахнутой двери не хватало, только читал он долго, сопя и ерзая на топчане. Отвлекшись болью в спине, старик уловил хищный взгляд Эскобара — лучшего момента для нападения нельзя было бы желать. Один удар рукоятью меча по затылку, и опасный противник отойдет в иной мир, оступившись в своей тесной землянке. Вероятно, лишь заурядное любопытство удерживало сейчас офицера от прыжка.

Напряженное ожидание затягивалось. Похоже, Бику принимался неоднократно перечитывать послание, словно не поверив собственным глазам. Когда он в конце концов развернулся, рука Эскобара сползла с оружия — граф был очень зол. Какое-то время он просидел, глядя в пол, после чего поднял голову:

— Ладно, господа, освобождайте меня. Загостился здесь, пора и в чувство приходить... Еще от стряпни вашей вечное несварение. Коня сберегли?

— Не желаете ли поделиться монаршей волей, сударь? — Эскобар с трудом подавил неуместную в данный момент улыбку.

— К чему? — буркнул хмурый пленник. — Достаточно того, что ваше поселение я больше не трону. Довольны? Прикажите подготовить коня.

— Неужели королю удалось хоть как-то воздействовать на самовластного графа Ле-Менена?

— Выходит, отыскались рычаги. Можно было б, конечно, проявить норов, да вот только не уверен, что случай того достоин. Или я ошибаюсь, господин Иигуир?

Старик спокойно глянул в потемневшее лицо:

— У вас была уйма времени, господин граф, которое вы намеревались посвятить разгадке наших планов. Это оказалось не по силам?

— Ну да, разгадаешь тут, — скривился Бику. — Вы не заходили, меня в лагерь не выпускали, а едва высунешь нос на солнце, как ваши гадкие мальчишки... У вас растут редкостные сорванцы, господа, не замечали?

— К тому и стремимся, — фыркнул Эскобар.

— Значит, дело все-таки в них? Попробую угадать: мечтаете вырастить армию для возвращения в Гердонез. Попал?

Иигуир кивнул:

— Очень близко, сударь. Видите, не столь уж велика тайна, чтобы ввязываться ради нее в неприятности.

— Как знать, — недоверчиво протянул Бику. — Почему же мне и сейчас упорно кажется, будто здесь зреет нечто необычное? Армия-то получается больно скромная, такой и города не отбить. А люди во главе затеи неглупые, если не сказать больше. Стало быть, существует какая-то изюминка, да?

— Позвольте-ка, сударь, мне самому взглянуть на письмо. — Эскобар предпочел изменить тему.

— Зачем? Я же все передал: меня отпустить, вас — оставить в покое.

— Я лишь желаю предельно точно выполнить волю Его Величества короля Орцци. Вы, господин граф, могли что-нибудь напутать или запамятовать. Раз уж мы начали не доверять друг другу на слово, пусть так продолжается и впредь.

Бику сделался еще мрачнее. Определенно, ему до отчаяния не хотелось показывать королевские строки кому бы то ни было, однако на свободу без подобного подтверждения он вправду не попал бы. Мгновение пленник даже колебался, то подавая свиток, то отдергивая назад, то силясь что-то пояснить в напутствие. Наконец, сопровождаемое страдальческим взглядом письмо перекочевало к Эскобару. Тот развернул пергамент к свету. Иигуир тем временем наблюдал, как разбойный граф, заламывая руки, метался в тесном закутке, потом плюхнулся на топчан, пряча лицо во мраке. Старик покачал головой. Похоже, король Валесты не только нашел нужные слова для обуздания строптивца, но и ухитрился превратить само оглашение вердикта в пытку. Дело сознательно обставили так, чтобы с содержанием послания неизбежно ознакомились бы посторонние. Вытаскиванию прошлых грехов или нынешнего позора на всеобщее обозрение надлежало уязвить пленника еще больнее. Вероятно, тут сводились некие давнишние и высокие счеты, беженцев же больше волновало, не наживут ли они себе, таким образом, лютого врага, усмиренного лишь на короткий срок.

— Все правильно, — Эскобар передал документ старику. — Я распоряжусь, сударь, чтоб вас собрали в дорогу незамедлительно.

— Уж будьте так любезны, — буркнули из темного угла.

Говоря по совести, граф Ле-Менен мог бы и не переживать так по поводу обнародования своей переписки. Хотя в послании и приводился внушительный перечень имен с датами, Иигуиру практически все они оказались незнакомы. В целом удалось понять, что, упомянув былые подвиги графа, Его Величество очень прозрачно намекал на готовность положить им предел. Спокойствие лагеря гердонезцев, кстати, не являлось единственным условием отмены наказания, речь шла также о каких-то землях, тяжбах, замках и прочем. Похоже, прошение знаменитого чужестранного гостя попало на подготовленную почву, где его использовали с предельной эффективностью. Хотелось бы еще, чтобы расплачиваться за одержанную победу пришлось не только беженцам.

— Убедились, сударь? — поинтересовался хмурый Бику, подходя к двери. — Стало быть, мне тоже иногда можно доверять на слово.

— Я никогда в этом и не сомневался, — отозвался Иигуир. — Безгрешные ангелы и абсолютные злодеи, сударь, встречаются крайне редко, у всех остальных можно при желании отыскать как темные, так и светлые грани.

— Спасибо... что сохраняете хоть каплю веры в меня, — хмыкнул Бику, помолчав. — А пока прощайте. Живите здесь в мире, растите своих головорезов... Посмотрим, что у вас получится. Может, навещу через годик-другой... Не беспокойтесь, сир, без армии возмездия... Я же обещал...

Посмотреть на отъезд бывшего пленника вышел почти весь лагерь. Теперь провожали безмолвно, настороженно, ни добрых слов, ни оскорблений. Граф помешкал, однако тоже обошелся без речей, направив коня шагом по направлению к всадникам, маячившим у гребня дальних холмов.

— Полагаете, мессир, королевские угрозы надолго свяжут ему руки? — спросил Эскобар, глядя вслед. — А если жажда мести возьмет-таки верх?

— Скоро узнаем, — вздохнул Иигуир.

— Еще как узнаем! Если проживем ближайшие день-два, следовательно, нашлась подходящая узда для этого зверя.

— Странная душа, — в голосе старика неожиданно послышалась печаль. — Отравленная, исковерканная, но, как мне чудится, не окончательно еще потерянная.

— Хотите наставить Бику на путь истинный? — фыркнул Эскобар. — Полноте, мессир, он в этом совершенно не нуждается. Вам прежде удастся перестроить сверху донизу его чертов Ле-Менен, нежели сделать из разбойника по-настоящему порядочного человека.

Иигуир провел ладонью по лицу, будто отгоняя несвоевременные мысли.

— Никаких перестроек замков, друг мой. Мы взялись сейчас за возведение иного здания, и про сторонние развлечения придется забыть. Выждем пару ночей, а потом... Страшновато, конечно, оставлять детей лишь под защитой королевской бумажки да молитв Господу, однако капитан Левек неотступно торопит. Корабль готов к путешествию, каждый же день проволочки уменьшает наши и без того скромные шансы благополучно добраться до цели. Так передай ему, пожалуйста, что мы, вероятно, сможем отплыть послезавтра поутру.

— Нет уж, увольте, — Эскобар замахал руками. — Пригласить его к вам я могу, а вот разговаривать... Это вас, мессир, он в последнее время зауважал, мы же предпочитаем обходить друг друга подальше...

Глава 8

Лишь к вечеру второго дня беженцы окончательно уверились, что беда обошла их стороной. Никто не покушался на покой лагеря, исчезли из поля зрения дозоры дружинников. Еще более обнадеживающим признаком стало оживление ближних деревень. Крестьяне, затаившиеся на время грозы, осмелились вылезать на свет, уже не шарахаясь от чужаков, как от зачумленных. Этим простым людям никто ничего не скомандовал, они самим нутром почуяли перемену обстановки. Следовательно, впрямь наступала пора отправляться.

На рассвете все обитатели поселка высыпали на берег провожать экспедицию. Аккурат второй день царила стылая, ветреная погода, надежный вестник грядущей зимы. Море было неспокойно, зло швыряло в собравшихся стаи ледяных брызг, и не в одной душе промелькнула тревога за судьбу начинающегося путешествия. Левек, сердитый больше обычного, без устали гонял моряков по всему кораблю. Тяжело поднялся на борт до конца не оправившийся Иигуир. Толпа на кромке прибоя стояла молча, понуро, даже печально: их друзья пускались в отчаяннейшее странствие, однако и остающимся предстояло выживать посреди беспощадного мира. Лишь несколько мальчишек попытались что-то крикнуть на прощание, но голоса потонули в плотном, мокром ветре. Рядом с Беронбосом замерла маленькая фигурка Ванга. Вчера он весь вечер проревел на коленях у учителя, да так и заснул, а сейчас кусал губы, дабы вновь не разрыдаться. Желая сократить тягостное расставание, Иигуир заставил себя отвернуться от берега. По его сигналу «Эло», выбрав якоря, взял курс на едва различимый во мгле тусклый блин солнца.

Весь первый день они двигались в виду суши и по преимуществу на веслах. Очень скоро Иигуир с удивлением обнаружил, что нервничает больше, чем кто-либо другой на борту. Команде усилиями капитана с лихвой хватало работы, за которой не оставалось времени для напрасных умствований. Эскобар же с завидной беззаботностью удалился в их крохотную каюту на корме, где и коротал время в компании с кувшином вина. Вдобавок старик подозревал, что своим спокойствием в начале авантюрного предприятия спутники во многом обязаны непоколебимой вере в его, Иигуира, гений. Сам гений подобной уверенностью похвастаться не мог. Чтобы хоть как-то унять волнение, он долго бродил по палубе, спотыкаясь о веревки и путаясь под ногами моряков, пока от хлещущих соленых фонтанов совсем не промок. Оставалось лишь положиться на волю Господа и вернуться к Эскобару. Тот встретил старика радостным воплем:

— Наконец-то одумались, мессир! Погода отвратная и вовсе не располагает к прогулкам. И чего это вы такой печальный? Проходите сюда. Нет лучшего лекарства от хандры и уныния, чем чарка доброго кунийского под удалую застольную песню.

— А я дивлюсь твоей безмятежности, Коанет, — вздохнул Бентанор, снимая истекающий водой плащ. — Ведь впереди бесконечный путь с призрачными шансами на успех и огромными — на погибель.

— Я военный человек, мессир, и с риском для жизни давно свыкся. Зато никогда не смогу свыкнуться с бездельем, которым чаще всего занимался последнее время. После него новая опасная затея только горячит кровь и радует сердце. Да и, сказать по совести, прав был Бику, приятно больше не слышать этого круглосуточного ребячьего гвалта. Вот ваш кубок, мессир.

— Не замечал раньше за тобой неприязни к детям.

— Её никогда и не существовало. Дети — прелестные создания... когда их один-два. Но стоит в одном месте собраться полусотне сорванцов, оно тотчас превращается в ад, все опрокидывается вверх тормашками и летит кувырком... Не знаю, каким чудом вы, мессир, выдерживали, я через месяц-другой обязательно полез бы на стенку.

— А ведь это твои будущие солдаты, друг мой, — покачал головой Иигуир.

— Вот когда они вырастут, я охотно пойду с ними в огонь и в воду... А в данный момент... предпочитаю оказаться там без них! — офицер хмельно расхохотался над собственной шуткой.

Когда на следующее утро Бентанор, постанывая от болей в спине, выбрался на палубу, то замер, пораженный произошедшими переменами. Не чувствовалось даже малейшего дуновения ветерка, полосатая масса паруса безжизненно свисала рядом, не пытаясь колыхнуться. Море, еще вчера такое агрессивное, не выдавало своего присутствия ни звуком, ни брызгами. Точнее же определить не представлялось возможным — весь корабль стоял погруженный в сероватое молоко холодного тумана. Осмотревшись, Иигуир убедился, что с трудом может разглядеть даже пальцы вытянутой руки. Вокруг никого не было заметно, лишь где-то в стороне топкую, мокрую тишину нарушала неясная возня. Иигуир, осторожно нащупывая дорогу, двинулся в направлении, где следовало располагаться борту. Цели достиг удачно, всего в несколько спотыканий и ударов о выступы. Мельком глянул наружу: поверхность воды не обнаруживалась в хмарном месиве совершенно. Старик медленно пошёл вдоль борта и уже через пять-шесть шагов неожиданно натолкнулся на Левека. Капитан стоял, опершись боком о планширь, клокастая щетина по обыкновению недовольно торчала из-под надвинутого капюшона робы.

— Аккуратнее ходите тут, мессир, — проворчал он, обернувшись к Иигуиру. — Неровен час, можно запнуться и очутиться за бортом. А в такую погодку трудновато будет сыскать там человека.

— Погода действительно необычная. — Иигуир вцепился в рукав робы, словно боясь потерять единственную надежную опору в этой зыбкой мути.

— И не такое еще случается, — размеренно продолжал скрипучий голос. — Хотя многие мореходы, даже из бывалых, сразу повернули бы обратно, попав в подобную кашу. Болтают, такое марево в самом начале пути — дурная примета. Якобы туман насылают саарельские колдуны, повелевающие ветрами морей, когда хотят насолить путешественникам.

— Этого только не хватало. Надеюсь, вы, капитан, не столь суеверны?

Левек насмешливо хмыкнул:

— Я суеверен ровно настолько, мессир, насколько это жизненно необходимо. Стараюсь не допускать на борт женщин и зря не обижать морских жителей, но не стану прятать лягушачью лапку под румпелем или, скажем, зашивать монету в угол паруса. Все, что я делаю, проверено настоящим опытом, моим или заслуживших мое доверие людей. Например, замечал, что именно в этих краях и именно в эту пору после такого тумана завсегда случается славная погода. Так чему я стану верить: надежной примете или россказням о зловредных колдунах?

— Вы правы, капитан. Нужно осторожно принимать чужие рассказы, многие моряки не прочь присочинить о своих похождениях. Особенно после нескольких кружек эля. Когда-то я вдоволь наслушался в портовых кабаках фантастических историй хотя бы про тех же морских обитателей.

Левек сдвинул с головы покрытый бисеринками капель капюшон, и Иигуир увидел, что его морщинистое лицо еще больше сморщилось в саркастической гримасе.

— Уж не вам говорить, мессир, о фантастических вещах. Не все, что кажется невероятным, таковым и является. Мне, например, сказывали, будто вы вроде как создавали корабль, способный плавать без парусов и весел, невзирая на ветра с течениями.

— Ну, я только разрабатывал проект. И там все выглядело вполне реальным.

— Вот именно. А для меня, старого морского волка, это выглядит нелепой выдумкой. Однако ж я все равно готов поверить на слово, мессир, потому что глубоко вас уважаю. Так же и с морскими жителями. Океан кишит тайнами, а среди портовых небылиц порой попадаются и крупинки истины.

— Вы хотите сказать, капитан, будто сами видели какого-нибудь амшерского краба или Призрачный корабль?

— Их нет, врать не стану. А вы, мессир, похоже, совсем не верите в подобные вещи?

— Никогда не верил, и никто до сих пор не убедил меня в обратном.

— А про гигантского змея Ратлео слышали?

— Слышал что-то столь же кошмарное, сколь и сомнительное. Маленькая голова на шее, торчащей из воды на десяток локтей, да?

— Вот вы слышали, а я, представьте себе, этого монстра наблюдал. Лично, на трезвую голову и довольно близко.

Иигуир, внимательно посмотрев на моряка, был вынужден признать, что на шутника или выдумщика Левек никак не походил.

— И как же это выглядело? — осторожно поинтересовался старик.

— Почти как вы обрисовали, мессир. Толстенная чешуйчатая шея локтей в семь-восемь с длинной гривой, голова, похожая на черепашью, и глаза... Самыми жуткими, скажу я, были эти глаза — два круглых зеленоватых блюда, бесчувственно отражавших свет наших факелов и несущихся мимо вдвое быстрее любой галеры! Все, кто находился тогда на палубе, чуть не обделались со страху.

Иигуир помолчал, вновь с сомнением глянул на собеседника.

— Очень это все невероятно... хотя чего только не случается... Надо будет как-нибудь на досуге поговорить подробнее, а может, и записать вашу историю, капитан. Весьма любопытно... Больше никого из морских чудищ не встречали?

— Больше никого. Зато мой старый знакомый Пексет Дорх из Маастрекса по прозвищу Луженый рассказывал об огромном кракене, которого он однажды выловил, а потом едва отбился...

Старик поморщился:

— Капитан, капитан... Одно дело то, что вы видели сами, и совсем другое — что могли наговорить знакомые и знакомые знакомых...

— Сразу заметно, вы не знаете капитана Дорха, мессир. — Левек вздернул подбородок. — Он, конечно, злобная скотина и жестокий пират, но никогда не позволит себе вранья. Даже напившись в дым или под пыткой. Не тот человек.

— Хорошенькие у вас знакомые, — проворчал себе под нос Иигуир.

— Если такой просоленный морской дьявол все-таки берется что-то живописать, ему можно верить безоговорочно, — продолжал настаивать Левек. — Да и я же не каких-нибудь поющих русалок вам расписываю!

— Напрасно вы так, капитан, — из плотной стены мути неожиданно вынырнул долговязый моряк в мокрой робе. — Русалки — не такие уж мифические существа. Я тоже слышал о них от вполне надежных людей.

— Потроха Вальгарры! — рявкнул в ответ Левек, мгновенно остервенев. — Тебе, Стасар, уже нечего делать, кроме как молоть языком попусту? Тогда заткнись и собирай остальных дармоедов. Туман уже рассеивается, время в путь трогаться. И все там пошевеливайтесь, лодыри!

В действительности туман и не собирался отступать, он по-прежнему густо заливал весь мир вокруг, однако умудренный прошлым опытом моряк не стал пререкаться. Его недовольное бормотание затихло где-то в глубинах молочной пелены. Тронуться же вперед удалось только после полудня, когда окрепший ветер сумел пробить в туманной мгле первые бреши. За ними странников не встретили ни чудовища, ни коварные девы, даже внушавший опасения Даго остался позади, но чувство тревоги подобное начало путешествия лишь усилило.

— Пока везет, мессир, — обычным ворчливым тоном объявил Левек десять дней спустя, кивнув в сторону проступивших на затянутом мглой горизонте очертаний суши. — Вы не обращайте внимания на холод с дождем, на редкость, скажу вам, благодатная стоит погода.

— Овелид-Кун? — Эскобар напряженно всматривался вдаль.

— Он самый, сударь. Есть здесь городок, Керхшонт называется, вот в нем и остановимся.

— Разве сразу двинуться дальше нельзя? День потеряем.

— Хм, сам понимаю, да только поверьте, тут лучше состорожничать. Запасы пополним, дальше-то края пойдут опаснее, каждая лишняя стоянка может дорого обойтись. Заодно про погоду разузнаем... и не про нее одну.

— Что еще? — обеспокоился Иигуир. — Пираты?

— Да нет, мессир, хуже разбойников тут озорует местная знать. Драться она, видите ли, любит пуще всего на свете, а коль скоро вольностей набрала без меры, то и дерется, почитай, постоянно.

Эскобар пожал плечами:

— Ну и на здоровье. А нам какое до этого дело?

— Нам-то никакого, сударь, важно, чтобы им до нас тоже дела не было. Иной раз попасть меж двух драчунов сквернее, чем самому ввязаться в бой. Без осторожности не уцелеть. Вот и прислушаемся, что нынче в Овелид-Куне творится. Я тут нередко бываю, но положение меняется гораздо чаще. Неровен час...

Керхшонт оказался совсем крохотным городишком, правильнее, даже крепостью, прикрывающей гавань. Когда-то эта твердыня, вероятно, имела грозный вид, однако десятилетия небрежения справились с ней надежнее любых врагов. Просевшие стены зияли дырами, а львиную долю камня попросту растащили на облепившие крепость домики. Таковых, впрочем, тоже наросло немного. В Керхшонте не выделялись ни опрятные купеческие улицы, ни бурлящие в любую пору ярмарки. Даже порт напоминал скорее убежище близ какой-нибудь рыбацкой деревни. Именно рыбацких баркасов скопилось в гавани больше всего, но и они не оживляли пейзажа. Сезон давно завершился, редко кто мог похвастаться уловом, остальные, словно полярные звери-котики, устилали берега темной чешуей днищ. Картина получилась бы вовсе унылой, не возвышайся при входе в гавань две боевые галеры. Увидев их, Левек скривился:

— Принесла нелегкая!.. Будто чуял, опять эти мужланы заваруху удумали.

— Императорский штандарт, — заметил Эскобар, — не князек какой-то.

— Тем хуже. У мелких баронов, сударь, и ссоры Мелкие, а ежели монархи на войну соберутся... Ох, придется попотеть да покрутиться, чтобы проскочить.

Как выяснилось, галеры находились в центре внимания не только вновь прибывших, вся жизнь порта нынче вертелась вокруг них. Крошечные лодчонки то и дело цеплялись к бортам со свежей порцией груза. Те, кто не мог быть полезен, отодвинулись прочь, в дальний конец гавани, не столько освобождая место, сколько из почтительного страха. Судя по всему, пятидесятивесельные монстры появлялись здесь нечасто.

Свесившись через борт, гердонезцы наблюдали за пестрой суматохой на палубах кораблей. Складывалось впечатление, будто набивку трюмов, мелкий ремонт, натаскивание команды и приборку пытались осуществлятьодновременно, усугубляя все это обычной в мире бестолковостью командиров и разгильдяйством подчиненных. Удовольствию от забавного зрелища мешал только внушительный вид самих галер. В каком бы запущенном состоянии они ни находились, с такой силой пришлось бы считаться любому.

— Вот и попробуйте мне доказать, что тут не снаряжаются в поход, — проскрипел голос Левека. — Попадал я уже как-то в окрестности военных игрищ, другой раз не хочу. Война ведь все грехи списывает, а вояки этим пользуются от души. Иногда думаешь, для того и затевается буча, чтоб пограбить да поубивать всласть.

— Без этого тоже не обходится, — тихо согласился Иигуир.

— А отсюда выходит, господа хорошие, что беспременно нам нужно избежать встреч с этими пиратами в открытом море. Там-то, скажу я, порой самые высокородные вельможи звереют. Поэтому разнюхать все предстоит аккуратно, вкрадчиво. Разведаем — и в обход, сторонкой. Клянусь бородой Станора, лучше недельный крюк дать и на шторма нарваться, нежели угодить к таким... благородным воителям.

Появление в гавани нового судна осталось практически незамеченным. Путешественники и дальше старались не привлекать лишнего внимания. «Эло» скромно бросил якорь вдали от бурлящих пристаней. Расстояние до земли в один полет стрелы занимала тяжело колышущаяся рыбьей чешуей полоска мутной, вонючей жижи. Преодолеть ее можно было лишь на шлюпке, однако капитана это только обрадовало: команду на берег он выпускать и не собирался, задержка же в перевозке покупок с лихвой покрывалась относительной безопасностью стоянки.

— Пусть только посмеют мерзавцы сунуться ко мне, — бурчал Левек, меряя шагами палубу. — Канат обрубим и рванем к выходу, ищи ветра в поле. Ни одному корыту в этой луже мою старушку не догнать, а чертовы галеры и развернуться-то не успеют.

Улаживать дела с таможней и пополнять запасы он предоставил помощнику, сам же взялся за куда более рискованную часть работы. На корабле находились еще два человека, имевших право голоса, оба не преминули увязаться следом: Иигуир в качестве переводчика, Эскобар... Офицер повод подыскивать не соизволил, а Левеку было не до споров.

Хотя давно миновал полдень, городок производил впечатление только что проснувшегося. Помятые, то радостные, то перепуганные лица, казалось, несли печать искреннего удивления вдруг закипевшей жизнью. Хватало и зачинщиков этих перемен: едва ли не чаще жителей с рыбаками на пути встречались солдаты в начищенных до блеска панцирях или облаченные в одинаковые синие плащи моряки имперского флота. Настоящий праздник творился у торговцев и трактирщиков: кругом щедро звенели монеты, смеялись женщины, стучали пивные кружки. Служивый люд, очевидно, торопился истратить едва полученное жалованье на все мыслимые удовольствия.

Проплутав по грязным улочкам, гердонезцы, наконец, остановились у одной из харчевен. Попасть туда стоило немалых трудов — Левек словно нарочно выбрал самое запруженное народом заведение. Внутри уличные страсти клокотали с особенным отчаянием. Во всех портах мира так безоглядно гуляют лишь два сорта людей: пираты, вернувшиеся из удачного набега, да ратники накануне сражения. Приходилось буквально продираться сквозь толщу теснящих друг друга доспехов, форменных плащей, через тычки и брань.

— Посидите пока здесь, господа, — наставлял Левек спутников, чудом отхватив для них местечко на подоконнике. — Никуда не отлучайтесь и, упаси Господь, ни к кому не приставайте. Сам пройдусь, послушаю, о чем нынче болтают. Может, посчастливится без расспросов обойтись, тогда и ваше, мессир, участие не потребуется.

Идея капитана подслушать разговоры посетителей привела Иигуира в некоторое недоумение: вокруг стоял такой гвалт, что про перешептывания нечего было и думать. Любые секреты тут неизбежно кричали на ухо, таким образом обдавая ими и соседей. Трудность состояла только в том, что рассказчиков набралось едва ли не половина зала, в результате обрывки бесед перемешивались в причудливую, почти не поддающуюся осмыслению кашу.

Пока Иигуир еще вертел головой, силясь уловить ту или иную речь, Эскобар, понимавший на местном диалекте слово через два, быстро заскучал. Казалось невероятным, какое удовольствие можно найти в подобной давке, но веселье кругом бурлило. Левек сгинул за чужими спинами безвозвратно, зато откуда ни возьмись выныривали то юркий мальчонка с пенящимися кружками, то обильно накрашенная девица, то торговец, продавливавший себе дорогу тяжелым лотком.

— Представляю, мессир, какой кошмар здесь вечером творится, — прокричал Эскобар. — Ведь стены высадят, ироды.

Стены стенами, а окна в харчевне, по-видимому, никогда ничем не закрывались. С улицы то и дело залетали волны холодного мокрого ветра, однако замечал их, похоже, исключительно притиснутый к подоконнику Иигуир. Добыча товарища в виде пары кружек густого темного пива оказалась весьма кстати.

Справа кто-то невидимый беззастенчиво и громогласно живописал свои любовные подвиги, слева мужик с багровой шеей хрипло поносил начальство, дальше звуки нестройной пьяной песни переплетались со смехом и визгом девок. Чуть разобравшись в царившем вокруг хаосе, Иигуир отвернулся к окну. Стылый морской воздух хоть немного позволял дышать в этом облаке ароматов рыбы, лука, пива, пота, кожи и еще бог знает чего.

— Эй, малец, погоди нырять! — донесся выкрик Эскобара. Вряд ли местный разносчик понял по-гердонезски, и офицеру пришлось ринуться за ним в погоню.

— Я тебе говорю, понимаешь, я! Мне-то можно доверять, не сомневайся, — всплыл голос обладателя багровой шеи. — И не спрашивай, откуда разведал, не проболтаюсь. Гершер, конечно, свинья редкостная, но уж басни от правды отличить умеет... Впрочем, молчу... Короче, все эти вопли про дедовское наследство — для отвода глаз. Будешь смеяться, нынешняя война опять из-за баб. Честное слово!..

Становилось гораздо интереснее, Иигуир навострил уши.

— ...Нет, я-то прекрасно знаю, о чем говорю... — голос то всплывал в окружающем гуле, то тонул вновь. Собеседника не было слышно вовсе. — При чем тут бабские враки, дурень! Скажешь, принц наш с их герцогиней не заигрывал?.. Верно, и свадьбу уже готовили, да не... Нет, о том не ведаю, болтать не хочу. Только теперь, оказывается, голубки опять за прежнее взялись, представляешь?!

Старик передвинулся еще ближе к сплетнику.

— ...Вот на том самом острове в замке на горе и встретились. И спелись!.. Да честное слово, мне-то!.. Уж не скажу, застал их супруг в постельке или нет, а вот спасся принц Рилли чудом. Я тебе говорю! Естественно, скандал, герцогиню под стражу, сидит там теперь в слезах... Ну так на том самом острове Птичий Рай, балда, о чем и речь! Понял? То есть это нам трезвонят, будто земли свои старинные отбирать идем, а на самом деле — бабу из неволи для принца выручать... При чем тут его жена? Разве не соображаешь? И вот, заметь, завсегда так — баре проказничают, а холопы... Э, приятель, тебе чего здесь нужно? Куда навалился?

Иигуир, действительно чересчур прижавшийся к широкой спине рассказчика, в смущении отпрянул. К нему обернулись сразу две физиономии, обе одинаково плоские, пунцовые, заросшие рыжей щетиной. И недовольные до крайности.

— Подслушиваем, стало быть, дед? — недобро скривилась одна.

— Покорно прошу меня извинить, господа, — поспешил с ответом старик. — Я вовсе не замышлял ничего плохого. Уверяю, услышал вашу беседу по чистой случайности... Хотя очень любопытно, правда. Такие по-настоящему осведомленные люди встречаются редко.

Однако нотки лести потревоженных собеседников не смягчили.

— И выговор странный, — еще больше насупились они. — Чужеземец?

— О да, я из Гердонеза, путешествую... Проплывая мимо, не смог удержаться и не посетить сей славный уголок... Простите, любезнейший, вы что-то говорили об острове Птичий Рай. Это ведь недалеко отсюда?

— Ну, миль под сто на юго-восток, а что? — подозрительно сощурился тот из близнецов, который казался чуть старше.

— И там вправду вот-вот начнется война? Большой конфликт? Понимаете, мы хотели бы проследовать вдоль южного побережья, но раз тут неспокойно...

Краснолицые переглянулись.

— Чего честным людям опасаться в Овелид-Куне? Хвала Творцу, Император Гереон неусыпно заботится о поддержании порядка и справедливости. Иное дело, ежели кто является его врагом, кто вредное для державы умышляет...

— Ни в коем случае, господа! — всплеснул руками старик, почувствовав, что разговор помимо его воли катится в опасном направлении. — Боже упаси! Я безмерно уважаю Великого Императора и желаю его стране исключительно процветания... Просто пытался уточнить, не попадет ли наш корабль в область военных действий. По-моему, вполне невинный интерес, разве не так?

— А по-моему, это все очень подозрительно. Чужак, выведывающий о наших боевых намерениях... Что думаешь, Отгер?

Младший из собутыльников засопел с готовностью:

— Точно. Явился неизвестно откуда и сразу в Керхшонт — в порту покрутиться, посмотреть-поспрашивать...

— Неизвестно откуда? — подхватил старший. — Болтает, будто из Гердонеза, только мы-то с тобой, чай, не простаки. Гердонез с лета под варварами, все беженцы оттуда давно рассеялись, и новых путешественников, похоже, еще долго не будет. Зато если предположить, что прибыл наш гость из других краев... скажем, от герцога Этуанского...

Иигуир сокрушенно покачал головой: дружки уже не воспринимали сторонние доводы, самостоятельно выстраивая удобную реальность.

— Хорошо, господа, — произнес старик. — Вы превратно истолковали мои намерения, ничего тут, вероятно, не поделать. Давайте забудем все наговоренное сейчас, пусть считается, что мы с вами вообще не встречались...

— Это как же? — Старший оскалился. — Не вышло обхитрить, так теперь в кусты? Нет уж, дед, от нас с Отгером только к страже на руки переходят.

— Какая стража?! За что?

— А это забота стражи выяснять, им как раз за такое казна и платит.

Иигуир до последней минуты отказывался верить в серьезность происходящего, но гуляки вполне решительно потянулись к нему. Попробовал оттолкнуть толстые руки, те оказались не в пример сильнее.

— Тихо, дед, не шебаршись, — с угрозой прохрипел младший, стискивая будто клещами запястья старика. — У нас лазутчиков не любят, могут и сами быстрый суд сотворить.

На мгновение блеснула надежда, что его всего-навсего собираются ограбить, однако тотчас угасла. Бдительные близнецы вещи старика проигнорировали, зато, поднявшись, потянули его самого к выходу.

— Бред какой-то! — воскликнул Бентанор. — Оставьте, никакой я не лазутчик! Ради Бога, с чего вы это выдумали?!

Выйти было столь же сложно, как и войти, путь преграждала плотная толпа народа. Вот только, судя по редким взглядам, помощи от гуляющих ждать не приходилось, следовательно, перспектива общения с местными слугами короны обозначалась все неотвратимее. В конце концов, вряд ли он успел походя нарушить какой-нибудь из здешних законов, разбирательство грозило лишь потерей времени и, возможно, денег. Чуть успокоенный подобными мыслями Иигуир предпочел прекратить бессмысленный спор с упрямыми близнецами. Он мог даже не передвигать ноги — сжавшие его с боков верзилы несли добычу сами, взламывая дорогу, словно тараном.

— А ну стоять, прохвосты! Куда собрались? — навстречу вынырнул Эскобар с пивными кружками в руках. — Отпустите-ка человека живо!

Как и прежде, офицер кричал по-гердонезски, однако на сей раз его, похоже, поняли правильно.

— Еще один? — Старший из приятелей наморщил лоб. — Тоже чужак. С тобой, дед? Да у них тут, брат Отгер, целая шайка!

— Ошибаетесь, не каждый, возмущенный вашим произволом, обязательно лазутчик. Этого господина я, например, никогда раньше...

Усилия Иигуира оставить в стороне от свары соратника обратил в прах сам Эскобар. Кое-какие слова он узнал и на местном наречии.

— Я тебе покажу шайку, пьяная морда! Руки прочь! Я мелонгов не боялся, а уж такое быдло — подавно.

Еще раз переглянувшись, близнецы приняли, наконец, решение. Отгер, оставивший старика под присмотром приятеля, цапнул нового противника за плечо. Тот оказался воинственным не только на словах. Деревянная кружка с треском лопнула на темени верзилы, обдавая всех кругом брызгами и пеной. Едва ли такой удар мог свалить наземь, однако оглушенный Отгер ослабил хватку. Отпихнув его, Эскобар потянул из ножен меч.

— Именем Императора! — завопил второй краснолицый во всю мощь легких. — Хватайте шпионов-южан! Навались, братцы, не допустим измены!

Пожалуй, в другое время у Коанета был бы шанс вырваться вместе со стариком из проклятой харчевни. Ныне же вокруг почти сплошь стояли имперские вояки. То ли знали они кричавшего, то ли просто по привычке выполняли приказ, но на Эскобара накинулись сразу с нескольких сторон. Клинок так и не покинул своего убежища. Какое-то время офицер еще пытался отмахиваться кулаками, однако, главным образом, разозлил нападавших.

Течение жизни в заведении поменялось внезапно и круто. Собственно, для большинства веселье вовсе не прекращалось — любое гулянье издревле украшала добрая потасовка, а тут выпал случай поучаствовать в ней во имя державных интересов. Соблазн оказался так велик, что где-то, не разобравшись, уже вспыхивали другие ссоры, но основная часть побоев досталась все-таки чужакам. Эскобара сшибли на пол и принялись охаживать чем попало. Иигуира страж отстоял, хотя и тут не обошлось без пинков. Крики, грохот, женский визг, тучи пыли... Бентанор в бессилии прикрыл было глаза, когда в события вмешались новые лица.

— Прекратить! — перекрыл гвалт сильный голос. — Прекратить была команда, мерзавцы! Расступись!

Шум резко спал. Самые раздухарившиеся еще продолжали пинать неподвижное тело Эскобара, однако остальные как-то сразу присмирели. Расталкивая публику, к центру драки прошли трое воинов с имперскими гербами на груди. Мечи их покоились в ножнах, зато в руках у каждого вместо пики находилось по толстой палке длиной локтя три. Очевидно, они не в первый раз утихомиривали здесь буянов, те, кто не успел напустить на себя кроткий вид, тотчас испытали это на собственных боках.

— Расступились, собачьи дети! В подвале ночевать желаете? Мигом доставлю, охладитесь там.

Теперь уже и последние драчуны замерли на месте, опасливо косясь на дубинки стражников. Похоже, в Овелид-Куне грядущая война ничуть не уравнивала в правах казенных людей с разовыми наемниками. По знаку командира патруля говорил Отгер, негромко, демонстрируя поминутно разбитую голову и оглядываясь на дружка. Тот отчаянно подсказывал жестами, не переставая, впрочем, удерживать старика. Валявшийся на полу без чувств Эскобар в охране сейчас не нуждался.

— Кто такие? — Выслушав историю про лазутчиков, стражник подступил к Иигуиру. По раздраженному лицу его невозможно было определить, какой из версий инцидента он больше склонен доверять. Во всяком случае, краткие объяснения Бентанора приняли достаточно внимательно.

— Все четверо идут с нами, — наконец, последовал немудреный приговор. — В крепости разберемся.

— Помилуй Господь, сударь, нас-то за что? — опешил Отгер.

Стражник показал ему увесистый кулак, потом, поразмыслив, добавил:

— А ежели выяснится, что без повода бузу затеяли, на галеры вернетесь гребцами, в кандалах, ясно?

Под осторожный гул публики конвой направился к выходу. Глухо чертыхающимся краснолицым приятелям предстояло нести изувеченного с их же подачи Эскобара, который едва начал проявлять признаки жизни. Иигуир, стараясь сохранять присутствие духа, шел сзади. Только одно сочувственное лицо сумел он разглядеть — откуда-то сбоку протиснулся взъерошенный Левек.

— Мессир! — почти простонал капитан.

Старик в ответ по возможности незаметно мотнул головой — ввязывать в расследование корабль крайне не хотелось. С одной стороны, это представлялось неизбежным, коль скоро странники должны были на чем-то добраться до Керхшонта. С другой... Бог знает, как поведут себя местные власти, обнаружив на борту изрядный груз ценностей, каких еще объяснений потребуют... Дилемма не имела очевидного решения, потому Иигуир избрал путь простой затяжки времени. В конце концов, он не может отвечать, если почуявший неладное капитан уведет корабль из гавани... Лишь бы потом снова отыскать друг друга...

Стража между тем вывела бузотеров на улицу, нисколько не реагируя на возрождающийся за спиной гул: оставшиеся на воле намеревались отметить занятное происшествие. Крепость находилась близко, но стражники шагали неспешно, давая возможность сполна насладиться скромными красотами портового городка. Для Иигуира же милее всего стала именно эта ленивая расслабленность солдат. Они определенно делали привычное, порядком поднадоевшее дело, а не конвоировали неких опасных преступников. Переулки по-прежнему заполнял народ, однако перед патрулем осмотрительно предпочитали расступаться. Заминка возникла лишь у воротной решетки. Эта часть укреплений, похоже, была единственная находящаяся в приличном состоянии, механизму же, скрытому от глаз, песка и смазки не хватило. Застрявшую на полпути решетку поднимали минут десять, кряхтя и матерясь.

В отличие от города внутренний двор крепости оказался пустынен, словно всех местных слуг короны выгнали в патрули. Только одинокая лошадь топталась у коновязи да солдат в сопровождении человека в кожаном переднике тащил туда какую-то увесистую оснастку. Напротив узкой лестницы, ведущей в башню, конвой остановился.

— Постерегите их тут, — бросил командир стражникам. — Доложу коменданту, пусть сам решает: выгнать пинками или плетей отсчитать.

Затеявшие все эту катавасию дружки, вероятно, успели раскаяться в своей бдительности. Сквозь пунцон-весть их физиономий, несмотря на холодный ветер, проступили крупные капли пота. Старика больше беспокоил Эскобар, который за воротами крепости как-то затих, перестав шевелиться и стонать. На попытку же приблизиться к товарищу последовал угрожающий взмах дубинки.

Судя по нетерпеливым фразам солдат, командир пропадал долго, а вернулся мрачнее тучи. Упер кулаки в бока, хмуро оглядел арестованных.

— Чужеземцев в подвал, — последовал после паузы приказ, — этих двоих — к начальству на допрос. Живо!

Непонятно, кому надлежало больше печалиться, на всякий случай приуныли все. Стражников прозвучавшее распоряжение тоже, кажется, удивило. Тем не менее краснолицых забияк немедленно завели в башню. У другого солдата возникли трудности — один из конвоируемых пребывал без сознания, второй навряд ли смог его тащить. Служивый завертел головой в растерянности, однако командир уже отвлекся на разговор с проходившим мимо воином. Пришлось, пыхтя, взваливать добычу на собственные плечи.

Они продвинулись дальше по двору и спустились в маленькое помещение, свет в которое поставляла лишь узкая щель, едва возвышавшаяся над поверхностью земли. В тесной комнате находились двое: толстый стражник в одежде, замаранной до такой степени, что почти исчез из виду орел имперского герба, и невысокий пожилой человек, скромно пристроившийся на краю лавки. Образ невинного горожанина портили связанные за спиной руки.

— Вот спасибо, Грэм, удружил! — ухмыльнулся толстяк, разглядев вошедших. — Говорили же, в башню сажайте, у нас не продохнуть.

— Так... в подвал... велели... — Конвоир поскреб свободной рукой в затылке. — Сам господин комендант...

— А вот ты ему пойди напомни, что у кого-то здесь потолок давеча рухнул. Раз с ремонтом не торопятся, выходит, кому-то узников на голову сажать? И так в одну клеть всех набил, теперь воплями донимают.

Встретив подобный отпор, солдат совершенно растерялся:

— Так... куда ж мне их?.. Приказ ведь...

— Не знаю! — огрызнулся толстяк, почесывая бородавку на носу. — Пускай у господина коменданта башка болит. Сто раз ему докладывали... Короче, беги выясняй. Там уже Мерхам должен мотаться. Смотри, тоже оставил подарочек. — Он кивнул в сторону связанного. — По наружности — доходяга, а на самом деле — пират закоренелый. На рынке выловили... У тебя-то кто?

Стражник покосился на своих подопечных, будто впервые их увидел:

— Ну... вроде как за драку в клоповнике у Колченогого Ярга... А там не знаю, чужеземцы все-таки...

Его неуверенность насторожила Иигуира. Неужели кто-то еще рассматривает идиотскую версию про вражеских лазутчиков всерьез?

— Вот и оставляй их здесь же, — отмахнулся толстяк. — Как раз к связанному, старый да увечный, не убегут. И выясняй-ка, Грэм, быстрее, жрать уже охота.

Уложив бездыханного Эскобара на лавку рядом с пиратом, стражник торопливо застучал сапогами по лестнице. Иигуира вроде как никто не заставлял оставаться на месте, и он принялся медленно ходить вдоль стены в надежде подобраться к окровавленному товарищу. На душе было неспокойно.

— И как же это вас, папаша, угораздило в драку-то ввязаться? — вдруг заговорил толстяк, когда заветная скамья находилась уже рядом.

— Моей вины в том нет, сударь, — выпрямился Иигуир. — Все темнота и злоба людская.

— Ага, разумеется. Вот примерно так все вы и заявляете. На любого посмотри — невиннее агнца. Куда только волчьи зубы прячутся, непонятно.

Иигуир, изобразив на лице обиду, отступил назад, а разморенный скукой стражник самозабвенно продолжал витийствовать:

— Если б людям можно было доверять... Вон, тоже сидит... оскорбленная добродетель. По виду ни за что не подумаешь, а ведь опознали как живодера из ватаги Раумхара Остряка. С ним-то все просто, только петлю накинуть, зато с вами, папаша... Боюсь, коли комендант плетьми велит учить... для вас это получится вернее шибеницы. Вот так из-за одной оплошки...

— ...Откуда я знаю, что там у начальника в голове заклинило? Видать, крепко его выдрал принц, раз такое сочиняется...

Сперва Иигуиру показалось, что второй голос идет из неоткуда, точно знаменитый Зов Небес. Лишь через мгновение он понял — за стеной во дворе по-прежнему вел свою беседу командир патруля. Звуки, сочившиеся через щель под ногами стражника, доходили очень слабыми, вдобавок перекрывались трепом словоохотливого толстяка, но ради них явно стоило напрячь слух.

— ...Я и так уже сутки на улицах, подумай... жратвы, ни сна, ни денег, между прочим. Все только посулами да зуботычинами кормит. Теперь вот опять — мчись, мол, в порт, ищи этот чертов корабль... Что, других болванов у него мало? Спрашиваю, а не найдем ничего? Ну, если не имеют они к Атианне никакого отношения? Если впрямь честные странники?..

Иигуир похолодел. Больших усилий потребовало сохранение маски невозмутимости на лице и естественной позы.

— ...в ответ: «Раз лазутчики нужны, то они будут». Каково? То есть ему, получается, наплевать, кто... принцу надобно показать настоящих врагов, пойманных его стараниями. И точка! Даже если они, говорит, впрямь из Гердонеза, нынче оттуда протестов наверняка... мне, стало быть, грех на душу брать, а ему — наверх рапортовать, шалости свои замаливая... Что? Да прямо сейчас и идти, ни минуты вздохнуть не позволил...

Иигуир затравленно огляделся. Никто в комнате, кроме него, похоже, не слышал разговоров снаружи, здесь все еще текло медлительное тюремное бытие... Так, разумеется, никаких связей с Атианной у них не было, на «Эло» ничего обличающего не найдут... Хотя... зависит от того, кто и как станет искать. Для кого-то и ларец с золотом — средство подкупа, а уж бумаги на незнакомых языках... И все-таки это чересчур гнусно — объявить шпионами заведомо невиновных. Безусловно, они будут до последней секунды отстаивать свою правоту, осудить их вряд ли удастся... Плохо, очень плохо, что ополчился на странников не какой-нибудь сержант стражи, а сам комендант. В подобных захолустьях это обычно фигура, где-то близкая по власти к монарху. Отважится ли суд пойти поперек его воли?.. Или, может, на суд вообще не рассчитывают?.. Теперь старик опирался о стену, дабы устоять на предательски ослабших ногах. Зачем злодеям рисковать, позволяя высказываться назначенным жертвам? Быстро схватили, быстро разоблачили, быстро повесили. Что сохранится в итоге? Показания краснолицых пьянчуг, доклад патруля о сопротивлении при аресте... да, еще золото! Вековечное средство затирать любые грязные следы...

С надрывом глотнув воздуха, Иигуир попытался утихомирить разыгравшийся страх. Только трезвый рассудок позволял сейчас надеяться на выживание. Бежать? Подальше от этих сумасбродных чужаков, проскочить на «Эло»... если корабль еще не захвачен... Он, правда, не упоминал названия, стражники лишь теперь собираются в путь, а капитан Левек достаточно сообразителен... чтобы увести судно. Тогда им уж точно не вырваться из проклятого города. И ведь если бы загвоздка была только в этом! Как старому немощному человеку совладать с вооруженным солдатом? А потом промчаться через двор, в одиночку сбить охрану с ворот, уйти от погони по незнакомым улицам... Нет, даже меньше чем в одиночку!.. Эскобар продолжал лежать, пугающе неподвижный. Его ведь не бросишь... Впрочем, может, офицеру повезет, если смерть настигнет его уже сейчас. По крайней мере не испытает позора казни по оговору... или не увидит отчаянного, безнадежного порыва старика...

Звуки за стеной окончательно смолкли. Уже не опасаясь реакции тюремщика, Иигуир прошел к скамье, склонился над товарищем. Попытался нащупать пульс, но тут глаза на покрытом запекшейся кровью лице внезапно открылись. Взор Эскобара оказался на удивление ясен, а опухшие губы чуть дернулись в улыбке.

— Друг мой!.. — опешил Бентанор. — Жив?!

— Ш-ш, тихо, мессир, — едва слышно прохрипел Эскобар. — Все не так уж скверно, однако оживать тоже не резон.

Он немного вытянул шею, глянув из-за спины старика на тюремщика.

— А я-то уж намеревался с тобой прощаться! — голос Иигуира дрожал. — Слава Творцу!.. Хотя как знать... Идти сумеешь?

— И бегать сумею, коли придется.

— Тогда... — Иигуир, собираясь с мыслями, поймал заинтересованный взгляд сидящего рядом разбойника. Тот наверняка не разумел чужеземной речи, зато, похоже, отлично понял хитрости незнакомцев. И поддерживал их со всем дерзким задором обреченного на казнь. — Тогда нам необходимо бежать отсюда. Причем срочно и любой ценой.

— Что такое приключилось? — Эскобар слишком изумленным не выглядел.

— Позже объясню, друг мой, некогда. Доверься покамест на слово.

Эскобар пристально посмотрел в глаза старику:

— Значит, совершенно любой ценой? Хорошо, мессир, тогда подманите-ка сюда этого борова.

Обернувшись, Иигуир увидел, что внимание тюремщика уже привлекло странное копошение на лавке.

— Полюбуйтесь, сударь, что сотворили ваши люди! — предельно возмущенным тоном заявил старик ему в лицо. — Даже варвары на такое не сподобились. Забить благородного человека ногами! А сейчас он, кажется, испускает дух... Полюбуйтесь!

— Что я, покойников не видел? — буркнул толстяк, заерзав.

— А вы все-таки посмотрите... Ведь доставили его живым, передали вам под охрану живым...

— Ну?..

— Кто же будет отвечать, если важный свидетель... или преступник умрет, ничего не сообщив?

Такой поворот мысли тюремщику не понравился. Он засопел, потер бородавку, потом, ворча, сполз с табурета.

— И что я, по-вашему, буду здесь разглядывать?

— Да вы посмотрите! — не унимался Иигуир. — Весь в крови, почти уже не дышит. Лекарь хоть у вас имеется?

— Какой еще лекарь?

— Понятно. Тогда, сударь, сами убедитесь. Веки ему поднимите и посмотрите. Незамедлительно надлежит что-то предпринять... Хотя бы засвидетельствовать вашу к этому прискорбному факту непричастность. Поднимите-ка...

С гримасой брезгливости вконец смешавшийся толстяк потянул растопыренные пальцы к глазам Эскобара, но тот поспешил его удержать.

— Прочь пшел, коновал!

Со свободной руки последовал короткий удар аккурат в бородавку на мясистом носу. Вскрикнув, тюремщик отпрянул, однако схватился не за оружие, а за брызнувшее кровью лицо. Офицер, которого все полагали если не мертвецом, то уж точно калекой, кошкой прыгнул следом. Пнул бедолагу в живот, еще раз двинул кулаком, зло, будто расплачиваясь за недавние побои. Толстяк завалился на колено, потом на бок. Эскобар рванул у него с пояса забытый меч.

— Нет! — неожиданно тонко взвизгнул тюремщик, когда перед ним блеснуло короткое лезвие. — Пощадите ради Творца!

Сейчас он дергался на полу, словно огромный, неуклюжий червяк, обливаясь собственной кровью, кашляя ею и выставляя вперед перепачканные ладони. Настолько жалкое зрелище, что Эскобар, промедлив с решающим ударом, покосился на Иигуира.

— Оставь его, Коанет, — ответил старик. — Лишний гнет душе не нужен.

Офицер замахнулся мечом, а когда пискнувший толстяк загородился руками, достал его сапогом в голову.

— Только сталь о подобную слякоть марать, — проворчал, рассматривая обмякшее тело. — Никак мне в последнее время с дракой не везет, приличные бойцы повымерли словно.

Отныне отступать было некуда. Вздохнув, Бентанор уже начал подниматься со скамьи, на которую только что рухнул без сил.

— И меня с собой захватите, ребята! — донесся сиплый голос.

Смирно сидевший до того пират в мгновение ока очутился рядом с Эскобаром.

— Ну-ка, сынок, срежь-ка веревку. Молодцы, здорово разыграли, а зараз удираем во все лопатки.

Эскобар удивленно уставился на него, потом на Иигуира:

— А этому бедолаге чего надобно?

— Бежать с нами хочет, — пояснил старик. — Сударь, сидите лучше, где сидели. Мы спешим и... вообще здесь не для того, чтоб выпускать на волю всяких душегубов.

— То-то гляжу, как вы шибко законы уважаете, — ухмыльнулся пират во весь щербатый рот. — Ладно, ребята, не кочевряжьтесь. Освободите меня, а я за то вас из города выведу. Вы ведь нездешние? Без меня заплутаете и спрятаться при случае не сумеете, поймают, ровно детей. А тогда уж верная петля.

Иигуир с сомнением покачал головой, зато офицер, разобравшись, согласился сразу:

— Пусть бежит. Чем больше народу примется мельтешить, тем легче улизнуть. Было бы время — всех здешних кандальников выпустил бы.

Освобожденный от уз пират поспешил, растирая запястья, к выходу, выглянул наружу.

— А с чего это у вас, милостивцы, мало времени? — спросил, не оборачиваясь. — Могли бы запросто вывести человек полста да захватить эту поганую цитадель.

— Вы же сами слышали, сударь, — отозвался за Эскобара старик. — С минуты на минуту сюда вернутся солдаты. Некогда устраивать большое сражение. И незачем.

— Ну, как знаете. Я бы не отказался схлестнуться с местной стражей. А что до солдат... так один уже возвращается.

— Коанет! — выкрикнул Иигуир.

Офицер понял суть дела без перевода.

— Держитесь за мной, мессир.

Широким шагом он проследовал к лестнице, отстранил разбойника. Когда дверь открылась, бесхитростно рубанул наискось показавшееся в проеме изумленное лицо. Мечом рухнувшего воина немедленно завладел новоиспеченный союзник. Как ни хмурился на это Иигуир, Эскобар только похлопал довольного висельника по плечу:

— Шустрый старичок, однако, нам попался. Соображает, что лучше уж в безнадежном бою голову сложить, чем палачу ее доверить. А теперь за мной, друзья, не отставайте.

С отчаянием обреченных троица выскочила во двор, но там оказалось по-прежнему пустынно и тихо.

— Вон, конюшню видели? — зашептал тем не менее разбойник. — Коней добудем, так и через ворота вырваться сумеем! Айда, в два клинка управимся!

Эскобар же, лишний раз обозрев мокрую площадь, повернул прямо в противоположную сторону.

— Эй, куда это он? — встревожился пират. — Рассудок что ль помутился?

— Одну минуту, мессир, — опередил офицер оклик Бентанора. — Кажется, сюда тот мерзавец потащил мой меч. Его сам граф Беслер пожаловал, не оставлять же мужикам на поругание? Их-то железками только свиней резать...

— Что? Что он затеял? — Пират прыгал вокруг Иигуира в крайнем нетерпении. — Какой еще меч? Он завсегда такой смелый, или по голове крепко ударили? Видно, впрямь рехнулся, бедняга. Ноги надо уносить, а не вещи собирать! Вот вечно у этих дворян с честью в мозгах завороты... Ну, а вы-то куда за ним, сударь?

— Я же не брошу товарища, — пожал плечами старик.

— Зато я брошу! Еще один сумасшедший... Если желаете искать тут свое барахло, стало быть, наши пути расходятся. Попытаю сам счастья с лошадьми, авось ныне Творец не покинет.

Офицер успел уйти довольно далеко, потому Иигуир в спешке даже не посмотрел вслед пирату, устремившемуся по направлению к конюшне. Подобно Гонсету старик мог сказать сейчас: «Лучше не иметь союзников вовсе, чем иметь такого». Ушлый, прожженный душегуб доверия не вызывал. Эскобар тем временем уже скрылся за дверьми башни. Пожалуй, смелость его действительно озадачивала. Как ни мало оставалось в крепости людей, это все-таки не повод чувствовать себя здесь полноправным хозяином.

Звон железа за порогом подтвердил опасения Иигуира. На тесной площадке Эскобар яростно рубился со стражником. Этот совершенно не был настроен сдаваться, а наоборот, не отступал перед беглецом ни на шаг. Хриплое дыхание, горящие глаза, грохот опрокидываемых лавок. То ли противник попался-таки достойный, то ли местные короткие мечи вправду не слишком годились для поединков, схватка получалась упорной и затяжной. Иигуир тревожно оглянулся на улицу: такой шум мог поднять на ноги всех оставшихся солдат. Тихий побег определенно перетекал в громоподобное, кровавое светопреставление.

Крепость проснулась внезапно: забарабанили в дверь, выходящую на арену сражения, голоса послышались с лестницы, ведшей к верхним ярусам башни, крики — со стороны двора. Даже Иигуир с трудом унял волну безотчетной паники, колыхнувшейся со дна души. Однако думать отныне следовало исключительно о спасении. К счастью, жаркий поединок в этот момент завершился внезапно и благополучно: противник Эскобара, неловко оступившийся, был тотчас пригвожден к полу.

— Бежим, Коанет, бежим! — крикнул старик, опуская посох, с которым намеревался идти на подмогу.

Эскобар зов услышал, но реагировать не спешил. Со злостью ударил еще пару раз поверженного, оттер со лба пот, огляделся.

— И куда этот мерзавец все спрятал?

— Опомнись, друг мой! — едва не подскочил на месте старик. — Сюда мчатся солдаты, не время для поисков даже самого драгоценного меча!

Казалось, офицер воистину пребывает в неком боевом угаре. Он вновь двинулся по комнате уверенной, неторопливой походкой, не обращая ни малейшего внимания на тревожные звуки вокруг. Хотя нет, настойчивый стук в дверь явно раздражал. Не обнаружив ни пропажи, ни новых врагов, Эскобар, очевидно, решил сам найти себе супротивника. Отшвырнул в сторону доску засова, рывком распахнул дверь. Уже вскинул руку в замахе, однако бить не довелось: навстречу вместо стражника кубарем вылетела какая-то девица в лохмотьях.

— Спасите, господа, умоляю! — Пожалуй, она тоже была не в себе: ошалелые глаза, лицо в ссадинах и синяках, торчащие дыбом волосы. Вцепилась, как клещ, в куртку Эскобара, продолжая вопить мольбы, которые тот и понять-то толком не мог.

— Да пошла ты к чертям, потаскуха! — Офицер, не желавший терять воинственного запала, попытался стряхнуть девицу, но маленькие пальчики словно судорогой свело. — Что еще за напасть?!

— Вероятно, еще одна местная узница, — заметил с порога Иигуир. — Вы же мечтали, друг мой, их поголовно освободить, так действуйте. Только, ради всего святого, удираем отсюда! Тут каждое мгновение может стоить жизни.

— Удираем... — Эскобар, похоже, лишь теперь трезво посмотрел на мир кругом. Уже за это незнакомка заслуживала благодарности. — И сумасшедшую с собой тащить?

— И не только ее, боюсь.

Буквально волоча на себе бессвязно лепечущую девицу, офицер подошел к выходу, откуда шума доносилось гораздо больше, нежели с верхних ярусов башни. Едва высунулись наружу, сразу открыли его источник: через крепостной двор, петляя, несся старый пират, за ним — стражник с пикой наперевес и давешний мужик в кожаном переднике, скорее всего, кузнец или шорник. Очевидно, дерзкий налет на конюшню закончился полным провалом. Свой меч разбойник успел где-то потерять, поэтому травили его теперь весело, с криками, не столько созывая подмогу, сколько радуясь нежданной забаве.

— Сюда ведет, болван, — поморщился Эскобар. — Нужно, мессир, чтобы он пробежал мимо. Попробуете привлечь его внимание и увести за башню?

— А потом? Я же не смогу, друг мой, бегать долго.

— Потом?.. Или отобьемся, или пропадем, третьего не дано. Да, и захватите, умоляю, эту дуру, в ушах уже звенит.

Стоило оторвать девицу от ее спасителя, как она тут же перешла на визг. Появилась опасность, что их обнаружат даже раньше срока, истеричные вопли оборвал сам Эскобар.

— Тихо, пигалица! — произнес он по-гердонезски, но очень твердо, вперившись глаза в глаза. Потом добавил, с трудом подбирая чужие слова: — Тишина... я... мы... помогать... понятно?

К удивлению Иигуира, девица моментально смолкла. Она даже вроде как успокоилась, ясности взора не обрела, однако застыла с торопливой покорностью.

— Идем со мной, дочь моя, — потянул ее старик за рукав. Девица жалобно покосилась на Эскобара и с места шевельнулась только после его властного кивка. — Малость поиграем, а потом и на волю... Главное — не пугайся, не теряй выдержки...

Набрав в грудь воздуху, Иигуир точно в ледяную воду ступил за порог. Пират с погоней оказались уже близко, можно было разглядеть тоскливые глаза жертвы и горящие азартом — охотников. Рядом охнула в ужасе девица. Не давая времени на панику, Иигуир толкнул ее вправо, прочь от солдат, сам ринулся следом.

— Эй... меня обождите! — донесся хрип пирата.

В общем-то, все трое представляли из себя никудышных бегунов. Избитая девушка, дряхлый старец и еще один... не слишком молодой и изрядно потрепанный жизнью. Идеальная потеха для томимых скукой обитателей крепости. Стражники, похоже, и догонять-то преступников не спешили, растягивая удовольствие, крики тревоги сменило откровенное улюлюканье. Появление свежих участников только добавило размах охоте. Потребовалось поравняться с дверьми башни, чтобы убедиться в своей ошибке.

То, что Эскобар выскочил из импровизированной засады, старик понял по дружному возгласу изумления за спиной. Потом лязг железа, хрип, новый вопль, уже одиночный. Беглецы остановились разом, не сговариваясь, только девицу пришлось удерживать силой. Преследовавший их стражник сидел на земле, удивленно разглядывая лужу из струящейся из-под нагрудника крови. Его спутник, кузнец, оказался в не менее скверном положении — с простой палкой против вооруженного Эскобара. Это годилось для запугивания престарелых разбойников, но никак не воина, ощутившего долгожданный запах битвы. Пока собратья по побегу приходили в себя, Эскобар несколькими яростными взмахами прижал несчастного кузнеца к стене, отбил в сторону палку и рубанул наискось, угодив аккурат в шею.

— Видно, не судьба мне найти свой клинок, — мрачно заметил офицер, оттирая об одежду врага меч. Затем повернулся к друзьям, что взирали на него, перемазанного кровью с ног до головы, чуть ли не со страхом. — Ладно, висельник, веди нас обратно на конюшню. К лошадям, соображаешь?

Малость подрастерявший гонор пират, метнув взгляд на девицу, послушно затрусил назад через двор. Остальным, впрочем, тоже не довелось перевести дыхание — из дальнего подвала высунулся блестящий шлем, по лестнице башни загремели кованые сапоги. Судя по звуку, весьма многочисленные. Остывающие на земле трупы не позволяли более надеяться на какую-либо жалость или легкомыслие, теперь беглецов едва ли стали даже ловить живьем.

— Быстрее, быстрее! — Старый Иигуир увлек спутников за собой.

Неслись уже в открытую, напрямки, пыхтя и чертыхаясь. Некогда было замечать ни взвывшую спину, ни щемящую тяжесть в груди, по всем чувствам барабанил, разлетаясь эхом, топот сзади. Старик оглянулся только в воротах конюшни — к ним с разных концов двора спешило четверо, еще какие-то неясные силуэты мелькали в отдаленных проулках.

— Никого, — выдохнул Эскобар, нырнув в темный проем ворот.

— Хвала Создателю, — прошептал в ответ Иигуир.

Через мгновение офицер вывел двух лошадей — рыжего жеребца под седлом и неоседланную чалую кобылу.

— Нам этого, — кивнул на жеребца. — Сядете за мной, мессир, на короткое время его хватит. А тем передайте, чтобы влезали на кобылу.

Иигуир покачал головой:

— Ты же понимаешь, Коанет, они не отъедут так и на сотню шагов.

— А мне какое дело? Вас я обязан спасти, себя, разумеется, тоже, но всякую рвань?!. Пусть сами выкручиваются.

— Коанет... Они же доверились нам, поделимся же хоть шансом на выживание. Прошу тебя!

Оба нежданных спутника наблюдали за беседой с ошарашенной растерянностью. Слов чужеземного языка они не разбирали, зато лез в уши звон оружия приближающихся стражников.

— Эх, мессир, погубит вас ваше бесконечное милосердие, — поморщился Эскобар. — Хорошо, берите жеребца и девку, я повезу пирата.

Такое распределение тоже сорвалось незамедлительно — взбалмошная девица, удалившись от офицера, вдруг накинулась на старого разбойника с кулаками. В запасе оставались уже секунды. Драчунов растащили и, дабы погасить конфликт, поменяли местами. Правда, самих гердонезцев это не слишком обрадовало: Иигуир по-прежнему недоверчиво относился к пирату, а Эскобару успела, похоже, здорово надоесть девица, откровенно льнувшая к освободителю. Кое-как взобрались на диковато всхрапывающих лошадей. Эскобар чуть задержался, беспокоясь о старике, но тот вполне уверенно направил жеребца к крепостным воротам.

— С ходу давайте, на прорыв! — крикнул вослед офицер.

Ближайший стражник уже, скалясь, замахивался крючковатой гизармой — причудливым детищем этих краев. Отчаянно молотя каблуками, Эскобар силился разогнать своего скакуна, но безнадежно опаздывал. В конце концов, оставив поводья, взялся опять за меч, и тут тихонько устроившаяся за спиной девица внезапно взорвалась безумным гортанным воплем. Лошадь, точно от плети, рванулась вперед, Эскобар, едва не свалившийся, лишь скользнул клинком по хищному лезвию гизармы.

Убедившись, что друзья не отстанут, Иигуир смог сосредоточиться на предстоящем препятствии. У ворот копошились трое. Один возился с неким хитрым колесом, очевидно приводящим в движение решетку или еще какую-нибудь пакость. Следовало только возблагодарить Господа за то запустение, что царило в проклятом городишке. Ржавый механизм наотрез отказывался повиноваться, вросшие в землю створки не закрыл бы и сказочный богатырь. Оставались пики. Заметив беглецов, двое других стражниковвстали плечом к плечу, выставили стальные жала. Не бог весть какое оружие, не медвежья рогатина, чтобы сдержать откормленного, разлетевшегося в галоп коня. Несомненно, осознавали это и солдаты, уповая, скорее, на испуг, чем на тонкие древки, опасные разве что городским пьянчугам. У Иигуира же обнаружился иной резон: очень не хотелось калечить прекрасное сильное животное. Эскобар этого, вероятно, опять бы не понял.

— Прочь с дороги, безумцы! — Старик взмахнул рукой, одновременно понемногу уводя коня в сторону.

Останавливаться тоже было нельзя — пики тотчас дотянутся до наездников, а у тех природная мощь не чета лошадиной. Стражников определенно сотрясали сомнения, их оружие ходило ходуном, однако никак не желало убираться. Напряжение достигло предела. Иигуир продолжал безнадежно размахивать рукой, будто распугивая птиц, а жеребец тем временем начал замедлять бег, развернутый почти боком. И тут из-за спины старика высунулся пират. Он махал уже не пустыми руками, но добротной дубиной, вероятно позаимствованной у покойного кузнеца.

— Вот я вас! — Даже Иигуир вздрогнул от рыка над ухом.

Неожиданное подкрепление окончательно смутило стражников. Один, не выдержав, отпрянул к стене, другой приник к земле, уклоняясь от лихо свистнувшей палки. Менее всех, похоже, растерялся в ту минуту жеребец, для которого внезапно освободившийся путь стал верным сигналом к рывку. Беглецы вылетели за ворота. Здесь Иигуир, сумевший пристрожить распалившегося коня, чуть задержался, хотя из-за спины яростно требовали удирать. Через мгновение стражников, едва поднявшихся после атаки преступников, буквально смел новый шквал. Свою лошадь Эскобар не жалел, оттого эффект получился куда сокрушительнее. Вдобавок всадник еще и жадно тянулся к солдатам мечом, те кинулись врассыпную. Кто-то, самый мешкотный, взвыл под копытами.

Миновав тесную площадь, странная компания устремилась в первый же закоулок. Здесь пришлось замедлить ход: многочисленные прохожие, удивленно озираясь, старались расступаться перед шальными всадниками, завал же грозил полной остановкой.

— Куда рвемся-то, приятель? — хрипло поинтересовался сзади пират.

— В порт, — откликнулся Иигуир, промедлив.

— Порт? Час от часу не легче... Там сейчас среди солдат не протолкнуться, умник! Опять под стражу захотелось?

— В порт, — упрямо повторил Иигуир. — Если повезет, успеем на наш корабль.

— А не повезет?

— Тогда все одно пропадать. Так что, выведешь или прямо здесь слезешь?

— Хм, как же... Корабль, это, конечно, здорово, да... Ладно, слушай...

По подсказкам пирата направление пришлось менять кардинально. Выбирали главным образом темные проулки, сторонясь шумных толп. Вряд ли их компания могла надеяться проехать незамеченной: четыре человека на двух лошадях, седовласый старик, перемазанный до черноты воин с горящими глазами, девица, нескромно устроившаяся по-мужски... Такие встречи запоминают надолго. Радовало хотя бы совершенное отсутствие до сих пор признаков погони. Должно быть, отвыкли в захолустье от столь строптивых пленников, оттого теряли сейчас время, оправляясь от шока. Праведный гнев властей так вопиюще опаздывал, что Иигуир позволил себе даже короткую остановку.

— Что случилось, мессир? — подъехал Эскобар.

— Ничего серьезного, друг мой, но, кажется, нам следовало бы хоть капельку меньше бросаться в глаза. Заметь, на нас пялятся, будто на чучела.

— Пускай глазеют, — буркнул офицер. — Лишь бы на пути не стояли.

— Но тогда и затеряться в городке не удастся, ведь так? Начнется облава — нас моментально нащупают! Это не годится. Полностью мы со здешней толпой, естественно, не сольемся, однако стать менее приметными можем. Допустим, твоя спутница, Коанет, сядет, наконец, благопристойнее, а ты поведешь лошадь под уздцы.

— Еще чего?! — возмутился офицер. — Пусть сама пешком топает! Мессир, случись нападение, верхом сражаться будет гораздо сподручнее.

— Не спорь, друг мой. Вид девушки, ведущей коня мужчины, боюсь, запомнится горожанам еще крепче. И, ради Творца, спрячь меч да прикрой кровавые следы. А случись нападение... тогда и конь поможет слабо. Давай все же уповать на скрытность.

Пожалуй, они вовремя подправили свой облик. Чем явственнее ощущался запах моря, тем чаще гуляющую публику составляли солдаты имперской армии. Здесь страже не потребовалось бы даже затевать сражение — громкий призыв, и на беглецов ополчится сразу человек двадцать. Хватило бы и оружия. Другое дело, когда по улице степенно ехал престарелый глава семейства, сзади — его дочь, а лошадей сопровождали слуга и... вероятно, жених или брат девушки. Вполне заурядная картина. И неважно, что семейство выглядит... потрепанным, это еще не повод обвинять их во всех смертных грехах. Разное приключается в дороге. Неоднократно навстречу попадались патрули, стражники подозрительно присматривались, но не останавливали. Кажется, и с тревожным оповещением в городке было не все ладно.

К берегу вышли рядом с портом, у болотистой, вонючей отмели.

— Ну, и где ваш драгоценный корабль? — фыркнул пират.

— Подождите, сударь. — Иигуир, приподнявшись в седле, пытался напрячь ослабшее зрение. — Мы видели гавань с другой стороны, надо подумать...

— Напрасно ищете, мессир. — Подошедший Эскобар был мрачен. — Нет его. По крайней мере, на прежнем месте нет.

— Только не это, Господи! — побледнел старик. — Только не... Может, подъедем поближе? Где-нибудь там, за баркасами?..

— Некуда ближе, мессир. Дальше стражников, словно мышей в амбаре... И так мне их копошение не по нутру, подозреваю, молва о наших свершениях сюда уже докатилась. Напрямик, небось, мерзавцы гнали, не закоулками!

— Но в городе стража определенно была не в курсе...

— То в городе. Если же здесь правят не законченные бараны, то первым делом солдат послали именно в порт. Куда еще бежать чужеземцам? Нет, либо ворчун Левек успешно снялся с якоря, либо... Спросите-ка нашего лиходея, мессир, куда могла бы стража увести арестованный корабль?

— А зачем его уводить? — Пират, с интересом внимавшей беседе гердонезцев, скривился. — Могли, конечно, передвинуть к пристани, но обычно и этим не озабочиваются. Что, прохлопали посудину?

Иигуир молча закрыл лицо ладонями. Разумеется, он всегда отдавал себе отчет — задуманное предприятие фантастично и громоздко, а потому имеет все шансы развалиться от любого дуновения ветра. Однако похоронить идею в самом зародыше да еще из-за дурных прихотей каких-то выпивох и сумасбродного коменданта? Теперь старик будто наяву видел неумолимо кренящиеся стены возводимого здания. Эти камни не только обратятся в пыль, прежде они накроют множество людей, безвинных, вовлеченных в головокружительную затею лишь самонадеянным старцем...

— Куда он мог подеваться? — будто откуда-то издалека донесся голос Эскобара. — Самое досадное — не договорились заранее, не рассчитывали на внезапную разлуку. Если Левек выжидает где-то поблизости, надлежало бы его искать, добывать лодку, выходить в море. А если просто сбежал? И несется сейчас во весь дух обратно на запад?..

— Вот ведь старый я осел, — вклинился с другой стороны некто, бормочущий на кунийском. — Обрадовался, размечтался: свобода, корабль и все такое... Получи теперь счастья полный мешок. Неплохо: минута слабости — и голова пропала, а?..

Иигуир открыл глаза. Они опять торчали на краю смердящего болота, не замеченные врагами, но абсолютно растерянные. Рядом, увидев пепельное лицо старика, осекся Эскобар.

— Как вы себя чувствуете, мессир?

— Хорошо, друг мой, — глухо ответил Бентанор. — Достаточно хорошо, чтобы здраво смотреть на мир. Будем считать, «Эло» мы потеряли. У капитана Левека вправду множество путей, глупо тщиться предугадать, какой он изберет. Тем более глупо, что у нас-то, в сущности, есть только один.

— Вы имеете в виду...

— Да, продолжение путешествия. Не знаю как ты, Коанет, а я буду пробираться на восток, даже если потребуется ползти. Даже если на это уйдут годы, черт подери!.. Прости, Господи, грешного раба твоего... И все равно буду!..

Убитого горем Иигуира словно подменили. Он сам спрыгнул с коня и энергично замахал руками перед огорошенными спутниками.

— ...Не желаю верить, будто наша идея окончательно погибла! Нет! Будем бороться, драться за каждый шаг, ибо пока мы сопротивляемся, идея жива! Пока наши сердца бьются, а на шеи не опустились петли, У Гердонеза не отнят шанс на освобождение!.. Что скажешь, друг мой?

Эскобар помолчал, глядя на старика, потом усмехнулся:

— Иногда вы меня поистине восхищаете, мессир. Но все правильно, сдаваться еще рано. Я по-прежнему с вами душой и телом. С чего начнем?

— Начнем?.. Сперва надобно выжить.

— Ясно, тогда убираемся прочь из этого треклятого городишка. Оторвемся от погони, заметем следы, а уж потом... что-нибудь придумаем. Из города выведешь, разбойничья рожа? Объясните ему, мессир.

На новое предложение пират скривился:

— Весело с вами, ребята, бегать, да уж больно накладно. Со своим дурацким портом кучу времени потеряли, а теперь, поди, все уличные патрули настороже. Увязнем, точно мухи в паутине.

— Но что же делать, сударь? — Иигуир развел руками. — Не торчать же здесь в ожидании улыбки судьбы?

— Конечно, не торчать, — фыркнул пират, озирая окрестности. — И здесь сыщут, дайте срок. Мой совет — разбежаться. Пока ловят четверых преступников, у каждого одиночки будет случай незаметно проскользнуть.

— Только не это! Мы и так уже потеряли всех своих спутников, а расстаться умышленно?.. Не забывайте, мы чужие в вашей стране, потому вряд ли сможем долго оставаться незамеченными. Да и девушка, по-моему, не выглядит готовой к одиночному путешествию. Другими словами, получается, ваш план, сударь, исключительно вам и выгоден, так?

— Опять злодея во мне ищете? Девушка... — Пират опасливо покосился на девицу. — До нее мне вообще дела нет. Вы меня от дыбы с виселицей уберегли, вам я и помочь обещался. Не хотите дробиться, черт с вами. Но и через город не пойдем, там земля под сапогами гореть будет...

Иигуир терпеливо переждал очередное осматривание. В конце концов, лишь этот не внушающий доверия человек был сейчас способен предложить что-либо кроме возобновления уличной мясорубки. И хоть что-либо дающее надежду уцелеть.

— Вон там, на взгорке, домик видите? Под черепицей? — прервав молчание, показал лиходей. — Туда не суйтесь, на стражу нарветесь. Возьмете правее на сотню-другую шагов и, коли повезет не поднять шума, выйдете к морю. Там и ждать.

— Чего?

— Меня, разумеется. Местность, ребята, там открытая, поэтому затаитесь, как сможете. Только, чур, не дремать, долго вас высматривать мне резона нет.

Давать разъяснения пират отказался и, развернувшись, побрел в противоположную сторону.

— По-моему, бросит, — растерянно произнес Иигуир. — Последнее дело — довериться морскому разбойнику.

— А у нас как раз такое дело, — хмыкнул Эскобар. — Нынче Сатану на выручку позовешь, не то что этого милого старичка. Идемте, мессир, ничего путного мы тут уже не выстоим.

По заросшему бурьяном песку двигались пешком: хотя вокруг сохранялось безлюдье, выбранный ориентиром домик находился очень близко. Офицер предположил, что там, нависая над горловиной гавани, располагается таможенный пост. По крайней мере, кто-то в доме жил — оттуда стелились клубы сероватого дымка, значит, попадаться на глаза хозяевам было чревато. Путники миновали невысокую гряду холмов и стали спускаться к морю. Отсюда почти не виднелся злополучный город, не досаждало портовое зловоние. В остальном оказалось даже хуже: более холодно, сыро, а мертвенная пустота лишь нагоняла тоску. По черному студню моря прокатывались волны, напоминая плавники хищных рыб, выслеживающих добычу.

— Долго здесь не продержимся, — ворчал Эскобар, кутаясь от ледяного дождя. — И ведь не придумаешь ничего: костер тотчас углядят, навес смастерить не из чего, прямо хоть обратно в тюрьму на ночлег просись.

Девушка, оставшаяся без защиты, потерянно хлопала ресницами, пока Иигуир не забрал ее к себе. Вдвоем было чуточку теплее, хотя воду ветхий плащ задерживал скверно.

— Что ж, постараемся сидеть до последней возможности, — прокричал Бентанор офицеру, упорно ходившему взад-вперед по песку. — И размышлять, куда направимся, если... при худшем итоге...

Наивность этого пожелания осознали очень скоро: всякие мысли, кажется, коченели вместе с телом, откуда-то начала наползать темная пелена, пугающая, но и одновременно манящая призраком покоя. Полчаса-час, и беглецы утратят способность не только размышлять, а даже тупо устремиться в безнадежную схватку. Какое там, подняться на ноги станет непосильной задачей. Чтобы хоть немного отсрочить развязку, старик пытался как-то шевелиться, двигать пальцами, крутить шеей, однако помогало слабо. Куда ощутимее согревала девушка, крохотный промокший комочек, приткнувшийся под бок.

— Извините меня, сир... — Разобравшись, кто здесь в состоянии понять ее слова, она, похоже, решилась ненадолго отвести взгляд от главного спасителя. — Мне, поверьте, страшно неловко, я не знаю, как к вам обращаться...

— Просто Бентанор Иигуир, дочь моя. Во мне благородной крови нет, и думать над титулами не приходится.

— Но тот господин... Он ведь очень почтительно вас величает, хотя сам кажется дворянином?

— Того господина зовут Коанет Эскобар, он действительно эрм-виконт. А меня называет... Ну, вероятно, числит за мной некие существенные заслуги.

— Эрм-виконт? — Губы девушки посинели от холода, но она не замечала этого. — То есть из благородного сословия? Высокий титул?

— Не совсем. Титул, бесспорно, дворянский, но... без земли. Обычное дело: младший сын в семье, получающий в наследство лишь титул да меч. Тебя это расстроило, дочь моя? Коанету не хватает знатности?

— Увы, сир, совсем наоборот, — удрученно вздохнула девушка. — Совсем... Однако я, наверное, выгляжу жуткой невежей?! Извините покорно, сир. Корф, Элина Корф из Марентага. И... тоже ни капли благородной крови... Только не подумайте, я с огромным почтением отношусь к своим предкам. Они были достойными людьми, издревле состояли на службе у княжеской семьи Динхорстов. Много воевали, выказывая отвагу и верность... но вот титула никакого обрести не посчастливилось.

Судя по рассуждениям, это измученное, перепачканное существо все еще оставалось большим ребенком.

— Ты так сильно грезишь о дворянстве?

— Что вы, сир, вовсе нет! — Девушка, пожалуй, покраснела бы, не будь столь замерзшей. — Я же не деревенская дурочка, ждущая, как в сказке, принца на белом коне. Понимаю, раз Творец сделал людей разными, только ему и менять их положение. Просто иногда... Вы ведь не из Овелид-Куна?

— Из Гердонеза, дочь моя. Ныне наша родина захвачена варварами, и мы... ищем убежища в других землях. Жаль, Овелид-Кун встретил неласково, сразу обвинив нас в шпионаже.

— О, это все местные власти, поверьте! Что поделать, если здесь собрались все негодяи и подонки страны? Однако у нас существуют иные края, иные люди, честные и богобоязненные.

— Ты говоришь о своем княжестве? — с трудом усмехнулся Иигуир.

— Вы напрасно сомневаетесь, сир! Князь Динхорст — человек необычайно высоких достоинств, он безупречен как по происхождению, так и в поведении. Я убеждена, в нашей стране полно прекрасных людей, но князь блистает и среди них. Попади вы к нему, составили бы лучшее впечатление об Овелид-Куне.

— Постой, дочь моя, однако, если я не ошибаюсь, Динхорст располагается довольно далеко отсюда.

— Да, сир, изрядно, — вздохнула Элина. — Если б не расстояния... князь обязательно помог бы нам. И покарал бы этих... свиней из Керхшонта!

Иигуир с удивлением заметил сведенные судорогой ярости кулачки.

— Что же тогда тебя, дитя, забросило в столь негостеприимный край?

— Уверяю вас, сир, не по собственной воле, — голос девушки вдруг потух, она опустила голову. — На наш караван по пути из Динхорста в Пакен-Шеб налетела шайка разбойников. Небольшая, но дело было ночью, поднялась паника. В итоге злодеям досталось несколько лошадей, какие-то тряпки... и я. А поскольку всем известно, что разбой на землях князя карается беспощадно, меня и вывезли сюда, на запад.

— Ты хочешь сказать... тебя продали? Великий Творец... Как рабыню?

Девушка, не поднимая глаз, кивнула.

— Да разве не канула в прошлое эпоха рабства, богопротивного превращения человека в подневольное животное? Или Овелид-Кун еще сохранил сей обычай?

— На словах такое, разумеется, невозможно. На деле... всего лишь незаконно.

— Но ты... Тебя же нашли в крепости! То есть покупатель...

— Верно, сир, люди коменданта. Участь мне грозила ужасная, я бы без колебаний повесилась, имей такую возможность. А потому счастлива буду даже погибнуть здесь, на берегу, но на свободе...

— Ну-ну, рано думать о смерти, дочь моя. — Иигуир плотнее укрыл захлюпавшую носом девушку. — Мы еще держимся, не все потеряно... И выброси немедленно из головы мысли о самоубийстве, не гневи Господа!.. Но комендант-то каков?! Одних готов повесить по заведомо ложному навету, другими торгует, словно скотом... Редкостный, похоже, негодяй... И зачем ему похищенная где-то рабыня?.. Ну, не вздумай плакать, дочь моя, все еще образуется наилучшим образом...

К сожалению, успокоить самого старика было некому. Последние капли жизни утекали из них вместе с дождевой водой, постепенно отказывали, становились будто чужими ноги, руки... Сник неукротимый Эскобар, съежился на песке неподалеку. Понурые лошади терпеливо стояли, опустив головы. Замерзал даже страх, уступая место ватной апатии. Возможно, именно поэтому они и прозевали приближение посторонних.

— Эй, сонное царство! — рявкнули почти над ухом. — Другие, видите ли, корячатся, пупок рвут, а они уже на ночлег собрались! Хороши, право слово.

Огромным напряжением воли Иигуир открыл глаза. Кричали вовсе не рядом, до качающейся на волнах лодки оставалось шагов полста суши и воды. Старый пират, ухмыляясь, отложил весло:

— Ну-ка, живо сюда, мороженые крабы! Живо, а не то стража нагонит, и прощай, греховное бытие!

Упоминание стражи подействовало сильнее плети. Первым вскочил Эскобар, шатающийся, но по-прежнему решительный. Затем заворочалась девушка, тяжело выпутываясь из складок мокрого плаща. Иигуира, лишенного подобного молодого жара, поднимали уже сообща. Тем временем челн уткнулся носом в песок.

— Что за стража? Где они? — Иигуир едва мог шевелиться, зато встрепенувшийся от гибельной дремоты мозг заработал снова.

— Не знаю, вероятно, где-то сзади собираются, — хмыкнул пират. — Не полные же они олухи, чтобы проворонить заодно исчезновение этого корыта?

— Хотите сказать, что похитили его?

— Зачем? Взаймы взял... Тысяча чертей, вам-то, сударь, не все равно сейчас, откуда да как? Взял, и баста! Мечталось, понимаете, трех болванов от верной смерти избавить, увлекся! Что, заповеди Творца какие-то нарушил? Великолепно, оставайтесь тогда на берегу хоть до весны.

— Почему... длинно... э-э... долго? — Не отвлекаясь на мудрствования, Эскобар забрался в лодку.

— Так ползать много пришлось, сударь. Пока отыскал подходящую посудину, пока улучил момент, опять же мимо стражников прошмыгнуть...

Следовало признать, что одежда пирата имела едва ли не более жалкий вид, чем у замерзавших на берегу.

Кое-как погрузились в лодку, не опрокинув ее и не залив.

— Куда теперь? — поинтересовался Эскобар.

— Было предложено княжество Динхорст, — откликнулся Иигуир.

Пират недовольно посмотрел на обоих, потом покосился на Элину.

— Вот что, господа хорошие, сперва выберемся-ка за городские рубежи, а уж там начнем фантазировать... кто во что горазд. Все уяснили?

Глава 9

Последующий переход Бентанору запомнился очень смутно. Их утлый корабль выгребал одним веслом вдоль самой кромки прибоя, мимо зарождающегося мерцания городских огней. Вроде бы пару раз беглецов вышвыривало на песок, ударяло об отвесные стены обрывов, но только так можно было уберечься от недружественных взоров. Если Эскобар с пиратом распалились напряженной работой, Иигуир застыл еще больше. Потому очнулся, лишь когда лодка уверенно вклинилась в береговую твердь.

Сумеречный день перетекал в густые, мокрые сумерки вечера. Высадились на какой-то каменистой отмели, прожилке, рассекающей нагромождение гигантских валунов. С четвертой стороны странников укрывала мрачная стена леса. Впрочем, и тут ощущение опасности, идущей по пятам, не покидало, только крайняя нужда заставила разводить костер. И опять не обошлось без неприятностей.

Пока остальные шарили в полумраке какой-либо пригодный хворост, Иигуир обессиленно сгорбился, сидя на камне. Душа могла сколько угодно возмущаться подобным отлыниванием, ноги просто отказывались поднимать хозяина. Старик оказался способен разве что следить глазами за товарищами, благодаря чему и заметил, как Элина, неотступно сопровождавшая Эскобара, опрометью кинулась к берегу. Когда девушка приблизилась, выяснилось, что никакого хвороста она не несет, зато в кулачке ее поблескивал короткий меч, вероятно похищенный у офицера. Иигуир удивленно оглянулся на пирата, только что доставившего свою порцию топлива.

— Чего это надумала наша девочка?

— Надумала? — Пират повернулся, и извечная ухмылка сползла с его лица. — Тысяча чертей!..

Элина бежала прямо на него. Такой Иигуир ее еще не видел: развевающиеся волосы, горящие глаза, оскаленные зубы. Хрупкая девушка внезапно превратилась в исчадие ада. Сзади кричал Эскобар, но к месту событий уже не поспевал. Пират заметался, будто угодивший в силки зверь, отступать было некуда, защищаться — нечем. Трофейная дубина валялась где-то на дне лодки, во тьме.

— Остановись, дочь моя! — воскликнул Иигуир, однако это не подействовало совершенно.

Чуть не рвя закоченевшие связки, старик бросил свое тело навстречу обезумевшей девушке. К счастью, у той хватило рассудка не резать всех подряд, хотя ее толчок Бентанор выдержал чудом.

— Пустите! — рявкнула Элина, силясь вырваться из обхвата старика. — Во имя справедливости, пустите! Я все равно убью эту мразь!

— Дура! Чокнутая! — Пират прыгал за спиной, не удирая, но и не торопясь в драку. — Выручай тебя после этого!

Неистовый напор молодости мог бы и опрокинуть сопротивление Иигуира, не подоспей на подмогу Эскобар. Почувствовав себя в его руках, девушка обмякла, покорно отдала оружие.

— Я сразу говорил, не надо было эту дуру с собой тащить! — севшим от пережитого голосом продолжал вопить пират. — От нее всякого фокуса ожидать можно.

— Тишина! — прервал офицер общий гвалт. — Не хватало еще друг дружку резать! Мессир, объясните-ка им, что мы сейчас разведем огонь, сядем и спокойно во всем разберемся.

Костер загорелся сразу, а вот разбирательство продвигались туго. Обе стороны конфликта шипели, порывались кинуться в бой, но на толковые разъяснения скупились. Наконец, отчаявшись добраться до противника, девушка разрыдалась. Иигуир прижал ее голову к груди.

— Ну, не стоит так сокрушаться, дочь моя. Все наши несчастья суть испытания, посылаемые Творцом, наша задача — выдержать их достойно.

— Зачем же Богу, — вымолвила сквозь всхлипы Элина, — потребовались мои мучения? Какой же он после этого Всеблагой?

— Не говори так, девочка, не давай гневу овладеть собой. Человеку позволено лишь догадываться об истинных намерениях Творца, но никак не судить их. И не слишком ли мы переоцениваем собственные беды? Пророки принимали мученическую смерть, святые отдавали безропотно жизни ради служения Господу. Какие же напасти сумели поколебать веру в твоем сердце? Поведай старику, чтобы горе не выжигало душу, не таись...

— Я... я все равно убью этого негодяя... рано или поздно...

— За что?

— Он был среди тех... бандитов, которые меня похитили. Думал, поди, не опознаю его мерзкую рожу? Да мне достаточно было на руку его взглянуть! Я их всех там запомнила... и не прощу...

— Ну и что? — фыркнул пират. Иигуир только теперь обратил внимание — на левой руке его не хватало двух пальцев. — Я и так не скрывал своих занятий, не пирожками на рынке торговал, правда. Всего-навсего другая работа.

Глаза девушки вновь сверкнули.

— Ты, мразь, людьми торговал! И меня повез сюда, на запад, чтобы продать, ровно скотину какую! И попался-то, небось, когда денежки, вырученные за меня, пропивал! Жаль, шибенице теперь подождать придется, хоть одну сволочь стража повесила бы заслуженно.

— Вот ведь дура-то! А сама где бы тогда осталась? Полковой девкой в крепости? Я-то сразу бы преставился, а тебя, полоумная, еще помучили бы месяц-другой. Там и покрепче бабы дольше не задерживались.

— И все равно продал, погань! — Иигуир едва удержал рванувшуюся Элину. Казалось, она готова была расправиться с врагом и голыми руками.

— Ремесло такое, дура! Ничего необычного с тобой не сотворили. И ярится она, господа, не за рабство вовсе, а за то, что сразу после налета отодрали ее всей ватагой. Целомудрие, конечно, дороже стоит, да уж больно брыкалась, коза. Ну и... пустили... по рукам, потешила сразу всех.

— Вот уж и не всех! — прошипела девушка. — Как раз у тебя-то, старая тварь, ничего и не поднялось. Как ни пыжился!

— Врешь, сучка! — рявкнул пират, но в драку опять-таки предпочел не бросаться.

— Не вру! Вся шайка над ним хохотала. И сдали его наверняка свои же дружки. Продали страже, как и меня, только гораздо дешевле. Недорого такая гнилая мразь стоит!

— Брехня! — подскочил пират. — Не можешь ты этого знать!

— А вот и могу! А вот и собственными ушами слышала шептания вашего... Остряка. Дескать, надоел старик, брюзжания много, а пользы — с воробьиный скок. Если кого и дарить страже на расправу, так именно его.

— Врешь... — голос пирата неожиданно ослаб. Похоже, яростные удары Элины легли недалеко от цели. — Все насочиняла, ведьма рваная...

Под дальнейшую взаимную брань Иигуир растолковал, как сумел, офицеру суть вражды. Тот в ответ лишь поморщился:

— Нашли время за прежние грехи кишки выпускать. Нынче не за порушенное девство, за жизнь бороться надо. Помогите-ка мне, мессир, по ходу...

Первой речь Эскобара, подкрепленную подсказками старика, выслушала Элина. Собственно, офицер и не старался нисколько ее успокаивать или переубеждать, а жестко велел оставить хотя бы до поры мысль о мести за нанесенные некогда обиды. На взгляд Иигуира чересчур суровой получилась отповедь, но девушка и в этот раз приняла ее с удивительной покорностью.

— Теперь с тобой, приятель, — повернулся Эскобар к пирату. — Как звать-то хоть? Поговорить раньше так и не сподобились...

— А зовите дядюшкой Пиколем, — криво усмехнулся разбойник. — Настоящее имя все равно не вспомню, а ребята в последние годы так кликали.

— Хорошо... дядюшка. Стало быть, прошлые твои подвиги никто забывать не собирается, но, покуда пользу приносишь, расплаты не бойся. Мы тебя спасли...

— И я вас! Разве на берегу у порта не выручил?

— Верно, — кивнул Эскобар. — Следовательно, не совсем ты еще пропащий человек, потому и доверяем. Дальше помогать намерен?

— Отчего ж добрым людям не помочь? Узнать бы только, откуда они такие берутся.

Об экспедиции Эскобар поведал предельно коротко. Беженцы из Гердонеза. Укрываются от варваров. Направляются на восток. Зачем?.. За спокойной жизнью, отыскать ее западнее надежд нет. Овелид-Кун располагался существенно ближе к реальной цели путешествия, однако и здесь вряд ли восприняли туманные замыслы с хардаями.

— Темните что-то, — хмыкнул, наконец, Пиколь. — Ну да дело ваше, я-то чем могу пособить?

— Может, приятели-ватажники помогут? — Иигуир долго отказывался переводить такое, но офицер был непреклонен. — При удаче и плата бы нашлась, а?

Лицо пирата потемнело.

— Плата — это, конечно, здорово... Только... слышали, что девка болтала? Я и сам подозревал похожее... Явись сейчас к Остряку, пожалуй, еще испугаются, удавят на пороге... И корабль, значит, славный?..

— Опять никак, сударь, в море потянуло? — настороженно спросил Иигуир.

— Не то... Я свое отгулял, о покое впору мечтать. Думаю вот, кого из знакомцев можно было б такой работенкой соблазнить...

Бентанор только покачал головой: казалось чистым безумием самим призывать на подмогу акул, уповать на честность тех, кто про это понятие давным-давно забыл. Ради святого дела?.. Через что еще придется ради него переступить?

— ...Вот если б на восход чуть подальше, — продолжал бубнить себе под нос Пиколь, — а то места здесь больно чужие, нехоженые.

— В Динхорст надо пробираться, — внезапно заговорила притихшая было девушка. — Там у меня отец сержантом. И князь порядочных людей в обиду не даст.

— Снова на меня намекаешь, ведьма?

— С тобой, гнус, я и без княжеской помощи рассчитаюсь, — голос Элины звучал теперь глухо, но пугал еще больше. — Каждую ночь отныне вздрагивать будешь, прислушиваясь...

— Ну, и как мне прикажете союзничать? — развел руками пират. — Уймите что ли, господа, эту бешеную, или до крови точно дойдет.

Эскобар отмахнулся с досадой:

— Никакой крови. Потерпите, сударыня, не ребенок... Динхорст так Динхорст... Далеко добираться?

— Верхами — суток пять. — Пиколь задумался. — Пешедралом... не пробовал.

— Попробуем. Все равно иных предложений нет, а здесь сидеть — околеем.

Долго засиживаться у костра оснований вроде бы не было — одежду обсушили, а из провизии обнаружилась только горсть заплесневелых сухарей. Тем не менее одна Элина, измученная суетным днем, вскоре сладко посапывала, завернувшись в плащ старика. Сам Иигуир о сне и не помышлял — слишком много теснилось в голове мыслей, слишком мало среди них — светлых. Эскобар, помешивая угли, в молчании слушал рассказ о коварных замыслах стражников.

— Думаешь, я погорячился с побегом? — озабоченно спросил Бентанор.

— Ну почему же, мессир, все правильно. Из того, что вы узнали, именно такие действия и вытекают. Вопрос в том, случайно ли вы это узнали?

— О чем ты, друг мой?

— А представьте, что коменданту вправду очень нужны пойманные шпионы. Кандидаты найдены, да вот беда — серьезных доказательств не хватает. Тогда в игру вступает главная улика...

— Побег из-под стражи? То есть меня примитивно застращали, вынудили удариться в панику, устроить нападение на тюремщика?.. Н-нет, вряд ли, Коанет. Я не столь высокого мнения о способностях местного люда к интригам.

— Однако своего, согласитесь, они добились. Теперь мы вне закона, нас позволено гнать и ловить... И сразу повесить, кстати, тоже. Получается, невольно сами подтвердили свою вину, хотя кровавого побега хватит даже без шпионства.

Иигуир задумался, но вновь покачал головой:

— Нет, очень маловероятно. Я чудом расслышал ту беседу, лишняя пара шагов, и ничего бы не произошло. Чересчур тонко. Это же Овелид-Кун, друг мой. Здесь хорошо воюют, хорошо гуляют, а кознями никогда не выделялись. Составить в считаные минуты столь хитроумный план, объяснить его солдатам, после чего бросить их нам на растерзание? Вряд ли.

— Может, мы оказались непредвиденно шустры, — пожал плечами Эскобар. — Или я — слишком живым. Хотели положить где-нибудь посреди крепостного двора, а получился конфуз. Теперь из кожи полезут... Впрочем, какая разница, мессир? Свершенного не воротишь, даже с повинной, полагаю, назад не примут. Как вы говорили, будем бежать, идти и ползти до последнего вздоха? А народ действительно здесь выглядит простоватым. Заметили, до сих пор никто не обратил внимания на ваше имя? Они, похоже, вовсе не знают о великом Иигуире!

— Боюсь, нам, друг мой, легче от этого не станет. Еще будем сожалеть, что я мало тут строил, оттого не обзавелся влиятельными почитателями. Сейчас бы они ой как пригодились.

С другой стороны костра пират затянул песню, такую же тягуче-тоскливую, как и общее настроение беглецов. Хриплый голос лишь сгущал отчаяние и изобличал стоянку, однако Пиколя не прерывали. Будто вслушивались в пульсирующий где-то в глубине мелодии ритм упрямой несломленности.

— Я думал, в ватагах исключительно удалые песни в почете, — произнес Иигуир, когда все стихло.

— Разные в почете, — отозвался пират. — Какова жизнь, таковы и песни... А нынче, гляжу, впору самые мрачные затягивать. В редкостное вляпались...

— Не впервой, отобьемся.

— Как вы точно подметили, мессир: не впервой, — вдруг вымолвил Эскобар.

— И что такого? — замер старик.

— Иногда мне чудится... — Офицер поворошил палкой угли. — У вас не складывается впечатление, что... мы взялись за дело, неугодное Небесам? Каждый следующий наш шаг в результате словно сам порождает препятствие, причем все более и более значительное. Вспомните, мессир: то разбойники, то мелонги, то Бику, теперь... вовсе пропащее положение из-за чьей-то там дури... А если нас всего лишь мягко пытаются остановить, не позволив совершить некую роковую ошибку?

На этот раз Иигуир молчал долго, хотя даже сидевший поодаль пират затаил дыхание, будто ожидая ответа.

— М-да, препятствий много... И я бы незамедлительно повернул назад, уловив в них волю Господа, однако... Мир и без того полон препятствиями, друг мой, наша затея столь огромна, что задевает их подряд. Почему же тогда не видеть знак свыше в том, как мы их преодолеваем? Может быть, не одно наше упрямство, а и поддержка Творца помогала нам до сего времени? И следовательно, скорее всего, поможет вновь...

— Хотелось бы в это верить, мессир.

— Значит, будем верить.

Казалось, судьба решила опять посмеяться над несчастными странниками. Стоило собрать волю в кулак, настроить себя на поистине героическое и самозабвенное, как опасность куда-то растворилась. Весь первый день беглецы двигались от леса к перелеску, от оврага к оврагу, захлебываясь в грязи, но уклоняясь от шумных трактов. Лишь под вечер голод заставил опасливо прокрасться в придорожную деревушку, где выяснилось, что никто их не выслеживает. Во всяком случае, трактирщики настороженности не выказывали, их отношение к путникам менялось от сдержанного равнодушия до оживленного подобострастия исключительно в связи с количеством продемонстрированных денег. Серьезных ценностей гердонезцы с собой, разумеется, не брали, однако даже несколько серебряных монет обещали вполне сносное существование. К хорошему привыкли быстро, последующие дни только укрепили спокойствие. Хотя, по настоянию Эскобара, ночевать продолжали под открытым небом, зато спозаранку отправлялись прямо на большак, уже не подозревая в каждом попутчике врага. Движение еще заметнее ускорилось, когда Пиколь ухитрился по смешной цене раздобыть ослика. Почтенный возраст смягчил у животного природный норов, а сил вполне хватало для перевозки как уставшего путешественника, так и постепенно наросшей поклажи. Вдобавок погода чуть утихомирилась; в общем, жизнь перестала выглядеть беспросветно мрачной.

За четыре дня добропорядочные странники обогнули далеко с севера Керхшонт и углубились почти на пятьдесят миль в обширные, плоские, словно столешница, долины. Денежные запасы таяли, однако на улучшении настроя компании это не сказывалось. Смертельное приключение превращалось в развлекательную прогулку. Радостно отметили выход из коронных земель, дальше лежало пестрое лоскутное одеяло больших и малых властителей. Где-то народ ссорился, где-то братался, гердонезцы наблюдали за всем с интересом, но со стороны.

Чтобы не сойти за бездомных бродяг, пришлось потратиться на кой-какую одежду, а главное — отмыться от многодневной грязи. Самое чудесное преображение при этом случилось с Элиной — растрепанная замарашка вмиг оказалась весьма привлекательной девушкой. Сказочной красавицей ее вряд ли можно было назвать, однако заурядную внешность озаряла свежесть, столь мимолетно доступная юности. Озаряло, впрочем, и другое — даже слепой бы заметил ее чувства к Эскобару. Хранителем девичьих тайн стал престарелый Иигуир. Точно мудрый отец или, вернее, дедушка, он выслушивал отголоски того вулкана, что разбушевался в маленьком сердце. Лишь разума там не присутствовало ни на йоту. Осторожные намеки старика о случайности освобождения невольницы просто не воспринимались. Эскобар, бесстрашный рыцарь и спаситель от злодеев, словно затмил для девушки солнце. Иигуир мог только качать головой — такая густая, терпкая смесь страданий, радости, молодости, надежд, грез, предрассудков обузданию не поддавалась. А тут и вовсе произошла катастрофа — офицер сам заинтересовался Элиной. То ли разглядел умытое миловидное личико, то ли заскучал от монотонности дороги. Напрасно старик убеждал товарища не дурить голову влюбленной девочке, было уже поздно — вулкан взорвался, с грохотом похоронив у несчастной остатки здравого смысла. Внешне, правда, все выглядело вполне невинно: Эскобар увлекся лишь освоением кунийского языка, одного из бессчетных местных наречий. Теперь парочка почти неотлучно находилась вместе, оживленно переговариваясь, смеясь и жестикулируя. Если Элина уставала, ее ослика вел в поводу Эскобар, когда начинался дождь, только плащ офицера мог надежно укрыть бедняжку. Коанет подобной двусмысленностью пренебрегал, девушка, похоже, и не замечала. Очень скоро она уже не сомневалась, что счастливо обрела взаимность, потому непрерывно пребывала в каком-то блаженном, упоительном восторге. Нотки рассудительности прорезались лишь однажды, когда Элина с особой тщательностью принялась расспрашивать старика о структуре дворянского сословия в Гердонезе. Тот вечер завершился бурными рыданиями на плече у седовласого наперсника.

Дядюшку Пиколя внезапное умывание изменило не столь сильно. Он так и остался маленьким, сутулым человечком с лицом, хаотично расчерченным морщинами, рыжеватой щетиной и шрамами. Хитрые глазки, вечно растянутый в усмешке щербатый рот. Байки про морские похождения Пиколь готов был травить бесконечно, однако о себе рассказывал скупо. Его отношения с Иигуиром по-прежнему оставались прохладными, хотя старик не мог не признать — в их компании пират оказался едва ли не самым полезным. Учитывая невменяемое состояние Элины, только он способен был выбрать дорогу, уладить недоразумение, выгодно сторговаться с лавочником. Даже на истощение запасов серебра Пиколь отреагировал снисходительно, дав понять, что при нужде постарается «тряхнуть стариной». Едва ли Иигуиру понравились предполагавшиеся методы, но некоторое спокойствие такая уверенность внушала.

Рухнуло все это благолепие в одночасье. Очередной трактирщик, размягченный заработанными монетами, шепотом поделился свежими новостями:

— Я-то к таким делам непричастен... Поймите меня правильно, господа... От шурина проведал, будто серьезная облава затевается. Ищут именем Императора... м-м... четырех человек, сбежавших с западного побережья. Среди них женщина и старик... Извините, сударь, пожилой...

— Ерунда, — отмахнулся Иигуир. — Но неужели местные бароны согласятся превратиться в ищеек?

Трактирщик закатил глаза:

— Кто как, сударь, кто как. Для одних воля Императора все еще свята, иным такая охота поможет скуку развеять. А потом ведь вас... их расписали ужасающими преступниками, не каждый разберется. Понимаете?

Более детальных объяснений получить не удалось. Как бы то ни было, становилось очевидным, что расслабились беглецы рано, что громоздкая, проржавевшая насквозь государственная машина еще способна лязгнуть стальными челюстями. Похоже, в Керхшонте долго приходили в себя от дерзкого побега, долго совещались и рядили, однако забыть нанесенное оскорбление не смогли. Стало быть, снова погоня. Или, правильнее сказать, загонная охота, поскольку горячий след добычи давно утрачен. Отныне злоумышленников надлежит ловить каждому стражнику, дружиннику или солдату, на них донесет любой хозяин постоялого двора, торговец, а то и встречный крестьянин. Разумеется, не во всех землях владетельные сеньоры решат участвовать в грандиозной травле, проблема в том, что определить безопасный край не существовало никакого способа.

— Раскачались, сволочи! — рыкнул Эскобар, рубанув рукой ветки кустов. — Еще бы деньков несколько... А так, выходит, опять в леса, в топи...

— Предлагал ведь разбежаться, — хмыкнул Пиколь. — Теперь это вовсе неминуемо: ищут-то по приметам четырех, на одиночек и смотреть не станут.

Иигуир укоризненно покачал головой:

— Только не разделяться, друзья! Здесь, в незнакомой стране... Лучше уж леса.

— А что — леса? Это лишь кажется, будто там безопаснее. Подумайте, сударь, для стражи любой, плетущийся по бездорожью, уже бродяга и заслуживает петли. При большой же облаве... Не настолько мы ловки, чтоб никому по здешнему редколесью на глаза не угодить.

— Но не рассыпаться же подобно гороху! — в отчаянии воскликнул Иигуир.

— Кто-то проскочит...

— А остальные? Ведь единым отрядом вырвались из узилища...

— Погодите, мессир, — остановил спорящих Эскобар. — Нет причин ссориться, поскольку вы оба говорите здравые вещи. Тут не выбирать надо, а объединять сильные стороны каждого.

После многоголосых обсуждений решили дальше двигаться двумя парами на расстоянии прямой видимости одна от другой. Никаких совместных трапез, никаких разговоров или прочих примет знакомства. Таким образом, разосланные по окрестностям описания не найдут подтверждения, а в трудную минуту товарищу успеют на помощь. Без труда определился и состав пар — может, и стоило бы разлучить офицера с Элиной, но умоляющего взгляда девушки Иигуир вытерпеть не сумел.

Хоть и не бог весть какую изощренную хитрость сотворили беглецы, действовала она неплохо. За следующие два дня цепкие глаза вооруженного люда неоднократно скользили по фигурам путников, да так и не останавливались. Даже неграмотные солдаты понимали — четверо преступников никак не могут скрываться под личиной двух человек. Сообразить же и перестроиться неповоротливой системе удалось бы, пожалуй, не раньше зимы. Единственное связующее звено в эти дни сохранилось в виде понурого пожилого ослика, которого передавали то вперед для Бентанора, то назад для Элины. И еще ночевки. Вероятно, Эскобар был бы не прочь продлить разделение и на ночь, однако по настоянию Иигуира ноябрьский мрак встречали купно, у общего костра в каком-нибудь глухом перелеске. Старик полагал такую манеру более безопасной, к тому же поддерживающей сплоченность отряда. Возможно, он заблуждался.

Утром седьмого дня путники проснулись от пронзительного свиста. Словно другой мир развернулся вокруг, ничуть не похожий на безмятежную вчерашнюю картину. Всхрапывали лошади, скалились незнакомые бородатые лица, кто-то деловито копался в вещах. На вскрикдевушки рванулся Эскобар, но над ним моментально оказалось два воина с обнаженными мечами. Покатившегося в заросли Пиколя тоже удержали, вернув назад беззлобными пинками. Беглецов обезоружили, подняли с земли, связали руки. Все неторопливо, уверенно и без разговоров. Пожалуй, это было даже странно: если путники пребывали в понятном шоке, то напавшие солдаты и не пытались ничего выяснять. Их набралось человек семь, в солидном походном облачении и со снаряжением, годным для небольшой войны. Все так же молча переворошив лагерь, пленников соединили цепочкой, словно рабов или каторжников. Впрочем, радовало и это — их, по крайней мере, не намеревались вешать немедленно. Общую веревку закрепили на седле одной из лошадей, и конвой тронулся.

— Странный народ, мессир, — прохрипел сзади Эскобар. — На стражу совершенно не похожи, ни видом, ни ухватками. И кони навьючены до предела, точно...

— Эй, кончай болтать, морда чужеземная! — оборвал ближайший воин.

Эскобар зло покосился на него, но заговорил сдержанно:

— Допускаю, что это справедливо, сударь, а кто в таком случае вы?

Похоже, Элина проводила время не только за романтическими вздохами. Достижения офицера в языке незнакомец, правда, не оценил:

— У меня, приятель, плети не дождешься, сразу по зубам бить буду.

— Но все же, согласитесь, мы имеем право знать, кем схвачены.

— Ничего вы теперь не имеете. И заткнись, до места доберемся, там и налопочешься до одури.

Шли долго. Всадники нетерпеливо понукали пленников, однако вынуждены были двигаться со скоростью дряхлого старика. И снова удивляла необычная сдержанность воинов — захваченных ни разу не ударили, хотя раздражение медлительностью было очевидно. Промучившись так с час, всадники не выдержали: Иигуира отделили от общей вереницы и усадили кое-как за спину одному из солдат. Пленники спокойно приняли этот разумный шаг для ускорения перехода, однако дело пошло иначе — лошадь со стариком в сопровождении еще двух верховых пустилась размашистой рысью.

— Куда? Куда это? — вскрикнул Иигуир.

— Не шуми, дед, — отозвался воин сердито, — а то спеленаем и мешком поперек седла повезем.

— Никуда твои дружки не денутся, — ухмыльнулся скачущий рядом. — Все в одну точку сойдетесь, только тебя там больше видеть желают.

— Кто желает? — Вопрос Иигуира опять остался без ответа.

Теперь всадники очутились в своей стихии, двигались привычно, уверенно, стремительно пожирали милю за милей. Они определенно знали здесь каждый изгиб дороги. И их здесь хорошо знали: встречные повозки торопились свернуть на обочину, в чавкающую грязь, крестьяне пугливо стягивали шапки. С пленником воины больше разговаривать не пожелали, потому следующая пара часов целиком превратилась в молчаливую, тряскую, изматывающую скачку. Когда вдали возникли контуры могучей громады замка, Иигуир почти обрадовался.

К владениям кунийского императора твердыня отношения явно не имела. На это указывали не столько красно-зеленые флаги, сколько совершенно иное состояние укреплений. Керхшонт, вероятно, уже забыл о столь тщательно выложенных стенах, белеющих свежим тесом воротах и смазанных цепях. Да и жизнь тут кипела не на шутку: подъемный мост непрерывно гудел от потока телег, верховых и пеших солдат, стремившихся как внутрь, так и обратно. Неподалеку зычно перекрикивались каменщики, втягивая наверх бадьи с известью, а за пределами стен раскинулся настоящий палаточный городок. Именно к самому большому из шатров и направился конвой.

Один из воинов, доставивших Иигуира, спрыгнул наземь и проворно юркнул мимо часовых за полог. Вернулся через несколько минут вместе с рослым мужчиной. Среди лязгающего кругом железа он единственный, похоже, позволял себе носить потертый камзол, а из оружия — скромный кинжал на поясе. Угодливо же пригнувшаяся фигура солдата ясно говорила о некоем высоком чине.

— Вот он, сир, — торопливо произнес столь самоуверенный недавно воин. — Спутников его пешком ведут, а мы решили поскорее...

Мужчина, чуть склонив голову набок, окинул Иигуира взглядом. Пожалуй, он не испытывал к пленнику ни злобы, ни участия, ни даже интереса.

— Думаешь, тот самый?

— Наверняка, сир, — закивал воин. — Все в точности по описанию: четыре человека, баба, седой старец. В овраг на ночлег спрятались. Вряд ли совпадение.

Хмыкнув, мужчина, наконец, признал в старике одушевленное существо:

— Как ваше имя, сударь?

— Бентанор Иигуир. Позволите в свою очередь узнать ваше?

— Прибыли из Гердонеза? — Мужчина и не подумал отвечать.

— Верно.

— И успели поссориться с людьми Императора. Ха, не теряете времени зря.

— Поверьте, сударь, я с глубоким почтением отношусь к повелителю Овелид-Куна... — поспешил заверить Иигуир, но мужчина прервал его:

— Наплевать. Похоже, Хельмас, — он опять повернулся к воину, — ты выловил именно то, что требовалось. Ну-ну, не лыбься! Награда герцога ждать не заставит, и орлов своих порадуй. В пути не обижали?

— Упаси Господь, сир, пальцем не тронули. Соображаем...

— Смотри у меня. Найдете старику уголок, обсушите, накормите, умоете. И сторожить обязательно. Раньше вечера его все равно не позовут.

— А остальных, когда доставят, куда?

Мужчина поморщился:

— По мне, так хоть бы и не довели. Однако воля герцога требует и их за компанию оберегать... пока. Вместе посадите, пусть не переживают.

— Дозвольте все же обратить на себя внимание, сударь! — не вытерпел Иигуир. — Вы не находите нужным, в конце концов, объяснить, в чьи руки попали мы с товарищами? Вы же не разбойники, чтобы скрывать имена? Иначе... ни на какое мое содействие можете не рассчитывать!

Мужчина с трудом подавил усмешку:

— Не обижайтесь, сударь. Пожалуй, и впрямь есть смысл все разъяснить. Вы находитесь в замке Тунгербор, принадлежащем герцогу Вейцигскому, я — барон Эгнелинг, один из его ближайших соратников и вассалов.

— Зачем герцогу потребовалось ловить нас?

— Хм, а розыскной лист имперского тана, по-вашему, — недостаточное основание? Всякий подданный короны обязан принять его к исполнению.

— А я слышал, сир, будто герцоги западных земель обычно не слишком рвутся исполнять веления монарха.

Барон кивнул, довольный:

— Чувствую, в вашем лице, сударь, господин герцог обретет достойного собеседника. В назначенное время вас к нему проводят, а пока позвольте откланяться.

Судя по всему, забава в виде старика странника предназначалась исключительно сюзерену, остальные относились к ней с плохо скрываемым пренебрежением. Барон, развернувшись, скрылся в шатре, воины, вернув себе гордость осанки, повезли чужеземца дальше по лагерю.

Распоряжения командира были выполнены безукоризненно. Последующие часы Иигуир провел в углу большой солдатской палатки, снабженный всем необходимым: сухой одеждой, водой для умывания, терпким пивом и куском холодной свинины. А заодно и хмурым сторожем. Вполне сносное существование омрачало лишь беспокойство о друзьях и будущей судьбе. Западные области Овелид-Куна действительно издавна считались гнездилищем самоволия и заговоров. Лет триста назад кто-то именно из здешних герцогов бросил своего повелителя в битве при Менглине, определив ее трагический итог. Некоторые называли это предательством, другие — защитой оскорбленной чести, но в любом случае казавшийся неукротимым рост Третьей Империи тогда застопорился и, как выяснилось, навсегда. Ужас конных полчищ Овелид-Куна перекочевал в легенды, скрытая, тлеющая неприязнь близких по крови людей сохранилась. Отчасти подобное объяснялось влиянием соседних держав, не упускавших возможности подогреть внутренние конфликты, отчасти — несколько обособленным положением смутьянов.

Горная гряда Оронад, пересекающая остров, то ограждала обильные центральные земли от дерзкого запада, то сдерживала порывы Империи по наведению порядка на окраине. Ныне первая из задач была, пожалуй, актуальнее... Итак, герцог Вейцигский едва ли благорасположен к своему монарху. Это внушает определенные надежды, хотя и врагам подчас оказывают мелкие услуги. Вроде выдачи беглых преступников. Но тогда зачем осторожность в обращении? Потешить скучающего вельможу беседой, прежде чем отправиться на виселицу? Почему-то в подобное не верилось, однако и при худшем варианте оставался шанс побороться за жизнь.

Уже в ранних осенних сумерках под накрапывание дождя появились остальные члены отряда. Их явно никуда не готовили, пригнали с тракта измученными, мокрыми, голодными и чудовищно грязными. Старый пират молча отплевывался, девушка всхлипывала, Эскобар, оттирая грязь с лица, глухо бранился:

— Вот мерзавцы, песьи дети! Полпути по дорожной жиже волокли, словно бревна. Развлекались, сволочи!

Из всех благ товарищам досталась только пара ведер воды, да и то скорее ввиду опасений замарать палатку. Мясом и пивом поделился Иигуир, который все равно не мог думать сейчас о еде. Описывать положение тоже пришлось ему — друзья за целый день ничего внятного о своей участи так и не услышали.

— Хоть разговаривать намерены, — скривил губу Эскобар, — и то радует. Время тяните, мессир, из крепости сбежали и отсюда, Бог даст, выберемся. Главное — не на виселицу и не к имперским стражникам. Соглашайтесь на все, хоть душу продавайте, но выиграйте нам два-три дня.

— Соглашаться на любую гнусность? — Иигуир побледнел. — И насчет души, Коанет... Надеюсь, герцогу потребуется что-то менее ужасное.

Наступление решающего часа пленники осознали по внезапно вскочившим с мест солдатам. Явившийся лично барон Эгнелинг жестом пригласил старика за собой. Следом двинулись еще двое латников, отсекая Бентанора от напутствий и напряженных взглядов друзей. В таком составе эскорт миновал ворота замка, где уже зажигали факелы, и запетлял по путаным лабиринтам проходов. Воины здесь почти не встречались, зато слуги носились опрометью, толкаясь и гомоня. Даже надменному барону понадобилось разок-другой отпихнуть в сторонку морды с выпученными от старания глазами. Когда вошли в какую-то дверь, стала понятна и причина всеобщей суеты: сверху доносились топот, вой дудок, хохот, звон — верные признаки знатного пира.

— Сторожите тут, — бросил барон конвою, поднимаясь по широкой лестнице.

В противоположность закоулкам близ этого входа было пустынно. Кроме старика и его охранников, у подножия лестницы застыла пара воинов с алебардами, чьи начищенные лезвия блестели едва ли не пуще факелов. Пока Иигуир озирался по сторонам и отворачивался от лезущих в ноздри ароматов застолья, на верхней площадке появился барон.

— Один с гостем наверх, второй ждет, — скомандовал он.

Пиршественную залу Иигуир увидел лишь мельком: что-то ослепительно яркое, звонкое и буйное сверкнуло меж неплотно прикрытыми дверными створками. Далее пленника вели темными коридорами, где едва удавалось различать углы, а звуки шагов гулко разбегались, точно круги на воде. Остановились, как почудилось старику, на полпути, однако откуда-то сзади подошел слуга со свечами. Это оказалась маленькая, скупо убранная комната, отнюдь не напоминавшая покои вельможи. Присесть было просто некуда, вдоль стен стояли только массивные, окованные железом сундуки. Иигуир вопросительно посмотрел на Эгнелинга, тот подневольного гостя проигнорировал.

И снова гул шагов в коридоре. На мгновение старик вдруг похолодел, когда на пороге вырос могучий силуэт Гонсета, но появившийся великан почтительно отступил обратно в темноту. Вместо него в комнату вошел невысокий, плотно сложенный человек с окладистой пепельной бородой. Круглое лицо, открытый ясный взгляд, только жестко сжатые губы нарушали образ добросердечного хозяина. Одет не без щегольства, ярко-красный кафтан, пышный у плеч и зауженный на талии, украшали пуговицы с крупными изумрудами. Хватало и золота: перстни, цепи, браслеты... И все-таки это был настоящий вельможа, что в отличие от разбогатевшего купца не выставляет добытое ежеминутно на показ, а носит его скорее в качестве обязательного символа положения.

Бесшумно возникший в дверях слуга внес складной походный стул, однако мужчина даже бровью не повел, сосредоточенно разглядывая Иигуира. Чуть больше внимания заслужило блюдо с какими-то засахаренными фруктами, герцог извлек короткими пальцами кусок, гостю предлагать не стал и лишь после того, как они остались в комнате с глазу на глаз, заговорил приятным бархатистым голосом:

— Действительно ли я имею честь принимать у себя знаменитого Бентанора Иигуира?

— Совершенно верно, господин... герцог, — поклонился старик.

— Фелгус Марх, герцог Вейцигский и прочее, — небрежно уточнил вельможа.

— Большая честь для меня, сир.

— Может быть... — Заложив руки за спину, герцог обошел Иигуира кругом. — Не сочтите за обиду, сударь, но как бы нам удостовериться, что вы вправду тот самый легендарный зодчий? Мало ли ходит по свету седобородых старцев?..

Иигуир пожал плечами:

— Как же мне доказать, что я — это я? Ведь мы все же принимаем на веру ваш, сир, герцогский титул.

— За меня говорят мои солдаты, — поморщился Марх. — И при необходимости палачи. А с вами... Если вы не тот, наша беседа потеряет смысл.

— Тогда я могу только поклясться, что сказал чистую правду.

— Клятвы недорого стоят, сударь... Высота колокольни собора в Амиарте, ну-ка?

— Если не подводит память, сто сорок локтей. И что с того? Разве, будь я опытным мошенником, не выучил бы таких вещей?

— Хоть какая-то проверка, — хмыкнул Марх. — Дальше уже дело покажет, кто достоин восхваления, а кто... наоборот. Хорошо, допустим, вы действительно Бентанор Иигуир. Какая же нужда привела вас в Овелид-Кун?

— Вы, несомненно, знаете, сир, скорбную судьбу Гердонеза. Мы с друзьями всего лишь спасали свои жизни.

— Почему же не в столь милой вашему сердцу Валесте?

— Увы, — как можно печальнее вздохнул старик, — там тоже обнаружились... недоброжелатели.

— Вы, сударь, вообще, похоже, большой мастер их находить. Едва очутились в наших краях, как попали в имперский розыск. Невероятная, скажу вам, прыть.

— Самое грустное, сир, что я не прилагал к этому никаких усилий. Нас объявили шпионами абсолютно без каких-либо доказательств.

— Да, да, лазутчики герцога Этуанского, — Марх усмехнулся. — Редкостная глупость — великий Иигуир на побегушках у безродного выскочки. Я, признаюсь, ушам своим сперва не поверил, услышав о таком сочетании.

— И справедливо, сир! — воскликнул старик. — Очевидно, властям Овелид-Куна просто незнакомо мое имя, раз они допустили столь абсурдную мысль.

Герцог закивал:

— Невежд у нас воистину хватает. Не так много, как полагаете вы на западе, но изрядно. Принять на веру такой вздор! — Тут улыбка вдруг исчезла с его лица. — Хотя с другой стороны... Вы ведь, сударь, вроде бы долгие годы жили в Атианне, верно? Вполне могли завязать определенные знакомства... или угодить в зависимость... — Бентанор попытался возразить, однако вельможа не позволил. — У нас здесь, если заметили, война затевается, и аккурат к ее началу прибываете вы... в странных поисках убежища за морями. Ну, а уж после громкого и кровавого побега... прямо не знаю, что и подумать.

— Но вы... сир, вы же не верите в этот гнусный наговор?!

Теперь глаза, смотрящие на задыхающегося от волнения старика, были каменно холодны. Так уверенная в исходе забавы кошка наблюдает за отчаянными мышиными метаниями.

— Какая разница, милейший, во что я верю? Формально мне надлежит без промедления сдать вас имперской страже, по какому поводу и нахожусь вот сейчас в сомнениях. Не поможете? На ваш взгляд, зачем мне пренебрегать своим долгом?

— Потому что все обвинения — клевета! — выпалил Иигуир. — И вы это понимаете прекрасно.

Герцог лениво покривился:

— Пустое, сударь. Я же не Господь, чтобы читать в душах людских, могу и ошибиться. Попадете на беспристрастный имперский суд, будете там оправдываться... Повезет — заменят казнь темницей... лет на тридцать. Еще доводы?

— Вы... не станете помогать Императору, — почти наугад рванулся старик. — Не секрет, до теплых вашим взаимоотношениям довольно далеко.

— Хм, браво. В таком случае, сударь, я тоже не буду делать тайны из общеизвестных истин: да, мне не по нраву нынешний хозяин Югернила. Как и весь дом Габельгорнов. Поразительно, насколько ничтожные людишки занимали наш трон со времен Менглины! Я бы еще стерпел огрехи в их происхождении или пути наверх, но их дела!.. Овелид-Кун по-прежнему величает себя Империей, хотя давно растерял почти все завоеванные предками земли. Да что там, его ныне и королевством-то сложно назвать! В правление Габельгорнов могучая держава переродилась в полуживого урода, чье рыхлое тело гложут полчища червей. Едва ли такие плоды трудов заслуживают уважения.

— Как раз об этом, сир, я и говорил...

Впервые сквозь ледяную маску проступили по-человечески кипящие чувства, однако старика Марх оборвал жестко:

— Ошибаетесь, господин Иигуир, не об этом. Мы с Габельгорнами враждуем десятилетиями, наши отцы и деды занимались тем же, тут идет хитроумная, многослойная игра. Вы всерьез полагаете, будто я нарушу ее ход из мелкой вредности? И ради кого? Ради одинокого гердонезского бродяги? За что ему такая честь?

— В самом деле, за что? — буркнул Бентанор. — К чему тогда эта беседа, отправляйте сразу на расправу.

— Ну, не торопитесь туда, сударь, успеете. Вернемся покамест к нашему вопросу. Больше доводов не находится? Тогда подскажу: даже немощный бродяга способен поднять свою цену, если докажет полезность. Прозрачный намек?

— Какая может быть вам польза, сир, от больного старца?

— Хм, разумеется, не в строю латников. У вас ведь светлая голова, господин Иигуир, некоторые уверяют — самая светлая на Архипелаге. Неужто мы не найдем ей достойного применения?

Пленник устало вздохнул:

— Даже светлой голове, сир, не дано усмирить бег времени. Я уже мало на что годен.

— Значит, придется постараться, — поджал губы Марх. — Не сомневайтесь, альтернатива понравится вам еще меньше.

— М-да... Вы собираетесь возводить храм или... перестраивать замок?

— Ну что вы, сударь, из-за подобных пустяков я не стал бы включаться в вашу поимку. У нас, видите ли, война...

— Кажется, Птичий Рай?

Герцог белозубо оскалился:

— Это у Императора Птичий Рай, битва за голую скалу посреди океана. В глупостях такого рода я не помощник. Нет, заурядная ссора с соседями, точнее, с одним из них, князем Динхорстом. Слыхали?

Иигуир поспешил вернуть лицу невозмутимое выражение:

— Немного.

— Известная в наших краях личность. Благороден, смел... и упрям сверх всякой меры. Короче, в данный момент мы осаждаем его пограничную крепость Хоренц. Дело продвигается вяло, поэтому, вероятно, Провидение и решило послать нам подмогу. Вы ведь, сударь, уже неделю в бегах? Занятно, а мои полки ровно неделю топчутся под стенами крепости. Разве это не знак свыше?

— Я с далекой юности не участвовал в сражениях, сир.

— Не лукавьте, господин Иигуир. Это ведь одни простаки полагают вас исключительно зодчим, тогда как в действительности основное ваше ремесло — механика. Я прав?

Старик нахмурился:

— Что вы знаете о механике?

— О, бесспорно, самую каплю. Однако мне донесли о вашем колоссальном опыте в изобретении и создании разнообразнейших устройств. Механизмы для водоводов, шахт, мельниц и Бог весть чего еще. Сей бесценный клад пока слабо востребован, но тут уж вина остального человечества. В этом смысле, сударь, я готов немедля принять крупинку вашей мудрости... которая связана с техникой для осадных работ. Ведь не будете отрицать, что и такой занимались?

— Я не испытываю неприязни к князю, — буркнул Иигуир.

— Так она и не нужна. Вам, сударь, предлагается трудиться не из личных чувств. И не ради денег, хотя вознаграждение возможно. Только ради жизни, — отчеканил герцог, чья улыбка все более напоминала пленнику волчий оскал, — своей и своих спутников. По-моему, я предельно откровенен.

— Да уж... Мне необходимо подумать.

— Отлично, думайте. До утра. На заре я с собранными здесь воинами отправляюсь к Хоренцу. Вы, сударь, имеете шанс поехать с нами: осмотрите имеющиеся осадные машины, подскажете, как заставить их действовать с толком, может, нечто совсем новое посоветуете. Точнее определимся на месте... В случае отказа будете доставлены ближайшему имперскому гарнизону. Последствия вам известны.

Иигуир понуро кивнул:

— А если соглашусь... что будет с нами... потом?

Удовлетворенно хмыкнув, герцог запустил пальцы в сладости:

— В верном направлении начинаете мыслить, сударь. Едва лишь крепость падет, обещаю отпустить всю вашу четверку... на все четыре стороны. Захотите, выделю охрану для проезда в какой-нибудь из портовых городов. И денег дам, которых хватит для найма корабля. Как видите, все ваши проблемы тотчас решатся!

Старик вздохнул. Останется, похоже, лишь одна проблема — проданная нечистому душа...

Назад к палатке пленника провожал только барон Эгнелинг. В пути молчали, хотя по лицу барона читалось: он не только знает о предложенной старику задаче, но и не сомневается в ответе. Колебания же Иигуира встреча с друзьями только усилила. Легко рассуждать абстрактно о высоких принципах и благородных порывах, а как пожертвовать этими милыми людьми, что с порога бросились расспрашивать и радостно приветствовать твое благополучное возвращение? Проклятый Марх сумел добротно взять гостя за горло.

Когда улеглись эмоции, настала очередь здравого смысла. Тут мнения спутников разошлись совершенно. Пиколь не видел в сделке ничего зазорного:

— Да тысячи сегодня нанимаются на службу, готовые резать любого, правого или виноватого, по приказу хозяина. И ничего, спят потом спокойно, в тепле и сытости. Работа такая, даже не из худших. А у нас-то еще проще — силком заставляют, угрозами. Всеблагой Творец, какое же здесь преступление?! Коли у горла нож, то и грех берет на себя заставляющий, так?

— Врешь ты все, тварь! — рванулась к пирату Элина. — Пустите! Там же мои друзья могут быть, родные! А затем... Полагаете, Марх на Хоренце остановится? Да сколько себя помню, он с князем враждует. Несколько раз пытался нас покорить, но зубы о перевалы ломал. И сейчас за прежнее...

— А зачем ему Динхорст, если эти рубежи столь неприступны? — спросил Эскобар.

— Жадный потому что. Множество соседей под себя подмял, раздулся, ровно пиявка, да никак властью, видать, не насытится.

— Ну, этот голод, милая, так просто не успокоишь. Я о чем: неужели доступнее добычи не нашлось? Ведь толпы народа согнал, обозы, механизмы, вас вот, мессир, раздобыл...

— Все правильно, — тихим усталым голосом произнес Иигуир. — Герцог, похоже, пойдет на любые жертвы, дабы взять Хоренц. Смотрите, — он провел прутиком по утоптанному полу, — вот тянется Овелид-Кун, так его рассекают горы Оронад. Здесь Марх, примерно здесь — Хоренц. Захватывая крепость, герцог открывает себе дорогу дальше, на Динхорст и Пакен-Шеб. Не бог весть какие богатые места, зато самый короткий путь и серьезных препятствий на нем после не останется... — Старик резко чиркнул прутиком вправо.

— Югернил? — ахнул Эскобар. — Древняя столица Овелид-Куна... Императорский трон? Ну, дерзко, черт побери, однако едва ли...

— Конечно, не сразу, друг мой, здесь важно пробить брешь. Этой страной всегда управляли выходцы с восточных равнин, западная знать всегда мечтала урвать свое. Оронады — водораздел между враждующими силами, владеющий ими оказывается хозяином положения. Вполне естественно, когда Третья Империя находилась в расцвете, она позаботилась о контроле над этим рубежом. Так продолжается до сих пор: только преданные монархам владетельные сеньоры, помощь влиянием, золотом, хлебом, оружием, даже войсками в трудную минуту.

— А сейчас имперские силы отвлечены на островные баталии, точно?

— Очень удобный момент. Любой ценой оседлать перевал, невзирая на распутицу и близкие морозы.

— И что потом? — хмыкнул Эскобар. — Хоть и слабы ныне императоры Овелид-Куна, полкам вроде здешних их не одолеть. Сами видели в Керхшонте...

— Вероятно, герцог будет еще не один год копить силы для решающего удара. С другой стороны, владеющий брешью в защитном кордоне Югернила вправе претендовать на роль лидера всего недовольного западного дворянства, чем удесятерит возможности для атаки.

— Все это крайне любопытно, господа, — проворчал пират, — но нам-то что предпринять? Пока высокородные сеньоры балуются политесом, наши шеи сближаются с виселицей. По-моему, выбора не оставлено никакого.

— Правильно, дядюшка! — Офицер хлопнул его по спине. — Выбора не оставили, следовательно, и терзаться попусту незачем. Будем помогать герцогу.

— Но там же мой народ! — почти простонала Элина.

— Не спеши горевать, милая, может, и не придется брать грех на душу. Мы ведь пробирались в Динхорст? Теперь нас туда доставят даже быстрее. Мессир Бентанор потянет время, копаясь с их машинами, а там... Творец захочет — выручит. Пускай еще раз твердо пообещают освободить, и соглашайтесь.

На следующее утро, впрочем, увидеться с добросердечным хозяином Иигуиру не довелось. Согласие выслушал барон Эгнелинг, который, равнодушно пожав плечами, распорядился готовиться в дорогу. Вещей успели накопить немного, сборы заняли считаные минуты, однако окрестный лагерь и здесь не отстал. Частью палатки оказались уже разобранными, остальные опустело хлопали ветру пологами. На тракт же, теснясь, выползала черная, лязгающая гусеница из конных и пеших латников, обслуги и бессчетных повозок. Если количество собственно солдат Эскобар оценил сотни в четыре, то обоз увеличивал объем армии втрое. Пленники, помещенные в самую сердцевину, могли вдоволь созерцать вереницу телег, груженных снедью, оружием, снаряжением, лесом и всякой прочей всячиной.

— Похоже, долгую кампанию наш герцог затевает, — заметил офицер. — Такую гору припасов его головорезам до снега не сожрать.

Двигались медленно и практически без остановок, могучие лошади вспахивали раскисшую глину колесами повозок, за колонной смыкалась уже зыбкая, непролазная трясина. Вослед испуганно слезились окошки придорожных деревень. На первый взгляд, пленникам не на что было жаловаться: они ехали в отдельной, закрытой от дождя фуре, не зная отказа в снеди и питье. Немного смущали два воина, постоянно дежуривших поблизости, но и те лишь ограничивали чересчур вольные прогулки. Разумеется, грезилось о побеге, благо сторожа не слишком злобствовали, а многоликая кутерьма вокруг вроде бы позволяла затеряться. И удобные моменты изредка выпадали, мешало другое — никто не желал спасаться в одиночку или малой группой. Участь оставшихся сомнений бы в таком случае не вызывала, а всей толпой ускользнули бы навряд ли. В результате два с лишним дня приходилось разглядывать цепочки бредущих под дождем и в грязи бородачей. Суровый оказался народ и бывалый. Чудилось, под знамена герцога Вейцигского собрались наемники со всей Поднебесной. Местных, кунийских, воинов было немного, вечерами тьму оглашали разноязыкие песни под треск костров. Этот пестрый люд, безусловно, стоил дороже солдат в Керхшонте, зато и выглядел куда внушительнее.

В сумерках второго дня путники заметили далеко впереди колышущееся зарево, обратившееся поутру тягучими серыми дымами. Элина опять ударилась было в слезы, но переживать не стоило — Хоренц держался. Горы вздымались здесь из земли резко, без предвестников, образуя мощный вал сплошного камня. Такой рубеж и в отсутствие укреплений прослыл бы неприступным, с высоты струилась лишь узкая дорога, обихоженная среди скального неудобья. Защитникам не требовалось особо мудрить — крепость, словно сорвавшийся валун, закупоривала проход. Массивные стены ее оказались черны то ли от промелькнувших мимо веков, то ли от выдержанных осад. Вот и сейчас у подножья гор раскинулось палаточное море.

— Бедняга герцог, — Эскобар присвистнул. — Он, поди, последние сапоги продаст, чтобы расплатиться с этакой прорвой. Сколько тут? Две тысячи копий? Три?

Проснувшийся с рассветом лагерь заполняло деловитое копошение. Большинство народа трапезничало, где-то стучали топоры, звенели кирки — войска перегораживали дорогу со своей стороны. Навстречу отряду герцога выехали только с полдюжины рыцарей. Тогда Иигуир еще раз, впервые с памятной беседы, увидел Марха. Герцог казался озабоченным, доклады слушал хмуро, зато не преминул указать соратникам в его, старика, сторону.

Без внимания пленники не остались. На новом месте им выделили небольшую палатку почти в центре лагеря. Опять одну на всех, но Иигуир решил не возражать — поселить девушку отдельно означало подвергнуть ее большему риску. С незамысловатой едой и пивом проблем не возникло и тут, а вот свободно покидать жилище дозволялось отныне исключительно Бентанору, причем только в сопровождении специально назначенного латника. Пока друзья осваивались в поскрипывающем на ветру узилище, старик отправился осматривать лагерь.

Он вправду не бывал на войне лет сорок. Тогда безусого юнца, рвавшегося оборонять родной город, едва не убило — камень рассек голову и оглушил. Ехидничали, будто от удара мозги у парня сдвинулись набекрень. Что ж, по крайней мере, осадной машинерией он вправду увлекся именно с тех пор. Ныне, бродя по гомонящему муравейнику, Иигуир неожиданно ощутил себя почти свободным. Здесь было полно чужеземцев, и гердонезец никого не удивлял, хватало седых ветеранов, и вслед старику не оборачивались. Здесь редко кто знал друг друга, потому можно было подойти и заговорить с любым. Не докучали своими требованиями герцоги с баронами, а приставленный охранник, как нарочно, оказался из такой дыры, что и Бентанору не удалось подобрать общий язык... Иллюзия развеялась скоро, когда молчаливый страж легонько подтолкнул старика в нужный поворот.

Очевидно, Марх стянул к крепости все, что смог откопать по подвалам и сараям. Шесть метательных машин, различных по конструкции, размерам и состоянию, дополнял вовсе уж древний уродец, напоминающий огромный, уложенный на станину лук. Этой диковинкой, современницей великих походов Третьей Империи, Иигуир вовсе не счел нужным заниматься, остальное требовало серьезной доработки. Для такого случая в распоряжение старика поступила дюжина плотников и десяток мастеров осадного ремесла, та же разношерстная мешанина, что и вся армия герцога. Отношения с ними складывались странные. Бентанора слушали угрюмо, но неизменно внимательно, выполняли любые распоряжения со старанием, и все-таки чувство некой настороженности не покидало. Это были, главным образом, вольные наемники, мастера, привыкшие самостоятельно вести дело. Седобородый чужестранец мог сколько угодно командовать, однако вечером его, будто преступника, уведет охрана, а они свободно вернутся к своим кострам.

Сильно мешало и другое: Иигуиру приходилось постоянно следить за собой. Слишком привык он выполнять всякую работу на совесть, слишком радостно неугомонный разум накидывался на свежую техническую загадку. Между тем требовалось не спешить, трудиться от зари до зари, но не продвигаться сколь-нибудь значительно к цели. Непростая задача, учитывая множество недоверчивых и сметливых глаз вокруг.

В последующие три дня осада шла своим чередом. Отряды герцога для порядка пробирались под стены, защитники крепости для порядка отгоняли их стрелами. Все понимали, что эти детские забавы долго не продлятся, и готовились к большому сражению. Прямо за линией частокола сбивали лестницы, подвозили груды хвороста, круглые сутки дымили походные кузни. Изредка обороняющиеся обстреливали противника, однако гораздо сильнее их беспокоили работы на площадке Иигуира. Вероятно, по ту сторону стен тоже нашлись знатоки, оценившие неспешное пробуждение строя разновеликих чудовищ. Стрелы тут были бессильны, легким метательным машинам, схожим с той, что наградила старика пожизненным шрамом, не доставало дальности. В конце концов, ночью через частокол попытался прокрасться отряд поджигателей. В короткой яростной схватке большинство лазутчиков уничтожили, двоих схваченных прикрутили к столбам на виду у крепости. Иигуир неодобрительно косился в сторону несчастных, медленно умиравших от холода и ран, да вдобавок увлекших на погибель еще несколько товарищей, которые дерзнули сунуться на выручку. Едва ли подобная жестокость устрашала обороняющихся, зато обещала поистине зверскую взаимную резню при штурме.

Вечером после этих событий на площадке появился Марх. Хотя его войска не добились до сих пор ничего существенного, он казался менее раздраженным, чем по прибытии. Бентанор продемонстрировал машины, объяснил, как их предполагается восстанавливать и применять. Герцог доброжелательно кивал, пока старик не осмелился замолвить словечко за висящих в отдалении пленных.

— Вообще-то, сударь, эта картина должна вас радовать, — хмыкнул Марх. — Противник определенно боится ваших приготовлений, следовательно, они не совсем бесплодны. К сожалению, иных доводов в вашу пользу у меня на сегодня нет.

Старик побледнел. Вероятно, он вправду чрезмерно увлекся торможением работ, вчера даже приказал наново заменить выполненные прежде узлы столь же неправильными.

— Я делаю все, что в моих силах, сир. И заранее указывал на их скудость.

— Не прибедняйтесь, господин Иигуир... — Марх небрежным жестом отослал свиту. — На мой взгляд, у вас не хватает не сил, а желания. Человека немудрено заставить трудиться, однако сложно заставить творить... Однако же крепость нужно взять в ближайшее время. Сколько вам еще понадобится?

— Как сказать... Неделю, может статься, и две...

— Максимум два дня, — жестко произнес герцог.

— Это немыслимо, сир! — воскликнул старик. — Даже работая круглые сутки напролет...

— Согласен и на сутки. Берите сколько угодно людей, любые материалы, деньги... Погода портится, так и до снега недалеко.

— Просто не следовало начинать поход в ноябре...

— Ах, любезный господин Иигуир, если б я мог выбирать удобное время... — вздохнул герцог мечтательно. — И вообще выбирать...

— Что же вдруг подстегнуло? Императорская война на юге? Разумеется, я не буду, сир, спрашивать, не вы ли сами раздули тот конфликт...

Марх, прищурясь, поглядел на старика, ухмыльнулся:

— Разумеется, будь так, я ни за что не признался бы даже в интимной беседе. А у вас, сударь, имеется повод обожать Габельгорнов?

— Никакого.

— Отлично, тогда вам нет дела и до их выкормыша князя Динхорста.

— Я бы сострадал любой жертве чужих аппетитов.

Герцог поморщился:

— Аппетитов? Хм, пусть аппетитов, властью я действительно дорожу. Многие ли способны от нее отказаться? Да и не в этом суть... Я, видите ли, сударь, считаю себя неглупым человеком и потому в курсе, что кнут надобно всегда сочетать с морковкой. Вы ведь любите свой Гердонез? Грезите о мести варварам, так? Очень хорошо вас понимаю, однако завтра эти варвары, скорее всего, вторгнутся сюда. Что прикажете делать? — Герцог, заложив руки за спину, принялся расхаживать перед стариком взад-вперед. — Я тоже люблю свою страну, потому с горечью осознаю — к настоящей войне она совершенно не готова. И ведь не будет готова, черт подери, покуда на императорском троне восседает ничтожество! Мелонги раздавят Овелид-Кун, насосутся его крови и двинутся дальше! Понимаете? Посему попробуйте-ка, милейший господин Иигуир, посмотреть на нынешние события под таким углом. Тогда мой поход мигом превратится из алчного покорения соседей в попытку, возможно последнюю, воскресить былую мощь Империи, поднять страну из грязи, вернуть людям гордость и единство духа! Тогда вы, сударь, окажетесь заинтересованными в успехе не меньше моего — только сильный Овелид-Кун будет в состоянии выдержать удар варваров, в то время как их победа здесь похоронит надежды Гердонеза на скорое освобождение. Вот и делайте выводы.

Марх надолго замолчал, поглядывая на опустившего голову старика.

— Это вам, сударь, в качестве морковки. Не сомневайтесь, она подлинная, я говорил вполне искренне. Теперь по поводу кнута... У ваших помощников сложилось мнение, будто вы валяете дурака, не желая выполнять поставленную задачу. Так дело не пойдет. Видите тех безумцев? — Он указал в сторону столбов с пленными. — Посмотрите внимательнее. Вы, сударь, отныне будете молить Творца о продлении их жалких жизней. Ведь если к моменту, когда они испустят дух, машины не сделают первых выстрелов, места на столбах займут ваши друзья.

— Но это невозможно! — вскрикнул Бентанор. — И бесчеловечно!

— Все возможно, — усмехнулся герцог. — Ваши капризы положат под стенами куда больше народу, причем народу, преданного мне. Какая тут жалость?! Девка тоже не останется без внимания, а уж потом... Честное слово, господин Иигуир, я желаю вам удачи, постарайтесь. И поторопитесь, те горемыки уже, по-моему, едва шевелятся.

Не попрощавшись, вельможа развернулся и пошел прочь, косолапо загребая дорогими сафьяновыми сапожками глиняную жижу. Совершенно смешавшийся старик огляделся. Свита Марха быстро удалялась, поодаль стояли только осадные мастера. Фигуры их по-прежнему выражали покорную готовность к любым приказам, зато глаза... Иигуир не собирался выяснять, кто из помощников донес на него, в минуту смятения требовалось видеть перед собой иные глаза. Отдав пару малозначащих распоряжений, старик увлек охранника назад к палатке друзей. Там, однако, обнаружился один Пиколь.

— Да что вы так разволновались, сир? — Пират криво улыбнулся. — Все целы-здоровы, даже более... Дело-то житейское, кричать незачем.

— Тогда где они, ради Творца?! — Иигуир едва не схватил его за грудки.

— Да здесь же, рядом. В соседней палатке. Уж сколько ваш приятель сил потратил, уговаривая охрану!.. А потом еще солдат уламывал, аж извелся, сердечный. Чаю, и без последних монет не обошлось...

Не дослушав, старик опрометью выскочил на улицу. Один из двух сторожей, постоянно дежуривших у палатки пленников, сейчас вправду переминался около соседней. Взлохмаченного Бентанора он пропустил сразу, хоть и ухмыляясь.

Момент был явно неподходящий. Девушка, взвизгнув, нырнула в темное месиво одеял, Эскобар, напротив, выдвинулся навстречу.

— Мессир? Что-то случилось?

— Э-э... полагаю, да, друг мой.

— Подождите, я зажгу лампу.

— Нет! Не надо! — пропищала перепуганная Элина, но ей не вняли.

Крохотный язычок пламени озарил жесткое лицо офицера. Он был обнажен по пояс, сидел на топчане, прикрывшись какой-то облезлой шкурой. Тут же блестели широко распахнутые глаза девушки, натянувшей шкуру по самый нос. Рассказ старика Эскобар выслушал молча, машинально потирая ползущий через плечо корявый шрам.

— Что ж поделать, мессир, придется начинать работать всерьез. Чуда до сих пор Господь так и не послал, а висеть на столбе мне лично неохота. Мыслимо уложиться в сроки герцога?

— В том-то и дело, друг мой, если б это было так легко! Машины разные, ремонт я кое-какой провел, но к настройке и не приступал. А ведь там у каждой с десяток параметров, влияющих на точность стрельбы! Сомнительно, что управлюсь за день-два.

— К чертям точность, — отмахнулся Эскобар. — Герцог желал первого выстрела, вот и метните камень... хоть ему на голову. Глядишь, потом выторгуем еще несколько деньков.

Иигуир развел руками:

— Хорошо, а дальше? Ведь заставят начать обстрел крепости.

— Значит, начнем, — буркнул офицер.

— Да вы с ума сошли! — Элина едва не выскочила из-под одеяла, но вовремя опомнилась. — Герцог зальет кровью все княжество, а там мои родители, братья, близкие! Возможно, и на стенах Хоренца сейчас кто-то из них.

Эскобар поморщился:

— А какой еще выход существует? Добровольно отдаться палачам? Красивый жест, менестрели бы одобрили, однако чересчур неприятный. Вдобавок, милая, вовсе не очевидно, что он поможет защищающимся. Герцог потеряет время да лишних несколько сот человек. И только! Судя по тому, что я слышал, в крепости воинов раз в пять меньше, ну, станет в четыре. Невыгодный размен.

— Как здесь можно думать о выгоде?! Как можно кровью невинных покупать себе свободу? — воскликнула девушка, однако ее бесстрашный рыцарь уже отвернулся.

— Поэтому делать нечего, мессир. Не способны сражаться — будем отступать. Медленно, шаг за шагом, уповая... вероятно, на обещанную вами подмогу Творца. Заодно и проверим... угодна ли ему наша затея.

Глава 10

Палатку Иигуир покинул понурым, но решительным. Теперь работа на перепаханной десятками ног площадке кипела непрерывно. При свете факелов подвозились новые бревна, тут же разделывались и крепились, тянулись канаты, заколачивались клинья и скобы. Неизвестно, угрожал ли Марх чем-нибудь остальным мастерам, но трудились они исступленно. Иигуир не смыкал глаз всю ночь, вникая в каждую мелочь. Утром две самые большие машины покатили на подготовленные загодя боевые позиции. Старик брел сзади, наблюдал как его деревянные монстры, скрипя и сотрясаясь, плывут мимо лагеря. Любимыми эти детища точно нельзя было назвать. В отличие от Бентанора воины встречали процессию радостными криками. Ее тут давно ждали, причем сразу как зрелище, сигнал к решающей атаке и серьезное подспорье в ней.

Переезд получился невелик, однако выдвинул машины к самой линии частокола. Еще часа четыре потребовалось на укрепление конструкций, загрузку противовесов землей, внесение последних изменений в настройки. К моменту окончания работ к ним было приковано уже всеобщее внимание. Простые ратники и рыцари, оруженосцы и обозная прислуга толпились рядом, поддерживая гулом и свистом. Даже Марх промелькнул в отдалении, весь в белом, верхом на белом же коне, в окружении неизменной свиты. Заметили новшество и в крепости. Сразу несколько камней вылетело по направлению к частоколу, но им не хватило ни дальности, ни точности. Тем временем первую из машин заряжали двухсотфунтовой глыбой, гору таких же сложили у подножия.

— Можно начинать, сир, все готово, — подошел один из главных помощников, чернявый южанин.

— Начинайте... — Старик закашлялся, стараясь скрыть дрожь в голосе.

Стук молотка, скрип, визг, пение рассекаемого воздуха, шумный всплеск солдатской радости. Иигуир скривился, точно от боли, — выстрел получился слишком удачным. Оставалось бранить себя и кусать губы — даже с грубо выставленными настройками снаряд шлепнулся в грязь задней стенки рва. Взгляд невольно обратился к растянутым на столбах пленникам. В момент выстрела они, почудилось, ожили, задвигались, будто норовя воспрепятствовать смертоносному представлению. Тревожнозатихла крепость. В конце концов, вряд ли Иигуир мог в чем-то себя упрекнуть. Он не проговорился ни о слабостях в контрукреплениях Марха, ни об иных способах штурма, которые проклятый мозг сочинял постоянно. Он отсрочил до предела решающую стадию осады, его вынудили совершить роковой шаг. Отныне любой толковый подмастерье сумеет рано или поздно выправить настройки, после чего... Бесспорно, Иигуиру не за что было себя винить... однако чувство вины резало душу. Старик совсем отвернулся к частоколу, чтоб никто не увидел его лица, зато теперь прямо перед глазами оказались жертвы его слабости. Зеленые юнцы, умиравшие сейчас на столбах, не побоялись встать на пути завоевателей. А дальше — Хоренц, сотни людей, военных и мирных, уже одинаково обреченных, по сути, на гибель. Обреченных в том числе им, старым гердонезским гением, о котором они даже не слыхали. Во имя чего? На потребу все той же неуемной жажде свершить невозможное? Ради призрачного шанса когда-нибудь освободить далекую родину? На секунду старик вдруг испугался собственного замысла, чья прожорливость, похоже, росла с каждым днем.

— Поздравляю вас, сударь, — сзади остановил коня барон Эгнелинг, как всегда, насмешливо щурившийся. — Господин герцог доволен и говорит, что никогда не сомневался в вашем таланте. Теперь только вперед, не теряя ни часа! Обстучите нам эти чертовы стены, выровняйте их подобно косарю, и крепость сама упадет в руки перезрелым яблоком!

На счастье Иигуира, дождевая вода смешалась на его щеках со слезами.

— Не все так просто, сир, — глухо ответил старик, пряча глаза. — И не так быстро. Хотя, несомненно, воля господина герцога будет исполнена.

Как же поступить? Устроить дерзкую, глупую выходку, самоубийственный взрыв остатков совести? Или покорно принять от злодеев желанную свободу? А тут еще ядовитые рассуждения Марха... Вселенская польза против страданий горстки людей... Небеса молчали, галдела толпа солдат, обсуждая очередной, еще более точный выстрел. Что ж, Вседержитель не хочет продолжения их миссии? Или, напротив, предлагает продвигаться, не замечая...

— Это еще что? — донеслось озабоченное бормотание.

Барон Эгнелинг поднялся на стременах, вглядываясь в сторону крепости. Там тоже началось шевеление. Туша поднятого моста качнулась вперед, рывками стала опускаться, с запозданием долетел надсадный ржавый скрип. Первое время за этим, похоже, следили только Иигуир с бароном, вся остальная масса воинов замерла, лишь когда докатился грохот ухнувших наземь бревен. Веселое зрелище внезапно оборвалось. Уже в оцепенении люди наблюдали за медленным подъемом решетки.

— Все по местам, живо! — рявкнул барон. — К частоколу, бездельники!

Враг так и не показался, потому толпа закопошилась без лишней суеты и неразберихи. Все-таки представлялось невероятным, как крохотный гарнизон Хоренца выйдет биться с армией опытных наемников. Быть может, из того же любопытства практически вся прислуга осталась здесь, вытягивая шеи. Вслед за решеткой неторопливо разъехались створки ворот, однако в проеме никто не появился.

— Эй, там, пощекочите-ка еще малость этих копуш! — выдержав в напряжении несколько минут, скомандовал барон.

У машин заработали уже без всякого участия Иигуира, заскрипели рычаги, и новый камень врезался аккурат в середину стены, выбив облако крошки и пыли. Будто в ответ из ворот выскочил одинокий всадник, шустро ринулся вперед, но тут же осадил коня. Какое-то время тысячи глаз созерцали, как храбрец, размахивая руками, спорит с кем-то невидимым в крепости. Слов было не разобрать, а всадник, в конце концов, унылый, уехал обратно. Опять потянулось давящее ожидание.

— Надо что-то делать, сир! — К Эгнелингу подбежал один из его офицеров. — Пока противник колеблется, прекрасный момент его опрокинуть.

— Эх вы, вояки! — крикнули из толпы прислуги. — Они сдаться боятся, вы — их полонить. Достойная компания!

Барон хмуро покосился туда:

— А если в крепости только и ждут нашей легкомысленной атаки?

— Но чем мы рискуем, сир? — воскликнул раскрасневшийся в предчувствии боя офицер. — Вылезут — раздавим, успеют закрыться — отойдем. Зато если не успеют, мы зацепимся за ворота, и Хоренц наш. Ну, обстреляют со стен, так не впервой. Надо попробовать, сир!

— Надо... Новые войска в крепость не подходили? — помолчав, спросил Эгнелинг.

— Разведчики божатся, что за последние два дня — никого.

Барон опять глубоко задумался. Между тем гул среди прислуги начал захватывать и солдат. Долгожданная цель, награда за тяготы похода была совсем близко, доступная, словно оплаченная девка. Только подойти и взять ее. Разве не за тем они сюда прибыли?

— Ладно, — выдохнул, наконец, барон. — Полк Фертофа и мезельцев построить за частоколом, граф Бреген со своими людьми — на правое крыло, Тиволд — слева. Лучников и пращников россыпью вперед, пусть прощупают, И срочно гонца к герцогу.

Он повернулся уезжать, когда вновь заметил сгорбленную фигуру Бентанора.

— Вот видите, сударь, — криво усмехнулся, — ваши старания могут предотвратить большое кровопролитие. Либо развязать его без промедления.

По лагерю уже перекатывалось трубное многоголосие, сплетенное с ржанием лошадей и собачим лаем. Грузно печатая шаг, шеренги латников вытекали на открытое пространство, шумно пролязгала мимо рыцарская конница. Их было много... пожалуй, даже слишком. Иигуир прекрасно видел, что длинный строй растянуть не удастся — дорогу к смиренно распахнутым воротам стискивала каменистая осыпь. Защитники крепости по-прежнему не подавали признаков жизни.

Вскоре перед частоколом сгрудилось не меньше тысячи человек. Пока задние, бранясь, стремились выдавить себе место, передние ряды то ли от тесноты, то ли в боевом азарте все ближе подступали к стенам. Многочисленные конники попытались занять предписанные фланги, но рыхлая щебенка пополам с валунами оказалась неприступной. Тогда рыцари тоже потянулись в центр, где сразу образовалось форменное столпотворение. Словно норовя еще больше усилить его, вслед за войсками из-за частокола потекла прислуга, очевидно торопившаяся не упустить свою долю добычи. Неподалеку проехал Марх со свитой. Творящийся перед ним хаос не мог не вызывать озабоченности, однако и трубить отход оснований вроде как не находилось. Передовые лучники уже достигли моста, а сопротивление отсутствовало совершенно. Крепость, будто брошенная, драться не желала. Оставались подозрения о хитроумной засаде, но и они не оправдались. Нет, на стенах близ ворот действительно вдруг возникли княжеские лучники. Человек пять-семь. Кого-то им удалось зацепить, зато остальных подобная отчаянная стойкость только распалила. Теперь к мосту бежали все: лучники, презревшие перестрелку, латники, ломающие строй, всадники, прорывавшиеся из давки по телам соратников. Армия на глазах превращалась в орущий неуправляемый поток.

И Бентанор не услышал — почувствовал, как взвизгнули самые резвые из штурмующих. Там было не остановиться, мчащаяся сзади толпа грозила смести любого, но и вперед бежать уже не хотелось. При въезде на мост возник завал, кто-то срывался в ров, а задние продолжали слепо давить. В воротах же показались иные рыцари. Таких обычно изображают в детских сказках: как на подбор рослые, плечистые, на могучих конях, в белоснежных одеждах и сияющих даже под ноябрьской моросью доспехах. Словно ангелы Творца заступили на место, оставленное слабыми смертными. Ряд за рядом возникал в проеме ворот, тут же разгоняясь для решительной атаки. На мосту закипел кровавый водоворот. Все-таки это были люди, хотя, ей-богу, храбрости их могло бы позавидовать и небесное воинство. Иигуир видел, как копейщики герцога поразили одного из них, зато прочие вспороли клубок вражьих тел, будто ветхую перину. Сверху полился уже настоящий дождь из стрел и камней, число лучников на стенах разом удесятерилось. Казавшийся столь неудержимым поток штурмующих дрогнул. В бой с тысячей успели вступить, наверное, человек десять, однако и это переломило ход сражения — на шеренги воинов Марха покатилась встречная волна паники. Самый страшный враг любой армии, победительница бессчетного множества битв, покорительница народов и стран. Сдавленные со всех сторон, не видящие противника солдаты внезапно осознали себя не частью могучей силы, а тварями, угодившими в мышеловку. Тут уж не до подвигов или добычи, стержневая человеческая страсть — выживать — брала верх безоговорочно.

Еще топтались растерянно задние ряды, а впереди зародился и бурно принялся разрастаться порыв к бегству. Кто-то еще пытался стойко встретить врага, остальных это вовсе не беспокоило. Убежать, правда, было не менее сложно, чем достойно принять бой, — позади теснились товарищи, — но теряющих разум наемников это не останавливало. Толкались, лезли через головы, скользили по щебенистому склону, кое-где доходило и до оружия. В результате, еще не разглядев толком угрозу, все новые и новые ряды дозревали до такого же панического бегства. Неукротимо наступающий противник предопределял решение.

Белоснежная стрела всадников Хоренца глубже и глубже вонзалась в колышущуюся змею герцогской армии. Быстро, победоносно, однако у Иигуира вдруг защемило сердце — из ворот перестали появляться ратники. Их было очень мало, храбрецов, рискнувших доблестью перекрыть численный недостаток. Покуда все складывалось удачно. Узкая дорога уравнивала силы, позволяя паре сотен гнать и топтать тысячу, но дальше находился частокол, свежие, хмуро взирающие на происходящее войска, Марх со своими подручными. Старик, не сходя с места, различал яростную брань вельможи. Кажется, герцог готов был бросить всю тысячу на истребление за явленное малодушие, ближайшие соратники во главе с Эгнелингом убеждали сохранить людей. Не из жалости, разумеется, горы мяса потребуются для взятия непокорной твердыни. Проблема состояла в том, как впустить за укрепления толпу неуправляемого народа, отрезав волну паники и противника.

— Слушайте внимательно, мессир, — внезапно заговорил по-гердонезски остановившийся рядом с Иигуиром всадник. — Спешно возвращайтесь к палатке, берите Элину с разбойником и назад сюда.

— Коанет? — спросил старик, недоверчиво вглядываясь в лицо, наполовину скрытое забралом. — Как же?..

— Теперь ваш черед, мессир, повиноваться мне без рассуждений. Дождались чудесной подмоги свыше? Так не теряйте же ни секунды, действуйте!

— Да, но... мой охранник... он...

— Идите, — жестко повторил Эскобар.

Все это время неразговорчивый страж, нимало не отвлекшийся на кипевшее перед ним побоище, с подозрением следил за странной беседой. Подобно добротно натасканному псу, он знал исключительно волю хозяина, потому, когда старик отправился прочь от поля боя, не колеблясь, двинулся следом. Правда, подозрительный воин будто нарочно перегородил конем дорогу. Короткая заминка, обмен ругательствами на взаимонепонятых языках — обычное дело в разноплеменном лагере. Ссориться по-настоящему, однако, страж не стал, ибо приказ довлел даже над гордостью. Обогнул забияку спереди, выискивая глазами старика. Безжалостный удар по затылку кувырнул землю навстречу гаснущему сознанию...

Иигуир различил сзади звуки новой заварушки, но останавливаться не посмел. Сейчас впрямь следовало подумать о спасении себя и друзей. Элина с Пиколем переминались возле палатки, беспокойно вертя головами.

— О сир! — воскликнула девушка, завидев старика. — У нас здесь такое творится!..

— У частокола, дочь моя, творится кое-что похлеще. Как я понял, господин Эскобар решился на побег?

— Да, представляете, Коанет справился сразу с двумя охранниками! И так ловко!..

Пират, поморщившись, оборвал ее:

— Не время балабонить, сорока, удирать надо. Справился твой миленок — и справился, еще куча препон впереди. Мы уже все собрали, сир, — приподняв полу плаща, он показал клинок, — и приготовились. Куда направимся?

По правде говоря, Иигуир и сам не представлял, как они выберутся из лагеря. Кругом было почти безлюдно, все устремились к очагу криков и звона железа. В свете этого логичнее казалось уходить прочь от Хоренца, но Эскобар ожидал именно у частокола. А тут еще пара нелепо подвернутых ног, торчащая из-за угла палатки...

— Следуйте за мной, друзья, — наконец сделал выбор старик.

В отличие от лагеря, на линии контрукреплений бушевал настоящий ад. Голосили все: подбадривали себя криками ожидающие боя, ревели ломящиеся в узкие ворота, надрывались карабкавшиеся во рву. И лязг стали, поглощаемый лишь хрустом крошимой плоти. У самых ворот вертелся в седле Эгнелинг, норовя уловить момент для их закрытия. Белые плащи уверенно приближались.

В самое пекло тройка пленников соваться не отважилась, но и на отшибе ждать пришлось недолго. Их разыскал Эскобар, приведший на сей раз еще одну оседланную лошадь.

— Коанет, друг мой, куда же теперь? — Иигуир отстранил радостно взвизгнувшую девицу.

— В Хоренц. Если повезет, — ответил офицер, слезая с коня.

— Господь с тобой, посмотри, что здесь делается!

— Надеюсь, будет еще хуже, мессир. Только если крепостные ребята продерутся за частокол, мы получим шанс выскользнуть наружу.

— А если нет? Не проще ли было бежать от крепости?

— Увы, не проще. Я проверял — караулы на выездах солидные и присутствия духа не потеряли. Герцог знал, на кого потратиться.

— А здесь? Уж не рассчитываешь ли ты, друг мой, будто эта горстка безумцев разгромит все полчища Марха?

— Нет, конечно. — Эскобар неотрывно следил за клокочущими поблизости страстями. — Боюсь, успехи княжеских храбрецов вот-вот закончатся. Им бы уже отступление начинать, пока не поздно...

— Так в чем же дело?

— Думаю, в ваших дьявольских механизмах, мессир. Ребята, видимо, решили погибнуть, но непременно разрушить плоды ваших многодневных трудов.

— Да пропади они пропадом, эти плоды! — отмахнулся Иигуир.

— Верно. Однако пускай герои погибнут не раньше, чем помогут нам обрести свободу.

Предположения Эскобара оправдались скоро — хотя бегущий противник равномерно потек в двое ворот, всадники полностью сосредоточились на восточных, прямо за которыми размещалась площадка с метательными машинами. Отвлеклись лишь однажды, ради подвешенных к столбам товарищей. По спасителям из-за частокола тотчас хлестнули стрелами, кого-то задели, лошадь поволокла обратно бездыханное тело. Прочие всадники, перемешанные с врагами, для лучников оказались малодоступными.

— Сейчас все и определится, — глухо произнес офицер. — Если Творец сегодня к нам милостив, они ворвутся. В этом случае забирайтесь на лошадь, прижимайтесь к ограде и... постарайтесь, чтобы вас не угробили ни те, ни другие. Я прикрою с тыла... Может, обойдется... — Иные варианты и обсуждать не стали.

Они все-таки прорвались. Напрасно бесновался Эгнелинг, напрасно его латники, кряхтя, налегали на створки — с обратной стороны давили не по приказу, а во имя собственного спасения. За выпученными глазами и разинутыми истошно ртами вал смерти пересек линию частокола. Иигуир увидел, как брызнула врассыпную обслуга машин, как затрещали под ударами мстителей канаты. Впрочем, приметил старик и другое: сомкнув щиты, навстречу неприятелю шагнули шеренги копейной пехоты. Пока их отделяли от цели толпы мельтешащих паникеров, но зазор быстро таял. Кого-то выпихивали за пределы схватки, кого-то, наоборот, толкали под мечи всадников.

— Пора, мессир, — выдохнул Эскобар, водружая на голову похожий на горшок кунийский шлем. — На меня не оглядывайтесь... сам о себе позабочусь.

Согласно плану, Иигуиру с Элиной надлежало разместиться на лошади, Пиколю — держаться за стремя. Этим план исчерпывался. Никто не рискнул бы предугадать, как поведут себя исступленно дерущиеся стороны в отношении странной компании. Тем не менее, поначалу везло. Иигуир отыскал лазейку вдоль самой ограды, вне досягаемости бешено мелькавших клинков. Лучники Марха тоже долго соображали, кто это крадется по краю битвы. До заветных ворот оставалось рукой подать, когда случилось неизбежное — основные силы герцога навалились на дерзких всадников. Исход тут сомнений не вызывал: чудовищный перевес в численности, грамотный сомкнутый строй, ни грана паники, стесненное пространство. Какое-то время воины Хоренца еще держались за счет голой доблести, но, теряя одного за другим товарищей, вынуждены были попятиться назад. Вдобавок полки, только что бежавшие в ужасе, почуяли перемену в ситуации, а стыд за собственное малодушие оборачивался неистовой яростью.

Теперь в ворота протискивались уже всадники. Вблизи они нисколько не напоминали небесные создания: мокрые лица, запаленное дыхание, белые одеяния порваны и густо измазаны кровью. Безоружная троица, вцепившаяся в одну лошадь, вызывала настороженность, но и только. Туго пришлось Эскобару. Крайний из отступавших здраво рассудил, что кроме своих кругом исключительно чужие, и набросился на гердонезца. Иигуир слышал, как друг старался между ударами докричаться до воина, однако грохот сражения глушил слова. Поддержка пришла с неожиданной стороны — лучники и копейщики герцога устремились на выручку одинокому бойцу. Миновав ворота, Бентанор попытался придержать лошадь, но их уносило неукротимо. Где-то сзади Эскобар угодил в ряды противника, сражался на чужой стороне, все больше отставая от товарищей...

Могучий воин в шлеме с золотой чеканкой покидал неприятельские укрепления последним. Казалось, его не заботило количество врагов, сокрушительные взмахи меча отгоняли осторожных и валили зазевавшихся. Достигнув узкого проема ворот, воин и вовсе встал, намереваясь дать соратникам время для отхода. Несколько минут это получалось. Словно воскресший герой древних легенд, смельчак закупорил собой переполненный войсками лагерь. Латники Марха ломились валом, но каждый раз с потерями откатывались вспять. Потребовалось признать в одиночке противника, достойного ратных ухищрений, и двинуть против него полноценный сомкнутый строй.

Волею судеб Овелид-Кун, так потрясший когда-то Срединные Острова грандиозными массами конницы, позднее вынужден был оттачивать и способы противодействия им. Что-то перенимали у вчерашних врагов, многое создавали сами. Сплошная стена щитов, рожденная Первой Империей, обросла щетиной копий еще в Валесте. Овелид-Кун отрастил эти жала длиннее, гуще, но, главное, изменил саму суть работы строя. Отныне копьям предписывалось лишь остановить и удержать обвешанного железом всадника на безопасной дистанции. Пока же продолжалась эта борьба, основная атака шла на лошадь. Не слишком по-рыцарски, но и благородные витязи в пеших полках попадались нечасто. Бедным животным кололи глаза, били по ногам, резали животы и сухожилия. Как всегда, человек изобрел для работы удобные инструменты: гизармы, глефы, крюки, алебарды, боевые молотки и прочие хитроумные составляющие кровожадного арсенала. Никакие попоны не могли уберечь коня от хорошего мастера, а спешенный рыцарь становился легкой добычей черни. Уязвимым местом самого строя, царившего в какой-то момент на полях сражений, оказалась его собственная мастеровитость — образцовый строй надлежало учить постоянно, годами, доводя слаженность действий сотен человек до потрясающих высот. Это стали считать чересчур накладным. Благородное сословие пешей муштрой брезговало, простонародье к ней не допускали, а наемники редко собирались достаточной массой, чтобы совершенствовать навыки. Страшное оружие медленно покрывалось пылью и ржой, потому-то так вздрогнула Поднебесная, заслышав подзабытый мерный топот с севера, из Мелонгеза...

Возможно, созванное Мархом разноплеменное воинство и не дотягивало до идеала. Тем не менее, народ подобрался опытный, с азами знакомый, а следовательно, у одинокого рыцаря шансов не оставалось никаких. Он рубил тянущиеся смертоносные жала, но их были десятки. Наконец, уязвленный конь взвился на дыбы, метнулся в сторону, назад, открывая себя и всадника для новых ударов. Сильное животное еще сумело, прихрамывая, вырваться на волю, рыцарь же мешком повалился вниз. По рядам отходящих защитников Хоренца пронесся многоголосый стон. Некоторые воины даже начали разворачиваться, однако нашлись и командиры, твердо приказавшие отступать в крепость: схватка позади завершилась. По крайней мере, так все сочли. Герой принес себя в жертву, теперь преследовать заметно поредевший отряд врагу смысла не имело.

— Где же он? Господь Всемогущий, где он? — дрожал за спиной Иигуира девичий голосок.

Старик и сам, увлекаемый потоком, поминутно оглядывался. В другое время можно было сказать, что вылазка удалась на славу. Машины серьезно повреждены, среди устилавших склон тел белоснежные плащи встречались лишь редкими вкраплениями. Однако сейчас лица едущих рядом были не только усталы, но и мрачны. Пожалуй, для Хоренца потеря пары десятков доблестных воинов едва ли окажется легче, чем для герцога — двух-трех сотен наемников. И для крохотного отряда беглецов Керхшонта потери невосполнимы...

Надежда угасала, но старик продолжал упрямо оборачиваться. Поэтому первым разглядел, как из толпы копошащихся у ворот солдат стрелой вылетел всадник. Ни шпор, ни плети он не жалел, конь набирал ход тяжело, надрывно, точно перегруженный сверх меры.

— Смотрите! — крикнул кто-то поблизости.

Это не была погоня. Даже ослабевшего зрения Иигуира хватило опознать в седоке Эскобара. А поперек седла гердонезец вез другого человека, в лохмотьях белого плаща... Мгновение обе враждующие стороны с изумлением наблюдали за неожиданной выходкой. Раньше прочих опомнились лучники Марха, их оперенные иглы вспороли воздух. К счастью, расстояние было уже велико — стрелы лишь взбили щебенку у дороги. Следом показались верховые, но нехотя, будто понимая тщетность преследования. Зато всадники Хоренца теперь кинулись навстречу стремглав, чем сызнова привели противника в смятение. Разумеется, об атаке речь не шла, плотный гомонящий круг оградил Эскобара.

Только когда за спиной завизжали цепи поднимаемого моста, Иигуир по-настоящему уверовал в чудесное спасение. Тесный дворик бурлил суматохой, на чужаков пока внимания не хватало. Беглецы воспользовались минутой, дабы опять сойтись вместе.

— Я уж отчаялся когда-нибудь увидеть тебя, друг мой, — с дрожью в голосе признался старик.

Эскобар, на плече которого всхлипывала девушка, улыбнулся:

— Напрасно, мессир. Творец не так прост: если уж взялся пособлять, то делает это на совесть.

— Но ты был в самой гуще солдат!

— Ерунда. В шлеме меня приняли за своего, даже грузить беднягу помогали. И потом долго не могли оправиться от моей наглости.

— А риск? — буркнул Пиколь. — Стоило ли время терять, выручая неизвестно кого? Удирал бы сразу.

— Что вы, дядюшка, разве мессир Бентанор не успел привить вам милосердие? Но, говоря по правде, и не стал бы в такое ввязываться, да уж больно жадно солдаты на страдальца накинулись. С другой стороны, не перебегать же в крепость без подарка? Тем более подарочек-то получился знатный. Не слыхали? Князь Динхорст собственной персоной!

— Вот это да! — охнул пират. — Сподобил же Создатель...

— Удалой попался вельможа... даже слишком. Запросто мог головы лишиться или в застенке остаток дней скоротать. А так... повезет — выздоровеет, еще повоюет. И нас, глядишь, не забудет.

Странники обернулись к узкой лестнице, где как раз осторожно поднимали на носилках рыцаря.

— Он выживет? — вновь всхлипнула Элина.

Эскобар погладил ее по голове:

— Когда поднимал, еще трепыхался, порывался меч свой сберечь. Крепкий парень, опять же доспехи солидные. Хотя... в горячке боя и мертвецам случается прыгать... но тут, милая, уверен, все обойдется.

— И его спас ты! — Глаза девушки вдруг вспыхнули таким неописуемым восторгом, что одновременно стало завидно и страшно за ее рассудок. — Отныне ты будешь героем моего народа... моим героем! Только бы князь выздоровел! Тогда...

— Погоди-ка, милая, меня славить. В свете последних приключений, полагаю, разумнее дождаться мнения на сей счет самих хозяев.

Внимание на непредвиденных гостей обратили не скоро. Уже почти все воины успели разбрестись по закоулкам крепости, оказавшейся внутри очень маленькой, когда к странникам подошел седоусый латник. Сбивчивые объяснения выслушал внимательно и хмуро. Единственным человеком, сразу заслужившим его доверие, оказалась Элина.

— Насколько знаю, — заключил воин с характерным местным выговором, — старик Корф сейчас в Динхорсте. Отправим ему весточку, пусть не убивается. А вот что с остальными делать...

— Ручаюсь, это исключительно честные и хорошие люди, — поспешила заверить девушка.

— Вот сиятельный князь поправится и определит их судьбу. Если же, не приведи Господь... тогда уж я стану разбираться. Финк меня зовут, комендант этой крепости. Покамест выделим вам каморку, посидите там.

Похоже, в Хоренце никак не могли решить, считать ли беглецов гостями или пленниками. По крайней мере, обещанная комната способна была при желании послужить в обоих случаях: толстостенный склеп с узкими щелями окон под самым потолком и массивной дверью обставили вполне пристойно. Имелись даже потертый ковер и камелек, дымящий, зато дающий хоть какое-то тепло. В окончательную растерянность привела коменданта Элина. В личности ее сомневаться не приходилось — отыскались в крепости люди, опознавшие дочку княжеского сержанта, — зато поведение... Покинуть товарищей по скитаниям девушка отказалась наотрез. Когда же договорились, что ее разместят по соседству, возникло следующее требование — поселить с ней вместе Эскобара. Для приличной незамужней девицы нескромность вопиющая!

— Да ваш отец, сударыня, шкуру с меня спустит, обнаружив подобное, — бормотал сконфуженный Финк.

— С батюшкой сладиться — моя забота, — не унималась охальница. — И не станет он рушить счастье единственной дочери, тем более ради древних обыкновений.

— Вот пускай Корф сам приедет и... благословит. Помилосердствуйте, сударыня, срамоты такой я допустить никак не могу! До гробовой доски потом не отмоюсь...

В итоге переселение офицера кое-как удалось отсрочить. Помогло это, впрочем, мало — тем же вечером Элина умолила охрану, и ночь Эскобар опять провел в ее комнате. Охрана путников вообще представляла собой странное зрелище. Двое солдат то ли сторожили гостей, то ли нечаянно расположились за дверьми, выходить на улицу вроде бы запрещалось, но смущенно, с неуклюжими извинениями. В такой неопределенности прошел весь следующий день. Новых стычек с Мархом, судя по звукам, не произошло, не возобновлялись и обстрелы крепости. Скука в четырех стенах завершилась вечером, в глубоких сумерках, когда Эскобар уже собирался навестить соседнюю комнатку. Вошедший Финк выглядел озабоченным сильнее обычного.

— Господа, — он окинул взором двух гердонезцев, — попрошу вас следовать за мной.

— Что еще такое стряслось? — фыркнул Эскобар.

— Сиятельный князь Динхорст пришел в сознание, выслушал мой доклад и пожелал безотлагательно увидеться с вами.

— Прямо сейчас?

— Именно... Лекарь ничего не обещает, поэтому давайте поторопимся.

— А меня разве сиятельный видеть не пожелал? — донесся скрипучий голос Пиколя.

— Нет, сударь, — отозвался Финк. — Волю своего хозяина я как-нибудь запомню.

— Тогда не забудьте и о наших пересудах, братцы, — напутствовал товарищей пират, — если, конечно, случай подвернется.

— До сих пор, мессир, все подобные беседы заканчивались плохо, — заметил Эскобар, спускаясь по лестнице. — Всегда угрозы, волнения, бегство. Нарушится ли ныне скверная традиция?

Иигуир вздохнул:

— Дай-то Бог. В конце концов, сейчас мы у благородного человека, а не алчущего добычи зверя.

— Благородного? Скорее всего.

— И доблестного рыцаря, как ты сам мог убедиться.

— Доблестного, — подтвердил Эскобар и, помолчав, добавил: — И все-таки будьте с ним настороже, мессир. Сами говорили, подлинные ангелы в наших краях редки.

— Как тебя понять, друг мой?

— Видите ли, — офицер понизил голос, хотя их язык вряд ли кто здесь разумел, — я встречал на своем веку немало смельчаков, потому имею представление, чем они отличаются от воина, ищущего достойной гибели.

— Как?.. Хочешь сказать, что князь?! — изумился старик.

— Не собирался отступать. Разумеется, его поступок был полезен соратникам, однако даже у идущего на верную смерть в глубине души обязательно тлеет желание выжить. Тут я подобного огонька не увидел.

— Или просто не приметил?

— Дай-то Бог, мессир, дай-то Бог.

На сей раз целью их блужданий по темным коридорам и лестницам оказалась просторная, но очень аскетично убранная комната. Создавалось впечатление, будто вкусы хозяев внезапно переменились, в результате чего вся прежняя роскошь разом отправилась в костер. На голых стенах кое-где еще были заметны обрывки голубого шелка, голому до звонкости полу явно не доставало ковров. Маленький стол, кресло и кровать лишь подчеркивали пустынность залы, где, похоже, не только не помышляли об уюте, а словно избегали его сознательно.

Сейчас скупая жизнь комнаты сосредоточивалась вокруг простой узкой лежанки. Раненый полусидел, опираясь на гору подушек. Повязки перетягивали ему грудь и правую руку, левая рука стискивала длинный меч. Рядом возился, позвякивая железом в тазу, невысокий человек в синем балахоне, вероятно лекарь. Кроме них в комнате находились два молчаливых рыцаря, священник и латник с алебардой. Эти, расположившись у дверей, напряженно ожидали результатов манипуляций. Финк раздвинул собравшихся плечом:

— Мессир, как приказывали...

По кивку раненого гердонезцев подвели к кровати. Вблизи стало особенно заметно, насколько князь плох. Осунувшееся лицо бледностью соперничало с длинными светлыми волосами, впалые щеки превращали нестарого мужчину в подобие какого-то схимника. Взгляд, впрочем, оставался ясен.

— Прошу извинения, господа, за столь позднее приглашение, — раненый заговорил глухо, точно боясь потревожить легкие.

Покачав головой, Иигуир шагнул вперед, беспокойный окрик сзади не подействовал. Старик приложил ладонь к холодному лбу вельможи, затем послушал пульс:

— Я вообще бы, сир, посоветовал воздержаться пока от разговоров. Слишком мало у вас сохранилось сил, чтоб так их растрачивать.

— Столько крови потерял, просто ужас! — быстро зашептал рядом лекарь. Кажется, он был так растерян, что ни о какой конкуренции и не помышлял. — За этим даже переломы не в счет. И не хочет беречь последнее!..

— Нет времени ждать, господа... — Князь попытался улыбнуться. — Если Господу угодно прервать мои земные терзания... Сейчас не дрожать над тлеющей жизнью надо, а с делами напоследок разобраться. Ведь так?

— Что вы такое говорите, мессир?! Как же... — пискнул лекарь, однако Иигуир оборвал его:

— Думаю, сиятельный князь чересчур торопит события. Мне будет дозволен подробный осмотр?

Вновь тревожный ропот от дверей, но вельможа лишь равнодушно кивнул.

— Пора беседовать с исповедником? — спросил он по завершении осмотра.

— Это никогда не рано, сир, — отозвался старик, вытирая руки. — Хотя, если ничего не случится, последние итоги вы сможете подвести лет, пожалуй, через двадцать.

Князь удивленно поднял глаза.

— Организм очень ослаблен, — продолжал Иигуир, — зато сердце прекрасное. Выздоровеете, не сомневайтесь. Козье молоко, кое-какие травы — и через пару недель встанете на ноги. Раны ваш лекарь обработал хорошо.

Человечек в синем расплылся в счастливой улыбке.

— То есть я буду жить? — уточнил князь, будто отказываясь верить ушам. — И смогу сражаться?

— Ну, со сражениями не столь определенно. Ребра наверняка срастутся как следует, однако меня, сир, беспокоит рука. — Старик еще раз коснулся пальцами локтя вельможи. — Там сложный перелом, если вовремя не собрать кость, вам придется до конца дней обходиться левой.

— Вы сможете это сделать?

— Не все сразу, сир. С одной стороны, операцию не стоит надолго откладывать, с другой — чистое безумие резать сейчас, когда крови едва хватает для поддержания жизни. Где-то, я бы сказал... через неделю-две... можно попытаться.

Князь замолчал, собираясь с мыслями. Крепостной лекарь потянулся было промокнуть у него пот со лба, но раненый отстранился.

— Погодите, Заус. Господин... Иигуир, как понимаю? До меня доходили слухи о ваших познаниях в целительстве, правда, не предполагал проверять их на себе... Проблема в том, господин Иигуир, что с операцией дело обстоит еще сложнее, чем вам кажется. Рука мне, безусловно, нужна, — он повел поврежденным предплечьем и скривился от боли, — раз уж так сложилось... Но вот ваша помощь... Вы ведь в имперском розыске по весьма серьезным обвинениям.

— Нам это известно, сир, — спокойно ответил старик. — Могу только заявить перед распятием — мы стали жертвами наглого оговора и бежали, дабы не угодить безвинно на виселицу.

— Охотно готов поверить, господа. — Князь вздохнул. — И то, что я слышал ранее, и то, что наблюдал сам, говорят за это... Однако мое мнение здесь не важно. Я подданный Императора и потому обязан неукоснительно следовать его воле. В данном случае — переправить вас всех имперским властям.

За спиной старика громко хмыкнул Эскобар. Вельможа покосился туда печально:

— Вы правы, сударь, у меня имеются веские причины ослушаться сюзерена. И весьма веские — исполнить веление его законов. Невероятно трудный выбор... особенно в моем нынешнем состоянии.

— Так давайте отложим этот разговор, — пожал плечами Иигуир. — Окрепнете, встанете с постели, подлечите руку...

— Нельзя, — снова вздохнул князь. — Задержка с вашей выдачей может быть истолкована как государственная измена... По крайней мере, людьми вроде герцога Вейцигского.

— А его собственная осада Хоренца? — буркнул Эскобар.

— Покамест это всего лишь конфликт двух сеньоров. Император, к сожалению, не хочет замечать у Марха далеко идущих планов... Герцога-то мы, надеюсь, с Божьей помощью отобьем, как уже не раз случалось, однако он способен серьезно очернить меня в глазах сюзерена. Такого я допустить не имею права.

— И ради этого, сир, вы пошлете других оклеветанных на казнь? — всплеснул руками Иигуир, но товарищ придержал его:

— Секундочку, мессир. Извините, сиятельный князь, вы сказали о веских основаниях нашей выдачи. Разве их несколько?

Раненый слабо кивнул:

— Увы, несколько. Разумеется, розыск, объявленный имперским таном, важнее прочих, но и таковые существуют.

— Любопытно было бы послушать.

— Из вашей группы, сударь, у меня нет претензий только к Элине Корф, дочери моего преданного воина. Девушку силой увезли на западное побережье... и, бесспорно, выдаче она не подлежит.

— Черта с два бы она вырвалась из Керхшонта без нашего участия!

— Дойдем и до этого, потерпите. Также не нахожу вины у вашего... слуги? Как его?

— Пиколь, мессир, — эхом откликнулся от дверей комендант.

Пока князь переводил дыхание, Иигуир успел подумать, что, прознай здесь о вольностях пирата на землях Динхорста, дядюшку, пожалуй, повесили бы в течение часа. Да и спутникам бы его не поздоровилось.

— Иное дело вы, господа, — вновь заговорил раненый. — Имеются свидетельства о вашей службе у герцога Вейцигского при осаде Хоренца.

— А вы, сир, отказались бы служить злодею под угрозой лютой смерти? — фыркнул Эскобар.

— Отказался бы, — не задумываясь ответил князь.

— А если бы угрожали расправиться с вашими друзьями или близкими? Молчите? Да мессир Бентанор просто подарил вам несколько дней, затягивая починку метательных машин! А я... Кстати, а я-то чем послужил герцогу?

— Видели, как вы, сударь, сражались с одним из моих воинов. У ворот частокола.

— А-а... Сражался, не отрицаю, — усмехнулся офицер. — И даже саданул крепко этого болвана. Нечего кидаться на меня с мечом!

— Вы были в доспехах армии Марха, что ему следовало подумать?

— А что следовало подумать мне? Кротко подставить шею под удар? И, к слову, без того шлема, сир, едва ли удалось вытащить из пекла вас.

— Верно, — кивнул князь. Иигуир поежился — радости в глазах вельможи вправду не было ни на йоту. — Отсюда начинаются доводы в вашу пользу. Господин... Эскобар вывез меня с поля битвы, не оставив врагу на растерзание. Рыцарь всегда готов пасть за святое дело, однако толпа тех грязных наемников представления о честном бое не имела. Опять же для княжества стало бы серьезной утратой... Теперь вот господин Иигуир берется за мое исцеление... Вдобавок за вас очень хлопотал еще один человек.

— Элина? — догадался офицер.

— Девушка, сдается, влюблена в вас, сударь, до самозабвения. Надеюсь, вы не разобьете ей сердце.

Нешуточные грусть и горечь почудились Бентанору в голосе вельможи. Похоже, и кристальное совершенство рыцарства не гарантировало душевного покоя.

— Как видите, господа, — скривился раненый, — ваше появление поставило меня в крайне неловкое положение. Сталкивать верность сюзерену с человеческой благодарностью... Я долго сомневался, но вердикт таков: вам надлежит в кратчайший срок покинуть земли княжества.

— Самим? Без конвоя? — оживился Эскобар.

— Разумеется. Направление тоже выберите сами. В первую очередь это касается вас, господин Иигуир.

Старик удивленно поднял брови:

— За что такая особая честь?

— Вы самая заметная фигура в розыскном списке. А потом... с некоторыми из ваших спутников будет отдельный разговор.

— То есть, сир, вы отказываетесь от операции?

Тут князь замешкался, кивком попросил лекаря утереть ему лицо, хотя, очевидно, лишь выгадывал время.

— Хорошо, — наконец, выдохнул он, — мы проведем операцию. Воин, не способный как следует взять меч... Вы, помнится, говорили о неделе? Подождем. Но не здесь! Пусть Финк отвезет вас в Динхорст и устроит на каком-нибудь постоялом дворе. Без громкой огласки, конечно... Это дело вообще, господа, не следовало бы выставлять напоказ. Тогда нынешнюю беседу всегда удастся списать на горячечный бред тяжелораненого, а к моменту полного выздоровления вы уже скроетесь... Возражений нет? Об остальных присутствующих можете не беспокоиться, это люди чести, не раз доказывавшие свою преданность.

— Надеюсь, вы, сир, не отправитесь следом в Динхорст? — осведомился старик. — Даже через неделю при ваших ранах это будет смертельно опасно.

— Вот как? Хм, в таком случае тот же Финк в нужный день доставит вас, сударь, сюда. Очень аккуратно, дружище, понимаешь меня? — Дождавшись поклона коменданта, князь продолжил: — Но затем немедленно в дорогу! Вы уже определили, куда хотели бы направиться?

— Не совсем, сир. И раз все равно не избежать недельного ожидания... просил бы позволения отослать своего... слугу Пиколя на южное побережье. Он попытается там разыскать наш корабль.

— Юг? С трудом представляю себе подобные поиски, но ладно. Еще пожелания?

— Вы что-то говорили, сир, об остальных спутниках, — произнес Эскобар.

— Да, это касалось именно вас, сударь... Вы ведь близко знакомы с ратным ремеслом?

— Гвардия Его Величества покойного короля Сигельвула.

— Понятно. И лагерь Марха, стало быть, изучили внимательно?

Эскобар оскалился:

— Нас старались удерживать, сир, однако кое-что рассмотрел.

— Тогда предложил бы вам провести эти дни в Хоренце. Возможно, найдется еще одно... развлечение.

— Охотно, сир. Прищемить хвост герцогу с некоторых пор стало моей жгучей мечтой. А что с... Элиной?

— Госпожу Корф, вероятнее всего, отец заберет в Динхорст, к семье. Не забывайте, сударь, она как-никак незамужняя девушка... Хотя, если здесь все пройдет успешно, можно будет подумать и об этом. У нас серьезные потери, каждый воин на счету. А уж ради доблестного и благородного я, пожалуй, рискну пойти поперек воли имперского тана...

Нельзя сказать, чтобы Эскобар полыхнул восторгом, но поклонился энергично.

— Не находите, сир, что я также мог бы оказаться полезным в военных действиях? — подал голос Иигуир. — По машинам, по укреплениям Марха да и по вашим собственным есть что посоветовать.

Князь какое-то время изучал старика взглядом, полным мучительных сомнений, однако удержался:

— Н-нет, сударь, это уже чересчур. Ваш опыт, уверен, не имеет цены, только пользование им способно обойтись еще дороже. Давайте оставим все решения в прежнем виде.

Утром следующего дня в Хоренц прибыл отец Элины. По счастью, путники начали сборы с рассветом, потому излишне шокирующих открытий старый воин избежал. Впрочем, пока обретение дочери, которую полагали безнадежно сгинувшей, затмевало для него все. Благодарности седоусый сержант раздавал сдержанно, но искренне, не забыв никого.

— Спасибо, милочка, что не выдала ни князю, ни отцу, — щерился Пиколь, уезжавший первым. — Можешь мне за это на прощание морду расцарапать.

Элина глянула на пирата без всякой теплоты:

— Я бы тебе, негодяй, кишки охотнее выпустила бы. И спасибо твое без надобности: если б не вред для Коанета с господином Иигуиром, клевали бы вороны сейчас твою пакостную морду.

— Так и не простила, да? Тогда давай хоть поцелуемся на прощание, и я признаю, что большего у нас с тобой никогда не было.

Девушка, яростно мотнув косой, выскочила из комнаты, пират разразился хохотом ей вослед. Затем обернулся к Иигуиру, нервно расшагивавшему из угла в угол:

— Да не стоит так тревожиться, сир. Если этот ваш «Эло» не ушел восвояси, ребята обязательно отыщут. Был бы интерес надлежащий.

— А как долго продлятся поиски?

— Вот этого, извиняйте, кроме Творца никто не укажет. Мыслю, за неделю-полторы ближайшие порты успеем прощупать, за три-четыре — весь южный берег. Если не повезет, дальше на полночь двинемся.

— К северу Левек едва ли подался, — изрек от порога Эскобар. Ему единственному из четверых сборы не грозили. — С самого начала уговаривались обходить Овелид-Кун с юга. Да и терпения у твоих лиходеев не хватит.

— Ну, мало ли куда нелегкая моряков забрасывает? А с терпением... Да, без задатка нелегко будет серьезную кутерьму раскрутить. Но попробуем. Главное, чтоб окончательная плата не растаяла, а то ребята обидятся крепко.

— Как раз в этом-то не сомневайся. Если «Эло» цел, то и плата будет достойной. Половины цены корабля достаточно? Ты лучше, дядюшка, позаботься, чтобы у подручных жадность не взыграла. Коли до драки дойдет, жалеть не стану, учти.

Пират фыркнул:

— Что ж, видел я вас в деле, постараюсь и другим объяснить...

Пиколю ссыпали остатки монет, с дозволения князя снабдили невзрачной, но шустрой лошаденкой. Когда подступил черед отправляться Иигуиру, Эскобарсам помог старику взобраться в седло.

— Вы опять сумрачны, мессир? — заметил он. — Вроде бы тучи развеялись, Творец снизошел, откуда поводы для печали?

— Ах, друг мой, тучи-то, возможно, и развеялись... А что дальше? Если «Эло» не обнаружится в течение недели... или вообще никогда... я опять превращусь в гонимого всем миром бродягу, для которого петля гораздо вероятнее удачи.

— Вы превратитесь? — удивился Эскобар. — Неужели вы подумали, мессир, будто я брошу вас на произвол судьбы?

— Однако тебя, Коанет, князь, похоже, готов взять под свое покровительство. К чему упускать такой шанс обрести утраченную опору в жизни? Вдобавок ты уже почти женат, как понимаю.

Они оба оглянулись на собирающихся в дорогу Элину с отцом. В данный момент семейство пребывало в расстроенных чувствах: девушке запретили откровенные прощания с возлюбленным.

— Уверяю, здесь еще ничего не ясно, — вздохнул офицер. — Заманчиво, конечно... Только на Диадон, мессир, я вас доставлю в любом случае. Не спешите переживать, и с сиятельным князем еще поторгуемся, и перед судьбой так просто не согнемся.

Иигуир предполагал, что княжество окажется невелико, не учел лишь царившей которую неделю непогодь. Вырубленные в скалах дороги заволокли грязные потоки напополам с камнями, пришлось карабкаться выше, на узенькие козьи тропы, где опасностей тоже хватало. По уверениям Финка в нормальную погоду переезд занял бы от силы пару часов, ныне на него ушел почти весь день. В городе перед расставанием Иигуир придержал коменданта:

— Отойдемте в сторонку, сударь. Как бы то ни было, настаиваю, чтобы мои соображения восприняли. Творящееся под Хоренцем мне небезразлично. А коль скоро сиятельному князю забота о репутации не позволила принять помощь, этим придется озаботиться вам. Слушайте внимательно...

Следующие дни наполняло, главным образом, томительное ожидание. Старика поселили на заурядном постоялом дворе, теперь неопределенностью его положения предстояло мучиться местной прислуге: не то гость важный, не то пленник почетный, а не то странный скиталец. На всякий случай относились с особой почтительностью. Сам же себе старик напоминал скорее призрак, который все видят, но делают старательно вид, будто не замечают ничего необычного. Охраны на сей раз подле Иигуира не было, хотя он подозревал, что эта забота возложена на Дитара Корфа. Зачем бы иначе тому позволять дочери проводить все дни напролет в компании чужеземца, где разговоры неизменно крутились вокруг Эскобара? Впрочем, Элина показала себя девицей достаточно своевольной, могла пойти и на ссору с отцом.

По меркам Гердонеза Динхорст был весьма мал. Чистый, ухоженный, он лежал посреди единственной долины, способной дарить здесь хоть какой-нибудь урожай. На беду, обширностью долина не отличалась, окрестные горы теснили ее хуже врагов, их реки и ручьи вспарывали поля, унося скудные крохи плодородия. Отсюда, похоже, возникало и малолюдство, заметное на улицах. Отшумели осенние ярмарки, народ усердно готовился к зиме, бойко раскупая лишь дрова да тулупы. Вслед за стихающими дождями ждали снега.

Нескольких дней хватило Иигуиру, чтобы со своей юной спутницей исходить практически весь город. Осмотрел все старинные здания, памятные места, переслушал все местные легенды и толки. Собирались наведаться в ближайший монастырь, где будто бы хранилась частица мощей святого мученика Сериньена, но в последний момент Элина вдруг раздумала. Сердито сообщила только, что отец настрого запретил ей покидать город, да и гостю... не советовал. Под угрозой надвигающейся скуки беседы стали сводиться к одному Эскобару, о котором девушка могла говорить бесконечно.

— Представляете, сир, Коанет взгромоздил друг на дружку два бочонка, третий — рядом... — Иигуир успел в деталях запомнить эту историю, но прерывать восторженное щебетание не посмел. — И только забравшись наверх, удалось рассмотреть через палатки происходящее у частокола. А ведь интересно-то всем! Мы с Пиколем стоим, ничего не понимаем, но чуем подвох. Коанет мне велел готовиться еще с вечера... э-э... сразу после вашего, сир, визита... И охранники, значит, топчутся, любопытствуют. Что-то Коанет на словах обрисовал, потом замолчал. Его понукают: «Что там да как?», а он: «Сами лезьте и смотрите на это безобразие». И едва один наемник на бочки вскарабкался, Коанет их как толкнул! Сам другого как ударит! Страсть! И Пиколь, гнилая душонка, без дела не остался, упавшего сапогом оглушил, и Коанет со вторым расправился. Я даже испугаться не успела, представляете? Ну, дальше все просто — на прорыв, на выручку князю. А как Коанет его вытащил, здорово? Уже досюда слухи доползли, по-настоящему никто ничего не знает, но Всеблагому хвалу в церквах поют. За счастливое, значит, избавление господина нашего от поругания и смертных мук. Да и то, правда, не век же заклятью держаться...

— Которое заклятье? — встрепенулся Иигуир.

Девушка смешалась, зарделась, оглянулась опасливо, словно напроказив:

— Историю тут у нас одну рассказывают, сир. Даже не историю, так... небылицу. Присочинили, думаю, большую часть... и князь эти байки не одобряет. Так что все стараются держать языки за зубами...

Для самой юной сплетницы такое явно было выше сил, получив заверения о сохранении тайны, она принялась вдохновенно шептать:

— Случилось то вроде как лет десять назад. Молодой князь в те годы как раз занял место отца и государственным хлопотам предпочитал развлечения. Охоты, пиры, празднества, турниры. Все и так понемногу катилось по старой колее. И вот едет князь на очередную охоту в Маралингскую пущу, край у нас есть на полуночной стороне, глухой, дикий, зато дичи там полно. Как водится, погнался за каким-то оленем, оторвался от свиты, заплутал. Выбрался на полянку — там избушка замшелая, а в ней девица живет красоты редкостной.

— Одна в лесу? Уже странно, — покачал головой Бентанор — подобные сказки впрямь встречались ему повсеместно.

— Вот, вот. Ну, про то, что дальше было, я разное слышала, от загадочного до... срамного, только распознал, в конце концов, сиятельный князь в девице ведьму. Схватил за волосы, меч занес. Ведьме уже не до морока, истинный облик выказала — страшной старухи с клыками наружу, да нашему-то князю смелости не занимать. Богомерзкое отродье, как положено, давай всякую всячину обещать: и богатства несметные, и трон высокий, и женщины любые... Все зря, не смогла поколебать веру юноши. Тогда видит, что жить остается мгновение, ну и... успела допрежь меча наложить черное заклятье. Дескать, не будет князю отныне никогда удачи, дела пойдут наперекосяк, самые дорогие люди гибнуть станут в муках... Страх, короче, убереги Творец! — Элина истово перекрестилась, будто устрашившись собственного повествования. — И аккурат со смертью той ведьмы, болтают, рухнул колокол в главном храме города, двоих задавило...

— Неужто подействовало заклятье?

— Ох, не хочется в это верить, сир... И князь гневается, если слышит... Однако с той поры дела в краю вправду не ладятся. То неурожай, то болезни, то вон... соседи драться полезут, то навет злобный поползет. Князь уж и потехи забросил, все дни о благе народном печется, да прока мало. Ну, а самое тяжкое... супруга у него молодая погибла. Недавно обвенчались, едва затяжелела и такое... Из окна башни выпала, бедняжка, сразу насмерть... Пойдемте, сир, покажу... Четвертый год уже...

Стража городской цитадели Элину пропустила безропотно, старика — с подозрительными оглядками. Остановилась девушка близ толстой древней башни, лоснящейся вечно влажными боками.

— Вон там, из того окошка наверху... Прямо на мостовую... Рукой показывать не буду — заругаются. Князь вообще не любит вспоминать, хотя и забыть не в силах.

— Ни креста, ни знака, — заметил Иигуир.

— Вот-вот, и цветы велел сразу убрать, и следы замыть. В семейном склепе богатый гроб княгине сделали, а тут... Правда, некоторым мерещатся силуэты на камнях...

— Неужели князь по сей день вдовствует?

— Да, про новую женитьбу и слышать не хочет, тоскует, видать. — Девушка, отвернувшись, всхлипнула. — И все-то мы с тех пор живем... надрывно, что ли... безоглядно... Без надежды, без наследника... словно завтра большой бой, и выход из него один — погибнуть с честью... Вот если б Коанет своим подвигом сломал проклятье!..

На пятый день ожидания выпал-таки снег, скороспелый, пушистый. По нему в Динхорст прибыли сразу две вести, моментально развеявшие унылые настроения. Из Хоренца сообщали о новой вылазке осажденных. На этот раз она была не столь спонтанной, потому и пользы принесла больше. Под покровом ночи отряды Динхорста сумели незаметно подкрасться к частоколу и как-то его преодолеть. Пока охрана поднимала тревогу, в распахнутые ворота ворвались всадники, сея смерть и ужас. Армия Марха уцелела только благодаря своим огромным размерам, однако урон понесла ощутимый. Писалось, что наемники и прислуга толпами разбегались прочь, вероятно не желая продолжать беспокойную кампанию. Самое же главное — удалось полностью уничтожить осадную машинерию герцога. Столбы пламени от деревянных чудовищ в крепости встретили ликованием. Отдельно сообщалось в послании о выдающейся доблести гердонезского рыцаря. В отсутствие князя Эскобар возглавил один из отрядов, увлек его в бой, поражая неприятеля, и лично сбил наземь барона Эгнелинга, чем смутил дух врагов.

Элина едва удерживалась на месте, слушая торжественный речитатив гонца, по завершении же подпрыгнула, захлопала в ладоши и бросилась обнимать Иигуира.

— Уймись, дочь моя, — улыбнулся старик. — Я разделяю твою радость, но не пристало, право, взрослой девушке так скакать. Ты уже не ребенок.

— Вы не понимаете, сир! — Элина задыхалась от восторга. — Коанет вновь показал себя настоящим героем! Я знала, я верила... Теперь-то князь ни за что не отпустит его, не отдаст ни страже... никому. Коанет станет верным его соратником, надеждой и опорой страны, а я... буду рядом.

— Ты твердо решила выйти за него замуж?

Девушка замерла в испуге:

— А вы думаете, сир, он не согласится?.. Н-нет, Коанет любит меня, мы оба любим друг друга. Ничто не сможет нас разлучить, это точно! И потом... зачем ему куда-то дальше бежать? Вы ведь искали надежную пристань, так она здесь! Пусть с боями и волнениями, зато и с любовью, с почитанием людей. Разве этого мало?

— Это очень много, дочь моя, — печально улыбнулся Иигуир.

— И вас, сир, мы непременно отстоим, тоже останетесь жить в Динхорсте. От слова Коанета князь не сможет отныне просто отмахнуться. Земли у нас всего ничего, но для него... почему бы нет, получит деревеньку на пропитание. И вы, сир, будете у нас вроде дедушки... внуков учить...

— А твой отец? — попытался старик вернуть Элину из мира упоительных грез. — По-моему, он не слишком одобрительно отнесся к вашему с Эскобаром роману.

— Ну что вы! — отмахнулась та. — Все давно успокоилось. Тогда Коанет казался чужаком, случайным бродягой, вот батюшка и супился. А сейчас... Герой страны, кумир народа, правая рука князя, вдобавок потомственный дворянин... ах!.. Признаться, сир, я так счастлива, прямо самой страшно делается. За что безвестной простушке одной такое?..

Мучительный выбор: разрушать ослепительный девичий восторг казалось бессердечным, однако внезапное столкновение с реальностью принесло бы, пожалуй, больше страданий.

— Видишь ли, дочь моя, — осторожно начал Иигуир, — тебе известна не вся правда. У нас имелись причины недоговаривать, однако раз дело зашло так далеко...

Девушка вздрогнула, она, похоже, воистину боялась собственной удачи. Что ж, тем легче будет хоть чуточку остудить охмеленный страстью разум.

— Только не говорите, что он уже женат.

— Нет... Не знаю, по-моему, нет. Да я и не об этом... Мы с Коанетом, дочь моя, путешествуем на восток... не в поисках убежища. Наша забота — освобождение захваченного варварами Гердонеза. И цель странствий потому вполне конкретна — восходная окраина Поднебесной.

— Зачем ему... вам сдалась эта окраина?

— Есть одна... э-э... затея... — замялся Бентанор. — Настолько смелая, что и раскрывать ее до поры я бы не хотел. В любом случае наш путь лежит много дальше, а Овелид-Кун лишь промежуточная остановка.

— Промежуточная... — повторила Элина с надломом в голосе. — То есть Коанет должен покинуть... княжество?

— Я бы принял любое его решение, дочь моя, но пока он настроен сопровождать меня до конца.

— Ну, а после? Он вернется?

— М-м... очевидно. Правда, дорога впереди трудная, неизвестно, когда это произойдет.

— Пустяки, я дождусь, — всхлипнула девушка. Иигуир уже почти раскаялся в своей откровенности. — Лишь бы вернулся... А может, вы уговорите его, сир, остаться здесь? Очень вас прошу...

Старик покачал головой:

— Если желаешь, дочь моя, попробуй сама. Только, думается, для Коанета свобода родины — дело жизненно важное.

— Даже... важнее любви?

— Кто знает...

По капризу судьбы в тот же день Иигуира разыскал щуплый паренек с раскосыми бегающими глазами. Этот гонец изысканными манерами не отличался, зато поведал, что послан Пиколем, описав пирата весьма точно. Самое важное — обнаружился «Эло».

— И где же корабль? — воскликнул нетерпеливо старик.

— Кхе... тут ведь случай какой... — Паренек облизнул губы. — За находку ведь деньжата обещались, верно? И солидные деньжата.

— Разумеется, — поморщился Иигуир. — Да говори же, не сомневайся, обмана не будет!

— Хе, надеюсь, сударь, на вашу порядочность. А то ж ведь ребята в любой миг пугнут посудину, и не отыщете... Все-все, прекратил! В порту она.

— Каком?

— Ну, там же, в Мезеле... Но ведь это ни на что не влияет, верно?

Смущение гонца сделалось понятным — Пиколь собирался начинать розыски именно с Мезеля, стало быть, успех пришел практически тотчас. Со слов паренька выходило, будто найти пропажу оказалось нетрудно — капитан сам наводил повсюду справки о судьбе пары отставших товарищей. Вместе с тем сложно было завязать разговор.

— Запуганный он у вас какой-то, сударь, дерганый, — ухмыльнулся гонец. — У самого маяка якорь бросил, на берег — завсегда в шлюпке. Команда вооружена, кхе, чуть что — за ножи, днем и ночью готовы сорваться в море. Кто ж их так застращал-то?

— Встречались добрые люди, — хмыкнул Иигуир.

Известию о чудесном спасении друзей капитан тоже не поверил, пообещав пустить на борт только их лично. Не мудрено: Бентанор, пожалуй, сам скорее заподозрил бы пиратские козни, чем принял бы рассказ о невероятном путешествии гердонезцев через полную опасностей страну. Впрочем, и угрозы козней никто не отменял. Как ни клялся гонец в истинности доставленных сведений, а сопровождать на юг отказался, сославшись на занятость.

Отныне настал черед радоваться старому Иигуиру. Затеплился огонек надежды на прекращение полосы напастей, он был крохотный, дрожащий, но душу уже немного согревал. Элина этой радости не разделяла, но, по крайней мере, чуть умерила безрассудные восторги. Теперь в Овелид-Куне странников ничто не удерживало... кроме некоторых обязательств. Иигуир, ожидая вызова из Хоренца, в назначенный вечер даже не начинал укладываться спать. Коренастая фигура Финка возникла на пороге около полуночи.

— Готовы, сударь? — пробасил комендант. — Тогда отправляемся, время не терпит. Со снега тропы еще пуще размыло, маеты вдосталь. И... спасибо вам... за подсказки...

В крепость прибыли под утро, однако старику едва позволили обогреться. Сразу наверх, в покои князя, где все мыслимое оказалось уже приготовлено. Сама операция прошла благополучно, властелин Динхорста стоически перенес боль, пара кубков вина служила лишь подспорьем. За дверьми Иигуира ожидали приближенные и среди них Эскобар.

— Все хорошо, — успокоил обессиленный старик. — Если не тревожить руку, через месяц сможете снять повязки. А там и до меча дойдет.

— Вы совершили великое дело, сударь, теперь должны отдохнуть, — отозвался Финк. — Я провожу вас к вашей комнате.

— Комната? Зачем? Согласно воле князя я вправе с этой минуты считать себя всецело свободным.

— Разумеется, сударь, но... один-то денек придется еще у нас погостить.

— Опасаются за здоровье господина, — пояснил Эскобар, когда они со стариком остались наедине в тесной каморке. — Ничего, убедятся завтра, что князь жив... и тогда в путь? Объявился, значит, ворчун Левек? Не удрал, корабль сохранил, в нас упрямо верил... Молодец, одно слово.

— Ты по-прежнему, друг мой, намерен путешествовать дальше? — осторожно поинтересовался Иигуир.

Эскобар промедлил с ответом лишь на мгновение:

— Безусловно, мессир. Заманчиво, конечно, задержаться, вроде бы и здесь можно жизнь устроить, но... Гердонез вопиет о помощи, не так ли?

— Вопиет, — кивнул старик.

— Стало быть, отправляемся, едва отпустят, и думать нечего.

— Однако у тебя, друг мой, появились с Овелид-Куном и кое-какие иные... связи.

— Элина? — Офицер нахмурился. — А что тут поделать?

— По меньшей мере, объясниться. И попрощаться.

Лицо Эскобара исказила болезненная гримаса, он отвернулся к стене:

— К чему эти сантименты, мессир? И что я ей скажу? Что всенепременно вернусь? Так я и сам в этом не уверен. Нет, если затея с хардаями провалится, осесть тут будет превосходным вариантом. Приличное положение, любящая жена, вечная куча приключений — о подобной доле можно мечтать. Но в противном случае...

— Оставь хотя бы надежду девушке.

— Хм, надежду... Предложите еще обвенчаться перед дальней дорогой для верности. А потом сразу превратить во вдову? Это, по-вашему, называется милосердием?

— Но ведь и не бежать от бедняжки тайком?..

— М-да... — Эскобар понурился. — Ладно, мессир, вы завтра здесь? Я успею съездить в Динхорст и... поговорить. Честное слово, лучше бы новая битва! Лгать Элине тяжко, выкладывать правду — жестоко. Или все-таки отбыть без прощаний?

— Поезжай, друг мой, — тихо произнес Иигуир.

Вернулся офицер к вечеру следующего дня, промокший, молчаливый и хмурый. Разговор явно состоялся, хотя радости никому не доставил. Самого Бентанора вызвали к князю уже в сумерках, будто и в стенах крепости опасаясь чужих, недружественных глаз. В присутствии местного лекаря Иигуир осмотрел вельможу, растолковал ход дальнейшего выздоровления.

— Выбрали, куда отправитесь? — слабо улыбнулся бледный князь.

— В Мезель, сир. Кажется, там обнаружился наш корабль.

— Это хорошо... В Овелид-Куне вам какое-то время спокойного житья не будет... И на юг пробирайтесь... осторожно... Один удачный навет способен на многое... Я попрошу позаботиться о вас графа Адиона, его земли как раз по пути... Мы не слишком большие друзья, однако человек это благородный... Поможет...

— Благодарю вас, сир, — поклонился старик.

— И господина Эскобара у меня забираете?.. Досадно, славный воин...

— Он еще вполне может вернуться, сир.

— Хотелось бы верить... но почему-то верится с трудом... Девочку жалко... Хотя, вероятно, оно и к лучшему, по Югернилу уже поползли подлые слухи... Так что прощайте, господин Иигуир, надеюсь, мы расстаемся без обид...

— Вне всяких сомнений, сир.

Врачеватели с поклонами двинулись к выходу, Бентанор замешкался уже в дверях.

— Какие-то еще вопросы, сударь? — спросил раненый.

— Всего один, сир, — поколебавшись, сказал старик. — Раз уж мы намерены покинуть Овелид-Кун... Дозвольте откровенность?

— Разумеется, и только так.

— Я не представляю, сир, как ваша держава будет противостоять варварам. Она огромна и обильна, но разодрана в клочья дрязгами сеньоров.

Губы князя скривила усмешка, весьма, впрочем, горькая.

— Добавьте, что Император является хозяином только в столице да дюжине крепостей. Верховенство его признают вроде бы все, а на деле подчиняются по желанию... Это, сударь, давным-давно известно любому.

— Но ведь... Когда придут мелонги...

— Будет очень плохо. Тем не менее для настоящего рыцаря не так и важно, существует ли шанс на победу... он дерется даже в безнадежной ситуации, как того требуют долг и честь.

— Однако вы не простой рыцарь, сир, за вами люди, города, целый край.

Князь вздохнул:

— А вот как сеньор я ничего всерьез изменить не могу.

— Ваш сосед... герцог Вейцигский убежден, что, доведись ему... сумеет возродить былую мощь Империи Овелид-Куна...

— Как же, наслышан. Только в этой затее, сударь, я ему не помощник, — усмехнулся раненый. — Во-первых, присягу сюзерену я все равно не нарушу ни при каких условиях, а во-вторых... Нет, ерунда, ничего у Марха не получится. Даже если прорвет наш рубеж, даже если подступится к Югернилу... Император не великий воитель, но здесь оружия не сложит, основная часть дворянства просто не примет государя с запада... Начнется бесконечная междоусобная бойня, гораздо масштабнее нынешних. А времени Творец отпустил Овелид-Куну мало, года два-три... Так что Марх со своими грандиозными планами не успеет, зато силы Империи подорвет заметно... И потому его тем более нужно остановить...

Глава 11

Наутро гердонезцы тронулись в путь. Где-то сзади таяли в сумерках древние стены Хоренца, горчили дымы поредевшего герцогского лагеря. Противоборство никак не желало затухать, требовало свежей крови, мысли же двух всадников занимали иные, далекие и высокие цели. Обходными дорогами странники за день как раз успели покинуть пределы княжества, впереди по отрогам Оронад тянулись чужие земли.

Угрюмых стражей на границе миновали без осложнений, благо предусмотрительный Динхорст отмерил малость серебра. Так же безропотно обзавелись комнаткой на постоялом дворе какого-то селения, зато пробуждение выдалось нервным. По старой памяти Эскобар схватился за меч, когда в двери замолотили увесистые кулаки. Иигуир попытался удержать друга, получилось слабо.

— Какого дьявола?! — рявкнул офицер, спешно приводя себя в порядок.

— Именем графа Адиона! — донеслось в ответ. — Немедленно открыть!

— Постой, Коанет, как раз к графу и направлял нас Динхорст, — зашептал Иигуир, вцепившийся в рукав товарища. — Негоже сразу бросаться на них с оружием.

Эскобар набычился:

— А пускай не ломятся впотьмах к честным людям.

— Ради Бога, успокойтесь, господа, — раздался из-за двери другой голос, помягче. — Мы посланы господином графом встретить вас и вовсе не собираемся причинять зла.

— А до рассвета подождать не могли? Сразу грохотать...

— Тысяча извинений! Мой спутник... несколько грубоват и вечно лезет напролом. Еще раз простите. Что же касаемо времени... Когда нашли вас, тогда и появились. Можем отложить разговоры до поры, но... господину графу это определенно не понравится.

— Ну и черт с ним, — буркнул Эскобар.

Старик одернул его:

— Подумай, друг мой, зачем ссориться со здешним правителем? И дверью мы этих гостей не удержим, вышибут, в конце концов. Давай попробуем договариваться.

— Сколько вас там? — поколебавшись, крикнул офицер.

— Клянусь муками Сериньена, только двое, сударь.

— С двумя еще справимся, — проворчал себе под нос Эскобар, беря в левую руку кочергу, — если что...

В комнату действительно вошли двое: рослый воин в кожаных доспехах и щуплый, сутулый юноша. Последний с виду напоминал робкого, затурканного слугу, однако сам нарушил настороженное молчание:

— Господин Иигуир? Господин Эскобар, как понимаю? Можете опустить меч, сударь, мы здесь не для драки. Граф Адион настоятельно просит вас посетить его в замке Грефлинг.

— Мы очень спешим, господа, — хмуро отозвался офицер, не внимая миролюбивым призывам.

— О, это не задержит вас надолго, — улыбнулся юноша. — Замок близко, мы еще поспеем к утренней службе.

— Службе? — удивился Бентанор. — Что нужно от бедных путников господину графу?

— Это лучше объяснит он сам... Но, насколько понимаю, князь Динхорст поручил вас его заботам, и господин граф желает выполнить долг доброго соседа. Впрочем, возможно, у него имеются и другие соображения.

Нет, на прислугу, мальчика на побегушках гость никак не походил: слишком уверенный взор, чересчур хорошо подвешен язык. Такой даже грамотным способен оказаться запросто.

Гердонезцы переглянулись. Открыто ослушаться хозяина здешних мест означало нажить новую кучу неприятностей... хотя и беседы с вельможами не исключают того же.

— А если мы откажемся? — осторожно спросил Эскобар.

Воин в доспехах выразительно оскалился, но ответил опять юноша:

— Ваша воля, господа, преследовать никто не станет. Только... подумайте, вдруг благочестивый сеньор окажется неоценимым помощником на многотрудном пути? Не спешите отталкивать протягиваемую ладонь... подобное вы встретите не везде.

— Примем приглашение? — неуверенно спросил товарища Иигуир. — Господь ведает, что еще затевается в этих краях, любая подсказка может выручить.

— Лишь бы время из-за чьих-то там капризов не потерять, — буркнул тот. — Ведь день хорошей скачки... К вечеру были бы уже на борту, черт подери...

Судя по гримасе, удержать его в такой близости от желанной цели стало бы тяжелой задачей.

Поначалу Иигуиру показалось, будто они свернули к какому-то монастырю. Вместо могучего донжона над стенами возвышались стрелы колоколен, а навстречу путникам тек прозрачный звон, провожавший паству с заутрени. Из распахнутых ворот степенно выходили люди, основная же их масса не торопилась покидать широкого, мощенного булыжником двора. Здесь словно солнце пробилось сквозь тучи — так светились лица умиротворением и радостью. Сразу два человека продвигались от дверей храма, благословляя народ, оба седые, улыбающиеся, в простых серых рясах. Как ни странно, спешившихся чужеземцев повели именно к ним.

— Мессир, — заговорил юноша, кланяясь, — вот те, о ком вы говорили.

— Спасибо, Крисгут, — откликнулся один из клириков. — Проводи гостей в залу, я скоро подойду.

— Это граф? — с изумлением поинтересовался Эскобар, когда они выбрались из гудящей толпы.

Юноша усмехнулся:

— Совершенно верно, сударь. Граф Адион, владыка и пастырь наших земель.

— Он... сам проводит церковную службу?

— И что с того? Получил это право с согласия кардинала Йорхеста. Не всем же сеньорам красоваться на турнирах да бесноваться на пирах? Кто-то может думать и об истинном.

Изнутри помещения замка тоже подходили скорее монастырю, причем весьма строгого устава. Обстановку обширной залы, куда привели гердонезцев, составляли только ряды лавок вдоль длинного, пустынного стола. Пока тянулось ожидание, Иигуир рассматривал роспись стен, изображавшую сцены из жизни пророков и святых. Чудилось, что вот-вот по сигналу настоятеля комната заполнится смиренно семенящими монахами. Однако вошел лишь сам вельможа. Немолодой мужчина, седина обильно пробивала аккуратно подстриженную бороду, придавая ему сходство с нарисованными патриархами. Все та же серая ряса без малейших признаков оружия или украшений. Пожалуй, на священника граф Адион походил больше.

— Прошу простить меня, господа, за задержку, — развел он руками, — и за столь раннее приглашение. Поверьте, только из желания не допустить опасной ошибки.

— Нашей ошибки, сир? — уточнил Бентанор.

— Именно так, господин Иигуир. Вас я особо рад видеть в своем доме. Не согласитесь ли разделить скромную трапезу?

Завтрак монашествующего дворянина был вправду скромен: чечевицу с пресными лепешками приправляли разве что легкое вино да обязательная молитва. Иигуир не мог не признать — прочитал ее граф очень искренне. Прислуживал за столом один юный Крисгут.

— Я весьма уважаю моего соседа, князя Динхорста, — заговорил, наконец, граф, отставив недопитый кубок, — хоть и не во всем разделяю его воззрения. Он излишне увлекся внешней, показной стороной рыцарства, теряя подчас из виду глубинную суть... Впрочем, не о том сейчас речь, господа. Князь попросил позаботиться о вас, людях, оказавших ему значительные услуги, я пытаюсь это исполнить. Не стану скрывать, до меня дошли и противоположные пожелания. На вас вроде бы успел ополчиться имперский закон, но я не хочу вообще касаться данного вопроса. Тем паче что вряд ли смогу вообразить преступником знаменитого Бентанора Иигуира.

— Благодарю вас, сир, — поклонился старик. — Вы уже третий человек в Овелид-Куне, которому мое имя что-то говорит.

Вельможа покачал головой:

— Увы, господа, тьма невежества и безверия по-прежнему окутывает мир, борьба с ней потребует, вероятно, усилий еще многих будущих поколений. Нам совершать лишь первые шаги...

— Вы говорили, сир, о некой опасности, — нетерпеливо напомнил офицер.

— Да, правильно, господин... Эскобар? Вас, кстати, князь называет достойным подражания образцом рыцарской доблести и бесстрашия. Лестный отзыв, не правда ли?

Пока граф изучал внимательным взором товарища, Иигуир старался оценить его самого. Человек был, безусловно, умен, проницателен, даже образован. Ни в малейшей степени не смахивал на фанатика, что тупо талдычат однажды усвоенное. В отличие от них путь к вере думающего человека зачастую гораздо длиннее и извилистее, зато с обретенной опоры сбить его уже почти невозможно.

— Мне бы вовсе не хотелось, господа, вникать в ваши дела, — продолжал между тем граф, — выспрашивать подробности, допытываться о целях. Если двум порядочным людям потребовалось путешествовать за моря, на то есть какие-то веские причины. Я стремлюсь лишь в меру сил оградить их от опрометчивых поступков. Например, князь сообщает, что вы следуете в Мезель, где надеетесь застать потерянный ранее корабль, верно? С другой стороны мне донесли, будто сведения вам предоставили тамошние пираты.

— Вы поддерживаете связь с морскими разбойниками, сир? — хмыкнул Эскобар.

— Не совсем, сударь, однако близость побережья вынуждает заводить преданные уши и там. Вольный город Мезель — достаточно беспокойный сосед... Так вот, капельку больше зная о повадках морской шатии, осмелюсь утверждать: полным безрассудством будет вверять себя и свое имущество отпетым негодяям.

— Так-то оно так, — озадаченно протянул Иигуир. — Но разве вы не допускаете, сир, что изредка и подобные негодяи в состоянии честно отработать сделку?

Граф усмехнулся:

— Случается, не спорю, иначе мы никогда не слышали бы о контрабанде. Просто, общаясь с разбойниками, нужно постоянно представлять, чем вы заставляете их вести себя честно. У вас, господа, имеются такие рычаги?

— М-м... один из пиратов долгое время путешествовал вместе с нами. Пожалуй, он заслуживает доверия.

— И такое случается, сударь. Готов поверить, что он даже искренне сдружился с вами, однако поручится ли кто за превосходство в темной душе дружеских чувств над алчностью? И за то, что ваш милый приятель вообще еще жив, а не бьется где-нибудь о прибрежные камни? Он лично сообщил вам о находке?

Гердонезцы переглянулись в растерянности.

— Нет, сир, через своего... доверенного человека... Вы подозреваете подвох?

— А вы его не подозревали?

Вельможа был прав, он почти слово в слово повторял доводы, терзавшие Иигуира последние дни. Насколько же надлежало жаждать чуда, чтобы заглушать в себе предостережения рассудка?!

— Конечно, все может оказаться и не столь ужасно, — продолжал граф. — Вы ведь навряд ли везете с собой какие-либо серьезные ценности, так? Следовательно, интерес для лиходеев способен представлять только сам корабль. Или нечто находящееся на борту?

— Кое-что есть, — неохотно согласился Эскобар.

— В таком случае корабль, похоже, еще не захвачен, иначе вас, господа, не стали бы зазывать в Мезель.

— Хм, мы-то им помощи в захвате точно не окажем.

— Бог ведает... — покачал головой граф. — Должен признаться, эти отбросы человечества неплохо научились потрошить мирные суда, проявляя порой удивительную изобретательность.

— Помилуйте, господа! — Бентанор всплеснул руками. — Зачем же рисовать такие мрачные картины, ничего же еще не ясно!

— Правильно, именно поэтому я и торопился чуть задержать вас в дороге. Хвала Господу, успел. Прежде чем уверовать в дружбу пирата, сударь, настоятельно советую убедиться в отсутствии западни.

— Каким же, позвольте узнать, образом? — спросил Эскобар.

— Самым незамысловатым. Для начала я отправлю в Мезель своих людей. Крисгута, например, вы его видели, очень смышленый парнишка. Разумеется, на вольный город моя власть не распространяется, однако деньги со связями помогут и там. Посланцы установят, есть ли в порту нужный корабль, где он стоит и кто его капитан.

— У нас, сир, каждый день на счету. И без того задержались...

— Уверяю, это не займет много времени. Добрые кони, опытные всадники... Не позднее завтрашнего утра все прояснится.

— Ну, а если засада подготовлена на момент посадки? — произнес Эскобар, переглядываясь со стариком. — Это было бы самым разумным.

Граф с мягкой улыбкой кивнул:

— Что ж, выделю вам десяток воинов в сопровождение. Отобьетесь?

— Спасибо, сир, — ответил за друга Бентанор, — но, боюсь, мы причиняем вам слишком много хлопот.

— Пустяки. Прежде всего, это мой долг, как единотворца. Опять же просьба князя Динхорста и... просто возможность развеяться, помогая славным людям. Какие тут хлопоты? Так вы согласны, господа? Тогда вам отведут комнаты в дальнем крыле и, не сомневайтесь, постараются лишний раз не беспокоить. Захотите — будете делить стол со мной, нет — еду доставят в покои.

Вопросов не оставалось, Иигуир безжалостно согнул спину в глубоком поклоне...

— Кельи! Настоящие кельи, — ворчал Эскобар, обходя в три шага крохотную комнатку. — Несомненно, лучше, чем холодать в лесу, но от графского замка я ждал большего. А чем угощают? В иных деревнях столы богаче.

— Нынче пост, Коанет, — заметил Иигуир, — канун скорбной памяти казни Великого Пророка.

— Эка невидаль! Будто кто из сеньоров откажется в такую пору от куска сочного мяса! Зачем, скажите-ка, быть графом, если все равно добровольно становишься монахом?

Их новое жилище впрямь оказалось скромнее всех предыдущих. Две тесные каменные норки с отдушинами, почти непроходимыми для света, и тощие, набитые шелухой тюфяки на деревянных лежанках. Тем не менее Бентанор бурчаний товарища не разделял. В таких местах, на мгновение оторвавшись от обыденной суеты, можно было попытаться разобрать беспокойные мысли, обдумать уже произошедшее и нащупать дорогу вперед. Недаром первые почитатели Единого укрывались от языческих гонений именно в заброшенных лабиринтах шахт. Раздумья старика здесь никто не нарушал: в глухое, заросшее пылью крыло здания не долетало снаружи ни звука, не забредала ни одна живая душа, сутулый Крисгут выслушал объяснения странников и умчался, а Эскобар, вволю наворчавшись, отправился исследовать гулкие темные коридоры. Идеальные условия для погружения в себя... жаль, толку получалось немного. Если в сложности громоздящихся кругом проблем Иигуир еще убедился, то никакого сносного решения не обнаружилось. Все последнее время старик, по сути, бежал от назойливого внимания мира, тут же ему вдруг как глотка воздуха захотелось человеческих голосов, теплых глаз, сердечности...

К обедне он выбрался из своих катакомб. Тихо зашел в храм, остановился у порога. Тут, похоже, все друг друга знали, небольшой зал заполнялся, главным образом, окрестными крестьянами да замковой челядью, однако и чужака никто не трогал. Все те же светлые лица, мягкие улыбки, в этом уголке вправду жили верой. Не стяжательством, не громом победных труб, даже не надменной скрупулезностью фарисеев, а верой в ее глубоком, полузабытом, но очень близком старику понимании. Пел хор, тонкие, ангельские голоски детей звенели под сводами, граф Адион опять помогал священнику вести службу. Они с Бентанором встретились глазами, вельможа чуть заметно улыбнулся, хотя отвлекаться не посмел. Служил вдохновенно, старательно, всерьез вкладывая душу в каждый жест древнего ритуала.

Тем не менее обедать в трапезную Иигуир не пошел. Хотелось выкроить больше времени для размышлений, однако они упорно вели в тупик. Либо в столь непроглядную тьму, что замирало от холода сердце. Еду в корзинке гостям принес слуга, бесстрастно выслушавший мнение на ее счет Эскобара.

— Ложились бы вы лучше спать пораньше, мессир, — посоветовал офицер Иигуиру. — Такой редкий мирный день, вы же издергались пуще обычного. От напряженных дум рассудок заболевает, а во сне силы копятся. И утро скорей наступит, снова жизнь забурлит. Местное болото не по мне, душа-то, может, и чистой останется, да сам... с тоски помрешь.

Старик честно старался последовать совету, благо тишины и полумрака имелось с избытком. Вот только сон не шел. Изворочавшись, Бентанор выбрался в пугающе пустынный коридор и дальше, на улицу. Там, впрочем, успокоиться тоже не удалось: мелкий ледяной дождь сек кожу, ветер пробирал до костей. Неподалеку едва заметно поблескивал проем храмовых дверей. До вечерней службы оставалось изрядно времени, и старик решился зайти. Одинокий человек в рясе расставлял свечи.

— Неужели у вас не найдется для этого слуги, сир? — голос Иигуира неожиданно гулко покатился по залу.

— Конечно, найдется, — даже не вздрогнул граф Адион. — Однако должны же у дворянства быть хоть какие-нибудь привилегии? Например, делать то, что им нравится.

— И вы каждый раз занимаетесь такой работой?

— Лукавить не стану, не каждый. Просто настроение сегодня подходящее.

— Вот-вот, настроение... — произнес Иигуир. — И у меня тоже... настроение...

Граф повернулся к старику, внимательно посмотрел:

— Вы, сударь, не похожи на отдыхавшего весь день. Что-то гложет? Хотите поделиться?

— К чему вам мои сомнения, сир?

— Наш небесный отец велел помогать друг другу, разве не так?

— Велел... Почему бы вам в таком случае не помочь своему доброму соседу, князю Динхорсту? Вы ведь знаете о выпавших на его долю тяготах?

— Конечно, знаю, — кивнул граф со спокойной улыбкой. — Князь отважный воин, однако упрям и дерзок. По совести, в их бесконечной ссоре с герцогом Вейцигским трудно отличить правого от виноватого.

— Но ведь именно Динхорст подвергается ныне агрессии! А если следующей жертвой герцога окажетесь вы, сир?

— Это вряд ли.

— Так уверены в своих силах? Или научились договариваться с захватчиком?

— И то и другое. И даже третье с четвертым. — Безмятежная откровенность Адиона сбивала с толку. — У меня, господин Иигуир, хватает солдат, а с Мархом мы предпочитаем не доводить дела до драки. Князю же следует и так благодарить меня, ибо я закрываю перевалы, ведущие в самое сердце его владений. Не будь этого, героическая стойкость Хоренца утратила бы всякий смысл. По-вашему, такой помощи мало?

— Возможно, вы и правы, сир, только... безучастно наблюдать за терзаниями хорошего человека...

— А если недостаточно хорошего?

— Что вы хотите сказать?

Граф помолчал, точно готовясь произнести какие-то особо важные слова, лишний раз окинул взором пустынный зал:

— Признаюсь, господин Иигуир, с другим собеседником я бы не стал этого касаться. Большинство просто не поняло бы моих мыслей, а редкие умники, вероятно, отшатнулись бы в страхе. Вы же, как представляется, сочетаете прозорливый ум со смелостью, даже дерзостью вечного искателя истины. Я читал некоторые ваши сочинения, знаю, о чем говорю. Безусловно, Церковь напрасно ополчилась на вас, она не сумела разглядеть в вольнодумце одного из самых преданных своих сыновей. Смелым сердцам свойственно порой заблуждаться, однако они все равно куда полезнее и надежнее твердолобых фанатиков.

— Надеюсь, сир, я вправду заслужил хоть малую толику этих хвалебных слов, — поклонился старик.

— Я не собираюсь вам льстить, речь не о том... Доводилось ли вам, господин Иигуир, задумываться о переплетении понятий «кара» и «испытание Господне»? Очень подходящая тема для нынешних времен. Мы с вами оба препоручили свои души Единому, следовательно, готовы безропотно принять любую его волю, верно? Сколь бы болезненной и горькой она ни оказалась, так? С другой стороны, известно, что Творец частенько посылает напасти в качестве испытания, дабы человек, преодолевая их, осознал свои заблуждения. Но как нам отличить одно от другого? Ведь не всегда даются прямые указания через пророчества, знамения и откровения. А если допустить, что беды Динхорста — наказание свыше, то отвращать их — сущее преступление.

— По-моему, сир, князь не похож на закоренелого грешника.

— Ах, господин Иигуир, — поморщился граф, — Вседержителю, согласитесь, все-таки виднее. Безгрешных мало, а Небесам открыты любые тайны. И ваш князь... Одно время у нас, например, ходили туманные слухи, будто он сам повинен в гибели молодой жены. Какая-то пошлая любовная история... Чем вам не основание для возмездия?

Старик уже набрал в грудь воздуха, чтобы с пылом возразить, но остановился. В конце концов, что он, чужеземец, мог знать о подлинной жизни этого края? Тот же князь Динхорст, безусловно, благороднейший человек и отважный рыцарь, однако что-то ведь гнетет даже эту чистую душу. Горе утраты или... жгучее чувство вины? Не хотелось в такое верить, пусть и смирился давно Бентанор с несовершенством людской натуры.

— Разве я смею облегчать расплату, — продолжал Адион, — назначенную самим Господом? Да и вмешиваться в ход чужого испытания...

— Потому вы избираете отстраненное созерцание? — Иигуир покачал головой. — Извините, сир, на свете действуют не только высшие силы, но и человеческие страсти. Что если ваша кара Господня на деле окажется всего-навсего неуемным властолюбием герцога Вейцигского?

Граф повернулся выправить покосившуюся свечу, в ее свете четче проступил напряженный профиль вельможи. Здесь тоже не было покоя, свои сомнения, свои муки...

— Все мы, сударь, в конечном итоге лишь орудия в руках высших сил. И герцог с его пафосными планами не исключение. Стоит немного умерить гордыню, как это станет очевидным... Но даже если вы правы, тут опять возникает вопрос о выделении воли Творца из мирской суеты и происков мелких бесов.

— Не вижу в том проблемы, сир, — тихо произнес старик, — если только воспринять себя не стадом несмышленого скота, но детьми Божьими, наделенными кроме рассудка еще и совестью...

Граф кивнул:

— Да, да, я знакомился с вашими воззрениями, господин Иигуир. Совесть, Божья искра в каждой душе... Человек, для которого собственные чувства важнее требований Вседержителя? Смело. И опасно развивать подобные мысли далее.

— Всякая мысль в развитии способна принести неожиданные плоды. К примеру, ваша, сир, покорность воле Небес. Так ведь можно что угодно объявить заслуженной карой Господней.

— А на то человеку и дарован разум, отличающий его от прочих тварей. Не мимолетные ощущения, но твердый, беспристрастный анализ...

— Он такжеможет привести к ошибкам и раздорам.

Скрипнула дверь, на пороге возникла фигура в надвинутом капюшоне. Обернувшийся Иигуир не заметил, подавал ли граф какой знак, во всяком случае, священник тотчас, без единого звука ретировался.

— Естественно, сударь. Раз уж мы с пеной на губах оспариваем отдельные знамения, не получится полного согласия и тут. Просто иного выхода я не нахожу.

— Выискивать вину каждого страдальца? И приходить на выручку исключительно безгрешным? Это означает — никому, сир, а Творец прямо призывал к помощи всем нуждающимся.

— Помощь помощи рознь, господин Иигуир. Можно отделаться жалким медяком или схватиться за меч, а можно принести страждущему слово Господа, успокоить мятущуюся душу вместо тревог о бренном теле. Такая помощь никак не пойдет вразрез с волей Создателя, зато пользы, если вдуматься, подарит гораздо больше.

— Не всегда, сир, получается удержаться в рамках кроткого непротивления, — сказал старик, помедлив. — Когда кругом горит земля, стонут раненые, плачут дети... Вы же знаете о скорбной участи Гердонеза. Или мы должны оправдать и зверства мелонгов?

Теперь уже Адион ответил не сразу, прошелся вдоль стены с ликами святых:

— Посмотрите на наш сегодняшний мир, сударь. Посмотрите и попробуйте честно оценить его состояние. Человеческий род разлагается на глазах. Если силы его растут, то дух стремительно катится в пропасть. Вера, выстраданная пращурами, истончается, множатся ереси, порок торжествует. Форму, ритуалы еще стараются блюсти, но о внутреннем их наполнении уже не задумываются. Оно просто стало ненужным! Словно орда гогочущих демонов несется по свету: жестокость, пьянство, блуд, ложь, подлость. А во главе — честолюбие, непомерная жажда славы и власти, королева наших дней. Подрастает, впрочем, рядом и принцесса — алчность, грязное торгашество, ее век еще впереди, и радости он не сулит. Да, вы скажете, что это было всегда. Только раньше демонов как-то сдерживала решетка веры, ныне у их ног вся Поднебесная. Даже Святая Церковь пошатнулась, везде открыто обсуждают продажность ее иерархов и разврат клира. Обсуждают весело! Под сальные шуточки человек не замечает, как распадается становой хребет, поднявший его когда-то над животным царством. Бешено плодящаяся стая сильных, хитрых зверей, как вам такое будущее?

— Пугающая картина, — отозвался Бентанор.

— И ведь я ничего не преувеличил! Любой, отважившийся прямо взглянуть на мир, отметит то же самое. Райский Сад, о котором мечтали наши предки, неуклонно превращается в зловонную клоаку, где мерзость окажется нормой бытия... И в тот момент, когда разложение становится очевидным, на Поднебесную вдруг обрушивается беда, катастрофа, затрагивающая так или иначе все уголки света.

— Вы говорите о мелонгах?

— Да. Нечто практически неизвестное, инородное и чуждое вторгается в наш мир, угрожая потрясти его до основания. Вам, сударь, это ничего не напоминает? На заре веков Творец уже как-то вразумлял подобным образом своих непутевых чад.

— Великий Потоп... — прошептал старик.

— Потоп. Тогда, сказано, погибли девятеро из десяти, зато остальные надолго привязались к истинному пути. Послужили те жертвы на пользу человечеству? Несомненно! И жалость здесь была бы стократ пагубнее жестокости. Попробуете оспорить?

— Не мне возражать решениям Господа...

— Именно! То есть мы видим ныне мир, загнивающий заживо, и новую волну, способную смыть с земли скверну.

— Кровью смыть, сир. Хоть и ради святой цели, но кровью невинных в том числе...

— Что ж, пусть так. В сущности, варвары не отличаются сейчас от воды, тоже, кстати, пришедшей с севера. Они часто рушат все без разбора, сеют смерть и страдания, но, боюсь, только таким способом можно заставить уцелевших повернуться к истокам, к истинной вере.

— Или погибнуть без остатка?

Граф промедлил, однако ответил твердо:

— Даже так. Если человечество выкажет себя неисправимым, неблагодарным, вечно сползающим в грязь... пусть Господь сотрет его без остатка. Может быть, следующее творение получится более удачным.

— Вы говорите... о невинных младенцах, святых отшельниках, непорочных девах... о себе самом, наконец, сир!..

Адион посмотрел на старика с грустью:

— Я и не требую исключения для себя или своих близких. Рядом с волей Вседержителя любая жизнь — блеснувшая в солнечном луче пылинка. И разве могу я противодействовать событиям, за которыми угадывается сам Творец? Такая выходка была бы кощунственной, бессмысленной и вредоносной.

В тягостно повисшей тишине стало слышно, как за неплотно сомкнутыми створками дверей бормочет толпа, собравшаяся на вечернюю службу. Эти простые люди даже не подозревали, какую страшную судьбу уготавливает им забота обо всем человечестве.

— Очень не хотелось бы, сир, представлять слуг Божьего промысла в виде орд кровожадных язычников, — нарушил молчание Бентанор. — По крайней мере, меня вряд ли порадовал бы рай, обретенный такой ценой.

Граф натянуто усмехнулся:

— А вы, господин Иигуир, чую, настроены на борьбу. Завидная крепость духа в ваши годы. Рассчитываете силой одного гения остановить рок?

— У меня нет никакого сухого расчета, сир. Моя родина унижена, мой народ страдает, стало быть, я обязан этому сопротивляться. Вне зависимости от возможного исхода и последствий. Того требует моя совесть.

— То есть я правильно догадался, что странствуете вы отнюдь не в поисках тихого уголка? Подыскиваете союзников для борьбы, да? Надеетесь переубедить Небеса примером собственной самоотверженности?

— Если потребуется. Что же до целей путешествия... Разумеется, нужны союзники. К прискорбию, в Овелид-Куне их не нашлось: здесь, как разумею, либо сражаются друг с дружкой, либо готовятся покорно встречать врага.

— Волну Божьего потопа, сударь, — уточнил Адион. — Грозного, но очистительного.

— Пусть волну, в любом случае мы вынуждены двигаться дальше, за моря, на восток. Хоть до края земли, где, поговаривают, уже находили управу на варваров.

— А если помощники не обнаружатся и там?

— Тогда... — Иигуир вздохнул. — Тогда сделаем вывод, что наш современный мир вправду обречен. Господом ли, хаосом или демонами Преисподней...

— И тогда вы отступите?

— Скорее примем последний бой, сир. Это окажется, несомненно, легче, нежели наступать на горло возмущенной совести.

— Вы все-таки удивительный, редкостный человек, господин Иигуир, — заметил граф. На двери уже откровенно налегали, доносились выкрики, то и дело мелькало озабоченное лицо священника. — Нам придется прерваться, время вечерних молитв. Не желаете продолжить беседу после?

— Приятно с вами разговаривать, сир, однако завтра мы намеревались двинуться в путь пораньше.

— Понимаю. Следовательно, увидимся утром. Уверен, мне уже будет, что вам сообщить.

Старик едва успел дойти до порога, как навстречу нетерпеливо хлынул поток людей, манимых светлым колокольным гласом...

К сборам Эскобар приступил с первыми проблесками зари. Судя по решительности, в графском монастыре задерживаться он не желал ни на минуту. Иигуир, забывшийся тяжелым сном лишь под утро, перечить не стал, хоть и чувствовал себя совершенно разбитым. Удерживать их вообще не старались. Из конюшни беспрекословно вывели отдохнувших, ухоженных лошадей, сами помогли заседлать. Хозяин замка появился, когда приготовления почти завершились. Вместе с ним шел Крисгут, в чистой одежде, но с осунувшимся от усталости лицом.

— Могу вас порадовать, господа, — улыбнулся Адион, похоже, не терзавшийся ночными кошмарами. — Корабль действительно находится в гавани Мезеля, а капитан соответствует вашим описаниям. По крайней мере, тут пираты не обманули.

— Они часом не пытались помешать вашим людям, сир? — спросил старик.

— Нет, себя показали, однако, уяснив, что происходит, возражать не решились. Среди них, кстати, был и этот ваш... приятель.

— Пиколь? Вот видите, сир, иногда можно довериться и таким заблудшим душам.

— Не спешите успокаиваться, господин Иигуир, вы покамест еще не в море. Со слов Крисгута там все крайне взвинчены, каждый ждет от другого каверзы. Вы же не хотите оказаться самым беспечным в этой компании? Как я и обещал, с вами поедет пять воинов и Крисгут. Еще четверо присоединятся в Мезеле. Надеюсь, подобной охраны хватит предотвратить всяческие сюрпризы.

— Безмерно благодарны вам, сир... Честно говоря...

— Не ожидали? — Граф усмехнулся. — Пускай мы не полностью совпали во взглядах на жизнь, наш мир слишком беден на истинных мыслителей, чтобы рисковать даже одним.

Иигуир склонил седую голову:

— Право, сир, едва ли я заслуживаю столь серьезного внимания. Теперь до конца дней буду ощущать себя вашим должником.

— Пустяки, вдобавок расплатиться по долгам вовсе не сложно. Окажете мне маленькую ответную услугу?

— Все, что будет в моих скромных силах.

— Тогда возьмите с собой в дорогу Крисгута.

— Разве он и так не едет с нами в Мезель?

— Речь не о Мезеле. Я хочу, чтобы он сопровождал вас на всем пути странствия, сколь бы далеким и долгим оно ни выдалось. Убежден, такой спутник станет чрезвычайно полезным. В вашем распоряжении, господин Иигуир, имеются отменные воины, опытные мореходы, наконец, собственная мудрость. Достоинства же Крисгута в ином — несмотря на юный возраст, он недурственно разбирается в обыденной жизни. Ловок, находчив, смел, весьма толков, знает окрестные земли, обычаи, языки. С ним у вас будет несоизмеримо меньше шансов заплутаться, остаться голодными или угодить в беду, наподобие здешней. Смею ли я рассчитывать на данную услугу?

— Неужели же это услуга, сир? — Старик растерянно огляделся по сторонам. Сам Крисгут, внимавший речи хозяина, хоть и не излучал восторга, с готовностью поклонился. — Вы передаете едва ли не лучшего из своих слуг за просто так, даже без гарантий его возвращения назад...

— Уцелеет — вернется, — отмахнулся Адион. — Слишком многое связывает его с графством, не захочет начинать на пустом месте... Так вы принимаете попутчика, господа?

Гостеприимный замок Грефлинг покидали уже с солидным эскортом. Даже Эскобар приосанился, чувствуя за спиной поступь многих лошадей, менее привычного Бентанора столь важный вид скорее смущал. На протяжении всего дня их не только не задевали, но почтительно освобождали дорогу, ломая шапки. Уже остались позади графские земли, перед путниками раскинулся пестрый муравейник вольного города, а встречные по-прежнему с уважением расступались перед отрядом. Так и проследовали, будто знатные вельможи, через ворота.

Мезель гудел и полнился народом без оглядки на позднее время. Складывалось впечатление, будто здесь торговали все и всегда, круглые сутки. На любом перекрестке, в любом проулке к проезжающим тянулись десятки рук, сразу несколько жаждущих продать перекрикивали друг друга. Этот оазис жизни у подножия суровых Оронад, казалось, торопился сполна использовать свое выгодное положение. Пока перевалы закрывали то непогода, то склоки сеньоров, караваны кораблей, связывающих западные области Овелид-Куна с центральными, были ему обеспечены. Из-за этой спешки и торговали как-то горячечно, надрывно. Почти не доносился шум мастерских, рыбацкие баркасы в гавани мелькали редко, однако на процветании повальной торговли это, похоже, не сказывалось. Рядом могли стоять вдоль стены пятилетний ангелок с котятами в корзинке, девица, откровенно покачивающая бедрами, и беззубая старуха, требующая милостыню. Здесь впервые пригодился Крисгут, отгонявший назойливую уличную мошкару умело и без церемоний.

В нужной харчевне близ порта необычных путников заметили тотчас. С парой сомнительного вида личностей, пусть и осведомленных сверх меры, решили вообще не разговаривать, а примерно через час явился Пиколь. Заросший, с новым синяком, хмельной, но счастливо улыбающийся друзьям.

— Очень волнуются ребята, очень, — объяснил он заплетающимся языком. — Сами понимаете, дело... нерядовое.

— Насильно раздевать сподручнее, да? — хмыкнул Эскобар. — Пускай не трясутся твои лиходеи, дядюшка. Хоть и коротки оказались поиски, да пользу принесли несомненную. Сторгуемся, не обидим. Сам-то как, с нами али обратно в ватаги кистенем махать?

— Эх, сударь, слаб я уже для кистеней сделался, — вздохнул пират. — И для мореходства веселого, значится, тоже. С вами вот гульнул напоследок... Ныне срок наступает теплую норку искать, а там без накоплений сложно. Уважите по старой дружбе?

— Вот по старой дружбе и помог бы за моря плыть.

— Да видал, сударь, я вашего... капитана. Тертый зверюга, не подведет. Вот только не гнали бы вы его, братцы, сейчас в путь. И так поздненько выехали, у нас кучу времени потеряли. Влетите же в самые шторма! Перегодить бы с месяц...

— Что, разве немедля в море выходите... то есть выходим? — удивился Крисгут. — На дворе вон ночь собирается.

Эскобар покосился на юношу:

— А не слыхал, приятель, сколько мы в вашей Империи лиха хлебнули? Лучше уж море бурное, чем еще одна беспокойная ночь. Тут каждую минуту ждешь беды, какого-нибудь очередного ловца преступников. Спасибо, по горло наелись.

В порту ярился студеный ветер, зато дождь почти зачах. В большую лодку кроме путников погрузились Пиколь с парой товарищей и два воина из графского эскорта. Прочая толпа осталась напряженно переминаться на пристани. Долго выгребали по лабиринтам меж темных скал судов, через мельтешение огней и криков. Иигуир даже не предполагал, какую радость способна вызвать всего лишь грубо вырубленная из бревна драконья голова. Колеблющийся свет факела вырвал из мрака знакомую фигуру, скользнул по мокрому борту. Это вправду был «Эло», недостижимая мечта последних недель. Сверху окликнули. Старик дернулся вскочить, но отказали разом и ноги, и язык. Ответил Эскобар, достаточно резко и властно, чтобы не затягивать переговоры. Иигуира подняли на палубу чуть ли не на руках, у него перехватывало дыхание и слезились глаза. Кинулся обнимать моряков, что сгрудились, настороженные, у борта, целовать всех подряд. С тихим треском лопнул ледок опаски, кругом зашумели, заулыбались, задвигались. Если прибывших чужаков еще удерживали в сторонке, то на гердонезских странников обрушились подлинные потоки счастья. Их ждали, их искали, не позволяя отчаянию заползти в души, следили за отрывочными вестями о невероятном путешествии горстки смельчаков по глубинам враждебно настроенной страны. Даже суровый Левек подозрительно всхлипнул на плече старика.

— Готовы в новый поход, капитан? — высунулся из толпы улыбающийся Эскобар.

— Отсюда? Да хоть к чертям в зубы, сударь! Прибавили вы мне седых волос, но, клянусь Небесами, подобный исход того стоит. Мессир! Теперь-то нас никто не задержит в этом проклятом краю. Эй, там, выбирай якоря, садись за весла!

Оставалась еще крохотная деталь — расплатиться по долгам. В вихре восторга то ли никому не пришла в голову мысль просто вышвырнуть разбойников за борт, то ли помогло воцарившееся благодушие, только награда получилась солидной. Может, и поменьше половины цены корабля, но для портовой голытьбы куш богатый. На столе в капитанской каюте Пиколь дрожащими пальцами перебрал горку золота.

— Неужто и еще сохранилось добро? — спросил хрипло.

Эскобар, нависнув, произнес ему в самое ухо:

— А вот об этом, дядюшка, советую накрепко забыть. Нынче Господь смилостивился, отсыпал от щедрот, однако наглеть не стоит. Объясни приятелям вдумчиво: за нами вдогонку не рваться. Неделю. И языки в эти дни не чесать, чтоб заманчивых слухов не наплодилось. Не гневите удачу... братцы.

Как ни божился пират в чистоте помыслов, а с той минуты, когда груженная сокровищами лодка скрылась из глаз, пребывание в Мезеле впрямь становилось еще опаснее. Потому из гавани «Эло» вылетел стрелой, безоглядно ныряя во мрак, в кипящее бурунами море, в неизвестность.

Сразу оторваться от берегов Овелид-Куна, впрочем, не удалось. Никакое, даже самое страстное желание оставить их подальше за спиной не отменяло потребности в точной ориентировке. За месивом низких облаков не проглядывались не то что звезды, а часто и солнце, на компас надежды также были слабые — волнующееся море могло запросто снести корабль в произвольном направлении. Приходилось цепляться за берег, сколькими бы опасностями это ни грозило. Ночь пережидали в каком-нибудь укромном закутке, днем крались, словно пуганая дичь, ухитряясь одновременно развивать приличную скорость. Боялись всего: и одинокого всадника, мелькнувшего у кромки леса, и тени паруса на горизонте, а вдобавок бесчисленных мелей и скал, усеявших прибрежные воды. О возможных штормах старались не говорить вовсе, хоть и ждали их с первых дней. Подспудно понимали — лучше уж бедовать в открытом море, нежели оказаться выброшенными на зубья имперских камней. Пока, однако, стихия сдерживала свои эмоции, лишь резкий, колючий ветер, свинцовые тучи да частая морось выдавали ее недружелюбие.

Если верить упрямому бормотанию Левека, им по-прежнему сказочно везло. Ни земным, ни небесным владыкам не удавалось до сих пор серьезно зацепить юркую посудину, рвавшуюся сквозь любое ненастье с отвагой безумцев. Лишь на седьмой день, достигнув самой восточной оконечности кунийских земель, путники дерзнули совершить вылазку на берег. В гавани Рамайи, гордо именовавшей себя восходной столицей державы, Левек распорядился пополнить запасы пресной воды и провизии, однако отпустить команду на берег отдохнуть отказался наотрез.

— Я знаю, что вы устали, измотаны переходом и долгим беспокойством, — категорично заявил он в ответ на жалобы моряков, — но знаю и то, что несколько кружек пива многим развяжут языки. А здесь полно ушей, всегда готовых прислушаться к любой пьяной болтовне. Поэтому для моей и вашей безопасности никто не сделает с корабля ни шагу, понятно?

Едва же «Эло» покинул порт, как разразился давно ожидавшийся шторм. Возвращаться в Рамайю было уже поздно, пришлось принимать удар. Весь день корабль швыряло с волны на волну, снося все дальше на юг. Люди, сменяя друг друга, непрерывно откачивали заливавшую трюм воду, блестящие фигуры полуголых гребцов ритмично сгибались, упираясь веслами в мощные, упругие валы. Лишь силуэт капитана бессменно возвышался у румпеля. Когда к вечеру буря стала стихать, Иигуир пробрался к нему:

— Кажется, на первый раз все обошлось удачно, капитан? И корабль, и команда показали себя, достойно справившись со штормом.

— Разве ж это был шторм, мессир? — Левек усмехнулся в белые от соли усы. — Всего-навсего сильное волнение. Странно, скажу вам, что еще так быстро прекратилось. Самое опасное, что оно могло преподнести, — отогнать к Тиграту, прямо в лапы к мелонгам. А так мы прошли много южнее.

К полудню следующего дня перед путешественниками выросли хмурые горы Хэната. Пожалуй, ликованием эту картину могли встретить только люди, освобождавшиеся здесь, наконец, от преследований всяческих танов, розысков, герцогов и прочей назойливой нечисти.

Обогнув остров с севера, «Эло» на исходе второго месяца пути прибыл в порт Варц. Невероятной высоты темные скалы нависали над его бухтой, а оседлавшая их многоярусная крепость принесла городу славу одного из самых укрепленных на всем Архипелаге. Буквально перед входом в гавань «Эло» был настигнут еще одним штормом, более коротким, но не менее яростным. Лишь после того как, рискованно разминувшись с молом, корабль замер у причала, путники смогли перевести дух. Общая изможденность оказалась столь велика, что в тот вечер никто даже не заикнулся о прогулке на берег. Зато на следующий день моряки, размахивая стертыми в бесконечной гребле ладонями, устроили подлинный бунт. Левек долго препирался и переругивался с ними, потом, покосившись на замшелые громады крепостных башен, махнул рукой. Большинство команды сошло на берег, разбредясь по местным кабакам.

Оставшиеся на борту до позднего вечера делали все возможное, дабы не попадаться на глаза капитану. Бешенство его достигло апогея, когда в назначенный час не явилось обратно сразу четверо моряков. Трезвых людей для розысков не хватало, пришлось брать с собой Иигуира с Крисгутом, причем задача последнего заранее сводилась исключительно к опеке старика во избежание новых... недоразумений. Дополнили отряд Эскобар и проводник в лице самого стойкого из вернувшихся моряков. С этим эскортом Левек побрел по крутым грязным улицам города, раздавая на ходу такие проклятия, что шарахались к стенам редкие прохожие. Первый из загулявших нашелся быстро — в харчевне у порта, пьяным до невменяемости. Взгромоздив слабо мычащее тело на плечи его товарища, двинулись дальше. Еще с полдюжины веселых заведений были осмотрены, прежде чем отыскались остальные гуляки.

Низкая тесная комната до краев пенилась криками, хохотом, женским визгом, запахами жареного мяса, пота и пива, пестрыми красками нарядов со всего Архипелага. Моряки из разных стран вволю расслаблялись здесь, пережидая ненастье, возле них увивались вездесущие торговцы, шлюхи, попрошайки и прочая сомнительная публика. За любым из длинных столов одновременно братались, дрались, целовались и обсуждали дела, поверх голов плечистые парни присматривали за слишком хмельными или слишком буйными посетителями.

Трое моряков с «Эло» сидели в дальнем углу комнаты в компании размалеванных девиц и маленького, не выше груди любого, человечка. Даже беглого взгляда было достаточно, чтобы опознать в нем боша — сына народа-парии, вечных бродяг, промышлявших обычно знахарством, мелкой торговлей, контрабандой да воровством. Предания лишь вскользь упоминали о неких ужасных грехах, за которые Творец еще в стародавние времена лишил боша родины. Именно это наказание обрекало несчастных бессрочно скитаться по просторам Поднебесной и всюду неизменно преследоваться. На их собственные дурные дела накладывались местные суеверия и слухи, отчего ныне черная слава шлейфом стлалась уже за любым представителем этого народа.

Левек, багровый от ярости, бесцеремонно распихивая встречных, пробрался к столу.

— Быстро на корабль! — почти прошипел он.

Появление капитана отрезвило гуляк. Двое из них, несвязно бормоча оправдания, стали подниматься. Маленький курчавый боша, наоборот, счастливо улыбнулся и подлил в кружку эля.

— Гаспази капита, гаспази капита... — зашепелявил он, пододвигая ее Левеку.

— Пошел вон, пес! — поморщился тот.

Третий моряк, находясь, вероятно, в особом подпитии, попробовал как-то вступиться за собутыльника, но Левек резко сунул ему кулаком под дых и сбросил, бесчувственного, на руки приятелей. Коротко взвизгнув, отскочили в стороны шлюхи. Пауза в гомоне гульбища получилась едва различимая. Вышибалы у входа только покосились на место короткой стычки, прочая же публика вовсе предпочла сделать вид, будто не заметила ничего. Частные дела разрешились сами собой, веселье продолжалось с прежним самозабвением.

По дороге в порт Иигуир на секунду придержал капитана:

— Вам не показался странным этот боша, господин Левек? Гуляли они все вместе, но трезвым остался он один.

— Боша вообще трудно понять. — Капитан пожал плечами. — Много всякого разного о них говорят. Темный народ и неприятный.

— Будем надеяться, его единственной целью было лишь обокрасть наших пьяниц.

Левек внимательно посмотрел на старика, подумал и уже в конце улицы произнес:

— Пожалуй, море немного поутихло, мессир. Попробуем-ка завтра проскочить в Дафу. Гавань там попросторней, да и к востоку чуть ближе.

Наутро «Эло», провожаемый недоуменными взглядами с соседних судов, при довольно свежем ветре действительно покинул Варц. Мало того, Левек пошел на крайний риск и приказал ставить полный парус. Всю дорогу путники слушали жалобный скрип изнемогающей оснастки, с содроганием ожидая возможного шквала, но зато уже в темноте третьего дня прибыли в самый крупный порт Хэната — Дафу. Погода стремительно портилась буквально по пятам. Даже Левек, сойдя на пристань и осмотрев небо, покачал головой:

— Не сегодня-завтра грянет знатный ураган. Не позавидуешь тому, кого он застанет вне укрытия.

Обширная и бестолково застроенная Дафа не пользовалась столь высокой репутацией, как Варц. Кое-кто прямо называл ее самым пиратским городом на востоке Архипелага. Даже из гавани можно было разглядеть покачивавшиеся на веревках тела преступников, однако знающих людей подобный вид не успокаивал: разбойничьи шайки чувствовали себя здесь вполне уютно, покуда делились добычей с городскими заправилами.

На другой день Левек настрого заказал команде отходить от корабля дальше пристани, запруженной торговцами всякой всячиной, сам же с парой моряков отправился делать последние закупки перед грядущим переходом. В качестве переводчика вновь увязался Иигуир, а за ним — неотступный Крисгут. На обратном пути, уже вступая в порт, капитан вдруг оборвал свои нудные сетования на жульничество местных купцов, изменился в лице и застыл, будто налетев на невидимую стену. Не находя слов, он лишь ткнул пальцем куда-то вбок. Обернувшийся Иигуир успел заметить, как от группы моряков отскочил и скрылся в толпе маленький чернявый человечек.

— Тот самый? — только и спросил старик.

— Почти уверен, мессир... — Левек развел руками, — хотя это и невозможно. Сюда из Варца не меньше десяти дней пути лесами да через горы!

— А если морем?

— Какое-то судно вошло в порт утром, но с каких это пор боша нанимают корабли? А по своим делам никто в Варце вроде не собирался следовать за нами шторму в зубы. Или там все-таки был другой, а? Леший разберется в этих чернявых мордах...

— Тот самый, господа, и не сомневайтесь, — донеслось на ломаном гердонезском. В новой компании Крисгут подавал голос редко, зато всегда со знанием дела. — Такую бестию я запомнил хорошо.

— Должно быть, бедняга слишком сильно соскучился по утраченным приятелям, — хмыкнул Иигуир.

Левек нахмурился:

— Ой, не нравится мне вся эта возня. Лучше загоню-ка я всех на борт да отведу «Эло» на середину гавани... От греха подальше.

Однако по возвращении на корабль недосчитались Иртона, того самого моряка, которого капитан ударил в Варце. В ожидании на сходнях выставили пару человек, получивших короткие матросские тесаки, вооружились и остальные члены команды. Левек метался по кораблю взад-вперед в бешенстве и тревоге. Бросить парня и отойти от берега он не мог, но и отправиться на поиски в злачный муравейник Дафы не отваживался. Проклятья лились сплошным потоком, обещания выпороть гуляку вскоре сменились угрозами повесить его.

Так же стремительно портилась погода. Большой шторм, о котором говорил капитан, начинался. В воздухе пахло настоящей бурей, и отдельные нетерпеливые порывы ветра лишь подтверждали это. Опережая приближающиеся сумерки, низкие тучи нагоняли мглу на обезлюдевший порт.

Когда стало уже совсем темно и Левек решился-таки отвести корабль от пристани, появился Иртон. Не обращая внимания на вопросы и гневные восклицания, он отозвал капитана с его спутниками на кормовую площадку.

— Надо что-то делать, господа! — хриплый голос моряка дрожал. — Я дурак, что доверился этому боша, но кто мог ожидать от него такого коварства?

— Расскажи нам все, сын мой... — Иигуир придержал готового взорваться Левека.

— Сегодня днем боша отвел меня в какую-то харчевню. Мы хорошо выпили, и тогда этот стервец предложил помочь его приятелям захватить «Эло»!

— Вот и обещанные пираты, — криво усмехнулся Эскобар.

— С какой стати им охотиться на нас? — спросил Иигуир.

Иртон замялся:

— Точно не помню, мессир, но... кажется, гуляя в Варце, мы с ребятами ляпнули местным девкам что-то насчет золота, которое везем на Диадон. Честное слово, мы даже не предполагали, что боша мог подсесть к нам неслучайно!

— Пьяные болваны! — рявкнул Левек.

— Что же было дальше? — Иигуир вновь придержал капитана.

— Они посулили кучу денег, хотя не сильно уверен, что получил бы их. Взамен я должен был помочь дружкам боша незаметно проникнуть на корабль. Пришлось соглашаться, ведь в случае отказа меня наверняка прирезали бы, мессир.

— А может, ты хотел просто насолить мне и неплохо заработать? — опять зарычал Левек.

— Нет, капитан! — Моряк тоже вспылил. — У меня и впрямь есть причины недолюбливать вас, да и деньги бы сейчас не помешали. Однако я честный человек, сир, и помогать пиратам устраивать здесь кровавую бойню не стану. А откажись я сразу и погибни как герой, это все равно бы никого не спасло. И кто предупредил бы вас об опасности?

— Ты правильно поступил, сын мой, — Иигуир встал между спорщиками, — что сообщил обо всем. Впредь, конечно, будешь осмотрительней в знакомствах и не дашь себя обмануть. Помощь же, оказанная тобою, неоценима.

— Благодарю вас, мессир.

— Когда эти разбойники собирались совершить свое гнусное дело?

— Около полуночи.

— Недавно уже отбили одиннадцать, — заметил Эскобар.

— И сколько может оказаться лиходеев? — продолжал Иигуир.

Иртон почесал в затылке:

— Я видел только троих, но, судя по некоторым фразам, недавно подошел их корабль. Мыслю, наберется человек двадцать — двадцать пять.

— Хорошо, спасибо тебе, сын мой. Ступай теперь с миром.

— Двадцать — двадцать пять... — проворчал Левек, когда моряк ушел. — После того что я слышал о Дафе, не удивлюсь, если явится и полсотни головорезов. Город просто кишит негодяями. Да и сам Иртон... Надо же, мессир, ведь эта свинья еще смеет причислять себя к честным людям!

— Не забывайте, капитан, похоже, именно ваш удар в харчевне Варца помог пиратам выбрать себе сообщника. Впрочем, сейчас неподходящее время искать виноватых. Я вижу лишь два пути: принять неравный бой или бежать.

— Бежать? — изумился Левек. — Да вы посмотрите по сторонам, мессир! Через час разверзнется такое, что все прежние шторма покажутся раем!

— Я гораздо уверенней чувствовал бы себя в бою, — несколько отстраненно произнес Эскобар, — но если имеется хоть один шанс уйти... Дешево мы тут не отделаемся. Даже если повезет и отобьемся, то потеряем много людей. Кого можно нанять взамен в этом городе-притоне? Мы погубим наше путешествие, а возможно, и жизни. Вдобавок акулы, взявшие след, просто так не отцепятся.

— Он прав. — Иигуир пристально посмотрел на Левека. — Однако решение остается за вами, капитан.

Тот колебался с минуту, заглядывая в глаза товарищам и морщась.

— А-а, черт с вами! — махнул, наконец, рукой. — Коль влезли в воду, будем барахтаться. Где наша не пропадала! Рискнем. Попробуем прорваться на восток, может, успеем... С вами, господа, если не погибнешь, то уж точно сойдешь с ума... Но если все же Творец не позволит нам утонуть по дороге... то за вами бочонок тиссийского вина, господин Эскобар.

Опасаясь наблюдения со стороны, уходить старались как можно осторожней. К счастью, только пара факелов у сходней продолжала отгораживать корабль от стены густого мрака. Стоило подставить их под все более крепкие порывы ветра, как пламя зачахло, все погрузилось в темноту. Боясь возиться на пристани, обрезали швартовые канаты, и «Эло», бесшумно развернувшись, заскользил между судами к выходу из гавани. Когда он поравнялся с маяком, на стоявшем неподалеку корабле поднялся шум. Замелькали огни, послышались выкрики, застучали весла, но «Эло» уже мощно и уверенно выкатывался в открытое море. Погони не было.

— Видно, не родились еще те идиоты, что последовали бы за нами, — вымученно ухмыльнулся Левек, оглядываясь.

Встретивший свежий ветер напомнил, что одной опасности они вроде как избежали, зато к другой лезут прямо в пасть. Гребцы работали изо всех сил, словно пытаясь обогнать надвигавшийся шторм, но едва скрылись из виду огни Дафы, он накрыл их. Только это был не шторм, а настоящий ураган! Бешеный ветер и огромной высоты волны с остервенением налетели на легкомысленную скорлупку, осмелившуюся бросить им вызов. Они кидали, качали, вертели ее яростно и упоенно. Корабль то взмывал в воздух, блестя мокрым днищем, то, завалившись на бок, полностью погружался в пучину, и казалось чудом, что он еще всплывал из-под очередной водяной скалы. Оглохшие и ослепшие люди сделали единственно возможное — бросились плашмя на дно, закрыв головы руками и призывая на помощь Господа. Лишь хлынувшая отовсюду вода заставила самых стойких взяться за работу. Когда прокатывался очередной вал, они вновь появлялись у бортов и продолжали с каким-то исступлением вычерпывать воду, пока новый вал не сбивал с ног. Чудилось, люди готовы были вычерпать все это рассвирепевшее море. Левек, прикрученный веревками к румпелю, снова и снова разворачивал корабль поперек налетавшей волны. Отчаянно перебирая крошечными лапками-веслами, «Эло» упорно не желал идти ко дну. Час за часом продолжался этот неравный поединок человеческой стойкости и могущества стихии. Несколько раз море вроде бы ослабляло свою хватку, но, чуть передохнув, набрасывалось с прежней лютостью. Сдаваться не желал никто.

Только к середине следующего дня люди почувствовали, что буря начала отступать. Еще завывал ветер и метались волны, но светлеющий горизонт уже приветствовал победителей. К полудню море и вовсе замерло, вновь сделавшись тихим и покорным. Едва верящие в это обессиленные странники со слезами на глазах обнимались и благодарили Бога за свое волшебное спасение. Только одного моряка смыло за борт. Состояние корабля удручало: наполовину залитый водой, он еле держался на поверхности, накренился на левый борт, лишился шлюпки и мачты. Когда взялись откачивать воду, в обшивке обнаружилось несколько щелей. Однако они выстояли!

Словно израсходовав весь запас безумства, в последующие дни море вело себя на редкость кротко. Кое-как заделавшие течи путешественники неторопливо двинулись на веслах на восход, выправляя сбитый штормом курс. Измотанные физически и нервно, они были способны сейчас лишь на такую, неспешную и монотонную, работу. Любые попытки подгонять оказались бы не только жестокими, но бессмысленными. Через день кое-как закрепили мачту, подняли зарифленный парус, скорость чуть выросла. Левек, сутками колдовавший с картами, компасом и какими-то хитрыми приборами, объяснил, что постарается выйти к островам Оринолы — крохотной торговой республики посреди океана.

— Сами понимаете, господа, нынче для нас каждая минута может стать дороже всего золота мира. Если не спрячемся, когда затеется новая буря, лучше сразу прыгать за борт, не растягивать мучения.

К счастью, дни текли однообразной вереницей, а море по-прежнему было пустынно. Пару раз оно вроде пыталось насупиться, но страхи путников оказывались напрасными. О том, что Оринола осталась где-то в стороне, догадывались все, хотя вслух высказаться боялись. Левек начал уже тревожно посматривать в сторону тающих запасов пресной воды, когда на горизонте, наконец, замаячила земля.

Вид ее словно вдохнул в людей новые силы, вскоре они уже выпрыгивали, смеясь и размахивая руками, на усыпанный галькой берег. Эскобар обогнул веселящихся моряков, подошел к Левеку:

— Вы поистине мужественный человек, капитан. Признаться честно, я уже готовился слушать песни ангелов и, думаю, не будь вас, обязательно услышал бы их. Только ваше бесстрашие и мастерство спасли всех. Считайте меня своим должником на всю жизнь!

— Признаться честно, — хмыкнул Левек, — со всем своим мужеством я скорее отдал бы руку, нежели вернулся опять в тот кошмар... А вы... — Он хитро покосился на офицера. — Вам, сударь, я беспременно отыщу лучшего в здешних краях виноторговца.

Глава 12

Земля оказалась небольшим скалистым островком, необитаемым, зато с собственной речушкой, водопадом низвергавшейся в море. Странники задержались здесь на целый день — было тяжело оторваться от такой надежной опоры под ногами. Пока они, как дети, резвились в брызгах чистой воды, Левек вновь уткнулся в карты. По его вычислениям выходило, что до Диадона оставалось около трехсот миль. Вдобавок аккурат посередине этого пути следовало располагаться еще одному маленькому острову, способному при случае укрыть от ненастья.

Самое главное — у людей воскресла вера в успех, никого теперь не требовалось понукать. Море снова хмурилось и поливало ледяным дождем пополам со снегом, но остановить храбрецов было уже не в его силах. И, разглядев на третий день пути широкую полосу скалистых холмов на востоке, Левек с достоинством смог доложить своим спутникам:

— Господа, сегодня в субботу двадцать шестого декабря одна тысяча двести восемьдесят третьего года от Сотворения Мира мы, как того и требовалось, достигли берегов Диадона.

Первым человеком, встреченным странниками на новой земле, оказался пожилой пастух в высоком меховом колпаке и меховой же накидке. Наблюдавший с обрыва за их высадкой, он, едва незнакомцы направились к нему, моментально развернулся и спешно погнал своих овец прочь. Только сонливость отары да быстрота ног одного из молодых моряков позволили остановить бегство. Иигуир, который, казалось, владел всеми языками Поднебесной, долго и настойчиво пытался пастуха разговорить. Сперва тот лишь хмуро сопел, но, оживившись, вскоре уже лопотал без умолку, махал во все стороны руками и похлопывал Иигуира по плечу.

— Он говорит, что в эту пору, — объяснил товарищам Бентанор, — корабли на Диадон почти не ходят. Не мудрено, что нас приняли за каких-нибудь заблудившихся пиратов.

— И часто у них разбойничают, если все так запуганы? — поинтересовался Эскобар.

— Нет, места здесь тихие. Изредка случаются небольшие набеги с запада и совсем редко — с юга. Последний раз он слышал о них лет пять назад. Сказал, что Творец и Воины Света оберегают этот край.

Следуя указаниям пастуха, к вечеру «Эло» добрался до небольшой приморской деревушки, где путешественники смогли, наконец, пополнить запасы и нанять настоящего лоцмана из числа местных рыбаков. Выслушав рассказ об их приключениях, он только покачал головой и пробубнил что-то себе под нос.

— Говорит, что давно не видел на море такого долгого затишья в начале зимы, — перевел Иигуир. — И надо быть последними безумцами или героями, чтобы решиться сейчас на дальний переход. Воистину, друзья, — добавил старик, — похоже, сам Единый Творец хранил нас для благородной миссии.

Товарищи приветствовали его слова радостным гулом. У них-то сомнений в высочайшем покровительстве не осталось вовсе — буквально за кормой корабля море потряс новый шторм, хоть и несопоставимый с прежними по мощи. Сутки, пока рядом бушевали волны, в деревушке пенился настоящий праздник. Даже местный люд, смутно представляя причину гулянья, понемногу втянулся в бесшабашную круговерть. По сути, единственным озабоченным человеком в селении оказался Иигуир. Он еще заставлял себя улыбаться и кивать ликующим друзьям, но мучительные раздумья не давали счастью ни уголка в душе. Старику не было нужды оглядываться на осиленные тысячи миль, он чувствовал их телом, точно прополз каждую, обдирая кожу в кровь. Однако лишало покоя теперь не прошлое, а будущее. Если для остальных тяготы путешествия завершились, по крайней мере, до обратной дороги, то у Бентанора основное испытание, похоже, только начиналось. Что встретит он в бесконечно далеком от родины крае? До боли обидно было бы узнать о бесцельности перенесенных страданий, однако несравнимо страшнее — совершить ошибку. Думы об этом терзали Иигуира всюду, так и не одарив ответом, время же для колебаний истекало.

Дабы не отравлять друзьям унылым видом праздник, старик отправился бродить по деревне. Студеный мокрый ветер даже собак разогнал по укрытиям, лишь сиротливый седобородый странник, качаясь, упрямо двигался наперекор стихии. Он достиг желанной цели, следовательно, загадка вот-вот должна была разрешиться. Что отразится в глазах людей через мгновенье: восторг или ужас? Когда на окраине деревни обнаружилась маленькая покосившаяся церквушка, Иигуир воспринял это как должное. Пусть клир вечно косился ему вслед, для Создателя не тайна подлинные порывы беспокойной души.

Тесная полутемная комната навряд осмелилась бы назваться залой. Пустынно, тихо, только запах прели, цокот капель да шум ветра за спиной. На скрип дверей откуда-то из глубины вынырнул сухопарый старичок в истрепанной рясе. Выскочил и замер, разглядывая нежданного гостя. По счастью, и не требовалось никаких объяснений, Бентанор, поклонившись, прошел ближе к алтарю.

Древние иконы, лики утратили блеск, почти растворились в черноте времен. Ощущая спиной пытливый взгляд священника, Иигуир опустился на колени. Привычные слова молитвы чуть освежили душу, но не более. Старик сидел неподвижно, пока не затекли ноги, он чутко прислушивался к миру и себе, будто ребенок, ожидающий прямого отклика Вседержителя. Небеса молчали. Вероятно, им просто недосуг было разбираться в каждой мелкой проблеме созданной однажды вселенной. Или старик недостаточно чуток? Или... Господь посчитал свою задачу выполненной, предлагая дальше определяться самому?

— Я помогу тебе, сын мой. — Старичок священник поддержал застонавшего Иигуира под локоть.

— Благодарю вас, святой отец.

Странник, едва переведя дух, уже шагнул было к дверям, но остановился:

— Не поможете ли разрешить одно мое сомнение, святой отец?

— Спрашивай, сын мой.

— Я много слышал... Кто есть хардаи?

— Ты из тех чужеземцев, что прибыли сегодня? — улыбнулся священник. — У нас каждый знает о воинах, равных которым не видела Поднебесная.

— Это я тоже знаю. Но... кто они... по сути? Внутренне?

Теперь улыбка чуть погрустнела.

— А вот это, сын мой, мало кому ведомо. Хватает, что хардаи равнодушны к Творцу, отчего Святая наша Матерь Церковь оценивает их весьма сурово.

— Ну а... вы сами, святой отец? Не вникая в тонкости, просто скажите — свету или тьме служат они в конечном итоге?

Священник отвел глаза в замешательстве:

— Отнюдь не простой вопрос, сын мой... В нашей деревне хардаи не появлялись уже лет двадцать. Как я могу...

— Святой отец, умоляю! Это важно не только для меня одного.

Похоже, неподдельный надрыв, прозвучавший в словах Иигуира, задел священника за живое.

— Ты твердо намерен общаться с этими людьми, сын мой? — сказал он, помолчав.

— Твердо. За тем и плыл с дальнего края Архипелага.

Священник еще помолчал, пожевал губами:

— Наши иерархи осудили бы такое стремление. Язычники все-таки... Мне тоже следовало бы отсоветовать приближаться к ним... но я произнесу другое, — его голос потух почти до шепота. — За свои долгие годы ни разу не слыхал ничего достоверного об очевиднойгнусности, совершенной хардаем. Да, они думают иначе, чем мы, существуют и действуют по-иному, однако меньше всего я ожидал бы увидеть в хардае коварного злодея. Что же до твоего вопроса, сын мой... Свет или тьма... По традиции хардаев называют Воинами Света, хотя, на мой взгляд, они стоят совершенно в стороне от обоих вековечных полюсов.

— Разве такое возможно? — удивился Иигуир.

— Невозможно. Но этим каким-то чудесным образом удалось...

Спустя три дня путешественников уже встречал Гайшат-Ру, крупнейший порт и торговый центр на западном побережье Диадона. Оставив предельно потрепанный корабль, поглазеть на который тотчас собралась толпа зевак, Иигуир, Эскобар и Левек направились по адресу, указанному в письме Бойда. Помогали поискам в незнакомом месте лишь приблизительные указания лоцмана да природное чутье Крисгута, ухитрявшегося находить верную дорогу даже без знания языка. Огромный, пестрый город, обвешанный новогодними фонариками и прочей мишурой до макушек башен, шумные рынки, непривычно изогнутые крыши домов, диковинные одежды — после морской пустыни все радовало глаз. То с одной, то с другой стороны прорывались странные, но аппетитные запахи, временами доносились звуки каких-то чудных мелодий. Только перезвон колоколов многочисленных храмов Единого Творца с золоченными по древнему образцу кровлями был хорошо знаком. Город суетился в предвкушении праздника.

Хозяином большого богатого особняка, куда привело письмо, оказался Рени Дейга, невысокий средних лет человек с характерным для этих мест круглым лицом и короткой бородкой. Встретил он гостей довольно церемонно, даже чопорно, однако, прочитав послание, расцвел. Явно гордясь своим достатком, долго показывал чужестранцам дом и хозяйство, так что те начали уже уставать, когда их пригласили, наконец, за щедро накрытый стол.

— Господин Бойд мне больше, чем друг, — по-гердонезски Дейга говорил бегло, хотя и с занятным акцентом, — ему я обязан всем. Двадцать два года назад я приехал в Гердонез совсем зеленым юношей и, наверное, так и остался бы посредственным приказчиком, если б не господин Бойд. Распознав нужные способности, он обучил меня всем тонкостям торгового ремесла, познакомил с влиятельными людьми, помог с начальным капиталом. Домой я вернулся уже зажиточным купцом, а сейчас, — лицо диадонца расплылось в улыбке, став совсем круглым, — веду дела по всей стране. Вдобавок немалая часть зарубежной торговли также под моим контролем... До нас долго доходят новости с запада, но я уже наслышан и, поверьте, искренне опечален несчастьем, которое произошло с такой дивной страной, как Гердонез. Помочь господину Бойду или его друзьям считаю своим святым долгом. Вы уже уладили дела с портовым досмотром? У меня это получится лучше, немедля пошлю человека.

После ужина слуга принес Дейге небольшую глиняную трубочку. Поджегши в ней щепотку какой-то травы, тот, к удивлению гостей, стал с видимым удовольствием вдыхать клубы белесого дыма. На Срединных Островах курение дурманящих трав едва ли кто из солидных людей осмелился бы выставлять напоказ. Здесь, впрочем, дым обладал необычным горьковатым привкусом.

— В принципе, — откинувшись на подушки кресла, продолжил купец, — связаться с хардаями нетрудно. Труднее предположить, что они скажут в ответ. Люди это легендарные и загадочные, мало кто поймет ход их мыслей. Поскольку вы, господа, прибыли из захваченной врагом страны, хочу сразу предупредить: хардаи никогда не воевали за пределами Диадона. Ныне же, когда мелонги могут вот-вот появиться вновь здесь...

— Нет-нет, сир! Речь не идет о прямой военной помощи, — заверил Иигуир. — Нас интересуют только их знания и опыт.

— О, этого у них предостаточно.

— Так кто они на самом деле? — нетерпеливо вступил Эскобар. — Например, почему их называют Воинами Света?

— Слово «хардаи» на языке Нейдзи и означает «воин света», точнее, «человек света». На таком наречии изъяснялись наши прадеды, сейчас же им владеют единицы. А у хардаев еще много имен, например Живые Мертвые или Люди Мгновения. Смысл большинства этих названий ведом уже, наверное, только им самим. Хардаи давно живут рядом с нами, помогают, подчас спасают, однако на Диадоне нет более таинственных и непонятных людей. А ведь они вовсе не делают секрета из своей жизни! Я, господа, как и все у нас, вырос на рассказах родителей о чудо-героях, их невероятных подвигах, о Великих Учителях и Ступающих В След. Мы с младых ногтей живем в почитании и восхищении ими, но вместе с тем... мало что о них знаем. А тут еще вечные конфликты хардаев с отцами. Церкви...

— Они ведь язычники? — поинтересовался Иигуир.

Дейга наморщил лоб:

— Пожалуй... да. Их религия — одна из древнейших на Диадоне. Не слишком была распространена, хоть и существовала задолго до Светлой Вести. Обосновавшись здесь, единотворцы быстро искоренили все старые культы, одни хардаи оказались им не по зубам. Эта вражда тянется, вероятно, уже больше столетия... Однако можете не сомневаться, господа, что бы хардаи ни исповедовали, дело свое они знают превосходно.

— И поэтому Церковь терпит их ересь?

— Ну, хардаи ни у кого разрешения не спрашивают. По большому счету, именно они и определяют правила в нашей стране.

— Так как же с ними связаться? — заскучавший от общих рассуждений Эскобар решил подхлестнуть беседу.

— Как всяким приезжим, придется сперва обратиться в Иностранную Палату. Для этого надо ехать в столицу. Затем через первого министра прошение пойдет в специальную Канцелярию, ведающую связями с хардаями, оттуда — в Синклит хардаев...

— А напрямую сделать это нельзя? — скривился офицер.

— Можно. Только зачем вам лишние неприятности? Королевская власть иногда не понимает такого пренебрежения собой. Я помогу вам, чем буду в силах. Впрочем, перед моими деньгами не откроются двери, которые распахнутся перед громкой славой господина Иигуира. — Дейга обозначил поклон в сторону старика. — На вашем месте, сир, я бы это использовал... — Он на секунду задумался. — Напишите прошение сразу на имя короля. С этим мы, пожалуй, пробьем чиновничье болото, выйдя на самый верх. Набор общих слов в прошении, пара учтивых фраз на аудиенции, несколько подарков, и Его Величество король Эгоран не устоит. Ну а дальше все пойдет как по маслу...

«Он действительно был прилежным учеником Бойда», — подумал Бентанор.

Условились, что Иигуир, Эскобар и Крисгут остановятся пока в доме Дейги, а через пару дней, когда отшумит праздник и купец уладит свои дела, они все вместе отправятся в столицу Диадона — Тангви. Горные перевалы уже засыпал снег, путь предстоял извилистый и долгий. Левеку тем временем надлежало сосредоточиться на починке корабля в порту Гайшат-Ру.

Страна, как увиделась она Иигуиру с седла лошади и сквозь занавеси повозок, вовсе не производила впечатления рая. Непривычного колорита хватало, но старика уже давно не отвлекали подобные мелочи. Скорее Диадон удивительно напомнил центральные Оронады, княжество Динхорст. То же нагромождение скал, рассекающих землю на паутину крохотных долин, шумные прозрачные реки, островки лесов, копошащиеся даже в снегу крестьяне. А над суетой жизни повсюду возвышались великолепные, величественные, ослепительно белые пики. Захватывающими дух видами Диадон оказался поистине богат, сложнее обстояло с земной роскошью. Путникам попадались и нищие, и калеки, пышные одеяния знати соседствовали с лохмотьями, здесь так же страдали, радовались и плакали, как и по всем просторам Поднебесной. Иигуир не заметил ни особого изобилия счастья, ни повальной злобы или жестокости, все примерно было как везде. И это малость успокаивало.

Тангви путники достигли в середине января. Такое вправду нечасто доводилось увидеть — вольготно раскинувшиеся в долине кварталы с широкими улицами, обилием площадей и садов занимали огромное пространство. Снаружи город не окружала ни стена, ни даже частокол. Из укреплений имелась одна старинная и изрядно обветшавшая крепость — бывший королевский дворец. Теперь там располагалась тюрьма, в то время как новый дворец бело-розовым чудом высился на отдаленном холме, также не утруждая себя защитными сооружениями. Как объяснил Дейга, серьезных боевых действий сей уголок страны не видел пару веков — то были последние всплески междоусобиц, оттого и фортификация утратила смысл. Некоторое прикрытие существовало лишь с моря, да и то больше по привычке: пираты в этакую даль, как правило, не забредали.

Большой шумный город приветствовал завалами свежевыпавшего снега. Загребая ногами рыхлое месиво, гости пробирались по оживленному переулку, когда шедший впереди Дейга неожиданно остановился.

— Вот и один из тех, господа, с кем вы так мечтаете встретиться, — обернулся он.

Навстречу верхом на гнедой кобылице неспешно и размеренно ехал молодой человек лет двадцати. Лошадью он, по сути, не управлял, однако плотная река народа ухитрялась аккуратно обтекать ее. Широкий, подбитый мехом черный плащ с капюшоном, у плеча круглая медная бляха, украшенная какой-то чеканкой, рукояти двух мечей, торчащие из-за пояса. Самым же удивительным выглядело лицо всадника: безмятежное, расслабленное, оно казалось сонным, даже веки были опущены. Но при всем том не покидало ощущение, будто человек постоянно и чутко улавливает малейшие изменения вокруг.

Вызывая недовольство напирающей толпы, странники проводили незнакомца взглядами, пока тот не скрылся за поворотом.

— По крайней мере, наездник, очевидно, неплохой, — вздохнул Эскобар. — А что это за палочку он жевал?

— Их делают из веток дерева синдан. — Дейга уже двинулся дальше. — Говорят, укрепляет зубы и помогает работать желудку. У нас немало любителей подобного занятия, а у хардаев оно стало настоящей клановой традицией... Хотя, если подумать, к чему им печься о здоровье? — ворчливо добавил он. — Ведь по сей день редко кому из них угрожает старость.

Ночевать остановились в доме, принадлежавшем гостеприимному диадонцу. По словам Дейги, он имел такие почти в каждом крупном городе страны, что получалось дешевле и удобнее проживания на постоялых дворах. За ужином опять обсуждали хардаев. Хозяин поделился грудой причудливых, подчас откровенно сказочных историй, однако впечатление произвел не на всех. Иигуиру описаний великих подвигов было уже недостаточно, а познания Дейги, похоже, ими и исчерпывались.

На другой день путники наведались в Иностранную Палату, обширное низкое здание на окраине города, все изъеденное множеством комнаток и коридорчиков. Тамошние служители вежливо приняли именитых посетителей, особого восторга и рвения, впрочем, не проявив. Иигуир был несколько озадачен подобной холодностью, зато Дейга на выходе потирал руки:

— Теперь главное, сир, — отследить движение документов. Уж я постараюсь, чтобы не позднее чем через пять-щесть дней бумаги легли на стол к королю. А там посмотрим на его реакцию.

Реакция последовала еще раньше. Уже на третий день Иигуиру доставили письмо за подписью королевского секретаря, приглашавшее прославленного гостя явиться завтра на утренний прием во дворец.

— Наш государь, да продлит Творец его годы, совсем не плохой человек, — напутствовал старика Дейга, поправляя его новое, купленное специально по такому случаю платье — свободный зеленого шелка халат с длинными, до пола рукавами, прорезанными от локтей. — Просто, как и многие сильные мира сего, капельку тщеславен. Лишь это да некоторая скупость составляют его слабые места. Будьте учтивы, но не переусердствуйте с лестью. Не предлагайте всего сразу, а то он не сможет отказаться. И было бы особенно хорошо, если бы из дворца вы, сир, вышли с конкретным письменным распоряжением или с человеком, получившим конкретный приказ. Эти монархи, знаете, такой забывчивый народ.

Следующим утром старик прибыл во дворец до рассвета. Молчаливые слуги провели его в длинную неширокую залу, напоминавшую скорее коридор и украшенную только ажурными вышитыми занавесями на узких окнах. Король Эгоран, встававший очень рано, предпочитал по пути из спальни в кабинет встречаться здесь с самыми важными посетителями. Полутемную залу уже заполняли переговаривающиеся вполголоса вельможи, которые с любопытством принялись коситься на чужестранца. Единицы, возможно, самые образованные или осведомленные, даже в трепетных бликах огней сумели узнать гостя и подошли выразить свое почтение. Ожидание затягивалось.

Потом внезапно стало светлее. Трое слуг быстро прошли вдоль залы, расставляя дополнительные свечи. Толпа загудела, задвигалась, затеснилась к окнам, освобождая дорогу. Привыкший к пышности выходов при гердонезском дворе Иигуир ожидал подобного и здесь, но все оказалось много проще. В дверях вместо величественного церемониймейстера показался в сопровождении секретаря сам король. Довольно высокий для этих мест, поджарый, чуть тронутый сединой, он был одет в серый шелковый халат без каких-либо украшений. Из-под длинных пол выглядывали потертые носки походных сапог. Только роскошные наряды затихших визитеров говорили о том, что простота эта позволительна лишь избранным.

Стремительным широким шагом, которым он, страстный любитель охоты и верховой езды, гордился, король двинулся вдоль живого коридора. Одних вельмож едва приветствовал на ходу кивком, около других останавливался надолго, оживленно что-то обсуждая. В случае затруднений на помощь приходил семенивший сзади секретарь, вытаскивая из объемистой папки нужную бумагу или напоминая подзабытые факты. Так, раздавая подписи, улыбки и распоряжения, эта маленькая процессия следовала все дальше.

Еще не доходя нескольких шагов, король заметил гердонезца. Обменялся парой фраз с секретарем и, непринужденно скомкав остававшиеся диалоги, перешел сразу к старику. Тот почтительно поклонился.

— Полно, господин Иигуир! — улыбнулся король. — Негоже самой светлой голове Поднебесной склоняться даже перед венценосцами. Говорят, созданные вами соборы в Амиарте и Билезиане затмили все шедевры древних зодчих, вашей же «Перепиской с епископом Иошуа» мы здесь просто зачитывались!..

— Я склоняюсь не столько перед монархом, — ответил Бентанор негромко, — сколько перед надеждой Архипелага, перед тем, в чьих руках судьба многих мирных народов, их спасение или гибель.

— Да, да, я знаю, что эти мелонги учинили в вашей стране. — Эгоран покачал головой. — Это ужасно!

— Мелонги — это хищники, которые не остановятся, пока не вырежут все стадо. Как истинно мудрый правитель, вы, Ваше Величество, безусловно, понимаете, что даже небольшое сопротивление в глубинах Империи может принести решающий перевес на поля сражений. В Гердонезе немало людей, готовых умереть за свою родину, но они слишком слабы для подобной борьбы. Они нуждаются в поддержке, Ваше Величество!

— Я глубоко вам сочувствую, господин Иигуир, однако чем же может помочь Диадон? Едва пройдет сезон бурь, как мелонгов можно будет ждать и у нас. Разве в таких условиях военная экспедиция не представляется крайне рискованной?

— Вы правы, Ваше Величество, это было бы безрассудно. Речь же идет только о высочайшем дозволении побеседовать с руководством хардаев, верных защитников короны Диадона. Их неоценимый опыт мог бы помочь и в нашей борьбе. Ведь до сей поры только управляемой вами державе удавалось обуздать северных варваров.

Иигуир нисколько не сомневался, что эта изложенная в его прошении просьба уже заранее обсуждена, решение принято и согласовано. Тем не менее король неспешно, в задумчивости прошелся вдоль сложенных у стены подарков, взял в руки лежавшую сверху брошь. Большой алмаз, обвитый паутиной серебряных нитей, вспыхнул в полутьме.

— М-да, у Гердонеза всегда были отличные мастера, — пробормотал монарх, разглядывая камень. — Ну что ж, господин Иигуир, — он обернулся к просителю, — Диадон окажет всяческую помощь, которая будет в его силах.

— Благодарю вас, Ваше Величество! — Старик вновь поклонился, не чувствуя от волнения боли в спине.

— Мейди! — Эгоран подозвал секретаря. — Позаботьтесь, чтобы Канцелярия по делам хардаев выделила господину Иигуиру человека для сопровождения в Ней-Теза. Там находится резиденция их руководства, — пояснил он Бентанору. — Вообще-то Верховный Магистр хардаев Хонан Энго является моим военным министром, а потому мог бы встретиться с вами и здесь. Однако подобные вопросы он определенно предпочтет решать купно со всем своим Синклитом. Повлиять же на исход этого обсуждения, равно как и предугадать его... не дано, увы, никому. По-твоему, у наших гостей есть шансы, Айми?

— Есть, государь, хотя и немного, — отозвался глухой, хрипловатый голос.

Только теперь Иигуир с удивлением заметил у короля еще одного спутника. Стоявший в паре шагов позади и закутанный в черный плащ, он словно растворялся в полумраке. Сейчас человек чуть выступил в полосу света. Иигуир впервые видел его, но тотчас узнал это выражение на немолодом, морщинистом лице — странное выражение расслабленной собранности. Человек почти не шевелился, одна правая кисть его непрерывно двигалась. Присмотревшись, Иигуир понял, что в ладони перекатываются два железных шара, обтертых до блеска. Кроме того, старик заметил выдававшуюся из-под плаща рукоять меча, хотя больше ни у кого в зале оружия не было: всех тщательно обыскивали при входе.

— Н-да, тут можно лишь уповать на лучшее. Далее... — Король повертел в руках брошь. — Эту вещицу я приму на память о встрече с таким незаурядным человеком, как вы, господин Иигуир. Остальные же подарки положите на алтарь вашей борьбы. Она может потребовать огромных затрат, денежных и людских. И вот что еще, пожалуй... — Он запнулся, словно испугавшись размаха собственного великодушия. — Слышал, судно, на котором вы прибыли, изрядно пострадало?

— Да, Ваше Величество. Оно ремонтируется сейчас в гавани Гайшат-Ру.

— Чтобы пересечь море в эту пору, требуется нешуточное мужество. Мейди, распорядитесь, чтобы для наших гердонезских гостей ремонт оплатили из казны.

— Вы несказанно добры, Ваше Величество, — поклонился Бентанор.

— Полно, господин Иигуир. Я только выполняю свой долг единотворца и государя.

Закончив беседу, король быстро зашагал по направлению к кабинету. Остальные встречи явно мало его интересовали. Озадаченная подобным предпочтением знать, наконец, дружно признала чужеземца и поспешила с приветствиями.

— А кто был тот человек в черном? — покидая залу, решился спросить Иигуир у своих новых знакомых.

— Необычный, да? Это Сегео Айми, личный телохранитель короля, — отозвался офицер с темным обветренным лицом.

— Он тоже хардай?

— Именно так, — скривил губы осанистый священник с регалиями епископа. — И в том числе через него это бесовское семя постоянно влияет на разум государя.

— Что вы понимаете?! — рыкнул воин. — Мистическая личность. Айми уже раз десять спасал жизнь государя, на которую покушались разные фанатики. Между прочим, фанатики, пестуемые вами, святой отец...

Клирик, надувшись, прошел к выходу.

— Я вижу, сир, у ратного сословия хардай пользуются некоторым уважением, — заметил Иигуир.

Офицер сдержал шаг:

— Только у настоящих ратников, сир, а не у всяких столичных шаркунов или узколобых изуверов Ордена. Я возвращаюсь сейчас на северные рубежи, а там отчетливо видят, какая вызревает угроза. Мы-то понимаем, что хардай — основа обороны страны, а не враги веры и нравственности.

— Вы общались с ними?

— Я сражался с ними бок о бок, сир. И готов где угодно засвидетельствовать их героизм.

— А что это за люди?

Воин на секунду замешкался:

— Люди? Иногда мне кажется... будто они вовсе не люди... Но даже тогда, сир, это скорее посланцы рая, чем ада. Что бы там ни плели о них церковники.

Спустя еще неделю маленький отряд подъезжал к замку Ней-Теза. Здесь, в высокогорье, снег доходил до пояса и вовсе не готовился вскоре сойти. Изрядно занесенные дороги вынудили, забыв о повозках, постоянно ехать верхом, а поскольку кроме Эскобара все оказались посредственными наездниками, путь сильно затянулся.

— Тихие тут у вас места... — Эскобар то осаживал своего горячего коня, то уносился далеко вперед. — На Срединных Островах немногие отважились бы без охраны на путешествие по таким безлюдным краям.

— Да, сир, вы правы, — выслушав перевод, кивнул Басо, сопровождавший их согласно королевскому повелению молодой чиновник Канцелярии. — Разбойники у нас долго не живут, если вы понимаете, что я имею в виду.

Ему едва ли исполнилось восемнадцать, а выглядел он еще моложе: легкий пушок над верхней губой и вечно розовые щеки делали чиновника похожим на мальчишку. Поначалу он сильно конфузился перед своими именитыми спутниками, однако длинный путь поспособствовал сближению, и Басо оказался весьма приятным, общительным юношей.

— Неужели хардаи занимаются тем, что бегают за ними по горам? — фыркнул Эскобар.

— Просто, сударь, среди них встречаются охотники жить в глухомани. Что-то вроде монахов-отшельников. Такие между делом и порядок поддерживают.

Иигуир в общих разговорах не участвовал, ехал молча, полностью погруженный в собственные размышления. Поколебавшись, Басо решился потревожить его:

— Извините меня, мессир. Как я предполагаю, вы обдумываете то, что собираетесь сказать Синклиту?

— Об этом нетрудно догадаться, — вздохнул старик. — От ответа хардаев зависит сейчас все.

— Не будет ли дерзостью с моей стороны дать вам маленький совет, господин Иигуир?

— О чем речь, сын мой, слушаю тебя.

— Я уже несколько лет тесно общаюсь с хардаями, мессир. Не скажу, что полностью их понимаю, но люди это действительно необычные. Причем необычность их на самом деле вовсе не в воинской мощи, а, пожалуй, в совершенно ином взгляде на мир. — Басо бросил поводья, пытаясь помочь себе жестами. — Ну, как бы объяснить... Я слышал, в числе ваших бессчетных достоинств, господин Иигуир, есть способность тонко воздействовать на людей. Так вот, хотел бы предупредить, все ваше мастерство может здесь не сработать. И даже помешать! Понимаете, как ни фантастично это звучит, настоящий хардай лишен честолюбия, жадности, страха, всех тех струн, на которых обычно играет опытный оратор. Это воистину незаурядные люди! Все, что вы можете, — ясно и честно изложить свою просьбу, а затем ждать решения. Лишние же хитрости здесь скорее навредят, возбудив недоверие. Поверьте, мессир, я говорю от чистого сердца!

Разразившись столь эмоциональной речью, молодой человек в смущении умолк. Тем временем путники въехали в распахнутые ворота замка, или, точнее, небольшого поселка, обнесенного валом из необработанных камней.

— Никакой охраны, — заметил Эскобар.

— В самом деле, сын мой, — обернулся Иигуир к Басо, — почему в замке не видно ни одного охранника? Мало ли кто может сюда забрести.

Молодой человек пожал плечами:

— Зачем нужна охрана замку, почти все обитатели которого — абсолютные воины? А постороннего человека здесь всегда определяют моментально. Сам ума не приложу, как это им удается.

От ворот шла прямая, хорошо расчищенная и укатанная дорога, обрамленная кустарником. Нацеливалась она аккурат на поднимавшееся вдали изящное островерхое здание.

— Это их храм? — указал туда Иигуир.

— Что вы, мессир, — отозвался Басо. — У хардаев нет храмов в нашем понимании. В каком-то смысле любой их дом можно считать храмом. А это — место больших собраний и заседаний Синклита. Там же проживает Верховный Магистр.

— Хм, магистры, командоры... Мне кажется, сын мой, или строение клана впрямь сильно напоминает наши рыцарские ордена?

— Некоторое сходство действительно имеется, мессир, правда, больше внешнее. На Диадоне существует, например, вполне близкий к западным образцам Орден Святого Ланстена, однако никому не придет в голову поставить его на одну доску с хардаями. На мой взгляд, те просто-напросто не сочли нужным выдумывать особенные названия.

По обеим сторонам дороги среди густых переплетений кустарника виднелись маленькие аккуратные домики. Местами они расступались, освобождая место длинным крытым террасам и очищенным от снега площадкам. Откуда-то сбоку катился стук барабана и неясный ритмичный топот. Эскобар привстал на стременах, пытаясь разглядеть происходящее, но Басо поторопил его:

— У вас будет еще время познакомиться со здешней жизнью, сир, а пока мы не можем задерживаться. Нас ждут.

Навстречу им по дороге шел бродяга, оборванный, босой, с посохом в руке. Широкополая шляпа закрывала глаза. Нищета светилась из каждой прорехи его платья, однако на проезжавших господ он даже не повернул головы.

— Вы сказали, милейший, что у хардаев нет храмов, — поморщился Эскобар. — Неужели здесь все же сыщется паперть для бездомного отребья?

Выслушав перевод, Басо улыбнулся:

— Поверить сложно, сир, но это тоже был хардай. Среди них попадаются любители путешествовать подобным образом. Кстати, посохи у таких обычно кованые.

— М-да, обидеть этакого нищего станет себе дороже, — хохотнув, добавил Дейга. — После нескольких громких случаев редкий смельчак у нас решится напасть на одинокого странника, сколь бы беззащитным он ни выглядел.

Так, удивляясь, они проехали к самой веранде главного здания. Выбежавшие подростки приняли лошадей и помогли слезть на землю старому Бентанору. Пока путники ожидали во дворе, Басо зашел внутрь. Вернувшись вскоре, он сообщил, что Синклит заслушает Иигуира вечером, а пока тот со своими спутниками может располагаться в одной из комнат дома. Остаток дня провели в наблюдениях из окна за неспешной жизнью замка. Тонкая, как тростинка, девушка в расшитом малиновыми цветами халате принесла чай и нехитрую еду. Разговоры не клеились — Иигуир все с большим волнением обдумывал грядущее выступление.

— Вы уже совершили все, что могли, мессир, осталось просто пересказать просьбу, — как мог, успокаивал старика Эскобар. — После чего положиться на волю Создателя... или кого там у них...

— Вот именно, друг мой, — вздохнул Иигуир. — Предстоит, глядя в глаза, просить помощи, когда я сам не уверен в ее полезности. Мы же до сих пор ничего толком не знаем о хардаях! Каковы их военные возможности? Одни слухи, легенды, домыслы... Не говоря уж о духовной стороне...

— Тогда, может, не следовало спешить с прошением на имя короля?

— А что бы я сказал? Позвольте изучить вас получше, тогда я решу, устроите ли вы нас в качестве помощников? Начинать знакомство с оскорбления? Немыслимо.

Офицер усмехнулся:

— Стало быть, вы, мессир, боитесь как отрицательного ответа, так и положительного? Незавидное состояние. Что же намерены делать, если хардаи вдруг согласятся, а надежды... не оправдаются?

— Ох, не трави мне сердце, Коанет... — Лицо старика исказила гримаса неподдельной боли. — Только на мудрость Господа нашего и уповаю, его власти предаюсь без остатка.

Было уже совсем поздно, когда Басо проводил Бентанора во внутренние покои, до дверей, за которыми заседал Синклит. Чувствовалось, что юношу буквально распирает желание опять что-то подсказать гостю, однако на сей раз он сдержался.

Скрипнув, приоткрылась массивная дубовая створка. Иигуир шагнул в небольшую залу. Потолок бесследно тонул во тьме, слабый свет нескольких свечей озарял только тянувшийся от самого входа стол. Едва различимые фигуры за ним повернулись в сторону вошедшего. Немного больше света собралось в глубине, во главе стола. Сидевший там сухощавый человек лет сорока, как понял Иигуир, и был Хонан Энго. Верховный Магистр хардаев и военный министр королевства, самый молодой глава клана и один из самых одаренных полководцев своего времени. Острые, но не жесткие черты лица, внимательный умный взгляд и все та же знакомая расслабленность.

Бентанор сделал еще шаг вперед, покачнувшись, тяжело опустил руки на край столешницы. Кто-то сбоку пододвинул стул, однако гость не обратил внимания. Верховный Магистр жестом пригласил его начинать.

— Господа! — Старик с трудом собирался с мыслями, словно и не обдумывал речь все последние дни. Советы Басо крутились в голове, от волнения перехватывало дыхание. — Я, Бентанор Иигуир, прибыл сюда из Гердонеза, страны, захваченной войсками Империи мелонгов. Силы Империи огромны, аппетиты же — безграничны. Великая угроза порабощения нависла сегодня над всей Поднебесной, над каждым из ее народов. При этом сами варвары признают, что наиболее серьезным их противником является Диадон и прежде всего клан, который вы представляете, — постепенно голос старика окреп, зазвучал увереннее. — Именно к вам обращают свою просьбу оставшиеся несломленными борцы за свободу Гердонеза. В нашем лагере неподалеку от родных берегов ждут полсотни мальчиков, превращенных завоевателями в сирот. Вы могли бы сделать из них настоящих воинов, способных отомстить за свои семьи и восстановить попранную справедливость. — Едва войдя в ораторский вираж, Бентанор вдруг запнулся и, помедлив, заключил: — Решайте, господа!

— Какие есть вопросы у членов Синклита? — прозвучало с места Верховного Магистра.

— Как долго вы, господа, согласны ожидать результатов подготовки? — шевельнулась щуплая фигура справа.

— Я слышал о десяти годах, — ответил Иигуир. — Понимаю, всякое может произойти за столь долгий срок. Тем не менее, мы готовы рискнуть.

Вопрошавший хмыкнул, но продолжил невозмутимо:

— Сколько лет сейчас вашим питомцам?

— От шести до восьми.

Человек кивнул и о чем-то зашептался с соседями по столу.

— Хорошо ли вы, сир, представляете, к кому обратились? — донеслось слева. — Много ли могут знать о нас в далеком Гердонезе?

— Верно, немного. Главным образом, господа, я опирался на туманные легенды и обрывочные рассказы. Зато знаю доподлинно: только вам удавалось обратить варваров в бегство.

— И этого достаточно для столь смелого шага? Я имею в виду не саму затею, просто ваша Церковь едва ли одобрит ее.

— Церковь... — задохнулся старик. — Святая Церковь не предлагает другого достойного выхода, а бросить свою страну на произвол судьбы я не могу. И потому... подтверждаю свою просьбу.

— Синклит вынесет решение, господин Иигуир, — выдержав паузу, произнес Верховный Магистр. — Я попрошу вас немного подождать в коридоре.

— И кому это нужно? — нетерпеливо зарокотали голоса за спиной. — Кто потащится в такую даль?

— Кто? Да хотя бы Очата. Такой выход, пожалуй, устроил бы всех, включая, не удивлюсь, самого драчуна. Лучше ответьте, к чему это вообще затевать? С точки зрения военной...

На негнущихся ногах Бентанор вышел из комнаты. Взволнован он был крайне, огонь пульсировал в висках, по лбу сбегали капли пота. За дверями никого не оказалось. Прислонившись к стене, старик вновь и вновь перебирал в памяти произнесенные слова. Он тщился предугадать, удалось ли убедить этих таинственных людей, объяснил ли он все необходимое, правильно ли сделал, высушив и оборвав давно задуманную, выпестованную речь. От действенности нескольких фраз зависела сейчас участь его и его страны. Бентанора бросало то в жар, то в холод, он то проклинал самонадеянность Басо и свою сговорчивость, то вновь начинал колебаться и надеяться. А если, как сказал Эскобар, надежды не оправдаются? От буйства сомнений, казалось, вот-вот лопнет голова...

Вероятно, минуло около получаса. Или час, старику было не до отслеживания времени. Из мучительного морока он вынырнул лишь, когда дверь в зал заседаний отворилась и один за другим стали выходить члены Синклита. Моложавые, пожилые и совсем древние, они, безусловно, заметили вопросительную фигуру у стены, но ни жестом, ни звуком не отреагировали на нее. Негромко переговариваясь, растворились в темных недрах коридора. Сердце Иигуира окончательно упало.

Последним комнату покинул Энго. Когда он прикрывал за собой дверь, старик, собравшись с духом, шагнул вперед. Верховный Магистр обернулся и кивнул ему:

— Господин Иигуир? Синклит поддержал вашу просьбу. Теперь остается найти людей, которые возьмутся претворить задуманное в жизнь.

— Клан хардаев столь малочисленный? — едва переводя дыхание, спросил Бентанор.

— Не в этом дело. Синклит не может никому ничего приказать, и если ни один из хардаев не согласится на ваши условия... мне останется только развести руками.

— Странно видеть в военном ордене такое отсутствие дисциплины, — покачал головой старик. — Как же вы распоряжаетесь на поле боя?

— Исключительно на основе доверия к отдающему команды.

— ???

Верховный Магистр улыбнулся:

— Сами рассудите, сир, разве могут покориться жесткой дисциплине люди, которых называют «абсолютно свободными»? Любой из нас никогда не пойдет наперекор своей природе, или он перестанет быть хардаем. Завтра с утра разошлю гонцов по всем местам, где кучно проживают наши люди. Это большие расстояния, о том, принял ли кто-нибудь предложение, мы узнаем не раньше чем через полторы-две недели. Пока же я прошу вас, господин Иигуир, быть гостем клана. И ваших спутников, разумеется. Вы ведь ручаетесь за их порядочность?

— Несомненно, сир.

— Вот и прекрасно. Басо и господина Дейгу мы знаем неплохо, об остальных вас расспросят позже. А пока отдохнете, подождете ответа, осмотритесь... лучше узнаете нас и обдумаете собственные решения, наконец.

— Все еще сомневаетесь в моей твердости?

— Отнюдь. Всего лишь не переоцениваю вашу возможную осведомленность, господин Иигуир. Подчас решимость трудно сохранить, когда ближе знакомишься с желанной целью.

— А вы в свою очередь надеетесь получше изучить своих гостей? Хорошо, ваше право. И все же, как вы считаете, сир... у нас есть шанс набрать добровольцев для такого многолетнего дела?

Энго слегка пожал плечами:

— Жизнь сложна и разнообразна. Так почему бы не сыскаться людям, нуждающимся в дальнем и долгом путешествии?

Глава 13

Известие, принесенное Бентанором, вернуло радость в души его друзей. Однако уже на другое утро Рени Дейга заторопился домой, ссылаясь на неотложные дела.

— Я имею тесные торговые связи с церковниками, мессир, — украдкой объяснил он Иигуиру при прощании, — а они в последнее время очень косо смотрят на посещение мест, подобных этому. Я сделал для вас, что мог, теперь не стоит портить отношения с такой влиятельной силой, как Церковь. Поеду назад, в Гайшат-Ру, заодно порадую вашего капитана.

За последующие дни Иигуир с Эскобаром, ведомые неугомонным Басо, посетили все уголки поселка и его окрестностей. Сам проводник в этих прогулках играл не последнюю роль. В каждой фразе Басо сквозила искренняя заинтересованность, почти влюбленность в таинственных чудо-воинов. Юноше уже многое было известно, но он продолжал жадно впитывать новые подробности.

— Я заметил, господа, одну печальную закономерность, — как-то вечером, греясь у очага с кружкой пива, разоткровенничался Басо. — Чем дольше мы живем рядом с хардаями, тем скуднее наши познания о них. Они будто отходят постепенно в мир преданий и мифов, возможно, через двести-триста лет никто вообще не поверит в их существование. Мало ли по миру сказок о могучих богатырях? Поэтому у меня и родилась мечта написать когда-нибудь книгу, по-настоящему честную книгу о хардаях, об их жизни, взглядах и подвигах. Не красивые легенды, а подлинные факты... покуда они еще доступны.

— Что ж, прекрасная мысль, сын мой, — кивнул Бентанор. — Искренне жаль, что не могу прочитать твой труд уже сегодня.

— Ну, для этого одних фактов недостаточно, еще предстоит научиться как следует владеть словом... А ведь вы тоже что-то постоянно пишете, мессир? Путевые заметки? Правда, в последние дни по большей части сидите в задумчивости над пустым листом. Неужели не находите, о чем вам здесь писать?

— О чем? Нет, здесь море интересного... А не нахожу я, стоит ли об этом писать вовсе.

— Как это?! — оторопел Басо.

— Видишь ли, сын мой... хардаев, как я многократно слышал, уже плохо понимают даже на Диадоне. Для Гердонеза же это будет нечто совсем странное, неестественное, непонятное...

— И пугающее? Уверяю, мессир, в вашей стране от хардаев не прибавится зла.

— А добра? И потом, не все зло творится по чьей-то черной воле, иной раз достаточно простого человеческого недопонимания. Или неверно истолкованных слов. Однажды на моих глазах из-за скверного переписчика целый город впал в ересь, что закончилось огромной кровью. А ведь там, сын мой, была ошибка в одной фразе, тогда как здесь...

— Но ведь это немыслимо, мессир! — воскликнул юноша, едва не опрокинув кружку. — Вам выпала драгоценная возможность лично познакомиться с уникальными людьми, а вы страшитесь это записать? Ну, придумайте что-нибудь, тайнопись там или еще что!.. Поймите, мессир, они уходят. Грозные, непобедимые воины неумолимо исчезают с лица земли! Да, сейчас их больше, чем когда-либо, но каких усилий это потребовало от нашего государя? Ведь хардаи вымирали на глазах! Едва же стихнут военные бури... Думаю, кто-то, пока не поздно, должен донести до потомков знание о таких необычных и славных людях.

Старик печально посмотрел на Басо:

— Ты не боишься недовольства Церкви, сын мой?

— Я, мессир, считаю себя верным единотворцем, — встрепенулся юноша, — но никак не могу согласиться с той лютой ненавистью, что изливает Церковь на хардаев. Наши духовные отцы вообще, похоже, готовы растоптать любое инакомыслие, какое бы количество добрых дел оно ни порождало.

— Это происходит не только на Диадоне, — вздохнул Иигуир.

— Вот вы, мессир, поставили себе большую и благородную цель. Так неужели чьи-то косые взгляды способны вас остановить? Что для меня воркотня епископа, если я убежден в своей правоте? Ни для кого не секрет, сколько раз ошибались наши иерархи. Однако и после этого они продолжают требовать лишь слепой покорности их воле!.. Кстати, вас не пытались отговорить от задуманного? Наверняка еще попробуют...

За короткие зимние дни гости успели прикоснуться к самым разным сторонам жизни хардаев. Увидели тренировки воинов, как опытных, так и учеников, их невероятное, виртуозное умение. Снова наблюдали странный, завораживающий танец, когда десяток человек синхронно выполнял тончайшие пассы с мечами. Равномерный стук барабана задавал нужный ритм, и, повинуясь этому ритму, взлетали, кружась, узкие змеи отточенной стали. Эскобар мог часами, в немом восторге наслаждаться таким фейерверком мастерства. Иигуир, досконально разбиравшийся из военных наук, пожалуй, только в фортификации, решил полностью положиться на оценку друга. Зато ему неожиданно представилась возможность оценить способности хозяев в других, более знакомых областях.

Неутомимый Басо с утра до вечера таскал старика по извилистым стежкам, временами заглядывая и в маленькие островерхие домики. Обычно они оказывались безлюдными, что, впрочем, не останавливало Басо в его рвении. Реже гостей встречали семьи хардаев: миниатюрные скромные женщины, шумная детвора или благообразные старцы. Три таких визита особо запомнились Иигуиру.

Как-то, посещая один из домов, он увидел необыкновенной красоты картину, выполненную на длинном листе тончайшей рисовой бумаги. Простые штрихи черной краски сплетались в дивный завораживающий речной пейзаж, скупые линии оживали, обретали объем и плоть. Иигуир надолго застыл у висящего на стене творения великолепного мастера. Заметив это, Басо, не колеблясь, увлек старика на другой конец поселка. Они оказались в не менее изящном, чем картина, саду, прошли по дорожке мимо опушенных снегом можжевельников к домику. На веранде их встретил перепачканный в краске юноша.

— Здравствуйте. Можем ли мы видеть господина Ано? — заговорил с ним Басо. — Мой друг прибыл из далекой страны и хотел бы познакомиться со знаменитым художником.

— К сожалению, учителя сейчас нет, господа, — ответил юноша невозмутимо, будто общение с чужеземцами вошло у него в привычку, — он в отъезде. Но, если желаете, я могу проводить в его мастерскую.

Мастерской оказалась небольшая холодная комната. Из мебели лишь обтрепанный топчан располагался в дальнем углу, рядом грудились сваленные в беспорядке кувшины и плошки, сплошь запятнанные черной или красной краской. От столь зияющей пустоты комната выглядела не такой уж маленькой. О том же, что за таинство регулярно происходит в ней, говорили только длинные листы бумаги, развешанные по одной, лишенной окон, стене. Иигуир разочарованно обернулся к спутникам — ему показалось, что все листы девственно белы. Однако ученик мастера кивком головы указал в глубь комнаты, и старик проследовал дальше.

Самый последний в ряду лист действительно был готов. Иигуир молча замер около него, затихли и остальные. Зимний лес, строгий и прекрасный, словно ворвался с улицы в дом. Те же скупые штрихи, то ли невероятно точно рассчитанные, то ли гениально интуитивные, теперь пели песню занесенных снегом сосен...

Лишь через несколько минут покоренный Иигуир оторвал взгляд от бумаги. Басо явно наслаждался произведенным впечатлением, ученик поступил проще.

— Вам понравилась картина, сир? — спросил он, оттирая краску с пальцев.

— Это просто... чудо, — отозвался Бентанор.

— Тогда примите ее в подарок.

Старик опешил:

— Разве возможно дарить такой шедевр, сын мой? И что скажет на это ваш учитель?

— Ничего не скажет. Если вы заметили, у нас почти не остается его работ, все продаем или раздариваем. Ведь для художника главное — процесс творения, а вовсе не его результат. Этот лист учитель закончил пару дней назад и, полагаю, уже не станет особо о нем жалеть.

Пока бесценный подарок скручивали, Иигуир смущенно переминался рядом.

— Господин Ано и живет прямо здесь? — Басо кивнул в сторону топчана.

— Просто иногда засиживается за работой допоздна. В нашем деле всякое бывает: то все получается в считаные минуты, то приходится ловить необходимый настрой часами и днями.

— М-да, отвлекать от ловли тут действительно нечему, — усмехнулся Басо.

Ученик не воспринял остроты гостя:

— Именно. И этот лист, поверьте, тоже не провисел бы до конца недели. Данное творение уже свершилось, ему пора отправляться в мир.

Когда вышли на крыльцо, среди низких серых облаков на мгновение выглянуло солнце. Опушенный сад разом вспыхнул мириадами золотых искорок, словно ограненный алмаз.

— Я заметил, что у хардаев очень красивые сады, — щурясь и кутаясь в плащ, сказал Иигуир. — Признаться, не ожидал от суровых воинов такой тяги к прекрасному. Однако ваш сад, сын мой, выделяется даже среди всех виденных, здесь вправду рождается вдохновение. Господин Ано находит время заниматься и этим?

— Ну что вы, —покачал головой ученик. — Сад действительно получился великолепным, только создавал его совсем другой мастер.

— Вы имеете в виду господина Сагдама? — оживился Басо. — Ведь он тоже живет тут неподалеку, мессир, мы могли бы зайти и туда.

— Вы совсем загоняете сегодня старика, дети мои... — Иигуир покряхтел, но в итоге все же верх взяло любопытство.

Нужный им дом оказался всего лишь третьим вниз по улице, а сад перед ним — воистину очаровательным. Иигуиру он чем-то напомнил картины Ано, вроде той, которую нес сейчас в руках. Изломанные линии ветвей, сменив листья на пушистый снег, обрели особую прелесть. Протоптанная дорожка причудливо петляла между высоким кустарником и отдельными коротко стриженными деревьями, за каждым поворотом открывался неожиданный вид, заросли вдруг сменялись полянками, бормотал хрустальный родник, и не верилось, что это диво возможно разместить на такой крошечной площади.

Навстречу гостям вышел седовласый старец в длинном голубом одеянии. Рени Сагдам был даже старше Иигуира и мог бы, пожалуй, поспорить с ним в богатстве жизненных впечатлений. В отличие от большинства хардаев, редко покидавших отечество, Сагдам объездил почти весь Архипелаг. Юношеская страсть к путешествиям с годами сменилась горячим интересом к растениям. Из самых дальних земель, к немалому удивлению знакомых, привозились странные черенки, семена, саженцы. Почти все это зеленое богатство при изобильном уходе и опеке нового хозяина приживалось в чужом краю. Самые нахальные представители умудрялись удрать из приютившего их сада, прекрасно размножались сами, и подчас уже начинали считаться исконными обитателями Диадона. Мысли же их подлинного воспитателя потекли в другом направлении.

— Некоторые люди полагают красивым сад необычный, чудной, — неторопливо рассуждал Сагдам, пока его племянница, молчаливая худая женщина, накрывала на стол. — Подобно мне, в молодости они везут из заморских стран всякие диковинки, даже те, что не протянут здесь и месяца. Спору нет, необычное создание природы способно помочь в саду, оно выделяется, притягивает взор. Однако ж никакие дебри невиданных чужеземцев никогда не сравнятся по впечатлению с хорошо продуманным, искусно образованным и заботливо ухоженным садом. Даже если его составят самые заурядные, привычные с детства растения... По крайней мере, таково мое мнение, — добавил он.

— Сады, что мы видели у вас и господина Ано, действительно прекрасны, сир, — искренне признался Иигуир. — Чувствуется рука незаурядного мастера.

Лицо длиннобородого старца тронула слабая улыбка.

— Я рад, что они вам понравились, господа. Ано любит повторять, что творчество несравнимо важнее творения, но все-таки высокая оценка последнего тоже приятна. Хотя для меня сад — не просто зеленое творение. Сад — это дитя любви Природы и человека: Природа дает ему жизнь, а человек вкладывает душу. Сад — это место для жизни человека, идеальное место для рождения, пути и смерти. Поэтому если какая-то часть сада противоречит высоким канонам искусства и вместе с тем приходится по сердцу его обитателям — она прекрасна. Если моя работа нравится тем, кто ее видел... я рад прежде всего за них. Думается, что вы, господин Иигуир, сможете это понять. Я посещал ваш собор в Амиарте вскоре после открытия. То здание мог построить только настоящий творец.

Ужин был скромным: рис, рыба, лепешки и молодое вино, но оживленная беседа затянула трапезу далеко затемно. Иигуир и Сагдам, казалось, нашли друг в друге достойных собеседников, близких и по возрасту, и по опыту, и по любимому делу. Пригревшийся у огня Басо уже давно клевал носом, а они все длили свой разговор...

По дороге обратно юноша сонно молчал и лишь у порога их жилища вдруг спросил:

— А вы заметили, мессир, как мало детей мы встречаем у хардаев?

— Мало?.. Да, пожалуй, ты прав, сын мой. Почти все живут одни. Неужели местные женщины избегают их?

— Именно, избегают. Только причина этого не в хардаях, а в неусыпных стараниях нашей матери-Церкви. Еще сотню лет назад о подобном нельзя было и помыслить. Хардаи — люди неординарные, многие женщины, от крестьянок до принцесс, влюблялись в них без памяти. Видимо, титанические усилия и своеобразная гениальность требовались от Церкви, чтобы окрасить брак с хардаем в столь мрачный цвет. Но своего они добились. Сегодня только отчаянно смелые или безумно влюбленные решаются порвать с привычным миром, получая в спину проклятия от родных и близких. А между тем вся эта гора препятствий, мессир, воздвигается исключительно с одной целью — лишить хардаев детей, будущих учеников и продолжателей их дела. Фактически, не сумев одолеть противников в открытом бою, Церковь ныне возглавляет борьбу за их вымирание.

— Надеюсь, ты все-таки сгущаешь краски, сын мой. Неужели хардаям не хватает учеников? Даже теперь, накануне больших войн?

— Государь понимает эту опасность и сделал ряд правильных шагов. Дошло до того, что малолетних сирот принудительно забирают из монастырских приютов в ученики. Стране сейчас нужнее воины, чем монахи. Однако в результате не проходит и года без покушения на жизнь Его Величества. Боюсь, ярость затмевает Отцам Церкви разум, они готовы принести даже свою родину в жертву своей ненависти!

Иигуир с сомнением покачал головой:

— Все же с насилием в приютах... это лишнее.

— Извините, мессир, я, разумеется, имел в виду насилие не над детьми, а над их опекунами. С этими приютами — отдельная история. Лишенные собственных сыновей, хардаи стали чаще брать к себе забытых всеми бродяжек и сирот. И что же? Вряд ли где-нибудь еще на Архипелаге Церковь вкладывала такие колоссальные деньги в создание детских приютов, как у нас.

— Это — святое дело, сын мой, — попытался Иигуир остановить разошедшегося не на шутку Басо.

— И даже святое дело оказывается подчиненным все той же непримиримой ненависти! Почему гораздо охотнее заботятся о мальчишках? Почему бросают на произвол судьбы калек? Ни одного ребенка в руки хардаев — вот девиз сегодняшней Церкви Диадона! Кстати, мессир, первым его выдвинул ваш добрый друг — кардинал Иошуа.

— Переписываются не только с друзьями, — смущенно пробормотал старик.

* * *

Гостеприимный домик в сказочном саду Иигуир впоследствии посещал неоднократно. Эскобар целыми днями пропадал на тренировочных площадках, а при редких встречах лишь блаженно жмурился. Крисгут... Похоже, кунийский слуга оказался единственным, кто чувствовал себя неуютно в Ней-Теза. Аскетичная школа Адиона не прошла даром, юноша созерцал окружающее хмуро и неодобрительно. Отказался даже от привычки всюду сопровождать Иигуира, сосредоточившись на работе по дому. Старика это, честно сказать, не опечалило. Теперь он мог почти каждый вечер наведываться к мастеру Сагдаму, проводя время за долгими зимними беседами. Они по-настоящему сблизились, только здесь в душе гердонезца чуть притухали сомнения, а тайны хозяев казались такими доступными простому смертному...

Однажды, зайдя с улицы, Бентанор удивился встретившей его тишине. Прошел в гостевую комнату и в отблесках пламени камина не сразу заметил своего друга. Тот сидел на полу посреди комнаты, поджав ноги, прямой, но не напряженный. Ни словом, ни движением не отреагировал он на скрипнувшую половицу. Иигуир и раньше пару раз замечал хардаев за подобным занятием, однако впервые повезло наблюдать это столь близко. Осторожно обошел застывшую фигуру, присел на краешек сундука. Ярко освещенное лицо Сагдама завораживало, излучало невероятный сплав бесстрастности и уверенности. Сперва Бентанор сравнил его с лицом спящего или мертвеца, но уже через минуту поймал себя на том, что именно таким представил бы лицо Бога. Кощунственные мысли вконец смутили старика. Захваченный внутренней борьбой он совсем потерял счет времени и очнулся лишь от легкого прикосновения к плечу. Рядом стоял улыбающийся Сагдам.

— Осмелюсь прервать ваши размышления, друг мой.

Иигуир осознавал, что стал свидетелем чего-то важного и глубоко личного, но любопытство пересилило:

— Что... это было?

— О чем вы?

— Ну, это ваше... сидение на полу.

Сагдам понимающе кивнул:

— Медитация?

— Медитация, — повторил Иигуир. — И что же она собой представляет? Что дает?

— Это путь, один из путей. Способ гармонизации внутреннего мира, постижения своей изначальной природы, истины или «духа воды»... Много витиеватых слов изобретено за века, хотя, пожалуй, не стоит забивать ими голову, друг мой.

— Нет-нет, это очень важно... И все хардаи обязательно занимаются этим?

— Не все и не обязательно. Хотя это классический путь, существует и множество других. Строго говоря, их бесконечное число, столько, сколько вообще существует занятий у человека. Суть ведь не в том, что делать, а в том, как. Постигать истину можно и очищая выгребные ямы.

— Но вы все же предпочитаете писать картины и обустраивать сады.

— Верно, но не только. По большому счету вся жизнь хардая — это медитация. Главным же образом, как вы знаете, мы предаемся ратному делу. До сей поры дожили только любители этого.

— Неужели и посреди смертельной битвы уместно искать истину?

— Скажу вам как бывалый воин, друг мой, — вновь улыбнулся Сагдам, — именно там и есть самое подходящее для этого место.

Иигуир закрутил седой головой:

— Н-не очень понятно, хотя... очень притягательно. Ну, хорошо, допустим, это часть вашей... веры... или мировоззрения. Но скажите, друг мой, что могут дать такие упражнения вам как воинам?

— Пожалуйста, самый простой пример. Я уже стар, мои мышцы не способны к такой быстрой работе, как в юности. Тем не менее в несложных состязаниях на реакцию, вроде банальной игры «в шлепок», я дам фору многим молодым. Можете подтвердить хотя бы у Басо.

— И в чем секрет?

— Обычный человек неизменно отделяет себя от мира, от происходящих перед ним событий. Когда что-то случается, он сперва реагирует эмоционально, переживает увиденное. Затем подключается разум, начинает анализировать, рассуждать. И только после рождается команда для его молодых, резвых мышц. Это нормально, правда, задержка на мгновение порой стоит поражения в игре, а на поле брани — жизни. И что может подобный человек противопоставить другому, исключившему первые две ступени реакции? Для такого соперника реакция действием — естественное продолжение самого события, он, образно говоря, думает мышцами.

— Вы так не доверяете разуму?

— Разум... — помедлив, отозвался Сагдам. — Разум, друг мой, — орудие могучее, но своенравное. Отсюда необходимость контролировать его, держать в узде. Предоставленный же самому себе, он имеет привычку наносить непоправимый вред.

Подобные разговоры Иигуир заводил много раз и все с одинаковым результатом. Сагдам вроде бы ничего не пытался скрывать, говорил простые вещи, но когда дыхание замирало в остром предчувствии — постижение местных тайн вот-вот свершится, пальцы вновь хватали пустоту. Никакие мудрость с опытом не помогали уяснить странное миропонимание, а следовательно, никакие теплые отношения с Сагдамом — до конца растопить льдинку беспокойства на дне души. В противоположность Эскобару, откровенно упивавшемуся боевым мастерством хардаев, Иигуир не ощущал, что со своей стороны продвинулся в осмыслении хоть на шаг с первого дня в Ней-Теза.

Довелось путешественникам столкнуться и с другой стороной знаний клана. После долгих морозов неожиданно потеплело. Небо по-прежнему оставалось хмурым, однако пушистые сугробы осели, а с крыш звонко сыпалась капель. В воздухе запахло весной, еще далекой, но неизбежной. Как-то утром, видимо застудившись на обманчиво теплом ветру, Бентанор едва сумел встать с кровати. Вновь дал о себе знать навязчивый спутник последних лет — радикулит. Пока Эскобар сочувствовал мучениям старика, Басо, сразу войдя в курс дела, отвел, почти отнес больного в один из домиков на окраине.

Там, в жарко натопленной комнате, до краев наполненной дурманящими ароматами трав, плотный, голый до пояса мужчина уложил Иигуира лицом вниз на деревянный стол. Сперва короткие, толстые пальцы мягко пробежали вдоль спины, затем начали неспешно растирать поясницу, время от времени смазывая ее странной, резко пахнущей жидкостью. Вскоре обволакивающее тепло растеклось по телу старика, под тихое мурлыкание лекаря, напевавшего какую-то песенку, он едва не заснул. Дождавшись, пока спина хорошо разогреется, хардай вновь ощупал позвоночник, наложил на него ладонь и вдруг несильно, но отчетливо ударил. Старик вскрикнул и сел на столе, ошарашенный: боли не было и в помине. Лекарь, вытирая руки холщовым полотенцем, наблюдал за Иигуиром с улыбкой.

— Не хочу вас зря обнадеживать, сир, — уже прощаясь, сказал он в дверях, — за один визит такие недуги не лечатся. Могу обещать только пару месяцев спокойной жизни. Вот если бы вы пожили здесь подольше... Во всяком случае, используйте это для растираний. — Он протянул Иигуиру горшочек с темной, вязкой, как кисель, микстурой.

Спустя еще пару дней, когда старик беседовал на веранде с Басо, тот резко замолчал и взглядом указал на улицу. Иигуир обернулся. По едва подернутой снегом дорожке сада к ним шел Хонан Энго. Традиционный черный плащ хардая дополняли золотая застежка и вышитый золотом пояс — символы ранга.

— Очевидно, что-то прояснилось по нашему делу, — вымолвил Иигуир.

— Я подожду в доме, мессир. — Басо, понимая, что он лишний при такой встрече, удалился, утянув за собой и застывшего с подносом Крисгута.

— Благоприятные вести, господин Иигуир, — после обмена приветствиями сообщил Энго. — Трое наших людей согласны отправиться с вами на запад. Они прибудут сюда до конца недели.

— Вы считаете, троих достаточно для подобной задачи?

— Вполне.

— А эти люди понимают, что уезжают на долгие годы... возможно, навсегда? От друзей, семьи, в совершенно иной конец Поднебесной, — продолжал расспрашивать Бентанор.

Верховный Магистр пожал плечами:

— Они сами сделали свой выбор. Не сомневайтесь: это опытные воины и достойные наставники. Я хорошо их знаю, с одним даже вместе вырос. Подготовить полсотни отличных бойцов им вполне по силам.

— Должен заверить, что безмерно благодарен вам за содействие, мессир.

— Пустое. Хочу только кое о чем предупредить, господин Иигуир: во всех документах будет указано, что вы получили от клана оружие и советы. Ничего больше, понимаете?

— Э-э... не совсем.

— Как, по-вашему, сир, поступят мелонги, узнай они про это дерзкое предприятие? Без сомнения, не станут ждать годы, а вырежут весь лагерь в короткой вылазке. Даже наши воины вряд ли смогут уберечь каждого.

— Но откуда же варварам знать о... затее?

— Ох, господин Иигуир, — покачал головой хардай, — вы недооцениваете Бренора Гонсета с его подручными, а ведь именно с ними вам и предстоит начинать борьбу. В наш век влиятельные силы имеют уши везде, глаза — в любом захолустье. Удивлюсь, если за время долгого путешествия вы не привлекли ничьего враждебного внимания.

— Но, мессир, мы всю дорогу старались... И на Диадоне имеются слуги варварской Империи?

— Конечно... — В глазах Энго старику почудилась скорее печаль, чем озабоченность. — Большие деньги всегда отыщут лазейки в слабые души. Имперским осведомителям, впрочем, здесь даже усердствовать особо не понадобилось: ваше послание на имя короля, участие в дворцовом приеме, десятки чиновничьих глаз в Канцелярии, Иностранной Палате... Всякий любопытствующий мог войти в курс ваших, сир, намерений.

Совершенно оторопевший Бентанор развел руками:

— Но... как же... мы ведь хотели...

— Как лучше, — кивнул Магистр. — Понимаю, сир, и не собираюсь порицать. Некоторые меры предосторожности мы примем сами, об остальном заботиться вам: никаких лишних слов, никакого победного ликования. Повезете наших людей, будто контрабандный товар, крадучись, тайком. С ними я еще поговорю отдельно, вам разъясняю сейчас.

— Ясно, мессир. — Старик опустил седую голову. — Но многие друзья... осведомлены уже...

— Басо и Дейга? Им тоже все растолкуют. Это порядочные люди, способные внять доводам разума. Будь по-другому, в ворота Ней-Тезы им бы не въехать.

— То есть... у нас еще есть шанс остаться незамеченными?

— Надеюсь, что да, иначе не отпускал бы вас обратно. И не переживайте, сир, пока достаточно лишь усиленной осторожности. Пройдемся?

Они спустились с веранды в сад, изящный и пустынный, неторопливо двинулись между отороченных заледеневшим снегом слив.

— Каково ваше нынешнее впечатление о хардаях? — прервал продолжительное молчание Энго. — Не поздно отказаться от своей просьбы.

— Ни в коем случае. Ваши люди, бесспорно, великолепны, мессир. Редко встретишь такое совершенство в своем деле.

— Имеете в виду ратное искусство? Ну, я, пожалуй, не сказал бы, что оно является нашим основным делом. Правильнее будет все же считать хардаев воинствующими монахами, нежели философствующими воинами.

— Однако жизнь ваша при этом отдаленно напоминает монашескую.

Магистр усмехнулся:

— У нас действительно нет обетов и заповедей, богослужений и молитв, но разве это главное? И не в оценке ли формальной, обрядовой стороны веры вы, господин Иигуир, разошлись с отцами Церкви? Становление хардая — это прежде всего работа духа, самозабвенный прорыв к Истине... Разве не тем же должны заниматься в настоящих монашеских общинах? По-моему, очень похоже.

— Тогда в чем же, наконец, суть вашей веры? Я постоянно ощущаю, что понимание где-то рядом, но так и не смог уловить его. Рассудок, вероятно, стареет.

— В чем суть? — Энго покачал головой. — Хороший вопрос, сир, только не знаю, что вам и ответить. У нас говорят: «Пока не постигнешь, не поймешь».

Иигуир удивленно поднял брови:

— А эта... медитация... Она заменяет вам молитву?

— Не больше, чем любое другое занятие. Просветление одинаково доступно и медитирующему, и сражающемуся, и подметающему пол. К тому же я бы это сопоставил скорее не с молитвой, а с прямым духовным слиянием с Богом... однако боюсь окончательно вас смутить. Если же нужно услышать что-то похожее на постулаты, то примите, например, следующий: «Не разделяй».

— И что он означает?

— Не следует выделять никакой предмет из целостной картины мироздания. А прежде всего не нужно выделять самого себя. Слейтесь с окружающим миром и живите в нем... будьте им...

— Вы против осознания себя как личности?

— Человек должен осознать себя личностью, хотя... — Энго помолчал, — ему и не следует делать этого. Впрочем, точно так же можно продолжить каждое из моих предыдущих рассуждений.

Увидев совершенно обескураженное лицо гостя, Магистр рассмеялся:

— Не стоит расстраиваться, сир. Не у вас одного возникают сложности с пониманием нашего образа мысли. На Диадоне давно в ходу присказка «бессмысленно, как спор с хардаем». И любые объяснения... Не обижайтесь на сравнение, сир, но как объяснить слепому от рождения красоту подлунного мира? Затратив массу усилий, можно описать в подробностях каждый предмет вокруг, каждый камешек и снежинку, однако, что есть «красота», человек все равно до конца не осознает. Тут необходимо сперва прозреть.

— Поймите меня правильно, мессир. Я расспрашиваю вас не из досужего любопытства. Предполагаю, что подобное изменение сознания предстоит перенести и моим мальчикам?

— Конечно. А это по-прежнему вас пугает?

— Не то чтобы пугает... — замешкался Иигуир. — Но если бы можно было как-нибудь обойтись...

— Едва ли так получится. — Хардай усмехнулся. — Понимаю ваше стремление, мессир, сохранить у детей веру отцов, но... едва ли. Просто научить обращаться с мечом — значит не передать им и четверти мощи хардаев. Вдобавок... нам любопытен сам подобный опыт.

— Интерес, выходящий за рамки военной политики?

— Безусловно, мы заинтересованы в организации очага сопротивления в тылу врага. Также не буду скрывать — отправляющимся с вами хардаям лучше пожить какое-то время на чужбине. Но кроме того... Видите ли, господин Иигуир, просветление, или Нейдзи — «дух воды», постигается в любом деле, совершаемом человеком, в любом месте и в любое время. «Не видящий света в песчинке не увидит его и в райских кущах», — как говорили Великие. Однако наше учение, хоть и живет уже много веков, никогда пересечь пределы Диадона не пыталось.

— Хотите проверить, удастся ли учению пустить корни и на Срединных Островах. Я правильно понимаю?

— И это в том числе.

— А если обучение не будет проведено в полном объеме, оно лишится вашего интереса? Вы вправду полагаете, мессир, что столь необычные убеждения способны широко распространиться у нас, в стране, давно и глубоко преданной Единому Творцу?

Энго пожал плечами:

— Едва ли. Скорее всего, через одно-два поколения в Гердонезе вовсе о них забудут. Если, конечно, еще раньше об этом не позаботится Церковь. Может, чуть-чуть растворить дверцу, ведомую нам... Круг адептов Нейдзи, сир, никогда не был слишком широк, даже в лучшие годы охватывал лишь несколько тысяч человек. Вероятно, Нейдзи и не свойственно становиться религией народов. Культ Вин-Шу, а затем единотворчество справились с этим куда успешнее.

— И вас это не расстраивает? — внимательно посмотрел на собеседника Иигуир.

— Нисколько. Ведь мы нашли свой путь, показали его возможности. Для искателей Истины он будет отныне всегда открыт.

— Многие считают, — сказал, помолчав, старик, — что я все на свете знаю. А вот между тем на закате жизни сталкиваюсь с непонятным и удивительным мировосприятием.

Магистр улыбнулся:

— Послушайте, о чем станут говорить наши наставники с детьми, сир, и, надеюсь, кое-что для вас прояснится. Человеку, заявившему о присутствии Бога в каждой душе, это должно быть по силам.

— Но не окажется ли это слишком сложным для детей?

— Напротив. Учение Нейдзи вовсе не является оторванной от жизни, умозрительной конструкцией. Не успевший закостенеть в догмах и традициях ребенок воспримет его легко и естественно. Куда больше трудностей может ожидать ваших подопечных в случае победы.

Иигуир удивленно поднял голову, а Энго продолжал:

— На Диадоне, сир, хардаи защищены не только законами и военной мощью, но и вековым почитанием, преданиями, доверием народа. Нас уже немногие понимают, однако большинство все еще уважает. Ваши же воспитанники, господин Иигуир, рискуют остаться чужаками в собственной стране... И вообще, подумайте серьезно об их дальнейшей жизни. Освобождение Гердонеза не должно стать единственной целью бытия, иначе, достигнув ее, они зависнут в пустоте. Впрочем...

Глава 14

— Надеюсь, обратный путь получится приятней дороги сюда, — бурчал Левек, щурясь от яркого, по-февральски стылого солнца. — Еще две-три недели, скажу вам, и море опять забуянит.

Иигуир обернулся к нему:

— Тогда, уважаемый капитан, боюсь, я окончательно утрачу вкус к дальним странствиям.

Грязно-серая, растерявшая белоснежные краски пристань прощалась с гостями. Лишь два месяца назад они явились незнакомцами в эту страну, а теперь их уже провожает небольшая группка друзей и целая толпа зевак. Отдельные фигуры слились в сплошную рябь, и, только напрягая зрение, Бентанор смог различить двоих: Басо, их верного проводника, и Эскобара. Перед самым отъездом из Ней-Теза офицер неожиданно объявил о решении остаться на Диадоне:

— Поймите, мессир, из наших мальчишек могут вырасти воины, которых еще не видел Гердонез! Бог знает, что они окажутся в состоянии свершить. И как я стану во главе этой армии? Недостойный даже мизинца любого из своих солдат! Лет через десять они будут готовы, тогда вернусь и я. И, клянусь Небом, сам откажусь от командования, если хоть в чем-то уступлю!

— Сила полководца вовсе не в умении рубиться на поле, друг мой, никто не потребует этого и от тебя, — вяло пытался возражать Иигуир, но Эскобар не слушал, вдохновенно размахивая руками:

— Я уже говорил с Верховным Магистром. Хардаи согласны обучать меня здесь.

— Но ты далеко не ребенок, Коанет. Будешь петь на площадках чудные песни рядом с местными мальчишками?

— Если потребуется — буду, мессир! А кроме детей, здесь учатся также и некоторые офицеры королевской армии. Конечно, они не достигают обычно уровня настоящих хардаев, только у меня имеется веское преимущество — я точно знаю, зачем мне это надо. И полезу из кожи вон, чтобы обыденность превзойти!

Хоть и ошеломила Иигуира внезапная новость, слишком настаивать он не счел возможным. Несколько раз заговаривал на эту тему по дороге в Гайшат-Ру, однако Эскобар был столь непреклонен, столь горел желанием начать осуществлять свой план, что старик, наконец, смирился. Стало понятно — данную идею офицер вынашивал еще с первой их беседы, ради нее отправился в трудный путь, а потому теперь готов платить любую цену. Упоминание об Элине заставило его помрачнеть, но не более того.

При отплытии на борту корабля не досчитались и Крисгута, история с которым опять-таки свалилась на голову Иигуиру нежданно-негаданно. Два дня назад после ужина старик поднялся в свою комнатку на верхнем этаже дома Дейги в Гайшат-Ру. Запер дверь, затеплил новую свечу, укрепил ее рядом с образком Великого Пророка. Не самое удобное место для молитв, но ему остро необходима была тогда хоть такая поддержка. Когда поворачивался, заметил неподалеку некий сгусток темноты. Присмотрелся внимательнее. И обмер: на краю его кровати сидел человек! Бесформенная черная одежда почти растворялась во мраке, белело только лицо — немолодое, морщинистое, с небрежно обстриженной бородой. И пугающе спокойное.

— Кто... — Бентанор продавил подкативший к горлу ком. — Кто вы?

— Не бойтесь, господин Иигуир, — глухо отозвался незнакомец, ухмыльнувшись. — На эту минуту можете считать меня своим другом.

— Друзья так в гости не приходят, позвольте заметить! Как вы проникли в комнату? Знаете мое имя? В таком случае, не назовете ли ваше?

— Не назову, — буркнул странный визитер. — Настроения нету болтать попусту, да и времени тоже. Просто один из хозяев здешних мест.

— Хозяев? Вы дворянин? Хотя нет... — Старик, приблизив лицо, заглянул в смеющиеся глаза. — Неужели хардай?

— Ловко вы навострились, сир, нас определять. Ладно, охотник я, не слыхали? Попросите вашего Басо как-нибудь вечерком рассказать байку о леших, там неплохо изложено.

— Я лучше позову сейчас самого Басо. И еще толпу народа, включая ваших собратьев. Помешаете?

— Зачем? — Незнакомец фыркнул. — Хардаи меня все равно не тронут, остальные — подавно. Вас же, сир, глушить мне резона нет — просили с вами поговорить, а не избивать.

— Кто просил?

— Хонан. Сомневаетесь, гляжу? «Заявившему о присутствии Бога в каждой душе это должно быть по силам». Его слова?

Иигуир едва удержался, чтобы не перекреститься.

— Но вы никак не могли этого слышать! Святые Небеса...

— Я и не слышал, он сам сообщил. На крайний случай.

— И что же за случай такой приключился?

— Да-а... — отмахнулся визитер, — ничего выдающегося. Лишь должен уведомить, сир, что дальше вам предстоит странствовать без своего верного слуги. Крисгут, кажется?

— А что с ним такое? Тоже решил остаться на Диадоне?

— Вроде того. Чертовски, скажу, ловкий паренек, даром что спина колесом.

— Ну... могу я хотя бы поговорить с ним предварительно? Как-то с трудом верится...

— Я же объяснял, сир, — мальчонка попался очень ловкий. Потому и не уцелел.

— Как?.. — Иигуир запнулся на полуслове. — Что вы хотите сказать? Где он?!

— В надежном месте, не беспокойтесь. До рассвета вывезу его за город, куда-нибудь в подходящий лесок...

— Он что... мертв?

— Абсолютно, — кивнул незнакомец, не растерявший ни капли спокойствия.

— Подождите, подождите, сударь! — Старик провел ладонью по вспотевшему лбу. — Это бред какой-то. Вы так вот сидите и бесхитростно рассказываете мне, что убили Крисгута?

— Удивляет? Сам недоумеваю, зачем Верховному потребовалась эта беседа. Пропал бы гаденыш в ночном городе без следа, и никаких хлопот.

— Это вы о Крисгуте?!

Взглянув на Бентанора, хардай скривился:

— Хорошо, сир, давайте по порядку. Куда вы отпустили бедолагу нынче вечером?

— Ну... он говорил о какой-то знакомой, кажется... рыночной торговке, отпросился буквально на пару часов... навестить...

— Вот-вот, он навещать и бросился. Только вряд ли Гаруи когда-либо торговал на рынке или заигрывал с юношами, нам он больше известен в качестве давнишнего и надежнейшего прихвостня мелонгов.

— Да при чем тут какой-то...

— При том, что именно к дому Гаруи поспешил ваш милый слуга, господин Иигуир. И не перехвати его я, обязательно бы туда попал.

— Здесь какая-то ошибка, поверьте... — выдавил старик.

— Не поверю. В первый раз Крисгут посетил Гаруи, чуть только ваш корабль достиг Гайшат-Ру. Незнакомые места, чужой язык, парнишка малость заплутал и лишь потому оказался нами замечен. Действительно, очень ловкий чертенок... был, даже сейчас живьем не дался.

— Зачем... Зачем Крисгут туда?..

— Мы тоже до поры не знали, однако точно выяснили, что с хозяином дома беседа получилась долгой. Стали наводить справки о странном ночном посетителе. Подозревали даже вас, сир, пока не выяснилось, каким путем этот подарочек угодил в компанию гердонезцев.

Иигуир без сил опустился на другой край кровати:

— А... что такого?

— Овелид-Кун весьма далек от нас, — ответил охотник, — тем не менее некоторые важнейшие сведения, сир, доходят и оттуда. В частности, про графа Адиона. Мелонги опираются там на него так же, как здесь — на Гаруи. Продолжать растолковывать?

— Этого не может быть! Или... несчастный решился впрямь помогать, прокладывать дорогу новому Божьему потопу? Безумец...

— Как бы то ни было, сир, в хитрости графу не откажешь. Похоже, ваша миссия заинтересовала его, однако определить сразу размер опасности он не сумел, подослал доверенного человека. Тот для начала явился по указанному адресу, установив связь с местными предателями, а потом стал дожидаться итогов дела. Нынешней ночью правда о ваших планах, сир, попала бы в руки врага.

— Для чего же вы, всемогущие, терпите у себя под боком изменников? — вымолвил старик.

Незнакомец усмехнулся:

— Не все сразу, сир. Гаруи сравнительно безвреден, коль скоро мы осведомлены о нем и следим за каждым шагом. Заодно выявляется и мелкая нечисть, вроде вашего слуги. Если же устраним старых подлецов, с новыми придется повторять всю канитель. Остались еще вопросы? Не хочется зря задерживаться в этих городских муравейниках... Осторожности вам, господин Иигуир, пожелаю — с подобной затеей, точно с хрустальной вазой, не по камням прыгать, семенить, затаив дыхание, надо. Не вечно будет так везти, учтите.

С этими словами он поднялся и не шагнул, а как бы заскользил к двери. Старик прекрасно помнил ее скрип, однако тут лишь беззвучное дуновение коснулось взмокшего лица. Ночь поглотила порожденного ею призрака.

Впрочем, лишившись двух спутников, путешественники обрели сразу трех новых. Оторвавшись от исчезавшего за кормой порта, Бентанор окинул взглядом хардаев.

Это были очень непохожие друг на друга люди. Самый молодой — порывистый и стремительный Акару Очата. Ему едва минуло двадцать пять, энергия жизни словно фонтанировала наружу без удержу или истощения. Не желая усидеть и минуты на месте, жизнерадостный Акару постоянно возникал в разных концах корабля, всюду затевая разговоры и шутки. То, что общаться приходилось главным образом знаками, не смущало его нисколько.

Лишь немногим старше казался Вакамо Кане. Довольно высокого для своей страны и статного, его выделяла прежде всего удивительная вкрадчивая пластика и грациозность движений. Иигуир вздрогнул, увидев ее наутро после посещения необычным ночным гостем. Не сразу отважился произнести:

— Извините покорно, сир, но... вам просили передать... привет и пожелание удачи... из Лога...

К удивлению гердонезца, сдержанный в речах и поступках Кане улыбнулся:

— Сластена Ифу? Он все-таки к вам заходил? Наверное, напугал, уж простите, сир, старого озорника.

— Он... Вы его знаете?

— Бок о бок прожили года два. Его земли лежат на северо-восток от Гайшат-Ру.

— Его земли? Он назвал себя... охотником. Кто это?

Хардай пожал плечами:

— Охотники и есть — обитают в лесах, кормятся там же. Идеальное занятие для любителей уединения.

— Но это ведь тоже воины?

— И еще какие. Пожалуй, лучшие разведчики в Поднебесной, в родных местах им просто нет равных. Охотники, хоть и появились позже, успели обосноваться во всех народных сказках, а сами уцелеют, даже когда уйдет последний из заурядных хардаев. Ифу говорил с вами, сир?

— Да, — протянул озадаченный старик. — Сообщил много странного...

— Что ж, такой выдумывать не станет, можете всецело доверять каждому слову.

Самому пожилому из новоявленных путешественников, Мацуи Иригучи, было под пятьдесят. Маленького роста человечек, чуть сутулый, с длинными руками и морщинистым обветренным лицом. Он не обладал ни особой энергичностью, ни грацией, большую часть дня просиживал, подогнув ноги, в дальнем углу палубы, молчаливо и почти неподвижно. Тем удивительнее казалось глубочайшее уважение к нему со стороны товарищей. В их группе он был бесспорным лидером. Являлся ли причиной того почтенный возраст Иригучи, или имелись какие-то особые заслуги в прошлом, Иигуир не знал. Как мог он только догадываться и о причинах, побудивших этих людей к столь далекому странствию с туманными надеждами и реальными опасностями. Из обрывков разговоров и отдельных фраз Бентанор лишь заключил, что все трое покидают Родину не от хорошей жизни: у Очаты существовали какие-то конфликты с законами королевства, семья Иригучи пострадала при недавней эпидемии. Сами хардаи от прямых разъяснений уклонялись.

И столь разные люди, столь непохожие лица все-таки имели общую черту. Как и при первой встрече на улицах Тангви, Бентанора поражала их внутренняя расслабленность, раскованность, умиротворенность. Даже попадание на чужеземный корабль, в незнакомое общество не изменило положения ничуть. Скорее уж моряки поначалу напрягались, умолкали в присутствии хардаев, те же сохраняли безмятежность легко и искренне. Эмоции, равно грусть или радость, вообще проносились мимо них как облачка, едва задевая. Не покидало ощущение, будто эти странные люди действительно обладают каким-то сокровенным знанием, возносящим постигших над простыми смертными. Ответами же на попытки расспросов оказывались очередные пожатия плечами и туманные то ли афоризмы, то ли поговорки вроде изреченного однажды Кане: «Живешь мгновением, плавая в вечности».

Во время путешествия основным занятием хардаев стало обучение гердонезскому языку. Наибольших успехов здесь добился Очата благодаря своей бурной разговорной практике, однако собеседником Бентанора чаще других становился Иригучи. Довольно скоро их уроки начали незаметно перетекать в философское русло. Именно Иригучи проявил наибольшее терпение и снисходительность к вопросам гердонезца:

— В Нейдзи нет ни капли мистики, сир, ничего тайного или закрытого для посторонних, — балансируя между двумя языками, медленно объяснял он. — Нет догм, нет правил, нет даже собственно жесткого учения как такового. Нет божеств и пророков, нет святынь, нет священных книг, нет обязательных ритуалов. Это лишь способ воспринимать мир. Воспринимать его таким, какой он есть, а не каким представляется. Мы называем это «чистым восприятием».

— То есть существует еще и нечистое, грязное восприятие? — Иигуиру вспомнилась фраза Энго о неразделении.

Мацуи одобрительно кивнул:

— Любое восприятие, сир, само по себе чисто. И остается таковым, пока в дело не вмешивается разум. В голове новорожденного младенца этот беспокойный тип обязательно отложит кучу воспоминаний, ассоциаций, суеверий, традиций, предположений, фантазий, всего, составляющего То-Что-Должно-Быть. Тогда, если не случится чудо, рано или поздно неизбежен разлад между Тем-Что-Должно-Быть и Тем-Что-Есть, реальным миром вокруг. В сфере духовной это порождает эмоции, часто неприятные, лишает душу покоя, а в сфере ратной — тормозит реакцию, лишая жизни.

— И что же делать? Допустим, к вам придет взрослый человек с уже устоявшимися взглядами...

— Конечно, чем старше ученик, тем сложнее его сознание поддается изменению, — согласился хардаи. — Случается, не поддается вовсе. Ведь, по сути, необходимо разрушить до основания, смести в нем То-Что-Должно-Быть, выведя из призрачных лабиринтов разума в мир. Весьма непростая, порой мучительная задача.

— Святые Пророки, сир, неужели же все беды людские от такого бесценного дара Небес, как разум?

— Хм, так ведь не мы писали во второй главе «Песни ангелов»: «Не на себя уповайте, но на Господа вашего. Зря тщиться дерзким разумом своим соперничать с волей Отца Небесного. Отдайте себя в руки его без остатка, отринув гордыню и страхи. Он знает, чему свершиться надлежит». Разве вы не находите, что здесь чувствуется кое-что общее? Назовите Творца природой, и многие места из Писания мы поддержим, — усмехнулся Мацуи. — Разум — могучая сила, сир, однако всякой силе следует знать меру своему разгулу.

«Они хотя бы единодушны в убеждениях», — проворчал про себя Иигуир. Эти речи не укладывались в голове, противоречили всем его представлениям и образу мысли, но произносились с такой потрясающе спокойной уверенностью, что невольно трогали до глубин души. Чем-то светлым и вечным, чудилось, веет от слов хардая.

Иигуиру вспомнились другие глаза и другие слова. За день до отплытия из Гайшат-Ру в доме Дейги появились два монаха. Немало натерпевшийся в последние годы со стороны церковников Бентанор встретил их настороженно. После нескольких вымученных любезностей гости перешли к делу.

— Уважаемый господин Иигуир! — священник, высокий, сухопарый, с лицом, покрытым следами оспы, чеканил каждый слог. — Святая Церковь и лично епископ Тангви весьма обеспокоены теми связями, которые вы пытаетесь установить с небезызвестным кланом хардаев. Упомянутое сонмище язычников представляет собой опаснейший рассадник ереси и скверны. В силу ряда обстоятельств мы не можем пока пресечь его богомерзкую деятельность, однако любые контакты с ним объявлены крайне нежелательными. Мы, будучи в курсе некоторых ваших, сир, разногласий с отцами Церкви, тем не менее продолжаем считать вас верным единотворцем, а потому настоятельно рекомендуем от подобных контактов удержаться.

«Надеюсь, этот чинуша не проповедует слово Творца», — Бентанора передернуло от такой канцелярщины.

— Я лишь хочу помочь освободиться моей родине, — насупившись, проговорил он.

— Понимаем ваши чувства, сир, но столь тесные отношения с язычниками могут рассматриваться как косвенная их поддержка. Поддержка же в распространении ереси, сказано, есть один из тяжелейших грехов. Остерегайтесь принести веру в жертву своим страстям!

— А вы призываете меня принести свою страну, свой народ в жертву вашим амбициям, святой отец? — Всегда уравновешенный Иигуир почувствовал, как теряет самообладание. «Еще день-два, и они не смогут мне помешать. Надо, надо продержаться, — настойчиво стучала в голове мысль. — Какое мне, в конце концов, дело до вашей сомнительной вражды с хардаями, если только их опыт способен помочь в освобождении Гердонеза? »

— Опомнись, сын мой! Только милость Господа нашего поможет твоей стране.

— Кроме того, — вдруг послышался густой хриплый голос второго гостя, — хвала Творцу, хардаи не единственные, кто умеет в этой стране держать в руках меч.

Этот второй выглядел необычно для кроткого монаха. Под скромной серой рясой вырисовывались мощные плечи, заскорузлые короткие пальцы едва ли помнили страницы молитвенника, а грубый рубленый шрам через правую щеку никак не наводил на мысли о смирении.

Высокий согласно закивал головой:

— Брат Аками представляет здесь Орден Святого Первопророка Ланстена, который в состоянии помочь вам обрести необходимую военную силу, не уклоняясь при этом от заповедей Творца.

— Хардаи не поддержали вас, сир, мы готовы занять их место, — добавил его товарищ. — Гердонез — единотворческая страна и должна освобождаться с именем Господа на устах. Неужели вместо этого вы предпочтете выпустить на свою землю семена ереси?

— О каких семенах вы говорите, святой отец? — насторожился Бентанор.

— Да все, все, связанное с мерзкими язычниками, способно нести угрозу! Любой подарок, клинок или лукавый совет... Хитроумие бесовское непредсказуемо! Лучше забыть это все здесь, сир, не испытывать судьбу. Опасно выносить скверну за пределы Диадона, на котором мы еще как-то ее обуздываем!

— Странно, я наслышан, что по всему Диадону охотно покупаются клинки хардаев. Или Орден исключение?

— Трое суток в святой воде и месяц у алтаря, — поморщился монах. — Слишком долгое занятие, сир, мы предоставим вам оружие не хуже. Опять же наставники...

— Мне очень жаль, святые отцы, однако, боюсь, вы опоздали, — сухо ответил старик. — Я уже связан определенными обязательствами, и вашего предложения принять не могу. Пусть я не получил на Диадоне всего, что желал, но... учителей, не побеждавших варваров в открытом бою, и на Срединных Островах предостаточно.

Монах моментально побагровел, его шрам вздулся черной жилой.

— Никто не смеет обвинять нас в уклонении от боя! — пророкотал густой бас. — И варвары, и еретики одинаково хорошо знакомы с тяжелой дланью рыцарей Ордена! Не вам, сир...

Высокий церковник чуть придержал спутника, уже качнувшегося к Бентанору с кулаками, вздернул подбородок:

— Очень печально, сир, что мы так и не встретили понимания с вашей стороны. Остается лишь молить Создателя о снисхождении к мятущимся чадам его. И подумайте еще раз, господин Иигуир, терпение Господа не бесконечно. Хорошенько подумайте, пока имеется время на раскаяние...

«Разве способны они помогать в борьбе с Гонсетом, — шептал про себя старик, глядя в спины удаляющимся гостям, — когда сами мыслят его же категориями? Все те же плохо прикрытые угрозы. Нет, спешить надо, спешить! Никто больше не должен помешать нам...»

Бентанор вынырнул из потока воспоминаний. Вновь купалось в лазури по-весеннему ослепительное солнце, ветер лениво хлопал обвисшим парусом. Рядом, глядя куда-то вдаль, сидел Иригучи.

— А что представляет собой Орден Святого Ланстена? — заговорил Бентанор. — Я не слышал о его участии в войне с мелонгами.

— Они сражались там, — Мацуи словно ожидал вопроса, — хотя и не снискали особой славы. Орденпоявился на Диадоне лет тридцать назад и лет двадцать как оказался под особой опекой Церкви. Предполагалось вроде как смастерить из него военный противовес хардаям. Пока, правда, не очень получается.

— У Ордена не такие сильные бойцы?

Мацуи пожал плечами:

— У Ордена довольно сильные бойцы, но слабые воины. Некоторые наставники ланстенцев даже начинали как ученики хардаев. Частенько у них весьма недурственная техника, только дух их остается духом Жизненных Кругов, духом обычного человека. В серьезном бою это сказывается.

— Они этого не понимают?

— Большинство нет. Но и те, кто понимает, ничего не могут поделать — изменив свой дух, они перестанут быть верными слугами Ордена. Наоборот, станут одними из нас, то есть его злейшими врагами.

Немного поколебавшись, Иигуир спросил без обиняков:

— Господин Иригучи, хардаям приходилось драться с членами Ордена?

— Всякое бывало.

— И кто обычно выходил победителем?

В глазах Мацуи блеснули лукавые искорки:

— Об этом, сир, вам уместнее бы расспросить Очату.

Окрик наблюдателя с мачты прервал беседу. Далеко на юго-западе едва заметная в дымке показалась полоска гор Хэната. Впрочем, сразу выяснилось, что вовсе не вид долгожданной земли вызвал внезапное возбуждение команды. Примерно в половине расстояния от «Эло» до берега наперерез их курсу скользила, прячась в солнечных бликах, тонкая стрела тридцативесельной галеры.

— Что скажете, капитан? — Бентанор обернулся к подошедшему Левеку.

— Не люблю я таких спутников, мессир. Надеюсь только, это не наш знакомец боша, наколдовавший встречу с друзьями... Может, напрасно потащили назад столько золота? Как бы, скажу, местные пираты не устроили состязание, кто ловчее нас освежует. Хоть и резва старушка «Эло», от подобного хищника ей не уйти.

— А что думаете вы, Мацуи? — обратился старик к хардаю, даже не глянувшему на объект всеобщего внимания.

— Я не слишком хорошо вижу в последние годы, сир. Давайте возьмем чуть левее и немного подождем. Возможно, обнаружится, что это всего-навсего мирные купцы.

— Кажется, мирные купцы упрямо нас подрезают, — хмуро заметил Левек на перевод Иигуира. — Десять к одному, что торговлей им заниматься наскучило.

— Велите взяться за весла, капитан, — посоветовал Очата, — и вскоре мы все узнаем.

Под крики команд и мерные взмахи гребцов «Эло» заметно прибавила в скорости, но галера и не думала отставать. Более того, она явно участила ритм гребли, в результате расстояние между кораблями стало быстро сокращаться. До путников уже долетал бойкий стук барабана.

— От силы через полчаса, господа, нас догонят. — Левек покосился на Иригучи.

— Беру свои слова назад, — улыбнулся тот. — Это не мирные купцы. Даже для торговцев они слишком настырны.

— Вы наиболее опытны в военном деле, сир, — взволнованно произнес Иигуир. — Вам решать, что следует предпринять.

— Можно вооружить моряков, правда, только тесаками, — почесал в затылке Левек, но Иригучи жестом остановил его:

— Все, что потребуется, капитан, это гнать корабль до последней минуты. Когда лиходеи подойдут вплотную, по сигналу уберете весла и затаитесь. Остальное мы сделаем сами.

Левек с сомнением покачал головой:

— Да их там целая толпа, сир.

— Ничего. — Улыбка вновь скользнула по губам хардая. — Надо ведь вам посмотреть, за какими такими умениями пробирались через полмира.

— Мы с Вакамо перейдем на галеру, а вы, мастер, примете тех, кто успеет проскочить на «Эло», — предложил Очата, распуская завязки плаща.

— Договорились.

— Великий Творец! Стоит ли доводить дело до встречного абордажа, господа? — забеспокоился Бентанор. — В такой свалке вас просто задавят числом...

Иригучи терпеливо разъяснил:

— Тонкость в том, сир, что для пиратов Хэната слово «хардай» — не пустой звук. Если они вовремя сообразят, кто находится на борту, то, вероятнее всего, воздержатся от немедленной атаки. Будут незамысловато следовать рядом, поливая стрелами, а велик ли у них запас, я не знаю. Пожар, случайные жертвы... Лучше не рисковать, поверьте.

Пока гребцы «Эло» из последних сил продолжали бешеную гонку, хардай сменили традиционные черные плащи на серые матросские накидки и вооружились. Как заметил Иигуир, оружие каждый выбирал по своему вкусу, лишь Иригучи оставил повседневное — два меча, большой и малый. Оба узкие, едва изогнутые, с длинными, обвитыми проволокой рукоятями и маленькими круглыми гардами. Мечи остальных воинов оказались парными: у Кане — широкие и прямые, почти привычные глазу гердонезца, у Очаты — покороче, сильно расширяющиеся к острию.

Иступленная дробь барабана, плеск крушимой воды и гомон с обоих судов уже сливались в непрерывный гул. Согнувшись за фальшбортом, хардай молча наблюдали за надвигавшейся галерой. Устроившийся же неподалеку Иигуир больше изучал лица своих необычных спутников. Ни следа волнения, возбуждения, страха, даже сосредоточенности. Можно было подумать, что ожидают воины не смертельный бой, а легкую прогулку или веселое застолье. Впрочем, по этим лицам вообще нельзя было угадать, чего они ожидают.

— Хамме! — неожиданно громко рявкнул Иригучи, и в то же мгновение над их головами свистнула первая стрела.

Едва гребцы успели втянуть весла, как под дикие крики, свист и шум через борт полетели абордажные крючья. Сопротивления не было, и торжествующий хищник все ближе подтягивал себя к добыче. Однако стоило кораблям достаточно сомкнуться, сорвавшиеся с места Кане и Очата разом перескочили на галеру, в прыжке обнажая оружие. На секунду пираты опешили от подобной наглости, затем с ревом кинулись на смельчаков. Только троих лиходеев встречная атака не отвлекла, они перебрались на корму «Эло», куда и поспешил Иригучи. У Бентанора сжалось сердце: старый воин, не вынимая мечей, шел на размахивавших саблями разбойников. Что случилось затем, мало кто понял. Когда трагическая развязка казалась уже неминуемой, хардай вдруг очутился за спинами злодеев с окровавленным мечом в руках. Один из них еще валился лицом вперед, а Иригучи острым росчерком клинка полоснул второго и тотчас третьего, едва успевшего развернуться. Три движения мечом — три трупа. Те из команды, кто имел смелость наблюдать за короткой схваткой, безмолвно приходили в себя.

Только теперь Иигуир обратил внимание, что точно такая же тишина воцарилась и на соседнем корабле. Осторожно выглянул через борт. На разных концах галеры, выставив настороженные мечи, застыли Кане и Очата, подле каждого валялось по несколько истекающих кровью тел. Десяток уцелевших пиратов сгрудился в центре корабля, топчась в растерянности и страхе. Наконец, первая сабля со звоном полетела на дно галеры, за ней еще и еще. Радостный вой невольников-гребцов приветствовал завершение едва начавшейся битвы.

— Галеру оставим рабам, — отдавал вскоре Мацуи последние распоряжения в качестве военачальника, — на ней они смогут добраться до Дафы. Пусть возьмут пиратские запасы, ценности и несколько сабель, остальное — в воду.

— Хотите узнать, господа, что думают о вас разбойники? — Иигуир подошел в сопровождении целой свиты из одуревших от счастья, галдящих на разных языках гребцов. — Один из них заявил мне, что он не такой трус, чтобы избегать драки, но и не такой дурак, чтобы драться с дьяволами.

— Кстати, как поступим с ними? — Кане кивнул в сторону связанных и сваленных в кучу пиратов.

Едва оправившийся от пережитого Левек развел руками:

— Жаль, старого знакомца боши среди них не нашлось, вот уж кому преподнес бы петлю с удовольствием. Ведь по всем морским законам лиходеев надлежит безотложно повесить.

— Вы возьметесь мараться, капитан? — в упор спросил Иригучи.

— Я?.. Я, сир, не любитель таких украшений на реях. Может, отдать мерзавцев бывшим рабам? Хотя те их попросту растерзают.

— Верно. Отсюда до берега, полагаю, мили две? Так пускай добираются вплавь.

— По нынешней-то ледяной водице?.. — хмыкнул Левек. — Хорошо, если один-два доплывет.

Хардай пожал плечами:

— Что ж, по сравнению с виселицей это — шанс.

Спокойная, солнечная погода сопровождала путников и дальше, вплоть до берегов Овелид-Куна. На подходе к Рамайе все настолько расслабились, что оказались застигнутыми врасплох небольшим штормом и портовыми слухами. Обсуждались, главным образом, заварушка на западе страны и зачастившие к полуночным рубежам Овелид-Куна военные корабли мелонгов. Грабежом варвары вроде бы не баловались, но переполох успели поднять изрядный. Поговаривали, даже Император Гереон решился отозвать свои победоносные войска от конфликтных островов на юге, подарив соседям право выхваляться якобы отраженной агрессией. По поводу событий в Оронадах ясности было куда меньше, однако война там определенно не утихала и зимой.

— Надо бы разузнать получше, что у них творится, — неуверенно высказался Иигуир.

Хардаев идея оставила равнодушными, зато Левек тотчас насупился:

— Опять в пекло потянуло, мессир? Не успели в прошлый раз голову сложить, так жаждете повторить попытку?

— Ведь не совсем чужие люди там остались, капитан.

— И в Валесте не чужие ждут; что, по-вашему, важнее? Здесь же не только война, а еще и палачи с розыском, запамятовали? Они-то, мессир, наверняка помнят. И я не забыл! Я еще вдоль северного побережья пойду, чтоб случайно кому на глаза не попасться. Мелонги? По мне нынче, скажу вам, варвары безобиднее иных сумасбродных вельмож.

«Эло» действительно двинулся в обход Овелид-Куна с севера. Места здесь были глуше, городов меньше, да и в те старались попусту не заходить. Пару раз у горизонта видели галеры, но этих серьезных зверей странствующая мелочь не интересовала вовсе. Настроения на корабле напряглись лишь с приближением Штрольбинка — крупного порта, подобно Мезелю служившего перевалочной точкой у полуночной оконечности Оронад. Затяжные встречные ветра замедлили путешествие, подточив запасы, а кроме того...

— Что ж вам неймется-то, мессир? — поморщился Левек, глядя на терзания старика. — От сторонней драки совсем покоя лишились.

— Вам ведь, капитан, все равно куда-то причаливать надо? Еду там, воду доставать...

— Да лучше с голодухи опухнуть, право слово!.. Ладно, заглянем на часок, — буркнул моряк, помолчав. — А то ж изведетесь вконец. Только и не мечтайте, мессир, на берег ступить! Хватит внезапных приключений. Особо приставлю человека, чтобы вас караулил.

— Но я же...

— Сам разведаю сторожко и перескажу. Ничего более!

Однако в гавани не все оказалось незнакомым — прямо на подходе к пристани гердонезцы углядели прыгающую по ней корявую фигурку.

— Я уж решил: амба, с хмеля мозги свернулись, — вскоре щербато улыбался Пиколь. — Просто сказка — нужен корабль, а тут как тут старые приятели пожаловали, куда не ждали!

Вообще-то, с искренней радостью дядюшку встретил единственно Иигуир. Моряки хмуро вытерпели похлопывания по плечам, недовольный Левек зашипел на пирата, к хардаям тот, поколебавшись, вовсе не дерзнул приблизиться.

— Какими судьбами здесь, друг мой? — улыбнулся Бентанор.

— Вот и я вас о том же спросить хотел, сир. — На сей раз одет Пиколь был справно, только и новое платье успело прийти в плачевное состояние. — Уже обратно двигаетесь, к западу? Домой? И успешно съездили?

— Э-э... неплохо. Кое-чего достигли. Ты-то как? Говорят, война у вас продолжается?

— Во-во, война, будь она нелегка, — скривился пират. — Из-за нее и прибежал сюда.

— Все тихий уголок ищешь?

Пиколь тоскливо всхлипнул:

— Какой там уголок, сир. Не получается у меня покамест осесть, снова крутиться приходится, зарабатывать на покой.

— Уж с твоими ли деньгами, друг мой, жаловаться?

— И-и... не вспоминайте, сир! Ни гроша, почитай, не осталось, одни долги.

— Неужто в Мезели все прокутил?

— В Мезеле? Да, там удачу отмечали долго и весело, только беда уж позже стряслась. Остряк, атаман мой бывший, объявился, выследил, сволочь. Спасибо ему, конечно, что живота не лишил, но зато монеты выгреб все подчистую.

— И как же ты потом? — сочувственно покачал головой Иигуир.

— Как... Отлежался, зубы наломанные выплюнул и поковылял... обратно в Динхорст. А куда было еще податься? В море по старости не возьмут, опять-таки у Остряка настроение в любой день перемениться может. Не в поле же батрачить?

— А в княжестве? Там ведь, если проведали б о твоих прежних подвигах...

— Большой риск, сир, согласен, однако... нужда заставила. Кругом мороз, без денег да без дома не протянуть. Потому отправился прямиком к Элине Корф.

Иигуир поднял брови:

— Так она ж тебя...

— Что ж, не любит, сам понимаю. И причины есть. Тем не менее бухнулся в ноги, повинился, поползал... Не, сир, девка она хорошая, добрая, гнев перегорел, а без него на живодерство не сподобилась. Сперва простила, после при княжеском дворе устроиться помогла.

— Трудно поверить.

— Ну почему ж трудно? Вдобавок, мыслю, не в одной душевности дело. Морда моя, похоже, хоть как-то напоминала ей о милом дружке. Где, кстати, славный господин Эскобар, куда спрятался?

— Нет его с нами, друг мой, — вздохнул Бентанор. — Решил остаться на востоке, где ближайшие годы и проведет.

— Сам решил? — Пират вытаращил глаза. — Вот уж горюшко... А как же Элина? Жалко девку, только ожиданием и жила. Неужто?.. Изведется же теперь, затоскует, хоть участи такой не заслужила. Если что и поддержит... Тяжелая она, сир.

Иигуир резко вскинул голову:

— Как?!

— Именно так, сир. Побаловались они, покувыркались, значится, теперь вот... в положении. Покамест, правда, не слишком заметно, однако семья в курсе. Радости, сами понимаете, мало.

— М-да... — протянул Иигуир. — Вот оно... Ведь и Коанет, чудилось, не только забавы ради... И у бедняжки жизнь поломана...

— А было ли во имя чего ломать? — буркнул Пиколь.

— Увы, друг мой, было. Мы много рассуждаем о готовности платить любую цену за свободу родины, Коанет... заплатил собственным счастьем. Надеюсь, на весах Господа это станет ошибкой.

Пират, недовольно скривившись, долго смотрел на понурого Бентанора, затем махнул рукой:

— Стало быть, мне бабьи рыдания слушать да наследника Эскобара нянчить, да? Хорошенькая доля... Впрочем, до родов может и не дойти. Слыхали, сир, что нынче в княжестве деется?

— От тебя, друг мой, и хотелось бы узнать. По-прежнему война? Под Хоренцем?

— Если б там... Хоренц в кольце, Динхорст в кольце, Пакен-Шеб захвачен... Земля пылает. Ужас.

— Но... как же так? — оторопел Иигуир. — Мы ведь проучили герцога на перевале!.. Как он сумел?..

— Да уж, разумеется, не сам, пособили добрые люди. Сосед княжеский, почти приятелями считался с Динхорстом, а продал, сволочь...

— Адион? — вымолвил старик оледеневшими губами, уже понимая ответ.

— Во-во, граф Адион! Та еще паскуда оказалась. Сторговался, видать, украдкой с Мархом и пропустил его через свои владения. Прямиком в долины!

— Невероятно... Я разговаривал с графом, он вовсе не горел желанием поддерживать Марха.

— Значится, герцогское золото его подогрело.

— Н-нет, — потряс головой Иигуир, — тут что-то другое. А князь?

— Что может, князь делает, однако силы больно неравные. Хоренц коменданту оставил, сам в Динхорст прискакал. В страшной спешке начали стены править, народ вооружать, а только... — лицо Пиколя сморщила боль, — не устоять городу, сир. И всему княжеству тоже. Облепили враги Динхорст, ровно муравьи, торопятся, напролом прут. Каждый день новый приступ.

— С чего же спешка?

— Так ведь князь, увидав сей поворот, гонцов вовремя выслал к Императору. За подмогой, стало быть. Не шибко надеялись, а тот возьми да прислушайся, осознал, похоже, под чью нору головешки подкладываются. Вернулись гонцы с монаршей грамотой, с жестким приказом прекратить самоволие.

— Но ведь ты сказал... Герцог осмелился сразу пойти против воли Императора?

Пиколь замялся:

— Не совсем. Это ж подлюка хитрая, на рожон не полезет. Открыто перечить не стал, но и полки не отвел. Ему сейчас главное — Динхорст взять. Флот, Императором направленный, рано или поздно прибудет, а вот кто здесь на тот момент хозяином расположится — огромная разница. Совсем, как мне объясняли, неодинаковые переговоры получатся. Опять же если законный сеньор пропадет, без наследников...

— Великий Творец! — опустил голову Иигуир. — Из-за дурацких политических измышлений ныне гибнут невинные люди!

— Ох, гибнут, сир. Хоронить не успевают. Герцог в спешке и своих-то солдат не жалеет, а уж нам тем паче спуску не дает. Пленных сразу казнит, окрестные селения палит; не приведи Господь, на улицы ворвется!..

— Нельзя... нельзя... — прошептал старик, озираясь по сторонам.

Прочие участники экспедиции наблюдали за беседой с интересом, но в отдалении — все равно начатками кунийского владел лишь капитан. Теперь Иигуир пригласил его и хардаев присоединиться.

— Печально, — выслушав разъяснения, молвил Иригучи. — И что вы намерены предпринять?

— Помочь, разумеется!.. — воскликнул Бентанор и тут же осекся, налетев на бездонно спокойный взгляд диадонца. Света в этом взгляде действительно было не отыскать.

— И не мечтайте, мессир! — заворчал тем временем Левек. — Разве мы похожи на армию, готовую к битве? Да нас раздавят словно тараканов!

— Ну... не всех... Вы же способны выручить страдающих людей, господа?

Мацуи усмехнулся:

— Кажется, сир, наша демонстрация произвела чересчур сильное на вас впечатление. Сколько там войск под городом?

— Не менее двух тысяч, — уточнил у пирата Иигуир.

— Для начала троим хардаям такую толпу, уж извините, не одолеть. Любое чудо имеет предел. Во-вторых... это древняя проблема. Как, по-вашему, сир, почему хардаи крайне редко покидали Диадон? Мир кругом достаточно интересен, однако и несправедливость в нем на каждом шагу. Известны случаи, когда в старину воин кидался защищать любого униженного, от одного к другому, к следующему... и кончалось все очень плохо. Кипящий родник жестокости неисчерпаем, сир, коль скоро питается из душ людских. Сегодня спасенный молится на вас, завтра сам творит бесчинство и смотрит волком на карающего. Так шло от века, и силой тут ничего не изменить.

— А слабые женщины, дети!..

— Вы забыли, сир, кто составлял толпу, распявшую Великого Пророка?

— Да, то были духовные слепцы, уязвленные подаренным им светом. Но ведь нельзя же совсем бросить мир на произвол его страстей, господа! — вскричал Иигуир. — Если мы не уходим в отшельники, то обречены сталкиваться с окружающими кошмарами. И что, спокойно отворачиваться? У вас это получается, сир?

— Не всегда. — Безмятежность хардая не колыхнулась. — Никто не совершенен, нам знакомы срывы. Чуть сдержаннее охотники, хотя и те стараются вмешиваться только в исключительных случаях.

— Так сейчас именно такой случай! Целый город стоит на пороге истребления! Как я смогу пройти мимо после Оронса? Неужели ничего нельзя придумать?

Иригучи, склонив голову, следил за раскрасневшимся стариком.

— Снять осаду? Вряд ли. Возможно, удалось бы сдержать штурм до подхода имперских полков.

— Вот и прекрасно!

— Не так уж прекрасно, как кажется, сир. — Хардай оглянулся. — Вакамо, объясни, это по твоей части.

Вперед выступил Кане:

— Скажите, вас бы удивило, сир, если бы три человека на ваших глазах выкосили сотню-другую хороших воинов? Штурмующих это, уверен, удивит не меньше. Удивит, запомнится, разнесется по округе.

— На любой войне полно таких побасенок, — без особой уверенности в голосе отозвался Иигуир.

— Верно. Правда, пытливый ум наверняка заинтересуется неожиданным дивом. А настороженный — подметит, что аккурат в эти дни мимо проплывал корабль некоего гердонезца. Вроде бы никого он с востока не вез, но многим ли под силу устроить подобную резню? — Кане бесстрастно посмотрел на бледного старика. — Для восстановления секретности вашей затеи, сир, были приложены нешуточные усилия, любая оплошность обратит все назад в прах.

Бентанор, прерывисто дыша, обвел взглядом лица спутников.

— Ну, о чем там? Чего? — в нетерпении подергал его за рукав Пиколь, однако старик, кажется, и не почувствовал.

— Значит... вы откажете в помощи несчастным? — выдавил он. — Правильно я понял, господа?

— Мы? — шевельнул бровью Иригучи. Хотя с товарищами он даже не переглядывался, единство хардаев сомнений не вызывало. — Отнюдь, сир. Мы вовсе не вырублены из камня, чтобы безучастно взирать на мучения человеческие. Более того, готов поверить вам на слово: среди страдальцев много прекрасных людей. Искренне хотелось бы помочь, вопрос — какой ценой?

— Существует и еще один довод в пользу боя, мастер, — заметил Кане. — Граф Адион. Вы, господин Иигуир, уверяли, будто еще недавно он совершенно не собирался поддерживать своеволия западных сеньоров. Однако поддержал, а склонить графа к такому решению могли, пожалуй, лишь северные хозяева.

— Мелонги... — прошептал старик.

— Думаю, варвары посчитали, что разброд, вносимый герцогами, полезнее сохранения позиций слабых монархов Овелид-Куна. Вряд ли мы сумеем разобраться отсюда во всех хитросплетениях, важен, в конце концов, сам факт — мелонги через своего слугу добиваются падения Динхорста. Следовательно, любым путем надлежит помешать этому. Как видите, сир, мы готовы сражаться, но готовы ли вы рискнуть судьбой своего предприятия, подставить его под удар?

— Полагаете... риск велик?

— Очень велик, — коротко ответил хардай.

Уловив очередную паузу, Пиколь еще настойчивее потребовал объяснений. Выслушав перевод, выпучил глаза:

— Вы что, в Динхорст собрались? С ума сошли, сир?! Да там нынче мышь не проскочит и богатырь не продерется. Говорю ж, обложили город накрепко! Сам через какую-то кротовину вылез, чуть не задохнулся. И ведь не просто шкуру спасая, а по... личному приказу сиятельного князя. Во как!

Бентанор с сомнением оглядел важно надувшегося пирата, повертел в руках серебряный медальон с чеканным узором.

— И зачем же ты такой князю потребовался? Рассказывай уж до конца, друг мой, не томи.

— То-то и оно, сир, что, чем пререкаться с чужаками, слушать надлежало до конца. Спешу навстречу императорскому флоту, поторопить их, стало быть. Пусть гребцов сменных нанимают или сажают солдат за весла, а сюда должны явиться уже через два-три дня. Иначе не устоять городу.

— Сюда?

— Конечно! Из Штрольбинка вверх по реке до самого Марентага подняться можно, куда быстрее пешедрала получится. Опять же флот опорой в княжестве послужит... Только вот застрял я здесь как назло. До моря добрался, а дальше — заминка. Хоть молись, хоть дерись... Так видно, снизошел Творец к грешнику, раз вас, сир, позволил встретить. Желаете помочь Динхорсту — мне помогите, каждый час на счету! — Разволновавшийся дядюшка обращался и к хардаям, словно они могли его понять. — Какие-то жалкие полсотни миль, господа, причем на закат, даже сворачивать не придется!

— Не убивайся же так, друг мой, — произнес заметно растерявшийся Иигуир. — Это лишь самое малое, что мы способны сделать, хотелось бы чего-то серьезнее...

Левек, до сих пор угрюмо молчавший, поднял руку:

— Как посмотреть, мессир. Атака армии — слов нет, чистое безумие, но и выбегать навстречу имперцам, скажу вам... пахнет плохо. Вы же в розыске, не забывайте. Не дай Бог придет кому в голову, сообщение примут, а гонцов потом — в кандалы. Да и остальным, чаю, не поздоровится. Пускай вы, мессир, принимаете на веру все, что лопочет эта разбойничья рожа, но самолично кидаться в объятия верной смерти едва ли умно.

— Тогда позвольте напомнить и вам, капитан, — данный человек, находясь в том же розыске, рискует жизнью не менее нашего.

— Вот это меня и настораживает, — буркнул Левек. — Расспросите-ка, с чего вдруг его в могилу потянуло?

Скрытничать Пиколь не собирался:

— Имеется, конечно, и опасность. Только у вас-то, господа, ее кот наплакал: покажутся на горизонте имперские флаги — высадите меня на берег и укроетесь от греха. Дальше уж сам как-нибудь домашусь, заметят.

— Разве за собственную шею не боишься?

— Опасаюсь, сир, не без того. — Взгляд пирата, обращенный к Иигуиру, потемнел. — Ясно дело, отвратно самому на петлю напрашиваться, однако нищим побродягой дни кончать еще отвратнее. Вот с Божьего соизволения подмогу князю приведу, Динхорст отстоим, тогда, глядишь, и... разговоры заведем про заслуженный покой.

— Князь все еще не знает насчет тебя?

— Ну, коли я жив, следственно, не знает. Догадывается, вероятно, о чем-то темном, потому и предложил вылазку. Нору ведь пришлось использовать тайную, воровскую, знатоков вроде меня у нее, сир, почитай, уже не осталось. А как отгремит гроза... может, и в ноги сиятельному брошусь... Посмотрим тогда...

В конечном итоге предложение Пиколя устроило всех: самого дядюшку, рвавшегося искупить вину за прошлое, Левека, что отказывался и слушать о походе к осажденному городу, даже Иигуира. Старик, правда, еще долго колебался, терзал исстрадавшуюся совесть, но выживание собственного детища оказалось веским доводом. Хардаи... Те привычно не выказали никаких эмоций. Вроде бы довольно улыбнулся Иригучи, чуть досадливо мотнул головой порывистый Очата, — все это, похоже, обречено было вековать на уровне догадок. Утаиванием чувств воины не утруждались, просто облачко мирских тревог миновало, вновь едва затронув диковинные души...

Впрочем, такие наблюдения интересовали, наверное, одного старого Бентанора. Простые моряки куда больше подивились, когда странные чужеземцы без выспренних рассуждений сами сели к веслам. На гребцов тем днем выпала огромная нагрузка — ветер хоть и ослаб, но по-прежнему дул в лицо, двигались только на людской силе и упорстве. Три человека, обнаружившие вдобавок запредельную выносливость, лишними не стали. Уже в плотных сумерках снизили темп. Если разгоряченный народ еще готов был длить бешеную гонку, то требовали осторожности прибрежные камни. Опять же, долгожданный караван... С ним боялись и разминуться, и столкнуться лоб в лоб. Скопище парусов забелело вдали к полудню, вынырнуло из туманной дымки, породив настоящее смятение. Едва успели метнуться за какой-то мелкий островок, откуда и созерцали подход кораблей. Навстречу громоздкой армаде теперь выгребал Пиколь в крохотной лодчонке. Следивший за ним Иигуир вдруг с горечью осознал, что во всеобщей суете даже не успел толком попрощаться. На галерах бесстрашную скорлупку долго не желали замечать, пока та не метнулась в самую гущу весел. Лишь после этого передовой корабль соизволил сбавить ход и подобрать гонца. Как развивалась миссия пирата, путешественникам не суждено было узнать, но флотилия, выдержав паузу, устремилась дальше с удвоенной скоростью.

— И нам пора домой, мессир, — вздохнул сзади Левек. — Здесь свои бури, у нас — свои, каждому перед Творцом за свое ответ держать. Вот ветер нужный поймаем и... последний бросок. Хватит, скажу вам, по чужбинам бродить, время собственной родиной заняться.

Берегов Валесты достигли в последних числах апреля; поздним вечером, сразу после заката, вошли в знакомую маленькую бухточку. Общее желание побыстрее очутиться дома стоило нескольких часов яростной гребли, но теперь об этом забыли. Странники напряженно вглядывались в темнеющую полосу земли. Она казалась совершенно безжизненной — ни огонька, ни шума, только слабый запах дыма. Поневоле в голову лезли тревожные мысли. Много месяцев их крохотная колония выживала, предоставленная сама себе, без серьезной защиты и поддержки, любой выплеск неистового и жестокого мира мог походя втоптать ее в песок.

«Эло» уже ставил якоря, когда его, наконец, заметили. Успевший погрузиться в сон лагерь внезапно ожил, засветился, замельтешил, навстречу странникам вывалилась целая толпа детей и взрослых. Все смешалось в одну пеструю, радостно гомонящую кучу. Иигуира обнимали Беронбос и Бойд, с другой стороны на него прыгал восторженный Ванг. Даже те, кто никогда не отличался особой дружбой, ликовали — впервые за долгое время они увидели знакомые лица. Когда прошло первое волнение, прибывших повели в лагерь. За прошедшие месяцы жизнь здесь воистину пустила корни: на расчищенной от кустарника поляне выросло несколько новых утепленных хижин и землянок. Ни одна, правда, не могла вместить всех обитателей колонии, а так хотелось в эти минуты быть вместе. Посему общий ужин собрали вокруг большого костра в центре лагеря, прямо под открытым, усеянным звездами небом.

Трапеза сопровождалась неумолчным шумом голосов. Иигуир описывал выпавшие на их долю приключения, Беронбос делился тяготами миновавшей зимы. Были и перебои с едой, и препирательства с бандитами, рядившимися то в лохмотья, то в камзолы, и болезни детей, их неуемное озорство и капризы. Отдельно рассказывалось о нежданном, нагнавшем трепета визите Бику, который в результате, изумив всех, лишь поделился с беженцами провизией.

Пока взрослые обсуждали невзгоды, сорванцы во все глаза разглядывали необычных людей в черных, подбитых мехом плащах. Заметив этот интерес, Бентанор прервал беседу и встал. Тотчас воцарилась тишина.

— Дети мои, — медленно заговорил старик, — сегодня начинает, наконец, осуществляться то, ради чего мы жили, чего ждали все последнее время. Вам известно, что случилось с нашей страной, с нашими родными и близкими. Отныне вы — надежда Гердонеза! Прочь сомнения и страхи: враг глумится над Отечеством, вы сможете его остановить! Для этого придется стать сильнее врага, потратить долгие годы на упорный, изнурительный труд, но только так можно исполнить свой сыновний долг... — Отблески костра дрожали на всклокоченных волосах Бентанора. — Со мной прибыли люди из далеких земель, люди, которые помогут вам, дети мои, превзойти мощь поработителей. Доверяйте и слушайтесь во всем новых наставников. Когда станет особенно тяжело, вспомните, ради какой святой цели терпите лишения. И да поможет вам Творец!

В темное небо полетели воодушевленные крики вскочивших с мест мальчишек. Иигуир обернулся к хардаям:

— Как видите, господа, ученики готовы. Когда удастся приступить к обучению?

— Хоть сейчас, — пожал плечами Мацуи.

— Тогда, пожалуй, завтра с утра. Они переходят в полное ваше распоряжение. Я... не напрасно в конце помянул Господа? Они ведь все-таки крещеные единотворцы.

— Не волнуйтесь, мессир. — Иригучи улыбнулся. — Можете даже преподавать им Слово Творца. На Диадоне единотворцы среди учеников — не редкость. Никто не препятствует им посещать церковь, исполнять все нормы и ритуалы. Просто рано или поздно они сами отходят от этого.

— Они разочаровываются в Создателе? — поднял брови Иигуир.

— Скорее теряют к нему интерес.

В ту ночь Иигуиру не спалось. Он ворочался на жесткой лежанке, вглядывался в густой мрак, нервно теребил бороду. Решение было давно принято, и отступать вроде некуда, однако едкие струйки сомнений жгли душу. «Милостивый Боже, суждено ли мне когда-нибудь забыть об этих терзаниях, или я обречен нести крест до последней своей минуты?» — с тоской думал старик.

Начинало светлеть, когда он, вконец измученный бессонницей, неслышно проскользнул мимо сопящих детей, вышел из хижины и побрел к холмам. Долго ходил по весеннему, еще не просохшему лесу. Прогулка немного освежила и взбодрила. Поднявшись на обратном пути вновь на холм, он увидел у кромки прибоя удаляющуюся цепочку бегущих людей. Во главе ее ровно и мощно двигалась фигура Вакамо Кане, за ней следовали десятка два мальчишек. Бежали ребята пока неуклюже, зато не отстать старались изо всех своих маленьких сил. «У них все получится... все получится...» — раз за разом, будто заклинание, повторял Иигуир шепотом. И хотя его никак не могли заметить с берега, он поднял руку, приветствуя новое, неведомое будущее. В глазах старика стояли слезы.

Алексей Тихонов Разведчик с Острова Мечты

I

Необыкновенно густой туман для этой поры. Шагалану довелось после рассвета просидеть в кустах еще часа четыре, пока в вязкой массе проявились первые разрывы. Дольше рисковать не стоило — прыгнув в лодчонку, он вышел в море. Когда берег пропал из виду, поднял парус, и тут вдруг туман закончился. Просто внезапно оборвался, точно обрезанный ножом. Бескрайняя, сияющая на солнце рябь разливалась впереди, где-то далеко на юге скрывалась полоска холмов Валесты, а прямо за кормой громоздилось что-то невнятное и темное, словно поглощенное обрушившимся с небес облаком, — его родина. Впрочем, от грустных сравнений Шагалан лишь отмахнулся.

Путь был несложен и привычен, однако юноша по-прежнему чутко оглядывал раскинувшуюся кругом лазурь — не мелькнет ли где острая тень хищницы-галеры. В последнее время у варваров завелась дурная манера патрулировать пролив. Доныне вроде бы одинокие рыбацкие лодки ни разу не привлекали их внимания, и все равно надлежало стеречься. За минувшие месяцы постоянное чувство опасности успело стать обыденным, хотя на долгие годы он, чудилось, забыл о таком. Возродились, конечно, не те давние, ребячьи страхи, но что-то ощутимо знакомое, схожее с ними.

В миле от побережья Шагалан повернул на солнце и двинулся на веслах вдоль скалистого обрыва. Здесь за галерами молено было уже не следить — при всей видимой неприступности берег был вполне по плечу хорошему пловцу. Мелонги же, пускай и легко относившиеся к чужим границам, вряд ли отправились бы за беглецом в глубь его страны… Шагалан не в первый раз поймал себя на том, что называет эту землю своей. Нет, родиной для него оставался именно Гердонез, та темная мглистая лента, утонувшая за горизонтом. Просто слишком уж долго он касался родины исключительно в воображении, в снах. Детские воспоминания, беседы Иигуира, сама цель их жизни накрепко привязывали к Гердонезу, однако со временем он сроднился и с узкой полоской валестийского песка. Вероятно, раньше подобная раздвоенность сильно досаждала бы, но сейчас он отнесся к ней спокойно. Точнее, не отнесся никак.

Он очень изменился, и сам это понимал. Скоро девять лет, как мирские бури выбросили горстку мальчишек сюда, на чужой берег, и годы не были потрачены впустую. Он не только вырос в стройного, жилистого юношу — тяжелейшие, изнурительные тренировки не могли не сделать свое дело. И речь даже не о просвещении, хотя ежедневные занятия с Иигуиром не имели цены. Он стал другим. Крошка Ванг Согрон умер, родился Шагалан. Глупое мальчишечье прозвище теперь служило чем-то вроде символа, знаком произошедшей перемены. Ее день он запомнил навсегда.

Как, впрочем, запомнил и еще один. Они с ребятами бегут по закатному прибою, как бегали уже тысячи раз. Песок, переполненный обжигающе стылой ноябрьской водой, хлюпает под босыми подошвами. Огненно-блестящие спины друзей впереди и пульсирующий гул многих голосов, задающих ритм дыхания, — в это погружаешься с головой, забывая о времени, холоде и усталости… Движущийся справа Скоха внезапно издает оглушительный вопль, совершает невероятный кульбит в воздухе, катится по песку и растягивается на нем, бессвязно крича в темнеющее небо… Остальные не прекращают бег, косясь назад и переглядываясь между собой. Они понимают, что произошло, часто слышали рассказы об этом, но впервые видят воочию. Они продолжают оборачиваться в сгущающуюся тьму даже без надежды разглядеть товарища. Они знают — их прежнего Скохи больше нет. Он перешел, переродился, сделал шаг, который предстоит всем…

Днище лодки вязко въехало в песок. Едва путник спрыгнул в воду, над редким кустарником поднялась фигура Дайсара — одного из них, четырех учеников мастера Кане. Как ни скромно, если не бедно, был одет Шагалан, его платье смотрелось роскошно на фоне лохмотьев, украшавших Дайсара. Зато лицо друга лучилось таким сонным умиротворением, что не оставалось сомнений в том, как он провел последние часы. Взмокший от долгой гребли, Шагалан хмуро дождался, пока ему помогут вытащить лодку на берег, достал из нее свой посох и молча направился к лесу. Затаившаяся в тени деревьев прохлада дала наконец шанс перевести дыхание.

— Как? — безмятежно спросил подошедший сзади Дайсар.

— Неплохо… — Шагалан, пропустив товарища вперед, пошел за ним по едва различимой тропке. — Но и хороших новостей нет. С ватагой Омута ничего не получилось.

— Жулье?

— Висельники. Имелась бы возможность, сам бы ими занялся.

— Понимаю. Я уже дважды с таким сталкивался. Возможно, еще повозимся с этой грязью.

— Давно с острова?

— Вчера вечером вернулся.

— Ну и отсыпался бы. Разве не Скоха должен меня встречать?

— Должен, — хмыкнул Дайсар. — Непоседа опять на Камнях тянет свои сети. И ведь рыбы-то почти нет, охота им пустую воду просеивать…

Негромко переговариваясь, юноши наконец достигли гребня поросшего лесом холма. Шагалан, остановившись на секунду, оглянулся на пройденный путь — без малого четверть часа потратили они там, где в другое время обошлись бы десятком скачков, но горе тому, кто попробует проделать такие скачки нынче. Недаром больше месяца корпели, оборудуя эту тропинку, ведущую в лагерь. Вся изобретательность Иигуира и опыт хардаев понадобились, чтобы превратить извилистую стежку в дорогу смерти, насыщенную сложными, многоуровневыми ловушками и западнями. Теперь путешествие по безобидной тропке напоминало странный танец из прыжков, приседаний и пируэтов. Пренебрежение любой из фигур повлекло бы тяжкие последствия. Шагалан и сам уже не помнил точно, где вылетало бревно, а где спрятан самострел, да и не стремился уточнять. Сейчас здесь была вотчина мастера Кане, только он знал и поддерживал в порядке тайные механизмы. Исполнение хитрого лесного танца требовало регулярной практики, а потому из ребят осилить его могли лишь ученики мастера. Прочие соваться сюда и не пытались. Местные же крестьяне, раньше изредка забредавшие в эти места в поисках ягод, после того как покалечилась пара человек, вовсе шарахались от зловещего леса, как черт от ладана.

Еще сотня шагов через заросли терновника, и друзья спустились к лагерю. На этот момент основу его составляло полдюжины землянок, вытянувшихся в два ряда. Самые древние, выкопанные в первую осень изгнания, успели обветшать и подернуться бурьяном. В стороне находилась линия хозяйственных построек: кухня, сараи, хлев, амбар и большой Зал Собраний. Эти мастерились из переплетенных веток ивняка, обмазанных глиной: технология предельно простая и дешевая, но требующая некоторых навыков. Каждое очередное сооружение было все изящнее, все меньше его украшало заплат и следов ремонта. Недавно перестроенный Зал Собраний выглядел даже весьма солидно, а по правую руку от землянок уже возвышались остовы нескольких новых домиков. Дальше за хозяйственным кварталом располагались тренировочные площадки, а затем и обширный огород. Снаружи лагерь плотным кольцом опоясывал лес, кое-где старый, чаще — высаженный поселенцами. Прерывалось кольцо лишь в двух местах: на юге — уходящей в глубь страны узкой дорогой, а на востоке — просекой, ведущей к крохотной бухте, их главному порту. Возможно, кто-то раскритиковал бы такую планировку за ее бестолковость и хаотичность, однако надлежало учитывать растянутость строительства и скудость имевшихся сил.

Сейчас время текло к обеду, переулки зияли пустотой. Только с кухни ветер доносил шум и ароматный дымок, да несколько согнутых фигур виднелись среди огородных грядок. Две лохматые собаки подняли головы, но, признав гостей, опять развалились в тени.

— Куда это все подевались? — насторожился Шагалан.

— Наверно, на занятиях в Зале. — Дайсар пожал плечами.

Шагалан даже остановился:

— Хочешь сказать…

— Я услыхал сегодня — старик Иигуир третий день как возобновил свои лекции.

— Невообразимо. Какого дьявола ему позволили работать?! Когда уезжал, он едва-едва пришел в себя, не мог пальцами пошевелить! Вы что, решили его доконать?

— Успокойся, брат. — Дайсар придержал товарища за плечо. — Мессир сам настоял на занятиях. Воля у него по-прежнему железная и переубеждению поддается слабо. Не силком же смирять? Впрочем, вчера он выглядел совсем неплохо.

— Неплохо… — фыркнул Шагалан.

— Хочешь, прямо сейчас пойдем и посмотрим? Кстати, допускаю, и мастер там, он любит послушать мессира Бентанора.

Юноши пересекли ряд землянок и приблизились к Залу Собраний. На месте древнего барака теперь возвышался круглый дом шагов двадцать в поперечнике. Основание его было приподнято более чем на локоть, и к массивным двустворчатым дверям вело несколько укрепленных камнями ступеней. Сам вход обрамлялся затейливой резьбой — среди ребят нашлись недурные умельцы, что не жалели свободного времени для украшения жизни всех. Перед дверьми — две деревянные фигуры, изображавшие вооруженных воинов. Первоначально вроде бы мыслилось соорудить подобия каменных статуй, суровых стражей ворот замков, о которых рассказывали мастера Диадона. Но, то ли повлиял иной материал, то ли нехватка опыта у юных скульпторов, а возможно, их шаловливый нрав. Большие, в рост, долбленные из цельных стволов истуканы получились совершенно не грозными, а скорее забавными, превратившись во всеобщих любимцев.

В просторном Зале царил полумрак, несмотря на распахнутые настежь окна и двери. Вокруг помоста у дальней от входа стены находились человек двадцать — двадцать пять: они словно застыли, сидя на утрамбованном земляном полу. Снаружи изнывал жаркий августовский полдень, но в центре Зала пылал огонь, и мускулистые спины блестели бисером пота. В самодельном кресле на помосте полулежал прославленный сын своей эпохи Бентанор Иигуир. Ему было за семьдесят, но он по-прежнему оставался величественным — от согбенного седовласого старца веяло мудростью и духовной силой. Только телесно Иигуир резко сдал за последние годы. Он почти оглох и очень плохо видел, в жару его бил озноб, а грудь раздирал сухой кашель. На иссохшем, морщинистом лице жили одни глаза — ясность мысли не покидала старика. Сейчас, завернувшись в одеяло, он о чем-то рассказывал своим молодым слушателям, временами пытался далее жестикулировать, но едва мог приподнимать руку. Замершему в дверях Шагалану пришлось напрячь слух, чтобы различить слова тихого прерывистого голоса.

Он учил их все эти девять лет. Начиналось с чтения, письма, счета, потом пошли математика, инженерия, языки, наконец, история и культура. «Мы делаем из вас воинов, а мессир Иигуир — гердонезцев», — как выразился однажды мастер Кане. Все многовековое наследие родины и целого Архипелага, литературу и поэзию, песни и предания Бентанор торопился передать ученикам.

Наибольшие трудности возникли с религией.При своих бесчисленных конфликтах с Церковью Иигуир всегда оставался истово верующим человеком. Ревностному единотворцу непросто год за годом наблюдать, как его питомцы растут вне Бога, зачастую лишь прежние договоренности удерживали от вмешательства. Со временем тревога за детей поутихла, долгие беседы с хардаями породили если не понимание, то уважение к их необычному мировосприятию. Но затем всплыл другой вопрос: «Если мы растим наших мальчиков для жизни в Гердонезе, как они смогут стать частью страны, не зная того, во что эта страна верит?»

«В разговоре со мной, — рассуждал Бентанор, — Верховный Магистр Энго давал совет не ограничивать устремления освобождением родины. Не ведаю, скольким из ребятишек суждено дожить до мирных дней и доживет ли вообще кто-нибудь, однако готовить их нужно не только к войне. Их должен принять Гердонез!»

К удивлению старика, хардаи легко с ним согласились. Почти полгода Иигуир читал и толковал Писание, обучал истории и традициям Церкви, ухитрился организовать путешествие группы любопытствующих по окрестным храмам. И конечно, занятия свои Иигуир проводил особо пламенно и вдохновенно, не без тайной надежды заронить искру веры хоть в некоторые сердца. Надежда не оправдалась. Ребята слушали учителя, как всегда, внимательно, с интересом, но без лишнего трепета, спокойно. «Даже если все, читаемое вами, мессир, — истина до последней буквы, во мне ничего не изменится», — произнес как-то один из них, и Бентанор понял, что для единотворчества эти души потеряны…

Сейчас, насколько удавалось расслышать, старик повествовал о планетах, созвездиях, путях небесных светил. Боясь потревожить его, юноши не решились приблизиться, а встали в дверях, где учитель вряд ли бы их увидел. Чуть в стороне от группы ребят, у стены Шагалан отыскал глазами статную фигуру, единственную одетую в холщовую накидку. Мастер Вакамо Кане уже заметил вновь прибывших. Обменялись знаками, хардай бесшумно поднялся с пола и мягко отошел, почти отплыл к выходу. В своей манере двигаться, далее достигнув солидного возраста, он оставался неподражаем. Короткое приветствие кивком, и все трое переместились на улицу, в пасть обжигающему зною.

— Собираемся у меня. — Кане прищурился, поглядел из-под ладони куда-то за спины друзей. — И прихватите с собой вон того рыбаря.

Юноши обернулись. По тропинке между огородных грядок к ним тянулась цепочка молодых парней. Мокрые с головы до пят, но веселые, они несли весла, рыболовные снасти и корзины, совсем не казавшиеся тяжелыми.

— Подобной добычей не прокормите и кошку, — фыркнул Дайсар, когда первый из рыбаков поравнялся с ним.

— Не ворчи, брат, — улыбнулся тот в ответ, опуская на землю полупустую плетенку. — Знаешь, что не сезон.

— Так зачем тогда воду баламутить?

— Не все же делается пользы ради. Иногда приятно поработать и для души.

— Но полопать ты, Скоха, при этом не забываешь, — отмахнулся Дайсар. — Идем, мастер ждет. Брось кому-нибудь свою корзину, не в тягость будет.

Дайсар озлился на друга не случайно — главной и неизменной проблемой колонии всегда оставалась еда. Каждый месяц в окрестные деревни отправлялись две-три телеги за мукой, пшеном, горохом и прочей снедью, но покупаемого продовольствия хватило бы только на полуголодное выживание толпы здоровых парней. Пришлось разбивать огород, заводить скот. Летом, в сенокос и жатву, команды колонистов помогали селянам, те рассчитывались на месте натурой. И все равно чувство сытости почти исчезло из памяти. Мясо вкушалось исключительно по праздникам, оттого серьезным подспорьем оказалась рыбная ловля. Цепочка крошечных островков, или «Камней», в миле от берега несколько месяцев в году снабжала их изрядным количеством рыбы, в удачные дни ее даже вялили впрок. С самого начала работой этой занимались шесть человек, и среди них Скоха, веснушчатый русоволосый парень, весельчак и балагур. Когда мастер Кане отобрал его в состав четверки для особой миссии, Скоха подыскал себе замену, но при любой возможности был всегда готов снова сорваться в море к своим неводам.

Друзья по очереди спустились в маленькую землянку. Комнатка размером три на четыре шага содержала из мебели лишь пару деревянных топчанов, весь остальной скарб впихивался в ящики под ними. Сидевший на краю жесткого ложа Кане, прищурившись и отклонившись к двери, читал какие-то бумаги. Вошедшим ученикам он махнул рукой, и те, пригибаемые низким потолком, разместились на топчанах. Через минуту мастер отложил свиток, повернулся к юношам.

За десятилетие жизни на чужбине Вакамо Кане достиг той солидной заматерелости, следом за которой идет только старость. Первые седые волосы и первые морщины уже размечали ей дорогу. Здесь, в Валесте, диадонец отрастил усы, чтобы, как он шутил, меньше выделяться среди западного люда, — сейчас и в них поблескивали серебристые нити.

— Разберем наши дела, — заговорил хардай. — Жаль, нет Кабо, но возвратится он еще не скоро. Прежде с тобой, Дайсар. Отчет я слышал, тем не менее хотелось бы ознакомить и остальных.

— Стоит ли, учитель? — Юноша понурился. — Я все понял.

— Хорошо, но требуется, чтоб понимали и они. — Кане обратился к двум другим ученикам. — Мы во многом создали из вас тех, кто вы есть, посему способны предположить, что вы чувствуете во время вылазок. Мир кругом кишит несправедливостью и жестокостью, верно? Душа зовет прийти на выручку каждому обиженному? Только не забывайте, вы не просто постигшие, не просто воины. Вы разведчики, глаза и уши; ваша цель единственная — сведения. Случайно ускользнувшее от внимания слово может стоить жизни всем вашим товарищам. И стало быть, вам нельзя рисковать своей зря! Что бы ни довелось увидеть!

— Сдержаться порой тяжело, — заметил Шагалан. — Наступаешь на горло собственной природе, а это гадкое чувство.

— Да, здесь заключена большая проблема. Как хардаи вы обречены следовать своей натуре, как разведчики — часто действовать вопреки. Именно в этом главная трудность пути разведчика, или, как говорят на Диадоне, охотника, а вовсе не в умении стрелять из лука или прятаться в лесу. Пусть я охотником не был, но то, с чем удалось познакомиться, постарался передать целиком. Возможно, этого недостаточно, однако основы-то вам ведомы!… Дальше предстоит идти уже самим…

Воцарившуюся тишину нарушил Шагалан:

— А что же все-таки произошло?

— Дайсар наткнулся на двух солдат, издевавшихся над крестьянином… — рассеянно ответил мастер. — И забил обоих.

— Опасно, конечно, — Скоха пожал плечами, — но, в конце концов, двумя захватчиками меньше.

— Там оказались даже не мелонги, а стражники губернатора. Кстати, в последнее время они заботят меня все больше: продажные твари, никудышные воины, при всем том их довольно много. Если суммировать известное сегодня, на три-четыре тысячи человек имперского гарнизона придется не менее пяти-семи тысяч всяческих изменников, стражников, шпионов, прочей нечисти. И желательно бы увериться, что с поражением своих хозяев они сразу сложат оружие. То же относится к другой любопытной компании — фригольдерам. Эти приплывают в Гердонез чуть ли не ежемесячно, пускают здесь корни, а как бывшие солдаты Империи, вероятно, преданы мелонгам. Возьмите, друзья, опять же на заметку — нащупать ходы ко всей этой пестрой публике было бы весьма полезно… Какие новости у тебя, Шагалан?

— Как и планировали, учитель, через Нестиона я вышел на ватагу Омута. Провел там целый день. Пустышка. Обычная разбойничья шайка, на разговоры о свободе реакции никакой, одни алчность с гнусностью.

— Удалился тихо?

— Да, получилось ускользнуть во время всеобщей попойки. Хотя тоже подмывало помахать руками.

— Понимаю, — кивнул мастер. — Как оцениваешь самого Нестиона?

— По-моему, надежный человек. Правда, знает немного, и связей с гулькин нос, вряд ли отыщет еще кого-то, но кров в трудную минуту предоставит всегда.

— Пускай так. — Кане, поднявшись, зашагал взад-вперед по узкому проходу между топчанами. — Ладно, давайте подведем итоги последних недель.

Решение об активных разведывательных действиях принималось в конце зимы — аккурат ко второй годовщине того, как мастер Кане сформировал их четверку и занялся ее подготовкой. Можно лишь догадываться, по каким признакам хардай отбирал в ученики столь непохожих людей: весельчака Скоху, рассудительного Шагалана, степенного Дайсара и хромого Кабо. Но с того дня они превратились в единую команду, выделенную из прочей массы ребят. Их почти не отвлекали на работы по хозяйству, зато к ежедневным тренировкам добавилось еще несколько часов специальных, совершенно отличных от всех прежних.

В этом своем обучении юноши прошли как бы два этапа. Сначала преподавалось выживание на природе — в лесу, горах, открытом поле, — они осваивали искусство прятаться, двигаться, наблюдать и нападать. В качестве своеобразного выпускного испытания Кане отвез группу в какую-то чащу в полусотне миль от лагеря. Пятнадцатилетних подростков оставили одних в промозглом ноябрьском лесу, выдав только по ножу и плащу на каждого. Пожалуй, тогда впервые они почувствовали дыхание подлинной опасности. Обеспечивать себя теплом, кровом, едой довелось две недели. Там, в утлом шалашике, под завывания ледяного ветра и волков, друзья выстояли.

Однако следующий курс получился куда сложнее: им предложили притвориться другими. Сымитировать иного человека казалось столь легко, что подвох не сразу уловили. Веселая игра в перевоплощения резко прервалась, когда мастер обличил: далее переодевшись, они остаются самими собой, при малейшей неожиданности их собственная натура реакцией выдает себя. И опять потянулись многочасовые тренировки, не требовавшие особых телесных усилий, но изматывавшие до предела. Зажать в кулак все свои порывы, контролировать любой жест и вздох — они, по сути, учились тому, от чего отучались предыдущие годы. И вот прошлой осенью для испытания группа отправилась в столицу Валесты Амиарту. Каждому досталась роль: нищего бродяги, наемного работника, пилигрима или начинающего торговца. За те же две недели следовало не только избежать разоблачения, но и врасти в выбранный слой общества. Лишь успешное выполнение задания позволило впервые завести речь о действиях в Гердонезе.

Пренебрегая всяческими умствованиями, убеждениями и мольбами, Варварская Империя продолжала накапливать мощь. С трепетом и страхом наблюдал за ней Архипелаг, гадая, на чью шею в этот раз опустится тяжелая лапа. Чудилось, какие-то высшие силы до последней секунды оттягивают очередной скачок северного зверя. Девять лет минуло с момента покорения Гердонеза, а единственным новым приобретением мелонгов послужил обширный, но не слишком процветающий Овелид-Кун. Да и тот, вконец развалившись от внутренних свар, сдался практически без боя: упорство отдельных доблестных сеньоров роли не сыграло. Ощутимее, почти на два года, задержала завоевателей страшная эпидемия чумы, потрясшая всю Поднебесную. Едва они принялись поднимать голову, как разразилась междоусобная война: генерал Венгус, лучший полководец Императора Вингрелла, повелитель Бордена, нежданно повернул оружие против сюзерена. Три года переговоров, интриг и кровопролитных боев, когда удача склонялась то к одной, то к другой стороне, завершились поражением мятежников, но опять ослабили варваров. И все равно, не обращая внимания на тревожные приметы, захватчики упрямо продолжали двигаться к цели. На бескрайних землях Империи вовсю готовились новые полки, ковались новые горы оружия, закладывались новые корабли. На пространные рассуждения мелонгов об укреплении границ знающие люди только усмехались: «Они тратят деньги на грузовой флот, а старые крепости толком даже не ремонтируют. Какой баран поверит тут песням про оборону?»

Хардаи не скрывали, что боятся не успеть. Кане был убежден — останавливать нашествие предстоит Диадону, какой бы неимоверной цены это ни потребовало. Здесь, за тысячи миль от родины, учителя по-прежнему трудились ради нее — выращенным воинам надлежало ударить в спину врагу, принеся свободу Гердонезу и помощь Диадону. Опоздание же с выступлением лишило бы многолетние усилия смысла, это страшило более прочего.

— …Не желая высаживать вас в неизвестность, — мастер мерил шагами комнатку, — мы опросили всех уроженцев Гердонеза, которым могли доверять. В результате, как помните, набралось два десятка имен: ученые, художники и клирики Иигуира, купцы Бойда, крестьяне и рыбаки Беронбоса. Судя по рекомендациям, исключительно честные, смелые люди. И первым вашим заданием было исследовать полученное, отобрать самых надежных, создав, таким образом, начальную сеть осведомителей и убежищ. На сегодняшний день эта работа близка к завершению. Итоги неоднозначные… Мессир Иигуир известен как знаток человеческих душ, оттого указанные им люди вызывали максимальное доверие. К сожалению, мелонги не разделяют нашего уважения к лучшим умам страны — за прошедшие годы большинство ученых и художников покинули свои дома, а возможно, и Гердонез. Те же немногие, кто остался, влачат жалкое существование, им самим впору помогать. Священники бедствуют меньше, однако самые порядочные из них обычно несдержаны на язык. Вероятно, обличительные проповеди и укрепляют дух паствы, но уж точно привлекают внимание врага. Чересчур рискованными могут порой оказаться подобные связи. Что в результате?

— Всего два человека, учитель, — вздохнул Дайсар. — Нищий ученый, перебивающийся гончарным ремеслом, да сельский священник.

— Далее. Гораздо чаще по старым адресам продолжает обитать простой люд. Знакомые Беронбоса и Саткла, от бедных до зажиточных, весьма надежны и самоотверженны. Их главные минусы — слабая осведомленность, узость контактов, запуганное и ограниченное окружение. Практически они в состоянии лишь обеспечить кров. На сегодняшний день отработано шестеро?

— Шесть человек, — кивнул Скоха. — С Нестионом, когда закончит Шагалан, может быть семь. И хочу заметить, учитель, некоторые живут в малолюдных местах. Особую информацию там добыть неоткуда, зато укрытие найдется не только одинокому путнику, но и целому отряду.

— Согласен. Теперь по поводу третьей группы — купцы, торговцы, ростовщики. Люди весьма живучие, приспособившиеся к новым условиям, а главное — отлично осведомленные. По роду занятий постоянно в гуще событий, в курсе всех слухов. Лучших союзников трудно бы пожелать, да вот беда — очень сомнительная публика. Немногие из них свободу страны поставят выше выгоды и собственного покоя. Недаром Бойд с его десятками и сотнями знакомых едва выдавил имена пятерых верных людей.

— А пообщался я с ними — осталось двое, — хмыкнул Шагалан. — Народ, конечно, интересный и полезный, но опасный чертовски. С ними, как с ядовитыми змеями, всегда держишь ухо востро. После такого работа с простодушным Нестионом казалась настоящим отдыхом.

Мастер Кане опустился на топчан рядом.

— На днях приезжал Бойд. Мы поговорили, и он назвал еще три адреса. Однако сам предупреждает — далее менее надежные. Использовать только в крайнем случае. Присмотрись, друг мой, но аккуратно, издали.

Шагалан глянул мельком на протянутый ему клочок бумажки и сунул за пазуху.

— Итак, сейчас у нас одиннадцать человек, — продолжил хардай. — Не бог весть какая сила, но для первых месяцев работы неплохо. Потом пойдет труднее. Вы все понимаете, что полезность нашей новорожденной сети пока невелика, путей же для ее расширения я вижу лишь два. Либо мы беремся за вербовку, сами или через старых агентов, либо пытаемся присоединиться к сетям, созданным другими.

— Вы опять насчет повстанцев, учитель? — Скоха скривил губу. — От них больше слухов, чем дел. Похоже, эти лесные братья очень уж заботятся о своем выживании и сидят тише воды.

— Без серьезной поддержки жителей, без множества осведомителей и помощников они за девять лет не сумели бы уцелеть. Не забывайте, друзья мои, с ними боролся годами не кто-нибудь, а Бренор Гонсет — едва ли не самый талантливый мастер тайных операций в мире. Вся разведка Мелонгеза — плод его рук, агентура в соседних странах частью по-прежнему замыкается на нем. Такого противника опасно недооценивать.

— Говорят, сейчас он в опале? — заметил Шагалан. — Вроде бы Император подозревал его в сочувствии мятежному Бордену.

— Как бы то ни было, возможности наместника еще велики. И я готов благодарить Бога, что в преддверии большой войны Император лишился сразу двух своих опытнейших военачальников: Венгуса и Гонсета.

— Жаль, угробил не обоих, теперь с этаким талантом схлестываться нам… Вы всегда возражали против устранения отдельных личностей, учитель, но разве это не удобный случай? Если Гонсет столь одарен, его гибель послужит залогом нашей победы.

— Почти согласен с тобой, Шагалан. Фигура нерядовая, удалось бы дотянуться… Впрочем, пока у нас все равно нет подходов. Гонсет — опытный лис, ему ли не знать, как организуются покушения и как их избежать.

— Мне рассказывали байки о нем, — добавил Скоха. — Шепчутся, будто наместник крайне неохотно ездит по стране, чаще челночит между столицей и замком Тьюнир. И обязательно в сопровождении двух-трех десятков отборных головорезов. Безлунная ночь, черные лошади, черные плащи… короче, общий ужас.

Шагалан ухмыльнулся:

— Ну, если мы попадем в нужную точку…

— Это далекое будущее, — прервал его Кане. — А до тех пор нам, друзья, предстоит помериться с Гонсетом разумом. Задача не из легких, но, думаю, имеются шансы на успех, особенно если действительно обретем доступ к агентурным кладовым мятежного Гердонеза. Все вы наслышаны об «Армии Сегеша», должно быть самой крупной повстанческой ватаге. Как недавно уточнил Кабо, она вправду существует по сей день в лесах западнее Галаги. Не прекращая других поисков, попытайтесь каждый со своей стороны нащупать контакт с Сегешем.

— Н-да, — фыркнул Дайсар. — Если верить молве, старик Сегеш стал бы великолепным союзником. Ни о ком не говорят в Гердонезе больше, чем о нем. Ни за чью голову не предлагают таких денег мелонги. Если же у него вдобавок и сотня-полторы бойцов… Загвоздка в том, как выйти на отряд, раз его тщетно ловит много лет сам Гонсет?

Хардай улыбнулся:

— Не знаю. Но нужны настойчивые усилия, нацеленность на встречу. Только это вкупе с чутьем способно помочь.

— Учитель, — Шагалан задумчиво теребил ворот рубахи, — среди адресов, что вы передали, есть и Галага…

— Поосторожней с этими адресами, друг мой! — Кане посмурнел. — Явившись туда, рискуешь в мгновение ока очутиться не у Сегеша, а в городской тюрьме. Считай это исключительно запасом на черный день.

Спустя еще некоторое время совещание завершилось, и все потянулись на улицу, на слепящее солнце. Щурясь после сумрака землянки, Шагалан задержался рядом с Кане.

— Учитель, когда, по-вашему, ожидать войну на Диадоне?

— В будущем году, — не колеблясь, ответил тот. — Предельно — через два года.

— Откуда подобная уверенность?

— Удивишься, Шагалан, но, прежде всего, из ваших донесений. — Хардай похлопал юношу по плечу. — В придачу щепотка слухов, расчетов да интуиции. Однако можешь не ломать над этим голову: сигнал к выступлению дадут сами мелонги.

— ?

— Поверь, Император однажды уже обломал зубы на Диадоне и теперь соберет для него все имеющиеся силы. То есть едва только большая часть гарнизона запылит в сторону портов, приспеет срок точить клинки и стаскивать лодки на воду.

— Будь Гонсет воистину столь хитер, как его рисуют, постарался бы перебросить полки тайно.

— Верно, друг мой. Поэтому так нужны многочисленные глаза и уши в Гердонезе.

Помедлив, Шагалан наконец отважился на вопрос, последнее время деликатно всеми обходимый:

— Вы пойдете с нами, учитель?

Кане пожал плечами:

— Все возможно… По совести, очень хочется возвратиться к началу боев на Диадон. Думаю, мы с Очатой лишними бы там стали… Ну, а если не судьба сразиться с врагом дома, то, конечно, мы и здесь…

Хардай смолк, лишь через секунду юноша сам услышал чьи-то торопливые шаги. Со стороны Зала Собраний к ним спешил Борхи, один из двух братьев-близнецов, различаемых только по тщательности в выбривании голов. Потом заметили и суматоху у дверей Зала. По обеспокоенному виду подбежавшего поняли, что случилось недоброе.

— Мессиру Иигуиру плохо!

Крик тотчас сорвал с места.

— Он потерял сознание во время занятия, прямо на полуслове, — объяснял Борхи на бегу. — Сперва хотели перенести его в дом, но потом решили не тревожить и устроили в Зале. Слишком уж скверно выглядел…

В конце Зала на помосте рядом с креслом было сооружено подобие ложа из одеял и плащей. Вокруг суетились женщины: подносили воду, полотенца, пучки каких-то трав. Чуть поодаль с сумрачными лицами переговаривались Беронбос и мастер Очата. Прочие поселенцы густой беззвучной волной застыли вдоль стен, обрамляя озаряемый пламенем круг.

Кане оставил учеников у входа, сам прошел к помосту, осмотрел больного, обменялся короткими фразами с другими руководителями лагеря. Затем подозвал Шагалана, в напряженном ожидании теснившегося среди друзей.

— Совсем плох, — вполголоса произнес хардай. — Насколько могу судить, отказывает сердце. Первый удар он переборол, однако сейчас надежда слабая. Мы способны только малость облегчить страдания, но не изменить финал. Пойдем, поможешь…

Повинуясь указаниям мастера, Шагалан приподнял старика в полусидячее положение, подсунул под спину набитые соломой подушки. Иигуир все еще пребывал без сознания, лишь частое хриплое дыхание свидетельствовало о тлеющей жизни в изнуренном годами теле.

— Побудь около него, Ванг, — срывающимся басом вымолвил Беронбос. — Если придет в себя, ему понадобятся самые близкие люди.

— Тяжело говорить, сударь, — заметил Кане, — но здесь скорее понадобится священник.

Беронбос в отчаянии схватился за голову, потом кое-как совладал с собой:

— Конечно, я немедленно поеду. Может, поискать и врача?

— Боюсь, господа, в целой Поднебесной не найти лекаря, способного на такое чудо. А вам ехать не обязательно — ребята управятся легче и быстрее.

— Я распоряжусь. — Очата двинулся к выходу, вызывая знаками кого-то из толпы.

— Прочим тоже выйти. — Казалось, Кане стремился в большей степени отвлечь Беронбоса от горестных мыслей, нежели освободить зал. — Займитесь этим, сударь. Больному требуется больше воздуха.

Ребята вытекали на улицу медленно, неохотно. Долго топтались у порога, растерянно оглядываясь на смертное ложе любимого учителя. Их перекатывающиеся отточенные мускулы и крепкие кулаки на сей раз пасовали перед неизбежным.

В конце концов в зале остались только Кане, Шагалан и Марика, жена Беронбоса. Женщина время от времени протирала лицо старика мокрой тряпкой, мужчины отступили к окну.

— Он еще придет в себя? — тихо спросил Шагалан.

— Вероятнее всего. — Хардай помолчал, потом добавил, словно размышляя вслух: — Хотя, возможно, лучше бы ему не приходить…

Смысл загадочной фразы Шагалан постиг поздно вечером. Он сидел в одинокой задумчивости рядом с учителем, когда тот с резким всхлипом вдруг дернулся и сел на ложе. Отчаянно выпученные глаза, всклокоченные волосы, широко открытый рот — он явно задыхался в большом пустынном зале. Юноша, в два прыжка подлетев к окну, пронзительно свистнул. Через минуту около больного собрались Кане, Беронбос, Марика и их дочь Ринара. Немалых трудов стоило Очате сдержать в дверях остальных, снаружи теперь доносился обеспокоенный гул. К этому моменту Иигуир обессиленно упал на подушки, непрекращающаяся одышка дополнилась тяжелым кашлем, на губах показалась пена. Осмотрев старика, Кане лишь покачал головой.

Пока женщины оттирали с лица Иигуира липкий пот, Шагалан упрямо размахивал самодельным опахалом из натянутой на ивовый обруч холстины. Безнадежная, но неистовая борьба за жизнь не прерывалась ни на миг. Юноша уже начал уставать, когда приступ наконец пошел на спад, кашель стих, совершенно изможденный Бентанор смог ненадолго забыться. По распоряжению Кане на дежурство у ложа заступил Лансар, а Шагалана хардай отозвал в сторону:

— Привезли местного священника. Бери Скоху и Дайсара, в лагере сопровождайте гостя неотлучно. Считайте это специальным заданием: теперь вы — богобоязненные единотворцы. Постарайтесь, чтобы клирика не шокировало окружающее.

— А как же мессир?! — вскинулся юноша.

— Не волнуйся, друг мой, здесь хватит заботливых рук. Как только он проснется, спросим об исповеднике. Чужие уши, конечно… однако, мыслю, без их участия господину Иигуиру душевного покоя не получить. А уж в последнюю-то минуту он его точно заслужил.

На улице темнело, малиновые отсветы заката утопали за лесом, открывая дорогу силам ночи. Церковника нашли у заставы на въезде в лагерь. Полнотелый мужчина средних лет в простой серой рясе неподвижно сидел на таком же упитанном муле. С боков их поджимали два поселенца: Керман и Гош, державшие своих коней под уздцы. Все движения священника заключались в непрерывном разворачивании головы от одного безмолвного, мрачно-ледяного спутника к другому.

— Похоже, милейший пастырь здорово перетрусил, — шепнул Шагалан Дайсару, приближаясь к заставе. — Работаем, братцы…

Столь пылкое почтение не всегда, пожалуй, достается и епископам. Священник даже оторопел от резкого поворота дела, но вскоре оправился, чинно сполз с седла и по-отечески благословил свою боголюбивую паству. Пропустив товарищей к руке служителя Церкви, Шагалан аккуратно отпихнул в густеющие потемки его суровых стражей.

— И на черта вы расшаркиваетесь перед этим надутым каплуном? — беззлобно буркнул Керман.

— Валите, валите, ребята, — прошипел Шагалан, тесня его спиной. — И остальным скажите, чтоб не попадались на дороге. Кроме нас больше расшаркиваться некому.

— Часто посещаете церковь, дети мои? — Священник успел совсем размякнуть. — Я не замечал вас у себя.

— Мы лишь бедные сироты, изгнанные со своей родины, святой отец, — весьма натурально сетовал Скоха, меняя классический валестийский на диалект северных земель. — Все время и силы уходят на то, чтобы хоть как-то свести концы с концами. В поте лица добывая себе пропитание, мы, к прискорбию, действительно редко посещаем Храм Божий.

— Тем не менее всегда спешим при первой же возможности причаститься святых даров… — поддакивал Дайсар, — однако по преимуществу в… соседней с вашей деревне.

— Похвально, дети мои, — расплылся в улыбке священник. — Рад буду увидеть вас и на своей службе. Почаще припадайте к чистому роднику матери Церкви, это поможет утвердиться в вере и пережить нынешние нелегкие дни.

— А теперь еще ужасное горе, святой отец. — Скоха предпочел переменить тему. — Мессир Иигуир, наш наставник как в светских, так и в духовных делах, покидает нас. Мы просто в отчаянии!

— Крепись, сын мой, все в руках Творца. Любой из нас рано или поздно предстанет на Его суд. У господина же Иигуира за плечами славная жизнь, удивительная не только свершениями, но и продолжительностью. Немногим Всевышний отпускает столь долгий век.

— Вы тоже наслышаны об учителе?

— Безусловно, сын мой. Один собор Святого Гемлиса Орхенского в Амиарте обессмертил бы его имя. Правда, я что-то слышал и о разногласиях с иерархами Гердонеза… Впрочем, ведь господин Иигуир остался преданным единотворцем, не так ли? Огромная честь для скромного сельского священника быть духовником незаурядного человека…

Под этот разговор они приблизились к Залу Собраний. У входа толпилось едва ли не все население лагеря, глухой гул выдавал накал общих чувств. При виде зловещего гостя глум чуть стих, тесные ряды раздвинулись, образовав узкий коридор до самых дверей. Священник, распираемый гордостью от важности выпавшей на его долю миссии и преклонения окружающих, прошествовал, щедро одаривая направо и налево благословениями примерную паству. То ли сказалась его погруженность в собственные грезы, то ли — плотная опека разведчиков, а может, и неверные блики редких факелов, но он так и не заметил, что на его величественные пассы почти никто не отреагировал.

В дверях Шагалан остановился, быстро глянул внутрь:

— Можете начинать, святой отец. Мы подождем на улице.

Пока набожные Марика с дочерью раскланивались со священником, Кане бесшумной тенью проскользнул за порог. Здесь его догнал Шагалан:

— Как он?

— Проснулся в ясном сознании, хотя очень слаб.

— Я тут подумал, учитель… — Юноша промедлил. — Мессиру Иигуиру ведь предстоит исповедовать все совершенные грехи… Не окажется ли церковник посвященным в наши планы? Боюсь, мессир до сих пор считает свою затею пускай и вынужденным, но богопротивным поступком.

— Передачу воспитания невинных отроков в руки безбожников? — усмехнулся мастер. — Весьма вероятно. Что ж теперь? Неужели предлагаешь прирезать святого отца?

Юноша посмотрел серьезно:

— Нет, лишнее. Он представляется человеком не слишком умным, но вполне преданным своему долгу, тайну исповеди, скорее всего, сохранит. Другой вопрос, если кто-то целенаправленно пожелает выдавить из него сведения…

— Потерпим чуток, Шагалан. Полагаю, едва гость выйдет, как тотчас развеет сомнения. Следом зайдешь ты.

Ждать пришлось изрядно. Наконец одна из створок дверей, скрипнув, приоткрылась, показался священник. Весь взъерошенный, растерянный и даже испуганный, то и дело отирая с лица пот, он невидящими глазами озирался вокруг. Кане и Шагалан многозначительно переглянулись.

— Дайсар! — позвал хардай негромко. — Вы со Скохой проводите святого отца до самой деревни. Время уже слишком позднее для одиноких путников.

Еще больше понизив голос, добавил:

— Возьмите у Беронбоса пару золотых на пожертвования. И постарайтесь по дороге убедить церковника в своем глубинном тяготении к вере предков. Она пробивается в ваших душах сквозь все чары и заблуждения воспитателей, ясно? Только сыграйте искренне, вдохновенно. Пускай теперь почувствует себя миссионером…

Когда Шагалан вновь подошел к ложу Иигуира, то понял, что развязка близка. Старик часто, с хрипом хватал ртом воздух и никак не мог отдышаться, на пепельно-серой коже натужной паутиной вздулись вены, пена на губах стала розовой.

— Плохой знак, — прошептал Кане, наклонившись. — Боюсь, зреет очередной приступ, который он едва ли перенесет. Если вдобавок пойдет кровь горлом, то…

Юноша опустился на пол у изголовья. Сзади, еле слышно ворча, Гош возился с опахалом, а Ринара, устроившись по другую сторону ложа, вытирала лицо и грудь умирающего. В этот момент взгляд Иигуиpa, до того воспаленно-блуждающий, внезапно обрел прежнюю ясность.

— Ванг! — голос был глухим и хриплым. Шагалан даже не сразу понял, что прозвучало его имя.

— Я здесь, учитель.

— Слушай меня, сынок… — Старик с трудом подыскивал паузы между волнами удушья. — Тебе с друзьями завершать начатое… Я уже, сдается… не поднимусь… Вам карать злодеев… освобождать страну… Жалею лишь, не довелось… самому обратно… Не вовремя истекает отпущенный… Помните, вы — гердонезцы, и… и родина ждет вашей помощи… Воздух горит… Да хранит вас… хранит вас Бог…

Какое-то движение на секунду отвлекло Шагалана. Повинуясь жесту Ринары, к ложу подступил мастер Кане. Девушка молча показала ему полотенце, которым только что протирала губы Иигуира, — на влажной светлой ткани отчетливо расплывались алые пятна…

II

Шагалан медленно брел по прибрежному песку. Теплая пена резвилась вокруг босых ног. Освеженный грянувшим накануне ливнем, воздух струился в солнечных лучах. Несколько чаек деловито расхаживали по пляжу, нимало не пугаясь соседства человека. Чудилось, они своими крошечными мозгами поняли, что, погруженный в свои мысли, тот не обращал на окружающее никакого внимания.

Бентанор Иигуир умер на самом исходе той тяжелой ночи. День лагерь провел в звенящем, отчаянном молчании. Ни занятий, ни тренировок. Не произнося ни слова, люди точно призраки слонялись с места на место, то сбиваясь в беззвучные группы, то рассыпаясь поодиночке. После нескольких таких бесцельных перемещений они снова и снова возвращались в Зал Собраний, дабы постоять у тела учителя. Величественное лицо старца застыло в умиротворении и покое, тревоги суетного существования теперь переходили на плечи его воспитанников. Минута-две у смертного одра, и люди опять отправлялись в свои странные путешествия, чтобы затем снова сюда вернуться. Получался бесконечный поток, непрерывно протекавший через Зал. Горестную тишину над лагерем лишь однажды нарушил вой голодной скотины из хлева: животные, не считаясь ни с чем, требовали возобновления привычного хода бытия.

Назавтра тело Иигуира перевезли в Вильтон, скромный городок милях в десяти от побережья. По дороге повозку сопровождали только Беронбос, Шагалан и Дайсар, но печальное известие разлетелось далеко, и небольшая древняя церковь оказалась переполненной. Создавалось впечатление, будто сюда собрались все успевшие доехать до городка. Главным образом это были окрестные землепашцы, особняком держались несколько незнатных дворян, горожане и торговцы. Мало кто из них встречал Иигуира при жизни, но славного имени достало, чтобы созвать сюда людей. Чувство приобщения к истории витало под сводами храма, некоторые даже принесли с собой грудных детей, давая им хоть краем глаза увидеть похороны великого человека.

Службу вел епископ из Амиарты. В провинциальную глухомань его вытащил Бойд, ведавший организацией всей церемонии и определенно не поскупившийся на расходы. Кроме того, купец заполучил второго епископа, Гердонезского. По слухам, высокий жилистый старик с лицом аскета являлся приближенным принца Демиона, брата покойного Сигельвула Артави и формального наследника престола. Законность притязаний прозябающего на чужбине принца действительно никто не оспаривал, вот только шансы на их осуществление представлялись сейчас совершенно эфемерными. Первые годы изгнания корона Валесты еще терпела активные попытки Демиона собрать войско из гердонезского дворянства и наемников, но затем политика взяла верх над состраданием. Вдобавок денег на серьезную армию у принца не хватило, посему, когда его оголодавшие отряды занялись банальным грабежом, власти категорично настояли на их роспуске.

И вот теперь бывший епископ Оронский Мариус Штиль восседал в трех шагах от гроба своевольного Иигуира рука об руку с Тинасом Бойдом, торговцем с весьма плутовской репутацией. Шагалан, почти не спавший и не отходивший от тела учителя двое суток, располагался прямо за этой парочкой. Сквозь дрему, нагоняемую монотонным речитативом молитв, он наблюдал, как длинная фигура епископа то и дело склоняется к толстяку-купцу и после короткого перешептывания словно маятник возвращается в прежнее положение. К концу службы собеседники смотрелись вполне довольными друг другом. Какой-то жесткий, фанатичный отблеск во взгляде епископа Шагалану не понравился, но понимал он и Бойда с вечным принципом «Враг моего врага…», а потому промолчал. Вообще они с Дайсаром старались вести себя как можно незаметнее, беззвучно плывя по течению красивой, хоть и кажущейся бессмысленной, церемонии.

Похоронили Иигуира на маленьком, опрятном кладбище Вильтона. Едва бросив горсть земли на крышку гроба учителя, молодые люди аккуратно растворились в толпе и вскоре уже вышагивали по пыльной дороге назад в лагерь, позволив Бойду и Беронбосу самим завершать свои тягучие ритуалы…

Шагалан на мгновение вынырнул из глубокой задумчивости. Песчаный пляж, на котором еще кое-где виднелись его недолизанные прибоем следы, здесь внезапно обрывался, упираясь в поднимавшуюся прямо из моря каменную гряду. Ничего не оставалось, как повернуть вдоль нее к лесу, темнеющему неподалеку…

Возможно, впервые за долгое время непонятные чувства бередили душу юноши. Если среди них и присутствовали печаль, горечь, тоска, то совсем немного, легким привкусом. Скорее, то, что сейчас происходило, напоминало растерянность и опустошенность. Шагалан лишился не только основателя и вдохновителя главного дела его жизни, но и самого близкого человека, последней ниточки, связывавшей его с детством. И эта не столь болезненная, сколь назойливо звенящая пустота лишала его покоя. Мнилось, пошатнулись устои бытия, он даже засомневался в способности продолжать начатый путь. Со всеми накопившимися тревогами Шагалан обратился к Вакамо Кане. Мастер, терпеливо выслушав сбивчивые объяснения юноши, покачал головой:

— Тебе не в чем себя винить, друг мой. Поверь, почти любой познавший истину хоть однажды да сталкивается с колебаниями… Кое-кто и не раз… прежде чем осколки обыденного сознания покинут душу… Могу также сказать: ты не одинок в своих терзаниях, многие в лагере переживают сейчас подобное — очень уж велика утрата. Ты же был наиболее близок с покойным, тебе и достались самые суровые испытания. Что до совета… — Хардай помолчал, затем по его губам скользнула тень усмешки. — Пожалуй, я не стану давать его. Думаю, тебе хватит сил самостоятельно вернуть утраченное равновесие. На сегодня освобождаешься от занятий и тренировок, наши дела в Гердонезе тоже по такому случаю подождут… Погуляй, побудь один… и приходи сюда вечером, посмотрим, что получится…

Вступив под полог леса, Шагалан побрел куда глаза глядят. Пока состояние не улучшилось ни на йоту. Удивительно — он успел пережить немало тяжелых ударов, но никогда раньше не ощущал ничего подобного.

Острее всего ему, вероятно, надлежало бы почувствовать потерю родителей, семьи. Однако, дополненное прочими ужасами варварского нашествия, это горе совершенно подавило тогда крошечного мальчика. Забившись в угол какого-то полуразрушенного дома, он только и мог, что тихо завывать, размазывая слезы по грязным щекам. Вздрагивал от каждого шороха, боялся вылезти наружу даже на поиски еды и наверняка умер бы там же от страха и голода. Лишь забота и ласка старика Иигуира спасли его в тот момент, отогрели съежившуюся душу.

Следующее несчастье встретилось уже в Валесте. Первым наставником малыша Ванга в воинском деле был Мацуи Иригучи, самый пожилой и уважаемый из приехавших хардаев. Собственно ратных премудростей ребята в ту пору почти не касались, все дни они проводили в бесконечных веселых играх, изредка прерываемых физическими упражнениями, занятиями Иигуира или помощью по хозяйству. Иригучи, быстро освоивший основы незнакомого языка, всегда оказывался в гуще событий. Ребята с восторгом принимали от него все новые и новые игры, все более сложные и изощренные. Развлечения продолжались дотемна, до изнеможения, чтобы наутро возобновиться с прежним азартом. Такая развеселая жизнь съедала день за днем, неделю за неделей, и мальчишки не замечали, как постепенно становятся все более крепкими, ловкими, выносливыми, а постоянно усложнявшиеся игры превращаются в полноценные тяжелые тренировки. Окончательно метаморфозы завершились года через три, однако Иригучи, главный их зачинатель, этого уже не увидел.

На другое лето после прибытия в Валесту он вместе с Тинасом Бойдом отправился в глубь страны, в город Риньед. Купец ехал туда на ежегодную ярмарку, пытаясь возродить испорченную мелонгами торговлю, ехал налегке, только с деньгами, потому требовался спутник и охранник в долгом пути. Неизвестно, как он уговорил хардая, но тот, движимый, вероятно, любопытством, желанием получше узнать чужие края, даже переложил на товарищей проведение своей части тренировок. Путешественники рассчитывали на полтора месяца, но и половины срока не прошло, как в лагерь на запаленной лошади влетел измученный, перепуганный насмерть Бойд. Немалых трудов и времени стоило добиться от него связного рассказа о случившемся.

Странники, без особых происшествий одолев три четверти пути до Риньеда, заночевали на постоялом дворе крохотного городишки у реки. Всю ночь чуть недомогавший до того старик Иригучи кашлял и беспокойно ворочался на постели. Когда же наступило утро, в комнате его не оказалось, лишь на одеяле валялся кусок пожелтевшей бумаги, явно вырванный из какой-то книги. Бойд шагнул было поближе рассмотреть обрывок, но отскочил как ужаленный: прямо поперек цепочек чужеземных букв чернело единственное, коряво выведенное углем слово «ЧУМА». Купец опрометью бросился на улицу, в дверях столкнулся с хозяином постоялого двора, не меньше гостя бледным и перепуганным. Тот сбивчиво сообщил страшную новость: в соседнем селении скончались двое нищих, забредших откуда-то с юга, и причина смерти сомнений не вызывала — кровяная чума. Вроде бы уже несколько поколений на Срединных Островах не встречались с этой напастью, однако жуткая память сохранилась прекрасно. Городок, еще вчера купавшийся в довольстве, на глазах погрузился в панику, улицы опустели. Одни затаились в своих домах, надеясь пересидеть несчастье за плотными ставнями, другие спешно собирали вещи и покидали обернувшиеся опасностью места. Уезжали, не разбирая подчас дороги, не осознавая, что, возможно, сами разносят заразу в сопредельные земли.

В отличие от них у Бойда цель имелась. Спутник исчез бесследно, да и времени для поисков не оставалось. Загнав пару лошадей, купец проделал обратный путь к побережью вдвое быстрее, даже слухи о начавшейся эпидемии не поспели за ним. Пока весь лагерь в смятении обсуждал тревожные известия, руководящая роль как-то сама собой перешла к Вакамо Кане. По первому же его приказу Бойда посадили в крохотную отдаленную землянку, запретив высовываться под любым предлогом. Воду и пищу спускали через дыру в потолке. В ответ на негодующие вопли торговца хардай только ворчал под нос:

— Потерпит. Если за неделю не заболеет, я лично пойду извиняться. Но проберись зараза в лагерь… здесь не уцелеет никто.

Приняли все возможные меры предосторожности. В окрестностях еще текла безмятежная жизнь, а въезды в лагерь забаррикадировали и круглосуточно охраняли, вылазки наружу также были строжайше запрещены. Иигуир и Кане ежедневно осматривали каждого поселенца и при малейшем недомогании изолировали в отдельные шалашики. Колония непрерывно мылась, чистилась, кипятилась, выжаривалась на солнце. Через несколько дней уяснили, что Бойд, к счастью, не привез бедствие с собой. Зато вокруг лагеря опускалась мгла эпидемии, и главной заботой стало защититься от хвори извне.

Потянулись долгие, тяжелые недели добровольного затворничества. Лишившись закупок провизии, поселенцы вскоре оказались на грани голода.Скот, оставшийся без пастбищ, вынуждены были пустить под нож. Только огород да рыба позволяли сводить концы с концами. Когда же косяки пропадали неизвестно куда, сидели на сухарях и воде.

— Дьяволово семя! Не знал, что возможно голодать, имея под кроватью сундук золота! — вяло бранился осунувшийся Бойд.

Тем временем вокруг разливалась беда. Под неумолчный звон колоколов новые и новые ряды могил вырастали у каждого города или села, вымирали целые кварталы, запах гари и смерти повис над страной. Толпы обездоленных в безумном страхе носились по ней, лишь раздувая пламя мора. Несколько раз подобные оборванцы пытались подойти к лагерю беженцев, взрослые самодельными пиками отталкивали их от пограничных баррикад. Одного человека высматривали гердонезцы в этой убогой, жалобно скулящей толпе, но он так и не появился.

— У хардаев Диадона существовал старинный обычай, — объяснил как-то мастер Очата. — Если воин чувствует, что заразился опасной болезнью, то отправляется в безлюдные места, чаще в горы, не желая допустить распространения бедствия среди близких. Там он или перебарывает недуг сам… или умирает…

— Он отказывается от чьей-либо помощи? — с сомнением спросил тогда Дайсар.

— В некоторых случаях нет пользы от посторонней помощи, — прозвучал ответ. — А нас всегда было чересчур мало, чтобы рисковать жизнями остальных.

Чума отступила от Валесты через три с лишним месяца, к холодам. Отзвуки чудовищного несчастья и на второй год доносились из отдаленных земель, а люди по всей Поднебесной долго приходили в себя после испытанного ужаса. Едва схлынула опасность, поселенцы снарядили поочередно две экспедиции в окрестности Риньеда, однако никаких следов мастера Иригучи так и не отыскали…

Невероятно, но опять к этой истории Шагалан вернулся спустя годы. Тогда, в тревожной суете, ему просто некогда оказалось думать горькие думы о любимом учителе, да и робкая надежда на чудо не уставала теплиться в сердце. И вот прошлой осенью, обживаясь под видом купеческого сына в торговых рядах Амиарты, юноша услышал от одного менялы загадочный рассказ.

Дело в том, что в тот раз мор черной волной прокатился с юго-запада на северо-восток Архипелага, и обильную дань горем со смертью заплатила ему каждая страна. За исключением только новоявленной державы мелонгов. Спаянная железной дисциплиной Империя сразу нашла единственно верный способ защититься: она замкнулась в себе. Все границы закрыли, приплывавшие корабли, угрожая обстрелом, разворачивали обратно, некие подозрительные суда из числа прибывших ранее якобы даже сожгли вместе с командами прямо в гаванях. Подобные безжалостные меры какое-то время позволяли варварам отстраненно созерцать несчастия соседей. Болезнь настигла их месяцем позже, внезапно, мощно, поразив самое сердце — Мелонгез. За пару недель высокомерные захватчики потеряли едва ли не больше людей, чем за все свои громкие походы. Такой невиданный взрыв в благополучной до того стране озадачил многих. Некоторые искренне верили в кару, ниспосланную наконец-то высшими силами. Меняла же божился, что, пускай и через десятые руки, добыл разгадку этой тайны. По его словам, незадолго до вспышки болезни после ночного шторма мелонги обнаружили на скалистом берегу разбитое утлое суденышко, выброшенное морем. Ни команды, ни какого-либо груза. На всякий случай останки корабля сожгли, а спустя считанные дни в окрестных поселениях воцарилась чума. Редкие же уцелевшие из тех мест исступленно твердили о нашествии необычных черных крыс. Наклонившись, рассказчик хрипло дышал юноше в ухо перегаром:

— Потом мелонги действительно находили дохлых тварей. Осмотрели, а крысы-то… южной породы, может, даже валестийские! И думаю я, не сыскались ли сумасшедшие, которые на верную смерть пошли, но проскочили мимо вражьих кордонов и завезли-таки белокурым нашу заразу. Смекаешь, парень? И ведь ежели б не та болезнь, где бы нынче развевались знамена варваров?…

Меняла слыл отъявленным болтуном и плутом, к тому же изрядно выпил, однако что-то в его рассказе зацепило Шагалана. Безумно и нереально, но юноше вдруг остро захотелось, чтобы человеком, на несколько лет задержавшим развитие Империи, оказался именно его старый мудрый учитель… Впрочем, подлинных следов Мацуи Иригучи они и тогда не выявили…

Шагалан, не заботясь о цели, медленно брел по лесу: машинально раздвигал руками ветви, перелезал через упавшие стволы. Ненадолго очнулся, лишь почувствовав под ногами холодную воду: он стоял посередине едва различимого лесного ручья. Юноша вышел на берег и улегся прямо на землю, закинув руки за голову. Лохматые папоротники сомкнулись над ним, заслоняя и без того стиснутый кронами деревьев лоскуток неба…

Третье несчастье началось с крика. Тот истошный, полный непередаваемого ужаса вопль, срывающийся в хрип, вот уже который год звучит в ушах Шагалана. Он сидел тогда в Зале Собраний на очередном занятии Иигуира. Крик полоснул по размеренному течению лекции и на мгновение ошеломил всех. Затем, с грохотом вскочив, ребята метнулись к дверям. Образовалась неизбежная толчея. Краем глаза Шагалан заметил, как мастер Кане, укромно расположившийся на отшибе, вместо участия в общей давке легко выпрыгнул в окно. Юноша ринулся за ним, сзади запыхтели самые сообразительные из друзей. Бегом обогнули здание Зала.

Никаких сомнений: что-то творилось на краю огородных полей. Несколько фигур ожесточенно и молча дрались, множество других неподвижно лежали на земле. А совсем рядом, шагах в десяти, шевелился в траве маленький серый комочек. И здоровенный мужчина в латах и с мечом несся от него по направлению к дерущимся. Одного взгляда было достаточно, чтобы узнать эти латы, наборную чешую мелонгов со знаменитыми лисьими хвостами на плечах! Группа устремилась вперед. Шагалан, чуть задержавшись у серого комочка, тронул его рукой и отшатнулся. Малыш Лерт, брат Ринары, неугомонный девятилетний проказник и любимец лагеря. Сейчас на лице мальчика застыла гримаса боли, глаза быстро стекленели, тело стянулось калачиком, пытаясь прикрыть живот, где расплывалось темное пятно. Юноша понял, кому принадлежал крик, ощутил весь кошмар ребенка, не добежавшего считанных шагов до спасения.

Тем временем ребята во главе с Кане уже настигали убийцу. Почувствовав топот за спиной, мелонг наконец оглянулся: на него неслась целая толпа, и убежать он явно не успевал. Да и не счел нужным. Развернулся, с гортанным рыком махнул мечом. Мастер, которому предназначался удар, не снижая скорости, нырнул под руку, лезвие только рассекло воздух. Ладонь хардая змеей скользнула на лицо негодяю. Небольшой, точный нажим, и огромная туша, теряя равновесие, завалилась на спину. Прежде чем позволить ему упасть, Кане сильно дернул, скручивая, косматую голову — хруст, и туша сразу обмякла.

Расправившись с одним врагом, группа бросилась дальше. Бой на краю огорода близился к финалу. Из поселенцев на ногах там было двое: Керман и Аусон, один с мечом, явно трофейным, другой с мотыгой. Варваров четверо. Все как на подбор высокие, мощные, закованные в броню и вооруженные до зубов, они тем не менее с трудом отбивались от юных противников, едва доросших им до плеча. Окончательный перелом наступил, когда мелонги заметили мчащихся к ним. Стоило заколебаться и подумать об отходе, как еще двое повалились наземь. Теперь уж последние решили спасаться бегством, однако изнуренные, перемазанные грязью и кровью юноши не собирались так легко прощать пришельцев. В отчаянном прыжке маленький Аусон дотянулся до врага мотыгой и перебил ему шею. Керман же, понурившись и тяжело дыша, лишь наблюдал за несущимся к лесу мелонгом. Понимая, что упускать неприятеля никак нельзя, Шагалан с товарищами уже рванулись следом, когда Керман сделал широкий плавный замах и кинул свое оружие. Меч совсем не годился для метания, враг, защищенный броней, успел удрать довольно далеко, парень казался крайне измотанным, да и ранее никогда не блистал в метании особым мастерством, — короче, шансы на удачу были ничтожны. Сообразив это, Шагалан не замедлил бега, но тут варвар рухнул, проскользив по траве. Лезвие вошло аккурат между пластинами панциря у правой лопатки. Все остановились, переводя дух и приходя в себя после внезапных событий.

— Хороший бросок, брат. — Шагалан придержал пошатнувшегося Кермана. — Пожалуй, лучший из всех, что я видел.

Тот лишь махнул рукой и опустился на землю. Со стороны хижин подбежал мастер Очата с десятком ребят, вооруженных чем попало. Кане обозрел поле боя, затем поднял валявшийся мелонгийский кинжал и коротко распорядился:

— Акару, собирай лагерь, осмотри раненых. Я выясню, откуда они взялись и остался ли кто еще.

Очата деловито кивнул, зато вмешался Шагалан:

— Я с вами, учитель!

— Мы с вами, — уточнил Дайсар.

Хардай внимательно поглядел на обоих и неожиданно легко согласился.

Нырнув в заросли боярышника, медленно двинулись к берегу. Первым шел Кане, неотступно следовавшие за ним юноши в основном полагались на мастерство учителя — их уроки разведчика были впереди. У кромки леса хардай умерил свой кошачий ход: дальше на сотню шагов простиралась открытая полоса песка, усеянная редкими островками травы и камней. Ребята отлично знали это место, часто проводили здесь тренировки, но теперь все казалось абсолютно чужим. Слева виднелось небольшое судно, уткнувшееся носом в песок. Парус спущен, весла убраны, рядом не заметно ни души.

— Если это весь их флот, — негромко промолвил через плечо Кане, — то приплыло максимум тридцать человек. Пройдем краем леса, осмотримся.

Невесомыми тенями они заскользили между деревьями и вскоре очутились напротив корабля. Отсюда наконец обнаружилась и охрана — двое бородатых мужчин, отложив пики, развалились в тени борта. Несколько минут поселенцы внимательно изучали их и корабль, однако картина оставалась безмятежной.

— Что скажете? — ни с того ни с сего спросил Кане.

— Не похожи на мелонгов, — зашептал сзади Шагалан. — Без лат, и вообще как деревенщина.

— Толково, — согласился хардай. — Ну что, ребята, попробуем их захватить? — Юноши единодушно закивали. — Только держите уши востро. И готовьтесь сами рвануть назад в случае серьезной опасности. Без лишних подвигов, договорились?

Обогнув корабль, они бесшумно достигли противоположного к стражникам борта. Даже сквозь шелест прибоя пробивался храп одного из них, признаков других людей не наблюдалось. Подкравшись к форштевню, Кане покосился на спутников и первым кинулся в атаку. Ближайший из чужаков не спал, но был совершенно ошарашен нападением. Все, что он успел сделать, прежде чем получил сокрушительный удар в лицо, — чуть приподняться на локте. Второй стражник проснулся уже с кинжалом у горла. Умиротворенное сопение круто перетекло в сдавленный хрип, выпучившиеся глаза налились кровью.

— Разве можно постовому дрыхнуть, приятель? — почти ласково произнес Кане по-гердонезски. — Сколько человек на борту?

Стражник перевел взгляд с лезвия на хардая и тотчас опустил глаза:

— Один лоцман.

— Сколько воинов всего приплыло?

Здесь пленный промедлил, зажевал губами, но скорее потому, что находился не в ладах со счетом, а не силясь чего-то утаить.

— Пятнадцать… или шестнадцать.

— Отправились общей толпой?

— Да, все вместе.

Хардай обернулся и снова внимательно посмотрел на юношей:

— Я постерегу его, а вы, друзья, осторожно обследуете корабль. Кого найдете — волоките сюда. Если бедняга дерзнул наврать — отступайте.

Шагалан, засунув за пояс трофейный меч, первым подтянулся на руках. Действительно никого не было, только под навесом на корме что-то шевелилось. Ребята перелезли через борт и, стараясь не шуметь, пробрались туда. За пологом возились, увлеченно гремели металлом. Дайсар, с минуту прислушивавшийся к невнятному шуму, показал Шагалану один палец, тот, пожав плечами, резко откинул полог. Они готовились к смертельному бою, однако не получилось: внутри был маленький, тщедушный человечек, ошеломленный и напуганный их вторжением. Вместо оружия в руках он держал медное блюдо. Поняв, что сопротивления не будет, Шагалан опустил клинок:

— Бросай миску и топай с нами. Если жить хочешь.

— Конечно, господа, конечно. — Лоцман кое-как обрел дар речи. — Поверьте, я мирный человек, у меня семья, дети. Мне велели провести корабль к этим берегам. Разве мог я возражать? Не отрицаю, обещали заплатить. Но надо же чем-то кормить семью? И я только управлял кораблем, на мне нет крови, поверьте…

Не особо внимая жалобным стенаниям, друзья проводили его к учителю. Троих усаженных в рядок пленников мастер Кане оглядел весьма добродушно, что, впрочем, отнюдь тех не успокоило.

— Гердонезцы? — начал хардай.

В ответ угрюмо закивали.

— А работаете на мелонгов. За деньги?

Очередное неохотное кивание.

— Ваши хозяева, братцы, напали на нас. Как подобает поступить с вами, их пособниками? Догадываетесь?

Тщедушный лоцман не выдержал, вновь залопотав свою скороговорку. Хардай остановил его жестом:

— Отвечаем быстро и четко на мои вопросы. Сделавший это шустрее сбережет жизнь. Итак, цели высадки?

— Наш отряд чистит уже не первый лагерь беженцев с Гердонеза, сир. — Лоцман и один из сторожей затараторили наперебой. Другой охранник продолжал мрачно дуться. — Неужто не слыхали? Вроде бы мелонги считают, что в поселениях готовят ратников для нападения… простите, сир, освобождения страны. За последний месяц преданы огню четыре лагеря, загублена куча народу, однако мы…

— Много таких карательных отрядов?

— Нам известно только о нашем, сир. Кажется, в него отбирали лучших воинов гарнизона.

— Их не смущает… не смущало, что здесь территория чужого государства?

При этой оговорке пленники испуганно переглянулись.

— Мелонги к подобным вещам относятся легко, сир. Хотя операция все равно засекречена.

— Господин молчун не желает ничего добавить от себя?

Хмурившийся стражник дернулся, точно обожженный плетью, заозирался, потом пробурчал:

— Гонсет мечтает очистить побережье Валесты от гнезд бунтарей. Но и нарушать мирное соглашение с валестийцами ему не с руки. Отсюда секретность. Лагерь спалили, а кто, зачем — неведомо.

— Несложно догадаться.

— Валесте тоже скандал не нужен. Мы не поднимаем шума, они закрывают на случившееся глаза.

— Интересно, откуда такие сведения? — усмехнулся хардай.

Стражник вздохнул:

— Не первый год у них служу, капельку понимаю, чего лопочут. Слово там, слово тут, только сообразить.

— Сообразительный… Ладно, друзья, ведите гостей в лагерь. Думаю, вряд ли их хозяева, если и выжили, будут столь же откровенны, но разбираться предстоит со всеми вкупе.

На месте недавнего боя толпились, возбужденно переговариваясь, обитатели колонии. Многие успели вооружиться — главным образом, имелись длинные палки, хотя в умелых руках и они грозная сила. Поле боя уже осмотрели: бездыханные тела, освобожденные от лат, свалили кучей в одной стороне, несколько шевелившихся — под охраной — в другой. Пленников с берега без церемоний пихнули к уцелевшим.

Не сразу Шагалан осознал, что народ концентрируется вокруг чего-то. С мастером Кане они протолклись в самую сердцевину. На земле четыре человека. Одного Шагалан видел — маленькое застывшее тельце Лерта выпрямили, и оно не так отчаянно отражало ужас последних секунд. Рядом лежали его товарищи: Вайнор, Испос и Круглик. Какой-то час назад они балагурили, смеялись, здоровые и веселые, а сейчас их располосовывали страшные рубленые раны, заволоченные темной смолой спекающейся крови.

Когда около погибших возник мастер Кане, все замолчали, ожидая его реакции, лишь несчастная Марика по-прежнему стенала над сыном. Хардай обвел взором окружающих.

— Это были славные воины, — прозвучал негромкий голос. — И сделали то, что следовало сделать. Даст Бог, у каждого из нас получится так же.

И точно камертон настроил души ребят. Горька смерть друзей, только звала она не к отчаянию, а к еще большей твердости на избранном пути.

Откуда-то сбоку подошел мастер Очата.

— Керман и Аусон легко ранены, — он протянул Кане меч, настоящий, едва изогнутый меч хардаев, — Бакораш совсем плох. Мессир Иигуир считает, шансы слабые.

Кане кивнул в ответ, и Очата продолжил:

— Явились шестнадцать. Вероятно, первым с ними столкнулся у кустов малыш Лерт, побежал к лагерю, те устремились за ним. На огороде работали Круглик, Вайнор, Аусон и Бакораш. Сразу завязался бой. Со скотного двора подоспели Керман и Испос. Но эти мелонги — опытные бестии: несмотря на жаркую схватку, один все же бросился за перепуганным Лертом, не дав ему поднять тревогу…

— Что у врага?

— В живых семеро. Кроме того, двое при смерти, скоро отойдут. Трое тяжело…

— Отдайте их мне, господа! — рявкнули рядом хрипло, с надрывом.

Беронбос. Взлохмаченные волосы, растрепанная борода, совершенно безумные глаза. Он буквально шатался от горя.

— Отдайте! Они ответят за моего мальчика!

Очата осторожно отвел качавшийся в руках безутешного отца топор:

— Успокойтесь, прошу вас, господин Беронбос. Переживания не помогут никому: ни вам, ни Лерту, ни общему делу. Убийца вашего сына мертв, участь же прочих, обещаю, будет скорбной… Держите себя в руках, сударь!

Топор еще пару раз качнулся, потом беспомощно упал. Беронбос, опустившись на землю, обхватил голову мозолистыми ладонями.

— Мой мальчик, мой малыш… За что?… Он даже не был воином… — доносилось сквозь завывания и слезы.

Мастер Кане вполголоса обратился к Очате:

— Попробуй хоть немного успокоить родителей, остальные ребята уже в состоянии правильно вынести удар. Я пойду разберусь с мелонгами.

Пленники, сидевшие плотной группой, напряженно следили за приближавшимися людьми, чьи лица не сулили ничего хорошего. Шагалан отметил: захваченные варвары, не в пример бестолковым охранникам корабля, оказались крепко сбитыми, матерыми бойцами. Несколько растерянные от внезапного поворота событий, они все равно старались держаться твердо, а то и вызывающе.

Кане остановился рядом, медленно оглядел каждого, позволяя напряжению вырасти до крайности.

— Дела наши, господа, просты до чрезвычайности, — наконец произнес он. — Вы напали, ожидая легкой победы, а мальчишки вшестером уничтожили ваш отборный отряд. Признайтесь, мы не бесплодно провели здесь столько лет?

Сначала было неясно, понимают ли мелонги гердонезскую речь, но тут один из них, не вытерпев, буркнул со злостью:

— Маленькие дьяволы!

Кане удовлетворенно кивнул:

— Именно. Теперь возникает вопрос, как поступить с вами. По всем канонам вас надлежит повесить, — пленники замерли, — однако это процедура хлопотная и грязная. Если же освободить, никто не поручится, что вы не объявитесь у нас через неделю с целой армией, верно? Поэтому предлагаю лишь такой выбор: либо вы наравне с тяжелоранеными умираете сейчас же на месте, либо вас пошлют на юг Валесты в рудники. Перспектива пожизненной каторги, согласен, не из приятных, но это сохранит ваши шкуры. Плата за жизнь одна — правдивые ответы на мои вопросы. Начали, отвечаем быстро и четко. Цели экспедиции?

Загорелый бородатый верзила, к которому обращался Кане, затравленно глянул исподлобья и огрызнулся на своем наречии. «Тум!» — молниеносный взмах, хардай опустил рукоять кинжала на темечко врагу. Тот рухнул беззвучным мешком.

— Напоминаю свой вопрос… — Кане повернулся к следующему мелонгу: — Цели экспедиции?

Второй оказался еще смелее и в запальчивости прохрипел с сильным акцентом:

— Лучше смерть, чем рабство у таких жалких тварей!

— Никаких препятствий. — Хардай не менее молниеносно покончил и с ним.

Оставшиеся два варвара сломались — медленно, точно стыдясь собственной слабости, заговорили. По сути, они лишь подтвердили услышанное на берегу. Видимо, в каких-то лагерях гердонезских беженцев тоже готовили юношей для вооруженной борьбы с захватчиками. Пронюхав о том, Гонсет и организовал тайный карательный отряд. Набранный из лучших воинов гарнизона, он играючи, без потерь прошелся вдоль побережья, сметая все подряд. Об особенностях очередной жертвы никто до сих пор не догадывался, глаза мелонгов доказывали это вернее клятв. Разошлись мнения о реакции на исчезновение отряда. Один из пленников предположил, что за ними вышлют засекреченную поисковую экспедицию, второй сомневался, намекая на уже известные политические и дипломатические затруднения Гонсета.

В любом случае необходимо было тщательно замести следы. Через неделю, как и обещал мастер Кане, Бойд увез двух мелонгов с тремя пособниками в глубь страны. Там на бесчисленных железных, медных и соляных рудниках постоянно ощущалась нехватка рабочей силы. Официально здесь трудились, главным образом, осужденные на каторгу преступники, однако редкий человек выдерживал в шахте и год. Если учесть чудовищные условия жизни, это не удивительно. Между тем Валеста требовала все больше минералов, и в конце концов горное начальство втихомолку принялось скупать рабов где попало. Платили немного, зато не любопытствовали, откуда взялись невольники в королевстве, давно заклеймившем работорговлю.

На разговоры вне лагеря об этих событиях наложили запрет. Пришлось избавиться и от корабля мелонгов, как ни облизывались на него рыбаки, — вечером судно отогнали на пару миль в море и затопили. Еще сложнее дался следующий шаг. Настойчивым призывам Иигуира к гуманности не вняли, лагерь не мог себе позволить выхаживать врагов и опасных свидетелей: троих тяжелораненых варваров уничтожили, правда, быстро и практически без мучений. Уроки извлекли также из внезапности нападения. Значительно построжела караульная система, поселение обсадили колючим кустарником, вскоре сомкнувшимся в сплошную стену, а в лесной полосе мастер Кане начал создавать свою смертоносную сеть ловушек и западней.

Погибших ребят похоронили тут же, на краю леса, рядом с местом боя. Хотя все они являлись крещеными единотворцами, идею о приглашении священника отвергли сразу — истории с карателями надлежало раствориться без следа. Необходимые обряды тогда проделал мессир Иигуир.

Оглядываясь назад, Шагалан мог бы сказать, что тот удар он и остальные колонисты перенесли на удивление безболезненно. Сама по себе гибель товарищей шокировала мало: они всякого повидали, ко многому себя готовили, да и обычная детская легкомысленность в вопросах жизни и смерти давала знать. Потеря же, как ни цинично это звучит, оказалась небольшой — друзей оставалось еще полно. Ярче отложилось то, как они в первый раз почувствовали своего врага, а заодно и свою все умножавшуюся силу. Их явственно коснулось мертвящее дыхание грядущей войны…

Шагалан вынырнул из потока воспоминаний, словно из воды. Отряхнул с волос лесную труху и внимательно осмотрелся. Он здорово удалился от лагеря, но края определенно были знакомые. С минуту старательно вертел в уме окружающую картинку, не выделявшуюся из окрестностей: те же папоротники, те же кусты, несколько сосен, никаких особых примет, типа поваленных стволов, лишь особое сочетание обычного. И наконец, вспомнив, едва не хлопнул себя по лбу. Неспешно обогнул плотный ком кустарника, поднырнул под лапы огромной ели. Там, невидимая извне, приютилась скромная землянка. Юноша откинул ногой скопившийся у порога мусор и осторожно забрался внутрь. Он не был здесь уже года три, да и вообще никто не наведывался сюда давным-давно: в нос ударило запахами сырости, прения и какого-то зверья. Крохотная, совершенно пустая каморка три на четыре шага. Он провел рукой по потолку, ощупал пальцами податливую скользкость гниющего дерева. Еще лет десять, и стены обрушатся, превратив землянку в заурядную впадинку. А ведь в свое время тут перебывали почти все ребята, поочередно принимая посвящение в лесной келье.

Их, выросших в шумной ватаге сверстников, никогда не имевших возможности по-настоящему уединиться, полное одиночество оглушало, выбивало из колеи посильнее любого шокового упражнения. Вдобавок землянка замуровывалась снаружи, и человек оставался один на один с собой, даже звуки леса едва проникали. Шагалан навсегда запомнил те ощущения: плотный полумрак, изредка переходящий в темноту, и ватная тишина, только с тупой размеренностью стучат капли воды по дну плошки. Все, что можно сделать, — сесть и уйти в себя, натренированный годами разум охотно погружался в прозрачную зыбь небытия. Вскоре человек терял чувство времени, равнодушно замечал смену дня и ночи, исчезало и чувство голода. Глоток воды, короткая разминка, и снова в блестящий, яростный полусон-полуявь. Подобно гусенице, узник терпеливо томился в своем коконе, приближая момент перерождения. Обычно у тщательно подготовленного человека это занимало от четырех до восьми дней. Потом он вышибал плетеную дверь и возвращался обратно в яркий, звонкий мир, но возвращался изменившимся. Изменившимся целиком и безвозвратно. Сам Шагалан провел тогда здесь неделю…

Юноша потоптался на месте, поковырял ногой остатки сгнившего пола, а затем решительно опустился на них коленями. Стоило устроиться поудобнее, как, повинуясь давно и прочно усвоенному порядку, заработал механизм медитации. На сей раз гость вслушивался в себя — ему нужно было именно «эхо тишины», называемое иногда «убийцей чувств». Медленно скользили вослед неугомонному солнцу блики и тени, а он все продолжал свое непонятное для посторонних, но сосредоточенное занятие. Шагалан никому не рассказывал о пережитом три с лишним года назад, да и вряд ли сумел бы описать те переживания, если б и захотел. Сейчас получилось заметно легче. Вернулся в реальность он прежним, спокойным и уравновешенным. А то и лучше прежнего. Вот только возвращение ускорил едва уловимый зов чувства опасности.

Тень коснулась его кожи или колыхание воздуха, шорох или чуждый запах проник извне… вероятно, все указанное сообща подняло тревогу. Шагалан, медленно разлепив веки, глянул сквозь ресницы. У порога землянки стоял волк. Крупный, серый с желтизной, отъевшийся самец, не сходя с места, раскачивал лобастой головой, изучал непрошеного гостя. Видимо, здесь у него размещалось привычное лежбище, и он ни с кем не намеревался его делить. Даже с таким страшным зверем, как человек. Шагалан открыл глаза полностью. Теперь он и волк пристально смотрели друг на друга. Много раз юноша наблюдал знаменитый взгляд хардая, однако ныне впервые со всей остротой ощутил, что смотрит так сам. В его взгляде не было ничего: ни страха, ни гнева, ни жестокости, ни доброты. Не было и расчета возможных действий — он был готов ко всему. И очень похожие глаза взирали в ответ. Похожие, но, наверное, не столь готовые идти до конца, ибо через пару минут молчаливой борьбы волк фыркнул и опустил голову. Боком, боком он двинулся в сторону, еще пытаясь сохранить достоинство, хотя, безусловно, уступая более могучему сопернику.

Точно не случилось никакой схватки: сознание юноши осталось безмятежным, а мышцы — расслабленными. Это тоже говорило о готовности — расслабленные мышцы мгновенно выполнят любой приказ. Шагалан вздохнул, потянулся и вылез из землянки. Волк исчез бесплотным призраком. Длинные косые тени прочерчивали лес. Приближался закат, а значит — час возвращения в лагерь. Заканчивался выделенный мастером Кане день отдыха, и юноша чувствовал, что провел его не зря.

Выйдя назад к пляжу, он отправился домой. Обратный путь занял куда меньше времени — юноша шагал широко, решительно, целеустремленно. Уже завернув за последний поворот берега, приметил маленькую фигуру, одиноко топтавшуюся в полосе прибоя. Человек также увидел его и быстро двинулся навстречу, переходя на бег. Как ни слепило глаза закатное солнце, Шагалан без труда узнал Ринару.

Довольно странные отношения связывали их двоих. Познакомились они, когда фантастический план Иигуира по освобождению родины еще только зарождался. Первое знакомство тотчас перешло в первую драку, где девчонка оказалась достойным противником. В ту пору дочь Беронбосов напоминала скорее паренька, задиристого конопатого сорванца. Назревала серьезная вражда, однако по мере появления новых волонтеров будущей «армии Иигуира» равноправие Ринары подвергалось все новым нападкам. Тут хорошо знакомый Шагалан неожиданно превратился в лучшую защиту, верного союзника при стычках и конфликтах, неизбежно сопутствующих взаимному притиранию людей. В создающийся отряд, сдружившись, влились вместе. Ринара, по-прежнему участвовавшая в развлечениях и проказах наравне с мальчишками, не сразу ощутила, как неуклонно повышается сложность, напряженность игр. Между тем нагрузки росли, словно снежный ком, и вскоре ее приятели по играм стали отдаляться. Или она стала отставать от них? Даже лучший друг Шагалан всецело ушел в тот, «ратный» мир. Внезапное одиночество Ринара переживала тяжело. Чудилось, некая высшая сила грубо выпихнула ее из привычной, яркой жизни в скучный женский круг бытия: кухня, хозяйство, досужая болтовня, пустяковые тайны и надуманные волнения. Но деваться было некуда, и она постепенно свыклась.

А тут нагрянули новые проблемы. Сперва подруга Зейна, а потом и сама Ринара незаметно распустились, как дремавшие до срока бутоны, и стали прелестными, весьма соблазнительными девушками. Повзрослевшие ребята, оценив, шумно засуетились вокруг, едва не забывая о своем главном деле — подготовке к войне. Быстроглазая хохотушка Зейна раньше сообразила, какое могучее влияние ни с того ни с сего обрела. Материальных выгод оно приносило немного, разве что избавляя от нудных хозяйственных работ, зато девушка купалась в страстном преклонении окружающих. Щедрого солнца ее обаяния хватало любому, а необходимость время от времени для поддержания магии раздвигать ноги представлялась сущей мелочью. Да и соперниц в лагере у нее не отыскалось.

Пока подруга кокетничала напропалую, Ринара в навязанной роли совершенно растерялась. Все было настолько непривычно и несвойственно ей, что девушка не нашла ничего лучшего как замкнуться, реагируя на попытки ухаживания пугливо или агрессивно. Единственным парнем, которому она доверяла, оставался Шагалан. Он обуздывал с ней естественные порывы, а она помаленьку взращивала навыки общения с мужчинами, не опасаясь насмешек или урагана страсти. В итоге получилось нечто смахивающее на осторожную дружбу, что до поры устраивало обоих.

Сейчас, добежав до него, Ринара остановилась, тяжело дыша, и Шагалан невольно ею залюбовался. Лохматый сорванец обернулся высокой, гибкой как тростинка, но сильной девушкой, еще не привыкшей до конца к своему новому телу и стеснявшейся его. Даже мешковатое платье не помогало скрыть его. Струи каштановых волос вокруг мягкого, немного детского овала лица, следы веснушек у вздернутого носика, длинные ресницы вокруг карих глаз — решительно, она была очаровательна! Правда, лицо у прелестницы оказалось обеспокоенным, и Шагалан подобрался, ожидая известий об очередных неприятностях.

Какое-то время они стояли друг перед другом молча, собираясь с мыслями.

— Что-нибудь случилось? — наконец спросил юноша.

— В лагере? Ничего. — Ринара разрумянилась то ли от бега, то ли смущаясь своей несдержанности. — Все обыкновенно. А как ты?

Шагалан пожал плечами:

— Тоже как обычно.

— Я волновалась… Мы все волновались… — Она переминалась с ноги на ногу, не знала, куда деть руки, и эта неловкость заводила еще больше. — Ведь ты был самым близким человеком для мессира Иигуира. Его кончина потрясла всех, но тебя задела особо. Я заметила, каким потерянным ты ушел из лагеря.

Лишь теперь Шагалан понял, что бедная девочка действительно выбежала к морю с единственной целью — встретить и утешить его. В утешении он уже не нуждался, но разочаровывать подругу не спешил. Та продолжала свое нервное щебетание, глаза на мокром месте, да и лицо чуть осунулось — сказывались гнетущие переживания последних дней.

— Я понимаю, Ванг, как тебе тяжело. Помню, когда погиб брат, вовсе не осознавалось случившееся. Потому, наверное, и перенесла утрату. Мать завывала и причитала, а я будто начисто всяких чувств лишилась. Разумела, что стряслось несчастье, но не ощущала не только его, вообще ничего, словно умерла сама. Дико и неприятно!… Зато через несколько дней как прорвало. Ревела непрерывно, все вокруг казалось беспросветно мрачным, хоть в петлю лезь… Спасла меня мама. Она сидела, не отходя, рядом, успокаивала, молилась и, прежде всего, не допускала одиночества. Тогда это было самое страшное! Поэтому я в силах понять твое горе, и… и не оставлю!…

В некотором замешательстве юноша сел на теплый песок, потупился. Положение складывалось дурацкое донельзя: искренний порыв не заслуживал холодной отповеди, но и поддержки найти не мог. Тем временем Ринара истолковала поведение Шагалана по-своему. Опустившись возле, она робко провела ладонью по его волосам:

— Не надо так тосковать, Ванг. Мессир Иигуир был очень хорошим человеком, очень умным и добрым. Как он любил играть с маленьким Лертом! Ему хватало душевного тепла для каждого… Ныне он ушел, и мы обречены продолжать жить сами… без него… совсем одни…

Взявшаяся утешать, девушка явно отклонялась от курса. Вместо успокоения друга она все больше и больше расстраивалась сама, первые всхлипы указывали на приближение сплошных рыданий. Шагалан едва успел поднять голову, как Ринара с плачем привалилась к нему. Чудом сохранив равновесие, придержал сотрясающиеся плечи. Теперь самому следовало примерить роль утешителя, хотя он никогда не блистал в этом. В конце концов вспомнилось, что в таких случаях вроде полагается дать выплакаться, потому юноша просто сидел и гладил каштановые волосы.

Между тем прошла минута, другая, а водопад слез и не собирался истощаться, правильнее сказать, дело катилось к настоящей истерике. Надлежало менять стратегию, только как? Ведь Шагалан, подобно сотоварищам, опыт общения с женщинами имел ничтожный. Действуя скорее интуитивно, чем осмысленно, он приподнял лицо девушки и откинул прилипшие пряди. Раскрасневшаяся, зареванная, шмыгающая носом, она все равно оставалась прекрасной. Поймал пальцем слезинку, попробовал на язык. Отчетливо солоноватый вкус словно подтолкнул к нужному решению: не дать бедняжке думать сейчас ни о какой потере, ни о каком одиночестве!

Мягко взяв лицо Ринары ладонями, он поцеловал ее в очередную слезинку на щеке, затем снова и снова. Припал к мокрым губам, которые покорно разжались и ответили. Волны рыданий чуть стихли. Вдохновленный этим Шагалан уже вполне уверенно положил девушку спиной на песок, поцеловал еще содрогающуюся шею. Пахнуло парным молоком и полевым разнотравьем. Юноша прижался теснее, сильное, гибкое тело, казалось, льнуло в ответ. Опасно: он почувствовал, что способен не сдержаться и пойти куда дальше намеченных границ. Поколебавшись, хотел было оторваться, да ее руки вдруг оплели, привлекая к себе неумело, но отважно. Глаза девушки оставались плотно зажмуренными, словно боялись увидеть то, что позволялось делать рукам, всхлипы смолкли совсем. Такой недвусмысленный призыв не мог избежать отклика. Ладонь юноши скользнула ниже и нащупала под полотном маленький упругий шарик груди. От непривычно дерзкого прикосновения девушка вся встрепенулась, однако опять замерла. Захватив обе груди с острыми пуговками сосков, он какое-то время с наслаждением поглаживал их, уткнувшись лицом между грудей. Остатки контроля над собой таяли в неистовом клокотании страсти. Ринару тоже разобрало, стесненное дыхание вырывалось изо рта, пальцы рассеянно бродили по его спине. Шагалан метнулся к завязкам ворота, он просто жаждал дотронуться до юных сокровищ, но запутался в узлах, а рвать не посмел. Как тигр походил вокруг недоступных плодов, потом заскользил вниз, по умопомрачительному изгибу талии, начинающим наливаться бедрам, круглым коленям. Рука подцепила подол и двинулась назад, наверх, оттягивая за собой юбку. От скользящей по бедру бури тело девушки задрожало…

И тут словно щелкнул некий тайный механизм.

— Нет! — коротко выдохнула Ринара и, дернувшись, попыталась удержать подол.

Секунду Шагалан длил борьбу, однако сопротивление оказалось не напускным.

— Нет! Не надо! — вскричала девушка тверже, упираясь кулачком в грудь. В распахнувшихся карих глазах мелькнуло отчаяние.

Он чуть ослабил хватку и позволил опрокинуть себя на спину. Ринара мигом вскочила, неловко оправляя платье, юноша, медленно остывая, следил за ней искоса. Продолжавшая бесцельно теребить подол, девушка поглядывала на него с откровенной растерянностью. Возбуждение, сомнение, страх, стыд — все, похоже, перемешалось в маленькой голове.

— Как ты можешь! — неожиданно взорвалась она. — Как ты можешь так поступать! Тело наставника едва предано земле, время скорбеть об утрате, а ты… У тебя на уме только похоть! Я хочу облегчить его страдания, а он и не собирается страдать! Подумаешь, умер самый близкий человек! Не стоит об этом переживать, куда интереснее совратить невинную простушку!

Шагалан заметил, что давно действует исключительно в роли слушателя.

— Ты несправедлива ко мне, — произнес чуть устало.

— И ведь не один ты, все твои приятели сделались совершенно бесчувственными! — Как и следовало ожидать, возражение лишь подхлестнуло агрессию. — Что с вами произошло? Еще вчера были нормальные, хорошие ребята, а нынче от вас не дождешься ни огорчения, ни радости. Куда вы подевали свои Господом подаренные души?! Неужели их выжгли эти иноземные учителя? Умирает близкий человек — минута молчания, и все снова беззаботны, будто ничего и не стряслось. Вы же становитесь неполноценными людьми, пойми же! Может, и освободите Гердонез, но при этом превратитесь в душевных уродов!

— Ты несправедлива и к нам всем, — так же вяло отозвался Шагалан.

Он ощущал истину, но веских аргументов бы не подобрал. Да и не слишком горел желанием подбирать — девушка все равно пренебрегла бы любыми аргументами. Сейчас она была взвинчена, энергична и зла. Прерывание истерики удалось на славу, хотя Шагалан уже надеялся на большее… Разве что попытаться…

Юноша перекатился на живот.

— Попробую объяснить, если хочешь…

— Нечего тут объяснять! — рыкнула в ответ Ринара. — Не смей и других сбивать с пути! Да и я тоже дура!… Думала, по крайней мере в тебе осталось человеческое. А ты… Не подходи ко мне теперь, Шагалан!… И спрячь свою гадкую похоть — ей ничего сегодня не достанется. Не все еще забыли о порядочности, чести и вере… А если совсем невтерпеж, поищи Зейну. Она-то обслужит с радостью — давно строит тебе глазки, бесстыжая!…

Девушка резко развернулась и, взметая песок, унеслась в сторону лагеря. Полежав немного, Шагалан неспешно двинулся следом. Закатные лучи солнца угасали за холмами, на смену выполз белесый диск луны, несколько нелепый на светло-голубом сумеречном небе. Минуя пост, юноша кивнул скучавшим в дозоре приятелям. На миг показалось: оба едва сдержали ехидные улыбки. Шагалан поднял голову, но лица хранили привычную бесстрастность. «Впрочем, все может быть, — подумалось отстраненно. — Чему тут удивляться? Заурядная деревня. Никаких тайн и личных дел».

Позади простирался долгий, трудный день, однако Шагалан чувствовал себя гораздо лучше, чем утром, невероятная легкость и умиротворение буквально струились по жилам. В упоении этим состоянием чуть не забыл про обязательство. Свернув в сторону, он вскоре вышел к примостившейся на отшибе землянке, где некогда горевал Бойд. Внутри было темно и тихо. Шагалан потоптался у порога, покашлял, но ответа не дождался.

Зато кольнул сигнал опасности. Даже не поняв, что собственно насторожило, Шагалан резко нырнул к земле. Уже в полете ощутил сильную руку, скользнувшую по спине, крутанулся из глубокого приседа — нога только рассекла воздух.

— Не так плохо. — Темная фигура сзади заговорила голосом мастера Кане. — Хотя еще есть над чем работать.

Хардай, подойдя вплотную, положил ладони на плечи и пристально посмотрел в глаза юноше. Шагалан выдержал пытливый, но дружелюбный взгляд.

— Кажется, все в порядке, — хмыкнул мастер удовлетворенно. — И моя помощь не требуется.

— Не требуется, — кивнул Шагалан.

— А как же переживания? Терзания души? Тревоги сердца?

Под Небом мало есть достойного волненья.

Не можешь действовать — приемли наблюденье.

Первая строка, продекламированная юношей, являлась вольным переводом с языка Нейдзи одной классической незаконченной фразы, вторая — плодом коллективного творчества местных талантов.

— Продолжение все же сыровато, — поморщился Кане, пряча улыбку. — Тем не менее, друг мой, вижу, ты вновь вернулся на путь. Значит, пора возвращаться и к нашим трудам.

III

Дорога, непредсказуемо петлявшая между заросших бурьяном холмов, исчезала где-то за одиноко торчащей черной скалой. Шагалану не случалось видеть скалу в таком обличье — после недавнего дождя она, точно гигантский самоцвет, поблескивала, забыв на время о своих серых, пыльных буднях. Тот же дождь загнал юношу на пару часов под кусты; чахлые ветви вряд ли могли считаться сколь-нибудь серьезной защитой, а в результате на дорогу он вылез промокшим до нитки. Вероятно, следовало бы остановиться и развести костер, однако цель была уже недалеко. Шагалан сперва вообще намеревался добраться до нее засветло. Теперь, похоже, его ждал марш в темноте, но и это казалось лучшим, нежели ночевка в мокром поле.

Он закинул за спину нехитрые пожитки: котомку, тыквенную флягу с водой да грубо сшитые башмаки — и двинулся в путь. Никогда не выделявшаяся особой оживленностью дорога после непогоды вовсе вымерла. Едва размякшая глина холодила подошвы, одежда от быстрой ходьбы постепенно подсохла, и Шагалан погрузился в некое полузабытье. Многие годы каждое утро в лагере начиналось с долгого бега по бесконечной полосе пляжа, он отлично знал, как старательно вызываемый транс облегчает напряженную работу. И потребовалось немало времени понять, что, в сущности, этот бег и замышлялся прежде всего как практика транса…

Вздрогнув, юноша поднял голову: неподалеку явственно скрипели плохо смазанные колеса. «Слишком глубоко отключился, — отметил про себя. — Так пропустится и что-нибудь серьезное». Он уже обогнул черную скалу — самую заметную здешнюю деталь — и заворачивал теперь к темнеющей на глазах роще. Еще постоял, прислушиваясь. Определенно, его догоняла телега, ненагруженная и неухоженная, запряженная одной лошадью. Шагалан, загребаякамешки, полез в сторону, на гравийную осыпь, где и укрылся за выступом скалы. Собственно, бояться было нечего, он действовал из чистой осторожности. Ждал долго — возница совершенно не торопил свою ленивую клячу, если бы путник не затаился, они вряд ли могли догнать его до темноты. Наконец противный размеренный скрип раздался совсем близко, из-за поворота выползла телега. Предсказания юноши оправдались в точности: жалкая крестьянская развалюха, раскачивающаяся на каждом ухабе, понурая лошадка и понурый же возница, полностью погрузившийся в мокрый капюшон. Следовало все же признать — несмотря на убогость, повозка двигалась чуть быстрее пешего, а потому Шагалан устремился вперед.

Привлеченный шорохом скатывающегося гравия, возница обернулся, нервно задергался, однако поводьев не кинул и по первому знаку остановил дроги. Из-под капюшона высовывалась лишь жидкая бороденка, да глаза остро блестели из глубины.

— Вечер добрый, дядя! — как ни в чем не бывало улыбнулся Шагалан, подходя.

Возница недоверчиво похмыкал, поворочался и все-таки стянул капюшон на плечи:

— Вечер добрый, мил человек.

Щупленький, тщедушный, лысый старикашка, борода клочьями в разные стороны, редких белесых бровей почти не видно, — когда он попытался изобразить улыбку, стало ясно, что и зубов сохранилось не более полудюжины.

— Не подвезешь ли путника? — Поскольку опять последовало недоверчивое копошение, Шагалан капельку поднажал: — Стемнеет скоро, а ведь одному на глухой дороге небезопасно.

Бесспорно, возница сторожился нежданного попутчика не меньше, чем темной дороги, но перечить не рискнул. Юноша устроил свою поклажу в телеге, сам легко запрыгнул на край. Смиренно воспринявшая хлопок вожжами лошадка с прежней прытью потащила потяжелевший воз. Шагалан окинул взором недра повозки: пара охапок соломы да куча пустых мешков. Заметив подозрительные оборачивания возницы, ухмыльнулся, перелез вперед и уселся рядом с ним.

— Не бойся, дядя. Я тебе не тать, сзади по затылку бить не буду.

— Кто ж нынче разберет, — хмуро покосился старик. — Много лихих людей бродит на трактах. Вроде и взять с меня нечего, так находятся душегубцы, и для собственной радости грех примут.

— Неужто сильно куролесят?

— Здесь-то еще терпимо. А вот чуть к северу, там, говорят, полно народу по лесам гуляет.

— И откуда же толпы этакие взялись? — подыграл Шагалан.

— Известно откуда! — Возница скривился. — Подати непомерные, поборы постоянные. Как неурожай — в деревнях голод, вымирают. Семью потеряешь — озлобишься, на любые пики пойдешь. Вот и бежит народ в чащобы, кормится от лихого промысла.

— Чего ж не все убежали?

— Не каждый решится, — буркнул старик. — Да и ремесло это, по совести, сколь рисковое, столь и бестолковое.

— Это почему же бестолковое-то?

— Да народ в лесах, мил человек, собрался пускай и отчаянный, но в бранном деле слабый. Что они могут? Даже сотня на десяток белокурых напасть не отважится, знает — кровью умоется. В крупные деревни с городами не суются. Вот и остается им на проселках зазевавшихся стражников отлавливать да проезжих купцов потрошить. А какой с этого толк? Для страны какой толк? Уж который год стражники с разбойниками бегают дружка за дружкой, а ничегошеньки не меняется.

— Разумно говоришь, дядя. И смело.

Возница вздохнул:

— Стар, потому и смел. Как ни крути, скоро на отчет к Творцу, так хоть прежде выскажу, что другие молвить страшатся. За народ больно…

— Чего же за него горевать? Ведь народа, глянь, во сто крат больше, чем мелонгов. Если все враз поднимутся…

— Поднимутся, жди, — фыркнул старик насмешливо. — Нашего мужика, удалец, драли, дерут и впредь будут драть еще пуще, а он утирается. Из десятка кур отнимут девять, так он дрожит за последнюю. Чтобы все как один вздыбились, надо к смертной грани подвести, а власти не настолько глупы, чего уж спорить. Или…

— Или что?

— Или кому-нибудь самому бы удачно дело начать. Первые победы многих увлекут… Ну да надежды эти зряшные, потому как сила супротив огромная и когда истощится, Господь ведает… Разве горевать остается. Эх, за какие такие грехи кара на наши головы, беда, доселе невиданная?…

— Отчего ж, дядя, невиданная? — усмехнулся Шагалан. — Али не слыхал? И раньше империи бывали и впредь наверняка случатся. Просто не повезло нам аккурат под ее копыта угодить.

Старик поскреб ногтями плешь:

— Империи?… Надо же… И не одна? Ну, про Валесту-то мы чуток помним, оттуда наши Артави пошли, так? С тех пор, похоже, знать и ведет себя, словно в завоеванном краю… А кто же еще?

— В свое время и Овелид-Кун гремел, а прежде — Атианна. Это сегодня она в упадке, разодранная на куски, а тогда ее полки покорили почти все Срединные Острова. Даже в Гердонезе высаживались.

— Смотри-ка… И когда ж сие чудо приключалось?

— Лет шестьсот назад.

— У-у, там уже, милок, древность темная, ничего не разглядишь. Что подлинно было, что человек сочинил — не разберешь. И где ж ты-то такого поднабрался? Не сам ли измыслил?

— От достойных людей слышал, дядя, не сомневайся. Так все и было. Правда, солдатами нынешняя Империя побогаче, причем в разы. Зато остальное повторяется неизменно: взлет, расцвет и крах, превращение в совершенное ничтожество.

— Да, да… Хотелось бы верить, хотелось бы… Вот варвары все народы подомнут, слопают, тогда и развалятся… Только кому это уже поможет?…

Старик печально закивал головой, Шагалан, напротив, казался вполне довольным беседой — не один десяток подобных разговоров за его спиной, и большинство подтверждало расчеты.

Стемнело, заморосил мелкий дождь. Возница снова натянул свой капюшон, Шагалану пришлось накрыться грязным, дохнувшим гнилью мешком. Ехали молча, лишь изредка обмениваясь короткими фразами. Едва различимая полоса дороги ввела в обширную рощу, под пологом деревьев было посуше, но совсем темно.

— И куда ж тебя, голубь, понесло-то, на ночь глядя? — оживился в сухости возница.

— К родным иду, в Гиндес. — Юноша выложил обычную для этих мест легенду. — Мы — люди графа Бергольфа, знатной шишки в тех краях.

— Наслышан, Крут, бают, граф к своим холопам. Не от него ли и бегал на юг?

— Ну что ты, зачем? В поденщики здесь нанимался, почитай, месяц на полях спину горбатил. У нас-то нынче — вовсе бескормица, подати платить нечем.

— Да и тут, право, не сильно лучше. Вот уж горюшко-горе…

— Так и ты, дядя, поехал, не дожидаясь белого света. Торопишься, видать?

— Тороплюсь, как могу. Вез с товарищами провизию для монастыря Святого Мошара, да на обратном пути случилось лошадь перековывать. Вот и отстал, нагоняю теперь.

— И сам, поди, из монастырских? Тяжко?

Старик невесело кивнул:

— Простому человеку, удалец, нигде не сладко.

— А хозяевам и при мелонгах небось хорошо? — продолжал Шагалан.

— Да чего им сделается? Свое из крестьян все равно выбьют, с мелонгами сладились. Свобода им вроде бы и ни к чему. Те же, кто с новой властью характерами не сошелся, давным-давно болтаются или по ту сторону пролива, или в петле.

Шагалан насторожился. Навстречу из темноты потянуло стылым ветерком — роща заканчивалась, только в нем отчетливо присутствовала горечь дыма. Вглядевшись, заметил меж стволов проблески огня.

— Кто это развел костер посреди луга? — проговорил юноша себе под нос. — Никак мелонги пост учинили?

— Пост? — Возница приподнялся на месте. — Отродясь здесь поста не было. Уж я-то знаю, чай, не в первый раз этой дорогой езжу.

Шагалан мог сказать про себя то же, а потому решил не рисковать.

— Вот что, дядя. Душевно с тобой проехались, благодарствую, но отсюда я, пожалуй, сам пойду.

— Мелонгов опасаешься? — чуть слышно хихикнул старик.

— Опасаюсь — не опасаюсь, а сталкиваться не резон. Мало ли что им в голову взбредет, бумаги у меня не ахти. Лучше уж сторонкой, лесочком, от греха подальше.

— Да ты не сомневайся, милок. — Голос старика заметно потеплел. — Считай, никого я тут не видал, не слыхал. Может, подхватить за постом-то?

— Ни к чему это, дядя… — До цели путешествия рукой подать, а раскрывать ее Шагалан вовсе не собирался. — Доброго тебе пути.

— Прощай, милок. Да хранит тебя Творец… на твоем пути.

«А дед-то попался сметливый», — подумал Шагалан, спрыгивая с телеги в темноту. Мокрые, упругие ветви кустарника встретили сплошной стеной. Едва пробившись сквозь них, проворно двинулся, забирая вверх по пологому, заросшему склону холма. Дорога, вытекая из рощи, огибала холм, а потому юноша фактически следовал вдоль нее, немного срезая. Через несколько минут вновь забрезжил огонек. Толкаемый скорее любопытством, Шагалан направился туда, причем осторожно, не по прямой, а сложными зигзагами. Шансов напороться здесь на засаду, по чести сказать, не было, но так требовала выучка.

Когда выбрался на край кустов, скрип покинутой им телеги только приближался. Впереди, шагах в двадцати, белело полотнище палатки, рядом с входом у щедрого костра сидели трое. Судя по разнообразному и обильному вооружению, по кожаным доспехам и круглым шлемам, принадлежали они к так называемой «губернаторской страже». Части эти состояли из гердонезцев, прельстившихся надежным заработком и солидным статусом, вдобавок не обремененных никакими освободительными бреднями. Разбросанные по всем городам и весям, стражники исполняли роль охранителей порядка, надсмотрщиков, помогали в небольших карательных походах, собирали налоги, но ни в коем случае не забывали о себе. Если драконовские подати, взимаемые мелонгами, жители еще терпели из привычного почтения к верховной власти, то беззастенчивые поборы губернаторских вояк, сопровождаемые к тому же насилием, пьянством и бесчинствами, доводили до бешенства. Не раз и не два подобные выходки становились запалом для народных волнений. Быстро и жестоко подавив их, мелонги обычно издавали новые указы, запрещавшие самовольство, как-то даже казнили пару совсем уж зарвавшихся бандитов, но потом все потихоньку возвращалось на круги своя. Ради лояльности стражников завоевателям приходилось закрывать глаза на их постоянные шалости.

Пока юноша бесстрастно разглядывал сидевших у костра, те успели несколько раз припасть к кувшину с вином, резкий кислый запах которого долетел до кустов. Стражники заметно разогрелись, расслабились, заголосили громче и уже готовились затянуть песню, когда, наконец, услышали душераздирающий скрип колес. Цыкнув на особо расшумевшегося товарища, все замолчали, прислушались, кто-то нехотя стал подниматься. Откинулся полог палатки, вышел четвертый, определенно старший в группе.

— Шевелитесь, мерзавцы! — брезгливо крикнул он. — Разбежались по местам! Совсем обленились, свиньи. Шевелите задницами, не то в следующий раз перебьетесь без дармового пойла!

Из темноты выплыла телега старика. Убогий вид путника окончательно убил энтузиазм стражников, и, лишь понукаемые приказами, они разошлись на свои позиции. Командир с одним из воинов отправились к повозке, второй стражник расположился в стороне на дальней обочине дороги, а третий — на ближней, в каком-то десятке шагов от разведчика. Старик-возница соскочил на землю и суетливо засеменил навстречу солдатам, на ходу извлекая из-за пазухи сверток с бумагами. С нарочитой небрежностью командир принял их, развернул, отошел к костру. Читал долго, старательно, хотя сразу стало очевидно, что документы его вполне удовлетворяют. Напарник тем временем быстро обшарил телегу и возвратился заметно обескураженным. Хмуро выслушав его доклад, офицер продолжил углубленное чтение, изредка косясь на возницу. Дело шло к заурядному мздоимству.

Шагалан уже собирался было бросить свое укрытие и возобновить путь, когда взгляд задержался на силуэте ближнего стражника. Кроме обычных пики с саблей у того имелась хитрая штуковина, совсем недавно появившаяся на острове, — арбалет. Раньше Шагалан только издали наблюдал сей странный механизм. Расслабившийся воин закинул его за спину и стоял, вцепившись в пику главным образом для равновесия. Юноша хищно облизнул губы. В принципе, затея вовсе не казалась такой уж опасной: четверо подвыпивших стражников не представляли собой ничего серьезного. Сложнее провернуть все, не подняв шума.

Он сместился левее, пока не очутился прямо за спиной незадачливого постового. Опустился на корточки и вскоре нащупал подходящих размеров камень. Из своего кушака он мог бы смастерить неплохую пращу, но раскрутить ее все равно было негде, да и расстояние невелико. Устроился поудобнее, прикинув траекторию движения руки, чтобы не зацепить ветки. В центре общего внимания, в районе костра, звякнули первые медяки. Шагалан мягко качнулся и метнул камень. Удар пришелся стражнику точно в основание черепа, чуть ниже края шлема. Тело еще падало звучно на землю, а разведчик уже кошкой вынырнул из кустов. Товарищи жертвы были рядом, однако тут срабатывал известный фокус: Шагалан из темноты видел их прекрасно, они же от яркого пламени будто ослепли. Юноша обежал пальцами обмякшее тело, попутно определив, что горемыка все-таки выжил, без особых церемоний содрал с него разлапистую рогатулю и, пригнувшись, боком устремился обратно в лес.

Мокрые листья мягко били по лицу, липкие нити паутины то и дело приставали к коже, неуклюжий трофей торчал из-за спины, словно нарочно цепляясь за каждую ветку. Как отнесутся стражники к неожиданному ночному нападению? Примут за очередную шалость местных мальчишек? Или устроят полноценную облаву? Вряд ли. Тогда надо будет отчитываться перед серьезным начальством, всплывут их собственное разгильдяйство и пьянство на посту. Найти никого не найдут, все шишки посыплются на самих пострадавших. Погоня же имеет смысл только с хорошо натасканными собаками, до утра их едва ли удастся достать, а там и мелкий нудный дождик со следами управится. На всякий случай Шагалан сделал-таки пару петель и несколько перескоков.

Через полчаса заросли заметно поредели, под ногами все чаще попадались торчащие перекрученные корни — начинался сосновый бор. Юноша остановился, завертел головой, но луна так и не соизволила показаться тем пасмурным вечером. Разведчик пошел широкими зигзагами, стараясь не выскочить за границы сосняка — самого точного на данный момент ориентира. Лес продолжал жить своей сумеречной жизнью. То там, то тут что-то ухало, взвизгивало, шуршало, холодные огоньки глаз вспыхивали на секунду и сразу исчезали. Любой, даже выросший у леса, давно бы уже перепугался до испарины — не на пустом месте рождались истории о леших, болотных гроньях, клыкастых оборотнях-скирлах и прочей нечисти. Подобных страшилок Шагалан с детства тоже наслушался вдосталь и тем не менее чувствовал себя некоронованным королем, властелином этих чащоб, неуловимым и неуязвимым героем преданий. Пожалуй, ему и впрямь нечего было сейчас опасаться. Для хищной живности был неподходящий сезон, стражники, как и разбойники, слыли неубедительными в бою, засаду он всегда выявит, а от мелонгов, если таковые вдруг сыщутся в глухих дебрях в достойном количестве, нетрудно раствориться во мраке. Существ же сверхъестественных Шагалан просто не брал в расчет, поскольку ни разу ни с чем этаким не сталкивался, а без серьезных оснований напрягаться не желал.

Обогнув очередной пригорок, он наконец обнаружил то, что искал. Чуть правее открывалась широкая вырубка, почти до краев заполненная темной волной частокола. Шагалан не сомневался, что достиг цели путешествия, — других одиноких хуторов в окрестностях не водилось. Действуя скорее по привычке, потратил еще четверть часа, дабы осторожно обойти вдоль всего тына, затем подступил вплотную. Только теперь за стеной загрохотала цепь, и ворчливый собачий рык покатился к гостю. Подождав, когда пес приблизится, Шагалан негромко зацокал языком. Ворчание постепенно притихло. Юноша подпрыгнул, ухватился руками за влажные острия кольев и одним махом перелетел во двор. Приземлился мягко, правда, дурацкий арбалет ухитрился, догнав, пребольно садануть в поясницу. Потрепав по загривку большого лохматого пса, разведчик двинулся к дому — солидной постройке из огромных бревен, установленной на таких же огромных валунах. Ни в одном оконце не наблюдалось даже проблеска света, дымок из трубы был еле заметен. Шагалан, чутко прислушиваясь, обошел кругом и дом. В хлеву всхрапнула лошадь, захлопали крылья птицы. Окончательно успокоило поведение собаки — престарелый сторож безмятежно вернулся к себе под крыльцо, где и засопел. Этот маленький мирок явно ничего не тревожило.

Едва не отдавив лапу разметавшемуся во сне псу, Шагалан подкрался сбоку к двери и коротко, но отчетливо постучал. Как и ожидалось, лишь на третий стук с той стороны раздались шаги босых ног, и низкий хриплый голос спросил:

— Кого там черти в ночь принесли?

— Друзья, — отозвался юноша.

Загремел засов, вполне сочетавшийся по солидности с домом, скрипнула дверь, и на крыльцо вышел кряжистый бородатый мужик в белеющей рубахе.

— Извините, дядюшка, что ото сна оторвал, — блеснул зубами Шагалан.

— Бросьте, сударь, — отмахнулся тот. — Знаю, не потехи ради гуляли по нашим глухоманям.

Он притворил дверь, подпер ее рукоятью вынесенного с собой топора. Наклонился к юноше, обдав запахами теплого жилья, заговорил почти шепотом:

— Не хочу своих будить. Жена прихворнула, и дети еле угомонились. Пойдем, сынок, устрою тебя, как обычно, в хлеву.

Первое время Нестион очень стеснялся размещать человека вне дома, это претило его взглядам на гостеприимство, но Шагалан сам настоял на хлеве. И дело было не столько в приписанной ему сразу скромности, сколько в свободе рук в военном смысле: переполненная испуганным народом изба угрожала превратиться в слишком хорошую западню.

Нестион потянул створку ворот, и изнутри дохнуло славным сеном.

— Не голоден? Может, поискать тебе чего от ужина? Холодное, правда.

— Не волнуйтесь, дядюшка, потерплю до утра.

— Ну, тогда располагайся, сынок. Завтра побеседуем.

— А есть что-то особенное? — вскинул голову Шагалан.

— Кое-что есть. — В голосе бородача сквозила откровенная гордость, однако от скоропалительных докладов он удержался. — Ну да утро вечера мудренее.

Шагалан не настаивал. Прошел внутрь, закрыв за собой дверь. В безлунную ночь сочившийся через щели свет был едва заметен, он не столько разгонял, сколько прессовал тьму. Юноша в кромешном мраке пробирался вперед, натыкаясь руками то на влажную коровью морду, то на столб, увешанный скарбом. В конце концов нащупал в углу знатную копну свежего сена, вскарабкался на нее и сразу провалился в сон…

Когда проснулся, уже рассвело. Осмотрев длинные солнечные полосы на полу, он обнаружил, что проспал больше, чем за минувшие две ночи. Да и условия ночлега оказались воистину барскими. Он не помнил, как посреди сна от холода зарылся по шею в душистое до одури сено, и сейчас оно пружинило со всех сторон. Поскольку в последний раз спать довелось в мокром лесу под елкой, нынешнее положение ощущалось совсем недурственным. Понежившись еще чуток в духмяном гнездышке, Шагалан все же вылез из него по пояс.

Просторный, но наспех сколоченный хлев был полупустым. Он определенно знавал лучшие времена. Старый рыжий конь понуро дремал в стойле, рядом крупный пятнистый бык ожесточенно жевал сено, мотая рогатой головой. Корова с раздутым выменем беспокойно переступала на месте, то и дело поглядывая в сторону ворот, — видимо, утренняя дойка задерживалась. В самом дальнем углу за плетеной перегородкой размещалась пара десятков кур, однако сейчас оттуда не доносилось ни звука.

Шагалан нащупал под боком добытое вчера оружие. Массивный неуклюжий лук длиной локтя два, такой же длины грубо обработанное ложе с торчащей вперед скобой — опытному стрелку конструкция особого эстетического удовлетворения не доставляла, хотя и была куда совершеннее деревенских прототипов. Дольше юноша разбирался со спусковым механизмом, но и тут уроки Бентанора Иигуира принесли плоды. Сообразив наконец, как действует эта штуковина, Шагалан выудил из-под ложа короткую толстую стрелу, устроил ее в канавке и потянул тетиву. Та едва шелохнулась. Он упер приклад в живот, ухватился обеими руками, напрягся, но достичь фиксатора все равно не смог. Пришлось, чертыхаясь, вылезать из сена полностью. Повозившись на полу, он таки догадался упереться ногой в скобу ложа, и дело сразу наладилось. Покачал арбалет в руках, примерил к плечу, поводил туда-сюда, выбирая подходящую мишень. Чтобы не рисковать, направил оружие на дальнюю стену хлева и плавно нажал рычажок. Механизм с сухим жестким звуком дернулся, и жердь стены тотчас треснула пополам, блеснув щепками. Сама стрела сгинула где-то снаружи. Всполох птичьего беспокойства — и восхищенно присвистнувший Шагалан качнулся к дыре убедиться, не зацепил ли кого…

Сзади раздался тихий смешок. Юноша на полушаге развернулся, откидываясь спиной за копну. Две головы, торчавшие из приоткрытых ворот, прыснули уже без утайки.

— Я же говорила, он проснулся, — заявила одна из них — взлохмаченная девчонка лет семи.

— С добрым утром, сударь, — едва сдерживая смех, фыркнула вторая — круглощекая девица с длинными черными косами.

Шагалан встал на ноги, закинул арбалет на плечо:

— С добрым утром, красавицы.

На такое обращение младшая из сестер захохотала, старшая, наоборот, сконфузилась и шлепнула ее по макушке.

— За что, красавица?! — ничуть не обидевшись, завопила младшая.

— Ну-ка, разлетелись, воробьи! — послышался женский голос из-за ворот.

Начинавшаяся свара мгновенно оборвалась. Створка распахнулась, обличив всех участников разговора.

— Ступайте-ка отсюда, бедокуры. Нечего приставать к гостю. Али в огороде заботы кончились? — Супруга Нестиона, высокая, жилистая женщина в потрепанном синем платье, вошла в хлев, привычно ворча. Заметив в ее руках кувшин и деревянный подойник, корова встретила хозяйку нетерпеливым, обиженным мычанием. — Сейчас, моя голубушка! Сейчас, милая! Муж ждет вас в доме, сударь, завтрак накрыт. Кесси, проводи!

— Проводи, красавица! — Маленькая вертлявая девчонка снова захохотала, снова получила оплеуху и, показав всем сразу язык, вприпрыжку убежала прочь.

— Извините эту дуру, сударь… — Кесси, старшая из сестер, запунцовела от смущения. — Пойдемте.

Шагалан отправился за ней следом, не без удовольствия разглядывая спутницу. Кесси было уже почти шестнадцать, и по всем деревенским традициям ей давно полагалось стать серьезной замужней женщиной, возможно даже с собственными ребятишками. Однако она по-прежнему обреталась в отчем доме отнюдь не из-за смутности окружающего времени и тем более не из-за обособленности их хутора. На самом деле у Аршела Нестиона, лесника в угодьях барона Джеко, имелось четверо детей и, к сожалению, только девочки. Лет семь назад потребовалось напрячь все финансовые силы, чтобы удачно выдать замуж старшую из дочерей. Сейчас она с супругом — пожилым, но заботливым торговцем тканями — жила где-то на севере, под Ресдерном. Жили дружно, пусть и небогато, одарив Нестиона парой внуков. Когда три года назад подошла очередь следующей дочери, стало уже туго. Старики распродали скот, кое-что из вещей, залезли в долги, однако сумели выкрутиться. Здесь избранником оказался крепкий крестьянин-фригольдер из Бертона — селения в нескольких милях к северо-западу, на границах баронства. Основательность и зажиточность новый член семьи, правда, компенсировал буйным нравом и тяжестью на руку. Не раз и не два Нестион укрывал у себя дочь с маленьким ребенком, пережидая очередную вспышку ярости зятя. И хотя в остальном партия получилась удачной, средства семьи она истощила совершенно. Успела созреть и расцвести Кесси, имелись и заманчивые предложения на ее счет, но возможное приданое смотрелось откровенно нищенским. Чем отдавать какому-нибудь бродяге, Нестион предпочел оставить дочь при себе, надеясь с обычным крестьянским терпением то ли на случай, то ли на общее улучшение жизни, то ли на долгожданную помощь зятьев.

Сама Кесси, вероятно, о замужестве мечтала уже не только по обычаю. Ее статная налитая фигура все больше напоминала Шагалану зрелое яблоко из сада неподалеку. Теряя детскую подвижность, она, чудилось, едва ли не с каждой неделей полнилась другой, женской мощью, все отчетливее расширяясь в нужных местах. Даже свободная малиновая кофта и традиционный здесь ворох юбок не могли скрыть это. Скрывать, впрочем, девушка ничего и не старалась. Наоборот, стоило Шагалану появиться во дворе, как кофта туго затягивалась за пояс, отчего четко выступали прекрасные, но нестерпимые для мужского взора формы. Юноше не потребовалось много времени понять: на него откровенно положили глаз. Кесси постоянно находилась где-нибудь поблизости, от ее взглядов, густо замешанных на страсти и тоске, бросало в дрожь. Скромность вела тут лютую битву с природой, и сложно было угадать, чья возьмет. Шагалан тоже угодил в весьма дурацкую ситуацию. Искренний порыв юного создания манил с бешеной силой, при всем том заводить шашни с дочерью союзника и доверенного агента казалось неудобным, а главное — вредным для дела. Получавшийся раздрай стал единственным, но неизбежным тяжелым моментом при посещении гостеприимного Нестиона.

Вот и сейчас девушка шла перед ним, вызывающе раскачивала крепкими бедрами, иногда оборачивалась и игриво хлопала длинными ресницами, явно наслаждаясь производимым впечатлением. Шагалан чувствовал, что и сам распалился не на шутку, однако они очень кстати достигли дома.

Посредине невысокой просторной горницы громоздился добротный стол в окружении полудюжины табуретов. Полосы солнечного света косо падали на заполнявшие его плошки и кувшины. С одного из табуретов поднялся, оправляя бороду, хозяин:

— Утро доброе, сударь. Милости прошу к столу отведать, чем Бог наделил. — И это обращение на «вы», и праздничная с вышивкой рубаха определенно знаменовали торжественность готовящегося момента.

Шагалан вновь предпочел ни о чем не расспрашивать, проворно усевшись за стол, осмотрел выставленную снедь. Беженцы и так вечно были голодны, а он не ел уже без малого сутки. Ядреная Кесси склонилась рядом, заботливо пододвигая посуду и как бы нечаянно касаясь бедром. Лесник следил за этим с неодобрительной гримасой. Раскрасневшаяся, отрешенно улыбающаяся девушка ничего не могла скрыть.

— Расставила все и ступай, — одернул Нестион дочь. — У нас серьезный разговор впереди.

Кесси опалила юношу еще одним взглядом, скромно потупилась и грациозно выплыла из комнаты.

— Вот мокрощелка, коза неугомонная, — крякнул Нестион, когда затворилась дверь. — Засиделась, понимаешь, в девках, к бабьим радостям потянуло. Так и до греха недалеко.

Он подозрительно стрельнул глазами на Шагалана, однако тот, поглощенный едой, смотрелся совершенно безучастным. Давно не случалось такого пиршества. Сперва взялись за внушительный кусок жареной оленьей ноги, бог весть как очутившейся на этом столе. По закону лесники имели право забирать себе убитую браконьерами живность, а уж были ли на самом деле браконьеры или страж лично сладил с их работой — зачастую оставалось тайной. Вторым блюдом пожаловал упитанный цыпленок, нашпигованный рублеными яйцами и зеленью. Гарнир — жареные грибы, печеная с луком свекла, тушеная капуста — на выбор. Судя по тому, с каким аппетитом уминал все это Нестион, подобный завтрак и здесь происходил крайне редко. Когда явный голод уже утолили, а насыщение не достигло своего предела, на столе появился гвоздь пиршества — большая бадейка, доверху наполненная ломтиками вываренных в меду яблок с толчеными лесными орехами.

— Такого добра ныне сколько угодно, — пояснил Нестион. — Хлеба не уродились, зато в садах яблони ломятся. Потому отъедайтесь, сударь, пока влезает.

Однако прошло совсем немного времени, и предел был достигнут. Мужчины передвинули табуреты поближе к окну, перетащили туда же все еще полную бадью и блаженно развалились, откинувшись к стене. Долго молчали, наслаждаясь непривычной сытостью. Изредка то один, то другой лениво выбирал себе из таза кусок яблока, будто не мог остановиться, лениво отправлял в рот и лениво же пережевывал, запивая вишневым вином.

— А вот скажите-ка мне, молодой человек, — нарушил идиллию лесник, — допустим, выгоните вы мелонгов, так? И кому же править в стране? Кто будет королем? Народу без государя никак нельзя — забалует да себя же и погубит.

— А вас чем-то не устраивает династия Артави, любезный господин Нестион? — Шагалан, нежась, подставлял лицо теплым лучам утреннего солнца. — Или есть иные предложения?

— Боже упаси. Я только вот подумал… Ведь ежели вы новому государю принесете корону на блюдечке, он непременно захочет наградами ответить. И немалыми наградами. Титулы там, золото, земли…

— Если уцелеют те, кого награждать, — равнодушно пожал плечами юноша. — Да и монархи часто забывчивы к благодетелям… Хотя все может быть. Глядишь, и вам перепадет государевых милостей.

— Ну да, ну да, — закивал Нестион, уходя в какие-то свои размышления.

Дольше тянуть с недомолвками становилось неловко. Лесник вместе с семьей явно готовился к некоему важному известию.

— Вы, кажется, собирались мне о чем-то сообщить, дядюшка?

Хозяин лишний раз оправил бороду, поерзал на табурете, принимая максимально гордый и загадочный вид:

— Верно, собирался.

— Что-нибудь интересное узнали? — аккуратно продолжал Шагалан.

— Узнал. И не что-нибудь, как с отребьем Омута, а, по моему разумению, весьма ценное.

— Слушаю внимательно.

— В общем, новость такая, — едва сдерживая возбуждение, зашевелился Нестион. — На позапрошлой неделе приезжает ко мне старшая дочь с зятем и сыном. Погостить, значит. Все чинно, спокойно, приняли, накормили. К полуночи бабы спать ушли, а мы с зятем засиделись за чарочкой. И рассказывает он мне прелюбопытную историю… Добирались они сюда, на юг, долго и от греха подальше примкнули к маленькому купеческому каравану. Какая-никакая, все ж охрана. Почти всю страну проехали без приключений, прибыли в Галагу. А чуть ли не на выезде из города их и сцапали! Накинулось человек двадцать, а может, и больше. Зять с семьей геройствовать не стали, залезли под телегу да затаились там. Отыскали, конечно, вытащили на белый свет. Смотрят: караван разгромлен дочиста, их пожитки тоже раскрали. Однако тут не про добро, про жизнь след думать! Нескольких охранников при налете порубили, остальных лиходеи здесь же по деревьям развесили. Купцов бьют смертным боем — про сокровища утаенные выпытывают. И зятя, значит, туда же поволокли. Кто-то уже к дочери полез, дети орут, бабы воют — короче, гвалт знаменитый…

Шагалан слушал молча, прикрыв веки.

— …И вдруг появляется всадник: на белоснежном коне, в белом платье и в золоте. Ну, прямо рыцарь из сказок. Сам крепкий, плечистый, рожа хоть и разбойничья, а умная. Только цыкнул на свою ватагу, и та сразу притихла. С двух вопросов во всем разобрался и тотчас велел зятя с семьей как маломочных отпустить, вещи им вернуть. Вернули, конечно, толику, да наши и тому счастливы. А пуще радовались, что налегке в путь отправились, оттого за бедных сошли. Попрыгали на телегу да понеслись прочь во весь дух.

— Поучительно, — хмыкнул юноша неопределенно.

— Так вот. Прежде чем их отпустить, мужик тот в белом возьми и скажи, дескать, ныне здешние края под покровительством Большого Ааля, и всякому нищему или обиженному от него помощь да защита. Вроде как передайте это всем, кого встретите.

— Ааль? Дурацкое имя.

— Прозвище, понятно. Зять потом на первом же постоялом дворе расспросил хозяина. По слухам, почти полгода как свалилась откуда-то с севера ватага, а верховодит в ней тот самый Большой Ааль. И слава вслед идет немалая. Мол, и дерзок он, и ловок, и хитер. Целые области там, на севере, от мелонгов с их прихлебателями очистил, теперь на полдень двинулся. Народу у него немного, до сотни человек, но головорезы отчаянные, за вожака в огонь и в воду. Говорят, самого Гонсета допек Большой Ааль: выкрал ближайшего соратника, коменданта Лойденрога, да прямо на городских воротах его и повесил. Причем вверх ногами! Страшно разбушевался тогда Гонсет, огромные силы бросил на поимку удальцов, а только все напрасно. Уходят они, как вода сквозь пальцы, утром растворяются меж деревьев, словно дым, а вечером, подобно туману, возникают из ниоткуда. Ни днем, ни ночью не дают покоя захватчикам! И так жаждет Гонсет содрать шкуру с Ааля, даже награду объявил лишь за живого, чтобы, дескать, лично потешиться. А тот ничего не боится, знай, гуляет себе по лесам, кого казнит, кого милует, наводит страх на врага. Вот тут я и смекнул, сударь, — именно такой человек вам и надобен! Ведь и сам герой, и поддержку способен оказать великую. Известно, без солидных связей с Гонсетом долго не играют… Что скажете, сударь?

Шагалан в задумчивой нерешительности почесал щеку с едва наметившейся щетинкой. Нельзя не понять — Нестион безмерно горд своей историей. Он уверен, что добыл бесценные сведения, и в порыве вдохновения смастерил из них чуть ли не героическую балладу. Возможно, оно все и правда. Беда в том, что Шагалан слышал подобное уже неоднократно. Стоило какому-нибудь завалящему лиходею провернуть пару удачных налетов да еще попасть в розыскные списки, как народная молва быстро лепила из него героя-заступника, бескорыстно раздувая реальные подвиги и порождая мифические. Так возникали легенды о той же ватаге ужасного, но справедливого Омута. Потом в гости к герою являлся Шагалан, и герой оказывался обыкновенным бандитом, трусливым и алчным. А его бравую ватагу сберегали от немедленного разгрома только строгие предписания мастера Кане. Впрочем, вдруг на этот раз дело обстояло по-иному? Ведь что-то в повествовании все же зацепило сознание юноши.

— Место, где зять столкнулся с Большим Аалем, сумеете указать?

— Конечно, — с готовностью встрепенулся Нестион. — Не такой уж я бестолковый, подробно расспросил. Значит, милях в четырех-пяти от Галаги дорога на Ринглеви пересекает лесную речушку. Мост там всякую весну половодьем сносит, так в последние годы его и восстанавливать бросили, переправляются вброд. Местечко тихое, ни патрулей, ни застав. Вот на выходе из реки на них и напали.

— И часто там нынче озоруют?

— Говорят, частенько. Каждый третий, почитай, путник, от основного потока отставший, или караван некрупный наверняка попадется. И уж тогда прощайся с нажитым добром, а воспротивишься — то и с животом. — В голосе хозяйственного Нестиона проскользнули недовольные нотки. — Плотно закупорили тракт. Время от времени комендант Галаги собирает огромный конвой и проводит его под охраной солдат, однако дожидаются этого недели три, если не дольше. Вот народ посчитает убытки, да и рискнет. А там уж кому судьба улыбнется…

Разведчик опять задумался, затянул паузу. Галага, Галага… Не близко, но все пути, похоже, ведут туда. Там и знаменитый Сегеш, и этот новоявленный Ааль… Надо решаться.

— Ну, спасибо, дядюшка. Известия и вправду важные. Может статься, ваш Ааль и есть тот, кто нам потребен.

Бородач гордо зарделся:

— Наверняка тот самый. Уж больно гремит он в тех краях. Даже, болтают, «армию Сегеша» за пояс заткнул.

— Хорошо, уговорили. Надо сходить туда, посмотреть воочию. Только вещички захвачу.

Нестион охнул удивленно:

— Прямо вот так и пойдешь? С места в поход? Ведь дороги миль на шестьдесят с гаком!

— Тем более, зачем мешкать? — пожал плечами юноша. — Выспался, наелся, заботы не держат.

— Н-да… завидую вам, молодым. Ни печалей, ни хлопот, сами себе хозяева, и никто на шее не висит. Был и я когда-то легок на подъем, но уж давно остепенился, в землю врос…

Шагалан не отпустил сподвижника в дебри воспоминаний, упруго встал, колыхнул тяжесть обильного завтрака. На ходу неспешно переговариваясь, вдвоем с Нестионом вернулись в хлев. Возле оставленных вещей сидела Кесси, осторожно вертевшая в руках арбалет. Отец сердито цыкнул, девушка бросила оружие на пол и, зарумянившись, отступила в сторону.

— А это механизм, о котором я вам говорил, дядюшка. — Шагалан как ни в чем не бывало поднял рогатулю. — Такими сейчас снаряжают стражников. Надо будет изучить его — оружие сильное, вон, стену вам пробило. А пока подержите у себя до моего возвращения. — Шагалан заметил побледневшее лицо Кесси. — И поаккуратнее, чтобы детвора не добралась.

— Кто здесь ребенок? — Девушка вновь вспыхнула, на сей раз возмущенно.

— Замолчи, дочка, — отмахнулся Нестион. — Вот лучше иди наполни флягу из колодца. А оружие я твое, сынок, припрячу, не беспокойся. Все в сохранности сберегу.

Юноша, подхватив пожитки, широким шагом вышел во двор. Замедлился лишь у ворот, оглянулся. Каким бы легкомысленным и беззаботным он ни казался, путешествие предстояло не только долгое, но и опасное. Неверное движение, и разведчик сгинет в глубинах страны. Сгинет и никогда уже не ступит на этот гостеприимный двор, не увидит его обитателей: Нестиона с женой, замерших у крыльца дома, их младшую дочку, высунувшуюся из-за угла, зевающего вслед гостю мохнатого пса и, конечно…

— Ваша фляга, сударь! — Раскрасневшаяся от волнения и бега Кесси с трудом переводила дыхание. Встретилась с юношей глазами и вдруг совсем смутилась, потупилась, инстинктивно положив ладонь на вздымавшуюся грудь. Должно быть, усмотрела что-то новое в его взоре.

Шагалан принял увесистую фляжку, слегка коснулся пальцами щеки девушки:

— Не скучай тут, красавица. И замуж впопыхах не выскочи. Дождешься назад?

Та, не поднимая длинных ресниц, мотнула головой. Оставалось повернуться и быстро шагать к выбранной цели.

IV

— А ну-ка с дороги, босяк!

Мимо, обдавая теплом и потным духом, протрусил вороной с молочной отметиной на лбу конь. Нахальный всадник оказался дородным бородатым купцом в зеленом кафтане, украшенном мехом и серебряными бляхами. Неузкий здесь тракт был сейчас вдобавок совершенно пустынен. То есть дело не в помехе проезду, а скорее в желании лишний раз потешить свое самолюбие, насладиться правом сильного. Придя к этому нехитрому выводу, Шагалан остановился и с холодным интересом обозрел попутчика. Наверное, его поведение предполагалось совсем другим — купец насупился, закружил коня, потряс в воздухе сложенной плетью:

— Ты что вытаращился, лохмотник? Шапки не ломаешь, спины не гнешь. Давно шкуру не полосовали?

Новая наглость. Купец — не дворянин, никто, включая последнего нищего, не обязан кланяться незнакомому лавочнику. Такие подробности Шагалан помнил крепко. Медленно огляделся. Сзади, чуть отстав, догоняли три тяжелогруженые фуры, на каждой — по паре человек. Торчат одинокие пики, несомненно, и ножей-тесаков везется с собой немало. Опять перевел взгляд на разбушевавшегося купца. Стычка совсем неуместна, однако и терпеть явное хамство душа сейчас не лежала. Если торгаш попытается ударить или спихнуть с дороги конем, придется его валить… А потом, вероятно, разбираться с верными слугами… На свое и хозяина счастье, подкатившие повозки, не замедляясь, буквально вытолкнули всадника вперед, вынудили продолжить путь. Купец издали еще норовил выкрикивать какие-то угрозы и оскорбления, а один из слуг, проезжая, ободряюще подмигнул стоявшему на обочине юноше. Похоже, к выходкам хозяина-самодура здесь успели привыкнуть.

Разведчик пропустил караван мимо, посмотрел, прикидывая что-то в уме. Перспектива поберечь силы открывалась слишком заманчивая. Резко тронулся в бег, догнал последний фургон и на ходу впрыгнул в него сзади. Сидевшие на козлах слуги, дюжие парни лет двадцати, обернулись на неожиданный толчок.

— И куда ж ты, бродяжья морда, лезешь? — набычился один. — Как ловко заскочил, вот так же и проваливай обратно, пока не вытурили взашей.

— Да бросьте, ребята! — Шагалан с самой дружелюбной из своих улыбок пробирался к ним через завалы тюков и ящиков. — Что вам стоит подвезти немного бедного странника?

— Это ты брось, парень! — Второй слуга оказался миролюбивей и даже придержал задергавшегося приятеля. — Не можем мы никого подвозить, хозяин узнает — заживо сожрет. Топай лучше своей дорогой.

— Хватит с ним лясы точить! — кипятился первый. — Пускай теперь на себя пеняет.

До бесцеремонного бродяжки оставалась пара шагов, когда он, наконец, вырвавшись, сделал длинный выпад пикой. Разведчик успел нырнуть за последний из мешков, острие с хрустом вспороло ткань и увязло внутри. Скачок — и получивший добрую зуботычину слуга откатился в сторону, второй замер, разинув рот. Не давая опомниться, Шагалан сгреб обоих за шивороты и подтянул ближе.

— Ничего не выйдет, ребята, — промолвил вполголоса. — На сей раз придется нарушить приказ хозяина и взять попутчика. Попутчик очень на этом настаивает.

Побитый что-то захныкал, утирая расшибленные в кровь губы, его товарищ только покачал головой:

— Вы сами не представляете, сударь, в какой переплет нас втравили.

— Что, крут хозяин? — Шагалан, усмехнувшись, отпустил бедолаг, уселся за их спинами.

— И не говорите, сударь. Вспыхивает как солома и удержу своему гневу не знает. Человека плетью не разукрасит — не успокоится. По весне поймали какого-то воришку, мальчонке лет шесть было. Так забил, злодей, насмерть. Буквально из-за ломтя хлеба! И ничего. Свечку в церкви оплатил, а сам весь день довольный ходил, аж сиял.

— Почему ж не остановили?

— Куда там! У самих у всех спины исполосованы. Пока супружница его не померла, умела с этим справиться. А как мужик овдовел… совсем рассудок потерял. Ярится по любому поводу. А то и без повода.

— Ну и придушили бы мироеда потихоньку, — куда-то себе под нос буркнул Шагалан.

Слуги вздрогнули и испуганно переглянулись. Юноша понял — мысли о чем-то подобном здесь бродили.

— Господь с вами, сударь, — наконец нерешительно ответил миролюбивый. — Грех даже подумать о таком… — Помолчал и гораздо уверенней добавил: — Да и куда после деваться? В лихие ватаги, по лесам бегать? Искать свою петлю?

— Выходит, кусок хлеба с хозяйской плетью милее? Что ж, дело ваше. Но ведь тут можно найти петлю не хуже. Например, другие лиходеи какие нагрянут.

— Уже нагрянул один, — не удержался боевитый, оторвав окровавленную тряпку от губ.

— Да неужто я разбойник? — Шагалан широко и добродушно улыбнулся. — Так, мирный путник. Никого без нужды не обижаю, никого не граблю.

— Угу, не обижаешь. Переднего зуба как не бывало.

— Разве не знаете? В Писании ясно сказано — помогать ближнему. Сами не хотели прислушаться к голосу Творца, вот я вас и вразумил. Наставил напуть истинный, никаких обид. — Шагалан усмехнулся и совсем уж расслабленно откинулся к стенке фургона. — А что, вправду лесная братия ни разу не беспокоила?

— Всякое, конечно, случалось. Когда отбивались, когда откупались. А пару раз все забирали, до сапог и рубах. Да, похоже, чаще проскакивали, коль хозяин неуклонно жиреет.

— Проскакивали? А сейчас под Галагой, болтают, наглухо тракт закупорили, ни пешему, ни конному не пройти.

— Ну-у, не так все страшно. — Боевитый легко попался на подначку. — Отряды Большого Ааля и верно нынче там озоруют. Да только мы каждый месяц, а то и дважды туда ездим, пока Господь милует.

— Сдается мне, — поддержал разговор миролюбивый, — хозяин от татей все же откупается. Помнишь, под самым городом останавливаемся у одной и той же кузни? Хоть и лошади в порядке, а беспременно к ней завернем. Хозяин с кузнецом уйдут в дом, пошушукаются, и снова в путь. А хозяин-то выходит хмурый, дерганый. Он таким бывает, лишь когда с деньгами расстается. Да, видать, лучше часть потерять, чем все. Вместе с головой.

— Это что ж за кузня? Перед бродом? — навострил уши Шагалан.

— Не, миль за пять до него, под холмом. И ведь кузнец-то никчемный. Однажды понадобилось-таки перековать Радужку, вон ту кобылу, так подкова отвалилась, не успели и до города дотянуть. На какое еще подаяние жить неумехе?

Слово за слово, беседа понемногу склеилась. Новые знакомые, Ошлин и Хальбринс, оказались неплохими ребятами. Выросшие в крестьянских семьях, они, в сущности, ничем не отличались от большинства простолюдинов — в меру честные, в меру жадные, способные как на храбрость, так и на подлость, как огрызнуться, так и поджать хвост от хозяйского окрика. В бойцы такие не годились, но, кропотливо обихаживая свою немудреную жизнь, в конечном итоге, поддерживали жизнь всей страны. Обыкновенные люди. Считал ли по-прежнему Шагалан обыкновенным человеком себя? Этот вопрос его вообще не интересовал.

Мерно покачивалась на рытвинах фура. Мелкий нудный дождик затянул тягучую песню, ему глухо вторил колышущийся по обочинам лес. Пахло сыростью и прелой листвой. Начинало заметно темнеть. Разговор, истощившись, затих сам собой. Ехали молча, завернувшись в плащи от резких порывов ветра, который ухитрялся забрасывать облака брызг и внутрь повозки. Как ни старался, Шагалан больше не мог придумать, о чем бы еще расспросить спутников. Пожалуй, они рассказали ему все, включая массу ненужных мелочей, житейских подробностей и слухов. Со своей стороны, юноша сподобился не открыть ничего, даже имени.

— Стой! — Зычный голос прилетел из сумерек. — На ночлег!

Впереди обрисовался силуэт соседней повозки. Едва не упершиеся в нее лошади остановились и расслабленно понурились. Парни вопросительно воззрились на Шагалана.

— Вылезу, вылезу, не бойтесь, — проворчал тот. — Ни к чему мне ваши спины подставлять… А вам свои — тем более. Прозрачно намекнул?

— Куда прозрачнее… — Миролюбивый Хальбринс вздохнул. — Тут язык распускать — себе дороже. Где ж вы теперь, сударь, ночевать-то намерены?

— Пристроюсь где-нибудь под кустиком. Чай, не впервой. До Галаги, понимаю, еще день пути?

— Ну, пожалуй, завтра-то к вечеру можем и не успеть. А вот послезавтра до полудня… Бог даст, точно прибудем. Что, опять, добрый человек, хотите в компанию к нам?

Шагалан усмехнулся:

— Посмотрим, ребята. Всякое случается.

В суете разбиваемого лагеря ему не составило труда незаметно покинуть фургон и скрыться в кустах. Далеко не отходил, а, заложив привычную петлю, притулился под лапами могучей ели. До лагеря каких-то сто шагов, вдобавок юноша примостился чуть выше по склону холма, откуда легко наблюдались все подробности копошения внизу. Пока размещали телеги, собирали палатки и разводили костер, было достаточно интересно. Но вот над огнем завертелся бараний бок, потянуло нестерпимо густым запахом жареного мяса, и стало совсем плохо. Из собственной котомки разведчик при всем желании не извлек бы ничего кроме пары задубевших лепешек, луковицы да припасенного с утра огрызка колбасы. Вроде бы привычный к постоянному чувству голода, желудок внезапно заявил о себе неистовым урчанием. К тому же неподалеку остановилось еще несколько повозок, и еще несколько костров присоединились к изощренной пытке. Как положено, юноша устроился с подветренной стороны, что и сыграло с ним на сей раз злую шутку. Он уже хотел сменить место ночевки, лишь бы не слышать проклятых ароматов, когда лагерь взорвался переполохом.

Шагалан приподнялся, раздвинул еловые ветви. Рядом с правой фурой на самой границе света копошились какие-то фигуры, другие сбегались к ним отовсюду. Разведчику почудились блестящие бляхи купца-самодура. Истошные крики, общий гвалт. Цели всей этой суеты не было видно, зато костер на минуту остался совсем без присмотра. Не долго думая, юноша вынырнул из убежища и бесшумной тенью устремился вниз. Собственно, прятаться особой необходимости не было — посреди такой суматохи никто не обратил внимания на новое действующее лицо. К тому же на шум потянулись перепуганные путники из соседних стойбищ, незнакомцев кругом хватало. Когда Шагалан достиг костра, жаркое начинало припахивать горелым. Сглотнув хлынувшую от вожделения слюну, он вознамерился было уволочь бок целиком, но вовремя смекнул, что все равно с ним в одиночку не справится. Замешкался, выуживая из-за пояса нож… и тут сквозь гул голосов прорвался отчаянный детский вопль. Шагалан вздрогнул. После гибели Лерта крик показался непереносимым.

Забыв про мясо и спрятав нож, разведчик рысцой бросился к толпе, которая собрала в тесный кружок уже человек пятнадцать. Привстал на цыпочки, заглянул через плечи зевак. Опасения сбылись: в центре круга, прижавшись к колесу фургона, дергалось в отсветах костра и факелов крошечное, одетое в лохмотья тельце. Рядом возвышался дородный купец в расстегнутом кафтане. Он медленно, с чувством закатал рукава, помял плеть, оскалился:

— Ну, молись, щенок! Встанет тебе мое добро поперек глотки. Удавлю подлюгу ровно клопа!

Теперь понять происходящее было немудрено: маленького воришку изловили с караваем хлеба — всеми забытый, тот валялся неподалеку. Сперва избивали слуги, затем подошел хозяин, и теперь начиналась основная экзекуция. Концовка у нее могла быть самой печальной. «Опять старого упыря на кровь потянуло», — вздохнул кто-то рядом. В остальном толпа явной жалости не обнаруживала. В лучшем случае дело ограничивалось угрюмым молчанием, но звучали и крики одобрения. Особенно старались купеческие слуги, пришлые зеваки вели себя куда милосерднее. Тем временем торгаш почесал волосатые руки, качнулся на носках и смачно, с придыханием стеганул. Воришка, отчаянно взвывший на высокой ноте, дернулся в сторону, однако несколько услужливых рук толкнули его обратно. Палач продолжил свою работу ритмично, неспешно, уверенно. Плеть со свистом вгоняла барахтающийся комок лохмотьев в землю. Шагалан почувствовал, как невидимая сила повлекла его в центр круга, кулаки сами заныли в ожидании разгульного боя. И все-таки устраивать публичное сражение не следовало. Как формулировал мастер Кане, «ваш путь не должен обозначаться трупами и руинами».

Задвигав локтями, разведчик протиснулся из толпы. Наткнулся на мрачного Хальбринса. Тот на миг встретился с юношей взглядом и сразу потупился:

— Как в прошлый раз…

Выбравшись, Шагалан скользнул вдоль набухавшей толпы к фургону, затем обогнул его с внешней, темной стороны. Здесь, в густом мраке, было безлюдно, шум избиения доносился глухо, словно через стену. Опустился на четвереньки. Мелькание неясных теней, сполохи света и лохматый комок под широко расставленными ногами. Внезапно в этом серном комке блеснули два глаза, круглых, переполненных животным ужасом. Воришка уже не кричал. Вцепившись руками в спицы колеса, он в каком-то оцепенении встречал свою смерть. Отчаяние захлестывало, когда под днищем фургона вдруг появилось лицо незнакомца.

Шагалан понял, что жертва его заметила, и просто поманил к себе пальцем. Секунду не было никакого ответа, глаза пытались недоверчиво осмотреть чужака, но безжалостная плеть не давала времени на колебания. Собрав остатки сил, воришка с хрипом рванулся под днище. От обреченного такой прыти не ожидали, но все же несколько рук вновь успели поймать его за ноги.

— Держи бестию! — загрохотал запаленный голос купца.

Извиваясь червяком, воришка отчаянно сопротивлялся, однако сумел проползти еще только с полшажка и застонал от безысходности. Шагалан, поднырнув ближе к умоляющим глазам, не без труда нащупал крохотную детскую ладошку. Укрепился получше и потянул рывком. На той стороне никак не предполагали подобной мощи. Сопровождаемое треском разрываемой материи тело воришки точно пробка влетело в темноту.

Добытое оказалось маленьким и костлявым, в придачу активно двигаться отказывалось. Вероятно, исчерпав в рывке последние силы, бедолага просто упал в обморок — Шагалан предпочел именно такое объяснение. Пыхтя, вытащил добычу из-под фургона. Счет шел на секунды: потерявшие жертву палачи возбужденно что-то вопили, и гам этот быстро накатывался. Послышался даже звон железа, весьма осложняя ситуацию. К счастью, спасенный был до безобразия легким. Юноша закинул его на плечо и метнулся к кустам, ориентируясь больше на интуицию, чем на зрение.

— Вон они! — пронзительно заорали сзади и справа, судя по звуку, шагах в двадцати.

Тяжелая жесткая ладонь вдруг схватила за левое плечо, соскользнула, но зацепилась за рукав.

— Держу! — Осипший голос, запах чеснока и пива. — Сюда! Я… ых-х…

Шагалан, почти не замедляя бега, пнул нападавшего ногой в живот, и тот вывалился во мрак. Как бешеный вепрь юноша врубился в заросли, едва прикрыв рукой лицо, и сразу запетлял зайцем. После первого же виража настигавший топот уклонился куда-то в сторону. Потом и вовсе заглох: то ли он слишком отдалился, то ли разбушевавшиеся преследователи наконец опомнились и оставили безумную идею гоняться за кем бы то ни было по ночному лесу. Шагалан сбавил ход, восстанавливая дыхание и прислушиваясь. Погони не ощущалось. Слабо заворочалась на плече поклажа.

— Лежи тихо, горемыка, — вполголоса произнес разведчик.

Шел еще минут десять, временами поворачивая. Чудом пробалансировал по краю заросшего оврага, раз вспугнул какую-то птицу, фыркнувшую из-под ног. Неясный запах да изменившийся рельеф подсказали, что он у цели. Опустился у знакомого мшистого бревна под еловыми лапами, осторожно высунулся наружу.

Лагерь был как на ладони. Около осиротевшего костра суетились несколько человек, стоявший здесь же купец поливал их площадной руганью, хотя как-то вяло, без прежнего вдохновения. Разговоров не разобрать, однако общий смысл понимался сразу — пока все занимались судьбой маленького оборвыша, некто более прагматичный увел-таки бараний бок. Рядом зашевелились.

— Ух ты! Да мы совсем близко!

Шагалан обернулся. Круглая детская мордашка, чумазая, с засохшими потеками крови, короткие взъерошенные волосы, тонюсенькая воробьиная шея, торчавшая из лохмотьев. Несмотря на свое убожество, воришка — по виду ему можно было дать лет восемь-десять — на удивление быстро освоился в новой ситуации и глянул на спасителя без тени страха.

— Да, близко, — усмехнулся Шагалан. — Сделали немалый крюк и воротились почти назад. Надежней сейчас не укрыться. Но как раз потому, что все поблизости, настоятельно советую не шуметь. Сидим тихо, словно мыши под метлой.

— Понятно, соображаю. А ты сам кто?

Юноша улегся на землю, подоткнув под голову котомку.

— Ну, если настаиваешь, давай знакомиться. Сам-то девочка или мальчик?

— Мальчик, конечно. Йерсом кличут. — Воришка кинул настороженный взгляд. — А ты, часом, не любитель мальчиков?

— Нет, предпочитаю девочек. Меня можешь звать Шагаланом. Что, приставали?

— Разное выпадало. Ты вор?

— Нет.

— А кто?

— Гадай дальше.

Парнишка нахмурился.

— На бродягу не похож. Слишком опрятен. Но и на благородного тоже. Для трубадура слишком мало пожитков. Скорее уж какой-нибудь подмастерье. Нет?

— На мастера, стало быть, не тяну? — хмыкнул юноша.

— Молод больно… Да ладно тебе скрытничать!

— Так коли откровенничать, то первым и начинай.

— А чего про меня говорить? Со мной все просто.

— И что же просто? Делись.

— Я из Нирильена, из цеховых скорняков. Отца не помню, то ли на войне, то ли сразу после сгинул. Мать и сестер потом чума взяла. Жил у тетки в деревне. Голодно, зато какая-никакая крыша. А прошлым летом случился в тех краях недород, так меня из дома и выставили. Тетка — баба не злая, да у нее своих детей пятеро, на меня хлеба не хватило…

Шагалан слушал, не перебивая.

— …Зимой уцелел чудом. Раза три думал — все, каюк. Но как-то отбедовал. Где чего выпросишь, где стащишь. С месяц в одном монастыре подкармливали. Дотянул до весны, там уж полегчало… Нынче вот сызнова холода близятся…

— Таких, как ты, называют «ребенок чумы», слышал?

— Слышал. А как называют таких, как ты?

Юноша незримо в темноте пожал плечами:

— Наверное, «ребенок войны». Там я потерял всех. Вырос в Валесте, теперь вот возвратился.

— И зачем же?

— Зачем-зачем… Разных оборванцев из-под телег выдергивать. Ты же видел.

Йерс засопел обиженно:

— Не хочешь говорить — не надо. Я ему откровенно, как на исповеди, а он…

— Не горячись, парень. Придет время, расскажу. На вот лучше поешь.

Шагалан сел, выложил перед мальчишкой свой провиант. Собирался было сам принять участие в трапезе, но, посмотрев, с каким остервенением набросился на еду Йерс, раздумал. Мигом сметя небогатые запасы, малыш обшарил землю в поисках затерявшегося кусочка и вздохнул. Со стороны лагеря донесся нестройный хор голосов — очевидно, пиво возместило путникам потерю и баранины, и острого зрелища.

— Поют, сволочи, — с недетским ожесточением процедил Йерс. — Моя б воля, развесил бы их по деревьям вкруг костра.

— Успокойся, все кончилось. Укладывайся спать, завтра вставать рано.

— А куда мы пойдем?

— Мы? — замер Шагалан. — Да куда тебе со мной? У меня ж тут тоже ни кола, ни двора.

— Ну… я чаял… вдвоем все-таки полегче… и веселее…

— Ладно, завтра разберемся. Ложись.

Йерс заворочался, втираясь поплотней к спине юноши — заметно холодало. Глухо вскрикнул:

— У-у, хребет располосовали, кровопивцы… Шагалан!

— Что?

— Это… спасибо тебе за то… ну… сам понимаешь…

— Спи!

Он чуть приоткрыл еще тяжелые веки и огляделся. Едва начинало светать, ленивые струи тумана стелились по земле. На еловых иголках мириадами алмазов блестела роса. Стылая сырость и гарь. Шагалан перекатился на живот. Рядом закопошился, потеряв опору, вчерашний спасенный. Ночью мальчишка неоднократно принимался метаться и вскрикивать, пришлось даже накрыть его плащом, чтобы шум не услышали в лагере. Сейчас этот плащ был откинут в сторону. Шагалан с минуту разглядывал трогательно-беспомощную мордашку ребенка, наконец-то отыскавшего мирный сон. «Ничего, — подумалось. — Лишь бы вернулся в нормальную жизнь. Дети рано или поздно забывают свои кошмары. Знаем. Сами года два кричали по ночам».

Высунулся из-за прикрывавшего их поваленного ствола. Лагерь еще спал. Еле заметно курился костер. Одинокий мужик, сидевший рядом, дремал, свесив голову чуть ли не ниже колен, больше постовых видно не было. Где-то за фургонами всхрапнула лошадь.

Шагалан поежился от пробежавшей по шее капли, вновь надлежало принимать решение. Мягко затормошил мальчишку за плечо. Тот проснулся резко, со всхлипом, словно вынырнув из воды, вытаращил в испуге глаза, но не подал ни звука.

— Слушай внимательно, Йерс, — заговорил разведчик, не дожидаясь, пока оборвыш окончательно придет в себя. — Сейчас тихо собираемся. Смотри сюда: пройдешь вон за ту, крайнюю фуру, только не напрямки, а в обход через лес. Все очень тихо, из кустов не лезь, веток не ломай.

— Ну, ты меня еще прятаться поучи, — буркнул малец, растирая грязной ладошкой лицо.

Шагалан усмехнулся:

— Если такой ловкий, чего ж вчера попался?

— Жрать больно охота была, вот и рискнул. Не повезло, с каждым случается. А чего нам вокруг стоянки-то опять бегать?

— Да хочу я славному купчине гадость сделать, а себе… нам помочь немного.

— Вот это славно! — Вмиг в проснувшихся глазах мальчишки заблестели огоньки. — Надо сволочи на хвост наступить. Может, запалим чего-нибудь?

— Не петушись. Я зайду с другой стороны к лошадям, встречаемся вон у той сосны при выходе на большак. Все понял?

— А то!

— Тогда начали, пока солнце не выкатилось.

Второй сторож обнаружился рядом с табунком стреноженных лошадей. Как и первый, он безмятежно спал, причем развалившись на траве. Разведчик проскользнул к нему, аккуратно потянул из-за пояса длинный кинжал. Сторож, парень чуть за двадцать, с жидкой светлой бородкой, вдруг зашевелился, заворочался, замычал что-то. Шагалан уже занес руку для удара, но соня вовремя стих, умиротворенно засопев. «Этот, похоже, бдел всю ночь, — хмыкнул про себя разведчик, — однако час волка сломал даже его».

Выпрямился, пряча оружие, нарочито спокойно направился к лошадям. Некоторые, почуяв незнакомца, подняли головы, зафыркали. Он оценил их на глаз. Как и ожидалось, лучшим оказался черный купеческий жеребец, хотя он же смотрелся и самым настороженным. Из более мирных подошел статный каурый конь, наблюдавший за приближением юноши буквально с философской отрешенностью. Шагалан огладил его, затем освободил от пут — полученные веревки сгодились на примитивную узду. Закончив, разведчик сообразил: для солидной мести увод одного коня явно недостаточен. Через несколько минут уже вся животина, лишившись пут, начали разбредаться в стороны. Шагалан вдобавок помахал руками, хлопнул парочку лентяев по бокам и, удовлетворенный результатом, повел выбранного коня к большаку.

Каурый следил за событиями совершенно безучастно. Говоря по правде, имелся особый резон выбирать столь спокойного скакуна — юноша не очень уверенно чувствовал себя в седле. И причина этого была вполне уважительная: в Валесте, в поселении, где даже людям вечно не хватало еды, лошадь появилась недавно. Как ни гоняли на ней ребята по очереди, как ни изматывали бедного чалого жеребца, должное мастерство накопить покуда не удалось. Опять же, ехать предстояло без седла. Единственное в караване, скорее всего, хранилось где-нибудь в палатке купца, а лезть туда было чересчур рискованно.

Ни шатко ни валко добрались до условленного места. Мальчишки не было. Шагалан выругался шепотом. В лагере еще царила тишина, но хилые клочья тумана стремительно расползались по кустам, а над верхушками деревьев вот-вот собиралось показаться солнце. До первой побудки и первой тревоги оставалось совсем немного. Укрывшись между стволами, юноша решил все же терпеть до конца. Когда от фургонов отделилась к нему расплывчатая в утренней дымке фигура, Шагалан пригнулся, поглаживая одной рукой коня, а другой — кинжал, но скоро расслабился.

Подошедший Йерс не мог не осознавать, что нарушил уговор, но смотрелся вполне довольным собой. За плечами у него появилась внушительных размеров сума. Разведчик, окинув сорванца строгим взглядом, тратить время на ругань не стал. При всей своей кошачьей ловкости он с трудом взгромоздился на рослого жеребца, подал руку мальчишке.

— Здоровой конягой разжился, — сказал Йерс, забираясь за спину юноше. — Как назовем?

— Как хочешь.

— Пусть будет Купчик.

— Держись крепче.

Яростно понукаемый ударами пяток в бока, Купчик флегматично двинулся к большаку. Когда седоки чуть освоились и попытались ускорить путешествие, конь неохотно перешел на легкую рысь, последующие усилия пропали втуне.

— Зачем полез в лагерь? — спросил Шагалан, приноравливаясь к тряске.

Сзади засопели.

— Мыслил… надо было еще чем-нибудь поганцу насолить.

— И как? Насолил?

— А то. Немного, правда. Вот сумку спер. Харча кой-какого.

— А что в сумке?

— Толком не разобрал, некогда было. Но купчина ее под боком прятал.

— Вот черт! Так ты и в палатку сунулся? Смотри, при такой храбрости голову долго не носят.

— Да брось ты, Шагалан. Думаешь, в погоню кинутся?

— И такое возможно. Потому лучше улепетывать во всю прыть… на которую способна эта… кляча!

— Хоть и небыстро едем, на груженых телегах не поспеть за нами.

— Не забывай, у них и верховой конь имеется, — заметил Шагалан. — Если, само собой, его отловят.

Он оказался провидцем. Где-то через час, миновав заросшее лесом взгорье, путники начали спускаться к темнеющей пучине яра. Пустынная дорога, стук копыт гулко отдавался в спекшейся за лето глине. Тем отчетливей расслышали другой стук, дробный, запаленный цокот сзади. Шагалан, как сумел, прибавил ходу и, едва успев въехать в тень буйного орешника, остановил коня.

— Сдается, накаркали. — Он сполз с лошади, осторожно выглянул на тракт.

Со стороны леса вслед им мчался всадник. Не спутаешь — плотная фигура в зеленом на вороном коне.

— Чего там? — Голос мальчишки со спины лошади дрогнул.

— Несется твой скопидом. — Шагалан досадливо сплюнул, взял Купчика под уздцы и пошел в глубь зарослей. — Никак не переживет потерю сумки. Галопом летит, коня не жалея. Через минуту здесь будет.

— Как же он узнал, куда мы поехали?

Разведчик скосил глаза: Йерс действительно побледнел, губы у него тряслись.

— Видать, не совсем дурак уродился. Запомнил, куда я топал, сопоставил, сообразил. И ведь угадал, шельма.

— Так давай скорее в кусты, Шагалан! Авось проскочит, не заметит.

— Не дрожи, — нахмурился юноша. — Не так все страшно. — Он подвел коня к дальней оконечности прогалины и привязал уздечку к ветке деревца. — Сиди тут, ничего не бойся.

— Шагалан!

— А главное — не слезай с лошади.

Топот слышался уже близко. Юноша едва успел отпрянуть, как мимо на прогалину влетел черно-зеленый вихрь. Йерс, вжавший голову в плечи и, кажется, зажмурившийся, окаменел на своем Купчике. Неожиданно обнаружив их перед собой, обкраденный торговец резко натянул поводья. Вороной просел задом, вздыбив копытами палую листву, неугомонно заплясал на месте. От мокрых боков повалил пар. Всадник выглядел не лучше: сбитая набок шапка, распахнутый кафтан, красное, лоснящееся от пота лицо. Лицо злое до бешенства, до исступления. У Шагалана даже промелькнула мысль, что сейчас его хватит удар.

— Попался-таки, гаденыш. — Купец захрипел то ли от усталости, то ли от переполнявшей его ярости. — Теперь все…

Осаживая коня, он выудил из-за пояса знакомую плеть. Пискнувший мальчишка начал неуверенно, боком соскальзывать с крупа лошади.

— Зачем же горячиться, уважаемый? — шагнул из кустов разведчик.

Купец резко обернулся. Злые, безумные глаза впились в юношу.

— И ты здесь, голодранец? Одна шатия. Бродяги и воры, гниль перекатная. Получай!

Понукаемый плетью жеребец взметнул комья земли, ринулся на врага, набирая скорость. Однако тот не намеревался ждать окончания разгона — не для того подстраивал коню остановку. Скачок вперед и вправо. Пышущее жаром тело коня пролетело совсем рядом, юноша чуть оттолкнулся пальцами, сохраняя баланс. Еще шаг вперед под вскинутую руку, мягкий слив удара. После этого только захватить левой рукав свесившегося с седла купца, а правой — расшитый кожаный пояс. Затем аккуратно дернуть…

Грузная туша, едва не перевернувшись через голову, тяжело рухнула на землю. Казалось, дрогнули листья на ветках, и что-то хрустнуло у самого пузана. К удивлению, тот не отлеживался, а довольно бойко вскочил на ноги. Теперь уж он и вовсе утратил человеческий облик, рычал и скалился, точно дикий зверь. Вдобавок, наклонившись, вытащил из-за голенища сапога длинный узкий нож.

Какое-то время оба, не решаясь напасть, ходили кругами друг около друга. И в конце концов купец, похоже, уверовал, будто нашел-таки определяющий довод в схватке. Собравшись с духом, он совершил стремительный выпад. В пустоту. Противник увильнул изящно и легко. Второй выпад, да еще с финтом. На сей раз самодур не только провалился в пустоту, но в придачу был продернут рывком за руку, а вдогонку получил пинок в живот. Как бродяга исхитрился, осталось непонятным. Взревев по-медвежьи, купец развернулся для отчаянной атаки, однако следующий пинок пришелся в пах. Рев оборвался. Купец выронил нож, сложился в поясе и молча кувыркнулся в прель.

Юноша разглядывал поверженного без заметных эмоций. Сзади подскочил ошарашенный Йерс.

— Ловко ты его! Здорово! — Он потряс Шагалана за рукав. — А чего свой-то нож не доставал?

— Зачем? Куда такому тюленю драться? Медлителен и неповоротлив.

— Вроде бы шевелится.

— Конечно, шевелится. Полежит так полчасика, снова запрыгает.

— Прибить бы надо гадину, — нахмурился мальчишка. — Люди только спасибо скажут.

— Брось… — Шагалан, обойдя купца, присел рядом на корточки. — И вообще не подходи лучше близко. Мало ли когда он очухается и дернется.

Ловкие пальцы юноши обежали кафтан купца. С пояса сняли увесистый, тихо звякнувший кошель, а из-за пазухи извлекли свиток, завернутый в холстину. Тело колыхнулось. Вновь нарушая все указания, Йерс подкрался вплотную и пихнул его ногой.

— Брось, сказал, — поднял голову Шагалан.

Йерс засопел, еще раз пнул врага и лишь затем отошел. Встав, разведчик засунул добычу под рубаху.

— Сможешь отловить вороного? Вон он там бродит. Время сматываться отсюда; что достали — исследуем на привале.

— А эта подлюга в себя придет и опять за нами кинется?

— Иди. Никто никуда не кинется.

Когда мальчишка исчез в зарослях, Шагалан наклонился над купцом. Посмотрел на него, хмыкнул и ударил. Резко и точно. Вмиг очнувшийся торгаш дико взвыл, завертелся на земле, схватившись за щиколотку. По прикидке, на изувеченную ногу он, пожалуй, сумеет встать месяца через два-три. Если сумеет вообще.

— Ну, чего там?

Шагалан отмахнулся от настырного спутника, в очередной раз внимательно перечитывая бумагу.

— Ну, поделись, про что там написано?

— Для тебя тут ничего интересного.

— Ну…

— Хорошо, слушай. «Метлис, Иогнар Стом. Купец, полноправный член второй торговой Гильдии города Галаги. Направляется из Ринглеви в Галагу по делам торговли. Груз… ткани… меха… башмаки… кожа…» Барахло всякое. «При нем шесть человек…» Вот и Ошлин… и Хальбринс. «Заверено торговым старшиной города Ринглеви». Все честь по чести. Ну, услышал что-нибудь ценное?

— Ценное — нет, — фыркнул Йерс, — а вот приятное — да.

— Ты о чем?

— Теперь я знаю — у мерзавца впереди не только лечение, но и большие трудности. Без такой бумажки жизнь ему какое-то время будет совсем не в радость.

Шагалан не мог с ним не согласиться. Это непотребство мелонги придумали года четыре назад. Тогда они утопили в крови Второе Восстание, разбили под Брансенгертом рыхлые толпы мятежников, казнили их предводителей — Голтейка «Грозу», барона Эсли и крестьянскую дочь, неистовую и беспощадную Феркессу. Едва стихли бои, как завоеватели обнаружили, что не менее пяти тысяч человек из армии бунтарей рассеяны по лесам, но не собираются складывать оружие. Пополнившись свежими силами, подняли головы вольные ватаги. Заполыхали целые провинции. Бывшие полководцы Голтейка — Макоун на севере, Сегеш на юге, Рапси и Дельшан на западе — собрали под свои знамена сотни и сотни обездоленных, разоренных, тех, кому нечего терять. Вновь началось брожение в крестьянских умах, заговорили о скором Третьем Восстании. Бороться с этим оказалось нелегко. Лесные отряды открытого сражения избегали, они моментально рассыпались при подходе карательных частей, сливаясь воедино в их тылу. И продолжали кропотливую кровавую жатву. Горели замки и фригольдерские поселения, качались в петлях местные начальники, поредевшими возвращались патрули и караулы. Почти год мелонги слепо и безуспешно гонялись за вездесущими мятежниками. Затем за дело взялся сам Гонсет.

Сложно сказать, сколько уж там всего измыслил «черный гений» Гердонеза, однако волнения пошли на спад. Заметную роль здесь сыграла и традиционная жестокость: изощренные публичные казни, столбы с телами замученных вдоль дорог, спаленные и вырезанные деревни — из дерзнувших помогать смутьянам. Не забыл Гонсет свои излюбленные методы: шпионы, доносчики, предатели. Но наряду с этим появилось и нечто новое — повальный контроль над перемещением жителей по стране.

Отныне каждый человек, отловленный на дороге без соответствующих бумаг, рисковал в лучшем случае очутиться в тюрьме на все долгое время разбирательства. Худшим случаем была виселица прямо на месте. Если же все-таки возникала сильная нужда куда-то отправиться, оформлялась подорожная грамота. Холопу ее заверял господин, фригольдеру — староста, купцу — старшина, клирику — епископ. Заверяющий и отвечал за подпись головой. Порядок непривычный, суровый, даже варварский. И, однако, эффективный. Мелонги отрезали отряды друг от друга, затруднили их снабжение провизией и информацией. Чтобы уничтожить десяток связных, истребили многие сотни бродяг, нищих, нечаянных ротозеев, а заодно и актеров, мелких торговцев, пилигримов. Пышно расцвели злоупотребления. Новые законы сковали жизнь в стране, притихла торговля, оскудели некогда шумные рынки и ярмарки, опустели тракты. Тем не менее цели своей подорожные, похоже, достигли: одна за другой начали гибнуть ватаги. Особенно заметно на севере — страна до сих пор обсуждала события конца зимы, когда на ратушной площади Эслиндора повесили знаменитых вождей северных отрядов во главе со славным Макоуном. Теперь, по слухам, карательная волна катилась на юг.

— Ничего. Купчина богатый, откупится, в конце концов. — Шагалан повертел в руках бумажку. — Жаль, нам эта грамотка без пользы.

— Почему же без пользы? — вскинул голову Йерс. — Хоть найдем что патрулю подсунуть, если приведется. Там же не написано, как тот купец выглядит?

— Не написано… А где слуги? Где груз? Да и молоды мы, парень, для второй Гильдии. Не поверят.

Мальчишка обиженно насупился:

— Поверят — не поверят, а ты на всякий случай схорони. Виселица замаячит — за соломину ухватишься.

Они сидели в рябиновых зарослях в стороне от дороги, наверное, с час. Вообще-то их загнала сюда подозрительная группка встречных всадников. Дожидаясь, пока движение по тракту снова заглохнет, решили заодно подкрепиться и дать отдых избитым задницам. Для неопытных наездников быстрая рысь стала тяжким испытанием, но сносимые мучения того заслуживали — за два часа одолели почти двенадцать миль. Вороного, стремительного, как птица, сдерживал только его привязанный сзади собрат. Каурый же Купчик, хоть и казался копотливым, обнаружил исключительную выносливость. Поэтому, когда к концу второго часа вороной уже не приплясывал от нетерпения и умерил прыть, Купчик с ним поравнялся и далее шел рядом.

Обедали холодной уткой с караваем — добычей Йерса. Аппетит разыгрался так, что сил на выволочку сорванцу не осталось. Весьма приличных размеров птица растаяла скоро и незаметно.

— Еще один, последний вопрос. — Шагалан печально повертел в руках обглоданную кость. — Как с тобой поступить, приятель?

Глаза мальчишки настороженно блеснули.

— Прогнать хочешь?

— Не о том речь. Там, куда я иду… сам не знаю, что со мной случится.

— Подумаешь, — хмыкнул Йерс. — Я нигде этого не знаю. А вместе все же легче выкручиваться.

Шагалан вздохнул:

— Ты, может быть, и готов к любой опасности. Я тоже к ней готов. Но вот дело мое не готово, не потерпит оно лишнего риска.

— Выходит, я правильно догадался, — буркнул Йерс.

— О чем догадался?

— Ты лазутчик? Из-за пролива, да?

Юноша чуть не поперхнулся краюхой хлеба:

— С чего ты взял?

— С чего, с чего… Сообразил. Молодой парень вырос в Валесте, прется с юга без документов. Грамотный и здорово дерущийся. Налегке и с важной целью. Да и вообще…

— Что вообще?

— Чувствуется в тебе… не наше, не гердонезское. И говоришь вроде чисто, а выражаешься иной раз чудно. Всякие тонкости да хитрости знаешь, а обыденности порой в диковинку. Странно…

— Не слишком ли ты, приятель, глубоко меня изучил за неполный-то день?

— А разве не прав?

Шагалан почесал в затылке. Закавыка такая имелась, с нею столкнулись почти сразу: стоило плотно пообщаться с гердонезцем, как он подчас начинал отмечать их инородность. Сколь ни бились разведчики часами над речью, сколь ни зубрили ворохи описаний, сколь ни корпели над книгами, это повторялось вновь и вновь. Если в Валесте их иногда принимали за уроженцев Гердонеза, то в Гердонезе — за валестийцев. Мастер Кане успокаивал, объяснял, что многолетний отрыв от родины не мог пройти бесследно, а лекарством послужит лишь такая же многолетняя жизнь в своей стране. Пока же приходилось осмотрительнее ввязываться в нечаянные беседы, прежде все хорошенько продумывать, взвешивать, подготавливать пути отступления. Или хотя бы стараться подобным образом себя вести.

— Да ты не бойся, — продолжал хмурый Йерс. — Мне нынешнюю власть любить резона нету. И не так я еще скурвился, чтобы доносить за пару сребреников. Тем более — из трусости.

Юноша, помедлив, произнес тихо:

— Если уж ты, приятель, такой догадливый, то должен понять мои поступки. Взять с собой я тебя не вправе.

— Боишься, обузой стану?

— Все возможно. Не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Не хочу, чтобы в минуту опасности мысли занимала твоя защита. Наконец, не хочу, чтобы тебя использовали как заложника в борьбе со мной.

— За заботу, конечно, спасибо. Хотя, подозреваю, в основном ты дрожишь не за меня, а за свое таинственное дело.

Шагалан промолчал — мальчишка был во многом прав.

— Ладно, чего уж теперь распинаться. Чай, оно не впервой. До города-то хоть проводишь?

— А чего тебе в городе?

— Холодает уже, там перезимовать легче. Я вообще-то в Галагу и шел, когда на обоз наткнулся. Имеется у меня в городе пара гнездышек.

— Родные-знакомые?

Йерс фыркнул насмешливо:

— Подворотни-подвалы. Покуда совсем не захолодало, надо лучшее местечко занимать. Чуть опоздаешь — с кровью отбивать придется.

Разведчик посмотрел в темные детские глаза:

— Вот что, малыш. С собой я тебя не возьму. Но и на дороге не брошу, где-нибудь здесь поблизости подыщем убежище. Буду возвращаться — заберу тебя к добрым и надежным людям. Пойдешь?

— Я-то пойду, о чем речь. А ты… — голос мальчишки дрогнул, — вернешься?

— Выживу — вернусь, — хмыкнул Шагалан. — Пока же тронулись.

Целый день им бессовестно везло в пути. Миновали с полдюжины деревушек, около десятка хуторов и постоялых дворов, переправились через две речки, причем однажды — по жиденькому мосту, и ухитрились так и не попасться на глаза стражникам. Три поста, различимые по скоплению подвод и людей, обогнули лесными тропками. В остальном тракт пустовал. Редкие путники разъезжались пугливо, отнюдь не докучая своим вниманием. Все получалось слишком хорошо, чтобы длиться долго. И везение кончилось.

Как только принялись спускаться в заболоченную лощину, из кустов на дорогу шагнули темные фигуры. Даже разведчик не успел их заметить. Два солдата в кожаных доспехах и круглых шлемах с небольшими полями. Один постарше, с проседью в длинных усах, держал в руках экзотического вида гизарму, другой, совсем юнец, — заряженный арбалет, близнец хранившегося сейчас в хлеву Нестиона. Воины смотрелись не очень серьезно, но разведчик поклялся бы, что в кустах отыщется еще несколько стрел, нацеленных ему в грудь. Надлежало импровизировать с ходу.

— Стой! — Старший стражник поднял руку. — Кто такие?

Шагалан, едва остановив лошадь, неуклюже сполз на землю и бросился к патрулю. Навстречу попытались наклонить лезвие гизармы, однако юноша, как бы невзначай увернувшийся, приблизился вплотную. Теперь стрелять бы затруднились.

— Слава Творцу! Родненькие! — залепетал он, корча испуганную гримасу. — Спасители! Не покиньте в беде, господа служивые!

Последняя фраза оказалась не вполне корректной, о чем Шагалан догадался, разглядев воинов получше. Это были не мелонги и не губернаторские стражники, а члены странных дружин, именовавших себя ополчением. Составляли их фригольдеры — свободные крестьяне самых разных покоренных краев, иностранцы, несколько лет отслужившие в императорской армии. Получив землю в Гердонезе из рук варваров, они, сплоченные общей чуждостью, и по завершении службы являлись опорой Империи на своей новой родине. Опытные, хорошо вооруженные, беспощадные дружины фригольдеров нередко становились в борьбе с разбойниками и мятежниками наиболее действенным средством.

— А ну, отойди! Говори, кто такой! — резко ответил старший из ополченцев, пока младший силился развернуть громоздкий стреломет. Судя по акценту, попались, скорее всего, тигратцы.

— Я Хальбринс, слуга господина Метлиса, купца из Галаги. — Шагалан продолжал крутиться между сбитыми с толку воинами. — Милях в пяти отсюда на наш караван напали грабители. Хвала Всеблагому, отбились, но при этом тяжело ранило моего почтенного хозяина, господина Метлиса. Ему срочно нужна помощь! Вот, еду в город за лекарем.

Седоусый страж наконец нашелся:

— Документ!

Купеческую бумагу он долго вертел в руках, рассматривал чуть ли не на просвет, беззвучно шевеля губами и водя узловатыми крестьянскими пальцами. Шагалан даже засомневался в его грамотности, когда услышал:

— Халь-бринс… Это ты?

— Я, я!

— Почему грамота на весь обоз?

Разведчик всплеснул руками:

— Как вы не понимаете, уважаемый?! Господин Метлис при смерти, что он еще мог мне дать, лишаясь чувств? Да каждая минута драгоценна!

Седоусый медленно оглядел путников.

— Это кто? — кивок в сторону Йерса. «Действительно, кто?» — пронеслось в голове юноши, а язык уже сам выписывал кренделя:

— Это? Известно кто. Братишка мой младший, Тиллен. Впервые взял его в дорогу, и сразу такая история, а! Господа стражники, пропустите ради Творца! Если что плохое с господином…

— Его в грамоте нет. — Воин не дал себя отвлечь.

— Господин стражник, мальчонке нет десяти! Согласно указу господина губернатора, если ребенок сопровождается взрослым…

— Ладно, знаю, — фыркнул седоусый. — Чего ж он такой грязный и оборванный, коли твой брат?

— Так ведь как было-то? Когда тати налетели, он в кусты кинулся, да в овраг и скатился. — Шагалан старался говорить быстро, без пауз и с нажимом. — А там не то болото, не то лужа какая, Бог ведает! Мы его потом еле нашли. Конечно, ободрался, измазался, а тут ехать срочно. Вот в чем вытащили…

— И за каким лешим ты его с собой поволок?

— Так ведь брат же, господин стражник! Не чужой человек. — Юноша добавил в голос огня. — Мало ли что там еще в лесу приключится? Вдруг бандиты вернутся? Нет уж! Я его у матери взял, мне и возвращать. Наша мамаша парнишку пуще глаза берегла. Как-то возил его на ярмарку, так…

— Понял, не канючь.

Седоусый продолжал недоверчиво осматривать их, но гизармой махать прекратил, упер концом древка в землю.

«Лучше бы вам поверить мне, ребята, — подумал Шагалан, чуть касаясь локтем рукояти ножа. — Те, топчущиеся в зарослях, может, и выживут, а вот у вас это точно не получится».

— Ладно, — медленно вымолвил седоусый. — Поедем, покажешь свой обоз.

— Да вы что, родненькие! — взвыл юноша. — Мне ж лекарь срочно нужен! Лекарь, не стражник! Или вы сами врачевать обучены? Чего же тогда рассуждать? И так не знаю, успею ли обернуться, не изойдет ли раньше хозяин кровью. А ведь если помрет… это ж все… хоть на большую дорогу иди, хоть на паперть… да вдобавок за нерадивость достанется… не лишайте живота, господа служивые!…

Жалостливые вопли и всхлипы наконец допекли воина, он раздраженно махнул рукой:

— Езжайте, черт с вами. Где, говоришь, на караван напали?

— Милях в пяти-шести назад по тракту. В перелеске. Человек десять их было, злодеев. Несколько верховых. Накинулись как снег на голову, с разных сторон…

Убедившись, что к нему уже утратили интерес, Шагалан мигом оказался в седле и двинулся дальше с максимально возможной скоростью. Еще расслышал, как сзади зашелестели и затрещали ветки: сейчас ополченцы должны собраться и решить, идти ли на выручку мифическому обозу или наплевать на него. Лишь когда скрылась из виду злополучная лощина, обрел дар речи Йерс:

— Ну, помогла-таки моя грамотка? А ты: «На кой ляд она, выбросить»…

Разведчик не ответил.

— Коли такой лихой рубака, чего ж не забил этих стражников? Раз-два, и дорога чистая. А ты лебезил, ломался перед парой обалдуев, только что деньги не начал совать. Ну, чего молчишь?

Шагалан мрачно оглянулся на болтуна:

— Денег они, скорее всего, брать бы не стали. И подвернулись, если ты заметил, не стражники вовсе, а фригольдеры. Эти тут не по службе, не из жадности. Мыслю, где-нибудь поблизости их поселок, вот и стерегутся. А еще, если заметил, в кустах прятались по меньшей мере человека три с луками-арбалетами. Я-то и выкрутился, отмахался бы, а вот ты, парень… Тебе бы стрелой башку уж наверняка бы снесли. Теперь понял, что способен помешать, того не желая?

Йерс замолчал и сидел так, надувшись, почти до вечера.

К деревне подъехали в тот необычный час, когда самый пасмурный день порой дарит нежданное солнце, ветер стихает, и чудесная погода благостно встречает сумерки. Вытянувшееся по обеим сторонам дороги селение было вполне заурядным, то есть бедным. Цепочка убогих, крытых соломой хибар, едва дымящая кузня да трактир. Именно трактир выглядел наиболее справно, но и там стояла тишина, во дворе лишь одна лошадь сонно кивала головой.

— Здесь заночуем, — объявил Шагалан, привстав на стременах. — До города миль десять, может, двенадцать. Очень подходящее место.

Путники двинулись по улице, объезжая непуганых свиней, дремавших в лужах. Внимания на необычную пару никто, кроме деревенских псов, не обращал — разок-другой скрипнули на заливистый лай приоткрываемые двери, да мелькнуло в крохотном окошке чье-то озабоченное лицо. К удивлению Йерса, трактир с проржавевшей жестяной вывеской они миновали без остановки. Как и всю деревню, до последней, расположившейся чуть на отшибе избы.

— У тебя тут кто знакомый, что ли? — спросил мальчишка.

— Никого. Я вообще в этих краях впервые.

Йерс скривил губы:

— Тогда чего ради притащились к этой развалюхе, Шагалан? Могли бы и в трактире прекрасно устроиться. Все ж лучше, чем вместе со скотом. Ведь самая нищая лачуга!

— Для вчерашнего бродяги, приятель, ты чересчур разборчив, — усмехнулся юноша, слезая с лошади. —Здесь не так удобно, зато потише. Меньше глаз и ушей.

— Вот еще глупости! Да тот трактир совершенно пустой стоит. Там вовсе ни глаз, ни ушей не найдешь. Давай вернемся, а?

Разведчик, проигнорировав нытье плетущегося сзади мальчишки, отодвинул покосившуюся калитку и направился к дому. Шагнул на утонувшее в земле крыльцо, забарабанил кулаком в дверь. Вначале казалось, что на его стук откликнулись только притихшие было окрестные собаки. Лишь через минуту за дверью зашуршало, она приоткрылась, и в просвете появилось бледное, костлявое мужское лицо.

— Чего надо? — Глаза крестьянина выражали испуг.

— Здрав будь, хозяин! — белозубо оскалился Шагалан. — Не приютите ли путников до рассвета?

— Рядом трактир, там и спросите. У нас негде! — Хриплоголосый хозяин потянул створку на себя. И захлопнул бы, если б не вклиненная нога гостя.

— Не бойся, добрый человек… — Разведчик медленно, но верно открывал дверь, выуживая заодно и хозяина. Улыбаться при этом не переставал. — Мы люди мирные, тихие, просто выбрали именно твой дом. Не разбойники, заплатим, сколько надо, еще в прибытке останешься, благодарить будешь.

Дверь окончательно распахнулась, на пороге затоптался длинный, нескладный мужик с растрепанной бородой, в линялой посконной рубахе навыпуск. Юноша уверенно шагнул к нему, вынул из руки топор. Для ободрения даже похлопал беднягу по плечу, однако тот взвыл с тоской:

— И за что ж на меня-то такая напасть? Почему же аккурат ко мне, Господи?

— Понравилось нам здесь, — ухмыльнулся Шагалан. — Считай, тебе крупно повезло. Как звать?

— Лекстес.

— Веди, Лекстес.

Втроем прошли в дом. Изнутри хижина оказалась не менее убогой, чем снаружи. Единственная комната, погруженная в полумрак, свет почти не проникал в грязные дыры окошек. Очаг из грубого камня, лавки вдоль стены, справа из-за решетчатой загородки блеснули глаза козы. У окна за полупустым столом подняла голову женщина, такая же длинная и худая. На руках у нее возился в тряпках младенец, еще двое ребятишек высунулись с высоких полатей. Пахло дымом, навозом, мокрой овчиной, из съестного — только кислой капустой.

— Всем вечер добрый. — Шагалан оглядел обстановку.

— Видите, сударь, совсем скудно у нас. Где ж тут гостей-то принимать? — вновь запричитал крестьянин.

— Да не бойся, хозяин. И не в таких местах бедовали. По сравнению с нашим вчерашним ночлегом это настоящие хоромы. Однако темнеет, свечу бы зажгли, что ли?

— Лучина… — потупился Лекстес.

— Давай лучину. — Шагалан опустился за стол, хозяйка же быстро поднялась, плотнее запахивая ворот кофты. Очевидно, она едва закончила кормить младенца, хотя тот продолжал беспокойно копошиться и всхлипывать. — Садись, Йерс.

Дождавшись, когда над столом посветлело, юноша подтащил к себе одну из деревянных плошек, осмотрел, понюхал.

— Перекусить бы чего-нибудь с дороги, хозяин.

— Плохо у нас, сударь, с этим.

— Вижу. Каша, причем полбенная? Ладно, в другой раз и это бы сгодилось, а сегодня… — Шагалан прищелкнул к скобленой доске серебряную монету. Крестьяне охнули. — Пока совсем не стемнело, сходите кто-нибудь, прикупите чего получше.

Хозяева затоптались в нерешительности, белесый кружок притягивал их как магнит. Наконец мужик потянул заскорузлую руку, которая заметно подрагивала.

— И вот еще… — Юноша на секунду придержал монету пальцем. — О том, кто, откуда и почему, советую не болтать. Или соврать что-либо. Спокойней будет, поверьте.

Послав жену за провизией, Лекстес пристроил лошадей у дома возле кособокой сараюшки птичника. Вернулся под клекот потревоженных кур, закашлялся на пороге.

— Ну, что там, Лекстес? — Шагалан оторвался от перемигивания со смешливыми детьми крестьянина. — Не стой, проходи, твой же дом.

В отличие от собственной ребятни мужик выглядел совершенно растерянным.

— Эта… я… — замямлил он, непрерывно кланяясь. — Мы, господин, конечно, рады гостям… только в бедственном положении сейчас… но всё, что сможем…

— Так уже веселее. Садись рядом. Да садись, не смущайся.

Из-за спины крестьянина вынырнула фигура жены, изогнутая тяжестью большой корзины. Скоро накрыли ужин: два цыпленка в еще не застывшем жиру, лоснящаяся головка сыра, длинная копченая рыбина, свежий каравай, кувшин с пивом и целый веник всяческой душистой зелени. Чуть позже подоспел шипящий блин яичницы, усеянный островами сала. Подобное великолепие посреди ветхой хижины казалось миражом. Здешние обитатели чувствовали это как никто — загнанный страх в их глазах мешался с недоверчивым голодным восторгом. Такие взгляды неотрывно провожали каждый кусок, каждую каплю. В конце концов Шагалан не вытерпел:

— Хватит пускать слюнки, хозяин. Зови жену, и присоединяйтесь — для двоих снеди все равно слишком много.

— Благодарствую, милостивый господин, благодарствую, — залепетал крестьянин, робко отщипывая кусочек сыра. — Чем воздать вам за великодушие? Да поможет Творец во всех ваших начинаниях! Только лучше б ребятишкам чего…

— Ешь. И ребятишки голодными не останутся. А про ответную услугу поговорим позже.

Следующие полчаса трапезничали молча, сосредоточенно и жадно. Разведчик не считал нужным поддерживать беседу, Йерс вообще ничего не замечал кроме еды, а крестьяне, видимо, боялись спугнуть неосторожным словом свое внезапное счастье. Половина цыпленка и остатки сыра достались детям. Ужин закончили пивом.

— Неплохое варево, хозяин… — Шагалан откинулся к стене. — Неужто местное? Не ожидал. Ты куда, Йерс? Мал еще со старшими пить. Немного, немного… Не полную же кружку!… Сорванец. Ну что, готовимся к ночлегу?

Перед сном вышел во двор. Висела плотная мокрая тьма, контуры соседних домов едва различались. Шуршанию листвы на ветру вторил одинокий собачий вой. Моросил мелкий назойливый дождик. Шагалан поежился. Было довольно холодно, зато приятно тяжелело и теплилось в животе — чувство нечастое на его памяти. Примостился уже справить нужду к стенке избы, когда заскрипела дверь. Щуплая фигурка затопталась в прямоугольнике света, завертела головой.

— Чего тебе, Йерс? — окликнул юноша негромко. — Или пиво на улицу потянуло?

Мальчишка молча прикрыл дверь, подойдя вплотную, тоже зажурчал на стену.

— Здесь меня оставишь? — проговорил, заправившись.

— Не худший вариант. — Шагалан пожал в темноте плечами. — Ты сам убедился, что остаться должен. Или все еще не согласен?

— Угу, — неопределенно буркнул Йерс.

— Не переживай. Дело сделаю, тогда подумаем, куда тебя пристроить всерьез. Не век же по дорогам слоняться.

— Я не переживаю.

— Переживаешь. И, как представляется, потому, что не веришь, будто вернусь за тобой. Я прав?

Мальчишка сердито засопел.

— Прав, — констатировал Шагалан. — Только напрасно это, приятель. Не для того тебя из-под той телеги вытаскивал, чтобы обманом бросить на улице.

— А для чего?

Юноша замешкался:

— Что ты имеешь в виду?

— Я уж не знаю, кому верить, кому нет, — произнес Йерс глухо. — Иной на взгляд добрый, а нутро — скотское. Так даже хуже, чем явный зверюга, от того хоть понятно, чего ждать. А тут доверишься, расслабишься… и нарвешься. Имелся у меня… опыт.

— И что за опыт?

— Как-то зимой в метель выбрался в поле к стойбищу. Здесь неподалеку происходило. Выяснилось, студенты из города на ночлег остановились. Я тогда совсем плох был, замерзал, думали, не оклемаюсь. Так один из студентов меня два дня выхаживал, молоком поил, ровно младенца… Я ему тоже в тот раз доверился. Поверил, что впервые в жизни повезло, что кончились мои скитания, что обрел близкого человека. Раскатал губу, короче…

— И что произошло?

— Ничего.

— Договаривай уж, коли начал.

Шагалан положил ладонь на плечо мальчишки, но тот рывком стряхнул ее. Голос сорвался, словно он едва сдерживал слезы:

— Говорю, ничего… Скотиной он оказался, вот что. Как я немного очувствовался, оправился, все на место и встало. На очередном привале напились они в дым, привязали меня враскоряку к седлу, штаны спустили… и по кругу… Гады!

— Гады, — согласился Шагалан.

— Я тогда еле сбежал. Вот и верь после…

— История паскудная, Йерс, только не стоит отныне на целый мир злобиться. Не все ж такие мерзавцы, как те студенты.

— Так уж и не все?

— Не все. Ведь сам на подобное не способен? Выходит, уже не все. И среди остальных тоже довольно нормальных людей, поверь. А покуда ступай в дом.

— Значит, вернешься?

Юноша остановился на полушаге, потрепал мальчишку по макушке:

— Ты слышал: жив буду — вернусь. Пошли.

V

Ночь прошла беспокойно. Им постелили на полатях — место хоть и почетное, но не слишком удобное. От близких — руку протяни — жердей крыши пахло копотью и пылью, от подложенных под спину овчин — сыростью. Очаг вскоре затух, дым развеялся, дышать стало легче. Где-то рядом запилил свою песню сверчок. Всю ночь путники ворочались, то один, то другой просыпался и долго хлопал глазами в темноту. Возможно, оба просто успели отвыкнуть от сна в переполненной чужими людьми избе. Возможно, оба опасались каких-то непредсказуемых действий со стороны хозяев. Времена стояли хмурые, всякое случалось на бесконечных дорогах. Убивали и за несколько медяков, а блеск серебра подчас лишал рассудка самого забитого и богобоязненного крестьянина. Впрочем, возможно, оба всего-навсего утомились после целого дня верхом или переели натощак. Уже засопели в углу дети, начал похрапывать хозяин, затихли коза и нежданно наевшийся младенец, даже сверчок закончил свое выступление, а путники все ворочались и хлопали глазами в темноту…

Шагалан проснулся первым, когда в мутных окошках еле брезжило. У его плеча мирно дышал Йерс, свернувшийся калачиком и подложивший ладонь под щеку. Жалко было нарушать сладость его сна, а долгое расставание наверняка грозило превратиться в пытку, причем не столько для разведчика, сколько для парнишки. Осознав это, Шагалан вытянул на свободу котомку и мягко спрыгнул с полатей вниз. Дом, чья убогость и ветхость проявились в утреннем свете куда отчетливее, еще дремал, лишь печальная коза подняла голову. Юноша осторожно прокрался к дверям, где на узком топчане спал Лекстес. Спал тоже беспокойно: судорожно подрагивали переплетенные венами руки, хриплое дыхание сотрясало грудь, колыхалась задранная кверху борода. Гость едва успел приблизиться, как под его взглядом крестьянин вздрогнул, распахнул глаза, испуганно вытаращился. Шагалан, жестом наказав не шуметь, наклонился и прошептал:

— Тихо, хозяин, утро уже, вставать пора. Выйдем, разговор серьезный назрел.

Дверь скрипела немилосердно. Юноша предпочел приоткрыть ее, а дальше проскользнуть боком. Следом выбрался Лекстес, босиком, с накинутым на плечи кожушком. Прошли до самого плетня. Опустились на корявое сухое бревно, от которого крестьяне понемногу отсекали куски для очага. Шагалан покосился на спутника, что покашливал и ежился в утреннем холодке, нервно оглаживая растрепанную бороду.

— Значится, так, хозяин. Ужин, ночлег — это все хорошо. Теперь же о главном. Дай руку.

Он ухватил широкую мужицкую ладонь и, прежде чем Лекстес успел испуганно отдернуть, сунул в нее три серебреника.

— Чего это? За что это? — оторопел землероб. — Зачем это, милостивый господин…

— Плата тебе за основную услугу. Точнее, и не плата даже, задаток. Слушай внимательно, хозяин: мальца оставлю у тебя. Будешь его кормить, поить, крышу давать — труд немудреный. Содержать две недели, денег тут с избытком. Через две недели за ним вернусь. Если все ладно, ребенок сыт и здоров, получишь еще столько же, тогда исключительно для себя. Ну, а плохое застану… не взыщи, собственной шкурой ответишь.

При последних словах крестьянин втянул голову в плечи. Ему, определенно далекому от любых авантюр, злосчастные серебреники жгли руку, однако выпустить их было немыслимо. Шагалан на то и рассчитывал. Минуту Лекстес собирался с духом, затем спросил:

— А что ж делать, милостивый господин, коль не воротитесь через две недели? У меня, видели, самого ртов…

— Постараюсь вернуться. А если все-таки в срок не удастся… Я оставлю также лошадей. Кормежка и уход опять на тебе, парнишка всегда поможет в меру сил. Так вот, хозяин, задержусь — сведи к барышнику. Начинай с каурого, выручишь никак не меньше полудюжины золотых. Во всяком случае, парень должен дожить здесь хотя бы до весны.

— И ведь озорник небось? — с обреченным видом покривился крестьянин.

— Не без этого. Впрочем, полагаю, за такие деньги можно присмотреть за любым озорником. На большую дорогу не пустите, языком болтать не дадите — и славно. Про его появление тоже придумайте что-нибудь. Да, лошадей моих на время уберите, лишний раз на люди не показывайте.

— Неужто… краденые? — охнул Лекстес.

— Не совсем. Но тебе, хозяин, лучше про это не знать. Меньше знаешь — крепче спишь.

— Оно, конечно… Только выходит же: я вообще ничего не ведаю. Так и голову в петлю сунешь, не подозревая ни о чем. Кто ж потом поверит, что ни сном ни духом?…

Шагалан глянул на Лекстеса с прищуром. Внутреннюю борьбу тот, похоже, закончил, принял нежданную заботу как неизбежность и сейчас оценивал дело своей простонародной сметкой.

— Какой-то риск есть, однако выгода гораздо больше. Так по рукам? Вот и договорились.

Разведчик поднялся с места, потянулся, закинул на спину котомку.

— Куда ж вы теперь, милостивый господин? Не по-людски как-то, даже имени вашего не знаю…

— Меньше знаешь — крепче спишь, — напомнил юноша. — Могу лишь сказать, что иду в Галагу. Здесь миль восемь осталось, не так ли?

— Пожалуй, вполовину дальше.

— И болтают, где-то по пути кузня?

— Есть, как не быть. Коль по тракту пойдете, мили через четыре она и стоит. Перед огромным таким холмом.

— А чего за кузня?

— Да, одно слово, сударь, никудышная. Год назад там неплохой мастер трудился, даром что бирюк. Потом вроде сгинул куда-то, и объявился этот… нынешний. Гонору много, цены безбожные, а работа — так себе. Ума не приложу, как еще концы с концами-то сводит? На безрыбье и наша кузня поднялась, почитай, все проезжающие тут останавливаются. Посему, если в чем, сударь, надобность, советую у нас делать, от той заимки проку не будет.

— Понятно. — Шагалан незаметно поморщился: все сильнее болела голова, вероятно, после бессонной ночи. — Слышал, и разбойники у вас шибко озоруют?

Крестьянин понурился:

— Озоруют, сударь. По тракту несколько раз проходили, да сами видите, что у нас взять? А вообще, грабят и душегубствуют частенько, купцов потрошат. Большой Ааль — поди, слыхали. На всю округу теперь гремит.

— А за ним небось стражники толпой носятся?

— Ну… я бы не сказал. Тоже наведываются, конечно, но пупок не рвут. По крайней мере, за те полгода, как Ааль здесь обосновался, больших облав еще не выпадало. Так, изловят одного-другого, у дороги повесят, и все.

— Ясно. Ну, спасибо, хозяин. Пойду я, пожалуй, а то как бы парнишка не проснулся.

— Неужто попрощаться не хотите?

— Лишнее это. Он уже в курсе, а слезы и сопли радости не добавят.

Дом Лекстеса стоял на самом краю деревни, поэтому, едва покинув двор, Шагалан сразу очутился в поле. Дело развивалось неплохо, однако настроение было мерзким. Снова зарядил мелкий холодный дождь. Упругая боль настойчиво пульсировала под темечком, отдавалась при каждом шаге. Такое случалось и раньше: боль приходила по утрам, обычно после недосыпа и обычно ближе к зиме, мучила весь день и незаметно растворялась к вечеру. Течению жизни она мешала мало, зато настроение портила исправно.

Тракт сохранял прежнюю пустынность. За два часа пути навстречу проехала только вереница подвод, груженных лесом, да простучал галопом одинокий всадник в одежде гонца. Разведчик даже не шарахался от них в кусты. Безлюдные и запущенные пошли места, в самый раз для недоброго промысла. Темневший всю дорогу впереди холм наконец приблизился, растекся в полгоризонта, запестрел листвой деревьев, уже подкрашенной осенним разноцветьем. За этими картинами юноша чуть не пропустил кузницу — длинную покосившуюся избу, тонувшую задом в лесистом склоне.

Он сошел с тракта и высмотрел неподалеку высокую сосну. Потребовалось несколько минут, чтобы забраться на нее почти до макушки. Здорово перепачкался в смоле и сухих иголках, зато теперь мог оглядеться поверх враз просевшей щетины леса. Добегая до холма, ленточка дороги, ровно хлипкий ручеек, начинала обтекать его, причем не в самую короткую сторону. Судя по смутным, терявшимся в дымке деталям, она опоясывала холм подковой и удлинялась при этом мили на три. Уже совсем на пределе видимости Шагалан различил серые башни города. Несколько букашек шевелились вдали на большаке, вокруг же все словно вымерло. Кузница у изгиба дороги казалась если не покинутой, то спящей беспробудным сном: ни людей, ни живности, ни звука, ни дымка из труб.

Удовлетворенный тем не менее осмотром, Шагалан слез на землю, извлек на свет купеческий кошель, капельку отощавший накануне, и засунул в него пару медяков. Затем решительно направился вперед. Накатанная колея, отворачивающая от тракта, выдавала наметанному глазу обманчивость запустения. Просторный, убитый копытами и колесами двор огораживали только сгнившие остатки частокола да заросли бурьяна высотой с человека. Такой же бурьян подступал к самым стенам, выше по бревнам полз вьюнок, а на тесинах крыши угнездились подушки мха. Все вместе они превращали избу в зеленый холмик, теряющийся на фоне большого собрата.

Юноша едва приблизился к почерневшему от времени крыльцу, как дверь избы без скрипа распахнулась. Появившийся на пороге мужик вполне гармонировал со своим домом, напоминая скорее лешего из сказки. Круглое, заросшее до глаз шерстью лицо, копна сбившихся волос, непонятного цвета дерюга на широких, но ссутуленных плечах. Под мышкой мужик держал внушительной величины медную ступу, в которой монотонно орудовал пестом, способным уложить быка. Черные глаза глянули из глубин черных же волос весьма сурово.

— Чего надо? — глухим голосом спросил леший.

Шагалан подумал, что следовало бы улыбнуться, но голова по-прежнему болела, а настроение портилось. Все, что смог сделать, — хмуро буркнуть:

— Водицы бы испить, хозяин.

Бородач, не двинувшись с места, продолжал изучать его взглядом. Только пест мерно стучал по дну ступы.

— И поесть чего-нибудь не мешало бы, — все так же хмуро добавил юноша.

Новые запросы неожиданно развеселили лешего:

— Может, и переночевать негде? — Он оскалил крупные желтые зубы. — Так ты, парень, не стесняйся.

— Я ж не просто. Я заплачу.

— Заплатишь? Ишь ты. Да тут ведь не трактир.

— Хорошо, видать, живешь, хозяин, раз деньги не нужны. — Шагалан не намеревался уступать кузнецу в самоуверенности.

Бородач постоял еще, усмехаясь, потом остановил пест:

— Нешто у такого голодранца деньжата водятся?

— Водятся.

— Покажи.

Шагалан, пожав плечами, выудил из-за пазухи кошель, подкинул на ладони. Туго звякнувший мешочек притушил у кузнеца ухмылку.

— Ворованные, поди? — сощурился он.

— А тебе не все ли равно? — холодно отозвался юноша.

— Это верно. Ну, тогда милости прошу.

Внутри горница оказалась совсем маленькой комнаткой с единственным окном. Стоило войти туда вдвоем, как сразу почувствовалась теснота. Большая печь, стол, пара сундуков по стенам, лампада. Поперек комнаты под потолком натянуты веревки, увешанные пучками трав, чей тонкий сладковатый дух встречал уже с порога.

Кузнец отправил в угол ступу и принялся расчищать стол от таких же пучков вперемежку с позеленевшей медной посудой.

— Лекарством балуешься? Или алхимией? — Шагалан растер в пальцах иссохший листок, понюхал.

— Не тронь, — строго буркнул леший, подняв голову. — Собирался перекусить, так садись.

Разведчик опустился на колченогий табурет:

— Тесно живешь, хозяин.

— А на кой мне хоромы? Лучшее место — кузня, она меня и кормит, и греет.

— Ну да. И то сказать, зачем одному огромный дом?

— Ничего не одному, при мне сынишка, от жены-покойницы подарочек. Здесь где-то должен слоняться. — Мужик, наклонившись, глянул в подслеповатое оконце. — Извини, гостюшка, не ждал тебя, так что чем богаты…

На столе возникли пяток яиц, шмат сала и хлеб. Нагулявшему с утра аппетит Шагалану грех было жаловаться.

— Много запросишь с меня?

Кузнец извлек откуда-то страшноватого вида тесак и несколькими быстрыми взмахами рассек на куски хлеб и сало.

— Три гроша. А еще один накинешь — принесу молока парного или пива.

Безумные получались цены, однако юноша кивнул и, снова вытащив кошелек, щедро сыпанул деньги себе на ладонь. Весьма внушительная горка. Сбоку прекратил стучать по столешнице нож, Шагалан скосил туда глаза: как и ожидалось, бородач зачарованно уставился на кучу серебра, забыв про все на свете.

— Неплохой улов, — наконец хрипло выговорил он, сглотнув.

— Творец знает, кому помогает, — хмыкнул разведчик, выловил из кучи медный пятигрошевик, а остальное отправил обратно.

Приняв монету, кузнец повертел ее в больших пальцах, потом вздохнул:

— И где ж такие сокровища-то откапывают люди?

— Не любопытствуй зря. Если будет ладно, к вечерне и сюда слухи докатятся. Ты, хозяин, лучше молока бы принес обещанного — всухомятку еда не впрок.

— Ну да, ну да… — Мужик, погруженный в печаль, вышел во двор.

Ходил долго, и Шагалан успел неплохо осмотреть избушку. Выглянул даже через маленькую дверцу в соседнее помещение, где располагалась собственно кузня. Горн оказался холодным как лед, сваленные в беспорядке инструменты покрывала застарелая пыль и паутина.

Возвратился кузнец, все такой же задумчивый и молчаливый, поставил перед юношей кринку молока, правда не парного, а стылого, только из погреба. К финалу желанной, хоть и скромной, трапезы Шагалан капельку повеселел, попытался разговорить замкнувшегося хозяина, однако тщетно. Так же немногословно простились на крыльце избы. Уже поворачивая к большаку, разведчик обнаружил в стороне мелкую, но весьма важную для него деталь — горку лошадиных шаров. Замедлил ход, сделал вид, будто подбрасывает на плече котомку, устраивая поудобнее, и неловко оступился на край горки. Сочно выругавшись, наклонился очистить башмак. Помет был совсем свежим, еще теплым. Обернулся напоследок — кузнец хмуро глядел ему в спину. Озорная искорка сверкнула в голове юноши.

— А как полагаешь, хозяин, не удастся ли срезать здесь путь? Черт знает, сколько петляет дорога вокруг дурацкого холма. Кучу времени можно выгадать, если напрямки пуститься, верно?

Загорелое лицо бородача вытянулось и побледнело.

— Э-э… оно, конечно… э-э… — Суетливо подбирая слова, кузнец затеребил лохматую бороду. — Дорога того, петляет… но срезать… не стоит. Э-э… не советую…

— А что так? Вон и тропка виднеется прямо в лес. Ходят, стало быть, люди.

— Люди-то, бывает, ходят, да ведь… э-э… самые отчаянные… или бесшабашные. Гнилые там места, мил человек, опасные.

— Да ну? — Шагалан скептически ухмыльнулся.

— Истинный крест, так! Пропасть народу сгинуло, войдет путник и исчезнет. Ни следов, ни вещей, ни останков. Кто на болота грешит, кто на зверье дикое, а кто на нечисть лесную.

— А на людей диких, случаем, не грешат? — фыркнул юноша.

— Кто ж их знает, все может статься. Только настоятельно не советую, мил человек, тут с тракта никуда сворачивать. Час-другой потеряешь, зато буйную головушку сохранишь.

— Ну, хорошо, хозяин, уговорил — и впредь буду петлять с трактом. Спасибо тебе за совет да за угощение… Бог даст, еще свидимся.

По-прежнему чувствуя на спине тяжелый взгляд, юноша покинул странный двор. Продолжал пульсировать, отдаваться при каждом толчке болезненный шар под темечком, настроение тоже не спешило улучшаться. За время завтрака притихший вроде дождь опять объявился и даже понемногу усиливался, тучи, пухнувшие у горизонта, обещали знатное ненастье. Едва изогнутая вправо дорога плавно вела вдоль склона, обросшего глухим ельником. По другую сторону от холма располагались мокрые, тускло-зеленые луга, в полумиле от большака вяло бродило стадо коров. Поблизости не было видно пастуха, словно такому сонному скоту он был без надобности. Вдали темнела за пеленой мороси грузная зубастая челюсть замка. Рассказывали, при завоевании Гердонеза мелонги неожиданно наткнулись на сопротивление некоторых сеньоров. Те просто-напросто заперлись в своих крепостях и отказывались подчиняться новой власти. Геройство совершенно бессмысленное, тем не менее доставило захватчикам немало хлопот. Всю ту осень варвары переползали со своими осадными машинами от одного логова бунтовщиков к другому, месили грязь раскисших дорог, холодали ночами под непокорными стенами. Многие сдавались, едва завидев колонну карателей, но находились и такие, кто отбивался отчаянно, до последнего человека, безумно и бесстрашно. По слухам, некий маркиз в высокогорьях Хамарани сумел выстоять больше месяца, дотянув до зимы. Естественно, всякое сопротивление в конце концов подавили, однако потом завоеватели, раскинув мозгами, рассудили, что мятежей с волнениями впредь не избежать, а многократно повторять проделанный осадной техникой маршрут желания нет никакого. Посему все крепостные стены в стране, ограждающие частные владения, повелели срыть, причем силами самих хозяев. Заодно разрушили и наиболее грозные донжоны, а в качестве защиты дозволили исключительно земляные валы да частоколы. И вот теперь из дымки дождя торчали зубья башен, нелепые в своем одиночестве.

Дорога пошла по-настоящему безлюдная. Скоро перед Шагаланом открылась и причина этого: маленькая деревенька, дворов на десять, была выжжена дотла. Обугленные руины уже начали порастать бурьяном, в стороне белел костями конский скелет. Юноша чуть замедлил шаг. Вероятно, все произошло не позднее нынешней весны, в крайнем случае, на закате прошлого года. Ни запахов гари, ни падалыциков, хотя присутствовала уверенность, что где-нибудь подальше в траве можно найти останки не только животных. Сразу за деревней обнаружилась еще одна знакомая картина: четыре иссохших тела на придорожных сучьях, стекали с лохмотьев капли воды, безглазые лица скалились под ноги. Прочие тела, обезображенные зверьми, валялись тут же на земле — их веревки успели перегнить. Шагалан мог лишь догадываться, чем провинились несчастные крестьяне. Редкий сеньор, если не свихнулся от жестокости, стал бы уничтожать деревню за какие-то недоимки. Деревня обязана кормить своего господина, а не лежать в развалинах. Массовая порка, грабеж, один-два висельника — тем наказание обычно и ограничивалось. В данном же месте пахло скорее беспощадной рукой закона, усмирением строптивых или острасткой для недовольных. Как раз на таких полях сражений прославились губернаторские стражники и особенно фригольдерские дружины.

От страшноватой находки минул еще час пути, прежде чем тракт наконец отважился окунуться в лес. Здесь дождь почти не ощущался, только неясное шипение гуляло по верхушкам крон. Вязкий кустарник сомкнулся и надвинулся на дорогу, навис над ней так, что приходилось отводить мокрые ветви руками. Приспела пора держать ухо востро: одно дело — открытое нападение, другое — стрела из моря листвы. Во втором случае не всегда выручит и самое совершенное мастерство. Постепенно в шум дождя вплелись новые звуки, дорога пустилась под уклон — впереди ждала река.

Разведчик ступил на пологий раскисший берег. Свинцово-серый поток набух, уплотнился и мало напоминал мирный брод. Если б не колея, смело нырявшая в него, да покосившиеся опоры сгинувшего моста, юноша еще подумал бы соваться. Постоял, переминаясь с ноги на ногу, шагнул вправо-влево и неожиданно ухнул в глубокую лужу, надежно скрытую палой листвой. Матерясь, снял башмак, неспешно вытряс воду. «Куда же вы попрятались, выжиги? — Глаза чутко ощупывали заросли на противоположной стороне. — Какую подлость приготовили?» По-прежнему шуршал по листьям дождь, качались на ветру ветви, лес был безжизненным.

Ничего не оставалось, как снять и второй башмак, закатать штанины да переходить реку вброд. Тугой поток ударил по ногам, моментально выморозил их настолько, что острые камешки на дне почти перестали чувствоваться. Уже на третьем шаге вода достигла подвернутых штанов и рост прекращать не собиралась. В иное время, пожалуй, скинул бы и штаны, тогда хотя бы имелось что надеть потом сухого. Но если засада… Принимать бой с голой задницей не стыдно, а, скорее, несподручно. Плюнув, он пошел дальше, и ледяная волна докатилась до пупа, перехватило дыхание. Борясь с неугомонным потоком, на вконец онемевших ногах он все же выбрался на берег. Башмаки не надевал, лишь растер ноги, отжимая заодно истекающие водой штаны. По логике момента полагалось что-нибудь громко спеть, возвещая о своем приближении, но настроение было совершенно другим, и вместо этого юноша длинно, цветисто выругался.

— Вылезайте же, сукины дети, — добавил себе под нос хриплым шепотом. — Уж если вас и тут нет… До города рукой подать. Что же мне, обратно топать? Снова купаться? Бегать за вами по лесу в мокрых портках? Вылезайте, родимые, пока я совсем не рассердился.

Равнодушный лес молчал. Шагалан, мрачно сплюнув, пустился к придорожным кустам. И это случилось. Он почти обрадовался, услышав впереди шелест раздвигаемых веток. Позволил шуму приблизиться вплотную. Сперва обдало крепким ароматом чеснока и пива, затем из кустов вывалились двое мужиков. Коренастый бородач в овчинной безрукавке на голое тело ухватил за левый локоть, молодой статный парень со сбитым набок носом — за правый. У обоих за поясами длинные ножи. Дальше, судя по звукам, подтягивался еще народ.

— Ох ты! Вот и попалась пташка в хитрые сети! — заголосил парень с довольной донельзя физиономией. — И кто ж это сегодня к нам наведался? Кому нас развлекать-потешать выпало?

Шагалан не сопротивлялся. Показалась новая пара, бородачи, одетые небогато, но добротно. В руках дубины, за спинами — снаряженные колчаны. При их появлении кривоносого парня окончательно захлестнули гордость и счастье:

— Гляньте, мужики, какого зверя изловили! По виду прост вроде малец, но, чую, порадует он бедных лесных жителей. Шибко порадует!

— Заткнись, Багер, — рыкнул бородач слева, однако Шагалан обернулся не к нему, а к его развеселому напарнику:

— Отчего ж не порадовать? — Он широко улыбнулся, хотя догадывался, что улыбка получилась не слишком доброй. — Обязательно порадую. Да еще как! Выходит, поймали меня?

Губы парня растянулись едва ли не до ушей, обнажив неполный набор зубов:

— Знамо поймали!

— Понятно. И схватили хорошо?

— Чего?

— Держите, спрашиваю, крепко? — Разведчик продолжал улыбаться.

— Не бойся, малец, от нас не удерешь. — Голос парня слегка дрогнул.

— Уверен?

Уверенности у нападавших заметно поубавилось. Явное спокойствие и даже некое добродушие юноши сбивали с толку — обычная жертва так себя вести не должна. Бородачи впереди нахмурились, переглянулись. Один из них мотнул головой, и второй, шагнув ближе, тоже цапнул пленника железными пальцами за плечо.

— Ну, теперь-то уж совсем надежно держите? — откровенно хохотнул Шагалан.

— Ты… это… ты… — Улыбка Багера заглохла, он нервно задергался, но мысль оформить не успел.

Разведчик чуть качнул корпусом, проверяя прочность захватов, потом стремительно отступил, закрутился на месте, подныривая под собственную руку. Аккуратно выверенный толчок, и три беспомощных тела полетели на траву. Четвертый лиходей какое-то время ошарашенно озирал копошащихся внизу товарищей, затем с утробным рыком взмахнул дубиной. Шагалан, пританцовывая, наблюдал за всеми этими приготовлениями. Он даже не счел нужным защищаться, а просто в последний момент вышагнул в грудь бородачу, и того, ломая ветки, унесло в кусты.

— Поднимаемся, ребята, поднимаемся! — оскалился юноша. — Веселье только начинается.

Поверженные противники вставали медленно, будто нехотя. Их вера в победу сильно поколебалась, но, как выяснилось, не угасла. Ощетинившись оружием, начали мало-помалу обходить неприятеля с боков. Юноша окончания маневров дожидаться не стал, рывком подскочил к крайнему разбойнику. Побледневший бородач, напарник того, что никак не мог продышаться сейчас в кустах, в ответ неуклюже, но яростно махнул дубиной сверху вниз. В пустоту. Шагалан мягко сопроводил удар до земли, потом гораздо энергичнее повел обратно. Глухой стук дерева о кость, ноги бородача подкосились, и он опрокинулся навзничь. Разведчик, взвесив на ладони добытую дубину, развернулся к оставшимся противникам:

— Есть желание продолжать, господа хорошие?

Палка в его руках вдруг стремительно завертелась, жужжа и сливаясь в размытую полусферу, затем так же внезапно застыла, вытянулась в сторону разбойников. Эффект был полный. Стоявшие на ногах лиходеи попятились, прочие — попытались отползти подальше.

— Ну… ты… парень, брось, — неуверенно заговорил мужик в безрукавке. — Черт с тобой! Иди, куда шел.

Шагалан перевел на него тяжелый взгляд — сегодня он пребывал откровенно не в духе.

— Это как же? Неужели вы меня отпускаете?

— Отпускаем, отпускаем. Связались с окаянным, на свою голову…

— Как славно, — сощурился Шагалан. — Да только вот ведь беда — я вас пока не отпускаю.

Новый всплеск испуга в глазах. Бледный как полотно Багер даже судорожно заозирался, ища пути для бегства.

— Чего тебе-то от нас надобно? — покашливая, наконец поднялся из кустов разбойник, заработавший удар ногой. Похоже, именно он верховодил в группе.

— Совсем немного. Как понимаю, вы из ватаги Большого Ааля?

— С чего взял? — насторожился вожак.

— Сообразить нехитро. Вы промышляете в его лесу, причем достаточно дерзко. Навряд ли Ааль потерпел бы подобную наглость от пришлых татей.

— И что с того?

— Отведете меня в лагерь Ааля.

— Никак быстрой смерти захотелось, удалец? — скривился вожак.

— Это уж моя забота.

— Верно. Однако по какому такому резону нам тебя туда вести? А не согласимся?

Шагалан ухмыльнулся:

— Головы оторву. Сомневаетесь?

Вожак попытался смело встретить его взгляд, но не выдержал и опустил глаза.

— И откуда ты только взялся такой? — сердито буркнул он себе под нос.

— Ну так как? Проводите?

— Ладно, куда деваться. Пускай атаманы с тобой разбираются… Если б наперед ведали…

Шагалан внимательно посмотрел на разбойника:

— Про меня узнали от кузнеца?

— Какого еще кузнеца? — Тот вжал голову в плечи, словно от удара.

— Брось, дядя. Прекрасно разумеешь, о чем говорю, потому не зли меня. Стало быть, от кузнеца?

Дубина в руках юноши угрожающе приподнялась.

— От него. Парнишка прискакал, сказал, идет, мол, в город одинокий бродяга, да с полным кошелем серебра. Работа ерундовая, а барыш велик. И ведь, выходит, как удружил, подлюга!…

— Кузнец, как я понял, от вас кормится? И за что же?

— Это не те вещи, о которых можно болтать. Поверьте… сударь. Да и на кой вам?…

— Раз спрашиваю, значит, надо, — оборвал Шагалан жестко. — Я тебе помогу. Про осведомительство уже уяснил, про сбор откупных наслышан. Что еще?

Собеседник долго мялся.

— Ну… это… случалось, поставлял нам… потребное…

— Травку?

Вожак вскинул округлившиеся глаза, помедлив, кивнул.

— Добро, — удовлетворился Шагалан. — Для начала неплохо. А теперь двигаться пора. Далеко тут?

— С пару миль.

— Ведите. Я замыкающим. Не то чтобы вам не доверял, господа, но присмотреть не лишнее. Шутить или играть в зайцев не советую. И не горюйте! Меньше часа под конвоем, и вы снова свободные дети лесов. Дабы не волновались, скажу — намерения у меня исключительно мирные. Да и не съем же я в одиночку всю вашу славную ватагу?

— Кто тебя ведает… — покосился притихший Багер.

— Молодец, — Шагалан улыбнулся, — быстро соображаешь. Тронулись.

Путь лежал по едва заметным, прерывистым стежкам, через заросли и буреломы, овраги и ручьи. То ли сказались эти препоны, то ли разбойники предпочли не самую короткую дорогу, но заняла она почти полтора час. Шли молча, сосредоточенно. Изредка кто-нибудь оборачивался и бросал на юношу взгляд, исполненный боязливой неприязни. Они не были связаны, остались при оружии, если не считать отобранной дубинки, однако никаких попыток неповиновения не предпринимали. Когда спускались в очередной овражек, дождь наконец припустил вовсю, забарабанил по спинам холодными косыми струями. Чертыхаясь, взобрались по раскисшему вмиг откосу.

На какую-то секунду почудилось, будто они по ошибке забрели в маленькую деревушку. За невысоким частоколом на лесной прогалине кучились десятка полтора бревенчатых домиков. Скромные, но добротно срубленные избушки, крытые тесом, последние из них едва виднелись в тени листвы. И жизнь в деревушке текла самая обыкновенная: над крышами поднимался дымок, вяло брехали собаки, мычали коровы, шумели куры, бабы деловито развешивали белье. Здесь не водилось огородов, дома буквально прижимались стенами один к другому, образуя подобия улочек. Короче, на первый взгляд пусть и зажиточная, пусть и влезшая глубоко в чащобу, но заурядная деревня. Между тем от глаза внимательного не могло укрыться, что деревня заурядной отнюдь не была. Слишком много оседланных коней топчется у крылец, слишком хорошо вооружены слоняющиеся взад-вперед мужчины, слишком мало, в конце концов, женщин и детей.

Пока Шагалан изучал поселение через тын, вожак группы не без злорадства поинтересовался:

— Не раздумал идти, удалец? А то самое время.

— Еще чего, — буркнул юноша, стряхивая воду с волос. — Не для того сюда тащился.

Неподалеку обнаружились распахнутые настежь ворота. Около них под кустом притаилась завернувшаяся в плащ тень. Группа уже входила внутрь, когда тень зашевелилась и высунулась к ним сбоку, оказавшись тощим, жилистым стариком с кудлатой бороденкой.

— Здорово, дед, — кинул вожак.

— С охоты, Куля? — Старик оживился, видимо только что распознав гостей.

— С охоты, — поморщился разбойник. — А ты чего под кустами хоронишься?

— Так поливает-то как знатно. Промок весь, понимаешь, насквозь. И вам никак тоже досталось?

Вожак предпочел не заметить вопроса.

— Атаманы здесь?

— Ряж с утра не воротился, остальные у себя. А кто с тобой?

— Неважно.

— Ага… Слышь, Куля. Ты скажи там, чтобы мне чего с обеда принесли, а? Совсем живот подвело, а тут еще дождь этот проклятый. Мне б, понимаешь, согреться чего…

— Страж? — хмыкнул Шагалан, когда миновали ворота.

— Какое, — отмахнулся Куля. — Так, пес привратный.

Из-под сапог с обиженным гоготом разбежалась стая гусей. Несколько человек повернули головы в сторону вошедших и, признав своих, продолжили прежние занятия. Местные псы ими вообще пренебрегли. Почти пересекши небольшую утоптанную площадку за воротами, вожак остановился:

— Вот что, ребята. Я парня отведу к атаманам, а вы топайте по домам. Нечего зря слоняться. Да смотрите не болтайте про сегодняшние дела, слава вам от того невеликая, а вот стыда не оберетесь. Это перво-наперво тебя касается, Багер.

— А почему меня? — оскорбился кривоносый парень.

— Языком молотить больно любишь, вот почему. Ступай!

Не оглядываясь, Куля уверенным шагом повел юношу к самому приметному в деревушке дому. Двухэтажное бревенчатое строение Шагалан принял поначалу за церковь, настолько выделялось оно из своего окружения аляповатой роскошью. Гонтовая крыша была хитро изломана, там и тут из нее торчали крохотные башенки, в свинцовых переплетах окон переливались разноцветные стекла. Резные доски обильно покрывали весь фасад, еще больше сгущаясь вокруг высокого крыльца. На нижней, непросохшей от дождя ступеньке сидел лохматый полуголый мужик и сосредоточенно возился со снятым сапогом. Рядом — прислоненное к стене копье. Как и привратник, мужик обратил внимание на посетителей, когда те уже подошли вплотную.

— Привет, Маглис, — заговорил Куля.

Лохматый вытащил изо рта кусок дратвы.

— Здорово. Быстро обернулись.

— Нам к Аалю. Он там?

— Там. А с тобой кто? Новенький?

— Новенький, — нехотя кивнул Куля. — Одарил Господь встречей…

Поднялись в дом, прошли полутемные сени. Обширная светлица пахнула крепким теплом — у стены в камине пульсировал огонь. Через всю комнату тянулся, оставляя место только ряду лавок, громоздкий стол. Сейчас он был девственно пуст, лишь на дальнем конце грудились тарелки, кувшины и прочая посуда. Сидевший там мужчина неспешно потягивал что-то из кружки. Средних лет, худощавый, с резкими чертами гладковыбритого лица, черные волосы острижены в жесткий ежик. Одет по-городскому, в дорогой, с шелком, камзол. К вошедшим метнулся пронзительный цепкий взгляд. Разведчик почувствовал, как подобрался и напрягся под этим взглядом спутник.

— Здравы будьте, господин Бархат! — Куля отвесил глубокий поклон.

Человек не шелохнулся, вперился в Шагалана, кланяться не торопившегося.

— Дело до вас, выходит, господин Бархат. Вот этот молодой господин…

— Кто это? — Голос у Бархата оказался глуховатый, но на удивление мягкий.

— Я говорю, парнишка… тот, на которого мы вышли… вот он, то есть… пожелал прийти и побеседовать с вами.

Бархат наконец перевел глаза на совершенно смешавшегося разбойника;

— Пожелал? Он пожелал? А ты послушался… Разве тебя посылали для переговоров?

— Нет, но…

— Так какого черта ты его сюда притащил? — Сквозь мягкость голоса, почудилось, прорезался металл.

Бледный Куля с шумом набрал в грудь воздуха.

— У меня… не было выбора.

— ?

— Отметелил он нас с ребятами там… в засаде.

Бархат внимательнее окинул взором щуплую фигуру Шагалана.

— Он? Один на четверых? Вы что, бездельники, по дороге напились в дым?

— Клянусь, господин Бархат, ни капли! — заспешил Куля. — Сам не пойму, как все приключилось. Я человек бывалый, потасовкой не удивить, но такого еще ни разу не видывал. Ей-богу, парень не прост! Раскидал нас четверых, ровно котят. Потребовалось — прикончил бы без труда. Что нам оставалось?

Какое-то время Бархат косился на него с нескрываемым сомнением.

— Ну, положим. Тогда вопрос к вам, юноша. Кто вы и зачем захотели явиться к нам?

— Мое имя Шагалан. На самом деле никаких хитростей: прибыл с юга, много слышал о ватаге Ааля. Специально пошел через эти леса, надеялся наткнуться на кого-нибудь из ваших людей. По счастью, так оно и случилось. Убедил господина Кулю с товарищами не грабить меня, а мирно проводить в лагерь. И все.

— Цель?

—Хочу осмотреться у вас. Если понравится — остаться. Так сказать, вступить в ряды.

— Ишь ты. — Бархат прищурился. — С гонором. «Если понравится…» А с чего ты взял, малец, что сам тут понадобишься? Где драться научился?

— С детства талант, — хмыкнул Шагалан.

Тонкие губы разбойника недобро скривились:

— Крутишь, парень. И о себе толком не говоришь. Каково настоящее имя? Откуда родом? Сословие? Чем занимался раньше?

— Бросьте, господин Бархат, — отмахнулся Шагалан. — Неужели вы знаете это обо всех своих людях? У каждого небось сохраняются маленькие тайны. Просто у меня их будет чуть больше.

— О своих людях я знаю все, — с нажимом изрек атаман.

— Тогда я стану исключением. По крайней мере, до поры.

Бархат надолго замолчал, посматривая на юношу исподлобья. Замерший Куля вовсе превратился в беззвучный призрак.

— Так что решим, господин атаман? — нарушил тишину Шагалан. — Погостить мне у вас или как?

— Лучше бы молился, чтоб сразу на суку не подвесили, — медленно отчеканил Бархат. — Откуда известно, кто ты по правде? С какой стати рисковать, доверяя тебе? Сам ты таким умным вылупился или подослал кто? Если лазутчик, то чей? А ведь можно пройтись по спине железом каленым, вдруг выплывет что-нибудь любопытное.

— Хм, чувствую, не ко двору я здесь… Жаль. Тогда прошу извинить, если чем обидел, а я, господа, пожалуй, пойду восвояси.

— Пойдешь, когда отпустят! Если отпустят.

Улыбка разведчика захолодела:

— Попробуйте сдержать.

— Полно, Бархат. Оставь парня в покое, — вмешался низкий властный голос.

Все подняли головы. По массивной лестнице с верхнего этажа сходил дородный высокий мужчина в длинном красном кафтане до пола. Уже немолодой, седые прядки прорезались в окладистой черной бороде. Все в молчании ждали, пока новый участник беседы неторопливо, вразвалку спустится и подойдет ближе. Обозрев собравшихся, он положил тяжелую ладонь юноше на плечо. Жалобно взвизгнула под грузным телом половица.

Шагалан вытерпел второй за последний час взгляд живых, проницательных, может, только не таких жестких глаз, освещавших грубоватое крестьянское лицо. Мужчина улыбнулся в усы:

— Значит, говорят, дерешься здорово?

— Не то слово здорово, господин Ааль, — с придыханием затараторил рядом Куля. — Истинный Бог, никогда подобного не видал.

— Хорошо. Доброму ратнику всегда у нас занятие найдется.

Из-за стола поднялся мрачный Бархат:

— И так полно лишних ртов. Куда еще одного?

Ааль чуть повел в его сторону бровью:

— Дармоеды расплодились — в том ваша вина. И коль этот удалец один четверых побил, то гнать надо не его, а тех четверых болванов. Тогда и ртов поубавится.

— Но ведь непонятно, что он за птица. Про себя сообщать не хочет, темнит. Если…

— Прекрати, — оборвал Ааль и повернулся к юноше: — Не обижайся, парень. Как, слышь, тебя звать?

— Шагалан.

— Не обижайся на Бархата, Шагалан. В последнее время он слишком много работал, усталость обострила его и без того непомерную подозрительность. Мне же ты, наоборот, симпатичен.

— Благодарю, — скупо ответил юноша.

— Нам нужны такие парни, как ты, молодая, горячая кровь. Только вы способны вдохнуть новые силы в дело. А если при том еще обнаруживается и воинский талант… Такими ребятами мы не вправе разбрасываться!

Ааль совсем уж доверительно обнял Шагалана за плечи и неспешно повел в глубь комнаты, словно не желая делить дружескую беседу с остальными.

— С этой стороны все прекрасно, сынок. Проблема возможна в другом. Сумеешь ли ты объяснить, чего хочешь у нас добиться? Ради чего готов рисковать жизнью? Надеюсь, понимаешь, риска тут бывает с избытком?

— Понимаю, сир. С объяснениями же никакого сомнения: моя единственная цель — борьба с мелонгами. Они сделали меня сиротой, уничтожили мой дом, поработили мою страну. Долги подлежат оплате их поганой кровью. Если вещаемое о вас, сир, соответствует истине, я получу шанс осуществить свою месть.

Лицо Ааля просияло — он явно услышал то, что страстно желал услышать. Атаман развернул Шагалана к свету и вгляделся в него, улыбаясь.

— Отлично сказано, мой мальчик! Ты действительно попал в нужное место. Здесь собрались люди, главной заботой которых как раз и является освобождение Гердонеза. Я постарался отыскать лучших из тех, кто наполняет сейчас нашу страну, — униженных, ограбленных, оскорбленных. Мы уже немало пережили и многого добились. Нас гоняли по лесам и горам, мы голодали и теряли товарищей, но терпели. Терпели, потому что верили — настанет час, и мы сами разгоним белокурую свору по этим чащобам, где она и сгинет на веки веков. И ничему не пошатнуть нашей веры! Будет, обязательно будет решающий бой, день жестокой битвы добра со злом. Кое-кто сомневается в победе, но я говорю — она придет! Таких как мы — десятки, даже сотни тысяч. Если каждый отдаст свои силы в общий поток, мы сметем язычников, словно весеннее половодье! Пепел и кровь Гердонеза взывают об этом, они не простят трусости и колебаний! Ты, полагаю, слышал, мы добились кое-чего на севере. Немало захватчиков и их приспешников головой заплатили за совершенные злодеяния, однако основная работа еще впереди. Путь к свободе долог и труден, он потребует множества жертв и подвигов. У каждого появится шанс стать героем… Если будет на то воля Творца, это получится и у тебя, сынок.

Раскрасневшись от собственной эмоциональной речи, Ааль перевел дыхание. Остальные не проронили ни звука.

— Конечно, долгие годы борьбы требуют также и солидных средств. Люди должны есть, одеваться, вооружаться. Чем-то помогают крестьяне, но их закрома скудны… Улавливаешь мою идею, сынок?

— Вы о лихом промысле, сир? — отозвался ровный голос Шагалана. — Я прекрасно понимаю, ремесло это не очень почетное, но неизбежное. В конце концов, одни проливают за свободу свою кровь, прочим же следует поделиться доходами. Пусть даже по принуждению.

— Молодец! — расцвел Ааль. — Видишь, Бархат, наш юный друг не только умел и храбр, а еще и благоразумен. Гран здорового цинизма на бадью возвышенного порыва — то, что нужно! Помяни мое слово, именно такие ребята однажды войдут победным маршем в Ринглеви! Они не впадут в беспощадный разгул, но и не помрут с голоду из-за романтических догм. А ты намеревался его повесить! — Он покачал головой: — Ну, все, решено. Остаешься у нас. Дня два-три осмотреться, обвыкнуться, познакомиться с людьми. После подумаем о твоем боевом крещении.

Атаман обернулся к дверям:

— Куля! За то, что привел такого способного парня, тебе прощается сегодняшняя оплошка. Ряж не вернулся? Приедет — пусть определится с командой и снаряжением. А пока отведешь новичка к Опринье, скажешь, чтоб устроил и накормил. Ну, ступай, сынок. Да, Куля! Передай Опринье: надо выслать пяток людей навстречу Ряжу — он что-то запаздывает, а может доставить неплохую поживу. Если получится, вечером закатим знатную пирушку. Заодно отметим и твое, Шагалан, появление. Ступайте.

Когда они вышли на крыльцо, у подножия уже копошилась кучка любопытствующих. Напустивший на себя суровый вид Маглис сдерживал их древком копья.

— Уф-ф, — негромко выдохнул Куля, утирая мокрый лоб. — Ловко, однако, все сладилось. Я уж чаял — конец, быть беде. Особливо струхнул, как Бархат на тебя навалился. А теперь вроде и ничего, все оказались молодцы, едва ли не герои! Ловко! Хотя, конечно, кабы не Ааль… Все-таки большого ума человек.

— Давно у него? — вскользь поинтересовался разведчик.

— Скоро уж год. Как он в здешние края направлялся, так наша ватажка к нему и прибилась. Под сильной рукой и надежней и сытнее… И вот что. Ты, Шагалан, за ту стычку у брода на меня с ребятами зла не храни. Мы свое дело делали, ты, как выяснилось, — свое. Убивать тебя никто не собирался, деньги бы забрали и все. Если б не супротивился, вообще бы пальцем не тронули.

— Ерунда, забыто. Сами меня извините. Помял я вас там немного, но без этого, понимаете, мне сюда бы не добраться. Потому тоже не обижайтесь.

Лицо Кули расплылось в неуверенной улыбке:

— Согласен. — И они пожали друг другу руки.

Снизу встретили этот жест одобрительными возгласами. Спустившись с крыльца, двинулись сквозь группу из десятка человек, оказавшуюся на удивление плотной. Со всех сторон неслись вопросы, тянулись руки. Куля, волоча Шагалана за собой, как мог отбивался на ходу. Вырвавшись наконец на волю, они пошли по улочке, но двое из любопытных уцепились хвостом. На середине улочки Куля развернулся, сердитый:

— А вы чего привязались? Совсем одичали, на свежего человека сразу кидаетесь? Оставьте в покое!

— Кончай собачиться, Куля. Не съедим мы его.

Подошедшие были молоды. Точнее, по-настоящему молодым следовало считать одного из них, не исключено, даже ровесника Шагалана. Высокий светловолосый парнишка выглядел очень худым и слегка сутулился, единственная яркая деталь на бледном лице — большие голубые глаза. И еще разведчику запомнились его руки — длинные нервные пальцы слабо представлялись с мечом или плугом. Второй был не молод, а скорее моложав. На вид ему дали бы лет двадцать, но на деле вполне могло оказаться и под тридцать. Круглое открытое лицо, ворох рыжих волос, крупный нос, толстые губы. Немного ниже первого парня, зато ощутимо крепче. Приблизившись, оба минуту топтались в замешательстве, потом светловолосый заговорил:

— Привет. Новенький?

— Новенький, новенький, — проворчал в ответ Куля. — Только что пожаловал.

— Тогда давай знакомиться. — Светловолосый протянул узкую ладонь: — Я Эркол, а это — Ретси.

— Шагалан. — Юноша пожал руки приятелям.

— Пока осваиваешься, советую держаться нас, — улыбнулся моложавый Ретси.

— Точно, — подтвердил Эркол. — С нами не пропадешь.

— С вами, бедокуры, в историю попадешь, — буркнул бородач.

— Отстань, Куля. — Ретси повернулся к Шагалану: — Вообрази, за долгие месяцы ни одного новичка! Атаманы, видишь ли, решили, что и без того народу довольно. А про тебя мы уже наслышаны.

— Откуда же?

— Багер рассказывал.

Куля задохнулся от ярости:

— Вот ведь сукин сын! Трепло, язык блудливый! Ничего утаить не в силах, все растрезвонит.

— Болтают, дерешься ты здорово, — беззаботно продолжал Ретси. — Учился где-нибудь?

— В разных местах понемногу, — последовал уклончивый ответ разведчика.

— А покажешь? — загорелся Эркол. — А нас научишь?

— Ты сам с юга? — перебил его Ретси. — Не из столицы, часом?

— Нет, еще южнее.

— Даже так? Может, Ольфорс или Дегинсея? Шагалан, хоть и ориентировался капельку в полуденных провинциях, предпочел не рисковать:

— Не, с того берега.

— Из Валесты?

— Лагерь беженцев. А раньше жил в Оронсе. Там и осиротел.

— Так ты из-под штурма выбрался? — В голосе Эркола мелькнула нотка зависти. — Лихо! А вот я как раз из Ринглеви и тоже сирота. Правда, виноваты в этом не мелонги, а какие-то мародеры, но суть дела не меняется. Ретси же у нас северянин.

— Хамарань? — предположил Шагалан.

— Верно, — рассмеялся рыжий. — Неужели все-таки похож на горца? Обычно не замечают.

— Есть капелька. Что, вместе с Аалем оттуда?

— С ним. Я в ватаге почти с самого начала — скоро три года стукнет. Это вот Эркол у нас недавно.

— Ничего себе недавно! — оскорбился тот.

— Конечно, недавно. Когда ваша шайка к нам пристала? Прошлой осенью. И года еще нет, видишь? Хотя освоился ты быстро.

На бледное лицо Эркола вернулась улыбка:

— Да, сейчас я уже набрал кое-какой вес.

Оба прыснули от не совсем понятной шутки. Воспользовавшись паузой, мрачный Куля выдернул Шагалана за плечо и повел дальше. Друзья нагнали их лишь у входа в длинную приземистую избу. У порога степенно беседовали несколько мужиков.

— Опринья! — окликнул Куля.

Один из собеседников, чернявый, с золотым кольцом в ухе, обернулся и неспешно подошел. По виду ему было лет под сорок, впрочем, глубокие морщины обильно переплетались со шрамами, путая оценку. Зеленый камзол — явно с чужого плеча, сабля в дорогих ножнах, правый рукав полупустым завязан ниже локтя. Остановившись рядом, мужик долго слушал бормотание Кули на ухо, одновременно изучая Шагалана с головы до пят.

— То есть это тот самый парнишка, который надавал тумаков всей твоей команде?

— Убью скотину Багера! — Куля побагровел и, махнув рукой, затрусил по улице. Вслед понесся дружный хохот.

— А внешне грозным не кажется. — Опринья повысил голос специально для удалявшегося разбойника. — Может, стоило баб Сычихи вместо тебя послать? Наверняка у них лучше бы получилось.

Когда фигура бедолаги скрылась за углом, Опринья еще раз окинул юношу заинтересованным взором:

— И впрямь скажу, парень, впечатления особого не производишь. Ну да после разберемся. Давай за мной.

Машинально отпихнув попавшегося некстати поросенка, он двинулся к дому. За темными, захламленными сенями обнаружилась небольшая комната в два окошка, плотно заставленная рядами дощатых лежанок. Шагалан насчитал девять штук. Они почти смыкались между собой, выпирали в и без того узкий проход. Лишь в одном месте лежанку заменял забитый посудой стол да крошечная печурка. На юношу словно повеяло чем-то до боли знакомым — в похожей обстановке он вырос. Пахнуло и в буквальном смысле — кисловатым ароматом пота, мокрого белья и пива. Множество прочих запахов превращали все в затейливую какофонию. Здесь находилось еще два мужика — один возился за столом, другой спал, завернувшись в ободранную шкуру. В конце комнаты проход упирался в приоткрытую дверь, за ней, судя по всему, располагалась подобная же спальня. Опринья направился туда, когда встряли вездесущие Эркол и Ретси:

— Командир, оставь парнишку с нами.

— Куда с вами? — оглянулся сердитый Опринья. — Все ж занято.

— Да мы разберемся, — не унимался Ретси. — Потеснимся как-нибудь, не впервой. Может, стол сдвинем, а может, — кивнул в сторону спящего разбойника, — вон, старого Добстера ушлем к соседям.

— Точно, — поддержал Эркол. — Надоел уже старый хрен своим сопением, каждую ночь под его храп заснуть пытаешься. Сейчас-то, вишь, притих, в темноте опять возьмется за рулады. А так будет компания помоложе, повеселее.

— Весельчаки… — хмыкнул вожак с сомнением. — Сообща куролесить по ночам задумали?

— Да оставь парня с ними, Опринья, — басовито сказал кто-то сзади. — А Добстера мы к себе заберем.

— Пусть живут вместе, — добавил другой голос. — Чем лучше сдружатся, тем надежнее в бою.

— Ладно, устроите его сами… — Разбойник упер в грудь Шагалана узловатый палец: — Слушай внимательно, вояка: спать здесь, в этой комнате, лежанку ребята укажут. И раз так, следуй пока за ними — хоть проказники, зато освоиться помогут. А коль голова на плечах, то и шалостей их избежишь… — Эркол попытался возразить, но Опринья осадил его взглядом. — Далее. Есть хочешь? Ребята сводят на кухню. Обед прошел, да бабы что-нибудь найдут. Так, одет ты неплохо. Если еще чего, обувку там или на зиму теплое, опять же склад покажут. До вечера приедет Ряж, он тут всеми боевыми делами верховодит. Снарядим тебя, определим в одну из команд. Оружием каким владеешь, нет?

— Всяким помаленьку, — с трудом удержал Шагалан ухмылку.

— Хорошо. Понадобится — поднатаскаем, есть у нас несколько славных рубак. А там, через пару дней выйдем на большак, посмотрим, на что ты годен. Ребята, кстати, растолкуют и наши правила. Их немного, однако нарушения караются жестко, учти. Остальные вопросы с Ряжем… — Опринья запнулся и едва заметно поморщился: — Хотя, вероятно, уже не сегодня. Вечером ожидается грандиозная пирушка, веселье на целую ночь. Слышали, парни? Можете вытряхивать из сундуков свои праздничные наряды… — Он снова обратился к Шагалану: — Ну, вот, пожалуй, все. Теперь ты член ватаги, наш кровный брат. Ритуалы и клятвы позднее, но начинай думать о себе именно так.

VI

То, что ватага попалась необычная, непохожая ни на одну из предыдущих, он понял быстро. Эта необычность, как и подобало, будоражила сразу два противоположных чувства — настороженность и любопытство. Первое заставляло унять язык, второе — внимательно наблюдать и впитывать творящееся вокруг, не забивая голову скороспелым анализом. Шагалан давно освоил такой метод изучения сложных ситуаций, поэтому знал: рано или поздно понимание сущности происходящего родится само, внезапное и кристально ясное. Метод, правда, неторопливый, однако надежный, время же пока терпело.

Наверное, в глазах новых знакомых он смотрелся замкнутым молчуном, хотя в действительности все обстояло наоборот. Приходилось сдерживаться. Он аккуратно избегал пространных ответов на вопросы, высказывался лаконично, обтекаемо, при этом много слушал и спрашивал сам. Благо, свежеиспеченные приятели оказались словоохотливыми, если не болтливыми. В их словесном потоке, бурливом и довольно мутном, нелегко было выловить что-то интересное, зато выглядел он неистощимым.

Сложив вещи Шагалана в углу комнаты, троица отправилась в кухню. Там Ретси долго препирался с двумя дородными бабами, которые постоянно порывались захлопнуть перед ними дверь. Из щели густо тянуло вареным мясом. В конце концов напор Ретси взял верх, новичку вынесли поесть. Добычей стали огромная баранья кость с толстыми лоскутами мяса, миска пустого бульона да ломоть хлеба. Лишь узрев это богатство, разведчик понял, как же проголодался. Дружки уселись по бокам и, обильно расточая шутки-прибаутки, следили за его жадной трапезой.

— Не торопись, приятель, — хмыкнул Ретси, — еще подавишься. Видать, там, откуда пришел, с харчами вовсе худо.

Шагалан оторвал голову от миски:

— Ерунда. Просто с утра не жравши. Как у вашего коваля заморил червячка, так с тех пор и топаю.

— У кузнеца? Мигуна, что ли? — Друзья многозначительно переглянулись.

— Может, и у Мигуна. В кузнице под холмом. Занятный, между прочим, мужичок.

— Мигун здесь фигура известная, — кивнул Эркол. — И сам частенько заезжает, и мы к нему наведываемся. Место тихое, без лишних глаз. Спокойно отовариваешься всем необходимым.

— Уж не травкой ли?

— Заметил? Да, веселинкой тоже. Но вообще у Мигуна разное найдется: и еда, и выпивка, и одежа, и оружие. Даже цацки для девок и то можно купить. А ты как насчет травки?

— Не потребляю. Однако богато вы, посмотрю, живете. Я побывал уже в паре ватаг, но такого благоденствия не встретил. Полно денег достается?

— Перепадает, — отозвался Эркол. — Особливо когда купцы на ярмарки потянутся, деньги рекой текут, окрестные кабатчики да бабы едва успевают хватать. Ну а сейчас, почитай, затишье, монет только на лишнюю еду с выпивкой.

— Понятно.

— И тут, приятель, сразу первая заповедь, — сказал Ретси. — Как велел Опринья, будем учить тебя нашим законам. Все добытое в деле идет в общий котел, до последнего медяка. Упаси бог что-нибудь зажилить или забыть отдать. Жульничество у нас — самое страшное преступление… по крайней мере, среди распространенных. Я здесь давненько, но, сколько помню, казнили исключительно за это. Атаманы скорее закроют глаза на трусость с глупостью, чем на воровство у своих.

— Точно, точно, — кивнул Эркол. — Вот в том месяце двоих поймали, выкопали тайник с золотом.

— И что?

Светловолосый замялся, Ретси закончил за него:

— Пожелаешь — сходим к частоколу напротив конюшни. Там… до сих пор на березе висят. Вниз головой.

— Хорошенькое зрелище после еды.

— Поэтому все — в общий котел. Атаманы затем сами долю каждого определят, кому сколько. Если храбрецом себя покажешь — отсыпят полной мерой серебро, а повезет, и золото. При опасности хвост подожмешь да в кусты метнешься — получишь разве что плетей вдосталь.

Шагалан повертел в руках тщательно очищенную кость и кинул ее увивавшемуся поблизости псу.

— Себя-то небось вожаки никогда не обидят?

— Напрасно, парень, на атаманов не греши, — посерьезнел Ретси. — На них вон какая куча забот висит! Экую прорву народу одеть-накормить, оружием снабдить. За всяким смотри, за всех отвечай. Хозяйство опять же. Нет, работенка не из веселых. К тому же не забывай — они нас и в бой водят, животом рискуют подчас не меньше. Наконец, если б не вожаки, не уходили бы мы так долго от властей, передавили бы нас давным-давно, будто клопов. Потому свой кусок, парень, атаманы честно отрабатывают, запомни.

— Запомнил. Вот ты, Ретси, говорил, исстари здесь обитаешь. Ты и растолкуй, что они вообще за люди, ваши атаманы?

— Попробую. Верховодит тут, ты в курсе, Большой Ааль. Мужик умный, сильный и ясно видящий конечную цель.

— Это какую же?

— Известно какую — страну освободить. Доподлинно не знаю, но вроде у него с варварами и личные счеты имеются. Не любит их крепко. Мыслю, будь его воля, только на мелонгов бы и охотились до полного их искоренения.

— Однако затем обнаружилось, — вставил Эркол, — что желудки тоже чем-нибудь набивать надобно.

— Верно. Будущая свобода вещь хорошая, но есть хочется уже сегодня. Пришлось идти на большую дорогу купцов потрошить да странников обирать. Хотя имперцам от того легче не стало — про них мы не забываем.

— Вот-вот, даже правило негласное установилось: на одного раздетого купца — один угробленный стражник, на троих — чужак-поселенец, на десятерых — мелонг.

— Такая вот арифметика жизни, Шагалан. Конечно, убивая по одному солдату, захватчиков не одолеешь. Но не сомневайся: Ааль — светлая голова, обязательно сочинит, как их с нашей земли свести. Сочинит и содеет, а мы ему в том поможем.

Шагалан помолчал в задумчивости.

— А другие атаманы?

— Еще есть Ряж. На нем все боевые отряды, все вылазки — как на мелонгов, так и на купцов. Мы сами входим в отряд, тебя определят в такой же, и, стало быть, Ряж — наш прямой командир. До вечера с ним познакомишься. Предупреждаю, поаккуратней — мужик он крутой и вспыльчивый.

— А как же Опринья?

— Опринья — помощник Ряжа. Например, сегодня Ряж в отъезде, Опринья замещает. Иногда ему поручаются некоторые затеи, по преимуществу с мелонгами. Очень уж зол на них.

— Тогда кто Бархат?

— Уже столкнулся? — хмыкнул Эркол. — Вездесущая личность.

— Бархат — третий наш атаман, — продолжал Ретси. — У нас его за глаза называют иностранным министром Ааля.

— Попробовал бы кто-нибудь ляпнуть подобное в глаза, — хохотнул Эркол, — вмиг бы сделался на голову короче.

— Бархат — фигура сильная и авторитетная. Даже не скажу точно, чем таким важным он занимается, но в ватаге считается вторым после Ааля человеком.

— А чего тут гадать? По слухам, на нем завязаны все наши осведомители и верные людишки в округе. Он же, если требуется, ведет от имени Ааля переговоры с другими ватагами.

Ретси хмуро посмотрел на товарища:

— Чем бы Бархат ни занимался, юноша, занятия эти особо серьезные и тайные. Посему плести об них языком, множа чужие слухи, — занятие рискованное. И ты, Шагалан, имей в виду.

— Что, тоже могут на березе подвесить?

— Скорей уж, береза нечаянно сверху упадет, — беззаботно фыркнул Эркол. — Для Бархата — более привычная манера.

— Мне он показался мрачным и подозрительным.

— Вот-вот, он такой и есть, очень точное наблюдение. Помяни мое слово, самое разумное — держаться от него подальше. Хитер, чертяка, и проницателен. По части вытаскивания истины наружу ему равных нет. Помнишь ту историю с акробаткой из Даурса, Ретси?

— А у вас есть связи и с другими ватагами? — Шагалан не дал приятелям отойти от темы.

— Еще бы! Месяца не проходит, чтоб не заявились какие-нибудь окрестные оборванцы. Да и как иначе? При той славе, которая тянется за Аалем, любой будет искать с ним союза.

— И что Ааль? Привечает их?

— Безусловно. По правде сказать, мысль эта про объединение повстанческих сил стала у атамана… навязчивой. — Эркол отреагировал на сердитые взгляды и жесты Ретси лишь понижением голоса. — Он до сих пор не излагал ее тебе? Обязательно услышишь. Мы внимаем таким речам регулярно, оскомину набили.

— Разве идея с объединением плоха?

Эркол отмахнулся, потом вздохнул не без горечи:

— Идея плоха только тем, что никогда не претворится в жизнь.

— Значит, так вы тут и обретаетесь? — Шагалан окинул взором немного приунывших друзей. — Сразу под тремя атаманами?

Ретси не успел и рта раскрыть, как Эркол придвинулся поближе к новичку и быстро заговорил, срываясь на шепот:

— По совести, атаманов у нас вообще четверо. Хотя главенства Ааля никто, конечно, не оспаривает.

— Даже четверо? Богато, ребята. И кто же четвертый?

— А Бог ведает. Нет, честно: ни я, ни кто из приятелей его никогда не видел.

— Это как же?

— А вот так.

Шагалан заметил, что Эркол вздрогнул и боязливо оглянулся. Его бледное лицо побледнело еще больше, проступили следы редких оспинок.

— Понимаешь… было несколько казней. В том году и нынешней весной. Вешали парней вроде бы за попытки сторговаться с мелонгами. В чем там подоплека дела, не знаю, только откровенно оно нечистое. Возможно, не стоило бы и рассказывать…

— Вот именно, — хмуро подтвердил Ретси.

— Но Шагалану ведь надо соображать, куда попал! Короче, казни тогда проводили приказом некоего четвертого атамана. Кто он, где и откуда взялся — тайна. Все недоумевали, но сразу почуяли — требовать разъяснений себе дороже выйдет.

— Однако ваше привидение должно было назваться в тех приказах, — предположил разведчик.

— Он и назвался. Царапа. Весьма показательная кличка.

— Да уж, загадка из странных. И что сами об этом думаете?

Ретси, явно обиженный вытеснением из беседы, ухватился за плечо собравшегося ответить друга.

— У ребят две версии, — говорил он так же глухо, едва слышно. — Одни считают, Царапа — кличка Бархата. То есть когда нужно провернуть что-либо особо грязное, вдобавок за рамками обычных интересов, он выдает собственные приказы за чужие. Правдоподобно: Бархат в средствах отродясь не стеснялся, а со своей агентурой вполне мог разоблачить предательство.

— Похоже. А вторая версия?

— Кое-кто полагает, будто этот Царапа — наш человек у мелонгов или у губернатора. Оттуда и сведения об измене. В лесу он вообще никогда не появлялся, потому его никто и не знает. Дескать, достаточно послать Аалю весточку, а тут уж прочие атаманы все от его имени устроят. Разумно?

— Пожалуй. Гляжу, вам, ребята, здесь скучать не приходится. Загадка на загадке…

— А как же. Жизнь кипит и явная, и потаенная. Только послушай доброго совета, Шагалан: не пытайся сунуться в ее скрытые потоки. Обварит любопытный нос по самые плечи.

Они сидели на останках телеги, подпирая спинами заднюю стену кухни. Дождь совсем перестал, вместе с ним присмирела и боль под темечком. По задворкам, заросшим бурьяном, шелестел мягкий теплый ветер. Приятная истома накатывала все настырнее. Шагалан вдруг осознал, что его неудержимо клонит ко сну, — видимо, сказывались беспокойная ночь и бурное утро. Голоса дружков, давно уведших разговор на мелкие повседневные темы, пересуды с воспоминаниями, начали плавно затихать и отдаляться. Напряжением воли он выдернул себя из волн дремы, вскинул голову.

— Разморило? — улыбнулся слева Эркол. — После обеда оно самое подходящее.

Справа Ретси сосредоточенно возился с чем-то на колене.

— Ты не стесняйся, Шагалан, — изрек, не оборачиваясь. — Хочешь, ступай в дом, ложись и выспись нормально. А то вечером затевается большая гулянка, силы потребуются.

Разведчик подавил зевок:

— А где там ложиться? Вроде бы собирались место выделить.

— Ерунда. Пока народу мало, занимай любое. До вечера разберемся, чаю, кое-кто наверняка туда ночью не вернется. — Он многозначительно подмигнул. — А дерзнут ерепениться — не тушуйся, осади жестко. Ведь сумеешь?

Лишь тяжело поднявшись на ноги, Шагалан понял, чему с таким увлечением предавался Ретси. На его колене расстилался широкий лист какого-то растения. Ловкими умелыми движениями ватажник высыпал на него горсть желтоватой трухи из мешочка, соорудил аккуратную, вытянутую поперек горку и принялся бережно скручивать лист. Расползавшуюся труху приходилось то и дело поправлять. Скатав трубочку, Ретси подогнул ей концы и оглянулся на приятелей весьма гордый собой.

— На этот раз здорово получилось! Шагалан, поучаствовать не желаешь?

— Веселинка?

— Она самая. Качество отменное, не сомневайся.

Разведчик подцепил с колена Ретси несколько оброненных крупинок, растер пальцами, понюхал. Произнес с прохладцей:

— Впрямь отменное. Мигун неплохо поработал. Только я говорил — не употребляю.

— Брось, Шагалан! — На раскрасневшемся лице Эркола играло предвкушение праздника. — Снадобье совсем легкое, а удовольствия полно. Не бойся, попробуй!

— Не боюсь, но не хочу. — Ответ был вовсе без следа эмоций.

— Ну, как знаешь. — Ретси пожал плечами. — А то мы бы поделились запасами.

— Спасибо. Как-нибудь в другой раз, — хмыкнул Шагалан и двинулся прочь.

За спиной часто защелкало огниво. Дойдя до угла кухни, юноша на секунду оглянулся на тесно склонившихся к едва тлеющей трубочке приятелей. Призрачное облачко дыма витало над ними, даже на расстоянии чувствовался слабый сладковатый аромат. Каждый поочередно делал жадную затяжку, откидывался назад выдохнуть струйку дыма и гнулся за свежей порцией. Сам Шагалан ни разу до сей поры этого состава не курил, хотя слышал о нем немало.

Волею Творца сгинуло в веках имя человека, кому первому пришла в голову мысль попробовать неприметную сероватую травку-балочницу. Исстари она, заполонявшая сырые темные овраги, с успехом применялась в качестве лекарства, входила во множество знахарских рецептов, благо запасы исчислению не поддавались. Полагали, будто ее отвар снимает всяческие боли, взбадривает тело и разум. Однако стоило кому-то безвестному поджечь высушенную траву, как эффект получился ошеломляющий: привычная безобидная травка оказалась мощным дурманом. Надышавшийся дыма человек не терял сознания, но впадал в беспричинную безудержную радость. Он мог петь и хохотать как безумный или, наоборот, ошалелый сидеть неподвижно, улыбаясь внезапно радужному миру вокруг. Через полчаса-час все улетучивалось, возвращалось на законные места, краски тускнели, звуки глохли, сохранялась только память о прошедшем взрыве да потаенное желание пережить его вновь. Чудодейственная трава прекратила быть балочницей и обернулась веселинкой. Круг ее почитателей быстро рос год от года, отповеди Церкви гремели втуне. Да и как унять пагубу, если благородные полководцы нередко одаривали перед боем каждого воина затяжкой для храбрости? Мало того, невероятная распространенность и немудреность обработки позволяли самому последнему бродяге или крестьянину-сермяжнику забыть на время горести своей непутевой жизни, упиваясь минутами беззаботного блаженства. И кому какое дело, что рядом зарастают брошенные поля и плачут голодные дети?

Безусловно, веселинка была довольно легким зельем. Никто не сравнил бы ее, скажем, со страшным даром южных народов асканом, чьи неистовые галлюцинации за считанные месяцы выжигали у человека рассудок, а состав — внутренности. В отличие от этого, с веселинкой жили годами, десятилетиями, многие мнили ее вообще безвредной, что, впрочем, вряд ли соответствовало истине. Шагалану навсегда запомнился квартал в Амиарте, в который привел его как-то знакомый торговец. Это место на окраине все старались обходить стороной не столько из страха, сколько из отвращения. Его населяли люди, порабощенные веселинкой. Беднее самого убогого захолустья, он скорее напоминал болото из нечистот, где посреди жуткой грязи и вони бесцельно бродят худые, дрожащие фигуры. Обитающим здесь уже ничего не было нужно: ни еды, ни дома, ни семьи. Они забыли о любви и достоинстве, знали только одну дорогу — к ближайшим зарослям травы, только одну заботу — затянуться сладковатым дымом. Зимние холода выкашивали квартал почти наполовину, но по весне являлись новые изгои. Подчас, набрав большую гору снадобья, эти ходячие растения попросту умирали около нее от голода. Вдобавок, рассказывают, коварная веселинка ухитрялась напоследок еще раз обмануть своих рабов. С годами эйфория от курения неуклонно слабела и в конце концов исчезала вовсе, тогда как промежутки между приемами заполняла беспросветная тоска. Опустившиеся люди начинали бегать за очередной порцией, лишь бы спрятаться от затоплявших их волн могильного ужаса. Заурядным делом становились самоубийства. Приходящая в радужных лучах наслаждения, травка-веселинка уходила под аккомпанемент смертных воплей…

Шагалан вернулся в знакомый дом-казарму, по-прежнему малолюдный, пройдя мимо рядов, выбрал лежанку в углу и растянулся на ней. Потребовались считанные минуты, чтобы убедиться — сон, недавно такой настырный и манящий, пропал без следа. Закинув руки за голову, разведчик все же постарался расслабиться. Анализировать ситуацию не стремился — время не приспело. Фактов набралось уже много, но они продолжали кружиться в своем хаотичном танце. Где-то за стенкой обстоятельно бубнили два низких голоса. Речь вроде бы велась о ценах на зерно, что в этой разбойничьей деревне могло показаться странным. Под окном прошли несколько человек, послышался заливистый женский смех. Женщина, совсем молодая, определенно кокетничала с кем-то. Морщинистый седобородый мужик с угрюмой миной уселся возле печки и принялся ее разжигать. Разгораться та не желала. Мужик, глухо чертыхаясь, вытаскивал из топки дрова, закладывал их в другом порядке, повторял попытку. От упорного раздувания углей он скоро начал кашлять и тереть рукавами лицо. Едкий дым повис в проходах между лежанками. Шагалан, закрывший щипавшие глаза, отрешенно прислушивался к возне. Он еще успел отметить про себя гул и треск зацепившегося за жизнь пламени, когда незаметно уснул.

Разбудил его топот множества ног и рокот голосов. Пока садился, дверь распахнулась, и в комнату посыпалась шумная толпа. Собственно, вошедших было человек пять, зато гомон они поднимали за десятерых. Сразу обозначилось общее настроение — возбужденная радость. Среди толпы Шагалан узнал только Опринью, но тот находился где-то сбоку, во главе же процессии двигался настоящий богатырь. Точь-в-точь такими их описывали предания: огромного роста, с широченной, обтянутой кольчугой грудью, с развевающимся позади красным плащом. Длинный меч на боку у обычного смертного вполне сошел бы за двуручный. Под красные сафьяновые сапоги, перепачканные и мокрые, быстро натекали темные лужицы. Лицо великана обрамляла буйная грива совершенно белых волос. Лишь присмотревшись, разведчик понял, что он вовсе не стар. Резкие рубленые черты, властный излом мохнатых бровей, внимательные серые глаза. Человек стремительным шагом приблизился, внезапно остановился, широко расставив ноги.

— Это и есть ваш новичок? — Голос напоминал звуки охрипшей трубы. — Щуплый чего-то больно. Да и мальчишка совсем.

— Зато, говорят, ловок, чертенок, до крайности, — ответил кто-то сзади. Шагалану показалось — Опринья.

— Да уж, — насмешливо прищурился великан на юношу, — если Кулю сумел усовестить, значится, ловок. И не робкого десятка. Наставника ему нашли?

— Ретси с дружком взялись опекать. Мыслю, пускай попробуют.

— Пускай попробуют. Наставники, кол им в печень! — фыркнул беловолосый.

Только теперь Шагалан сообразил, что следовало бы встать перед начальством. Он не сомневался — этот богатырь и был достославным Ряжем, «третьим атаманом». Правда, даже поднявшись, дотянулся ему макушкой не выше плеча. Какое-то время они изучали друг друга, затем Ряж обнажил в улыбке крепкие зубы:

— Ладно. Придет пора — посмотрим на твою ловкость, парень.

Он, не задумываясь, хлопнул Шагалана по плечу, словно печатью на договоре о найме. Удар юноша принял, хотя на ногах устоял с трудом. Великан уже разворачивался к собравшимся.

— Уф, ну и жарко же тут у вас! Опять старый Добстер по теплу печь топит?

— Как всегда, — хохотнули от дверей. — Он ныне знобкий, что в пекло, что в стужу.

— Ну, тогда айда на улицу, ребята, на гульбу! Денег добыто немало, надобно ублажить судьбу, отметить удачу! Все запасы сегодня выкатим, завтра новых накупим!

На призыв атамана ответили радостные крики. В сенях образовалась толкотня: часть народа сразу попыталась выйти во двор, другие же бросились в комнату к узлам и сундукам, засунутым под лежанки. Вместе с последними влетели Эркол с Ретси. Друзья держались вполне уверенно, лишь глаза чуть неестественно поблескивали.

— Вон он где! — с порога заорал Эркол. — Ну и здоров же ты, братец, постель давить. Бежим скорее, праздник вот-вот начнется.

— Я долго спал? — невинно спросил Шагалан.

— Вечереет уж! Мы давно продрыхлись, ходили Ряжа встречать. И не напрасно, тебе скажу, — атаман две телеги добра привез! Неплохая, видать, охота удалась.

— И кого же они так знатно раздеть сумели?

— Да бог его ведает, — пожал плечами Ретси. — Купчина ли зажиточный, казначей ли губернаторский попался, какая разница? Как бы денежки ни добыть, важно их с чувством прокутить. Верно я говорю?

— Очень даже верно. — Эркол тряхнул белесыми прядями. — Сегодня здесь погуляем, а завтра в Сошки подадимся, там затеем тарарам.

— Это ты хорошо придумал, дружище, но пока подержи-ка язык за зубами, — утихомирил его друг. — Неровен час, прослышит кто из начальства — будешь вместо гулянки конюшни чистить.

— Молчу-молчу… — Из Эркола еще, похоже, лезли остатки травяного веселья, хамаранец же казался вполне оправившимся. — Шагалан, давай с нами! В такой компании и лучший кусок ухватишь, и лучший кубок… и лучшую бабу…

Ретси бесцеремонно отодвинул разошедшегося дружка в сторону. Скептически обозрел Шагалана:

— Только вот выглядишь ты, парень, словно последний босяк. Не обижайся. На бой в подобном наряде запросто можно выйти, а вот на праздник подыскать бы чего поприличнее. У тебя на смену одежа есть?

— Нет. — На самом деле этот вопрос заботил разведчика меньше всего.

— Ладно, это мы устроим. Эркол, ты у нас повыше, выдели Шагалану какую-нибудь рубаху покрасивей, а я штаны подберу. И быстрей, а то уже бочки покатили!

Шум за окном и вправду разрастался. Мужики вокруг, обряжаясь в яркое платье, засуетились активнее. Объявился хозяин лежанки, нахально занятой Шагаланом. Пару минут друзья беседовали с ним, постепенно усиливая нажим, и лишь когда в воздухе запахло потасовкой, хозяин отступил. Сверкнув недружелюбным взглядом, он забрал свои вещи и удалился в другой конец комнаты.

— Ну и на черта это? — спросил Шагалан, рассматривая сваленную перед ним кучу тряпок.

— Ты еще никак не проснешься, приятель! — хлопнул его по спине Ретси. — Неужели не понимаешь?

— А что я должен понимать?

— Во-первых, праздник, все гуляют и для того наряжаются. Не знаю, как там за проливом, а у нас обычай такой, улавливаешь?

— А во-вторых?

— Во-вторых, это ведь и твой выход в свет. Стараниями болтуна Багера про тебя уже многие наслышаны и жаждут увидеть собственными глазами. Покажешься, народ на тебя посмотрит, а ты — на народ. Первое впечатление очень важно, главное — не ударить в грязь лицом. Короче: хочешь приобрести тут авторитет и уважение — надевай, что дают!

Шагалан пожал плечами и принялся натягивать расшитую красным рубаху. От ткани шел свежий, но чужой дух. По совести, завоевание местного авторитета юношу также не трогало, однако разочаровывать приятелей он не спешил. Штаны оказались несколько коротковаты, между их краем и стоптанными башмаками белели лодыжки.

— Обувь тоже слабая. — Ретси, который, похоже, и не собирался переоблачаться сам, поморщился. — Завтра наведаемся на склад, подберем тебе что-нибудь.

— И так потерпит, — отмахнулся разведчик, вставая. — Ну, раз надо — двинулись. А то веселье, слышу, без нас начинается.

— Без меня уж точно не начнут, — подошел Эркол.

Сейчас он смотрелся настоящим франтом: длинный нежно-голубой кафтан добавил статности, а васильковый берет — росту.

— Отчего же именно ты незаменим?

В ответ Эркол мотнул плечом, позволяя Шагалану разглядеть за ним изогнутый гриф лютни.

— Веселиться-то у нас все любят, а вот музыкантов толковых мало. Я ж недаром три года с лишком в цирковых фургонах по стране колесил. Научился кой-чему.

Они покинули дом в числе последних. Уже начало смеркаться, торопливо темнело небо, заваленное тусклыми облаками. В воздухе висела сырость, но дождя, по счастью, не было. Прямо с порога приятели очутились в людском водовороте. Скромная площадка посреди поселка преображалась на глазах — в центре творился громадный костер, по краю тянулись полукругом дощатые столы. Подавляющее большинство разодетого народа вокруг занималось тем, что слонялось взад-вперед да оживленно переговаривалось в радостном предвкушении. Галдеж, смех, лишь несколько человек, главным образом женщины, лавируя, разносили по столам корзины с едой. Когда троица вступила на площадь, костер в ее сердце наконец перестал дымить и бойко затрещал сучьями. Толпа встретила это взрывом восторга. Кто-то сбоку окликнул Эркола, тот обернулся к друзьям:

— Пойду к музыкантам. Думаю, через часок-другой удастся улизнуть к вам и капельку расслабиться. Увидимся!

— Вот ведь, — хмыкнул Ретси вослед, — превратности жизни. Для кого-то праздник — веселье, а для иных — нелегкая работа. Проходи, Шагалан, займем местечко получше. Сейчас начнется.

Толпа взялась рассаживаться в этот же момент и вся разом. Устраивались, где попало. Имелось несколько скамей, но садились и на столы, на бочки, на колоды, многие — прямо на мокрую землю, подстелив плащи. По самым нетерпеливым рукам уже отправились кувшины с вином и пивом. С каждой минутой набирал силу костер, одновременно наливались тьмой окрестности, отсекая гульбище от остального мира. Ретси отвоевал для них неплохое место — на краешке одного из столов, чуть ли не в обнимку с корзиной, доверху наполненной жареными цыплятами. Пришлось даже отворачиваться от лезущего в ноздри аромата: истосковавшийся желудок взвыл немилосердно. Пытаясь отвлечься, юноша разглядывал лица окружавших его людей, хотя мельтешение огненных пятен делало это почти бессмысленным.

Гам понемногу смолкал и скоро иссяк. Шагалан обернулся к костру. В возвышавшемся около него черном призраке не составило труда опознать Бархата, одетого все так же изящно и строго. Одинокая фигура подняла руку, требуя вовсе уж абсолютной тишины. Теперь только костер за спиной атамана продолжал трещать и вышвыривать в темноту горсти желто-красных искр.

— Слушайте меня, братья! — заговорил Бархат. — Нынче у нас радостный день, можно славить удачу товарищей, праздновать и гулять. Мы все заслужили этотвечер, однако особо обязаны отметить того, кто внес, бесспорно, самый огромный, неоценимый вклад. Приветствуйте же главного вдохновителя наших побед, мудрого атамана Большого Ааля!

Толпа дружно и почтительно загудела. На дальнем ее конце ряды раскололись, появился Ааль. Снежно-белый наряд вспыхнул в полумраке. С необычной для своего комплекции резвостью атаман пересек площадь, следом поспешали несколько, как понял разведчик, хорошо вооруженных человек. У костра Ааль положил Бархату руку на плечо:

— Благодарю тебя, друг, за добрые слова. И вас благодарю, братья! Не сомневайтесь, жизнь моя и кровь без остатка принадлежат вам и нашему общему делу. Но при этом не хочу присваивать чужую славу. Не я сегодня именинник, не мне пристало открывать праздник. Пусть это совершит истинный герой дня! Подойди сюда, доблестный Ряж!

В ту же секунду из темноты выплыл силуэт великана. Под одобрительные возгласы Ряж вступил в круг света. Он по-прежнему был в броне и при мече, вся его подготовка к вечеру заключалась в обувании высоких сапог да расчесывании белой гривы. Сойдясь вместе, атаманы обнялись. Тотчас площадь взорвалась от радостного воя и криков. Люди вскочили на ноги, замахали руками, застучали, захлопали. Шагалан переглянулся с Ретси и, дабы не выпадать из общей картины, тоже встал.

Наконец Ряж поднял руку, шум моментально стих.

— Братья мои! — В атамане угадывался бравый рубака, но в фокусе всеобщего внимания он немного терялся. — Мы храбро дрались раньше и столь же храбро — сегодня. Поэтому у нас есть теперь средства на зиму и право на этот веселый вечер. Скажу больше: мы храбро дрались сегодня и будем столь же храбро драться впредь. Поэтому у нас обязательно будет та победа, о которой давно мечтаем! — Ряж переждал очередной всплеск эмоций. — Нынче к этой победе сделан маленький, но важный шаг. За ним последуют другие. И пускай враги трепещут, заслышав нашу поступь, а мы можем себе позволить гулять, петь и веселиться!

Его слова накрыл общий рев восторга. Где-то сбоку заиграла музыка, главную линию в ней вела лютня. Вокруг разом затрещали корзины, застучали кружки, полилась выпивка. Ретси, очутившийся рядом с Шагаланом, по-хозяйски подтянул к себе птицу.

— Идиллия, — проворчал разведчик, косясь в сторону чернеющих на фоне костра фигур. — Три атамана расписались в своей любви и верности. Занятно, где они упрятали четвертого?

Ретси понимающе хмыкнул.

Еда не отличалась разнообразием, но была поистине обильной. Как бы азартно ни работали челюсти, каким бы градом ни сыпались под стол обглоданные кости, она никак не кончалась. Один за другим едоки, остудив пыл, переходили к вальяжному потягиванию спиртного. Шагалан сдался едва ли не последним.

Тем временем центр событий постепенно смещался к костру, куда то и дело подтаскивались новые сучья. Приунывшие было музыканты с места грянули лихую плясовую мелодию. Лютня оставалась по-прежнему на высоте, дудки выли с энтузиазмом, хоть и не всегда попадая, размеренно ухали тамбурин и бубен. У гудящего огненного столба возникла первая пара, немедля к ней присоединилась вторая, третья, и вот уже все свободное пространство заполнили танцующие.

Шагалан и Ретси развалились на лавке с кружками пива в руках. Разум разведчика занимала сейчас главным образом оценка полученного переедания, тогда как глаза продолжали машинально фиксировать творящееся кругом. Рост числа пар вскоре прекратился — все-таки женщин в ватаге имелось немного. Сколько-нибудь интересных девиц шустрые кавалеры быстро расхватали, нашли поклонников и страшноватые бабищи, вроде работавших на кухне. Мужики, обделенные совершенно, бродили со скучающими лицами, кое-кто попытался добыть подружку кулаками, однако везде встречал отпор. Лишь в перерывах между танцами случалась некоторая перетасовка участников. Сам танец оказался незамысловатым, но энергичным и ничуть не походил на то, что наблюдал Шагалан в Валесте. Дама с кавалером по преимуществу выделывали друг перед другом ногами разные коленца да кружились, взявшись за руки. Все это вкупе с музыкой тем не менее изрядно увлекало.

Долго разглядывал Шагалан атаманов, разместившихся за отдельным столом. Даже за всеми помехами было видно — настроения там царили не праздничные, а скорее трудовые. Бархат и Ряж, склонившись, о чем-то оживленно спорили, сидевший посредине Ааль вмешивался редко, больше слушал и кивал головой. Обстановка беседам не способствовала решительно: шум от музыки, топота, криков и смеха стоял исключительный и вдобавок усиливался по мере опустошения хмельных запасов. В конце концов Ааль, прервав спорщиков, коротко махнул рукой, поднялся и двинулся в темноту. Бархат последовал за ним, высокая фигура Ряжа затерялась где-то возле танцующих.

— Не хочешь поучаствовать, приятель? — нарушил ленивое молчание Ретси. — Ты вполне можешь рассчитывать на успех у наших девок.

Шагалан пожал плечами:

— Сказать по правде, Ретси, я не слишком сведущ в танцах, а этот вовсе вижу впервые. Он из Хамарани? Впрочем, и умел бы — не пошел.

— Чего ж так? Или барышни не нравятся?

— Почему, здесь немало симпатичных. Однако легко заметить, кавалеров гораздо больше, около самых хорошеньких девушек сразу по несколько человек вьется. Мужики, полагаю, уже на взводе, а к ночи даже давно знакомые осатанеют. Если же к их лакомому кусочку сунется чужак вроде меня!… Неизбежна крупная потасовка.

— Ну и что? Кажется, не далее как сегодня утром ты сам, приятель, спровоцировал потасовку и извлек пользу из нее. Что ж пугает теперь? Увы, за лучшую постельку зачастую приходится вступать в бой…

— Дело не в драке. Мой опыт обживания на новых местах невелик, но упрямо подсказывает: мордобой — не самый выгодный путь. Можно вмиг нажить себе кучу врагов независимо от исхода стычки. Зачем мне это?

— А исход бывал разным?

— Нет.

— И что случится, если ты отлупишь одного-другого пьяного болвана?

— Ну, первыми окрысятся он сам и его дружки. Потом — остальной люд, который обычно поддержит любого мерзавца, если он свой, против любого незнакомца. Наконец, наверняка затаят обиду вожаки, чьи старания по подготовке болвана публично осмеяны. То есть я получу враждебно настроенную ватагу, на успокоение потребуются недели. И все это ради юбки?

Ретси, отхлебнув из кружки, покивал головой:

— Чепуха. Может, где-то и так, но у нас все наоборот. У нас, даже если тебе безразличны все бабы на свете, непременно следует за кем-нибудь приударить. Особенно сейчас! Ведь что нужно новичку? Хороший скандал и добрая драка. С победным финалом, разумеется. А затеять подобное из-за прекрасной дамы — куда уж благороднее? Не сомневайся, хоть ребята и заскучали маленько без серьезного дела, но на кулаках отношения выясняют сплошь и рядом. Если же ты так могуч, как болтают, просто грех скромничать, скрываясь в тени. Сразу поставь себя на достойное место, обнаружь доблесть и молодечество! У нас, парень, уважается прежде всего сила, а не голубиная кротость.

— Это будь я здесь своим…

— Глупости. Я собственноручно оторву башку любому, кто после победы откажется признать тебя своим. Посмотри-ка лучше вон туда.

Шагалан вдруг понял, что на протяжении разговора Ретси неотрывно разглядывал толпу танцующих. Как раз к этому моменту музыка ненадолго смолкла, и парочки потянулись к столам.

— Куда?

— Вон, три девки неподалеку от бочек. Справа, видишь?

Примерно в двадцати шагах от них в окружении разгоряченных танцами мужчин стояли три молодые женщины. Грубоватые ухаживания, исходившие отовсюду, принимались ими как должное, чуточку высокомерно. Две брюнетки и рыжая, одетые пестро, увешанные ворохом ожерелий, серег и браслетов. Пока Шагалан всматривался, успел уловить целых три быстрых заинтересованных взгляда в свою сторону. В том, что эти дары предназначались лично ему, сомневаться не приходилось: прекрасному полу он нравился частенько, давно замечал. Два из трех взглядов достались от рыжей. В следующий раз они встретились глазами, женщина улыбнулась. Какое-то затейливое переплетение кокетства и смущения почудилось в ее улыбке. Женщина была по-настоящему красива, черты лица — правильные и отточенные, дух перехватывало. Шагалан почувствовал, что тоже глупо улыбается. Секунду они смотрели друг на друга, потом женщину отвлекли, и она отвернулась. Вроде бы даже неохотно.

— Нашел что-нибудь достойное? — усмехнулся Ретси.

Откуда-то сзади возник Эркол. Он казался усталым и сосредоточенным, берет сполз на ухо, на измятом светлом кафтане появились какие-то пятна.

— Вот и я, — заявил, залезая за стол. Ударившаяся о скамью лютня жалобно взвизгнула. — Перерыв совсем небольшой, скоро снова идти играть. Сберегли чего бедному менестрелю? В горле совершенно пересохло.

— А при чем здесь горло? — Ретси съехидничал, но все же наполнил кружку вином. Шагалан тем временем подтащил поближе корзину с уцелевшими цыплятами. — Ты же, дружище, вроде руками трудился. Или для приработка певцом вдобавок заделался?

— Тебе вольно болтать. Попробуй попили, как я, битый час без роздыху и без ужина. Вообще с ног свалишься. А у меня еще весь вечер впереди.

— М-да, гулянье началось не на шутку.

— А вы как? Уже сыты-пьяны?

Разведчик кивнул, однако Ретси не собирался оставлять своей затеи:

— Мы тут, слышь, подружку Шагалану подбираем.

Эркол, сразу заинтересовавшийся, поднял голову от куриной тушки:

— И как успехи?

— Потихоньку. Он немного сконфужен, но варианты, похоже, намечаются. Так ведь, Шагалан? Я-то засек ваши с Танжиной перемигивания. Понравилась?

— Кого ты имеешь в виду? — сдержанно спросил разведчик.

— Да все ту рыжую. Ее Танжиной зовут.

Сложно было вообразить, что и без того бледное лицо Эркола способно так поблекнуть. Казалось, музыкант рухнет в обморок. Еще колыхалась в пальцах цыплячья кость, сохранились следы былой улыбки на губах, а сами губы внезапно залила мертвенная серость.

— Танж… Почему Танжина?… — выдавил он с усилием.

Шагалан оглянулся на Ретси, но тот будто и не замечал состояния друга.

— А почему бы нет? Никто не посмеет возразить, выбор знатный.

— Знатный… Только рискованный.

— Это отчего?… — насторожился Шагалан, однако Ретси и тут перебил:

— Кончай запугивать парня, приятель. Он ведь не из тех, кто при первой угрозе тотчас делает в штаны, правда? И Голопуз ему не соперник. Вот что, посидите, а я сбегаю прощупать обстановку. Так сказать, ближе к телу.

С этими словами он упруго сорвался с места и нырнул в толпу.

Посвящать новичка во все здешние нюансы, похоже, не торопились. Эркол, отчаянно смущенный собственной реакцией, пригнулся к цыпленку и не хотел знать ничего вокруг. Теперь его лицо, наоборот, запунцовело, юноша прятался, как мог, но даже кончики углей выдавали хозяина. Во всяком случае, обморок музыканту больше не грозил.

— Кто этот Голопуз?

Эркол вздрогнул, покосился на товарища, однако насмешки в глазах Шагалана не увидел. Тяжело проглотил кусок:

— Голопуз? Ну… это нынешний… дружок Танжины. Я его совсем недавно видел… — Он покрутил головой. — Сейчас не отыщу, но слонялся где-то возле Ряжа.

— Опасный тип?

— У нас немного найдется желающих с ним столкнуться. Тугодум, свинья, но в гневе становится воистину бешеным. Не последний человек в местных пьяных драках, и несколько покойников уже на его счету. Кстати, из-за своей врожденной тупости он не имеет представления о правилах и чести, поэтому любую потасовку обычно заканчивает поножовщиной.

— Хороший портрет. Ревнив?

— Раньше не наблюдалось, но с тех пор как связался с Танжиной, и такой грех водится. Всюду присматривает за ней, зверюга.

— А Танжина?

— А что ей? Пока у нее этакий хахаль, — музыкант вздохнул, — ей бояться нечего. Никто не рискнет обидеть, пристать или оскорбить. Судачат, впрочем, будто Голопуз сам порой не прочь поучить ее кулаками, но… за все в этом мире надо платить. В том числе и за защиту.

Шагалан помолчал, отыскал глазами стройную фигурку в пестром платье. Женщина о чем-то оживленно разговаривала, ее подружки вслушивались и хихикали между собой. В момент, когда Танжина обернулась, вероятно, одернуть их, вдруг обнаружилось, что ее собеседником является Ретси. Юноша чуть слышно чертыхнулся — события определенно выказывали склонность катиться помимо его воли.

— А кем у вас числится Танжина? Полковой девкой?

— Что ты!… Она… птица более высокого полета. Сама выбирает кавалеров. Естественно, при ее данных выбираются мужики незаурядные, все больше вожаки, герои или знаменитости. Те, кто ее и обеспечит, и в обиду не даст. Притом живет Танжина с ними обычно подолгу, месяцами. То есть правильнее назвать ее не девкой, а… переходящей любовницей. Каждый в ватаге облизывается на этот цветок, да вот переходит он лишь к избранным. Простым смертным тут ловить нечего… хотя… Святые Пророки, неужто сегодня ночь чудес?

Осознав последнюю фразу приятеля, Шагалан быстро обернулся к костру. Фигурка в пестром платье двигалась в их сторону, Ретси видно не было.

— Ну, ладно, — засуетился Эркол и поднялся, на ходу допивая вино. — Мне пора, скоро веселье продолжится. А ты, дружище… гуляй дальше… Главное — не забывай держать ухо востро… Удачи!

Поколебавшись, хлопнул новичка по плечу и поспешил в темноту. Здесь опять начинались какие-то тайны: глаза музыканта напомнили беззащитного котенка, впервые жестоко опаленного жизнью. Шагалан, впрочем, не посмотрел вслед, все его внимание поглотила приближавшаяся женщина. Теперь она глядела на него неотрывно, ничуть не пытаясь скрыть цели своего движения. Глядела и улыбалась. С каждым шагом юноша ощущал, как утекает по капле его привычная уверенность, шевельнулось даже нечто схожее со смятением. Еще быстрее росло волнение — женщина была подлинной красавицей. Ее точеные формы растягивали ткань ровно там и ровно настолько, чтобы у любого мужчины помутился рассудок. Черты лица оказались не совсем правильными, зато более мягкими. По дороге ее окликнули, Танжина лишь небрежно отмахнулась. Подошла, остановилась близко, откинула назад волну волос, явно наслаждаясь производимым впечатлением. В это время снова грянула музыка. Между ними замельтешили, затолкались рвущиеся к костру люди, но двое не тронулись с места, продолжали изучать друг друга. Судя по улыбкам, обоим результаты весьма понравились. Отбилось пульсом в висках не меньше минуты, прежде чем Танжина наконец сделала шаг вперед.

— Привет, красавчик, — раздался грудной бархатистый голос. — Ты у нас первый день, а уже легенды о тебе рассказывают.

— Легенды всегда все преувеличивают, сударыня.

Еще шаг, она опустилась рядом на скамью. Юноши коснулся едва ощутимый аромат, и до боли захотелось окунуться в него целиком.

— И я так считаю. Вот и надумала посмотреть своими глазами.

«А глаза у нее карие», — зачарованно прозвучало в голове Шагалана. Танжина, казалось, тоже чувствовала себя не слишком уверенно. Пододвинула полупустую кружку, повертела в руках и возвратила на стол.

— Понимаю, заочно мы знакомы? Тебя ведь Шагаланом зовут?

— Да. А ты Танжина.

— Страшно и вообразить, чего тебе наплели про меня, — фыркнула женщина. — Можешь звать Танжи, как обычно делают друзья.

— Хорошо. — Красноречие к юноше, вопреки желанию, никак не являлось.

— Видела, ты весь вечер не вставал из-за стола. Пойдем танцевать?

— Увы, ничего, боюсь, не получится. Я не знаю этого танца.

Танжина удивленно изогнула бровь:

— Не знаешь? Впрочем, не имеет значения. Он совсем не сложный, я научу.

Она порывисто вскочила, Шагалан остался сидеть.

— Ну чего же ты? Пошли! — Она потянула юношу за руку, однако безрезультатно. — Что-нибудь не так? Еще какие-то препятствия? Или… я не устраиваю тебя в качестве партнерши, красавчик?

— Ты меня более чем устраиваешь, — улыбнулся Шагалан. — А препятствие и вправду существует.

— Какое же? — Танжина склонила голову набок. — Ты про Голопуза, верно?

— Про него. Говорят, очень ревнив?

— Да, ревнует к каждому дереву. — Голос женщины сник, она негромко вздохнула. — И вдобавок несдержан на руку. Разве что в честь праздника… Но ты… Ты его боишься?

Она вдруг гибко нагнулась, взявшись руками за его плечи. Их лица очутились вплотную, ее волосы защекотали его по щекам. Шагалан непроизвольно качнулся было вперед, но она не подпустила, а продолжала внимательно его изучать. Затем сказала, выпрямляясь:

— Нет, не боишься. Тогда что тебя останавливает?

Шагалан, вынырнувший из опьянения близостью, отчетливо понял, что остановиться не сможет. По крайней мере, сейчас. Он поднялся со скамьи:

— Хорошо, пойдем. Но обучение за тобой.

Танжина моментально расцвела, тряхнула золотистыми волосами и, ухватив юношу за руку, повлекла к костру. Каким-то краем сознания разведчик отметил, что их пара сразу сделалась центром всеобщего внимания. Множество глаз неотрывно следили за ними, остальные не упускали возможности как бы ненароком оглянуться. Едва они вступили на площадку, сам собой освободился весьма заметный пятачок. Времени гадать о причинах не оставалось — Танжина, покачиваясь и притопывая в такт музыке, жестом пригласила присоединяться. Несколько ударов сердца он наблюдал за ее движениями, потом нарочито медленно и неуклюже попробовал сам. Опыт его был очень скуден, зато ясно говорил о главном — любому танцу можно научиться в считанные минуты. Во всяком случае, для подготовленного воина, имеющего за плечами многолетнюю практику освоения сложных и динамичных действий, это обстояло именно так. Сперва он неторопливо сымитировал нужные движения, впитал и осознал суть, затем изложил ее самостоятельно. Уже с третьей попытки получилось вполне прилично.

— Да ты молодец! — рассмеялась зарумянившаяся Танжина. — Учишься прямо на глазах. А если быстрей?

Словно услыхав ее, темп танца увеличился, и Шагалан принял вызов. Тренированное тело с каждым мгновением все больше и больше осваивалось с незнакомыми коленцами. Совсем скоро он сумел поднять частоту движений еще выше, теперь настала очередь Танжины отвечать ему. Музыканты тотчас подхватили почин. Одновременно с темпом росла и сложность выделываемых танцорами фигур: если Танжина выдавала все известные ей тонкости, то Шагалан частью копировал их, частью удачно импровизировал. От земли дохнуло взбиваемой мокрой пылью. Их танец превратился в бешеную дуэль, ни один не хотел уступать. Впрочем, в запасе у юноши имелся козырь — несокрушимая выносливость. Он пока не ощущал приближения усталости, но успел заметить, как Танжина начинает задыхаться. Азарт был ему чужд, зато женщина понравилась всерьез. Следовало подумать о том, чтобы сдаться первому, не оскорбив партнершу ни разгромом, ни подыгрыванием. Внезапно надрывавшиеся вовсю инструменты взлетели к верхним нотам, перешли на визг и смолкли…

Они в нерешительности замерли, растерянные от обрушившейся тишины. Та продолжалась недолго, с разных сторон полились крики, топот, рукоплескания. Оглянувшись, Шагалан обнаружил, что общие танцы, вероятно, давно заглохли. Их пара стояла в центре круга, ограниченного плотной стеной зрителей. Сейчас все они бурно выражали восхищение. Танжина окинула взором ликующий народ, белозубо улыбнулась и подступила к юноше. Дышала она тяжело, пышные волосы осели, одна прядь прилипла к мокрому лбу. Шагалан едва успел что-то заподозрить, как Танжина оплела руками его шею и, потянувшись, поцеловала. Такого затяжного сочного поцелуя он еще никогда не испытывал. Сильное женское тело прильнуло всем умопомрачительным рельефом. Вокруг взорвалась новая волна восторгов. В конце концов влажные горячие губы откачнулись-таки нехотя от Шагалана. Танжина склонила голову ему на плечо и еле слышно промурлыкала:

— Ты был великолепен, красавчик. Но в следующий раз во время танца смотри партнерше в глаза, а не на грудь, договорились?

Стоило ей отодвинуться, как здесь же оказался Эркол. Выглядел он немногим лучше танцоров, потный и всклокоченный.

— Ну, вы дали жару, ребята! — заорал в каком-то болезненном возбуждении. — Никогда ничего подобного не бывало! Совсем нас, музыкантов, загнали. Рофтер со своей дудкой чуть без сознания наземь не хлопнулся. У меня вон палец в кровь, а вам только быстрей подавай! Лихие же вы оба плясуны! Пойдемте-ка к бочкам, отдышитесь и горло…

Тихо охнула Танжина. Рука Эркола исчезла с плеча, на ее место опустилась другая, широкая и тяжелая. Шагалан обернулся назад… потом вверх. Рядом стоял детина, которому юноша едва доходил до груди. Круглое лицо, круглый торс в кожаной куртке, монументальные ноги. Пухлые щеки выпирали из-под темной округлой бороды, маленькие, глубоко посаженные глазки недобро поблескивали. Шагалан видел его впервые, но не составило труда определить, что верзила сильно разозлен. Юноша покосился вниз — на поясе незнакомца располагался внушительных размеров тесак в ножнах. Рука на плече сжалась как тиски, однако Шагалан предпочел перетерпеть боль. Он догадывался, кто это. Оправдывались худшие опасения.

— Развлекаешься, стервец? — неожиданно тонким голосом произнес верзила.

— Господин Голопуз, если не ошибаюсь? — уточнил Шагалан.

— Молчи уж, дерьмо. Сам еще молокосос, а на чужих баб заришься? Если ты искал неприятностей, то, считай, нашел их. За такие проказы здесь порой и доблести лишаются. Устрою, если она тебе покоя не дает.

— Отстань от него, Голопуз, — не слишком уверенно вмешался Эркол. — Подумаешь, станцевали они с Танжиной разок. Ничего же страшного…

— Цыц, щенок! Не путайся на дороге — зашибу ненароком.

Музыкант отступил на шаг, но не сдавался:

— Опять свихнулся, образина! Замучил и девушку, и всех своими ревнивыми припадками. Если вина перепил — топай, проспись, нечего нормальных людей распугивать. Скажи ему, Ретси!

Рыжеволосый хамаранец тоже очутился рядом, однако порыва товарища не поддержал:

— Не знаю, не знаю, вопрос тонкий. Тут вроде как задета честь, а с нею шутки плохи. Чувства Голопуза можно понять, хотя, с другой стороны, Танжина ему не жена, не рабыня. Да и браниться площадно в приличном месте негоже. Он ведь все на тебя вылил, Шагалан! Где же твоя гордость?

— Представления не имею, — буркнул разведчик. В эту минуту он старательно восстанавливал в голове обрывочные воспоминания о виденном во время бешеного танца с Танжиной. Почудилось или действительно заметил он в круге зрителей столь же массивную фигуру вблизи второго великана — Ряжа? Там все выглядело вполне мирно. Или игра воображения? Слишком уж его тогда занимали совсем иные мысли.

— Ах, ты еще и трус? — Голопуз уцепился за последние слова. — Как шкодить да выхваляться — герой, а как отвечать — в кусты? Ну так я тебя, сопляка, все равно проучу!

Взволнованная толпа гудела, но вмешиваться в ссору никто не спешил. Шагалан исподлобья наблюдал, как правая лапа Голопуза откатывается в широком замахе. В этот момент что-то пестрое мелькнуло за спиной у верзилы, и на кулаке повисла Танжина.

— Оставь его в покое, животное! — закричала она. — Мало на тебе гадостей и крови?

Голопуз попытался освободить руку, тогда женщина впилась в нее зубами. Верзила взвыл, бросил плечо разведчика и левой рукой смел Танжину на землю. Тотчас Шагалан откликнулся жестким пинком под колено — Голопуз, потеряв равновесие, повалился на бок. Юноша успел поймать его за волосы и уже высматривал, куда нанести завершающий удар, когда вновь вмешался Ретси:

— Господа! Братья! Так дела не делаются. Если два достойных человека хотят выяснить отношения, в этом им никто не смеет мешать. Никаких набрасываний гурьбой на одного! Мы же не варвары, в конце-то концов. Расступитесь! Шагалан, отпусти его.

Сопя и матерясь, Голопуз грузно поднялся с земли.

— Все должно быть честно и справедливо, — продолжал Ретси. — Прежде всего, порядок требует уточнить, не желаете ли вы оба отказаться от своих обид, то бишь уладить раздоры миром?

— Легко, — пожал плечами Шагалан. — Готов даже извиниться перед господином Голопузом. Он явно ошибочно истолковал мое поведение.

— А на черта мне твои извинения? — рыкнул верзила. — Ты — маленькая, вонючая козявка, возомнившая о себе бог знает что! Я не успокоюсь, не размазав тебя!

Ретси кивнул:

— Очевидно, примирение невозможно. Тогда остается положиться на волю Творца, Который в ходе честного поединка покажет нам правого. Итак, схватка на кулаках, без оружия и снаряжения. Сними нож, Голопуз. Действует только одно условие: противника в беззащитном состоянии не добивать! Мы проследим. Расступитесь все! Начинаем!

Незаметно подмигнув Шагалану, хамаранец убрался прочь. Посредине быстро расширявшегося круга пыхтел и топал Голопуз, еще стараясь прийти в себя после тяжкого падения. Разведчик скользнул по периметру, отыскал Эркола с Танжиной.

— Держись, дружище, — махнул рукой музыкант. — И осторожней с этим зверем.

Услышав его слова, женщина подняла голову. Выглядела она несколько зашибленной, но сумела слабо улыбнуться и кивнуть. Удовлетворенный осмотром, юноша вернулся в круг.

Голопуз успел отдышаться и теперь хищно прохаживался вдали. Он был почти на локоть выше Шагалана и, пожалуй, вдвое тяжелее. В активе юноши — выучка и ловкость, у Голопуза — сила и вес. Этому и надлежало определить тактику сторон. С юрким противником у верзилы имелись лишь два реальных варианта: сбить и раздавить своей тушей либо изловчиться загрести в страшные лапищи. Для начала он предпочел первый способ. Явственно дрогнула земля, когда разбойник устремился через круг. Такая большая масса долго набирала скорость, зато, разогнавшись, превращалась в сокрушительный снаряд. Времени Шагалану хватило, чтобы выбрать себе подходящую позицию, оглядеться еще раз, расслабиться. За секунду до столкновения юноша вдруг метнулся вниз и вбок — почудилось, он мгновенно исчез с места, где только что стоял, безмятежный. Мало того, стелясь по земле, Шагалан мимоходом зацепил ногой лодыжку ревнивца, и громоздкая туша повторно рухнула в облако пыли. Толпа отозвалась волной криков. Что в них преобладало — одобрение или досада, — понять было сложно.

Прошла пара минут, прежде чем Голопуз сумел оправиться для продолжения поединка. На сей раз он повел себя куда осмотрительнее, неожиданно мягким шагом принялся описывать круги, постепенно сокращая расстояние. Перед юношей в самом деле находился опытный боец, ветеран множества кабацких драк. Когда противники совсем сблизились, Голопуз резко выкинул левую руку, цапнул Шагалана за ворот рубахи, а правой тотчас ударил изо всех сил. Разведчик провалил удар, почувствовал, как раскаленным плугом скользнул по загривку кулак. Нырнул под руку, но помешал захваченный ворот. Попытался сбить плечом захват, но легче было выдрать кусок рубахи. Нырнул обратно, уклонившись от отмашки Голопуза, разразился частыми ударами: в челюсть, в живот, под грудь. Удары вышли неплохими, они потрясли разбойника, но не отключили, растеряли много энергии в пластах жира и завалах мяса. Огромная правая лапа уже возвращалась, и Шагалан осознал, что не успевает завершить атаку. Внезапно Голопуз бросил захват и, пригнувшись, облапил юношу обеими руками. Как будто клешни легендарного гигантского краба сомкнулись на спине, оторвали от земли, взметнули вверх. Перехватило дыхание. Шагалан отчетливо услышал, как захрустели сминаемые кости. Выжидать было некогда: даже если выдержат ребра, верзила вот-вот швырнет его наземь, а возможно, и сам прыгнет сверху. Запросто получится живая надгробная плита.

Прямо у груди оказалось лицо противника: багровая маска напряжения и злости, разинутый зловонный рот, крохотные искорки глаз. Шагалан, не долго думая, ударил снова — ладонями по ушам, пальцами в глаза, еще раз, затем мощно в приоткрывшееся горло. Клешни дрогнули, распались, юношу вытолкнуло наружу, он еле устоял на ногах. Голопуз шатался, зажав лицо руками и утробно воя. Жадно хватавший ртом воздух Шагалан обернулся, поискал взглядом Ретси или Ряжа — потеху требовалось прекращать, пока не появились жертвы. Тем не менее новый взрыв криков дал понять, что бой продолжается. Шагалан едва успел отклониться от кинувшегося на него врага. Тому вправду здорово перепало — залитое кровью лицо скорее годилось какому-нибудь демону. Подходило оно и по неистовой ярости. Разведчик с трудом избежал перепачканной ладони со скрюченными пальцами, тело сработало само, претворяя в жизнь усвоенные навыки. Скользнул за спину противнику, зацепив по дороге его локоть с шеей, ввел свой вес и порыв в чужое движение, закрутил теряющего опору Голопуза и, совершив почти полный виток, метнул вон. Верзила, слепо переставляя ноги, полетел в толпу, словно гигантский камень, выпущенный из пращи. Люди с криками и визгом брызнули врассыпную. Никто не пожелал удержать беспомощное тело, и оно тяжко врезалось в угол большого стола. Слабый вскрик, грохот посуды, треск… Голопуз мешком сполз на землю.

Все притихли, в испуге разглядывая поверженного великана. Тогда к нему приблизился Шагалан. Рядом тотчас возник Ретси, принялся что-то говорить, но юноша лишь отстранил помеху. Наклонился, наскоро ощупал.

— Ключица сломана, — констатировал, распрямляясь. — И с глазом непорядок.

— Эффектно сработано, — кивнул Ретси. — Хотя и чуточку жестоко, не находишь?

— Могло закончиться еще хуже, я смягчил бросок как сумел. Зачем вообще такое затевать?

Голопуз по-прежнему лежал безжизненной грудой. Ретси крикнул кому-то, несколько человек подняли тело и унесли в темноту. Со всех сторон вновь нарастал гомон.

— Ты сделал то, что следовало, дружище. Защитил свою женщину и показал ватаге свою силу.

— Ну да, — поморщился юноша. — Мы, помнится, обсуждали подобное развитие событий.

— Но сейчас все повернется не так, как ты опасался! Голопуз у нас, мягко сказать, особой любовью не пользуется, и для людей ты отныне чуть ли не герой. Посмотри вокруг!

Шагалан отер рукавом мокрое лицо. Шум кругом впрямь висел нешуточный. Уверенности, что все эти вопли и возгласы приветствуют его победу, не было, однако никакой враждебности в них точно не ощущалось. Некоторые ватажники откровенно смеялись и улыбались ему. Кто-то увлеченно обсуждал с приятелями необычное зрелище.

— Как ты? — подбежала перепуганная Танжина.

Из-за ее спины выглядывал Эркол, помятый и радостный.

— Неплохо. Вот, произвел впечатление, по совету Ретси.

— Дураки! Голопуз — настоящее чудовище, мог запросто убить тебя! Я постоянно ждала какой-нибудь подлости, он мастер на такие штуки.

Шагалан пожал плечами:

— На сей раз не повезло ему, причем крепко.

— Черт с ним! Поделом. Нечего впредь волю рукам давать, скот.

— Да уж, руку он теперь поднимет не скоро. Тебя не сильно задел?

— Ерунда, доставалось и сильнее. Ой, у тебя кровь!

Танжина потянулась к его лбу с платком. В другой раз юноша, непривычный к заботе, беспременно отказался бы от нее, но сейчас это было слишком приятно.

Кто-то сзади позвал Эркола — народу хотелось возобновления веселья.

— Идите к лешему! — огрызнулся музыкант. — Здесь бог знает что творится, а у вас одни танцы на уме. Айда за стол, Шагалан! Разыщем чего-нибудь поесть и выпить, ты, похоже, едва на ногах держишься.

— Глупости! — фыркнул Ретси. — Парень смотрелся молодцом, и сил у него полным-полно. Может, действительно продолжить танцы? У вас с Танжиной это получалось здорово. Покажите-ка еще настоящую удаль!

Женщина кинула на него сердитый взгляд:

— У тебя, Ретси, по сю пору ветер в башке. А тут дело серьезное. — Она тряхнула окровавленным платком. — Человеку помощь нужна. Вы вправе и дальше развлекаться, а я о нем позабочусь. Не возражаешь, Шагалан?

— Ни в коем случае.

Сбоку послышался приглушенный смешок. Донесся он оттуда, где находился Эркол, хотя вряд ли музыкант был причастен — слова Танжины опять ввели его в жалобно-тоскливый ступор.

— Тогда пойдем ко мне. Обопрись на руку, Шагалан, это близко.

Юноша чувствовал себя достаточно уверенно, но не упустил возможности прильнуть к подруге. Вдвоем они двинулись прочь от померкшего костра, к которому уже тащили свежие охапки сучьев.

— Он в надежных руках, — заметил хамаранец. — Девка не оставит беднягу без опеки.

— Ретси, я же просил!… — Эркол скривился, точно от боли.

— Хорошо, хорошо… Не девка, достойнейшая из женщин, светоч морали и духовности, устроит? Лишь бы этот светоч не высосал нашего парня до донышка, знаем… А ты, дружище, все в печали? Брось, девки… и бабы того не заслуживают. Или мы таких не заслуживаем… Эх, разбавим-ка грусть винцом, весельем… а там и своими забавами обеспокоимся.

Танжина привела юношу к длинному бревенчатому дому. Все без исключения многочисленные окна были темны, только над крыльцом тускло мигал огонек фонаря.

— Что, женская казарма? — негромко спросил Шагалан.

— Вроде того, — хихикнули из мрака. — Кажется, мы первыми вернулись с гульбы. Заходи!

Скрипнула дверь, огонек нырнул в тесные сени. Стоило вступить внутрь, как женщина нащупала руку Шагалана и уверенно повлекла дальше. Свет пульсирующего язычка пламени едва достигал ее локтя. Пахло причудливой смесью пыли и разных благовоний. В мельтешении теней юноша разглядел отрезок коридора, череду закрытых дверей по обе стороны. Их целью оказалась третья справа комнатка, имевшая горьковатый запах лаванды, совсем крохотная — три шага на пять, зато богато убранная. Стены и пол в пестрых коврах, на оконце плотная гардина. Почти все пространство занимала кровать с пышным матрасом. Непривычно, неестественно белые простыни — вот что поразило Шагалана с порога. Кровать, словно огромный мягкий сугроб, мерцала в полутьме. Из остальной мебели — только старый кованый сундук в дальнем углу. Рядом с ним к стене была приделана полочка, на которой лежали маленькое надтреснутое зеркало в серебряной оправе, резная пудреница, флаконы темного стекла, гребни и еще какие-то женские штучки.

Пока Шагалан осматривался, Танжина зажгла от фонаря свечу, поставила ее на сундук.

— Садись к свету. Я сейчас принесу воды и обследую твои раны получше.

Юноша протиснулся к изголовью кровати, повозился с любопытным флаконом, неожиданно пахнувшим чем-то по-южному терпким, тронул пальцем притаившуюся в тени иконку. Вернулась Танжина, вдогон за ней из коридора влетел смутный шум.

— Девчонки начали подтягиваться, — объяснила она, потом, поколебавшись, заперла дверь на щеколду. Опустилась на уголок кровати.

— Садись рядом, буду тебя лечить.

В таком обществе Шагалан чувствовал себя более чем здоровым, однако возражать не собирался. Сел очень близко, так близко, как смог. Женщина сделала вид, будто ничего не заметила. Поднесла свечу к самому его лицу и продолжала осмотр, даже когда рука юноши нахально поползла по ее спине. Затем взялась мокрой тряпицей отирать бойцу лоб.

— Слава Всеблагому, и впрямь тут большей частью кровь Голопуза. Тебе же досталась только знатная ссадина. Просто счастливчик!

— Не сомневаюсь в этом, — хрипло подтвердил юноша и привлек ее к себе.

Танжина ответила на поцелуй так же сладко, как и у костра, но гораздо откровеннее. Здесь никто не мешал, можно было упиваться моментом бесконечно. Упругое, горячее тело женщины сливалось с ним, льнуло, лишая воли и рассудка. Когда сдерживающие силы иссякли, Шагалан мягко повалил подругу на спину. Они целовались лежа, постепенно продираясь сквозь разделяющую их ткань.

— Подожди, — прошептала Танжина.

В этот миг его рука зацепила край юбки и потянула наверх. Женщина, хохотнув, одним движением вывернулась из объятий, вскочила. Глаза ее возбужденно блестели.

— Подожди, дурачок.

Приподнявшись на локте, юноша завороженно наблюдал, как она отступила на шаг и стала медленно раздеваться. Одна за другой с легким шелестом спадали пестрые юбки. Один за другим расходились стежки завязок длинной льняной рубахи. Танжина придержала колыхнувшуюся ткань двумя пальцами, еще раз метнула взгляд в сторону кровати и отпустила. Шагалана сбросило на пол, он остолбенел. Хороша, причем хороша до безумия! Большие высокие груди с темными кругами сосков, широкие бедра, вожделенный черный треугольник, захватывающая дух талия с плоским по-девичьи животом… Танжина оставила на себе лишь свободные браслеты: вместе с янтарным ожерельем и рассыпавшимися по плечам прядями они вносили последние штрихи в картину нестерпимого соблазна.

— Ну, какое впечатление? — донеслось напевное из тени волос.

Шагалан попытался ответить, но получился только невнятный хрип. Тогда он в пару приемов тоже скинул с себя все. И сколь бы могучие препоны ни возводил долго и тщательно разум, они не треснули — сгинули в потоке страсти, словно хрустальная безделушка… Жаль, иссякла стихия так же нежданно быстро…

VII

Тонкие пальчики мягко скользили по спине. Они уже исследовали правую лопатку и теперь забирались на плечо. Немного щекотно, но все равно хорошо, покойно. Откуда-то изредка прорывались отдельные крики, смех, хотя толстые стены и ковры на них обещали гасить звуки чужих безумств. Шум на улице утих совершенно.

— Еще один шрам. И пока самый большой, — сказала Танжина.

Уж что-что, а свои шрамы с рубцами он помнил досконально.

— Сорвался с бревна. На тренировке. Года два назад.

— Как же вы интересно развлекаетесь там, за проливом. Мы в местной глухомани совсем одичали. Расскажи что-нибудь о Валесте.

Он перевернулся на спину, и копна рыжих волос немедленно юркнула ему на грудь. Разгребая, освободил улыбающееся личико женщины.

— С чего вам-то дичать? Это мы живем в голом поле, а здесь город под боком, и солидный. Разве не отпускают туда?

— Пускают, конечно, но очень редко: иногда раз за месяц, иногда ни разу. В остальные дни маешься среди одних и тех же рож. Сытно, да скучно. А у вас, наверное, не так?

— У нас ярких событий мало, однако скучать некогда. Слишком напряженная работа.

— И чем же вы заняты?

— Готовимся.

— К чему?

— Надеюсь, к тому же, к чему и вы, — освобождению страны.

Танжина неопределенно фыркнула:

— Может быть. И что, все беженцы могучие, вроде тебя?

— Есть и посильней.

— Здорово. И много таких богатырей?

— Хватает.

— Не доверяешь? — Она обиженно надулась.

Шагалан, потянувшись, чмокнул в щеку:

— Не в том дело, Танжи. Ты пойми, речь идет о чересчур важных сведениях. И так уже разболтал больше, чем… В свое время ты все узнаешь. Ведь это не последний наш разговор, правда?

— Правда. Я же теперь твоя девушка.

— Хм. Это… накладывает какие-то обязательства?

— Ничего особенного. Отныне я могу законно отказать любому приставале и спать единственно с тобой.

— А я?

— А ты должен содержать меня. В меру сил, конечно. Хотя учти, я — девушка балованная.

— М-да, — ошарашенно протянул Шагалан. — Честно сказать, такого не ожидал.

— Не бойся. — В лице Танжины мелькнуло непритворное беспокойство. — Я пошутила.

— Я не боюсь. Просто никогда еще никого не содержал. А что, есть какие-то необычные запросы?

— Ничего необычного: чуточку золота, чуточку драгоценностей… Да шучу я, шучу! — Она опять опустила голову ему на грудь. — За еду и кров тут не платят, тряпок у меня накопилось полно, хватит на несколько лет. Старые приятели на это не скупились, но вот в остальном… Я не предполагала, что ты такой нежный, Шагалан.

Юноша скромно промолчал.

— И твоя нежность… она от сердца, не от опыта. С опытом… У тебя ведь уже были до меня женщины?

— Были.

— Но немного, так?

— Ну… вообще-то дважды.

— Хорошо, как-нибудь расскажешь в подробностях, люблю это. Однако я же знаю парней твоего возраста, у вас юбки на уме с утра до вечера. А ты говорил о своем лагере как исключительно о мужской компании. Или там есть и женщины?

— Есть и женщины, помогают по хозяйству.

— Не увиливай, ты понимаешь, о чем я!

— Танжи, неужели это ревность?

— Еще чего, у тебя для ревности поводов куда больше, заранее предупреждаю.

— Я справлюсь. Ладно, полковых девок у нас нет. Хотя… недавно появилась одна… ну, выросла… что-то близкое. Но я с ней покуда… не сталкивался.

— Могу сразу отпустить тебе сей грех. Одна, значит? А как же вы тогда обходитесь последние годы? Все своими руками?

— По-разному.

— И, похоже, друг другу пособляли?

— М-м… всякое бывало.

Танжина рассмеялась, явно довольная наведенным смущением. Потом прижалась теснее, заворковала на ухо:

— Бедняжка! Тяжелое детство, некому приласкать-приголубить. Надо срочно и усиленно восполнять пробелы. Как ты на это смотришь?

Ее ловкие пальчики юркнули под одеяло.

— Не горячись, Танжи. Думаю, там искать пока нечего, — заметил Шагалан.

После того первого скоропалительного слияния он вовсе не помышлял о продолжении. Но Танжина отнюдь не казалась разочарованной. Наоборот. Он и не представлял себе, что способна вытворить алчущая женщина. И чем. И где. На юношу обрушился водопад самых изощренных ласк, от трогательно нежных до откровенно бесстыдных. Ее тело было везде, обвивало и скользило вокруг змеей, прикосновения сочетали отточенность опыта с неподдельной страстностью. Ничего удивительного, что спустя несколько минут он вновь окреп, воспламенился и сам ринулся в атаку. Вторая попытка получилась куда длительней, содержательней, а главное — упоительней для обоих. Их крики и стоны наверняка долетали до соседних комнат. Когда по завершении Шагалан благодарно целовал соленое от пота и слез лицо женщины, та выглядела вполне удовлетворенной. Однако вскоре выяснилось, что ее аппетиты неистощимы. Про свои силы он бы этого не сказал.

— По-моему, не все потеряно, — отпарировала Танжина.

— Ну, мне-то лучше знать. Некоторое время даже твое колдовство не подействует.

— Я пока не использовала более мощные методы.

— Погоди, не надо. Ответь-ка теперь на мои вопросы.

— Хорошо, давай попробую.

Ее лицо было совсем близко. Шагалан долго молча всматривался в темные глаза. Она не отводила взгляда.

— Почему там, на гульбище, ты подошла именно ко мне? Ретси попросил?

— Ретси? Вот еще! Нет, я сама давно тебя высмотрела, а он лишь подтвердил… что у меня будет шанс.

— Какой шанс? Полно тебе! Разве кто-нибудь отказал бы такой красавице?

— Спасибо, — улыбнулась Танжина. — Раньше я тоже так думала. А тут вдруг… оробела ни с того ни с сего.

Она опустила голову, и тень поглотила ее лицо. Голос доносился глуше:

— Ты догадываешься, что весьма симпатичен?

— Догадываюсь. И причина именно в этом?

— Не только. Ты какой-то… необычный. Точно немогу объяснить, но почувствовала сразу. Красивых парней перевидала пропасть, а вот таких… особенных… не встречала.

— И в чем же, по-твоему, моя необычность?

— Не знаю. Это трудно выразить словами. Я даже не в состоянии уразуметь, доброй окраски твоя необычность или злой.

— Интересно.

— Сам-то как считаешь?

— Понятия не имею. Однако добрых деяний советую от меня не ждать. На всякий случай.

— А злых?

— Тоже.

Танжина вздохнула:

— Ясности не прибавилось. Вот такую же загадку, пугающую и манящую, я ощутила на гульбище. Вдруг потянуло к тебе с давно забытой силой, я запаниковала… Испугалась: упущу что-то важное… Наверное, звучит глупо. Возможно, все дело в заурядных страхах не слишком счастливой бабы. И увидела я в тебе только их отражения. Или вообще… Тебе сколько лет?

— Почти семнадцать.

— Вот-вот. Ты вполне мог бы быть моим сыном. Да, не удивляйся, я совсем не так юна, как выгляжу. Часто болтают, что время надо мной не властно. Но я-то чувствую — это не так, мне подарена лишь отсрочка, которая кончится. И очень скоро! Вдобавок… если я и смотрюсь гораздо моложе своих сверстниц, то заплатила за это непомерно высокую цену.

Танжина шмыгнула носом, и Шагалан понял — подруга готова разреветься. Он привлек ее к себе, мягко прошелся губами по глазам. Там действительно опять стало солоно. Не сговариваясь, слились в затяжном глубоком поцелуе. Оторвавшись, женщина невесело рассмеялась:

— И все правильно, все справедливо.

— Ты к чему?

— Как верно замечено в народе, бодливой корове Бог рогов не дает. Точно про меня.

Шагалан секунду помедлил, потом спросил:

— У тебя… нет детей?

Новый смешок, напомнивший стон.

— И не будет. Никогда. Ни от кого. Слишком много похоти, слишком много грехов. А в итоге — наказание, всю тяжесть которого осознаешь уже на излете жизни.

— Зачем же так… безысходно.

— Так оно и есть, Шагалан. Могла бы родить — давно бы родила. Кто только не числился среди моих любовников, все варианты перепробовала. И вечно с одинаковым результатом.

— Ты… жила с Аалем?

— И с ним тоже. Хочешь услышать грустную историю до конца?

— Конечно.

— Сказка получится длинная и довольно банальная. Жила-была у подножия Хамаранских гор девочка. Крестьянская семья, не богатая и не бедная. С голоду не пухли, правда, детки рождались все больше мертвые. Как ни старались родители, в итоге ребятишек уцелело трое: девочка и два ее брата-крохи. Да, еще с ними жила бабка, мать отца. Когда девочке исполнилось лет десять, в селение нагрянула болотная лихорадка. Вдруг оказались бессмысленными мечты о гурьбе детей — в месяц ушли и родители и братья. Вообще в тот раз полдеревни вымерло. Осталась девочка бедовать с бабкой. Старуха была добрая, разве что от всех напастей малость рассудком подвинулась, заговариваться начала. Где-то год мы с ней нищенствовали, вкусили нужды полной мерой. К весне осознали, что не выкарабкаться, дорога лежала либо на паперть, либо в могилу. А тут почудилось — повезло! Удалось бабке пристроить меня к дальнему родственнику отца, трактирщику, обретавшемуся поблизости. Конечно, там приходилось работать от зари до зари, убирать на кухне, зато кусок хлеба имелся всегда. Бабка же померла, едва освободившись от опеки… Врать не хочу, трактирщик относился к девочке с сердечностью, чего не скажешь о его жене и отпрысках. Можно было бы, впрочем, жить и там, жить да радоваться судьбе. Платить по счетам довелось через два с лишним года. Как-то раз добрый трактирщик отвел девочку в хлев и в несколько минут доказал, что она слишком выросла, чтобы считаться ребенком. Причем совершил все от чистого сердца, не из сластолюбия, а ради пользы дела. Теперь ей предстояло трудиться в зале, и все чаще находились охотники познакомиться с миловидной крошкой поближе. За серебряную монету хозяин провожал обоих в темную комнатушку наверху. Так, однажды проторенный путь превращался в накатанную дорогу.

— Как ты это перенесла? — тихо спросил Шагалан, уловив паузу в повествовании.

— Выжила. Сперва, разумеется, ревела, сопротивлялась, а потом… приспособилась. Понемногу даже пришлось по вкусу. Поначалу нравилось общее внимание и оживление, блестящие глаза мужчин. Я уже доподлинно знала, чего им надобно, но выдумывала что-то большое, чистое. А спустя примерно год проснулись и телесные чувства. Стала получать наслаждение от своих посетителей, чем заводила их только пуще. Если попадалась особо отвратная рожа, я зажмуривалась и воображала себе волшебного принца, которому отдаюсь по любви. Минул еще год, и этот принц появился. Молодой, красивый, бравый, он покорил меня с первого мгновения, а в придачу оказался неутомимым любовником. Две ночи подряд мы не отрывались друг от друга, на третью — сбежали вместе.

— Трактирщика предварительно обобрали?

— Угадал. Я же говорю, история банальная. Прихватили все, что сумели найти. Дальше жизнь понеслась кубарем. Мой сказочный принц на самом деле был отчаянным сорвиголовой, впутывался во все возможные авантюры и вскоре прибился к небольшой разбойничьей шайке. Несколько раз дрался из-за меня с другими ухажерами, а через месяц переключился на подружку вожака. За это его и зарезали.

— А ты?

— Да что мне?… Немного погоревала, поплакала по изменщику, затем отыскался новый кавалер… следом еще и еще… Спрос огромный, выбирай и обслуживай. Нельзя лишь оставаться одной.

— Потом появился Ааль?

— Да, но это случилось уже недавно, пару лет назад. Он в то время едва поднимался, собирал под свои знамена окрестный вольный люд. Примкнула и наша шайка.

— Зачем?

— Мелким группкам припекало, после Восстания мелонги взялись за них всерьез. А тут образуется солидная ватага, способная при необходимости огрызнуться. Во главе — видная фигура, человек с немалой славой: и за границей повоевал, и в разбойном промысле преуспел, из темницы сбегал. В общем, достойный вожак.

Танжина перевернулась на спину, ее бесподобный силуэт четко обрисовался в отблеске свечи. Сил по-прежнему не было, но зрелище все равно завораживало.

— Я не знал, что Ааль сидел в тюрьме… — Он коснулся кончиками пальцев высокого бюста, и тот явственно затрепетал от удовольствия.

— Попался при налете на купеческий обоз. Вроде бы там оказалась засада, много людей полегло. Вот сюда теперь… смелее… — Голос женщины начал прерываться, дыхание участилось, внимание определенно уходило в иную область. — Ааля схватили, отвезли в город. Через неделю он исхитрился сбежать, а четверых его товарищей таки повесили.

Повинуясь ее репликам, движениям, а то и прямым наставлениям, Шагалан скользил руками по горячему женскому телу. Нешуточных усилий требовало в таких условиях сохранение нити разговора. Каждая мягкость и упругость, холм и впадинка нуждалась в тщательном исследовании. Его новая подружка поражала совершенством. Возможно, обладай юноша большим опытом, заметил бы первые беспощадные следы увядания на шее или руках. К счастью, излишний опыт пока отсутствовал.

— С тех пор ты стала любовницей Ааля?

— На какой-то срок. Потом находились другие девицы… Теперь еще ниже… и наружу… а у меня — другие кавалеры. Ох!… немало народу попрыгало на мне… почитай, все вожаки перебывали тут… в лучшие времена…

— И Бархат?

— Да, да…

— И… Царапа?

— Его я никогда не встречала. Ну, приступай же… пора, видишь? А-а…

Далее продолжить разговор не получилось. Извивающееся рядом тело стремительно погружалось в неистовство наслаждения, заражая юношу. Откуда ни возьмись, возродились и мощь, и твердость, и неукротимая жажда обладания. Женщина уже билась в судорожном экстазе, но успела подхватить в водоворот страсти и его.

Шагалан проснулся привычно рано. Так же привычно обследовал собственное состояние и нашел, что для пережитых вчера испытаний оно вполне удовлетворительно. Несколько ссадин и ушибов на фоне повседневных травм были сущими пустяками, гораздо ощутимее болели части, перенапрягшиеся ночью.

Тихо посапывала рядом Танжина, по-детски приоткрыв рот. Юноша некоторое время рассматривал подружку: при свете та выглядела заметно старше, хотя по-прежнему была очаровательной. Он еле удержался от желания поцеловать — не хотелось нарушать столь сладкий сон. Выскользнул из растерзанной постели, отыскал на полу одежду. Узкий пыльный коридор пустовал. Откуда-то сбоку глухо доносились отголоски чьей-то речи, в остальном дом еще спал. Разведчик сделал всего пару шагов к выходу, как одна из дверей напротив «его» комнаты распахнулась, оттуда вывалился полураздетый, взлохмаченный Багер. Выпихнутый в коридор сильной рукой, он выглядел растерянным. В дверном проеме Шагалан обнаружил рослую девицу, голую и раздраженную. Увидав новичка, девица, впрочем, тотчас смягчилась, даже успела игриво подмигнуть, прежде чем скрыться. Из этой комнаты пахло фиалкой.

Чуть не налетев на юношу, кривоносый Багер отпрянул, покраснел и принялся натягивать рубаху.

— Вот попалась зловредная сучка, — заговорил еще из-под одежды. — Обещал же, заплачу, значит, заплачу. Куда я от нее денусь-то? А у тебя, Шагалан, понимаю, полный порядок? Молодец, настоящую королеву добыл! Приятно покувыркались?

— Неплохо.

— Да, нынче здесь солидный бабский хор вопил. Вот ведь жизнь! Дерешь их, дерешь, ублажаешь, а они единственно о деньгах думают, мерзавки. Ночью лезут на стенку, а утром — к тебе в карман.

Шагалан неопределенно хмыкнул.

— Ну и, конечно, твое вчерашнее выступление всем понравилось, — бойко продолжал Багер. — Я на тебя ставил, полсребреника заработал. И лихую же вы с Голопузом драчку учинили! Народ просто выл от восторга. Только мне однажды не по себе стало… ну, когда уяснил, что б ты мог с нами тогда у брода сотворить. Потому спасибо, дружище, не погубил во цвете лет… На радость жадной потаскухе, язви ее…

На улице было пасмурно и безлюдно. Поеживаясь от холода, они направились в сторону кухни, однако та еще темнела безжизненной, запертой крепостью. Впрочем, над крышей еле заметно вился прозрачный дымок, внушая надежду. Уселись тут же у стены, на сырую лавку, подстелили, кто что нашел. Багер, отчаянно зевая, лениво рассказывал о своих ночных похождениях, все его мысли снова и снова упирались в женскую продажность и подлость. Молчавший Шагалан вскоре задремал, едва контролируя происходящее вокруг.

Лишь через полчаса поселок начал постепенно оживать. Поочередно захлопали двери, вышла на улицу птица, первые коровы потянулись привычной дорогой к воротам. Истошно, перебивая друг друга, заголосили сразу несколько петухов. Шагалан, наблюдавший сквозь опущенные ресницы, никак не мог отделаться от впечатления, что перед ним простая мирная деревня. Наконец показались мужики. Вчерашний кутеж не прошел даром: почти все были помяты, растрепаны, а то и откровенно шатались. Кто-то возился с конем, кто-то умывался из бочки, ухая и фыркая, но основная масса народа прямиком побрела к кухне. Подходили, негромко здоровались, усаживались здесь же. От Шагалана не укрылось — его приветствовали особо уважительно. Пожалуй, как ни крути, в идеях Ретси имелась толика здравого смысла.

Когда ожидающих набралось уже человек двадцать, объявились и неразлучные приятели. Оба прибыли со стороны «дома свиданий», выглядели на удивление довольными и бодрыми. Их фонтанирующая энергия да скабрезные шутки немного растормошили понурых мужиков. Не прождав и минуты, Ретси уверенно забарабанил в дверь кухни, откуда с небольшой дежурной перебранкой вынесли завтрак. Внушительных размеров жареного кабанчика сопровождали плоские корзины с луком, хлебом, сыром и глиняный кувшин в оплетке. Именно кувшин с вином превратился в яблоко раздора. Жажда главенствовала над голодом, но если ножи отыскались у всех, то кружек было совсем мало. Пока передавали кувшин из рук в руки, пока спорили о том, кто сколько отхлебнул, незаметно перешли на крик. В воздухе запахло ссорой. Тем временем Шагалан с друзьями благополучно разделывали сочную тушу.

— Сейчас, похоже, морды чистить начнут, — предположил Ретси.

— Не-а, не успеют, — отозвался безучастно Шагалан.

Крики и впрямь внезапно стихли — вино кончилось. К разрозненным мольбам обделенных кухня осталась глуха.

— Все выжрали, сволочи. — Эркол вздохнул. — А похмелиться не мешало бы. Голова трещит…

— Зато мяса оттяпали больше, чем другие, — парировал Ретси. — Ешь и радуйся. Насчет выпивки после чего-нибудь придумаем.

— Болеете, мальчики? — раздался за спиной певучий голос. — Никак с перепою?

Ретси всплеснул руками:

— Танжина! Вот уж кого не чаяли здесь увидеть. С каких это пор, принцесса, ты делишь трапезу с простым народом?

— Со вчерашнего дня. Появилась веская причина.

— Можешь не продолжать, и так понятно. Эркол, подвинься, уступи место даме!

Женщина, изящно опустившись на лавку, прижалась к Шагалану и чмокнула в щеку.

— Куда убежал с утра пораньше, красавчик? И меня не разбудил.

— Пожалел будить.

— Что, слишком ночью умаялась, бедняжка? — с неожиданной злостью буркнул Эркол.

— Да, представь себе, — огрызнулась Танжина, — некоторым удается этого добиться.

— Так закуси, поднакопи силы. Ведь оглянуться не успеешь, снова вечер настанет.

— Главное — не надорвись от таких трудов, — добавил Ретси. — При твоем энтузиазме никакого здоровья не хватит.

Танжина презрительно фыркнула:

— Дураки вы оба. В противном случае давно бы знали: от постельных радостей женщина не слабеет, а только молодеет и расцветает.

— Ну, тогда тебе, принцесса, суждено пребывать молодой вечно.

Шагалан между тем вырезал ломоть самой нежной свинины и передал подруге. Та повертела мясо в руках, откусила пару раз, положила назад:

— Пока аппетита нет.

Ретси шепнул что-то на ухо приятелю, и они двусмысленно расхохотались. Женщина даже бровью не повела.

— А вот беде вашей я помочь, пожалуй, могу. Есть у меня в запасе немного вина, причем настоящего, благородного, а не обычного вашего пойла. Хочешь, принесу, милый?

— Спасительница, милосердница, мать родная! — взвыл Эркол. — Конечно, неси! За каждую каплю священного эликсира будем класть тебе земные поклоны, пыль перед тобой…

— Я не особо вчера пил, потому головой не мучаюсь, — прервал стенания Шагалан. — Разве что пожелаешь облегчить муки этих бражников…

— Именно! — тотчас подхватил Эркол. — Сделай доброе, богоугодное дело, и с души твоей снимутся тяжкие грехи. Истинно глаголю, дочь моя! Смоется множество грехов, включая вчерашние.

Танжина оттопырила губу:

— Из тебя никудышный проповедник, Эркол. Все, что ты можешь, — окончательно разочаровать в вере. Поэтому я и не подумаю тратить бесценный напиток на подобных шалопаев и болтунов. Пойдите поклянчите на кухне пива, если осталось.

— Как же это несправедливо! — нарочито обиделся Ретси. — Одним все согласна принести в дар, а для других жалеешь капли вина!

— Значит, каждый заслужил такое отношение!

— Ой, принцесса! Дай мне только шанс. Я приложу все силы, чтобы заслужить большее.

— Не дождешься! — Танжина показала ему язык и отвернулась к Шагалану: — Ты… никуда не собираешься сегодня, красавчик?

— Пока не знаю. День-два спокойной жизни мне обещали.

— Но отсюда вовсе не вытекает, будто ему позволят нежиться в твоей постельке, — встрял Ретси. — У нас целая куча хлопот, вот закончим трапезу и приступим. Так что не жди миленка рано.

— Жаль. — Танжина погрустнела. — Тогда придется наверстывать вечером. Я намерена приготовить тебе, Шагалан, кое-какие… сюрпризы.

— Звучит чертовски любопытно, — снова ответил за приятеля Ретси, затем добавил, понизив голос: — Однако имеется еще одна деталь, принцесса. Под вечер мы рассчитывали всей компанией посетить Сошки.

Глаза женщины недобро сузились:

— А это на кой ляд? Развеяться надумали в этом свинарнике?

— Обижаешь, душечка! Юноше надо показать нашу жизнь со всех сторон, во всем многообразии. Для его же успешности здесь! Ты ведь тоже в этом заинтересована, правда? Там, конечно, могут подвернуться некоторые соблазны, но мы за ним будем зорко следить. Ну, а, в крайнем случае… ты же не примешься потом устраивать сцен ревности? Дело-то молодое, а?

Танжина заколебалась, обозрела троицу, растерянная.

— Тебе это действительно нужно, милый? — тихо спросила, наконец.

— Пожалуй, что да, Танжи, — ответил Шагалан. — Однако я постараюсь вырваться к тебе пораньше.

— Хорошо. Я буду ждать.

Заметно опечаленная, женщина направилась назад к дому. Эркол проводил ее взглядом, Ретси покачал головой.

— Пускай меня разорвет Кервалийское чудище, если она не втрескалась в тебя по уши, Шагалан, — заявил он. — Я давненько ее знаю, но никогда не видел в таком состоянии. Забота, тревога, нежность, покорность… Да ты, братец, прямо волшебник по бабьей части! Каких же подвигов потребовало столь молниеносное превращение?

— Пустое говоришь, — отрезал юноша. — Доедайте, и начнем разгребать вашу кучу хлопот. Если, конечно, не сочинили.

— Ни в коем разе, — засуетились оба приятеля. — Все — истина, приказы Ряжа — не повод для шуток. Только погоди минутку.

Наскоро покончив с завтраком, двинулись в путь. Дорога предстояла короткая, однако словоохотливые дружки взяли за правило останавливаться поболтать с каждым встречным. Разумеется, главной темой трепотни был новичок с его вчерашней баталией. К третьему пересказу собственных подвигов Шагалан заскучал, к пятому — принялся угрюмо коситься на болтунов. При восьмом он просто проигнорировал встречу, пошел дальше по улице, чем вынудил приятелей скомкать очередную беседу.

Целью этого извилистого пути оказался небольшой приземистый домик с крохотными щелевыми окошками. С противоположных сторон у домика имелись два крыльца, два тяжелых замка на двух массивных дверях. Когда отворили одну, обнаружилась комната, размеры которой терялись в полутьме. Достижимое пространство заваливало тряпье. Волны пестрой ткани затопляли длинные стеллажи, свешивались вниз, сугробами вздымались на полу. Здесь было платье на любой вкус: кафтаны, плащи, камзолы, даже рясы. Все, перемешанное и перепутанное, лежало в жутком беспорядке, разбавляясь ремнями, какими-то одинокими сапогами, сумками и шляпами. Поверху покоился внушительный слой пыли.

— Подбирай себе, Шагалан, чего душа желает, — щедро махнул рукой Ретси.

— Меня вообще-то вполне устраивает мой наряд.

— Давай, давай, — усмехнулся Эркол. — Хватит выглядеть последним босяком, в солидное общество влился.

Разведчик не без опаски потянул из кучи кусок красной ткани.

— Но свою одежду я тем не менее тоже сохраню.

— На здоровье. У нас подобным лохмотьям все равно не место.

Источник поступления платья секрета не составлял: оно было мятое, часто рваное. Несколько раз попадались характерные дыры и едва застиранные бурые пятна. Понаблюдав, как неохотно Шагалан копается в тряпье, приятели сами взялись его обряжать. Запросы у них оказались высокими, дело продвигалось медленно. Примерно через час все перепачкались пылью, зато новичок обернулся настоящим франтом: свободная зеленая рубаха, лишь капельку попорченная ножом, толстая куртка и очень плотный шерстяной плащ. Модным среди благородного сословия коротким панталонам Шагалан предпочел кожаные штаны, более пригодные для путешествий, как верхом, так и своим ходом. В глубине той же комнаты раскопали гору всевозможной обуви. Выяснилось, что самое сложное — найти понравившемуся экземпляру пару. В конце концов подобрали ношеные, но вполне крепкие сапоги с добротной подошвой. Большой спор приключился вокруг головного убора. Поскольку к единому мнению помощники не пришли, Шагалан остался с непокрытой головой.

— По-моему, неплохо, — прищурившись, осмотрел юношу Ретси.

— Думаешь?

— Определенно. Теперь ты будешь достойно выглядеть и в Сошках, и где угодно еще. В другом случае сказал бы, что теперь ты неотразимый кавалер, но Танжина и так от тебя без ума.

— Сейчас он похож на путешествующего дворянина, небогатого и скромного, — заметил Эркол. — Все неброско, но качественно. Недостает только каких-нибудь ценных побрякушек — цепи или колец. И шапки, конечно.

— Для образа дворянина недостает, прежде всего, оружия, — уточнил Шагалан.

— Верно, дружище. И с этим не затянем. Двинулись дальше, тут мы уже закончили.

Подождав запиравшего хитрый замок Эркола, обогнули дом вокруг. Крыльцо, дверь и замок с противоположной стороны были точными копиями первых, зато комната, открывшаяся внутри, свою сестрицу не напоминала ничуть. Пыль в ней практически отсутствовала, со стеллажей тускло поблескивали аккуратные ряды боевого железа. Шагалан не без трепета прошелся вдоль них. Богатая коллекция включала все: ножи и кинжалы, мечи и сабли, в ножнах и без. Щетинились остриями булавы, покачивались шары кистеней, хищно горбатились лезвия боевых топоров. В темных углах, в пирамидах копья, трезубцы, секиры и более мудреные иноземные диковинки, вроде виденных недавно фригольдерских гизарм. Подле — связки отпущенных луков, короба стрел. Под потолком на стенах висело несколько кольчуг, панцирей и шлемов. Вдобавок все это смертоносное хозяйство было тщательно рассортировано, стальные части смазаны жиром. Арсеналом, несомненно, заведовал совсем другой человек, истинный ценитель. Разведчик цокнул языком:

— Хватит добра на целый полк!

— Еще бы, — хмыкнул из-за спины Ретси. — Однако пока выбирай для себя.

Здесь Шагалан чувствовал себя не просто уверенней, он откровенно наслаждался осмотром запасов — им, подготовленным воинам, настоящее оружие попадало в руки нечасто. Поняв, что помощь в данном случае не потребуется, Эркол с Ретси присели у двери и затихли. Шагалан медленно переходил с места на место, трогал пальцами холодный скользкий металл. Иногда брал оружие в руки, вертел, взмахивал и, вздохнув, клал обратно. Коллекция и впрямь попалась обильная, но на искушенный вкус пропорции и баланс оставляли желать лучшего. Когда же встречались любопытные образцы, разведчик долго осматривал лезвие, царапал, стучал, только что не облизывал. От порога следили заинтересованно, но прерывать, тем более смеяться, не решались. Лишь часа через два юноша возник на крыльце.

— Ну, дружище, ты не спешил! — Эркол поднялся, зевая. — Нас совсем разморить успело. Чуешь, народ уже за обедом потянулся, и нам, стало быть, пора. Что-нибудь подыскал, привередливый наш?

Шагалан продемонстрировал выбор: короткий меч с изящным узким клинком в деревянных ножнах и широкий тяжелый нож, напоминающий мясницкий. Из-за плеча выглянул Ретси:

— Странное сочетание. Неужели это лучшее в нашей сокровищнице?

— Пожалуй. Жаль вас огорчать, ребята, однако по качеству исполнения и металла прочее оружие весьма заурядно. Недурно, но заурядно. Правда, я не осматривал длинное, хотя, полагаю, там состояние такое же.

— Н-да, меч, допустим, и впрямь неплох. Но этот тесак…

— Для некоторых случаев тоже сгодится. Опять-таки с мечом не везде пройдешь, а с ножом просто… — Одним движением Шагалан спрятал клинок за голенище сапога. — И иди куда хочешь.

— Непосредственно сейчас надо идти обедать, — проворчал Эркол. — Возможно, еще успеем хоть что-то урвать.

Опасения оказались зряшными — они вернулись к кухне в числе первых. Снова было в изобилии мясо, добавилась рыба, зато спиртного не дали вовсе. Музыканта, действительно выглядевшего больным, это совершенно расстроило. Весь обед он понуро чертыхался, не досидев до конца, махнул рукой и убежал.

— Выпить любит, а хмель не держит, — спокойно прокомментировал Ретси. — Ничего, выпадало и хуже. Найдет что-нибудь опохмелиться — поправится.

— Когда же в эти ваши… Сошки?

— Ш-ш, тихо! Поход, братец, не очень законный, и понапрасну шуметь не стоит. А насчет времени… Потерпим до темноты. Пока можешь отдохнуть у своей крали, только смотри не заиграйся. Да, совсем вылетело — ты оставлял в казарме пожитки, так советую сходить забрать. В ближайшем будущем, похоже, тебе другая постелька обеспечена. — Ретси хитро подмигнул.

Едва завершили трапезу, явился Эркол. В руках он тискал небольшую тыквенную фляжку и, судя по блаженному виду, успел неоднократно ею воспользоваться.

— Куля! — завопил музыкант, приблизившись. — Кончай жрать! Тебя с твоими дармоедами ждут у ворот. И в полном снаряжении. Пора подсушивать репутацию после вчерашнего.

Четверо знакомых разбойников поспешно вскочили и, не пререкаясь, не поднимая глаз от земли, ретировались.

— Куда их? — спросил Шагалан севшего рядом Эркола.

— Так, намечается маленькое дельце. Ряж составляет отряд.

— Зачем?

— Как всегда, собирать подать с проезжающих. Некоторые у нас называют это «стричь овец».

— Но, кажется, сегодня будут овцы, способные огрызнуться?

— Все может статься, — фыркнул музыкант. — Это уже забота Ряжа.

— Пожалуй, пойду гляну.

— Валяй. А я покамест закушу капельку.

— И я прогуляюсь, — встал Ретси. — А ты, дружок, заткнул бы лучше свою бутыль. Еще немного, и вести тебя на вечерние забавы потеряет смысл. И обременит.

У ворот царило оживление, до сих пор такую сутолоку Шагалан наблюдал только возле кухни. Человек десять готовили к выезду лошадей. Никаких привычных шуток, исключительно серьезность и сосредоточенность. Вооружение тоже подобрали солидное, по большей части мечи, топоры, копья, у некоторых разведчик угадал под плащами даже чешую кольчуг. Очевидно, веселой прогулки не ожидали и обходиться заурядными дубинами, как вчера, не намеревались. Сборами руководил Ряж, все такой же статный и величественный. Он расхаживал меж лошадей, время от времени раздавая короткие указания. Слушались их беспрекословно. Кроме приятелей за суетой следила группа из мужиков и пары девок. Эти выглядели куда легкомысленней, но все равно старались не шуметь.

— Как на войну, — заметил Шагалан вполголоса.

— Не мудрено, — отозвался сбоку пузатый ватажник. — Озлобленный нынче народ пошел, за свое добро частенько дерется люто. Получается не хуже, чем на поле брани.

— И на кого же они выступают?

— Дело известное — обоз купеческий в Галагу ползет. Кусочек лакомый, да колючий. Взяли, понимаешь, купчины-выжиги моду нанимать в городе охраны сверх всякой совести. Сброд обычно, однако и там попадаются бывшие солдаты, безденежные дворянские сынки или просто добрые рубаки. Вот с такими удальцами порой морока.

— Тогда не мало ли ратников?

— Ничего, Ряж свое ремесло хорошо разумеет. Может статься, весь караван бить не будет, а отрежет последние возы. Может, ночевку подкараулит или еще чего выдумает. Он на эти уловки мастак.

— Смотри внимательно, Шагалан, — произнес Ретси. — Через день-другой тебе самому, вероятно, так же выезжать. Не боязно?

— Нет. — Ответ юноши потонул в гулкой команде Ряжа.

Разбойники влезли на коней, и отряд шагом вытек за ворота. Зеваки начали понемногу расходиться, один Ретси промедлил, пока дед-привратник толкал створки ворот.

— Жаль, трезв, чертова развалина, — кивнул хамаранец Шагалану. — Выйти не помешает, но донесет куда положено. Придется что-то сочинять.

На обратном пути разведчик заскочил в полупустую казарму, забрал котомку. Содержимое сразу не проверял, хотя смекнул по узлу, что ее открывали. Уже на улице развязал, нащупал рукой кошель с серебром. Если оно и убавилось, то совсем незначительно. Запихнул в ту же котомку свою старую одежду, беречь ее имелся прямой резон — в подоле рубахи зашиты три золотые монеты, целое состояние, по здешним меркам.

Нужную комнату в «доме свиданий» отыскал главным образом по запаху. На скрип двери вскинулись две женщины: Танжина с покрасневшими глазами и светловолосая незнакомка в облегающем пестром платье. Обе сидели на постели около отворенного сундука; увидев юношу, Танжина быстро захлопнула крышку.

— Я, пожалуй, пойду, — понятливо встала незнакомка, — не хочу вам мешать.

Танжина лишь кивнула в ответ и отвернулась, украдкой утирая щеки подолом юбки. Незнакомка подступила к Шагалану. Пространства было предостаточно, однако она прошла нарочито близко, медленно скользя всеми своими выпуклостями. Лицо показалось весьма симпатичным, зато настораживал взгляд — дерзкий, почти хищный.

— А ты вправду хорош, прелестник, — протянула женщина, улыбаясь уголками накрашенных губ. — Молод, статен, свеж. Если тут у вас чего разладится, найди меня, поозорничаем вволю. Моя комната…

— Денира! — сердито одернула ее Танжина. — Уйми-ка свой язычок… и прочие распущенные части.

Усмехнувшись напоследок, незнакомка притворила за собой дверь. Шагалан бросил котомку у входа, занял еще теплое место, обнял Танжину за плечи. Та отвернулась, пряча глаза.

— Ты плакала? — спросил он. — Почему?

Молчание.

— Кто-то обидел?

— Кто меня может обидеть? — глухо отозвалась женщина.

— Не знаю. Например, дружки Голопуза.

— Голопузу сейчас не до меня, он, слыхала, жутко радуется, что зрения не лишился.

— Тогда кто? Надеюсь, не я?

Вновь тишина.

— Неужели тебя так разволновал мой поход в Сошки, Танжи? Что особенного может там произойти?

— Мало ли… не в Сошках дело… не только в них… но и в них тоже.

— Я говорил, постараюсь не задерживаться там.

— А поклянешься, что не загуляешь с какой-нибудь из тамошних потаскух?

— Совсем недавно ты заранее прощала мне любые измены.

— Считай это временным помутнением рассудка. Так можешь поклясться?

— Могу, если настаиваешь. Правда, клятва ни на что не повлияет.

— Как же? — Она оглянулась, и у юноши получилось коснуться горячей щеки.

— Если потребуется, я, не колеблясь, переступлю через любую присягу. Ничего не попишешь, такими нас воспитали. И смысла давать обещания посему нет абсолютно.

— Час от часу не легче, — вздохнула Танжина.

— Так что с клятвой? Хорошо. Какие еще кручины?

— Никаких.

— Брось, милая. Совсем несложно догадаться — ты плакалась тут на плече у этой девицы, а она тебя утешала. Денира, кажется?

— Забудь ее!

— Уже забыл. Однако если ты изливаешь душу вероятной сопернице, то почему не поделиться со мной? По-моему, до сих пор мы неплохо друг друга понимали.

Женщина снова отвернулась:

— Ничего ты не поймешь. Я сама ничего не понимаю.

— О чем речь?

— Речь о тебе… обо мне… о нас обоих… Черт бы тебя побрал! — внезапно взорвалась она, всплеснув руками. — Жила себе тихо, спокойно, привычно, пусть без особых радостей, но и без сильных волнений. За что, за какие грехи Творец послал мне тебя? Я не вижу толку в этой его затее, здесь нет и не может быть будущего! Что общего у неопытного юноши и сдуревшей на старости лет бабы? Хоть временами ты меня пугаешь, я чувствую, как с каждой минутой все крепче и крепче привязываюсь к тебе. Зачем? Что это, нежданно-негаданно нагрянувшая любовь? Не понимаю, не верю, Господи, и оттого еще больше боюсь! Что ты можешь ко мне испытывать? Да, Шагалан, ты нежен и заботлив, но, уж прости, вовсе не влюблен. Женское сердце в таких вещах редко ошибается. Я ведь права?

— Вероятно. — Слова юноши прозвучали спокойно. — Если тебя это утешит, милая, то, скорее всего, я вообще не способен пережить то, что принято величать безумной влюбленностью.

— Но… так не бывает. — Голос Танжины дрогнул. — Разве рождался под солнцем мужчина, совершенно неподвластный любовным чарам? Хотя бы в молодости… Лишь древние старики…

Она в какой-то растерянности заглядывала ему в глаза, будто тщась обнаружить там другое, но найденное обескураживало.

— Тогда считай меня стариком… Что есть любовь, восславляемая менестрелями? Безумства, терзания, грезы, восторги, бессонные ночи…

— Прекрасно!…

— Прекрасно. Только дерзнешь ли ты назвать подобное чувство здоровым состоянием души? Мы же просто слишком нормальны, Танжи, для безумств. Слишком глубоко сидим в реальности, чтобы предаваться грезам. Хорошее это свойство или плохое? Всего-навсего иное. Непонятно?

Он смотрел с нежной грустью, однако в ответ все же блеснул испуг.

— Неужели вас… так воспитали?

— Верно. Взгляни для сравнения на Эркола. Вот уж кто, по-моему, действительно в тебя влюблен. Причем искренне, с надрывом и сердечными муками.

— Эркол? — откликнулась женщина рассеянно. — Совсем мальчишка, несмышленыш…

— Хм, едва ли он заметно моложе меня, милая. Зато обычный человек, доступный для грез. Именно такой тебе необходим, если желаешь пламенного чувства, не я.

— Ты непохожий… странный… Но ведь так не бывает! — повторила Танжина. — И к чему тут слова о воспитании или чьей-то воле, если все сущее наградил Творец способностью любить! Кто посмеет перечить Создателю, вершащему?… — Она осеклась. — Так, не будем. Еще немного, и я, чувствую… Только этого, Святые Небеса, недоставало!… Все, прекратили опасные разговоры. Молчи! Следственно, ты не в силах помочь мне разрешить сомнения?

— Не в силах.

— И тебя они ничуть не тревожат? У нас же нет будущего…

— Давай не гадать, Танжи, что случится завтра. В этом нет проку, коль скоро мы все равно поступим, как должно. Вчера осталось вчера, завтра приспеет завтра, а жизнь существует лишь здесь и сейчас.

Он притянул женщину к себе, размякшую от слез и волнений, необычно покорную. Ласково, но уверенно поцеловал. Все произошло естественно, как бы само собой.

Дверь тихо скрипнула, в проем всунулась взъерошенная светловолосая голова.

— Точно, вот они, голубчики, — раздался голос Эркола. — Так увлеклись, даже про щеколду забыли. Посмотри!

Ниже возникла вторая голова, на сей раз рыжая.

— Прелестная картина, но вынуждены ее нарушить, — заметил Ретси. — Эй, греховодники! Вставать пора, солнце закатилось! Самое время просыпаться, соблазнитель красавиц!

Танжина, приглушенно вскрикнув, натянула одеяло до подбородка. Шагалан сел на постели, сонно, тяжело встряхнулся:

— Погодите минутку, сейчас выйду.

Друзей он нагнал уже на крыльце. Кругом впрямь сгущались сумерки, холодные и промозглые. На этот вечер никаких серьезных гуляний не намечалось, переулки хранили безлюдность.

— Куда теперь? — спросил разведчик вполголоса.

— Оружие взял? — отозвался Ретси. — Молодец, а то уж подумал, ты последние мозги вместе с семенем в бабу влил. Говорили же: не заигрываться… Ну да ладно. Идем потихоньку, здесь недалеко.

Прошмыгнули на ощупь по задворкам, вскарабкались на пологий вал у тына. Где-то поблизости слышались отзвуки людского гомона, всполохи смеха, завывания дудки-сопели.

— Давай подсажу, — хриплый шепот Ретси. — Не робей, тут ограда пониже.

Подкинутый сильными руками, Шагалан оперся на гребень частокола, перебросил ноги, мягко спрыгнул на землю. Вокруг все было спокойно. Лезший вторым Эркол на гребне ухитрился зацепиться, едва не загремел вниз головой. Пришлось ловить тяжелое и неповоротливое тело, от которого вдобавок к перегару донеслась, почудилось, и памятная травяная сладость.

— Я в порядке, — заявил тем не менее музыкант. — Хотя все равно спасибо.

Возле них большой кошкой опустился Ретси:

— Вижу, в каком ты порядке, дурень… Так, я иду вперед, вы за мной след в след, не отставая. Шагалан, присмотри за этим пьяницей, чтоб не завалился в первый же овраг.

Дорога, как после прикидывал разведчик, была коротка, около мили, однако пролегала через такие буераки, буреломы и заросли, что казалась длинней втрое. Сумерки, кучившиеся здесь гораздо плотнее, продолжали споро наливаться тьмой. Ту прерывистую стежку, которой вел их Ретси, разведчик различал лишь изредка, сам потерял ориентировку уже к середине путешествия. То есть он представлял, в какой стороне лагерь, но воспроизвести в подробностях обратный путь не взялся бы. Наконец за очередным холмом заблестели светлячки жилья.

— Точно попали, — выдохнул довольный хамаранец. — Отряхнитесь, братцы, носы выше, покажем лапотникам, что такое настоящая удаль.

Деревенька насчитывала дюжину домов, явственно жавшихся к громадине трактира — двухэтажное сооружение переливалось сейчас калейдоскопом огней из бессчетных окон и окошек. Дальше виднелся край изрядно заросшей дороги, столь же заброшенными выглядели и окрестные огороды. Сопровождаемые парой радостно брешущих собак, приятели приблизились к трактиру.

— Ого! — Эркол оживился. — И музыка вовсю наяривает. Славная гулянка!

— Похоже, только в этом кабаке жизнь и кипит, — сказал Шагалан.

Ретси кивнул:

— Верно подмечено, дружище. Как мы тут обосновались, деревенские умники смекнули, что их главная забота отныне — обслуживать ребят доблестного Ааля. Тогда получат и защиту и доход. От пашен с нивами таких деньжищ им вовек не отведать. Сообразив, местные принялись за дело: кто помоложе пошел в ватагу, кто постарше — работает при трактире. Ну, а более-менее пригожие бабы теперь поголовно зарабатывают собой. Ха, и все счастливы! Даже барон с префектом не в претензии — в Сошках никаких недоимок.

— И в деревне никто не возражал?

— Не беспокойся. Те немногие, кто возражал и печалился о воле, давно вольно кормят червей.

Шагалану припомнилось виденное накануне истребленное село, но развивать мысль он не стал. У подножия массивного крыльца возлежало три неподвижных тела. Два производили впечатление окоченевших трупов, зато третье упрямо и безуспешно пыталось выдавить какую-то фразу — то ли песню, то ли ругательство. Переступив бедолаг, приятели поднялись в дом.

Изнутри трактир представлял собой обширную невысокую залу, утыканную деревянными столбами. Частью маленькие окошки были растворены, но, несмотря на это, в нос ударила крепкая смесь традиционных кабацких запахов: пиво, пот, чеснок, кожа, рыба. Вдобавок присутствовал аромат свежего теса — заведение возвели совсем недавно. Жизнь действительно била ключом, плотно запруженная зала гудела как улей. За столами шло питейное бытие, стучали кружки, катались кости. Где-то бранились и хватались за грудки, где-то пьяно лобызались. По проходам метались несколько бойких парней, разнося выпивку и еду. В дальнем конце залы устроили танцы, убогость музыки покрывалась энтузиазмом при выбивании пыли из половиц. Численность публики Шагалан оценил примерно человек в тридцать. Кое-кого он уже встречал в ватаге, но имелся и обычный проезжий люд: крестьяне, купцы, даже солдаты. Довершал картину пышный букет всевозможных девиц и баб. От некоторых за милю разило лапотным прошлым, однако и к новому занятию они приспособились неплохо, охотно пили и развлекались с гостями.

На остановившихся в дверях посетителей никто особого внимания не обратил. Пока Ретси высматривал место, Эркол нетвердо наклонился к Шагалану:

— Увы, девки здесь в основном страшнее чертей. Смазливых моментально разбирают… Да это ничего, дружище! Если не зажигать свет, вполне терпимо.

Расположились в самом углу, заказали пиво и большой копченый окорок. С ужином, почуяв состоятельных клиентов, подскочили сразу три девицы, раскрашенные и хмельно беззаботные. Ретси посадил одну себе на колени, вопросительно покосился на Шагалана:

— Все прекрасно, курочки, но кому-то из вас кавалера, похоже, не заполучить. Наш товарищ недавно обзавелся пассией, на других еще смотреть не может.

— Какая досада! — Обиженная девка надула губки. — Тогда принимай двоих, герой. Монет хватит?

— О чем речь! Монет-то хватит, хватило бы стойкости, — расхохотался Ретси.

Веселье понеслось своим чередом. Кружка за кружкой, кусок за куском. Девицы не отставали от мужчин и при этом делали вид, будто не замечают, как тисканья ухажеров становятся все смелее. Эркол с Ретси попеременно рассказывали занимательные и смешные истории, каковые, впрочем, неизменно оборачивались пустыми побасенками. Шагалан сидел молчаливый, бесстрастный, пил мало, по большей части созерцая посетителей вокруг. Вторая из подружек Ретси, молоденькая чернявая девка, настойчиво порывалась прильнуть к нему, заглядывала в глаза, улыбалась, пыталась безыскусно заигрывать. И уже отчаялась растопить холодность гостя, как тот сам неожиданно предложил потанцевать. Друзья поддержали решение нестройными подбадривающими выкриками. Танцевали долго и довольно азартно. В конце концов, совершенно обессилев, девка вытащила Шагалана отдышаться на крыльцо.

На улице было темно, накрапывал мелкий дождь, редкие всплески ветра кидали его в лицо. Тихо, лишь мычание пьяного горемыки у ступеней да непонятный шум где-то сбоку. Разведчик повернулся в ту сторону, однако тьма грудилась сплошной стеной, пятна света от окон только уплотняли ее. Источник звуков смог распознать, когда немного улеглось дыхание, — не далее как в десятке шагов от крыльца кто-то азартно и самозабвенно наяривал бабу. Девка тоже затихла, вслушиваясь. Размеренные звуки чужого соития странным образом завораживали. Вскоре ритм участился, прорезались женские стоны и вскрики, сопровождаемые победным мужским уханьем. Вдруг девка обвила шею Шагалана руками, потянула к себе. Поцелуй получился терпким и страстным.

— Давай, возьми меня так же, прямо здесь, — горячо зашептала она на ухо.

— Не в этот раз, красотка. — Ответ потребовал нешуточной борьбы.

— Но я же вижу, ты меня хочешь! Что же в другом случае вот это?

Шагалан мягко отклонил ее руку:

— Не дави, крошка. Если б мог — взял, хотения бы и вправду достало.

— Тогда почему? Из-за той… пассии?

— В том числе из-за нее. Ты вообще-то представляешь, с кем имеешь дело?

— А чего мудреного? — пожала девка плечами. — Вы же из ватаги Большого Ааля? Мне ли не знать! Мало, что ли, денег просаживают у нас его ребята? Да те же твои приятели, Ретси и тот второй, наведываются, почитай, каждую неделю. Всех баб, поди, успели перепробовать, все столы мордами пьяными пообтерли. А тебя я встречаю впервые. Новичок?

— Вроде того. Так, выходит, всем здесь известно о парнях Ааля? Неужели не боятся принимать? Они ведь как бы вне закона, в розыске…

— Ну, не знаю. Поначалу как будто боялись, а ныне свыклись. У нас место не бойкое, оттого, наверное, закон проще: лишнего не замечай и проживешь свой век спокойно. Да их… вас то есть, не особо и тронешь, так? А то как бы ватага столько времени тут без забот и хлопот обреталась?

— Хороший вопрос, — кивнул Шагалан. — А проезжающие разве Аалем не интересуются? За него, слышал, большие деньги назначены.

— Бывает, спрашивают. Но как поймут, что к чему, враз замолкают. Больно слава за вашим атаманом крепкая тянется. Иногда, правда, попадались любопытные типы, подробности разные вынюхивали, да их наши мужики неподалеку в перелеске и закопали.

— Занятно. Что ж, красавица, пошли под крышу.

Она придержала его за рукав:

— А может, все-таки… Наверху полно комнатенок, в каждой найдется лежанка… Хоть на минутку… Я многое умею…

— Не получится, говорил же.

Расстроенная девушка помолчала, кусая губы, вздохнула тяжело:

— Гнусная жизнь…

Когда вернулись за стол, Ретси с подружкой не было. Эркол отчаянно клевал носом, игнорируя все усилия доставшейся ему девицы. Разочаровавшимся в кавалерах женщинам довелось утешаться лишь болтовней друг с другом да выпивкой, на которую неудавшаяся любовница Шагалана, казалось, налегала с особой жадностью. Вскоре разведчик заметил и Ретси. Тот спускался по лестнице с верхнего этажа, одежду имел растрепанную, а вид — довольный. Сел, хлопнул по плечу задремавшего Эркола:

— Неплохой вечерок! — Потянул к себе кружку с пивом. — Совсем запалился с этой молодухой… Только вот вы мне, ребята, сегодня не нравитесь. В чем дело? Один надрался заранее, и теперь ему на все наплевать, второй вздумал хранить целомудрие в совершенно непригодном для того месте. Или я уже не прав, Шагалан?

— Еще как прав, — буркнула чернявая девка.

— Что с вами случилось, братцы? Стоило ли ради сна и молчания сюда выбираться?

Эмоциональная речь эффекта не произвела: Эркол был слишком вял, а Шагалан — бесстрастен. Вернулась подружка Ретси, раскрасневшаяся и удовлетворенная.

— Посиди, милая, отдохни, — махнул ей кавалер. — Не уверен, получится ли снова прогуляться: друзья сегодня не в духе, и, возможно, мне придется отдуваться за всех троих.

— Послушай, Ретси, вот ты в ватаге старожил… — заговорил Шагалан.

— Истинно так.

— Тогда и ответь: не подмечал ли ты в ней чего-нибудь странного, ненормального?

— В каком смысле странного?

— Я ведь за последнее время посетил несколько ватаг. Видел всякие, подчас совершенно непохожие, но ваша просто живет иной жизнью.

— Ну… сразу и не сообразишь, приятель. Ватага Ааля, должно быть, впрямь уникальна, да и вожак у нас легендарный. Может, разгадка в этом? Хотя я-то как раз другие отряды не навещал, сравнивать не с чем.

— Однако ты рассказывал, что Ааль часто общается с соседями.

— Этого сколько угодно. Посланцы какие-то у нас гостили, о некоторых только слухи бродят. А по сути… Союзами-то, Шагалан, атаманы занимаются, до нас долетают брызги.

— Но знаете-то вы о многих?

— Естественно. Не будем упоминать разную мелочь и шушеру, сотрудничать с ними глупо. Они либо присоединяются без оговорок, либо трусливо освобождают дорогу. Если же брать крупные отряды, то это, прежде всего, «армия Сегеша». Вот уж кто действительно достойный союзник Аалю — умный, сильный и широко известный.

Разведчик насторожился:

— Ааль сумел найти к нему подход?

— Не хотелось бы обсуждать секреты в заведении вроде этого… — Ретси понизил голос. — Скажу коротко, приятель: сумел. Совсем недавно шли переговоры, и, мыслю, вполне успешные.

— Убежден? А подробней?

— Не-не, про то лучше у атаманов допытывайся. Мне лишние шишки без надобности.

— Хорошо, еще кто есть?

— Ну, в отрогах Хамарани, где начинали, здорово шумел Макоун, мир его праху. Он сам был из тех мест и легко поднимал на борьбу целые края. Горцы, конечно, взбалмошны и грубы, зато в бою им цены нет.

— Неужели они выступали за ненавистных им Артави? — хмыкнул Шагалан.

— Имелись другие резоны. Мелонги ведь в свое время сулили Хамарани собственную корону, пусть и в составе Империи. Такими баснями долгие годы покупалась лояльность горцев, но в конце концов у многих лопнуло терпение. Независимость — их больная тема, навязчивая идея, священная цель. Мне ли, хоть горцу и на четверть, этого не знать? Годик бы, два, мог заполыхать весь север.

— Вы сотрудничали с Макоуном?

— И очень тесно. Шла молва даже про объединение, не успели… судьба распорядилась иначе… Из тех же, кто жив, весьма славны Дельшан и Рапси, тоже генералы Голтейка «Грозы». Первый сражается на западе отсюда от Оронса до гор Кентарна, второй — в Редгарсии. Там у островитян те же заскоки, что и в Хамарани, разве что боевитость народа пожиже. Люди Дельшана здесь бывали, о Рапси мы только наслышаны. А кроме них… пожалуй, одна мелюзга, пекущаяся исключительно о наживе. Да в придачу мифические фигуры, вроде Черного Дожа или банды Зубастых.

— Полагаешь, они — чистый вымысел?

— Скорее всего. По крайней мере, ничего определенного про них неизвестно.

Внезапно ожил Эркол, оторвал голову от стола, поднял слипающиеся глаза:

— Есть еще одна знаменитая компания. — Его язык едва ворочался.

— Иди ты к черту, пьянчуга, — отмахнулся Ретси. — Снова взялся за свои сказки.

— И вовсе не сказки! Сущая правда!

— О чем это? — заинтересовался разведчик.

— Да ну его! — Хамаранец фыркнул. — Как напьется, начинает бубнить одну и ту же историю. Эй, приятель! Поделись-ка с Шагаланом, он пока не устал от твоих выдумок.

— Никаких выдумок! Говорю только то, что сам видел… Короче, когда пришли мелонги, мы с семьей жили в Ринглеви. Белокурые сразу устроили грабеж, пожар, смертоубийство, в той катавасии я потерялся. Мальчонка совсем, лет шесть. Почитай, месяц бродил по городу, голодал, то попрошайничеством, то воровством перебивался. А тут как-то подходит ко мне на улице мужчина, немолодой, седоусый, неплохо одетый. Отвел в харчевню, накормил, расспросил. Потом предлагает: «Не хочешь ли, паренек, поквитаться за свою жизнь, страну и родных?» Мы, дескать, собираем мальчишек вроде тебя, чтобы вырастить из них могучих воинов. Таких могучих, что сумеют сокрушить ненавистных мелонгов! Дело это, конечно, займет много лет, зато будешь сыт, одет, защищен, а когда подрастешь, получишь шанс и на справедливое возмездие врагам.

— Очень подозрительный тип, — вставил Ретси.

— Ничего подобного! — обиделся Эркол. — Вполне достойный человек, из бывших солдат. А во главе всей затеи знаете кто находился? Сам великий мастер Бентанор Иигуир, о котором уже при жизни легенды слагали! Одно имя дорогого стоит. Короче, я согласился, терять-то нечего.

— И чем же все завершилось? — спросил Шагалан.

— Завершилось? Утром солдата схватили на выходе из города. Точно не помню, кажется, кто-то его вдруг признал. Меня он успел в последний момент выпихнуть в толпу, а сам… Два дня я бродил вокруг тюрьмы в надежде увидеть его. Но увидел лишь на третий — с прочими мятежниками повешенным на Ратушной площади.

— Наверняка твой солдат был заурядным вором, — усмехнулся Ретси. — Вот кто-то из обкраденных его и уличил.

— А зачем ему тогда я?

— Мало ли… Может, хотел взять в ученики, воспитать себе напарника. А может, склонность имел к симпатичным мальчикам. Вывел бы за ворота, попользовался да зарезал бы на всякий случай. И о подобном слыхать доводилось.

Эркол, подумав, замотал головой:

— Нет. Не верю я в это, не такой был человек! И потом, в то время воров с мародерами вешали быстро, зачастую прямо на месте. А того солдата мурыжили два дня, и не просто, а измочалили в кровавое рубище, чтобы затем повесить с храбрецами, нападавшими на караулы мелонгов. Разве это компания для обыкновенного вора?

— Как его звали? — спросил Шагалан тихо.

— Да не помню я! Долго помнил, сейчас… стерлось. После той истории судьба меня начала мотать и швырять, отмерять щедро скитаний, боли, голода. И получается, был шанс изменить злодейку, но вот… ускользнул из-под самого носа. А ведь на юге до сих пор живет молва об «армии Иигуира», что готовится где-то за проливом. И значит, мог я находиться там, служить святому делу вместо потрошения мошны лавочников…

— Ну вот, совсем сопли распустил. — Ретси поморщился. — Сочинил себе красивую сказочку и верит в нее, ровно маленький. А жизнь куда грубее и жестче. Мастер Иигуир действительно исчез при завоевании, однако все разговоры про его «армию» — байки. Если старик и перебрался через пролив, то затаился тише воды ниже травы. С тех пор же о нем ничего не слышно, правильно? А такому большому человеку сложно усидеть в тени. О какой тогда «армии» может идти речь? — Ретси скосил глаза на Шагалана: — А ты что, дружище? Неужели веришь этому вздору?

— Верю, — сдержанно ответил разведчик. — Чего только не приключается в нашем мире.

Они провели в трактире еще часа полтора. За это время Ретси успел сходить наверх и с чернявой девкой. Пьяная, та едва переставляла ноги, тем не менее ремесло свое знала крепко, вполне ублажив клиента. Понемногу оклемался Эркол, к которому тотчас прилипла единственная оставшаяся без работы девица. Ее упорные и откровенные труды не пропали даром, юноша в конце концов тоже дозрел для похода на второй этаж. Возвращение же их совпало с непременной кабацкой бузой. Впрочем, возможно, музыкант сам как-то спровоцировал скандал, во всяком случае, сразу оказался в его центре. Когда на шум обернулись друзья, на Эркола, прижатого к стене у лестницы, уже наскакивали двое плечистых парней. Вокруг ссоры росла толпа, хмельная и агрессивная. Выяснить причины конфликта вряд ли удалось бы, да и озаботиться следовало не ими — выживанием. По счастью, несколько людей Ааля со своими приятелями быстро протолкались к Эрколу. Образовались две гурьбы, обменивающиеся пока только яростными взглядами и площадной бранью. Под шумок кое-кто за спиной незаметно вытягивал на свет нож или кастет, драка обещала быть кровавой. Враждующие стороны, похоже, успели забыть о поводах к раздору, который жил теперь по собственным законам, однако в самой его пасти продолжал шататься растерявшийся Эркол.

Не выжидая ни секунды, Шагалан стремглав метнулся по узкой полоске между компаниями, ухватил бледного как мел музыканта за шиворот и поволок наружу. Обе стороны опешили от подобной наглости. Шагалан почти покинул зону назревающего боя, когда сильная рука вцепилась в полу куртки:

— Стой, молокосос! — Сзади очутился один из зачинщиков скандала, рослый парень с красным, перекошенным пьяной злобой лицом. На ногах он стоял не очень твердо, зато в плечах был существенно шире разведчика. — Куда это ты его повел?

— Он чересчур пьян для драки, — холодно откликнулся Шагалан.

Парень на мгновение осел под его взглядом, но хмель и гудение дружков за спиной толкали в атаку.

— Чересчур пьян? Да какая разница, пьян или трезв? Он нас оскорбил! Оскорбил и должен за это ответить! И будет презренным трусом, если попробует бежать отсюда. Не смей его уводить, слышишь? Или, может, сопляк, сам ответишь вместо своего трусливого приятеля?

Спорить было бесполезно. Шагалан переложил музыканта в левую руку, раскрытую правую поднял на уровень подбородка. Подождал, пока парень сфокусируется на ней.

— Хочешь драки? А ты к ней готов? Внимательно смотри.

Позже некоторые утверждали, будто успели увидеть движение удара. Скорее всего — пустое бахвальство. Когда рослый парень внезапно и молча обрушился на пол, Шагалан, развернувшись, скачками бросился к дверям. По пути он не только тащил Эркола, но и ухитрился выпихнуть перед собой Ретси. Вылетели на крыльцо, захлопнули дверь, подперли спинами. Внутри стремительно нарастал галдеж, но настоящей погони не случилось. Лишь раз кто-то попытался толкнуть дверь, а затем все потонуло в грохоте мебели, воплях и визге — обычной музыке кабацких баталий. Разведчик оглядел приятелей: Эркол был еще не в себе, зато Ретси совершенно оправился.

— Может, вернемся? — чуть натянуто подмигнул он Шагалану. — Что за вечер без доброй потасовки?

— Чего ради? У меня кулаки не чешутся.

— Неужели тебе не под силу раскидать задирал?

— Вероятно, под силу. Однако никчемная это затея и опасная… — Юноша прислушался. — К ножам перешли. Пожалуй, пора домой. Я забираю Эркола, ты с нами?

— Конечно, бросать вас не резон.

Едва отдалились во мрак, как дверь со стуком распахнулась, на крыльцо вывалились сразу несколько человек. Музыкант ойкнул, но это оказалось не преследование — выбежавший народ сам кинулся врассыпную.

Миновали темную, мертвенно-тихую деревню, углубились в лес по той же призрачной тропинке. Лишь там Эркол сумел идти без посторонней поддержки.

— Из-за чего сыр-бор поднялся? — поинтересовался Шагалан.

— Честное слово, братцы, понятия не имею! То ли я его толкнул, то ли девку его зацепил. Так и не уразумел.

— Просто захотелось парням кулаками помахать, — пояснил шедший впереди Ретси, — вот и привязались.

Разведчик покачал головой:

— Чудно. Я думал, вас тут все уважают и боятся.

— Уважают, верно, а частенько и боятся. Но это местные уроды, деревенские. К нам не попали, собственную шайку собрать мозгов не хватает, вот и бесятся.

— Кусают руку кормящего?

— Вроде того. Время от времени им намнут бока, они затихнут, но потом сызнова за старое. Все это уже дело привычное, на манер развлечения или разминки.

— А как же Ааль?

— А что ему? Пока никого не зарежут, он внимания не обратит. Да и тогда повесит лишь виновника. Деревня ему нужна — надо же где-то ребятам развеяться.

Назад добирались долго, но без происшествий. С грехом пополам перевалили через ограду. Лагерь, чудилось, спал, редкие огни факелов моргали из мрака. Расстались — приятели направились к своей казарме, а Шагалан — к «дому свиданий».

Едва ступив на крыльцо, он понял — здесь вечер в самом разгаре. Глушимое обычно коврами и толстыми стенами слилось в захватывающую какофонию. Со всех сторон явственно ухали, охали, чмокали, стонали и вскрикивали.

Дверь распахнулась, когда он еще приближался. Теплые руки Танжины оплели шею, повлекли в душистое жерло комнаты. Целовались прямо на пороге, жарко и жадно. Вся усталость от прошлой ночи рассеялась как дым. Юноша ласкал ладонями сильное, гибкое тело, распаляясь с каждой секундой. Сделал уже шаг к постели, но тут Танжина, напрягшись, остановила.

— Раздевайся и ложись, — проворковала она. — Я тебе кое-что покажу.

— Обещанный сюрприз? — Шагалан улыбнулся. — Неужели найдется подарок лучший, чем ты сама?

— Льстец несчастный.

— Ничего подобного. Просто соскучился по тебе, Танжи.

— Вот в это я верю, поскольку… тоже жутко скучала. А как повеселились?

— Тоска. Постоянно думал только о тебе. И сберег свою непорочность, невзирая на множество соблазнов.

— Мало что льстец, а вдобавок и болтун. Впрочем, сберег ли ты силы, я скоро проверю. Ложись.

Едва Шагалан устроился на широкой постели, Танжина зажгла от лампы две свечи, расставила их по углам. В комнатке ощутимо посветлело. Теперь юноша смог разглядеть, что подруга одета в свободный длинный халат. Танжина отвела назад волосы, обворожительно улыбнулась. Глаза казались чуть покрасневшими, но сейчас женщина наслаждалась вниманием. Вздохнула и быстрым движением стряхнула халат на пол. Юноша даже сел от удивления: она осталась вовсе не нагой, нечто эфемерное, пронзительно изящное и соблазнительное было на ней. Это нечто поблескивало и переливалось, струилось вокруг прекрасных форм, пропадая у коленок.

Шагалан поднял голову:

— Что это, Танжи?

Она молча приблизилась, довольно улыбаясь и покачивая бедрами. Забралась к нему на постель, подставила живот под осторожные пальцы. Ткань была прохладная и скользкая.

— Нравится? — Дыхание женщины сбивалось. — Редкостная штучка, заморская, настоящий шелк. Это белье сочиняла для себя какая-нибудь изысканная графиня, ее супруг отвалил торговцам бешеные деньги, а теперь… Теперь я буду… творить в нем любовь с тобой. Тебя это заводит?

— Великолепно. Только вот как…

— Понимаю. Да, мне добыли это сокровище на большой дороге. Нет, его не снимали с хозяйки, ни с живой, ни с мертвой. Простой обоз с вещами. Мне полагалась кой-какая доля, но я все променяла на… это. Согласись, не прогадала. Дай руку. Чувствуешь? Такие ощущения вкушали единицы в целой стране, а нынче еще и мы… Ого, какой ты нетерпеливый! Ну, тогда держись!

Она ринулась сверху неистовым ураганом, равно алчущим и победы, и отпора. Встречный вихрь оказался достойной парой.

VIII

К утру Шагалан окончательно утвердился в решении. Ночь выдалась не менее бурной, чем предыдущая: Танжина, страстная и опытная, не истомила, а истощила его. Впрочем, и сама порядком изнемогла. Шагалан снова оставил подругу отсыпаться, осторожно выскользнув на улицу. Тусклый блин солнца поднялся уже высоко, дело шло к завтраку. Одинокие сонные фигуры брели по направлению к кухне. Разведчик не без сожаления поглядел им вслед, но двинулся в противоположную сторону.

На ступенях крыльца атаманского терема дремал, опершись на древко копья, охранник. Юноша чуть смягчил шаг, аккуратно прокрался мимо, когда одна из ступенек неожиданно резко взвизгнула.

— Эй! Куда? — тотчас рыкнули сипло.

— К атаманам, несомненно, — бросил Шагалан.

Картина просторной светлицы показалась поразительно знакомой. Тот же полумрак, безмолвие, огромный голый стол и силуэт Бархата на его дальнем конце. Помедлив, Шагалан слегка поклонился, атаман в ответ тоже шевельнулся заметно. Сзади, громыхая сапогами, вбежал запыхавшийся охранник, вцепился в рукав.

— Оставь его, Колотарь! — разорвал тишину властный голос Бархата. — Раньше надо было стараться, а теперь убирайся обратно. С молодым человеком я сам поговорю.

Охранник, ворча что-то себе под нос, исчез за дверью.

— Проходите, юноша, садитесь, — продолжил атаман. — Вижу, у вас появляется неучтивая привычка каждый раз нарушать мою трапезу… Впрочем, дело превыше всего. Я капельку наслышан о ваших последних похождениях. Пока в них полно мальчишества и безрассудства, но, несмотря на это, я полагаю вас человеком достаточно серьезным.

— Польщен, — ухмыльнулся Шагалан, примащиваясь на краешке лавки.

— Не надо дуться. Право, мне искренне жаль, что первая беседа получилась столь напряженной. Поймите и вы: осторожность в нашем ремесле — вещь наиважнейшая.

— Уже сняли с меня подозрения?

— Возможно. За вас то, что вы понравились Аалю. И на вояку Ряжа сумели произвести впечатление. У меня же чуть другой подход, господин… — Бархат нарочито покопался в памяти, но юноша на лицедейство не поддался, — Шагалан. Меня мало интересуют ваши боевые способности или преданность родине.

— Чего же еще во мне интересного?

— Ваша суть, ваши истинные, потаенные мотивы и цели. Вы у нас всего лишь третий день, не так ли? Срок небольшой, но кое-какие заключения сделать я успел.

— Очень любопытно.

— Например, как я сказал, вы кажетесь вполне серьезным человеком. Настолько серьезным, что не станете вламываться к атаманам иначе как для серьезного разговора. Я прав?

— Абсолютно. Пришел я как раз для того, чтобы прояснить кое-что насчет своих мотивов и сути.

— Внимательно слушаю.

— Насколько я выяснил, вы, господин Бархат, помимо прочего, занимаетесь связями с другими ватагами.

— Вам не полагалось этого знать, молодой человек, но добыли вы подлинную правду.

— В таком случае имею сообщить вам о кое-каком уточнении моего собственного статуса в вашем отряде… — Шагалана понесло в высокопарность, однако это было простительно — подобное заявление произносилось впервые. С мастером Кане они давно выработали последовательность роста откровенности во взаимоотношениях с вольными ватагами. И не их вина, что никто до сих пор не переходил даже к этой, второй ступени. — Я представляю не только себя лично, но и значительную группу людей, связанных едиными помыслами и целями. В свете всего виденного здесь от имени своих соратников готов предложить вам сотрудничество. Надеюсь, оно послужит обоюдной пользе и свободе Гердонеза.

Несколько секунд Бархат сидел молча, опустив глаза и вращая в пальцах оловянную ложку.

— Не хочу лукавить, господин Шагалан, — вздохнул он наконец, — мы предполагали нечто похожее. У нас побывала уйма гостей, но таких, как вы… ни разу. Безусловно, мы заинтересованы в сотрудничестве с солидными силами. Сейчас, однако, складывается неудобная ситуация: вы получили возможность узнать о нас почти все, о вас же самих пока не известно ничего.

— Что бы вы хотели узнать?

— Прежде всего, что представляет собой ваша группа?

— Отряд хорошо обученных воинов. Все мы — дети Гердонеза, вынужденные в свое время покинуть родину.

— Если я правильно понял, место вашего обитания — по ту сторону пролива? Какой-нибудь из лагерей беженцев?

— Вы правильно поняли, господин Бархат. Надеюсь, также понимаете, что я не намерен сразу уточнять это местоположение. Как вы изволили заметить, осторожность в нашем ремесле…

— Ясно. Позволено ли будет осведомиться о численности отряда?

— Она невелика, но сопоставима с численностью вашего.

— Как вы помните, господин Шагалан, говорилось о солидных силах. Впрочем… Все ли беженцы имеют подготовку, сравнимую с вашей?

— Все.

Тонкие губы атамана дрогнули, наконец изобразив подобие улыбки:

— Это меняет дело. Военная мощь такого отряда могла бы здорово пригодиться. Думаю, мы обсудим ваше предложение.

— Полагаю, вы сами известите остальных атаманов и в первую очередь господина Ааля?

— В этом нет необходимости, мой мальчик, — раздался знакомый низкий голос.

Повторения становились навязчивыми. По лестнице опять спускался Большой Ааль, вероятно банально подслушивавший сверху беседу.

— Рад, что не ошибся в тебе, Шагалан, — улыбнулся бородач. — Когда позавчера я увидел тебя спорящим с Бархатом, сразу понял — вместе с юным гостем к нам пожаловали основательные перемены. Таких смельчаков до сих пор не встречалось. Я связал с тобой некоторые надежды и не прогадал. Более того, обретаю союз с серьезной силой! Какой бальзам на измученную душу… Должен сказать, мой мальчик, во всем Гердонезе вряд ли сыщется человек, радевший за объединение повстанческих ватаг яростнее, чем я. Ведь если посмотреть трезво, захватчиков с их приспешниками не так уж и много! Те десятки тысяч хищников, покорявшие Гердонез, давно покинули его. Ныне на всех безбрежных просторах наберется менее двух тысяч мелонгов, тысяч пять стражников да дюжина поселений фригольдеров. Все! Вдобавок эта масса рассеяна по стране. И очевидно же, что против них следует выступать единым, сплоченным войском. Любому это очевидно, а ничего не получается! Каждый баран стремится очистить лишь свой край, убрать своего кровопийцу, после чего напрочь теряет к борьбе всякий интерес! А ведь пока мы не пройдем страну, сомкнув ряды, из конца в конец, нас будут легко истреблять поодиночке! Я знаю, Гердонез готов к новому восстанию, бросить клич — поднимутся десятки и десятки тысяч обиженных. Вопрос в том, как превратить их из стада в боеспособную армию.

— Голтейку удалось поднять полсотни тысяч, но они бесславно разбежались под Брансенгертом, — заметил Шагалан.

Ааль в ответ кивнул, еще более довольный:

— Верно. Некоторые из его людей сейчас у меня, и, судя по их рассказам, Голтейка погубили не столько орды варваров, сколько те же застарелые болезни восстания. Одни толпы крестьян приходили, другие, добившись желаемого, разбредались по домам. Дворяне с духовенством воротили нос от черного люда, те, в свою очередь, не упускали случая подгадить высшим сословиям. Все сплошь и рядом грабили братьев и принимали посулы врагов. О какой подготовке армии здесь может идти речь? Коль скоро мы поставили себе целью освобождение Гердонеза, то обязаны избежать повторения прежних ошибок. Ты спросишь, каким образом? Я провел немало мучительных бессонных ночей, пока бился над этой задачей. Теперь же убежден — необходим костяк. Необходим мощный таран, тысяча-две умелых, закаленных, дисциплинированных воинов. Затем скелет обрастет мясом крестьянских полков, он принесет им уверенность и стойкость, а они ему — живучесть и мощь. Следующий вопрос: где взять таких солдат? Даже продав с себя штаны, мы не наберем денег, чтобы призвать столько наемников. К тому же наемники, хоть и неплохие рубаки, понятия не имеют об истинной любви к родине. На благородные дружины тоже надежда слаба, дисциплиной они никогда не отличались, да и отношения с простонародьем… Остается лишь один источник — вольные ватаги. По моим прикидкам, в лесах нынче скрывается до десятка тысяч человек. Если сей план завладеет умами, мы сумеем, отобрав лучших из лучших, подготовить их к настоящей войне! Далее согласуем усилия, отточим взаимодействие в небольших пробных вылазках и, наконец, в заданный час объединим в один всесокрушающий кулак! Как тебе это нравится, мой мальчик?

— Звучит впечатляюще, — кивнул Шагалан.

— И вполне реально! Мы делаем все от нас зависящее, чтобы договориться с крупнейшими ватагами. Кое-где уже достигаем понимания, обретаем союзников. Работа идет трудно, но она жизненно необходима стране. И тем радостнее повстречать силу, которая сама ищет единомышленников! Здесь вы столкнулись именно с нужными вам людьми. Если твои сторонники, Шагалан, не уступают тебе в военном мастерстве, то они — огромный подарок повстанческому движению! Не секрет, наши бойцы достойно выглядят с губернаторскими стражниками, но вечно пасуют перед мелонгами. Вы могли бы помочь выровнять шансы! Тут наша выгода. Теперь вопрос к тебе: чем мы способны помочь вам в первую очередь?

Юноша помолчал, оправляясь после словесного водопада.

— Я с моими друзьями, господин атаман, вырос на чужбине. Это позволило нам беспрепятственно жить и готовиться, однако мы оказались оторванными от своей страны. Сейчас, когда время решительных действий приближается, такая оторванность, согласитесь, тягостна и недопустима. Поэтому главное, что мы ищем от союза на данный момент, — информация. Нужны достоверные сведения обо всем происходящем в Гердонезе, перво-наперво — о врагах: численность, местоположение, планы, поступки. Полагаю, у вас имеется некоторая сеть осведомителей для добычи требуемого?

— Возможно. — Ааль хитро усмехнулся в усы. — Пока ваши запросы вполне реальны.

— И еще. Вы упоминали, что ведете переговоры со многими ватагами. Хотелось бы через вас получить выход и на них. Необязательно раскрывать нам людей, но их помощь в состоянии принести пользу.

— Резонное пожелание.

— Прежде всего, нас интересует небезызвестная «армия Сегеша». У вас ведь были встречи с ними?

В комнате повисло напряженное молчание. Враз помрачневшие атаманы переглянулись.

— Он ничего не знает? — спросил Ааль.

— Никто ничего не знает, — откликнулся Бархат. — Мы не торопились сообщать, хотя вести рано или поздно сами доползут.

— Не вижу смысла таиться, это вопрос одного-двух дней.

— О чем речь? — осведомился Шагалан.

Хмурый Ааль нервно подергал себя за бороду.

— На днях Сегеша с товарищами схватили мелонги. Совсем недалеко отсюда, милях в пятнадцати на запад. Сейчас пленники в Галаге, в городской тюрьме. Бродят упорные слухи, будто тянуть с их пытками не намерены и самое большее через неделю казнят.

— Жаль, — кивнул Бархат. — Отличный был воин, немало вражьей крови на его счету. Все мы ходим по краю пропасти, но в нынешнем году власти особо остервенились именно против Сегеша. А ведь только начинали налаживать отношения… Даже это оказалось трудной задачей — его отряд постоянно гоняли по лесам, не давая ни дня покоя. И в конце концов, похоже, добились своего… Вижу, вас новость также огорчила, господин Шагалан?

Огорчила? Дьявольщина! Рушилась главная их надежда, заветная цель нескольких месяцев призраком таяла во мраке! Внезапный и тяжкий удар. Правда… пока надежда еще не уничтожена окончательно… Разведчик вскинул голову:

— Вы уверены, господа, что Сегеш в Галаге?

— Совершенно, — отозвался Ааль. — Мелонги не скрывают этого. Наоборот, затевают в назидание остальным устроить из поимки и казни настоящее представление.

— Вы могли бы попытаться освободить узников.

Глаза Ааля округлились в неподдельном изумлении:

— Освободить? Из Галаги? Безумие! У нас, скорее всего, не получится даже проникнуть в город.

— А если все-таки проникнем, — поддержал Бархат, — то очутимся в западне, где нас вырежут до последнего. Да там одних мелонгов больше, чем нас! Стражников, молодой человек, не меньше двух сотен! Поляжем все без какой-либо пользы.

— Но ведь благородная цель стоит риска, — не унимался Шагалан.

— Никакого риска не будет. — Ааль тяжело вздохнул. — Поскольку не будет ни малейшего шанса добраться до цели. Тебе, сынок, видимо, не случалось посещать Галагу? Тюрьма там располагается в старом донжоне. Точнее, в его подземельях. Рассказывают, в легендарные времена Первых Королей вокруг не раз кипели жаркие бои. Подчас врагам удавалось ворваться в город, но донжон не захватывался штурмом никогда! А теперь подумай, разумно ли предлагать лесным бродягам с ходу овладеть тем, что устояло перед бронированными полчищами с осадными машинами? Молчишь? Я рад, что здравый смысл в тебе, мой мальчик, все же сильней горячности.

Однако Шагалан вовсе не собирался отступать:

— Если нельзя штурмовать тюрьму, возможно, получится отбить заключенных по дороге на казнь?

— Тоже безумие, — махнул рукой Бархат. — По опыту предыдущих экзекуций можно предположить: ворота будут заперты, войска — на ногах, а вероятно, что подтянут и дополнительные части. Охрана на площади в три ряда, лучники на крышах… Знаем, некогда мы пробовали подобное провернуть с Макоуном. Хорошо, успели тогда опомниться вовремя.

На сей раз Шагалан молчал целую минуту, старые многоопытные атаманы терпеливо ждали.

— Что ж, — тихо произнес юноша. — Возможно, предотвратить ничего и не удастся. В любом случае мне нужно отправиться в город и самому посмотреть все на месте.

— Подумай еще раз, сынок, — сказал Ааль. — Ты затеваешь слишком опасное дело. Одно неосторожное движение, и окажешься-таки рядом с Сегешем, но на эшафоте.

Шагалан кинул на атамана короткий взгляд:

— На эшафоте? Мы ввязались в борьбу не сейчас, господа, мы почти родились в ней. Смерть здесь — заурядная плата. А я должен быть в городе и буду там.

— Пусть так, — согласился Бархат. — Я подберу пару смышленых ребят в сопровождение. Лишние руки не…

— Никакого сопровождения, — оборвал его разведчик. — Я лучше действую в одиночку, ваши люди станут только обузой.

Ааль вздохнул:

— Ну… как знаешь. Не держать же силой… Откровенно говоря, с тяжелым сердцем отпускаю тебя в эту авантюру. Слишком радужные надежды успели в нас зародиться, не дай бог обрубится все вдруг… Побереги себя, мой мальчик. Когда выходишь?

— Немедля. До города есть пикеты?

— Постоянных нет, — отозвался Бархат, — хотя разъезды попадаются частенько, и осторожность не помешает.

У крыльца Шагалана уже поджидали обеспокоенные приятели, как-то проведавшие о внезапном визите в высочайшие палаты. Выслушав короткое описание ситуации, оба тотчас вызвались сопровождать и тотчас получили категоричный отказ. Ретси примирился сразу, Эркол какое-то время пытался возражать, отступив неохотно. В напряженной атмосфере позавтракали. Танжина восприняла известие молча, хотя далось ей это нелегко. Пока юноша собирал вещи, она сидела неподвижно на постели, кусая губу, чтобы не разреветься. Под конец Шагалан обнял подругу и чмокнул в лоб.

— Ты вернешься? — поднялись переполняющиеся слезами глаза.

— Сделаю все, что смогу, милая.

— Неужели вожаки не нашли для первого задания чего-нибудь полегче?

— Они здесь ни при чем, это мое дело, я решился на него сам.

— Тогда можно еще передумать? — По лицу женщины скользнул свет отчаянной надежды. — Ведь можно?

— Можно, но я не передумаю. Так следует делать, и обсуждать нечего. Прощай.

Он мягко коснулся кончиками пальцев ее щеки, затем, стремительно развернувшись, вышел.

— Да сбережет тебя Всеблагой Творец, — перекрестила Танжина затворившуюся дверь.

Ватагу Шагалан покинул безо всякого шума и помпы. Провожали трое: Бархат, Ретси и Эркол. Сразу за воротами остановились, атаман указал тропу, ведущую к тракту. Последние рукопожатия, и Шагалан нырнул в бурное пестроцветье леса.

Как будто и не было нескольких суматошных дней — он снова ступал по пружинящей земле, усыпанной сухой хвоей, один, налегке, разве что одет и вооружен теперь получше. Ближайшее будущее рисовалось туманным. В голове, правда, с настырностью осенней мухи вертелась некая идея, но столь очевидно рисковая, что юноша не дерзал даже серьезно ее обмозговывать. Между тем идея не унималась, вылезала опять, дразнила изяществом и удалью. Потребовалось некоторое усилие, чтобы очистить от нее разум, сосредоточившись на дороге. Результат не заставил себя ждать.

Когда впереди засветлело среди стволов серое небо, Шагалан начал привычно осматриваться, готовясь к выходу на тракт. Что-то зацепило. Будто бы на самом краю поля зрения одна из мириад теней колышущейся кругом листвы дернулась слишком резво. Повторный взгляд ничего не обнаружил, однако настороженность осталась. Давно отлаженный механизм поведения лесного охотника заработал почти самостоятельно: еще пара проверок, незаметных оглядок, перемен темпа, прислушиваний. К моменту выхода на дорогу юноша уже не сомневался — за ним идет человек, скорее всего один, зато весьма опытный.

По другую сторону традиционно безлюдного тракта тянулись, теряясь в мглистой дали, мокрые пожни. Разведчик лишний раз повертел головой, оценил изгибы петлистого пути и зашагал вперед со всей возможной прытью, только что не бегом. После нескольких минут такого бешеного марша очередная оглядка исподтишка обнаружила неясный силуэт — дабы не отстать, преследователь вынужден был тоже выйти на дорогу. Едва миновав намеченный крутой поворот, юноша мягко отпрыгнул вбок через придорожную канаву и укрылся за ближайшим стволом. Теперь надлежало немного потерпеть. Наивный преследователь бодро протопает сейчас прямо по тракту, более искушенный — срежет угол лесом, сообразив, как удобен этот поворот для засады. Шагалан предпочел рассчитывать на второй вариант и не ошибся. Замерший, скорчившийся клубком у корней, он еле расслышал быстрый приглушенный шорох. Потом рядом хрустнула ветка. Из-за ствола вынырнула сгорбленная фигура, мгновеньем позже разведчик прыгнул. До цели было шагов пять, он преодолел их в два скачка. За миг до столкновения навстречу вывернулось бледное лицо, испуганно дернулась рука, но помешать не успела. Юноша снес противника всей массой тела, при этом так сумев подправить общий полет, чтобы приземление случилось аккурат на голову преследователю. Шагалан всерьез опасался, что от подобного кульбита несчастный сразу испустит дух, — пока это выглядело совершенно излишним. Беспокоился зря — голова оказалась на удивление крепкой. Сознание противника почти оставило, зато жизнь держалась прочно. Во избежание осложнений, попытавшегося мычать и ворочаться беднягу пришлось чуточку придушить.

Едва тело утихомирилось, разведчик проворно отскочил в сторону и долго, напряженно изучал окрестности, временами, словно дикий зверь, даже принюхиваясь. Так никого больше и не обнаружив, возвратился к поверженному. Это был статный, поджарый парень немногим за двадцать. Одет в заурядное крестьянское платье, хотя кое-какие приметы выдавали человека, чуждого плугу. Из оружия только широкий нож на поясе — обычный спутник простолюдина. Кроме того, в вещах нашлись горсть сухарей и десяток медяков. Узкое сухое лицо, длинный нос, жидкая полоска светлой бородки. Вроде бы Шагалан видел этого удальца в лагере Ааля. Точнее, как ни перетряхивал память, вспомнить не получилось.

Что бы это значило? Ааль или, например, Бархат решил наплевать на его отказ и навязать свое попечение? Что поручили человеку — охранять, следить или нечто иное? Один ли он был послан? В последнее верилось слабо — юноша, казалось, сумел внушить Аалю некоторое уважение. А тогда где остальные провожатые? Если не шли все вместе, то, вероятно, сей распростертый на земле парень — передовой разведчик, лучше других умеющий выслеживать добычу в лесу. То есть остальные сейчас дружно топают совсем неподалеку? Отчаянно хотелось привести бедолагу в чувство и на совесть допросить — имелись кое-какие любопытные способы вытягивания правды. Однако чересчур заботила возможная погоня. Дабы не устраивать в лесу поножовщины, требовалось быстрее убираться.

Схватив бездыханное тело за ноги, юноша оттащил его в сторону, под сосновую корягу. Связал руки за спиной, накидал сверху веток. Сложно сказать, когда поверженный очухается, но прыткость подрастеряет, а товарищи его отыщут навряд ли.

Лишний раз осмотревшись, Шагалан решительно пустился дальше по тракту. Дорога оставалась недлинная, часа через два впереди затемнели дымы и башни большого города. В пути обошлось без происшествий, разве что однажды наткнулся на караван и непонятную толпу народа, гомонящего у обочины, на всякий случай обогнул их лесом.

Галага предстала облаком разномастных домов, дворцов и лачуг, разлегшимся на противоположном берегу широкой, мутной Гевси. Дома грудились плотно, чудилось, они просто росли один из другого. Самые отдаленные терялись в призрачной дымке — то ли в дождевой мгле, то ли в собственных испарениях. Вдоль речного обрыва гордо возвышались пять сторожевых башен — следы былой независимости и могущества. Вместо стен — жалкий вал с частоколом. Впрочем, учитывая особую роль Галаги в Первом Восстании, странно было видеть и это. Еще несколько башен торчали из тела города наравне со шпилями храмов и дворцов. Какая из них тюрьма? С ходу не определить. Как и встарь, главным защитным бастионом служила река. Теперь, правда, через нее вели не два моста, а лишь один, но при нынешнем размахе торговли и он не перегружался. Даже сейчас, в самый разгар осенних ярмарок, при въезде на мост скопилось всего три обоза да два десятка путников… Скопилось у мощной заставы губернаторских стражников. С первого взгляда Шагалан уяснил, что обычной мздой тут не обойдется. Стражники, обуянные совершенно несвойственной им остервенелостью, проверяли у всех подорожные бумаги, вчитывались в каждую букву, расспрашивали, копались в поклаже. Деньги за проезд принимались в последнюю очередь. Гадай — не гадай, какая шлея попала им сегодня под амуницию, только задачу это осложняло сильно.

Продолжая осматриваться, юноша приметил неподалеку маленькую рощицу, в которой собралось человек десять-двенадцать. Держались они врозь, одеты были по-разному, но нервничали одинаково. Чтобы не торчать под моросящим дождем, Шагалан двинулся к ним. Люди и впрямь казались незнакомыми друг другу, новичка встретили настороженно, хотя и без враждебности. Кинув плащ на землю под раскидистым деревом, разведчик улегся сверху. Среди постояльцев рощи обнаружились и женщины, и дети, и седые старцы. Через минуту прерванные было разговоры возобновились, в результате юноша быстро определил, что очутился в обществе товарищей по несчастью — таких же странников без необходимых для путешествий бумаг. Труднее было понять, на что горемыки рассчитывают. Любой рьяный стражник мог в любой момент учинить здесь форменный погром. Вдоволь наслушавшись историй о чужих невзгодах, Шагалан наконец повернулся к своему соседу — мрачному, понурому мужику:

— Извините, уважаемый. Не в курсе, случаем, с чего вдруг стража лютует?

Мужик покосился с подозрением, но, помедлив, ответил:

— Известно с чего. Все из-за поимки старика Сегеша.

— Так его взаправду поймали? — нарочито удивился юноша.

— Истинно так. Третьего дня по городу возили в телеге, показывали народу, чтоб никто не сомневался. Ну, а под то, знамо дело, и войску нагнали видимо-невидимо. Караулы, вишь, удвоили, офицеров ихних из тепленьких постелек в дождь выставили. Вот и звереют.

— И даже за деньги не пройти?

— Какое там! Это раньше, парень, просто: гони монету и езжай гоголем, а ныне… Что внутрь, что назад на тракт не отпустят, во!

— И куда ж тогда? — насторожился Шагалан.

— Известно куда. Высекут до потери чувств, а ежели заподозрят серьезное… тогда, считай, пропал. Солнце сесть не успеет, как будешь болтаться в петле. А заподозрить им каждого ничего не стоит.

— Неужели сразу и вешать?

— Угу. Вон там, в сторонке, чуешь, плоды на суку качаются? Ни суда, ни острога, все тут на месте и закончится.

— Веселенькое положение… И чего же делать? Чего ждать?

Мужик вздохнул:

— Чуда ждать. Может, Тайна Заступница поддержит в напасти. А нет — придется мне вторую ночь в поле терпеть. В городе семья, дети, все равно рано или поздно пробираться. Авось волк не задерет, тать не зарежет, стражник не сцапает. Крепись да молись — сие наша, парень, тяжкая доля.

Ночевать здесь Шагалан, безусловно, не планировал, однако задача и впрямь попалась непростая. Пока стража начеку, проскочить мимо нее сложно. И с боем не прорвешься — за мостом у ворот еще несколько человек: захлопнут створки, и стучись потом хоть лбом. Подорожная, так славно пособившая с фригольдерами, и сейчас за пазухой, но вторично испытывать судьбу не тянуло. Злополучный купчина, вероятно, уже доковылял до Галаги, и если не кормил ворон как отловленный бродяга, то наверняка поднял тревогу. Тогда заветная бумага грозила оказаться пропуском на виселицу. Надежда на то, что рвение стражи вдруг ни с того ни с сего закончится, сменившись обычной алчностью, отсутствовала. Оставался потаенный путь — в темноте переправляться через реку вплавь и затем перелезать частокол. Радость не великая, но больше ничего не придумывалось. Тут и мелонгов поблагодаришь, что старые каменные стены срыли, облегчили жизнь бедным разведчикам.

Однако, видно, не судьба была юноше в очередной раз искупаться в стылой осенней водице. То ли Святая Тайна снизошла к молитвам, то ли собравшиеся бедолаги дожидались именно такого чуда, но к мосту приблизился новый караван. Повозки встали, не доезжая сотни шагов, с передней слез крепкий невысокий мужчина, покрутил головой и прямиком двинулся к ним. В роще заволновались, зашушукались, вскочили. Подошедший был в дорогом черном с серебром кафтане, с серебряной же цепью на груди. Сразу чувствовался породистый, состоятельный купец, вот только выглядел он сейчас неважно: шикарный кафтан пропылен, вдобавок лопнул от подмышки до пояса, выпятив мясо голубой подкладки, цвет сапог полностью скрывался под слоем грязи, шапка не уцелела вовсе. У левого глаза незнакомца лиловел внушительный кровоподтек.

Вступив в рощу, купец остановился, нервно тиская рукоять висевшей на боку сабли, долго озирался, откашливался. Народ в молчании ждал.

— Короче, так, правоверные, — зазвучал надсаженный голос. — Есть три прописанных места, чьи хозяева уже отчитываются перед Создателем. Возьму тех, кто щедрее. Начинать с пяти грошей.

Люди зашумели, кто-то понуро отошел в сторону, остальные принялись наперебой торговаться. Пока Шагаланразбирался в происходящем, цена взмыла до девяти медяков.

— Сребреник! — Почувствовав, что торг затихает, юноша поднял руку.

Конкуренты осеклись, купец покосился, довольный:

— Славно, молодой господин. Видать, вас допекло, коли так в город тянет. Надо будет лишь накинуть чего попроще. Ребятки-то мои на зажиточных не походили.

— И кто же их обидел? Уж не Большого ли Ааля удальцы?

При упоминании грозного имени купец скривился:

— Его, лиходея. Кому ж в этих краях еще шалить? Налетели нынче ночью, две телеги разграбили, людей побили. Сплошной убыток! Теперь хоть крохи вернуть. — В голосе купца сквозило уныние, однако пальцы исправно и резво пересчитывали полученные деньги.

— И часто приходится так местами торговать?

— Частенько. Здесь если не второй, то третий караван обязательно обдерут. И крови, мучители, давно не боятся.

В компании с купцом и двумя другими счастливчиками Шагалан присоединился к обозу. Где-то отыскали длинный рваный плащ, юноша закутался в него с головой поверх собственного. Подъехали к мосту. Стражники нудно переругивались с хозяином, листали бумаги, потом двинулись вдоль телег, просматривая каждую мелочь. Судя по раздраженным лицам, такая активная деятельность нравилась им не больше, чем путникам. Один из стражников попытался расспросить и Шагалана, но, пока тот мычал, старательно вспоминая купленное имя, на выручку пришел купец. Наконец придирки истощились, пошлина заплачена, и караван пополз на северный берег. Без проблем миновали распахнутые ворота. Прямо за ними кипела неугомонная толчея города.

Когда-то Галага была столицей Гердонезского королевства. Продолжалось это очень недолго, и много воды унесла с тех пор в море Гевси. Молодые и напористые западные города отвлекли на себя торговые потоки, Ринглеви увела столичный статус. Разгром Первого Восстания и драконовские дорожные репрессии мелонгов подрубили здесь жизнь еще сильнее. Кое-что повидавший Шагалан не мог этого не почувствовать. Правда, стояла осень, окрестные жители потянулись на ярмарки, и тесные улочки Галаги вмиг переполнились через край. Казалось, тут торгуют все. Гончары и ткачи, точильщики и бондари, кузнецы и ювелиры, водовозы и зеленщики сидели чуть ли не на плечах друг у друга. Все одновременно кричали, нахваливая товар и умудряясь не прерывать работы. Отовсюду стучали молотки, скрипели механизмы, звенели монеты. Ревела перепуганная скотина, ароматы щедро устилавшего дорогу навоза перемешивались с запахами бесценных заморских пряностей. Лотки с провизией ломились, хотя торговцев трудно было назвать счастливыми. Почти все из получаемого ныне заскорузлыми руками через неделю очутится в сундуках сеньоров. Справедливости ради надо заметить, что и там отдых монетам предстоит короткий — в назначенный день явится губернаторский чиновник, и с высокородного сеньора стребуют имперскую подать за его владения. Столь непривычный порядок превратился в еще одну занозу, тяготившую и раздражавшую благородное сословие. Худосочные крестьянские хозяйства, силком выпихнутые на рынок, тоже не имели от этого осязаемой пользы. Хорошо было одним варварам: теперь им не приходилось прочесывать в поисках денег все хибары по стране, поручив занятие землевладельцам. Пусть удрученные новой повинностью хозяева частенько выбивали из людей лишку себе в утешение, мелонги смотрели на такое сквозь пальцы, наказывая редко. Власть, как и повелось от века, свирепела лишь в одном случае — когда не получала вовремя положенных средств.

По рынку, захлестнувшему сейчас и окрестные проулки, Шагалан бродил довольно долго. Эта шумная сумятица, хоть и наблюдал он такое не впервые, оставалась диковинкой. Он, разменяв сребреник, мог ощутить себя богачом, властителем дум. К добротной одежде и тугому кошелю моментально потянулись десятки глаз. Встрепенувшиеся продавцы, перебивая друг друга, совали со всех сторон товар, заискивающе гнули шеи. Непривычно и забавно. Разведчик почти даром получил полдюжины огромных красных яблок. Обтерев одно из них об рукав, впился зубами в сладкую сочную мякоть, не останавливая блуждания по переполненным улицам. Под ногами путалась домашняя живность, изредка сквозь толпу продиралась телега, раздвигая всех к стенам, или проезжал богато одетый всадник. Как-то незаметно Шагалана вынесло к ратушной площади, сердцевине сегодняшнего торга. Здесь людское море вовсе сливалось в сплошной водоворот, бьющийся в берегах двух величественных древних зданий — собора и ратуши. Юноша не решился сразу нырять в эту стихию, нашел рядом крошечную харчевню, умостившуюся прямо на пологой крыше одного из домов. На удобной террасе удалось относительно спокойно перекусить, свысока разглядывая бурлящую площадь.

Поздний обед уже завершался кружкой недурного пива, когда со стороны рынка грянули трубы. Посетители харчевни отреагировали вяло, как на привычную помеху. Только Шагалан с хозяином заведения отправились к перилам узнать, в чем дело. Или второй просто присматривал за первым, чтобы тот не ретировался без расчета?

На лестнице ратуши пламенели наряды застывших изваяниями трубачей. Дородная фигура между ними оказалась глашатаем, который, раскатав свиток, начал громко читать. Многочисленные ступени возносили его выше голов толпы, поэтому видно было прекрасно, зато слышно — отвратительно. По сути, площадь проигнорировала представителей власти, безмятежно продолжая свои хлопоты. Так и выходило: справа надрывал глотку глашатай, слева с паперти завывали нищие, в центре голосили торговцы, а Шагалану доставалась звуковая каша. Отчаявшись перекричать всех, глашатай велел своим спутникам повторить трубный призыв к вниманию, однако эффект получился прежний, то есть никакой. Бедняга потоптался растерянно на месте, затем махнул на все рукой и возобновил чтение. Ясно различили бы его слова, пожалуй, лишь с десяток очутившихся поблизости, но и те выступлением пренебрегали.

— И чего дурень надрывается? — хмыкнул за спиной Шагалана кабатчик. — Разве ж охота внимать одному и тому же несколько раз на дню? Без того забот полон рот.

— Ежели… именем… поелику выше… — прорывались к террасе отдельные фразы.

— Вы уже слышали это сообщение? — обернулся юноша.

— Еще бы, только сегодня дважды.

— И о чем же он говорит? Отсюда невозможно разобрать.

— Да ничего интересного, сударь. Обычное дело. Выкликают имена разбойников и злодеев, за чьи головы награда назначена. Меняется список нечасто, так что скоро я сам выучу его наизусть.

— А как бы мне все же послушать? Вдруг пригодится?

— Пустая затея, сударь, — покривился кабатчик. — Хлеб охотника за наградами вовсе не сладок. А слушать там нечего, все одинаково: Аргаст Хром, тридцать серебряных монет за живого, двадцать за мертвого. Ааль Большой, тоже двадцать. Бентур Лежень, двадцать и десять… Видите, сударь, хватает и обрывков слов, чтобы восстановить все. Хотя, если подумать, зачем мне, совершенно мирному человеку, эта дребедень?

— Вы, сударь, кажется, называли Большого Ааля? Двадцать монет за живого?

— Истинно так.

— А за мертвого?

— За мертвого? — Кабатчик посмотрел на Шагалана с недоумением. — За мертвого… — Он потер ладонями виски, вспоминая. — А про мертвого ничего нет! Удивительно, сударь, я только сейчас это заметил! Деньги действительно обещаны лишь за живого. А чего, приходилось сталкиваться?

— К сожалению, довелось недавно.

— Личность-то известная, в городе о нем много пересудов. Мыслю, крепко он насолил властям, раз желают его всенепременно заполучить живьем и помучить всласть. То-то я слыхал подобное от родича, да никак не думал, что про Ааля…

— Возможно и так, — кивнул Шагалан.

Расплатившись, он вернулся на площадь. Попытался было пробраться ближе к ратуше, но тут его чуть не сшибла вынырнувшая из толпы тележка медника. Пока огибал ее, почувствовал необычное — легкие пальчики осторожно пытались отвязать от пояса кошель. Резким движением юноша перехватил чужую кисть, да так, что воришка тотчас взвыл дурным голосом и вылетел, толкаемый нестерпимой болью, из-за спины.

— Вот черт! — не сдержался Шагалан.

— Отпусти, дьявол! Отпусти во имя Творца! Кому говорю! — Глаза Йерса, вопреки просьбе, сверкнули упрямой твердостью.

Юноша ослабил хватку, хотя совсем не отпустил, лишь позволил воришке прийти в себя.

— Любопытная встреча. Какими судьбами, дружок? Уславливались вроде…

— Уславливались… — буркнул мальчишка, продолжая дергать руку. — Считай, не сдюжил, не вытерпел у тех мироедов. Пусти!

— Это ты про Лекстеса?

— Про него… и семейку. Не всяк без греха, кто без гроша… приятель.

— Мудро. Ну-ка, давай в сторонку отойдем, расскажешь подробнее.

Освободив наконец руку, хмурый Йерс поправил лохмотья:

— Да чего толковать, сволочи оказались порядочные. Загуляли сразу, запили, обо мне будто и заботятся, а сами волками косятся… Как серебро потощало, барышника в гости зазвали… Тебя-то рядом нет, а деньги нужны: что-то барину выплатить, что-то на долги, себя, разумеется, не обидели, со мной вот до поры мирились. Да и вообще, чем больше денег, тем аппетиты злее. А главное — хмель языки развязал. Того и гляди, лишнего сболтнули б, зимовку мне на острог бы заменили…

— А как деревня? Вопросы, подозрения?

— Шушукались, конечно, люди, не каждый ведь день голь вмиг богатеет. Пересуды всякие бродили, только Лекстес упрямо на брата своего списывал. Тот где-то на западе, чуть ли не в Кентарне, осел. Толком о нем ничего не слышно, так мужик и напридумывал разных сказок. Мол, и деньги с лошадьми брат прислал, и сам я — его любимый племяш.

— Поверили?

— Люди-то? Ну, кряхтели, да мирились. Однако это все, покуда деньги есть. Закончатся — мигом на улицу вышвырнут, не пожалеют, сволочи, родную кровинку. И вдобавок… душно там…

— А здесь?

— Хоть воля, какая-никакая…

— Воля с голодухи помереть. Или под плетьми. В Галагу-то как проник?

— Хитрость невеликая: выше по течению лодчонку… увел. И в частоколе свои ходы имеются. Со вчерашнего дня в городе.

— Ишь ты, знаток, — усмехнулся Шагалан. — Есть хочешь?

На последние яблоки мальчишка набросился с жадностью.

— Ничего, — выговорил с набитым ртом. — Коль Бог на встречу расщедрился, теперь вдвоем не пропадем.

— Вдвоем? Скажешь, нечаянно руку в нужный кошель запустил?

— Конечно, нечаянно. Юноша покачал головой:

— Врешь, чую.

— А вот и не вру! — вскинулся Йерс.

— Ой, врешь… Крутишь. Совпадения такие разве что в сказках случаются. Лучше бы правдой поделился.

— Какой правды тебе опять недостает?

— Какой… Мыслю, углядел ты меня, малыш, уже на крыше, в харчевне. Дождался, когда спущусь, а затем… Ловкостью захотелось блеснуть, верно? С такой ловкостью ты и до снега не дотянешь.

Мальчишка насупился:

— На других сноровки хватало, а с удальцами вроде тебя… нечасто столкнешься. — Признаваться он при всем том не собирался. — Чего, снова прогонишь?

— Не поздно к Лекстесу возвратиться, договор с ним в силе.

— Тогда предпочту подворотни.

Шагалан помолчал, рассматривая малолетнего упрямца.

— Ладно, при себе долго не продержу, но что-нибудь придумаем. А покуда… В городе разбираешься?

— Ну, чай, не один месяц тут бедовал. Показать чего надобно?

— Все. Входы-выходы, улицы главные и темные, посты, казармы. Потом еще кое-что.

— Никак шалость замыслил? — Взгляд Йерса нежданно смягчился. — Впрочем, дело это твое, я чужой лихости не враг. Затея-то хоть прибыльная?

— Скорее опасная.

За пару часов вдвоем с мальчишкой, и вправду неплохим проводником, исходили почти всю Галагу. Перед Шагаланом промелькнули десятки улочек: шумные и тесные торговые, обшарпанные нищие, широкие и чинные зажиточные. На одних юноша едва вырывался из рук нахрапистых лоточников, на других проталкивался среди попрошаек и калек, на третьих сам чувствовал себя похожим на бродягу. От богатых улиц пользы предвиделось меньше всего, зато здесь было наиболее интересно — роскошью, как минимум внешней, городская элита, пожалуй, не уступала даже Амиарте. Шагалан, пусть и одетый сейчас вполне достойно, не слишком полагался на свое знание здешних правил поведения. Вдобавок семенивший рядом маленький комок лохмотьев респектабельности не добавлял. Вляпаться в историю совсем не хотелось, а потому юноша старался быстро проходить такие места посередине дороги, завернувшись в плащ и не реагируя ни на кого. В крайнем случае, его сочтут заносчивым невежей, но никак не сомнительным типом. Несколько раз встречались губернаторские патрули. Шагалан кожей ощущал их подозрительные взгляды, однако вида не подавал. Ничто так не усмиряет людей, как чужие самоуверенность и наглость. Стушуешься, закроешься плащом и поспешишь в глухой переулок — стражники, подобно хорошим сторожевым псам, сразу, не сговариваясь, бросятся в погоню. А вот если устремишься прямо на них, излучая непоколебимую убежденность в своем праве, бесцеремонно раздвинешь плечом да в придачу наступишь кому на ногу, тогда тебя пропустят без звука, чуть ли не с извинениями. И долго потом еще будут обсуждать, какого это вельможу их угораздило побеспокоить. К счастью, мелонгийских постов не попадалось — со старыми вымуштрованными солдатами фокус срабатывал не всегда.

Лишь однажды разведчик на секунду забыл о бдительности. Большой, богато отделанный паланкин, несомый двумя парами могучих слуг, медленно плыл по улице; в просвете между занавесками угадывался отточенный, строгий профиль благородной дамы. Как раз напротив Шагалана с его спутником дама соизволила выглянуть наружу. Красивое бледное лицо, очерченное белой тканью; высокомерно-скучающий взор вдруг зацепился за юношу. Зародились и пробежали рябью какие-то эмоции, в глазах шевельнулся интерес, дрогнули бескровные губы. Пожалуй, полагалось поклониться прекрасной незнакомке, но Шагалан только неподвижно и до бестактности откровенно следил за удаляющимися носилками.

— Знатная фифа, — хмыкнул сзади Йерс. — И на тебя, похоже, запала, приятель. Хочешь, выведаю, кто и откуда? На удачном романе можно здорово руки погреть. Дамочка-то не из бедных, одних камней на шее целое состояние. Небось отвалит капельку милому дружку. Так я сбегаю, разнюхаю?

— Не суетись.

Шагалан отправился дальше, осматриваясь, не привлек ли своим поведением чьего-нибудь ненужного внимания. Мальчишка забежал вперед, замахал руками:

— А чего такого? Дело чистое, безопасное, доходное и приятное. Знавал я одного парня, его тоже бабы страсть как любили…

— Не время сейчас для подобных приключений, мой юный сводник. Теперь надо увидеть тюрьму.

— Во-во, самый веселый уголок. Все обходят его за милю, а ты сам туда торопишься? Не боишься накликать беду?

— Нет. Скорее ты боишься туда проводить.

— Еще чего! — Чумазое лицо воришки вспыхнуло. — Гулял я и не в таких местах. А нынче, опять же, ты указываешь, тебе и отвечать, если что. Пошли!

Серую тушу донжона Шагалан заприметил за пару кварталов. Мрачного вида башня возвышалась над окрестными лачугами, подавляя и угнетая. Вблизи выяснилось, что она не столь уж и высокая, зато тучность действительно впечатляла. Груда огромных, едва обтесанных глыб, густо затянутых сеткой плесени и пятнами мха, словно сказочное чудовище окаменело в дреме. Определенно вся эта безумная масса давным-давно не слыхала грохота битв, успев глубоко пустить корни. С разных сторон напирали волны новых домов и домишек — каждый клочок земли в городе ценился неимоверно. Однако, не дойдя трех десятков шагов до величественных стен, постройки резко останавливались, кучились на невидимой черте, и никто не дерзал потревожить покой спящего великана.

Впрочем, не такого уж спящего. Жизнь вокруг донжона не кипела, как на рынке, но и не замирала. За короткое время четыре человека скрылось внутри, двое вышло. Возле узких дверей, набранных из толстенных дубовых плах, располагались сразу трое часовых. Старший из них уже на подходе опознавался как мелонг.

— Все караулы, болтают, усилили, стоило только Сегеша заточить, — откликнулся Йерс на негромкий вопрос юноши.

Они медленно шли мимо тюрьмы по дальней стороне улицы. Близился вечер, вокруг было малолюдно, хотя кое-какие прохожие и даже повозки попадались. Стайки смельчаков спешили в соседний собор. Без них под скучающими взорами охраны стало бы совсем неуютно.

— Я же говорил — гиблое место, — буркнул мальчишка. — Убираемся отсюда поскорее, нечего смотреть. Лучше уж крюка дать, чем мурашки по спине гонять.

— Погоди, не дергайся, — придержал его Шагалан. — Место жутковатое, но любопытное.

— Во-во, тут как раз любопытных и привечают. Да такое занятное им показывают, что те вопят по ночам от радости.

— Сам слышал?

— Еще чего! Слышал молву об этом. Я из ума не выжил, чтоб по ночам тут околачиваться… Ты представляешь, сколько здесь призраков замученных колодников бродить должно? А ведь у призрака друзей нет, кинется на всякого с теплой кровью. Бр-р…

Вход в башню, судя по всему, существовал единственный. Узкие щели бойниц нижнего яруса располагались невысоко, но защищались могучими решетками. Дальше обходилось без решеток, зато и бойницы находились куда реже и куда выше. Шагалан ясно отдавал себе отчет, что одолеть подобную стену безо всяких приспособлений — задача более чем сложная. Мысленно оценил, каким путем будет карабкаться в темноте по корявым, осклизлым глыбам… и невольно поежился. Без примитивной «кошки» больше шансов грохнуться на булыжную мостовую, нежели достичь цели.

— Значит, там и держат знаменитого Сегеша? — спросил Шагалан, когда они остановились в конце улицы.

— Там и держат. Не в самой башне, конечно. Под ней, болтают, огромные подземелья нарыты еще с прежних времен. Раньше припасы хранили на случай осады, родники свои имелись, даже за городские стены ходы вели. Потом подземелья забросили, какие-то завалили, малую часть пустили под тюрьму. А мелонги только наполнили ее до краев.

— Подземелья, говоришь? Это интересно. А можно выведать что-нибудь про те потайные ходы за город?

— Вряд ли. Сейчас, поди, и стариков-то нет в живых, которые помнили бы эти норы. А сунуться наобум — верная погибель. Ходы древние, ветхие, если и не заблудишься, сами на голову рухнут. Вон весной у Печников дыра в земле открылась. Здоровая такая, лошадь бы свободно вошла. Народ сразу в крик, про демонов гомонит, попрятался по щелям, а мы с ребятами туда, в лаз. Действительно оказался ход, в тот день пролезли шагов на полста в каждую сторону.

— Нашли чего?

— Не-а, совсем ничего. Темнотища, пыль, крысы жирные, и все. А на другой день нагрянули стражники и засыпали дыру наглухо. Еще местных запугали, чтоб неповадно было под землю нос совать. Думаю, мелонги и сами не знают тех лабиринтов, просто боятся, как бы в их драгоценную темницу кто без спросу не ввалился.

— Так небось сторожат ее крепко?

Мальчишка запнулся, глянул с подозрением:

— Вот ведь куда вываживает, бестия… Смотри, парень, у нас и за разговоры подобные головы лишаются, не то что за дела. Я-то не трепло, но на будущее учти: глазом не успеешь моргнуть, как повенчаешься с проклятой башней до конца дней.

— Быстро соображаешь, — ухмыльнулся Шагалан. — Так как насчет охраны?

— Охраны полно, шапкой не разгонишь. На дверях караул ты уже зрел, торчит круглые сутки. Во-вторых, с вечера до утра поблизости топчется патруль, обычно человека три, но по теперешним временам может оказаться и больше. А главное… Видишь вон, длинный дом? Где народ суетится? Там у стражников казарма. Чуть что не так, с башни сигнал, и через минуту полсотни латников на подмоге. Каково?

— Впечатляет, — кивнул юноша. — А про внутреннюю тюремную стражу?

— Ну, я же не комендант, откуда мне знать? Ну, по разным неверным слушкам, предполагаю, сидит внутри человек десять.

— Стражники? Или мелонги тоже?

— В основном стражники. Хотя и белокурые там точно есть, сам как-то наблюдал, но их всего ничего. Правда, на последние события могли подъехать.

— Могли, все могли… — Шагалан прикрыл глаза в задумчивости. Настал момент для важного решения: броситься ли в отчаянную авантюру или отступить. Благоразумное отступление вовсе не зазорно, вперед здесь толкала не гордыня, а зыбкий шанс сделать нужное дело. — Еще подъехать могли… И позже подъехать могут… И непременно до казни подъедут, как мыслишь?

— Наверное. — Озадаченный мальчишка пожал плечами.

Глаза открылись, решение было принято.

— Мы ведь сегодня уже проходили по Пекарской? Сейчас туда вернемся. Надо отыскать дом одного купца, зовут Эклинт Бронк.

— Какой-нибудь старый знакомый?

— Не знакомый, но очень желаю познакомиться. Поможешь?

— Конечно, о чем речь. С тобой — куда угодно, если от башни подальше…

Небольшой тихой улочки Пекарей достигли в ранних сумерках. Оставив Шагалана в тени низкой подворотни, шустрый воришка рысью отправился на поиски. Один за другим начали зажигаться огни в окнах. Было тихо, лишь поскрипывали на ветру жестяные калачи да дерево о дерево стучало где-то в стороне, затем оттуда потянуло кислым. Зажиточная попалась улочка, благопристойная, без нищих, шлюх, приблудных собак и людей. Именно на такой пристало жить справному торговцу. Дважды тяжело протопал патруль. Едва блестящие панцири скрылись за углом, вернулся запыхавшийся Йерс.

— Твой Бронк, парень, живет в пятом отсюда доме по левую руку. Дубовая окованная дверь, привратник здоровый и злой, как пес. Хозяин вроде бы на месте.

— Молодец, быстро разузнал.

— Нетрудно, он тут личность известная. Только вот слава эта… не совсем… Торгаш-то оборотистый, да, болтают, дескать, шибко скаредный, ростовщичеством балуется, ради денег способен и подлостью не погнушаться. Лучше бы не связывался, а?

Шагалан потрепал мальчишку по затылку:

— За заботу спасибо, но у меня свой резон. А теперь… придется нам с тобой, приятель, все ж таки расстаться. Ночь как-нибудь перетерпишь? Завтра в полдень, если удачно сложится, встретимся у харчевни на Ратушной площади. Правда… не рассчитывай на это слишком.

Лицо Йерса дернулось, потемнело.

— Значит, гонишь…

— Башку твою берегу, дурень. Не хочу в чужие игры ее совать. Вот тебе монет… На первое время хватит. Совсем туго обернется — у Лекстеса отогреешься, там закуток проплачен всерьез.

— Как же… — надувшись, протянул Йерс. — Без твоих угроз меня оттуда взашей… А может, я здесь подожду? Мало ли…

— Никаких «подожду». Скоро станет гораздо опаснее, попадешься — раздавят, словно желудь. Объяснял же… Короче, нечего переминаться! Ступай домой.

— Домой?

— Ну… не домой… так еще куда. Лишь бы подальше отсюда, малыш. Топай!

Искомый дом оказался крепким двухэтажным зданием, добротным, но не выдававшим особого богатства. Прикрытые ставнями окна темны, только в одном тускло мерцал огонек. Шагалан, оглядевшись напоследок, ощупал пальцами поверхность могучей двери. В придверной нише мрак уже загустел, юноша не сразу отыскал большое медное кольцо. Постучал, мерные удары угасли в толще дома и, почудилось, насторожили его. Выждав с минуту, постучал вновь, прислушался к внутренним шорохам. Собрался было в третий раз взяться за кольцо, но тут донеслись звуки шагов, скрип половиц, масляный шелест сдвигаемого засова. Дверь немного приотворилась, качнулся блик свечи.

— Кому по ночам неймется? — произнес низкий недружелюбный голос.

— Важное сообщение для господина Бронка, — без запинки отчеканил Шагалан.

— Завтра с утра приходи. Все спать укладываются.

— Ты не понял, приятель? Важное сообщение потому и важное, что не терпит отлагательства. Сегодня ты меня не пустишь, завтра хозяин сам спустит с тебя за это шкуру. Дошло? Отпирай немедля, дурачина!

Внезапный напор сбил привратника с толку. Дверь еще приоткрылась, и юноша сумел наконец разглядеть собеседника. Мощная фигура, широкие сутулые плечи, заросшее неряшливой щетиной лицо, недовольный блеск маленьких глаз из-под нависшего лба.

— Нечего на меня таращиться, открывай давай! — не унимался Шагалан.

Привратник явно не отличался живостью ума, но и окончательно смять его не получилось. Прервав осмотр, он забасил снова:

— Хозяин ничего о вас не говорил, сударь.

— Естественно, болван! О важных сообщениях никогда не известно заранее.

— Я все же не могу вас пустить, сударь. Вдруг хозяину не так уж и нужен ваш визит, а времена нынче неспокойные…

До боли в кулаках тянуло вырубить этого тугодума и зайти внутрь безо всякого разрешения. Невзирая на грозность противостоящей массы, хватило бы точного удара. Однако здравое размышление советовало иной путь.

— В какой же неудачный день создал Творец подобного остолопа? Если сомневаешься в важности моей встречи с господином Бронком, пойди спроси его самого!

Верзила озадаченно почесал волосатой пятерней в затылке:

— А как мне вас ему назвать?

— Слушай внимательно. Передашь: человек от его старого товарища Тинаса Бойда. С предложениями по неотложному и весьма значимому для них обоих вопросу. Запомнил?

— Это все? А ваше имя…

— Не зли меня, болван! Я сказал все, что мог доверить дурню вроде тебя. Остальное услышит только сам господин Бронк. Лично.

Привратник поколебался немного, затем прикрыл дверь и, глухо ворча, застучал сапогами вглубь. Теперь ждать. Фразе, тщательно выверенной и отшлифованной, надлежало заинтриговать и выманить купца. Шагалан туманно представлял себе его давнишние предприятия с Бойдом, однако имел основания полагать, что здесь не знают ничего о судьбе Тинаса за минувшие десять лет. Для всего Гердонеза и Бойд, и Иигуир, и другие недовольные бесследно сгинули в смутное время завоевания. Причем если о повстанческой деятельности мессира Бентанора еще носились какие-то обрывочные, невразумительные слухи, то Бойд в этом отношении как будто пока чист. Имени старого, солидного компаньона подобало сослужить в качестве безотказного пропуска. Если же приманка не сработает… придется входить силком. При том, что шуметь совершенно не хотелось. В сущности, от незнакомого торговца требовались лишь две простые вещи, и первая из них — впустить разведчика в дом.

Ожидание продолжалось долго, но с первым заданием Бронк справился. На пороге вновь возникла тяжеловесная фигура привратника, на сей раз он был сама любезность, то есть осклабился, обнаружив ряд желтых лошадиных зубов:

— Прошу извинить за задержку, господин. Проходите, поднимайтесь. Хозяин примет вас в гостиной.

Прижавшись к косяку, он пустил юношу внутрь, сам двинулся сзади, выставив вперед волосатую руку со свечой. Предосторожность совсем не лишняя — крохотные комнатки дома оказались забиты всевозможным хламом едва ли не до потолка. Устрашающие горы мебели с прожилками посуды, утвари, безделушек и прочего барахла превращали путь в глухое ущелье, постоянно грозящее обвалами. Заблудиться здесь не удалось бы, зато приходилось все время смотреть под ноги. Какой-то табурет грохнулся о пол, Шагалан так и не понял, кто из них двоих его зацепил. Во всяком случае, привратник, абсолютно не смутившись, подхватил колченогий и запихнул в пригодную щель. Навстречу брызнул фонтан пыли. Сваленная мебель в дрожащем свете рисовалась старой и рассохшейся, пыль, видимо никогда не сталкивавшаяся с уборкой и воском, обитала повсюду.

Наконец достигли гостиной. Такая же маленькая комнатка, от предыдущих она отличалась лишь тем, что многочисленные сундуки, столы, полки и шкафчики стояли тут в относительном порядке, хоть и перегораживая все проходы. Как только гость вошел, в дальнем темном углу возник еще огонек, закачался, затрепетал… Появился хозяин дома.

Можно было подумать, будто Эклинт Бронк сильно сдал, если не знать, что точно так же он выглядел последние лет двадцать. Невысокий худощавый старик, завернувшийся в какой-то лоснящийся халат, венозные, чуть дрожащие руки, редкие бесцветные волосы, морщинистое лицо, круглые глаза навыкате. Впечатления влиятельного, зажиточного купца, одного из столпов города, он определенно не производил.

Юноша, отступив на шаг, отвесил самый уважительный из своих поклонов.

— Вы хотели видеть Бронка, молодой человек? — прозвучал тонкий, надтреснутый голос старика. — К вашим услугам.

— Рад приветствовать, сир. Мое имя Шагалан, я совершил нелегкое путешествие в Галагу. Неотложное поручение вело сквозь все опасности, но, в первую очередь, сир, позвольте высказать глубочайшее почтение.

Левая щека купца вяло дернулась на дежурную лесть.

— Кажется, вы знакомы с моим прежним компаньоном Тинасом Бойдом?

— Очень близко, сир. Именно от него я узнал о вас, именно он попросил сделать вам одно весьма важное и негласное предложение. — Шагалан выразительно скосил глаза на привратника.

— Можешь идти, Эппель, — махнул старик слуге. — Приготовь пока мою постель и не забудь побольше грелок. Ночи стали жутко холодными… Ступай. С молодым господином мы поговорим наедине. Если понадобишься, я позову.

— Вам что-нибудь принести, сир? — пробасил привратник.

Бронк пожевал в нерешительности губами:

— Пожалуй… нет.

«Сквалыга!» — мысленно фыркнул разведчик, вслух же заверил:

— Не беспокойтесь, сир. Я недавно ужинал и вовсе не голоден.

Старик плюхнулся на лавку, жестом отправил подскочившего слугу вон и, лишь когда за ним затворилась дверь, обернулся к юноше:

— Признаться, молодой человек, я несколько шокирован неожиданным воскрешением Тинаса. О нем ничего не слышали лет десять, с самого завоевания. Ходила молва, будто он лишился основной части своего имущества, поссорился с новыми хозяевами страны. Неудивительно, что все сочли его покойником. С годами это стало уверенностью, а тут вдруг… являетесь вы. Поймите правильно мое недоумение. Я искренне рад, если дружище Тинас жив и здоров, но после стольких лет…

— Прекрасно понимаю вас, сир, — кивнул юноша. — Могу засвидетельствовать: господин Бойд, хвала Создателю, действительно жив и здоров. В качестве же подтверждения моих полномочий позвольте перечислить некоторые из ваших общих с Бойдом операций. Скажем, семьдесят четвертый, Алькарсон, полторы тысячи фунтов меди и пятьдесят — пряностей. Тогда же — познавательное посещение Искьена. Семьдесят шестой, Бигуэр и путешествие на острова…

— Достаточно, — поспешил оборвать Бронк. — Это… очень интересные сведения. Но они никогда не были тайной.

Улыбнувшись, Шагалан сбросил на лавку плащ и присел на край стола напротив купца.

— Не думаю, что вы многим рассказывали о тех поездках. Особенно о Бигуэре: почему-то сразу вслед за вашим визитом местные повстанцы оказались на удивление недурно вооружены и сумели дать отпор королевским полкам. Впрочем, если хотите услышать о более сомнительных сделках, то я припомню…

На сей раз гость бесстыдно блефовал, бил наугад, однако удар достиг цели. Лицо купца непроизвольно дернулось и побледнело:

— Нет-нет, не нужно! Вы привели достаточно веские аргументы, господин Шагалан, и я не сомневаюсь, что вы вправду представляете здесь господина Бойда. Не понимаю лишь, чем могу быть ему… и вам полезным?

— Странный вопрос, любезный господин Бронк. Странный для такого влиятельного и состоятельного человека.

Щека купца дернулась снова.

— На самом деле положение мое, господин Шагалан, отнюдь не такое уж благостное. Власти требуют драконовские пошлины, караванные дороги кишат разбойниками, торговля в упадке. Только милостью Творца я свожу концы с концами и не голодаю наравне с нищими.

Разведчик добродушно закивал в ответ:

— Вам не о чем волноваться, милейший господин Бронк. Речь вовсе не о денежной помощи… — Подождал, пока вздохнувший свободнее купец вернет лицу обычный цвет, встал, заговорил размеренно и четко: — По крайней мере, не о принуждении к ней. Как правильно замечено, Тинас Бойд бесследно исчез из Гердонеза сразу после завоевания мелонгами. О, представляю, как вы тревожились за судьбу компаньона! Готов удовлетворить ваше любопытство: господин Бойд действительно имел серьезные трения с новой властью, а потому был вынужден покинуть страну, уехав в Валесту. Сотни и тысячи таких же беженцев нашли там временный приют. Только в отличие от многих господин Бойд не смирился и никогда не смирится с потерей родины! Его сделали изгнанником, но не сломили волю к сопротивлению! Жизнь по ту сторону пролива он посвятил единственной задаче — возвращению в освобожденный Гердонез!

С удовлетворением наблюдал Шагалан, как едва порозовевшее лицо хозяина каменеет, превращаясь в белую маску ужаса. Несчастный пытался что-то вымолвить, слова вязли в хрипах и шипении:

— Тинас… господин Бойд… мятежник?!

— Ну, мы предпочитаем другие названия, например «повстанец» или «борец за свободу». Хотя в целом вы совершенно правильно меня поняли, любезнейший. Тинас Бойд оказался не одинок в своих устремлениях и, сплотив вокруг множество истинных сынов отечества, стал одним из вожаков повстанческого движения на чужбине. Конечно, потребовались годы, чтобы выковать из толпы отчаявшихся беженцев боеспособные отряды. И вот теперь приближается время пожинать плоды беззаветных усилий, время принести Гердонезу долгожданную свободу, сбросив с его шеи сапог ненавистных язычников!

— Невероятно… — выдавил купец.

— Но это так! Естественно, все минувшие годы Бойд никогда не забывал и о своем верном товарище, компаньоне, спутнике во многих опасных странствиях. Я говорю о вас, доблестный господин Бронк! — Почудилось, что доблестный собеседник всерьез намерен рухнуть в обморок. — Пока шли подготовительные работы, господин Бойд считал неразумным беспокоить вас, чтобы не навлечь на вашу персону ненужные подозрения врагов. Представляю, сколь мучительно было страдать в одиночестве, терпеть, стиснув зубы, унижения от северных варваров и ничего не знать о единомышленниках! Искренне восхищаюсь, господин Бронк… Однако пробил и ваш час! Тинас Бойд дал ясно понять, что ни на секунду не сомневается в вашей преданности святому делу. Такая светлая голова и пламенное сердце, как у старины Бронка, сказал он, ни за что не устранятся от общей борьбы. Приспело время и вам вложить в нее свою лепту, отомстив врагам сразу за все унижения и обиды! Вашу руку, брат! — Юноша сам отыскал холодную, липкую ладошку, безвольную и вздрагивающую. — Отныне вы — один из нас, чьим деяниям позавидуют потомки, один из борцов за свободу, за лучшую долю для всего Гердонеза!

Дальше нажимать становилось опасно. Даже странно, каким образом сохранялось до сих пор сознание в этом бескровном, раздавленном ужасом, трясущемся существе. Шагалан, отпустив беднягу, уселся напротив, непринужденно закинул ногу на ногу.

— Коль скоро по основным моментам мы столковались, можно и выпить за успех переговоров, не так ли? Найдется что-нибудь подобающее случаю, милейший господин Бронк?

— Р… разумеется, — хрипло отозвался купец, совладавший наконец с голосом. Тяжело поднялся, достал из резного шкафчика бутыль и пару серебряных фужеров.

Юноша поспешил принять посуду из дрожащих рук, налил жидкость в бокалы, первым пригубил:

— Отличное вино, дружище! Пожалуй, лучшее из всего, что мне доводилось пробовать.

— Уникальное… В этом году с запада Рекадора добрался лишь один корабль. — В голосе Бронка промелькнула нотка гордости, и Шагалан нахмурился:

— Вино великолепно, хотя я предпочел бы испить из этих бокалов горячей крови гнусных захватчиков. Согласны со мной?

Купец шумно поперхнулся, долго, надсадно откашливался. Юноша следил за ним искоса, под конец добавил для закрепления эффекта:

— Впрочем, грядущая победа возьмет немало крови и от своих героев. Любому из нас подобает готовиться с радостью принести себя на ее алтарь.

До радости бедному Бронку было далеко, он судорожно отирал со лба пот, катившийся неисчерпаемыми струями. Видимо, вся его воля ушла на еще одну вымученную попытку ответить:

— Я… конечно, рад… господин Шагалан… но… уже стар и немощен… конечно, в денежном смысле… всем сердцем, но… как…

— Не прибедняйтесь, дружище, — холодно парировал разведчик. — Деньги, безусловно, важны, их потребуется огромное количество, но в решающий миг и каждый клинок ценится на вес золота. Недостаток же боевого опыта всегда можно возместить яростью душевного порыва, самоотверженностью и стойкостью! Впрочем, не волнуйтесь раньше времени, до уличных боев дойдет не скоро. Пока вам удастся послужить делу свободы по-другому.

Бронк поднял на мучителя серое, мокрое лицо, замер, боясь даже вздохнуть.

— Вы, милейший, являетесь одним из самых влиятельных людей в городе. Подождите, не перебивайте! Согласно молве, к вашему мнению прислушиваются и градоначальник, и городской Совет. А это имеет обратную сторону — вы постоянно в курсе творящегося в Галаге и ее окрестностях. Начиная с сегодняшнего дня все хоть сколько-нибудь занимательное будете сообщать нам. Разумеется, меня интересуют не купеческие интриги или колебания цен.

— А что же? — осторожно шевельнул губами Бронк.

— Гарнизон, проходящие войска, их численность, состав, расположение, вооружение. Неплохо также получить сведения о настроениях, планах и намерениях властей. Ну и, безусловно, оборонительные возможности города.

— Но… это же… опасно!…

— Понимаю. Любой из нас рискует в одно прекрасное утро проснуться в тюремных подвалах, для многих уже свивается веревка или точится топор. Но разве это способно остановить, когда к нам взывает измученная душа Гердонеза? Истинные сыны отчизны, воины Творца все равно не мыслят спокойной жизни под пятой поработителей, верно?

Тихий всхлип купца, очевидно, означал согласие.

— Вино кончилось, — поморщился Шагалан, опрокидывая бутылку. — Вероятно, была початая… У вас не найдется еще такой, дружище? Очень славный нектар. Пока вы не ушли, уточним детали: приступайте к делу прямо завтра. Сперва осмотритесь, подготовьтесь, все рассчитайте. Наша работа не терпит суеты, а глупцы тут долго не живут. Я зайду где-нибудь на той неделе, может, позже. Связь через меня или моих посыльных, о доказательстве их полномочий я позабочусь. Время от времени кто-то будет к вам подходить, получать данные, передавать новые распоряжения. Есть какие-либо вопросы? Тогда поспешите за вином, а то мне скоро собираться.

— Вы… не переночуете здесь? — Двинувшийся было к дверям Бронк замер как вкопанный.

Шагалан развел руками:

— Право, желал бы всей душой. Ужасно осточертело спать в придорожных канавах и под заборами, а нынче такое случается частенько. Но… не могу себе позволить. Прежде всего, из-за вас, любезнейший брат. Нет-нет, только не подумайте о недоверии, Господь свидетель, об этом нет и речи! Однако мы едва встретились, нашли общий язык, и… я не посмею вами зря рисковать. Понимаете, целый день сегодня мотался по городу, проверялся. Не хотелось бы понапрасну сеять панику, но, похоже, за мной следили.

Бронк качнулся от нового удара и чуть не рухнул на пороге.

— Да не волнуйтесь, дружище, вы пока в безопасности. Я немало постарался и в итоге оторвался от соглядатаев. Полагаю… Признаться, эти выкормыши Гонсета становятся все более зубастыми. Я еле проник в город! Слыхали об усиленных дозорах на въезде? Пришлось уповать на хитрость и чудо. А ведь ждет еще обратная дорога, выйти из Галаги вовсе не легче. Посему запоминайте, дружище: осторожность и опять осторожность. Отныне ваша жизнь зависит от этого. Ну, а на самый крайний случай советую потихоньку припасти какое-нибудь оружие. Выручить оно, возможно, и не выручит, так, по меньшей мере, позволит с честью встретить врага.

Шагалан уже вознамерился было объяснить купцу удобство ношения при себе пузырька с ядом, но, внимательно обозрев собеседника, решил не перегибать палку. На трясущихся ногах старик скрылся за дверью. В его отсутствие разведчик бегло обследовал комнату, затем развалился в шикарном кресле с высокой спинкой. Хозяин вернулся минут через десять, принеся вино и миску с холодной рыбой в сметане.

— Бесподобно! — искренне оживился юноша, умаянный словесным марафоном. — Вы, оказывается, весьма хлебосольны, милейший господин Бронк. И с чего в городе о вас судачат как о законченном скупердяе?

Купец криво улыбнулся:

— Ради святого дела ничего не жалко.

Его щека по-прежнему подрагивала, хотя в целом он понемногу успокаивался.

— Выходит, и у вас имеются недоброжелатели? — не затихал Шагалан, наваливаясь на угощение.

— О, сколько угодно, сударь! Вокруг просто тьма лжецов и завистников. Каждый твой крохотный успех воспринимают с бешенством. Вершина желаний — что-нибудь у тебя стащить, на худой конец — напакостить. А ведь самая едкая пакость — лживая молва…

Настал черед выговариваться Бронку. Он последовательно сетовал на злобную клевету, хиреющую торговлю, всеобщее воровство, бестолковых детей, большие налоги, воспаленные колени, людоедские поборы и прочие напасти. Слова текли из купца сплошным потоком, будто он только сейчас отыскал близкую душу и может поведать ей обо всем наболевшем. Правда, особой теплоты в тусклых глазах не замечалось.

В этой части беседы юноша главным образом кивал, поддакивал и ел. Покончив с рыбой, принялись за вино. Щель окна между тяжелыми шторами давно отливала бездонной чернотой. Шагалан, выждав, покуда на улице дважды простучит колотушка сторожа, поднялся:

— Ну, мне пора, любезный брат. Проводите до порога? Я пока слабо ориентируюсь в ваших катакомбах, но пробираться сюда безусловно стоило. Чертовски полезно и приятно провел время! Надеюсь, вы так же радушно примете голодного странника и через неделю?

— Даже еще лучше! — изогнулся Бронк. — Устрою встречу по высшему разряду.

— Славно, славно.

Они вышли из гостиной. Угрюмого привратника нигде не было. Впрочем, в колышущемся свете догорающей свечи удавалось разглядеть разве что пыльный коридор среди мебельных завалов. Из звуков же обнаруживались одни мышиные посвисты, стук ветра в ставни да скрип рассохшихся половиц. Остальной дом огромным зверем затаился во мраке.

Не полагаясь на силы хозяина, Шагалан сам отодвинул могучий, щедро смазанный засов, взялся за ручку двери, но задержался. Положил ладонь на плечо купца, и тот с суетливой поспешностью приблизил ухо.

— И вот что хотел сказать вам напоследок, добрейший господин Бронк. Всякое может случиться. Если, не приведи Господь, вдруг очутитесь в лапах мелонгов, десять раз подумайте, прежде чем открывать рот. Мы сделаем все, чтобы выручить вас, будем оплакивать при неудачном исходе, но сумеем и жестоко покарать запредательство. Неважно, малодушие, глупость или пытки станут его причиной. У нас обширные связи, много надежных людей, и нелегко найти место, где изменника бы не достали. Пожалуй, менее болезненно сохранять верность. Вы меня поняли? Да не пугайтесь так, это всего лишь необходимое предостережение. Все мы рассчитываем на лучшее, однако готовиться должны к худшему. А пока прощайте, господин Бронк. Коль будет на то воля Творца, еще свидимся, и скоро.

Шагалан хлопнул по плечу вновь онемевшего торговца, толкнул дверь и вышел вон. Резкий порыв ветра пополам с дождем ударил в лицо. Не переставая бороться с взбесившимся плащом, юноша обшарил глазами окрестную тьму. Вокруг завывало, гремело и ухало, из умиротворенного гнездышка он угодил в настоящую преисподнюю. И тем не менее вздохнул с облегчением — в кипящем море откровенной борьбы он всегда чувствовал себя гораздо увереннее, чем в джунглях потаенных интриг.

Тем временем никаких признаков жизни не наблюдалось. Плескалась густая мокрая чернота, рвался из рук плащ, но ничего разумного видно не было. Видно вообще было мало если на улице и висели фонари, их давно задул разошедшийся ветер. Шагалан потоптался перед дверью, затем медленно двинулся вдоль дома навстречу холоду и дождю. Окружающая безлюдность озадачивала. Неужели все часовые старания насмарку? Он разыграл такой удачный спектакль, так запугал, подавил бедного купца, а что теперь? Положим, сохрани верность Бронк и при нынешней жестокой обработке, из него, вероятно, получится отличный агент. Репутация репутацией, но чего не случается под Небесами? Только расчет-то был совсем не на это! А что предпринимать, если все расчеты пошли прахом? Идти на площадь и бить морды первому же патрулю? Затея весьма опасная: разъяренные солдаты могут забияку и до смерти затоптать. Лезть по мокрым камням башни с голыми руками? Или штурмовать толстенную, окованную железом дверь? Разведчику почему-то казалось, что именно сейчас он обязан найти выход, что это последняя ночь и она утекает капля за каплей. Выхода же пока не обнаруживалось.

Черные тени ринулись внезапно и синхронно, спереди и с боков. Он успел отойти от дома Бронка на какую-то сотню шагов и как раз вступил под небольшую арку, где мрак особенно сгущался. Атака была бесшумной, стремительной, но Шагалан вовсе не собирался тратить время на реагирование. Тело заработало само, четко и слаженно реализуя вросшие в плоть принципы. Провалил движение ближайшей тени, ушел ей за спину, не оборачиваясь, перехватил туманный замах слева, толчком выкатил махавшего под ноги остальным. Через секунду он выскользнул из кольца, ощутил лопатками холод каменной стены. Нападавшие попали в весьма невыгодное положение, но, похоже, не понимали этого, незамедлительно и дружно бросившись в новую атаку. Шагалан уже разогнал плечо в удалой раскрут… и замер. Разум прорвался-таки сквозь толщу боевых навыков, прорвался и безапелляционно приказал остановиться. Результат не заставил себя ждать. Последовал мощный толчок в грудь, юноша уклонился от удара в голову, однако крепкие руки вцепились в плащ, сдернули на землю. Только теперь торжествующий рев вспорол тишину.

Эклинт Бронк справился и со второй задачей.

IX

Били его долго и с большим вдохновением. Шагалан в меру сил старался смягчать удары тяжелых сапог, но доставалось все же изрядно. Между делом умудрился удивиться очевидному остервенению нападавших — он ведь не успел причинить им серьезного урона. Возможно, бедняги просто замучились ждать под дождем его появления? Всего обнаружилось четыре человека, ладно скроенных и свирепых. Сам Шагалан пытался не отвечать, разве что однажды не утерпел, лягнув особо бойкого ухаря. Жизнь это лишь осложнило — мужик с воплем упал на колено, однако, быстро поднявшись, кинулся в бой с пущей яростью. Пришлось принять свежую и щедрую порцию побоев. Когда она наконец иссякла, юноша впрямь был на грани потери сознания.

— Хватит, парни, — точно издалека донесся скрипучий голос.

— Нет, но каков гад? — запаленно взвыл другой. — Чуть ногу мне не сломал!

— Хватит. Я сказал, — добавил железа скрипучий.

Последний пинок пришелся в правое подреберье, и все стихло.

— Вяжите ему руки. Оружие мне. Пузырь, веди своего жеребца, — сухо продолжал командовать скрипучий. — Не тащить же пса на себе.

— Да он мне, дрянь, всего коня изгадит, не ототрешь потом, — откликнулся новый голос.

— Хорошо, волоки его сам. Один. Идет?

— Да ладно, ладно, чего уж…

С минуту стояла тишина, только невидимые сапоги скрипели где-то рядом. Затем послышалось цоканье копыт, ближе, ближе, и вот уже звон железа о камень колоколом гудит в голове. Стоило звону смолкнуть, как Шагалана подцепили сразу несколько рук, взвили в воздух, шлепнули на что-то округлое. В нос ударил едкий запах лошадиного пота и старой кожи.

— Сладили дело, можно трогаться, — заговорил скрипучий.

— Да ты посмотри, старшой, — хозяин лошади все не унимался, — с него ж кровь течет и черт знает что еще!

— Отмоешь, — буркнул командир.

— А сдохнет по дороге…

— Здесь лекарей нет. Захочет — доедет, нет — отчитается перед Творцом. Нам все едино. — Жесткие пальцы пробежали по груди и шее. — Пока живой. Ничего, парнишка верткий, насилу скрутили, дотянет как-нибудь.

Дернулась и закачалась из стороны в сторону опора. Разведчик с трудом разлепил залитые кровью веки. Он ехал в седле, вернее, поперек седла, лежа на животе, руки и ноги свисали вниз. Лошадь двигалась небыстрым, тряским шагом. Из своего неудобного положения юноша мог различить только две темные фигуры, шествовавшие возле. Третий, судя по всему, вел под уздцы коня, неизвестной оставалась позиция четвертого. Даже при таком раскладе сохранялся неплохой шанс, тем более бравые победители не стали заворачивать руки за спину, однако… отступать теперь было не время.

Ехали долго и молча. Шагалан, догадывавшийся о цели путешествия, закрыл глаза. Копыта то резко цокали по булыжнику, то хлюпали по грязи. Под усиливающимся дождем спина вскоре промокла насквозь, извилистые струйки побежали к животу, но это не расстраивало — холод немного тушил боль от синяков и ссадин. Пару раз их облаяли из подворотни собаки, однажды приблизилась колотушка сторожа и тут же поспешно сгинула. Больше встречников не случилось. В сознание начало закрадываться подозрение, что, возможно, именно его молчаливые спутники и безлюдили улицы. Час, конечно, поздний, и все же аккурат перед зловещей процессией замирали, прятались по щелям остатки жизни. Видимо, не так просты и хорошо известны здешним обитателям были эти четверо молодцов. Хотя ему они особо опасными противниками вроде не показались…

Когда седло, качнувшись напоследок, замерло, юноша вновь приподнял голову. Как и ожидалось, в каком-то десятке шагов чернела возносящаяся в небесный мрак громада — городской донжон. Свет факелов у дверей отражался в ее осклизлой от воды и древности чешуе. Один из добытчиков, грохоча, взбежал по мосткам, навстречу ему зашевелились фигуры стражников. Короткие переговоры, и все возвратились на прежние позиции.

— Ну, чего они там, старшой? — Голос лошадника.

— Погоди. Сейчас служители выйдут, оприходуют удальца.

Шаги рядом, уже знакомые пальцы больно дернули за волосы вверх.

— Очухался, злодей, — довольно констатировал скрипучий. — Значит, жить будет. Ну-ка ссадим его покамест.

— Вымокли же совсем, старшой! Укрыться б куда.

— Укроемся. Вот передадим голубка и здесь же в кордегардии заночуем. Десятник болтал, у них там пива осталось с полбочки да из жратвы кое-что. Не затоскуете.

Все те же руки единым махом сорвали юношу с седла, развернули, словно тряпичную куклу, поставили на ноги. Командир задрал ему подбородок:

— Сам стой, парень. Слышь? Не то еще тумаков отвесим, у нас этого товару хватит. Отлупим, а все равно внутрь затащим.

Сквозь дождь, кровь, мешанину огня и теней Шагалан рассмотрел длинноволосого мужчину с короткой бородой от уха до уха. Черты лица разобрать было вовсе сложно, но никакой злобности в них не чувствовалось. Лишь край рта чуть кривился в усмешке.

— Видно, такова твоя планида, парень. На что напрашивался, то и получишь. Незачем порядочных людей в свои авантюры впутывать. Сказать на прощанье ничего не желаешь? Или выбраниться? Не стесняйся, тут люди привычные, да и понимают — повод есть. А ведь признайся, ловко мы тебя заловили, а?

Разведчик, поддерживаемый за локти, не отреагировал даже взглядом.

— Молчишь? Гордый? Ну, давай молчи. Сюда многие входили с высоко поднятой головой. Денек-другой проведут с местными умельцами да их механикой — в слизь превращаются. Потому напрасно ты, парень, с последними нормальными людьми поговорить не захотел, душу не облегчил. Здесь-то обитатели помрачнее будут. Вот, кстати, и они пожаловали.

По мосткам широким шагом спустились две коренастые фигуры в бесформенных плащах.

— Этого, что ли? — подходя, спросил низким голосом один из тюремщиков.

— Этот самый, — кивнул командир и отступил в сторону.

Тюремщики неуловимым движением оттеснили охотников, привычно цепко захватили руки Шагалана и одежду с боков.

— Эк вы его разукрасили, — хмыкнул один.

— Сопротивлялся, поганец. Но не беспокойтесь, братцы, на вашу долю достанет. Еще оружие его, вещи, куда?

— Как положено, отдай смотрителю. Он сейчас где-то на втором ярусе бродит. Там же и оформите.

— Вот это славно! — Командир охотников широко улыбнулся. — Если старый жук расщедрится на сей раз, ставлю всем выпивку.

Тюремщики встретили обещание дармового угощения с прохладцей.

— Пока неизвестно, какая птица вам в силки угодила. Много нынче шушеры по городу слоняется, народ мутит. Большинству из таких цена — гнутый медяк. Да и не в духе сегодня начальник.

— Чего ж так?

— Да дознаватели эти столичные печенку проели. И сами покоя не ищут, и другим житья не дают. С ног сбились под их крики.

— Ясно, дела-то громкие.

— То-то и оно. Однако полно под дождем лясы точить. Ступайте, вас там после Керенас вроде дожидается, стол готовит. Если что, без нас не начинайте, долго не промешкаем. Пошел!

Шагалан получил мощный толчок и плюхнулся бы на землю, но чужие руки удержали, решительно поволокли вперед. Сзади невнятно слышались распоряжения командира охотников. Поднялись по пружинящим мосткам, миновали трех охранников, сгорбившихся у своих пик. Новую жертву солдаты лишь проводили равнодушными взглядами.

Дверной проем оказался длинным и узким коридором, при виде его становилась ощутимой чудовищная толщина стен донжона, смеявшегося над всеми ухищрениями многочисленных завоевателей прошлого. Теперь эта толща с той же вековой надежностью гасила истошные вопли пытаемых пленников. В обе стороны от дверей прямо в стены ответвлялись черные норы лестниц. Чудилось, при такой кладке внутри вообще не должно остаться свободного пространства, но заплескался неверный свет, и они проникли в круглое помещение в поперечнике шагов десять. В центре проход обрывался каменными ступенями, спускавшимися в темноту. Боковые площадки загромождали всевозможные бочки, ящики и откровенный хлам.

— Держи его, — буркнул правый тюремщик напарнику. — Схожу за светом.

Он полез куда-то наверх, выковырял из гнезда один из факелов, озарив на мгновение закоптевшие балки потолка. Напарник все это время следил пристальнее за ним, чем за пленным, но легкомыслие вновь избегло наказания.

Дальше шли уже со светом. Несколько выщербленных ступеней, со скрипом отворилась массивная дверь, и Шагалан даже застыл, дернувшись в цепких лапах сопровождающих. Воздух и в башне не блистал свежестью, щедро сдобренный гарью, прелью и прочими ароматами, однако навстречу ударил настоящий смрад. От густого тягучего потока перехватило дыхание: плесень, сырость, гниение, крысиные и человеческие запахи во всех возможных вариантах.

— Не нравится? — осклабился тюремщик. — Добро пожаловать в нашу местную преисподнюю. Придется привыкать, парнишка, назад отсюда выбираются нечасто.

Понукаемый тычками в спину, Шагалан окунулся в зловонную дыру. За ней обнаружилась небольшая площадка, от которой в разные стороны расходились три коридора. В каждом горели факелы, но конец нигде не просматривался. Только темные пятна дверных проемов. На площадке у стены сидел верхом на бочонке стражник с короткой пикой. Увидев гостей, он проворно поднялся. Звякнула об камень сабля в облезлых ножнах.

— Эй, куда вы еще-то тащите?! И так швали полны закрома. Нет чтобы плетей отсчитать или сразу повесить, опять волокут ко мне. Чего их, штабелями укладывать?

— Не шуми, Роппер, — лениво отмахнулся один из конвоиров. — Не нами приказ даден, не с нами и кочевряжиться. Покажи-ка лучше, куда его запихнуть, да покличь Дагару-коваля. Мужики наверху гулянку затевают, нам здесь засиживаться не резон.

Стражник зло сплюнул:

— Гулянку? Вот вечно: кому попойка, кому — головомойка. И в прошлый раз вы меня в караул вытолкали, и сегодня та же история?

— Чепуха. В прошлый раз ты сам очередь в кости продул, а сегодня… Ну, видать, просто не судьба, ха! Давай не тяни, зови Дагару. Надо молодому господину браслетики по размеру приноровить.

Шагалан внутренне подобрался: в его планы вовсе не входило заковываться в железо. Конечно, можно попытаться постоять за себя и в кандалах, но сложность возрастет многократно. А коль скоро он уже почти у цели…

— Сволочь ты, Нергорн, порядочная, — скривился тем временем стражник. — А Дагары нету. Ушел еще днем в город к своей зазнобе, а значит, до утра точно не объявится.

— Какого дьявола! — Тюремщик всплеснул руками, бросив жертву. — Он кто, имперский служитель или пес приблудный? Возникла державная нужда, а он вместо преступников будет девку отковывать?

— Ты это смотрителю расскажи, мне-то все едино. Расскажи, если за самим собой грехов не чуешь.

Злорадное замечание резко охладило пыл Нергорна. Он окинул пленника растерянным взглядом:

— И что же нам с ним теперь делать?

— А чего с ним приключится? Дождется в каземате утра, не пропустит.

— Может, в колодки?

— Занято там все, говорят тебе. И чего так на парнишку взъелся?

— Охотники сказывали, сопротивлялся он при захвате шибко.

— То-то они его разукрасили! Брешут небось, цену себе набивают, живоглоты. Ничего с пареньком не случится. Ручки-то мы ему за спиной свяжем, чтоб не баловал, и будет чудесно.

Тюремщики принялись перевязывать веревки, Роппер наблюдал со стороны. При других обстоятельствах Шагалан, вероятно, даже проникся бы к нему некоторой симпатией за облегчение тяжкой доли. Сейчас этому мешало острие пики, жестко упертое в грудь.

— Вот и ладно… — Стражник любовно потрогал узлы. — Хорошо затянули? Тогда пойдем, посмотришь свою новую комнатку, парень.

Их целью стал средний коридор. Узкая, выложенная камнем щель, чадящие от недостатка воздуха факелы, сырость и одуряющая вонь. Миновали две парные двери, остановились у третьих. Пока Роппер возился с массивным засовом справа, Шагалан разглядел-таки в полутьме торец коридора. Замыкался он сплошной стенкой из толстых досок, почти доверху заваленной землей, обломками камня и мусором.

Наконец ржавый засов поддался, с визгом отъехала могучая, с влагой на металле створка.

— Заходи! — Нергорн толчком послал юношу вперед, сам шагнул следом, выставив факел и придерживая рукоять сабли на поясе.

Свет пламени врезался в масляно-плотную черноту провала, но лишь чуть раздвинул ее. Сразу несколько теней метнулись в стороны, зарябил неясный шум. Шагалан вначале подумал о крысах и только потом заметил людей. Впрочем, не заметить было трудно — тоннель шагов пять в поперечнике они заполняли до тесноты. Грязные, заросшие, оборванные призраки жались по стенам, прятались друг за друга. Кто-то лежал, вытянувшись, кто-то свернулся в комок, многие, отползая, волокли за собой лязгающие цепи. Казалось, в этих сверкающих белками глазах не сохранилось ничего человеческого, все погребено лавиной первородного ужаса. В длину тоннель был невелик, шагов восемь-десять, и содержал, по беглой прикидке разведчика, около пятнадцати узников.

Мрачно сопящий Нергорн обогнал юношу, прошел посредине, не обращая внимания на поспешно отдергиваемые босые ноги.

— Иди-ка сюда, счастливчик, — позвал из дальнего угла.

Вокруг тюремщика стремительно ширилась плешь. Замешкавшийся бедолага тотчас получил сочный пинок тяжелым сапогом и с визгом отлетел на товарищей.

— Раздайся, дерьмо! Насобирали вас, будто осин вдоль дорог мало. Тащат и тащат! Хорошо хоть виселица трудится, не капризничает. Кое-кто из вас уже завтра поутру с ней свидится, недолго терпеть.

Лишь подойдя вплотную, Шагалан понял, почему для него выбиралось именно это место: из стены на высоте груди торчало позеленевшее медное кольцо. Пять таких же тянулись, занятые, рядком по всему тоннелю. По первому впечатлению, к ним приковывали самых крепких и диковатых узников.

— Садись! — Тюремщик вздернул руки юноши повыше и начал приматывать веревку к кольцу. — Спать так, конечно, неудобно, ну да ничего, помучайся чуток, тогда утром и цепи наградой покажутся.

От двери приблизился Роппер:

— Туже крути, балда. Затягивай на совесть, отвяжется.

— Глупости, у меня слабины не дождешься, — отмахнулся Нергорн. — Дагара явится, еще перерезать доведется.

Выпрямился, довольно оглядел свое произведение, затем, повернувшись к застывшим рядом заключенным, проговорил негромко, сквозь зубы:

— И не дай вам бог попытаться узы ему порушить. Всех плетьми накормлю до отрыжки, а виноватых лично к палачам стащу. Понятно? Судя по тому, как трясутся ваши мерзкие рожи, понятно.

Он пихнул к Шагалану охапку подгнившей соломы, задумался:

— Надо бы с него сапоги снять. Грех пропадать добрым вещам.

— Брось, — откликнулся Роппер. — Не время сейчас. Пронюхает дознаватель — сам кнутов огребешь без меры.

— Да откуда пронюхает?

— Потом тебе расскажу, снаружи. Уже был как-то случай.

— Ну, тогда запирай, старина, пора на вечеринку. Здесь лишнюю минуту проторчишь — напрочь аппетит потеряешь.

— Верно подмечено, — хохотнул Роппер. — Хотя все же дело привычки. Ты, Нергорн, это… такая просьбица… может, вынесете сюда чего? Мне ж тут еще ночь… скоротать как-то… А я это… забуду… когда…

Слова потонули в скрипе ржавых петель, отзвуки разговора быстро гасли за глыбой двери и вскоре растаяли вовсе. Исчез последний отблеск света, вместе с ним пропала последняя струйка свежего воздуха. Шагалан внезапно ощутил себя запертым в мокром, зловонном, темном мешке, запертым всерьез и надолго. Чтобы как-то отогнать мелькнувшее по краю души отчаяние, он с трудом поднялся на ноги, подергал путы. Вязал человек наторелый, своими силами не освободиться.

Кругом никого не было заметно, хотя чувствовалось всеобщее легкое копошение. Тьма висела кромешная, и все же юноша почти физически ощущал на себе взгляды множества настороженных глаз. Такое взаимное молчание затянулось: он бессмысленно теребил веревки, вокруг неведомо как изучали его.

Внезапно щеки коснулись чьи-то холодные пальцы. Шагалан инстинктивно отдернулся, но тут же повис на путах, и пальцы настигли снова.

— Слышь, добрый человек, — раздался дребезжащий старческий голос. — У тебя, часом, поесть не найдется? Хлебца бы хоть кусочек, а то ведь кормят…

— Отстань, дед, — оборвал другой голос, хриплый и резкий. — Кто же к нам со съестным-то попадает? Будто не знаешь — кровопивцы все отнимут.

— Мне б только хлебца… — не унимался старик.

— Сказано, нет ничего. И быть не могло. Так что ползи отсюда, ползи.

Новый всплеск возни, дополняемой чьими-то подвываниями, совсем близко лязгнули цепи.

— Ты кто будешь, парень? — опять произнес резкий голос.

Шагалан покрутил головой и так и этак, однако сумел разобрать лишь смутный силуэт рядом с собой.

— Никто. Простой человек, то ли бродяга перехожий, то ли домовитый плугарь. Разве есть здесь разница?

— Хм. Разницы-то, пожалуй, никакой. Кто бы в башню ни попадал, наружу один путь — через виселицу. Но все ж интересно, с кем последние деньки горевать. Величают-то как?

— Шагалан.

— Забавное прозвище. А меня Шургой кличут. За что схватили?

— Язык беспечный подвел, ляпнул, что надо, там, где не стоило. Теперь шее за него отвечать.

— О-хо-хо, история обычная. Имперцы всякую вольность в зародыше давят беспощадно, а городские доносами пособляют. Впрочем, может, еще кнутом обойдешься, если словами ограничилось.

— До дела руки не дошли.

— И чего болтал-то?

Они переговаривались негромко, хотя было ясно, что в густой тишине камеры их беседе внимают все. Изредка неподалеку пробегал чужой шепоток, но тотчас замирал.

— Уж больно ты любопытен, Шурга. Мне к дознавателям только поутру идти.

— Не петушись, парень. Здесь-то из тебя правду никто силком не тянет. Народ подобрался тертый и битый, зато справедливый. Не чета тем же дознавателям. Пообщаешься с заплечного ремесла мастерами — бросишь крыситься на мирный разговор.

— Пыточникам выложишь все, и что знаешь, и о чем не ведаешь, — добавил сбоку чей-то слабый голос.

— Точно, — подтвердил Шурга. — Потому прибереги свою стойкость до завтра, Шагалан. Секретов открывать тебя не прошу, а вот добрым советом вдруг да обогатишься. Кой-какой опыт, будь он проклят, успели накопить.

— Хорошо, дядя… — Юноша усмехнулся. — Допустим, уломал.

— И чего ответишь?

— Насчет речей? Что ж, это не тайна уже, коль я с вами очутился. Расспрашивал людей про старика Сегеша.

— Тю, самое подходящее местечко нашел! А на черта тебе Сегеш?

— Повидаться хотел, познакомиться. Личность ведь прославленная.

Шурга попытался невесело рассмеяться, но захлебнулся надрывным кашлем:

— Тогда ты попал по адресу… Все дыхание отбили, сволочи! Только тут теперь и возможно увидеть Сегеша живым, без петли на шее. Правда, цена за свидание покажется высоковатой.

От тоскливых мыслей не осталось и следа. Шагалан хищно подобрался:

— Так Сегеш здесь, в этой самой башне?

— Ха, с утра был. И если, на манер Святых Пророков, облачком светозарным не сумел обернуться, то до сих пор здесь. В нескольких камерах отсюда.

— Здорово.

— М-да, куда уж лучше… Главное, парень, со свиданием поторопись, а то слушок пролетел — недолго ему с товарищами вшей кормить. Мылится уже веревка.

— Да, говорили, что Сегеш попался вместе с соратниками.

Шурга помолчал, продолжил хрипло:

— Были соратники, а нынче — такие же куски мяса на потеху палачам.

— И сколько же вас, дядя, оплошало?

Новая пауза.

— Верно разгадал, хитрец, я — один из тех неудачников. Тайны, впрочем, тоже никакой: раз известно мелонгам, можно кричать всему свету. Но кому это интересно?

— Мне, например. Так сколько вас было?

— Кроме старика Сегеша — шестеро. Одного сразу порешили, Ригарх при поимке шибко поранился и будто бы как помер вчера. Остальные раскиданы по разным камерам.

— Живы, здоровы?

— Двоих я видал ненароком. Дело-то обычное: кормят плохо, бьют хорошо. Но пока ребята держатся, до последнего денька, мыслю, дотерпят.

— Сильно бьют?

— Поначалу-то крепко лютовали, сейчас, кажись, полегчало. Может, шкура задубела? Или отчаялись от нас толку добиться, боятся раньше времени на небеса отправить?

— А что выпытывают? Чего надрываться, если вся верхушка ватаги в их лапах?

— Ха, вся, да не вся! Уцелел кое-кто на хозяйстве, да и хозяйство сохранилось немалое. Только этим живодерам невдомек, что, даже если нам жилы вытянуть и на ворот накрутить, мы все равно никого не выдадим.

— Такие герои?

Неясный силуэт вроде как махнул рукой:

— А-а!… Человек слаб, плоть его боли бежит и разум застит. Не знаю как другие, я давно все, что помнил, выложил. И не корю себя за то. И ты бы не попрекал, если б увидел, через какие мучения… Однако супостатам проку от того перепало с гулькин нос.

— Это как же?

— То старика лукавая задумка. За день-два оставшиеся в отряде по уговору сменили и лагерь и связи. Теперь мы сами бы их не враз сыскали. И ведь выдать-то никого не в состоянии, поскольку сами ничегошеньки доподлинно не ведаем. Ловко?

— Ловко. Ну и скажите об этом мелонгам, к чему маету зря сносить?

— Сказывали. Не верят, а может, сомневаются. Но судя по тому, что больше наших ребят среди узников не прибавилось, все облавы пошли прахом. Вот не сегодня-завтра варвары это осознают, и… страдания наши сразу кончатся. Тут, бесово семя, не поймешь, чего и желать: то ли продлить жизнь мучительную, то ли променять пытки на радостную прогулку к эшафоту. И так и этак получается неладно.

— Но имеется же, дядя, третий путь — бежать.

— Пустое, Шагалан. Многие спервоначалу себя подобными мыслями тешат, только напрасно. Нет отсюда ходу. Не слыхал, как эту башню в городе-то кличут? Райские врата. То есть из нее лишь одна дорога — на суд пред ликом Творца… Хотя, конечно, неплохо бы еще малость погулять по лесам, помахать сабелькой. Злости-то на белокурых накопилось пуще прежнего, ничего бы не пожалел, чтобы расквитаться сполна… Но, видно, не судьба…

Юноша помолчал, подождал, пока собеседник восстановит дыхание после непривычно долгой речи.

— И как же такие герои врагу в руки дались?

— По совести, парень, ума не приложу. Нарвались на засаду в самом неожиданном месте. Безусловно, кой-какие подозрения копошатся, полагаю, не обошлось тут без предательства неких добрых людей. Только какая теперь-то разница? Мы свое отшумели-отвоевали, никому кроме тюремных вшей-крыс больше не опасны.

— М-да, тяжко будет отныне повстанцам без мудрого Сегеша.

— Это точно. Однако на каждого мудреца, похоже, хитрец сыщется.

Умолкли оба. В стороне уже не сидели, боясь шелохнуться. Кто-то ворочался, гремя железом, кто-то нервно похрапывал во сне, доносились и судорожные всхлипы.

— Ну что ж, Шурга. Славно мы с тобой побеседовали, пора честь знать. Скоро здесь кормежка?

— До утра не жди. Да и не сразу привыкнешь к тем помоям, что дают.

— Верю на слово, пробовать не стану.

— Куда ж ты денешься-то, сердешный?

Шагалан боком придвинулся к узнику, склонив голову, зашептал быстро:

— Есть у меня намерение, дядя, на волю выйти.

— Когда?

— Немедленно.

— Никак совсем ополоумел, парень? Каким же чудом ты из этого каменного мешка вылезешь?

— Существуют некоторые мысли. Только сперва, Шурга, договоримся: если побег удается, я вывожу вашу пятерку за город. В оплату вы берете меня с собой в отряд.

— Зачем это?

— Мне нужен Сегеш. Причем живой, свободный и активный. Подробности после. Согласен с условиями?

— Полагаю, ты, парень, и впрямь свихнулся с перепугу. Необычно все и странно… Однако в моем положении и от дьявола хвостатого помощь принять не зазорно… Шансов, правда, никаких…

— Это на виселице шансов никаких, — дожал Шагалан.

— Тоже справедливо. Ну и какое же ты чудо задумал совершить?

— Я не понял, мои условия приняты?

— Да приняты, приняты, почему бы и нет. Рассказывай.

— Ладно. Чтобы выйти отсюда, потребуется ваше участие…

— А сам, следственно, не справишься? — спросил Шурга язвительно.

— Справлюсь. — Юноша сохранил невозмутимость. — Но, боюсь, других вытащить не сумею.

— Хорошо, хорошо. Чего делать-то?

— План такой: я ложусь тут и затихаю, будто бы отошел. Вы кричите, зовете стражника, мол, новый арестант помер, неохота ночь с трупом сидеть. Стражник и придет.

— Ну, а дальше?

— Все. Остальное — мое забота.

Шурга долго молчал, сопел, кашлял, так что невозможно было уяснить его реакцию.

— Все же ты совсем мальчишка, Шагалан, — наконец вздохнул он. — Наивный, неопытный щенок, влезший в жестокие игры.

— А конкретнее?

— Начнем с главного — здешним тюремщикам глубоко наплевать, если кто из нас болен или помер. Ради этого они даже не пошевелят своими жирными задницами. Говорят, иной раз покойники лежали по несколько дней, и убирали-то их, лишь когда смрад становился вовсе нестерпимым. Чего им волноваться и бегать на крики? Чем больше узников сдохнет, тем меньше у них хлопот.

— Неприятный вывод. Что еще?

— Во-вторых, тюремщики никогда не наведываются в камеры поодиночке. Все было бы слишком просто. Давно уже накинулись бы толпой, никакое оружие не спасло б. Хватило бы отчаянных голов, но и такое предусмотрено: обычно один заходит внутрь, второй стоит у двери, подстраховывает. Как подступишься?

— Это меня волнует куда слабее.

— Глядите, каков петушок. Мал, да драчлив? Не смущают два бугая с саблями? А вот пока тут светили, я кое-что заметил. Лихо тебе морду раскровенили, богатырь, и удаль, видать, не помогла.

— За это, дядя, не беспокойся. Кабы не позволил себя избить, к вам вовек бы не попал.

— Хочешь сказать… — изумился кандальник, — умышленно сюда напросился? Воистину безумец! Сам в зубы смерти полез?

Шагалан поморщился:

— Чем меня хоронить, Шурга, надоумил бы лучше чему толковому. Суть понятна? Надо, чтобы явился стражник, один, на худой конец вдвоем. Чтобы они отомкнули дверь и вошли. Ну и чтобы приблизились ко мне. Ничего не сочиняется?

— Угораздило же связаться с полоумным!… Только и всего? Вызвать-то стражу нехитро, есть проверенный способ. Но что ты затем-то собираешься делать? Прежде чем они отлупцуют за беспокойство всех подряд?

— Известно чего… — Юноша пожал плечами. — Зашибу.

Повстанец заворчал себе под нос:

— Просто смешно, честное слово… Они ж тебя соплей в землю вгонят, герой!

— Чего зря болтать, попробуй. Лишние рубцы виселица надежно вылечит, а вдруг чудо таки случится, на воле погуляешь?

— Ухарь, черт бы тебя побрал… У нас и осталось-то лишь несколько деньков жизни, а с тобой даже их на ветер пустишь… Руки-то освободить, вояка, или так управишься?

— Неужели есть что-то режущее? А как же приказ тюремщиков?

— A-a, семь бед — один ответ. Где там ты? Повернись.

Юноша почувствовал, как Шурга нащупал в темноте тугие узлы и завозил по ним чем-то твердым. Что это, утаенный ножик или какой-нибудь заточенный осколок, не разобрать, однако было оно весьма острым, пару раз резануло и плоть. Шагалан промолчал. Повстанец не мог не ощутить под пальцами свежую кровь, но тоже не отреагировал, продолжал усердно пилить. Шурша соломой, подползла еще тень.

— Ну, говоруны, чего надумали?

— Буди людей, Перок, — не прерывая работы, ответил Шурга. — Надо малость пошуметь.

— Пошуметь я завсегда готовый. Чую, если нынче ночью ничего не устроим, завтра мои ноги первыми с землей распростятся.

Веревка наконец поддалась, Шурга скинул ее остатки, ткнул в грудь юноше какой-то тряпкой:

— Руку-то затяни, парень. Не ровен час раньше времени истечешь.

По тоннелю уже бродила невидимая суматоха, переливалась шепотками, распугивала вылезших из убежищ крыс. Шурга развернулся к народу:

— Дело такое, друзья. — Голос его неожиданно окреп, заполняя весь каменный мешок. — Вы слышали, утром будут казни. Есть резон подергаться напоследок. Наш молодой новичок предлагает попробовать, я намерен ему помочь. Чем черт не шутит?

— Зачем беду на свои головы кликать, родненькие? — раздался знакомый старческий фальцет.

— Кто хочет, может забиться в угол и молиться там втихомолку, — буркнул повстанец. — Перок, затягивай-ка ту песенку, помнишь? Что Ропперу особенно нравилась. Если зайдет послушать, не суетиться, новенький обещался сам скандал уладить.

— Понял, командир, — отозвался мужик от входа и грянул во всю глотку:

Раз под вечер, раз под вечер

Девки шли на речку.

Раз под вечер, раз под вечер

Речка недалечко…

Простая и довольно похабная песенка ходуном заходила по тоннелю. На первом же куплете добавилось еще несколько голосов, затем еще и еще. Вскоре пели все, нестройно, частенько невпопад, но с большим воодушевлением. Казалось, непотребные ночные похождения безымянных девок стали для людей в эти минуты самым важным событием. Кто-то отбивал ритм ладошами или собственными кандалами. Будто раскручивали вместе тяжелый маховик отчаянного веселья, усилия каждого вливались в общее русло, чтобы каждого же и подкрепить.

Шагалан не очень понимал смысла этой гульбы. Слова песни он тоже знал весьма примерно, а потому по преимуществу слушал, изредка подхватывая припев. Длинный, витиеватый сюжет близился к концу, однако никакого эффекта пока не наблюдалось. Сами певцы вроде бы чуточку сникли, присмирели, когда в дверь камеры неожиданно гулко постучали:

— А ну кончайте глотки драть, собачьи отродья! — Голос определенно принадлежал Ропперу.

В ответ грянули с удвоенной силой. Песня здесь заканчивалась, хор, не долго думая и даже не запнувшись, перескочил назад, куда-то в середину. Главными сделались уже не слова, а громкость, способная больней уязвить невидимого врага. Тот, распаляясь, колотил все яростнее:

— Заткнитесь, скоты, кому сказано?! Мало вам в прошлый раз отвесили? Никак совсем шкуры зажили? Еще добавить? Молчать! Ну, хорошо же. Будут вам, мерзавцы, гостинцы к ужину. Сами себе языки откусите!

Массовый вой притих, и стало слышно, как за стеной бухают быстро удаляющиеся шаги.

— За подмогой побежал, — хрипло заметил Шурга. — Хоть и взбесился, а про порядок не забыл, гнида.

— Вопрос, скольких он убедит оторваться от стола, — хмыкнул юноша.

— Скоро узнаем. Роппер страсть как не любит такого пения. Дремать ему, что ли, мешаем? У всех стражников песни вроде бы прощаются, а этот прямо звереет. Следственно, тебе, парень, с ним крупно повезло сегодня. Черта лысого мы другого кого подняли бы, уразумел?

Тем временем песня, точно обмелевший в засуху ручеек, журчала вяло и глухо. Один звонкоголосый Перок фальшиво горланил у самых дверей, остальные, перебирая слова, настороженно внимали происходящему за стеной.

— Ты готов, герой? — спросил Шурга. — Теперь-то можно уже и не щебетать. Они все равно пожелают вломиться да проучить всех подряд. Смотри, если не удастся, здорово достанется на орехи. Не приведи господь, сгоряча кого и насмерть забьют.

Едва Шагалан пристроился у своего кольца, чтобы казаться по-прежнему привязанным, как в коридоре послышался возвращающийся топот. Тут смолк даже запевала Перок. В зловещей тишине различалось только надсадное дыхание и скрежет тяжелого засова. Колыхнулась глыба двери, по глазам полоснул нежданно яркий свет.

— Ах вы, свиньи вонючие! — с порога взвился Роппер. — Издеваться надумали? Бунтовать?

Облаченный в лоснящуюся кожу выскочил из-за пламени факелов.

— Кто здесь у нас самый певучий? Пора награды получать! Ты, что ли, воровская морда, надрывался?

Из руки стражника развернулся недлинный бич, проделал в воздухе плавный круг, потом резко ускорился и со свистом опустился на плечи жертвы. Сидевший у дверей Перок рыкнул от боли и ненависти, но лишь плотнее вжался во влажную стену.

За первым ударом последовал второй, третий достался оборванцу напротив. Роппер бил неистово, споро, размашисто сек кожаным жалом лохмотья и живую плоть. За его спиной Шагалан разглядел на пороге белое ухмыляющееся лицо Нергорна. Под градом беспощадных ударов серая масса узников заколыхалась, закопошилась и, наконец, не выдержав, отхлынула в глубь тоннеля. Хуже пришлось прикованным к медным кольцам — основной гнев стражника обрушился на них, способных разве что безнадежно дергаться на своей привязи. Молодой парень у крайнего кольца стойко принял два страшных удара, однако этим только разозлил палача. Третий удар свалил кандальника на колени. Лопнула кожа, в стороны разлетелись брызги крови.

Шагалан, отпихнув напиравшего на него лохмотника, устроился удобнее и скорее закричал, чем запел:

Что ж искать теперь в потемках?

Все добро уплыло.

Приходите, девки, завтра…

От вопиющей наглости застыла вся камера. Шагалан увидел расширившиеся от ужаса глаза кого-то из пленников, а потом наливающийся белой яростью взгляд Роппера.

— И ты, щенок, с ними уже спелся? — Стражник едва не сбился в хрип, шумно вздохнул, переступив через окровавленную жертву, двинулся к полулежащему юноше. — Ну, так получишь полной чашей.

— Эй, Роппер! — окликнули сзади. — Поаккуратней с этим молодцом. С ним еще дознаватели не говорили, осерчают.

— К бесам!… — мотнул головой совершенно обезумевший стражник.

Разведчик, не шевелясь, смотрел, как приближается крепкая, поскрипывающая доспехом фигура. Петь давно прекратил — слов, которые он успел запомнить, не хватило и на куплет. С мерно раскачивавшегося в такт шагам кончика бича падали темные капли. Как-то незаметно оттекли к противоположной стене грудившиеся рядом узники.

— И поосторожней там, — добавил от порога Нергорн.

— Молокососу этому стоило бы посторожиться, — рявкнул стражник. — А теперь уже поздно.

Было действительно поздно. На последнем шаге Роппер поднял руку, начиная разгонять свое кровожадное оружие, его нога опустилась возле сапога юноши. Капкан тотчас захлопнулся. Раскинутые ноги Шагалана резко схлестнулись, подрубив стражника под колени. От неожиданности тот выронил бич и неуклюже грохнулся на каменный пол лицом вниз. Вмиг оказавшийся непривязанным, юноша кошкой бросился на противника. Камера остолбенело наблюдала за невероятным. Через мгновение стражник был уже поверх прилипшего к нему узника, мощный и тяжелый. Но мертвый. Обмякшее тело Шагалан удерживал над собой руками.

— Эй! — Нергорн опомнился едва ли не самым первым. — Тебе помочь там, приятель?

Он неуверенно задвигался в дверях, оглянулся в коридор, будто ожидая оттуда подмоги, снова вернулся взглядом к качающейся фигуре Роппера.

— Держись! — С лязгом выхватил из ножен саблю, ступил в тоннель. — А ну, голытьба, раздались! Зарублю без разговоров. На месте сидеть, не шевелиться!

Последний приказ относился к Перку, который начал было потихоньку сдвигаться, отсекая тюремщика от выхода. Окончательно решившись, Нергорн поспешил по тоннелю между съежившимися узниками. И замер, ошарашенный. Тело напарника вдруг безвольно откинулось в сторону и с глухим стуком растянулось на полу. А почти уже поверженный бунтовщик очутился на ногах совсем рядом! В неверном свете факела он показался таким спокойным и уверенным, что в душе тюремщика на миг полыхнул настоящий ужас. Отчетливый шорох донесся и сзади; Нергорн, не оборачиваясь, понял — западня. Естественной мыслью было броситься сломя голову обратно, вырваться наружу любой ценой, позвать на помощь… Однако он немало лет провел в этой вечно сырой и вонючей башне, многое перевидал, во многом поучаствовал. Бунты, хоть изредка, случались и раньше. Главное здесь — действовать быстро, четко и жестко. Бежать нельзя. Во-первых, у дверей шевелилось не меньше двух человек, а впереди только один мальчишка. Что с того, что сосунку удалось завалить Роппера? Ведь он остался безоружным, а сабля неизменно выигрывает против голых рук. Во-вторых, как ни хлипок мальчишка, он охотно прыгнет убегающему на спину. А самое важное — этому сброду, словно стае бездомных собак, никак нельзя выказывать свою слабость. Пока они опасаются, скалят зубы и не нападают, но стоит дрогнуть, и вся свора кинется на жертву. От полутора десятков озленных острожников оружие не спасет, разорвут. Следовательно, путь к выживанию лишь один: немедленно зарубить мальчишку, возможно, еще кого-нибудь и, подняв свежую волну общего страха, тотчас пробиваться к дверям. Пока нет единой атаки, сохранялся неплохой шанс.

Нергорн исподлобья глянул на своего юного противника. Невысокий худощавый паренек, ничего особенного, таких днем полно в любом закоулке. Тогда почему же обжигающе ледяным, смертельным ужасом сковывает сердце при виде этого нечеловечески бесстрастного лица? Нергорн заставил себя опустить глаза, поудобней ухватил саблю в правой руке, факел — в левой, качнулся на носках. Шорохи вокруг все множились, дорога была каждая секунда, и начинать приходилось ему. Тюремщик с шумом втянул воздух:

— Ты, приятель, это оста…

На полуслове внезапно сорвался с места, ткнул огнем в страшное лицо врага и с того же скачка рубанул. Добротно, сверху вниз, наискосок через грудь… Вероятно, старая уловка не сработала. Там, где надлежало хрустнуть молодым косточкам, со свистом развалилась пустота. Рука же с оружием, вдруг отказавшаяся повиноваться хозяину, понеслась куда-то дальше, во тьму. Последним усилием Нергорн попытался наскочить на противника всем весом, сбить с ног, но нелепо споткнулся и полетел в бездну. Твердый, осклизлый пол немилосердно встретил его, распластал по себе, что-то тяжелое насело на спину, передавив дыхание. Юркие руки скользнули по загривку, уверенно вцепились в бороду и затылок, дернули голову. Хрипло рыкнув, поверженный тюремщик мотнул подбородком обратно, и руки тотчас согласно поменяли направление движения, резко скрутив шею. Слишком резко…

Пока Шагалан вставал на ноги, никто вокруг не проронил ни звука. Рядом зияла распахнутая заветная дверь на свободу, однако никто даже не шевельнулся. Юноша поднял с пола факел и саблю, затоптал занявшуюся было солому. Сбоку, волоча кандальные цепи, приблизился оборванный сутулый мужик. Лишь когда он заговорил, Шагалан признал своего недавнего собеседника.

— Кхе… это… ловко ты, право… — неуверенно сказал Шурга. — Не чаял. Выходит, не бахвалился, обещаясь… Где ж сноровки-то набрался, опыта?

Разведчик толкнул носком сапога безжизненное тело:

— Ты про этих, что ли? Так тут опыта нет, два моих первых покойника.

Шурга с недоверием покосился на безмятежное лицо юноши, покачал головой, но препираться не посмел.

— Что ж, шаг сделан, отступать некуда. До конца пойдем. От воли-то нас отделяет теперь один караул на крыльце. Нужно постараться их с налета пробить, неожиданной атакой. Загвоздка же… Продержись стражники хоть пару минут… повалит народ с верхних ярусов. А там и гарнизонные подоспеют, тогда всем точно крышка.

— Брось, дядька Шурга, не забивай мозги. Глупо толпе лохмотников кидаться грудью на пики. Со стражниками я все улажу, но сначала подготовиться бы здесь.

— Понимаю. Перок! Иди с копьем к дверям подземелья, стой там, никого не пускай.

— Кого это никого? — развел руками рослый детина.

— Совсем никого. Наших прежде всего, а то рванут скопом на верную погибель. Долго сидели, еще чуток потерпят. И наружу поглядывай, не принесли бы черти незваных гостей. Если что — кричи, уразумел?

— Ясно, — кивнул детина.

— Ступай. А мы покуда остальных страдальцев вызволим.

— Надо бы с вас цепи исхитриться снять, — заметил Шагалан. — В таких украшениях далеко неубежишь.

— Тут-то как раз проблемы большой нету. В соседнем штреке пыточные, там же и кузнец работает. Если он сумел заковать, значит, мы сумеем той же снастью обратно расковаться.

X

В последующий час жизнь в подземелье кипела как никогда. Отперли все двенадцать камер. Народу оказалось сотни полторы, и мороки они доставили изрядно. Сперва требовалось убедить сонных узников покинуть свои норы — в столь нежданное освобождение многие упорно отказывались верить. Иные уже не могли идти сами, их выносили в коридор на руках. Затем необходимо было удержать эту опьяненную радостью толпу не только от бесшабашных прорывов, но и просто от счастливого гвалта. Одновременно шла лихорадочная работа по расковке кандальников. На удачу, среди заключенных сыскался неплохой умелец, весьма лихо разбивавший теперь творения безвестного Дагары.

Пока за плотно закрытыми дверями звенели молотки, Шагалан изучил подземную тюрьму. Она представляла собой три куска бывших штреков, наглухо забранных с торцов. В двух рядами располагались камеры — отрезки ответвлений поменьше. Их торцы заделывали гораздо тщательнее, сплошная каменная кладка не обнаруживала ни малейшей щели. По разрозненным слухам, когда-то давно один из пленников донжона умудрился продырявить старую деревянную стену. Наутро надсмотрщики получили дыру, распахнутую в бездонную тьму. Смельчаков для преследования беглеца по запутанным пугающим закоулкам не нашлось, да и самого его с тех пор якобы не видели: то ли впрямь выкарабкался на волю и, махнув на все рукой, спрятался подальше, то ли свернул себе шею и умер с голоду в какой-нибудь забытой Творцом каменной кишке. Заключенные с надеждой верили в первое, тюремщики настаивали на втором. Как бы то ни было, торцевые стены в камерах незамедлительно выложили из камня. Тогда это казалось всего лишь перестраховкой — никто особо и не рвался повторить подвиг безумного беглеца. Ведь даже его сокамерники, наблюдавшие за побегом, не отважились в ту ночь пуститься по пятам, неизвестность подземных лабиринтов пугала сильнее, чем доля кандальника. Однако промелькнули годы, обустроился третий коридор, и воющие от нечеловеческой боли узники были уже готовы на все. Правда, теперь они могли только царапать остатками ногтей холодные глыбы.

В третьем коридоре Шагалан задержался дольше. В этих тоннелях не сидели годами, здесь трудились, тяжело, старательно, в поту и крови. С целью облегчения трудов собрали недурственную коллекцию механизмов и приспособлений, пригодных для причинения страданий. Если по совести, в свое время непревзойденный механик мессир Иигуир рисовал схемы и более изощренных изобретений жестокого человеческого ума, но тут юноша впервые видел подобные орудия наяву. Дыбы, решетки, тяги, клещи, бичи, тиски для самых разных частей тела, всевозможные заковыристые конструкции, блестевшие жуткими стальными зубами, — Шагалану подчас не сразу удавалось и понять, как действует тот или иной зверь. Да, именно зверьми показались ему эти выстроившиеся вдоль стен устройства. Просто поблизости не было хозяев, потому хищники сонно притихли, притаились, мирные, безобидные. А приспеет час, подведут новую жертву, и они радостно вскинутся, потянутся с вожделением к живой плоти, чтобы рвать ее и ломать. Их железные тела не знают насыщения, они существуют исключительно для производства мучений и готовы предаваться любимому занятию бесконечно. Жаль, некоторые людишки не выдерживают столь долгой обработки, а мертвыми они становятся совсем неинтересными, приходится томиться до следующего провинившегося. Иные торопятся сдаться, пересказать все свои мелочные тайны и страстишки. Зачем? Ведь главное наступит после, когда жертва забудет человеческую речь, вывернет себя наизнанку в беззвучном истошном крике, напоит теплой кровью стальные жала зверей… Шагалану на миг почудилось, будто какая-то зубастая пасть нетерпеливо потянулась к его руке. Что ж, и он мог достаться им на обед. А возможно, их встреча впереди. Теперь он лучше представляет, какой зверинец ждет его в случае неудачи.

Следов стараний этих чудищ разведчик тоже насмотрелся вдоволь. Шрамы, язвы, кровоподтеки, изувеченные пальцы, ноздри, уши, распухшие суставы. Пожалуй, из собравшихся в тот час в тесных коридорах тюрьмы Шагалан являлся самым здоровым, невзирая на разбитую физиономию. В конце концов его отыскал Шурга и повел знакомить с соратниками. Чем глубже они проталкивались сквозь копошащуюся толпу, тем плотнее грудился народ, оживленно обсуждая что-то между собой. Узники точно сосредоточивались вокруг своих предводителей. И еще кое-что отметил юноша: чем ближе к эпицентру, тем больше и резче становились следы изощренных пыток и тяжких мук. Оглядывая последних, неохотно уступавших дорогу кандальников, подумалось, что человек в самой сердцевине должен быть буквально порезанным на куски.

Все оказалось не так страшно. На бочонке сидел, сгорбившись, сухопарый старик, космы грязно-желтых волос падали на плечи. Кто-то из окружающих шепнул ему пару слов, старик, подняв голову, обернулся к юноше. Лицо производило странное впечатление. Нелегкая жизнь отыгралась на нем в полной мере, морщины и шрамы бороздились во всех мыслимых направлениях, кожа стала шершавой и почти коричневой, щеки ввалились в давно забывший о зубах рот. Но при этом не чувствовалось никакого ожесточения. Человек, сидевший на бочонке, был скорее мягок, грустные светлые глаза смотрели с интересом.

— Господин Шагалан, как разумею? — тихо произнес старик.

— Именно он. Господин Сегеш, не так ли?

— Я не до конца понимаю ваших мотивов, молодой человек, но, полагаю, мы перед вами в огромном долгу.

— У вас будут возможности возвратить все долги, сир. Допускаю, однажды вы даже пожалеете, что приняли от меня сегодня помощь.

Сухие губы старика шевельнулись в улыбке:

— Звучит интригующе. Однако тут совсем не подходящее место для объяснений. Что вы намерены делать теперь?

— Без сомнения, надо убираться отсюда подальше. Вы со своими товарищами, сир, очевидно, успели немного изучить башню. Что скажете о подземных ходах? Думаю, развалить один из этих заплотов труда не составит.

Сегеш покачал головой на тонкой жилистой шее:

— Конечно, у смертной грани пойдешь на любое безрассудство… Но это… Никто у нас не знаком с этими лабиринтами. Подозреваю, таковых уже не осталось вовсе. Отправившись под землю, мы наверняка сгинем бесследно и бесславно. Велик ли шанс незамеченным пройти на цыпочках мимо стражи? Шанс случайно наткнуться на безопасный выход из катакомб гораздо меньше.

— Однако я слышал рассказ об узнике, сбежавшем туда.

— Да, всем известно, что он туда проник, только никто не видел, чтобы он оттуда вылез.

— Лучше уж лечь костьми в неравном бою, чем сдохнуть в проклятых Богом тоннелях, — буркнул кто-то сзади.

Шагалан пожал плечами:

— Ну, если эта идея кажется невыполнимой, уходим по старинке, с боем. Сколько в башне может обретаться человек?

— Прежде всего, трое стражников на крыльце, — прикинул Сегеш. — Меняют их регулярно из казарм. Еще пара тюремщиков кроме Роппера с Нергорном. Вдобавок здесь обычно ночует смотритель.

— Трое внизу, трое наверху, — подытожил юноша. — А дознаватели?

— Нет, они в основном приезжие, устроились где-то неподалеку, на каком-нибудь постоялом дворе. Днем сюда вообще является куча народу: кузнец, стряпуха, пыточники, теперь вот ремонт затеяли на верхних ярусах.

— Будем рассчитывать, лишние успели разбрестись по домам. Трое и трое. Плюс четверо охотников, которые любезно провожали меня в вашу обитель.

— Охотники? — поморщился Сегеш. — Это плохо. Охотники участвовали и в нашем захвате, я видел, на что они способны.

— Да? Не заметил ничего особенного. Вдобавок наверху уже второй час продолжается пирушка. Надеюсь, хмель чуток поумерит их прыть, однако для начала все же попробуем покинуть башню без шума.

Старик покосился через плечи товарищей на все громче ропщущую толпу узников.

— Как же тайно вывести это словоохотливое воинство? Да еще мимо охраны?

Шагалан придвинулся к нему вплотную, понизил голос:

— С охраной я разберусь, помощники не потребуются. Что же до людей… Тут, господин Сегеш, надобно договариваться сразу. На улицу мы, вероятно, так или иначе выберемся. Но потом неизбежно поднимется тревога, прибежит стража, раскрутится облава. Полтораста человек не скроются нигде, в конце концов, их переловят как кроликов. Или перережут как свиней. Совершенно необходимо рассыпаться, мелкие группки или одиночки для отлова куда сложней.

— Бросить всех на произвол судьбы? — Глаза старика неодобрительно блеснули. — Тогда к чему было вытаскивать из камер, дарить надежду?

— Другого выхода нет, сир. При столь массовом побеге у каждого неплохой шанс. Хотя большинство, согласен, поймают, многие получат свободу. То есть предстоит выбирать между рассыпанием и гибелью.

— Отвратительный выбор, — понурился Сегеш. — Разве вы не сможете помочь им всем?

— Польщен такой оценкой моих способностей. Однако должен разочаровать, сир, я не возьмусь изничтожить целиком гарнизон Галаги. По крайней мере, сегодня. Моя задача гораздо проще — вывести лично вас и ваших друзей, воссоединить вас с отрядом.

— А зачем это вам?

— Мы же условились обсуждать подробности за городскими стенами.

Сегеш окинул взглядом лица товарищей. Посмотрев вослед, Шагалан убедился, что почти никто моральных терзаний вождя не разделяет. Старик вздохнул:

— Пусть так.

— Тогда готовьтесь к бегу. — Юноша выпрямился. — По моему сигналу быстро покидаем башню.

— Шурга! — дрогнувшим голосом позвал Сегеш. — Со всей нашей пятеркой займешься выводом людей. Потом собираемся вместе и… уходим независимо от остальных.

— Имеется еще пара мужичков, командир, — сообщил повстанец. — Познакомился в камере, люди вполне надежные.

— Хорошо, забирай тоже с собой. Бог даст, окажемся в безопасности, изучим их получше.

— Сделаем… — Шурга аккуратно похлопал юношу по плечу: — Ну, герой, айда воевать снова?

Во главе цепочки бывших кандальников они пробрались к дверям подземелья. Оберегавший выход Перок, растопырив могучие руки, сдерживал напирающую толпу. Узники, едва покинувшие темницы, и так довольно долго радовались неожиданной частичной свободе. Теперь просторы тюремных коридоров становились тесными, людей неукротимо влекло наружу, на чистый воздух ночных улиц. Самые рьяные, глухо матерясь, все активнее наскакивали на рослого стража, неминуемо шло к стихийному прорыву, кровавому и беспорядочному. Отпихнув очередного смельчака, Перок дал приблизиться к себе повстанцам.

— С той стороны не совались? — осведомился Шагалан, не обращая внимания на волнующийся кругом народ.

Детина почесал пятерней в затылке:

— Через дверь никто не лез. А сам я и не выглядывал толком, видите, что здесь творится? И чем дальше, тем хуже.

— Удирать надо скорее, — захрипел кто-то яростный сзади. — Пока злодеи не опомнились…

— Держись, Перок… — Разведчик вновь проигнорировал толпу. — Еще немного, и начнем выпускать. Я подам сигнал. Проследи, чтоб не случилось давки и заторов, да и самого себя не позволяй затоптать.

— Куда им, доходягам, — ощерился детина.

Шагалан попробовал, легко ли покидает ножны клинок, поднял глаза:

— И саблю давай мне.

— С чего бы это? — Перок возмущенно вытаращился. — Одной тебе мало, вторая потребовалась? Богато шибко будет! А мне тут, если что завяжется, хреном отмахиваться?

Юноша молча протянул руку, Перок отодвинулся.

— Не бузи, приятель, — сухо и властно вмешался Шурга. — Мыслишь и впредь с Сегешем оставаться, слушайся вожаков. Сказано отдать — отдай. Да и не тобой оружие-то добыто, так ведь? А здесь тебя всем гуртом поддержим.

Озадаченный детина нехотя расстался с саблей, потом замер, пораженный озарением:

— Эй! Так вы разве не сообща на прорыв? Неужто, парень, ты опять один пойдешь? Заново с судьбой в прятки играть?

Шагалан, пристроив оружие, удовлетворенно хмыкнул:

— Не шумите и без команды не высовывайтесь. Я ненадолго.

Скрипнув, отошла створка двери, юноша бесплотной тенью выскользнул наружу. Народ колыхнулся следом, но Перок, чуждый всяческих терзаний и сантиментов, захлопнул просвет.

— А ну, подай назад, господа кандальники! — негромко рыкнул он. — Не мешайте человеку дело делать, за вас за всех кровь проливать.

— Да кто он есть-то? — скривился какой-то оборванец, подпрыгивая на месте. — Бежать надо, животы спасать, а мы медлим, ждем непонятно кого. Так и солдат с пиками дождемся.

Шурга насупился:

— Имей совесть, ирод! Кабы не тот парень, скулить тебе до сих пор в своей гнилой норе, молиться о легкой смерти. Разве не правда?

— Может, и правда. А только куда он нас пока выпустил? В тюремный коридорчик прогуляться? Это, что ли, ваша свобода?

— Не дергайся, торопыга. Сколько дней томился, еще потерпишь.

— Так я ж говорю — рвать отсюда надо, и побыстрее. Чтоб пятки сверкали. Положиться на покровительство Святых Пророков и бежать!

— А стража? На испуг возьмешь? — хмыкнул Перок. — Куда прете? А ну, осади!

— Что нам стража? Если единым натиском, враз затопчем. А как этот хлипкий мальчишка один с ними сладит? Пропадет, а за ним и мы! На кого понадеялись, правоверные?! Он или безумец, или лазутчик тюремный. Всех нас обречет на муки и гибель! Рвать надо, рвать, покуда не поздно!…

Подстегиваемая взвизгами оборванца, толпа стремительно раскалялась, по темной поверхности голов пошла взволнованная рябь. Гул множества голосов окреп, завибрировал в тесном коридоре. Уловив эти недобрые перемены, Шурга сделал знак рукой, и еще двое хмурых мужиков заслонили дверной проем.

— Тихо, сидельцы! — подчеркнуто спокойно произнес повстанец. — Все равно раньше срока никто отсюда не выйдет, а ваше шебуршение мешает разобрать, что снаружи творится. Пропустим сигнал или вовремя на помощь не подоспеем — вот тогда точно конец наклюнется. Разумеете?

Толпа, озадаченная поворотом мысли, чуть смолкла. Продолжительным этот эффект, очевидно, быть не мог, лишь отсрочил очередной взрыв. Кто-то суетливо передавал за спины сторожам бичи, плети и несколько палок — все, что нашлось в подземелье похожего на оружие. Следовало готовиться причинить людям боль, дабы спасти жизни, не отдать в лапы их собственному паническому страху.

И тут за стеной раздались явственные шаги. В каземате мгновенно и без чьих-либо понуканий воцарилась абсолютная тишина, массивная толпа нелепо замерла неподвижной массивной грудой, хранители дверей синхронно развернулись вполоборота к входу. Приоткрылась скрипучая створка. Просунулась взъерошенная голова Шагалана, покосилась на занесенную над собой палку:

— Нашли время играться. Давайте трое сюда, через минуту можно начинать выпускать народ. Только тихо!

Последний возглас потонул в торжествующем реве. Шурга поспешно захлопнул дверь за вышедшими товарищами и вскинул руки:

— Сказано же, тихо, остолопы! Наверху в башне полно солдат, услышат ваш вой — спустятся. Да вдобавок гарнизон на ноги поднимут. Вам это надо? Посему вылезаем споро, но бесшумно, не суетясь и не толкаясь. Кто загорланит или затеет свалку, буду бить немилосердно, ровно злейшего врага. За воротами не толпимся, тотчас разбегаемся поодиночке или мелкими компаниями в разные стороны. Всем понятно?

По его знаку дверь вновь приоткрылась, крепкие руки подхватили и выпихнули наружу первого из узников. Несчастный замер в растерянности, испуганно озираясь, но в спину ему уже летел второй, а там и третий. Свалки бы не миновать, если б не стоявший на полпути к воротам кандальник. Он успел выдернуть вконец оторопевшего первого, а далее заработал непрерывно. Кто-то двигался сам, кого-то приходилось поддерживать, тащить или подталкивать, нервных остужали короткими тумаками и свистящей шепотом бранью. Труд не из легких, зато через считанные минуты от жерла подземелья к воротам протянулась плотная вереница фигур. Вид они имели жалкий, оборванный, грязный и больной, однако запах свободы творил чудеса — даже калеки довольно шустро ковыляли к долгожданному крыльцу. Там в тени арки их принимали Шагалан с еще одним повстанцем. От этих требовалось не столько направлять поток, уже заметивший впереди блеск дождливой ночи, сколько следить за лестницами, уходившими наверх. Сам Шагалан почти не обращал внимания на пробиравшихся мимо людей, пара счастливых беглецов, бросившихся было на шею спасителю, получила в ответ увесистые оплеухи. Положив ладони на рукояти сабель, юноша настороженно вслушивался в неясные шорохи башенных лабиринтов. То ли толща камня гасила звуки событий, творившихся внизу, то ли оставшиеся в живых тюремщики впрямь позволили себе излишние возлияния, но никаких осмысленных движений не ощущалось. За воротами у мостков узников поджидал очередной провожатый. Ему задача досталась попроще — незамедлительно разгонять бедолаг по окрестным переулкам. В целом система работала вполне успешно, полторы сотни человек оказались под восхитительным мелким дождиком минут через десять. Последним подземелье покинул Сегеш.

Худой, сутулый старик, чуть подволакивая правую ногу, приблизился к воротам. Остановился рядом с Шагаланом, переглянулся понимающе:

— Спокойно пока? Неужели выберемся?

— Из башни-то? Определенно, сир, — кивнул юноша. — Все разбежались, тюрьма пуста. Пока от патрулей Создатель хранит, собираем свою команду и вылезаем из города. У вас кто-нибудь в нем ориентируется?

— Самую малость, больших знатоков с нами нет.

— Вот незадача — я здесь тоже первый день. Кое-что выяснил, остальное придется соображать на ходу.

Старик вслушался в дыру лестницы.

— Совсем никого не чую. Может, затаились супостаты?

— Даже если и затаились, то не от коварства, а из трусости. По крайней мере, сигнала до сей поры с башни не подавали. Вероятно, боятся, как бы мы к ним наверх штурмовать не ринулись. Таких-то планов, надеюсь, нет?

— Конечно, нашлось бы что этим тварям припомнить, — покачал головой Сегеш. — Много страданий нам причинили и по приказам, и от собственной мерзости… Но поскольку времени на воздаяние нет, пусть еще чуток поживут. Будет воля Вседержителя, свидимся когда-нибудь. Тогда и сочтемся.

Они вышли на узкое крыльцо, где Шурга деловито раздавал повстанцам пики и сабли — все, что осталось от воротной стражи. Сами солдаты валялись темной кучей тут же около мостков. Подступив ближе, Сегеш охнул:

— И как же ты, богатырь, один всех уложил и не поранился даже? Чудеса, право слово.

— Ничего особенного… — Шагалан на мгновение отвлекся от осматривания окрестностей и кинул взгляд на поверженных врагов. — Сонные, вялые, не готовые защищаться. Таким лишь бродяг отгонять. Грех с ними… Погодите-ка.

Мягко спрыгнув на мостовую, юноша обогнул медленно ширившуюся лужу крови, ощупал лежавшего сверху солдата.

— Вот подлюга! Кишки на улице, а все равно дышит.

И прежде чем кто-либо успел отреагировать, вытянул одну из своих сабель, без замаха чиркнул кончиком лезвия по горлу стражника. Тот впрямь задергался, захрипел, новый фонтан крови чуть не обдал юношу.

— Ну и к чему эта жестокость? — нахмурился Сегеш.

— Дело не в жестокости, сир, — откликнулся разведчик невозмутимо. — Все куда серьезнее — подобных свидетелей нельзя в живых оставлять. Эй, кто без обувки, снимайте с них сапоги!

Повстанцы, долго не колеблясь, принялись разувать покойников. Сегеш поморщился:

— Какие из них свидетели? Только что отсюда разбежались полторы сотни таких же.

— Не совсем таких. Этим довелось увидеть нечто большее.

— Даже вот как? Признаюсь, вы не на шутку начинаете меня пугать, юноша.

— Ничего, сир, скоро пройдет… надеюсь. Часом, не ваши люди?

От черной стены башни отлепилась скромная группа, вошла в круг света единственного сохранившегося факела. Три человека, судя по всему, из числа едва вырвавшихся на свободу.

— Что случилось, горемыки? — подобрался хмурый Шурга. — Велено же было расходиться подальше и пошустрее. Чего непонятно?

— Не сердитесь, милостивцы… — Один из лохмотников поклонился. — Просьба у нас до атамана Сегеша: желали бы встать под его команду. Вдосталь набегались, набродились, нынче из самой пасти смертной выскочили. Чуем, пора и рассчитаться с пришельцами за страдания. Животы готовы положить, лишь бы вырезать белокурую мразь до последнего змееныша.

Сегеш огляделся. По левую руку от него оказался Шагалан, по правую — Шурга.

— Ваше мнение, господа?

— Кого присмотрел, я уже взял, — буркнул Шурга. — Про этих ничего сказать не могу. По мне-то, брат, чем собирать чужаков, где попало, гнать бы их в три шеи. Людей хватает, а лазутчику или предателю подкрасться сложнее.

— И так компания громоздкая, — поддержал Шагалан, — вылезать из города будет непросто. Набирать же лишних, да еще незнакомых, — опасно вдвойне.

Сегеш тяжело вздохнул:

— Что ж, и этих взашей? Отбрасывать на потребу врагам? Да вдруг и не уйдут по-хорошему?

— Верно, и не помогут, и погоню наведут. Давайте-ка, сир, я сам с ними побеседую, а вы тем временем укройтесь вон в той подворотне.

Старик поймал двинувшегося вперед Шагалана за рукав:

— Только безо всякого кровопролития, ладно? Я не сумею доверять человеку, если за ним тянется цепь неоправданных зверств.

— Я вовсе не такой изверг, сир, — усмехнулся юноша.

Застывшие в сторонке оборванцы встретили его почтительно, даже немного испуганно. Разведчик подметил, как они невольно расступились: репутация и здесь складывалась быстрее, чем хотелось бы.

— Вот что, молодцы. — Шагалан демонстративно убрал руки от оружия, но собеседников это не слишком успокоило. — Лясы точить некогда, разбегаемся срочно. Вас мы знаем плохо, взять с собой не можем.

— Да мы ж свои! — взмолились беглецы хором. — В одних камерах сидели, одних вшей кормили!

— Вши жрут всех без разбору, а нам без разбору не уцелеть. Мало ли кто за что в башню угодил? Кому сейчас выяснять? Ремесло наше опасное и требует особого доверия. Сперва заслужите такое.

— Да как же, мил человек?

— Выбирайтесь из города одни. Задача нелегкая, справитесь — подумаем о вашем предложении. Договорились?

— Ну… коли так. Да ведь как нее найти-то вас после?

Этого и юноша не представлял, тем не менее избавляться от навязчивых помощников следовало безотложно. В самых общих чертах он обрисовал им дорогу: по тракту на северо-запад, на Брансенгерт. Милях в десяти от Галаги должна была находиться развилка с заброшенной часовней и постоялым двором. Именно там Шагалан наметил встречу через два-три дня. Ориентировался исключительно на слухи и рассказы путников, вполне допускал, что постоялый двор давным-давно сгорел или похожих развилок в округе целая дюжина, неважно. В конце концов, никто и не собирался на самом деле отыскивать по лесам трех бродяг. Отвяжутся, может статься, выберутся при этом на волю — и хватит.

Пока оборванцы в нерешительности переминались с ноги на ногу, Шагалан резко развернулся, прекращая болтовню, и припустился вдогон товарищам. Семерка поджидала в тени глубокой арки.

— Ох, герой! — прохрипел Шурга. — Дотянули до последнего, теперь нестись что есть мочи. На башне уже какая-то суета, еще немного, и полетит тарарам по городу.

— Это ясно, дядюшка, лишь бы уточнить, куда нестись. Ближе отсюда северные ворота, предлагаю попробовать с ними.

— Однако, говорят, на север кинулось и большинство узников, — заметил Сегеш. — Слишком уж очевидна выгода проскочить сразу в леса. И погоня, вероятнее всего, направится туда же.

— Да неужто мы все вместе с Шагаланом не прорвемся? — встрял Перок.

— Встанут крепко, так и не прорвемся, — осадил его атаман. — Может, лучше на запад податься?

— Через юг надобно, — пропищал знакомый голос из-под бока разведчика.

Юноша загреб рукой, вытащил в отблеск света брыкающегося Йерса.

— А ты здесь откуда, бедокур? Я же послал… подальше!

— Ага, так я и ушел! Да от тебя за милю разило приключениями. Посидел часок на крыше с кошками, посмотрел, как дураков охотники скручивают. Советовал же, не путайся с этой шкурой Бронком! Ведь он и послал своего прислужника к властям!

— Сам знаю. Вот понял — дело плохо, и тикал бы оттуда стремглав.

— Зачем? Я подозревал, что еще не все кончилось. Прокрался следом, притулился тут рядом, глядь, а из тюрьмы уже народ посыпался, ровно горох из худого мешка. Лихую ты им, парень, потеху устроил!

— И как с охранниками… тоже видел?

— Врать не буду, отвлекся, придремнул. Заметил только, когда ты их с крыльца сваливал.

— Ладно, молодежь, — вмешался Шурга, — после разберетесь между собой. Чего ты там, мальчуган, стрекотал насчет выхода?

— Сорока стрекочет, — Йерс и не думал тушеваться, — а я с толком говорю. Завсегда, если кого в городе ловят, к северным воротам несутся. Иной раз на всякий случай и западные стерегут, но никогда — южные.

— Оно и понятно, — проворчал сердито повстанец. — Куда ж там сунуться-то? В реку не влезешь, особливо нынче, мост преградить несложно, постовые начеку.

— Вот именно! Туда никто сунуться и не пытается. Иногда южные ворота даже на ночь не запирают.

— И как раз сегодня оставили открытыми? Аккурат для нас, да?

— Какая разница? Я и не предлагаю в ворота ломиться, просто неподалеку от них имеется щель в частоколе — бревно подгнило и надломилось. Мы с ребятами порой там лазали, наверняка и вы протиснетесь. И нечего насмешничать! Я, чай, город получше любого из вас знаю!

— Могу подтвердить, — кивнул Шагалан.

И в этот момент откуда-то с темного, погруженного в тучи неба рухнул, ударил по ушам звук. Прерывистый колокольный трезвон вспорол ночную тишину, заколыхался по узким проулкам.

— Доигрались! — рявкнул Шурга, подпрыгивая на месте. — Начинается катавасия, кто не спрятался, тот покойник. Уматываем отсюда немедленно!

Народ суетливо завозился, загремел оружием. Сегеш окинул взглядом товарищей и, наконец, решился:

— Хорошо, постреленок, доверим тебе свои головы. Веди к лазейке, и как можно быстрей.

Йерс тотчас отпихнул от себя руку юноши, горделиво прошествовал сквозь ряды беглецов, затем набрал скорость и затрусил по кривому переулку. Уже через десяток шагов он превратился в неясную тень, лишь босые ноги часто шлепали по грязи. Один за другим повстанцы пускались следом, Шагалан и Шурга замкнули процессию.

Город, казалось, продолжал спать, невзирая на тюремный колокол, надрывавшийся сзади. Изредка в каком-нибудь окошке мелькал огонек свечи, колыхались занавеси, но стоило рассмотреть цепочку бегущих по улице людей, как все вновь замирало. Никто не спешил помогать закону, только добавочные засовы, скрипя, перекрывали двери домов. Еще несколько причудливо переплетшихся улочек, поворотов, арок. На едином дыхании они перескочили через вонючую сточную канаву, за ней кварталы пошли беднее, вплоть до откровенных трущоб. Редкие собаки сонно облаивали чужаков, пара припозднившихся прохожих юркнула в подворотню, благоухающая повозка «ночного короля» — золотаря, сорвавшись с места, нырнула во мрак. Неугомонный звон исступленно лез в уши, подстегивал, гнал. Правда, признаков погони пока не было, но не было и сомнений — вся военная машина Галаги в эти минуты медленно и неуклонно набирает обороты.

На каком-то перекрестке они едва не сшибли с ног замершего Йерса — секунду спустя по поперечной улице прогрохотал сапогами небольшой отряд стражников. Высунувшись из-за угла, Шагалан проследил за удалявшимися пятнами света, потом вернулся к спутникам. Те с трудом переводили дыхание, иные без сил сползли по стене на землю. Юноша отыскал Сегеша, которому помогали перевязывать колено.

— Что-нибудь серьезное, сир?

Старик, морщась от боли, отмахнулся:

— Ерунда. Затянем потуже — сызнова столько же одолею. За меня не беспокойтесь.

— Йерс, долго еще?

— Совсем рядом, — откликнулся мальчишечий голосок. — Однако попасть туда будет непросто.

Шагалан пробрался вперед к юному провожатому:

— В чем дело?

— По-моему, стражники возвращаются.

Разведчик настороженно прислушался. Какой-то размытый шум действительно присутствовал, но сейчас он был повсюду, а дробь колокола сбивала с толку. Представилось, как по закуткам городского муравейника разворачивается яростная, большая облава. Эту ночь гарнизону суждено провести на ногах: выудить полтораста человек, рассыпавшихся в разные концы, — задача не из легких. Гораздо легче догадаться, какие слова будут изрыгать служивые, вернувшись в казарму усталыми, голодными и грязными. Вдобавок всех беглецов определенно поймать не удастся — с таким же успехом можно отлавливать бесчисленных городских крыс…

— Либо тебе, малыш, мерещится с перепугу, — усмехнулся юноша, — либо ты невероятно чуток. Я ничего не слышу.

— Иди сюда, приложи ухо к стене, — не сдавался Йерс.

Шагалан нехотя согласился на пустую детскую забаву, однако уже через минуту ему вдруг почудилось, будто он также ощущает какой-то глухой ритмичный рокот.

— Трогаться пора, братцы. — Сзади подошел Шурга.

Разведчик придержал его:

— Обожди, дядюшка, тут нечто странное.

Все замолчали, замерли в напряжении. Еще минута, и головы повстанцев озабоченно завертелись по сторонам, стало ясно — грозный шум различают и они.

— Бежать надо! — зашептал кто-то.

— Куда бежать-то, бестолочь? — шикнул Шурга. — Непонятно, с какого боку это приближается.

Шум действительно приближался, и довольно резво. Едва он успел перерасти в отчетливый топот, как Йерс вскинул руку, указывая на дорогу, по которой они только что пришли.

— Там!

Молниеносно сорвалась гибкая фигура Шагалана, метнулась к соседнему повороту. Потом кубарем обратно.

— Ходу, ребята! — выпалил юноша. — Целая орава с оружием несется, человек тридцать, а может, и больше. По нашим следам точно по указке идут.

Теперь все очутились на ногах. Йерс вновь запрыгал было впереди серым мячиком, но вскоре примчался назад:

— По той улице тоже куча огней движется! И тоже к нам!

— Где твоя дырка, черт бы ее подрал?

— Направо, во втором переулке. Оттуда и бегут!

— Влипли, дьявол! — зарычал Шурга. — Похоже, кто-то из мирных обывателей не отважился нам препятствовать, а мирно донес. Чего дальше? Подороже продать свои жизни?

— Не лучшее решение, — откликнулся Шагалан. — Силы очень неравные, дядюшка, только зря поляжем. Что там налево, Йерс?

— Ворота южные, понятное дело.

Уже с двух сторон четко доносился шум погони, разгоряченной близостью добычи: топот множества ног, лязг боевого железа, подбадривающие крики. То были не слонявшиеся без толку поисковые отряды, это спешили конкретно за их головами. Сегеш громко вздохнул:

— Бежим налево. Бог даст — проскочим за стены.

— А пост на реке? — спросил кто-то из темноты.

— На месте разберемся, лишь бы здесь не стиснули. Ну-ка ходу!

Усталость как рукой сняло, сплоченным клубком отряд устремился в темное жерло улицы. Казалось, спину обжигали отсветы погони, в каждом далеком крике чудились злорадные вопли врагов, заприметивших жертву. В действительности все обстояло не столь скверно — как убедился Шагалан, мельком оглянувшись, ловцы только выкатывались на перекресток, на самое начало улицы, которую бунтовщики почти одолели. Теперь бежали не таясь, грохоча сапогами, резонно соображая, что позади шума сейчас куда больше. Влетели в какую-то подвернувшуюся некстати гору из бочек, корыт, прочего хлама, разметали ее, к чертям.

— За этим домом уже ворота! — крикнул на бегу Йерс.

В предчувствии скорой стычки повстанцы замедлились, тогда Шагалан вырвался вперед:

— Не мешкать! Атакуем с ходу, пока не ждут!

И помчался еще быстрей, не особо интересуясь, последуют за ним остальные или нет. Выплыли коренастые привратные башни, освещенные парой факелов прикрытые створки, которые юноша миновал сегодня утром. Нынче он в несколько скачков перемахнул маленькую пустынную площадь, словно выпущенный из пращи камень пронесся к цели, пронзая ветер и дождь.

Охрана всполошилась слишком поздно. Навстречу вывалился из караулки тучный бородатый стражник, ошарашенно глянул на вдруг возникшее привидение, потянулся к сабле. Шагалан смел его с приступка ударом в лицо, хотя, как ни выгадывал незащищенное место, все же рассадил кулак о край бармицы. Второго противника, едва сунувшегося из дверей, выдернул, швырнул себе за спину, с удовлетворением услышав дружно лязгнувшую там сталь. Сбоку мелькнула тень, юркнула между створками ворот, застучали, быстро удаляясь, каблуки. Шагалан бросился было вдогон, но из караулки полез новый солдат. Белое, перекошенное ужасом молодое лицо. Возможно, несчастный и помышлял лишь о бегстве, однако рассуждать оказалось некогда, да и секира в его руках внушала опасения. Разведчик нырнул под удар, сливая извлечение сабли с косым разрезом. Охнув, стражник выронил оружие, схватился за распоротое изнутри бедро. Он даже не успел осознать, сколь тяжело ранен, повторный взмах клинка успокоил беднягу навеки.

— Больше никого, — доложил неугомонный Йерс из караулки.

— Прекрасно, — проворчал Шурга сипло. — Ворота мы нахрапом взяли, да один из сторожей удрал-таки к мосту. Там-то нас уже будут в полной готовности караулить. Как теперь?

Только в этот момент к освещенному пятачку вышел Сегеш, сильно хромающий и поддерживаемый одним из товарищей под локоть. Остановился, надрывисто дыша, отер мокрый лоб. Шагалан глянул на атамана, потом прислушался к различимо надвигавшейся из глубин города угрозе.

— Набат замолк, — сказал он непонятно кому. — Либо всех отловили, либо точно определились, кого ловить… — Обернулся к мальчишке: — Сколько может сидеть ночью человек на мосту?

— Ну, четверо, пятеро… Не знаю…

— Одна надежа — навалиться скопом, — вставил кто-то из беглецов. — Лишь так прорвем-прогрызем дорогу на волю.

Шагалан покачал головой:

— Если бы. В мясорубку стражники сейчас не полезут. Замкнутся за своим плетнем, половину стрелами положат, другую — на рубеже копьями уймут. Им и нужно-то всего — отстоять до подхода погони.

Никто не решился это оспорить. Люди мрачно переминались на месте, посматривали в сторону наползавшей волны огней.

— Что же? — заговорил едва отдышавшийся Сегеш. — Здесь последний бой принимать?

— Может, и здесь, — помолчав, ответил разведчик. — Только сперва сам попытаю счастья. Слушайте внимательно: я иду на мост один. Когда подам сигнал факелом, хватайте ноги в руки и молнией туда. Атамана лучше нести — быстрее получится. Что мешает, бросайте, к чертям, — жизни дороже. Ясно? Ну, а не будет сигнала… разберетесь без меня…

— Это ж самоубийство! — выкрикнул тонким голоском Йерс. — Сам толковал: стрелы, копья…

— Не все так грустно, малыш. — Шагалан на ходу потрепал парнишке волосы. — Там, где не прорвется толпа, случается, проскакивает одиночка.

Он прошел мимо новоприобретенных боевых товарищей, пожал руки Шурге и Сегешу.

— Странно, — произнес атаман негромко, — я почему-то совсем за тебя не боюсь. Предполагаю, ты знаешь, что делаешь.

— Я тоже это предполагаю, — хмыкнул юноша.

Провожаемый множеством глаз, он скользнул в щель между створками ворот, замер по другую сторону в темноте арки. За стенами города ветер ярился с особой силой, резкие порывы швыряли водяное крошево сверху, сбоку, а то и снизу. Шагалан плотнее завернулся в добытый солдатский плащ, машинально подергал рукояти сабель, прищурившись, всмотрелся в слабые, мерцающие огоньки на том конце моста.

Испокон веку вражеские армии подступали к Галаге главным образом с юга, и всегда этот рубеж демонстрировал изрядную прочность. Крепостные стены обрывались над самой водой, местами возносились прямо из реки, всякие осадные действия приходилось вести с участием флота кораблей. Даже несметные валестийские рати в свое время застопорились здесь надолго. Все, что тогда понадобилось, — сжечь окрестные переправы через Гевси, полноводная река берегла город надежнее любых стен. При небольших же набегах не утруждались и этим — на узком мосту пара десятков латников в состоянии сдерживать целую армию. Можно как угодно хорохориться перед повстанцами, но Йерс недалек от истины — атака в одиночку смахивала на самоубийство. Что поделать против полудюжины лучников? Да, они едва углядят смельчака в темноте, но и он вряд ли различит летящие стрелы. Сколько их успеют выпустить, когда достаточно единственной меткой? А тут вдобавок эти арбалеты… В другом случае при других обстоятельствах он, несомненно, измыслил бы что-нибудь подходящее. Например, презрев осеннюю стылость, переправиться вплавь, обойти пост и атаковать с тыла. Или, растворяясь в клочках мрака, подкрасться бесплотной тенью, бесшумной и смертоносной. Мало ли что еще взбрело бы на ум? Все равно время на воплощение заковыристых планов отсутствовало, в распоряжении разведчика оставались, очевидно, лишь считанные минуты. Из той кровавой каши, которая заварится после, он, возможно, и выберется, зато с таким трудом вызволенных людей определенно потеряет.

Юноша выпрямился, ослабил завязки плаща, замер на мгновение, вздохнул. И побежал. Ровно, открыто, уверенно, постоянно держа в поле зрения мерцающие огоньки. Подошвы сапог ударили о мостовые доски, гул шагов покатился впереди, весело возвещая о приближающемся госте.

За изгородью зашевелились. Сразу две любопытные головы высунулись наружу:

— Точно говорю тебе, несется кто-то.

— Сам слышу. Должно быть, разбойнички наши пожаловали, — простуженно прохрипели в ответ.

— Разбойники? Разуй глаза, там всего один бежит.

— Остальные, значится, следом нагрянут.

— Каким следом? Тот уже половину моста осилил, а больше…

— Цыц, болтуны! — Длинноусый десятник взмахнул кулаком, но бить никого не стал. — Раскудахтались чисто бабы. Солдатское дело — приказы слушать, а приказываю здесь только я. Поняли? Всем молчать! Сам решу, что и кому.

— Так ведь мы… — промямлил один из молодых.

На сей раз кулак опустился незамедлительно, от полученного тычка стражник кувыркнулся в темноту. Других возражений не нашлось, все опасливо затихли. Десятник поднялся в рост, вперился из-под ладони взглядом в неясную близившуюся фигуру. Он считался умудренным ветераном, начинал еще в царствование Артави, возмужал и состарился на службе. Сдержать в узде желторотых новобранцев — задача несложная и привычная, а вот как поступить с этим? От солдата с той стороны он знал, что ворота захвачены разбойниками. По пятам за ними шла погоня, единственным выходом был прорыв через мост. Трое кое-как обученных хлюпиков, двое парней из числа наторелых, три лука, пики да дырявый плетень — не лучший запас для обороны. Даже примчавшегося в панике труса остудили, вооружили и поставили в строй, свои плети он получит позже. И ведь никому не попеняешь! Разве могло бы вчера привидеться, что часть вырвавшихся из тюрьмы бунтовщиков кинется не на север, как обычно, а сюда, на юг? К этому и не готовились, их забота — оберегать город от нападок извне. Как теперь спасать честь и шкуру? Много ли там головорезов? Если до дюжины, то застава, пожалуй, справится, благо наличествует главное — опытный командир. Мельком подумалось о тех почестях и наградах, которые ждут при удаче. Зато если больше дюжины… Мост узкий, удерживать легко, однако сколько времени десятник удержит на рубеже самих бравых вояк? Расплывчатый силуэт, сгусток ночной мглы среди речных отсветов приблизился еще на десяток шагов. Что делать с этим чудом? Весь долголетний опыт старого служаки сейчас пасовал. Кто это? Разбойник? Тогда на что надеется, несясь к укрепленному посту? Одно слово, и его утыкают стрелами подобно ежу. Или новый малодушный из стражи? Какой-нибудь перепуганный горожанин? Ударишь на всякий случай, а потом оправдывайся. А если все же враг? Десятник заворочался в смятении. Одно он знал доподлинно: враги так в атаку никогда не ходили, не ходят и не должны ходить… Хотя и союзники так не приближаются. Черная тень бежала легко, мягко, без особой спешки, уверенно и целеустремленно. До нее меньше тридцати шагов, она не могла не видеть заплот и факелы охраны, но ни на секунду не сбилась с ритма. И ведь одна-одинешенька на всем длиннющем мосту! Мерный стук сапог по доскам настырно зудел в голове ветерана, требуя безотлагательного решения. А его-то, как назло, и не было! Между тем время для выжидания истекало, еще немного, и необычный гость достигнет заставы. Десятник жестом осадил своих людей, взял лук с подготовленной стрелой, зычно откашлялся, словно пытаясь вернуть себе былую уверенность:

— Эй, кто там? А ну, стой немедля! Здесь прохода нет. Слышь? Шаг, и стреляем!

Отзвуки голоса растворились в мокрой тьме, силуэт неуклонно надвигался, никак не реагируя на предостережения, не останавливаясь и не убыстряясь.

— Глухой он, что ли? — буркнул десятник.

— Дьявол! — выдавил кто-то.

— Ничего, опробуем на прочность и его козлиную шкуру.

Десятник поправил стрелу, поднял лук, плавно оттянул тетиву.

— В последний раз говорю! — крикнул отчаянно. — Стой или умрешь!

Привычно взял прицел, противник рядом, как на ладони, промахнуться невозможно. В этот момент темная фигура вступила в полосу света. Пальцы, уже собравшиеся послать ей навстречу верную смерть, внезапно дрогнули — человека с головой закрывал солдатский плащ. Заурядный, грубый кусок серой материи, в каких щеголял весь гарнизон. Их продавали и на рынке, поэтому сам по себе он ничего не доказывал, но на миг старый воин заколебался. Еще секунда, еще пара шагов, плащ пополз вниз. И из-за него показались глаза. Бесстрастные, беспощадные, безжизненные глаза демона…

Взвизгнув, десятник дернул тетиву, однако цель была теперь слишком близко. Злополучный плащ полетел, сбивая и без того неудачно посланный снаряд. Суматошно задергались солдаты, кто-то тоже успел выстрелить… Должно быть, колдовские силы хранили своего слугу. Разминувшись с пущенной в упор стрелой, тот в два скачка достиг изгороди и перемахнул ее над самыми шлемами стражников. Лязг стали. Невысокая щуплая фигурка с обнаженными клинками в обеих руках выпрямилась среди ошарашенной стражи.

Но не меньше поразили десятника и его собственные подчиненные. Растянутая вдоль заплота цепочка в мгновение ока свилась вокруг неприятеля плотным кольцом, луки сменились копьями и саблями. Старый вояка растроганно хлюпнул носом: не прошли напрасно его бесконечные изнурительные занятия, долгие недели непрестанной муштры. Сколькоругани было произнесено, сколько пота пролито под язвительный свист глупой детворы! Над ним посмеивались даже товарищи-ветераны, считали столь тщательную подготовку обыкновенных стражников придурью старика. И вот потраченные когда-то силы принесли нежданно богатые плоды. Выхватив саблю, десятник бросился в гущу событий:

— А ну, молодцы, зажимай лиходея плотней! Навались дружно, единым духом, тогда никуда не денется!

Разбойник чуть повел головой в сторону командира, отблеск света упал на лицо. Совсем юнец, безбородый мальчишка. Все бы ничего, да вот эти ледяные глаза… и спокойствие, пугающее спокойствие перед устремленными на него лезвиями… Десятнику показалось, будто по губам юноши скользнула недобрая усмешка, но точнее разобрать не успел. Разбойник качнулся прямо на пики, и тут его силуэт словно затуманился. Все внезапно завертелось. Тертый, поседевший в войсках служака и не предполагал, что сабли способны двигаться с такой скоростью! Моментально разогнавшись, две полосы стали сплелись вокруг хозяина в тугой кокон без просветов и изъянов. И это не было просто защитой! Юноша непонятным образом ввинтился между выставленными пиками и врубился в живую плоть. Короткий вскрик кого-то из новобранцев, строй дрогнул, сломался. Некоторые пытались добраться до неприятеля, другие, мешая, отступали от диковинной угрозы. Когда десятник разглядел юношу, тот наседал сразу на троих. На фоне свистящего мелькания его чудовищных клинков стражники отмахивались вяло и бестолково. Через секунду один из них с хрипом повалился на землю. Требовалось срочно спасать и воодушевлять людей, кое-кто и так принялся слишком резво пятиться к лесу.

— В атаку! Держись, ребята! — рявкнул десятник и с подзабытой прытью понесся в обход свалки.

Пока он забегал в тыл неприятелю, пал еще один стражник. Окаянный привратный дезертир так и не появился в драке, их осталось лишь трое. Воспользовавшись стараниями солдат, кое-как отвлекавших внимание разбойника, десятник подкрался ближе, ударил в спину. Прием далеко не рыцарский, но не видавшему же виды пехотинцу думать в такой миг о приличиях! Да и что проку? Съежившийся вроде кокон внезапно огрызнулся, клинок отбросило, едва не вырвав из руки. И ветеран поклялся бы, что юноша при этом не оборачивался! Опять полезли в голову бессвязные мысли о нечисти и колдовстве. Рухнул следующий солдат. Бой, не заняв и пары минут, был безоговорочно проигран. Спасать оставалось только честь.

Дико закричав, десятник кинулся вперед, нанося неистовые удары со всей возможной силой и быстротой. Словно поняв решение командира, с другой стороны налег последний стражник. Юноша… Юноша спокойно отразил обе атаки одновременно, а затем и вовсе изящным пируэтом выскользнул из клещей. Теперь приспел их черед обороняться. Десятник стремительно, хрустнув суставами, развернулся на месте, и тут на него обрушился ураган. Чудилось, целая сотня хищных лезвий единой стеной ринулась на жертву, добротный доспех застонал под бешеным натиском. Ветеран защищался, как умел, пожалуй, он превзошел самого себя, однако раны множились с пугающей скоростью. До поры это были мелкие порезы, ничего серьезного, он почти не чувствовал их. Струйки теплой крови побежали по коже. Долго он так, конечно, не выдержит, но пока сил еще хватает! Черная тень скользила вокруг, не зная ни милосердия, ни усталости. Последнему стражнику, вечно оказывавшемуся позади своего командира, никак не удавалось вступить в бой. Наконец, отчаявшись, он прыжком рванулся на свободное пространство и тотчас получил страшный удар в лицо. Десятник не смог даже проводить взглядом падающее на землю тело товарища — ураган налетел с новой яростью. Лязгнув о пластину доспеха, переломилась одна из сабель разбойника. Старик едва успел обрадоваться такому повороту, как понял, что это его не спасет, — короткий, уродливый обломок клинка продолжил порхать по-прежнему. Прячась за своим большим собратом, он внезапно вынырнул откуда-то снизу, зацепив, пробил кольчугу и вспорол живот.

Ветеран выронил оружие, пошатываясь, поднял глаза на победителя. Юноша посмотрел в ответ. Все то же ровное дыхание, ледяной умный взгляд без тени злобы или торжества. «Дьявол!» — попытался выкрикнуть десятник, но волна крови подкатила к горлу. Разбойник шагнул ближе.

— Славная была сеча, — проговорил, занося саблю…

XI

Костер разложили под утро. Долгий переход вдобавок к бурным ночным событиям до крайности измотал людей, которые ныне валялись там, где их застал отбой, прямо в траве и опавших листьях, словно порубленное воинство. Никто не сомневался — с рассветом начнется погоня, однако понукать спутников сейчас было бы жестоко. Да и, скорее всего, бесполезно.

У маленького костерка засиделись трое: Сегеш, Шурга и Шагалан. Само собой получилось, что именно они руководили побегом, теперь именно им предстояло определиться с дальнейшими планами. Лицо Шурги посерело от усталости, темным бисером на нем проступили конопатины. Как держался покалеченный Сегеш, оставалось вообще загадкой — большую часть пути атаман осилил сам. На фоне других Шагалан смотрелся вполне бодро, хотя и он упал на землю не без облегчения.

— Спать пора, — мрачно закашлялся Шурга. — Ничего мы тут не надумаем в таком-то состоянии. Чуток отлежимся, тогда и побеседуем.

Сегеш покачал головой:

— Днем некогда станет советничать. Если по следу собак пустят — будешь думать единственно о сне да о беге.

— Ерунда, не впервой. Уйдем и от собак. Или заморочим, или подкараулим. Только б лохмачей не пустили, с ними просто не совладаешь.

— Что за лохмачи? — Шагалан оторвался от заплесневелого сухаря.

— Бесовские отродья. С виду вроде собаки, а размером с доброго мула. Их мелонги с собой привезли. Огромные, мощные, лохматые, словом, сплошной кошмар. Лохмачами мы их сами окрестили, варварское-то название не выговоришь, язык сломаешь. Болтают, вывели их северяне из пастушечьих пород, овец у них якобы стерегли. Врут небось, что ж там за волки тогда водятся? Твари злые, клыки с мой палец, как следопыты, правда, не особо сильны, зато человека сожрут вмиг. Одиночке и оружие не всегда поможет.

— А потому решать, друзья, все надобно сейчас, — заключил Сегеш, — пока лай за спиной не подгоняет.

— И чего решать-то? — Шурга насупился.

— Ясно чего: куда путь вести. Должно, разумеется, к своим пробираться, однако сделать это теперь мудрено. Знаю, сам все сочинял на случай беды… Только никто ж не предполагал, что порой из той беды обратно на свободу вылезают.

— Угу. — Шурга сидел мрачнее обычного.

— То есть нынче нам предстоит самих себя превзойти и вернуться туда, куда путь уже заказан. Вот тут давай, дружище, с тобой и пораскинем мозгами, как ребята могли откочевать. Просторы-то кругом велики, да удобных местечек не так уж много. Если лесовик-чащобник не выдаст, со второй-третьей попытки найдем. Что, например, скажешь о Мокрой Балке? Жить там пусть и противно, зато всегда отход к реке имеется, опять же вода под боком, рыба. Переждать беду сгодится. Или тот затерянный хуторок…

Шурга громко кашлянул, и атаман смолк, глянул на товарища с недоумением.

— А по-моему, сперва нужно определить, с кем мы пойдем обратно в отряд. Или тебе не интересно?

— Конечно, интересно, хотя может и потерпеть. Вот оторвемся от погони, разыщем своих…

— А я считаю, тянуть с этим так нельзя!

Шурга бросил неприветливый взгляд на Шагалана, но сразу отвернулся.

— Да чего на тебя вдруг нашло? — удивился Сегеш.

— Сейчас объясню, брат… Не секрет, мелонги затратили уйму сил и денег, чтобы нас изничтожить. В итоге они захватывают вожаков, однако сам отряд опять уцелел. Пленных начинают пытать, добиваясь выдачи лагерей, связей и прочего. Те в конце концов рассказывают, что знают, но уже срабатывает твоя, атаман, хитрость: отряд все меняет, исчезая бесследно и с малыми потерями.

— Ну, правильно, — закивал Сегеш, — только давно каждому известно.

— И тем не менее погоди минутку. Итак, мелонги в тупике. Отряд цел, вожаков, конечно, можно повесить, да им на смену непременно выдвинутся новые. Зацепок больше нет. Получается, козни-то наместника провалены? И что тут происходит?

— Ну?

— Происходит скромное чудо. Очень своевременно появляется из ниоткуда милый паренек и одним махом всех освобождает. Враги валятся кучами, повстанцы ликуют. Куда они затем поведут своего избавителя?

— Ты что?…

— Любой, и не шибко мудрый, догадается — поведут к себе в отряд. Ну а ежели потом туда же притопает сотня солдат, на то уж воля Всевышнего Творца. Как вам такая мысль?

— Ты… — Сегеш задохнулся от возмущения. — Ты совсем ополоумел, Шурга?! — Атаман повернулся к Шагалану, но тот лишь наблюдал за происходящим, спокойный и даже ироничный. — Хочешь сказать, что его подослали мелонги? Что они подстроили наш побег? Это чушь какая-то! Ты же сам видел убитых стражников.

— Видел, — кивнул повстанец. — А ты уверен, брат, что разгром отряда не стоит десятка местных ублюдков? Ни один мелонг-то не пострадал!

— Их же нам не встретилось!

— Вот-вот. А как легко щуплый паренек расправлялся с вооруженными мужиками? С чего бы вдруг? Может, они просто не сопротивлялись, не ожидали от него нападения? Я-то в числе первых добежал через мост. Жутковатая картинка — пять порезанных трупов против одной сломанной сабли.

— Сталь попалась дрянная, — наконец заговорил Шагалан, и от его сонного голоса оба спорщика вздрогнули. — Там же пришлось клинок подбирать. А двое супостатов действительно улизнули, это плохо. И ведь один раненым куда-то полз, надо было все-таки пошарить по кустам. Обязательно б нашли.

— И прирезали бы? — скривился Шурга.

Юноша пожал плечами:

— Если охота, дядя, ты мог бы с ним даже расцеловаться. Сначала.

— Вот видишь? — Шурга вновь накинулся на атамана. — И он еще утверждает, что вечером открыл счет своим мертвецам! Да не каждый прожженный головорез так спокойно к подобному отнесется! Кто он тогда такой? Чего ему от нас нужно?

Сегеш надолго замолчал, переводя взгляд с одного собеседника на другого. Затем сказал:

— Это ничего не доказывает. Никакой прямой связи с мелонгами пока не чую. Однако… Должен признать, Шагалан… ты весьма необычная особа. Я немало пожил на свете, но похожих встречать не доводилось. В главном Шурга прав — следует кое-что прояснить. Впрочем, не ожидал таких речей и от тебя, дружище. В конце концов, именно ты первым познакомился с новичком, именно с тобой он затевал свои подвиги.

— И не отказываюсь, — немного смутился повстанец. — Я лишь наблюдаю странности, пытаюсь их истолковать. Возможно, все и по-иному, а Шагалан — честнейший человек… Просто мы наслышаны о коварстве Гонсета, проверка не повредит. И не спеши, парень, обижаться… Хотя тебе-то чего бояться? После этой ночи, предполагаю, тебя никто из нас не сумеет остановить… при случае.

Шагалан кивнул одними ресницами.

— И где только лепят таких… героев? — сокрушенно вздохнул Шурга.

— Хорошо, господа, — юноша потянулся, — расскажу прямо сейчас. Правда, коротко, спать больно хочется, а завтра опять беготня. Что-нибудь слыхали про «армию Иигуира»?

— Байки это, — фыркнул Шурга. — Старые побасенки.

— И при всем при том перед вами один из ее солдат.

Сегеш недоверчиво склонил голову набок:

— В самом деле? Ты воспитанник знаменитого Иигуира?

— Истинно так. Всеми знаниями и способностями, в конечном итоге, я обязан ему. В том числе и теми, которые вы наблюдали.

— Что ж… мессиру Бентанору приписывают множество чудес, почему бы тебе не стать следующим? Так он выбрался из того хаоса десять лет назад? И до сих пор…

— Учитель скончался нынешним летом, сир. Однако его соратники твердо намерены продолжить начатое.

— То есть… хочешь сказать, по ту сторону пролива стоит армия похожих на тебя бойцов?

— Ну, армией нас назвать сложно. Скорее, большой отряд умелых воинов.

— Насколько большой?

— Достаточно большой.

— Понимаю, — кивнул Сегеш. — И виденной малости довольно, чтобы уважать подобную силу. Всерьез надеетесь потягаться с Империей?

— Почему нет? Ведь вы, сир, как-то бросили ей вызов, имея под командой лишь толпы озлобленных крестьян и разбойников.

— Это неудачно закончилось.

— Тем не менее у вас получилось недурственное противостояние, как я слышал. Вдобавок мы не собираемся сразу рубиться с мелонгами в чистом поле. Считайте, появится еще одна вольная ватага.

— Только гораздо мощнее?

— Пожалуй.

— Когда же вы думаете присоединиться к нашей борьбе?

— Время действовать приспевает, сир. Но для того чтобы начать, нам необходимо четкое представление о творящемся в стране. Полагаем, лучшими помощниками здесь стали бы лесные братья — никто кроме них не способен раздобыть исчерпывающие сведения о враге, его положении и силах. А среди лесных ватаг ведущее место единодушно отводят «армии Сегеша».

— Скорее, большому отряду. — Атаман слабо улыбнулся.

— Отсюда понятно, зачем мы старались разыскать вас, а обнаружив в тюрьме Галаги, не могли позволить просто повесить. Вы слишком нужны Гердонезу, сир.

Главное прозвучало, и над костром повисла долгая тишина.

— Несколько фантастично… но при том заманчиво… весьма… — вздохнул Сегеш. — Тебя удовлетворили объяснения, Шурга?

— Немного, — буркнул повстанец. — История, конечно, любопытная, однако, замечу, реальных-то доказательств как не было, так и нет.

Сегеш в сердцах хлопнул ладонью по колену:

— Прекрати, брат! Каких тебе надобно доказательств? Твои догадки о происках Гонсета имеют их столько же.

— Я-то опираюсь на всамделишные поступки мелонгийского лиса!

— А Шагалан — на толпу беженцев за проливом. Она тоже вполне реальна, как мы прекрасно знаем! Кому же верить?

Шурга не нашелся сразу что ответить, засопел, заерзал.

— Мыслю, будем полагаться на лучшее, — заключил атаман. — Пока у нас нет никаких причин не доверять Шагалану, зато есть целая гора причин доверять. Все же именно он спас от верной гибели и нас и всех городских кандальников.

Шурга вздохнул в темноту:

— Пусть так. Отведем его в отряд, разделим стол и кров, доверимся… покуда не возникнут очередные сомнения. Я за ним пригляжу.

— Да ну тебя! — отмахнулся Сегеш. — Если начерно все обговорено, заваливайтесь-ка отдыхать. Я еще посижу по-стариковски, посторожу. Часа через два-три развиднеется, снова в путь, не то охотники на хвост прицепятся. Чем дальше уйдем в первый день… Смотри-ка, дружище, он уже спит! Что значит молодые крепкие нервы…

— М-да, брат… прямо-таки нечеловечески крепкие…

Вставать и вправду довелось очень скоро. Едва тусклое солнце всплыло над верхушками деревьев, Сегеш растолкал своих бойцов. Поднимались тяжело, охая и постанывая. С другой стороны, сборы не заняли много времени — ни вещей, ни сколько-нибудь существенной еды с собой не было. Вытянувшись в цепочку, тронулись. Вел Шурга, Сегеш, которому товарищи посменно помогали идти, оказался в середине колонны, Шагалан — в числе замыкающих.

Юноше не нравилось состояние обоих вожаков. Шурга продолжал дуться, глядел букой. Главным образом из желания наладить отношения, Шагалан попытался расспросить о цели маршрута, однако ватажник сразу отрезал:

— Куда нужно, туда и идем. Эти-то края, парень, мне давно знакомы, не заблудимся. Притопаем — там и осмотришься, а пока гляди-ка под ноги.

Сегеш был дружелюбнее, зато его колено сдавало с каждой милей. Старик не жаловался, крепился, долго вышагивал, кривясь, но затем начал отставать. Помощи ему требовалось все больше и больше, сперва поддерживали под руку, потом подпирали плечами. Момент, когда его придется нести, стремительно приближался. Вдобавок двигаться следовало вне дорог, по чащобам да перелескам. Открытые луга с полями старательно огибались, пару раз ведущий и просто сворачивал без видимой причины. К середине дня вымотался не только Сегеш — весь отряд. Вместе с силами ушла опасливость, тем более что никакие признаки не указывали на возможную погоню. Очередные команды Шурги бросаться в новые буреломы выполнялись все неохотнее, люди принялись ворчать и огрызаться, в конце концов привал образовался как-то сам собой.

Шагалан застал атамана сидящим на заросшем мхом пне. Вокруг колена страдальца копошились Шурга и Перок. Юноша остановился рядом, Сегеш поднял к нему мокрое, чуть виноватое лицо:

— Это ничего. Малость дух перевести, боль отступит, и опять пойду.

Шурга к подошедшему даже не обернулся, зато вскинулся Перок:

— Слушай, братишка, ты, часом, во врачевании или там костоправстве не соображаешь? Мы-то не мастаки, а без помощи никак.

Разведчик глянул на синее, опухшее до безобразия колено, покосился на напряженный затылок Шурги.

— Знаю немного и о врачевании. Чтоб людей ломать, их надо хорошо изучить, а отсюда и до целительства недалеко. Совсем плохо?

— Паршиво, — вздохнул Перок. — Проковыляет от силы несколько миль, потом… разве на себе.

— Решение за вами, сир. — Юноша опустился на землю подле Сегеша.

— Что я могу решить? — понурился тот. — Буду шагать, покуда не упаду. Когда нога окончательно откажет, укроете в лесу. Именно так! Вы голодные да измученные, возьметесь еще кого-то тащить — поползете улитками. Любая погоня сцапает за день. Посему оставите меня одного… ну и кинжал какой-нибудь… не попадать же снова…

— Я имел в виду иное, — холодно прервал Шагалан. — Бросить раненого — дело нехитрое, но последнее. Сумеем обойтись без этого — будем обходиться. Вместе с тем, сир, идти вам дальше нельзя, тащить, как верно сказали, опасно.

— Чего же остается?

— Рубить хвост.

— Э-э… как?

— Мы все догадываемся, что по пятам должна непременно двигаться погоня, однако не заметили ее до сей поры. Возможно, враги сильно отстали, сбились со следа, а возможно, лишь ждут удобного момента. Например, ночи, когда нас, измотанных, удастся повязать без труда. Глупо дарить такой шанс, лучше самим упредить: остановиться сейчас, подстеречь преследователей и… разобраться.

Пока верзила Перок недоуменно хлопал глазами, поднялся хмурый Шурга:

— Как же, надейся, будут они нестись сломя голову! Если умно выслеживают, то остановятся с нами и точно так же дождутся ночи.

— Правильно, поэтому здесь спрячусь я один. Другие продолжат путь еще какое-то время.

— Опять на подвиги потянуло? — буркнул ватажник. — А ведь на всякую косу, удалец, рано или поздно своя булыга находится, учти.

— Учту. Только иного не сочиняется. Отряду сытых воинов на добрых лошадях да с собаками мы в беготне не соперники. Или ты мне, дядюшка, по-прежнему не доверяешь? — Шагалан вдруг улыбнулся. — Думаешь, снова с врагом сговариваться кинусь?

— Ничего я не думаю, — отвернулся Шурга, ворча.

— Если вконец тревога изглодала, айда со мной. В бою не пособишь, хоть сомнения развеешь.

— Хорошая мысль, — неожиданно поддержал юношу Сегеш. — Пойдет он, конечно, не соглядатаем, а помощником. Сколько там окажется врагов, каких — Творец ведает, нужно поостеречься. Еще бы кого с вами послать, да люди умотались…

— А я пойду. — Перок поспел-таки за общими рассуждениями. — Что мы все бежим да улепетываем, пора и в драке помериться.

Атаман кивнул:

— Вот и берите его. Парень бойкий, крепкий, отработает за двоих.

К удивлению разведчика, Шурга принял идею весьма спокойно. Он скрупулезно объяснил товарищам направление пути, назначил место встречи, обговорил даже замену себе «на крайний случай». Больше других буянил неугомонный Йерс. Мальчишка пересек мост с беглецами, и теперь отделаться от него не было никакой возможности. Сперва он протестовал против очередной глупости Шагалана, а затем категорически потребовал своего участия в затее. Пришлось одному из повстанцев вести баламута за шиворот.

Поскольку отныне всему предстояло решаться уже не общими силами, тянуть с отдыхом не стали. Трое смельчаков получили напутствия товарищей, лучшее оружие и последние крохи провизии. К несказанной радости, Перок обрел в придачу сапоги, тесные, но достаточно крепкие.

Когда цепочка отряда скрылась в зарослях, Шурга будто бы между прочим выдохнул, поправляя меч:

— Ты, парень… не подумай… ничего такого… У нас в лесах слишком-то мягкие и доверчивые не выживают… Научит жизнь по-волчьи озираться… Чуть зазеваешься, расслабишься… сожрут… Сам понимаешь, необычного-то вокруг тебя полно… как тут не подозревать?

— Однако атаман не показался мне особенно жестким или подозрительным, — заметил юноша, перетягивавший тетиву длинного лука.

— Угу. Вот его доверчивость-то нас едва к виселице и не доставила… Тоже поверил… одному герою. Ладно, чего уж теперь. Где располагаться, командир?

Шагалан огляделся. Еле различимая тропинка змеилась по узкой, змеистой же, прогалине. С обеих сторон эту лесную плешь обжимали старые узловатые сосны, отороченные пестрой пеной кустарника.

— Вон под теми кустами затаитесь. Главное — сидите, покуда совсем не припечет, лишь тогда в драку.

— А ты?

— Не тревожься, дядюшка, спрячусь поблизости. Где-нибудь на деревьях.

— Каких еще деревьях? — не понял Перок.

— Вот на этих. — Повернувшись, юноша выпустил стрелу, которая глухо вонзилась в корявый ствол шагах в тридцати. Перок восхищенно присвистнул, разведчик, наоборот, поморщился. — Надо попрактиковаться, приспособиться к столь нескладному прибору.

Следующие пять стрел угодили в дерево рядом с первой.

— Дрова, — констатировал Шагалан.

— Что, неужели сосну валить будем? — изумился верзила.

Шурга хмыкнул:

— Не устраивают такие выстрелы, удалец? Доводилось держать в руках что-нибудь получше? И где обитает то чудо-оружие?

— Обитает, — коротко ответил Шагалан. — Пока, однако, придется иметь дело с этим. Пошли.

Втроем осмотрели, обустроили местечко для засады.

— Неплохо, — кивнул Шурга. — И сторона подветренная, и тропинка видна. Далековато, правда.

— А вам стрелять и не потребуется, дядюшка. На себя возьму.

— Тогда что потребуется? — прищурился повстанец.

Перок высказался прямолинейнее:

— А по нашим следам не припрутся собаки сразу сюда?

Шурга покосился на промолчавшего разведчика, скривил губу:

— Ладно, парень, не робей. Сами, если прижмет, отобьемся, да и гостюшка авось не выдаст.

— Не выдам, — заверил Шагалан, задрав голову.

Подходящая сосна обнаружилась здесь же, на вполне убойной дистанции как от прогалины, так и от убежища ватажников. Взобравшись, юноша примостился в удобной развилке. Удобство, впрочем, относительное: тропинка просматривалась прекрасно, зато сидеть на жестком, мокром шестке оказалось несладко. Сидеть же пришлось долго — минуло полчаса, час, а враг по-прежнему не торопился. Небо снова хмурилось, затянул мелкий дождик. Шагалан успел еще вдоволь понежиться на скользких сучьях и тихо позавидовать спрятавшимся в кустах товарищам. Начал даже прикидывать, не поменять ли укрытие, когда до его слуха долетел неясный шум.

— Замерли! — одними губами проговорил Шагалан в сторону кустов.

Хотя Шургу с Перком все равно не рассмотреть, редкие шевеления там вроде бы затихли. Звуки приближались медленно и уверенно. Сменив напоследок позу, разведчик пристроил лук, вытащил пучок стрел. Наползающий шум постепенно обретал форму, и вот уже угадывались всадники, едущие без тропы через лес. Сбивчиво хрустел под копытами сушняк, фыркали недовольные лошади, позвякивали удила. Неожиданно Шагалан ощутил, что шум раздвоился, — значительная часть выползала теперь ему за спину. «Не было печали, нарвались на бывалых», — шепнул юноша, сильнее вдавливаясь в шершавую кору. Погоня находилась совсем близко, между деревьями промелькнула пара силуэтов. Опасения подтверждались: основная группа, очевидно, двигалась по тропе, по следу, сбоку лесом ее сопровождало еще несколько человек, предохраняя от всяческих напастей. Наверняка и по другую сторону от тропы имелся такой же эскорт. Все верхом, неторопливые, спокойные, без болтовни или окриков — каждый определенно знал свою работу. Вскоре Шагалан заметил и обещанных собак: три рыжие поджарые твари трусили, уткнув морды в землю, непосредственно перед центральным отрядом. И снова никакой суеты или пустого лая! Беглецы, подстегиваемые страхом, могли бы, пожалуй, временами перемещаться и быстрее, но слаженная команда размеренным, безостановочным накатом раньше или позже непременно накрыла бы их. Угасла и робкая надежда на продолжающийся дождь: то ли он оказался слишком слаб был, то ли собаки — слишком искушенными, только погоня шла уверенно.

Разведчик закрутил головой. Куда стрелять, если тебя обходят с обеих сторон? Как уже удавалось рассмотреть, по тропе ехало шестеро, все вооруженные до зубов, в кольчугах и шлемах. До них шагов полета. В тридцати шагах следовало трое, этим то и дело случалось замедлять ход, огибая очередной завал или выворотень. «Считай, еще повезло — угодили аккурат между отрядами, — заметил сам себе Шагалан. — А теперь они и вовсе так раздвинулись, что вряд ли увидят друг друга. Правда, звуки… Ну, пусть постоят, послушают!»

К этому моменту безмолвное охранение, прошуршав поблизости, начало удаляться. Разведчик нарочито неспешно выделил переднего всадника. С шипением прорезав густо-мокрый лесной воздух, стрела ударила врага под лопатку. Показалось, она так и не пробила толком плотный доспех, но хватило неожиданного сотрясения — воин кувырком полетел из седла. Секундное замешательство, вставший на дыбы конь, растерянное оглядывание. Юноша тотчас отправил еще две стрелы. Одна попала в шею лошади, которая с храпом завалилась набок, ломая седока. Лишь третьим выстрелом Шагалан остался доволен — последнего охранника поразило прямо в лицо.

Закончив, юноша молниеносно развернулся в обратную сторону. На тропе царило очевидное недоумение и тревога. Всадники замерли, сгрудились в кучу, некоторые поднимались на стременах, пытаясь разобраться в происходящем. Они слышали шум короткой свалки, однако он быстро стих, а никакого условного сигнала так и не прозвучало. Почувствовавшие озабоченность хозяев собаки вились у лошадиных ног, отрывисто втягивали воздух, надеясь определить опасность. Положение как нельзя более выгодное, хотя Шагалан понимал, что столь опытные охотники долго в растерянности не пробудут. Всадники едва различимо начали переговариваться друг с другом, и разведчик получил возможность выбрать цель, максимально похожую на главаря. Они находились дальше, но ему опять сопутствовала удача — один из преследователей был серьезно ранен в бедро. Вновь заметались испуганные кони, зато люди, обретя наконец врага, заработали весьма четко. Под тревожный сигнальный свист пятерка развернулась редкой цепью и спешилась, хоронясь за кустами. Шагалан еще успел зацепить парня, слишком увлекшегося усмирением лошадей, когда в атаку послали собак. Три рыжих призрака кинулись вперед самозабвенно и наугад, рассчитывая изобличить жертву по ходу дела. Стрелять по взметающим листву молниям было бессмысленно, и вскоре псы, сухо взлаивая, заплясали под его сосной.

— Чертовы твари! — процедил разведчик.

Выпущенная почти в упор стрела прошила одну из собак насквозь, та закрутилась юлой, но тратить на животных драгоценные снаряды не хотелось, тем более что, увлеченные охотой, укрытие Шурги они так и не заметили. Люди, однако, тоже не теряли времени даром. Грамотными короткими рывками они неуклонно сжимали полукольцо вокруг обнаруженного дерева, удары сразу нескольких стрел эхом прокатились по стволу. Шагалан попытался было высунуться, затеять перестрелку, но охотники били слаженно и точно, а проблем со стрелами определенно не знали. Под защитой древнего лесного исполина разведчик мог чувствовать себя сравнительно спокойно… пока его не обошли с тыла. Между тем на дальних подступах обозначились фигуры охранников другого крыла — трое конников торопко объезжали очаг сопротивления, держась на безопасном расстоянии. Проследив глазами за размытыми силуэтами, юноша понял, что воевать ему от силы четверть часа.

Кроткое ожидание конца не устраивало. Он совсем ушел за мощное тело сосны, выманив туда же и злобно рычащих псов. Приладил за спиной лук, спрятал оставшиеся стрелы, извлек саблю. Примерился и шагнул вдоль ствола в пустоту навстречу оскаленным, истекающим пеной пастям. Первую морду рассек еще в полете. Вторая успела пребольно цапнуть за плечо, но тотчас захрипела перерубленным горлом. Шагалан вдобавок придавил пса коленом, чтобы тот испустил дух без лишнего шума.

Теперь надлежало действовать быстро и осмотрительно. Пока охотники мерно долбили стрелами осиротевшее дерево, юноша ужом скользнул на землю, пополз, применяясь к каждому бугорку или коряге. Минута-другая, и он уже в стороне от боя. Сделал крюк, шмыгнул в крошечную ложбинку, осторожно выглянул из-за погрязшего во мху валуна. Крайний охотник обнаружился рядом — в какой-то дюжине шагов шевелилась его затянутая в мокрую кожу спина. При некотором старании можно было различить и позиции остальных. Воины все продолжали утыкивать стрелами безответную сосну, однако в их действиях начинало проскальзывать недоумение: противник больше не показывался, да и собаки неожиданно притихли.

Не поднимаясь, Шагалан вновь подготовил лук. На первый взгляд, дальнейшая тактика очевидна: убираешь ближнего, ныряешь в лес, отыскиваешь следующего, затем следующего… Схема классическая, хороший разведчик да еще в знакомых местах, рассказывали, способен таким манером перебить кучу народу. Хотя, возможно, и не очень быстро. В том-то и закавыка — враги вот-вот, заподозрив неладное, двинутся вперед. Найдут они лишь дохлых псов да голые сучья, но вполне в состоянии наткнуться и на засаду Шурги. Вдобавок всадники с тыла…

Шагалан устроил стрелу, высунулся. Охотник, прекратившийся гвоздить дерево, теперь старался переглянуться с товарищами, чтобы уточнить обстановку. Спина его по-прежнему была как на ладони, настойчиво предлагалась в качестве мишени. Юноша начал поднимать лук, и в этот миг справа хрустнули ветки. Нырнул в сторону, разворачиваясь. Глаза успели заметить грязную, окровавленную рожу, ломящееся сквозь кусты квадратное тело и блеск меча. Короткий, торопливый рывок, враг наткнулся животом на оперенное жало и, согнувшись, повалился ничком. Потом руки работали в предельном, бешеном темпе — новая стрела заняла свое место. На двенадцати шагах сложно не услышать пение спускаемой тетивы, поэтому юноша выступил из-за камня не вверх, а скорее вбок. Охотник, как и ожидалось, уже лицом к опасности, оружие наготове. Единственно, он никак не мог знать, какая и где конкретно появится цель. Шагалан это представлял лучше. Его стрела ушла в полет на мгновение раньше вражеской, тело двинулось дальше в перекат. Чужой снаряд разодрал ветки над головой, зато свой, судя по стону и звуку падения, напился-таки человеческой крови.

Не теряя ни секунды, юноша откинул неплохо послуживший лук и бросился бегом, вытягивая сабли. Сейчас решали натиск и быстрота. Он мчался почти наугад, больше, чем на прежние наблюдения, полагаясь на то, что, подобно охотничьему псу, поднимет перепуганную добычу на ноги. Кусты мокрой волной ударили в лицо, изогнулись, упираясь, затрещали. Таиться смысла не имело. Чей-то всполошенный крик, на краю зрения — бегущие к нему фигуры. Крохотная полянка… снова кусты… Чья-то темная масса качнулась наперерез, он, не замедляя шага и не поворачиваясь, нырнул под замах, обеими клинками распорол незащищенную плоть. И дальше, вперед, быстрее. Редкая облавная цепь теперь играла против охотников, обреченных погибать поодиночке. Новая прогалинка… кусты… пусто… еще прогалина… где-то здесь… Врага из укрытия он действительно поднял, вот только не совсем перепуганного. Над желтеющей листвой — голова в стальном шлеме, лицо перечеркнуто изготовленным к стрельбе луком, жесткий, ясный взгляд… Их разделяет шагов семь, разве промахнешься?… Юноша качнулся вправо, тотчас резко влево, вниз, изо всех сил вжимаясь в пружинящую землю, сливаясь с ней в единое целое… Искушенный воин терпел, сколько мог, но угроза стремительно приближалась. Из глубокого подсада Шагалан ушел в перекат, подлетая почти под ноги врагу. Тот выстрелил торопливо, отчаянно, стрела, хоть и ожгла бок, не остановила. Жадно лязгнули клинки, однако охотник каким-то чудом успел отскочить в сторону, выхватив меч.

Знакомое лицо. Длинные волосы, коротко стриженная бородка. Правда, тонкие губы кривятся не в презрительной усмешке, а от едва подавляемого страха. Юноша никогда не слышал его имени, зато облик запомнил крепко. Командир охотников, «старшой». Тот, в свою очередь, похоже, признал бывшего пленника.

— Никак сызнова свиделись, паренек? — Скрипучий голос заметно дрожал и срывался. — Какой же ты шустрый оказался! Опять вязать…

Еще дальше затрещали ветки — это последний из загонщиков спешил на помощь командиру. Слева за кустами звякнул металл, донеслась возня, вскрики — шедшие в обход наткнулись на засаду Шурги. Теперь подавно не резон точить лясы с кем попало, Шагалан молча кинулся в атаку. Противник подвернулся весьма искусный, не чуждый фехтованию, однако сейчас любое мастерство тонуло в шквале ударов. Они вылетали отовсюду, под невозможными углами и с дикой скоростью, не особо прицельные, но страшные своей густотой. Охотник отбивался, как мог, и все же вынужден был непрерывно пятиться.

— Держись, старшой! — Подмога была в каком-нибудь несчастном десятке шагов.

Разведчик даже не покосился на подбегающего сбоку свежего врага. Прежний слабел с каждой секундой, раны на руках и лице обильно кровоточили. Неловкое движение назад, и он, зацепившись за коварную корягу, полетел спиной на землю. Юноша немедленно очутился над ним, пинком выбил меч. Глаза встретились вновь. Все было кончено, и охотник собирал остатки воли, чтобы выкрикнуть победителю что-то оскорбительное, но… от встречного взгляда пересохло в горле. А через мгновение это горло перерубили наотмашь.

Когда Шагалан выпрямился над телом, последний загонщик находился уже рядом. Вот только боевой порыв его неожиданно иссяк, он в нерешительности затоптался на месте. Неизвестно, каких усилий потребовал от молодого еще парня рывок на выручку командиру, однако их явно не хватало для боя с напавшим монстром один на один. Разведчик неспешно повернул голову, поднял глаза. Этого оказалось достаточно — тонкий взвизг, и, заплетаясь в собственных ногах, бедняга ринулся наутек. Понесся, не разбирая дороги, спотыкаясь, падая и вскакивая. В другой раз Шагалан, скорее всего, позволил бы ему спасти шкуру, но не сейчас. Чуть отбежав, охотник начал было сбавлять темп; ударивший под лопатку нож толкнул его в заросли, оставив снаружи лишь стоптанные подошвы сапог.

Тем временем за кустами драка гремела с прежней яростью и взывала о немедленном вмешательстве. Шагалан мельком ощупал раненый бок: крови натекло изрядно, хотя угроза для жизни существовала едва ли. Подобрав вражеский лук, юноша широким шагом отправился в следующую схватку. Обогнул колышущиеся кусты кругом. Говоря по совести, особой помощи тут и не требовалось, его товарищи использовали внезапность вступления в игру сполна. Между деревьями метались лошади, поодаль катался по земле, завывая, охотник, в боку которого торчало сломанное древко пики. Из троих же остальных один враг был серьезно ранен в плечо и теперь больше подбадривал приятелей, чем помогал им в бою. Таким образом, у каждого ватажника, по сути, имелся единственный противник.

Шагалан не утерпел, чтобы не понаблюдать за сражением. В конце концов, нужно знать боевые возможности людей, с которыми он собирается связать свое дело? Шурга работал длинным прямым мечом, одноручным, хотя держал его обеими руками. Обращался довольно умело, мало в чем уступая врагу, зато откровенно уставал. По лицу дядюшки бежали струйки, рот надрывно заглатывал воздух. Перок казался полной противоположностью: мощный боевой топор у рослого парня обрушивался со свистом, безостановочные удары были незатейливы, но потрясали до пят. В особо трудные моменты именно противнику Перка приходил на подмогу третий, раненый охотник. В целом бой получался примерно равным, продолжался уже не одну минуту и мог запросто затянуться неопределенно долго…

— К-хы! — Шагалан заметил брошенный искоса яростный взгляд Шурги.

Он и вправду непозволительно застоялся. Плавно поднял лук, прицелился. Бойцы сошлись очень тесно, однако с такого расстояния не промахнулся бы и неумеха. Рубившемуся с Перком стрела пробила шею, фонтаном крови вылезла с обратной стороны. Верзила даже оторопел, когда его противник вдруг повалился замертво. Топтавшийся здесь же раненый среагировал быстрее, развернулся было спасаться, но, увидев Шагалана, застыл. Между тем очередной хрип Шурги привел Перка в чувство, тот поспешил на выручку товарищу, накинулся на врага сбоку и с третьего удара раскроил ему голову вместе со шлемом.

— Все! — Раненый, затравленно озираясь, бросил саблю. — Я сдаюсь! Ради Творца и деток малых пощадите, братцы!

Согнувшись пополам, Шурга силился одновременно отдышаться и надсадно откашляться. Перок, утиравший со лба пот, посмотрел в растерянности вначале на него, потом на Шагалана:

— И на черта нам этот молодчик? Чего с ним делать?

— Не погубите, братцы! — завопил раненый, тяжело плюхаясь на колени. — Не своей волей, по приказу ехал. Куда деваться? Помилосердствуйте, родные!

Перок пожал плечами. Шурга попытался что-то сказать, однако лишь зашелся в новом приступе кашля. У Шагалана сомнений не было.

— Неверную тропу выбрал, приятель… — Юноша, приблизившись, мимоходом положил ладонь на рукоять сабли. — Но я все-таки помогу тебе, как сумею.

Давящийся кашлем Шурга взмахнул рукой, протестуя, но еще проворнее взвизгнуло смертоносное лезвие. Охотник не успел даже ужаснуться, как уже опрокинулся с почти перерубленной шеей.

— Ух! — вздрогнул Перок. — Ловко.

Шурга, мотая головой, сел на землю.

— Ну и чем же… помог бедолаге? — спросил глухо.

— Ему не пришлось мучиться, — ответил невозмутимый Шагалан.

Ватажник глянул на юношу, вздохнул:

— М-да… Необычный ты все же человек… Такая за эти дни бойня приключилась… Сколько теперь у тебя за душой покойников-то?

— Точно не знаю, не считал.

— И что по ночам приходить станут, тоже не боишься?

— Полагаю, не станут.

— М-да… Прямо жутковато с тобой дело-то иметь, парень. В бою ты, правда, хорош, спору нет. Посмотрели мы тут кое-что из-под кустов, поохали. Вряд ли по всей стране сыщется равный боец. А ежели этаких десяток-другой появится… Весь расклад в Гердонезе перетряхнули б. Но ведь только… Не моргнув глазом, положить кучу народу, единоплеменников, единоверцев…

— Так следовало поступить.

— Да, разумеется. Но как же… Ты вообще-то, парень, в Творца Единого веруешь? Может, каким прежним богам служишь? Или новые ереси принимаешь?

Теперь подошла очередь Шагалана пристально изучать морщинистое лицо ватажника.

— У меня, дядюшка, с богами особые отношения. И не стоит пока о них распространяться.

— Скрываешь? С чего бы вдруг?

— Вероятно, мне в здешних краях еще жить потом…

— Ай, милый, брось, чего ж тут сложного? Много ли у нас подлинных-то боголюбцев нынче сыщешь? Иной по уши в грязи, крови и разврате, посмотришь — затошнит. А соблюди он порядки хоть малость, Церковь и не заметит ничего. Особливо у благородного сословия это в ходу: грешники-то подчас страшные, клейма ставить некуда, а подношение монастырю сделают, пастырям почтение всенародно явят — и оказываются невинней младенцев. М-да… Иногда лишь после смерти и отрывают в их подземельях горы скелетов замученных да на бесовских жертвенниках убиенных… Случалось… Так чего ж стесняться-то? Да, истинная вера колеблется, затухает, ереси сорняками выползают, это известно. А вот скрытничать от союзников… Потаенное-то, оно ведь, удалец, всегда пуще страшного страшит.

Шагалан пожал плечами:

— Могу сказать, дядюшка, и к старым богам и к новым ересям я равнодушен. Что касается Единого… На меня он тоже не никак влияет.

— Выходит, стало быть… безбожник? — сокрушенно выдохнул Шурга. — Ох, грехи тяжкие… Опять непростое решение: нужна нам, братцы, ваша сила, нужна до зарезу, без нее-то, чую, не выгнать варваров вовек. Сами костьми ляжем, детей-внуков загубим, а от ярма не избавимся… Но и как на сговор-то идти, коренные заповеди Господа нашего рушить? Безверие, оно ж все равно… адским дымком попахивает.

— Смуты в умах от нас не будет.

— Как знать, как знать… Ты, удалец, вот что: при Сегеше свои взгляды на веру не выказывай. Я-то мужик тертый, еще один грех душа стерпит. А старик у нас даром что мягок, упрется — напролом пойдет себе в убыток. В вере-то он строг. Помолиться хоть толком для вида сумеешь?

— Легко.

— Легко-о… Эх, ладно. Мы-то с Перком языками понапрасну трепать не станем. В конце-то концов, коль с чертом бодаться, можно и лешего на подмогу взять. Бог даст, святая цель загладит проступок. Только уж и вы со своими дружками… не подведите, а?

XII

Откинувшись спиной на охапку сухих листьев, Шагалан неотрывно рассматривал Шургу. Искушенный человек заметил бы в этом куда больше оцепенелой усталости, чем пристального внимания. Бойко зачищавший в тот момент птичью кость ватажник, однако, смутился, прекратил есть, изучил обглоданную лапку, но ничего достойного дележки не отыскал.

— Завтра выйдем к логу, — наконец нашелся он что сказать.

Глазам юноши медленно вернулось осмысленное выражение.

— Хорошо. Далеко это?

— Мили две отсюда.

— Славно. А то я уж думал, всю страну переползать. Не пробовали поближе себе залежки готовить?

— Добротное-то укрытие, парень, абы как не сделаешь. А тут и вовсе… Где гуляли-бегали, там годящиеся места и примечали. А что кидало по земле шибко, за то не с нас спрос.

— Понимаю. Может, стоит уже сейчас, ночью, в ваш лог наведаться? Если там что-нибудь не в порядке, в темноте уйти легче. Я бы пошел…

— Лежи уж, ходок, — буркнул сидящий у самого костра Сегеш. — Измотался ведь донельзя, да и рана не зажила толком.

— Пустое, сил пока довольно.

— Лежи, говорят. Да и чего там смотреть? Откуда в Мокрой Балке засада? Туда и зверь-то не любит забредать.

— Я бы все-таки проверил.

— Лежи, — твердо сказал, будто припечатал, атаман. — Нечего ноги в потемках ломать.

Шагалан усмехнулся:

— Неужели это вы обо мне так заботитесь, сир?

— О тебе. И о других. Ну как мои ребята там вправду устроились, чтотогда? Не приведи господь, не разберетесь в темноте, заваруху затеете… А тебе дай волю…

Лишь давящая ватным грузом усталость помешала юноше рассмеяться.

— Крепко же я вас запугал, правоверные. И ладно, если б старался… Но воля ваша. Разбудите, когда дежурство подойдет.

Перевернулся на бок и тотчас заснул, словно провалился в бездонный звенящий мрак.

Они находились в пути пятый день. За такое время Шагалан, пожалуй, взялся бы в одиночку пересечь всю страну до западных морей. С его точки зрения, они вообще не шли, а тянулись медленней упившейся улитки. Сперва задерживал Сегеш, которого посменно тащили на плетеных носилках. Блеснула вроде бы надежда облегчить сей труд, когда отловили несколько лошадей покойных «охотников», но как отловили, так и бросили, уткнувшись в первую же топь. Вдобавок непоседливый старик вечно порывался соскочить и идти самостоятельно, бодрился, заявлял, будто вполне поправился, но тем только разбивал больное колено. Лишь на четвертый день, благодаря то ли травяным припаркам, приготовленным Шагаланом, то ли его же угрозам привязать ослушника к носилкам, атаман смог встать на ноги. И тут же выяснилось, что серьезно прибавить в скорости отряд все равно не способен — люди, измученные тюрьмой, тяжелыми, хоть и медленными, переходами, ночевками в холодном, мокром лесу, а главное — отсутствием еды, просто выдохлись. Всплыли старые болячки, кто-то сбил в чужих сапогах ноги, кто-то, наподобие Шурги, маялся грудным кашлем. Как назло, места пошли совершенно пустынные для охоты, даже Шагалан в поисках добычи немалую часть дня кружил по окрестностям. О зайцах или косулях уже не мечталось, в последнее время радовались и крохотной перепелке вроде промысленной сегодня. Разведчик обнаружил, что начал плотоядно коситься на шуршащих в листве мышей. Самому ему было не привыкать к постоянным завываниям желудка, но раньше его при этом не заботило содержание еще восьми мужиков и мальчишки. Йерса подкармливали всем отрядом, что помогало, впрочем, слабо.

— Как ближе к вашей балке, так скуднее живность, — заметил однажды хмурый Шагалан. — Чем тогда там пропитаться? Мошкарой?

— Пусть голодно, зато безопасно, — не очень уверенно ответил Шурга.

И к выловленному зверю требовалось относиться с опаской. Только вчера мужики приволокли какую-то болотную тварь, мохнатую и когтистую, а потом дружно мучились целый день животами. Правда, Шурга, как главный местный знаток, утверждал, что причина была не в самой добыче, а в ошибках ее приготовления, но аппетит отряду это событие на некоторое время сбило…

Шагалана разбудили незадолго до рассвета. Сменив засыпающего на ходу Перка, он просидел у костра остаток ночи, а зарю встретил уже в полном вооружении.

— Туда меньше часа пути, — заявил юноша недовольно сморщившемуся Сегешу. — Это если налегке. Если же тронемся скопом, потеряем половину дня. Вдобавок вымотаемся и нашумим.

— И чего ты хочешь?

— Боитесь посылать меня одного, сир, — пусть снова Шурга и Перок идут. Я — следом, в случае опасности прикрою.

— А мы что будем пока делать?

— Отдыхайте. Лечите колено. А перво-наперво — не разбредаться по округе и постоянно быть начеку.

— Мы и так в долгу у тебя, парень, по самое горло, — помолчав, вздохнул атаман куда-то в сторону. — А ты все растишь и растишь этот долг. Не знаю, сумеем ли расплатиться…

— Если выберемся, от вас тоже понадобится услуга, сир. Хоть и вполне посильная, — чуть улыбнулся Шагалан. — Так мы выступаем?

На сей раз Шурга был настроен куда доверительней, ни косых взглядов, ни колкостей. Являлись ли причиной общий бой или голодная изможденность — оставалось гадать. Втроем перевалили через каменистое взгорье, углубились в заросшую дурным ивняком долину. Немедленно выяснилось, что вся она исполосована запутанной сетью сырых оврагов, переходящих на дне в натуральное болото.

— Чудесное местечко, — фыркнул Шагалан, когда они, взвивая тучи гнуса, съехали по очередному скользкому склону в воду. — Годится для прогулок хромым да больным… — Отер лицо рукавом, однако лишь вымазал еще больше. — Неужели тут выживает кто-либо кроме лягушек с пиявками?

— Коли судьба припрет, человек выживет и там, где лягушки сдохнут, — буркнул Шурга и первым двинулся, разрезая жирно плескавшуюся у колен жижу.

Еще через пару оврагов он объявил, понизив голос:

— Дальше пойдем сами, ты, Шагалан, чуть отстань. Не очень-то понимаю страхи старика, но приказ есть приказ. Мне же спокойней, если буду знать, что сзади твой невероятный лук.

Разведчик постоял немного в тяжело смердящей луже, проводил взглядом товарищей, затем направился вперед и влево. Скользнуть изящной тенью здесь никак не получалось — ноги вязли в тягучем иле, жижа липко хватала за штанины, то и дело с шумом всплывали пузыри потревоженного болотного газа. Шагалан так и не понял до конца, вел ли их Шурга по какой-то одному ему ведомой тропинке среди трясин или просто брел, уверенный в полной безопасности. Никаких предупреждений не поступило, и теперь юноша рискнул свернуть в сторону. Топь не встретилась, однако дорога заметно осложнилась, глубина выросла почти вдвое, а пара небольших ям обогатила впечатления. Короче, сомнения относительно их проводника не прояснились.

Не без труда выкарабкавшись на сушу, Шагалан подготовил лук и припустился рысцой, обходя товарищей сбоку. Их самих он различил однажды, когда, петляя между чахлыми березками, перебегал по краю оврага. Две далекие фигурки плелись по прямой, но постоянные переправы через болотца и ползания по мокрым скатам задерживали их чрезвычайно. Путь юноши, наоборот, извивался без меры, подчас доводилось возвращаться, не найдя просвета в причудливом лабиринте гребней и отрогов. Зато двигаться удавалось бегом по твердой земле, потому вскоре разведчик уже ощутимо опережал спутников. Проблема заключалась в том, что он не представлял себе цели похода, а только следовал, по мере возможности, вдоль их прежнего курса, уповая на удачу. Каковая не изменила и на сей раз.

Одолев очередной заросший влажным мхом гребень, Шагалан резко припал на колено. Это место неминуемо назвали бы Мокрой Балкой — внизу открывался вход в узкую извилистую лощину, даже верхний срез которой располагался ниже дна окрестных оврагов. По всем законам болотная грязь давно затопила бы ее без остатка, однако склоны зеленели густой травой, пробиваемой с разных сторон лишь ручьями. Балка добродушно принимала всех, поглощала, словно бездонная бочка. Картина вырисовывалась благостная, правда, еще глубже лощина вроде бы начинала заполняться зловещим туманным полумраком, но это терялось за поворотом.

Вокруг ничего живого, ни звука, ни людей, ни последней болотной пичуги. По зрелом размышлении Шагалан решил не спешить соваться в неизвестность, подождать отставших товарищей. Они вскоре вылезли на тот же гребень поблизости, перемазанные, измученные и злые. Юноша окликнул их тихим свистом.

— Ты уже здесь, чертяка? — проворчал Шурга. — Можешь полюбоваться — это и есть Мокрая Балка. Нравится?

— Не очень. В подобных закутках, говорят, нечисть обычно всякая хоронится.

— Всяк, кто от мира бежит, тут хоронится. Место оно, конечно, гиблое, да и дорога, чтоб ей провалиться, дрянная, зато… в этом же и польза для нас. Никого пока там не заприметил?

— Будто вымерло, жилым и не пахнет.

Ватажник вздохнул:

— Ладно, удалец, пойдем проверим, не зря же тащились-то в такую дыру.

— Вы ступайте низом, — Шагалан не торопился подниматься на гребне, — а я — по верху балки. Оттуда и прикрывать легче… если потребуется. Далеко лагерь?

— Не промахнешься, — бросил Шурга через плечо.

Теперь они словно поменялись ролями: перед товарищами лежал отлогий склон, влажный, но твердый, а главное — гладкий и чистый. Никаких нахоженных троп, правда, не различалось, однако и без них спуск не представлял сложности. Шагалану же досталось пробираться по сплошным зарослям старого ивняка, спотыкаться на завалах гнилых сучьев, проваливаться в таимые травой протоки. Чтобы не отстать от спутников, пришлось вновь нестись рысцой, не забывая непрерывно и сторожко прощупывать взглядом окрестности. Если в лощине располагался какой-либо отряд, здесь обязательно устроят пост — при неожиданной атаке сверху укрытие легко обернулось бы западней. О том, что делать с часовыми, особенно если те окажутся повстанцами, юноша до поры предпочитал не думать. Просто отлаженная боевая машина серой тенью скользила по перелеску. Лук прижат к груди, стрела на полувзводе, чувства бурно впитывают все вокруг, ноги сами выбирают дорогу, выверяя каждый шаг.

Примерно через четверть мили возник выход из балки. Разведчик приостановился. Он мог поручиться, что постов на его пути не было, а это означало лишь одно — балка пуста. Можно бы, наверное, порадоваться, не обнаружив вражеской засады, но и радости не обнаруживалось. Он слишком хорошо понимал, в каком состоянии сейчас Сегеш с отрядом, каких усилий от них потребует продолжение похода… Прервав развитие подобных мыслей, оглядел напоследок монотонные заросли, двинулся к краю обрыва. Сверху балка смотрелась безобидной, но вовсе не уютной. Вдоль дна в облаке густой, скверно попахивающей хмари змеилось изломанное русло ручья. Склоны там, в глубине, были перенасыщены водой, то и дело скапливавшейся в блюдцах-озерцах. Сырость была везде, качалась на каждой травинке, напоенный ею воздух забивал даже вечную изморось. Жить в таком краю совершенно не тянуло, тем не менее сверху открылись и признаки пребывания человека: в трех-четырех местах размытая земля обнажила небольшие каменистые площадки, кое-где на них угадывались бывшие кострища и шалаши.

У одной из площадок показалась массивная фигура Перка. Расстроенный и вроде как обиженный верзила прошелся взад-вперед, на что потребовалось полтора десятка шагов, взбил сапогом золу кострища. Пущенный разведчиком камешек в товарища не попал, зато отчетливо простучал по влажным глыбам площадки. Через несколько мгновений Перок, недоуменно наблюдавший за его прыжками, догадался задрать голову. Шагалан помахал рукой.

— Спускайся! — без опаски гаркнул повстанец. — Все равно ни хрена тут нету.

Заламывая упругие ветки ивняка и выворачивая каблуками комья черной земли, Шагалан направился вниз. Склон был не крутой, но весьма скользкий, любое неверное движение — и человек полетел бы кувырком навстречу поджидавшим валунам. Наконец выбрался на твердое, отряхнулся. Из покосившегося шалаша вылез Шурга.

— Ни черта! — Он с горечью сплюнул. — Похоже, как стояли здесь в том году, так никто и не заявлялся.

Покрутил в руках обломки какого-то горшка, отшвырнул в поблескивавший сквозь туман ручей.

— Куда же теперь? — шмыгнул носом Перок.

— Есть еще закутки на примете… Да только сдохнем, боюсь, покуда все-то их обойдем! А ежели и там никого, без укрытия, без припасов в зиму… лучше даже не думать.

— Искали тщательно? — спросил Шагалан.

— Куда тщательнее? Пятачок-то невелик, человеку не спрятаться. На остальных гнездах все то же самое. Голо.

Разведчик поддел носком застарелый пласт золы в кострище. Опустился на корточки, засунул руку глубоко в серую крупу.

— Чего найти-то надеешься? — хмыкнул Шурга.

Шагалан, не отреагировав на явственный скепсис, вытащил ладонь, понюхал:

— Говоришь, дядюшка, с полгода-год живых не бывало? А вот костер недавно потух. Неделя, не больше.

— Ну? — Ошарашенный Перок не без трепета покосился на развороченную золу. — И каким же чудом ты это выведал?

Юноша усмехнулся, отряхиваясь:

— Есть способы. Пойдем, может, еще чего вызнаем про тех путешественников.

— Опять пыль в глаза пускает, нечистая сила, — заворчал Шурга, но тем не менее резво поспешил за товарищами.

Вошли в шалаш. Собственно, хлипкое, наскоро слепленное сооружение оказалось столь мало, что повстанцы вынуждены были топтаться у входа, чтобы не мешать. Тесное пространство под светившимися множеством щелей скатами заполняли две кучи сухого ивняка, очевидно служившие кроватями. Шагалан неторопливо и скрупулезно перевалил все ветки, осмотрел каждый заплесневелый угол.

— Гадюку там не сыщи, следопыт, — буркнул сзади Шурга, однако вновь остался без ответа.

Наконец разведчик, выудив что-то из-под самого низа кучи, уселся на нее сверху и принялся разглядывать добычу. Спутники вытянули от любопытства шеи. Крошечная белая косточка, скорее всего, птичья. Шагалан понюхал ее, разломил надвое, потрогал излом.

— Ну и на кой тебе эта дрянь? — Шурга покачал головой. — Колдовать задумал, что ли?

Юноша поднял холодные глаза:

— Здесь совсем недавно были люди. Точнее, один человек. С ночевкой. Если не затоптали все при входе в лощину, потом, возможно, скажу больше. Сейчас же гораздо занимательнее цель визита сюда.

— Какого визита? Те же гадюки болотные птицу какую-то сожрали да кость под ветки затащили. Вот тебе и тайна!

— Я допустил бы это, дядюшка, но только если вы допустите, что по здешним болотам бегают куры.

— Куры? Куры… Ну, видно, бродяга какой заскочил, — мигом нашелся Шурга. — Мало ли их нынче по стране шатается, веревки ищет?

— И это вряд ли, дядюшка. — Шагалан был непреклонен. — Один человек верхами навещает забытую Богом дыру, лежащую в стороне от любых дорог. Устраивает ночлег и сразу уезжает. Что же он тут потерял?

— Верховой? Может, заплутался? Или от поимки бежал? — неуверенно предположил Перок.

— И это мыслимо. Тогда должны отыскаться следы догонщиков, наверняка многочисленных. Выходим наружу.

На улице повстанцы направились было к краю площадки, но разведчик задержался у шалаша. Потянулся, осмотрелся, потрогал ветхую крышу.

— Эй, чародей! — окликнули его. — Чего отстаешь?

— Подождите-ка минутку. Кажется, интересное…

Заинтригованные товарищи вернулись назад.

— Не жизнь с тобой, парень, а сплошное развлечение, — буркнул Шурга. — Чего еще нового?

— Что ты, дядюшка, скажешь про такую диковинку?

На ладони юноши лежала небольшая веточка с обвисшими, сморщившимися листочками. Ничего необыкновенного, кроме одного — листья были дубовыми. Ватажник тихо присвистнул.

— А что? — завертел головой озадаченный Перок. — Ветка как ветка.

— Дура! — беззлобно отмахнулся Шурга и, крякнув, принял находку в свои руки. — Совсем завяла, бедненькая, а вот засохнуть-то как следует не успела. Отсюда до ближайшего дуба, поди, полдня скакать, соображаешь? Не сама же прилетела? Где ты ее выкопал, Шагалан?

— Вот здесь у конька торчала.

— Торчала?

— Именно торчала. Удивительно, что раньше не обратили внимания.

Шурга долго, молча и с каким-то нежным упоением разглядывал невинный прутик. Когда же поднял лицо, его озаряла непривычная улыбка.

— Ну, теперь вроде полегчало. Конечно, и на старуху случается… но, мнится, узнаю причуды одного приятеля. Ха! Ай да босяк кривой! Неужто специально погнал человека по укромным местечкам натыкать везде таких знаков? Хитро! Свой-то поймет, а чужой и не заметит.

— Кто-то из отряда? — Юноша спокойно наблюдал за всплеском эмоций.

— Да, одноглазый Джангес, водится там… придумщик. Когда же это он успел провернуть-то? Небось, едва услыхал о нашем побеге. Ну, молодец! Головастый мужик, далеко пойдет.

— Так чего теперь? — встрял нетерпеливый Перок.

— Теперь-то? Теперь все ясно, парень, перестанем плутать, ровно слепые кутята. Имеется у нас затаенка, и в аккурат посреди дубравы. Там наши, похоже, и поджидают. Дорога, правда, неблизкая, но хоть цель отныне видна, а с ней ноги сами вперед…

Шагалан придержал его жестом:

— Полагаешь, дядюшка, в этом точный смысл послания?

— А что? Нет, ну… сочинить-то немудрено разное. Но мне приходит на ум только это. Если же Джангес измыслил более хитрое… то и будет виноват, болван. Знал, на кого рассчитывать!… Впрочем, может, старик Сегеш еще что-нибудь сообразит? Давайте-ка побыстрей назад. Ребята, наверно, волнуются, надо ведь и их порадовать!

Из болотистой долины выбирались другим путем, и занял он весь день. Когда наконец достигли нормального леса, радость от дружеской весточки успела поутихнуть, зато желудки завыли с удвоенной яростью. Леса тянулись по-прежнему скудные. В дело пошли всяческие корешки, редкие кислые ягоды, полосы коры, чуть ли не насекомые. Вскоре выяснилось, что на поиски съестного тратится львиная доля светлого времени, а это, в свою очередь, мешает вырваться из голодного края. Пребывание же в нем вынуждало думать в основном о пропитании. В таком порочном кругу силы людей медленно и неуклонно таяли. На третий день после Мокрой Балки атаман, пресекши споры и колебания, приказал забросить всякое собирательство. Предстоял затяжной марш, способный вывести в более-менее пригодные для существования места.

Державшийся заметно бодрее остальных, Шагалан лишь качал головой, глядя на товарищей. Удивительно — безумный переход они вытерпели. Правда, к тому мгновению, когда добрели до светлой, пронизанной скупым осенним солнцем рощицы, раскинувшейся на склоне холма, жизнь в них еле теплилась. Люди падали на землю как подкошенные, сползали со стонами по стволам, иные, выпучив сомнамбулические глаза, продолжали, шатаясь, идти дальше, пока их не останавливали. Через минуту отряд лежал в тяжком забытьи, только внешне напоминавшем сон. Любой вражеский патруль мог сейчас брать их голыми руками, у путников не нашлось бы сил не то что для сопротивления, даже для пробуждения. На счастье, места вокруг лежали еще глухие — за несколько часов их никто не потревожил. На беду, места вокруг лежали еще глухие — лес стоял почти безмолвный, безжизненный, не грела надежда и на разбойничью удачу.

Шагалан очнулся, когда начинало смеркаться. Постанывая, наваливаясь на березовый ствол, поднялся на ноги. Зябко. Нудящее чувство голода слегка притупилось, зато немилосердно саднила рана на левом боку. Глянул на разбросанные всюду тела спутников, помедлил, подтянул оружие.

— Эй! — Шурга едва сумел оторвать от земли голову.

Юноша помог ему сесть.

— Куда собрался-то? — Лицо ватажника было бледно до желтизны, губы дрожали и плохо слушались.

— Идти надо, — хрипло сказал Шагалан. — Здесь валяться — все передохнем. Сном животы не набить.

— Да куда идти-то? Вот-вот ночь нагрянет, какая охота? Может, утром чего сыщем.

— А ты поднимешь их утром, дядюшка? А если кто не встанет?

— А ты-то что предлагаешь? Ломиться по кустам в темноте, вслепую?

— Ну, не совсем вслепую. — Шагалан еще раз обратил лицо к небу. — Или у меня видения, или действительно пахнет дымом.

— Пожар? — покосился ватажник, растирая руку, на которую неудачно завалился.

— Не-а. Даже на костер не похоже, скорее, на добрую печь.

Шурга пошмыгал носом:

— Ничего не чую. И впрямь у тебя видения начались, парень, с голодухи и не то случается. Откуда в глухомани печь?

— Понятия не имею. Но запах с той стороны взгорья. Схожу гляну, вдруг удастся чего промыслить.

— Я с тобой.

— Куда тебе, встать-то ведь сам не сможешь.

— Это я-то не смогу? Смотри… Мы народ семижильный. А тебя, удалец, одного к людям выпускать опасно, наломаешь дров — отмаливай потом.

Шагалан все же незаметно пособил товарищу подняться, поддерживал его и дальше. Так, опираясь друг на друга, странная парочка медленно взобралась на вершину холма. Наверху запах усилился настолько, что его, пусть неуверенно, распознал и Шурга. Брести под гору оказалось существенно легче, хотя лес вроде как стал погуще. Из-за плотно сомкнувшихся зарослей не сразу приметили источник дымка: древняя избушка из почерневших от времени бревен, накренившись, погрузилась в землю по самые окна, а буйно обросший дерн на крыше скрывал ее от постороннего глаза. Если бы не вяло дымящая труба, разминулись бы с этим жилищем и в сотне шагах. Ближе вряд ли — из-за домика то и дело смутно доносился ласкающий слух шум скотного двора.

— Сколько раз здесь хаживали — никогда никого не встречали, — прохрипел Шурга на ухо юноше.

— Похоже, отшельник какой-то завелся.

— Может, и отшельник. Только придется нынче святому человеку поделиться с путниками своими припасами. Хоть и не по-божески, а помирать покамест не срок.

— Что, естество в трудную минуту и веру одолевает? — хмыкнул Шагалан, в ответ получил гневный взгляд. — Шучу. Пойдем, дядюшка, навестим потихоньку живность святого отца. Ни к чему отрывать его от молитв.

Однако провернуть все втайне не удалось. Пробираясь краем леса, Шурга оступился, сдавленно кашлянул, и тотчас откуда ни возьмись из-под избушки выкатилась маленькая рыжая собачонка. От ее истошного лая должны были, пожалуй, проснуться даже повстанцы по ту сторону холма. Не прекращая брехни, собачонка подлетела ближе, но благоразумно предпочла не бросаться на незваных гостей, вертелась рядом. Хозяин дома не заставил себя ждать. Скрипнула кособокая дверь, на порог шагнул рослый мужик. Лицо и руки в густой шерсти, обильные телеса переваливались через пояс серой рясы. Покосившись на надрывающегося сторожа, мужик легко качнул в ладонях здоровенную дубину.

— А ну, выходи к свету, кого нечистый дух прислал! — крикнул низким сильным голосом.

Прятаться дальше смысла не имело, приятели, треща сучьями, выбрались из кустов. Настырная собачонка продолжала лаять, но реже, одновременно поглядывая на хозяина.

— Цыц, Юлка! — буркнул тот. — В ушах от тебя звенит. А вам, скитальцы, чего тут надобно?

— Здрав будь, хозяин! — улыбнулся Шагалан, направляясь к нему. — Чего ж неприветливо гостей встречаешь?

— Стой, где стоишь! Отродясь сюда добрых гостей не закидывало. Лишь ворье да бродяги изредка наведываются, а на них у меня одна ласка — колом вдоль спины. Всяк рот на чужой каравай разинуть норовит.

Шурга отодвинул юношу плечом, выступил вперед, демонстративно ухватившись за рукоять меча.

— Ладно, уважаемый, довольно лясы точить. Если охота, можешь считать нас именно ворами. Только люди с голодухи пропадают, и, следственно, придется едой-то с нами поделиться.

— Ты меня железкой своей не пугай! — Мужик набычился. — Не для того я здесь два года горбатился, чтоб вот так запросто первому лохмотнику все отдать.

— А ведь и верно, поистрепались мы в дороге, — фыркнул сзади Шагалан.

— Бешеный какой-то попался, — шепнул Шурга. — За добро удавится, на ножи полезет. Что с ним сделаешь? Резать вроде как не с руки, однако и ребятам без пропитания нельзя никак. Где тут иначе-то разжиться, кто скажет?… Эй, ты куда?

Шагалан, вздохнув, принялся снимать с себя вооружение, складывая на землю. Мужик мрачно и безмолвно наблюдал за ними.

— Попытаюсь упросить святого отца смилостивиться… — Юноша покосился на оттопыренное голенище сапога, но, поколебавшись, сохранил его в неприкосновенности. На крайний случай. — Не беспокойся, дядюшка. Если не будет слишком дурить, останется живым и здоровым.

— Ты прежде сам, удалец, берегись, — покачал головой ватажник. — Ему только единожды достать этой оглоблей — враз дух вышибет.

— А что другое? Ты же не хочешь завалить его стрелой в брюхо, верно? А торчать здесь можно и до утра.

С этими словами Шагалан решительно пустился к избушке. Мужик заерзал, набычился еще более грозно:

— Стой, паршивец, кому говорят! Клянусь всеми муками Пророков, зашибу на месте! Стой!

Голос его все сильнее дрожал и срывался, разведчик понял, что под пугающей личиной таится отнюдь не воинственная натура. Надо было заканчивать с балаганом. Юноша зашагал быстрей, мужик неуверенно поднял дубину:

— Да простит Отец наш небесный прегрешение сие, ибо приневолен… и-ых!

Удар получился прямолинейным, но впечатляющим по мощи. Шагалан, впрочем, не собирался оценивать ее собственным лбом. Как ни ослабили его последние события, уклониться от такого увальня труда не составило. Тело нападавшего по инерции двинулось дальше, а его правая рука уже угодила в захват. Плавный полуоборот. Мужик въехал в вязкую грязь всей своей волосатой мордой. Шагалан тотчас уселся ему на спину, завернул туда же руку. Бесполезно откатилась в сторону дубинка.

— Давай вторую лапу, бестолочь! И впредь соображай, с кем драться, а с кем и слаживаться.

Ошарашенный мужик толком не сопротивлялся. Ему связали руки его же поясом, подняли, завели, понурого и чумазого, в избу. Ничего не понимающая собачонка поскуливала поблизости.

Внутри было грязно и пыльно. Вещи свалены в кучи вперемешку с тряпьем и мусором. Тяжело пахло луком, немытым телом, гарью. В единственной комнате существовало, казалось, лишь три хоть немного обжитых уголка — укрытая рваной овчиной лавка, печь с горой дров перед ней да засаленный стол с нечищеными плошками и потухшей лучиной. Примерно так Шагалан и представлял скит отшельника, если тот плохо сведущ в хозяйстве и лишен женской помощи.

Мужика усадили на лавку у дверей. Неспешно прошедшийся по комнате юноша вернулся к нему, наклонившись, заглянул в лицо. Ни сильного страха, ни особой ярости, скорее растерянность незлобивого, мирного человека. Под бесстрастным, изучающим взором мужик еще больше смешался и потупился.

— Монах? — негромко спросил Шагалан.

Тот, не поднимая глаз от пола, кивнул.

— Как звать?

— Торен, — поколебавшись, выдавил пленник.

Разведчик хмыкнул, опустился на лавку рядом:

— Ну что ж, поговорим, брат Торен. Развяжи-ка его, Шурга. Думается, святой отшельник не намерен дальше бузить и хвататься за мебель. Правда?

— Может, и не намерен, — буркнул повстанец. — Да только ты все ж посматривай за ним. Детина-то здоровый, бед натворить способен.

— Как же вы низко пали, люди… — Монах тяжело вздохнул, растирая освобожденные запястья. — На братьев своих, на служителей Господа кидаетесь волками лютыми. Грехи без меры на души берете…

Шурга моментально окрысился:

— Не тебе, расстрига, меня совестить да Божьему Закону учить! Голодным-то и епископ хлеба украдет. Сидишь тут, брюхо наедаешь, пока другие головой во имя святого дела рискуют, а туда же…

— Полно скандалить, темнеет. — Шагалан развел спорщиков. — Дядюшка, сходи приведи ребят. А я тем временем с братом Тореном обсужу условия нашего здесь постоя.

Шурга лишний раз окинул отшельника недоверчивым взглядом, но перечить не решился.

— Как же занесло в такую глушь, отче? — спросил Шагалан, когда они остались одни.

— Я… — Торен неуверенно покосился на юношу. — Я из Нирильенского монастыря… Второй год как ушел… Совсем плохо было… Потом вот сюда прибился. По дорогам бродить — на виселицу напрашиваться, в жилых краях не задержишься — беглых никто не приютит. А коль дерзнет, так, скорее всего, закабалит, запряжет пуще последнего раба. Наслушался я историй, насмотрелся… Беглый же не человек. Можно ограбить, унизить, убить забавы ради. Кому он пойдет жаловаться? Палачу? Люд зачастую и сам живет хуже скота, а над другим поиздеваться все же тянет. Хоть миг, а почувствовать себя властелином чужой судьбы… Прости, Господи, хулу на темный народ Твой.

Он истово перекрестился. Шагалан уточнил:

— Нирильен… Это где-то под Брансенгертом?

— Миль двадцать оттуда. У нас монастырь маленький, незнаменитый.

— И что же сорвало с теплого места?

— Как обычно — нужда… — Торен опять потупился, словно устыдившись. — Именно так, милостивый господин. Десятину священную, церковную мелонги отменили? И даже не отменили, а нагло себе хапнули! Прости, Творец… Землю монастырскую урезали? Рассудили, и оставшейся служителям довольно, людишек полно, паства пособит пожертвованиями. На худой конец, сами монахи-бездельники в поле выйдут, хлеб себе вырастят… Большие обители при богатых городах так вроде и выжили. А нам каково? Братии осталось три десятка человек, половина — старые, немощные, а дохода никакого. Вокруг нищета, бедствие, сбережения скудные прежний настоятель расхитил. Имелись две деревеньки приписные, да в дни последней смуты войска их, почитай, дотла разорили. Затем прислали, говорят, дескать, земли у вас непаханные, бурьяном заросли, изымаем в казну. А кому их пахать-то? Ведь сами, ироды, кучу невинного народа загубили просто так, для устрашения! Весь край залили кровью…

Шагалан понимающе покивал, успокаивая новый опасливый взгляд.

— Долгое время от своих трудов пробавлялись. Хоть впроголодь, но выкручивались. Потом недород… С округи по старой памяти нищие с убогими толпами за помощью потянулись, а у нас самих шаром покати. Люди не верят, все тешат себя давнишними сказками о переполненных погребах.

— А что, было дело?

— Было, — вздохнул Торен. — Сейчас и самому едва верится. Иногда во сне вижу наши прошлые обеды… с окороками, колбасами, винами… Эх! Не ценили мы своего счастья… Да, так вот народ засомневался, принялся буянить, привратника смяли, ворвались на двор. Братьев, пытавшихся образумить, чуть не насмерть затоптали. Короче, погром… Страшно, когда из души человеческой зверь вылезает. Тогда духовный свет, дарованный Творцом, меркнет, никакое прежнее добро не в счет… — Он стиснул толстые побелевшие губы.

— Отстояли обитель-то?

— Отстояли… — донеслось еле слышно. — Очнулся у монастырских ворот с топором в руках… Весь топор в крови… В тот раз полегло человек десять. Сколько из них на моей совести, один Господь ведает… Порой чудится, являются ко мне, рассаживаются по лавкам и смотрят… молча… А от взоров их вечности стужей веет… Наверно, никогда, и за гробом не замолить греха…

— Потому и ушел из монастыря?

— Да. Не мог я там более оставаться, понимаешь? Хоть настоятель и уговаривал, обещал, что со временем усердное служение облегчит душу, собирался даже самому архиепископу писать… Куда там… Прегрешение на мне великое, и наказание будет соответствующее. Не на всю же братию невинную его делить? Как убиенных схоронили, я котомку собрал и отправился… куда глаза глядят. Через приключения разные да тяготы добрел вот…

Шагалан поднялся, приблизился к подслеповатому оконцу, выходящему на задворки.

— Все заберете? — понятливо вздохнул отшельник.

— Заберем столько, сколько потребно… — Юноша с трудом отвлекся от копошащейся на улице живности. — Если пощадим, повесятся на твою душу, отче, восемь лишних покойников. Кажется, это для тебя пострашнее убытка?

Голова Торена опустилась совсем низко.

— Тогда и меня забирайте.

— О чем ты, святой отец? — Юноша удивленно изогнул бровь. — Не кинем же мы человека посреди леса без куска хлеба. Выживешь.

— Разве ж это жизнь? — глухо донеслось из-под копны упавших волос. — Гнию здесь заживо. Изнутри вина точит, снаружи лес давит. И одиноко, хоть ступай с волками выть… Не моя то стезя, чуждая.

— Однако… какое ни на есть хозяйство устроил, дом. И все в минуту бросить? Да и ради чего? Догадываешься ли, кто к тебе в гости-то пожаловал?

— Догадаться немудрено. Только лихие люди к нам гурьбой и забредают. На трактах кормитесь, купцов доите?

— Это не главное.

Из-под спутанных черных волос блеснул недоверчивый глаз:

— Неужто лесных бунтарей послал Творец?

— Про старика Сегеша что-нибудь слышал? — Раскрывать имена было рискованно, но чутье на сей раз почему-то не возражало.

— Долетала молва.

— Вот он к тебе нынче на огонек и завернет.

Отшельник встал, в растерянности развел руками:

— Надо же… какие люди! Личность славная и уважаемая… многими.

— А ты, анахорет, как погляжу, не совсем порвал связи с миром, — хмыкнул Шагалан.

— Да… — отмахнулся Торен. — Есть тут… связь. Привязалась одна… вдовушка… из местных. Повстречались как-то… грибы собирала. Теперь вот слухи передает, помогает иногда. Муки принесет или там крупы какой, постирает… И это тоже причина отсюда уходить.

— Что ж вдруг? Непокорная плоть мешает грехи замаливать?

— Плоть? Да… Врать не стану, совратила меня, порушила монашеские обеты. Лицом-то страшненькая, но крепкая… и заводная… Только суть не в том. В последнее время женить меня на себе решила. А баба-то волевая, пойдет до конца, уже и угрозы были.

— Так и женись. Все ж не в глуши бирюком вековать, от закона шарахаться. Еще не стар, детишек успеешь…

— Н-нет! — затряс волосами Торен. — Одно дело ночь с ней проваляться, другое — жить годами. Иная шумная семья тяжелее самой суровой схимы… Нет, не выдержу я у нее! Да и нельзя, грехи жуткие на душе, расплаты требуют, ты же слышал… А если откажусь, она меня стражникам выдаст, ей-ей, не дрогнет.

— Хм, — Шагалан покачал головой, — запутана натура человеческая. А чем же в ватаге надеешься заняться? Там же новых грехов не избежать.

Отшельник замялся:

— С насилием… да, непросто. Если, конечно, от врагов обороняться, то без колебаний, но вот лиходейство… Сердце не лежит… Зато я кашеварить чуток умею. И врачевать опять же. И обряд соблюсти: погибшего там отпеть или умирающего исповедать. А главное… — Торен, словно большой наивный ребенок, напрягся так, что покраснел даже кончик мясистого носа. — Цель-то ведь у Сегеша великая, святая. Как мыслишь, если к нему пристану, может, и мое бремя облегчится, а? Может, смою собственной кровью черное клеймо?

XIII

В затерянной лесной избушке задержались на весь следующий день. Пыльная, заросшая паутиной комната вдруг наполнилась многолюдным гомоном, привыкшие к размеренности и покою пауки попрятались по щелям. Хозяйство у отшельника оказалось небогатым: коза, подсвинок да дюжина уток. Лишь для вдосталь поголодавших это было бесценное сокровище, на которое смотрели, затаив дыхание. Потребовались влияние Сегеша, окрики Шурги и жесткие взгляды Шагалана, чтобы скотный двор не опустел в первые же часы. К еде приучали осторожно: замоченным в молоке хлебом, ягодными взварами, жидкой кашей. Иссохшие желудки с трудом принимали даже такое. Когда поутру прекратились постоянные походы в кусты, приспела очередь утиного бульона. Ближе к вечеру безвременно оборвалась короткая жизнь поросенка — каждый получил по тоненькому ломтику парного мяса. Основную часть туши упрятали в подпол вкупе с освежеванной птицей. Сверху крышку лаза нагрузили сундуками и лавками, поставили охрану.

— Дурни! — вяло отмахнулся Сегеш от настырных молений товарищей. — О вас же забочусь! Не провизии жалко, а вас, которые будут корчиться здесь на полу с больными животами. А ведь и помирают с такого порой… — Атаман повернулся к хмурому Шурге: — Славный уголок, брат, моя б воля — неделю бы отсюда не трогался. Люди только-только в себя приходить начали.

— Неделю бы отдохнуть хорошо, — кивнул тот, тиская в руках глиняную кружку с пивом. Пиво тоже выдавалось воробьиными порциями. — Хотя лучше бы делать это, покончив с неотложным. Сниматься надо немедля. Кто знает, что вокруг-то творится? Спугнут отряд, отгонят из дубравы, ищи тогда ветра в поле.

— Все еще веришь, что ребята там?

— Какая разница, брат? Если имеются резоны идти в дубраву, должно туда идти. Возможно, потом замыслим другое место, следом проверим третье. Выхода-то у нас все равно нет, будем бегать, пока не найдем своих… Либо пока не замерзнем в какой-нибудь пурге.

— Верно. Замерзнем — не замерзнем, а сызнова мелкой шайкой обернуться тяжко… До утра подготовимся к походу?

— Да все уже давно готово. Хвала Небесам, впервые мешки-то заплечные чем-нибудь забили. Не разобрались единственно с этой… с козой.

Сегеш перевел взгляд на сидевшего рядом Торена, напряженно застывшего и молчаливого:

— Последнее слово за тобой, хозяин. Ты нас спас, и мы тебе зла не желаем. Решишь-таки остаться — получишь назад и козу, и припасы.

Отшельник, смутившись, долго откашливался, затем негромко, но твердо сказал:

— Я свое решение принял. Если не прогоните, пойду с вами. Потому выгребайте здесь, господа-братья, подчистую. И козу… Жалко, конечно, кормилицу, да куда ей по лесам странствовать? Чем голодом уморить или к волкам, пусть уж… Дайте только попрощаться со старушкой.

Вернулся он нескоро, сразу прошел к себе на лежанку, и Шагалан поклялся бы, что глаза монаха были мокрыми.

Наутро отряд двинулся в путь. Даже не оправившись до конца, все заметно повеселели, потяжелевшая ноша словно лишь одаривала дополнительными силами. Торен, несмотря на брюшко, не отставал, вдобавок под его опеку угодил неугомонный Йерс — постреленок, отъевшись, вновь взялся шастать, где попало. Тем временем стали встречаться первые редкие поселения, их огибали стороной, как ни манили домашним теплом далекие огоньки. Удлиняли поход и поля с луговинами. К желанию Шагалана держаться перед колонной отнеслись спокойно, чувствовалось — некоторое доверие повстанцев он сумел завоевать.

— Власти сейчас нас потеряли, — объяснял юноша. — Вряд ли найдут даже уничтоженную погоню. Но и в том случае они на распутье, след давно остыл. Что им делать? Окружат район, где нас последний раз заметили, постами да секретами, перекроют дороги, посадят соглядатаев в окрестных деревнях. Мелонги обречены на выжидание, пока мы сами не дадим о себе знать, не зацепим нити их паутины. А наша задача — проскользнуть между такими нитями. Тут щупальца чуткие нужны, не мощь.

Работа требовала недюжинной ловкости и осторожности, оспаривать его первенство в этом никто не смел. И уже к вечеру второго дня пути задумка дала результаты. В промозглых тяжелых сумерках Шагалан внезапно вынырнул прямо из-под ног ведущего колонну Шурги, молча поднял одну руку, давая сигнал к остановке, а другой прикрыл ватажнику рот. Смахнув чужую ладонь, Шурга гневно фыркнул, но повторил знаком приказ: всем враз окаменеть.

— Что еще? — спросил он сиплым шепотом. — Никак на ведьм лесных наткнулся?

— Хуже. — Юноша силком пригнул к себе голову товарища и теперь шептал в самое ухо: — Застава вражеская в нескольких шагах. Командуй людям на цыпочках назад.

Разросшиеся было довольство с благодушием точно ветром сдуло. Увешанные оружием и тяжелой поклажей повстанцы беззвучно попятились в темноту. Не хрустнула ни одна вездесущая веточка. Шурга проследил за отходом отряда, затем прислушался к цоканью капель, наполнившему лес.

— А тебе не причудилось, дружище? — прохрипел он. — С устатку и не то иногда мерещится. Тишина кругом-то.

— Ничего не причудилось, дядюшка. Хочешь убедиться? Пошли, но чтоб без единого шороха.

Два опасливых призрака скользнули в окаймлявший тропу кустарник. Шагалан не мог не признать — долгая жизнь в лесу сделала из его спутника неплохого разведчика. Совершив буквально с десяток шагов, затаились среди густой еще листвы, юноша пальцем ткнул в небольшую брешь в ветках. За ней — крохотная прогалинка и вновь стена кустов, уже сливающихся в сплошное черное облако. Ничего подозрительного, ни одного шевеления, ни одного необычного звука. Казалось, здесь даже капли избегали падать, разве что это и настораживало.

Шурга обернулся к юноше, выразительно пожал плечами. Тот упрямо ткнул туда же. Новые всматривания в темноту до рези в глазах — и повторное пожатие плечами. Шагалан, в огорчении покачав головой, опять призвал товарища к вниманию, набрал в грудь воздуху и… заорал. Ватажник едва не кинулся наутек, однако, удерживаемый сильными руками, лишь подскочил на месте. Резкий надрывный вой борового кота вспорол замшелое безмолвие. Шагалан кратко исполнил основные переливы, урчания и замер так же внезапно. С треском сорвались прочь какие-то невидимые ночные птицы, напуганные неприкрытой яростью хищного зверя. На лице же Шурги оторопь сменилась довольной улыбкой: среди вспышки шума, гама и хлопанья крыльев он успел различить неподалеку отчетливое лязганье вскидываемого по тревоге железа.

Назад отступали по-прежнему крадучись. Раздираемый эмоциями Шурга все норовил хлопнуть юношу по плечу, однако тот отмахивался и тянул дальше. Остановились, малость не добравшись до отряда.

— Слышал? — заговорил негромко Шагалан.

— Слышал. А ты что ж, их еще и углядеть сумел? Глазастый, зараза! Нам бы твою-то сноровку чуть пораньше — и от кутузки бы отвертелись, и друзей многих сберегли бы.

О том, что сам обнаружил засаду по чистой случайности, разведчик предпочел умолчать.

— Народ на тропе, дядюшка, бывалый, сведущий. Просто так мимо не проскочить. И резать не хочется: хоть шумом, хоть трупами, а покажем себя.

— Наверняка опять барокаров подняли, — поморщился Шурга. — Тут у них как раз хутор где-то поблизости.

— Кого подняли? — удивился Шагалан.

— Барокаров. Так их мелонги кличут. Ну, то есть не совсем так, да ведь по-ихнему мы все равно не выговорим, приспособились называть барокарами. А чего непонятного-то? Солдаты их бывшие, чужестранцы, на землю нашу посаженные за безупречную службу.

— Фригольдеры, что ли?

— Можно и так сказать, — кивнул повстанец. — Только в наших краях их исключительно барокарами и величают. Фригольдер — он же вольный хлебопашец, человек мирный, а эти… Шакалы шелудивые! Свои-то народы предали, ради прибытка врагам сапоги лизали, в соседние края дорогу им через кровь гатили. Да и после…

— Не успокоились?

— Какое! По любому зову Империи как один вскакивают, ровно битые, но покорные псы всякому в глотку вцепиться готовы. Сами бегут, детей-подростков своих тащат, старики сзади поспешают. Одно слово — барокары, рабы богомерзкие. Если со стражниками-то губернаторскими ясно — пусть подло, но люди на хлеб себе зарабатывают, то этим… хозяйская милость дороже.

— За бесплатно стараются?

— Именно. Что-то им, допускаю, и перепадает время от времени, однако в основном из чистой преданности усердствуют. Я знаю, о чем говорю, у нас давние счеты. Чуть где всполошатся, заметят нашего брата, кого перво-наперво в погоню-то снаряжают, кто по дорогам посты держит? Думаешь, стражники? Эти-то свои головы берегут, куда не следует — не посмотрят, чего не нужно — не услышат. На крайний случай всегда есть шанс откупиться, золото они сильно уважают. Но совсем другое дело барокары. Звери лютые, глаза вострые, по-нашему почти не разумеют, мзду не берут.

— Даже так?

— Это еще что! Болтают, ежели кто из них на взятку-таки позарится, его свои же петлей к небу притянут. Вишь как?! На совесть трудятся, сволочи. Хотя умом-то понять и их можно — землю получили из рук мелонгов, зависят только от них, а у здешнего люда ненависть взрастили похлеще, чем завоеватели. Вот и берегутся. Если что с нынешней-то властью, их самих тотчас под нож пустят.

Шагалан, помолчав, хмыкнул:

— И это будет легко?

— Ну, не спорю, бойцы-то они отменные… — Шурга понурился. — Вдвоем-втроем на десяток наших ребят ходят и частенько верх берут. Немного туповаты, немного прямолинейны, зато рубятся люто. Да и есть чем! Им ведь мелонги все оружие с доспехами разрешают забрать, а на такую-тостену железа не вдруг и наскочишь! Но! — Он поднял вверх заскорузлый палец. — Если народ всей своей массой великой наляжет, не останется от чужаков и мокрого места.

— Кровью умоетесь, — скептически заметил юноша.

— Что ж, свобода, она жертвенную кровушку уважает. А там и для тебя, удалец, работенка сыщется. Тебе-то с товарищами небось по силам перемочь этих супостатов?

— Вот-вот. И мелонгов, и стражников, и… барокаров. И все мы, удальцы.

— Не обижайся, друг Шагалан. Народ наш хоть и запуган, но по-прежнему на многое способен. Только толчок нужен, одна маленькая победа, маленькая надежда. А уж если земля вздыбится… По крайней мере, за стражников-то особо не волнуйся. Разгоним-порежем в лучшем виде.

— Их как раз больше прочих.

— Пустяки, большая толпа еще не армия. Есть и среди губернаторских уши, доносят про настроения. Насмерть драться эти прихвостни не будут.

— А… барокары?

— О! Они-то упрутся, и не сомневайся. А с ними гарнизон окажется вдвое мощнее.

— Много их?

— Всего? Нет, человек, мыслю, с полтысячи. А самое-то главное — рассеялись они по стране. Хуторки невеликие, где-то на десяток дворов обычно, от хутора же к хутору не вмиг и доскачешь. Правда, укреплены на совесть. Вот я и смекаю, резонно бы душить, пока они вроссыпь. Не дать собраться, сползтись в одну кучу, понимаешь?

Шагалан в меру воодушевленно кивнул и уставился, озабоченный, в темноту.

— Однако заболтались с тобой, — встрепенулся Шурга. — Ребята-то уже небось извелись в неизвестности, а мы тут зазря лясы точим.

— Вовсе не зря, дядюшка, — бросил юноша, не оборачиваясь. — Капельку погодим, и совсем смеркнется. Тогда поползем нащупывать дорожку без охраны.

— Ночью? А ну как на другой пост впотьмах налетим? Сам говорил, сидят там мужички дошлые…

— А ты говорил, что мало их, не хватит сплошной цепью нас обложить. Труднее, дядюшка, не между постов проскользнуть, а тарарам при этом не поднять. Новой погони да серьезного боя ваши рубаки не сдюжат.

Спустя минуту они присоединились к отряду. Оказалось, затаившиеся в крохотном овражке люди отнюдь не переживали это время — самые чуткие давно заприметили собеседников. При обсуждении опять все решало слово атамана, а Сегеш ныне целиком доверялся Шагалану.

Еще через полчаса юноша повел ватажников прямиком в мрачную глубь леса. Шли по преимуществу без дороги, буреломы и топи сейчас представлялись куда безопасней утоптанных путей. Редких звериных стежек тоже предпочитали сторониться. Шли медленно, долго, широкой дугой обходя раскрытого врага. Главной заботой было не шуметь. Хотя как возможно беззвучно идти по лесу, напичканному корягами, ветками, сучками и рытвинами? Идти, при том что едва различаешь пальцы вытянутой руки? Хмурое небо вроде перестало брызгать дождем, зато луна по-прежнему томилась в плену низких туч. Шли осторожно, однако то и дело кто-нибудь оступался или задевал сушняк. Соседи сразу поддерживали оплошавшего, помогали, гасили невольные ругательства, а Шагалан замирал, вслушиваясь. На счастье, весь их треск с возней тревоги не породили. Вскоре наткнулись на мелкое, но топкое болото. Чтобы не петлять и не разведывать часами дорогу, пересекали его плотной цепочкой, выщупывая палками каждый шаг. Снова хватало падений, плеска и брани, но невидимые сторожа так и не откликнулись. Вероятно, цепь постов была столь редка, а сырой лес так славно впитывал звуки, что беглецов просто не услышали. Или не захотели услышать. В конце концов, группа крепких солдат может надежно перекрыть тропу, но вряд ли рискнет прочесывать ночью полные опасностей буреломы. Кто поставит им это в вину?

Привал объявили ближе к рассвету, обессиленные люди валились с ног. Все промокли до нитки, а тут еще прозвучал приказ не разводить костров до восходных сумерек. Под порывами резко захолодевшего ветра пришлось сбиться в кучу и несколько часов провести в полудреме-полудрожи, согревая друг друга. Поутру в небольшой яме затеплили огонь. Даже сухие на вид сучья горели с неохотой, облачка едкого дыма беспрерывно разгоняли лапником. Одежду сперва сушили прямо на себе, сидели плотным кругом в пелене дыма и пара. Потом, когда немного отогрелись, тряпье развесили у костра, а сами укрылись на сухом пятачке под исполинского роста елью. Благо приспело жаркое, а в запасах великодушного Торена отыскалась фляга с кислым вином.

— Как полагаешь, вырвались? — Шурга толкнул Шагалана локтем.

— Наверное, — пожал тот плечами. — Есть, разумеется, и плохие варианты, однако скорее всего, обошлось.

— Это что ж за варианты такие? — враз насторожился рядом Сегеш. — Ты уж говори, брат, не томи.

— Извольте… — Юноша отложил обглоданную кость и зачесался, сдирая со спины смолу. — Болото миновали шумно, согласны? Как ни старались, ни шушукались, а всех окрестных кикимор перебудили. Одни барокары не отреагировали. Не услышали? Побоялись? А может, с умыслом затаились?

Атаман нахмурился:

— Зачем это?

— А что? — подхватил Шурга. — Приметят место, оповестят своих, возьмут след. Уж чего-чего, а следов-то мы натворили в избытке. За болотом пустят собак да притопают к нам в гости, веселые и довольные.

— Или еще хитрее, — задумчиво добавил Шагалан. — Пойдут по следам, только нападать не будут, потерпят до самой дубравы.

— Слишком уж вы оба высоко оцениваете мозги барокаров, — скривился Сегеш. — Это ведь, в конце концов, строевики, латники, не охотники какие-нибудь.

— Насчет мозгов барокаров ничего не скажу, сир, не сталкивался, зато многое слыхал о человеке, стоящем за всеми гердонезскими тайнами. Если верить молве, от Бренора Гонсета впору ждать подлинных чудес.

Показалось, вожаки повстанцев невольно поежились. И вовсе не от проскакивающих сверху холодных капель.

— Бесово семя! — выдавил Шурга сквозь зубы.

— Посему, друзья, радоваться предлагаю повременить. Едва народ опамятуется, поднимаем наше голое воинство и ведем дальше.

— Тяжко, — вздохнул Сегеш. — И все же выхода иного не вижу. Скорее уж надорвемся в пути, чем допустим мелонгов себе на гузно. И тут опять надежда на тебя, Шагалан. Направление-то мы зададим, а за тобой разведка как впереди, так и вокруг. Бери в помощь кого захочешь, командуй, лучше у нас с этим никто не справится. Понимаю, что взваливаю непосильную ношу…

— Нет смысла извиняться, господин атаман, — отозвался юноша. — Пределы моих сил неблизко, а потребуется — влезу и много глубже. Пока же заканчиваем трапезничать.

И снова продолжился путь. Вожаки словно нарочно выбирали для отряда самые дикие места, самые глухие буреломы и самые топкие болота. Тихо матерясь, повстанцы продирались через заросли, карабкались по размякшим склонам оврагов, преодолевали переполненные стылые реки. Несколько раз случалось прятаться от людей. Главным образом это были простые крестьяне, но Сегеш предпочел не раскрываться: неизвестно, куда забредут однажды пущенные слухи, на чьи уши они в конечном счете наткнутся.

Очень помогли запасы отшельника. К моменту, когда они поиссякли, в округе появилась хоть какая-то живность. Стрелы Шагалана безотлагательно принялись доставлять жирных кроликов и неосторожных куропаток, а после того как завалили оленя-двухлетку, проблема с пропитанием решилась совершенно. Теперь легче получалось отводить глаза от пасущихся крестьянских стад и не бросаться за любой шевельнувшейся в листве тенью. Люди вновь приободрились. Никаких признаков погони или очередной засады разведчик так и не обнаружил. Редкие посты на въездах в деревни и на мостах отнюдь не напоминали часть облавы, сонные стражники только исполняли рутинную обязанность.

Между тем ощутимо холодало. Наступление октября погода встретила резким секущим дождем и первыми снежными зарядами. Отныне лишних усилий требовал каждый ночлег, нечего было и думать обойтись без хорошего костра да сооруженного кое-как навеса. Огонь по возможности прикрывали. Впрочем, едва ли кто осмелился бы приблизиться к незнакомцам посреди ночи, даже завидев свет. Поутру же снимались затемно, прятали кострище и быстро уходили, не рискуя проверять надежность своей маскировки. На шестой день пути от Мокрой Балки дожди прекратились, хотя квелое солнце показывалось нечасто. Небо прояснялось лишь к сумеркам, а по ночам выкатывался столь яркий блин луны, что невольно в головах рождалась идея двигаться именно в темную пору. Местность кругом стелилась малолюдная, редкие поселения несложно приметить и своевременно обойти. Правда, возрастала нагрузка на разведчиков, точнее, лично на Шагалана — в мельтешении ночных теней вражеский патруль мог хорониться буквально за каждым кустом. Однако слишком уж велико было искушение вволю потопать по настоящей, ровной дороге. За первую же ночь одолели куда больший путь, чем за любой из предыдущих дней. На заре подыскали кустарник погуще, где и провалялись до новой темноты.

— Еще пара таких переходов, и мы у цели, — довольно ухмылялся Шурга, наблюдая за семенящими в отдалении путниками.

К вечеру движение по тракту явно ускорилось — пешие, повозки и солидные караваны торопились за надежные стены. Даже вооруженный до зубов конный разъезд прошел на рысях. Когда на небе высветлилась круглая мордочка луны, дорога уже практически опустела.

— Хорошо вы их тут запугали! — Шагалан проводил взглядом запоздалую кибитку. — Ишь, улепетывают со всех ног.

— Ну, ты напраслину-то не взводи, — хмыкнул Шурга. — Во-первых, брат, полнолуние. Испокон веку в такую пору вылезала разная нечисть, охочая до теплой кровушки. Посмотришь со стороны, вроде бы обычный мирный прохожий, приблизишься — упырь слюнявый или там оборотень. После войн да мора особенно много этих душегубов плодится.

— Угу. То есть все умные от них бегут, одни мы бодро гуляем по ночам?

— А чего ж? Чай, идем не в одиночку, при оружии, по сквозному тракту, не через погост. Почему же не отбиться-то, ежели что?

— Не слыхал я, дядюшка, чтобы от мертвяков кто железом отбился.

— Да ну тебя, право! Пугаешь старика. По совести говоря, уже давненько нечисти лишь бабы с дураками боятся. Жизнь потребует — ночь-полночь, и по кладбищу, и в полную луну… Крест да меч везде дорогу проложат.

— Ладно, с нечистью понятно. А во-вторых что?

— Во-вторых-то? А! Ну и разбойничков народ, конечно, побаивается, озоруют они частенько. Однако ты нас с ними, Шагалан, не равняй! — Шурга гордо задрал куцую бородку, насколько это было возможно, лежа на животе. — Мы ж не заурядные лиходеи! Не ради злата, за свободу войну ведем. Понимай!

Юноша скривил губу:

— Скажешь, и на тракте с кистенями никогда не появляетесь? Святым духом кормитесь?

— М-да, не торопится Господь окормлять из длани Своей, святости нам, видно, недостает, — и не подумал смутиться ватажник. — Ее-то, вон, и у благоверного Торена не хватило. А ушлых вдовиц на всех не напасешься… Много и грязи на руках, и грехов на душе, не спорю. Только ж судьбина, Шагалан, понудила к делу большому, великому, через него-то, знать, и очистимся. А грязь… Это ведь отшельник наш, даром что богатырь, терзается, корится, места себе не находит. А мы люди простые, лапотные, из грязи вышли, в ней выросли, в нее и канем. Ради доброго каравая готовы и навозом замараться… Ты лучше, молодец, ответь, самому-то доводилось разбоем промышлять?

— До сих пор обходился.

— Чем же жили все время?

— Когда как. То подрабатывали, то старые запасы выгребали.

— Хороши, видать, уродились те запасы, — буркнул Шурга себе под нос. — А ежели с нами до горячего дойдет, как поступишь?

— Вот дойдет, тогда и решу.

Равнодушно уронив эти слова, Шагалан и не предполагал, как скоро случится принимать подобное решение. Повстанцы вытерпели еще примерно час, пока сгустится тьма да окончательно заплывут грязной жижей растревоженные за день дорожные колеи. Первым, как обычно, двинулся разведчик. Выскользнул на открытое пространство, огляделся, провернувшись волчком, тихо свистнул и юркнул обратно в кусты. Его поджидал самый сложный путь — вдоль дороги по зарослям с ямами. За спиной, уже не особо сторожась, с треском и топотом вываливались на тракт товарищи. Донеслись даже слова чьей-то шутки, приглушенный смех. Шагалан не обращал внимания: вожаки сейчас наведут должный порядок, построят бойцов и отправятся с предельно возможной для заспанных людей скоростью. А скорость эта получалась немалая. При всей своей прыти юноша выкладывался полностью, часто пускался в бег, чтобы не отстать от колонны. Только от него ныне зависела общая безопасность, от его глаз, ушей, нюха, интуиции, наконец. Слева вдоль дороги тянулись обширные убранные поля. Если на отряд, марширующий по тракту, налетит затаившийся в кустах враг… их перережут ровно кроликов, а рассыпавшихся по полям будут травить ночь напролет. И поэтому Шагалан бежал сквозь колышущийся мрак, взрывая его всеми чувствами. Он обязан обнаружить засаду, в крайнем случае — наткнуться на нее. Стрелы здесь бесполезны, наготове оставалась сабля, а в ладони грелся широкий нож — первое оружие для страшного ближнего боя.

Заметить угрозу оказалось совсем не трудно. Разведчик застыл, припав к высокому трухлявому пню, спешно успокоил дыхание, вновь присмотрелся. Не светлячок, не гнилушка — лешачья забава — и не искры в глазах, впереди отчетливо горел огонь. Слишком неосторожно для засады. Разболтавшийся вдали от начальства пост? Или свой брат-разбойник, что иной раз опасней мелонгов? Кто еще в этой глуши отважится ночевать под открытым небом? Как бы то ни было, Шагалан сложил ладони и заухал через них филином. Согласно договоренности, идущий поблизости отряд должен сейчас немедленно остановиться, укрыться на обочине, а Шурга — выдвинуться к разведчику за разъяснениями. До сих пор, правда, к таким маневрам прибегать не доводилось, и слаженность действий вызывала сомнения.

На всякий случай Шагалан затаился, косясь то в сторону тракта, то на мигающий во мраке огонек. Шурга не заставил себя ждать, хотя среди общей ватной тишины его подкрадывание напомнило рвущегося сквозь бурелом кабана. Юноша коротко цокнул языком, обозначив себя, подтянул товарища за рукав.

— Нельзя же так шуметь, дядя! Рано вы, братцы, расслабились, о врагах забыли.

— Что, опять отыскал кого? — тяжело задышал ватажник.

— Возможно. Видишь, вон там за деревьями светится?

— Хм, на засаду-то не похоже. И для поста не больно удобно. Никак мирный кто на ночлег устроился?

— И это возможно. Однако по дороге давно уже никто не проезжал, а последние путники успели бы в деревню засветло. Все мирные люди попрятались, позапирались, ваши ватаги даже звероловов распугали.

— Да ладно тебе! Пойдем и проясним. Если большая толпа — обогнем, небольшая — прощупаем. Ворога, удалец, надобно бить, а путника — облегчать.

— Не торопись, дядюшка! — Шагалан сердито дернул повстанца назад. — Осмотреться забыл, разнюхать.

— А чего разнюхивать-то? Сам ведь заверял, что из облавы мы выскочили. Или нет?

— Мало ли что заверял?… Только не по нраву мне такой нежданный подарок. Очень уж к месту, прямо по пути, ночью…

— Уж не западни ли боишься?

— Хотя бы и ее. Представь, как легче выловить бродячий отряд вроде нашего? Никто его толком не видел, не распознал. Какую дорогу сторожить? В какую сторону кидаться? А тут будто нарочно одинокие путники заночевали в рощице, богатые и беззащитные. Для старого разбойника нестерпимый соблазн, да?

— Думаешь, на живца ловят? — Шурга с минуту сопел и чесался, потом махнул рукой: — Не-е, вряд ли. Откуда супостатам-то ведомо, что мы нынче по ночам ходим? Да и на скольких же тропах приманки раскладывать? А на каждую еще по засадному отряду? Нет, парень, чушь все и зряшные страхи. Пойдем, проясним.

— Я и не утверждаю, что это именно засада, — вновь холодно осадил Шагалан. — Но исключать нельзя и подобной опасности. Посему ты, дядюшка, жди здесь, а я сделаю кружок, разведаю.

— Ты впотьмах до зари кружить будешь… Ну, хоть ребят-то сюда подтяну, к бою для верности изготовимся.

— Ладно, подтягивай, только в атаку очертя голову не бросаться. Слышь? До моего второго филина.

На том и порешили. Шурга направился к тракту, юноша — к маняще переливающемуся огоньку. Через несколько минут он приблизился достаточно, чтобы рассмотреть происходящее впереди. Картина и впрямь абсолютно мирная: на небольшой поляне в перелеске горел костер. Около него человек — темный силуэт устало сутулился на фоне пламени. За костром располагалась маленькая палатка, скорее, навес из накиданных на жерди одеял. Оттуда возникла другая фигура — женщина в длинном дорожном плаще. Склонившись к мужчине, она попыталась о чем-то заговорить, тот лишь досадливо отстранился. Вдали, на грани света, кособоко громоздилась крытая повозка, откуда донесся шум, сдержанная ругань. Подошли двое. Судя по осторожным, заискивающим поклонам, они были слугами человека, сидевшего у огня, и чувствовали себя виноватыми. Обернувшись, хозяин принялся громко их распекать, отзвуки резкого голоса достигали ушей разведчика. Понурые фигуры слуг согнулись еще ниже. Назревала трепка, однако тут вмешалась женщина. Она вновь наклонилась к хозяину и заговорила на ухо. Мужчина дергал раздраженно плечом, порывался вскочить, тянул какое-то оружие, отчего отпрядывали даже привязанные поблизости лошади. Победило все равно женское влияние. Напоследок выругавшись, мужчина развернулся спиной к исступленным поклонам слуг. Женщина, продолжавшая говорить, опустилась рядом, незаметно, знаком, повелев непутевым убираться прочь.

Дождавшись столь идиллической развязки, Шагалан отправился дальше. Путь лежал вокруг светового облака, сотворенного костром, по самой границе тьмы. Здесь юноша был невидим для странников, хотя любой нечаянный звук мог его тотчас выдать. В собственную идею о засаде верилось теперь слабо, и развивалась проверка скорей из врожденной педантичности. Если все же предположить, что бивак — настороженная ловушка, а люди у костра — опытные лицедеи… тогда засада под боком. Вкрадчивым шагом разведчик обогнул поляну. За это время слуги успели спрятаться под повозкой, женщина, окончательно утихомирив своего спутника, ушла в палатку. Хозяин так и сидел у костра, вороша палкой угли.

Врага не обнаружилось. Впереди дорога и голое поле, там искать вовсе бессмысленно. Покосившаяся фура, у которой, похоже, подломилась задняя ось, могла скрыть в себе от силы четыре-пять человек, бесшумных и неподвижных. В жалкую палатку влезло бы еще не более трех, и то при условии, что изгнали бы на улицу женщину. Оставалось признать — путники совершенно безобидны. По умозаключению Шагалана, встретился, вероятно, какой-нибудь мелкий торговец с женой и свитой. Как ни старались бедолаги поспеть до темноты под надежную крышу, нежданная поломка вынудила ночевать в лесу. Несомненно, хозяин считал именно слуг ответственными за происшествие, почему и бранил их, когда заступилась жена. В общем, все мирно и банально. Ему, Шагалану, работы здесь не предвидится, а по лавочникам есть другие мастера.

На близкий крик филина человек у костра настороженно вскинул голову. В то же мгновение поляну залил вооруженный люд. «Пройдоха Шурга, все-таки не дотерпел до сигнала, подвел своих орлов вплотную», — усмехнулся юноша. Сопротивление, толком не возникнув, было сломлено. Двое повстанцев вцепились в руки купца, слуг выволокли из-под повозки к огню. На роль бойцов они не годились, перепуганные и подавленные. За всю компанию устроила шум купчиха, чьи крики и вой разнеслись по округе, оборвавшись только со звуком тяжелого удара. Муж дернулся на выручку, однако его уняли.

Лишь теперь Шагалан двинулся к товарищам. Там кипела деловитая суета, быстро и сноровисто потрошились добытые вещи. Сегеш, как заметил юноша, наблюдал издали, из тени, разграблением же заправлял Шурга. Заправлял привычно и четко.

— Видал, удалец? — Он повернул к разведчику возбужденное лицо. — А ты хотел их стороной обойти! Риска-то никакого, а навар… небольшой навар, но пособит. Эй, ты! Все тащи сюда, к свету! Ну как, брат? Пусть не золото, а серебро, зато нам такого мешочка… на месяц, поди!

Шагалан бесстрастно качнул на ладони увесистый кожаный кошель.

— Людей не забейте в горячке. И лошадей посмотрите, неплохо бы мальчонке и Се…

— Тс-с, без имен! Если одних мертвецов оставлять не желаешь.

В этот миг затихшая палатка внезапно ожила, заходила ходуном, затрещала, из нее донесся истошный женский визг. Словно удесятеривший силы купец отпихнул охрану и скачком перемахнул через притухший костер. Шурга схватился за меч. Шагалан преграждать беглецу путь не стал, а коротко ткнул проносившегося мимо человека концом лука в висок. Мужик полетел на землю, растянулся, вновь вскочил, шатаясь и ревя. С боков накинулись сразу трое, повалив, начали вязать. Слуги так и не попытались помочь своим хозяевам, боязливо жались друг к другу под настороженными взглядами ватажников. Потом взгляды переметнулись на палатку. В вернувшейся тишине, нарушаемой лишь мычанием пеленаемого купца, ритмично разносились недвусмысленные женские всхлипы. В такт с ними крохотная палатка раскачивалась всеми стенками. Повстанцы переглянулись чуть смущенно.

— Ну… что ж тут поделаешь? — развел руками Шурга. — Не совсем это по нашим обычаям, да… не пропадать же добру, в конце-то концов? Если есть охотливые, нагружайте бабу, только быстро. Вдоволь мы задержались, нашумели, натоптали, уходить пора.

Два человека неуверенно двинулись к замершей палатке, после серьезных колебаний — третий. Шурга, покосившись на Шагалана, вздохнул:

— М-да, неладно получилось. Однако и ты, парень, пойми, истомились мужики-то, а когда до женского еще дорвутся — неизвестно. С твоей помощью ведь откормились. А насчет бабы не тревожься: увечить никто не намерен, а полдюжины… Видал я ее мельком, крепкая бабенка, не девочка, чаю… И срам у сучек вынослив, даже натешить вволю не успеет… Стерпит. Сам-то поучаствовать не желаешь?

Юноша скривился:

— Нет, благодарствую. Предпочитаю таким заниматься с обоюдного согласия.

— Оно конечно, — кивнул ватажник. — Оно-то и спокойней и приятней, да вот как нынче повернулось… Ну не бить же своих из-за какой-то визгливой потаскушки?

Приблизился Сегеш, за ним — Торен, тащивший за шиворот упирающегося мальчишку. Выглядел атаман сумрачно и раздосадованно.

— Проследи здесь, — буркнул он Шурге, не поднимая глаз. — Едва эти кобели наиграются, собирай и выводи к тракту. Времени в обрез, идти надо. Мы там пока лошадей подготовим.

— Я с вами, сир. — Шагалан наконец спрятал за спиной лук.

Когда шли мимо злосчастной палатки, оттуда как раз выскочил любитель наслаждений. Глаза бегают, лицо взмокшее, но довольное, точно у нашкодившего со сметаной кота. Заметив атамана, повстанец понурился и поспешил в темноту, на ходу поправляя одежду. Откинувшийся полог проглотил очередного алчущего. На мгновение Шагалану показалось, будто он разобрал в сумраке лежащее навзничь изломанное белое тело. Рядом отчаянно брыкался Йерс, тщась столкнуть с глаз широкую ладонь отшельника.

— Да пусти ты, святоша! — пищал он. — Что я, баб голых не видел, что ли? В Галаге девки прямо в подворотне за сребреник раскорячиваются, насмотрелся.

— Прошлые грехи мне неподвластны, отрок, — супился Торен, — а от новых по мере сил тебя огражу. Нечего раньше времени в душу бессмертную грязь впускать.

Углубившись в перелесок, Шагалан очутился бок о бок с хмурым Сегешем. Спросил словно бы в сторону:

— И часто у вас случаются подобные… неожиданности?

Старик метнул в ответ яростный взгляд:

— Иногда бывает! Это, сударь, все же вольная ватага, не монастырь! А то, что наша главная цель — освобождение страны, не делает тотчас людей безгрешными. Не хватает в Гердонезе святых для заметной армии, увы!… Чтобы накормить и вооружить бойцов, нужно треклятое золото, а добывая его, обязательно получаешь довеском кровь, насилие и всякое… Поверь, меня тоже от таких шалостей тошнит. Но… притерпелся, смирился как с меньшим, неминучим злом.

Какое-то время шли молча.

— О чем теперь нахохлился? — Атаман заговорил первым, точно безмолвие юноши жгло больнее порицания.

— Думаю. Ваши люди, сир, живут в, мягко сказать, особых условиях. Годами живут.

— Это редко.

— Все равно. Когда возродится Гердонез, под вашим началом окажется множество людей, свыкшихся с разбойным промыслом. Они могут геройски проливать кровь за свободу, однако затем… Верю, вам претит пустое насилие и нынешнее положение. А вы поручитесь, что прочие также захотят прекратить вольное житье? Или страна обретет озверелые банды?

Настал черед Сегеша надолго замолчать.

— Основная часть уйдет, — напряженно произнес он в конце концов. — Кое-кто выберет лес. Про некоторых не рискну предполагать заранее. Только что это меняет? Передо мной, брат, великая цель, вероятно последняя и главная в жизни. Отказаться от нее я не вправе. Слишком много друзей схоронил на этом пути, еще больше оставил непогребенными. Куда мне отступать? Идет война, жестокая и кровавая. Как мне печься в такой момент о чести каждой встречной бабы?

— Война все спишет? — хмыкнул Шагалан.

— Все, не все… Моему народу нужна свобода, ради нее он готов на нешуточные жертвы. Я видел, как под Брансенгертом крестьянские полки шли на верную смерть! Да, цена огромна, почти неподъемна. И потому весь Гердонез должен, так или иначе, заплатить за общую победу. Воин платит своей кровью, крестьянин — своим хлебом, купец — потерянным товаром и кошелем…

— А подвернувшаяся неудачно женщина — своей…

— Черт побери, не самая тяжелая плата! Да простит Творец… Оставь ты ее в покое, брат, ничего с ней не случится. Чистые и благородные войны только в песнях менестрелей, подлинные великие сражения выигрывают грязные, потные, голодные, завшивевшие мужики. Ты до сих пор не понял?… Сам-то как ко всему этому относишься, ревнитель морали?

Шагалан невесело усмехнулся, пожал плечами:

— Никак не отношусь. Не мое дело судить и оценивать.

Сегеш с настороженным любопытством глянул на юношу:

— Никогда не оценивать? Совсем никогда? Но ведь попадается и настоящее зверство. Что бы ты сказал, начни вдруг парни с той бабы шкуру спускать? Вмешался бы?

— Вероятно.

— То есть оценил бы их поступок?

— Вовсе не обязательно. Вы, сир, путаете оценку поступка и реакцию на него, а это не всегда одно и то же. Иногда как в зеркале: существо — отражение. Понимаете? Как эхо в горах: событие — отклик. И никакой оценки, сравнения или ранжира.

— И когда ребята взялись насильничать, — недоверчиво пожевал губами старик, — никакого… эха у тебя не возникло, так?

— Любое событие дает отклик, но не любой отклик означает мясорубку.

— Опять оценки… Тогда присоединился бы к ним. Дело-то молодое, неужели ни на секунду не качнулось в душе?

— Отчего без этого. Да, видать, слишком вы меня измотали за последние дни, побоялся оконфузиться перед столькими зрителями.

Тут юноша чуть ускорил шаг, прерывая разговор. Атаману оставалось лишь недоуменно качать головой да глядеть в спину своему непонятному союзнику.

Мужики управились с нуждой на удивление быстро, они показались из леса, едва на тракте успели кое-как взнуздать двух добытых лошадок. Некоторые, явно стыдясь, прятали глаза, молчком занимали места в колонне. Другие, напротив, петушились, свистящим шепотом с хохотками передавали товарищам подробности приключения. Мрачный Шурга одернул их мимоходом.

— Закончили там, — сообщил он Сегешу негромко. — Купца, хоть и очухался, пока не развязывали — буянил шибко. Слуг освободили, все равно у них сейчас с перепугу штаны отжимать можно. Обсохнут, тогда пособят и хозяевам. Фуру осмотрели тщательнее, но ничего занятного.

— А бабой? — Атаман покосился на Шагалана.

— Да чего с ней случится-то? Живая, здоровая, и не порвали. Сил встать нет, но голос подавала. Перок-то, вон, вообще божится, что ей даже понравилось, якобы под ним задом подмахивать начала… Брешет, конечно, жеребец. Прикрыли ее тряпьем, да и ладно.

Разведчик неодобрительно скривился, однако тут поднял руку Сегеш:

— Так, все! Что сделано, то сделано. Проповеди и душеспасительные беседы отложим до лучших дней. Например, до дня окончательной победы над варварами. А для этого каждому еще предстоит немало потрудиться. Трогаем.

Несколько помешкав и потоптавшись, отряд возобновил поход. Шагалана опять ждали овражки с буреломами, тяжелая, грязная, но становившаяся уже привычной работа. «Надеюсь, никого больше не угораздило нынче ночью устроить привал возле окаянного тракта», — только и подумал юноша, перед тем как с головой окунуться в бесконечный бег по мельтешащему лесному морю.

Вскоре после полуночи миновали погруженную во мрак деревню. Как повелось, огибали дальним кругом, тем не менее какая-то самая беспокойная собака сумела учуять, а от ее пронзительного тявканья разом взбеленились и все окрестные псы. Впрочем, хозяева оказались осторожней своих собак, ни одна дверь так и не скрипнула, ни в одном окошке не промелькнул прикрытый ладонью огонек. Опасность проходила стороной, и практичный крестьянский рассудок требовал, прежде всего, не привлекать ее внимания.

Еще часа два напряженного марша. На сей раз Шурга сам подозвал условленным сигналом юношу. Шагалан вышел к дороге мокрый и пошатывающийся от усталости, отряд совершенно его загнал. Теперь хромающий Сегеш и малыш Йерс перестали тормозить движение, ехали верхом, отчего темп вырос резко. Мальчишка же, вон, задремал даже, уткнувшись носом в шею своей лошади, — Шагалан без дружелюбия глянул на невинно застывшую посреди лужи кобылу, которую отшельник держал в поводу.

— Запыхался? — Шурга оскалил редкие зубы. — Ничего, брат, впредь с нами пойдешь. Гулянию по тракту шабаш, в лес сворачиваем, в настоящие дебри. Там и мне-то непросто будет нужную тропинку отыскать.

— Тогда, может, не след и соваться туда в потемках? Пока не влетели в какую-нибудь трясину.

— Мыслишь-то, парень, правильно, да только и на открытом месте утро встречать не с руки. Углубимся где-то на милю — остановимся. Полянку для лагеря подобрать сумеешь еще?

— Ух! — отмахнулся юноша. — Никак по вкусу вам, ребята, на моей шее кататься. Ладно, не силком навязали, сам взвалил. Дайте хоть баклажку — воды отпить, моя давно сухая.

Чащоба в стороне от дороги и впрямь оказалась дремучая. С трудом верилось, что совсем неподалеку примостилась солидная деревня, а под боком — людный некогда тракт. Однако же дневали со всеми предосторожностями, без костров и дымов, без песен и криков, ощетинившись постами. Около полудня Шагалана разыскал Перок:

— Вставай, дружище, Шурга на новую прогулку кличет. Понравились, видать, атаману твои находки в Мокрой Балке.

Верзила, веселый и довольный собой, испытующего взгляда Шагалана даже не заметил. Шурга, напротив, встретил товарищей серьезным и сосредоточенным.

— Петлять не хочу, мы должны сегодня найти основной отряд, — негромко, словно размышляя вслух, произнес он, когда направлялись в лес. — Все прочие-то наши схроны завалящие, шансов застать там кого-либо мало. Поэтому только здесь…

— Что ты так посматриваешь, дядюшка? — хмыкнул Шагалан. — Я не колдун, чудесам не обучен. Могу лишь то, что могу, а достать из-под земли ватагу вне моих способностей.

Повстанец сердито дернул плечом:

— Тебе-то, удалец, чего… За тобой какой-никакой тыл, норка имеется, в которую заползти. Пусть небогато, да пересидишь зиму. А нам-то куда податься?

— Брось, дядюшка, раньше времени заупокойную петь. Дубраву еще не обшарили, вот и полагай, что там и скрывается наше счастье. Знак ведь в балке верный был? На худой конец, другой такой отыщем.

— Точно, эдак по всей стране и бегать, пока снегом не накроемся, — буркнул Шурга.

Путь оказался неблизким. Почти час ломились сквозь дикую, болотистую пущу, где даже звериные тропы попадались редко. Затем мшистые столбы сосен смилостивились, расступились, и скитальцы вышли на отлогий берег небольшой речки. Медлительная лента воды отливала ледяной серостью. В двух десятках шагов вздымался противоположный, совсем непохожий берег. Чудилось, там начинался иной мир — песчанистый обрыв будто светился под невидимым солнцем, а дальше качались упрямо сохраняющие листву ветви могучих дубов.

На кромке воды Шагалан осмотрелся из-под ладони.

— Славное местечко, — заметил застывшим рядом спутникам. — Если в Мокрой Балке нашли подобие ада, то здесь вырисовывается истинный рай. И неизвестно, что хуже. Как до столь прелестного уголка еще не добрались окрестные дровосеки? Пропустить его сложно.

— Всякие прощелыги тут сновали, — сухо отозвался Шурга. — Некоторых случалось пугнуть, надолго дорогу забудут.

— Бродяги уйдут — стражники заявятся… С обратной стороны что?

— Второй рукав реки, только совсем заросший.

— Остров, значит? Выглядит сказочно, хоть и уязвимо. Думаешь, не расстреляют нас с откоса, пока будем переправляться?

— Это уж, парень, один Бог ведает. Другого-то выхода все равно нет.

— Другой выход есть всегда. Но вам же, дядюшка, срочно нужно, немедленно, так? До темноты не дотерпим?

— Не хотелось бы, — помялся Шурга. — Измучились люди в ожидании. Да и чего тебе-то бояться? Видали же с Перком, как ты от стрел в упор уворачивался.

Юноша усмехнулся:

— В таком занятии раз на раз не приходится. Да и вас-то ведь, братцы, это не спасет.

— Ничего, авось оборонит Создатель. Двинулись!

— Стой ты, бестолочь! — Шагалан еле успел схватить за рукав рванувшегося вперед Перка. — Не спеши к смерти в зубы, она сама никого не запамятует.

Прошелся неторопливо по песку, присел, пополоскал в воде ладонь. По-настоящему студеная, не чета той, что встретилась по пути к Большому Аалю. И на дальнем берегу все тихо, лишь стайка пташек-подзимников затеяла азартную чехарду на краю обрыва.

— Ладно… — Юноша отряхнул руки, потянул из-за спины лук. — Переправляемся в сапогах, цепочкой, вдоль течения, разрыв два шага. Внимательно смотрим по сторонам и друг за другом. Речушка не быстрая, но если ноги сведет — утащит к водокрутам за милую душу.

Разведчик вступил в стылый поток последним, чуть ниже остальных по течению. На него, как обычно, ложилась двойная ответственность — подстраховывать товарищей и от случайного соскальзывания, и от вражьей атаки. Лук покачивался, обводя жалом стрелы безлюдный обрыв. Хотя какая от оружия польза? Одинокого врага юноша, пожалуй, попробовал бы опередить, но что поделать против целого десятка? Тяжелая, вязкая вода, едва доходившая до пояса, высасывала тепло, выстуживала тело с каждым ударом сердца. Тут, на открытом месте, они малоподвижны и беззащитны, словно младенцы. Шагалан, вероятно, еще кинулся бы при опасности с головой в ледяную купель и тем спас бы себе жизнь, однако его спутники были бы определенно обречены. Вся надежда на узость преграды. Ближе к середине русла юноша перешел на неуклюжий бег, уже не заботясь о тишине и поднимая тучи брызг, выскочил на отмель, нырнул под обрыв. Осторожно выглянул: кругом ни души. Вспугнутые нежданными гостями пичуги порхнули в чащу, откуда разразились недовольным свистом. Сзади, кряхтя и фыркая, выбрались на песок товарищи.

— Холодища-то какая! — Перок, шлепнувшись на задницу, стянул сапоги и принялся яростно растирать ладонями посиневшие ступни.

— Здесь завсегда так, — зашелся Шурга надрывным кашлем. — Даже летом вода студеная. Бают, ключи подземные бьют во множестве. Водичка-то в них чистейшая, зато коснешься нечаянно — враз ногу скрутит.

Юноша шикнул на болтунов. Он успел выжать одежду и теперь напряженно всматривался в мерно гудящий на ветру лес.

— Учуял чего, следопыт? — шепнул, подползая, Шурга.

Шагалан помедлил с ответом.

— Трудно сказать. Явных угроз вроде нет, только… неспокойно в этой дубраве… что-то настораживает. Пойдете сзади неподалеку, постоянно начеку. Если на меня вдруг навалятся толпой, не геройствовать, разворачиваетесь и тикаете обратно.

— Еще чего! — фыркнул повстанец. — Чай, не зайцы, пятками-то сверкать.

— Не о храбрости тут, дядюшка, речь. — Шагалан говорил терпеливо, но непреклонно. — Я-то один как-нибудь отобьюсь, вывернусь, а вот вам ускользнуть будет нелегко. Поэтому помчитесь во все лопатки, да вдобавок не напрямки. Погоня случится — лагерь ею и поднимете.

— Ясно, ясно. Не первый год по лесам-то гуляем, следы путать, петлять да затаиваться научены.

Юноша пристально посмотрел в серые, тонущие в мелких морщинах глаза Шурги, вздохнул и вскарабкался на обрыв. Пригнувшись, броском достиг передового ствола, вжался бугристую кору. Вокруг продолжала размеренно течь скупая, но мирная осенняя жизнь, лес полнился шорохами, посвистами, щелчками. Местная живность сновала в ветках, мелькала в жухлой траве, копошилась под корнями, деловито готовясь к скорой стуже. На фоне этого все людские предосторожности выглядели совершенно нелепыми и излишними, однако что-то тем не менее упорно заставляло стеречься. Когда спутники, повинуясь сигналу, показались над обрывом и тоже добежали к зарослям, юноша устремился вглубь. В лесу он ощущал себя гораздо спокойнее: здесь не приходилось ждать внезапного залпа по открытой цели, а в чащобных играх-прятках разведчик рассчитывал потягаться с любым. Несколько шагов по прямой, пируэт, нырок, перекат под корни очередного векового исполина. Померещилось или вправду его неожиданный танец сбил ровную песню леса? На всякий случай следовало бы повторить маневр, окончательно раствориться среди листвы и веток, сгинуть для возможных наблюдателей, но… по пятам шли товарищи. Шли неплохо, вкрадчиво и сторожко, однако вместе раствориться у них не получится. Обнаруживать себя почему-то отчаянно не хотелось, но ведь он сам велел идти сзади! Раньше бы разбираться с предчувствиями…

Шагалан через силу поднялся из-за редких кустов, махнул начавшим озадаченно озираться ватажникам. Дальше двигался уже без всяких заумных уверток. Собственно, люди тут, несомненно, бывали, причем подолгу. Примет предостаточно, вот только все они старые, остывшие. Ничего свежего. Ни одного подозрительного шороха или шевеления вокруг. Благодать. И неуклонно нарастающее беспокойство. Разведчик совсем было решился остановиться и перекроить план, когда за небольшим взгорком внезапно открылся лагерь. Никакой поляны или вырубки, десятка два низких шалашей равномерно, мохнатыми муравейниками рассеялись между уходящими в небо стволами. Чернели пятна кострищ. И опять ни звука, ни дымка, безжизненное, давно покинутое стойбище.

Шагалан замер на кромке откоса, по его знаку шелест за спиной послушно смолк. Приподнявшись, втянул ноздрями воздух, вжался обратно в землю. В другой ситуации он ни за что бы не спустился — этот заброшенный бивак уж чересчур напоминал настороженную западню. А как поступить сейчас? Если строго по науке мастера Кане, надо вновь исчезнуть для всяческого наблюдения, обойти лагерь кругом, возможно неоднократно. Маневр позволит обличить засаду и выяснить наконец, кто ее устроил — друзья или враги. Друзей успокоить, врагов — уничтожить… Но куда девать Шургу с Перком? Не успеет ли заглотать ловушка их? Шагалан шепотом выругался. Терпеть не мог вызывать удар на себя, а в последнее время исключительно тем и выпадало заниматься. Они влезли уже слишком глубоко, оставалось уповать разве на дерзкий встречный натиск…

Не особо таясь, юноша перебрался на откос и направился вниз. Что его поджидает, ныне осознавал довольно четко, хотя ни единого внятного довода привести бы не сумел. Доводы начали собираться лишь сейчас, на ходу, словно сами покатились под ноги. Он шел, выпрямившись, быстрым шагом, уверенно, не поворачивая головы. Только глаза под опущенными веками непрерывно стреляли по сторонам да ладони все плотнее придерживали рукояти сабель. Навскидку определил центр лагеря, здесь же обнаружился и самый большой шалаш. Рядом — самое большое кострище. Разведчик припал на колено, сунул пальцы в рыхлый блин золы. Встал, неспешно отряхнулся, чуть качнулся на носках, пробуя опору. Дальше озираться смысла не имело, и он одновременно с вытягиванием клинков из ножен резко крикнул под ноги: — А теперь вышли все разом!

XIV

Признаться, Шагалан и сам не ожидал от своего крика такого эффекта. Мир вокруг, до того безмятежный и даже сонный, враз ожил, зашевелился. Множество грязно-серых теней устремились к потревожившему их. Разломился надвое чахлый кустарник; взметнулись из-под перекрученных корней охапки травы и листьев, обнажая заботливо укрытые норы; кто-то, молодецки ухая, спрыгивал с веток. Юноша мгновенно очутился в плотном кольце. Уклонился от размашистого удара палкой, отпихнул не в меру ретивого противника, скользнул спиной к безразмерному стволу дуба. Сабли послушно взвыли, разгоняясь в бешеном круговороте, но снесли только один из бессчетных копейных наконечников. Нападавшие остановились.

Сейчас Шагалану удалось разглядеть их внимательнее. Народу сгрудилось никак не меньше тридцати человек, можно было подивиться искусству маскировки, надежно упрятавшему подобную ораву. Сами же люди скорее напоминали каких-нибудь нищих с паперти Амиарты: заросшие, грязные, дочерна, лица, ворохи лохмотьев вместо одежды, на ногах драные опорки. Поголовно вооружены, хотя арсенал скудный: палки, примитивные копья, вилы, топоры, лучше подошедшие бы лесорубам, редкие кинжалы с мечами. Для искушенного воина такая толпа не таила смертельной опасности. Ее усиливали, пожалуй, лишь многочисленность да сплоченность прижатых друг к другу плеч, густота выставленной вперед стали. Внезапным ударом взломать эту ощетинившуюся стену, ворваться в мягкое нутро и… учинить резню беспомощных бродяг? Разведчик медлил. Что сдерживало? Может, глаза людей напротив? В них вряд ли можно было отыскать дружелюбие, но и агрессии, ненависти тоже не замечалось. Огоньки охотничьего азарта, разожженные захлопыванием западни, понемногу угасали, а на их место приходило нечто схожее с любопытством. Лохмотники явно не собирались дальше атаковать, иные даже опустили оружие, хоть и косясь на хищно поблескивавшие сабли. Имелись еще, конечно, лучники, каковых Шагалан насчитал в ближайших кронах с полдюжины. Лесные стрелки славились мастерством, однако и блестящему мастеру непросто выцелить жертву, уже вкрутившуюся в ряды своих. Не это ли причина бездействия?

В напряжении текли секунды, а стороны по-прежнему стояли, замерев словно статуи. Игра в гляделки с молчанкой определенно затягивалась. Юноша ждал движения лесовиков, а они… также чего-то ждали, привычнотерпеливые и спокойные. Представляли, сколько смертей сейчас в руках загнанного в угол паренька? Едва ли. Они лишь по-крестьянски основательно выполнили порученную работу и теперь рассматривали результат. Врага в госте не видели, что было даже чуточку странно.

Наконец бородатый пузан непонятного возраста опустил рогатину, ощерил бедный на зубы рот:

— Ты, палень, желески-то, слышь, оставь. Нам с тобой пластаться не с луки. Щас сталшой плидет, лазбелется, кто ты и защем.

— Что ж, погодим до старшого, — глянул юноша исподлобья.

В отдалении с гребня откоса донеслись громкие голоса — лесовики обнаружили и его спутников. А возможно, сами Шурга с Перком, плюнув на недвусмысленный приказ, кинулись выручать. Сути дела это не меняло. Шагалан поудобней перехватил рукояти: вот-вот сверху зазвенит железо, и придется-таки начинать кровавый танец.

Железо так и не звякнуло. А голоса усилились. Лесовики завертели головами, затоптались, выжимая из своей тесноты узкий проход. По нему, расталкивая замешкавшихся, резво приближались несколько человек. Во главе — крепкий, средних лет мужчина в длинном, темном от сырости плаще. Худое лицо рассекала вкось черная повязка, укрывавшая левый глаз. Раньше срока побелевшие виски и следы шрамов говорили о весьма насыщенной жизни. Выйдя прямо на разведчика, незнакомец остановился в трех шагах. Единственный сохранившийся глаз вперился иглой, по губам скользнула усмешка. Оружия мужчина на виду не держал, закинутый за плечи лук можно было в расчет не принимать. Еще через мгновение из-за его спины выкатился Шурга, раскрасневшийся и счастливый до одури.

— А ну отошли все! — завопил он, улыбаясь от уха до уха. — То наш человек, проверенный! Нечего на испуг брать! — И, хлопнув юношу по плечу, гаркнул в восторге: — А ведь дошли, удалец! Дошли и нашли! Вся-то ватага в сборе, даже не верится. Выходит, правильно ты разобрался с теми знаками. Это вот он, Джангес, морда кривая, напридумывал!

Губы одноглазого растянулись в откровенной ухмылке. Столпившиеся за ним люди зашумели, довольные, заулыбались, попрятали оружие. Когда вдобавок показался растерянно озирающийся Перок, Шагалан неохотно опустил сабли.

— Да все! — продолжал теребить его Шурга. — Кончай, парень, волком-то смотреть. Свои кругом! И вы, обормоты, расступитесь! Нечего на новобранца скалиться! Сноровкой да храбростью он вас всех перекроет, а за верность я сам поручусь.

— И я, пожалуй, тоже рискну поручиться, — послышался за плечом негромкий, насмешливый и до дрожи знакомый голос. — Хотя Бог ведает, как время человека изменило…

Юноша круто повернулся. Сон какой-то немыслимый — рядом с ним стоял Кабо. Оборванный, похудевший, но живой Кабо!

— Невероятно, — только и вымолвил Шагалан.

— Все вероятно в этом мире, бродяга, — усмехнулся Кабо, первым, припав на покалеченную ногу, качнулся вперед и обнял товарища.

Повстанцы загалдели вовсе восторженно. Улыбающийся Джангес склонился к Шурге, который, махая руками, что-то быстро объяснял.

— Как ты здесь очутился? — перекрывая общий гвалт, крикнул Шагалан.

— Странный вопрос, брат, — хмыкнул Кабо. — Сам сгинул куда-то почти на месяц, ни слуху ни духу, ни весточки. Все наши отправились искать твои следы.

— Значит, это ты по моим следам забрел в ватагу Сегеша?

— Ну… не совсем. Ты же знаешь, Сегеша каждый держал в уме. А тут в Горгенте обнаружилась интересная ниточка.

— Конечно же, среди нищих?

— Обижаешь, среди порядочных воров. Грех было не воспользоваться случаем и не выйти на этих лиходеев.

Тем временем Джангес, утомленный общей сумятицей, обернулся к сопровождающим его людям, те передали распоряжения еще дальше, и казавшаяся неуправляемой толпа вдруг начала стремительно таять. Народ растекался ручейками четко и слаженно, исчезал в шалашах, за деревьями, кто-то, не долго думая, уже раздувал костры.

— Неплохая выучка, — заметил Шагалан, когда площадка вокруг них почти опустела.

Кабо кивнул:

— Я застал их в трудном положении — руководство схвачено, а на отряд развернута подлинная облавная охота. К счастью, из Джангеса получился прекрасный командир, да и моя помощь подоспела кстати.

— Рубил хвосты?

— Доводилось. Едва вырвались, брат, сам видишь, истрепались. М-да… А тут громом среди ясного неба известие — бешеные мятежники Сегеша ни с того ни с сего разгромили тюрьму, поставили на уши Галагу и сбежали на волю. Тогда и рассудил: либо чудо, которое одно приходится на сотню лет, либо… пошалил кто-то из птенчиков Иигуира.

— Знак в Мокрой Балке — твоя работа?

— Нет, это все Джангес. По-моему, талантливый мужик, прирожденный вождь. Тоже, правда… не без заскоков.

— Каких еще?

— Сейчас не страшно, сойдешься поближе — поймешь. А такие знаки он разослал сразу в дюжину потаенных мест, надеясь, что хоть где да сработает.

— Сработало, — покачал головой Шагалан. — Однако если б не я… Могли бы сделать и приметнее.

— Опасно. Что углядит любой, обнаружит и враг, а там ведь не дураки, способны догадаться. Мы и так неделю здесь сидим, и всю неделю — как на иголках.

— Нас на переправе засекли?

— Да. Смотрю, парнишка топает больно знакомый. Пока пытался удостовериться, пока обходными путями ковылял, ты, брат, чуть побоище не устроил. И зачем на рожон-то переть?

— Я и не сомневался, что в лагере засада. И что люди в нем какой-то час назад жили-отдыхали. Но прикинул — не стали бы мелонги засаду с жильем смешивать.

— Рисковал, — покривился Кабо. — Хорошо, мы успели народ малость остудить, а не то навалились бы со всей лютостью… А тебе, рубаке, только дай. Сегеша-то довел?

— Обязательно. Неподалеку он, в часе ходьбы. Лучше скажи, как…

В этот момент, закончив слушать рассказ Шурги, к ним приблизился Джангес. Снова серьезно и пристально посмотрел в глаза гостю, улыбнулся, протянул открытую ладонь:

— Насколько понимаю, мы перед вами в огромном долгу, господин Шагалан.

— Можно без «господина», — уточнил юноша.

— Знакомы с Кабо?

— Мы выросли вместе.

— И ненароком встретились у нас?

Шагалан пожал плечами:

— Шли разными дорогами, но к единой цели. Неудивительно, что здесь и столкнулись.

— Занятно. Раньше мы были обязаны лишь Кабо, теперь появился долг и перед вами. Если добавить мой личный долг мессиру Иигуиру… Как же нам удастся расплатиться за все?

— Расплатиться не проблема. Просто помогите освободить Гердонез и считайте, что мы в расчете.

Джангес одобрительно кивнул:

— Этот ваш спутник… Перок… он сумеет провести наших людей к атаману?

— Безусловно. Я и сам бы смог…

— Не стоит. После всего рассказанного Шургой удивлен, что вы вообще держитесь на ногах. Располагайтесь, отдыхайте. По случаю нежданного воссоединения хотелось бы затеять грандиозный пир, но… с провиантом у нас худо. Безопасные места, как правило, скудны. Жареные крысы, коренья, ягоды, немного грибов — вот и все запасы. В придачу рыбы в этом году наловить не получается. Несомненно, мы разделим с вами, что имеем, однако не обессудьте…

— Не беспокойтесь, командир, — откликнулся Шагалан. — Так сложилось, последние дни мы отнюдь не голодали. Готовы даже добавить блюд на праздничный ужин.

Когда одноглазый откланялся, юноша обернулся к другу:

— Ну и не заметил никаких заскоков. Вполне уравновешенный, волевой мужик. Ты, брат, не ошибся?

— Не торопись с выводами, — хмыкнул Кабо.

— А что это он говорил про долг перед мессиром?

— В свое время учитель оперировал его раненый глаз, вроде как вытащил бедолагу с того света. Потому имя Иигуира послужило мне лучшей рекомендацией.

Они отошли на край лагеря, опустились на чуть сырую палую листву у корней дерева. Шагалан внезапно почувствовал, как вся многопудовая усталость похода, которую он только и делал, что загонял глубже и глубже, разом навалилась на плечи. Еще недавно бурлившие силы куда-то улетучились, по телу словно разлился свинец, тяжелый и теплый. Казавшаяся невозможной цель достигнута, впервые позволительно расслабиться и пускай ненадолго, но забыть об опасности. Кабо покосился на откинувшегося в изнеможении товарища:

— Здорово тебя потрепало, брат. И ранило?

— Что, опять закровило? Пустяки, тебе тоже, я подметил, досталось.

— И не такое выпадало… — Кабо помолчал, глядя куда-то вдаль. — Не обижаешься?

Услыхав необычный вопрос, Шагалан даже разомкнул веки:

— С какой стати?

— Ну, ты совершил чудо, вытащил из застенка Сегеша, вернул его ватаге, а теперь… Вроде как приходится делить славу пополам…

— Пустое, брат. — Глаза юноши вновь закрылись. — Нам нужна была «армия Сегеша», правильно? Я спас старика, ты — его армию. Настоящую ценность эти достижения обретают только вместе. Торжествовать впору, что, не сговариваясь, выполнили обе задачи. Толпе повстанцев невысока цена без связей своего атамана. А тот попросту не выживет без проверенных соратников… И кончай приставать с глупыми домыслами, дай поспать хоть чуть-чуть. Ведь ночи напролет топали, топали… по буеракам…

— Спи, гулена, — усмехнулся Кабо. — Отдыхай, пока есть возможность, я тебя посторожу.

Шагалан проснулся, как раз когда в лагерь вступал отряд Сегеша. Лишь по тем безоглядным воплям радости, которыми его встречали, стало до конца понятно, какое напряжение рушилось ныне в душах людей. Сдержанней прочих вел себя сам атаман. Отмахнувшись от потока славословий, он незамедлительно взялся за руководство ватагой. Шагалан с интересом понаблюдал за Джангесом, но тот, чудилось, без колебаний и ропота вернул признанному вождю бразды правления. Не прошло и часа, как в разные стороны уже спешили порученцы.

Будто почувствовав на кормиле прежнюю твердую руку, повстанцы окончательно возликовали. Скудность скудностью, а откуда-то появились непочатый бочонок пива и немудреная снедь. У большого костра собралось свыше семи десятков человек, деревянная чара отправилась по кругу. Ближе всего к огню, на почетные места, усадили вновь обретенных товарищей. Пиво, по совести, оказалось дрянное, каждому перепало по капле, однако вскоре посиделки напоминали кипучую гулянку. И без хмеля люди были крайне возбуждены, то и дело вскакивали на ноги, хлопали друг друга по плечам, по спинам, смеялись, даже пытались что-то нестройно петь. Пришедшие с Сегешем получали этих восторгов вдвойне. Верзилу Перка совсем задушили в бесчисленных объятиях, а хохочущего и брыкающегося Йерса долго передавали на руках над головами, катая взад-вперед.

Единственным избежавшим подобного панибратства остался Шагалан. Ему тоже улыбались, махали и кивали, только касаться не осмеливались. Кругом висел густой гул от множества голосов, точно все говорили одновременно, не слушая соседей, а лишь стараясь перекричать их. Беседовать в такой момент немыслимо, и разведчик принялся украдкой разглядывать новых соратников. Не так уж давно он покинул одну вольную ватагу, но здесь… все по-иному. Вовсе не видно женщин, зато часты голощекие юнцы и седые старцы. Добротные когда-то одежды превратились в рубища, что, впрочем, не особо заботило их хозяев. Бесхитростные, грубоватые лица, загорелые и чумазые, корявые крестьянские руки, и на пиру не выпускающие оружия. Верно, в своей суровой жизни они испытали мало радости и оттого купались сейчас в ней ровно дети. Глаза каждого светились искренним счастьем, и причина того не в кислом пиве или нежданно свалившемся с неба мясе. Просто на сей раз им повезло. Они, привыкшие неизменно платить кровавую дань смерти, зализывать раны и хоронить друзей, на сей раз обвели костлявую вокруг пальца. Подобный триумф не может длиться вечно, долю рано или поздно старуха получит, но тем серьезнее основание отпраздновать редкий победный миг. Так крохотный жаворонок самозабвенно кувыркается по весне в теплом воздухе, разливаясь восторженной песенкой. Прав ли он, упивающийся клокочущим в мире буйством жизни? Или прав взирающий с земли мудрец, что способен за птичьим щебетом расслышать отдаленную поступь неминучих морозов?…

Общий гвалт немного смолк, лишь когда с насиженного места в круг выпихнули Шургу. Пуще обычного охрипшим голосом ватажник принялся повествовать обо всех перипетиях долгого путешествия. Большинство, вероятно, уже кое-что прознало, однако напряженно внимало и сейчас, тем более в ход пошли занимательные подробности. Воспользовавшись сравнительным затишьем, Шагалан наклонился к сидевшему рядом другу:

— Так и не ответил, брат, что творится у нас… на той стороне?

— Отстань, — отмахнулся Кабо. — Дай послушать про великие подвиги.

— Да брось ты! — Шагалан толкнул его локтем. — Если желаешь, опишу тебе все позднее. И гораздо правдивее.

Кабо насмешливо сощурился:

— Хочешь сказать, этот твой приятель привирает?

— Ну почему же? Не привирает, а приукрашивает. Мастерит из тяжелых воспоминаний героическую легенду.

— Вот так, не подумавши, — фыркнул Кабо, — и ввалишься в какой-нибудь миф. Слепят из тебя, брат, сказочного богатыря и будут на сон грядущий детишкам…

Сзади донеслась короткая перебранка, незнакомый молодой парнишка высунулся из-за плеч:

— Господа уважаемые, — губы парня подрагивали от волнения и даже, чудилось, от некоторого испуга, — атаман приглашает к себе для важной беседы. Пожалуйста, ступайте со мной.

— Обоих приглашает? — чуть повел бровью Кабо, и гонец окончательно побледнел.

— Именно что обоих, сударь, — закивал он. — Точно так передать и наказали.

Друзья, переглянувшись, неспешно поднялись. Толпа грудилась у костра плотно стиснутой массой, но около них все это время упорно зияло пустое пространство, выражая то ли особое уважение, то ли опаску. Или то и другое разом? Словно в подтверждение, едва разведчики тронулись прочь от огня, в толпе как-то сам собой моментально образовался широкий и свободный проход. «Что же такого довелось являть Кабо, если бедняги робеют перед собственным спасителем? — отметил Шагалан. — Я-то вроде ничего не успел натворить, меня здесь пока воспринимают лишь как его соратника. Надо при случае расспросить подробнее».

Сегеш ждал неподалеку, в неприметном маленьком шалаше. К общему торжеству он так и не вышел, погруженный в неотложные дела. Кроме него в крохотном закутке находился один Джангес, который, откинувшись к стене, казалось, отдыхал от многотрудного разговора.

— Садитесь, друзья… — Атаман потеснился на лавке. — Постой при входе, Коули, — махнул парнишке-посыльному. — Посмотри, чтоб никто не вился поблизости, беседа серьезная. Шурга не закончил еще краснобайствовать? Ну и шут с ним, после услышит.

Джангес только на секунду приоткрыл глаз и снова окунулся в дремоту. Выдвинув свечу на середину доски, заменявшей столешницу, Сегеш оглядел лица юных гостей, взъерошил ладонью остатки волос:

— Я полагаю, что неплохо познакомился с тобой, Шагалан. А о тебе, Кабо, изрядно рассказал Джангес. Не люблю высоких слов, просто мы обоим вам обязаны жизнями. Можете отныне считать нас самыми преданными союзниками, которые, потребуется, пойдут на все… чтобы… В общем, вы поняли… — Старик помолчал, пожевал губами. — Короче, мы толком и не представляем, заинтересует ли вас это. Видимо, следовало бы дать время отдохнуть, опамятоваться, но… возникло тут любопытное сообщение…

— Сообщение? — переспросил Шагалан.

— Да. Ребята пусть и укрылись в этой дыре, кой-какие сношения с миром не прекращали. Регулярно рассылались связные к людям, оставшимся верными нам. И… оставшимся в живых. К сожалению, Джангес знал немногих, потому снаряжал и собственных лазутчиков. И как раз сегодня днем воротился такой…

— А кто же знал об остальных осведомителях, сир? — в задумчивости поинтересовался юноша.

— По преимуществу мы с Шургой.

— Хм, я-то полагал, имперские дознаватели вытянули из вас всю подноготную.

Старик откровенно смешался. Метнул быстрый взгляд на Джангеса, но тот по-прежнему хранил неподвижность.

— Обманывать не буду, братья, — вздохнул, промедлив, Сегеш. — Кое-кого пришлось отдать. И не упрекайте меня! — поднял он руку, хотя никто не издал ни звука. — Самому замаливать грех до конца дней… Безвыходное положение. Эти дознаватели… звери, но крепкие мастера в своем ремесле. Умеют причинить страдание ближнему… Я сделал все, что смог. Пожертвовал немногими, дабы сберечь большинство. Понимаю, жутковатый выбор, только как иначе?

— И что? Удалось сберечь?

— Да. — Сегеш вскинул голову. — Представьте себе, удалось. Я открыл наименее надежных, наименее осведомленных, и все получилось… Основная сеть, чаю, уцелела. Правда, вероятно, нам еще крупно повезло: супостаты сперва рвались уничтожить ватагу, допытывались о ее стоянках, а нашими прознатчиками интересовались мельком. Когда же уяснили, что ватага окончательно ускользнула от облавы… собирались, наверное, возобновить… беседы. От этого нас оградил ты, брат.

— А со стоянками? — продолжил Шагалан холодно. — Вы уверены, сир, что враги не нагрянут, например, сюда?

— Не должны. Я держался, сколько хватило воли, а потом с чистым сердцем выдал основные лагеря. За то время Джангес, как и условлено, оставил опасные места.

Одноглазый чуть заметно кивнул, показывая, что вовсе не дремлет.

— Это не помешало, помнится, мелонгам сесть ватаге на хвост, — буркнул Кабо.

— Там были совсем другие причины, ты в курсе. Ребята действительно попали в переплет, и тут бесценную помощь оказал ты, брат. Касаемо же дубравы и Мокрой Балки… Здесь даже не запасные лагеря, так, облюбованные на крайний случай прибежища. Я подозревал, куда поведет людей Джангес, но ничего не знал наверняка. Орать о таком искренне, когда висишь на дыбе, несравнимо легче.

— Ну, хорошо, — согласился Шагалан. — Итак, вы считаете, сир, что сеть осведомителей сохранилась?

— По большей части. Безусловно, все ее возможности, друзья, отныне в полном вашем распоряжении. А в качестве первого взноса пусть пойдет сегодняшнее известие.

— Мы внимательно слушаем.

Сегеш опять обвел взором собравшихся, потом негромко выдохнул:

— В Галагу прибыл Гонсет.

Джангес не шелохнулся, юноши же быстро переглянулись.

— Есть подробности? — сдерживая голос, спросил Кабо.

— Судя по всему, прибыл два дня назад. Тайно, без помпы и значительного эскорта. Обычно он так и путешествует.

— Тогда не приходило ли на ум… э… встретить его где-нибудь?

Сегеш улыбнулся:

— Прекрасно вас понимаю, молодые люди. Ишь, как встрепенулись! Мысль, что вас посещает, не нова, однако ни у кого пока ничего путного не получалось. Охрана-то с наместником ездит невеликая, да бойцы подобраны шибко умелые и свирепые. Десяток таких головорезов изничтожит всю мою ватагу, даже не вспотев. А их там вдвое. Ну, а самое сложное… Гонсет странствует редко и всегда непредсказуемо. День, дорога, цель поездки вряд ли кому заранее ведомы… кроме него, разумеется. Двадцать верховых, срывающихся среди ночи, — как отследишь? И с подставными лошадьми у них проблем нет.

— Зачем наместник отправился в путь нынче?

— Ну, братья! — развел руками атаман. — Вы слишком многого ожидаете от нашего прознатчика. Он лишь скромный слуга на забытом Богом постоялом дворе. Еще повезло, вообще хоть что-то сумел пронюхать. Отряд Гонсета завернул к ним на пару минут.

— Полагаете, господин Сегеш, Галага — его конечная цель?

— Наверняка. Это не только мои домыслы, но и результат разбора некоторых иных вестей.

— Из самой Галаги? — спросил Шагалан.

— У нас имеются друзья и там, если вы это хотели узнать.

— И чем же занимается наместник в городе?

— А ничем. Его никто не видел. Город растревожен, гарнизон на ногах, всюду охрана, патрули. Гуще всего — у тюремной башни, — добавил Сегеш со значением.

Юноша усмехнулся:

— Прибыл расследовать наш побег?

— Смахивает на то. По крайней мере, подобного веселья Галага года три точно не получала.

— Решил наказать местное начальство за головотяпство? Долго ж он тянул с карой.

— Гонсет умный человек, этого у него не отнимешь. Он никогда не торопится ни карать, ни жаловать. Изучил все чужими глазами, обдумал и явился теперь вершить суд.

— Собственной персоной? Похоже, вы, сир, были чрезвычайно важны для него.

— Может, я. А может, наместника заинтересовал несусветный по дерзости побег.

Шагалан враз посуровел:

— А вот этого бы не хотелось. Очень.

Они с Кабо уже откровенно повернулись друг к другу. Ни одного слова, никакой особой мимики, хотя создавалось впечатление, будто юноши каким-то образом обмениваются мыслями. Затем Шагалан все же заговорил:

— Надо использовать случай, брат. Неизвестно, сколько ждать следующего.

— Попробовать бы перехватить по дороге в столицу, — эхом отозвался Кабо.

Остальные присутствующие совсем затихли, ушли в тень, не рискуя встревать в напряженно-сухой диалог.

— Недостанет сил для перекрывания всех выездов. А для погони тем более.

— Лезть внутрь?

— Пожалуй. Тамошняя сумятица на руку.

— Город настороже.

— Ерунда, просочимся. Вдвоем?

Кабо кивнул, и друзья развернулись, возвращаясь в обычный мир.

— Благодарю за ценное известие, сир, — сказал Шагалан атаману. — Еще просьба: не могли бы ваши связи помочь проникнуть в Галагу?

Сегеш прокашлялся, точно у него пересохло в горле, почесал шею:

— Все-таки решились? Обратно в пекло? Безумный риск, будь кто другой на вашем месте — глупцом бы назвал. И просьба непроста… Ну да что-нибудь придумаем. Шургу с вами пошлю, он лучше кого бы то ни было сумеет снестись с нужными людьми. Дело-то больно заманчивое! Гонсет — паучище матерый, весь Гердонез, почитай, тенетами оплел, если такого выбить — вряд ли достойная замена сыщется. Самому Императору придется по сусекам скрести… М-да, без этой головы гердонезский гарнизон тупой култышкой…

— Когда подготовятся ваши люди? — нарушил Кабо грезы старика.

— Когда? Ну, к утру и снарядятся. Вы ведь не отправитесь на ночь глядя?

— В последнее время только так и странствовали, — сухо, в тон товарищу, заметил Шагалан. — До города неблизко, за день не добраться. Стоило бы выступить немедленно, хотя если Шурге нужно собираться… Да, довеском бы взять Йерса, помнится, он обещал вывести нас за стены Галаги неким тайным путем. Воспользоваться тогда не привелось, может, на сей раз удастся попасть внутрь. Если, конечно, сорванец не заливал.

— Кучу новых пикетов понатыкали с тех пор, — усомнился Кабо. — И разумно ли раздувать экспедицию? Маленькой группке прокрасться легче. Сколько еще человек будет с нами?

Атаман опять смутился, закашлялся. Едва ли он когда-либо попадал в неловкое положение так часто.

— Э… тут же, братья… Шурга, безусловно, пойдет. И парнишку забирайте… Но больше… Не могу я посылать никого… События впереди серьезные, каждый клинок…

— Веселые новости, — скривился Кабо. — Не вы ли, господин атаман, минуту назад витийствовали об огромной важности… гм… устранения Гонсета? Что же стряслось за минуту?

— Ничего не стряслось. — Сегеш опустил голову. — Дело другое есть.

— Столь лес важное?

— Ну… на судьбу Гердонеза, наверно, не повлияет… ощутимо… Однако заняться им надобно. И безотложно. Да и чем способны помочь мои люди… вам? Дойти дойдете, Шурга и Йерс ходы подскажут. А у нас… Дело… оно кровное.

— Вопросы чести? Месть? — фыркнул Кабо. — Только этого не хватало.

Шагалан произнес сдержаннее:

— О чем точно идет речь, сир?

Сегеш бросил быстрый взгляд на Джангеса, но тот остался безучастным.

— Вы знаете, как я с товарищами угодил в застенок? Мы намеревались встретиться с вожаками одной ватаги, крупной и влиятельной. Договаривались о согласовании действий, возможно даже объединении сил. Работали аж с начала лета, все было проверено и перепроверено… А на подходе к месту встречи ждала засада. Не какие-нибудь туполобые барокары, лучшие волкодавы из числа мелонгов и здешних… прихвостней. Ведь не случайно же они вышли в лес погулять, так?

— Считаете, вас продали… партнеры? — спокойно поинтересовался Кабо.

— Именно.

— На каком основании? Близость мест готовившейся встречи и засады? Слабый аргумент. И что вы хотите с изменщиками учинить? Вырезать поголовно? А если их выследили и захватили еще раньше, чем вас? Качаются нынче где-нибудь на березах…

— Как же, качаются… — Старик помрачнел. — По словам Джангеса, до сих пор на каждом перекрестке пустозвоны шепчутся: «Новый вождь объявился, заступник обиженных! Собираются армии Третьего Восстания! Вставайте все под знамена Ааля!»…

— Ааля? — вскинулся Шагалан. — Большого Ааля?

— Его самого. Про него и говорил.

— В чем теперь-то дело? — Кабо внимательнее отнесся к реакции друга.

Шагалан покачал головой:

— Тесен мир. Освобождать вас, господин атаман, из неволи я пустился прямо из ватаги Большого Ааля.

Сегеш так и замер с разинутым ртом. Более того, в своем закутке внезапно встрепенулся якобы дремавший Джангес. Он резко вдвинул лицо в ореол света, и единственный глаз впился в юношу отнюдь не дружелюбно.

— И какие же, позвольте узнать, отношения у вас, сударь, с этими… этим отребьем? — произнес он хрипло. Руки повстанца скрывала темнота, но Шагалан не сомневался, что они сжимают сейчас оружие.

— Оставь парня, Джангес! — холодно и властно бросил Кабо, чуть заметно подбираясь.

— Расслабьтесь, господа! — Шагалан, не намеревавшийся прятаться за чужим плечом, улыбнулся и развел над столом пустые ладони. Жест не такой уж безобидный, однако выглядел совершенно мирным. — Вы не до конца осознаете, чем мы занимались в последние месяцы. Разрешите, объясню: в поисках достойных союзников мы посетили с дюжину хоть сколько-нибудь значительных ватаг. Да, большинство из них далеки от борьбы с захватчиками, иные просто оказались скопищем негодяев. И что с того? Все нужно было проверить. Вы поставите те визиты нам в упрек?

Сегеш первым притушил взор. За ним и Джангес, подозрительно косясь, отстранился во мрак.

— Кстати, — усмехнулся Шагалан, — мне сообщил о вашем пленении, господин атаман, лично Ааль. Выходит, если б не он, вы готовились бы сейчас к свиданию с виселицей… или дыбой.

— Если бы не этот мерзавец… — неожиданно рыкнул старик, и от него, неизменно такого мягкого, дохнуло жгучей ненавистью. — Если б не он, я никогда бы не очутился в тех казематах! Он заплатит своей гнилой кровью за подлое предательство!

— Понятно, — кивнул разведчик бесстрастно. — Только прежде чем идти выпускать кишки всем подряд, давайте сядем и спокойно обсудим эту затею.

— Чего здесь обсуждать? — глухо донеслось из угла Джангеса. — За подобное вероломство существует единственное наказание — смерть.

— Обсуждать всегда есть чего. Сели? Начнем по порядку и сдерживая эмоции. Откуда вы взяли, сир, будто Ааль продал вас мелонгам?

— А откуда взяться засаде посередь леса, грамотной и многочисленной? — ответил вопросом на вопрос Сегеш. — Теми тропами мы вообще шли впервые, края вокруг пустынные, дикие.

— Но почему именно Ааль?

— Мы же не полные идиоты, господин Шагалан. В ватагах о переговорах знали… должны были знать не более пяти человек. А уж о точном месте встречи — лишь двое-трое. Место выбиралось каждый раз новое, предугадать его постороннему невозможно. На кого же тогда прикажете думать?

— Хм, неплохо. Не сочтите себя оскорбленным, сир, но как насчет собственных людей?

— Грешить на кого-то из своих? Чушь!… Кого мне подозревать? Джангеса, спасшего ватагу от истребления? Или Шургу, взлелеявшего побег в Галаге?

Шагалан коротко переглянулся с Кабо:

— Полагаю, имена внушают доверие.

— И за то спасибо, — фыркнули из угла. — А вообще, за каким лешим вы так старательно выгораживаете этого Ааля? Неужели сильно по душе пришелся?

— Нет, — вздохнул Шагалан после секундного размышления, — скорее наоборот. Я провел у него дня два… Странный человек. И странная ватага.

— Я так и чуял! — хлопнул по столу атаман, но юноша продолжал, не прерываясь:

— Надеюсь, не обидитесь, если скажу, что все виденные мной ватаги похожи друг на друга. Одни чуть беднее, другие — удачливей и богаче. Но тем не менее все, и повстанцы, и откровенные бандиты живут подобно волкам: кого-то дерут, от кого-то бегают. Ааль… У него иначе. Он никого не боится, поселился, почти не таясь, на постоянном месте. Отстроил солидную деревню в лесу.

— Настолько могуч? — спросил Кабо.

— По моим прикидкам, у него не более пяти десятков человек. — От Шагалана не укрылась злая усмешка, скользнувшая при этих словах по губам Сегеша. — Хорошо вооружены, одеты, обуты. С деньгами вовсе никаких трудностей.

— Знать, мелонги неплохо заплатили за наши шкуры, — буркнул атаман.

— Как бойцы? — Кабо был по-прежнему сух и деловит.

— Ничего особенного. Вероятно, сыщется пяток приличных рубак, остальные — заурядны.

— Вот и славно… — Сегеш потер руки. — Раздавим гадину прямо в смердящем гнезде. Сможешь провести нас туда, брат?

Шагалан молча посмотрел на старика, потом в яростно блестевший из темноты глаз Джангеса.

— Провести смогу. Но, во-первых, мы собирались наведаться в Галагу. В отличие от Ааля, там ждать не будут. А во-вторых… устраивать бойню с ватагой Ааля я вам не позволю.

— Какого черта?! — не удержавшись, вскочил одноглазый.

— Сядь… брат, — ледяным голосом одернул его юноша. — Вижу, жажда возмездия застит вам разум, господа. Мыслите, Ааль продал вас мелонгам? А вот я, на которого Джангес глядит зверем, подозреваю сейчас большее. Ааль так смело себя ведет, поскольку убежден — власти ни за что его не тронут… — Части головоломки валились теперь сами, с каждым словом складывались, щелкая, в единое, монолитное целое.

— То есть? — Атаман опешил.

— Они заключили союз. Взаимовыгодный, надо признать. Мелонги закрывают глаза на шалости удальцов Ааля, не замечают у себя под носом, а то и подкармливают золотом.

— А взамен?

Шагалан пожал плечами:

— Вы же умный человек, господин Сегеш.

— Они… — старик, будто лишившись разом сил, обмяк на лавке, — выдают врагам повстанцев… — Запустил пальцы в жидкие волосы. — Привлекают вожаков на переговоры и сдают!

— Потому и трубят на всех углах! — подхватил Джангес. — Из кожи вон лезут, распинаясь о необходимости объединения.

— Точно-точно. Слушайте, ведь Ааль недавно явился с севера. А там незадолго перед этим погиб бедняга Макоун! Неужели тоже дело рук предателя?

— Доподлинно это известно, пожалуй, лишь самому Аалю, — ответил Шагалан.

— Тогда никаких колебаний! — Сегеш снова встрепенулся. — Завтра же выступать и одним ударом… Что опять не так?

— Напрасной резни не будет, господин атаман.

— Но ты же сам сказал…

— Также я сказал, что провел у Ааля два дня. Кое с кем пообщался, кое к кому присмотрелся. А отсюда второе устойчивое впечатление: далеко не все из ватажников в курсе интриг вожаков. Многие… Не знаю, готовы ли они драться за свободу, но до жизни предательством опустились бы вряд ли.

Сегеш печально покачал головой:

— Как можно быть наперед уверенным?

— Молод ты еще, брат, доверчив, — фыркнул из темноты Джангес. — Обвели тебя вокруг пальца, разыграли, прикинулись милыми и пушистыми. Часом, среди тех добрых знакомых бабы нет? Угадал?

— Имеется и баба, — подтвердил невозмутимый Шагалан. — Только сути это не меняет. Я настаиваю — большинство в отряде Ааля не догадывается о своей работе на благо завоевателей. Даже если кто-то невольно и помогал мелонгам, они не заслужили позорной смерти наравне с истинными предателями. Если же мы пойдем гурьбой на штурм деревни, то просто вынудим бедолаг защищать свой дом.

— Великолепно. И как же предлагаешь их разбирать на чистых и нечистых?

— А ты подумай сам, брат, сколько человек может быть там осведомлено о связи с властями? Так, чтобы остальной народ за долгие месяцы ничего не заподозрил? Один? Вообразимо и это. Двое-трое? Допускаю. Пятеро? Или десяток?

— Толпой секрета не убережешь, — произнес Кабо. — Как замечают на юге, «что знают трое — знает свинья». Да и зачем посвящать в тайну многих? Ведь молчание должно и оплачиваться соответственно. Нет, если у Ааля дело поставлено разумно, то предателей там от силы человек пять. И наверняка из числа самого высшего руководства. Именно они ведут переговоры, накапливают сведения, а затем совершают грязную работу чужими руками, прячась в тени. У тебя, Шагалан, есть кто-нибудь на подозрении?

— Пока двое. В первую очередь, бесспорно, сам Ааль.

— Очень красиво и благопристойно, — опять высунулся раздраженный Джангес. — Но нам-то нужно действовать быстро, покуда эти шакалы не продали еще кого! Сколько вы намерены изучать их, выявляя поодиночке?

— Тут Джангес прав, — кивнул Кабо. — Если ты уверен в Аале, брат, следует взять его и… побеседовать. С пристрастием.

— А лучше, — Сегеш подхватил тотчас, — повязать всю их верхушку. Пускай получат то, на что обрекали нас.

Шагалан вздохнул:

— Да-да. Вот только я не уверен полностью даже в Аале. Поймите, друзья, всегда остается шанс, что та засада была случайностью. Или плодом трудов какого-нибудь мелкого лазутчика. Про Макоуна вовсе ничего не известно толком. Что мы вытянем из Ааля? Кого он очернит под пыткой? И что делать потом, если он вдруг окажется невиновным? Извиниться и отпустить?

— Ну и как нее прикажешь нам, в конце концов, поступать?

— Нужны доказательства. Надежные. Хотя бы на одного из предателей.

— О чем ты говоришь? Кому мы должны что-то доказывать?

— Самим себе, сир.

Шагалан ответил так твердо, что старик замешкался, однако не сдался:

— И какие же доказательства ты сочтешь надежными?

— Связь. Прямое сношение с врагом.

— Точно, — откликнулся Кабо. — Я тоже не вижу иной зацепки. Любой прочий грешок всегда удастся оправдать оплошностью, неведением, глупостью, наконец. Воистину уязвимо у Ааля лишь одно место — связь с мелонгами, желательно личная.

— Совсем ополоумела молодежь, — крякнул с досады Сегеш. — Какая, к чертям, связь?! Да простит Создатель… Убежден, сам Ааль за этот год ни одного варвара в глаза не видел! К чему бессмысленный риск? Такие дела проворачиваются тоньше и хитрее, господа. С двух сторон съезжаются в лесу доверенные гонцы, обмениваются десятком фраз и тихо расстаются. Все! С какого бока вы их ухватите? Отследить встречу трудно, доказать ее злокозненность — почти невозможно, а уж притянуть гонца к главарям — подавно. Они просто объявят его наветчиком да шпионом, сами быстро состряпают казнь и заметут следы!

— Насчет безвестного гонца не уверен — вожди способны сэкономить на нем, выезжая, допустим, поочередно. Но есть тут и еще один момент… — Кабо покосился на друга. — Никто ведь не знает, как часто они выходят на связь. Сколько нам придется наблюдать за каждым шевелением? День? Неделю? Или месяц? А если Ааль почует недоброе и предпочтет затаиться? Год?

— А если альтернатива — всеобщая бойня? — эхом отозвался Шагалан.

— Стало быть, мы не должны ничего ждать. Понимаешь меня?

— Да. Нужна провокация. Нужно сделать так, чтобы Ааль опрометью бросился вызывать своих хозяев, забыв о всякой осторожности. Я даже представляю, брат, какое известие могло бы так подействовать…

Кабо опять вперился в глаза друга и через секунду мотнул головой:

— Ни за что.

— Да о чем вы, собственно? — нетерпеливо заерзал в углу Джангес.

Кабо, подумав, пояснил:

— Я вообще-то подразумевал иное: соблазнить Ааля бежавшим на свободу Сегешем. Выдать как бы невзначай какую-нибудь вашу, атаман, залежку. Хоть бы и вымышленную. По-моему, хорошая приманка.

— Хорошая, — вздохнул Шагалан, — но не безупречная. С Сегешем Ааль уже выполнил раз свою работу. Теперь он волен как заинтересоваться новой наградой, так и решить не ввязываться. Отойти до поры в тень, затаиться, как ты сам описывал. В любом случае у него не будет особых причин суетиться, а без суеты не будет и ошибок. У меня другое предложение: Ааль должен проведать о готовящемся покушении на Гонсета. Нашем покушении.

— Может, еще пригласите его принять участие? — хмыкнул Джангес, но юноши не слушали.

— Ты понимаешь, чего добиваешься, брат? — жестко изрек Кабо. — Разменять устранение опаснейшего нашего врага на изобличение заурядного предателя? Да за голову Гонсета не жаль заплатить даже избиением всего отряда Ааля, включая собак и лошадей!

Шагалан выдержал тяжелый взгляд:

— Речь не идет, брат, ни о каком размене. Если все получится по задуманному, мы успеем и в Галагу.

— А проскользнет тревога в город? Или не успеем? Времени и так в обрез, Гонсет сорвется в любую минуту.

— Согласен, некоторый риск существует. Зато прикинь, как Ааль отреагирует на известие о заговоре. Сколько золота наместник отсыплет за спасение своей бесценной персоны? Тут цена Сегеша покажется пустяком. А с другой стороны, если злоумышленников схватят, если выпытают, что Ааль обо всем знал и не предупредил? Каково?

— Поставить изменщика между лютой смертью и сказочной наградой?

— Именно. Разве не потеряет он тогда последние портки, торопясь сообщить об услышанном?

— Безрассудная игра.

— Вот и я о том нее! — ухитрился встрять Сегеш.

— И куда же он побежит, теряя портки?

Шагалан пожал плечами:

— Есть на примете одно занимательное местечко. Подходит по всем статьям. И в лагере Ааля еще попробую кой-какие справки навести.

Кабо хмуро помолчал, побарабанил пальцами по столу. В этот момент грузная масса заполнила дверной проем, в крошечный шалаш ввалился Шурга, довольный, раскрасневшийся, благоухающий пивом и жареным мясом.

— Не очень опоздал? — оглушительно гаркнул он с порога. — Бездельники никак не хотели отпускать, пришлось пересказывать историю целиком раза три. Потом кормили чуть не силком… Вы уж, братья, извините старика-то! Ну, что-нибудь серьезное надумали? Выкладывайте.

— Ради Творца, не ори так, Шурга! — поморщился атаман. — Ты, как всегда, вовремя, сядь.

Повстанец затоптался у входа, с удивлением разглядывая напряженные, сосредоточенные лица товарищей. Внимание ныне безраздельно принадлежало Кабо. Юноша медленно поднялся, отряхнул полу плаща.

— Смотри, брат, — уронил в пустоту. — На все про все у тебя не более суток. Поторопись со своими справками.

Оттеснив опоздавшего к стене, шагнул на улицу. Следом в молчании потянулись остальные.

— И что же? — едва ли не жалобно крикнул вдогонку Шурга. — Меня так никто и не осведомит ни о чем?

XV

— Это и есть твой дедушка-одуванчик, брат? — В голосе Кабо сквозило откровенное ехидство. — Вот ведь, охальник, он еще и расплодиться успел!

Рядом отчетливо фыркнул Шурга. Шагалан прекратил напрасные наблюдения и опустился на подстилку из упругой, влажной листвы. Что-то за время его отсутствия и впрямь изменилось: вечно распахнутые ворота были сейчас почти закрыты, а возле узкой щели торчал не комичный старичок-привратник, а солидно вооруженные молодцы. Узнать охранников не составило труда: Куля, болтун Багер и третий парень из их команды.

— Никак наш друг Ааль начал-таки чего-то остерегаться, а? — подмигнул Шагалану повстанец, утирая лоб.

— Да уж, серьезным караулом обзавелся. Вероятно, о бегстве Сегеша прослышал и мести его испугался. А может, с хозяевами чего не поделил?

— А может, тебя сторожит? — спросил хромец без обиняков.

— Меня-то? Вряд ли. Да и не похож Ааль на человека, бросающегося в бой, едва завидев противника. От него скорее дождешься кинжала в спину или яда на дружеской попойке.

— Тонкая натура, — хмыкнул Кабо. — На всякий случай мы все же посидим здесь чуток, посмотрим, как ты войдешь.

— Не беспокойся, брат, тут препятствий не будет. Аккурат эти ребята недавно уже встречались с моим кулаком и едва ли захотят еще очутиться на его пути.

— Не советую недооценивать этих лесных клопов. Не петушись и… головы не теряй.

Обменявшись прощальными рукопожатиями, Шагалан оставил товарищей в укрытии, а сам выбрался на знакомую тропу. Привел себя в порядок. Через несколько секунд его приметят новоиспеченные стражники, и он должен производить впечатление не ползавшего по кустам лазутчика, а путника, вымотанного долгим маршем. Впрочем, особенно преображаться не требовалось: накануне действительно состоялся марш, весьма длинный и напряженный. Они выступили в ту же ночь, сразу после памятного совещания у Сегеша. Еды им дали с собой вдосталь, зато поспать не получилось ни минуты. Выделенный в качестве провожатого Шурга больше других кипятился, шумел о важности предприятия, проклинал свое опоздание, рвался в бой… К утру его энтузиазм совсем увял. Когда в разрывах серых моросящих облаков показался краешек солнца, на повстанца жалко было смотреть. Теперь следовало проклинать уже собственную горячность. Бледно-пепельное, с каплями холодного пота лицо, бессмысленно вытаращенные глаза, дрожащие губы. Под конец он выглядел так скверно, что пришлось устраивать внеочередные привалы, иначе юноши могли бы попросту лишиться надежного спутника. Шурга и без того удивил их выносливостью: даже такой крепкий воин, как Кабо, ощутимо сдал, пытаясь двужильностью восполнить хромоту. Тем не менее они совершили намеченное и, покрыв миль двадцать с гаком через леса и болота, вскоре после полудня вышли к логову Ааля. Где-то на юге этим утром еще только-только трогались в путь основные полки «армии Сегеша». Едва обретя предводителя и уверенность, они покидали безопасную дубраву, дабы покарать вероломство и вновь заявить о себе во весь голос. Передовые отряды прибудут к темноте, Шурга подождет их в условленном месте. Справится: если уж он находит силы хихикать и шутить, следовательно, не собирается пока отдавать Богу душу…

Наконец его заметили. Явственно переругиваясь, три охранника один за другим закопошились, разбирая сваленное кое-как оружие, — все-таки навыков постовой службы здесь не имелось напрочь. Не сбавляя ход, Шагалан приблизился к воротам. Вскоре его опознали, о чем-то зашушукались между собой. Оружия в руках юноша не держал, но разбойники так и встретили его, напряженно сжимая древки копий.

— Здравы будьте, мужики! — Разведчик улыбнулся, однако ответной радости не почувствовал. То ли он слишком устрашил их при знакомстве на речке, то ли в пору отсутствия действительно что-то круто изменилось.

— И вам здоровья… господин Шагалан, — пожевал бороду Куля, с настороженной почтительностью оглядывая юношу. — Давненько не появлялись. Видать, в дальней дороге поистрепало?

— И дорога случилась дальняя, и событий полно. После обо всем расскажу. А как у вас тут жизнь течет?

— Покамест, хвала Небесам, всетихо.

— А что не это вас троих к воротам-то приставили? Провинились в чем? Иль на вашу ватагу свои удальцы сыскались, более ловкие?

— Ах, — Куля закончил осмотр и тяжело вздохнул, — и сам ничего не пойму, брат. И вины на нас никакой, и налетов вроде не было. Только атаманы который день как на иголках, самим не сидится, и другим покоя не дают. Где она, наша прежняя безмятежная жизнь? Ряж сутками с дозорами по лесу рыщет, разве что пожрать изредка заезжает. Бархат всех подряд на охрану погнал. Теперь и здесь и вокруг лагеря сплошные посты, представляешь?

— Потому нынче у нас ни пива, ни девок, ни веселья, — с тоской добавил Багер. — За какие такие грехи напасть?

— А что же атаманы говорят? — Шагалан понемногу, бочком продвинулся к зазору между створками ворот.

— Да их не поймешь, — отмахнулся печальный Куля. — Толком не говорят ничего, отмалчиваются или туману напускают. Дескать, замышляется против нас какая-то гадость.

— От мелонгов?

— Да непохоже. Ежели б мелонги собрались с нами покончить, тут не сторожиться, тикать следовало бы, куда глаза глядят. Виданное ли дело нам, оборванцам, с панцирниками силой мериться?

— И что же тогда?

— Ну… я-то, брат, мозгую — повздорили вожаки с какой-нибудь из соседних ватаг. Чего уж они там не поделили, не знаю, а только, чую, отдуваться нашим спинам. С этой стороны очень ты, Шагалан, вовремя пожаловал. Ведь поможешь, коль лихо какое?

— Уж ему-то теперь есть кого защищать, — понимающе-похабно хохотнул третий из охранников. — Баба-то его исстрадалась, темнее тучи ходит, зверем рычит на любую…

— Помолчал бы, остолоп, — осадил весельчака Куля. — Ты, брат, к атаманам обязательно зайди. И они рады будут, и сам, Бог даст, чего-нибудь разведаешь, нас, горемык, просветишь.

— Договорились, — кивнул юноша, окончательно вдвигаясь в зазор. — Надеюсь, до вечера еще сыщется повод побеседовать.

За воротами никакой особой кутерьмы не наблюдалось. Пожалуй, стало чуть меньше народу на улицах, хотя по-прежнему беззаботно разгуливали стаи гусей, фыркали в свежих лужах неповоротливые свиньи. Все так же перекликались женщины, оторвавшись на минуту от стирки или стряпни, пара ребятишек вприпрыжку перебежала дорогу. В какой-то момент Шагалан неприятно поежился, осознав, что, по сути, вернулся в эту уютную деревушку с тем, чтобы превратить ее в руины. Убивать людей, которые принимают его как друга, даже уповают на его защиту? А если на пути клинка попадутся мирные женщины или дети?… Колебание пришло и растаяло мимолетным облачком, он давно и твердо знал все ответы.

Пройдя десяток шагов, остановился в задумчивости. Куда ему, собственно? Тело не сомневалось по этому поводу — лишенное сна уже двое суток, оно выискивало только пригодное местечко, чтобы провалиться в дрему. В то же время заманчиво, последовав совету Кули, наведаться в гости к Аалю. Наживка готова и должна быть запущена. Правда, имелась здесь кое-какая тонкость: если запоздать с оповещением атаманов, те не успеют начать шевелиться до оговоренного часа. Если же поспешить… сигнал тревоги может пройти вовсе без помех. Выскользнуть и достичь адресата. Вот тогда настоящая беда.

Приняв решение, он двинулся дальше. На него оглядывались с умеренным интересом, не более, иные степенно раскланивались. Так и не встретивший близких знакомых, юноша вскоре очутился у цели — «дома свиданий». Около крыльца две девицы возились с большой, клубящейся паром кадкой, в числе прачек оказалась подружка Танжины — Денира. Заметили его еще на подходе, девицы зашушукались, заулыбались, после чего незнакомая торопливо юркнула в дом. Денира, напротив, подбоченилась, посматривая на гостя с неприкрытой игривостью.

— Уж и не чаяли тебя увидеть, красавчик! Думали, потешился с девушкой да сгинул в лесах.

— И кто же это так думал? — откликнулся Шагалан безо всякого задора.

— Не тревожься уж, не твоя благоверная. Она-то как раз единственная, кто слушать не хотела общие пересуды. — Денира склонила голову набок, прищурилась. — Похоже, крепко ты, парень, приворожил девку, сохнет прямо как молодая. Неужели есть из-за чего мучиться?

— У нее и спроси.

Девушка медленно облизнула пухлые, ярко-красные губы:

— А этого богатства твоего только на одну хватает или можно всем попробовать?

Разведчик промолчал. От нее почти осязаемо веяло пороком, недвусмысленным, терпким и зачаровывающим. К счастью, тут распахнулась дверь, с крыльца кубарем слетела растрепанная Танжина, бросилась на грудь. Зарыдала по-бабьи, в голос. Юноша плотнее притянул сотрясающиеся плечи, уткнулся лицом в облако лавандовых волос. Скосился: позвавшая Танжину девка застыла в дверях с выражением завистливого восхищения, Денира откровенно усмехалась.

Шагалан отстранил от груди голову подруги, снял с ее лба прилипшую прядь. Лицо было раскрасневшимся, припухшим, мокрым от слез, возможно и многодневных. Уголки губ дрожали.

— Не смотри на меня сейчас, — громко всхлипнула женщина.

Он прервал ее поцелуем, соленый вкус защекотал язык.

— Ты прекрасна, Танжи, — шепнул ей на ухо, не кривя душой ни на йоту. — Пойдем в дом.

Теперь и Танжина, словно очнувшись, огляделась и немедленно, едва отерши слезы, показала зубы:

— А вы здесь чего, ветрогонки, вылупились? Кыш! Или работы вовсе не стало? Иль больше кавалеров себе не сыщете?

Девицы хохотнули, но с дороги посторонились.

— Ты, подружка, побережнее с молодым человеком-то, — крикнула вдогон Денира, когда уже раскрылась лавандовая комнатка. — Придержи свою утробу, а то засосет его, жадная, целиком!

— Дура, — коротко буркнула Танжина, захлопывая дверь. Потом вздохнула и опять сделалась мягкой, ласковой, беззащитной. — Все пристает к тебе… милый?

— Это была самая мелкая из опасностей, угрожавших мне за последнее время.

Поцеловались вновь, и он почувствовал, как тело женщины пришло в движение, заструилось навстречу вполне целенаправленно. С трудом оторвался от накатывающей пьянящей волны:

— Подожди, Танжи. Не все сразу. Я здорово измотан, давно не спал, глаза вот слипаются. Глупо, конечно, — потратить кучу сил, возвращаясь к тебе, а в результате остаться совсем без них. Только не обижайся, хорошо? Ты ведь не хочешь, чтобы я испустил на тебе дух? Прежде всего, необходимо выспаться, хотя бы часа два-три. Да и… работа сегодня не закончилась. Потерпишь капельку?

Танжина неохотно откачнулась от него, покосилась чуть подозрительно. Потемнев лицом, молча помогла тем не менее раздеться. Он начал засыпать, еще падая спиной на долгожданную перину. Стоило дать себе позволение расслабиться, как разум тут же заволокло густым, мягким туманом. Вроде бы Танжина возилась под боком, сопела, устраиваясь поудобнее. Или то был уже сон?

— Тебе мало? — пробормотала женщина, уклоняясь от настырных губ.

Неожиданный всплеск безумств на грани пробуждения миновал. Теперь Танжина, изнемогшая и довольная, норовила задремать, а Шагалан всячески этому мешал.

— Сама растормошила демона, милая, не на кого пенять. Сочла, что я достаточно отдохнул? Коварно надругалась, и в кусты? Вот уж дудки!

Женщина провернулась в его объятиях, сморщилась от поцелуя в кончик носа:

— Что, ловко тебя взяли в оборот, а? Не все ж вам, мужикам, нашу сестру силком хватать? Мы тоже порой… пользуемся моментом.

— Я также по тебе соскучился, милая, однако не ждал подобного вероломства.

— Ну чего ж поделать? Хочешь, назови меня похотливой кобылой, дорогой, но за эти недели я чуть с ума не сошла. На стенку бросалась. Тебя нет, от прочих воротит, а без этого… уже не могу. Терпела тут рядом, мучилась, елозила угрем, потом глядь — красавчик-то никак оправился немного… И не сдержалась…

— Ладно, пусть считается, что я и впрямь перевел дух, а отсюда к тебе разговор. Важный. Я не шучу, Танжи.

— Ну-у, неужели это не подождет и часа?

— Не подождет. Привал закончился, впереди новый поход, который вполне в состоянии завершиться подлинным побоищем.

— Не пугай меня, пожалуйста, такими загадками. — Женщина сладко зевнула и потянулась всем своим бесподобным телом. — Говори понятнее, милый. Или дело все-таки в этом? — Она провела пальчиком по крутому изгибу бедра.

— Ты обворожительна, Танжи, но сейчас речь не о тебе.

— Тогда объясняй, красавчик, не томи.

Шагалан, наоборот, замолчал, в последний раз взвешивая ощущения. Обратной дороги могло и не существовать.

— Слушай внимательно… — Он прижался вплотную к подруге, точно боялся чужих ушей даже на любовном ложе. Соприкосновение обнаженных тел отвлекало, но с этим он пока справлялся. — И хорошенько подумай, прежде чем ответить… Не кажется ли тебе, что в вашей ватаге не все в порядке?

Танжина удивленно взмахнула ресницами:

— О чем ты?

— Подозреваю, ватага служит мелонгам.

— Кому? Мелонгам? Ерунда какая… С чего тебе только в голову-то?…

— Не торопись ругаться, милая. Мне нужно, чтобы ты тщательно покопалась у себя в памяти. Уверяю, странностей в ватаге хватает, я многое обнаружил уже за считанные дни. Ты же провела здесь куда больше времени.

Женщина отстранилась от него, разорвав объятия, приподнялась на локте. Лицо ее исказилось болью и возмущением:

— Может, ты и меня считаешь пособницей варваров?

— Нет. — Шагалан ответил достаточно твердо, чтобы сбить зарождавшийся взрыв негодования. — Если б считал, не стал бы сейчас откровенничать. Я же, мало того, прошу помощи.

— Чем… — Голос Танжины дрогнул от мучительной растерянности. — Как тебе помогу?

— Вспоминай. Вероятно, среди вас лишь несколько предателей, но, боюсь, они окопались на самом верху. Ты же, милая, незачем лукавить, общалась со всеми вожаками как никто тесно.

— Ну… мы же не о делах беседовали.

— И все-таки постарайся. Нечаянная фраза, чудной поступок, подозрительный гость — тебя ничего никогда не настораживало?

Теперь Танжина растерялась окончательно. Неизменно волевая, бойкая, острая на язык, она только краснела и хлопала ресницами. Шагалан, вновь притянув женщину к себе, чмокнул в макушку:

— Успокойся, милая. Я знаю, ты вспомнишь, что сумеешь, и скажешь, что вспомнишь. Если не получается сразу… Ведь не получается?

— Нет, — всхлипнули у груди.

— Возможно, получится позже. Немного времени имеется. Если подобное случалось, воспоминание непременно засело бы в душе занозой. Просто спокойно и неспешно пройдись по последним месяцам, и те занозы напомнят о себе. Если же ничего не проявится… Что ж, бывает и так. Выходит, подводные течения сих мест как-то тебя обогнули.

— Я… я попробую… Ты куда? Шагалан, не бросай меня!

Юноша гибко выскользнул из растерзанной постели, поднял с пола одежду:

— Надо двигаться дальше, милая. Будь здесь, я обязательно скоро вернусь. Лежи и думай. И вот еще… Никому и ничего не говори о наших догадках, ладно? Ни под каким предлогом. Опрометчивое слово способно отныне погубить меня… и тебя.

Снаружи затевалась настоящая непогодь. Придвинувшиеся к земле тучи давили остатки света, и вокруг серело, точно глубоким вечером. Короткими рывками ветер гнал по улице жухлую листву вперемешку с зарядами дождя. Окрестные леса уже сливались с тучами в единый купол мрака, в их вершинах что-то глухо и настырно выло. Для полного счастья оставалось лишь разверзнуться как следует хлябям небесным.

— Шагалан! — Голос окликнул, едва юноша ступил с крыльца на раскисшую землю.

Из-под ближнего навеса вынырнул и подбежал, пригибаясь, Эркол. Двумя руками он держал над собой лоснящийся от воды плащ.

— Привет! — Музыкант шмыгнул носом. Выглядел он вообще неважно, голос дрожал, лицо кривилось. И кажется, не только от холода. — Куда же ты пропал? Я услыхал, что вернулся, чаял, заскочишь… Вроде не совсем посторонние люди, так ведь? Сижу, жду — никого. Кое-как сообразил, где… тебя найти. Внутрь ломиться не стал, понимаю же, после разлуки… А здесь дождь треклятый. Вымок вот… — Эркол замялся, сбитый с толку молчанием собеседника. — Я это… конечно… женщины там и все такое… С долгого странствия они, может, и всего нужнее… Но надеюсь, хоть на втором-то месте друзья? Пойдем, отметим возвращение, расскажешь…

Шагалан внимал лепету с эмоциональностью изваяния, даже не шелохнулся смахнуть капли воды, побежавшие по щекам. Зато стоило поднять указательный палец, и Эркол тотчас смолк.

— Увы, на втором месте тоже не друзья. И пировать сегодня некогда: вероятно, потребуется ваша помощь, а значит, трезвые мозги и крепкие руки. Где Ретси?

— Куда-то к воротам помчался, хотел о тебе Кулю расспросить. Скоро будет.

— Слушай тогда, дружище. Я к атаманам, разговор созрел серьезный, но вряд ли длинный. Разыщи Ретси, и двигайтесь за мной следом. Когда закончу, вы должны стоять у крыльца. Понятно?

— А чего случилось-то?

— Объясню на месте. Приходите к крыльцу, и без лишнего шума.

Эркол озадаченно покачал головой:

— Тайны какие-то… Оружие с собой брать?

— Бери. С ним, поверь, нынче ночью лучше вовсе не расставаться.

У порога атаманского дома топтались сразу три стража. Никто уже не позволял себе присесть или подремать, перед юношей в полутьме выстроилась внушительная стена брони. Обошлось, правда, без упирания копий в грудь, однако три пары глаз поблескивали настороженно и зорко. «Нерядовые ребята, — определил Шагалан. — Кто-нибудь из личной охраны? Доверенные бойцы? Раньше их почему-то не замечалось». Услышав имя визитера, стражники с готовностью расступились, по-прежнему напряженно безмолвные.

Юноша догадывался, что здесь его также давно ждут, — словоохотливый Багер, очевидно, донес слух о появлении скитальца не только до Эркола с Ретси. Тем не менее светлица встретила гулкой пустотой. Разведчик прошелся по сумеречной комнате, провел ладонью по гладкому, сухому дереву стола. Что на сей раз замыслили добрые хозяева? Предполагают ли, какие вести принес им молодой союзник? Не желая затягивать время, он пихнул громоздкую скамью, и верхний этаж не замедлил отозваться на шум.

— Кто там еще пожаловал? — Голос показался нарочито тягучим, но ничуть не сонным.

Над перилами высунулась рука с огарком свечи. Закачалась в раздумье.

— Свои. — Юноша уселся на край стола. — Спускайтесь, господа атаманы, интересные новости прибыли.

Наверху зашушукались, закопошились, затем все смолкло, и раздались шаги сходящих по лестнице людей. Первым из вязкой вечерней мглы возник Ааль. Очень серьезный, ладонь на рукояти меча, под тонким платьем зримо струится кольчуга. Прямо в затылок ему следовал Бархат, неся свечу. Этот не изменил привычному шелковому камзолу, однако тоже был при сабле.

Приблизились вплотную, обменялись легкими поклонами. Ни тени удивления, ни знака радушия, лишь сосредоточенная настороженность. Шагалан понял, что обниматься с ним покуда не намерены.

— Счастливы лицезреть вас живым и невредимым, молодой человек, — криво улыбнулся Бархат.

— Присаживайтесь, господа. — Юноша повел рукой, словно являлся здесь хозяином. — Пропадал вроде недолго, а у вас тут, чувствую, разительные перемены. Кругом переполох, все при оружии. Что-нибудь стряслось?

— Что-нибудь определенно стряслось, — буркнул Ааль, хмуро глядя на беззаботного гостя. — Но для начала давай-ка, Шагалан, кое-что уточним. Если мне не изменяет память, когда мы расстались, ты направлялся в Галагу разузнать хоть что-то о судьбе несчастного Сегеша. Мы считали затею безумной, но ты настоял, верно? Через день Сегеш с товарищами чудесным образом бежит из тюрьмы. Простое совпадение?

— Таким окольным путем хотите спросить, не содействовал ли я его побегу? — добродушно усмехнулся Шагалан. — Могу сразу ответить — содействовал. А разве я не должен был этого делать? Ведь, как вы точно подметили, господин атаман, для того и шел в город.

— И как же у вас получилось подобное чудо? — прищурился Бархат.

— Чудо? Почему же чудо?

— Из тюремной башни Галаги до сих пор никогда никто не убегал. Во всяком случае, толпой. Вы, юноша, чернокнижием, часом, не балуетесь?

— С вашего позволения, господа, я уклонюсь от описания деталей содеянного. Скажу лишь, что все происходило без привлечения сверхъестественных сил, светлых или темных. Святая Матерь наша Церковь может спать абсолютно спокойно.

— Сам-то Сегеш, надеюсь, теперь в безопасности?

— В полной безопасности, господин Бархат. Я прямо от него… Но меня смущает ваша реакция, господа атаманы! Я, рискуя головой, спасаю от лютой казни вашего соратника, а вы, сдается, этому отнюдь не рады?

— Все совсем не так, — тяжело вздохнул Ааль. — Господь свидетель, никто не молился о спасении Сегеша больше моего. Он остро необходим, без него рушатся многие планы, отсрочивается освобождение страны. Будь я один, первым кинулся бы на выручку, но со мной люди, я отвечаю за их жизни. Вместо этого кидаешься ты, не посоветовавшись, не…

— Я действовал на свой страх и риск, сир, вы в любом случае не могли пострадать.

— Однако именно так и произошло! Я безмерно счастлив, если старик Сегеш на свободе, но теперь нам, похоже, платить по его счетам.

— Что вы имеете в виду?

— После вашей… выходки мелонги словно сошли с ума. В Галаге сегодня ни одной невспоротой перины, ни одной невскрытой бочки, ни одного несломанного замка. Они переворошили весь город, а ныне двинулись по округе. Такого карательного молоха Гердонез давно не знал!

— Вы не преувеличиваете, господин Ааль? — Шагалан поднял бровь в удивлении.

— Преувеличивать? Ничуть. Власти, чувствую, задались целью под корень извести всякие ростки сопротивления. Уже доносят о выжженных дотла деревнях, повальных казнях и разорении. Мы сами неделю как на иголках, постоянно ждем нападения. Надо ли растолковывать, какие у нас шансы отбиться в случае чего?

— Зачем же дожидаться атаки на месте? Почему заранее не отступить в чащи?

Ааль сокрушенно отмахнулся:

— Ты ведь пожил у нас капельку, Шагалан. Видел, сколько наросло вокруг моих парней? Куда это все? Бросать дома, скотину? А как оставишь баб с детишками?

— Раньше следовало думать, — не удержался от ворчания юноша.

— Верно, верно. Когда-то и мы носились по стране перекати-полем, ели в седле, спали под кустом. Через многолетний труд и реки крови завоевали имя, такое имя, чтобы отпугивало врагов само по себе… Может, мы и расслабились прежде времени… — Атаман сидел, понурив голову, его борода покачивалась, то выныривая из темноты, то исчезая в ней. — Нынче предстоит расплачиваться за легкомыслие. Ох, грядет большая драка, не исключено, роковая для нас. Рассчитывать ли на твою помощь, сынок?

— Разве я уже не в составе ватаги? — произнес юноша, помедлив.

— Хотелось бы верить… Хотелось бы видеть такого бойца в наших рядах, хотя, по правде, милее тебе, кажется, дорога вольного искателя приключений.

Теперь Шагалан замолчал надолго, неподвижно смотрел куда-то в темный угол, гладя пальцами по столу. Потом вздохнул и тихо вымолвил:

— Насчет вольного искателя вы попали в точку, господин Ааль. Вот и сейчас я, едва вернувшись из одной переделки, направляюсь в следующую. И содействия скорее впору просить мне у вас, чем наоборот.

— Не самый удачный момент ты выбрал, друг мой. И для походов, и для просьб.

— Главное, не подумайте, что я бегу от опасности, господа! Мой удар будет нанесен всего лишь в ином месте, не став оттого менее полезным.

Ааль вновь закачал головой, похоже, он и впрямь находился в нешуточном смятении. Бархат поинтересовался куда суше:

— Не просветите ли нас все-таки о сути своей затеи, молодой человек? Чтобы она не оказалась столь же внезапной и разрушительной.

— Разумеется, — с охотой отозвался Шагалан. — Гонсет.

— И что? — Голос Бархата чуть напрягся.

— Он в Галаге. Вроде как расследует наш с Сегешем побег.

— Мы слышали малость об этом.

— Я проникну в город и уничтожу наместника.

Не сговариваясь, Бархат и Ааль переглянулись, изумленные.

— Ваши идеи, молодой человек, — Бархат натянуто улыбнулся, — день ото дня все безумнее. Сколько раз за десять лет готовили покушения на Гонсета? Мне известно по крайней мере о доброй дюжине. Половину раскрывали до срока, вторая — проваливалась с треском и жертвами. Выбросьте из головы! Кто поверит, что какому-то мальчишке под силу в одиночку погубить величайшего мастера заговоров и покушений?

— А кто поверил, что мальчишке под силу в одиночку устроить побег узников из неприступной тюремной башни Галаги? — холодно парировал Шагалан.

Бархат замешкался, подбирая возражения:

— Все же цели разного масштаба, не находите?

— Знаю, задача сложна. Однако знаю и то, что она выполнима. Кроме того, это просто должно совершить. Есть ли смысл объяснять, к каким последствиям приведет гибель наместника? Общепризнанно: Гонсет — незаурядный, талантливый враг, возможно даже гений, только уязвимость гения именно в его уникальности. Пусть он сплел виртуозную паутину, крепко-накрепко опутал Гердонез, но если главный паук вдруг погибнет, кто сбережет его шедевр от упадка? Никакие самые старательные подмастерья не сумеют заменить ушедшего хозяина. Паутина быстро обветшает, начнет расползаться, чем дальше, тем больше, и новое восстание легко порвет ее в клочья… Я не говорю об отклике, который вызовет такое событие.

— Да уж, — невесело кивнул Ааль. — До сих пор сановника подобного ранга никому достать не удавалось. Представляю, какой Империя поднимет переполох тогда.

— Важнее, господин атаман, какое одобрение это будет иметь среди своих!

— Да, да… Опять бегать по лесам, болотам… Что ж, вижу, наши доводы тебя, мой мальчик, все равно не остановят. Оно и справедливо — дело ты замыслил славное, хотя и безмерно рисковое. Чем мы в состоянии помочь?

— Нужно кое-что из оружия, сир, и хороший проводник, способный пролезть в город даже через нынешние усиленные посты. Завтра с рассветом я выхожу.

— Следовало бы подготовиться тщательнее, — заметил Бархат, царапая юношу взглядом.

— Вероятно, только время слишком дорого. Гонсет может уехать в любую минуту, тогда мы вновь потеряем прекрасный шанс свести с ним счеты. Так что ответите, господа атаманы?

Ааль вздохнул:

— Чего ж тут много думать? Долг свой подобает выполнять… Получишь все потребное, Шагалан. Проводника подберем, а оружие возьмешь утром на складе, Куля откроет. Или, если желаешь, прямо сейчас.

— Так и поступлю. По-моему, разумнее снарядиться с вечера, нежели суетиться на заре. И спасибо вам, господа, за содействие.

— О чем ты говоришь, сынок? — Крякнув, Ааль поднялся на ноги, разогнулся во весь немалый рост. — Мыслимо разве иначе? Давай-ка сразу и попрощаемся. Один Творец ведает, доведется ли увидеться еще…

Шагалан не без опаски вверился его тяжелым объятиям. Подошедший Бархат лишь похлопал узкой ладонью по плечу.

— Иди, сын мой! — Голос Ааля дрогнул, он не утерпел и шмыгнул носом. — Считай, что благословляю на великий подвиг ради святой цели. Иди и возвращайся истинным героем своей страны! Я верю в тебя! И да пребудет с тобой милость Господня…

Осененный крестным знамением, юноша отшагнул, церемонно поклонился и покинул комнату. Дело было сделано, механизм пришел в движение. Точнее, механизму надлежало прийти в движение, если их хитромудрые расчеты верны. Шагалан бегло припомнил закончившуюся беседу: новых подозрений она, пожалуй, не породила, атаманы держались хорошо, естественно. Под конец, впрочем, Ааль чуточку переиграл, скатился в патетику, однако это уж никак нельзя поставить ему в вину, натура такая. Самого же разведчика в любом случае раскусили вряд ли — занятно, но ведь он поведал исключительно правду. Теперь требовалось дождаться ответного хода.

На продуваемом крыльце его опять встретила тройка охранников, по-прежнему неприветливых и настороженных. Пока возился с завязками плаща, юноша исподволь рассматривал незнакомых воинов. Внизу у ступеней уже топтались в нетерпении две мокрые фигуры.

— Здорово! — Шагалан кивнул Ретси. — Где бы тут найти сухой и укромный уголок для разговора?

— Совсем укромный? — Зубы хамаранца щелкнули от холода. — Тогда здесь рядом есть навес — плохонькое, но укрытие.

Отошли недалеко по раскисающей на глазах дороге, забились в какой-то закуток между высокими поленницами. Резкий запах мочи недвусмысленно указывал на обычное применение этого укрытия.

— Ну и в чем дело-то? — немедленно начал Ретси. — У ребят там пирушка маленькая образуется. В последние дни нечасто выпадает, а я вместо удовольствия под дождем слоняюсь. Выкладывай быстрее, приятель!

Шагалан внимательно огляделся:

— Никто не ввалится в неподходящий момент?

— Это в дождь-то? Скажешь тоже! Легче с порога струю пустить, чем тащиться сюда. Ты про суть говори, пилигрим.

— Помощь ваша, братцы, нужна.

— Чего, прямо сейчас?

— Именно сейчас. Я только что беседовал с Аалем и Бархатом. Так вот… есть подозрение, что кто-то из них исподтишка сотрудничает с мелонгами.

Изумленная пауза воспринималась уже привычно.

— Невероятно, — покачал головой Ретси. — Ааль связался с врагом? Ты что-то напутал, Шагалан.

— На этом настаивает еще один человек, очень авторитетный.

— Кто же?

— Сегеш. Он едва не заплатил за чье-то предательство жизнью.

— Ты видел старика Сегеша?

— Вчера.

— Ну, не знаю… Старик, конечно, фигура прославленная, просто так очернять людей вроде не должен, и все же… Большой Ааль сам не последний среди лесной братии.

— Насчет Ааля и мне с трудом верится, — поддержал друга Эркол, — а вот Бархат, вполне допускаю, способен на подобное.

— А это с чего взял? — удивился Ретси. — Тип, бесспорно, малоприятный…

— Тип гнусный и скользкий. Вечно что-то замышляет, шушукается, высматривает, глаза — колючие, улыбка — лживая.

— Все точно, дружище, но отсюда до измены далековато. Нужно что-нибудь более конкретное для таких обвинений.

Эркол обиженно надулся:

— Конкретного не знаю… Знал — давно бы червяков в земле кормил, этот упырь мигом посодействует. Бове Хартига с ребятами ведь он замучил, лишь списал потом на Царапу! Да и… подозрительный он… Например, иду как-то к Мигуну за покупками… за травкой то есть…

— Да при чем здесь-то?…

— Пусть рассказывает. — Шагалан жестом унял Ретси.

— Подхожу, значит, к кузне, слышу — дверь отворяется. С чужаками, сами понимаете, сталкиваться не с руки, я в кусты юрк, затаился. Навстречу кто-то по тропинке топает, быстро так, уверенно. Дело к ночи, темень кромешная, но ежели человек в трех шагах от тебя… Короче, Бархат это и был.

На секунду все замолчали.

— Ну и что? — пожал плечами Ретси. — Где же тут измена?

— А я и не говорю про измену. Только подозрительно больно: зачем атаман посреди ночи в кузню подался, а?

— Зачем и все — купить чего-нибудь.

— Да чего купить? Травку он не курит, хмельное с народом не пьет. Жратву? Да он на кухне-то никогда не появляется, служку присылает. И потом, где ты видел, чтобы Бархат вообще один за ворота высунулся, без охраны и ночью? Клянусь бородой Станора, нечисто что-то с ним, как есть нечисто!

— Ерунда какая-то! — Ретси отмахнулся, но осекся, заметив серьезное лицо Шагалана.

— Любопытно, — заключил юноша. — И необходимо во всем этом разобраться, пока большая беда не стряслась. Пособите?

— Каким же образом?

— Проследите за обоими атаманами. Недолго, час или два. Думаю, после беседы со мной они начнут шевелиться, нужно засечь.

— Нам что же, к ним через охрану в дом лезть?

— Никуда не лезть, наблюдайте снаружи. Предатель или выйдет сам, или вызовет к себе посыльного. Возможно, верхового.

— И как тогда, вдогон бежать?

— Проводите до ворот. Глянете, в какую сторону направляется. Высматривать затем будет просто опасно, возвращаетесь и сразу извещаете меня.

— Да сколько ж времени-то минует?

— Ничего. Я… догадываюсь примерно, куда негодяи кинутся. И там найдется кому о них позаботиться.

— Это ты про кого? — в один голос воскликнули приятели.

Разведчик помедлил с ответом. Сейчас он доверял вовсе уж ценные сведения:

— Встретит один мой… товарищ. Тоже с дальнего берега.

— Еще богатырь? — фыркнул Ретси.

— Вроде. Вдобавок, в затее участвует старик Сегеш. Серьезные силы? И веселье начинается, братцы, шумное. Разберемся здесь — на более зубастого зверя двинемся, на целую страну шорох поднимать! — Шагалан и сам до конца не осознавал, зачем полез в такие подробности. — Все понятно? Я либо в казармах, либо… у девушек.

— Уж тут яснее ясного, — скривился Эркол, вставая. — Неясно только, чем эта общая потеха обернется… Ну да ладно, дружище, попробуем. Как-никак честь ватажная на кону…

Покинув смрадный закуток, Шагалан пустился прямиком к разбойничьим казармам. Как и ожидал, маленький отряд Кули успел смениться и теперь собирался к ужину. Юноша отозвал их вожака в сторону. Повод совершенно невинный — требовалось незамедлительно наведаться на оружейный склад. Куля принялся было ворчать, но проситель оказался слишком серьезен и непреклонен. По прошествии получаса на выходе из склада Шагалан укрыл под плащом увесистый сверток. Потом покосился на спутника, запиравшего замок:

— Вопросик к тебе, дядя, есть.

— Чего еще? — сумрачно повернулся Куля.

— Вопросик несложный, однако перед ответом подумать стоит.

— Ты говори толком, парень. Сверх того что надобно?

— Не о том я, дядя. Вот скажи, на нешуточные дела ходил? Чтоб с мечами, кровью?

— И с кровью, само собой, дел хватало. Чай, не в последних бойцах значился, на хорошем счету… пока с тобой, баламутом, не свела судьба.

Шагалан ноткой обиды пренебрег:

— Тогда как тертому бойцу: кто для тебя самый большой авторитет в ватаге? Кому бы ты безоглядно поверил во всем, даже на слово?

Куля с подозрением посмотрел на юношу, затем почесал в бороде:

— Известно кому — атаманам. Мы под ними ходим, им и доверяем.

— Ну, а кроме атаманов? Они ведь сами-то в бой нечасто бросаются, так?

— Напрасно ты, брат. Ряж за чужими спинами никогда не хоронился, а у остальных и без того забот… Кроме… могу разве Опринью, пожалуй, назвать. Его слово у парней солидный вес имеет.

— Достойный, разумею, человек?

— И не сомневайся, — заверил Куля, как почудилось юноше, существенно чистосердечнее. — Правильный мужик. В бою — самый ярый, после боя — самый справедливый. Людей своих бережет и через то собственную кровь проливал многократно… Не с чужих языков болтаю, сам свидетель.

Шагалан усмехнулся, подкинул сползающий сверток:

— Людей бережет — это важно. С таким хорошим человеком неплохо бы и знакомство поближе свести. Где он сейчас, в лагере?

— Да здесь где-нибудь, куда ж ему деться? Коли Ряж до сих пор в лесу, стало быть, Опринья неотлучно в лагере. В последнюю неделю только так. Ты по казармам пройдись, поищи.

— Добро, по твоему совету и поступлю. — Разведчик помедлил, словно собираясь еще что-то добавить. Потом молча шагнул в дождь.

Танжина устремилась навстречу, едва он, мокрый, ввалился в комнату. В неверной игре света свечи женщина казалась бледной и растрепанной — неизвестно, провела ли она время в раздумьях, зато волнений явно хватило с избытком. Шагалан жестом задержал готовую броситься на грудь подругу, распахнул плащ. Сверток тяжело шлепнулся на пол с глухим металлическим хрустом.

— Что это? — замерла в испуге Танжина.

Вместо ответа юноша, освободившись от промокшего насквозь плаща, взялся стягивать куртку. Вконец сбитая с толку женщина поняла это по-своему и ласково притиснулась. Шагалан принял жаркий затяжной поцелуй, однако дальнейшие поползновения пресек в корне:

— Просто помоги переодеться, милая.

Вдвоем они извлекли из мешковины ворох мелких стальных колец. Кольчуга попалась не бог весть какая, но лучшая из всего, что нашлось на складе. Доспехи разбойники вообще не слишком, похоже, жаловали. Подруга пособила обрядиться в вязкое, тянущее к земле железо и лишь затем позволила себе всплеснуть руками:

— Ужели заново в какую переделку собрался? Еле душа теплится, даже опомниться ведь не успел!…

Шагалан никак не ожидал услышать в ее, полковой девки, причитаниях такие интонации. Подобными голосами, наверное, преданные жены, таща за собой выводок детей, провожают в поход супругов. Здесь, правда, не вопила ребятня, но, как и положено суровому воину, Шагалан проигнорировал бабьи вскрики. Слегка качнул плечами. Звякнув, прохладная тяжесть расползлась по телу и почти перестала ощущаться. Он отодрал кое-как прицепленный к груди щиток, ощупал прорехи у левого бедра.

— Вспомнить ничего не вспомнила, Танжи?

Стенания оборвались, теперь женщина только всхлипывала:

— Нечего мне вспоминать. Слухов да пересудов тут богато ходит, а вот истины в них отродясь не сыскивали.

— Неужели и не случалось-таки странного? — Юноша поднял голову. — А мне, например, успели назвать некоего Хартига.

Танжина закусила губу:

— Н-да… Бове Хартиг… Пожалуй, тогда и впрямь что-то недоброе приключилось.

— Кто это был?

— Никто. Обычный ватажник, неплохой, хоть и не из прославленных. Разве умный чересчур, почему и пострадал.

— Ты его знала?

— Конечно, давно с Аалем бродил… Но не думай, я с ним не спала!… Хороший парень, веселый такой. А где-то прошлой зимой его словно подменили, осунулся, помрачнел. Не то в схватке крепко досталось, не то замыслил чего. Все по лагерю шатался, по углам секретничал, выспрашивал… Ой, ну точно как ты сегодня, Шагалан!

— Брось, милая! И чем же та история закончилась?

— А плохо закончилась! По весне, чуть снег сошел, исчез Хартиг. Пару дней народ гадал, а потом… созвали… Повесили бедолагу у ворот и с ним еще двоих. Не по-людски все как-то, даже высказаться перед казнью не дозволили, сразу… Объявили, дескать, шпионили они для мелонгов. Однако… вряд ли. Не тот человек был, чтобы товарищей продавать. Можешь и у Ретси спросить, приятельствовали они.

— И многие так же про Хартига считали?

— Многие, но роптать не отважились. У вожаков крыльцо выше, с него виднее… Ты и вправду, Шагалан, полагаешь, будто предатель среди самих атаманов? А вдруг Бове что-то выведал, и его втихомолку…

— Тоже мыслимо. — Удовлетворенный осмотром доспехов, юноша опустился на край кровати. — Эркол с Ретси не заглядывали?

— Никого не заносило… Ты что ж, и этих двоих за собой потащишь? Святая Женьена, неужели снова повторяется?! Опять трое намерились в петлю лезть!

— Засунуть нас в петлю не так просто. — Шагалан, зевнув, откинулся спиной на матрас. — Да и народу на сей раз снарядится побольше. Ты вот что запомни, Танжи: уйду — запри дверь и никому не открывай, сама ночью не высовывайся, что бы ни происходило. Думаю, к рассвету прояснится. А сейчас подождем.

Женщина какое-то время постояла в растерянности, однако Шагалан словно сразу заснул. Тогда она забралась с ногами на кровать и устроилась у его плеча.

— Это будет… очень страшно? — спросила, царапая ногтем холодные стальные кольца.

— Кто бы знал, — не размыкая век, отозвался юноша. — Возможно, кончится миром, возможно — кровавой баней. Не только от меня зависит.

— И ты… вырежешь нашу ватагу?

— Если она до конца последует за своими вожаками, а те окажутся предателями. Пока же ничего не ясно, милая.

Так они лежали еще долго, неподвижные, но не спящие, вслушиваясь в бьющие по ставням порывы дождя. Грезилось, весь мир замер, предчувствуя недоброе, никто не сновал по коридору, не доносились привычные здесь звуки страсти и веселья. Лишь шипящая непогода за окном да два сердца, пульсирующие рядом. Это могло продолжаться вечно. Они плавали где-то между сном и явью, но едва за дверью раздались-таки торопливые шаги, юноша моментально сел. Танжина понимающе отползла в сторону, а он взялся за рукояти сабель. Короткий уверенный стук.

— Кто? — негромко спросил Шагалан, вставая.

— Это я. — Голос Ретси. — Открывай, затейник, покуда новости не простыли.

Юноша обернулся к блеснувшим страхом глазам Танжины, жестом успокоил ее, дернул засов. Сообщник тотчас протиснулся в комнату. Мокрого до нитки, его била дрожь, под ногами быстро росла лужа воды.

— Зашевелились? — потянулся за курткой Шагалан.

— Угу, — выдавил Ретси. — Чуть не околел в твоей чертовой засаде, дружище. Надеюсь, хоть капля проку из этих мучений получится?

— Так что произошло?

— Атаманы вызвали к себе Гармаса. Он частенько у них на посылках служит.

— В том числе на ночь глядя?

— Редко, однако бывало.

— Что потом?

— Гармас провел внутри минут десять. Выскочил поспешно, в седло и к воротам.

— Заметили, куда направился?

— Вниз по оврагу.

— Понял. Ты отменно поработал, Ретси. — Шагалан накинул поверх куртки еще сырой плащ. — Остановишься на этом или дальше пойдешь?

Разбойник сверкнул зубами в улыбке:

— Кто же бросает игру, едва начав? И я не откажусь от самого острого, и Эркол не отстанет.

— Он-то где?

— Бархат вылез сразу за Гармасом, двинулся в сторону казарм. Эркол взялся его проследить.

— Толково. Ааль не показывался?

— Нет.

— Ладно, тронулись.

Шагалан пропустил сообщника за дверь, порывисто развернулся, склонился к Танжине. Женщина была бледна и перепугана. Похоже, она до последнего момента упрямо уповала на то, что все образуется. Он коснулся похолодевшей руки, и та откликнулась судорожным пожатием. Из-за неплотно прикрытой двери кашлянул Ретси. Юноша так же резко поднялся и вышел, не оглядываясь.

Вокруг крыльца раскручивалась настоящая буря. Давно потухший фонарь жалобно поскуливал на крюке. Заслоняя лицо полой плаща, Шагалан подозвал хамаранца.

— Постарайся найти Эркола, — приходилось кричать в самое ухо. — Вместе ждите у ворот. У меня недолгое дело, подойду позже.

— Что, рванем через ворота?

— Да, неподходящая погодка для всяких акробатик. Думаю, нас не будут особо удерживать.

— Ха, пусть только попробуют!

— И я так считаю. Заодно понаблюдайте за дорогой. Этот ваш Гармас, вероятно, скоро вернется, если уже не вернулся.

— Если вернулся, я смогу выяснить.

— Договорились.

Сгорбленные силуэты проворно затрусили к казармам, Шагалан — к той, что чуть не стала ему законным жилищем. С тех пор он заскакивал сюда лишь однажды, да и то на минуту.

Дернул дверь. Еще в сенях пахнуло неизменно крепким, забористым ароматом мужской берлоги. В центре комнаты пятеро мужиков ожесточенно и горласто играли в кости. На скрип двери не обернулись, но, едва юноша приблизился, все замолчали. Трое покосились хмуро, Куля с Багером — кивнули в знак приветствия.

— Опринья у вас? — сухо, не размениваясь на любезности, спросил Шагалан.

Куля мотнул головой в сторону соседней комнаты:

— Здесь. Отдыхает.

— Позови, нужен.

Разбойник вскочил с места, потом замешкался, пытаясь сообразить, чего ради должен подчиняться кому попало. Глянул в глаза юноше и, утратив последние сомнения, кинулся по проходу.

— Садись с нами, Шагалан, — улыбнулся простодушный Багер.

Среди собравшихся, пожалуй, ему единственному визит загадочного чужака доставлял радость. Остальные молча и угрюмо понурились. Они не любили загадок, однако наслушались довольно, чтобы не лезть незнакомцу поперек дороги.

Из соседней комнаты появился Куля, за ним — Опринья, взъерошенный, помятый, но с ясным взором. Сдержанно кивнул:

— Стряслось чего?

— Разговор есть, сударь. Только один на один.

Разбойник поморщился:

— Что за ерунда? Какой такой разговор? Я думал, от Ряжа вести.

— Мой разговор поважнее будет. — Шагалан оставался холоден и серьезен.

Опринья всмотрелся внимательней, хмыкнул:

— Ну не под дождем же торчать? Куля, свечу! В сени пойдем, побеседуем с молодым человеком. А ты проследи, чтоб никто у дверей не отирался.

— Еще просьба, сударь: захватите сразу одежду с оружием. Возможен спешный поход.

— С какой стати? Я никуда не собирался.

— Решение за вами, но снаряжаться советую для худшего.

Разбойник с подозрением прищурился.

— Больно много туману, удалец, — проворчал он себе под нос, однако отправился в соседнюю комнату, откуда вернулся уже в кольчуге и при сабле. Плащ был переброшен через культю руки. — Теперь пойдем? — Кто-то из хмурых мужиков начал подниматься из-за стола, но командир жестом удержал его.

Вдвоем окунулись в темные, холодные сени. Опринья затворил за собой дверь.

— Слушаю.

По еле уловимым признакам Шагалан понял — опытный воин сосредоточен и готов к любой проделке со стороны чужака. Поэтому и согласился так легко захватить на беседу оружие, поэтому не рискует приближаться вплотную. Вероятно, и под плащом обнаружится припасенный нож. Юноша, стараясь не играть на нервах собеседника, остановился в самой безобидной позе.

— Мне нужна ваша помощь, господин Опринья.

— Значит, что-то таки стряслось?

— Скорее всего, да. Вы ведь боретесь против власти мелонгов?

— Дурацкий вопрос.

— Я тоже занят этим. А сейчас полагаю, атаманы вашей ватаги с мелонгами сотрудничают.

Здесь Шагалана озадачили неподдельно: разбойник вовсе не изумился смелому предположению, лишь продолжал пристально разглядывать юношу. И промолчал.

— Вы… знали? — подобрался уже разведчик.

Опринья вздохнул:

— У меня имелись свои подозрения. Достаточно давно.

— С весны? С казни Хартига?

— Неплохо ты все разнюхал, парень, — усмехнулся Опринья. — Вот аккурат так же тогда пытался говорить со мной и Хартиг.

— Его повесили, а вы по-прежнему спокойно служили негодяям?

— У бедняги не было ничего, кроме догадок да намеков. Однако после его смерти… Короче, уверен, он никого не предавал, ему заткнули рот. На всякий случай.

— Кто этим руководил? Бархат? Царапа?

— Царапа? Наслышан, но ни разу не встречал. А уж без Бархата тут, конечно, не обошлось. К тому же…

— Ааль?

Опринья опустил глаза:

— Подобные события навряд ли миновали бы его внимание… Хотя… вдруг атамана самого ввели в заблуждение?

— Всех могли туда ввести, — хмыкнул Шагалан. — Что скажете о Ряже?

— Лихой мужик, бесшабашный, смелый.

— Он способен быть в курсе измены?

Ватажник надолго замолчал, потом вымолвил не без труда:

— Способен. Жаль, добрый ратник, но в придачу простоват, открыт для стороннего влияния… и к золоту неравнодушен. Весьма.

— Таким образом, подозреваемых полно, — заключил Шагалан, убедившись, что продолжения не последует. — Остается уточнить, кто же из них вправду предатель. Нынче же ночью я намерен это сделать, вам, сударь, идти со мной.

Опринья удивленно поднял бровь:

— Зачем?

— Вы должны во всем убедиться лично, чтобы позже убедить своих бойцов.

— Зачем? — повторил разбойник.

— Я не хочу устраивать здесь напрасное побоище и гробить людей только за их неведение.

— Благородно… — По губам разбойника скользнула усталая усмешка. — Надеешься одолеть всю ватагу?

— Найдутся те, кто мне подсобит. Вы согласны?

— Ты толком не представляешь, парень, в какую пакостную историю рвешься залезть. И меня, старика, туда же волочишь.

— А разве не приспела пора, сударь, внести ясность в этот вопрос? Не хватит ли несчастному Хартигу вертеться в гробу?

— И гроба у него тоже не было… — себе под нос прошептал Опринья.

— А ведь гуляет и другая занятная история. Как-то давным-давно некий удалой солдат уже выбрал яростную борьбу вместо того, чтобы везти через пролив полсотни мальчишек. Он пренебрег советами мудрых, однако от его подвигов Гердонезу полегчало не сильно. Вы опять бросите тех мальчишек без поддержки?

— Даже так? — Голос Оприньи совсем потух. — Вот откуда… аукнулось…

— Согласны отправиться со мной, сударь? — напирал Шагалан.

— А у меня есть выбор?

— По совести сказать, нет. Либо мы уходим вдвоем, либо я ухожу, а вы… Я не вправе и дальше множить риск.

Разбойник криво улыбнулся, никак не отреагировав на очевидную угрозу.

— Сладишь? — только грустно осведомился он.

— Не сомневайтесь, — кивнул юноша. — Ни сабля, ни кинжал под плащом не выручат.

Он говорил по чистому наитию, которое редко его подводило. Не подвело и на сей раз. Опринья, покачав головой, неспешно выудил из складок плаща короткий нож, спрятал за голенище.

— Верю, — вздохнул. — Тогда нечего здесь и время терять. Веди, темная сила, куда замыслил.

XVI

Около ворот поджидали Эркол и Ретси. Нового спутника они приняли безо всякого прекословия, подтверждая точность выбора.

— С четверть часа как вернулся Гармас, — вполголоса доложил музыкант. — Поскакал сразу к дому атаманов, забежал и пока еще не появился.

— Бархат там? — спросил Шагалан.

— Нет, не проходил. Похоже, застрял в казармах.

— То есть гонца принимает лично Ааль? — Разведчик переглянулся с Оприньей. — Любопытно. Механизм пришел-таки в движение, и самый момент занять места для зрителей.

— Чего? — не понял Эркол.

— За мной.

Стража у ворот попыталась было спорить, но Опринья властно прикрикнул, и их тотчас пропустили. Уйдя из отсветов последних факелов, погрузились в колышущееся море полуголого леса.

— И куда теперь? — поинтересовался Ретси, закрываясь плечом от хлестких порывов ветра.

Шагалан только махнул в ответ рукой и повел маленький отряд прямо в промозглый мрак. Идти быстро не получалось. Минуло больше часа, прежде чем они, вволю изломавшись по завалам и буеракам, выбрались из чащи. Остановились отдышаться.

— Знакомые края, — хрипло выговорил Эркол, озираясь.

— Неудивительно, — кивнул разведчик. — Мы направляемся в гости к одному известному ковалю.

Ретси вскинул голову:

— К Мигуну, что ли? Да на черта ж тогда ноги калечили? Тропа ведь есть наторенная!

— Так путь короче… — Шагалан отвернулся, всматриваясь куда-то в ночь. — Опять же ни с кем нежеланным не столкнулись и в нужную точку попали.

— Думаешь… здесь? Уверен? Мигун, конечно, личность темная, себе на уме, но якшаться с мелонгами?… Мы же у него тысячу раз были, верно, Эркол?

Музыкант не откликнулся, а лишь поежился.

— Тронулись, — скомандовал Шагалан. — Капельку осталось.

Еще через пару сотен шагов очутились на гребне холма. У самых ног мерцало пятно — тусклое оконце кузни. Цель возникла так неожиданно и близко, что заговорщики невольно примолкли.

— Никакого шума, — заметил наконец Ретси. — А если все же обманулся, приятель?

Шагалан досадливо прикусил губу:

— Всяко может статься, сейчас выясню. Сидите и не шевелитесь.

Легким, беззвучным бегом он скатился вниз по склону, огибая кузню слева. Чем ниже, тем ощутимее редели заросли, но юноша только замедлял ход. В конце концов вовсе застыл, огляделся настороженно. Послушные спутники растворились где-то позади. Сложил руки, крикнул филином, силясь пробиться сквозь ветер. Постоял, осязая темноту. Снова пустился бежать, а затем повторил свой зов. О том, что за сумасбродная птица шаталась бы по лесу в такую непогодь, размышлять не хотелось. Тем более на этот раз он уловил слабый отклик. Несколько лишних маневров, тихие пересвисты, и вот рядом материализовался мокрый силуэт Кабо.

— Мерзкую ночь ты выбрал, брат, — вместо приветствия буркнул хромец.

— Что там, в кузне?

— Не волнуйся, похоже, сработала твоя ловушка. Часа два назад прискакал молодец, побыл немного внутри и отправился обратно. Сразу после еще всадник, по виду — мальчонка, выехал дальше по дороге. Воротился где-то через полчаса. У них тут всегда по ночам подобная кутерьма?

— За полчаса, говоришь, обернулся? — в задумчивости покачал головой Шагалан. — Куда же он ездил? Я, кроме Сошек, никаких селений-то окрест и не знаю… Гармас же, наоборот, что-то больно долго вне лагеря пропадал…

— А эти твои… Сошки, они близко?

— На добром коне да по чистой дороге вполне успел бы. Но зачем? Выходит, где-то там постоянно сидит эмиссар мелонгов?

— Уже не сидит, — хмыкнул Кабо. — Чуть раньше вас прибыл новый гость.

— Один?

— Один. Довольно смело для разбойничьих лесов, не находишь? Рассмотреть его толком не удалось, верховой как верховой, без серьезного вооружения.

— Он и сейчас там?

— Должен быть. Коня не расседлал, развалился за столом, неторопливо вино тянет.

— Черт бы тебя побрал, Кабо! В окна заглядывать все-таки не стоило. Спугнешь же!

— Ничего. Ребята слишком уверены в себе, даже дворовых собак не завели.

— Да уж, им совершенно ни к чему извещать окрестности о каждом своем позднем госте. Теперь так: расползаемся обратно и ждем второго визитера.

Кабо пожал плечами:

— Истину можно прекрасно вытрясти и из первого.

— Это не для всякого покажется убедительным, брат. И вот еще… до поры таись от меня поодаль.

— Кто с тобой?

— Два приятеля из ватажников и уважаемый среди них командир.

— Доверяешь им?

— Ну… это лучшие, кого я там отыскал.

Разговор оборвался будто бы на полуслове, друзья молча скользнули каждый в свою сторону.

Шагалан вернулся к спутникам, коротко обрисовал обстановку. Спустившись по склону, четверка подкралась почти к самому дому. Если бы не воющее кругом ненастье, они бы, пожалуй, расслышали, как всхрапывают лошади у коновязи. Собак и вправду не обнаружилось. За мутным пузырем окна уютно и мирно дрожал огонек, изредка мелькали тени. Укутавшись плащами, в засаде приготовились к долгому ожиданию. Сверху уверенно лило, поредевшие заросли окончательно перестали сдерживать воду, а ветер ухитрялся зашвырнуть ее в любую щелку. Однажды лязгнул засов, на пороге в полосе света появился человек, судя по фигуре — Мигун. Прикрыл за собой дверь, постоял, настороженно прислушиваясь. Заговорщики невольно вжались в мокрую землю, хотя в такой темноте их нипочем не заметили бы. Где-то там, у подъездной дороги, прятался сейчас Кабо, за него Шагалан опасался гораздо больше. Неугомонный хромец наверняка подобрался к самым стенам дома и мог выкинуть какую-нибудь дерзость. Однако все обошлось, Мигун возвратился к себе.

Слабое хлюпанье с глухого ночного тракта донеслось не меньше чем через час. Начавшие было в нетерпении ворчать Ретси и Эркол затихли. Из мрака выплыл всадник, рысцой подъехав к кузне, спешился, нарочито медленно привязал лошадь. На уверенный стук дверь сразу распахнулась, показавшийся Мигун безмолвно пропустил гостя, закрыл за ним.

Шагалан покосился на Опринью:

— Ну, что скажете, сударь? Любопытные посиделки?

— Это не Ааль, — покачал головой разбойник.

— Зато на Бархата чертовски смахивает, — вставил Эркол. — Как я и подозревал…

Разведчик на него и не глянул:

— Какие вам в придачу нужны доказательства, господин Опринья?

— Как и ты, парень, я не верю в подобные совпадения, но… Положим, и впрямь Бархат заехал в неурочный час, к примеру, за вином. Так вот внезапно захотелось. В то же самое время здесь же остановился какой-нибудь другой путник, пережидающий непогоду. И чего? Зарезать за это обоих? Ты же не рассчитываешь, что на встречу явился белокурый мелонг?

— Со стороны Гонсета было бы чересчур нахально.

— Тогда как их обличить? Наилучший выход, конечно, — подслушать разговор.

— Не получится. — Шагалан поморщился. — Я-то, вероятно, еще сумел бы подлезть вплотную, но вас бы не протащил. А мне на слово вы поверите? То-то же. Посему атакуем в лоб, входим и разбираемся со всем на месте. Вы с Эрколом ждете на улице, я — во главе, Ретси прикроет со спины.

— Устраивает, — кивнул хамаранец. — Как насчет глотка вина — взбодриться, согреться накануне заварухи? Я прихватил флягу…

— Меня не устраивает, — нахмурился Опринья. — Я обязан наблюдать все с первого же мгновения. Должен сам до конца верить в то, что буду рассказывать людям.

Шагалан, помолчав, махнул рукой:

— Ладно, снаружи Эркол и Ретси. Довольно возражений! Кому-то нужно и тылы оберегать.

— Но ведь каждому хочется поучаствовать! — обиделся Ретси.

— Ничего. Возникнет возможность, позовем вас.

Обозрев напоследок свое воинство, Шагалан поднялся с земли и побежал к дому. Увидеть их в такую темень едва ли удалось бы, а вот поспешить, дабы застать беседу в разгаре, стоило.

У стены избушки юноша замер, жестом приказал остановиться спутникам. Персональный толчок в грудь заслужил Опринья, излишне рьяно рвавшийся в бой. Очередное вслушивание в ночь. Еле различимый свист, почти писк слева — Кабо подтверждал готовность. Всхрапнула у коновязи беспокойная лошадь. Шагалан мягко ступил на крыльцо, прижался боком к ледяным петлям. К нему пробивался смутный шелест голосов, однако смысла было не разобрать. Подав всем знак затаиться, разведчик несильно и коротко пнул ногой дверь. Получилось как надо — отчетливо, но непонятно. Внутри разом смолкли. Это казалось наилучшим вариантом: доски слишком мощны, чтобы надеяться быстро их высадить. Постучать? Представиться запоздалым странником? Их там и так уже полно, новым гостям не обрадуются. Завязались бы бесплодные переговоры через дверь, игры в словесные кошки-мышки, да и голос нашлось бы кому распознать. Сейчас же расчет на банальное людское любопытство, а особая настороженность в этом только помощница.

С минуту царила гробовая тишина. Даже ветер, чудилось, решил придержать разгул и посмотреть, чем дело кончится. Потом внутри заскрипели половицы. Человек очень старался красться неслышно, но был тяжел и недостаточно ловок. У порога он замер. Еще минуту по обе стороны двери напряженно состязались в чуткости слуха и терпении. Затем зашипел жирно смазанный засов, темноту взрезала полоса света, передавленная грузной тенью. Дверь медленно поползла наружу. Когда ширина щели доросла до локтя, Шагалан устремился в атаку. Уцепился за створку, провернулся на ней, одновременно распахивая ее дальше и вылетая на врага. Мигун, человек с обличьем лешего, успел лишь инстинктивно вскинуть руку. Не прерывая движения, разведчик жестко ударил, впихнул обмякшее враз тело в сени, сам прыгнул следом. За открытой дверью в горницу дернулись какие-то тени. Пока бесчувственный кузнец с грохотом валил скамьи, а сзади стучал сапогами по крыльцу Опринья, юноша неспешно вошел в комнату.

У стола в свете толстой свечи стоял Бархат. Напруженный, с окаменевшим лицом, в руках — меч. Мрачные черные глаза впились в незваного гостя, в них мало обнаруживалось растерянности, зато ярости хватало с избытком. Так и не вытащив оружия, Шагалан огляделся с порога: ничего почти не изменилось с его прошлого визита, разве что пучки драгоценной травы сейчас небрежно свалены в угол. На столе бутыль вина в соломенной оплетке, пара оловянных кружек, миска с нехитрой снедью. Закончив осмотр, юноша вновь повернулся к Бархату. Разбойник держался хорошо, только острие клинка слишком уж нервно дергалось над полом.

— Где второй? — спросил Шагалан будничным тоном.

Мимо плеча в горницу втиснулся Опринья, глянул на Бархата, потом — удивленно — на Шагалана. Атаман встретил ватажника вспышкой ненависти:

— Вот с тобой-то уж точно не ожидал здесь столкнуться! Продажная тварь! — Под конец голос дрогнул, сорвавшись с хрипа на визг.

— Вопрос продажности мы еще обязательно обсудим, — согласился разведчик. — Сперва ты ответишь, где второй.

— Второго вы завалили в сенях, болваны!

— Не юли, атаман. — Юноша поморщился. — Мы тут давно созерцаем ваши маневры.

Бархат поджал губы:

— Его уже не догнать. Ушел, едва затеяли шуметь. Через кузню. Однако вам туда не пройти! — Клинок поднялся на уровень пояса, перегораживая дорогу.

Опринья беспокойно заворочался, Шагалан, склонив голову к плечу, с интересом воззрился на противника.

— Собираешься потягаться со мной в махании железом? — осведомился он столь холодно, что Бархат побледнел. Но не отступил.

— В свое время у меня неплохо получалось, — с трудом вымолвил атаман.

— Нынче другие времена и другие люди. И через кузню твой товарищ никуда не убегал. Если не ошибаюсь, это он норовит затаиться за печью? Вылезайте на свет, сударь! Вы же не трусливая мышь, чтобы прятаться по щелям, ведите себя достойно. Например, как ваш пособник.

После секундного замешательства мокрый дорожный плащ в запечье колыхнулся, откинулся. Отряхиваясь, на середину комнаты выбрался невысокий плотный человек, темноволосый, средних лет. Одет он был в потертый купеческий кафтан, а в руке сжимал короткий меч.

— Здесь как-то все друг друга знают, — ухмыльнулся Шагалан. — Не соизволите ли представиться?

— Много чести для такого отребья! — выкрикнул человек. Судя по лоснящемуся лицу, нервничал он куда сильнее Бархата.

— Спасибо, сударь! — Разведчик, кивнув, обернулся к Опринье: — Акцент, вероятнее всего, из Овелид-Куна. Старина Гонсет, сдается, не очень доверяет местным шакалам.

Глухо рыкнув, чужеземец ринулся в бой. Юноша не замедлил шагнуть навстречу, ножнами с оставшейся в них саблей увел в сторону размашистый удар, а головкой эфеса ткнул в лицо. Противник, охнув, отлетел вспять, на руки Бархата. Несколько секунд атаман поддерживал заливаемое кровавой чернотой тело, затем брезгливо уронил его на пол. Медленно выпрямился, стирая следы растерянности и страха, перехватил свое оружие, встал удобнее. Похоже, он ясно сознавал, что поединок окажется для него роковым, тем не менее отказываться от драки не собирался. Новый топот сзади, на пороге комнаты возник запыхавшийся Ретси с мечом.

— Что у вас вдруг? — гаркнул он, обводя горницу глазами.

— Ничего особенного, — успокоил разведчик, последним из присутствующих обнажая клинок. — Как Мигун?

— Вязать сразу начали, глядь, а он уже не дышит. Крепко приложился.

— Не беда. Еще одного я тоже усмирил, хотя в живых он пока останется. И господин Бархат вот-вот к ним присоединится, если, конечно, не проявит здравомыслие.

Атаман, озиравшийся загнанным зверем, пристально всмотрелся в холодное лицо Шагалана, распаленное — Ретси, хмурое — Оприньи. Сплюнул под ноги и со звоном, гневно швырнул туда же меч. Выругался.

— Разумное решение, — хмыкнул Шагалан. — Если не возражаете, Ретси вас свяжет… ради общего спокойствия. И вашего товарища заодно.

— Чего вы от меня хотите? — надменно произнес Бархат, когда ему стягивали руки веревкой.

Юноша убрал оружие, присел на краешек стола.

— Собственно, мне от вас, господин атаман, почти ничего не надо. Я и так знаю, что вы вступили в сговор с мелонгами, что подрядились выманивать для них других, настоящих повстанцев. Единственное, чем вы могли бы помочь, — уточнить круг лиц, осведомленных о данной забаве. Чтобы не особо мучила совесть, скажу — свой вариант списка я уже составил… Вместе с тем, хотя мои запросы этим исчерпываются, придется рассказывать и о самом заговоре, причем с подробностями. Позволим господину Опринье внимательно выслушать вашу откровенную исповедь?

— Тогда давайте условимся, — процедил Бархат сквозь зубы. — Я выкладываю все без утайки, вы — сохраняете мне жизнь и свободу.

— Боюсь, вряд ли получится. Сегеш определенно захочет вывесить всех изменников рядком. Впрочем, если хорошо постараетесь, я, пожалуй, замолвлю словечко.

— Какой же мне смысл, поясните, откровенничать? Если впереди и так и так петля?

Тем временем Ретси закончил связывать чужеземца, усадил у стены и принялся вытирать ему обильно кровоточащий нос. Шагалан задумчиво посмотрел на Бархата.

— Существуют разные способы заставить человека поделиться правдой. Вам знаком, например, вот этот? — Юноша извлек из рукава изогнутую костяную иглу. — Кусок обыкновенной женской шпильки, но я найду дюжину точек, куда вводить эту штучку дьявольски больно. Без особой крови и усилий, однако вы предпочтете виселицу продолжению подобной жизни. Надеетесь вытерпеть? Возможен иной вариант: пройдем в кузню, разожжем горн, железа там в достатке…

— Хватит! — непроизвольно дернулся Бархат. — Не ожидал от вас такой… жестокости.

— У меня масса скрытых достоинств.

— Я… — Бархат понурился. — Я буду говорить.

— Прекрасно. Ретси, усади господина атамана удобней, это он уже заслужил. Начинайте с самого начала, с момента, когда на вас вышли мелонги.

— Нет, все происходило не совсем так. Года три назад Ааль верховодил в крошечной шайке, обитавшей в предгорьях Хамарани. Его выловили при каком-то мелком грабеже, чудом не забили на месте и отдали властям.

— Я слышал историю про счастливый побег.

— Никакого побега. Люди Гонсета выбрали Ааля для важного задания и, столковавшись, отпустили на волю. Там он взялся сколачивать новую ватагу. Кого-то находил сам, кому-то позволяли сбежать мелонги.

— Ватажники знают об особом статусе их отряда?

— Нет, естественно. В помощь Аалю направили меня, позднее мы вдвоем ввели в курс Ряжа.

— Чем купили вас?

— Чем обычно покупают? — буркнул Бархат исподлобья. — С одной стороны кладут золото, с другой — петлю. Большинство соглашается.

— То есть о связях с врагом в ватаге осведомлены только трое? Настаиваете?

— Совершенно верно.

— А Царапа?

Разбойник бросил быстрый злой взгляд и нырнул лицом обратно в тень:

— Даже вы клюнули… Нет никакого Царапы, его придумали мы с Аалем. Когда требовалось провернуть чрезмерно грязное дело, списывали на Царапу, «тайного» атамана.

— Гармас?

— Что вы! — Бархат не удержался от нервного смешка. — Глуповатый парень, служил в качестве посыльного, не более.

— Но ведь вы же не письма с ним передавали? Сообщения он должен был запоминать.

— Все просто — открытые послания он впрямь запоминал. А вести для хозяев… На такой случай имелась короткая система кодов.

— Чего? — не понял Опринья.

— Объясните доступней, — кивнул Шагалан. — К примеру, как вызвали сегодня на свидание этого господина?

«Господин», едва перестав захлебываться в собственной крови, зарычал с пола в бессильной ярости.

— Гармас ехал к Мигуну и покупал, скажем, свиную колбасу, — понуро продолжил Бархат. — Это означало, что все готово к очередной встрече спустя сутки. Если заказывался цыпленок, то встреча необходима немедленно.

— Кто такой Мигун… был?

— Человек Гонсета. Гердонезец, прибился в Хамарани. Подробностей про него не знаю, у нас излишнее любопытство… не приветствовалось.

— Верю. Кто еще извне осведомлен о ваших делишках?

— Только люди из тайной службы. Да и там… Гонсет предпочитает предельно ограничивать круг посвященных.

— Доводилось лицезреть наместника?

— Да… однажды. Беседовал перед отправкой к Аалю.

— И каково впечатление?

— Большой человек… Незаурядный ум. Подозреваю, комбинации, подобные нашей, он придумывает на досуге, просто для развлечения.

— Так сколь сильно он сократил этот ваш… круг посвященных?

— Точно сказать не возьмусь. Кроме самого наместника, об Аале известно по меньшей мере его секретарю да двум связным. В том числе и вот…

Беспомощный чужеземец взорвался каким-то неразборчивым проклятием и попытался дотянуться до Бархата ногой. Тот лишь отодвинулся.

— Что делал Мигун с вашим сигналом? — бесстрастно продолжил Шагалан.

— Он посылал сына верхами в Сошки. Там постоянно живут под видом купцов связные Гонсета. Принцип сообщения тот же: кодовая покупка. Какая именно… ха, спросите у Мигуна… или его сынка…

Юноша переглянулся с Оприньей, кивком указал Ретси на кособокую лесенку, ведущую на чердак. Разбойник проворно, без разговоров метнулся по ней наверх. Вслушиваясь в неясные шорохи, все настороженно ждали результатов. Наконец рыжая голова свесилась в комнату:

— Никого. Однако здесь лаз на крышу, кажись, улизнул пострел.

— Оплошали, — нахмурился Шагалан. — Неизвестно, куда мальчишка направится, потому заканчиваем беседу побыстрее. В чем конкретно заключалось задание Ааля?

— Завоевать авторитет, — неохотно ответил Бархат, — выманить на себя вожаков мятежных ватаг и сдать их властям.

— Макоун — ваша работа?

— Да.

— Сегеш?

— За столь большие и славные ватаги платили особо щедро.

— Хм, когда я у вас появился, Ряжу как раз попалась редкостная добыча.

— Угадали, награда за поимку Сегеша. Все обставили под богатый, но беспечный караван.

— А про повешенного вверх ногами коменданта? Выдумка?

— Отчего же, вешали. Люди Гонсета позволяли: нам для славы, им… Черт их разберет, может, проштрафился чем.

— Понятно. Эй, Ретси, слезай вниз, хватит там шарить! — Юноша повернулся к мрачному Опринье, который застыл, скрестив руки на груди: — Еще какие-либо сомнения, сударь? Вопросы?

— Только один, — отозвался ватажник. — Бове Хартиг. За что на самом деле его казнили, атаман?

Под конец допроса Бархат совсем поблек, однако нашел силы презрительно отмахнуться:

— Болван ничего толком не знал. Тем не менее случайно подсмотрел мою встречу со связным, начал подозревать, вынюхивать, вести опасные беседы. Ааль предпочел не рисковать.

Опринья помолчал, затем произнес тихо:

— Я буду говорить со своими людьми. Они должны услышать, как подло их обманывали эти мерзавцы. Не защищать таких, а…

Неясный шум из сеней. Все, даже Бархат, вмиг оказались на ногах. Шаги, распахнулась дверь, и в горницу почти вкатился, спотыкаясь, мокрый паренек лет двенадцати. Блеснув залитыми ужасом глазами, он отполз к стене и свернулся там клубком. Следом вступил Кабо. С насмешливым прищуром обозрел собравшихся, кивнул товарищу:

— Извини, не утерпел, брат. Увидел, как оголец спрыгнул с крыши и рванул к лесу. К счастью, выбрал именно мою сторону.

— А что с Эрколом? — сообразил Шагалан.

— Паренек у крыльца? Смелый вояка, хоть и неопытный. Через минуту-другую отдышится, будет как новенький.

— Свой, — ответил Шагалан на недоуменный взгляд Оприньи. — Еще посланник с того берега, зовут Кабо. Об остальных я тебе чуток рассказывал, брат. Господин Опринья, наш союзник и помощник в сегодняшней затее. Тот, что наверху, — Ретси, тот, что у крыльца, — Эркол. Ретси, спускайся ты, наконец!… Это атаман Бархат, он играет за врагов, но только что вел себя предельно любезно и откровенно. Ну, а на полу — настоящий эмиссар Гонсета. Имени он не сказал, и я уже не уверен, есть ли смысл требовать.

Спрыгнувший с чердака Ретси с интересом уставился на незнакомца. Между тем Шагалан поднял на ноги пойманного. Паренек несильно уступал разведчику в росте, однако страх совершенно его парализовал. Приходилось держать за ворот, не давая бедолаге повалиться на пол.

— Сын кузнеца?

— A… ага… — Язык подчинился пленнику не с первой попытки.

— Где таился, пока отец принимал этих гостей?

Движение глазами на чердачную лестницу.

— Когда кинулся в бега?

— К… вспомнили… про меня… когда…

— Много слышал, — заметил Опринья.

Шагалан, кивнув, отпихнул паренька.

— Вяжи его с прочими, Ретси. Успокоится — побеседуем. Славно, убежать он никуда не успел, отныне хотя бы горячку не пороть.

— Но и время терять не резон, — откликнулся Кабо, так и оставшийся в дверях. — Куда теперь? На лагерь?

— Сегеша бы дождаться, ведь Шурга поведет его сюда.

— Им могла помешать сотня причин. Неужели думаешь, мы не совладаем сами?

— Допускаю, и совладаем, брат, особенно при содействии господина Оприньи. Но не забывай и о людях Сегеша — Ааль, похоже, готовился к встрече с мстителями, вокруг лагеря патрули, а вся ватага настороже. Вляпаются…

— И сколько ты намерен ждать? — скривился Кабо. — Чувствую себя в этой берлоге, словно посреди голого поля. По мне, лучше непогодь, чем крепость, способная вмиг обернуться западней.

Остальные пятеро присутствующих с разными эмоциями, но одинаково молча следили за разговором странных юнцов.

— Твоя правда, брат, — поразмыслив, согласился Шагалан. — Даже то, как ты застиг нас здесь, мне совсем не понравилось. Лес куда роднее, там и пересидим. Придется еще малость помокнуть, господа! Если же подмога не явится в течение часа… начнем на свой страх и риск.

— А этих повсюду с собой таскать? — Кабо кивнул в сторону пленных.

— Ничего не попишешь. Без присмотра их не оставить, резать вроде бы рано. Имеются кое-какие темы для бесед, а там пусть Сегеш определяет их судьбу. Ретси, выводи всех на крыльцо, вдвоем с Эрколом потрудитесь покамест сторожами.

— Вы обещали позаботиться о моей жизни, сударь, — побледнел Бархат.

— Сделаю все, что сумею, и только. Вы нам серьезно помогли, господин атаман, но кто знает, перевесит ли это былые грехи?

Между тем Ретси извлек из-за голенища узкий нож, вразвалочку подошел к пленным и, покалывая их острием, принялся сгонять в одну кучу. Если Бархат тщился казаться хладнокровным, то сын Мигуна вдруг заметался в панике, а эмиссар и вовсе захлебывался слюной от ярости. Возникла короткая суматоха, крики. Шагалан и Кабо немедленно зажали пленных с боков, а разбойник понукал их сзади. Так прошли до самых дверей, где образовался неминуемый затор. Ретси нетерпеливо пихнул замешкавшегося эмиссара, качнулся, пытаясь сохранить равновесие, оперся на плечо Шагалана, повел ножом… Быстро повел…

Слишком быстро. Поглощенный препирательством с пленными, юноша успел лишь краем глаза ощутить несущуюся к горлу стальную полоску. Тело сработало, не дожидаясь решений безнадежно опаздывающего разума, само. Шагалан провалил себя отвесно вниз, подхватил над головой руку с оружием и переправил дальше по дуге. Удар, всеобщий вздох. Широко распахнутые глаза Ретси, с изумлением рассматривающие собственную ладонь. Ладонь, вонзившую клинок по рукоять в грудь своему повелителю. Все застыли на месте, завороженно наблюдая, как разбойник зашатался, неловко отступил и сполз спиной по стене. Только тогда Кабо опустил невесть откуда возникшую саблю.

— Вы там живы еще? — нарушил оторопь перебиваемый кашлем голос из сеней.

— Эркол? — встрепенулся Шагалан. — Гони всех обратно в дом. Тут… новые загадки обнаружились.

— Да что происходит, черт вас… — раздраженно заговорил Опринья, но юноша знаком приказал умолкнуть.

Пленников водворили назад к печи, Опринья и ошеломленный увиденным Эркол устроились рядом с ними. Немым изваянием замер в дверях Кабо. Шагалан подтащил край лавки, уселся напротив раненого, принялся, не произнося ни слова, пристально разглядывать его. Тот в каком-то полуобмороке заторможенно ворочал головой, трогал пальцами то рукоять, по-прежнему торчащую из груди, то кровь, показавшуюся на губах. Никого вокруг, похоже, он уже не замечал. Несколько минут в горнице висела звенящая тишина, нарушаемая лишь нутряным покашливанием Ретси.

— Царапа? — чуть слышно промолвил Шагалан.

Раненый вздрогнул, через силу повернулся, закашлялся:

— Только сейчас догадался? — Усмешка, сопровождаемая стекающими на подбородок струйками крови, получилась страшноватой.

— Подозревал нечто подобное, но… не тебя.

— Еще бы… За то и ценили… Высоко ценили…

Разбойник сжал пальцами рукоять, потянул ее из себя, застонал.

— Не надо, — предостерег Шагалан, не пошевелившись. — Твоя жизнь ныне держится на этом клинке. Выдернешь — немедленно умрешь.

Новая гримаса, напоминающая усмешку.

— А не выдерну — помру медленно, так?… Зачем же отсрочивать неизбежное?

— Туда торопиться тоже не стоит.

— Ха, здесь я свои дела… мнится, завершил окончательно. Чего от меня хотите?… Свежую исповедь злодея? Не дождетесь… Я, возможно, и проиграл, но вот ломаться не намерен.

— Твоя воля, — покачал головой разведчик. — Если не желаешь напоследок загладить хотя бы чуть-чуть…

— Ерунда это все… — Царапа отер губы рукавом, моментально окрасившимся темным. — Душа, грехи, прощение… А ты, парень, молодец. Хитрил я, мудрил, а все ж таки недооценил… Впрочем, ваша победа также еще далеко. И я пальцем не пошевелю для ее приближения.

— Почему?

— А пусть бы и из вредности… Надо же в чем-то прищемить хвост победителю…

— Тебе настолько чужда судьба Гердонеза?

— Гердонеза? Совершенно чужда… Я сын Хамарани и до смертного вздоха не склонюсь перед южными королями… А этот вздох не за горами.

— Тогда единственный вопрос: зачем напал на меня? Ведь тебе все равно не удалось бы выскользнуть?

Царапа опять усмехнулся, но совсем вяло, лицо его заметно бледнело.

— Дурачок. Я не собирался убивать тебя… Захватить, приставить нож к горлу, вынудить… отступить твоего приятеля. Разве ты не понял по скорости движения руки? Если б я бил насмерть… быть может, кто-то иной марал бы сейчас кровью пол. Однако ты интереснее живьем.

— Из-за Сегеша?

— Да. И из-за тебя самого, твоей загадочной ватаги… Мелонги заплатили бы сторицею.

— Но ты же обо всем знал заранее! Почему не остановил Бархата, не сорвал встречу? Завтра я бы спокойно отправился в город, где и угодил бы прямиком в лапы к Гонсету. Нашли бы другой способ его предупредить, разве нет?

— Конечно… Водилась у Ааля такая идея. Я же, глупец, и отговорил. Хотелось… стребовать с властей… принести им все готовенькое… Жареным здесь потянуло. Сматываться приспевало время, как бы хозяева на всякий случай нас не прирезали. А Бархат… да пес с ним… Больше бы перепало…

— Скотина! — прошипел сзади атаман.

Раненый прикрыл глаза, будто от безмерной усталости, пошатнулся, но сумел выровняться.

— М-да… — выдавил с клокочущим хрипом. — Неплохо погулял… и славным поединком закончил. От достойного противника не жаль и смерть принять… Только вот что, парень, под конец скажу. Не зазнавайся особо… я тебе еще насолю. Допускаю, ты и с ответным моим подарком сладишь, зато уж точно его не избежишь… Принимайте гостей… а мне пора…

С этими словами он изогнулся дугой, истошно взвыл и выдрал из груди злополучный клинок. Кругом вскочили с мест, однако Царапа тут же обмяк, съежился, как пробитый бурдюк, повалился набок. Потом содрогнулся пару раз и замер, медленно изливаясь лужей крови.

Пока все стояли, оцепенело наблюдая за этой смертью, Шагалан быстро переглянулся с Кабо. Тот кинулся в сени, вернулся хмурый.

— Люди за порогом, — бросил отрывисто. — Не меньше десятка. При оружии.

Шагалан покосился в сторону недвижного трупа:

— Успел-таки, сукин сын, подозвать своих шакалов. То-то он долго на чердаке торчал, никак слезать не желал. Видать, и парня Мигуна отослал, и сам сигнал подал.

— Я дверь запер, засовы добрые. Какое-то время посидим.

— Вот нас кучей и спалят, — фыркнул Опринья.

— Вряд ли сразу спалят, — покачал головой Шагалан. — Эркол, гаси свечу и лампаду… Ведь мы с Кабо все еще нужны Аалю живыми. Не так ли, господин Бархат?

Атаман мрачно зыркнул в ответ:

— Раньше — так. Нынче утверждать не возьмусь.

— Что же случилось, сударь? Неужели расстроило предательство сообщников? А я-то полагал, измена — ваше повседневное состояние.

— Напрасно ехидничаете, сударь.

— Можно и серьезнее. Теперь понятно — вы вовсе не были полностью искренни в своей исповеди. А отсюда напрашиваются неприятные выводы.

— О чем вы? Я же не мог выдать Царапу прямо перед его носом?

— Не могли выдать? Или говорили исключительно то, что позволял он? Или вообще сдались и развязали язык по его указке?

Бархат промолчал, из темноты доносилось лишь его сопение. Тем временем люди на улице отважились в конце концов на активные действия. Входную дверь сильно дернули, а затем несколько кулаков застучали по доскам. Кто-то попытался навалиться на преграду плечом. Отдельные толчки получились весьма тяжелыми, тем не менее добротная конструкция выдержала.

— Отворяй, собачий потрох! — гаркнули басом.

Сообразив, что захват с наскока не удался, нападающие откровенно запалили факелы и перешли к планомерной осаде. Сунулись было через кузню, но тамошняя дверь не уступала в прочности входной. Протиснуться в крошечное окошко грузному мужику было невозможно, но все же кто-то самый нетерпеливый ударил в раму копьем, вынеся ее напрочь. Хищное острие слепо влезло в горницу. Стоявший рядом Шагалан, не долго думая, снес его одним росчерком сабли, и остатки копья убрались обратно, породив новую волну брани. Кроме такого недвусмысленного отпора, осаждающих, очевидно, смущала тишина внутри дома. Никто не только не отвечал, не пытался затеять переговоры, но даже не реагировал на обильно льющуюся с улицы ругань. От отчаяния попробовали вскарабкаться и на крышу, однако этот рубеж тоже оказался неприступным.

— С моей стороны шестеро, брат, — тихо сообщил Шагалан, выглядывая в покалеченное окно.

— У меня примерно так же, — высунулся из сеней Кабо. — Максимум — восемь. Безумцы.

— Кстати, я по-прежнему жду ваших разъяснений, господин Бархат, — обернулся Шагалан.

— Неподходящий момент для болтовни, не находите? — фыркнули из потемок.

— Ну отчего же? Самый что ни на есть подходящий: жечь нас вместе с двумя атаманами вряд ли намерены, и очень нескоро эти бараны высадят-таки дверь.

— А что тогда?

— Тогда они здесь и умрут.

— Похвальная самоуверенность, юноша. Почему бы в таком случае просто не выйти во двор и не перебить всех там? Духу не хватает?

Разведчик незримо усмехнулся бесхитростной подначке:

— Я не рискую, если можно не рисковать. Время сейчас работает на нас, вот-вот подойдет Сегеш… И поверьте, для ваших удальцов это еще удачный вариант. А я внимательно слушаю объяснения, сударь.

— Чего объяснять? — хмыкнул Бархат угрюмо. — Сами все прекрасно разгадали. Я никак не ожидал столкнуться тут ни с вами, ни тем более с Царапой. Увидав его, понял — действует какой-то другой план. Именно по знаку Царапы я сложил оружие, затем начал говорить. А чего оставалось? Разве я мог предположить, что меня уже списали?

На улице усилился галдеж, и дверь сотряслась от мощного удара. Били явно каким-то бревном, но дубовые доски опять одержали победу. Сломалось бревно.

— За новым побежали, — безмятежно прокомментировал Шагалан. — Хорошо, сударь, что способны рассказать про Царапу?

— Он вправду хамаранец. Ну, знаете, из тех, что воют от бешенства, едва узрев герб Артави. Вдобавок он из тех, что поверили посулам мелонгов о самостоятельной провинции. Потом Гонсету стало, похоже, лень возиться с этой затеей, но кое-кто из горцев до сих пор живет мечтой.

— Они и доныне готовы служить Империи?

— Как видите. Сдавалось, Царапа трудится вовсе не из страха или жадности. Боец за идею, каких нечасто сегодня встретишь.

— Когда он появился у Ааля?

— Вскоре вслед за мной. Вероятно, его тоже специально отбирал Гонсет.

— Да уж, неплохая идея, — покачал головой разведчик, — запустить в ватагу этакого рубаху-парня. Кто озаботится скрывать от него вольные мысли? Пока вы, господин Бархат, занимались предательством вовне, Царапа обеспечивал вам безопасность изнутри. И много народу истребили по его приказам?

— Не много, человек шесть. Все же мы блюли осторожность.

— Бове Хартиг в числе жертв?

— Да.

— Он… был близким другом Бове, — глухо добавил Эркол. — Не разлей вода, вечно в одной компании… Я еще удивлялся, что его не тронули… после казней… Думал — случайность, везение… Потом мы с ним сдружились… А едва ты, Шагалан, возник, он сразу потянул знакомиться… Кто бы мог… Я даже Бархату с недавних пор перестал доверять, а вот ему… никогда…

— Большой лицедей ушел, — кивнул юноша, нагибаясь к окошку. — Потрясение, дружище, сильное, однако постарайся не терять рассудка. На вашей с господином Оприньей ответственности пленные, из которых один слишком буйный, а второй — слишком хитрый.

— Видно, дряхлеть начала моя хитрость, — проворчал Бархат, — если так легко попался на приманку. Вы, сударь, сочинили превосходную сказку для нас с Аалем. Смешно вспомнить, но мы поверили в нее тотчас же.

— Ого, наши гости волокут из леса нечто совсем непотребное… — Юноша выпрямился, вытягивая из ножен сабли. — Гораздо смешнее то, господин Бархат, что я говорил вам чистейшую правду. Мы действительно собираемся поохотиться на Гонсета… как только покончим с местными злодеями. Кабо, ты вылезаешь через кузню по моей команде, приготовься. Остальные сидят не шевелясь. Если пленники дерзнут обнаружить норов — рубите их, к чертям, без колебаний.

Гомон с улицы, повинуясь чьим-то отрывистым распоряжениям, опять приближался. У самого крыльца он перешел в ритмичное уханье, а затем на дверь обрушился удар. Этот оказался не чета предыдущему — содрогнулся, почудилось, весь дом, толстенные доски заходили ходуном, с чердака посыпалась труха. Непостижимым образом первый натиск дверь все же вытерпела.

— Понеслась забава, брат… — Разведчики разминулись во мраке, занимая условленные рубежи.

Не вызывало сомнений, что долго преграда против такой атаки не устоит. Последовал очередной удар, новая волна прокатилась по жалобно скрипнувшему строению. Верхняя петля входной двери разлетелась на части, а соседнюю доску вовсе переломило. Снаружи донесся победный рев, но сразу смолк.

— Начали! — Шагалан махнул рукой, хотя в темной комнате его жест никто не разглядел. Другая ладонь лежала на засове.

Между тем на воле творилось непонятное. Воинственные крики сменились топотом множества ног, храпом лошадей и бряцанием боевого железа. За товарищем уже захлопнулась дверь в кузню, а Шагалан все вслушивался терпеливо в происходящее по ту сторону. До поры не страшно — путь Кабо длиннее, а вступить в бой желательно разом. Чей-то растерянный вскрик, короткий звон оружия. Сквозь темноту пробился знакомый трубный бас:

— Ко мне все, песьи дети! Плотней! Твердо стоять, скоты!

— Мне мерещится, или на самом деле объявился Ряж? — пробормотал Шагалан.

Решившись, он вытолкнул засов и скользнул на крыльцо. Рядом ни души, лишь огромное сучковатое бревно, почти с локоть в поперечнике, громоздилось на ступенях. События же разворачивались в двух десятках шагов дальше — на слабо освещенном пятачке толпились, ощетинившись сталью, полдюжины человек. Из центра над ними и впрямь возносился незабываемый силуэт «третьего атамана». Белокурый великан, подняв над головой чудовищный меч, рыком пытался вдохнуть уверенность в своих бойцов. Те, впрочем, не спешили выказывать чудеса храбрости — широким полукругом их охватывала сплошная стена народа. Оборванные, грязные фигуры стояли недвижно и молчаливо, а разбойников словно гнул к земле их общий тяжелый взгляд. Только Ряж находил в себе силы противоборствовать этому.

Со стороны кузни подошел Кабо, покосился на эпическую картину, обтер рукавом клинок.

— Мужичок по дороге замешкался, — пояснил он. — Остальные, похоже, успели улепетнуть, бросив горстку героев. Крупный у них, однако, предводитель, а?

— Это Ряж, один из наших атаманов-заговорщиков. Ты вот что, брат, побудь немного у крыльца. Такой толпой мы врагов в любом случае задавим, а с пленниками следовало бы поостеречься.

— Сам, главное, не геройствуй, — напутствовал друг. — Подобный верзила подчас всякое мастерство перешибет.

Шагалан отправился на свет факелов, туда, где усмотрел Шургу и Сегеша. Его появление повстанцы приветствовали радостным гулом, а люди Ряжа вовсе упали духом. От того чтобы сложить оружие, их удерживал отныне исключительно кружащийся над головами меч. Шурга, обогнув снаружи ряды товарищей, выскочил навстречу.

— Ну, вовремя на подмогу подоспели, богатырь? — ощерился он.

— Очень вовремя, дядюшка! — Шагалан искренне обнял ватажника. — Я полагал, лишь в сказках помощь в последнюю минуту прибывает.

— Ну, здесь-то как раз ничего чудесного. Это отребье вокруг вас такой шум-гам со светопреставлением устроило, за милю слыхать. Атаман-то сразу смекнул, говорит…

Ряж пошел в атаку. Самозабвенная ли храбрость, ярость или крайнее отчаяние толкнули его вперед, но он внезапно ринулся прямо к месту беседы, увлекая за собой остальных. Приспешники его для боя уже мало годились, пара человек откровенно шлепнулась в грязь, закрываясь руками, другие прятались за спиной вожака. Решение получалось безумным и самоубийственным, однако единственно возможным. Неповоротливая толпа повстанцев колыхнулась вдогон, безнадежно отставая, свистнули разрозненные стрелы. Страх и жажда жизни несли кучку разбойников как на крыльях, они вырвались из смыкающихся клешней и стремглав бежали к спасительному лесу. На пути у них было всего двое врагов, а во главе — могучий и непобедимый Ряж…

— Святые Пророки! — прошептал Шурга. Его залысины вмиг заблестели потом.

— Назад! — резко бросил Шагалан, разворачиваясь. — И подальше!

С готовностью лязгнули вылетающие из ножен сабли. Никакой нужды ходить, лишь капля терпения — враг сам мчался навстречу… Вероятно, вид непреклонно застывшего на пути воина смутил разбойников, вот только Ряж не отвлекался на всякие там раздумья. Его казавшийся бесконечным меч обрушился с силой, способной рассечь быка. В последний момент юноша успел нырнуть к земле, пропуская колыхнувшее волосы лезвие, затем прыгнул вперед. И не к обезумевшему великану, а к его прихвостням, выглядывавшим из-за спины. Рывок получился столь неожиданным, что сразу породил суматоху и панику.

Неистовый рев атамана — враг вошел между его людьми будто нож в масло, ударить, не задев своих, стало почти невозможно. А через секунду выяснилось, что не нож в масло, а волк вошел в овчарню! Ровно пели две стремительные сабли, ненасытные до горячей крови. Рядом с таким бойцом отборные парни смотрелись неумелыми увальнями, случайно затесавшимися в гущу схватки. Они едва начинали замахиваться, как получали два-три режущих касания и мешками валилисьназемь. Ни защититься, ни отскочить… Не бой — избиение, молниеносное и беспощадное. Лишь когда рухнул последний из разбойников, до недруга сумел дотянуться Ряж. К ним уже спешили десятки людей, но для атамана, чудилось, именно этот бой сделался важнее жизни. Меч вновь бил наверняка, и вновь враг немыслимым образом вывернулся да еще полоснул саблей по животу. Тяжелый, оплаченный золотом доспех выдержал.

Противники на мгновение расступились, и только тут Ряж заметил подбегающих повстанцев. Зарычав, со свистом очертил мечом широкую дугу на уровне груди. Кто-то упал замертво, кто-то завопил, зажимая распоротую руку, самые ловкие остановились. Сзади продолжали напирать, но желающих соваться под страшный клинок поубавилось. Запаленно дыша, атаман оглянулся и попятился к лесу.

— Всем стоять! — рявкнул Шагалан двинувшимся за ним.

Убрал сабли, поднял с земли глефу убитого разбойника. Длинное, односторонней заточки лезвие на прочном древке, это грозное оружие многих битв ничем не смогло помочь своему перепуганному хозяину. Взвесив добычу на ладони, юноша устремился следом.

Как ни медленно отходил атаман, он все же успел отдалиться изрядно. Впору было обратиться в бегство, когда возник неугомонный враг. Ряж в нерешительности затоптался на месте: до желанных зарослей рукой подать, но и жажда мщения не унималась, палила изнутри. Разум, как случалось не всегда, взял верх — лишь спасение даст шанс на возвращение и полнокровную расплату по долгам. Тут уж не до гордости, удирать требовалось от быстро приближающейся погони. Однако едва Ряж начал разворачиваться, враг тотчас перекинул свою глефу к плечу для метания. Спину атаману прикрывала одна кольчуга, и такой увесистой штуки, пущенной с десятка шагов, она бы не сдержала. Разбойник оглянулся, облизнул пересохшие губы.

— Бросишь? — выговорил он.

— Брошу, — холодно кивнул юноша.

Вздохнув, Ряж взялся за меч обеими руками. Враг атаковал прямо с ходу, с последнего шага размашистым рубящим ударом. Атаман отбил его, но сразу хлестко получил тупым концом древка. Взвыв, отмахнулся слепо. Конец древка отлетел прочь, зато оставленное без присмотра лезвие юркнуло в ноги, резануло с оттяжкой под коленом. Великан накренился и с шумом повалился навзничь. В бешенстве рванулся было встать, но снова рухнул. Кое-как исхитрился сесть, неуклюже опираясь на такой недавно грозный меч, замер. Редкий дождь стучал по броне, капал с потемневших волос, смешиваясь с грязью и потом. Чуть отдышавшись, атаман поднял голову:

— Доводи уж теперь до конца, чего тянешь?

Из темноты за спиной Ряжа бесшумно возник Кабо. Друзья обменялись взглядами, Шагалан опустил оружие:

— Нет никакой нужды.

— Тогда считай это моей просьбой, воин! — прорычал атаман. — Дай принять смерть в честном бою!

— Вряд ли вы, сударь, такую заслужили. Сейчас вас обезоружат, свяжут и, вероятно, повесят еще до восхода солнца. Есть пара минут на то, чтобы изменить финал своего бытия. Самому. Полагаю, найдете чем это проделать.

Сказав так, юноша круто повернулся и, не оборачиваясь, отправился в сторону кузни. Навстречу двигались ратники, по-прежнему настороженные и озабоченные. Шагалан перехватил по дороге Шургу, что-то тихо ему произнес. У многострадального крыльца ждали Сегеш с Джангесом, а сзади, сильно хромая, догнал Кабо.

— Счастлив, братья, что хоть в малости смог наконец подсобить вам, — улыбнулся Сегеш.

— Так-таки и манит на подвиги, брат? — проворчал Кабо, опускаясь на ступеньку. — Подобное позерство способно и до беды довести. Ты что, не видел меня? Спеленали бы этого борова без шума и риска.

Шагалан отмахнулся:

— Заметил поздно. Либо ты чересчур таился, либо я почему-то понадеялся на выполнение своего поручения.

— Ничего с твоими пленниками не стрясется.

— Как раз насчет пленников, — вмешался в перебранку Джангес. — Это они в доме? Там заперлись изнутри и кричат, что откроют только кому-нибудь из вас.

Вскоре Шагалан уже представлял повстанцам друзей и врагов, вкратце пришлось описать и приключившиеся здесь события. Сегеш с соратниками осмотрели, качая головой, кузню, обоих покойников. Когда выходили, появился Шурга.

— Закололся, — сообщил он сокрушенно. — Наши-то ребята все к мечу его подкрадывались, а он тем временем какой-то кинжал выхватил… Так вот…

— Ряды предателей тают резво, и не без твоего, Шагалан, содействия, — усмехнулся Джангес. — Как понимаю, их набиралось пятеро, нынче в живых двое.

— Тебе их жалко, брат?

— Нет, разумеется, свою веревку они давно заслужили. Хотя сперва неплохо было бы потолковать. Глядишь, разузнаем что интересное.

— Ну, на это у нас имеется господин Бархат. Рассчитываю, он пока не утратил тягу к искренности?

— Она растет с каждой минутой, сударь, — подтвердил хмурый разбойник. Между двумя копейщиками он чувствовал себя неуютно.

— Вдобавок на свободе последний и главный изменник — Ааль. Им и займемся незамедлительно. Несколько человек из команды Ряжа разбежались, наверняка кто-то помчался в лагерь. Там нас могут ждать.

— Что они в состоянии нам противопоставить? — посерьезнел Сегеш.

— Если Ряж взял с собой лучших и преданных, то немного. Опасней, сир, если скроется сам Ааль.

— Вот уж этого определенно не хотелось бы… Шурга, собираемся и тотчас выступаем быстрым маршем.

— Люди измотаны, атаман, — отозвался ватажник. — С похода в бой, из боя — в поход…

— Ничего не поделаешь, надо потерпеть. Скажи, отвоевав, будут отдыхать с вражескими припасами и девками. Попутно к зиме снарядимся. С тремя десятками человек обогнешь лагерь слева, Джангес — справа, мы перекроем ворота. Чтоб ни одна сволочь без позволения не выскользнула!

XVII

Бесформенная с виду толпа повстанцев в очередной раз на удивление слаженно пришла в движение. Напоследок намеревались запалить злосчастную кузницу вместе со сваленными в ней трупами врагов, но предпочли не подавать Аалю лишнего сигнала тревоги. Своих раненых и убитого тащили с собой. По дороге Сегеш нагнал Шагалана, ведущего колонну.

— Есть какие-нибудь идеи для штурма лагеря, брат? Признаться, мои ребята не слишком большие доки в этом. Тут и скромный частокол окажется крепким орешком, куча народу на нем поляжет.

— Меня это волнует не меньше, сир. — Юноша взялся за стремя атаманской лошади. — Если начнется кровавая рубка, мы, вероятно, задавим Ааля, но и сами в итоге останемся без отряда. Я попробую договориться.

— С Аалем? — изумился атаман. — Да он…

— Не с Аалем, конечно. Необходимо открыть глаза его людям, рассказать правду.

— Думаешь, они поверят?

— Мне, быть может, и не поверят. Именно на тот случай я привел с собой Опринью и Эркола.

— А еще того… третьего.

— С Ретси… отдельная история. В остальных я уверен теперь значительно тверже. И в лагере к ним прислушаются.

— Ну-ну…

— Как бы то ни было, сир, есть смысл уладить дело мирно. Ведь, по большому счету, нам требуется единственно голова Ааля, так?

Старик, смутившись, замешкался с ответом. Шагалан нахмурился:

— Мне нужно ваше слово, сир. При сдаче люди не подвергнутся насилию, а лагерь — жестокому разграблению.

— А если… не жестокому?

— Припасами мы, несомненно, воспользуемся. Но ни грязи, ни крови. Вы уймете своих удальцов.

— Пусть так, брат. В конце концов, если эти люди и впрямь ничего не ведали о предательстве Ааля… они смогут влиться в ватагу, укрепить ее. Только проверить как следует всех… Кстати, а куда девать твоих пленников?

— Мальчишка — сын того липового кузнеца. После гибели отца держать его рядом опасно, а знает он немного. Полагаю, допросим да выгоним взашей. Второй — эмиссар Гонсета, тут беседовать придется вдумчиво и долго, а затем, очевидно, в петлю. Да, поблизости находится деревушка, где вроде должен сидеть еще один подобный ловкач. Хорошо бы тоже выудить. Пользы не бог весть сколько, зато лишний раз наступим Гонсету на мозоль.

— Дело доброе. А третий? Бархат, помнится?

— Ну, здесь не решусь, сир, что посоветовать, — помолчав, ответил Шагалан. — С одной стороны, он явный изменник, негодяй и ставленник мелонгов. Вместе с тем, так или иначе, рассказывал все довольно искренне. За нынешние откровения дорога назад ему закрыта, а человек он умный, хитрый и опытный. Способен быть полезным.

— Это верно, брат. Главное, не захочет ли в один прекрасный день твой хитрец выкупить прощение ценой наших голов?

— Есть и риск, не спорю.

— Ладно. — Сегеш махнул рукой. — Подержим пока у себя, присмотримся.

На подходе к лагерю Ааля отряд притих, насторожился, однако подкрадываться оказалось бессмысленно: селение гудело разворошенным ульем. Небо озарялось светом множества костров и факелов, а над зубцами частокола густо темнели силуэты разбойников. Шагалан первым выпрямился во весь рост, чертыхнулся:

— Подняли-таки тревогу, стервецы. Растягивайте людей по линии зарослей, сир. Особо не прятаться, пусть в лагере поймут расклад сил. Но и на рожон не соваться.

В подтверждение его слов от частокола прилетело несколько стрел, которые, впрочем, завязли в ветвях. Самые нетерпеливые из повстанцев выстрелили в ответ. Успеха это также не имело, зато вызвало в лагере новый всплеск шума. Подобное бездеятельное противостояние длилось довольно долго. Разбойники в волнении ежеминутно ожидали штурма, метались вдоль стены, пытаясь то обстреливать неприятеля, то затевать с ним разговор. Повстанцы, получившие четкий приказ, не отвечали ни на то ни на другое. Наконец прибыл вестник от Шурги, обложившего лагерь слева, а затем — и от Джангеса. Им оказался Кабо.

— Недурной бастион сварганил ваш Ааль, — заметил он. — Со всех сторон равно мощный. Правда, заросли у нас поближе подступают, там атаковать легче. Джангес начал вязать что-то вроде лестниц, через часок смастерят.

— Терпеть? — Сегеш покосился на Шагалана.

— Делать нечего, сир, — отозвался юноша. — Переговоры можно, конечно, заводить хоть сейчас, но если они сорвутся… Я бы, пожалуй, попробовал овладеть воротами, только это сразу должен поддержать общий натиск. Пусть все ладят оснастку для штурма, и у Шурги, и у нас здесь. А осажденным не вредно еще малость понервничать.

После того как вокруг лагеря заколыхалось облако огоньков и застучали десятки топоров, состояние разбойников и впрямь не улучшилось. В голосах, перекликавшихся на частоколе, послышались явные нотки паники. Когда подготовка уже близилась к концу, ворота скрипнули, из образовавшейся щели появились двое. Неуверенно вышли на открытое место, остановились, подняли руки, показывая, что не вооружены.

— Не стреляйте! — гаркнул в темноту один. — Давайте потолкуем сперва!

— Куля, — признал разведчик кричавшего. — Основательный мужик, не захотел, видать, драться непонятно с кем. Мы готовы к атаке, сир? Придется завершать на ходу. Я пока вылезу, поговорю, а вы подзовите Опринью с Эрколом.

Люди продолжали медленно двигаться от ворот к кустам, то и дело оглашая окрестности воплями. От линии замерших на страже повстанцев выступил из зарослей Шагалан. Узрев его, переговорщики встали как вкопанные, потребовалось идти к ним еще несколько шагов.

— Здорово, Куля! — безмятежно поприветствовал юноша, опершись на древко глефы. — Частенько с тобой сегодня беседуем, не находишь?

— Ты?… — Разбойник как-то сразу посмурнел. — Я мог бы и предвидеть что-то похожее. Расспросы, недомолвки… Неласково ты отплатил за хлеб и кров, парень.

— Не пытайся меня совестить, дядя, — бесполезное занятие. Зачем пришли? Сладиться миром? Вот и принимайтесь. Кто с тобой?

— Маглис. — Куля кивнул в сторону косматого мужика, взиравшего на юношу с нескрываемой враждой. — Самого атамана доверенное лицо.

— Ааля? Плохо же у бедняги теперь с приближенными. А кто ж тогда тебя, Куля, отправил?

— От общества я, выборный. Лучше вот скажи, что с тобой, парень, за люди явились? У нас всякое разное бают.

— О том ни к чему домыслы строить — вокруг вас «армия Сегеша». Слыхал о такой?

Разбойник промедлил, прежде чем ответить:

— Наслышаны, как же. Правда, слухи бродили, сложил старик Сегеш свою буйну голову. Мелонги-де умучили… Врут, выходит?

— У вас кто-нибудь знает Сегеша в лицо? — подстегнул разведчик беседу.

— Было у него под началом несколько наших, еще при Восстании. И мне однажды видеть довелось.

— Тогда позже отведу к Сегешу, убедишься.

Куля в нерешительности пожевал бороду:

— Ну, допустим… И чего же надобно здесь славному атаману? Чем мы его прогневили?

— Сегеш пришел поквитаться с теми, кто выдал его мелонгам. Слава богу, сыскалось чудо, вырвавшее узников на свободу, но мести никто не отменял.

— А при чем тут мы-то?

— Предатели из этого лагеря. С большинством уже нынче рассчитались, остался последний.

Куля не осмелился спросить имя, но по испуганным глазам было ясно, что он догадался.

— Ааль, — подтвердил юноша.

— Брешешь ты все! — глухо рыкнул Маглис, набычившись. — Наговариваешь.

— Дело щекотливое, парень, — придержал товарища Куля. — Такими серьезными обвинениями запросто не кидаются.

Шагалан холодно кивнул:

— Получите и доказательства. Только зачем повторять их многократно? Я намерен прийти в лагерь и рассказать обо всем ватаге.

— Кто ж тебе поверит, щенок? — ярился Маглис.

— Со мной люди, которым вы верите больше. Не так ли, Куля?

— Это… Опринья? — осторожно спросил разбойник. — Он жив?

— Жив и здоров.

— А остальные? Бархат? И ушедшие с Ряжем?

— Ряж мертв, как и те из его подручных, кто не успел вовремя улизнуть. Бархат схвачен. Можете видеть, драка разворачивается совсем не шуточная. И вам в ней не устоять.

— У нас достанет железа намотать на него ваши гнилые потроха! — рыкнул Маглис.

— Уйми своего приятеля, Куля, — поморщился юноша. — Вокруг лагеря силы, втрое превышающие ваши. Лучших из бойцов Ааля они перебили почти без потерь. Потому не обольщайтесь.

Куля наклонился к спутнику и начал что-то горячо шептать ему на ухо. Тот лишь зло ворчал.

— Так вы примете меня в лагере? — выждав немного, надавил Шагалан. — Или сразу приступим к кровавой потехе?

— Кровь лить — работа нехитрая, — заторопился с ответом Куля. — Никогда не опоздаешь. А насчет поговорить… Ну, коли храбрости в избытке — приходи, пропустим. Только, чур, без оружия! Больно уж вас… сударь, нахваливают как искусного бойца, кое-чему я и сам…

Разведчик усмехнулся:

— Могу и без оружия. Со мной будут еще двое-трое.

— Согласен.

— А как поглядит на это Ааль?

— Атаман — человек уважаемый и влиятельный, — чуть приосанился разбойник, — но в вольных ватагах исстари решающее слово всегда за сходом. Здесь не баронская дружина. Вожаки меняются, народ остается. И от имени схода я ваше предложение, сударь, принимаю.

— Договорились. Теперь прогуляемся, посмотришь на живого Сегеша.

Куля смутился, махнул рукой:

— Да чего там, верю… Сказать по совести, я и видал-то его издалече, где уж в лицо опознать.

Коротко раскланявшись, переговорщики разошлись. Разбойники поспешили в приоткрытые ворота, Шагалан — обратно к друзьям.

— Идем, — заявил он, втыкая глефу в землю. Рядом бросил сабли. — Все готовы?

— Без оружия? — заколебался Опринья.

— Это же ваша родная ватага, господа удальцы! Не ожидал, что испугаетесь возвратиться в нее.

Уязвленный Эркол порывисто швырнул оружие под ноги, Опринья последовал примеру неохотно, качая головой:

— Даже в родной ватаге обязательно найдется несколько дураков, годных для любой гнусности. Тем более по приказу атамана.

— Золотые слова, — хмыкнули сбоку.

— Господин Бархат, — обернулся туда Шагалан. — А вы не желаете составить компанию? Ваше свидетельство имело бы особый вес, а вдобавок помогло бы в искуплении вины.

— Все так, сударь, — бывший атаман скривился, — и в другое время я бы, пожалуй, согласился. Однако не сейчас. Скажу откровенно, юноша, ваши… переговоры — чистой воды самоубийство. Ааль далеко не отважный воин, но, прижатый к стенке, дерется яро. Терять-то все равно нечего! Зарезать безоружных парламентеров — самое пустячное, на что он способен.

— По-вашему, сколько человек атамана в этом поддержит?

— Предугадать трудно, в подобном деле все решают считанные мгновения. Многое будет зависеть, например, от положения, в котором окажется Ааль. Известно, толпа охотно следует за вожаком в дни побед и топчет — в минуты неудач.

— Но ведь кто-то пойдет за ним до конца?

— Отыщутся и такие. Часть из них полегла вместе с Ряжем, осталось человек… пять-семь истинно преданных. Или глубоко продажных. Открывшиеся грешки предводителя их не отпугнут.

Шагалан заметил, что старик Сегеш впервые глянул на пленного Бархата уважительно.

— Придется рискнуть, — вздохнул юноша. — На всякий случай, господин атаман, готовьтесь в любой момент начать штурм со всех сторон разом. Мы постараемся, по крайней мере, подать сигнал. И еще подтяните к воротам побольше лучников. Мало ли… Значит, отправляемся втроем?

— Ты забыл меня, брат.

Кабо выступил на свет и демонстративно уронил оружие в общую кучу.

— А если неудача? — еле слышно сказал Шагалан. — Кто сообщит на тот берег?

— Никаких неудач, брат. Да и кто в опасности прикроет тебе спину?

— Чем прикроет-то? — скривился Эркол. — Голыми руками?

Кабо снисходительно потрепал музыканта по плечу:

— Если там, паренек, будет хоть один вооруженный человек, я непременно что-нибудь нам добуду. Не сомневайся.

Провожаемая тревожными взглядами и тихими напутствиями, четверка покинула кусты и приблизилась к воротам. Через частокол на них свесилась внушительная щетина копий и стрел. С минуту гостей пытливо рассматривали, затем створки чуть разошлись, приоткрыв пламенеющее огнями нутро лагеря. Хмурый Куля с полудюжиной разбойников встретил их прямо при входе. Никакой особой толпы на улочках лесной деревни Шагалан не обнаружил, хаотично разложенные большие костры полыхали в безлюдье.

— С кем же говорить? — поинтересовался юноша.

— Пойдемте, — буркнул Куля. — Для важных слов уши завсегда найдутся. Всех скликать не можем, извините. Сами виноваты — окружили нас, ровно медведя…

— Что, великовата деревушка? — не удержался от ехидства Кабо. — Рать на посты растянули, а теперь отвлечь боязно?

Разбойник покосился на него неласково:

— А с чего, удалец, доверять-то вам? Явились незваными, кровь первыми пролили… Да и в обиде не останетесь — самых уважаемых и рассудительных делегировали на встречу. Как они решат, так ватага и сделает.

Их подвели к «атаманскому» терему. У подножия высокой лестницы переминались пятеро основательно вооруженных мужиков, четверо виднелись на ее вершине. Многих из собравшихся Шагалан успел узнать, однако сейчас все поглядывали на него исключительно мрачно.

— Вот сюда подниметесь, — указал Куля. — Тут и выступать.

— Еще кто-нибудь подойдет? — обернулся Шагалан.

— И нынешних довольно. Подождем лишь, когда атаман выйдет.

В воздухе висело напряжение. Волновались разбойники, нервно тиская древки копий, шевелил желваками Опринья, тяжело дышал бледный Эркол. Только пришельцы с той стороны пролива сохраняли удивительную безмятежность в течение всего нарочито долгого ожидания, устроенного Аалем. Кабо, похоже изначально не полагавшийся на мирный финал, даже принялся озирать выборных с хищным интересом.

Наконец в дверях дома возник и сам атаман. Дородный, при полном параде, в белоснежном кафтане и богатой меховой шапке. Встал на краю верхней ступеньки, подбоченился, кинул строгий взор сверху вниз на явившихся за его головой. Выждал минуту, потом пророкотал низким голосом, в котором едва ли улавливался испуг:

— Горькую картину вижу я. Люди, которым доверял, для которых трудился денно и нощно, теперь решили обратить против меня оружие! Чью орду вы привели к нам? Истинный Бог, я не знаю за собой вины перед Сегешем, если это действительно он. Не знаю, что сему славному воителю взбрело на ум, но меня поразили вы! Именно вы! Как вы посмели принести смерть и разорение в гнездо, укрывавшее вас? Разве…

Шагалан широко, напоказ зевнул, повернувшись к ритору, и тот, сбившись, умолк.

— Пусть господин атаман простит, — негромко и твердо произнес юноша, — однако мы прибыли совершенно по другому делу. Как я понял, здесь представители ватаги, а у нас есть о чем им поведать. Посему предлагаю обсуждение наших деяний отложить на конец, когда немного прояснятся мотивы.

— Что ты можешь сказать достойным людям, мальчишка? — нахмурился Ааль.

— А я и не буду ничего говорить. Имеются более уважаемые свидетели.

По знаку Шагалана Опринья, вздохнув, ступил на лестницу. Наверху недовольно заворочались, но Ааль придержал свору.

— Здравствуй, брат, — кивнул он. — Тебя я ожидал увидеть среди перебежчиков меньше прочих.

— Не начинайте сначала, господин атаман,- оборвал юноша. — Приметесь краснобайствовать после того, как человек выскажется.

Оскорбленный Ааль надулся, но стерпел. Тем временем Опринья поднялся на несколько ступенек, помедлил в нерешительности, а затем поворотился спиной к атаману. Лицо его закаменело, на лбу обозначилась паутина капелек пота. Узловатые пальцы нервно мяли воздух. Воин откашлялся, с трудом заговорил, будто выдавливая каждое слово:

— Вы знаете меня, братья. Я сражался с вами плечо к плечу не один год и, мыслю, вправе рассчитывать на кой-какое доверие. Волей случая я сделался очевидцем очень важных событий и обязан известить о них ватагу. Даже если моих заслуг недостаточно для принятия всего на веру, их должно хватить, чтобы вы внимательно выслушали.

— Заслуг, брат, у тебя на десятерых, здесь спору нет, — отозвался выборный, седой плечистый мужик. — Только как же ты очутился-то по другую сторону? Может, тебя и вещать понудили силком?

Лицо Оприньи дрогнуло от негодования, скованность с волнением внезапно улетучились:

— Не чаял, Дудан, услыхать от тебя такое. И впрямь полагаешь, меня просто запугать? Понудить лгать своим боевым товарищам? Кто тогда помешает мне в этот миг совершить правильный выбор между клеветой и смертью?

— Смерть ходит за предателями и без их выбора, — вставил сверху Ааль.

— Тонко замечено. — Шагалан переместил ногу на первую ступень. — Но еще одно подобное замечание, и я вам надеру уши, господин атаман.

Хоть и нелепо смотрелась дерзость безоружного юноши, никто с крыльца почему-то не рискнул испытать меру данной нелепости.

— И правда, атаман, — махнул ладонью седой. — Пусть скажет, а рядить потом примемся. Говори, брат.

Ааль возмущенно отвернулся, но Опринья внимания на это уже не обращал:

— Нынешней ночью в кузнице небезызвестного Мигуна мне выпало быть свидетелем странной встречи. Атаман Бархат и чужеземец, торговец из Сошек…

Ватажник рассказывал последовательно, подробно, и с каждым словом мрачнели слушатели. Несколько раз Ааль порывался вклиниться в речь, однако жесткий взор Шагалана останавливал. Закончил Опринья описанием появления и печальной участи Ряжа.

Воцарилась вязкая тишина. Выборные растерянно переглядывались, не решаясь даже пошептаться. Было слышно, как в отдалении заржала встревоженная лошадь, какая-то женщина протащила охапку сучьев к оголодавшим кострам.

— Ну и дела… — Седой Дудан, отставив копье, поскреб в затылке. — И чего же теперь хочет атаман Сегеш?

— Сегеш требует выдачи изменника Ааля на его суд, — ответил Шагалан.

— И только-то? — Атаман наверху скривился.

— Мы считаем, что с уходом Ааля змеиное гнездо пособников Гонсета перестанет существовать. С остальными людьми, непричастными к предательству, Сегеш готов сотрудничать, как и с любой другой вольной ватагой.

— Невеселый выбор, мужики, смекаете? — Дудан обозрел сумрачных товарищей. — Либо бойня кровавая, либо голова атамана.

— Опомнитесь, братья! — вскричал Ааль, спускаясь на пару ступенек. — Неужели вы бесчестьем и моей жизнью оплатите свое спокойствие?

— Не кипятись, атаман, — поморщился Дудан. — Люди здесь разумеют, что такое честь. Если б все было просто, мы без колебаний приняли бы последний бой… Но как ответишь на рассказ Оприньи?

— Оприньи? — Ааль чуть замешкался. — Ума не приложу! Опринья — весьма уважаемый человек, и я не знаю, какое наваждение заставляет его произносить столь чудовищные вещи. Я никогда не работал на мелонгов, братья! Что сделать в доказательство, коль скоро годы совместной борьбы потеряли вес? Какую клятву принести? Или, может, самому перерезать себе глотку, чтобы вы поверили?… Опринья, по сути, говорил все со слов Бархата. А где сам Бархат? Вдруг он почему-то решил оклеветать меня?

— Бархат у нас в плену, — отозвался Шагалан скучающим голосом. — Если пожелаете разбираться досконально, то услышите и его. Только зачем Бархату зря очернять вас, господин атаман? Он сознался в своем грехе, Ряж и Царапа — подтвердили действием. Хотите нас уверить, будто находились в полном неведении об их черных делишках?

— Воистину так! Обвиняйте меня в доверчивости или слепоте, но никак не в предательстве!

Юноша, склонив голову набок, наблюдал за разошедшимся разбойником.

— А если побеседовать с Гармасом? Ведь он известил Мигуна о затевающейся встрече? Что за спешные покупки потребовались? Вдобавок такие, чтобы по возвращении докладывать лично вам.

Испуганно дернувшийся молодой парень в окружении Ааля, как понял Шагалан, и был незадачливым гонцом.

— Клевета от первого до последнего слова!- рявкнул атаман, багровея. — Ложь и еще раз ложь! Я не готов сейчас же разгрести эту гору измышлений, но по-прежнему клянусь в своей невиновности! А вы-то чего молчите, братья? На ваших глазах чужак втаптывает в грязь честное имя…

— Ай вправду, — перебил разведчик, — каково же ваше слово, господа ватажники? Вы узнали обо всем приключившемся нынче ночью. Если нужно, выскажется Эркол, он тоже присутствовал при некоторых событиях. Пора принимать решение.

Выборные неуверенно переглянулись, начали о чем-то шептаться. Сбоку к ним ненароком приблизился Кабо — значит, ватажники решают и собственную судьбу. В свою очередь Шагалан неспешно поднялся по ступенькам, встал подле Оприньи, покосился вверх. Дело предстояло непростое: пробить четыре копья, заполняющих узкий проход лестницы. Ааль замер в напряжении, зло барабаня пальцами по перилам…

Наконец Дудан выпрямился. Медленно огладил бороду, прокашлялся:

— Рассудили мы… похоже… в пуху у тебя рыльце, атаман.

Раздосадованный Ааль грохнул кулаком и отвернулся, а разбойник продолжал:

— Про меру вины не скажу, но выяснять такое требуется с дотошностью. И осмотрительно, разумеется, — с виселицы-то человека уже не воротишь. Разберемся без пристрастия, внимательно. Если виновен — ответишь, нет — оправдаешься.

— И на том спасибо, старики, — сквозь зубы процедил Ааль, утратив к обсуждению всякий интерес. — Я, конечно, приму любую волю ватаги, но… обидели вы меня недоверием крепко, до глубины души… Если уж так… командуйте всем сами, без атамана. Понадоблюсь — я в своих покоях.

Резко дернув плечом, он скрылся в дверном проеме. Свита, настороженно озирающаяся, двинулась следом.

— Вишь, как случилось-то… — нарушил растерянное молчание Куля. — И куда ж теперь?

— Вот что, молодые господа… — Кабо оказался к Дудану ближе, поэтому фраза адресовалась ему. — Должно тушить страсти. Мы уберем народ со стен и пустим в лагерь, к примеру, дюжину ваших бойцов. На это вы удалите остальных в сторонку, снимете осаду.

— Еще Ааль, — напомнил Кабо.

— Да, атаман останется под стражей до приговора. Тут другой вопрос… — Старик замялся. — Мне нужна уверенность, что лагерь не пожгут и не разорят. Мы же по доброй воле соглашаемся на требования Сегеша, не хотелось бы столкнуться с вероломством.

— Без обмана. — Подошедший Шагалан ответил твердо, хотя вовсе не был убежден до конца. — Мы с напарником сами проследим. Если достаточно нашего ручательства, считайте, получили его. Однако есть ли резон, господа ватажники, беречь вам отныне свой поселок? Ведь вряд ли пересидите здесь даже грядущую зиму. Никогда вас не удивляло: все лесные ватаги непрерывно бегают от врагов, ровно звери дикие, а вы месяцами вольготно обретаетесь на одном месте, в добротных домах, не особо-то и скрываясь? Сколько раз беспокоили поселок патрули? Что, авторитет Ааля? У вас появилась теперь возможность побеседовать с людьми Сегеша, еще более славного атамана. От них услышите, как живут настоящие повстанцы. — Пожилые мужики понуро внимали словам юноши. — Не авторитет Ааля вас уберегал, а его измена! А коль скоро заговор разоблачен и разгромлен, то теряется смысл и терпеть вас, братья. По-прежнему сомневаетесь, что мелонги знают об этом райском уголочке не хуже вас? Рано или поздно, едва до Гонсета дойдет весть о провале, сюда пожалуют панцирники и уничтожат все и вся, до последней курицы. Хотите дождаться?

— А чего же делать? — насупился кто-то из выборных.

— Вам решать, вы и думайте. По мне — не задерживаться ни на день, собирать пожитки — ив лес. Если угодно, можете спрятать ратников около поселка, пусть подтвердят мое пророчество.

— Легко вам рассуждать, — буркнул Дудан. — «Собрать пожитки». Порушить хозяйство? Кинуться с бабами и ребятишками, со скотиной в чащи накануне холодов? Да это истребит нас верней любых панцирников!

— Тоже правда. Отвыкли, видать, от вольных походов, жирком обросли… Тогда вставайте под руку Сегеша, он сам к этому склоняется. Спокойной жизни не обещаю, зато веселых драк — в избытке. Да и к кому же кроме-то податься вам, горемычным? Хочешь не хочешь, а слава о ватаге Ааля пойдет скверная, разве что Сегеш поймет, как и к чему было.

— О-хо-хо, — покачал седой головой Дудан. — Круто все менять-то приходится, по живому ломать. И ведь кабы только…

Невнятный приглушенный шум. За секунду он оформился в топот, а затем из-за угла терема вылетела группа верховых. Пятеро всадников и три оседланные лошади на поводу, вспоров захлебнувшийся искрами костер, устремились в сторону ворот. Их проводили удивленными взглядами.

— Атаман, мать его!… — первым взревел Кабо, легко выдернул у ближайшего разбойника алебарду и рванулся следом.

Шагалан побежал почти машинально, еще не осознав до конца происшедшего, понимание вызревало на бегу. В несколько скачков догнал хромца. Кабо мрачно покосился на друга, потом, кивнув, перекинул свое оружие. Дальше Шагалан несся уже один. Где-то сзади, судя по гулу, засуетились ватажники, но за прытким юношей им было не поспеть.

Он мчался отчаянно, изо всех сил, прекрасно представляя: погоня за лошадьми — занятие безнадежное. Тут единственный шанс — перехватить беглецов у ворот, не позволить выскочить на открытую дорогу. Однако он явственно опаздывал, когда заметил, что планы врагов дают сбой. У едва освещенных ворот завязалась какая-то драка. Ругань, звон железа, непонятно даже, кто с кем сцепился. Очевидно, сопротивление оказалось все-таки слабым, подлетевший конный отряд решил исход заварушки. Несколько пеших фигур принялись вытаскивать засовы, пока лошади нетерпеливо плясали рядом. В одном из всадников, постоянно тревожно озиравшемся, Шагалан признал Ааля. Наконец створки со скрипом поползли наружу.

— Быстрей, сучье племя, быстрей! — закричал атаман, косясь на близкого преследователя.

Сабля его была обнажена, но в бой изменник тем не менее не рвался, наоборот, двинул коня к медленно расширявшемуся проходу, вызвав новую сутолоку. Зато навстречу юноше, опустив копья, бросились сразу двое пеших. Один определился без труда — Голопуз, неудачливый соперник на любовном фронте, по-прежнему дюжий, хотя и ощутимо скованный поврежденным плечом. Его напарник смотрелся чуть опаснее, потому и стал первой жертвой: поймав в простейшую воронку, Шагалан отвел копье, сухо ткнул в шею. Виду поверженного товарища полагалось остудить воинственный пыл Голопуза, однако тут на подмогу устремился кто-то из бесплодно кучившихся в воротах конников. Ободренный верзила с яростным рыком продолжил атаку. Подобно большинству разбойников, он, похоже, вовсе не отличался ни мастерством копейного боя, ни особой храбростью, лишь отчаяние да жгучая жажда мести толкали в бой. Шагалану оставалось досадовать — он, будучи на голову сильней противников, неотвратимо увязал в их наскоках, пока передовые всадники начинали выбираться за тын. Юноша попытался проскользнуть мимо толстяка, тот встретил его ударом в грудь, мощным, вобравшим немалый вес бойца. Пришлось крутануть плечами, жало скрипнуло по кольчуге, с треском деря куртку. Дальше вращение не прерывалось, разведчик пошел вниз, широким махом вынес над землей лопасть алебарды. Движение не слишком быстрое и весьма заметное, более ловкий противник мог бы и парировать. Только не покалеченный неуклюжий Голопуз. Лезвие тяжело вклинилось в голенище сапога, почти перерубив ногу, с истошным воплем верзила повалился на землю. А там налетал свежий враг. Юноша откатился в сторону, чтобы набравший скорость всадник проскочил мимо, полоснув саблей по воздуху.

От лагеря наползали ватажники во главе с Кабо. Еле удержав перед ними коня, всадник круто развернул его и принялся нахлестывать. Путь вновь лежал мимо юноши, правда, думалось ныне исключительно о бегстве. На всякий случай отмахнулся клинком, даже не стараясь достать, и понесся прочь. Однако теперь юноша не намеревался отпускать врага. Крюк чудом сохранившейся в руках алебарды уцепил всадника за плечо. Могучий рывок, древко полетело в темноту, разбойник — кубарем назад через круп коня. Упал тяжело, ударившись о землю всей спиной, замер. Не тратя времени на поверженного, Шагалан кинулся к воротам, следом за разгоряченной лошадью…

Здесь оказалось на удивление тихо. В редких отблесках света мелькали силуэты одиноких перепуганных коней и неспешно бродящих людей. Юноша проскочил между створками, остановился: никакого боя. Вернее, он уже закончился. Два тела, густо поросшие пернатыми стрелами, валялись в грязной колее, чуть дальше храпела, припадая на задние ноги, раненая лошадь. От сумрачной стены кустов отделился Сегеш в сопровождении повстанцев. Глянул с тревогой:

— Правильно стреляли-то?

Шагалан лишь кивнул. Среди убитых — Ааль. Грузное тело распласталось по земле, стылая осенняя жижа с жадностью льнула к белоснежному кафтану, словно стремясь скорее всосать в себя знатную добычу. Сразу три стрелы, прошившие кольчугу, торчали из спины, четвертая попала в бедро.

— Атаман? — Сегеш наклонился над трупом.

— Он самый. Большой Ааль. Ловко вы его, братцы, завалили.

— А как было поступить? — точно извиняясь, воскликнул старик. — Распахиваются ворота, вылетают конные. Пусть не в атаку, так в побег, все едино. Мы ведь уговаривались?…

— Да я не виню, — устало усмехнулся Шагалан. — Если б не вы, ушли бы предатели. Я про то… лучники у вас, сир, выяснилось, отменные. Вон, всю спину бедняге размолотили.

— Стрелки, скромничать не хочу, добрые. Как в упор саданули, никакая кольчуга не спасла. Так и не довелось… с живым перевидеться… Второго-то знаешь?

— По имени нет. Кто-то из телохранителей Ааля. Остальные удрали?

— Еще одного доподлинно зацепили. В стремени он запутался, лошадь и поволокла. Только четвертый супостат ускакал, хоть ребята и божатся, мол, в него тоже кое-что угодило.

Подошел, сильно прихрамывая, Кабо, за ним — с опасливой оглядкой — Дудан и Куля.

— Ух, знатный залп! — Кабо чуть поморщился от боли. — Недурно ваши парни, господин Сегеш, набили себе руку на королевских оленях. Вот чем и следует брать, а не бросаться куда ни попадя с дрекольем наперевес… Во всяком случае, Джангес не сможет поставить тебе, брат, в вину главного покойника.

— Ну а вы, господа ватажники, что обо всем этом скажете? — повернулся Шагалан.

Куля осторожно заглянул в лицо мертвеца, почесал бороду:

— Чего ж тут скажешь? Выходит, сам себе атаман приговор вынес, не стал никакого разбирательства дожидаться. Мыслю, побегом своим он и обвинения ваши подтвердил. М-да… заковыристые фортели жизнь выкидывает…

— Ты объясни, как он мог снарядиться так проворно? Ведь лишь чудом не улизнул.

— Так, значит, и к побегу готовился Ааль загодя. Коней-то наверняка за домом спрятали, оседланных, нагруженных. Ведала то есть кошка, чье мясо… Как в терем поднялись, сразу шасть в окно… Еще двоих к воротам определили распахнуть вовремя. Наши-то парни, похоже, воспротивились, их и… порубили… Вот кого жалко. А этих… Что ж, предателям гнилым самое место в грязи.

Юноша посмотрел на разбойников, потом на Сегеша с повстанцами.

— В общем, разберетесь здесь дальше без нас. И познакомитесь, и о припасах-зимовках договоритесь — люди, чай, остались разумные, за единое дело болеющие. Не забывайте только, господин атаман, про обещания… А мы и так задержались. Пошли, брат.

— И куда же мы? — поинтересовался Кабо, когда вновь вступили в ворота. Внутри уже толпились ватажники, озадаченно наблюдавшие за беседой на поляне.

— Последние штрихи, прежде чем отправиться. — Шагалан замедлил ход, выглядывая кого-то в толпе. — Как считаешь, брат, до зари в город не доберемся?

— Какое, вот-вот засветает. Целую ночь пробегали, провоевали… У твоего штриха, кстати, кружки пива или, лучше, вина не отыщется?

— Повезет, и вином разживемся, а то и хлеба куском… Эркол! — Шагалан жестом подманил музыканта. — Давай с нами, приятель, нужда в тебе имеется.

Дверь в «дом свиданий» была распахнута настежь, едко разило горелым. Какая-то девица, заметив их через коридор, взвизгнула и нырнула в темноту. Насторожились, но комнатка Танжины оказалась запертой. Прямо у порога — куча тлеющих головешек, веток и прочего хлама. Шагалан смел мусор сапогом в сторону, постучал.

— Танжи, открой, это я.

Ни звука в ответ. Юноша повторил призыв, припал ухом к провонявшему дымом дереву. На секунду почудилось, будто он расслышал не то слабый стон, не то всхлип. Не раздумывая, тесня друзей, отпрянул назад, пнул дверь всем весом. Щеколда отлетела сразу, однако упрямая конструкция ухитрилась-таки заклиниться. Вторым ударом он вышиб ее окончательно и ворвался внутрь.

Комнату переполнял дым, так что тотчас запершило в горле. Женщина лежала у стены на кровати, едва заметная в полумраке и серой пелене. Шагалан кинулся к ней. На пороге закашлялся Эркол, Кабо, прикрывая лицо рукавом, проскользнул к окошку, высадил его махом. Танжина была жива, хоть и без сознания, глухо постанывала в забытьи. Когда юноша поднял ее на руки, что-то со звоном упало на пол. Поддел носком сапога — маленький, остро заточенный кинжал.

— Тащи, тащи! — яростно кашляя, крикнул Кабо. — Тут еще нескоро выветрится.

Толпой вывалились в коридор. Эркол со слезящимися глазами пытался помочь нести женщину, но больше мешался под ногами.

— И куда? — прислонился Шагалан к стене. — Не на улицу же под дождь?

Кабо озабоченно огляделся, дернул соседнюю дверь, другую. Все заперты изнутри. Зло чертыхнувшись, пнул первую попавшуюся ногой. Получилось не хуже, чем до того у товарища, правда, цена оказалась выше — разведчик скривился, схватившись за изувеченное колено. Не обращая внимания на женский визг, Шагалан внес во вскрытую комнату подругу, опустил на постель. Перепуганная полуодетая девица отползла дальше по простыне, попробовала рвануться к двери, но вошедший Кабо ее толкнул обратно. Комнатка точь-в-точь походила на только что покинутую, четверо незваных гостей заполнили ее до предела. Раньше здесь наверняка царил какой-то приятный аромат, оригинально оттенявший хозяйку, сейчас все напрочь забивала дымная горечь.

Танжина по-прежнему пребывала без сознания, лицо раскраснелось, неестественно пошло пятнами, пальцы то и дело мелко подергивались. Впрочем, и она, похоже, ощутила перемену воздуха — начала дышать хоть сколь-нибудь глубоко.

— Цела, только дыма наглоталась вдоволь, — заключил Кабо после беглого осмотра. — Однако баба крепкая, здоровая, отлежится. Милочка, — кивнул он обитательнице комнаты, — открой оконце, а то и его высаживать придется. А ты, Эркол, притвори пока дверь, больно гарью несет.

Под хмурым взглядом Шагалана девица суетливо распахнула окно, из которого немедленно стеганул мокрый ветер.

— Как звать? — спросил юноша.

— Ле… леона. А я вас видела… с Танжиной.

— Садись, Леона, рассказывай, что приключилось.

Девица примостилась на краю постели, натянув подол юбки на неуместно голые коленки.

— Посреди ночи, сударь, шум поднялся, народ забегал, загалдел. Всех мужиков с кроватей сорвали. Вроде как напал кто-то на нас…

— Знаю, мы и напали. Дальше.

— Ох, потом… потом Голопуз с одним явился. Танжину потребовали. Сунулись к ней, а там заперто. Стучали, бранились — она не открывает. Кричали, дескать, сам Ааль срочно призывает ее к себе — ни в какую. Пробовали было дверь ломать, ставни, да Голопузу-то после вашей с ним… ссоры это не с руки, а пособник хлипкий попался. Мучились, грохотали — напрасно. Тогда эти душегубы совсем осатанели, разложили у двери костер, чтобы, значит, выкурить бедняжку. Задымили дом почем зря. Из девчонок кто разбежался, кто…

— Короче, — перебил Шагалан холодно.

— Так я… не ведаю я, сударь, толком, чего там стряслось, а только бросили злодеи вдруг все и умчались куда-то. Вроде позвали их. Ну, а мы… потерпели немного, слышим — снаружи никого. Высунулись, огляделись, да и залили этот дурацкий костер. А то ведь и сгореть могли бы совсем, верно? Пытались и к Танжине достучаться, да… она, похоже, без чувств уже была, не откликалась.

— Вот что, девонька… — Разведчик поднялся. — Мы с товарищами отлучимся поговорить, а ты покуда разотри ее на совесть, укутай, питье какое смастери. В общем, поработай-ка малость сиделкой.

Возражений не было. Молодые люди вышли в коридор, потом на крыльцо, где меньше разило гарью.

— Симпатичную ты себе милашу присмотрел, брат, — ухмыльнулся Кабо. — Полагаешь, из-за тебя к ней ломились?

— Иных причин не вижу, — произнес Шагалан в задумчивости. — Голопуз, конечно, мог и сам почуять приближение развязки, возжелать потешиться напоследок…

— Ее бывший кавалер?

— Вроде того. Скотина он порядочная, однако ж, мыслю, козырять понапрасну именем Ааля вряд ли осмелился. Так что, вероятно, их и впрямь отрядил покойный атаман, готовился к нашему визиту.

— На черта? Прознал, что ты среди осаждающих, и решил шантажировать? Наивно.

— Может, посчитал это шансом, которым неразумно пренебрегать. Только прихвостни ни с того ни с сего замешкались, мы уже вступали в лагерь, и срочно потребовались люди у ворот. Наженщину махнули рукой, оставив умирать в дыму.

— Веришь во все, рассказанное Леоной? Эх, — Кабо потянулся и зевнул, — в иное время я охотно допросил бы ее со всем прилежанием! И во всех положениях.

— Как раз времени-то, брат, сейчас и нет. Подлинное чудо, если Гонсет до сих пор в Галаге, но он способен сорваться в любой момент. Посему отправляемся немедленно. Теперь о тебе, Эркол… — Шагалан помолчал, подбирая слова. — Знаю, ты перенес сегодня изрядное потрясение. Не каждому выпадает открыть в лучшем друге…

— Я все понимаю, — отозвался бесцветный голос. — Не тратьтесь на утешения. Моя слепота заслуживает попреков, а не сочувствия.

— Дело не только в утешении, дружище, нужна твоя помощь. Нужен человек, которому я доверил бы здоровье Танжины. — Музыкант вздрогнул, вскинул глаза. — Как видишь, мы срочно уходим, и о ней позаботишься ты. Отвечаешь, понятно, головой. На ближайшие часы и дни у ватаги намечаются крупные перемены, вероятно, вы оставите насиженное убежище, пуститесь в затяжной поход… Так вот, Танжина должна все это благополучно вынести. Я еще предупрежу Сегеша, но настоящим ее ангелом-хранителем назначаю тебя. По крайней мере, до нашего возвращения. Справишься?

Бледное лицо Эркола вспыхнуло.

— Справлюсь, — произнес он тихо. — Умру, если понадобится…

— Переживает парень, — заметил хромец, когда разведчики двигались обратно к воротам.

— Перетерпит. Заботясь о Танжине, и пользу принесет, и сам отвлечет мозги от горьких мыслей.

— Считаешь, у него исключительно предатели провороненные в мозгах? — хмыкнул Кабо. — А ну как в придачу и девку отобьет? Не придется после на себя пенять?

— Пустой разговор. Танжина — не девчонка и даже не девушка, а умная женщина, способная решать, с кем ей быть.

— Кстати, о пустом: вина-то я, брат, так и не обрел. Ни пива, ни хлеба, ни часика-другого сна.

— Я в таком же положении, — пожал плечами Шагалан.

— Ой ли? Поклянешься, что не сомкнул за весь вчерашний день глаз, как и я?

— Болтай, брат, болтай. Разве кто видел, чем ты там, в кустах занимался? А насчет вина… Попробуем захватить с собой чего-нибудь кроме оружия, в крайнем случае, подыщем тебе трактир. Главное — в спокойном местечке.

XVIII

Со стороны это, вероятно, выглядело вполне безобидно: идет себе пожилой крестьянин, ходко, уверенно, привычно. Мало ли крестьян направляется сейчас в город? Правда, обычно они везут плоды своих трудов, торопясь сбыть отложенное на продажу до морозов. Самые крепкие снаряжают целые обозы, голытьба, как и принято, скребет по сусекам. С морозами дороги застынут, ездить по ним станет легче, однако тут потянутся совсем другие, мрачные караваны — сборщики баронских податей. Тогда уже не до шумных ярмарочных забав. Те, кому в нынешнем году улыбнулось разжиться деньгами, примутся суетливо ссыпать потом добытое серебро и медь в жадные руки. А вечерами прикрывать плотнее ставни, чтобы не слышать криков неудачливых соседей над разоренным хозяйством… Между тем крестьянин шел налегке, с одной скромной тощей котомкой за плечами. Что могло вести его в город? Несделанная в спешке покупка? Задержанный долг? На последнее смахивало больше — путник взял с собой в дорогу аж троих сыновей. По теперешним беспокойным временам предосторожность похвальная. Разве мало крестьянских детей сопровождают сейчас родителей в надежде заодно выглянуть хоть на день в огромный, загадочный мир? Правда, младший из братьев на роль заступника годился едва ли — всего лет шесть-семь на вид. Зато двое других не подкачали: молодые да жилистые, ловкие, при оружии, которым определенно пользоваться умели. Пожалуй, как раз оружия-то у них было многовато, но кто рискнет нынче сунуться в лес с голыми руками? Не нечисть, так разбойник, не разбойник, так зверь дикий, как иначе оберечься? Однако если уж что и настораживало бы, то именно лес. Крестьянин вел сыновей прямиком через чащи и буреломы, изредка снисходя до вертлявой звериной тропы. Тракт под боком, какого же черта ломать ноги по бездорожью? Подобные мысли могли бы зародить серьезные подозрения, только вот обдумывать их было совершенно некому. Никто не попадался странному отряду на пути. На свое счастье.

— Так и до самой Галаги докатимся?

Шурга прищурился на Шагалана, делая вид, будто остановился лишь для ответа любопытному. В действительности двужильные ребята загнали его, наторелого ходока, вконец. Даже малышу Йерсу легче — часть пути его попросту тащили на закорках.

— Мили три еще. И дальше хуже… — Старик украдкой отер лоб. — Лесные-то языки истончаются, да и шататься по ним все опаснее.

— Чего вдруг?

— Бродяги там обычно укрываются. Сами-то они нам не страшны, однако присматривают за ними.

— Стражники?

— И стражники, и люд местный… Злодействует-то голь редко, а вот пакостит по мелочи постоянно. За то и не любят. Потому здесь всякого чужака, держащегося зарослей, способны посчитать бродягой. И наказать подобающим образом.

— Хотелось бы взглянуть на осмелившихся нас наказать, — фыркнул сзади Кабо.

— Речь не о наказании, брат, — заметил Шагалан. — Шум раньше срока поднимать невыгодно.

— Какой уж тут особый шум после учиненного вами недавно? Страже, чаю, впечатлений на годы вперед. Да, про трактир-то не забыли?

— Может, перебьешься? — Шагалан поморщился.

Остальные возразили на удивление дружно. Кабо покачал головой, Йерс незамедлительно начал хныкать, а едва отдышавшийся ватажник расставил все по полочкам:

— Найдется время и для трактира, парни. К реке-то выйдем не прямо у моста, а где-то милей ниже по течению. Деревушка там имеется, задрипанная, но с собственной харчевней.

— Какого дьявола нам вообще туда петлять? — спросил Шагалан.

— А как иначе-то? — Шурга скривился в усмешке. — Снова через мост? Однажды ты уже его, удалец, перебежал. Повторить охота?

— Ну и что? Здорово ведь получилось! — встрял во взрослый разговор Йерс, тут же заработав честный подзатыльник.

— А если с купцами проскочить? — предложил юноша. — В прошлый раз я так и перебрался. Немного монет, и меня устроили на место сгинувшего слуги.

Старик со скептической миной поскреб в бороде:

— Когда и эдак удавалось, верно. Однако, боюсь, сегодня подобный фортель вряд ли пройдет. Тогда-то в Галаге было более-менее спокойно, даже наша поимка не особо взбудоражила. Сейчас же совсем иная песня, и ленивых, сонных стражников вы там, братья, не отыщете. Пока Гонсет в городе, народ трясут на въездах истово. Опять же ярмарки замирают, купцов мало. Вдобавок вот Ааля мы урезонили, следственно, выбитых слуг тоже на всех не хватит. Не, соваться нынче через мост — затея дохлая.

— И что предпринять?

— Да ничего страшного. Мы же нередко в Галагу проникали, есть наторенные пути. В той деревушке, куда направляемся, живет один хороший знакомый. За плату скромную он на своей лодке и перевезет нас на другую сторону.

— А куда дальше, дядюшка, лежит твой наторенный путь?

— Тут уж… заранее твердо не скажу. Поищем, может, не отступится Господь… Раньше-то водилась пара стражников, которые пропустили бы внутрь. Не задаром, конечно. Правда, где они теперь? Живы ли? Да и живы если, то, пожалуй, могут побояться согрешить. По крайней мере, при наместнике.

— А без него нам эта Галага уже без надобности, — хмыкнул Кабо. — Стало быть, последняя надежда на тебя, малыш.

Йерс не замедлил выпятить грудь и вздернуть подбородок:

— Мое слово нерушимо, господа. Сказал, проведу в город, значит, так и сделаю. Увидите, на что способны лучшие из воинов уличных шаек.

До деревушки добрались без ненужных волнений. Наверняка их не единожды замечали, когда приходилось пересекать обширные поля прямо по колючей щетине стерни. Некоторые подолгу смотрели вслед из-под ладони, но, не почуяв угрозы, в конце концов забывали. Стражников среди случайных наблюдателей не попалось, а простым плугарям было не до прохожих. Деревня ютилась на самом берегу Гевси. Полдюжины убогих домиков, почти землянок, скорее подошли бы бродягам. Никакой существенной пашни вокруг, у воды вяло трепыхались на ветру ряды мокрых латаных сетей. Судя по запустению и нищете, кормила своих соседей река скудно. Тем не менее в крайней из землянок воистину обнаружился крохотный кабачок. В незапамятные времена самоуверенные хозяева даже разжились настоящей вывеской в виде намалеванного окорока. Поржавевшая, облупленная жестянка и сейчас скрипела над низким входом.

Если деревня выглядела вымершей, то внутри кабачка было на удивление шумно — за дальним концом длинного, плохо скобленного стола пировала какая-то развеселая компания. Шесть человек, одинаково смахивающих и на удачливых разбойников, и на славно поторговавших купчишек. Худого, скособоченного хозяина эта неопределенность, впрочем, нисколько не заботила, все его внимание поглощала обработка солидной поросячьей тушки, распяленной на вертеле. Исходя из безжизненности местных дворов, провизию, вероятно, доставили сами посетители.

— Подождите здесь чуток, парни, закусите, выпейте, — негромко произнес Шурга у порога. — Я быстро обернусь.

К гостям, занявшим ближний конец стола, сперва не проявили интереса, затем начали недружелюбно коситься. Йерс испуганным воробьем забился между юношами. Бражка загудела откровеннее, однако тут Шагалан взялся укладывать сабли, и ворчание как-то притихло.

— Хозяин!

Кабатчик задергался, завертел головой, разрываясь меж двух компаний. Очередной обмен взглядами с шестеркой кутил, после чего кабатчик, пригнувшись, затрусил к новым посетителям. Заказывать при всем том оказалось почти нечего: рыба отсутствовала, мясо, похоже, имелось лишь на вывеске, древняя солонина доверия не вызывала. Оставался традиционный набор — хлеб, сыр, лук и пиво. Шагалан удовольствовался этим, Кабо наморщил нос:

— Пожрать-то и хлеб сгодится, но немыслимо пить такую мочу… — Он подмигнул другу. — Схожу пообщаюсь с соседями, они, чую, не только порося, но и вино с собой привезли.

— Зря на драку не нарывайся, брат, — нахмурился Шагалан.

— Господь Всеблагой, с кем тут драться? — фыркнул хромец и неспешно двинулся в глубь комнаты.

Шагалан вздохнул, переглянулся с Йерсом, сосредоточенно жующим свою лепешку, подтянул ближе рукоять сабли. Соседи вправду приняли гостя с враждебностью, но Кабо, нимало не смущенный, втиснулся в их ряды, бойко заговорил вполголоса. Слушали его поначалу угрюмо, затем кто-то, не удержавшись, хохотнул, ответил, и вскоре вся компания уже шумела пуще прежнего. Убедившись, что конфликт улажен, Шагалан смог отпустить оружие.

Вернулся товарищ через четверть часа. Довольный водрузил на стол здоровый дымящийся кусок свинины и две пенящиеся кружки.

— Ловко получилось, брат, — кивнул Шагалан, одновременно нарезая мясо и шлепая по рукам мальчишку, — хотя рисковал изрядно.

— Чепуха, — отмахнулся Кабо. — Это, по крайней мере, пить не противно. Сидр заурядный, но молодой, легкий, даже Йерсу по зубам.

— Вот именно! — согласился мальчуган, обретая с кружкой подзатыльник.

— А что за люди? — понизил голос Шагалан.

— Очень душевный народ! — Кабо ухмыльнулся. — Контрабандисты местные, возят всякую мелочь туда-сюда. В общем-то, брат, те же купцы, разве что запретов и пошлин не признают. Страх сильнее, зато и барыш заметней.

— Да, на поросят, чувствую, хватает. А чего особенного они достать могут?

— Почти все, что пожелаешь. Травку, пряности заморские, ткани… Дорого, правда.

— Оружие?

— Куда тебе больше-то? У Ааля, видел, роскошный склад переполнен стоит. Точнее, стоял.

— Там оружие заурядное, словно это вино. А сейчас появляются весьма любопытные новинки, вот что заполучить бы неплохо.

Кабо пожал плечами:

— Если водится у мелонгов, получим и мы. Долго ли?

— Недолго, но сколько так раздобудешь? На одного? Троих? Пятерых?

— А ты, брат, намерен вооружить сразу сотню?

— Когда-нибудь и к тому придем.

— Насчет сотни не убежден, но ниточку к торговцам я на всякий случай сохраню. Авось пригодится… Тут в разговоре иная история промелькнула.

— Что за история?

— Занятная. На той неделе близ какого-то городка к югу отсюда нашли купца с молодой женой. Оба осквернены и замучены зверски. Ну и ограблены, разумеется.

Шагалан покосился от поднятой кружки:

— И что? Мало ли по стране жестокостей творится каждый день?

— Согласен, вот только не каждую приписывают старику Сегешу.

— С чего бы вдруг?

— Выжило двое слуг того купца. Они и поведали, как беглые разбойники во главе со стариком учинили сей кошмар. Ничего подобного не припоминаешь из вашей… прогулки?

Шагалан, помрачнев, вернул кружку на стол, задумался.

— Я соображаю, все крайне сомнительно, брат, — продолжал между тем Кабо. — Если так безжалостно вырезали хозяев, почему уцелели слуги? Они, естественно, лопочут о божественном заступничестве и чуде, но мне таких доводов недостаточно. Можно заподозрить даже руку Гонсета, который не прочь очернить противников…

К откровенной радости Йерса, Шагалан вовсе забыл про еду, замер, понурившись. Тут в кабачке объявился Шурга в сопровождении невысокого щуплого мужичка с бегающими глазами.

— Двинулись, пора, — позвал повстанец, однако Шагалан удержал его за плечо:

— Кабо с малышом пускай идут, а у меня к тебе, дядюшка, вопрос. Садись.

— Некогда рассиживаться, лодка готова… — Ватажник возмущался, пока не натолкнулся на ледяной, не обещавший ничего хорошего взгляд. Осторожно опустился на лавку.

— Помнишь купца, которого мы… встретили на подходе к дубраве? — совсем тихо заговорил юноша. — Ты тогда заверил, что они с женой были живыми и здоровыми.

Шурга в недоумении пожевал губами, кивнул:

— Ну да, невредимыми всех и оставили. Не так уж давно случилось, чтоб позабыть. Бабу-то, бесспорно, помяли чуток…

— Их обоих нашли мертвыми, причем убитыми люто.

— Эх! — изумленно вытаращился ватажник. — Правда, что ль? И ты теперь думаешь… Да я всеми святыми поклянусь! Лично их последним осматривал. Целы были! Не занимаемся мы такой мерзостью!

— Тише, — одернул его Шагалан. Еще раз пристально посмотрел в глаза, потер щеку. — Тогда выходит… выходит, сами слуги… после нас… Получили ранее от хозяина взбучку, вот и расквитались… Вволю потешили черные рабские душонки.

Шурга покачал головой:

— А мы-то их и пальцем не тронули!

— И вдобавок бросили свободными при связанных хозяевах. Слишком уж ты понадеялся, дядюшка, на запуганность да мокрые штаны. Ни денег, ни лошадей мы для мерзавцев не сохранили, ублажились они лишь своей паскудной местью.

— М-да, — крякнул Шурга. — Не знаешь, что нынче и мыслить-то наперед. Воистину нету дна у человеческой низости. Но ведь кто бы предположил?…

— Никто, — холодно закончил юноша. — Можно теперь молиться, чтобы опять повстречалась эта парочка, да только едва ли Творец снизойдет к нам, грешникам. Потому трогаемся в путь, новые грехи зовут.

Добытая лодка оказалась столь крошечной и хлипкой, что странники невольно заколебались. В конце концов решились было переправляться по одному, но хозяин посудины категорически потребовал садиться всем сразу.

— Она у тебя и до середины реки не доплывет, потонет, — заявил Кабо.

— И не таких богатырей Ласочка возила, — небрежно отмахнулся мужик. — А вот мотаться с вами от берега к берегу мне не с руки. Не любят наши власти тех, кто в обход мостов с поборами шастает, понятно? А ежели стражник какой углядит? И лодку отнимут, и штраф сдерут, да и морду вдобавок расквасят. С одной-то ходкой я, пожалуй, еще успею укрыться, но с четырьмя?… Даже не просите и не думайте.

Очередного пассажира лодка встречала жалобным скрипом. Она колыхалась целиком и каждой своей доской в отдельности, все глубже уходя бортами в воду. Последним влез Шагалан, ежесекундно ожидая, что утлая конструкция резко нырнет ко дну. Однако каким-то чудом этого не произошло. Лодочник самодовольно хмыкнул и взялся за весла. Кое-как, непрерывно вычерпывая набегающую воду, добрались до противоположного берега.

— Обратно доставишь? — со стоном разогнул затекшую от напряженной неподвижности спину Шурга.

Мужик хитро сощурился:

— Так вы ж, молодцы, небось и сами не ведаете, когда назад-то будете. Хотя за добрую монету… Прямо здесь выйдете, свистнете там, помашете. Я подгоню. Только смотрите, ежели замечу беду какую… не дозоветесь. Уж не взыщите, своя шкура завсегда дороже.

Еще с полчаса они спотыкались, идя по мелким, заросшим кустарником холмам, огибали застывшие в промежутках озерца, темные и весьма зловонные, булькавшие газами на каждый скатившийся по склону ком земли. Далее на пути лежала Галага, повернувшаяся на этот раз боком. Кабо оглядел из-под ладони узкую серую ленту частокола.

— При некотором старании перелезли бы, — заключил он. — Не бог весть преграда. Правда, не хотелось бы нечаянно свалиться на голову какому-нибудь патрулю… Так что прежде попробуй ты, малыш, продемонстрировать мастерство.

Польщенный до глубины души Йерс с готовностью занял место во главе отряда. Следующие полчаса, увязая в грязи, брели вдоль края неглубокой канавы. О возможной обороне в городе, похоже, давно никто не помышлял. И без того сооруженный наспех ров совсем заплыл, стенки обвалились, а основная защитная миссия пала на ту же смердящую жижу. Не по себе становилось при мысли, что доведется перебираться через это вязкое, вонючее болото вброд, но к нужной точке ров пересох совершенно.

— Разгильдяи, — поморщился Кабо, оглядывая стену.

Ни одного охранника они так и не приметили. Шагалан усмехнулся:

— Да, сладкая жизнь под крылом Империи расслабляет. Ни тебе серьезных набегов, ни баронских склок. Благодать. Лежи на лавке, жуй казенный каравай.

— У меня бы эти лодыри собственными ложками вычистили бы все.

— Остынь, брат. В конечном счете, разгильдяйство стражи выгодно прежде всего нам. Пока они сызнова научатся осторожности, должно уже быть поздно. Где твоя лазейка, Йерс?

Ров оказался не таким уж безобидным. Корка едва подсохшей грязи под ногой моментально проламывалась, и смельчак погружался в сосущую кашу почти до колена. После нескольких неудачных попыток пришлось-таки набрать в окрестностях охапку хвороста, которая и послужила мостом. Изрядно перемазавшись, путники наконец взобрались на вал. Мальчишка пробежался вправо-влево и остановился у самого покосившегося бревна:

— Вот тут мы лазаем.

Навалившись, он отклонил выглядевшее неподъемным бревно, в сплошной стене частокола раскрылась узкая щель.

— Протиснемся ли в такую норку? — с сомнением покачал головой Шурга. — Мы-то не малыши, чай.

Вместо ответа Шагалан осторожно просунулся в щель по плечи, огляделся. По другую сторону располагался какой-то пустынный захламленный проулок. Кроме пары бродячих собак — никого.

— Пролезем, — заверил юноша, выныривая обратно. — Однако тебе, Шурга, беспокоиться не придется. Останешься здесь.

— То есть как это?! — немедленно вспыхнул ватажник. — Получается, зазря сюда топал? Не для того меня атаман послал…

— То, зачем тебя послали, выполнено, — осадил его Шагалан. — К городу мы вышли успешно. А вот внутри, уж извини, ты можешь нас только стеснить. Потому, дядюшка, ждешь нашего возвращения снаружи.

Йерс сзади сдавленно захихикал, глядя на раскрасневшегося от негодования старика, но Шагалан тотчас обернулся и к нему:

— А ты, парень, напрасно веселишься — тоже останешься.

— Чего?! — взвизгнул мальчишка. — Как дырки искать, так иди первым, а как в них лезть — не смей? Одни все самое интересное заграбастать решили?

— Там не интересно, дурачок, а опасно, — поддержал друга Кабо. — И тебе, соответственно, делать нечего.

Йерс упрямо надул губы, явно с трудом унимая рев.

— Все равно пойду. Город ведь я лучше знаю, так? И вообще, да будет вам известно, я здесь живу!

— Он здесь живет, — повернулся Кабо к Шагалану.

— Неважно, — отмахнулся тот. — Закончим, встретимся на этой стороне, тогда пусть возвращаться в свои трущобы, если вольная жизнь успела надоесть. А до той поры за ним глаз да глаз нужен. Держи его, Шурга! Следи внимательно, а то увяжется сорванец хвостом. Выручать же его времени может и не найтись.

— Сколько ждать-то? — проворчал повстанец, взявшись железными пальцами за плечо хныкавшего мальчишки.

— Сегодня до темноты попробуем все разнюхать, ночью, самое позднее — утром начнем действовать. Поэтому терпите до завтрашнего вечера, устройтесь где-нибудь… вон там, в рощице, например. Только не светиться. Если не придем, сразу отправляйтесь назад. Затеется заварушка — отправляйтесь еще шибче. На подмогу не рвитесь, только головы сложите. Ясно?

Когда они протиснулись внутрь Галаги, местные, недовольно урчащие собаки разбрелись по подворотням, утаскивая какую-то добычу. По запустению и грязи закоулок мало чем отличался от рва. За годы после шумных событий Первого Восстания ушлые жители шаг за шагом застроили подходы к стене. Невинный флигелек лепился к заборчику, заборчик — к сарайчику и так далее. Столь вопиющее нарушение всех мыслимых правил раньше нельзя было вообразить, ныне пресловутое разгильдяйство стражи позволило и это — патрули, похоже, просто перестали посещать неудобный закуток. Любопытно, что именно здесь по загадочному стечению обстоятельств обнаружился лаз в частоколе.

Некоторое время юноши старательно пытались привести в порядок одежду. Удавалось не очень, бледная глина въелась в ткань намертво. От больших пятен избавились, однако теперь плащи целиком приобрели равномерно-грязную окраску.

— Черт с ними, — вздохнул Шагалан. — Лишь бы сразу не бросалось в глаза, что мы совсем недавно катались по местным рвам. Замотайся, брат, держись неприметней и прикрывай мне спину, как обещался.

Оружие подвязали к груди. Выхватить его стало сложнее, зато носить — безопасней: слегка оттопыривший полу клинок способен заинтересовать стражников. Надвинув капюшоны, окинули придирчивыми взорами друг друга.

— Пошли.

На улице, к которой примыкал закуток, шумело обычное в такой час многолюдье. Юноши приостановились осмотреться в подворотне по соседству с парой оборванных нищих. От явившегося сюда вторично Шагалана не укрылось: торговые ряды ощутимо оскудели, ярмарочная пора клонилась к закату. Во всяком случае, сквозь гудящую толпу уже получилось бы протиснуться без особой ругани и тычков. И за свою одежду они тревожились напрасно — чумазого да истрепавшегося люда хватало с лихвой, его даже прибавилось, точно все бродяги окрестностей сбрелись в город на зимовку. Хуже, что так же заметно прибавилось и вооруженных до зубов патрулей. Стражники, забыв о привычной спеси, усердно толкались в разных концах улицы.

Разведчики переглянулись — вырисовывался неплохой шанс затеряться. Словно в подтверждение, сидевший рядом на земле нищий вцепился в полу плаща Шагалана. Хрипя что-то заплетающимся языком, он потянул к юноше исковерканную неведомой болезнью пятерню, но в ответ увидел лишь выразительный кулак.

— Идем на уверенность? — одними губами произнес Кабо.

Выбравшись на стремнину, молодые люди немедленно и охотно растворились в толпе, среди массы таких же серых, вымокших плащей и капюшонов. Шагалан двигался впереди, в меру скромно, в меру твердо продавливая дорогу. Кабо бесшумной тенью следовал за ним. Иной разбитной лавочник или хмельной гуляка вскидывался, запоздало возмущаясь бесцеремонным толчком Шагалана, уже начинал размахивать руками и набирать в грудь воздуху для громозвучной брани, однако тут же неведомо откуда получал короткий и жестокий удар. Пока приходил в чувство, обидчики терялись в мельтешении спин. Несколько раз по ним царапнули хмурые взоры озабоченных стражников. Рука сама ползла к оттягивающему ремни клинку, но Шагалан сдерживался, холодный и уверенный. Срабатывало неизменно — не почуяв желанную дрожь жертвы, стражник уводил глаза дальше, возиться с каждым чужаком после долгого трудового дня он уже не желал. Более дотошный служака попался лишь однажды: бородатый солдат так пристально разглядывал путника, что Шагалан было смирился с неизбежным допросом. Помогать здесь надлежало не оружию, а хорошо подвешенному языку, особо раскованному, коль скоро оружие все-таки наготове. На счастье, в этот момент где-то сзади истошно взвился традиционный базарный клич «Держи вора!», и стражник с товарищами неохотно поспешили туда.

— Мне почудилось, или мы действительно выбираем места, где солдаты гуще? — невинно поинтересовался Кабо, когда они разбирали покупки — пирожки и орехи в меду. Сегодня разведчики могли себе позволить и такое.

— Не почудилось, брат, — отозвался Шагалан, жуя. — Если вокруг куча стражи, значит, мы еще не опоздали. Тот, кто их так взбодрил и отправил на улицы, по-прежнему в городе. Причем сгущаться стража должна именно около нашей цели.

Мимо, петляя между людьми и товарами, прошмыгнул какой-то лохмотник. По всей вероятности, это и был недавний воришка, поскольку следом, громыхая железом и сдавленно бранясь, ломились стражники. Торговцы и простые прохожие немедленно присоединяли голоса к общему негодующему хору, однако присоединиться к забаве лично спешили редко. Кто-то, пользуясь минутной суматохой, незаметно тащил с прилавка каравай, а кто-то якобы нечаянно хватался за пышные прелести статной кухарки. Визгу и переполоху добавилось. Юноши безучастно проводили погоню глазами.

— Тогда в виду этой цели охрана поднимется сплошной стеной, — продолжил прерванную мысль Кабо.

— Узнаем очень скоро… Черт! — Шагалан сжал зубы.

Хромец не дрогнул, но жевать перестал.

— Что там?

— Вон, мальчишка… Когда вынырнул из-за телеги, померещилось, будто Йерс.

— Совершенно не похож. — Кабо возвратился к пирожку. — Может, напрасно не взяли с собой малыша? По городу он бы нас провел легко.

— Парнишка вовсе не такой послушный, каким выглядит. Опекать же его здесь некому. Да в городе и сами не заблудимся — я, сдается, догадываюсь, куда мы направляемся.

Через пару кварталов они свернули в переулок, вышли на соседнюю улицу. В конце ее темнела грузная туша донжона.

— Знаменитая тюрьма? — усмехнулся Кабо. — Думаешь, там наш желанный друг и засел? Впрочем, и так, брат, все видно.

Возможные сомнения исчезли в момент: по площади, где царила башня, вытянулось настоящее оцепление. Стражники в мокрых кожаных доспехах, угрюмо опирающиеся на копья, от одного до другого не более трех шагов. Дальше — еще хуже. Вдоль осклизлой стены самой башни — вторая цепь, и блестела она уже серьезной сталью.

— Мелонги, — присвистнул Кабо. — Натуральные, матерые. Покорители мира, мать их… Никогда не доводилось лицезреть стольких сразу.

Линия воинов около стены оказалась реже — шагов пять друг от друга, — зато у единственного входа собралась целая толпа. Стальные латы шевелились, словно чешуя гигантского змея. Копий немного, умелые бойцы сызвеку предпочитали им меч или топор.

— А ведь полно народу, брат. — Кабо на секунду высунулся из-под арки, где юноши укрылись от моросящего дождя и любопытных глаз. — Не вовремя это я про сплошную стену ляпнул, разбудил лихо. Одних белокурых человек тридцать, не меньше, да стражи под сотню. Он что, разве всегда с такой помпой путешествует?

— Вряд ли это личные телохранители Гонсета, — покачал головой Шагалан. — Их бы он зря под дождем томить не стал. Вдобавок мне описывали небольшой отряд отборных бойцов, а тут орда, вдвое крупнее обычного гарнизона города. Хотя солдаты наторелые, уважение внушают.

— Но если не охрана наместника, тогда что? К чему подобные предосторожности, если не ожидаешь худшего? А ведь он не должен ничего ожидать.

— Продолжим уповать, что не ожидает, — произнес Шагалан, покусывая губу. — Скоро стемнеет, неужели они проторчат здесь всю ночь?

— А напролом?

— Безрассудство, брат. Не погибнем, так завязнем точно. Подтянут силы, расставят стрелков… Даже не вырвемся.

— Кстати, о стрелках. Можно забраться на какую-нибудь из соседних крыш. Приличный лук добудем, не проблема.

— И потом? Сидеть на этой крыше как два петуха, гадая, не выйдет ли господин наместник на вечернюю прогулку? А тот вообще не покажется… — Шагалан в очередной раз высунул голову из их полутемного убежища. — Вот это да!

— Что? — зашевелился Кабо.

— Глянь вон на те крыши. Видишь?

— Люди какие-то. С оружием.

— Не просто люди, а стрелки. Как, по-твоему, чего они там наверху потеряли? И оружие у них не рядовое. Я тебе, брат, рассказывал о новых самострелах, игрушки мощные и опасные. Улавливаешь?

— Ясно, ясно. Следят, чтобы на крыши около башни не вылез кто чужой. Похоже, наш паук предусмотрел и такой вариант.

— Да, приятно иметь дело с сильным противником, не правда ли? Теперь и о стрелках заботиться не надо, они уже на позициях.

— Думаешь, смогут прицельно бить по площади?

— Наверняка. Впрочем, в случае нападения и своих не пожалеют, выкосят все живое. Еще горишь желанием попробовать, брат?

— Нам бы только прорваться в башню, а там уж никакие стрелы…

— Увы, ошибаешься, — покачал головой Шагалан. — Мне довелось побывать и внутри. Не размахнуться нам в узких тамошних норах толком, а пара копейщиков в силах какое-то время отпихивать даже самых что ни на есть разудалых мастеров. Между тем встретят, чую, не заурядные копейщики. Крепкая мышеловка получится.

Кабо хмуро помолчал, снова и снова оглядывая твердыню.

— И так не пролезть, и так не подступиться, — проворчал себе под нос. — Все же, как хочешь, брат, а отхватить в качестве врага столь смышленого парня в действительности противно. Любую возможность, зараза, предусмотрел, каждую щелку перекрыл. Людей раскорячил, зато жизнь свою бесценную уберег! Что же теперь? Этакий талант просто нуждается в уничтожении. Будем караулить, когда он соберется, в конце концов, куда…

— Боюсь, и это наш талант предусмотрит. — Шагалан ненавязчиво вклинился в чужое ворчание. — В самую неожиданную минуту десяток-другой всадников сорвется с места и полетит галопом в самом неожиданном направлении. При одинаковой одежде ты даже не отличишь наместника для точного выстрела. Вырубить охрану целиком тоже мудрено — пока одни бросятся сдерживать тебя грудью, остальные вывезут своего генерала. Догнать их все равно не на чем. Кабо покосился на друга недовольно:

— Сам выдумал или какая сорока поведала?

— Большей частью выдумал. Однако если мы признаем за Гонсетом нешуточный талант, обязаны рассчитывать, что он поступит наилучшим образом. Я бы организовал дело именно так.

— Ну да, ну да… И все же не покидает ощущение, словно он настороже. Определенно готов к покушению, причем к серьезному, которое нелегко отразить… Ты, брат, часом, не слишком тут яркое впечатление произвел в компании Сегеша?

— По крайней мере, я старался не оставлять следов, — пожал плечами Шагалан. — Кстати, заметил, на самой башне тоже бродят какие-то фигуры?

— Еще стрелки?

— Трудно сказать, оружия не видно.

— Эх! — Кабо хлопнул кулаком по ладони. — Вот бы это оказался Гонсет, а? Должен же он изредка высовываться на воздух? Разве не может нам хоть однажды крупно повезти?

— И куда девать такое везение, ухарь? — фыркнул Шагалан. — Если он и гуляет на верхней площадке, то чувствует себя в полной безопасности. Подходы перекрыл, отсюда его и так еле разглядишь, на соседние крыши никто не сунется.

— Неужели мы не вырежем придурков с их самострелами?

— Вырежем, разумеется. Однако шума по-любому не избежим. Сколько времени Гонсету нужно, чтобы плюхнуться за парапет или нырнуть в люк? А потом по врагам ударят остальные стрелки, подоспеет охрана… Опять-таки мышеловка, брат. К тому же крыши вокруг низковаты, сложно будет попасть наверняка.

— Низковаты, говоришь? А как насчет той домины?

В числе прочих окружение злополучного донжона составлял и сравнительно недавней постройки собор. Согласно последним веяниям, он напоминал высоченную скалу, увешанную несметным множеством больших и малых пиков. Вырываясь из всего этого мелколесья, главный шпиль возносился едва ли не к самым тучам, что плотной пеленой задавили город. Вход украшали вырезанные в камне фигуры святых подвижников, мучеников и других достойных слуг Творца, чуть выше плиты сохраняли девственную чистоту: закончились деньги. Не требовалось провести жизнь в Галаге, чтобы догадаться: закладывалось величественное сооружение еще в правление Артави, когда, почитай, полстраны принадлежало Церкви, а начало отделки совпало с завоеванием. Мелонги легко, как бы между прочим, осуществили давнюю тайную мечту всех королей — отрезали монастырские земли в пользу казны. После такой экзекуции стало не до пышных строек. Храм тем не менее освятили, однако в жемчужину города он так и не превратился. Сейчас дело шло к вечерне, у входа наметилось некоторое оживление. Тоненькие струйки горожан потекли, прижимаясь к домам, в сторону храма. Судя по торопливым шагам и пугливым взглядам на вооруженные цепи, в обычные дни служба собирала куда больше народу. Стражники не реагировали на прихожан, но даже редкие нищие устраивались на паперти как-то робко.

— Ну и что? — запрокинул лицо к небу Шагалан. — На этих крышах тоже лучники. Конечно, в таком лесу пробраться проще, да только уверен, все лазейки туда охраняются с особой тщательностью. Не в духе Гонсета проворонить лучшее место для стрелка-убийцы. Радует единственное — войти внутрь, не вызывая подозрений, нехитро. Потому можно и проверить…

— Вообще-то я имел в виду не крышу, — усмехнулся Кабо. — Если приглядишься, брат, то заметишь почти под самым шпилем малюсенькое окошко. Нашел?

— Да это и не окошко вовсе, — ответил Шагалан после долгого прищуривания. — Так, дырка какая-то для воздуха. Туда и голову-то не высунешь.

— А туда и нечего голову совать. Главное, чтоб стрела прошла. Смекаешь, о чем я?

Шагалан в задумчивости потер щеку:

— Полагаешь, там забыли поставить стражу?

— Какая разница? — нетерпеливо поморщился Кабо. — Уж в таких-то стенах уберем дюжину стражников без единого звука. Ты соображай, брат, проворнее, Гонсет не выдержит бродить там целый вечер.

— Да нет, отчего бы не попробовать? — пожал Шагалан плечами. — Разведаем подходы, узнаем, что к чему. А если это не Гонсет? Мы же его никогда не видели, есть лишь самые общие описания с чужих слов.

— Вот на них и придется опираться. Если там гуляет кто-то схожий, его и упокоим… лелея надежду, что разговоры про двойников наместника — досужие байки. Ну, решился?

Поправив капюшоны, юноши выскользнули из своего убежища и пристроились к цепочке прихожан. На высоких, открытых ветру ступенях действительно было не очень уютно, шеренги врагов сотнеглазым чудищем точно пялились в спину каждому входящему. Внутри напротив оказалось мирно и полутемно. Из гулкого, малолюдного зала доносился отдаленный рокот голосов и сладковатый аромат курений.

— Давненько не посещал таких заведений, — шепнул Кабо, когда остановились в притворе. — Однако службу посмотрим как-нибудь после. Заслони, я нащупаю дверь.

Мимо, слабо различимые во мраке, шли и шли люди. Особо знатных немного, но имелись и зажиточные торговцы, и прилично одетые ремесленники. Под опекой солидного отца и старой няни просеменила, опустив глазки в пол, юная девушка. Одного ее быстрого взгляда в сторону хватило понять — где-то там шествует удачливый поклонник. Для этой пары храм обернулся удобным местом свидания, другие приходили ради деловых и праздных бесед, кто-то — для замаливания грехов, большинство же — для приглушения извечного людского страха перед мирозданием.

Уверенно расставив ноги, Шагалан расположился вполоборота к потоку. Его старательно обтекали, иные тихо ворчали, но усомниться в праве человека так стоять не отваживались. Кабо за спиной упрямо сопел, ворочался, скрипел железом по железу — дверь попалась запертая, однако юноша слыл неплохим взломщиком. Минута, и в темноте взвизгнули ржавые петли. Шагалан дождался, пока плеча коснется ладонь друга, отступил во мрак.

— С чего ты взял, брат, будто через эту дверь можно подняться наверх? — негромко спросил он, притворяя за собой тугую створку.

— Да ни с чего, — хмыкнул Кабо. — Голая интуиция.

— А как мы тогда найдем здесь нужный ход?

— Ну, ты же сам только что сказал — подниматься наверх, все выше и выше. А какие еще предложения? Вломиться в зал и пошарить за алтарем?

Вопрос не требовал ответа, а потому и не получил его. На самом деле никакого выбора не существовало: они угодили в маленькую комнатушку неправильной формы, заваленную какими-то пыльными сундуками и бочками. В дальнем конце, как раз напротив отверстия, дарившего немного света, зиял проем. Лестница за ним вела именно вверх.

— Темно, — Кабо заглянул в ход, — а огня не запалишь. Дальше на ощупь и молча. Если наверху стража, обращаемся без нежностей, хорошо?

Тщательно контролируя каждый шаг, они начали подниматься. Вокруг в могучих тисках холодного камня царило безмолвие. Как ни старались лазутчики мягче ступать, всякое опускание сапога отзывалось отчетливым шорохом. Иногда мерещилось, что они различают колебания доносящейся из зала музыки, но были ли то отзвуки реальной службы или фантазии напряженного слуха — оставалось непонятным. Шагалан двигался вторым. Сабли, от которых в такой тесноте мало проку, не вынимал, лишь поудобней подтянул рукоять ножа.

Проникли в следующую комнатушку, весьма похожую на предыдущую, затем последовала еще одна и еще. В некоторых встречалось по несколько выходов, юноши неизменно выбирали ведущие вверх. На четвертом ярусе, наконец, появились признаки жизни — кто-то, привычно стуча башмаками, спускался по лестнице. Друзья переглянулись и, не сговариваясь, метнулись в один из боковых коридоров. Прижались к стене, полностью скрытые темнотой. В комнату, что-то беззаботно насвистывая, вбежал молодой парнишка в грязной рясе, по-видимому мелкий служка при храме. Едва высовываясь из-за вороха мокрой одежды, которую он нес, уверенно поспешил в нужный коридор. Заверни он в соседний, и его веселье пришлось бы прерывать.

Дождавшись, когда смолкнут частые шаги паренька, разведчики возобновили путь дальше. Пятый ярус оказался близнецом нижних. А на шестом дорога внезапно закончилась. Комнатка тут была заметно просторнее, а высота вообще с трудом поддавалась определению. Лишь вглядевшись, они заприметили в углу дверцу, крошечную и вдобавок запертую. Кабо склонился над препятствием, но Шагалан прикосновением остановил его:

— Не надо. Во-первых, закрыто с той стороны. Мы и так здорово поднялись, дальше только крыша, где, если не забыл, брат, сидят стрелки. Очевидно, они и замкнули за собой дверь, а теперь сторожат ее.

— А во-вторых? — буркнул друг.

— Во-вторых, мы уже пришли. Взгляни наверх.

Кабо выпрямился, присмотрелся и тихо выругался. Заветное окошко действительно находилось здесь. Правда, светило оно во мраке где-то на головокружительной высоте, будто звезда, с оголенной отвесной стены.

— Дьявольщина! — бросил с досадой хромец. — Добрались, называется… Понятно, тут нет и не было никакого поста. В этот леток исключительно шалый воробей и сунется.

— Локтей пятнадцать, — оценил Шагалан. — С веревкой и крючьями я бы попытался.

— А без них? Ни лестницы, ни веревки, ни… ничего приличного, чтобы взобраться!

В подтверждение своих слов Кабо пихнул одну из стоявших рядом бочек, та немедля рассыпалась на подгнившие доски и ржавые обручи. Шагалан же, подступив к стене, принялся ощупывать ее шершавую поверхность. Окошко располагалось аккурат между двумя пилонами, получалась своеобразная вертикальная ниша шириной около трех локтей и глубиной в один.

— Хочешь, попробуй влезть мне на плечи, — предложил капельку утихший Кабо. — Хотя высоты все равно не хватит.

— Свяжем ремни. — Шагалан, не оборачиваясь, скинул на пол плащ, оружие и куртку, разулся.

— Не хуже меня знаешь, брат, ремни дрянные, человека не выдержат. Да и крюка никакого. Это ведь не так делается: к железной стреле привязывают веревку… Чего тебе-то объяснять?

— Но у нас ничего нет. Даже лука.

— Луки сидят за чертовой дверцей, сам говорил. Кстати, там вполне может отыскаться и остальное снаряжение.

— Нет. — Шагалан сосредоточенно водил пальцами по кладке. — Что, если на башне не Гонсет? Перебьем дозор, и вскоре неотвратимо поднимется тревога. Наместник тогда не покажет и носа на улицу.

— Ну и какой выход? Убираемся, добываем все потребное и дожидаемся его следующей прогулки?

— Все это так, брат… Но до боли, черт подери, любопытно взглянуть туда уже сейчас. Хотя бы определим, ради чего огород городить.

— Угу. Так займись отращиванием крыльев и в спешном…

Зацепившись кончиками пальцев за еле приметную трещину между блоками, Шагалан вдруг подскочил и сел на шпагат. Подошвы уперлись в стенки ниши.

— Занятная поза, — хмыкнул Кабо. — И что теперь?

Вместо ответа Шагалан тесно прижался к камню, наклонился вбок, едва достав до выступа, рывком перекинут правую ногу чуть выше. Затем с таким же трудом переместил левую.

— Надорвешься. — Покачав головой, Кабо тем не менее поддержал ногу.

Пошло чуточку легче. Отдуваясь и кряхтя, Шагалан, точно огромный паук, неторопливо, но верно поднимался вверх по стене. Двигаться было невыносимо, однако останавливаться тоже нельзя — силы стремительно утекали и в раскоряченной неподвижности. Кабо помогал руками, пока дотягивался, далее норовил делать это ножнами сабли, а под конец лишь наблюдал за стараниями товарища.

И снова звуки на лестнице. Кабо прянул в сторону, сливаясь с темнотой. Шагалан, распятый на высоте, скрыться, разумеется, не мог, но затих, замерев и вжавшись в камень. В случае опасности довелось бы прыгать с десяти локтей. На пороге комнаты, напевая, возник давешний парнишка. На сей раз о везении речи не шло, Кабо летучей мышью набросился сзади, ударил грамотно и жестко. Подхватил тонко ойкнувшего бедолагу, оттащил к стене.

— Чему быть, того не миновать, — буркнул юноша, потом обернулся к другу: — Ползи выше, брат, коль ввязался. Монашек покуда подремлет.

Последние рывки давались Шагалану уже через боль. Сознание привычно растворяло ее, зато бешеное напряжение начинало корежить судорогами мышцы. Застонав, разведчик изогнулся и нащупал-таки пальцами щербатый край оконца. Уцепился, подлез чуть-чуть еще, взялся основательно и свел ноги. Теперь он висел над пустотой только на руках, но в тот момент и это ощущалось как величайшее наслаждение. Одеревеневшие ноги медленновозвращались к жизни.

Немного оправившись, юноша подтянулся и вновь сел на шпагат. Окошко, ничтожная прореха в толще стены, очутилось как раз у него напротив лица. С башней получилось хуже. Впереди темнели обширные, густо застроенные кварталы, клубились дымом печные трубы, дальше виднелась полоска частокола, ближе — краешек площади с малышами-стражниками. Донжон уполз куда-то вправо: чтобы разглядеть его, понадобилось притиснуться лицом к камню и скосить глаза. При всем том зрелище заслуживало любых мучений.

Небольшая круглая площадка на вершине башни находилась сейчас несколько ниже Шагалана. По ней неспешно прогуливались двое. Светловолосые мелонги, в доспехах и при оружии, однако спутать их было невозможно. Первый — сухощавый узколицый мужчина, привычно разложивший на краю парапета какие-то свитки. Держался он уверенно и с достоинством, и все же угадывался в нем не только чиновник, но и слуга. Чуть торопливо поворачивалась его голова за прохаживавшимся собеседником, чуть заметно пригибалась спина, когда он осмеливался открывать рот сам. Вторая фигура оказалась куда колоритнее: могучий атлет, природный воин, подтянутый и энергичный, невзирая на проседь. Под длинным плащом панцирь, дорогой, хотя и безо всякой вычурной отделки. Воин то мерил площадку широким шагом, то застывал, обратившись вдаль. По тому, сколько он говорил, становилось понятно, что, в сущности, происходит беззвучный для наблюдателя монолог. Чиновник лишь изредка вставлял фразы, а чаще терпеливо внимал или быстро заносил что-то важное в бумаги. Воин не следил, успевают ли за ним записывать. Иногда он умолкал, погруженный в собственные мысли, и тогда чиновник замирал в готовности.

Наконец, на очередном проходе воин повернулся к собору, и Шагалан присвистнул. С этого человека впору было ваять памятники. Красивое мужественное лицо словно вырубили из гранита: мощная челюсть, правильный нос, орлиный излом бровей — все указывало на непоколебимую волю и привычку повелевать. Сложнее было заподозрить глубокий, изощренный интеллект — в том, что перед ним знаменитый Бренор Гонсет, разведчик уже не сомневался. На секунду даже подумалось, не является ли подлинным мозгом наместника его секретарь… Тут воин резко перевел взгляд на собор, и как будто полоснуло чем-то тяжелым и пронзительным. Юноша, едва не сорвавшись со своего гнезда, невольно увел голову от оконца.

— Ну что там? — подал снизу голос Кабо. — Он?

— Он, — хрипло ответил Шагалан. — Я спускаюсь, больше здесь делать нечего.

Путь вниз оказался ничуть не легче. Затекшие ноги еле слушались, однажды он чудом избежал падения. Опустившись локтей до восьми, махнул на все рукой и спрыгнул. На ногах не удержался, перекатился на бок, в облако пыли.

— Здорово потрудился, — хмыкнул друг. — Разотри, а то и не встанешь. Ну, стоило ли потеть?

— Стоило, — выдохнул Шагалан.

— Зацепишь оттуда?

— Неудобно очень, требуется заваливаться влево… И далековато, под сотню шагов. А бить нужно первой стрелой, вторую не позволят.

— Придумал чего?

— Хочу испытать вражью игрушку, этот их арбалет. Добудем такой?

— Так же свободно, как и лук, — пожал плечами Кабо. — Их тут частенько патрули, видел, таскают. Пристреляться только надо.

— Это само собой. Если с подобной штукой устроиться на веревке у дырки да извернуться… глядишь, что-то и получится.

У стены напротив глухо застонал несчастный служка.

— Приходит в себя, — обернулся Кабо. — Живучий парнишка, но куда же нам его девать? Отпускать нельзя, растрезвонит про нападение. Все, естественно, спишут на проникших в церковь воров, а вот Гонсет… Если он сейчас готовится к некоему покушению, то вполне способен почуять неладное. Тогда сюда и мышь не пролезет.

— И убивать тоже нельзя… — Шагалан яростно растирал ладонями занемевшие ноги. — Спрятать его все равно некуда, места мало, хватятся — обыщут в момент. Найдут, а дальше — строго по твоей логике, брат. Причем шум поднимется еще громче, и уж тут-то он точно достигнет ушей наместника.

Парнишка, чью судьбу так безмятежно обсуждали, заворочался и приоткрыл глаза.

— А если скинуть его на площадь? — нимало не смущаясь, продолжил размышление Кабо. — Пусть считают, что выбросился сам, а зачем, почему — будут гадать до весны. Пока же у тела толпится и гудит народ, спокойно оставим собор. Как тебе?

Глаза служки начали медленно округляться от ужаса.

— Идея хорошая, — промолвил Шагалан. Паренек беспомощно шевельнулся в сторону лестницы. — Однако осуществить ее затруднительно. Ты видел по дороге хоть одно окно, в которое он пролезет? Затем, переполох на площади небезопасен — кто-нибудь из прихожан в состоянии углядеть парочку, выныривающую из дверей. А самое главное — Гонсет. Вряд ли он отнесет полеты людей перед своим убежищем к заурядным событиям. Нет, с точки зрения наместника ничего необычного не должно случиться. — Юноша на едва гнущихся ногах легко настиг отползающего пленника, склонился над ним. — Пожалуй, вариант с убийством все же наилучший.

Служка разинул рот для крика, но голоса так и не обрел. Тогда он судорожно заслонился от судьбы рукой, зажмурился.

— Жить, никак, хочешь, парень? — осведомился Шагалан. — Имеется у тебя и такой шанс. Быстро отвечай: за той дверью ход на крышу?

По-прежнему немой служка усиленно закивал.

— На крыше стрелки? Зачем ты сюда бегал?

— На… настоятель… велел… Еду там… или одежу менять… еще чего… Пощадите…

— Возможно, и пощадим. С нами пойдешь?

— Куда? — в испуге дернулся парнишка. — К сокровищнице? Я дорогу знаю, хотя без ключей…

— На черта нам церковные сундуки? — усмехнулся Шагалан. — На улицу пойдешь. Сам, тихо прогуляешься в нашей компании.

— Так ведь… это… нельзя мне.

— Ну, твоя воля, приятель, решай. Либо кочевряжиться и голосить — прирежем тут же. Либо посидеть денек под замком и вернуться получать свои законные розги.

Разведчик не стал уточнять, что вне границ площади за жизнь парнишки не дадут и медного гроша, а бедолага вряд ли мог сейчас трезво мыслить.

— Конечно, я пойду! — горячо зашептал он. — Не сомневайтесь, господа, и после ни словечка не скажу. Пусть считают, по кабакам загулял, пусть порют и на горох ставят. Я понимаю!

— Воистину, — Шагалан почти дружески похлопал пленника по спине, — лучше уж розги, чем дыба, верно? Язык укротишь — шкуру попортишь, а голову сбережешь. Толково рассудил. Давай тогда подсоблю подняться, пора.

Теперь Кабо спускался первым. Шагалан поддерживал шатающегося служку под локоть и за плечо, не то из доброго участия, не то конвоируя. Нижнего яруса достигли спокойно, без лишних встреч. Опасливо приоткрыли дверь — служба все еще продолжалась. В притворе друзья обступили пленника уже с двух сторон, Шагалан незаметно прижал к его боку нож.

— Свободней, веселей, — напомнил хромец. — Не на похороны пока идешь, на гулянку. Улыбайся ты, что ли? Разве так старым приятелям радуются?

Вышли на крыльцо. Стражники, томившиеся неподалеку, скользнули скучающими взглядами и отвернулись. Зато прошествовавший было в храм причетник неожиданно вынырнул обратно.

— Ауэрген! — позвал высокий требовательный голос. — Ауэрген!

Служка вздрогнул всем телом. Шагалан покосился на него и чуть кольнул острием, дабы привести в чувство.

— Ауэрген! — старательно надрывался клирик. — Немедля воротись! Кто тебе, негодный, дозволил покинуть свое место?

— Отмахнись от приставалы рукой, — тихо подсказал Кабо. — Можешь изобразить, что слегка пьян. Только ругаться не советую, а то по возвращении одними плетьми не отделаешься.

Смиренный парнишка выполнил указания, сыграл не слишком искусно, тем не менее для крикуши и это стало сюрпризом. Вопли оборвались на полуслове, будто застряв в горле. Через какое-то время причетник попробовал вновь поднять шум, но ослушник находился уже далеко. Наблюдавшие за действом стражники дружно заржали. Оглянувшись, Шагалан увидел, как неугомонный церковник, задрав подол рясы, неуклюже засеменил следом. Под могучим брюхом открылись тонкие кривые ножки.

— Топайте шибче, парни! — гаркнул беглецам один из солдат. — Не то святоша лишит вас и девок и выпивки. А еще лучше — дайте-ка каплуну в ухо! Пусть гнусавят свои гимны Небесам и не отнимают у людей земные радости!

— Хорошая мысль, — шепнул Шагалан бледному как мел пленнику. — Если этот тип догонит, отвесим ему душевную затрещину. Невообразимо, но, похоже, служивые сегодня за нас.

— Никого он не догонит, — презрительно поморщился Кабо. — Спорим, раньше запутается в пузе? Церковники научились экономить на чем угодно кроме любимой утробы.

Аккурат так все и произошло. Не пробежав и полусотни шагов, клирик прекратил стучать башмаками по мостовой. То ли вправду выдохся, то ли оскорбился хохотом солдат. Во всяком случае, выкрикнув вслед ослушнику остатки угроз, он немедленно занялся перебранкой с оцеплением. Заскучавшие стражники охотно включились в нее, примчались наводить порядок командиры, и скандал удался на славу. Идеальные условия, чтобы под шумок скрыться с глаз. Завернув в темный переулок, беглецы сбавили ход.

— Кажется, выскочили, брат, — заметил Кабо, озираясь. — Куда теперь этого молодца?

Парнишку опять мелко затрясло.

— Вы… вы обещались… — промямлил он.

Спрятав нож, Шагалан хлопнул его по плечу:

— Правильно боишься, дружище Ауэрген. В наше время никому не верят на слово, однако именно сегодня тебе повезло. Отведем за частокол, ребята присмотрят. Ты ведь, парень, не попытаешься удрать до срока?

— К дубу привяжут — никуда и не убежит, — буркнул Кабо. — Еще рад будет, что от волков его охранят да голодать не дадут. Отправимся прямо сейчас, впереди целая ночь хлопот… — Чуть отстав, он спросил у друга вполголоса: — Подробностями, брат, после поделишься. Пока скажи, как тебе наш… наша цель? В общем?

Шагалан надолго замолчал, задумался, подбирая слова:

— Ох, брат, так отвечу… крепко не понравился мне этот мужик.

Доведись ему услышать хоть малую толику произнесенного тем вечером на вершине башни, юноша мог бы выразить свои впечатления гораздо точнее.

XIX

— Гнилой город. И гнилая страна. — Правитель со вздохом оторвался от парапета.

Ингвер Конлаф не первый год служил в ранге доверенного помощника, а потому привык терпеливо сносить пространные рассуждения хозяина. В последнее время тот начал проявлять к ним особую склонность. В таком случае от помощника требовалось не столько покорное внимание к речам, сколько ежеминутная готовность выудить из потока обычного брюзжания конкретное распоряжение. Все иное еще извинительно подчас пропускать мимо ушей, однако не заметить прямое указание к действию — чревато. С годами наместник стал не только занудней, но и вспыльчивей. Впрочем, нельзя отрицать, своей знаменитой прозорливости и хитроумия он нимало не растерял, его приказы, безусловно, заслуживали того, чтобы их отлавливать с крайним тщанием.

— Дома уже настоящая зима, — поддакнул Конлаф.

— Зима. У нас если лето заканчивается, то сразу выпадает снег. Определенно, четко: либо тепло, либо мороз. А тут… полгода дожди, в остальную пору слякоть. В добротном бревенчатом доме да с жарко натопленной печью любая стужа нипочем, она лишь бодрит кровь и возвращает вкус к жизни. В здешних же каменных склепах… вечная сырость, мокрота проникает всюду, через саму толщу стен, исподволь подтачивает кости и выворачивает суставы… Похоже, я так и сгнию заживо в этом промозглом краю…

— Мы все желаем вам долгих лет в здравии, мессир.

То была максимально допустимая мера лести. Царедворцы, пытавшиеся превысить ее, в Гердонезе не задерживались.

— Не сомневаюсь, — скривил губу Гонсет. — Ведь вокруг кровожадный мир, полный опасностей. Кто, если не я, защитит вас от них?

— Разве сыщется в мире опасность, перед которой спасуют имперские полки, мессир?

Впервые в течение беседы правитель насмешливо покосился на своего помощника:

— Лично для тебя, Ингвер, самая очевидная опасность исходит как раз от имперских полков. Для тебя, Гархосса и десятка других наиболее близких ко мне людей. Да не уверяй, будто не ведаешь об отношении двора к окружению опального Гонсета! Случись что-нибудь, вас сожрут моментально. Уцелеют лишь сумевшие вовремя меня продать, разве не так?

— Неужели вы сомневаетесь в моей преданности Империи и вам, мессир? — Конлаф вздернул подбородок.

— Конечно, нет. Ты, бесспорно, верен и Империи и мне… хотя и именно в этом порядке. Я не ставлю это в вину, поскольку таковы многие из моих приближенных… Странно, они всерьез надеются, что я не в курсе их закулисных переговоров с эмиссарами двора, их писем, доносов… Тебя-то, вероятно, Ингвер, только и сдерживает ясное представление о наших возможностях в тайных играх, а?

— Я полагал, мессир… — возмущенно выпрямился помощник, но правитель оборвал его взмахом руки:

— Самое забавное, меня абсолютно не тревожит эта мышиная возня. Разумеется, я не потерплю рядом откровенных доносчиков, но слишком рьяные слуги Империи могут спать спокойно. При случае так им и передай. Думаю, совладаю с особо наглыми наветами, порождаемыми двором, а в остальном мне бояться нечего. Просто я предан Империи не меньше, чем любой из вас.

— Ваша преданность, мессир, несравнимо важнее всех прочих.

— И она же иногда приносит на голову неприятности… Однако мы отвлеклись. О чем, бишь, я говорил?

— Гнилая страна.

— Гнилая страна… — Гонсет опять уставился куда-то в море дымящих городских кварталов. — Я гнию тут. Заживо. Мы все разлагаемся, медленно и неуклонно. Мы повергли в прах внешних врагов и не замечаем, как победа перетекает к врагам внутренним. Врагам, которые поселились в наших умах. Народу остро необходимо движение! Он подобен человеку, взбегающему на крутую гору: если остановится — тотчас сорвется назад. Сколько я ратовал за продолжение походов на юг? Император и его двор не желают меня слушать. С некоторых пор чудится, они воспринимают мои призывы как сигнал поступать наоборот! Репутация, дьявол ее дери!… И мы остановились. Остановились, начали пускать корни, делить покоренные земли, отстраивать себе замки. Все благостно, сытно. Можно до поры не видеть, как превращаемся в таких же баранов, что и прежние хозяева этих мест. Та же одежда, те же манеры, та же вера… Мы глупо проедаем бесценное время, отпущенное судьбой! И если не двинемся вперед, то рискуем уже очень скоро покатиться вспять. Опасаюсь застать сей трагический момент.

— Но ведь Светлейший Император вовсе не отказался от завоевательных планов, мессир, — уточнил Конлаф спокойно. Подобные мысли развивались далеко не впервые.

— Да-да, большой поход… — Гонсет поморщился, словно от зубной боли. — Тут свои надежды и свой риск. Кстати, существует вероятность: он неким образом связан и со здешним инцидентом.

— Каким же таким образом, мессир?

Правитель молча прошелся по площадке, развернулся на каблуках:

— Что здесь произошло, по-твоему, Ингвер?

Вопрос определенно содержал двойное дно, и помощник замешкался, машинально переворошил разложенные на камне документы.

— Крайне… неприятное… событие, мессир… — Срок истекал, требовалось давать ответ, а ничего толкового голову так и не посетило. — В результате безалаберности и расхлябанности служителей тюрьмы из заключения совершили побег опасные преступники. Погибло пятеро охранников. В отношении остальных проводится дознание. Попытки выследить и отловить беглецов пока не принесли успеха… а принесли только новые жертвы.

— Все?

— В общих чертах… Кажется, я… не упустил…

— Ну да. — Гонсет вновь отвернулся, заложив руки за спину. — Ничего необычного. Заурядный побег, каких немало было и множество еще будет. Правда, бежит самый серьезный враг Империи в Гердонезе, которого удалось заполучить лишь с привлечением… неординарных средств. Правда, бежит он из едва ли не самой надежной в стране тюрьмы при усиленной специально по такому случаю охране. Правда, куча стражников полегла на пути беглецов замертво, а про ответные раны неизвестно, да?

Пауза вынудила Конлафа разомкнуть рот:

— Э… очевидно, преступникам… весьма повезло. Нет оснований, мессир, считать иначе…

— Ингвер, Ингвер, — покачал головой правитель. — А ведь ты, пожалуй, наиболее смышленый из моих людей. Вот и думай после этого просить у Императора отставку. Поверь, я был бы счастлив вернуться в свою горную деревеньку и дожить там, среди семьи, в покое и мире, остаток дней. Только что тогда станется с вами, мои дорогие?

Конлаф, покрасневший от ленивого разноса, опустил лицо к бумагам. Кроме всего прочего, это помогло скрыть и неуместную усмешку при упоминании о тихой старости.

— Знаю, мы с тобой долгими годами плели и совершенствовали сеть тайной службы. Изделие получилось недурственным, однако никто не говорил, будто теперь работу позволительно всецело переложить на него! Такое еще проходит в повседневной рутине, но никуда не годится в необычных случаях. Ты стал слишком доверяться агентам и осведомителям, забыл про собственное чутье, погряз в формалистике и удобствах. — Помощник попытался было возразить, но, перехватив взгляд хозяина, понял — момент неудачный. — Вон перед тобой ворох бумаг: списки, допросные листы, отчеты. Там зафиксировано каждое слово, а тем не менее все — мусор. Когда ты последний раз сам выезжал в город? Я уж молчу про выезды за стены. Сидя в заплесневелой башне, можно уцелеть, но не докопаться до истины!

— Мессир полагает, будто вскрыл нечто ускользнувшее от следствия? — стремясь выдержать твердость голоса, спросил Конлаф. — Но ведь вы тоже который день не покидаете башню. И как раз по вашему приказу неимоверно усилена ее охрана.

— Конечно, усилена именно потому, что вскрыл. — Гонсет оскалил в улыбке ряд крепких зубов, и помощник вздохнул свободнее. — Не зря же я столько времени проторчал в этой дыре. Вспомни, чем мы тут занимались? Я лично лазил по вонючим здешним подвалам, а ты со своими писцами дожидался подводы с чернилами. Я исколесил весь город, а ты старательно марал бесконечные бумаги. И наконец, на днях… Я же звал тебя с собой в лес, где обнаружили тела охотников, разве не так? Опять намечались особо важные допросы? Впрочем… я не склонен нынче слишком распекать тебя, Ингвер. Случай действительно нерядовой, и уж если даже я до сих пор не уверен в выводах, то… Пусть это просто послужит тебе хорошим уроком на будущее — впредь станешь активней шевелить своей задницей.

Правитель тронулся в очередное путешествие по площадке, покуда Конлаф молча переваривал обиду.

— Начнем с того, — заговорил Гонсет, вернувшись, — что столь своевременный и удачный побег неминуемо кажется подозрительным. Я сам осмотрел трупы погибших в башне. И видишь ли какое дело, они толком не сопротивлялись! Там почти нет следов драки, мелких ранений или чего-то подобного. Тюремщики убиты голыми руками, аккуратно и искусно. Стражники получили по одному-два удара, неизменно смертельных. По-твоему, это не настоящая мастерская работа?

— Вполне допускаю, мессир, — пожал плечами помощник. — И что с того? Мало ли в стране удальцов, умеющих пользоваться мечом?

Гонсет снисходительно кивнул:

— Я подумал тогда примерно так же. А затем довелось осматривать тела павших у ворот и за мостом. Ран там несколько больше, зато общий почерк сохраняется. Твои дознаватели, Ингвер, что-нибудь про это записали?

— Мои люди фиксируют исключительно сухие факты, а не эфемерные понятия вроде почерка, стиля или манеры.

— Конечно. Но к сожалению, на сей раз одними фактами не обойтись, а твои бумагомараки на иное не способны… Короче, вчера я ездил на место гибели охотников. Как ты знаешь, никто из них не уцелел. Даже собаки. Чудо, что их вообще отыскали в этой глуши. Попробуй догадаться, какое впечатление оставляют раны на некоторых тамошних трупах.

— Хотите сказать, мессир, все люди погибли от рук хороших бойцов? Опять-таки вполне допускаю. Среди разбойников есть отменные рубаки — занимательно, но ничего не меняет.

— Меняет, любезный Ингвер, еще как меняет. И не бойцы имеются у разбойников, а боец.

— Один? — прищурился с недоверием помощник. — Чтобы один человек устроил такую мясорубку? Неужели, мессир, какой-нибудь оживший сказочный богатырь?

— Да, проступает что-то родственное Грюндаару, ты прав. Только это не я придумал. Прочитай получше свои записи, там все указано. Полистай, полистай… Обрати внимание на допросы бродяг, отловленных той же ночью. Большинство несли явную чушь, но кое-кто сообщил интересные вещи. Нашел? О некоем пареньке, в одиночку ходившем сражаться с охранниками. Очевидно, твои дознаватели, Ингвер, пропустили это мимо углей?

— Немудрено, мессир. Мошенники вылили на нас море вздора и лжи. Некоторых следовало бы повесить уже за такое.

— Петля от них не уйдет, — отмахнулся Гонсет. — Самое же ценное поведал тот беглец, что скрылся с моста.

— Дезертир и трус. Его едва выловили в лесах за рекой. Он бросил своих товарищей в бою и будет сурово покаран.

— Разумеется, однако не торопись тотчас его обезглавливать. Перечитай показания. Считаешь все бреднями струсившего слизняка? Безмолвная фигура, прыжок через стрелы, стена вращающейся стали… Последнее особенно любопытно. До момента, когда я это прочитал, я упорно отгонял некую мысль… Она казалась слишком дикой и невозможной. Прочитав, почувствовал — дикость каким-то непостижимым образом воплотилась в жизнь.

Правитель помолчал, опустив голову, прошелся, словно взвешивая, стоит ли откровенничать до конца:

— Ты ведь, Ингвер, знаком с отчетами о походе на Диадон? Тогда немного представляешь, что такое хардаи. Могу подтвердить, описанное там — правда. Сам видел их в бою… и надеюсь больше никогда не увидеть. — Лицо мелонга прорезала невольная гримаса. — И вот, читая показания вашего дезертира, я будто пересмотрел давние ночные кошмары вновь.

— Извините, мессир, — нарушил Конлаф воцарившуюся тишину. — Не возьметесь же вы утверждать, что данные смертоубийства совершены хардаем?

Гонсет громко вздохнул, отгоняя мрачные видения:

— Конечно, может быть, это и не так. Возможно, здесь отыскался и собственный самородок. Возможно, бойцу просто несказанно повезло. Вот только больно уж все похоже.

— Но, мессир… Тысячи миль!… И что диадонцу вообще делать на другом краю света? Слышал, они весьма неохотно покидают свои острова.

— А я и не говорю, что он прибыл с самого Диадона. Заметь, свидетели единодушно описывают молодого паренька, совсем мальчишку, лет четырнадцати-пятнадцати. В таком возрасте редко бросают родину и уезжают воевать в чужие земли. Боюсь, с востока к нам пожаловало только дьявольское умение хардаев, а столкнулись мы уже с их местной разновидностью. Бесово семя, стоило ли отгораживаться от кошмаров множеством морей, чтобы в конце концов обнаружить их у себя на пороге? Более того, Ингвер, подозреваю, пока нам встретились лишь первые, отдельные выползни из целого змеиного гнезда. Понимаешь? Восточная нечисть втихомолку отложила здесь свои яйца, а детеныши ныне угрожают нам!

Лицо Гонсета раскраснелось, губы скривились, обрисованная картина явно задела его за живое. Конлаф покосился на правителя с недоумением — немногое в мире могло вывести старого лиса из равновесия.

— Покорно прошу извинить, мессир, — решился помощник вклинить слово. — Я привык полагаться на ваше чутье и предвидение, поэтому готов поверить, что вы не ошиблись и сейчас. Однако, мессир… обязан указать — для столь далеко идущих выводов нет никаких серьезных оснований. Единственный великолепный боец, пусть и поднабравшийся где-то чужеземного мастерства, не всегда представляет целое гнездо. У нас элементарно нет фактов. Ни в стране, ни за ее границами ничего подобного не отмечено.

Правитель рывком отвернулся, постоял, тяжело дыша, незаметно смахнул со лба капли пота. Ответил низким, севшим голосом:

— Сам знаю. Знаю, со стороны это выглядит навязчивыми страхами, видениями перепуганного старца… Возможно, отчасти даже так оно и есть. Зато в другой части… Хорошо, попробуем не терять холодности рассудка. Тебе требуются факты, Ингвер? В дни, пока разыскивали охотников, я не сидел сложа руки. Не поленился погонять по стране нарочных, свел воедино практически все сведения о нападениях на имперских солдат за последние годы…

— Их всегда было немало, мессир.

— …Из них я отобрал те, что приписывают одиноким юнцам. А из них — те, где нападавшие явили хоть какую-то сноровку. Интересно, что получилось в итоге?

— Я само внимание, мессир.

— Нужных случаев отыскалось не бог весть сколько. Один, слабо схожий, в позапрошлом году. В прошлом — ни одного. В текущем — четыре! Наш освободитель повстанцев — уже пятый за год. И это лишь известное нам! Что это: совпадение, стечение обстоятельств? Непредсказуемый всплеск агрессии и мастерства? Кстати, все случаи здесь, на юге.

— Я не припомню в отчетах ничего подобного, мессир.

— Хм, разумеется, кому придет в голову выделять странности? К примеру, во время облавы стражники хватают юношу, нищего хромого калеку. Снисходя к мольбам, вместо виселицы только гонят, обобрав, пинками за ворота городка. Затем обоих стражников вытаскивают изо рва с перерезанными глотками. На что списывают? На вылазку разбойников. А я нахожу иное объяснение!

— Необычный способ извлечения истины, мессир. — Конлаф пожал плечами. — Однако он все равно ничего не доказывает. На некоторые размышления, вероятно, наводит, но не более. Вдобавок я ни в коей мере не могу примириться с вашей идеей о крупном гнезде. Это бросает тень сомнения на работу всей тайной службы! Если вдруг обнаружится, что у нас под носом годами воспитывались бойцы для помощи смутьянам… Решительно невозможно! Ни один замок или деревня, ни одна чаща, наконец, не выпадали надолго из-под контроля. Даже если бы мы не сумели раздавить зарождающийся заговор, мессир, то, бесспорно, прознали бы о его существовании.

— Надеюсь, так, Ингвер, — кивнул наместник. — А потому все чаще думаю о том береге пролива, о Валесте. Там ведь осело множество бежавших с Гердонеза. Сердобольные соседи готовы давать им приют, этот кукольный принц — послать в бой, а ненависти… ее всегда было в изобилии. Идеальные условия для взращивания мстителей.

— Помнится, вы неоднократно указывали, мессир, что изгнанники еще доставят нам неприятности. И что их следовало бы упредить.

Гонсет презрительно выпятил губу:

— Будь моя воля, давно бы вспорол всю заплывшую жиром, рыхлую тушу Валесты. Эти ничтожества осмеливаются укрывать врагов Империи? На здоровье. Сохранили им целое герцогство? Тем лучше — солиднее повод для вторжения. Для него у нас имелось все… кроме воли. А теперь атака отсрочивается дальше и дальше… Что я был способен предпринять самостоятельно? Ну, создал маленький, неприметный отряд опытных рубак, который начал аккуратно зачищать побережье. Так он там же и сгинул! Как сквозь землю провалился… Эта загадка до сих пор беспокоит меня.

— Вы знаете, мессир, военные действия на чужой территории всегда сопряжены с повышенным риском. С нашими людьми могло приключиться что угодно.

— Не верю! — Гонсет упрямо мотнул головой. — Чтобы справиться с ними, потребовалась бы целая армия. Я ведь подбирал не абы кого! Конечно, они тоже смертны и в состоянии потерпеть неудачу, но для этого, самое меньшее, необходимо какое-никакое сражение! А вся наша щедро оплаченная сеть так и не разведала ничего о столкновении, не правда ли? Что же произошло? Не проглотило же их разом морское чудище? Причем вместе с кораблем… Допустим, некий королевский полк или баронская дружина немыслимым образом наткнулись-таки на отряд. Допустим, враги чудом взяли верх и уничтожили всех до последнего. Что потом? Какой чванливый офицер или барон удержался бы от хвастливых рассказов о своем подвиге? Победить легендарных мелонгов!… Молва о редкостном достижении сотрясала бы тамошнее болото еще долгие годы, разрастаясь до масштабов вселенской битвы. Как такое не заметить? Однако ж отряд исчез совершенно без следа. То есть остается либо принять версию с морским монстром, либо… предположить: наши храбрецы нечаянно наскочили на змеиное гнездо.

— Не забывайте, мессир, этим событиям уже несколько лет. Нынешние молодые бойцы в тот момент были совсем сосунками.

Правитель поморщился:

— Согласен, Ингвер, верится с трудом… Эх, если бы тогда мне не связали руки! Десяток поисковых партий переворошил бы все побережье! Раскопали б хоть какие-нибудь следы или стерли бы там в пыль все живое. И соседи ни слова бы не дерзнули вякнуть! Ради горстки босоногих беженцев не подставили бы они под имперский топор собственную шею.

— У Императора на это имелся иной взгляд, — деликатно напомнил Конлаф.

— Да… иной. Только не на беженцев. Думаю, он вообще о них ничего толком не знал. Не хотелось до поры впутываться в большую войну? Я ведь не собирался силами гарнизона идти на Амиарту! А границы вверенной ему земли наместник обезопасить обязан? Тогда почему мне тотчас запретили всякие, в том числе тайные, операции на другом берегу? Причем запретили резко, с неприкрытой угрозой. Попробуй теперь доказать, что за всем этим не маячит тень Венгуса.

— Империи дорого обошелся тот мятеж, мессир.

— Однако не всех в Империи измарали по такому случаю в грязи! Кто искреннее меня пекся о единстве и величии державы? Эти дворцовые прохиндеи и лизоблюды, эти Эклинги и Маутхорны были во сто крат ближе к заговорщикам. Но зато как они подхватили первый же навет! Не пожалели яда, вливаемого в уши Императора.

— Измена генерала Венгуса не могла не подорвать доверия даже к старым, испытанным соратникам, мессир, — произнес Конлаф невозмутимо.

— Я не ведаю, какое затмение нашло на Венгуса, что толкнуло беднягу на гибельный путь. Очень занимательный вопрос! Впрочем, сидя здесь, все равно никогда не прояснить его. Однако меня-то в чем сумели обвинить? Уверяю, Ингвер, добудь злопыхатели хоть толику фактов, мне устроили бы пышнейшую казнь. А ведь не получилось! Меня, оклеветанного, оставили наместником, пусть и поглядывают до сих пор с подозрением. И наплевать бы на мнение всякой придворной шушеры… но меня, по сути, отстранили от значимых дел государства! Император не желает отныне прислушиваться к советам друга детства. Все былые заслуги обращены в прах. Что бы смирился и тут, если б обнаружил достойных людей, идущих на смену. А эти…

Помощник неодобрительно покачал головой, и Гонсет, будто согласившись, умолк! Об иных вещах неразумно говорить даже с крепостными камнями. Внезапно постаревший и уставший, правитель оперся спиной о парапет:

— Одним словом, следы пропавшего отряда также обрываются где-то по ту сторону пролива. Конечно, все это лишь косвенные доказательства, но я чувствую, что весьма недалек от истины. Нужны еще какие-нибудь аргументы? Судя по твоей физиономии, Ингвер, нужны. Тогда попробуйте сами и добыть их. Что принесло дознание по юнцу, о котором я просил?

— Ничего конкретного, мессир, установить не удалось. — Конлаф аккуратно переложил исписанную страницу. — По-настоящему разглядели его всего несколько человек, да и те путаются с чертами наружности.

— А эти ваши… люди из тюрьмы?

— Они видели его в темноте и тоже толком не могут описать. На место же, выбранное для встречи, так никто до сих пор и не явился.

— Ясно. Забирайте их оттуда, нечего больше выжидать. Кто еще?

— Единственными надежными свидетелями, мессир, послужили бы городские охотники, которые захватили смутьяна. К сожалению, в поднявшейся суматохе было не до оформления соответствующих документов. На следующий же день вся группа выступила в составе погони, откуда, как известно, никто не вернулся. Таким образом, мы имеем только обрывочные воспоминания о рассказах охотников в ту злосчастную ночь.

— И что там? — буркнул правитель, опустив веки.

— Парня взяли по доносу некоего Эклинта Бронка, здешнего ростовщика. Якобы тот ввалился к Бронку в дом под вечер и принялся вести подстрекательные речи.

— Ростовщика нашли?

— Да, это довольно заметная в Галаге личность. Славен неуемной жадностью, к старости и вовсе стал болезненно скуп. Нутро хлипкое, обделался уже на пороге пыточной. Полагаю, выложил все, что знал.

— Какое отношение он имеет к юнцу? Ведь тот не в первый попавшийся дом постучал?

— По словам ростовщика, гость сослался на его бывшего компаньона, Тинаса Бойда. До прихода Империи Бронк и Бойд проворачивали некоторые совместные затеи, в том числе и сомнительного свойства.

— Даже такое рассказал? — усмехнулся Гонсет.

— Наизнанку вывернулся, мессир. И без малейшего нажима.

— Хорошо. Что нам известно о Бойде? Где-то проскальзывало имя, нет?

— Когда-то значился среди крупнейших торговцев Гердонеза, пользовался особым благоволением покойного короля. Сразу после завоевания он исчез из страны, по нашим сведениям — перебрался в Валесту. Основную часть имущества Бойда конфисковали, однако кое-что ему, очевидно, удалось вывезти. Во всяком случае, в изгнании ведет коммерцию с приличным размахом. В этой связи следует отметить, что Бойд подозревался в укрывании сокровищ свергнутой династии. Правда, с его бегством дознание по данному делу не представляется возможным.

— Много же ценного народу у вас тогда исчезло… — Наместник покачал головой. — Этот Бойд, часом, не имел отношений с небезызвестным Иигуиром?

— Есть показания, что они приятельствовали, мессир.

— Одно к одному! — Гонсет двинулся было в путь по площадке, но передумал. — Надо попытаться разыскать эту шатию… и подкрасться поближе. Хоть такое-то, Ингвер, под силу вашей хваленой сети?

Помощник, старательно записывавший приказ, ответил, не отрываясь от бумаги:

— По слухам, нынешним летом Бентанор Иигуир скончался.

Гонсет нахмурился, постоял, досадливо кусая губу, затем вдруг резко обернулся к высящемуся неподалеку собору. Застыл, вцепившись взглядом в его голые стены, поморщился и опустил глаза.

— Все равно займитесь обоими, — произнес глухо, но непреклонно. — Бойд интересен живым, ну а Иигуир… Проверьте сообщения о смерти… прощупайте его духовника, что ли? Южане ведь так беспокоятся о своей загробной участи. Если мы завоевываем достойное место на земле и на Небесах, то они надеются выклянчить его пожертвованиями да покаяниями. Даже великие умы подвержены подобной заразе. Опять-таки этот… Иигуир. Нерядовая личность. Как-то встречался с ним в Ринглеви. Уже тогда глубокий старик, хоть и с ясным разумом, он оказался вдобавок твердым в убеждениях. Представляешь, Ингвер, я предлагал ему пост губернатора Гердонеза!

— Твердые убеждения на данном посту не очень полезны, мессир, — ухмыльнулся Конлаф.

— Естественно. Из затеи не вышло бы ничего путного, однако в тот момент я искренне желал иметь мыслителя около себя. Он отверг предложение, бежал в Валесту, чем, вероятно, и спас себе жизнь… Впрочем, много ли стоит такая жизнь? Десять лет в изгнании, в лагерях, бесплодно наблюдая угасание собственного гения… Как понимаю, за это время у него не было ни одного заказа, ни одной достойной работы. Ничего. Еще на прошлой неделе я бы сказал, что Иигуир, как творец, умер десять лет назад.

— Зато в народе упорно бродит молва об «армии Иигуира», мессир.

Гонсет закивал:

— До последних событий я сам смеялся над этими сказками. Ведь не поступало никаких донесений о серьезной силе за проливом, так? Армия — штука заметная, ее не спрячешь за пазуху. Солдатам нужно спать, есть, пить, теребить девок, наконец. На приличную армию трудятся целые области. Как проворонить такие потоки? Вдобавок современная армия не способна долго сидеть без дела. Лишенная вкуса крови, она разлагается, ее вынуждены или вести в бой, или распускать по домам. Отсюда, когда я десять лет кряду слышал об «армии Иигуира», это не вызывало никакого доверия. А вот сейчас… Сейчас мне начинает чудиться, будто хитрый старик мог попросту одурачить нас. Мы высматривали толпы громыхающих железом ратников, он же тишком вырастил истинных бойцов. Немного, зато с невиданной здесь мощью… Дьявольщина, а ведь где-то мелькало сообщение о поездках Иигуира в заморские земли!… Очень давно… Я сам поищу. Нечего кривиться, Ингвер! Пока только домыслы, фактов нет, но затем и даны тебе соответствующие распоряжения. И я готов молиться всем богам, каких напридумывало человечество за века, чтобы твои ищейки впрямь не наткнулись на последний шедевр старого Иигуира…

Правитель прошелся по площадке, отдышался, заговорил вновь сухо:

— Вернемся к этому… ростовщику. Что было дальше?

— Согласно показаниям Бронка, явившийся юноша попытался склонить его к противозаконной деятельности. Проще, потребовал денег и личного участия в делах мятежников. Ростовщик, абсолютно не расположенный к такому повороту, счел за благо улучить минуту и сообщить через слугу властям. На выходе из дома Бронка разбойника схватили местные охотники. Осмелюсь обратить ваше внимание, мессир, взяли его без существенного сопротивления, быстро и тихо. Полагаю, это ставит под сомнение версию о невероятном бойце.

— Как раз наоборот. — Гонсет устало потер глаза. — Он ведет себя словно человек, страстно желающий попасть в нашу башню. Требует денег у трусливого скряги, безропотно отдается в руки подоспевших охотников, а очутившись внутри, сразу вырывается на волю с головорезами Сегеша… И что за внезапный всплеск доверия? За какое время они там столковались? Час-два?

— Неужели… вы подозреваете, мессир, юнец был знаком с разбойниками и пришел в город специально для их освобождения?

— Может статься и так. Куда, кстати, подевались твои непобедимые охотники, когда тюрьму разваливали по камешку?

— Они… Смекнув, что внизу творится неладное, они укрепились на верхних ярусах башни, мессир. Пока их товарищи гибли, эти трусы предпочли затаиться. Даже не подали сигнал тревоги! Кроме покойных охотников там находились еще три человека во главе с десятником Керенасом. Все сейчас под стражей, повинились и ждут справедливой кары.

— Ну-ну, Ингвер, — махнул Гонсет рукой, — ни к чему чрезмерная суровость. Ребята, без сомнения, перетрусили и должны ответить, но до казней доводить не резон.

— Как вам будет угодно, мессир.

— Керенас… Кто-то из пахарей? Подумать только, нынче лапотники претендуют на приличные места. А ведь совсем недавно Великий Король не пустил бы их и на кухню… Подыщи наказание помягче, какой-нибудь дальний гарнизон. В конце концов, если моя идея верна и они бросились бы в бой, то просто-напросто полегли бы там грудой мяса. И заметь, Ингвер, твои герои-охотники на сей раз тоже не показали носа. Почуяли, видать, пройдохи, что все грозит окончиться худо.

Правитель поежился, со вздохом закутался плотней в солдатский плащ:

— Пожалуй, пора заканчивать прогулку. Проклятая сырость лезет под латы, а юношеского огня мне уже не вернуть.

— Прошу прощения, мессир, — встрепенулся Конлаф. — Из ваших слов вырисовывается весьма тревожная картина, а конкретных приказов я так и не получил. Что еще, помимо разведывательных действий на другой стороне пролива, следует предпринять?

Гонсет чуть рассеянно глянул на помощника:

— Еще?… Да ничего мы толком предпринять не сможем. Самое главное — нащупать змеиное гнездо, выведать его силы и намерения. А в остальном… сочини что-нибудь сам. Все как обычно: посты, патрули, проверки. Пользы не принесут, так хоть дисциплину малость укрепят. Ржа провинциальной беспечности и разболтанности проникла слишком глубоко. Состряпайте какие-никакие приметы, пообещайте награду, пускай солдаты стараются. Если повезет, они так и не встретят этих бойцов и останутся в живых. Подробности сообразишь.

— Но, мессир… вы говорили о серьезной опасности, угрожающей стране. Как же бросать такое на самотек?

— Опасность, можешь поверить, крайне велика. Я лучше других знаком с состоянием наших войск. И жутковато делается, когда вообразишь, что в рыхлую массу, пропитанную пьянством и леностью, вонзится настоящий клинок. Уже десяток-два совершенных бойцов вспорют брюхо имперского Гердонеза в считанные недели. За этим немедленно зашевелятся разбойничьи ватаги, полезут из нор остатки лапотных ратей, с юга поспешат неугомонные Артави… Если допустим масштабную смуту, то лишимся страны. Только что мы способны противопоставить? Упреждающий удар по побережью Валесты привычно не позволят. Если уж ты, Ингвер, скептически отнесся к моим доводам, при дворе их вовсе поднимут на смех. Да и, честно говоря, боюсь, время для удара упущено. Оно истекло года три назад. Змееныши, похоже, выросли и теперь дотачивают ядовитые зубы, готовясь к броску. А у нас между тем предписание снаряжать полки на восток! Как тебе сочетание?

— Возможно, — неуверенно произнес Конлаф, — Император внял бы вашей, мессир, настоятельной просьбе не обескровливать провинцию. Особенно в столь неподходящий момент…

— Для этого всякий момент — неподходящий, — проворчал Гонсет. — А Император… Дело ведь не в охлаждении ко мне лично. Ныне им владеет единственная, но страстная идея, главная цель его жизни — покорение Диадона. Я почувствовал нечто уже давно, при позорном бегстве после первого похода. Каждый перенес ту пощечину тяжело, но только Император заявил, что возьмет реванш любой ценой. С одной стороны, беззаветная устремленность удваивает силы, закаляет волю, заражает вдохновением солдат. С другой… навязчивая страсть иногда затуманивает разум. Теперь, с приближением решающих битв, Император готов поставить на кон всю свою державу. Завоевывается победа на Востоке — и Поднебесная падает к его ногам. Даже гордые фаттахи прибегут лизать ему сапоги, а герои древних империй покажутся неумелыми мальчишками. Если же поражение… тогда обрушится все, что закладывал его отец, что возводил он, рухнет само будущее нашего народа. Не уверен, отважился бы я на такую ставку.

— Неужели вы считаете, мессир, что Светлейшему Императору грозит поражение?

— Я считаю, любезный Ингвер, что Император, ослепленный жаждой мести, не до конца отдает себе отчет в сложности задачи. Желая достичь цели наверняка, он избрал наиболее очевидный путь — собирает все имеющиеся войска со всех окраин государства. Полагаю, армия уродится небывалая, правда. Только вот не всякий осознает — колоссальные армии, подобно сказочным чудовищам, могут погибнуть уже под гнетом собственной плоти… Покойный бедняга Венгус объяснил бы доходчивее… В любом случае триумфального марша на Диадоне, боюсь, несостоится.

— Но, мессир… если поход на Востоке затянется, то мы… Империя получит здесь удар в спину!

Некоторое время Гонсет безучастно созерцал вскипевшую внизу, на краю площади, перебранку, потом, оторвавшись от парапета, криво усмехнулся:

— Ты очень метко обмолвился, Ингвер. Империи, как я сказал, суждено решать свою судьбу далеко на Востоке. При победе там даже потеря Гердонеза — лишь мелкая неприятность. Вернувшиеся полки легко восстановят власть мелонгов, и никакая горстка искусных бойцов не сумеет им помешать. Иное дело — я, ты, наши боевые товарищи. Для нас это рискует обернуться подлинной катастрофой. Причем безо всякого выхода: тут учинят резню выкормыши Иигуира, а дома… Стоит заявиться домой с поражением и позором, как все наши многочисленные недруги взвоют от восторга. Именно нас, а не тех, кто отозвал большую часть гарнизона, обвинят в потере Гердонеза! Приговор определит не истина, но горы повешенной на наши плечи напраслины. И к повторному покорению сих земель мы, вероятно, уже будем качаться в петлях. Или ты, Ингвер, предпочитаешь плаху?

— Меня не устраивают оба варианта, мессир, — хмуро ответил помощник.

— Меня, признаюсь, тоже. А потому постарайся четко уяснить: сражение, которое назревает, тайное или явное, мы обречены вести прежде всего за себя, за свои собственные жизни. Пути к отступлению вряд ли обнаружатся, то есть придется отчаянно, насмерть…

Скрипнув, приподнялась тяжелая крышка люка. Неуловимым движением Гонсет скользнул в сторону, пригнулся, схватившись за рукоять меча. Конлафа долг, напротив, толкал вперед, прикрывать правителя. Оставив бумаги размокать под моросью, он на негнущихся ногах шагнул к люку и только затем опознал в высунувшейся голове одного из офицеров службы. Поступило какое-то важное известие, и, как догадывался Конлаф, не слишком радостное — из-за мелочей никто бы не осмелился потревожить наместника. Уже гораздо увереннее помощник подошел к люку, склонился над ним. Отбарабанив доклад, офицер тотчас нырнул обратно в темноту, затворив за собой крышку. Конлаф поспешил к правителю.

— Какая очередная гадость? — осведомился Гонсет. Прежний, величественный облик он уже успел восстановить.

— Налет на деревню под городом. Утром. Очевидно, разбойники.

— Ну и что?

— В той деревне, мессир, проживали два наших человека. Занимались связью с Лесным Духом.

Гонсет кивнул, призывая помощника продолжать.

— Староста, сообщивший о нападении, разумеется, не в курсе тайных дел. Однако с его слов получается, будто никакого серьезного грабежа не было. Наскочили, подняли шум и унеслись. Пропали сущие мелочи, что-то из живности, кажется. Паре мужиков разбили морды, паре баб оборвали юбки. Когда утихло и начали осматриваться, вскрылось отсутствие двоих лавочников.

— Именно наших, конечно? — скривился Гонсет.

— Да, мессир. Правда, приказчики уверяют, один из их хозяев куда-то выехал еще поздно вечером, после чего не возвращался. Второго же, несомненно, стащили силой с кровати и уволокли в лес. Эти места должен опекать Лесной Дух, но, по утверждениям очевидцев, нападали какие-то незнакомые лохмотники.

Правитель отвернулся и долго молчал, уставившись в наливающиеся сумерки. Только по закаменевшим плечам Конлаф понимал, что он в ярости. А потому безмолвной тенью замер рядом.

— И тут не ладно, — наконец глухо выдавил Гонсет.

— Я пошлю в деревню разобраться, мессир. — Конлаф склонил голову.

— Само собой. И надо как-то связаться с Лесным Духом, убедиться, что все в порядке. Черт! Он мог бы принести пользу в новой затее — пришлые бойцы явно снюхались с Сегешем, а по его-то части Дух большой мастак. И ведь чутье подсказывает: здесь тоже возникли нежданные проблемы! С этим разобраться немедленно, Ингвер. Если же вдруг опять выплывет явившийся из ниоткуда молодой человек… придется признать за нашим таинственным врагом кроме силы еще и недюжинный ум. Крайне неприятное совмещение.

Правитель сделал было шаг к люку, задержался у парапета. Внизу, в густом, промозглом мраке, зарождалось необычное зрелище: едва различимый человек, быстро обходя цепь стражников, зажигал у каждого по факелу. Вереница трепещущих огоньков разрасталась, вытягивалась в огромную дугу, колебалась, точно живая.

— Тоже от них? — негромко спросил Конлаф, выглядывая из-за спины хозяина.

— Тоже, — буркнул Гонсет с неохотой. — Подозреваю, отныне потребуется всегда усиливать охрану и пореже соваться за пределы столицы.

— Но никаких серьезных попыток покушения, мессир…

— Хватит и одной. Я никогда не страшился кровавого боя, Ингвер, не раз рубился лицом к лицу с врагом, а сейчас… Эти юнцы, легко и бесследно скользящие по моей стране, неуловимые и смертоносные, они начинают пугать. И пусть уж я прослыву слабоумным стариком, поверившим в собственные фантазии, чем подставлю врагам свою голову… Тешу себя надеждой, они оценивают ее выше, чем Император. Пойдем, Ингвер, пора собираться.

— Покорно прошу простить, мессир… — Конлаф отважился остановить правителя. — Но как же… Вы много всего рассказали… такого тревожного… Я лишь хотел уточнить: известен ли вам способ отражения внезапной угрозы?

Гонсет постоял, безмолвный, в темноте блестели только его глаза. Помощник уже принялся постепенно съеживаться от этой зловещей тишины, когда хозяин неожиданно фыркнул и потрепал его по плечу:

— Не торопи события, Ингвер! Нас еще рано списывать. Если мы живы и на свободе, непременно найдем достойный ответ на любое посягательство. Грубая мощь ведь всегда пасовала перед хитростью и изощренным разумом, отступится и сейчас. Или ты снова сомневаешься?

XX

— Сто тысяч чертей!

Кабо скрипнул зубами, хлопнул себя ладонью по лбу, потом, развернувшись, хватил по стене ближайшего дома. Посыпалась каменная крошка. Шагалан подошел поближе, но вид оттого ничуть не изменился.

Ночь они провели в неустанных хлопотах. Самым простым оказалось достать арбалет, что ныне таился на дне холщового мешка, выдавая себя за раму не то картины, не то окна. На всякий случай выбрали улочку в противоположном конце города, дождались, пока на ней появится патруль. Трое стражников особого рвения к службе не демонстрировали. Вместо того чтобы глядеть по сторонам, с головами завернулись от дождя и ветра в плащи. Алебарды торчали из-под мышек бесполезными палками, до мечей тоже дотянулись бы не вдруг. Но главное — у них имелось необходимое юношам оружие. Напали сзади, стремительно и бесшумно. Двое крайних стражей отключились сразу, третьему понадобился лишний удар в висок собственным древком. Оставалось забрать добычу и спокойно раствориться в темноте равнодушной улицы. С прочим снаряжением получилось не так гладко: его они попробовали честно купить. Заспанный лавочник поначалу долго не желал открывать, препирался через дверь, впустив же, решил содрать с поздних клиентов двойную цену. Когда терпение иссякло, честный путь пришлось вновь покинуть — при виде сабли им беспрекословно выдали и моток пеньковой веревки, и крепкую кочергу. После небольшого спора торгашу даже заплатили. Остаток ночи коротали в продуваемых подворотнях, то проваливаясь в забытье, то отгоняя докучливых нищих и воров.

К донжону вернулись под утро. Все, как и вчера: мокрая чешуйчатая мостовая, туша тюрьмы посредине, расступившиеся от нее в страхе дома, собор, белеющий голыми стенами. Не хватало сущей малости — цепей охранения. Исчезли как стражники, так и мелонги, разве что у входа в башню топтались теперь аж пятеро солдат. Стылый ветер гулял по пустынной площади, завывая в закоулках.

Юноши переглянулись. Разъяснений не требовалось, но верить в происшедшее упрямо не хотелось.

— Как корова языком супостатов слизнула, — наконец выдохнул Кабо. — Неужто ушел желанный наш? Совсем ведь немного со своей судьбой разминулся, стервец.

— Или просто хитрит? — без надежды в голосе предположил Шагалан.

— Заманивает? Вряд ли. Сейчас к башне и прокрадемся при старании, и залезем. Тут засада себе дороже. Стрелки-то хоть остались? Тоже не видать ни души. Как ты там говорил, брат? Вылетит внезапно отряд всадников? Надо же было этому сукиному сыну вылететь аккурат сегодняшней ночью, а?!

— Скажи спасибо, брат, раньше не вылетел. И так он прорву времени здесь просидел.

— А за что спасибо-то? Раньше или нынче — все равно живым, гад, удрал. Словно почуял что-то. Может, заприметил недоброе?

— Успокойся, брат. — Шагалан придержал друга за плечо. — Не все так уж бессмысленно, по крайней мере, впервые воочию убедились в матерости и таланте противостоящего. А это дорогого стоит. Теперь, как бы ни повернулось, действуем расчетливо и хладнокровно. Для начала удостоверимся, вправду ли ускользнул наместник. Если нет, мы продолжим охоту. Если да… что ж, не последний, мыслю, это шанс его зацепить, придется незатейливо дождаться следующего.

— Ничего себе незатейливо! — проворчал Кабо. — Согласись, случай нам выпал все же редкостный… Впрочем, ладно. А как, по-твоему, подтвердить его отъезд? Опросить трясущихся на любой шорох жителей? Или поинтересоваться у тех охранников? Тогда уж незатейливо разбить им морды, войти и убедиться лично. Как тебе, брат?

— Прежде испытаем менее опасные ходы. К примеру, втащим назад в город нашего монашка. Он ведь занимался обслуживанием господ стрелков? Значит, если они воистину убрались, сумеет быстро это выяснить.

— Надеешься, он согласится нам помогать, не имея ножа у горла?

— Почему бы и нет? Нас он уже боится, а разболтать обо всем и отправиться на беседу в соседние пыточные вряд ли захочет. Да и задача примитивная.

— Ну, в собор парень, допустим, проникнет. Только не забывай, как он его покинул. Стоит попасться не на те глаза, и вместо помощи ему выпадет голосить под плетьми. Или мокнуть в каком-нибудь каземате.

Шагалан пожал плечами:

— Существует и такой риск, не отрицаю. Но для пробы вариант сгодится. Возможно, даже удастся вылезти на крышу собора, любую засаду оттуда высмотрим легче.

Шурга к известию отнесся на удивление спокойно.

— Не вы, ребята, первые, не вы и последние, — махнул он рукой. — Этот проныра-лис за десять-то лет многих вокруг пальца обводил. Потому не расстраивайтесь. Будет на то воля Создателя — придет черед и наместникам ответ держать.

Йерс, которого старик и впрямь веревкой привязал к себе, новости принял вовсе с радостью — засидевшемуся бедокуру не терпелось сорваться хоть куда-нибудь. Бледного, перепуганного служку освободили от пут и провели наторенной дорогой в город. Разобравшись, чего от него требуют, он несколько оправился, однако к собору поплелся неохотно, понуро, словно на неизбежную казнь. Едва начинало светать. В такую рань двери храма еще заперты, но парнишка смог достучаться до привратника.

— Не выйдет, — вздохнул Кабо через полчаса. — Ведь шел и сам не верил, что проскочит. Вот, похоже, и попался.

Тем не менее вскоре лазутчик под брань привратника шмыгнул обратно на улицу.

— Я… все… тут… — подбежал он к ожидавшим.

— Отдышись, — хмыкнул Кабо, украдкой озирая окрестности. — И чего от тебя, приятель, пивом больно тянет?

— Старик… там, в роще… угощал. Ночью. А не то бы замерз совсем.

— Ну и славно. А то мы и не смекнули, нынче же от тебя должно разить, будто из бочки. Что с крышей?

— Солдаты ушли. Все. Еще ночью. Товарища встретил, его вместо меня приставили к ним бегать. Посреди ночи затеялся какой-то шум, топот, а спустя час явился офицер и увел народ с крыши. Товарищ в окошко высунулся, на площади войска столпилось — уйма! Разобрались, построились и разбрелись кто куда. Даже оцепления не сохранили.

— Это мы и так видим, — проворчал Кабо. — И на крышу карабкаться не обязательно. Ладно, приятель, спасибо тебе за помощь, ступай теперь назад каяться. И последствия болтливости учитывай.

Паренек с готовностью ринулся к собору, но потом любопытство взяло верх. Остановился, помедлил, набираясь смелости:

— А вы… кто все же будете, господа?

— А вот такого тебе, приятель, лучше вообще не знать, — усмехнулся Шагалан. — Чем основательнее забудешь нынешнюю ночь, тем здоровее доживешь до грядущей. И это серьезно.

Галагу покинули быстро и в досадливом молчании.

— Дорогу натоптали, словно тракт, — поморщился Кабо, когда преодолели частокол. — Впрочем, лаз и так уже чересчур прославился, использовать его впредь опасно. Надеюсь, брат, у твоего мальчишки он был не единственным?

— Вряд ли эти ходы ему понадобятся. Сорванец спит и видит себя вольным ватажником. Никак не удается отговорить.

— Да брось, вольному воля.

— Голову глупыш сложит зазря. У ватаги впереди нелегкая пора, полагаю, попытаются ее враги сразу задушить. Тут не до ребячьих игр. Зиму бы в тепле пересидел, а там…

— Ну, увещевай дальше, папаша. Мы-то куда теперь?

Шагалан пожал плечами:

— Вернемся к Сегешу. Хоть под конец нас и обыграли, но главная цель все же достигнута. Имея атамана в союзниках, думается, и на Гонсета еще как-нибудь выйдем. Для подобного зверя не жалко ни времени, ни сил.

— Правильно, брат. Вот только в ватагу я и в одиночку загляну. Тебе надо спешить домой.

— С какой стати?

— С такой, что не был там уже бог весть сколько. Я-то на тебя наткнулся, зато остальные ребята по-прежнему в тревоге. Забросив все дела, рыщут сейчас, пытаются отыскать твои следы. Черт знает, в какие передряги эти старания могут их втянуть. Потому скорее, брат, подавай признаки жизни.

— А помочь ватаге возвратиться в убежище?

— Там хватит и меня, — непреклонно ответил хромец. — Провожу, осмотрюсь. Вообще надо бы пошевелить мозгами, как их к югу переместить: и ходить меньше, и к будущим полям сражений ближе… Короче, примерно через неделю нагоню, получишь свежие новости.

— Не забывай, брат, я оставил у Сегеша… женщину. Причем больную.

— Ничего с ней серьезного не было. В крайнем случае, я и в лекарском ремесле разумею чуток и за непорочность твоей пассии заступлюсь. Тебя же сейчас должна заботить не она, а Дайсар со Скохой, чьи поиски нужно срочно прекратить.

Шагалан на секунду замедлил движение, опустил голову, задумавшись, затем кивнул:

— Хорошо, брат, будь по-твоему. Видно, и впрямь пора завершать большое путешествие. Что, знатный переполох я дома поднял?

— Ты же знаешь, брат, — ухмыльнулся Кабо, — ребята зря не заволнуются. Однако даже сечевики заметили неладное и подходили спрашивать о тебе, куда, дескать, запропал. Вот девчонки, те издергались. Ринара сама не своя бродит, переживает. Бедняжка ведь не догадывается, что ты здесь одиночеством не маешься.

— Ну тебя к бесам! — отмахнулся Шагалан. — Тут же ничего общего.

— Во-во, я и гляжу — исключительно чистая, светлая дружба. Вернешься, поведай о том девке.

Друзья расстались, едва пересекли Гевси, — ушлый лодочник сдержал слово и появился по сигналу. На другом берегу дорога уводила Кабо с Шургой к юго-востоку, в леса, еще недавно подконтрольные Аалю, а Шагалан по тракту направился строго на полдень. Спутником юноши оказался-таки Йерс, усмиренный и насупленный. Не особо далекий ждал путь, но поздняя осень сделала свое черное дело: раскисшая от дождей земля превратилась в бесконечную трясину, колыхались в глубоких колеях лужи, сотрясаемые все новыми каплями. Скитальцы попробовали выбраться на обочину, однако и там было не лучше, вспаханное же загодя поле стало просто непроходимым. Перемазавшись в грязи и вымокнув, Шагалан в конце концов предпочел дороге лес. Не сильно суше, зато куда меньше опасности утонуть в земляной жиже или попасться на глаза затаившемуся в кустах дозору стражников.

Деревня Лекстеса замаячила в сумерках. Знакомая избушка по-прежнему кривилась на окраине. Лишь подойдя ближе, отметили первые приметы выправления жизни: крыша уже не чернела множеством прорех, появились добротные ставни с калиткой, да и птичник клокотал гораздо более мощным хором.

— Заглянуть бы, поздороваться, — сощурился мальчишка. — Да про коней спросить. Печенкой чую — продали Купчика, и вороного скоро очередь. Заберем?

— Пустое! — Разведчик отмахнулся. — До морозов от коней больше хлопот, чем проку.

— Жаль. Неужто этим скопидомам пожалуем? Да какого лешего, Шагалан! Дрянные людишки… жадные, трусливые и тупые какие-то. И так нахватали даров с небес, в глотку не лезет… Давай я тебе прямо сейчас выведу коня по-тихому, и немедля тронемся. В конце концов, сами по дороге покупателя сыщем. Или поедем по тракту, ровно солидные люди, а?

— Солидные?… А ну-ка, приятель, зайдем-ка вправду переночуем.

Явление юноши в доме произвело настоящий шок. Судя по всему, его уже перестали ждать, благополучно поставили в церкви свечку за вдруг свалившееся счастье и принялись вволю пользоваться обретенным. В радостной горячке даже не вспоминалось про исчезнувшего мальчишку. Воскрешение таинственного гостя вогнало хозяев в трусливое смятение. Бледный как смерть Лекстес застыл столбом посреди комнаты, судорожно переминался, что-то бормотал, потел, соображая, как бы уберечь хоть крохи от подаренного судьбой. Поспешную продажу одного коня он еще надеялся объяснить, но и вороного возвращать бесплатно жалел до слез. Его жена вовсе предпочла спрятаться в углу, откуда теперь боязливо таращилась, готовая перейти к стенаниям по первому знаку. Реакция родителей сбила с толку и детей, поначалу кинувшихся встречать благодетеля.

Усмехнувшись по поводу прохладного приема, Шагалан прошел к окну. В комнате мало что изменилось, не стало разительно чище, зато стол перед вечерней трапезой буквально ломился. Юноша раздвинул в стороны кувшин вина и миску с лярдом, водрузил локти на освободившееся место и обвел хозяев долгим взглядом. Дождавшись нужного уровня трепета, сухо изложил дальнейшие условия. Приняли их мгновенно, с взрывом суетливого восторга и неумелой лести. Лекстес даже порывался упасть на колени, но Шагалан, поморщившись, остановил:

— Не дури, хозяин. Лучше ответь: прошлой ночью по тракту кто проезжал?

Крестьянин в изумлении распахнул глаза:

— И это, милостивый господин, знаете? Великий Творец!… Я, правда, уже в доме сидел, но воистину слышал на тракте конский топот. Попробовал высунуться, да всадников и след простыл.

— Большой отряд?

— На слух, десятка полтора-два. Шибко неслись, галопом. Поутру наши, деревенские, двух собак подобрали, одна плетью насмерть зашиблена, другой хребет повредили. Мимо нас нечасто такое диво пролетает, вот и запомнилось. А кто ж это были, ведаете?

— Догадываюсь, — продолжать юноша не соизволил.

Гостей накормили под радостные охи и заверения в глубочайшем почтении, постелили на полатях. Едва Шагалан устроился там, как дом сразу замер, оберегая тишину и покой благодетеля. Через некоторое время к нему, сопя, залез Йерс, не терявший весь вечер ехидной ухмылки.

— Здорово их перепугали… — Мальчишка потеснил разложенное оружие. — Честно, еле крепился, чтобы не хохотать. Хозяин-то как трясся, чуть портки ведь не обмочил! Ну а после — лебезить бросились?! Я же говорю, эта голытьба за грош удавится. И другого удавит, так что будь начеку.

— Вот и укладывайся, охраняй меня, — хмыкнул Шагалан.

— Нет, правда! Ты же скупердяев прямо-таки осчастливил. И грехи простил, и коня подарил, и меня, лишний рот, забрал. Да по этому случаю Лекстес тебе обязан сапоги целовать или даже женку свою худосочную подложить, лишь свистни… И при всем том убираться нам отсюда уже спозаранку — только дьявол ведает, что у этих тупиц в башках сейчас варится. Еще понадеются лишнюю монету сшибить да и донесут старосте. А тот — стражникам. Я бы доверять не отважился.

— Доверять я никому не собираюсь, — разведчик пожал плечами, — не имею подобной привычки. Тут бы как-нибудь исхитриться и отдохнуть на совесть, и за хозяевами уследить. Занимаемся по очереди, малыш, сперва тебе спать.

Ночь на дурацких полатях опять выдалась беспокойной. То ли Йерс слишком растревожил разум своими подозрениями, то ли очаг по случаю непогоды слишком накалили, то ли просто разохотились сверх всякой меры здешние клопы. Сон получился неглубоким и прерывистым. В итоге к рассвету юноша заработал головную боль, зато вновь встал раньше других. На сей раз он бесхитростно стянул с полатей вялого Йерса, опустил его себе на плечо и направился к дверям. Прощаться не собирался, высунувшиеся через загородку козы не в счет. Лишь когда стукнул засов, спавший рядом Лекстес продрал глаза, пугливо приподнялся. Юноша подмигнул ему на ходу и толкнул дверь.

А затем была дорога. Точнее, дорога петляла где-то поблизости, шли же они по преимуществу придорожными перелесками. Вечная грязь, вездесущая сырость, ночевки под дождем у крохотного костерка — постепенно убогая хижина Лекстеса начала вспоминаться как весьма уютный уголок. Каждая миля давалась трудом, и потом, вдобавок времени отнимала вдвое к обычному. Мальчишка держался молодцом, почти не ныл, терпеливо тянул шаг, наравне со старшим товарищем продирался сквозь заросли и завалы. Его вклад в замедление похода был не столь уж велик, и тем не менее лишь на пятый день путники достигли хутора Нестиона.

— Глухомань какая-то, — ворчливо заметил Йерс, рассматривая мощную стену частокола.

— Зато спокойно, — откликнулся Шагалан и невольно улыбнулся. — Места здесь тихие, люди хорошие. Коли сам бычиться не возьмешься, проживешь до весны в довольстве. А там, глядишь, и покидать не захочется.

— Вот уж не уверен. Отвык я как-то на одной лавке долго сидеть, скука заедает. Зимой, конечно, не погуляешь, а вот после…

— Леса вокруг большие, гуляй на здоровье. Нынче там спокойнее, где глаз да ушей меньше. А уж если совсем нетерпеж… Хотя бы до лета протяни.

— А что летом? — Мальчишка задрал лицо кверху.

— Летом-то? — изучающе глянул на него Шагалан. — Заваруха может начаться знатная, вот что. Остальное разгадаешь, смышленый. А когда повсюду заваруха, самым надежным прибежищем становятся вот такие берлоги.

— Как же, уговоришь меня при заварухе по щелям прятаться, — фыркнул Йерс.

Юноша опустил ему руку на плечо:

— Я и не сомневаюсь в твоей храбрости, приятель. Только храбрость не должна застить рассудок, тогда она оборачивается глупостью. Именно поэтому ты сейчас затаишься вон в тех кустах, а я быстро обойду хуторок.

— Зачем еще?

— Так, погляжу, послушаю. Надо убедиться, что приветят нас одни хорошие люди.

— Да кто ж сюда забредет? И дороги-то нет толковой.

— Не спорь, приятель. Такие правила, как это, нарушать чревато, а для бешеной собаки…

Проверку на безопасность хутор выдержал с честью. Привычно перебравшись через тын, Шагалан отпер ворота и впустил мальчишку во двор. Огромный лохматый пес, вылезший из-под крыльца, позевал на путников, поразмыслив, молча затрусил навстречу. Глухо рыкнув, подставил загривок под ладонь юноши, обнюхал замершего Йерса.

— Не бойся, ратник. — Шагалан улыбнулся. — Старик только обличьем грозен, а на деле безобидней кошки. Видишь, уже хвостом тебе виляет. Дальше двинулись.

Откуда-то из-за угла выскочила Эвира, младшая дочь лесника, увидав гостей, подпрыгнула и, невнятно взвизгивая, понеслась в дом. Пока достигли крыльца, на него высыпало все семейство. Сам Нестион бойко сбежал по ступеням, сгреб юношу в охапку, расцеловал, щекоча бородой. Супруга его осталась наверху, хотя улыбка и заслезившиеся вдруг глаза выдавали — и она рада благополучному возвращению странника. Улыбаясь до ушей, взъерошенная Эвира свесилась с перил и вертелась то к гостям, то к сестре. На Кесси просто оказалось больно смотреть. Вылетела за порог на одном дыхании, придерживая рукой недоплетенную косу. Щеки горят, глаза сверкают — в своем порыве девушка была воистину прекрасна. Ровно мотылек мчалась она навстречу мечте, но, столкнувшись взглядами, внезапно замерла. Запунцовела до кончиков ушей, попыталась спрятать пылающее лицо, выронила косу, смутилась еще больше и, уткнувшись в ворот рубахи, забилась за спину матери. Уйти в дом, однако, сил недостало.

— Дождались-таки бродягу! — басил над ухом Нестион. — Ведь все ж очи проморгали! Уже самые черные мысли в голову лезть начали, и тут радость!…

Рядом неловко переминался с ноги на ногу Йерс. Приходилось признать — здешний прием не шел с Лекстесом ни в какое сравнение. Под шумные приветствия хозяина, благословения хозяйки и выкрики девчонки их провели в дом. Кесси скользила поодаль, не подходя и не отрывая сияющих глаз. Судя по всему, внутри дома только что кипела какая-то работа, однако ради дорогих гостей ее незамедлительно забросили. На очищенный стол выставили имеющиеся припасы, долго, настойчиво угощали. Оголодавшие и утомленные путники ели с охотой. Лишь когда желудки заполнились до краев, Нестион знаком отослал женщин прочь. Кесси забрала с собой брыкающуюся сестру, вялого от сытости Йерса увела ее мать.

— Ну, рассказывай, сынок! — Лесник придвинулся к Шагалану. — А то ведь и сами издергались, ожидаючи, и приятель твой хромой с расспросами навещал да тревогу посеял… Дела ваши, разумею, тайные, обо все нам знать не след, но просвети хоть в чем-нибудь. К примеру, что это за мальчонка с тобой?

Юноша с трудом перевел дух:

— Парнишка, дядюшка Нестион, до тайных дел серьезного касательства, к счастью, не имеет. Обычный бродяжка, каких нынче сотни и тысячи. Волей случая спас его от гибели, а потом уж и прогнать не смог. Вот таскаю по стране, подыскиваю приют, по меньшей мере до весны.

— И про нас, стало быть, вспомнил? — ухмыльнулся лесник. — Что ж, никогда я бродяг не принимал, но коль ты просишь… Пусть малец остается. Много не съест, воевать ему нескоро, а моя старуха какого-никакого сыночка обретет на склоне лет. У нас-то, сам ведаешь, одни девки в семье. Хлопот с ними полно, убытки опять же, а наследника крепкого Творец, сколько ни молили, так и не послал… Пускай хоть с приемышем баба нянчится, душу тешит.

— Спасибо, дядюшка.

— Чего уж там. В делах-то он тебе не помешал? Видно, что смышленый, да ведь ребятенок еще, легко в обузу превращается.

— Ничего, не помешал. На какое-то время случайные люди приютили, потом друзья присматривали, пока я со своими заботами разбирался.

— И как? — не унимался лесник. — Получилось ли?… Чего тебе, дочка?

В приоткрывшуюся дверь заглянула Кесси. Помедлила в нерешительности, потупив глаза, направилась к столу собирать посуду. Нестион недовольно крякнул, однако смолчал. Краем глаза Шагалан наблюдал, как девушка будто бы ненароком подступает все ближе, а за секунду до соприкосновения отодвинул колено. Зардевшись пуще прежнего, Кесси подхватила миски, кинулась к выходу. Отец покачал вслед головой, разведчик же, понурившись, думал о другом. Заговорил после долгой тишины:

— Хочу, чтобы вы, дядюшка, твердо усвоили — у меня нет к вам недоверия. Вы представляете, чем я занимаюсь: работа хотя и благородная, но опасная до крайности. Причем порой опасность тем острее, чем больше человек ведает, чем больше у него можно выпытать. Я бы с удовольствием поделился всем, но, поймите, не хочу отягощать лишним риском ни вас, ни вашу семью. Вы и так делаете для свободы много.

— Да понимать-то я все понимаю, — скривился Нестион, — не маленький. Однако и ты нас, сынок, пойми. Только-только с твоим появлением прикоснулись к огромному миру, даже как-то повлияли на него из медвежьего угла, жизнь прямо новый смысл, скажу, обрела… Как же теперь неведением-то не тяготиться?

Шагалан пристально посмотрел на лесника:

— Из Галаги никаких вестей сюда не долетало?

— Какое! До нашей глуши известия неделями ползут. На рынок, правда, выезжали недавно, там болтали что-то насчет шума да беспорядков. И как раз в Галаге. Никто ничего толком не знал, зато глотки драли от души. А что, твоих рук буча?

— Уж и не поручусь, — хмыкнул юноша. — Молва разукрасит — сам не поверишь. Но на всякий случай прислушивайся к новостям оттуда, кое в чем сыщется и моя заслуга. И ваша, кстати, дядюшка, тоже. Без вашего приюта не было бы и ваших рассказов, а без них мне бы и в голову не пришло забраться так далеко на полночь.

Нестион огладил ладонью бороду, пытаясь скрыть довольную улыбку:

— Что рассказы? Ерунда, лепет. Хотя если помогли они тебе, сынок, то я рад. А насчет того разбойника, о котором говорили? Ааль, да? Отыскал его?

— Отыскал, — кивнул юноша, — вы дорогу точно описали. Здесь я также, всего не раскрывая, отвечу: об Аале и его ватаге отныне никто не услышит.

— Как же? — Лесник глянул на собеседника со смесью изумления и испуга.

— Не тем он оказался человеком, плохим и вредным для нашей борьбы. Потребовалось потому вольницу его пресечь.

— Выходит… бесплодны мои россказни? Разве что в поход этот, далекий и опасный, тебя втравил дурень…

— Напротив, дядюшка, проку с избытком. Не только вредоносным козням Ааля положили конец, но и с очень полезными людьми знакомство наладили.

— Неужто со стариком? Сегешем?

— С ним. Ведь месяцами никак не получалось связаться, а вот теперь вышло. Стало быть, удачным выдался поход, не сомневайтесь.

— Ишь ты! — протянул Нестион. — Вот как повернулось… По такому случаю, сынок, мыслю, и выпить не грех.

Втроем с кувшином шипучего вина засиделись допоздна. Когда снова появились на крыльце, хмурый, промозглый день затухал. У стены, привалившись спиной, дремал Йерс, рядом вскинула голову Кесси, перед ними нетерпеливо скакала младшая сестра.

— И куда ты нынче? — спросил, зевая, Нестион.

— Переночевать бы у вас хотел. В хлеву уголок еще найдется?

— Может, все же в доме? Холодает по ночам.

— Ничего, со скотиной, чай, не замерзну. Да и стеснять вас не резон, мальчишке-то и впрямь лучше в доме. Механизм мой, надеюсь, цел? Вот поутру его заберу и дальше в путь. Пора к себе на юг возвращаться.

— Да не переживай ты так, глупая! — взорвалась хохотом неугомонная девчонка.

Побледневшая было Кесси вновь зарделась, метнула на гостя беспомощный взгляд и, сорвавшись с места, бросилась за сестрой. Та, весьма довольная проделкой, понеслась к сараям, успевая на бегу оборачиваться, гоготать и показывать язык. Маленькой, юркой, ей не составляло труда уклоняться от разгневанной девушки, чья детская подвижность уходила в прошлое. Даже Йерс вынырнул на шум из дремоты, посмотрел вослед сестрам.

— Совсем девки от рук отбились, — вздохнул лесник.

В глубоких потемках Шагалан отворил знакомую дверь. О летней идиллии можно было забыть, все ближе подступали настоящие холода, во дворе и дуло, и лило, и уже всерьез намеревалось порошить. Погода под вечер испортилась окончательно, оставалось только благодарить судьбу, что хотя бы эту ночь странники проведут под крышей. По сравнению с улицей, в хлеву царило тепло и некий уют. Сонная живность повернула морды в сторону гостя, вздрогнула боками на колыхнувшийся сквозняк.

— Не беспокойтесь, ребята, затворяю, — проговорил юноша себе под нос.

При закрытых дверях сделалось совершенно темно, лишь через минуту он сумел различить контуры копен, столбов и загородок.

— Ну и каким образом я тут откопаю тайник? — продолжил беседу сам с собой.

Со слов Нестиона Шагалан примерно представлял, где спрятан арбалет, но совсем не рассчитывал на поиски в этаком мраке. Все-таки слишком много времени ушло на уламывание Йерса, упрямый мальчишка никак не желал ночевать отдельно от своего спасителя. Юноша на ощупь отправился вперед, чуть поскользнулся, зацепил какое-то ведро. Всполошились угомонившиеся было куры. Шагалан замер, пытаясь разглядеть путь и переждать всплеск шума. Неожиданно насторожился. Куриный переполох затухал как-то странно: рядом с гостем он почти стих, зато у дальней стены клокотал с прежней силой. Разведчик тотчас нырнул к земле, одной рукой нащупал саблю у пояса, другую положил на осклизлый глинобитный пол. Никаких сомнений — из глубины хлева кто-то надвигался. И, судя по вкрадчивой, опасливой походке, наверняка враг.

Не поднимаясь, Шагалан сместился в сторону, в плотную тень копны, заново прислушался. Вокруг мирно шуршали, вздыхали, всхрапывали, квохтали. Сквозь пелену этих житейских звуков едва пробивался мягкий шорох шагов. Человек шел опытный и крепкий, он ничего не цеплял и точно следовал еле различимой стежке открытого пространства. Только на пределе слуха временами удавалось отловить треск подвернувшейся соломинки, чмокание остатков навоза или шелест одежды. Иных чужаков не обнаружилось. Оставив в покое саблю, юноша потянул из-за голенища нож. Мрак неподалеку сгустился, выделил невысокую фигуру. Человек подкрадывался молча. Он не мог не знать о присутствии Шагалана, слишком много шума тот устроил, однако теперь цель куда-то исчезла. С холодной терпеливостью змеи разведчик ждал нужной дистанции. Вблизи противник не производил впечатления искушенного охотника — учащенное дыхание, чуть суетливые движения, которые и звуков порождали куда больше. Смутные подозрения зароились в мозгу юноши, но в этот момент фигура совершила последний шаг, тело, не отвлекаясь на мысли, сработало само. Темная молния ринулась сбоку на незнакомца. Еще в полете все прояснилось, Шагалан удержался от жесткого удара, хотя полностью погасить не смог.

Девушка лишь испуганно охнула, когда они, столкнувшись, отлетели в сторону, повалились на упругую гору сена. Волей-неволей Шагалан вжался во все прелестные мягкости и округлости, вдохнул запах разгоряченного создания. Колдовство одурманивающее, однако надлежало стерпеть. Он снял вес с Кесси, глянул ей в лицо. Похоже, от удара бедняжка лишилась чувств, голова запрокинулась, глаза были закрыты. Для жизни опасности не замечалось — божественная грудь вздымалась часто и глубоко. Новое героическое усилие, чтобы оторваться от такого великолепия. Юноша, скрепя сердце, принялся уже подниматься, как вдруг маленькие ручки вцепились в куртку мертвой хваткой. От неожиданности он повалился вперед, глаза Кесси распахнулись, и в них отчетливо читалось, что скромность свою битву безоговорочно проиграла…

Шагалан лежал на спине, утомленный и пресыщенный взрывом бешеной страсти. Утекали в прошлое все жаркие ласки, вскрики и стоны, недвусмысленные следы свершившегося требовали вернуться к реальности. Рассеянный свет просачивался сквозь мелкие щели и прорехи, через залатанную наспех стену хлева. Ночными звездами блестели глаза живности, отрешенно наблюдавшей за любовной схваткой владык. Рядом постепенно пришла в себя Кесси. Стыдливо потупившись, оправила подол, села, завозилась с разодранным воротом. И многочисленные, по местным обычаям, юбки и узлы завязок недавно сопротивлялись куда отчаяннее, чем их хозяйка.

— Как ты? — негромко спросил Шагалан.

— Хорошо… — Почудилось, в мимолетном взгляде девушки гораздо больше довольства, чем смущения. — Боялась… будет больней…

— А сюда зачем пробралась?

— Ну… поговорить…

— В темноте? Я ж тебя, дуреху, едва за врага не принял.

— Да уж, сударь, не ожидала я от вас таких прыжков.

— А чего ожидала? Понятно. Выходит, получила именно то, что искала. Вопрос только в том, как дальше поступить.

— Разве, сударь, мужчин когда-нибудь заботило это? — Опять смелый взгляд.

— Какой я тебе сударь… теперь? — проворчал Шагалан, садясь. — Давай уж по имени, не чужие отныне вроде… Твоя правда, Кесси. Мужчин обычно последствия не волнуют. Однако здесь-то случай особый.

— Отца опасаетесь?

— Не о страхе речь. Ты знаешь, он помогает мне в очень важной работе. Найти его, завоевать доверие стоило усилий. А тут… громом среди ясного неба…

— Что же?

— Напрашиваешься на откровенность? Не представляю, как он отреагирует, проведав, что я лишил невинности его дочь.

— Но я же… не возражала.

— Не имеет значения. Может выглядеть прескверно, точно я ударил в спину товарищу.

— Вас так тревожит мнение отца, су… Шагалан… господин? — произнесла девушка. — А что будет со мной? Не волнует?

— А что с тобой, красавица? Насколько помню, девство давно не считается в Гердонезе непременным условием при замужестве.

— Ну, а… понесу от вас?

Юноша почесал щеку:

— М-да, это бы запутало ситуацию еще больше.

— Есть один простой выход, сударь… — Кокетка невинно потупила глазки. — Женитесь на мне.

Шагалан пристально посмотрел на нежданную подругу. Говоря по совести, до этого момента плотские утехи и женитьба в его представлении не связывались никак. Правда, тихого ужаса возможное супружество не вызывало, однако казалось чем-то бесконечно далеким.

— Подумаю… как-нибудь на досуге.

— Я вам так сильно не нравлюсь? — Голос дрогнул. Уже никакой игры, все заполонила неподдельная тревога.

Шагалан вздохнул, подсел ближе, погладил глупышку по растрепавшимся в кутерьме волосам. Та невольно потянулась к ласке и опустила ему голову на грудь.

— Ты прекрасная девушка, Кесси. Уверен, составишь счастье любому мужчине. Что же касается меня… Бездомный босяк — не самая подходящая партия.

— Это неважно, — глухо ответила она, уткнувшись носом в его рубаху. — Не воображайте, сударь, будто я такая уж богатая невеста. В лучшем случае мне грозит участь жены какого-нибудь соседского крестьянина. А главное… свою судьбу я встретила.

Столь наивная искренность обезоруживала, но правду жизни не смягчала.

— Существует, Кесси, и другая причина.

— Женщина? — У груди, кажется, даже перестали дышать.

— Хуже. Я ведь воин, и время моей битвы близится. Полагаю, сшибка выйдет жестокой и кровавой, многие из нее не вернутся. Значит, велик шанс, не успев побыть женой, примерить наряд вдовицы. Зачем же обрекать себя на подобную скорбную долю?

— Что же делать?

— Ждать.

— И долго?

— Надеюсь, в течение года прояснится. А пока… было бы лучше до поры не оповещать родителей о… содеянном. Уверена, что твою вылазку не заметили?

Вздохнув, Кесси откачнулась от него, выпрямилась и взялась заплетать косу.

— Никто ничего не заметил. Пробиралась я сюда осторожно, да и заняло… это… не такое уж море времени. Сложнее скрыть следы вашей, сударь, нетерпеливости. Добропорядочной девушке нелегко объяснить разорванный ворот, пятна на юбке и прочее. Я попытаюсь.

Наскоро поправив одежду, они покинули разворошенную копну, неспешно двинулись к дверям. Шагалан оглядел через щель двор, вернулся к подруге:

— Темно, но, похоже, нет никого. Постарайся проскользнуть потихоньку, красавица, и… пусть все ограничится нашей с тобой тайной. По крайней мере, пока.

Кесси молча постояла, коснулась кончиками пальцев его груди.

— Не переживайте, сударь, — произнесла печально, — обойдется. Вашей высокой миссии ничего не помешает. Скажу больше: даже если отец проведает, то вряд ли затеет скандал.

— Почему же? — Не желая того, Шагалан перехватил девичью ладошку и поднес к губам.

— Ах, сударь! Только слепец не заметил бы моего к вам отношения! Если б жили в деревне, меня давно уже позорили бы всем миром. Да и здесь… Родители вроде и молчат, а косятся с укоризной, вздыхают, сестра открыто потешается… Поверьте, сударь, сама не ожидала от себя такого… бесстыдства. Не знаю, что творится… Наверное, лучше бы отец по давнему обычаю своевременно высек бы меня как следует, выбил бы дурь. Вот, пожалел, стерпел и ныне… получит неизбежное.

— Что же его удержало? — Почему-то молодые люди опять сдвинулись.

— Остается гадать, однако, по-моему, он успел в мыслях смириться с возможной… связью. Вероятно, ваши повстанческие заботы слишком важны… Ну что вы делаете, сударь? Хотя, скорее, отец просто не видит для меня иного приличного будущего.

— Это я-то — приличное будущее?

— Кто ведает о том, кроме Создателя? Риск, без спору, велик, но чем он хуже одинокого прозябания? А если все уладится? Отец как-то обмолвился, при удачном исходе вы вправе рассчитывать на немалую награду. Верно?

— Разное приключается в нашем мире… — Шагалана теперь сильнее интересовала шея девушки.

— Вот… должно быть, оттого отец и готов смотреть сквозь пальцы на грехи дочери… Подождите с воротом, сударь, я сама развяжу… Даже вдовство вряд ли страшнее нищеты или одиночества. Святой Боже, что мы делаем?!

У входа в хлев, по счастью, тоже отыскалась пригодная копна. И на сей раз Кесси не отговорилась бы потерей сознания.

Утро следующего дня уродилось под стать прежним, тусклым и слякотным. Перед крыльцом дома Шагалан раскланялся с семейством Нестиона. Взрослые прощались чинно, сдержанно, меньшая дочь весело помахала рукой. Старый пес вовсе предпочел не вылезать под дождь. Кесси… Девушка напряженно, словно через силу, выглянула на улицу, но, встретившись глазами с Шагаланом, полыхнула так, что тотчас убежала назад. Далеко за ворота по еле заметной просеке вышел провожать лишь Йерс. Достигнув изгиба тропы, разведчик поправил на плече громоздкий мешок с арбалетом, обернулся к мальчишке:

— Ну, бывай, дружище. Отсюда лучше возвращайся, меньше соблазн пуститься следом.

— Не дурак, — хмуро отозвался Йерс, — вижу, к чему катится.

Шагалан поднял лицо, лба мягкими лапками коснулись первые, редкие, еще мокрые снежинки.

— Славно. Знак добрый, жаль, дороги пуще развезет.

— Рогатина твоя странствовать не помешает?

— Арбалет? Дотащу, хотя вещица приметная, придется лишний раз людям на глаза не попадаться. А чащи да болота путь двоят.

— Назад-то когда?

— Постараюсь недели через две-три. Меня ж к вам не одно хлебосольство, дела зовут.

— Угу, теперь-то причин, чаю, и больше сыщется. Не зря вчера хозяйскую девку так старательно отодрал.

Двинувшийся было юноша едва не споткнулся.

— А ты почем знаешь? — резко развернулся он. — Опять ночью в доме не сиделось, шатун?

— Там и усердствовать особо не понадобилось. — Йерс криво усмехнулся. — Крики да стоны со двора слышались. Вы уж впредь как-нибудь осторожней забавляйтесь, что ли.

— Ничего от тебя, пролаза, не спрячешь, — покачал юноша головой. — Родители-то ее хоть не заметили?

— Не-а, они из дома не высовывались. Не бойся, я болтать не стану, лишь бы сама девка не проговорилась. Да вдобавок эта… егоза малолетняя, пожалуй, пронюхать может, но я займусь ею отдельно.

Шагалан наклонился к мальчишке:

— Главное — глупостей тут не наделай, дружище. Дабы мне потом не пеняли, что тебя привел.

— Не тревожься. Кто же рубит сук, на котором сидит? Теперь ведь до весны хочешь не хочешь, а притворишься паинькой. Иди спокойно, парень… только навещать не забывай. Здесь тебя вправду многие ждать будут.

Алексей Тихонов Возвращение на Остров Мечты

I

На протяжении всего рассказа Кане не проронил ни слова. Он почти не шевелился,откинувшись спиной к стене, прикрыв глаза, ровно в полусне, хотя Шагалан доподлинно знал, что ни о какой дреме сейчас и речи нет. Вместе с ним и мастером в землянке находился Дайсар. Этот, напротив, не ленился уточнять и переспрашивать, будто добиваясь идеальной отточенности повествования. Дайсара успели перехватить уже на берегу, когда тот готовил лодку к очередному пересечению пролива. Меньше повезло со Скохой — он отбыл в направлении Гердонеза позавчера. Сам Шагалан заявился в лагерь под вечер, измученный до крайности. Видя такое его состояние, расспросы отложили до утра, к тому же юноша, не дотерпев до ужина, сразу заснул.

Шагалан рассказывал все подряд, от первого до последнего дня своего затянувшегося путешествия, без вырезок и сокращений. Он как бы вываливал перед соратниками целиком накопившийся запас сведений, уверенный — те сумеют грамотно его рассортировать. Сдержался лишь на своих любовных похождениях, к делу это все равно не относилось. Достаточно того, что при упоминании Танжины Дайсар как-то подозрительно хмыкнул. Настаивать на подробностях, впрочем, не стал, перенеся, очевидно, на более удобный момент.

Концовка похода выдалась не слишком радостной. Добравшись до моря, разведчик обнаружил, что лодку благополучно украли. Вероятно, он отсутствовал чересчур долго и местные бродяги сочли ее бесхозной. Пришлось сначала обшарить пустынное побережье в поисках пропажи, а затем повторить все, разыскивая уже хоть какую-нибудь подходящую посудину. Когда же не без угроз и мордобоя замена нашлась, своенравный пролив разразился обычным в эту пору штормом. Еще два дня Шагалан просидел на берегу в кустах, чьи голые ветви защищали от дождя не лучше дорожного посоха. Вымокнув и замерзнув до костей, юноша наконец разглядел в сплошной свинцовой пелене крохотный просвет и решился незамедлительно переправляться. Проскочить удалось лишь до середины пролива, дальше выпало штормовать. Неудивительно, что в лагерь он ввалился оборванным, шатающимся привидением. Благо напугать здесь можно было исключительно редких женщин.

Завершив рассказ, Шагалан умолк. Дайсар тоже молчал, украдкой косясь на мастера. После нескольких минут тишины Кане открыл глаза, как всегда безупречно ясные и спокойные.

— Я все понял. Ждешь оценки своих трудов? А как сам на них смотришь?

— По-моему… сравнительно неплохо, учитель, — ответил Шагалан.

— Неплохо? — воскликнул Дайсар. — Да это же самое успешное предприятие за год! Мы уже и надеяться перестали зацепить неуловимого Сегеша, разве не так? С какого только боку не подходили. А тут даже им одним не ограничилось! Парень ведь и Нестиона в деле проверил, и этого… Ааля обезвредил. Чего же еще желать?

Мастер уперся взглядом в Шагалана.

— Ты согласен?

— Не до конца.

— Однако внешняя канва событий соответствует именно восторгам Дайсара. Что же смущает?

— Сложно объяснить, учитель… — Юноша потер виски, собираясь с мыслями. — Было время там, на побережье, дрожа в кустах, обдумать впечатления… Вы правы, факты выглядят благополучными: всего достиг, со всеми совладал. Ну, бежала пара подручных Ааля, но они ранены, да и не потянут уже возрождение такой системы предательства. Вдобавок улизнул Гонсет.

— Если бы ты, брат, для полного счастья завалил и его, — буркнул Дайсар, — следовало бы озаботиться покупкой гранита на памятник герою.

— Да, — кивнул Шагалан. — И я так полагал. Сам успокаивал Кабо, когда обнаружился побег наместника. Прежде ошибались другие, нынче промахнулись мы… Что страшного, в конце-то концов? Жизнь идет, мы целы, Гонсет тоже, отыщется случай схлестнуться. И наверняка не единожды… Тем не менее, что-то тяготило. Пожалуй, лишь на днях сумел разобраться.

— И что ты понял? — все тем же ровным голосом спросил Кане.

— Понял… я подарил Гонсету шанс, учитель. Невольно, разумеется, подарил. Мы впервые отважились на открытые, активные действия, многого достигли, зато и обозначили себя. А этот мелонг… Про него болтают всяческие небылицы, одна чуднее другой. В Галаге же мне внезапно почудилось… такой человек способен даже на большее. То, как он ушел от покушения… Мистика здесь ни при чем, но и впрямь пахнуло какой-то дьявольщиной.

Дайсар пожал плечами.

— Талант. В своем роде. Мы давно про него знали, и что?

— Талант, — согласился Кане. — А то и гений. Этакий поэт тайных дел. Обращу ваше внимание, друзья, на его идею с ватагой Ааля. Никогда не слышал раньше ни о чем похожем. Испокон веку захватчики борются с повстанцами, не стесняясь в средствах, уповая как на силу и жестокость, так и на золото с предательством. Но столь неожиданный маневр… Создать собственную ватагу, обеспечить ей безопасность, успех, а то и пожертвовать кем-то из сторонников ради завоевания авторитета? Возможно, план и не совершенен, однако подобное сочинил бы далеко не каждый. Гонсет легко нарушает любые традиции и нормы, сковывающие разум. Редкая раскрепощенность вкупе с мощным интеллектом и опорой на широкую сеть осведомителей… Чрезвычайно грозный противник.

— Вы полагаете, учитель, Гонсет в состоянии раскрыть нас и наши намерения? По одной вылазке Шагалана?

— Сложно предугадать ход мысли одаренного человека. В главном Шагалан прав — Гонсет шанс на ответный удар теперь получил.

— Тогда отнять его вместе с головой! — хлопнул ладонью по колену Дайсар.

Шагалан придержал товарища.

— Я допустил оплошность, учитель, и я займусь ее исправлением. Если взять себе целью добраться до наместника, рано или поздно…

— У нас иные цели, друг мой, — прервал хардай. — Разве голова Гонсета стоит свободы Гердонеза? Да, похоже, мы разбудили могучего, опасного зверя, схватки с ним не избежать. И все же работе подобает идти своим чередом. Продолжим ее с нужной степенью осторожности и здравого смысла — никакой гений не помешает осуществлению планов… Конечно, если подвернется случай, мы заденем наместника. Но переводить на него все силы и время? Судя по событиям в Галаге, примерно этого он и ждет.

— Гонсет заслуживает особой охоты, учитель, — упрямо произнес юноша. — Мне вообще теперь кажется, что впереди война не с полками гарнизона, а больше с Гонсетом. Его гибель обезглавит мелонгов и обречет на поражение.

Кане улыбнулся, будто радуясь прекословию.

— Скорее всего, ты прав, друг мой. Однако не забывай: верх самонадеянности — атаковать настороженного зверя. Пока Гонсет готов к покушению, оно только повредит. Мы не устраним врага, зато подтвердим его догадки, явим свои истинные возможности. Нет, действовать нужно исключительно наверняка. Займемся нащупыванием подходов к наместнику, но очень аккуратно. Помните, вас отныне ждут и обдумывают встречу. Не облегчайте жизнь неприятелю, бросаясь очертя голову в его западни, не всякую удастся пробить насквозь… Кстати, по поводу гарнизона: Сегеш, наш новый союзник, обладает какими-нибудь сведениями о нем?

— Шурга рассказывал кое-что, — нехотя сменил тему Шагалан. — По его словам, у мелонгов затеялось какое-то непонятное шевеление. Увы, повстанцы имеют связи лишь с губернаторскими стражниками. Чужеземцы существуют обособленно, не доверяют местным. И все же слухи просачиваются. Месяца два как среди варваров и части приспешников гуляют некие списки. Вроде отбираются лучшие для дальнего похода.

— Много народу отбирают?

— Много. Возможно, до половины.

— Не удивлюсь, если и больше, — хмыкнул мастер. — В таком вопросе не до интересов Гонсета, Император отзовет столько, сколько посчитает нужным.

— Это именно то, о чем вы говорили, учитель? — негромко спросил Дайсар. — Грядет вторжение на Диадон?

Кане бесстрастно кивнул.

— Думаю, да. Ни для чего иного не потребовалось бы стягивать войска со всего Архипелага. Один Диадон в состоянии вызвать у Императора достаточно злобы и страха.

— А если гораздо ближе? Например, Валеста?

— К чему гадать? Очень скоро все должно проясниться, и, чувствую, старик Сегеш послужит тут знатным подспорьем. Даже если Валеста… Что ж, от удара завоевателей мы уйдем без труда. Оборвутся, правда, многие связи, зато мы приступим к борьбе, не сходя с места. Надеюсь, друзья, вы не побрезгуете стать для начала легендами по эту сторону пролива?

— Шутите, учитель, — отмахнулся Дайсар.

— Если серьезнее, то я предполагаю все же массовое движение войск как раз на Восток. Мелонги и так с этим затянули, попутно подождав нас. Очень уж любезные попались господа. Сегодня мы наконец, готовы к бою, и весьма своевременно для них будет увести из Гердонеза тысячу-другую солдат.

— Однако, учитель… — заметил Шагалан, — эти тысячи пойдут не в морскую бездну, а на поля вашей родины.

Пробежавшая тень смела остатки улыбки с лица, такого же расслабленного и спокойного, как и прежде. Хардай не сдерживал бурных эмоций, они просто отсутствовали.

— Верно. Диадон на пороге самого тяжелого испытания в своей истории. Самые тяжелые бои предстоят и нашему клану. Погибнуть в них с честью несложно, необходимо победить, опрокинуть катящуюся из полярной тьмы волну, прикрыть страну и Поднебесную… Порой и мне задача кажется невыполнимой, хотя, конечно, мы сделаем для этого все. Гердонезские тысячи? Если нынешние силы мелонги соберут в единый кулак, армия получится воистину циклопическая. Полки Гонсета растворятся там, будто чаша вина в реке. И не им определять итог великого противостояния.

— Что же способно помочь вашим братьям, учитель?

— То же, что и всегда. — Кане пожал плечами. — Мудрость полководцев, свет героев, стойкость войск и сплоченность народа. Ничего особенного. Не скрою, хотелось бы самому приложить руку… Впрочем, без врагов и здесь никто не заскучает. На вас неминуемо останется примерно тысяча солдат гарнизона, плюс стражники, плюс фригольдеры. Мало того, останется Бренор Гонсет. Подобная фигура и в опале представляет угрозу, а при некотором раскладе в состоянии подпереть собой покачнувшееся здание Империи.

— Так постараемся отвлечь его от столь масштабных забот, — произнес Шагалан. — Как бы ни хитрил северный паук, при содействии повстанцев мы наверняка разузнаем о выводе войск. И тогда… час воздаяния? Как скоро это, по-вашему, случится, учитель?

— Очевидно, еще до весенних штормов, если мелонги не намерены потерять и грядущий год. А до той поры надлежит кропотливо работать, убавляя число врагов и приумножая союзников. Наличие у Сегеша связей со стражниками — это хорошо, попытайтесь прощупать их тщательнее. А что по фригольдерам?

Шагалан вздохнул.

— Пока ничего. Совсем. В походе я натыкался на их патрули, но осознал лишь солидность этих ребят. Опытные, справные воины. Обитают от всех в стороне, дичатся. Народом крепко нелюбимы и потому обречены на долю чужаков. По слухам, весьма самоотверженно пособляют мелонгам.

— Занятно, дети покоренных и униженных стран защищают своих поработителей. Если бы… вот если бы удалось порвать эту противоестественную пуповину. Не верится, что в сердцах фригольдеров не тлеют угольки обиды. Осторожно их раздуть, и завоеватели лишатся сотен мечей… Да и люди освободятся от нелепого разлада в собственных душах.

— Недурно бы, — согласился юноша. — Вот только столковаться с ними непросто. Эти иноземцы, должно быть, вечно чувствуют себя в окружении врагов. Что недалеко от истины.

— Тем не менее предстоит добиться разговора, преодолеть подозрительность и неприязнь. Возможно, опять-таки сумеет помочь Сегеш. — Кане развел руками: — Ну, похоже, основное обсудили? Куда вы теперь, друзья?

Дайсар приподнялся с лежанки.

— С вашего позволения, учитель, сегодня же двинусь в Гердонез. Шторм затихает, и не хотелось бы дождаться следующего. Близ Мегутона живет один из моих людей, сельский священник. Я отправил через него на полночь Скоху, попробую успеть перехватить.

— Добро. И тебе, Шагалан, не терпится в бой?

— У меня Сегеш. Мы едва приступили к сотрудничеству, а такой золотой жиле нужно постоянное внимание.

— Тоже верно. — Хардай чуть улыбнулся. — И все же настоятельно советовал бы тебе задержаться ненадолго.

— Но, учитель…

— Кабо прекрасно обойдется какое-то время и сам. Тем более у ватаги впереди, надеюсь, не столько бои с походами, сколько беседы и обустройство. Если же ты не отдохнешь, то начнешь ошибаться.

— Он вовсе не кажется уставшим, учитель, — фыркнул Дайсар. — Это вчера в потемках почудилось, а нынче отмылся, переоделся… Вполне бодр, даже округлился как будто. Отъелся, кабанчик, на родных харчах…

— Не сомневаюсь, ваши тела вынесут испытания, им выпадало и не такое. Я об усталости душевной, что опаснее многократно. Пока вижу ее отсвет в твоих глазах, Шагалан, останешься в лагере. А тело… Слышал, тебя ранили?

— Пустяки, учитель, зарубцевалось.

— Тогда не обязательно валяться у огня, присоединись к занятиям остальных. В своих бесконечных разъездах вы наверняка сильно от них отстали.

— Зато обрели живой опыт.

Мастер секунду изучал Шагалана пристальным взглядом.

— Да, это трудно переоценить. Отдохнешь деньков пять, и назад. Наметили с Кабо точки встреч? Золотую жилу Сегеша будете опекать вдвоем, она того заслуживает. Правда, большие концы получатся… Интересно, что ответит старик на ваше предложение перебраться поближе к теплу, на юг?

На блестящей от влаги площадке работало семеро. Пятеро сосредоточенно крутили шесты, чье мерное гудение разносилось вокруг, двое других порывались затеять схватку. Что-то никак не ладилось, мастер Очата то и дело останавливал юношей и разъяснял тонкости. Не привлекая внимания, Шагалан прочавкал по грязи, переступил неглубокую канавку. Земля на площадке давно не воспринимала воду, убитая до состояния камня множеством старательных детских ножек. Перед занятием все лужи тщательно разгонялись метлами, но сейчас нудный дождь успел наполнить их опять. Угодив в одну такую босой подошвой, разведчик поежился от холода, буркнул сам себе: «Привыкай заново обходиться без сапог, неженка».

Поддел ногой валяющийся шест, поймал, взвесил на руке. Когда-то они начинали с тоненьких прутиков, которые, впрочем, к концу занятия казались уже свинцовыми. Дети росли, и вместе с ними, как по волшебству, росли их снаряды. Нынешние шесты, пожалуй, сгодились бы окрестным селянам на оглобли. Иного оружия было мало, хватало лишь для поверхностного знакомства, основные тренировки проводили по-прежнему с деревом. Раньше ребят это, помнится, очень беспокоило. Не по себе становилось Шагалану, когда он представлял, как выходят они с дрекольем на закованных в броню солдат. Смутно надеялись на помощь с другого конца света, поговаривали о возможных закупках в Валесте, но главным образом опасения понуждали еще неистовее совершенствовать собственные тела. Это и решило вопрос, тревоги затихли сами собой. Закаленные мышцы и просветленный дух успели даже выдержать экзамен — атаку отборных карателей, отряженных Гонсетом…

Работающие рядом на высочайших скоростях ребята не повели и бровью, хотя Шагалан точно знал, что его появление заметил каждый. Только мастер Очата переглянулся со странником и поприветствовал легким кивком. Разведчик отправился на свободный угол площадки, постоял, покачивая шестом. Он давненько не занимался серьезно, однако сознание нащупало привычное русло, оружие начало терять вес, все больше сливаясь с бойцом. Юноша вдохнул, выдохом запустил первый, неспешный оборот. Чуть хрустнули кое-где суставы, зато мышцы взвыли радостно, истосковавшиеся по любимому разгулу. Медленно разгоняясь, Шагалан словно прослушивал себя, следил за подключением глубинных сил. Вращение шеста неуклонно убыстрялось, и вот он уже ровно зажужжал, обратившись в неразрывный кокон. Ощущение восхитительное. Наверное, стоило прервать занятия на месяц-полтора, чтобы почувствовать такое с прежней свежестью. Захваченный подзабытым порывом, Шагалан накручивал и накручивал на свой кокон новые нити…

Раньше всего сдало дыхание. Затем заныли плечи. Юноша вдруг осознал, что долго взятый темп не вытерпит. Сколько продолжался этот бешеный танец? Может, минуту, а может, и час. Впрочем, нет, на час он вряд ли смел рассчитывать в нынешнем состоянии. Чувствуя, как силы, будто воздух у ныряльщика, иссякают, кинулся в последний, отчаянный вихрь за грань дыхания. Волчком пошел по краю площадки, нарезая, мерещилось, самый дождь обезумевшим оружием, взвился в пируэте, с размаху обрушил шест плашмя на землю, взбив фонтаны брызг… Да там и оставил. Жадно дыша, выпрямился. По телу змеились вперемешку капли пота, дождя и воды из луж. Никакого холода, юноша пылал как в огне, тяжело переминался на подрагивающих ногах.

Выяснилось, что остальные шестовики уже прекратили работу. То ли закончили тренировку, то ли отвлеклись-таки на интересное зрелище. Во всяком случае, они дружно уселись в ряд на бревне, заменявшем скамью, и встретили финал выступления разрозненными криками. Пара кулачных бойцов еще длила подобие схватки, хотя тоже больше теперь обменивалась шутками с товарищами. Звонко хлопнув обоих болтунов по бритым макушкам, мастер Очата направился через площадку к Шагалану. Подошел, молча принял поклон, молча оглядел с головы до пят, коснулся пальцами груди, живота. Без тени улыбки произнес.

— Наполнение хорошее, друг мой. Пожалуй, даже отменное. Движения чистые. Выносливость слабая. Понимаю всю специфику разведчиков, но это слабо и для них.

Юноша, не имея что возразить, вновь поклонился.

— Охотники — искусные бойцы, — продолжал хардай, — однако если ты не намерен провести жизнь в лесу, то обязан готовиться и к полевому бою. Наслышан о ваших подвигах по ту сторону пролива, но это же не повод запустить тренировки? Нас слишком мало, бои получатся по преимуществу групповые, толпа на одного. Сам знаешь, изощренная техника тут спасает далеко не всегда. Недаром говорят: хороший охотник уверенно бьет сечевика, сечевик — полсотни солдат, а полсотни солдат задавят охотника. А ты… Сомневаюсь, что одолеешь сейчас и единственного приличного соперника.

— Сейчас навряд ли, учитель, — с трудом восстанавливая дыхание, согласился Шагалан.

Очата недовольно покосился, кивнул.

— Вот и проверим. Рокош! Подойди.

Юноша из числа веселившихся на бревне моментально умолк и поднялся. Среди товарищей он бросался в глаза: высокий, широкоплечий, с округлыми узлами мышц. Давно уже замечалось — ребята в лагере не отличаются особыми размерами, сверстникам они, как правило, уступают и в росте и в весе. Когда затеяли выезжать в мир на приработки, это сделалось очевидным. Деревенские парни, гордые своей статью, попытались однажды силой утвердить превосходство, что, конечно, безотлагательно и жестко пресекли. Урок, преподанный с немого согласия мастеров, расставил все по местам. Уразумев, что размеры не всегда определяют сильнейшего, крестьяне прониклись должным почтением к странным чужакам, а юные селянки с тех пор благосклоннее взирали на худощавых беженцев. Хардаи объясняли подобные недостатки тяжелыми нагрузками в нежном возрасте. Нечто схожее наблюдалось и на Диадоне, правда, там это не усугублялось регулярной нехваткой еды. Такова оказалась плата за приобретенные исключительные умения. И тем разительней был вид Рокоша, настырно тянувшегося вверх и вширь вопреки любым тяготам. Не все в лагере получились одинаково мелкими, однако и среди остальных Рокош выделялся зримо. Вероятно, в обыкновенной жизни из него вырос бы настоящий великан, теперь же он не слишком превосходил окрестных пахарей, зато того же Шагалана обогнал на голову. Впрочем, вовсе не потому выбор Очаты смотрелся на редкость неудобным — Рокоша, вдобавок к мощи обладавшего и незаурядным мастерством, почитали одним из лучших, если не лучшим бойцом.

Приблизившись, Рокош, в чьих глазах еще прыгали веселые чертики, поклонился учителю.

— Схватка без оружия, — объявил тот.

— Позвольте хоть немного отдышаться, учитель! — взмолился Шагалан.

Хардай усмехнулся.

— На поле боя ты также попросишь врага о передышке? И не преувеличивай преимущество соперника. Он тоже едва закончил тренировку, причем куда более долгую и тяжелую.

— Исключительно сеча, учитель? — осведомился Рокош, затягивая на запястье шнуровку кожаных поручей. — Или Шагалану позволяются его хитрые штучки?

— Позволяются, если смогут помочь.

Ребята поодаль закопошились, любопытствуя, подтянулись теснее. Снарядившиеся бойцы вышли в центр площадки. Оглядев внимательно юношей, Очата коротко бросил.

— Все всё знают. Все готовы. Начали!

Он скользнул в сторону, открывая соперникам дорогу, но те не спешили кидаться в рубку. Двинулись по кругу, одинаково бесстрастные, расслабленные, не глядящие на оппонента. Шагалан понимал: Рокош сознательно дарит ему шанс — стихией сечевиков слыл именно единый мощный порыв, с замысловатыми завязками боя разведчики были знакомы лучше. Однако сейчас состояние не очень способствовало изощренности: тело немного остыло, зато глухо ныло, отвыкнув от запредельной нагрузки, огонь разгула притух, дотлевал где-то под грудью. Затягивать схватку Шагалану в любом случае резона не имело. Без особой надежды он попытался пару раз выдернуть Рокоша на атаку, тот не поддался. Описали очередной круг. Пожалуй, они слишком хорошо знали друг друга, чтобы изобрести нечто совсем неожиданное. Разведчик вздохнул, качнулся, пробуя опору, и ринулся, ломая плавность движения, в бой. Стремительная серия ударов получила достойный отпор, но юноша того и ждал. Едва ощутил ответный натиск, как проворно нырнул вниз и в сторону, обходя соперника сбоку. Немедленно напал. Рокош, только что не хрустнув суставами громоздкого тела, развернулся-таки навстречу. Шагалан, вновь нащупав сопротивление, повторил маневр, заходя уже за спину. Рокош с перекосившимся лицом ухитрился развернуться. Хватаясь за последнюю возможность, Шагалан кинулся еще дальше, не давая сопернику ни времени, ни пространства. В конце концов, человек не способен, на манер змеи, свиться в спираль! И тут… Рокош встретил его спиной. Это продолжалось всего мгновение, но Шагалан так ничего и не смог поделать с мелькающими, вопреки законам природы, руками. Мгновение спустя Рокош крутнулся обратно, обрушился на замешкавшегося разведчика. Приходилось принимать лобовой бой, хотя его шансы в нем были скромные. Юноши атаковали разом, покрывая один другого градом ударов всех мыслимых форм и направлений. О защите никто не заботился — грамотно выложенные раскруты перебивали по пути чужие выпады. Мастерство соперников оказалось равным друг другу, поэтому слышался лишь свист рассекаемого воздуха да глухая дробь сшибающихся рук. Завораживающее зрелище: словно два дождя летели навстречу и, сталкиваясь капля в каплю, гасли, не способные достичь цели. Редкие удары, проникавшие-таки к телу бойца, как-то сами собой вязли, соскальзывали, не причиняя заметного вреда и даже не нарушая позиции. Видя, что не удается взять верх, стороны завеяли взвинчивать скорости. Руки юношей слились в призрачные облака, но и облака все равно неизменно накладывались одно на другое.

Бой удавался на славу, да вот выиграть в нем Шагалану суждено не было. Воздуха он давно не находил, какой-то огненный кол засел в горле. Мышцы пока слушались, однако перед глазами потемнело. Точно ощутив это, Рокош вздыбил темп вовсе запредельно. Шагалан постарался успеть, пропустил один скользящий удар, выдержал второй, еле устоял от третьего. Его облако внезапно начало разваливаться. Руки, ломая стройность раскрутов, еще защищали хозяина, но разведчик почувствовал, что роковой удар на пути к цели. Надрывным усилием юноша, выгнувшись дугой, метнул свое тело куда-то назад, выскальзывая между наседающими кулаками, кувыркнулся в воздухе и выкатился из схватки.

Тотчас поднялся, хотя каменная земля упорно норовила уйти из-под ног. Рокош не преследовал, сам с трудом пытаясь отдышаться. Сбоку наползла какая-то тень, и Шагалан развернулся к новой угрозе.

— Достаточно. — Жесткая ладонь Очаты сдавила юноше плечо. Мастер пытливо оглядел Шагалана, затем посмотрел на Рокоша. — Хороший бой. И многое показывает. Думаю, выводы сделаете сами. Если нет — приходите, подскажу.

С этими словами хардай оставил бойцов и, не оборачиваясь, направился прочь с площадки. Переговариваясь, с приветствиями и хохотками ребята постепенно потянулись за ним. Вскоре среди луж стояли одни обессиленные соперники. Рокош тяжело уселся на бревно, достал из вещей холстину и принялся вытирать пот, обильно покрывавший его рельефные мышцы. Когда Шагалан, пошатываясь, опустился рядом, он покосился, хмыкнул и извлек второй кусок, драный, но сухой и чистый. Сверху все еще моросило, однако полуголые юноши не чувствовали сейчас ни сырости, ни холода. В более теплую пору они не замедлили бы отправиться окунуться в море, теперь обходились простыми тряпками. Кое-как вытеревшись, помогли друг другу снять поручи.

— Отвыкли малость руки, успели, — заговорил Рокош, кивнув на синяки Шагалана.

— Отвыкнуть-то недолго, — согласился тот. — И легко. Труднее снова набивать.

— А бой ведь получился отменный. Признаться, не ожидал от тебя такого, брат. Был момент, сам едва сдюжил.

— Не преувеличивай. — Разведчик облизнул кровоточащую губу. — Против тебя мне бы все равно не выстоять. С подобной мощью, брат, произведешь подлинный фурор по ту сторону пролива.

— Давно ты, выходит, не наблюдал в деле самого учителя. А насчет Гердонеза… это я и хотел спросить. Тебе уже… доводилось отведать настоящей схватки, насмерть? Как там складывается?

Шагалан развел руками.

— Схватки случались, в том числе и опасные. Правда, по совести если, брат, враги попадались не слишком мастеровитые. Ни с мелонгийскими рубаками, ни с копейщиками-фригольдерами судьба лбами еще не сталкивала, хоть лицезрел и тех и других. По преимуществу встречались местные подпевалы да пособники, а что о них скажешь? Подчас неплохие бойцы, помнящие с какого конца браться за меч, но в серьезном бою пасуют. Прямолинейны, примитивны, а главное — неимоверно медлительны. Сам удивлялся, впервые схлестнувшись. Пока дерешься тут с вами, обалдуями, вроде и не осознаешь, с какими скоростями управляешься, привыкаешь помаленьку. А высунешь нос в большой мир… Там иной раз и жалко бить таких сонных мух.

— То есть свое слово мы сказать сможем? — усмехнулся Рокош.

— Несомненно. И заглушить это слово окажется весьма затруднительно.

— А как с оружием?

— Оружия, брат, полно, и самого разнообразного, однако виртуозов до сих пор не видел. У повстанцев хорошие лучники, королевские олени недурно развили их глазомер. Стражники же недавно обзавелись интересными самострелами вроде того, что я привез. Обрати внимание, механизм будут сегодня испытывать. Конструкция туповатая и копотливая, зато вылет стрелы чудовищен, даже наша хваленая верткость не всегда убережет. Да и редкий доспех выдержит подобный удар.

— Ценное замечание. — Рокош, поежившись, потянулся за рубахой. — Эх, вот бы с самими мелонгами схлестнуться, богатырей их прославленных пощупать за вымя!

— Не беспокойся, брат. В скором времени всенепременно пощупаем, никуда не денутся.

— Скоро? — встрепенулся Рокош. — Неужто день возвращения забрезжил? Ребята всякое толкуют, да по сути никто ни черта не знает.

Шагалан замешкался, взвешивая, о чем рассказывать, а про что лучше умолчать. Некоторые сведения вряд ли следовало распространять. Пусть и среди товарищей.

— Да говори ж ты, не стесняйся! — подбодрил Рокош. — Не врагу, в конце концов, выдаешь, одно дело делаем. А то вы, разведчики, чисто хомяки, таскаете непрерывно добро в нору, зернышко за зернышком, а делиться ни с кем не желаете. Ну что, когда?

— Мы считаем, в грядущем году, — с неохотой выдавил Шагалан.

— Это точно? И летом, разумеется? — Рокош улыбнулся: — Вот славно. Ведь вы-то хоть на ту сторону плаваете, развлекаетесь вовсю, а мы уже протухать начинаем.

— Останутся, брат, и на твою долю развлечения. Пары тысяч латников хватит?

— В самый раз… Так что, неужели какая-то пара тысяч солдат сторожит весь Гердонез?

— Нет, конечно. Это лишь мелонги, костяк, гарнизон. В нужный момент им на выручку может прийти целая толпа пособников, тогда число врагов умножится в несколько раз.

— А может и не прийти? — Рокош с прищуром посмотрел на товарища. — Именно затем и шастаете через пролив, да? В таком случае, брат, желаю всяческих успехов. Глядишь, от ваших ползаний по лесам окажется куда больше пользы, чем от драчунов вроде меня.

Юноши, закончив одеваться, поднялись с бревна. Холодный осенний дождь наконец пробрал даже их. Захватив шесты, неспешно, плечом к плечу двинулись по направлению к темнеющим за моросью домам. Если бы кто-то чужой в этот момент наблюдал за ними, то, несомненно, удивился бы дружелюбию бойцов, едва остывших от сражения с полной отдачей. И куда сильнее было бы удивление призрачного наблюдателя, доведись ему при том узнать о непростых отношениях, что связывали юношей в прошлом. Своенравный, волевой Шагалан уже в поместье Бойда, только встретившись с назваными братьями, обнаружил явную склонность к лидерству. В любых играх, забавах, проказах он вечно лез вперед, стремясь к роли если не победителя, то уж точно заводилы. Получалось это у мальчишки, тогда еще Ванга, совсем неплохо, и с особым сопротивлением он не сталкивался. Все изменилось с переселением на землю Валесты, когда неожиданно объявился соперник, — тощий, долговязый Рокош осмелился бросить вызов признанному лидеру. Ребячья братия забурлила, в короткий срок расколотая на два непримиримых лагеря. Оскорбления, насмешки, пакости, потасовки — обе стороны не стеснялись в средствах, ничуть в том не отличаясь от малолетней шпаны по всему свету. Вожаки группировок многократно схлестывались в поединках, бились в кровь, но очевидного преимущества ни у кого тогда не было. Неоднозначной оказалась реакция на подобную войну у взрослых. Беронбос с соратниками бранили, наказывали мальчишек, настырно и тщетно. Поддержал жесткие меры даже вернувшийся из странствий кроткий мессир Иигуир. Прибывшие же с ним хардаи такие катаклизмы предпочли не замечать. То есть, разумеется, они пресекали самые крупные побоища, но в остальном снисходительно созерцали кипение детских страстей. Более того, именно закоренелых противников целенаправленно определяли в пары для игр, а затем для боевых тренировок. С содроганием мирные обитатели лагеря ожидали момента, когда окрепшие, постигшие азы боя сорванцы учинят настоящее сражение, с увечьями и жертвами. Однако мастерство юных воинов все росло, а большой драки так и не состоялось. Перемирие не заключалось, вражду никто не отменял, она… рассосалась как-то сама собой. Поначалу ее растворял обильный пот, щедро проливаемый на совместных занятиях, — трудно не проникнуться приязнью к человеку, с которым вы не только надрываетесь наравне, но еще вынуждены то и дело приходить друг другу на помощь. А затем обнаружилось, что враждовать вообще нет причины. То есть все, конечно, помнили, кто и кому вроде бы доводится врагом, долгие месяцы войны не утекли бесследно, однако основания для ненависти уже не выявлялись. Границы группировок принялись стремительно размываться и к моменту высших духовных превращений вовсе канули в прошлое. Шагалан и Рокош, бывшие вожаки детских армий, не стали друзьями. Может, память о былом помешала, может, просто не сочетались их излишне самостоятельные характеры. Теперь они относились друг к другу уважительно и ровно, как к любому из ребят, — чуть теплее, чем к прочим людям в Поднебесной, но чуть прохладнее, чем к закадычным приятелям. И чувства ныне опирались не на мальчишечьи домыслы или обиды, а на совершенно иное видение, дар, принесенный чужеземными учителями. В этом видении недавняя бешеная схватка или боль разбитого лица не меняли ничего. Не могли изменить.

— А насчет сечи я помогу, — продолжал разглагольствовать по дороге Рокош. — Единственное, что тебе вправду необходимо, брат, — восстановить выносливость. А тут уж путей немного — работа и еще раз работа, чтоб выматывала хорошенько. Это я, думаю, в состоянии устроить.

— Спасибо, брат, — кивнул Шагалан. — Уж вымотать-то лучше тебя никто не сумеет, верю. С собственными занятиями сложностей не возникнет?

— С учителем я поговорю, он возражать не должен. Схлестнемся как встарь, да? Чай, не все силы высосали гердонезские враги? И гердонезские бабы небось? Ведь не обошлось же… Ну, в точку?

— Пожалуй. Случились некоторые… знакомства.

— Что, интересные женщины? — Рокош усмехнулся. — И несколько? Искренне завидую, брат. Ты-то всегда нравился бабам и обязан сейчас чувствовать себя лисом в курятнике. Угадал? У нас на такие радости скудно.

— Хм, неужели добрая Зейна поссорилась со всеми вами сразу?

— Ссоры вроде никакой, но и доброты ее мы давненько не испытывали. Поначалу отгоняла всех подряд, а теперь… Короче, мужики шепчутся, снова ходила на выселки. И два дня ее в лагере не видели, позавчера лишь вернулась. Соображаешь, брат?

— А чего тут соображать? — покривился Шагалан. — Заделали девке очередного ребенка, вот она и бегает, травится.

— Никто ж ее, дуру, не неволил. Ни ноги раздвигать, ни плод изводить. Сама решала.

— Сама! А кто бы отцом стал? Небось и между собой, олухи, не разберетесь. Целым отрядом усыновите?

Рокош изобразил на лице виноватую мину, хотя верилось ему с трудом.

— Полно тебе, брат. Легко рассуждать, когда творишь на воле, что пожелаешь. Мы же пока довольствуемся тем, что есть… Впрочем, вылазки на волю тоже не освобождают от проблем.

— Еще какие-то неприятности?

— Именно. В твое отсутствие заезжал местный крестьянин с родней. Ты его наверняка даже знаешь — Оголей, Ослиным Ухом кличут. Солидный мужик, зажиточный.

— Ну, как не знать? На Буграх самый крепкий хозяин. И за съестным к нему частенько катались, и работу в поле давал.

— Вот-вот, Оголей и вопил тут, мол, уработали наши парни ему поле дальше некуда. Старшая дочка была на выданье, а нынче вроде как на сносях. Долго глотку драл. И про разврат и про позор. Святыми да судейскими стращал, разве что в драку не лез.

— Оголей не дурак здесь кулаками махать, — хмыкнул разведчик. — Да и девка его с сенокоса навряд ли успела бы дозреть. Кого винят?

— Еляна. Девка ревет, дескать, по любви с ним согрешила. Да и он не отпирается, что… было. Снесла, называется, молодка обед косарям. Родичей-то ребята живо выдворили, а с отцом Беронбос до ночи толковал, успокаивал.

— Можешь не продолжать, брат. Чай, не первая история. Опять пиво, песни, серебро и замирение?

— Точно. От спешной женитьбы кое-как отвертелись, но с Еляна взяли обещание — сразу из похода под венец. Даже крест целовать заставили.

Шагалан усмехнулся.

— Крепкого им терпения отныне с этой клятвой. Елян-то сам как? Хочет в справные землепашцы?

— С ним непонятно. Девка вроде по нраву, а вот с родней ее никак не поладит. Мыслю, заберет… если уцелеет, конечно. Так что ты тоже, брат, смотри там, на воле, в оба. Грех, он сладок, да зачастую потом платы требует.

Предостережение не в бровь, а в глаз, и Шагалан поторопился сменить тему.

— Больше ничего нового в лагере не стряслось?

— Ни черта больше нового, — вздохнул Рокош. — Ощущение, точно вокруг все шумит и бушует, только у нас тишь да благодать. Прямо болото. Про каждый день наперед ведомо, чем начнется и как закончится. А будет то же самое, что и вечно было.

— Нам еще суждено с тоской вспоминать об этом спокойном, закрытом мирке, брат. Помяни мое слово. Бойд приехал?

— Второй месяц не показывается. Погряз в своих аферах и интригах, деньги кует. Надеемся, хоть окончательно про нас не забудет. Чего кроме этого? Старик Саткл опять недужит. Смотришь на него и удивляешься — ведь летами древнее мессира Иигуира, хворый, чахлый, на ноги не встает, мучается, еле душа в теле держится. Однако живет и живет, год за годом небо коптит. Да вдобавок ухмыляется, перечник, мол, не уйдет, покуда родной земли не почувствует. Вот уж кого, верно, обрадует весть о скором походе… Кто это нас там встречает?

У крайнего из домиков действительно колебалась в дождевом мареве какая-то фигурка.

— Ты, брат, вот что, — замедлил ход Шагалан. — Зря не трезвонь, о чем я сказал. Приспеет время, и все всё узнают.

— Они и сами все узнают. — Рокош пожал плечами. — Не от вас, так от местных. В деревнях уже с год о близкой войне шушукаются. Да мало ли путей? Оголея, вон, убеждали на днях чуток погодить, и жизнь переменится…

— Вот пускай такие мысли витают пока исключительно в виде слухов, ладно?

— Договорились, — хмыкнул Рокош. — Это, кстати, несомненно, тебя дожидаются.

Их встречала Ринара. Смущаясь, неловко пряча за спиной руки, она выступила вперед.

— Здравствуй, — выдохнула девушка, даже не замечая, похоже, присутствия третьего.

Рокош, давя улыбку, кивнул на прощание и быстро отправился восвояси.

— Здравствуй, — отозвался Шагалан.

— Я… Тебя долго не было… — слово за словом выдавливала из себя Ринара. — Дольше, чем всегда… Разное гадали… И страшное… Я… рада, что ты вернулся… Тревожилась…

Вместо ответа юноша коснулся ее мокрой щеки тыльной стороной ладони. Девушка вздрогнула, перехватила руку, отстранила, но и не отдала. В карих глазах блеснула нешуточная мольба.

— Мне… Прости меня… тот случай… на берегу. Наболтала там много… не в себе, наверное… Сама после переживала… Нельзя так…

Он мягко привлек ее, поцеловал в промокшие волосы.

— Все уже минуло, все позади. Никаких обид и ничьей вины.

— Ты меня простил? — шмыгнула девушка носом, не поднимая головы. В рукава рубахи скитальца она вцепилась весьма крепко.

— Мне не за что тебя прощать.

— А как же мои… слова? И вообще… испугалась тогда… как дура…

— Значит, ты всего лишь не была в тот момент готова. А я настаивал на том, чего тебе не хотелось.

— Вовсе нет… Ой! Опять несу, что попало… — Она помолчала, будто утонув в смущении, потом вдруг резко вскинула глаза: — Поцелуй меня, пожалуйста, — тотчас зажмурилась от собственной смелости, но не уклонилась.

Шагалан секунду разглядывал милое юное личико, прекрасное в своем вдохновенном порыве. Затем, точно боясь спугнуть нежданное счастье, ласково тронул губами лоб, соскользнул на нос, прошелся по щеке. Здесь отыскался не только дождь, соли тоже имелось изрядно. Мягкие девичьи губки встретили неумело и нетерпеливо. Когда соприкоснулись, Ринара подалась вперед, прильнула доверчиво всем телом. Множество завораживающих подробностей прижались к юноше. Так и стояли, упиваясь мигом согласия, не ощущая ни окружающего мира, ни непогоды, ни времени. Оборвалось все так же внезапно, как и началось. Где-то поодаль хлопнула дверь, девушка, очнувшись, отстранилась.

— Все. Довольно! — Пальцы еще продолжали цепляться за плечи Шагалана, а губы уже сомкнулись в жесткую полоску. — Хватит на этом. Хватит же!

Юноша нехотя отпустил. Она отскочила, старательно разгладила невидимые складки на платье, глянула с неодобрением.

— Все-таки нельзя нам с тобой, Шагалан… Ванг… встречаться… слишком тесно. Прямо чувствую, как искушает лукавый, толкает на путь греха. Теперь отмаливать слабость придется.

— Чтоб и впредь не позволил Творец оступиться? — грустно усмехнулся Шагалан. — Уберег преданную Свою дщерь от соблазнов бесовских?

— Правильные слова произносишь, — Ринара нахмурилась, — вот только сам в них ни капельки не веришь. Зачем тогда насмешничать?

— По-моему, ты чересчур увлекаешься в последнее время служением Всевышнему. Я еще могу понять твою мать, которая никак не оправится от потери сына. Однако не стоило втягивать в это исступление молодую, красивую девушку.

— Что ты понимаешь? — искренне возмутилась Ринара. — Что вы вообще способны в этом понимать! Великому Творцу нельзя служить чересчур много, да здесь любого подвижничества не хватит! Чего уж говорить про меня, слабую духом грешницу, гнущуюся под напором искусов?.. Но я хотя бы вижу светлый путь, знаю, на кого уповать, на чью волю полагаться. А вы Бога не ведаете! Точнее, вы неплохо изучили наши каноны, знакомы с историей Церкви и разбираетесь в тонкостях Писания, наверное, лучше меня. В том огромная заслуга покойного мессира Иигуира, который, несомненно, надеялся приобщить вас тем самым к Истинной Вере. И тем больше вина ваша, его воспитанников, отвергнувших в гордыне своей веру отцов и не желающих даже задумываться о ней! Считаете, предки были глупее вас? Или ваших заморских учителей? С чего вы вдруг все решили, будто чужаки правы, а великие святые и пророки древности поголовно заблуждались?

Шагалан выслушал речь с печальным терпением.

— Словами тебе никто не объяснит. Просто я, как и мои братья, теперь знаю это. И мы тоже полагаем, что видим правильный путь… Жаль, наши пути, Ринара, похоже, не совпадают… Зачем же верной дочери Церкви мучиться соседством толпы разнузданных безбожников вроде меня? Разве нет на земле Валесты женских обителей, где оградят от любых искушений?

Девушка заколебалась, но потом взяла себя в руки.

— Возможно, ты и прав. Возможно, это единственный для меня шанс спасти душу, замолить совершенные проступки и допущенные помыслы. Однако ты забываешь, Шагалан, я не только дочь Церкви, но и дочь Гердонеза! Пока моя страна стонет под пятой завоевателей, пока над ней властвуют язычники, двери тихой кельи останутся для меня закрытыми… Я ведь лишь недавно начала постигать, на какую великую жертву отважился мессир Иигуир. Во имя освобождения родины он мало того, что отдал в лапы безбожникам десятки невинных детей, прежде он обрек самого себя, свою душу на вечные посмертные муки. Терзался этим до последнего часа, но имел волю довести задуманное до конца. Разумеется, мне, жалкой, далеко до него. Что я могу сделать для Гердонеза? Разве молиться, день и ночь призывать милость Творца. Да еще помогать вам. Вот вы, грозные воины, кичитесь способностью сокрушить армии врага. Но никто, даже ваши всеведущие учителя, не скажет точно, что додавит чашу весов в решающий миг: железо с бесстрашием или искренняя мольба простой, чумазой девчонки на чужом берегу. А потому я буду жить здесь, буду вам стирать и готовить. И молиться! Вы сильны мастерством, а я попытаюсь добавить к нему хоть чуточку подлинной веры. И пусть весь остаток жизни проведу в стенах монастыря, ища прощения за такое сотрудничество, но пусть монастырь этот будет гердонезским!

Шагалан помолчал, разглядывая свои утопающие в холодной грязи ступни, затем кивнул.

— Красиво. Чувствую, как-то постепенно ты изрядно ушла по своему пути. Однако учти, на нем предстоит преодолеть еще однопрепятствие — в тебе слишком много сохранилось от молодой, здоровой, привлекательной девушки. Эта часть не скоро прекратит требовать своего, жаждать любви, близости, детей. С этим тоже придется справиться.

— Справлюсь, — жестко отрезала Ринара. — Если дело наше угодно Творцу, Он даст сил сдержать греховные позывы тела. И не обольщайся чересчур поцелуем, считай его целомудренной радостью по поводу твоего возвращения.

— Извини, не ощутил в нем особого целомудрия.

В глазах девушки сверкнули огоньки ярости, резким движением она откинула со лба мокрую прядь.

— Да! Не стану скрывать, что выделяю тебя среди остальных ребят. Ты мне нравишься. Очень. Только это ничего не значит! И ничего между нами быть не может, запомни! Если понадобится, я выжгу себе похотливое нутро, но не предам веру! Ты должен знать, не все женщины на свете рабски повинуются зову плоти, не все, подобно Зейне, мечтают лишь об утолении адского сластолюбия. Превыше Бога у них мужчина, который и направляет их через блуд прямиком в Геенну…

— И чем это я тебя, подруга, так обидела? — Густой, мягкий голос раздался совсем близко.

Спорящие обернулись. В Зейне, почти ровеснице Ринары, ничто уже не напоминало ломкую тростинку-подростка. Невысокая, плотная, она обрела умопомрачительные формы, сочетание могучих бедер и эффектного бюста с точеной талией не случайно делали беспомощными парней в лагере. Пожалуй, девушка имела некоторую склонность к полноте, но молодость и изобилие постельных упражнений пока оберегали красоту. Широкое, чуть плоское лицо ничем не выделялось, зато глаза!.. Большие, темные, миндалевидные, с роскошными длинными ресницами, они еще и подводились аккуратно самой кокеткой. Зейна вообще выглядела необычно ухоженной для здешних мест: черные свежевымытые волосы собирались на затылке в пышный хвост, в платье не стыдно было бы появиться и в городе на воскресной ярмарке, а на грудь спускалось ожерелье из крупных камней. Как и тяжелые серебряные серьги — несомненно, подарок счастливых почитателей.

— Дружить тебя никто не заставляет, но зачем же порочить понапрасну? — продолжала, лениво подходя вплотную, Зейна. — Думаешь, я не сумею ответить тем же?

— С тебя стянется! — Распаленная спором Ринара в ярости мотнула головой. — Чего тебе тут за дело? Чего бродишь, подслушиваешь?

— Очень надо, — усмехнулась Зейна, лукаво косясь на юношу. — Сами шум подняли, вот я и выглянула полюбопытствовать. А насчет дела… Хочу вот, может, с молодым человеком побеседовать. Не у тебя же единственной, подруга, к нему вопросы. Вы уже закончили, или мне подождать?

Ринара чуть не зарычала от гнева.

— Забирай его себе, если угодно! — выкрикнула она. — Совсем! Неужели ты вообразила, будто я встану в одну очередь со шлюхой? Уверена, вы моментально найдете общий язык…

Явно подавив какую-то заключительную едкость, Ринара развернулась и опрометью скрылась за домом. Зейна проводила ее взглядом, затем вновь покосилась на Шагалана.

— Горячая девчонка, — произнесла, придвигаясь. — Жаль, без толку пыл изводит.

— Не очень-то вы, похоже, ладите, подруги, — отозвался Шагалан.

— Что ж, — девушка улыбнулась и подступила еще ближе, — в детстве ходили подружками, а теперь вот обнаружилось — совсем по-разному смотрим на жизнь. Ты, наверное, и не замечал, как твоя Ринара изменилась за год-два? Я не про внешность. Вы же, мужики, только и следите, что там у девки выросло да за что приятно будет подержаться. Разве не так? За женскими мыслями наблюдать недосуг. Между тем, открою страшную тайну, мысли у нас тоже случаются. И завихрения в них, соответственно. Марика ведь давно вливала дочери в мозги свою набожность, правда, до поры все выглядело невинным увлечением. В конце концов, и я полагаю себя почитательницей Творца, но что с того? Крест ношу, молитвы разумею, церковь даже посещаю… иногда. Однако ни капли иступленного фанатизма. И за Ринарой раньше его не водилось.

— И что вдруг стряслось?

— Эх, слепец… Надо было не на стати девки засматриваться, а по душам с ней чаще толковать. Хотя… может, и наоборот, прижал бы вовремя где-нибудь в леске, да и отодрал на совесть. Авось через естество ей рассудок бы вернулся. Наоралась бы, наплакалась, да и занялась бы обычным бабьим промыслом.

Шагалан покачал головой.

— Опасный совет.

— Какой есть. Все ж лучше, чем то безобразие, что ныне творится. После гибели-то сына Марика совсем больная сделалась, в молитвах и радениях погрязла. И Ринару за собой завлекла, словно ворон над ней вилась. Окажись в тот момент у девки душевный дружок вместо сиротливой тоски, может, и уцелела бы. А так… Боюсь, поздно и беседовать, и насильничать. Вырастили мы с вами, господа безбожники, еще одну фанатичку. Из тех, кто и сам на костер за веру взойдет, и других, если потребуется, недрогнувшей рукой потащит.

— Ты все же сгущаешь краски, Зейна. Ринаре по-прежнему доступны искренние человеческие чувства.

— Это как раз понятно, — вздохнула девушка. — Что влюблена в тебя она по угли, видно любому дураку. Вдобавок созрела девка, потому тянет ее сейчас и душой и телом. Иное плохо — как ни сильна эта тяга, Ринара ей противостоит. А если выдержит даже натиск молодой страсти… ее уже ничто не изменит.

— Что же предпринять?

— А она тебе нужна?

Зейна, изогнувшись, вперилась своими черными глазищами снизу вверх в лицо юноши. Смотрела долго и пристально. Затем усмехнулась.

— Странно. Я-то считала, вы, птенцы Иигуира, вовсе не способны на серьезное чувство. Разумеется, не хочу сказать, будто ты, Шагалан, воистину влюбился, но чем-то тебя девка зацепила. Сознайся-ка.

— Все возможно, — поморщился разведчик. — Так как же ей помочь?

— Понятия не имею. — Зейна вздернула носик. — Очень трудно помогать человеку, который того сам не желает. Попробуй, к примеру, разговаривать с ней почаще. Только ласково и без этих, упаси Господь, пререканий! Сыграй хоть немного на стороне природы, и… если случится чудо, вернешь ее к естественной жизни. А лучше, — девушка демонстративно зевнула, потянулась, обрисовав через ткань платья роскошные достоинства, — плюнуть на все это, не заниматься глупостями, а обратиться к тому, что более доступно. Поймала заинтересованный взгляд, игриво повела плечиком.

— Может, полно под дождем лясы точить? Зайдем ко мне, погреемся, а? Или тебя, красавчик, теперь исключительно препирательства возбуждают? Так пошли, языком работать я тоже умею.

Она схватила его за руку, но юноша остался неподвижен.

— Ребята говорили, — тихо произнес он, — ты опять у знахарки гостила.

Зейна вздрогнула, нахмурилась, потом нервно мотнула хвостом волос.

— Ну и чего? Не в первый же раз, нормально получилось. А тебя что волнует? Если мое здоровье, то все зажило, никаких конфузов не будет.

— Меня волнует твоя судьба.

— Судьба? — фыркнула девушка. — А что же такое приключилось с моей судьбой, если даже камни вроде тебя за нее вдруг взволновались? Ну, затяжелела от кого-то из вас, и что?

— Могла бы выносить.

— Зачем? Кому нужна кормящая мамаша с ребенком? Кому нужен ребенок неизвестно от кого? — Девушка отвернулась, отвечала глухо и резко.

— Ты же понимаешь, мы не выгнали бы тебя на большую дорогу.

— А мне без надобности ваша жалость, Шагалан! Я не приживалка. Пока честно зарабатываю себе на хлеб. Да, промысел, вероятно, не из почетных, зато необходимый для вас, ведь так? Работа приятная, руки не в мозолях, и навозом не пахну, но должны же быть при этом и какие-то скверные черты? А коль настоящего отца ребенок не имел, я вправе решать его судьбу.

— А что станет с твоей?

Зейна осеклась, потупилась.

— Кто ж знает? Разве деревенская баба, нарожав дюжину, уверена до конца, что весь ее выводок не сметет чохом дурная болезнь или голод? И разве вы, могучие герои, ведаете, что ждет вас по ту сторону, слава или могила? В этом смысле я ничем особым не выделяюсь… Может, если посчастливится, ктонибудь из вас, кто уцелеет, согласится взять полковую девку в жены. Думаю, и супруга, и хозяйка, и мать из меня получится не самая плохая. Если, конечно… утроба силу не потеряет. Ну а не повезет… так по Валесте, Шагалан, толпы шлюх шатаются, будет одной больше. И вообще, довольно об этом! Или нам уже не о чем поговорить без того, чтобы бередить душу? Я так и не поняла, ты идешь со мной?

Шагалан взглянул на нее с тенью печали.

— Как-нибудь в другой раз, милая.

— Так! — Зейна рассерженно встала, уперла кулачки в бока. — Что же это творится, люди?! Девушка сама предлагает парню потешиться, а он продолжает нос воротить!'В чем дело-то, наконец? Мордой я для тебя не вышла? Нет? Или посещение знахарки так отпугнуло? Почему ни единого парня в лагере это не останавливает, все мечтают прокрасться в мою хижину, лишь только Шагалана приходится упрашивать, словно о милости? Какого дьявола я вообще этим занимаюсь, не подскажешь?

— Вероятно, — усмехнулся юноша, — тебя здорово заводит цель, которую нелегко достичь, которая сопротивляется.

Зейна скривила пухлые губки.

— В таком случае, любезный друг, мы с тобой — два сапога пара. Ты ведь тоже бегаешь за Ринарой, поскольку она упорно тебе не дается. Так, может, прекратим хотя бы отчасти бессмысленные гонки? Ринару я худо-бедно еще в состоянии понять, а тебе-то что мешает уступить капризу девушки? Высокая мораль? Пламенная любовь? Я слишком хорошо успела изучить вашего брата, чтобы поверить в это, — знаешь, мужчины порой очень полно раскрываются именно в постели. И нет у вас ни любви, ни морали, а в мальчишеских забавах, слыхала, ты никогда не отставал. Скорее уж поверю, что тебя выцедили гердонезские бабы за долгий поход. Но потом, говорят, ты провел в дороге больше недели, так? Ты не можешь сейчас не хотеть!

— Это ведь была не веселая прогулка, Зейна. Я действительно крайне устал.

— Ну да… Допустим, я не видела вашего весьма усталого махания с Рокошем. Допустим, вся твоя усталость почему-то скопилась ниже пояса. В конце концов, я не столь гордая, как некоторые, могу и подождать денек-другой. Однако ответь мне, Шагалан, на один вопрос. И предельно искренне.

— Тебе известно, мы не лжем… без особой нужды.

Зейна поморщилась.

— Не темни. Ты же разведчик, а вас, болтают, специально учили идти на ложь. Ответь честно, и я немедленно отпущу тебя в тепло без своего назойливого внимания. По совести, этот вопрос с недавних пор волнует меня едва ли не сильнее, чем ты сам.

— Задавай.

— Что тебе мешает хотя бы раз переспать со мной? — выговорила девушка, чеканя слова и неотрывно глядя в глаза Шагалану.

Тот помолчал минуту, отрешенно углубившись куда-то в себя, затем поежился, переступил в грязи. Выдохнул просто.

— Ничего.

Зейна выпрямилась, с трудом сдерживая победную улыбку, запахнулась в тяжелый плащ.

— Хоть тут я в вас не ошиблась, воины. Теперь, если заскучаешь, найдешь тропинку. Я перед тобой, Шагалан, далее унижаться не намерена, хватит. Придешь — приму, а нет… Желающих кругом полно. Вон, двое твоих братьев и здесь меня разыскали, истосковались, видать, бедняги. Хочешь — нянчись с больной, разгоняй миражи в ее голове, хочешь — вернись в явь, к настоящим радостям. А пока прощай, Шагалан. И думай сам.

II

Как-то незаметно надвинулась зима. Нудные дожди столь долго и упрямо нагружали водой землю, что снегу даже обрадовались. Когда в одно прекрасное утро побережье проснулось засыпанное белой, сырой мукой, ребята веселились словно дети. И не важно, что под слоем снега по-прежнему чавкала грязь. Они с гоготом бегали друг за дружкой, перекидывались снежками, толкались и боролись. Все успели усвоить: здесь, на землях Валесты, снег — краткий гость. Тяжелые, низкие облака с ним наползали с полуночи, с родины. Южные края покорно белели под могучим ударом пришельцев, но утекал день, второй, на худой конец неделя, и от снежных заносов не оставалось и следа. Иногда их смывал бросившийся в контратаку дождь, чаще — исподволь растворяла почти незнакомая с морозами земля. Оттого набеги северных гостей всегда выделялись яркими пятнами в череде сумрачных, грязных зимних дней. И все же не покидало ощущение, что именно в этот раз юные поселенцы веселятся как-то особенно самозабвенно. Может, они действительно стали беззаботнее? Может, взрослея, учились ценить каждую минуту радости? Или же догадывались — многим увидеть следующую зиму не суждено?

Вроде бы Рокош и не разболтал никому об оброненных Шагаланом словах, однако над гердонезской колонией все отчетливее сгущалась атмосфера близкой войны. Об этом мало говорили, просто важные еще вчера хлопоты сами собой отдалялись на задний план, обжитой, уютный лагерь вдруг оказался временным пристанищем, а бытие целиком сосредоточилось в подготовке к сражениям. С уходом мессира Иигуира ученые занятия практически прекратились, вдохновитель невероятной затеи и так успел дать своим птенцам больше, чем иные университеты. Теперь лишь изредка хардаи собирали ребят на лекции. Мастер Кане обучал их принципам тайной войны, при которой многолюдству врага противопоставляются скрытность, подвижность и сила мелких отрядов. Именно таковым, на его взгляд, предначертано было стать грядущему походу. Мастер Очата излагал азы полководческого искусства. Здесь понимания встречалось куда меньше, ребята с трудом представляли себя командующими войсками на поле боя. Шагалану, правда, удавалось. Основное же время ребята тратили на тренировки. Чудилось, невозможно уплотнить и без того жесткий распорядок, но площадки взялись загружать еще активнее. Канула в прошлое осенняя путина, разбредались, ворча, крестьяне, привыкшие к помощи на полях, обиженно ныла из-за недогляда скотина. Каждый высвобожденный час пережигался в схватках, где, истекши потом, должен был кристаллизоваться в живую мощь.

Как ни старался Шагалан, полностью отдаться занятиям у него не получалось — львиная доля забот лежала по другую сторону пролива, в Гердонезе. Ватага Сегеша откочевала-таки на три десятка миль к юго-востоку. Сыграли роль не только пожелания союзников — под самый снег отчаянную попытку крупной облавы предприняли враги. Хоть и успел Кабо вывести повстанцев из дубравы, прежние убежища зримо показали свою уязвимость. Таким образом, предстояло, вдобавок к переселению, укрыться и от щупалец Гонсета. Пусть до срока. Обе задачи требовали средств — из-за пролива потащили золото. Обустроились благодаря подобной помощи быстро. Местные разбойники попробовали было возроптать по поводу бесцеремонности, однако гости подвернулись не в меру сильные. Кто-то из аборигенов, кто не забыл еще истинных целей своей борьбы, влился в ватагу, прочих попросту разогнали. Лесов здесь водилось меньше, зато работы — больше. Буквально под боком располагались и столица, и вероятный центр будущей войны. Опять же, для регулярно посещавших старика валестийских странников дорога сократилась на треть. Шагалан и Кабо теперь челноками непрерывно сновали из лагеря к Сегешу и обратно. Скоро нащупали спокойные пути, обросли полезными знакомствами, наладили связь. Пару раз, правда, сталкивались с излишне рьяными патрулями, тогда на смену серебру приходило оружие, решительно убиравшее все препятствия. В остальном, дабы не привлекать внимания врагов, повстанцы свернули до поры лихой промысел и другие громкие подвиги, однако их лазутчики с прознатчиками трудились не покладая рук. По всей причудливой паутине, сотканной атаманом и накрывавшей едва ли не полстраны, постоянно пробегали искорки сообщений. Пока юные гости кропотливо разбирались с грудой новостей, выискивая ценные крупинки, старик методично и упрямо продолжал наращивать сеть, штопал прорехи, протягивал свежие нити. Время от времени отдельные паутинки лопались, их следовало аккуратно обрезать и заменять. Наверное, Сегеш не слишком понимал планы своих таинственных союзников, но доверял им и старательно делал, что умел.

Осуществлялась и еще одна задумка, на которой особенно настаивал Шагалан: в объект невидимой охоты превращался их самый опасный враг — Бренор Гонсет. Его, привыкшего к роли хищника, ныне выслеживали десятки глаз. Любой заморенный крестьянин или льстивый слуга, что покорно согнул спину перед вельможей, мог оказаться соглядатаем. Словно чувствуя неусыпное внимание, наместник осторожничал как никогда. Он удвоил эскорт, расставил новые патрули, часто перекраивал маршруты, выезжал неожиданно и по ночам, а то и вовсе предпочитал хорониться под защитой стен Тьюнира. Тем не менее о всякой поездке и, главное, остановке цели в кратчайшие сроки сообщалось Сегешу. Несколько раз ситуация выглядела вполне удобной для нападения, но повстанцам не везло: как ни спешили донесения, кони мелонгов всегда выигрывали в проворстве. Однажды никого из разведчиков в ватаге не случилось, а без них, резонно счел атаман, атаковать латную свиту — чистое сумасшествие. Дважды наперерез Гонсету отправлялся Шагалан, еще раз — Кабо. Хромец хоть и отнесся к затее скептически, не сумел избежать общего увлечения. Они снова и снова опаздывали. Лишь отворенные конюшни да перепаханные копытами дороги встречали их появление. Целый месяц минул в рискованном и бесплодном азарте.

Перед самым Вознесением Великого Пророка неожиданно для всех отличился малыш Йерс. Как ни уютен был хутор Нестиона, парнишку явно тяготила размеренность оседлой жизни. Каждый приход Шагалана сопровождался унылыми вздохами и жалостливыми заглядываниями в глаза снизу вверх. Когда же юноша ненароком обмолвился о сравнительно благополучном состоянии ватаги, зазвучали прямые просьбы.

— Пусть жратвы чуть меньше, — канючил Йерс, — но не за бабьим подолом прятаться. И оружие, и опасности опять же… Ну, Шагалан!.. Ведь не просто так, я пользу принести смогу…

Чересчур отчаянно он, впрочем, не рвался — за окнами уже вовсю бушевала зимняя непогода, и угрозы побега впечатления не производили. Однако неожиданно вернуться в ватагу предложил сам разведчик: Сегеш нуждался в связных, заметно редевших усилиями мелонгов. Когда родилась идея испытать в нелегком деле ребятишек, тотчас вспомнили о Йерсе. Тот согласился моментально, колебания семьи Нестиона потонули в бурных восторгах истосковавшегося по приключениям бедокура.

В ватаге он действительно пришелся ко двору. На оборванного, голодного мальчугана стражники нечасто обращали внимание, иные, случалось, даже подкармливали горемыку. Спокойно отогревшись в караулке, наевшись и наслушавшись солдатской болтовни, Йерс пускался дальше, разнося весточки доверенным людям. Именно в караулке его и настигла внезапная суматоха. Осторожно высунулся в окно: посреди ночной тьмы копошились люди, два десятка закутанных в плащи всадников, угрюмых, молчаливых, ощетинившихся оружием. Легендарный черный отряд Гонсета!

На посту мелонги пробыли недолго, но из обрывка разговора стражников Йерс сумел уяснить, что путь их лежит в Гельнхорн, замок одного местного барона. Едва веря собственной удаче, мальчишка немедленно ринулся к лагерю Сегеша. Почти всю дорогу бежал, вымотался донельзя, зато уже к утру доставил бесценную весть. В тот момент в ватаге, согласно очередности, находился Кабо, он и возглавил вылазку к замку. Сразу надо сказать, все завершилось вновь безрезультатно: чем бы ни занимался Гонсет в Гельнхорне, ночи ему вполне хватило. Засевшие неподалеку повстанцы аккуратно выведали у слуг, что высокий гость и впрямь навестил барона на пиру в честь обручения его дочери, посидел несколько часов и уехал еще до рассвета. Говорили, будто остальные приглашенные лишь после этого вздохнули с облегчением, закатив грандиозную попойку.

То ли кто-то глупо пошутил над Йерсом, то ли его самого так зацепила неудача, только с тех пор в рьяности охоты с мальчишкой мог потягаться разве что Шагалан. В конце концов оголец вовсе, самовольно покинув лагерь, исчез без следа. Неделя прошла в волнениях, прежде чем, всеми похороненный, он внезапно объявился в ватаге. Оказалось, за эти дни постреленок ухитрился проникнуть в злополучный замок и даже пристроиться там на кухне. С его слов выходило: наместник удостоил барона визитом не ради застолья или за грандиозные подвиги, слуги сплетничали, будто причина в юной смазливой дочери хозяина. Гонсет вроде никогда не отличался особым сластолюбием, да, похоже, на склоне лет поддался увлечению. Теперь семейство в растерянности: с одной стороны, девушка уже обручена, ее жених занимается подготовкой к свадьбе, с другой… Как отказать в безделице всемогущему правителю?

— Он обязательно вернется, и не сомневайтесь! — убеждал Йерс горячо. — Хоть повесьте меня, если ошибусь! Этакую кралю да не отведать? Выберет минутку и вернется как миленький. Ну, на чем вам еще поклясться?..

Состоялся крайне оживленный спор. Все эти вынюхивания были, безусловно, дерзки, да и холопские пересуды не внушали доверия… однако впервые враг подарил возможность предугадать место своего появления. Вряд ли матерый зверь сохранит и в дальнейшем подобную щедрость, никакая похоть не вынудит его, забыв осторожность, навещать девицу вновь и вновь. Но первый-то раз!.. Йерс с пеной у рта кричал, что непременно следует устроить засаду. Старик Сегеш с сомнением качал головой, Джангес и Шагалан единодушно одобрили план Йерса. Неожиданно главным противником затеи выступил брат Торен. Посреди разудалых ватажных будней отшельник остался по-прежнему сдержанным и замкнутым, в вылазках почти не участвовал, чаще кашеварил, а основным своим занятием мнил опеку и обучение малыша. Теперь, когда его питомца подвергали нешуточной опасности, Торен воспротивился всеми силами. Яростным порывом он чуть не задавил молодежь, и лишь подмога Шурги склонила чашу весов на их сторону.

По решению атамана Йерс возвращался в замок. В то же время в близлежащей деревушке поселится одинокий странник, все имущество которого составит пара лошадей. При визите Гонсета, наверняка столь же стремительном, как и раньше, на счету будет каждая минута. Мальчишка кубарем понесется в деревню. Передав сообщение, он мигом бежит обратно отслеживать наместника, странник же вскакивает в седло и летит к Сегешу. Час хорошего галопа с подменой лошадей, капелька везения, и ватага поднимается по тревоге. Точнее, в путь трогается разведчик, застигнутый известием, да пара десятков повстанцев, для которых найдутся лошади. Дальнейшее рисовалось туманнее. С такими силами, разумеется, не велось и речи о штурме замка — требовалось укрыться где-нибудь рядом, подготовить западню на тракте. Когда, вкусив запретного, Гонсет покинет замок, его эскорт атакуют… Именно безумная атака вызывала у атамана наибольшие сомнения, однако Шагалан беспечно махнул рукой. По его словам, ватажникам надлежало только остановить врага, сковать солдат стрелами и копьями. Пока те не осознали, откуда ждать настоящей опасности, разведчик, улучив момент, врубится в строй охраны, проломит его и совершит задуманное. Остальным это не казалось такой уж немудреной задачей, но холодная уверенность юноши подкупала.

В целом план был неплох, единственной угрозой для него считалось возможное остужение Гонсета к пассии. Собственно, к этому все и шло. Один короткий зимний день сменялся другим, не менее сумрачным и сырым, а из Гельнхорна новостей не поступало. Заволновавшись, Сегеш даже выслал человека проверить, все ли в порядке. Гонец сообщил, что в замке и вокруг него ровным счетом ничего не происходит, повстанец по кличке Пепел изнывает от скуки и сосет свое пиво, а мальчишка почти не заглядывает, хотя регулярно появляется на стенах. Вытерпев еще с неделю, ватажники уже намечали сроки сворачивания дурацкой западни. Развязка, как и положено внезапная, подоспела немного раньше.

Накануне вечером Шагалан как раз прибыл в лагерь. Середина января, ночью и в плотно сбитом шалаше было довольно холодно. В этом смысле у юноши перед союзниками имелось явное преимущество — его обогревом по ночам активно занималась Танжина. Женщина, казалось, неплохо перенесла смену места обитания, смирилась с лишениями, стойко пресекала голодные поползновения мужиков. Про то больное состояние, в котором покинула селение Ааля, она забыла и теперь всецело сосредоточила силы и пыл на уходе за юношей.

Едва начинало светать, когда Шагалан высунул голову из-под грубо выделанной шкуры, заменявшей одеяло. Снаружи по ноздрям тотчас резанула стынь. Чуть ли не вся ночь прошла отнюдь не в отдыхе, и в сон клонило неимоверно. Но что-то определенно тревожило. С тоской вдохнув напоследок тепла подруги, отвел мягкую руку, обвившую грудь, выполз на холод, прислушался. Одинокое цоканье копыт, далекие, но, несомненно, возбужденные голоса, запаленный храп лошади. Отбросив остатки сонливости, юноша спешно оделся. Вообще-то в таких местах, где беда готова навалиться в любую минуту, полагалось бы спать в одежде, в обнимку с оружием, да только как это объяснить горячей, соскучившейся по ласке подруге? Подхватив сабли, откинул полог и выглянул на улицу. Лагерь еще дремал, заваленный грудами свежего, пушистого снега. Волна же беспокойства надвигалась с окраины. Оттуда торопливой походкой приближались трое, четвертый вел следом в поводу парящего боками коня.

Юноша, загребая рыхлый снег, пустился навстречу. Какими-то непонятными путями тревога разливалась по хижинам, из них одно за другим высовывались заспанные лица повстанцев. Судя по тому, что умышленно никто шума не поднимал, прямой угрозы лагерю не было, но долгая лесная жизнь, видимо, воспитала в людях нечто сродни интуиции разведчика. Пока Шагалан достиг четверки возмутителей спокойствия, рядом уже очутилось не меньше десятка человек, кое-как одетых, однако полностью вооруженных. Подошел взъерошенный Джангес, знаком погасил зарождавшийся гам.

— Что стряслось? — заговорил хриплым спросонья голосом. — Нешто западня сработала?

Один из четверых, высокий ладный парень, растерянно заозирался. Теперь Шагалан обратил внимание — он смотрелся так, словно чудом выбрался из лихой передряги. Мокрое, грязное платье местами висело клочьями, опухшее, помятое лицо приобрело синюшный оттенок, сам парень тяжело дышал и нетвердо стоял на ногах, поддерживаемый с боков спутниками. Те, конечно, тоже не отличались ухоженностью одежды и здоровым видом, зато явно провели основную часть ночи в укрытии и были, похоже, дозорными, первыми встретившими гонца.

— Не совсем так, — наконец выдавил парень.

Джангес нахмурился, мотнул головой в сторону жилища атамана. Загудевший народ качнулся следом, но одноглазый осадил, пригласив лишь Шагалана. Подоспел привычно мрачный Шурга. Этому хватило взгляда на гонца, чтобы отдать команду готовить отряд к бою. Вместе достигли землянки, у порога которой ждал Сегеш. Крошечная тесная норка являлась самым роскошным сооружением в лагере, да и ту сладили только к зиме, когда более-менее убедились в безопасности выбранного убежища. Остальной люд продолжал пока холодать в утлых шалашах, постоянно затыкая щели и утепляя стены, чем бог послал.

По очереди протиснулись в душное чрево землянки. С командирами и Шагаланом вошел шатающийся вестник, дозорные остановились у входа. Не прозвучало ни единого слова, но все уже отчего-то чувствовали — приключилась беда. В гнетущем молчании расселись на лежанках.

— Что ж, рассказывай, Пепел, — вздохнул Сегеш.

Парень вздрогнул, тяжело засопел, замялся.

— Напасть-то ведь какая, господа атаманы… — Язык едва повиновался ему. — Мысли не собираются, не знаю, с чего и начать…

— С начала начинай, только не мямли и не тяни, — жестко подстегнул Джангес. — Чую, нам еще расхлебывать твою напасть, времени жалко.

— Короче… вечером все было тихо… Как обычно. А вовсе стемнело — стук в дверь. Мальчишка наш, выходит, прибежал… вопит, свершилось!.. Дескать, наместник в замок пожаловал. — Шагалан с Джангесом быстро переглянулись. — Не удержался, в смысле, вражина. Я-то ведь, признаться, господа атаманы, и надеяться давно перестал… расслабился там… Пока то да се… закопался, наверно, не спорю. Глядь, а паренька и нет! Я во двор, а там все нараспашку! Не утерпел, сорванец, коня взнузданного вывел да и умчался сам! Как и влез-то?.. А мне что делать? Кинулся второго заседлывать, а мальчишки след простыл…

— Странно, — заметил разведчик. — Йерс хоть и сорванец, на такие проказы не охоч. Сколько ж ты, приятель, канителился?

— Э-э… немало… наверно… — смутился Пепел.

Джангес нарочито медленно поднялся, подошел вплотную. Пепел откачнулся, но одноглазый поймал его за куцую бороденку, подтянул к самому лицу, повел носом.

— Пил, — сказал он, и вестник сразу понурился. — Причем крепко. — Голова повстанца опустилась еще ниже. — В дороге многое выветрилось, но даже теперь понять нетрудно. Стало быть, примчался к тебе мальчишка, а ты и лыка не вяжешь, так? Расслабился, говоришь? И долго он тебя будить пытался? Не молчи, сучий выкидыш!

— Э-э… так ведь тяжко день за днем… вечно одному, безвылазно… каждый раз ничего…

— Погоди, Джангес, — перебил их Сегеш. — То, что этот обормот позволил себе не ко времени в чарку нырнуть, я уяснил. И не абы кого посылали-то, смышленого да опытного… У других бы хуже обернулось. Но с его проступком мы после разберемся, сейчас не о том. Дальше рассказывай, Пепел.

— Ну вот, как я коня оседлал, — встрепенувшись, торопливо продолжил повстанец, — так и пустился догоном во весь опор. Думал, не расшибся бы малой…

— Ни черта ты, стервец, не думал, — скривил губу Джангес. — Один хмель в башке гудел. К сути давай.

Пепел испуганно оглянулся на него.

— Вот я и говорю, господа… братья… С полпути проскакал, вижу — на выходе из рощицы заварушка какая-то. Сперва почудилось: ватажники чужие парнишку сцапали. Хотел уж было подъехать, объясниться, да вовремя поосторожничал. Слез, ближе подкрался…

— Короче.

— Барокары. Отродясь в том краю поста не держали, а тут, как назло, возник. Йерс прямо к ним в лапы и влетел. Причем коня-то не было, наверно, злодеи пугнули, вот мальчонок и свалился. Куда ему?..

— Сколько барокаров?

— Видел четверых. И не хмурьтесь на меня, господин Джангес! Что бы я смог один с тертыми латниками? Разве на копья их покрепче насадиться…

— В латах поголовно? — сухо спросил Шагалан.

— В полном вооружении. Кольчуги, панцири, шлемы, копья и эти… косы их бесовские. Пока они там по-свойски горланили, я совсем близко подполз, рассмотрел.

— Дальше что?

— Потолковали они, значит, и стали в путь снаряжаться. Лошадей подвели, мальца туда взвалили. Он уже, кажись, без чувств был. В крике саданули пару раз, а много ли ему надо? — Пепел пожевал губами, обдумывая продолжение. — Как они тронулись, я и заколебался: дорога вроде свободна, надо к вам спешить, про наместника сообщать. Сами вы, господа атаманы, не единожды вдалбливали важность этого задания. Только пораскинул я мозгами и подался за барокарами. Уж судите, как хотите! Из-за меня, дурака, паренек в беду попал, без меня он и вовсе бы сгинул безвестно.

— Отследил? — Шагалан поднял голову.

— А как же. По снегу-то темные фигуры и во мраке не потеряешь. Я, грешным делом, боялся, они в замок пленника повезут, в зубы палачам Гонсета. Ан нет, мили на три отвернули, там у них хутор. Местные его Волчатником кликали, и, видать, неспроста. Проследил я, как внутрь вошли, обождал чуток, да и припустился сюда. Такой вот рассказ.

Вожаки молча переглянулись.

— Что тут помыслишь-то? — начал Шурга. — За пьянство тебя, Пепел, беспременно накажем. Что по снегу ползал, через лес гнал, себя не щадя, — молодец. Речь-то, однако, сейчас не об том. Светает уже, наместник вот-вот с девицы своей слезет, и тогда сызнова ищи ветра в поле. С другой стороны, парнишка несмышленый, помочь стараясь, в беду угодил. Бросать его опять-таки не по-божески. И кем же заниматься-то, господа хорошие?

— На черта барокарам парнишка? — живо отозвался Джангес. — Мало ли бродяг по лесам шатается? Ну, коня, допустим, украл, и что? Коли тотчас не повесили, то и дальше убивать не станут. Выпорют, разумеется, до полусмерти, потом вышвырнут за ворота. Послать туда несколько человек встретить, и довольно. А нам в Гельнхорн торопиться! Времени упущено море, но хотя бы попытаемся зацепить зверя. Где еще случай найдем? Третий месяц ведь зря гоняемся…

Затихший в полумраке Пепел нерешительно кашлянул.

— Прощения прошу, господин Джангес, однако не все просто. Я, конечно, в чужих наречиях не смыслю, но, покуда в снегу сидел, кое-что и так уловил. Шумели они там здорово, бесились. Йерс-то, видать, когда его вязать принялись, кого-то из супостатов ножиком полоснул. Убить не убил, но кровь пустил и разозлил очень. Боюсь, за невинного бродягу теперь его не примут и дешево не освободят.

— Час от часу не легче, — скривился одноглазый. — Что же тогда, братья? Не разорваться же надвое? В обеих заварухах каждый клинок на счету будет.

— Колебаться тут негоже… — Шурга тяжко вздохнул. — Конечно, шибко хотелось бы до наместника-то дотянуться, но, похоже, нет на то пока соизволения свыше. И раньше мы за ним не поспевали, и нынче, видно, опоздаем. Только зря коней загоним. А мальчонку надобно спасать. Заодно и тварей этих продажных, что мелонгам сапоги лижут, осадить. Давно пора приспела.

Старик Сегеш обвел соратников взглядом.

— Хорошо сказано, брат. А вы, молодежь, чем ответите?

Джангес с досадой махнул рукой, Шагалан бесстрастно кивнул.

— И не кручиньтесь о Гонсете, — продолжил атаман. — Творец милостив, настанет срок и для мерзавца, когда никакая хваленая изворотливость его не выручит. Придет день… хотя, сдается, не сегодня. Посмотрим правде в глаза — в замок мы не успеваем. Иначе могло бы повернуться, не попадись Йерсу этот треклятый пост на дороге. Или не увяжись ты, Пепел, за барокарами… Впрочем, тогда бы я по-другому с тобой беседовал. А пока ступай, собирайся с отрядом. Путь укажешь, в бою грех свой искупишь… Стало быть, в поход, братья. Все, до последнего. Дело благое, за него и головой рискнуть не жалко.

— Конец не близкий, сир, — заметил разведчик. — Даже напрямки миль десять получится. По нынешнему снегу целый день протопаем, да в придачу вымотаемся.

— Раньше вечера никак не подойдем, — поддержал Джангес. — А если за это время мальчишку на воротах повесят? Или, того хуже, к мелонгам на расправу отвезут? Надо конный отряд пускать. Чего ж его, напрасно снаряжали? Я с Шагаланом отправлюсь, и еще полтора десятка ребят возьмем. Через час-другой на месте, а? Хутор их, конечно, не захватим, собаки ладно городят, но и выбраться оттуда никому тишком не позволим. Как?

— Добро. — Сегеш со стоном поднялся. — Трогайтесь немедля. Осмотритесь там, подготовьтесь. Об одном лишь молю, братья: на рожон не суйтесь, дождитесь нас. Сообща и прижмем нечестивцев.

По лагерю уже кипели сборы, превращая его в суетливо мельтешащий муравейник. Торопливо затаптывали едва разложенные костры, тянули из глубин мешков ржавые кольчуги и мечи. Кто-то пытался на скорую руку что-то починить, иные предпочитали сунуть за пазуху ломоть хлеба, что будут грызть потом на ходу. Остановившись прямо посередь этой кутерьмы, Джангес начал одного за другим вылавливать из водоворота нужных ему людей. Некоторые, завидев группу избранных, подходили сами. Пока двигались к лошадям, откуда-то сбоку вынырнула бледная Танжина. Шагалан помахал ей рукой, женщина печально кивнула. В роль боевой подруги, чье главное занятие — ждать, она, похоже, постепенно вживалась. Промелькнуло темное, словно туча, лицо Торена. Юноша столкнулся глазами с отшельником: встречный взгляд полнился густым упреком, однако чувства вины, сколь ни силился, не породил.

Быстро оседлав лошадей, покинули жужжащий лагерь. Пустились рысью, а когда выбрались на ровное поле, перешли на галоп, понеслись вперед, взметая клубы снега. Затея рискованная, но ям и валунов не подвернулось. Мало кто осмелился бы встать на пути столь целеустремленно летящих всадников, на серьезное же войско они надеялись не нарваться. Мчались по преимуществу без дороги, окостеневшая земля гудела снизу, сверху радостно пел морозный ветер. Примерно через час такой бешеной скачки ехавший во главе Пепел поднял руку, давая сигнал.

Зловещий Волчатник оказался небольшим поселком домов на десять-пятнадцать. С простой местной деревушкой его бы, однако, не спутали — избы все справные, почти купеческие, вроде тех, что прошедшей осенью оставил огню покойный атаман Ааль. Среди окрестной худобы зажиточность сияла нестерпимо. Может, оттого и забрались барокары на взгорок в центре голого поля да вдобавок обнесли себя высоким тыном.

— Нелегко подкрасться, брат, — почему-то шепотом заговорил Джангес на ухо Шагалану. — Чую, если не к атаке, то уж к ворам здесь точно готовы как следует. Глянь, какую штуковину измыслили.

Прямо из сердца поселка в небо вздымалась сторожевая вышка, сходная с огромным пауком о четырех ножках. На самой ее вершине в плетеном гнезде переминался лучник. Позиция отменная, пустынные поля вокруг расстилались как на ладони. Вообще поселок производил странное впечатление. С одной стороны, никакой растревоженности не ощущалось: мирно дымили трубы, подавала голос скотина и шумела детвора, несколько женщин медленно брели домой с ведрами воды. Лишь потом начиналось замечаться что-то ненормальное кроме постового на вышке. Массивные ворота поселка были плотно затворены, люди проникали внутрь через крошечную калитку под присмотром вооруженной охраны. Дети за забором так и не появились, а женщин с водой сопровождали трое воинов. Все это напоминало поселенцев, впервые обосновавшихся на дикой, кишащей лютым зверьем земле. Да они так, похоже, и жили, вечно ждущие нападения, уповающие исключительно на себя и своих соплеменников. Поселенцы, врубившиеся топорами в чужое многовековое бытие.

— Солидный тын, — продолжал тем временем Джангес размышлять вслух. — Уж как твой Ааль усердствовал, а до барокаров и ему далеко. Ох, жаркое грядет дело… Ты вот что, Шагалан, бери половину людей и обойди поселок кругом. Я перекрою выезд из этих ворот, а ты — из задних, договорились? В драку не лезем, себя не выказываем, наблюдаем за каждым путником. Только если приметим, что мальчишку везут, тогда уж… сам понимаешь.

Обогнув Волчатник по краю леса, разведчик разместил свою группу в зарослях, поблизости от дороги. Тут удалось наконец с наслаждением покинуть седло — все-таки до хорошего наездника юноша пока не дотягивал, долгой скачкой стерев себе все мыслимое. Дорога белела пустотой, и, судя по следам, таково было ее обычное состояние. Барокары сторонились окружающего мира, мир платил им той же монетой. Укрывшись меж облепленных снегом ветвей, повстанцы затихли.

Основные силы подоспели часов через пять. Народ изрядно устал от затяжного перехода, зато неплохо согрелся и смешками провожал сменяемых на постах посиневших всадников. Костры разводить опасались, а от непрерывного и малоподвижного сидения в снегу не спасали никакие тулупы. Теперь появилась возможность хотя бы попрыгать, другого тепла не предвиделось. Шагалан верхом разыскал атаманов, затеявших очередной совет.

— Что скажешь, герой замерзший? — усмехнулся навстречу Шурга. — Немедля эту твердыню приступом брать или дотемна погодить? Боюсь, однако, без огня окоченеем тут. Точь-в-точь как вы с Джангесом.

Одноглазый покачал головой.

— Не тянет меня что-то, братья, через такое поле на свету бежать. Людей до схватки положим. Да и под забором отстреляют в упор, ровно зайцев. Ночь как-то все же родней, много раз выручала, не подведет и ныне.

— Имеется и вторая тонкость. — Шагалан тяжело сполз с седла. — Сколько способно прятаться в этом гнезде воинов?

— Навскидку человек двадцать, ну, двадцать пять, — ответил Шурга. — Сами имперские солдаты, сыновья их, братья, родичи там разные… Но учтите, треплются, будто в трудную-то минуту у них все за оружие берутся, и стар и мал. Даже иные бабы… Правда, не припомню, когда минуты подобные случались, смельчаков вроде нас давненько не находилось.

— А еще поселки барокаров поблизости водятся?

— Водятся, как без этого. Отсюда-то, конечно, не видать, ближайший милях в трех-четырех будет, и дальше парочка. Так они, нечестивцы, завсегда селятся — гроздьями, да не вплотную.

— Резонно делают. Полагаю, едва мы вылезем на поле, как тот вон постовой углядит и тревогу поднимет. Запалят барокары какой-нибудь костер дымный, что наверняка заранее сгребли, и вскоре нагрянет к нам вся их окрестная рать. Мелонги со стражниками, допускаю, не обеспокоятся за своих псов, зато уж друг за дружку те встанут горой. Похоже?

— Похоже, очень похоже, — хмыкнул Сегеш. — Ведь псы не только оружием и опытом берут, но и выручкой взаимной. Каждый год здешние погосты ширятся, хоть одного-двух да подстреливают ватажники. Может, извели бы давно эту плесень с нашей земли, да когда они гуртом сбиваются, их не взять. Крепкий народец, зубастый.

— Потому до темноты все равно ждать придется. Во мраке, по крайней мере, их тревожные дымы никто не разглядит. А Йерс… если до сей поры с ним ничего не сотворили, то и до вечера, бог даст, не сподобятся. Главное — за дорогами следить.

— Дым-то, конечно, ночью врагам не помощник, это верно, — проворчал Шурга. — А если огни поднимут?

— Воробья на вышке озаботьтесь, разумеется, угомонить в первую очередь. Луком ли, арбалетом, из тех, что мы вам достали, смотрите сами. С земли же и большой костер далеко не виден. А кроме того… вон, тучи снеговые опять ползут, похоже, к темноте снова посыплется. Нам бы это здорово на руку сыграло. Значит, устраивайтесь, братья, готовьтесь, я же отлучусь на часок.

— Куда вдруг в такой-то момент?

— Да вот заприметил тут рядом в деревеньке кузню. Надобно оружие себе для предстоящего дела подобрать.

— Неужто тебе, удалец, сабель мало?

— Против латников, дядюшка, эти сабли выдюжат недолго. Здесь случай особый, и оружие, выходит, требуется не рядовое. Приеду — покажу.

Вожаки в недоумении переглянулись, но ни возражать, ни расспрашивать не посмели. Слово юных пришельцев обрело внушительный вес. Возвратился разведчик скоро, едва минул обещанный час. Старшие атаманы сдержанно кивнули, зато Джангес подскочил, нетерпеливый.

— Ну, показывай, брат, что за чудо-оружие промыслил. Так нашел или на заказ ковали?

— Готовое отыскалось. Лишь чуть-чуть дорабатывали, оттого и запозднился.

Шагалан сбросил на снег плащ, а на него — сверток из грязной мешковины. Пока одноглазый осторожно развязывал узлы, юноша освободился и от куртки.

— И что это? — Лицо развернувшего ткань Джангеса вытянулось в изумлении.

На мешковине лежали два железных прута длиной в пару локтей и толщиной в пару пальцев. Большевсего они напоминали обыкновенные заготовки, которые кузнец способен преобразить как в меч, так и в мирный серп. Судя по еле обитой ржавчине, именно заготовками они до недавних пор и являлись. В самой захудалой кузне такие всегда отыщутся в каком-нибудь заросшем сажей и паутиной углу. Единственное, до чего снизошел неведомый оружейник, — слабое подобие ручек. Джангес, подозревая шутку, оглянулся на разведчика.

— И для чего же эти… палки? Давай я лучше меч тебе хороший подберу. Слава богу, добра вдоволь нынче, про дубинки забыли.

— Нуждался бы в мече, искал бы меч. — Шагалан, поежившись, окунул голову в ледяное жерло кольчуги. — А против наших закованных в железо друзей эти палки — самое гожее средство. Для тех, брат, кто понимает.

Ближе к сумеркам действительно повалил снег. Поначалу в воздухе над затаившейся в кустах ватагой поплыли мирные белые пушинки. Мало-помалу их масса росла, ряды плотнели, они уже застили обзор, грозя превратиться в бесконечный поток колючего крошева. Стемнело раньше обычного. С кипами черных туч примчался ветер, пригнал водоворотами поземку. Шагалан прошел вдоль цепочки запорошенных, переминающихся на месте товарищей. Переглянулся с бледным то ли от холода, то ли от волнения Эрколом. Музыкант мучительно колебался между «армией Сегеша» и новой ватагой, сколачивавшейся Оприньей. Былые его приятели разбрелись в оба лагеря, а иные и вовсе предпочли несчетные дороги страны. Добротный, будто кукольный, поселок Ааля сгорел той же ночью, выбор досталось делать всем. Неизвестно, как рассуждал Эркол тогда на пепелище и рассуждал ли вообще, озабоченный опекой над вверенной ему Танжиной. В любом случае спокойной жизни здесь не складывалось. Если лихие налеты были немного знакомы, то вступать в большой открытый бой юноше еще не приходилось. Шагалану музыкант нервно улыбнулся, тиская в ладонях древко копья.

Неподалеку от него, усевшись верхом на бревне, орудовал топором Перок. Стучать даже посреди разыгравшегося ненастья не решались, и верзила лишь методично водил лезвием взад-вперед, потихоньку затачивая конец бревна. Поднял голову навстречу приблизившемуся разведчику, широко оскалился во все зубы. Этот, несомненно, не нуждался ни в какой поддержке, грядущий бой для него — нечто вроде шумной забавы. Шагалан, хлопнув парня по плечу, двинулся вдоль зарослей. На глухой звук шагов люди оборачивались, рушили наметенные шапки снега, выглядывали из-под плащей и капюшонов. Незримые сборы продолжались и там: что-то плелось, натачивалось, мастерилось. Многих повстанцев юноша успел запомнить по именам, однако в разговоры никто не вступал, и он шел все дальше, раздаривая кивки, касания и похлопывания. Накануне серьезного испытания слова казались лишними. В числе последних ожил сугроб Торена. Как и обещал, отшельник в лагере трудился за двоих, но старательно избегал всякого насилия. Тем более странно было видеть его в передовых рядах изготовившихся к атаке, уверенно сжимающим огромный топор. Все мысли уже в бою, ни холод, ни снег значения не имели. Признав Шагалана, отшельник отвернулся, потом все-таки зыркнул, угрюмо и яростно. Юноша вновь принял жгучий взгляд — вины за собой он не ощущал. Да и не умел этого делать.

На самом краю леса, чуть впереди цепочки своих воинов застыли забеленными истуканами вожаки.

— Ты, кажись, снег обещал, брат? — покосился на юношу Шурга. — И так-то ни зги не разберешь, а потеха ведь еле-еле во вкус входит. Настоящая буря грозит получиться. Не переборщил ли с ворожбой?

— Чем свирепей непогодь, тем меньше крови. — Подойдя, Шагалан вынужден был прикрыть лицо от ветра полой плаща. — Давайте лучше решим, господа атаманы, как штурм вести. С кондачка тут дров наломаем.

— А чего выдумывать? — глухо, будто издалека, отозвался Сегеш. — Через стены не пробиться, надо ворота высаживать. Видал, какой таран Перок ладит? Створки, правда, у супостатов крепкие, ну да ничего, мужицкое терпение и покрепче преграды ломало.

— Обстреливать станут, — заметил Шагалан. — В упор.

— Что ж поделать, война — штука опасная. Кое-какие щиты с павезами сплели, а в остальном… смелость да молитва искренняя. А есть другие идеи? Говори, брат, хитроумие ваше известно.

Юноша прищурился на едва мерцавшие сквозь пургу огоньки поселка.

— Полагаю, не резон упрощать нашим врагам жизнь, сир. Ведь у них та же проблема, что у незабвенного атамана Ааля: ограда длинная, а людей мало. Сложно, понимаете ли, и обстроиться на широкую ногу, и на крошечном пятачке себя удержать. А столпись мы сами в одном месте, получат барокары лучший из подарков.

— Неплохо бы, конечно, с разных сторон навалиться, — фыркнул Шурга. — Только где ж народу-то взять? Опять же приставы к таким высоким стенам просто не соорудишь, ночь провозимся.

— И не нужно. Вы, как задумывали, атакуете южные ворота. Долбитесь, шумите, воюете, сколько сможете. Я тем временем проникаю внутрь. И не через какие-то из ворот, там охрана начеку, а прямо через тын.

— А потом? — нарушил Шурга долгую паузу. — Рассчитываешь нам засовы изнутри отомкнуть? Прорвав толпу врагов?

— Нет. — Юноша мотнул головой. — Не хочу понапрасну обнадеживать, пробиваться вам, скорее всего, придется самим до конца. Внутри я намерен исключительно драться. Один. Подозреваю, это вам, господа, предстоит спешить ко мне на выручку.

Повстанцы в полном безмолвии переглянулись. Чистое безумие даже для становящихся легендарными пришельцев. Или очередной их невероятный талант? В который раз с обезоруживающей легкостью идут на верную гибель, так что сомнение закрадывается, существует ли вообще для них невозможное? Властна ли над ними смерть или одолели и ее? Молиться ли на таинственных воинов или открещиваться как от посланников могущественных темных сил?

— Что ж, — вздохнул наконец Сегеш. — Тебе виднее, брат. Если убежден… Когда приступаем?

— А вот с четверть часа подождите и начинайте. Я тем временем забегу чуть вбок, чтобы выдвигаться не вместе. Мог бы и сразу к стенам направиться, да, боюсь, углядит тот молодец на вышке. Вы про него тоже не забывайте.

— Это само собой. Я тут вот, брат, еще подумал… — Атаман нерешительно посмотрел на Шургу. — Что, если попробовать прежде договориться с ними? Хоть и чужаки, но за столько лет должны же были языком нашим овладеть? Как-то нехорошо… ни с того ни с сего напасть… ничего не объяснив. Они, без сомнения, преданные холопы белокурых, однако ради жизней, собственных и близких своих, вдруг да отпустят мальчонку? Как считаешь?

Юноша пожал плечами.

— Пробуйте, коль охота. Смилостивится Создатель — впрямь пойдут на мировую. Лишняя кровь нам ведь ни к чему. Правда, имейте в виду, сир, — едва барокары узнают о цели атаки, как Йерс превратится в их заложника. Впрочем… оповестить о требованиях тоже полезно. Короче, пытайтесь достичь соглашения, а не получится — колотите тараном. Это и послужит для меня сигналом к действию.

Покинув совещание, Шагалан двинулся дальше, в заметаемый вьюгой лесок. За его спиной сквозь вой ветра пробивалась волна шорохов — повстанцы занимали рубеж атаки. Вспарывая рыхлую плоть снега, юноша пересек дорогу и углубился в заросли на противоположной ее стороне. Отсюда поселок казался смазанным пятном, темнеющим в бурлении белого ада. Пурга разбушевалась не на шутку. Крошечные острые иглы хлестали по щекам, лезли в глаза, под плащ и за воротник. Шагалан же не мог закрыть голову — напряженно ждал начала штурма. Собственно, он ничего так и не услышал. Просто рядом с пятном поселка возникла какая-то длинная колеблющаяся тень. Несомненно, люди Сегеша уже перестали таиться, громко подбадривали себя и остальных криками, но до разведчика это не долетало. Зато долетело другое — над полем внезапно поплыл странный звук, будто часто-часто били металлом о металл. Барокары заметили нападавших.

Выбравшийся из зарослей Шагалан тоже пустился к цели, туда, где хрипло взвыл ватажный рог. Сплошная пелена снега позволяла не пригибаться понапрасну, однако и перейти на бег не давали заносы по колено. Юноша брел прямо, чуть прикрывшись трепыхающимся в руках плащом. Призрачная тень повстанцев сблизилась с поселком настолько, что слилась с ним совершенно. Малость обнадеживало отсутствие боевого шума. Вроде бы мелькало что-то над линией частокола, то ли огни, то ли снеговые заряды, не разглядишь. Разведчик достиг подножия взгорка, оступаясь, вскарабкался к самой стене, привалился спиной. Здесь, под тыном, ветер не так лютовал, позволял капельку перевести дух. Похоже, востроглазая стража гостя и не изобличила, хотя ручаться он бы не стал. Вокруг тихо, как снаружи, так и внутри поселка, гудело лишь неразумное, природное начало. Где-то там сейчас атаманы, очевидно, тщились решить дело миром. К чему барокарам цепляться за парнишку? Возможно, они и уверены в своей твердыне, но в любом, даже победном, бою легко потерять близких и нужных людей. Им ли, искушенным солдатам, не знать этого? Почему-то не верилось, что загадочные чужаки окажутся фанатиками, всегда готовыми умирать за интересы мелонгов.

Какое-то резкое, многоголосое эхо тугим клубком проткнуло пургу, а следом — дрожь по бревенчатой стене. «Не столковались», — шепнул юноша сквозь зубы, поднимаясь на ноги. Сбросил наземь плащ, потрогал притороченное за спиной оружие, извлек веревку. Ее отыскалось всего ничего, но и стена все же не замковая, в два роста. Не суетясь, смастерил петлю. Волна нового удара — на той стороне, гремя железом, пробежал кто-то невидимый. Дорвавшийся до жертвы буран выстуживал тело, барабанил по звеньям кольчуги, но было теперь не до него. Целиться во мраке бессмысленно, Шагалан просто метнул конец веревки на срез частокола. С полдюжины попыток — и петля накрыла-таки острие. Подергал веревку, уцепился покрепче и полез, едва упираясь ногами в стену. Несколько быстрых перехватов, и он уже нащупал шершавые острия. Подтянулся на руках, аккуратно поместил сапог между жалами. Мимолетно, щурясь от снега, осмотрелся. Тын продолжали сотрясать мерные удары тарана, слева вроде бы закипела серьезная драка, хотя судить об этом удавалось лишь по шуму и крикам. Среди плотно расставленных темных домов то и дело мелькали какие-то огни и тени. Завывал ветер, кто-то надрывно не то ругался, не то командовал, слов не разобрать. Истошно лаяли собаки, откуда-то пробивался детский плач, но явной паники не ощущалось. Пускай и редко, судя по рассказам, подвергались барокары нападениям, похоже, готовности к ним не теряли.

Шагалан отделился от частокола, еще в воздухе почувствовал шевеление неподалеку. Приземлился низко, в глубокий занос, и тень тотчас ринулась к нему. Взрывая снег, юноша крутанулся, двурогие вилы соскользнули мимо. В руки влетел какой-то невысокий щуплый подросток, наверное немногим старше Йерса, в меховом треухе. Под безжалостным ударом бедняга взвизгнул и сразу обмяк. Внезапность, однако, была утеряна: теперь бежали и слева и справа, хоть лязга лат пока не слышалось. Отпустив враз потяжелевшее тело, Шагалан выхватил сабли.

— Сюда! Тут он пробрался, вор! — с сильным акцентом крикнул задыхающийся женский голос.

Странно прозвучала в этом месте родная речь, но разведчик отложил удивление на потом. Сам шагнул из сугроба навстречу атаке. Отбил неловкий выпад короткого копья, рубанул на уровне шеи, уже догадываясь, что не наткнется ни на какие доспехи. Развернулся, повторил те же манипуляции с другим нападающим. Еще неуклюжий юнец. Барокарам определенно не хватало воинов, оттого вдоль тына они расставили женщин с детьми. Серьезной угрозы здесь не ожидали, а для вылавливания редких лазутчиков достало бы и этого. Как им казалось. Обольщаться все же не следовало — тревога от вторжения поднялась, с минуты на минуту должны были пожаловать настоящие противники. Шагалан не собирался уклоняться от драки, но небольшое время на подготовку пригодилось: натянув рукавицы, он извлек из-за спины железные палки, подкинул на ладонях. Не бог весть что, однако лучшее из найденного в окрестностях.

Враги запаздывали, и юноша сам пустился в глубь поселка, туда, где за темными скалами домов разливалось какое-то пламя. Почти достиг угла, когда из-за него опрометью выскочила очередная баба. Столкнуться с лазутчиком нос к носу она явно не рассчитывала, про свое оружие вспомнить не успела. Шагалан походя стеганул ее поперек лица, отбросив к стене. Зато за углом его встретили достойно — весь узкий проулок щетинился копьями и вилами. На юношу надвигалось сразу человек восемь-десять, разгоряченных и готовых к бою. Правда, отряд попался все же разнородный, промеж крепких бородатых латников в шлемах мельтешили и крикливые бабы, и нескладные подростки. Противники увидели друг друга одновременно, воины барокаров дернулись, норовя сомкнуть строй, но вкрапления их неопытных помощников застопорили механизм. Не даря ни секунды, Шагалан напал сам. Железные прутья послушно вошли в раскрут, загудели, сливаясь в кокон. Юноша даже не старался отлавливать каждое из жал, устремившихся к нему, — кокон отбил все. Еще шаг вперед, и среди древков копий обнажилось нутро отряда. Немедля вломился туда, не столько раздавая удары, сколько упиваясь самим боевым танцем, погружаясь в него целиком и растворяясь без остатка. Стук прутьев по железу, дереву и костям слился в сплошную барабанную дробь. Когда миновал копья, разом обрушились мечи и топоры, но и они отскакивали от невероятного вездесущего оружия. Шагалан двигался дальше, и прутья, не целясь, хлестали врагов по головам, по рукам, плечам… Кто-то, хрипя, падал на землю сразу, иных прикрывали латы, однако удары летели слишком густо, их град рано или поздно находил брешь. Кажется, кто-то подбегал на помощь сражающимся, его ждал тот же итог…

Когда сопротивление исчезло, Шагалан будто вынырнул из сна. По-прежнему бесились снежные вихри, но холода не ощущалось, по виску змеилась струйка пота. Впрочем, возможно, и крови. Чужой. Заметенный ранее проулок перепахало и усеяло телами врагов. Они так и не отступили, хотя это все равно не помогло выстоять. Многие еще живы, оглушенные или покалеченные стонали, слепо шевеля руками, тут же скулил зашибленный пес. Юноша обвел их безучастным взглядом, осмотрел себя. Первая подлинная сеча удалась неплохо — его так и не сумели задеть. Кольчугу расцарапали в нескольких местах, но кровь на ней оказалась брызгами вражеской плоти. Прутья тоже достойно выдержали испытание, лишь чуть погнувшись. Теперь минутку отдышаться и торопиться дальше. У невидимых пока ворот сражение не затихало, таран как заведенный продолжал отбивать тревожный ритм. Следовательно, о каких-либо успехах повстанцев говорить преждевременно. Шагалан поискал глазами в буранной пелене очертания злосчастной вышки, признаков жизни там вроде бы не замечалось. Пошатываясь, отправился на гул.

На небольшой привратной площадке пылал огромный костер. То ли барокары опасались прозевать лазутчиков в стороне, то ли надеялись точнее отличить в снежном аду своих от чужих — непонятно. Отличать же приходилось. С десяток воинов под несусветный шум и крики отчаянно отбивалось на срезе частокола. У всех имелись луки, но повстанцам, наверное, не понравилось торчать под обстрелом, и они сумели навязать рукопашный бой. Еще человек пять кое-как укрепляли трещавшие по скрепам ворота. Сотрясаясь от ударов, люди упорно налегали на подпоры, а то и умудрялись время от времени сооружать новые. Неизвестно, сколь дорого давался штурм ватаге, у барокаров покойник валялся только один, тяжелораненых не было видно совсем. Ворота, правда, едва стояли, однако врага явно не смущала перспектива долгого боя.

Откуда-то из глубины поселка выскочил мужик, таща на плече скамью для костра. Заметив Шагалана, обмер, напряженно соображая, поискал глазами подмогу, потом взревел и, легко замахнувшись громоздкой ношей, кинулся в атаку. Юноша позволил ему приблизиться, поднырнул под сокрушительный мах скамьи, хлестнул прутом по незащищенным коленям. Взвыв, мужик повалился носом в снег. Следом из темноты показалась пара волочащих какую-то ветку ребятишек. Тоже застыли, вытаращившись на незнакомца гостя. Шагалан хмуро посмотрел в ответ, топнул ногой, и дети, визжа, умчались обратно.

Тем временем гостя приметили и у ворот. Хриплый звук команды, двое латников отделились от частокола и направились навстречу. Один из них снаряжал на ходу лук, другой наклонил хищное лезвие гизармы. Всерьез его, похоже, по-прежнему не принимали, чем и надлежало воспользоваться. Пуще ускоряя шаг, юноша сошелся с противниками сразу за костром. Задумка их хитростью не отличалась: пока гизарма удерживает разбойника на расстоянии, лучник расстреляет его в упор. Однако Шагалан и не мыслил замедляться. Качнувшись вправо-влево, помешал выстрелу, прыжком сблизился до предела, ударил прутом по изогнутому лезвию. Гизарма, загудев, отлетела, но опытный воин тотчас восстановил позицию. За выигранный миг разведчик подвинулся еще чуть ближе, ударил снова и снова. Латник задергался, норовя зацепить врага, тогда тот вовсе пустился волчком, скользя уже по древку. Где-то рядом свистнула бесполезная стрела. На очередном развороте рука Шагалана внезапно распрямилась, и барокара потряс удар в голову. Воин пошатнулся, выронив гизарму, схватился за шлем. Товарищ поспешил ему на выручку. Шагалан сухо отвел выпад меча одним прутом, другой воткнул в темную пасть забрала. Обернулся к первому из самоуверенных поединщиков. Тот так и не пришел в себя, качался на месте, согнувшись. Удар по зашеине пресек его страдания.

Лишь теперь защитники ворот осознали, в каком переплете очутились. Из глубины поселка надвигался непонятный, однако, безусловно, могучий боец, легко расправившийся с парой противников и, может статься, растерзавший до того высланный по тревоге отряд. Вероятно, все купно они бы и отбились от этой напасти, но через стену упрямо лезли разбойники, да и створки начали осыпаться целыми досками. Высокий бородач в дорогих чешуйчатых латах, помешкав, выкрикнул что-то опять на своем лающем языке. Как ни растерялись его люди, но приказ исполнили четко, слаженно, не колеблясь: сразу четыре лучника с помоста повернулись к Шагалану, потянули из колчанов стрелы. Юноша уже близко, тут не промахнулся бы и новичок. Для полноты паскудства барокарам требовалось еще ударить залпом — от густого роя стрел не всегда и уклонишься… К счастью, команды на залп так и не прозвучало, каждый лучник вступал самостоятельно. Чуть приостановившись, Шагалан вскинул перед собой руку с опущенным вниз прутом. Коротким движением отбил одну стрелу, вторую, третью. Последнюю успел только пропустить, отдернув плечо. Изумленный ропот пробежал по рядам барокаров: подобных фокусов они, кажется, до сих пор не видывали.

Словно почуяв смятение врага, из-за частокола донесся стоголосый рев, ватажники устремились на очередной приступ. В дыры ворот полезли первые нетерпеливые копья. Закованный в железо бородач, осмотревшись, скомандовал вновь — барокары разом, как один, оставили свои посты и бросились прочь от ворот. Повстанцы победно взвыли, зато Шагалану отход совершенно не понравился. Пока брошенные защитниками створки лохматились в щепу взбесившимся тараном, юноша метнулся за латниками. Отбежав шагов на двадцать, те все так же согласованно развернулись, построились, сомкнули квадратные деревянные щиты. Молва утверждала, будто отнюдь не каждый из них служил в имперских войсках, однако тамошняя наука явно преподавалась и остальным. Настигавший разведчик совсем немного не успел, когда на пути вырос плотный еж из опущенных копий, гизарм, алебард и прочего смертоносного инвентаря. Барокары, не долго думая, изобразили тот самый пехотный порядок, что снискал им славу на полях Архипелага. Строй, об который обломало зубы не одно тяжелое рыцарское воинство. Строй, предрешивший исход битвы под Оронсом. Конечно, в этом забытом Богом поселке все получилось куда скромнее, но сохранялись неизменными принципы.

Юноша замер в шаге от колышущихся жал. Покосился по сторонам. В щель между створками ворот и прямо через тын уже лезли темные фигуры повстанцев, меркнущий без подкормок костер раскрашивал их зловеще багровыми бликами. Разведчик всмотрелся в чернеющие прорези шлемов перед собой. Неизвестно, таились ли в тех глазах смятение, страх или отчаяние, мрак прятал все, строй застыл скалой. Опустив прутья, Шагалан вздохнул.

— Никак еще желаете поратоборствовать, господа хорошие? — выкрикнул возможно громко, перекрывая вой ветра. — Только ведь эту битву вы проиграли. Разве нет? Охота здесь всем полечь или таки поговорим?

Стена щитов не шелохнулась.

— Чего теперь делать собираетесь, бедолаги? Стойкость похвальна, но сейчас вас просто расстреляют на месте… — Ширящимися ручьями на привратную площадку текли штурмующие, подбегали к юноше. — Никакая броня не спасет, рано или поздно любого зацепим. Что, так и будете упорствовать? Разумно ли народ злить, когда рядом ваши семьи и дети?

Повстанцы тоже что-то разгоряченно вопили врагам, хотя на копья лезть не торопились. Отчаявшись дождаться ответа, Шагалан и вправду принялся высматривать своих лучников. И тут строй ожил. То ли в том заключался план их командира, то ли слова чужого языка достигли наконец мозгов, но щиты все вдруг поднялись на ноги и, перестраиваясь на ходу, двинулись на толпу. Где-то тонко взвыл раненый ватажник, прочие поспешно расступались. Теперь барокары соорудили квадрат, ощетинившийся жалами на четыре стороны. И этот квадрат медленно, но неуклонно пополз к разбитым воротам. Откуда-то выскочил Джангес, гикнув, поддел чудовище багром, однако сам едва успел отпрыгнуть.

— Всем назад! — рявкнул Шагалан, забегая перед барокарам. — Не мешать им! Только стрелы, остальное за мной!

Расталкивая людей, вынырнул на пути строя. Похоже, враги крепко его запомнили, потому на мгновение замерли. Выкрик командира изнутри, стена оружия качнулась на юношу. Плечи ныли с прошлой схватки, но Шагалан опять рванул их, закручивая прутья. Быстро набрал обороты, смел сунувшиеся было к телу острия и тотчас перешел в атаку. Его гудящее оружие разодрало в клочья строгий ряд древков, устремилось глубже. Кажется, он шокировал всех. Умудренные боевым опытом барокары, пятясь, отпихивались от слепящего натиска. Несколько раз Шагалан уже добирался до живого, лишь добротные доспехи да окованные щиты выручали своих хозяев. Повстанцы же и вовсе оцепенели, разинув рты, забыв даже о приказе стрелять. Видя, что четверо его воинов не в состоянии сдержать страшного бойца, старший у барокаров скомандовал отступление. Строй, распугивая окружавших ватажников, покатился вспять к частоколу. Разведчик попробовал насесть на врагов сзади, однако его вновь встретили сомкнутые щиты. Достигнув тына, барокары по-прежнему слаженно развернулись в двойную шеренгу. Все тринадцать жал устремились на юношу разом. Словно рой разъяренных пчел кинулся ему и в лицо, и на грудь, и в ноги. Каждая готова была колоть, резать, цеплять, рубить, защищаемая многочисленными сестрами и, в свою очередь, прикрывая их. Неистово, до стона в сухожилиях разгоняя прутья, теперь Шагалан едва отбивался. Об отходе не помышлял, но и долго такое продолжаться не могло. Пытался вклиниться глубже в шипящий лес стали, и всякий раз его откидывало обратно…

Наверное, он так и не взял бы этот бастион, не приди в себя товарищи. Картина сражающегося в одиночку с толпой врагов юноши, конечно, завораживала, однако не составляло труда заметить, что порой помощь требуется даже героям. Самые смелые из повстанцев с разных сторон полезли в бой. Далеко вытянув копья, они вряд ли являлись серьезной угрозой, больше заботились, чтобы не угодить в жернова сечи. Вместе с тем кому-то надлежало отражать и подобные нападки, трем-четырем лезвиям пришлось бросить Шагалана. Потом через плечи ватажников ударили в упор лучники. Длинные охотничьи стрелы впивались в дерево щитов, мешали, понуждали отвлекаться на защиту, ранили. Редкие арбалетные болты и вовсе вынесли двоих. Ощутимо полегчало. Уже барокары еле сдерживали непрерывно атакующие прутья. Невозможно, но юноша еще сильнее взвинтил темп, отшиб сразу несколько жал, оголяя стену щитов, шагнул в ближайший. Снес противника с ног, завалил им другого, вступил внутрь строя и тут уж развернулся… Теперь по живому. Железная плоть взорвалась изнутри, увесистые прутья разили направо и налево. Путаясь в оказавшихся бесполезными древках и щитах, барокары тщились выхватить мечи, но вязли в телах соратников, что падали тряпичными куклами. Победно заревев, разом ударили повстанцы, и последние из защитников ворот нашли смерть на их копьях…

III

Тяжело дыша и пошатываясь, Шагалан вылез из жерла боя, выронил погнутые прутья, опустился рядом. Снега на земле здесь не было и в помине, его до крупинки вытоптали, выжгли своей ненавистью бойцы. Впрочем, луж крови тоже не обнаруживалось. Как в тумане колебались вокруг фигуры ликующих победителей. На юношу поглядывали с почтительным трепетом, но подходить не торопились.

— Знатный бой, брат! — Не сразу он разобрал, что над ним склонился Джангес. — И если б не ты, не видать нам этого поселка вовек. Часом, не ранен?

Шагалан медленно ощупал себя. Зацепили его дважды — пробили кольчугу на животе и полоснули по бедру.

— Надо же, — хрипло выговорил он. — Теперь, никак, вместе с Кабо хромать придется.

— Эй, там! Немедля перевязать! — гаркнул одноглазый, приподнявшись. — И воды принесите!

Пока возились с ранами, где-то в глубине поселка вспыхнул новый шум. Не успевшие разбрестись по завоеванным домам тотчас бросились туда.

— Идти сможешь? — Джангес подставил юноше плечо.

— Понадобится — и воевать смогу, — через силу улыбнулся тот.

— Еще живые остались, братья! — крикнул один из повстанцев, раздевавший побитых барокаров. — Завернулись, гады, в железо, будто раки, вот и убереглись. Ишь ты! У этого поганца шлем расплющило, а черепушка целехонька, очухается.

— Много таких? — вскинулся Джангес.

— Человека три-четыре будет. Что, прирезать сразу?

— А чего другого? Главное — доспехи снимите.

— Подождите, не трогайте! — оторвавшись от ледяной воды, закашлялся Шагалан. — Поговорю с ними… Прежде как-то не получилось.

Поддерживаемый одноглазым, он подошел к телам вплотную.

— Вон того, командира, возьмите в первую голову. Со всех снимите латы и уведите в какой-нибудь из домов. Да, и руки на всякий случай свяжите, они ребята отчаянные.

— На черта с ними валандаться? — заворчал кто-то из повстанцев. — Сами же, сволочи, не захотели миром сладиться. А сколько наших из-за того полегло? Вообще бы шкуру живьем…

— Большие потери? — негромко спросил Шагалан Джангеса.

— Немалые, — так же глухо отозвался одноглазый. — На частокол-то мы поначалу под мечи не лезли, зато перед воротами обстреляли сильно. Даже щиты не спасали. Если б атаман не скомандовал заткнуть лучникам глотки, а следом в атаку на стену не послал… пожалуй, всех бы перебили. Но и так… Человек десять погибло, раненых — вовсе без счета. И вот… Шурга…

— Что?

— Наповал. Из самострела, вроде твоих, какая-то тварь саданула. Стрела щит плетеный разворотила и грудь насквозь… А ведь у старика доспехи из лучших!.. Пока оттащили, он уже и не дышал.

Шагалан качнул головой.

— Жаль мужика. Разумный был ватажник… Но с местью все равно повременим.

— Уж не пощадить ли ты их намерился, брат?

— Как с ними поступить — Сегеша забота. Мне нужен единственно разговор.

— Да что эти подлюки способны полезного сказать?

— Еще не представляю. Считай, всего лишь хочу познакомиться поближе с таинственными чужаками. Вы-то бок о бок годами живете, а толком о них почти ничего не знаете, верно? Одними слухами питаетесь. А вероятного врага следует изучать в подробностях.

— А если откровенничать с тобой откажутся?

Со стороны поселка к ним, спотыкаясь, подбежал молодой повстанец. Задыхающийся и мычащий, начал тыкать пальцем в темноту, потом выжал из себя.

— Там… в сарае… нашли… там… парнишка…

Шагалан с Джангесом коротко переглянулись и, не сговариваясь, кинулись к домам. Повстанец семенил впереди, поминутно оборачиваясь, хотя дара речи так и не обрел.

Поселок клокотал. Так своевременно забушевавшая метель, похоже, сочла свою миссию выполненной и утихла, превратившись в мягкий снегопад. И сейчас под его пушистые хлопья из окон и дверей летело все: посуда, мебель, утварь, снедь, белье, барахло вперемешку с ценностями. Поселок грабился не просто энергично, но с каким-то неистовым остервенением. Тем остервенением, что, затмевая жадность, ясно свидетельствует о тяжести завоевания. По улочкам вихрился дух не столько разбоя, сколько мести, жажды разрушения, унижения врага. Висел надрывный женский и детский вой. С вещами на дорогу летели выломанные рамы, кое-где во мраке окон уже светились языки пламени. Немногие посмевшие воспротивиться победителям валялись, изрубленные, прямо на проходе. Здесь же размашисто били кого-то по морде, неподалеку драли в очередь заголенную бабу, не замечая под ногами ее ревущего, копошащегося малыша. Самые верные из псов остывали рядом со своими хозяевами, иные же, трусливо озираясь, спешили налакаться их дымящейся крови.

Шагалан шел по улочкам, хмуро наблюдая, как истекает жизнь из поселка, которому он вспорол брюхо. Раздал пару затрещин особо озверевшим ватажникам, но в корне ничего не пресекал. «Это вольная ватага, а не монастырь», — так, кажется, говаривал Сегеш. Приходилось иметь Дело с обычными людьми, полными пороков, страстей и заблуждений. Других не существовало.

— С-сюда… — Провожатый отворил какую-то низкую дверь.

С порога в нос ударил запах хлева и лежалого сена. После истерично голосящей улицы внутри было столь тихо, что почудилось, будто там никого нет. Однако в глубине тотчас блеснул огонь факела, перекрытый множеством спин. Перед прибывшими расступались в гробовом молчании, и Шагалан почувствовал — случилась беда. Раздвинув замешкавшихся повстанцев, он выбрался на свободное пространство. И обмер.

Пустое стойло, крохотный, засыпанный соломой и навозом закуток. С потолочной балки спускались вожжи, а на них висел Йерс. Туго затянутый ремень обвивал запястья мальчишки, ниже белели тоненькие, цыплячьи руки. Безжизненным кулем тело оттягивалось к земле, босые ноги волочились по полу. Голова свешивалась на грудь, на иссеченную в кровь и клочья рубаху. В общем тягостном безмолвии поскрипывали, чуть раскачиваясь, вожжи.

Разведчик шагнул вперед, резанул ножом, подхватив рухнувшего ребенка. Едва коснувшись, понял, что все уже кончено. Недавно, тело не успело окоченеть. Юноша положил его на спину, освободил от ремней, под которыми обнажились кроваво-синие раны. Откинул слипшиеся волосы с закрытых глаз. Лицо паренька оказалось на удивление спокойным, даже ангельски кротким. Пожалуй, столь умиротворенным сорванец Йерс редко бывал при жизни. Шагалан провел пальцами по застывшей коже с чернеющими разводами синяков. Сзади кто-то тяжело вздохнул.

— Забили до смерти, — мрачно произнес Джангес. — Запороли. Видно, под самый штурм… Не стали ни с допросами тянуть, ни с мелонгами делиться. Просто убили. И разве мыслимо щадить после этаких зверей?

— Петля им — незаслуженное милосердие, — буркнули из рядов повстанцев. — Собрать уцелевших в один дом, да и сжечь, ровно чумных. Заразу принято под корень…

— Погодите! — оборвал Шагалан, кончиками пальцев ощупывая шею мальчишки. В них еще гудела недавняя сеча, мешала чувствительности. — Сдается, не ушел пока. Чуть теплится… Ну-ка, тулуп, носилки, воды горячей, живо!

Ватажники обмерли, потом суетливо заворочались, зашумели, боясь поверить в нежданное.

— Не, вряд ли оклемается, — наклонился рядом Джангес. — От холода медленнее угасает всего лишь. Кости, вон, поломаны… Вряд ли…

— Все равно потащим! — Разведчик поднял голову. Никакого яростного пламени мести в его глазах не было, что пугало куда больше. — Наше дело — позаботиться, а уж Творца… Не снизойдут Небеса — хоть умрет среди друзей. Похороним, брат Торен отслужит по-человечески, как…

— Это уже едва ли.

В сарай втиснулся запорошенный снегом Сегеш. Хромая, приблизился к зловещему стойлу, глянул.

— Давно его так? — только и спросил он.

— Похоже, днем, — откликнулся Шагалан.

Атаман вздохнул.

— Теперь понятно, почему переговоры скомкали, ведали, твари, что отдавать-то, по сути, некого. Ну, эта ночь выродкам запомнится.

— Что с Тореном?

— У задних ворот тревога затеялась. Барокары, те, кто имел мужество сопротивляться, смекнули, что оборона рухнула, собрались в кучу и туда. Выбежало десятка два человек с бабами, детьми и стариками. Наших в заслоне пробили сразу. Затем подоспел я с ребятами… Далеко гнали проклятых, и трети не спаслось. А у нас Торен… Схватился отшельник на топорах с каким-то верзилой. Врага одолел, однако и сам… Принесли, говорят, совсем скоро упокоится. Вот подле мальчишки… Пойдемте, может, еще успеете проститься.

Раздвигая хлынувший к Йерсу народ, вожаки направились к дверям. На улице прямо у порога стояли угловатые носилки. Торен лежал на них полуодетый, но с огромным мотком ткани, тянувшимся от плеча к животу. Местами даже через эту нелепую повязку проступали темные расплывающиеся пятна. Отшельник, бледный почти как снег, что падал ему на лицо, неглубоко, часто дышал, задрав бороду к небу. Заметив подошедших, попытался приподняться, один из двух сопровождающих ватажников помог ему.

— Спасли… малыша? — На бескровном лбу от усилия навернулся пот.

Шагалан взял его холодеющую, дрожащую ладонь.

— Спасли, брат.

— Слава… Творцу Всеб… Как он?

Шагалан переглянулся с атаманом, тот мрачно покачал головой.

— Живой, — с трудом вымолвил юноша. — Правда, слаб очень, били крепко. Но-, выкарабкается обязательно. Обоим вам подлечиться, тогда и свидитесь.

— Это не для меня… — Отшельник откинулся на носилки. — Это Йерсу… жить да жить, а… я все… истек… Старался вот… как мог… а все равно… кровью грехи искупать… Хоть за малыша… порадуюсь…

Слова сменились бессвязным хрипом, раненый дернулся в судороге. Повинуясь знаку Сегеша, повстанцы подняли скорбную ношу и двинулись по улице.

— С собой понесем? — посмотрел вдогон Джангес.

— Понесем. — Атаман вздохнул. — Даже если Богу душу по пути отдаст. Потащим назад и раненых и убитых. Здесь-то их толком не похоронишь, да и могилам покоя не будет.

— Йерс покуда жив, — напомнил Шагалан. — И Торен…

— Ненадолго. Сами видели, кончается. Да и кто оправится после такой страшной раны? Грудь, почитай, напополам разнесло… А нам, братья, поторопиться бы. Что могли — сделали, пора следы зачищать и скрываться. Как бы гости какие незвано не объявились.

— Есть еще дело, атаман, — придержал старика Джангес. — Из-под дубинок Шагалана уцелело четыре латника. Он желает их допросить, народ требует повесить. Слово за тобой.

Сегеш повернулся к разведчику, посмотрел на него печальным взглядом.

— Уцелели, значит? Мы тут тоже по дороге в переулке наткнулись на побоище. Картина не из приятных. Не слишком ты, брат, похож на доброго сказочного рыцаря.

— И не претендую, — пожал плечами юноша.

— Бездоспешные там все мертвые уже валялись, но пара латников шевелилась. Мы им, впрочем, помогать не стали, на месте успокоили. А вы-то зачем со своими затянули?

— Мне надо с ними побеседовать, сир.

— Времени нет. Кто знает, куда последние выползни подевались и как скоро врагов ждать? Да и зачем? Уж не отпустить ли прикажешь в милосердии своем?

— На ваше усмотрение, сир. Мальчишку мы, боюсь, не выручили, так извлечем хоть какую-то пользу из свершенного. Я не уверен, что у нас еще много впереди таких моментов, таких разбитых хуторов.

Сегеш скривился, почесал жидкую бородку.

— Надеешься прок извлечь из болтовни? Ладно, пытайся, брат. Только быстро. И запомни, в любом случае за это, — он мотнул головой в сторону распахнутого сарая, — им утро живыми не встречать. И сам не допущу, и людей своих унимать не стану.

— А что с чужими людьми?

— Которыми?

— Бабы местные, старики. Дети малые. Все, кто убежать не успел.

— Не пойму я тебя, брат, — нахмурился Сегеш. — То ты покойниками улицы засыпаешь, то племени шакальему пощады испрашиваешь. Что, совесть вдруг проснулась некстати?

— С этим не знаком, сир. Когда нужно драться, я дерусь, когда не нужно — решаю миром. Бабам и так всем подолы оборвали, стариков отлупили, дети до старости кошмара не забудут. Не достаточно ли для них возмездия?

Атаман недовольно покосился на Шагалана, помедлив, махнул рукой.

— Черт с тобой, благодетель. Выгоним шатию за ворота, прежде чем гнездо палить. Будет воля Творца — сберегутся. Язвы эти, рассеянные по нашей земле варварами, надо выжигать каленым железом. А бабы… Что ж, пускай уходят. Однако латников, стольких моих ребят положивших, — он поднял указательный палец, — на перекладину. Что бы там тебе ни наговорили, уразумел? За Шургу и Торена с мальчонкой рассчитаться всей их черной крови не хватит.

В выбранном для пленных доме, похоже, единственном не занималось пока пламя пожара. Шагалан глянул на мельтешащие по поселку в отсветах тени. Времени и впрямь оставалось немного, никакой снегопад не помешает заприметить разгорающееся зарево. Внутри среди полутьмы и порушенной мебели гулял холодный ветер. Четверо пленников, связанные, в разодранном платье, мешками валялись в углу. Охранявшие их ватажники при появлении вожаков поднялись. Шагалан обозрел врагов, сухо ткнул в высокого бородача.

— Начнем с этого. Давайте в соседнюю комнату.

Командир барокаров, вероятно, не слишком еще очухался, потому втащили его почти волоком. Смотрелся он неважно. Подкашивающиеся босые ноги, порванное белье, грязь и кровь по всему телу — бедолаге явно успело перепасть и от повстанцев. Что юноша уверенно мог считать своей работой, так это огромный лиловый кровоподтек, закрывавший половину лица. Небрежно брошенный на лавку барокар при всем том зыркнул из-под спутанных волос непокорно и зло.

Выпустив охранников, Джангес притворил за ними дверь, сам устроился поблизости. Шагалан неторопливо прошелся по разгромленной комнате, выбрал более-менее уцелевший табурет, подтащил его к пленнику. Сел, долго и внимательно разглядывал угрюмого мужика.

— Если не ошибаюсь, — произнес холодно, — вы, сударь, возглавляли местных воинов. У частокола вы отказались со мной говорить, это упрямство ваши люди оплатили жизнями. Теперь я вновь предлагаю беседу.

Барокар не шелохнулся.

— Надеюсь, вы понимаете мою речь? Хоть немного знаком язык страны, в которую незванно ввалились? За несколько лет могли бы удосужиться освоить.

Бородач кинул исподлобья мрачный взгляд.

— Похоже, вы все-таки понимаете меня, — с удовлетворением кивнул Шагалан. — Итак, я хотел бы откровенно с вами побеседовать, сударь. Не собираюсь выпытывать никаких секретов и тайных планов, до которых вы никогда, видимо, и не допускались. Вообще-то меня не особо интересует даже ваше имя. Сразу и честно: о чем бы вы ни поведали, ваша судьба неизбежно будет безрадостной. Я, возможно, поступил бы по-другому, но атаманы твердо решили всю вашу четверку повесить. И у них полно для этого оснований.

— Тогда к чему зря болтать? — Барокар заговорил сипло, сильно коверкая слова то ли из-за акцента, то ли из-за разбитого лица.

— Верно, — согласился юноша. — Шею вы не убережете. Совершили свои ошибки и понесете наказание. Однако вопрос в том, чтобы прочие хутора не повторили тот же путь.

— Какое мне дело до прочих, раз наше поселение обращается в пепелище? — Барокар попытался усмехнуться, но скривился от боли.

— Вы же не рядовой воин, сударь. Вы вожак и обязаны смотреть хоть чуточку дальше собственного носа. Вместе с вами в Гердонезе очутились сотни, тысячи ваших соратников. Отстроились, привезли семьи, наплодили детей. Неужели вам безразлична их участь? Не желаете помешать им превратиться в такой же пепел? Тогда нам вправду не о чем болтать. Ответь ваши товарищи так же, останется лишь проводить всех к перекладине.

Бородач хмуро заворочался.

— Что, думаете эдак выжечь и остальных? Надорветесь. После нас-то все начеку будут. Не хватит вам ни людей, ни твоей, парень, сноровки.

— Это спорно. А главное… я ведь не заявлял, будто наша ватага сама уничтожит всех переселенцев. Зреют глубокие потрясения, командир. Не знаю, уцелеют ли в них ваши хозяева, мелонги, но уверен, вам перепадет в первую голову. У гарнизона-то всегда есть шанс отсидеться за стенами крепостей, а вот вы с семьями да хозяйством… Нужно описывать чувства, которые вызываете вы в Гердонезе? Разве мало хуторов погорело во время восстаний?

— Сызнова смута? — проворчал пленник.

— Возможно и большее. Однако в любом случае при масштабных волнениях вам не поздоровится.

— Во времена восстаний… сударь, горели только поселения, отпустившие основную часть воинов. Пока те усмиряли одних бунтовщиков, другие жгли их дома.

— А полагаете, в сей раз получится иначе? — хмыкнул Шагалан. — Полагаете, Империя позволит вам укрываться за частоколами вместо ее защиты? Нет, серьезно? Вы сами, сударь, в такое не верите. Если же мелонги здесь отступят… а я приложу к тому все усилия… вас не спасут никакие стены. Это, по крайней мере, осознаете? Переселенцев примитивно вырежут. Всех. До последнего человека. И вовсе не потребуется геройство нашей ватаги.

Барокар насупился еще пуще, вроде бы даже скрипнул зубами.

— И чего же вы ждете от меня, обреченного на казнь? — буркнул он.

Шагалан поднялся, медленно прошелся к выбитому окну. Зарево за ним изрядно разрослось. Под всеобщий галдеж повстанцы сгоняли в кучу лошадей, груженных мешками с добычей.

— Для начала хочу услышать, сударь, честный рассказ о вашем ненормальном племени, о странных людях, проливающих кровь за своих поработителей. Ненависть в Гердонезе вы успели породить, однако знают про вас по-прежнему очень мало. Некоторые прямо считают переселенцев околдованными, лишенными человеческой души. Подобные слухи не улучшают отношения, а сами вы всех чуждаетесь. Полагаю, правда уже не в состоянии испортить дело.

— А зачем вам какая-то правда?

Шагалан обернулся к пленнику.

— По совести, я теряю здесь время вовсе не из внезапной любви к вам или человечеству. В грядущей схватке на стороне мелонгов могут оказаться сотни и тысячи таких, как вы, сударь. Своих хозяев они едва ли оградят, но неприятностей доставят изрядно. Моя же цель — избежать напрасных жертв. Объяснение устраивает? Тогда я слушаю ваш рассказ. И не затягивайте, ато огонь скоро доберется и сюда.

Барокар поглядел, прищурившись, на юношу, осторожно облизнул языком разбитую губу.

— Руки развяжите.

— Потерпите, не девица.

— Я никуда не убегу.

— В этом не сомневаюсь, — пожал плечами Шагалан. — Не за себя боюсь, а за полноту вашего, сударь, повествования. Отчаянная глупость способна оборвать его слишком рано. Потому приступайте.

— Начнем с того, что ваши приятели лукавят, уверяя, будто ничегошеньки о нас не ведают. Разве вы, молодой человек, явились издалека? Расспросите-ка их получше. Я четвертый год в Гердонезе, и все эти годы вместе с осенними сборщиками податей по стране колесят вербовщики. Каждый год в каждой Богом забытой деревушке принародно оглашают условия найма. Их тут, должно быть, выучили наизусть все от мала до велика. И голытьба ваша лесная ежегодно норовит ограбить вербовщиков. Это ли незнание? Мне сказывали, уже несколько тысяч молодых гердонезцев соблазнились посулами. Когда-то и я прислушался к такому зазывале.

— Тогда почему вы по-прежнему здесь чужаки?

— Заковыриста природа людская, — криво ухмыльнулся пленник. — Ваши люди упрямо не желают уразуметь, что их поддавшиеся на уговоры парни и мы — суть одно и то же. Мы — это они через десяток лет… если доживут, конечно. Однако же им сочувствуют, а нас продолжают люто ненавидеть! Что тут поделаешь? Мы ведь инородцы, захватившие вашу страну, растоптавшие ваше королевство, отнявшие вашу землю. Нас положено ненавидеть. А то, что вашим милым ребяткам суждено захватывать другую страну и отнимать землю там, — это нормально. Ненавидеть их тоже будут там, зато в Гердонезе — вспоминать и любить.

— Допустим. Вернемся все же к движению барокаров.

— Барокаров? Забавную, право, кличку здесь измыслили. Мелонги нарекли нас «барг-ок'каар», по-ихнему означает примерно «солдат, нанятый за землю». Очень меткое название. Слыхали что-нибудь о Дигулсе, провинц-советнике Императора? Занятный молодчик, один из той компании, что и затеяла нынешние потрясения. Довелось пару раз его зреть. Из себя ничего не представляет: плюгавенький, плешивый человечек, сладострастец и зануда. Удивительно, но именно он, вовсе не подходящий для ратных подвигов, сумел изобрести самую совершенную систему войны. Вообразите, в деревушку приезжает вербовщик и предлагает всем молодым парням послужить в имперской армии. Те, разумеется, кипят негодованием — страна едва-едва захвачена, еще пожарища до конца не разобраны и не заросли могилы убиенных. Впору о восстании мечтать, не о пособлении мелонгам!.. Однако вербовщик разъясняет на пальцах: отслуживший десять лет получает чертову уйму земли. В свободное владение, безо всякого сеньора. И парни тотчас призадумываются. Понимаете?

— Не очень.

Пленник вздохнул.

— Откуда вы такой взялись, юноша? В каком зачарованном замке взлелеяны? Вы ни разу не видели, как на клочке пашни копошится дюжина человек, пытаясь хоть что-то вырастить? Как с ужасом ждут каждую зиму, когда будут драться с мышами за последнее зернышко? Земли мало, народу, без устали плодящегося, много — обычное дело. Все из поколения в поколение тянут подобную лямку. Легче всего стервенеет молодежь. Кто посмелее, пускается на поиски лучшей доли: в странствия, в разбойные дружины или в эти… крестоносные воинства. И бунтующие лапотные толпы большей частью строятся из таких же. А хитрец Дигулс лишь сообразил, как взнуздать и направить эту стихию. Уж если крестьянские сыны готовы за кусок земли рвать врага голыми руками, пусть попробуют заняться тем же самым в латах и за приличный надел. Толково?

— Это все равно остается предложением захватчиков, — покачал головой Шагалан. — Да и крестоносцам, помнится, уже сулили нечто похожее.

— В отличие от них мелонги выполняют свои обещания. И я тому живой пример. Что же касаемо захватчиков… Да, сперва не по себе. Однако вербовщик опутывает дальше и дальше: деньги семье немедля, скромное, но ежемесячное жалование, хорошее содержание, разовая выплата для обустройства на новой земле. Вдобавок доля от военной добычи. Вдобавок солидная выплата семье в случае гибели. Каково? Кто на такое не соблазнится, а?

— Вы, прям, будто меня самого вербуете, сударь? — хмыкнул Шагалан.

Барокар пристально посмотрел на него. Опустил взгляд.

— Почему-то сдается, это была бы безнадежная затея. Но многие соглашаются. И охотно. Мелонги же всячески подхлестывают события. Об «имперском слове» слыхали? По нему сеньорам запрещают препятствовать вербовке своих крестьян, даже если те кругом должны. Мало того, подчас долги вообще списываются с семьи, поделившейся сыном. Часто для людей это единственный выход, а господин остается несолоно хлебавши.

— Какие варвары, оказывается, добрые… — Юноша поморщился.

— Дело, разумеется, не в доброте. Мелонгам нужны все новые солдаты, вот и лезут из кожи, добывая их. Подозреваю, и подушную подать вводят повсеместно в первую очередь с той же целью. Теперь ведь у бедняков каждый лишний рот — тяжкая обуза. Послушайте истории в любом трактире: больных, увечных, старых толпами выгоняют на улицу. Там их убивают голод с холодом, а остальных развешивают на деревьях патрули. После скудных зим у дорог десятки тел младенцев, выброшенных матерями. От такой радостной жизни к дьяволу на поклон… не то что к захватчикам. Так не только выживают, но и спасают близких.

— Вот это больше похоже на варваров. И что же происходит далее?

— Я сам родился в Илиери. Охотниками вроде меня набили полный корабль и вывезли на пустынный островок посреди моря. Там обучали и готовили без малого год.

— Чему?

— Главным образом, работе с оружием и строю.

— На манер показанного у частокола?

Бородач ухмыльнулся.

— То малая толика. Настоящих опытных ребят у нас немного… было, молодежь натаскивали уже здесь. Строй — основа силы тех, кого вы прозвали барокарами, сударь, это вбивалось постоянно. А еще тщательнее Империя вбивала дисциплину, беспрекословное подчинение. Кормили хорошо, зато и плетей не жалели, лупили за всякое прегрешение. Каждому втолковали: за бегство с поля боя ждет незамедлительная казнь. Впрочем, не меньшей угрозой служило лишение заветного надела, превращение в жалкого бродягу. Это поддерживало в трудные минуты.

— И что же за войско получил в итоге Император?

— Как я понял, мелонги вначале с пренебрежением относились к нам. Не верилось, будто разноплеменная рать из вчерашних лапотников способна к серьезному бою. И тогда первым барокарам придумали испытание. Ничего такого не долетало? Среди нас история долго обсуждалась. Мы лишь готовились к обучению, когда отряд воинов, наших предшественников, вывезли в Тиграт. Просто высадили на побережье, а сами чуть отдалились в море. Ребята построились на пологом склоне. Сзади обрыв и вода, обойти невозможно, но и отступать совершенно некуда. Неподалеку имелся крупный город, и вскоре явились местные полки. Чужаков старательно обстреливали из луков и пращей, затем в атаку ринулась рыцарская конница. Когда ее отбрасывали, вновь обстрел, следом новая волна атаки. Так несколько часов, до самого вечера… Уже в сумерках пристали корабли, мелонги помогли выжившим покинуть берег. Из тысячи человек уцелела едва ли половина… Но с тех пор никто не смел смотреть на нас свысока!..

Почудилось, в голосе пленника прорезалась гордость.

— Наверно, в Тиграте тогда очень радовались отражению нападения непобедимых дотоле врагов?

— Да, эти придурки так и не поняли, чем занимались. Славили собственную доблесть, заступничество Небес… Не прошло и года, как Империя одним махом поглотила их Тиграт вместе с их бахвальством.

— При вашем участии?

— Там я толком не дрался. Зато завоевывал Гердонез. Это ведь вам интереснее?

— Сражались под Оронсом? — ледяным тоном спросил юноша.

— Сражался и брал потом город. Какие-то личные воспоминания? Поверьте, мы были там жестоки не больше, чем везде.

— Вот в это верю. Банально стерли непокорный городишко с лица земли, случается. Затем?

— Уже сотником застал поход на Овелид-Кун. Впрочем, там серьезной драки не получилось, мелкие стычки не в счет. Так что, если хотите знать, ваш Гердонез сопротивлялся едва ли не яростнее всех… И сейчас продолжает брыкаться, не желая внимать голосу разума.

Шагалан с насмешкой глянул на барокара.

— А что же нам должен вещать сей таинственный голос? Смиренно сложить лапки? Или, может, раскорячить удобнее ноги, ровно шлюха под пьяным воякой? Далеко не любой, сударь, готов за брошенную кость лизать врагу сапоги.

— Если бы все так просто, — вздохнул бородач. — Ваш порыв, молодой человек, я бы оправдал через месяц, через год после завоевания. Даже через два. Здесь Империя десять лет! Глупо объяснять, как беспомощны ваши наскоки на этого монстра. Во-первых, таких горячих юношей словами не остудишь. Вы ни о чем не размышляете, пока не расшибете себе носы. А кроме того…

— Уж не пошатнулась ли вера в непобедимость варваров, сударь?

— Я не о том… — Пленник замялся. — Мои речи попадут не совсем по адресу, да выбора иного… Хочу, чтобы вы хоть на мгновение подумали, что, по сути, делаете. Уверены, что несете добро страстно любимой родине?

— А вы сомневаетесь?

— Раньше сомневался. Теперь нет. Теперь я убежден — для стран, вроде Гердонеза, покровительство Империи исключительно во благо.

— Занятно. И свою Илиери призовете к тому же?

— Безусловно. Попробуйте-ка, сударь, сравнить жизнь страны до нашествия и сейчас. Только без чувств, рассудком! Железная рука северян смела все язвы, выращенные прежними властителями. Вас раздирали бесконечные баронские распри? Знать сегодня ходит по струнке. Возмущали наглые жиреющие церковники? У них урезали земли, на что не отваживались былые монархи. Вера в неприкосновенности, зато богатства работают на державу. Вам досаждали алчные соседи и набеги пиратов? Об этом можно забыть! Налажены дороги, мосты, строятся города. Новые верфи, кузни, мастерские, конюшни… Чего ни коснись, все под опекой Империи оживляется, расцветает… А в ответ являетесь вы… Будоражите народ, призываете из-за пролива последышей гнилой королевской династии… Чаю, вы искренне желаете помочь людям, но ведь á итоге возвращение старых порядков им навредит! Достаточно трезво оглянуться вокруг, и вы поймете: трудности нынешних лет — плоды именно вашего сопротивления, бессмысленного и кровавого! Без него не случилось бы ни дорожных препон, ни облав, ни лишних запретов.

— А как насчет свободы? — Шагалан внимательно наблюдал за разворачивающимися за окном сборами.

— Свобода? Красивое словечко для юнцов. Ну, еще для спесивых дворян. У пахаря свободы не было, нет и никогда не будет. Да оно ему и без надобности. Что воистину волнует крестьянина? Земля и подати. Податей больше не стало, мелонги берут то, что раньше отъедали церковники. У них же отняли избыток земли.

— А тех, кому не хватает, ждут имперские вербовщики, — закончил Шагалан.

— Не самый плохой выход. Если пораскинуть мозгами, то…

— Извините, сударь, — холодно оборвал пленника юноша, — но мы отклонились от темы. Вы справедливо заметили, что обращаетесь не по адресу. Я не мечтаю принести добро народу Гердонеза. Я вообще не занимаюсь этой тонкой материей. Лишь делаю то, что должен.

Он развернулся на каблуках к утерявшему враз красноречие бородачу.

— Давайте-ка говорить по существу. Итак, вам посчастливилось выжить и выполнить условия найма. Почему же не отправились обратно на родину?

— У них… мелонги это тоже предусмотрели. Дозволялось ехать и к себе домой, но тогда земельный надел втрое меньше. Настоящую норму обретают исключительно на чужбине. Когда пришло время выбирать, я предпочел Гердонез… И похоже, ошибся.

— Что, так понравились края? — усмехнулся Шагалан. — Однако зачем вы, ставшие свободными землеробами, понадобились тут мелонгам?

— Мыслю, снова что-то из дьявольских хитростей Дигулса, — понурился бадокар. — Вроде мы теперь и мирные сеятели, зато в чужой стране, на чужой земле, да со славой верных прислужников Империи. Прибавьте к тому заурядную людскую зависть, и вы поймете, почему местные нас так не любят. То же творится везде, не только в Гердонезе. На нас срывают злость, кидают камни, поджигают дома, травят скот и посевы. Мы же доступнее, нам труднее ответить ударом на удар. Порой и до смертоубийств… Что нам остается?

— Искать защиты у прежних хозяев, да? Именно эту защиту и отрабатываете рвением в патрулях да облавах?

Бородач замялся, заерзал на скамье.

— С вашим парнишкой… нехорошо получилось, согласен. Вспылили мужики, когда он одного нашего… ножиком саданул. Под кольчугу попал, ранил глубоко. В поселок сорванца уже полуживым привезли.

— Где вы его сообща и добили, так?! — рыкнул от порога безмолвствовавший до сего времени Джангес.

— Как все приключилось? — Шагалан жестом унял товарища.

— Я за чужие спины прятаться не привычный. — Пленник тяжело поднял глаза. — Я был в поселке старостой, я и позволил… проучить… Хотя не чаял, что далеко зайдет. Лишь под сумерки узнал… переусердствовали…

— За то и поплатились, сволочи! — опять встрял одноглазый.

— Поплатились. Большой кровью грехи свои смываем.

— Объясниться до боя почему не захотели? — сухо спросил Шагалан.

Барокар дернул плечом.

— Да чего уж там! Чего свершили — не воротишь, а на погром себя волей отдавать негоже.

— Н-да, — помолчав, протянул юноша, — в славную историю, выходит, впутали вас великодушные хозяева. Землей разочлись так, что без Империи вам тут жизни нет. Зато после охотно поделились оружием, снаряжением, растолковали новые условия. Я прав? И теперь вы, даже честно отработав наем, продолжаете им служить. И ведь обречены на службу до могилы. Неужели не шелохнется в душе недовольство? Обычно такое называется одурачиванием…

Пленник угрюмо покосился на него.

— Если вы об этом, сударь, то никакой любви к мелонгам у нас нет. И никогда не было. Мы никогда не считались им ровней. Они вершили судьбы мира, а мы потом, кровью расчищали им дорогу. С того первого боя в Тиграте и доныне бросают нас, словно дешевое мясо, в самое пекло. Еще и ухмыляются, мол, чем больше потери, тем меньше земли позднее раздавать. И здесь отношения не лучше. Какая любовь? Наша верность целиком держится на земле… Да в придачу на ваших ножах вокруг.

— Вот это интереснее, — кивнул Шагалан. — Что, если мы добудем вам предложение от другой стороны, скажем, от принца Демиона, наследника трона Гердонеза?

— Принц докатился до встреч с разбойниками? — попытался осклабиться пленник.

Юноша не отреагировал на вымученную дерзость.

— Если он закрепит за вами полученные от мелонгов наделы? И возьмет на себя защиту от разъяренного народа?

— Сказки все… — Барокар покрутил головой, будто отгоняя назойливые мысли. — И даже стрясись такое, поселенцы не повернут оружие против Империи. Загвоздка не в преданности, мелонги просто выжгут нас дотла. Причем еще быстрее и безжалостнее, чем это удалось бы Гердонезу. Силы слишком неравные.

— А ваш хваленый строй?

— Строй способен упереться в одном месте, а дома с семьями разбросаны по всей стране. Кому их охранять? Так что не переоценивайте нас, молодой человек.

За стеной скрипнули половицы, застучали сапоги. Джангес, немного приоткрыв дверь, выслушал чей-то сбивчивый шепот. Оглянулся к разведчику.

— Сборы окончены, брат, атаман зовет. Пора точку ставить.

Лицо барокара нервно передернулось, но юный собеседник не спешил.

— Время терпит, договорить надо. Атаман пусть выдвигается, для завершения хватит и нашего конного разъезда. — Шагалан повернулся к пленнику: — Хорошо, сударь. Воевать с варварами, как я понял, вы не рискнете. А если условием назначить ваше невмешательство? Сумеете в критический момент запереться на своих хуторах и не отвечать на вопли мелонгов?

— Сами надеетесь Империю прогнать? — скривился бородач после долгого сопения. — Безумная идея. Вероятно, когда-нибудь это и случится, но уж на наш-то век полков у северян достанет. Сейчас они год от году только множатся. А вот кабы… Не моего полета это планы, однако… чем черт не шутит? Нашлись бы и у нас к хозяевам кой-какие счеты. Если Империя пошатнется… Ведь, в конце концов, не за нее сражались, за землю. Все может статься…

— Ну, уже кое-что, — кивнул Шагалан. — Если вы не выйдете, то половину сил мелонги, почитай, утратят. Тогда завершающий вопрос: насчет скорого восточного похода слышали? Что морщитесь, сударь? Опять имперская присяга голос подает?

— При чем тут присяга? Просто… не принято у нас в подобных делах язык распускать. А уж мне-то напоследок и вовсе зазорно… Не шалопай же какой…

— Ценю ваше достоинство, сударь, хотя в серьезные тайны, уверен, вы все равно не посвящены. Про грядущий же поход сообщает множество других источников. Мне интересен лишь ваш, барокаров, взгляд на это.

Поколебавшись, пленник выдавил.

— Было… Приезжали в начале зимы люди… от прежнего командования. Предлагали тем из старых солдат, кто еще крепок, подрядиться… в один поход. Действительно на Восток. Далеко, за море. Неплохие деньги сулили, льготы, земли. Правда, у нас, по-моему, охотников так и не нашлось. Отмахали мечами свое, пора и о семьях подумать. А шепотки бродили, дескать, стягивают мелонги великие силы. И барокаров скликают и гарнизоны пустошат. Даже заурядных наемников толпами вроде бы скупают. Совсем немного до войны осталось.

— Почему так полагаете?

— Да молодежь наша загорелась сперва, а ее и осадили. Мол, некогда натаскивать, готовые бойцы нужны.

— И что, впрямь крупное войско учиняется?

— Солидное, — вздохнул бородач. — Изредка долетают слухи: то этот наш полк с места снимают, то другой невесть куда перебрасывают. В мое время барокарам счет на сотни шел, а нынче — десятками тысяч меряют. Богатый урожай идеи Дигулса дали. Глядишь, мелонги поход своим величать будут, а основную-то массу у них мы, барокары, составим. И чем больше Империи стран покоряется, тем больше народу Дигулс вербует, чем больше вербует — тем легче новые завоевания. Снежной лавиной растет нашествие, и единственно Господь ведает, где оно застопорится. До самого края Огненных Земель достойного супротивника не сыскать…

Пленник затих. Шагалан постоял над ним, мысленно проверяя, не забыл ли какой важной детали. Шанса вернуться к беседе позднее не предвиделось. Затем по его знаку Джангес толкнул дверь, впуская караульных. Когда пленника подняли с лавки, он вдруг встрепенулся, задергался в крепких руках.

— Подождите, — хрипло выкрикнул. — Подождите, ироды! Мимо петли не пробегу. Дайте молвить-то!

Шагалан показал, чтобы ему позволили приблизиться.

— Немало я лет, сударь, прожил, — прохрипел бородач в лицо, — а с такими, как вы, не сталкивался. И деретесь чудно, и разговоры толковые разговариваете, прежде чем на казнь… Думаю, может, воистину о соратниках позаботиться сумеете… Мне-то, чай, не спастись, а людей жалко, семьи. Не настолько они грешны, чтоб смерти лютой предавать… Короче, назову человека. Не мне чета, не простой староста, у всех поселенцев серьезным авторитетом пользуется. Попробуйте с ним встретиться и обсудить. Вот если он к предложению склонится… не один хутор его слову последует. Тогда, Господь даст, и безмерной крови избежим.

Шагалан молча выслушал имя и название местности, кивнул.

— Вижу, не ошибся в вас, сударь. Увы, приговор изменить не в моей власти.

— Понимаю, — вздохнул барокар. — Лишь три просьбы у меня в ответ.

— Многовато. Но постараюсь.

— Семьи наши, баб с детишками малыми, пощадите. Если не поздно… Их вины в содеянном никакой, за все нам платить.

— Тут, сударь, просить ни к чему. Всех, уцелевших при штурме, насколько мне известно, выпроводили за ворота. Завьюженное поле — не лучшее убежище, однако до ближних соседей доберутся. Что еще?

— Хоть и недолго знание хранить, а жажда терзает под конец проведать, кто же вы, сударь, есть? Откуда взялись? За время службы с разными схлестывался, довольно всяческих бойцов удалых, рубак и богатырей посмотрел, но никто оторопи такой не вызывал. Когда стрелы отшвыривать начали, мои ребята даже луки опустили, думал, сейчас и вовсе пощады запросят. Еле удержал. А уж потом у частокола… Не колдовство ли?

— Ладно, — усмехнулся юноша. — Замечаю, ваши отряды слухами да сказаниями полнятся. Случаем, о первых походах Императора не бают? Про его первые восточные неудачи?

Пленник покосился непонимающе.

— Плели что-то схожее. Темная, помнится, там какая-то история приключилась, мрачная. Только у нас мало в те страшилки верили, тем более через пятые руки сказки добирались. А при чем тут?..

— Вы желали услышать, кто я такой? — негромко и ровно отчеканил Шагалан. — Так вот я — живой отзвук тех сказок и побасенок. Дальше разъяснять?

Надобности не было. Барокар вздрогнул, побледнел неразбитой половиной лица.

— Соображаю… — судорожно сглотнул он. — Занимательный то есть ребят наших поход ожидает. Да и здесь веселье зреет… Что ж, ныне последняя просьба… — Пленник с ощутимым усилием распрямился и заставил себя взглянуть в глаза юноши: — Я десять лет провел в сражениях. Привык ходить на смерть и драться с ней честно, грудь в грудь. Множество товарищей похоронил, сам всегда был готов пасть так. И пускай Творец не даровал мне славной кончины в бою, но все же болтаться на веревке, подобно бездомному вору, — чересчур позорный удел.

— Чего же вы хотите?

— Дозвольте пойти вслед за давно почившими друзьями, разноплеменными и разноязыкими, однако сохранившими стойкость до конца. Если погибнуть, то от достойного клинка. Вашего клинка, сир! И если мои пленные собратья подтвердят, не откажите в такой малости и им. Вы получите свое возмездие, мы — смерть, подобающую настоящим воинам.

Юноша пожал плечами.

— Я же не палач, сударь. А играться в поединки — пустая трата времени.

— Я и не прошу поединка. Один удар, сир! Считайте его просто ударом милосердия.

Шагалан внимательно посмотрел на пленника, переглянулся с Джангесом, положил ладони на рукояти сабель.

— Почему бы и нет…

IV

Тонкие, печальные звуки чередой вспыхивали и растекались по воздуху, так и не складываясь в единую мелодию. Вместо этого часть постепенно терялась в оголенной черноте ночного леса, остальные сгорали в гуле огромного костра. Тризна не заладилась с самого начала. Ни вино, ни богатое угощение не помогали. Люди сидели сумрачные, молчаливо уставившись каждый в свою кружку. Наиболее живыми здесь были яростно плещущееся пламя да Эркол, склонившийся над лютней. Хотя и у музыканта ничего путного не рождалось. Легко, конечно, все списать на завязанную тряпкой левую руку, только и пальцы правой сегодня лишь вяло пощипывали струны.

— Плохо чего-то гуляем, братья, — наконец нарушил безмолвие Сегеш. — Разве такие проводы товарищи наши павшие заслужили? Или нам сказать о них уже нечего?

— Не торопись, атаман, — отозвался с другой стороны поляны Джангес. — Видишь, переживают люди. Давненько этаких потерь не выпадало.

— Что ж, война у нас, не забава. На ней и калечат и убивают. Знали, на что шли.

— Девять человек потеряли, — буркнул кто-то из плотной массы ватажников. Эхом ему донеслось отдаленное подвывание безутешного старика Добстера. — Шургу потеряли. И все ради спасения одного несчастного мальчишки?

— Разве оно того не стоило? — нахмурился Сегеш. — Да, Йерс может и не выкарабкаться. И товарищей потеряли немало. Но пойдет ли потом кто смело в бой без веры, что и за него соратники всенепременно вступятся? Из неволи, не жалея живота, выручат или, по крайней мере, отомстят? А потери… Надеюсь, мы все же не единственно на словах повстанцы. Это шайкам воровским жертву себе послабее искать, лить рекой кровь ради наживы. У нас-то враги, чай, серьезнее, и баталий тяжелых впереди не счесть. Да и расплатились мы с барокарами достойно, их голов наверняка втрое больше попадало. За то благодарность искренняя нашим братьям с юга…

Кабо пихнул локтем Шагалана, который отвлекся на подошедшую с блюдом подружку. Редкий случай — оба разведчика в своих челночных странствиях пересеклись именно в лагере, причем аккурат в день поминок. Собственно, Шагалана задержал здесь уход сердобольной Танжины, взявшейся врачевать его раны. Непонятно, какими средствами она их пользовала, но подоспевший Кабо нашел, что другу все-таки нужно для лечения хоть чуток покоя. Получалось это с трудом. Вот и теперь Шагалан избежал откровенного поцелуя, но успел коротко пошептаться с женщиной.

— …И не посмеет никто сказать, — продолжал тем временем атаман, — будто товарищи наши полегли напрасно! Много ли чертовых хуторов сожжено, когда все их обитатели в сборе? То-то и оно! Нападали, бока драли и назад в леса ползли. Сейчас же весть о славной победе по всей стране прокатится! Народу — на вдохновенье, врагам — на заботу. Пускай знают: отныне нам никакие укрепления не преграда! Опять же и для жизни польза немалая — лошади добычу едва дотащили. Снеди, одежи, обувки до тепла хватит, оружием обильно разжились.

— Только еще пара таких славных побед, и от нас даже следа не останется, — проворчал тот же недовольный голос.

— Чепуха. Поднять дух народа сегодня самое главное. Если это получится, ватага уже никогда людьми не оскудеет, а доведись новой буре раскрутиться, вырастут как из-под земли и новые крестьянские армии. Многие из нас такое помнят.

— Но не забыли и то, чем те бури закончились. Разве что-то изменилось?

— Изменилось, братья, и резко изменилось. Не могу всего оглашать, но, поверьте, надежды на успех теперь несравнимо больше. Эркол, сыграй же наконец что-нибудь пристойное, полно душу бередить! И вина разнесите! Проводим, братья, старого Шургу с друзьями по-человечески, как и нас, даст Господь, когда-то проводят.

На дальней стороне костра встал Джангес с кубком, затянул песню. Настроение оставалось неподходящим, однако люди один за другим подхватывали, мотив поддержала лютня, и общая тягостность вроде бы чуть отступила.

— Что там подружка нашептала? — негромко спросил Кабо у вернувшегося с довольным видом Шагалана.

— Торен очнулся.

— Невероятно. И впрямь, похоже, оплатил отшельник грехи, коль позволили ему по-прежнему небо коптить.

— Тебе ли, брат, удивляться? Ведь сам его штопал.

— Штопал. Точнее, переделывал кошмар, сооруженный тобой. Очень легко шла работа, и знаешь почему? С подобными ранами все равно не выживают.

— Выходит, того не желая, сотворил чудо. — Шагалан улыбнулся. — Еще парочка таких случаев, и на тебя, брат, тут молиться начнут.

— Еще парочка таких вылазок с публичным героизмом, — проворчал Кабо, — и от тебя, брат, свои начнут шарахаться.

Мало-помалу поминальный пир набирал силу. Песни тянули уже без понуждения, бодрее застучали кружки, окрепли голоса. Убедившись, что все идет правильным чередом, атаман подозвал Джангеса и обоих юношей. Слух о волшебном воскрешении Торена достиг костра, теперь старик хотел лично проведать раненого. Вчетвером проследовали на край лагеря, к небольшой свежевырытой землянке. Из посещения, впрочем, толку не получилось — вышедшая на стук Танжина наотрез отказалась пускать кого бы то ни было. По ее словам, отшельник провел в сознании лишь несколько минут и ныне опять провалился в горячечное забытье. Рядом с ним в таком же бесчувствии пребывал Йерс, этот даже мельком не возвращался. Кабо, знаток увечий и боевых ран, разводил руками: тело парнишки не так уж серьезно пострадало, зато душа, чудилось, зажмурившись накрепко от ужаса, не желала просыпаться. Шагалан намеревался отвезти беднягу к Нестиону — его отговорили, сослались на тяготы дороги. Вместо этого пристроили малыша возле Торена, чтобы, как подозревали разведчики, хоть дыханием соприкасался с благодатью, несомненно отметившей поправляющегося отшельника. Во всяком случае, покуда день за днем тянулось мучительное, бессильное ожидание, ни жизнь, ни смерть верх взять не могли.

Гости, потоптавшись у порога, неспешно двинулись обратно к костру.

— Скажите-ка, атаман, — не удержался от любопытства Кабо, — а что вы там намекали по поводу особой надежды на успех?

— Много разного. — Сегеш чуть смешался. — Прежде всего, бесспорно, о вас, братья, речь шла. После увиденного в бою с барокарами… Возникни приличный отряд таких же рубак, участи мелонгов не позавидуешь.

— А кроме нас?

— Народ, о чем имею сведения, созревает к новому восстанию. Качеством те полки, конечно, слабее будут, зато счет пойдет на тысячи.

— Хм, тоже важно, хотя подобные крестьянские армии мелонгам не в диковинку. Что-то еще?

— Ну… опять же все указывает на большую войну за морями. О том и вы толковали, и прознатчики доносят. Оттянув с Гердонеза силы, мелонги подарят нам лишний шанс. Разве не так?

— Верно, — ехидно усмехнулся хромец. — Все доводы? И ничегошеньки другого?

Атаман остановился, насупившись, посмотрел на юношу. Махнул рукой.

— Проболтался кто, да? Леший с вами, скажу. Человечек намедни тут объявлялся поблизости, искал знакомства. В ватагу его пускать не решились, а на месте расспросили подробно. Так вот назвался он посланником принца.

— Демиона? — хмыкнул Шагалан. — Что же он здесь потерял?

— Со слов того человека, принц зовет народ поддержать его в законной борьбе за свободу страны и трон предков.

— Ну, история заурядная, привычное краснобайство. Сам-то принц собирается наконец ступить в стремя?

— Вроде бы он с крупным отрядом наемников и дворян рассчитывает вскоре высадиться в Гердонезе. И для помощи скликает под свои знамена все вольные ватаги и простых добровольцев. Само собой, с последующим прощением любых грехов, королевской благодарностью и наградами.

— Понятно, посулы он сейчас готов раздавать мешками. — Шагалан нахмурился. — Настораживает эта заразная идея всеобщего единения. Помнится, Большой Ааль тоже ею бредил. Уверены, что за тем вестником стоит принц, а не Гонсет?

— Так целиком никогда нельзя увериться, — пожал плечами Сегеш. — Полная истина исключительно Творцу Великому открыта, но проверяли мужика, допрашивали с тщанием. Сыскался у нас… мастер, грамотно все вытряхнул, хитро. Да вам ли его не знать, сами к нам привели!

— Бархат? — с сомнением покосился юноша. — Рискованно вы, право, действуете, сир. Это, безусловно, мастак подноготную выуживать, однако не забывайте о его прежних хозяевах.

— О том еще долго не забудут. Только назад ему теперь дороги нет, а таких умельцев поискать надо. Разумеется, потихоньку за ним приглядывают, чтобы глупости какой не выкинул. Не попытался, к примеру, предательством прощение мелонгов себе купить или просто напакостить от обиды. Мы и к ватаге его до поры не подпускаем, посадили на заимку в стороне. Парень опасный, зато умный и опытный. Есть у меня на него кой-какие виды.

Шагалан покачал головой.

— С огнем играете, сир. Какие могут быть на Бархата виды?

— Народ в ватагу подтягивается. И так часто прибывали, а после нынешних подвигов, чаю, прослышав, валом повалят. Это, конечно, здорово, в нашем труде любая рука — не лишняя. При всем том, несложно догадаться, вместе с честными бойцами явятся и лазутчики Гонсета. И раньше мы их нет-нет да вылавливали, но тогда ведь каждый новичок на примете находился, глаз да времени хватало. А теперь? Известно, даже один проникший паразит способен всех на погибель обречь. Вот я пораскинул умишком, братья, и решил вашего Бархата к занятию пристроить. Пусть новобранцев перетряхивает, он в этом дока, сам убедился. Надо же человеку чем-то свой хлеб отрабатывать, если уж не повесили? Глядишь, выслужит и прощение людское, и награду. Не в бою биться, так хоть спину прикрывать сгодится.

— Вот-вот, — фыркнул Кабо. — Он для этой спины ножик и заточит. Кто же лисицу кур стеречь…

— Ладно, сир… — Шагалан придержал друга. — Если ясно понимаете, сколь дикого зверя взялись укрощать, то пожелаем вам успеха. Главное — осторожности с ним не теряйте. Сейчас Бархат впрямь загнан в угол, но никто не поручится, куда он оттуда рванет. Ну а что сказал этот наш свежеиспеченный повстанец про курьера?

— Говорит, тот, вероятнее всего, не лжет.

Юноша помолчал, размышляя.

— Похоже, совсем плохи дела принца, раз просит помощи у вольных ватажников. Поистратился, солдат нанять не на что? Или отважился-таки на последний отчаянный бой, когда и с чертом на союз пойдешь? Либо корона, либо бурьян… От нас-то зачем таились?

— Так… — Сегеш вновь замялся, покосился на Джангеса. — Мы ж не ведаем… как вы относитесь к Артави. Всякие бывают настроения. Думали до поры погодить сообщать…

— А как мы относимся к Артави, брат? — Шагалан обернулся к Кабо.

— Никак не относимся, — проворчал тот. — Как и всегда.

— Про принца молва болтает разное, и хорошее и плохое. В конце концов, откровенным чудовищем он не выглядит, а серьезной альтернативы не видно. Полагаю, стоит сохранить эту ниточку. Ни на какое объединение, разумеется, не поддавайтесь, к ватаге никого не подпускайте, но переговоры могут оказаться полезными. Пока у нас общий враг, и пара сот рыцарей кстати.

— Вот и я, братья, так же рассудил, — с явным облегчением вздохнул Сегеш. — Королевство, оно… веками созидалось. Не нам и ломать. Если уж привел Творец к власти дом Артави, то ему и править. А нам — о простом народе печься. Если уж пособляем принцу трон отцовский занять, то и в ответ смеем надеяться на послабления. Верно мыслю?

— От этих валестийских волков Артави только и дождетесь, что дармовых виселиц, — неожиданно зло рыкнул Джангес. — Испокон веку от господ другого не видывали.

— Так и случая столь удачного еще не выпадало! — Атаман развел руками. — Ладить надо с людьми, брат, как же иначе? Силу за спиной иметь, но решать дело стараться миром. Сегодня принц никто, изгнанник безземельный, приживала у собственного братца. Должен он расплачиваться за возвращение престола? Дворяне, которые с ним снарядятся, конечно, свое получат, однако страну с этакой армией не упорядочить. Доведется делиться и со знатью, и с церковниками, с городами, со всеми, кто поддержал вовремя. Вот здесь-то и нам следует участвовать. Новой, междоусобной, войны Гердонезу не вынести, рухнет во тьму смуты на долгие годы. А чтобы этого избежать, придется отрезать и черному люду кусок пирога. Тут уж его величина зависит от искусства переговорщиков: как и резню не накликать, и долю крестьянскую предельно облегчить. Подати, земли, повинности, барские дурости… Любой пахарь свои нужды перечислит, сложнее их вытребовать. Но единственно так, терпеливо, без крови, шаг за шагом…

— И не тошно вам, атаман, вечно по узкой дощечке ходить? — скрипнул зубами Джангес. — Чтоб и людям помочь, и господ не огорчить? Если к этому стремиться, ничего и не получится. Нет, именно по-господски все выйдет! Они-то ведь, почуяв наживу, и благородство и церемонии тотчас забывают. Сразу лезут наружу волчьи зубы. Вы будете с ними сюсюкать, стараться не обидеть, не обделить, а они при удобном моменте всех собственноручно вздернут! С шутками и прибаутками! Никогда господин с холопом не договорятся. Сказки это все для малых детей. Разные они люди, из разного теста лепил их Творец. Цели, мысли, души, все… Возможно, нынче, в трудную минуту, принц и вправду снизойдет, пожалует какие-нибудь льготы. И в обмен-то попросит о сущей безделице, например распустить ватаги, сдать оружие. Но что с того? Окрепнет королевство, так тем же росчерком пера льготы у вас отнимут! Какой интерес знати до тягот крестьянской жизни? Плевали они на это раньше, не обратят внимания и теперь. И снова пойдут по дорогам, обвешанным покойниками, толпы голодных бродяг, снова примутся травить собаками беглых и выкидывать в канавы лишних младенцев. Народ снова доведут до края, вынудят стать мятежниками или ворами, после чего расправятся с совершенно законной лютостью. Но тогда уже не будет у нас никакого шанса взяться за оружие, ваш, атаман, счастливый случай безвозвратно минует! И не грош ли цена благим помыслам, если они неизменно вталкивают в ту же Преисподнюю?!

Шагалан, склонив голову, выслушал речь одноглазого. Джангес вроде не отличался прежде особенным ораторским мастерством, сквозивший же в его словах пыл ясно обличал страсть. Причем страсть давнюю и надежно в обычное время хоронимую.

— Что же предлагаешь ты, брат? — спросил юноша негромко.

— Закончить то, что не удавалось нашим отцам и дедам! — Голос Джангеса подрагивал от обжигавшего накала чувств. — Аккурат сегодня, когда мелонги отвлеклись, а наша родная знать еще слаба, надо будить народ. Если уж так совпало, воспользуемся и помощью принца, тут я согласен с атаманом. Верно, мы должны для начала вымести с Гердонеза варваров, но не останавливаться на этом! Ни в коем разе! Следом за мелонгами в море должны полететь сами дворяне, все эти бароны, графы и принцы. А попутно и жирные церковники с ворюгами-торговцами. Понимаю, задача непростая, и труднее прочего — расшевелить наш забитый люд. Ведь на всякого барона, опояшь его хоть целиком дружина с прислугой, сотни и сотни крестьян! На их крови он живет, их соками питается, расплачиваясь батогами да могилами. Разве спасется сей гнусный клещ, колыхнись вся народная масса? Его же порвут руками на куски вместе с мечом и доспехами! И не милости свыше обязаны мы смиренно выпрашивать, а постоянно будоражить черный люд, поднимать его, вооружать и вести на бой с господами. С теми единственными, кто мешают ему жить спокойно и счастливо!

— Очередной бунт? — вздохнул Сегеш устало. — Опять насилие, моря крови и злобы.

— Да, без крови не обойдется! Только, по-моему, лучше уж однажды пожертвовать многим, освободившись от гнета, чем страдать и терпеть поколениями. Неужто мало сейчас насилия и жертв? Убежден, восставшие крестьяне совершат не больше жестокости, чем успели им отвесить благородные сеньоры. Слишком сложно совершить больше!

— А что потом? — спросил Шагалан.

— Когда?

— После победы возмущенного люда.

Джангес замешкался. Вероятно, столь отдаленное будущее им обдумывалось гораздо реже.

— Точно не скажу… Народу и решать, как жить потом без вражды, без обмана… Будь моя власть, воротился бы назад, к поселениям вольных хлебопашцев. Ведь, как ни странно, сегодня к этому ближе всего очутились окаянные барокары. Видели? Сами сеют, сами урожай убирают, отдавая лишь толику, сами защищают себя при угрозе. Ни барской плети, ни голода, ни междоусобиц. Разумеется, барокары получили такое счастье из рук завоевателей, причем за наш счет. Но неужели мы не сможем построить что-то схожее для себя? Разве мы не заслужили этого веками рабства и мук?

— Благие мечты… — горько усмехнулся Сегеш.

— Мечты?! — Джангес взорвался. — А договориться с господами по-хорошему не кажется мечтой? Наперед несбыточной и потому глупой. Никому же не взбредет на ум мирно столковаться со стаей кровожадных волков. Почему тогда вы, атаман, упрямо стремитесь к переговорам? Не догадываетесь, что превратитесь на них в первую жертву?

— Мне ли, старику, страшиться?..

— Да не в вас же дело! — всплеснул руками одноглазый. — Как вы не понимаете?! Ваша гибель, атаман, не будет последней и пользы тому же народу не принесет ни капли. Над лапотными потугами опять посмеются, затем обманут и поставят на место. И крови людской вы не сбережете вовсе! Пусть и выльется она не в одном-двух сражениях, а по всей стране за несколько лет. Вы этого хотите?

Сегеш лишь молча покачал головой, отвернулся в сторону костра, движение к которому почти прекратилось.

— И часто у вас, друзья, такие споры? — хмыкнул Шагалан.

— Случаются, — разгоряченно отозвался Джангес. — Время от времени. И сойтись до сих пор никак не удается. Где уж тут с благородными торговаться, когда сами… Ну а вы-то, братья, что про все это думаете? Поделитесь, вдруг перевесите куда-либо чашу весов.

Шагалан наклонился, скрывая усмешку, стряхнул с полы плаща грязный снег.

— Я лучше воздержусь. Нет резона никого здесь обижать, нам еще воевать вместе.

— А вот я не воздержусь, — буркнул хмурый Кабо. — Желаете услышать, что я думаю? Ничего из этого не получится.

— Ты про чье мнение, брат? — не понял одноглазый.

— Про оба. Каждый из вас, дорогие мои, неплохо обличает чужие недостатки, зато напрочь не видит собственных. Вас, атаман, безусловно, обманут. Раньше или позже, подло или откровенно, с большой кровью или с отдельными казнями. Так было веками, так будет и сейчас. Знать иногда отступает, но растущие аппетиты непременно погонят ее в ответную атаку. С какой стати они должны ломать свою натуру? Что заставит хищников жевать сено? Вы помогли принцу вернуть трон? Спасибо огромное, только вот нужен ли тот ему без сытых рыцарей и обильной казны? Знать, как подметил Джангес, живет, питаясь соками черного люда, и никогда от этого не откажется. Из-за алчности или тупоумия она не способна даже толком учиться на прежних ошибках. Разве облегчило крестьянское ярмо хоть одно из крупных восстаний? Скольких благородных господ предали лютой смерти, скольких надменных барынь пустили по рукам, сколько замков выжгли дотла? Вместо того чтобы испугаться и дать послабления, выжившие множат казни и пытки, усмиряя, а точнее, злобя народ. И такой круговорот устрашения повторяется вновь и вновь, конца ему не видно.

— Метко, брат! — воскликнул Джангес. — И прижмем дворян к стенке, они всегда пойдут на уступки, выждут и вернут утраченное сторицею. Потому надобно вовсе извести под корень это ненасытное племя и следа его на нашей земле не оставлять!

Кабо сумрачно покосился на ватажника.

— С тобой тоже, брат, не все так уж весело. Во-первых, ты неизбежно проиграешь. На каждого рыцаря потребуются десятки босоногих крестьян с кольями и вилами, на приличную армию — десятки, если не сотни тысяч. Воины из пахарей чаще никудышные, атаман подтвердит. Всю страну, как обычно, не раскачаете, людского мяса не хватит, и вас раздавят. Разумеется, ты, брат, уповаешь на смутный период после освобождения, пока королевство поднимается на ноги. Действительно, шансов на победу тогда чуть больше. Однако едва угроза забрезжит, думаю, к нам моментально ввалится все дворянство Архипелага. Едва по-настоящему запахнет жареным, господа отложат в сторону вечные распри, Святой Престол объявит новый крестовый поход и… вас раздавят все равно. Пусть заносчивое рыцарство трусит схлестываться с имперскими полками, зато оно ужасно любит развлекаться, кромсая беззащитную чернь.

— И это лишь «во-первых»? — нахмурился Джангес. — Что же еще?

— Во-вторых… — хромец помедлил, — ты проиграешь, даже если победишь.Представим на миг: вы истребили дворян и каким-то чудом отбились от внешних нападок. Страна свободных хлебопашцев? Ты же сам передавал слова того барокара: земли мало, людей много. Славно жить, когда вас, вольных, несколько сот. Сотням тысяч так уже не устроиться, не хватит места. Но и не в этом суть. Чем ты, брат, намерен награждать своих боевых товарищей, добывавших желанную победу? Землей? А захотят ли они сменить назад меч на плуг? Страдавшие и голодавшие, они же будут мечтать о сытой жизни, а не о тяжком труде. Оттого пожелают землю с обитающими на ней крестьянами, чтобы имелось кому пахать за них. Так чем они лучше прежних баронов? Да, возможно, это окажутся добрые и кристально честные люди, они не позволят себе совсем уж диких выходок. А какими станут их наследники? Не обольщайтесь, человеческая природа еле меняется веками, через одно-два поколения жизнь и нравы Гердонеза ничуть не уступят окрестным землям как свирепостью, так и несправедливостью. Вырастут новые бароны и графы, которые быстро забудут о корнях, зато побратаются с соседями, вольются в их волчью стаю. Все вернется на круги своя. Ведь знать не выползла вдруг из-под земли ровно нечистый дух, ее породил сам народ. С чего вы взяли, что ему не под силу родить ее опять?

— Мы… не допустим воскрешения господ, — без уверенности выдавил Джангес.

— Верю. Самые непорочные будут бороться до конца. И в один прекрасный день внезапно увидят, что начали сражаться против бывших друзей. Тех из вас, кому не посчастливится погибнуть в бою, приближенные убьют ножом в спину. И великий поход за правдой закончится. До появления очередных мечтателей.

Все четверо остановились. Меж верхушками деревьев завывал ветер, со стороны доносилась лихая застольная песня.

— Что же выбрать? — тихо спросил Джангес.

— Представления не имею. — Кабо пожал плечами. — По мне, так идеи атамана чуть менее бесплодны… Впрочем, каждый в итоге определяет свой путь. Главное — искренне идти по нему, тогда не важно и то, что конечная цель скрыта в тумане. Возможно, ее не найдется вообще, но разве это меняет дело?

— Святые Пророки… — вздохнул Сегеш. — Подчас слушаю ваши речи, молодые люди, и сомневаюсь, кто из нас старше. Не всякий седобородый старец доживает до подобных взглядов. Неужто не жутковато обрести их с самой юности?

Хромец усмехнулся в темноту.

— Зато вообразите, сир, сколько времени выигрывается, чтобы просто по-настоящему жить.

Сперва Шагалан не понял, что именно его насторожило. Изрядно задержавшийся у повстанцев, он приближался на своей лодчонке к родному лагерю. И что-то было не так. Снова и снова юноша озирал привычную полосу берега, безжизненный морской горизонт, сливающийся с небесами в свинцовую муть, зависающих над тугой зыбью чаек. Отгадка никак не посещала, вынуждая двигаться дальше. Вскоре лагерная бухта скрылась из глаз, лодка, подлавливая попутные дуновения, заскользила к тайной стоянке разведчиков.

Встречать его вышел Борхи. Необычность этого словно подхлестнула постижение источника беспокойства — над бухтой покачивалась вовсе не голая крона сиротливого дерева, а корабельная мачта. Отчаянно ускорив ход, юноша выкатил лодку на песок, прыжком вымахнул сам.

— Нападение? — отрывисто спросил, беря посох наперевес.

Борхи с недоумением глянул на него, поежился, засунул ладони под мышки.

— Расслабься, брат, никто ни на кого не нападает. Все гораздо спокойней… и печальней.

— А что за корабль в гостях?

— Отродясь у нас ни баркаса не подчаливало, поводов не находилось. Вот и догадайся, кому тут есть чего искать.

— Брось загадками разговаривать, брат. Кто… Неужели… с Диадона?

— Угу, — кивнул Борхи. — Целый мир насквозь проткнули, обтрепались. Кажись, не забыли на Востоке про давнишнюю затею. Сам Верховный Магистр деткам подарки прислал.

— Все шутишь. А серьезно объяснить?

— Да пожалуйста. Второго дня корабль возник. Вернее, за день до того прискакал посыльный, сообщил, дескать, какие-то чужеземцы пытаются нашарить в этих краях лагерь Бентанора Иигуира.

— И вы сразу поверили?

— Записка при нем имелась, несколько слов на ихнем языке. Очата увидел, тотчас распорядился парням направить странников в бухту.

— Ну, хорошо, — согласился Шагалан. — И что же за гости? Диадонцы? Пошли, брат, по дороге расскажешь.

— А вот уж это — фигу. По дороге будешь мне помогать через ваши чертовы ловушки пробираться, не до бесед тогда. Сюда-то меня мастер Кане привел, он же обещался к вечеру забрать. Теперь, значится, тебе, приятель, выводить, потому стой пока и слушай, раз интересно. Корабль из Хэната, наняли под конкретное путешествие. Команда тоже в основном оттуда, вдобавок горстка безродных морских скитальцев. Ничего примечательного. А гость, собственно, один. Помнишь воспоминания мессира Иигуира про поездку на Восток? Его спутник еще решил там остаться.

— Эскобар?

— Он самый. В ту пору загорелся желанием совершенствоваться на месте, принять вроде как истину из первых рук. Учитель успел уйти, сомневаясь в его возвращении, все же десять лет без единой весточки. А он возьми да объявись. Похоже, не такой человек, чтоб отказываться от однажды задуманного.

— А какой?

Борхи поскреб свежевыбритую макушку.

— Ну и вопросы у тебя, брат… Разве ж мыслимо за два дня человека изучить? Тем более если видишь его урывками. Что ясно уже сейчас? Волевой. Неглупый. Матерый, в общем.

— А… по нашей линии?

— Сам понимаешь — в башку к нему не залезешь, беседовать пока не доводилось, слышал всего десяток слов. Так что про дух ничего точно не скажу. Вот боец, подтверждаю, отличный. Недаром прорву лет с лучшими мастерами провел.

— Шибко могуч?

— Ну, уж от нас не отстанет. Врать не буду, Рокош его, пожалуй, перекрывал, зато с Керманом и Зукой работал на равных. И в технике моменты есть любопытные, обратишь внимание. Он, правда, не столько показывал, сколько нас наблюдал, обозревал, так сказать, будущее воинство.

— Это что же, он сразу командиром у нас? — Шагалан еле заметно сдвинул брови.

— Почему бы и нет? — легко отозвался Борхи. — Неплохой выбор. И с мессиром Иигуиром начинал, и хардаи его поддерживают. Им-то ведь дорога нынче домой лежит, соображаешь?

— Понятно. Дождались-таки своего часа. Жаль, с ними надеялся выступить… Небось рады-радешеньки, вещи собирают?

— Сам знаешь, брат, хардаев эмоции не переполняют. Однако, чаю, довольны назад отправиться. Все же там их родина, и главная сеча грядет тоже там.

— И здесь, боюсь, не праздничный парад готовится, — проворчал Шагалан. — Ладно, тронулись, замерз совсем. Вот попрыгаем — разогреешься.

Лагерь жил обычной жизнью. Ни покачивающийся в прибое остроносый корабль, ни дымящие на берегу чужие костры не нарушали единожды определенного ритма. Может, только чуть оживленнее переглядывались встречные ребята да пара молодцов вместо тренировки лениво прогуливалась по краю поселка. Ненапрасная предосторожность.

Расставшись с Борхи, разведчик какое-то время созерцал морское диво, затем двинулся в глубь лагеря. По-прежнему ровно гудели площадки, несколько человек кучились у Зала Собраний. Ринара вынесла из кухни ведро с помоями, остановилась, завидев юношу. Шагалан так и не разобрал, в каком теперь состоянии их извилистые отношения, а потому лишь кивнул на ходу.

Землянка мастера Кане оказалась пустой. Разведчик повертел головой, прикидывая, где сыскать хардая, но едва высунулся на улицу, как подскочил Зука, невысокий юркий парень.

— Привет, брат! — крикнул он еще издали. — Устали ждать, запаздываешь. Случилось что? Мастер Кане ежеминутно о тебе спрашивает. Пошли, он в Зале.

— А… Эскобар?

— Тоже там, восточные подарки осматривают. Попутно и познакомитесь.

— Слышал, ты с ним уже работал?

— Было дело, брат. Славный рубака, есть чему поучиться.

Здороваясь направо и налево, Шагалан миновал столпившихся у дверей ребят. Посреди гулкого зала громоздилось с полдюжины ящиков, около единственного раскрытого стояли, негромко переговариваясь, мастер Кане и мужчина средних лет. На незнакомце черный, отороченный мехом плащ, черный же берет, высокие сапоги. Ни оружия, ни украшений, все строго и элегантно. Он первым отреагировал на звук шагов. Сухое, остро очерченное лицо, жесткий взгляд, порывистые движения. Кажется, недавно перестал брить голову, в ежике волос ранняя проседь, щетина над верхней губой вовсе светлая. Хардай обернулся куда спокойнее, словно распознав вошедшего еще на слух.

— Здравствуй, Шагалан, — улыбнулся он. — Немного задержался, но я рад, что возвратился благополучно. Опять какая-нибудь история?

— Кое-что, учитель. — Юноша поклонился, затем несколько церемонно раскланялся с гостем.

— Позволь представить тебе господина Коанета Эскобара. Он здесь как бы сразу в двух ипостасях: старинный соратник господина Иигуира, находившийся у истоков всего предприятия, и в то же время посланник Верховного Магистра Энго. А это… — Кане, неспешно подойдя к юноше, положил ему руку на плечо, — господин Шагалан, один из наших разведчиков. Прямо с той стороны пролива. Серьезное ранение, друг мой?

Оставалось гадать, по каким признакам хардай это заметил, — тугие повязки скрывала одежда. Шагалан не стал и пытаться.

— Ничего опасного, учитель. Едва зацепило.

— Чувствую, жаркая выдалась история, раз все-таки зацепило. Сей юный воин, сударь, обладает исключительным качеством — сам регулярно влезает в тяжелейшие передряги, однако сам же из них и выбирается. Не только с честью, но и с немалой пользой. Кое-что я вам уже рассказывал, если помните.

— Господин Кане, юноша, — хрипловато произнес Эскобар, — советует поручить именно вашим заботам разведку в Гердонезе. Ему, безусловно, виднее, я лишь положусь на авторитетное мнение. Надеюсь, мы найдем общий язык и станем верными сподвижниками, к чему обязывает великая цель.

Шагалан вновь вежливо поклонился. Предложение неожиданное, мастер никогда никого не выделял. Пусть и прекрасно понимали ученики высокую вероятность отъезда хардаев накануне решающих сражений, но почему-то даже не мыслили о том, чтобы занять их место. Точнее, взвалить на себя их ношу. Стоило Шагалану на секунду оценить весь объем сведений и ответственности, который подстерегал его, как сделалось не по себе.

— Благодарю за доверие, учитель, — выдавил он. — Хотя не очень понимаю основания вашего выбора и не до конца убежден, что справлюсь.

— Работа не так уж страшна, Шагалан, — улыбнулся хардай. — В действительности вам известно почти все, требуется уточнить лишь детали. Займемся сегодня.

— Вы торопитесь уехать, учитель?

— Не я тороплюсь, погода. Корабль и так задержался в пути. Обратная дорога длинна, существует опасность попасть под весенние шторма. Капитан и вовсе настаивал на немедленном отплытии, но я решил дождаться твоего возвращения. Хорошо, не заставил ждать слишком долго.

— Однако корабль, я видел, сильно истрепался.

— Это верно, только у нас его все равно толком не починить. Заглянем в какой-нибудь удобный порт по ходу. А насчет твоего нового статуса, Шагалан… Я уже обрисовал господину Эскобару основные моменты нашей деятельности.

— И признаться, нимало удивили меня размахом и готовностью к боям, — кивнул гость. — О такой армии, что вырастили вы, сир, можно мечтать. Безумная идея мессира Иигуира, мир его праху, теперь и впрямь в состоянии освободить Гердонез.

— Учитель неоднократно вспоминал о вас, сударь, — заметил разведчик. — Правда, мы, детвора, воспринимали это скорее в качестве древней легенды, красивой, но бестелесной… Любопытно наблюдать, как нынче легенды одна за другой обретают плоть.

— Вот как? — Эскобар изогнул бровь. — Кто же еще воплотился?

— Бренор Гонсет, злой гений из тех же воспоминаний.

— Вы видели наместника?

— Довелось. Заманчивый зверь, охота на которого, впрочем, недешево обходится. Кажется, и мессир Иигуир встречался с ним?

— Да, он рассказывал. Признаться, через столько лет иной жизни те давние беседы действительно начинают выглядеть обрывками преданий… Обидно, великий человек так немного не дожил до осуществления своей главной, заветной мечты. И я не успел с ним проститься… В связи с этим, господа, позвольте вас оставить. Я подробно осмотрел лагерь, теперь хотелось бы посетить могилу мессира. Последний долг. Это ведь недалеко?

— Недалеко, — кивнул Кане. — Ребята проводят вас, сударь.

Коротко раскланявшись, Эскобар порывистым шагом вышел.

— Тебя что-то волнует, друг мой? -- Хардай обернулся к юноше.

— Скажите, учитель, почему он? Тесные отношения с мессиром, конечно, бесценны, но ими же могут похвастаться, например, господин Беронбос или Бойд. Почему мы должны сразу подчиниться человеку, нам абсолютно неведомому?

— И Беронбос и Тинас Бойд — сугубо мирные люди. Кому же, по-твоему, командовать высадкой? Из своих-то рядов вы так и не породили явного лидера.

— Вы правы, учитель, — вздохнул Шагалан. — Вероятно, мы чрезмерно долго росли под опекой безусловных авторитетов. Мессир Иигуир, с одной стороны, вы и мастер Очата — с другой. Тепло, спокойно… Иигуир умер, сейчас и вы покидаете нас, открывая всем ветрам. Наивно, но мы почему-то верили, что пойдем в бой под вашим началом, учитель.

Хардай с усмешкой посмотрел на него.

— Вы уже давно не слепые, немощные щенки, Шагалан. Никаким жизненным ветрам не сбить вас с ног, нужна лишь капелька времени, чтобы шкуры к ним привыкли. Вы имеете взгляд, который неизвестен здешней земле, имеете силы отстоять его и разум, чтобы не натворить бед. Владетели этого богатства получаются, наверное, чересчур совершенными, чересчур самодостаточными, не склонными ни подчиняться, ни подчинять. Даже на Диадоне у хардаев вечная проблема с командирами. Если обычные люди дерутся за высокие посты, нас приходится уговаривать их занять. Уникальное сочетание — просветленный дух и талант командира… Я, конечно, о таланте организовать и направить людей наилучшим образом, а не о безудержной спеси и властолюбии.

— Верховный Магистр обладает как раз таким сочетанием?

— Энго? Хм, могу засвидетельствовать, это чувствовалось в нем еще с юности. Хотя он тоже долго не желал осознавать подобный талант.

— Тоже?

— Ты спрашивал, Шагалан, почему своим преемником я избрал именно тебя? По совести говоря, дело не в том, что ты хороший разведчик, кое в чем соратники могут тебя и превосходить. Просто я вижу зачатки редкого дара, знакомого по общению с Энго.

— Вы мне льстите, учитель. — Юноша попытался покраснеть.

— Пустое. По-моему, я довольно наблюдал за вами. Разве не стремился ты с раннего детства верховодить всегда и во всем? Ныне для вас не секрет, что корни этой тяги, как правило, порочны. Поэтому при изменении сознания люди навеки оставляют ее в прошлом. Когда же у единиц и впоследствии сохраняется стремление, значит… в данном случае корни надлежит искать не там. В конце концов, руководство людьми — такая же деятельность, как и всякая прочая. Это становится кристально ясно, едва уберешь ореол, созданный алчущими власти. Один склонен писать картины, другой — махать мечом, некоторые — водить в бой войска. Я видел твои глаза, Шагалан, на занятиях по стратегии. Ты же не будешь отрицать, что искренне наслаждался услышанным? Никакие иные занятия не удостаивались подобного рвения.

— Но, учитель… мало ли талантливых ребят помимо меня? Тот же Рокош, помнится, не уступал в желании верховодить.

— Тяга Рокоша к управлению, — хмыкнул Кане, — осталась в ваших с ним ребячьих потасовках. Допускаю, впрочем, кое-какие отголоски и уцелели, в разной степени их можно выявить у многих. Вы умные, образованные, деятельные парни, из любого способен со временем получиться прекрасный командир. Я же говорю о ярко выраженном даровании, которое неизбежно и настоятельно потребует своего.

— И вы считаете, таким… подарком среди нас обладаю только я?

— Скажем, у тебя это гораздо отчетливее выделяется. Естественно, за тобой право развивать сей дар или похоронить его в глубинах души.

— Вы, учитель, очевидно, подталкиваете меня к первому варианту? С тем и связано новое назначение? Почему же не объяснили сразу?

В глазах хардая блеснули огоньки.

— Не хотел всего произносить в присутствии нашего гостя.

— Так и вы ему не доверяете?

— Не о том речь. Подозреваю, что, раскрыв перед ним особенности твоего характера, я невольно породил бы серьезный конфликт. И без того… Заметь, друг мой, никого, кроме тебя, не возмутили претензии Эскобара на командование отрядом.

Шагалан даже на мгновение растерялся от подобного поворота.

— Неужели я не имел оснований возмущаться, учитель? Мы ведь совсем не знаем…

— Не надо оправдываться, — отмахнулся Кане. — Прекрасно понимаю — тобой двигала не банальная зависть или честолюбие, но забота об интересах дела. Иначе и быть не могло. Проблема в том… Эскобар и сам истовый лидер. Мне бы очень не хотелось, чтобы вы столкнулись на этом поле, устроив маленькую местную войну…

— Разве… Учитель, господин Эскобар обладает тем же даром, что и я?

Хардай ответил юноше долгим, печальным взглядом.

— Если бы так… — вздохнул он наконец. — К сожалению, как я смею судить, все гораздо сложнее. Господин Эскобар провел годы среди лучших мастеров Диадона, он многое усвоил, превратился в отличного бойца… Однако остался обычным человеком.

— Он не относится к Постигшим? — Шагалан резко вскинул голову.

— Нет. Либо я вовсе утратил зрение. Впрочем, трудно было и ожидать другого — он начал занятия после двадцати пяти, в таком возрасте нечасто добираются до вершин. У нас занимается множество солдат и офицеров королевской армии, они оттачивают военное мастерство, нисколько не заботясь о духовной практике. Да им этого и не требуется. Наш гость, говорят, даже превзошел большинство в усердии на площадках, но вот в душе… Я не так много с ним беседовал и рад бы ошибиться… Он, как и ты, друг мой, стремится к власти, однако там это — единственный смысл и цель жизни. Крайне яркое, ослепительно жесткое властолюбие. Вероятно, он был таким, еще общаясь с господином Иигуиром. Страсть повелевать — могучая сила. Она протащила Эскобара через моря, десять лет питала в изнурительных тренировках, а теперь толкает на решительный бой. Его дракон рвется из шкуры, чуя рядом запах долгожданной добычи… Парадоксально, один из высших человеческих пороков тоже способен крушить горы на пути к свободе родины.

— И что же мне делать? — помолчав, спросил Шагалан.

— В сущности, ничего. — Кане пожал плечами. — Худшее, что может произойти в лагере, — разлад между тобой и Эскобаром. Тогда уже не будет иметь значения, что конкретно вами движет, желание освободить страну наилучшим образом или черная ревность к сопернику. Надеюсь, ты понимаешь, к какой пропасти подведет ваша свара все задуманное Иигуиром.

— То есть мне так и таиться до самого конца?

— Это бесполезно. Ты после моего рассказа имеешь представление о новом командире, а он… Люди его породы ощущают конкурентов кожей, безотчетно. Посему нет резона как скрытничать, возбуждая никчемные подозрения, так и прогибаться, мирволя всем его прихотям. Просто, когда сердце повлечет к противоборству, хорошенько поразмысли, заслуживает ли твоя правота раскола.

— А она никогда его не заслужит, — хмуро закончил юноша.

— Как знать, всякое случается. Пока же прими, что на сегодняшний день достойной альтернативы Эскобару нет. Мы завтра уезжаем, ты… При всех несомненных задатках тебе, Шагалан, еще какое-то время набираться опыта с мастерством. У Эскобара и того и другого в достатке, полагаю, ему по плечу грамотно провести кампанию. Отвоевав же свободу Гердонеза, вы сами определитесь: сотрудничать дальше с командиром или нет. Кстати, учти: он, вероятно, будет этим сотрудничеством чрезвычайно дорожить. С вами он возглавляет внушительную силу, без вас — превращается в бедного, безвестного дворянина с раздутыми амбициями. Таких и без него хватает… Как видишь, у вас обоих полно оснований для перемирия.

— Не слишком ли вы на него рассчитываете, учитель? — Шагалан опустился на край ящика, извлек оттуда длинное, обоюдоострое лезвие. — Вы ведь знакомы всего пару дней, откуда же уверенность в его талантах? — Он поскреб ногтем по темной поверхности. — Изумительная сталь, не правда ли?

Хардай принял оружие, взвесил на ладони.

— Сталь хорошая, подобную в здешних кузнях мудрено найти. Однако не совершенная, рядовая. Не обольщайся, Энго делится с вами запасами своих складов, не более. Когда у мастера-кузнеца не получается шедевр, он или продает оружие в мир или отправляет на склад. Для обычных воинов оно и так превзойдет все мечтания. Конечно, вы уже не обычные воины, но и набрать солидную партию шедевров для отсылки на край света нереально. В конце концов, это лучше, чем любые творения Валесты. Особенно в умелых руках. Надо лишь капельку им заняться: изготовить древки, выправить заточку… — Кане повертел лезвие, разглядывая на свет. — Что же до Эскобара, то я сужу не столько по первым впечатлениям, сколько по письму Верховного Магистра. Там он дает нашему гостю доскональную характеристику, выверенную за долгие годы.

— И Магистр находит его достойным командования?

— Вполне. Не преуменьшай возможности Эскобара, друг мой. Опытный, закаленный воин, безоговорочно преданный своей стране. Некоторые же его… душевные слабости возмещаются самоотверженностью в достижении цели.

— И он вез с собой характеристику? — хмыкнул Шагалан. — Если так жаждет власти, то запросто мог чуть подправить…

— Не мог. Я поручусь за подлинность письма от начала и до конца: во-первых, оно зашифровано, а потом, есть кое-какой косвенный признак. И не один.

Разведчик вздохнул.

— И о чем же еще пишет Магистр?

— Зовет домой. Он убежден, что в ближайшие месяцы Империя вторгнется на Диадон. Впереди страшная, неслыханная по напряжению война. Подготовка проведена огромная, и все же на счету каждый клинок.

— Это ясно. А про нас что-нибудь?

— Немного, ведь за все годы от нас не долетало ни единой внятной весточки. Главным образом Энго рассуждает о желательных сроках высадки.

— Разве мы не рассматривали это, учитель? Едва мелонги потянутся с Гердонеза…

— Соображения Верховного несколько сложнее, друг мой. Затевать войну до ухода части гарнизона в самом деле глупо. Спешить вообще опасно: волнения, охватившие отдаленную провинцию, в состоянии подвигнуть Империю на жесткие контрмеры.

— Считаете, ради Гердонеза отменят вторжение на Диадон?

— Ну, безусловно, нет. Император ни за что на это не согласится, ныне Диадон для него дороже всех Срединных Островов вместе взятых. Еще пример человеческой слабости, способной пробивать каменные стены… Из-за мятежа на окраине он не вернет назад ни полка, зато быстро наскребет по закромам приличные дополнительные силы. Имперские резервы по-прежнему велики. Вряд ли такое воинство вас остановит, но крови попьет изрядно.

— Тогда что? — поморщился Шагалан. — Дожидаться войны на Востоке?

— Это было бы разумнее. А вдвойне благоразумно потерпеть до развязки событий и действовать в согласии с итогами боев. Здесь единственный минус: вы ничем не поможете сражающемуся Диадону.

— Мы многим обязаны вашей родине, учитель. И ни под каким видом не позволим себе отсиживаться в безопасности в трудный час. Чего хочет от нас Магистр?

— Он предлагает, чтобы Император получил известие о восстании в Гердонезе буквально накануне собственного вторжения. Пусть даже по дороге на Диадон. Тогда он, с одной стороны, не сумеет толком организовать к вам карательную экспедицию, а с другой — пошатнется его вера в незыблемость тылов. Не бог весть какая угроза, но в критический момент и она способна сыграть роль.

— Воистину невеликий вклад в общую битву, — печально заметил юноша. — Однако мы постараемся исполнить пожелание Верховного Магистра. Только как же разузнать о нужном времени? Известие о начале вторжения доползет на запад едва ли не к финалу войны.

Кане усмехнулся.

— Что ж, давай чуток погадаем. Правда, не на костях или потрохах, а на законах природы. Смотри, Шагалан: для Императора, наученного горьким опытом, не секрет — легкой победы на Диадоне не будет. При всем чудовищном перевесе в силах он обязан предвидеть длительную, кровавую кампанию. Отсюда вытекает необходимость приступить к ней, скажем… не позже июня. Это первый срок. Сейчас со всей Империи возьмутся стягивать лучшие войска. Чтобы хоть как-то подготовить, их должны собрать воедино до конца апреля. Отсюда, принимая во внимание весенние шторма, предполагаем — гарнизоны опустеют уже в марте. Вот тебе второй срок. Его сверка с жизнью и уточнит наши расчеты.

— В таком случае, учитель, Императору не помешает проведать о восстании на исходе мая.

— Справедливо. С учетом быстроты депеш, пускай самых срочных, получим где-то… конец апреля. Или малость раньше.

— Как скоро… — мотнул головой Шагалан. — Хорошо, я понял ваш замысел, учитель. Не сомневайтесь, сработаем как надо. Если, конечно… господин Эскобар не имеет иных планов.

Хардай покосился на ученика с насмешливой укоризной.

— Эскобар, друг мой, обсуждал эту тему лично с Энго, он в курсе. И в настоящий момент, кажется, не намерен отклоняться от выбранной линии действий. Пока же прервемся. — Он поднялся на ноги. — Нужно заняться тропой с ловушками: что-то разъясню, большинство снимем — их время миновало. Еще заботы скопились… А потом встретимся на закате у меня в землянке.

К продолжению разговора мастер Кане ощутимо опоздал. Пришел озабоченный, даже сердитый, если подобное вообще можно сказать про хардая. Засидевшийся в полумраке Шагалан раздул лучину, выдвинул ее на середину стола. Кане, перехватив немой вопрос юноши, нахмурился.

— Прежде о делах.

В изложении учителя все и впрямь рисовалось не таким уж устрашающим. Подтвердив, что Шагалану уже известны основные направления работы, Кане добавил несколько деталей, адресов и имен.

— Здесь преимущественно наши союзники в Валесте. С трудами Кабо ты и так неплохо знаком, когда пересечешься с остальными, допытаешь их подробнее. И в целом, друг мой, надо бы тебе чаще находиться в лагере: сюда стекаются все донесения, отсюда постоянно сообразовываются и регулируются старания разведчиков. Пусть Сегешем плотнее займется Кабо, полагаю, справится.

— Как же так, учитель?! — вскинулся юноша. — Мои друзья будут выцарапывать сведения, а я — спокойно поджидать их в теплом углу? Да и у Сегеша… Вы же сами объясняли, что это важнейший наш помощник, что ему нужно особое внимание!

Хардай грустно взглянул на него.

— Я же не воспрещаю тебе посещать Гердонез. Порой главе разведки полезно воочию наблюдать за жизнью в стране. Лишь не забывай — теперь на тебе сходятся и чужие усилия. Умно организовав их, добьешься больше, чем самыми отчаянными подвигами.

— Организовать… Надеюсь, вы не ошиблись, учитель, в моих способностях. А что скажете о последних новостях?

— Барокары? Заманчивая идея. Вывести из игры такую толпу бывалых воинов — половина победы. Подумай, не стоит ли попробовать связаться с этими их вожаками. В конце концов, мы рискуем исключительно тем, что переговорщика возжаждут повесить или сдать мелонгам. Привычная угроза на той стороне пролива.

— А что мне им обещать? С толковыми старшинами прежняя болтовня не пройдет, потребуются подлинные предложения.

— Во-первых, для начала и прежних достаточно. Ты произносишь вероятные условия, они — принципиальное решение. Во-вторых… и впрямь, похоже, пора договариваться с хозяевами Даго. Если уж они готовы сотрудничать с любыми разбойниками, то не откажутся и от славных парней вроде вас. Имея общего врага, договориться нехитро. Потереби Бойда, он много якшался с окружением принца, пусть вспомнит — его ориентировали туда не единственно ради коммерции. Одновременно можно потрясти посланника, навестившего Сегеша. Хотя мы приоткрываем тем секрет нашего существования… но сегодня это, пожалуй, оправданно и не слишком опасно. Волчата окрепли… Смотрю, ты приуныл?

— Тут уже не столько разведка, учитель, — протянул Шагалан, — сколько политика. В этом ремесле я не мастак.

— Ничего страшного. В серьезных переговорах тебе пособят и Эскобар и пройдоха Бойд. Сейчас надобны в союзниках все, склонные выступить с оружием на захватчиков. С внутренними противоречиями разберемся позже.

Юноша помолчал, кивая и собираясь с мыслями.

— Давно хотел задать вам один вопрос, учитель. Щекотливый…

— Задавай, — усмехнулся Кане. — Вечер накануне расставания — самый удачный для того момент.

— Вы… не считаете, что зря потратили кучу лет вдали от родины, от близких и их забот?

— Не считаю, — спокойно откликнулся хардай. — Я неизменно следовал своей сокровенной природе, а это куда важнее места проживания. За минувшие годы чумазые мальчишки тоже стали для меня близкими, почти родственниками, а вырастив из них истинных воинов, я надеюсь помочь и Гердонезу и Диадону. Наконец, мне выпадает шанс возвратиться в трудную минуту… Где же повод для сожаления? А главное… Жизнь всегда, Шагалан, утекает, словно песок сквозь пальцы, что бы ты ни делал. Нам дано во всех подробностях созерцать сей поток, но не застопорить. Мы лишь научились наслаждаться секундным шорохом каждой песчинки, не тревожась, покатится ли очередная. Путь самоценен и не нуждается в какой-либо цели. Что же ты хочешь меня спросить?

Разведчик замер в молчаливом поклоне.

— Отменно, — кивнул хардай.

Повернувшись, вытащил из-под изголовья топчана длинный сверток.

— Это тебе.

Шагалан принял сверток от мастера. Догадываясь, что там обнаружится, осторожно начал разворачивать слои ткани. Темное дерево ножен, круглая гарда, изящная рукоять. Кожа на ней лоснилась от тысяч касаний, обвивающая ее проволока, напротив, помутнела под тяжестью времени. Настоящий меч хардая. Великий символ, герой множества легенд и былей.

— Вы оставляете его мне, учитель? — поднял глаза юноша. — Но это невозможно.

— Освободи его, — велел Кане.

Медленно, благоговейно Шагалан потянул за рукоять, извлекая на свет клинок. Разумеется, ему не раз уже доводилось лицезреть этот меч, но исключительно в руках хозяина. Еще детьми они с немым восхищением наблюдали за чудесами, что творили диадонцы таким оружием. Каждый некогда мечтал о чем-то подобном, однако сказочная сила, затаившаяся, грезилось, в мече, была столь пугающе священной, что вершина тех чаяний — чуть дотронуться пальцем до лезвия. Сейчас же клинок с тихим шелестом послушно выполз на ладонь. За прошедшие годы мистическое преклонение поблекло, зато понятней сделались реальные свойства. Ныне Шагалан достаточно разбирался в оружии, чтобы подтвердить всем существом — перед ним истинное совершенство. Шедевр кузнечного мастерства, плод ослепительного озарения гениального творца, сумевшего выразить суть, не отвлекаясь на пустые мелочи. Безупречная форма, идеальный баланс, изумительная сложная сталь. Поколебавшись, Шагалан коснулся пальцами клинка, провел ими по тусклой холодной поверхности. Ни одного украшение, ни штриха насечки, даже личные клейма великие мастера игнорировали, считая — подлинную работу хороший воин распознает и так. Ни единой лишней детали, все сухо, выверено, прекрасно. Крошечные зазубрины на лезвии да паутина царапин обличали видавшего виды бойца, с подобным оружием редко играются на тренировках, то есть оно встречалось с взаправдашним врагом…

— Красиво? — усмехнулся Кане, следивший за оцепенением ученика. — Вот действительно уникальная сталь. Такая, друг мой, на складе не оказывается.

— Но, учитель… — Шагалан тяжело сглотнул. — Этому мечу нет цены. Вы не можете его дарить!

— Почему же? Издревле такое оружие или выковывают сами, или принимают от учителей. Я получил его от наставника, а он лично помогал знаменитому Дигою в ковке. Почти полвека назад. Теперь все повторяется. Бери, Шагалан. Я бы мог сказать, что это твой надежный спутник, но ты знаешь: ему не место на поле боя, хотя он способен в нужный момент спасти жизнь. Я бы мог сказать, что это знак доверия, символ твоих достижений, но ты знаешь: мы пренебрегаем символами. Пускай будет просто дар, память лучшему ученику о старом учителе.

— Учитель!.. — Юноша сорвался с топчана, падая на колено.

— Пустое, друг мой. Поднимись. Это лишь то немногое, что я в состоянии еще для вас сделать.

Чуть успокоившись, Шагалан бережно спрятал меч в ткань.

— Учитель… а мастер Очата…

— Его меч останется у Рокоша. Так мы решили. Есть меч Иригучи, но он не успел совершить выбор, а потому оружие вернется на родину. — Помолчав, Кане вздохнул: — Теперь о плохом. Приходится под конец делиться, друг мой, дурной новостью. Как ты слышал, Эскобар отправился посетить могилу господина Иигуира. На обратном пути он, как подобает верующему, зашел в здешнюю церковь заказать молебен и побеседовать со священником, исповедовавшим мессира. С молебном препятствий не возникло, а вот священник… Он пропал. Уже недели три как бесследно исчез. Раздосадованный Эскобар посетовал на это, я тотчас послал ребят, имеющих в деревне кое-какие связи, разведать подробности.

— Именно поэтому и запоздали?

— Да, ждал их сообщения. Собственно, никто ничего толком не знает, слухи очень разноречивы. По словам церковного сторожа, вроде бы посреди ночи примчался какой-то незнакомец, умолил поехать с ним к умирающему. То ли тот находился в дороге, то ли в отдаленном поселении, неясно.

— И что потом?

— Прихожане забеспокоились через день. Обыскали округу, расспросили кого только можно — никаких следов. Ни святого отца, ни страждущих незнакомцев. Поиски вяло тянулись почти неделю, а пару дней назад прибыл новый пастырь.

— Загадочно, — кивнул Шагалан. — И мы как-то ухитрились проворонить подобное под самым боком. Конечно, Церковь нас не слишком интересует, но тут… Что же полагают в деревне?

— А что люди способны вообразить? Большинство грешит на разбойников, якобы перехвативших служителя по дороге. Кое-кому мерещатся козни богомерзких чернокнижников или еретиков, мечтающих извести ревнителей истинной веры.

— Когда я его видел, учитель, он не показался мне чересчур уж беззаветным борцом с пороками.

— Метко. — Хардай усмехнулся. — Тем не менее, я тоже примирился бы с какой-нибудь из этих версий, не являйся наш святой отец помимо всего прочего исповедником господина Иигуира. Мы с тобой, Шагалан, оба догадываемся, в чем мог повиниться мессир на смертном одре. Плохо, когда услыхавший такое человек остается в живых и на свободе. Еще хуже, когда он внезапно погибает. Совсем скверно — если исчезает, ровно призрак.

— Подозреваете мелонгов, учитель? Гонсет?

— Нельзя исключать, старый лис — любитель подобных штучек. Говорят, перед просьбой об исповеди посыльный долго и дотошно уточнял, с тем ли именно священником встретился. Странная въедливость для чужака, согласись.

— Как же нам теперь поступить?

Кане глянул на юношу с легкой улыбкой.

— Не забывай, друг мой, отныне ты ведаешь разведкой в лагере. Попробуй-ка сам сделать выводы, благо пока есть кому их оценить.

— Насколько понимаю, учитель, — фыркнул Шагалан, — мои полномочия начинаются не раньше утра. При всем том, будь сегодня уже завтра, я бы решил… В сущности, мы ничего не в силах предпринять, даже если святой отец очутился в лапах Гонсета. Можно пошарить по окрестностям, но едва ли повезет наткнуться на логово врагов… Черт, мы глубоко влезаем в Гердонез, а враг оказывается гораздо ближе… Надо представить, что конкретно мог священник услышать, а главное — понять из путаных речей мессира. Затем допустим, это разом стало достоянием Гонсета — тайна исповеди не часто выдерживала дыбу и каленое железо. Что получаем тогда? Потеря внезапности — серьезная потеря, и все же высадку она не сломает. Только вдвое, вдесятеро больше осторожности, продуманности каждого шага, постоянное ожидание осмысленного, коварного противодействия.

— Недурно, — кивнул Кане. — Всегда помни: предупрежденный враг увеличивает мощь стократно. Чувствую, ты вполне готов к грядущему утру.

— Однако, учитель… все же как-то не по себе… Уже завтра вас здесь не будет… так резко… И весьма вероятно, мы никогда не встретимся…

Хардай положил ладони на плечи ученика, прямо заглянул в глаза.

— Мы следуем единым путем, Шагалан, но своими дорогами. Ты прав, шансов свидеться мало: мне предстоит страшная, всеуничтожающая война, вас тоже ожидают тяжелые бои и горькие утраты. Вряд ли обоим предначертано пережить такие потрясения. Если же чудо случится… надеюсь, ты или кто-то из твоих товарищей еще посетит Диадон. И тогда мы похвастаем друг перед другом небывалыми подвигами и громкими победами. А также тем, что по-прежнему следуем единым путем…

V

Вместе с запахом тепла приспели новые хлопоты. После проводов хардаев Шагалан с головой погрузился в работу, все больше времени просиживая в лагере. Ему самому это не слишком нравилось, вдобавок Кабо отреагировал недовольным ворчанием, а Танжина — нешуточной и затяжной обидой. Выхода, впрочем, иного не сыскалось, разведка набирала обороты, доставляя все более горячие вести. Совладав с первым отчаянием, Шагалан принялся потихоньку осваиваться в непривычной роли.

Обжегшись с Тореном и Шургой, охота за наместником как-то незаметно сошла на нет. Формально никто не отказывался от идеи, сохранялся даже пост в Гельнхорне. Правда, Гонсет там так и не объявился. Порой сообщали о его путешествиях, повстанцы лишь хмуро переглядывались. Только однажды Кабо пустил на перехват конный разъезд — с тем же обескураживающим результатом. Шагалан чурался и этого, недаром живой упрек постоянно перед глазами: из двух недель беспамятства вернулся малыш Йерс, исхудалый, бледный, вздрагивающий от любого шороха. За ним ухаживали всей ватагой, особенно старался отшельник, которого уже почитали едва ли не чудотворцем. И яростное сопротивление встретили попытки увезти парнишку поправляться к Нестиону. Шагалан тем не менее настоял — долгие вдохновенные назидания Торена о Божьих законах отчего-то пришлись ему очень не по сердцу.

Прекратив выслеживать Гонсета и редко тревожа проползающие поблизости караваны, усилия сосредоточили на работе сети осведомителей. Именно ей разведчики отводили ключевую роль. Главное из событий свершилось в самом конце февраля. Согласно рассказу Кабо, гостившего, как получалось все чаще, в тот момент у Сегеша, за неделю к атаману стеклась куча сходных донесений. Разные, совершенно незнакомые друг с другом люди, разделенные многими милями, описывали примерно одно и то же: на пустынных до гулкости ночных дорогах Гердонеза внезапно возникли таинственные вооруженные отряды. До полусотни человек, обычно верховые, двигались скорым маршем, не задерживаясь в городках и деревнях. Там, где все же случался короткий привал, в воинах удавалось вроде бы распознать мелонгов гарнизона. Некоторые, впрочем, упрямо твердили о толпах барокаров, сорвавшихся с насиженных хуторов, иные — о свирепых горцах-наемниках. Так или иначе, ясно было, что зашевелилась внушительная военная сила. В принципе, ничего удивительного: жизнь беспокойная, то тут, то там вспыхивают мелкие, но кровавые схватки. Разбойники бегают за поживой, власти — за разбойниками, смутьянят пахари, шумят города, дворяне только и норовят сцепиться между собой. Тяжелая длань Империи лишь чуть притушила эту всеобщую вакханалию, карательные партии никогда не скучали. Если б не широкая сеть прознатчиков, раскинутая Сегешем, навряд ли заподозрили бы странное и на сей раз. Привычная картина — отряд мелонгов, молчаливо рысящий по своим темным делам. А если подобных отрядов одновременно множество? Да еще тянутся они почему-то в одном и том же направлении — к восточному побережью? Стоило свести воедино разрозненные сообщения, как разведчики поняли, что нащупали желанное.

По их просьбе люди Сегеша попытались отследить путь таинственных скитальцев. Это оказалось сложно, враги вдруг проявили чудеса осторожности, а удвоившиеся посты даже прекратили брать мзду. Ценой потерь проведали — отряды действительно в самых разнообразных, подчас необустроенных местах вылезают к морю, где их ждут корабли. Спешившись, воины набиваются в трюмы плотно, едва ли не стоя, и немедленно отплывают. В таком виде одинокие корабли, разумеется, не способны к дальним морским переходам, по злой иронии, их цель располагалась рядом, в устье Дера — точке, откуда начиналось некогда завоевание страны. Заболоченную дельту заслоняло сплошное кольцо охраны, валы и рогатки. Бродили слухи о громадном флоте, накопленном там, но проникнуть и удостовериться не получилось.

Тем не менее ситуация прояснялась: хитрец Гонсет организовал отправку войск загодя, не дожидаясь последнего дня, да еще и распылив их на крохотные группы. И без Сегеша фокус вполне мог удаться. Теперь же требовалось оценить, какой частью гарнизона вынудили пожертвовать наместника. Поскольку немыслимо отследить все отряды, Кабо решил подойти к этому с обратной стороны — атаман не раз говорил про кое-какие связи среди губернаторских стражников. Логично предположить, что именно на стражников перенесут груз службы ушедших в поход варваров. К знакомым солдатам послали лазутчиков, которые немедля и подтвердили — несчастные служаки в голос воют от обрушившегося бремени. Караулы и патрули непрерывной чередой, жалование еле выросло, многих вовсе оторвали от домов и семей, перекинув на неизвестное время в чужие края… Слезы вражеских прихвостней разведчиков волновали мало, зато появился шанс вычислить количество оставшихся мелонгов. Ряды их заметно поредели, и любой десятник нынче мнил себя крупным командиром. Стражники отвечали глухим брюзжанием, из которого опытное ухо и извлекало нужные сведения. Судя по всему, имперский гарнизон сократился почти наполовину, насчитывая теперь не более полутора тысяч человек. Учитывая же их разбросанность по колоссальной территории, страна выглядела, по существу, голой. Тень наливавшейся где-то за морями чудовищной армии надежно сдерживала от глупостей соседние королевства, но мелкие кучки отчаянных храбрецов неизбежно воспользовались бы уникальными условиями. С одной стороны, пираты, разбойники и прочий сброд, жаждущий легкой добычи, с другой — они, мечтатели о свободном Гердонезе. Пусть последних много меньше, они, хотелось верить, сильнее и в придачу умнее. Достаточно умны, чтобы не обольщаться видимойбеззащитностью желанных рубежей.

Второе важное событие нагрянуло из иной сказки и, напротив, совершенно внезапно. Еще бы, Шагалан буквально оторопел, когда уткнувшаяся в плечо Кесси смущенно прошептала, что ждет от него ребенка… Хоть и нечасто посещал теперь юноша Гердонез, к гостеприимному Нестиону заскакивал непременно. Семейство встречало его по-прежнему приветливо, несмотря на то что основная цель визитов как-то сама собой перестала быть тайной. Загадка, какие бури шумели здесь в его отсутствие. При нем все неуклюже старались закрывать глаза на творящееся в хлеву. Нестион лишь украдкой хмурился, его жена — вздыхала, младшая Эвира прыскала в ладошку и шушукалась с Йерсом, а Кесси… Кесси мчалась к любимому со всех ног, не замечая родителей, и до утра пропадала в хлеву, щедро одаряя своими ласками. В самые крепкие морозы смирившийся отец даже намекал молодой паре перебраться в дом, а получив отказ, выделил огромную медвежью шкуру. И вот… ночные забавы принесли результат. По убеждению Кесси, произошло все едва ли не в первый же раз, ныне срок близился к середине.

Сбитый с толку Шагалан взялся осматривать подругу, чем привел ее в окончательное смущение. Пока ничего внешне вроде бы не изменилось, но девушку просто переполняло здоровье и готовность к материнству. Пожалуй, она зачала бы и от страстного поцелуя. Еще больше озадачило юношу отношение подруги к своему состоянию: ее, похоже, не особо пугала доля нагулявшей вне брака девицы. Беззаветно упиваясь и своей любовью, и взращиванием ее плода, Кесси не заговаривала о будущем, мысли о неуместности беременности не допускались вовсе. По откровениям девушки, она, уже тогда, в ноябре, заподозрив, ждала эти месяцы абсолютной уверенности и удобного случая. Что было ответить Шагалану на сей наивный лепет? Чем обнадежить глупую влюбленную девчонку, если сам не ведаешь собственной судьбы? Она не просила ничего, да он и не сумел бы ничего ей сейчас дать. Зато он станет отцом… Вот это необычно. Вчерашний мальчуган ненароком разбудил новую жизнь. Что ж, если им суждено встретиться, он найдет что сказать сыну. Сын… еще одно непривычное, цепляющее за язык слово. Почему-то даже не думалось, что может родиться дочь. Ребенок, который окажется непременно сыном, поднимал волну какой-то яркой, сумбурной радости… Потребовался весь остаток ночи, дабы прийти в себя.

В лагере тем временем события развивались ни шатко, ни валко. Коанета Эскобара, предпочитавшего именоваться командором, ребята спокойно приняли в качестве руководителя. Сбывались пророчества мастера Кане: отличный боец и опытный военный, Эскобар держался со всеми ровно и дружелюбно, показывая, что видит в юных поселенцах не солдат, но соратников. Если с кем отношения и складывались тяжело, то с Шагаланом. При этом по своему рангу как раз Шагалану чаще других доводилось говорить с командором — каждую неделю вожаки устраивали небольшое совещание, разбирая выполненную работу и намечая дальнейшие цели. По сравнению с Рокошем или Беронбосом, по сути повторявшим старые, истертые до оскомины фразы, доклады разведки неизменно вызывали оживление. Как на этих совещаниях, так и в беседах с глазу на глаз Эскобар с Шагаланом вели себя подчеркнуто уважительно, однако истинное доверие все никак не рождалось. Юноша с придирчивостью следил за первыми шагами командира, постоянно ожидая оплошностей. Тот, в свою очередь, едва заметно напрягался, стоило юноше подойти ближе. Было ли это предсказанным Кане чутьем на конкурента или неловкостью в присутствии строгого критика, неизвестно. Справедливости ради надлежало признать — никаких вопиющих промахов Эскобар за месяц так и не совершил, а его оценку дел Шагалана всегда отличали взвешенность и беспристрастие.

В самом начале марта вернувшийся Тинас Бойд объявил, что ему удалось условиться о сотрудничестве с людьми принца Демиона. Мало того, наслушавшись хвалебных речей, принц вскоре намерен лично посетить сей уголок, дабы ознакомиться с боевым мастерством поселенцев. На обитателей лагеря такая перспектива впечатления не произвела, только Беронбос с супругой засуетились, готовясь к встрече высоких гостей. Да еще нахмурился командор. Тем же вечером он пригласил в Зал Собраний нескольких ребят. Как можно было понять, Рокош и Керман представляли здесь полевых бойцов, Шагалан и Дайсар — разведку.

Пока юноши неспешно располагались вокруг очага, Эскобар, закутавшийся в теплый плащ, мерил шагами гулкий зал. Он откровенно нервничал, пожалуй, впервые с момента возвращения. Стуча каблуками, подошел к огню, окинул взором собравшихся и сел.

— Мне надо серьезно с вами поговорить, друзья, — негромко произнес он, теребя короткий седой ус. — Точнее даже — посоветоваться. К нам, как вы знаете, едет принц. Цели у нас с ним общие, и вроде бы абсолютно естественно объединить усилия для освобождения Гердонеза от варваров. Вместе с тем мы, как разумные люди, обязаны смотреть в будущее, а заключая союз, четко понимать, как ему развиваться позже. Вопрос можно задать прямо: к кому попадет корона Гердонеза? Если мы встаем сейчас под знамена принца, он вправе ожидать от нас содействия и затем.

— Извините, командор. — Дайсар пожал плечами. — Я всегда считал это очевидным. Разве права Демиона на трон его брата кто-то оспаривает?

— Все верно. Принц — законный наследник старшего брата. Младший из их семьи, герцог Даго, лишен амбиций и целиком поддерживает Демиона. Дальняя родня, шумящая в Амиарте, или надменные потомки северных королей вовсе не в счет. И не было бы никаких иных вариантов, происходи смена властителя в спокойное, мирное время. Но осмелится ли кто наши дни назвать спокойными? Сегодня, когда лихорадит весь Архипелаг, Гердонез ждет такая встряска, что в тартарары полетит множество понятий, взглядов и традиций. Вместе с ними обрушится и закон, сделав на миг мерилом поступков справедливость. И силу. А коли так, то я задаю вопрос по-другому: заслуживают ли по справедливости Артави короны Гердонеза?

— Есть претензии к дому Артави? — хмыкнул Шагал ан.

— Они безраздельно правили страной почти полтора века. Глупо спорить, на благо ли пошло их правление, суть не в том. Они проиграли державу, не сумели воспрепятствовать врагу и отдали ее на растерзание. Это бесспорный факт.

— Никто бы не устоял перед мощью Империи, командор, — заметил Рокош.

— Как бы то ни было, у них имелся шанс защитить государство, но они его потеряли, — упрямо отчеканил Эскобар, рубанув ладонью воздух. — Артави могут тысячу раз называть себя добрыми и щедрыми, в чем тоже есть основания сомневаться, но они обнаружили свою слабость. Слабый человек на троне — горе для страны! Разве хотим мы вместе со свободой принести в Гердонез несчастье? Зачем же нам на собственном горбу везти никчемных владык к утраченному ими престолу? Иной претендент способен оказаться дурнее или лучше, эти — уже безусловно плохи.

— Предлагаете не заключать союза с Демионом? — осведомился Рокош.

— Отнюдь! В борьбе с общим врагом и принц совсем не лишний. Пускай ведет своих наемников в бой, даст бог, отвлечет немного мелонгов. Не мне вам говорить, эти сотни продажных вояк да поистратившихся рыцарей мало чего стоят в деле. И в конечном итоге судьбу страны решать именно нам. Больше просто некому. А в таком случае, по-моему, справедливо, друзья, чтобы именно мы и определяли будущую власть. Мы должны быть готовы не только сражаться, но и в один прекрасный момент отринуть прежние соглашения, огласив свое веское, а главное, единое решение.

— Не пойму я что-то, куда вы клоните, командор. — Рокош зевнул.

— Командор всего лишь хочет стать новым королем, — обозревая носки сапог, отчетливо вымолвил Шагал ан.

Все дружно встрепенулись, завертелись, переглядываясь.

— Это так? — без обиняков спросил Дайсар.

Застывший Эскобар покосился мрачно в сторону Шагалана, с усилием разжал окаменевшие челюсти.

— В конце концов, почему бы и нет? Если отбросить родословную мишуру, я сейчас ничем не уступаю Демиону. Более того, когда он удирал в Валесту, я с его покойным братом дрался за Гердонез. Гердонез Артави, заметьте! Демион запятнал себя трусостью и после завоевания — вдобавок к тому, что за десять лет ни разу не попытался вернуть трон, он даже не сумел создать приличного войска для этого. Проедал остатки казны, мечтая о чуде! И теперь нам своей кровью обеспечивать бездарности подобное чудо? Чем еще принц достойнее? У меня нет поддержки дворянства, однако и Демион за долгие годы ее растерял. Меня пока не знают Церковь и народ, но разве не примут они радостно освободителя? Не на такой ли прием и рассчитывает Демион, дабы подпереть шатающуюся репутацию? У меня нет огромной армии, но, сокрушив мелонгов, мы с вами, друзья, превратимся в основную, определяющую силу Гердонеза. Ну, а кроме того, у меня есть перед высокородным принцем особое преимущество. Я ваш, ребята!.. Я десять лет провел среди ваших учителей, прошел вашим путем, знаком с вашими взглядами и образом мыслей. Предвижу, что окажусь самым близким для всех вас человеком, единственным, понимающим здесь членов вашего братства. Волей рока вы заброшены в далекие, чужие земли. Освободив страну, в ней предстоит жить, а я смог бы… помочь вам, друзья, найти место в этом кровожадном мире. Порознь наша цена невысока, сообща нам по плечу захватывающие дух вершины!

— Почему же сразу грезить о короне? — Дайсар скривил губы.

— Мы ведь должны взять наибольшее из доступного, — порывисто отозвался Эскобар. Молчание слушателей начинало его беспокоить. — А лучше момента, чем вслед за освобождением, не сыскать! Упустим — придется, кусая локти, довольствоваться крохами. Подумайте, друзья, не спешите с ответом. Сейчас позволительны любые переговоры, любые союзы, ваше решение потребуется лишь после победы… Хотя, не скрою, желал бы узнать его заранее и быть уверенным, что оно одобрено всеми остальными.

Ребята переглянулись и, к явной досаде Эскобара, заговорил Шагалан.

— Не вижу смысла тянуть с ответом, командор, — ровным, холодным голосом произнес разведчик. — Выскажу пока только собственное суждение: ваша идея мне не по душе. Я не испытываю пиетета к дому Артави, много слышал о принце и хорошего и дурного. Не имею также ничего против вас, сир. Мы недолго знакомы, но, полагаю, из вас получился бы не худший монарх. Более того, по поводу близости к нам вы всецело правы. Уже то, что вы взялись советоваться по столь щекотливому вопросу, служит подтверждением. С этой точки зрения вы, командор, для нас на троне Гердонеза, бесспорно, предпочтительнее.

— Тогда в чем же дело? — вырвалось у Эскобара.

Юноша придержал его жестом.

— Видите ли, сир, мы давно не дети, бедные сиротки, выброшенные войной на чужбину. Наши помыслы теперь не ограничены слепой местью за разрушение прежней жизни. Как вы верно указали, выступая в поход, требуется понимать, что случится дальше. Допустим, вы окажетесь прекрасным королем, лучшим за последние века. Но что произойдет со страной, узурпируй вы трон?

— Это будет зависеть от меня. И от вашего содействия.

— Не совсем так. Гердонез, по сути, едва-едва сплотился в цельное государство, его нельзя вечно связывать лишь грубой силой. При всех минусах дом Артави самим своим существованием обеспечивает еще одну связь — традицию общей власти. Данная нить пока очень тонка, порвать ее нетрудно, но это приведет, считаю, к удручающим результатам. Да, впереди смутная пора, все можно изменить. Но если безвестный дворянин, совершенно чуждый древним королевским родам, собственным мечом захватит трон… страну ждут тяжелые годы. Рухнет закон, и все сторонники Артави вместе с ревнителями права ополчатся против вас. Рухнет традиция, и множество смельчаков, самозванцев и бандитов попробуют вслед за вами заполучить себе кусок пожирнее. Под шумок, почуяв зыбкость власти, вскроются застарелые язвы: зашумит черный люд, отложатся Хамарань и Редгарсия, потянут лапы алчные соседи. Всем можно будет все. Гердонез на годы и десятилетия окунется в кровавый мрак междоусобиц, беззакония, войн. А проклинать за эти беды примутся вас, командор.

— Какой-то смуты и так не избежать, — воскликнул Эскобар, — вы это знаете не хуже меня! Волнения с потрясениями достанутся любому королю, мне или Демиону. Только у меня за спиной выстроятся не жадные до золота наемники, а бесстрашные, непобедимые воины. Какие там бароны или самозванцы, друзья? Мы же походя втопчем в грязь всякое сопротивление!

— Вот-вот. Не желая того, вы готовите нам роль кучки карателей, мечущихся от пожара к пожару. А наша мощь или растает под градом новых напастей, или зальет Гердонез кровью по колено… Поймите, сир, вы предлагаете выдернуть из страны ее хребет — сословную систему. Он, бесспорно, слаб и кособок, но альтернативы-то нет вовсе! Из каких бы побуждений вы ни совершили это, неизменно получится катастрофа: немыслимо вместо позвоночного столба воткнуть меч и ждать долгой, счастливой жизни. Вероятно, в отчаянной ситуации мы бы еще рискнули на подобное, однако ныне в лице принца я серьезной угрозы не вижу.

Раскрасневшийся Эскобар отер пот со лба. Обвел взглядом собравшихся, облизнул губы.

— Вы тоже с этим согласны?

— На мой вкус, Шагалан все толково изложил, — пожал плечами Рокош. — Чуточку витиевато, но разумно.

— Что же тогда? — сник командор.

— Лишь немного умерьте свои аппетиты, сир. Действительно, почему сразу корона? Если мы воистину очистим Гердонез от варваров, то ведь сможем просить у принца любой награды.

— Просить? — Лицо Эскобара перекосила гримаса.

— Не цепляйтесь к словам, командор, — поддержал друга Керман. — Вы же понимаете, в тревожное время иная просьба равносильна повелению. Нам-то, в сущности, ничего особенного и не надо, ну, а вам, если настаиваете… Титулом маркиза и постом первого министра для начала не ограничитесь? И вообще, братья, не рановато ли мы взялись делить шкуру зверя, еще весьма бойкого и зубастого?

— Не думаю, — откликнулся Шагалан. — Господин командор прав в том, что на землю Гердонеза следует вступать уже с ясным представлением о будущей власти. Неизвестно, сколько продлится эта война, скольких жизней она потребует да и достанется ли нам в итоге победа. Если же такое случится, мы не должны тыкаться в потемках, спешно выбирая нового властителя. Тем более желающих обдурить и использовать нас отыщется масса. И раз веских возражений так и не прозвучало, смею заключить: мы попробуем опереться именно на Демиона. Примем дорогого гостя, покажем себя, посмотрим на него. Тогда и приспеет черед окончательных выводов.

Утекла еще неделя. Высокая делегация появилась вполне буднично, без фанфар и знамен. В лагере к встрече, собственно, никто и не готовился, никому в голову не приходило вырядиться в праздничное платье и выстроиться вдоль дороги. Некоторую сумятицу вносили разве что Беронбос с женой Марикой. Похоже, они по-прежнему сохраняли искреннее благоговение перед звонкими титулами и вовсю пытались не ударить в грязь лицом. Их героических усилий хватило на славный, по здешним меркам, обед, и все же потуги привлечь к работе ребят с треском провалились. Даже убраться в хижинах и вокруг них кое-кто решился единственно из сочувствия к стараниям Ринары. Уборка чуть подслащивалась привычным флиртом, столь же привычно тщетным.

Незадолго до полудня прискакал гонец, один из валестийских слуг Бойда. Примерно через пару часов к посту на въезде в лагерь приблизилась группа всадников. Четырнадцать человек, среди них сам Тинас Бойд. Переглянувшись с ним, постовые молча пропустили гостей внутрь, те шагом проследовали к центру лагеря, где и спешились. Приветствовать их выпало сияющему от счастья Беронбосу, хмурый Эскобар затерялся за спинами.

Принц Демион оказался низеньким, полноватым мужчиной. Возраст под сорок, вид — абсолютно чуждый воинственности. Одутловатое, с отвисшими складками щек лицо, большой мясистый нос, толстые губы, жидкие волосы вокруг обозначившейся лысины. Заметное брюшко и одышка, с которой он покинул седло, выдавали склонность к сытой, изнеженной жизни. Принц мог бы показаться вовсе бессмысленным куском мяса, если бы не ясный, острый блеск крошечных глаз. Как и его спутники, он был одет по-дорожному: строго, без пышности, из украшений — лишь серебряная цепь на груди. Под платьем угадывалась кольчуга, на боку — короткий, изящно отделанный меч, вряд ли, впрочем, годный для настоящего боя.

Риз, герцог Даго, на брата не походил так, что невольно, закрадывались сомнения в безупречной верности покойной королевы-матери. На полтора десятка лет моложе, на полголовы выше, поджар, гибок, порывист — истинный воин и охотник. Он живо осматривался на новом месте.

Затем представили сына Демиона, мальчишку лет десяти. Здесь вопросов о происхождении, напротив, не возникало: то же рыхлое тело, толстые губы-сосиски, кривоватые ноги. Едва опустившись на землю, паренек раскапризничался, чуть не нарушив всю чинность церемонии. Пожалуй, умного взгляда отца он пока не приобрел.

Четвертым следовал епископ Оронский Мариус Штиль, уже знакомый Шагалану по похоронам Иигуира. За минувшее время он нисколько не изменился, все так же качался длинным, сухим маятником, с кислой миной озирая окрестности. Именно вокруг святого отца в основном и вился шариком Тинас Бойд. Купец, резко выделявшийся из толпы гостей ярким, крикливым платьем, подскакивал к Штилю со всевозможных сторон, что-то объяснял, хихикал, норовил шепнуть на ухо, как бы ни затрудняла это разница в росте. Такое акцентированное внимание дошлого Бойда требовало серьезнее присмотреться к церковнику.

Попалась в делегации и еще одна известная особа — юный граф Ле-Менен. Вряд ли негласный хозяин здешних краев тесно водился с обитателями Даго, скорее, не смог пропустить столь любопытных визитеров. С лагерем же на побережье у него складывались странные отношения — ни нападок, с которых начинал его отец, ни опеки, которой тот закончил, прежде чем пасть жертвой чумы. Подобие нейтралитета, устраивавшее всех.

Кроме Бойда вызывающей роскошью наряда отличалась только единственная дама, крепкая, стройная женщина средних лет. Целиком погруженная в светлую, шитую золотом парчу, атлас и меха, обвешанная украшениями, она, чудилось, ощущала себя очень неуютно. Лицо, в противоположность платью, было простецким, умеренно симпатичным, накрашенным со свойственной низшим сословиям щедростью. Держалась гостья скромно, особняком, и сперва Шагалан даже не понял, почему ее не представляют. Удивление рассеяли ребята. Пока высокие переговаривающиеся стороны степенно плели свои словесные кружева, женщина бочком отошла прочь и вскоре мило щебетала с поселенцами. Различие в одежде и статусе, похоже, совершенно ее не смущало, а неизбежный горячий мужской интерес приносил явное удовольствие. Оказалось, это не родственница, не придворная дама принца, а новая возлюбленная Бойда. Стареющий купец подобрал ее, гердонезскую беженку, в Амиарте, поднял со дна и теперь, не чая души, осыпал ценностями. Вместе они были уже месяца полтора, но лишь сейчас Бойд решился вывезти пассию на побережье. Вдобавок к незнакомому краю женщину очень стесняло столь великородное окружение, простые парни оставались куда ближе и понятнее. Пожалуй, прояснялось и поведение самого Тинаса — если другие вельможи отнеслись к присутствию среди них содержанки снисходительно, епископ не преминул надуться, демонстрируя резкое осуждение.

Дополняли делегацию слуги и четверо сопровождавших принца дворян. Про эту четверку можно было сказать одно: титулованные гердонезцы, лишившиеся при мелонгах всего. Рыцари, сумрачно сгрудившиеся за спиной сюзерена, вооружились как на войну, до зубов, и смотрелись серьезными бойцами.

Таким образом, не заметив потери единственной дамы, гости плотным ядром двинулись осматривать лагерь. Основные объяснения давал Бойд, ухитрявшийся появляться повсюду, непрерывно кланяющийся Беронбос семенил рядом. Парой слов пришлось поделиться и Эскобару, которого таки вытащили на свет, представив в качестве военачальника отряда. Особого взгляда принца удостоился названный главой разведки Шагалан. Раскланявшись, юноша отступил назад и с полудюжиной парней из тех, кто предпочел не тратить времени на заигрывание с подружкой купца, следовал неподалеку, окутывая визитеров редким облаком. Прочие же обитатели лагеря как ни в чем не бывало продолжили повседневные занятия, едва отвлекаясь на шумливую толпу. Сконфуженно спрятались лишь Марика с дочерью, зато Зейна, напротив, бесстрашно встала, подбоченясь, у дороги, где собирала положенную дань восхищения и облизываний.

Принц внимал скороговорке Бойда с вежливой полуулыбкой. Вероятно, большая часть этой трескотни была ему хорошо знакома, успев наскучить. Для ответственного решения требовались реальные факты. Мужественно обозрев скромные хижины, скотный двор и кухню, посетив даже огород, наследник престола, наконец, остановился возле хитроумного водовода, сконструированного некогда Иигуиром. Кратко побеседовал с братом и епископом, затем шепнул что-то подскочившему Бойду. Тот, несколько смешавшись, направился к Эскобару с ребятами.

— Чего там еще удумали? — хмуро встретил его командор.

— Э… его высочество хотел бы лично удостовериться в боевых возможностях наших парней.

— Хочет лично с ними сразиться? Прекрасно, пусть кто-нибудь тут же раскроит ему башку.

— Бог с вами, господин Эскобар! — всплеснул ручками купец. — Надеюсь, до поединков дело вовсе не дойдет, пролитая дружеская кровь не слишком скрепляет союзы. Речь о простейшей демонстрации. Ну что вам стоит? Изобразите нечто яркое, занимательное, заставьте смотреть на нас с подобающим уважением. Одних моих басен уже недостаточно.

Командор поморщился, мотнул головой.

— Рокош, распорядись. У кого сейчас время тренировки?

Выступление получилось недлинным, хотя для сведущих людей показательным. Вначале трое парней группой работали с шестами, следом Аусон с Гианом устроили рукопашную схватку. Гости, в особенности рыцари, наблюдали за мельтешением сечи с интересом, перешептываясь между собой и цокая языками. Мнилось, цель достигнута, однако по завершении Бойда вновь позвали к принцу. Вернулся купец помрачневшим.

— Чертовы вояки желают-таки сами помериться силами, — буркнул он. — Зубоскалят, мол, все эти размахивания годны для мужицкой драки, но не для сражения с латниками.

Командор в ответ только недобро усмехнулся. От делегации приблизился герцог Даго, слегка поклонился собравшимся.

— Вы и впрямь, сир, жаждете настоящего боя? — Поскольку Эскобар проигнорировал вельможу, разговаривать довелось Шагалану.

— Наши люди настаивают, господа, — пригладил Риз тонко стриженные усики. — Согласитесь, в этом есть разумное зерно: мы знаем их способности, а в сравнении сумеем оценить и ваши. Безусловно, и разговора нет о бое насмерть, достаточно выявить чье-либо преимущество.

— Какое оружие предпочитаете?

— Ну, как понимаете, господа, рыцарям не пристало драться кулаками или палками. Для копий здесь не турнир, а потому предлагаю мечи. Вполне привычно и случайных ранений меньше. У вас найдутся какие-нибудь доспехи?

— Может быть… — Шагалан в задумчивости обратился к Рокошу: — Кого выпустим, брат?

— Я и сам готов размяться. — Он пожал плечами.

— Как-то не очень правильно сразу посылать лучшего из бойцов. Уважаемым гостям, вероятно, полезнее увидеть наш средний уровень. Кто с вашей стороны, сир?

— Граф Ронфрен. — Риз кивнул в сторону шагнувшего к открытому месту рыцаря. — Опытный воитель, сражался еще при короле Сигельвуле.

— Зука! — кликнул Рокош. — Попробуй себя с благородным воителем.

— На мечах? — Подошедший парень, едва ли не самый щуплый и низкорослый в лагере, фыркнул. — По-моему, господин Бойд заявлял, что дружеская кровь не скрепляет союзы. А как насчет дружеских покойников?

— Тоже верно. Шестом обойдешься? Не совсем оружие поля боя, но убивать никого пока и не требуется.

Подцепив кинутый ему шест, Зука решительно направился к площадке. Герцог Даго в удивлении поднял бровь.

— Однако… смело.

— Согласен с вами, сир. — Шагалан нагнал бойца, придержал за плечо: — Главное — не теряй головы, брат. Ты сильнее, но не забывай, у него в руках сталь. И опыт.

Рыцарь в черной, вышитой королевскими львами накидке статуей возвышался посреди площадки. Широко расставив ноги, он опирался на вбитый в грунт полутораручный меч. Из кольчужного капюшона выглядывало темное, обветренное лицо с короткой бородой.

— Хорош, — хохотнул Зука негромко. — Застыл ровно скала. И что с таким прикажете делать?

— Желательно бы не калечить. У нас с ними как-никак переговоры впереди.

Юноша выбрался на площадку и, отведя в сторону шест, подступил к сопернику. Неизвестно, рассчитывал ли на это Рокош, пара получилась презабавная: грузный воин в доспехах, сапогах, с мечом против босоногого, невзрачного паренька в истрепанной рубашке, с деревянной палкой. Доблестный граф был, пожалуй, вдвое старше, на голову выше, тяжелее и мощнее. Даже до него самого дошла вся несуразность ситуации, он чуть потерял каменную твердость и обернулся к спутникам. Снисходительно скривившийся принц лишь подстегнул его взмахом перчатки.

Вздохнув, рыцарь выдернул из земли меч, поудобней перехватил его и шагнул к юноше. Тот поджидал неподвижно, расслабленно, едва покачиваясь на носках. Сбитый с толку подобным началом рыцарь вновь глянул на сюзерена и стал крадучись, боком обходить соперника. Почти зайдя в тыл, наконец, отважился на первый выпад, норовя больше прощупать непонятного бойца, чем поразить его. Собственно, этим осторожным приемом все и ограничилось. Шест Зуки вдруг сорвался с места, точно прятавшаяся в засаде змея, и, стремительно набирая скорость, ринулся на латника. Отбросив по пути злосчастный выпад, загудел, застучал с обоих концов бешеной дробью. Граф вертелся угрем. О нападении теперь не мыслилось, он с натужным трудом укрывался от непрерывного града, выкручивая свое увесистое оружие. Голову защитить с грехом пополам удавалось, но Зука то и дело менял плоскость атаки, потому часть ударов достигала плеч, боков, рук. Шагалан вполне представлял тяжесть этих мгновенных касаний, кольчуга плохо спасала от них, но граф оказался крепким малым, продолжая бой. Доставая соперника или сталкиваясь с мечом, шест сотрясал рыцаря, но так часто и в разные стороны, что чудилось, будто тот по-прежнему твердо стоит на ногах. Подобное забивание, впрочем, не длилось и минуты. Медленно пятившийся латник, погруженный в оборону, никак не мог заметить решающий разворот. Только что мелькавший перед глазами шест внезапно исчез, однако лишь для того, чтобы косой блеснуть над самой землей. Зука добавил к скорости удара весь свой скромный вес. Нелепо взмахнув руками, рыцарь вскрикнул и железной копной рухнул на спину. Юноша сразу очутился у его головы. Уткнув конец шеста в грудь сопернику, произнес с едва различимой усмешкой и едва учащенным дыханием.

— Не хотелось бы доказывать, сир, но ни меч, ни доспехи вам уже не помогут.

Хромающего, утирающего мокрое лицо графа под руки увели прочь. Тем не менее, на площадку тотчас шагнул новый поединщик.

— При такой прыти, господин герцог, — съязвил Рокош, — ваш эскорт вряд ли послужит на обратном пути. А дороги нынче тревожны.

— Барон Кельир из Ордена Проповедников, участник двух крестовых походов, — объявил Риз, старательно сохраняя невозмутимость. Потом не стерпел, добавил вполголоса: — Надеюсь, брат удержит остальных воинов от подобного проявления бесстрашия. В их мужестве никто не сомневается, хотя пользы от него, чувствую, сегодня не будет.

— Неужто одного показа мало? — Шагалан подошел в обнимку с Зукой.

— Просто гости намерены поднять ставки, — нахмурился Рокош.

От въезда в лагерь, куда отослали лошадей, бежал слуга принца, таща расписанный черно-золотой щит и круглый шлем.

— До самих коней, полагаю, все же дело не дойдет, господин герцог? — оглянулся Шагалан.

Вельможа в смущении пожал плечами.

— Согласитесь, господа, надобно хоть как-то выровнять силы. А что, с лошадьми мы бы этого достигли?

— Нет. Но раз вы усиливаетесь, мы также получаем право…

— Погоди, брат… — К ним протиснулся Дайсар, вечно спокойный и медлительный. — Теперь моя очередь преподавать. Все как положено: манера другая, боец — не лучший. А в качестве усиления вот, клюку свою возьму.

В его руках был любимый посох или, точнее сказать, подобие костыля — шест высотой в рост с небольшой поперечиной на конце. Из всех разведчиков лишь Дайсар приохотился к такому оружию, однажды показанному мастером Кане. Едва дождавшись кивка Шагалана, юноша влез на площадку, где и остановился, наблюдая за снаряжением соперника. Барон, похоже, не горел желанием скорее вступить в бой. Неторопливо водрузил на себя раковину шлема, приладил щит, потом с помощью слуги повозился с какими-то ремешками, с амуницией, взял меч, церемонно раскланялся с принцем. Наконец, повернулся к сопернику и отсалютовал. Поняв это как сигнал к схватке, Дайсар буквально ринулся на него. Рыцарь еле успел захлопнуть забрало. Неудачная попытка предшественника кое-чему научила, он пригнулся за щитом, выставив наружу один клинок.

Дайсар и не подумал замедлить ход. Даже соперник невольно попятился от такого решительного наката. Подойдя вплотную, юноша вскинул костыль, тычком ударил в щит. Громыхнуло железо, крестоносец покачнулся, но устоял. За первым последовал второй удар, третий, разведчик долбил щит, словно пытаясь проломить насквозь. Смекнув, что его вскоре примитивно вытолкают с площадки, рыцарь отважился отмахнуться от назойливого тарана. Шест отреагировал моментально: прямым концом отвел меч, поперечиной уцепился за верхний край щита. Рывок на себя, толчок, поперечина со стуком врезалась в забрало, чуть не вминая его внутрь. Если б не шлем, схватка на этом бы и завершилась, сейчас же, отскочив назад, рыцарь вновь изготовился к бою. Дайсар не отставал, водя перед носом коварным крюком, угрожая то тут, то там подцепить щит. Защищая оплот своей защиты, латник отмахнулся опять и в очередной раз попался. Теперь поперечина поймала вооруженную руку, провела до земли, а оттуда резким движением поддела щит. Возвратный удар пришелся в колено, обратный рывок выдернул второе. Ноги благородного воина оказались нелепо распялены, толчок, и он, беспомощный, обрушился на спину.

Дайсар замер, полагая поединок законченным. Принц, однако, сигнала так и не подал, а соперник проворно вскочил на ноги. Ныне он находился на самом краю площадки, отступать некуда, да и кровь его, похоже, вскипела. Очертя голову крестоносец бросился в атаку. Зловредная поперечина вечно мелькала перед глазами, не подпускала к юноше. Тяжело рубя воздух, барон налег всем телом, продавливая дорогу. Дайсар снова уклонился от удара, костыль, выметнувшись, захватил кольчужную шею и грубо поволок латника за собой. Теряя равновесие, тот засеменил ногами, закопался, а резкий рывок вниз поставил точку: туша рыцаря, перекувырнувшись, грузно впечаталась загривком в лужу. На всякий случай Дайсар прижал горло поверженного, но со стороны гостей уже вовсю махали перчаткой.

— Как единоборство, сир? — ухмыльнулся Шагалан. — Намерены продолжать?

— Не стоит. — Герцог скривился. — Сознаюсь, озадачили вы меня, господа. Никак не думал, что крестьянским оружием можно так легко одолевать опытных ратников.

— Дело не совсем в оружии.

— Понимаю. Выучка ваша и впрямь достойна восхищения. Извините, мы должны обсудить увиденное с братом, а после присоединимся к вам.

— Что там у них дальше по плану? — К Шагалану приблизился Рокош.

— Застолье. Благородные господа привыкли решать сложные вопросы за чаркой вина и жареным поросенком.

— Отлично! Хоть в этом я с ними солидарен.

— Не распускай слюни, брат, — хмыкнул разведчик. — По мнению Тинаса, мы не настолько богаты, чтобы закатить пир на всех. Стол накроют для принца, его брата, сына и епископа, от нас — Бойд, Эскобар, Беронбос. А мы… покрутись на кухне, вдруг выделят лишнюю порцию каши.

— Обидно. Черт с ней, с политикой, брат, однако хороший стол был бы сейчас кстати, — мечтательно протянул Рокош. — Что же, и рыцарей своих кормить не собираются? И даму Бойда?

— Дама? — Перед ними вынырнул улыбающийся до ушей Гош. — Ой, друзья! Дама эта та еще! — Юноша понизил голос: — Уж не ведаю, в каком борделе Бойд ее отрыл, но, уверен, числилась она там в главных запевалах. Зовут Хейди, красотой не блистает, умом не обильна, зато такую прожженную шлюху вряд ли найдешь и в Амиарте.

— Вы хоть, кобели, ничего с ней не сотворили?

— Не дурные, соображаем, брат. Раз Бойд в эту… втрескался на склоне лет, его не обидим. Потратил на девку состояние, приодел, разукрасил… Да обложи ее алмазами, она и тогда останется шлюхой! Конечно, в постели обработает она старика по высшему разряду, однако и на сторону обречена смотреть всегда. Среди господ-то, видали, стеснялась, краснела, а к нам подошла?.. Хи-хи, ха-ха, кокетничала, глазки строила напропалую. Ребята ее чуток пощупали, так сразу зарумянилась, но уже от удовольствия. Ох, если б не уважение к сединам Бойда… честное слово, расстелили бы на всех.

— Орлы! — фыркнул Рокош.

— А чего? У нее, мнится, побогаче опыт, чем у Зейны, обслужила бы хоть целый отряд, к всеобщему и собственному восторгу. Надеюсь, у Тинаса хватит ума не жениться на такой милашке — рога по земле волочиться будут, упаси господь, споткнется.

— Вот пока вы лапались, другие за вас тумаки получали.

— Это ты про кого, брат? — оскалился Гош. — Про Зуку, что шел счастливый до крайности? Или про бедолагу, с которого стаскивают доспехи? Он еще, по-моему, не отдышится никак.

— Лишь бы Богу душу не отдал, — буркнул Шагалан. — Объясняйся потом с гостями. Вон, кстати, и один из них. Ну-ка, спрошу, почему, как всем, не сидится за столом.

Покинувший Зал Собраний герцог Даго целеустремленно двигался навстречу. Любезным поклоном поприветствовал разведчика.

— Не понравился наш скромный обед, сир? — осведомился тот.

— Что вы, сударь, обед вполне приличный. Правда, разговоры под него ведутся о чересчур уж высоких политесах. Мои помыслы куда приземленнее и проще. Не откажете в короткой беседе, господин… Шагалан? Я не ошибся?

— Верно запомнили, сир. Шагалан, и можно без господина. Мы здесь в большинстве люди неродовитые или вовсе безродные.

— С вашими-то способностями титулы и богатства — вопрос времени.

— Лестно слышать. — Юноша усмехнулся. — Хотя зависит это не только от величины способностей, но и от внимания раздающих награды.

— Я вижу, сударь, мы понимаем друг друга, — оживился герцог. — Именно это и хотелось бы обсудить.

— Не боитесь лишиться обеда? И политеса?

— Ерунда. Брат отлично обойдется и без меня, а я обойдусь без обеда. Не впервой, польза от общения, надеюсь, окупит легкий голод. Сыщется спокойный закуток?

Шагалан, заинтригованный словами вельможи, отвел его к самому краю рощи. Разворошенный муравейник лагеря с этого места просматривался прекрасно, но звуки сюда почти не долетали. Когда очутились на месте, Риз долго оглядывался, собираясь с мыслями, откашливался, поправлял завязки плаща и задумчиво ковырял грязь шипами шпор.

— Как себя чувствует нынче черное солнце Даго? — Разведчик нарушил молчание, кивнув на вышивку плаща — черный круг на фоне красного щита.

— Ого! — Герцог удивленно изогнул бровь. — Знакомы и с этой древней легендой? Завидная эрудиция, сударь. Впрочем, если вас обучал сам Иигуир, следовало ожидать… Даго же стоит наперекор бурям и напастям. Единственный сохранившийся клочок свободного Гердонеза в огромном мире.

— И теперь одно ваше герцогство полно решимости очистить страну?

— Верю, при вашем участии, господа, планы окажутся реальнее. Не согласны?

— Я не совсем о том, сир. Просто представилось, как такое маленькое владение десять лет содержит нешуточную массу изгнанных с родины людей. Вдобавок людей, привыкших жить на широкую ногу. Остатки же средств сегодня требуется вложить в попытку возвращения, рискованную и недешевую.

— У меня нет ни тени сомнения в правильности подобного шага, сударь. — Риз вздернул подбородок. — Все, чем я владею, послужит Гердонезу и короне.

— Разумеется, — кивнул Шагалан бесстрастно. — Вопрос лишь, насколько ослабленным выйдет Даго из войны. Много хищников стянется на запах крови. Вам ли не знать, сир? Поколения королей Валесты спят и видят, как бы прибрать к рукам этот клок земли, живущий по чужим законам.

Герцог нахмурился.

— Надеюсь, вы преувеличиваете, сударь. Валеста очень достойно вела себя последние годы, хотя возможностей напасть имела предостаточно. Полагаю, и бить в спину сражающемуся Гердонезу король Орцци не намерен. Иное дело — ближние соседи. За герцога Искьенского и ряд его баронов я бы, к примеру, впрямь не поручился.

— Ну, я бы не лепил святого и из короля, — пожал плечами юноша. — То, что он тихо сидел десять лет, объясняется скорее присутствием Империи, нежели кротостью души. Валеста примитивно страшится расшевелить хищного зверя. А ваше герцогство, сир, — великолепный предлог для вторжения, как исстари, так и сегодня. Остаетесь вы у власти — Империя в любой момент вправе разгневаться на укрывательство мятежников, захватываетесь Валестой — разгневаться на агрессию против земли, формально принадлежащей мелонгам. Не забавно ли — по здравом размышлении, своим нынешним существованием Даго обязано именно варварам? Что же произойдет, если соседство с ними вдруг прекратится?

— Вы рассуждаете просто как мой брат, — проворчал Риз. — Только эти рассуждения все равно ничего не меняют. Наш долг — драться за родину предков, а не трусливо протухать за стенами Даго. В крайнем же… тем стенам не привыкать отражать нападения. И валестийцам это известно лучше, чем кому-либо. Средств же у нас еще достанет.

— Гердонезская казна?

Риз вскинул голову, но Шагалан лишь лукаво усмехался.

— Чересчур часто болтают про нас вздор, сударь. Если мы и употребили сокровища короны, то исключительно для ее же пользы.

— Не смущайтесь, сир. В сущности, мы эти годы кормились на такие же деньги. Время определит, кто потратил свою долю с большим толком.

Герцог внимательно взглянул на юношу.

— Собственно, я и собирался вести речь об отряде, а не о будущем Даго. Демонстрация мастерства убедила принца в серьезности ваших сил, теперь же…

— Его высочество желал бы убедиться, что эти силы не окажутся опасными для него самого? И вы, сир, разговариваете сейчас по его просьбе? Чинные беседы отдельно, скользкие темы — отдельно?

— Какая разница?

— Заметная. Я не считаю нужным ничего скрывать, сир, будь то светская болтовня или часть основательных переговоров. Однако во втором случае у меня нашлись бы кое-какие встречные вопросы.

— Даже так? Хорошо, господин Шагалан, пусть наш разговор идет по поручению принца и от его имени.

— Что же конкретно тревожит его высочество? Намерены ли новые союзники сражаться и умирать за свободу Гердонеза? Мы во многом затем и росли. Или его интересует наше поведение после победы?

— А здесь есть причины для волнений?

— Не знаю, — хмыкнул юноша. — Возможно. Если глядеть со стороны, мы весьма… своеобразная публика. И не только во владении оружием. Правителю, которому мы достанемся, следует о том постоянно помнить.

Риз ощутимо напрягся.

— И в чем же… это своеобразие?

— Успокойтесь, дорогой герцог, ничего ужасного. Мы не потребуем ни гор золота, ни бескрайних ленов, не устроим ни тайных культов, ни диких оргий… вероятно. Награды вообще целиком на ваше усмотрение. Просто если мы будем жить в королевстве…

— Могут возникнуть неприятности? С Церковью?

— Почти угадали, сир. Нет, мы готовы исправно выполнять обязанности усердных единотворцев, тут претензии вряд ли появятся. Другое дело, что у нас обнаружится при этом в головах.

— Вы… не относитесь к Истинной Вере?

— Скажем, мы думаем капельку по-иному. Увы, за все приходится платить, и за воинское мастерство — тоже.

С минуту герцог напряженно размышлял, покусывая тонкий ус.

— Тяжелый выбор, сударь, — заметил он. — Очень не хотелось бы поссориться со Святой Церковью, ее содействие крайне важно. Однако и без таких воинов… Вы же понимаете, господин Шагалан, если вы начнете проповедовать на землях короны…

— Никаких проповедей, сир, подобное в принципе исключено. — Юноша хмыкнул. — И бесполезно.

— Э… в чем же тогда выразится ваша… необычность? Одежда? Поведение?

— Пожалуй, как раз поведение.

— И что же в нем… эдакого? Шагалан улыбнулся.

— Рад бы вам подсказать, помочь советом, сир, но точно описать это трудно. Вернее, невозможно.

— Ну, хотя бы попытайтесь. Я постараюсь понять.

— Вообразите себе человека свободного. Свободного абсолютно, без границ. Для него нет и не может быть каких-либо правил или норм. Разумеется, он знает об их наличии в мире, но совершенно не применяет к себе. Если он и держится в неких рамках, то единственно потому, что это положение соответствует его внутренней природе. В тот миг, когда соответствие исчезнет, рамки будут нарушены без терзаний и сомнений. По-вашему, такое мыслимо?

— Напоминает что-то из древних мудрецов, — скривился Риз. — Правда, у них все ограничивалось бумагой… Значит, ваша цель — достижение полной свободы?

— Отнюдь, перед вами лишь скромный набросок одного из фрагментов происходящего. Тем не менее попробуйте теперь вообразить, сир, что с подобными людьми вам и предстоит иметь дело. Затея вовсе не безнадежна, но потребует некоторой гибкости. Например, для свободного человека не существует понятия верности.

— То есть он выбирает предательство?

— Без верности предательства не существует также. Свободный человек признает чье-то верховенство, следует чьим-то указаниям ровно настолько, насколько это совпадает с его внутренней природой.

— Одной природой? — Риз покачал головой. — А если ему, допустим, предложат принести присягу?

— Неужели вам еще не известен ответ, сир? Конечно, если очень настаивать, человек способен выполнить необходимый ритуал.

— Но это совершенно не свяжет его?

— Ни в малейшей степени. Пока действия правителя совпадают с природой человека, они все равно остаются наивернейшими союзниками.

— А в тот миг, когда нарушает?.. — Герцог вздохнул. — Ясно. Занимательная открывается картина, сударь. Какое все-таки счастье, что не все наши подданные грезят об абсолютной свободе… И много ли нужно для превращения вподобного человека?

— О, сущие пустяки, сир. Лет десять упорных занятий и работы над собой.

Вельможа помолчал, искоса разглядывая странного собеседника. Потом отвлекся на шум новых учебных схваток.

— М-да. Эти годы вы провели с пользой и стали завидными воинами. Впрочем, и проблем с вами, молодые люди, вижу, возникнет масса. Правители не привыкли подстраиваться под кого бы то ни было, обычно случается наоборот.

— А вдруг мы заслуживаем терпения к некоторым неудобствам? Как смею судить, сир, нас отличит от заурядных подданных не одно воинское мастерство. Хоть это не столь очевидно, наш свободный человек безразличен к власти, славе, богатству, вдобавок умен и прямодушен.

— Последнее далеко не всегда приветствуется во дворцах, сударь… — Впервые за время разговора герцог улыбнулся. — Из сказанного вытекает, что человека, которого вы величаете свободным, нельзя подкупить либо склонить к измене. К ней он в состоянии склониться только сам, верно? Хорошо, возможно, я кое-что уяснил или льщу себе таковой надеждой… Какого же правителя вы намерены осчастливить сотрудничеством в очищенном от варваров Гердонезе?

Шагалан пожал плечами.

— У нас имелись разные мнения, но пока предпочтительным кажется дом Артави.

— Не могу не похвалить ваш выбор, господа, — усмехнулся Риз. — Не сомневайтесь, брат умеет по достоинству оценивать заслуги.

— Даже несмотря на его прославленную скупость?

— Лишь Творец безупречен. — Герцог смутился. — У каждого смертного найдутся недостатки. Тем не менее у принца Демиона черная неблагодарность в их число никогда не входила.

— Тогда бог с ними, с заслугами, — посерьезнел юноша. — Поговорим о конкретной стороне затеи, сир. Как скоро войска принца подготовятся к вторжению?

— Ну… для этого потребуется не так уж много…

— Мы начнем не позднее мая, на то есть свои веские причины. О совместной высадке речь не ведем, но на всякий случай советовал бы его высочеству не сильно от нас отставать. С пустующими долго тронами приключаются всяческие казусы.

Герцог недовольно поморщился.

— Такая постановка вопроса, сударь, не слишком годится для доброго союзника. Коль мы договариваемся о согласованных действиях, подобало бы определиться и с общим руководством.

— Боюсь, в военных делах, сир, именно принцу, вопреки обычаю, суждено подлаживаться под нас, — ответил Шагалан жестко. — У нас нет ни времени, ни желания передавать командование в чужие руки. Максимум — некоторая координация усилий, в остальном же… мы работаем самостоятельно. По крайней мере, вначале.

— То есть вы признаете права Демиона на престол, но воевать собираетесь особняком? Да в придачу указывая наследнику порядок поступков! Не находите, сударь, подобную позицию… оскорбительной?

— Это не блажь, сир. — Юноша поднял на собеседника холодные глаза. — Нам противостоит грозный враг, и, покуда он не сломлен, церемониям не место. Если рациональными выглядят раздельные действия, так тому и быть. Наши с вами силы чересчур разнородны, чтобы быстро и безболезненно слить их воедино. Кроме того, дерзну отметить, сир, мы нужны принцу гораздо больше, нежели он нам. Отсюда и первенство в решениях.

— Воистину смело, — поджал губы Риз. — И дерзко. К вашему сведению, сударь, одна дворянская дружина, сосредоточенная в Даго, превосходит ваш отряд раз в пять!

— Охотно верю. Но поверьте и вы, сир, в открытом бою ваших благородных рыцарей побьют еще скорее и жестче, чем на сегодняшнем показе. Все войско Даго нам не только не соперник, но даже не помощник. Слышал, вы мыслите призвать под свои знамена сотни наемников? Даже они не изменят баланса сил. Без нас всю эту рать неминуемо раздавят в первой же серьезной стычке.

— А ваш отряд без рыцарской поддержки?

Шагалан развел руками.

— Будет чуть труднее, война затянется, но шансы на победу сохранятся высокими. Сейчас в Гердонезе и его окрестностях, сир, исключительно мы в состоянии драться с мелонгами на равных. И превосходя их.

— Но вас так ничтожно мало, сударь! — воскликнул герцог.

— Недостаток количества с лихвой покрывается качеством. Для создания же внушительной массы есть и другие источники.

— Мы, например?

— В том числе. Вдобавок имеются кое-какие связи по ту сторону пролива, в вольных лесных ватагах. Если нас побрезгуют поддержать дворяне принца, обратимся за помощью к разбойникам. Толпы они соберут огромные, правда… сложно предсказать, что взбредет им на ум после победы.

— И вас не покоробит союзничество с подобным отребьем?

— Ничуть. — Шагалан усмехнулся. — Мы же люди простые, не гордые. А если порой великородные вельможи предлагают дружбу ватажникам, то уж нам-то сам Бог велел.

— Послушать, сударь, — озадаченно покачал головой герцог, — так без вашего участия Гердонезу никогда не обрести свободу. Но ведь это немыслимо! В конце концов, накатывающий вал Империи обязательно захлебнется, раздробится и начнет отступать. Разве тогда объединенные армии Срединных Островов, осененные благословением Святой Матери Церкви, не очистят от варваров покоренные земли?

— Возможно и так, сир, — согласился юноша. — Ныне эти надежды выглядят фантастично, однако способны осуществиться гораздо быстрее, чем вы думаете. Знаете о готовящейся вскоре войне мелонгов на Восток?

— Ну, разные бродят слухи. И этот, кажется, встречался.

— Так вот данный слух целиком соответствует истине — Империя стягивает силы к Диадону. Если она достигнет успеха там… все очень плохо. Если надорвется, ее вал действительно покатится вспять. Вероятно, и Святая Матерь тут же не преминет организовать новый крестовый поход, очищая захваченные варварами страны. И желающих освобождать Гердонез, сир, разумеется, найдется предостаточно. Вот только кому определять судьбы королевства, получившего свободу на конце чужого копья?

— М-да, — вздохнул Риз. — Вы можете быть весьма убедительным, сударь. Кстати, если, по вашим словам, Империя собирает войска в кулак, почему бы и отсюда не забрать несколько полков? Хоть какое-то облегчение…

Шагалан посмотрел на него изучающе.

— Вы не в курсе?

— О чем вы, сударь?

— Ладно, поделюсь сведениями, добытыми тяжелым трудом. Считайте это, сир, залогом наших дальнейших союзнических отношений… Гонсет уже отослал Императору до половины своего гарнизона.

— Когда?

— Недели две назад.

— Уверены? Нам ничего подобного не сообщали.

— Сведения вполне достоверные, пользуйтесь. Ушедших в поход мелонгов замещают губернаторские стражники.

— Ну, этих-то вояк одолеть несложно, — отмахнулся герцог. — Они хороши для выбивания податей с крестьян, против рыцарства не выстоят. Да и упорствовать, полагаю, не осмелятся. Иное дело оставшиеся мелонги… Даже если вы правы, их по-прежнему едва ли не больше, чем всех нас вкупе с разбойниками, горожанами и прочим бунтующим людом… У нас лишь один шанс — сосредоточенный удар в неожиданной точке. Настырно отказываетесь от объединения сил? Пока враг не ведает места удара, он будет вынужден распыляться, пытаясь прикрыть все бесконечные границы страны… Ну, пусть и не все, пусть главным образом южное побережье… Никаких армий не хватит, чтобы везде отбросить наши отряды. А уж потом… воля Творца и доблесть воинов… И вы знаете, господин Шагалан, с этой точки зрения раздельная высадка впрямь имеет некоторые преимущества: нападающий первым поднимает тревогу и приковывает к себе внимание врагов. Второй высаживается на оголенных рубежах, в свою очередь отвлекая варваров. По-моему, неплохо, согласны? Или пойти дальше: у нас налажены связи с редгарсийскими пиратами. За умеренную плату устроят в нужный момент на западе серию налетов, повезет — завладеют крупным городом вроде Прюлотта. Поставим Гонсета перед необходимостью отвоевывать его, тянуть полки через Кентарн, а это быстро не делается. Так мы выиграем дополнительно сотен пять человек.

Юноша пожал плечами.

— Полки рано или поздно вернутся.

— Неважно! — Разгорячившийся герцог хлопнул кулаком по ладони. — Только бы занять столицу, известить Гердонез о начале долгожданной освободительной войны!.. По нашим оценкам, до тысячи дворян немедля явятся на зов принца. Простой же народец вообще сбежится бескрайними толпами, придется лучших отбирать… Короче, наскребем чем встретить войско Гонсета. Вдобавок вылазка пиратов отвлечет из пролива имперский флот.

— У Гонсета серьезный флот? — прищурился Шагал ан.

— Нет, по рассказам, с полдюжины галер. На каждое побережье не сыщется и двух штук, большому набегу они не помеха. Империя всегда слишком верила в запуганность соседей, а защиту от разбоя предпочитала возлагать на местные гарнизоны. Сдается, время указать ей на промашку.

— Недурная мысль, — кивнул разведчик. — Есть, правда, мелочь, которую вы, сир, упускаете из виду. Я о барокарах.

— О ком?

— Барокарами в народе прозвали чужестранных фригольдеров, служивших в имперской армии за землю. В последние годы таких завозили в Гердонез очень активно. Сейчас это несколько тысяч умелых, сплоченных битвами солдат. Сам проверял.

— О наезжих фригольдерах я слышал, — произнес в задумчивости Риз. — Однако зачем же им встревать в чужую войну? Свою плату от мелонгов они уже получили, на что рассчитывают теперь?

— В том-то и состоит, сир, мое предложение к принцу. На сей раз, барокары будут сражаться не за хозяев, которых явно недолюбливают, а за собственное выживание. Они обоснованно опасаются, что при смене власти разбушевавшийся окрестный люд начнет резать их семьи, а господа — отнимать пожалованную землю. Вот если бы принц Демион… пообещал им сохранить наделы и оберечь от расправ…

— Что тогда?

— Я бы попробовал договориться с их старшинами. На нашей стороне они выступят едва ли, но вроде бы готовы остаться глухими к призывам мелонгов и не участвовать в войне.

— Ну, и в чем же дело, сударь? — Герцог улыбнулся и хлопнул Шагалана по плечу: — Какие сомнения, если такой малостью мы выиграем так много? Не скупитесь на любые посулы.

Юноша хмыкнул.

— Я предпочел бы тоже надеяться, что эти посулы не окажутся пустым звуком, сир. Там ведь, очевидно, не простаки, которые сразу верят байкам незнакомых бродяг.

— Не поверят на слово? Черт с ними, вручите бумагу по полной форме. Прямо здесь состряпаем грамоту и обвешаем всеми мыслимыми печатями. Для вящей убедительности.

— Так бесхитростно? И принц подпишет подобный документ?

— Ни мгновения не колеблясь! — Риз понизил голос, хотя вокруг на десятки шагов не было ни души. — Вас бы шокировало, сударь, доведись услышать, сколько обещаний и клятв вынужден давать брат в последнее время. Позарез надобны согласные оказать поддержку. Страждущих и обиженных Империя наплодила на обоих берегах пролива массу, однако для поднятия боевого духа каждому требуется что-нибудь посулить. Обещаем безостановочно! Церкви — возвращение земель и привилегий, дворянам — ленные владения и титулы, горожанам — свободы, разбойникам — прощение… Всего и не упомнить. Эти чистосердечные рвачи сами изумились бы, узрев целиком гору накопившихся обязательств. Возможно, тогда бы они чуть умерили пыл, сообразив, что на претворение такого в жизнь не достанет и трех Гердонезов! А что еще прикажете делать, сударь? Никакие сокровища предков не оплатят столь грандиозное предприятие. Да к тому же после десяти лет изгнания.

— Неужели его высочество в реальности не намерен исполнять решительно ничего?

— Господь с вами, друг мой. Мы, разумеется, не осилим все, не хватит страны. Но должны будем выполнить многое, дабы не развязать всеобщую внутреннюю войну и смуту. Подлинное искусство — пройти по этой грани.

— И принц — в роли ярмарочного канатоходца? — усмехнулся Шагалан.

Риз совершенно не обиделся.

— Если кто-то из прежней знати и способен на подобное, то исключительно он. Уж что-что, а в людях Демион разбирается отменно. Убежден, он и вас, господа, сейчас мысленно встраивает в какую-нибудь хитроумную систему. Впечатление вы на него произвели глубокое, а значит, и место в будущем готовится заметное.

— Дело за ерундой, — пожал плечами юноша. — Переиграть Гонсета, вышвырнуть варваров и вернуть трон.

— Получив в вашем лице союзников, верю в это все тверже. — Риз снял перчатку и протянул ему узкую ладонь. — Так мы условились? Спустя два месяца атакуем. Высаживаемся порознь, но с единым стремлением. И буду молить Творца даровать-таки мне бой плечом к плечу с вами, сударь. Там, на родной земле.

VI

Свидание с барокарами состоялось еще до конца марта. Данный покойным старостой Волчатника адрес привел к большому и все так же солидно укрепленному поселку. Безвестного бродягу поначалу попытались отогнать от тына копьями, потом грозили угостить стрелой. Услышав имена вожаков, сбавили тон, но долго сомневались, посылать ли за ними. Шагалан переминался в грязи у запертых ворот, щурился на весеннем солнце. Жала копий спрятались, зато сквозь щели частокола за ним пристально наблюдало множество настороженных глаз. Уютней от такого не становилось. Даже засевший неподалеку в лесочке конный отряд Джангеса не опередит разряжаемый в упор арбалет…

По вязкой пашне между сморщившимися грудами снега энергично прыгали вороны, с криком выдирая друг у друга какую-то падаль. Прочая птичья братия предпочитала ковыряться в едва обнажившейся земле… Наконец через стену свесился мрачного вида бородач, прервал задумчивое ожидание.

— Какого беса здесь надобно?

Они малость попререкались, определяя, кто, кому и что должен объяснять. Шагалан настойчиво требовал разговора со старшинами, рассчитывая, по крайней мере, на простое любопытство, которое не позволит от него отмахнуться. По завершении спора барокар смотрелся еще более мрачно, однако своим охранникам команду буркнул. Громыхнули засовы, тяжелая створка калитки чуть отъехала в сторону. Внутри уже собралась толпа — человек десять всяческого возраста. Особо одинокого гостя никто не опасался, хотя оружие имелось у всех и держали его наготове. Самого же Шагалана, наоборот, тотчас обыскали, отобрав сабли с ножами. Без сопротивления он отдал также подписанную принцем грамоту — цель визита тайной отныне не являлась. Лишний раз окинув юношу взглядом, бородач повел его в глубь поселка. Гостя, вдруг превратившегося в пленника, сжала с боков пара дюжих мужиков, остальные, приглушенно переговариваясь, потянулись следом.

Поселок попался просторнее Волчатника, правда застроенный куда бестолковее. Сквозь нагромождение домов, сараев, плетней и навесов пробирались будто по лабиринту. Обычной жизни шествие не нарушало, на незнакомца лишь на миг поднимали глаза и тут же теряли интерес. Вошли в большую добротную избу, в горнице за столом сидели трое. Все пожилые, степенные, украшенные как сединами, так и шрамами. Стол накрыт к обеду, разве что приглашать за него гостя никто не спешил. Один из стариков, самый седой, долго изучал грамоту, шевеля губами и водя по пергаменту заскорузлым пальцем. Потом столь же неторопливо разъяснял прочитанное на ухо каждому из товарищей.

Беседа завязывалась трудно. Пока Шагалан своими словами пересказывал предложения принца, его слушали в угрюмой, враждебной тишине. Первые же отклики оказались полны грубости и издевки. Возможно, здесь не слишком любили мелонгов, но и Демион заметным уважением не пользовался. Какое-то время барокары откровенно потешались над глупыми, самоуверенными изгнанниками. В собственной крепости, а уж в неколебимости Империи тем паче, никто из них не сомневался. Обескураженный Шагалан решился открыть последний козырь, сильный, однако опасный до чрезвычайности.

— Помнится, Огман, староста Волчатника, отнесся к этой идее внимательнее…

Хохоток оборвался, скомкался в прежнюю напряженную мрачность.

— Откуда знаешь Огмана? — скрипучим голосом спросил грамотный. — Нынче он покойник — любую напраслину возводи, из верхнего-то мира не возразит.

— Я с ним толковал еще с живым. Славный был воин и разумный вожак. Даже в предсмертные минуты сумел осознать истинный размах бед, грозящих его людям. И надеялся, что вы окажетесь не менее прозорливыми.

— Хм, что же он такое успел осознать?

— Что нашлись силы, перед которыми спасует и ваш знаменитый строй. И что эти силы уже рядом. Надо либо договариваться с ними, либо приниматься заранее копать себе могилы. Себе, своим близким, всем переселенцам.

— Страх-то какой, — скривился старик. — Чего за силы? Ты, парень, ведаешь, кто сжег Волчатник? Чья шайка отважилась? Так называй сразу. Ты там был?

— Или сам тоже участвовал в разоре? — набычился его сосед.

— Был, — выдохнул юноша. — И участвовал. Сам ломал строй Огмана и знаю теперь, что это осуществимо.

В комнате повисла оглушительная тишина. Шагалан буквально шкурой почувствовал множество яростных взоров, впившихся в него со всех сторон, прошивших и толстую кожаную куртку. Не поворачивая головы, растворился в окружающем, ощутил гневное сопение, шарканье сапога, скрип рукояти, сжимаемой нетерпеливой ладонью… Пути, по которым он будет уходить, присмотрены. Бородатые увальни пожалеют, что не связали ему руки. Вот, справа подступили чересчур, пискнула вытягиваемая сталь…

— Прекратить! — грянул мощный трубный голос.

Шагалан чуть вынырнул в обычный мир и с удивлением обнаружил, что принадлежит голос тому самому седобородому старцу. Неожиданно резво вскочив на ноги, тот уперся тяжелыми кулаками о стол, обвел барокаров властным взором, затем вернулся к юноше. Взирал пристально, недобро, но без бешенства. Что его останавливало? Говорят, хороший боец способен узнать в другом достойного соперника до начала схватки. Осанка, манера двигаться, держаться выдают немало, дополняясь чутьем, которое растет с опытом. Возможно, и сейчас старый солдат успел, заглянув в глаза дерзкого юнца, оценить его уровень. Оценить и ужаснуться. И понять, кто в этой горнице главный источник опасности, а кому следует вести себя осторожней… Впрочем, возможно, Шагалан слишком льстил себе такими мыслями, а все было гораздо прозаичнее.

Притушив жесткий взор, старик потупился, опять согнулся дугой, кряхтя, опустился на лавку. Окружавшие юношу воины в растерянности наблюдали, как их предводитель барабанил пальцами по доскам стола. Даже соседи-старейшины вытаращились на него, хотя возражать и не смели. Когда, наконец, после долгого молчания старик поднял голову, лицо его было уже печально.

— Садись, незнакомец. — Голос вновь сделался глухим и скрипучим.

Шагалан покосился на недоумевающих бородачей, отодвинул край лавки, присел. Изъеденное морщинами лицо старика теперь находилось совсем близко. Барокар пожевал губами, сокрушенно качнул седой гривой.

— И много вас таких… ратоборцев?

— Достаточно, — эхом отозвался юноша. — Больше, чем ваших поселков.

— Что, и из комнаты этой выйти сумеешь?

— И за ворота попробую.

— А там небось ждут?

— Не один, понятно, пожаловал.

— Ну, тогда повремени, молодец, уходить, — вздохнул старик. — Толковать будем. Вдумчиво. Эй, там, оставьте-ка нас. И пусть никто не мешает… Так чем же это, удальцы, Волчатник-то вам бедный не угодил?..

И по завершении острой сцены разговор не протекал гладко, сохранялся какой-то лед недоверия, но основное сопротивление надломилось в корне. Через два часа напряженной беседы условия соглашения в целом наметили. Местные старейшины, бесспорно, не имели никакой формальной власти, но к их мнению прислушивались поселенцы по всей стране. Теперь главы хуторов получат необычное веление: в нужный момент запереться за стенами и не отвечать на приказы мелонгов. В бои ни на чьей стороне не вступать, только защищать себя, семьи и дома. Если верх берут повстанцы, барокары полагаются на слово принца Демиона, если же мелонги…

— Виниться придется, каяться, — заключил старик скорбно. — И хоть по закону имперскому свои долги мы выплатили, на службе более не числимся, но к суду потянут как за измену. Не одна голова полетит. И моя — первой. Это тоже держи в уме, парень, когда на битву с северянами отправитесь.

Поселок юноша покинул на закате. Ушел, не оглядываясь, не тревожась за спину. То был успех, существенный и несомненный. Во избежание огласки в тайну переговоров посвящались немногие, но и переволновавшийся Джангес и Сегеш восприняли известие с явной радостью. Еще до начала боев шеренги врагов редели, лишались сильных воинов. Даже строгий Эскобар позволил себе похвалу стараниям разведчиков.

Неприятностями за то же время одаривали главным образом женщины. Вся погруженная в новое состояние Кесси щебетала без умолку. Она восторженно обсуждала каждый еле ощутимый толчок изнутри, прислушивалась к скрытой, но расцветающей там жизни. Наслаждаясь этим, девушка и сама расцвела, похорошела, чуть обозначившийся животик нисколько ее не портил. Излучаемое Кесси счастье было так велико, что заражало всех вокруг. Родители, окончательно смирившись с неизбежным, отгородили дочери в доме собственный угол. Тайные походы в хлев прекратились, теперь Шагалан ночевал вместе с подругой. Хотя столь пристальное наблюдение за прорастающей жизнью и занимало, будущее нежданного ребенка представлялось туманным: спешно жениться юноша не собирался, однако и бросать юную мать на произвол судьбы не хотел. В преддверии войны любые обещания теряли вес, коль скоро давший их назавтра вполне мог попасть в безответные покойники. Юноша попытался было заговорить с Кесси о небольшой сумме денег, которая помогла бы ей в случае чего. Девушке долго не удавалось уразуметь, зачем принимать какие-то монеты. Стоило же осознать, что любимому всерьез угрожает гибель, как разразилась настоящая буря. Слезы текли рекой, рыдания едва глохли в подушке, Шагалан потратил немало сил и нежности, унимая внезапную истерику. Сам Нестион оказался гораздо прагматичнее. Он хмуро выслушал сбивчивое объяснение о грядущих потрясениях, непредсказуемости рока и повстанческой борьбе. Понимающе кивнул и молча взял подготовленные разведчиком золотые.

Отношения с Танжиной тоже складывались непросто. Темпераментная женщина, она кое-как сдерживала свои желания, покамест Шагалан посещал ватагу по крайней мере раз в пару недель. В эти редкие моменты на него обрушивался целый водопад страсти, жаждущей утоления. Только что отошедший от бесхитростной, но жаркой любви Кесси, юноша вовлекался в новый водоворот, где из него буквально выжимали новые подвиги. Обессиленным он возвращался опять к Кесси, после чего думалось уже исключительно об отдыхе. Теперь же, возглавив разведку, Шагалан наведывался в Гердонез еще реже. Ожидавшая Танжина металась загнанной львицей, каждая встреча начиналась со скандала, что, впрочем, не снижало затем накала страстей. Существование другой подружки Шагалан не счел нужным скрывать. Женщина сначала вроде бы приняла это спокойно, даже расспрашивала с интересом, откровенно возбуждаясь, о подробностях забав с соперницей. Помрачнела лишь однажды, когда полусонный юноша упомянул о беременности. Здесь также не обошлось без слез — странные звуки, разбудившие под утро, оказались рыданиями. И вновь понадобились утешения…

А в начале апреля, при очередном появлении в ватаге из затянувшейся отлучки, Шагалан ощутил какие-то чудные перемены. Люди избегали его взгляда, смущенно косились в сторону, расступались, перешептываясь. Умудренный годами старик Сегеш и тот неловко закашлялся, увидев гостя. Разведчика подобные игры заботили мало, он собирался было потребовать прямых объяснений, но не успел.

Подошел Перок, дрожащий, пунцовый от волнения, виновато прячущий глаза. Точнее, его подвели к юноше Джангес с парой мужиков и, выпихнув верзилу, остались поодаль наблюдать за развитием событий. Озадаченный Шагалан долго внимал мучительному мычанию Перка, тщась уловить суть. Потом взял его за плечи и встряхнул, чем заставил людей Джангеса напрячься. Лишь встряхнувшись, Перок наконец сумел выдавить несколько связных слов.

— Согрешил? — Юноша чуть нахмурился, ввергнув беднягу в настоящую панику. — С Танжиной?

— Угу. — Верзила глубже втянул голову.

Джангес в нерешительности переминался поблизости. Сейчас разведчик понял, что со своими людьми тот был призван не столько привести виноватого на суд, сколько уберечь его от немедленной и, вероятно, жестокой расправы. Или, по меньшей мере, постараться уберечь. Перок, похоже, уже готовился к худшему.

— Сама позволила, или силком взял? — спросил Шагалан, сохраняя на лице суровое выражение.

— Да что вы, господин… брат?! — отчаянно дернулся повстанец. — Разве б я посмел?!

— Почему бы и нет? Помнишь, жену купеческую отходил? Для нее, кстати, та история смертью закончилась.

— Да нет же! — заламывая ручищи, взвыл Перок. — Клянусь вам… брат. Честное слово! Ну, хотите, крестное целование приму?! Сама завлекла, в шалаш заманила, хватать начала… — Почувствовав, что недостойно валить все на женщину, он собрался с духом и добавил: — Хотя не скажу, будто очень противился. Каюсь, соблазн велик, загорелся. Когда такая баба предлагается… ни один мужик не устоит. Давно не случалось, вот рассудок и потерял. Ваше теперь право… судить…

— Мое?

— А то как же? Танжина ведь ваша женщина, а я… вот получилось… на чужое вроде позарился…

— Итак, сама обольстила? — усмехнулся Шагалан. — Божишься? А ты, бедолага, не стерпел?.. Ну и правильно сделал. — Перок, не веря собственным ушам, вскинул голову. — Если баба хочет, грех ее не взять. Топай, брат, нет на тебе никакой передо мной вины. С Танжиной разговаривать буду, а с тебя спрос мал.

— Так вы… прощаете меня? — изумился повстанец.

Шагалан отмахнулся.

— Нечего здесь прощать, значит, и речи о прощении не идет. Если, конечно, ты правду сказал.

— Да разве ж я бы вам, брат, в лицо лгал?! Единственно правда, как на исповеди!.. Вот только… с Танжиной… не сурово слишком…

— Понравилась баба? — прищурился юноша. — Знатная мастерица по мужской части, не отнять. Что вступаешься — молодец, но угрозы и для нее никакой. Тут в душе разбираться надо.

Танжина встретила гостя около их жилища. Стояла настороженно, но непокорно, уперев руки в бока. Глаза блестели из-под взлохмаченной рыжей гривы. Юноша, кивнув, нырнул в шалаш — народ и так вдоволь насмотрелся драматических сцен. Сбитая с толку женщина, поколебавшись, заглянула следом.

— Проходи, Танжи, — негромко позвал Шагалан. — Садись рядом, побеседуем.

Такой прием оказался для подруги столь ошеломляющим, что она как-то разом утратила весь свой гонор. Обмякшая, опустилась на лежанку. Некоторое время оба молчали, созерцая пол.

— Уже просветили? — спросила женщина. — Перок?

— Он. Действительно сама пожелала?

— Сама. — Танжина вздохнула глубоко, со стоном. — Мочи не стало эту истому терпеть, тебя поджидая. Все нутро истерзалось, спеклось, хуже пытки какой! А Перок ни при чем. Славный парень, простоватый, но… сильный.

— Обратно на больших мужиков повлекло? — хмыкнул Шагалан.

— В такую минуту всякий мужик лучше разгуливающего где-то дружка, — покосилась Танжина. — Теперь-то чего? Бить будешь?

— Зачем? — пожал плечами юноша.

Танжина громко, надрывисто всхлипнула и повалилась ему лицом в плечо.

— Ну неужели рука сама к плети не тянется? Проучи меня, Шагалан, глупую, похотливую кобылу, чтобы впредь неповадно было, иссеки до крови. Что мне для этого еще сотворить? Всю ватагу через себя пропустить, да?

Он кончиками пальцев вытер у нее начавшие собираться слезы.

— Ты свободная женщина, Танжи, а не моя вещь. Вольна поступать, как подсказывает сердце. Я же не Голопуз, понуждать не намерен. Была со мной, когда того желала, нынче можешь выбрать другого. Любого осчастливит подруга вроде тебя.

— Свободная женщина? — Голос Танжины дрожал. — Да если б ты только знал, как мне опостылела такая свобода! Тоже ценность! Обычные бабы, завидующие мне, на самом деле во сто крат богаче. Они имеют дом, мужа, детей, законную плеть, наконец!..

— Далась тебе эта плеть. Что, новая волнующая причуда? Успокойся, милая, ничего не случилось страшного.

— Ничего страшного… — Женщина зашмыгала носом у него на груди. — Чудо ты мое горькое, на беду подаренное. И ревности в тебе не растормошить, не то что любви. И не покорить тебя, и не бросить… Ни слез не ведаешь, ни подлинного веселья… Сподобил Господь… Как там твоя пузатая-то? Ты уж побереги ее, милый, постелью не утомляй, пускай выносит дите. А пока это длится, я как-нибудь твою силу приму. Хотя строгой верности не обещаю, но от долга своего не отрекусь… И нечего скалиться! Тебя еще многому учить предстоит, папаша, а то одни головы отрывать и умеешь. А в учении ведь, как издревле заведено, главное — почаще повторять усвоенное. Ну-ка, иди сюда!..

Толикой неприятностей поделилась и Ринара — тем более странно, поскольку ее отношения с Шагаланом оставались весьма запутанными. Похоже, девушка сама не могла решить, как вести себя с единственным другом, а потому металась из крайности в крайность. Если вчера она казалась милой, улыбчивой и едва ли не кокетливой, то сегодня безо всякой видимой причины замыкалась и хмуро отфыркивалась исподлобья. Впрочем, такие перепады отмечались давно, Шагалан привык взирать на них философски, терпеливо дожидаясь очередного светлого периода. Однако в последний месяц возникла иная беда — на юную недотрогу обратил внимание Эскобар.

По прибытии в Валесту командор к монашеской аскезе отнюдь не стремился. Не в пример прочим обитателям лагеря, он мог свободно его покидать, посещая окрестные деревни и городки. А при наличии хоть каких-нибудь монет в кармане тамошние харчевни с трактирами охотно поставляли путникам любые удовольствия: еду, выпивку, игры, женщин. Не обошел интерес командора и Зейну. Смуглянка откровенно старалась и очень быстро заполучила Эскобара в ночные гости. Судя по крикам, сообразительная девушка явила все свои умения, в результате чего ее особый статус в отряде сохранился в неприкосновенности.

Удивительно, зачем при таких возможностях потребовалась еще и Ринара, вдобавок учитывая, что в податливости ее никто бы не заподозрил. Тем не менее Эскобар с усердием взялся за сложное дело. В напряженном ритме подготовки вторжения он умудрялся выкраивать время для учтивых бесед с пугливой девушкой. Та уклонялась от встреч по мере сил, но кавалер находил ее всюду, к тому же на правах командира подчас бесхитростно вызывал к себе. Сказалось ли тут необычное для Ринары галантное обхождение или впитанное с молоком матери благоговение перед дворянством, только шаг за шагом Эскобар продвигался к цели. Вскоре он уже отправлялся с прелестницей на долгие прогулки. По словам ребят, девушка, жутко скованная, смущенная, позволяла командору вести себя под руку и шептать что-то на ушко.

Шагалану подобные события радости не приносили, однако он и на сей раз не препятствовал. Работы скопилось полным-полно. Пока остальные днями пропадали на площадках, шлифуя мастерство, разведчики принялись непосредственно готовить грядущую высадку. В придачу командор лично затеял новые занятия: научить ребят воевать единым отрядом, спаять толпу великолепных бойцов в целостный отлаженный механизм. Непривычная задача давалась трудно. С похвальным терпением Эскобар взращивал тонкие нити взаимодействий, постоянно изобретая и отрабатывая ситуации, из которых ученикам предлагалось достойно выпутаться. В начале апреля он же учредил своеобразный совет, ограниченный, в отличие от предыдущих, загодя очерченным кругом лиц. Кроме самого Эскобара его составили Беронбос, прибывший из Амиарты Бойд, а также Шагалан, Рокош и Керман, успевшие поднатореть в таких заседаниях.

— Важнейший из вопросов, друзья, — срок, — обвел присутствующих жестким взглядом командор. — Очевидно, что вторжение вызревает и неотвратимо свершится. А любой плод требуется убрать вовремя, ни кислятина, ни гнилье не нужны. Наши союзники с Востока, как известно, желали бы заварухи на исходе месяца, но это связано исключительно с их заботами, их расчетами и планами. Не секрет — вступающий первым отвлекает врага и облегчает жизнь последователям. Только вот себе он жизнь осложняет… а то и укорачивает. Если же отрешиться от всяческих посторонних просьб, то откроется совсем иная картина: именно нам подобало бы дождаться лета, войны на Востоке, когда Империи будет уже не до Гердонеза. Аналогично и с принцем — если его рыцари высадятся первыми, то отвлекут мелонгов, расчистив нам дорогу.

— Демион вряд ли согласится, — буркнул сердитый с самого приезда Бойд. — Он не до такой степени отважен и глуп, чтобы очертя голову бросаться в пекло.

— Разумеется, он предпочтет бросить туда других. К примеру, нас. Закавыка в том, что мы не можем непомерно долго сидеть, выясняя, у кого крепче нервы. Удобный момент пройдет, плод переспеет и испортится, пользы не получит никто. Если тем временем еще и Диадон не выдержит удара… вторжение вовсе утеряет смысл.

— Тогда потерпим до финала войны, — пожал плечами купец. — Ведь, как понимаю, добейся Империя успеха на Востоке, нас неизбежно передушат всех до одного. Какая разница, удастся очистить до этого Гердонез или нет?

— Это как же? — громыхнул трубный голос Беронбоса. — Люди потратили на нас десять лет, обучали, наращивали наши силы. Единственное, что попросили в ответ, — пораньше высадиться на родной земле. Не денег, не власти или почестей, просто выполнить свой долг перед Гердонезом не слишком поздно! И мы им откажем даже в такой малости?

— Это не малость, дружище, — поморщился Бойд. — Речь о сохранении наших жизней.

— Да мы и сами туда не пироги есть собирались! Совестно и мыслить, господа любезные, о том, чтобы прятаться за чужие спины. А вдвойне постыдно делать это исподтишка! Ведь никто же не говорил хардаям накануне их отъезда, мол, мы намереваемся дождаться окончания боев? Что, зазорно было выказать собственную трусость?

— Не путай трусость с рассудительностью, все-таки разные вещи!

Эскобар покачал головой, не одобряя бурные препирательства старых приятелей, покосился на Шагалана. Тот, уловив взгляд, поднялся.

— Просьба наших учителей значит очень много. — Холодные, негромкие слова разом перекрыли шум спора. — По-моему, мы должны помочь Диадону так же, как своей родине. Не отсиживаться в кустах, а влиять на ход войны. Если все, что в наших силах, — вовремя вторгнуться, быть посему. Существуют ли иные доводы для отсрочки, кроме заурядных опасностей военных кампаний?

Эскобар окинул взором остальных ребят, вздохнул.

— Хорошо. Пускай конец апреля — начало мая. Как ни печально, данный обет воистину стоит дорого. Что по местам высадки?

— Скоха и Дайсар большей частью завершили осмотр интересующего нас куска побережья, — отозвался Шагалан. — Есть три неплохие точки, еще одна — едва ли хуже. Правда, для переправы рыбачьих лодок не хватит и на половину отряда, потребуется докупить пару баркасов.

— Опять купить. — Бойд фыркнул. — Казна и так почти пуста. А лодки разведчиков?

— Это не в счет, там тесно и вдвоем, — ответил командор. — Получи деньги, Шагалан, и займись покупкой. Привлеки кого-нибудь из тех же рыбаков, они не дадут всучить дрянной товар. А точки ваши хотелось бы исследовать тщательно и лично. Организуешь мне поездку с кем-то из разведчиков?

— Могу и сам сопровождать.

Эскобар помедлил, разглядывая бесстрастное лицо юноши.

— Договорились. Из мест выберем лучшее, а заодно… хоть потрогаю родную землю. Все эти годы о подобном мечтал.

— А есть ли вообще смысл выбирать, командор? — вступил Керман. — Помнится, мы рассматривали вариант, в котором делимся на маленькие отряды. Бороться с ними куда сложнее, а ударная мощь останется внушительной. Но в этом случае логично высаживаться именно в нескольких местах сразу.

— Верно, имелся такой вариант, — кивнул Эскобар, помолчав. — Тут подоплека в том, друзья, как мы собираемся строить нашу будущую войну. Если рассчитываем на долгие недели и месяцы маневрирования, уловок, мелких стычек и постепенной очистки страны, то это вполне разумно… Однако в последнее время я все увереннее склоняюсь к иному пути… Я неплохо узнал ваши, друзья, возможности — они весьма велики и продолжают расти, тогда как силы врага тают. Ушли полки для восточного похода, готовы отказаться от сопротивления барокары, стражники губернатора показали себя никчемными куклами. По сути, настоящий бой ожидается лишь с мелонгами, которые вдобавок распылены. А при таком раскладе напрашивается единый сосредоточенный удар. Например, на столицу. Защитные укрепления там слабые, сотню-полторы латников мы вырежем на улицах без труда. Кажется, принц страстно желал Ринглеви? Получит ее в подарок. Пусть высаживается прямо в порту и начинает созывать своих затаившихся по щелям сторонников. Если их действительно наберется столько, сколько обещалось, дальнейшие события обойдутся и без нас. Барокары запрутся на хуторах, стражники разбегутся, оставшиеся горстки варваров истребят. И неважно, сделают это наемники, благородные рыцари или разбойники из лесных ватаг. С Божьей помощью справятся, а нашу выпросят разве что при серьезном отпоре. Как вам подобный план, друзья?

— Недурственно, — усмехнулся Рокош. — И главное — не усомниться, кого считать подлинными героями-освободителями, так?

Эскобар нахмурился.

— Полагаешь, нам не под силу пробить любой вражеский заслон?

— Почему же, под силу. Тем не менее, командор, это еще не повод выискивать по пути самый прочный из заслонов.

— Скажу вам больше, командор, — вклинился в разговор Шагалан. — Целесообразно не только раздробиться на мелкие отряды, но и резко увеличить число отобранных точек. Каждый отряд должен иметь несколько вариантов и высаживаться независимо, совершая выбор едва ли не в последнюю минуту. Потом, если захотите, можно сливаться вместе и идти хоть маршем на Ринглеви. Лишь момент высадки требует особой заботы.

— К чему такие сложности? — Командор поднял бровь.

— Тут один ответ — Гонсет. Я досыта наслушался о его удивительных талантах, кое с чем столкнулся лично. Этого врага трудно переоценить. Пожалуй, лучше бы Император отозвал из Гердонеза наместника, чем полки.

— Да, да, — кивнул Эскобар. — Знаю, здорово вас застращал старик Гонсет. Однако давайте, друзья, не рисовать жуткие картины, а обращаться к сухим фактам. У разведки есть основания думать, будто мелонгам известно что-либо о нас?

— Конкретно ничего, — неохотно согласился юноша. — Но иначе и быть не могло! Гонсет вечно все предпочитает творить в глубокой тайне. Вспомните, как прилежно он обставлял уход отозванных полков? А попробуйте-ка сказать, от кого это пряталось? От ватажников? Или от наемников принца? Да ведь и остающихся войск вполне достаточно для подавления любых беспорядков. К чему лишние хлопоты? Опять же пропавший исповедник мессира Иигуира…

— А что исповедник? Нашлись какие-нибудь следы?

— Нет, но… его посвятили чересчур во многое. Подобные люди просто так не пропадают.

— В самом деле? — Командор насмешливо прищурился. — Извини, Шагалан, но твои доводы крайне слабы. Вернее, это вообще не доводы. Удивляюсь, что ты не присовокупил к ним давнишнее нападение карательного отряда. Вдруг там тоже не случайность, а коварные происки Гонсета?

— Тогда, вероятно, была все-таки случайность, — буркнул разведчик. — Мелонги зачищали побережье и, не ведая, наткнулись на наш лагерь.

— Рад, что ты не отрицаешь хотя бы это. А теперь вообрази, имеется уйма причин, способных породить твои факты. Крупные воинские силы всегда норовят вывести втайне. Даже слухи о том частенько провоцируют если не войну, то набеги на оголенные земли. Желающим же оторвать себе кусочек Гердонеза, ты в курсе, несть числа. И Валеста — не райские кущи, здесь в окрестностях балуются разбойники, грабят, режут всех подряд. Почему бы в их лапы не угодить и священнику? Чем он лучше других? Я бы, может, заколебался, будь таких совпадений и случайностей, скажем, десяток. Но это все! Как ты там говорил? Существуют ли иные доводы, кроме заурядных военных опасностей?

— Я видел его глаза, — упрямо произнес Шагалан.

Эскобар поморщился.

— Ох, вот этим лишь, прошу, не увлекаться! Еще чуть-чуть, и докатимся до мистики, высших сил, колдовства. А зловредного Гонсета превратим в главного чудодея Поднебесной? С Божьей молитвой… Да вам ли, выученикам хардаев, объяснять?.. В конце концов, нас ожидает война, а не поединок волшебников! Война не совсем обычная, но люди как-никак дерутся уже веками, сложно сочинить очень новое… Впрочем, раскопают разведчики что-нибудь воистину серьезное, обещаю первым признать их правоту. Только поторопитесь, друзья, раз уж сами настояли на раннем вторжении. А пока… предлагаю придерживаться моего плана. Следовательно, на тебе, Шагалан, лодки и места высадки. Не передумал сопровождать меня?

— Съездим, — буркнул юноша себе под нос.

— Вам с Керманом, — командор повернулся к Рокошу, — продолжать занятия. Предельно напряженно, даже самозабвенно. Все лишние дела побоку. Селяне, очевидно, вот-вот затеют пахоту — ни одного человека в помощь. Время сбережения каждого куска хлеба миновало, наступает решающий рывок. Отсюда и тебе, Алиссен, задание — исподволь опустошай запасы. Прикинь, что потребуется максимум на месяц, резко увеличь паек ребятам, пускай отъедаются. Если же запасов мало, закупайте, не жадничайте.

При упоминании денег Бойд тихо застонал.

— Неподходящий момент, Тинас, считать гроши, — бросил в его сторону Эскобар. — Либо добудем много больше, либо поляжем, и вовсе ничего не понадобится. И еще забота тебе, Рокош, — займитесь привезенным оружием.

— Мы начали его готовить. — Юноша пожал плечами.

— Речь не только о том, чтобы насадить лезвия на древки, подремонтировать и заточить. Хотя и это важно. Дадим оружие в руки ребятам. И не потрогать, не распределить за день до битвы, а наработаться с ним вволю. Коль уж идем в бой не с шестами и палками, то и заниматься должны с настоящим железом, срастаясь с ним существом. Вдобавок каждый подберет инструмент по вкусу.

— Подобрать, конечно, здорово, — почесал в затылке Рокош, — лишь бы народ не покалечил друг дружку на радостях-то от новых игрушек. Одно дело шестом махать, другое — отточенной сталью. И доспехи не всегда помогут.

— Что ж, осторожней машите, иного пути не вижу. Доспехи, кстати, тоже посмотрите. Их, разумеется, на всех не хватит, отберем бойцов получше, обрядим и заставим трудиться в полном вооружении.

— Тогда скорее уж не получше, а покрепче, —фыркнул Рокош. — Остальные что, голышом отправятся?

— Выходит, так: валестийские панцири слишком тяжелы, лодки утопим. Высадимся в чем есть, дальше, надеюсь, мелонги поделятся… Впрочем, к местным оружейникам съездить стоит: купите каких-нибудь немудреных щитов, а там, авось, и кольчуги приличные…

— Да вы представляете ли, сударь, — неожиданно взорвался Бойд, — каких денег потребуют столь обширные закупки?! Возьмите то, заплатите за это… Вы действительно намерены потратить все наши сбережения до последнего медяка? Ведь если что-то пойдет наперекосяк, мы останемся нищими оборванцами! Неужели не понятно? Просто немыслимо не сохранить ничего на черный день!

Эскобар выслушал гневную тираду купца, глянул на него исподлобья. Губы скривила язвительная улыбка.

— Я неизменно верил в твою деловую сметку, дорогой Тинас. Убежден, ты не допустишь, чтобы мы зализывали раны босыми и голодными. Если же подобная неприятность таки случится, постараемся и тут выкрутиться. По моим прикидкам, королевского золота имеется еще немало. Однако раз ты настаиваешь на обратном… ладно, проведем ревизию. Подсчитаем наличность, вклады, оценим прежние расходы…

— Вы что, мне не доверяете? — покраснев, взвизгнул Бойд. — Я столько лет добровольно тащил на себе этот воз, а теперь меня собрались ревизовать?

— Что поделаешь, дружище? — Командор уже откровенно ухмылялся. — Деньги нужны позарез, а казна, с твоих слов, пуста. Придется выскребать все зернышки по углам закромов. Вот, например, бродят упорные слухи, якобы твои, Тинас, новые коммерческие затеи в Валесте подняты на наши общие средства.

— Ложь! — Толстяк вскочил на ноги, сжал кулачки. — Гнусный оговор!

— Может быть и так, — развел руками Эскобар. — Завистливые люди склонны распускать лживую молву. Хотя не нахожу, в конце концов, в этом ничего предосудительного: чем годами прятать золото под лежанкой, рациональнее направить его в оборот. Там оно не только сбережется, но и прибыль родит, верно?.. Вот только не следует забывать, для чего деньги брались изначально. Главная цель — Гердонез, не выгода! Потому я и предлагаю осмотреть наше достояние. Если оно окажется совсем худым, обратимся к должникам. Выведем средства из оборота, продадим имущество… Убыточно, разумеется, но как же иначе? Во имя свободы родины вытерпишь и не такое, правда?

Насупленный, красный как вареный рак купец выдавил через ярость.

— А вот представьте себе, господа, старому Бойду тоже небезразлична родина! И в голове его не одна нажива. Желаете привлечь мои средства? Извольте! Знали б меня лучше, не сомневались бы — на благо Гердонеза я с готовностью отдам все. Даже если там и затесался королевский сребреник, то лишь сперва, когда дела в Валесте едва поднимались… Да и к чему что-то выведывать, раз я при необходимости выложу и свое, и общее, не деля? Потребуется, сниму последнюю рубашку, отберу кусок хлеба у семьи…

— У тебя, Тинас, появилась семья? — Командор изогнул бровь.

Бойд сбился, замешкался, покраснел еще больше.

— А почему бы и нет? Я не так стар, чтобы не подумывать о женитьбе.

— Бесспорно, — усмехнулся Эскобар. — Вдобавок весьма обеспечен. Уж не та ли дама, приезжавшая с принцем, счастливая избранница?

— Да в чем вопрос-то? Я не властен ныне в собственном доме? Помнится, сударь, мы вместе взялись освобождать Гердонез, а не устраивать мою частную жизнь! Хейди — прелестная женщина, нежная и заботливая. Что вы имеете против нее?

— Господь с тобой, Тинас! — Командор картинно всплеснул руками. — Разумеется, ты можешь жить с тем, с кем захочешь. Просто… — он вдруг посерьезнел, — пока наша миссия не выполнена, а особенно накануне ее выполнения, советую поостеречься. Забавляйся, дружище, с кем угодно, в Амиарте довольно борделей, только в дом пускай с опаской. Твоя личная миссия тоже не завершена. Ты уверен в своей новой подружке?

— А что случилось? — огрызнулся Бойд. — Теперь уже вам, господин Эскобар, всюду мерещатся шпионы Гонсета? Вероятно, заразная болезнь. Успокойтесь, Хейди такая же беженка из Гердонеза, как и мы с вами. Правда, идеи мести мелонгам не вынашивала, жизнь опустила ее на самое дно, однако это не повод оскорблять ее подозрениями! Что вы в состоянии о ней знать?

— Главное — чтобы ты, Тинас, знал достаточно, — устало отмахнулся командор. — И боюсь я узреть в ней скорее не шпиона, а хищницу без стыда и совести. Из тех, кто бестрепетно прокладывает себе дорогу грудью, насмерть присасывается к подвернувшемуся денежному человеку. Из тех, кто всегда склонны к измене… Впрочем, тебе виднее, лишь бы дело не пострадало. Полагаю, ты все-таки повременишь с женитьбой, по крайней мере до лета?

— Даю слово.

— Тогда поговорим о твоей части работы, дружище. Тут два поля битвы. Прежде всего — Амиарта. Нужно подготовить двор Валесты к грядущим переменам. Без лишних деталей, шепотом, на уровне слухов. Помощи от них никто не ждет, но не должно быть иллюзий насчет вероятной смуты в Гердонезе после варваров. Власть ни в коем разе не рухнет и, следовательно, сумеет, если что, защитить себя.

— С этим понятно, — проворчал Бойд. — Не первый год там вращаюсь. Публика не героическая, но на легкую поживу падкая.

— Затем принц. Как ни безнадежно, толкай его в поход изо всех сил. Своих прикормленных набежников пусть выдвигает не позднее середины месяца. Пока начнут шуметь, пока подтянутся мелонги, пока набегаются за пиратами… Самим господам рыцарям тоже не к лицу засиживаться. Намекни Демиону на других охотников до престола, это его здорово подстегнет. И вообще, как бы установить с обитателями Даго постоянное сношение?

— Почему бы не пригласить сюда кого-нибудь из приближенных принца? Я стану представителем у них, он — у нас. Так и поддерживать связь в любой момент.

— Неплохо, — кивнул Эскобар. — Только что дальше делать с соглядатаем?

— Да что угодно! Связь можно вовремя пережать, а гостя… ну хотя бы взять его в поход. Или сложит голову в бою, или красочно распишет сюзерену ваши славные подвиги. Я, безусловно, рассчитываю на второе.

— И за то спасибо, дружище.

Минуло еще две недели. Вовсю бушевал апрель, благодатное тепло разливалось по продрогшим за зиму рощам. Из-под каждого комочка настырно лезло что-то зеленое, на полянах белели первые цветы, гомонил суматошный птичий хор. В иной год ребята не отказали бы себе в удовольствии созерцания подобного праздника пробуждающейся жизни. Сейчас было не до того. К привычной толкотне в лагере добавился непрерывный железный лязг — многие целыми днями не снимали доспехов, а уж с новеньким оружием не желали расставаться вовсе. На площадках ныне мелькали росчерки настоящей стали, и, хоть не обошлось без ранений, восторг бойцов не знал границ.

Позволив всему совету поучаствовать в принятии решений, Эскобар затем осуществлял их твердо и последовательно. Прибыл представитель принца, коим оказался успевший чуток познакомиться с поселенцами граф Ронфрен. Для высокого гостя с оруженосцем выделили хижину, по местным меркам вполне комфортабельную. Впрочем, никаких претензий на роскошь опытный воин не выражал, молча принимая услуги диковинных союзников. Несколько дней он держался угрюмо, отстраненно, почти не высовывался на улицу. В конце концов, то ли скука, то ли любопытство, то ли наказ сюзерена погнали-таки его в лагерь. Граф подолгу стоял у площадок, наблюдая за занятиями, снисходил подчас до одобрительного кивка. К разговорам не стремился, отвечал односложно, но как-то раз вступил на утоптанный в камень квадрат земли. Теперь, когда никому ничего не требовалось доказывать, его встретили теплее. Что-то изобразили, что-то объяснили, сообща попробовали какие-то приемы. Если графа и смущали поучения со стороны мальчишек, въевшийся в кожу загар прятал это надежно. Резвился рыцарь до седьмого пота, весело и увлеченно. А совершенно запалившись, ушел переводить дух, сперва искренне пожав новым товарищам руки.

Обо всем этом Шагалан узнавал по преимуществу со слов друзей. Сам он до площадок добирался нечасто, мотаясь то по побережью Валесты, то по дебрям Гердонеза. Со Скохой достали пару добротных баркасов, нынче рыбаки на пляже конопатили их и смолили. С определенным напряжением ожидалась поездка с Эскобаром, но Творец, видимо, предпочел потерпеть с испытанием — в последнюю минуту отправиться с командором вдруг вызвался Скоха. Возражений не прозвучало, обменявшись понимающими взглядами, все разошлись.

Кое-какие усилия разведчик предпринимал и в Гердонезе. Разоблачить за столь короткий срок возможные козни Гонсета было, разумеется, делом немыслимым, а значит, не появлялось и аргументов, способных убедить командора в истинной опасности врага. Самое досадное, у Шагалана отсутствовали даже рычаги, методы или пути обнаружения планов мелонгов. Как назло, никаких серьезных событий в окрестностях, никаких облав, сеть атамана, выполнив главную задачу, похоже, погрузилась в блаженную расслабленность. Потому Сегеш с откровенным удивлением выслушал просьбу юноши вновь настроить ее на активный поиск. Цель прежняя — отслеживать воинские отряды, но внимание смещалось к югу, к проливу, к побережью, откуда и подобало заняться войне.

День мчался за днем, чем больше работы старались втиснуть в каждый, тем быстрее исчезали они во мраке прошлого. Словно лодки, перегруженные добром, дни булькающей вереницей уходили в пучину, торопя, подталкивая людей к решающему рубежу. Двадцатого числа Ронфрен сообщил, что флот пиратов атаковал западный берег Гердонеза. Лихим наскоком разбойники овладели множеством мелких городишек и деревень, а вскоре будто бы захватили Шуанси. В это верилось уже с трудом — город размерами и гарнизоном не уступал Галаге. Тем не менее, новость по своим каналам подтвердили Сегеш и Бойд. Бесстрашием или хитростью, но удалось добиться почти невообразимого: вроде бы и сражения заметного не случилось, однако гарнизон, отбиваясь от чудом проникших за стены головорезов, сам покинул город. Разграбление, согласно молве, последовало ужасающее.

Так или иначе, принц сдержал обещание и запустил маховик войны. Долго хозяйничать на западе пираты, конечно, никак не могли, шайкам не устоять перед имперскими полками. Вопрос теперь был только в том, сколь велик окажется запас времени, как скоро Гонсет соберет и переправит к Шуанси войска. И переправит ли вообще. Волнение в стране внезапный налет породил нешуточное, власти взялись спешно снаряжать рати, с разных сторон доносили о бурном перемещении вооруженных отрядов. На первый взгляд, все раскручивалось именно так, как и предполагали обитатели Даго. Шагалана же смущали в творящемся лишь два момента: прежде всего — пестрота привлекаемых врагом сил. Осведомители Сегеша сообщали и о мелонгийских латниках, и о десятках барокаров, не успевших еще отгородиться от войны. Вперемешку с ними попадались едва организованные толпы угрюмых губернаторских стражников, а то и вовсе наемные городские дружины. По рассказам, варвары щедрыми посулами или угрозами поднимали любые имеющиеся войска, многие города и области буквально оголялись, кое-где уже попахивало разгульным безвластием. Кроме того, вызывала недоумение явная хаотичность в перемещениях: одни источники твердили о колоннах, топающих на запад, иные — на юг, третьи — на восток. Подчас отряды просто двигались навстречу друг другу, и вычленить места их скопления никак не удавалось. Это больше напоминало панику, но Шагалан не допускал у Гонсета подобной слабости, да и набег пиратов не смотрелся до того уж устрашающим.

Как бы то ни было, все смутные подозрения оставались исключительно домыслами. Юноша мог сколько угодно чувствовать, что события развиваются не совсем так, как хотелось, однако для предъявления командору он по-прежнему ничем не обладал. А тут вдобавок и личные их отношения, без того сдержанно-ледяные, внезапно обострились. Недели через полторы после памятного совета Шагалан, потрудившись на побережье, возвращался в лагерь. Смеркалось, мир остывал от теплого, духовитого дня. По дороге попались Арашан и Аусон. Нагруженные железом, взмокшие, они неторопливо брели домой с вечерней тренировки. Переглянулись, остановились, загораживая путь.

— В чем дело, братья? — устало спросил разведчик, поскольку сами начинать разговор ребята не спешили.

— Такая… закавыка, брат… — Аусон в нерешительности потер пальцем шрам на подбородке, подарок имперских карателей. — В общем-то, не наша забота… но тебе следовало бы знать. Ринару сейчас неподалеку видели. С командором. Под ручку шли, шушукались.

— Ну и что? — Шагалан пожал плечами. — Будто это их первая прогулка. Если Ринару устраивает подобная компания…

— Да она-то, как обычно, великой радости не выказывала… — Арашан подкинул в руках громыхнувшую ношу. — Скорее уж командор на взводе был, так и льнул к девке, на нас фыркнул. А прогулка и вправду не первая, только до сих пор, брат, все они засветло случались, днем. Смекаешь? При свете вблизи десятков глаз особо не забалуешь. Не то что нынче.

— Как бы твою недотрогу на спину не оборотили, — пояснил Аусон прямолинейнее. — Невинность порушат, потом не заштопаешь.

— Если ей хочется… — Шагалан вздохнул.

— А ты в том уверен, брат? Если девка на кого и теплеет взглядом, то на тебя. А с командором… это больше матери ее, Марики, затея. Вообразила старуха дочери удачную партию устроить, даже про набожность со стыдом забыла напрочь. Сама девку на свидания выталкивает, а та перечить не приучена. Оно, конечно, Эскобар высоко после войны взлететь может, да война еще и не началась. Главное же, полагаю, Ринара для него — игрушка, свеженький, непорочный цветочек, не более. Такому уровню притязаний под стать какая-нибудь родовитая маркиза или графиня. А простая деревенская девушка?.. Стало быть, здесь Марика просчиталась: и выгоды не обретет, и дочери душу опоганит.

— Чего же мне теперь, следить за ними? — нахмурился разведчик. — А добром сладятся? Свечку рядом подержать?

— Вопрос, — усмехнулся Арашан. — Ну, брат, ты его тут, пока не поздно, решай, а нам идти надо. Замучились эту чертову тяжесть таскать, перевезти бы за пролив да там и бросить… А молодые наши вон в ту сторону направились, за холм. Кто знает, вдруг потребуется?

Когда друзья растаяли во мраке, Шагалан с минуту переминался, затем развернулся и пустился, переходя на бег, по еле различимой в свете ущербной луны стежке. Достиг первых кустов, замер. Мало того, что он бесцеремонно лез ныне в чужие дела, так и отыскать укрывшуюся в темноте пару весьма затруднительно. За долгие годы заросли проштудированы лучше собственной ладони, но ситуацию это не облегчало, в ночи без шума поисков не получится. А с шумом… Что он вообще намерен предпринять, если найдет любовников? Не напоминает ли это глупость, именуемую людьми ревностью?..

Сдавленный вскрик впереди пресек колебания. Юноша сорвался с места, изгибаясь между веток, метнулся на звук. Через несколько скачков вопль повторился. Сомнений не оставалось: кричала девушка, и в голосе ее слышалась не любовная истома, а ярость борьбы и призыв о помощи. Теперь уже Шагалан ринулся напрямик, с треском разметывая заросли. Цель совсем близко. Новый, захлебывающийся отчаянием крик. Серые шевелящиеся пятна на крохотной прогалине. Более темная фигура прянула стремительно прочь…

Ринара, скорчившаяся, торопливо собирала свое растерзанное платье. Убедившись, что она в порядке, разведчик перевел взгляд на Эскобара. Мужчины застыли сейчас в трех шагах друг от друга, в позах, внешне безобидных, но таящих полную готовность к бою. Словно древние хищники сошлись они тут, над телом самки, и никто не хотел уступать. Бесстрастные лица, холодные глаза, настороженные руки. Столкновение таких бойцов могло выйти жестоким и с непредсказуемым финалом. В пользу Шагалана были молодость, быстрота и, как он надеялся, чуть большее мастерство. На стороне Эскобара — опыт. И короткий, едва изогнутый меч. Просветленный при участии хардаев дух против хардаевской же стали.

Какое-то время бойцы лицом к лицу, без единого движения оценивали один другого, настраивались на мгновенную схватку. Ощутив важность момента, даже сидевшая на земле Ринара прекратила всхлипывать и затаилась. Наконец ладонь командора шевельнулась, медленно вытянула наполовину из ножен матовую полосу клинка. Шагалан отметил: явная угроза, а если решился на кровь, грозить смысла нет.

— Что ты здесь забыл, брат? — выдавил сквозь зубы Эскобар.

— Мне не по душе принуждение в лагере, — ледяным тоном отозвался юноша, не теряя ни грана готовности. — И около него.

— Напрасно беспокоился. Ничего страшного, заурядные человеческие дела.

— А по-моему, девушка не желает этими делами заниматься.

— Чепуха, бабские капризы. Все они поначалу дрожат и брыкаются, зато дальше их не остановишь.

— Но если она упорствует всерьез, силком волочь нельзя.

— Нельзя? И ты собираешься мне не позволить… брат?

— Не позволю.

Еще секунду они мерились волчьими взглядами, потом Эскобар выпрямился, вздохнул и с лязгом спрятал клинок.

— Будь по-твоему, Шагалан. Я не настолько глуп, чтобы сокращать собственную армию накануне войны. Тем более ради девичьих прелестей. Ты каждой бабе так бросаешься на выручку, или эта ценна особенно?

— Оставьте ее, командор.

— Понятно. Диковинная у нас все же компания — военачальник подчиняется своим солдатам! И ведь во имя чего шум… Скажи-ка, малышка, разве тебе было плохо со мной?

Испуганно вздрогнув, Ринара сжалась в комок.

— Уходите, сир… пожалуйста…

— Хочешь побыть с ним? Ах, маленькая плутовка! Ладно, извини, если чересчур… торопился и напирал. Надеюсь, между нами обойдется без обид. Ты остаешься, Шагалан?

— Я помогу девушке, — сухо ответил разведчик.

— Что ж, помоги. — Эскобар оскалился: — Возможно, у тебя получится удачнее. Лишь бы тоже не помешали в самую важную минуту, примчавшись на ее вопли.

С этими словами он повернулся и, хрустя ветками, ушел в темноту. Молодые люди, не шевелясь и затаив дыхание, внимали его шагам. Когда же те стихли совершенно, Ринара вдруг разразилась неистовым рыданием. Ее трясло и качало, она едва не тонула в неукротимом потоке слез. Шагалан опустился на колено, прижал к груди голову девушки: разговорами здесь не утешить, следовало просто дать выплакаться. Придерживая содрогающиеся плечи подруги, продолжал чутко слушать лес. Не то чтобы он вправду опасался нападения — Эскобар, вероятно, был и не чужд коварству, однако в данном случае явно не испытывал в нем нужды. Девушка, похоже, действительно служила ему всего-навсего аппетитной забавой, рядом с высокими политическими целями не стоившей ни гроша.

Мало-помалу рыдания стихли. Всхлипывая и утирая мокрое лицо, Ринара оторвалась от груди юноши, глянула на него снизу вверх и смущенно отвернулась.

— Успокоилась? — негромко спросил Шагалан. — Все миновало, незачем длить переживания. Как ты?

— Что ты имеешь в виду? — Ринара покосилась с подозрением.

— Только самочувствие. Встать сможешь?

— Смогу, — буркнула девушка, разглаживая юбку. — И, если хочешь знать, в остальном я также в полном порядке… Не успел он… немного…

Отводя глаза от Шагалана, она поднялась на ноги. Дернулась в сторону, потом воротилась, произнесла себе под нос, теребя подол.

— Наверное… должна поблагодарить… Совсем уже отчаялась… противиться сил не хватало… Жутко вот так… беспомощной…

— Не забивай голову, Ринара. Я не сделал ничего выдающегося.

— Ну да-а, — протянула девушка. — Я же не слепая. Господин Эскобар… он очень сильный… и с оружием. А ты был готов с ним драться голыми руками… Невзирая ни на что… Как ты нас нашел?

— Ребята подсказали. Встретили вас по дороге и сообразили — добром подобные прогулки обычно не кончаются.

— Да. — Ринара понурилась. — Вот и всем это понятно. Одна я, выходит, такая дура.

— Ты ни о чем не догадывалась? Или мать настояла?

— И мать тоже. И сама надеялась… уладится. Он был… любезным, учтивым… Не то, кстати, что вы, ребятки.

— Точно, — хмыкнул юноша, — мы командору, конечно, не чета. Благородным изыскам не обучены, правда, и девок силком в кусты не таскаем.

— Ой ли? А ведь исключительно о том и думаете! Разве я не вижу ваших горящих глаз? Особенно после того, как кормежку увеличили… По лагерю пройти боязно.

Шагалан пожал плечами.

— Я и не говорю, будто тебя никто не хочет. Ты красивая девушка, которую естественно вожделеть. Но заметь, насиловать собрались вовсе не те, кто обжигал взглядами. От ребят ты такой низости получить не могла.

— Великодушнее дворян? — усмехнулась Ринара. Потрясение, похоже, потихоньку проходило. — Ладно, рыцарь мой, ступай следом.

Со злосчастной прогалины она юркнула в темноту вполне уверенно. Юноша едва успел нагнать, уцепился хвостом за размытой серой тенью. Не сразу сообразил, что идет в противоположную от лагеря сторону, по лесной полосе к самому краю владений поселенцев. Хотел окликнуть взбалмошную девку, но та немедленно принялась тонуть во мраке, потребовалось прибавить шаг. Где-то здесь он бродил минувшим летом, переживая 'кончину мессира Иигуира. Кажется, совсем недавно, хотя с тех пор чего только не приключилось. Где-то рядом и памятная землянка… По таким дебрям, правда, не лучшая идея — носиться ночами: разогнавшись, рискуешь влететь в терновые заросли, неприступной стеной опоясывающие лагерь, разодраться в кровь. Прерывается же терновник в двух точках — на охраняемых просеках к дороге и бухте. Да вдобавок на милой тропинке к побережью, куда сунуться впотьмах не решился бы даже он сам.

Шагалан уже вознамерился было догнать и отвести сумасбродку домой, но тут она вдруг встала как вкопанная. Юноша не налетел чудом. Ринара вывернулась из его ладоней, плавно двинулась кругом.

— Знакомое место? — В голосе ее засквозило прежнее, почти забытое озорство.

— Место как место, — осмотрелся Шагалан. — Ничего особенного.

— Э-э, лукавишь, рыцарь! — Девушка хохотнула. — Вот именно сюда года… четыре или, может, три назад вы с мальчишками бегали… скажем, развлекаться. И вытворяли такое!..

— Тебе-то откуда знать? — Говоря по совести, укрытий для секретных игрищ имелась масса, он и не старался упомнить все.

— А вот и знаю! Зейна водила, когда мы дружили. Показывала, разъясняла…

Юноша с нарочитым укором покачал головой.

— Как не стыдно порядочным, богобоязненным девочкам подглядывать?!

— Ха, это как не стыдно порядочным мальчикам заниматься таким… язык не повернется назвать? И где только прыть бралась? Голодные, уставшие, избитые, а сюда силы находили.

— Зов плоти, что ж тут поделать? — хмыкнул Шагалан. — Не молитвами же умерщвлять.

— Зов… — осевшим голосом подтвердила Ринара. — Да, тяжкое испытание измыслил Творец, наградив человека вечно алчущей плотью. И жизни порой мало на обуздание ее страстей.

— У тебя это вроде получалось неплохо.

— Что ты понимаешь, рыцарь?! Ты даже не догадываешься, какие кошмары я тщусь удержать в себе! О том, чтобы подавить, пока нет и речи.

— А ты всерьез надумала их давить? Все до одного? Стоит ли?

— Стоит, — вздохнула Ринара. — Стоит, Ванг. Не ведаю лишь, по плечу ли мне сей труд. Грехов много, плоть сильна…

— Зовет?

— Бывает. До бестелесного ангела мне еще ой как далеко. Вот и сейчас… с господином командором… Ведь в ужасе Небеса молила об избавлении, легче б, наверное, смерть принять до срока, чем так… А плоть о своем мечтала. Мокрая вся и горячая уже была, дрянь. И силы покидали не потому, что он… слишком могуч… Просто плоть бороться не желала. Выходит, ты меня не только от поругания и позора оградил… Может, и жизнь спас…

— Ты этим, подруга, рассудок-то не забивай. — Юноша нахмурился. — В лагере тебя никто бы не срамил, главное — самой выдуманной виной не упиться. А уж если благополучно разрешилось, то подавно забудь. Выводы сохрани, а остальное забудь как страшный сон.

— Попробую забыть. — Ринара прекратила описывать около него медленные круги, замерла напротив, в трех шагах, повернувшись спиной. — Что же до выводов… Господин Эскобар… там… произнес одну фразу… чаю, единственную, в которой водилось зерно истины. Ведь совсем скоро вы все отправитесь в бой, да? А на войне гибнут даже такие герои. Неведомы планы Господни, выживет ли .хоть кто-нибудь?.. Выживешь ли ты… Мы останемся на мирном берегу, но в случае чего и наша судьба плачевна. Так неужели… неужели до смертного часа кусать локти… попрекать себя последней гордыней?.. Зачем эта проклятая непорочность, если большее не увижу тебя?..

Она суетливо и неловко завозилась у плеча, потом, всхлипнув, опустила руки, и платье с шелестом стекло с нее. Рывком развернулась навстречу остолбеневшему Шагалану. Пыталась удержаться, однако ладони сами собой дернулись, закрывая извечным жестом запретное. Потупила голову, и упавшие волосы спрятали лицо. Юноша шагнул вплотную, коснулся дрожащих плеч. Вид был ослепляющий, он раздувал неистовый огонь, выжигавший разум, но тот еще терпел.

— Ну что же ты, Ванг? — срывающимся голосом прошептала девушка. — Или не знаешь, что надо в такие минуты делать?

Словно отсекая себе пути к отступлению, она вдруг распахнула руки и прильнула к нему всем телом.

VII

— Настало, друзья, время окончательных решений.

Командор пружинистой походкой прошелся мимо расположившихся на табуретах членов совета. Поочередно взглянул каждому в глаза, будто норовя заранее угадать настрой собравшихся. Во взгляде, адресованном ему, Шагалан не ощутил никакого дружелюбия, хотя и враждебности тоже — лишь холодный, расчетливый интерес полководца к мнению своего генерала. Едва ли Эскобар забыл обиду, нанесенную в ночных зарослях, скорее его слишком уж захватывала близкая война. Оттого он даже двигался энергичнее обычного, будучи не в силах усидеть на месте.

— По сведениям графа Ронфрена, передовые полки мелонгов уже ввязались в стычки с пиратами. За пару дней выйдут к Шуанси. Город, безусловно, падет, и быстро, однако бои на этом, надеюсь, не закончатся. Пираты рассеялись по обширной территории, выловить всех — труд кропотливый и долгий. Тем не менее, я дал бы на усмирение края максимум неделю. Значит, где-то через неделю мелонги пустятся обратно. По сути, задача — достичь столицы раньше них. Существует запас в несколько дней, но если нас что-либо задержит… То есть, друзья, возможное время высадки весьма ограничивается. Прозеваем момент — деньги принца улетучатся втуне.

— Чужие — не свои, — фыркнул Бойд.

— Разумеется, но проблема не в золоте, Тинас, — в другой раз мы вряд ли организуем такой шум и отвлечем такую массу войск. Пробивать самим, с кровью и потерями? Посему, полагаю, должным неотлагательно назвать наконец день. День, ради которого мы и жили все эти десять лет. — Шагалан с сомнением покачал головой, но командор не отреагировал. — Как я понимаю, люди, оружие и лодки готовы, дело только за нашим словом.

— Если разговор о выборе среди считанных дней, — заметил Рокош, — то логично избрать ближайший. Разница невелика, а так мы хотя бы подстрахуемся на случай неожиданностей. Бури, например.

За стенами зала и впрямь выл ветер, штормило уже вторые сутки.

— Тогда почему бы и не завтра? — вступил Керман. — Чем скорее тронемся, тем лучше. Тянуть с вторжением нынче смысла нет.

— Шторм все равно придется пересиживать. — Командор остановился напротив ребят. — А кроме того… Тинасу следовало бы ко времени высадки находиться в Амиарте.

— Очень желательно, — кивнул толстяк. — Приносящий весть первым, превращаясь на миг в хозяина положения, способен извлечь кой-какую выгоду. Правда, и в Даго неплохо бы находиться — подтолкнуть наших рыцарей. В бой они снаряжаются не слишком охотно. Может, ушлем туда вашего графа? Как его… Ронфрен?

— Черт с ними! — отмахнулся командор. — Если своя шкура дороже короны, пусть нежатся на спокойном берегу. Проку от них мало. А для любезного принца вернейший из кнутов — наше успешное продвижение, почует — полетит во весь дух. Отправим в Даго оруженосца графа, его же самого возьмем с собой. Ведь необходим человек, который непредвзято донесет до принца нашу истинную роль в освобождении страны? В придачу, как я видел, он воин не из последних и отыскал общий язык с ребятами… Теперь насчет даты. Бойд прибудет в Амиарту не раньше первого мая, войска возвратятся в Ринглеви не раньше тринадцатого. Седьмое число, думаю, устроит?

— Нет, — обронил Шагалан среди согласной тишины.

Эскобар развернулся к нему, глянул уже жестче. Ночной истории с Ринарой он определенно не собирался забывать.

— Объясни.

— Мне не нравится именно то, — сухо проговорил юноша, — что вы, командор, упомянули в самом начале, — ограниченный выбор дня. Действительно, наблюдая за событиями, творящимися в Гердонезе и около, удается наметить удобнейший момент для вторжения. Но если сей нехитрый расчет провели мы, что помешает проделать то же Гонсету? Надеюсь, вы не считаете его глупее себя?

— Я никогда не считал наместника дураком. — Эскобар насупился. — И наиболее опасный период вправду предугадываем. Но что он после этого в состоянии предпринять? Его основные войска далеко на западе, а остальные… Куда он денет остальные? Растянет цепью вдоль всего побережья? Или сосредоточит в Ринглеви? Первый вариант просто бредовый, а второй вполне нас устраивает. Одно доброе сражение, и Гердонез свободен, чем плохо? Нет, друзья, никакое оглашение даты Гонсета не выручит. В реальности важно не столько время, сколько место.

— А что с местом? — упорствовал разведчик. — Вы, как понимаю, нашли точку для высадки. И готовы тоже ее объявить?

— Несомненно. Мы же должны представлять, куда брать курс?

— Неужели не осознаете, сир: произнося название, вы способны подарить неприятелю убийственные сведения! Ведь сами изрекли: главное — место. Разнюхав его, войска просидят в засаде и день, и неделю!

— Да как же враг услышит мои слова? — Эскобар начал терять свое холодное спокойствие. — Ты вновь, Шагалан, о сверхъестественных талантах Гонсета? Опустись на землю, страхи и слухи сейчас не помощники. Разумеется, все, что звучит в этих стенах, не предназначено для широкого оповещения. Но и люди сюда подбирались не абы какие! Если подозреваешь кого-то из присутствующих в предательстве, скажи прямо… Только имей тогда в виду тяжесть подобного обвинения и прочность необходимых доказательств. Ты решишься на такое?

Юноша обвел глазами круг соратников.

— У меня нет никаких подозрений насчет кого бы то ни было лично. Я лишь отдаю отчет в силе сведений, которые намерены здесь обнародовать. Не ведаю, каким путем Гонсет попытается их заполучить. И попытается ли вообще. Однако я чувствовал бы себя много спокойнее, не существуй самого предмета охоты — все, раз прозвучавшее, может тем или иным манером достигнуть враждебных ушей. В данном случае это особенно чревато.

— Наш лагерь не проходной двор, любезный! Он и так весьма отъединен от мира. Потребуется, мы вовсе отгородимся, словно чумные. Никто не войдет и не выйдет! Слава Творцу, терпеть недолго.

— А господин Бойд? Он же собирается в Амиарту.

— Я, молодой человек, — вскочил на ноги толстяк, — на своем веку берег столько секретов и тайн, сколько никто в этом зале! Меня упрекают во всяческих грехах, но не в болтливости. И потом, я же все-таки еду по делу, а не травить байки в придорожных кабаках! Боитесь — выделите мне лишнюю охрану.

— У нас каждый меч на счету, Тинас, — одернул купца Эскобар, присаживаясь на край табурета. — Пары твоих слуг более чем довольно, доселе справлялись и ныне себя в обиду не дадите. Это пустое. Ты лучше растолкуй, Шагалан, как нам высаживаться без точного места?

Юноша пожал плечами.

— Я вообще, как вы помните, поддерживал высадку мелкими группами. Но коль скоро вариант отвергнут, предложу иные меры. Вы посетили все три точки, командор? Примите решение у себя в голове, никому его не открывайте. В назначенный час лодки выйдут в море, и только там и тогда будет указан нужный курс. В этом случае у врага никакого шанса ни проведать о близящемся вторжении, ни воспрепятствовать ему.

— Польщен, что хотя бы мою голову ты счел стойкой к чародейным ковам Гонсета, — скривился Эскобар.

— Еще не все. Незадолго до отряда высадятся разведчики, которые обследуют окрестности. Лишь при их сигнале основные силы подойдут к берегу.

— То есть все-таки придется оповестить твоих разведчиков? А как же полная тайна выбора?

— Подготовленных точек три, нас — четверо. Хватит обработать каждую. Тех, кто отряда не дождется, собрать потом…

— Так! — Командор громко хлопнул себя по коленям. — Я терпеливо слушал, друг мой, но всякому терпению существует предел. Недооценивать врага опасно, однако и ваять из него всемогущего злодея глупо! За прошедшие недели я не получил, Шагалан, ни единого нового факта, ты по-прежнему кормишь нас слухами и подозрениями. Возможно, они не так уж и беспочвенны. Тем не менее, хотелось бы понять, по какой причине нам заниматься подобными хитростями, усложняющими и запутывающими дело?

— Разве я предлагал что-то очень сложное?

— Достаточно сложное, — упрямо поджал губы Эскобар. — Маневры солидного отряда вроде нашего — не шутка. Вдобавок, гонясь за секретностью, мы гробим надежность управления людьми… Я рассчитывал по меньшей мере командиров групп осведомить, как и куда именно следуем, любой из них смог бы при случае возглавить отряд. Теперь же, выходит, все замкнется на мне одном? А приключись со мной что-нибудь, кампания повисает в неизвестности? Естественно, вы не пропадете, сумеете завершить начатое, но время упустите безвозвратно! И наконец, последнее… — Командор посмотрел на юношу особенно мрачно. — Мы десять лет жили и готовились во имя великой цели — освобождения родины. А залогом успеха здесь является наравне с уникальным воинским мастерством также и сплоченность отряда. Мы обязаны безоговорочно доверять тому, с кем плечом к плечу пойдем в смертный бой… Убежден, тобой, Шагалан, движут исключительно чистые намерения. Однако не могу не сознавать: они косвенно, непредумышленно подрывают самое ценное — наше единство. Пытаясь везде и во всем нащупать руку Гонсета, ты сеешь подозрительность, которая ничем не оправдывается. Кое-какой уровень секретности неизбежен, но на черта он нужен, если лишит нас доверия?! Ты уже задел господина Бойда, меня, кто на очереди?.. Когда требуется выбирать между риском и разбродом, я предпочту риск, для воина это привычнее.

Командор медленно прошел вдоль ряда собравшихся, никто не возразил ему.

— Высаживаемся седьмого мая в галечной бухте, поблизости от городка Сегерхерд, — отчеканил он.

Шагалан только сокрушенно покачал головой.

— Место тихое, в меру открытое, — продолжал Эскобар. — Можно подплыть к берегу и не увязнуть в песке. Выступаем утром, случится непогодь — сразу за ней. Шесть лодок: четыре рыбарей и два баркаса. Баркасы ведем я и Рокош, остальных командиров определю позднее.

— Что после высадки? — деловито спросил Рокош.

— Вероятно, захватим городишко, запасемся провизией, осмотримся. А затем — на столицу. Одна баталия решит исход войны.

— А кто же здесь-то останется? — засопел Беронбос. — Хищников кругом довольно, покуда мы там воюем, как бы беды не стряслось.

— Во-первых, останешься ты, Алиссен. — Командор жестом удержал возмущенного бородача. — Не перечь. Ты же понимаешь, что несравним с любым из наших бойцов. И возраст и подготовка не те, ты ведь не хочешь навязывать отряду обузу?

— А во-вторых? — насупился Беронбос.

— Все. Знаю — опасно, но потерпите. Каждый воин чересчур ценен, чтобы томиться в тылу. Разве… этот твой хромой напарник, Шагалан, как его? Кабо? Он же вряд ли вынесет тяжелый поход?

— Кабо, если потребуется, переходит многих, — холодно отозвался юноша. — К тому же он завязан на Сегеша, проще подвезти сюда пяток ватажников понадежнее. Кстати, командор, какая роль в ваших планах отводится лесным ватагам?

Эскобар удивленно выгнул бровь.

— Роль? Они сослужили хорошую службу, чего более? В сражении от них проку не дождешься, описанное же тобой массовое восстание меня скорее тревожит. Такой пожар немудрено разжечь, но сложно потушить. Истребление мелонгов с пособниками по стране — одно, тысячные рати черного люда, озверевшие и неуправляемые, — другое. Кончится тем, что нам же самим и доведется их разгонять… Насчет охраны лагеря, впрочем, стоило бы подумать, увы, времени мало… Ладно, пусть на всякий случай снарядятся. Связи ватажников нам уже помогли, возможно, пригодятся снова.

— Тогда, с вашего позволения, командор, я составил бы компанию Кабо, — произнес разведчик хмуро. — Восьмого числа мы выйдем к Сегерхерду и… если все благополучно…

— Только благополучно, — кивнул Эскобар. — Жаль отпускать хорошего бойца, но по здравом рассуждении… так будет легче и тебе и нам. Примкнете в городе, глядишь, и ваши… разбойники окажутся чем-нибудь полезными. Об одном, Шагалан, прошу — без горячности и глупостей. Не нарушай сам тайну, которую столь упорно здесь защищал.

Потекли последние дни перед вторжением. Хотя конкретную дату знали единицы, лагерь чувствовал, что долгожданный миг вот-вот наступит. Обычная жизнь полетела кувырком. Все казавшееся лишним забрасывалось, хозяйство запустело, непаханные огороды затягивали сорняки. Даже среди ребят, отнюдь не склонных к нервному трепету, будто бы металась какая-то искра взвинченности. Командор с утра до вечера пропадал на площадках: теперь не для тренировок — проверялся уровень готовности каждого. Разумеется, все находились в отличном состоянии, но нечасто выпадает бой, о котором мечтаешь десять лет. Потому на площадках и звенели от темна до темна клинки, заглушая подспудное напряжение.

Лишь за шесть дней до назначенного часа утих пролив. Идея с повстанцами сама собой зачахла, с ней просто не успевали. Беронбос и Керман отправились в соседние деревни, пытаясь нанять охотников стеречь поселение до возвращения хозяев. Зато с концом шторма из Гердонеза прибыл Кабо. Вид он имел неважный и явно, как некогда Шагалан, пережидал ненастье прямо на берегу. Скоха и Дайсар, чего давненько уже не случалось, также встретились в лагере, подытожив свои дела. Первый сейчас опробовал новые баркасы, налаживая на них паруса, второй раздувал огонь. В маленькой землянке разведчиков, где раньше жили два хардая, сразу стало непривычно тесно.

— Что такой пасмурный, брат? — бросил хромец Шагалану, едва примостившись у очажка. — Парни, смотрю, бодрые, живые, как перед свадьбой, один ты кручинишься.

— С командором поцапался, — ответил за товарища Дайсар. — Вначале девку не поделили, затем — взгляды на порядок вторжения.

— Короче, разошлись по всем пунктам? — Кабо усмехнулся. — Как же теперь вместе воевать намерены?

— Никак не намерены, — буркнул Шагалан. — Отогревайся, брат, отъедайся, завтра нам с тобой назад в путь.

— С чего вдруг? То в кучу собирают, то, наоборот, разгоняют…

— Считай, не полюбились мы командору. В тебе, брат, его заботит хромота, а во мне… непокладистость. Боится, я своими вредными мыслями подорву боевой дух отряда. Потому возвращаемся в Гердонез, к Сегешу. Он готов выступить?

— Он-то готов с зимы, — покачал головой Кабо. — Но все же растолкуйте мне, скитальцу, что тут за интриги закрутились? И что за девка? Уж не Ринара ли сподобилась наконец?

Шагалан коротко описал суть спора с Эскобаром.

— Хреново это, ребята, — заключил Кабо, протягивая руки к пламени. — Мастер Кане, помнится, очень надеялся, что личные дрязги не помешают общему делу. Однако ж аккурат так и происходит. Может, командора и впрямь не устраивают твои вполне резонные, на мой взгляд, идеи, только, чую, и вражда наложилась. Про меня… Да бог с ним, не доверяет место в строю — найдем иной путь борьбы. Но ты-то, Шагалан?! Речь ведь не о твоей отсылке, об угрозе целому походу! Ладно командор, он простой, страстный человек, но ты!..

— А что я мог, брат? — Шагалан скривился. — Во всем ему поддакивать? Или помочь топтать Ринару? А затем он и вовсе не желал меня слушать, тем более фактов действительно с гулькин нос. По-моему, я боролся до конца, хотя проку… Дальше лежит уже настоящее неповиновение, раскол и тому подобное.

— Этого не хватало! — фыркнул Дайсар. — За считанные дни до вторжения перессориться, переругаться и сорвать все приготовления к чертовой матери? Тогда мы либо сгинем, рассыпавшись на мелкие враждующие группки, либо совершенно расстроим планы освобождения. Нет уж, безусловно, допускать раскол нельзя, тут ты, Шагалан, прав. Зато ошибаешься в другом… Утром со мной беседовал командор… — Юноша хитро прищурился. — Твои усилия, брат, не пропали зря. Вы отправляетесь завтра? Я последую за вами тремя днями позже.

— И куда же? — насторожился Шагалан.

— Туда, брат, именно туда. — Дайсар покосился на Кабо. — Глупо таиться понапрасну — к Сегерхерду. Командор хочет, чтобы я накануне высадки проверил окрестности. Если все спокойно — в нужный момент разожгу на холме костер, нет — без сигнала лодки повернут назад. Как видишь, твои предложения услышаны.

— Это, конечно, приятно, — усмехнулся хромец, — что личная антипатия не совсем застит командору взор. А нам-то с тобой куда, Шагалан? Выводить ватаги в поле?

— Получается, так. Завершилась у старика Сегеша мирная лесная жизнь, время для открытой битвы. Возможно, его оборванцам и доведется выручать безрассудных героев-освободителей.

Стиравшая перед дверями кухни белье Марика глянула на юношу недружелюбно. Сложно угадать, рассказала ли ей дочь о подробностях случившегося, поскольку с некоторых пор старуха стала неприветливой со всеми ребятами без исключения. Работу свою выполняла исправно, но прежней душевности богоотступники у нее больше не встречали. Впрочем, Марика редко позволяла себе скандальные поношения, да и тогда Беронбос одергивал ее. Творца и родину супруги явно ставили на разные места.

— Чего тебе? — нахмурилась старуха.

— С Ринарой бы словечком перекинуться.

— Нечего девку от дела отвлекать. А то перекидываются тут… чем попало. Глазом моргнуть не успеешь, как в грязи бесовской очутишься.

Шагалан нашелся бы, чем ответить, однако давно усвоил, что пререкаться с фанатично верующими бесполезно. Он молча двинулся в обход к дверям, но Марика преградила дорогу.

— Куда опять? Сказано же, занята она. Забот непочатый край, а еще и грехи великие замаливать.

Видимо, ночные приключения Ринара не утаила.

— Не волнуйтесь, тетушка, я надолго ее не оторву. А минутку уделитьтребуется.

— С чего это вдруг? — Распетушившаяся Марика бесстрашно наседала на гостя и не пытаясь соизмерять силы. — Оставь ты ее, негодник, в покое! И забудь ты…

— Матушка! — Ринара в строгом черном облачении возникла на пороге. — Не тратьте силы зря. Если молодому человеку нужно, я переговорю с ним.

Старуха с сомнением покосилась на дочь, затем на Шагалана и, бормоча что-то под нос, возвратилась к своему белью.

— Пойдем.

Девушка спустилась во двор и направилась к темнеющему за холмами берегу. Шла легко, гибко, не оглядываясь. Остановилась невдалеке, едва их слова потеряли шанс долететь до посторонних ушей.

— Чего ты хотел? — Она развернулась навстречу юноше.

Шагалан с невольным удивлением рассматривал это лицо. Бледное, с обострившимися чертами, бескровные губы, тщательно упрятанные под платок рыжие пряди. И стылые, отрешенные глаза. Нечто похожее он заметил уже тогда, лишь окончательно стихли страстные стоны и воспаленное дыхание. Казалось немыслимым резко перейти от нежной доверчивости к студеной замкнутости, однако случилось именно такое. Чудесный цветок раскрылся на считанные минуты, подарил свою обворожительную красоту и ласку ночному небу, после чего немедля затворился вновь. Возможно, навсегда. Тогда Шагалан понадеялся, что время и внимание излечат эту изломанную душу, что единожды преодоленный рубеж обречен рухнуть. Пожалуй, он ошибался. Сейчас перед ним был чужой человек, еще не всецело враждебный, но отстраненный, взявший под жесткий контроль несдержанные сердце и плоть. Тем печальнее, что человек этот оставался по-прежнему невероятно дорог.

— Зачем ты хотел меня видеть? — ровным, бесцветным голосом повторила Ринара.

Юноша замешкался, подбирая слова.

— Мы уходим. Завтра на заре.

— Так скоро? — Облачко тревоги над непробиваемым ледяным панцирем.

— Только я и Кабо. Остальные начнут чуть позже.

— А-а, понятно. Что ж, счастливого пути.

— И все?

— Ожидал чего-то большего?

— У меня вроде были на то основания.

Ринара опустила голову, потянула платок, пряча бросившийся к щекам румянец.

— Не было ничего. Слышишь, между нами там ничего не произошло! А впрочем… думай, как пожелаешь, Шагалан. Гордись подаренным тебе целомудрием или забудь о нем, мне все равно. Для меня та ночь в прошлом и будущего не имеет.

— Уже успела раскаяться?

— Раскаяться нехитро. Грех мой, без спору, серьезен, и наказание положено суровое. Но я приму его спокойно, поскольку знала, на что шла. Ведь ради великой цели мы все в лагере совершаем сделку с лукавым: и я, и мать, и отец, и господин Иигуир, мир его праху. За все рано или поздно расплачиваются… Возможно, и тяжкая кончина мессира — его плата. Свобода родины стоит дорого, чья-то невинность здесь — сущий пустяк, если хоть капельку поможет.

— Пытаешься сказать, — усмехнулся юноша, — будто там, в кустах… выполняла свой долг? В таком случае, замечу, предавалась ты этому с огромным вдохновением. Подбодрила воина перед опасным походом? Зачем же тогда останавливаться, милая? Кругом масса неободренных. Зейна трудится день и ночь, твоя помощь приспела бы очень кстати.

— Прекрати, Шагалан! — Лицо девушки пылало, но глаза сверкнули яростью.

Разведчик вздохнул.

— Врешь ты все. Ищешь оправдания тому, что в них не нуждается. Прикрываешь естественные, чистые порывы разговорами о самоотверженном служении. И со мной ты была по-настоящему искренна лишь однажды — там, в зарослях, где мы…

— Прекрати! — прошипела Ринара, бледнея. — Ты вызвал меня только для того, чтоб изрекать эти гадости?

— Нет, не для того. — Юноша извлек хоронившийся за пазухой увесистый кожаный сверток, перетянутый веревкой.

— Что это? — с опаской отступила девушка.

— Единственная моя личная вещь. Остальное уношу с собой на войну, а тут… — Он отогнул уголок кожи, обнажив край желтого пергамента. — Тут записи и путевые дневники мессира Иигуира, кажется, еще картина какая-то. Завещал мне их накануне смерти. Не поручусь, что там много ценного, не успел разобраться, но все-таки последняя память о великом человеке. Я бы просил сохранить до моего возвращения… или вообще…

Ринара нерешительно приняла в руки сверток, заглянула внутрь. И чуть не отбросила ношу.

— Там… там… непонятное! Тарабарщина… или колдовские заклинания! Всемогущий Творец! Ты уверен…

— Не волнуйся так. — Шагалан удержал ее за руку. — Мессир Иигуир просто шифровал свои записи, даже сочинил особый код. Обычное дело, когда не желают посвящать всех подряд в сокровенные мысли.

— И ты… — подозрительно покосилась Ринара, — способен это читать?

— Разумеется, учитель передал мне ключ.

Лишь теперь девушка почувствовала касание горячей ладони и поспешно отдернула руку.

— Знал, что мне предложить, хитрец, — сердито заметила она. — От этого за милю разит серой, однако память о мессире дорога мне не меньше… Мать будет жутко недовольна… придется прятать от нее. — Подумав, девушка скинула черный платок и завернула сокровище. Рассыпавшиеся волосы мигом оживили ее лицо. — Я сохраню записи. Только почему ты выбрал именно меня? У отца получилось бы лучше.

— Господин Беронбос слишком рвется в бой, рискует впутаться в какую-нибудь заварушку и здесь. Во-вторых, — Шагалан прищурился, — логично доверить ценность самому близкому человеку. И наконец… вряд ли твой отец напутствовал бы меня прощальным поцелуем.

— Не дождешься, — фыркнула Ринара.

— Неужели не тянет?

— Забудь об этом, воин. И матушка в нашу сторону поглядывать начала.

— Вот в это верю, смущает. А в то, что безразлично отпустишь в пекло, — нет.

— Можешь верить во что заблагорассудится, коль Истинная Вера тебе чужда. Я же, следуя заветам Пророков, буду молиться за успех похода, за все ваши мятущиеся души… И за твою в том числе…

— За мою наравне с прочими? — не унимаясь, подступил Шагалан. — Или все-таки особенно?

Девушка в смятении оглянулась на замершую вдали мать, на юношу, опять на мать. С трудом сдерживая тяжелое дыхание, принялась возиться со свертком. Внезапно бросила никчемное занятие, порывисто шагнула к юноше, ткнулась легонько губами в щеку, обдав терпким жаром.

— Особенно, — едва слышно выдохнула на ухо.

И тотчас, оторвавшись от него, не оборачиваясь, быстро, почти бегом, устремилась обратно к кухне. Деяние смелое — не приходилось сомневаться, что Марика устроит дочери хорошую взбучку. Приходилось, однако, гадать, что подвигло девушку на это: душевная привязанность либо непомерное чувство долга. Верить хотелось в первое.

Утром разведчики сошлись на берегу. Совсем недавно яростное, теперь море плескалось у ног ласковым щенком. В обрывках тумана раскалялось солнце.

— Чью посудину берем? — спросил Кабо.

— Твою, брат. Твоя резвее, а две уже ни к чему.

Хромец пропустил пасмурного Шагалана в лодку, похлопал по мешку на спине.

— А что за поклажа такая могучая? Железо?

— Оружие. Если и доведется вернуться, то нескоро, сразу готовимся к войне. Кстати, и тебе бы следовало запастись.

— Обижаешь, брат. — Кабо улыбнулся. — Пару мечей я под лавкой уложил, соображаю — не прогулка впереди. У тебя-то, впрочем, клинок поинтереснее будет. Показал бы, а?

— Судьба принудит — еще покажу. И не раз.

Путь прекрасно знали оба. Позволив другу править, Шагалан молча сутулился на носу, неподвижно уставившись в одну точку. Даже когда у горизонта мелькнула какая-то тень и Кабо, вскочив, долго всматривался в даль, он лишь покосился туда, тотчас возобновив прежнее занятие. Хромец не докучал, полагая, что рано или поздно товарищ сам, закончив размышления, поделится их плодами. Так и случилось.

— Тебе нужно срочно к Сегешу, брат. — Шагалан заговорил неожиданно, безо всякого вступления. От дум он очнулся, хотя бодрее не выглядел.

— Только мне?

— Я иду к Сегерхерду, будь он неладен. Осмотрюсь.

— Считал, мы все туда идем, — пожал плечами Кабо. — Что-то изменилось?

— Нет, все решится именно там. Ты предельно быстро приведешь к бухте людей Сегеша. И Оприньи. И вообще всех, кого сумеешь собрать на ходу.

— Так серьезно?

Шагалан печально кивнул.

— Я тут… пытался вообразить себя на месте Гонсета. Очень неуютное, надо заметить, оказалось местечко. Сил мало, помощи не дозовешься, на западе бушуют пираты, за проливом снаряжаются полки вторжения. А главное — вот-вот высадится орава чудовищных бойцов.

— Это про нас? Не слишком скромно?

— В самый раз. Так вот, если те бойцы высаживаются, власть Империи в Гердонезе обречена. Завоеватели будут дергаться, сопротивляться, но счет пойдет на недели. Гонсет обязан понимать это как никто — он видел хардаев в бою… Затем я попробовал изобрести для него хоть какую-нибудь выигрышную тактику.

— И она сыскалась?

— К сожалению, да. Шанс у мелонгов, пусть и невеликий, имеется: атаковать нас в точке высадки, аккурат в момент выхода на землю. Всеми силами, сплоченным кулаком, заваливая трупами.

— Им все равно не устоять.

— Возможно, но иного шанса не представится. Опоздают на час — и нас уже не задавить. Разведка предупредит, отряд увернется или примет бой в удобных для себя условиях. А так… Кинуть десять, даже двадцать человек на одного и надеяться на удачу.

— Но тогда командор просто получит свое решающее сражение чуть раньше, чем рассчитывает.

— Не совсем так, брат, — вздохнул Шагалан. — Эскобар ожидает битвы традиционной: враг обороняется, мы маневрируем, исхитряемся, как бы его уязвить. Командор жаждет свести войну к схватке грудь в грудь, где мы, несомненно, возьмем верх. Соответственно, задача Гонсета — подобной схватки избежать.

— И как же?

— Планы наместника, разумеется, мне неведомы, но, если не измыслил ничего вовремя, Гердонез он уже потерял… Я бы сделал упор на лучников и сплошной строй бронированной пехоты. Копья будут нас сдерживать, стрелы — поражать.

— Радостная картина. — Кабо покачал головой. — Правда, ты забываешь, брат, что для любых ухищрений совершенно необходима кой-какая мелочь — доподлинно вызнать день и место нашей высадки. Как это исполнить?

Шагалан хмуро глянул на друга.

— Вот именно такими вопросами меня и хлестал командор… Понятия не имею, брат. Только тебе-то, в отличие от Эскобара, должен быть очевиднее истинный масштаб гения Гонсета! Ведь заглазно мы с ним бодаемся не первый месяц. И ничего не добились, верно?

— Верно, — согласился хромец спокойно. — Противник грозный и матерый, но не всемогущий же, честное слово?! Есть и его осведомленности границы.

— Раз мы и не догадываемся, где проходят те границы, предлагаю рассчитывать на худшее, брат. Подтвердятся опасения — мы постараемся нарушить планы мелонгов. Пусть после выжившие выясняют пути утечки секретов. Если же все окажется досужими страхами… просто встретим ребят у Сегерхерда. Захочешь, я даже публично признаю себя круглым идиотом, хорошо?

— Какой смысл в бичеваниях? — Кабо постучал пальцами по краю борта. — Ладно, брат, в конце концов, мы лишь проявим чрезмерную осторожность, коль ее не желает проявлять командор. Тем не менее все равно не понимаю, зачем ты рвешься в бухту сейчас, за пять дней до высадки?

— Я же сказал, осмотреться.

— Мелонгов, брат, там нет и быть не может. Смекаешь? Неделю назад командор назвал место. Да присутствуй при том хоть личный эмиссар Гонсета, ему понадобилось бы время, чтобы донести хозяину. Шторм утих вчера! А затем прибавь еще уйму времени на подтягивание войск, причем немалых. По-твоему, это реально провернуть за сутки?

— Наместник мог готовиться заранее, — предположил Шагалан неуверенно. — Сроки вторжения — вычислить, район… предугадать. Собрать полки чуть загодя…

— Все равно не успеют. Болтаться там тебе дня два-три без толку. Вдобавок не забывай, брат, мы условились считать Гонсета темным гением. Упустит ли из виду гений разведку перед высадкой? Надеешься, войска спрятанные отыщешь и, радостный, побежишь оповещать командора? Да они сознательно выйдут к бухте от силы за день до сражения! И лазутчиков, кстати, примутся отлавливать с особым тщанием.

— Дайсара… — напомнил Шагалан.

— М-да, парню будет непросто… Только это не повод, брат, присоединяться к нему, ваша геройская гибель ситуацию не поправит. Давай-ка лучше подумаем, как ловчее впихнуть палку в колесо, раскрученное мелонгами. Разумеется, если оно вообще существует.

— Коли, как ты говоришь, заранее у Сегерхерда никого не обнаружить…

— То нечего туда и соваться, выказывать лишний интерес, — закончил Кабо. — В помощники на решающий бой у нас единственные кандидаты — удальцы Сегеша. И хотя против латников они, прямо скажем, не сдюжат, в критический миг даже муха способна перевесить чашу весов. Так доставим их всех к бухте.

— Времени в обрез. — Шагалан покачал головой. — Мы-то, пожалуй, доберемся до ватаги за пару дней, а вот они… пешком… Разве что конники Джангеса поспеют, а это лишь горстка мечей.

— Ну и в чем проблема, брат? — усмехнулся хромец. — Значит, надо оказаться у Сегеша быстрее, нежели за пару дней. Всего-навсего.

Если бы не последовавшие далее бурные события, тот случай вполне мог бы отложиться в народной памяти. Десять лет мелонги ковали цепи, опутывавшие теперь Гердонез. Бесчисленные заставы, дозоры, патрули накрепко перекрывали все мало-мальски заметные дороги. Один пост еще мыслимо разгромить, но тревога стремительно разносилась по соседям, и отпор там получался уже мощнее. Стоило же задержаться, споткнуться, как на трепещущую в паутине жертву слетались карательные отряды. Не раз бесшабашные лесные ватаги сообща и порознь тщились разметать ненавистную сеть, однако вечно вязли в ней, теряли людей и уползали назад в леса зализывать раны. А обретенные кровавой ценой прорехи покуда споро и аккуратно затягивались.

Приключившееся тем майским днем многие так и не сумели понять. Подобно этому, в свое время проснувшийся Гердонез с изумлением узрел на перекрестках чужие, имперские разъезды. Тогда мелонги сыграли вопреки устоявшимся правилам ведения войны: вместо неспешного собирания многолюдных армий, накапливания обозов, выискивания поля для доблестной сшибки с противником они, разослав по стране пару тысяч всадников, сразу блокировали все. Многолюдные королевские рати просто не смогли, не успели слиться воедино, центр и север пали, по сути, не обнажив меча. В придачу варвары продемонстрировали невообразимую для большого войска скорость передвижения. Их разъезды опережали рассылаемых гонцов и впивались в области, совершенно не ведающие о беде. Торопливые попытки Сигельвула созвать армию на юге завершились в итоге поражением у Оронса и десятилетним господством Империи.

Сейчас правила тоже нарушались без зазрения совести. Двое оборванцев с южных окраин устремились на полночь. Открыто, нагло, проворно. Отобрав в первом же селении лошадей, они на рысях тронулись в путь. И одолели его. Мало ли безумцев на пустых гердонезских трактах? Только никто до сих пор не прошивал давно и любовно слаженную сеть, точно раскаленная игла. Одиночка, безусловно, еще надеялся проскользнуть мимо караула лесными тропами и буераками. Если б не они, жизнь страны, наверно, вовсе замерла бы. Торговцы и контрабандисты, крестьяне и бродяги, все, кто нуждался в дороге, а документов не имел, шастали в обход, постоянно рискуя столкнуться со зверями, разбойниками или нежданным пикетом. Последнее казалось самым печальным, ибо чаще всего заканчивалось петлей. Даже крупные ватаги высовывались на тракт по ночам, предпочитая светлое время отсиживаться в дебрях.

Эта же пара… не пыталась ни от кого прятаться. Наоборот. Она резала встречные посты и патрули с такой тщательностью, методичностью, будто в том и заключалась ее подлинная цель. Неизвестно, каким чародейством они справлялись с опытными стражниками, поведать было некому — не выживал никто. По рассказам случайных очевидцев, налетали как ветер и через минуту уносились прочь, сотворив груду порубленных в куски тел. Практически полное отсутствие серьезных свидетелей и молниеносность перемещения привели к тому, что тревогу мелонги подняли лишь ближе к вечеру. К этому моменту таинственная компания уже вспорола тракт на протяжении трех десятков миль. Посланный за разбойниками отряд только и делал, что осматривал новые и новые разгромленные посты. Все покойники при оружии, однако без малейших примет упорной борьбы. Тела аккуратно располосованы, некоторых догоняли в отдалении и били в спину. Деньги от дорожных сборов на месте, ничего не подожжено, не сломано — противник явно не желал терять ни секунды. Отряд преследовал злодеев до темноты, но так и не сумел нагнать. Он не мог, как они, регулярно бросать измученных лошадей, отбирая свежих. Солдат оказалось для этого слишком много, и, намаявшись, они в конце концов остановились на ночлег. Самое прискорбное: и отправленные вперед нарочные опаздывали. На крыльях своего колдовства оборванцы, словно призраки, мчались неутомимо и смертоносно. Они опережали даже панику, волной вспухавшую позади. Застигнутые врасплох дозоры продолжали гибнуть и ночью. Тракт на Галагу кровоточил открытой раной еще несколько дней.

В лагерь Сегеша ввалились в кромешной тьме. Настолько внезапно и гулко, что смятение породили нешуточное. Вылетев к центру, осадили взмыленных, дрожащих от усталости коней, позволили сбежавшимся ватажникам подхватить их под уздцы. Шумных гостей признали, но приветственных криков не перепало — с радостными вестями такие гонцы не являются. Кабо, пыхтя, мешком сполз с седла. Шагалан постарался проделать это изящнее, однако тоже невольно скривился: они, весьма посредственные наездники, осилили семьдесят с гаком миль за тринадцать часов, вдобавок заменяя в пути сытные привалы лихими схватками. Вымотались крайне, зато цели достигли.

— У-ух, — опустился на землю Кабо. — Славная гонка, теперь неделю ногой не ступлю.

— Ничего, брат, — откликнулся Шагалан. — Отдышись чуток, а там снова в дорогу.

Он вытащил из-за пояса меч учителя, тщательно протер клинок полой плаща. Оружие показало себя с наилучшей стороны, с одинаковой легкостью резало плоть, дубленую кожу и кольчужную чешую, вдосталь напившись вражьей крови. Юноша спрятал его в ножны, засунул в заплечный мешок.

— Сейчас? В седло? — Хромец округлил глаза. — Да ни за какие пироги! Я и так стерся почти до костей. Скорее ползком поползу, чем влезу опять на этих чертовых кляч.

Навстречу в зареве факелов уже шли Сегеш с Джангесом, встревоженные и серьезные.

— Что стряслось, братья? Откуда спех? — Атаман коснулся рук прибывших.

— Ничего особенного, сир. — Шагалан переглянулся с другом. — Но следует безотложно выдвигаться в поход. Если поторопитесь, еще успеете к главной битве за Гердонез.

Старик пристально всмотрелся в лица гостей, словно проверяя, не ослышался ли, покачал головой.

— Неужто приспел час? Довелось, значит… — Он медленно перекрестился. — Чего ж, братья, заранее не предупредили? Спешки бы не случилось.

— Заранее о подобных вещах трубить не резон, сами понимаете, — ответил Кабо. — Лишние уши везде сыщутся. Мы и так, сир, нарушаем многое, направляя вас к месту высадки. Но иного выхода нет — под угрозой само освобождение страны.

Атаман сделал знак Джангесу, и тот проворно замахал руками, разгоняя сгрудившийся вокруг народ.

— Чем же бедные лесные жители в силах помочь столь могучим бойцам, как вы?

— Мы боимся, что могучие бойцы угодят в ловушку, расставленную Гонсетом. Надо попробовать этому помешать.

— Надо… — согласился Сегеш. — Что ж, не для печи бока отъедали, видно, пора на Отчизну всерьез потрудиться. Джангес, командуй, через час должны быть готовы. Бабы, раненые, больные остаются, к ним выделишь человек пять. С собой все оружие и припасов на неделю.

— За Оприньей бы послать, чтобы тоже подтягивался. Заваруха жаркая зреет, каждый ратник в цене.

Атаман грустно кивнул.

— Пойдемте, братья, отдохнете у меня немного. Крупную баталию, чую, затеваете, кровавую. Имелось бы время, поднял бы вам и тысячу, но ведь нет его, так?

— На все про все четыре дня у нас, сир, — подтвердил Шагалан. — Путь неблизкий, сами едва успеем, народ скликать некогда. Если водятся рядом какие отряды, привлекайте, а так… будут драться те, кто есть.

В крохотном шалаше Сегеша гостям накрыли скромный стол. Старик долго наблюдал за их жадной трапезой, потом устало потер ладонью покрасневшие глаза. Бросил как в пустоту.

— А дорога, часом, не на юг ли? Это, конечно, сообразить немудрено, не с Хамарани же поход начинать. А я вот, братья, попробую точнее попасть. Не к Даурсу ли направимся?

Юноши застыли с кусками во рту, переглянулись: от Даурса до городишка Сегерхерд по прямой вряд ли более десятка миль.

— Угадал? — Сегеш невесело усмехнулся. — Вот видите, и никакого чернокнижия, просто весточку на днях получили. Интересное сообщение. Один из наших… друзей по собственной воле проследил спешащий непонятно куда отряд мелонгов. Далеко за ним к югу забрался и вышел к Даурсу. Парнишка и туда сунулся, да тщетно. Говорит, обложили супостаты город накрепко, внутрь лишь мелонгов пускают. Причем настоящих, ядреных. Вот я и смекаю: пока барокары, стражники, прочий сброд наемный на западе с пиратами рубятся, хитрюга Гонсет лучших своих воинов отчего-то на юг потянул. Да все украдкой, под шумок. Так не на вас ли, удальцы, он невода ладит?

Разведчики помолчали, сосредоточенно дожевывая.

— Ай да господин наместник! — наконец произнес Кабо. — Похоже, справился и с главной нашей задачкой. Ведь точно, брат, готовит Гонсет ребятам горячую встречу!

— Не торопись с выводами, брат, — отозвался Шагалан хмуро. — Сам недавно еще мне доказывал, что нет мелонгов в точке высадки. А со слов атамана, они уже неделю на юге кучатся. Каким образом?

— Хорошо. Допустим, Гонсет вычислил только район максимальной угрозы. И в Даурсе войска по чистой случайности. Однако выходит — он прекрасно осведомлен о вторжении! Скажу больше — он, вероятно, осведомлен и о нас, коль скоро копит силы в нашей зоне, а не принца.

— Домыслы, брат. В Даурсе могут прикрывать устье Камры, а подобных сборных пунктов — натыкать вдоль всего побережья.

— Но все равно, все равно! — распалился хромец. — Каков красавец, а? Мы затеваем кутерьму на западе, а он посылает туда лишь второразрядных вояк. Вступает в нашу же игру и принимается хаотически шевелить по стране полками. В итоге все уверены, что он сосредоточился на борьбе с пиратами, а лучшие из лучших между тем упрятаны совершенно в другом краю! Смело и тонко, нечего сказать. Целая армия, будто растворившаяся в воздухе, ныне готова материализоваться в любой момент в самом неожиданном месте.

— Так пираты — тоже ваша затея? — Сегеш покачал головой. — Смотрите, братья, опасная из них компания для веселья. Давшееся на время из пасти этих волков вытаскивать сложно.

— Начинается схватка с грозным хищником, сир, — обернулся к атаману Шагалан, — и помощь мелкого гнуса вполне приемлема. По поводу же притаившихся варваров отвечу: окончательно все выясним только на берегу и в последний миг. Если Гонсет просто растянул войска у пролива, он уже проиграл. В Даурсе или где бы то ни было мы их раздавим. Но вот если они очутились там намеренно…

— А высадка действительно у Даурса?

— Неподалеку, — буркнул юноша. — Тем более, сир, важно тотчас же выступить. Полагаю, я с конниками Джангеса отправлюсь вперед. Кабо — с остальными пешком. Наметим точку встречи. Двигаемся быстро и осторожно, край и так растревожен вчерашними скачками. Пока подоспеете, мы с Джангесом оглядимся. Ну а затем… либо отбой… либо битва…

— Как Всевышний Творец рассудит, — еле слышно шепнул атаман.

Обратный путь отнял существенно больше времени. Теперь всадников было много, однако перемещались они окольными тропами, по неудобьям и полям. Посты на гудевшем рядом развороченном тракте еще толком не восстановили, но во всеобщем сумбуре ватажники опасались налететь там на какой-нибудь сюрприз. Вдобавок не хватало сменных лошадей, что сокращало переходы, а главное — Шагалан не особо подгонял свой отряд. Не стоило зря выматывать людей, до цели они все равно доберутся раньше основных сил Сегеша, а бойцов Эскобара — подавно. Окрестностей Даурса разъезд достиг утром шестого мая. Укрылись в обговоренном с атаманом леске.

— Куда сейчас, брат? — Джангес стер со лба испарину.

— Вам? Сидеть тут и ждать ватагу. А грамотнее — вовсе спрятаться где-нибудь по соседству. Дорога у Сегеша долгая, не дай бог, про рощицу эту условленную враги разнюхают. Я же проедусь, посмотрю, что там да как.

— Так и не откроешь, брат, куда направляешься? — сощурил повстанец единственный глаз. — Вдруг сгинешь, не узнаем даже, куда с помощью спешить.

Шагалан поколебался секунду, потом кивнул.

— В случае чего к Сегерхерду идите. Отсюда на полдень миль восемь. Там шум завтра должен стоять знатный, не заплутаете. И дай-ка мне, брат, человека для связи.

— Которого тебе?

— Любого, кто надежен и в седле крепко держится.

— Ну, брат, у меня только такие и собраны. Хочешь приятеля своего, Эркола? Новичок, в бою не слишком опытен, зато смышлен не по годам. Годится?

В сопровождении музыканта Шагалан тронулся дальше на юг. Злополучную галечную бухту он посещал лишь однажды и теперь мучительно выуживал из памяти детали тамошнего пейзажа. Следовало предельно близко подкрасться к месту высадки, но и не напороться на возможные секреты. Совсем хорошо было бы осмотреть окрестности откуда-нибудь со стороны, не привлекая к себе опасного внимания… Шагалан покосился на спутника. Эркол ехал сзади и чуть сбоку, напряженно вытянувшись в седле. Бледный, молчаливый, то и дело озирался, выискивал угрозу. В разъезд Джангеса он попал в конце зимы, после штурма Волчатника, где конники потеряли нескольких человек. Хотя лихим рубакой музыканта едва ли можно было назвать, старался он изо всех сил.

Крыши Сегерхерда оставили далеко слева, рощицами и перелесками прошли еще мили две.

— Что-то не то, — произнес Эркол, нагоняя разведчика.

— О чем ты? — изогнул тот бровь.

— Точно не знаю… — Ватажник смутился взгляда, но речь не прервал. — Просто чувствую — что-то ненормальное кругом.

— Чувствует он… — проворчал Шагалан, слезая с лошади. — Спускайся, поэт. Поля безлюдны, вот и ненормально. По стране пахота да сев в разгаре, а здешние крестьяне будто с зимы не проснулись.

— Куда же они подевались?

— Вероятно, по домам хоронятся, носа не высовывают. Может, и стражу по деревням посадили. Боятся, видать, мелонги, что местные про хлопоты их разболтают.

— Ну да, а вон там кто-то в поле копошится. И путники все же есть, ползут по тракту.

Шагалан обозрел из-под ладони залитый весенним солнцем дол.

— Да, кому-то все-таки позволяют. Только это, брат, ни о чем не говорит: например, преданных холопов на поля выгнали, чтобы лазутчиков сразу не отпугнуть. Нас то есть. Дальше пешком, лошадей тут привяжем. — Он пристально посмотрел на бледного спутника: — Держись рядом, не дергайся и не зевай.

— Что ж… — голос Эркола дрогнул, — прямо в самое пекло пойдем?

— Нет пока. Должна вроде здесь водиться славная горушка, оттуда оглядимся. И дорогу запоминай, приятель, случится — назад побежишь.

Уточнять музыкант не отважился. Молча, быстрым шагом одолели еще порядка мили. Если б не утомление, не вечно лезущие под ноги коряги и целящие в лицо ветки, Эркол заметил бы, как они заложили широкую дугу, огибая вдающийся в сушу морской язык. Юноши непрерывно карабкались, соскальзывая, на какие-то сопки, чтобы тотчас сползать по ним вниз, устремляясь к следующим. На одной из таких едва поросших чахлыми кустиками вершин Шагалан вдруг остановился.

— Пришли. — Он снял с плеч увесистую поклажу, кинул на землю плащ, уселся сверху. — Отсюда и наблюдать.

Запыхавшийся Эркол недоуменно покрутил головой. На востоке темнела полоса большой воды, изредка ветер доносил соленые запахи. Крохотная бухточка чуть врезалась в океан серого песка, подернутого застывшей зыбью, чешуей гальки и островками иссохшей травы. До нее было, наверное, с полмили, юноши обосновались на крайней из целой гряды сопок, опоясывавших бухту. Местность расстилалась вокруг открытая и совершенно безлюдная. Мирно, тепло, солнечно, в воздухе кувыркаются радостные птахи, перебирает барашками море. Никакой войны, никакой тревоги, здесь, чудилось, вообще не ведали, что это такое.

Эркол подстелил себе плащ, опустился рядом с разведчиком. Минуту старательно пялился в одном с ним направлении, но примет разумной жизни так и не обнаружил. Знакомый и по-прежнему загадочный спутник оказался куда интереснее. Шагалан сидел неподвижно, ровно и расслабленно, обратившись к бухте. Лицо не мертвенное, но определенно бесстрастное. Глаза были распахнуты, хотя почти не шевелились, безучастно вперясь вдаль. Воин словно спал наяву.

— Нечего меня разглядывать, — сейчас же опроверг он эти мысли, не поворачивая головы. — По сторонам-ка, брат, смотри, не подполз бы кто ненароком.

Эркол смешался от неожиданности.

— Я… вроде… Кому же тут ползать? Ни души окрест, пустыня. Не ошиблись ли с подозрениями?

— Скоро выясним, — насупился Шагалан. — Ныне на виду вправду никого, как стемнеет, обойду остальные сопки. Кучу народу походя не спрячешь.

— А если и там пусто?

— Тем лучше, — неохотно выдавил разведчик. — Завтра спокойно встретим ребят и маршем на Ринглеви… Однако мнится мне, брат, не получится спокойной встречи. Не тот Гонсет человек, чтобы проворонить шанс для кровавой бани. Или я в нем сильно разочаруюсь.

— Так вот ведь, никого! — воскликнул Эркол, поведя рукой.

— Ну и что? Руками-то не маши, — холодно заметил Шагалан. — Хоть и голо кругом, а на твои колыхания глаза могут сыскаться… Мелонги рядом, мы ото знаем. А если они выберутся на позиции в самый последний момент? Рискованно, не спорю, легко опоздать, зато и противнику отреагировать некогда. Потому сидим здесь до конца.

Музыкант, поежившись, огляделся по сторонам.

— А если… придут… чего ж? Драться?

— Разумеется. — Шагалан не только не повернул головы, но даже губами шевелил как-то лениво.

— Ты… так безмятежно говоришь, брат?.. А целый полк? Человек сто латников?

— Какая разница? Где десять, там и сто — все едино.

— И… неужто справишься?

— Это уже неважно. Я буду просто драться.

— Как так? — Эркол опешил. — Неважно, победишь ты или погибнешь?

— Неважно, — выдохнул Шагалан. — Смысл имеет лишь путь, всякая цель — мираж, не заслуживающий внимания. Для понявшего это победа и поражение одинаково мимолетны, жизнь уравнивается со смертью, а каждый миг боя обретает собственную ценность.

Ватажник с минуту помолчал, ожидая разъяснений, потом спросил недоуменно.

— Разве бой начинают не для того, чтобы взять верх? Я всегда думал так.

— Бой начинают, когда не могут поступить по-иному. Ведь ты, брат, дышишь сейчас не для того, чтоб дожить до вечера? Тебе в это мгновение нужен воздух, и ты его вбираешь. Так же и здесь: нужно драться — дерешься, нужно умирать — умираешь. Ничего сложного.

Эркол, наклонившись, заглянул в лицо разведчика, словно пытаясь отыскать на нем следы нескладной шутки. Не нашел и смешался еще сильнее.

— Странно все… что ты говоришь, брат. Чудно. Даже пугает немного.

— Куда уж дальше пугаться? — Губы Шагалана чуть дрогнули в усмешке. — И так, смотрю, волнуешься, дергаешься, точно на иголках. Боязно?

— Заметно? — смутился музыкант. — В серьезной битве, понимаешь, пока не доводилось… Тем более с настоящими мелонгами, они-то небось и барокаров за пояс заткнут. Тут любому не по себе… кроме тебя, брат, конечно.

— У меня тоже сражений на счету нет, первому покойнику едва полгода исполнилось. Разве в опыте дело?

— В чем же тогда? — Эркол обиженно надулся. — Не каждому ведь дано невозмутимо на смерть ходить, большинству прежде всего уцелеть хочется. И я, представь, из их числа…

— А между тем должен был стать одним из нас. — Впервые за время беседы Шагалан скосил глаза на товарища. — Помнишь, в Сошках ты рассказывал о своем детстве? Как сироту подобрал старый воин и повел на воспитание в «армию Иигуира». Если бы не случайность и он тебя довел… ты бы, брат, оказался по ту сторону пролива вместе со мной и моими друзьями. И тогда бы не изумлялся всяким очевидным истинам.

— Армия… Иигуира?.. — задохнулся Эркол. — Так это правда? И это вы? А тот солдат…

— Его имя Мауром. Вспомнил теперь? Я слышал о нем от самого мессира Иигуира.

— Ух ты! И мессир… с вами?..

— Скончался в прошлом году. Ныне мы возвращаемся на родину осуществить им задуманное.

— Невообразимо. И обидно! — Музыкант взъерошил волосы. — Чуть-чуть везения, и я стал бы таким же сказочным бойцом, да? Трудно поверить…

— Ничего невероятного, — с ленцой кивнул Шагалан. — Каких-нибудь десять лет ежедневной изнурительной работы над собой, опытное руководство… Только зачем плакать о потерянном, брат, если неизвестно, чья судьба окажется удачливей дальше? В конце концов, от тебя же не требуют идти на горы мечей.

— Мнится, собственные скромные усилия даются мне гораздо тяжелее ваших подвигов… А если наверстать упущенное? Я молод и несколько лет обучения способен себе позволить.

Разведчик скептически прищурился.

— Ты готов подвергнуться такой же, как мы, трансформации?

— Ну, вы же это выдержали.

— Дело не в выдержке, брат. То, что малый ребенок принимает от учителей беспрекословно, взрослому придется вживлять в душу с кровью. Не знаю. — Шагалан отвернулся. — Преобразовать сознание ты, пожалуй, сумеешь. Если захочешь. Научиться основам боя тоже реально. Полностью догнать нас? Вряд ли.

— М-да, — вздохнул Эркол. — Бог весть, если выберусь из нынешних передряг, может, и попытаюсь… А ты сразу же разгадал ту мою историю? Чего ж молчал?

— Не имело резона торопиться одаривать ватагу Ааля подробностями о нас. И Ретси опять же.

— Ты уже тогда в Сошках подозревал Ретси?

— Ничего конкретного, общая смутная тревога. Если б подозревал, не дал бы кидаться на себя с ножом.

— Тревога… А разве сейчас, на грани баталии, ты ее не ощущаешь?

— Сейчас тревожиться не о чем. Бой проще и честнее интриг: есть ты, есть враг, есть твой путь. Остальное — дым. Впрочем, и себя с врагом желательно считать дымом… Не обращай внимания на подобные речи, брат, — улыбнулся Шагалан озадаченному товарищу, — едва ли тебе по силам осмыслить их сразу. Слушай вот что: когда стемнеет, я отправлюсь исследовать вон те две сопки, что совсем близко к бухте. Видишь? Если атаковать высадку, то именно оттуда.

— Никого не заметно.

— Войск там пока и нет. А вот собираются ли они появиться, я намерен уточнить. Тебе сидеть здесь тише воды и постоянно озираться вокруг. Если вспыхнет шум — немедленно удирай. Без проволочек и геройств, ясно? Узришь чужаков — то же самое. Дорогу к лошадям запомнил? Поутру Джангес должен встретить ватагу, расскажешь там все детально. Особенно для Кабо, он разберется, что предпринять.

— А как же ты?

— Пустой вопрос, брат. Маленький отряд врагов мне не страшен, большой… Уйду и от большого, если не заботиться о тебе и о деле. Но истину вскрыть необходимо. Гонсет не укладывается в мои прежние ожидания — он или гораздо скудоумнее, или… гениальнее…

VIII

На сопках действительно никого не было. В темноте Шагалан крадучись обошел их вдоль и поперек. Люди эти места, безусловно, посещали, но никаких войск или военных приготовлений не обнаружилось. Возвратился разведчик глубоко за полночь, хмурый и неразговорчивый. Долго сидел, всматриваясь в бездонное, равнодушно распахнутое звездное небо, потом растормошил задремавшего Эркола, а сам закутался в плащ прямо на песке. По ночам еще здорово холодало.

Проснулся снова непонятно отчего. Еле начинало светать, где-то у ног наливался багрянцем восход. Вязкий мокрый туман струился по земле, бисером повисая на одежде. Кругом царствовала промозглая стынь, падающие поблизости на невидимый камень капли монотонно рубили тишину. И не только они. Легкое колыхание почвы, шорох, короткий глухой лязг, нарушающий единую картину безмятежного пробуждения мира.

Моментально очнувшись, Шагалан осторожно обернулся через плечо. Четверо. Четыре размытые мглой силуэта, широкой цепочкой бредущие в их сторону. До них шагов пятьдесят, однако уже ясно, что это солдаты. Не затянутые в кожу неумехи-стражники, настоящие латники. Мелонги. Идут медленно, спокойно и почти бесшумно — ребята определенно поднаторели не в массовых побоищах. Мечи наготове, у одного на плече знакомая коряга арбалета. Тщательно оглядываются, но друг с другом болтовни не заводят, лишь изредка обмениваясь скупыми жестами.

Юноша отпустил рукоять ножа, ласкаемого на груди, вдавил себя в едва заметную впадинку, оттуда скользнул дальше назад, откатился, укрываясь от непрошеных гостей на обратном склоне. Эти четверо, без сомнения, хороши, но он, пожалуй, попробовал бы с ними сладить. Волнует иное — группа подобных волков не может просто так разгуливать по забытой Богом глуши. Не на охоту же они сюда явились кроликов душить? А если душить явились вовсе не кроликов? Тогда их должно быть гораздо больше. Что, если в тумане движется сейчас еще десяток-два похожих удальцов? Задень хоть краем звено колючей цепочки, и на сигнал тревоги сбежится целый полк. Никакого мастерства не хватит. Значит, не сезон нынче для подвигов, убираться пока не поздно… А вот и Эркол. Спит, конечно, свернувшись калачиком, блаженно улыбается во сне. И ведь не за что, по сути, бранить парня — под рассвет ломались караульщики и покрепче. Сам виноват, усомнился на мгновение в реальности угрозы, расслабился, оставил мальчишку бдеть до зари, тут ловкач Гонсет тебя и подстерег. Лишь бы их было только четверо!..

Левой рукой Шагалан зажал сопящему музыканту рот, правой легонько хлопнул по лбу. Эркол дернулся, распахнул ошалело-испуганные глаза, закопошился, путаясь в широком плаще.

— Тихо, — одними губами произнес разведчик, замораживая его взглядом. — Мелонги. Облава. Бросай все и очень аккуратно спускайся вон туда, в ложбинку. Я следом.

Отделенные массой заросшего бурьяном песка солдаты вряд ли слышали неуклюжие ворочания Эркола. На карачках он быстро, не проронив ни слова, затопал указанным курсом. Тем временем Шагалан извлек из мешка меч, прислушиваясь, огладил ладонью потертые ножны. Теперь он мог достойно встретить врага, но, косясь на гребень сопки, начал отступать. Мелонги никуда не спешат, пока влезают на вязкий склон, беглецы вполне успеют проскользнуть по чахлым зарослям у подножия и уйти… Правда, так и останется загадкой, рядовая это облава или часть масштабной операции гарнизона. Выбор все равно…

Шагалан натолкнулся на замерший зад товарища. Тот обернулся, и по его побелевшему лицу разведчик понял, что худшее впереди.

— Чего? — шепнул он.

— Там… еще люди… — с трудом выдавил Эркол.

Шагалан оттер его вбок, продвинулся дальше. Из их крохотной ложбинки, царапины на теле сопки, открывался вид на окрестности до самого моря. И вид удручающий. Неровная цепочка людей накатывалась с запада, выплывала из тумана, растянувшись до воды. Где-то они шли гуще, даже двумя рядами, где-то — с заметными разрывами, однако почему-то рождалась убежденность, что брешами этими воспользоваться не удастся. В обозримом пространстве набиралось человек тридцать — тридцать пять, все вроде давешней четверки, вооруженные и уверенные.

— Дурной оборот, да? — Язык Эрколу едва повиновался.

Шагалан не стал объяснять, что оборот не дурной. Смертельный. Парень и без того на краю паники. Если же эта чертова цепь плетется вдоль всех сопок, то народу в ней, вероятно, сотня, а то и больше. Хорошенькая облава. По-прежнему сомневаемся в намерениях Гонсета, умник? И куда теперь? Никакого выхода, сам забрался в мышеловку, понадеявшись на собственную изворотливость. И вот, пожалуйста, с одной стороны — море, с другой — неодолимая толпа врагов. Юноша отчетливо ощущал, как с ударами сердца утекает отпущенный ему срок. Конечно, он дорого продаст свою жизнь, будет рубиться до конца, вот только… ребятам от его стараний не полегчает. Если подобными силами здесь ловят одиноких соглядатаев, то высадку поджидает подлинная бойня… Шагалан, опустившись на колено, скинул плащ, засунул меч за пояс, извлек на свет и разложил перед собой перначи — пару граненых стержней в два локтя длиной с рукоятями. Из-за гребня доносились отдельные шорохи, запыхавшиеся мелонги приближались.

— Теперь очень внимательно, брат. — Юноша говорил тихо, не поднимая головы, но точно зная, что товарищ ловит каждое слово. — Когда они вылезут и подойдут вплотную, я нападу. Едва завяжется драка и наметится брешь в цепи, беги туда во все лопатки. Прятаться бессмысленно, а так… хоть скромный, но шанс. Про меня не думай, мне ты не помощник.

— Так ведь там же открытое место! — ахнул Эркол. — Любой лучник подстрелит! А если у них сыщутся всадники?

— Тогда погибнешь прямо тут, — холодно усмехнулся разведчик. — Безо всякой пользы… Надо попытаться, брат. Я их отвлеку, а ты мчись кубарем, не оглядываясь. Смилостивится Творец — добежишь до лошадей… галопом в ватагу. Остальное помнишь.

— Рассказать Джангесу, атаману и особенно Кабо… — зачастил музыкант, раздергивая завязки плаща.

Шагалан уже не слушал его. Он весь был там, на гребне, шел рядом с врагами, смотрел их глазами на мир. По склону прошуршали потревоженные камешки. Несчастная ложбинка немного прячет добычу от охотников, им доведется подойти совсем близко, и… роли поменяются… на какое-то время. Мелонги начали спускаться, по-прежнему безмолвные, уверенные в себе. Вершины сопки действительно достигли четверо, они и станут основными противниками, примут первый удар. Те, медленно бредущие вдали, тоже, разумеется, поспешат на жаркую драку, но их черед наступит чуть позже. Шагалан вжался в землю, продляя секунды мирной утренней тишины… Рослые темные фигуры замаячили сквозь щетину сухого бурьяна. Он должен прыгнуть аккурат в тот миг, когда их разоблачение неминуемо…

Тугой, низкий гул рога прикатился откуда-то с юга. Вся округа застыла в напряжении. Встали варвары, не дойдя нескольких шагов до роковой черты. Разведчик быстро переглянулся с Эрколом, но тот сам ничего не соображал, да и не склонен был сейчас здраво размышлять. Шальную надежду на невесть как оказавшихся здесь ватажников рассудок отверг. Солдаты обменялись негромкими репликами, один поворотил обратно на гребень. Рог взвыл снова, на сей разистошно-отчаянно, и вдруг резко оборвал звучание. Указывая рукой, взобравшийся на вершину мелонг что-то выкрикнул спутникам. Шагалан владел дюжиной слов на их варварском наречии, но знакомых не нашел. Впрочем, все прояснялось и без понимания разговоров — с юга летел сигнал тревоги, загонщики наткнулись на какую-то дичь и приглашали товарищей принять участие в поимке. Точнее, даже не так: дичь в сети попалась чересчур зубастая, способная сама задрать любого охотника, потому остальных скликали на выручку, на усмирение разбушевавшегося зверя. Не исключено, шустрый трубач оборвал зов не по своей воле.

И Шагалан знал человека, что, оказавшись там, мог учинить битву. Дайсар… Неужели они так и не столкнулись, обшаривая одни и те же сопки? Сидели на разных концах гряды и не заметили друг друга? Одинаково мыслили, одинаково построили наблюдение… и одинаково угодили в ловушку. Дайсар обнаружил себя чуть раньше, еще минута, и такой же рог возвестил бы об изобличении его, Шагалана. Ныне друг вел такой же бой, к которому готов и он. Бой беспощадный. И безнадежный… Следовало ринуться на помощь, поддержать мечом сражающегося… Будь он простым полевым бойцом, так бы и поступил. Но он разведчик. Пусть натура взревела с неимоверной мощью, он умеет укрощать ее, не раз это делал, справится, стиснув зубы, и сейчас. Обязан справиться. Он понимает — схватка далеко, по стылому утреннему воздуху едва доносится смутный лязг стали. Понимает, что никак не успеет к другу, увязнет во вражеских клинках. Видит, как после приглушенных переговоров злосчастная четверка вернулась на гребень, где и остановилась, вовсе не спеша к месту драки. Цепь, перечеркнувшая побережье, тоже встала, озабоченно перекликаясь. Этого разведчик и опасался: охотники, убедившись, что сил для усмирения лазутчика достаточно, ждали, когда смогут возобновить общее слитное движение. Как ни мастеровит Дайсар, он не тот неуязвимый сказочный герой, который походя повергал целые армии. Врубись Шагалан, произойдет то же самое: ближние примут бой, задние начнут выискивать момент для арбалетного выстрела в упор, дальние — спокойно наблюдать за ними, готовые пособить, но не покидающие позиции без крайней надобности. Пожалуй, и у быстроногого Эркола шансов проскочить мимо столь вымуштрованной компании никаких. Шагалан покосился на недоумевающего и перепуганного музыканта. Вероятно, этот бы его не понял, рыцарские баллады подобного не приемлют.

Продолжая напряженно ловить ухом отзвуки, разведчик выдернул из-за пояса нож. Схватка не отдалялась, значит, Дайсару не удалось сразу пробиться сквозь ряды загонщиков на волю. Теперь он погибал, неотвратимо, но не напрасно. Во-первых, живым он не дастся, то есть не задымит и сигнальный костер, лодки Эскобара не пристанут к берегу и минуют западню. А во-вторых… Дайсар, попавшийся мигом раньше, дарил призрачную возможность побарахтаться другу. Мелонги не уходили, не нарушали строй, они лишь задержали мах своей смертельной косы на горстку вынужденных минут. И этим следовало воспользоваться до конца.

Оттолкнув остолбеневшего Эркола, Шагалан принялся неистово кромсать лезвием слежавшийся песок ложбины.

— Что?.. Зачем?.. — всхлипнул музыкант.

— Отгребай в стороны, — хрипло приказал Шагалан. — Рассуждения после.

Счет шел на секунды. Каждый миг, отвоеванный Дайсаром, оплаченный его кровью, требовал бережного отношения. Разведчик исступленно наносил удар за ударом ни в чем не повинной земле, вспарывая, разрывая на куски ее плоть. Совершенно растерянный Эркол, как мог, сгребал вздыбленный песок и гальку на край ложбинки. Должно быть, получалось довольно шумно, однако, по счастью, увлеченные далеким боем мелонги внимания не обратили. Вскоре на дне ложбины образовалось новое углубление, яма локтей шесть на три, весьма напоминающая примитивную могилу. Похоже, Эркол именно так и подумал, потому что на предложение забраться в нее побледнел еще больше и замотал головой.

— Лезь, дурень! — рыкнул Шагалан. — Только там выживешь. Быстро!

Вздрогнув, Эркол понуро спустился в яму, поколебавшись, растянулся в ней во весь рост.

— Руки-ноги растопырь, — продолжал командовать разведчик, — и не шевелись, смотри, чтобы вовнутрь не засыпало.

Он накинул товарищу на ноги свой плащ, на грудь — его, торопливо, но тщательно подоткнул края.

— Ты же меня не оставишь здесь, брат? — скривилось жалобное лицо музыканта.

Шагалан мрачно глянул на него, затем — на качающиеся в отдалении фигуры врагов.

— Если успею, то не оставлю. — Теперь он заваливал товарища рыхлым песком. — Нет — лежи сам, не заметят — уцелеешь.

Он забросал плащи слоем песка, разровнял, прихлопал. Вид не ахти, наметанный глаз смог бы, пожалуй, обнаружить убежище, хотя окрестная земля, влажная осевшим туманом, пока не сильно отличалась от глубинных слоев. Но когда альтернатива — бестолковая гибель… согласишься уповать на то, что мелонги не забредут в эту ложбинку, не узрят ничего неестественного. В качестве последних штрихов юноша разложил на песке пучки сорванного тут же бурьяна. Замер, критически озирая сооружение, и тотчас уловил тревожную перемену вокруг: еле различимый лязг исчез. Все кончилось. По сопкам поплыл другой сигнал — повелительно-победный.

— Посторонись!

Едва не разрушив собственное творение и судорожно обметая по пути явные следы, Шагалан юркнул рядом с Эрколом в темное жерло ямы по пояс.

— А что потом? — Музыкант расширившимися глазами смотрел куда-то за спину, туда, где снова тронулись вниз по склону охотники.

— Лезь глубже и не высовывайся!

Искоса наблюдая за надвигающимися тенями, Шагалан впихнул в убежище свои вещи, кроме меча. Выдернул клинок, одним росчерком срезал наконечник ножен. Чудо, но он, кажется, успевал. Прихватив с собой все, втиснулся в нору. Аккуратно пристроил острейшее лезвие, трубку от ножен чуть выставил наружу.

— Обваливаем, — шепнул на ухо плотно упакованному с ним товарищу.

Они отпустили край плаща, и темнота с песчаным шелестом поглотила их. Теперь только ждать. И надеяться. Внутри сразу сделалось душно, а продуть ножны разведчик уже не решался. Звуки с воли пробивались словно сквозь перину, теряя четкость и угрозу. Вроде бы кто-то протопал совсем близко, затем дальше, послышался чей-то неясный голос. Через десяток минут, когда шум как будто стих, Шагалан вновь потянулся к уху музыканта.

— Отныне главное — не шевелиться, — выдохнул он. — Терпеть и не шевелиться. А еще лучше — заснуть. Ты, кстати, во сне не храпишь?

— Нам что, так и лежать тут? — отозвался удивленный Эркол. — Они же, сдается, ушли, улепетываем, пока не поздно.

— Тс-с, никуда они не ушли, брат. За сопками голая земля, там высматривать нечего, все как на ладони. Очистив местность, они укроются здесь и будут дожидаться высадки, караулить других лазутчиков. А нам это время придется пересидеть… точнее, перележать.

— Долго?

— Не знаю. Может, три часа, может, пять. То есть вполне хватит поспать.

— Да какой уж сон? Пять часов! Мы же задохнемся в этой могиле!

— Не задохнемся. И шуми тише, брат. Вот погодим чуток, я прочищу трубку — дыши, сколько влезет.

— А… заметят? Вдруг они рядом сейчас?

— Вряд ли, — заверил Шагалан, — спокойно вокруг. По уму, мелонгам бы оттянуться на обратный склон, дальний от моря. Ведь именно с моря они ждут вторжения, гулять на виду им не с руки. Ну а если все же случится… вариант с убеганием по-прежнему в силе.

Опять он чуть кривил душой. Обнаружив колыхание песка, солдаты, несомненно, истыкают его сталью. С самыми печальными результатами. Едва ли даже хваленая ловкость учеников хардаев позволит молниеносно взметнуться на поверхность, взрывая материю и грунт. Секундная же задержка решит дело. А пока разведчик убаюкивал товарища спокойной уверенностью, коль скоро стойкость и воля Эркола становились исключительно важными. Говоря по совести, Шагалан сам впервые угодил в подобную ситуацию. Он лишь по рассказам мастера Кане знал о схожих уловках, однако привычно уповал на свою многолетнюю подготовку. За музыкантом же надлежало следить особо.

Потекло ожидание. Собственно, здесь его ход почти не ощущался, минуты могли оказаться часами и наоборот. Кромешная тьма, холодная, медленно высасывающая тепло толща земли, тугая, давящая тишина, нарушаемая звуком дыхания да изредка шорохом песчинок. И скованность. Тесно спеленатые тканью, стиснутые песком, юноши словно погрузились в плотную, душную пучину. Поначалу, разгоряченные грозной напастью, неподвижность переносили довольно легко — за ней мерещилось нечто вроде отдыха, да и задача выживания полностью затмевала остальное. Но время шло, враги не объявлялись, Шагали, осмелев, продул дыхательную трубку, чувство опасности постепенно отпустило. И тут всплыла иная пытка: тело до исступления жаждало движения, любого, пускай самого бессмысленного или рискованного. Мышцы ныли все яростнее, выворачивая душу наизнанку. Перевернуться на другой бок или спину хотелось до безумия, будто ничего более важного в жизни не существовало. Разведчику было проще, он тоже ощущал неистовый вой плоти, но, по крайней мере, контролировал разум, тушил изматывающие призывы к движению. Сумел бы, наверное, даже заснуть, однако сомневался и в поведении своего сонного тела, и в выносливости товарища. Эрколу становилось совсем худо. Как ни изобретал для них Шагалан всяческие ухищрения, мелкие, но активные манипуляции в крохотном свободном пространстве, положение слабо исправлялось. В таких мучениях и текло время, точнее, выжималось по мгновению сквозь человеческие страдания. Когда, согласно прикидкам, миновало часа три, тяжело дышавший музыкант жалобно простонал.

— Все, больше не сдюжу, брат. Лучше уж быстрая смерть в бою, чем истязания!

— Разве ж это истязания, дружище? — отозвался Шагалан, сдувая от глаз набегающий песок. — Вот видал я в Галаге камеры пыточные, так те воистину болью любого изломают. А у нас разве пытка? Валяйся себе да посапывай.

— Похоже, не додумались покуда мелонги до такой муки. Вроде ничего не делаешь, а ровно черти когтями на куски рвут. Господь милосердный! Мочи терпеть нет!

— Тихо, брат! — шикнул разведчик. — Немало пролежали и дальше сможем. Вылезти наружу и доблестную смерть получить немудрено, а вот чтобы выжить и врага уязвить, мужество другого порядка требуется. Крепись, брат! Или попробуй не бороться с маетой, а принять ее. Не гони, напротив, призывай ее сильнее, наслаждайся, тогда и менять ничего не захочется.

— Что ты такое несешь, брат? Уж не ополоумел ли с тягот?

— Знаю, что говорю. Чем зубами скрипеть, попытайся-ка исполнить совет, капельку да полегчает.

Примерно через час стало вовсе плохо. Затекшие ноги и бока постепенно коченели, отчуждались. Хуже того, у Эркола начались непроизвольные судороги, пока незначительные, но он все меньше управлял своим телом. Шагалан, как мог, подбадривал его, хотя отклик неуклонно слабел. Скоро музыканта совершенно не уймешь, он зашевелится, даже не желая того. На такой случай имелся в запасе ход, жестокий, однако нужный, — лишить товарища сознания, сняв с него тяжкую ношу по обузданию тела. Провернуть это в тесноте норы непросто, и разведчик какое-то время отвлекался обдумыванием наилучших вариантов. Потом придется объясняться, извиняться и оправдываться, но, по крайней мере, будет перед кем. К его удивлению, Эркол терпел еще долго.

— Давно чего-то никого не слышно, — севшим голосом произнес Шагалан. — Трудно поверить, что мелонги решат столь упрямо хорониться. Не рискнуть ли все же сунуться? Как полагаешь, брат?

Эркол лишь тоскливо пискнул.

— Постарайся не дышать, когда поднимем полог, а то расчихаемся от пыли. Придержишь его, покуда я огляжусь. И сам не дергайся, понял?

Из глубокой темноты ответа не поступило, и Шагалан предпочел считать, что товарищ незримо кивнул. Изготовившись, он дал короткую команду, четыре руки разом нажали на полотняную стенку, выдавливая ее вверх и наружу. Окутывавшая их толща упиралась секунду, затем в быстро растущие щели хлынул песок, а за ним и воздух, ледяной, до одурения свежий. Едва открылся небольшой выход, разведчик ящерицей юркнул туда. Довольно окоченевшая, впрочем, получилась ящерица. Он вытолкнул на свободу голову и принудил ее вертеться в обжигающем воздухе, насильно раздирая веки слепимых солнцем глаз. Нож начеку, хотя, по правде, вряд ли юноша был сейчас серьезным противником. На сей раз повезло — кругом никого не было. Безмятежный майский день длил самозабвенный бег, упиваясь теплом, светом и жизнью. Длил, не замечая никаких врагов, войн и коварных ловушек.

Кое-как приведя в порядок дыхание и зрение, Шагалан взялся осторожно выползать из норы.

— Ты куда? — глухо прозвучало из-под земли.

— Лежи тихо, брат, — шепнул разведчик. — Пока ни души не видно, так я пойду посмотрю. Тебя присыпать?

— Ни за что! Лучше уж прирезать.

— Тогда затаись и не шуми. Не думаю, что наши игры уже окончились.

Выбравшись на теплый песок, он какое-то время и впрямь, словно застывший гад, отогревался, слабо шевеля конечностями и хлопая глазами. Немного очухавшись, медленно подкрался к краю ложбины, приподнялся над ним. День все же не был совсем безмятежным, и враги не причудились: невдалеке от норы среди лохмотьев бурьяна устроились двое мелонгов. То ли кто-то из четверки, штурмовавшей сопку, то ли новые гости, Шагалан уверенно бы не сказал — снаряжались варвары единообразно, а лиц юноша не запоминал. Во всяком случае, иных противников не обнаружилось. Поручили солдатам наверняка наблюдение, но вели они себя вполне раскованно: сняли тяжелые шлемы, отложили оружие, негромко переговаривались, похохатывая. Один и вовсе растянулся на спине, подставив лицо солнцу и что-то жуя. Упускать подобный шанс грешно. Юноша хотел возвратиться к норе за мечом, но, прикинув, лишь извлек на свет нож. Задача не казалась трудной: обойти пост с тыла, подкрасться вплотную и напасть. Уж этому-то их учили старательно. Если имперцы завершили свою облаву, разместив на сопках караулы, то здесь такой явно лишний.

Шагалан пересек ложбину в обратном направлении, и, прежде чем полезть на склон, привычно выглянул туда из-за укрытия. И моментально нырнул назад. Выругался шепотом. В паре сотен шагов, у подножия сопки чернело и копошилось живыми сочленениями воинство. Не слишком большое, человек двести, оно, при всем том, производило впечатление блеском серьезных лат и качанием многообразного оружия. Войско находилось на привале и, расположившись прямо на земле, коротало время, сдержанно гудя.

Посмурневший разведчик вернулся к норе.

— Ну, чего там? — окликнул его Эркол, однако Шагалан не ответил.

Бегло подправил насыпь над их убежищем, подняв полог, втиснулся внутрь.

— Велел же сидеть тихо, — проворчал хмуро. — А от твоего кувыркания, брат, весь песок разметало, слепой заметит.

— Зато как же сладко хоть чуточку пошевелиться! — улыбнулся из норы чумазый музыкант. — Никогда бы не поверил. У тебя воды, часом, не осталось?

Все так же погруженный в землю по пояс, Шагалан протянул флягу.

— Надвигался, егоза? Следовательно, еще малость вытерпишь легко.

— А что случилось? — оторвался от питья Эркол.

Пришлось кратко обрисовать товарищу обстановку вокруг.

— И… что это означает? — неуверенно спросил тот.

— Означает, что западня по всем правилам, — буркнул разведчик. — И нам не выскользнуть, и ребята вполне способны в нее угодить.

— А твои друзья… они одолеют?

— Не знаю. Даже если одолеют, крови будет по колено. И уж, коли мы с тобой выжили, брат… причем выжили дорогой ценой, нужно порадеть о них.

— Да что же мы сможем вдвоем-то?

— Для начала, — бросил Шагалан, — забирайся-ка в нору. Солнышка вкусил, воздухом подышал, попрыгал немножко, давай снова в спячку.

— Тяжко, брат, назад в могилу закапываться, — вздохнул Эркол. — И какой теперь смысл? Чего бояться?

Шагалан залез в песок по плечи, помедлил, глядя в пространство.

— Если мелонгам известно все… непостижимым образом, но известно… они рассчитывают на бой в бухте. И получается, тут держать войска глупо — очень далеко до места сражения. Тогда за нашей сопкой, да и за прочими, наверное, отряды лишь дожидаются команды. Команды к выдвижению на основные позиции, которые, несомненно, на двух центральных сопках.

— И когда же варвары тронутся в путь?

— Сам у них спроси. Полагаю, скоро, до главных событий от силы часа четыре. В любом случае, если будем начеку, не прозеваем — такая масса бесшумно не перемещается.

— Но ведь сюда-то они пришли незамеченными? — Музыкант, похоже, бесхитростно тянул время до очередного погружения в ненавистную подземную пучину.

— Это говорит исключительно о том, как мы увлеклись собственными переживаниями, брат. Внимательнее впредь. Готов? Закрываемся.

Солнце над головами опять погасло. С минуту они пыхтели, напряженно ворочались, пытаясь устроиться в набившей оскомину норе. Затем Эркол тихо спросил.

— Я тут представил, брат… А что, если какие мелонги к бухте напрямик по сопкам ринутся? Всем дороги не хватит, стеной повалят. Затопчут же ненароком, а? Что будет-то?

— Паршиво будет, — хмыкнул из темноты Шагалан. — Только мы ничего не изменим, брат, а потому и размышлять о таком брось.

Земля вздрогнула примерно через час с небольшим. Прильнувший к полу ямы разведчик настороженно следил за дрейфом источника размытого гула. Топот сотен ног явно сдвигался к югу, где постепенно и угас. Шагалан протерпел еще с полчаса, прежде чем решился снова выкарабкаться на поверхность. Все подтвердилось: полк исчез, караул остался, такой же беспечный и самоуверенный. Возвратившись, Шагалан обнаружил неуклюже выползавшего Эркола.

— Э, брат! Давай-ка назад, пока все окончательно не обрушил. Враг отошел, да постовые рядом. Если шум вспыхнет, хоть ты успеешь спрятаться.

— Хватит, довольно прятались, — неожиданно огрызнулся музыкант. — Я им не червяк, чтоб вечно под землей жить. Да и неужто мы не сладим с парой человек? Глотки перережем, и ходу отсюда. Не так?

Шагалан отрицательно покачал головой.

— Думать надо, брат, не о бегстве, а о том, как Сегеша предупредить. Он ведь без сигнала вправе и поостеречься соваться.

— Так и я об том же! — Эркол принялся мучительно разминать закостеневшие мышцы и суставы. — Только как же нам улизнуть к Сегешу, если на вершине мелонги сидят? Не помешают, так тревогу точно поднимут.

— Ты верно рассуждаешь, брат, — пробурчал себе под нос Шагалан. — Однако тут существует нюанс — до схватки несколько часов. А вдруг варвары затеют проверку постов? И найдут лишь покойников?

— Да ничего и не произойдет! Что они могут, раз битва на носу? Ну, обшарят округу, но мы-то уже исчезнем. Что еще, брат? На новую облаву времени не останется. Осторожности прибавят? Так и сейчас небось стерегутся. Потому никакого у нас резона далее терпеть рядом этих мерзавцев.

— И все же потерпим немного. До стоянки Джангеса, если торопиться, с полчаса ходу. Обратно в пешем строю — часа полтора-два. То есть когда лодки на горизонте возникнут, тогда и к действиям приступим.

— Да ведь опоздаем, брат! — возмутился Эркол. — Что угодно может приключиться, и явимся к шапочному разбору. Или людей загоним, биться не помогут толком. Немедля ехать надо, Пророками Святыми заклинаю!

— Не опоздаем… Ватажному воинству в начале боя делать нечего, сомнут. И вообще, брат… посиди-ка…

Скомкав внезапно фразу, Шагалан быстро скользнул куда-то в сторону и пропал с глаз. Оставшийся в недоумении музыкант потянулся было следом, но тут сверху стегнул хриплый голос.

— Стоять! Кто есть?

По характерному лающему акценту любой обитатель Гердонеза распознал бы в говорившем мелонга. Эркол окаменел от неожиданности, оттого выполнил лишь первую часть приказа — замер на месте. На вопросы он отвечать просто не мог. Сверху застучали мелкие камешки, и над краем лощинки выросла грузная фигура солдата. Покачивая обнаженным мечом, латник оглядел добычу, презрительно скривился.

— Откуда здесь, бродяга, вынырнул? Из воды, нет? И с кем болтал? Чего молчишь-то, пес?

Бледный как полотно Эркол попытался состроить виноватую улыбку, но не сумел и этого. Солдат ступил в ложбинку. Музыкант судорожно поискал глазами затерявшееся в песке оружие. Разумеется, все сразу сгинуло, а страшный мелонг уже нависал над ним. Широкой волосатой лапой ухватил за ворот, сильно встряхнул и вновь поморщился — юноша был не в состоянии ни говорить, ни держаться самостоятельно на ногах. Чертыхнувшись, солдат направился обратно к вершине сопки, Эркола он волок за собой, словно мешок с падалью, с терпеливым отвращением. Пленник отчаянно пробовал вырываться, но даже не сбил варвара с мерного шага. Тот уверенно взобрался по склону. И застыл. Почему-то ватажник догадался, что остановило врага нечто необычное. Завертелся, норовя заглянуть вперед, тут ладонь разжалась, и пленник бухнулся оземь. Тотчас извернулся, торопясь не столько улепетнуть, сколько получше рассмотреть происходящее. Картина и впрямь удалась на славу.

На песке неподалеку сидел, безмятежно жуя кусок хлеба, Шагалан. На плечо ему опирался меч. Рядом неестественно подогнулось тело второго мелонга. Выдержав паузу, разведчик покосился на остолбеневшего латника.

— Что-нибудь потерял здесь, дружище? Уж не этот ли рог? Твой напарник так старательно к нему полз… — По губам юноши гуляла усмешка, глаза хранили холод.

Наконец варвар преодолел оцепенение и, рявкнув, кинулся на врага. Шагалан едва нырнул в сторону, походя хлестнул лезвием по ногам, однако лишь вышиб железный скрежет. Теперь поединщики были начеку. Мелонг, выставивший меч, пошел кругом, Шагалан следовал за ним взглядом. Оказавшись почти за спиной противника, латник оскалился и, взмахнув клинком, устремился в новую атаку. Он уже торжествовал успех, когда юноша вдруг провалился куда-то вниз, под замах, под плечо, и оттуда не ударил, а резанул. Длинно, с оттяжкой, аккуратно вклиниваясь между пластинами доспеха. Могучее тело солдата скособочилось, собственный удар влек его вперед, а плоть силилась откачнуться от обжигающей стали. Мелонг чудом удержал равновесие, шатаясь, повернулся за разведчиком. Тот сместился, затанцевал напротив: хотя затягивать бой юноша не собирался, не так-то просто отыскать доступную щель в этом бронированном истукане. Попытался было ткнуть в лицо, солдат медлительно, но отвел удар. Шагалан тотчас поменял цель, меч хардаев свистнул особенно резко, начисто снеся варвару кисть с кожаной перчаткой и зажатым оружием. Пока бедолага таращился на исходящую кровью культю, добить его труда не составило.

К грохнувшемуся на землю подскочил Эркол, успевший раздобыть меч первого из покойников. Изловчившись, вогнал клинок в агонизирующего врага.

— Вот ведь сволочь какая, а?! — выкрикнул. — Только и умеешь, что на безоружных нападать, тварь? Получай теперь!.. — Чуть отдышавшись, музыкант обернулся к Шагалану: — Куда же ты там исчез, брат? На меня это чудище со спины навалилось, а тебя нет.

Разведчик, вытирая лезвие, смерил товарища бесстрастным взглядом.

— Кричал больно, вот их и накликал. Я-то лишь в последнюю секунду учуял опасность, а то оба попались бы. И было б из-за чего шум поднимать. — Он покосился на мертвецов: — Сами наш спор и разрешили. Перетрусил, поди, герой?

— Струсить не струсил, — Эркол шмыгнул носом, — а вот с жизнью прощаться начал. И еще обидно казалось так глупо пропадать. До слез. Бессилие свое нестерпимо чувствовать.

— Понятно, — кивнул Шагалан. — Ты сядь, брат, не маячь. Не ровен час, с соседней сопки заприметят чужаков, обеспокоятся. Хлеб будешь? У первого краюху нашел, пока вас ждал.

— Н-нет уж, благодарствую. От мертвяков подарков не надобно.

— Как хочешь. Так вот, брат, раз уж охрану все равно убрали, следует к Сегешу отправляться немедля.

— Ну и пойдем, чего теперь-то здесь делать?

— А я, однако, повременю. Тебе же дорога кругом, через те рощицы. Торопись, но и по сторонам зыркай, имперские посты могут и там сыскаться. Дойдешь до лошадей, дальше верхом. И опять же с опаской. Если ничего в пути не стряслось, ватага давно на месте.

— И сразу в бой, да?

— Никакого боя, — жестко осадил товарища Шагалан. — Приведешь Сегеша вон в тот лесок, видишь? Отсюда с полмили. Там пускай до поры прячется, а тебя пошлет обратно ко мне. И снова не прямиком, а вокруг, скрытно. На подступах к сопке замри, вслушайся, чтоб сгоряча в засаду не влететь. Уразумел, брат?

— Ясно, — вздохнул Эркол. — А если кто увяжется со мной?

— Кабо? Ему позволительно, остальных удержи. Не стоит себя раньше срока обнаруживать.

Когда, пригнувшись, музыкант зашуршал вниз по склону, Шагалан вернулся к своим наблюдениям. Море, по-прежнему безжизненное, трепетало мелкой зыбью. Даже извечные чайки покинули его, будто предчувствуя грозные события. А может, просто предпочли многотрудной охоте блаженное купание в солнечном тепле. После долгой зимы оно еще казалось ласковым, еще не превратилось в испепеляющий жар, что летом загонит всех в тень. Правда, на голом пятачке ощутимо припекало и сейчас, но после сидения под землей это было приятно. Соседние сопки тоже казались мертвенно пустынными. Теперь-то Шагалан точно знал — впечатление обманчиво, вот только момент безвозвратно упущен. Предупреждение опоздало, ныне оставалось лишь уважительно оценивать затаившегося врага да готовить свой ответный ход. Ход требовался единственный и определяющий.

У каждого, в том числе искушенного противника, случаются промахи. Время шло, солнечный диск полз по небосводу, а никто так и не озаботился проверить расставленные с утра посты. Юноша чуть ли не желал появления мелонгов, но они в подобном удовольствии ему упорно отказывали. Оба трупа Шагалан оттащил на северный склон, освободившуюся вершину занял самолично. Он умел ждать, разведчику это порой нужнее боевого мастерства. Прошло еще два часа. Безжизненное море, вымершие сопки перед его взором, робкое стрекотание пичуг по песчаным проплешинам. Бесконечное небесное тепло приходилось уже терпеть, изредка вытирая набегающий на глаза пот.

Гостей он заметил еще издалека, хоть те и хоронились с особой тщательностью. Две фигуры, помелькав в ближайшей рощице, наконец вынырнули из нее и побежали к сопке. Опознать их было нетрудно, Шагалан даже не стал подниматься с земли.

— Вот! — выпалил запыхавшийся и до крайности довольный собой Эркол. — Всех привел…

Хмурый Кабо прервал его жестом. Опустился рядом с другом, посмотрел в одну с ним сторону — на идиллическую бухту.

— Что здесь? — спросил коротко.

— Западня, брат, — отозвался Шагалан. — Как мы и подозревали. На сопках наблюдатели, за ними — войска. Очень целеустремленно ждут, будто лучше нас в курсе часа высадки.

— Много народу?

— Видел две сотни. Всего наверняка не меньше шести. Отборные латники, подлинный цвет варваров.

— Выходит, уважительно к нам отнесся старик Гонсет, — хмыкнул Кабо невесело. — И встречу приготовил самую что ни на есть парадную. Куда он их попрятал?

— Думаю, стянул к тем трем сопкам, господствующим над бухтой. Если уж дожидаться высадки, то именно там.

— Гонсет обязан понимать — его хваленых латников ребята, так или иначе, перемелют.

Шагалан кивнул, не отводя взгляда от морской дали.

— Да, он-то с хардаями сталкивался. А потому, уверен, побеспокоится и о каких-нибудь пакостных сюрпризах.

— Что, стрелки на склонах?

— Может, и еще чего-нибудь изобретет. С него станется.

— Точно, — поморщился Кабо. — Как бы самого мерзавца узреть? Вот бы кого, брат, следовало вырезать в первую очередь, тогда и войска его непременно дрогнут.

— Заметим — вырежем, разумеется. Правда, сомневаюсь я, что господин наместник вообще появится сегодня на поле брани. При своих многочисленных талантах в герои сражений он, кажется, не рвется.

— Речь не о героизме. Здесь решится судьба его владений, власти Империи в Гердонезе. Ведь это он должен осознавать? Как же не почтить присутствием такое событие?

— Гонсет уже сделал больше, чем от него ожидали. Кстати, и чем мы ожидали также, брат. Он нашел место, выведал время, наверняка подсказал план баталии. А лично распоряжаться на поле… Великого полководца он никогда из себя и не корчил. Поручит командование опытному воину, а сам отсидится в безопасности.

— Чтобы при неудаче первым пуститься наутек? — усмехнулся хромец. — Скорее напоминает заурядную трусость.

— Возможно и так, оттого не легче. Сейчас, брат, давай прикинем наши с тобой действия. Воевать-то, похоже, придется за всех ребят.

— А чего тут мудрить? — Кабо пожал плечами. — Выбор скромен, силы ограничены и… не особо могучи. — Он покосился на застывшего в почтительном молчании Эркола. — Один удар. В критический момент, с тыла, на кураже. Если повезет — повернем битву в свою пользу.

— Это правильно. — Шагалан вовсе не отрывался от морского пейзажа. — Вопрос лишь в том, как нащупать сей критический момент. Не поторопиться, но и не опоздать.

Заинтригованный поведением друга, Кабо тоже вперился в даль.

— Они? — спросил через минуту хрипло.

— Они, — подтвердил Шагалан. — Наши. Аккурат к твоему приходу. Все шесть посудин.

— Какого же дьявола прямо с моря-то зашли? Только слепой их не углядит.

— Не горячись, брат. И вдоль берега ползти не безопасно. Путь длиннее, а глаз больше.

— Зато на берег в любом месте выскочишь, — буркнул хромец. — А ныне как по площади в пасть врагам топают.

— Не все так плохо. Пока. Ты слышал про устроенную мелонгами облаву?

— Эркол рассказывал дорогой. В том числе и про ваше закапывание в землю.

— Так вот мы бы никак не успели спрятаться, но на южных сопках вспыхнула схватка. Полагаю, брат, там попался Дайсар. И сигнала к высадке он, очевидно, уже не подаст.

Кабо, потемнев лицом, обернулся к другу.

— Думаешь… погиб?

— Кто бы знал, — вздохнул Шагалан. — Хотелось бы верить, будто сумел отбиться и выскользнуть… хотя шума погони я не заметил… Как бы то ни было, сигнала не последует, то есть не должна случиться и высадка.

— А что же? Подойдут к берегу, постоят и повернут вспять, так?

— Надеюсь, так. Если, конечно, Гонсет позволит себя одурачить. Потерпим, брат, недолго еще.

Теперь они замерли на вершине втроем. Чудилось, замерло и все побережье, сосредоточенно наблюдая за творящемся на море. Мало-помалу капельные букашки в туманной дали обрисовывались яснее, вскоре их удавалось рассмотреть отчетливо: два больших, неповоротливых баркаса грузно переваливались на мелкой волне, понукаемые непривычными для себя парусами. Оба часто усеяны щитами и копейными древками. Четыре крошечные рыбацкие лодки стремительно сновали вокруг, точно рыбы-лоцманы, сопровождающие серьезных хищников. Свой бег им приходилось даже сдерживать, то поджидая медлительных хозяев, то порывисто отклоняясь куда-нибудь в сторону. Заложив широкую дугу, крохи неизменно возвращались назад, удостоверяя отсутствие опасности.

— Где же Эскобар намерен стопорить? — спросил в пустоту Кабо, когда каравану оставалось до цели около мили. — Или он вообще решил наплевать на сигнал?

Шагалан пожал плечами, но ответить не успел — крутившаяся поодаль лодчонка вдруг как-то особенно резво сорвалась с места, спеша обратно к баркасам. С сопки пока ничего видно не было, однако вскипевшая в море суета говорила о каком-то неожиданном и, вероятно, нерадостном повороте. Разведчики переглянулись: теперь все четыре лодки перепуганными детьми сбились в кучу с основными силами.

— Обещанный сюрприз Гонсета? — скривился Кабо. — Еще понять бы, в чем он, черт подери, состоит.

— Туда смотри, брат! — Шагалан ткнул пальцем вправо.

Из-за поросших едва зазеленевшей растительностью холмов, в изобилии усыпавших побережье, выдвигалось нечто темное и длинное. Поначалу это смахивало бы даже на безобидное бревно, если б не циклопические размеры и не четкая нацеленность. Нацеленность на приближающихся ребят. Наперерез каравану выползала боевая галера. Неизвестно, в каких кустах прятали ее до срока мелонги, но прятали добротно и в действие ввели в самый неподходящий момент. Разведчики уже полтора года бороздили пролив, ни разу не столкнувшись с подобными чудовищами. Причем отгадка таилась вовсе не в милости Творца — морские рубежи Гердонеза просто не стремились тщательно охранять. В конце концов, о военном вторжении соседи не помышляли, а пиратов и контрабандистов нехитро выловить и на суше. Лишь пару раз где-то вдалеке, на горизонте мелькал этот остроносый силуэт, однако до мелких посудин ему явно не было никакого дела.

На сей раз все было иначе — узкая, длинная стрела галеры тягуче набирала ход, но пенящие воду ряды весел обещали нешуточную скорость. Если легкие лодки еще могли надеяться оторваться от зверя, то баркасам не стоило и мечтать. Галера шла боевым ускорением, с такого обычно таранят вражеские корабли, сразу решая исход битвы. Нынче таранить некого, самый крупный из баркасов все же маловат для разрезающего волны грозного оружия. Зато на палубе темно от оружия других видов: множество лучников, пращников, арбалетчиков, прочих воинов толпилось вдоль бортов, нетерпеливо заглядывая вперед.

— А сюда смотри! — Кабо дернул Шагалана за рукав.

Слева на караван заходила вторая галера, так же обильно нагруженная солдатами. Эта оказалась ближе к северным сопкам, но высокий берег до поры укрывал ее от глаз. Теперь же до разведчиков долетело даже частое уханье задававшего ритм барабана.

— Как тебе задумка нашего гениального противника, брат? — тихо спросил Шагалан.

Хромец скрипнул зубами.

— Мне бы только добыть этого умника. Нашел бы у него место, куда загнать его же чертову гениальность.

— Судя по народу на палубах, топить ребят мелонги не собираются. Слишком сложно для таких громадин.

— Расстреливать на дистанции?

— Да. Заметил, у них и большие самострелы на кораблях имеются? В придачу арбалеты, от которых вряд ли что убережет. Паршивое положение, брат, Гонсет постарался на совесть, сочиняя его. Сейчас же все зависит от Эскобара.

Ситуация вправду складывалась отвратная, почти катастрофическая. Горстка людей на лодках еще могла бы спастись бегством, но основная часть отряда, по сути, обрекалась на истребление — путь назад ныне превращался для них в череду жутких часов обстрела. Как бы ни был эффективен подобный обстрел, рано или поздно мелонги выбьют всех. Самое же гнусное — враг при этом ничем не рисковал. Луков в отряде мало, да и какой от них прок, если на каждую твою стрелу отвечают десятком? Быстроходность позволит галерам держаться поодаль от баркасов, методично уничтожая их. Невиданные в Гердонезе бойцы полягут от рук заурядных стрелков, будучи не в состоянии даже огрызнуться! Впору выть от бессильной ярости! Мерзавец Гонсет, кажется, учел все, одним маневром обратив в дым могучие козыри противника.

К чести командора, с решением он не заставил себя долго ждать. На обоих баркасах разом погрузили в воду весла и навалились на них, устремляя тяжеловесные посудины к берегу. К берегу, где их, несомненно, тоже подстерегал коварный враг, — выбор теперь делался между врагом недоступным и тем, с которым таки мыслимо сшибиться грудь в грудь. Впрочем, набравшие ход галеры упускать добычу, пусть и метнувшуюся в неожиданную сторону, вовсе не собирались. Подруливая, они проворно сближались на дистанцию стрельбы, баркасы в этой гонке были им не соперники. Глухой рокот барабанов сливался в сплошной гул, ряды весел, словно сказочные перепончатые крылья, ритмично взмывали над водой и вновь обрушивались в нее. Рывок исключительно штурмовой, долго гребцы не выдержали бы бешеного темпа, а на галерах для пущей прыти еще сняли мачты, меченосные имперские штандарты развевались на корме. Однако пока столь изматывающее ускорение себя оправдывало — расстояние между противниками таяло на глазах. Разумеется, до гердонезского берега путь гораздо короче, чем до валестийского, но серьезный урон можно постараться нанести и на нем. С тугим шипением северная галера выплюнула первый снаряд — копье из самострела, способное проломить не только доспехи, а, пожалуй, и борта. Выстрел, торопливый, неточный, тем не менее приветствовали на кораблях радостным воем и улюлюканьем — охотникам не терпелось загарпунить беспомощную жертву.

Упивающиеся погоней мелонги даже не сразу заметили, как у них появились новые недруги. Слишком уж нелепое противостояние: навстречу разогнавшимся монстрам бросились какие-то утлые лодчонки, в каждой всего по три человека. Чем могли угрожать эти крохи боевым исполинам, что походя обратили бы любую из них в щепу взмахом весла? Похоже, именно такие размышления подарили смельчакам несколько мгновений для сближения. Поймав слабый ветер, они уверенно неслись на врага, будто готовые сами протаранить великанов. Теперь в растерянности оказались мелонги. Дерзни на подобный маневр баркасы, корабли, очевидно, уклонились бы, предпочитая обстрел абордажной рубке. Но увильнуть от резвых лодок, вдобавок близко подпущенных, крайне сложно, а всякое лавирование давало шанс уцелеть основным силам вторжения. Как бы то ни было, истомившиеся охотники себе добычу получили.

По рыбацким скорлупкам ударили разом все и всем, что подвернулось под руку. Тучи стрел, копий, арбалетных жал частым дождем накрыли безумцев, кто-то швырял даже топоры. Затрепетали вспарываемые в десятках мест паруса. Чудилось, и речи нет о выживании под таким градом, самим лодкам следовало тотчас пойти ко дну перегруженными чужим железом. Тем не менее тучи рассеялись, а скорлупки продолжали свою шальную атаку. Пожалуй, они чуть сдали в скорости и верткости, но курс держали твердо. Лишь одна из тех, что схватились с южной галерой, повалилась куда-то в сторону, теряя ветер. Шагалан разглядел в ней единственного человека, поднявшегося на ноги и пытавшегося сладить с управлением. Разглядев, едва не застонал в голос: его друзья начали гибнуть, и неизвестно, скольким суждено увидеть грядущий день…

На других лодках тоже заметно убавилось людей, но двигаться они не прекращали. Галеры, в свою очередь, упрямо не желали отпускать баркасы, а потому стремительно наползали на путающихся по дороге смельчаков. Стрелки, разочарованные результатами первого залпа, работали безостановочно. Вскоре лодки уже напоминали ежей, столь обильно утыкали их разнообразные снаряды. Ребята загораживались круглыми деревянными щитами, но и те переносили не всякий удар — на глазах разведчиков одного из парней вышибло арбалетной стрелой за борт вместе со щитом. Получив сразу несколько стрел, тяжело кувыркнулся в воду последний из команды сбившейся с курса лодки. Теперь она вовсе, сиротливая, покачивалась на волне и печально хлопала истерзанным парусом.

Тем временем промежуток между противниками практически исчез. Даже обстрел ослаб — некоторые лучники потеряли цель из виду. Возможно, кое-кто не особо и старался, настолько несуразной выглядела предпринятая на них атака. Северной галеры достигли обе лодчонки, хотя уцелело в них, похоже, трое. Для южной галеры все обстояло еще лучше — одна полузатопленная лодка и один человек. Что сейчас намеревается изобразить эта горстка безумцев? Подмять их тушей корабля непросто, а вот любой удар весла… Однако разгоряченные охотой мелонги, вероятно, забыли предостережения многоопытного командующего. Бойцы, заслонявшие собой друзей, вовсе не собирались отступать или маневрировать вдоль бортов. Притиснувшись к могучим бревнам таранов, юноши один за другим вспрыгнули на них и немедленно стали отважными букашками карабкаться на нос галер. Их встретили новые стрелы и гребень из копий, но то были уже знакомые, привычные трудности. Цепляясь за мельчайшие выступы и отмахиваясь одновременно от врагов, бойцы упорно ползли вперед. На кораблях вспыхнуло смятение. Кто-то пытался отскочить от надвигавшейся угрозы, иные, наоборот, воинственно проталкивались на нос, возникшая свалка лишь усугубляла дело.

Галеры по-прежнему неслись по пятам баркасов. По-прежнему ритмично бубнили барабаны, шевелились тяжелые весла, копошилась темная масса солдат. Изменилось совсем чуть-чуть — на борт проникла погибель. Так некоторые насекомые подкладывают гигантской гусенице безобидное яйцо. Кто в эту минуту поверит, будто крошечный вылупившийся червячок сожрет великана изнутри без остатка? Как понял Шагалан, на кораблях размещались главным образом стрелки, рукопашная схватка в их планы не входила. Иначе как объяснить то опустошение, что учинили на палубах одинокие бойцы? Мелонгов было в десяток раз больше, они сплошной стеной наваливались на смельчаков, захлестывали их… и рассыпались в стороны. Северная галера скользила уже сравнительно недалеко от сопки разведчиков. Шагалан наблюдал, как ребята, окруженные сферами мерцающей стали, сами наседают на варваров, алча их гнусной плоти. Показалось, он даже различил русоволосую голову Скохи. Смятение среди мелонгов превратилось в панику. Те, кто еще дерзал противиться страшным бойцам, кидались в бой и находили там смерть, остальные начали откатываться на корму.

Судя по отдельным контратакам, кто-то на кораблях тщился организовать отпор, но силы были явно неподходящие. Есть разница между расстрелом безответного врага и бросанием на мечи, не знающие устали и поражения. Впрочем, и поражения случались. Кого-то из ребят зацепили копьем в отчаянном наскоке, сшибли на палубу, накрыли толпой. Товарищи тотчас развернулись и очистили место, разметав трупы, но, очевидно, не успели. На южной же галере… Когда Шагалан глянул туда, бой кончился. Орда мелонгов весьма поредела, едва ли не ополовинилась, однако сохранила некоторый порядок. И преследовать добычу галера продолжала, хотя создавалось впечатление, что шок, полученный уцелевшими солдатами, легко не пройдет. Они не столько победили, сколько смогли отбиться, чудом укротили одиночку, рвавшего их в клочья. Каково теперь было схлестнуться с множеством подобных воинов?

На севере тоже вскоре все завершилось. Правда, в пользу другой стороны. Неистовый натиск лишь двух бойцов превратил имперцев в стадо трусливых тварей. Отчаявшись выстоять, варвары пытались молить о пощаде, жуткие противники не обращали на это никакого внимания, рубили и сдающихся, и сражающихся. Последние, загнанные на корму, в ужасе сами прыгали в воду, надеясь так спасти жизни. Смолк надрывавшийся барабан. Ряды весел по инерции еще двигались, но единый ритм надломился и принялся рушиться, чем дальше, тем заметнее. Огромная масса галеры неуклонно теряла скорость. На черной от тел икрови палубе двое победителей да насмерть перепуганный кормщик. Русый парень, в котором уже сложно было не признать Скоху, что-то кричал моряку, размахивая руками. Вероятно, они пробовали вновь разогнать корабль для атаки на вторую галеру. Получалось плохо, точнее сказать, не получалось совсем. Скоха прекрасно управлялся со своей рыбацкой лодкой, но командование тяжелым монстром, кажется, требовало несколько иных навыков.

Такие маневры и схватки заняли не более четверти часа. И все это время оба баркаса, вспенивая воду, выгребали к берегу. Наверняка, налегая на весла, ребята то и дело посматривали назад, туда, где братья вели за них неравный бой. Каждая жертва отзывалась в сердцах, но помочь дерущимся было нельзя. Наоборот, дабы жертвы не стали напрасными, следовало как можно скорее достичь суши. Любой понимал — их битва только начинается. Шагах в двухстах от цели южная галера таки сблизилась на расстояние выстрела. Снова заполнили воздух стрелы и копья, хотя с первыми залпами их было не сравнить. Похоже, лучники отныне примитивно боялись слишком тесно сходиться с противником, поливая его с предельных дистанций. Стрелы ложились неточно, редко и серьезных проблем не доставляли. Да и до берега уже рукой подать…

— Вот теперь смотри в оба, брат, — тихо произнес Шагалан. Разворачивающиеся страсти заворожили укрывшихся на сопке, лишь привычка разведчика понуждала регулярно озирать окрестности.

Передовой баркас еще не успел нащупать днищем насыщенный галькой песок, как ребята, взметая тучи брызг, посыпались из него в воду. И в ту же секунду сопки ожили. Будто из подземных убежищ, вроде того, что спасло Шагалана с Эрколом, поднялись ряды воинов в кожаных доспехах. По трем ближайшим к бухте холмам зазмеились цепи. Взвыли рога, и все дружно вскинули оружие.

— Лучники, — прорычал Кабо. — Сотни две. А где же основные рубаки Гонсета?

— Подоспеют и они, брат, не сомневайся, — отозвался Шагалан. — Вот только ребятам бы сейчас не глупить, не колотить в приготовленную для них стену, а рвануть вдоль побережья. Хоть бы и сюда, к нам. Ведь у мелонгов здесь никого, они вынужденно потянутся следом, теряя строй и позиции.

— Вольно рассуждать, брат. То, что здесь шаром покати, известно тебе, но не Эскобару. Он-то вправе подозревать засаду на всех сопках, а как действовать тогда?

Командор, чья фигура в черном плаще и черненых латах появилась из моря в числе первых, не колебался ни мгновения. Сзади наползала громада галеры, впереди цепи стрелков — заминка с пребыванием в подобном окружении обещала верную гибель. И прорываться надлежало немедля, не позволяя опомниться, одним ударом. Впрочем, возможно, командор и не утруждал себя размышлениями, а просто, узрев долгожданного доступного врага, воспылал жаждой боя. Так или иначе, приказ его, подкрепленный жестом, был очевиден. Сразу из воды отряд, разворачиваясь на бегу, устремился к сопкам.

— Черт подери! — не сдержался Шагалан.

Атакующих встретил дождь стрел. Большая часть засела в поднятых щитах, но пара человек упала. За первым залпом последовал второй, третий. Обстрел малочисленного, рассеянного по берегу противника серьезных результатов не давал, однако и не прекращался. Лучники столь спокойно и методично выполняли свою работу, что Шагалан понял — их настраивали именно на такой поворот событий. И выходит, Эскобар со всем бесстрашием ведет отряд прямиком в могилу.

Очередной трубный сигнал прозвучал, когда бежать до неприятеля оставалось шагов пятьдесят. Ребята уже заносили мечи, дабы опустить их на головы вражеских стрелков, но в планах мелонгов значилось иное. На сей раз всколыхнулись самые вершины сопок, едва затянутые кустарником и чахлыми деревцами. И оттуда сверху вниз потекли, разгоняясь, черные реки. Сомкнутые ряды имперской пехоты, лучшего из имевшегося в распоряжении Гонсета, с многоголосым ревом кинулись в бой. Лучники расступились, пропуская поток. А он все тек и тек, на вершинах появлялись все новые шеренги, тотчас бросавшиеся в атаку.

— Сколько же их там, дьявольщина?! — Кабо скривился, словно от боли.

— Сотен восемь, — сухо ответил Шагалан. — Или десять. Какая теперь разница? Мы пришли сюда биться и будем делать это до конца. Поторопимся, брат.

Под громовой ор передние ряды мелонгов накатились на приостановившихся у подножия ребят. Прозрачный весенний воздух содрогнулся от грохота сшибающегося железа.

— Немедленно отправляйся к Сегешу. — Шагалан вытряхнул из мешка сверток с кольчугой. — Готовьтесь в нужный момент напасть на сопки с тыла.

— Хорошо бы, — буркнул хромец. — Только как нам такой момент-то нащупать? Поспешим — без толку ватагу положим, опоздаем — помогать некому будет.

— А вот для этого, брат, надо поближе к бою подойти, вплотную понаблюдать.

— Сам туда, чую, собрался? — нахмурился Кабо.

— Собрался. Пока враг увлечен сражением, ему хоть на шею садись. А потом и ударить удобно.

— Посты все еще там, учти, брат. Ну и, допустим, приметишь ты нужный момент. И что? Как нам-то подашь сигнал, не всполошив мелонгов?

— Сигнал? — Шагалан на секунду замер. Вдалеке закипала невообразимая по накалу битва, а они до сих пор лишь болтали. — Да придумаю чего-нибудь. Вон, к примеру, Эркола пошлю.

Музыкант, безмолвной тенью проведший последний час, побледнел, но привстал порывисто.

— Исключено, — мотнул головой мрачный Кабо. — Ты разве его с собой в пекло потащишь? Опомнись, брат. Где ты ужом проскользнешь, парня обязательно засекут. Сам сгинет и тебя раскроет.

Возмущенную реплику Эркола Шагалан задавил в зародыше одним взглядом.

— Пожалуй, правда… — Он приладил за спиной перначи. — Тогда заберешь его с собой. А сигнал я на месте сочиню, может, просто выбегу на склон, руками помашу. Пойдет? Главное — присматривайте за берегом внимательнее. И двинулись, друзья, двинулись! Засиделись мы в тиши, а там ребята гибнут.

Кабо с Эрколом, пригнувшись, поспешили обратно кружной дорогой. Шагалан лишний раз проверил оружие, окинул взором путь, доставшийся ему. Привычную, обжитую северную сопку отделяли от поля боя три ее родных сестры. Наверняка их тоже украшали посты дозорных, ладно, если по два человека. Разведчику пригодилась бы последняя из этих сопок, а времени на замысловатые маневры нет. «Птенцы Иигуира», разумеется, нахрапом себя подмять не позволят, биться будут упорно и долго, но все-таки не беспредельно. Кроме того, залегший на отшибе наблюдатель не столь поглощен баталией, потому зачастую приметит то, что не нужно. И вообще… пора наконец драться, а не только умствовать.

На первой сопке в самом деле обнаружились двое. Бесшумно возникший рядом Шагалан застал их врасплох и тут же умертвил короткими ударами меча. На второй его углядели, но, видимо, не сразу поверили, будто этот откровенно торопящийся к ним человек и есть грозный враг. Когда сомнения рассеялись, один мелонг оказался уже мертв, а другой — обречен. И все нее, вероятно, какую-то тревогу они породить сумели — на последней, желанной сопке юношу поджидали трое готовых к бою солдат. Положение, правда, осложнялось не столько количеством противников, сколько требованием сохранить схватку с ними в тайне — неизвестно, как много публики топчется еще на холмах и что она предпримет в ответ на призыв о помощи. А посему Шагалан, едва скрестив клинки, быстро попятился назад. Должно быть, он достоверно разыграл собственную слабость: искушенные воины с охотой пустились вдогон, норовя окружить нахального парнишку. Когда основательно скрылось из виду поле боя, приспело время сбрасывать маски. Шагалан метнулся к ближнему из широко разошедшихся загонщиков и покончил с ним единственным выверенным ударом. В тонкостях доспехов этих наблюдателей он начинал разбираться. Не давая мелонгам опомниться, юноша рванулся через брешь по склону, отрезая путь к помощи. На трусость и не рассчитывал — пара солдат плечом к плечу приняла вызов. Совладать с опытными мечниками непросто, но он смог…

Медленно восстанавливая дыхание, Шагалан отер краем плаща мокрое лицо, затем — потемневший от крови клинок. Поморщился, нащупав пальцем новую зазубрину на безупречном лезвии. В решающую минуту такая сталь рубила все, однако после иногда приходила в полную негодность. Реставрации произведения далеких мастеров не подлежали. Юноша спрятал меч в ножны, мельком покосился на поверженных врагов и поспешил наверх. У самой вершины он уже полз, осторожно раздвигая пересохший бурьян.

Место и вправду оказалось удачным. Прямо перед ним кипела, ярилась битва, жаркая и упорная. Численность противников была столь несоразмерной, что чудилось — это лишь громоздкая черная каша мелонгов копошится, переваливается из стороны в сторону, волнами перетекает, по таинственным причинам, из одного конца в другой. Только присмотревшись, можно было различить крошечные источники таких волнений. Ребята работали неистово и самозабвенно. Около каждого по два круга: из бездыханных тел и из ощетинившегося оружия. Немногие сохранили рядом товарища, способного прикрыть спину, валы покойников тогда были заметно выше.

Над полем боя висел непрерывный вой, заглушавший иногда даже лязг стали. «Птенцы» встретили достойных противников, Гонсет действительно собрал здесь лучших, дав им шанс совершить невозможное. Исступленно вопя, мелонги, словно одурманенные, лезли и лезли на смертоносные клыки. Среди них имелось немало отличных рубак. Учителя как-то рассказывали о подобных героях, почитаемых у себя на родине наравне с богами. Говорили, будто накануне сражения их поят настоем неких северных грибов, после чего подготовленные люди превращаются в диких и ужасных зверей, не ведающих страха или жалости. Такие ходили в атаку впереди строя, поскольку в пылу битвы не различали ни своих, ни чужих. Вооруженные огромными топорами, они опустошали ряды врагов, ломая их как оружием, так и бешеным напором. Сейчас Шагалан мог разглядеть легендарных богатырей: не меньше полудюжины великанов с топорами возвышалось над толпой в самых жарких местах. Они не прятались за спинами солдат, нередко первыми кидались в схватку, правда, успехов особых не достигали. И вообще на этих перекошенных физиономиях отражалась скорее растерянность, чем кровожадность. Прочие предпочитали брать массой. Слепо тыча оружием, они накатывали на врага, надеясь если не поразить его, то хотя бы сковать или сшибить с ног бронированной волной. Таких требовалось избивать почти до последнего, остатки отползали вспять. Впрочем, и тогда об отдыхе не думалось: рассевшиеся по близким склонам лучники сразу начинали выцеливать устоявшего юношу. Хорошему бойцу нетрудно парировать несколько стрел, но тут в каждого их летели десятки. Спасения искали только среди врагов, прижимались к их разнородным жалам, что провоцировало новую атаку. Стрелки не очень опасались попасть по своим, зато увешанная железом толпа прикрывала лучше всякого щита. Следовало лишь выжить под бременем такой защиты.

Кого-то из ребят Шагалан даже узнавал, однако все они тотчас окунались обратно в сечу, чтобы вынырнуть совсем в ином месте. Или не вынырнуть вовсе. Разведчик чуть не застонал, когда черное месиво сомкнулось над головой кого-то из друзей.

Ноги сами напряглись, готовые нести хозяина в бой, но разум и на сей раз взял верх. Пока сражение шло с переменным успехом — ни одна сторона не обнаруживала слабости, продолжая упрямо перемалывать другую. Не меньше четверти вступивших в баталию варваров ныне покоилось на земле, противоборствовало же врагу два десятка человек. В любой битве такое соотношение потерь смотрелось бы победным, сегодня от него сжимало сердце.

Слева, в море, творилось тем временем странное. Две галеры-близнецы медленно дрейфовали вдоль берега, отличие заключалось в том, что имперская делала это по собственной воле. До сражающихся мелонги уже не дотягивались, а потому осторожно и редко обстреливали утраченный корабль. Того, в свою очередь, вероятно, просто сносило течением. Растопыренные крылья весел бестолково раскачивались, то обрушиваясь в воду, то сталкиваясь и мешая друг другу. Судя по всему, обрадованные внезапным освобождением невольники-гребцы напрочь растеряли навыки, организовать их на последний бросок никак не получалось. На палубе с мертвыми телами находился лишь Скоха, укрывшийся от стрел за фальшбортом. Он почти не шевелился, порождая мысли о ранении. Его товарищ, видимо, спустился к гребцам. Теперь это были еще двое, принужденные наблюдать за сражением со стороны. Управление их галера утратила, то есть не могла ни пристать к берегу, ни ринуться на методично гвоздящего ее врага. Не обсуждалась и переправа вплавь — одинокие медлительные пловцы превратились бы в легкую добычу для лучников.

Шагалан снова повернулся к полю боя, где его внимание привлекла центральная из облюбованных неприятелем сопок. Именно там, среди разреженных цепей стрелков, в рощице, подернутой чахлой зеленью, разведчик углядел интересную толпу. Примерно сотня солдат грудилась у бунчука — высокого шеста, увешанного волчьими хвостами. Согласно молве, как раз с подобными символами пускались в свои первые походы предки современных завоевателей. Если у мелонгов, доныне ценящих старинные регалии куда выше официальных имперских знамен, здесь и существовал предводитель, он обязан располагаться там же, под бунчуком. А вдруг сам Гонсет? От идеи зачесались руки. Дело, однако, было даже не в полководце, которого, разумеется, не помешало бы убрать, — вокруг него явно топталась не просто сотня человек, но последний резерв, приготовленный для решения исхода битвы. И сотня эта не только нависала над отчаянно рубящимися ребятами, а вдобавок еще лишала смысла атаку Сегеша. О строй бронированных мечников ватажники расшибутся как стекло. Значит, пока резерв наготове, и Шагалану сидеть на своем посту. Бездеятельно созерцая гибель друзей, давно ставших братьями…

Томительно тянулись минуты, грохотало железо, надрывно выла вражеская орда. Воля разведчика изнемогала удерживать его от безрассудства. Как будто сквозь сонную пелену продолжал он наблюдать за колыханием сечи и лишь потому заметил в нем некую закономерность. Сразу несколько бойцов в хаотичных внешне перемещениях начали постепенно сходиться вместе. Выявился и центр этого сбора — великолепно дерущийся командор. Мелонги уже невольно расступались перед пугающей мощью, стрелы отскакивали от добротных лат, что позволяло Эскобару созывать соратников. Вскоре к нему пробились четверо. Озадаченные появлением столь внушительной силы, солдаты на секунду опешили, командор нее незамедлительно бросил свой маленький отряд в атаку. Ребята пошли напролом, не избивая врагов, а тараня их строй в одной точке. И направление удара не случайно — только наверх, к хвостатому бунчуку! Смять резерв, уничтожить полководца, разогнать лучников — такой рывок предопределил бы победу. Дружный натиск, и ощетинившаяся стена мелонгов не вынесла, подалась, треснула перезрелой тыквой. Сзади еще не успели добежать до схватки, а впереди ширился зияющий пролом, вторгшиеся в него ребята устроили настоящую резню.

Однако нависшую над имперским войском угрозу осознали и враги. Возле бунчука блеснули окованные медью рога, над кровавым пиршеством поплыл их нутряной рык. Единым вымуштрованным лязгом солдаты резервной сотни сомкнули линию щитов и мерно, не рассуждая, двинулись навстречу. Сто свежих воинов против пятерых, изможденных и израненных, хотя по-прежнему вселяющих ужас в самые закаленные сердца. И вдобавок, то был шанс для истерзавшегося в отдалении разведчика! Шагалан змеей скользнул обратно за сопку, скинул там лишние вещи, котомку, плащ. Меч — за спину, перначи — в руки. Подумав, вновь поднял плащ. Если уж Кабо не заметит такого…

Со стороны это, наверное, выглядело как нелепое чудачество, неуместное в столь трагические минуты. Юноша мчался по песку открыто, в полный рост, одной рукой прижимая какие-то палки, а другой вздымая кусок грязной ткани. Набегающий поток воздуха раздувал плащ, будто странное знамя незримой, но атакующей армии. Ни дать ни взять деревенский сумасшедший, ненароком забредший в опасные края. Бог ведает, возможно, похожие мысли и посетили свидетелей той выходки. Во всяком случае, Шагалан уже миновал подножие первой из дерущихся сопок, когда на ее склоне показались солдаты. Сразу несколько лучников поспешили вдогон, пытаясь стрелять на ходу. Получалось у них скверно, хотя какая-то шальная стрела и запуталась в развевающемся плаще. Шагалан отпустил тяжелую материю, побежал еще быстрее. Оглянулся, перепрыгивая очередную кочку. За ним уцепилось пятеро: двое впереди, остальные безнадежно отставали. Ерундовая помеха. Преследователям с ним не справиться, лишь бы не застопорили, не сорвали основную атаку. Юноша ведь несся сейчас во все лопатки не для избиения беззащитных стрелков, его цель дальше — латники, борющиеся с командором. Именно там решалась судьба битвы и отряда, именно там надлежало быть и ему. Центральная сопка стремительно приближалась. На ее вершине какое-то копошение, но к новому противнику никто пока не выскакивал. Ему бы лишнее мгновение… успеть забраться чуть повыше…

Крики сзади привлекли внимание. Останавливаться нельзя, однако Шагалан ухитрился оглянуться, не снижая темпа. Никакой погони. Пятерка мелонгов, забыв про луки, старательно вспахивала сапогами песок своей сопки, торопясь обратно, на безопасную высоту. И понять их несложно: в четверти мили мчались, развернувшись цепью, конники. Полтора десятка всадников Джангеса ничего не смогли бы здесь изменить, зато для чересчур ретивых стрелков — смертельная угроза. В половине же мили отсюда раскатывались главные силы. Нестройное облако серых фигур наползало медленно, но непреклонно. Шагалан осознал, что через считанные минуты ватажники достигнут сопок и вступят в схватку, даже если не обнаружат ни малейшего шанса на успех. Таким образом, у него несколько минут для подготовки подобного шанса.

С увесистыми перначами в руках юноша устремился по склону наверх. Еще пара рывков, и меж кустов замаячили силуэты вражеских солдат. Свистнула одинокая стрела, Шагалан отбил ее с оттенком досады: он шел на большой бой, а ему все предлагали тягаться с подмастерьями. Дальше стрелы следовали гуще, но опять весьма неточно — то ли солнце слепило глаза лучникам, то ли уверенности после наблюдаемого побоища у них поубавилось. Плотно разогнав перед собой оружие, разведчик буквально прорубился сквозь рой жужжащего навстречу дерева. Вроде бы что-то задело бок, он едва почувствовал. Стоило же приблизиться, как лучники, не долго думая, прыснули врассыпную. Увиденного сегодня им, похоже, хватило сполна, чтобы не подставлять понапрасну головы этим ненормальным бойцам. Где-то сзади зазвенела сталь, вероятно, отряд Джангеса настиг-таки свои жертвы. Там грозила завязаться и более серьезная стычка, но, в конце концов, с ними, скорее всего, находился Кабо. Шагалан не оглядывался. На плечах удирающих стрелков он взлетел на вершину…

По ту сторону еще топотала, грохоча, драка. Ребят не распознать вовсе, однако старательно грудящаяся масса черных доспехов говорила о продолжающемся бое. Командор мало что не отступил, он чуть продвинулся к злосчастному бунчуку, где, Шагалан теперь отчетливо рассмотрел, застыла группа тяжеловооруженных воинов. Вот только дались эти немногие шаги дорогой ценой: когда очередной навал мелонгов опрокинулся, в жерле сечи разведчик заметил лишь троих бойцов. Они по-прежнему разили врагов, обильно устилая ими землю, правда, быстрота движений ощутимо спала. Ребят требовалось выручать. Даже Эскобара.

Седобородый воин у бунчука что-то выкрикнул, ткнув окольчуженной дланью в направлении юноши. Окружение тотчас прикрыло предводителя щитами, одновременно десяток латников от толпы дерущихся поспешил к внезапно возникшему противнику. Приказам варвары повиновались беспрекословно, хотя строй совершенно растеряли да и выглядели понуро. Шагалан предпочел их не дожидаться. Коротко рыкнув, метнулся к толпе, сам врубился в нее всей мощью. Затрещали сминаемые шлемы, лопающиеся черепа, ломающиеся ребра, крошащиеся щиты. Грани перначей не могли разрезать человека надвое, зато столкновение с чужим железом переносили легко.

Для основной массы мелонгов, увлеченных схваткой, удар в спину стал абсолютным сюрпризом. Первые пали, так и не успев осмыслить произошедшее. Следующие за ними тщились развернуться, однако в общей тесноте сделать это оказалось затруднительно. Ни о каком строе или организованном отпоре не шло и речи, каждый защищал себя сам, отчаянно и безуспешно. Не замедляясь ни на секунду, Шагалан дробил, мял, рвал плещущуюся кругом кашу. Враги давно сомкнули кольцо, но юноша и не искал выхода. Наоборот, его влекло именно туда, где плотнее черные доспехи, где всякий взмах обещал щедрую жатву. Он не различал отдельных лиц, не ловил отдельные стремящиеся к нему жала — это было бы просто невыполнимо. Будто в полусне юноша танцевал посреди озверевшей толпы какой-то странный танец. Очень быстрый. И смертоносный. Гудящие перначи безостановочно мелькали вокруг хозяина, сметая любой выпад, ломая любую защиту. Точно вместо двух боец обрел десяток рук, причем наделенных собственным разумом. Руки вырастали даже на спине — чудовищного косаря не получалось взять и с тыла.

По рядам мелонгов прокатилась чуть заметная волна замешательства. Они еще не усмирили прежний прорыв, а сзади их плоть уже драл новый враг. Опять что-то закричал седобородый командир, истошно норовя перекрыть грохот битвы, но его солдаты дрогнули. Можно многое требовать от отборных, вышколенных воинов, однако и их стойкости имеется предел. Сперва попятился один, отшатнулся другой… Мелонги не побежали, их масса лишь отхлынула от неподатливых противников. Для гибнущего отряда командора сверкнул слабый луч надежды: неотложно соединяться с Шагаланом и пробиваться назад…

Эскобар решил по-своему. Не давая неприятелю передышки, он, будто глотнув свежих сил, ринулся в штурм. Сам, безоглядно. Часть солдат расступилась, изумленная видом этого безумного демона войны, иные пытались преградить дорогу и тотчас уничтожались. Проломив своим неистовством толпу, командор обрушился на личную охрану имперского полководца. Окружающие, словно забыв о ненависти, завороженно следили за схваткой. На пути Эскобара — сразу шестеро могучих, грозных воинов. Вряд ли кого из ребят не задержала бы подобная препона, но командора сегодня было не остановить. Точно все терзания и муки десяти лет вкладывались в каждый удар его мечей, срывались молниями с лезвий, испепеляя врагов. Закованные в броню великаны вдруг стали падать беспомощными куклами, один за другим. А командор, повергнув очередного варвара, продвигался на шаг к застывшему столбом седобородому. До него оставалось лишь двое охранников, когда бледный знаменщик, наблюдавший из-за древка бунчука за приближением смерти, вскинул трясущимися руками рог. Сигнал уродился хилым, напоминавшим скорее хрип, тем не менее нескольких солдат он все же вывел из оцепенения.

С разных сторон на спасение командующего бросилось человек семь-восемь. Тут же грянул пронзительный свист Шагалана, огромным скачком сиганувшего наперерез. С друзьями он ударил по спасающим, смял их и рассеял. У бунчука тем временем с лязгом рухнул пятый телохранитель. А сзади наползало мучительно пробуждающееся воинство, пришлось встречать его. На сей раз натиск мелонгов оказался особенно силен, они, похоже, осознали, что биться предстоит не за победу и славу, за собственное выживание. Сеча получилась жестокая и кровавая, многого Шагалану так и не дано было увидеть. Он не видел, как под ударами командора пал последний из великанов, как подломился, роняя бунчук, оглушенный знаменщик, как седобородый сам скрестил мечи со страшным противником. И как одинокий лучник прокрался за спинами дерущихся. Вокруг ребят кипела яростная схватка, они лишь мелькали среди обступивших их солдат, а вот командор непомерно увлекся своим главным поединком… На первую стрелу, отыскавшую щель между пластинами доспеха, Эскобар не отреагировал, разве что едва дернул плечом. От второй — пошатнулся, но не повернул головы. Так и продолжался невообразимый бой: командор избивал упорно защищающегося мелонга, а лучник методично посылал ему в спину одну стрелу за другой. На гребне сопки уже появились передовые ватажники, когда это испытание воли оборвалось. Нагруженный тяжелыми ударами, полководец повалился на колени и сразу нашел свою кончину. Только тогда Эскобар позволил себе обернуться. Очутившийся с ним лицом к лицу стрелок замер, съежился, выронил лук. Попробовал метнуться вбок, но командор смахнул его небрежным движением…

Пошатываясь, Эскобар медленно выпрямился в рост, окинул взором поле битвы. Ему теперь ничто не угрожало — приблизиться к такой пугающей фигуре, черной то ли от крови, то ли от дьявольского пламени, сейчас, пожалуй, не решились бы и друзья. Но не оттого дрогнули в улыбке губы воина. Ход сражения менял русло, и с каждым мгновением это становилось очевиднее. Перед глазами командора все плыло, их заливала кровь с рассеченной головы, но он еще уверенно читал книгу простершейся у ног баталии. По-прежнему немало мелонгов копошилось у подножия, осаждая уцелевших бойцов, где-то тщился выдуть сигнал трубач, однако стойкость завоевателей определенно надломилась. Они явно не выдерживали бешеной, беспощадной рубки с почти неуязвимым противником, их поколебали упавший бунчук и гибель предводителя, а тут в придачу с вершины сопки устремилось в атаку сонмище новых врагов. Даже мысль, что среди них также найдутся невероятные бойцы, подобные высадившимся, устрашила бы самое храброе сердце. И хваленые имперские полки дрогнули. Один за другим мелонги начали пятиться, отступать, бросая отважных на съедение неприятелю. Он же, в свою очередь, нажимал, волна оборванцев с сопок проворно охватывала воинство с флангов, перед ней кубарем мчались разогнанные лучники. Привнесенный ими дух паники оказался последней каплей. Отступление на глазах превращалось в бегство, степным пожаром заражая ряд за рядом.

Коанет Эскобар улыбался. Попытался отереть лицо, но не смог поднять рук, оружие свинцовым грузом тянуло к земле. Он был победителем, цена уже не имела значения. В груди командора заурчало, губы разомкнулись, однако вместо смеха изо рта вылетели брызги крови. Он выплюнул большую порцию, откашлялся, хрипло вздохнул, запрокинул лицо к солнцу. И повалился вперед, выставляя бесстрастно-голубым небесам свою ощетинившуюся стрелами спину. Мечей из рук воин так и не выпустил.

IX

Упав на колени, Шагалан медленно возвращался к жизни. Никакие тренировки близко не подходили к тому взрыву, что потребовала от него эта четверть часа. Борхи и Дашер из поддержавшей атаку Эскобара группы просто лежали навзничь. Мимо с ликующим ревом проносились отставшие ватажники, размахивая оружием. Судя по стремительности, врага сломили окончательно.

— Как ты, брат? Цел? — Над Шагаланом склонился Эркол.

— Дышу пока. — Поморщившись, разведчик тяжело поднялся на ноги. Сейчас и помощь товарища была нелишней.

— Ранен? Серьезно задело?

Шагалан скосил глаза на свою кольчугу, провел ладонью по щеке. Кровь покрывала его с головы до пят, но по преимуществу чужая. Саднило многострадальный бок, повреждена рука, разбит лоб.

— Мои раны — ерунда. Где Кабо?

— С Джангесом в погоню ударились. Шибко быстро супостаты удирали, только верхами и догнать.

— Лучше б и не догнали… — Шагалан снова скривился от неудачного движения. — А то одного Кабо назад дождемся… Пособи-ка мне, брат. Хочу вокруг пройтись, оглядеть все.

Опираясь на плечо Эркола, он неторопливо отправился в скорбный путь. Музыкант же тащил и помятые, перемазанные липким перначи, приняв их с благоговейной робостью. Постояли у места последнего боя командора, стали спускаться к побережью. Чем ниже по склону, тем гуще завалы из тел мелонгов, сразивших их бойцов не всегда получалось даже заметить под такими грудами. У подножия сопки и вовсе выискивали проходы, тела погибших сливались в сплошной толстый ковер, топорщившийся стрелами, копьями, прочим ратовьем. Гнетущий дух остывающей крови висел здесь особенно плотно.

Разведчик шел молча, внимательно осматривая поле. Эйгур, Локк, умница Керман… Каждый герой крайне дорого давался мелонгам, потому, дорвавшись-таки, его буквально раздирали на куски… Аусон, переживший нападение карателей, Вингон, Елян, малыш Зука… Каждое имя, будто жемчужина с ожерелья, летело на дно души и разбивалось там с прозрачным звоном… Павших братьев было много… слишком много… Какой-то окровавленный варвар, застонав, приподнялся от земли, Шагалан походя впечатал его сапогом обратно. Враги юношу уже не интересовали, он искал глазами друзей. Крохотная группка зашевелилась в отдалении, на самом краю бранной нивы. Встрепенувшись, Шагалан кинулся туда так, что Эркол еле поспел следом.

Восемь. Сидели и лежали прямо на песке, безмолвно, уронив оружие. Грязные, истерзанные, то черные от крови, то блестящие от исполосованных доспехов. Как понял разведчик, сидели здоровые, лежали — тяжелораненые, коих набралась аккурат половина. Совсем без ран не остался никто, пара ватажников кое-как перевязывала их по очереди. Ребята сделали свое дело честно и до конца. Простой подвиг, потребовавший всех сил и множества жизней. Они выжались до капли, а возможно, и глубже. Сейчас хотелось лишь упасть и забыться, медленно приходя в себя. Навстречу Шагалану повернулись единицы.

— Привет, брат, — хрипло заговорил осунувшийся Рокош. — Чем там, на сопке, у вас закончилось?

— Командор мертв. — С помощью Эркола разведчик опустился возле друга. — Сбил предводителя и сам пал. Кроме меня уцелело еще двое.

— Борхи?

— Он в том числе.

— Хоть это славно, — вздохнул Рокош. — А то Гойзу задели серьезно, в горячке брата звал… Если б не Эскобар… валяться бы нам всем на проклятом берегу. И ведь я тоже слышал его клич, а вот пробиться не сумел, стеной латники встали.

— Тебя-то, брат, стеной так легко не смиришь, — рядом криво усмехнулся Лансар, которого как раз перевязывали, отдирая от тела пропитанную кровью одежду. — Небось больше прочих порубил сегодня варваров.

— Сколько бы ни порубил, а на подмогу не успел. Довелось командору одному врага обезглавливать.

— Если б не Эскобар… — сухо заметил Шагалан, — нас бы тут вообще не было. Своим героизмом он исправлял собственные ошибки.

— М-да. — Рокош кивнул. — Верны оказались твои подозрения, брат, не спорю. Хотя и не пойму до сих пор, как у мелонгов получилось так точно все разнюхать? Будто не с друзьями, а с ними совет держали.

— Этого и я не знаю. Но ничего, придет час — выясним. Если имперцев скинем, непременно найдем и душу, из которой все вытрясти. А пока бы разобраться с ближайшими планами.

— Вот и думай, брат. Ты у нас самый башковитый, тебе и принимать под команду отряд. Пусть он и поредел… ощутимо… Ну, мыслю, у Гонсета теперь тоже основательный недобор в людях обнаружится.

К группе бойцов подошел Сегеш в окружении ватажников. Остановился, оглядел ребят, потом, не проронив слова, снял шапку и низко поклонился.

— Полно, сир, — обернулся к атаману Шагалан. — Не по годам поклоны земные класть, да и титулы не обязывают.

— Не в титулах, господа хорошие, дело, — твердо ответил старик. — И уж тем паче не в возрасте. Тому, что нынче здесь содеяно, еще долго в народе славиться, в сказки переходить, в веках запечатлеваться. Сотворили вы, сынки, небывалое и невозможное, за то и спасибо великое. Смилостивился Господь, дозволил увидеть подвиг ваш…

— Погоди, отец, — махнул рукой Гош. — Восхвалениями, возникнет желание, позже займетесь. А покуда послал бы кого товарищей наших погибших собрать. Достойная тризна, прочее… А там вдруг и живой кто, в помощи нуждается.

— Кроме того… — добавил негромко Шагалан, — на сопках южнее посмотрите… И там бой был.

Сегеш закивал.

— Это само собой, это разумеется. И парням своим накажу, и окрестных селян созовем. Варварам-то общую яму соорудим, а ваших героев похороним по всем правилам. Пусть и прощальными почестями, но должен же Гердонез свободу оплатить?..

— Уж вам ли, сир, говорить об оплате? — заметил Шагалан устало. — Без вашего-то удара баталия вполне могла бы закончиться по-иному.

Сегеш глянул на юношу с прищуром.

— Благодарствую, сынок, на добром слове, хоть и понимаю — лукавишь, старика утешаешь. Отчаянно мои молодцы в атаку пошли, дружно, это верно. Порадовали. Только все равно раздавили бы их будто клопов, не сломайся прежде белокурые на вашей доблести. Уж я-то знаю доподлинно. А после того, что мельком увидеть довелось… Любой из вас, родные мои, страшней для мелонгов, нежели все наши ватаги вместе взятые. А потому вам самим определять себе дороги, нам же — лишь пособлять в меру скромных сил.

Стоявший рядом Опринья в разодранной кольчуге склонил голову, подтверждая речь атамана.

— Десять лет назад я провожал на таком же берегу мальчишек, покидающих родину. Не послушался мудрого Иигуира и отважного господина Эскобара, в гордыне своей верил, что сделаю для Гердонеза больше по эту сторону пролива. С тех пор многое изменилось. Я уже не тот, да и мальчишки… возмужали. Теперь-то никаких сомнений, прав был мессир Иигуир: не нашей удалью, но вашей мощью избавится страна от гнета Империи. Потому ваше ныне время, господа, приказывать, а уж старый солдат отработает за все годы отлучки.

Шагалан посмотрел в глаза каждому из ребят, тяжело поднялся. Замешкавшийся Эркол кинулся помочь, однако разведчик, закусив губу, отвел его руки. Выпрямился, вновь оглядел поле битвы, по которому среди массы разметанных тел перемещались фигуры ватажников. Главная их задача очевидна — собрать оказавшиеся нежданно ничейными оружие и доспехи. Едва ли у латников сыщутся какие-либо ценности, зато сама амуниция стоила недешево. Учитывая же, что на всякого повстанца приходилось по десятку павших мелонгов, день начинал чудиться на редкость удачным — победители сразу обретали неплохой капитал. Попутно разбирались завалы тел: варваров оттаскивали на один край поля, бойцов Эскобара — на другой. Принимавший их Арашан только печально мотал издали головой — живых не обнаруживалось. В качестве компенсации с ранеными врагами тоже не церемонились, приканчивая на месте. Бок о бок с ватажниками в разграблении активно участвовали и гребцы с захваченной галеры. Под занавес боя им удалось-таки посадить корабль носом на отмель, теперь он возвышался над водой мертвым, скособоченным чудовищем. Вторая галера, вовремя смекнув, чем оборачивается дело, предпочла ретироваться со всей возможной скоростью, даже не пытаясь помешать высадке. Впереди получивших внезапную свободу гребцов на берег выбрался Жига, неся на руках тяжелораненого Скоху.

— Кабо дождемся, — выдохнул наконец Шагалан, покосившись на бредущих с сопок Борхи и Дашера. Ребят откровенно шатало от усталости. — И его лошадей. Сколько из нас способны тронуться в путь?

— Немедленно? — Рокош удивленно поднял бровь. — Троих зацепило серьезно, Мори… очень серьезно. Вряд ли выкарабкается.

— Раненых — на попечение господина Сегеша, остальным — в поход. Знаю, братья, что тяжко, но это необходимо. Битву, допускаю важнейшую, мы выиграли, далее требуется выигрывать всю войну.

— И куда же направимся?

— Командор предполагал идти на Сегерхерд, не вижу причин менять планы.

— Новый бой? Приступ?

— Надеюсь, уладится без крови. Кабо прояснит. Чего они там такое нашли?

Вслед за ребятами ватажники несли от сопки чье-то тело. Вернее, волокли, столь громоздким оказался рыцарь в блестящих латах.

— Ронфрен, черт меня подери, — хмыкнул Рокош, когда процессия приблизилась вплотную. — Неужто жив господин граф?

— Шлем хороший! — Дашер буквально рухнул на землю рядом с товарищами. — И панцирь крепкий. Получил мечом или булавой, а всего-навсего оглушило. Ишь, заворочался, скоро совсем в себя придет.

— В этом нам повезло, — фыркнул Шагалан. — Будет кому описывать битву с самого начала.

Рокош усмехнулся, хлопнул ладонью по гулкому панцирю графа.

— Вот только концовки ему не описать. Представляешь, брат, выскочил на берег среди первых. Вопил несвязно и на врага мчался ураганом. Стрелы не берут, меч огромный, латы сияют, грудь во львах. Картина! Вот, похоже, мелонги и решили, что исключительно такой красавец и должен возглавлять отряда. Потому обстреливали его старательнее прочих, и латники навалились целенаправленно. В рубке граф, правда, выдюжил недолго, но удар отвлек на себя, командора прикрыл. Уже за это достоин благодарности. Верно я говорю, господин Ронфрен? — крикнул он в ухо разлепившему веки рыцарю.

Тот ошалело заморгал, закрутил головой, по-прежнему ничего не соображая. Кто был в силах, улыбнулся.

Пока Шагалан бродил по берегу в ожидании вестей от Кабо, подошел Эркол. Музыкант мучительно мялся, выдавливал малозначащие слова восхищения, затем наконец спросил.

— Вы уходите прямо сейчас?

— Да. На лошадях ли, пешком, но необходимо двигаться. А что? Сразу скажу, тебя мы взять не сможем.

— Я не о том, брат, — смутился повстанец. — Не укладывается в мозгу… Только что вы потеряли большую часть своих друзей… А теперь вдобавок, не задумываясь, покидаете раненых и тела погибших?.. Искренне преклоняюсь перед вашим подвигом, но… пугает… Я не заметил даже естественной человеческой скорби!.. Такое горе, а вы…

— Горе? — жестко глянул на него Шагалан. — Не вижу никакого горя. Есть бой, есть победа, есть павшие в бою. При чем здесь какое-то горе? Покажи его на поле, брат. Погибших надо хоронить, раненых — выхаживать, врага — добивать. Это я понимаю. Чего еще ты от меня ждал? Слез? Стенаний? Катания по песку? Кому это нужно, кому поможет? Ничего подобного действительно не было и быть не могло. Скорбь? Естественная? Я многократно говорил: к нам не стоит подходить с обычными мерками.

— То есть, — под напором разведчика голос Эркола дрогнул, чудилось, он сам готов разрыдаться, — плата за боевое могущество обязательно убийство всех и всяческих чувств? Бедная Танжина…

Шагалан посмотрел на музыканта, чуть смягчил тон.

— Не совсем верно, брат. Хотя, полагаю, уже этого тебе хватит, чтобы перестать сожалеть о той стародавней неудаче Маурома. Ты ведь привык купаться в эмоциях и не сумеешь отказаться от них. Лучше все останется, как есть. — Он опустил музыканту руку на плечо. — И нас прими такими, какие мы есть. Буря не разразится. Что же до почивших сегодня… Как сказал один мудрый человек, то были славные воины. Им посчастливилось сделать то, что следовало. Даст бог, у нас получится не хуже.

Конники вернулись часа через полтора. Запыленные, усталые, но довольные. Сам Кабо подъехал на взмыленном коне к друзьям, весьма ловко соскочил наземь. Прихрамывая, прошел вдоль круга, на миг соприкасаясь пальцами и взглядами с каждым. Шагалан подождал, пока он осознает новое положение вещей, затем поманил жестом.

— Гнали до самого города, брат, — понял Кабо. — Хоть и нелепо, когда три сотни человек удирают от двух десятков. Нелепо и страшновато.

— Мелонги не пытались огрызаться?

— Нет. Поначалу еще сохраняли какой-то порядок, часть ватажников, сунувшихся было наперерез, просто затоптали. Но далее паника всех до костей проняла. Под городом уже и снаряжение сбрасывали, и сапоги — лишь бы скорее до стен добежать, шкуру спасти.

— Много порубили?

— До сотни, пожалуй. У самых ворот отпустили.

— И крепкие ворота? — осведомился Шагалан.

Хромец скривился пренебрежительно.

— Да что ты, брат?! Это же не Галага, так, чуть больше деревни. Соответственно, и ворота точно с купеческого двора. О штурме никак мыслишь?

— А ты думаешь, сами сдадутся?

— Сегодня способны и сдаться, страху мы на них нагнали от души. Завтра… Если остынут, очухаются, то могут и упереться. Возьмем, разумеется, городишко, однако будет жарко.

— Вот потому отправимся сегодня, — кивнул Шагалан. — Прямо сейчас. Сколько у Джангеса лошадей?

— С последними потерями — десятка полтора. Но учти, брат, все утомленные, едва ли не загнанные.

— Ничего, не на скачки, чай. Доковыляют потихоньку.

К изумлению ватажников, бойцы вправду начали готовиться в дорогу. Джангес без пререканий спешил свой отряд, хоть и покачал с сомнением головой. Измученных, окровавленных ребят подсадили в седла, снабдили, кто, чем мог на первое время. Некоторые украдкой шептали молитвы, то ли призывая удачу для грозных незнакомцев, то ли защищаясь от их странной, пугающей мощи. Перед самым отъездом Шагалан имел еще один короткий разговор с предводителями повстанцев. Им надлежало разобраться со следами страшной битвы, похоронить павших, позаботиться о раненых. Дальше…

— Дальше посмотрим, куда податься, — заключил Сегеш. — Меняется, братья, с вашим появлением житье, и нам, позволит Создатель, удастся что-то изменить. Может, за вами пойдем, варваров недобитых отлавливать. Может, по домам, по семьям разбредемся, грамоте принца доверившись. А нет — леса для нас завсегда открыты, так ведь?

Дневной жар уже понемногу спадал, когда бойцы тронулись в путь. Теперь их было только девять, жидкая цепочка, вытянувшаяся по долине, — не то жалкая кучка бродяг, не то острые осколки могучей армии. Ехали молча, шагом. Для каждого нашлась подменная лошадь, но такой темп терпела и одна. Отдыхали на ходу, скрупулезно копя силы на случай очередного боя. Кто-то ухитрялся дремать, привязанный к седлу Ронфрен тихо мычал, тряс время от времени головой. Кабо расположился впереди, выбирая дорогу. Шагалан с Рокошем замыкали колонну.

— Чего не угомонишься, брат? — спросил разведчик. — Все вертишься, высматриваешь. Неужели не устал? Опасность мы вам и так приметим.

— Да я не врага выискиваю, — поколебавшись, сознался Рокош. — Понимаешь… всю жизнь стремился сюда, в Гердонез. И сам рвался, и учителя постоянно направляли. Когда-то птицам из-за пролива завидовал, тучи с севера часами разглядывал, до малейшей черточки изучал. — Шагалан кивнул, поскольку мог бы похвастаться тем же. — Так мы и познавали родину, издали, по рассказам да младенческим воспоминаниям. А вот теперь наконец прибыли наяву.

— И встреча оказалась неласковой?

— Бог с ней, со встречей. На войну ехали, соображали, что ждет. Только смотрю я сейчас по сторонам и… теряюсь. Вроде и разницы никакой. Те же долины, леса, небо, море. Погода такая же, весна вокруг. Чувствую иное, а ухватить не получается! Может, в воздухе что?

— Дышится по-другому?— хмыкнул Шагалан. — Просто это наша с тобой родина, брат. Особых зримых отличий ты не найдешь, не ищи; край даже суровее, коль к полуночи ближе. Зато здесь память наша живет, детство, родные, предки. Через ту память именно к этому краю мы и привязаны. Навек.

С полпути вывернули на проезжий тракт. Ныне он абсолютно вымер, будто все сущее до последней пичуги укрылось от внезапной напасти. Над далекими крышами Сегерхерда опускалось солнце, постепенно напитываясь от земли кровавым соком. Зловещий знак, впрочем, так и не оправдался: дощатые ворота были заперты, над ними колыхалось множество голов, однако ни единой стрелы к пришельцам не вылетело. Ребята еще пуще замедлили шаг, приблизились вплотную, остановились в суровом молчании. Вид они, вероятно, и впрямь имели пугающий, а катящаяся впереди молва довершила дело. Стоило Арашану двинуть коня, как загремели засовы, и створки покорно распахнулись.

Городок принял отряд точно настоящих завоевателей. Все торопливо гнули спины, прятали глаза, а больше — прятались сами. Всадники проехали узкой, непросыхающе грязной улочкой к центру. Пока остальные толпились у кособокого домика, заменявшего ратушу, Шагалан с Кабо обшарили городок. Благо осилить это оказалось несложно. Везде только чумазые лица, боязливые улыбки, осторожные шепотки. Мелонги сгинули без следа. Вернувшись к ратуше, разведчики обнаружили, что их друзья уже вовсю там хозяйничают. Лошадей расседлали и определили в конюшню, нескольких писцов выдворили взашей, а сами взялись устраивать ночлег на полу, натаскивая туда соломы и тряпья. У крыльца Рокош допрашивал градоначальника,- бледного, сухого старика. С его слов, варвары задержались в Сегерхерде ненадолго, затем, едва усмирив панику, спешно тронулись колонной на запад. Жителям ничего объяснять не соизволили, да тем хватило и увиденного.

— Поймите и нас, милостивые господа! — Градоначальник то вспоминал о своем положении, то вновь сваливался на плаксивый тон. — Утром мимо проходит огромная имперская армия, в полном вооружении, при всех регалиях. От века здесь полчищ таких не знали, хранил Всеблагой Творец. Как шум-то послышался, я сразу и смекнул, что брань великая началась. Ворота велел запереть, караулы выставил. Не для войны, конечно, чтоб ребятишек да дураков любопытных оградить. Дальше… мелонги прибежали. Совсем мало, крохи от давешней армии, разбитые и напуганные. Гнали их всего несколько верховых, так солдаты даже не помышляли о защите, лишь о спасении.

— И ты их впустил? — усмехнулся Рокош.

На лбу старика блеснул холодный пот, однако он нашел мужество ответить.

— А как же, милостивцы? Имперцы вихрем мчались, сзади страх имели громадный и впереди снесли бы любую преграду. Мы ж не ратники, все равно бы не устояли. Ведь стены-то им наши позарез нужны, учинили бы бойню, аспиды! Пришлось открывать.

— Зато нам запертые ворота приготовили, так?

— Боже сохрани! — Старик всплеснул руками столь отчаянно, что развеял последние сомнения в искренности. — Мелонги, правда, кинули, чтобы мы, дескать, никого не впускали, да только с тем и отбыли. Ни единого солдата из своего обмочившегося воинства не оставили, стражников забрали. Оттого с оружием вас встречать мы и не мыслили, поверьте! А ворота… так со страху. Когда могучую имперскую армию в пыль перемалывают… поневоле забоишься. Уж простите чурбанов деревенских, господа. И позвольте поинтересоваться… полки-то ваши тоже сюда… к нам подтянутся?

Юноши переглянулись.

— Никаких иных полков, папаша! — Рокош похлопал градоначальника по плечу. — Вот этот наш отряд твоих мелонгов и разбил. Многих при том потеряли, но и сейчас сил для подвигов довольно. Смекаешь? Стало быть, гордись редкими гостями и слушай распоряжения: ворота обратно на засов, караулы обратно на стены. Пока ребята от трудов геройских отдыхают, чтобы ни одна собака к городу не приблизилась. Проверим. На грабежи-погромы ни задора, ни времени, позаботьтесь обо всем сами: лошадей привести в порядок, людям кормежка, одежду выстирать и высушить… короче, разберешься. Целая ночь у тебя в запасе, папаша, действуй. Услужите — завтра поутру дальше двинемся безо всякого для вас лишнего волнения.

Градоначальник, несмотря на бурливший в нем страх, ситуацию осознал вполне. В сжатые сроки измученные бойцы получили и тюфяки, и обильный, по местным меркам, стол. На трапезу, впрочем, отвлеклись единицы, большинство при первой же возможности рухнули, засыпая на лету. Пришедшие женщины собрали кое-какую сброшенную одежду, но беспокоить ребят не посмели. Пугая сердитыми взглядами прачек, Кабо обрабатывал многочисленные раны прямо у спящих, которые со стоном выныривали из забытья лишь от особо острой боли.

Довелось тем не менее горожанам убедиться и в обманчивости этого расслабления. Уже в глубокой темноте со стен сообщили о приближающемся войске. По тревоге вскочили все как один, полуодетые, смутно соображающие, но, .бесспорно, готовые к бою. Очнулся даже граф Ронфрен, гремя, завозился со своими латами. Схватив оружие, кинулись к воротам. Стычка, к счастью, не состоялась — быстро обнаружилось, что возглавляет подошедший отряд Опринья. По словам старого солдата, атаман Сегеш поручил ему отобрать самых преданных повстанцев из тех, кого война еще занимала сильнее легкой добычи. В итоге три десятка человек отправились к Сегерхерду, невзирая на сумерки.

— Чаяли новую баталию здесь застать, — объяснил Опринья в воротах, — помочь спешили. Хвала Творцу, вижу, сладились вы без крови.

Шагалан покосился на трясущегося рядом градоначальника, затем на ухмыляющиеся в отсветах факелов физиономии ватажников.

— Город сдался без боя, брат. А потому и разграблению не подлежит. Спасибо за желание помочь, но чем вы сейчас намерены тут заняться?

— Неужели вы оставите нас ночевать за стенами, друзья? — развел руками Опринья. — Если уж не случилось сражаться, мы хотя бы охраним ваш покой. Выспались бы, не вздрагивая от каждого шороха. Мыслимо ли доверять этим трусливым лавочникам?

— Он прав, брат, — шепнул Кабо Шагалану. — Ребятам нужен отдых, они с ног валятся. А ватажники послужили бы надежной защитой от возможных выходок жителей.

— Каких таких выходок ты ожидаешь от этих запуганных всем творящимся людей?

— И трусость подчас толкает на безумные поступки. Нападение же на спящих бойцов способно кому-то показаться не столь уж безумным.

— Допустим, — проворчал Шагалан. — Допустим, ватажники защитят нас от горожан, дадут отоспаться. Но кто защитит тогда горожан от ватажников?.. Ладно, братья. — Он повернулся к Опринье: — Входите в город, ночуйте здесь. Теперь на вас ложится охрана стен… и нашего лагеря. Только одно условие, удальцы, — без разбоя, насилия или чего подобного.

Восторжествовавшие повстанцы ощутимо приуныли.

— Кто-то из нас постоянно будет на улицах, — добавил разведчик. — Если заметим какое бесчинство… не взыщите. И прежняя дружба в счет не пойдет. Всем ясно или растолковывать?

Вопреки опасениям, остаток ночи прошел спокойно. Впрочем, поутру градоначальник пожаловался-таки на беспорядки: драка, разнесшая кабак и пару голов, три кражи, две обиженные женщины… Шагалан лишь снисходительно отмахнулся от этого скромного списка, а старик и не настаивал.

Нельзя сказать, что ребята полностью оправились от пережитого, но откровенно уже никто не шатался. Они получили свежее белье, обильную еду и отдохнувших лошадей. Война могла продолжаться. Покинув стены Сегерхерда, маленький отряд вновь выехал на тракт. Дальнейший путь под заморосившим дождем занял три дня и потребовал серьезных усилий как от бойцов, так и от их лошадей. Набранные где попало, загнанные животные не всегда выдерживали, — не имейся подмены, бойцы рисковали бы закончить поход пешком. Со стороны вооруженных людей сложностей, напротив, не возникло.

Гердонез закипал прямо на глазах, преображаясь едва ли не с каждым часом. Пикеты, столь щедро усыпавшие дороги, исчезли совершенно. Вместо них там и сям в изобилии шныряли какие-то хмурые группы из подозрительных личностей — разбойники, стражники, бродяги, крестьяне перемешались в причудливую кашу. Никто никому не доверял, любой опасался всякого, а тот регулярно подтверждал справедливость подобного отношения. Власть, успевшая понемногу стать привычной, закачалась. Монолитные имперские стены нежданно-негаданно пошли трещинами, и из них полезла разнообразная, иногда неприглядная публика. Ночной горизонт теперь расцвечивали отблески множества пожаров, днем они напоминали о себе столбами густого дыма. Как угадывалось, не прерывая марша, кто-то упивался развеселым грабежом, кто-то аккуратно сводил счеты, вырезая обидчиков, города отпихивались от моментально расплодившихся ватаг и враз осмелевших баронов. Кое-где уже подавали голос местечковые вожди, самозваные правители и проповедники-еретики. А поверх кучилось облако чудовищных слухов и звериных страхов. Не очень понятно, что за светлое будущее родится из такого варева, пока впечатления оптимизма не внушали.

Первопричина же нынешних потрясений тем временем неуклонно приближалась к столице. Как ни агрессивны были давнишние и новоявленные ватаги, маленький отряд они единодушно обходили стороной. Любопытство выказывалось, порой вдали гарцевали всадники, чумазые бородатые морды то и дело высовывались из кустов, пялились вдогонку. Разбойникам, возможно, не всегда хватало ума, зато чутье не подводило — вставать на пути необычных воинов никто не отважился. От темных, бесстрастных лиц, потрепанных доспехов и настороженного оружия точно шла какая-то незримая волна, не ломавшая, а испепелявшая любую встречную угрозу в зародыше. Ощутив эту волну, лиходеи, ворча, освобождали дорогу, крестьяне на всякий случай отвешивали поклоны. Стража южных ворот Ринглеви задергалась, рассмотрев гостей. Долг требовал тщательной проверки, инстинкт вопил, что ТАКОЕ останавливать нельзя! Отряд шел прямо, не спеша и не сбавляя скорости. Толпившиеся на въезде в город путники с неожиданной для самих себя кротостью расступались, рявкнувший было ругательство купец, обернувшись, осекся на полуслове. Никто- не знал этих странных юношей, но здесь чувствовался иной уровень; связываться с ними желания не возникало. Растерявшиеся стражники поглядывали на десятника, тот же впал в прострацию от неразрешимости задачи. В конце концов всадники так и проследовали через ворота, не задерживаясь, солдаты сделали вид, будто вовсе никого не заметили. Кто-то из ушлых торговцев попробовал вроде пристроиться к отряду, но заклятие невидимости, наверное, тотчас утратило силу.

Под копытами коней теперь звенела мостовая. Шагалан посещал пару раз столицу, за прошедшее время она не слишком изменилась, разве хлама да пожарищ прибавилось, что указывало скорее на прокатившийся разбой, чем на сражение. На улицах сравнительно тихо, регулярно попадаются патрули копейщиков. Большинству ребят крупный город был в диковинку, они нашли бы на что поглазеть, располагай к этому нынешнее состояние. Пока разглядели главное — над воротами и башнями, на груди стражников и патрульных красовались рубиновые с золотом львы. Львы королевского дома Артави.

Чтобы сразу выяснить подробности, Шагалан, не долго думая, повел отряд к дворцу. Там на фоне всеобщего запустения уже кипела какая-то жизнь: по дорожкам сада деловито сновали служители, копошились рабочие, разгребавшие мусор, грохотали железом латники. Ограда местами завалилась, но на воротах тем не менее обнаружилась бдительная стража. И смелая, коли дерзнула перекрыть путь столь зловещим странникам.

— Кто такие? Куда? — Офицер побледнел, однако не отступил.

— К принцу. На разговор, — мрачно ответил Рокош, направляя коня прямо на копья. Солдаты столкнулись с юношей взглядами, и острия сами собой расползлись. — С последней встречи вопросы накопились.

— Нельзя! — Офицер бросился наперерез.

Юноша, склонив голову к плечу, с интересом посмотрел на смельчака, сжимающего рукоять меча. Тот, зрелый, кряжистый мужчина, сейчас казался перед ними драчливым мальчишкой.

— Молодец, — кивнул Рокош. — Служишь исправно, только меру в храбрости знай. Твоему сюзерену, приятель, ничего не грозит, и незачем понапрасну ложиться костьми.

Задыхающийся от волнения офицер попытался затеять пререкания, но его оборвал Ронфрен. Граф, тяжело слезши с седла, взял упрямца за локоть, отвел в сторону и о чем-то негромко побеседовал. Взвинченности у того сразу поубавилось.

— Господа, — обратился Ронфрен к бойцам, — его высочество принц Демион во дворце и, несомненно, будет рад видеть нас. При всем том согласитесь, неудобно ломиться в залы целым отрядом. Здесь народ еще настороже после мелонгов, возможны недоразумения.

Ребята переглянулись.

— Пойду я с Шагаланом, — объявил Рокош. — Остальные ждут у ворот… Я бы отпустил тебя и одного, брат, — шепнул он разведчику, когда в сопровождении офицера и графа въехали в сад, — но должен же хоть кто-то прикрыть тебе спину… если что.

— Быстро мы начинаем подозревать в вероломстве вчерашних союзников, — печально заметил Шагалан.

— Вероломство тут ни при чем, брат. Посмотри вокруг — жалкая горстка дней, а на руинах Империи уже закладывается здание другой власти. Эти люди понятия не имеют о тех, кто одолел мелонгов, их куда больше волнует собственное положение в наступившие времена. На удивление шустро разрастается система, только вот я не уверен, заготовлены ли в ней гнезда для нас. Теплых мест мало, а мы слишком опасны, чтобы просто вытурить на улицу. Отсюда… всякие варианты. Тем более с таким интриганом, как наш дорогой принц.

У парадной лестницы оставили лошадей, поднялись по выщербленным ступеням. Миновали еще один пост охраны, усмиренный Ронфреном. Внутри хаос разрушения вырисовывался гораздо явственнее, чем в саду. Похоже, между бегством мелонгов и появлением Артави здесь успела вволю покуражиться городская чернь, столь диким и бессмысленным казался царивший разгром. Как ни суетились теперь слуги, до сколько-нибудь ощутимого порядка в неуютных гулких залах было далеко. Скорым шагом, взметая лоскуты втоптанных в грязь гобеленов, процессия прошла через анфиладу комнат. У громоздких двустворчатых дверей замерли очередные стражники в причудливых шлемах. Эти нормального языка почти не понимали, объяснения затянулись, исподволь накаляясь. Прервал занимавшуюся перепалку резкий звук гонга из-за дверей. Солдаты послушно окаменели, граф Ронфрен навалился на массивную створку и немного отодвинул ее. Осторожно заглянул, поколебавшись, поманил за собой спутников.

Высокий, необыкновенно просторный зал, очерченный рядами колонн и стрельчатых окон с затейливыми переплетами, — дворец долгие годы считался едва ли не великолепнейшим сооружением королевства и строился, безусловно, не для войн и осад. Сейчас по безлюдным просторам гулял холодный ветерок, кучи битого стекла, головешек, штукатурки, пр'очего мусора чуть смели к стенам. От былой роскоши остались, пожалуй, лишь резной потолок и фрески на мотивы старинных легенд. Да тяжелый, темного дерева трон, возвышавшийся посреди зала, за ним — белоснежный стяг с красными львами. Визитеры слегка замешкались, поскольку кресло пустовало. Однако немедленно откуда-то сбоку, от окон, показался принц Демион, хмурый и озабоченный. Следом семенил слуга с корзиной свитков, дальше — уже знакомый барон Кельир, когда-то поверженный покойным Дайсаром.

— Здравствуйте, господа, — кивнул принц в ответ на вежливые поклоны. Прошествовал к трону, безжалостно гребя мусор волокущейся по паркету мантией, грузно плюхнулся на бархатную подушку. — Неподходящее время для церемоний, но уж, извините, и усадить вас больше некуда. Как видите, чертова голытьба вычистила всю мебель. Да и вообще все, что смогла найти.

По знаку принца гости приблизились, а сопровождавший их офицер, наоборот, отступил к дверям. При этом он попытался обратить внимание на оставшееся у визитеров оружие, но, наткнувшись на недовольную гримасу правителя, подчинился.

— Рад вас лицезреть, господа, живыми и здоровыми, — продолжал Демион без особого, впрочем, воодушевления. — Осуществляется, похоже, то, во что редко отваживались верить, — мы с вами встречаемся в Гердонезе, в освобожденной столице. Империя пятится, мир и покой возвращаются на многострадальную землю наших пращуров. — За месяц принц сильно осунулся, похудел и в целом смотрелся усталым и больным. — Как истинным союзникам, нам, полагаю, полезно обменяться сведениями о прошедших событиях. Каждый наблюдал их со своей точки, сложив, получим более полную картину.

Гости переглянулись. Ронфрен, откашлявшись, шагнул вперед, поклонился. Повествовал сухо, четко, без лишних украшательств и пышных эпитетов. Судя по реакции, именно такого отчета от него и ждали. Граф не скрывал, что выбыл в самом начале боя, однако известные ему со слов ребят факты излагал уверенно и аккуратно. Принц слушал молча, внимательно, но без каких-то очевидных эмоций. «Будто уже в курсе Сегерхерда», — подумалось Шагалану. По завершении речи Демион лишь грустно кивнул.

— Что тут еще сказать, господа? Великое достижение, славный подвиг. До меня долетали слухи о крупной битве на Востоке, подозревал, ваших рук дело, но такое… Теперь многое понятнее…

— Прошу прощения, ваше высочество, — произнес Шагалан. Окружение принца возмущенно вздрогнуло, хотя сам правитель остался безмятежен. — Позвольте поинтересоваться, что за таинственные слухи опередили нас в дороге? Как знаю, гонцов с поля боя никто не посылал.

— Разумеется. Впереди вас, господа, двигались только одни вестники — вами же разгромленные мелонги. Поразительно, на что способны перепуганные насмерть люди, если пешком ухитрились обогнать конных… Вчера эти полторы-две сотни измученных латников достигли предместий Ринглеви, где Риз и барон Кельир без труда обратили их в бегство. Недаром говорят: единожды надломленного человека согнет потом даже ветер… Поведайте же гостям и о нашем участии в войне, любезный барон. — Принц повернулся к застывшему за спинкой трона рыцарю.

— Слушаюсь, мессир! — Тот проворно убрал с лица недовольство последними словами сюзерена. — Два дня назад наши доблестные войска высадились прямо в порту Ринглеви. Мелонги ничего не успели предпринять, мы первым же натиском выбили их из Старого города. В результате местные солдаты трусливо разбежались, остатки имперского гарнизона попытались сопротивляться на окраинах, но были изгнаны и оттуда. Отразив вчерашнее нападение, мы можем обоснованно полагать, что всецело контролируем столицу и имеем хорошие перспективы для развития наступления в глубь страны.

— У вас хватит для этого сил? — меланхолично осведомился Рокош.

Барон глянул на юношу без дружелюбия, однако Демион кивком принудил его к ответу.

— Людей у нас пока действительно мало, — неохотно признался Кельир. — Две с половиной сотни пришедших из Даго, три сотни наемников, по преимуществу валестийцев. Городской Совет обязался выставить под знамена принца до трехсот копейщиков и столько же стрелков. Кроме того, уже к сегодняшнему дню присоединились около пятидесяти гердонезских дворян.

Рокош поморщился с пренебрежением. Принц, уловив его гримасу, неожиданно мило улыбнулся.

— Понимаю, господа, подобная армия почтения не внушает. Вместе с тем, замечу, нам есть на что надеяться. Мы по-прежнему уповаем на большую поддержку, как дворянства, так и простого люда. Восстановление независимости Гердонеза и законного правления дома Артави — всеобщая забота. Хотя, разумеется, на все это нужно время. Негодяй Гонсет никогда не дал бы нам его, но тут в игру вклинились вы, господа… Брат рассказывал всякие… необычные вещи, тем не менее сейчас не до них. В отличие от барона я не обольщаюсь нашими успехами в столице — город был оголен, достойных войск в нем практически не оставалось. Гонсет предпочел бросить свой гарнизон именно против вас, очевидно сообразив, откуда ждать самого опасного удара. То есть он оценил вас по высшему разряду, и я, признаться, готов поступить так же.

Подлокотники трона жалобно скрипнули, когда принц с трудом поднялся на ноги. Придворные кинулись на помощь, но Демион истинно королевским жестом отослал их прочь. Чуть прихрамывая, подошел вплотную, заглянул в лица юношей снизу вверх. Опять Шагалана удивило диковинное сочетание — рыхлое, больное, оплывшее тело и ясный, умный взор.

— Ваш отряд, молодые люди, — вздохнул наконец Демион, — заслуживал большего, чем полечь в песках Сегерхерда. Я чаял… Впрочем, Господь с ним, с прошлым. Мир меняется, отбрасывая старые планы. Радует уже то, что выжили хоть некоторые. Теперь предстоит учиться бережному обращению с каждым из бриллиантов мудрого Иигуира. Господа… Рокош и… Шагалан? Для начала пусть прозвища… Можете не сомневаться, ваши беспримерные достижения и бесспорные способности достойно отметят.

— Это плата за свершенное или аванс на будущее? — хмыкнул Рокош.

— Скорее второе. — Принц проигнорировал очередное нарушение этикета. — Впереди долгая дорога, господа, огромная масса проблем на пути к коронации и еще огромнее — после. Все ваши таланты востребуются. Рассчитываю на вас, как на верных спутников в нынешнюю неспокойную пору. Какие-либо условия, просьбы?

— На данную минуту ничего, ваше высочество, — вежливо откликнулся Шагалан.

Принц усмехнулся.

— Понимаю. Про меня говорят много разных гадостей, но с вами, господа, я, пожалуй, отважусь сотрудничать честно. Ведь другого выхода просто нет? А раз мы с вами по-прежнему союзники, предлагаю новую задачу. Не сегодня-завтра местные дворяне пробудятся от спячки и побегут с верноподданническими заверениями. Их дружин, мыслю, достанет, чтобы навести относительный порядок на большей части державных земель. Единственные, кто в силах этому помешать, — мелонги. Вы разгромили гарнизон, его осколки рассеяны вчера под Ринглеви. Наши разведчики не находят ни одного заслуживающего внимания имперского отряда на десяток миль вокруг. Лишь в Тьюнире.

— Знаменитая резиденция гердонезских королей?

— Да, и туда, похоже, стянулись варвары со всего юго-востока, все, не утратившие твердости духа. Наши конники, преследуя разбитые под столицей полки, вышли именно к Тьюниру. Замок древний, давно не ремонтировался, однако без длительной подготовки его не взять. Сейчас к нему выдвинулся Риз с четырьмя сотнями копий.

— А сколько в замке?

— По нашим сведениям, примерно сто — сто пятьдесят мелонгов. Вдобавок полсотни прихвостней из тех, кому никак не затеряться на родине. Согласитесь, лобовой штурм затруднен.

— Обречен, — поправил Шагалан. — То есть герцог Даго намеревается брать замок осадой? Тоже рискованная затея.

— Совершенно верно, господа. Несмотря на имеющийся двукратный перевес, исход этого противостояния далеко не очевиден. Если враги ринутся на прорыв…

— Они сомнут герцога с его бравыми наемниками, — закончил, ухмыльнувшись, Рокош. — Осмелюсь предположить, даже битвы серьезной не получится.

— Не забывайте, сударь, основу войска герцога составляют не наемники, а благородные гердонезские рыцари! — Лицо барона Кельира побагровело от возмущения. — А они извечно предпочитают славную смерть на поле боя постыдному бегству.

— Хорошо, хорошо, — кивнул юноша. — Некая схватка, возможно, все-таки произойдет.

Шагалан поспешил вмешаться в назревающую ссору.

— Не совсем понятно, ваше высочество, что за резон мелонгам дожидаться противника в замке? Ведь до той поры им открыты любые пути.

— Точно не уверен, господин Шагалан, — отозвался принц. — Создается впечатление, будто они аккуратно, по крохам собирают остатки своих сил. Уцелевшие варвары распылены по громадной территории. Где-то с ними сладит местный люд, кого-то отловят по дороге, кто-то вовсе бросится спасаться самостоятельно. Как обычно в критическую минуту, до конца выполняют долг единицы. И мелонги, вероятно, постараются сидеть в Тьюнире, пока не дождутся последнего из таких преданных воинов. Запасов там хватит с лихвой.

— А что же потом?

— Именно это меня и волнует, господа. Мало того, что имперцы скуют наши лучшие войска под стенами, но неизбежно настанет час, когда зверь шевельнется. Ладно, если он еще обратится на восток или север в поисках средств переправы, дабы навсегда покинуть Гердонез. Черт с ними, хотя даже тогда Риз, боюсь, ввяжется в кровавую драку. Но если, зализав раны, мелонги повернут на Ринглеви… Победив брата, они уже не встретят далее никакого ощутимого сопротивления, поскольку прочие наши силы к тому времени растекутся по окрестностям!

— Хотите, чтобы мы взяли вам Тьюнир? — помолчав, спросил Рокош напрямик.

— Взяли, — так же прямо ответил Демион. — Или пособили бы взять герцогу Даго. Этот гнилой зуб надо вырвать с корнем, и как можно быстрее. После долгих колебаний я собирался послать вслед Ризу барона с сотней копейщиков, но теперь… Раз сорок таких бойцов одолели тысячу мелонгов, то восьми по плечу совладать с двумястами. Я не прав?

— Вы хорошо считаете, ваше высочество, — хмыкнул Шагалан. — Значит, копейщиков прибережете на черный день?

— Честное слово, господа! — Вздохнув, принц развел руками. — Если б не крайняя нужда… ни за что бы не рисковал столь ценными бойцами. Готов на Писании поклясться! Вас и так осталось немного, а я при всем том вновь посылаю в бой… Решение нелегкое, но другого не нахожу!

— Это уже лишние речи, ваше высочество. Вы указали местоположение врага, мы отправимся туда немедля. Особенно если нам заменят лошадей.

— Разумеется. Благодарю вас, господа. А копейщики… Ну какая непревзойденным искусникам помощь от толпы едва обученных ремесленников? Пускай охраняют порядок в городах и деревнях, что им по зубам… Под конец же скажу вот что, господа… — Принц чуть приглушил голос, будто его посреди тронного зала могли услышать посторонние. — Существует вероятность, что варварами в Тьюнире руководит лично Бренор Гонсет. Вы ведь не прочь с ним побеседовать, не так ли?

Юноши переглянулись.

— Вы уверены в своих данных, мессир? — нахмурился Рокош.

— В наше смутное время полностью ни в чем нельзя быть уверенным. — Демион улыбнулся, довольный. — У меня имелся человечек в окружении наместника, однако при высадке и сопутствующей неразберихе тот внезапно и таинственно исчез. В последний раз его видели в этом дворце. Он не выезжал к Сегерхерду, там командовал Гархосс, старый друг и доверенный полководец. Судя по всему, с ним сражался отважный господин Эскобар. В столице следов Гонсета мы так и не обнаружили, логично предположить, что он скрылся в своем любимом Тьюнире… Это слишком умная голова, господа, опасно позволять ей размышлять и действовать без помех!

— Хотите, чтоб мы привезли вам эту голову?

— Ну что вы! Можете оставить подарок себе на память. Лишь бы отдельно от тела.

X

Известие о новом походе отряд принял спокойно. Просто принял к сведению. Куда эмоциональнее встретили полтора десятка свежих лошадей, которых вскоре подвели прямо к воротам дворца. Вещей для перегрузки почти не нашлось, так что за полчаса снарядились. Больше времени заняли уговоры Ронфрена — граф упорно намеревался участвовать, хотя, покинув тронный зал, откровенно шатался. В конце концов, его убедили остаться около принца, передав юных бойцов под опеку герцога Даго.

— В карьер? — задорно воскликнул Гош, едва они выехали на гулкий, продуваемый ветрами тракт.

— Хватит и рыси, — буркнул Шагалан. Его настроение было похоже на серое, слякотное небо.

Путь оказался недолог: еле темнело, когда странники свернули к возвышавшимся над лесом башням. Древняя твердыня, место уединения королей еще до валестийского нашествия. Каждый из них любовно обихаживал крепость, укреплял ее мощь, готовя не столько для отдыха вдали от городского смрада, сколько для защиты в минуту смертельной угрозы. Почему-то им не приходило в голову, что яд или кинжал стенами не останавливаются, зато работают куда вернее многолюдных армий. Первые правители-южане по традиции кое-как поддерживали Тьюнир в боеспособном состоянии, однако уже при Артави замок испытал упадок. Грубая, могучая кладка претила вкусам новых повелителей Гердонеза, они предпочитали дворцы Ринглеви, беззащитные, но просторные. И когда почудилось, будто вой штурма и скрежет осадной машинерии канули в прошлое, все неожиданно возвратилось. Замку не довелось противоборствовать мелонгам: его хозяин пал где-то на севере, а маленький гарнизон, завидев под стенами черное море латников, не отважился на славный и безнадежный бой. Подозрительному Гонсету одинокая крепость пришлась по душе. Он обосновался здесь со всей тщательностью, лишь изредка навещая покоренную страну. Словно коршун в гнезде нависал он над столицей, недоступный и пугающий. Очищенный от наползавшего веками леса, замок обрисовался в прежнем величии. Стены не наращивали, но подлатали, башни укрепили. Правитель был вполне аскетичен и весь свой скромный двор разместил тут же, среди каменных толщ. Без особого уюта, зато в относительной безопасности.

Сейчас бесчисленные дымы, клубившиеся над замком, смешивались с дымами, порожденными за пределами стен. Пожалуй, именно последние преобладали. Напротив затворенных ворот кипел обширный лагерь, необыкновенно колоритный на фоне царящей кругом угрюмой тишины. Ржание коней, людские крики, частый стук топоров. Над шатрами десятками полоскались яркие гербовые флаги, различимые даже в сумерках. Ближе к неприятелю теснились палатки воинов попроще, за ними белел скелет споро сооружаемого частокола. Охраны фактически не было, по крайней мере, со стороны леса. Только на въезде в лагерь гостей окликнул какой-то заспанный солдат.

— К вам на подмогу, доблестные воители, — усмехнулся в ответ Рокош, и страж удовлетворенно кивнул. — Принц просил подсобить трофеи назад везти, боялся, утомитесь. Есть что нагружать?

— Вольно тебе зубоскалить, парень, — вздохнул солдат. — Смотри, обламывать зубы удальцам эти стены привычные.

— Наши зубы, дядя, не здесь кованы, не таких зверей драли. Герцога где найти?

— Да вон его палатка полосатая. Флаг-то темен, уже не разглядишь, а мимо самого большого шатра не проскочите.

Перед входом двое латников, не скупясь, жарили над костром целого поросенка. Подняли головы, уставились на всадников. Ребята, спешившись, направились к шатру.

— Э, куда? — Один из воинов уперся лоснящимся пальцем в грудь Шагалана.

— К герцогу, неужто не понятно? — поморщился тот.

— Занят герцог, совещается. Тут потерпите.

— Ха, а еще лучше проваливайте восвояси! — радостно заметил второй латник, не отрываясь от жаркого. — Негоже благородному господину со всякой голью перекатной якшаться.

Юноша повернулся к товарищам, нарочито обиженно развел руками.

— Что же нам, братья, так и объясняться всю дорогу с каждым пнем?

На следующем вдохе весельчак, выпучив глаза, оцепенел над своим поросенком, у горла его мрачно блестел нож Кабо. Рокош, наоборот, возиться не стал, сшибив первого солдата хлесткой оплеухой.

— Подождите нас… — Шагалан переступил через жалобно хнычущее тело.

Подойдя, оттянул полог шатра. В глубине горело несколько факелов, но все равно казалось темно от загораживавших свет громоздких фигур. Не менее пяти рыцарей в доспехах толпились, тихо переговариваясь, у маленького стола с расстеленными на нем бумагами. Второй стол, нагруженный кубками, блюдами с едой и задвинутый в угол, собравшиеся игнорировали. С ходу определить герцога среди них, одинаково сдержанных и сосредоточенных, не удалось. Приблизившийся Рокош бесцеремонно отдернул полог, и юноши вошли внутрь.

— Тем для обсуждения больше, чем вам кажется, господа. — Голос Шагалана вспорол задумчивый гул.

Эхом звякнуло железо. Все резко повернулись к неожиданным визитерам, ладони сами собой метнулись к рукоятям мечей. Рокош замер на пороге, недобро улыбаясь, Шагалан отправился дальше.

— Не надо так волноваться, благородные господа. Вам повезло, на сей раз пожаловали не мелонги.

Две закованные в броню фигуры сомкнулись перед разведчиком. Рухнул заслон уже спустя мгновение: с одной стороны воинов ожег взгляд незнакомца, с другой — властный приказ. Раздвинув своих рыцарей, к гостю шагнул герцог Даго. С последней встречи он ничуть не изменился, разве что усталость и заботы сделали его капельку серьезнее.

— Счастлив вас видеть, друг мой! — Риз протянул юноше руку. — Угомонитесь, господа, это наши союзники. Я сказал, оставьте оружие в покое! Как вы очутились здесь, господин Шагалан?

— Имели днем беседу с вашим братом, сир. Он и послал нас сюда.

— Приключилось что-нибудь еще? Что-то важное? — Герцог обернулся к рыцарям: — Прошу извинить, господа, нам необходимо поговорить наедине.

Воины недовольно засопели, загромыхали, но возражать осмелился лишь один.

— Вы вправду уверены в этих босяках, сир? — прогудел он. — Кто знает, кем они воистину посланы? Я бы предпочел…

— А я предпочитаю, чтобы мои распоряжения выполнялись, барон, — жестко прервал Риз. — У меня есть все основания доверять этим людям. Что же касается босяков… Надеюсь, вам не выпадет случая столкнуться с ними в бою.

Медленно, с явной неохотой рыцари вереницей покинули шатер. Запахнув за ними полог, к герцогу приблизился Рокош.

— Насчет новостей, сир, мы плохие помощники. Принц отрядил нас для захвата Тьюнира.

— Захвата? — Риз воззрился на юношей с изумлением. — У меня под началом четыреста человек, господа, а я ума не приложу, как подступиться к этакой твердыне. Никаких машин, практически никаких приспособлений, и мы невольно склоняемся к длительной осаде. Что тут смогут полсотни человек, даже если они первостатейные бойцы?

— Увы, сир, ситуация еще сложнее, — вздохнул Шагалан. — Выгляньте на улицу — и обнаружите не полсотни, а только шестерых ребят. От нашего отряда сохранилось немногое.

Герцог дернулся, будто и впрямь собирался броситься к выходу.

— Но… как же?..

— Был бой. На востоке, под Сегерхердом, — размеренно объяснил юноша. — Большой бой. По-видимому, Гонсет как-то проведал о нашей высадке и стянул туда почти всех своих варваров.

— Великий Творец!.. Сколько же их там?..

— Около тысячи. Нас вынудили драться. Те солдаты, попавшиеся вам вчера под Ринглеви, — обломки имперской армии.

Герцог ошеломленно замолчал, переводя взор с одного гостя на другого.

— Невероятно… Не укладывается в голове. Когда пленные бормотали про демонов и нечистую силу, обратившую их в бегство, я полагал, помутнение рассудка. А это вы? Справились с целым гарнизоном? Невероятно… Но все же каким образом Гонсет ухитрился подстроить такую западню?

— Талантливый мерзавец, без спору. О подробностях же мы хотели бы расспросить его лично. Вы не станете возражать, сир?

— О чем вы? Тьюнир? Жаль разочаровывать, господа, но, боюсь, Гонсета в замке нет.

— Как нет?! — вскинулся юноша. — Принц говорил…

— Брат действительно очень надеялся. Однако сегодня утром, по прибытии сюда, мы изловили парочку негодяев, пытавшихся потихоньку улизнуть из замка. Это гердонезцы, прислуживавшие завоевателям, но не жаждавшие при том биться до конца. По их словам, Гонсета в Тьюнире никто не видел, обороной руководит некий Конлаф, его доверенный помощник.

— Опять доверенный… — проворчал Шагалан себе под нос. — Ваши дезертиры не могли нарочно врать?

— Едва ли. Их допрашивали опытные люди, и весьма жестко.

— А где же тогда сам наместник?

Риз пожал плечами.

— Пленные не имеют о том никакого понятия. Возможно, погиб, возможно, бежал. Последнее, впрочем, мало отличается от смерти — вряд ли Император простит ему потерю Гердонеза.

— Его еще надо окончательно потерять, — заметил Рокош. — А для этого придется раздавить осиное гнездо в замке.

— Вы правы, господа. Пока не усмирен Тьюнир, мы не контролируем страну. Сомневаюсь, что у мелонгов хватит мощи отвоевать упущенное назад, но вот сковать нас они в состоянии надолго. Не подняв же все королевство, мы окажемся бессильными перед лицом разгневанной Империи. Никакое содействие Святого Престола и дружественных монархий не выручит.

В глазах Шагалана промелькнула насмешка, но от колкостей он удержался.

— Короче, Тьюнир не помешало бы взять в ближайшее время, так?

— Именно так, господин Шагалан. Хоть я и не представляю, как этого добиться. По крайней мере, вы можете, безусловно, рассчитывать на моих воинов.

— Приятно слышать, сир, — хмыкнул разведчик. — Замок… замок мы рано или поздно возьмем, речь не о том. Главное, что на данный момент требуется от ваших воинов, — крепить осаду. А как раз с этим, чувствую, ожидаются сложности. Извините, господин герцог, но вы совершенно не готовы к вылазкам мелонгов.

— Вряд ли они отважатся на что-нибудь подобное. — Вельможа обиженно поджал губы. — При всем том мы занялись обустройством позиций сразу по прибытии. За неполный день рвы и частоколы сооружены почти наполовину. Отличная скорость, люди просто не могут работать быстрее!

— Наполовину? — переглянулся с товарищем Шагалан. — Очень любопытно. Однако я, собственно, имел в виду другое, сир. Лагерь плохо охраняется.

— У нас достаточно постов, я лично их проверял.

— Допускаю, их достаточно со стороны крепости. Подходы же от леса, по сути, голы, мы свободно проехали в лагерь до самого вашего шатра. Это никуда не годится.

— А при чем тут лес? Насколько нам известно, в окрестностях никого, за исключением мелких шаек разбойников.

— У вас, сир, под боком Тьюнир, — холодно пояснил юноша. — Там наверняка найдутся смельчаки, чтобы тайком выбраться из замка, обогнуть лагерь и нанести удар с незащищенного тыла. Я бы поступил так. Вырезать полководцев, разжечь панику, обеспечивая условия для прорыва основных сил.

— Мы учли и подобные безумные варианты, господин Шагалан. Цепь наблюдателей охватывает всю окружность замка, никакие лазутчики его не покинут.

— Хорошо, если учли… И, тем не менее, распорядитесь, пожалуйста, сир, чтобы посты закрыли и заднюю границу лагеря. Хотя бы нынешней ночью. Всем нам будет спать спокойнее. И кстати, о цепях наблюдателей: в Тьюнире есть вторые ворота?

— Да, с севера. Там разместился такой же лагерь, как и здесь.

— Четыреста человек поделены надвое, — задумчиво произнес разведчик. — Минус наблюдатели у стен. Выходит, в каждом лагере не более полутора сотен воинов? Если мелонги ринутся наружу всей массой в одной точке, никакого преимущества у вас, сир, не отыщется. Вдобавок признаемся: имперские латники несколько мощнее гердонезских рыцарей в бою.

Герцог вздернул подбородок.

— Если такое и случится, то мы будем сражаться за свою родину, сударь!

— А они — за свои жизни, — усмехнулся Шагалан.

— И все равно… В конце концов, нам вовсе не обязательно побеждать мелонгов в прямом бою. Враг завязнет на частоколе, мы погасим его натиск, а подоспевшие сзади от вторых ворот товарищи довершат разгром. Это также особо обговаривалось… Нет, господа, варвары, увы, не настолько глупы, чтобы пойти на безрассудство.

— Творец ведает… — Рокош от души зевнул и потянулся. — Положение отчаянное, да и вряд ли их вдохновляет кроткое сидение в голодной осаде.

— На вашем счету много покоренных крепостей, сударь?

— Нет, сир, начну с Тьюнира. — Юноша сделал вид, будто не уловил сарказма. — Пока нами освоена лишь теория штурма, но это неважно. Под Сегерхердом тоже было впервой, однако победу мы там добыли.

— Непомерной ценой, хочу заметить.

— На сей раз постараемся избежать прошлых ошибок.

— Думаю, мы столковались, господа, — прервал спорщиков Шагалан. — Позаботимся о ночлеге, а завтра вместе посмотрим, что предпринять.

— О, разумеется, друзья мои! — Герцог порывисто двинулся к выходу. — Прошу прощения, я совсем упустил — вы же сразу с дороги и, несомненно, утомились? Отложим разговоры до утра. Я направлю в ваше распоряжение тройку солдат и Викста, моего сержанта. Убедитесь, этот ушлый малый способен осуществить почти любую вашу прихоть и снять любые затруднения.

За порогом шатра он остановился, обозрел внимательно блеснувших бритыми макушками гостей, насупленных рыцарей, побито сжавшихся у костра стражников.

— Да, — сказал сам себе. — Викст здесь, безусловно, будет полезен.

Присланный герцогом Даго сержант оказался щуплым пареньком ненамного старше ребят. Нехватку физической мощи он с избытком возмещал бурной энергией, фонтанировавшей непрерывным потоком. Некоторых солидных воинов, вроде трех дюжих валестийских наемников, такой шквал буквально пригибал к земле, лишая воли. Каждый из них с легкостью свернул бы шею назойливому парнишке, но вместо этого только безропотно подставлялся под его ярмо. Правда, с новыми опекаемыми фокус не прошел. Мельтешащего, быстро что-то объясняющего сержанта бойцы поначалу просто игнорировали. После же особо нахального наскока его аккуратно взяли за грудки, заглянули в глаза, и смышленый Викст тотчас сбавил тон. Вывел он отряд на окраину лагеря, к пятачку, на котором работяги торопливо растягивали большую палатку.

— Отличное местечко, господа, — затараторил сержант. — Располагайтесь, скоро принесут ужин. Солома для ночлега и овес для лошадей тоже за мной.

— Прекрасно, дружище. — Шагалан потрепал его по плечу, хотя взгляд остался ледяным. — Вижу, на тебя можно рассчитывать. А потому вот какое пожелание — устраивай-ка нас на ночлег прямо у частокола. Вон там, где еще не закончена стройка.

— Но, господа… — опешил Викст.

— Не теряй времени, парень, не заставляй людей делать напрасную работу. А ужин, солома и овес по-прежнему за тобой. Поехали, ребята!

Минуту сержант растерянно хлопал ресницами вдогон тающим во мраке всадникам, затем с гневным криком бросился к рабочим…

— Подумал о том же, что и я, брат? — негромко спросил Рокош Шагалана, пока они неспешно пересекали погружающийся в дремоту лагерь. Любопытства к необычным гостям почти не ощущалось.

— Если завтра труды продолжатся в том же темпе, — отозвался разведчик, не поворачивая головы, — то рвы с частоколами наглухо перекроют выходы из замка. Именно с той минуты самоуверенность господина герцога окажется справедливой, а прорыв запредельно осложнится.

— Значит, прорываться мелонгам надо немедленно, вероятно, уже нынешней ночью?

— Все говорит за это, брат. Смущает единственное — подобное развитие событий слишком легко читаемо. Будь за стенами Гонсет, следовало бы ожидать более тонкого маневра.

— Риз убежден, что его тамнет.

— Не забывай, Гонсет обводил вокруг пальца и не таких мудрецов. Придется готовиться к любому повороту.

— Тысяча чертей, опять бессонная ночь! — вздохнул Рокош с неподдельной печалью.

Уловив требуемое направление, энергия Викста наконец развернулась во всей красе. Со ставшего вдруг столь ценным места у частокола выдворили обалдевших строителей, а на густо замешанной за день грязи, будто по волшебству, выросла шикарная палатка. Лошади обрели долгожданные мешки с овсом, бойцы — корзины с жареными цыплятами, хлебом и кувшинами вина.

— Глазам не верю, — умилился Кабо над одной из корзин. — Хвала Всеблагому Творцу…

— Хвала, — сухо согласился Шагалан. — Пойдем-ка, брат, потолкуем.

— Господь с тобой, брат! В кои-то веки на нас свалилось счастье, так и тут ты норовишь испортить его.

— Забирай свое счастье, и пошли. Дело серьезное.

— Извините, господа, — сбоку подскочил обеспокоенный Викст. — Неужели вы решили отказаться от ужина? Вас что-нибудь не удовлетворяет?

— Все великолепно, приятель, — ответил Шагалан, прикрывая спиной собирающегося Кабо. — Не волнуйся. Мы только чуток пройдемся по округе, а уж потом — за трапезу. Аппетит надо нагулять, понимаешь?

Однако сержант, напротив, разволновался больше.

— Прогуляться? Но, господа… уже ночь наступает. Что вы объясните часовым, если вас остановят? Может получиться неудобно…

— Эка невидаль — часовые, — хмыкнул Кабо, поднимая на плечо плотно набитую корзину. — Либо отцепятся, либо схлопочут по шее.

— Но, господа, именно этого меня обязали не допустить! Господину герцогу хватило тех несчастных солдат, которых вы уложили у его шатра. Согласитесь, нельзя же наказывать людей за проявленную бдительность?

— Так господин герцог поручил тебе еще и оберегать нас от конфликтов с его воинами? — прищурился Шагалан. — Ну, продолжай выполнять свои обязанности, приятель. Мы же уходим гулять и твердо намерены делать это без чужих ушей.

Лицо Викста исказило настоящее отчаяние.

— Как же мне тогда быть, господа?! Вы не даете себя сопроводить, но позволяете ограждать от придирок охраны? Куда же мне, горемычному, деваться? Я ведь не думаю с вами ссориться, но гнев господина герцога мне тоже ни к чему…

Шагалан ухмыльнулся и молча двинулся в темноту, Кабо на секунду задержался, поправляя оружие.

— Балда, — сжалился он над бедным сержантом. — Топай за нами поодаль. Начнется шум — подоспеешь, успокоишь, не начнется — разговору не помешаешь. Главное — на глаза не попадайся.

У самого частокола разведчиков уже поджидал Рокош; хлюпая по грязи, миновали последние посты гердонезских войск. Помощь неугомонного Викста так и не понадобилась — желающих связываться с незнакомцами среди солдат не обнаружилось. Когда факельный свет остался позади, юноши замедлили шаг. Чуть в стороне громоздились стены замка, покрытые, будто шерстью, зарослями мха. Во мраке различалась лишь давящая масса да вереница плавающих огоньков.

— Ближе не подходим, — предложил Рокош негромко. — Еще выстрелят наудачу или сбросят какую-нибудь дрянь.

— Куда им стрелять-то? — Кабо, возясь с кувшином, фыркнул. — Они ж не видят оттуда ни черта. Об освещении стен даже не заботятся, влезай хоть сейчас… Вон, отследить разрыв в огнях и влезть. Только наверху и заметят.

— Точно заметят, — сдержал хромца Шагалан. — Потому со штурмом пока повременим. Лучше скажите, братья, с чего это мелонги стены затемнили? Ведь не дураки вроде.

— А может, сами удрать хотят? Веревки скинут и в одно мгновение на земле. Там и четырех ростов нет, любой осилит.

— Очень похоже. И от наблюдателей герцога в нынешней тьме проку мало.

Будто в ответ на слова юноши, в соседних кустах заворочались.

— Эй, кто там шастает? — донесся хриплый шепот.

— Цыц! — отмахнулся Рокош. — При такой системе мелонги за ночь все до последнего ускользнут, а мы и не проснемся.

— Ну, все-то, конечно, не ускользнут, — в задумчивости протянул Шагалан, — а вот группа спустится легко. Вопрос, куда она затем предпочтет двигаться: спасаться бегством или резать народ в лагере?

— Еще мыслишь о прорыве, брат? Что, сам поступил бы так же?

— Верно. А если вылазка не состоится, я признаю их Конлафа совершенным бараном. Завтра его закупорят и приготовят к медленной бесславной смерти от голода.

— Выходит, нам сегодня ночью оберегать сон целой армии герцога?

— Оберегать здесь недостаточно, брат. В случае атаки требуется воспользоваться ею в полной мере. Мы же не хотим, отразив нападение, просидеть под этими стенами ближайшие месяцы? Поэтому определимся вот как: мы с Кабо задержимся тут. Пройдемся вдоль стен, приглядим местечко потише. Ты, Рокош, и ребята… скажем так, будьте начеку. Не спать вообще или посменно дежурить — смотрите сами, однако момент атаки вы должны уловить тотчас.

— Понятно. Брешь в частоколе рядом, стало быть, к бою не опоздаем.

— И не просто к бою. Прежде, брат, позаботься, чтобы очистили лагерь от лазутчиков, ежели таковые все же объявятся. А во-вторых, надо не только опрокинуть врага, но и попытаться на его плечах ворваться в замок. Попробуйте разогнать на подвиг солдат герцога, хотя больше полагайтесь на самих себя. Если ворота Тьюнира снова захлопнутся, с их дальнейшим открыванием у вас возникнут серьезные сложности. А у нас с Кабо подавно.

— А что мы затеем? — невинно поинтересовался хромец.

— Будем заниматься своим делом. Если вся орава мелонгов и их подручных покатится на прорыв, стены неизбежно оголятся. Ты же предлагал туда залезть? Вот залезем и… поучаствуем в штурме. Так что вы уж там, братья, постарайтесь проникнуть внутрь, вдвоем сладить будет трудновато. Эй, Викст! Подойди, нечего сопеть в темноте.

Смущенный сержант приблизился не без робости.

— Мы с товарищем заночуем здесь, — объявил ему Шагалан. — Возражений не появляется? Молодец. Сейчас, приятель, отправляйся обратно, пришлешь сюда тех троих валестийцев, которых выделил герцог. И пусть обязательно прихватят с собой прочный шест длиной… локтей пятнадцать-двадцать. Все понял? Действуй, заодно и господина Рокоша в лагерь проводишь. Посмотришь, чтобы его никто по пути не обидел.

Оставшись вдвоем, разведчики долго и молча созерцали грозную тень крепости.

— Последний вопрос, брат, — заговорил наконец Кабо. — Ты не запамятовал? В этом замке существуют и другие ворота. У них-то нашего заслона нет.

— Мелонги еле наскребут сил и храбрости даже на один прорыв.

— А если он произойдет как раз на севере?

— Имеется риск… Попытаемся догнать врагов, хотя многие, вероятно, пробьются на волю. И все-таки мне кажется, удар нацелят на юг.

— Сыграют на неожиданности? Лобовая атака вместо бегства?

— Это тоже. А вдобавок ведь в южном лагере находится герцог с приближенными. Устранив его, есть надежда разжечь сумятицу в войске и завершить дело полноценным разгромом.

— Про герцога, брат, еще нужно как-то разузнать.

— Что с того? После Сегерхерда не удивлюсь, обнаружив незаурядную прыть и у доверенного прихвостня Гонсета.

Вскоре из мрака, громко пыхтя, появились наемники, тащившие толстенную жердь, почти бревно. Они к новоиспеченным командирам отнеслись без эмоций, размеренно занимаясь своим ратным ремеслом под любым началом. Укрыв помощников в кустах, юноши прошлись вдоль стены едва ли не до северного лагеря, также обильно обсыпанного огнями. Приглядели пару точек, удобных для акробатических трюков, возвратились назад.

— Долго ждать? — буднично спросил, подвинувшись, один из наемников на ломаном гердонезском.

— Долго, приятель, — отозвался Шагалан по-валестийски,- возможно, до самого утра. Дремлите покуда, мы вас посторожим.

— А когда бы ты, брат, взялся действовать? — шепнул Кабо.

— Разумеется, перед рассветом. Классическое время для внезапных налетов, хотя и до той поры стоит стеречься. Неизвестно, хватит ли у варваров выдержки.

— Тогда дремли тоже. Сонные мы много не навоюем, а часа через два я тебя разбужу, поменяемся.

Сигнал нарушил покой Шагалана при досматривании второй порции снов. Просто легкое касание плеча, однако годы общих занятий даром не пропали; каким-то неведомым образом он понял, что тревога не случайна. Еще с трудом продирая глаза, юноша распахнул влажный плащ, нащупал меч. Приближался опасный час — предутреннее марево, неопределенная зыбь между светом и тьмой, которую люди издревле стремятся провести в сонном беспамятстве. Ночные страхи, яростные и злобные, уходят, но их место ненадолго занимают иные, пугавшие иной раз даже больше своей бесцветной, неживой тоской. В такое время любой караульный начинает клевать носом, а промысел затевают лишь самые отчаянные хищники.

Рядом качнулась туманная фигура Кабо. Хромец вновь тронул плечо товарища, сильнее и резче, будто поторапливая. Заговорить не пытался, и это добавляло серьезности делу. Шагалан, оставив плащ, мягко пустился следом. Чудом обогнул валявшуюся на земле корзину — у них, посменно стерегших крошечный лагерь, имелось для борьбы с дремотой два основных метода: еда и осторожные прогулки по окрестностям. Первый опустошил за ночь корзину, второй, вероятно, натолкнул Кабо на нечто интересное. Тут же солидно сопели наемники, пока, к счастью, без храпа и вскриков. Юноши скользнули в пелену застывших капель, висевших, казалось, в самом воздухе. Двигались быстро, бесшумно, частично воспринимая дорогу на ощупь, частично — чутьем. Кабо шел впереди, не оборачиваясь и не замедляясь, уверенный, что спутник не отстанет ни на секунду.

Очень скоро Шагалан обнаружил или, правильнее, почувствовал цель — совсем близко, одним с ними курсом кралось несколько человек. Эти тоже норовили остаться незамеченными, но все равно шумели гораздо больше. Подпустив друга ближе, Кабо знаком подтвердил его опасения. В потемках не удавалось досконально разглядеть чужаков, тем не менее как-то не укладывалось в голове, что это люди герцога, вздумавшие, к примеру, тайком проведать посты. Да и часовые, до того регулярно выдававшие себя, отчего-то затихли. Новый короткий обмен знаками и касаниями. Кабо предлагал атаку. Если это враги, их нельзя пропускать в лагерь, если же союзники… то нечего шататься без предупреждения. Шагалан молча согласился, уточнил детали.

Еще десяток минут две призрачные тени сопровождали отряд незнакомцев. Гердонезский лагерь недалеко, но чужаки и не рвались прямо к нему, обходя по широкой дуге. Тени, в свою очередь, обходили их, зажимали с боков. Так странная процессия углубилась в лес. Уже никаких сомнений: враги, неплохо подготовленные и вооруженные, с четким заданием. Вероятный характер подобного задания Шагалан вечером обрисовывал весьма подробно…

На маленькой прогалине воины остановились. Что-то все же тревожило их в этой ватной, стеклянистой мгле, полной безымянных шорохов и колыханий. Мелонги замерли, напряженно вслушиваясь. Оружие настороже, но ничего конкретного так и не выявилось. Пятеро, лучшие из лучших, вернее, лучшие из оставшихся в живых. Почти все их товарищи по особой «охотничьей» команде сгинули на Востоке, в страшной битве, о которой уцелевшие шепотом рассказывали теперь небылицы. Им же, последним, предстояло, отринув страхи, проложить дорогу решающему сражению. Задача не нова, места — давно изучены, но смутное беспокойство отчего-то не покидало. Привычный, всегда покорный лес внезапно сделался чужим, устремил мириады ненавидящих глаз-капель на горстку завоевателей, чья мощь впервые давала осечку. В тертые, огрубевшие души тонкой струйкой просачивалась тоска. Мелонги покосились на предводителя, высокого, худого воина. Тот снял шлем, втянул длинным носом воздух, словно пытаясь так учуять опасность. Возвращаться назад немыслимо, идти вперед не хотелось упорно, однако и застаиваться не резон. Вокруг определенно никого, лишь предательский холодок пожирал волю с каждой секундой. Предводитель поморщился, сам стер ладонью с лица болезненную гримасу и подал знак к движению. Согласно вздохнув, отряд перетек в походный порядок. А уже на втором-третьем шаге обрушилась беда…

Что-то темное, непонятной формы безмолвным снарядом отделилось от мрака. Развернулось в полете, блеснуло молнией стали, проскакало мимо оторопевшего предводителя, который ни с того ни с сего начал заваливаться ничком. Опытные воины вскинули оружие, но темный клубок загадочным образом возник с другой стороны, и опять один из мелонгов, тихо вскрикнув, упал на землю. Оставшиеся, еще ничего не понимая, синхронно сомкнулись спина к спине, готовые дорого продать свои жизни… Призраки исчезли. По-прежнему мерно цокали капли, шуршала редкая листва. Будто и не случилось никакого нападения, а бьющиеся в агонии товарищи просто покончили с собой. Солдаты стояли терпеливо, ни на миг не ослабляя внимания. Враг так и не появился. Они опасливо сместились вправо, влево. Но не топтаться же на проклятой прогалине до солнца? Коротко переглянувшись, вновь пустились выбранным путем. Кто бы ни скрывался под масками демонов мглы, им не помешать воинам Великой Империи исполнить долг…

Это можно было предвидеть, но невозможно — предотвратить: стоило после каскада проверок и обманных рывков тронуться по-настоящему, как произошла атака. На сей раз мелонги сохранили настороженность, и все же один погиб немедленно, не успев даже взмахнуть мечом. Теперь призраков оказалось поровну с солдатами, и отступать они не собирались. Обычное человеческое обличье, щуплые, невысокие юноши, вот только вели они себя совершенно не по-ребячьи. Ни слова, ни крика, оба с жутковатым, решительным молчанием кинулись в бой и вскоре бесповоротно определили его исход. Как ни превозносили мастерство «охотников» Гонсета, сопротивление не затянулось…

Вернувшись к ночевке, Шагалан и Кабо разбудили безмятежных наемников. Дело закипало, с минуты на минуту ожидалась большая вылазка.

— Не слишком торопимся, брат? — спросил хромец, пока выдвигались к присмотренному участку стены. — Огни наверху до сих пор горят.

— Однако заметь, они ныне совсем не перемещаются.

— Укрепили факелы, а сами отправились к воротам?

— Точно. Кого-то, разумеется, оставят, но с началом канителить не захотят. Ведь посланных лазутчиков в любой момент могут разоблачить.

— А если варвары рассчитывают получить прежде сигнал от своих людей?

Шагалан придержал качнувшийся конец жерди, что волокли запыхавшиеся наемники.

— Тем хуже для них. Если не вырвутся сейчас, к вечеру будут замурованы и обречены. Надеюсь, отчаяние подстегнет их смелость.

Добравшись, разместились в глубокой тени дерева, в сотне шагов от стены. И не успели коротко растолковать валестийцам суть предстоящего маневра, как утренняя тишина взорвалась. Со стороны лагеря герцога взвыл тревожный рог, его зов подхватил другой, третий. Резкие людские крики, ржание перепуганных коней, звон железа. Северный лагерь тоже откликнулся, хотя и без особого переполоха. Все это время, прислушиваясь к заваривающейся кутерьме, разведчики сосредоточенно изучали гребень стены. Еще пара самых резвых огней пронеслась там, остальные горели неподвижно, будто вросши в камень.

— Все поняли, ребята? — Кабо обернулся к наемникам. — По команде действуем быстро и дружно. Не забоитесь?

— Не впервой, насмотрелись, — буркнули в ответ.

Новая волна боевого шума ударила по ушам. Пахнуло уже не простой сумятицей, а настоящей бранью. Разрозненные крики переросли в единый рев, грохот сшибающегося оружия отчетливо докатился до укрывшихся в тени.

— Началось, — кивнул Шагалан. — Полезли из логова, голубчики. Теперь и нам пора поспешать, пока враги не распознали, с кем столкнулись.

Пять фигур, кое-как таясь, побежали к стене. В иной момент их бы, вероятно, обнаружили, но охране сейчас было не до того. Ров замка оказался невелик: давно забыв о серьезных штурмах, он заплыл илом, осыпался и обмелел. С плеском преодолев его, группа приникла к влажному каменному яру. Наверху по-прежнему тихо, южный лагерь продолжал греметь звуками боя, только входя в раж, северный — трубными завываниями, заменявшими покуда помощь. По знаку юных командиров двое наемников, крякнув, вздыбили жердь отвесно, конец ее пришелся даже малость выше среза стены. Третий солдат опустился на колено, подставляя широкую спину.

— Внутри друг на друга не уповаем, брат, — обернулся Шагалан. — Каждый дерется сам и сам же выбирает путь.

— Как и заведено, брат, — эхом отозвался хромец.

Шагалан в два рывка очутился на плечах верзилы-наемника, подождал, когда тот, натужно пыхтя, выпрямится с увесистой ношей. Теперь до среза стены каких-нибудь восемь-девять локтей, он явственно чернел на фоне бледнеющего неба. Юноша прыжком еще сократил расстояние, ухватился за едва обтесанную жердь. Та заходила ходуном, однако трое солдат удержали его, оперли о стену. Быстро перебирая руками и ногами, Шагалан вскарабкался на самый верх. Калечному товарищу проделать следом подобный трюк сложнее, но и он должен справиться. Кошкой переметнулся через парапет, мягко нырнул к холодной тверди. Сюда сквозь безумные массы камня еле долетала какофония боя, и все же различался рев многочисленных гердонезских труб. Не бравурный сигнал победы, но и призыва о помощи не угадывалось. Скорее, команда к атаке, к решительному натиску с напряжением всех сил.

Впрочем, вникать в тонкости разведчику не дозволили. Как ни голо выглядела внешне стена, к лазутчику уже мчался, грохоча железом, стражник с алебардой. Юноша шагнул навстречу, отвел, вытягивая из ножен клинок, выпад, резанул поперек лица. Пока смахивал со щеки попавшие капли, осмотрелся. В обе стороны змеилась пустынная тропа, размеченная факелами. Лестница неподалеку зигзагом окуналась вниз, к земле, в туманную хмарь. Никакого ясного представления о схеме замка, герцог смог описать ее лишь в самых общих чертах. Посему и разницы между направлениями никакой, в придачу на всех слышались крики и мелькали тревожные огоньки. Шагалан предпочел лестницу: огни там были гуще, а дорога к воротам — понятнее. На ходу убрал меч, извлек на волю перначи. Заметив поднимающуюся над парапетом темную фигуру Кабо, жестом обозначил свой выбор. Друг примет иной путь, столь же непредсказуемо опасный.

И снова бой. Свист стали, перекошенные лица врагов, брызги крови, стоны. Первые угодившие под руку погибли, толком не сопротивляясь. Мало того, что узкая лестница не позволяла встать плечом к плечу даже троим, так варвары еще и подбегали поочередно, как застигала их тревога, подбегали, чтобы тотчас пасть от оружия страшного бойца. Следовавшие за ними, быстро сообразив, попытались сгрудиться копейным ежом, но тоже не выдержали града беспощадных ударов, покатились вниз, теряя тела. На землю Шагалан ступил словно бог войны, сея смерть и панику.

Дальше пошло тяжелее. Мрачные коридоры и галереи сплетались в бескрайний лабиринт, отдельные сполохи света лишь окончательно запутывали. Юноша двигался вперед, натыкаясь то на массивные запертые двери, то на выскакивавших из ниоткуда солдат. Мелонги по-прежнему нападали поодиночке или маленькими группами, что не давало им ни шанса. Очевидно, весть о лазутчиках уже разнеслась по замку, однако хаотично перемещавшиеся цели никак всерьез не нащупывались, поисковые отряды попросту исчезали, превращаясь в кровавую кашу. Подобное брожение продолжалось довольно долго. Наконец, выбравшись на воздух из какого-то зловонного подземелья, Шагалан обнаружил звуки большого боя рядом, гердонезские же трубы теперь надрывались откровенно победно. Юноша, смахнув очередного незадачливого противника, поспешил на галерею ближайшей башни.

Прорыв мелонгов завершился полным крахом. Их перепутанное, бестолково орущее воинство, откатившись вспять, запрудило дворик перед воротами. И этим проблемы не ограничивались. Хотя тяжелую решетку и сбросили, отрезав преследователей, горстка гердонезцев все же ухитрилась проскочить внутрь. Нельзя, правда, сказать, что им повезло, — ныне смельчаки очутились лицом к лицу с толпой разъяренных врагов. Пока имперские командиры старались навести какой-то порядок, в створе ворот закипела яростная схватка. Вскоре волна мелонгов отхлынула, оставив только троих выживших бойцов. И их Шагалан мог назвать поименно… Требовалось незамедлительно выручать друзей. Варвары частью уже превратились в перепуганное стадо, но сотня латников — не шутка, бронированный кулак способен и в смятении натворить уйму бед.

Юноша ступил из галереи на осклизлую дощатую крышу, лихо скатился по ней во двор, чудом не напоровшись на копейные острия. Тотчас взвыли перначи, вырубая просеки в рядах растерянных покорителей мира. Где-то поблизости залязгала еще одна драка, вероятно, Кабо решил подсобить товарищу. Теперь их сражалось пятеро. Против ста. Не такой уж безнадежный расклад, если считать врагов сломленными, безвольными паникерами. Однако легкой прогулки не получилось — лишь первые из мелонгов, атакованные сзади, дрогнули, замешкались, оплачивая слабость кровью. Стоявшие же дальше успели развернуться, сомкнуть строй, упереться на месте ощетинившейся сталью стеной. Отыскалось и сразу несколько офицеров, распределявших своих людей между бойцами. Пока же колючие стенки сдерживали неприятеля, по окружавшим дворик галереям побежали, грохоча, лучники и арбалетчики.

— Внутрь, братья! — рявкнул Шагалан, не прерывая бешеной сечи. — Расползаемся по щелям!

Надо было возвращать утраченное преимущество. Как ни великолепны «птенцы Иигуира», им трудно приходилось против сплоченного строя опытных латников. Следовало признать — даже грозные барокары едва ли превзошли хозяев. Вся мощь виртуозного боя тратилась на подавление вражеских выпадов, на забивание лезущих отовсюду копий, на собственные же действия попросту не хватало времени. Это строй позволял себе промахи, неудачника прикрыло бы полдюжины щитов, да и потеря одиночки не играла особой роли. Наоборот, сражающиеся с варварами бойцы при любой ошибке тотчас бы гибли, копящаяся исподволь усталость обрекала всех. Потому, крикнув команду, Шагалан первым двинулся к ближайшему зияющему жерлу. Кажется, кто-то норовил преградить ему дорогу, но тщетно.

Внутри полегчало — скучившиеся мелонги мешали тут друг другу. Зацепить их было по-прежнему сложно, зато и они ничего серьезного сделать уже не могли. Тугая пробка из латников лишь скреблась по узким проходам, выжимая противника перед собой. Получив некоторую свободу, разведчик взялся кое-как раздергивать солдат: то наваливался на них в лоб, то нырял в черную дыру боковой галереи, то вообще пускался наутек, повергая неповоротливую погоню в хаос. Результатом долгой беготни послужил пяток выведенных из строя мелонгов, но не более того. Места раненых моментально занимали свежие воины, иногда враги, разделившись, даже пробовали окружить юношу, благо сеть затейливо переплетенных коридоров была им знакома куда лучше. Шагалан вырывался, где за счет силы, где благодаря звериному чутью. Оно же подсказывало, что в стараниях варваров прослеживается какой-то единый, несомненно, пакостный замысел. Пару раз боец пытался круто сменить траекторию их скольжения и неизменно встречал жесткий отпор. Дозволялось убегать, метаться из стороны в сторону — в конечном итоге его упрямо выдавливали к нужной точке.

Целью движения оказался все тот же двор. На выходе из башни юноша, осознав намерения врага, предпринял новый, отчаянный рывок, сбил солдата, но опять вынужденно отступил перед копейным ежом. С бездонным упорством жуков-навозников, не считаясь со временем и потерями, их теснили назад, на открытое пространство, под стрелы. По двору уже перекатывались две группы дерущихся, Шагалан со спутниками составили третью. Несколько минут разведчика гоняли из угла в угол, пока не вытолкнули к центру. Там же находились Арашан и Гош. Ребята замерли спиной к спине, плотное, слившееся воедино кольцо мелонгов тоже застыло, будто упиваясь мгновением триумфа. Сплошная стена щитов, копий, мечей, набычившихся шлемов. Рядом за воротами трубы пели иную песню — герцог определенно начинал штурм. Практически все имперцы здесь, оборонять замок некому, его падение предрешено… Значит… мелонги готовы погибнуть, но уничтожить зловредных юнцов, обрушивших здание их величия?

— Остальных видели? — прохрипел Шагалан, косясь исподлобья на снаряжающих оружие стрелков.

— Кабо увел свою погоню под ту арку, — откликнулся Арашан, придерживая левой рукой безвольно повисшую правую. — А Рокош — куда-то вдоль стены.

— Эх, — вздохнул Гош, — протерпеть бы, братья, еще с четверть часа, все бы само и уладилось. Слышите, как народ на приступ-то кинулся? Весело идут, без труда. А у нас тут намечается последний залп.

— Похоже, только команды ждут, сволочи. — Шагалан скривился. — Ну не стоять же баранами на бойне?! По сигналу липнем к латникам…

— К этой щетине, брат, так сразу не прилипнешь. И от стрел ото всех не отмахнешься… Хотя, бесспорно, дернемся, чем черт не шутит.

На галерее среди лучников появились трое мелонгов в тяжелой броне. Невысокий мужчина с сухим, недовольным лицом прошел вперед, склонился над парапетом, пристально разглядывая загнанных в ловушку бойцов. Потом перевел взор на клубившийся за стенами дым, вернулся к юношам. Закончив осмотр, выпрямился. Он не проронил ни слова, но окружающие его стрелки тотчас подняли оружие.

— Надеюсь, — усмехнулся Гош, — обойдется без красивых жестов с белыми платками?..

Однако узнать это ребятам было не суждено. С надрывным скрипом распахнулись какие-то двери, и во двор опрометью выскочили около дюжины солдат. Вид они имели плачевный, большинство едва переставляло ноги, но вместе с тем бежать никто не пытался. Наоборот, воины честно старались сражаться, и не их вина, что задача выдалась невыполнимая. Вслед за пятившимися мелонгами выкатилось бездыханное тело, за ним показался Рокош. Лезвия его гиссы — подобия двустороннего протазана с коротким толстым древком — почернели от крови, да и сам юноша напоминал скорее прорвавшегося из преисподней демона. Нисколько не смутившись зрелищем воинства, грудящегося во дворе, он решительно двинулся вперед, и те солдаты, кто успели отведать мощи диковинного оружия, расступились. Секундная оторопь сковала ряды варваров, этого хватило, чтобы по резкому крику Шагалана бойцы ринулись на врага.

Новая отчаянная сеча. Мелонги вовсе не помышляли о спасении, дрались с остервенением обреченных. Их замешательство позволило лишь пробиться сквозь копейные завесы к живой плоти. Мигом позже по двору густым дождем ударили стрелы, часть застучала по камням, часть посекла своих. Не обращая внимания на потери, строй задергался, напрягся, тщась опять исторгнуть из себя чужеродные создания. Теперь он распался на четыре куска, каждый, извиваясь гусеницей, норовил выставить своего противника под прицел лучников. Временами уже ребята носились за варварами, понимая, что именно в гуще щитов самое безопасное место. Поверженные валились под ноги, дико лязгала сталь, свистели отдельные стрелы, а над всем этим победно ревели трубы Гердонеза.

На дальних стенах, давя редкие заслоны, забегали фигурки штурмующих. Замок, по сути, пал, однако во дворе продолжали бессмысленную и жестокую битву. Ряды имперцев таяли, уцелевшие солдаты едва сдерживали неутомимого противника, об атаках пришлось забыть, полагаясь главным образом на меткость стрелков. Несколько раз Шагалан каким-то чудом уворачивался от их снарядов, особенно коротких арбалетных, вгрызавшихся в жертву со свирепостью цепного пса. У друзей получалось хуже — на глазах разведчика Арашан, неловко нырнувший под копья, покатился по земле со стрелой в боку. Глухо рыкнув, Шагалан с новой силой нажал на своих врагов. Его толпа, пятясь, натолкнулась на толпу, гонимую навстречу Рокошем. Возникла сумятица, свалка. Рокош с лихвой воспользовался этим для обильной кровавой жатвы, Шагалан — для стремительного рывка к лестнице. Следом метнулись мелонги, но юноша, смяв охрану, уже летел наверх. С ходу врубился в заполнивших узкую галерею лучников, сея смерть и панику. Резня удалась на славу, хотя было и жарко. В рукопашной стрелки оказались беспомощны, но не отступали. Гибли один за другим и не отступали. Бросали оружие, хлопались с мольбой на колени, но даже не пытались бежать. Вскоре прояснилось и это — когда последние враги просто кинулись ничком на пол, скуля и закрывая головы, на противоположном конце галереи обнаружился Кабо. Раненый, бледный, хромающий больше обычного, но живой.

— Ты-то как здесь очутился, брат? — еле переводя дух, выдавил Шагалан. — И куда подевал белокурых, что ушли за тобой?

— Сам же велел прятаться по щелям. — Кабо хмыкнул, прижимая ближайшего лучника мечом к полу. — Лежать! Так и незачем к воротам было возвращаться. Кто за мной увязался, по тем щелям и спит, а вот вас еще выручать понадобилось. Ладно ребята, они кроме лобовой драки ничего и не знают, но ты-то, брат, мог бы и хитрее выкрутиться.

— Потом расскажешь, научусь, — отмахнулся Шагалан.

Ноги подкашивались, потребовалось аккуратно сползти по стене.

Во дворе бой тоже завершился. Утратив поддержку стрелков, мелонги совершенно сникли. Стоило же передовым гердонезским отрядам отпереть северные ворота и запустить в проулки грохочущую копытами и железом рыцарскую конницу, как началась повальная сдача в плен. Кому-то голодные до брани господа все же снесли голову, но полсотни человек жизни сохранили.

— Эй! — Изможденный Шагалан приподнялся с пола, услышав на лестнице топот множества ног. — Совсем запамятовал. А где же тут наш имперский вождь?

— Кто? — не понял Кабо. — Все, кто был, здесь и лежат. Ни один не ускользнул, выбирай любого, брат.

Шагалан тяжело встал на ноги, прошелся среди ковра из тел. Мертвые, как и положено, недвижимы, живые в страхе замерли не хуже. В конце галереи появились разгоряченные солдаты, увидев странных союзников, замялись.

— Да вот он. — Поддев носком сапога, Шагалан опрокинул латника на спину. — Тот самый, что собирался расстреливать нас во дворе. И похоже, от твоего меча, брат, почил.

— Нечего наговаривать. — Кабо неохотно склонился над телом. — Дышит твой мелонг, оглушило его и все. Подобную броню мимоходом не пробить, очувствуется.

— Не стесняйтесь, ребята, осваивайтесь! — Шагалан обернулся к топчущимся в отдалении солдатам. — И пленных полно, и покойников с доспехами. А мы только вот этого в панцире утащим.

— Ну, уж столь скромной наградой вам, дорогие мои, не отделаться!

Сквозь раздавшуюся кучу воинов протиснулся герцог Даго. Сразу за ним спешили Рокош и пара рыцарей. Приостановившись, вельможа обозрел возбужденно галерею, развел руками.

— Какие тут нужны слова? Восемь человек берут Тьюнир! Клянусь святыми мощами, могли ли помыслить о таком создатели древних легенд? Буду настаивать, требовать от брата наградить вас, друзья, со всей доступной ему щедростью. И даже сверх того! Что до меня… я теперь обязан вам жизнью, родиной, славой. Любые средства, любая поддержка. Мой меч отныне и навек в вашем распоряжении… Не знаю, правда, чем он способен помочь истинным героям, но… от чистого сердца.

Риз лично подошел к каждому из ребят, крепко обнял. Зачарованные невероятной сценой солдаты будто забыли про растаскиваемую вокруг добычу.

— Что вы там говорили про того варвара? — Герцог, скрывая растроганность, отвернулся.

— Думаем, это их командир, — отозвался Шагалан. — Мы так и не встретили в замке Гонсета, сир, а потому хотели бы порасспросить кое о чем его подручного. Кто же еще в курсе секретов хозяина, если не он?

— Конлаф? — Риз с любопытством ткнул бесчувственного мелонга ножнами. — И живой. Пускай так, берите, беседуйте. Только, пожалуйста, постарайтесь не умертвить его раньше срока — родовитых имперских заложников у нас пока не густо.

Мимо солдат, шумно возившихся с телами врагов, приблизился Рокош, усталый и пасмурный.

— Что? — поднял голову Шагалан.

— Жига. Наскочил на лазутчиков у шатра герцога. Разметал почти всех, но и сам получил… Стрелу. Из арбалета… Тяжело от них уклониться, тем более в упор.

— Чертовы машины! Жив?

— Вряд ли. Когда уходил, он был уже совсем плох.

Разведчик с досадой махнул рукой, пнул впервые застонавшего пленника.

— Арашан-то как?

— Остальные целы, брат. Поранены, разумеется, кто сильно, вроде Арашана, кто не очень. Но выживут.

— И то хорошо. Давайте тогда подыщем имперскому вскормленнику тихий уголок. Отвечать ему, видно, доведется за всю свою шатию.

Цом, цом… Капли падали мерно, с непостижимой пунктуальностью. Возможно, то было результатом недавних дождей, а возможно, так вообще было всегда. В каменном склепе, погрязшем в сырости, плесени и зловонии, время словно останавливалось. Наверху утекали дни, месяцы, годы. Менялась власть, являлись новые люди, обычно по трупам старых… Здесь все оставалось по-прежнему, чуждое свету и тьме, холоду и жаре, безжизненно ровное и постоянное. Изредка сюда забрасывали неудачников, но подземелье и к ним оставалось равнодушным, поглощая вопли, стоны и последние проклятья. Забытые дотлевающие тела и беспокойные призраки — сущая мелочь для вечно спящей бездны. Вот и сейчас наверху ржут кони, гудят пожары, суетятся очередные победители. Здесь же слышен лишь монотонный стук падающих капель.

Цом, цом… По сторонам одинокого чадящего факела на расстоянии вытянутой руки располагались Шагалан и захваченный пленник. Мелонг все еще был без сознания, грузным кулем привалившись к стене. Юноша сидел напротив, сразу и расслабленный и сосредоточенный, сохраняя и это состояние, и позу уже с полчаса, упершись неотрывным взором в добычу. Где-то рядом темнота прятала столь же бесшумного Кабо.

— Можете открыть глаза, сударь, — негромко произнес Шагалан, поднимая наконец подбородок от ладоней. — Я вижу, что вы очнулись.

Веки пленника дрогнули, из-под них сверкнул настороженный глаз. Чуть помешкав, он распахнулся полностью, мелонг шевельнулся, замер со стоном. Досталось ему воистину прилично — и после оглушающего удара Кабо солдаты не церемонились излишне с врагом. Морщась, постанывая, мелонг медленно ощупал разбитую голову. Глаза при том не прекращали изучать положение.

— Узнаете меня? — спросил Шагалан холодно. — Я один из тех, кого вы едва не расстреляли во дворе. Припоминаете?

Новая порция стонов. Собеседника своего пленник рассматривал особенно тщательно, хотя встречи взглядами избегал.

— С тех пор кое-что изменилось, сударь. Ныне вы в моей власти и должны очень постараться, дабы заработать себе жизнь.

Разжав кровоточащие губы, пленник выдавил что-то на лающем наречии варваров.

— Так у нас дело не пойдет, — усмехнулся юноша. — Неужто я поверю, будто вы не говорите по-гердонезски? Слышал, по примеру наместника, его окружение неплохо освоило язык покоренной страны, а вы входили в самый ближний круг. Я прав? И бросьте супиться. Окажись вы простым служакой, вас поволокли бы на виселицу без разговоров. Уж я бы посодействовал. Теперь же за счет маленькой теплой беседы вы имеете шанс стать важным заложником короны. Гердонезской короны. По-моему, недурной повод быстренько научиться языку, а?

— Что вам от меня надо? — поколебавшись, отозвался пленник. Голос охриплый, но речь чистая, практически без акцента.

— Хорошее начало, — кивнул Шагалан. — Интересно, вас не волнует вопрос, кто мы такие… А ведь причин для удивления вроде бы получили предостаточно. Уже наслышаны, господин Конлаф?

Испуганно вытаращившись, мелонг замотал головой.

— Отрекаетесь от собственного имени? — Юноша фыркнул. — Это же нелепо, сударь. Десятки захваченных сегодня опознают вас, да я и сам наблюдал, кто командовал в галерее. Ладно, спишем первую робость на последствия удара. Далее, однако, дружески советую придерживаться правды. Ваше настоящее имя?

Мелонг молчал долго, уставившись куда-то под ноги. Шагалан не торопил, давая все взвесить и сломаться полностью.

— Конлаф. Ингвер Конлаф, — буркнул наконец пленник. — Секретарь… имперского наместника.

— Секретарь? — присвистнул юноша. — Ну-ка, сударь, повернитесь в профиль.

— Морду набок свороти, — растолковал из мрака невидимый Кабо.

Шагалан ухватил варвара за бритый подбородок, секунду рассматривал с сомнением.

— Похож, — заключил, поразмыслив. — Я лицезрел вас осенью в Галаге. Именно вы мило болтали с господином Гонсетом на площадке донжона. Было?

— Было, — скривился мелонг. — Мы ловили там неких беглецов…

— Не утруждайтесь объяснениями, сударь. Тот побег я сам устроил и потому о деталях немного осведомлен.

Конлаф глянул на юношу хмуро и без явного изумления.

— Чего же вам от меня все-таки надо?

— Самую малость. Непосредственно нас с друзьями интересуют только два вопроса. Позднее, вероятно, королевские дознаватели зададут их больше, но до тех времен еще требуется дожить, не так ли?

— Какие вопросы?

— Первый — наиболее очевидный: где найти Бренора Гонсета? Все полагали, что он укрылся в Тьюнире, но ведь его здесь нет?

— Не знаете, где он? — ухмыльнулся мелонг. — Вообразите себе, я тоже.

— Полно, господин Конлаф. Как это хозяин бросит на произвол судьбы лучшего из своих псов?

— Думайте, что хотите, молодой человек. — Лицо пленника сохранило усмешку, хотя на мгновение, казалось, дернулось от боли. — Последний раз я видел господина наместника во дворце в Ринглеви, где мы ожидали вестей из Сегерхерда. Прибыл гонец, сообщил… нерадостное… Вдобавок корабли Артави поднимались к городу. Возникла некоторая суматоха, шум, кто-то рванулся готовиться к обороне столицы, кто-то — потихоньку спрятаться… Наместник, отдав распоряжения и запретив беспокоить, удалился к себе. Лишь часа через два вдруг обнаружилось, что он пропал с основной частью личной охраны. Скорее всего, воспользовавшись тайным ходом, покинул дворец.

— И вы не предприняли поиски?

— А что потом? — Конлаф устало поморщился. — Силой возвращать назад наместника Светлейшего Императора? Безумие. К тому же я неплохо изучил господина Гонсета за эти годы. Он отнюдь не трусливый мальчишка, теряющий голову при серьезной опасности. Пусть звучит высокопарно, однако главное для него — служение Империи, ради нее он пойдет и на смерть и на позор. А разум наместника с возрастом не потерял остроты. Если он счел, что схватка за Гердонез проиграна и подобает оставить страну… на то имелись веские причины.

— Надо же, а выглядит все именно как трусливое бегство. Какие причины понудят бросить на погибель вернейших слуг?

— Не знаю. Возможно, он старался сохранить отъезд в тайне. Мой уход, как и исчезновение стражи у дверей, придворные заметили бы преждевременно.

— То есть вы не считаете себя обманутым и покинутым своим хозяином?

Конлаф посмотрел исподлобья.

— Такие вещи вне моей оценки, молодой человек. А жертвенность во имя высших интересов Империи и покинутость — вовсе не одно и то же.

— Хорошо, — кивнул Шагалан, — дойдем и до жертв. Вы пытались хотя бы проследить дальнейший путь Гонсета?

— Немного. Из столицы он вполне логично отправился к Тьюниру, сюда же я повел остатки гарнизона и всех готовых еще сопротивляться. Тем не менее, в замке сообщили, что наместник здесь не появлялся. Потом вроде бы его видели на севере, у Галаги. Позднее… было уже не до поисков.

— Что, по-вашему, намерен Гонсет делать на севере? Собирать силы для ответного удара?

— Едва ли. Не из страха — сил там попросту нет. Хватает всяческой швали, способной какое-то время держать в узде чернь, но приличных воинов… Я знаю, о чем говорю, сам обеспечивал стягивание войск на юг.

— Чувствую, сударь, мы не ошиблись, затеяв эту беседу, — хмыкнул Шагалан. — Ну и где же искать господина Гонсета?

— Так не терпится потыкать его железом? Боюсь, ничего не получится. Пока вы толкались под стенами замка, у него имелось все — лошади, эскорт, золото. Сейчас он может очутиться в любой точке страны… Разумеется, не для продолжения безнадежной борьбы.

— Что же тогда? Бежать за море, в Илиери или Овелид-Кун? Разве там не ждет его единственно плаха? Император ведь не любит проигравших.

Конлаф судорожно мотнул головой.

— Не мне гадать о мыслях наместника. Вероятно… Убежден, он видел какой-то выход, коль скоро предпочел бегство честной смерти в бою. Видел и считал более полезным для Империи. Я же не смею не доверять его мнению.

— Понятно… — Юноша в задумчивости потер щеку. — Стало быть, наместнику вновь удалось от нас улизнуть…

— Это мы еще посмотрим, — буркнул из темноты Кабо. — Растрясем принца на конный отряд, прочешем побережье хоть до самой Хамарани… Авось и застигнем старого лиса в наших краях. Слишком легкое наказание для него имперский топор.

— Попробуем, конечно, брат, — вздохнул в ответ Шагалан. — Шансов, впрочем, действительно мало — погода приличная, а для него побережье кишит доступными судами. Если не случилось чего-то невообразимого, господин Гонсет уже давно качается на морских волнах.

Короткую паузу вдруг нарушил пленник.

— Занятно, однако, молодые люди, наблюдать столько страсти в поимке несчастного беглеца. Зачем, в сущности, он вам? Поиздеваться и подвергнуть публичной казни? Не исключаю, это и так ему предстоит. А вот от вас я ожидал большей сдержанности.

— Тогда к вашим ожиданиям, любезный господин Конлаф, сейчас и перейдем. — Голос Шагалана заледенел. — Как понимаю, вы были весьма приближены к Гонсету, в курсе его самых тайных затей. А раз хозяин пока недостижим, именно слугам раскрывать секреты.

— Что вы имеете в виду? — замер мелонг.

— Я хочу подробно услышать о том, как Гонсет оказался осведомлен о наших планах. Похоже, в целом Гердонезе лишь вы с ним отчетливо осознавали, с кем довелось столкнуться.

— Я… — пленник понурился, пряча глаза в тени, — я не могу… Подобные вещи не разглашаются… Мой долг…

— Не время играть в несгибаемого героя, господин Конлаф, — оборвал юноша. — Начали откровенничать, так продолжайте дальше.

— А что я такого сказал? — воскликнул мелонг. — Ничего важного! Вы спросили о наместнике, я ничего не знал, это и ответил. Все! Догадки же мои никак не относятся к высшим тайнам Империи.

Шагалан, опустив веки, бесстрастно выслушал вопль души. Дождавшись тишины, произнес в темноту.

— Позови там Рокоша, брат. Увы, беседа утрачивает дружественность…

Запищали ржавые петли; Кабо, высунувшись куда-то наружу, громко крикнул. Гулкое эхо раскатилось по каменным дебрям, вжимая перепуганного пленника в собственные плечи. Тяжелые, лязгающие шаги. На краю круга света возникла дюжая фигураРокоша. Не приближаясь, он с грохотом бросил на пол гору железа.

— Все, что смог найти? — Шагалан вытянул одно из приспособлений — клещи с зубами, посрамившими бы любого волка.

— Все, что смог дотащить, брат. В других казематах еще масса игрушек, вполне годных к применению. Очевидно, таково было любимое здешнее развлечение. Если разговор опять не завяжется, я провожу к ним.

Развернувшись, Рокош нырнул назад во мрак.

— Что?.. Зачем это?.. — Секретарь дернулся отползти от зловещей кучи, но уперся спиной в каменную твердь.

— Как зачем? — удивился Шагалан. — Мы очень хотим кое-что прояснить, вы, господин Конлаф, упорствуете. Что же остается?

Юноша клацнул клещами, отчего пленник подскочил на месте.

— Как вы можете?.. — простонал он. — Ваш учитель… Господин Иигуир никогда не допустил бы подобного зверства…

— Я уже понял, что вы прекрасно осведомлены, сударь. — Шагалан поднялся с клещами наперевес. — Теперь бы уточнить — откуда. Так испытываем вашу стойкость или обойдемся миром?

— Я не вправе… Если я не вынесу… принц Демион будет недоволен… Вам же нужен заложник!..

— С принцем как-нибудь сладимся. В конце концов, мы оказали ему достаточно важную услугу, чтобы не волноваться о каком-то замученном варваре. Итак, ваше последнее слово?

Едва железо коснулось обнаженной руки, Конлаф отпрянул с отчаянным криком.

— Хорошо! Хорошо, я все расскажу… Уберите это! Расскажу все, что знаю.

— Надеюсь, мы не усомнимся в полноте вашего повествования.

— Дайте… воды… — Секретарь совсем понурился, вздрагивая и часто дыша.

Кабо из темноты выдвинул глиняную кружку. Шагалан вернулся на свой табурет, пристроил клещи рядом.

— И не стоило так упорствовать, господин Конлаф, — заметил он, пока пленник с жадностью пил. — В сущности, вы же ничего не выдаете — замысел наместника виртуозен, но уже успел провалиться. Вы лишь разжуете некоторые его подробности. Какой тут вред для Империи?

— Император не удосужится разбираться в тонкостях, — буркнул мелонг.

— У вашего Императора, любезный, на носу собственные проблемы. И очень значительные. Не думаю, что в ближайшее время его заинтересует даже Гердонез, а уж слабоволие кое-кого из подданных тем паче. Поэтому собирайтесь-ка с мыслями и приступайте.

Конлаф помолчал, повертел в руках пустую кружку.

— Вот вы, молодой человек, вспомнили Галагу, — заговорил он, старательно уклоняясь от взгляда Шагалана. — Я действительно беседовал там с наместником. Именно тогда господин Гонсет впервые высказал предположение о том, что у рубежей Гердонеза растят могучих бойцов для вторжения.

— С чего он это взял?

— Куча мелких, чепуховых с виду фактов, — пожал плечами пленник. — Начиная с давнего исчезновения карательной экспедиции и кончая странными происшествиями последних месяцев. Решающим же событием, подтолкнувшим его к такой догадке, стал ваш, сударь, шумный и эффектный побег из городской тюрьмы. Согласитесь, случай не рядовой, заслуживал внимания.

— Соглашусь, — сквозь зубы ответил юноша. — Дальше.

— Господин Гонсет поделился своими невероятными идеями только с парой приближенных лиц. И хотя я отнесся к этому скептически, мне поручили их проверку. У нас имеются… некоторые возможности по ту сторону пролива.

— Агентура? И большая сеть?

— Изрядная. Империя обязана знать во всех деталях, что творится вокруг.

— Конечно. А главное — о степени готовности очередной жертвы? Однако бог с ним, агентуре Гонсета посвятим особый разговор. Продолжайте, сударь.

— Давая указания о проверке, наместник подкинул зацепку — как. раз тогда в Валесте скончался небезызвестный Бентанор Иигуир. И аккурат с его именем у нас связывали существование мифической армии освобождения Гердонеза. Накануне же смерти Иигуиру, как истинно верующему человеку, надлежало исповедаться…

— И вы выкрали священника…

— Да… — протянул Конлаф не без удивления. — То есть сперва мы долго старались подобраться… легальными путями, а уж затем… Его отвезли в наше потайное убежище, где тщательно допросили.

— С пытками?

— О, они почти не понадобились.

— Что за убежище?

— Я посещал его лишь однажды. Маленький домик в лесу, вдали от людей и любопытных глаз. С помощью имперского золота скромному отшельнику всюду нетрудно заполучить похожий.

— Часто доставляют туда узников?

— Только в самом крайнем случае. Допросы обычно протекают шумно, для них даже вырыли обширный подвал. Ну и потом… после такого допроса человека ведь не отпустить восвояси, вы же понимаете?

— Куда девались тела?

— Закапывали прямо там, на поляне, солидное кладбище… выросло.

— И что же открыл несчастный священник, прежде чем лечь рядом?

— Господин Иигуир был… весьма разговорчив… перед кончиной. Исповедник, не отличавшийся могучим умом, понял немногое, зато четко уловил запах серы. Для извлечения же подробностей… наши люди основательно повозились.

Шагалан поморщился.

— Воображаю себе. Так вы проведали о нашей затее?

— В самых общих чертах. Ну, привез Иигуир с Востока мастеров для обучения гердонезских мальчишек воинскому ремеслу. И что с того? Требовались подробности. Лагерь ваш вычислили быстро, но пролезть в него никак не удавалось.

— Про карательную экспедицию не думали?

— Разумеется, однако нашлись сразу две веские причины отказаться от нее. Перво-наперво — воля Светлейшего Императора. В свое время господин Гонсет уже организовывал аналогичную тайную миссию, но отряд внезапно исчез. Император, узнав, был страшно недоволен. Наместнику в резкой форме запретили такие операции, дабы не спровоцировать досрочный конфликт с Валестой. Считывая вдобавок… э-э… прохладное отношение к нему при дворе, у господина Гонсета отсутствовала всякая возможности отстоять свою точку зрения.

— А вторая причина?

— Тот самый пропавший отряд. Мы возобновили поиски следов теперь по всей Валесте, и далеко на юге, на соляных приисках Мар-Шени, неожиданно обнаружился один из его участников. Годы рабского труда выпили соки из некогда здорового солдата, он угасал, но успел кое-что рассказать. После этого мы с господином Гонсетом окончательно убедились, какая опасность угрожает нам, какой дьявольский меч подвесил над нашими головами немощный старик Иигуир. Если несколько лет назад горстка мальчишек шутя вырезала отряд отборных, испытанных воинов… сейчас об экспедиции не шло и речи.

— А жаль, — проворчал Шагалан себе под нос. — И потешили бы нас, и осмотрительности, глядишь, научили б.

— Как бы то ни было, — продолжал Конлаф, — силы тайной службы сориентировали на ваш лагерь. Пробовались самые хитрые способы проникновения и все одинаково безрезультатно. Случайно, не почувствовали нынешней весной всплеска интереса к себе со стороны разнообразных беженцев, бродяг и полоумных?

— Нет. Такой публики вокруг всегда хватало.

— А между тем на сей раз многие из них работали на Империю, — не без гордости усмехнулся мелонг. — Впрочем, ничего не получалось, вы накрепко заперли вход, не принимая никаких чужаков. И тогда взоры обратились на тех из заговорщиков, кто регулярно сам покидал пределы лагеря.

Ударила по ушам короткая, острая тишина.

— Бойд? — Кабо даже высунул из мрака напряженное лицо.

— Да, — просто кивнул пленник. — Тинас Бойд. Ваш денежный мешок и один из отцов заговора. Большую часть времени он проводил в Амиарте или в разъездах, приблизиться к нему было легче. Только, пожалуйста, не думайте об измене! Этот Бойд, естественно, такая же алчная свинья, как и все купцы, однако товарищей он бы никогда не продал. И не проболтался бы. Прожженный торгаш, умный и осторожный, он не расслаблялся ни с деньгами, ни с вином.

— Вы неплохо его изучили, — заметил Шагалан сухо.

— Ерунда. Пара прибыльных сделок, и общайтесь с ним сколько угодно. Коммерцию свою господин Бойд вел широко. Кстати, молодые люди, очень вероятно, для нее использовались и ваши общие средства.

— Сами разберемся, сударь. Не отвлекайтесь.

— Как пожелаете. В конце концов, мы нащупали слабое место и у неподкупного Бойда — бедняге фатально не везло с женщинами, а он был до них весьма охоч. Требовалось всего-навсего подложить ему соответствующую потаскушку, лучше гердонезского происхождения.

— Хейди, — вздохнул юноша.

— Кажется, так ее и звали. Нам улыбнулась удача: Бойд мало что увлекся, а буквально воспылал любовью к этой девке. Содержал ее, баловал, одаривал сверх меры, однажды завел даже речь о женитьбе. Разумеется, об их болтовне, включая постельную, немедленно осведомляли нас.

— Много ли нового откроется в подобных разговорах?

— Вы правы, немного. Бойд редко сообщал пассии что-либо ценное, хотя, полагаю, не столько из опасливости, сколько из-за пренебрежения умственными ее способностями. И все же мы надеялись рано или поздно уловить в его словах главное — намеченный момент вторжения. Согласитесь, логично предупредить невесту о грядущих потрясениях на родине, а заодно похвастаться своей ролью в них, верно? Ориентировочные сроки господин Гонсет нам обрисовал, дальше запастись терпением… И на той неделе наконец сработало! — Разгорячившийся Конлаф заглянул-таки в глаза сидящего напротив юноши, но там стояла лишь прежняя непоколебимая стужа. — Возвратившись из поездки на север, Бойд намекнул девке на скорое начало войны. Та наутро побежала к нашему человеку.

— А зачем это Хейди? — задумчиво спросил Шагалан. — Золото? Бойд сам обеспечил бы ее на всю жизнь.

— Конечно, без угроз не обошлось. Империя умеет не только щедро платить помощникам, но и карать предателей. Во всяком случае, усердствовала девка на совесть.

— Хорошо, вы разнюхали о дне высадки. А как с местом?

— Тут… — замялся Конлаф, — несложно. Поскольку до вторжения оставались считанные дни, было решено, что его раскрученный маховик уже не успеет затормозить. Существовал определенный риск, однако на него следовало пойти. В первую же ночь девка открыла засовы, и мы… похитили купца. Вы ведь так и не узнали про это?

Шагалан медленно поднялся на ноги, его фигура нависла над варваром, вминая того в камень.

— Отправили в свой лесной домик? — жутковато тихо произнес юноша. — На пытки и смерть? Там и выжали из бедняги Бойда точное место высадки, да?

Пленник попробовал сжаться в комок, но Шагалан двумя пальцами выудил на свет бледное, перепуганное лицо.

— Как же вы, твари, обожаете мучить других. Хлебом не корми, дай подергать за чужие жилы, насладиться чужими стонами. Очевидно, таким мастерам нетрудно добыть сведения у несчастного толстяка, выворачивая суставы или орудуя раскаленным железом. Чего же вы сами-то мочите лавки, едва запахнет пытками? С другими получается приятнее?

Он отпихнул лицо Конлафа в стену, вернулся к табурету.

— Все так и было? — спросил, не оглядываясь.

— Да, — пискнул секретарь.

— Это ваше убежище… Впрочем, не стоит, сам проводишь туда.

— Я… не могу…

— Молчи, падаль, — ледяным голосом прервал юноша. — Лучше молчи. Вашу ядовитую паутину нам довелось прорывать собственными телами, теряя друзей и соратников. И мы сделали это! К сожалению, главный паук скрылся, а вас, его выкормышей… Благодари Творца, что нужен живым.

Шагалан двинулся дальше, к границе света.

— Брат! — позвал он. — Думаю, в общих чертах все прояснилось. Силы наши на исходе, да хлопот больно много. Пора разделиться. Ты хотел попытать счастья в поисках беглого наместника? Возьмешь кого-нибудь из ребят, герцог отрядит десяток конников, и в путь. Шанс отыскать след и догнать ничтожен, но все равно пожелаю вам удачи. Вряд ли где встретите серьезную опасность, только на рожон не лезьте.

— Меня ли учить… — хмыкнул Кабо.

— Затем Рокош. Вместе с кем-то одним он продолжит помогать войску принца.

— Не маловато помощников?

— Достаточно. Победу Демиона в Гердонезе мы и так уже, почитай, обеспечили, мелкие стычки проблемы не составят. Можно было бы отозвать и Рокоша, но опрометчиво совсем покидать армию, не завершившую войны. Пускай просто присутствуют, обнажая мечи лишь в крайности. Еще один, видимо Борхи, отправится к Сегешу. Посмотрит, чтобы наши раненые получили подобающий уход и охрану.

— Черт, как же мы распыляемся!

— Ничего не попишешь, брат, соберемся, когда позволит ситуация. Я беру с собой… Гоша и возвращаюсь в Валесту. Во-первых, позаботимся о людях в лагере… Эй ты… секретарь! Что предпримут ваши тамошние живодеры, проведав о поражении Империи в Гердонезе?

— Я… уверенно не скажу… — промямлил комок тряпья у стены. — Вероятно, затаятся. В ожидании очередных перемен.

— Не дождутся. — Шагалан скривил губу. — Вопрос в том, возжаждут ли они отомстить оставшимся рядом смутьянам?

— Едва ли. Истериков там нет, а в тревожные времена лишний шум себе дороже.

— И то хорошо, — кивнул юноша. — Свернем лагерь, а после… страсть как охота самому навестить этих виртуозов подвального дознания. Отрекомендуешь меня своим приятелями, Конлаф? И нечего скулить. Поможешь — приплывешь здоровым, всеми уважаемым заложником, нет — оброню нечаянно где-нибудь посреди пролива. Условия принимаются?

XI

Так в те майские дни Гердонез отвоевывал давно утраченную свободу. Надломившись под Сегерхердом, массивная твердыня имперской власти начала рушиться с необыкновенной стремительностью. Губернаторские стражники разбегались толпами, барокары отбивались от наскоков врагов за крепкими стенами поселений, высокомерные мелонги крохотными отрядами просачивались к побережью, мечтая лишь о спасении собственных жизней. Их предводитель подал в этом должный пример — Кабо разыскал следы Гонсета близ Галаги, но самому наместнику удалось ускользнуть. Страна бурлила, шумела, восторженно и жестоко сметая остатки ненавистного владычества. Грабеж смешивался с мщением, свободолюбие — со зверством. Где-то на востоке от Брансенгерта изловили губернатора Андоди, казнили тотчас, разорвав четверкой лошадей. С женой и детьми изменника обошлись милосерднее — просто повесили.

Ликующие водопады народа цветами встречали полки победителей в каждом городе, в каждой, даже захудалой, деревеньке. Вместо яростных штурмов их ждала вереница пиршеств и праздников, омрачаемых разве что усилиями по наведению хоть какого-то порядка. На север же и запад, где настроения оказались куда прохладнее, войска решили нос пока не совать.

Со сдержанным одобрением отнеслись к выходке Гердонеза соседи. Безусловно, радовала пощечина, полученная грозной Империей, но при мысли об ответном ударе монархов охватывал ужас. Никто не рисковал гадать, когда он обрушится и как далеко распространится. Вроде бы у побережья мятежного острова покрутились несколько имперских галер, и все. Meлонги были слишком заняты приготовлениями на Востоке.

Валеста, наиболее связанная с начавшимися событиями, активно их обсуждала, однако никоим образом не вмешивалась. Ее они, в сущности, и не коснулись. Ну, отправилась к себе на полночь гурьба беспокойного гердонезского дворянства. Возьмут они верх или проиграют — Валесте при любом финале неплохо: меньше головной боли, беспрестанных страхов и дрязг. В придачу кое-кто из инициативных вассалов короны, похоже, быстро присмотрел даже возможную материальную выгоду — у рубежей герцогства Даго, вечной занозы для южан, закопошился вооруженный люд, охотники зарабатывать хлеб мечом потянулись на запах добычи. Прочее — пустяки, не заслуживавшие серьезного внимания. Кто заметит растаявший лагерь беженцев на побережье? Гердонезцы сотнями срывались сейчас с обжитых мест, торопясь обратно на родину. А сгоревшая в двух десятках миль избушка отшельника, затерянная в лесной глухомани? Да, там обнаружили четыре изувеченных трупа и другие странности, но подобное варварство не в диковинку. Королевские чиновники, никого не подпуская, с неделю ковырялись на пепелище, затем солдаты сровняли все с землей. Окрестным жителям пищи для споров и толков хватило едва ли на месяц.

Амиарта же тем летом судачила об ином происшествии: загадочно исчез известный в городе купец Тинас Бойд. Ни семьи, ни наследников после него не осталось. Выдержав соответствующую приличиям паузу, постоянно нуждающаяся валестийская корона попробовала втихомолку присвоить нешуточные накопления и выморочное имущество торговца. Но внезапно встретила ожесточенное сопротивление — свои права предъявила некая молодая особа, назвавшая себя женой сгинувшего Бойда. Судебное разбирательство обещало быть затяжным, скандальным, крючкотворы потирали руки в предвкушении жирных взяток. Так бы наверняка и случилось, если бы не нашлась вскоре женщина, утром задушенная в собственной постели. Заодно в доме не отыскались и бумаги, якобы доказывавшие законность ее притязаний. Власти суетливо отводили от себя слишком очевидные подозрения, долго теребили в застенках нового любовника покойной, юного красавца, который слезно божился, что вовсе не просыпался той ночью. Как-то само собой дело постепенно заглохло. Деньги Бойда так и растаяли в Валесте, слабые попытки гердонезцев их вытребовать успеха не имели.

Шестнадцатого августа при огромном стечении народа в кафедральном соборе Ринглеви короновался принц Демион. Никто не знал, насколько прочным окажется это правление, множество бед и забот подстерегали свежеиспеченного монарха. Может, потому лицо Демиона было сумрачно. Вокруг клокотала восторженная, пестрая толпа, разогретая подарками и дармовым вином, летели в небо пригоршни зерна и цветы. Пока все жили надеждами, извечными надеждами на лучшее. Радостное, оглушающее себя криками и ревом труб празднество влюбленными глазами следило за своим повелителем. Старательно высматривалась всякая деталь, достойная скрупулезных рассказов внукам. Шитое золотыми львами платье короля, его длинная синяя мантия с меховой оторочкой, сияющий венец, чудом сбереженный в годы завоевания… За сюзереном медленно двигался плотный строй не менее пышно выряженных вельмож и священников. Обходились лишь собственными силами — ни Святой Престол, ни соседи никого прислать не осмелились, ожидая свежих новостей с Востока. Не привлекли особого внимания публики и десять молодых людей, шедших сразу за королем и архиепископом Штилем, но одетых не по случаю скромно. Большинство, приметив у них оружие, вероятно, посчитало юношей личными телохранителями Демиона. Тем удивительнее — прежде чем сесть в карету по окончании торжественной церемонии, государь отдельно попрощался с каждым из них. А одного под завистливыми взглядами дворянства даже пригласил с собой…

— Жарко! — вздохнул король, отирая лоснящееся лицо рукавом. — Совершенно сопрел в этом парчовом панцире.

Шагалан безмолвной тенью замер напротив. Покосившись на своего равно чуждого лести и гонора собеседника, король задернул занавеску.

— Досадно. Всю жизнь стремился к сегодняшнему дню, а вот теперь шумиха отчего-то и не радует. — Он стукнул в стенку, давая знак отправляться.

— Не чувствуете полного счастья, мессир? — едва заметно усмехнулся юноша.

— М-да, в мечтах все представлялось несколько по-иному. Веселье там, помнится, было обильнее, а вот заботы — мельче… Кстати, такой же вопрос позвольте задать и вам: как ощущаете себя в новом качестве, господин виконт?

— Пока никак. Мы-то к пышным титулам никогда не стремились…

— И не надеялись? — сощурился король.

Шагалан бесстрастно пожал плечами.

— Возможно, кто-то и надеялся. Хотя при репутации, сопровождающей ваше величество, надежды дерзкие.

— Точно, — кивнул Демион с утробным смешком. — Во дворце тоже долго не верили, что я собираюсь наградить безродных простолюдинов наследственным владетельным дворянством. Даже в легендах героям из черного сословия полагался в лучшем случае кошель серебра да благосклонный взгляд монарха.

— Ого, значит, нам рассчитывать еще и на серебро? — хмыкнул юноша.

— При чем тут деньги, друг мой? Думаю, я дал вам куда больше — дорогу наверх. Разве нет?

— Или же в королевских сундуках гуляет ветер, а свободной земли достаточно. За пособничество мелонгам вы вправе нынче изъять массу владений, ведь почти все, остававшиеся в Гердонезе, так или иначе замараны — только выбирай. И желающих обогатиться полно, легко достойных выделить и облагодетельствовать.

— Толково рассуждаете, мой юный друг, — согласился Демион, посерьезнев. — Но учтите, пусть пока земель много, их количество не бесконечно. Вдобавок зачем земля без работников, возделывающих ее? Народец же кончится гораздо быстрее. Сейчас-то немудрено бравировать неслыханной щедростью, однако год-два, и все разберут до клочка. Помяните мои слова… Отсюда вывод — с самого начала одаривать землей не всех подряд, а лишь особо нужных державе людей. Улавливаете? Не особо отличившихся в прошлом, а особо нужных в будущем! — Он выразительно поднял толстый палец.

— Иначе говоря, мы получили вовсе не награду за свершенное, а плату за будущую службу?

— Ну… не все так трагично. Подвигов ваших никто не умаляет… хотя вряд ли потомки узнают о них каждую мелочь. Вот явись вы уже под Сегерхерд благородными рыцарями, о тех деяниях горланили бы менестрели по всей стране. Опять же Церковь… Штиль упорно бубнит, что Гердонез не могло освобождать безбожное воинство! Это, дескать, вредно повлияет на умы паствы.

— Бог с ней, со славой. И с одураченными потомками. Мы сделали только то, что должны были сделать, результаты нас не волнуют. Между тем, как я понял, мессир, вы заинтересованы в нашей помощи и впредь. Для чего?

Вельможа на мгновение смутился прямого вопроса, помолчал, теребя край занавески. Снаружи еще доносились отдельные радостные вопли, приветствующие катящуюся мимо карету.

— Как всегда, для собственной выгоды, — произнес он. — И для пользы государства, поскольку отныне это одно и то же… Но вначале, господин виконт: друзья не оскорбятся, что вы ведете переговоры за всех?

— Нет, мессир, — эхом отозвался Шагалан. — После гибели господина Эскобара я, с общего согласия, возглавил наш поредевший отряд. Следовательно, друзья мне доверяют. Кроме того, у любого из них своя голова на плечах, неприемлемый приказ просто никто не выполнит.

— Да, да, об этом я и толкую, — пробормотал король, утирая взмокший снова лоб. — Дело тут вот в чем… Когда мне впервые рассказали о вас, я воспринял это как… глупую выдумку, наверное? Потом… навел справки, кое-что уточнил… Если все действительно обстоит так в жизни… вы очень ценные люди, господа. Для умного властителя. Главным образом, конечно, как великолепные, не знающие равных бойцы. Но не только. Вам приписывают свободу от большинства обычных слабостей: алчности, тщеславия, властолюбия, зависти — всего того, что неизменно служит лазейками в душу человека. Могучие воины, да еще недоступные для интриг врагов? Заманчиво иметь таких союзников. По крайней мере, в смутную пору… Как видите, господин виконт, я с вами предельно откровенен.

— Благодарю, ваше величество. Позвольте ответить вам тем же: иметь подобных союзников заманчиво, однако и весьма хлопотно. Их ведь не удержать в повиновении ни золотом, ни титулами. Придется изрядно постараться.

— Это я понимаю, — вздохнул король. — Что ж, уникальное творение требует и особенных условий. Так было и так будет… Все же я рассчитываю поначалу на некоторую терпимость к нашим усилиям — необходимо время приноровиться друг к другу… В конце концов, дело не ограничивается моими стариковскими причудами, вы нужны стране. Вы принесли Гердонезу свободу, теперь должно ее защитить. Обрисовать ситуацию, господин виконт? Извольте, довольно страшноватая складывается картина.

Демион шумно высморкался, потер раскрасневшийся кончик носа.

— Во-первых, пираты. Я связывался с Шуанси и уяснил, что освобождать захваченные земли они совершенно не намерены.

— Пираты готовы к нарушению договора? Вы же сами, мессир, направили их на западное побережье.

— Знали бы, как их тогда упрашивали! Когда мы договаривались, речь велась о вызове целой Империи, подразумевалось, что разбойников быстро выбьют из города, обсуждались только пути ухода. Кто мог ожидать от Гонсета поворота основных полков к Сегерхерду? На запад добрались толпы жирных стражников, наемники да чуток этих… барокаров. И даже такого сборища хватило, чтобы осадить Шуанси! Правда, едва долетела весть о разгроме хозяев, армия начала рассыпаться, каждый бросился в свою берлогу спасать свое добро. Пираты тоже не зевали, улучили момент и напали на осаждающих. Стражники разбежались в панике, остатки барокаров и наемники, огрызаясь, отступили от стен. Еще через пару дней имперское войско исчезло вовсе, а обрадованные лиходеи растеклись по окрестностям. Думаю, нет смысла живописать, что там сейчас творится.

— Серьезна угроза соседним землям?

— Вряд ли этот сброд в ближайшее время осмелится двинуться в глубь страны, и так оттяпали кусок, больший, чем глотка. Однако за Шуанси пираты собираются цепляться крепко. В кои-то веки у них появилась собственная территория! А там… воровской хлеб сладок, а песенки полны дурмана. Подтянутся искатели наживы, подрастут сыновья… и все возможно. Это на западе. На севере же опять поднимает голову Хамарань. Горцы полагают нынешнюю пору удобной для возвращения себе былой суверенности… М-да, Гердонез, по сути, рождается заново, и над колыбелью уже сгрудились зубастые хищники… Валестийские бароны вторглись в Даго. Королевская власть формально ни при чем, но от того не легче. Брат отправился оборонять владения, а мне нечем ему помочь! Армии нет, рыцари разъехались, наемники проедают последние запасы… Как тут не впасть в уныние даже посреди шумного праздника? Нас обложили с трех сторон!

— Ваше величество забывает о востоке, — заметил Шагалан. — Пока Империя мелонгов цела, опасность ее нападения сохраняется. Поводов предостаточно, а терять столь обширную провинцию, вероятно, жалко.

— Ах, друг мой! — Король вяло отмахнулся. — Мелонги — это не угроза, это погибель. Разумно волноваться о защите посевов от града, но когда на поле упадет скала… Неужели вы впрямь готовы противостоять всей Империи?.. Хотя какого иного ответа я жду? Ладно, господь с ней, с Империей, займемся более скромными противниками. Как видите, положение Гердонеза безрадостно, виконт. Прибавьте к вышесказанному развал власти, смуту, разбой и бунты по всей стране, пустую казну, наконец… Какому дьяволу в подобной ситуации не заложишь душу?

— Знакомая идея… И вы решили заложить душу нам? — хмыкнул юноша.

— На мой вкус, не самый плохой выход. Вы нужны мне, я — вам. Разве не так? Звучит несколько по-купечески, ну да сейчас не время подыскивать выражения. Вы становитесь ядром воскрешенной мощи королевства, а я… делаю для этого все мыслимое. Первый шаг совершен — теперь вы дворяне, благородные рыцари с недурственным списком прав и привилегий. Появляется небольшой, но стабильный доход и владения, наследуемые вашими потомками… Кстати, господин виконт, прослышал, недавно у вас родился сын?

Юноша покосился мрачновато.

— От графа Ронфрена? Никогда не подозревал его в излишней словоохотливости.

— Не сердитесь на графа, друг мой! Поведанное им ни в коем разе не может считаться болтовней. Это — ценные государственные сведения, которые мне подобает получать безотлагательно. Надеюсь, с той… простолюдинкой у вас не затевается ничего серьезного?

— Вы намерены обеспокоиться и нашими семейными перспективами? — Шагалан ухмыльнулся. — Не забывайте, ваше величество, я сам — вчерашний простолюдин. А с той женщиной… брачных уз я покамест точно не жажду.

— Уже славно. Предвижу, друг мой, очень скоро для вас откроется выбор из самых именитых девиц королевства. Не торопитесь.

— Ваша забота, конечно, весьма почетна, государь, но давайте вернемся к делу. Обеспечение нас титулами не снимает взаимных обязательств. Я говорю о барокарах и вольных ватагах.

— Ах, вот вы о чем, — скривился Демион. — Что ж, я не собираюсь нарушать обещания. По крайней мере, в данном случае. Тем из ватажников, кто бросит воровской промысел, полностью простятся прежние грешки. С барокарами… тут несколько сложнее. Имеются веские претензии на занятые ими земли, да и вообще… Скажите по чести, зачем вам эти чужестранцы, господин виконт? Неужели все-таки верность слову существует и у вас?

— Не существует, — отрезал Шагалан. — В отличие от ватаг, у меня нет среди барокаров даже друзей. Однако, во-первых, я не хотел бы, ваше величество, без причины затевать бойню.

— А во-вторых? — быстро осведомился король.

— Вам ведь потребуется армия? Нельзя полагаться лишь на своенравное рыцарство. Барокары же, если с ними не ссориться, способны составить костяк новых полков. Причем полков, преданных исключительно поддержавшей их в трудную минуту короне.

— Хм-м… — Монарх заерзал на месте, зачесал лоб, стараясь спрятать невольную улыбку. — Вы явно склонны рассуждать как государственный муж, господин виконт. Похвально. И ошибся, сделав на вас ставку. Да будет так, подумаем об имперских служаках… Но что же это мы все про других? У вас разве нет просьб для себя или ваших товарищей?

— Как вы справедливо заметили, мессир, мы получили скромный, но стабильный доход. С голоду не помрем, на большую дорогу не выйдем. Чего еще желать? Пожалуй, чуточку бы отдохнуть, опамятоваться, обвыкнуться в незнакомой жизни.

— Тяжело привыкается? — Демион заглянул в бездонные глаза собеседника. — Вас же, друг мой, растили только для освобождения страны, не так ли? Понятно, теперь, с достижением цели, вы ощущаете себя не в своей тарелке. Мне ли не знать, как опустошает свершившаяся долголетняя мечта?

— Мы привыкнем, — заверил юноша. — Цель — не проблема, сложнее разобраться в бурлении внезапно возникших возможностей. Но, убежден, и на это не понадобится много времени.

— Подъезжаем. — Король слегка отодвинул занавеску. — Рад бы дать вам море времени, господин виконт, да жизнь требует незамедлительных и твердых действий. Через пару недель для урезонивания пиратской вольницы выступает отряд. Некрупный, гнездо он, разумеется, не раздавит, однако самые наглые щупальца прищемит. Рассчитывать ли на участие в походе вас и ваших доблестных друзей?

— На мое — рассчитывайте, мессир. Что же касаемо ребят… У них разные настроения, не всех, полагаю, привлечет военная стезя. И, тем не менее, надеюсь, сейчас, пока мы сообща, никто не захочет расстаться с товарищами. За две недели должны успеть снарядиться и уладить дела.

— У вас уже появляются здесь дела?

— У нас уже три вызова на поединок, государь. Не все благородные воины готовы смириться с вашим решением. Такие придираются к любой мелочи, лишь бы не признавать в нас равных себе.

— Поединки? Этого не хватало!.. Хотя… Хорошо, попробуйте капельку проучить моих забияк. Поставьте их на место. Правда, душевная просьба: не увлекайтесь, не ополовиньте рыцарство Гердонеза! Оно мне пригодится.

— Главное же, мы обязаны съездить… на похороны.

— Ах да, — кивнул король грустно. — Мне докладывали о скорбном известии. Скончался еще кто-то из ваших друзей, верно?

— Мори, такое прозвище он обрел в лагере. Сильно порубленный под Сегерхёрдом, он долго цеплялся за жизнь. Больше трех месяцев…

— М-да… Вас, уникальных творений необузданного гения Иигуира, и так остается удручающе мало. Черт побери, дорого бы я дал за школу, кующую подобных бойцов!.. Впрочем, нет смысла и облизываться, это категорически невозможно. Одна только Церковь тотчас стерла бы меня в порошок… Что же тогда? Трястись над каждым из вас, молодые люди, оберегая и угождая? Не зазнаетесь? Понимаю, понимаю, не в вашей натуре. За то и ценю… Тут граф Ронфрен подбросил идею как-то отметить поле славной битвы под Сегерхёрдом. Все-таки нельзя отрицать — именно там отвоевывалась свобода Гердонеза. Какая-нибудь часовня или даже целый монастырь. Получится и памятник вашим павшим товарищам, а?

— Занятно, — покривил губу Шагалан. Карета уже замерла перед лестницей дворца, но никто из слуг не осмеливался прерывать важную беседу. — Церковники будут хранить память о битве безбожников с варварами?

— Ничего не поделать, друг мой, в наше время это самый надежный способ. Обелиски Первой Империи давным-давно в руинах, а монастыри переживают века. Милость Творца и человеческий уход оказываются более стойкими, чем камень. Так что скажете, господин виконт?

— Я не против, ваше величество. Вот если бы вдобавок перевезти туда останки мессира Иигуира. И Тинаса Бойда, замученного мелонгами. И ребят, погибших от рук карателей Гонсета.

— Хорошая мысль, — кивнул король. — Правда, надо поспешить… пока пожар Даго не разгорелся. Ах, много, много еще крови обречено пролиться! Потому держите свои мечи заточенными, мои юные воины.

— Уж в этом, государь, вы можете быть уверены твердо.

Неуклюжий, рыскливый баркас наконец тяжело ткнулся носом в песчаную отмель. Люди, сидевшие внутри, разом засуетились, принялись выгружать вещи. Ветхие одежды, скудный скарб — заурядный вид для обделенных судьбой беженцев. Вот только лица скитальцев были на удивление радостными и взволнованными. Они возвращались домой. Их ничего не ждало, даже холодная землянка, но это была их родина.

Четверо мужчин, влезши по колено в пенящуюся воду, помогли спутникам достичь берега. Утомленные, опустились тут же на тюки с поклажей. Самым сумрачным оказался Беронбос, старательно отжимавший седую гриву. Если о невероятных событиях минувших дней из Гердонеза долетали какие-то слухи, то о страшной смерти своего друга он узнал накануне. Женщины, которых тоже набралось четверо, смотрелись куда спокойнее, все слезы они оставили по ту сторону пролива. Последними с баркаса сняли грубо смастеренные носилки. Лежавший на них старик Саткл напоминал бы окостенелой неподвижностью мертвеца, если б не отрывистое, хриплое дыхание. Едва закончив выгрузку, Марика с Ринарой здесь же на песке устроили благодарственную молитву. Не присоединились к ней лишь трое.

— И куда же мы теперь, мальчики? — Зейна и в такой момент не преминула игриво качнуть бедрами.

Шагалан переглянулся с Гошем.

— Разводите костер на берегу. Перекусим на скорую руку и в путь, к Сегешу. Пока не прояснится, вам там безопаснее всего.

— Опять в леса? — Девушка надула губки. — В шалаши?

— А ты о чем мечтала, милая? — хмыкнул Гош. — Небось все о замках, прислуге да кружевах?

— Доведется — и в замках попируем, — откликнулся Шагалан. — Нынче же о выживании думать надо, не о роскоши. Лихого люда кругом полно, потому и придется вас сопровождать, а после назад возвращаться. Заодно человечка с собой прихватим, дорогу указывать. Вот лодку бы поудобнее…

— Зачем же назад-то? — Зейна вытаращила свои изумительные глаза.

— Имеется у нас… должок в Валесте. Видишь, как дядька Беронбос убивается? Вот и хотим в темной истории с Бойдом разобраться до конца.

— Да брось ты эту затею, Шагалан! Очнись, риск огромный, а купца все равно не воскресить. Кое-что ты здесь вызнал, кое-что, вон, слуга его примчался, поведал. Каких еще подробностей недостает?

— Разве ж только в подробностях дело? А расплата за совершенное?

— Брось, всякого злодея под солнцем не накажешь. Что же это, Великий Творец, и так почти все головы в бою сложили, брат еле жив, а теперь последние!..

— Вы-ыше!

Сиплый, странно дребезжащий голос заставил вздрогнуть. Непроизвольно руки потянулись к оружию.

— Это же Саткл! — первой сообразила Зейна.

Нерасторопность остальных объяснялась легко — бывший дворецкий Бойда, который месяц не приходил в сознание, даже голос его успели забыть. Метнулись к носилкам. Сморщенное желтое лицо старика действительно подергивалось, глаза слепо распахнулись навстречу солнцу.

— Выше… поднимите…

Каждое слово давалось Сатклу напряжением всего немощного тела, он будто заново учился ворочать неуклюжим языком.

— Попробуем-ка посадить, — предложил Шагалан. — Насколько помню, он с зимы подобных номеров не выкидывал.

Невесомого, но едва гнущегося старика усадили на носилках, подсунув под спину тюк с тряпьем. Устроившись, он довольно засопел, утих на время. Однако стоило спутникам отвлечься, как заговорил опять.

— Гердонез?..

— Откуда вы взяли, дядюшка Саткл? — опустилась рядом Ринара.

— Воздух, дочка… запах… иной… Так лишь… своя земля пахнет… Что?..

— Да, это Гердонез. Мы… освободили его от завоевателей и теперь возвращаемся домой.

— Возвращаемся… — Губы старика попытались изобразить улыбку. — Значит, дожил… как и мечталось… Смилостивился Всеблагой… На родимой стороне умру…

— Какая смерть, дядюшка? — Ринара всплеснула руками. — Сейчас мы отвезем вас в укромное место, татя вы обязательно поправитесь…

— Чепуха… Никуда мне, дочка, ехать не надо… Я уже на месте… Вот только чуточку отдохну… и прямиком на беседу к Господу… Вы уж не трогайте… Немного… Давно зовут…

Беженцы переглянулись. Кого-то удивило внезапное пробуждение старца, кого-то напугало, Марика истово крестилась, славя Небеса за очередное чудо. Четкого решения никто не принимал, но как-то сами собой остались на берегу до следующего утра. Всю ночь жгли костер, караулили маленький лагерь, присматривали за Сатклом. Казалось, он воистину вернулся к жизни: попросил накормить его мучной похлебкой, затем долго сидел, улыбаясь в темноту и бормоча что-то под нос. Именно таким, счастливо улыбающимся, его и нашли с рассветом. Юноши осторожно вытянули на земле окоченевшее тело.

— Как и обещал, умер в освобожденном Гердонезе… — Шагалан опустил старику веки. — Невероятно, что дожил, куда более странно, что опамятовался в нужный момент.

— Чудо, — шепнула стоявшая возле Ринара.

— Может, и так. Он тоже вложил в общее дело частичку своей воли. Хотя бы дотерпев, вопреки судьбе. Теперь же главное достигнуто, а вот у нас впереди еще целая жизнь. Посмотрим, что окажется труднее.

июль 2004 г.

Симона Вилар Фея с островов

   Пролог

Май 1506 года. Остров Хой^[503]

Книга, рукописная, древняя, с пожелтевшими страницами и выцветшими миниатюрами, все равно была роскошью. Особенно на окраине христианского мира, какой считались затерянные в морях Оркнейские острова. Этим сокровищем владел приходской священник отец Годвин — у него было еще три книги, привезенные сюда, на далекий остров Хой, когда десять лет назад аббат Сент-Эндрюсского аббатства отправил Годвина на этот край света проповедовать Слово Божье. И добрый Годвин преуспел: живя в глухом мирке, где так сильны предрассудки и вера в колдовство, он все же расположил к себе местных жителей. Они приходили по звуку колокола в его часовню, где он совершал церковные таинства, венчал, крестил их детей, но главным своим достижением тем не менее считал то, что местные рыбаки стали позволять ему обучать грамоте своих детей. Правда, учеников у него было совсем немного. Но именно эта девочка — Мойра, дочь Норы Гордячки, — стала его лучшей ученицей.

Сейчас Мойра сидела за выступом маленькой часовни, подле священника, и на прекрасной латыни читала вслух притчи царя Соломона. Некогда пришедшая к отцу Годвину еще ребенком, она за годы обучения постигла все, что он мог предложить — латынь, арифметику, грамматику, — и ей все давалось легко. Отец Годвин старательно обучал Мойру, уповая, что однажды дочь Норы Гордячки сможет стать монахиней в обители Святого Магнуса на острове Мейнленд^[504]. Это был бы лучший удел для столь одаренной девочки из бедной семьи. Но оказалось, что теперь планы переменились: Мойра выросла невероятно красивой, и месяц назад ее заметил прибывший на острова вождь клана горцев — воинственный Гектор Рой Маккензи.

По сути сегодняшняя встреча была их прощанием. Священник сожалел, что его ученица вступает не на заботливо уготованную им стезю благочестивой монахини, а станет блудницей, игрушкой возжелавшего ее шотландца. Годвин, будучи духовником девушки, неоднократно пытался отговорить свою любимицу от столь пагубного шага. Но с такой, как Мойра — своенравной, решительной, упорной, — это было непросто. И если она приняла решение…

Сейчас отцу Годвину на какой-то миг показалось, что у него еще есть шанс повлиять на ученицу. Он видел, как она запнулась и замолчала, прочитав в одной из притч: «Dirige semitam pedibus tuis et omnes viae tuae stabilientur»^[505].

— Тебя смутила эта фраза, дитя мое? Не правда ли, тут есть над чем поразмыслить?

Священник смотрел на Мойру с мягкой улыбкой, но в глазах его была печаль.

— Бесспорно, все мы стремимся улучшить свою жизнь. Но не слишком ли высока плата за мирские радости, если при этом ты погубишь душу? Ты ведь так чиста и невинна. И ты совсем дитя…

Да, в его глазах Мойра еще дитя. Тот же, кто возжелал ее, видел в ней соблазнительную юную женщину, какой он страстно хотел обладать.

Еще год назад Мойра казалась этаким худосочным жеребенком с длинными ногами, острыми коленками и вечно спутанной копной светлых пепельных волос. Но этой зимой она резко похорошела, стала женственной: ее фигура округлилась и приобрела плавные изгибы, гребень стал чаще касаться волос, и они серебрились, ниспадая пышными локонами до середины спины, а осанка… Мойра всегда имела горделивую стать, какую не согнула каждодневная работа, когда она трудилась по дому, копала торф, доила коз или помогала матери возиться с младшими детьми. Она всегда была прелестной и выделялась среди детей островитян. Немудрено, что неотесанные и грубоватые жители острова Хой считали ее подменышем — ребенком феи. Фейри, как они называли ее. Но эта фейри была практичной и хотела лучшей доли. Поэтому и уступила так быстро, когда родные согласились отдать ее этому старому, но очень важному и богатому человеку — Гектору Рою Маккензи.

Девушка повернулась к священнику. Они сидели под стеной часовни, укрывшись от дувшего с моря ветра, и все же седые, коротко стриженные волосы отца Годвина растрепались, а солнечные лучи безжалостно высветили его испещренное морщинами лицо, распухшие от ревматизма суставы, заскорузлую грязь под ногтями, старую обтрепанную сутану.

— А вы довольны тем, как сложилась ваша жизнь, отче? — несколько резко спросила Мойра. — Вы умный, старательный и богобоязненный человек, а живете в бедности, не рассчитывая на лучшую долю.

— Я вверил себя Богу и не ропщу на судьбу, — кротко ответил священник. — Возможно, в молодости мне и мечталось очем-то. Но главное, что я имею, вот здесь, — он приложил к груди ладонь и добавил: — Благодаря душевному покою я не испытываю терзаний. Жить со спокойной душой — это так много, дитя мое.

В широко распахнутых серо-голубых глазах Мойры читалось сомнение. Но сам взгляд был далеко не простодушным, скорее изучающим и оценивающим.

— Спокойная душа не накормит, когда нечего есть, и не согреет в холодную ночь. Я это знаю, поэтому вы не переубедите меня, отче. Да и моя матушка предупреждала, что вы снова попытаетесь отговорить меня от союза с вождем шотландцев. Она даже не хотела отпускать меня попрощаться с вами. И все же я пришла. Так что не стоит укорять меня в нашу последнюю встречу.

Отец Годвин промолчал. Отсюда, из-за каменной стены часовни, которая находилась за высоким холмом Уорд Хилл, не был виден океан, омывавший остров. Однако его дыхание ощущалось повсюду — влажное, чуть солоноватое, наполненное прохладой. Привычны были и всегда дующий ветер, и гомон чаек. От громады Уорд Хилла, возвышавшейся над ними, к дому Мойры вела тропа, которая сегодня, в столь ясный день, была отчетливо видна. Глядя на тропу, отец Годвин подумал, что скоро девушка уйдет по ней, уйдет навсегда, а он не может найти слов, чтобы отговорить ее.

И все же он решился:

— Послушай, дитя, Нора, твоя мать, — странная женщина. Она однажды прибыла на Хой с маленькой дочерью на руках, осталась тут жить, став женой рыбака Эрика. Однако даже спустя столько лет в ней по-прежнему видят чужачку — надменную, необщительную, с презрением относящуюся к местным жителям. К тому же Нора позволила мне обучать тебя, считая, что монашеский удел будет лучшим для ее дочери. Но теперь… После того, как эта гордая женщина просто продала тебя шотландцу Маккензи, я не понимаю ее.

— Не понимаете, потому что ничего не знаете о ней! — неожиданно рассердилась Мойра.

Она резко встала. Личико такое юное… и такое волевое, решительное. При этом ангельски красивое — нежная кожа, сочные губы, точеный нос, выразительные, осененные темными ресницами глаза. Удивительно красивое личико фейри. Но фейри с соблазнительной гибкой фигуркой и высокой грудью. Неудивительно, что заезжий вождь клана Маккензи, увидев ее, совсем потерял голову и предложил за нее такую цену.

Годвин так и сказал девушке: они ее продали, как улов сельди в базарный день. Только гораздо дороже.

— Пусть это и так, — бурно дыша, ответила Мойра. — Однако матушка считает, что, отдав меня Маккензи, она избавит меня от участи повторить ее судьбу и познать те беды и лишения, какие выпали на ее долю. Нора говорит, что в обмен на свою молодость и красоту я получу мирские блага и высокое положение в землях, где правит Гектор Рой. Он будет оберегать и защищать меня… Даже если я буду просто его шлюхой и наложницей.

— Но ты погубишь свою душу, живя во грехе! — не сдержался священник. — Церковь не приветствует такое сожительство. Ведь освященный перед алтарем брак — это законное установление, а также указанный Небом путь к продлению рода человеческого. В Священном Писании я не встречал ничего, что подтверждало бы превосходство сожительства в безбрачии. Но ты молчишь, дитя. В таком случае я осмелюсь напомнить, что ты только расцвела для плотских отношений, а твой избранник… Да ведь этот Гектор Рой Маккензи просто старик!

Годвин надеялся поколебать решимость девушки, но на ее губах неожиданно появилась странная циничная усмешка, на мгновение сделавшая Мойру удивительно похожей на ее мать Нору.

— Да, он старик. Однако участвовавший в сражениях, завоевавший славу и титул. К тому же Маккензи выглядит куда крепче вас, отец Годвин.

При этом она выразительно покосилась на скрученные ревматизмом руки священника.

Годвин невольно спрятал кисти в широкие рукава сутаны. Что он мог ответить? О, Гектор Рой и впрямь стал значительной фигурой в Шотландии! Вождь набирающего силу клана Маккензи прибыл на Оркнеи после своего пребывания при дворе Якова IV Стюарта, где получил баронский титул в благодарность за то, что вовремя встал на сторону короля, не поддержав других восставших против монарха вождей горных кланов. И вот, облагодетельствованный, он отправился в свои владения, однако не через земли преданных им вождей, а морем, минуя Оркнейские острова. Весна не самое подходящее время для мореплавания, и в проливе Пентленд-Ферт^[506] корабль Маккензи попал в шторм, так что он был вынужден искать убежище на острове Мейнленд. Местный епископ так хорошо принял вождя, что тот с охотой оставался на Оркнеях почти месяц. И когда на мелководье у острова Хой прибило большого кита, Гектор Рой с удовольствием принял участие в гарпунной охоте на это чудовище. Довольный полученной забавой, он решил прогуляться по Хою и неожиданно повстречал Мойру, собиравшую на скалах яйца чаек. Этого оказалось достаточно, чтобы вождь Маккензи потерял голову. Он выяснил у местного епископа, кем является встреченная красавица, потом стал часто навещать ее семью и в итоге предложил ее родным значительную сумму, чтобы увезти девушку с собой.

Когда отец Годвин узнал, на что согласилась любимая ученица, он очень сокрушался. Даже ездил на соседний Мейнленд, чтобы переговорить с епископом и указать на преступность подобного поступка. Но кто стал бы слушать приходского священника, когда епископ во всем старался угодить могущественному вождю сильного шотландского клана! Оркнеи были диким, обособленным миром, где, несмотря на то что христианство давно пустило корни, бытовало немало старых языческих обычаев. И продажа женщин не считалась здесь чем-то предосудительным, если сама женщина не проявляла непокорство и была не прочь принадлежать купившему ее человеку. А Мойра была не прочь.

— Мне будет очень не хватать тебя, малышка, — негромко произнес отец Годвин, понимая всю бесцельность своих увещеваний.

Мойра быстро заморгала и отвернулась. Она лишь изредка открыто проявляла свои чувства. В этом она была вся в свою мать Нору.

— Я тоже буду скучать по вас, отче, — произнесла она через миг срывающимся голосом. — Но если вы желаете мне добра… то поймете, что уехать с Гектором Роем на большую землю для меня благо. Моя мать говорит, что, когда женщина находится под защитой сильного и могущественного мужчины, она может чувствовать себя спокойной и счастливой, даже не испытывая к нему любви. Ведь любовь переменчива и обманчива. Вы венчали тут многих, но вряд ли можете сказать, что все, кто выбирал себе пару по зову сердца, счастливы. И если я останусь… Разве будет лучше, если меня завалит на верещатнике грубый юдаллер^[507] Рольф или я стану женой самовлюбленного вертопраха Бранда и проживу с ним жизнь в такой же бедности, как и моя мать с рыбаком Эриком?

— Но ведь Нора ранее хотела, чтобы ты ушла в монастырь…

— А кем я буду в обители? Служанкой-послушницей? Сколько лет, учитывая мою бедность и низкое положение, мне предстоит мыть полы и выносить бадью с нечистотами за монахинями, прежде чем они удосужатся допустить меня к постригу? А вот Гектор Рой сразу богато одарил нас. Видели бы вы, какой невод он привез моему отчиму Эрику! Из настоящей веревки, а не тот, что был у нас из стеблей вереска и кусков выброшенных морем канатов. А подаренное им одеяло из крашеной шерсти! Настоящий алый цвет! В нашем скио^[508] сразу будто стало светлее, когда его развернули. А какую пелерину из шкурок морских котиков преподнес мне Гектор Рой! Мягкую, пятнистую, с длинным ворсом. Вы ведь знаете, что такие шкурки простолюдинам не позволено иметь и их носят только юдаллеры или люди епископа. А теперь и я могу! И Нора уверяет, что Гектор Рой подарит мне еще немало таких, что у меня будут и прекрасные одеяния и даже украшения. О, я хочу поехать с ним! Хочу выбраться из нищеты и повидать большой мир!

Что мог на это ответить бедный священник с забытого острова? Только одно:

— Мойра, но ведь ты совсем не любишь этого толстого старого шотландца…

Девушка сердито топнула ногой.

— Что такое любить? Мать говорила, что любовь делает женщин глупыми и зависимыми. Они становятся бесправными рабынями тех, кого полюбили. Да она и сама…

Но тут девушка осеклась, словно испугалась сболтнуть лишнее.

Она бережно отложила большую книгу, которую читала, поднялась и, закинув руки за голову, сладко потянулась. Ее стан выгнулся, маленькие округлые груди поднялись, широкие рукава дерюжного платья сползли, обнажая локотки. И столько потаенной чувственности было в этом движении, что отец Годвин смутился и отвел глаза. Пожалуй, он понимал вождя Маккензи, потерявшего голову от фейри острова Хой. Дай Бог, чтобы он и впрямь был добр и покладист с этой своевольной девушкой.

Священник медленно поднялся и направился к входу в часовню.

— Отче Годвин! — окликнула его Мойра. — Разве вы не благословите меня напоследок?

Не поворачиваясь, он покачал головой.

— Нет. На подобное я не стану тебя благословлять.

Он скрылся за углом, и девушка осталась одна. На какой-то миг ей стало страшно. Она уезжает без напутствия человека, такого доброго и чистого, столько сделавшего для нее. Но потом Мойра решительно вздернула подбородок и выпрямилась. Ну и пусть!

Скоро отец Годвин ударит в колокол, призывая на службу своих прихожан. Если они придут. Ибо в такой ясный майский день мало кто думает о грехах. Хочется мечтать о будущем, строить планы или же, довольствуясь тем, что океан ныне тих и спокоен, уйти на промысел сельди. Отчим Мойры Эрик тоже ушел этим утром в море, и девушка гадала, удастся ли ей попрощаться с ним до того, как за ней приедет Гектор Рой. А священник… Что ж, она устроит свою жизнь и без его благословения!

Она развернулась и побежала по тропе домой. Ее ноги мелькали в прорехах обтрепанного подола, ветер играл длинными распущенными волосами. И она была фейри! Фейри этого острова, но и женщиной, согласившейся отдать свою юность и красоту в обмен на достойные условия жизни. Она ни о чем не пожалеет!

Подбегая к своему жилищу, Мойра увидела одного из братьев, десятилетнего Магнуса. Мальчишка копал торф в болотистой низине за пустошью, а когда Мойра приблизилась, поглядел на нее отнюдь не приветливо:

— Эй, шлюха, скоро за тобой приедет твой голоногий горец. Иди подмойся.

Магнус злился, что теперь его заставляют выполнять работу, которой ранее занималась Мойра. Из-за этого он не смог уйти с отцом и старшими братьями в море. Да и здешние мальчишки постоянно твердили, что его сестра — блудница. Однако самой Мойре и дела не было до обид Магнуса. У нее редко ладились отношения с братьями.

Свою мать девушка увидела, когда подходила к скио — жалкому рыбацкому жилищу на склоне над морем. Скио было построено из плоских камней, которых так много на острове, но без единой деревянной подпоры — деревья здесь не росли. Щели в стенках замазывали илом, который то и дело вымывали дожди и бури, и их приходилось замазывать вновь, отчего жилище при приближении казалось коробом из грязи, покрытым сверху вязанками вереска, придавленными камнями. В скио не было окон, и дым выбивался наружу из-под заменявшей дверь тюленьей кожи, настолько задубевшей от соли и непогоды, что она стала твердой, как доска. Рядом с входом на веревках сушились выпотрошенная рыба и тушки бакланов, в загоне стояли две козы, а в стороне виднелись несколько чахлых кустов смородины. Семья по местным меркам считалась не самой бедной.

Когда Мойра приблизилась, полог отодвинулся и вышла ее мать, Нора. Это была высокая худая женщина, голова ее была повязана побуревшим от времени платком, а одеяние состояло из мешковины и овчинной безрукавки, которую она носила и зимой, и летом, — жители островов не любили сменять одежду, и вечно дующие с моря ветра позволяли им это. Но ни овчина, ни широкое бесформенное одеяние не скрывали того, что женщина на последнем месяце беременности. Двигалась она тяжело, а за ее подол цеплялся ребенок — маленькая девочка, почти лысая, со взглядом настолько бессмысленным, что не оставалось никаких сомнений насчет ее слабоумия.

Завидев Мойру, Нора только и сказала:

— Что, я оказалась права и этот святоша изводил тебя наставлениями?

Она мрачно смотрела на свою красавицу дочь из-под обтрепанного края платка. Глаза у нее были такие же серо-голубые, как и у Мойры, но сам облик женщины мало указывал на то, как хороша она была когда-то: запавшие щеки, хмурый взгляд, бескровные губы. Только в ее осанке еще чувствовалось некоторое величие, отчего местные жители прозвали ее Нора Гордячка.

Когда Мойра ответила, что отец Годвин даже не благословил ее, Нора лишь усмехнулась.

— Ну и глупец. Да и где ему понять, что для тебя лечь под этого борова Маккензи будет удачей. Однако ты никогда не должна забывать, какого ты рода. В тебе течет благородная кровь, так что держись с этим шотландцем соответственно.

Женщина направилась к печурке во дворе, при этом довольно грубо оттолкнув цеплявшегося за нее ребенка. Мойра хотела было взять на руки младшую сестру, но мать воспротивилась:

— Не марайся об нее. Лучше иди вымойся и принарядись к приезду шотландца. Когда увидишь, что он тебе прислал, у тебя пропадут всякие сомнения.

— У меня и нет сомнений, матушка. Разве что… Отец Годвин сказал, что моя жизнь с Гектором Роем будет греховной. Он переживает за мою душу.

Уже склонившаяся было над печкой Нора тяжело выпрямилась и, упершись руками в ноющую поясницу, воскликнула:

— Лицемер! Не он ли поучает всех, что тот, кто согрешил, имеет возможность и покаяться. Хотя… Я вот прожила всю жизнь, так и не раскаявшись, что отрубила голову твоему отцу. Это даже придает мне силы. И когда Эрик бывает слишком надоедлив, я говорю ему, что мне уже ничего не страшно, и он отстает от меня. Если бы я так же повела себя с твоим отцом, вместо того чтобы млеть от одного его взгляда и позволять ему…

— Довольно, матушка! — протестуя, подняла руку Мойра.

Мойра не совсем понимала, что имеет в виду мать, говоря, что рыбак Эрик ей докучает. Обычно отчим был хоть и угрюм, но вполне покладист с Норой. Разве что покрывал ее всякую ночь, когда оставался дома, и она из года в год рожала ему детей. Нора уверяла, что вынуждена повиноваться. Когда она беглянкой прибыла на острова, то была тут никому не нужна и могла бы погибнуть, если бы рыбак Эрик не позвал ее с собой, обещая кров и поддержку. И она стала его женой из чувства благодарности. За тринадцать проведенных на острове лет Нора родила рыбаку около десяти детей, из которых выжили лишь четверо. Трое сыновей, которых Нора родила в первые годы проживания на Хое, да эта полоумная малышка Улла. Но ее любимицей, безусловно, была Мойра. Именно ей, уже подросшей, Нора поведала, что вынудило ее скрываться на островах. И повторяла свой рассказ настолько часто, что Мойре эта история порядком надоела и стала казаться чем-то обыденным.

Оставив мать возиться у печки, девушка вошла в свое убогое жилище с очагом посередине, в котором слабо тлел торф. Здесь было полутемно, все было пропитано запахом рыбы и бакланьего сала, которым заправляли лампу и от которого першило в горле. Но Мойра привыкла ко всему этому, а вот к чему она не привыкла, так это к такой роскоши, какую увидела перед собой. На каменной полке, где она обычно спала на мешке с сухим папоротником, сейчас лежали длинное, украшенное вышивкой платье и тонкая полотняная рубаха. Девушка с восторгом глядела на все это и даже не решалась дотронуться. Какое тонкое сукно! Какой сочный синий цвет! А ведь синяя крашенина такая дорогая! А как красиво расходятся складки там, где юбка пришита к лифу. Такой крой Мойра видела только у жен богатых юдаллеров, когда те посещали праздничную службу в соборе Святого Магнуса на острове Мейнленд. Но теперь у нее будет такое же платье! Да еще с красиво вышитой алыми нитями каймой по подолу. И как это все надеть? Как справиться с этой шнуровкой на спине? А на рукавах? Зачем вообще шнуровка на рукавах?

От вида платья привычная хижина вдруг показалась Мойре особенно убогой и закопченной. И она не посмела коснуться наряда, пока тщательно не вымылась нагретой на очаге водой, да и потом переминалась с ноги на ногу, пока наконец не решилась облачиться в полотняную рубаху. Даже обхватила себя за плечи, словно обнимая, — так приятна была мягкая ткань для привыкшего к грубой мешковине тела. Потом она выгнала из скио пару забредших сюда несушек, требовательно кудахтавших под ногами, вымела навоз и сор на земляном полу, чтобы не испачкать подол, и только после этого попробовала облачиться в дивное одеяние.

Тут в скио вошла Нора, неся маленькую Уллу на руках.

— Святые угодники! Давай я помогу тебе справиться со шнурками.

Она действовала с некоторой неловкостью, но было заметно, что Нора знает, как облачаться в подобные одежды. Из груди ее порой вырывались горькие вздохи. Когда же она наконец оглядела свою нарядную дочь, ее покрасневшие от долгой работы возле чадящего торфяного очага глаза расширились, а губы тронула легкая улыбка.

— О, Мойра моя, сейчас ты выглядишь как настоящая леди!

Когда мать и дочь общались наедине, они переходили на английский язык.

Мойра осмелилась спросить:

— Вы поведали, матушка, что происходите из знатного рода. Но вы никогда не говорили, что это за род. И лишь однажды назвали имя моего родителя — Уолтер.

— И этого хватит! — отрезала Нора. — Поверь, даже это имя может погубить и тебя, и меня, если ты обмолвишься о том, что я тебе рассказывала. Ибо сколько бы лет ни прошло с тех пор, как я отрубила голову Уолтеру, в тех местах, откуда я бежала, кровная месть свята, как ничто другое. И она может настигнуть тебя, если станет известно, чье ты дитя.

В этот момент из-за полога показался Магнус, который даже открыл рот, глядя, как преобразилась сестра.

— А потрогать можно? — спросил он, протянув испачканные торфом руки к вышивке на подоле платья.

Но мать отвесила ему довольно сильную оплеуху.

— Убирайся вон! Иди собирать водоросли на побережье, а к Мойре не смей приближаться, если не хочешь, чтобы я лишила тебя вечерней похлебки. Скоро за Мойрой приедет шотландец, и надо, чтобы он просто обомлел от вида нашей фейри.

— Нашей продажной шлюхи, — ехидно бросил мальчишка, выбегая из скио.

— Не обращай на него внимания, — пожала плечами Нора. — Что с него взять… рыбацкое отродье. Магнус попросту завидует тебе. Ну а теперь послушай…

Придерживая свой огромный живот, она села на каменную приступку. Снаружи доносилось хныканье ее маленькой дочери, однако Нора не обращала на него никакого внимания.

— Послушай, что я скажу, моя девочка. Скоро ты станешь леди… что бы там ни говорил этот глупый отец Годвин. Не важно, что ты будешь жить с Гектором Роем невенчанной, главное, чтобы ты смогла приручить его и заставить слушать тебя. Но Гектор стар, и однажды ты можешь обратить свой взгляд на кого-то другого. И тогда ты пропадешь! Ибо нет ничего ужаснее, чем полюбить и довериться кому-то. Некогда я совершила подобную глупость, и с тех пор моя жизнь превратилась в руины. Так что помни: заставь свое сердце заледенеть, живи разумно и уважай того, кто даст тебе защиту. И еще: чем дольше ты сумеешь не забеременеть, тем дольше будешь оставаться привлекательной и желанной. Будь осторожной, ибо дети — это такое бремя!.. Они с молоком высасывают жизненные соки из матерей. Ты сама видишь, во что они меня превратили… — И Нора с отвращением посмотрела на свой выступающий живот.

Когда мать и дочь вышли из хижины, девушка вновь потянулась к сестре, однако Нора резко остановила ее. Мойра слишком нарядна, чтобы оставаться близ скио, где наверняка испачкает свое нарядное платье. И лучшее, что она может сделать, это сразу отправиться на берег, куда за ней приедет вождь Маккензи.

— Неужели мы вот так и простимся, матушка? — произнесла Мойра, и на глазах ее появились слезы.

В суровом лице Норы что-то дрогнуло. Но она быстро взяла себя в руки.

— Не люблю прощаний. А если мы тебе дороги, то прояви это. Пусть Гектор Рой улучшит нашу убогую жизнь своими благодеяниями. Маккензи ныне в почете и славе, богатства их растут, и этот горец вряд ли поскупится, если ты будешь угождать ему. Учти, мужчина, особенно такой, как твой вождь, и нужен женщине вроде тебя, чтобы брать от него все, что требуется. Как тебе самой, так и твоей родне. А теперь иди. Мне еще коз надо доить.

Но Мойра медлила. Почему-то даже радость от столь чудесной обновки уже не веселила ее.

— Может, я все-таки дождусь отчима с братьями?

— Зачем? Они отправились на хааф^[509] и будут отсутствовать, пока держится погода.

Мойре показалось, что мать специально подстроила так, чтобы отчима не было дома, когда за ней приедет Гектор Рой, — рыбаку Эрику, в отличие от Норы, не очень нравилась вся эта история с продажей его падчерицы. И все же в море он ушел на новой лодке, с новым неводом, да и благодеяния, какие оказал им вождь Маккензи, были ему по душе.

Девушка отправилась к берегу. Она шла по склону, поросшему чахлой травой, которую местные козы объели до короткого дерна, но, как оказалось, даже по нему в платье со шлейфом передвигаться было неудобно — ранее девушка никогда не носила столь длинных одеяний.

У самой кромки воды она уселась на покрытую мхом каменную плиту, откуда открывался вид на залив между островами. Море накатывало на берег сливочной пеной, каменистый пляж внизу пестрел розовыми губчатыми водорослями, среди которых с гвалтом возились чайки. Со своего места Мойра видела выступавший в залив маленький остров Грэмсей, а далее виднелся Мейнленд с его деревушками и гаванями, в которых можно было рассмотреть множество лодок и судов. Мойра порой бывала там с семьей, когда ездила на ярмарку или церковные праздники, она вообще любила выходить в море. Когда отчим брал ее с собой порыбачить, для девочки это была не только добыча пропитания, но и возможность увидеть мир дальше своего острова. Она и раньше мечтала уехать… Теперь ее мечта сбудется.

Но Гектор Рой! Мойра старалась не думать, что он грузный и немолодой, что у него пахнет изо рта, и вообще не вспоминать его запах зверя. А вот улыбка у него хорошая. По крайней мере, когда он улыбается ей. Что до его подчиненных, то они явно напрягаются, когда он смотрит на них своими блеклыми серыми глазами, суровыми и полными давящей силы. Даже епископ из Святого Магнуса держался с ним подобострастно, а местные юдаллеры просто заискивали. Да, с таким человеком она будет защищена от всего… кроме него самого. Мойра понимала, что отдаст шотландцу свое девичество и будет вынуждена принадлежать ему всякий раз, как только он пожелает. Когда она смущенно сказала об этом матери, та лишь отмахнулась: пожилой и покладистый мужчина не будет сильно утомлять ее, заверила Нора.

Мойра так глубоко задумалась, что не заметила, как солнце скрылось за пеленой тумана, соседние острова исчезли в серой дымке, а от воды потянуло свежестью — начинался прилив. Гектор Рой обещал, что приедет за ней с вечерним приливом. Значит, скоро.

С туманом пришел и мелкий дождь, стал усиливаться ветер, надсадно ухал прибой — прилив был в верхней точке. Мойра стала зябнуть в своем нарядном платье из тонкого сукна. Она мелко дрожала, и, возможно, не только от сырости и холода. Мойра говорила себе, что она ко всему готова, что поступает правильно, но в глубине души была испуганной девочкой, которую страшило грядущее. А когда сквозь окутавшую ее дымку девушка расслышала скрип уключин и громкие голоса мужчин, разговаривавших на гэльском, у нее даже возникло паническое желание убежать и спрятаться.

Но это был лишь миг. Она поднялась и, стараясь привести в порядок растрепанные ветром волосы, стала ждать.

Гектор Рой, вождь Маккензи, показался первым в группе подходивших людей. Они все были тут чужаками, дикими… и величественными. Рослые, с длинными волосами и гордой осанкой, с рукоятями клейморов^[510], выглядывавшими из-за плеча. Но вождя среди них сразу можно было выделить. Гектор Рой был крупным мужчиной, широкоплечим и мощным, с выступающим животом и надменно вскинутой головой. Плед в темно-малиновую клетку был обернут вокруг его мощного торса, образуя килт, а другой его конец, накинутый на широкую грудь, был застегнут фибулой с алым камнем. Плечи вождя покрывали меха, отчего он казался еще шире и в тумане выглядел этаким огромным зверем. Это сходство с животным еще больше усиливалось от густой гривы падающих на плечи волос, которые имели бледно-рыжий цвет из-за пробивавшейся в них частой седины. Когда-то они, должно быть, были просто огненными, недаром же Гектор Маккензи носил прозвище Рой, что означало «рыжий».

Он подходил к застывшей девушке, и она видела его широкое лицо с перебитым носом, густую рыжую бороду и твердые, как зимний лед, глаза. Однако, встретившись с ней взглядом, Гектор Рой выдавил некое подобие улыбки. Вождь поднял руку, и следовавшие за ним клансмены отстали. Шотландец приближался медленно и немного вразвалку. Огромный, как кит. Мойра невольно сжалась.

«Помни, что он шотландский дикарь, а ты потомок благородного рода», — повторила она про себя слова матери. И хотя Мойра так и не узнала, какого она роду-племени, это напоминание придало ей сил. Она встретила вождя Маккензи, надменно вскинув голову и глядя ему прямо в глаза.

— Ты уже ждешь меня, маленькая фейри? — пророкотал Гектор Рой.

Он сказал это на гэльском языке горной Шотландии, и, хотя этот язык сильно отличался от диалекта местных жителей^[511], Мойра его поняла.

— Я тут давно и замерзла, — произнесла она, капризно надув губы.

Но ей это только шло, и улыбка очарованного вождя стала еще шире.

— Итак, наша сделка состоялась и отныне ты моя?

Он не столько спрашивал, сколько утверждал. При этом шотландец поплевал на свою широкую ладонь и протянул ей руку.

— Ударим же по рукам, Мойра с острова Хой!

Она сделала то, о чем он просил, но, когда попыталась отдернуть руку, Гектор Рой не позволил ей этого сделать. Он громко захохотал и притянул девушку к себе. Миг — и она оказалась в его объятиях, он тискал ее, зарывался лицом в ее волосы, щупал бока и ягодицы. Помимо воли Мойра стала отбиваться. Но Гектор Рой не обращал внимания на ее сопротивление. А потом вдруг резко поднял ее и перекинул через плечо.

— Добыча! Отныне она моя добыча!

Его клансмены разразились хохотом и стали стучать оружием, выражая одобрение. Мойра билась, пытаясь вырваться, лупила его кулачками по широкой спине, пока он нес ее к берегу. Там он поставил ее на ноги и, удерживая за плечи на расстоянии вытянутых рук, стал рассматривать.

— Ах вот ты какая, маленькая фейри! Ты боишься старого Маккензи и выпускаешь коготки? Но, клянусь спасением души, скоро ты будешь мурлыкать, как котенок, когда я научу тебя ласкам, которые так любят девушки в наших краях. А теперь идем.

Он увлек ее к сходням большого корабля, где уже слышался гвалт наблюдавших за ними матросов. Мойра никогда ранее не бывала на такой большой ладье, ей никогда прежде не доводилось быть окруженной вниманием такого множества незнакомых мужчин. И все они хохотали и шумели, разглядывая ее.

— А она действительно красавица, Гектор, — произнес кто-то. — Теперь понимаю, отчего мы так долго торчали тут, на самом краю света.

Еще кто-то сказал:

— Уверен ли ты, вождь, что она и впрямь не из маленького народца^[512] и не околдовала тебя?

Гектор Рой запрокинул голову и громко расхохотался:

— О да! Видит бог, я околдован. Околдован настолько, что старая кровь звенит в моих жилах, как у юнца, а мой член так восстал, что поднимает спорран^[513].

Новый взрыв смеха показался Мойре оглушающим. Она зло озиралась и уже готова была броситься назад по сходням, но Гектор Рой упредил ее порыв.

— Не гневайся на них, фейри с островов. Мои клансмены — шумные парни, но отныне они будут так же преданы тебе, как и мне. А сейчас успокойся. Ты в безопасности, и с тобой ничего дурного не случится.

Мойра видела, как сильные клансмены стали толкать корабль, а потом начали заскакивать на его борта. Они должны были уйти по высокой воде, поскольку им предстояло преодолеть коварные воды пролива Пентленд-Ферт, а затем вдоль побережья плыть дальше, на юг, в те далекие земли, где ей теперь предстоит жить.

Девушка оглянулась на смутно различимую в тумане громаду острова Хой, его склоны и скалистые берега. И вдруг наверху, на скалах, заметила силуэты островитян. Даже угадала в одном из них своего брата Магнуса. Противный мальчишка, однако сейчас у Мойры возникло желание помахать ему напоследок рукой. Но она этого не сделала. Она поняла, что ее братишка, который привел с собой ватагу парней и ребятишек, прибыл не попрощаться. В одном рослом островитянине Мойра узнала своего местного ухажера, задиристого Бранда. У него, как и у остальных, в руках были камни, и они стали швырять их в сторону отплывающего корабля. Расстояние было таково, что вряд ли они смогли бы нанести урон, но сами их действия были проявлением неприязни и презрения. Не к шотландцам, нет, а к ней, Мойре, которая предпочла им чужака.

Гектор Рой тоже заметил швыряющих камни парней с Хоя. Он что-то сказал своим клансменам, и один из них наложил стрелу на тетиву. Но Мойра схватила его за руки, посмотрела умоляюще и отрицательно помотала головой. Нет, не надо стрелять. Не надо причинять зло тем, кто не может навредить им. И не может навредить ей. Ибо она уже не фейри с острова Хой. Отныне она с шотландцами Маккензи.

Гектор Рой отдал приказ своему человеку отложить лук. Мойра повернулась к вождю и послала ему лукавый взгляд из-под длинных ресниц. Несмотря на свою юность и кажущуюся невинность, она знала, как действует на мужчин такая уловка — они замирали, словно у них перехватывало дыхание. Замер и шотландец Маккензи. А девушка взяла его большую руку и поднесла к губам.

— Отныне я ваша, Гектор Рой. И вы не пожалеете, что наши судьбы пересеклись. Клянусь вам всеми духами этих мест!

Его серые ледяные глаза увлажнились от нахлынувших чувств. Он скинул с себя меховую накидку и укутал ею плечи своей фейри. Обнял ее властно и бережно. Они уплывали.

   Глава 1   Почти брат

В первый день 1513 года от Рождества Христова все семейство графа Нортумберленда собралось на праздничный обед в великолепном замке Варкворт.

Как и полагается в рождественские дни, стены пиршественного зала были богато украшены гирляндами темного остролиста с ярко-алыми ягодами, под аркой входа висела традиционная омела, а по центру под сводом красовалась огромная золоченая звезда — она будет мерцать там всю неделю до Крещения. Чудесно! И сам новогодний воздух так дивно пахнет корицей и можжевельником и лишь слегка дымом от огня в каминах. А тяга в каминах зала Варкворт великолепная — ни следов копоти, ни дымных завитков над головами пирующих.

Сам граф Нортумберленд, Генри Элджернон Перси, восседал во главе высокого пиршественного стола и почти с удовольствием наблюдал, как целая вереница слуг в ливреях со знаками его дома вносит все новые и новые изысканные блюда, расставляя их перед гостями. Положенную круговую чашу уже выпили с пожеланиями всяческого добра друг другу в новом году, и теперь домочадцы и гости милорда Перси вкушали яства, приготовленные поварами Варкворта. На длинных блюдах покоились украшенные перьями зажаренные фазаны, начиненные сладкими каштанами, ягненок под имбирным соусом, зарумяненные цыплята, нежная парная оленина в подливе — милорд Перси сам охотился на этого оленя в преддверии новогоднего пира. И никакой рыбы, слава тебе Господи! Рыба всем надоела еще в дни предрождественского поста, и из рыбных блюд на столах было только нежнейшее пюре из трески, какое так любит супруга графа, леди Кэтрин.

Граф глянул на сидевшую рядом супругу, урожденную леди Спенсер. Она всегда не прочь вкусно поесть, однако полнота ей идет. А еще леди Кэтрин слывет известной модницей. Правда, сейчас, глядя на огромный пунцово-алый берет, который водрузила на голову графиня, Генри Элджернон слегка насупился. Его супруга пытается ввести в обиход на Севере нидерландскую моду на ношение дамами берета — традиционного мужского головного убора. Но в этих патриархальных краях такое нововведение шокирует и вызывает недоумение. К тому же берет леди Перси просто не идет: будучи крупной дамой, в этом широком головном уборе со множеством завитых перьев она отчего-то напоминает флагманский корабль с раздутыми парусами. Ну, если бы паруса могли шить из такого огненно-алого бархата. Вон молодые племянники графа в дальнем конце стола даже довольно громко напевают: «Парус, парус!». А графиня даже не догадывается, что сорванцы посмеиваются над ней.

Граф бросил суровый взгляд на парней, но те только усмехнулись. А леди Кэтрин, ощутив на себе взгляд супруга, лукаво улыбнулась ему. Однако Генри Элджернон никак не отреагировал на это. Он вообще редко улыбался, и его продолговатое породистое лицо даже на веселом пиру оставалось лишенным какого бы то ни было выражения, словно свежепобеленная стена. Таким же застывшим оно осталось, когда мать графа, престарелая Мод Перси, недовольным тоном заявила, что ее сын поскупился, не велев зажарить для гостей крупного быка, как обычно поступали в семье Перси в прежние годы.

— Ваш батюшка, сын мой, всегда приказывал забивать в первый день нового года самого крупного быка в своих стадах, и все подходили и отрезали себе такую порцию, какую пожелают. А теперь скажут, что Перси пренебрег старыми добрыми обычаями. Или пожадничал, — язвительно добавила старая леди, недовольно поджимая губы.

Ну вот бы и оставалась графиня-мать в их старой резиденции Олнвике, где всегда следовали старым обычаям. Но нет, она пожелала приехать сюда, в более уютный и комфортабельный Варкворт, и теперь ворчит, что тут все не так, как надо.

Вообще граф любил матушку, на которую был так похож внешне — та же тонкая кость, удлиненное лицо, карие, глубоко посаженные глаза. Но сейчас он лишь с раздражением подумал о том, насколько старшие любят поучать, словно они одни хранят непреложную истину и отвечают за хороший тон. А ведь некогда и сама леди Мод вела себя так, что вызывала пересуды: рассказывали, будто в молодости графиня разъезжала по округе в платье с откровенным декольте и созывала так называемые «суды любви»^[514], даря пылкий поцелуй тому, кто на них особо отличился. И ее муж, отец Генри Элджернона, это терпел. Ибо любил и баловал супругу. Но после гибели мужа леди Мод словно подменили — она посуровела и вечно ворчала, ратуя за старину.

Перси вдруг поймал себя на мысли, что он по сути такой же ворчун, как и его матушка, — все критикует, всем недоволен. А вот его отец был шумным и веселым человеком, старого графа любили в округе, он был истинным королем Севера Англии. Ведь что значат для северян все эти новые короли Тюдоры? Они где-то на юге, за много миль отсюда. А здесь, в краю войн и набегов, холодных ветров и грубых нравов, всем заправляют и распоряжаются нортумберлендские Перси, и власть их на Севере бесспорна. Однако старый король Генрих Тюдор^[515] все же смог подставить подножку своевольным Перси: он вынудил владыку Севера собирать новый, непосильный для населения налог, в результате чего вспыхнул бунт, во время которого отчаянный и шумный Генри Перси был просто растерзан толпой.

Самого Генри Элджернона тогда не было в Нортумберлендском графстве. Как и полагалось юному отпрыску дома Перси, он проходил обучение при королевском дворе Тюдоров. Ему было всего лишь тринадцать, когда доставили весть о гибели его родителя и Генри объявил, что отныне он граф Нортумберленд и смотритель англо-шотландской границы. Тринадцать лет — и такой груз! И все же он справлялся. Из года в год он увеличивал свои войска, щедро платил всем, кто вступал под его знамена. К тому же он научился находить компромиссы и договариваться с северными соседями — шотландцами.

Перси сделал знак прислуживающему пажу, чтобы тот подлил вина. И чего это мальчишка спит с открытыми глазами, а не следит за нуждами повелителя? Ах, он засмотрелся, как сыновья графа, уже оставившие долгое застолье, затеяли возню с огромным мастифом у окна, дразнят собаку покрывалом, сорванным с приоконной скамьи.

— Миледи, — обратился граф к супруге, — угомоните ваших сыновей.

Но леди Кэтрин только с улыбкой смотрела на играющих мальчишек. Она никогда их не наказывала, понимая, что вскоре и девятилетнего Генри, и семилетнего Томаса отправят ко двору короля и там юных отпрысков Перси уже никто не будет баловать.

Перси заметил, что его старший сын Генри забрался на подоконник и наблюдает за чем-то во дворе. В зале играла музыка, слышались гул голосов, смех, и все же сквозь этот шум граф различил, как извне долетел тягучий звук рога. Один раз. Значит, прибыл кто-то из своих. Два или три сигнала обычно оповещали об опасности. На Севере даже во время Божьего перемирия рождественских празднеств набеги не диво. Особенно учитывая, что Варкворт не так уж далеко от шотландской границы. И, несмотря на все мирные соглашения с королем Яковом, ситуация ныне не такова, чтобы…

От мыслей графа отвлек звонкий голос сына Генри:

— Это Майсгрейв! Взгляните все сюда! Сэр Дэвид Майсгрейв вернулся!

Присутствующие в зале оживились. Кто-то тоже подошел к окну, другие встали из-за столов и поспешили к выходу. Рыцаря Дэвида Майсгрейва, крестника и воспитанника прежнего графа Нортумберленда, на Севере любили.

Граф остался сидеть на месте, только лицо его побледнело, а сам он словно ушел в себя. Итак, Дэвид Майсгрейв, его посланник ко двору короля, уже вернулся. И вернулся слишком скоро — еще и месяца не миновало, как он отправил Майсгрейва с пышной свитой в Лондон. Перси поручил своему рыцарю важную дипломатическую миссию, рассчитывая, что Дэвид, умевший найти подход к такому тщеславному юноше, как их король Генрих VIII, сумеет объяснить тому, что происходит ныне в Шотландии. Справился ли он? Хотя чего гадать… Майсгрейв здесь, и вон уже он стоит, подбоченившись, под аркой входа в окружении домочадцев и слуг Перси. И даже, следуя традиции, поцеловал под омелой хорошенькую младшую сестру графа, резвушку Элизабет.

Поцелуй под омелой — старинный неписаный закон. Да и Элизабет вроде как не против оказаться в объятиях пригожего рыцаря, не спешит убирать руки с его плеч. Это вызвало всеобщий смех. И только граф продолжал методично поедать цыпленка, словно ничего не замечая. Но замечал все. И как улыбающийся Майсгрейв раскланивается с обступившими его дамами и вельможами северного двора, и как он скинул на руки лакеев свой подбитый мехами плащ, представ в прекрасном придворном костюме и позволив любоваться собой. Выглядел сэр Дэвид и впрямь великолепно, хотя, как на взгляд здешних северян, чересчур вызывающе. В этих краях никогда не носили облегающие одеяния со множеством блестящих шнуров, шевронов и вставок, да еще с таким количеством прорезей, сквозь которые было выпущено пышное нижнее белье, — изысканный придворный стиль в соответствии с веяниями нидерландской моды Габсбургов. Можно было бы и высмеять расфуфыренного щеголя Майсгрейва, если бы это нелепое, по мнению Перси, одеяние так не шло Дэвиду: одежда в обтяжку словно бы подчеркивала его атлетическое сложение, стройные ноги, длинные узкие бедра, мощный торс и широкие плечи. Причем даже огромный нидерландский берет, надетый с небрежной грацией слегка набекрень, смотрелся на нем весьма элегантно.

Дэвид все же прорвался сквозь спешивших пожать ему руку придворных Нортумберленда и щебетавших вокруг дам и поспешил к своему сеньору Генри Перси.

— Милорд! — Он обнажил голову и склонился, помахав беретом перед собой. — Слава Иисусу Христу, господин мой. И да будет Он милостив к вам и вашим родным и в этот день нового года, и во все последующие времена.

Затем он галантно склонился перед графиней-матерью:

— Госпожа, с веселым Рождеством вас и наступлением Нового года!

Он учтиво поцеловал протянутую ему через столешницу руку старой дамы. Но при этом лукаво взглянул на нее из-под темных бровей своими зелеными кошачьими глазами, и она невольно просияла нежной улыбкой. Этот рыцарь так умел смотреть на дам, что они не могли оставаться равнодушными к его обаянию, будь то леди в возрасте или юная скромница. Леди Мод даже ласково потрепала рыцаря по волосам.

— Они все больше начинают виться, — заметила она. — О Дэвид, мальчик мой, с возрастом ты все больше становишься похож на своего отца, упокой Господи его душу.

Почему-то это упоминание об отце Дэвида заставило графа вспомнить старые слухи, что якобы леди Мод Перси некогда была не на шутку увлечена рыцарем Филиппом Майсгрейвом. Но это всего лишь слухи, а вот то, что его матушка всегда была расположена к самому Дэвиду, Генри Элджернон знал наверняка.

А Дэвид уже отвесил поклон графине Кэтрин, при этом поспешив сообщить местной моднице, что привез для нее и других дам семейства Перси несколько образцов новомодного головного убора под названием «гейбл», представлявшего собой этакий пятиугольный чепец, какой ввела в моду королева Катерина. Вот только распакуют прибывшие сундуки, вот только поднимут в замок многочисленные подарки…

Сообщение о подарках вызвало оживление в зале. А графиня Кэтрин любезно осведомилась у Майсгрейва:

— Друг мой, удалось ли вам побывать у вашей очаровательной сестрицы?

Все знали, что сестра Дэвида Майсгрейва заключила на редкость выгодный брак, став супругой графа Герберта, и проживала с семьей в далеком Уэльсе. Дэвид порой навещал ее, но это происходило крайне редко.

Вот и сейчас он ответил со вздохом:

— Увы, миледи, я так спешил на Север, дабы доложить вашему супругу о результатах моей поездки, что не стал делать крюк в сторону Уэльса.

При этом он опять поглядел на графа. И тот заметил в зеленых глазах посланца печаль и сожаление.

Генри Перси подавил вздох. Итак, его надеждам повлиять на молодого короля Генриха VIII не суждено сбыться. Но все ли сделал Майсгрейв как должно? Был ли он убедителен и красноречив? Крест честной, да и удалось ли ему вообще добиться встречи с его величеством?

И все же граф чтил обычаи северного гостеприимства, поэтому, отложив на время доклад, велел оказать честь и предоставить место Дэвиду Майсгрейву.

Прибывшего усадили за одним из боковых столов, стали расспрашивать о новостях с Юга и прежде всего о самом монархе. Ранее преданныепрежней династии Йорков, жители Севера еще не так давно с некоторым недоверием относились к Тюдорам. Однако время шло, все смирились, что за Генрихом VII Тюдором на престол взошел его сын Генрих VIII, красивый молодой король, полный амбиций. И теперь нортумберлендцы желали услышать, каков двор молодого короля, как он правит, строит флот, устраивает турниры, а главное, что слышно о предстоящей войне с Францией.

— Уже точно известно, что молодой Хэл^[516] нападет на французов в этом году? — спрашивали у посланца.

Он отвечал утвердительно. Да, его величество только и говорит, что о предстоящем походе. Женатый на испанской принцессе Катерине Арагонской, он вместе с ее родственниками вступил в так называемую Священную лигу — папский альянс против Франции — и намерен вскоре отправиться с войсками на континент, где в союзе с Габсбургами будет воевать против Людовика XII Валуа.

Это сообщение вызвало у собравшихся восторг. Стали вспоминать, что некогда Англия почти завоевала Францию, ей подчинялись обширные французские земли, и англичане — даже столь далекие от европейской политики северяне Нортумберленда — считали, что было бы неплохо вновь пощипать французского петуха, а уклоняться от подобной миссии — позор и трусость.

Но тут неожиданно подала голос графиня-мать:

— Хорошо же Генриху строить завоевательные планы. Ему от старого прижимистого отца досталась полная казна и усмиренная страна, и он не понимает, как легко можно лишиться и того и другого. Но мы, живущие на Севере, ведаем, что такое война, не понаслышке. Это разорение, убийства и сиротство. В итоге — нищета. Нет, вижу, что мудрые советники молодого Генриха не слишком умны, если не в силах повлиять на него.

Граф с уважением посмотрел на мать: хоть одна разумная мысль среди всеобщего безотчетного ликования. Но, с другой стороны, не стоило старой графине столь дерзко высказываться: такие речи ныне равносильны измене. Особенно в доме Перси. Тюдоры не доверяют старой знати, хотя и вынуждены с ними считаться. Впрочем, если Генрих не прислушался к донесению, которое отвез ко двору Майсгрейв, то не больно-то и считаются.

Но вскоре леди Мод присоединилась к остальным дамам, которые куда больше были заинтересованы вестями о личной жизни монарха. Дамы расспрашивали о молодом короле, любопытствуя, так ли он красив, как и прежде, когда они ездили к нему на коронацию, — высокий, златовласый, статный. В этом он весь в свою матушку Элизабет Йоркскую, а точнее, в своего деда Эдуарда IV, уверяли они. А как его королева Катерина? Два года назад она родила Генриху сына, его так и называли — «новогодний принц», и вся страна ликовала. Однако ребенок прожил всего пятьдесят дней и умер, к вящей печали родителей. С тех пор у ее величества случилось несколько выкидышей, и теперь подданных интересовало, нет ли вестей о том, что Катерина Арагонская снова в положении. Увы, развел руками Майсгрейв, ничто пока не говорит об этом. Что ж, прискорбно. Особенно учитывая, что у шотландской королевской четы есть наследник, здоровый, крепкий ребенок, а вот Тюдоры пока не могут этим похвалиться. Зато, продолжал Дэвид, двор будоражат слухи о любовной интрижке короля с сестрой герцога Бэкингема, леди Анной Стаффорд, женой графа Гастингса. Говорят, сия леди была более чем благосклонна к молодому красивому монарху, об этом пошли слухи, и вмешался сам герцог Бэкингем, заявивший Генриху, что женщины из рода Стаффордов не игрушки для Тюдоров. Между герцогом и Генрихом Тюдором произошла ссора, королевскую любовницу сослали в монастырь для покаяния, а Бэкингем надолго был лишен милости его величества.

Граф, глядя на окруженного дамами Майсгрейва, решил, что с него хватит этих придворных сплетен, и, незаметно встав из-за стола, вышел. Уже у дверей Генри Элджернон оглянулся. Он видел, как его младшая сестра Элизабет, почти повиснув на руке Майсгрейва, говорила:

— Сэр Дэвид, вы будете танцевать со мной сегодня?

Ну что же, женщины всегда млели от Дэвида. Подумать только, Майсгрейву через пару лет с небольшим исполнится сорок, но для собравшихся он словно все тот же привлекательный юноша, всегда слывший любимчиком северного двора. Но Дэвид и выглядит очень недурно для своего возраста, и красота, какой он славился в молодости, все еще при нем: взор светел, кровь играет, движения легки и грациозны. И эти кошачьи зеленые глаза, чуть раскосые и словно немного оттянутые к вискам. В сочетании с пышными темно-каштановыми волосами, в которых нет и малейшего намека на седину, эти светлые, как виноградины, глаза кажутся особенно яркими. Хорош! О самом Генри Элджерноне такое уже никто не скажет. Будучи почти на год младше Дэвида, он выглядит старше своего возраста — уже и сутулиться начал, и волосы редеют, да и проклятая подагра донимает. Что ж, кому что воздал Всевышний. По сути, своей живостью и привлекательностью Майсгрейв мог бы даже раздражать графа, если бы тот не испытывал к нему глубокую, родившуюся еще в их детстве привязанность. Ведь Дэвид Майсгрейв был ему почти как брат…

Генри Элджернон любил свой замок Варкворт. По его повелению в толстых стенах Варкворта прорубили высокие окна, и весь прошлый год тут трудилась целая бригада голландских стекольщиков, вставляя в частые оконные переплеты дорогие прозрачные стекла. От этого даже в старых переходах замка стало светлее и не так дуло, как в те времена, когда их просто прикрывали деревянными ставнями.

Но особенно роскошно граф велел обустроить один из внутренних покоев, где был его личный кабинет. И сейчас, устроившись в обитом бархатом кресле у камина, Генри Элджернон с удовольствием оглядывал панели полированного дерева на стенах, над которыми висели яркие гобелены с вышитыми охотничьими сценами. В большом камине с вытяжкой горел жаркий огонь — дымоход недавно починили, и тяга была отличная, а от горящих поленьев сладко пахло сосновым лапником. Полы выложили голландской изразцовой плиткой, само же кресло милорда стояло на расстеленной светлой шкуре северного волка. Роскошно. Но сейчас, наслаждаясь своим уютом и покоем, Генри Элджернон вспомнил, что некогда именно здесь располагалась детская. Тогда вдоль стен стояли ряды кроватей, где почивали сыновья прежнего графа Нортумберленда, а с ними эту комнату делили и отпрыски отданных Перси в обучение детей северных вельмож. Тесновато было, мальчишки порой устраивали потасовки, и среди них одним из заводил всегда был Дэвид Майсгрейв, крестник отца Генри Элджернона.

Граф вспомнил, как к ним впервые привели этого паренька. Дэвид тогда осиротел, жил у приемной матери где-то в Йоркшире, так как замок Майсгрейвов Нейуорт пострадал во время набега шотландцев. Но старый Перси решил проявить в судьбе крестника участие и привез его сюда, в Варкворт.

— Генри, — обратился вельможный граф к своему десятилетнему сыну, — познакомься, это юный Майсгрейв. Он мой крестник, а тебе почти брат. Будь с ним великодушен.

Дэвид тогда был темноволосым замкнутым подростком, дичившимся остальных отпрысков Перси. А они поначалу сильно донимали новичка, хотя он старался дать отпор и никогда не смирялся. Но именно это его умение постоять за себя постепенно расположило к нему Генри Элджернона.

Юный Майсгрейв всегда оказывался среди лучших в обучении. Впору было позавидовать, особенно Элджернону, не отличавшемуся ни сноровкой на плацу, ни успехами в учебе. И все же они крепко сдружились. Кот — так прозвал зеленоглазого Дэвида Генри Элджернон, Львенок — дал ему в ответ прозвище крестник графа, исходя из того, что на гербе дома Перси был изображен лев. И при этом Дэвид уверял, что однажды его приятель станет настоящим львом Севера.

Но теперь, вспоминая все это, Генри Элджернон подумал, что чувствовал себя несколько ущемленным возле такого способного подростка. Замечал он и то, как отец следит за успехами своего крестника. Старый граф никогда не пропускал занятий Дэвида на плацу или в оружейном зале и улыбался, когда тот делал особенно удачный выпад либо ловко уходил из-под удара.

— Мальчик мой, — обнимая Дэвида за плечи, говорил граф, — я уже понял, что однажды из тебя получится такой же великолепный воин, каким был твой отец. А он был лучшим во всем Мидл-Марчез^[517], если не во всем Пограничном крае!

Своему сыну он обычно ничего подобного не говорил, и Генри втайне злился. И, пожалуй, он даже возликовал в душе, когда узнал, каковы планы родителя относительно юного Майсгрейва.

Перси были не только негласными правителями Севера Англии, но и стражами против набегов шотландцев. И, чтобы знать все, что происходит у северных соседей, исстари использовалась сеть лазутчиков и шпионов в разных областях Шотландского королевства. Имелись у них таковые и среди шотландских горных кланов. И вот однажды граф Перси сообщил Дэвиду, что отправляет его жить и обучаться в шотландском клане Маклейнов, воины которых считались лучшими бойцами на мечах. Но для Дэвида это означало не только обучение — Перси готовил его стать одним из своих шпионов. Отныне Дэвид будет жить среди горцев, пока не достигнет совершеннолетия, чтобы вступить во владение своими землями, каковыми пока распоряжался его опекун — граф Перси. За это время он должен выучить обычаи шотландских горцев, их язык, войти к ним в доверие. А там… Там он сам выберет — оставаться лазутчиком своего крестного или же вернуться и нести службу на границе.

Племя Маклейнов было давним союзником Перси. Впрочем, слово «союзник» тут не совсем уместно: Маклейны служили тому, кто им больше заплатит. Они были известны на всю Шотландию благодаря своим умелым наемникам. Их нанимали даже англичане, ценившие отвагу и мастерство. Маклейнам принадлежали несколько владений на Внутренних Гебридах^[518], они никогда особо не занимались ни хозяйством, ни торговлей, зато их мечи славились повсюду. Как и их умение договариваться с тем, с кем было для них выгодно, кто больше платил. А Перси никогда не скупились. Поэтому Маклейны согласились принять в свой клан некоего подростка Дэвида. Их даже не интересовало, откуда он, если за его обучение так щедро заплатили.

У Генри Элджернона отлегло от сердца, и он уже не опасался, что любимчик отца потеснит его в глазах родителя. Своего же сына и наследника граф отправил на обучение к королевскому двору. Какая огромная разница с положением Дэвида!

И все же, когда они, два подростка, прощались, оба не смогли сдержать слез. Они были еще детьми — Генри Элджернону одиннадцать, Дэвиду двенадцать. А через пару лет они вновь встретились в Йорке по печальному поводу: во время мятежа там был растерзан восставшими старый граф.

Юный Элджернон был подавлен и напуган. Дэвид же выглядел заметно повзрослевшим, в отличие от худенького болезненного Генри, которого он утешал. И именно Майсгрейв был среди тех, кто нес на плече гроб в собор, где надлежало упокоиться защитнику северной границы.

— Ты вернешься к Маклейнам или останешься при моем дворе? — спросил его Генри после похорон. — Я хотел бы, чтобы ты остался. Но если долг тебе приказывает… Отец ведь не зря готовил тебя для подобного служения нам.

Тогда Дэвид решил вернуться на остров Малл, к Маклейнам. Он много рассказывал о них, об их странных обычаях и вождях, даже сыграл для Перси на волынке. И у Генри сложилось впечатление, что Дэвиду понравилось жить среди горцев.

А со временем стало известно, что у Майсгрейва в клане Маклейнов есть жена. Он сообщил об этом во время одного из своих редких приездов. Генри Элджернону это не понравилось. Его вассал не имел права заключать брак, не поставив своего сеньора в известность.

— Ну ты и выдумал, Львенок, — расхохотался Дэвид. — Ты хочешь, чтобы я оставался своим среди клана, но не породнился с ними? Твой отец меня бы понял. Надеюсь, что и ты сообразишь, что иначе я поступить не мог.

— Но, связав себя браком, ты можешь открыться своей жене, кто ты и откуда! К тому же настало время выбирать, где ты будешь нести службу нашему дому. По-прежнему среди твоих дикарей или же вернешься в свой Нейуорт.

На лице Дэвида появилась нежная мечтательная улыбка.

— Она любит меня, Генри. И заверяю, что если я и вернусь на Малл, то моя Тилли никогда не дознается, кто я и откуда.

И все же Перси был возмущен. А еще больше недоумевал. Чтобы благородный английский рыцарь и землевладелец отказался от своего положения ради каких-то своевольных горцев… ради какой-то дикарки с острова Малл? Но он не стал давить на Дэвида. Ведь Кот жил с кланом Маклейнов по решению его отца, которого тот не отменял. И если Дэвид женился на шотландке, значит, так было суждено.

— Я буду служить тебе и дальше, Львенок, — заверил его Дэвид перед уходом. — Я тебе еще пригожусь в Шотландии. Мои же земли под твоим присмотром, и я спокоен за них. Так что будем помогать друг другу, как и всегда.

Всегда… Генри понимал, что отсутствие Дэвида налагает на него свои обязанности в Пограничье. Он должен следить за состоянием цитаделей и укреплять их. Навещал он и вотчину Майсгрейва в Мидл-Марчез Нейуорт. Или, как называли замок местные жители, Гнездо Орла. При этом обитатели замка просто не давали графу проходу, вопрошая, когда же вернется их господин. В неспокойном Пограничном крае, где люди держатся кланами, лорд и его люди обычно воспринимаются как одна семья. А тут молодой хозяин лишь несколько раз появлялся в своей вотчине, однако потом снова уезжал. И хотя его люди оберегали имущество и скот хозяина, объезжали сильным отрядом его владения, долгое отсутствие самого господина могло и расслабить их. Да, Гнездо Орла явно нуждалось в надзоре хозяина. Или хозяйки. Но вряд ли Дэвид решился бы привезти сюда свою дикарку жену с Гебридских островов.

И не привез. Вернулся сам, когда его шотландка умерла родами. Видимо, ее кончина сильно потрясла Дэвида. Он нанес лишь краткий визит графу, но тот как раз только женился, был счастлив с супругой, и это словно сыпало соль на кровоточащее от потери сердце Дэвида. В итоге он уехал в Нейуорт. А потом в свое йоркширское поместье, доставшееся ему после смерти приемной матери. Землевладелец обязан следить за всеми своими манорами, но Перси больше устроило бы, чтобы Дэвид оставался на границе, — ему нужен был смотритель владений в Мидл-Марчез. Он рассчитывал на Майсгрейва, а того толком и застать нигде было невозможно. Одно время он даже примкнул к приграничным риверам^[519], совершал с ними рейды к соседям шотландцам. Обычное дело на границе. Чтобы получить популярность в этих краях, надо было совершить несколько удачных набегов, угнать побольше голов крупного скота, похитить владельца замка и получить за него выкуп. И уж Дэвид подобной популярности добился быстро. Он вообще был склонен к рискованным авантюрам, и разбойная жизнь в Пограничье пришлась ему по душе. Но во время одной из встреч с новоявленным ривером Майсгрейвом Перси неожиданно понял, что его Почти брат подобными отчаянными выходками просто желает отвлечься от горя после смерти супруги.

— Мы с моей Тилли прожили девять лет, Львенок, — как-то рассказал Перси подвыпивший Дэвид. — Это были хорошие годы. Детей у нас долго не было, а когда она наконец понесла… не смогла разродиться, и я ее потерял. С тех пор жизнь утратила для меня свои краски и смысл. И отныне мне все равно, где я сложу голову.

Граф тогда заметил Майсгрейву, что так может рассуждать лишь одичавший среди горцев бродяга. А ведь по происхождению Дэвид не был бродягой. И он должен был дать Нейуорту наследника — будущего защитника края. Вот тогда Генри решился: он предложил другу обвенчаться с его сестрой Грейс Перси.

Грейс не была его законнорожденной сестрой. Одно время старый Гарри Перси подгулял в Йорке, завел себе там любовницу, но, когда та умерла, забрал маленькую дочь в Олнвик. Леди Мод Перси была не очень довольна таким положением, но, будучи добронравной супругой, смирилась, что этот ребенок будет расти и воспитываться в ее доме. Так что Грейс выросла в семье графа Нортумберленда, и хотя она не считалась столь завидной невестой, как законнорожденные Перси, все же ее статус был достаточно высок, чтобы Дэвид Майсгрейв смог его оценить.

Он только и сказал:

— Конечно, это великая честь для меня. Но я еще не забыл свою Тилли Маклейн.

— Но твоя Тилли умерла, Дэвид, а ты все еще глава рода. Грейс же сможет родить тебе сына. Мы даем за ней неплохое приданое, а главное, если ты породнишься с нашим домом, я смогу похлопотать, чтобы Майсгрейвам вернули титул барона.

Отец Дэвида и впрямь одно время был титулованным бароном. Но это было при прежней династии Йорков. Когда же Дэвид подрос, старый Гарри Перси узнал, что баронство Майсгрейвам более не принадлежит: лишать титулов верных сторонников Йорков было обычной практикой новых Тюдоров. Но если Дэвид войдет в семью Перси, титул, возможно, будет восстановлен.

Этим браком Генри Элджернон также рассчитывал немного угомонить своего Почти брата, привязать его к земле, внести в его жизнь упорядоченность. И когда пятнадцатилетняя Грейс стала женой Дэвида, первое время казалось, что так и произошло. Через год у четы Майсгрейвов родилась дочь Анна, еще через год — сын Филипп. Однако мальчик вскоре умер. Смерть ребенка обычно сближает супругов, но на этот раз вышло иначе. Что-то разладилось в их семье, Дэвид опять стал общаться с риверами, и, чтобы помешать ему окончательно уйти в разбой, Перси дал ему новое поручение. Ведь Дэвида обучали быть лазутчиком, и граф Нортумберленд отправил Почти брата в Горную Шотландию. Надо было поддержать восставший против Якова Шотландского клан Макдональдов во главе с их вождем Дональдом Дуфом. Перси традиционно считали, что чем больше смут и непорядков в Шотландии, тем меньше угрозы для Англии. Однако в этот раз мятеж Дональда Дуфа долго не продлился, и Гебриды навсегда потеряли свою независимость от короны^[520]. Майсгрейв вскоре осознал это и оставил мятежников до того, как до них дошли руки эмиссаров Якова IV. Зато он побывал при дворе, где вызнал, что признанная любовница и предполагаемая невеста короля Якова Стюарта леди Маргарет Драммонд умерла и шотландский король подыскивает себе новую партию. С этой вестью он явился к графу Нортумберленду, и тот подсуетился: заплатив своим поверенным при шотландском дворе, дабы те посоветовали Стюарту подумать о дочери английского короля, он одновременно послал весть ко двору Тюдоров, чтобы и там рассмотрели вероятность подобного брака.

Так было положено начало союза двух враждующих государств. Майсгрейв как посол Нортумберленда ездил в Лондон, участвовал в переговорах, а когда договор о браке короля и английской принцессы состоялся, он был одним из спутников юной Маргариты Тюдор к шотландскому двору. Причем однажды даже спас ее высочество: уже в Шотландии, в замке Далкит, где после дневного переезда ночевала будущая королева, случился пожар. Охранявший покои ее высочества Дэвид сразу сообразил, что происходит, растолкал дам принцессы, а саму сонную Маргариту вынес на руках из загоревшихся покоев. На принцессу это произвело сильное впечатление. Она и до этого происшествия заметно отличала в свите красивого зеленоглазого воина, а тут вообще не отпускала его от себя, называла своим спасителем и верным рыцарем. Однако такое поведение Маргариты не понравилось ее жениху Якову Стюарту, и он потребовал, чтобы Майсгрейв покинул кортеж его невесты.

В Пограничье тогда немало подшучивали над этим происшествием, однако леди Грейс это совсем не понравилось, она стала ревновать супруга, в семье начались ссоры. В итоге Майсгрейв снова оставил ее, перебравшись в свое йоркширское поместье, правда, несмотря на размолвку с женой, вскоре вернулся, ибо узнал, что она вновь в тягости. У них родилась вторая дочь, и казалось, что в семью наконец-то пришло согласие. Увы, именно тогда и случилось несчастье. Леди Грейс упала с лошади и повредила спину. После этого она стала калекой, прикованной к креслу. Муж был с ней внимателен и ласков и дважды отказывался от поручений Перси, ссылаясь на то, что его присутствие необходимо супруге. Но поговаривали, что леди Грейс все больше впадала в меланхолию, стала раздражительной и сварливой. И когда граф Нортумберленд, отправляясь на коронацию Генриха VIII, призвал Дэвида в свою свиту, тот согласился почти с облегчением. Однако, похоже, отношения с супругой после этого только ухудшились. Жена Дэвида злилась, что остается неподвижной, в то время как ее муж принимает участие в увеселениях двора.

Дэвид действительно сумел отличиться на празднествах в Лондоне, обратив на себя внимание молодого короля. Генрих Тюдор, сильный турнирный боец, пару раз преломлял с ним копья на ристалище и остался доволен. Может, это и было одной из причин, почему и на этот раз граф Нортумберленд оправил Майсгрейва с особой миссией на юг. Да и кто, кроме Дэвида, смог бы лучше объяснить его величеству, насколько опасно ныне начинать войну на континенте, когда англо-шотландский союз находится под угрозой.

Брак Якова Шотландского и англичанки Маргариты Тюдор состоялся одиннадцать лет назад. Тогда же был заключен и мирный договор между островными королевствами — первый за двести лет. Но в прошлом году, посещая по заданию Перси Эдинбург, Дэвид отметил небывалое число французских вельмож при дворе Якова Стюарта. Обычно союз между Францией и Шотландией возобновлялся всякий раз, когда англичане угрожали Франции. В таких случаях французы сразу обращались к северному соседу Англии, рассчитывая, что те начнут военные действия и отвратят англичан от выступления на континент.

Вот и на этот раз Дэвид привез вести о том, что, похоже, французы сейчас особенно заинтересованы в шотландцах. Что за всеми праздничными турнирами и увеселениями, какие так любит король Яков, можно усмотреть нечто большее. Отметил Дэвид и присутствие в Эдинбурге французского графа д`Асси, известного мастера полевых сражений. И в период, когда Франция ждет нападения Священной лиги, в которую входила и Англия, его присутствие среди войск Стюарта не могло не вызвать подозрений. Все это встревожило Перси, они обсудили ситуацию с Дэвидом, и тот, несмотря на зимнее ненастье и ужасающие дороги, отправился в Лондон с донесением.

Некогда Дэвид понравился королю Генриху, к тому же он был в курсе происходящего, поэтому должен был приложить все усилия, чтобы убедить двор Тюдора, что шотландцы готовятся к вторжению. Причем не исключено, что как раз тогда, когда английский король выступит с войсками на континент. И что в таком случае произойдет на северной границе королевства? Обычное дело. Север всегда принимал удар шотландцев. Те доходили даже до Йорка и опустошали все окрестности. Однако… Однако Север так далеко от благоустроенных английских графств, а жители юга так привыкли, что северяне обычно сами справляются с набегами… Да и в глазах Дэвида была такая грусть, когда он смотрел на своего лорда…

Раздумывая и оставаясь какое-то время в неподвижности, Генри Элджернон не заметил, как озяб. Дрова в камине уже прогорели, и граф, поднявшись, выбрал пару поленьев и подбросил их в жерло камина. Через пару минут огонь вновь разгорелся, в покое сразу стало светлее, а вот небо за переплетом окна стало казаться совсем темным. Зимние дни коротки, ночь наступает, едва минует полдень. Но ведь прошло уже столько времени и где, черт возьми, носит Майсгрейва? Этот Почти брат должен понимать, что никакая любезность с милыми родственницами Нортумберленда не освобождает его от обязанности отчитаться перед своим господином.

В дверь поскреблись, из-за створки выглянуло унылое овечье лицо дежурного пажа:

— Принести свечи, милорд?

— Давно уже следовало, ленивец.

Понятное дело, даже этому мальчишке интереснее находиться в зале, где пируют, а не в полутьме графской прихожей. Когда паж вносил шандал со свечами, сквозь приоткрытую дверь донеслись звуки музыки и взрывы хохота из зала. Генри поморщился и уже хотел было отправить пажа за Майсгрейвом, как вдруг заметил его самого. Причем не в прихожей, а за аркой уводившей от графских покоев галереи, в одном из оконных проемов. Майсгрейв словно таился в нише окна или же просто хотел побыть один. Не будь он в своем великолепном джеркине^[521] с прорезями и вышивкой, граф не узнал бы его во мраке.

— Давно он там стоит? — осведомился Перси у пажа.

— Давно, милорд. Я хотел было доложить, но сэр Дэвид не велел вас беспокоить.

Беспокоить? Да ведь он ждет отчет о поездке!

— Майсгрейв! — окликнул Перси рыцаря. — Я думал, ты все еще тешишь дам придворными сплетнями. Ты должен был последовать за мной, едва только освободился от моих племянниц, сестер и матушки!

В полутьме Дэвид шагнул по направлению к открытой двери, ведущей в графские покои. При этом быстро провел ладонью по лицу, словно сгоняя сонливость или же… вытирая слезы? Странно. Но именно следы от слез увидел Перси, когда ровный свет от свечей упал на красивое лицо его Почти брата.

— Что-то случилось, Кот?

Майсгрейв лишь улыбнулся своей обычной, немного лукавой улыбкой. И вмиг его суровое лицо изменилось — появились легкие морщинки в уголках глаз, какой-то внутренний свет, выражение мягкости и веселья в каждой черточке.

Граф жестом предложил ему сесть, и он опустился на установленный напротив кресла стул, почти копию графского седалища, но без резных ажурных подлокотников. Сидеть вместе с графом Нортумберлендом в его кабинете — особая милость. Но Дэвид, тот, кого граф называл Котом, спокойно отнесся к такому благоволению — привык, что тут он свой. И он невозмутимо наблюдал, как паж разливает им по бокалам вино, пододвигает ближе к огню низенький столик на изогнутых резных ножках — предмет изящной работы фламандских мастеров, какой и во дворце Тюдоров смотрелся бы соответственно. Но ведь Перси так любит роскошь и словно хочет доказать, что пренебрежение южан к суровому нраву северян — всего лишь выдумка придворных ничтожеств.

— Так что же случилось, Кот? — снова полюбопытствовал граф, когда паж удалился.

Дэвид отпил из кубка и вздохнул.

— Просто немного подустал. Спешный путь на юг, потом шумный, суетливый двор, потом труды, чтобы получить аудиенцию.

— И ты добился встречи? По крайней мере, по одной твоей унылой роже я понял, что ты не привез добрых вестей.

— Да, мне удалось переговорить с его величеством, он выслушал меня, однако не воспринял сообщение всерьез. Оказывается, Генрих и без моих донесений был в курсе, что в Эдинбурге сейчас множество французских гостей, но он не видит в этом ничего дурного. Их присутствие король связывает с тем, что Яков IV, как ни один шотландский монарх до него, стремится сделать свой двор привлекательным для подданных, так что приезд иностранцев — просто дань придворным увеселениям его зятя.

Дэвид уточнил, что убежденность короля в необходимости мира с Шотландией зиждется на том, что как раз перед этим Рождеством он получил послание от своей сестры, королевы Шотландской, в котором она уверяет, что ее супруг как никогда расположен к своему английскому родственнику Тюдору и желает мира между двумя королевствами Британии.

— Безмозглая курица эта Маргарита! — сжал кулак Перси. — Я никогда не был высокого мнения о ее уме, но теперь, когда она не желает замечать… или так послушна тому, в чем ее уверяют шотландцы… Да это же просто предательство своей родины!

Дэвид промолчал. Граф Нортумберленд не должен был так отзываться о монаршей особе в его присутствии. Высшая знать — сословие, представители которого не имеют права порочить равных себе при подданных, дабы самим не унизиться в их глазах. И то, что обычно сдержанный и блюдущий традиции Перси позволил грубость в отношении королевы, указывало, что он просто вне себя.

Но Перси уже взял себя в руки. Его тонкие губы сложились в жесткую складку.

— Выходит, что в случае нападения с севера мы должны будем рассчитывать только на себя. И, видит Бог, я не поручусь, что у меня хватит сил противостоять…

— Позвольте сказать, милорд, — подался вперед Дэвид. Его лицо было печальным, в зеленых глазах таилось сожаление. — Милорд, мой Лев Перси, вы не сможете на этот раз охранять границу. Ибо я привез приказ от его величества: Генрих VIII повелевает вам собрать отряды и по его зову спешным маршем отбыть на юг Англии, дабы примкнуть к его завоевательной кампании во Франции. И уж поверьте, я был весьма красноречив, стараясь доказать, что Перси необходим на границе. Но мое красноречие разбилось об упорство короля.

Граф судорожно стянул меховой ворот у горла. Казалось, он озяб, однако на его лбу под коротко подрезанной челкой выступила испарина. Не от холода — от страха.

— Кот, ты понимаешь, что это означает? — глухо произнес он. — Граница останется беззащитной!

— Не совсем так, милорд.

Дэвид встал и подал графу бокал с вином. Тот машинально пригубил и посмотрел снизу вверх на Майсгрейва.

— Милорд, я должен сообщить вам, что отныне Хранителем границы назначен барон западных марок сэр Томас Дакр. Вас же, как я уже сообщил, государь призывает к участию в кампании. С ним во Францию отправляются все пэры Англии — Стаффорд, Куртэне, Гастингс — и вы в том числе, милорд. Это приказ.

Перси вновь отхлебнул из бокала, потом опорожнил почти наполовину — словно его мучила жажда. При этом рука графа чуть дрожала. Лорд Дакр был соперником Перси за влияние в Северной Англии. Ранее Дакру было поручено отвечать за положение на границе только на ее западных рубежах, теперь же… теперь под рукой Дакра окажется весь Север!

— Он не справится, — удрученно произнес Перси. — Он не знает Север так, как я, у Дакров нет такого авторитета, как у рода Перси. Его даже риверы не берут в расчет, когда начинают свои набеги. И у него нет столько связных и лазутчиков в Шотландии, чтобы следить за положением дел и быть готовыми… О небо! Говорю же, он не справится!

— Я сказал нечто подобное королю, — заметил Дэвид. — Но, похоже, Генрих более благоволит к Дакру, который чаще бывает при дворе и имеет там сторонников и покровителей. Пока вы заняты на Севере… О милорд, да король просто опасается вашего влияния здесь! И тут уже ничего не поделаешь.

Надолго воцарилась тишина. Свечи оплывали мягким воском, отсветы пламени ложились перламутровыми бликами на отделанные деревянными панелями стены, выше проступали вышитые на гобеленах фигуры загоняющих лань охотников. Граф Нортумберленд содержал свой дом с блеском истинного правителя, слухи об этом вполне могли дойти до двора, а Генриху не нужен сильный вельможа там, где королевская власть не имеет достаточного влияния. И, отбывая из страны, он хотел иметь сильных представителей старой знати подле себя. Это могло выглядеть как оказанная честь, так и как недоверие и стремление контролировать.

— Кот, ты поэтому не шел ко мне и плакал в нише окна? — со вздохом произнес Перси. — Не хотел меня огорчать?

— Не только поэтому, милорд, — отвел взгляд Майсгрейв. — Буду честен, у меня самого неприятности. Но это только мое дело.

— Ну да, конечно, у каждого свои проблемы. Однако можешь поведать, что тебя гнетет.

По сути, графу не было дел до горестей Дэвида. Но когда тебе плохо, лучшее лекарство — это отвлечься на беды других. Это как-то мобилизует. К тому же Дэвид ему не чужой. Лорд может интересоваться делами своего подданного. Почти брата.

Майсгрейв поведал, что, возвращаясь на Север, он решил сделать остановку в Йоркшире, в своем имении Тонвиль.Там после смерти приемной матери Дэвида всем заправляла расторопная экономка, некая Нелл Бирни, бывшая к тому же давнишней любовницей Дэвида, от которого имела сына Томаса. Мальчику в это Рождество должно было исполниться семь лет, вот Дэвид и рассчитывал побывать в Тонвильском замке, чтобы поздравить своего бастарда. Ну и отметить Рождество, раз уж светлый праздник застал его в пути. Однако оказалось, что в Тонвиле случилась трагедия: за несколько дней до Рождества в замок прибыл бродячий торговец, крупный рыжий мужчина, принесший целый короб мелких недорогих товаров. Его приняли, и Нелл даже усадила гостя за стол, довольная тем, как ловко удалось сторговаться с ним о цене. Сразу после ужина торговец заявил, что хочет посетить еще несколько соседних ферм, и отбыл, благо что была светлая лунная ночь и лишь слегка подмораживало.

Но об этом все вспомнили позже — той ночью обитателям Тонвильского замка было не до рассуждений о странном торговце. Ибо к полуночи всем, кто вкушал трапезу за ужином, стало плохо. Несколько человек даже скончались, причем у всех были признаки отравления. Умерла и Нелл, и ее сын Томас. Приехавший к Рождеству Майсгрейв попал как раз на их похороны.

— И ты после этого еще так весело развлекал моих гостей в зале! — поразился граф.

— Кому какое дело до моих терзаний? — склонил голову Дэвид.

Поставив ногу в широконосом модном башмаке на ступеньку камина и упершись одной рукой в колено, он стоял у огня и смотрел на языки пламени. Красивый, молодо выглядевший мужчина с ниспадавшими на плечи темными волосами и четким профилем, освещенным огнем. Женщины всегда млели от него, он же не отказывал себе в удовольствии отвечать на их внимание. Особенно с тех пор, как его супруга леди Грейс стала калекой и больше не могла выполнять супружеский долг.

Перси спросил после некоторого раздумья:

— Понятно, Кот, что дело тут нечисто. И хотя я не могу одобрять твои связи на стороне и измены моей сестре, обещаю, что отправлю коронера^[522], дабы он занялся расследованием.

— Я сам займусь этим! — достаточно резко произнес Майсгрейв. — Я любил этого ребенка, я был привязан к Нелл… Это только мое дело.

Перси не спешил отвечать, размышляя о чем-то своем. Потом спросил, когда Дэвид собирается начать расследование. Узнал, что сразу после того, как побывает дома в Нейуорте, отдохнет от поездки и проверит, как обстоят дела в его владениях.

— В Нейуорте все в порядке, — заверил его Перси. — Я присматриваю за этой крепостью, да и сестру Грейс не обделяю вниманием. На это Рождество я послал ей в подарок бочку отменного оливкового масла. Она в ответ прислала к моему столу пару жирных каплунов. Но я слышал, что она все время пребывает в печали. И, как и ранее, прошу тебя, Дэвид, быть помягче с Грейс… Особенно теперь, когда она так несчастна.

— Разве я когда-нибудь проявлял непочтение к ней или был груб?

— Нет, но ты привлекательный мужчина, а эти твои связи на стороне…

— Я знаю, что Грейс ревнива, и делаю все, чтобы она ничего не узнала. Однако я и не давал обет целомудрия после того, что с ней случилось. Впрочем, довольно об этом.

— Да, довольно. Я понимаю, что ты уже завтра поедешь в Нейуорт. Но я бы не хотел, чтобы ты долго там задерживался. Ибо у меня для тебя есть важное поручение.

В голосе графа прозвучали стальные нотки. Дэвид резко повернулся к нему. Когда Перси так разговаривал с ним, это уже был не львенок, с которым они росли, — это был правитель и сюзерен. Это был лев.

— Я ведь сказал, что намерен заняться тонвильским делом…

— А я уже ответил, что сам отправлю в Тонвиль коронера! — отрезал Генри Элджернон. — Опытный служащий разберется в случившемся куда лучше, чем ты. Да и не твое это дело, учитывая, что ты прежде всего супруг моей сестры, а эта твоя Нелл всего лишь любовница, порочащая ее честь. Но я понимаю твое горе и лично прослежу за тем, как ведется следствие. Тебе же должно помнить, что ты — рыцарь границы, мой человек и мой представитель, как в Англии, так и в Шотландии, куда бы я ни отправил тебя по заданию!

Теперь это говорил уже истинный Перси, не терпящий возражений и привыкший повелевать. И все же Дэвид хмыкнул, пожимая плечами.

— Львенок, ты забыл, что твой отец никогда не заставлял своих людей действовать по принуждению. Сначала ты должен убедить меня, что твое дело стоит того, чтобы я за него взялся. Иначе… Видит Бог, у Перси немало лазутчиков простого звания, чтобы ты мог полагаться на своих слуг, а не на меня.

Граф вздохнул.

— В этом деле я рассчитываю именно на тебя, Кот. Это очень непростое дело. Как раз тебе под стать. Я затеваю интригу во владениях короля Якова и не могу доверить это никому, кроме тебя.

Дэвид стоял, сложив руки на груди. Какой придворный смел так держаться с Перси? Этот смел. Люди на Севере слишком свободолюбивы и горды по сравнению с южанами, поэтому даже Перси приходилось с этим считаться. И ему нужно было убедить Дэвида, а не приказывать ему.

— Ты хорошо знаешь жителей шотландского Хайленда^[523], Кот. Знаешь их язык и обычаи. И что ты скажешь, узнав, что Яков собирается вооружить их для своего похода? Это уже доподлинно известно.

Дэвид убрал упавшую на глаза прядь. Задумчиво посмотрел на графа.

— Львенок, я бы не очень верил в эту затею. Горцы вольнолюбивы и дерзки. Они недисциплинированны, и для них существует один закон — приказы их вождей. А вожди испокон веков враждовали друг с другом. Нам ли не знать об их постоянной грызне за земли, скот, замки, о вечных спорах, чей род более древний или славный.

— Однако все знают, как быстро горцы забывают взаимные претензии, когда им это выгодно, — заметил Перси.

Дэвид пожал плечами.

— Что с того? В некоторых кланах всего по три сотни воинов. Правда, есть и такие, где могут набрать тысячу. Но разве это подспорье для короля? Я еще поверю, если к Якову Стюарту примкнут люди Мак-Дугалов и Фиц-Аланов, родичи Стюартов из Баденоха. Остальные же…

— Примкнут все! — резко прервал его граф.

Он жестом велел Дэвиду сесть на прежнее место и принялся объяснять.

Несколько лет назад Яков поставил над полудикими племенами шотландского Нагорья некоего Александра Гордона, графа Хантли. И, как Дэвиду известно, Хантли сумел подчинить непримиримых горцев и заставить их уважать себя. Ныне же его люди разъезжают по Горной Шотландии и договариваются с клановыми вождями. И довод у них всегда один и тот же — деньги. Шотландские кланы в большинстве своем бедны, клансмены не занимаются хозяйством, а все больше промышляют разбойными набегами друг на друга и на своих южных соседей — жителей Низинной Шотландии, которых они называют сассенах, то есть саксы. Такая традиция сложилась много веков назад, когда из Англии уходили в соседнее Северное королевство теснимые норманнами саксонские таны. Там они поступали на службу к шотландским правителям, за что получали земли в плодородной Низинной Шотландии. Обосновавшись, они, в свою очередь, потеснили исконное шотландское население на север, в горы. И сколько бы столетий ни прошло с тех пор, горцы знали — они истинные шотландцы, а все, кто живет на низинных землях, всего лишь чужаки, сассенах, на которых не грех пойти в набег, и в этом, по их мнению, есть даже своя закономерность и справедливость.

Конечно, жители Хайленда и шотландцы Низины за прошедшие века научились уживаться, торговать и заключать союзы. Научились горцы и хранить верность шотландским королям. Но сражаться в одном войске рядом с сассенах, да еще где-то в чужих краях — такого никогда не бывало. Однако король Яков сделал то, что ранее казалось невероятным, — призвал под свои знамена все кланы горцев!

Дэвид так и сказал: «Невероятно!».

Однако Перси придерживался иного мнения:

— Французское золото, Дэвид, французское золото в кои-то веки заставило всех катеранов^[524] объединиться с сассенах! Вести я получил не так давно, причем проверенные вести. И теперь я не знаю, как поступить: снова ли отправить тебя ко двору Генриха Тюдора, дабы ты поведал об этом его величеству, либо… попытаться справиться самому.

— Надо действовать самим, — произнес Дэвид, вспомнив, с какой насмешкой выслушивали при дворе его сообщения о возможном нападении шотландцев.

Он машинально отпил из бокала и задумался. Да, он действительно знал горцев и понимал, что их вожди не смогут не соблазниться золотом. Каждый вождь мечтает однажды стать таким же вельможей, как лорды Южной Шотландии, да и сама идея пограбить англичан для нищих клансменов будет привлекательной. Горцы уверены, что англичане едят на серебре и спят на бархате, и рассказывают об их несметных богатствах забавные истории… Но если алчущие славы и богатства дикари придут на эту землю… Забавно не будет никому.

— Вы что-то задумали, милорд? — спросил Майсгрейв, видя, как внимательно следит за ним Перси.

Граф слегка улыбнулся.

— Я задумал рассорить племена горцев. Если они учинят между собой резню, дражайшему Стюарту придется не на юг двигаться, а поспешить на север. Не говоря уже о том, что он будет вынужден распроститься с надеждой объединить катеранов под своей рукой.

Дэвид выпрямился. План неплох. Особенно учитывая вечные войны между кланами. Знать бы только, как заставить горцев отказаться от золота и верности монарху и стравить их между собой. Он так и спросил: есть ли способ разжечь войну между кланами там, где уже проявил свою волю и способности граф Хантли?

Генри Элджернон встал и, прихрамывая (проклятая подагра!), прошелся по комнате.

— Ты знаешь о клане Маккензи?

Дэвид лишь негромко произнес что-то по-гэльски. Граф не раз замечал, что его рыцарю нравится язык горцев, и то, как он произносит фразы на нем — с легким придыханием, негромко, словно нашептывает признание на ушко любимой, — обычно раздражало Перси. Но сейчас он выказал явную заинтересованность:

— И что это значит?

— Я произнес девиз Маккензи: «Сияю, а не горю». Не считайте их дикарями, милорд. У кланов свои традиции, легенды и девизы — как и у многих наших английских родовитых семейств.

Граф пропустил последние слова мимо ушей — то, что его Кот симпатизирует горцам, Перси давно не удивляло. Зато он понял, что Дэвид не в курсе последних новостей о нужном ему клане, и стал рассказывать.

— Маккензи исстари имели земли в горном районе Кинтайл, но в последнее время их владения расширились, а сила значительно возросла. Они имеют дарения от короля и земли, какие захватили силой оружия, а также благодаря удачным брачным союзам. Поэтому ныне Маккензи на особом счету у короля. Однако тут есть некая заминка. Дело в том, что у клана сейчас два вождя. Один — старый и популярный Гектор Рой, второй — его молодой племянник Джон из Киллина.

— Про Гектора Роя я слышал, — заметил Дэвид. — Он очень почитаем в Горной Шотландии. Разве кто-то сможет оспаривать его права?

Перси протянул руки к огню. На его лице появилась скупая блеклая улыбка.

— Оспаривает. Егоплемянник Джон. Именно этого Джона взялись поддержать в Эдинбурге. Сядь, я поведаю о тех, к кому рассчитываю отправить тебя.

Дэвид вздохнул и опустился на стул у камина. Он понемногу попивал вино и слушал. О том, что Гектор Рой был братом прежнего, всеми признанного вождя клана Александра Маккензи, сыном которого и является Джон из Киллина. Что в кланах есть своя путаница с передачей власти и что матерью Джона была некая Агнесса Фрейзер, причем брак этот был не до конца оформлен, то есть она жила с Александром Маккензи не как его венчанная супруга, а просто как сожительница вождя, по обоюдному согласию сторон. И хотя многие считали их семейной парой, тем не менее когда Джон вырос и заявил о своих правах на главенство, Гектор Рой лишь рассмеялся ему в лицо, напомнив, что тот всего-навсего бастард и не имеет наследственных прав на звание вождя. Однако и у Джона есть сторонники среди клансменов. Более того, Джон добился, чтобы его приняли и поддержали при дворе.

— И как это касается нас? — спросил Дэвид со скучающим видом.

— Дело в том, что Гектор Рой по сути отстоял свое положение главы Маккензи, хотя его и принудили признать наследственные права Джона. Вот и вышло, что сейчас правят оба, хотя между ними то и дело происходят споры. Когда что-то решает Гектор Рой, Джон тут же находит сторонников, чтобы ему противостоять.

— И вы хотите, чтобы Джон отговорил своих клансменов, и те отказались бы от выступления вопреки воле старого вождя?

— Ну, Джон, как я понял, сам желает поучаствовать в походе. А вот унизить непримиримого дядюшку совсем не против. И для этого он даже готов пойти на сделку с врагами — кланом Манро. Оба клана лишь недавно удалось примирить усилиями Хантли, но есть замечательный способ вновь вбить клин между ними, и тогда Гектору придется воевать не со Стюартами, а объявить войну Манро.

— Что-то я совсем запутался.

— А ты послушай.

Перси встал и, выдвинув один из ящиков резного бюро, вынул оттуда кожаный рулон, который раскатал на столе, — это была карта с обозначениями земель, принадлежащих кланам горцев.

— Посмотри сюда, Кот. Видишь, владения Манро и Маккензи находятся как раз посередине Горной Шотландии. Если стравить их, то расположенные севернее кланы вообще окажутся отрезаны от юга Шотландии и вряд ли пожелают пробираться через землю, охваченную войной двух крупных кланов. Ну а южные соседи Маккензи и Манро не откажутся поучаствовать в этой войне, а заодно пограбить оба клана.

— Понятно. Война под боком отвлечет горячие головы клансменов от марша куда-то на юг. Но как теперь, когда граф Хантли примирил всех, вновь стравить кланы?

— О, тут начинается самое интересное. Видишь ли, Кот, ныне вождем клана Манро стал совсем мальчишка, тоже Гектор… или, как он себя называет на гэльский лад, Эхин Манро. И этот Эхин Манро все время нарывается на противостояние с Гектором Роем из-за Мойры.

— Мойры? А это еще кто?

— Любовница и, по сути, повелительница старого Гектора Маккензи. Никто не знает, откуда она взялась и как попала к Гектору, но он полностью у нее в подчинении. Говорят, она удивительно красива, но главное — очень хитра и коварна. А еще ее влияние объясняют колдовством, поскольку многие считают, что она не человек, а фея. Ибо чем, как не чарами, объяснить такое воздействие на старого вождя? Известно также, что именно по ее наущению старый вождь не пожелал признать права Джона. И хотя ныне эта вражда в прошлом, Джон недолюбливает ее и побаивается. Он не прочь избавиться от нее. Например, он готов похитить Мойру и передать ее юнцу Манро.

— А Манро знает об этом?

— О, мальчишка Эхин просто без ума от Мойры. Он даже намекал Гектору, чтобы тот уступил ему свою красавицу за целое стадо лохматых горных коров, однако старый вождь только расхохотался ему в лицо.

— Погоди, — поднял руку Дэвид. — Как я понял, ты желаешь, чтобы Джон похитил и отдал юному Эхину волшебницу Мойру и между Маккензи и Манро из-за этого началась война… Какого черта ты мне все это рассказывал? Пусть эти трое сами разбираются со своей красавицей. И если Джон похитит Мойру…

— Он не осмелится. Джон только вернул свое положение и не желает им рисковать. А Эхин Манро слишком юн и неопытен, чтобы решиться на подобное. Нужно, чтобы ему кто-то помог.

Дэвид откинулся на спинку стула и, заложив руки за голову, уставился на графа.

— Львенок, — произнес он через минуту-другую, — как я понимаю, ты считаешь, что именно я должен похитить Мойру у Гектора Роя и передать ее влюбленному юноше Манро, тем самым вбив клин между двумя кланами.

— Все верно, Дэвид. Дело в том, что пока эти двое — Джон из Киллина и Эхин Манро — никак не решатся разозлить старого Гектора Роя, пройдет время и Хантли успеет объединить кланы для выступления на юг. Скажу больше, я уже вышел на Джона из Киллина и пообещал помочь в этом деле. Конечно, Джону неизвестно, кто предлагает ему помощь, но он очень вдохновлен этим предложением и готов всячески содействовать. Ему нужно избавиться от опасной соперницы, дабы приобрести прежнее влияние на дядюшку Роя, и он сделает все от него зависящее. Но для Джона важно одно: похитителем должен быть человек не из его клана, чтобы на него самого не пало подозрение. Вот для этого и нужен мне ты, Кот.

Перси перевел дыхание и закончил уже спокойно:

— Если мы посеем бурю в Нагорье, я буду куда спокойнее за наши границы, отбывая по приказу короля на континент. Я буду знать, что у Якова свои проблемы, а с остальным… Что ж, уповаю, что новый Хранитель границы Дакр справится со своей задачей.

Теперь Дэвид смотрел на лорда едва ли не с восхищением. Он знал, что Генри Элджернон не был таким прекрасным воином, как его отец, но он был достойным стражем границы. Его знание происходящего за много миль от Англии и умение вести свою интригу даже на расстоянии заслуживали уважения. Конечно, эти его действия далеко не всегда соответствовали тому, что принято называть рыцарской честью, — то есть это не был прямой и храбрый удар, заставляющий восхищаться отвагой и удалью храбреца, но выгода от предложенного плана была существенная. Вот только вся эта интрига с похищением какой-то желанной для вождей двух кланов девицы выглядела несколько… несколько надуманной. И наверняка ее выполнение будет куда сложнее, чем это представляется Перси сейчас, когда он сидит у камина в своем роскошном покое.

Поднявшись, Дэвид прошелся по кабинету милорда, машинально провел рукой по резьбе панелей на стене.

— Львенок, ведь когда-то именно эта комната была нашей детской? И именно тут капеллан отец Евстафий читал нам историю Трои, из которой мы узнали о похищении прекрасной Елены и развязавшейся из-за этого войны. Но та история — всего лишь легенда. Неужели ты думаешь, что ныне возможно что-то подобное? Подумай, некая странная и властная красавица, трое мужчин, один из которых хочет от нее избавиться, второй — сохранить, а третий — заполучить. Запутанный клубок. И все это происходит в землях, где обитают горцы, которые вовсе не так глупы и простодушны, как ты себе представляешь. Поэтому хочу сказать, милорд, что вы хоть и хитры, как сотня аспидов, но это дело кажется мне невыполнимым. Все основано только на предположениях. А человек, как говорится, лишь предполагает. Но располагает всем Господь.

— Аминь, — перекрестился Перси, и Дэвид последовал его примеру.

— И все же, Кот, — не сдавался граф, — ты сам неоднократно рассказывал, как часто у горцев принято похищать их женщин.

— Но не женщин вождей!

Перси развел руками.

— Разве знатную леди похитить сложнее, чем любовницу горца? А ведь даже твою дочь Анну увезли люди шотландца Армстронга, и, несмотря на все наши усилия, мы не смогли вернуть девочку… О, прости, прости!.. — поднял руку граф, увидев, как вздрогнул и побледнел Майсгрейв.

Старшая дочь Дэвида, двенадцатилетняя Анна, действительно была похищена пару лет назад людьми из клана шотландских Армстронгов. И ни старания Дэвида вернуть свое дитя, ни даже вмешательство Перси не изменили ситуацию. Более того, глава могущественного и дерзкого клана Армстронгов, оставив у себя Анну, заявил, что желает, чтобы девочка росла в его замке Ленгхольм, а со временем стала женой его наследника. И хотя браки между семействами, живущими по разные стороны границы, осуждались правителями обоих государств, тут даже Перси решил, что это лучший выход из положения. Майсгрейву пришлось смириться, и это изрядно подпортило его отношения с женой, не принявшей разлуку с дочерью. Но Перси не было до этого дела. И сейчас, упомянув об этой истории, граф явно совершил ошибку. Дэвид сразу помрачнел и стал собираться.

Перси все же решил задержать его, когда тот был уже у дверей.

— Ты так и не ответил, возьмешься ли за мое поручение? Кот, только ты сможешь устроить эту неожиданную войну за спиной у Якова Стюарта. Пойми, я мог бы и приказать… Но ты мне друг и родственник. Почти брат.

— Я подумаю, милорд. Однако сейчас мой ответ скорее нет, чем да.

— Еще одно слово, Кот. Говорят, в твоих владениях видели Бастарда Герона. Он преступник и враг короны. Его надо схватить, и я очень рассчитываю на тебя. Учти, поимка бастарда — дело моей чести. Дело чести всех рыцарей Пограничья!

Дэвид уже взялся за дверное кольцо, но рука его замерла.

— Львенок… Лев мой, вспомни, что в детстве Джонни Герон был нашим приятелем. Он тоже жил с нами в этой детской, будучи одним из воспитанников твоего отца. Мы вместе ели и спали, играли и участвовали в проделках, мы вместе взрослели. Неужели ты хочешь, чтобы его схватили и в цепях отправили на казнь в Эдинбург?

Лицо графа словно окаменело. Голос стал холодным и колким:

— Бастард Герон убил знатного вельможу. Сподвижника самого Якова Стюарта — милорда Роберта Керра, Хранителя Шотландского Пограничья. Из-за этого едва не случилась ссора между Тюдором и Яковом Шотландским. Дело еле удалось замять, но Тюдор пообещал, что Бастарда схватят и в цепях доставят в Эдинбург для суда и наказания. А слово короля — закон! Поэтому для меня бывший воспитанник моего отца отныне преступник и убийца. И я поклялся славным именем Перси, что сделаю все возможное, чтобы убийца был пойман. Надеюсь, и ты, мой верный рыцарь, тоже приложишь усилия, дабы Джона Герона, прозванного Бастардом из Пограничья, доставили в кандалах на плаху! Иначе в моих глазах ты станешь его приспешником, а этого я тебе не смогу простить! Ты слышишь? Я надеюсь на твою помощь в поимке этого негодяя!

— Если только встречу его, — глухо ответил Дэвид, закрывая за собой створку дверей.

   Глава 2    Дом

Отряд Дэвида Майсгрейва выехал из замка Варкворт еще до того, как в местной капелле закончилась утренняя месса. Дэвид ни с кем не попрощался, но в окружении графа Нортумберленда давно свыклись с тем, что он приезжает или отбывает, никого не ставя в известность. Считалось, что Майсгрейв поступает так с соизволения самого графа.

По дороге Дэвид размышлял о том, что на этот раз принесет встреча с супругой. Думал ли он некогда, беря в жены юную Грейс, что из-за нее будет избегать жить в собственной вотчине? Он убеждал себя, что она не виновата в том, что они не ладят, что в их непростых отношениях есть и его вина, но все же испытывал напряжение при мысли о предстоящей встрече. «Будь с ней помягче», — просил его Перси. Ну что же, он сделает все, что в его силах. Ведь Грейс его супруга перед Богом и людьми, и многие считают, что ему очень повезло стать родичем самого Нортумберленда.

У леди Грейс Майсгрейв был весьма своеобразный характер. И ей никогда не приходило в голову, что в том, что их Анна попала к Армстронгам, есть и ее вина. Дэвид был в отъезде, когда его супруга отправила девочку погостить у ее крестной, леди Ависии Герон, в замок Форд-Касл. Но довольно скоро Грейс пожелала, чтобы дочь вернули: увечная леди скучала по дочери, которая была ее любимицей и внешне походила на нее. Леди Ависия Герон заметила тогда, что отряд, присланный за Анной, недостаточно велик, но в тот момент на границе царило относительное затишье, к тому же крестная девочки не сочла разумным перечить родной матери Анны, сестре самого Нортумберленда. Но когда Анна со спутниками уже были в пределах Мидл-Марчез, на них напали люди Армстронгов. Они разделались с охраной и похитили ребенка. По возвращении домой Дэвид сразу же стал искать способ вернуть свое дитя. Но завершилось все отказом вождя клана и согласием между Армстронгами и Перси, а Дэвиду пришлось просто подчиниться. Именно это Грейс и не могла простить мужу. Она настаивала на том, чтобы супруг объявил войну всему клану Армстронгов, и, когда он не последовал ее мольбам и приказам, сочла это предательством.

Кроме тревожащих мыслей о встрече с женой Дэвида удручал приказ Перси охотиться за Бастардом Героном. Этот парень был прижит от наложницы лордом из замка Форд, но здесь, на Севере, не так строго следят за законным родством, и бастарды могут занимать достойное положение. Поэтому Джонни Бастард был дружен с женой и детьми своего отца, часто и подолгу жил в замке Форд, однако было в его характере нечто бунтарское, из-за чего он оставил родительский кров и ушел в риверы. И что бы ни говорили жители южных областей Англии, в землях Пограничья это ремесло не считалось столь предосудительным, а угон скота и стычки с соседями-шотландцами казались куда более достойным занятием, чем работа на земле. Однако потом случилось то, что поставило Джонни вне закона по обе стороны границы и о чем упоминал Перси: Бастард со своими приятелями убил лорда Роберта Керра, вельможу из окружения шотландского короля.

Вообще между Геронами и Керрами давно существовала вражда, но она усилилась, когда один из Керров похитил сестру Джонни, прекрасную Элен Герон, которая вскоре погибла. Это взывало к мести, и месть эту совершил именно Бастард Джон, убив главу клана Керров. Теперь же его ловили все, даже вчерашний покровитель Перси. Но Дэвиду было неприятно сознавать, что и его хотят принудить травить друга детства.

Дэвид отвлекся от мрачных мыслей, окидывая взглядом представшую перед ним картину. Пограничье. Дикий северный край, где так редко бывали представители королевской власти и где каждый считал, что имеет право следовать лишь тем законам, которые сам сумеет отстоять. Может, все это — дикость, простор, свои особые неповторимые краски — и наложило особый отпечаток на эти места.

Под бесконечным небом, насколько хватало глаз, простирались древние Чевиотские горы^[525] — череда лесистых возвышенностей, одна за одной, пока не растворялись в сероватой дымке ненастного зимнего дня. Воздух был стылым, пропитанным сыростью подтаявшего на склонах снега. Вверху медленно плыли нагромождения темных зимних облаков, обещая, что снегопад может начаться в любую минуту. В зимние месяцы эти края считались совершенно отрезанными от остального королевства, а тропы и проходы между болотами и скалами знали только местные жители.

Дэвид расслышал, как ехавший за ним оруженосец Эрик с придыханием воскликнул:

— Господи, сэр, как же хорошо дома!

Эрик, пожалуй, был староват для оруженосца — тридцать пять не тот возраст, когда полагается носить за своим рыцарем оружие. Но на эти мелочи уже давно никто не обращал внимания. К тому же Дэвид всегда мог положиться на этого курносого чернявого парня, шутника и балагура, не очень смекалистого, но преданного и ловкого в схватке. Как мог он положиться и на громадного рыжего Орсона, лохматая шевелюра которого странно смотрелась в сочетании с длинной холеной медно-рыжей бородой, за которой он столь тщательно ухаживал, что даже во время их поездки на юг она привлекла к себе внимание придворных в Гринвиче. И Орсон с важным видом поучал их, как часто надо чесать бороду, чтобы она сверкала, словно начищенная медь.

С Дэвидом ехали еще трое: щербатый крепыш Дикон, красавчик Эдвин, Тони Пустое Брюхо, прозванный так за свое постоянное обжорство, хотя люди и удивлялись, куда все девается в этом длинном худом верзиле. Это были нейуортцы, те, на кого Дэвид Майсгрейв всегда мог положиться как на самого себя.

— Как думаете, парни, вьюга разразится до того, как мы достигнем долины Бурого Орла или еще в пути? — спросил Дэвид.

Рыжий Орсон, пошевелив кустистыми бровями, взглянул на небо.

— Обойдется. Да и ехать нам осталось уже меньше часа. Главное, чтобы этот вертопрах повар Леонард не отдал всю похлебку вернувшимся с дозора объездчикам и оставил нам горячее хлебалово из перловки с бараниной. Так я говорю, Тони? Что твоя вечно голодная утроба говорит на этот счет?

Они смеялись и обменивались шутками, но при этом то и дело зорко поглядывали по сторонам. Ибо даже тогда, когда между двумя королевствами был мир, напряженность на границе не ослабевала. По традиции в дни рождественских празднеств военные действия прекращались, но никто никогда не забывал, что это Пограничье, Спорная земля и здесь можно ожидать чего угодно. Мало ли кто мог вдруг возникнуть за той скалой или выехать из-за терновых зарослей в болотистой низине между холмов. Поэтому все воины Майсгрейва были в доспехах, да и сам он уже распрощался со щегольским придворным нарядом, облачившись в сталь и кожу и надев на голову стальной салад с поднятым забралом. Лорд Нейуорта выглядел сейчас как обычный ривер из Мидл-Марчез, только сбруя его коня, украшенная бляхами с позолотой, указывала на то, что этот всадник — господин.

В пути ратники держались с Майсгрейвом довольно просто, и, как часто бывает в дороге, их общение было непринужденным. Но едва они миновали болотистую низину и впереди открылась раскинувшаяся между холмами долина с замком на скале в ее центре, спутники рыцаря выстроились за ним шеренгой, а оруженосец Эрик вскинул на копье вымпел своего господина — расправившего крылья орла на голубом фоне.

У Дэвида при виде вотчины защемило сердце. Его дом, его замок, которым несколько поколений владели Майсгрейвы… и который однажды достанется кому-то другому, ибо его сын умер, а жена стала калекой и не сможет больше подарить ему сына. Со временем владения Дэвида будут разделены между его дочерьми — уж Армстронги через Анну Майсгрейв явно получат часть владений, а остальное наследство достанется тому, кто станет мужем его младшей дочери Матильды, или Тилли, как нежно называл малышку Дэвид. Но родовое имя Майсгрейв уже никогда не будет звучать тут… и постепенно его забудут.

Для главы рода это были грустные перспективы. Но сейчас, возвращаясь домой, Дэвид гнал от себя подобные мысли. Он узнавал подъем на скалу, ведущий к воротам, у которых всегда дежурила стража, смотрел на селение в долине и мохнатые дерновые шапки кровель. Местные жители, живя в постоянной опасности, строили себе эти каменно-дерновые жилища с расчетом, что их разрушение в случае набега не будет большой потерей. И все же под надежной охраной замка Нейуортская местность уже несколько лет не знала набегов, и Дэвиду было приятно видеть, что его люди даже возвели пару каменных строений в низине у ручья — одно неподалеку от мельницы, а второе, сторожевую вышку, в дальнем конце долины. А вот сам замок после нескольких лет набегов так и не удалось восстановить в его прежнем великолепии. Только в верхней части расположенного на скале плато стéны венчались двумя четырехугольными башнями, да внутри самой цитадели поднималась мощная башня-донжон с красивыми навесными башенками для дозорных по углам. Зубчатые стены тоже имели следы недавней свежей кладки, но в нижнем дворе хозяйские строения уже явно нуждались в ремонте, да и сам двор стал занимать меньшую площадь. Зато средств Дэвида хватило, чтобы восстановить крепкие ворота с барбаканом, украшенным гербом владельца — каменным орлом, распростершим широкие крылья.

При приближении оруженосец Эрик затрубил в рог, и ему ответили таким же звуком рога с вершины Нейуортских укреплений. Люди в селении выходили из домов и махали руками, приветствуя господина.

— Бурый Орел вернулся в Гнездо! — радостно кричали они.

Отчего-то это вызвало у Дэвида раздражение. Бурым Орлом называли его отца, барона Филиппа Майсгрейва. И это было достойное прозвище для столь прославленного воина. Он же был скорее Кот, как называл его Перси. Приезжал, уезжал, редко бывал дома, все больше пропадал в отлучках, отчего и чувствовал себя разгуливающим невесть где котом, а не орлом, под сильным крылом которого надежно чувствуют себя те, кто ищет у него покровительства. Громкое же прозвище, как и эмблема раскинувшего крылья орла, достались ему от отца… которого он едва помнил.

И все же видеть приветливые лица своих людей вернувшемуся домой рыцарю было приятно. Он въехал в арку ворот под шум громыхавшей оружием стражи, как исстари было принято встречать господина. Слуги выходили из внутренних построек, женщины улыбались и благословляли его, а выбежавшие ему навстречу дети челядинцев, веселые и чумазые, шумели больше всех. Нейуорт, замок на скале над долиной, являлся житницей, где люди обитали единым кланом, заключали браки и работали на своего господина и его дом.

Дэвид поднял руку в знак приветствия. Во дворе ощущался запах торфяного дыма, курившегося над кровлями, и рабочий дух хлевов. Земля на хозяйственном подворье была раскисшей, но там, где были открыты створки внутренних ворот в верхнее жилище замка, копыта коней зацокали уже по брусчатке. Стражи у вторых ворот были в начищенных касках, выбритые, как и положено ратникам рыцаря. За порядком замка строго следил капитан замковой стражи и одновременно смотритель Нейуорта — старый Оливер Симмел. У Дэвида потеплело на душе, когда он увидел неспешно вышедшего навстречу воина. Этот безземельный рыцарь верой и правдой служил еще родителям Дэвида, и пока он тут, Дэвид был спокоен за Гнездо Орла.

— Доброго дня, старина! — спрыгивая с седла и заключая служилого рыцаря в объятия, произнес Майсгрейв. — Со светлым Рождеством тебя, друг мой. Ну что, опять начнешь упрекать меня за долгое отсутствие? Хотя, видит Бог, я справился с поручением графа Нортумберленда куда скорее, чем сам рассчитывал. Вернее, не справился… но хотя бы попробовал.

Сэр Оливер, изогнув светлую бровь, взглянул на него.

— Выходит, нам стоит ожидать большой войны?

И, не получив ответа, махнул рукой.

— Ну и ладно. Умереть от стрелы или меча мне будет предпочтительнее, чем стонать от болей в печени или ломоты в костях.

Он заковылял вперед — рослый, но уже сутулый; шел, поводя плечами и по привычке засунув оканчивающуюся стальным крюком руку за пояс, с которого свешивался меч.

— Идем переговорим, мальчик мой, — произнес сэр Оливер, начав подъем по лестнице, ведущей в донжон.

Для него Дэвид всегда будет мальчиком, как и он для Дэвида всегда будет образцом достоинства и верности. И хотя было известно, что Оливер рожден простолюдином, мало кто из опоясанных рыцарей в Пограничье не знал капитана Нейуорта как смелого воина, достойного всяческого уважения.

Они вошли в большой зал — узнаваемо выступили из полумрака развешанные по стенам охотничьи трофеи и ряды начищенного оружия. Здесь уже зажгли факелы в настенных стойках, служанка маленьким мехом спешно раздувала угли в камине, один из слуг предупредительно пододвинул к огню два тяжелых кресла. Оруженосец Эрик принял от господина салад, перевязь с мечом и теперь расстегивал застежки его стальных наплечников.

Оливер, опустившись в кресло, ожидал, пока он управится, и в нетерпении постукивал ногой в тяжелом башмаке по расстеленной перед огнем медвежьей шкуре, уже изрядно потертой.

— Эрик, долго будешь возиться? — проворчал он наконец. — Клянусь святыми угодниками, когда я был оруженосцем у сэра Филиппа, то справлялся куда ловчее. Вижу, пора подыскивать тебе замену, парень, если ты стал так неповоротлив и больше перемигиваешься с горничной Дженни, нежели стараешься услужить своему рыцарю.

— Одно другому не мешает, — весело отозвался Эрик, принимая у рыцаря нагрудный панцирь. — А насчет сноровки… Так не вы ли меня некогда и обучали всему, сэр Оливер? Еще и похваливали.

Старый капитан в ответ лишь буркнул что-то. При свете вспыхнувшего в камине огня стало заметно, что его лицо покрывают глубокие морщины, а светлые волосы — белые или седые? — Оливер всегда был светловолосым, — ниспадая вдоль острых скул почти до кольчужного ворота, резко контрастируют с темной задубелой кожей. Глаза в запавших глазницах тоже были светлыми и с возрастом стали казаться выцветшими. Глядя на него, Дэвид вдруг подумал, что Оливер Симмел уже глубокий старик и что он возлагает на него слишком большую ношу, оставляя в должности смотрителя крепости Нейуорт. Тем не менее Дэвид понимал, что не осмелится отстранить его: для Оливера Симмела этот замок был всей его жизнью и судьбой. И заявить ему, что его время прошло, означало смертельно оскорбить старика.

— А теперь убирайтесь все, — махнул рукой со стальным крюком в сторону собравшихся Оливер. — Дальше отойдите, дальше, — топнул он ногой. — Мне надо с глазу на глаз переговорить с милордом.

— Может, лучше перейдем в сокольничью или маленькую караульную на башне? — предложил Дэвид.

Оливер замотал головой. Оглянулся, словно опасался, что за ним наблюдают.

— Если я хочу говорить с вами о важном, мне надо видеть, на каком расстоянии находятся те, кто может нас подслушать.

Дэвид вздохнул. Старый Оливер был убежден, что леди Грейс посылает своих поверенных шпионить за ним. Верный рыцарь Нейуорта так и не сжился с женой Дэвида и откровенно ее недолюбливал. Дэвид понимал: так сложилось потому, что Оливер считал леди Грейс не такой хозяйкой для его обожаемого замка, какой была мать Дэвида, леди Анна. Но справедливости ради надо отметить, что и Грейс едва выносила старого капитана. Она даже требовала одно время, чтобы супруг сместил Оливера или услал его из замка. Когда Дэвид отказался, это стало поводом для их очередной ссоры. Но, увы, ссорились они всегда легко.

— Сперва ты расскажешь новости, Дэвид. Думаю, от них и зависит, что мы предпримем тут, в Гнезде Орла.

Они долго разговаривали, склонившись друг к другу, и Оливер совсем загрустил, узнав, что король отзывает Нортумберленда с войсками на юг.

— Без Перси тут будет совсем плохо, мальчик мой. И хотя я не всех из этого семейства жалую, — тут он покосился в сторону лестницы, уводившей вдоль стены зала наверх, словно намекая на обосновавшуюся в верхних покоях Грейс Майсгрейв, — однако Перси все же Перси.

— Как моя жена? — спросил через время Дэвид. — По-прежнему держится обособленно?

— Угу, — кивнул старый рыцарь. — Но я не духовник миледи, да и люди уже давно свыклись, что она считает их чернью и держится особняком. Однако вот что я хотел тебе сказать…

Он не договорил, заметив приближающегося капеллана Дерика, поверенного леди Грейс.

После того как жена Дэвида потеряла способность передвигаться самостоятельно, она вдруг заявила, что не позволит сносить себя в большой зал, и потребовала, чтобы супруг и дети, а также ее ближайшие поверенные собирались у нее в верхнем покое. Дэвид считал, что это неправильно: на Севере исстари придерживались обычая, когда господа и слуги трапезничали вместе, — подобное в этом краю непрестанных войн указывало, что они едины и так же, как и живут, смогут сообща противостоять опасностям. Но леди Грейс не желала с этим считаться, даже после того, как по приказу Дэвида местный плотник смастерил для его увечной жены особое кресло, в котором ее можно было сносить в большой зал, где собирались обитатели замка. Супруга Дэвида возомнила, что это будет умалять ее достоинство. Будучи гордой и непримиримой, она создала наверху нечто вроде своей маленькой империи, куда поднимались домочадцы замка, когда ей угодно было отдать распоряжения. Дэвид смирился с ее прихотями, как и с тем, что приказы жены передавали двое ее поверенных слуг — оба прибыли с ней, когда она еще невестой приехала в Нейуорт. Один из них, сухощавый и властный Дерик Пойтон, был ученым клириком из Йорка, а второй, Клемент, или же просто Клем Молчун, как его тут называли, служил ее стражем и личным телохранителем. Причем Клем обычно изъяснялся с нейуортцами жестами, редко подавая голос, за что и получил свое прозвище. Другое дело Дерик, взявшийся исполнять в замке должность капеллана. Властный клирик всех донимал, поэтому неудивительно, что большинство обитателей замка предпочитали ходить на службу в церковь Святого Кутберта в селение, хотя ученость Дерика все уважали.

Некогда с леди Грейс в Гнездо Орла прибыл и ее личный повар, толстяк Леонард, или просто Лео. Причем Лео вскоре понял, что в Нейуорте все живут единой семьей, а потому стал готовить не только специальные изысканные блюда для миледи, но и следить за приготовлением блюд для общего стола, с чем прекрасно справлялся. А поскольку он был добродушен и общителен, то в итоге вполне тут прижился. После того как Лео женился на местной уроженке и наплодил детей, его в Нейуорте считали своим, в отличие от молчуна Клема и вечно капризного и въедливого капеллана Дерика.

Сейчас Дерик быстрым шагом подошел к господину и, произнеся обычное приветствие, сообщил, что госпожа справляется, когда сэр Дэвид изволит навестить ее. Дэвид не спешил с ответом, так как видел, что к нему приближается толстяк Лео с подогретым вином, приправленным пряностями. После долгой зимней дороги это было так кстати! И пока рыцарь неторопливо попивал ароматный напиток, капеллан стоял рядом, переминаясь с ноги на ногу, и даже слегка покашливал в кулак, словно желая привлечь к себе внимание. Согласно своему положению, он был в длиннополом одеянии, голову его покрывала облегающая шапочка со свисающими вдоль шеи завязками, которые то и дело колыхались, когда Дерик нервно подергивал головой. Сухонький и невзрачный, он всем своим видом выражал неудовольствие, что господин заставляет его ждать, пока Дэвид довольно сурово не заметил:

— Держитесь спокойнее, святой отец. А то у меня сложится впечатление, что вы принесли мне не приветствие от супруги, а ее приказ и теперь недоумеваете, как это я смею медлить.

Лицо капеллана вытянулось, он вновь дернул головой и сказал, что ему, видимо, следует прийти попозже. И пока он поднимался по лестнице, Дэвид заметил и второго из верных людей своей жены. Огромный Клем Молчун стоял на верхней площадке лестницы, опираясь на свою секиру, и мрачно поглядывал на вернувшегося рыцаря. Но иначе этот детина с резким грубым лицом и жесткой светлой шевелюрой и не умел смотреть. И хотя его взгляд вряд ли можно было назвать дружелюбным, тем не менее Дэвид знал, что Клем неплохой воин, и даже Оливер отмечал, что, когда он отправляет Клема в дозор вдоль владений Майсгрейвов или поручает ему охранять стада, тот справляется отменно. Другое дело, что всегда требовалось, чтобы леди Грейс подтвердила приказ капитана. Иначе Клем будет по-прежнему полировать свою секиру, сидя в приемной у госпожи, словно ее цепной пес.

— А вон и Клем топчется со своей секирой, — тоже заметил Оливер сурового великана наверху. — Иди, поздоровайся с хозяином, парень. Ничего, не измажешь его своими соплями.

О соплях он сказал с насмешкой, добавив, что Клем сильно простудился, когда недавно ездил по приказу госпожи в Йорк. Видите ли, леди Грейс пожелала украсить к Рождеству свои покои новым гобеленом. Старик говорил это ворчливо, но сам Дэвид не имел ничего против, чтобы его жена обустраивала свое жилище так, как ей хотелось. Она была его супругой, хозяйкой замка, и он никогда не отказывал Грейс в ее прихотях. Сейчас же он лишь смотрел, как Клем, не сходя с лестницы, отвесил ему поклон, а затем удалился во внутренние покои.

Повар Лео, наоборот, не спешил уходить. Он сообщил, что кухарки уже разогрели похлебку с бараниной и спутники милорда успели отдать ей должное. И теперь Лео желает выяснить, подать ли милорду горячее варево сюда, в зал донжона, или господин пройдет в кухню, чтобы присоединиться к своим ратникам. Кухня располагалась в отдельном доме, в стороне от других строений, как и полагалось во избежание пожаров, и к ней надо было идти через двор, а на улице завывал ветер и стало припорашивать.

— Я поем позже, старина Лео, — сказал рыцарь, похлопав кухаря по плечу.

— Позвольте спросить, милорд, — не отступал Леонард. — Могу ли я отнести пару горячих булочек нашей малышке Матильде? Госпожа наказала ее, лишив завтрака, но малышка могла проголодаться, сидя в холодном помещении, и пара горячих булочек ей не повредит.

Дэвид сначала ничего не понял, но тут и Оливер сказал, что Тилли по приказу хозяйки заперли в холодном чулане возле сокольничьей…

Дэвид резко поднялся и кинулся вверх по лестнице. Запереть его младшую дочь в холодном чулане! Да еще голодной! Он почувствовал, как в нем нарастает гнев. Столь строгое отношение леди Грейс к их младшей девятилетней дочери всегда вызывало у него недоумение. Конечно, Матильда, или Тилли, как он ее называл, нуждается в строгости, будучи своевольной девочкой, да еще и избалованной дворней, которая обожала ее. Но надо же кому-то баловать малышку, если родная мать так сурова с ней!

— Тилли! — Он резко отбросил засов и открыл дверь.

Матильда тут же прыгнула ему в объятия, обхватив руками и ногами. Она была холодная как ледышка, растрепанные темные пряди падали на такие же зеленые, как у Дэвида, чуть раскосые глаза.

— Как хорошо, что ты приехал, отец! Не уезжай больше! Обещаю, что стану послушной и не буду больше бросаться комьями грязи со стены в отца Дерика, если ты пообещаешь остаться в Нейуорте.

Она заплакала. Дэвиду казалось, что и он сейчас растрогается до слез. Его Тилли! Маленький, вечно что-то вытворяющий сорванец! Грейс считала, что он излишне мягок с их младшей дочерью, дикой и необузданной. На его же взгляд, именно она, мать, была излишне сурова с ней. Ведь с Тилли, по сути, так легко было поладить! Что он и продемонстрировал во время вечерней трапезы, доверив дочери роль хозяйки за столом в зале. Раз уж сама леди Грейс не может — или не желает — выполнять эту обязанность.

А уж Тилли старалась вовсю. Нарядившись в свое лучшее платье с меховой опушкой, заплетя косички и водрузив на голову кружевную шапочку, она с важным видом восседала по правую руку от отца и следила за подачей блюд, стараясь, чтобы за столом было все, что полагается, — достаточно нарезано хлеба, возле каждой из групп трапезничающих стояли супница и солонка, чтобы бочонки с домашним элем открывали у входа, а уже затем разливали по кувшинам и обносили всех.

Дэвид шепнул дочери, чтобы она спросила у сидевшего подле нее капеллана Дерика, не желает ли он еще кусок мяса. Девочка замялась лишь на миг, потому что недолюбливала капеллана с его вечно хмурым и недовольным лицом.

— Преподобный Дерик, вам подложить еще мяса? — осведомилась она с застенчивой любезностью.

Тот лишь отрицательно покачал головой.

— Нет, я сыт. Позволительно ли мне будет вернуться к моей леди?

Дерик смотрел через голову Матильды на ее отца. Но тот посоветовал спросить разрешения у дамы.

Дерик промолчал, сурово поджав тонкие губы, и остался на месте, всем видом выражая неудовольствие. Ему было отчего ворчать: еще час назад он пришел к сэру Дэвиду сообщить, что леди Грейс велела накрыть ужин в своих покоях и ждет, чтобы супруг присоединился к ней. Это было любезно с ее стороны, но рыцарь ответил, что, как и обычно, предпочитает трапезничать вместе со своими людьми. На самом деле Дэвид не хотел встречаться с супругой, пока не остынет его гнев за Тилли. Но когда капеллан стал настаивать, даже укорять Дэвида, что тот поступает не по-христиански, не выказав почтения супруге, рыцарь велел и ему оставаться в зале с домочадцами. Дерик не посмел ослушаться, но за все время ужина едва притронулся к еде.

Сидевшего за высоким столом рядом с господами Оливера вся эта ситуация только веселила.

— Матильда, дитя, ты прекрасно справилась, — заверил он девочку. — Думаю, когда ты станешь взрослой леди и будешь заправлять хозяйством, ты не вызовешь ни у кого нареканий.

Тилли просияла и велела кравчему еще добавить эля в кружку капитана. Оливер поднял ее в знак приветствия, и девочка тоже подняла свой кубок.

Дэвид улыбался. Сейчас, когда за стенами замка сыпал снег, в каминах пылал жаркий огонь и в зале стоял веселый гомон, он наконец-то расслабился и ощутил, как хорошо дома. И ничего, что без присмотра увечной хозяйки тут не так часто меняли тростник на полах, а ставни на окнах давно не натирали воском и они были в сырых потеках. Все равно это был его замок, его люди, которые всегда ждали и встречали своего сеньора. И Дэвиду было горько оттого, что у его жены не сложились такие же отношения с обитателями Нейуорта, хотя он и ожидал этого.

Однако то, что Грейс стала калекой, извиняло ей многое. Поэтому едва трапеза стала подходить к концу, он сделал знак Эрику взять ларь с привезенными подарками и следовать за ним в покои миледи.

Капеллан Дерик сам вызвался посветить милорду факелом, когда они поднимались по винтовой лестнице, проходя мимо подрагивавших от разразившейся снежной бури деревянных ставен. Зато в покое Грейс было тепло и уютно. В камине горел огонь, половицы покрывали светлые овечьи шкуры, напротив двери Дэвид увидел новый яркий гобелен с изображением нимф среди листвы и кавалеров с лютнями в руках. Роскошный ковер. Дэвид вспомнил, что Оливер говорил, будто леди Грейс посылала Клема за рождественским подарком для себя в далекий Йорк. И Дэвид сказал, входя в покой:

— Прекрасное приобретение, миледи. Даже не спрашиваю, во что оно нам обошлось, но рад, если этот гобелен нравится вам и создает для вас уют.

Его жена сидела в удобном кресле на колесиках, откинувшись на высокую прямую спинку. Ее увечные ноги были укрыты меховой полостью, в руках она держала небольшой молитвенник, который прикрыла, когда супруг вошел. Передав его одной из стоявших за ее креслом служанок, леди Грейс учтиво склонила голову.

— Со светлым Рождеством вас, Дэвид, супруг мой. Я не садилась ужинать, пока вы не придете.

При этом леди Грейс улыбнулась, но в ее улыбке было больше сарказма, нежели приветливости — она прекрасно знала, что он уже оттрапезничал в зале донжона, и теперь своим приглашением как бы намекала: я, ваша увечная жена, оставалась все это время голодной и в ожидании, пока вы пренебрегали мной. Но Дэвид уже научился не испытывать вины по каждому ее намеку, как было вначале, когда он горячо жалел ее. Теперь он знал, что это один из способов вызывать в нем чувство вины и смущение, чтобы пользоваться им в своих целях.

Приблизившись, он просто поцеловал ей руку, а потом коснулся губами чела. В этот момент, когда она сидела так прямо и гордо, можно было и не догадаться, что нижняя часть ее туловища неподвижна. Одета она была роскошно, в темно-бордовый бархат по последней моде — Дэвид всегда держал ее в курсе последних модных новшеств, и Грейс с удовольствием ему внимала, заставляя портних шить свои одежды в соответствии с рекомендациями супруга. Сейчас ее голову над расчесанными на прямой пробор волосами венчал округлый бархатный валик, обвитый серебристой сеткой, а рукава платья от локтей были широкими и ниспадающими, насколько это было возможно.

«Наверное, с таким кроем ей будет неудобно есть, — подумал Дэвид. — Но бедняжка специально облачилась в парадное одеяние, чтобы понравиться мне».

Он мягко улыбнулся Грейс, заявив, что она выглядит цветущей и привлекательной. Наивный обман. Его супруга была такой худой и хрупкой! Однако если подобная хрупкость Грейс ранее умиляла Дэвида, то со временем, осознав, насколько непреклонен ее характер, он стал понимать, что эта тонкая внешность эльфа всего лишь обман.

Она стала его женой в пятнадцать лет, сейчас ей было двадцать восемь. Восемь лет назад с ней случилось несчастье, и, возможно, поэтому она еще больше истаяла и выглядела старше своего возраста. Ее скуластое личико в форме сердечка было обтянуто бледной кожей, светло-серые глаза глубоко сидели под едва обозначенными белесыми бровями, а нос был истинным носом Перси — тонким, удлиненным, с легкой горбинкой, но для столь маленького лица казался несколько великоватым. Грейс была по-своему очаровательна, но теперь, когда она так усохла, этот длинный выступающий нос даже портил ее, придавая некое сходство с грызуном — лаской или хорьком. А может, Дэвиду так стало казаться, когда он понял, какой хитрый и упорный характер у его малышки Грейс Перси.

«Я не должен относиться к ней плохо, — напомнил он себе. — Моя жена не виновата в том, что с ней случилось несчастье».

Дэвид подкатил кресло супруги к сервированному столу, услужливо откинул за локти ее длинные рукава и придвинул прибор.

— Я уже поел в зале, как вам известно, миледи. Но я с удовольствием посижу с вами, пока вы будете вкушать вечернюю трапезу, и отвечу на все ваши вопросы. Вам ведь хочется узнать новости о дворе?

Он сел напротив и стал рассказывать.

Повар Леонард уже был тут и услужливо накладывал леди кушанья: парную телятину под мятным соусом, гороховое пюре, мелко нарезанное куриное филе с хрустящей корочкой, свежеиспеченные круглые булочки, посыпанные тмином. И вино — сладкую красную мальвазию. Леди Грейс считала эль пойлом простонародья, а она, женщина рода Перси, никогда не опустится, чтобы поглощать этот напиток, даже несмотря на то, что пивоварня в Нейуорте слывет одной из лучших в округе и продает бочонки с элем для окрестных монастырей и даже поставляет ко двору ее брата, графа Нортумберленда.

Грейс ела красиво, брала еду самыми кончиками пальцев, постоянно промокала бледные губы салфеткой. При этом лицо женщины оставалось невозмутимым, как будто ее не волновало, что ее брат Генри Элджернон лишился звания Хранителя границы.

В какой-то момент, не дослушав фразу супруга, она обратилась к своей камеристке Одри, справившись, нагрета ли уже постель грелкой с углями? Леди Грейс решила сегодня лечь пораньше и не желает зябнуть.

— Миледи, если вас утомляют мои рассказы, я готов оставить вас, — произнес Дэвид как можно мягче, хотя ее равнодушие к его сообщениям показалось несколько неучтивым.

Жена посмотрела на него своими широко раскрытыми светло-серыми глазами.

— Нет, я слушаю вас. И я поняла, что дела Перси сейчас не очень хороши. Но какое мне дело до моих родичей, когда они сами не проявляют интереса ко мне? Им поистине все едино, как я тут живу. Ну а ваши новости о возможных военных столкновениях, которые заинтересовали бы какого-нибудь местного лорда или даже ривера, меня мало заботят. И я быскорее хотела услышать от вас некое чистосердечное признание в том, как и с какими девками вы предавались увеселениям при дворе. Такой пылкий мужчина, как вы, супруг мой, вряд ли не воспользовался поводом, чтобы задрать подол какой-нибудь из придворных шлюх.

Опять эта ее ревность! По случаю и без.

Дэвид ощутил привычное раздражение. Бесспорно, он не безгрешен, но супругам не следует обсуждать подобные темы в присутствии слуг. А за столом сидели две приближенные леди камеристки, капеллан Дерик, а также молча налегавший на оленину здоровяк Клем Молчун. Клем никак не отреагировал на язвительный вопрос госпожи, а вот ее женщины и Дерик даже замерли, перестав жевать.

— У вас нет повода обвинять меня в прелюбодеянии, Грейс, — медленно произнес Дэвид. — Если даже я не записывался в монахи и не давал обет целомудрия, то ничто из моих плотских увлечений никогда не опорочит вас, миледи.

— Какая беспощадная откровенность! — всплеснула руками Грейс.

Она стала пить вино, глядя на него поверх бокала. А когда допила, забыла даже утереть губы и спешно облизала их языком, невольно вызвав у Дэвида мысль о кровожадности. Но сейчас Грейс и была кровожадной: ей хотелось привычно развлечь себя ссорой.

— Уже восемь лет вы не возлежали со мной, супруг мой. Но до меня доходят слухи о ваших похождениях. Плоть — вот ваша слабость…

— Выйдите все! — резко приказал присутствующим рыцарь. — Нам с женой надо побыть наедине.

— Я приказываю всем остаться! Если моему супругу будет в чем покаяться, то я желаю, чтобы это слышали все!

И опять один только Клем продолжал невозмутимо жевать мясо, остальные просто переглядывались или опускали глаза. Стоявший у дверей Эрик, не приглашенный к столу, даже хмыкнул: в этом была насмешка над ссорой господ, но он явно был на стороне господина, поэтому даже попытался подать голос:

— Миледи, наше пребывание при дворе было столь кратким, что…

— Вам кто-то позволял говорить? — резко спросила Грейс, в светлых глазах которой полыхнули молнии. Для столь бледной и худенькой женщины у нее был на редкость зычный и сильный голос. — Тебя ведь, кажется, зовут Эрик, если не ошибаюсь? Так вот, Эрик, может, ты скажешь, что мой муж удержался от того, чтобы посетить свою любовницу и ублюдка в имении Тонвиль? Уж эта женщина с готовностью примет его у себя на ложе, зная, что законная жена не в состоянии исполнять свой супружеский долг.

— Они умерли, миледи, — негромко отозвался Эрик. — Те, о ком вы упомянули — и женщина, и ребенок, — мертвы.

Светлые брови леди Грейс изумленно приподнялись. Она какое-то время молчала, потом опять отпила из бокала.

— Надо же. Не скажу, что меня это огорчает, но если в Тонвильском округе было какое-то поветрие…

— Госпожа, их убили, — ответил Эрик.

Дэвид поднял руку, заставляя его умолкнуть. Это было только его горе, Грейс до этого не было никакого дела. А еще он заставил себя думать, что его жена имеет все права злиться на него, учитывая, что он и впрямь не безгрешен и имел связи на стороне.

— Думаю, нам все же стоит поговорить с глазу на глаз, — мягко заметил он. — Мы давно не виделись, Грейс, и, как бы ни складывалась наша судьба, мы — супружеская пара. И только нам двоим решать все проблемы, что разделяют нас.

— Может, ты и это сумеешь исправить? — Грейс резко оттолкнулась от стола, так что ее кресло откатилось и она, сбросив с колен меховую полость, стала поднимать юбки, желая продемонстрировать ему свои тощие неподвижные ноги. — Может, ты в состоянии заставить меня снова ходить?

Дэвид лишь отметил, что ее ноги в нарядных шелковых чулках ярко-алого цвета. Некогда, до того, как она пострадала, он сам преподнес их ей, но Грейс решила, что они выглядят слишком вызывающе. Сейчас же нашла, что они сгодятся, чтобы показывать всем.

Давид резко шагнул к жене и одернул подол ее платья.

— Вы слишком много выпили вина за ужином, миледи. И не позорьте имя Перси, если уж имя Майсгрейв для вас ничего не значит.

И опять повернулся к присутствующим, сделав знак удалиться.

Грейс начала всхлипывать, когда они выходили. Когда же супруги остались одни, тихо произнесла:

— Я так несчастна, Дэвид, так несчастна!.. А ты… Все твои шашни с женщинами…

— Тсс! — Он обнял ее, опустившись рядом на колени. Приголубил, поцеловал залитое слезами лицо. — Что поделаешь, Грейс? Случившееся с тобой — большое испытание для нас обоих. Но ты моя жена, и я всегда буду рядом.

— Рядом? — Она уперла руки ему в плечи, отталкивая. — Да ты только и пользуешься случаем, чтобы уехать.

— Ты знаешь, почему так происходит. Я служу твоему брату…

— Которому нет до меня никакого дела!

— Не думай так. При встрече он просил меня быть помягче с тобой.

— Это ничего не значит. Для Перси я всего лишь незаконнорожденный ребенок. Отец навязал меня им, поэтому они поскорее избавились от меня, отправив сюда, в глушь Мидл-Марчез, считая, что тут я не буду мозолить им глаза.

«Начинается!» — горько подумал Дэвид. Из-за ущемленной гордости Грейс Перси стала донимать его, едва он привез ее в Нейуорт. Но тогда она была здорова, могла выполнять обязанности супруги, и у него была возможность доказать, что ей не так уж не повезло стать женой такого, как он. Теперь же она постоянно злилась. Это могло утомить кого угодно. Но как бы порой ни сердился Дэвид, он еще больше жалел ее.

— Во время отлучки я не забывал о тебе, моя дорогая. И я привез тебе подарок. Вот, взгляни на это. — Он взял ларец, оставленный Эриком на скамье у входа. — Видишь, какое чудо, — улыбнулся Дэвид, раскрывая его и вынимая гейбл. — Это самый модный убор при дворе, и я желал бы, чтобы моя супруга, хозяйка Нейуорта, выглядела блестящей леди, под стать дамам королевского двора.

В первый миг, казалось, Грейс успокоилась. Ей понравился нарядный гейбл: темно-золотистая парча красиво натянута на пятиугольном каркасе и обшита рядами мелкого жемчуга, сзади ниспадает кусок превосходной черной вуали. А надевать все это полагается на золотистую простеганную шапочку.

— Позволь поухаживать за тобой, моя Грейс, — с улыбкой предложил Дэвид.

Она была не против и даже улыбалась, когда он снимал с ее головы округлый валик. Ее гладкие русые волосы были уложены низким узлом, и Дэвид легко надел сначала шапочку, потом водрузил гейбл и стал расправлять складки вуали. После этого он взял стоявшее на комоде округлое полированное зеркало и поставил перед супругой.

— Теперь вас не стыдно представить и ко двору, госпожа моя.

Она еще миг назад улыбалась, но вот улыбка стала гаснуть, и он узнал привычное злое выражение на лице Грейс.

— И как я окажусь при дворе, куда вас постоянно призывают? То вы сопровождаете эту вертихвостку принцессу Маргариту Тюдор, которая вас особо отличает, то вы на коронации, то на турнирах… И вот вы снова отбываете ко двору, а я… я… Вы оставляете меня, ни капли не сожалея, что отделались от калеки-жены, и учитесь женским ухищрениям в кругу этих кокеток фрейлин. О, как легко вы смогли справиться с головным убором! — Она потрясла головой, как будто хотела скинуть гейбл. — Признайтесь, Дэвид, скольких из них вы раздевали, пока приобрели подобную ловкость?

Это становилось невыносимо. И было очень грустно. Но он уже знал, как усмирить жену. Она ведь тоже была не безгрешна.

— Я признáюсь во всем, Грейс. Но только после того, как вы объясните, за что так не любите нашу дочь Матильду. Ребенок вечно заброшен, вы то и дело наказываете ее. Подумать только, в такое холодное время приказали запереть девочку в неотапливаемой каморке, в темноте. Вы ведь знаете, что Тилли с детства боится темноты!

Грейс сердито взглянула на мужа.

— Вы заметили, как вы называете нашу дочь? Тилли. Не Матильда, не Мод или Тильда, а именно Тилли. Когда вы предложили дать нашей младшей девочке это имя, я думала, что это в честь вашей благодетельницы графини Мод Перси, Матильды Перси, как полностью звучит ее имя. А вы… Тилли. И я узнала, что так звали вашу шлюху из Маклейнов, с которой вы жили в блуде до брака со мной. И которую вы по-прежнему не можете забыть!

— Тилли Маклейн была моей супругой, миледи, — негромко произнес Дэвид. — И, выходя за меня замуж, вы знали, что стали моей второй женой. Так что не смейте дурно отзываться о покойной!

— Я говорю только правду! Вы не получали разрешения от своего покровителя на брак с вашей дикаркой! Поэтому то, что вы называете супружеством с какой-то Тилли, по сути является блудом. И вы еще осмеливаетесь называть мою дочь Матильду, как и вашу шотландскую девку! А после этого спрашиваете, почему я ее не люблю? Как я могу любить ее, если, отдав Армстронгам мою старшую Анну, вы и второе мое дитя превратили в подобие дикарки с островов! Ах!

Она слабо вскрикнула, когда муж резко ударил кулаком по столу, отчего попáдали кубки, а одна из свечей вывалилась из шандала, и Дэвиду пришлось спешно тушить ее. Потом он подошел к окну, в мелкие стекла переплета которого ударяли несомые ветром снежинки. От окна дуло, так что даже портьеры слегка колыхались, но Дэвиду стало легче от этого холода — ему надо было как-то погасить свой гнев. Ревность Грейс к давно умершей Тилли Маклейн больно задевала его, и супруга это знала, но словно получала удовольствие, вновь и вновь распаляя его гнев.

Через минуту-другую Дэвид немного успокоился и, будто не замечая тихих всхлипываний жены, заговорил о другом. Все еще не поворачиваясь к Грейс, он поведал, что узнавал, как живется Анне, ее любимице, в клане Армстронгов. Девочке в этом году исполнится тринадцать, и ему будет позволено навестить ее. Он отправится в замок клана Армстронгов Ленгхольм, едва сойдут снега и откроются проезды в горах. Там он обсудит размер ее приданого, к которому даже пожелал приложить руку Генри Элджернон, учитывая, что Анна все-таки его племянница. Поэтому девочка станет невестой не как какая-то похищенная пленница, а как достойно сговоренная леди. Но пока Анна останется у Армстронгов. Такое бывает, и Грейс в курсе, как часто дочери покидают свою вотчину, чтобы пожить в семействе будущего мужа, дабы научиться принятым там обычаям и местному ведению хозяйства. Их Анну ждет такая же судьба.

— О да, судьбу моей Анны ты уже определил. Ты отдашь мое дитя твоим дорогим шотландцам!

Она смотрела не него — маленькая, бледная, злая. Тонкие пальцы сжаты, глаза сверкают. Но Дэвид взял себя в руки и заговорил спокойно:

— Думаю, за время, проведенное у Армстронгов, Анна уже свыклась с ними. Это сильный и уважаемый в Шотландии клан. К тому же то, что наша девочка живет там, позволяет надеяться, что войны с Армстронгами у нас не будет. Мир на границе — наш долг.

— Итак, ты пожертвовал моей дочерью ради твоего хваленого мира в Пограничье!

— Нашей дочерью, Грейс, нашей. И сам Перси проследит, чтобы все прошло как должно. Он тоже печется о судьбе Анны, ибо она Майсгрейв. А Перси всегда благоволили к Майсгрейвам.

— Что-то Перси не слишком помогали твоим родителям, когда они нуждались в поддержке, — съязвила Грейс. — Мне рассказывали, что тут творилось, когда ты был еще ребенком. Может, именно поэтому ты так часто стремишься уехать из Гнезда Орла? Но, Дэвид, я настаиваю, я просто требую, чтобы ты не уезжал и не оставлял меня!

Она вдруг подалась вперед и обвила его шею руками. Маленькая несчастная калека Грейс. На глаза Дэвида навернулись слезы. Она была ему не чужая, и он вполне смог бы жить с ней, если бы не ее извечное желание проявлять свой властный нрав.

— Давай я отнесу тебя в опочивальню, Грейс.

Он легко поднял ее, и она прильнула к нему подвижной частью своего тела. Ему показалось, что даже ее увечные ноги колыхнулись, словно она стремилась и их прижать к нему.

Дэвид бережно уложил жену в постель, с осторожностью обнажил ее голову, освободив от гейбла, и стал расчесывать длинные гладкие волосы жены. Грейс лежала замерев, но когда на какой-то миг их взгляды встретились, Дэвид узнал голодный призыв в ее глазах. О, некогда он сам обучал жену, бывшую тогда совсем юной и неопытной, тайнам супружеских отношений. Она оказалась податливой ученицей, и они жили хорошо… Достаточно хорошо, даже учитывая, что и прежде Грейс считала, что муж должен выполнять все ее прихоти, и бесконечно ревновала его. Но зачем вспоминать об этом сейчас?

— Не уходи, Дэвид! — попросила Грейс, когда он стал подниматься.

Он увидел, как вздымается ее грудь, но тут же вспомнил, как мыл и переворачивал ее, когда она стала калекой, пока Грейс сама не стала прогонять его. И что она хочет сейчас? Чудо невозможно.

— Дорогая, нам придется как-то уживаться с тем, что случилось. Ты моя жена и всегда останешься ею. И всегда будешь под моей защитой и покровительством.

Она прикрыла глаза, а когда вновь взглянула на мужа, они светились лютой злобой.

— Ты никогда не любил меня. Ты все еще любишь свою шотландскую девку… как и любишь своих шлюх и их отпрысков. Наш сын умер, а ты возжелал наплодить себе бастардов в обход наших девочек, от которых хочешь избавиться. Анну ты уже продал Армстронгам, так же поступишь и с Матильдой… хотя уверяешь, что любишь ее.

Дэвид больше не мог это слушать. Он вышел и приказал камеристкам миледи приготовить ее ко сну. Сам же спустился по лестнице, и чем дальше отходил от покоев супруги, тем быстрее становился его шаг. Ему хотелось тут же приказать седлать коня и уехать из дому. Как он допустил, что в собственном замке чувствует себя ненавидимым и предающим? Да, он уже не мог любить эту женщину, свою жену, а на все его старания быть ей просто другом и близким человеком она отвечала вспышками раздражительности и злобы. Перси просил его быть помягче с его сестрой. О Пречистая Дева, разве он не старался?!

За стенами замка бушевала метель. Казалось, весь дом ходит ходуном — ветер в кровле, ветер в дымоходе, из-под каждой двери тянет сквозняком. Дэвид спустился в главный зал, где уже укладывались спать слуги, но, вместо того чтобы идти к себе в опочивальню, где спал с тех пор, как перестал делить ложе с Грейс, он просто вышел наружу, миновал темный, обдуваемый ветром двор и остановился у арки внутренних ворот. Здесь в подвешенном под сводом фонаре метался за железной решеткой огонь факела, бросая отблески на кружившиеся в бешеном ритме снежинки. Может, и в самом деле уехать?

Но мгновением позже он повернул к стоявшей в стороне от других построек кухне. Идти пришлось по глубокому снегу, глядя на который, оставалось только гадать, как замело всю округу. Так что лучшее, что он может сделать, чтобы успокоиться, это подняться на стены и совершить обход, проверяя, как несут дозор стражи замка. Когда Дэвид оставался в Нейуорте, он старался снять эту обязанность со старика Оливера.

Он уже стоял у кухни, когда заметил, что дверь ее не заперта и створка постукивает под ударами ветра. Вместо того чтобы просто закрыть ее, он почему-то вошел внутрь. В полумраке он различил, что тут все в порядке — вертела вычищены, котлы отдраены и поставлены один в другой, пахнет гвоздикой и корицей. Но в глубине помещения был заметен отблеск пламени, чего в эту пору тут быть не должно. Дэвид шагнул вперед и увидел, что под колпаком вытяжки, где находились печи, в отсветах огня маячат чьи-то тени и слышится потрескивание жира. Наверно, ничего особенного, просто кто-то из припозднившихся замерзших стражей разогревает себе ужин. И все же ночью разводить огонь на кухне не полагалось — во избежание пожаров. Поэтому Дэвид уже хотел было сделать выволочку поздним трапезникам, когда неожиданно узнал силуэт старого капитана, рядом с которым был и еще кто-то, кого не удалось рассмотреть во мраке.

— Я искал тебя, старина, — сказал Дэвид, направившись к Оливеру Симмелу и при этом не обратив особого внимания на того, кто был подле него, — мужчину в меховом плаще и саладе, который закрывал голову, но оставлял открытым лицо. Правда, черты ратника он не разглядел: тот оставил жарившиеся на решетке сосиски и поспешно отступил в тень.

— Я хотел предупредить, что сам обойду дозорных на стенах, — продолжал Дэвид. — Ты же иди почивать. Но, Оливер, разве наша Тилли плохо справилась с ролью хозяйки за ужином и ты остался голодным, если пришел сюда?

Старый рыцарь отвел взгляд и, переминаясь с ноги на ногу, что было странно для него, ответил:

— Да, оно так. То есть я просто решил тут подкормить кое-кого… Он недавно прибыл в замок. Ох, черт! Дэвид, не стану притворяться, давно хотел сказать тебе, да все как-то не выходило… И не знал, как ты к этому отнесешься. Ты ведь служишь Перси, и все такое… А у нас тут…

— Что с тобой, Оливер? Ты блеешь, словно овца. Если есть что сообщить, говори!

— Он хотел сообщить обо мне, — вышел вперед до этого таившийся в темноте воин в шлеме. — Но не уверен, не выдашь ли ты меня властям.

Дэвид смотрел на этого человека, своего друга детства и соратника по набегам на маноры в Спорной Земле, а ныне преступника, за которого назначена немалая награда. Это был Джон Герон, прославленный как в хорошем, так и в плохом смысле Бастард из Форда. Именно его и приказал схватить граф Нортумберленд. Но вот Джонни Бастард тут, в его доме.

— Герон? — только и вымолвил Дэвид.

— Да, приятель, это я. Ищейки нашего друга Перси гоняли меня, как лису во время охоты, и я сколько мог таился на заболоченных пустошах. Но тут такое ненастье… Вот, нашел приют у старины Оливера. Не ругай его за меня. Если прикажешь, я сейчас же уеду.

Дэвид лишь молча смотрел на него. Узнавал это широкое наглое лицо с перебитым носом и голубыми глазами. Длинные светлые волосы ниспадали вдоль грязных щек, выбившись из-под шлема — хорошего шлема, с воронением и гравировкой, какой под стать состоятельному рыцарю. В остальном же он был исхудалый, грязный, от него исходил тот запах, какой бывает у нищих. Джонни, из-за которого у двух королей сопредельных держав едва не случилась война.

Дэвид спросил:

— В своем ли ты был уме, парень, если решился убить Роберта Керра? За такое никто в благородном сословии тебя не простит, и ты останешься изгоем, пока тебя не возведут на плаху… или даже повесят, как ничтожество. Ведь кто был лорд Керр, а кто ты?

Джонни начал улыбаться своей нагловатой, вызывающей улыбкой. Он всегда был бешеным, этот бастард из почтенного рода Геронов. В семействе от него никогда не отказывались, но прозвище Бастард так и осталось за ним. Старый Перси надеялся сделать из этого сорвиголовы своего человека, но потом просто прогнал его. Уж слишком Джонни был неуправляем и дерзок. В нем говорила дурная кровь бастарда. Джонни стал ривером на границе. Его образ жизни, разумеется, осуждали, его общества чурались, и тем не менее он не пользовался славой человека окончательно отпетого, как это было бы в обществе, где почитают законы. Пока он не убил шотландского лорда и Яков Стюарт не потребовал от англичан голову преступника.

— Спрашиваешь, зачем я убил Керра? — отозвался наконец Бастард, убирая сосиски с огня и подцепив ножом одну из них. — Клянусь Вифлеемской Богородицей, ты и сам должен это понимать, Дэвид. Разве Керры не были извечными врагами Геронов? И ты, столько времени живший у шотландцев, должен понимать, что такое кровная месть.

Он откусил от сосиски и стал жевать с таким невозмутимым видом, словно уже все объяснил. А Дэвид еле сдерживался, чтобы не схватить этого нахала за грудки.

— Ты ополоумел, Джон, если считаешь, что давнишняя кровавая вражда — повод, чтобы зарезать лорда шотландского правительства.

Бастард едва не подавился куском мяса.

— Давнишняя? Или ты забыл, Майсгрейв, что брат этого Керра убил мою сестру! Сперва похитил, обесчестил, а потом убил. Ее тело так и не нашли. Даже когда моя мачеха, леди Ависия, умоляла вернуть дочь, чтобы похоронить ее останки в фамильном склепе Геронов, ее посланца выгнали взашей.

Дэвид помнил ту историю с сестрой Джека, своевольной красавицей Элеонорой, или Элен, как ее прозывали за красоту^[526]. И Дэвид очень сомневался, что Элен была похищена Уолтером Керром, а не пошла с ним по доброй воле. Уолтер был весьма хорош собой, нравился женщинам, и люди поговаривали, что нередко видели его с прекрасной Элен на пустошах. Но сбежала ли она с возлюбленным или была похищена, обвенчаны они так и не были. Элен Герон сожительствовала с Уолтером в так называемом браке рукобития, когда женщина, начиная жить в качестве супруги с мужчиной, знала, что если за год она не родит ему сына, то этот брак может быть завершен. Это был дикий, почти языческий обычай, но в Шотландии он все еще имел место. За истекший год Элен смогла забеременеть и родить ребенка. Но он вскоре умер, и Элен отправили назад, в семью. Родные ждали ее, однако она так и не появилась. И Героны догадались, что от Элен попросту избавились. Старая кровавая вражда вспыхнула с новой силой, и даже весть о том, что и сам Уолтер убит, не приостановила эти столкновения.

Сейчас Дэвид просто сказал:

— Смерть Уолтера должна была успокоить вас. Но тебе непременно надо было разделаться с самим Хранителем границы — Робертом.

— И что с того? — ухмыльнулся Джек. — Ах, скажите на милость, милорд Хранитель Шотландской границы! Разве у него не две руки и ноги, как и у меня? Разве он красивее или добрее меня? Да, я бастард, но даже моя семья никогда не считала меня чужаком… до этого случая. Хотя и они сперва ликовали, узнав, чью кровь я пролил. Да будет тебе известно, Майсгрейв, что этот Роберт Керр был тем еще негодником. Ты знаешь, как мы его убили? Я и славные парни Лилбурн и Стархед. Мы явились на указанную Робертом встречу, чтобы обменять попавших к Керру людей на его лазутчиков, пойманных у нас. И вдруг оказалось, что это ловушка! Никаких наших ребят он не привез, а с ним самим явилось предостаточно стражников. Но, видимо, не настолько, чтобы защитить своего господина. Когда Стархед, отчаянная голова, первым ударил лорда Керра копьем в спину, я нанес ему второй, окончательно пробивший его удар. Ну и Лилбурн не отставал, тоже резанул тесаком трепыхавшегося лорда. И уже другая история, как мы успели вскочить на коней и скрыться, пока эти лизоблюды в свите Керра только охали и ахали.

Он засмеялся и положил в рот очередной кусок горячей сосиски.

Но Дэвиду было не смешно. Упомянутые приятели Джека Герона уже были мертвы — одного из них вскоре схватили и казнили в Эдинбурге, а второго, Стархеда, того, кто нанес первый удар, спустя несколько лет нашел и убил в собственном доме сын Роберта Керра. Причем тогда вообще началась нешуточная резня и Перси еле удалось навести порядок на Границе. К тому же, пока Бастард продолжал скрываться, Перси по приказу короля Генриха VII пришлось отправить в Эдинбург в цепях родного брата Джонни, Уильяма, законного наследника рода Герон. Он и поныне томился в узилище и, по слухам, останется там до тех пор, пока сам Бастард не явится с повинной или не будет схвачен.

— Тебе не жаль брата? — глухо спросил Дэвид.

Джек Бастард стал жевать медленнее, глаза его колко блеснули.

— Уильям всегда был размазней, однако, разрази меня гром, если я не сожалею о его участи. Но все же не настолько, чтобы из-за него подставить свою голову под топор палача!

И он с удовольствием отправил в рот последний кусок сосиски.

Дэвиду стало грустно. На самом деле Джонни много для него значил — общее детство, совместные вылазки на границе, а когда в графство Нортумберленд с шотландским войском вторгся самозванец Перкен Уорбек, Бастард отважно сражался против него рядом с Майсгрейвом. По сути Дэвид даже был обязан ему жизнью, если вспомнить те схватки. Но теперь он должен был выдать его. Так считал Генри Элджернон Перси, который недвусмысленно дал понять это Дэвиду.

— Зачем ты приехал в Нейуорт, Бастард? — как-то устало спросил Дэвид.

Джонни пожал плечами.

— Ну, во-первых, хотел просто погреться. В сырых низинах сейчас совсем скверно, да и устал я ночевать на снегу. А Оливер Симмел никогда не отказывал мне в крове и пище.

Дэвид бросил взгляд через плечо, сурово посмотрев на седого рыцаря. Тот, отвернувшись, стоял ближе к входу, словно не решаясь смотреть господину в глаза. Но Дэвид понимал — люди Пограничья никогда не отказывают друг другу в помощи.

— А во-вторых, Дэвид, мне есть что тебе сообщить, — добавил Герон.

Он порылся под плащом и вытащил из кошеля на поясе какой-то предмет.

— Вот, хотел тебе показать. Узнаешь?

Огонь в жерле печи почти догорел, отсвет был слабый, и Дэвиду пришлось наклониться, чтобы рассмотреть то, что показывал Джонни. Он почти отшатнулся, так сильно вздрогнув, что его волнение стало видно даже в темноте.

— Дай сюда! Откуда у тебя это?

Теперь он держал в руках серебряную брошь в виде раскрывшего крылья орла с красными бусинками глаз. Когда-то он подарил эту вещицу одному ребенку… своему сыну, рожденному от некой Пат с Болот, как ее называли. Но этот мальчик и его мать исчезли уже давно, и он ничего не знал о них.

Пат… Патриция. Она носила красивое имя, хотя люди считали ее едва ли не ведьмой. Но в Пограничном краю, где еще сильны старые языческие верования, ведьм не столько опасались, сколько уважали. Поэтому местные жители то и дело ходили к Пат с Болот со своими нуждами — попросить травяной настой от кашля или мазь от ломоты в суставах, а то и погадать о будущем. О, Патриция умела ворожить как никто другой. Она вообще была необыкновенной. Дэвид познакомился с ней, когда подростком вернулся в Нейуорт от своей приемной матери из Тонвиля. Многое тогда было ему тут чуждо, а вот со странной Пат он подружился быстро. Она рассказывала ему местные предания, страшные сказки, а также поведала о его родителях, Филиппе и Анне, которых хорошо знала.

Желтоволосая Патриция была намного старше его, лет на десять-двенадцать, но была стройной и по-своему красивой. Поэтому, когда спустя годы, уже будучи взрослым, Дэвид как-то навестил ее и в горести поведал о своей умершей жене Тилли Маклейн, Пат пожалела его, приголубила, приласкала, и в итоге он оказался с ней на ложе. И это было так сладко…

Их связь ни к чему его не обязывала — он часто уезжал, совершал набеги на границе, редко бывал дома. Но когда однажды все же приехал к ней, Патриция встретила его, держа на руках ребенка.

— У него твои зеленые глаза, Дэвид, — просто сказала она. — Оливер говорит, что он очень похож на тебя. Твой капитан всегда привозит мне провизию и что-нибудь для маленького Гарольда, как я назвала сына.

С того дня Дэвид стал чаще бывать у нее. И порой опять искал ласки и утешения в ее объятиях. Даже когда он женился на Грейс, эта связь не прервалась. К тому же Дэвид был очень привязан к ребенку. Говорил, что однажды заберет его в Нейуорт, однако Патриция твердо воспротивилась этому. Сказала, что мальчик с возрастом все больше становится похожим на своего отца, а супруга Дэвида и так слывет в округе ревнивицей и, скорее всего, невзлюбит Гарольда.

А потом они неожиданно исчезли — и Пат, и малыш Гарольд, которому Дэвид как-то подарил этот значок своего рода, чтобы тот знал, что он тоже Майсгрейв.

— Так откуда это у тебя, Джонни? — снова спросил Дэвид.

В полутьме лицо Бастарда казалось каким-то застывшим. Он не мигая смотрел на Дэвида своими голубыми глазами, его широкие губы были плотно сжаты. Но Дэвид ждал ответа, и тот наконец решился:

— Конец лета в этом году выдался на редкость жарким для здешних мест, многие заболоченные места обмелели. Вот среди подсохших торфяников я и нашел их обоих. От них уже ничего не осталось, но я понял, что обоим проломили головы.

Дэвид судорожно сглотнул. Да, в разбойных землях Пограничья смерть настигала человека легко. Однако ведьму Пат уважали даже риверы с обеих сторон Границы. Да и взять у них толком было нечего. И по сей день Дэвид уверял себя в том, что Пат просто ушла. Она была непредсказуемой и никогда никого не ставила в известность о своих планах. А выходит…

— Гарольду в этом году исполнилось бы шестнадцать. У меня был бы совсем взрослый сын. А так…

Он не договорил, но подумал, что все его сыновья — и законный Филипп от Грейс, и дети от любовниц — умерли один за другим. Может, он проклят? Может, ему на роду написано стать последним по мужской линии в роду Майсгрейвов? Уж, по крайней мере, сына ему Грейс точно не родит, а значит, род его прервется.

— Как ты поступишь со мной, Дэвид? — спросил после паузы Бастард. — Велишь схватить и передать людям Перси?

— Нет, я так не поступлю. Но тебе придется уехать, причем как можно скорее. Пойми, пока я покрываю человека, находящегося вне закона, я сам могу оказаться в опале.

— Понимаю. Хочешь, чтобы я уехал прямо сейчас? А что, брошь я тебе передал, старина Оливер накормил меня.

— В такое ненастье я не выставлю тебя за ворота, Джонни. Но как только немного распогодится, тебе дадут лошадь и провиант, так что ищи укрытия где-то в другом месте. А пока Оливер пусть устроит тебя на хозяйственном дворе, на конюшне или в овчарне, где ты сможешь выспаться на сене…

Тут он умолк, заметив, что Оливер взмахнул рукой. Старый рыцарь сделал им какой-то знак в темноте, а потом стал осторожно приближаться к двери. Резко распахнул ее.

— Тут кто-то был, — сказал он мгновение спустя. — Ускользнул, едва вы замолчали. Сообразительный, дьявол. Видите следы на снегу?

Дэвид разжег от угольев факел и осветил пространство за дверью. Под навесом кухни, у дверей, куда почти не попадал снег, отметин не было, но дальше по наметенному снегу явственно отпечатались следы, как будто кто-то спешно убегал.

— Пойду посмотрю. Может, удастся выяснить, кто бы это мог быть, — произнес Дэвид и шагнул в темноту. Правда, уже уходя, он на миг задержался и велел Оливеру позаботиться о Бастарде. Пока такая погода, из замка никто не сможет выбраться, кто бы за ними ни следил.

И все же мысль, что за лордом в его собственном замке шпионят, была неприятна. Дэвид осмотрел следы — обычные башмаки с подбитыми гвоздями подошвами, довольно большие, значит, это мужчина. Он прошел в зал, где слабо тлел огонь в очагах, вокруг которых, ближе к теплу, спали многие домочадцы. Обычно это были замковые слуги, солдаты же с семьями располагались в отдельной казарме. Еще несколько привилегированных, ближайших к лорду слуг имели собственные комнатки в верхних этажах донжона. И определить, кто сейчас мог выходить и следить… Казалось, все спали, накрывшись овчинами, и Дэвид понял, что будет выглядеть глупо, если начнет их расталкивать и рассматривать их ноги.

Ладно, завтра он расспросит всех и понаблюдает, как они будут себя вести.

Но следующий день прошел спокойно. Подморозило, снег лежал сугробами, и слуги расчищали двор и даже, дурачась, толкали друг друга в снег. Детвора затеяла игру в снежки, и Тилли была одной из заводил в игре. В кухне рано затопили, никто и словом не обмолвился, что ночью тут кто-то мог быть.

Так прошел день, другой. Дэвид просматривал с капелланом Дериком счета, проверял траты и доходы по хозяйству, прибыль или убыток от продажи скота. При этом он приглядывался к Дерику, хотя уже понял, что навряд ли этот мелкий желчный святоша (неплохо помогавший ему, кстати, в подсчетах) мог быть ночью на кухне. Да и нога у мелкого Дерика не та, чтобы оставить столь крупные следы на снегу. Правда, днем Дэвид решил выяснить у Грейс, где мог быть ночью ее страж Клем Молчун, чем вызвал удивление супруги. Конечно, у себя в каморке. Клем все еще не оправился от простуды, порой он так кашляет и чихает по ночам, что она даже подумывает отправить его ночевать в большой зал, чтобы не мешал ей почивать.

Грейс по-своему была добра с теми, кто ей верно служил, дарила приближенным камеристкам свои богатые, но поднадоевшие одеяния, выдавала щедрое жалованье. Могла ли она настроить кого-то из них против господина? Оливер уверял, что Грейс вносит раскол в ту общность, какой ранее жили люди в Нейуорте, но старик всегда ворчал, говоря о миледи. Со стороны же все выглядело вполне мирно; рыжий Орсон игриво задевал одну из камеристок миледи, беленькую, как сметанка, Одри, и та выкраивала время от службы у миледи, чтобы поболтать на переходе лестницы с рыжебородым красавцем ратником.

— Если все будет спокойно, не посвататься ли мне этой весной к малышке Одри, сэр? — даже спрашивал у Дэвида Орсон.

— Если будет спокойно, — отвечал рыцарь.

Позже он сказал Орсону, чтобы тот не сильно рассчитывал на брак с камеристкой госпожи:

— Ты ведь наполовину шотландец, парень, а они для Грейс в одной цене с чумой. К тому же Одри как-никак ее любимица. И если она даст за девушкой хорошее приданое, то только в том случае, если сама подберет ей жениха. И сдается мне, что это будешь отнюдь не ты.

Орсон какое-то время размышлял, поглаживая свою роскошную медно-красную бороду, а затем сказал:

— А ваше слово будет что-нибудь значить, если вы похлопочете за своего воина?

— Я попрошу за тебя, приятель. Однако не жди, что стану перечить жене. Грейс и так несчастна, чтобы я расстраивал ее и спорил по каждому поводу.

При этом он сделал вид, что не заметил взгляда Орсона. Этот рожденный от шотландца и англичанки нортумберлендец, как и другие в Нейуорте, считал, что их лорд слишком уж потакает супруге. Конечно, к калекам надо быть снисходительным, однако людям казалось, что увечье миледи стало тем копьем, против которого у их лорда не было щита. Грейс сначала просила, потом настаивала и, наконец, требовала — и он уступал. Но Дэвид не мог иначе. Для прикованной к месту Грейс весь мир состоял из челяди и ее власти над ними. Отправляйтесь туда, принесите это. И если ей не угождали, она урезáла жалованье, а то и велела Клему наказать неугодного. Клема спасало от общей неприязни лишь то, что он с явной неохотой выполнял подобные поручения. Хозяин же в этих случаях никогда не вмешивался и не отменял распоряжения супруги. А если в чем-то выступал против, то это приводило к ссорам между ними, истерикам Грейс, ее крикам и плачу. И Дэвид не выдерживал. Он считал, что ему, сильному и здоровому мужчине, постыдно и мелочно вмешиваться в дела жены. Еще и увечной. Поэтому он просто игнорировал ее. Когда из сердца мужчины исчезает любовь, она уже не может вернуться.

Но пока Дэвид оставался в Нейуорте, он каждый день посещал Грейс. По утрам беседовал с женой о делах, даже порой завтракал с ней, терпеливо выслушивая ее жалобы и требования. Одним из таких было ее желание, чтобы Дэвид уделял ей больше внимания, а не проводил столько времени со слугами.

— Ты же бывал на юге, Дэвид, и знаешь, что там знать и слуги держатся отдельно друг от друга. Это не позволяет челяди чувствовать себя наравне с господами, а еще…

Дэвид поднимал руку, требуя, чтобы она замолчала, и с непреклонным спокойствием пояснял:

— На юге нет постоянной опасности, там властвуют совсем иные законы. И довольно об этом, Грейс! Я соглашаюсь уединяться с тобой и даже не настаиваю, чтобы ты спускалась вниз, хотя это вносило бы хоть какое-то разнообразие в твое одинокое существование. Но не требуй, чтобы из-за твоих капризов я отдалился от своих людей!

Нелепые ссоры. Причем возникающие по любому поводу. То Грейс, вдруг ставшая на редкость внимательной к Матильде, заставляла дочь все время проводить за вышиванием, хотя девочка ничего так не могла терпеть, как часами сидеть с ниткой и иголкой. К тому же ей приходилось слышать постоянные упреки матери, что, дескать, и шьет она неважно, и стежки ее никуда не годятся. А когда Дэвид пожалел дочь и взял ее с собой на смотр стрелков во дворе, жена заявила, что он сам отдаляет от нее Матильду, а потом укоряет ее, что она не любит их дитя. То они начинали спорить насчет трат. Грейс всегда помнила, что она из рода правителей Перси, поэтому настаивала на новых дорогих украшениях и нарядах, пропуская мимо ушей слова супруга о том, что часть прибыли следует потратить на строительство и ремонт замковых укреплений.

Грейс тут же взвивалась:

— Не стены и башни должны быть мне защитой, а присутствие супруга-защитника! Но я знаю тебя и вижу по твоим глазам, что ты только и думаешь, как бы поскорее уехать от меня. И от своих хваленых людей, о которых ты так печешься!

Это становилось невыносимо, и Дэвид все чаще думал о задании Перси, о том, чтобы заняться им вплотную, несмотря на то что оно казалось ему нелепым и опасным. Уж лучше приступить к выполнению поставленной перед ним задачи, чем постоянно ощущать, что тебе не мило в собственном доме.

Когда через неделю началась оттепель и снег стал понемногу сходить, Дэвид решил проехать со своими людьми по перевалам и проверить границы владений. Выводя лошадей из конюшни, Дэвид заметил, что и верный его жене Клем Молчун тоже седлает своего мерина.

— Ты уже полностью выздоровел, чтобы отправляться в путь, Клем? — осведомился рыцарь. И добавил: — Вроде я не приглашал тебя с нами в поездку.

Тот лишь сумрачно поглядел на него из-под надвинутого на глаза капюшона и молча повел коня к выходу. Это означало, что господин без лишних слов должен понимать, что распоряжения Клему отдает только миледи.

Однако на этот раз Майсгрейв окликнул его и спросил, куда это он намерен ехать. Клем вынужден был задержаться. Он порылся в суме и достал кожаный футляр, в каких обычно возили свернутые в рулон письма.

— К брату миледи еду, — все же удосужился ответить он.

Вернулся он на другой день. А вскоре Дэвид понял, куда и зачем отправляла Клема Молчуна его супруга. Ибо уже к полудню в Нейуорт от графа Нортумберленда прискакал довольно большой вооруженный отряд.

Возглавлял его дальний родственник Перси по имени Найджел, носивший прозвище Гусь — его прозвали так из-за слишком длинной и худой шеи, казавшейся какой-то несуразной при достаточно мощном развороте плеч. Найджел тоже носил фамилию Перси, но держался просто, без их фамильной гордости. Более того, он чувствовал себя несколько смущенным при встрече с Майсгрейвом.

— Сэр Дэвид, прошу прощения, но у меня приказ обыскать ваш замок. Нам стало известно, что вы укрываете у себя злостного преступника Джона Герона, называемого Бастардом.

Дэвид лишь пожал плечами и отошел в сторону. При этом он поглядел на окна покоев Грейс. Так вот оно что… Слежка в собственном замке, и его жене известно, что он принимал объявленного вне закона Бастарда.

Странное это ощущение — узнать, что жена готова отдать мужа под суд, только бы чувствовать свою власть над ним. Понял Дэвид и то, что если он просто разлюбил супругу, то она, оказывается, люто ненавидит его. Ведь Грейс прекрасно понимала, что ждет Дэвида за укрывательство объявленного вне закона человека. И хотя Бастарда уже давно не было в замке, Дэвид не сомневался, что ему самому эта история так просто не сойдет с рук. Как того и хотелось Грейс.

Так и вышло. Люди Перси не нашли означенного преступника, но Найджел Гусь все же приказал Дэвиду собираться и ехать с ними.

— Пусть лучше меня заберут, Дэвид, — шагнул к рыцарю Оливер Симмел. — Я старик, что с меня возьмешь? К тому же именно я впустил в крепость Бастарда. А ты нужен здесь, ты лорд Нейуорта.

Но Дэвид уже набросил плащ.

— Успокойся, старина, все в порядке. И хотя Перси точно знает, что Джонни Герон был моим гостем, он ничего мне не сделает. Я ему нужен, — добавил он с улыбкой.

Ибо у него было что сказать графу, дабы умерить его гнев. К тому времени Дэвид уже решил для себя, что Перси вряд ли сообщит властям о связи Майсгрейва с разыскиваемым разбойником, если он даст согласие выполнить его поручение в Хайленде.

Итак, он попытается развязать войну между кланами. А Грейс пусть остается одна в Нейуорте. По крайней мере, его люди не позволят ей сильно своевольничать. Тот же Оливер не позволит. Тот же Эрик или Тони Пустое Брюхо. И все другие. На своих людей он всегда мог положиться. А вот веры Грейс у него больше не было. Женщина, готовая подставить под топор голову собственного мужа, больше ничего не значила в его глазах.

   Глава 3    Манро и Маккензи

— Я не припомню такого холодного мая!

Это произнес вождь клана Манро, Эхин, по прозвищу Баллох, и при этом тряхнул своими длинными кудрями так, что с них, как с шерсти отряхивающегося пса, полетели брызги дождя. А Эхин повторил:

— Клянусь Пречистой Девой, сколько живу, но такого мая еще не бывало!

Оба спутника, ехавшие по обе стороны от вождя, один — лысый, рослый священник в черной сутане, а второй — важного вида бородатый горец в берете с соколиным пером, одновременно отвернулись, чтобы скрыть невольные улыбки. Ибо юному предводителю клана Манро лишь недавно исполнилось семнадцать лет.

Через минуту священник первым обратился к вождю:

— Эхин, вы все же еще слишком молоды, чтобы делать такие замечания. И должен сказать, что каково бы ни было ненастье этих дней, в праздник Воскресения Христова непременно распогодится и выглянет солнце. Так всегда бывало — так случится и в этот раз.

Юноша поднял голову, посмотрел на небо, затянутое низкими тучами, откуда вот уже который час лил непрекращающийся дождь, и, прикрыв лицо от постоянно дующего ветра, пробурчал что-то под нос.

Они находились в пути третий день — и все время никакого просветления. Такая погода держалась уже давно, не спеша порадовать жителей горного Хайленда солнцем и теплом. И все же Эхин принял предложение вождя соседнего клана Маккензи, пригласившего его отметить Светлое Пасхальное Воскресение в замке Эйлен-Донан. Ранее Маккензи никогда не были в добрых отношениях с кланом Манро, но ныне, когда прежние враги должны были заключить перемирие и выступить в поход по зову короля, такое приглашение служило подтверждением добрых намерений. А для юного Эхина Баллоха эта поездка еще и обещала встречу с прекрасной Мойрой — женщиной, которой он бредил уже второй год. Его строгие наставники и старейшины клана Манро были уверены, что тут не обошлось без колдовства, и то, что прославленный Гектор Рой Маккензи уже столько лет сходил по Мойре с ума, приписывали ее чарам. Однако самого Эхина это ворчание стариков только раздражало: разве достойный мужчина не может воспылать чувством к женщине, прекрасной, как сама королева фей? При этом он еще заявлял, что негоже, что такая красавица живет в блуде со стариком Маккензи и что было бы куда предпочтительнее, если бы она стала подругой, а то и законной женой молодого и горячего парня. Такого, как он сам, например.

Эхин стал вождем, будучи очень юным, — его отец погиб восемь лет назад, когда он был еще ребенком. И старейшины клана Манро правили от его имени, пока он не повзрослеет. Ему дали надлежащее прозвище — Баллох, что на гэльском означает «исток реки» или «тот, кто начнет род», так как после гибели прежнего вождя и его родичей в сражении при Экнашелохе Эхин остался последним,кто мог продлить род вождей Манро в клане. И юноша считал, что это время уже пришло. Однако старейшины поставили условие — он будет поднят на щитах и провозглашен взрослым лишь тогда, когда сочетается браком. Эхин с готовностью согласился, и, казалось, все было улажено, как вдруг он сообщил, кого решил назвать своей будущей супругой. Все опешили, когда выяснилось, что Эхин выбрал эту странную женщину, любовницу Гектора Роя Мойру, которую все считали то ли фейри, то ли чародейкой…

— Я выкраду Мойру у старика Маккензи и обвенчаюсь с ней перед алтарем, — заявил Эхин. — С Гектором она живет невенчанной, так что нет препятствий, чтобы она стала моей законной супругой.

Бесспорно, горцы похищали женщин так же часто, как и угоняли скот. Но украсть возвеличенную и оберегаемую самим Гектором Роем женщину… Эхину объяснили, что это может привести к возобновлению вражды между кланами. Но он лишь отмахнулся. Войны между кланами Манро и Маккензи были привычным делом, и немало его клансменов согласятся пощипать зарвавшихся соседей, чтобы добыть себе богатства и славу. И разве не гласит закон горцев: «Мир или война — все едино!»

Старейшины клана не пожелали считаться с его доводами. А он не желал слушать их. Но постепенно дерзкие высказывания молодого Манро дошли до Гектора Роя, который только посмеялся над самонадеянностью мальчишки Эхина. И уже то, что он пригласил юного вождя гостем на эту Пасху, указывало, как мало значат для него слова Эхина. А может, это приглашение было просто учтивостью и желанием заключить союз. Особенно теперь, когда все вокруг только и говорили о большой войне. Советники Эхина и впрямь надеялись, что речь пойдет как раз о союзе. Именно об этом заговорил с юношей его родственник Ремси Манро по прозвищу Хром (Хромой), которого старейшины отправили с парнем, чтобы он присматривал за самонадеянным юнцом.

Ремси Хром серьезно отнесся к своим обязанностям. Вот и сейчас, смахнув с усов капли влаги и поправив на голове берет, он важно произнес:

— Если вы не просто горячитесь и обладаете хоть крупицей ума, Эхин Баллох, то во время нашего пребывания у Маккензи обратите внимание на малышку Кэт Маккензи, племянницу Гектора Роя и сестру его соправителя Джона Киллина. Она уже расцвела и могла бы стать для вас неплохой женой. К тому же именно это и советовал вам граф Хантли, ваш покровитель.

— Хватит, дядя Ремси! — опять замотал головой Эхин, еще больше растрепав свои намокшие под дождем волосы. — Вы что же, думаете, что я раньше не видел эту крольчиху Кэт?

И он, обнажив передние зубы, шумно задышал, изображая сопение животного.

— Нет, клянусь знаком беркута на гербе Манро, я не желаю, чтобы мои дети имели торчащие изо рта зубы, как у Кэт Маккензи.

Строгий Ремси Хром только покачал головой. Зато ехавший с ними священник опять отвернулся, скрывая улыбку. Вернее, усмешку. Лицо у святого отца было грубое, жесткое, голова абсолютно лысой, отчего казалось, что плоская черная шапочка держится на ней, лишь прилепленная струями дождя. Его все называли отец Тутило, он много лет странствовал по горным приходам, совершая христианские богослужения, но внешность имел скорее воина, нежели священника, ибо был высоким, жилистым, с широкими плечами. Впрочем, Тутило вряд ли можно было считать обычным священником. Он действительно был рукоположен в сан и исправно исполнял свои обязанности, посещая самые дальние приходы Горной Шотландии, но при этом за плату также служил Перси Нортумберленду. И был одним из тех, кому надлежало принять участие в похищении красавицы Мойры. Поэтому ему и понравился резкий отзыв Эхина на предложение дяди посвататься к Кэт Маккензи. В тот момент он ничего не сказал, но, когда на крутом подъеме в гору Ремси Хром отстал, а они с Эхином выдвинулись вперед, Тутило не преминул шепнуть юноше:

— У нас все сладится, молодой господин. Пока же еще раз советую вам переговорить с торговцем Дэвидом. Я знаю, что этот человек уже воровал женщин, и если он нам поможет… Думаю, вам не стоит скупиться, а уж свое дело он знает как никто другой.

Эхин оглянулся, посмотрел в конец двигавшейся за ним вереницы спутников. Как и положено вождю клана, его сопровождала свита из двадцати сильных горцев Манро, но верховых было лишь несколько человек: возглавлявшие кавалькаду сам Эхин, его дядя и священник Тутило, а также завершающие кавалькаду трое торговцев из Инвернесса. Они выделялись среди горцев своей городской одеждой, штанами и куртками, в то время как остальные клансмены были одеты, как и полагалось жителям Хайленда, в туники до колен и обернутые вокруг бедер или переброшенные через плечо пледы. Обутые в грубые броги^[527], эти крепкие молодцы, проделавшие весь путь пешком, пробегали немалые расстояния быстрой размеренной рысцой, иногда переходя на размашистый шаг. Причем так скоро, что ехавшие за ними в конце кавалькады торговцы порой даже пришпоривали своих лохматых горских пони, чтобы не отстать.

Одним из торговцев был закутанный в плед Дэвид Майсгрейв, которого сопровождали двое его спутников — рыжий Орсон из Нейуорта, приглашенный Майсгрейвом для задания, так как неплохо знал гэльский выговор, и примкнувший к ним еще один лазутчик Перси, скромный и неприметный жестянщик из города Инвернесса, некто Роб. Они были представлены Эхину Балоху еще перед выездом. Обычно такие торговцы-коробейники старались пристать для путешествия к какому-нибудь вооруженному отряду. Но Тутило представил Дэвида как члена клана Маклейнов, намекнув, что этот зеленоглазый парень уже прославился умением умыкать девиц. Остальное сделало присущее Дэвиду обаяние, его умение располагать к себе людей, а также то, что он с пониманием отнесся к влюбленности юного вождя. И это давало Эхину надежду, что дело с похищением фейри Мойры выгорит. «А почему бы и нет? — размышлял он. — Этот Дэвид Маклейн не из моего клана, он справится, а на меня и моих людей никто ничего и не подумает».

К вечеру отряд Манро разбил лагерь в долине между холмов, на берегу узкого безымянного озера. Дождь, слава богу, уже перешел в мелкую морось, и, хотя было сыро и прохладно, клансмены не стали разжигать огонь, а вытащили куль с мукой и принялись готовить в железной плошке драммак — обычную еду в горах при таких переходах, а попросту хлебалово из овсяной муки, разведенной холодной водой. Без особых изысков, но вполне достаточно, чтобы насытить желудок. Ремси Хром еще и выдал каждому по чарке асквибо^[528], что было очень кстати, учитывая сырую погоду. После этого горцы и их спутники улеглись среди кустов вереска, закутались в пледы и приготовились почивать.

Дэвид устроился под кустом, подстелив под себя кусок пледа, а другим накрывшись почти до подбородка. Для него такая ночевка была привычной, а вот Орсон начал бурчать, дескать, эти дикари живут, как их скот, прямо под открытым небом, и ни харчевен у них нет, ни даже какого-либо жилища, где можно было бы обсохнуть у огня. Дэвид посмеивался над рыжим: это в Пограничье Орсону частенько напоминали, что он шотландец, а тут все кличут его англичанином. Раз в штанах, значит, он всего лишь сассенах — сакс, как называли горцы жителей низин. То есть чужак. Орсона это сердило, и он продолжал ворчать, пока на него не шикнул жестянщик Роб. Этот уже устроился, подложив под голову свой короб с поделками, и теперь болтовня Орсона мешала ему спать.

Дэвид лежал, прикрыв глаза, но все не мог уснуть. Ему не нравилось, что у них нет четкого плана и приходится рассчитывать на случай. Какой может и не подвернуться. Они уже месяц прожили в клане Манро, часто расспрашивали Эхина о Мойре, но тот толком не мог объяснить, насколько строго оберегают любовницу Гектора Роя. То он рассказывал, что красавица бывает везде, где ей вздумается, и часто остается одна, то уверял, что она так сжилась с кланом Маккензи, что ее считают там своей и готовы оберегать как самую настоящую супругу вождя. Куда более точные сведения о Мойре сообщил священник Тутило: фейри Мойра обычно проживает только в замках вождя, редко куда выезжает, но порой любит побродить в одиночестве по склонам неподалеку от укреплений, что он и сам не раз видел.

Ворочаясь и кутаясь в плед, Дэвид постарался отвлечься от надоедливых мыслей и сомнений и стал вспоминать, как перед отбытием в Хайленд побывал у Армстронгов, навестив дочь. Причем даже не сообщил об этой поездке Грейс — покидая Нейуорт, он не зашел к ней проститься.

Сама встреча с Анной растрогала Дэвида. Его девочка так выросла за два года, проведенные у Армстронгов! Она не была особенно хорошенькой, но держалась так живо и приветливо, что это придавало ей определенное очарование. Армстронги, похоже, к ней хорошо относились. Еще отца порадовало то, что у Анны установились приятельские отношения с будущим супругом. Дочь Майсгрейва пока не вошла в пору зрелости, но Дэвид, наблюдая, как она играет в шашки с юным Арчибальдом Армстронгом, как возится вместе с ним с собаками или соколами, как по просьбе вождя они вместе поют под аккомпанемент лютни, готов был поверить, что однажды из этих детей получится славная пара. Если, разумеется, между Майсгрейвом и Армстронгами будет царить мир.

— Наши дочери и рождаются для того, чтобы крепить связи между семьями, — сказал ему глава клана Томас Армстронг. — И я сразу понял, какую выгоду получу, когда мои люди привезли малышку к нам в Линдхольм.

От воспоминаний Дэвида отвлек какой-то шорох сбоку.

— Эй, Дэви Маклейн, это я, Эхин.

Оказалось, молодой вождь Манро пробрался к нему и теперь в полумраке делал знаки, предлагая следовать за ним.

Они отползли немного в сторону, где не было похрапывающих под пледами клансменов Манро, и тут Эхин опять спросил:

— Дэви, ты уже решил, как выкрадешь для меня Мойру? Учти, я щедро награжу тебя за помощь в этом деле.

Дэвид улыбнулся в темноте. Эти горцы так щедры на обещания, хотя любой городской купец куда богаче, чем самые надменные предводители горских кланов. Но он не стал говорить об этом Эхину, а просто сказал:

— Конечно, я справлюсь. Но для этого надо, чтобы ты слушался меня во всем.

Эхин недовольно засопел. От него все требовали послушания: граф Хантли, старейшины Манро, отец Тутило, а теперь еще и бродячий коробейник из Маклейнов. Но он слушал, что говорит этот парень, и вынужден был принять его предложение.

— Ты столько раз при всех клялся, что похитишь женщину Гектора Роя, Эхин, что за тобой у Маккензи будут следить все от мала до велика. Так что постарайся в этот раз показать, что ваша пылкая страсть в прошлом. Держись от красотки подальше, а вот я, пришлый торговец, постараюсь сблизиться с ней и что-нибудь придумать.

— Что ты придумаешь, когда вокруг будет столько клансменов Маккензи? Как ты сможешь ее выкрасть?

Как? Этого Дэвид еще не знал. Но у него был план, как действовать, если женщину все же удастся вывести из-под надзора людей вождя. И он предупредил Эхина, чтобы тот не рассчитывал, что красавицу тут же доставят в замок Манро Фоулис, так как дорога туда пролегает через обширные владения Маккензи, где Мойру все знают и могут сразу навести на след беглецов. Поэтому Дэвид отвезет Мойру на запад, к морскому побережью, и морем переправит ее на остров Малл, где властвуют Маклейны. А уж Эхин, состоящий с Маклейнами в родстве через свою матушку, Анну Маклейн, изыщет способ вернуть себе возлюбленную. Однако только после того, как суматоха с ее исчезновением немного уляжется.

Эхин слушал, время от времени кивая в знак согласия. Этот коренастый крепыш, не больно рослый, но ладный, румяный, с вьющимися волосами, был довольно привлекателен. Дэвид вдруг понял, что достаточно хорошо видит Эхина во мраке, и, подняв голову, заметил, что тучи стали расходиться, появились звезды, а там выплыл и ясный полумесяц.

— Дэви, ты даже не представляешь, какая она, — мечтательно вздохнул вождь. — Она идет, словно танцует, и кажется, что там, где она прошла, расцветают цветы. На ее личико можно смотреть неотрывно, забыв обо всем на свете. Она действительно фейри, ибо никто из смертных не может быть столь прекрасен. А когда она смеется… О, добиться ее смеха непросто, но если это случается, то никакая музыка не может сравниться с ее мягким грудным смехом.

Эхин Баллох говорил о Мойре с придыханием, голос его становился сладким, как мед. Горцы вообще очень поэтичны, и сейчас юный Манро был готов сочинить балладу о своей возлюбленной. Однако Дэвид его прервал:

— Отправляйся отдыхать, вождь Эхин. Ты же видишь, что распогоживается, тени становятся четче, а значит, тебя могут заметить тут со мной. И хотя побеседовать ночью с заезжим торговцем не великий грех, но будет лучше, если никто из твоих людей, а тем более твой родич Хром, не заподозрит, что у нас какие-то дела. Ибо в таком случае придется тебе получить не прекрасную Мойру, а эту зубастенькую Кэт Маккензи, как хотят ваши родичи. Кстати, тебе следует быть приветливым с этой девушкой, дабы сам Гектор Рой решил, что ты смирился и подумываешь породниться с ним, а не мечтаешь о его чаровнице Мойре.

Эхин лишь что-то буркнул недовольно, однако послушно пополз туда, где он оставил свой плед. Дэвид еще слышал, как сменялись стоявшие в дозоре клансмены Манро, потом наконец-то погрузился в сон.

Утро после холодной мглистой ночи выдалось на редкость ясное и пригожее: легкий ветерок колыхал веточки желтых соцветий дрока по берегам озера, по небу плыли облака, а под ними по земле и водам озера тянулись длинные тени. Настал день Светлого Воскресения, и отец Тутило провел богослужение, едва все поднялись. Горцы стояли коленопреклоненными и истово молились, а потом стали обниматься и поздравлять друг друга с праздником. Довольно мнительные, верившие в гномов и всяких водяных духов, не придерживающиеся постов и редко посещавшие церковь, они тем не менее искренне почитали Иисуса Христа и Его Пречистую Матерь. Ну а после службы и причастия все стали собираться, причем постарались привести себя в порядок: расчесывались, заплетали длинные волосы в косы, доставали яркие пледы — хотели показать, что они не какие-то дикари из горных ущелий, а достойные клансмены Манро.

Эхин Балох оделся особенно нарядно. На нем была туника из замши песочного цвета, клетчатый плед яркой красно-зеленой расцветки, который был обернут вокруг его талии, образуя килт, а другой конец закинут наискосок через грудь и закреплен на плече застежкой со знаком клана Манро — раскрывшим крылья беркутом. Ради праздника (а может, и перед встречей с возлюбленной) он тоже расчесал свои кудрявые длинные волосы и водрузил на голову берет с пером: перо на шляпе горца указывало, что он знатного рода.

Наблюдая все эти сборы, Орсон даже осведомился у Дэвида, а не принарядиться ли и им тоже? Но Майсгрейв лишь отмахнулся. Они простые торговцы, чужаки тут, и им не стоит привлекать к себе особого внимания. Пусть лучше Орсон проверит, насколько хорошо связаны тюки с товарами, которыми были навьючены пони.

Орсон лениво принялся выполнять поручение, но был так неуклюж, что в итоге Майсгрейв сам взялся за дело, тщательно проверяя все ремешки и узлы, стягивающие поклажу. По меркам шотландского Нагорья тут было целое богатство — и перчатки из мягкой кожи, и ремни с пряжками, а главное — подарки для Мойры: мешок с ароматным кастильским мылом, узел с лимонами, а также несколько кожаных фляг с вином. На вине Эхин настаивал особо, уверяя, что его красавица очень любит хорошие дорогие напитки из виноградной лозы. Дэвида это позабавило: она еще и пьяница, эта девка, какую тут считают едва ли не королевой маленького народца.

Отдельно Дэвид упаковал особый подарок для Джона Киллина. Это был редкой красоты стилет и одновременно знак, по которому племянник Гектора Роя поймет, что пора выполнять обещание и помочь похитить властную любовницу дядюшки.

Когда со сборами было покончено, Манро тронулись в дорогу, но проехали совсем немного, когда услышали отдаленный звук волынок. В тихом безветренном воздухе все четче стали слышны звуки древнего горского пиброха^[529] «Мир или война».

— Это Маккензи выслали нас встречать! — довольно просиял Эхин.

Его дядя Ремси подтвердил это:

— Мы ведь уже в землях Маккензи, мы их гости, и было бы странно, если бы они не проявили к нам учтивость.

Вскоре они увидели на холме играющих на волынках горцев, а также несколько всадников с гербом Маккензи на скреплявших складки клетчатых тартанов значках — головой оленя с ветвистыми рогами. Ехавший теперь подле Дэвида отец Тутило сообщил, что возглавляет встречающих некий Кристофер Мак Рэ, констебль клана.

— Он возвысился не так давно. И хотя воины Мак Рэ всегда были в почете у Маккензи, раньше этот пост занимал другой из Мак Рэ, некий Малкольм. Тебе что-то говорит это имя?

Дэвид кивнул. Он знал, что тот, о ком только что упомянул священник, оказался в немилости у Гектора Роя как раз из-за своей верности. Почти два года, пока шла война между дядей и племянником Маккензи за звание вождя, верный Гектору Рою Малкольм удерживал для своего вождя его замок Эйлен-Донан. Даже когда Джон Киллин вырезал весь его скот — а для горца это огромная потеря, — Малкольм держал оборону и не открывал ворота. Но потом Джон Киллин и Гектор Рой помирились, замок по приказу последнего был сдан, однако ни молодой, ни старый вождь не стали возмещать убытки прежнему констеблю Малкольму Мак Рэ. А когда он выставил требования, его просто сместили, отдав этот пост другому человеку. Как раз этому напыщенному Кристоферу, встречавшему гостей. Но прежний констебль Малкольм затаил на них обиду, и, как было известно Дэвиду, именно на его помощь они теперь могли рассчитывать.

Эти мысли вихрем пронеслись в голове Дэвида, пока новый констебль Кристофер приветствовал вождя клана Манро. Простота гэльского языка и обычаев отбрасывает все почетные титулы, и к вождю можно обращаться по имени. Орсон, наблюдавший со стороны, как запросто общаются Эхин и человек от Маккензи, даже охнул от неожиданности:

— Клянусь бородой, милорд, они так просты… Ох!

В следующий момент Орсон вскрикнул, ибо Дэвид локтем дал ему под дых.

— Еще раз обратишься ко мне как к господину… лишишься своей прославленной бороды.

Тут он заметил, что Кристофер Мак Рэ смотрит в их сторону, и поспешил улыбнуться и помахать рукой, выражая приветствие, как и полагалось заезжим торговцам, желающим расположить к себе членов клана. Опешивший Орсон только моргал, наблюдая, как его рыцарь и господин добивается милости какого-то голоногого горца, обернутого в плед.

Но Кристофер Мак Рэ довольно милостиво кивнул в ответ торговцам. К таким заезжим в горы Хайленда купцам тут относились весьма доброжелательно. И не только потому, что они привозили редкие в горной стране товары, но и потому, что считалось, что в эти воинственные края, где властвовали кланы, могли отправиться только смелые люди, умевшие за себя постоять.

К самому замку Эйлен-Донан они добрались, когда солнце уже перевалило за полдень. Дэвид даже застыл в первый миг, восхищенный открывшейся перед ним картиной. Они находились на склоне поросшего лесом холма, откуда открывался вид на слияние трех лохов — так местные жители называли длинные заливы между холмами. И там, где их воды соединялись, на небольшом островке высился, словно суровый, но прекрасный мираж, замок вождей Маккензи Эйлен-Донан.

Место для возведения замка было выбрано на редкость удачно. Тот, кто владел замком, мог контролировать и все длинные заливы — Лох-Дьюк, Лох-Лонг и Лох-Элш. К замку на острове вел арочный мост, одна секция которого в случае опасности поднималась, а само строение представляло собой большой солидный дом со всеми признаками крепости — зубчатыми парапетами, узкими окнами в толще стен, высокой башней, победно возвышавшейся над окрестностями. Эйлен-Донан словно царствовал над зеркальными водами, а берега вокруг были покрыты множеством белых нарциссов, напоминавших россыпи звезд. Холодный май не помешал им взрасти, и теперь они удивительно гармонично смотрелись на фоне окрестных гор, поросших темными хвойными лесами, которые красиво отражались в спокойной глади озер.

Однако Дэвид недолго любовался удивительной красотой окрестностей. Вскоре его внимание привлекло столпотворение на берегу перед мостом к замку. Судя по дыму от костров, запаху жареного мяса и веселому гомону, близ замка Маккензи собрались люди клана и там полным ходом шла подготовка к веселому пиру.

Когда отряд Манро стал приближаться, клансмены Маккензи и их женщины приветствовали гостей радостными возгласами. Те в свою очередь весело откликались, так что, если не знать, как долго между Манро и Маккензи существовала вражда, можно было поверить, что это едва ли не встреча родственников. Но горцы обычно легко сближались, когда не было причин для схваток, словно подтверждая старинную поговорку: «Мир или война — все едино». К тому же все они были верующими людьми, отмечали Пасхальное Воскресение, и чем это не повод, чтобы отложить оружие и повеселиться? Когда Эхину Баллоху и его спутникам сообщили, что сам Гектор Рой с супругой и детьми еще не вернулись с праздничной службы из соседнего аббатства, никто не расстроился — они непременно скоро прибудут, и тогда начнется веселый пир. Пока же клансмены Манро беспечно влились в толпу и стали помогать с приготовлениями, а вождя и прибывших с ним торговцев по арочному мосту препроводили в Эйлен-Донан.

Когда они спешились перед входом в замок, их пони тут же приняли подбежавшие гилли^[530]. Дэвид внимательно осмотрелся по сторонам и заметил на каменной галерее над входом закутанную в плед женщину. Она какое-то время наблюдала сверху за приезжими, потом отступила внутрь замка. И все же в этот краткий миг Дэвид успел разглядеть ее весьма миловидное личико, на котором выделялись большие глаза, темные брови и яркий рот. Прежде чем она скрылась, он понял, что это и есть прославленная красавица Гектора Роя. По крайней мере, то, как смотрел ей вслед Эхин Баллох, подтверждало его догадку.

Но еще один человек не сводил глаз с галереи. Это был рослый пожилой горец с пышной седой шевелюрой и широкой бородой. Причем взгляд его был исполнен такой ненависти, что, обладай он смертоносной силой, от промелькнувшей на галерее красавицы не осталось бы и тени.

К Дэвиду осторожно приблизился священник Тутило.

— Смотри, парень, это и есть опальный Малкольм Мак Рэ, на которого мы можем рассчитывать.

Дэвид, оглянувшись, встретился взглядом с Малкольмом. Горец смотрел на торговца безо всякого выражения, а отец Тутило, проходя мимо, даже осенил его крестным знамением, однако этот крепкий старик никак не отреагировал на благословение.

Расположенные на островке строения замка группировались довольно тесно, но Дэвид отметил, что здесь имелся даже небольшой садик, огражденный каменным парапетом, за которым открывался вид на сверкающие воды лохов и лесистые склоны по берегам. Потом их провели между мощных стен крепости по каменной лестнице в верхний покой. Дневной свет проникал сюда через открытые узкие окна, и можно было рассмотреть развешанные по стенам охотничьи трофеи — клыкастые головы кабанов, шкуры рысей, рогатые головки серн, а по центру висела мастерски выполненная голова крупного оленя с огромными ветвистыми рогами. Под ней в резном кресле сидел молодой темноволосый парень, которого окружала группа рослых крепких охранников-лейхтахов^[531].

Эхин и его родственник Ремси Хром стали перед ним, приветственно прижав руки к груди.

— Мир тебе, Джон Маккензи из Киллина! Слава Иисусу Христу в светлый день Пасхи!

— Во веки веков, — отозвался племянник и соправитель Гектора Манро.

Дэвид внимательно посмотрел на того, кто согласился поспособствовать в похищении мешавшей ему любовницы Гектора Роя. Особо ничем не примечательный молодой человек, длинноволосый и худощавый, только его роскошная одежда обращала на себя внимание: богатый рыжий бархат его дублета был украшен золотой вышивкой, складки переброшенного через плечо пледа скреплены брошью с крупным самоцветом, а спорран, поясная сумка, сшитая из блестящей шкуры морской выдры, отделана серебром. Всем своим видом Джон из Киллина словно пытался подчеркнуть высокое положение в клане, но был достаточно учтив, чтобы подняться навстречу гостям.

— Я рад приветствовать вас в Эйлен-Донане, храбрые мужи. Мир вам и привет под этим кровом.

Он сделал жест, и Дэвид заметил, как от ниши окна отделилась фигурка худенькой светловолосой девушки, несшей в руках рог с положенным приветственным напитком. Подавая его Эхину, она несмело взглянула на юношу и улыбнулась. При этом стало заметно, что у нее сильно выступающие вперед крупные верхние зубы. Крольчиха Кэт, догадался Дэвид. Предполагаемая невеста Эхина, о которой он так пренебрежительно отзывался.

Однако сейчас вождь Манро держался с девушкой любезно. Подождав, когда она первая пригубит напиток, демонстрируя по обычаю, что он не отравлен, Эхин принял у нее окованный кольцами рог, сделал из него несколько глотков, после чего передал дяде. Тот еще не закончил пить, как Эхин сообщил, что с ним прибыли торговцы из Инвернесса, дабы любезные Маккензи смогли выбрать из их товаров подарки себе по душе. А он, Эхин Баллох, вождь славного клана Манро, берется оплатить все, что они пожелают.

Повинуясь его знаку, Дэвид стал выкладывать содержимое своего мешка: пряжки, чеканные фибулы^[532], несколько отрезов ткани, бляхи для наборных поясов.

— Прошу особо взглянуть на этот кинжал, благородный тан^[533], — обратился он к Джону, выкладывая заранее заготовленный стилет, украшенный вырезанной из янтаря головой волка.

Казалось бы, Джон был готов к тому, что получит знак. Но этот спокойный парень неожиданно вздрогнул и словно отшатнулся, побледнел и стал лихорадочно озираться. Это вызвало некоторое замешательство, и Дэвид мысленно обозвал Джона Маккензи глупцом. Неужели этот олух не понимает, что не стоит выказывать свои чувства? Но тот уже оправился, несколько раз глубоко вздохнул, прежде чем решился взять в руки знак сговора с похитителями.

И все же он заметно нервничал, когда выбирал следующие подарки, при этом то и дело поглядывая на Дэвида. Майсгрейв улыбался ему самой светлой улыбкой, советовал то обтянутые кожей ножны с металлической отделкой, то перчатки с кожаными раструбами. А длинную расшитую тесьму тан может приобрести в дар для этой милой леди, что стоит у окна.

Но прежде чем младший вождь что-то ответил, раздался мелодичный женский голос:

— А разве ты не позовешь меня, Джон, чтобы я тоже посмотрела товары?

Теперь она была без пледа, в богатом платье красного бархата, которое, на взгляд Дэвида, было столь модным, что он и не ожидал увидеть такое у женщин Хайленда. Роскошный струящийся бархат с золотистой вышивкой по лифу, узкие рукава с прорезанными на локтях «окнами» по австрийский моде, сквозь которые выступало тонкое белье нижней рубахи, широкая складчатая юбка — все это необыкновенно шло ей, хотя такой, как она, любое одеяние пришлось бы к лицу. Ибо прославленная красавица Мойра и впрямь была очаровательна. Достаточно высокая, чтобы выглядеть величавой, изящная в талии, статная, длинноногая, с высокой грудью и покатыми плечами, она была прекрасно сложена. Ее свободно распущенные волосы, лишь немногим темнее того, что принято называть льняными, вились пышными локонами, свободно ниспадая на плечи и обрамляя ее красивое и исполненное достоинства личико. Вот это первое и заметил в ней Дэвид — достоинство. А еще смелость. Она казалась смелой, когда решительно прошла между расступившимися клансменами и стала небрежно перебирать разложенные товары. Левой рукой, как отметил Дэвид. Похоже, фейри была левшой — люди считают, что так и бывает в большинстве случаев у представителей маленького народца. Но он не особо придавал этому значение. Видел, что ничто ее не заинтересовало и она, мило выпятив в недовольной гримасе губку, уже хотела уйти. Однако Эхин поймал ее за руку и сказал:

— У этих людей есть товары, которые я велел отложить для вас, фейри Мойра. Эй, Дэвид, Орсон, покажите, что вы приберегли для самой красивой девушки в Хайленде.

Пожалуй, их товары были несколько просты для явно избалованной и требовательной возлюбленной вождя Маккензи. Однако Дэвид знал, что ей предложить, и, как бы ни баловал красавицу Мойру Гектор Рой, она не могла остаться равнодушной к ароматному кастильскому мылу, а столь редкие в этих краях лимоны вызвали у нее улыбку. Мойра взяла их почти все, заметив Джону, чтобы он расплатился с лоточником, на что тот лишь проворчал, что скоро вернется Гектор Рой, пусть он и раскошеливается для своей красотки.

— Ты всегда был сквалыгой, Джон, — изящно пожала плечами Мойра. — За это тебя никогда не будут так любить в клане, как Гектора Роя. Ну что ж, я ухожу. Может, только позже…

Но Эхин не позволил ей уйти, схватив за руку.

— Я не возьму с вас ни пенни, дорогая Мойра. Это все в дар от меня. Я вождь клана Манро и могу себе это позволить. Мне стыдно было бы брать с вас деньги… учитывая, что сегодня такой праздник, — спешно добавил он, встретившись с суровым взглядом Ремси.

— Ах, как ты мил, Эхин, — ласково погладила юношу по щеке Мойра. Но тут же отдернула руку, когда вождь попытался поймать ее кисть. — Нет, нет, друг мой, я не желаю, чтобы ты так тратился… или же заставлял этих людей, привезших товары, думать, что Маккензи не смогут рассчитаться с ними сполна.

При этом она наконец посмотрела на Орсона и Дэвида. На Дэвиде Мойра задержала взгляд немного дольше. Он невольно напрягся. Конечно, она красотка, но ее взгляд был таким изучающим и пристальным, что ему стало не по себе. У него даже создалось впечатление, что Мойра сделала на его счет какой-то вывод. Хитрая девка. Хитрая и умная. Он даже перевел дыхание, когда она отвернулась.

Подхватив свои пышные юбки, Мойра уже хотела выйти, когда заметила понуро стоявшую в стороне Кэт. Она тут же подошла к девушке и, взяв ее за руку, увлекла за собой.

— Идем, милая, нам надо еще отдать распоряжения к пиру. Да и нечего нам торчать среди воинов, когда везде нужен хозяйский глаз.

Позже Дэвид и впрямь увидел Мойру на берегу, где шли приготовления к пиру. Она расхаживала в своем нарядном алом платье среди костров, смотрела, как жарятся на вертелах бараньи и козьи туши, подходила к выложенным раскаленными камнями ямам, где тушились в огромных количествах говядина и дичь, приказывала щедро поливать жиром уложенные на решетках ломти свинины. Наряженная как придворная дама, она странно выглядела среди толпы голоногих горцев и укутанных в пледы женщин. И хотя ее волосы с каким-то дикарским великолепием струились по спине, а наряд был прикрыт широким передником, все же она и впрямь казалась тут существом из другого мира — фея, дух, королева… некая райская птичка, попавшая в стаю воробьев. А еще Дэвид отметил, что люди Маккензи относятся к ней по-разному: одни приветливо с ней заговаривали, другие, наоборот, смотрели хмуро и украдкой делали старинный охранительный знак от темных сил. Но то, что Мойра была тут особа известная, нельзя было не учитывать. Как тайно увезти женщину, которую знает каждый человек в клане? У него сложилось впечатление, что Мойра словно наслаждается вниманием толпы. Эти снующие вокруг нее люди, казалось, удваивали ее уверенность в себе.

От Дэвида не укрылось, что местные женщины порой поглядывают на эту нарядную красавицу настороженно, а одна даже одернула своего широко улыбавшегося Мойре супруга и стала выговаривать ему:

— Не пялься на нее. Или не знаешь, что она может наложить заклятие? Припомни-ка лучше, что произошло с Малкольмом Мак Рэ, когда она наслала на него свои чары. И где он теперь? Вся жизнь пошла прахом.

Упомянутый женщиной бывший констебль сидел в стороне от собратьев по клану, устроившись на камне, там, где отступившие воды залива обнажили круглые валуны. Седовласый великан выглядел одиноким, его как будто избегали. Только священник Тутило приблизился к нему и о чем-то долго разговаривал. Со стороны казалось, что священник увещевает Малкольма, но Дэвид в этом сомневался, зная, как умеет обрабатывать людей хитрый Тутило.

Дэвид немного понаблюдал за ними, а потом смешался с толпой готовящихся к празднику горцев, переговаривался с ними, обменивался шутками, испытывая привычное удовольствие от общения с этими простыми детьми гор. Но при этом он незаметно оглядывал окрестности, смотрел, куда ведут тропы, где склоны пологие, а где круто уходят вверх. Отметил, сколько лодок в заливах, а сколько лежат на берегу. И хотя в основном это были простенькие куррахи^[534], их было довольно много, из чего Дэвид сделал вывод, что увезти Мойру по водам заливов будет непросто.

Плана у него пока не складывалось, и он решил просто войти в доверие к клансменам Маккензи, а там… как пойдет. Ведь недаром Тутило столько времени болтает с Малкольмом, а Джон, выйдя из замка к месту проведения пира, то и дело выразительно поглядывает на мнимого торговца.

Хорошо еще, что молодой вождь как будто уже успокоился. Сейчас соправитель Гектора Роя отдавал распоряжения, где расставить козлы для столов, как укладывать на них длинные доски столешниц. Молодой вождь держался властно, но приказы его были точными. По его знаку из замка по мосту на место пиршества выкатывали все новые бочки с напитками, несли связки колбас, корзины с яйцами. Немало хлопот, но, учитывая, что Эйлен-Донан не так уж велик для празднования, а людей Маккензи собралось на берегу немало, провести пир под открытым небом было разумным решением. Да и вождь должен быть со своими людьми. Клан — это семья, где все говорят друг другу «ты» и все называются одним именем — именем клана.

Дэвид обратил внимание, что, хотя собрание клана было посвящено празднованию Пасхи, никто особенно не вспоминал о Светлом Воскресении и было похоже, что для собравшихся предстоящий пир был просто поводом повеселиться и поесть от души. Обычно горцы питались весьма скромно, теперь же многие из них пришли за много миль из дальних хуторов и деревушек, чтобы вкусить свою долю от щедрот вождей.

Дэвид принял из рук какой-то доброй женщины чашу с блендом^[535] и стоял, неспешно прихлебывая, когда чуть не поперхнулся, заметив, как Эхин пытается обнять Мойру, которая от него равнодушно отбивалась. Проклятье, он ведь сказал мальчишке, чтобы тот не таскался за женщиной, которую похвалялся похитить!

Дэвид слышал, как молодой Манро говорил Мойре:

— Почему твое красивое личико так серьезно, когда все улыбаются?

— Просто я озабочена тем, хватит ли припасов на такую толпу, — мягко отстраняясь от наступавшего на нее юноши, ответила Мойра. — Не хочу, чтобы меня упрекнули в скупости.

— И это все, что тебя интересует, красавица моя?

Она засмеялась.

— О, еще меня интересует, смогу ли я в это полнолуние уйти поплясать на томнахурих^[536].

Эхин перестал улыбаться и невольно перекрестился. Заметив это, Мойра только громче рассмеялась.

— Ты не опасаешься, что я совсем зачарую тебя, Эхин Баллох? И ты пропадешь на многие годы, если пойдешь со мной плясать в лунную ночь?^[537]

Юноша гордо вскинул голову.

— А ты попробуй позвать меня — и узнаешь. Но учти, красавица, я умею не только плясать, но и жарко целовать. И едва ты узнаешь, как я целуюсь, сразу забудешь своего старика Гектора. Это так же верно, как и то, что гора Бен-Невис незыблемо стоит на земле тысячи лет!^[538]

Мойра перестала смеяться:

— Я не могу стать твоей женой, Эхин. Я уже жена Гектора Роя. И клятва, произнесенная им о нашем браке перед всем кланом, нерушима… как та же гора Бен.

— Ты забываешь, что старина Гектор обвенчан с другой. Неужели ты хочешь, чтобы у вождя Маккензи были неприятности с церковниками из-за тебя? Чтобы его обвинили в многоженстве или блуде?

Дэвид, стоявший к ним спиной, невольно усмехнулся — Эхин знал, чем уколоть Мойру: разговоры о том, что Маккензи двоеженец, сильно портили репутацию вождя, да и проблемы с Церковью у него были. Однако женщина ответила вполне спокойно:

— Пока мой Гектор будет нужен королю, отцы Церкви не посмеют навредить вождю столь большого клана, как Маккензи.

— А если он станет не нужен? Что тогда ожидает тебя, красавица Мойра?

Она откинула за спину волну своих пышных волос.

— Ну, тогда я вернусь к маленькому народцу в полые холмы.

И пошла прочь, игриво покачивая бедрами. Было ясно, что она не прочь подразнить юного вождя Манро. А тот даже застонал, глядя ей вслед.

И тут же рядом оказался его дядя Ремси Хром.

— Отстань от этой женщины, Эхин Баллох!

Юноша с обиженным видом отошел. Но, заметив стоявшего неподалеку Дэвида, сказал:

— Ну что, видел, какова она? Может, она и впрямь фейри и я просто околдован?

Дэвид приобнял его за плечи:

— Послушай меня, парень, когда ты возляжешь с ней и узнаешь, насколько горячо ее лоно, ты перестанешь верить, что она не совсем человек. И когда она понесет от тебя дитя…

— Маккензи она не подарила ребенка, — задумчиво отозвался Эхин.

— Маккензи уже стар. А ты молод и горяч. Ты истинный жеребец. Тебе всего семнадцать, но я слышал, что у тебя уже есть пара крепких сынишек.

— Это так, — тряхнул кудрявой головой юноша. — И уж когда она станет моей… Но когда, Дэви? Когда?

— Надеюсь, что скоро. Если ты хотя бы на время оставишь ее в покое, как я тебя и просил.

Эхин насупился и пошел прочь. А Дэвид заметил, что совсем неподалеку от него находится жестянщик Роб. Этот парень все время околачивался в толпе на берегу, успел уже распродать и обменять на выделанные шкуры и кожу часть своего товара и теперь паковал остатки в короб.

— Может, вы зря морочите голову мальчишке? — негромко сказал Роб Дэвиду. — И зря надеетесь, что Гектор Рой так легко смирится с потерей женщины, околдовавшей его. Но помяните мое слово: когда он узнает, что она похищена, всего вереска Шотландии не хватит, чтобы укрыть самоуверенного Эхина от его мести.

— Разве не этого мы добиваемся, Роб? Чтобы Маккензи бросились мстить за обиду, причиненную их вожаку?

— Да, из-за нее они и впрямь будут драться, — согласился Роб, потирая свою плешивую бороденку. — Но ведь эта Мойра… Вот уж ведьма, истинно ведьма. Бывая тут, я и раньше не раз замечал, как она использует свои чары. И глаза ее — главное оружие! Сперва просто посмотрит на тебя, словно случайно, и тут же растерянно отведет взгляд. Затем медленно, будто против воли, вновь смотрит на мужчину, но так, как если бы он был единственным в мире. О, любой от такого голову потеряет.

— Ты так говоришь, Роб, словно она и тебя очаровывала.

Роб чуть скривился.

— Эта Мойра никого не пропускает. Я видел, видел. Они тут все в нее влюблены — и Гектор Рой, и бывший констебль Мак Рэ, и нынешний. Я уже про Джона Киллина не упоминаю, но и он в сетях этой чародейки.

— Почему же тогда он согласился помочь похитить ее? — усмехнулся Дэвид.

— Просто он желает освободиться от нее. Ибо для него мýка смотреть, как каждый вечер Гектор Рой уходит в свои покои, обнимая Мойру.

В этот миг Дэвида отвлек какой-то шум в стороне. Клансмены громко приветствовали приближавшегося Гектора Роя.

Старый вождь появился во главе внушительной свиты, в окружении своих детей, жены и лейхтахов. На берегу сразу заиграли волынки, люди стали шуметь, а воины принялись стучать оружием. В этом выражались их любовь и почтение признанному вождю клана.

Дэвид посмотрел в сторону Джона. У того лицо стало белее мела, хотя держался он спокойно. И хотя ему наверняка было неприятно такое ликование в честь его соперника, он все же заставил себя улыбнуться и пошел навстречу дяде.

Дэвид внимательно разглядывал прославленного Гектора Роя. Вождь был уже в летах, и первое, что бросалось в глаза при взгляде на него, это пышная седая грива волос, ниспадавшая на плечи и спину подобно накидке. Когда-то она и впрямь была рыжей, но сейчас из-за обилия седины казалась скорее розовой. Широкое мясистое лицо Гектора было обильно усыпано веснушками, брови совсем выцвели, а вот борода и пышные рыжие усы еще были яркими, куда рыжее поседевшей гривы.

Гектору Рою уже давно было за пятьдесят, но до сих пор это был крепкий крупный мужчина, с гордой царственной осанкой, истинный воин и вождь. Стоило только увидеть, с каким величием он сошел с лошади, несмотря на свою внушительную комплекцию, как поднял руку, приветствуя собравшихся воинов. Он был в клетчатой накидке и килте, его крепкие ноги обвивали крест-накрест ремни башмаков, а у плеча, где длинные волосы соприкасались с перекинутым через плечо пледом, сверкала позолоченная голова оленя — знак клана. И вообще он выглядел значимо и надменно, и Дэвид понял, почему старый вождь так почитаем здесь — Гектор Рой полностью затмевал своего невзрачного, ничем не примечательного племянника.

Однако сейчас Гектор держался с младшим вождем вполне миролюбиво. Когда тот подошел, старший Маккензи просто положил ему руки на плечи и они облобызались, поздравляя друг друга со Светлым Воскресением, — надо же было напомнить остальным клансменам и их женам, ради чего устроен сегодняшний пир. А потом Гектор шагнул к стоявшей неподалеку Мойре и с юношеской страстью впился в ее губы. Вокруг раздались веселые возгласы и добродушный смех. И что бы ни думали остальные Маккензи о любовнице своего вождя, сейчас они просто радовались, что он все еще сильный муж, все еще силен и пылок.

В стороне сходила с лошади законная жена Гектора Роя — тучная, обряженная в желтое платье и голубой клетчатый плащ женщина с бледным оплывшим лицом. Если когда-то она и была хорошенькой, то теперь ничто не напоминало об этом. Но Дэвид знал, что, выходя за Гектора, эта женщина, Анна из клана Макранольд, или просто леди Нан, как называли ее у Маккензи, была старше его и уже успела ранее побывать замужем. Правда, ее первое супружество было недолгим, а с Гектором она прожила больше тридцати лет, родив ему восемнадцать детей, из которых выжили только шестеро — три сына и три дочери. Сыновья вождя уже обзавелись своими семьями, дочери тоже были замужем, так что никого из них особо не возмутило, что их отец завел себе молоденькую любовницу. И даже было забавно наблюдать, как приветливо они держались с Мойрой, которая, в свою очередь, тоже вела себя с ними как с родней. Когда же уставшая послеконного переезда леди Нан отправилась взглянуть, все ли готово к пиршеству, Мойра сопровождала ее и они болтали, как самые закадычные подружки. Похоже, пожилую леди Нан вполне устраивало, что эта молодая расторопная женщина взяла на себя хлопоты по хозяйству, и она даже хвалила ее за усердие.

Позже, когда все расселись за столами и стали пускать по кругу заздравные чаши, Мойра по-прежнему следила за проведением пира, тогда как леди Нан просто расположилась по правую руку от мужа, улыбающаяся и всем довольная. Дэвид подумал, что, наверное, хорошо жить с такой приветливой и благодушной женой, пусть она далеко не красавица. Но госпожа Маккензи и не стремилась хорошо выглядеть. Может, это объяснялось возрастом, а может, она всегда была такая. Тутило как-то рассказывал Дэвиду, что до появления Мойры она вела хозяйство кое-как, главной ее заботой всегда были их с Гектором дети, а еще она слыла большой любительницей поесть. Ну, это и сейчас было заметно: леди Нан внимательно следила, какие блюда подают к столу, а жареную куропатку принялась есть еще до того, как гости закончили пускать по кругу чаши и говорить здравицы. Правда, леди Нан пришлось отставить еду, когда поднялся суровый Тутило и принялся громко читать молитву. Шум тут же стих, все молитвенно сложили руки и усердно шептали, повторяя заученные изречения, пока священник не сказал свое последнее «Аминь!».

Горцы славятся гостеприимством, а уже то, что в гостях у них, кроме Манро, были еще несколько мелких вождей, заставило их постараться на славу, и теперь столы ломились от обильного угощения. Больше всего тут было мяса — свинина, оленина, говядина, кровяные колбасы, а также так называемый брот — мясной сок, считавшийся отменным лакомством. Было на столах и множество рыбы, тушеной, вяленой и жареной. Немало подавалось молочных блюд, брусков сливочного масла и всевозможных сыров, которым также отдавали должное. Скуднее всего было с хлебом. Горцы не были пахарями, считая копание в земле недостойным занятием, поэтому небольшое количество мучных изделий, припасенное для пира, выставляли лишь перед самыми прославленными воинами клана и гостями.

Дэвид, как и его спутники Орсон и Роб, были усажены за столами как почетные гости. Они сидели неподалеку от Манро. Дэвид заметил, что Эхин и его дядя Ремси Хром от подобного изобилия на пиру даже приуныли — их клан был куда беднее обласканных властями Маккензи. И все же они держались горделиво и с достоинством, неспешно ели, часто отказывались от того или иного лакомства. Зато их клансмены особо не чинились: дали поесть — надо есть, — и старательно налегали на еду. Тем более что приглашенный на празднество бард вовсю декламировал стихи о еде:

Без пищи, изо дня в день вкушаемой,

Меч воина становится тяжелым для его руки;

Наше тело — раб наш, но раба нужно кормить,

Если хочешь, чтобы он служил исправно.

Такие чтения в начале пиршества служили у горцев признаком хорошего тона, как и уважения пирующих к самим бардам и чтецам. Один из них встал между столами и торжественно прочел родословную Маккензи, которая возводилась к самому Конаху Макконаху, ставшему родоначальником клана триста лет назад. При этом много говорилось об оленьих рогах — знаке клана. Бард красиво и нараспев поведал легенду о том, как один из Маккензи спас от раненого оленя короля Александра III. Тогда им и были дарованы земли в местности, называемой Кинтайл, ну а в дальнейшем мощь клана росла за счет других кланов. Бард громко вещал о победах Маккензи, и это вызвало бурное ликование членов клана. Вновь стали наполняться кубки и рога, все пили за вождей клана, за именитых предков, а также желали здравствовать друзьям и соратникам славных Маккензи.

После этого гостям следовало одарить радушных хозяев. И хотя часть даров Эхин уже преподнес в замке, сейчас он сделал знак Дэвиду и Орсону передать подарки Гектору Рою и его супруге. Законной супруге, но при этом Эхин напомнил, чтобы Дэвид одарил и Мойру.

Гектору был подарен фламандский сундук с резными цветами, а его супруге — рулон добротного лилового сукна, на который леди Нан, с равнодушием относившаяся к своему внешнему виду, только смотрела и бормотала что-то насчет того, что она слишком стара, а вот ее дочерям эта яркая ткань подошла бы. Но у Дэвида были отрезы и для дочерей Гектора Роя, а также дары его сыновьям. Мойре, как и было оговорено ранее, преподнесли сладкое французское вино в красивом кувшине. Дэвид по очереди подносил подарки, а Эхин Манро так расхваливал их, словно поразить одариваемых было для него делом чести.

Гектор Рой довольно сдержанно принял подношение, а вот на Дэвида поглядел с интересом.

— Смотрю, Эхин, ты не поленился привезти с собой в наши края этих парней в штанах. Они сассенах?

— Какая разница, Гектор? Я могу поручиться за них, и этого должно быть довольно.

Но тут Мойра склонилась к Гектору Рою и стала что-то негромко шептать, не сводя глаз с Дэвида. Вождь хмыкнул.

— А вот Мойра уверяет, что этот парень с хитрыми кошачьими глазами скорее воин, нежели торгаш. Каждому известно, что женщины гор откровенны и не стесняются высказывать свое мнение, а моя Мойра к тому же мудра и наблюдательна. Поэтому я спрашиваю — не чужак ли привезенный тобой торговец? Не лазутчик ли с низин? Но ты поручился за него, Эхин Баллох. И еще спрошу — вы, случаем, не в дружбе с ним?

В устах горца это означало — не в родстве ли. И Эхин ответил, подбоченившись:

— Я бы не привез к тебе чужака, Гектор Рой. Но прекрасная Мойра права: это Дэвид Маклейн. И он в родстве со мной, как и все Маклейны, ибо моя мать была из их клана.

— Маклейн? Слышал, что нет воинов лучше, чем воины из этого клана. И они обычно продают свое оружие, а не торгуют безделушками. Чем же ты так пришелся своему клану, парень, если снизошел до подобного?

— Ты зря считаешь, что я занимаюсь пустым делом, тан, — шагнул вперед Майсгрейв. — Много ли ты знаешь торговцев, какие осмеливаются заезжать в эти горы? А я вот готов оберегать свое добро с оружием, и пусть кто попробует встать у меня на пути.

— Значит, моя Мойра правильно определила, что ты не купеческого сословия. Но как вышло, что ты отказался от привычного ремесла Маклейнов? Ты совершил что-то неблаговидное?

— Ты хочешь опозорить меня перед всем собранием, вождь? — Дэвид смотрел то на Гектора, то на пристально разглядывавшую его Мойру. Хитрая, проницательная девка, ее так просто не проведешь. И Дэвид вынужден был сказать: — Да, я ушел от Маклейнов. Я нарушил один из законов своего клана. И стал изгоем.

— И ты столь смело говоришь об этом? Для клансмена самое страшное наказание — лишиться поддержки клана.

— Пусть скажет, что он совершил, — прижавшись к плечу Гектора, почти игриво произнесла Мойра.

Дэвид почувствовал, как в нем закипает злость. У него не было заготовленного ответа на подобный вопрос, и следовало побыстрее что-то придумать. А пока он соображал, вперед вышел священник Тутило, стал говорить, что в подобный светлый праздник негоже вспоминать дурное, ибо в такой день это по сути грех, а госпожа Мойра и так несет на себе немало грехов, чтобы добавлять к ним еще один.

Тутило хотел помочь шпиону Перси, даже рискуя разгневать Гектора Роя. Майсгрейв был ему благодарен, хотя уже собрался с мыслями и нашел ответ, вспомнив застывшее лицо своей Тилли на смертном ложе.

— Я убил женщину Маклейнов!

На самом деле в том, что его красавица Тилли умерла родами, была и его вина. И он почти не лгал, говоря, что повинен в ее смерти.

Однако его ответ вызвал оторопь у собравшихся. Для горца, воина и защитника клана считалось грубейшим нарушением всех законов погубить женщину, которую обязан защищать. Но сам Гектор Рой, казалось, был удовлетворен. А вот Мойра все еще в чем-то подозревала его и опять стала нашептывать на ухо Маккензи. И опять вождь пошел на ее уговоры.

— Значит, так, — сказал он, поднимаясь. — Сейчас мы проверим, насколько ты Маклейн. Эй, Кристофер, Конах, Майлс! Где вы там? Пусть кто-нибудь принесет клейморы, и мы поглядим, остался ли Маклейн Маклейном или забыл всю свою выучку, когда сменил килт горца на штаны низинных сассенах.

Вокруг все оживленно загалдели. Пиршество длилось уже достаточно, пора было переходить к увеселениям и играм, так почему бы не начать их с поединка на клейморах, длинных двуручных мечах? К тому же против чужака взялся выступить сам констебль клана Кристофер Мак Рэ.

Когда принесли оружие и выдали его поединщикам, все отправились на открытую ровную площадку. Столпившиеся вокруг нее зрители, разумеется, собирались болеть за своего клансмена, а не за этого чужака в штанах. Вокруг раздавались выкрики:

— Заставь его поскакать, Крис, да так, чтобы штаны треснули у него на заднице!

— Покажи ему, что такое клеймор в руках одного из Маккензи!

Дэвид мало обращал внимания на эти речи. Он тщательно оглядел свой пятифутовый, прекрасной закалки клинок — кузнецы горцев были неплохими мастерами. Рукоять клеймора была длинная, крестовина немного изогнута к клинку, чтобы защищать руки державшего меч, а также упреждать удар противника. Итак, все очень просто и привычно. Таким оружием Дэвид владел весьма неплохо, хотя и не упражнялся с ним вот уже несколько лет.

Теперь Дэвид сосредоточил внимание на противнике. По внешнему виду горца сложно было сказать, сколько ему лет, но все же Майсгрейв видел, что Кристофер Мак Рэ моложе его, выше ростом и более гибок. Значит, дольше будет выдыхаться. И наверняка решит этим воспользоваться.

Кристофер начал поединок первым, да так рьяно, что Дэвид лишь отводил его клинок, а потом несколько раз просто уклонялся, ощущая, как длинный стальной меч проносится рядом, с гудением разрезая воздух. Дэвид отступал с умыслом, ибо уже по первым выпадам понял, что он более умел, чем констебль Мак Рэ, однако не спешил это показать. Пусть противник думает, что чужак не решается идти в атаку, и потеряет бдительность. Но Кристофер был внимателен, и, когда пришло время Дэвида нанести удар, он сперва принял клинок на крестовину меча, оттолкнул, а от второго быстрого удара ушел, гибко изогнувшись.

Шум собравшихся стал усиливаться. И когда Дэвид, уворачиваясь от очередного выпада Мак Рэ, отступил вместе со своим противником, они быстро попятились, давая бойцам место для простора. Понятно, что гостя никто не собирался калечить, однако сильный удар клеймора мог привести к достаточно серьезной травме. Пусть уж крутится перед их Кристофером. Мак Рэ — парень не злой, ему надо просто вышибить меч у гостя, а уж потом…

Дэвид стал оступаться, шумно дышал, но ни разу не позволил Кристоферу задеть себя, каждый раз уводя его клинок по дуге в сторону. Другое дело, что противник достаточно быстро восстанавливал равновесие и вновь шел в атаку, не позволяя чужаку передохнуть.

Но этого потребовал кто-то в толпе:

— Дай ему перевести дух, Кристоф! Иначе твоя победа над усталым соперником не будет столь достойной.

Констебль Мак Рэ, улыбнувшись, отступил. В какой-то миг даже поднял клеймор вверх и обернулся к зрителям, которые разразились радостными криками. Наносить удар в спину считалось трусостью, поэтому Дэвид просто устало облокотился на меч, наблюдая за Кристофером сквозь упавшие на глаза пряди. А затем он уловил момент, когда противник стал быстро поворачиваться для решающей атаки. Дэвид поднял меч в ожидании удара констебля, который стремительно замахнулся, намереваясь разить его сбоку. Когда клинки скрестились, Дэвид отвел свой немного вниз, скользя клинком по клинку Мак Рэ. Все произошло молниеносно. Едва крестовины клейморов сцепились, Дэвид сильно дернул оружие противника на себя. Кристофер этого не ожидал, и, когда меч был вырван у него из рук, Дэвид с размаху рубанул его по горлу… остановив свой меч в каком-то дюйме от незащищенной шеи соперника.

Все, он победил. После чего опустил меч и стал негромко насвистывать, не сводя с Мак Рэ слегка прищуренных зеленых глаз. И никакой одышки, никакой усталости, словно он не рубился с ним все это время.

Стало тихо. Взглянув на зрителей, Дэвид увидел на их лицах разочарование и растерянность, пока не столкнулся взглядом с еще одним Мак Рэ. С седым Малкольмом, который довольно улыбнулся ему и чуть кивнул.

Всего лишь мгновение, но глазастая Мойра каким-то чудом это заметила.

— Старина Малкольм доволен, что его преемника победили, — раздался ее голос.

Улыбка вмиг сошла с лица Малкольма, он хмуро поглядел на молодую женщину, сплюнул и пошел прочь.

А вот Гектор Рой приблизился и вполне дружелюбно похлопал победителя по плечу.

— Ты доказал, что наш. И уже сегодня можешь сменить свои штаны на килт, чтобы ловчее было плясать крака-мол над мечами. А еще скажу, что буду рад, если ты погостишь у нас столько, сколько пожелаешь. Ибо я всегда уважаю того, чья рука может защитить собственную голову.

Упоминание о старинном танце над скрещенными мечами, какой пляшут только мужчины и признанные воины, воодушевило Дэвида. Если сам вождь клана дал ему такое позволение, значит, его будут уважать и ценить тут.

Из толпы отделился улыбающийся во весь рот Орсон, подал Дэвиду кубок с брагой. Но кто-то из клансменов уже звал гостя выпить с ним чарку асквибо.

— Ты не так и запыхался, парень, чтобы заливать глотку слабыми напитками. Но каким же вымотанным ты выглядел всего миг назад! Вот это хитрец! Эй, Кристофер Мак Рэ, иди пожми руку парню, который обвел тебя, как лиса обводит охотника вокруг своего логова среди пустошей.

Констебль тоже пожал Дэвиду руку. У этих простых парней имелось свое понятие о чести, и Дэвиду было хорошо в их компании.

А еще он заметил, что Мойра тоже смотрит на него с улыбкой. И мысли его приняли совсем иное направление. Она уже не видит в нем врага. Хорошо. Надо будет с ней подружиться.

Он шагнул к ней. Безупречная кожа, нежная и светлая, пунцовый рот, темные, значительно темнее светлых волос брови. Этот контраст придавал молодой женщине особую яркость. Красотка, что ни говори. А Дэвиду никогда не составляло труда быть любезным с красавицами.

— Я польщен, что вы проявили ко мне такое внимание, мистрис. Я польщен.

— Да, так и было изначально, — ответила она, горделиво вскинув голову. — Однако теперь ты кажешься мне самым обыкновенным, Дэйв Маклейн. Я уже тебя не подозреваю.

Мойра отошла от него, и Дэвид видел, как она нежно прильнула к своему мощному толстому покровителю. Словно хотела продемонстрировать, что она только с ним и принадлежит только ему. Майсгрейву показалось, что в этом было что-то нарочито демонстративное.

   Глава 4    Охота на белую лань

В тот день пиршество, игры и состязания продолжались до глубокой ночи. Дэвид старался принимать во всем участие, а вечером, облачившись в клетчатый килт и броги, весело отплясывал при свете костров крака-мол над поблескивающими стальными клинками. В итоге, усталый и хмельной, он рухнул на подстилку из вереска под натянутым тентом подле уже похрапывающего Орсона и почти сразу же провалился в сон.

Тент над головой был особой милостью для прибывших в Эйлен-Донан гостей. И когда ночью зашумел долгий проливной дождь, это оказалось весьма кстати. По крайней мере, Дэвид выспался от души, а когда встал на рассвете с гудящей головой и пересохшей после возлияний глоткой, то увидел, что солнечная погода пасхального дня миновала, вокруг было серо, уныло и дымно от костров, над которыми уже хлопотали женщины, готовившие угощение на этот день.

Обычно пир у горцев длился по нескольку дней. Такое щедрое угощение и гостеприимство были обязательны для вождей — они указывали на их богатство и могущество клана. Даже испортившаяся погода не могла ничего изменить.

Окунувшись пару раз в воды залива и немного придя в себя с похмелья, Дэвид отправился к столу. Но если еще вчера он был здесь чужаком, находящимся под покровительством Эхина Баллоха, то теперь уже считался своим, его окликали, затрагивали, с ним шутили и переговаривались. Однако сегодня Дэвид был куда более сдержан. Накануне он пытался выяснить у людей Маккензи, что они думают о предстоящем выступлении на юг в войске короля, но лишь убедился в том, что знал ранее: главным законом для клансменов был приказ вождя. Правда, тут имелись и свои тонкости, учитывая, что вождей Маккензи ныне было двое: признанный и прославленный Гектор Рой и назначенный по указу короля Джон Киллин. И, как оказалось, их взгляды различались.

Вскоре случился и первый спор по этому поводу. Когда Гектор Рой поднял чашу за удаль своих молодцов и их удачу в предстоящей войне, молодой Джон демонстративно отказался пить, и его примеру последовали собиравшиеся вокруг него соратники.

Лицо Гектора Роя побагровело от гнева.

— Ты намного моложе меня, Джон, но, как погляжу, уже готов отсиживаться в углу, как старуха за своей прялкой.

Джон вызывающе взглянул на Гектора.

— Ты зря пытаешься задеть меня, дядя. Я не хочу срываться с места, чтобы нестись невесть куда в чужой войне, ибо забочусь о нашем клане. У нас был хороший год, и Маккензи ныне в силе как никогда. Сколько голов скота мы угнали у врагов, сколько приплода принесли коровы в наших стадах! Наши люди ездили на юг с товарами и вернулись с прибылью. А сколько рыбы выловили наши сети! Монахи в аббатстве на острове Айла все время покупали наш товар, платя Маккензи полновесным серебром. И все это мы могли бы пустить на нужды клана. Ведь деньги приятно тратить на улучшения, а не на войну.

— Ты рассуждаешь, как торгаш с Низин, а не воин Хайленда, — осклабился Гектор Рой. — Но я могу заверить тебя, что деньги на войне не тратят, а добывают. Кем бы были Маккензи, если бы не их отвага и острые клинки?

Последние слова были встречены громким гулом одобрения. А Гектор закончил, презрительно глядя на племянника:

— Ты просто слишком мало бывал в походах, если не считать того раскола, который ты устроил в клане. И только чтобы прекратить его, я дал тебе власть наравне с моей.

— Я получил звание вождя благодаря королю, а не тебе! — огрызнулся Джон.

Дэвид заметил, что сидевшая подле Гектора Мойра смотрела на Джона с мрачной злобой. Она словно находила удовольствие в том, что ее любовник и его родич все больше распаляются, того и гляди, дойдет до стычки.

«Она кровожадна, — отметил Дэвид, видя, как остро блестят глаза молодой женщины. — Но если она еще больше рассорит дядю и племянника, я буду признателен ей. По крайней мере, если в клане Маккензи произойдет раскол, им будет не до выступления на юг».

Но тут неожиданно вмешалась до этого спокойно сидевшая леди Нэн Маккензи. Эта тучная женщина вышла на свободное место между столами, где уже шумели и толкались клансмены, и стала громко кричать, что им должно быть стыдно показывать, насколько разобщен клан, что своими ссорами они доведут Маккензи до беды, и, обратившись к женщинам, потребовала, чтобы те утихомирили своих мужей.

Эхин Манро, сидевший неподалеку от Дэвида, забавлялся ситуацией.

— Клянусь святым Эндрю, все дело в том, что призыв на войну изначально исходил от Гектора, а не от Джона. Парень же просто злится, что его опередили, и, как обычно, пытается перечить дядюшке.

— Но в его словах есть здравый смысл, — заметил Дэвид. — А ты, Эхин Баллох, готов послать своих людей умирать ради прихоти короля?

Эхин удивленно взглянул на торговца.

— У королей не бывает прихотей, Дэви. У королей только приказы. И если Яков Стюарт обратится ко мне должным образом, так и быть, я зажгу и разошлю огненные кресты^[539] всем клансменам Манро!

— Но тогда ты не сможешь послать своих людей за Мойрой, чтобы они привезли ее с острова Мэнн, где она будет спрятана.

Юноша поглядел на него из-под упавших на глаза прядей.

— Я пока не вижу, чтобы ты что-то делал, пытаясь добыть для меня прекрасную Мойру, — мрачно изрек он.

Тем временем леди Нэн все же удалось угомонить собравшихся. Она приказала музыкантам играть плясовую, и вскоре шум спорщиков уже перекрывали звуки волынок, флейт и бубна. Мужчин вовлекли в танец, в котором они вводили в шеренгу сразу двух женщин, и Эхин тут же поспешил пригласить Мойру. Ну и Кэт Маккензи, так как она сидела подле любовницы Гектора.

Пляски горцев обычно живые и темпераментные, но, когда выводят сразу двух партнерш, танец напоминает что-то вроде торжественного шествия. Смотрелось это красиво, и собравшиеся с удовольствием взирали, как танцоры-мужчины обводили вокруг себя своих избранниц, как касались их ладоней, притопывая и выкрикивая радостные кличи, а девушки то и дело менялись местами и били ладонями о поднятые руки партнеров.

Дэвид стал приглядываться к Кэт Маккензи. Девушка просто сияла, когда Эхин поворачивался к ней, и хотя тот больше смотрел на Мойру, все же сестре Джона доставалось немало внимания. Еще Дэвид отметил, что Кэт почти одного роста с Мойрой, такая же стройная, светловолосая, а ее стекающие по спине волосы, в отличие от пышных кудрей Мойры, были гладкими, как струи дождя. И если девушек одинаково одеть, то их вполне можно перепутать. Так у Дэвида понемногу стал складываться план.

Танец завершился, мужчины замерли подле своих партнерш. Стоявший рядом с Дэвидом Ремси Хром чему-то довольно рассмеялся, а когда Эхин подошел, даже хлопнул того по плечу.

— Ты молодец, что не обделил вниманием Кэт Маккензи. Но знаешь, что я тебе скажу? Кэт — твоя суженая! Ведь известно же, что если девушка в танце будет стоять подле мужчины по правую руку, то она станет его невестой. По левую — не станет.

— Отвяжись, дядя, — рассердился молодой Манро. — Такие старики, как ты, все время вспоминают какие-то небылицы и приметы. Скажи ему, Дэви! Что он пристает ко мне?

— Я бы, как и ранее, советовал тебе, Эхин, уделять больше внимания Кэт.

Юноша насупился. Стоял в стороне и грыз ногти. Но в какой-то миг отвлекся, наблюдая, как Мойра танцевала теперь с Джоном из Киллина. Они весело скакали, положив руки на плечи друг другу, причем Мойра явно кокетничала, ласково улыбаясь Джону и лукаво на него поглядывая.

— На что ей Джон! — не удержавшись, в ярости воскликнул Эхин.

Но потом, поразмыслив, все же вывел в круг танцующих Кэт. Девушка вспыхнула и просияла, когда Манро положил ей руки на плечи.

Дэвид тоже примкнул к танцорам, пригласив поплясать одну из девушек клана. В какой-то миг она сказала:

— Смотри, как Мойра соблазняет Джона Киллина! Парень просто вне себя от счастья. А Гектор Рой только смотрит на них, и ему хоть бы что.

И действительно, старший Маккензи не сводил глаз с танцующей пары, он даже прищелкивал пальцами в такт мелодии, притоптывал и улыбался, хотя видел, как во время пляски его племянник жарко обнимает Мойру. При этом с лица Джона сошло его обычное капризное выражение, он просто светился от радости, а Мойра, подняв разрумянившееся личико, смотрела на него так, как только может смотреть влюбленная женщина.

И все же, когда уставшие музыканты прервали мелодию и развеселившиеся танцоры остановились, она мягко убрала обнимавшие ее руки и хотела уйти. Но Джон стал удерживать ее, что-то говорил. И тут Мойра рассмеялась ему прямо в лицо. Да так презрительно и зло, что Джон отшатнулся. Она же направилась к Гектору Рою плавной соблазнительной походкой, пристроилась возле своего покровителя на подлокотнике его кресла, обняла. Гектор ласково приголубил ее, смотрел с любовью, а когда глянул на племянника, в его глазах читалась откровенная насмешка. И не только у него. Хихикали женщины, посмеивались старики, а суровые воины, поддерживающие Джона, стояли, опустив глаза, словно им было стыдно за поведение своего лидера. Те же, кто поддерживал Гектора, веселились вовсю.

— Не путай танец со свиданием у ручья, Джон. Дева позвала тебя поплясать, но это не повод, чтобы приставать к избраннице вождя.

Джон Киллин буквально кинулся прочь, он почти бежал в сторону замка, расталкивая всех, кто попадался на пути. Гектор же только смеялся, а потом по его знаку музыканты вновь заиграли плясовую.

Дэвид услышал за собой скрипучий голос жестянщика Роба:

— Говорил же я вам, что она всем тут голову морочит. И наверняка по приказу старика Маккензи. Вот ему она предана как собака. Так что зря вы думаете, что Мойра позарится на молодого Эхина Манро. Эта девка слишком умна и хитра, чтобы поменять защиту и влияние, которые имеет при Гекторе Рое, на обещания петушка Манро, которым все еще управляют его родственники.

— Но нам-то и дела нет, что она считает, не так ли, Роб? — засмеялся Дэвид.

Роб еще что-то говорил о Мойре, но Дэвид уже не слушал, потому что в этот момент мимо них прошла Кэт Маккензи. Светловолосая, стройная, вполне милая, если бы не эти торчавшие из полуоткрытого рта крупные зубы.

Дэвид решился догнать девушку и стал говорить, что у него в мешке имеется штука ярко-красного фламандского сукна и что он мог бы предложить ей его и даже посоветовать, как пошить, чтобы она смотрелась в нем как знатная дама.

— Вы даже станете похожей на фейри Мойру, если облачитесь в алое. А я получу удовольствие, угодив столь привлекательной девушке.

Кэт слушала его с восхищенной улыбкой. Простенькое доверчивое дитя.

— Я правда стану такой же яркой, как она? — только и спросила она.

Ну уж точно не такой серой мышкой, как сейчас, подумал Дэвид. И заверил девушку, что уже этим вечером передаст ей отрез ткани… если, конечно, Джон не откажется заплатить за обновку сестры, добавил он, до конца играя роль рачительного купца.

В этот миг к ним подошел один из сторонников Джона Киллина.

— Мой господин желает переговорить с тобой, Маклейн. Он хочет заказать еще парочку кинжалов с изображением волка на рукояти и готов сделать заказ прямо сейчас.

Упоминание о голове волка обнадежило Дэвида. Похоже, Джон на что-то решился. Однако теперь было непросто отделаться от Кэт, которая отправилась следом, постоянно повторяя, что уговорит брата купить для нее алый отрез. Но Джон только кивнул, выслушав сестру, и велел ей возвращаться к пирующим. Дэвида же провел в свои покои, где они довольно долго говорили наедине.

Когда же Дэвид, покинув замок, снова показался на мосту, его остановил отец Тутило.

— Ты слишком долго оставался наедине с Джоном Киллином, Дэйв. Кое-кому это может показаться подозрительным. Я даже слышал, как Мойра спрашивала у твоего приятеля Орсона, какие дела заставили Маклейна надолго уединиться с младшим вождем.

— О, малышка Мойра по-прежнему не упускает меня из виду? И что, интересно, ответил ей Орсон? Надеюсь, сообразил сказать, что мы беседуем о товарах?

Но суровое лицо священника-шпиона словно окаменело.

— Он-то сообразил, но она, похоже, не очень была удовлетворена его ответом. И ты зря считаешь ее пустышкой, парень. Видел, как она очаровала Джона во время танцев, а потом попросту опозорила, выставив посмешищем? Тот, над кем смеются, уже не пользуется таким уважением, как прежде. Кажется, именно этого она и добивалась. И уж наверняка она поинтересуется, о чем ты так долго говорил с Джоном.

Дэвид провел ладонями по намокшим под дождем волосам. Прищурив свои раскосые зеленые глаза, он произнес с беспечным видом:

— Пусть расспрашивает, если ей больше нечем заняться. Поверь, и я, и Джон ответим, что мы торговались за кусок алого сукна на нарядное платье для Кэт Маккензи.

Лицо священника оставалось суровым, только складки на лбу задвигались, подтверждая работу мысли.

— Ты ведь сейчас просто морочишь мне голову, не так ли, Дэйв?

Тот продолжал улыбаться.

— Мне незачем обманывать тебя, святой отец. Но я действительно постараюсь, чтобы у сестры Джона был почти такой же яркий наряд, как и у Мойры.

Священник, разволновавшись, бурно задышал.

— Во имя всего святого!.. Дэйв, что вы с Джоном задумали?

Тот перестал улыбаться и, подождав, пока мимо пройдут идущие от замка к берегу несколько гилли с бочонками непочатого эля, заговорил уже серьезно.

Да, они с Джоном обговорили план, как похитить любовницу его дяди.

Оказывается, через несколько дней вожди клана намереваются устроить тинчайл^[540]. Егеря младшего вождя уже рыскают по округе, выслеживая замеченную ранее в этих краях белую лань. Такое животное горцы называют посланцем маленького народца, с ним связывают всякие предания, однако наивысшей удачей и добрым знаком считается добыть белую лань на охоте. И Джон говорит, что через три, может, пять дней его люди определят, где пасется или приходит на водопой дивное животное, — вот тогда и будет объявлен сбор на тинчайл. Завершить пиры и игры большой охотой считается весьма славным, так что все собравшиеся непременно примут в ней участие. Женщины вождей тоже поедут на лов, наверняка и Мойра вместе со всеми покинет Эйлен-Донан. Гектор Рой никогда не оставляет девушку в замке, когда может положить к ее ногам дичь. И это несмотря на то, что обычно его любовница лично не участвует в гоне, а ожидает в каком-нибудь месте, куда со временем съедутся загонщики. Мойра — неважная наездница и не любит верховой езды, в отличие от той же Кэт. Сестра Джона отлично ездит верхом… вот и надо, чтобы во время лова ее увез Эхин Баллох. Им же нужно втолковать юноше, что похищение Кэт Маккензи будет сделано для отвода глаз, чтобы отвлечь возможных преследователей от самих похитителей Мойры. Во время тинчайла на Кэт уже будет алое платье, наподобие того, которое так нравится любовнице вождя, вот и создастся впечатление, что именно Мойра ускакала с давно обещавшим похитить ее Эхином.

— И ты думаешь, нам удастся уговорить Эхина взять крольчиху Кэт вместо Мойры? — засомневался священник.

Дэвид вздохнул и вновь стал пояснять: если они уговорят саму Кэт, влюбленную в молодого Манро, она не будет сильно противиться. А после охоты, когда исчезновение Мойры заметят, люди Гектора наверняка отправятся за Эхином и его облаченной в алое платье спутницей. Ну а они сами тем временем…

Тут Дэвид умолк, словно что-то обдумывая, и священник терпеливо ждал, что он скажет.

— У вас еще с собой тот порошок, отче? — спросил наконец Дэвид.

— Да, он у меня. От него человек надолго впадает в забытье, и я понимаю, к чему ты клонишь, англичанин. Но как умудриться дать его Мойре? Она подозрительна и хитра.

— Думаю, от вас, рукоположенного священника, она примет напиток. Я ведь заметил, с каким почтением Мойра относится к вам, отче. А у меня как раз осталось то сладкое красное вино, которое она так любит. Вот вы и уговорите ее выпить его, хоть немного. А когда зелье подействует и Мойра уже не сможет сопротивляться, мы увезем ее. Джон сообщил, что нам собирается помочь сам бывший констебль Малкольм, обозленный на Мойру. Этот Мак Рэ спит и видит, как бы отомстить женщине за то, что по ее навету Гектор лишил его должности. Именно Малкольм проводит нас через свои земли в Герлохе на побережье. Малкольм знает там каждую пядь и уверяет, что сможет замести следы. А на берегу нас будет ждать судно, на котором мы отбудем вместе с одурманенной сонным зельем женщиной. В остальном положимся на волю Божью.

— Или милость дьявола, — произнес отец Тутило. — Слишком уж все сложно в твоем плане.

— Когда мы брались за это дело, то знали, что оно будет непростым. Но если у нас такие помощники, как вождь Джон из Киллина и Малкольм Мак Рэ, думаю, все получится. Так что помолитесь, отче, дабы охота настолько увлекла Гектора Роя и его клансменов, чтобы они на несколько часов забыли о прекрасной Мойре. И помолитесь именно Господу, святой отец, а то с дьяволом я как-то не привык заключать сделки.

После разговора Дэвид оставил озабоченного священника и направился на берег, где члены клана и их гости собрались вокруг декламировавшего под перезвон струн арфы барда.

Барды у горцев считались едва ли не провидцами. Их очень почитали, а истории, рассказанные ими, вызывали у простых жителей Хайленда восхищение и трепет. Они зачарованно внимали барду, повествующему о деяниях героев былых времен, о волшебных феях, вмешивающихся в дела смертных, о злобных коварных карликах из горных недр и о том, как Святая Дева защищала людей от их проделок. Дэвид тоже с удовольствием слушал все эти дивные рассказы, но помимо воли нет-нет да поглядывал в сторону сидевшей неподалеку Мойры.

Смотреть на нее было приятно, как всегда приятно лицезреть красоту. Бесспорно, среди Маккензи он увидел немало пригожих девиц, но в Мойре было нечто, что выделяло ее среди прочих: достоинство, горделивые манеры, некая одухотворенность и возвышенность. И это у обычной шлюхи, напомнил себе Дэвид. Однако была ли Мойра обычной?

Было и еще кое-что, смущавшее Дэвида. Он не мог отделаться от ощущения, что уже видел ее где-то ранее. Или она кого-то сильно напоминала ему. Но вот кого?

В последующие дни Дэвид украдкой наблюдал за этой женщиной. Теперь, когда он запросто мог входить к замок Эйлен-Донан, чтобы объяснить местным портнихам, какой фасон платья кроить для юной Кэт, и одновременно очаровывать их своими рассказами и присущими заезжему купцу любезностями, у него появилась возможность наблюдать за любовницей вождя. Она не переставала удивлять его. Так, один раз, спустившись в небольшой садик, он с удивлением увидел лежавшую на маленьком столике книгу. Это был роман «Смерть Артура» сэра Томаса Мэлори, английского писателя. Дэвид осторожно открыл книгу и прочитал: «Здесь начинается первая история, повествующая о достославном и благородном владыке короле Артуре, некогда правившем великой Британией».

Обнаружить роман у горцев — почти чудо. Но явившаяся в этот момент Кэт Маккензи пояснила, что Гектор Рой приобрел «Смерть Артура» для своей Мойры, которая читает ее, причем уверяет, что в книге есть истории не менее интересные, чем те, какие рассказывают заезжие барды.

— А мне вот просто нравятся картинки в книге, — доверчиво призналась Кэт, указывая на рисунок, на котором были запечатлены всадник на гарцующем жеребце и стоявшая рядом женщина в платье со шлейфом. — Однако лучше не будем трогать книгу, — поспешила добавить девушка. — Мойра этого не любит и может устроить нам взбучку.

Однако Дэвид уже убедился, что Мойра, которая якобы жила в каком-то горном диком клане, получила довольно неплохое образование. Откуда же привез ее Гектор Рой? Учитывая, что горцы любят похищать женщин, Дэвид вполне допускал, что прекрасная возлюбленная вождя могла быть увезена им из монастыря. А может, принадлежа к знатному роду в Низинной Шотландии, она была похищена во время одного из набегов горцев.

Он попытался вызнать это у доверчивой Кэт, но девушка стала уверять, что Мойра не совсем человек, что она любит гулять при луне по стенам замка, а многие убеждены, что она и вовсе чародейка или горная фея. Фейри, как называют ее. Однако то, что Мойра умела читать и весьма почтительно держалась с отцом Тутило, в большей степени свидетельствовало о том, что она где-то получила хорошее образование и была скорее истиной христианкой, нежели принадлежала к миру духов, в который так верят в Хайленде.

Хотя, как заметил Майсгрейв, самой Мойре нравилось, что окружающие наделяют ее некими сверхъестественными способностями. Она старалась не опровергать это мнение — оно лишь усиливало ее влияние на суеверных людей клана и льстило ее самолюбию. Работавшие над пошивом платья для Кэт женщины рассказывали обаятельному торговцу, что Мойра любит гулять в безлюдных местах, где, как все знали, порой появляются духи. Дорого бы дал Дэвид, чтобы узнать, где эти места и как часто любит уединяться Мойра. Но, похоже, сейчас, когда близ Эйлен-Донана собралось такое количество клансменов и их женщин, она на время оставила свои странные привычки. По крайней мере, ей нравилось находиться в окружении людей, она словно наслаждалась их вниманием. Пугала ли она их? Скорее просто умела найти к каждому свой подход.

Однажды Дэвид видел, как Мойра, перегнувшись через каменный парапет в садике, подозвала одного из проплывавших мимо рыбаков и тот прямо с лодки угостил ее свежими устрицами. Парень промыл устрицы и стал вскрывать раковины ножом, а Мойра, выдавив в них немного лимонного сока, с удовольствием ела их, почти блаженно прикрывая глаза. Устрицы обычно считались пищей бедняков, знать просто брезговала ими, а эта женщина получала от них такое удовольствие. И Дэвид стал догадываться, что, несмотря на умение великолепно держаться и будучи обученной грамоте, Мойра некогда познала нужду и, видимо, устрицы были ей привычны, если она находила их столь вкусными.

Замечал Дэвид и то, что эта красотка порой бывает в подпитии. Смеющаяся и живая, она казалась даже прелестной во хмелю и мило льнула к Гектору Рою, с охотой подставляя ему губы для поцелуев. А вождь однажды даже спросил, не осталось ли у торговцев еще сладкого напитка из виноградной лозы, за который он готов щедро заплатить. Но сделка не состоялась. Гектор забыл о своей просьбе, когда между ним и Эхином случилась крупная ссора.

Все началось с того, что Эхин, как и полагалось учтивому гостю, похвалил хозяев за то обильное угощение, каким их потчевали. Наверное, немало бычков пришлось зарезать Маккензи, чтобы не ударить в грязь лицом перед приглашенными Манро.

— Да, скотины было забито немало, — с некоторой хитринкой в глазах признался Гектор Рой. — Но мы особо не сокрушались по этому поводу. Особенно учитывая, что на пиру подавалось мясо угнанных из твоего клана животных, Эхин Баллох. И ты смаковал своих же бычков, — засмеялся вождь, откидываясь на спинку кресла.

По рядам пирующих Маккензи тоже прокатился смех. Эхин стоял белее мела, даже его обычно яркий румянец сошел на нет. Тут и Ремси Хром изменился в лице — он знал о совершенном недавно угоне рогатого скота, что нанесло заметный убыток небогатому клану Манро. И вот теперь Маккензи, ничуть не стыдясь, дают понять, что удачливыми угонщиками были именно они.

Ремси Хром поднялся:

— Тебе легко так похваляться, Гектор, когда мы у тебя на пиру и, будучи твоими гостями, обязаны соблюдать учтивость. Но сказал бы ты подобное, если бы мы встретились в горах на неезженой тропе?

— Успокойся, дядя, — положил ему руку на локоть Эхин. — Гектор Рой похвалился тем, что кое-что похитил у Манро. Я запомню это. И посмеюсь над ним, когда сам украду у него нечто ценное.

При этом он так выразительно поглядел на Мойру, что Гектор Рой вспылил и запустил в юношу кубком. Клансмены Манро восприняли это как оскорбление, нанесенное их вождю, и так резко подскочили, что едва не опрокинули стол. Их тут же стали усмирять, причем Дэвид был одним из тех, кто растаскивал возбужденных мужчин обоих кланов, в то время как Эхин продолжал кричать Гектору, что недолго Мойра будет греть ему постель и уж он постарается, чтобы она не просто отдавала свое тело, но и родила для него как можно больше маленьких Манро…

— Да угомонись ты, щенок, — зажал ему рот Дэвид, успев при этом подставить ножку одному из клансменов Манро, который кинулся к столу, из-за которого уже встал побагровевший от гнева Гектор Рой.

Это уже позже Дэвид недоумевал, с чего он так старался предотвратить кровопролитие. Ведь если бы на пиру случилась резня, между Манро и Маккензи наверняка началась бы война и ему не пришлось бы выполнять свой опасный план с похищением. Но он подумал об этом позже, когда Гектор Рой самолично поблагодарил торговца, что тот вовремя вмешался, не позволив ему уронить себя настолько, чтобы убивать гостей. В знак особой милости он даже пригласил Дэвида со спутниками провести ночь под кровом Эйлен-Донана, что считалось великой милостью. В то время как сами Манро должны были расположиться на берегу, невзирая на то, что к ночи пошел проливной дождь. И всем было ясно, что ни о каком приглашении Манро на тинчайл уже не может быть и речи. А ведь охота была назначена как раз на следующий день.

Дэвид был напряжен этим вечером. Зато его беспечный Орсон, зная, что им предстоит, по обыкновению оставался весел и лишь ворчал насчет того, что даже в замковых покоях их уложили спать на охапках вереска. Неужто у этих дикарей и мебели достойной для гостей не нашлось? А ведь Маккензи не бедны — замок у них вон какой, бархат носят и факелы на стенах в посеребренных стойках.

— Они не очень заботятся о своем уюте, Орсон, — взбивая в изголовье вереск, заметил Дэвид. — А вот показать свое могущество — это обязательно. Многие в клане по сути скотоложцы, но манеры у них, их клановая гордость — как у лучших представителей нашего дворянства.

Орсон какое-то время размышлял.

— Я подметил, что девки у них что надо. Одна эта Мойра чего стоит — прекрасна, как ангел, клянусь своей бородой. Но ты сейчас назвал их скотоложцами. Неужели они и впрямь спариваются с овцами?

Дэвид негромко засмеялся:

— Говорят, это не грех, если не без удовольствия.

Орсон так и грохнул, запрокидываясь от смеха. А вот жестянщик Роб к их веселью не присоединился. Сказал уныло:

— Мы получили хороший навар в клане Маккензи — целых три шиллинга и шестнадцать пенсов. Может, этим и обойдемся? Ну ее, эту Мойру с ее Гектором?

Ему никто не ответил. Дэвид старался казаться веселым, но в душе ощущал тревожное напряжение. Его спутники уже спали, а он все ворочался. И сразу услышал, как в дверь негромко постучали.

Это оказался человек Джона. Младший вождь ожидал мнимого торговца, стоя под дождем и кутаясь в широкий плед.

— Завтра все решится, — сказал он, и Дэвид заметил, что голос его слегка дрожит. — Белую лань выследили у истока речки Гленнан, это достаточно далеко, места там холмистые и неровные, так что не особо умелая наездница Мойра вряд ли туда отправится. Скорей всего, эта неженка останется в небольшом селении на берегу Лох-Лонга. Уж я прослежу за этим, как и постараюсь, чтобы ее охраняло как можно меньше людей. Жаль только, что Эхин уезжает со своими Манро и не примет участия в охоте. Будь он с нами, исчезновение Мойры сразу бы приписали ему.

— На него первого и падет подозрение, — улыбнулся Дэвид.

Он не посвящал Джона в детали своего плана, но тот и не интересовался. В остальном же Джон прекрасно все продумал. Однако в следующее мгновение он вдруг схватил торговца за грудки и притянул к себе:

— Слушай меня внимательно, мастер Дэйв. Если у вас что-то не сладится, то знай — я сам приму участие в погоне за вами. И мои люди зарубят вас еще до того, как Гектор Рой своими пытками сумеет вызнать у вас, кто был вашим союзником в клане и помогал похитить эту чертову девку.

Даже в полумраке можно было различить, какое злое у него в этот миг лицо. Но Дэвид лишь разжал удерживавшие его руки и, прежде чем уйти, поклонился Джону Киллину и насмешливопроизнес:

— И тебе желаю удачи, благородный тан.

В день большой охоты на белую лань все поднялись, едва забрезжил рассвет. Шедший всю ночь дождь прекратился, утро выдалось сырое, вокруг плотным слоем висел туман. Однако псари уверяли, что по такой погоде гончие только скорее возьмут след.

Торговцев никто не думал приглашать на тинчайл, и это был день их отъезда. Предполагалось, что они отбудут на лодке, но пока не начался отлив, Дэвид отправился проститься с отбывающими Манро. Не было ничего странного в том, что он выказывает почтение людям, с которыми приехал в Эйлен-Донан. И сейчас он лишь негромко поинтересовался, помнит ли Эхин, где должен ожидать свою спутницу.

— И зачем мне эта крольчиха Кэт? — в который раз уныло спросил Манро.

Дэвид пропустил его нытье мимо ушей и напомнил, что они должны сделать остановку у скалы, на которой стоит расщепленная молнией сосна.

— Там вас оставят провожающие клансмены Маккензи, — пояснял он. — Им ведь тоже хочется поскорее вернуться к охотничьему гону, так что долго сопровождать вас они не намерены. Ну а девушка появится там через некоторое время. Она знает это место и непременно приедет, едва ей удастся отделиться от охотников. Вон, взгляни, она уже вышла и смотрит на тебя, — указал Дэвид на стену замка, где сквозь наплывы тумана виднелась девичья фигурка в красном платье, со светлыми, переброшенными на грудь волосами. Издали ее вполне можно было принять за Мойру, но все трое знали, что это Кэт из Киллина.

Ремси Хром незаметно улыбнулся в усы. Он был доволен тем, что по наущению этого хитрого торговца Эхин Монро решил похитить не шлюху Гектора Роя, а его племянницу. Вот он и покажет, на что способен, а заодно добудет себе достойную невесту. И Ремси даже хлопнул Дэвида по плечу, когда тот напомнил, что, как только появится Кэт, им надо будет нестись во весь опор.

— Эх, парень, да не есть мне хлеба, если все у нас не получится как надо. Наши клансмены разбредутся по высокогорью, чтобы еще пуще запутать следы, ну а мы уж… Все говорят, что малышка Кэт — отличная наездница, а ради Эхина она будет скакать так быстро, как только сможет. Но я все недоумеваю, как тебе удалось уговорить нашего упрямца? Раньше мой племянник лишь дразнил Кэт, а тут вдруг…

— Просто желаю поквитаться с Маккензи! — зло прошипел Эхин.

Но когда его дядя отошел, вождь сильно сжал Дэвиду предплечье.

— Послушай… Ты точно уверен, что нам необходима эта крольчиха? Мне ведь нужна не она — мне нужна Мойра! И только ее я хочу назвать своей женой.

— Как сказал твой дядюшка, не есть мне хлеба, если так и будет. Кэт нужна нам для отвода глаз. Ну сам подумай, парень, на кого падет подозрение, когда заметят пропажу твоей прекрасной фейри? Правильно, на Манро. И уж поверь, все кинутся за вами, как свора гончих. Можешь сколько угодно плутать, увозя Кэт, но, когда вас догонят, попросту верни девушку преследователям. Ты ведь обещал Гектору отомстить за угон ваших бычков? Вот и получится, что ты сдержал свое слово. А теперь иди, иди. И не сомневайся, я свое дело сделаю.

Он отошел от Эхина, заметив, что за ними с зубчатой стены наблюдают уже две женщины — рядом с Кэт стояла Мойра. Дэвид знал, насколько она подозрительна, и ему не хотелось привлекать ее внимание.

Однако, похоже, хитрая фейри на этот раз ничего не заподозрила. Об этом сказал Тутило, встретившийся с Дэвидом на мосту. И сообщил, что только что исповедовал Мойру и она вполне спокойна.

Дэвид невольно передернул плечами:

— Как легко вы делитесь тайной исповеди, отче.

— Да вот легко, — скривил губы в подобии улыбки Тутило. — Особенно учитывая, что Гектор Рой всегда сидит подле нас с Мойрой, когда она желает исповедоваться. Мойра очень религиозна, но старый Маккензи требует, чтобы она исповедовалась при нем, дабы между ними не было секретов. Такое вот у них полное доверие, ха-ха. Что же касается моей службы как священника, то в этих горах она мало походит на то, к чему вы привыкли в Англии. К тому же, надеюсь, это мое последнее задание в Хайленде, слава тебе Господи. Я устал от постоянного притворства и жду, когда лорд Перси вознаградит меня за службу и я смогу спокойно жить где-нибудь в маленьком домике, в тех краях, где набеги не бывают столь частыми, как эти чертовы туманы в шотландском Нагорье.

Туман и впрямь был мутный и тяжелый. Уже не было видно уехавших Манро, да и замок то и дело скрывался за пеленой. Дэвид прошел по мосту на островок и увидел, что Орсон и Роб уже укладывают тюки с остатками товаров в лодку. Лодка была обычной куррахой, и Роб, как всегда, ныл, что, дескать, лодчонка-то тьфу, а он переживает за свои товары, ибо не верит, что они смогут далеко уплыть на столь утлом суденышке.

— Нам не придется долго плыть на куррахе, — заметил Дэвид, пересчитывая деньги, которые намеревался упаковать в пояс.

При этом он незаметно поглядывал по сторонам, отмечая все происходящее, что только можно было различить в густом тумане. Итак, большинство принимающих участие в выезде на охоту уже разделись и плескались в холодных водах озера. Обычно дело — вымыться перед ловом, а потом намазаться всяким дерьмом, дабы чуткие лани не уловили запах охотников. Мимо лодки с торговцами как раз пронесли котелок с такой гадостью — даже глаза резало от вони. Но для преследователей лани как раз то, что надо. А вон стали выводить лошадей для охотников. Всадников на охоте будет не так уж много, большинство отправится на своих двоих, однако для сильного горца пробежаться по склонам — сущий пустяк. От псарен уже долетал лай собак, которых выводили на сворках. А еще слышались скабрезные шутки и хихиканье женщин, подглядывавших за купающимися клансменами, их замечания по поводу того или иного раздетого охотника, причем столь откровенные, что впору было покраснеть матерому мужу. Женщины горцев, как известно, не скрывают своих чувств, да и в манерах куда свободнее, чем жительницы Низинной Шотландии. А еще Дэвид в какой-то миг расслышал голос Мойры, настаивавшей на том, что ей лучше остаться в замке, — какая разница, где ждать охотников, тут или в холодном тумане на берегу. Дэвид даже замер — этого еще не хватало! Ведь если упрямица Мойра останется под защитой стен Эйлен-Донана, все их планы пойдут прахом.

Но, слава Пречистой Деве, Гектор Рой не внял ее просьбам.

— Ты едешь, Мойра, — и все! — донесся его решительный голос. — Ну-ну, не дуйся. Мне всегда спокойнее, когда ты рядом. К тому же всем известно, что твое присутствие сулит Маккензи удачу. Иди лучше к Кэт, моя нежная фейри. Видишь, девушка только и ждет, когда будет дан сигнал к выезду.

Кэт действительно уже сидела в седле, сияющая и нарядная в своем алом одеянии. Мойра тоже надела красное платье, не столь роскошное, как обычно, хотя и красиво опушенное светлым мехом северной лисы. Дэвид наблюдал, как она прошла к оседланной лошади, как констебль Кристофер Мак Рэ встал перед ней на одно колено, сложив руки лодочкой, и, когда молодая женщина поставила ногу на его ладони, легко поднял ее в седло.

После этого констебль подошел проститься с торговцами. В его обращении это выглядело как намек, что они что-то сильно задержались.

— Уже отбываем, славный Мак Рэ. Не будем вас отвлекать, — произнес Дэвид, отталкиваясь веслом от берега.

Для всех в клане они отбывали по водам залива, чтобы легче было добраться до соседних с Маккензи Макдонелам Гленгарри. Ныне с Гленгарри Маккензи были в мирных отношениях, поэтому никто не мешал торговцам навестить соседний клан. Вообще у горцев не было в обычае препятствовать торговым гостям, редко бывавшим в этих местах. К тому же все были увлечены предстоящей охотой. Какой-то миг Дэвид сквозь слои тумана еще видел темную сутану отца Тутило, который должен был оставаться при Мойре, ну а потом все поглотила плотная пелена. Отчаливая, они услышали, как окрестности огласились привычным криком: «Удача, ступай за нами!» — так охотники призывали везение на время лова, когда уже выступали. Ну, всех благ, парни. Пусть вам повезет добыть белую лань. А уж Дэвид и его спутники не упустят свою добычу.

Они плыли в густом белесом мареве. Туман глушил звуки и скрывал оживление на берегу. Орсон и Роб налегали на весла, а Дэвид сидел на корме, откинувшись на борт и даже прикрыв глаза, будто задремал.

— Как вы можете быть таким спокойным? — удивлялся Роб.

Спокойным? О, Дэвид был напряжен, как тетива. Он плохо спал этой ночью, долго молился, а теперь, зная, что им предстоит, просто копил силы.

Пока же лодка тихо плыла в тумане в сторону моря. Слышен был плеск опускаемых в воду весел, порой в стороне раздавался более громкий вплеск — это рыба выскакивала из воды и плюхалась обратно. И снова все стихало, лишь на блестящей маслянистой поверхности оставался крошечный водоворот. Туман был густой, плотный и влажный, и, чтобы ориентироваться в нем, Орсон направил обтянутый кожей нос куррахи ближе к берегу, дабы двигаться вдоль его кромки. Они миновали один береговой выступ, потом другой. Дэвид, казалось, все еще подремывал, но, когда до них долетел двойной пронзительный крик сойки, вмиг выпрямился.

— Знак. Причаливаем.

Заросли тут подходили к самой воде лоха. Орсон завел лодку под нависающие ветви боярышника и бузины, когда из лесу вышли трое горцев. Головы их были накрыты полами пледов, как капюшонами, но они сразу узнали Малкольма Мак Рэ.

— Это мои люди, — указал он на своих спутников. — Они будут ждать нас на тропе через горы, пока я проведу одного из вас к месту стоянки охотников.

Едва они вышли, как один из горцев вспорол кожаный борт куррахи, и лодка стала погружаться под грузом тюков. Роб даже застонал, но Дэвид хлопнул его по плечу, напомнив, что их ждет награда, которая восполнит все утерянное.

Малкольм передал торговцам пледы и туники горцев — теперь в Майсгрейве и его спутниках никто не должен был распознать чужаков. Орсон лишь хихикнул, облачившись в тунику горца, достигавшую колен, и даже игриво помотал ногой, но остальным было не до шуток. Малкольм вывел из зарослей нескольких лохматых горных пони, и Дэвид, взобравшись на одного из них, сказал:

— Орсон и ты, Роб, вы поедете с человеком Малкольма к морю. А я с Мак Рэ вернусь назад, к месту охоты. Ждите нас и молитесь, чтобы все прошло благополучно.

Отъезжая, он оглянулся и увидел, что Роб по-прежнему возится со своими пожитками, какие успел вытащить из лодки, а вот Орсон застыл и, глядя ему вслед, делает крестное знамение. Можно было умилиться, видя, как волнуется за своего господина этот обычно беспечный, буйный парень. Но, возвращаясь за Мойрой, Дэвид и впрямь очень рисковал, поэтому его самого не покидала тревога.

«Мне просто интересно», — напомнил себе Майсгрейв любимую присказку, какой всегда подбадривал себя, отправляясь на опасное задание.

Горные пони, гривастые, с крупными копытами, были обучены пробираться сквозь любую чащу и подниматься по кручам. На двоих ехали они с Малкольмом, еще двоих вели в поводу. За плечом Дэвида был мешок с объемистой кожаной флягой с вином. Гектор Рой хотел прикупить у него еще вина для своей фейри? Что ж, он не забыл желание вождя. И если что-то у них не сладится или их встретят и что-то заподозрят, он всегда может сослаться, что обнаружил среди товаров такую желанную для красавицы флягу и решил продать напоследок.

В пути они сделали небольшую остановку, и, пока Малкольм с его клансменом вслушивались в звуки и пытались что-то разглядеть в тумане, Дэвид достал переданный ему ранее Тутило мешочек с белым порошком, высыпал его в горлышко фляги и несколько раз хорошенько взболтнул содержимое. Малкольм заметил это и довольно осклабился:

— Давай, давай, приятель. Если ты избавишь клан от этой девки, я даже поставлю за тебя свечку Господу. Ну, когда попаду в церковь.

Они продвигались медленно, порой попадали в такой плотный туман, что были вынуждены останавливаться и пережидать, пока он не поредеет. Дэвид только удивлялся, как Малкольм определяет направление. И все же где-то через час с небольшим отставной констебль вывел его по крутому спуску к водам залива Лох-Лонг, узкого и длинного, залегшего среди поросших лесом холмов.

— Там впереди есть мост, — указал он куда-то сквозь слои наплывающего тумана. — Мне дальше ехать нельзя. Для Мойры я в одной цене с проказой. Как и она для меня. И встречаться нам — только испортить дело. Поэтому я с лошадьми останусь тут и буду ждать, чем все закончится. Надеюсь, сладится.

«Мне просто интересно», — опять напомнил себе Дэвид, когда направил лошадку по низким, осклизлым доскам мостка через лох.

Они все правильно рассчитали, и отец Тутило вышел ему навстречу, едва Майсгрейв появился на мосту из тумана.

— Такая погода нам только на руку, не так ли? — негромко произнес священник, беря его лошадь под уздцы. — Да и наша красотка озябла, опять ворчит, что лучше бы оставалась в Эйлен-Донан.

Туман и впрямь был сырой и холодный. От него на волосах оседали капли влаги, и волосы Дэвида, обычно лежавшие плавной волной, сейчас начали завиваться, падая на глаза мокрыми прядями. Тутило вывел его к небольшой площадке среди зарослей, где лежали какие-то тюки и слабо дымил костерок, у которого сидели, греясь, трое горцев в пледах. Сама Мойра устроилась в стороне на расстеленной овчине.

— Ого, кого это вы привели, отче? — сразу поднялась она, едва Дэвид спешился. — Святые угодники мне порукой, если мастер Дэйв в это время не должен быть уже за много миль отсюда. Что заставило тебя вернуться, лоточник? — обратилась она к мнимому торговцу.

Ее пышные волосы тоже вились от сырости и красиво обрамляли тонкое личико. Взгляд был настороженным и колючим.

— Вот это. — Дэвид протянул ей объемную флягу с вином, для видимости колыхнув ею, чтобы было слышно, как булькает содержимое. — Сладкая и густая мальвазия, мистрис. Мой напарник Орсон хотел приберечь ее для вождя клана Малеодов. Но ведь я обещал Гектору Рою, что вы получите свою мальвазию. Шестнадцать шиллингов с вас, госпожа.

Кажется, она была удовлетворена ответом, но тут же начала торговаться. Шестнадцать шиллингов? Да не ополоумел ли он? И с чего он взял, что она берет такую сумму с собой на охоту?

— Хорошо, назовите вашу цену. Но учтите, я проделал обратный путь в тумане и потому особо уступать не намерен.

Какое-то время они смотрели друг на друга, не обращая внимания на охранников, которые отошли от костра и теперь с улыбками наблюдали за ними. Похоже, возвращение торговца, с коим горцы недавно пировали и выпили не одну чарку асквибо, не сильно их обеспокоило. Дэвид отметил, что они были еще совсем мальчишки. Наверняка более опытные клансмены Маккензи не согласились торчать с любовницей вождя, предпочтя получить и свою долю удачи в охоте на белую лань. Дэвиду стало немного грустно. Жалко будет убивать этих парней. Но, скорее всего, придется. Или же…

— Вы даже не представляете, что это за напиток, мистрис Мойра. Но если вы будете так скупиться… Клянусь Святым Макгридером, я попросту отдам вино этим славным ребятам. И сам выпью его с ними. По крайней мере, настроение сразу улучшится, да и сырость не так будет донимать. Ну, что скажете?

Он раскупорил флягу, опять потряс и повел ею, так что в сыром воздухе почувствовался густой аромат сладкого душистого вина.

— Вы странный купец, — задумчиво произнесла Мойра.

— Возможно. Но я рассчитывал на барыш и не намерен портить себе настроение из-за вашей скупости. Эй, парни, у вас с собой есть чаши?

Во всяком случае, если эти юные клансмены выпьют пойла и заснут, их не придется резать. А уж с капризной красавицей он как-нибудь справится.

Парни пили вино и улыбались. Мойра смотрела гневно, ее темные брови были нахмурены. Она зябла, кутаясь в меховую пелерину, вино сейчас было бы для нее в самый раз. Но она лишь отвернулась, когда Дэвид налил охранникам по второй порции и сам сделал вид, что пьет.

— Сладкое как мед, — улыбаясь, произнес один из юных клансменов. — Привкус немного странный, но я бы не сказал, что дерьмо.

— Ну ты скажешь — дерьмо! — отозвался другой, слизывая с едва пробивавшихся усиков сладкие янтарно-желтые капли. — Сроду такого не пил.

— А вы будете пить, отче? — повернулся Дэвид к Тутило.

Взгляд его при этом был острый и выразительный — он надеялся, что священник, до этого хмуро державшийся в стороне, поймет его знак. Дэвид ранее намекал, что почитающая священнослужителя Мойра не откажется принять напиток из рук священника.

Тутило не зря столько лет был шпионом и умел быстро соображать. Достав свою деревянную чашку, он сделал вид, что пьет вино, причем так умело, что Дэвид даже подумал, не решил ли хитрый святоша и впрямь попробовать дивного напитка? Но Тутило лишь облизнул губы и направился к Мойре.

— Выпейте немного, дитя мое. Если уж этот парень готов раздавать направо и налево столь замечательный напиток, почему бы и вам не попробовать?

— Вот я и думаю, с какой радости он раздает свой ценный товар?

Священник продолжал стоять перед ней с протянутой чашей.

— Не стоит быть такой подозрительной, мистрис Мойра. Позвольте напомнить вам пословицу: зла боится тот, кто сам чинит зло.

Молодая женщина лишь передернула плечами, но взяла чашу и пригубила. Она пила со знанием дела, смаковала напиток, держа во рту, прежде чем глотнуть.

— И впрямь отдает чем-то странным, — заметила она.

— Но ведь стоит запрошенных денег? — подошел к ней Дэвид. — Я так и знал: стоит вам попробовать дивную мальвазию, и вы уже не станете торговаться.

Она наконец улыбнулась.

— Ты хитрый плут, Дэви Маклейн. А теперь довольно раздавать такое добро. Парни, — повернулась она к обступившим ее с чашами юношам, — идите к своему костру. Вино больше не раздается — я покупаю его. А ты, Дэйв, можешь ехать в Эйлен-Донан. Скажешь, чтобы Кристофер Мак Рэ выдал тебе полагающуюся сумму. Он не будет сомневаться, что это я тебя послала.

— Так уж и не будет? Может, я захвачу с собой кого-то из ваших охранников, чтобы подтвердили ваши слова?

Она только пожала плечами, отходя и при этом вновь делая глоток вина.

Теперь Дэвиду нужно было как-то потянуть время, дожидаясь действия одурманивающего порошка, и он не нашел лучшего способа, как отозвать священника и сделать вид, будто хочет переговорить с ним.

Они стояли в стороне, и Дэвид даже словно посмеивался чему-то, а вот Тутило был суров и едва сдерживался, скрывая тревогу.

— Я не могу твердо знать, когда начнет действовать зелье. Смотря кто и сколько выпил. Парни хлебнули много и залпом, а вот Мойра, большая любительница смаковать вино, пьет понемногу. Но она женщина, она слабее. Силы небесные, смотрите, юный Ирахт уже клюет носом, а она еще расхаживает с чашей, словно ее и не берет. Будем надеяться, что, если парни начнут засыпать, она не сразу это заметит и не поднимет шум. Пойду отвлеку ее. Ты же отойди, Дэйв, но будь начеку, если что.

Дэвид сделал несколько шагов в сторону берега и, опустившись, стал перетягивать кожаные ремешки на своем броге. Сам же украдкой наблюдал за происходящим. Заметил, что один из парней и впрямь склонил голову на руки, второй стал зевать. Но самый крупный из них сидел как ни в чем не бывало и продолжал подкидывать сучья в костер. Со стороны, где беседовали Мойра и священник, даже долетел ее смех. Туман глушил звуки, но Дэвид все же расслышал одну из фраз Мойры:

— Вы очень добры ко мне, отче, однако леди Нэн до самой смерти останется законной женой Гектора Роя. И все эти разговоры о разводе… Это даже грешно, особенно в устах священника.

Ого! Тутило завел речи о разводе Гектора Роя и его супруги. Ай да хитрец! Дэвид различил, как тот довольно громко сказал:

— В моих словах не больше греха, чем в той жизни, какую вы ведете с вождем Маккензи, будучи невенчанной. И как служитель Церкви я с удовольствием выпью этого чудесного вина за то, чтобы однажды узнать, что вы стали законной супругой честного горца, пусть это будет даже не Гектор Рой. Или же…

Он еще что-то говорил, но было не разобрать. Главное, что он заставил выпить Мойру целую чашу вина.

Двое клансменов у костра уже спали. Третий поднялся, стал трясти головой. Дэвид незаметно сунул руку под мышку, где на ремне висел нож. Если этот парень что-то заподозрил, надо свалить его до того, как он поднимет шум.

Напряжение нарастало. А тут еще Мойра после выпитой чаши стала оседать на руки священника, а тот ее поддерживал.

От костра, где стоял горец, раздался отчетливый голос:

— Какое крепкое вино у тебя, купец. Меня и пинта виски так не пьянила, как ваш напиток. О небо, что это с госпожой?

Он шагнул было в сторону Тутило и девушки, но споткнулся прямо на ровном месте и рухнул на землю. И уже не встал, а Дэвид услышал его громкий храп.

Священник уже тащил к Майсгрейву обеспамятевшую Мойру.

— Скорей, Дэйв, скорей, ради самого неба! Мы и так долго провозились.

Дэвид сорвал перевешенный через круп его лошади темный плед и быстро укутал женщину с головы до ног. Для пущей безопасности он связал ей руки и ноги и засунул кляп в рот.

— Тщетная предосторожность, — торопил священник. — Теперь они проспят до самого заката, если не до полуночи.

Дэвид положил неподвижную Мойру на круп своего конька и стал увлекать его в сторону моста через Лох-Лонг. Священник широким шагом шел за ним, все время озираясь и осторожно, как ребенка, неся в руках кожаную флягу с вином, чтобы не оставить никаких следов. В какой-то миг Дэвид оглянулся на него и подмигнул:

— Святой отец, уж не знаю, что это за зелье, но оно сделало свое дело. Обещаю, когда все закончится, я угощу вас самым лучшим вином, какое только смогу приобрести.

На грубом лице хитреца священника промелькнуло некое подобие улыбки.

— Обещаю, что с радостью выпью с вами, Дэйв. Вот только бы знать… когда все закончится. И как.

   Глава 5    Стихия

Мойра приходила в себя тяжело. О том, как долго ее везли, у нее не было ни малейшего представления, осталось лишь смутное воспоминание, как она неожиданно упала, ушиблась, но ее тут же подхватили и положили поперек седла. Ужасная тряская дорога все не кончалась.

Кажется, она стала постанывать, потому что в какой-то миг услышала голос священника Тутило:

— Не жестоко ли вы с ней обращаетесь? Она все же нежная женщина, а такая дорога измучит кого угодно.

Добрый святой отец!.. Внешне он суров и даже безобразен, как горный уриск^[541], но с Мойрой всегда был мягок и предупредителен. Хотя порой и корил молодую женщину, что та живет в незаконной связи с вождем Маккензи.

Она еще расслышала, как кто-то другой зло ответил:

— Это она-то неженка? Да она крепка, как кованый клинок. И душа у нее каменная.

Мойра узнала и этот голос: Малкольм Мак Рэ. Ее враг и мучитель. Она смогла отомстить этому человеку за свои унижения, лишив всего, чем он дорожил, однако не сомневалась, что Малкольм — недруг и ей опасно находиться рядом с ним. Особенно когда она так слаба. Но с чего бы это она ослабла?

Мойра попыталась заставить себя очнуться, но ее усилия были тщетны, и она вновь начала стонать. И тогда ее подхватили сильные руки, устроили поудобнее и удерживали, пока продолжалась скачка.

— Мне кажется, она приходит в себя, — произнес кто-то совсем рядом, чей голос тоже показался знакомым. — Отец Тутило, может, стоит влить ей в глотку еще немного вашего зелья?

— Нет, нет, — отозвался откуда-то со стороны священник. — Мойра не скоро очнется. А если будем злоупотреблять зельем, она может и умереть. Или вы хотите привезти Эхину Манро весть о ее смерти, а не саму невесту?

Они говорили о невесте мальчишки вождя. Но сама Мойра тут при чем?

Ей было удобно в удерживающих ее руках. Она ощущала капли дождя на лице, холодные и освежающие. Но очнуться Мойра не могла и вновь уплывала в забытье. Звуки появлялись урывками и исчезали.

Со временем она опять стала слышать голоса и различать фразы. Кто-то визгливо ругался, жаловался на ненастье, при этом уверяя, что ни за что не решится отправиться по морю в такую погоду. И ему в ответ звучал грубый голос Малкольма:

— Как угодно, господин жестянщик. Но тогда вам придется остаться здесь, в землях Аплкросс. Но учтите, эти края недавно перешли к Маккензи, и если кто-то обнаружит вас тут… Нет, лучше я сам вспорю вам брюхо прямо сейчас, пока палачи Гектора Роя не успели выяснить, кто вам помогал в похищении его девки.

Мойра даже в полубессознательном состоянии почувствовала страх. Они говорили о похищении… И она уже стала догадываться, что похитили именно ее…

Ей хотелось кричать, но сил не было, и из ее горла вырвался лишь слабый стон. Ее положили на землю, стали переговариваться в стороне. Потом раздался топот копыт — было слышно, как подковы бьют по камням. Когда этот звук удалился, она различила шум дождя и негромкие голоса стоявших неподалеку людей.

— Сэр, но вы поглядите, какая волна! — снова жалобно заныл кто-то. — Разве можно отправляться в плавание, когда такой ветер?

— Успокойся, Роб. Смею заверить тебя, что местные жители смело ходят с острова на остров на утлых плоскодонках в любую погоду и даже ночью. А Малкольм заверил, что парни, которые придут за нами, умелые мореходы.

— Однако море и впрямь слишком неспокойно, Дэвид, — узнала Мойра голос Тутило. — И если волны так пенятся в заливе Лох-Торридон, то каково нам придется, когда мы окажемся в открытом море?

Они собираются уплыть? Вместе с ней? Теперь Мойра различала каждое слово, но оставалась неподвижной и не открывала глаз. А еще она заметила, что после отъезда Мак Рэ похитители заговорили как-то иначе. В ее полусонном состоянии трудно было сообразить, что именно изменилось, но главное заключалось в том, что она их понимала. Так, она догадалась, что одним из увезших ее был торговец Дэвид Маклейн. Она даже уловила некую злую усталость в его голосе, когда он сказал:

— Отче, вы разве не понимаете, что для нас теперь главное — поскорее покинуть эти земли. Вот-вот начнет светать, а мы все еще во владениях Маккензи. И если нас тут заметят… Что мы скажем клансменам Гектора Роя, как объясним, почему очутились здесь, да еще и с женщиной их вождя?

Голос священника звучал напряженно:

— Если все дело в том, что с нами Мойра… О, послушай меня, Дэвид, задание Перси мы уже выполнили. Все Маккензи будут уверены, что тут не обошлось без дерзкого Эхина и Ангуса Хрома, и теперь оба клана не скоро выяснят отношения. Значит, то, что хотел Нортумберленд, свершится и они начнут резать друг друга. Зачем же тогда нам Мойра? Давай попросту перережем ей горло, пока она ничего не понимает, а потом забросаем тело камнями. Поверь, на нас никто и не подумает ничего дурного. Мы гости клана, а меня к тому же многие знают в этих краях.

— Знали, отче. С того момента как вы исчезли одновременно с Мойрой, вас так же подозревают, как и Манро. И учтите, что Гектор Рой, глава всех Маккензи и барон Кинтайла, имеет большую власть во всем Нагорье и длинные руки — он простирает их всюду, куда может достать, а слышит он на любом расстоянии. Так что лучше нам уйти морем и не испытывать судьбу.

Священник что-то пробормотал и отошел. Мойра слышала его шаги, несмотря на завывание ветра. Она все же смогла чуть приподнять веки и различить смутные силуэты своих похитителей. Ближе всего к ней сидел рыжебородый спутник торговца. И он вдруг тоже поддержал предложение отца Тутило:

— Святоша прав, сэр. Пока девушка с нами, мы с ней как с факелом на пустоши — привлечем внимание любого Маккензи. Если же избавимся от нее, мы, почитай, свободны от всяких подозрений.

Мойра почувствовала, как ее начала бить мелкая дрожь. И не от холода и мокрой одежды — ей стало страшно. К тому же она чувствовала себя такой беспомощной… А этот Дэвид, бывший, видимо, у них за главаря, так странно молчит. Если он согласится…

Но он сказал другое:

— Мы не станем убивать ее. Вон уже приближается лодка, о которой говорил Малкольм. Давайте перебираться в нее. На ней мы будем в безопасности.

— Попасть в такую стихию и не быть в опасности… О Дэвид, похоже, что вы больше всех нас верите в свою удачу и милость Провидения, — ворчливо отозвался жестянщик Роб.

— Аминь, — только и ответил Дэвид. После чего он подошел к лежавшей под кустом вереска Мойре и взял ее на руки.

Было еще слишком темно, и он не заметил, что пленница наблюдает за ними. Однако когда они ступили на борт судна, он все же различил в сероватом свете хмурого утра блеск ее глаз. Дэвид видел, как она озирается по сторонам, когда стал прикручивать ее связанные руки к обрывку такелажа у борта.

— Что, удивлена, красотка? Ничего, при таком ветре остатки дурмана скоро выветрятся из твоей головки. И если ты не страдаешь от качки, то начнешь соображать так же здраво, как до того, как напилась мальвазии.

Он отошел, а Мойра, вцепившись связанными кистями в борт лодки, приподнялась и стала оглядываться.

Как только лодка отошла от песчаной отмели между скал, сразу началась болтанка. Постепенно развиднелось, и сквозь косые струи дождя Мойра увидела впереди длинную гряду острова. Женщина поняла, где находится: не раз, бывая на побережье, она видела очертания острова Раззей в проливе Иннер-Саунд. Море вокруг было темным и бурным, ветер срывал с гребешков волн клочья пены. И все же лодка была еще совсем недалеко от побережья. Мойра подумала, что, если бы ей удалось освободиться, она бы попыталась вплавь вернуться обратно. Ведь эти берега принадлежат клану Маккензи, где каждый встречный сможет оказать ей поддержку и доставить к Гектору Рою!

Однако как освободиться? Мойра посмотрела на снующих по длинной ладье мужчин. Они были заняты снастями, до пленницы никому не было дела, и если они за все это время не догадались, что у нее за голенищем сапога нож, то наверняка и сейчас не заметят, когда она его достанет. Другое дело, что ее руки, связанные в течение многих часов, жгло как огнем, а этот пес Дэвид еще и привязал ее к борту.

Мойра сидела, сжавшись в комочек, и ее сотрясала дрожь. На воде было холодно, к тому же дождь и ледяные брызги время от времени окатывали судно. Но постепенно светало, и женщина видела, что люди в лодке по-прежнему не обращают на нее никакого внимания. Они уже прошли вдоль побережья длинного гористого острова Раззей, миновали следующий остров Рону и теперь огибали его северную оконечность, когда на них буквально обрушился шквал. Ветер загудел снастями, судно содрогнулось и заскрипело, волны стали значительно выше и то и дело орошали брызгами борта. Впереди было открытое море, и Мойра не понимала, куда ее везут. Да еще когда так штормит. Она сама выросла на островах и знала, как может быть опасна стихия.

Корабелам с превеликим трудом удалось развернуть судно по ветру. Лодка будто порхнула вперед и теперь неслась, перескакивая с одной водной гряды на другую. Сквозь слабый рассвет Мойра увидела впереди зеленые склоны и гористую поверхность гигантского острова Скай. Но, как оказалось, ее спутники не намерены были приставать к берегу и попытались вывести судно в открытое море. Не всем, похоже, это пришлось по нраву. Она видела, как правившие лодкой люди Мак Рэ и торговец Дэвид ругаются у рулевого весла, а затем к ним присоединился Тутило, тоже вступивший в спор. Священника явно пугало небо впереди, он размахивал руками и в своем черном одеянии походил на попавшую в бурю ворону.

Потом Дэвид и священник отошли от рулевого весла. Дэвид приблизился к пленнице, взглянул на нее, даже как будто улыбнулся, однако, держась за снасти и пошатываясь под креном, прошел мимо. Именно в этот миг послышались крики и все столпились по левому борту. Люди похватали багры, всматривались во что-то. Мойра приподнялась, чтобы увидеть, что их встревожило, и внутренне похолодела. Она видела, как несшиеся мимо судна волны взрывались брызгами взлетающей вверх пены — ладья проходила подводные рифы, и они могли потерпеть крушение, если под напором ветра ее нанесет на них.

Мужчины стояли, удерживая багры, и в какой-то момент с яростным криком выставили их вперед. Кормчий изо всех сил налег на рулевое весло, и все же они едва не поплатились за свою смелость, ибо толчок, каким корабль отбросило в сторону, показал, что лишь упор сильных рук, сумевших оттолкнуть баграми судно от рифа, избавил их от неминуемого удара. Трое из мужчин попадали на палубу, корабль накренило, потом он вознесся на следующую волну, резко опал, и их снова окатило тучами брызг. Однако же им удалось миновать опасное место.

«Сейчас им все равно не до меня», — решила Мойра и связанными руками стала вытаскивать нож из-за голенища сапога.

На нее не смотрели. Женщина еле могла держать его, потом как-то умудрилась взять рукоять в зубы и принялась пилить веревку, которой были стянуты запястья. При этом озиралась и даже глухо рычала от натуги. Нож порой задевал кожу, ей было больно, потекла кровь, но она не сдавалась.

Корабль вновь возносился и падал. Мойра заметила, что людей начало тошнить. В какой-то миг из рыжего Орсона фонтаном изверглось содержимое желудка, а налетевшая волна окатила его, словно желая умыть. Потом склонился над бортом Дэвид. Поднявшийся вал едва не подхватил его, чтобы унести за собой, но он каким-то чудом удержался, вцепившись в такелаж. Кормчий по-прежнему налегал на весло руля, и корабль, врезаясь носом в волны, стал делать крен. Но при этом он оказался под налетающим ветром, и волны захлестнули палубу.

Мойру окатило с головы до ног, и она выронила нож, который тут же унесло куда-то в сторону. Пока она озиралась, высматривая его, рядом с ней появился Дэвид. Он сразу понял, чем она занималась, но только согласно кивнул и сам разрезал удерживающие ее путы.

— Держись за такелаж, малышка. Веселенький денек начинается, не так ли?

И он как-то по-сумасшедшему расхохотался.

Судно развернули, палуба вновь вздыбилась, но корабль по-прежнему болтало со страшной силой.

Руки Мойры были очень слабы, а прилившая кровь вызвала страшную боль. Не в силах удержаться, она покатилась по палубе, ударилась о ноги священника Тутило. Он схватил ее, и в какой-то миг она увидела его посеревшее от ужаса лицо.

— Все из-за тебя, ведьма!

— Сами сдохнете! Пучина утащит вас!

Их вновь окатило волной. Мойра схватилась за какую-то веревку, а когда волна прошла и она смогла откашляться, то поняла, что священника рядом не было. Подтянувшись и вцепившись в борт, она увидела его барахтающимся среди пучины. Тутило что-то кричал и махал руками, но его накрыла новая волна, и он уже не появлялся.

Мойра испытала настоящий ужас. Неужели это она погубила священника своим пожеланием? Может, она и впрямь ведьма?

Остальные на гибель Тутило, казалось, не обратили внимания. Только Дэвид застыл на какое-то время, вглядываясь в ревущее море, но потом его окликнули, и он больше не отвлекался.

Теперь корабль шел по ветру, направляясь в открытое море.

«Они сошли с ума», — думала Мойра, видя впереди бушующую стихию. Где-то слева маячили возвышенности острова Скай. Земля была так близко, но люди на судне и не думали поворачивать к ней. Мойра поняла, что похитители задумали обогнуть Скай с севера. Но разве это возможно в такую бурю?

В свете наступившего утра стало видно, как впереди полыхают зарницы молний. Вдалеке гремел гром, море волновалось, темные валы накатывали и бились о борта. Вот тогда и было решено снять парус. Теперь судно болтало по воле волн, однако рулевое весло все еще направляло его, и они постепенно стали приближаться к суше, где волны казались не такими огромными. Но и маленькими их трудно было назвать.

Дэвид снова склонился через борт, и его стошнило. А когда он выпрямился, мокрый и растрепанный, кормчий крикнул ему сквозь вой ветра:

— Нам все же придется пристать. Вы же видите, что впереди?

Не заметить это было невозможно. Надвигающаяся буря была слишком сильной. Море взъярилось, завыл ветер, то и дело вспыхивали молнии. Им вторил гром.

Мойра уже не думала прыгать в море, она просто вцепилась в обшивку борта и тихо молилась. Корпус судна трещал, палуба качалась. Дождь заливал глаза. Потом рухнула мачта. Мойра не видела, как она падала, но услышала треск, а затем на нее полетели щепки. Кто-то закричал. Дэвид склонился к рыжему Орсону и вырвал острую щепку у него из щеки. До нее донесся его голос, когда он, перекрикивая шум бури, сказал:

— Пустяки! А теперь смотри за рифами. Это куда страшнее какой-то деревяшки, какой тебя оцарапало.

Корпус лодки так трещал, что оставалось удивляться, как она еще не развалилась. Мойра выглянула за борт и поняла, что кормчему каким-то чудом удалось развернуть судно носом к побережью Ская. Она не сочла это утешительным, поскольку на такой скорости ладья могла попросту разбиться о скалистое побережье. При этом девушка рассмотрела в стороне мелькавший среди волн небольшой островок, но заметила также, что слева и справа от него взрываются фонтаны брызг.

Снова рифы!

Мойра не выдержала и короткими перебежками, держась за снасти, пробралась к рулевому. Это был лохматый рыжий горец, то есть свой, а не эти похитившие ее чужаки, и она с надеждой обратилась к нему:

— Вы знаете проход между рифами в этих водах?

— Да смилуется над нами Пресвятая Дева, но каждый фонтан брызг на поверхности указывает, как их обходить.

— Но вы плавали тут?

— Во время штиля, девушка, однако никогда во время волнения и в такое ненастье.

— Чтоб вас…

Мойра осеклась, вспомнив, как сбылось ее пожелание, когда она рассердилась на священника Тутило.

Впереди по подветренному борту поднялся очередной фонтан брызг. Кормчий старался обогнуть его, но ремень его весла совсем ослаб и растянулся от влаги, и, казалось, они несутся прямо на скалу.

«Если бы они только подошли поближе к Скаю, — молила Мойра. — Я ведь хорошо плаваю, я бы смогла…»

Несмотря на то, что было очень холодно, она сорвала с себя меховую пелерину и сапожки. Если придется барахтаться в волнах, они только помешают.

Люди на корабле с ужасом смотрели на появившийся из воды темный риф, массивный, словно некое глубинное чудовище. Берег приближался, но приближался и риф. Дальше виднелся еще один, куда более крупный. А в стороне были заметны буруны, указывавшие, что опасность и слева, и справа.

Уже совсем рассвело, но от этого видеть грозящую со всех сторон опасность было еще страшнее. Прибой у побережья Ская казался сплошной белой пеной, и, когда они приближались к нему, ладью, почти не подчинявшуюся рулю, швыряло, как щепку.

На Мойру, как и прежде, никто не обращал внимания, все смотрели на воду. Ей оставалось только молиться о заступничестве небес. Выросшая на острове, она знала, как жадно море до жертв. А ведь она почти тосковала из-за того, что давно не плавала на лодке, и просила Гектора устроить ей подобное развлечение…

Вдруг кто-то закричал:

— Держитесь все, Христа ради!

На судно вдруг обрушился громадный вал, лодку подняло, а потом опрокинуло на борт. Раздался оглушительный треск; толчок был такой, что Мойра выпустила из рук обрывки вантов, за которые держалась, и полетела куда-то во мрак…

Мрак оказался холодным, плотным и тяжелым. Мойру словно поглотило огромное животное, которое не желало отпускать ее. И лишь бешеная жажда жизни заставляла ее бороться изо всех сил, работать руками и ногами и сдерживать дыхание, несмотря на то, что легкие, казалось, вот-вот разорвутся. В какой-то миг она всплыла и жадно, почти со стоном втянула спасительный воздух.

Вода была ледяной, Мойру мотало туда-сюда, то накрывая волной, то вновь вскидывая вверх. Постепенно силы ее стали иссякать, она наглоталась воды, но продолжала барахтаться, стараясь повыше поднимать голову. Оглушенная и мало что соображавшая, она вдруг увидела неподалеку островок, какой заметила ранее. О его уступы разбивались волны, но это все же была суша, и Мойра поплыла к ней.

Волна поднесла ее и сильно ударила о камни. Женщина дико закричала, совершенно измученная, но все же вцепилась в изъеденные соленой влагой выступы и удержалась, когда волна стала откатывать. Это была краткая передышка, и Мойра воспользовалась ею, чтобы взобраться повыше. Намокший подол путался у нее под ногами, она наступила на него и рванулась, услышав, как затрещала ткань. И все же она лезла дальше, и, когда очередной вал ударился о скалу, он уже не мог захватить свою добычу. Мойра стонала и плакала, продолжая карабкаться, пока не оказалась на небольшой каменистой площадке, куда не достигали волны. Тут она упала, обдаваемая множеством брызг, но волны, урча и шипя, откатывались, не доставая до беглянки.

Дыхание давалось с трудом, потом подкатила тошнота, и ее несколько долгих минут мучительно выворачивало. Исторгнув из внутренностей горькую соленую воду, Мойра потеряла сознание. Она не ведала, сколько лежала так, переводя дыхание и ничего не соображая.

Постепенно она стала различать пронзительные крики чаек. Море еще ревело, но, как заметила Мойра, волны уже были не столь крупные, как ранее. Молодая женщина приподнялась, озираясь по сторонам. По-прежнему шел дождь, ледяной, плотный, непрерывный. Сквозь его завесу она видела зеленые склоны острова Скай, россыпи камней и белую пену прибоя у его побережья. Мойра смотрела на него, понимая, что на самом деле остров находится не так близко, как ей кажется. И когда она взглянула на плещущиеся внизу волны, ей захотелось зарыдать. Провалы между волнами казались жадными ртами, готовыми проглотить ее. Мойра еще слишком хорошо помнила, с каким трудом выбралась из пучины, и вновь доверяться водной хляби у нее не было ни малейшего желания.

Распростершись на скале под проливным дождем, она тихо плакала. Ее пробирал холод, душило отчаяние. Но не такова она была, чтобы поддаться ему.

«Сейчас май месяц, в это время шторма не бывают продолжительными. Это ненастье когда-то закончится, а жители Ская часто ходят по окрестным водам на своих лодках, так что меня рано или поздно обнаружат. В конце концов, я все же в проливе Минч, а не в открытом океане».

Она стала тихо молиться. Но зубы ее так стучали, что она не понимала, что произносит. Было невероятно холодно, ее обдавало брызгами дождя и ветром. В горле стало першить, но Мойра не обращала на это внимания. Она не утонула, а значит, все остальное можно перетерпеть.

Порой Мойра оглядывалась по сторонам, замечая, что море постепенно успокаивается. Но ни следов судна, ни кого-либо из ее похитителей нигде не было видно. Вполне возможно, что тонущее судно увлекло их за собой на дно. Видимо, ладья не разлетелась в щепы, так как на воде не было видно никаких обломков, а потонула всем корпусом. В таких случаях образуетсясмертельная для пловцов воронка, из которой не вырваться. И они все утонули. Ну и славно. Само Небо покарало их.

Но как же она замерзла, как замерзла! Мойра встала и стала ходить туда-сюда по крошечной площадке скалы, подпрыгивать и хлопать себя руками по бокам и бедрам. Тщетно. Ее всю трясло, зуб на зуб не попадал. Ей казалось, что тут она может замерзнуть даже скорее, чем ранее опасалась утонуть.

Она вглядывалась в берег острова Скай, но не замечала на нем ни малейшего признака жизни. Скай выглядел пустынным, хотя на деле был заселен горскими кланами, да и вообще некогда был отдельным от Шотландии королевством. За него исстари шли сражения, еще викинги пытались отбить остров у местного населения, но все же были изгнаны. Там правил король Островов, столь влиятельный, что с ним вынуждены были считаться даже владыки Шотландии. Потом короли Островов стали зваться просто лордами Островов, но все равно они были едва ли не первыми вельможами, и их влияние было огромно. Сейчас все это казалось странным, особенно когда Мойра сквозь струи дождя вглядывалась в это пустынное побережье. Казалось, там все вымерли, когда последний лорд Островов уступил свои владения королю Якову Стюарту.

Постепенно светлело, и хотя дождь продолжал идти, он уже не налетал такими шквалистыми порывами. И все же Мойра была измучена и сильно зябла, ее сотрясал кашель, наплывала неутешительная слабость. Она сидела, обхватив себя руками, и дрожала. Порой ей казалось, что она не ощущает пальцев ног, но попытки растереть их и вернуть чувствительность ни к чему не привели. И при этом, то ли оттого, что она наглоталась соленой воды, то ли от трепавшей ее лихорадки, Мойру томила жажда, и женщина стала слизывать капли дождевой воды, скопившейся в расщелине скалы.

Сколько времени она пробыла на скале среди моря? Она не знала. Но отметила, что берега Ская стали видны четче, она уже хорошо различала отвесные утесы над морем, покатую вершину уходящего к дальним горам склона, стаи бакланов, носившихся у побережья. А потом вдруг увидела идущего по песчаному пляжу человека.

Как же Мойра обрадовалась! Она поднялась во весь рост и стала кричать, вернее, просто сипеть и размахивать руками. Пусть же он ее заметит! Она даже различила, как до этого шедший вдоль прибоя островитянин остановился и посмотрел в ее сторону. Но никакого желания даже помахать в ответ не последовало. Он просто стоял и смотрел. Обычный горец, длинноволосый и босой, в длинной тунике до колен.

Мойре стало не по себе. Она вспомнила, что там, где она выросла, на Оркнеях, обычно считалось дурным знаком помогать жертвам стихии, особенно чужакам. Бытовало поверье, что спасенный обязательно принесет спасшему беду. И жители Оркнейских островов зачастую просто наблюдали за погибавшими в волнах, ибо их куда больше волновало другое: прибьет ли к берегу что-нибудь ценное с потерпевшего крушение судна, но никак не сами люди. Неужели и тут, на Скае, так же? Но ведь этот островитянин не может не заметить, что она в алом платье. Алое обычно носят состоятельные люди, и этот горец должен сообразить, что перед ним не простая особа. И пусть ее платье изодрано об уступ и висит лохмотьями, но его цвет он не мог не рассмотреть на таком расстоянии.

А потом… Она протерла глаза. Ей показалось, что она его узнала. Эта осанка, разворот плеч, манера держаться гордо, словно лэрд^[542], откинув голову. Неужели это торговец Дэвид? Но тогда он просто обязан выручить ее!

Она вновь замахала руками, стала звать его. И только охнула, когда он повернулся и пошел прочь. Проклятье! Гореть тебе в аду за это, негодяй!

Мойра крикнула это ему вслед во всю силу своего саднившего горла, но ветер и шум волн вряд ли позволили ему расслышать хоть слово.

Он уходил, но потом все же остановился. И Мойра увидела, что на скалах, над пляжем, где стоял Дэвид, появились еще какие-то люди. Кажется, они тоже заметили ее, начали указывать в ее сторону руками.

Дэвид стал переговариваться со вновь пришедшими. Но Мойра больше не могла ждать.

«В конце концов, тут не так далеко от берега. Я доплыву, я справлюсь!» Она набрала в грудь побольше воздуха и прыгнула в воду.

Была ли вода такой холодной или в ее простуженном состоянии так только казалось? В любом случае она лишила девушку последних сил. Всплывать было неимоверно трудно, но Мойра все же появилась на поверхности и поплыла к берегу. Она старалась как могла, но с каждым гребком ее силы таяли. Волны мотали ее тело, она погружалась в воду с головой и начинала захлебываться. И все же боролась. Пока ногу ее не свела судорога. «Ничего, — утешала себя Мойра, — я смогу… я…»

Новая волна накрыла ее, и, казалось, прошла целая вечность, прежде чем она вновь увидела свет. Она перевернулась на спину, пыталась грести, но руки казались мягкими и непослушными, отталкиваться от поверхности волн стало почти невыносимо. Ноги тоже не слушались, и в какой-то миг Мойра поняла, что не плывет, а просто бьет руками по воде, слабо, захлебываясь, задыхаясь и… погружаясь. И тогда она в отчаянии стала кричать, пока ее опять не накрыла тяжелая волна…

«Это конец», — поняла она, чувствуя отчаяние и одновременно странное успокоение.

И в это мгновение кто-то схватил ее за волосы, вытащив на поверхность. Мойра со стоном втянула воздух и отдалась на милость судьбы. Или на волю того, кто все же приплыл ей на помощь.

Она была так слаба, что падала, даже когда почувствовала под ногами дно. Но неумолимые жесткие руки поднимали ее, тащили, заставляли идти. Когда же ее отпустили, она рухнула на мелководье, не в силах подняться.

В этот миг он сказал:

— Я спас тебя, и отныне ты моя должница. Все мои люди погибли, а они были мне дороги… Особенно тот, которого я до последнего надеялся спасти и искал на берегу, рассчитывая, что он все же выплыл. Но вместо него я обнаружил тебя. И если ты не поклянешься, что скроешь нашу тайну… Мне лучше сейчас же утопить тебя на мелководье, пока к нам не спустились эти люди. Ты поняла? Ты будешь скрывать все, иначе…

Он говорил быстро и негромко, потом неожиданно умолк. Совсем близко она видела лицо своего спасителя и понимала, что он все еще ее враг. А она — его. И она может погубить его, если поведает, что он чужак и похититель.

Мойра не заметила, как стала улыбаться, испытывая невольное торжество. Он ее опасался! Ну что ж, поглядим…

Однако в следующий миг ей стало не до веселья, ибо он грубо намотал ее мокрые волосы на кулак и погрузил ее голову в воду. Она забилась, вырываясь, но он был так силен!.. Она стала захлебываться, и негодяй, ослабив хватку, дал ей вздохнуть.

— Я не шучу, красотка! Ты просто не оставляешь мне выбора. И когда они спустятся, ты будешь мертва. Скажу, что выволок тебя уже мертвую.

— Что ты хочешь? Что хочешь?..

Мойра тянула время, ожидая, когда же спустятся островитяне и она им все поведает. Но Дэвид понял ее замысел, и она вновь оказалась под водой. О, как он был силен! А она так слаба… Она билась, глотая мутную от песка воду.

В какой-то миг ей все же удалось поднять голову и крикнуть:

— Клянусь!

Он тут же резко рванул ее за волосы, вытаскивая из воды.

— Крест, целуй крест, что не предашь меня!

Она повиновалась.

— Пречистой Девой и Господом нашим поклянись, что подтвердишь все, что я скажу!

Она вновь подчинилась. Тогда он отпустил ее, и Мойра, кашляя и выплевывая воду, выползла на песок. Он стоял над ней, мрачный и неумолимый.

— Учти, я убью тебя сразу, едва что-то заподозрю. Поэтому помни о своей клятве, девка!

Через некоторое время на берегу наконец-то показались спустившиеся по каменным выступам жители Ская. Это были пожилой кряжистый горец в килте, а с ним юноша в тунике и немолодая худая женщина в накинутом на голову пледе.

— Кто это с тобой? — обратились они к повернувшемуся к ним Дэвиду. — Ведь ты уверял, что все твои спутники погибли.

Он отвечал, что так и думал, когда они нашли его на берегу. Но небо смилостивилось над ним и спасло его жену.

— Твою жену? — произнесла женщина, присаживаясь подле Мойры. — Тогда вы должны возблагодарить Провидение. Ох, бедняжка, ну и натерпелась же ты! — Она погладила Мойру по голове и посмотрела на Дэвида: — А теперь, голубчик, бери ее скорее и веди к нам в дом.

Жители Ская славились своим гостеприимством, и это утешало. Но добродушны к чужакам они были лишь в том случае, если не видели в них врагов. Сейчас, похоже, они просто сочувствовали этим двоим, но когда все откроется…

Мойра не знала, что за это время наплел этим славным людям ее похититель, но надеялась, что со временем прояснит им ситуацию. Если сможет… Ведь этот негодяй вырвал у нее клятву. Насколько действительна такая клятва? Мойра не могла сказать. Она сейчас вообще не способна была о чем-то думать. Она была так слаба, что не прошла и нескольких шагов, как стала падать. Дэвид подхватил ее и понес на руках. Это принесло ей облегчение. Если не думать, что он ее враг.

Взбираться по скалам с ношей Дэвиду было непросто. В конце концов старший мужчина посоветовал ему уложить жену на их плед и нести вдвоем. Как-то им все же удалось подняться, и Мойра, лежавшая в полузабытьи, так и не поняла, каким образом после подъема они спустились в некую низину, где в складке холмов располагалось целое селение — клахан на местном наречии. Зеленые склоны скрывали клахан с моря, и поэтому Мойра не заметила селение со своего островка. А ведь тут было около дюжины сложенных из камня домов, плетни, за которыми блеяли козы, в стороне паслись коровы, такие же лохматые, как и вышедшие поглядеть на спасенных гостей местные жители.

Они приблизились к одному из домов, и хозяйка отворила сплетенную из лозняка дверь. Внутри было темно и пахло торфяным дымом. Женщина зажгла лучину, осветив пространство, а затем, укрепив ее в стойке, стала раздувать потайной мох в очаге^[543].

— Положи жену вот сюда, парень, — указала она на лежанку у очага. — Ей надо согреться. А еще ее нужно переодеть и растереть как следует.

Мойра, приоткрыв глаза, различила в скудном свете грубые стены и деревянные нары вдоль них, с верхних полок которых с любопытством смотрели на нее полуголые дети. В проем входа тоже заглядывали любопытные, пока хозяин не выгнал их грубым окриком.

У горцев свои понятия об этикете, поэтому гостей сперва ни о чем ни расспрашивали. Только когда хозяин налил гостю чарку и они вместе выпили, он представился.

— Мое имя Торквил. Я из Макдональдов. Она, — указал он на женщину, — Бригитт, моя супруга. Венчанная в церкви, — добавил он с гордостью. — А это наш сын Рори, — теперь он указывал на стоявшего в стороне юношу, помогавшего Дэвиду ранее нести в пледе Мойру. — А там наши младшие, — кивнул Торквил в сторону детей на верхних полках. — Ну а старшие сыновья ушли на промысел.

Теперь, следуя законам вежливости, должен был представиться Дэвид.

— Зови меня просто Хат, — сказал он. — Я торговец. Мы были на Пасху на острове Айла, где я предлагал свой товар, потом плавали между островами, торгуя понемногу. Думал, что в такое время бури в проливе не особо свирепствуют. Но в итоге наш корабль налетел на риф, и все наши спутники, похоже, погибли. Счастье, что моя жена уцелела.

— Еще какое счастье, — поддержала его островитянка Бригитт. — Спутники и сородичи — это одно, и мы разделяем вашу скорбь по ним. А жена — это одно тело и душа. Идите же теперь, обнимите супругу, а то, сдается мне, вы не очень-то и лелеете ее после всего, что бедняжке довелось перенести.

Мойра едва не зашипела, как кошка, оказавшись в объятиях своего похитителя. Даже невольно стала упираться, когда он сжал ее так, что просто косточки хрустнули, а потом быстро зажал ей рот поцелуем. Ее вырвавшийся было слабый писк был подавлен оглушающим чувством полной подчиненности этому человеку, и она перестала упираться, замерла, совершенно подавленная и от этого потерявшая способность соображать. Он целовал ее сильно и глубоко, но в какой-то миг поцелуй стал нежнее, губы его были теплыми, покоряющими. Поцелуй все продолжался, и Мойра обмякла в его руках настолько, что, когда он ее отпустил, она просто лежала и растерянно смотрела на этого мужчину, а в голове не было ни единой мысли.

Развеселившийся Торквил хлопнул гостя по плечу, заявив, что он заслужил еще одну чарку виски. Бригитт же твердила, что женщину надо переодеть в сухое, а то в мокром платье даже ласки мужа не согреют ее и она подхватит простуду.

— Снимайте ваше красное платье, голубушка моя. Ах, какое оно у вас нарядное, да еще и со шнуровкой на спине, как у настоящей леди. Вы что же, с горничной путешествовали? Слыхала я, что торговцы в наше время порой богаче даже лэрдов, а ведь только жены лэрдов могут позволить себе содержать прислугу, чтобы было кому шнуровать им одежду.

— Я сам помогу жене, как делал это всегда, — заявил Дэвид, тут же оказавшийся рядом. Лицо его было почти сердитым: проклятье, не хватало еще, чтобы по одеянию Мойры эти люди стали догадываться, какое высокое положение она занимает.

Мойра же рванулась в его руках, когда он занялся ее шнуровкой.

— Не смей прикасаться ко мне, олух! — тихо и угрожающе процедила она сквозь зубы.

Но сил для сопротивления у нее не было. Ее всю трясло, она лишь попыталась вырваться, когда он приподнял ее и стал возиться с длинной шнуровкой. В какой-то миг он просто достал нож и разрезал шнурки, а потом почти сорвал с нее платье — только ткань треснула. И пока Бригитт возилась с ларем у стены, а Торквил разливал по чаркам виски, Дэвид бросил остатки платья в очаг. Мокрая ткань стала дымиться, и Бригитт даже ахнула. Вольготно же Дэвиду сжигать такое богатство. Она бы и из обрывков этого наряда наделала лент для своих младших дочерей. А молодой Рори только хихикал да плотоядно поглядывал на полураздетую молодую женщину в прилипшей к телу мокрой рубахе.

— Со временем я куплю жене еще немало красивых нарядов, — беспечно заявил Дэвид. — Да и вас сумею отблагодарить за гостеприимство, добрые люди. — Он достал из пояса несколько монет и положил на стол. — Хватит ли этого, чтобы купить ленты вашим девочкам?

Торквил лишь усмехнулся и протянул ему стаканчик с виски.

— Это для вашей жены. Ее так трясет, что виски — это как раз то, что ей сейчас нужно, чтобы кровь быстрее побежала по жилам.

Мойра сперва отказывалась пить, но Дэвид не очень-то с ней церемонился: приговаривая ласковые слова, он зажал ее голову между плечом и локтем и просто влил ей в горло обжигающий напиток.

— Пей, милая, пей. Я не хочу, чтобы ты подхватила лихорадку после того, как так измучилась и замерзла.

Но Мойре, похоже, все же было не миновать горячки. Она слабела с каждой минутой, покорно позволила Бригитт переодеть себя в сухую рубаху, и ей было все равно, что юный Рори и его отец не спускают с нее глаз. Дэвид, стоявший в стороне, тоже смотрел на нее, но его взгляд был скорее настороженным, чем любопытным.

— А ведь она ладненькая у вас, дружище Хат, — сказал Торквил. — Ишь, какие сисечки, какая кожа. Детки-то у вас есть?

— Мы не так давно в браке, Торквил. Признаюсь, я умыкнул себе жену, и она еще не привыкла, что теперь всегда придется жить со мной. Поэтому порой и смотрит так хмуро.

— Умыкнул себе жену! Вот славно! Признаюсь, и я некогда привез на Скай мою Бригитт, да еще из клана Фрейзеров. И ничего, живем ладно. Так ли, голубушка моя?

А Бригитт только хихикала и уверяла, что самые лучшие браки и случаются, когда муж добывает себе возлюбленную в походе.

— Только я не слыхала, чтобы подобным занимались торговцы, — заметила она через время. — Добывать себе жен — дело воинов, а не барышников. Из какого же вы племени, душенька? — спросила хозяйка, подавая молодой женщине кружку с горячим молоком.

— Маккензи, — произнесла Мойра, при этом искоса взглянув на Дэвида.

— О, тогда все ясно. Маккензи ныне в чести. Они своих женщин просто так не отдадут. Видно, вашему мужу пришлось постараться, чтобы забрать вас себе.

— Вы даже не представляете, насколько правы, — усмехнулся Дэвид, потеснив женщину от распростертой Мойры и давая понять, что сам напоит ее молоком.

У Мойры раскалывалась голова и жгло глаза. Она послушно глотала молоко, стараясь не смотреть на похитителя. Понимала, что Макдональды не пожелают слушать ее объяснений, ибо горцы всегда поддерживают тех, кто проявил ловкость, сумев добыть себе женщину по любви из другого клана. Но должны же они знать о фейри Мойре из Эйлен-Донана! Они, конечно, островные жители, однако слава о чародейке, пленившей самого Гектора Роя, должна была дойти и до них. Или они ничего не знают?

Когда Дэвид отошел, чтобы поставить пустую кружку, она поймала Бригитт за руку и сказала:

— Мое имя Мойра.

— Неужто? Вот и славно. Мою младшенькую тоже зовут Моири. — Женщина произнесла это имя на местный лад. — Вон видите ту егозу с косичкам, которая улыбается вам сверху?

Мойре было плохо, она кашляла от распирающей боли в груди и дыма, поднимавшегося от очага. И еле смогла ответить на улыбку свесившейся с верхних нар девочке. Когда та подошла и стала гладить руку гостьи, Мойра едва нашла в себе силы, чтобы кивнуть ей. Или так только казалось?

Она дышала с трудом, и все звуки вокруг были странными — то далекими, то необычно громкими. Она смежила веки, когда Дэвид склонился над ней и с тревогой в глазах положил ладонь ей на чело.

— У нее начинается жар, — донесся до нее его расходящийся эхом голос.

«Я притворюсь, что мне совсем плохо, а потом все же…» — подумала Мойра. Что это «все же», она не совсем понимала.

— Что это за имя — Хат? — спросил у Дэвида Торквил. — Вас зовут котом?^[544] Хотя с вашими-то кошачьими глазами, приятель… И все же, с кем вы в родстве?

Это уже было желание разузнать, кем может быть гость из моря. И Дэвид, как и ранее, сказал, что он из Маклейнов. Маклейны нынче не были во вражде с Макдональдами, и он ничем не рисковал, говоря то же, что и ранее Маккензи.

Порой в дом заходили жители селения, Торквил похвалялся перед ними гостями, даже показывал монету, которую дал ему спасенный торговец. Но Бригитт вскоре выгнала всех любопытных, даже выпроводила из дому детей, сказав, что покличет их, когда разогреет ужин.

Слово «ужин» как-то дошло до сознания Мойры. Горцы в хорошие времена питались дважды в день, значит, уже вечер. Есть ей не хотелось, но ее мучила жажда, и Дэвид несколько раз поил ее, потом растирал ей чем-то руки и груди, накрыл теплой козьей шкурой. Шкура была неважно выделана, и от нее шел запах овчарни. Мойру это раздражало. Она так привыкла пользоваться всеми привилегиями своего положения, так полюбила роскошь, какой ее окружил Гектор Рой, что сознание, что она опять оказалась в убогости, ранило ее сильнее, чем она могла представить. А ведь какая у нее была мягкая перина орлиного пуха в Эйлен-Донан! А подушка, вышитая узором из цветов и соколов! Горцы презрительно относятся к подушкам и спят прямо на снопах вереска, а вот она могла почивать как настоящая леди-принцесса! Ведь спят же принцессы на подушках?

Мойра не заметила, как стала бормотать это вслух, и островитянка Бригитт сказала Дэвиду, что его жена бредит.

— Думаю, она поспит и ей полегчает, — мрачно ответил тот. — А если вы дадите ей еще немного вашего виски и она как следует пропотеет под шкурами, то к утру не о чем будет волноваться.

Торквил захохотал и полез доставать новую бутыль.

— О, виски Макдональды умеют изготовлять как никто. К тому же у старого Торквила, — ударил он себя в грудь, — эта «вода жизни» лучшая во всей округе.^[545] И уж коли она не оживит вашу красавицу — а она красавица, провалиться мне на этом же месте! — так, верно, уже ничто не поможет.

Дэвид видел, что Мойра в беспамятстве. Когда он поднес к ее губам чашу, она стала послушно глотать. И сейчас, глядя на ее пылающее жаром лицо, бессильное, покорное тело и закрытые глаза, он испытал даже жалость. Но жалость к ней он был готов испытывать только в том случае, если эта красотка не могла навредить ему. Ибо она упряма и сильна. В ее силе он невольно убедился, когда Мойре удалось справиться со стихией, которую не сумели побороть такие сильные люди, как его верный Орсон и люди Мак Рэ с корабля. Думать о гибели Орсона Майсгрейву было особенно горько.

«Завтра снова пройдусь по побережью и расспрошу людей в округе», — размышлял он, вновь укутывая тихо бормотавшую Мойру меховым покрывалом. Ее глаза были закрыты, лицо блестело от бисеринок пота, а тело дрожало, словно она никак не могла согреться. Если женщина так расхворалась, то неясно, выживет ли вообще.

Бригитт уже выставила на стол рагу из крольчатины и принесла кувшин простокваши. Дэвид сел с семейством ужинать, и ему пришлось отвечать на вопросы. Лгать он умел мастерски, ничего в его словах не вызвало у них сомнения. Торквил, изрядно захмелевший от выпитого виски, все время шутил, то и дело обнимал свою жену и шумно чмокал ее в щеку. Дэвид вдруг подумал, что они славная пара — и этот уже немолодой, но крепкий островитянин с его лысиной на темени и длинными сзади волосами, и его худая, но широкобедрая супруга, достаточно рослая, чтобы казаться статной, даже величавой. Порой она прикрикивала на мужа и совсем взъярилась, когда тот потянулся за новой бутылью виски.

— Завтра гнать коров на дальние выпасы, а ты от такого количества виски даже встать не сможешь.

— Ну и что, если не смогу? Наш Рори и без меня справится.

Рори тоже изрядно хлебнул «воды жизни», разрумянился и все время хихикал. Это был светловолосый подросток, плечистый и крепенький, гордо носивший за голенищем длинный скин-дху^[546] и уверявший гостя, что он уже обагрил его кровью врагов из клана Маклаудов. Маклауды были извечными врагами Макдональдов, поэтому его отец явно гордился, что Рори успел проявить себя. Пока же парень ловко разделывал своим скин-дху мясо и, как и отец, тянулся выпить еще чарку виски. Даже младшие дети — еще один мальчик и две девочки — были не прочь выпить огненной жидкости, однако Бригитт решительно убрала бутыль, заявив, что пора спать.

Само собой предполагалось, что гость Хат проведет ночь со своей женой Мойрой, которая с закрытыми глазами тихо лежала у огня. Хозяева уже укладывались почивать, дети залезли на верхние полки нар, супруги и Рори устроились на нижних. Посередине хижины все еще горел огонь в обложенном камнями очаге, и дым из него, не находя иного выхода, кроме отверстия в крыше, скапливался у стропил и висел клубами. Лишь снизу его развеивали потоки воздуха от приоткрытой на ночь двери.

Обычно горцы спали раздетыми. Дэвид тоже обнажился, прежде чем устроиться под шкурами подле Мойры. Она действительно горела, лежала неподвижно, только слышалось ее тяжелое дыхание. Дэвид отвернулся от нее. Хорошо, что она так тиха, а то бы устроила сейчас истерику — в этом он не сомневался.

Какое-то время он лежал без сна. Думал об Орсоне, и на душе было скверно. Дэвид сам еле вынырнул из пучины, когда корабль затонул, и его носило по волнам, пока он не понял, что вокруг никого нет и надо приложить все силы, чтобы добраться до берега. К счастью, там, куда его прибило, был песчаный берег и он сразу же наткнулся на Рори. Парень сперва держался враждебно, был вооружен копьем и, не опуская оружия, привел выплывшего чужака к отцу. Но Торквил оказался более уверенным в себе и более доброжелательным, чем его юный отпрыск. Он принял Дэвида, выслушал его историю, даже сказал, куда могло прибить течением его людей. Тщетно. Дэвид полдня проходил по побережью, вглядываясь в море. Пока не увидел на скале Мойру в ее красном платье. Он тогда уже понимал, какими это может грозить неприятностями, поэтому и не рвался спасать ее, хотя видел, что женщина старается привлечь его внимание. А потом появились Торквил с Бригитт и Рори, и надежда, что они не заметят Мойру, испарилась. К тому же Дэвид тогда подумал: в конце концов, он ведь обещал Эхину доставить ее на Малл к Маклейнам. Да и не хотелось вызвать подозрение у приютивших его островитян. Поэтому он и кинулся за ней в море. Однако было еще нечто, заставившее его спасать Мойру. Дэвид понимал, что в случившемся с ней есть и его вина…

Ему было неприятно об этом думать. Лучше он вспомнит прошлое, отвлечется, вызовет в памяти образ своей Тилли. Его любовь, его радость и боль… Он лежал рядом с похищенной красавицей, а думал о той, которую все не мог забыть…

Мойра что-то пробормотала и заворочалась. Потом скинула покрывала и стала толкаться, словно желая скинуть его. Пришлось повернуться и начать успокаивать ее:

— Тише, малышка, тише. Спи, тебе надо согреться.

Но она вся пылала и даже силилась приподняться.

— Обними меня, обними!.. Мне страшно.

Она не понимала, что происходит, в ее раскрытых глазах отражались отсветы тлеющих в очаге углей. Дэвид ощутил смятение и злость. Надо как-то угомонить ее.

Но попытки укрыть или успокоить больную ни к чему не привели. Она снова скидывала покрывала и брыкалась.

— Мне жарко. Пить… Дай мне пить!..

Давиду пришлось отправиться к кадке под стеной. Он принес ей ковш воды и стал поить Мойру, как ребенка.

В какой-то миг он заметил, что Мойра смотрит на него. Вернее, не на него, а на что-то, возникшее в ее помутненном горячечном сознании. Зрачки ее были расширены, глаза казались совсем темными и лихорадочно блестели.

— Поцелуй меня! Поцелуй меня там…

Она стаскивала с себя покрывала и разводила ноги.

Этого еще не хватало! Малышке захотелось любиться.

— Ну же, доставь мне удовольствие, — молила она в бреду, обнимая его. — Поцелуй, как ты умеешь, мой медведь!.. Оближи меня… Оближи всю… И везде!

Дэвиду пришлось ее укладывать, он придавил ее своим телом, но она выгибалась под ним и бурно дышала. Еще мгновение назад такая слабая, она казалась сильной, бесстыдной и настойчивой. Рубаха ее задралась, их ноги переплелись, и, как бы Дэвид ни успокаивал ее, в какой-то момент он почувствовал, как в нем нарастает возбуждение. Черт побери! Она была такая соблазнительная… Подумать только, он ведь еще недавно думал о своей Тилли, а теперь… Он чувствовал под собой изгибы тела Мойры, охваченного горячечной дрожью…

— Ну, доставь же мне удовольствие, не томи!..

Она почти выкрикнула это, обнимая его и сладострастно стеная. При этом давила ему на плечи, словно заставляя сползти вниз. Ого, какие игры у нее были со стариком Маккензи! Гроза всей округи, барон Кинтайла, воинственный вождь — и доставлял своей красотке такие удовольствия? Но Мойра явно хотела именно этого и вилась в руках Дэвида, упрашивала:

— Поцелуй меня там… раскрой мой цветок… Дай сойти с ума от наслаждения. Сделай же это со мной!

И как ее угомонить? Особенно когда самого насквозь пронзает дрожь желания.

— Тише, говорю. Успокойся…

Со стороны послышались смешки.

— Эй, Хат, да доставь же красотке удовольствие! — раздался веселый голос Торквила. — Может, это ее оздоровит!

— Конечно, оздоровит, — хихикнув, поддержала мужа Бригитт.

Где-то зубоскалил Рори, сверху свешивались головы детей.

Ночка получалась веселой. А Мойра, ничего не понимая, продолжала настаивать: оближи ее, не томи, сделай это с ней!.. И раскидывалась под ним, горела, пылала, облизывала запекшиеся губы… Ее волосы разметались, лихорадочно блестевшие глаза смотрели прямо на него. Ее лоно было совсем рядом, терлось о его тело.

Дэвид тихо выругался сквозь зубы и лег на нее сверху. Если она так хочет, если ее это успокоит… О нет, в их с Маккензи игры он играть не намерен. Но вот она шевельнулась под ним… и он вошел в нее так легко, что только охнул.

Она была горячая и влажная. Она приняла его, будто поглотила. Миг — и он оказался так глубоко в ней, словно иначе и быть не могло. Дэвид стиснул зубы и шумно втянул в себя воздух. Она вся горела внутри и пульсировала. И он, перестав сомневаться, отдался тому, что происходило. О, какая же она была сладкая, жаркая… Он стал медленно двигаться, зарывшись лицом в ее волосы. Мойра лежала неподвижно, но в какой-то миг ее тело качнулось ему навстречу. По крайней мере, она больше не шумела.

Ритмичные шлепки от их ударявшихся друг о друга тел разносились по хижине. Тела сливались и разъединялись, ее раскинутые бедра подрагивали, его тело выгибалось дугой и опадало. Это длилось несколько минут… сладких минут, упоительных, полных наслаждения. Дэвид уже не мог сдерживаться и стал приглушенно стонать. Он слышал прерывистое дыхание женщины под собой, все более учащающееся. А потом… Потом была вспышка, и он содрогнулся всем телом, врезаясь в нее еще глубже.

Все, что было в нем, перешло в нее. Она его приняла. И когда через мгновение он приподнял отяжелевшую голову и взглянул на нее, то совсем близко увидел ее спокойное, безмятежное лицо. Мойра смотрела на него. В ее глазах не было лихорадочного блеска, глаза стали светлыми, а взгляд спокойным, даже мечтательным. Она смотрела на него, а может, в себя… Дэвид не был уверен, что она осознает произошедшее и видит его.

И все же ему надо быть осторожным с этой строптивой красавицей. Дэвид медленно скатился с нее, лег рядом, переводя дыхание. Мойра лежала притихшая, и он, решившись вновь поглядеть на нее, увидел, что она спит. Он надеялся, что она больше не будет донимать его. А может, ему этого даже хотелось?

Дэвид осторожно накрыл ее мехом. По скрипу настила на соседних нарах он догадался, что супруги тоже завелись и решили предаться любовным играм. В таких жилищах все происходит на глазах у всех. Никого не удивишь. Тем не менее Дэвиду было неприятно, что он так поступил с женщиной, находившейся в бессознательном состоянии. А еще он испытывал… нежность к ней? Удовлетворение? Успокоение оттого, что она так и не пришла в себя и не поняла, что произошло?

Через время он опять повернулся и легонько пощупал лоб Мойры. Ее кожа была все такой же горячей, но сухой. Дэвид прижал ее к себе и вскоре уснул.

   Глава 6    Чужак

Бурная ночь не принесла Мойре выздоровления, и утром ей было очень плохо. Она лежала слабая и притихшая, отказывалась есть, даже воду пила с трудом. Дэвид ухаживал за своей мнимой женой, порой ощущая на себе ее взгляд — колючий и в то же время словно растерянный. Что она помнила? Дэвид присматривался к ней, однако по тому, как она хмурилась и отворачивалась, когда он, пытаясь проявить хоть какую-то ласку, гладил ее лоб, целовал руку, догадался, что ее бурная ночная вспышка была лишь данью лихорадочному бреду и Мойра ничего не помнит. Пожалуй, это принесло ему облегчение. То, что случилось между ними, не нужно ни ему, ни ей. В конце концов она пойдет на поправку, Дэвид передаст ее Эхину Баллоху, и тогда будет отнюдь не славно, если эта женщина поведает Манро, что похититель овладел его будущей женой. Что же касается скабрезных намеков Торквила или шуток Бригитт о прошлой ночи, то Мойра их не понимала или просто игнорировала.

Но все же ее состояние внушало опасения. К ночи у Мойры снова начался жар. Правда, в беспамятство она больше не впадала и, когда Дэвид попытался лечь возле нее, как прошлой ночью, зашипела на него, как дикая кошка.

— Ты можешь тут объявить меня женой, но если прикоснешься, я забуду о данной клятве и даже не побоюсь погубить свою душу! Прочь, негодяй!

Хорошо, что она была слаба, а ее голос, полный злобных интонаций, еле шелестел. Дэвид решил не провоцировать женщину и сообщил хозяевам, что будет спать снаружи на вересковом склоне. Там не так донимает дым, пояснил он.

— Ну, это ты сейчас так решил, Хат, — засмеялся Торквил. — Когда же твоя красотка опять начнет стонать и молить тебя о ласке, ты не устоишь.

Дэвид покосился на Мойру, но ей, похоже, было настолько скверно, что она не прислушивалась к тому, о чем они говорили.

Трудно было определить, что так подкосило молодую здоровую женщину — долгие часы среди волн, а затем под дождем на камнях или же шок от похищения и перемен в образе жизни. Считалось, что в мае трудно сильно простудиться, но вот прошел еще один день, а Мойра словно таяла. Она была суха, горяча и большую часть времени находилась в беспамятстве. Дэвид ухаживал за ней, растирал ее руки и ноги водой с уксусом, клал в ногах горячий камень, чтобы ей было тепло, поил настоями из трав с медом, добавляя в лечебное пойло немного виски, дабы придать ей сил. Порой Мойра открывала глаза и смотрела на него, а порой что-то бормотала в полузабытьи, но так тихо, что невозможно было разобрать слов. И если Дэвид сперва волновался, что она каким-то намеком или поведением выдаст, кем на самом деле является он, то теперь его волновало только ее состояние.

Бригитт, понаблюдав за бессильной уже который день молодой женщиной, сказала:

— Надо все же послать за лекарем в Дантулм. Или обратиться к старой ведьме Иннис, чтобы она провела над твоей женой обряд тинг-эган. Но это если Иннис сама пожелает колдовать ради чужачки.

Дантулм был одним из замков Макдональдов, и Дэвид опасался, что кто-то из знати клана может узнать в оказавшейся в клахане женщине сожительницу вождя Маккензи. Поэтому он с большей охотой согласился позвать местную колдунью. Пожалуй, он понимал, что, если Мойра тихо угаснет, не поборов хвори, у него просто будет меньше проблем. Но после той полной пыла ночи он стал как-то иначе относиться к своей пленнице. Поэтому и пообещал щедрое вознаграждение некой Иннис, если та согласится лечить его мнимую супругу.

На Скае было много старинных верований, и островитяне были убеждены, что потусторонние духи всегда где-то рядом, а волшебство так же естественно, как и смена погоды. И когда от дальних скал Куиранг Рори привел в селение закутанную в кучу покрывал древнюю старуху, местные жители встретили ее с почтением и приветствиями.

Она же, глядя на них, ворчала:

— Упаси сама Скатах, если вы зря побеспокоили меня, неугомонные Макдональды!

Дэвид знал, что Скатах — это древняя богиня, покровительница острова Скай, женщина-демон, теневая колдунья, какая может подчиниться только знающим людям. И угрожать ее именем значило сильно напугать местных жителей. К тому же Иннис, узнав, что ее побеспокоили из-за женщины не их клана, разразилась бранью.

— Но ведь вы согласились взять у мужа хворой серебряные пенни, — с укоризной сказал ей Торквил.

Все верно — духи духами, а серебро Иннис взяла. Однако едва взглянула на Дэвида, как тут же велела ему убираться.

— Мне не нужны чужаки. Что им делать на Скае? Его ждет долгая дорога и много опасностей. Да еще и женщину потащит с собой. Ладно, давай я все же погляжу на нее, а там и решу, понравится ли она мне, чтобы я колдовала.

Мойра колдунье понравилась.

— Если в мир приходит такая красота, ее надо беречь, — заявила Иннис. — И я постараюсь ей помочь. Ну а теперь мне понадобится пара крепких мужей, чтобы вызвать чистый огонь. Нет, ты, чужак с кошачьими глазами, убирайся. Торквил, иди сюда. Ведь это в твоем доме нашла приют красота? Вот ты и будешь мне помогать. Ты и малыш Рори. Хотя какой он уже малыш? Не удивлюсь, Торквил, когда уже на следующий год твой сын украдет себе невесту и со временем твой дом наполнят внуки, если твои старшие сыновья такие олухи, что предпочли рисковать своими жизнями до того, как дадут клану Макдональдов новые ростки.

Она все болтала и болтала, словно вознаграждая себя за долгое одинокое существование среди скал в обществе горных духов.

Дэвид сидел в стороне, не решаясь потревожить колдунью Иннис. Он знал про этот обряд — тинг-эган — «вынужденный огонь». Обычно к нему прибегали в крайних случаях, когда был мор или падеж скота. И если Макдональды решились провести его ради чужаков… ради женщины, которая даже не являлась членом их клана…

Клан в переводе с гэльского означает «дети». И все члены клана считаются одной большой семьей, все носят одну фамилию, все являются родственниками. К чужакам на Скае относятся с подозрением, и если вдруг они решили так поступить… Признаться, Дэвид был даже растроган. Его лорд Перси считал горцев дикарями и вряд ли бы понял их общее желание помочь попавшей в беду женщине. Чужой женщине.

Тем вечером в доме Торквила погасили все огни, и двое мужчин — в данном случае выбранные Иннис Торквил и его сын Рори — должны были добыть трением огонь, а затем, как только появится искра, развести чистое пламя в очаге. Считалось, что добытый таким образом огонь обладает оздоровляющими свойствами, и, если с ним обойти вокруг хворого, говоря положенные заклинания, тот непременно поправится.

И уж неизвестно, помог ли Мойре обряд или ее организм наконец осилил болезнь, но уже на следующий день у молодой женщины спал жар, появился аппетит, и она с удовольствием стала есть бульон, каким кормил ее с ложки Дэвид. Однако теперь, когда чужачка вдруг так быстро обрела силы, у окружающих возникло подозрение: если духи столь скоро помогли ей, значит, и в ней есть что-то колдовское. А таких людей не только уважают, но и недолюбливают, ибо они кажутся странными. Как ту же Иннис, которую тут же вывезли из селения, едва она закончила обряд.

Дэвида же вполне устраивало, что к его мнимой жене стали относиться с предубеждением и сторонились ее. Заботы о ней легли только на него, и в этом никто не видел ничего странного, кроме самой Мойры. Порой она даже удивленно смотрела на Дэвида, когда он протирал ее лицо влажной тканью, расчесывал ей волосы, встряхивал покрывала или взбивал свалявшийся под шкурами вереск, чтобы ей было удобнее лежать. Спал он по-прежнему снаружи, особо не докучал, но всегда был рядом, если она в чем-то нуждалась.

«Он просто опасается, что я выдам его», — решила молодая женщина, однако в какой-то миг заметила, что ей спокойнее, когда этот опасный для нее мужчина где-то поблизости. Все же она находится среди Макдональдов, известных своим воинственным нравом.

А еще она напряженно ждала, когда же ее разыщут люди Гектора Роя. Как только Мойре стало лучше, она вышла за порог и устремила свой взгляд на склон холма, за которым шумело море. Она знала, что через пролив от Ская лежит земля Маккензи. Порой люди Маккензи торговали с Макдональдами, порой отбивали их наскоки или сами ходили в набег на них. Когда Макдональды были еще сильны и их вождь считался лордом Островов, Маккензи опасались конфликтовать с этим кланом. Но король Яков победил лорда Островов, конфисковал многие его земли в пользу короны и держал его единственного наследника в плену. Маккензи же, наоборот, набрали силу, и Макдональды теперь вынуждены были с ними считаться. И если тут, на острове, появятся люди от Гектора Роя, то по одному их слову Мойру выдадут, что бы ни плел им этот хитрый Дэвид-Хат с кошачьими глазами.

Но пока ее похититель держался с Макдональдами запросто, и было похоже, что он пользуется их уважением. И это притом, что он не отказывался ни от какой работы, будь то разбрасывание навоза на капустных грядках, помощь Торквилу в кузне или заготовка вереска для кровли, которую надо было заново перекрыть. Но чем бы ни занимался Дэвид, он вовсе не выглядел работником, держался легко и горделиво и более походил на воина или даже лэрда.

Наблюдая за ним, Мойра вспомнила, как сразу выделила его среди приезжих, почувствовав подозрение. Но хитрец сумел обвести ее вокруг пальца, так же как и ныне сумел втереться в доверие к островитянам Макдональдам, обычно подозрительным к чужакам.

А вот Мойре было трудно свыкнуться, что она вновь оказалась в убогой обстановке. Некогда она с радостью избавилась от бедности, заплатив за достойное положение своей молодостью и красотой. Зато все эти годы она жила как истинная госпожа! Теперь же… О, Мойра с трудом переносила этот клубившийся под стрехой дым от очага, едва могла терпеть вонь от кур, которые содержались тут же в закуте. Ей вновь пришлось вспомнить, каково это, когда стряхиваешь с постели насекомых или просыпаешься оттого, что на тебя капает с прохудившейся кровли. А эта духота, когда все устраиваются спать в тесном помещении, храпят, испускают газы, кашляют или когда супруги начинают спариваться и вожделенно стонут. Их дети спокойно относились к тому, что родители занимаются этим на виду у всех; к тому же младшие были очень избалованы, днем они шумели и носились по дому, а то и начинали донимать Мойру, дразня ее и кидая в нее мелкие камешки, пока Бригитт не заставляла их угомониться и не занимала каким-то делом. При этом сама хозяйка начинала ворчать по поводу того, что гостья позволяет себе слишком долго отлеживаться и не желает помогать ей по хозяйству. И самое странное было то, что женщина упрекала Мойру в пренебрежении к своему мужу Хату.

— Вечно капризничаешь, морочишь голову супругу. То любиться требуешь, то гонишь от себя. Нечего сказать, хорошую жену похитил для себя такой славный парень, как Хат. Да за него любая бы пошла, не раздумывая!

Эта болтавшая невесть что женщина страшно раздражала Мойру. Посмел бы раньше кто-нибудь так разговаривать с ней! И пленница с тоской вспоминала свое влияние в клане Маккензи, свою власть, свои роскошные покои, где меховые коврики покрывали половицы, окно было забрано настоящим стеклом, а от свеч исходил приятный аромат.

Гектор Рой во всем потакал своей возлюбленной и выполнял каждое ее требование. Но то, что и сам замок преобразился благодаря ее стараниям, не мог не отметить. Даже леди Нэн оценила ее работу и усердие и подружилась с любовницей мужа. К тому же присутствие Мойры избавило саму супругу вождя от обременительных для нее супружеских обязанностей, и она была благодарна Мойре, что Гектор уже не возлегает с ней каждую ночь. Но вождь Маккензи уже давно не возлегал и с Мойрой. Когда он только привез ее с Оркнеев и она была совсем юной, он охотно брал ее на ложе, но после ранения в пах, полученного в одной из схваток, уже не мог сходиться с ней как с женщиной. Это была их с Мойрой тайна. Они часто спали вместе, дабы никто не знал о его позорной для такого мужа слабости, и при людях Гектор с показной охотой демонстрировал свою пылкость к возлюбленной, но по ночами… О, он научился доставлять ей то наслаждение, какого она так жаждала. Не совсем так, как это было принято обычно, но порой он доводил ее ласками до криков и блаженных слез. Однако то, чем они занимались на ложе, никому не следовало знать. И вождь был уверен, что Мойра предана ему и никогда не выдаст.

Эта ее верность со временем даже усилила его привязанность, и он давал Мойре все больше власти, советовался с ней, богато одаривал. Ее же устраивали их отношения. И если порой она ощущала странную грусть или неудовлетворенность, то старалась справиться со своим норовом. Хотя порой это не удавалось, и она вдруг начинала злиться наГектора, могла быть с ним резкой и капризной. Он никогда не обижался и молча терпел ее вспышки гнева. В такие моменты он старался угостить ее вином — прекрасным вином, лучшим, какое мог раздобыть. От выпитого Мойра вновь становилась живой, веселой, сговорчивой. Пока не начинала нести всякую ерунду, и тогда Гектор Рой уводил ее от всех и успокаивал, а она тихо засыпала. От ее пьянства никому не было вреда. Мойра особо не злоупотребляла им, но и не упускала случая напиться.

Зачем она теперь думает обо всем этом? Ее жизнь изменилась, и она не ведает, что ее ждет. Но верит, что вождь Маккензи разыщет ее. Ведь он торжественно поклялся оберегать и защищать ее. К тому же он так ее любит!

Но, несмотря на чаяния молодой женщины, Гектора все не было, и Мойре оставалось размышлять, что ее ждет и зачем похитил ее этот странный торговец… не торговец. Порой Мойре казалось, что она поймет это, если вспомнит какие-то обрывки его фраз, сказанные, когда ее еще только везли от Эйлен-Донана. Нечто, тогда смутившее и насторожившее ее. Понимала Мойра и то, что Дэвид похитил ее не потому, что был очарован ее красотой. На Скае он выдал ее за свою женщину, но держался несколько отстраненно и не сильно ей докучал. Порой она ощущала на себе его внимательный, настороженный взгляд, однако в нем не было того вожделения или восхищения, какое Мойра не раз замечала в глазах других мужчин, которым нравилась и которые желали ее. Выходит, она была ему зачем-то нужна. Это следовало обдумать и быть готовой ко всему.

В один из дней в клахан вернулись мужчины, уходившие на промысел. Среди них были сыновья Торквила, высокие светловолосые парни Феркухард и Грег. Они с легким интересом выслушали, что в их доме приютили чужаков, но куда больше рвались сами поведать, что произошло с ними.

— Мы славно прошлись по землям Маккензи и добыли добрых двенадцать коров, — говорили они, едва не перебивая друг друга. — Честно говоря, это было легко, так как клансмены Маккензи сейчас заняты сварой с Манро и можно спокойно забирать их пасущийся на выгонах скот, не опасаясь, что за нами кинутся в погоню.

Мойра, которая сидела на крыльце, закутавшись в плед, напряглась, желая услышать, что же произошло, но они уже говорили о другом.

Оказывается, удачный промысел Макдональдов по угону скота был сведен на нет разразившейся недавно бурей. Ибо когда успешные угонщики возвращались, они попали в такую болтанку на море, что коров невозможно было перевезти, а после того, как судно накренилось, пришлось просто сбросить скот в волны.

— Но не могли же мы вернуться пустыми! — ударил себя в грудь старший, рослый, длинноволосый Феркухард. — Вот мы и прошли на лодках вдоль побережья и неплохо поохотились в землях Маклаудов. И пусть не двенадцать коров, но пять отборных бычков мы все же доставили в наш клахан.

Они были довольны собой, но нападение на земли Маклаудов, старинных врагов клана Макдональд, вызвало неудовольствие старших членов общины.

— Это было неразумно, юноши. Бесспорно, Маклауды наши враги, но именно сейчас у нас с ними перемирие, поэтому не стоило злить их. Или вы забыли старую поговорку: «Если ограбили твой дом — станешь воином»? Так что теперь Маклауды наверняка уже опоясались мечами и ищут того, кто похитил их добро. А нынче, когда наш вождь Александр из Лохалша далеко и так занят, нам опасно гневить беспокойных соседей.

Однако молодежь только насмехалась над опасениями стариков. Разве добыть скот не славное дело? И разве не славно пощипать извечных врагов Маклаудов? Главное — не попасться с поличным. А они как раз не попались.

В итоге все примирились, а вечером зарезали одного из бычков, и все селение собралось на пиршество.

Мойра тоже вышла к костру, на котором жарилась туша, но не столько принимала участие в общем веселье, сколько пыталась выяснить у Бригитт, что же происходит у Маккензи с Манро. Но женщина отмахнулась.

— Если ты настолько ожила, что донимаешь меня пустыми расспросами, то начинай помогать по хозяйству, чтобы отработать свое содержание. Учти, Моири, я добра с тобой лишь потому, что у тебя такой славный муженек, с которым ты, к слову, держишься как дикая кошка.

И Бригитт отошла к другим женщинам.

Вокруг витал аппетитный запах жаркого, все члены клахана поглощали пищу и были довольны. Торквил под веселые подзадоривания достал свою пиип-вор^[547] и стал наигрывать звонкие пиброхи. Кто-то забил в бубен, и вскоре насытившиеся островитяне пустились в пляс.

Мойра видела, что и Дэвид с охотой присоединился к ним.

«Вот так же он прикидывался своим, когда гулял на нашем празднике», — зло подумала она. Ей хотелось закричать, выдать его, сообщить, что он предатель и вор, что он украл ее у вождя Маккензи. И что если они вернут ее Гектору Рою, то их щедро наградят. Однако… Захотят ли Макдональды нынче иметь дело с Маккензи, если они недавно воровали их коров? Да и она сама связана клятвой. Она целовала крест!

Когда Торквил подустал играть и все расселись по местам, Дэвид расположился среди Макдональдов и позабавил собравшихся, умело насвистывая затейливые вариации пиброхов. Мужчины желали с ним выпить, женщины затрагивали его и улыбались, словно позабыв, что в стороне сидит красивая женщина, которую этот пригожий гость называет женой.

Мойра вдруг открыла для себя, что этот плут от природы наделен обаянием. Недавно мужчина сбрил бороду, и оказалось, что он выглядит куда моложе, чем ей казалось ранее. Со своего места она рассматривала его освещенное пламенем костра лицо, высокие скулы, крупный ровный нос, искрящиеся весельем светлые глаза под темными, красиво изогнутыми бровями. Сейчас, когда он улыбался, Мойра отметила, какая у него замечательная мягкая улыбка, полностью преобразившая это суровое, порой даже злое лицо. И неожиданно поняла, что получает удовольствие, разглядывая его. Она рассердилась на себя, отвернулась, но не отказалась от чарки виски, которую преподнес ей юный Рори.

— Ты сегодня выглядишь лучше, красавица из моря, — сказал юноша и даже попытался обнять ее за плечи. Но когда она отстранилась, не обиделся, а стал говорить, как он рад, что его братья участвовали в угоне скота Маклаудов.

— Это старики опасаются Маклаудов, как будто они забыли, что мы всегда ставили их на место. Макдональды и Маклауды — враги навсегда! И когда будет новый набег, я непременно приму в нем участие. Хотя… говорят, что скоро нас всех ждет большая война. Война короля против англичан! Что нам до тех англичан? Но если наши ребята пойдут на войну, то и я с ними. Даже матушка меня не удержит.

Мойре все-таки удалось избавиться от мальчишки. Она отошла и теперь стояла в тени, куда не попадал свет костров, прислушиваясь, о чем зашел разговор. И поняла, что люди в клахане говорят о том же, что и юный Рори, — о войне с англичанами.

— А ведь еще недавно говорили, что наш король и англичане всегда будут жить в мире, если уж Яков женился на английской принцессе, — заметил один из пожилых клансменов.

Его слова были встречены дружным гудением и смешками. Этого еще не хватало — мир с Англией! Макдональдов мало интересовало, где та Англия, но почему бы и не повоевать? Англичане — извечные враги, и это так же ясно, как то, что ветер нагоняет волну, а лосось водится в реке Снизарт^[548].

А потом Мойра услышала голос Дэвида:

— Барды разное поют, когда посещают племена. И я не раз слышал их песни и сказания о том, что некогда лорд Островов Джон Макдональд заключил союзный договор с королем Англии. Ему это было нужно, чтобы сохранить свою власть от нападок короля Шотландии. Однако шотландский король сумел помешать этому союзу и покорил лорда Островов. И теперь этот монарх приказывает вам идти воевать по его воле. Что скажете на это, славные Макдональды?

Неожиданно наступила тишина. Наконец кто-то сказал:

— Это было так давно — война короля с лордом Островов. Только старики помнят те времена.

— И они наверняка помнят, что земли вашего клана были розданы другим кланам, которые поддержали короля против лорда Островов. И кто ныне властвует над землями Макдональдов? Маклауды, Макнейлы и даже мы, Маклейны.

Тут поднялся один старик и сказал:

— Я многое мог бы порассказать о тех временах, торговец Хат. Но сдается мне, что ты, чужак, больше путешествовал, больше слышал и знаешь. И нам даже интересно, что говорят люди о былом могуществе нашего клана.

Дэвид пожал плечами, заметив, что он не бард и не сказитель, чтобы умело вести повествование. Он и так сказал довольно.

Мойра подумала, что Дэвид зря скромничает, уверяя, что ему далеко до бардов-сказителей. Он говорил красиво, и его голос, мягкий, чуть хрипловатый, но со стальными нотками, когда надо, невольно зачаровывал слушателей. В его произношении гэльский раскатистый «р» и гортанный «х» звучали обворожительно. Но именно эта красота его гэльского вдруг заставила Мойру вспомнить, что она слышала, как он говорил на другом языке. На английском!

Она нервно стянула у горла складки накинутого на плечи пледа. Вспомнила, как Дэвид произнес, когда она приходила в себя после похищения: «Мы не станем убивать ее». И сказал это по-английски!

Возможно, тогда он спас ее своим решением. Но она еще не забыла, что Дэвид хотел оставить ее на скале среди моря, как и не забыла, что он топил ее, вынуждая поклясться молчать о том, кто она на самом деле. Этот человек был очень жесток, несмотря на все его обаяние и кажущуюся нежность, когда он выхаживал ее. И он англичанин! Враг. Лжец и предатель.

Он был противен ей. Теперь она понимала, что он пытается внушить Макдональдам. Сейчас он напомнил им, что последний представитель рода вождей клана Дональд Дуф ныне пленник короля Якова, но это не мешает Якову призывать их на войну. Но хотят ли они сражаться за такого монарха? О, такое мог измыслить только коварный англичанин. И самое ужасное, что Мойра не могла объявить Макдональдам, кто он на самом деле!

После слов Дэвида о пленении их последнего вождя клансмены надолго умолкли. Пока не поднялся Торквил:

— Твои слова чего-то стоят, зеленоглазый Хат. Но ты пожил среди нас и должен был понять, что мы уже не так богаты и влиятельны, как ранее. А как клансмены могут вернуть свою прежнюю славу и получить богатство? Только на войне. И вот что я скажу: пусть Дональд Дуф ныне и пленник, но на собрании клана мы своим главой избрали нового предводителя, славного Александра Макдональда из Лохалша. Пусть он из боковой ветви наших вождей, но, если по приказу короля Александр велит нам поднять браттах^[549] и призовет на войну, мы сочтем делом чести взяться за оружие. И не ради короля Якова. А ради того, чтобы все узнали, как могут сражаться и как доныне сильны прославленные Макдональды!

Говорить призывы легко — и обычно именно они вызывают отклик, особенно у молодежи, поддающейся азарту и не особо задумывающейся. Поэтому молодые воины разразились громкими криками и стали стучать оружием. Дэвид лишь пожал плечами и, взяв из рук соседнего клансмена волынку, принялся звонко наигрывать пиброх. Это отвлекло всех от его речей, да и пора было вспомнить про пляски и веселье. Вновь ударили в бубны, а там полилась и бойкая мелодия, наигрываемая на гью^[550].

Мойра пошла прочь. Ее всю трясло. Макдональды не были ее кланом, но она была довольна, что они не прислушались к словам этого коварного чужака. Англичанина. Может, стоило бросить ему в лицо, что ей известно, кто он? Нет, он слишком опасен. Но однажды…

Между тем, пока они оставались в клахане островитян, Дэвида-Хата по-прежнему считали славным мужем, а вот ее недолюбливали. Мойра это чувствовала, но не пыталась что-то изменить. И когда женщины садились чесать шерсть или прясть изо льна суровую нить и приглашали ее присоединиться к ним, она лишь молча уходила.

Ее не удерживали, и Мойра могла бродить где ей вздумается. Порой она подолгу стояла на берегу, вглядываясь в очертания Шотландии за проливом. Что, если ей удастся выкрасть лодку и сбежать, переправившись по воде? Настало лето, время штормов миновало, море было спокойным, а сама Мойра полностью оправилась и чувствовала себя вполне здоровой.

Однако те несколько плоскодонок, что лежали на берегу, обычно тщательно охранялись, в остальное же время местные рыбачили на них, выходя в море при каждом удобном случае. Имелись у Макдональдов и две более крупные лодки, бирлинн, но они были слишком потрепаны после недавних штормов и нуждались в починке. Их переоснащали, на берегу работали плотники, а рядом курились костры, на которых грели смолу. Дэвид проводил с корабелами немало времени, принимая живейшее участие в их работе.

В этих краях считалось верхом неучтивости, если хозяева взглядом или словом дадут понять гостю, что его присутствие нежелательно. Но поскольку их с Мойрой проживание затянулось, Дэвид всячески старался быть полезным. Одновременно он позаботился о том, чтобы договориться о переправе их на остров Малл.

— Я заплачу вам за нашу перевозку, да и позже вы не будете внакладе, — убеждал он.

И когда старший сын Торквила Феркухард ударил с ним по рукам, Дэвид решил, что пора собираться.

Он отправился разыскивать Мойру. Обычно она слонялась где-то по окрестностям, но на сей раз Дэвид нигде ее не обнаружил. Подойдя к дому Торквила, он увидел Бригитт. Хозяйка стояла на пороге дома и разбрасывала остатки вчерашней трапезы курам, которые, клюя и роясь в земле, квохтали у ее ног. На вопрос Дэвида, где его жена, Бригитт только пожала плечами.

— Отправилась к скалам Куиранг. Лазить по камням у нее сил хватает, а помогать по хозяйству… Ох и неженка она у тебя, Хат! Ох и ленивица! Избаловал ты свою красотку, а избалованная жена — горе для мужа. Хотя… Я ведь вижу, что ты готов терпеть ее и такой. Глаз с нее не сводишь.

«Мне надо приглядывать за этой своенравной», — только и подумал Дэвид, направляясь верх по склону за Мойрой.

Скалы Куиранг высились над селением подобно башням, и их темный камень контрастировал с нежным травянистым покровом холмов. День был безветренный, но с запада плыли темные тучи, и сейчас, уже ближе к вечеру, они словно цеплялись своим тяжелым подбрюшьем за острые вершины Куиранг. К скалам вела тропинка, по какой Дэвид неоднократно поднимался, когда ходил с местными мужчинами на охоту или перегонял на верхние выгоны скот. Поднимаясь по ней, он то и дело озирался, высматривая Мойру. Не сбежала же она, в конце концов? Куда ей деться с острова? По крайней мере, она вряд ли надумает отправиться через скалы Куиранг на другое побережье Ская. Все-таки Мойра достаточно умна, чтобы понимать — ни жившие по соседству с Макдональдами яростные Маклауды, ни Макдональды из замка Дантулм не будут к ней милостивы, если она, одинокая и беззащитная, явится к ним. По сути, ее защитником на острове был именно он, Дэвид. Это казалось даже забавным. Но разве Мойра не заслужила это, подарив ему ту бесподобную ночь? О которой ничего не помнила… Да и он старался гнать эти воспоминания.

Скалы Куиранг — очень красивое место. Макдональды гордились этими величественными возвышенностями и почитали их едва ли не священными. Острые вершины, резкие обрывы, роскошные луга и узкие лощины породили немало легенд о духах, гномах и феях, обитающих тут. Среди этих каменных стен и узких троп невольно возникало необъяснимое словами беспокойство. Поэтому, когда Дэвид увидел следы крови на камнях, он встревожился и ускорил шаг.

Но вскоре понял, что опасения были напрасны. Двигаясь по узкому карнизу, он завернул за выступ и едва не наткнулся на горного орла. Судя по куче окровавленных перьев, тот только что закончил трапезу и теперь гневно смотрел на неожиданно появившегося человека. Дэвид же нашел эту встречу добрым знаком: пусть он и назвался котом Хатом перед Макдональдами, но орел был в гербе рода Майсгрейвов, а значит, то, что он решил сделать — поговорить по душам с Мойрой, чтобы позже не возникало проблем с этой строптивицей, — было верным решением. В конце концов, Мойра не пустой короб, который можно закинуть через плечо и нести куда заблагорассудится. Она горда и умна, с ней следовало столковаться и объяснить ее положение.

Отяжелевший от пищи орел медленно разбежался и, взмахнув длинными крыльями, слетел с карниза. Дэвид миновал скалу под названием Замок, прошел мимо обширной лужайки, где местные парни пасли коров, таких же лохматых, как и сами пастухи. Среди них был Грег, один из старших сыновей Торквила. Парень помахал Хату рукой и на его вопрос, не видели ли они Мойру, сказал, что около часа назад она прошла за отдаленные скалы.

Молодую женщину Дэвид обнаружил через небольшой промежуток времени. Она сидела в низине среди скал у небольшого озерца и расчесывала влажные волосы. Дэвид замер, наблюдая за ней. Можно сколько угодно смотреть, как женщина расчесывает длинные волосы, — это прекрасная картина. Но Дэвид еще отметил, как сползла с плеча ее рубаха, как высокая грудь колышется под светлой тканью, а босые ножки, маленькие и изящные, выглядывают из-под обтрепанного подола юбки. Хозяйка Бригитт отдала гостье одну из старых полинявших юбок бурого цвета, но даже в таком убогом одеянии Мойра выглядела прелестной. В ее движениях было столько непроизвольной грации и даже чувственности… Казалось, она получает удовольствие, греясь на солнце после купания. Дэвид внезапно ощутил прилив желания. Эта женщина волновала его необыкновенно. В голову полезли всякие неподобающие мысли: они тут совсем одни, и было бы неплохо еще раз испытать те же ощущения, как той полной жара ночью. Он не забыл еще, как ее тело откликнулось на его ласку. К тому же Мойра нынче в полной зависимости от него… Но именно ее зависимость и беззащитность перед ним делали его помыслы бесчестными: Дэвид никогда не брал женщин силой и презирал тех, кто похвалялся подобными подвигами.

Тут Мойра быстро оглянулась, заметила его и стала торопливо натягивать на плечи плед.

Дэвид шагнул к ней.

— Клянусь всеми духами этого места, если бы я пришел пораньше, то мне было бы на что полюбоваться. — И он кивком указал в сторону заводи, где недавно купалась красавица.

Ничего не ответив, Мойра принялась молча укладывать волосы узлом на затылке.

Дэвид опустился подле нее на нагретом солнцем склоне.

— Думаю, пришло время серьезно поговорить, женщина. И решить, как поступать дальше.

Мойра продолжала возиться с волосами, потом просто поджала ноги, обхватив руками колени. При этом лицо ее оставалось надменным, да и в самой позе, в посадке головы было нечто величавое. Держится Мойра отнюдь не как пленница, а, скорее, как оказывающая милость госпожа. Это позабавило Дэвида.

— Скоро мы тронемся в путь, Мойра, — негромко сказал он. — Я обсудил все с Макдональдами, и уже завтра они берутся доставить нас морем на остров Малл. К тебе там будут почтительно относиться, ты не будешь ни в чем знать нужды. А потом я пошлю о тебе весточку куда надо.

— Значит, ты украл меня не для себя, — произнесла она, чуть кивнув, словно соглашаясь с какими-то своими мыслями.

Дэвид засмеялся.

— Видит Бог, ты очень хороша собой, Мойра, но я не настолько потерял голову от твоих прелестей, чтобы навязывать себе такую проблему, как любовница Гектора Роя.

Она опять кивнула.

— Понимаю. Все это время ты держался со мной так отстраненно, что я тоже оставила эту мысль. Но, может, ты хочешь получить за меня выкуп от Гектора Роя? — спросила она, чуть подавшись вперед, и в голосе ее проскользнула надежда.

Дэвид отрицательно покачал головой.

— Нет. На это я не рассчитывал.

Она глубоко вздохнула.

— Что ж, выходит ты похитил меня для Эхина Манро.

Теперь Дэвид, чуть прищурив зеленые глаза, внимательно посмотрел на нее.

— Почему ты так решила?

Мойра слегка повела плечом, поправив на груди складки пледа.

— Ты приехал в Эйлен-Донан в свите Эхина Баллоха, причем, как я заметила, он явно уделял тебе больше внимания, чем обычному торговцу, и вы часто беседовали в стороне от всех. А всем известно, что молодой Манро нередко похвалялся, что выкрадет меня. Вот он и нанял для этой цели такого плута, как ты.

— Но ведь земли Манро далеко на западе, а я увез тебя к морю, на восток, — заметил Дэвид. Теперь ему было даже интересно, как Мойра разгадала их замысел.

Она забавно выпятила губку в презрительной гримасе.

— Что бы я о тебе ни думала, Дэвид… или Хат, как тебе угодно было тут назваться, но ты явно не глупец. Однако и Гектор Рой не глуп. И если бы вы везли меня по его землям в сторону владений Манро, то с такой неуемной пленницей, как я, да к тому же известной в округе, у вас бы ничего не получилось. Тайно проделать путь в тех местах невозможно — рано или поздно вы бы попались. Кто-то обязательно донес бы о вас… и обо мне. А уж тогда Гектор поднял бы всех своих людей в Хайленде, и вас бы скоро схватили.

Дэвид улыбнулся, откидываясь на склоне и упираясь локтями.

— Да, ты права, я сделал это для Эхина Баллоха. Отец Тутило привел меня к тосковавшему по тебе мальчишке, тот заплатил, и я взялся за дело.

Мойра молчала, глядя куда-то в сторону. Она вдруг вспомнила, что священник общался с Дэвидом… тоже на английском. Мойре было горько сознавать, что она ошиблась в святом отце, который был ее исповедником.

Она так и сказала:

— Он был грешником, этот отец Тутило. Я видела, как он утонул, но вряд ли стану молиться о его душе.

— А зря. Он желал тебе добра, когда хотел, чтобы ты стала уважаемой всеми женой вождя Манро, а не подстилкой Маккензи.

— Да, Тутило нередко говорил мне, что я живу во грехе. Да и другие священнослужители неоднократно требовали, чтобы вождь Маккензи отослал меня. И все-таки, несмотря на то что Церковь грозила ему покаранием, он не отрекался от меня.

— Что об этом говорить теперь? Ты не вернешься к Гектору, да и зачем тебе шаткое положение шлюхи старого вождя, когда ты сможешь стать законной супругой уважаемого и молодого главы клана Манро? Ты еще и благодарить меня будешь, что мы с отцом Тутило уладили твою судьбу.

Теперь, лежа на земле, он не видел ее лица. Поэтому и вздрогнул, когда Мойра после довольно продолжительной паузы вдруг спросила:

— Хат, тебе так необходимо поссорить кланы Манро и Маккензи?

Дэвид даже привстал. Он был поражен. Эта женщина… Люди говорили, что в ней есть что-то от маленького народца, который способен все слышать и угадывать тайные помыслы, и в какой-то миг даже был готов поверить в это.

Чтобы скрыть невольное смущение, Дэвид рассмеялся. Мойра сердито взглянула на него, и ее серо-голубые глаза полыхнули молнией.

— Я ведь не сказала ничего смешного, Хат. Ты разумный человек и не мог не понимать, что мое похищение вызовет столкновение между кланами.

— О, это не мое дело. Манро мне заплатил, и я просто выполнил свою работу для него.

Мойре неприятно было думать, что он всего лишь вор. Уж лучше считать, что он лазутчик. Однако зачем англичанину ссорить кланы, она еще не могла понять. Да и то, что он так хорошо держится среди горцев, казалось ей необъяснимым. Разве чужак англичанин может быть таким?

Она спросила:

— А ты правда из клана Маклейнов? Я знаю, что этот клан славится своими воинами и своей честью. Их слово и их мечи всегда вызывали уважение у тех, кто имел с ними дело. Ты же… Раньше ты уверял, что изгнан из клана. Но теперь собираешься везти меня к своим людям. В любом случае, я поняла, что ты отъявленный лжец. Такого не потерпит ни один клан! Тем более не станут давать ему имя одного из самых прославленных королей Шотландии!

Ее последняя фраза не столько задела его, сколько удивила. Ибо сейчас Мойра упомянула древнего правителя, короля Дэвида Первого^[551], жившего несколько веков назад, при котором Шотландия стала влиятельным королевством, по сути сформировавшимся как страна. Но потом он вспомнил, что Мойра хорошо образована, и ему вновь стало интересно, кто она и откуда.

— Ты хочешь узнать обо мне, а я — о тебе, Мойра. Только не плети мне, как влюбленному Эхину, что ты пришла из недр гор и твоя родня — эльфы и феи. Ты слишком…

Он оборвал фразу, так как чуть не проболтался, что у представителей маленького народца не бывает такой жажды плотской любви, такой чувственности.

Откуда бы ни была Мойра, она не желала говорить об этом. Да и он предпочел не настаивать.

Солнце постепенно сдвигалось на запад, из-за высоких скал на Дэвида и Мойру наползала тень, а потом стало еще темнее, когда, минуя острые вершины Куиранг, появилось низкое облако и по камням, покрытым зеленым мхом, заслоились волокна тумана. Вскоре все вокруг стало тонуть в белесой холодной дымке. Мойра плотнее закуталась в плед, а Дэвид подумал, что ей после недавней хвори не стоит простужаться. Он поднялся и протянул ей руку, но она проигнорировала его жест.

Тогда он сказал:

— Да, я могу считать себя клансменом Маклейнов как их родич. И я уже говорил, что тебя там примут достойно. А потом Эхин Баллох пришлет за тобой, и ты поедешь к нему, чтобы стать его женой.

— Да неужели ты ничего не понимаешь! — ударила она по земле кулачком. — Эхин еще мальчишка, которого почитают лишь как сына его великого отца Уильяма Манро, но никакого влияния он не имеет, пока власть в клане принадлежит старшим родственникам. А уж они-то никогда не позволят своему юному главе обвенчаться по собственной воле, без соизволения совета старейшин и почтенных мужей. И они выберут Эхину жену с таким расчетом, чтобы укрепить связь Манро с кем-то из соседей. Ведь вожди — те же короли, которые вступают в союз из расчета и выгоды. И как бы ни относился ко мне Эхин Баллох, как бы ни похвалялся при всех, что заберет себе женщину Гектора Роя, ему просто не позволят вступить со мной в брак. А если меня по его наказу и привезут… О Пречистая Дева! Да клансмены Манро скорее убьют меня! Я исчезну, но Маккензи никогда не узнают об этом. Ибо мое появление в клане Эхина может привести к долгой и кровопролитной вражде, а сейчас, когда Маккензи в такой силе, для Манро это губительно и опасно. Говорю же, от меня наверняка избавятся. Тихо и незаметно. Ты хоть понимаешь это? Войны меж кланами не будет, а я погибну!

Теперь она почти кричала, на ее глазах выступили слезы, но Дэвид смотрел на нее спокойно и невозмутимо.

— Я подумаю об этом, — негромко сказал он. — А теперь давай возвращаться в клахан. Становится сыро и темно. Не стоит оставаться среди скал в такую погоду.

Он повернулся и начал спускаться, а Мойра шла за ним, всхлипывая и вытирая текущие по щекам слезы. Пару раз она оступалась, затем и вовсе упала, но этот бесчувственный человек даже не оглянулся. Все вокруг заволакивало туманом, скалы выступали из его пелены как старые каменные зубы, и, даже когда они вышли на широкое открытое пространство, которое местные жители называли просто Стол, туман был таким густым и плотным, что им пришлось останавливаться, ожидая, когда хоть немного развиднеется.

Так они едва не натолкнулись на рыжую круторогую корову, мерно жующую свою жвачку; на глаза ей падала длинная челка, и казалось, что она даже не заметила прошедших мимо людей. Зато когда они спустились ниже, туман заметно поредел и они увидели впереди огни селения. Местные жители часто зажигали по вечерам большие костры на лужайке, вокруг которых любили посидеть после дневных хлопот. Однако на этот раз огней было слишком много, и даже в сумерках можно было различить густой черный дым, тянувшийся вдоль побережья.

Дэвид остановился, ощутив нараставшую тревогу. Даже Мойра, как бы она ни была погружена в свои горести, тоже заметила, что внизу что-то происходит.

— Пожар там, что ли? — негромко спросила она.

— Или набег, — задумчиво произнес Дэвид.

Они продолжили спуск, озираясь по сторонам. Скалистые выступы закрыли от них вид на берег, а когда они миновали ущелье под острой скалой, которую тут называли Игла, Дэвид решился окликнуть пастухов, еще недавно следивших за стадом. Ему никто не ответил, сумерки заметно сгустились, и они двинулись дальше.

До селения было еще далеко, когда вдруг кто-то окликнул Дэвида его прозвищем Хат. Это могли быть только свои, и он тут же пошел на звук, увлекая за собой Мойру. И вскоре они увидели залегших в низине Грега и еще двоих парней.

— Я опасаюсь самого наихудшего, — сказал Грег. — Мы видели, как к берегу пристало несколько длинных лодок. Это были лимфады^[552], а на таких судах сейчас ходят в основном Маклауды. О Хат, старейшины были правы, говоря, что эти головорезы не простят нам угона скота.

Грег даже заплакал злыми слезами. Этот плечистый рослый парень был еще очень юн и выглядел вконец растерянным. Но при появлении более старшего и опытного Хата он приободрился, и в его глазах появилась надежда. Однако Дэвид лишь спокойно поинтересовался, что тот намерен делать, чем поставил парня в тупик. Сам Дэвид не собирался вмешиваться в противостояние двух кланов, у него хватало своих проблем. Поэтому, когда второй пастух заметил, что им велели охранять скот и лучше оставаться на месте, Дэвид согласился, что это вполне разумно. В конце концов, если удастся сберечь скот, им будет чем кормить тех, кто уцелел.

И тут вмешалась Мойра:

— На ваш клахан напали, вы не ведаете, что там происходит, не знаете, живы ли ваши сородичи. Может, кому-то удалось спастись или старейшины сумели договориться, пообещав возместить убыток за набег? Я слышала, что вождь Маклаудов Алистер Кротах — благородный человек и добрый христианин, который строит церкви. Поэтому лучше незаметно пробраться на побережье и разведать, что можно сделать. Кто знает, а вдруг там понадобится наша помощь?

Она говорила твердо и решительно, прямо как госпожа из Эйлен-Донана, а не дикая, нелюдимая супруга торговца Хата. Дэвид гневно поглядел на нее — эта женщина была своевольна и опасна. А еще умна. Он не сомневался, что она что-то задумала.

Но молодые Макдональды воодушевились ее речами. И когда Мойра первой пошла вниз, они сразу последовали за ней.

Дэвиду пришлось присоединиться к ним, и так уж случилось, что в итоге он возглавил их небольшой отряд. Они пробирались между холмами, залегали в зарослях вереска, вглядываясь вперед. Еще не окончательно стемнело, и в сером сумеречном свете он обратил внимание, что внизу, в бухте, нет никаких больших лимфадов, о которых упоминал Грег.

— Но они были, были. Мы с ребятами насчитали четыре длинных судна, — уверял юноша.

А потом появился Рори. Парнишка так стремительно бежал по склону вверх, что почти налетел на них. И сразу кинулся к Грегу.

— Брат, они убили отца! Они с Феркухардом и другими мужчинами пытались дать отпор налетчикам, но тех было слишком много. И теперь наш родитель лежит на земле с разбитой головой, а его мозги растеклись лужицей.

— А где Феркухард? — угрюмо спросил Грег.

— Наш брат ранен, но уже собирает мужчин, чтобы отправиться через горы к замку Дантулм, что на западном побережье. Маклауды после набега разделились на два отряда, одни вернулись к лодкам, а другие пошли в обход скал Куиранг. Помоги нам Небо, но с их слов стало ясно, что они хотят незаметно напасть на Дантулм с суши, в то время как их суда обложат замок с моря. И Феркухард послал меня за тобой. Ему нужны все, кто может держать оружие.

— Так набег Маклаудов был направлен на захват замка, а не являлся местью за угнанный нами скот? — спросил Грег. И словно бы вздохнул с облегчением.

— Вы долго будете тут болтать? — резко спросила Мойра, заставив всех ускорить шаг.

Когда они оказались в селении, там, словно тени, бродили растерянные люди, слышались вопли женщин, рыдающих над телами убитых, горели и дымились подожженные налетчиками кровли. И хотя каменные стены строений остались нетронутыми, картина была удручающая. Оставшимся в селении коровам Маклауды подрезали сухожилия, а весь мелкий скот и птицу перебили самым варварским способом. Женщины стенали как над скотиной, так и над убитыми. Из мужчин зарубили тех, кто взялся за оружие, — и таких было немало. Несколько женщин подверглись насилию, но ни детей, ни стариков Маклауды не тронули. Уцелели и те, кто успел сбежать и до сумерек таился в зарослях вереска.

Феркухард, увидев приближающуюся группу, вышел им навстречу, его рука висела на перевязи, сам он прихрамывал и опирался на костыль.

— Хорошо, что Рори разыскал вас, брат, — сказал он подбежавшему к нему Грегу. — Грег, ты неплохо знаешь скалы Куиранг, а также местность за ними, так что сможешь провести наших людей к замку Дантулм даже ночью и в тумане. Вы должны обогнать этих псов Маклаудов, пока они, не зная наших мест, будут рыскать во мраке. К тому же они пошли в обход и наверняка заплутают в болотистой низине севернее Куиранг. И ваш долг — предупредить наших клансменов о нападении.

Похоже, Феркухард взял на себя обязанности старшего, и ему никто не перечил. Однако Дэвид все же решил вмешаться:

— А не лучше ли обратиться за помощью к главе Макдональдов? Я слышал, что вождь Александр ныне собрал подле себя немало воинов.

Феркухард бросил на него косой взгляд.

— Ты чужак среди Макдональдов, Хат, вот и не знаешь, что наш Александр из Лохалша сейчас собирает людей для войны короля и отправившиеся к нему клансмены находятся в замке Дунскат, а это на самом юге острова Скай. Мы потратим немало времени, пока доберемся туда, а месть не ждет. Мы должны поквитаться с Маклаудами и предупредить наших людей в Дантулме.

— Да, я тут чужой, но все же понимаю, что вас слишком мало, чтобы сражаться с подготовившимися к нападению Маклаудами.

Казалось, Феркухард задумался, но тут вмешалась Мойра:

— А ваши лодки уцелели, или Маклауды их подожгли?

Оказалось, что две весельные лодки Макдональдов, стоявшие в укромной бухте за скалой, остались незамеченными. Налетчики слишком торопились, чтобы начать рейд вглубь острова, и не стали обшаривать побережье.

— Тогда, может, вам обратиться за помощью к Маккензи? — не унималась Мойра. — Они враги Маклаудов и никогда не откажутся от возможности напасть на них. Особенно сейчас, когда те не ожидают опасности с этой стороны.

— Помолчи, жена, — резко одернул Мойру Дэвид и даже потеснил ее в сторону. — Ты разве не слышала, что Макдональды совсем недавно угнали скот у Маккензи? Как после этого они смогут просить их о помощи?

— А ведь твоя Моири права, Хат, — неожиданно прозвучал рядом голос подошедшей Бригитт.

Она была растрепанной, с красными от слез глазами и искаженным лицом, ее одежда была забрызгана кровью, но тем не менее жена — теперь вдова — Торквила говорила спокойно и твердо:

— Как я поняла, наше стадо осталось нетронутым среди скал Куиранг, и если мы пообещаем Маккензи отдать его часть, дыбы восполнить причиненную ранее утрату, то они выслушают нас. И клянусь всеми духами Ская, что для Маккензи не будет ничего слаще, чем напасть на Маклаудов. Так что Моири верно все сказала, и вам, парни, стоит поспешить к клану Оленьей головы. Море нынче спокойно, вон и луна выглянула сквозь тучи. И пока Грег поведет небольшую группу людей, чтобы предупредить защитников Дантулума, вы, воспользовавшись отливом, отчалите и переправитесь через залив. Я уверена, что первый же из людей Маккензи, какого вы встретите, пошлет гонца к своему вождю. Думаю, это тот случай, когда они не будут сильно пенять нам за угнанный скот. Я верно говорю, Моири? Ты ведь сама из Маккензи и знаешь их.

— О да, да! — вскричала Мойра. — Я была не последней женщиной в клане, и если вы возьмете меня с собой…

Но Дэвид одернул ее:

— Ты забыла, что ты уже моя жена? И что я украл тебя у Маккензи?

При свете горевшей неподалеку кровли лицо Мойры исказила дикая злоба, но Дэвид с такой силой сжал ей руку и так посмотрел на нее, что она вынуждена была замолчать.

И тут Феркухард сказал, что ему и дела нет до того, что считает Хат, и если он лишь на словах выражает свою благодарность приютившим его с женой Макдональдам, то пусть отсиживается в стороне. Они же и впрямь обратятся к Маккензи. Затем он выбрал пять человек, решив лично возглавить их с миссией к Маккензи.

— Все равно от меня сейчас в схватке мало толку, а за кормилом я всегда был из лучших.

Дэвид почувствовал на себе злорадный взгляд Мойры. И медленно произнес, обращаясь к Феркухарду и собравшимся с ним пятерым клансменам:

— Я тоже поеду с вами. И буду с Макдональдами сколько смогу. Но все же осмелюсь кое-что напомнить: разве не вы сами рассказывали, что Маккензи сейчас воюют с кланом Манро? Так кто же из них возьмется идти на Маклаудов, если они связаны распрей с соседями?

Феркухард какое-то время размышлял, а потом, поправив висевшую на перевязи руку, сказал, что в поход на Манро, как он знает, отправился старый Гектор Рой. А вот Джон из Киллина ныне за главу в клане.

— И еще я знаю, — продолжал он, — что этот Джон ничем пока не проявил себя, так что ему должна понравиться идея неожиданно напасть на извечных врагов своего клана и добиться славы. О, это даже здорово, что у Маккензи ныне два вождя. Нам будет к кому обратиться.

Они стали спешно собираться. Феркухард отдал приказ женщинам готовить к погребению павших, пояснил Грегу, кого взять с собой, а сам, опираясь на плечо одного из своих спутников, начал спускаться к бухте, где у берега стояли ладьи-бирлинн. К досаде Дэвида, они были в полной оснастке — он ведь сам уговорился с Макдональдами завтра на рассвете отправиться в плавание, так что бирлинн могли выйти в море без задержки.

Мойра, игнорируя Дэвида, взошла на ладью вместе со всеми. Дэвид мрачно смотрел на нее. Ибо если у него еще была надежда, что он сможет скрыться от Макдональдов в Шотландии, оставив женщину Гектора Роя на Скае на произвол судьбы, — ведь главное он сделал, и война между кланами началась, — то теперь при высадке на берег у него сразу могут возникнуть серьезные проблемы. И он только глухо сказал ей, когда их не могли слышать:

— Лучше вернись. Иначе, как только попадешь к Джону, тебя будут ждать неприятности. Ты же слышала, что сказали, и должна понимать, что твоего старого любовника не будет рядом.

Похоже, эта мысль раньше не приходила ей в голову. Но возвращаться на берег Мойра не собиралась. Упрямая сучка! Она отвернулась от Дэвида и прошла на нос судна, где устроилась у форштевня и стала вглядываться в проступавшие вдали горы Шотландии. От ночного бриза ее волосы растрепались и в свете выползшего из-за туч месяца казались особенно светлыми и пышными. Сама же она сидела, сжавшись в комочек и кутаясь в плед.

Лодка отчалила, пользуясь отливной волной. Бирлинн была рассчитана на восемь гребцов, но сейчас их было шестеро, и одна ладейная скамья оставалась свободной. У кормового архштевня у руля стоял Феркухард, уверенно направлявший судно на восток. Единственная мачта располагалась посередине, но парус пока не поднимали, ибо вечерний бриз дул поперек курса судна. Когда они удалились от берега и волны усилились, Дэвид подумал, что Макдональды вскоре поймут, что их путь к побережью Шотландии окажется не таким быстрым и легким, как им хотелось бы.

Один из гребцов, щадя раненого Феркухарда, задавал короткими выкриками ритм, в такт которым опускались весла гребцов. Макдональды, островитяне и опытные гребцы, легко попадали в такт веслами, да и проведший много времени на Малле у Маклейнов Дэвид считался неплохим мореходом и не отставал от них. Отправившийся с ними юный Рори хорошо знал море, и именно он первым уловил подходящий ветер, указав на это брату. Феркухард сказал:

— Скоро отдохнете от гребли, парни. Как только обогнем остров Рону, ветер будет попутный и мы поднимем парус.

Он говорил с легкой одышкой, его начинало лихорадить от ран, но пока что он справлялся, и лодка уверенно шла намеченным курсом.

Дэвид был напряжен. Он уже проплывал тут, когда они похитили Мойру, и теперь возвращался тем же путем, что было ему совсем некстати, поэтому лихорадочно изыскивал способ, как изменить ситуацию. Пока их лодка двигалась на восток, Дэвид, зная, что по этому курсу лежат земли еще одной ветви Маклаудов, был относительно спокоен. Но когда они обогнут северную оконечность острова Рона и повернут южнее, к водам пролива Иннер-Саунд, им легко будет добраться до полуострова Аплкросс, где в такую тихую лунную ночь их смогут заметить люди клана Маккензи. Мойра на это и рассчитывала, но Дэвид никак не мог допустить, чтобы ее надежды сбылись.

— Суши весла, — раздался голос Феркухарда.

Сам он почти висел на руле, и Дэвид считал, что с ним нетрудно будет справиться. Он сейчас не размышлял, хорошо ли то, на что он решился. Не тот случай, когда нужно думать о морали, главное — уцелеть.

— Поднимаем парус, — сказал кто-то из гребцов, видя, что Феркухарду совсем плохо.

Они уложили вдоль бортов весла, стали возиться с парусом. Дэвид же мешкал — во всяком случае, так это выглядело со стороны. На самом деле он проверил оружие: его тесак был отличной ковки, и хотя за все это время ему не пришлось им воспользоваться, Дэвид не сомневался, что проверенный клинок не подведет. За его голенищем торчала рукоять острого ножа скин-дху, который он мог выхватить в любой момент. Конечно, у него не было доспехов, а то, что он задумал, было рискованно, но Дэвид полагался на свое умение действовать быстро. Он отметил, кто из Макдональдов где стоит и постарался подвинуться так, чтобы находиться не среди них. При этом он стал вместе со всеми тянуть за шкоты, помогая поднимать парус. В конце концов, парус был нужен и ему самому… когда понадобится.

Парус взмыл вслед за реей, но при поднявшемся ветре его нижний край развевался и хлопал, заставив корабелов изрядно с ним повозиться. Полотнище еще не было закреплено и полоскалось на ветру, как бы разделив людей на две группы — трое устанавливали шкоты с одной стороны, ближе к корме, а трое, и среди них Дэвид, с другой, ближе к носу лодки. Они по сути не видели друг друга, и Дэвид понял — сейчас или никогда.

Он умел убивать быстро, знал, куда ударить, чтобы наверняка. И первого из Макдональдов он пронзил скоро и верно, а затем резким ударом скин-дху полоснул второго — крупного детину, которого особенно опасался. Лезвие скин-дху легко вспороло его шею, обрызгав Дэвида кровью, но здоровяк начал заваливаться на него, и, пока Дэвид высвобождался и отталкивал тяжелое тело, сосед пораженного Макдональда заметил, что происходит, и завопил:

— Злодей!.. Он напал на нас!

Трое других сразу же схватились за оружие, но Дэвид рывком успел послать на них тяжелый парус, и, пока они скидывали его, он опустил тесак на голову вопившего.

Через мгновение он уже стоял, заслонившись клинком от освободившихсядвоих Макдональдов. Будучи ловким воином, он довольно умело выбил клинок из рук одного из напавших, и тот от неожиданности попятился, кинулся подбирать оружие. Дэвид замахнулся, собравшись добить его, но не успел, ибо на него с криком наскочил юный Рори.

Все же сыновья Торквила были хорошо обученными воинам, и Дэвид не ожидал такой ловкости от мальчишки. Он едва успел поймать его выпад и отвести удар в сторону, чтобы уйти от очередного удара, нанесенного вторым из оставшихся Макдональдов, уже поднявшего свое оружие.

На Дэвиде не было доспехов, и тесак воина больно черкнул его по руке. Дэвид невольно вскрикнул и подался в сторону. Следующий удар он упредил, выставив вперед свой скин-дху, а затем ему просто повезло — умело наседавший на него с другой стороны Рори вдруг споткнулся о ладейную скамью и упал. Дэвид воспользовался моментом, чтобы правой рукой послать свой тесак и нанести рубящий удар поперек туловища противника, ощутив при этом, как лезвие вспарывает плоть. Он резко вырвал клинок, готовясь к новому выпаду, но противник просто стоял и, схватившись за живот, пытался удержать вываливающиеся кишки. Дэвид сильно пнул его ногой, и тот перевалился через борт. Он еще всплывал и какое-то время вопил, лодка бирлинн сильно раскачивалась, и Дэвиду пришлось схватиться за хлеставший по лицу парус, чтобы увидеть, что происходит. И вдруг он заметил, как Феркухард, оставив руль и приблизившись к нему, делает замах, собираясь бросить в него свой нож.

Дэвида спас крен лодки. Он упал, и нож пролетел мимо. Но и раненый Феркухард не смог устоять и рухнул на скамьи. При этом он оказался рядом с Дэвидом, и тот не упустил момент, чтобы рубануть его тесаком сверху вниз. Он услышал, как глухо чавкнуло, и не удержал тесак: от удара рукоять выскользнула из обагренной кровью ладони.

Дэвид стремительно крутнулся и стал подниматься. У него в руках был только нож, а напротив уже стоял Рори, выставив вперед свой клинок и готовясь для удара. Но в какой-то миг мальчишка промедлил, а потом даже отступил. Сейчас у него было более длинное оружие и он имел преимущество, но, казалось, не решался напасть на столь опасного противника.

И тогда Дэвид сказал:

— Я не хочу убивать тебя, Рори, сын Торквила. Прыгай за борт. Остров Рона совсем близко, ты доплывешь. А утром тебя заметят с берега, и ты будешь спасен.

— Ты злодей! — выкрикнул Рори, едва не плача. — Ты предатель!

— Возможно. Но тебе я предлагаю спастись.

— Ты убил моего брата, моих сородичей!..

Тучи сейчас совсем разошлись, и Рори был хорошо виден — весь в крови, дрожащий и всхлипывающий.

Дэвид повторил, медленно надвигаясь на юношу:

— Прыгай за борт. Это все, что я могу предложить. И тебе еще…

Что «еще» он не успел сказать, так как на него сзади с диким визгом набросилась Мойра. Она повисла на нем, заваливая, и они вместе рухнули, накренив лодку. Дэвид опрокинулся на нее, а она, не сдаваясь, вопила и пыталась ногтями добраться до его глаз.

Рори был уже рядом, но Дэвид почувствовал его движение и смог сильным ударом ноги отбросить юношу к планширу. Вырываясь от Мойры, он несколько раз сильно ударил ее локтем под ребра и в живот. Она охнула и обмякла, но потом опять стала цепляться за него, а Рори снова сделал выпад. Он не достал всего на шаг, когда Дэвид с силой метнул в него свой скин-дху. Парень словно споткнулся, когда лезвие вошло ему в грудь, зашатался, оседая на колени. Дэвид наконец высвободился от Мойры и резко вскочил. Рори теперь был прямо перед ним. Коленопреклоненный, ошарашенный, покачивающийся. Из его груди торчала рукоять ножа, и Дэвид вырвал ее. В груди Рори хрустнуло, из его приоткрытого, будто в немом крике, рта потекла темная кровь, и он упал лицом вниз.

— Зверь! Зверь! Зверь! — кричала сзади Мойра.

Она на коленях подползла к одному из павших и подняла лежавший возле него тесак. Но Дэвид уже шагнул к ней, и она, прижавшись к планширу, просто выставила перед собой клинок, держа рукоять обеими руками. Дэвид легко отвел его ударом в сторону, а потом схватил ее за запястья. Какое-то время они боролись, пока он не ударил ее лбом в голову, и она обмякла, выпустив из рук оружие. Сейчас можно было избавиться и от нее. Но он этого не сделал, сам не зная почему. Добыча? Заложница? Обуза? Враг? Он сейчас не думал об этом. Просто ходил, пошатываясь от усталости по ладье, поднимал и скидывал в море тела убитых им Макдональдов. Думать он будет позже, когда немного отдохнет и решит, что следует предпринять дальше.

Мойра дико рыдала, закрывшись руками. Когда он прошел мимо, она сжалась и, по-прежнему заливаясь слезами, осталась сидеть. Он же принялся укреплять хлеставшее на ветру полотнище паруса. Ему пришлось повозиться с ним, пока парус не выгнулся, поймав ветер. Судно стало раскачиваться, и Дэвиду пришлось встать у руля. Как он справится с лодкой? Он старался провести бирлинн галсом и выйти в открытый пролив, где течение поможет ему удалиться от берегов Шотландии.

Мойра продолжала рыдать, и ее плач, казалось, летел далеко над морем. Дэвида раздражал ее скулеж.

— Умолкни! Я сказал — умолкни!

Она затихла, давясь нервной икотой.

Все же ему удалось направить нос бирлинн в открытое море. Лодка стала набирать ход.

Дэвид не знал, куда он плывет, однако отметил, что ветер поменялся и теперь дул с южной стороны. Его это даже устраивало: уж лучше в открытое море, чем пристать на побережье, где у него повсюду враги. Он направил лодку вдоль побережья Шотландии, на север. Еще ему надо было закрепить руль и выделить время, чтобы перевязать кровоточащую рану. Сейчас он лишь понимал, что не попал к Маккензи и освободился от Макдональдов. Остальное обдумает, когда в голове немного прояснится.

   Глава 7     Вслед за ветром

Вот теперь Дэвид не жалел, что Макдональды так основательно подготовились к плаванию. Закрепив кормило руля и пустив бирлинн следовать по ветру, он стал шарить среди тюков, уложенных посреди лодки вместе с камнями, которые служили балластом. Среди собранной поклажи он обнаружил корзину с провиантом, большой мех с водой, а также несколько фляг с виски. Последнее сейчас было как раз кстати, и, откупорив одну из фляг, Дэвид сделал несколько глубоких глотков. В груди разлилось приятное тепло. Вот уж воистину Макдональды умели делать эту «воду жизни» — uisge beatha. К тому же виски вполне годилось, чтобы промыть рану, что он и сделал, а после перевязал ее оторванным от рубахи лоскутом.

Мойра за все это время не издала ни звука. Она сидела на носу лодки и, казалось, старалась быть незаметной. Она страшилась Дэвида, особенно после того, как он убил столько человек на ее глазах. Но смирилась ли она?

Бирлинн шла на ровном киле, ветер плавно вел ее, но вскоре Дэвид стал направлять нос суденышка к западу. Ему надо было обогнуть северную оконечность Ская и попытаться провести судно на юг, против отливного течения. Дэвид понимал, что это будет непросто, однако ему надо было попасть туда, где южнее Ская находился принадлежавший Маклейнам остров Малл. Так он сможет выполнить задуманное изначально — доставить к Маклейнам похищенную для Эхина Манро невесту. Пока другого плана у него не было.

Луна освещала воды пролива, темные возвышенности островов и выступавшие из воды рифы — волны то и дело разбивались о них, взмывая вверх белыми фонтанами брызг, и Дэвиду совсем не хотелось испытать то, что случилось во время их первого плавания. Поэтому он старался отвести лодку в сторону от опасных мест, миновать рифы по дуге и тянул шкоты, упорно поворачивая нос ладьи на запад. Он уже стал огибать северную оконечность Ская, когда ночное светило скрылось за облаками. Во избежание опасности Дэвид старался быть предельно осторожным и вслушивался в шум волн. А потом…

Луна появилась как вспышка, море засияло, и тут Дэвид с ужасом увидел, что за северным мысом Ская показались длинные лимфады Маклаудов. Они пока не пристали к острову, их продолговатые тени перекрывали проход за Скаем, и казалось, что в любой миг они могут пойти ему наперерез. Но входило ли в план Маклаудов отказываться от набега ради неизвестной лодки под бурым парусом, неожиданно возникшей в море?

Дэвид резко отпустил шкот, парус заполоскался и выгнулся, ловя южный ветер. Бирлинн стало резко разворачиваться. И тут Мойра кинулась к борту и пронзительно свистнула, пытаясь привлечь к их лодке внимание корабелов на лимфадах. Она даже замахала руками в надежде, что Маклауды заметят ее.

Дэвид с силой навалился на руль, разворачивая нос своей ладьи, и их понесло прочь.

— Еще один звук, красавица, и я вышвырну тебя за борт! — угрожающе произнес он. — Или ты хочешь попасть в лапы к яростным Маклаудам?

— Пусть лучше они, чем такой убийца, как ты! — выкрикнула она.

— Ну тогда давай, прыгай за борт и плыви к ним, — посоветовал Дэвид.

Он сказал это вполне серьезно. По крайней мере, таким образом он избавится от еще одного убийства. А поскольку эта женщина хорошо плавает, то, может быть, как-то и выберется.

Но Мойра не последовала его совету. Она приникла к планширу и, ломая в отчаянии руки, наблюдала, как увеличивается расстояние между кораблями Маклаудов и их бирлинн. Похоже, Маклауды либо не заметили одинокую лодку, либо решили не менять намеченный ранее план. И теперь бирлинн удалялась от них, подталкиваемая ветром, в открытое море.

Эти лодки, бирлинн, были небольшими, хотя своими формами повторяли строение древних драккаров викингов, которые некогда хозяйничали в этих водах. Основное отличие от ладьи викингов было в кормиле руля: у викингов руль располагался у правого борта, а на бирлинн он был устроен по центру за кормой, что придавало судну большую маневренность, позволяя поворачивать под более острым углом. Но сейчас, когда Дэвид направлял бирлинн как можно дальше от Ская и возможного преследования Маклаудов, ему было удобно править, опираясь на обе рукояти руля, что давало устойчивость и даже позволяло немного передохнуть.

Рука по-прежнему кровоточила, и он видел, как сквозь повязку проступает темное пятно. Он вновь сделал глоток виски, и скорость несущейся по волнам лодки наполнила его душу неким весельем.

«Буду идти по ветру, сколько придется или сколько хватит сил, а там… да поможет мне Небо!» — решил он.

В какой-то миг он заметил приблизившуюся Мойру. Опасная штучка, с ней надо держать ухо востро. Он видел, как она остановилась неподалеку, удерживаясь за шкот, и даже ощущал в темноте ее взгляд.

— Что, красавица, так хотелось попасть в руки врагов Гектора Роя? — произнес он через время. — Что же ты не послушалась меня и не сиганула за борт?

Она заговорила после довольно продолжительной паузы:

— Да, я струсила. Сама не ведаю почему. Ведь у Маклаудов все же есть представление о чести, а у тебя… Как ты мог убить Макдональдов, с которыми жил столько времени!

— Ну нет, моя красавица, Макдональдов убила ты. Убила моими руками. Ты ведь не глупа и должна была понимать, что я не отдамся в руки Маккензи после того, что совершил. Так что твой план с поездкой к Маккензи просто не оставил мне выхода.

Она какое-то время молчала. Но потом сказала, что если бы они столкнулись с Маклаудами, то те, скорее всего, просто потребовали бы за нее выкуп с Гектора Роя.

— Что теперь говорить об этом? — хмыкнул Дэвид. — Где они, эти храбрые Маклауды? И где твой защитник Маккензи? Ты все еще у меня в руках, и только от твоего поведения зависит, как я решу поступить с тобой.

Луна вновь исчезла в тучах. Мойра все еще стояла у планшира, со своими разметавшимися волосами похожая на призрак или морскую ведьму.

«Надо будет избавиться от нее при первой же возможности», — решил Дэвид.

Хотя возможностей теперь у него было сколько угодно. Они одни в ладье, Мойра его враг, и она не простушка, поэтому еще может устроить ему неприятности. Дэвид слышал, как она нервно дышит. Или гневно. Потом ее тень стала удаляться, и стало слышно только гудение ветра в снастях и поскрипывание мачты.

Дэвид стоял у руля, намереваясь нести вахту до рассвета. Из-за присутствия кораблей Маклаудов ему не удалось обогнуть Скай, и сейчас они плыли на север. Дэвид старался припомнить карту этих проливов. Он видел ее у Перси, но, к сожалению, не очень обращал внимание на северные земли, где никогда ранее не бывал. Что ж, теперь придется. «Мне просто интересно», — решил он. Когда впереди неизвестность, надо настроиться на веселый лад — и будь что будет.

Дэвид двигался вдоль видневшейся справа береговой линии Шотландии, но не приближался к ней, опасаясь наскочить на береговые рифы. При этом старался не отклоняться влево, чтобы течение не повлекло его к Внешним Гебридам, где тоже властвовали островные Маклауды. Он рассчитывал при таком ветре удалиться как можно дальше от острова Скай и владений Маккензи. Но чьи кланы жили дальше на побережье? Наверное, сейчас лучше держаться в море. А завтра, когда взойдет солнце, он придумает, как поступить. Как и решит, что делать с Мойрой. Хотя что тут гадать? От этой женщины надо избавиться. И все же мысль, что придется убить ее, разъедала его душу, как язва. Почему? Она ведь ненавидела его и желала его гибели. При этом наверняка не особо раздумывала, что ее тогда может ожидать. Но что ее ожидало с ним? Она права, что опасается его. Чем призрачнее для него возможность видеть в ней ценный трофей, тем менее она ему нужна. И все же он медлил.

В какой-то миг Дэвид понял, что не решился сразу же избавиться от Мойры из-за той их ночи. Он был бы не против вновь испытать нечто подобное с ней. Хотя понимал, что по доброй воле Мойра никогда на это не пойдет. В ее глазах он враг и убийца, которого она презирает и ненавидит. К тому же она слишком избалована Маккензи и считает себя особенной и ценной. Да плевать он хотел на ее ценность! Ее цена сошла на нет, когда им преградили путь корабли Маклаудов. Теперь Мойра для него только обуза.

О чем еще он думал этой долгой ночью, пока вел бирлинн? Он думал о своем отце, которого почти не помнил, но о котором много слышал. О Филиппе Майсгрейве говорили как о достойном рыцаре и человеке чести. А он, его сын, стал шпионом, которому не раз приходилось действовать, забывая о благородстве, только бы выкрутиться и выжить. Одобрил бы родитель ремесло, каким занимается его сын? Почему Дэвид вообще согласился служить лазутчиком? Он был слишком юн, когда старый граф Нортумберленд Перси выбрал своему крестнику это занятие. Юный Дэвид чтил и уважал своего опекуна, а тот умно и красноречиво изложил воспитаннику, какую пользу он принесет своей стране, выполняя его поручения в стане врагов. Дэвиду никто не объяснил, что подобное ремесло имеет особенности, какие никак не согласуются с рыцарской честью. Но было и еще кое-что: в душе Дэвида жила некая безрассудная отвага, он сам рвался к опасностям и неприятностям, словно желая проверить себя, испытать собственные силы и непременно выяснить, где же их предел. И он с охотой согласился поехать к опасным кланам, ибо для осиротевшего мальчишки это был особый шанс отличиться. А потом он просто прижился в клане Маклейнов, стал по сути одним из них, научился выдавать себя за их клансмена. Это было даже забавно. Но вместе с тем Дэвид научился понимать этих людей. Они убивали, если в том была необходимость, и он тоже убивал, когда было нужно. В чем же он винит себя теперь? Уж не в том ли, что вынужден был прикончить Макдональдов, которые, как справедливо заметила Мойра, за проведенное на Скае время стали его приятелями?

А, к дьяволу! Он не будет об этом думать. Что сделано, то сделано. Но почему-то в голову лезут эти мысли об отце, который слыл образцом достоинства и чести, и о том, что он вряд ли одобрил бы его недавний поступок. Как и не одобрил бы его замыслы убить женщину, жизнь которой он сломал, лишив ее приюта и защиты, а еще воспользовался ее лихорадочной слабостью… и даже подумывает провести с ней еще одну такую же ночь.

«Клянусь верой, я в последний раз занимаюсь такими проделками по приказу Нортумберленда! Я вернусь в Нейуорт, даже если там придется вновь научиться жить с Грейс. Немало людей живет в несчастливом браке, но они не сбегают из дому, дабы выполнять поручения, несовместимые с рыцарской честью».

Он зябко передернул плечами. Ночь на воде была холодной, и это не давало Дэвиду уснуть. Он влаги перекладины покрылись ледяной росой, и, сидя на руле, он чувствовал, как его пробирает дрожь. Скорей бы настало утро, а то и виски уже не так согревает, усталость начинает сказываться да к тому же порез на руке кровоточит.

Когда совсем рассвело, он продолжал направлять свое суденышко на север, гадая, где лучше пристать и стоит ли приставать вообще.

Мойра не тревожила его. Он видел ее у планшира за дальней скамьей: женщина лежала, укутавшись в плед, и, похоже, спала.

Она и впрямь спала, а когда поднялось солнце, очнулась и огляделась. Она была удивлена, что вообще сумела заснуть после всего произошедшего. Посмотрела на Дэвида, по-прежнему находившегося у руля бирлинн, и какое-то время не сводила с него глаз. Его волосы были растрепаны ветром, сам он выглядел усталым, но в том, как спокойно он держался, как уверенно вел судно, было что-то, что вызывало у нее уважение.

А потом пришли и другие мысли. Мойра понимала, что они остались одни, их обоих занесло далеко в море и, как бы она ни относилась к этому человеку, теперь только он был ее единственной надеждой на спасение. Это казалось странным, учитывая, сколько она о нем знала. Но, будучи достаточно разумной, Мойра пришла к выводу, что ей нужно добиться его расположения. Женщины слабы, и, когда происходят непредвиденные и страшные события, им стоит заручиться поддержкой более сильных мужчин. А еще — она и это понимала — сама ее жизнь зависит от этого человека. Если они останутся врагами, он может попросту избавиться от нее. Значит… ей придется наступить на горло своей гордости и доказать, что она ему нужна.

Солнце поднималось все выше, стало тепло, а потом и вовсе жарко. Мойра захотела пить и, порывшись среди собранных в дорогу вещей, нашла мех с водой. Она с удовольствием прильнула к нему, а затем, отыскав глиняную плошку, насыпала в нее немного овсяной муки и развела ее с водой, сделав драммак. В конце концов, последний раз ей довелось перекусить прошлым утром и теперь у нее появилось ощущение, что желудок гложет сам себя. Среди тюков она обнаружила и завернутые в промасленную холстину куски солонины, но не стала ее есть. У них на лодке не так много воды, а она не знала, когда ее похититель надумает пристать. Как и не знала, что он вообще решил на ее счет.

Дэвид по-прежнему правил лодкой, порой поглядывая на нее, и Мойра, поразмыслив, решила приготовить драммак и для него. Когда она подошла и протянула ему миску, он будто бы удивился и сперва даже не решался принять подношение.

— Бери, Хат. Вспомни: «Наше тело — наш раб. Однако раба надо кормить, чтобы он исправно работал».

Эти слова цитировал бард на пиру близ Эйлен-Донана, когда эта женщина следила за угощением. Похоже, привычка кормить была у нее в крови, как и у большинства женщин. И Дэвид, приняв плошку, с удовольствием проглотил ее содержимое. Он и не замечал ранее, насколько проголодался.

Мойра уселась на скамью под парусом, облокотившись о планшир. Ей пришлось повозиться с растрепанными ветром волосами, пока она все же не уложила их в узел.

— Куда мы направляемся? — спросила она через время. — Тебе знакомы эти воды?

— Я не бывал тут, но пока справа от нас берег, думаю, мы найдем место, где пристать.

— Где? У еще одних Маклаудов? Или во владениях Гленгарри? И те и другие не любят чужаков. А может, ты надеешься искать пристанища у диких северных Маккеев?

Кажется, она лучше него была осведомлена, какой клан где обитает. Дэвид не стал ее расспрашивать, но после небольшой паузы она сама принялась пояснять. Сказала, что тут, на севере, проживают не только большие известные роды, но и немало так называемых «расщепленных» кланов, то есть таких, которые не имеют вождей и либо зависят от более сильных соседей, либо занимаются разбоем на свой страх и риск. И она не поручится, что встреча с подобными нищими головорезами обойдется без крови. Но ведь такому рубаке, как Хат из Маклейнов, на это плевать, верно? Или он все-таки желает уберечь их от подобного?

В ее голосе слышалась некая язвительность, но Дэвид по ее последней фразе понял, что она смирилась, приняв, что они волей-неволей стали командой. Пожалуй, ему даже стало легче от этого. Если эта женщина не будет ему мешать, он готов терпеть ее присутствие, не прибегая к последнему способу — отделаться от нее. Но как долго она будет такой смиренной?

Когда приливное течение в проливе Минч сменилось отливным, их бирлинн вновь ускорила ход, повинуясь воле волн, да и ветер все еще играл им на руку. Дэвид, закрепив кормило руля, позволил себе немного передохнуть и стал разминать раненую руку. Мойра неожиданно предложила перевязать его, и он согласился. Женщина умело наложила ему свежую повязку, заметив при этом, что, если Хата до сих пор не стала трепать лихорадка, значит, его рана начнет затягиваться, не причиняя ему особого вреда.

— А вот отдохнуть тебе все же придется, — заметила она спустя немного времени. — Сколько ты будешь стоять у кормила? Еще день и ночь? Однажды ты свалишься от усталости, и тогда нас понесет невесть куда. Так что, если хочешь, я могу править ладьей какое-то время. Я выросла на море, часто выходила с отчимом на лов сельди и умею вести судно.

Мойра впервые сообщила о чем-то из своего прошлого, Дэвид отметил это, но без особого интереса.

— Когда устану, пожалуюсь тебе, чтобы меня пожалела, — равнодушно произнес он, глядя на море поверх ее головы.

— Тебе не жалость моя нужна, а помощь, — буркнула она. Но потом улыбнулась, пленительно и лукаво: — Разве ты так опасаешься меня, что не решишься проверить мои навыки морехода?

Он не ответил, и Мойра, пожав плечами и сложив руки на планшире, стала глядеть на море. Слева от них за легкой дымкой можно было различить отдаленные вершины Внешних Гебридов, где властвовали Маклауды с Льюиса, большой своевольный клан, пожалуй, единственный, пока не проявивший желания подчиниться королю и выделить воинов на войну. Маклауды после падения влияния лордов Островов сами подумывали добиться власти в этих водах, но король Яков упорно поддерживал всякий клан, который мог противостоять им. Поэтому Маклауды сейчас слыли врагами его величества и были враждебны ко всем, кто, по их мнению, мог быть чужаком или лазутчиком Якова Стюарта. Поэтому Дэвид и не думал искать у них пристанища. Но то, что Мойра знала, какие кланы живут на севере Шотландии, подтолкнуло его к разговору с ней.

На расспросы Дэвида женщина отвечала охотно, словно долгое молчание надоело ей. Порой она смотрела на него с таким же интересом, как когда-то в Эйлен-Донане, словно желая угадать его мысли. И Дэвиду это нравилось. Когда на тебя смотрит такая красотка, какому мужчине подобное не придется по душе? А еще он изредка ловил себя на мысли, что она снова кого-то напоминает ему. Светлые волосы, светлые глаза, четкая линия темных бровей. На кого она похожа, черт побери?!

— Ладно, женщина, я выслушал тебя, а теперь поделюсь своими планами, — довольно миролюбиво произнес Дэвид. — Итак, думаю, мы будем идти по ветру, пока это возможно. Дойдя до северной оконечности Шотландии, мы повернем на восток и доберемся до побережья графства Кейтнесс^[553], где постараемся высадиться.

— Кейтнесс? — переспросила Мойра. — Хат (похоже, она намеренно называла его этим кошачьим прозвищем), скажи мне, Хат, что ты знаешь о клане Сазерлендов, проживающих в тех краях? Это своевольные и вечно готовые к разбою люди.

— Но это люди, а мы долго не сможем общаться только с морем. К тому же я знаю их вождя, графа Синклера. И если мы сможем к нему попасть, то через него я попытаюсь переправить тебя к Эхину Манро.

Мойра какое-то время молчала. То, что этот человек мог знать могущественного Синклера, ее не удивило — в нем было слишком много странного, чтобы она задумывалась о его связях и положении. Ее встревожило другое — он все еще не отказался от своего плана отдать ее мальчишке Манро.

— Я уже объясняла тебе, Хат, что попасть к Манро для меня значит погибнуть. Зачем ты желаешь моей смерти?

— В отличие от тебя, женщина, я не думаю, что все так мрачно, — произнес Дэвид, чуть поворачивая руль, чтобы держаться поближе к побережью Шотландии. Его сейчас тревожило появление нескольких крупных кораблей, рассекавших море между их бирлинн и видневшимся на западе островом Льюис.

Мойра, посмотрев на эти суда, тоже посоветовала держаться ближе к побережью Шотландии, дабы не привлекать внимания.

— Похоже, это корабли графа Хантли, коим надлежит следить за вылазками Маклаудов, — предположила она.

— И ты бы не хотела встретиться с людьми графа Хантли, — с иронией заметил Дэвид. Он помнил, как еще недавно она была готова оказаться среди диких Маклаудов, только бы избавиться от него. А Хантли и его люди все же представляли в этих краях закон.

Ее ответ все объяснил: оказывается, граф Хантли, правитель всего Хайленда, знал ее ранее, однако был из тех, кто требовал от Гектора Роя избавиться от сожительницы. К тому же Хантли не одобрял, что именно по ее наущению Гектор не желал признавать вождем Джона из Киллина, что спровоцировало конфликт в клане Маккензи.

— Все же Джон действительно был бастардом, а Гектор имел давно заслуженную славу и положение в клане, — сказала Мойра. — Гектор и с самим Хантли держался независимо, в чем я его поддерживала. А вот Джон просто лебезил перед графом, чем и добился его покровительства. И когда началась война между дядей и племянником, я, разумеется, осталась верна моему возлюбленному Гектору. И то, что Джон даже при помощи Хантли так долго не мог захватить Эйлен-Донан, было моей заслугой. Я оставалась с Малкольмом Мак Рэ в замке и вдохновляла его оборонять эту твердыню для Гектора Роя. Признаюсь, это не добавило расположения ко мне со стороны графа Хантли. Одним из условий примирения с Джоном граф выставил требование отказаться от меня и услать в монастырь. Но мой Гектор просто послал его к черту, и граф больше не поднимал этот вопрос. Однако я все равно не считаю, что мне следует оказаться под властью Хантли. Тогда я навсегда должна буду сказать «прости» своим чаяниям вернуться к Гектору Рою и восстановить свое положение.

Ее неослабевающая надежда вернуться к старому любовнику даже позабавила Дэвида. И спустя немного времени он спросил: неужели она так любит Гектора Роя, что главным для нее стало желание снова оказаться в положении его шлюхи?

— А что тебя удивляет? — повернулась к Дэвиду Мойра, и он невольно залюбовался молодой женщиной. Ее глаза, обычно переливчатого серо-голубого оттенка, сейчас на фоне моря и ясного неба казались ярко-синими и в сочетании с темными бровями и ресницами делали лицо женщины особенно красивым.

Не ответив, он по-прежнему смотрел на нее, и Мойра с вызовом продолжила:

— Гектор Рой дал мне ту жизнь, какую я хотела, — полную роскоши, уважения и защиты. Да, он любил меня, он заботился обо мне, а это немало. При этом не важно, что я испытываю к нему. Главное, что я чувствую себя защищенной под его покровительством. Он мой господин и лорд. Я дала ему клятву, что он никогда не пожалеет, что выбрал меня. И я буду верна этой клятве… сколько смогу.

— Значит, все же есть некие сомнения, не так ли, красотка?

Дэвид спросил с насмешкой, хотя в глубине души испытал некоторое уважение к этой женщине: в ее верности клятве было что-то сродни преданности вассала своему сюзерену.

Она молчала, глядя на исчезавшие вдали корабли Хантли. Легкая бирлинн под простым бурым парусом уходила от них все дальше на север, видимо, не вызвав интереса. Скорее всего, на судах Хантли ее приняли за одно из тех рыбацких суденышек, какие нередко сновали у шотландского побережья. Они сами порой замечали такие, но Дэвид всегда уклонялся от них, иногда проходя столь близко от берега, что можно было видеть крытые дерном строения в селениях на берегу и вьющиеся над ними дымки.

Мойра ушла, оставив его одного, потом опять вернулась и устроилась поблизости на скамье. Дэвид невольно подумал, что в такой ясный солнечный день ему приятно присутствие рядом красивой молодой женщины. Через время он опять обратился к ней:

— Мойра, ты неглупая женщина и не можешь не думать, что ожидает тебя, когда Гектора Роя не станет. Он стар, да к тому же никто не знает, вернется ли он с войны короля. Что тогда тебя ждет, учитывая, что в окружении Джона из Киллина немало твоих недругов?

— Я выйду замуж, — просто ответила она. — У Гектора Роя есть незаконнорожденный сын, Гектор Кэм, спокойный и покладистый парень, хотя и слепой на один глаз. Но главное не это, а то, что ему достались замки Леод и Ахтернид. И мой Гектор взял с сына клятву, что тот сочетается со мной браком, когда он умрет. Я тоже дала на это согласие. С сыном моего Гектора я и в дальнейшем смогу жить спокойно и безбедно.

— А он нравится тебе, этот одноглазый парень?

— Какое это имеет значение? Главное для женщины — чувствовать себя защищенной. Мы можем ужиться с любым, кто не будет нас обижать. А Кэм… Я же сказала, он спокойный, покладистый и обладает определенным влиянием в клане.

Пожалуй, она рассуждала по-своему здраво, но Дэвида даже взяла грусть от ее готовности сойтись с тем, на кого укажет ее любовник.

Мойра словно почувствовала его настроение и резко заметила, что это куда лучше, чем достаться Эхину Манро, неопытному мальчишке, который не сможет ее защитить, когда от нее решат избавиться опекуны.

— Я ведь говорила тебе об этом, Хат, но ты словно глухой, когда дело не касается твоих интересов!

Она вновь стала злюкой, которая так раздражала Дэвида на Скае. По взгляду, брошенному на нее, Мойра догадалась, что он недоволен, и ушла в другой конец лодки.

Теперь ее частично заслонял выгнутый ветром парус, но он видел, как она возилась среди тюков, а потом долго стояла у форштевня. Когда же вернулась, то даже улыбнулась ему. Он заметил, что ее щеки разрумянились, волосы, уложенные недавно узлом, вновь растрепались, но это ее не портило. Хрупкая, стройная, с пышной светлой копной, она притягивала взгляд. И он опять ощутил волнение. Она его возбуждала и влекла. Он даже подумал, что если ей так нужна его помощь, то… может, они смогут договориться? Ее тело в обмен на его уступчивость. До чего же просто! Но как стыдно… Он, Дэвид Майсгрейв, еще никогда не покупал себе женщин.

— Принеси-ка мне вот ту большую флягу с виски, женщина, — дружелюбно сказал он.

Она повиновалась, но когда шла, вдруг начала чему-то смеяться. И, прежде чем подала ему флягу, сама сделала глоток. Более того, в этот момент Дэвид заподозрил, что его очаровательная спутница выглядит чересчур веселой, словно уже успела хлебнуть этой «воды жизни». Черт, он ведь совсем забыл, что она любительница выпить.

— Тебе не стоит злоупотреблять этим напитком, красотка, — заметил он. — Вот что, я лучше положу виски подле себя. Ибо оно еще может понадобиться мне, когда силы будут на исходе.

— Ах да, я и забыла, что ты достаточно вынослив и упрям, чтобы без отдыха стоять у руля до самого судного дня! Говорю же, я могла бы подменить тебя, если захочешь передохнуть.

Дэвид поглядел на скалистые выступы побережья, на голубые бухты за ними, куда можно было пристать при желании. Но вот было ли у него желание? Он не знал эти земли, да и от Мойры можно было ожидать чего угодно, поэтому он не спешил передавать ей кормило. Будет сам править, покуда сможет, а там… Все в руках Провидения.

Мойра, посмотрев на него, серьезно произнесла:

— Я не стану предавать тебя, Хат, если ты выслушаешь меня и, возможно, примешь мое условие.

Он лишь повел плечом. Какое еще, к черту, условие? Не ей, по сути пленнице, выставлять какие-то условия. Однако ему стало интересно, и он решил, что пусть выкладывает.

Мойра приблизилась и теперь стояла совсем рядом, глядя на него огромными блестящими глазами.

— Ты упомянул, что намерен добраться по воде до берегов, где сильна власть Синклера. Но для того, чтобы попасть туда, тебе предстоит провести лодку по опасным водам пролива Пентленд-Ферта, который отделяет Шотландию от Оркнейских островов. И я прошу тебя не рисковать игрой с течением этого опасного пролива, а свернуть к Оркнейским островам. Ты сможешь оставить меня там. Об этом никто не узнает, для всех в Шотландии я просто исчезну, а столь вожделенная для тебя война между Маккензи и Манро будет продолжаться. Но для меня это хороший способ, чтобы не попасть к Эхину Баллоху. Ну как, договорились?

Дэвид какое-то время соображал. Он был несколько утомлен, чтобы сразу обдумать ее предложение, хотя оно и не казалось ему таким уж невыполнимым. И вдруг ясно понял, почему Мойра рвется в этот забытый Богом уголок — Оркнейские острова.

Оркнеи не так давно стали частью Шотландского королевства, по сути, о них в самой Шотландии мало знали и они считались глухой окраиной, откуда редко доходили вести. И все же Мойра желает, чтобы он оставил ее там.

— У тебя там знакомые или родня? — спросил Дэвид.

По ее растерянному взгляду — словно у воришки, пойманного с поличным, — он понял, что угадал. И расхохотался.

— Так вот откуда прекрасная фейри Гектора Маккензи! Не из недр земли или эльфийских болот он привез свою красавицу, словно неземного духа, а попросту купил на нищих Оркнейских островах!

Она смотрела сперва исподлобья, но потом заставила себя улыбнуться.

— Все верно, Хат. Гектор не очень хотел, чтобы в его клане знали, кто я, он и со своих клансменов взял клятву молчать, где нашел меня. И, клянусь спасением души, если бы не мое стремление избежать участи оказаться в клане Манро, я бы ни за что не пожелала снова оказаться там. Однако скажи, ты доставишь меня на Оркнеи?

Ему надо было подумать. Дэвид понимал, что, оказавшись на отдаленном острове, Мойра постарается послать о себе весточку любовнику, однако, пока это случится, пройдет немало времени и он будет уже далеко. Ведь без такой обузы, как эта своенравная красавица, у него не будет особых проблем пробраться на юг. К тому же, прежде чем весть о ней дойдет до Гектора Роя, война между кланом Маккензи и Манро достигнет такого накала, что, узнав, где Мойра, они уже не смогут так просто ее прекратить. Но если это так… Почему бы ему и не выполнить ее просьбу?

Мойра внимательно наблюдала за ним и в какой-то миг уловила перемену в его лице.

— Ну что, по рукам? — произнесла она и, как заправский барышник поплевав на ладонь, протянула ему руку.

Дэвид был готов ударить ее по ладони, но… Но. Он просто смотрел на нее. Все же она была слишком привлекательна… Сейчас, по теплой поре, Мойра отложила свой плед и стояла перед ним в легкой рубахе и полощущейся на ветру юбке, и Дэвид видел, как ткань облегает ее бедро, видел, как у горловины ослабела шнуровка и сползшая на плечо рубашка обнажила ее ключицы. Она была дьявольски соблазнительна. И ей было нужно получить его согласие. Дэвида опять посетила мысль — отчего бы им не договориться на его условиях?

Мойра не была наивной девушкой и знала, что означают такие взгляды мужчин. Она вмиг отпрянула.

— И не надейся, Хат! Я не уступаю. Я буду принадлежать только тому, кого сама выберу. Остальные становятся моими врагами.

Она хотела отойти, но Дэвид сказал:

— Ты зря столь упряма. Тут решаю я. Однако учти, я никогда не обижаю своих женщин.

— Разве? — Она оглянулась, иронично вскинув бровь. — А как же та женщина, которую ты убил в клане Маклейнов?

Дэвид помрачнел. Да, он вспомнил, на что сослался тогда на пиру, но не намерен был сейчас обсуждать это. И сказал другое:

— Если ты станешь моей, Мойра с Оркнеев… Люди ведь сходятся не только ради выгоды, но и потому, что им может быть сладко вместе.

Она как-то странно на него поглядела.

— С чего ты решил, что с тобой мне будет сладко, Хат?

Это был не просто вопрос — она словно пыталась что-то выведать.

Дэвид лукаво улыбнулся:

— Подумай, красавица, ты ведь жила со стариком и не знаешь, как это, когда тебя любит настоящий мужчина.

Она выпятила губу в презрительной гримасе и отвернулась. И тогда Дэвид спросил:

— Это ведь из-за твоей неуступчивости влюбленный в тебя Малкольм Мак Рэ стал твоим врагом? Мне говорили, что ты очаровала его, а после выставила перед Гектором Роем в невыгодном свете.

Его догадка словно ударила ее. Она помрачнела, а потом потянулась за мехом с виски. Дэвид не стал ее удерживать, просто наблюдал, как она пьет. Она хлебнула достаточно, чтобы ее передернуло. Но потом, через некоторое время, разоткровенничалась. Да, констебль Малкольм возжелал ее, но она, зная его преданность Гектору Рою, была слишком наивна, чтобы сразу это понять.

— Мы тогда находились в осаде в Эйлен-Донане. Нас окружали войска Джона из Киллина, и Малкольм оборонял замок. Я видела, как он храбро и упорно удерживает твердыню своего вождя, и была милостива к нему. Возможно, он превратно понял мое расположение и стал все чаще добиваться свиданий со мной. Мы подолгу обсуждали с ним план обороны, и я даже уговорила Мак Рэ не покидать замок ради вылазки, когда люди Джона стали резать его скот. Для шотландца стадá — это все его благосостояние, и Малкольм горько переживал, наблюдая со стен Эйлен-Донана, как лишается своего богатства. Но я обещала, что попрошу за него Гектора, когда наш вождь вернется и освободит замок. Он же… Он сказал, что перенесет потерю не так тяжело, если я отдамся ему. Ну и получил пощечину. Малкольм не смел говорить такое женщине своего вождя!

Она вдруг захихикала. Похоже, на нее действовало выпитое: она слегка покачивалась, глаза ее наполнились слезами. После довольно продолжительной паузы Мойра призналась, что испугалась побоев Малкольма и уступила ему.

— Но это было только раз, только раз! — с какой-то почти детской запальчивостью произнесла Мойра. — Ибо, когда он вновь пришел ко мне, я подняла крик, и поспешившие на шум клансмены Маккензи заступились за меня. После этого Малкольм не посмел больше приставать. Более того, он начал сторониться меня, твердил всем, что я его околдовала, но до прихода Гектора Роя продолжал оборонять замок. Возможно, вождь и возместил бы Мак Рэ его добро, но я-то не простила констеблю своего унижения! А Гектор Рой на все готов ради меня! И когда я велела ему изгнать Малкольма и лишить его должности констебля, он не задумывался, несмотря на многолетнюю службу людей Мак Рэ его клану. А я… Что ж, даже когда Малкольм явился просить меня о снисхождении, я только рассмеялась ему в лицо. Никогда, о никогда я не прощу тому, кто так поступает со мной!..

Тут она резко осеклась и поглядела на Дэвида.

Он же сделал вид, будто не обратил внимания на ее последние слова, занятый правкой паруса, когда они обходили очередной мыс. Мойра даже кинулась помогать ему, причем Дэвид отметил, что она и впрямь неплохо разбирается в корабельном деле.

Понял он и другое: с этой мстительной женщиной не стоит иметь никаких дел. Отвезти ее на Оркнеи? Пусть думает, что он согласен. Ну а как именно он избавится от нее, это только его дело.

К вечеру все вокруг пламенело в свете клонившегося к горизонту закатного солнца. Его алое сияние отражалось от водной ряби, и яркие блики, казалось, превратили водную стихию в пожар. Мойре это огненное свечение нравилось, а вот Дэвиду было даже больно смотреть на него. Он не спал вторые сутки, его глаза щипало, он прикрывал их, порой погружаясь в дремоту. Но тут же вскидывал голову, опасаясь окончательно заснуть. Ему надо было следить за течениями, относящими бирлинн обратно, несмотря на попутный ветер. Из-за этих мощных течений в Минче их плавание затягивалось, и Дэвид не знал, сколько еще сможет продержаться без отдыха.

Они уже были в тех широтах, где ночь наступает гораздо позже обычного, к тому же стояли долгие летние дни, и Дэвид бодрился, пока их наконец не накрыло темнотой. Но даже тогда, при свете луны, он продолжал уверенно направлять лодку по курсу.

— Хат, а ну взгляни, что это там? — услышал он голос Мойры.

Она указывала на выдававшийся далеко в море скалистый мыс, на котором горели огни. Можно было рассмотреть несколько больших костров на возвышенностях, а там появились и поменьше, причем они скоро образовали целые светящиеся цепочки, двигавшиеся по побережью.

В мутные темные ночи местные жители так предупреждают проходящие мимо суда об опасности. Но эта ночь была удивительно ясной, от лунной дорожки на воде рябило в глазах, а выдающийся в море мыс был хорошо виден. Огни на нем могли обозначать все, что угодно, но Дэвид вдруг понял, что они значат. Завтра настанет день летнего солнцестояния, или, как объявлено Церковью, праздник святого Иоанна Крестителя. Но в далеких шотландских землях в это время было принято зажигать костры на возвышенностях, чтобы отпугнуть разгулявшуюся нечисть и духов, какие любят выходить из своих скрытных убежищ в эту самую короткую ночь в году. Ну а цепочки огней — это группы людей, отправляющиеся искать цветок папоротника в глухих отдаленных местах. И, отметив это, Дэвид с грустью подумал, как долго он провозился с заданием, если уже прошло столько времени с Пасхи. Но его задание и не было простым изначально. И еще неизвестно, чем оно закончится. Если начнутся войны в Горной Стране, то, значит, замысел Перси был верен и с помощью Дэвида удалось отвлечь горские кланы от вступления в армию короля Якова. Если же нет… Тогда ему надо сбыть с рук красавицу Мойру и постараться как можно скорее вернуться в Англию. Легко сказать, когда они все дальше уходят на север.

От раздумий его отвлек взволнованный голос Мойры:

— Хат, ради всего святого, скажи, что же там происходит?

Ого, кажется, эта разумница и не догадывается. Или в клане Маккензи не столь бурно веселились этой ночью? Или… Наверное, после болезни она потеряла счет дням и просто не знает, какое сейчас время.

И Дэвид решил, что скажет ей.

— Ты разве никогда не видела, как зажигают огненные кресты, когда собирают клансменов в поход? Такой огонь посылают из селения в селения, чтобы все мужчины брали оружие и приходили к своим вождям. И когда они соберутся, то выступят и начнется война. Я думаю, красавица, что пришло время кланам отозваться на призыв короля. Горцы только этого и ждали. И теперь… Сама видишь все.

При этом он сделал крен, отводя лодку подальше от берега, и пояснил, что в такое время чужакам лучше не попадаться на глаза воинственным парням из местных кланов.

Он сказал это намеренно. Теперь Мойра будетопасаться приближаться к берегу, и уж если она так хочет помочь ему править лодкой, то ей и в голову не придет попробовать причалить и скрыться, когда он уснет. А ему все же следует подремать, хотя бы немного.

Дэвид думал, что поспит какой-нибудь часок, не более, но тишина и мерное покачивание лодки так усыпили его, что, когда он открыл глаза, вокруг была серая предутренняя мгла. Он кинулся к борту. Бирлинн окутывал густой серый туман, берег был едва различим из-за плотной пелены — зубчатые черные кряжи побережья, словно пустынные острова, высились в молочном океане марева. Вода тихо ударяла о борт, лодка шла спокойно. Мойра, закутавшись в плед, стояла у руля, умело огибая прибрежные рифы, но при этом не удаляясь от большой земли, дабы не потеряться во мгле.

— Ты хорошо спал, — спокойно сказала она. — А я была милостива и дала тебе отдохнуть.

Дэвид смотрел на нее, словно не веря, что она не воспользовалась его сном, чтобы пристать где-то и скрыться. Он особенно оценил это, когда она невозмутимо добавила:

— Ты ошибся насчет огненных крестов, Хат. Я тут подумала и поняла, что эти огни вовсе не были знаком объявления войны. Просто местные жители праздновали Мидсаммер — древний кельтский праздник середины лета. День Святого Иоанна, — добавила она, перекрестившись.

Дэвид улыбнулся. Надо же, все поняла, но не навредила ему.

— Иди отдохни, малышка, — мягко сказал он. — Ты умница, что справилась, но дальше поведу я.

Она послушно передала ему кормило и отправилась отдыхать на другой конец лодки. Правда, сперва попросила Дэвида отвернуться, чтобы она могла справить нужду.

Так у них повелось и в предыдущий день: то Мойра требовала, чтобы он отвернулся, когда ей было нужно, то он делал ей знак отвести глаза. Ограниченные пространством небольшой лодки, они учились уживаться вместе.

Когда наконец вышло солнце, остатки тумана быстро рассеялись. Мойра спала, накрывшись пледом, но потом стало жарко, и она, сбросив его, проснулась. Они опять позавтракали овсяной мукой с водой, зажевав ее солониной. Оставалось еще полмеха виски, но солнце начало припекать, и его вовсе не хотелось. Бирлинн слегка поскрипывала, парус выгибался, улавливая ветер. Время от времени около корабля из воды выскакивали дельфины и, красиво изгибая спину, снова падали в море, с шумом поднимая брызги. Мойру они забавляли, она смеялась, как девчонка, и Дэвид смеялся вместе с ней. Пару раз ветер менялся, и они шли галсами. Мойра уверенно помогала Майсгрейву тянуть шкоты. Быстрая езда по волнам ее только веселила. Такой беспечной и веселой она особенно нравилась Дэвиду. Он начинал понимать Гектора Роя, готового ради этой женщины объявить войну кому угодно.

А еще ему нравилось рассматривать ее. Мойра, когда не злилась, представляла собой вполне ангелоподобное создание — большеглазая, с тонким одухотворенным личиком, в котором интересно сочетались гордость и некая пленительная нежность. От соленого ветра и брызг ее светлые волосы еще сильнее завились, стали жесткими и при этом казались особенно пышными и кудрявыми. Даже ее покрасневшее от ветра и солнца лицо выглядело привлекательным.

В этот день они гораздо больше разговаривали. Мойра довольно откровенно поведала ему, как жила на Оркнеях, как бежала оттуда от нищеты и неопределенности и как потом восхищалась всем, чем пытался одарить ее Гектор Рой. Дэвид узнал, что она была из очень бедной семьи, и стал понимать, отчего она так довольна, снискав покровительство могущественного вождя Маккензи.

Рассказала Мойра и о том, что ранее, до того как произошла ее встреча с Гектором Маккензи, она намеревалась стать монахиней, к чему ее тщательно готовил один святой человек, священник Годвин, обучивший ее латыни, чтению и письму. За прошедшие годы Мойра неоднократно хотела написать ему, как сложилась ее жизнь, но так и не решилась. Ведь добрый Годвин строго осуждал ученицу за то, что она ушла жить со старым Гектором Роем.

Итак, Дэвид понял, откуда у фейри вождя довольно неплохое образование. Однако откуда у нее такие манеры? Такие достоинство и грация? Вряд ли священник с Оркнеев мог обучить ее подобному.

Ее доверие расположило Майсгрейва, и он в свою очередь поведал о себе. Рассказал, как жил у Маклейнов, как учился владеть оружием. Мойра, казалось, слушала невнимательно, и он порой замечал на ее лице презрительную гримасу. Даже создалось впечатление, что она не очень-то и верит ему. Однако Дэвиду все же удалось завладеть ее вниманием, когда он поделился с ней воспоминаниями о своей жене Тилли. Возможно, Мойра сердцем почувствовала искренность, с какой Дэвид говорил о любимой женщине. Впрочем, так и было. Ибо, несмотря на прошедшие после ее смерти годы, Тилли все еще была дорога ему, и, рассказывая, как они жили, он невольно разволновался, к горлу подкатил ком.

— Почему же ты оставил ее, Хат? — мягко спросила Мойра.

Дэвид, как ни старался, не смог подавить глубокий вздох.

— Это она оставила меня. Она умерла. И я считаю, что повинен в ее смерти. Она была худенькая и подвижная, детей у нас долго не было. А когда она все же понесла… то не смогла разродиться.

— Немало женщин умирает от подобной участи, — несколько цинично заметила Мойра. — И я благодарна, что не понесла от Гектора.

Дэвид вспомнил, о чем она просила его в ту горячечную ночь, и подумал, что если это все, чем мог ублажать ее старый Маккензи, то и не диво, что у нее нет детей.

Однако после слов Мойры об умирающих в родах женщинах ему расхотелось с ней откровенничать. А она все же нашла, чем удивить его, догадавшись, что он говорил о своей жене, заявив на пиру Маккензи, что погубил женщину Маклейнов.

— Иногда ты бываешь слишком догадлива, — сухо отозвался Дэвид.

— А правильна ли моя догадка насчет того, что тебя никто не изгонял из клана?

Он предпочел не отвечать на этот вопрос, и Мойра перевела разговор на другое. Сказала, что у них осталось не так много воды и рано или поздно им придется пристать к берегу, чтобы пополнить ее запас.

Берега, мимо которых они теперь проплывали, казались на редкость пустынными. Возвышенностей стало меньше, но были заметны уходящие вглубь береговой линии заливы. Казалось, что такие заливы должны быть населены рыбаками, но сколько они ни вглядывались, не смогли заметить никаких признаков жизни. Да и встречавшиеся ранее рыбачьи лодки больше не попадались. Эти земли казались необитаемыми, и один раз они решились войти в узкую длинную бухту, где, к счастью, вскоре обнаружили ручей. А потом Мойра испугалась, едва не наступив на останки полуистлевшего трупа. Причем у погибшего не было головы. Это особенно ужаснуло молодую женщину, и она опрометью кинулась назад к лодке. Ее страх мог бы даже позабавить Дэвида, если бы он сам не спешил покинуть это недоброе пустынное место.

Обычно Дэвид правил лодкой сколько хватало сил, и, лишь когда ветер был слабее, позволял себе немного вздремнуть, доверив кормило своей спутнице. Но однажды он проснулся оттого, что его обдало брызгами. Оглядевшись, он понял, что так долго благоприятствовавшая им погода изменилась, небо закрыли тучи, волны увеличились, а парус гудел и рвался на рее.

— Почему ты не разбудила меня? — воскликнул Дэвид и бросился к рулю, но Мойра оттолкнула его, указав на риф, который обходила. Сейчас это было непросто, воды отлива увлекали их назад, в то время как ветер выгибал парус вперед, и мачта стонала под его напором. И все же бирлинн плавно прошла мимо опасной скалы, и только после этого Мойра отозвалась.

— Ты так сладко спал и был таким кротким, даже невинным во сне, — смеясь, сказала она, перекрикивая шум ветра. — Даже хотелось поцеловать тебя, настолько ты был мил. Но не могла же я оставить кормило!

Но вскоре и ей стало не до веселья. Отдав Дэвиду рулевое весло, она с тревогой всматривалась вдаль.

— В это время шторма здесь случаются редко, однако мне не нравятся вон те тучи на горизонте, — указала она за запад, где едва можно было различить отдаленные возвышенности Внешних Гебридов.

Часа три бирлинн раскачивалась, попав в переделку между водами отлива и порывами ветра. Западный небосклон все сильнее заволакивало тучами, пока все небо до самого горизонта не стало темно-серым. Тучи бурлили, словно позабытое на огне молоко, и сквозь них все чаще стали заметны вспышки молний, где-то прогрохотал гром. Он казался отдаленным и неопасным, едва различимым за шумом волн и криками носившихся над водой чаек, однако сомневаться не приходилось: гроза шла прямо на них. Ветер теперь дул с запада, насылая из-за Внешних Гебридов длинные пенные валы, и судно все сильнее сносило к побережью, где волны с шумом разбивались о рифы и скалистый берег. Маневрировать на бирлинн становилось все труднее.

— Нам надо где-то пристать, пока есть такая возможность! — прокричала Мойра сквозь шум ветра.

— Попробуем, — отозвался Дэвид, выискивая взглядом участок суши, куда бы он мог безопасно подвести лодку.

Вскоре его внимание привлек остров, отделенный проливом от большой земли. Пришлось немало побороться с волнами, прежде чем Дэвид подвел лодку к его южной оконечности, где виднелись песчаные пляжи и можно было пристать. И все же их лодка с внушительной скоростью выскочила на прибрежный песок, так что они лишь чудом устояли, схватившись за снасти. Как они будут снимать суденышко отсюда, им предстояло подумать лишь завтра, ибо сейчас на них обрушился шквал дождя — начался настоящий ливень, когда воды несутся стеной. В одно мгновение путники промокли до нитки. Небесные хляби разверзлись, потоки воды хлестали прямо в лицо, заставляя закрывать глаза. Идти по мокрому песку, взбираясь на дюны, было трудно, и Мойра не противилась, когда Дэвид подал ей руку и поддержал. Согнувшись под потоками воды, вздрагивая от грома, она шла, цепляясь за него и совсем не видя, куда движется. После столь долгого времени, проведенного на судне, у нее заметно дрожали ноги.

Однако даже в такой ситуации Дэвид успел осмотреться и стал увлекать спутницу к видневшимся за пляжем скалам, пока не увидел между ними расщелину. К счастью, тут оказался довольно вместительный грот, по сути, небольшая пещера. Воды прилива не доходили сюда, здесь было относительно тихо, вокруг каменных выступов валялся мусор — обломки нанесенных ветром сушин и водоросли. Дэвид почти весело заметил, что это пригодится для костра, ибо, похоже, им придется переждать ненастье в гроте.

У Мойры зуб на зуб не попадал, когда она сбросила намокший плед и стала тщательно выкручивать его. Даже будучи мокрой, шерстяная ткань может согреть, но не в том случае, когда она столь тяжела от влаги. Дэвид тоже стал выкручивать одежду. Он разделся донага, не обращая внимания не спутницу. Мойра невольно отступила вглубь грота и старалась не смотреть на него, но все же…

На фоне проникавшего в их укрытие тусклого света она увидела гибкое, сильное тело, совершенно лишенное жира, — сплошные мускулы и сухожилия, что придавало легкость всем его движениям. Он был худощав, но с широкими плечами, а грудь и длинные мускулистые ноги покрывала темная поросль. В паху поросль была гуще, однако Мойра отметила, что по его члену не видно, чтобы Хат сейчас возжелал ее, — куда больше он заботился о себе и, лишь когда вновь натянул на тело доходящую до колен тунику, повернулся в ее сторону.

— Нечего пялиться на меня, женщина, — скорее ворчливо, нежели с каким-то намеком произнес он. — Мы не знаем, где мы, не ведаем, что это за остров и кто тут может обитать. Если обитает вообще. В любом случае, когда ливень закончится — не думаю, что он будет продолжительным, — так вот, едва немного просветлеет, я пройдусь по острову и разведаю местность.

Мойра только кивнула. Ей не нравилось волнение, какое вызвало в ней его тело, не нравилось, что он так суров и сух с ней. А чего она хотела? Она хотела, чтобы он взял на себя ответственность за их пребывание тут. Решения должен принимать мужчина, и сейчас растерянная и усталая Мойра желала, чтобы так и было.

   Глава 8    Тени на острове

Гроза снаружи прогрохотала и стала сходить на нет. И хотя рядом продолжало бурно шуметь море, ливень вскоре перешел в мелкую морось.

— Сегодня мы вряд ли двинемся в плавание, — сказал Дэвид, ударяя кремнем о лезвие ножа и высекая искру огня.

Он собирался разжечь костер из водорослей и плавней, которые они собрали в гроте. Вскоре водоросли задымились, и Дэвид принялся раздувать слабое пламя. Наконец лицо мужчины осветили теплые блики костра.

Мойра присела рядом, протянув руки к огню.

— Ты говорил, что хочешь осмотреть остров.

— Говорил. Ты же останешься на хозяйстве и наберешь воды — вон как капает с карниза. А вот виски не смей трогать. Знаю, что ты не побоишься ополовинить наши остатки «живой воды», но я не желаю найти тебя тут пьяной вдрызг, когда вернусь. К тому же неизвестно, кто к тебе тут заглянет, пока меня не будет. На всякий случай оставлю тебе скин-дху, — добавил он, положив нож на камне у входа, чем несколько удивил женщину. Хат стал доверять ей? А еще она подумала, что он беспокоится о ней, если решил оставить оружие.

Дэвида не было долго. Мойра порой выходила из пещеры и озиралась по сторонам. После шторма и грозы небо напоминало темное олово, и женщина не смогла сразу определить, какое сейчас время суток. В этих широтах поздно начинает смеркаться, но все вокруг: песок, скалы, вереск — приобрело безрадостный сероватый оттенок, и Мойра решила, что это возвещает о приближении ночи.

Снаружи свет их костра не был виден из-за скального выступа, к морю уходил длинный песчаный пляж, и за наметенными дюнами можно было различить чуть наклоненную мачту бирлинн, с которой они спустили парус. Дальше, вглубь острова, простирались скалы, над которыми виднелись невысокие заросли вереска. В одном месте по каменным выступам можно было взобраться наверх — туда и удалился Дэвид. Мойра ждала его. Ей было не по себе, и в голову почему-то лезли всякие суеверные мысли. Она вспоминала рассказы о духах, обитающих в таких пустынных местах, о водяных конях агиски, которые выходят из вод после шторма и всегда голодны. О них она слышала в детстве, которое прошло на островах. Рассказывали, что в основном эти морские существа утаскивают скот, но если голодному агиски попадется человек, то он может разорвать и сожрать его, обглодав даже кости, и только человеческую печень они не едят — почему-то брезгуют ею. А еще Мойре вспоминались истории о людях-тюленях, которые на суше принимают человеческий облик и ищут обычных людей, так как обладают страстным желанием спариваться с ними. Таких тюленей-оборотней называли селки. Мойра знала о некоторых кланах, гордившихся тем, что их предком был вот такой сошедшийся с женщиной тюлень-селки, и даже демонстрировали перепонки между пальцами ног в доказательство, что происходят от этих обитателей моря. Однако Мойре совсем не хотелось достаться в этот вечерний час такому селки, особенно когда она стала все четче различать сквозь шум моря нарастающий вой пения тюленей. Часто моряки сравнивают его с голосом русалок, он кажется почти человеческим, но всегда неспокойный и вызывает тревогу.

Мойра передернула плечами. Ей захотелось вернуться к огню и хлебнуть виски. Но Дэвид попросил его не трогать… Попросил! С чего бы ей его слушать? И все же, пока было светло — а ночи в это время никогда тут не бывают по-настоящему темными, — Мойра бродила вокруг пещеры, подбирая мокрые куски дерева, выброшенные волной. Сейчас как раз было время прилива, море рокотало совсем рядом, на губах оседала соль, и ей захотелось пить. Она с удовольствием сделала несколько глотков и почувствовала, как голодна. Однако не стала есть, решив дождаться Дэвида.

Он появился, когда уже вышел месяц. Мойра сразу узнала его по походке, увидела, что он несет большую охапку дров.

— Уложим их у огня, чтобы просохли, — сказал он, сбрасывая свою ношу. Потом отцепил от пояса тушку кролика и, взяв с камня скин-дху, к которому она так и не притронулась, принялся свежевать его.

— О, у нас будет жаркое! — повеселела Мойра, которой за эти дни ужасно надоела жесткая солонина и пресный драммак.

Дэвид засмеялся.

— Да вот, удалось подбить камнем. Кроликов тут множество. А вообще мне никогда прежде не доводилось видеть такое безлюдное, пустынное место. Повсюду только скалы, вереск и гнездовья птиц. Но без лука и стрел нам вряд ли удастся поохотиться. Впрочем, как по мне, то и кролик неплох. Кстати, ты не желаешь прогуляться? Тут неподалеку есть озерцо, в которое впадает ручей. Возьми мех и набери воды.

Появление Дэвида и его спокойный голос избавили женщину от донимавших ее страхов, и Мойра преспокойно удалилась в указанном направлении. Воды-то она наберет, однако еще больше ей хотелось помыться. За эти дни она стала просоленной, как вобла, и даже недавний ливень не смыл с нее въевшуюся в кожу соль.

Она полезла по скалам, где ранее взбирался Дэвид, и звук журчавшей воды указал, куда следует направиться дальше. В стороне по-прежнему бормотало море, по небу плыли длинные облака, но месяц в окружении звезд освещал ей путь, и вскоре Мойра заметила углубление, в которое сбегал ручей. Крохотное озерцо в низине окружали обрывы, поросшие тростником, мхом и тимьяном, но можно было различить спуск, по которому она и сошла к воде. Мойра быстро разделась и стала плескаться. Вода оказалась ледяной, так что купание долго не продлилось. Когда Мойра выбралась из озера, ее кожа горела, но ощущение свежести было просто восхитительным. Даже не одеваясь, она подставила мех под струю и стала набирать воду. Мех почти наполнился, как вдруг она заметила, что на нее упала чья-то тень.

Мойра замерла, не решаясь поднять голову. Но когда взглянула… из ее горла вырвался сдавленный возглас.

Наверху, опираясь на клюку, высилась длинная сутулая фигура человека в островерхом капюшоне. Свет шел из-за его спины, и он казался темной тенью — не различить ни лица, на которое был наброшен капюшон, ни самой фигуры, облаченной в бесформенный балахон. Кто это — человек, дух или призрак? Под его тяжелым, как давящая плита, взглядом Мойра, будто ослабев, сжалась в комок. На женщине ничего не было, однако нагота породила в ней не стыд, а чувство полной беспомощности. Мех в руке вдруг стал неподъемным, и она, выронив его, стала отползать.

В следующее мгновение луна скрылась за тучей и фигуру наверху поглотил мрак. Мойра решила было, что ей померещилось, но уже через миг она явственно различила хриплое дыхание, перешедшее в прерывистый кашель. Почему-то эти звуки вызвали в ней такой ужас, что волосы зашевелились на голове. Словно в полубреду, Мойра спешно кинулась к своей одежде, стала одеваться. И, едва натянув длинную рубаху, крикнула:

— Кто вы? Во имя самого Создателя, кто вы?

Ей показалось, что она слышит неровные удаляющиеся шаги. Потом наступила тишина и вновь появилась луна, но наверху уже никого не было.

Исчезновение незнакомца не принесло облегчения, зубы женщины выбивали дрожь, но отнюдь не от холодной воды. Набросив на плечо плед, она все же схватила одной рукой мех, второй подобрала осколок камня и стала осторожно взбираться.

Наверху все пространство до самых отдаленных скалистых выступов заливал лунный свет, и, кто бы ни был тот, кто наблюдал за ней, он вряд ли бы успел так скоро добраться до них. Он словно растворился в лунной ночи, беззвучно и бесследно, и от этого Мойре стало еще страшнее.

Она не помнила, как добралась в свою пещеру, да и вид у нее был такой, что вращавший тушку кролика над костром Дэвид невольно отвлекся от своего занятия.

— Что с тобой?

Она только указывала назад, не в силах вымолвить ни слова.

Тогда он все же решил дать ей глоток виски, но Мойра поперхнулась и закашлялась.

— Хат, ты уверен, что остров необитаем? — произнесла она, с трудом переводя дыхание.

Он внимательно выслушал ее рассказ.

— А не показалось ли тебе? Я обошел остров по побережью, видел, что от большой земли он отделен проливом, но ни единой живой души или даже скотины не заметил.

— Там был кто-то, был! — уверяла Мойра. — Он смотрел на меня и как-то странно кашлял. Но я не видела его лица, оно было скрыто под капюшоном.

Когда Дэвид направился к выходу из пещеры, она едва не расплакалась и, схватив его за руку, умоляющим голосом произнесла:

— Прошу тебя… Там что-то недоброе.

Но Дэвид, не слушая ее, стремительно вышел и, стараясь держаться в тени скал, будто растворился в темноте. Она же, совсем ослабев от страха, упала на колени и стала молиться.

Ей казалось, что его не было очень долго. Без своего похитителя Мойра чувствовала себя такой беспомощной… А он еще и нож забрал. Она забилась в дальний конец грота, сидела, сжимая в руке камень, и, когда Дэвид возник в проеме входа, даже замахнулась, прежде чем сообразила, что это он.

— Надо было следить за кроликом, — только и сказал Дэвид и поспешил к огню.

— Никого не было?

— Я никого не видел. Но считаю, что ты и впрямь могла кого-то заметить. Знаешь, тут среди вереска есть какие-то странные норы. Я еще ранее обратил на них внимание, когда было светло, но не стал обследовать, решив, что они необитаемы. И если твой странный призрак мог куда-то исчезнуть, так только туда.

— Это человек? Это дух? Это нежить? О Хат, не молчи, ради самого Неба!

— А что я могу сказать? Будем просто ждать.

Его голос оставался спокойным, и Мойра немного приободрилась. Она подсела к Дэвиду и наблюдала, как он снял с огня подгоревшее жаркое и протянул ей кусок.

— Поешь, Мойра. Кто бы это ни был, все же стоит подкрепиться. Еда согреет наши животы и поднимет дух. А то на тебе до сих пор лица нет. Ну же! Ты ведь храбрая девушка.

Она послушалась его. Мясо, пусть и подгоревшее, было вкусным, и Мойра блаженно жевала. Жир побежал по ее подбородку, и она слизнула его. И заметила, что Дэвид внимательно смотрит на нее.

— Что?

— Мойра, если ты не ошиблась, если и впрямь слышала кашель… Боюсь, что у меня есть догадка, кого ты могла видеть.

Она едва не подавилась куском и, проглотив, спросила:

— И кого же?

Он ответил не сразу, а после того, как тщательно прожевал мясо.

— Я слышал, что на такие уединенные острова принято ссылать прокаженных. Подальше от здоровых, чтобы они не сеяли заразу.

— И мы могли пристать к подобному острову? — почти шепотом спросила Мойра.

Она помнила двух прокаженных женщин, живших в одной семье на острове Хой, где она провела детство. Они обе были безобразные, лысые и опухшие. Но их никуда не ссылали, правда, когда они приближались к жилищам островитян, их прогоняли, бросая в них камни. Обе несчастные не казались злобными, но смотреть на них было жутко.

— Завтра же мы уплывем отсюда! — почти приказала она. При мысли, что они могут встретиться тут с прокаженными, Мойра перестала есть — кусок в горло не лез.

Дэвид продолжал жевать и сказал через время:

— Все зависит от того, сколько их тут и в каком они состоянии. Проказа убивает медленно и долгое время безболезненна, пока совсем не разрушит организм несчастного. И если это был прокаженный, то, возможно, он просто поглядел на тебя, а потом удалился в свою нору. Будем надеяться, что этим все и закончится.

— А если нет? Если они придут к нам?

— Тогда я их прогоню.

Теперь Мойра смотрела на Дэвида почти с благоговением. Он казался спокойным и уверенным в себе, и она едва не возблагодарила небо за то, что у нее такой спутник.

После трапезы он велел ей лечь и отдохнуть, сказав, что подежурит до утра. Она постаралась найти место в глубине пещеры, завернулась в плед и лежала, наблюдая за Дэвидом, который сидел у огня скрестив ноги и шлифовал лезвие своего тесака точильным камнем. Этот шелестящий монотонный звук камня по стали казался успокаивающим, и Мойра даже стала подремывать, как вдруг уловила, что Дэвид перестал возиться с оружием. Теперь он сидел напряженный и словно готовый к прыжку. А там и она услышала знакомый звук — глухой мучительный кашель.

Потом появились они. Сначала Мойра заметила силуэт в островерхом капюшоне, опущенном на лицо. Следом двигались еще несколько: один держал суковатую палку, лицо его было красным и распухшим; двое других были в чудовищных лохмотьях, которыми они обвязали голову и часть лица, но то, что было заметно — смотревшие из-под нагромождения струпьев глаза и провалившиеся носы, — вызывало ужас и омерзение. За первыми прокаженными стояли какие-то фигуры, слабо видные из-за света огня, — их было много, но они словно не решались приблизиться.

Высокий в капюшоне остановился у входа и смотрел, как Дэвид, слегка поигрывая опущенным тесаком, поднимается им навстречу.

— Слава Иисусу Христу, — произнес Майсгрейв, делая шаг вперед и загораживая собой Мойру. Он стал так, чтобы прокаженные не могли зайти, но они оставались на месте и внимательно разглядывали его.

— Мы несчастные, Богом забытые прокаженные, — раздался из-под капюшона гнусавый голос высокого. — У нас слишком мало радости, чтобы славить Христа.

— Каждый по-своему заботится о своей душе, решая, молиться или просто ждать, когда попадет в чистилище, — негромко и вполне спокойно ответил Дэвид.

Они молчали, по-прежнему не приближаясь к ним. Потом их потеснил какой-то патлатый бородач, чуть присел и ощетинился, словно дикий кот. Лицо его казалось туповатым и вместе с тем свирепым, но особых примет болезни заметно не было.

— Вы попали на наш остров, вы наши.

— А вы, похоже, собираетесь нас съесть? — спросил Дэвид.

На лице бородача появилось озадаченное выражение. Но ответил высокий в капюшоне:

— Съесть вас? И в мыслях такого не было.

— Вот и я так думаю, — сказал Дэвид. — И если мы потревожили вас, то это не наша вина. Как только будет возможность, мы тут же отчалим.

При этом он наклонился и достал из-за голенища броги скин-дху. Вид у него был угрожающий, и один из прокаженных, тот, который сперва так вызывающе держал суковатую палку, попятился.

Высокий не двинулся с места и опять заговорил: он покашливал, голос его был гнусавым, но в нем звучали властные нотки. Он сказал, что они наблюдали за бродившим по их владениям мужчиной, однако не стали приближаться. Решили просто присмотреться к нему, ибо он не из тех рыбаков или монахов, что порой привозят сюда провизию и сукно. А потом они увидели женщину. И она была прекрасна, как морская сирена.

— Женщин среди нас нет, и это прискорбно, ибо мы, пока болезнь не подточит нас окончательно, испытываем те же желания, что и здоровые люди. Поэтому кто бы ты ни был, чужак, должен принять решение: либо ты отдашь нам свою спутницу и можешь спокойно переночевать тут, либо мы заберем ее силой, но тогда и тебе не поздоровится. Ты ведь знаешь, что даже одно прикосновение прокаженного несет с собой заразу. И вряд ли захочешь, чтобы мы все вместе напали на тебя.

Мойра сидела в глубине пещеры, но при этих словах почти легла на землю, словно желая слиться с камнями, исчезнуть, пропасть. Ничего более жуткого, чем то, что предлагали прокаженные, она и представить не могла. И почему-то подумалось, что если Хату желательно раз и навсегда избавиться от нее, то он вполне может принять их условие, чтобы избежать неприятностей.

Но Дэвид продолжал все так же стоять, не двигаясь с места, чуть склонив голову, словно в раздумье.

— Признаюсь, что моя спутница для меня никто, — сказал он каким-то незнакомым, похожим на тихий рык голосом. — Да и норов у нее такой, что вам, бедолаги, не позавидуешь, если она останется на острове. Но то, что она очень хороша собой и могла вызвать у вас похоть, понимаю.

«Что он говорит?!» — едва не задыхаясь от ужаса, подумала Мойра. И почувствовала удушающую ненависть к нему. Молодая женщина стала сгребать лежавшие вокруг камни, оскалилась, как зверь. Никогда она не позволит случиться подобному, никогда! Но она видела, как эти кошмарные полулюди медленно приближаются, они уже столпились в проходе и смотрят не на Хата, а стараются разглядеть в темноте за костром ее, Мойру.

И тут Дэвид воскликнул:

— Я решил! Даже такая, как она, не заслуживает столь ужасной участи, чтобы стать шлюхой прокаженных. А ну прочь, исчадия!

И Дэвид стремительно подцепил носком одно из поленьев и метнул его в толпившихся у входа в грот прокаженных. Горящая палка попала в свирепого бородача, но тот даже не попятился, а просто схватил ее и держал в руках, не ощущая жара. Однако остальные зашумели и отступили. Этого было достаточно, чтобы Дэвид сделал стремительный рывок и единым взмахом снес бородачу голову.

Его тело рухнуло, перегородив проход, голова куда-то покатилась, брызгая кровью, а лохмотья стали тлеть от огня. Следующим Дэвид попытался достать высокого в капюшоне, но тот успел уклониться, и его тесак в тесноте рубанул другого из прокаженных. Высокий в капюшоне постарался отступить и затеряться среди своих собратьев по несчастью, при этом рычал и толкал их на Дэвида. Те стали размахивать камнями и палками, двинулись вперед, пока двое из них не упали от ловких выпадов Майсгрейва. Остальные пятились и вопили, а один из прокаженных попытался было проскользнуть боком в грот, но зашатался, получив удар камнем по голове. Это уже Мойра задела его, но не сразила, и прокаженный просто свалился и ползком кинулся в ноги Дэвиду, обхватил его колено под килтом. Дэвид пошатнулся и едва не упал. Но пока он возился с вцепившимся в него прокаженным, кто-то запустил в него камнем из темноты, и он все же рухнул.

Казалось, ошалевшие от схватки прокаженные кинутся теперь в грот, но в этот миг у них на пути оказалась Мойра. Она размахивала горящей палкой и так пронзительно визжала, что они отступили, непонятно чего испугавшись — то ли своих загоревшихся одежд, то ли ее яростного тонкого крика.

Этого момента хватило, чтобы Дэвид длинным скин-дху просто распорол грудь цеплявшегося за него прокаженного и сильным пинком откатил его прочь. И когда Мойру стали теснить, он уже был рядом. Заслонив женщину, он двумя сильными выпадами смог сразить еще одного прокаженного.

— Назад, Мойра! Зайди за меня!

Она тут же повиновалась, отскочила и замерла за его спиной со своим горящим суком, готовая поспешить на помощь, если будет нужда. Но Дэвид был умелым воином, и еще одно тело в отрепьях повалилось в проходе. После этого прокаженные наконец отступили и кинулись прочь. На фоне серого при свете месяца песка можно было видеть, что одни бегут довольно резво, другие переваливаются, третьи то и дело падают, ползут.

Мойра и Дэвид переглянулись, оба тяжело дышали. Потом Мойра пинком выкатила отрубленную голову одного из них, а Дэвид, отрезав кусок от своего пледа и обмотав им руку, стал вытаскивать из грота тела убитых. Их было человек шесть, покалеченных, изуродованных, но даже их трупы несли заразу, и Дэвид тут же стал поджигать их, при этом посматривая туда, куда побежали прокаженные. Только несколько из них взобрались по проходу в скалах наверх, остальные бежали вдоль песчаных дюн к дальнему краю бухты, но поблизости не было ни одного.

Когда Дэвид вернулся, Мойра старательно обливала себя водой из меха, терла кожу, а на лице ее было выражение гадливости и непреклонности, но отнюдь не страха.

— А ты отчаянный воин, Мойра с Оркнеев, — заметил Дэвид. — Спасибо, что помогла в трудный момент.

— Спасибо, что не отдал меня им, — произнесла Мойра и тихо заплакала.

Дэвид мрачно смотрел на нее, ему хотелось обнять ее, приголубить, но после того, что только что произошло, он чувствовал себя словно оскверненным. К нему прикасались прокаженные!

Его даже передернуло, и он стал оглядывать колено, в которое вцепился один из нападавших.

Прокаженные умирают постепенно, часто даже не чувствуя, как лишаются кожного покрова, мяса, костей, пока болезнь не начинает разрушать внутренние органы. Обычно больные проказой безобидны, но от них все равно стараются избавиться, отсылают прочь, а затем из сочувствия помогают им, подкармливают. Но если в общине прокаженных есть человек, который намеренно злит их и настраивает против здоровых… Раньше Дэвид о таком и не слышал. Но на этом острове живых мертвецов пришлось столкнуться и с подобным. И теперь его брала оторопь, когда он смотрел на свое колено, которого касался заразный.

К нему подошла Мойра с флягой виски и плеснула ему на колено.

— Оботри это место как следует. О Пречистая Дева, тебя коснулись еще где-то?

Сейчас он не мог этого вспомнить. Он не был ранен, если не считать рассеченной ударом камня брови. Тогда, в схватке, он не обращал внимания, как кровь заливает глаз, но сейчас это раздражало. Хорошо было бы пойти к морю и как следует вымыться, но пока они обходились лишь виски и полностью опорожнили мех, стараясь протереть каждый участок кожи, к которому могли прикоснуться заразные больные.

— Думаю, они больше не решатся напасть, — говорил Дэвид, пока Мойра перевязывала его голову оторванным от своей юбки лоскутом. — Не будь они такими изможденными, изъеденными хворью, нам пришлось бы хуже. Они ведь не чувствуют порезов, не ощущают ожогов…

Его передернуло, и Мойра вдруг участливо погладила его по голове — как маленького успокаивала. Его это удивило, он странно взглянул на нее:

— Знаешь, девочка, а ведь это я должен успокаивать тебя. Наверное, ты не на шутку испугалась.

— Я в порядке. Только очень зла.

— От хорошей злости силы прибывают, — заметил Дэвид, выливая остатки виски на колено и опять протирая его. — А силы нам еще понадобятся. До утра будем по очереди следить за окрестностями, а едва начнется отлив, постараемся поскорее отчалить.

— Я вряд ли смогу заснуть после всего произошедшего, — прошептала Мойра.

— Значит, первой нести дозор тебе. Что же касается меня, то я постараюсь немного отдохнуть.

Дэвид давно воспитал в себе это умение моментально отключаться. Плох тот воин, который не выспится, чтобы иметь силы для предстоящего боя. Но сейчас ему показалось, что едва он провалился в сон, как его тут же стали трясти.

Просыпался он тоже мгновенно, как кошка.

— Что?

Ее лицо было совсем рядом, глаза странно расширились.

— Хат, кажется, они подожгли нашу лодку.

Дэвид почувствовал, как его словно обдало холодом, и грубо выругался.

— Дьяволово семя!

Не хватало, чтобы они лишились бирлинн!.. Тогда они окажутся заключены на этом острове с прокаженными, и еще неизвестно, когда сюда кто-то прибудет. Учитывая же настроения этих бесноватых прокаженных… Мойру можно только пожалеть. Да и себя тоже. Проказа никого не щадит.

Дэвид стремительно вышел из пещеры, Мойра бежала следом. По сырому холодному песку они стали взбираться на ближайшую дюну… Могли бы и не спешить. Отблески огня были видны и отсюда. Лодка горела. Недавно просмоленное дерево занималось все ярче, уже вспыхнул парус, огоньки пробегали по бортам. На фоне зарева можно было заметить снующие фигуры прокаженных, но едва Дэвид и Мойра показались наверху дюны, они кинулись прочь — убегали, хромали, уползали. При этом, несмотря на рокот накатывающихся волн, можно было различить их злорадный хохот и глумливые проклятия. Однако, даже понимая, что ловушка захлопнулась и опасные гости стали их пленниками, они торопились уйти.

Мойра первой подбежала к лодке, в слабой надежде стала пытаться залить огонь. Намочив свой плед, она била им по огненным змейкам, пробегающим вдоль осмоленных досок бортов, требовала, чтобы Дэвид ей помогал. Но он лишь сел на песок и молча смотрел на пламя.

— Ты сдался! — кричала Мойра. — Ты уступил!..

Потом она зарыдала и повалилась на землю. Плакала, пока оставались силы.

Когда настало утро, мужчина и женщина сидели рядом, понурые и молчаливые. Море перед ними было тихое-тихое, как оловянное озеро, на фоне которого черным силуэтом выделялись обугленные остатки их бирлинн. Ночью это пламя согревало их и одновременно вселяло в душу отчаяние. Теперь они были один на один с ожесточенными прокаженными. Осмелятся ли те снова напасть?

В какой-то миг Мойра глухо сказала:

— Лучше убей меня, чем позволишь достаться им. И поверь, — всхлипнула она, — поверь, я даже благословлю своего убийцу и прощу ему все, только бы не они… не то, что меня тут ждет.

В ее голосе было такое отчаяние, что Дэвид почувствовал щемящую жалость. А вместе с ней и собственное бессилие.

С моря на остров наплывал густой туман с запахом соли. Мир был безмолвен и тих, ни единого движения не было в нем. Но где-то в тумане могли бродить те, кто нес им угрозу, как болезнью, так и своими недобрыми намерениями. Вообще раньше Дэвид никогда не опасался прокаженных — они были слишком слабы, убоги и несчастны, чтобы думать о них не иначе как с сожалением и легкой брезгливостью.

— У них есть вожак, — произнес Дэвид негромко, и было неясно, то ли он размышляет вслух, то ли разговаривает с Мойрой. — Пусть прокаженные и извелись без женщин, но вряд ли решились бы напасть, если бы он их не подзуживал. Думаю, это тот высокий в капюшоне. Значит, мне надо его убить. Может статься, что мне придется всех их убить. Они не воины, просто нападают скопом. Они скорее ужасны, чем опасны. Говорю же, женщина, я буду их убивать. Одного за другим. Получается, я вынужден уничтожить их всех. Господи, дай мне силы, и тогда я завоюю этот остров для тебя, Мойра.

Он и впрямь собирался это сделать, так как иного выхода у них не было. Но последняя фраза показалась Дэвиду несколько напыщенной, словно он выступал на турнире перед зрителями и похвалялся совершить немыслимые подвиги ради прекрасной дамы. Дэвид даже усмехнулся, но потом заметил, как смотрит на него Мойра — с надеждой и восхищением. Она верила ему, и это неожиданно подняло Дэвиду настроение. Надо же, сидит в лохмотьях, в пропаленном истрепанном пледе, волосы спутались, как шерсть, — и все же красавица. Она его прекрасная дама, которую надо защитить.

Дэвид улыбнулся ей как можно мягче:

— Никогда не стоит отчаиваться. Жизнь — это испытание. И только от нас зависит, как мы вынесем это испытание.

Это были прекрасные слова. Но мужчине свойственно строить планы, а женщины обычно думают о насущном. И через несколько минут Мойра просто спросила, что им делать теперь. Вот сию минуту, в этот момент. Она так и спросила: что они сейчас будут делать?

— Думаю, сначала надо дождаться, когда сойдет туман, — ответил Дэвид. — Было бы глупо бродить в этой мгле по острову. Я осмотрел его вчера — сплошное нагромождение гранитных глыб, между которыми густо растут кусты вереска. Ну и норы прокаженных. Не хотел бы я в тумане провалиться в такую нору.

Мойру даже передернуло. Но потом она спросила:

— А может, сюда кто-то приплывет? Лодка вчера так ярко горела, что пламя могли увидеть с побережья. Кто-то же привозит сюда провизию этим убогим, вот и могли заметить.

Дэвид так не думал. Бухту окружали скалы, скрывая ее как от ветра, так и от побережья Шотландии. И даже если оттуда увидели свет, то скорее подумали, что прокаженные греются у огня. К тому же еще неизвестно, обитаемы ли берега за островом.

— Этот остров от большой земли отделяет узкий, но бурный пролив. Я осматривал его вчера и понял, что в этой теснине при отливе есть немало песчаных банок и кос, но когда прилив, его полностью заполняет и добраться вплавь до берега невозможно. А на острове нет средств, чтобы соорудить хоть какое-то подобие плота. Значит, надо постараться как-то продержаться, пока в водах не появится какое-то судно или рыбацкая лодка. Тогда мы попытаемся привлечь к себе внимание. Однако, если известно, что сюда свозят прокаженных, то маловероятно, что кто-то пожелает пристать. Эй, красавица, небольшой у нас выбор, но сдаваться не стоит. А сейчас давай просто дождемся, пока развиднеется. Ну и подкрепиться нам не мешало бы.

В гроте, возле которого лежали обгорелые тела прокаженных, еще оставалась какая-то провизия, но отчего-то ни Дэвиду, ни Мойре не хотелось туда возвращаться. Благо был отлив, вода отступила, и морские обитатели оставались среди камней, поэтому Дэвид какое-то время собирал их, отковыривая ножом от камней на отмели. Но когда он принес свой улов следовавшей немного позади Мойре, ее едва не стошнило от их вида. Раньше, у себя на острове Хой, да и позже, уже живя с Гектором Роем, она порой просила местных рыбаков добыть для нее устрицы и с наслаждением ела. Однако сейчас затрясла головой.

— Не могу, — произнесла она. — Я лучше немного поголодаю.

— И как долго? Сама же говорила, что тело — наш раб, а раба, чтобы он был силен и мог что-то делать, надо кормить. Ладно, вижу ты все еще не отошла от произошедшего, так что лучше отдохни, а я пока покараулю.

Мойре казалось, что она ни на миг не сомкнет глаз от страха, но когда она устроилась между песчаных дюн, закутавшись в остатки пропаленного пледа, когда убедилась, что Дэвид сидит неподалеку и охраняет ее сон, то усталость и перенапряжение сделали свое дело — женщина и не заметила, как уснула.

Дэвид сидел не шевелясь. Он вслушивался в приглушенные крики морских птиц, одновременно стараясь улавливать звуки, доносившиеся из проходов, которые вели в бухту по скалам. Но все было тихо. Мир казался безмолвным, море тихо плескалось рядом.

Сколько он так просидел, Дэвид не ведал, но стал замечать, что за пеленой тумана поднимается солнце, густая белесая дымка постепенно подернулась розовым отсветом. И вдруг он услышал легкий шорох со стороны острова. Дэвид присел за дюной и, вытащив тесак, напрягся. Так и есть — вскоре он различил покачивающийся, облаченный в лохмотья силуэт. Прокаженный приближался, сильно припадая на ногу, голова его была обмотана тряпьем, как и кисти рук. Человек двигался осторожно, и, сколько бы Дэвид ни всматривался и ни вслушивался, он не заметил, чтобы в тумане были и другие прокаженные.

«Уложу сперва одного», — решил он и резко выскочил из-за дюны.

Прокаженный тут же рухнул на землю, заслонился руками.

— Не убивай меня, не убивай! — гнусаво стонал он, закрывая разлагающимися руками уродливое, покрытое струпьями лицо. — Я думаю о душе, я не хочу в ад. И я не враг, я подскажу, как вам спастись!

— Что? — Дэвид замер над ним с оружием.

— Туда уходите, туда… Там спасение… — гундосил больной, указывая куда-то в сторону большой земли. — Уходите отсюда! Когда отступит вода. Наш аббат не будет знать, что вы разведали, как уйти. Пощади меня! Отпусти. Я все сказал.

Дэвид, немного поразмыслив, отошел в сторону. Он слышал, как уходит прокаженный, но не обернулся. Потом он сел на песок и задумался. И постепенно на его лице появилась улыбка.

Мойра спала. Ей снилось, что она опять на острове Хой, что выходит в море на утлой лодчонке своего отчимаЭрика ловить сетью макрель, которую позже они с Норой будут чистить и вялить на зиму. Нора ей тоже приснилась, такая же, какой она видела ее в последний раз: худая, но с выступающим животом, суровая и недовольная.

«Зачем ты вернулась, потаскушка! — кричала ей мать. — Ты хорошо устроилась, а тут мне тебя и кормить нечем. Прочь, я сказала, прочь!»

Мойра заплакала во сне, застонала. И очнулась от прикосновения к плечу.

— Мойра, ты слышишь меня?

Она резко села, волосы упали ей на лицо, она откинула их и, дико озираясь, вмиг вспомнила, где они.

— Что? Они снова приближаются?

— Нет. Но нам надо уходить в другое место.

Дэвид улыбался. Но этот Хат всегда улыбался, по-кошачьи прищуривая свои удлиненные зеленые глаза. Сейчас он лишь сказал, что она стонала во сне и потому решил разбудить ее. Хватит им тут торчать, пора переместиться подальше от этой бухты.

Он подхватил их скудные пожитки и стал взбираться по скалам. Мойра шла за ним, все еще в страхе осматриваясь. Полуденное солнце уже разогнало туманную муть, легкий теплый ветерок подхватил клочья тумана и разнес их по окрестным верещатникам. Все сияло и светилось, но Мойра понимала, что это обманная красота, что где-то тут их может поджидать жуткая опасность, и не могла взять в толк, почему так весел ее спутник, который даже негромко посвистывал на ходу.

Они стали подниматься по восточному склону. Дорога становилась все круче и извилистее, приходилось пробираться сквозь кусты вереска, из которого то тут, то там выступали гранитные глыбы. За островом тусклым светом сиял океан, сейчас спокойный и отливающий синевой. Прогретые солнечными лучами травы благоухали, и этот аромат лета стал перекрывать запах соли и ветра, а серые, покрытые лишайниками валуны даже напоминали клумбы в поместье лорда. Но вся эта красота была лишь обрамлением страшного горя кучки прокаженных, медленно умиравших здесь, отчего в душе Мойры не нашлось места умиротворению. И поэтому она не понимала, отчего ее спутник в таком приподнятом настроении. Так бы и стукнула его!

Они прошли вдоль побережья острова туда, где он завершался обрывистым склоном, и остановились на самом его краю. Теперь у их ног круто обрывался высокий мыс, под которым волновались воды пролива, отрезавшего остров прокаженных от большой земли. Мойра смотрела на удаленные берега с грустью, понимая, что вплавь туда не добраться. Ее взгляд скользнул вниз. Мыс, на котором они стояли, состоял из мягкого песчаного сланца, постепенно разрушавшегося под воздействием воздуха и непогоды, и громадные, отвалившиеся от него плиты, выступали в воде скалистыми рифами, вокруг которых бурлили волны. В одном месте виднелся довольно крутой спуск, но какой смысл идти вниз, если вода в проливе просто кипела, проносясь со стремительной скоростью и не давая ни малейшей надежды выбраться на противоположный берег. А еще тут было очень шумно из-за огромного количества птиц. Они кружили белыми стаями и пронзительно кричали. Но сейчас их вопли только нагоняли на Мойру уныние. И зачем Дэвид привел ее сюда?

Он и впрямь сказал, что пока они останутся здесь, а на ее вопрос, как долго они тут будут и зачем, лишь поглядел на нее своими хитрыми зелеными глазами.

— А ты попробуй угадать, островитянка с Оркнеев.

Она не ответила. Хат злил ее, когда держался с таким превосходством. На что он надеялся, самодовольно ухмыляясь?

Мойра устроилась на покрытом мхом валуне и стала рассматривать противоположный берег. Порой она оглядывалась назад, опасаясь увидеть прокаженных. Но пока она их не видела, а вот в животе у нее заурчало — ей захотелось есть. Странно, еще недавно она и взглянуть не могла на моллюсков, которых предлагал ей Дэвид, а сейчас только и думала о еде.

В итоге Мойра решила, чем себя займет. Она достала из их оскудевшей сумы моток веревки, спасенный с горевшей бирлинн, обвязала себя вокруг талии и велела Дэвиду удерживать конец мотка, пока она спустится по скале вниз и раздобудет, если повезет, несколько птенцов чаек. Они к этому времени уже подросли, поясняла она наблюдавшему за ней Хату, вот им и будет чем подкрепиться на обед. И, видя недоверчивый взгляд спутника, деловито заявила, что некогда ей неоднократно приходилось заниматься подобной охотой, когда она лазила по скалистым выступам на острове Хой и собирала улов в чаячьих и бакланьих гнездах.

Дэвид был немного удивлен ее затеей, но не стал перечить. Он удерживал веревку и наблюдал, как Мойра легко и по-своему грациозно начала спускаться по каменистым выступам вниз.

Появление охотницы всполошило пернатых обитателей скал. Да и сами скалы оказались настолько крутыми, что Дэвид теперь изо всех сил натягивал веревку, чувствуя, что у Мойры почти нет опоры под ногами, и она может в любой миг сорваться. Он уже пожалел, что не остановил ее, не пояснил, что им просто надо дождаться отлива и тогда они смогут перебраться с проклятого острова на материк.

— Эй, женщина! — позвал он, стараясь перекричать поднятый птицами шум. — Ты слышишь меня? Немедленно взбирайся обратно!

Он попытался затянуть ее наверх, но веревку несколько раз сильно дернули, и Дэвид замер, понимая, что это знак, чтобы он не мешал. Тогда он устроился, прислонившись к большому валуну, и так ожидал, оглушенный гвалтом птиц. Птицы кружили и кричали над ним, ветер, поднятый их крыльями, колыхал траву на кромке утеса. С визгливыми криками взлетали все новые птицы, крупные чайки оглашали воздух злобным мяуканьем, буревестники со свистом взрезали воздух, широко расставив лапы и распростершись во всю длину широких крыльев.

Наконец веревку стали дергать, и Дэвид начал тянуть ее на себя, наматывая на локоть. Когда над краем обрыва появилась растрепанная, вся в спутанных светлых локонах головка Мойры, он сразу схватил ее за плечи и втащил наверх.

— Глупая! Зачем было так рисковать? На этих птичках еще и мяса толком нет.

Но Мойра лишь смеялась, беспечно и легко, при этом показывая ему несколько тушек птенцов у себя за поясом.

— Выходит, я не потеряла сноровку за годы жизни в замках Маккензи!

Что-то чисто ребяческое появилось на ее обычно надменном, исполненном достоинства лице, когда она так забавно храбрилась, и Дэвид тоже развеселился. Он собрал хворост и соорудил костерок, пока Мойра приготовила тушки и, обмазав их глиной, уложила на уголья. При этом она оживленно болтала, рассказывая, как часто ей приходилось заниматься подобным промыслом, хотя охота за яйцами или птенцами морских птиц никогда не была простой забавой и считалась весьма опасной. Но когда к ней привыкаешь, она даже начинает нравиться.

Дэвид слушал ее, не замечая, что любуется своей спутницей. Она была такой растрепанной, такой милой. Ее волосы пышными завитками обрамляли лицо, от ветра она разрумянилась, глаза возбужденно блестели.

— Мойра, ты сейчас такая очаровательная, — неожиданно для себя сказал он. Это шло из сердца, и он добавил: — И ты действительно похожа на прекрасную фейри.

Она вдруг стала серьезной и задумчивой, а потом призналась, что нечто подобное говорил ей Гектор Рой при первой встрече.

— Я ведь тогда точно так же лазила по скалам, собирая яйца бакланов. А потом, уже взобравшись на кромку утеса со своей корзиной, увидела вождя Маккензи. Ха! Забавно даже вспоминать, какое в тот момент у него было лицо! Он смотрел на меня как завороженный, не мог двинуться с места, только открывал и закрывал рот, словно силился что-то сказать или закричать, но ничего не получалось. А когда я улыбнулась и стала приближаться, он даже отступил, но при этом сказал, чтобы я не исчезала, ибо ему впервые довелось увидеть фейри. И только когда я расхохоталась, сообразив, за кого он меня принимает, он опомнился и подошел познакомиться. Так у нас все и началось, — добавила она с легким вздохом.

Этот ее вздох, а также легкая печаль в голосе при последних словах неожиданно рассердили Дэвида. Кажется, она и дня не может прожить, чтобы не вспоминать своего старикана. И он вдруг резко сказал:

— Знаешь, если когда-нибудь случится так, что ты окажешься в клане Маккензи или у Манро, то постарайся не просто продавать свою красоту за подарки, а стань законной супругой и роди мужу нескольких крепких сыновей. И тогда тебе нечего будет опасаться. Не цепляйся за того, кто бы тебя оберегал, — старика Гектора или его бастарда… как там его, Кэм, одноглазый. Выйди замуж за того же Эхина Баллоха, которому нужны сыновья. Родишь Эхину парня — и никакие старейшины клана не будут тебе страшны. Ибо продление своего рода — долг каждого мужчины!

Он сказал это с неожиданной горечью, и Мойра поглядела на него с интересом.

— Хат, а у тебя есть сыновья? — спросила она. — Ты ведь не юноша, и у тебя наверняка есть что передать своему сыну.

Она была внимательна и увидела, как поникли плечи ее спутника.

— У меня были сыновья, — после паузы глухо произнес он. — Но они умерли.

— Все умерли?.. О небо, да ты никак проклят, раз то, что так для тебя важно, не смогло осуществиться.

Только позже Мойра подумала, что сделала Хату больно. Он умолк, отвернулся, потом и вовсе отошел. И Мойре сразу стало не по себе. Выждав некоторое время, она подошла к нему.

— Хат, прости меня. Это был всего лишь вопрос.

Он глубоко вздохнул. Был скорее печален, чем зол.

— Возможно, я и в самом деле проклят, раз все мои сыновья уходят в мир иной. Но у меня остались дочери. И я их люблю.

Позже, когда они уже ели маленькие тушки птенцов, Мойра подумала, что раньше Дэвид говорил, что его жена из Маклейнов умерла родами. И было в тот момент что-то такое в его глазах, что она не решилась расспрашивать об этой женщине. Сейчас же ее вдруг стало разбирать любопытство: кто он, с кем его дети, женился ли он снова или просто бродит по свету, оставив своих дочерей в клане? И в клане ли? Ведь она слышала, как он говорил на английском языке. Да и зачем ей гадать, кто он на самом деле? Он ее похититель. Хотя теперь и защитник. Когда они расстанутся, она, наверное, будет вспоминать об этом человеке. Но сейчас, когда они все еще на острове прокаженных и неясно, что несет с собой следующая ночь, лучше думать о чем-нибудь другом.

Дэвид заметил, что она глубоко задумалась.

— Что-то ты стала слишком тиха, а ведь еще недавно была такой болтушкой.

О, он снова улыбался! Улыбка его была насмешливой, а в прищуренных зеленых кошачьих глазах появился блеск, как у хищного животного. Но Мойра уже поняла, что Хат на самом деле куда мягче и ранимее, чем хочет казаться. А что может больше взволновать и очаровать женщину, как не душевные раны того, кто кажется сильным?

— Я переживаю, что нам придется провести еще одну ночь на острове прокаженных, — просто сказала она.

Но он лишь рассмеялся.

— Ты разве не поняла, чего я жду у этого пролива? — махнул он рукой в сторону большой земли. — Ну же, ты ведь такая умница! Неужели не догадаешься?

— Отлив? — ахнула Мойра. И, оживившись, просияла: — О Пречистая Дева! Неужели во время отлива здесь открывается проход к материку?

И когда он утвердительно кивнул, она даже взвизгнула от радости, захлопала в ладоши, а потом, забывшись, как козочка подскочила к Дэвиду и радостно обняла. Он смеялся и тоже обнимал ее. Они даже закружились, не обращая внимания на маячившие где-то вдали за вереском редкие силуэты прокаженных.

Похоже, они смирились, поняв, что их случайные гости знают, как покинуть остров. Но надо было дождаться отлива. И Дэвиду не раз пришлось показывать заразным островитянам тесак и кидать в них камни, пока они не удалились.

Приливы и отливы с западной стороны Шотландии влияют на течения в водах местных проливов, а еще для беглецов многое зависело оттого, насколько ясной будет эта ночь. К счастью, небо оставалось безоблачным, лишь на закате поднялся ветер, и сквозь его вой стало слышно гудение устроившихся на скалах тюленей.

Мойра вслушивалась в него, вспоминая, как эти нечеловеческие звуки напугали ее прошлым вечером. Это гудение и теперь казалось странным, похожим на похоронную песнь из морских глубин. Но сейчас Мойре не было страшно. Ибо она уже верила своему странному спутнику и понимала, что он никому не позволит ее обидеть. Удивительно — еще недавно она видела в нем врага, а теперь именно на него была вся ее надежда. Мойра видела, что он весьма привлекателен, и даже рассеченная бровь и появившийся на месте удара синяк не портили его. Порой Дэвид откидывал с лица растрепанные ветром волосы, и она, наблюдая за ним, любовалась, как перекатываются на его руках сильные бугры мышц. Интересно, каково это, когда тебя обнимает столь сильный и крепкий мужчина? Она знала объятия толстого, оплывшего Гектора Роя, знала грубость немолодого и костистого Малкольма Мак Рэ, с его запахом лука и эля изо рта. А вот каков в близости этот загадочный пришелец? Когда она захворала и Дэвид ухаживал за ней в хижине Макдональдов, он был мягок и нежен, и сейчас, вспоминая это, она ощутила странный жар в груди, да и сами груди, казалось, набухли и стали очень чувствительными, даже касание полотна рубахи к соскам вызывало странный трепет. И еще… Словно из сна или полузабытого бреда в ее памяти всплывало лицо Дэвида, склоненное к ней — утомленное, блаженное, нежное, — как будто они лежали вместе и она находила в этом упоительное наслаждение. О небо, о чем это она грезит наяву? Мойра отвернулась, стараясь думать о чем-то другом, но волнение не оставляло ее, а когда Дэвид спрашивал, отчего она так тиха и молчалива, лишь сдержанно отвечала, что ее страхи возвращаются тем чаще, чем скорее начинает темнеть, и она только и думает о том, когда схлынет вода.

Дэвид тоже наблюдал за отливом. Уже наступил вечер, в светлом, будто олово, небе сверкали близкие звезды, и их было так много, как маргариток на лугу. Тюлени с наступлением темноты умолкли, зато налетела мошкара. Мойра сидела, кутаясь в свой подпаленный плед, и время от времени размахивала руками, отгоняя эти гудящие полчища насекомых. Дэвиду тоже приходилось несладко.

— Они донимают нас, потому что ветер стих. Но это даже хорошо. Слышишь, как журчит вода? Море уходит.

И все же им приходилось ждать, стоя у самой кромки воды и делая шаг за шагом, когда открывался очередной выступ каменного перешейка, уводившего к большой земле.

Призрачное свечение на небе и поверхности воды указывало, что вскоре появится луна. И когда она появилась — окруженная молочным светом и в обрамлении венчика звезд, — беглецы, держась за руки, как двое потерявшихся детей, пошли по скользким от ила и водорослей камням прочь с проклятого острова.

Мойра лишь тихо всхлипывала от счастья, когда они наконец вышли на берег. Но вдруг дорогу им загородила чья-то тень. И тут же прозвучал молодой дерзкий голос:

— А ну, возвращайтесь назад! Иначе, клянусь святым Колумбаном, я прошью вас стрелами, и даже греха на мне будет! Назад, я приказываю!

Мойра и Дэвид стояли не шевелясь. Потом Мойра удивленно увидела, как Хат опустился на колени, стал рыдать, раскачиваясь из стороны в сторону, биться о землю. И вдруг резко выпрямился и бросил подобранный камень в тень, откуда доносился голос.

Послышался сдавленный вскрик, потом настала тишина. Дэвид стремительным прыжком оказался подле поверженного тела и перевернул его.

— Надо же! Похоже, монах. А ты хоть поняла, что он говорил? Кажется, угрожал нам? Ну ничего, сейчас он очнется и мы его расспросим.

Северный говор местного жителя Дэвид разбирал с трудом. Но Мойра все поняла. И позже, когда они уже сидели у небольшого торфяного очага и Мойра прикладывала к голове юного послушника влажный лоскут ткани, она смогла расспросить его на местном северном диалекте.

— Хат, это молодой служка из обители Святого Колумбана, которая находится совсем неподалеку.

Она произнесла это несколько удивленно. В такой глуши… и монастырь?

Дэвид и Мойра посмотрели друг на друга. Оба вдруг поняли, что теперь их планы поменяются. Мойра уже не будет пленницей Дэвида, он просто не сможет удержать ее под своей властью. Даже ее клятва уже не играла особой роли. Просто слишком многое изменилось в их отношениях с тех пор.

Дэвид подумал, что очень мало знает о землях, куда их занесла судьба. Мойра могла бы быть ему тут даже полезной. Но согласится ли она? В любом случае он должен выяснить, что произошло за время их отсутствия.

Вот так они и сидели в темноте у слабо тлеющего торфяного очага, рядом стонал молодой послушник, неподалеку шумело море, отрезавшее их от того, что было вчера. А что будет завтра, они еще не знали…

Симона Вилар Ловушка для орла

© Гавриленко Н. Г., 2018

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», 2018

* * *

Глава 1. Стратневер

Темной ночью три человека сидели на скалистом побережье возле рдеющего торфом небольшого очага – двое мужчин и женщина со светлыми распущенными волосами. Один из мужчин, совсем еще юный парень, был в серой грубой сутане; он полулежал, прислонившись к валуну, и тихо стонал. Мужчина и женщина были пришельцами, прибывшими с моря. Вернее, с прибрежного острова, куда отправляли прокаженных. Юный послушник из местного монастыря время от времени спрашивал:

– Вы точно не прокаженные? Я обязан следить, чтобы никто из них не пробрался на берег. Так вы не из них?

Местный говор, на котором он изъяснялся, сильно отличался от того, на котором говорили в других областях Шотландии, и мужчина по имени Дэвид понимал далеко не все в его речи. Зато молодая женщина, Мойра, легко перешла на местное наречие. Она рассказала юноше, что они с Дэвидом приплыли морем, а к острову прокаженных пристали из-за разыгравшейся накануне бури. Они понятия не имели, куда попали, и только когда начался отлив, смогли по выступившей из вод моря косе перебраться на большую землю.

Кажется, юный послушник ей поверил. Его самого звали Олей, или Олаф на местном наречии, как пояснила Дэвиду Мойра. Такие скандинавские имена часто давали юношам в северных землях Стратневера^[554], куда их занесло. А еще Дэвид уловил, что спутница сообщила Олею, что они из клана Маклейн.

– Я понял, что ты скрыла свою принадлежность к Маккензи, – заметил он с легким удивлением.

Мойра плотнее закуталась в свой истрепанный плед и пожала плечами.

– Слишком долго объяснять. А у Олея и так голова гудит после твоего удара.

Дэвид сказал:

– Ставлю свой тесак доброй стали против твоего дырявого пледа, что ты таишься, потому что Маккензи не в ладах с местными Маккеями.

– У Маккеев много врагов, – только и ответила Мойра и отошла к очагу между камней, где над тлеющим торфом доходила в казанке каша.

Олея все еще мутило, он порой замирал, держась за голову, а Мойра слишком уважительно относилась к служителям Церкви, чтобы не вызваться ему помочь.

Дэвид вспоминал, что он знает о Маккеях. Это был достаточно большой северный клан, подчинивший себе множество более мелких племен и родов и проводивший время в постоянных войнах с соседями. Некогда Маккеи поддержали в борьбе за независимость Роберта Брюса, и с тех пор шотландские короли довольно снисходительно относились к этому варварскому клану. Так что живущие далеко на севере Маккеи обрели немалое влияние, и, как поговаривали, их вождь мог выставить для похода четыре тысячи отчаянных воинов.

Последняя мысль навела Дэвида на размышления о том, готовы ли Макккеи, столь отдаленные от остальной Шотландии, принять участие в войнах короля Якова против Англии? С одной стороны, клансмены Маккеи всегда были бедны и им нечего было терять, если их призовут в войско, пообещав добычу в походе. Но, с другой, этот клан враждовал со всеми своими соседями – Сазерлендами, Россами, кланом Гуанн из Кейтнесса, Мюрреями, Мэтисонами и Камеронами. Осмелятся ли они покинуть свои дикие земли, зная, сколько оставляют за собой врагов?

Теперь, когда они с Мойрой оказались на большой земле, Дэвид сразу стал думать о своем задании и попытался расспросить послушника Олея о новостях в округе. Мойре приходилось помогать ему, и она, хлопоча возле очага, переводила непонятные слова. Куски торфа она сложила как заправская жительница северных краев, и теперь они рдели багряным отсветом, словно в печи. Дэвид продолжал расспрашивать Олея, однако паренек мало что мог ему поведать и больше говорил о прокаженных, которых нельзя выпускать с острова. Ранее с этим не было проблем, но после того, как на остров доставили одного заболевшего аббата, попытки стали предприниматься довольно часто. Прокаженные выходили на берег, воровали у местных скот, один раз даже пытались утащить с собой женщину, но ее успели отбить. С тех пор отец Гиб, настоятель монастыря Святого Колумбана, отправляет сюда, к перешейку, одного из послушников и велит разить любого, кто попытается выбраться и чинить безобразия. Отец Гиб даже сказал, что отмолит грех смертоубийства прокаженного, если такое случится.

Тем временем Мойра закончила с готовкой.

– Эй, идите сюда, каша подоспела! – окликнула она мужчин. – Хат, ты ведь помнишь, что тело – наш раб, а чтобы раб хорошо работал…

– Его надо кормить, – отозвался Дэвид, присаживаясь рядом.

Мойра засмеялась. Она вообще была веселой и мало походила на несчастную женщину, какую похитили и везут неизвестно куда. Наверное, так на нее повлияло то, что они покинули остров прокаженных.

Дэвид же был задумчив. Он понимал, что вскоре будет вынужден что-то предпринять, но пока еще не решил, что именно. Он сидел мрачный и вяло вылавливал остатки горячей каши из котелка. Каша была с маслом и медом, очень вкусная, но у него начисто отсутствовал аппетит. А вот Мойра ела с таким удовольствием, что впору было подивиться ее обжорливости. Олея еще мутило после удара, и он вообще отказался от пищи, поэтому Мойра с удовольствием съела и его долю, да еще заметила, что в обители Святого Колумбана скудно кормят. Затем она принялась расспрашивать, где расположен сам монастырь, но после сытной еды ее стало клонить в сон, и вскоре, укутавшись в свой потрепанный плед, Мойра прикорнула за валуном, защищавшим от ветра, и заснула.

Утром появился пришедший сменить Олея молчаливый, угрюмый брат Люк. Посмотрев на молодого послушника с шишкой на лбу и на Дэвида с рассеченной бровью и расплывшимся под глазом синяком, монах спросил:

– Драка у вас была, что ли?

Мойра так и зашлась от смеха. Но позже, когда они уже собирались с Олеем в монастырь, женщине стало не до смеха. Началось с того, что простодушный послушник предложил ей оставшихся после отлива моллюсков, и Мойру, как и за день до этого, стошнило от одного их вида. Дэвид только проворчал, что не надо было вчера объедаться, но, когда его спутница, бледная и пошатывавшаяся, стала подниматься по крутому склону, все же взялся помогать ей и поддерживать. Правда, когда они взошли на вершину холма и Мойру обдуло свежим ветром, наполненным запахами океана и ароматом вереска, ей стало значительно лучше и она отказалась от помощи Хата.

Дэвид посмотрел по сторонам и понял, почему с острова прокаженных они не видели на берегу признаков жилья. Побережье казалось безжизненным, но с возвышенности слева и справа можно было увидеть уходившие вглубь береговой линии длинные заливы-кайлы, вдоль которых порой попадались одинокие хижины рыбаков. Похоже, местные жители предпочитали селиться именно тут, в глубине земель, что уберегало их от нападений морских разбойников, охочих до наживы на побережье. Дальше дорога уводила по склону вниз, и примерно через час неспешного хода они вышли к маленькой обители, притаившейся в глубине узкой долины.

Монастырей на севере Шотландии было совсем немного, однако с тех пор, как первые миссионеры стали нести в этот край старинного язычества Слово Божье, каждый Божий дом пользовался тут неизменным уважением и расположением местных жителей. Церковники выделялись среди горцев своим миролюбивым нравом, грамотностью, умением врачевать и вникать в нужды полудикой паствы. И хотя суеверия оставались еще сильны и даже сопровождавший Дэвида с Мойрой Олей не удержался от того, чтобы почтительно коснуться груды камней, представлявших старинный языческий алтарь, путники испытали приятное волнение, когда до них донесся благовест колокола.

Олей повеселел, предвкушая возвращение в обитель. Он поведал, что стал послушником после того, как год назад в гневе убил своего сородича. За подобное юношу забили бы камнями, но святой отец Гилберт, или Гиб, как на местный лад называл его Олей, взял юношу под свою защиту с условием, что тот станет одним из братии и поклянется никогда не брать в руки оружие. Год его послушничества уже на исходе, скоро Олей станет монахом и ему выбреют тонзуру. Похоже, юного горца это радовало, и он даже похлопал себя по всклокоченной вихрастой шевелюре, словно уже сейчас был готов распрощаться с буйными черными кудрями.

Несмотря на то что обитель Святого Колумбана пользовалась авторитетом в округе, самих монахов там было совсем немного. Приблизившись, путники заметили только четыре фигуры в серых сутанах – двое трудились в огороде, еще двое возле нескольких ульев. При появлении Олея с незнакомцами монахи прекратили свои труды и вышли навстречу пришельцам. Выглядели они как обычные монахи-францисканцы – длинные сутаны из некрашеной шерсти, подпоясанные веревками, сандалии на босу ногу, выбритые тонзуры. Впереди стоял сутулый, по сути горбатый старик, маленький и с на редкость непривлекательным лицом, зато улыбка у него была приветливая и ясная.

– Мир вам во Христе, путники. Олей, кого это ты привел к нам по милости Провидения?

Мойра даже всхлипнула от такого доброго обращения и, шагнув вперед, опустилась на колени перед настоятелем.

– Benedicamus, Patrem^[555], – произнесла она на латыни.

– Да пребудет с тобой благословение Божье, дитя мое, – произнес отец Гиб с явным удивлением в голосе. И прибавил: – Давно мой слух не ласкала благородная латынь. Встаньте же, дитя мое, и поведайте, какая судьба забросила вас в наш уединенный край.

Несмотря на то что Мойра держалась почтительно и скромно, монахи из Святого Колумбана сразу признали в ней благородную госпожу. Она была в лохмотьях, но ее манера держаться, речь и красота произвели на них впечатление. Когда же они спросили, кто ее спутник, осторожно уточнив, не супруг ли он Мойры, то ответ, что Дэвид – родич, взявшийся сопровождать и охранять ее, не вызвал у них недоумения. По местным понятиям родственник – это один из людей клана. Они Маклейны? Что же, францисканцы будут рады оказать им гостеприимство, насколько это позволительно в их положении.

Дэвид лишь усмехался, слушая их беседу, но для него было явным облегчением, что монахи говорили на чистом гэльском, не переходя на местное наречие норвежского языка. И он с готовностью подтвердил, что сопровождает свою родственницу на Оркнейские острова, откуда она родом. Аббата Гиба и его немногочисленную братию это озадачило: они стали уверять, что добраться до Оркнеев очень сложно. При этом рассказали, что в море у островов невероятные течения, образующие огромные водовороты, в которые может засосать целое судно. Плававшие там мореходы поведали, что это русалки толкут воду в огромной ступе под водой, а заправляет ими сама матушка Кэри.

Дэвид так и застыл с открытым ртом, пораженный языческими суевериями, услышанными из уст монахов. Они что, серьезно? А Мойра принялась объяснять, что матушка Кэри – это старинная владычица океана, прародительница буревестников, повелительница всех морских существ от тюленей и касаток до коварных русалок. Дэвид слушал ее и видел, что монахи согласно кивают.

– Святые отцы, но ведь на Оркнейских островах есть монастыри и собор Святого Магнуса, находящиеся под покровительством епископства Сент-Эндрюс. При чем тут матушка Кэри и русалки?

Он видел лукавую искорку в серо-голубых перламутровых глазах Мойры, видел сурово поджатые губы монахов. И постепенно стал догадываться: соперничество обителей на севере Шотландии так же естественно, как и войны местных кланов. Поэтому братья постараются отсоветовать путникам идти туда, где сильна власть Сент-Эндрюсской епархии! Сами же они были отряжены в эти северные края от Элгинского епископства. Кафедральный собор в Элгине, некогда называемый Светоч Севера, в прошлом был гордостью Шотландского королевства, откуда распространялось христианство в дикие северные края. Но потом в Элгинском епископстве возникли серьезные неприятности, и ныне, насколько знал Дэвид, дела в Элгине были не слишком хороши, ибо оно постепенно сдавало свои позиции. И, конечно, элгинские монахи ревностно относились к своим возвысившимся собратьям из епископства Сент-Эндрюс, находившегося ныне в расцвете. Так что им не больно радостно слышать, что двое пришлых держат путь туда, где их епархия не имеет никакого влияния.

Но при этом францисканцы Святого Колумбана не могли отказать гостям в приюте и помощи. Но и тут вышла некая неувязка: несмотря на то что монахи восхищались красотой и обходительностью Мойры, они не разрешили ей пройти за ограду мужской обители. Зато Дэвиду, как мужчине, позволили стать гостем монастыря. Он воспользовался этим, чтобы без своей спутницы переговорить с отцом настоятелем и попытаться вызнать новости. Ибо в какой бы глуши ни находилась обитель, именно сюда сходятся люди, как на церковную службу, так и просто повидаться и поделиться новостями. С этим же монастырем Дэвиду вообще повезло: он услышал воркование голубей под стрехой крыши монастыря, а эти разводимые в обителях божьи птицы обычно были почтовыми, и благодаря им даже в уединенных горных монастырях можно было получить весточку из большого мира.

Причем, к удивлению настоятеля, гость перешел на шотландский язык низинных земель.

– Надо же! – всплеснул худыми руками отец Гиб. – Я так давно не слышал родную речь, что сейчас мне странно слышать ее от человека в пледе горца.

Дэвид лишь улыбнулся одной из своих обворожительных улыбок, обнажив прекрасные зубы и посмотрев на святого отца с лукавым блеском в глазах, что действовало одинаково и на мужчин, и на женщин, и на пожилых священников. Про себя же подумал, что не ошибся, сообразив, что этот на редкость некрасивый, яйцеголовый, с крупным носом и следами от оспы на коже священник вполне мог быть из дворянского рода Низинной Шотландии. Все же не всякого служителя Церкви брались ставить настоятелем даже в удаленные обители, обычно это были люди из благородных семейств. А в многодетных семьях старались отдать Церкви именно то дитя, у какого было меньше возможностей заключить выгодный брак или сделать военную карьеру.

Таким и оказался отец Гилберт, как он сам признался, добавив, что его сердцу мило встретить человека с Низин, пусть и занесенного в далекий Хайленд.

Итак, когда Дэвид добился расположения настоятеля Гилберта, он осторожно приступил к расспросам. Сперва, конечно, вывел его на откровенность, поведав, как им трудно было плыть, но они не осмеливались пристать, ибо им сообщили, что нынче идет большая война между кланами Маккензи и Манро из-за похищенной женщины Маккензи. При этом Дэвид сделал паузу, но отец Гиб никак не отреагировал на его слова, и он продолжил рассказ, поведав, как они попали в шторм и их занесло на остров прокаженных. Даже когда Дэвид сказал, что в море они потеряли счет времени и не ведают, какой нынче день, то и это не показалось настоятелю странным. Он просто сообщил, что они только провели службу, посвященную святому Лазарю^[556]. Что же касается войны между упомянутыми гостем кланами, то все обошлось, улыбнувшись, сказал священник. Правда, пришлось вмешаться властям, но теперь все закончилось славным миром.

– Как же так, святой отец? – сдерживая дыхание, спросил Дэвид.

– О, вы ничего не знаете, ничего не знаете! – замахал узкими ладошками настоятель Гиб.

И он приступил к долгому многословному повествованию. Его гость Дэвид Хат Маклейн прав лишь в том, что столкновение между Манро и Маккензи действительно произошло из-за женщины. Что поделаешь, если горцы считают похищение своих невест достойным деянием! Хотя тут непонятно, зачем юному Манро было похищать Кэт Маккензи, ведь девушку ему отдали бы и так, попроси он ее руки положенным образом, но ведь… Ах, молодость, молодость! Эхин решил похитить Кэт Маккензи во время охоты и привез ее в свой замок Фоулис в землях Манро, но, вместо того чтобы поспешить объявить ее своей невестой… стал чего-то выжидать. Более того, говорят, он даже отказывался обвенчаться с девушкой, когда на этом стали настаивать старейшины клана. Кэт Маккензи была женщиной славного рода, и такая медлительность Эхина бросала тень на ее доброе имя. Прошли уже те времена, когда вождь мог запросто взять женщину в жены лишь на год по старому обычаю, и юноше Эхину следовало подать добрый пример своим клансменам, представ с похищенной невестой перед алтарем. Но он все тянул, тогда ее дядя Гектор Рой поднял своих клансменов и они напали на владения вождя Эхина. Пролилась кровь, и все уже ожидали, что междоусобица принесет немало бед, но тут в дело вмешался граф Хантли и настоял…

– Погодите, отче, – не удержавшись, перебил священника Дэвид. – Насколько я помню, речь шла не о племяннице Гектора Роя, а о его жене. Говорят, она была редкой красавицей и именно ее похвалялся похитить Эхин Баллох.

– Что вы, что вы, сын мой! – сморщился в улыбке отец Гиб. – Как мог Эхин Манро похитить почтенную супругу Гектора Роя, если та уже дама в летах и вряд ли могла бы прельстить горячего юношу. Скорее всего, до вас дошел слух о наложнице вождя Маккензи, с которой он жил в противозаконной связи. Говорят, сия блудница и впрямь очень хороша собой, как и то, что она чародейка и не совсем из мира смертных. Фейри, эльф, русалка… Никто не ведал, откуда ее привез Гектор Рой, но Церковь очень осуждала его за такое сожительство, отчего у вождя Маккензи были серьезные неприятности. Однако он упорствовал, и многие были уверены, что Гектор околдован и просто не владеет собой. Когда же эта странная женщина вдруг пропала… а она действительно исчезла, то люди стали говорить разное. Кто-то утверждал, что эта распутная фейри просто сбежала с более молодым любовником, иные же уверяли, что она сгинула, как обычно и бывает с духами, когда им надоедает жить среди смертных.

На Дэвида вдруг навалилась страшная усталость. И он почти без интереса выслушал, как упрямца Эхина Манро силой вынудили обвенчаться с крольчихой Кэт. Он узнал, что на их свадьбе присутствовал сам граф Хантли, как и Гектор Рой, который возжелал самолично убедиться, что его племяннице оказана должная честь.

В какой-то миг Дэвид поднялся и пошел прочь, не особо задумываясь, как настоятель воспримет его неучтивый уход. Душу Дэвида наполнило холодное чувство поражения, и он хотел просто забыться.

Вдоль низины, где располагался монастырь, протекал бурный ручей. За каменной грядой он образовывал небольшую заводь, и Дэвид, почти не задумываясь, разделся и плюхнулся в воду. Она была просто ледяной, но Майсгрейв вновь и вновь с головой погружался под воду, словно желая смыть с себя все проблемы. Черт, черт, черт!

Он выбрался на берег, почти задыхаясь и испытывая лютую злость на самого себя. Ведь это была именно его задумка – услать с Эхином Кэт, чтобы отвлечь преследователей от похищения фейри вождя. Но тогда ему и в голову не приходило, что Эхин настолько подвержен влиянию и уступчив, чтобы согласиться на брак с женщиной, которая ему не мила. Дэвид рассчитывал, что парень просто вернет Маккензи их родственницу и все пойдет, как задумано. А в итоге… Кланы пришли к согласию, Эхин стал мужем той, кого ему и прочили старейшины Манро, и союз северных кланов все же состоится. Теперь, когда будет дан приказ выступать на юг, по всему Нагорью запылают огненные кресты, все эти катераны с гор соберутся в немалую силу и пойдут на Англию под знаменами короля Якова. И это в то время, когда английский Генрих уже наверняка переправил основную свою армию через Ла-Манш и не задумывается об угрозе с севера.

И что теперь гадать, сообщил ли Эхин Баллох Гектору Рою, куда на самом деле доставят Мойру, или же скрыл это из каких-то личных устремлений. Дэвиду надо было решить, как он сам поступит с оказавшейся в его руках женщиной. Ну а потом… Потом он отправится в Англию. Он английский рыцарь, и его долг – быть там, где он может послужить своей стране.

Мойру он обнаружил в церкви. Монастырь Святого Колумбана представлял собой нечто вроде отшельнического скита, но к возведению церкви тут подошли основательно. Она была достаточно просторной, в форме базилики и по-своему красивой – стены выстроены из грубо отесанных кусков черного сланца, а углы и архивольты входа выложены из белого песчаника. Внутри она казалась темной, но в дальнем конце, у алтаря, горела одинокая свеча, и Дэвид увидел коленопреклоненную фигуру Мойры. Беззвучно приблизившись, он услышал, как она молится, произнося на латыни:

– Averte faktem tuam a peccatis meis…^[557]

Есть что-то неимоверно трогательное в коленопреклоненной молящейся женщине. Некая смиренная чистота, что так волнует мужчин, заставляет их чувствовать себя покровителями этих беззащитных существ, оберегать их. И Дэвиду вдруг стало больно при мысли, что он ворвался в благополучную жизнь Мойры, вырвал ее из привычной и спокойной обстановки, увез неведомо куда… и теперь намерен просто отделаться от нее. Однако у него не было другого выхода. Не было ли?.. Дэвид опять подумал о своем благородном отце Филиппе Майсгрейве. Одобрил бы родитель то, что его сын стал столь расчетливым и бездушным? Нет, Дэвид не мог бросить эту женщину. Как гласит старая шотландская пословица, увяз в болото по щиколотку – увязнешь и по колено. Но, черт возьми, ему надо было на что-то решиться!

Мойра почувствовала его присутствие и оглянулась. Сначала недоуменно смотрела, потом несмело улыбнулась:

– Хат? У тебя такой странный вид.

Он приблизился и чуть коснулся ее плеча.

– Идем, женщина. Нам надо кое-что обсудить.

Они расположились на берегу ручья, неподалеку от обители. Дэвид не стал скрывать от Мойры, что произошло за это время, и, дав понять, что брак с Эхином Манро ей уже не грозит, пояснил, что вряд ли имеет смысл везти ее на Оркнеи. Как он понял, она и сама не сильно рвется снова оказаться там, это было лишь вынужденное решение. Теперь же они могут поступить по-другому.

– И что ты решил? – несколько сухо спросила Мойра.

– В том-то и дело, что ничего еще не решил. Знаешь, малышка, я ведь сейчас могу просто повернуться и уйти, навсегда исчезнув из твоей жизни. Ты сообразительная, сильная женщина и сама сумеешь выбраться отсюда. Монахи не откажут тебе в помощи, ну а ты столь хитра и деятельна, что выжмешь из них все, что пожелаешь. Хочешь, они даже отправят тебя к твоему Гектору Рою? Конечно, если ты пообещаешь отцу Гибу, что старый Маккензи в благодарность сделает щедрый взнос их обители.

Мойра минуту-другую размышляла.

– Хат, как я понимаю, ты готов вернуть меня Гектору, зная, что я вряд ли стану скрывать все, что со мной произошло. Ты надеешься, что, когда выяснится, что меня выкрали по приказу Эхина Баллоха, он не простит новоявленному родичу подобное злодеяние. Может, ты даже рассчитываешь, что я сама из мести направлю руку Маккензи на вождя Манро. Ха! Как же тебе нужна эта война между кланами!

Дэвид до боли сцепил пальцы, так что они хрустнули. Она очень умна и разгадала его замысел. Он ведь и впрямь надеялся хотя бы так выполнить план графа Перси. Да к черту Перси! Сидит себе Львенок в уютном покое, вспоминает историю Троянской войны и рассчитывает в Нагорье устроить резню из-за женщины. Вот этой женщины, с ее светлыми, ясными глазами и ярким ртом, который Дэвиду так хочется поцеловать! Проклятье, он должен был признаться самому себе, что она его очень волнует. И после всего, что они перенесли, она уже не чужой ему человек.

– Мойра, я предложил тебе это, считая, что ты пожелаешь оказаться рядом со своим старым любовником. Но сейчас я жду ответа, что хочешь ты сама?

«Я хочу, чтобы ты не оставлял меня», – подумала Мойра. Но испугалась этой мысли. Дэвид говорит, что повернется и уйдет… а она готова умолять его остаться с ней. И это она, красавица, у которой храбрые мужи были готовы едва ли не с рук есть!

Мойре стало стыдно, она опустила голову, чтобы волосы скрыли от хитрого кошачьего взгляда Дэвида ее пылающее лицо. Но ей надо было отвечать. И она вдруг сказала:

– Я сейчас молилась и просила Пречистую Деву направить меня на путь истинный. И я решила. Помнишь, я рассказывала тебе, что меня изначально готовили стать монахиней? Вот я и подумала – может, мне так и поступить? Однако я сейчас никто. Какая обитель согласится принять такую, как я?

Пожалуй, Мойра просто оттягивала момент разлуки с этим человеком. Ведь не откажется же он помочь ей в столь благородном устремлении?

Дэвид же просто воспрянул.

– Это чудесное решение, малышка! Есть немало богатых и могущественных монастырей, где женщины ведут достойное существование. О, я знаю такие! Есть прекрасный женский монастырь на реке Тей неподалеку от города Перта. Есть большая обитель бенедиктинок Святой Марии в Келсо, а также обитель в Элгине, причем отнюдь не такая бедная, как монастырь Святого Колумбана в этом краю. И знаешь, я бы мог поспособствовать, чтобы тебя приняли в один из этих влиятельных монастырей. Признаюсь, я не беден, я мог бы внести за тебя щедрый вклад. Так что, Элгин для тебя подходит? Я бы лично отвез тебя в этот город и проследил, чтобы с тобой обошлись как должно.

Мойра поняла лишь, что момент их разлуки откладывается.

– Делай, как сочтешь нужным, Хат, – сказала она, отворачиваясь. – Но учти, из меня выйдет не самая лучшая монахиня. Гектор Рой избаловал меня, я привыкла к роскоши!

Дэвид нахмурился. Опять она о своем старикане Маккензи! А Мойра еще и добавила, что убеждена, что Гектор Рой наверняка не прекратил ее поиски. Так что Хат должен знать, чем рискует.

По сути Мойра хотела предупредить о возможной для него опасности. Однако Дэвид решил, что женщина хитрит, а на самом деле все еще рвется к любовнику, и это обозлило его больше, чем он мог предположить. То ей надо в монастырь, то к Гектору Рою. Женщины вечно не знают, чего хотят, и только морочат мужчинам голову. И Дэвид резко заявил: если она рассчитывает, что все еще нужна старому Маккензи, и если тому плевать, что связь со шлюхой порочит его статус и положение… то пусть пошлет ему весточку из Элгина и ждет, что старина Гектор прибежит к ней, как пес натечку.

Мойра опешила от грубости его слов и, разозлившись, дерзко ответила:

– Как пес на течку или как боров на случку, но, уж будь уверен, вождь клана Маккензи явится за мной, едва узнает, где я!

– Вперед! – махнул рукой Дэвид. – Конь да посох ему!^[558]

В конце концов, это даже к лучшему: пусть ябедничает своему старому любовнику, что ее выкрали по приказу Эхина Баллоха. Если он ей поверит. А если даже и поверит, то еще неизвестно, к чему это приведет. И, возможно, тогда план Перси… Да к самому дьяволу Перси!..

Они разошлись. Дэвид постарался успокоиться и обдумать дальнейший путь, но вскоре понял, что не может собраться с мыслями и досадует, что они с Мойрой ссорятся, как дети. Он сам не понимал, отчего так болезненно реагирует на каждую ее фразу, почему она одним взмахом длинных ресниц или улыбкой может поднять ему настроение или, наоборот, словом или дерзостью вызвать целую бурю негодования. Неужели он настолько увлекся этой хитрой, корыстной пронырой? Нет, одна такая у него уже есть. Его собственная жена Грейс. И от подобных женщин надо держаться подальше. Вот и Мойру он отвезет в Элгин – и на этом все!

Добрые монахи в обители Святого Колубана не догадывались об их размолвке и, как и полагается святым братьям, да еще в Хайленде, где святы законы гостеприимства, позвали обоих трапезничать. Мойру по-прежнему не допускали в стены монастыря, но специально для гостьи францисканцы устроили пиршество на зеленом склоне за обителью. Местный брат кухарь даже особо постарался, приготовив изумительный хаггис^[559]. Обычно хаггис считался пищей бедняков, так как его готовили из потрохов теленка, тогда как само мясо было пищей для людей с достатком. Но брат Патрик так усердствовал, нашпиговав телячий рубец травами, толокном и салом, что блюдо вышло отменным. И когда Мойра с аппетитом ела хаггис и нахваливала, не только монахи почувствовали себя польщенными, но и Дэвид как будто подобрел и даже лукаво поддразнивал спутницу, говоря, что если она будет так объедаться, то ей снова станет плохо. Но она лишь отмахивалась, с удовольствием заедая мясной хаггис ячменной кашей и вареной репой.

Утром Мойра действительно чувствовала себя неважно. Она отлеживалась в небольшом сарайчике, где ночевала, и ее то и дело мутило. Дэвид, проявив сострадание, не торопил женщину. Пока ему было нужно расспросить отца Гилберта о предстоящем пути и, может быть, добиться, чтобы им выделили проводника.

– Вы ведь наверняка поддерживаете связь с епископством в Элгине, святой отец. Не могли бы вы порекомендовать нам человека, который бы согласился провести нас?

Отец Гиб пообещал для начала отправить с ними юного Олея: послушник проводит их до тропы, ведущей в земли, где проживают некие Мак-Ихе. Это септ^[560] клана Маккей, подконтрольный им, однако Мак-Ихе как прихожане церкви при Святом Колумбане еще и выполняют поручения настоятеля Гиба. Он порой обращается к ним, и глава Мак-Ихе не отказывает ему в помощи. Зовут этого главу Ангус, по прозвищу Каррак, что значит «неугомонный, шустрый».

– Но учтите, друг мой, – взяв гостя за руку, продолжил отец Гилберт, – что Ангус Каррак – человек непростой, и вам надо постараться сговориться с ним, расположить к себе. Возможно, вам даже придется заплатить ему, – добавил он со вздохом. – Ибо Ангус как раз недавно вернулся из Элгина и наверняка подумает, отправляться ли ему снова в столь дальний путь.

Насчет платы Дэвид был спокоен – в его поясе еще оставалось серебро, какое могло соблазнить горца. И пока Мойра не вышла к ним, он из учтивости поинтересовался, почему настоятель Гилберт держит связь с епископством через этого Ангуса Каррака, если тот столь своенравен?

– Да у него есть лошади! – ответил настоятель.

Это о многом говорило. Горец, имевший лошадей, считался весьма состоятельным человеком. К тому же верхом на лошади можно было скорее добраться до епископства в Элгине, расположенном на другом краю Шотландии.

Наконец показалась Мойра. Она слушала разговор Дэвида с отцом настоятелем, который велся на шотландском. И когда настоятель напоследок спросил у Дэвида, не будет ли обижена его спутница, если ей сделают подарок, она сразу навострила ушки. Оказалось, что изношенный наряд столь достойной молодой женщины навел отца Гиба на определенные мысли и он решил преподнести ей новый плед. Это дар прихожан его обители, однако плед имеет слишком пеструю расцветку, и братьям-францисканцам даже по уставу не полагается таким пользоваться.

– Конечно, не откажусь, – с улыбкой шагнула вперед Мойра.

Учитывая, как она любила наряжаться в Эйлен-Донане, в ее радости не было ничего удивительного. И Дэвид спокойно отреагировал, когда его спутница, отбросив износившийся и пропаленный серый плед Макдональдов, с восторгом завернулась в красно-желтый с лиловыми вставками клетчатый плед.

Позже, когда они уже шли за шагавшим впереди Олеем, Дэвид спросил:

– А не ответишь ли мне, женщина, откуда ты так хорошо знаешь говор Нижней Шотландии?

Мойра молчала, делая вид, будто не расслышала вопрос своего спутника, и он добавил:

– Ты ведь сразу поняла, о чем мы говорили с отцом Гилбертом. А изъяснялись мы на шотландском.

– Думаешь, Гектор Рой никуда меня не вывозил из Эйлен-Донана? – повернувшись, с вызовом произнесла Мойра. – Думаешь, в Элгине я замру от восторга, восприняв епископский собор как некое чудо невиданное?

Дэвид не стал продолжать этот разговор, чувствуя, что они опять могут поссориться. Он решил не донимать ее расспросами, а больше слушал, что говорил молодой послушник, и если не понимал его речь, Мойра с готовностью спешила подсказать.

Дорога, по которой вел их Олей, была непростой, и без проводника они бы скоро заплутали – повсюду виднелись крутые склоны, испещренные морщинами и складками, словно по ним протянули гигантский плуг, а в низинах таились бесчисленные озера дождевой воды, которые представляли ловушки для неосторожных путников. Но Олей уверенно провел гостей по крутым косогорам, помог взобраться на холмистую гряду и здесь указал в сторону вересковой пустоши, по которой худо-бедно, но была проложена тропинка.

– Порой она будет пропадать, но везде есть указатели, и я объясню, как вам не сбиться с пути.

Указатели он описывал подробно – каменный крест с рухнувшей верхушкой, долина с уединенными жилищами местных жителей, подъем на кряж с тройной вершиной. Будет и скала, похожая на лошадиную голову, и пиктский камень^[561] со странными знаками, и темный лес, вдоль опушки которого следует пройти, а уж потом появится Ведьмино болото, на котором они увидят полую башню. Оттуда к жилищу Мак-Ихе уже ведет хорошая тропа, так что они не заблудятся.

У Мойры даже округлились глаза – и как они все это запомнят и не заблудятся? Дэвид же понял, что им надо будет двигаться по солнцу, придерживаясь юго-западного направления.

Распростившись с юным послушником, они пошли вниз по склону, а Олей все стоял и махал им вслед. Дэвид уходил, не оглядываясь. Мойра же несколько раз оборачивалась и махала Олею в ответ. Она вновь повеселела, а когда догнала Дэвида, то сказала, что даже рада, что они снова в пути, и ей спокойно, что у нее такой сильный и надежный спутник. Дэвид невольно улыбнулся. Черт побери, она умела быть милой, когда хотела! Да и день был такой ясный и солнечный, а вокруг была такая красота, что он решил оставить все вопросы и сомнения до другого часа.

Похоже, небеса смилостивились и после долгой холодной весны послали на землю прекрасное лето. Вперед уходило залитое ясным светом нагорье, по небу проплывали облака, а вслед за ними по вересковым пустошам ползли пятна теней. Из зарослей порой, трепеща крыльями, поднимались куропатки, над блестящей поверхностью реки прыгала форель. Иногда в складке холмов можно было увидеть одинокую хижину, а возле нее силуэты людей: заслоняясь рукой от солнца, они издали смотрели на бредущих куда-то мужчину и женщину в ярком пледе. Путники замечали и пасущихся коров, косматых и круторогих, – главное богатство местных жителей. Стада были всегда под охраной пастуха с лохматой овчаркой. Но чем дальше они уходили от монастыря, тем безлюднее становились места. Когда же они прошли мимо одиноко стоявшего на открытом плато камня пиктов, окрестности стали совсем дикими.

В гористых частях Шотландии часто бывает очень трудно перебраться из долины в долину – надо спуститься с одной кручи, чтобы тут же вскарабкаться на другую. Гребни и овраги, болота и утесы, а также всяческие иные препятствия мешают путешественнику придерживаться правильного направления, но, пока они распознавали среди зарослей тропу, им нечего было опасаться.

Порой Дэвид и Мойра переговаривались, порой, переводя дыхание на крутом склоне, чему-то смеялись. Когда ты в пути, когда главной целью является преодоление расстояния, мысли о будущем уходят прочь, существует только этот момент и эти места. И тогда возникает простое чувство понимания и единения. И еще… легкое прикосновение руки при подъеме или поддержка на спуске по сыпучим камням, смех, когда в долине неожиданно вступаешь в мелкое болотце. Тропа по нему была достаточно различимой, но брести по вязкой жиже не особенно приятно. В какой-то миг Мойра стала так отставать, что Дэвид вызвался пронести ее через заводи на спине, как крестьянки носят детей на рынок в базарный день. Эта невольная близость волновала обоих. В глубине души они понимали, что им хорошо вдвоем. И если порой Дэвид замирал, вглядываясь в окрестности или прислушиваясь к отдаленным звукам, Мойра все равно чувствовала себя спокойно, зная, что с таким, как Хат, ей нечего опасаться. Это было очень уютное чувство – чувство защищенности. Мойра всегда это ценила.

Дэвиду же было хорошо оттого, что она так мила и проста с ним. Никакой прежней язвительности, скорее готовность подойти, выслушать, следовать его советам, обсуждать превратности пути. В такие моменты Мойра стояла совсем близко, он слышал ее учащенное после ходьбы дыхание, улавливал ее запах и понимал, что охотно обнял бы ее. Но он ни разу так не сделал. Зачем? Это лишь минутная слабость. А женщин на его жизненном пути еще будет предостаточно. Хотя таких, как Мойра… навряд ли.

Уже давно миновал полдень, когда путники прошли похожую на лошадиную голову одинокую скалу и приблизились к лесу – отсюда начинались древние Каледонские чащи, некогда покрывавшие весь север Шотландии. Дэвид и Мойра сделали на опушке привал, решив перекусить. Добрые братья из Святого Колумбана снабдили их в дорогу провизией, и теперь у них были с собой копченый лосось и овсянка. Обычно овсянку, которая заменяла хлеб, столь редкий в горах Хайленда, готовили на неделю: после того, как она остывала, резали на куски.

Мойра ела с обычным аппетитом, но, едва прожевав, начинала рассказывать Дэвиду, как некогда ее впечатлили деревья, когда Гектор Маккензи только привез ее с островов. Ведь на Оркнеях росли либо искривленные ветром чахлые березы, либо жалкий, жавшийся к скалам терновник. А в Шотландии были такие огромные деревья, много деревьев, раскидистых, высоких… Мойре понадобилось время, чтобы привыкнуть к ним и перестать опасаться лесов.

Однако в лес, который встал у них на пути, им не нужно было входить. Путники двигались, огибая его, и почти час пробирались по зарослям папоротника орляка, пока не увидели в низине хорошо проложенную тропу, довольно широкую, по сути гать, по бокам которой поблескивали заводи темной застывшей воды. Дэвид предположил, что это и есть Ведьмино болото, о котором предупреждал Олей. Сначала оно показалось ему самым обычным – таких немало в низинах на пустошах. Но потом, когда они уже начали спускаться, он увидел нечто, что заставило его остановиться.

– Во имя Пречистой Девы… Что это такое, хотел бы я знать?

Прямо у гати высилась высокая темная башня. Сложенная из огромных необработанных камней, она была столь правильной круглой формы, словно ее возвели умелые мастера-строители. Одинокая и темная, она казалась заброшенной и выглядела бы даже зловеще, если бы не такой ясный день и яркое солнце.

Мойра нагнала Дэвида и, посмотрев из-за широкого плеча своего спутника, заявила со знанием дела:

– Это брох. Обычный пустой брох. Такие еще исстари возводили древние люди. Монахи называют их пиктами. О, не смотри так, ради всего святого, Хат! Разве тебе не доводилось слышать о чем-то подобном?

Да, Дэвид не раз слышал о том, что, прежде чем скотты стали властителями Шотландии^[562], тут жило дикое и свободолюбивое племя пиктов, которые якобы были умелыми воинами и строителями. Но эта башня – или брох, как назвала ее Мойра, – Майсгрейва впечатлила.

Башня возвышалась футов на пятнадцать над землей, и от нее словно веяло такой глухой стариной, такой древностью, что даже дух перехватывало. Огромная внизу, она плавно сужалась кверху, но кровли не было, и, судя по всему, строение постепенно разрушалось, ибо верхние края ее были неровными, с одной стороны даже колыхалось на ветру проросшее среди мхов молоденькое деревце. Что это за брох? Замок, святилище пиктов, укрепление? Заметив его интерес, Мойра сообщила, что на Оркнейских островах есть несколько полых башен, местные жители к ним привыкли и считали их остатками древних построек. Однако ночью в них лучше не заходить, так как неизвестно, кто там выходит из недр земли под брохами.

Ночью нельзя? А днем?

Когда они уже были на гати, Дэвид с любопытством приблизился к башне. Ее стены были сложены так называемой сухой кладкой, то есть без раствора, но каждый камень лежал на своем месте, придавая зданию законченную и практически совершенную форму. Дэвид обогнул строение и, чуть касаясь его рукой, вышел к входу в башню – низкому и квадратному, откуда веяло холодом, словно из подземелья. Пригнувшись, он заметил, что стены невероятно толстые и где-то в глубине виднеется свет, проникавший сверху, оттуда, где не было крыши.

– Не надо туда заходить, – сказала Мойра, догадавшись о намерении Дэвида. – Это дикое место, и еще неизвестно, что может быть внутри.

– Ты же говорила, что в брохи нельзя заходить только в ночное время, – насмешливо произнес Дэвид. Уголок его рта изогнулся в улыбке, а одна бровь иронично приподнялась.

«Я ему что, дитя, чтобы надо мной насмехаться?» – возмутилась Мойра и отвернулась. Признаться, ничего странного в том, чтобы зайти в брох, она не видела. Но из-за насмешки Дэвида отошла и уселась под стеной строения. Пусть сам идет, а она посидит тут на солнышке.

Дэвид лишь пожал плечами и склонился, заглядывая в узкий низкий проем прохода. Полая башня, только и сказал им Олей, словно там не могло быть ничего интересного. Наверное, так и есть, но Дэвид всегда любил познавать новое, поэтому, впервые увидев брох, уверенно шагнул вовнутрь.

Что ж, тут действительно не было ничего необычного, если не считать пыльных человеческих останков, нескольких черепов, проросшей сквозь ребра скелетов травы, каких-то засохших стеблей, сплетенных гирляндами – словно подношение. Если здесь кто-то и бывает, то уже прошло достаточно времени после посещения; все было покрыто тленом забвения и пылью, в проникавших сверху в проем башни солнечных лучах плавали пылинки. Дэвид даже чихнул, и его чих прозвучал как-то особенно громко и даже зловеще. Он склонился над черепами, пытаясь понять, как умерли эти люди – своей смертью или же были убиты. Но проломанных черепов или поврежденных конечностей не заметил.

И тут из-за толстых стен броха донесся взволнованный голос Мойры:

– Хат, тебе лучше вернуться!

Волнуется, что он тут, или ее встревожило что-то иное? А она опять повторила:

– Скорее выходи. О, скорее!

Теперь в ее голосе явственно звучала тревога.

Толстые, около четырех или больше футов стены броха, да еще и низкий свод прохода… Ему пришлось наклониться, когда Мойра почти вскрикнула:

– Берегись!

В узком простенке это сделать трудно, но он уже понял, откуда грозит опасность: навстречу ему, занеся копье для выпада, прыгнул полуголый лохматый молодец.

В тесноте прохода у Дэвида не было возможности выхватить торчавший из-за плеча палаш. Его спасло лишь то, что по теплой погоде он скинул плед и тот лежал у него на плече. Одной рукой он успел резко сорвать его, отведя острие копья взмахом тяжелой ткани, а другой схватился за древко и дернул на себя. Нападавший не сориентировался, но не выпустил оружие, однако из-за резкого движения оказался рядом с Дэвидом, который тотчас ударил его кулаком в лицо.

Дикарь задохнулся и опрокинулся, выронив копье. Теперь Дэвид мог без усилий пронзить его, но успел заметить, что лицо нападавшего, покрытое слоем грязи, совсем юное и… какое-то удивленное. Дэвид отбросил копье, рывком поднял юношу, одновременно выхватывая нож и приставляя к горлу незнакомца.

– Ну ты, тише, не дергайся, а то я могу порезать тебя.

И тут Мойра крикнула:

– Там, Хат, сзади!

Дэвид уже вышел из броха и заметил, что Мойра указывает куда-то в сторону. Он резко развернулся, заслонившись юным пленником.

Стрела пропела моментально, Дэвид даже уловил миг, когда дернулся и вскрикнул пленник. Из-за его плеча он увидел еще одного из нападавших. Совсем мальчишка, но с луком в руках. Однако второй юный дикарь уже понял, что попал в своего, и, в отчаянии выронив лук, кинулся вперед с горестным криком:

– Хемиш мой! Хемиш!

Но не добежал, а замер в нескольких шагах, растерянный, всклокоченный, ощерившийся, как дикий кот. Потом выхватил из-за пояса длинный скин-дху и сделал еще шаг. Дэвид смотрел на мальчишку, удерживая оседавшего в его руках юнца, а потом приказал, властно и решительно:

– Положи нож, парень. Если не хочешь, чтобы с твоим приятелем поступили дурно.

Дэвид уже сообразил, что неумелый стрелок пусть и быстро пустил стрелу, но попал сотоварищу, названному Хемишем, в плечо, и тот скорее испытал шок от боли, чем был серьезно ранен.

– Я сказал, положи нож, – повторил Дэвид, стараясь, чтобы его голос звучал как можно спокойнее. – Мы просто поговорим. Я не нападаю на мальчишек, если они ведут себя достойно.

– Но ты вошел в полую башню! – взвизгнул юный дикарь. – Ты вошел в брох наших духов-прародителей!

– Как зашел, так и вышел. А теперь угомонись. Видишь, ты пугаешь мою спутницу. Да и раненого тобой Хемиша надо перевязать, пока он не истек кровью.

– Не слушай их, Манго! – вдруг выкрикнул тот, кого удерживал Дэвид. – Они враги! Убей их!

Юный Манго, дрожа всем телом, по-прежнему сжимал нож, а Дэвиду вдруг стало грустно, оттого что ему опять пришлось ввязаться в драку с юнцами. Ну не убивать же их!

Неожиданно ситуацию разрядила Мойра.

– Прекратите препираться! – спокойно произнесла она. – Учтите, мы не враги и шли к вам как гости. Нас направил к Мак-Ихе настоятель Гилберт из обители Святого Колумбана. И он не говорил, что здесь проживают горцы, готовые броситься с оружием на мирных путников. Мне горько и стыдно, что ваш отец так дурно воспитал вас, раз вы не отличаете врагов от гостей. Или вы не знаете закон Хайленда, что гостя надо принимать радушно, даже если он пришел с отрубленной человеческой головой под мышкой? Ибо кто знает, может, у него были причины отрубить голову этому человеку.

В ее голосе звучала сталь, а сама она стояла, как фея этих мест – в ярком пледе, с рассыпавшимися по плечам светлыми кудрями и осанкой владычицы. Раненый Хемиш, удерживаемый Дэвидом, повернул к ней голову, а юный Манго опустил руку с ножом.

– Так вы гости отца Гиба? – наконец произнес Манго. – Тогда милости просим. Но разве настоятель не говорил, что в полую башню Мак-Ихе чужакам доступ запрещен?

– Он не сказал, что брох принадлежит Мак-Ихе, – шагнув вперед, ответила Мойра. – Видимо, он считает, что полая башня не столь важна, если не обмолвился об этом ни словом.

Почти висевший в руках Дэвида Хемиш упрямо и зло повторил:

– Но этот чужак вошел в нашу башню!..

Он хотел еще что-то сказать, но Дэвид наконец отпустил его и юноша осел на колени. Он застонал, держась за правое плечо, откуда торчала оперенная стрела.

– Вы несносны! – топнула ногой Мойра. – Если вам так важно, чтобы брох не посещали чужаки, надо было встретить нас у входа и объяснить толком, а не прятаться в зарослях папоротника. Поверьте, мы достаточно учтивы, чтобы обратиться к вам с речью, а не хвататься сразу за оружие.

– Всякий, кто оскверняет наше святилище, должен быть наказан! – упрямо твердил Хемиш. – Так говорит наш отец.

Наш отец, сказал Хемиш. Эти дикари и впрямь были схожи, как братья, – оба невысокие и коренастые, темноволосые и голубоглазые. И грязные.

– Но отец не говорил нам сражаться с гостями, – задумчиво произнес более юный Манго. И добавил с гордостью: – Наш отец – Ангус Каррак Мак-Ихе.

– Значит, к нему мы и идем, – подытожил Дэвид.

После этого какое-то время они были заняты, вынимая острую зазубренную стрелу из плеча Хемиша, и тот сопел и стонал сквозь зубы, но при этом посматривал на Мойру, словно злился, что тут женщина, которая видит его страдания. Да еще и уверяет, что парню просто повезло, что стрела брата не сразила его наповал.

Когда с перевязкой было покончено, Мойра спросила:

– Сможешь идти? – И, не дождавшись ответа, добавила: – Конечно, сможешь. Ты ведь уже взрослый, чтобы не скулить и не плакать от столь пустяковой раны.

Все же она знала, как с ними разговаривать. И Хемиш с Манго уныло двинулись вперед, указывая гостям дорогу. Дэвид даже слышал, как Манго сказал брату:

– Эта женщина права в том, что не стоило сразу нападать на них. Они ведь не выглядели как враги.

– Но они вошли в нашу башню, – уже без прежней ярости отозвался Хемиш. Потом добавил: – Ох и достанется нам от родителя…

Ангус Каррак и впрямь отпустил обоим своим отпрыскам по хорошей затрещине, когда узнал, что случилось. К гостям он отнесся радушно, правда, Дэвиду не понравилось, как Ангус смотрел на Мойру – пристально, внимательно, изучающе. Впрочем, она всегда привлекала внимание мужчин, с этим надо смириться. Окинув женщину взглядом, Ангус словно вспомнил, что он радушный хозяин, и велел жене подать гостям по чаше сыворотки. И только после этого пояснил, из-за чего весь шум насчет полой башни.

– Этот брох – наше святилище, которое мы обязаны оберегать. Раньше Мак-Ихе владели тут всем, – сделал он широкий жест. – Но уже несколько поколений прошло, как мы стали септом возвысившихся Маккеев, которые подмяли под себя всех. До этого у нас была долгая вражда. Но и ныне Маккеи вынуждены считаться с нами и нашей свободой, чтобы заручиться нашей дружбой. Иначе… Вы сами должны понимать, что такое имя, как Мак-Ихе^[563], так просто не дается.

При этом он гордо выпрямился и посмотрел на гостей с явным вызовом. Ангус Каррак был типичный кельт – темноволосый и голубоглазый, коренастый и не больно высокий, но державшийся с надменностью монарха. Под его рукой было не так уж много людей – в долине, где располагалось их селение, можно было насчитать только семь-восемь хозяйских дворов, но все жившие тут горцы были родичами. Ангус сказал, что и за соседними возвышенностями, почти до озера Лох-Шин, самого большого здесь, тоже живут Мак-Ихе. И добавил, что раньше владения их клана простирались далеко на север и везде их знали как грозную и опасную силу.

Дэвид слушал горделивого горца со спокойным почтением, но про себя подумал, что, видимо, эти Мак-Ихе были еще те разбойники и предпочитали нападать именно в темное время, что среди горцев Хайленда считалось признаком дурного нрава и было не в чести. Наверняка Маккеям пришлось немало повоевать с этими ночными разбойниками, прежде чем они взяли над ними верх и смогли подчинить. Теперь Мак-Ихе было немного, но они помнили свое прошлое и гордились им.

– Мы не только были известны своими вылазками под покровом темноты, но и тем, что тьма покровительствовала нам, – все так же величаво говорил своим гостям восседавший на простой деревянной плахе Ангус Каррак, пусть и в простом пледе, но с осанкой повелителя. – Ибо мы в родстве с темными духами этих мест! Некогда одна женщина, ее звали Донада, пошла ночью искупаться в ручье, и там ее соблазнил древний дух ночи. От него она и понесла. Было это давно, когда люди не знали креста и спасительной веры, но что поделаешь, если темный дух послал нам ловкость и силу с частицей своей крови? И мы почитаем его. Люди говорят, что порой он выходит из броха, но лично я никогда его не видел. Однако мы помним о родстве и время от времени приносим в башню цветы и плоды нашего труда. Думаю, дух не оставит нас своей милостью и в дальнейшем. Ибо ночь – любимое наше время. Время любви и набега, время песен и колдовства. И я клянусь в том спасением своей души!

И Ангус широко перекрестился.

Забавно это было – говорить о темных языческих духах и при этом совершать крестное знамение. Но в этом краю подобное, похоже, никого не удивляло. Сам Ангус, пусть и тесно общавшийся с настоятелем монастыря, явно гордился тем, что одна из его прародительниц сошлась с духом ночи. Или попросту подгуляла, а потом уверила родичей, что у нее связь с загадочным существом нелюдского мира, шепнул Дэвид Мойре. Та, судя по всему, считала так же, ибо закусила губу, пряча усмешку. Мойра и сама знала немало таких историй, поэтому лишь почтительно кивала, слушая Ангуса Каррака. Он же, видя, как на него смотрит эта дивная красавица, еще больше хорохорился. Он был зрелым человеком, в его темных волосах посверкивала седина, а на щеке остался грубый шрам от старой раны, но порывистость его движений и звонкий, веселый смех были как у молодого. Глава Мак-Ихе имел двух взрослых сыновей; его первая супруга умерла три года назад, а он, устав вдоветь и понимая, что дому нужна хозяйка, сговорился с женщиной Маккеев, хорошенькой Евой из дальнего селения. Прошлой осенью он увез ее, по сути выкрал, словно юноша в пору первой жаркой влюбленности.

– Но я и был влюблен в мою Еву, – смеялся Ангус, нежно обнимая свою миловидную белокурую жену, которая качала у груди их дочь. – А наша малышка Донада – мы назвали ее в честь прародительницы рода Мак-Ихе – пошла в Мак-Ихе, дитя ночи. Видите, какая темненькая!

Несмотря на свою кичливость, Ангус понравился Дэвиду. Как и сам он понравился главе селения, несмотря на то что вступил в стычку с его сыновьями. Что же до того, чтобы поскорее препроводить их в епископство в Элгине, то Ангус Каррак лишь отмахнулся.

– Этот гоблин, отец Гиб, много на себя берет, решив, что я, только вернувшись по его поручению из епархии, снова погоню своих лошадок в такую даль.

Дэвиду впору было растеряться, но он только рассмеялся, услышав, что Ангус сравнил преподобного Гилберта с уродливым духом гоблином. Очень верное сравнение. Ангус же, увидев, что Дэвид смеется, тоже захохотал и предложил пришлым пожить в селении Мак-Ихе, пока он сам передохнет от поездки и побудет со своей семьей. Ну а уж потом можно будет трогаться в путь.

Устраивало ли это Дэвида? Он подумал, что слишком засиделся в горах Хайленда, что в мире есть дела, к которым он причастен, и что ему надо спешить. Но когда он сказал, что готов заплатить главе рода, если тот не будет тянуть и поскорее отвезет их в Элгин, тот только пожал плечами на это предложение.

– Ммфм… – издал он фыркающий звук. – Говорю же, лошади устали. А они мне что мои милые деточки, их любить и жалеть надо. Ладно, Хат, прибереги свою прыть на потом, а я пока найду чем тебя занять. Говоришь, ты из Маклейнов? Слыхивал я в Элгине, что мужи этого клана одни из лучших воинов в Шотландии. И то, как ты с моими пареньками расправился, тому подтверждение. Я ведь своих ребят сам натаскивал, а с тобой они ничего не смогли сделать.

– И хорошо, что не смогли, – вставила слово Ева. – Или ты хотел, Ангус, чтобы твои ребята опозорились на всю округу, нанеся вред гостям?

Сами ребята при этом довольно неприветливо посмотрели на молодую мачеху. Хемиша вообще познабливало после ранения, и он рано ушел почивать. Манго же, видя, как приветливо держится отец с Дэвидом, тоже подсел к ним, спрашивая, научит ли тот его, как, будучи безоружным, победить соперника с копьем. Ведь копье – излюбленное оружие Мак-Ихе, а оказалось, что гость легко справился с вооруженным воином с помощью одного пледа.

Ангус довольно снисходительно отнесся к тому, что его сын напрашивается к гостю в ученики. Он и сам был не прочь поупражняться с оружием, даже сказал, что за уроки будет кормить и поить его со спутницей так, как и у Маклейнов их, наверное, не угощали. По сути Ангус был обычным горцем Хайленда – много гордости и мало денег. Хотя сам он считал себя богачом уже потому, что разводил коней. Он показал Дэвиду нечто вроде конюшни – окруженный плетнем загон под навесом, где стояли шесть крепких лохматых лошадок. Это были обычные горные пони, но Ангус не мог нахвалиться и, поглаживая каждую из них, рассказывал о достоинствах и норове животных, называл клички. А еще у него было стадо коз, шерсть которых шла на сукно для одежды, а молоко… Он уверял, что такой сыр, какой изготовляет его жена, еще надо поискать. Ну и коровы – Ангус похвалился, сколько в его стаде голов скота. Конечно, клансмены Мак-Ихе вместе со своими бычками и коровами обязаны пасти и охранять на горных выпасах и скот Маккеев, но то, что Маккеи доверяют такие стада родичам Ангуса, указывало, что Мак-Ихе в доверии и чести у вождей.

Ангус был говорлив и суетлив, болтал без умолку, да еще старался представить гостям всех, кто жил в округе. Трое были его братьями, еще трое – ближайшими родственниками, а когда с выпасов придет его младший брат Эррол, гости узнают, что лучшего барда нет во всех землях Стратневера!

– Да угомонись ты уже!.. – порой останавливала бахвалившегося мужа белокурая Ева. – Не видишь, наши гости утомлены. Что и не диво, учитывая, какой путь они прошли от обители братьев-францисканцев.

Было заметно, что Ева имеет влияние на супруга. Как и понятно, что, нигде не бывавшая, кроме окрестных холмов, эта женщина поражена, что путники прибыли к монастырю Святого Колумбана по морю.

– Никогда не видела моря, – призналась она Мойре. – Я не бывала даже в монастыре отца Гилберта, он сам приезжал сюда, чтобы освятить наш брак с Ангусом. Иначе моя родня могла потребовать вернуть меня обратно.

Ева поведала ей, что она уже была замужем, когда познакомилась с Ангусом. Но муж ее получил ранение на охоте, от которого не смог оправиться, и она овдовела. Детей в том браке у них не было, и, учитывая, что она осиротела и жила в семье бывшего мужа, тосковать по своей родне ей особо не приходилось. Появление же такого веселого и влюбленного в нее Ангуса Ева посчитала особым даром судьбы.

– Это так и есть, ведь я почти сразу понесла от него, – добавила Ева с улыбкой, глядя на свою маленькую дочь. – С прежним мужем я прожила семь лет, и все считали меня бесплодной. Благодаря Ангусу я смыла с себя это позорное пятно.

И через минуту спросила у Мойры, есть ли у той дети.

Мойра отрицательно покачала головой. Она давно смирилась с тем, что у нее не будет детей от Гектора Роя. Но и не особо жалела, помня напутствие матери, что дети просто высасывают жизненные соки из женщины. Но сейчас, видя сочувствие в глазах Евы, испытала нечто вроде потаенного стыда. Бесплодие считалось позором для женщины. Что бы там ни говорила Нора с острова Хой.

Мойра знала, что Хат выдал ее за свою вдовствующую родственницу, какую сопровождает в Элгин, где та собирается принять постриг в женском монастыре. Поэтому, когда стало смеркаться, их уложили отдельно друг от друга. В самом большом и, как считалось, богатом доме Ангуса не было даже подобия лежанки, как у тех же Макдональдов. Но здесь полагали, что это ненужная роскошь, и предпочитали спать прямо на брошенных на земляной пол охапках свежего вереска, покрытых козьими шкурами. Мойру уложили спать неподалеку от очага, где было теплее, в то время как Дэвиду постелили рядом с сыновьями Ангуса. Ночью он несколько раз поднимался к стонущему от разболевшейся раны Хемишу, и Мойра всякий раз просыпалась, словно опасаясь, что он подойдет к ней. Но Дэвиду как будто не было до нее никакого дела. А ведь вечером, когда они сидели у костра и рассказывали собравшимся Мак-Ихе о своем пути и том, что случилось на острове прокаженных – слушатели только охали и крестились, – она не раз ловила на себе его взгляд. Дэвид откровенно любовался своей спутницей. А еще она не забыла, как на ладье он говорил, что желает ее.

Но с утра Дэвид, казалось, не замечал Мойру. Он пообещал Ангусу, что подучит его парней владеть оружием, и теперь занялся обучением Манго, потому что мрачный и нелюдимый Хемиш все еще не владел правой рукой после ранения. Ангус понаблюдал какое-то время за их выпадами и отступлениями и тоже взял в руку палку – Дэвид считал, что, научившись разить палкой, справишься потом и с тяжелым клинком. Да и в учении меньше травм будет. А когда другие Мак-Ихе, пришедшие посмотреть на поединки, стали давать советы, Дэвид и им приказал взять палки. И очень скоро многие из них обзавелись ссадинами и синяками, хотя бои были учебными.

Ангус как-то заметил:

– Как получается, Хат, что ты один среди нас ходишь как новый серебряный пенни, без царапин и вмятин? Ммфм… И это несмотря на то, что Сыновья Ночи обычно славятся своими атаками на врагов!

Дэвид ответил совершенно серьезно:

– Я уже выучил все ваши выпады – прямые и разящие. Вы только ими и пользуетесь, причем в одном и том же порядке. В столкновении с умелым воином именно это вас и погубит. Можете напасть на меня втроем, и я справлюсь с вами быстрее, чем вы успеете запыхаться.

Его слова вызвали возмущение, перешедшее в глухой ропот. Который, правда, сразу стих, когда сначала Манго, потом его отец и один из братьев Ангуса оказались обезоруженными, а сам глава Мак-Ихе получил такой удар по запястью, что рука его опухла и он целый день не мог ею пошевелить. Зато наблюдавшая за поединком Мойра даже захлопала в ладоши, словно забыв, что она уже видела, как Хат умеет не просто демонстрировать ловкость, а и убивать противников.

Позже она спросила у Дэвида:

– Скажи, умение сражаться приходит с опытом или ты таким родился?

– Меня так научили, – ответил Хат. – А эти парни – обычные разбойники, привыкшие разить из засады. Но в открытом столкновении мало на что годны.

И действительно, Мак-Ихе, так любившие похваляться своими набегами, сразу сникали, если вспоминали, как их самих победили Маккеи. И хотя они давно жили под рукой вождя этого воинственного клана, однако не было похоже, чтобы Сыны Ночи при них возвысились, а больше были просто слугами Маккеев и охранниками их границ.

В селении Мак-Ихе все просыпались с петухами и принимались за труды: мужчины обихаживали скотину, ремонтировали строения, копали торф или отправлялись на охоту. В горах на выпасах они охраняли стада Маккеев и свою скотину, а их женщины ходили на взгорье доить коров, чтобы потом большую часть молока превратить в сыр и масло и позже отправить ко двору вождя Маккеев Ая Роя. Правда, трудиться на износ Сыны Ночи не привыкли, и, едва начинало вечереть, они откладывали оставшиеся дела на завтра и собиралась у какого-нибудь из домов, где вели неспешную беседу, пили эль, похвалялись былыми подвигами или строили планы о том, с кем могут сразиться в будущем.

Но даже в этой глуши шли разговоры о войне с Англией. Дэвид прислушивался к ним, понимая, что и тут мужчины готовы собраться и однажды выступить по приказу вождя, которым повелевает сам король.

Дэвид и раньше знал, что в этих отдаленных землях обычно не придавали власти Стюартов должного значения и жили своей обособленной жизнью. Но, как и Макдональдам, им было присуще некое почти мистическое уважение к верховной власти монарха. И когда Дэвид стал рассказывать, что сами Стюарты не более чем один из возвысившихся кланов, они восприняли эти слова с каким-то недоумением. А один старик даже сказал:

– Говоришь, нашего короля зовут Яков? Думаю, он хорош. Последние несколько лет были благополучными, значит, он справляется, и я отправлю сыновей сражаться за него, если он призовет.

Дэвид попытался рассказать им о врагах, против которых поведет их Яков Стюарт, – англичанах. Он поведал своим полудиким слушателям, какое у этих южан прекрасное оружие, какие надежные доспехи, какая мощная конница. И как упорно они умеют сражаться, сколько побед одержали. Горцы же славны лишь в коротком набеге – наскочили, нанесли удар и тут же отступили. И это не говоря о том, что у них нет таких защитных лат и длинных копий, как у англичан. Мак-Ихе слушали его внимательно, но потом заявили, что это не повод для страха. Сильный враг – это достойный бой. И слава.

– Или смерть, – мрачно изрек Ангус.

Дэвид даже решил, что вождь Мак-Ихе, бывавший порой где-то еще, кроме окрестных гор, что-то понимает и задумается.

А еще в этот момент Дэвид увидел стоявшую поодаль Мойру, внимательно наблюдавшую за ним. Ох, эта сообразительная фейри и ранее была свидетельницей его высказываний против затеянного Яковом похода, и она может задуматься, почему ее спутник, будучи из воинственного клана Маклейнов, всякий раз настаивает против выступления и пускается в рассуждения о том, что война с англичанами нежелательна для горцев. Если уже не задумалась.

То, что Дэвид не ошибся в своих предположениях, он понял, когда поздним вечером возвращался от ручья, в котором имел обыкновение купаться перед сном. Уже подходя к дому Ангуса, он увидел, что Мойра поджидает его, стоя у загона для коз.

– Хочешь подарить мне поцелуй, женщина, или просто поболтать? – спросил он, легко ущипнув ее за щеку.

– Поболтать, – отвела она его руку. И вдруг с присущей ей прямотой сказала: – Хат, ты хотел свести в войне кланы горцев, но против того, чтобы они шли в поход на англичан?

Она смотрела на него как-то странно и взволнованно дышала. Дэвид, прислонившись к плетню, ответил:

– Господь свидетель, но это и впрямь не их война. Они так далеко от Англии, страны, с которой намеревается помериться силами Яков Стюарт, что, кроме желания показать свою удаль, их ничего не может привлечь в ней. При этом не стоит забывать, что горцы даже понятия не имеют, как сражаются жители низин. Бесспорно, парни из Хайленда храбры и отчаянны, но даже если им в чем-то и повезет, то это будет кратковременная победа.

– Разве ты не понимаешь, что именно в войнах добывается слава мужей? А ты отговариваешь их от этого.

– Да, отговариваю. О женщина, ты даже не представляешь, сколько из этих клансменов полягут под английскими мечами. Сколько жен не дождутся своих мужей, сколько сестер – братьев, сколько матерей – сынов…

В его голосе звучала неподдельная печаль. Мойра стояла рядом, ночь была темной, и он не видел ее лица. Но слышал, как она судорожно вздохнула.

– Скажи мне, Хат, ты действительно сожалел бы, если бы пролилось столько крови горцев?

«Она что-то понимает», – догадался Дэвид, но ответил совершенно искренне:

– Клянусь христианской верой и спасением своей души, для меня весть о гибели кого-то из клана Мак-Ихе была бы не менее страшной и огорчительной, как и весть о чуме в этом краю. Поэтому я и стою на своем, уверяя, что, если они выступят на юг… многие уже никогда не вернутся.

Мойра ничего не ответила и пошла прочь. Но мысли о том, что сказал Хат, не оставляли ее, даже когда она устроилась на своем жалком ложе у слабо тлевшего очага. Она собиралась уснуть, но вскоре ее стали отвлекать стоны и всхлипы, доносившиеся из угла, где, как обычно, спаривались Ангус с женой. Это продолжалось довольно долго и, надо сказать, невольно возбуждало. В какой-то момент Мойра заметила, как со своего ложа поднялся Хемиш и вышел, резко откинув занавешивающую вход шкуру. Манго же преспокойно спал. А вот Хату, похоже, не было ни до чего дела – лежал тихо, как дремлющий кот: он вообще спал беззвучно. Однако когда немного погодя Ева несколько раз гортанно вскрикнула, прежде чем затихнуть, Дэвид приподнялся на своем ложе, стал взбивать изголовье. «А что, если бы сейчас он подошел ко мне?» – с невольным трепетом подумала Мойра. И ей вдруг снова припомнилось некогда приснившееся ей склоненное лицо Дэвида – в отсветах пламени, влажное и такое нежное…

Она услышала, как Ангус сказал жене:

– Не будем тянуть с женитьбой Хемиша до осени. Надо искать ему невесту в ближайшее время. Того и гляди, парень начнет к козам пристраиваться.

Если они живут в такой тесноте, то неудивительно, что Хемиш мается, слушая каждую ночь любовные стоны родных. Но большинство шотландцев так и живут – все вместе в одном продолговатом доме, и тут же загон для животных, куры, собаки. Она сама так жила на Хое. А потом… Но сейчас Мойре даже не верилось, что еще недавно у нее был отдельный покой с застекленным окошком и теплым камином с вытяжкой. Прошло около двух месяцев с тех пор, как она была важной особой, не знавшей тесноты и неудобств общего жилища. Помнила Мойра и о том, как на Скае она злилась, оказавшись в таких условиях, как сторонилась приютивших ее Макдональдов и отказывалась помогать им по хозяйству. Но тогда она только и жила надеждой, что ее вот-вот разыщет вождь Гектор Рой, увезет к себе и она опять будет его балованной девочкой, а в клане почитаемой госпожой, ни в чем не знающей нужды. Но время шло… и она по-прежнему вдали от своего покровителя-вождя… и как-то живет. Даже находит некое удовольствие в нынешнем своем существовании – ей интересно и весело. Откуда в ней такая перемена? Мойра опасалась признаться себе, что это потому, что рядом был Хат.

В любом случае в селении Мак-Ихе ее никто не видел мрачной или озлобленной. И если Ева звала гостью собирать лишайники на дальней стороне хребта, просила помочь засаливать в бадье грибы или мять коноплю, Мойра никогда не отказывалась. Хотя и Ева, и другие женщины вскоре поняли, что их гостья, собиравшаяся стать монахиней в Элгине, знатная особа, и обращались к ней не просто по имени, а всегда добавляли почтительное «мистрис».

– А ручки-то у тебя какие нежные, – заметила как-то Ева, любуясь тонкими запястьями и длинными пальцами Мойры. – Словно ты фейри, никогда не знавшая тягот и жившая в высоком замке.

«Как же ты близка к истине, голубушка», – думала про себя Мойра, но не спешила подтвердить догадку молодой супруги Ангуса.

Ева была довольно симпатичной молодой женщиной, но руки у нее и впрямь были грубыми – крупные, шершавые и покрасневшие от работы, а пальцы толстые и короткие, с широкими квадратными ногтями.Ева много трудилась, но часто и всегда охотно напевала во время работы. И неизменно была веселой.

– Когда на душе легко, весь мир с тобой в согласии, – беспечно говорила она. – И все благодаря тому, что со мной мой Ангус. О Пречистая Дева, раньше я и не знала, что можно кого-то так сильно любить! А ведь Мак-Ихе не так состоятельны, как Маккеи. И раньше я была куда богаче, когда жила со своим первым мужем. А вот счастья не было. И только с Ангусом я поняла, что жить в любви – это словно обрести крылья. Как у ангелов.

«Моя мать учила меня другому», – мрачно думала Мойра. Раньше она полностью следовала ее советам. Но теперь… теперь, вспоминая нравоучения Норы с острова Хой, она все больше понимала, что та была несчастной, озлобленной женщиной, чья жизнь не удалась. Возможно, Нора сама загнала себя в угол и поневоле оказалась в атмосфере вечного недовольства и раздражения. Уныние – один из смертных грехов, и Нора, ему подверженная, желала дочери добра на свой лад. И сейчас Мойра понимала, что ни за что не хотела бы повторить судьбу своей матери.

Но что ее ждет? Мойра переставала гадать о будущем, когда встречала Хата, который улыбался ей, приносил маленькие букетики цветов, помогал поднести ведро со свеженадоенным молоком или просто смотрел на нее и улыбался. А она вдруг замечала, что мир наполнен сиянием солнца, люди вокруг приветливы и дружелюбны, а у нее на душе хорошо и спокойно. А как же богатство? Роскошь? Удобства и почет, за какими она тосковала еще недавно? Теперь она не думала о них, однако и не торопила своего спутника в дорогу. Привыкшая взвешенно подходить ко всему и строить планы, Мойра сейчас словно застыла, наслаждаясь некой странной светлой радостью, которая поселилась в ее душе. И знала, что отчаянно не хочет, чтобы это ощущение проходило.

А еще ей нравилось общаться с Дэвидом, болтать с ним о всякой всячине, подшучивать, а то и огрызаться на его колкие шутки. Иногда она просто делала вид, будто не замечает его, хотя чувствовала, как он смотрит на нее своими яркими зелеными глазами. Правда, Хат не так уж часто смотрел на свою спутницу. Он много времени проводил с мужчинами Мак-Ихе, при этом, чем бы ни занимался Хат – объезжал коней Ангуса, соревновался в метании молота или плясал под звуки волынок, – он отличался особой удалью. Буквально за каких-то три-четыре дня он стал всеобщим любимцем в селении. Ангус даже ощутил нечто вроде зависти к ловкому чужаку.

– Вот когда придет с пастбищ мой младший брат Эррол, ты поймешь, что и среди Мак-Ихе есть ловкач, с которым тебе не справиться.

Ангус уже не впервые говорил о своем брате, но каждый раз одним упоминанием все и ограничивалось. Однако когда Эррол все же появился… он был в ужасном состоянии: избитый так, что лицо походило на один сплошной синяк, глаза заплыли, а туника висела лохмотьями. Он сильно прихрамывал и, когда говорил, сплевывал кровь с разбитых губ.

– Это были бешеные пастухи^[564], – ответил он на расспросы о том, от кого пострадал. – Я не знаю, откуда они явились, но они угнали около дюжины бычков, а может, и больше… мне было недосуг сосчитать. И, клянусь духами этих мест, это была не только наша скотина, но и скот Маккеев.

– А где же ты был все это время? – рассердился Ангус.

Эррол лишь вскинул голову, чтобы посмотреть на брата из-под набрякших век.

– Думаю, мой вид должен тебе подсказать, где я прятался, брат. И учти, бешеных было около десятка. Лучше поставь свечу Деве Марии, что я вообще выжил после того, что они со мной сделали. Если бы я не свалился в лощину и меня не посчитали мертвым, я бы сейчас предстал перед святым Петром.

Ангус мрачно сказал, что им следует послать собак по следу, но Эррол заметил, что разбойники пришли на исходе ночи, и, пока он добирался сюда, уже давно взошло солнце, так что роса испарилась и след давно простыл. Однако он добавил, что готов поставить на заклад свою последнюю арфу, что бешеные пастухи погнали стадо за озеро Лох-Шин.

– К Мак-Мэтисонам, значит, к Сынам Медведя!^[565] – подскочил Ангус, приходя в ярость при одной мысли, что их ограбили разбойники из соседнего клана.

Эррол не был в этом уверен, но говорил, что воры наверняка попытаются сбыть животных в этом клане. В любом случае этим набегом Мак-Ихе был нанесен не только ущерб, но и кровное оскорбление, и надо было собираться в хэшип^[566], чтобы отомстить и вернуть похищенное.

Дэвид все это время держался в стороне. Мойра, наблюдавшая за ним, в какой-то миг не удержалась, чтобы не съязвить:

– Думаю, ты доволен, что из-за этих коров Мак-Мэтисоны и Мак-Ихе могут начать войну. Ведь тогда и Маккеи вынуждены будут вступиться за свой септ. А разве не этого ты добиваешься – войны между кланами?

Дэвид хмуро посмотрел на женщину.

– Порой ты бываешь навязчива, как оса. Но что ты скажешь, женщина, если я сам отправлюсь с Мак-Ихе в хэшип и помогу им вернуть скотину?

Будто у него был иной выход! Будучи гостем Мак-Ихе, он был обязан помочь им, этого требовал закон благодарности за гостеприимство, и поступить иначе было бы просто позорно. К тому же Ангус Каррак надеялся на помощь искусно обращавшегося с клинком гостя и не скрывал этого.

Ангус тут же стал собирать своих клансменов, действуя с присущей ему живостью и решительностью. И часа не прошло, как мужчины Мак-Ихе вооружились и, закинув на спины свои круглые щиты, собрались у дома Ангуса, готовые отправиться в погоню за угонщиками. Женщины тоже пришли, многие были печальны, крестили своих мужчин, делали старинные охранительные знаки, но ни одна не смела заплакать. Все понимали, что их мужчин ждет опасное дело, но иначе они не могут поступить. В селении оставались лишь старики да разгневанный Хемиш: отец сказал, что сын еще не совсем оправился от ранения и он оставляет его за главного. Но даже такое назначение не остудило гнев юноши. Он со злостью пнул своего брата Манго, который просто сиял в предвкушении хэшипа, и воскликнул:

– Будь ты не столь неловкий стрелок… это я, а не ты, щенок, сейчас бы опоясался палашом и пошел на врагов!

Мужчины не стали тянуть с прощанием и сразу направились в сторону прохода между холмами, откуда вела дорога к озеру Лох-Шин.

Когда Дэвид уже двинулся вслед за ними, Мойра окликнула его:

– Дэвид!

Он словно споткнулся. Мойра впервые за все это время назвала его по имени!

Повернувшись, он смотрел, как она приближается.

– Я знаю, какой ты плут, Дэвид, – не поднимая глаз, произнесла молодая женщина. – И все же я буду молиться за тебя. Да хранит тебя Господь и приведет обратно живым и невредимым, – добавила она, медленно перекрестив его.

– Хорошо, я вернусь, – ответил он довольно сухо, хотя его кошачьи глаза как-то странно блестели.

Потом он ушел.

Глава 2. Дар Божий

После ухода мужчин в долине Мак-Ихе сразу стало тихо. Женщины привычно занимались хозяйством, но как-то вяло, словно им не хватало громких голосов мужчин, их споров, ругани и смеха, перекрикивания и кипучей энергии. И оставшиеся в селении женщины притихли, даже дети шумели меньше обычного.

На третий день женщины Мак-Ихе пришли к Хемишу с просьбой, чтобы он выделил им лошадей и взялся проводить к монастырю Святого Колумбана – они хотели помолиться за своих мужчин и заказать службу о благополучии их похода. Обычно в церковь женщин Мак-Ихе сопровождал Ангус, и они не сомневались, что и его сын поступит так же. Однако юноша ответил довольно резко:

– Отец не говорил, чтобы я давал вам его пони. Да и нет у меня желания тащиться к этим длиннополым святошам. Так что идите прочь. А ежели желаете нашим парням добра, отправляйтесь с подношениями в брох. Дух Ночи скорее поможет своим сынам, нежели церковники.

Однако женщины не унимались, вновь и вновь наседали на Хемиша, пока он просто не убежал от них по склону холма, как молодой олень.

Тогда они обратились к Еве:

– Повлияй на своего пасынка. Тебя он послушает.

Ева так не считала: Хемиш избалован отцом, да и ревниво к ней относится. Зато Ева была уверена, что если кто и повлияет на парня, то только мистрис Мойра – ее он почитает, видит в ней едва ли не высшее существо.

Однако в тот момент Мойры нигде поблизости не оказалось – еще с утра она отправилась на холмы, где местные жители установили свои ульи. Ева сама попросила гостью снять мед в сотах, заметив, что эту женщину как будто и пчелы не кусают – может, она и впрямь сродни маленькому народцу? Ведь известно, что пчелы не жалят тех, кто связан с эльфами и фейри.

Узнай об этих слухах Мойра, она бы осталась довольна. Ну а пчелы… Просто надо быть осторожнее, не снимать перчаток и не поднимать до срока тонкую ткань, какая покрывала ее лицо, свисая с широкополой соломенной шляпы. Но и покончив со сбором меда, она не спешила вернуться и устроилась на склоне, глядя на высившиеся вдали склоны гор. Она просидела так долго, словно прислушивалась к тому, что творилось в ее душе. Ибо уже поняла – с отбытием Хата на нее вдруг нахлынуло такое… нет, не успокоение, а какая-то вялость, равнодушие ко всему… тоска.

Мойра старалась разобраться, что ее томит. Она отдавала себе отчет, что попала под обаяние этого странного мужчины. Он был ее похитителем… но и спасителем, спутником, защитником. По сути он стал ей добрым другом. И все же она думала о нем куда больше, чем следовало бы. Она увлеклась им? Однако случалось, что Мойра и ранее увлекалась красивыми, сильными парнями. Насколько это было возможно, учитывая, что она была женщиной вождя Маккензи. Гектор Рой был ревнив, и, если его Мойра на ком-то задерживала взгляд или с кем-то более приветливо общалась, он мрачнел и усылал неугодного под каким-нибудь предлогом. Мойру его ревность лишь забавляла. Разве посмеет она обмануть человека, которому обязана, под защитой которого живет? А эти мимолетные увлечения… Так, немного волнения в крови, вспышка неподотчетного веселья и игривости, и только. Теперь же Гектора Роя рядом не было. Мойра, как и раньше, рассчитывала, что однажды вернется к нему, однако заметила, что постепенно это желание стало каким-то блеклым, неясным. К тому же она была задета тем, что влюбленный вождь Маккензи не смог разыскать ее и вернуть. Конечно, Дэвид хитер и все продумал, когда выкрал ее. Но за время, что прошло с тех пор, она ни от кого не слышала, что могущественный барон Кинтайла Гектор Рой Маккензи разослал повсюду клансменов, дабы разыскать свою фейри. Зато известно, что он примирился с Манро, готовится к войне и даже с Церковью наладил отношения, получив от нее благословение. Раньше церковники предвзято относились к живущему с двумя женами Гектору, а теперь… Мойра неожиданно поняла, что вождю Маккензи нынче выгодно ее исчезновение и, возможно, он смирился с ним. Или решил, что она сама сбежала от него. Это может озлобить его и отвратить от Мойры. А может, она не так уж дорога Гектору Рою, как надеялась?

Но мысли о Маккензи как приходили, так и исчезали. Сейчас молодую женщину куда больше интересовал Хат. Загадочный, полный обаяния и дерзости хитрец, чувства которого по отношению к ней Мойра не могла понять. Некогда Хат сказал, что желает ее, хочет с ней близости, да и за проведенное вместе время он неоднократно мог взять ее силой, как обычно поступают похищавшие женщин горцы. Но Хат так не поступил. И Мойра решила, что его увлечение ею было лишь сиюминутной прихотью самца, которого потом отвлекли иные заботы и желания. Это даже разочаровало Мойру, она привыкла к тому, что легко покоряет мужчин. Но как покорить такого, как Хат? Да и стоит ли? Она ведь уже поняла, кто он. Чужак, иноземец, выдающий себя за клансмена Маклейнов.

Вздохнув, женщина подняла корзину с сотами и отправилась в долину Мак-Ихе. Но едва приблизилась к селению, как ее тут же окружили местные женщины, наперебой стали уговаривать повлиять на Хемиша, заставить его проводить их в церковь. Мойра понимала желание женщин, однако вынуждена была их разочаровать, пояснив, что сегодня уже поздно отправляться в дальний путь, даже если Хемиш даст им лошадей. Завтра же… Кто знает, что будет завтра? Но женщины продолжали настаивать на своем, и она все-таки решила поговорить с парнем. Не столько даже ради них, сколько ради него самого.

Солнце уже садилось, когда она обнаружила Хемиша за домом: парень вернулся с пустошей и теперь поправлял изгородь в загоне для коз. Хмуро посмотрев на усевшуюся неподалеку молодую женщину, он продолжал вбивать деревянной киянкой колья, на которых держался плетень. Но через время, чувствуя на себе взгляд Мойры, резко повернулся:

– Чего уставилась? Можешь не просить. Чтобы я послушался этих куриц и сам пошел на поклон к попам из обители…

– Но дело ведь не в поклонении францисканцам, не так ли, Хемиш? Ты ведь крещеный, и твой отец служит преподобному отцу Гилберту, так что можешь не рассказывать мне, что ты язычник, признающий только духов из полой башни. И ты отказался от поездки, потому что знаешь – ты настолько грязен и неухожен, что францисканцы просто не допустят тебя в храм Божий. И тебе из-за этого станет стыдно.

Юноша хотел что-то сказать, но едва не задохнулся от возмущения.

Мойра же продолжила: она понимает смущение парня, однако он и впрямь запустил себя и от него так несет хлевом, что даже сам Ангус подозревает, что его сын сходится с козами. К тому же он переживает, что Хемиша трудно будет женить, ибо ни одна женщина не подпустит к себе такого грязного, как подземный гном, парня. Более того, наверное, и дух Ночи из полой башни никогда не явится к похожему на козлоподобное существо мужчине, каким стал сын главы рода Сынов Ночи.

Мойра специально дразнила Хемиша и, даже когда тот стал потрясать своей киянкой, говорила с ним мягко и спокойно. Ева, наблюдавшая за ними со стороны, видела, как юноша в конце концов отбросил свое орудие и сел, обхватив колени и опустив голову. Мойра села рядом, они о чем-то разговаривали, потом она поднялась и пошла к Еве.

– Приготовь мыла, Ева. Хемиш согласился помыться. И надо еще как следует обработать ему голову щелочью – парень весь завшивел.

Ева была поражена: она не единожды говорила мужу, что его сын ужасно выглядит, но тот лишь отмахивался: дескать, когда придет время, Хемиш сам поймет, что с ним не так. И вот Мойре удалось за какие-то полчаса принудить злобного мальчишку к повиновению. И Ева подумала, что гостья, наверное, и впрямь фейри, которой не смеют отказать обычные смертные.

Не только Ева, но и другие женщины Мак-Ихе были удивлены, узнав, что злобный Хемиш дал свое согласие. Когда он вымылся в ручье, а позже позволил обработать голову и даже выстричь колтуны, то неожиданно оказалось, что парень довольно хорош собою. Обласканный и размякший от всеобщего расположения и похвал, Хемиш вышел к вечернему костру, и даже пожилые члены клана выразили ему свое одобрение, позволив сидеть рядом с ними.

Тем вечером Мойра рассказывала Мак-Ихе историю о рыцаре Тристане и его женщинах – Изольде Белокурой и Изольде Белорукой^[567]. История любви рыцаря к прекрасной белокурой Изольде, жене короля Марка, взволновала слушателей, но они решили, что эта любовь была греховной. Тристан сам повинен в своих бедах, раз не оценил такую женщину, как его жена, нежная и преданная Изольда Белорукая. Когда же они спросили у Мойры, откуда она знает это сказание, то были удивлены, узнав, что мистрис прочитала историю в книге. О, они слышали о книгах, но считали, что разобраться в том, что там написано, могут только ученые монахи. А тут сидящая рядом с ними чужачка уверяет, что обучена этой науке. По сути колдовству, как они полагали, пусть и освященному Церковью, раз уж в обителях так почитают грамотность. Один старик даже сказал Мойре:

– Слышал я, что вы собираетесь принять постриг в женском монастыре в Элгине. Выходит, вы важная особа, мистрис Мойра, если решили посвятить себя Господу и Деве Марии. Ибо тот, кто уходит от мира ради подобного служения, достоин всяческого уважения. А вы еще такая… Не пить мне вересковой медовухи, если вы не станете в обители Элгина матушкой настоятельницей!

Мойра улыбнулась: это было бы достойно для нее, ибо настоятельница не только значимая особа, но и к тому же ни от кого не зависящая.

Но тут сидевшая неподалеку Ева расхохоталась и заявила, что вряд ли гостья решит покинуть этот мир и стать одной из невест Христовых.

Мойра холодно посмотрела на нее. А та, словно не замечая недовольства в ее взгляде, уверенно повторила, что вряд ли мистрис Мойра готова к постригу. И даже хитро подмигнула ей, как какой-то простушке.

В ту ночь Мойра плохо спала: ее постоянно будило хныканье малышки Донады, у которой резались зубки. Ева то и дело начинала петь ей колыбельную – дикую и печальную, в которой слышалось завывание морского ветра и шелест засохшего вереска. Именно такие гэльские колыбельные поют матери на Оркнейских островах своим детям. Может, поэтому Мойра спала урывками и в ее тревожном сне к ней вновь приходила ее мать, Нора, которая все время повторяла: «Не позволяй себе полюбить! Любовь губительна для женщины! Влюбленная женщина становится зависимой и может разрушить свою жизнь, если отдаст сердце мужчине!»

Утром Мойра поднялась позже обычного. В жилище никого не было, и она просто уселась у порога, переступив через корзину с торфом и отодвинув бочонок с соленьями. Правда, бочонок она тут же придвинула обратно: в нем хранились засоленные с травами грузди, от которых шел такой упоительный аромат, что женщина не удержалась и достала пару грибов. Выдержанные в самую меру, они имели просто изумительный вкус!

Вокруг было тихо. День стоял удивительно ясный, половина перевала за долиной Мак-Ихе была залита солнечным светом, вторая пребывала в глубокой тени. Зеленые склоны поросли высокой, упругой травой, которая волновалась на ветру. В ярко-синем небе легкие облака казались тончайшей, развеянной ветром мукой, неподалеку по воздуху медленно плыла какая-то неведомая птица, а единственным звуком было журчание ручья, протекавшего рядом с домом.

Вскоре послышался голос Евы. Молодая мать шла от сарайчика, где хранилось молоко, ее дитя было привязано у женщины за спиной при помощи пледа, а в руках она несла крынку со свежевзбитой сметаной.

– Я не стала будить тебя раньше срока, мистрис, – сказала Ева, усаживаясь рядом на крылечке. – Негодница Донада устроила нам беспокойную ночку, но сегодня она как солнышко. Правда, она у нас красавица?

Последнее было не столько вопросом, сколько утверждением. Мойра ответила лишь легким кивком – она не испытывала особой тяги к детям. Вот и сейчас она уклонилась от предложения молодой матери принять у нее малышку, зато взяла крынку и, зачерпнув большой ложкой сметану, начала осторожно есть. А потом достала еще грибов – их острый вкус словно оттенял нежность сметаны.

– Не могу удержаться, чтобы не съесть еще грибочек, – пояснила она Еве.

– Да, я заметила, – отозвалась та, улыбнувшись. – Признаться, когда я носила под сердцем дитя, то тоже не могла удержаться, чтобы не попробовать солений. Уж так хотелось, так хотелось!..

Мойра сперва никак не отреагировала на ее слова, но Ева хитро подмигнула и добавила:

– Потому я вчера и сказала, что не верю, что ты примешь постриг. Ведь беременных женщин не берут в монахини.

Мойра повернулась к ней. Она залилась краской, затем побледнела, а от страха и стыда, охвативших ее, к горлу подступила тошнота.

– На что ты намекаешь, Ева? – Голос Мойры был хриплым, словно у нее пересохло во рту. Но все же она смогла произнести: – Нет, это невозможно. Это было бы чудо… как у Девы Марии!..

Ева стала серьезной:

– Не кощунствуй, мистрис. Мне-то лгать незачем. – И добавила с улыбкой: – Говорила же вчера, что матушкой настоятельницей тебе не быть. Просто матушкой – да. Этого не избежать, когда носишь дитя под сердцем.

Мойра ничего не ответила, резко поднялась и пошла прочь. Хотя сама не понимала, куда идет…

Опомнилась она, когда забрела в соседнюю долину. Вокруг были дикие места, Мак-Ихе приходили сюда порой поохотиться, да и сейчас на склоне то и дело мелькали среди папоротника темные спинки кроликов, а совсем рядом вспорхнула цесарка. Но Мойра их не видела, она не видела ничего. Опустившись на землю, молодая женщина сжалась, стараясь изо всех сил преодолеть отдышку, вызванную испугом. Ей надо все продумать и понять. Но как же это страшно!..

Поначалу Мойра пыталась убедить себя, что Ева сказала глупость. О, эти женщины! Им лишь бы болтать о чем-то, не особо задумываясь! Она, Мойра, не могла быть в положении! Она имела близость только с Гектором Роем, но вождь Маккензи давно стал калекой. Да, они спали вместе, однако между ними не было ничего, что привело бы к зачатию. А больше она ни с кем… Ни с кем?.. И опять в памяти женщины всплыло мокрое от пота лицо Дэвида, который, склонившись, нежно смотрел на нее. Но это было как сновидение! Она не помнит, чтобы отдавалась ему. Однако все ли она помнит?

Ответ напрашивался сам собой: она была в беспамятстве, когда болела у Макдональдов во время пребывания на Скае. Именно там Дэвид объявил, что похищенная им женщина является его супругой. Правда, когда он попытался возлечь с Мойрой, она разгневалась и прогнала его, и он сразу же отстал. Да и вообще, Мойра считала, что каков бы ни был хитрец этот Хат, он все же достаточно благороден, чтобы взять женщину против ее воли или когда она без сознания. Но не ошибается ли она в нем?

Мойра стала вспоминать, когда у нее были последние месячные. По сути больше двух месяцев назад, еще до охоты, во время которой ее похитили. Однако позже, когда они плыли с Дэвидом на ладье по проливу Минч, ей одно время казалось, что она кровит. Тогда Мойра очень волновалась, понимая, что попала в неудобное положение, пребывая на одном судне с чужим мужчиной. И она даже обрадовалась, когда поняла, что ошиблась. А ведь ей стоило насторожиться, коль все прошло так скоро… если вообще что-то было. И кроме того, ей нужно было обратить внимание на то, как у нее порой ноет и наливается грудь, как ее мутит по утрам от запаха пищи. А теперь эти моченые грузди, какие она поедала с таким аппетитом, словно в жизни не пробовала более вкусного лакомства. Женщины говорят, что так и бывает, когда ты в положении. Мать Мойры тоже ела одну соленую треску, когда носила очередное дитя. И сама Мойра, как только приехала жить к Маккензи, всякий раз задумывалась об этом, ведь Гектор, будучи тогда полным сил мужчиной, каждый день покрывал ее на ложе. Мойре их соития не нравились, вождь был тяжелым, торопливым, его грубоватые прикосновения раздражали ее, и она лишь терпела их. Поэтому, когда он получил ранение и вынужден был признаться, что уже не сделает ей ребенка, она – да простит ее Пречистая Дева! – даже почувствовала облегчение. К тому же влюбленный в нее вождь, потеряв мужскую силу, больше внимания стал уделять ласкам, и она неожиданно стала получать удовольствие от того, что он с ней делал. Гектора это радовало. Он говорил, что будет ласкать ее как угодно, только бы она оставалась ему верна. И она была ему верна. Ее даже радовало, что теперь она точно не забеременеет. Мойра оставалась такой же по-девичьи стройной, ее красота доставляла ей удовольствие, а если кто-то говорил, что фейри бесплодна, она не придавала этому значения.

И вот теперь…

– Это всего лишь ошибка. Глупая Ева придумала невесть что. Но если все же это так…

Почему-то сейчас Мойра отчетливо вспомнила, как Бригитт с острова Скай скабрезно подшучивала над ней, когда она была больна. Что она говорила? «Морочишь голову своему мужу: то любви требуешь, то гонишь его от себя. Нечего сказать, славную жену украл для себя такой славный парень, как Хат!»

Тогда Мойра думала, что это пустая болтовня недалекой островитянки. Но теперь она поняла, что женщина Макдональдов знала, что произошло той ночью, когда Хат принес свою пленницу. И лицо Дэвида над ней… оно оттуда, из той ночи. Но как он посмел воспользоваться ее слабостью?! А потом все намекал, что не прочь сойтись с ней. Он взял ее слабой и беспомощной, но позже, когда она воспротивилась его желаниям, просто изображал из себя достойного мужчину. О да, она считала его достойным, она научилась его уважать, верила ему…

Но если она беременна… Мойра понимала, что такой она уже не сможет вернуться к Гектору Рою, гордому вождю Маккензи. А этот Дэвид Хат вряд ли позаботится о ней. Ведь даже намекая, что она мила ему, он ни разу не заикнулся, что готов связать с ней свою жизнь. Нет, он то и дело прикидывал, куда ее можно пристроить: передать Эхину Манро, отвезти в монастырь… Все это теперь не имело никакого смысла. Обесчещенная одинокая женщина, беременная невесть от кого нагулянным ребенком, никому не нужна!

О, этот зеленоглазый, похотливый Хат должен ответить за все! За ее разрушенную жизнь! За то, что сделал с ней!

Мойра застонала, глухо и болезненно. Она снова сжалась, ее мутило. Это состояние было отвратительным.

– Будь ты проклят, мерзавец! – прошипела она сквозь зубы.

Хуже всего была неизвестность. Появление в ее судьбе Дэвида превратило ее жизнь в непрерывную цепь непредсказуемых событий, порождавших в ней неуверенность и боязнь будущего. А ведь раньше Мойре казалось, что она сама в силах принимать решения и даже заставлять других подчиняться ее воле. Теперь же… Все, что ей оставалось, – это ждать своего погубителя…

Мужчины Мак-Ихе вернулись через пару дней. Выглядели они довольными: им не только удалось вернуть угнанный скот, но и присовокупить к нему полдюжины коров своих соседей Мак-Мэтисонов и крупного быка-производителя с крутыми завитками на мощных рогах.

– Правда, трое из нас ранены, – подытожил Ангус перед собравшимися. – Но, клянусь нашим духом-прародителем, потерь было бы больше, если бы не наш Хат. Ох, как же он умеет сражаться, видели бы вы! Эй, а где сам зеленоглазый?

Ева сказала, что тот уже отправился разыскивать мистрис Мойру. В последнее время эта женщина словно сама не своя, сторонится всех, уходит невесть куда.

– Сдается мне, что эта белокурая фейри… – И Ева склонилась к мужу, чтобы негромко закончить фразу.

– Ммфм… – привычно фыркнул тот. – Ну, с женщинами такое бывает, – кивнул он.

И больше не думал об этом: главе рода надо было раздать коров своим сородичам, позаботиться о раненых, а еще устроить пир в честь благополучного исхода хэшипа. А еще следовало выставить стражей на холмах: Сыны Медведя наверняка возмутятся, что соседи угнали их живность, и могут нагрянуть с ответным визитом.

Дэвид тем временем устроился за ракитовой рощей у ручья: он уже смыл с себя кровь, грязь и пот, выстирал одежду и теперь в ожидании, пока она подсохнет, занимался обработкой пореза над коленом. Ничего серьезного, рана была чистой и ровной, похоже, скоро заживет.

В этот момент он услышал, как кто-то идет через рощу, и прикрылся еще влажным пледом. Только увидев, что это Хемиш, он вновь разложил ткань на нагретых солнцем камнях и стал наблюдать за приближающимся юношей.

Надо же, после того, как его отмыли, Хемиш казался даже красавчиком. И волосы его были не черными, а мягкого каштанового отлива. Челка ровно подрезана над бровями, у висков волосы заплетены в две аккуратные косицы, более длинные, чем остальные пряди, укороченные сзади до плеч. Дэвид уже слышал, что это Мойра постаралась привести его в надлежащий вид, как слышал и то, что этот дикий парень с охотой слушается ее.

Хемиш уселся неподалеку и стал разглядывать Дэвида, его жилистое тело, квадратики мышц на животе, покрытые темной порослью пластины груди, длинные мускулистые ноги. Сквозь легкий загар на теле Дэвида то там, то тут виднелись светлые полоски шрамов.

– Ох, какой же вы! Клянусь духом Ночи, вы наверняка не в одной сече проявили себя. Как вспомню, что посмел напасть на вас, а вы так легко меня обыграли!.. Да и отец божится, что в бою вам нет равных.

Дэвид стал накладывать повязку поверх пореза на ноге.

– Что тебе надо, парень?

Хемиш вдруг сказал:

– Ева говорит, что вы женитесь на мистрис Мойре. Дескать, все эти разговоры о ее пострижении лишь отговорки. Вот я и думаю, каково это – взять себе в жены фейри? Боязно, наверное. Или вы думаете, что если предстать с ней перед алтарем, то все нечеловеческое из нее будет изгнано святым духом?

– Думаю, ты мелешь вздор, Хемиш.

Юноша умолк, однако не уходил, по-прежнему сидел в сторонке, а когда Дэвид стал облачаться в уже просохший плед, даже учтиво помог ему расправить складки. Ишь как его Мойра вымуштровала, чисто паж при рыцаре.

Когда Дэвид был уже готов, Хемиш опять как-то заискивающе посмотрел на Хата.

– Я вот что хотел сказать. Если вы с ней не сговоритесь… Ну, с Мойрой. Отец твердит, что мне пора жениться. Так вот, я бы взял ее за себя. Даже в церковь к алтарю с ней пошел бы.

Дэвид закусил губу, чтобы не расхохотаться. У парня было такое умоляющее лицо. Ну и Мойра хороша! Очаровала паренька в два счета.

– Пойду я, Хемиш. Надо же мне обсудить все с Мойрой. Где она может быть, не знаешь?

И опять услышал, что в последние дни она какая-то странная. Всех сторонится, от работы уходит. Но Ева ее сильно и не заставляет. Говорит, что, видать, у мистрис Мойры такое время сейчас. Женщины, они ведь странные и хорошо друг друга понимают.

Женщины – может быть, а вот Дэвид никак не мог понять свою спутницу. Еще недавно она была такая милая. И как она произнесла его имя при прощании! Дэвид все прошедшие дни вспоминал, какой у нее тогда был голос, взгляд… Он думал о ней, когда лежал в зарослях вереска в засаде и когда отдыхал после перехода со скотом по чужим землям, и всякий раз душа его начинала ныть от сладкой тоски по ней. И он надеялся… Да на что, собственно, он надеялся? Просто вдруг понял, что без нее ему тоскливо и безрадостно. Околдовала его чертова девка, волшебная фейри. А может, просто привык он к ней.

Но о том ли ему сейчас думать? Он вспомнил, что говорил пленный клансмен Мак-Мэтисонов, которого они связали, дабы тот не поднял шум, когда Мак-Ихе перегоняли через границы клана скотину: дескать, чем вы удумали заниматься, когда сейчас в Хайленде замирье и все готовы выступить на войну за короля? Разве не грешно в такое время воевать с собратьями? Тогда Дэвид осознал, что мешкать больше не имеет смысла, надо возвращаться. Но сначала он все же обязан пристроить Мойру. О, сколько раз он уже об этом думал! Может, и впрямь отдать ее Хемишу? Последняя мысль была ему отвратительна до дрожи.

Дэвид пребывал в некоем замешательстве, когда бродил по окрестным холмам и звал ее. И отчего-то сердце его сжималось. Он желал и побаивался этой встречи. А еще по пути он стал собирать попадавшиеся по дороге цветы – маргаритки, фиалки. Дэвид помнил, что этой женщине нравилось, когда он делал ей такие маленькие подношения.

– Мойра! – снова звал Дэвид, пока не увидел ее.

Она не откликнулась, хотя наверняка услышала его. Сидит себе среди зарослей вереска, гордо вскинув голову, словно королевна, и молча смотрит на него. Он залюбовался, глядя на ее лицо, красиво обрамленное светлыми волнистыми прядями, но потом заметил, что темные брови женщины нахмурены, а в глазах колючий блеск. Нет, совсем другой она была, когда прощалась с ним. Теперь же… Начинается! Ох, и не любил же надменных строптивиц Дэвид! На одной из таких он был женат. И даже уехал от нее за сотни миль, лишь бы не носить это гнетущее раздражение в душе.

Чуть прихрамывая, он поднялся к Мойре по склону и остановился неподалеку.

– Я вернулся. Со мной ничего не случилось, как ты и хотела. Твои молитвы были услышаны.

Мойра никак не отреагировала на его улыбку, просто смотрела – холодно и строго. Ее погубитель. Уверенный в себе, спокойный… и привлекательный. В каждом его движении кошачья мягкость и ленивая грация, густые темно-каштановые волосы гладкими прядями лежат на голове и слегка завиваются надо лбом и у крепкой загорелой шеи. Проклятье, он все еще вызывает волнение в ее душе. Но что он решит?

– Это тебе, – сказал Дэвид, протягивая ей цветы.

Она и не взглянула на них. Спросила ровным голосом:

– Ты ранен?

– А, это… – Он посмотрел на повязку, выглядывающую из-под килта. – Ничего серьезного, царапина. На мне все заживает легко. Ты же знаешь, – попробовал он ввести в разговор нечто объединявшее их совсем недавно.

Однако Мойра не попалась на уловку. Просто сидела и смотрела на него.

Дэвид опустился рядом среди вереска, подобрал один из упавших цветов из принесенного букета, стал вертеть его в руках. Молчание затягивалось. Ох уж эта непонятная фейри Мойра с ее потаенными думами! И чтобы избавиться от возникшего между ними напряжения, Дэвид стал рассказывать, как сложилось у них в походе. Сказал, что теперь у Ангуса могут быть неприятности: они не успели настичь бешеных пастухов, и пришлось отбивать скот уже у Мак-Мэтисонов. Вступив в схватку с охранявшими стадо клансменами, парочку даже убили, одного ранили и связали. Мойра должна понимать, что после хэшима может последовать ответный набег. Но это при условии, если Сыны Медведя захотят вступать в стычку с Сынами Ночи из-за нескольких угнанных коров… Ведь Мак-Ихе все же септ, который находится под защитой Маккеев, а Маккеи нынче в силе.

Мойра слушала его, глядя куда-то в сторону, и у Дэвида сложилось впечатление, что ее не интересует его рассказ. Тогда он просто спросил:

– Что тебя гнетет, женщина?

Мойра ответила не сразу. Она слышала сильные ровные удары собственного сердца. Но какие-то путы упали… И она коротко ответила:

– Я беременна.

– Что? – Дэвиду показалось, что он ослышался.

Мойра расхохоталась, громко и зло.

– Тебя это удивляет, Хат? А я думаю, ты мог бы кое о чем догадаться. Или скажешь, что не делал ничего такого, отчего я могла зачать?

Дэвид молчал. Он сильно побледнел, но молчал. Даже сам не ожидал, что так испугается этой вести. Как он понимал, этот ребенок не от вождя Маккензи, а от него, Дэвида Майсгрейва, английского лазутчика, которому надо оставить эту женщину как можно скорее. Но он ведь выкрал ее и… Ему даже показалось, что сердце его оледенело и покрылось инеем. Что же теперь с ней делать?

Внешне он казался спокойным. И все так же вертел в руках цветок, будто ничего другого его не интересовало.

Тогда Мойра ударила его кулаком по плечу – сильно, даже болезненно.

– Ты словно коварный драки^[568], Хат! Ты выкрал меня, а потом, когда я была в беспамятстве, воспользовался моей слабостью! Я для тебя была всего лишь добычей, которой ты не преминул полакомиться!

– Ты сама молила меня об этом! – резко перебил ее Дэвид.

– Не смей так говорить, лжец!

Но он уже не мог остановиться:

– Да, ты сама просила меня, Мойра! О, как ты просила!.. Я лежал подле тебя, а ты, пылающая и шальная, изгибалась подо мной, обнимала и умоляла… А я все же живой человек, я мужчина… который лежал рядом с ласкающейся к нему жаркой красавицей! Тут и святой бы не сдержался. Знаешь, о чем ты просила? Я сразу понял, какие игры были у тебя со стариной Гектором… Поцелуй меня там, раскрой мой цветок…

– Замолчи! – вспыхнула Мойра и отшатнулась.

Они оба умолкли. Дэвид сидел, опустив голову, а Мойра дрожала от негодования.

Лишь через время Дэвид глухо произнес:

– Бедная моя Мойра! Что же мне теперь с тобой делать?

Его слова будто хлестнули ее кнутом:

– Что делать? А я ведь почти уверилась, что ты лучше всех на свете! А ты… ты змей! Ты чудовище!

Она разрыдалась. Дэвид хотел ее успокоить, но она ударила его по протянутой руке.

– Ненавижу тебя! Ты прошел по моей жизни как проказа! Кому я теперь нужна? Как с этим можно жить? О, лучше бы ты и впрямь отдал меня тем заразным на острове. Это было бы честнее, чем добиться моего доверия, моей привязанности… и отшвырнуть прочь!..

Ее плечи вздрагивали, она опустила голову, и упавшие на лицо волосы закрыли заплаканные глаза. Дэвид почувствовал невероятное желание приголубить ее, обнять… А еще ему хотелось целовать ее, сильно и ненасытно, хотелось придавить к земле и брать, уходя в нее, как в вечность… Дэвид чувствовал, что изнемогает. Это было сильнее него, сильнее любых разумных доводов. Он вздохнул, чувствуя, как его переполняет оглушающее желание взять эту женщину. Женщину, которая носит его ребенка… так уж получилось.

И он сказал каким-то странно мягким голосом:

– Не ожидал, что мое семя столь быстро зародит в тебе дитя. Но так ведь бывает, когда мужчина и женщина охвачены пылом страсти. А знаешь, это ведь даже чудесно! Чудесно, что у нас сразу получилось зачать новую жизнь. Это же знак, это дар Божий! Я хочу, чтобы у нас был сын! Я очень этого хочу… Мойра моя… Это же счастье!

Мойра сквозь всхлипывания слышала его слова, но, казалось, опасалась в них верить. Однако, когда Дэвид обнял ее и притянул к себе, она не стала сопротивляться. Она вдруг сразу ослабела, перестала всхлипывать и лишь прерывисто дышала.

Он обнимал ее нежно и мягко, но она слышала его дыхание – тяжелое, глубокое. Ей внезапно стало так хорошо в его руках! Если он и впрямь любит ее, если рад тому, что у них будет ребенок… Ее сердце дрогнуло и затрепетало, как осиновый лист. А кожа даже в тепле его рук вдруг покрылась мурашками.

Все еще не поворачиваясь, она прошептала:

– Не играй мною, Дэвид. Я так беззащитна перед тобой…

– Успокойся, милая, – прошептал он ей в волосы. – И ты не беззащитна. Ты даже не знаешь, какая у тебя власть надо мной. Я думаю о тебе днем и ночью. Порой мне кажется, что я ни о чем другом не могу думать, кроме как о тебе. И я стану твоим защитником, моя фейри! Клянусь в том тебе своей христианской верой и Господом нашим Иисусом! О, ничего я так сильно не желаю, как оберегать тебя… тебя и наше дитя. Ты моя женщина, Мойра. Теперь только моя!

Она почувствовала, как он легко коснулся ее шеи, там, где ее не закрывали заколотые на затылке волосы. Сначала Мойра решила, что он касается ее кончиками пальцев, гладкими и неторопливыми. Но потом она ощутила его дыхание – точно ветерок холодил кожу. И поняла, что он приник к ней губами, нежно, мягко. Мойра только и могла, что сидеть неподвижно, полная ощущений, которые волновали ее до самого сердца. А сердце, еще недавно сжимавшееся от душевной боли, сейчас словно начало плавиться. Когда же Дэвид ласково взял в руки ее грудь… Мойре показалось, что он саму ее душу держал в ладонях.

Доверившись его рукам, она уже будто бы и не принадлежала себе и, покачиваясь, позволяла Дэвиду ласкать ее. О, она не хотела, чтобы что-нибудь из того, что он делал, прекратилось! Ей нравилось ощущать, как от его прикосновений к ее груди и бедрам откуда-то из глубин ее естества поднялось сладкое томление, какое расслабило и согрело ее, а потом даже опалило, когда кровь заструилась по жилам, словно огонь. Мойра узнавала это пробуждающееся волнение… Когда-то с Гектором Роем, когда вождь стал нетороплив и ласков с ней… Но к дьяволу Гектора Роя! Она не желала вспоминать его! Она была в объятиях того мужчины, к которому ее так тянуло, который забыл ради нее все… Который был готов любить и оберегать ее!

Его упоительные ласки, прикосновения, нежное поглаживание в самых потаенных местах. Она не сопротивлялась, а он был таким нежным, что у Мойры закружилась голова. Задыхаясь и пылая, она повернулась к нему и была оглушена силой и жадностью его поцелуя. Она покорилась полностью, она сама хотела его. И когда он мягко стал опрокидывать ее, лишь прошептала:

– Я хочу быть только твоей…

Она отдавалась ему легко и с удовольствием. Еще недавно она его ненавидела… теперь же принадлежала ему с пьянящим ощущением радости. Как он сумел так быстро покорить и приручить ее? А может, она уже давно была к этому готова?

Ее прошлый опыт соития с мужчинами не вызывал в ней удовольствия, теперь же, чувствуя в себе плоть Дэвида, Мойра была полна ощущений, о существовании которых и не подозревала. Ее веки отяжелели, она плыла в волнах наслаждения, обнимая его за плечи… такие крепкие и надежные плечи! О, переполнявшее ее счастье было настолько сильным, что хотелось кричать.

И она вскрикнула, когда уже не могла сдерживаться. Он же задвигался быстрее и ритмичнее, целовал ее и задыхался, а потом замер и, приподнявшись на локтях, застонал сквозь стиснутые зубы.

Все. Они исчезли, чтобы снова прийти в себя на зеленом склоне, под лучами солнца, среди ароматов вереска и гудения пчел.

Дэвид шептал Мойре ласковые слова, говорил, как хотел ее, как она мила ему, какая она чудесная и желанная. Говорил, что с ума сходил по ней. Как же сладко было слушать его!

– А я опасалась тебя, – тихо ответила Мойра, пряча лицо у него на груди. – Я никогда никого не боялась… Но ты…

– Этого страха больше не будет, Мойра. Ты под защитой.

И она ему верила. Это было такое счастье – лежать в его объятиях и наслаждаться ощущением покоя и защищенности в его сильных руках. Ее зеленоглазый Хат… Ее Дэвид.

Глава 3. Жених

Вечером у костра Мойра сидела в обнимку с Дэвидом, и ей не было дела, что подумают глазеющие на них Мак-Ихе. Она вся светилась гордостью и беспокойным счастьем, не обращая внимания на окружающих. Даже когда юный Хемиш вдруг швырнул в огонь одну из принесенных вязанок хвороста, отчего во все стороны полетели искры, а потом кинулся прочь, выкрикивая какие-то ругательства, Мойра только рассмеялась. Окружающие тоже приняли выходку Хемиша за его обычные проделки, лишь кто-то сказал Ангусу, чтобы тот скорее женил сына, дабы любящая женщина успокоила горячую кровь юноши.

Дэвид негромко сообщил Мойре, что парню есть отчего гневаться: не далее как сегодня он сватал ее у Дэвида.

– И ты отказал? Как ты мог! – шутливо возмутилась Мойра.

– Да вот отказал. Ведь я уже решил взять эту белокурую фейри себе. Хемиш же при всем его буйстве не решился вызвать меня на поединок, чтобы сразиться за тебя.

– А ты бы за меня сражался?

– Ну, возможно, до первой крови.

Мойра тихо рассмеялась волшебным грудным смехом.

Они говорили милые глупости, почти соприкасаясь лицами. И всем окружающим было ясно: эти двое – пара.

Ева, склонившись к Ангусу, шепнула, что давно уже поняла, что Мойре и Хату быть вместе. Ангус же ответил ей своим обычным фырканьем, но уже несколько мгновений спустя заявил, что теперь посмотрит, когда этот Хат решится напомнить ему о поездке в Элгинскую епархию. Думается Ангусу, что это не скоро случится. Мак-Ихе же только выгодно, если такой славный воитель какое-то время поживет среди них. А может, и останется навсегда. Ангусу это было бы желательно.

Той ночью Мойра и Дэвид не захотели спать в доме и отправились в сарай,где хранилось сено. Но не отдыхать, а чтобы вновь заняться любовью, чтобы вновь утолять свой голод друг в друге. И они долго и страстно ласкали друг друга, сливались в объятиях среди ароматной свежескошенной травы. А когда засыпали, Мойра, прижавшись к Дэвиду, уютно устроилась в кольце его рук. Такое ощущение близости и надежности было ново для нее и согревало ей душу.

Ангус велел не тревожить гостей, и, когда после утреннего перекуса влюбленные побрели прочь по пустоши, их никто не окликнул. Им же хотелось уединения, хотелось, чтобы в мире были только они одни. Вересковые склоны еще не покрылись пурпуром цветов, но так хорошо было забыться в них, доставляя друг другу наслаждение. Мойра с удовольствием ласкала крепкое, жилистое тело Дэвида. Он был силен и подтянут, никакого обвисшего живота, никаких складок на теле, сплошные мышцы, какие ей хотелось гладить и целовать. Его кожа была шелковистой, несмотря на то что то там, то тут виднелись отметины шрамов. Мойре нравилось касаться их, нравилось пропускать сквозь пальцы жесткие волосы на его груди или брать в руку его член, чувствуя, как он растет от ее прикосновения. О, Мойра не была скромницей, она была раскованной и шальной настолько, что порой смущала и восхищала Дэвида. Он не считал себя новичком в том, что на юге называют «ars amoris», искусстве любви, у него было немало женщин, но такой восхитительно бесстыдной, нежной и непосредственной, как эта найденная в горах Хайленда фейри, у него не было никогда. Да уж, прошла она науку с Гектором… Таких ласк даже он не знал, однако вынужден был признать, что находит в этой дикой вакханалии упоительное наслаждение. Ему страстно хотелось отвечать на ее ласки, делать все, о чем она просит. И когда он добивался от нее восторженных криков, то и сам начинал кричать, забывшись и полностью отдавшись страсти.

А как же его планы об отъезде? Сейчас Дэвид просто гнал эти мысли. Потом, он подумает об этом потом, у него еще есть время. Ему хотелось в это верить. Да, действительно правы те, кто говорит, что в самой природе Хайленда есть нечто расслабляющее и поощряющее к лени и мечтательности.

Мойра, догадываясь, какие тайны скрывает ее возлюбленный, все равно чувствовала, что может ему доверять, и делилась самым сокровенным. А он слушал и понимал, что стремлению продавать себя за мирские блага научила Мойру ее мать, Нора с острова Хой. Причем Мойра даже поведала, что когда-то ее мать совершила преступление, бежала от мести и вынуждена была отдаться первому, кто взял ее под свою опеку. Так же она советовала поступать и дочери: защита и покровительство влиятельного человека – вот что в первую очередь нужно женщине. На вопрос Дэвида, откуда же прибыла на Оркнеи ее мать, Мойра ответила уклончиво: Нора не любила об этом говорить.

В ответ на свою откровенность Мойра просила его рассказать о себе. Но тут Дэвид был осторожен. Он просто не имел права довериться ей. И если Мойра расспрашивала, в каких краях ему доводилось бывать, он отвечал довольно расплывчато – поведал про остров Малл и обычаи на нем; рассказал о своем пребывании в шотландских городах – Перте, Инвернессе, даже в прекрасном Эдинбурге. Один раз обмолвился об аббатстве Келсо, что на границе с Англией. Последнее особенно заинтересовало Мойру, она стала расспрашивать о тех краях, а потом спросила, что он знает об англичанах.

«Больше, чем ты представляешь, милая», – подумал Дэвид, тут же решив, что этот разговор стоит прекратить. О, у него имелось немало способов уклониться от темы. Это было несложно, когда в голове начинала шуметь кровь при одном взгляде на ее округлую грудь, на скользящие по розовым соскам волнистые пряди светлых волос…

Порой он замечал, что Мойра странно посматривает на него. В ее взгляде было нечто испытующее, даже тревожное. Дэвид решил, что это связано с их будущим. Мойра носила его ребенка, и, хотя он обещал, что не оставит ее, на самом деле Дэвид еще не решил, как поступит и где устроит молодую женщину. Это было беспечно с его стороны, но он чувствовал себя таким свободным и окрыленным подле нее, что позволил себе забыться ради этой свободы.

Но такое беспечное существование не могло продлиться долго. И Дэвиду пришлось заставить себя опомниться, когда следующим вечером он увидел огни на отдаленной гряде гор. Пожар – или это пастухи развели яркое пламя? Но потом огни вспыхнули и на более близких холмах, были и еще вспышки пламени вдали, крошечные светляки, мигавшие то тут, то там.

Дэвид с Мойрой как раз возвращались к дому Ангуса, когда заметили это свечение. Мойра невольно прильнула к Дэвиду.

– Началось! Знак огненного креста. Скоро все мужчины отправятся на сборы к своим вождям. Чтобы идти на большую войну… как ты и говорил.

– Все об этом говорили, – мрачно изрек Дэвид, вглядываясь в дальние огни.

Но Ангус Каррак, шустрый и неугомонный глава Мак-Ихе, когда к его дому сошлись мужчины, чтобы обсудить происходящее и узнать время выступления, неожиданно велел всем разойтись.

– Вы что, не знаете, что наши сторожевые уже не раз замечали в низинах людей из клана Сынов Медведя? – резко сказал он. – Нас самих ждет набег, и я не отпущу из рода ни одного мужчину, какой сможет обороняться.

Позже Мойра спросила Дэвида, насколько правомочен был Ангус так поступать.

Дэвид был доволен, что она не видит в темноте его улыбку. Да, Ангус может удержать Мак-Ихе от выступления, если у него будет на то основание и если сможет объяснить вождю Маккеев, отчего не спешит на сбор. Недавно Дэвид сам объяснил это Ангусу, когда они возвращались в селение после хэшипа.

Но Мойра осознавала и другое:

– Если Мак-Ихе не выступят на войну, то уцелеют. Ведь их и так не больно много в роду.

Умница, она все правильно поняла. А на другой день объяснила это женщинам рода, дав понять и им тоже, что лучше не провоцировать мужей на сборы в поход. А к слову мистрис Мойры местные кумушки прислушивались. Однако существовал закон, по которому воины при знаке сигнальных огней должны отправиться с оружием на сходку к вождю. Поэтому большинство мужчин Мак-Ихе ходили хмурые, понимая, что поступают неправильно, и только слово предводителя Ангуса удерживало их от выступления.

Правоту Ангуса подтвердил случившийся вскоре набег на стадо, выпасавшееся на верхнем пастбище. На этот раз Эррол сумел вовремя предупредить брата, и по данному им знаку тревоги мужчины бросились отбивать скот. Схватка вышла отчаянной, один налетчик был убит, но в итоге Мак-Ихе сумели отогнать пришельцев. В тот вечер Ангус даже велел открыть самый большой бочонок эля, чтобы угостить отличившихся воинов. И теперь никто не говорил о выступлении, ибо в ближайшее время набег мог повториться.

А вот вождю главенствовавшего в округе клана Маккеев до проблем людей септа Мак-Ихе не было дела. И вскоре в долину прибыли его посланцы.

Жители еще издали увидели троих приближавшихся всадников.

Дэвид был с Ангусом в кузне, когда прибежавший Манго сообщил о появлении гостей. Они вышли за порог, и Ангус пояснил, что тот, который едет впереди на серой кобылке, сам Иан Райвак Маккей, младший брат вождя клана. Сопровождали его два верных лейхтаха-телохранителя – громадный верзила Свейн нан-Орд, то есть Свейн Молотобоец, и рыжий Норман.

Ангус говорил об этом спокойно, но то, как он торопливо вытирал руки о передник, как оправлял складки пледа и спешно приглаживал волосы, указывало, что он нервничает. Дэвид остался стоять на пороге кузни, прислонившись плечом к косяку двери. Памятуя, что он тут с украденной женщиной, Дэвид невольно встревожился, хотя и понимал, кого именно следовало ожидать после того, как Мак-Ихе не послали своих клансменов на сбор отрядов, проигнорировав знак войны.

И вот прибыл сам брат вождя Маккеев. Надо же. Это важная персона в клане. Иан – так по-гэльски произносилось английское имя Джон, а прозвище Райвак было чем-то вроде фамилии и в переводе означало «желтовато-красный». Впрочем, этот молодой мужчина и был таким – его ниспадающие из-под берета длинные волосы имели странный цвет: почти медно-красные, они выгорели прядями до яркого лимонного оттенка.

«Как для маскарада выкрасился», – подумал Дэвид, ибо ему отчего-то сразу пришелся не по душе этот Иан Райвак. Брат вождя держался надменно, его застывшее лицо было неприветливым, хотя и довольно привлекательным: прямой нос, высокие скулы, чисто выбритый, выступающий подбородок. Его рыжеватые брови тоже выгорели до желтой тонкой полоски, а светлые желто-карие глаза казались какими-то блеклыми в сравнении с яркими волосами.

Одет Иан Райвак был богато: его килт и переброшенный через плечо плед были окрашены в дорогой синий цвет с примесями зеленых полос; на ногах были не грубые броги или гетры, а прекрасной выделки кожаные сапоги с голенищами выше колен; куртка из оленьей замши блестела от нашитых на нее блях; на берете красовалось перо, прикрепленное круглой брошью со знаком Маккеев – сжимавшей клинок посеребренной рукой. Сопровождавшие брата вождя лейхтахи рядом с ним выглядели куда проще. Тот, которого Ангус назвал Молотобойцем, был светловолос, как альбинос, а второй, рыжий и веснушчатый Норман, с его резкими скулами и длинным подбородком имел типичную для шотландца внешность. У телохранителей за плечами виднелись небольшие круглые щиты и длинные рукояти клейморов.

– Слава Иисусу Христу, Иан Райвак Маккей!

Ангус вышел вперед. Простота обычаев горцев не требовала от него проявления особого почтения к родичу вождя, и Ангус, глядя на гостя, лишь сложил руки на груди. Тот никак не отреагировал, просто смотрел по сторонам, видел сходившихся к дому главы людей Мак-Ихе и, лишь когда их собралось несколько человек, наконец заговорил:

– Уже пару ночей в горах пылают знаки огненного креста. Разве ты забыл, Ангус Каррак, что по этому сигналу каждый, кто может владеть оружием, обязан явиться на сбор к вождю Аю Рою Маккею? Или ты запамятовал пословицу «Где голова, там и руки»? То есть все следуют за вождем. Но ты, похоже, не спешишь. Или станешь утверждать, что не заметил сигнальных огней на возвышенностях?

– Заметил, – угрюмо кивнул Ангус. Он сильно побледнел. Настолько, что шрам на его щеке даже через темную поросль бороды стал казаться багряным. – Но послушай, Райвак, я ведь не первый год живу тут и не раз сражался за Ая Маккея, причем всегда вовремя являлся на его зов. Но знаю я и другое: до того, как воины вождя выступают в поход, они немало времени проводят в пирушках по случаю созыва. Разве нет? Разве сейчас славные парни Маккеи не гуляют у стен замка Бхайрак, не пьют эль и не пляшут с мечами во хмелю? И я решил, что в этот раз опоздаю на общее веселье. Ибо у нас тут некоторые проблемы.

И Ангус Каррак стал рассказывать про набег, про то, как Мак-Ихе удалось отбить и вернуть свой скот, а также охраняемый ими скот Маккеев. Однако теперь Ангус не может оставлять долину без защитников, ибо уже было одно ответное нападение и подобное наверняка повторится.

Это были веские аргументы, но Райвак лишь произнес:

– В любом случае ты должен был подсуетиться, Ангус. Твое прозвище Каррак, суетливый. Но, наверное, тебя уже надо называть Нерасторопный, если ты до сих пор не только не поспешил на зов, но и не прислал гонца с сообщением о своих бедах. И, клянусь славой нашего клана, тебе следует знать, что…

Тут он умолк, так и не закончив фразу. Смотрел куда-то в сторону.

Там по склону холма шла Мойра.

Этим утром она по просьбе Евы отправилась собирать клюкву и голубику на болоте и теперь подходила к ним с корзиной в руке, двигаясь легко и грациозно. Распущенные, не связанные лентой волосы облегали ее подобно легкой, сверкающей на солнце накидке. Приблизившись, она заметила, как разглядывает ее этот всадник, и остановилась, чуть вскинув подбородок и спокойно посмотрев на него. Похоже, его внимание позабавило Мойру. Она улыбнулась, чуть насмешливо… или вызывающе. По крайней мере, так показалось Дэвиду. Он даже ощутил укол ревности.

Иан Райвак словно оцепенел. Он не знал эту женщину. Она была не из септа Мак-Ихе. О, он бы запомнил ее, если бы видел ранее. Какие пушистые и длинные светлые волосы! А эти темные прямые брови, точеный нос, яркие губы! А этот гибкий стан и горделиво вскинутая голова! Вдобавок ко всему в этот миг сквозь плывущие по небу тучи пробился луч солнца, и Райваку показалось, что от нее, этой удивительно прекрасной незнакомки, исходит сияние, как будто она была волшебным существом, эльфом или фейри!

У него перехватило дыхание. Но в следующее мгновение кто-то заслонил от него дивную красавицу. Это был сильный, рослый мужчина, но тоже не из Мак-Ихе – Райвак знал тут всех.

Чужак властно обнял женщину за плечи и, притянув к себе, сказал:

– Разве у Маккеев принято так разглядывать чужих жен?

Жена? Это его жена? Но красавица действительно прильнула к незнакомцу и спрятала улыбающееся лицо у него на груди.

Райвак проглотил тугой ком в горле.

– А у тебя, как погляжу, гости, Ангус?

– Это гости настоятеля Гиба из обители Святого Колумбана. Ты знаешь, я служу святому отцу, Иан, и по его просьбе должен отвезти их в аббатство в Элгине.

– И поэтому ты не явился на сбор? – глухо произнес Райвак.

Он опять чувствовал на себе насмешливый взгляд прильнувшей к чужаку красавицы и от этого терялся.

– Ммфм, – привычно фыркнув, мотнул головой Ангус. – При чем тут это, Иан? Они и задержались потому, что я не мог нынче отлучаться от своего клана. А этот Хат Маклейн даже помог нам отразить набег бешеных пастухов. Он отличный воин.

– Маклейн? Каким ветром занесло Маклейна так далеко на север?

– Настоятель Гиб – мой родич, – не моргнув глазом, солгал Дэвид.

– А это твоя жена? – переспросил Райвак. И вдруг встрепенулся: – Она твоя жена перед Богом? И сам настоятель Гилберт освятил ваш брак и вашу постель?

– Мы женаты по своей воле шотландским браком рукобития, – вскинул голову Дэвид.

Никто из собравшихся Мак-Ихе не присутствовал при договоре рукобития. Но сейчас ни один из них не сказал и слова, чтобы возразить. Если Ангус молчит, то им тоже нет смысла вмешиваться. А вот Мойра смотрела на Дэвида испытующе. Он же склонился и поцеловал ее в лоб. Словно успокаивал. И еще сильнее прижал к себе.

Однако Райвака это особенно разозлило. Он легко соскочил с коня и, стараясь не смотреть на чужаков, шагнул к Ангусу. Начал резко высказывать, что тот поступает бесчестно, что, если глава Мак-Ихе не желает, дабы его сочли предателем, он должен отправить своих людей к замку вождя Ая Роя Маккея!

– Идем, потолкуем с глазу на глаз, – неожиданно миролюбиво произнес Ангус, положив руку на плечо Райвака. – Думаю, мы сможем сговориться.

Райвак какое-то время медлил. Потом увидел, что заинтересовавшие его незнакомцы уходят. Они шли, обнявшись, но при этом Иан заметил, что женщина оглянулась через плечо и рассмеялась. Ему показалось, что она смеется над ним.

Дэвиду такая игривость Мойры не понравилась. Ее вообще не стоило показывать этому парню Маккею. Да и смотрела она на него так…

– Просто хотела узнать, как ты отреагируешь, – ластясь, словно котенок, сказала Мойра.

– И как? Ты довольна?

– Почти. Ты при всех назвал меня своей женой. Это не совсем брачный союз, но свидетелей твоего слова было достаточно. Правда, чтобы брак полностью вступил в силу, нужно провести обряд рукобития в присутствии всего клана у зажженного огня. Ты готов это сделать, Дэвид мой?

– Вряд ли этот желто-рыжий Иан позволит подобное. Пусть думает, что брак уже заключен. Поверь, милая, так будет лучше.

Мойра надула губки. Она была недовольна. Но так очаровательна, что Дэвид не удержался и поцеловал ее. Он вообще не мог выпустить ее из объятий ни на миг. Пока она в его руках… Он никому ее не отдаст!

Гораздо позже, когда пошел дождь, они вернулись в селение. Привычно хотели устроиться на сеновале, но Ангус, который явно поджидал их, сразу окликнул Хата.

Он увел гостя за густые заросли ракитника, к шумному ручью, подальше от своего дома. Опустившись на землю, сидел молчаливый и понурый. Дэвид стоял рядом, ожидая, что скажет Каррак. И тот заговорил. Поведал, что Райваку нужны не столько люди Мак-Ихе – их не так много, чтобы брат вождя проделал такой путь, – а лошади, каких разводит Ангус. И Ангусу пришлось согласиться и отдать ему четверых пони. При этом он горестно вздохнул, а Дэвид, знавший, как гордится своими лошадками Каррак, сочувственно похлопал его по плечу. Что ж, клансмены обязаны отдавать своему вождю все, будь то имущество или жизнь.

– Зато я смогу не только оставить в клане большинство Мак-Ихе, но и снять с себя вину за ослушание, – ответил Ангус. – К тому же я пообещал, что трое из моих людей тоже присоединятся к походу. Я отправлю Хемиша, пусть с него собьют дурь, ну а Эрролу просто хочется развеяться. Третьим же… Третьим будешь ты, Хат.

Дэвид удивленно изогнул бровь.

– Я не ослышался, Ангус? Я ведь не твой человек и даже не Маккей. Мне незачем спешить на этот сбор.

Каррак еще ниже склонил голову.

– И все же я пообещал, что ты отправишься с Райваком. И ты поступишь именно так. Ведь ты мой должник, Дэйв.

– За проживание у тебя я рассчитался, когда ходил с Мак-Ихе в хэшип, – сухо заметил Дэвид.

– Ну, я не настолько мелочен, чтобы считаться с тобой за кров и сыры, какими тебя угощали тут, парень. Просто… Видишь ли, я сразу понял, кто твоя Мойра. И знаю, какая награда обещана тому, кто вернет ее барону Кинтайла, Гектору Рою Маккензи.

Дэвид задержал дыхание. Они с Мойрой так долго не имели вестей извне, что перестали думать о прошлом, как и о том, что это прошлое может настигнуть их. Но Дэвиду не стоило забывать, что как раз перед тем, как они прибыли в долину Мак-Ихе, Ангус побывал в Элгине. И там он мог слышать о пропавшей женщине Гектора Роя. Да и не забыл еще Дэвид, как Ангус смотрел на Мойру, когда они только появились. Однако позже Ангус ничем не выказал своей осведомленности. И вот теперь…

– Понятия не имею, о чем ты говоришь, – произнес Дэвид столь спокойно, что сам удивился – в глубине души он был напряжен до дрожи.

– Все ты понимаешь, Хат. А я не мог ошибиться. Приметы твоей Мойры известны, и за нее обещали немалую награду тому, кто укажет, где она находится. Но когда вы приехали, я подумал: «Если девчонка сбежала от Маккензи, какое мне до этого дело?» К тому же она вроде бы собиралась в обитель, служить Деве Марии, замаливать грехи. Это я уважаю. Но потом я понял, что она любит тебя. И решил, что нет ничего плохого в том, что такой славный парень, как мой гость, украл понравившуюся ему женщину. Так я рассуждал. Но все же ты мой должник. И я прошу тебя… Ох, Хат, ты напрасно думаешь, что Маккензи о ней забыл, ведь… это все равно что мне забыть о своих лошадках.

– И все же ты отдал большую часть своих лошадей, – заметил Дэвид.

– Как и отказался от награды за разыскиваемую беглянку, – добавил Ангус. – Теперь же я прошу тебя: позволь моим парням остаться в стороне от этой войны. Для этого нужно, чтобы вместо них к Маккеям пошел ты. Я говорил Райваку, какой ты отменный рубака. Его это заинтересовало.

Они оба помолчали. Дождь по-прежнему моросил, в низине болота густой пеленой собирался туман.

Дэвид думал об Ангусе. Каков хитрец! Ведь ни единым взглядом или словом не выдал, что догадался обо всем, был приветлив и дружелюбен. Теперь же выставляет условие. По сути, угрожает раскрыть их с Мойрой тайну. У Дэвида даже мелькнула мысль: может, стоит прямо тут зарезать Ангуса, тайком увести свою женщину и скрыться?

Но он отогнал эту мысль. Все же у горцев свои понятия о чести. Они не выдают тех, кого приняли.

Ну что ж, к Маккеям, так к Маккеям. В конце концов, ему выгодно, чтобы хоть кто-то не примкнул к собираемому в Нагорье войску. Однако как поступить в данном случае с Мойрой?

Саму женщину Дэвид нашел немного позже – там же, где они и ранее ночевали, в темном большом сарае, где Ангус хранил скошенное сено. Она заснула под шум дождя, закутавшись в плед. Дэвид был доволен, что Мойра не пошла к гостям, не стала привлекать к себе внимание. Он опасался этого, памятуя, как вызывающе она смотрела на этого Иана Райвака. Но сейчас, опустившись подле уснувшей возлюбленной, глядя, как безмятежно она спит, Дэвид вдруг ощутил такой прилив нежности, что даже слезы навернулись на глаза. Его сладкая фейри, его женщина, мать его будущего ребенка… Дэвиду надо было решить ее судьбу, и он какое-то время обдумывал, что ей сказать, прежде чем разбудил и все поведал.

В полумраке глаза Мойры казались огромными.

– Что ты решил?

Она спросила спокойно, но он уловил в ее голосе тревогу.

– Ангус не оставил мне выбора, – сказал Дэвид. – Я поеду к Маккеям и буду служить им какое-то время. Потом оставлю их и уеду.

– Понятно. Ты нашел способ, как избавить Мак-Ихе от участия в походе, ибо желаешь, чтобы их небольшой септ уцелел.

Дэвид улыбнулся, любуясь ее профилем. Вот умница! С ней можно общаться, не договаривая, – она все понимает.

– Когда мы отбываем к Маккеям? – спросила Мойра. И добавила с тревогой: – Ведь ты не оставишь меня тут?

Дэвид ответил не сразу. Он понимал, что брать ее с собой опасно: ее приметы известны, ее могут узнать. К тому же Дэвиду не нравилось, как на нее смотрел брат вождя. Так что оставить ее в долине Мак-Ихе было бы разумнее всего. Но его сердце вдруг так сжалось и заболело при одной мысли, что это конец…

Он собрался с духом и сказал:

– Оставаться или нет, решать только тебе, Мойра. Но подумай, ты беременна, а тут ты у друзей, о тебе позаботятся…

И осекся, когда она громко, как-то болезненно всхлипнула. Он хотел ее обнять, но она отстранилась, зашуршала сеном, отползая. Он слышал звуки, словно она давилась, а на деле зажимала себе рот, стараясь сдержать рвущийся горлом плач. Мойра поняла, что он бросает ее…

– Я ведь сказал, что все решаешь ты, – глухо повторил Дэвид.

– Я не буду просить тебя возиться со мной, Хат! Я смогу устроиться и без тебя. И я достаточно хороша, чтобы тот же Райвак подобрал меня…

– О, что ты говоришь!

Она все же расплакалась. И когда он привлек ее к себе, какое-то время вырывалась. Потом затихла. Ибо уже поняла, что победила. Он ревнует! И он не отдаст ее другому.

– Я пойду, сообщу этому желто-рыжему, что со мной поедет жена, – произнес Дэвид через время. – Скажу, что таково мое условие.

Снаружи уже закончился дождь. С навеса еще капало, за проемом входа собиралась мутная дымка. Дэвид исчез в ней, когда вышел. Мойра же откинулась на шуршащее сено в полной расслабленности. Она была обессилена, как воин после сражения. Но понимала, что свое сражение выиграла: Дэвид поступит так, как она хочет!

Как оказалось, Райвак даже не сомневался, что Хат Маклейн возьмет с собой жену. А еще до их выезда он пожелал лично проверить, чем так хорош в бою Хат Маклейн.

– Маклейны давно стали наемниками и сражаются за золото, – произнес он с нарочитой грубостью, чтобы задеть Дэвида. – И я хочу посмотреть, чего ты стоишь.

Дэвид сначала спокойно отнесся к словам Райвака – это нормально, когда человека проверяют перед тем, как нанять на службу. Другое дело, что Райвак выбрал для поединка не клеймор или палаш местной ковки – к удивлению Дэвида, в его руках оказался боевой кистень с двумя тяжелыми шипастыми шарами на цепи. Причем владел им Маккей отлично. Дэвиду пришлось отступать под градом его ударов. Он даже подумал, что этот парень надумал его убить. Ведь обычно нескольких выпадов хватает, чтобы понять, чего стоит соперник. Но удары Райвака были расчетливы и коварны, и Дэвид вертелся вьюном, ибо небольшой щит горцев плохо защищал от тяжелых гирь с шипами. Дэвид решил, что ему стоит усилить натиск и тем самым не давать Райваку времени для атак. В конце концов ему все же удалось заставить противника попятиться и зажать его в угол между хлевом и кузней. Здесь Райвак опустил оружие и кивнул, переводя дыхание.

Его рыжий лейхтах Норман засмеялся:

– Не пить мне больше добрый эль, если этот Маклейн нам не сгодится. Не так ли, Иан?

Райвак выдавил подобие улыбки. Без своего щегольского берета, растрепанный, но по-прежнему сохранявший спокойствие, он смотрел на Дэвида внимательно и словно бы разочарованно. Другой лейхтах, беловолосый Свейн нан-Орд, молча подал ему сброшенный ранее плед и что-то негромко сказал. Северной речью Маккеев Дэвид еще не овладел, но он понял, что телохранитель напомнил, что их где-то ждут и надо поторопиться.

Райвак согласился. И когда по обычаю все выпили дохан-дорох – прощальную чашу, приказал тут же трогаться в путь.

Их небольшая группа двигалась через пустоши и холмы на север, и возле каждого значимого места, будь то одинокий менгир на болоте, поросший мхами крест среди верещатников или просто мыс на берегу длинного безымянного озера, их поджидали группы клансменов Маккеев с оружием и щитами.

Если Дэвид ранее гадал, решатся ли воинственные Маккеи оставить свои северные владения и примкнуть к королю, то теперь вопрос отпал сам собой. И он даже не стал вести речи, что это не их война и что плохо вооруженным и не имеющим доспехов горцам не стоит отправляться туда, где им будет противостоять облаченная в латы английская армия. Между тем Дэвид понимал, что в любом случае его родному Пограничью придется туго, когда эти жаждущие добычи воинственные катераны начнут грабить английские фермы и замки. И при этом он сам оказывался вдали от своей страны! Бессмыслица какая-то. Его нынешние действия напоминали Дэвиду блуждание в тумане, из которого ему никак не удавалось выбраться на нужную тропу и вместо обозначенного места он уходил все дальше в сторону. Осознание происходящего с ним невольно омрачало настроение, и он, все больше погружаясь в себя, не был расположен к общению.

Мойра замечала, что ее Хат хмур, но не порывалась его расспрашивать. К тому же она тешила себя надеждой, что угрюмая молчаливость Дэвида связана с тем, что Иан Райвак то и дело оказывался рядом и не скрывал своего внимания к ней. Брат вождя выделил ей одну из лошадей, дабы женщине было удобнее путешествовать, но Мойра, будучи неважной наездницей, предпочла сидеть на крупе коня Дэвида. За спиной своего Хата она могла укрыться от взглядов Райвака.

Они постепенно удалялись на север, но ветер дул теплый, а впереди, там, где горные хребты смыкались, закрывая горизонт, собирались огромные серые тучи. И все же солнечные лучи то и дело прорывались сквозь их толщу, и тогда все краски казались особенно сочными. Благодаря долго державшейся теплой погоде на склонах холмов уже расцветал лиловый вереск, который на ярком солнце приобретал пурпурный оттенок, и это радовало сердца горцев, любивших свою дикую пустынную землю.

Вечером у костра Эррол взял в руки арфу и чистым сильным голосом стал нараспев декламировать старинную легенду. Он поведал о том, как некогда Господь решил одарить эти нагорья цветами. Сначала Он предложил розе произрастать на пустынных, обдуваемых ветрами склонах. Но роза ответила, что ее цветы слишком нежны и прекрасны, чтобы цвести в этих северных краях. Когда же Всевышний пожелал, чтобы тут росла душистая жимолость, жимолость отказалась, заявив, что ее чудесный аромат не предназначен для столь диких мест. Отказался и дуб, сославшись на то, что у него мощные и глубокие корни и он не хочет тратить их силу на произрастание в краю, где почва то камениста, то заболочена. И только вереск дал согласие украсить холмы Нагорья. И тогда Господь дал вереску яркость цветов розы, аромат жимолости и крепость корней дуба. Так гласит давнее предание, пел Эррол, и потому все горцы очень любят и почитают это растение.

Слушатели долго рукоплескали Эрролу, когда он закончил. По рукам ходила чаша с элем. К отряду Иана Райвака с мужьями пристали и несколько женщин, которые хлопотали у костра и делились принесенной снедью, так что вечерний привал превратился в самую настоящую пирушку.

– Погодите, то ли еще будет, когда нас примет славный старина Ай Рой Маккей! – говорили клансмены этого самого северного клана. Ибо слава о щедрости и радушии вождя Ая была известна всем.

Своего вождя клансмены любили от души. А вот его брата, казалось, побаивались. Мойра, помогавшая женщинам у костра, узнала, что многие считают, что Иан подменыш среди Маккеев. Конечно, он такой же красно-рыжий, как и все в семье вождя, но уж больно нравом не похож ни на кого из них.

– Все в их роду веселые и отчаянные, – рассказывали Мойре. – А Райвак как будто несет в себе некую вечную печаль. И улыбается редко, и в пирушках не принимает участия. Вот уж воистину эльфийское отродье, которому трудно среди людей. Он давно в пору вошел, время жениться пришло, да разве этот холодный эльф посмотрит на какую из простых женщин?

Ну, уж то, что Райвак поглядывал на Мойру, вскоре заметили многие. А ночью, когда все, кроме стражей, улеглись на покой, Райвак бесшумно отправился туда, где расположился со своей женщиной Хат Маклейн. Затаившись среди вереска, Иан стоял и слушал, как эти двое долго возились под пледами, различал их бурное дыхание, а потом увидел, как эта светловолосая женщина просто села верхом на своего мужа. В отсветах отдаленного костра было видно, как она подскакивает на нем, словно наездница. Райвак ощутил такое возбуждение, что ему стало больно. Шумно дыша, он занялся собой, рука его схватила набухший член, но стоны Мойры, ее покачивающийся силуэт с откинутой головой настолько завели его, что он справился скорее, чем рассчитывал, и даже замычал приглушенно. В голове шумело, но он продолжал смотреть. Тем временем женщина замерла, потом сидела, чуть покачиваясь, пока не упала с протяжным вздохом в объятия Маклейна. Иан тихо ругнулся сквозь зубы, а когда стал отходить, то заметил стоявшего неподалеку лейхтаха Свейна.

Телохранитель всегда должен быть рядом, и его присутствие не смутило Райвака. А тот лишь сказал:

– Послушай, Иан, если тебя так взволновала эта красотка, то, может, мне стоит избавить тебя от Маклейна? Одно твое слово, мой мальчик, и я…

– Тс-с, Свейн. Я еще… Я ничего не знаю.

И он пошел прочь, пошатываясь, как пьяный.

– Зато я знаю, – пробурчал Свейн. – Знаю, что наконец-то кто-то зацепил и твое ледяное сердце, Иан Райвак Маккей!

Но что бы ни происходило с сердцем Райвака, на другой день он был привычно спокоен, молчалив и угрюм.

Как же он отличался от своего старшего брата Ая!

Ай, прозванный Роем за яркий цвет волос, был живым, шумным и общительным человеком. Когда отряд Райвака прибыл к замку Маккеев Бхайраку, расположенному на берегу длинного залива, Ай лично встретил прибывших, многих тут же радушно обнимал, хлопал по плечам, расспрашивал о родичах, а потом стал подзадоривать, чтобы они поскорее отправились принимать участие в метании кейбера^[569].

– Я сам буду метать кейбер! – гордо заявил он. – И если кто-то справится лучше меня, то, клянусь громом и молниями, он получит от меня серебряный рог, доверху наполненный самым лучшим вином, какое я прикупил для своих погребов на юге!

Конечно, желающие нашлись! И почти три часа, до того как начало смеркаться, рослые клансмены и их вождь – огненновласый, кудрявый, с круглым как луна лицом и мощными плечами – скакали в развевающихся килтах, метали бревна, сопереживали, болели за своих, славили вождя и зычно выкрикивали кличи.

Но и после метания кейбера оживление близ замка Бхайрак не прекратилось – теперь при свете множества костров и факелов началось соревнование волынщиков. Из собравшихся здесь родов клана Маккей и септов выходили свои умельцы играть пиброхи; они старались изо всех сил, сперва по очереди, а потом начали сходиться, играя одновременно, словно пытаясь заглушить друг друга. Так продолжалось, пока один из них не упал от напряжения в обморок, что положило конец соревнованию. Но не празднику. Ибо вскоре началось перетягивание каната, за которым после очередных здравиц в честь вождя пришло время танцев среди мечей. И опять Ай Рой плясал не меньше, а то и больше других. Он легко скакал, несмотря на свою внушительную комплекцию и солидный возраст, а ноги его двигались так быстро, что восхищенные зрители были не в силах уследить за ними. При этом все движения Ая Роя были так отточены, что он ни разу не поранился о расставленные во множестве клинки.

Зато Иана Райвака нигде не было видно. Дэвид отметил, что этот молчаливый длинноволосый парень удалился в замок, едва они прибыли. И ему сразу стало от этого как-то легче.

Пиршество и игры продолжалось почти до глубокой ночи. В перерывах между состязаниями все пили эль – много пили. В итоге Дэвид пришел к Мойре уже совсем пьяный. А так как никто не потрудился указать, где расположиться Хату Маклейну с женой, то она заставила его лечь на свободном месте, какое нашла среди навесов и палаток раскинувшегося вокруг башни замка Бхайрак лагеря.

Однако шум в лагере не смолкал почти до утра, и на рассвете Мойра встала раздраженной и ничуть не отдохнувшей. Вот что, значит, имел в виду Ангус, говоря, что сбор у замка Маккеев будет обычной пирушкой, прежде чем они решат выступать. Но когда они решат? Мойра не знала, не знал и Дэвид. Едва рассвело, их разыскал веснушчатый лейхтах Норман, сообщив Дэвиду, что Маклейну следует отправиться на поле за холмом, где будут проходить учения клансменов.

Мойра же осталась в лагере среди скопища палаток. Вокруг дымили костры, на которых варили пищу, сновали какие-то незнакомые люди, некоторые с интересом поглядывали на нее. Хорошо, что вскоре появился Хемиш, который принес ей миску овсянки. Мойра не ожидала такой заботы от этого грубого паренька, и они какое-то время просто болтали. Правда, это не оградило молодую женщину от интереса других клансменов. Маккеи обычно знали своих собратьев и их жен в родах, эта же была незнакомкой. И красивой незнакомкой. У Хемиша то и дело спрашивали:

– Что это за фейри с тобой, молодой Мак-Ихе?

Хемиш даже возгордился, что его видят в компании такой красавицы. Но если к Мойре юноша заметно подобрел в последнее время, то его дурной нрав проявился теперь в том, что стал отгонять Маккеев от Мойры и ругаться. Мойре пришлось вмешаться и успокоить юношу. Что же касается самих Маккеев, то Мойре всегда нравилось внимание, она умела им наслаждаться, вот и теперь она легко общалась с местными клансменами, кому-то улыбалась, кого-то игнорировала, с кем-то весело смеялась. Такой, в окружении людей, ее и обнаружил бард Эррол. Он пришел не один, с ним была нарядно одетая женщина, которая сразу же направилась к Мойре, сделав знак другим расступиться.

Эррол улыбнулся:

– Смотри, кого я к тебе привел, Мойра. Это сама леди Фиона Маккей, почтенная супруга вождя Ая Роя.

Мойра в первый миг глазам не поверила. Среди дыма костров и лохматых, полуголых горцев перед ней предстала настоящая дама – статная, полная величия. А какое великолепное на ней было платье! Роскошный узорчатый бархат, пышные юбки колоколом, подбитые мехом широкие рукава и золотая вышивка на корсаже. Голову леди Фионы венчал модный полукруглый чепец, с которого на спину ниспадало темное шелковое покрывало. Мойра невольно стала приводить в порядок волосы, поспешила поправить складки пледа. Неприятно выглядеть обычной бродяжкой, когда перед тобой такая дама.

Леди Фиона была женщиной в летах, держалась она властно, но Мойре улыбнулась весьма приветливо.

– Так вы и есть жена Маклейна, нанятого моим деверем? Что же вы не явились в замок? Идемте, голубушка, со мной. Иан попросил меня позаботиться о вас. Но у меня столько хлопот с этими сборами клансменов! Большое хозяйство требует таких забот, что вы и представить не можете.

Но Мойра как раз представляла. И хотя согласно кивала в ответ на все, что говорила леди Фиона, пока они шли к арке ворот, про себя подумала, что нарядная госпожа Маккей не слишком усердная хозяйка. А та, словно подтверждая ее мысли, говорила:

– Столько славных парней со всего Стратневера явились на зов моего супруга, что я в какой-то миг решила – пусть устраиваются, как сами захотят. В конце концов, Маккеи неприхотливы. Выкати бочку асквибо – вот им и обед. Вереск будет им ложем, пледы – постелью, а чистое небо над головой – пологом. Но это если говорить о мужах. А вы ведь женщина. И для такой, как вы, у меня всегда найдется место в башне. К тому же Иан так просил меня проявить к вам участие. А просьбу деверя я не могу игнорировать.

Они приблизились к воротам. Замок Бхайрак возвышался на холме над водами длинного кайла. С залива тянуло свежим соленым воздухом, развеивавшим запахи тесно установленных хлевов и отхожих мест. Просторный двор кишел курами, свиньями, гусями; собаки и дети носились, играя, между горевшими во дворе кострами. Площадка двора была достаточно каменистой, чтобы недавно прошедший дождь не превратил ее в болото, а вот окружавшие двор деревянные постройки были собраны кое-как и давно не ремонтировались. Зато как хороша была главная башня замка! Четырехугольная, сложенная из мощных блоков песчаника, она высилась над округой в своей величавой мощи, а большая арка входа была украшена затейливым кельтским орнаментом, как в соборе, и к ней вела широкая деревянная лестница с резными перилами.

На верхней площадке лестницы у входа стоял Иан Райвак. В своей нарядной куртке с пряжками и складчатом пледе, переброшенном через плечо, он смотрелся как истинный лорд. Мойра сразу поклонилась ему, когда они с леди Фионой приблизились. Райвак внимательно смотрел на гостью, но едва их взгляды встретились, Мойра улыбнулась ему своей чарующей и немного насмешливой улыбкой – она уже поняла, что имеет влияние на этого угрюмого парня, – и он тут же отступил, смутившись и, что самое забавное, покраснев.

– Кажется, вы очаровали моего деверя, мистрис Мойра, – засмеялась леди Фиона, вступая во внутреннее помещение.

Они оказались в главном зале замка – достаточно обширном, но слабо освещенном, так как ставни на окнах еще не сняли и свет поступал лишь от горевших в открытом очаге поленьев. Дым от очага поднимался к низкому своду, и его едкий запах смешивался с запахами людского пота и псины – около дюжины крупных волкодавов вертелись тут же, некоторые из них вальяжно разлеглись на полу. На скамьях вдоль стен или прямо на вереске в углах спали отдыхавшие после вчерашней пирушки главы рода Маккеев, которых из особого уважения пригласили обосноваться в башне. Сам вождь тоже еще почивал – из угла, где возвышалось его скрытое за пологом ложе, доносился зычный храп.

Леди Фиона пояснила:

– Мой лорд супруг сильно утомился после вчерашних гуляний. А пока Ай Рой не занят делами, тут всем распоряжается мой деверь Иан Райвак. Он славный юноша. Знаете, милая, Иан воспитывался при дворе самого графа Хантли, он хорошо образован, знает грамоту и у него отменные манеры. Только вот все никак не могу его женить. Была у него невеста, родственница самого Хантли, но девушка умерла, а Иан одно время даже подумывал уйти в монастырь. Хорошо, что не поступил так, да простит меня Дева Мария! Ибо более толкового помощника, чем Райвак, я бы нам с супругом и не пожелала. Ведь мой Ай по сути большое дитя. Он благороден, смел, ему тут никто не прекословит, однако, когда надо принимать какое-то решение, и я, и Ай сразу же идем за советом к Райваку.

Мойра не могла не отметить, что леди Фиона старается выставить деверя в наилучшем свете. И она на всякий случай сообщила, что ее муж Дэвид Хат тоже отметил способности Иана Райвака Маккея. Сама же Мойра признательна брату вождя за ту заботу, какую он проявлял о ней в пути: редко когда горец так предупредителен с женщиной, когда она в положении.

Ее речь явно смутила леди Фиону.

– Так вы ждете дитя, моя милая? Странно, Райвак не сказал мне об этом. Право же, я даже озадачена…

– Отчего? Разве не бывало, чтобы женщина забеременела от своего мужа?

Леди Фиона ничего не ответила. Она какое-то время мешкала, словно раздумывая, но затем снова улыбнулась и пригласила гостью проследовать за ней по ведущей вдоль каменной стены лестницы на верхний этаж.

– Там только женские комнаты, я не позволяю мужчинам в их грязных брогах подниматься к нам, – добавила она со значением.

Мойра это сразу поняла, когда они поднялись сквозь откинутый люк в верхние покои. О, леди Фиона любила уют и могла позволить себе роскошь! Полы тут были посыпаны свежей травой, на скамьях у стен лежали меховые покрывала, на резном комоде сверкали литые серебряные подсвечники, а в окне в частом переплете поблескивали вставленные стеклянные шарики, пропускавшие достаточно света, чтобы поутру не разжигать огонь. Настоящая роскошь! Но более всего Мойру удивила раскрытая на пюпитре книга с прекрасными иллюстрациями. Она не удержалась, чтобы тут же не прочитать строфу из нее, чем поразила не только хозяйку замка, но и находившихся здесь под ее присмотром женщин. Причем две из них были модно одеты – личная портниха и камеристка леди Фионы, выписанные для северной леди из самого Эдинбурга.

– Мы можем позволить себе нанимать дорогую прислугу, – важно заявила леди Фиона. – Особенно после того, как король Яков щедро оплатил наше участие в предстоящей кампании. И теперь мы можем нанять для наших клансменов даже вашего супруга Маклейна. Говорят, что Маклейны дорого берут за свои услуги, но у Маккеев хватит средств рассчитаться! Да, да, моя милая, ваш Хат будет обучать наших воинов. Ну а вы пока поживете у меня. Будете читать мне отрывки из книги, раз уж вы такая разумница.

Мойре понравилась идея пожить в башне Бхайрака. Никакой сутолоки и вони лагеря, есть отдельное ложе, да еще и женщины леди Фионы приготовили для гостьи чан с горячей водой. Пусть она помоется с дороги, а они пока подберут ей одно из платьев госпожи и портниха Хетти перешьет его по меркам супруги Маклейна.

Проявлять такое щедрое гостеприимство к гостям было обычным делом для глав клана – в этом выражались их могущество и расположение. И сейчас, когда Мойра за небольшой ширмой разделась и погрузилась в большую лохань, простеленную простыней, чтобы не тереться о деревянную поверхность, она едва не застонала от удовольствия. О, когда-то она могла позволить себе такое! Но после похищения Мойра мылась только в холодной воде горных озер или рек. Сейчас же, ощущая, как горячая вода размягчает кожу, как ее тело нежится, расслабляясь в тепле, она испытывала истинное наслаждение. Прикрыв глаза, молодая женщина едва не мурлыкала, как кошка.

Как же она была благодарна хозяйке замка за такое удовольствие! Как рада, что они приехали сюда! И она даже не придала значения словам леди Фионы, которая сказала своим женщинам:

– Райвак не говорил мне, что она ждетребенка. Наверное, не знал. Пойду-ка переговорю с ним.

Дэвид вернулся к замку Бхайрак уже под вечер, неимоверно уставший.

Воинственный дух клана Маккей и их преданность вождю привлекли на сборы клансменов со всех обширных земель Стратневера. Причем не только мужчин, способных носить оружие, но даже тех, кто по своему возрасту уже был непригоден для сражений. Молодые и старые, они считали себя отменными бойцами, лихо размахивали палашами и потрясали копьями, однако не имели никакого понятия о том, что такое дисциплина, и не желали повиноваться.

Дэвид, наблюдая за клансменами, понимал, что большая часть их погибнет в бою. Причем самое странное состояло в том, что горцев это даже устраивало – сражаться и погибнуть со славой, но при этом утащить с собой в преисподнюю как можно больше врагов.

И вот он, нортумберлендский рыцарь, англичанин, враг жаждавших похода Маккеев, обязался обучать этих бешеных горцев убивать его соотечественников.

Дьяволово семя! Нет уж, он так не поступит. И Дэвид полдня потратил на то, чтобы обучать Маккеев не выпадам и атакам, а тактике обороны. Однако Маккеи были достаточно сообразительны, чтобы вскоре заметить это. И хотя у Майсгрейва то и дело возникали проблемы в общении с ними из-за различия в говоре, находившиеся рядом Эррол и Хемиш помогали ему перевести и донести до Маккеев некие доводы. Мол, умеющие защищаться воины всегда успеют напасть, к тому же таким вот способом – ощетинившись копьями и собравшись плотной массой – шотландцы сражались еще во времена Роберта Брюса^[570]. А этого короля уважали даже в далеком северном Стратневере.

Копья у Маккеев были длинные, зачастую с крюком на конце – опасным приспособлением, созданным, чтобы стаскивать с седла облаченного в доспехи конника. Обычно все это оружие хранилось у главы клана, но выдавалось со складов вместе с доспехами накануне предстоящего выступления. И хотя доспехи горцев были не из лучших – обычно это были обшитые стальными бляхами кожаные куртки или уже латанные-перелатанные кольчуги, служившие еще их дедам и отцам, – кузни Маккеев работали исправно, доспехи приводились в порядок, так что к моменту выступления они могли быть довольно неплохо экипированы. А вот для глав клана привезли прекрасные латы, полностью пластинчатые и даже украшенные чеканкой.

В основном Дэвид вызнал все это у веснушчатого лейхтаха Нормана. Этот телохранитель весь день был подле Хата и даже помогал ему справиться со своевольной оравой клансменов. Другой телохранитель, Свейн Молотобоец, тоже явился, но держался в стороне и мрачно наблюдал за происходящим, опершись на свою огромную секиру. Дэвида он даже стал раздражать – казалось, взгляд красноватых глаз этого альбиноса словно прожигает его насквозь.

Эрролу тоже не нравился Свейн.

– Знаешь, Хат, что говорят Маккеи об этом белобрысом? – сказал он, когда они, решив передохнуть, попивали поднесенный кем-то эль. – Дескать, Свейн нан-Орд – местный палач. Вождь Ай, а еще пуще его эльфийский братец Иан пускают Свейна в дело, когда надо кого-то убрать. И мне не нравится, что он крутится тут. А тебе советую быть осторожнее, Хат. Похоже, этого лейхтаха прислали, чтобы он следил за тобой. Ты ведь тут чужак.

О, они еще не знали, насколько он тут чужак!

В конце концов после долгого утомительного дня Дэвид отправился к палаткам близ замка Бхайрак. Его даже покачивало от усталости, но при мысли, что вскоре он увидит Мойру, на душе стало легче. Он целый день с трудом сдерживал в душе глухую ярость, слушая похвальбы клансменов о том, как они пустят кровь его соотечественникам, и ломал голову над тем, как ему выпутаться из найма, в который угодил, однако стоило ему только подумать, что его ждет Мойра, как все это переставало казаться таким значительным. Дэвид понимал, что его спутница стала для него главной радостью в жизни. Увидеть ее поскорее, обнять, зарыться лицом в ее рассыпающиеся волосы…

Мойры нигде не было. На его расспросы местные что-то говорили, указывая на башню замка. Наконец Дэвид отправился к Бхайраку, где ему пояснили, что леди Фиона взяла жену Хата под свое покровительство.

Это было вполне нормально, жена вождя имела полное право приближать к себе понравившуюся ей женщину. Правда, самого Дэвида в башню Бхайрака никто не приглашал. Чужак он и есть чужак, и доступ в жилище глав клана ему заказан. Благодаря его настойчивости одна из местных прислужниц все-таки вызвалась привести к нему Мойру. И когда Мойра пришла… Дэвид даже опешил, уставившись на нее.

Это была не та растрепанная, кутающая в плед бродяжка, с которой он сблизился на пустошах Хайленда. Теперь Мойра выглядела почти как дама, какую он встретил в Эйлен-Донане. Ее нарядили в платье песочно-желтого сукна с широкой разлетающейся юбкой, обшитой по подолу двойной коричневой тесьмой, и рукавами, украшенными разрезами со шнурами. Сама же Мойра, чистая, с замысловатой прической, явно уложенной опытной камеристкой, смотрелась как леди, а не беглянка, какую он в долине Мак-Ихе при всех назвал своей женой.

– Это все заботами леди Фионы, – придерживая юбки, покрутилась перед изумленным Дэвидом Мойра. – Жена вождя сказала, что я буду жить в ее покоях, пока ты занимаешься обучением воинов Ая Роя. О, Дэйв, если бы ты только знал, как я рада, что оказалась в столь достойных условиях и ко мне так уважительно относятся!

А он… Весь в поту и грязи, усталый и голодный как пес. Дэвид сказал, что пойдет выкупаться в водах залива, и Мойра позаботилась, чтобы принести ему из башни Бхайрака мыло и свежий плед. И пока он плавал, а потом сидел возле нее и хлебал из миски прихваченный со стола вождя партен бри^[571], Мойра с удовольствием рассказывала, что леди Фиона была восхищена ее умением бегло читать и что позже госпожа Маккей и ее прислужницы сидели и слушали, как она читала им роман. О, это было такое увлекательное занятие! В романе говорилось, как одна монахиня сбежала с рыцарем из монастыря, за ними была погоня, но сама Пречистая Дева, видя, как сильна и чиста любовь беглецов, взяла их под свое покровительство…

– Я еще не дочитала эту книгу, когда меня позвали к тебе, – сказала со вздохом Мойра. – И женщины в замке настаивают, чтобы я вернулась и продолжила чтение сразу после того, как повидаюсь с супругом. Видишь ли, милый, меня поселили в верхних покоях замка, куда леди Фиона не допускает мужчин. И это значит, что какое-то время нам придется жить врозь и я не буду спать в твоих объятиях…

Учитывая, что в покоях башни Бхайрак ей было удобно и спокойно, Дэвид не стал настаивать, чтобы женщина, которую он назвал своей женой, осталась ночевать с ним на берегу кайла. Он лишь спросил, не донимает ли ее в замке Иан Райвак Маккей?

Мойра лукаво засмеялась:

– О, он, как и другие клансмены, не смеет подниматься в верхние женские покои. Но должна заметить, что леди Фиона много рассказывала мне о младшем брате вождя, и это были только положительные отзывы. Создается впечатление, что ей хочется, чтобы я прониклась симпатией к ее молодому деверю. И меня это даже смущало, пока я не поставила ее в известность, что жду от тебя ребенка.

Дэвида это успокоило. Он знал, каким расположением пользуются у горцев будущие матери, как уважительно и бережно относятся к ним в клане.

Ну а потом Мойра поведала то, что не могло не заинтересовать его. Из разговоров в башне она поняла, что Маккеи получили немало серебра за свое участие в будущей кампании короля Якова. И выступят, когда будет получена вторая часть оговоренной суммы. Поэтому, оставаясь в замке, Мойра может выяснить, когда это случится. И Дэвид уже откровенно попросил ее узнавать для него все новости и сообщать при встрече.

С утра Мойра смотрела в окно, как ее Хат уводил порученных ему для обучения клансменов. Маккеи, потомки некогда обитавших тут викингов, были крепким и рослым племенем, однако Дэвид среди них выделялся какой-то особой уверенностью и властными манерами. Мойра помнила, как еще при его появлении в Эйлен-Донане она отметила это величавое достоинство, догадавшись, что он не простой торговец. Но теперь она знала, что он англичанин и враг. Однако и мужчина, которого она полюбила, с которым пожелала связать свою жизнь. Наблюдая, как он решительно, не принимая никаких возражений, заставляет подчиниться себе непокорных горцев, она поняла, что Дэвид делает это безо всякого особого умысла – просто он и был таким.

Не участвовавшие в тренировках Маккеи расходились после очередной пирушки. Такое времяпрепровождение казалось всем вполне естественным: клансмены и приехавшие с ними жены обычно жили довольно уединенно, разделенные горами и низинными топями, поэтому при встрече радовались случаю поднять в обществе друг друга добрую чарку, а то и полный рог.

Но в основном жизнь в клане начинала бурлить, когда поднимался вождь Ай Рой. Шумный, властный, но готовый веселиться и пировать по любому поводу, он был тут непререкаемым главой и власть его была огромна. И когда начинался день, на площадку башни Бхайрак поднимался один из его герольдов, трубил в рог и выкрикивал во всю мощь легких: «Эй вы, владыки, короли и прочие вельможи! Да будет вам известно, что Ай Рой Маккей уже позавтракал! Теперь можете приступать к трапезе и вы!» Причем все это делалось достаточно церемонно и без малейшей иронии.

Но даже сам Ай Рой вынужден был считаться с тем, что предлагал ему рассудительный младший брат. И когда Иан Райвак посоветовал вождю посмотреть, как обучает его клансменов Хат Маклейн, Ай подчинился. Он поехал в долину, где Хат пытался научить Маккеев выполнять общую защиту в строю. Наблюдая за учениями, Ай Рой постоянно вмешивался и по сути больше мешал, чем оказывал помощь обучавшему. Вождь шумел, кричал на клансменов, а то вдруг возжелал сам занять место с копьем. При этом он расталкивал соседей, отчего суматоха становилась еще больше.

Утомленный после общего топтания с копьями, вождь пожелал, чтобы его парни продемонстрировали гостю, на что они способны. И если ранее Ай был уверен в своих парнях, то теперь… Ему порой казалось, что клансмены Маккеи выданными им из кладовых вождя клейморами и палашами то ли рубят дрова, то ли скирдуют сено – и среди них гибкий и быстрый как молния Хат с его отточенными движениями, наметанным глазом и уверенной рукой. Чужак, как бы танцуя, ловко отражал их сильные рубящие выпады.

Ай довольно долго наблюдал за происходящим, а потом сказал Райваку, что одобряет решение брата нанять воина Маклейна для обучения клансменов. Более того, тем вечером вождь пригласил Хата в башню, усадил за стол и с величественным видом преподнес ему серебряную фибулу со знаком клана Маккей. Так Ай Рой выразил свое расположение и даже Мойре сказал, что она может гордиться тем, что стала женщиной столь славного воина.

Последнее очень разгневало Райвака, и он демонстративно встал из-за стола и ушел.

А еще через день стало известно, что у Дэвида произошла стычка с лейхтахом Свейном нан-Ордом. Причем лейхтах сам насел на Хата, вынудив того принять бой.

Дэвид был ранен в этом поединке, клансмены Маккеев под руки привели его в башню, ибо Свейн так полоснул его секирой по бедру, что Хат потерял много крови, ослабел и не мог идти сам. А Свейн… Свейн получил такой рубящий удар по горлу, что голова его откинулась назад, словно крышка сундука.

Райвак в гневе кричал, обращаясь к старшему брату:

– Ай, ты должен что-то предпринять! Этот чужак убил Свейна, верно служившего Маккеям столько лет! И ты, как глава клана, должен покарать Хата Маклейна.

Но вождь сперва молчал, прислушиваясь к ропоту в рядах своих клансменов, а потом схватил брата за плечо и почти силой отвел в сторону.

– Ты ополоумел, Иан! – прошипел он у его лица, оскалив крупные желтые зубы. – Все знают, что Свейн твой – убийца, и если он придрался к Хату, то не иначе как по твоему приказу.

– Ты всерьез думаешь, что Свейн действовал по моему наущению? – побледнел младший Маккей.

– Да! И многие считают так же, поскольку есть причина. Как трудно не заметить восхода солнца, так трудно не заметить и того, что ты положил глаз на жену Хата. Фиона говорила мне, что ты плел ей насчет того, что эта женщина – твое спасение и твоя судьба. И если она настолько мила тебе, что ты натравил на ее мужа Свейна… Это бесчестно и позорно. Имя Маккеев не должно быть покрыто грязью. Ты слышал, что выкрикивали наши парни? Они догадались о твоем замысле. А если они разозлятся, то могут и лотинг^[572] созвать. Тогда и наше с тобой слово немного будет стоить.

Райвак нервно дышал. Но он не перечил, когда его брат взял Хата под свое покровительство, выделил ему покой, позвал лекаря, а также позволил Мойре неотлучно находиться рядом с супругом и ухаживать за ним.

Дэвид пошел на поправку довольно быстро – покой и сытная еда сделали свое дело.

– Ты же знаешь, на мне все заживает как на собаке, – успокаивал он встревоженную Мойру, проводившую теперь с ним почти все время.

Но именно ее забота и внимание вселяли в душу Дэвида успокоение и радость, и казалось, что само присутствие прекрасной фейри исцеляло его, а отнюдь не травы и мази, какими потчевал его местный знахарь.

Однажды Дэвид с удивлением сказал Мойре:

– Знаешь, мне перестала сниться моя прежняя жена Тилли… А когда вспоминаю ее, как сейчас, на меня уже не накатывает беспросветная грусть. Наверное, Тилли отпустила меня. И теперь я весь полон тобою. Влюблен, как мальчишка.

Он спокойно говорил о своей почившей супруге, и Мойра поняла, что ею одержана еще одна победа. Она забирала любимого у его прошлого, становилась его жизнью здесь и сейчас. И это наполнило ее душу таким умиротворением, что позже она почти равнодушно выслушала леди Фиону, пытавшуюся убедить ее, что Райвак никогда бы не стал натравлять на ее мужа своего лейхтаха, что Свейн сам невзлюбил чужака и решил с ним разделаться.

– Райвак очень боится вызвать твое неуважение, Мойра, – уверяла леди Фиона, не выпуская руку гостьи из своих ладоней. – О небо, я вынуждена признаться, что он просто голову от тебя потерял! Подобного даже я не ожидала… Но вам с Хатом не стоит опасаться его, если уж сам Ай Рой взял вас под свою защиту. И все же прошу тебя, будь снисходительна к несчастному Райваку. Иан, несмотря на кажущуюся холодность, очень ранимый юноша. И твое недружелюбие после случившегося просто изводит его. Я же, со своей стороны, переговорю с ним и заставлю покаяться за это греховное чувство к чужой жене. Через день мы отправляемся в соседнее Балнакейское аббатство, и Райвак поедет с нами – и как охранник в пути, и для того, чтобы замолить свои грехи.

Мойру леди Фиона тоже взяла в поездку. Молодой женщине это не очень нравилось, но Дэвид шел на поправку, а сама хозяйка относилась к гостье с такой теплотой и расположением, что у нее просто не нашлось слов, чтобы отказаться. Мойру утешала лишь мысль, что она, так долго не причащавшаяся и не исповедовавшаяся, наконец получит возможность облегчить душу.

В пути Райвак был молчалив и печален. Он знал, что леди Фиона пытается расположить к нему Мойру, однако строгий приказ брата держаться подальше от супругов Маклейн вызывал у него тихий гнев на вождя. Ох, этот Ай Рой с его устаревшими понятиями о чести! Райвак признался, что с ума сходит от этой женщины – и это он, который раньше жил в своем одиночестве, как рыцарь в башне, и не желал никого знать. Но Ай стал только еще более суров с ним, намекнув, что не позволит брату совершить какое-либо неблаговидное деяние, и даже пригрозил изгнанием из клана. А ведь он, Иан Райвак, столько сделал для Маккеев, в то время как сам Ай мог только принимать почести и распивать эль в компании обожавших его клансменов!

Путь в обитель был не столь далеким, но им то и дело приходилось объезжать длинные заливы-кайлы, какими было изрезано северное побережье Шотландии. И почти все время, пока они ехали, Мойра смотрела то на океан, то на окрестные возвышенности, вполуха слушая, что нашептывала ей Фиона. А та говорила, что, дескать, Райвак на все для нее готов и что очень жаль, что Мойра так поздно попала в эти края, а то – о, пусть мистрис Мойра оценит сказанное! – случись ей оказаться тут ранее, она могла бы породниться с вождем Маккеев через брак с его ближайшим родичем и стать ровней самой Фионе. Не всякой женщине без приданого выпадает возможность стать парой мужу столь высокого положения, как Иан Маккей, с нажимом уверяла леди Фиона. А уж среди какой роскоши и в каких удобствах тогда придется жить Мойре, та уже могла составить себе представление. Ведь Фиона заметила, что ее гостья получает большое удовольствие от такой жизни.

«Опоздали вы со своими предложениями, – думала про себя Мойра, следя за полетом чайки над морем. – Это когда я была несмышленой девчонкой, меня убедили, что удобства и роскошь – главное, что нужно женщине от жизни. Но с тех пор я узнала, как это, когда ты любишь и любима в ответ. И это как крылья! Ты живешь – и паришь одновременно. А если случаются трудности, ты знаешь, что не одна. И крылья твоей любви перенесут тебя через любые препятствия!»

Древнее Балнакейское аббатство возникло на севере Шотландии еще во времена раннего христианства. Некогда тут поселились несколько миссионеров, проповедовавших Слово Божье, но постепенно обитель росла, и ныне она представляла собой довольно большое строение с башенкой колокольни, мощными грубыми постройками из крупного камня и даже украшенной колоннадой галереей, обращенной к морю.

Сейчас в Балнакейской обители было около пятнадцати монахов-бенедиктинцев и несколько послушников, так что по местным меркам это было крупное аббатство. Настоятелем тут был некий отец Годвин, являвшийся духовником леди Фионы Маккей. Однако как же была поражена Мойра, когда настоятель скинул с головы капюшон и она узнала в этом седом, сгорбленном священнике с искривленными ревматизмом руками своего наставника и воспитателя с острова Хой!

В первый миг молодая женщина и слова не могла вымолвить. Отец Годвин не сразу заметил бывшую ученицу и поспешил сначала к коленопреклоненной леди Фионе. Потом он повернулся к ее спутникам и уже вскинул руку для благословения, как вдруг застыл с двумя поднятыми перстами, изумленно глядя на скинувшую с головы плед Мойру.

– О Боже Всемилостивейший! Мойра, дитя мое… Ты ли это, во имя самого Неба?

Мойра поспешила преклонить перед ним колени, чувствуя на себе множество удивленных взглядов.

– Aproba mei, Pater!^[573] – негромко произнесла она на латыни. – Nobi enuotiare mei!^[574]

Отец Годвин только стоял и смотрел на нее, не зная, что и сказать.

И тут же рядом оказался Иан Райвак:

– Вы знаете эту женщину, святой отец?

Возникла напряженная пауза, все молчали, и стало слышно, как пронзительно кричат чайки над морем.

Отец Годвин выглядел растерянным.

– Да, я знал это дитя ранее, когда еще служил священником на Оркнейских островах. Но я не видел ее с тех самых пор, как…

– С тех пор, как несколько лет назад я покинула остров Хой, – поспешила подсказать Мойра. – Я уехала в Шотландию, но теперь судьба привела меня в эти края, причем не одну, а с моим супругом Хатом Маклейном, – торопливо говорила она, умоляюще глядя на своего учителя.

Настоятель Годвин быстро заморгал. Он понимал, что его воспитанницу что-то волнует, но успокоил ее мягкой улыбкой.

– Я рад, что твоя участь сложилась лучше, чем я предполагал, Мойра с Хоя.

После этого он повернулся к ее спутникам, пригласив проследовать в ворота обители.

Лишь много позже, когда закончилась служба и леди Фиона с сопровождающими отправились отдыхать в отдельные покои, Мойра смогла переговорить с отцом Годвином. Настоятель пригласил ее на обращенную к морю галерею, где их не могли потревожить. Мойра сразу сказала:

– Вы погубите меня и моего супруга, если поведаете Маккеям, что некогда я была женщиной Гектора Роя.

Отец Годвин сдержанно произнес:

– Я не буду лгать, если кто-то из властвующих тут Маккеев начнет расспрашивать о тебе. Но я не хочу порочить тебя в их глазах, поведав, с какой охотой ты некогда согласилась стать наложницей старого Маккензи. Надеюсь, мое нынешнее положение позволит мне избежать подобных вопросов или ограничиться молчанием. Я многим обязан Маккеям, я живу под их покровительством с тех пор, как три года назад было принято решение назначить меня настоятелем в эту обитель, дабы возвысить за долгую службу на Оркнейских островах. И если они не упомянут того, кто купил тебя на Хое, я не стану говорить им о твоем прошлом.

Мойра испустила вздох облегчения. Они стояли рядом, глядя на раскинувшееся впереди серое море. Был нежаркий летний день, солнечные лучи, как это часто бывает на севере, рассеивались, и в воздухе стояла легкая серебристая дымка. Благодаря этому полупрозрачному свечению все вокруг приобретало особую мягкость, резкое противостояние света и теней стиралось, придавая дневному освещению скромное очарование вечерних сумерек.

– Здесь все, как на нашем Хое, – спустя немного времени произнесла Мойра. – Тот же свет, запах океана, крики морских птиц. Все эти годы я не получала вестей с Хоя, но знаю, что Маккензи не оставлял мою родню без помощи. И в то же время я ничего не знаю о них. Гектор Рой не любил вспоминать, откуда привез меня, считая, что для его чести будет позорным, если узнают, в каком отдаленном уголке христианского мира он приобрел себе любовницу. Поэтому и со мной он не говорил о моей родне.

И Мойра почти умоляюще взглянула на своего былого наставника, словно прося поведать о тех, о ком ничего не знала столько лет.

Лицо отца Годвина было печально.

Оказалось, что пару лет назад ее мать умерла, не оправившись после очередных родов. Потом и отчим Мойры попал со старшими сыновьями в шторм и не вернулся. А ведь у них была хорошая лодка, приобретенная стараниями присланных от Маккензи даров. В последнее время получаемый доход перечислялся на слабоумную сестренку Мойры, которую удалось пристроить в монастырском приюте на соседнем острове. Кроме того, немало перепадает брату Мойры Манго. Парень даже смог посвататься к дочери местного юдаллера. Правда, он не любит говорить, что своим благосостоянием обязан сестре, которую все еще считает шлюхой. Ну а родившиеся после отъезда Мойры дети Норы… они умерли, закончил Годвин с грустью в голосе.

Мойра заплакала. Ее прошлое исчезло, как и уплывшие за горизонт облака.

– У меня теперь совсем иная жизнь, отче, – произнесла она через время, вытирая глаза кончиком пледа. – Но мне жаль мою мать, так и не познавшую счастья и искренне уповавшую на то, что, продав меня Маккензи, она делает для дочери благо.

– Но это все уже в прошлом, дитя мое. Я молился о тебе и теперь вижу, что мои молитвы были услышаны и ты избежала позорной участи наложницы. Однако позволь узнать, освящен ли Церковью твой брак с человеком, которого ты нынче называешь супругом?

Ах, неужели это все, что его интересует? Молодую женщину вопрос священника почему-то расстроил. И Мойра ответила несколько резче, чем хотела: мол, она живет с любящим мужчиной, носит под сердцем его дитя и уверена, что человек, которому она доверилась, обязательно обвенчается с ней, когда она его об этом попросит.

Годвин какое-то время смотрел на нее, а потом сказал:

– Знаешь, Мойра, я долго тосковал по тебе, когда ты уехала. Ты была мне как родное дитя… И я никогда не сделаю тебе зла, что бы ты ни думала обо мне и моих воззрениях. Ты можешь рассчитывать на меня, о чем бы ни попросила, – клянусь в том своей христианской верой и спасением души! – почти торжественно добавил он. Но потом как-то смущенно улыбнулся. – Но, увы, через три дня я отбываю с группой юных послушников в Сент-Эндюсское епископство. Так что меня не будет рядом. Но и волноваться, что я открою твое прошлое Маккеям, тебе тоже не придется.

То, что отец Годвин остался ее другом, Мойра поняла, когда заметила, как долго тем вечером Иан Райвак беседовал с настоятелем. А когда на следующее утро они отбывали, Годвин успел сказать своей бывшей воспитаннице:

– Machinatur astutiam aliguam^[575]. И я тревожусь за тебя, дитя мое. Поэтому не забудь, что я говорил ранее: я твой друг и, пока я тут, всегда помогу. Можешь на меня рассчитывать.

Мойра несколько рассеянно поблагодарила отца Годвина. Он предлагал свою помощь, но что он мог? Конечно, аббат – влиятельная фигура в этом краю, однако во многом зависящая от своих покровителей Маккеев. Да и отбывает он скоро. А еще Мойре не нравилась перемена в поведении Райвака. Он то и дело улыбался чему-то, а когда смотрел на молодую женщину, в глазах его появлялся торжествующий блеск.

Еще до отбытия Мойры в Балнакейское аббатство Дэвид начал вставать и даже прогуливаться по побережью вдоль серебристых вод кайла.

Приливы и отливы обычно шли с востока на запад, и там, где возвышались скалы, они промыли в известняке гроты и пещеры с образовавшимися под действием воды арками и колоннами. Об этих пещерах ходило множество легенд, поговаривали, что древние Маккеи даже жили в них до того, как возвели на мысу замок Бхайрак. И вот однажды, обследуя одну из них, Дэвид услышал, как кто-то спускается по склону к входу в пещеру – можно было различить, как сыплются камешки из-под ног идущего. Пожалуй, это мог быть Эррол – романтичный бард часто сопровождал Дэвида во время прогулок. Однако когда Дэвид вышел из грота и на него упала тень, он, вскинув голову, увидел стоявшего на выступе утеса Иана Райвака.

– Славный нынче денек! – дружелюбно сказал ему Дэвид. – Судя по всему, вы уже вернулись из аббатства?

После скандала с нападением на него Свейна Молотобойца Дэвид ни разу не общался с Райваком, но чувствовал постоянное внимание к себе брата вождя. Дэвид слегка прищурился и постарался улыбнуться Райваку одной из своих обаятельных улыбок. Во взгляде его зеленых, чуть раскосых глаз светился особый интерес.

Тот стоял, широко расставив свои длинные мускулистые ноги в щегольских сапогах, ветер колыхал складки его килта в синюю с черным клетку, на берете развевалось длинное орлиное перо. Видя, что еще прихрамывающему Хату трудно подниматься по выступам, Райвак шагнул навстречу и протянул руку, помогая взобраться на выступ.

– Нам надо поговорить, Хат, – обратился он к Дэвиду на чистом гэльском, чтобы не очень хорошо владевший местным говором гость смог его понять.

По сути Дэвиду и самому было о чем поговорить с братом вождя. После того как он получил ранение и уже не мог заниматься обучением местных клансменов, Дэвид решил распрощаться с Маккеями и уехать. И сейчас, когда молчание теребившего поясную пряжку Райвака затянулось, Дэвид сам завел разговор об этом. Причем Иан с готовностью его поддержал.

– Да, да, видит Бог, тебе и впрямь лучше уехать, Хат. Я уже сам понял, что пригласить тебя обучать наших парней было не самой удачной затеей. Но сейчас я должен кое в чем сознаться. Во-первых, я не натравливал на тебя Свейна нан-Орда с его секирой. Это было решение самого Свейна – избавиться от тебя, чтобы я мог получить твою женщину. Видишь ли, Свейн понял, что я потерял голову и сердце, когда увидел мистрис Мойру. Вот он и задумал таким образом подсобить мне и убрать соперника. Однако я клянусь честью рода Маккеев, своей честью и спасением души, что, как бы ни была мне мила твоя Мойра, приказа зарубить тебя своему лейхтаху я не давал!

Он говорил с такой пылкостью, что Дэвид изумленно взглянул на этого обычно бесстрастного и скрытного парня.

– Признаюсь, я несколько удивлен, Иан, что ты не заявил об этом ранее. Тогда бы на тебя не пало подозрение в бесчестье.

– Мне бы не поверили, – мрачно изрек Райвак. – Мне даже мой собственный брат не поверил! Что уж говорить о наших клансменах. А ведь я столько сделал для клана! Я вытребовал очень выгодные условия для нашего присоединения к войскам Стюарта, мы получили такую плату… Но всем на это плевать. Все они ловят каждое слово Ая Роя, а меня считаю эльфийским подменышем, которого лишь с натяжкой можно называть Маккеем.

В его голосе прозвучало такое отчаяние, что Дэвиду стало жаль парня.

– Ладно, допустим, я тебе поверил, Иан. Что дальше? Тебе ведь что-то нужно, раз ты разыскал меня здесь. Кстати, когда вы прибыли? И где моя жена?

– С ней все в порядке, – каким-то странным тоном ответил Райвак. – Мойра сейчас отдыхает в замке с леди Фионой и ее женщинами. Она справилась о тебе, как только мы прибыли, и этот сладкоголосый Эррол Мак-Ихе сказал, куда ты пошел. Но я попросил не звать тебя к Мойре, пока мы не переговорим.

Дэвид откинулся, упершись локтями в зеленый мох. Теперь он смотрел в спину сидевшего рядом Райвака. Тому это не понравилось, и он встал. Возвышался над Дэвидом, жилистый и сильный, по-своему красивый, но напряженный, как тетива.

– Я пришел к тебе заключить сделку. Хочу, чтобы ты отдал мне Мойру. Вы ведь не обвенчаны с ней перед алтарем, и, значит, ваш союз можно легко расторгнуть. Ты уедешь, оставив ее в нашем замке, где все к ней хорошо относятся, а я… Поверь, Хат, я искал такую, как Мойра, всю свою жизнь. Я многое могу предложить ей: сделаю ее леди Маккей, она будет жить в роскоши, ни в чем не зная нужды, ее положение будет славным и высоким. Она станет моей венчанной женой и…

– Эй, Иан Райвак, опомнись! Или ты забыл, что Мойра носит моего ребенка?

Райвак судорожно сглотнул. Потом снова опустился рядом, в его желтых глазах едва не блестели слезы.

– Я знаю, Хат. Однако это не умаляет ни моей любви, ни желания взять ее за себя. Да, я готов взять ее даже с ребенком от другого, готов назвать его своим и сделать одним из Маккеев. Конечно, вскоре я уйду в поход, а она останется в Бхайраке на попечении моей родни. Когда же я вернусь… У нее еще будут дети. От меня. Я сделаю все, чтобы она не жалела о тебе, чтобы ни в чем не знала нужды и бедствий. И однажды она забудет тебя, Хат. Я так сильно ее люблю, что она не сможет не ответить на мое чувство.

– Иан, я ведь тоже люблю Мойру, – странным тихим голосом произнес Дэвид.

Райвак как-то болезненно улыбнулся.

– Я это понял. И ты любишь ее настолько, что не побоялся выкрасть ее у столь влиятельного лорда, как барон Кинтайла Гектор Рой Маккензи. Знаешь, чем тебе это грозит, Хат, если попадешься?

Произнеся это, он даже немного отошел от Дэвида – настолько злое и хищное выражение появилось на лице чужака. Казалось, он готов прямо сейчас напасть на Райвака и убить. Но этого не произошло. Дэвид просто ждал, что еще скажет молодой Маккей.

И тот заговорил, теперь даже с каким-то превосходством. Дескать, он не сразу понял, кто спутница Хата, хотя и до них в Стратневер доходили вести, что Гектор Маккензи назначил немалую награду тому, кто разыщет и вернет ему пропавшую женщину. Но после поездки в Балнакейское аббатство, где Мойра встретила отца Годвина… Священник сразу узнал ее. А он ранее служил на острове Хой. До Маккеев доходили слухи, что некогда барон Гектор Рой нашел и увез с острова дивно красивую местную девушку, какую сделал своей невенчанной женой. Ее звали Мойра. Много ли красавиц на Хое с таким именем? Многих ли воспитывал отец Годвин? И хотя при разговоре с Райваком священник не ответил утвердительно ни на один из поставленных вопросов, он тем не менее ничего не отрицал. И Райвак понял – его догадка, что увезенная с Хоя Мойра и разыскиваемая Гектором Роем прекрасная беглянка Мойра – одно и то же лицо.

– Теперь ты волен решать, Хат, – торжествующе усмехнулся Райвак. – Оставишь ли мне Мойру, дабы она жила в почете и чести, или я и мои люди сообщат Маккензи, где находится его исчезнувшая возлюбленная. И учти, я честно с тобой поговорил. И жду такого же честного ответа.

– Честно? – произнес Дэвид, поднимаясь. – О да, честно. Но с таким расчетом, чтобы у меня не было выбора.

Теперь в желтых глазах Райвака плескалось злое веселье.

– Выбор у человека всегда есть. Дело лишь в том, каков этот выбор.

Глава 4. Последняя капля

Дэвид не вернулся в башню Бхайрака до вечера. Мойра дважды посылала за ним Хемиша, но юноша возвращался, сообщая, что Хат просит пока не беспокоить его. Такой ответ озадачил и расстроил Мойру. Ей ведь надо было поведать ему о неожиданной встрече в Балнакейском аббатстве. А тут еще Райвак смотрит на нее с победной улыбкой и то и дело затрагивает, так что Мойре, дабы не быть неучтивой с излишне внимательным к ней братом вождя, пришлось сослаться не нездоровье и подняться на верхний этаж башни. Надо же, ранее Иан не был столь настырным, она даже свыклась с его немым обожанием. И хотя Мойра не оповещала Дэвида, когда и сколько внимания ей уделяет Райвак, ибо сама справлялась с ситуацией, то сейчас решила, что все-таки стоит поставить мужа в известность.

Ближе к вечеру в замке Бхайрак началось оживление. Стало известно, что прибыли люди от графа Хантли, доставившие оговоренную ранее часть платы за присоединение Маккеев к войскам короля. Теперь никто не сомневался, что они выступят со дня на день. И Мойра опять отослала Хемиша на поиски Дэвида. «Почему он не возвращается? – волновалась молодая женщина. – Уж кому-кому, а этому лазутчику надо быть в курсе того, что происходит».

Хемиш прибежал запыхавшийся:

– Я узнал, что Дэвид взял на конюшне лошадь и куда-то поехал вдоль побережья, – сообщил он.

Мойра сначала обрадовалась, узнав, что ее Дэвид настолько поправился после ранения, что уже в состоянии совершать верховые прогулки. Потом ей стало тревожно: куда он поехал? Почему так упорно избегает встречи с ней? Или… Она опасалась, что ее возлюбленному просто опасно встречаться с гостем Маккеев – важным, облаченным в блестящий панцирь лордом, братом графа Хантли Уильямом Гордоном.

Однако ей некогда было особо размышлять, ее вновь и вновь вызывала леди Фиона.

– Вы видите, какие у нас важные гости, Мойра! Нам надо постараться все приготовить, чтобы милорд Гордон остался доволен приемом в Бхайраке. Поэтому вы сейчас пойдете на кухню и отдадите распоряжения, чтобы забили еще пару свиней и быстро начинали… Как, вы говорили, готовится то блюдо с диким чесноком, которое всем нам так пришлось по вкусу в прошлый раз?

Леди Фиона уже давно поняла, что Мойра знает, как вести большое хозяйство, и теперь во всем стремилась положиться на нее. А когда молодая женщина попыталась уклониться от поручения, сославшись, что из-за беременности не очень хорошо себя чувствует, леди Фиона ответила несколько резко:

– Беременность не болезнь, голубушка, чтобы так заботиться о себе. Если ваше дитя жизнеспособно, то с ним ничего не сделается, даже когда мать немного подустанет. А если это слабый и хилый росток и вы не удержите его в себе… то и жалеть не о чем! У вас еще будут другие дети!

Мойра растерялась, услышав эти слова. Надо сказать, что после того, как прошли изнуряющие ее поначалу тошнота и изжога, она не испытывала неудобств от своего положения – была быстра, чувствовала себя прекрасно, да и то, что ее талия чуть округлилась, заметила, когда на нее перешивали платья хозяйки. Да, она обратила внимание на эту небольшую округлость под ребрами, но о своем ребенке даже никогда не думала. Но вот сейчас, когда леди Фиона отозвалась о нем с таким пренебрежением… Мойра вдруг поняла, как важен для нее этот ребенок. И взгляд, каким она ответила на слова хозяйки замка, был столь гневным, даже свирепым, что та опешила.

– Ух, как же вас задели мои слова! – уперла она руки в бока. Но засмеялась через миг: – Первый ребенок… оно всегда так. У вас ведь это в первый раз? Хотя что мне до того? Ничего, вот полакомитесь зажаренными на решетке отбивными – и он будет всем доволен. А пока бегите на кухню, отдайте там распоряжения.

Не будь леди Фиона всегда так приветлива и добра к ней, Мойра нашла бы способ сбежать. Но сейчас чувствовала себя просто обязанной ей помочь, тем более что в Бхайрак прибыл столь именитый гость, а супруга Ая Роя была далеко не самой лучшей хозяйкой. И Мойра взялась за дело. Она следила за приготовлениями к пиршеству, подробно объясняла служанкам, какие куски натереть чесноком, когда они немного поджарятся, прежде чем снова обрызгать элем и уложить на огонь, уточняла, сколько козьего молока добавляли в муку для лепешек, выбирала круглые сыры кроуди^[576] и сама посыпала их солью и перцем. Ну и, конечно, позаботилась о хаггисе – лорды, разумеется, предпочтут мясо, а вот за нижними столами будут есть хаггис, причем с превеликим удовольствием.

Самое забавное, что ей то и дело пытался помогать Райвак. Он беспрестанно заглядывал на кухню, спрашивал, прислать ли ей помощниц, следил, чтобы слуги умело раскладывали горки лепешек и колбас на больших деревянных блюдах. Они с Мойрой даже порой переговаривались, а то и смеялись. Мойра никогда еще не видела этого мрачного парня таким веселым. Ну а то, что он не сводил с нее глаз… По сути, она к этому уже привыкла.

Отдав очередное распоряжение, Мойра хотела потихоньку скрыться и разыскать Хемиша. Ведь только у своего дружка из Мак-Ихе она могла узнать, не появился ли Дэвид, но оказалось, что юноша не может отойти от латников Уильяма Гордона, рассматривает их доспехи, расспрашивает о больших лошадях, столь отличных от обычных горных пони. Хемиш интересовался у латников сэра Уильяма, могут ли эти рослые скакуны драться в бою копытами и зубами? Ему это было важно, он рассчитывал и себе раздобыть на юге такого коня. Вот уж отец обрадуется, если сын приедет в их уединенную долину на таком красавце! И Хемиш твердил об этом Мойре, явно не желая отправляться куда-то на поиски Хата. А тут еще прибежала портниха Хетти и позвала ее примерять новый зеленый наряд с алой шнуровкой, какой она как раз подготовила для мистрис Мойры, чтобы та могла появиться на пиру как настоящая леди.

В зале башни Бхайрак было шумно и жарко. Большой очаг, расположенный в центре, так дымил, что в дальнем конце помещения трудно было различить происходящее. И все же, усевшись за боковым столом для женщин, Мойра со своего места могла рассмотреть и лорда Уильяма Гордона, и Ая Маккея, и других мужчин, восседавших на высоком помосте для главных гостей. Ай Рой даже водрузил на голову венец с алыми каменьями, отчего рядом с одетым в модный камзол с прорезями лордом Гордоном смотрелся этаким королем-викингом. Вождь был весел, смеялся, хлопал себя по ляжкам, подскакивал и требовал еще эля для гостей. Но брат лорда Хантли не стремился быстро напиться, а если поднимал рог и пригубливал, то непременно провозглашая тост за победу шотландцев над коварными англичанами. Он говорил, что эти южане обладают несметными богатствами, какие осчастливят любого из горцев, если те проявят свою прославленную храбрость. Поминал Гордон и о великом короле Брюсе, за которого некогда вышли сражаться Маккеи. Эти слова вызвали едва ли не священный трепет среди горцев: они крестились, у многих на глаза навернулись слезы. А еще много говорилось о кровожадности англичан, о их невероятной жестокости, хотя все же Уильям Гордон должен был сознаться, что англичане такие же христиане, как и жители Хайленда, и это сразу вызвало возгласы разочарования. Но в основном было ясно, что не ненависть к далеким и неизвестным англичанам воодушевляла горцев, а деньги, какие привез Маккеям посланец графа Хантли.

– А еще всем вам будут выданы совершенно одинаковые пледы, – заявил Уильям Гордон. – Это для того, чтобы там, на юге, англичане поняли, что вы единый отряд. Вы – Маккеи! Сила, способная поразить орду свирепых англичан, будь на них хоть самые лучший доспехи от макушки до шпор!

«Не очень-то помогут пледы против таких доспехов», – отметила про себя Мойра, как никогда понимая, отчего Дэвид с грустью говорил, сколько этих славных клансменов падут, если придется схлестнуться с конницей из Англии. Но, ради самого неба, где ее Дэвид?

Ей все никак не удавалось покинуть пир, а тут еще заиграла музыка и перед Мойрой предстал Иан Райвак.

– Не откажете ли, мистрис, выйти со мной в первый круг танца? – учтиво поклонился он.

Отказать брату вождя она не смела. И вот они уже стояли посреди зала, и Мойра, подобрав шлейф нового зеленого платья, вложила свою руку в ладонь Райвака. Он улыбался ей так нежно, так откровенно, что она даже смутилась.

– Ты мое сладкое безумие, Мойра, – негромко произнес Иан Райвак. – Всю жизнь я искал ту, что сможет заставить меня сойти с ума от любви. И вот нашел тебя!

Мойра напряглась, стараясь не смотреть на него, не слышать его прерывистый, взволнованный голос. Слава Пречистой Деве, музыка становилась все быстрее и громче, и она уже не могла слышать горячечных слов горца.

Танец был живым, но по-деревенски простым – с подскоками, поворотами и такими стремительными кружениями, что разлетались юбки и килты. Партнеры расходились, чтобы через миг снова сойтись и, положив руки на плечи друг другу, скакать под ритмичные звуки бубна и волынки. Такие танцы обычно пляшут на открытом пространстве, где-нибудь на лугу, в зале же столь буйное веселье становилось даже опасным, учитывая, как высоко горело пламя в очагах и все вокруг было в дыму. Мойре в какой-то момент стало едва ли не дурно, все поплыло перед глазами. Она качнулась и почувствовала, как Райвак поддержал ее, потом даже попытался поднять на руки. Но, хвала всем святым, рядом оказался бард Эррол.

– Прости, Иан, но лучше я выведу мистрис Мойру подышать на воздух.

Эррол действовал стремительно и скоро, и Мойра даже не поняла, как он сумел провести ее сквозь столпившихся у входа в башню клансменов, увлек среди построек прочь по склону, а затем усадил под навесом у скалы напротив замка.

– Сейчас я должен буду вернуться и петь для гостей, – сказал он, когда она немного отдышалась. – Тебе же лучше пройтись по берегу, в сторону хижин рыбаков в селении Тонг. – И он указал рукой на правый берег кайла. – Там на мысу тебя дожидается Хат. И скажи ему, что на недавний вопрос лорда Говарда о тебе ему сообщили, что ты невеста брата вождя Иана Маккея.

Мойра удивленно посмотрела на Эррола, но он лишь добавил:

– Я стоял с арфой за столом вождя и сам это слышал. Признаюсь, мне изначально не нравилась вся эта история с влюбленным Райваком. И будет лучше, если ты поставишь Хата в известность, что о вас говорят.

Эррол накинул на Мойру свой неприметный серый плед, дабы скрыть ее нарядное одеяние, а сам поспешил обратно в замок.

Мойра какое-то время сидела, переводя дыхание. А потом ею завладела лишь одна мысль: Дэвид ее ждет! Наконец-то они встретятся!

Выйти за ограду замка ей былонесложно, а потом на нее вообще мало обращали внимания – столько вокруг было столпившихся у чанов с угощением клансменов, которые пировали и веселились, выкрикивали кличи и подзадоривали себя, потрясая оружием. Мойра уже сошла по склону к самой воде залива, когда услышала доносившийся из замка чистый голос Эррола. Он действительно прекрасно пел. А еще он замечательный друг. Оттого, что есть такие люди, на душе становится хорошо.

Селение Тонг – всего несколько рыбацких домишек под дерновыми кровлями – располагалось в получасе ходьбы от замка. Правда, путь к нему преграждали несколько сбегавших в залив ручьев, и, пока Мойра перебиралась через них по камням, а потом брела сквозь заросли папоротника на склонах, она вся промокла от росы. Длинный кайл, тихий, как озеро, лежал рядом, и только чайки кричали, кружа над ним, несмотря на то, что было уже довольно поздно. Но это была северная ночь, на небе не осталось ни единого облачка, а месяц казался блеклым – настолько вокруг было светло. Каждый ажурный лист папоротника, каждый стебелек травы на склонах был виден предельно ясно, а пушистые лиловые цветы высокого чертополоха казались яркими и стояли как стражи побережья.

Потом Мойра увидела Дэвида. Он сидел на камне, как-то странно сгорбившись, опустив голову ниже плеч. Но она сразу узнала его, хотя на нем был незнакомый темный плед, край которого он накинул себе на голову.

– Дэйв!

Мойра шагнула к нему, сбивая росу с растений, и почти осела на землю возле своего Хата, прильнула и обняла, уютно устроившись между его колен.

– Ах, милый мой…

Она подняла голову, и он тут же поцеловал ее. Нежно и глубоко, пылко и жадно, словно они не виделись целую вечность. Он упивался ее губами, ее дыханием, будто пил живительную воду из чистого родника, утоляя жажду любви. Дэвид вообще был очень нежным. Мойру всегда дивило, насколько этот опасный, хитрый человек, так легко расправляющийся со всеми неугодными, мог одновременно быть ласков и нежен с ней. В его объятиях она чувствовала себя так восхитительно!

Мойра даже задохнулась от столь долгого поцелуя. А Дэвид обнимал ее и при этом как-то странно дрожал. Он стиснул ее так сильно, что она невольно ахнула.

Дэвид тут же отпустил ее и чуть наклонился к ней.

– Думал, что больше никогда не увижу тебя, – глухо произнес он, вглядываясь в ее блестящие светлые глаза, лаская жесткой рукой нежную кожу на ее щеках. – Я ведь не влюбленный мальчишка, не юнец, впервые потерявший голову от избытка чувств. Я мужчина, который должен принимать решения и следовать им. И я твердо решил, что расстаться навсегда и уехать, не прощаясь, будет лучше для нас обоих. Хотя мне было так больно… Покидая тебя, я словно вырывал из груди собственное сердце. А потом понял, что слишком уважаю тебя, чтобы вот так скрыться. Словно сбежать от той, которая не заслуживает чувствовать себя брошенной… покинутой. Поэтому и вернулся, чтобы все тебе объяснить. Но учти – я уже принял решение. Так надо, милая моя… – совсем тихо произнес Дэвид и опустил голову.

Мойра, оглушенная его словами, какое-то время молчала. Что он говорит?

– Ты решил уехать от меня… – еле слышно произнесла она срывающимся голосом.

Не глядя на нее, Дэвид кивнул. И стал рассказывать, о чем они говорили сегодня с Райваком: брат вождя догадался, кто она на самом деле, когда наблюдал встречу Мойры с отцом Годвином, понял, что она та самая фейри Мойра, которую некогда увез с острова Хой Гектор Маккензи и которую до сих пор разыскивают по его приказу. Райвак предложил следующее: либо Дэвида схватят его люди и передадут вождю Маккензи, как и вернут саму Мойру ее прежнему покровителю, либо Дэвид уедет, а Мойра станет законной супругой Иана. Впрочем, Райвак не такая уж плохая партия для нее, с горечью в голосе подытожил Дэвид. Брат Маккея действительно сильно полюбил Мойру, хочет возвысить ее, и он – лучшая партия, о какой могла бы мечтать женщина этих краев. Иан высокороден, знатен, почитаем… и очень одинок. Любовь такого одинокого человека дорогого стоит. В конце концов, Райвак красивый парень, она свыкнется с ним и он будет ей приятен. А то, что было между ней и Дэвидом… Мойра – разумная женщина и должна понять, что это было лишь кратковременное счастье, какое они украли у всего мира, как два безрассудных вора. Но такое счастье долго не существует. Это была красивая сказка, дивные чары, которые вскоре рассеются перед неизбежностью реальной жизни. И в этой реальной жизни Дэвиду надо вернуться в свои земли, а ей… Что ж, Райвак предложит ей достойное положение и достойную жизнь в почете и богатстве.

– Потому я и вернулся, чтобы объяснить тебе это. Чтобы ты все поняла, а не считала меня беглецом, бросившим тебя на произвол судьбы.

Теперь его голос звучал твердо, даже резко.

Мойра сидела, опустив голову. Ее волосы покрывала темная шелковистая сетка, но непокорные светлые завитки выбились сквозь нити плетения, и от этого она казалась какой-то растрепанной, трогательной и потерянной. Дэвид надеялся на ее здравомыслие, на присущую ей силу, которая всегда так восхищала его. Он только опасался, что она опять начнет плакать. Но когда Дэвид осторожно взял ее за подбородок, повернул к себе ее лицо и заглянул в глаза, ему стало невыносимо больно от того, что он увидел. Уж лучше бы она плакала.

Ему понадобились силы, чтобы продолжить:

– Разве у нас есть выход, Мойра? Ты должна понять, что наше положение было опасным изначально. Рано или поздно нам пришлось бы поплатиться за наше краткое счастье.

– Я понимаю.

Она сказала это так спокойно, что он опять восхитился ее самообладанием. А потом она продолжила:

– Но я тебе верила, Дэйв. Даже зная, какой ты и кто ты, я тебе верила. Ибо чувствовала, что ты меня любишь.

Он прижал стиснутые руки к груди. Казалось, его сердце перестало биться и теперь исходило кровью.

– Но я люблю тебя, Мойра. Люблю так сильно, что, покидая тебя… я словно оставляю здесь часть себя.

Она усмехнулась:

– Ты и оставил. В моем теле. И ты так много говорил, что хочешь иметь сына… чтобы потом просто взять и уехать. Надо же, а я ведь пообещала отцу Годвину, что ты обвенчаешься со мной. Вот насколько я тебе верила. А ты… Ты просто продал меня Райваку, когда счел это выгодным. О небо! До чего горек мой удел – быть проданной теми, кто мне дорог!..

Голос Дэвида был тих, когда он вновь заговорил:

– Я не продавал тебя, Мойра. Просто… Я никогда не обвенчаюсь с тобой. Я не обещал этого. Среди этих холмов и пустошей, когда мы были столь свободны, это не казалось мне важным. Но там, куда я вернусь, я никогда не смогу быть твоим мужем. Ибо я женат. Я венчался перед алтарем с другой женщиной, и связь эта нерушима.

– Но ты же говорил, что твоя жена умерла! И ты даже перестал вспоминать ее со мной. Или ты вновь женился? Хотя… такой, как ты, обычно долго не живет без женщины.

– Я женат на знатной и уважаемой женщине, – холодно произнес Дэвид. Лицо его словно окаменело: перед его внутренним взором предстала сестра графа Нортумберленда. Он вспоминал ее с отвращением и злостью, но понимал, что отделаться от родственницы главы севера Англии не правомочен.

Мойра не могла понять, почему он так изменился, однако продолжала бороться за свое счастье. Глаза ее оставались сухими, но голос как-то странно задрожал:

– Мне не важно, кто она, Дэйв. О, разве для любящей женщины это так важно – женат ты или нет! Я и с Гектором жила невенчанной. А его я не любила. С любимым же я согласна жить и во грехе!

– Милая моя, ты просто не понимаешь, о чем говоришь!

Мойра стянула на груди складки пледа.

– Так ты любишь ее… свою жену?

Дэвид как-то жестко хмыкнул:

– Ее? Нет, помоги мне Боже. Но не могу с ней расстаться. Как и не смогу привести тебя в свой дом. Здесь же ты будешь жить в почтении и любви…

Он опять говорил о Райваке, о том, что Мойре стоит всерьез подумать о браке с ним. Да, ему больно отдавать ее другому, но истинная любовь в том и заключается, чтобы выгоды дорогого человека ставить превыше своих нужд.

Теперь он говорил спокойно и решительно, Мойра даже уловила стальные нотки в его голосе. И поняла – он не уступит. А она так унижается перед ним… Где ее гордость? Кем она стала с ним?! Жалкой потаскухой, умоляющей о крупицах любви.

И она медленно, осторожно подбирая слова, произнесла:

– Говоришь, что любящий ставит нужды любимой превыше своих устремлений? Разве это так, Хат? Ведь если я стану женой Иана Райвака Маккея и об этом узнает Гектор, то это породит вражду между северными кланами. Ты ведь не мог не предусмотреть этого? И тебе изначально именно это и требовалось. Какая разница – вражда между Манро и Маккензи или Маккеями и Маккензи? По сути, если Райвак обвенчается со мной, у Гектора не будет прав забрать меня, однако он не простит этого. И может случиться межклановая война. Клансмены пойдут за своим вождем, даже если он поведет свои отряды на северных Маккеев. – Она вдруг сделала паузу и сказала уже совсем иначе, чем ранее: – Это ведь то, что тебе так необходимо. Отвлечь горцев от выступления на Англию под предводительством короля Якова. На твою Англию, Дэйв!

Все, она сказала это. То были опасные речи. Но Мойра была в гневе и решилась признаться во всем. И последние ее слова… О, как давно она не говорила на языке своей матери!

Сначала Дэвид был просто сражен ее внезапным подозрением. То, что она сказала, – возможно. Но именно в этот раз он и не пытался втянуть ее в свои планы. О которых она знает, ибо поняла, кто он и откуда. Но потом его будто обожгло. Мойра закончила свою речь на английском! Более того, она говорила на северном диалекте его родины – на языке Пограничья!

Он был сражен. Просто смотрел на нее и молчал. И это его долгое молчание напугало Мойру.

Она медленно попятилась, глядя на него с опаской.

– Ну что, англичанин, теперь ты убьешь меня и бросишь мое тело в воды кайла?

Дэвид сильно вздрогнул.

– Не говори чушь… Но, ради всего святого… откуда? Каким образом?

– Ты говорил со своими спутниками по-английски, когда вы только похитили меня и думали, что я в беспамятстве, – призналась Мойра, все еще отступая. Она понимала, что теперь Дэвид опасен для нее, ибо ей известна его тайна. – А это язык моей матери. Она была пришлой на острове Хой и… Ох, Дэвид! Отпусти меня!

Но он зажал ей рот и дико озирался по сторонам. Она же стала отчаянно отбиваться, стараясь высвободиться. Дэвид сильнее сжал ее.

– Тсс! Тише, тише, малышка. Что ты придумала? Разве я англичанин? Мало ли, на каком языке я мог говорить со своими подельниками? Я просто бывал в Англии и…

Дэвид чувствовал, как сильно она дрожит, и вдруг ощутил жгучий стыд. Неужели в нем есть нечто такое, что любящая его женщина могла заподозрить, что он захочет избавиться от нее?

Он медленно отпустил ее, сел на прежнее место. Она стояла пред ним, сжавшись, но не трогалась с места.

– Тебе не нужно меня бояться, женщина. Пусть на мне много грехов… но я не настолько негодяй, как ты думаешь. Хотя… да, у тебя есть повод так думать обо мне.

И добавил после мучительно долгой паузы:

– Умеешь же ты хранить свои секреты, фейри Мойра.

Она заговорила тихим, дрожащим голосом. Поведала о том, когда заподозрила его и обратила внимание, что он готов на все, только бы убедить северян не присоединяться к походу на Англию.

– Поначалу я молчала от страха и возмущения. Потом… Я ведь помню, как ты говорил и про плохое оружие горцев, и про доспехи в английской армии. И я согласна с тем, что много парней из кланов полягут в далеком краю ради чужих интересов. Ты не хотел этой войны, не хотел их гибели. Блаженны миротворцы – так учит нас Писание. Поэтому я и не предавала тебя. Но нет, даже не в этом дело. Ибо предать тебя для меня все равно что убить собственную душу.

Они оба умолкли. Со стороны замка Бхайрак доносилась протяжная гэльская песня – это был тихий нестройный напев, временами переходивший в дикий хор, когда остальные подхватывали его. И тогда в пении слышалось что-то торжественное и воинственное одновременно. Эти звуки неслись далеко над водами кайла, и на них отзывались псы в селении Тонг. Звуки окружающего мира. Но Дэвиду и Мойре до этого не было никакого дела. Им казалось, что тут, среди зарослей высокого папоротника, в стороне от людского оживления, они одни в целом свете. Но разве так и не случалось всегда, когда они были рядом?

Дэвид не заметил, как по его щекам после слов Мойры покатились слезы. Она была лучше всех, кого он знал в этой жизни. Она была его живой мечтой, его фейри, дарованной ему небесами.

– Я люблю тебя, – сказал он, задыхаясь.

Как говорить о любви, когда она только что пережила такой страх по его вине? И тогда он мягко произнес:

– Расскажи мне о своей матери. Она ведь англичанка, да? Ты говорила, что она бежала откуда-то. И, как я понимаю, она из Нортумберленда. Ведь ты говоришь на языке тех мест, откуда и я сам.

Теперь он от нее не таился. Но Мойре пришлось собраться, прежде чем она смогла говорить о чем-то, кроме них самих.

Мать. Да. Ее все называли Норой. Она была суровой и недоброй женщиной. Когда-то красивая, она быстро растратила всю дарованную ей прелесть, и ее даже побаивались – настолько она была злой и властной. На островах недоверчиво относятся к чужакам, но Нора стала женой местного рыбака и как-то прижилась. Вялила рыбу и одевалась, как все местные, нигде особо не проявляла себя и ни с кем не сближалась. И всегда жила, сберегая в сердце ненависть к тому, из-за кого ее жизнь так изменилась.

– Когда мы были одни, она разговаривала со мной на языке тех краев, откуда прибыла. Только со мной, – рассказывала Мойра, голос которой звучал монотонно, как будто ей стоило усилий сосредоточиться на истории о своем прошлом после пережитого недавно потрясения. – Да, она говорила на родном языке только со мной, ибо ей хотелось кому-то поверять свою душу. Не отцу Годвину, которому она порой исповедовалась, но который был с ней строг, не мужу, которого терпела и которому вынуждена была подчиняться. Мне же она могла выплескивать всю свою затаенную ненависть, заставляла выслушивать вновь и вновь ее обиды на моего отца, который обманул ее, развеяв ее надежды.

Дэвид вспомнил слова Мойры о том, как матушка учила ее не доверять чувствам, а только использовать мужчин, не позволяя эмоциям возобладать над рассудком. Но дочь давно отказалась от этих советов, полюбив похитившего ее мужчину. От этой мысли Дэвиду стало и хорошо, и больно. Больно оттого, что он по сути был готов разбить сердце Мойры, как и ее отец некогда поступил с Норой.

– Твоя мать не говорила, какого она рода и где ее дом? – спросил он, когда Мойра умолкла.

– Нет. Она скрывала, откуда ей пришлось бежать. А она в самом деле бежала, опасаясь страшной мести за то, что сделала… Говорила, что на ее родине месть является основным законом и что если я буду знать имя своей родни, то это может погубить меня. Поэтому и скрывала. Даже злилась, если я расспрашивала.

Нортумберлендский говор, земли Пограничья, где закон мести свят как нигде… Дэвид вдруг почувствовал, что начинает что-то подозревать.

– Мойра, что же совершила твоя мать?

– Сначала сбежала от родных с человеком, которого страстно полюбила. Хотя он был из враждебного ее семейству рода. Нора надеялась, что их любовь примирит их семьи, что, когда у нее родится ребенок, ее родня простит ее и признает их брак с моим отцом. Но все вышло иначе… Когда вместо ожидаемого сына родилась дочь… Нора говорила, что отец и до моего рождения словно потерял к ней интерес, был груб и даже жесток. А когда родилась девочка, а не мальчик, она и вовсе стала не нужна ему. А может, его злило то, что, выкрав ее, он не получил приданого. Мать говорила, что ее семья очень знатная, что породниться с ними было бы честью для ее возлюбленного. Но даже когда ее родные стали проявлять некий интерес к ее судьбе, отцу уже не было до этого никакого дела.

Мойра медлила, теребя край пледа, и смотрела куда-то вдаль.

– Нора говорила, что возненавидеть так же легко, как и полюбить. Вот это с ней и случилось. С ней и моим отцом. Он выкрал ее, она пошла за ним по собственной воле, и ей не было пути назад. А отец не знал, как от нее отделаться. Возможно, даже хотел, чтобы она сама оставила его. Он сильно избивал и унижал Нору. О, как все это ужасно! Когда-то эти рассказы меня даже раздражали, мне надоело слушать, что любовь несет только зло… Теперь же…

Дэвид подошел к ней.

– Успокойся, милая. Твоей матери и впрямь не повезло. Но такая судьба необязательно суждена и тебе.

– О, Дэйв… – все же заплакала Мойра.

Дэвид притянул ее к себе, они опустились на склон, и он долго и бережно удерживал ее в руках, мягко покачивал, словно баюкал ребенка.

Когда Мойра успокоилась и взглянула на Дэвида, лицо его было сурово, взгляд казался отстраненным. И далеким, таким далеким…

– Зачем ты заставил меня рассказать тебе все это?

Она перешла на гэльский, но он неожиданно попросил ее продолжить свой рассказ на английском. Мойра так долго не говорила на нем, что порой ей было трудно подобрать слова.

Однажды отец Мойры, будучи во хмелю, так избил Нору, что она потеряла сознание. А когда пришла в себя, увидела, что ее любовник спит пьяный, а малышка Мойра выпала из колыбели и плачет, но никто не приходит на ее крик. В одном из больших каменных домов родни отца Мойры была пирушка, и все перепились настолько, что псы бродили по столам, доедая объедки, но их некому было прогнать. И тогда Нора решилась. Она сняла со стены старинную секиру и отрубила голову спящему любовнику.

– О святые угодники! – тихо произнес Дэвид и крепче прижал к себе женщину.

– Да, она казнила моего отца, – тихо и удрученно продолжила Мойра. – Но она находилась во владениях его семьи, влиятельной и знатной, и понимала, что они могут сделать с ней все, что угодно. Нора осознавала, что ее не помилуют. Тогда она собрала кое-какие пожитки, взяла меня на руки и ушла куда глаза глядят. Она шла несколько дней, брела по холодным зимним ручьям, чтобы собаки не взяли ее след. Она несла меня и благодарила Бога, что у нее от всего пережитого не пропало молоко и она могла кормить меня. Все же я была ее малышкой… Нора чувствовала себя обязанной спасти меня.

Наконец она вышла на пристань, откуда как раз собирался отчаливать корабль. Вроде это было в каком-то прибрежном аббатстве. К тому времени гордячка Нора выглядела как обычная бродяжка, никто бы и не признал в ней леди из благородного рода. Но она так опасалась, что ее продолжат искать и рано или поздно обнаружат, что, едва выяснив, что судно идет на северные Оркнейские острова, тут же стала умолять взять ее на борт. Она была готова уйти на край земли, лишь бы избежать преследования.

Так она попала на остров Мейнленд на Оркнеях. Там она нищенствовала у собора Святого Магнуса, пока ее не подобрал мой отчим Эрик. Все. С тех пор она жила с ним на Хое. Рыбак Эрик был по-своему добр с ней, но она не любила его, хотя и была ему помощницей в трудах и терпела подле себя. Ненависть к моему отцу у нее не прошла, как и страх, что ее однажды найдут… Теперь не найдут. Отец Годвин поведал, что Нора с острова Хой умерла. Бедная моя матушка…

И Мойра заплакала.

Дэвид дал ей выплакаться. Когда же она затихла, он вдруг спросил:

– Нора говорила тебе, как звали твоего отца и какого он рода?

– Только его имя. Уолтер.

– Так, – почему-то согласно кивнул Дэвид и на мгновение задумался. Потом пробормотал: – Ты левша, я это давно отметил. Как все они…

– Кто они? – удивилась Мойра.

Но Дэвид, казалось, не заметил ее вопроса.

– Имя твоей матери Нора… Это ведь может быть и Элеонора?..

Мойра смотрела на него с недоумением. А Дэвид осторожно взял ее лицо в руки, вглядывался, словно силясь как-то по-особому рассмотреть. Северная ночь – ясная ночь. Но Дэвид так пристально смотрел на нее, что она даже смутилась.

– Что?

Он вдруг улыбнулся.

– Знавал я одного парня. Как ни странно, но ты на него очень похожа. А я все думал, кого же ты мне порой напоминаешь? О, не вздрагивай так. Это не твой отец, и звали его не Уолтер, а Джонни. И, казалось бы, этот парень меньше всего мог бы походить на тебя… Но вот же…

Мойра отвела его руки. Грудь ее бурно вздымалась, темные брови сошлись к переносице:

– Дэвид, ради всего святого! Я же вижу, что ты сделал какой-то вывод из того, что я тебе поведала!

– Это невероятно, милая, но судьба порой играет с людьми такие странные шутки!.. Одно я тебе могу сказать: я не сомневаюсь, что мы с тобой земляки. И это так же верно, как и то, что я никогда больше не оставлю тебя.

Он сказал это уверенно и твердо. Поведанное Мойрой настолько поразило его, что у него в голове все смешалось. В то же время Дэвид почувствовал, как его сердце будто окрепло и родилось вновь. И теперь ничто не могло поколебать его намерений. Весть, что Мойра – потерянное дитя его друзей из Пограничья, стала последней каплей в сомнениях Майсгрейва. Ибо важнее всех чувств и желаний, опасений и страданий был впитанный им с детства закон его земли – жители Пограничья не бросают своих.

И Дэвид сказал: они уедут сейчас же, они сбегут… Они…

Он вдруг осекся. Им надо было все обдумать, прежде чем что-то предпринять. Мойра это понимала.

Гул, доносившийся со стороны замка, уже стихал. Кто-то еще распевал, но это была одинокая пьяная песня, да и рог, по традиции трубивший отбой на зубцах башни Бхайрака, прохрипел так слабо и натужно, что можно было только догадываться, сколько выпил трубач. Однако именно в это время они заметили блуждающие по берегу фигуры. У некоторых в руках были факелы. В такую светлую ночь – и факелы?

– Меня ищут, – догадалась Мойра. И с тревогой посмотрела на Дэвида: – Что нам делать, милый?

И тут Дэвид, который тщательно продумывал все свои действия и был способен быстро принимать решения, неожиданно растерялся. Он пробормотал, что у него неподалеку стоит привязанная лошадь…

Но разве они смогут скрыться на ней, если Маккеи начнут поиски и пустятся в погоню? Они ведь в Стратневере, где люди безраздельно преданы своим вождям и по их зову тут же начнут охоту на беглецов. Ранее Дэвид совершил, казалось бы, невозможное, выкрав Мойру у могущественного вождя Маккензи. Но к тому похищению он готовился, у него были помощники и союзники. Могут ли они рисковать теперь, когда любой Маккей будет готов без раздумий выдать их?!

Он быстро говорил все это Мойре, даже сказал, что попытается выкрасть лодку и увезти свою женщину морем. Но она сама заставила его отказаться от этого плана. Воды в северных проливах, по которым им придется плыть, слишком опасны, а на побережье любой рыбак выдаст их Маккеям… Они только могут отдаться воле волн и уплыть невесть куда. Но это было бы просто гибельно. Да и глупо. Они не дети, чтобы ради смятенных чувств погубить себя назло всем.

Дэвид слушал ее, наблюдая за огнями на берегу. Они были еще далеко, но он вдруг осознал, что совершенно сбит с толку. И от этого пораженческого чувства в душе стала подниматься злость. Ему следовало уйти. Им следовало уйти и скрыться. Ибо без нее он никуда не поедет.

А огни в руках разыскивающих постепенно рассыпались по побережью, некоторые уже приближались к ним.

– Проклятье! – процедил Дэвид сквозь зубы. – Они не должны обнаружить нас вместе. Ведь мы условились с Райваком, что я уеду отсюда. Но нет, я не могу просто так взять и уехать от тебя, моя фейри. Я словно в ловушке. И моя ловушка – ты, Мойра. Я сам не ведал, как попался. И мне и горько, и сладостно от этого!..

Мойра неожиданно улыбнулась счастливой ослепительной улыбкой:

– Ловушка? Скажешь такое! Или мы с тобой такие слабые, англичанин, чтобы не выкрутиться там, где, казалось бы, нет выхода?

Он бросил на нее озадаченный взгляд. И вдруг притянул к себе. Смотрел, чуть изогнув бровь, и его зеленые глаза мерцали.

– Ну, вряд ли нас можно назвать слабыми. Мы с тобой пережили шторм в океане, преодолели ненависть и сомнения, схватки и помехи, недомолвки и собственные тайны – и все еще держим друг друга в объятиях… И я вижу, что ты уже что-то придумала, умница моя!

Ох, эта его лукавая усмешка кота! Мойре вдруг, несмотря ни на что, захотелось смеяться. Но смех сейчас был для них непозволительной роскошью. Им надо было успеть договориться до того, как их обнаружат.

– Есть у меня такой план, – начала она…

Глава 5. Сент-Эндрюс

Маккеи выступили в поход быстро и весело: звучали волынки, топтали вереск ноги, слышались смех и задорные выкрики. Оставшиеся провожали своих клансменов, женщины махали руками и благословляли уходящих, дети долго бежали следом. Ай Рой смотрел вслед отбывающим с тихой грустью, столь непривычной для этого живого, шумного человека. Но так было решено: Ай Маккей останется управлять землями в Стратневере, а Иан Райвак, более молодой и обученный современному военному делу, к тому же бывавший при дворе и знавший обычаи Низинной Шотландии, возглавит отряды Маккеев в войске короля Якова.

В походе Райвак оказался неплохим предводителем: он знал почти всех клансменов лично, знал, чего можно ожидать от каждого из них, у него были карты и он продумал путь, где совершать привалы, а где предпочтительно двигаться всю ночь. Те из горцев, у кого были лошади, ехали верхом, остальные же передвигались пешком, когда размашистым шагом, когда переходя на бег. Проложенных дорог тут не было, отряды двигались по прямой, через холмы и низины, часто форсируя преграждавшие путь речки. Перебираться через бурные потоки было непросто: порой вода доходила пехотинцам до бедер, а течение было таким стремительным, что устоять против него можно было, только если идти по двое-трое, крепко взявшись за руки.

– Старина Неил, ты как? – окликал Райвак знакомого пожилого клансмена. – В твои-то годы да в поход…

Но отдышавшийся старик только улыбался щербатым ртом:

– Я еще ого-го, Иан Райвак! И еще покажу, на что способен в схватке. Будь уверен, что Неил Маккей ловко будет резать глотки трусливым англичанам! Видит Бог, это куда лучше, чем умирать от скуки среди своих хлевов, слушая нытье женщин.

Райвак чуть кивал в ответ и обращался уже к другому Маккею, совсем мальчишке, с трудом выбиравшемуся из бурного потока:

– А ты, Тошаг, как? Твоя мать точно знает, что ты пошел с нами, а не пасешь по ее настоянию коров на взгорье?

И юный Тошаг начинал клясться всеми духами-хранителями своего рода, что матушка сама благословила его идти в поход. Врал, наверное. Но не отправлять же паренька назад, когда они уже так глубоко продвинулись на юг.

Обдуваемые ветрами холмы Стратневера остались позади, местность теперь была более лесистой, приходилось высылать вперед разведчиков, дабы они оценили обстановку, нашли проходы, определили, как и где пройдут отряды Маккеев.

В какой-то миг Иан, проезжая на своем белоснежном скакуне вдоль колонны отрядов, поравнялся с ехавшим среди конников Маккеев Дэвидом и резко тронул стременем его стремя.

– Какого дьявола ты все еще с нами, Хат? Мы же с тобой условились: ты оставляешь мне женщину, а я даю тебе коня и деньги, чтобы ты покинул наши владения. Так чего ты вдруг увязался за нами?

Дэвид смотрел на него со своей насмешливой улыбкой, хитро прищурив раскосые зеленые глаза.

– Да, мы договаривались. Но потом я понял, что ты задумал: сейчас, когда все роды и септы прислали к тебе своих людей, меня, одинокого путника, скорее всего, приняли бы за дезертира. И что тогда бы меня ждало? Ты ведь знаешь приказ графа Хантли: любой не явившийся на сбор горец будет считаться уклоняющимся от призыва и его могут казнить на месте, не особо вникая в пояснения. Так что не приставай ко мне, Райвак. Я буду ехать с вами, пока не сочту, что уже безопасно отделиться от вас. Тебе придется терпеть мое общество, Райвак. Раз уж я терплю твое.

Иан лишь смотрел на него с привычным каменным выражением лица. Улыбка Хата ему не нравилась. Хитрый демон! Все учел. Но одно утешало брата вождя: пока этот наглый и самоуверенный Хат у него на глазах, Иан может быть спокоен, что он не вернется, чтобы попытаться вернуть себе Мойру.

Дэвид даже за непроницаемой маской Иана мог угадать его мысли. Ну-ну, наблюдай за мной, Маккей! И знай, что я тут, подле тебя. Они так и договорились с Мойрой – он будет подле Райвака, чтобы тот ничего не заподозрил, а она уже на другой день отпросится в Балнакейское аббатство – помолиться, успокоиться, примириться с судьбой. Ее поедут сопровождать клансмены Маккеев, однако среди них будет и Хемиш Мак-Ихе. Мойра настояла на этом. И если Райвака что-то смущало, так это неожиданное решение рвавшегося ранее в поход паренька, который напросился сопровождать будущую невесту Иана.

Дэвид тогда пояснил:

– Юный Хемиш привязан к Мойре и всегда бегал за ней, как щенок. Вот она и взяла его с собой. Я не думаю, чтобы она так сразу прониклась счастьем, какое сулит ей брак с тобой, Райвак. А свою женщину я знаю: она позлится немного, поплачет, пожалуется на судьбу. Для этого ей и нужен Хемиш, чтобы было кому высказывать свои обиды и выслушивать утешения. Но со временем… Ладно, я не хочу об этом говорить. Добавлю лишь, что Хемиш приходил ко мне перед тем, как поехать с ней, однако я сомневаюсь, что он долго проживет среди святош, даже несмотря на уговоры Мойры. Думаю, вскоре нагонит нас на своем коне. Ведь он сын Ангуса Мак-Ихе, который разводит лошадей, а значит, хороший наездник и вскорости будет с нами.

Но Хемиш все не появлялся, и теперь это начинало волновать самого Дэвида. По их уговору с Мойрой именно Хемиш должен был принести Дэвиду весть, что ее план сработал.

Тогда, на берегу кайла, Мойра пояснила:

– Я полагаюсь на отца Годвина и его клятву помочь мне. К тому же он не ведает, что Райвак хочет сделать меня законной супругой, а считает, что брат вождя просто желает взять меня себе, как до этого поступил Гектор Рой. И я пожалуюсь ему, что молодой Маккей просто хочет забрать меня у супруга. Когда отец Годвин, как и сообщал мне, отправится морем с молодыми послушниками в епископство Сент-Эндрюс, я уговорю его взять и меня с собой. Об этом никто не будет знать, все посчитают, что я просто уединилась за стенами монастыря. А как только мы отплывем, я пошлю к тебе с весточкой Хемиша. Вот тогда и ты отправляйся с Сент-Эндрюс, разыщешь там настоятеля Балнакейского аббатства, и он передаст меня тебе из рук в руки.

Так что Дэвиду теперь оставалось только терпеливо ждать возвращения Хемиша, чтобы узнать, согласился ли отец Годвин с ее планом и готов ли он позаботиться о своей духовной дочери. Однако прошло уже несколько дней, а юный Мак-Ихе так и не появился. Дэвид не сомневался, что Мойра может веревки вить из паренька, но вот самого настоятеля Годвина он не знал. Удастся ли самоуверенной Мойре убедить его помочь им? Она в этом была уверена. Дэвида же грызли сомнения и тревога.

В пути он старался реже оглядываться, чтобы не выказать, с каким нетерпением ждет вестей, и все время держался подле Эррола, понимая, что когда Хемиш догонит войско, то перво-наперво разыщет брата. Тогда и Дэвид узнает новости. Каковы бы они ни были…

«А если настоятель Годвин не поддастся на уговоры Мойры?» – переживал Дэвид.

Он понимал, что в сложившейся ситуации просто не сможет вернуться за ней. Ему придется отправиться дальше на юг, в свою страну, чтобы служить там все то время, пока его родине будет угрожать опасность. Это его долг. Но у него есть долг и перед женщиной, которая носит его ребенка. И он решил для себя: «Что бы ни случилось в дальнейшем, если останусь жив, я буду искать ее вновь и вновь, сколько бы времени ни прошло».

Дэвид и не ожидал, что разлука с Мойрой так обескровит его душу. Ослабевший и безразличный ко всему, Майсгрейв прилагал заметные усилия, чтобы отвлечься, вспомнить, что он лазутчик, и наблюдать за отрядами Маккеев, а также не упускать из виду, кто еще из горцев и в каком количестве вольется в войска графа Хантли. Но делал он это без прежнего интереса и присущей ему собранности.

Первое объединение горцев из разных кланов произошло на берегу длинного озера близ холма Бен Армин. Тут уже собрались люди кланов Гунн, Сазерленд и Синклер. Их было немало, и каждый клан пришел под своим знаменем-браттахом с вытканными на нем эмблемами. Дэвид сквозь колеблющуюся дымку тумана видел, как сходятся предводители отрядов, как брат графа Хантли и его латники следят за встречей вождей, готовые вмешаться, если те вместо сговора вспомнят прежние дрязги, какие могут помешать намеченному союзу. Но, похоже, обошлось. И все наблюдали, как предводители воинских объединений на глазах своих клансменов совершили обряд алчилоу – выпили мировую чашу. Это был старинный обычай, когда главы отрядов вместе пили из общей чаши эль, передавая ее по кругу. Теперь по традиции они должны были на время забыть старые обиды и не вредить друг другу в походе.

Рядовые клансмены тоже дали клятву держаться в мире. Они собирались у больших костров, усаживались рядом друг с другом и, чтобы показать, что не имеют дурных намерений, пускались в долгие разговоры. Каждый считал, что должен что-то сообщить другому – о славных предках, о жене и детях, о своих стадах и духах, покровительствующих тому или иному роду. А чтобы окончательно настроить их на дружелюбный лад, предводителями было решено устроить общую пирушку.

«Два дня теперь проторчат тут, а то и больше», – отметил про себя Дэвид. Он держался несколько обособленно от этого сборища, но по кострам, какие разводились у подножия Бен Армин, прикинул, что горцев собралось тысяч семь-восемь, не менее. И это только начало. Какую же силу соберет Яков, когда они все объединятся!

К вечеру туман рассеялся. Всплыла большая круглая луна, свет ее отражался в водах озера, поверхность которого напоминала светлое расплавленное серебро. Дэвид лежал в стороне от веселившихся горцев, смотрел на небо и думал о Мойре, о том, удастся ли ей сбежать из Стратневера и отбыть на корабле вместе Годвином и его послушниками. Порой его отвлекали громкие разговоры горцев. В основном они велись на северном диалекте, но Дэвид уже научился понимать их речь. Иногда он разбирал целые фразы. Вон кто-то сказал: «Да это неслыханно! Теперь многие сочтут его трусом!» И вслед за этим раздался громкий дружный хохот.

К Хату приблизился Эррол. Бард был весел, угостил Дэвида элем из кожаного меха, содержимое которого уже заметно поубавилось.

– Слышал, что люди вокруг говорят? Это просто козам на смех! Оказывается, клан Манро не примет участия в войне. Эти заносчивые, вечно во все сующие свой нос Манро останутся у своих очагов, словно какие-то полудикие Маклауды. Но с Маклаудами все ясно: им что приказ короля, что гром над океаном – далеко и не волнует. Но Манро ведь никогда не показывали себя трусами. А теперь этот петушок, их вождь Эхин Баллох, вдруг заявил, что ни он сам, ни его клансмены не станут участвовать в походе, в котором им придется сражаться рядом с Маккензи!

Дэвид, приподнявшись на локтях, слушал пояснения Эррола: оказывается, из-за того, что молодой Манро был насильно обвенчан с племянницей вождя Маккензи, он разобиделся на весь свет и пожелал остаться дома. А ведь Эхин сам повинен в происшедшем – похитил девицу, а потом передумал на ней жениться. Рассказывают, что парня едва ли не силой удерживали у алтаря, когда его венчали с Кэт Маккензи. А потом еще и Хантли отправил к Манро Гектора Роя, чтобы тот отдал приказ выступать. Вот Эхин и взбунтовался, заявив, что все могут идти куда угодно, хоть в Англию, но он сам с места не тронется. А раз вождь сказал, то и его клансмены поступят так же.

– Такие вот дела, друг Хат, – закончил свою речь Эррол, запивая ее добрым глотком эля.

Дэвид опять откинулся на траву. Что ж, граф Нортумберленд может быть доволен. Его задумка насчет Эхина Баллоха хоть в чем-то имела смысл. Но толку-то от этого мало.

– Parturiunt montes, nascetur ridiculus mus^[577], – пробормотал он на латыни.

– Эй, ты что? Молишься никак? – спросил Эррол, явно слышавший латынь только из уст священнослужителей и убежденный, что латынь существует лишь для того, чтобы молиться.

Дэвид не ответил, сел, обхватив руками колени. Пусть бард думает, что он молится. Ему плевать. И он почти без надежды спросил про Хемиша. Дескать, не волнуется ли Эррол, что его юный родич до сих пор не присоединился к войскам?

– Как это не присоединился? – вскинулся тот. – Он тут едва ли не с полудня. Кстати, искал тебя, пока его не посадили к котлам. Сейчас он уже в стельку пьян.

Хемиша Дэвид действительно отыскал спящим у одного из костров. Разбудить юношу никак не получалось, и тогда Дэвид подхватил его на руки и отнес к озеру. Окунать паренька пришлось несколько раз, пока тот не стал более-менее внятно рассказывать о том, что требовал от него Хат.

– Да, да, Мойра в обители. Как же ты допустил это, Хат? – начал вырываться из рук Дэвида Хемиш, когда немного пришел в себя. – Люди говорят, ты продал ее Маккеям. Продал этому заколдованному Райваку! Я так и сказал настоятелю Годвину, когда он меня спросил. Рассчитывал, что хоть священник за нее заступится. А он что? Собрал своих послушников и, едва пришел за ними корабль, тут же отбыл. Ах, была бы мистрис Мойра моей, я бы за нее дрался. А ты… Поменял ее на этого гривастого пони… А, что говоришь? – Он потряс мокрыми волосами, как щенок. – Да, да, она велела передать тебе, что ее молитвы услышаны. О чем это она молится, Хат?

Дэвид даже опустился на землю в изнеможении. Выходит, задуманное Мойрой осуществилось. Ее молитвы услышаны. Это был знак, о котором они условились.

Значит… Значит, пора!

Добраться к восточному побережью Дэвиду не составило труда. Правда, пару раз ему приходилось скрываться в зарослях, когда он замечал то горцев Манро, которые могли опознать его, то людей Маккензи с изображением головы оленя на штандарте. И все же к вечеру следующего дня он уже был на побережье и в небольшом рыбацком селении смог нанять лодку, отдав за нее своего лохматого пони. За такую плату пара местных ловцов сельди сразу согласились доставить его, куда он прикажет. Дэвид сказал, что ему нужно в епископство Сент-Эндрюс, чем удивил местных жителей. Горцы не так уж часто проявляли желание отправиться под руку церковников, однако в Хайленде не было принято расспрашивать путников, и Дэвид отплыл в тот же вечер.

К счастью, все время, что они шли через залив Мори-Ферт, а потом далее вдоль шотландского побережья, погода была вполне сносной, и при попутном ветре рыбакам приходилось лишь следить за течениями, когда они вынуждены были то приближаться к побережью, то держаться подальше от него во время сильных приливов.

За время, что они двигались на юг, рыбаки несколько осмелели и даже, не скрывая насмешки, полюбопытствовали:

– Эй, катеран, что так спешно заставило тебя отправиться в город епископов? Решил увильнуть от войны, сделавшись монахом?

Дэвид предпочел отмолчаться. Пусть думают, что он и впрямь дезертир. И пусть презрительно кривятся при этом и сплевывают за борт. В любом случае они не решатся ослушаться такого рослого детину с лохматой шевелюрой.

Дэвид за последнее время действительно выглядел как дикарь с севера: всклокоченные волосы, отросшая борода, истрепанный плед и грубые броги. Но его палаш по-прежнему был за спиной, как и небольшой круглый щит с металлическими заклепками. И когда он наконец сошел на пристани епископского города Сент-Эндрюс, на него поглядели с неодобрением. Так что если Дэвид не хотел привлекать к себе внимания и выделяться среди горожан, ему следовало как можно скорее привести себя в надлежащий вид.

Когда он в местной лавке старьевщика покупал фланелевые штаны и кожаный дублет^[578] с нашитыми бляхами, пригодный разве что для бродяги-наемника, торговец не удержался, чтобы не съязвить:

– Что, голоногий, стало поддувать под юбку и ты решил приобрести одежду, приличествующую доброму христианину?

Дерзкий лавочник. Обычно горцы насмешек не сносили – можно было и нож под ребро получить. Но Сент-Эндрюс так далеко от Хайленда, тут повсюду епископская охрана и готовые постоять за себя горожане, недолюбливающие выходцев с гор. Так что Дэвид ограничился двумя-тремя словами на ломаном местном наречии и, купив вдобавок суконный берет с кожаным козырьком, отправился переодеваться. Правда, чтобы окончательно выглядеть как местный житель, ему еще следовало посетить цирюльника.

Пока его мыли, брили и стригли, он узнал последние новости – какой цирюльник не развлечет клиента беседой.

– Я вижу, вы прибыли издалека, друг мой, – говорил вертлявый желтоволосый мастер, подрезая длинные космы посетителя. – Ах, теперь такое оживление в нашей славной Шотландии! Все, у кого есть меч и кто желает подработать, на время став воином, покидают свои долины и присоединяются к войску. Наверняка и вы прибыли сюда, чтобы вступить в отряд нашего молоденького епископа Александра? Но поторопитесь, не сегодня-завтра он выступает на Эдинбург, чтобы примкнуть к армии своего отца.

Всем было известно, что двадцатилетний Александр Стюарт, епископ Сент-Эндрюса, был незаконнорожденным сыном короля Якова. Его августейший отец позаботился, чтобы бастард получил прекрасное образование, а затем сделал его главой одной из самых уважаемых шотландских епархий. Правда, когда Александр надел митру, ему было всего одиннадцать лет. Многих возмутило такое назначение, однако Яков IV был достаточно влиятелен, чтобы узурпировать право Папы Римского и назначать епископов и других должностных лиц в церковной иерархии по своему усмотрению. И постепенно все смирились, что Александр Стюарт стал епископом Сент-Эндрюса. К тому же король так щедро жертвовал на епархию своего бастарда, что вскоре епископство и сам город Сент-Эндрюс значительно укрепились, расстроились и даже обзавелись мощной каменной стеной. Ну а ныне молодой епископ объявил, что набирает войско, и со дня на день был готов облачиться в латы поверх епископской мантии, дабы присоединиться к отцу со своими отрядами, куда людей набирали с не меньшим рвением, чем люди графа Хантли объединяли кланы в шотландском Нагорье.

Дэвиду сейчас легче всего было выдать себя за одного из таких наемников, желавших примкнуть к войску епископа Александра. Другое дело, что если он, сильный мужчина с мечом, попался бы на глаза вербовщикам, то потом ему было бы весьма непросто покинуть казармы. Особенно учитывая тот боевой дух, каким ныне были проникнуты шотландцы. Поэтому он предпочел выдать себя за паломника, прибывшего в собор Сент-Эндрюса, и для пущей видимости вырезал себе костыль, на которыйопирался, когда двигался к собору, демонстрируя тем самым, что совсем непригоден для службы.

На деле ему надо было поскорее узнать, прибыл ли в епископство настоятель Годвин из далекого Балнакейского аббатства.

Дэвид вспоминал, что рассказал полупьяный Хемиш: аббат отбыл в епархию, с ним ехали послушники, среди которых должна быть и Мойра. В разговоре Хемиш уверял, что за ними прибыло хорошее судно с мачтой и несколькими парусами, на котором было немало матросов, – церковники имели хороший флот и могли позаботиться, чтобы их северные миссионеры подвергались на море наименьшему риску. Учитывая это, Дэвид надеялся, что судно должно было миновать залив Мори-Ферт, еще когда он находился среди Маккеев. Однако, справившись в прилегавшем к собору монастыре, явился ли на капитул некий настоятель Годвин из Балнакейской обители, он получил ответ, что того ждут со дня на день.

Дэвиду ничего не оставалось, как ждать прибытия корабля. Он снял небольшую комнату в доме вдовы булочника, неподалеку от ворот Сент-Эндрюсского монастыря, чтобы наблюдать за прибывавшими. Но помимо воли он следил и за сборами на войну епископа Александра. Здесь, в Нижней Шотландии, Дэвид словно скинул гэльскую лень и отстраненность и вновь почувствовал себя англичанином, поэтому происходившее вокруг вызывало в его душе тревогу за свою страну.

Обычно Сент-Эндрюс был спокойным мирным городом, куда со всех земель приезжали школяры, чтобы обучаться в известном Сент-Эндрюсском университете. Прибывали и паломники, так как по преданию именно сюда Святой Регул привез мощи апостола Эндрю^[579], после чего тут появилось аббатство. А где большое аббатство с потоком паломников, там появляется и город. Сейчас Сент-Эндрюс был богатым церковным городом, с университетом, рынком и замком-резиденцией епископа. Но главным украшением города, конечно же, был собор Святого Эндрю – самое большое церковное здание в Шотландии, с островерхими ажурными колокольнями, витражами в высоких окнах и широким подворьем. Он возвышался на берегу над водами Северного моря, куда приплывали корабли с духовенством и паломниками, желающими помолиться над ракой с мощами апостола Эндрю.

Неподалеку от собора располагался и замок епископа, массивное каменное строение со всеми признаками укрепленного жилища – мощными башнями, толстыми стенами, рвом и решетками на воротах. Именно тут в основном толпились наемники и лэрды со своими отрядами. В самом же городе шли разговоры о том, когда будет выступление и стоило ли им вообще втягиваться в эту войну. Безусловно, находились и такие, кто считал неразумным начинать войну с Англией, поскольку брак короля Якова и Маргариты Английской обеспечивал стране мир и стабильность. Но подобные разговоры велись тихо и с опаской. Люди короля, сновавшие как среди священников, так и среди студентов, следили, чтобы никто не смел сомневаться в решении монарха.

Дэвид размышлял о причинах войны, а точнее, о желании шотландского короля ввязаться в нее. По сути, Яков IV был удачливым и популярным правителем. Он усмирял мятежи горских кланов, подчинил самого независимого феодала – лорда Островов, имел полную поддержку знатных лордов Шотландии – Дугласов, Хепбернов, Босуэллов, Гордонов. И вот этот король, прекрасно образованный, рыцарственный, любящий турниры и красивых женщин, заключивший мир благодаря династическому браку с англичанкой, сумевший придать своему двору такой блеск, какого ранее никогда не знала Шотландия, сейчас был решительно настроен на войну с соседним королевством и не желал слушать ничьих доводов.

Два королевства на острове – Шотландия и Англия – воевали так часто, что не проходило столетия, чтобы они не схлестывались в жестоких сражениях. Шотландцы всегда считали, что войны с более богатыми южными соседями принесут им прибыль и выгоду, хотя зачастую их наступления заканчивались полным поражением. Еще в древности король Константин II объявил войну англо-шотландскому королю Ательстану, но был разбит после долгого и ожесточенного боя^[580]. Когда англичане вели затяжные войны с наседавшими на них викингами, шотландский король Малькольм II решил воспользоваться случаем и завоевать северный английский Нортумберленд. Но, уже дойдя до Дарема, потерпел поражение от саксонского ярла этих земель, который после победы даже украсил Дарем головами павших шотландцев – чисто вымытыми и с расчесанными волосами. Для шотландцев это было горькое оскорбление. Они не заслуживали подобного унижения – так они считали^[581].

Столкновения и нападения продолжались и впоследствии. Дэвид как житель Пограничья был хорошо осведомлен на этот счет. Он знал и о полном поражении напавших на Англию шотландцев в битве Штандартов, когда только взошедший на престол Стефан Блуасский разбил напавшего с севера на его страну короля Дэвида. Знал и том, как спустя несколько десятилетий другой шотландский король, Вильгельм Лев, напал на Англию и уже успел дойти до Олнвика, но его в густом тумане окружили и взяли в плен несколько йоркширских баронов. Шотландцы очень переживали, что их монарх оказался в плену, но дерзкий английский король Генрих Плантагенет и не думал отпускать его. Лишь при Ричарде Львиное Сердце король-пленник обрел наконец свободу. Ричарду требовались деньги на крестовый поход и спокойствие в Англии, пока он будет отсутствовать, сражаясь в Святой земле. Без мира с обиженными за пленение их короля шотландцами это было бы невозможно, поэтому Ричард и освободил венценосного пленника за внесенную плату.

Тогда многие англичане осуждали Ричарда. Однако его великодушный поступок имел интересные последствия. Шотландцы были восхищены действиями английского короля, многие из них даже отправились с ним в крестовый поход, но главное заключалось в том, что милость Ричарда расположила их к англичанам и более чем на столетие прекратились войны между Англией и Шотландией, за исключением одного или двух незначительных столкновений.

Потом, когда в Шотландии шла борьба за трон представителей двух местных родов – Балиолей и Брюсов, – шотландской знатью было решено пригласить третейским судьей для решения спора английского короля Эдуарда I. Но в итоге Эдуард сумел рассорить претендентов и повел свои войска на север. Причем один из вчерашних претендентов на трон – Роберт Брюс – согласился помочь англичанину завоевать Шотландское королевство и присягнул ему на верность.

Это позже, когда Роберт Брюс поссорился с королем Эдуардом, он стал собирать вокруг себя всех недовольных английским владычеством; именно при Брюсе возвели в культ всеобщую борьбу с англичанами. А так как в итоге Брюс победил, то с подачи его сторонников и была провозглашена идея, что все беды шотландцев от англичан, что с ними надо бороться всегда и всюду, ибо иначе кровавые англы не дадут Шотландии покоя.

Теперь же выпал шанс напасть и поквитаться за прошлые поражения. И никто не сомневался, что это получится, учитывая, что английского Генриха Тюдора с армией не было в стране.

Дэвид слышал, как бряцающие железом под его окном воины говорили:

– Немало добра мы наберем в английских поместьях! До самого Йорка дойдем, оставив за собой кровавый след. Мы зарубим всякого, кто попытается не подчиниться нам!

– Почему только до Йорка? До самого Лондона докатится волна нашего воинства! Мы сделаем проклятых англичан нашими данниками и вассалами на века!

– Конечно, сделаем, видит Бог! Пока коронованный Тюдор увяз где-то за морем, вся его страна к нашим услугам. Уж как мы пойдем по их долинам и поместья! Воинов-то там нынче нет, одни леди да мальчишки-пажи подле них. И мы постараемся, чтобы в животике каждой англичанки завелось по маленькому славному шотландцу!

От этих разговоров на лице Дэвида начинали ходить желваки. Он брал свой костыль и, опираясь на него, шел к воротам храма.

Когда человек не знает, как ему быть, ему может помочь только молитва.

И Дэвид молился. Смешиваясь с толпой паломников, он устремлялся к раке с мощами апостола. Его не раз замечали тут – сильного мужчину с мрачным лицом и хищным взглядом зеленых глаз, который угрюмо поглядывал по сторонам. Скорее воин, чем богомолец, и только костыль, с которым он не расставался, давал ему возможность оставаться в стороне от всеобщего воинственного оживления.

Привратник при соборе Святого Эндрю знал, что этот хромой ожидает некоего настоятеля с севера Шотландии. Дэвид заплатил ему серебром, чтобы тот упредил его, когда прибудет судно с отцом Годвином, пообещав двойную плату, как только появятся известия. И уж привратник не упустил выгодный для него момент.

– Они здесь, – шепнул он, подобравшись к коленопреклоненному хромому, молившемуся в одной из боковых часовен главного нефа. – Отдыхают после плавания. Так как же обещанные деньги, сэр? – успел он схватить торопливо подскочившего паломника за полу накидки, когда тот едва не кинулся к выходу, позабыв про свой костыль. Даже как будто хромать перестал.

Но и теперь Дэвид не смог сразу встретиться с настоятелем. В этот день епископ Александр выступал с кафедры, доказывая, что Бог за Шотландию и теперь им предстоит отомстить за все перенесенные ранее от Англии обиды. Потом были сборы, толчея, гремели трубы, бряцала сталь. Дэвид держался в стороне от всеобщего столпотворения, заняв место на скамье под оградой, пока перед ним не остановился какой-то церковник в капюшоне. Обтрепанная сутана, скрытое под низко надвинутым капюшоном лицо, веревочные сандалии на искривленных ревматизмом ногах. Таков был аббат Годвин, жестом велевший следовать Дэвиду за собой.

– Я знаю, кто вы, сын мой, – произнес он, когда они остановились в дальнем углу у ограды, куда почти не долетал шум воинских сборов. Здесь было каменное изваяние ангела, склоненного над мраморной чашей, в которой стояла мутная дождевая вода. – Моя духовная дочь, не таясь, поведала мне о вас.

Дэвид судорожно сглотнул. Неужели Мойра осмелилась сообщить настоятелю, что он англичанин?

Но тот сказал совсем иное:

– Вы видите, что тут происходит, Дэвид? Все эти люди обезумели и, кажется, только и грезят войной. И если вы надумали присоединиться к этим ратям, то разумно ли мне передать вам женщину, у которой тут нет ни единой близкой души?

Дэвид перевел дыхание. Зря он плохо подумал о Мойре. Пора бы уже научиться доверять ей.

– Где она сейчас, святой отец? – спросил он, чувствуя, как сильно забилось сердце.

Тонкие губы аббата сурово сжались. Он стоял подле изваяния кроткого ангела, но сам выглядел решительным и суровым.

– Я не желаю отдавать мою духовную дочь тому, кто не спешил обвенчаться с ней. Да, я привез Мойру по ее настоятельной просьбе. Но вот вам мое условие: я сообщу ей, что виделся с вами, и даже позволю прийти, но только при условии, что вы обвенчаетесь с ней по закону нашей святой Матери Церкви. Я даже сам готов соединить ваши руки у алтаря и благословить вас.

Обвенчаться с Мойрой? Дэвид молчал. Казалось бы, ему ничего не стоило сказать, что он готов, и согласиться. Но почему-то ему не хотелось лгать этому священнику. Было в отце Годвине нечто искреннее и достойное, да и сам Дэвид уже устал от постоянной лжи.

– Святой отец, я вижу, что вы искренне печетесь о судьбе вашей воспитанницы.

– И о спасении ее души, – вставил настоятель.

– Да, да, конечно. Однако я не могу сделать то, о чем вы просите. Я уже обвенчан с другой.

Отец Годвин отшатнулся. Кажется, подобное не приходило ему в голову. Мойра рвалась к некому Дэвиду, но не говорила, что тот уже женат.

– Тогда… О, во имя неба, я не желаю, чтобы она встречалась с вами! Вы ей не подходите, и чем скорее она смирится с тем, что вы не пара…

– Да, мы не можем быть парой, но я могу вернуть Мойру ее родным! – решительно произнес Дэвид.

Эта фраза озадачила настоятеля. Он уже хотел уйти, но теперь замер и смотрел на Дэвида голубыми глазами кельта, в которых был не только упрек, но и явный интерес.

Дэвид оправил перевязь с мечом и, приблизившись, негромко сказал:

– Вы были духовником матери Мойры, святой отец, и наверняка знаете, какое она совершила преступление, из-за чего бежала с дочерью на край света.

– Это тайна исповеди, и я не желаю обсуждать ее с вами! – нахмурившись, заявил настоятель.

– Но вам все же придется выслушать меня. Ибо я намереваюсь вернуть Мойру… леди Мойру – так правильнее ее называть – в ее семью.

Тут он сделал паузу и, собравшись с духом, продолжил:

– Та, кого вы знали как островитянку Нору, на самом деле носила имя Элеонора Герон. И происходила из почтенного и уважаемого английского рода Геронов. Да, некогда она пропала, ее долгие годы считали погибшей, но не переставали оплакивать. И если Героны узнают, что Мойра ее дочь – а уж я об этом позабочусь, да и сама Мойра похожа на светловолосых Геронов, в ней видна их порода, – то ваша воспитанница займет весьма достойное положение.

Он еще добавил, как долго Героны искали Элеонору с ребенком, как, отчаявшись, вели продолжительные войны с похитившими ее шотландцами Керрами. А сводный дядюшка Мойры, бастард Джон Герон, даже убил главу клана Керров, будучи уверен, что имеет право на кровную месть.

Настоятель, не перебивая, выслушал все, а потом неожиданно спросил:

– Вы англичанин, Дэвид? Вы лазутчик? Ведь если вы так хорошо знаете упомянутых англичан Геронов, то наверняка из их краев.

Дэвид напрягся. Но он уже все сказал и теперь только добавил:

– Я знаю не только английскую семью Мойры, но и родню ее отца Уолтера Керра. И… да, отче, вы почти угадали. Я из Пограничья. А вот на чьей я стороне… Позвольте мне не говорить на сей счет.

– И не надо, – махнул рукой отец Годвин. – Ныне в христианском мире все так перепуталось… так далеко отошло от заповеди Божией «не убий»… И кто я, чтобы вмешиваться в дела мирян? Однако то, что вы сказали о родне Мойры… Вы готовы поклясться, что сделаете все, чтобы она попала к ним?

– Клянусь своей верой и честью своего имени!

Аббат Годвин какое-то время молчал. Наконец он сказал, что сейчас приведет к Дэвиду Мойру.

Вот так просто? Дэвид уже опасался, что этот святоша что-то еще придумает, чтобы не расставаться с любимой воспитанницей. Но тот лишь бросил перед уходом:

– Возможно, вы удивитесь, увидев ее при встрече. Она сейчас очень странно выглядит. Однако у нас не было выхода, и она сама решила сделать это с собой.

Что имел в виду Годвин, Дэвид понял лишь после того, как увидел Мойру. И даже не сразу узнал ее. За аббатом шел некий послушник, шагавший широко и несколько вразвалку, как бывает с людьми, долго пробывшими в плавании. Но когда аббат остановился неподалеку, поцеловал своего спутника в лоб и перекрестил напоследок, Дэвид все понял. Итак, это она, понял Майсгрейв, хмелея от счастья. Он разглядел под опущенным на лицо капюшоном ее яркие губы и точеный носик, а когда она подняла голову, он узнал ее дивные дымчатые глаза с голубым отливом… О, как ему хотелось обнять ее! Но они просто стояли и смотрели друг на друга.

– Ты так изменился, – негромко сказала Мойра.

Еще бы. Когда они расстались, Дэвид был в облачении горца, носил плед, килт и оплетенные ремнями броги. А еще у него была густая лохматая шевелюра. Теперь же перед ней стоял одетый в кожаную безрукавку и шнурованный дублет сассенах, он был в штанах и высоких сапогах, из-под надвинутого на лоб берета выбивалась короткая челка, а подбородок был чисто выбрит. Простая одежда горожанина, но даже в ней Дэвид походил на лорда. Впрочем, он и в пледе горца был похож на вельможу. Мойра это давно отметила.

Она как-то неуверенно улыбнулась, но потом спросила с тревогой:

– Почему ты с костылем?

– Это? Пустое. Чтобы меня не сочли пригодным для службы. Ты-то как?

Она вдруг покраснела и отступила. Но он слишком соскучился по ней и, быстро оглядевшись и убедившись, что вокруг никого нет, увлек ее за статую ангела.

– Ты мой самый очаровательный послушник, Мойра.

Она и сказать ничего не успела, как он пылко ее поцеловал. При этом он взял ее лицо в ладони, но через миг она отшатнулась, отстранив его руки.

– Дэйв, ты должен меня понять… У меня не было выхода. Спутники отца Годвина могли бы что-то заподозрить, и тогда у него были бы неприятности. Поэтому я…

– Что с твоими волосами? – спросил он, уже поняв, в чем дело.

Когда Мойра откинула капюшон, он молча уставился на нее: пышные белокурые волосы молодой женщины были коротко обрезаны, короче некуда, а ее головка казалась очень маленькой на тонкой длинной шее, выступавшей из складок откинутого на плечи капюшона.

– Я и ходить себя заставляла так, как ходят мальчишки, – тихо говорила Мойра. – Представляла, что я Хемиш, и ходила, как он. Иначе… О Пречистая Дева!.. Дэвид, я не нравлюсь тебе такой? Пойми, это было необходимо. Чему ты улыбаешься? Я кажусь тебе смешной?

Он и впрямь улыбался.

– Ты похожа на облетевший одуванчик, моя милая. А еще я подумал… Знаешь, когда-то мой отец совершил побег с моей матушкой – да пребудут их души в раю! И мне рассказывали, что для побега матери тоже пришлось выдавать себя за мальчишку.

– И у них все вышло? – шепотом спросила Мойра.

– Ну, раз на свет появился я, значит, вышло!

– Но твоя матушка хоть не выдавала себя за послушника, – вздохнула Мойра. – А я, пока мы плыли на этой посудине и все приглядывались ко мне…

– Знаешь, давай ты расскажешь мне об этом позже, – перебил ее Дэвид, – когда мы уедем и у нас будет время переговорить. Ибо и мне есть что поведать, малышка. Пришло время и тебе узнать, кто ты и откуда. Ну же, идем.

Аббат Годвин, стоявший под крытой галереей собора, наблюдал, как спешно они уходят. Этот странный человек из Пограничья и его воспитанница. Почему он препоручил ему Мойру? Почему поверил безоговорочно?

Потому что понял – этот мужчина ему не солгал. И он действительно позаботится о Мойре. Вон как уверенно взял ее за руку. Хорошо еще, что не обнял.

Годвин перекрестил их напоследок, благословляя.

Глава 6. Королевский город

– Словно сами небеса постарались, чтобы город предстал перед тобой в полной красе, моя дикарочка. Или мой ласковый послушник? – шепнул Дэвид на ухо Мойре, когда они въехали на двуколке, нанятой ими, на холм Калтон и перед ними открылась панорама королевского города Эдинбурга, столицы Шотландии.

Мойра, казалось, никак не отреагировала, хотя Дэвид и ощутил легкий пинок в бок. Пусть дерется. Она права, что утихомиривает его, а то еще вдруг окажется, что их возница понимает гэльский язык и заинтересуется, кто эти два пассажира – один в грубой одежде наемника, второй – в темной сутане бенедиктинца с надвинутым на лицо капюшоном. Но Дэвид словно потерял голову от радости и любви к Мойре. Подстриженная под мальчишку, забавная, она оставалась все такой же очаровательной, милой, желанной… И он так истосковался по ней, что вместо того, чтобы сразу тронуться в путь, не отказал себе в удовольствии провести с ней ночь в Сент-Эндрюсе. Это была такая сладкая ночь! И как упоительно было вновь обнимать и ласкать ее, ощущать страстную отзывчивость ее тела и самому отдаваться ей в неге наслаждения.

Она была столь пылкой, что Дэвид в какой-то миг даже заволновался, не повредят ли их любовные игры ребенку, которого она носит под сердцем. Но когда он сказал ей об этом, Мойра лишь рассмеялась.

– Мне кажется, что это дитя и сделало меня такой чувственной к ласкам. Каждое твое прикосновение приносит мне дикую радость, я как будто сама не своя. О, люби же меня, люби!..

По крайней мере, эти ласки помогли Мойре отойти от шока, который она испытала, когда Дэвид поведал ей о том, кто она и какого рода. Отец – шотландец с Пограничья и оттуда же мать-англичанка. Мойра была потрясена.

– Нора всегда говорила, что мне нельзя возвращаться в края, откуда она родом! – испуганно твердила она. – Мать опасалась мести, она страшилась… И ты хочешь отвезти меня к ним?

Дэвида даже озадачили ее почти детские страхи: Мойра всегда казалась ему достаточно разумной и сильной, но, видимо, мать постаралась так глубоко заложить в нее страх перед местью родичей убитого ею Уолтера Керра, что она просто запаниковала. Дэвиду пришлось постараться, чтобы Мойра, испытывавшая ужас и страшившаяся ехать к Геронам, поняла, как это может изменить ее жизнь. Она возвысится, ей не нужно будет рассчитывать только на свою привлекательность – наоборот, она будет знать, что ее красота отныне защищена высоким положением. Поэтому он вновь и вновь рассказывал о Геронах, родне ее матери из замка Форд-Касл, о том, какой это уважаемый род в Пограничье. Что же касается мести, то, будь нынче не столь тревожное время, ее появление вполне могло бы даже стать поводом для примирения двух враждующих родов, Геронов и Керров. Ну, если родственник Мойры – ее лихой дядюшка Джон Бастард – не натворил на границе еще каких-нибудь дел за истекшее время.

Это были долгие разговоры. Но были еще и долгие упоительные ласки. А потом ранний отъезд. Они переправились через воды залива Ферт-оф-Форт и, когда совсем рассвело, спустились на пристань городка Лит^[582] близ Эдинбурга. Здесь была обычная портовая суета, воздух пах морем и свежей рыбой, у берега сновали парусники, грузчики сносили тюки с кораблей, над тесно стоявшими в стороне домиками поднимался ввысь дым из множества труб, который вскоре развеивался свежим морским ветром. Чтобы поскорее попасть в Эдинбург, Дэвид предпочел нанять двуколку – из тех, что стояли вдоль набережной Лита к услугам желающих проехать в саму столицу. И вот не прошло и часа по их прибытии, как крепкий бурый мул втащил двуколку на обвеваемый ветрами зеленый Килтон Хил. Они миновали несколько сторожевых вышек и грубые стены городской тюрьмы – и перед ними раскинулся Эдинбург.

Мойра смотрела вперед широко раскрытыми глазами.

– Дун Эдин!^[583] – выдохнула она восхищенно.

В свете прорывавшихся сквозь облака лучей солнца столица Шотландии показалась ей удивительной и прекрасной. Ряды домов, башни, колокольни, шпили великолепных церквей, а еще дальше, словно король на троне, на высокой скале возвышался над городом замок королей. И все это в обрамлении зеленых волнистых холмов, в мягком сиянии солнца.

Мойра действительно была дикаркой с севера, но благодаря врожденному достоинству ей удалось сдержать бурное восхищение. Она сидела подле Дэвида и озиралась по сторонам, пока возница направлял двуколку вниз и пока они наконец не оказались на улицах города. Дэвид рассказал Мойре, что среди скопления городских построек Эдинбурга есть немало настоящих дворцов-замков: многие шотландские вельможи предпочитают иметь собственные особняки в столице, чтобы в любой момент оказаться при дворе, дабы скорее сделать карьеру.

Мойра спросила:

– Если ты столько знаешь об Эдинбурге, то, выходит, нередко бывал тут?

– Бывал, – чуть кивнул Дэвид, разглядывая многочисленные кровли и колокольни впереди. – Красивый город. Он не может не вызывать восхищения.

– Но как же тогда…

Она не договорила, замялась. Все же Дэвид был тут чужаком, засланным лазутчиком. Хотя и она сама… Мойра уже не знала, кто она в этой стране.

Дэвид догадался, о чем она подумала.

– У меня есть друзья по обе стороны границы. Надо быть жителем Пограничья, чтобы понимать, что зачастую соседи с севера могут быть ближе тех, кто живет далеко на юге.

Он говорил очень тихо, она почти не расслышала его слов. Сильные впечатления от всего увиденного кружили ей голову. Ей было волнительно, но и любопытно.

Мойра ниже надвинула капюшон на лицо и украдкой поглядывала по сторонам. Это был совсем иной мир, совсем другая Шотландия. Молодая женщина обратила внимание на пасущихся на зеленых склонах овец: на Севере этих животных не разводили, считая, что их легко можно похитить, а добыча скота была одним из занятий горных катеранов. И все же овцы считались признаком достатка и мира. Тут же их вон сколько! И пасут их дети или совсем юные девушки. Словно не опасаются, что кто-то нападет и заберет у них животных. Отметила Мойра и то, что нигде не видно мужчин в килтах и по сути нет клетчатых пледов, столь привычных в Хайленде. Мойру это удивляло, хотя она и обрадовалась, заметив, что жители низин носят береты, очень похожие на те, в каких ходят горцы, и что они тоже любят украшать их перьями. Но если на севере украшать себя пером мог лишь человек знатного рода, то тут кто только не пристегивал перья к беретам: ратники в кольчугах, торговцы-лоточники, обычный ремесленник, толкавший тележку с поклажей, и писец, выкрикивающий, что готов за пенс написать письмо любому желающему или даже составить купчую.

А еще она видела, что, в отличие от горских женщин, свободно разгуливающих с непокрытой головой, местные уроженки в основном носили чепцы всевозможных фасонов или длинные головные платки. И только совсем юные девушки ходили простоволосыми, перевязав длинные волосы лентой или просто распустив их по плечам. Причем на многих были одежды ярких расцветок – в Хайленде такие носят лишь состоятельные жены клансменов, да и то во время праздника. Тут же даже продававшая фиалки цветочница щеголяла в алой юбке и ярко-желтом корсаже с зеленой шнуровкой. Но при этом обувь была не на всех, многие бродили по булыжной мостовой босиком, стараясь не вступить в конский или собачий помет.

И конечно, тут было множество вооруженных мужчин. Они ходили по тавернам, стояли группами, беседовали и порой не торопились посторониться, когда нанятый Дэвидом возница щелкал кнутом, давая понять, что требуется проезд.

– Дальше я вас не повезу, – сказал он в какой-то момент. – Мне не нужны ссоры с этими вояками, какие нынче чувствуют себя здесь так уверенно, как будто уже завоевали Эдинбург.

Дэвид расплатился, и они двинулись пешком к прекрасному величественному храму у подножия высокой горы.

– Эту гору называют Троном Артура, – сказал Дэвид. – По легенде некогда король бриттов велел установить там свой трон, чтобы обозревать Эдинбург. А сейчас у подножия Трона Артура находится известное Холирудское аббатство. Ого, я вижу, с тех пор как я был тут в последний раз, многое изменилось. И некогда большой гостевой дом при Холирудском аббатстве теперь превратился в настоящий дворец!

Действительно, возле изысканного готического собора при аббатстве нынче стояло мощное, но не лишенное гармонии строение, настоящий замок, представлявший собой высокую каменную твердыню, усиленную четырьмя круглыми башнями по углам. Перед замком раскинулся обширный мощеный двор, который сейчас был полон народу, и Дэвид поспешил свернуть в сторону и прошел через калитку ограды, окружавшей собор.

Мойра лишь мельком взглянула на отмеченный Дэвидом королевский замок, ибо куда больше ее восхитил собор – настоящее чудо готики. Не столь большой и внушительный, как в Сент-Эндрюсе, но выделяющийся той изысканной красотой, какой отличаются шотландские готические соборы. Мойра знала легенду о возникновении древнего аббатства Холируда. Несколько столетий назад здесь была густая чаща, в которой любил охотиться шотландский король Дэвид I. Однажды монарх так увлекся преследованием оленя, что не заметил, как попал в узкую ложбину, его конь сломал ногу, и он оказался на земле. И тут раненый олень наскочил на короля, сбил с ног и едва не забодал. Когда Дэвид, защищаясь, схватил его за смертоносные рога, вдруг случилось чудо: оленьи рога волшебным образом превратились в крест, который и спас королю жизнь. И король, восхищенный чудом, тогда же пообещал Господу, что возведет на этом месте аббатство Святого Креста – Холируд^[584].

С тех пор аббатство росло и хорошело. И сейчас, глядя на него, прибывшая с далекого севера Мойра не могла не восхищаться ажурными башнями собора, его стрельчатыми арками, восхитительной каменной резьбой на фасаде, прекрасными изваяниями святых по бокам от входа. Как красиво! И как славно, что люди создают подобную красоту во славу Господа и Его Пречистой Матери!

Мойра была так увлечена созерцанием этой рукотворной красоты, что не протестовала, когда Дэвид оставил ее одну на каменной скамье во дворе перед собором, попросив немного подождать. В соборе шла служба, женщина слышала прекрасное пение литании, видела входивших и выходивших людей. Ей страстно хотелось тоже присоединиться к молящимся, но она должна была ожидать своего спутника, и все, на что решилась Мойра, так это прямо тут, во дворе перед порталом, опуститься на колени, погрузившись в молитву. Ей не было ни до кого дела, ей просто хотелось возблагодарить Господа за то, что, несмотря на все препоны, она здесь и, главное, с тем, кто обещал защищать и любить ее, кто нашел ее родню. Ох, как же тревожно было думать об этой новой родне!

Когда из дверей собора стали выходить прихожане, появился и Дэвид вместе с каким-то толстым рыжим монахом важного вида в светлом облачении августинца. Монах довольно неприветливо взглянул на спутника Дэвида, лицо которого скрывал черный капюшон.

– Ради всех святых, Дэйв, кто это с тобой? – проворчал он. И тут же добавил: – Идите скорее за мной, пока на этого бенедиктинца не обратили внимание.

Августинцы и бенедиктинцы были соперничающими монашескими орденами, и, хотя не было ничего странного, что бенедиктинец оказался во дворе Холируда, толстый монах явно нервничал. Он поспешил поскорее провести их по каким-то переходам, а затем они спустились по каменным ступеням в расположенную в полуподвальном помещении кухню аббатства.

Дэвид негромко пояснил спутнице, что это его давний знакомый, монастырский келарь^[585] брат Адам. Мойра лишь кивнула, осматриваясь. В большой темной кухне под низкими полукруглыми сводами трудились послушники и служки аббатства, причем многие тут же стали подходить к Адаму с вопросами, тот быстро что-то отвечал, а сам торопливо увлекал гостей к отдаленной двери. Здесь располагалась кладовая: повсюду стояли бочонки с рассолами, висели связки колбас и копченые грудинки, вдоль стен из полумрака выступали мешки со всякой снедью. Воздух был так пропитан запахами, что у Мойры заурчало в животе: не считая стакана простокваши, выпитой рано утром, она сегодня еще ничего не ела. А тут…

Но брат Адам вскоре кликнул какого-то служку, и гостям принесли по миске горячей овсянки, щедро сдобренной маслом, да еще и с кусочками прожаренного бекона. Все было так вкусно! Мойра ела с аппетитом, а вот Дэвид неспешно поглощал пищу, при этом негромко переговариваясь с монахом. Они отсели от Мойры в дальний угол, и она не слышала, о чем шла речь. В какой-то момент лицо келаря вытянулось, и она услышала, как он произнес:

– Это еще и женщина! Ах, Дэйви, мальчик мой, ты не можешь без приключений! Ладно, главное, что ты наконец здесь. А то я уже начал волноваться.

Монах-келарь отошел к большой бочке и нацедил из нее в кувшин вина – аромат был такой, что у Мойры даже защекотало в носу. Брат Адам разлил вино по чашам, одну протянул Дэвиду, другую поднес ей. Когда Мойра принимала чашу, он заметил, что она левша – это обычно не нравилось церковникам, считавшим, что левши более склонны идти на сделку с дьяволом. Однако женщина не обратила внимания на недовольный взгляд монаха и с удовольствием выпила напиток. Вино было густым и сладким, темным, как кровь. Мойра с наслаждением облизнула ставшие сладкими губы.

– Прекрасное бордосское, брат, – определила она. Гектор Рой порой покупал ей такое, желая побаловать.

Круглолицый келарь впервые улыбнулся:

– Надо же, а ведь эта малышка знает толк… Гм, этот брат понимает… Как же мне тебя называть?

– Я буду откликаться на имя Марк, – лучисто улыбнулась ему Мойра. Если этот келарь был человеком ее Дэвида, она была не прочь завоевать его расположение.

И монах не смог не поддаться ее очарованию. Усмехнувшись, он вновь плеснул ей вина.

– Если ты так разбираешься в винах, брат Марк, то можешь еще посмаковать сей дивный напиток, пока мы с Дэвидом немного потолкуем в стороне. И никаких девичьих капризов, слышишь?

Она лишь пожала плечами и отвернулась.

Дэвид внимательно слушал все, что сообщал брат Адам. Этот толстый румяный келарь был верным человеком Перси. Некогда прибывший в Шотландию по его приказу, он устроился в Холирудском аббатстве сначала послушником, потом принял тут пострижение и в итоге дослужился до звания келаря. И никто не знал, что этот толстый благодушный монах не кто иной, как шпион, через которого держат связь лазутчики, а он дает им задания и оповещает о происходящем.

Сейчас он сообщал прибывшему из Хайленда Дэвиду Майсгрейву последние новости: граф Нортумберленд отбыл с королем на войну во Францию, назначенный вместо него Хранителем границы лорд Томас Дакр наверняка делает все возможное, чтобы как-то охранять рубежи, но у него прискорбно мало людей, да и на его письма в Лондон все нет ответа. Конечно, Дакр в курсе, что под Эдинбургом собираются войска, однако Яков уверяет, что это ради грандиозного турнира, недаром город так украсили вымпелами и флагами, а на равнине Боро-Мур, что южнее столицы, даже возвели ристалище. И там действительно постоянно происходят схватки, но еще больше внимания уделяется учениям, на которых пехотинцев выстраивают в шилтроны^[586], вооружив их невероятно длинными пиками наподобие швейцарских^[587]. Специально нанятые французские инструкторы, граф д’Асси и сеньор Ла Мотт, систематически занимаются с ними, что свидетельствует о подготовке к выступлению. Обо всем этом говорится в посланиях в Лондон, но особого отклика как не было, так и нет. Вот и недавно король Яков вынудил свою супругу Маргариту отписать ко двору брата и сообщить о большом эдинбургском турнире.

Дэвид отставил недопитую чашу с вином и сказал:

– Клянусь истинным Богом, я не ожидал, что Маргарита Тюдор забудет о своем происхождении и станет поддерживать военные планы супруга. Все же она английская принцесса… Хотя за годы, прожитые в Шотландии, ее взгляды, видимо, поменялись. К тому же, будучи матерью наследника престола, она, по всей вероятности, отдает предпочтение Шотландии и не переживает из-за бед, какие может принести ее былой родине эта война. И мне горько сознавать это, учитывая, что я знал Маргариту Тюдор почти девочкой…

– Вот и не стоит дурно думать о королеве Маргарите, – нервно потер руки брат Адам – со стороны казалось, что он мнет в своих пухлых ладонях кусочек теста. – Ее величество оскорблена тем, что ее супруг склонен идти на поводу у французов, предпочтя Францию родине собственной жены. Она изначально отчаянно сопротивлялась его планам, но, видишь ли… Маргарита полностью зависит от Якова, а он не очень-то доверяет ей. Замечу, что после продиктованного им королеве письма, опасаясь, как бы ее величество тайно не передала еще одно опровергающее послание в Лондон, Яков переправил Маргариту из столь любимого ею дворца Линлитгоу в Эдинбургский замок, где государыню содержат почти как пленницу. Ей не позволяют выезжать с замковой горы, ее переписку контролируют, а за ее дамами установлена слежка. Сам Яков со своими приближенными предпочел расположиться в Холируде, рядом с нами, в этом новом дворце, от которого в нашем аббатстве столько шума, прости Господи!.. При этом король часто навещает супругу, хотя я слышал, что после его ухода Маргарита нередко остается в слезах. Она ведь своенравная особа, а тут с ее мнением никто не считается. Но знаешь, что я скажу, друг мой, именно она и может помочь нам.

Брат Адам опять потер руки – нет, это явно походило на то, что он мнет тесто. Дэвид даже невольно улыбнулся, но келарь оставался серьезным.

– Вот я смотрю на тебя и вспоминаю, как некогда ты был в милости у леди Маргариты Тюдор. Ты сопровождал ее в Шотландию в свадебной поездке. Тогда в каком-то замке случился пожар, и ты спас ее.

– В замке Далкит, – уточнил Дэвид. – Принцесса, помнится, объявила меня своим защитником и спасителем.

– И это не очень понравилось королю Якову. Обычная мужская ревность, как я понимаю. Но сам-то король считает себя прежде всего рыцарем. Первым среди рыцарей, – уточнил брат Адам, – и перед своей венценосной супругой старается предстать именно таким. И не только перед ней. Всему миру он являет себя достойным и честным воителем… что, скажем, не совсем соответствует этому образу сейчас, когда он взял у французов деньги на войну и готов напасть на незащищенное королевство. Вот на этом нам и стоит сыграть.

– Не совсем понял, – пожал плечами Дэвид.

– Ну так послушай меня. Ты, не теряя времени, встретишься с ее величеством королевой Маргаритой. Тебя, как известного рыцаря с Пограничья, допустят к ней. По крайней мере, это можно сделать. У тебя даже есть для этого причина. Ведь твоя дочь все еще в плену у Армстронгов? Вот ты и приедешь к ее величеству с просьбой посодействовать, дабы они выполнили свои обещания, обручив твою девчонку с их наследником. Для всех это будет выглядеть так, а на деле…

Он стал говорить совсем тихо и быстро. Мойра порой поглядывала в их сторону. Она понимала, что ей не стоит вмешиваться, но тут в двери кладовой стали стучать и келарю пришлось отвлечься. Он впускал каких-то служек, выдавал им мешочки со специями, отсчитывал куски сахара, что-то записывал в расходную книгу. Внешне брат Адам оставался спокойным, и лишь то, как он после ухода служек сразу кинулся к Майсгрейву, выдавало его тревогу.

– Видишь, какое у меня тут движение, – сказал он достаточно громко, чтобы и Мойра услышала. – Мне опасно рисковать, и ты будешь в большей безопасности у Главного, – добавил он со значением, выгнув брови. – Дэйв, ты сейчас же отправишься к нему и все передашь. Посоветуешься с ним, и если он сочтет мое предложение приемлемым, то сумеет помочь тебе встретиться с ее величеством. Он понимает, что в нынешних обстоятельствах у нас не то что дня, часа лишнего нет. Так что иди, а то уже звонят к вечерне^[588], и мне надо поспешить в собор на службу. Вот только… Как быть с этой… гм… как быть с этим братом Марком?

– Думаю, тебе придется на время приютить брата Марка, – сказал Дэвид. – Так будет разумнее всего. Ну подумаешь, останется на твоем попечении некий брат бенедиктинец…

– Бенедиктинец! – почти с возмущением воскликнул брат Адам.

– Тогда найди для него облачение послушника-цистерцианца – и никто на брата Марка не обратит особого внимания.

Они еще какое-то время шептались, а потом Дэвид подошел к Мойре. Присев у ее колен, он взял ее руки в свои.

– Прости, малышка, но сейчас я тебя на время покину. Ты же какое-то время будешь на попечении брата Адама. Договорились?

Монах стоял неподалеку и выглядел несколько растерянным. Стал говорить, что достанет ей новую сутану, она сможет пойти в собор на службу. Ну а потом он устроит ее в странноприимном доме при аббатстве.

Мойра лишь вздохнула.

– Ладно, остаюсь при брате Адаме. Надеюсь, он снова расщедрится и угостит меня великолепным монастырским бордо, – лукаво улыбнулась она келарю.

Ее обычное умение очаровывать людей сработало и на этот раз. Брат Адам просиял:

– Ну конечно, милая дама… Ах да, брат Марк. Конечно же, я угощу вас, если пообещаете быть покладистым и во всем слушаться меня.

– О, да я само послушание, брат!

Когда Дэвид уже у выхода оглянулся, то увидел, что монах и его возлюбленная премило беседуют и лица обоих исполнены веселья.

Тот, кого келарь Адам назвал Главным – дородный, невысокий мужчина с румяным лицом, – смотрел на Дэвида из-под светлой, ровно подрезанной над бровями челки, и его эмалево-голубые глаза казались холодными и непроницаемыми.

– Ну вот и ты, – сказал он наконец. – Как я понял, план Перси Нортумберленда с похищением любовницы Маккензи не сыграл особой роли? Я предполагал это. Но милорду разве докажешь…

Дэвиду было приятно услышать в его речи родной нортумберлендский акцент, хотя за годы, которые этот человек нес свою службу в Эдинбурге, ему, казалось бы, следовало отвыкнуть от своего произношения.

Как и брат Адам, этот человек был шпионом графа Нортумберленда. Но все в Эдинбурге знали его как Каспара ван Рейна, фламандского торговца тканями. Он был поставщиком двора, разбогател за прошедшие годы, и его солидный оштукатуренный дом располагался в небольшом тупичке близ рынка Лонмаркет на главной улице столицы – Хай-стрит. Вообще-то, столь успешный купец мог бы поселиться и на самой Хай-стрит, но в доме Каспара ван Рейна порой оказывались люди, которые не должны были привлекать внимание. Как тот же Дэвид Майсгрейв, явившийся к нему этим вечером в облачении простого наемника.

Гостя сразу проводили в роскошный кабинет купца, где тот внимательно выслушал отчет Дэвида о его поездке в Хайленд, но куда более серьезно отнесся к предложению, с каким Майсгрейв пришел от келаря Адама.

– Наш толстяк келарь знает, что говорит, – произнес Главный, оглаживая меховые отвороты своего богатого камзола. – Да, я действительно могу устроить встречу с королевой. Правда, ты не можешь явиться на гору Кастел-Рок^[589] в таком виде, – указал он на потертый кожаный дублет Дэвида и его поношенные штаны. – Это сразу вызовет подозрение, ведь к ее величеству впускают далеко не всех. Ладно, выбери что-нибудь из моих сундуков себе по размеру.

Пока Майсгрейв собирался, Каспар ван Рейн поведал ему последние новости.

– Адам уже сообщил тебе, где собираются отряды Якова? Изо дня в день все больше воинственных шотландцев собираются на пустоши Боро-Мур, но пока ждут, когда подойдут отряды горцев. И замечу, что многие уже начали ворчать, дескать, если в ближайшие дни не будет дан сигнал к выступлению, то кое-кто отправится назад. Ведь сейчас время сбора урожая, у всех свои дела, да и нанятые в Европе французские командиры не по нутру гордым шотландцам. Однако дело даже не в горцах. Яков ожидает, когда из Франции доставят сотни аркебуз^[590] с боеприпасами к ним. Должен сказать, что союзники Якова из-за Ла-Манша не поскупились на вооружение для шотландцев. Но их можно понять. В Европе Франция нынче окружена врагами, хотя пока открыто выступил против нее только наш неугомонный Генрих.

Дэвид, только что обмывшийся в лохани и просунувший голову в ворот широкой рубахи из тонкого полотна, спросил:

– Неужели Генрих ввязался в войну, не дождавшись выступления союзников? И это в тот момент, когдас севера поступают столь тревожные вести!

Губы Каспара презрительно скривились. Он не смел порочить своего короля, но, видимо, тоже не одобрял желание Тюдора начать кампанию первым, не считаясь со сведениями об угрозе его стране.

– В любом случае Генрих увяз в этой войне. Известно, что его войска уже окружили город Теруан, предстоит долгая осада. Яков же выступит, как только сочтет, что время пришло. Кстати, поскорее напасть на англичан его просила в личном письме королева Анна Бретонская^[591]. И вот что меня волнует: как далеко вглубь сможет зайти шотландская армия, учитывая, что наш король отправил все силы на континент? Наше Пограничье уж точно будет завоевано, а там и Йоркшир падет, прежде чем Генрих опомнится и начнет переброску армии обратно через Ла-Манш. И самое печальное, что в Лондоне никто не посмеет собирать новую армию без позволения короля.

– Говорят, королева Катерина – умная и решительная государыня, – заметил Дэвид, вспоминая величественную, спокойную женщину, супругу Генриха VIII, которую ему довелось видеть в Виндзоре. Он возился с завязками манжет, когда Каспар ван Рейн сказал:

– Да, Катерина Арагонская – достойная женщина, но прежде всего она верная жена. И хотя ее супруг на время своего отсутствия оставил ее регентшей королевства, она не решится начинать какие-то действия без его соизволения. Следовательно, нам нужно, чтобы Генрих отдал приказ супруге. О, если бы Яков сам послал ему вызов! Но пока что он уперся, особенно после того, как некоторые лорды стали вдруг уговаривать его вообще отказаться от войны с Англией.

Дэвид, уже сунувший ногу в один модный башмак с широким носом, даже выронил второй, услышав последнюю фразу.

– Святые угодники! Неужели нашлись и такие, кто прямо высказался против войны?

Торговец впервые улыбнулся.

– Представьте себе, сэр Дэвид. Правда, таких немного, учитывая, насколько сейчас распалены умы шотландцев. И все же некоторые вельможи осмелились заявить, что мирные отношения, сложившиеся между двумя королевствами в Британии, важнее переменчивого военного счастья. Среди них – Арчибальд Дуглас Кошачий Колокольчик^[592].

– О это же один из самых влиятельных вельмож королевства, – заправляя рубаху в штаны, заметил Дэвид. – Неужели его слово стало так мало значить в Шотландии?

Каспар подал Дэвиду подбитый серебристой атласной подкладкой бархатный гаун^[593].

– Дугласу сейчас уже за шестьдесят, он стар, а сыновья его молоды, и они яро рвутся в бой. К их молодым голосам прислушиваются охотнее, чем к мудрым предостережениям старого графа. И хотя кое-кто все-таки решился поддержать Кошачьего Колокольчика, таких мало, и король Яков беспечно отмахивается от них. Хорошо еще, что Дугласа не объявили врагом государства.

Дэвид задумчиво произнес:

– Ну если даже самого Дугласа не стали слушать, то что может сделать королева-иностранка? Которая к тому же еще и сестра монарха, против которого готовится война. Кто ее послушает?

Каспар легким движением оправил фалды распашного гуана на своем госте.

– Яков как раз и может послушать. Если супруга тактично напомнит ему, что он прежде всего рыцарь. Рыцарству свойственно благородство. И оно никак не вяжется с внезапным нападением на ослабленного противника. Каковой ныне и является оставшаяся без армии Англия.

Торговец отступил от Дэвида, окинул его внимательным взглядом и остался доволен. Теперь перед ним стоял не наемник, которого он увидел в сгустившихся сумерках, а настоящий вельможа. Модное одеяние из темного бархата казалось черным, и его зеленоватый отлив был почти незаметен в свете свечей, что, однако, не умаляло роскошной фактуры ткани, а пропущенные в прорези рукавов камзола мелкие буфы из тонкого светлого сукна и атласная подкладка гуана несколько скрадывали мрачный тон наряда.

– Вас ужасно подстригли, сэр, – заметил торговец, протянув Дэвиду широкий берет из черного бархата, украшенный сбоку брошью в виде камеи, и посоветовал: – Постарайтесь как можно реже обнажать голову.

«Если это возможно при коронованной особе», – усмехнулся про себя Майсгрейв.

Каспар ненадолго выходил, но вскоре вернулся.

– Вас проведет к королеве ее придворная дама, леди Лейн, – сказал он. – С минуты на минуту она должна прийти за ранее заказанными галунами и вуалями для королевы, так что, думаю, ей не составит труда проводить вас в замок.

Однако, когда он вывел Дэвида к леди Лейн, сухопарой, унылого вида женщине в высоком чепце, та, узнав, что от нее требуется, даже замахала руками. Конечно, она помнит Дэвида Майсгрейва, красивого рыцаря, сопровождавшего ее госпожу в Шотландию, а позже спасшего ее в замке Далкит. И в любое другое время с удовольствием сообщила бы о нем своей госпоже. Но нынче, когда ее величество в такой изоляции…

– Вы считаете, что это невозможно? – несколько сухо спросил Каспар ван Рейн, незаметно вкладывая в руку придворной дамы мешочек с монетами.

Та замялась, и тут к ней подступился сам Дэвид. Он был настолько обаятелен и любезен, что пожилая дама невольно посветлела лицом, ну а история о том, что Дэвиду всего-то и надо, чтобы Маргарита посодействовала скорейшей свадьбе его дочери, похищенной Армстронгами, показалась ей вполне невинной, так что никто не найдет в этом ничего предосудительного. Да и королеве желательно отвлечься от мрачных мыслей, а то она, бедняжка, все время пребывает в печали. В ее-то положении, добавила леди Лейн уже по пути, сообщив своему спутнику, что супруга Якова снова беременна.

Широкая Хай-стрит плавно поднималась к Эдинбургскому замку, зубчатые стены которого словно вырастали из базальтовой скалы, на которой он был воздвигнут. Домá близко подступали к твердыне, но надо было еще миновать мощеный плац перед замком, где всегда находилось около пары дюжин вооруженных охранников. Однако их не взволновало появление леди Лейн со спутником – даму королевы тут все знали, поэтому стражи без особого интереса наблюдали, как она проходит под арочной решеткой в сопровождении нарядно одетого придворного, нагруженного пакетами.

Леди Лейн сказала Майсгрейву, что ее величество уже наверняка закончила молитву и, как обычно в это время, находится в изысканном Большом зале.

– И это весьма кстати, – пояснила дама спутнику. – В зале почти нет стражей, а соглядатаи если и имеются, то само пространство зала достаточно велико, чтобы вы могли переговорить с королевой вдали от любопытных, но при этом оставаться у всех на виду, дабы не вызвать пересудов.

Большой зал Эдинбургского замка действительно был обширным и по-королевски богато украшенным. Затянутые алым сукном стены, покрытые блестящим лаком деревянные панели, мраморные полы из уложенных в шахматном порядке черных и белых плит – вся эта роскошь производила достаточно сильное впечатление. Вверху под сводами в полумраке выступали великолепные деревянные стропила, в искусстве создания которых соперничали друг с другом лучшие мастера Шотландии. Обычно здесь проводили королевские пиры и заседания парламента, ныне же у большого камина сидела в одиночестве королева Шотландии Маргарита Тюдор.

Пока леди Лейн докладывала ее величеству о посетителе, Дэвид ожидал, стоя неподалеку от входа и чувствуя на себе взгляды расположившихся на отдалении от Маргариты придворных. Дамы вышивали при свечах, паж наигрывал на лютне, несколько находившихся в услужении молодых дворян просто о чем-то негромко переговаривались. Все они с интересом смотрели на прошествовавшего мимо них рослого рыцаря, который остановился перед королевой и, сняв с головы берет, низко поклонился. Было заметно, что Маргарита протянула ему руку и что-то негромко сказала – в дальний конец зала их голоса почти не долетали.

– Не ожидала увидеть вас в Эдинбурге, сэр Дэвид, – произнесла королева, указывая гостю на небольшой табурет неподалеку от себя. – Вы храбрец, если прибыли сюда в столь смутное время. Так какое же у вас ко мне дело?

– Исключительно мое страстное желание нанести вам визит и выразить свое почтение, ваше величество! – прижал руку к сердцу посетитель.

Рядом в камине горел огонь – не столько для тепла, сколько для уюта, – и в воздухе ощущался сладковатый аромат яблоневого дерева, которым здесь топили. Этого освещения, а также света двух напольных шандалов хватало, чтобы они могли рассмотреть друг друга. Маргарита окинула гостя внимательным взглядом – очень интересный мужчина. И почти не изменился с тех пор, как сопровождал ее в кортеже по Англии в Шотландию, – такой же статный и плечистый, так же грациозно двигавшийся, с таким же дерзким взглядом чуть раскосых зеленых глаз. Маргарита помнила, как еще девочкой не могла уснуть, думая о нем. Сэр Дэвид Майсгрейв! Она была рада его визиту. К тому же он так на нее смотрит!..

Дэвид действительно смотрел на ее величество с восхищением. Он говорил полагающиеся любезности и старался, чтобы Маргарита поняла, что ею любуются. Шотландская королева была весьма высокого о себе мнения, и внимание мужчин всегда доставляло ей удовольствие.

Она была довольно рослой, как все Тюдоры, имела царственную осанку и прелестное личико с большими золотисто-карими глазами под тонкими, надменно изогнутыми бровями. Немного пухленькая – на ней все же сказались несколько беременностей, – Маргарита выглядела свежей и довольно привлекательной, а некоторая полнота ей даже шла: ее белые округлые плечи были гладкими и холеными, щеки цвели румянцем, а руки с длинными пальцами казались изваянными из мрамора. Одета королева была в роскошный рыже-коричневый бархат под цвет ее глаз, богато расшитый золотыми узорами, а откинутые за локоть широкие рукава платья были столь густо расшиты жемчугом, что при движении слышалось легкое постукивание жемчуга по резным подлокотникам кресла. На голове у Маргариты был французский убор, называемый арселе, напоминающий невысокий венчик; по моде он был сдвинут на самый затылок, что позволяло видеть спереди золотисто-каштановые волосы ее величества, расчесанные на гладкий прямой пробор.

– Вы так смотрите на меня, сэр Дэвид, – произнесла через время Маргарита. На ее пухлых губах заиграла улыбка, а на щеках появились прелестные ямочки. – Я бы сочла это дерзостью, если бы не знала, какой вы благородный и достойный рыцарь.

– О, простите, досточтимая королева, – склонился перед ней Майсгрейв. – Я действительно дерзок, но, признаться, я просто онемел от восхищения. Я имел счастье лицезреть вас, когда вы были еще подростком – неуемным, очаровательным, смешливым. Теперь же вы превратились в прекрасную цветущую даму, перед которой я не в силах скрыть своего восторга.

Маргарита благосклонно приняла это признание.

– Мила мне лесть. Тем более от рыцаря, которого я не забывала все эти годы. Сколько же мы не виделись, давайте вспомним. Лет десять? Должна сказать, что и вы не растратили за эти годы вашей мужественной красоты. Однако отчего вы так долго не появлялись при нашем дворе?

– Разве королева не догадывается? Мне кажется, я был не в особой милости у короля Якова. После того, как имел дерзость вынести вас на руках из опочивальни. Помните ли вы то происшествие? А вот я не забывал его все эти годы.

Маргарита заулыбалась лукаво и чуть кокетливо. Этот разговор пришелся ей по душе. Но она не была наивной, а потому сказала:

– Это все в прошлом. А нынче вы здесь. Не самое лучшее время для визита, учитывая происходящее. Ах, если бы вы знали, сэр, как мне горько, что мой венценосный супруг предпочитает дружбу с французами родственным связям с семьей своей жены!.. Но тут я ничего не могу поделать. Вам надо это понимать, если вы прибыли по этому поводу. – Она искоса посмотрела на посетителя, давая понять, что этой темы лучше не касаться.

Теперь Дэвид мог сослаться на дело с браком своей дочери с сыном главы Армстронгов, но решил не говорить об этом. Его дела с Армстронгами были улажены, и Дэвид опасался, что если затронуть эту тему при шотландском дворе, то это может задеть Армстронгов и негативно сказаться на судьбе Анны Майсгрейв. Он лишь сказал, что прибыл по делам в Эдинбург, а заодно надеялся передать весточку от родни некоему Уильяму Герону, который был выдан шотландскому королю еще Генрихом VII, но до сих пор томится здесь в темнице.

– Я припоминаю, – приложила пальчик к губам Маргарита. – Этот Уильям Герон убил Смотрителя границы Роберта Керра.

– Не он, миледи, а его сводный брат бастард. Но для мира между нашими странами ваш батюшка отдал его в качестве заложника, пока не будет пойман настоящий убийца.

Маргарита помрачнела.

– Да, мой царственный родитель делал все, чтобы между нашими державами царил мир. И мой брак с королем Яковом Стюартом был заключен для того, чтобы наши страны жили в согласии. Брак Чертополоха и Розы – так называли тогда этот союз – должен был стать прологом к долгому и мирному сосуществованию в Британии двух наших королевств, и все в это верили. Теперь же я… Я даже слова не могу сказать мужу. Он запер меня в этом замке на Кастел-Рок, чтобы следить за мной. О, я тут почти в заточении!

В ее речах звучала обида, но говорила королева тихо – видимо, уже привыкла, что ее могут подслушать, – и время от времени поглядывала в дальний конец зала, где собрались придворные. Но даже если некоторые из них и смотрели в ее сторону, то разобрать слова на таком расстоянии вряд ли смогли бы.

Дэвид так же негромко сказал:

– Если вы оказали мне честь своим доверием, ваше величество, то и я буду откровенен. Я умолял леди Лейн провести меня к вам, ибо надеялся как-то приободрить вас, хотел свидеться с вами и убедиться, что у вас все хорошо. О, эти ужасные слухи, что вас держат в заточении, слишком тяжелы для сердца преданного вам англичанина. И, видит Бог, я не понимаю, почему король так обращается со своей прекрасной супругой, матерью наследника шотландского трона!

– Вы не должны осуждать моего мужа! – надменно вскинула голову Маргарита. Но подбородок ее задрожал, словно она готова была расплакаться. – Видит Бог, это не Яков суров со мной, а его французы, к которым он прислушивается. – Теперь в ее голосе зазвучали злые шипящие нотки: – Это они принудили короля ввязаться в войну, они настояли, чтобы он не слушал меня и поселил отдельно. Сам он все время находится в Холируде, там весело, там собирается прекрасное общество… И, опять же, там всем заправляют эти лягушатники из-за моря. Ах, мой Яков такой доверчивый!.. Он истинный рыцарь и не понимает, что люди могут быть такими подлыми. К тому же их королева… – Она задержала дыхание, словно собираясь с духом.

Майсгрейв смотрел на Маргариту, лицо его выражало такое участие и сострадание, что она решилась продолжить:

– Вы не представляете, как хитро французы используют рыцарскую натуру моего супруга!.. Сама королева Анна Бретонская, молодая и красивая, прислала ему послание. О, мне сообщили, что в нем было! Королева Анна писала, что много думает о храбром и прекрасном короле Шотландии, который в ее глазах является воплощением истинного рыцаря. Она слышала, какие турниры он устраивает в Эдинбурге, как храбро выезжает на ристалище, часто даже инкогнито, чтобы никто не проведал, кто перед ними. И при этом Яков неизменно выходит победителем. Поэтому королева Анна желает стать дамой его сердца и в знак куртуазной связи передает ему свой локон… Ну а к нему подвески несметной ценности и перстень с большим рубином! Хитрый намек, и я указывала на это его величеству. Однако он не послушал меня и с готовностью согласился стать рыцарем прекрасной королевы Франции! Какие-то романтические бредни, надо сказать, и я бы посмеялась над ними, если бы Анна не написала еще одно послание, в котором просила своего верного паладина Якова Стюарта стать ее защитником, ибо войска английского короля высадились во Франции. Она отчаянно просит рыцаря помочь даме, попавшей в беду! Вы слышали? А когда я высказалась против, он посчитал это обычной женской ревностью. Он уверен, что я должна понимать, где куртуазные игры, а где супружеская верность. Но в итоге эта дама нынче имеет на Якова большее влияние, чем его законная жена! О, как это все несправедливо! Разве я была ему плохой супругой? Я оживила его двор, я рожаю ему детей^[594], я просила его и плакала… А он… он… Он считается только с мольбами королевы Анны! Да еще и уверяет, что это почетно для него. При этом твердит, что по-прежнему любит меня нежной супружеской любовью, однако, подобно рыцарям прошлых веков, готов стать на защиту прекрасной Анны Бретонской. И он уверен, что в его силах принести большую радость и Анне, и себе, разгромив англичан, извечных врагов Шотландии!

Дэвид, слушая эти излияния, с трудом скрывал удивление. Оказывается, эта одиноко проводящая вечера в Эдинбургском замке королева не столько обижена на супруга за предстоящую войну с ее родиной, сколько гневается на его любезности с другой женщиной.

Ему даже стало смешно. Он отвел взгляд от бурно дышавшей королевы, пышная грудь которой то вздымалась, то опадала за жестким корсажем, а расшитые жемчугом рукава постукивали от движения, когда она заламывала руки.

– Миледи, досточтимая королева, все сказанное вами и умно… и неверно, позвольте сказать.

Он даже осмелился взять ее руку в свои, и она не стала отнимать ее.

– Во-первых, вы не должны считать, что Анна Бретонская смогла очаровать вашего мужа. Ибо она не молода и прекрасна, как вас уверяют, а дама в почтенном возрасте, к тому же весьма хитрая особа. Сколько ей? Да уже под сорок. Не очень подходящий возраст, чтобы заводить романтические игры с заморским рыцарем. К тому же… Посудите сами, как ваш супруг может называться рыцарем, сражающимся за королеву Анну, если даже открыто не вызвал ее врага на бой? Не объявил о своем решении напасть, а собирается действовать тайно, как какие-то катераны-горцы. О, я думаю, на него влияют коварные французы, к которым он прислушивается. Однако… Рыцарственно ли так поступать?

Маргарита ахнула, всплеснув руками. Ее длинный рукав зацепился за завиток подлокотника, и одна из жемчужин оторвалась и упала на ковер. Но королева даже не заметила этого.

– Как вы правы, сэр Дэвид! Мой Яков… и такое коварное нападение! Это несовместимо с рыцарской честью! И я непременно укажу ему на это. Он обязан сообщить о своих намерениях моему брату, пусть ему и придется послать гонца во Францию!

Дэвиду захотелось расцеловать ее: Маргарита с легкостью восприняла то, что он и намеревался внушить ей. Причем королева, похоже, готова была тут же написать супругу. Однако писать ей не пришлось.

Они еще разговаривали, когда какие-то звуки стали доноситься извне – гудение трубы, топот бегущих ног, громкие голоса. Дэвид сразу обратил на это внимание, Маргарита же сказала, что это просто сменяется стража, прежде чем закроют ворота и опустят решетки… Но через миг и она всполошилась:

– О Пречистая Дева! Неужели это король? Он давно не приезжал ко мне в столь позднее время.

И подозрительно взглянула на Дэвида:

– Не ваше ли присутствие заставило его явиться ко мне с поздним визитом?

– Я слишком мелкая сошка, миледи, чтобы его величество тревожился ради какого-то посетителя, пусть и из Пограничного края. Но все равно, если он меня тут застанет…

– О, я бы не желала иметь из-за этого неприятности! Боже правый! Что подумает Яков, если застанет вас тут? Некогда он так ревновал меня к вам, когда я вспоминала, как вы сопровождали меня в Шотландию!..

– Тогда мне лучше удалиться, миледи, – произнес Дэвид, вставая и отвешивая поклон.

Но Маргарита схватила его за руку. Она смотрела на высокие застекленные окна, за которыми во мраке ночи мелькал свет факелов и слышались приближающиеся голоса.

– Поздно! Вы сейчас столкнетесь с Яковом или его людьми на выходе. О, моя милая Лейн, – обратилась королева к почтенной даме, – ради всего святого, спрячьте сэра Дэвида куда-нибудь!..

Дэвид сам шагнул к расположенной сбоку от камина небольшой двери, но обе дамы замахали руками, удерживая его, – не хватало еще, чтобы посетителя обнаружили во внутренних апартаментах. Тогда леди Лейн попросту взяла его за руку, подвела к группе собравшихся в другом конце зала придворных и усадила среди них. Она спешно задула несколько свечей, чтобы в этом конце зала царил полумрак, в котором трудно разглядеть лица собравшихся, а потом даже выхватила у одного пажа лютню и заставила Дэвида ее взять.

– Наигрывайте что-нибудь!..

Если бы он умел!.. И вообще, сидя на низком пуфе с лютней в окружении всполошившихся фрейлин, рыцарь понимал, что выглядит нелепо с этим музыкальным инструментом. Но менять что-то было поздно. Стукнула дверь, и король Яков буквально вбежал в Большой зал.

– О, моя дорогая!.. – кинулся он к супруге. – Да пребудет с нами небо! Ибо ты не представляешь, что сейчас произошло со мной в Холирудском соборе!

Яков даже не взглянул в сторону придворных, поднявшихся и отвешивающих поклоны при его появлении, и Дэвид невольно перевел дыхание. Теперь надо бы попытаться незаметно выйти… Но за королем следовали несколько вельмож, которые остановились прямо у прохода, загородив Майсгрейву путь к отступлению. Одного из них, знатного вельможу с короткими седыми волосами и такой же седой широкой бородой, Дэвид узнал: Дуглас Кошачий Колокольчик.

Дуглас тоже мог узнать Дэвида – они виделись во время приезда Маргариты в город Бервик на англо-шотландской границе и даже беседовали, причем старый граф уважительно отозвался об отце Дэвида Филиппе Майсгрейве. В любом случае Дэвид не желал быть узнанным и остался сидеть на проклятом низком пуфе, прижимая к себе лютню и склонившись к ней, словно только она его и интересовала. Но на деле ему было любопытно другое – как пройдет встреча Якова с Маргаритой. Сможет ли королева убедить венценосного супруга отправить послание с официальным объявлением войны ее брату во Францию. Ибо если он это сделает, то вынужден будет задержать выступление в ожидании ответного письма, а это даст англичанам время подготовиться к обороне.

Однако пока венценосные супруги говорили отнюдь не о войне. Яков взял руки королевы в свои, что-то рассказывал ей и бурно дышал. В конец зала их голоса долетали неясным гулом, и тут леди Лейн осмелилась спросить у седого Дугласа, чем так встревожен его величество.

– Какое-то наваждение, клянусь преисподней! – глухим рыком отозвался сэр Арчибальд. – Хотя и весьма выгодное для нас наваждение. Я даже буду надеяться, что Яков внемлет тому, что произошло ради блага его самого и Шотландии.

И он поведал странную историю. После вечерней мессы государь захотел остаться в храме и помолиться в одиночестве. Король молился в часовне своего любимого святого Ниниана, когда почувствовал, что в храме он не один. При свете одинокой лампады у изваяния святого он различил силуэт в светлом балахоне и капюшоне наподобие монашеского. Хотя позже сам Дуглас и люди из окружения короля клялись, что в соборе никого не могло быть, ибо они стояли у входа и мимо них никто не мог пройти.

– Причем король уверяет, что рассмотрел под капюшоном прекрасное ангельское лицо и светлые волосы. И вот этот призрак вдруг сказал… что, мол, Яков совершает не богоугодное дело, развязав эту войну…

Тут Дуглас замолчал и повернулся к камину, где Яков, повысив голос, почти кричал королеве:

– Поверь, он сказал, чтобы я не поступал так, как намерен поступить! Сказал, что мое выступление обернется злом как для меня, так и для всякого, кто пойдет со мной! И если я не послушаю его совета, то буду повергнут и обречен на вечный позор!

Дэвид невольно повернулся в сторону короля, впрочем, как и все присутствующие. Яков стоял перед супругой, и в свете огня было видно, как сильно он нервничает. Рослый, атлетически сложенный, с длинными рыжеватыми волосами, он вдруг присел у ног супруги, словно ребенок, пришедший искать защиты у той, кому доверял.

Дэвид услышал, как Маргарита стала говорить, что, дескать, это видение было неспроста, что, наверное, сам ангел небесный явился Якову, дабы отговорить его от грозящих бед. Да и зачем ему воевать? Разве они плохо жили без войны?

Однако эти увещевания внезапно разозлили Якова.

– А может, это был ваш человек, Маргарита? – неожиданно вскинулся он. – Я знаю, насколько вы против того, чтобы я следовал своему договору с Францией!

Королева поняла, что поспешила, так охотно поддержав то, что предрекло видение. Но почему Яков считает, что это ее проделки? Она ведь все время тут, в замке на скале Кастел-Рок, и как бы она могла… К тому же кто из ее людей мог сыграть роль такого видения? Возможно, Якову стоит подумать об этом и все-таки признать, что перед ним был посланец небес? Король говорит, что ангел был очень красив? По-ангельски красив?

Они понизили голоса, но тут стоявший неподалеку от Дэвида Дуглас обратился к одному вельможе из свиты короля:

– Лорд Лайон, вы уверены, что ваши люди усердно обыскали помещение храма, когда услышали крики его величества?

– Государь уверял, что силуэт отступил в тень и словно растаял, – ответил тот. – Он какое-то время был не в силах говорить от потрясения, так что, если это был злоумышленник, он уже успел скрыться. Но когда его величество стал кричать… Мы все прибежали на его голос, и мои люди обшарили там каждый закоулок, каждую нишу. Но собор был пуст.

– Тогда будем надеяться, что это все же был посланец Божий, как и будем уповать на то, что его величество прислушается к гласу небес.

Но его собеседник, похоже, так не считал.

– Вздор все это! Вспомните, еще недавно на рыночной площади в Эдинбурге глухой ночью тоже слышали слова, которые неизвестно кто выкрикнул: дескать, и король, и его спутники, пожелавшие отправиться на войну, по прошествии сорока дней предстанут перед Плутоновым судом. Странные эти голоса небес, если ссылаются на языческого Плутона!

Это было сказано раздраженно и довольно громко, так что король все расслышал. И, похоже, слова эти подействовали на него отрезвляюще. Он даже засмеялся.

– Клянусь сладчайшим Нинианом, Маргарет, все это не что иное, как чьи-то злые проделки. Ваши… или нашего благородного друга графа Арчибальда. Что скажете, милорд Дуглас? Это кто-то из ваших сторонников?

Дуглас не успел ответить, ибо королева, не сдержавшись, закричала:

– Если кто-то и вытворяет каверзные дела, то только ваши друзья французы!

Она поднялась, выпрямилась во весь рост и, почти наступая на Якова, произнесла:

– Вы готовы поверить во все, супруг мой, кроме того, что вам и впрямь могло быть упреждающее видение. А я так опасаюсь… Мне так тревожно. Сами небеса взывают к вам, но вы ко всему глухи, кроме того, что говорят ваши лягушатники. Они же… Они советуют вам поступить бесчестно! Вы даже не объявили во всеуслышание о своем намерении, не послали вызов на бой, как поступил бы любой, считающий себя благородным рыцарем! Это было бы… хотя бы по-божески!

Королева была сильно возбуждена, она почти рыдала. И теперь Яков стал ее успокаивать, подсел, обнял. Возможно, ему и впрямь было видение, но ведь он уже столько сделал, чтобы начать кампанию, он подготовился. Никогда еще Шотландия не собирала столь сильного войска для похода на англичан. Теперь он будет выглядеть жалким, если вдруг велит всем расходиться. Да и деньги от короля Людовика уже приняты и розданы. Кем он будет в глазах европейских монархов, если, получив плату и помощь, откажется выполнять условия договора?

– А как вы будете выглядеть, если нападете как разбойник-горец, а не европейский властитель? – стояла на своем Маргарита.

Яков отвечал негромко, и в дальнем конце зала можно было расслышать только отдельные его фразы: да, он добрый христианин и внемлет ее совету… Да, да, он согласен, что это не по-рыцарски… В конце концов Яков сказал, что обязательно поставит в известность Генриха Тюдора, лишь бы его королева не плакала так горько. В ее положении это может плохо сказаться на ребенке.

Маргарита тут же уцепилась за эту фразу.

– Милорд, вспомните, что вы даже в шутку не произносите ни слова лжи. Я вас так уважаю за это! Поэтому, если вы приняли решение, не откладывайте его. Вы можете прямо сейчас написать послание английскому королю – и тогда я буду вновь видеть в вас того достойного рыцаря, с коим имею счастье быть обвенчанной.

Похоже, ей удалось повлиять на супруга. Яков сказал:

– Я всегда буду рад доставить вам удовольствие, моя прекрасная Маргарита. Эй, кто-нибудь, принесите письменные принадлежности и вызовите писца!

Среди придворных произошло движение, и леди Лейн воспользовалась этим, чтобы сделать им знак удалиться – это было кстати, поскольку король будет занят, да и время уже позднее. При этом она бросила выразительный взгляд на Дэвида. Он выходил вместе со всеми, опустив голову и стараясь скрыть лицо в тени широкого, надетого набекрень берета. Но с другой стороны, где его берет по моде был украшен брошью, лицо оставалось открытым, и Дэвид ощутил, как старый Дуглас скользнул по нему взглядом. При тусклом свете отдаленно стоявшего шандала он мог и не узнать Майсгрейва. Но тут, как назло, Дэвид зацепил злополучной лютней выступ деревянной панели, струны громко и жалобно зазвенели, и уже отвернувшийся было шотландский граф остановился.

– А ну постойте-ка, сэр! – внезапно сказал Кошачий Колокольчик.

Дэвид сделал вид, что не понимает, к кому обращены слова Дугласа, и продолжил двигаться к выходу в группе приближенных королевы, однако, услышав окрик графа, они все замерли. Дэвиду тоже пришлось остановиться и медленно повернуться.

Дуглас шагнул прямо к нему:

– Я знаю вас, но не могу припомнить. Кто вы, сэр?

Дэвид смотрел на него и быстро соображал, что можно сказать. И тут побледневшая леди Лейн вынуждена была признаться:

– Это Дэвид Майсгрейв, милорд. Он испрашивал аудиенции у ее величества.

Похоже, почтенная дама была сильно взволнована, и ее голос прозвучал громче обычного. Эту фразу услышал Яков. Он стал приближаться.

– Майсгрейв? Не ослышался ли я? Англичанин в покоях шотландской королевы? Ого, Маргарита, вы, оказывается, принимаете тайком от меня своего любимчика!

Но Дэвид уже сам выступил вперед и опустился на колено перед Яковом Шотландским.

– Государь… Ваше величество, позвольте сказать…

Краем глаза он увидел, как отшатнулась, схватившись за ожерелье у горла, Маргарита Тюдор. Вспомнил, как она говорила о нелепой ревности Якова к нему. Любимчик – вот как за глаза называл его Яков. Но в любом случае было ясно, что появление английского подданного в покоях шотландской королевы, да еще в преддверии войны, может принести ей неприятности. А уж ему-то…

И Дэвид, стараясь придать твердость своему голосу, сказал:

– Государь, я вынужден признаться, что хотел воспользоваться давнишним знакомством с ее величеством и попросить походатайствовать о встрече с вами. Но она сказала, что у вас слишком много дел и вы очень заняты, чтобы принять меня.

Яков внимательно смотрел на Майсгрейва. Пламя свечей в шандале осветило скуластое лицо короля – черты не особо правильные, но не лишенные привлекательности. Надменно выдвинутый подбородок, несколько презрительное выражение лица, которое придавали ему собравшиеся в уголках тонких губ морщины.

– Вы, Дэвид Майсгрейв, подданный английского короля, хотели предстать передо мной? Это даже забавно, клянусь святым Нинианом! Но вот я здесь и готов выслушать, что вы мне скажете. И учтите, я могу как поверить вам, так и… Для вас же лучше, чтобы я поверил!

– Ваше величество, я хотел просить вас принять меня к себе на службу.

Губы Якова чуть дрогнули – то ли в презрительной гримасе, то ли в усмешке.

– Несколько неожиданно, должен сказать. С чего это вы решили изменить присяге своему королю и служить мне? Вы сами слышите, что сказали? Или считаете меня столь наивным, чтобы я поверил в подобную ложь?

Дэвид проглотил ком в горле. Ему надо было извернуться. У него нет иного выхода, если он не хочет оказаться в пыточной камере.

– Это не ложь, милорд. Я долго размышлял, прежде чем решиться на подобный шаг. Вы отметили, что я подданный английского короля. Однако осмелюсь напомнить, что мой отец сэр Филипп Майсгрейв был верным слугой Йоркской династии, а с приходом Тюдоров… Скажем так, Майсгрейвы нынче не в чести. Меня даже лишили баронского титула, каким некогда наделил моего отца король Эдуард IV, да пребудет с ним милость небес. Так что мне не на что надеяться на службе у короля Генриха.

Рядом зашуршали складки платья, и Дэвид увидел, как к Якову приблизилась Маргарита. Она хотела что-то сказать, и он опасался, что это будет не в его пользу, настолько разгневанным было лицо королевы. Но Яков поднял руку, давая понять, чтобы супруга не вмешивалась.

– Право, это даже забавно. Но то, в чем ущемили вас Тюдоры, сторицей возместил граф Перси. Вы женаты на сестре правителя Севера!

– Да, я женат на сестре Нортумберленда. На сводной сестре, замечу. К тому же, увы, моя супруга калека, а граф уж очень строго следит, чтобы я… соблюдал свой супружеский долг перед леди Грейс. Моя жена очень ревнивая женщина, она постоянно жалуется на меня брату. И обычно он берет ее сторону. Порой это становится просто невыносимо. Не монах же я, в конце концов!

Последняя фраза Майсгрейва заставила Якова рассмеяться. Но потом он вновь стал серьезен.

– Что бы вы ни говорили сейчас, меня это не убедило.

– Тогда я поясню, какие размышления привели меня к тому, чтобы выбрать нового сюзерена.

Дэвид облизнул пересохшие губы, бросив быстрый взгляд на королеву. О, если бы она поняла! Но Маргарита стояла отвернувшись и нервно теребила жемчужины на широких рукавах. Что ж, у него есть хотя бы надежда, что она не будет вмешиваться.

– Я житель Пограничья, государь, а этот край слишком далек от земель, где Тюдоры уверены в своей власти. И все же король приказал повиноваться даже графу Нортумберленду, забрав его с войсками на войну где-то во Франции. Теперь наши приграничные земли беззащитны. И это в то время, когда все знают, что грядет большая война и скоро на нас нападут. Если же мы будем побеждены, что станется с моими землями и моей семьей? Поэтому я, поразмыслив, решил: если Тюдору плевать на нас, то я ничем не обязан монарху, которому нет дела до своих подданных. Может, стоит предложить свой меч и своих людей тому, кто будет лучшим государем? Конечно, взамен обещания, что мои земли не пострадают.

И Майсгрейв даже улыбнулся, прежде чем продолжил:

– Пограничье – спорная земля, которая никогда не находилась под строгим контролем Тюдоров. Многие наши лорды имеют связи с шотландцами, заключают общие браки… пусть они и не приветствуются правителями обоих королевств, но они существуют. Моя старшая дочь обручена с сыном главы Армстронгов, это почетный союз, и, если я стану вашим подданным, это только укрепит наши родственные связи. Я уже молчу, что поспешил к вам, предвидя, что скоро все земли Нортумберленда, а там и весь Йоркшир могут стать шотландскими. Границу нельзя считать незыблемой, и даже сам Эдинбург, нынешняя столица шотландского королевства, некогда была отвоевана шотландцами у англичан^[595]. Поэтому я решил упредить события и прибыть к вам, как рыцарь к сюзерену, которому намерен предложить свою службу. И я лишь первый, кто решился на подобный шаг. А там и Флетчеры, и Героны, и многие другие северные семейства поймут, что лучше служить тому, кто пощадит их и будет заботиться о них как о своих подданных. Это выгоднее, чем воевать за английского короля, оставившего нас перед вражеской армией на произвол судьбы ради дружбы с иноземными Габсбургами.

Пока Дэвид говорил, лицо Якова сначала оставалось непроницаемым, потом стало задумчивым и, наконец, на нем даже появилась улыбка.

– А ведь и впрямь может случиться, что англичане пожелают смириться с властью Шотландии, вместо того чтобы погибнуть от копий наших молодцов. Как думаете, Дуглас, и вы, лорд Лайон? А ты как считаешь, Маргарита? Ты готова стать королевой вчерашних подданных твоего хвастливого братца?

Если королева сейчас выразит сомнение или, того хуже, возмущение предательством англичанина… У Дэвида похолодело сердце. Но то ли Маргарита что-то стала понимать, то ли была слишком обижена и возмущена, но она сказала, что слишком устала и просит супруга позволить ей удалиться.

Яков поцеловал королеве руку, и она вышла из зала. Но лорда Лайона король попросил задержаться – им еще надо обсудить послание к Генриху с объявлением войны. Как и полагается по рыцарскому кодексу чести, добавил он.

Дэвид молчал, ожидая решения своей судьбы. Все еще коленопреклоненный, он не поднимал головы, хотя и заметил, как мимо проплыл подол рыжего бархата королевы, потом прошелестели юбки ее фрейлин, вышли и пажи. Дэвид подумал, что его план с объявлением войны возымел силу, а значит, хоть какую-то отсрочку выступления войск Якова он выиграл для подготовки Англии к войне. Теперь он ждал, что решит Яков относительно него самого.

Король приблизился вплотную к Майсгрейву:

– Я готов принять вас, сэр Дэвид Майсгрейв. Сейчас не время и не место давать вассальную присягу новому сюзерену, но вы клянетесь, что прибудете ко мне, когда я введу войска в Пограничье?

И он протянул ему руку для поцелуя. Дэвид поцеловал сверкающие перстни на пальцах короля.

– Обещаю, что, когда вы войдете в Англию, я предстану перед вами со своими людьми.

«Но не обещаю, что не с оружием в руках», – додумал он мысль про себя, стараясь хоть как-то оправдаться в собственных глазах.

И все же на душе у него было скверно. Когда он выходил, до него донеслись слова Якова, который говорил лорду Лайону, что сейчас они составят послание, уведомляющее о начале военных действий, и у Дэвида появилось ощущение, что он измазался в дерьме. А тут еще его нагнал старый Дуглас.

– Ваши рассуждения не лишены смысла, сэр изменник. Но я знал вашего отца. И, клянусь истиной верой, он никогда бы так не поступил!

При этом старый граф смерил его полным презрения взглядом.

Дэвид смог беспрепятственно выйти из ворот замка, его не удерживали. Но облегчения это не принесло. Откуда-то из глубины сердца поднималась глухая печаль.

Враг его отца выказал презрение сыну уважаемого им врага.

«Много он понимает, этот Кошачий Колокольчик! – как-то по-мальчишески злился Дэвид. – При всем его влиянии Дуглас не смог сделать того, что смог я – отсрочить наступление и дать моей стране время на подготовку к войне».

И все же настроение было подавленным. В который раз Дэвид подумал, что занялся ремеслом, на какое никогда не согласился бы его отец, – стал шпионом.

«Клянусь Всевышним, это мое последнее задание, – думал Дэвид, широким шагом преодолевая спуск от Эдинбургского замка. – Я даже готов оставаться рядом с леди Грейс и терпеть постоянные ссоры, но никогда больше не буду лгать и изворачиваться».

Но тут пришла мысль – а как же Мойра? Отказаться от нее он не сможет. И это вряд ли порадует Грейс. Выходит, что вражда между ним и супругой будет продолжаться.

Но все равно мысль о Мойре внесла в душу некое облегчение. Эта женщина полюбила его, зная, кто он, и не предала его, пошла за ним. Она поддерживала его и хранила его тайну. Она была настоящей подругой и верной возлюбленной. И она носит его дитя. Значит, первое, что он сделает завтра, это заберет Мойру из Холирудского аббатства и тронется с нею в путь.

Однако с Мойрой он встретился уже этой ночью.

Дэвид был удивлен, застав ее в доме у Главного, в небольшом полутемном покое. Причем Каспар ван Рейн и келарь Адам сидели напротив молодой женщины с видом строгих судей. Мойра же выглядела смущенной, ее коротко стриженная головка поникла, она теребила рукава своей светлой сутаны августинца, личико было заплаканным. Но едва Дэвид вошел, склонившись под низкой притолокой, она так и кинулась нему.

– Я сделала это ради тебя, Дэйв! Я ведь тоже не хочу этой войны!..

Он не сразу понял, что случилось, а когда узнал…

Оказывается, Мойра с разрешения брата Адама присутствовала на вечерней мессе, тогда же там молился и король Яков со своими приближенными. Но служба оказалась продолжительной, длинные литании и вторивший им бубнящий хор молящихся действовали на нее убаюкивающе, особенно учитывая, что накануне она выпила достаточно бордосского вина. В итоге переодетая клириком молодая женщина отделилась от группы монахов, нашла себе место в нише за одной из внутренних молелен и стала там подремывать, ожидая окончания мессы. И заснула.

Очнулась она, когда в соборе было пусто. Не совсем, как оказалось. В одной из часовен горел свет – там кто-то молился. И она с удивлением увидела коленопреклоненного короля Якова, которого хорошо рассмотрела во время мессы. Он был совсем один. И тогда она…

Дэвид обомлел. Он стал догадываться. Видение Якова, силуэт в светлой одежде, прекрасное ангельское лицо…

– Ты пригрозила ему поражением, если он выступит? – удивленно произнес он. – Но во имя самого неба! Ты понимала, чем бы тебе это грозило, если бы он схватил тебя?

Мойра впервые улыбнулась. О, она видела страх на лице венценосца, видела, как он напуган. Ну а потом она скрылась. Забралась по лепнине алтарной перегородки на хоры, что оказалось не труднее, чем лазить по скалам за яйцами чаек, а потом вышла через угловой выход во внутреннюю часть монастыря, через который ранее провел ее в собор брат Адам. И была уже вне стен храма, когда там поднялся шум.

Сейчас келарь Адам, побагровевший от гнева, едва сдерживал себя.

– Ты только представь, что я пережил, Дэвид, когда эта сорвиголова примчалась ко мне на склад и поведала, что сделала! Я едва успел ее вывести, когда там все подняли вверх дном, всех монахов разбудили, даже отца настоятеля.

Дэвид вспомнил перепуганное лицо короля, когда тот явился к супруге, и представил, как его Мойра, женщина в положении, лазит по лепнине в соборе…

Он расхохотался. И его смех, как в зеркале, отразился на лицах присутствующих. Сначала засмеялся редко улыбавшийся торговец Каспар, потом и сама Мойра, только брат Адам еще какое-то время дулся, но потом и он заразился их смехом. Все так же посмеиваясь, они выслушали рассказ Дэвида о том, какое впечатление произвело появление посланца небес на Якова, который в страхе от происшедшего примчался к королеве.

Дэвиду, опечаленному после встречи со Стюартом и клятвы пойти под его знамена, это вспышка веселья сначала принесла облегчение. Нопотом он подумал, что могло бы случиться, если бы Мойру схватили…

– Это было очень опасно, малышка. Ты ведь неглупая женщина, но тут… Словно какой-то полудикий горец.

– Ты же сам часто давал понять, сколько бед принесет эта война для тех же горцев. Вот я и подумала – а вдруг? Вдруг король задумается?

– Если бы вы попались, вас пытали бы так, как умеют только палачи короля, – уже без смеха произнес Каспар ван Рейн. – Вы рисковали погубить не только себя, но и все наше дело. Какое безрассудство, заступись и помилуй Владычица Небесная! Да кто она такая, Майсгрейв?

Мойра впервые услышала подлинное имя своего возлюбленного и взглянула на него с интересом. Это было имя не простого смертного, но что-то подобное она и предполагала.

Дэвид произнес:

– Перед вами леди Мойра Герон. Я буду называть ее так, ибо она незаконнорожденная дочь Элеоноры Герон и ее соблазнителя Уолтера Керра. Вы должны помнить ту историю, всколыхнувшую некогда все Пограничье. Элеонора снесла голову Уолтеру, а сама скрылась. Героны считали, что она тоже была убита, и это привело к ужесточению вражды между двумя пограничными родами. И вот я нахожу дочь Уолтера и Элеоноры в Хайленде. Посудите сами, мог ли я оставить ее? Теперь я обязан доставить ее Геронам, если уж Керры сейчас в стане наших врагов.

Оба слушателя воззрились на эту коротко остриженную женщину в одежде августинца. Мойра невольно опустила взор и смутилась. В их глазах она прежде всего безрассудная глупышка, осмелившаяся на опасную выходку с королем Шотландии, а Дэвид представляет ее как знатную даму.

И тут торговец произнес:

– Да, она действительно похожа на светловолосых Геронов.

А брат Адам добавил:

– А еще она левша, как многие в роду Керров. Слыхивал я, что у них едва ли не каждый третий управляется исключительно левой рукой.

Мойре вдруг стало очень интересно узнать о своих родственниках. Но торговец перевел разговор на другое, сказав:

– Кем бы она ни была, вам надо как можно скорее уезжать. Надеюсь, уже завтра я смогу договориться о месте для вас на одном из кораблей, отплывающих на юг.

Но оказалось, что отправиться морем для Дэвида с переодетой Мойрой сейчас более чем сложно. В порту Лита готовились к отбытию королевские суда, какие по условиям договора должны были идти на континент для помощи французам. Не было ни малейшей возможности попасть на одно из них, а те, что выходили в море сами по себе, столь тщательно осматривались, что Каспар ван Рейн посоветовал Дэвиду не рисковать и не привлекать к себе внимания, а выбрать другой путь – отправиться к английской границе по Большому тракту. Мнимый фламандец раздобыл для путников подорожную, чтобы их не задерживали в пути, и снабдил всем необходимым. Теперь Дэвид снова ехал в своей одежде наемника на крепком гнедом мерине, а Мойра в сутане монаха-цистерцианца трусила на маленьком вислоухом ослике. В их подорожной значилось, что брата Марка сопровождает в святую обитель Келсо некий воин, обязующийся доставить монаха в это большое аббатство близ английских рубежей.

Покончив со всеми хлопотами, Дэвид и Мойра выехали уже после полудня. Их путь по Большому тракту проходил мимо местности под названием Боро-Мур, где исстари на общинных землях возвышалась каменная глыба, которую в народе называли Заячья скала. И путники еще издали увидели водруженный на ней штандарт короля Якова, вокруг которого раскинулся большой военный лагерь.

У Дэвида даже похолодело сердце, когда он увидел, сколько воинов, рыцарей, стрелков, пехотинцев и копейщиков там собралось. На зеленом травяном покрове среди кустарников, словно выпавший снег, белели многочисленные палатки предводителей воинства; виднелось и множество телег, в которых даже на расстоянии можно было различить огромные жерла пушек – то были длинноствольные кулеврины, изготовленные в замке Стерлинг для войны с англичанами. А еще там были стойки, на которых подобно густому лесу стояли рядами высокие пики – их было столько, что становилось страшно. Длинные швейцарские пики, способные остановить даже рыцарскую конницу. Прошедшей ночью Каспар ван Рейн подробно рассказал Майсгрейву, сколько людей сейчас в войске шотландского короля, отметив при этом, что продолжают прибывать все новые отряды. И надежды мнимого фламандца подкреплялись лишь мыслью о том, что, как он и говорил ранее, многие уже истомились в ожидании и подумывают уйти восвояси. Но уйдут ли? Да и какая это надежда…

– Помоги нам, Боже! – прошептал Дэвид, пораженный представшей перед его взором картиной многолюдного лагеря.

А еще он подумал, что среди этих воинов, собирающихся напасть на его родину, есть немало тех, кого он может знать, с кем дружен. Те же Маклейны, среди которых он считал себя своим, те же Маккензи – он видел их штандарт с изображением оленя с ветвистыми рогами.

Но именно этот знак Маккензи заставил его собраться и поспешить. Не хватало еще, чтобы они с Мойрой повстречались с кем-либо из этого клана. Особенно учитывая, что не придерживающиеся особой дисциплины горцы оставляли лагерь и свободно разгуливали по округе. Поэтому Дэвид ускорил ход своего мерина, увлекая ослика Мойры в поводу, и не останавливался, пока гудящий шумный лагерь воинства не скрылся из виду.

– Как ты, малышка? – обратился он к Мойре, когда они отъехали достаточно далеко.

Лицо женщины почти полностью было скрыто под низко накинутым островерхим капюшоном. Но когда она подняла голову, стало видно, насколько она бледна. Дэвид заволновался, однако она сказала, что с ней все в порядке, и спросила об ином:

– Ты считаешь, что мое предсказание королю Якову не сыграет никакой роли? О, тогда я словно играла в некую игру, а сейчас вижу – это не игра. Это беда.

Дэвид вздохнул:

– Война всегда бедствие для людей. Но в том-то и странность созданий Божьих, что они так легко поддаются соблазну лукавого и с готовностью отправляются убивать друг друга. При этом с убеждением, что убьют они, а не их. Ха, что-то я заговорил, как священник. Которых нынче никто не слушает. Так обычно и бывает – заповеди Божьи забываются, когда звучит глас трубы.

И Мойра тихо произнесла на латыни:

– Inter arma leges silent^[596].

Спустя время, когда они уже были далеко, а Мойра все еще ехала с угнетенным видом, Дэвид попытался отвлечь ее от горестных мыслей:

– Скажи, ты так мрачна оттого, что страшишься встречи с родней?

Вопрос заставил Мойру вздрогнуть.

– Ну, мне надо еще убедиться, что они моя родня, – несколько высокомерно ответила она.

Дэвид отвернулся, скрыв улыбку. Вот что всегда отличало эту красотку с полудиких северных островов, так это ее аристократическое высокомерие. И еще в ней чувствовалась порода.

Но Мойра заметила его улыбку и истолковала по-своему:

– Это не смешно, Дэйв, ибо я и в самом деле волнуюсь. Однако, знаешь ли, некогда я страстно желала так устроиться в жизни, чтобы меня мало что тревожило, чтобы жилось мне удобно и спокойно. Но после встречи с тобой, после того, что мы вместе пережили, я поняла и другое: когда жизнь бросает вызов – надо его принимать!

И она, ударив пятками в бока своего ослика, затрусила по склону вперед, навстречу новой судьбе.

Глава 7. Возвращение

К вечеру третьего дня путники увидели впереди башни большого приграничного аббатства Келсо. Правда, тут им пришлось съехать с дороги, так как их стал нагонять громыхавший железом отряд конных рыцарей. Дэвид рассмотрел на развевавшемся над отрядом знамени изображение вздыбленного серебряного льва на зеленом фоне – и сразу поспешил к ближайшим зарослям, увлекая за собой Мойру. То был герб лорда Александра Хоума, нынешнего Хранителя границы со стороны Шотландии. Майсгрейв, будучи знаком с ним, узнал его лицо под поднятым забралом, когда тот проезжал мимо во главе своих латников, направляясь в сторону аббатства Келсо. Это означало, что Дэвиду со спутницей нежелательно там появляться. Однако переправа через реку Твид^[597] близ Келсо была самая налаженная, и Дэвид решил разузнать, смогут ли они перебраться на другую сторону.

– Отдохни пока тут, моя милая, – сказал он Мойре. – И старайся не привлекать к себе внимания, ни с кем не общайся. Я скоро вернусь.

Он направил своего бурого мерина в сторону блестевшей за строениями аббатства реки, а Мойра осталась стоять в кустах, поглаживая своего ослика и с интересом разглядывая открывавшуюся перед ней картину. Солнце уже садилось, заливая янтарным светом аббатство Келсо и ближайшие селения. Молодая женщина рассматривала мощные стены монастыря, больше похожие на крепостные: расположенной столь близко от неспокойной границы обители была необходима достойная защита. Однако за этими каменными укреплениями, словно дивный мираж, взмывали ввысь стройные башни колоколен, сверкали в лучах солнца высокие стрельчатые окна церквей, выделялись на фоне голубого неба тонкие шпили и длинные шиферные крыши строений. Вокруг на равнине можно было видеть множество уютных домиков, жилищ арендаторов аббатства. Легкий дымок курился над кровлями ближайших ферм, поднимаясь ввысь и смешиваясь с легким туманом, стелющимся над берегами реки Твид. Картина была бы прелестной, если бы не военный лагерь, разбитый неподалеку от аббатства. Мойра уже видела недавно один лагерь под Эдинбургом, но и тут, у самой английской границы, тоже собирались готовые к выступлению воины. Мойра различила множество шатров и палаток, обозы, коновязи, но больше всего было темных фигур солдат, ожидавших сигнала к выступлению. Все было готово к войне, а она, глупая, рассчитывала повлиять на самого короля, выйдя к нему из мрака в огромном пустом соборе. Сейчас Мойра даже не понимала, что ее тогда подвигло на подобную ребячью выходку. Может, все объясняется тем, что она уже свыклась с мыслью, что в ее жилах течет английская кровь? А может, она просто не забывала, что в Библии сказано: Beati pacifici, quoniam filii dei vocabutur^[598].

Дэвид вернулся мрачный.

– Мы не сможем воспользоваться переправой. Любого, кто приближается к ней, строго осматривают и допрашивают. Нам это не подходит.

Еще по пути к границе Дэвид не раз удивлялся, как это в мнимом монахе-цистерцианце никто не рассмотрел женщину. Ему казалось, что на такую красоту трудно не обратить внимания, даже когда она низко опускала свой серый капюшон. Как можно не заметить этот точеный подбородок, нежную кожу, никогда не знавшую поросли щетины, красивый яркий рот? Однако внимание шнырявших по большому тракту дорожных стражей скорее привлекал к себе Дэвид, а не ехавший на ослике монашек. В пути его не единожды спрашивали, отчего он, такой бравый молодец, возится с каким-то святошей, когда король объявил набор в войска, где ему сейчас самое место. В таких случаях Дэвид уверял, что, как только доставит вверенного ему брата Марка в обитель Келсо, он тут же обратится к аббатскому приору, своему нанимателю, и если тот даст ему свободу, он и впрямь начистит кольчугу и достанет старый отцовский щит…

Но теперь Дэвида волновало одно – как им поскорее найти местного лодочника для переправы через Твид. Когда он объяснил это Мойре, та лишь вздохнула.

– Поступай, как считаешь нужным, Дэйв. Я знаю только одно: чем ближе мы к Англии, тем больше будет расстояние, разделяющее нас. Там я стану тебе чужой.

Он смотрел на нее задумчиво и нежно.

– Радость моя, я ведь уже объяснял, что в Англии у меня будут иные обязанности и я не смогу, я просто не посмею предъявлять на тебя свои права.

Мойра кивнула. Да, они уже все обсудили. Ее возлюбленный – знатный рыцарь, он носит имя Майсгрейв и занимает высокое положение. Но главное, что он женатый человек, поэтому те чудесные отношения, какие соединяли ее с возлюбленным все это время, теперь останутся в прошлом. И если они смогут встречаться, то лишь изредка. Дэвид уверял, что будет поддерживать с ней связь и в дальнейшем, ведь она носит его дитя, но все равно они должны будут держаться отстраненно. Мойру это не радовало, но она понимала, что иначе и быть не может. Она сама приняла решение ехать за ним в другую страну, а значит, нет смысла жаловаться на судьбу.

Они смогли переправиться, когда уже совсем смерклось. Местность за рекой была куда более пустынной, чем у Келсо; путники ехали по узкой, петлявшей среди холмов тропе, пока не набрели на одинокую ферму, укрытую в зарослях бузины. Они остановились неподалеку. Было так тихо, что можно было различить доносившиеся из дома голоса: мужчина что-то спросил, а женщина ему ответила.

Дэвид спешился и, подойдя к Мойре, сказал, что будет лучше, если они оставят ее ослика у изгороди этой фермы – верхом на его мерине они смогут передвигаться быстрее. Мойра послушалась, но тихо всхлипнула. Ей понравился ослик. В Хайленде она не встречала осликов, там их просто не разводили, однако за время пути от Эдинбурга Мойра, которая никогда не была хорошей наездницей, оценила это доброе, послушное животное, на котором было так удобно ехать, не страшась свалиться.

– Надеюсь, они не обидят моего маленького дружка, – прошептала она, поглаживая животное. Осел стоял, прядая ушами, а когда она отходила, даже потянулся следом за ней.

Мойра опять всхлипнула и повернулась к Дэвиду. И тут он ее крепко обнял. Он не целовал, не ласкал ее, просто держал у сердца, и Мойра слышала, как оно гулко бьется. У Мойры даже возникло странное ощущение, словно он прощается с ней. Ибо там, куда они едут, он уже не позволит себе прижать ее к своей груди.

Позже, когда он подсадил ее на круп коня и осторожно повел его в поводу, она спросила:

– Скажи, отчего ты так уверен, что эти люди из Форд-Касла захотят принять меня в свою семью?

Он негромко ответил:

– Героны из Форда – очень дружная семья. Даже одного из них, объявленного вне закона бастарда Джона Герона, из-за которого у них было столько неприятностей, они не бросили на произвол судьбы, хотя он, разумеется, и не может появляться у них открыто. Некогда это был могучий род в Пограничном краю, но сейчас их осталось мало. Я уверен, что они обрадуются появлению дочери пропавшей Элеоноры. К тому же теперь в Форде всем заправляет старая леди Ависия Герон, твоя бабушка, – Элеонора была ее дочерью. Я знаю, как эта старая леди сокрушалась о ней, как долго выясняла, что могло случиться с Элен, как требовала найти ее, живую или мертвую…

Через минуту-другую Мойра снова спросила:

– Дэвид, я ведь не просто так вернулась. Я беременна… и без супруга. Не самое достойное положение для вновь обретенной родственницы знатного рода. Как я понимаю, ты вряд ли сможешь сказать им, что я твоя.

Ответом ей был вздох.

– Не смогу, милая. Возможно, со временем… Пока же главное – чтобы ты попала в Форд. Но, похоже, в ближайшее время этого не случится. Ибо теперь наш путь пролегает не через те места, по которым нам было бы удобно попасть во владения Геронов. Мы не смогли переправиться близ Келсо, и поэтому я доставлю тебя в свой замок, в Нейуорт, – это как раз по пути. Там ты передохнешь, придешь в себя, и тогда… Но учти, никто в Нейуорте не должен догадываться, что ты моя женщина.

– Я понимаю. Там твоя жена, – несколько сухо отозвалась Мойра.

Дэвид ничего не ответил, он сел на коня и двинулся куда-то по одному ему ведомой тропе. Постепенно туманная мгла немного рассеялась, луна поднялась выше, осветив округу, но тени и свет чередовались так контрастно, что Мойра не могла понять, как Дэвиду удается определять дорогу. Но двигался он уверенно: сперва спуск – и почва стала заболоченной, потом пошел подъем на очередную возвышенность – и Дэвид, велев Мойре покрепче держаться за него, пришпорил мерина.

Этот гнедой конек, крепкий, коренастый, с пушистой черной гривой и мохнатыми бабками ног, был местной пограничной породы. Такие лошади славились своей неутомимостью и резвостью, и уж гнедой показал, на что способен. Час за часом они скакали по сложной пересеченной местности, то по узкой стежке, порой вообще пропадавшей, то по каменистому грунту. Везя на спине двоих седоков, конь преодолевал головокружительные спуски и подъемы, скакал вдоль кромки обрывов, где, казалось, было достаточно одного неверного шага, чтобы получить увечье или погибнуть. Тонкий месяц «брел вброд по тучам», как говорили в этой местности, то исчезая в них, то появляясь вновь и разливая вокруг тусклый обманчивый свет, а тени горных вершин, местами нависавших над путниками, погружали дорогу в полную темноту.

Мойра порой подремывала, когда конь переходил на мерный шаг, а потом вновь озиралась, если его аллюр ускорялся. Она видела, что они приближаются к гребню высокого пустынного хребта, который тянулся почти неуклонно с запада на восток, поднимаясь длинными откосами с обеих сторон. Это были Чевиотские горы, и, когда бледные лучи рассвета забрезжили на горизонте, стала видна дикая безлюдность этих мест.

Под утро вновь заклубился густой белесый туман, затягивавший все вокруг размытой пеленой. Но Дэвид узнавал эти места. Длинное ущелье выводило к болоту, расположенному на высоком плоскогорье, за которым уже начинались границы владений Майсгрейва. Но сперва надо было проехать по болоту. Это было непросто, однако Дэвид хорошо видел тропинку среди зеленой трясины и уверенно направил по ней коня.

Передвигались они неспешно, и по тому, как устало приникла к нему Мойра, по ее ровному дыханию Дэвид понял, что она уснула. Он положил ладонь на обнимавшие его руки, скрещенные у него на торсе – левая поверх правой, как обычно и получается у левшей. Весь путь она крепко держалась за него, но сейчас прикосновение ее рук заметно ослабело. Дэвид повернул голову и увидел, что ее стриженая головка покоится у него на плече, а глаза закрыты. Бедная девочка! Ей пришлось проделать такой долгий, трудный путь!

Сейчас они продвигались медленно и осторожно по топким заболоченным землям, посещаемым разве что водяными птицами. Здесь, по местным поверьям, можно встретить болотных фей, капризных и не всегда мирно настроенных к людям, или, того хуже, местного духа богла – говорили, что это пучеглазое страшилище поднимается из заводей по ночам и может схватить заплутавшего путника. Потому эти болота были так пустынны – их дурная слава отпугивала людей, и только риверы могли шастать по гатям и топким переходам, спасаясь от преследования. А еще тут, в глубине болот, на островке, некогда жила женщина, родившая Дэвиду сына… К несчастью, и она, и парнишка стали жертвами разбойной жизни в этом краю. Дэвид вспомнил, с какой болью он воспринял весть об их гибели, и тяжело вздохнул.

В одном месте мерин оступился и громко фыркнул. Мойра очнулась и огляделась.

– О небо! Что это за место?

Темные кочки, выступающие из болота, и редкие остовы сухих деревьев, видимые в рассветной мгле сквозь клочья тумана, вызвали у нее страх. Однако Дэвид успокаивающе похлопал ее по руке.

– Еще совсем немного, и нам нечего будет опасаться.

Дэвид вглядывался в окружавшую мглу. Показалось ему или нет, но мгновение назад он как будто слышал отдаленное ржание лошади. Однако пока он не хотел пугать спутницу и лишь спросил:

– Ты сильно утомлена?

– Да, я сильно утомлена, – отозвалась она.

Дэвид улыбнулся, заметив, что, хотя Мойра перешла на местный нортумберлендский говор, она складывает слова по-гэльски: не отвечает просто «да» или «нет», а продолжает предложение полной фразой.

Он волновался, что такая утомительная дорога могла повредить их малышу. Когда он спросил об этом, Мойра лукаво посмотрела на него:

– Нашему малышу? А если это будет малышка?

Дэвид улыбнулся:

– Я буду рад и ей. Но, знаешь ли… Я бы хотел сына.

– Который будет твоим бастардом, – подытожила Мойра несколько сурово.

Он ничего не ответил. Ему горько было говорить об этом, особенно в местах, где когда-то жил и погиб его бастард, которому он подарил брошь в виде раскинувшего крылья орла.

И в этот миг он уже отчетливо различил ржание лошади за туманной завесой. По звуку трудно было определить, кто мог скрываться во мгле. Учитывая, что они находились на окраинах его владений, Дэвиду хотелось верить, что это его люди, несшие охрану в этих местах, – он сам велел устроить несколько постов вдоль кромки болота. Однако вскоре долетавшие со стороны звуки стали тревожить его сильнее: теперь сквозь туман можно было различить обрывки речи и топот коней. Судя по всему, то был целый отряд, а Дэвид не припоминал, чтобы его люди ездили по этим заболоченным местам большой ватагой.

И тут, как назло, подул ветер, туман заколебался, и там, откуда доносились звуки, стало заметно какое-то движение. Да, это были всадники. И хотя они находились еще далеко, Дэвид понял, что это отнюдь не люди из Нейуорта.

Мойра тоже увидела всадников.

– Кто это, Дэйв?

– Тсс, милая. Это риверы, лихие люди. И желательно, чтобы мы добрались вон до тех утесов, прежде чем нас заметят.

Упомянутые им утесы были уже хорошо видны в конце тропы, там начиналась хорошо проторенная дорога к ближайшему лесу в низине, и если они успеют добраться… Но пока им приходилось передвигаться по топям, а открытое пространство болот – плохое укрытие для путников. Вскоре Дэвид понял, что их с Мойрой заметили. Риверы сначала как будто придержали своих коней, потом двинулись дальше, решив объехать болотные заводи. Путников спасало то, что риверы не могли проехать к ним напрямую – дорогу им преграждали поросшие вереском болотные кочки, между которыми темнела болотная жижа. Но и тропка, по которой направлял своего коня Дэвид, была крайне зыбкой и опасной, чтобы он мог перевести коня на более быстрый шаг. Приходилось, как и раньше, быть крайне осторожным, и Дэвид молился, чтобы они смогли добраться до двух выступающих утесов скорее, чем это успеют сделать разбойники.

Небо услышало его молитвы, ибо риверам дважды или трижды преграждали путь узкие заводи, и они замедляли ход, а путники все ближе подъезжали к сухой земле. Дэвид с надеждой поглядывал на утесы: вполне вероятно, что там несут дозор его люди. Однако пока ничто не указывало на то, что наверху, за навалом каменных глыб, находятся охранники, которые могли бы с высоты обстрелять риверов. В таком случае разбойники не стали бы атаковать – они не любят вступать в настоящую схватку, предпочитая более легкий способ налета на стада или одиноких путников.

Наконец под копытами гнедого застучала каменная крошка, он резко пошел вверх, и Дэвид был готов пустить его вскачь, но неожиданно передумал. Их конь проделал немалый путь за день и прошедшую ночь, он нес двоих всадников и, как бы его ни понукали, не сможет увезти их от конного отряда.

И Майсгрейв решился. Соскочив с коня, он сказал Мойре:

– Я знаю, что ты не очень хорошая наездница, но, ради самого Спасителя и его благоверного Креста, скачи вперед по этому проходу, пока не окажешься под сенью деревьев. Там ты спешишься и укроешься в зарослях, а коня пустишь дальше. Он отвлечет от тебя наших преследователей, и ты сможешь спастись. А потом найди пристанище в окрестных селах и сообщи, что тебя привез рыцарь Майсгрейв.

– А ты, Дэвид, как же ты? – в отчаянии воскликнула Мойра.

– С тобой я буду более уязвим. Уезжай, я сказал!

Он сильно ударил гнедого по крупу и несколько мгновений наблюдал, как Мойра скачет между каменистых откосов, прильнув к холке животного. И подумал: хорошо все-таки, что она не стала рыдать и настаивать, что останется с ним. Дэвиду от этого стало легче. Он вынул тесак и вернулся к проходу между утесами возле болота. Отсюда он хорошо видел приближавшихся всадников. Их было человек пятнадцать или даже больше. Дэвид рассматривал их. Обычно риверы, даже отправляясь в набег, стараются выглядеть щеголями: чистая каска, хорошее оружие, добротная сбруя. Неплохо бы понять, из какого клана эти люди. Тогда его положение не так уж безнадежно: местным риверам будет выгодно захватить в плен владельца Нейуорта, чтобы потом получить за него выкуп. Другое дело, если это обычные разбойники, «джеки», как их называли в Пограничье из-за их стеганых курток, носивших такое же название. Эти о щегольстве не думают, они грабят всех, кто подвернется, и убивают, чтобы на них потом не донесли. И чем больше Дэвид вглядывался в приближавшихся всадников, тем мрачнее становился. Это явно были «джеки» – грязные, обряженные кто во что, на неказистых лошадях.

«Ну что же, – вздохнул Майсгрейв, – по крайней мере, они не такие умелые вояки, эти разбойники, и я дорого продам свою жизнь. Успею уложить нескольких из них, прежде чем…»

Он не додумал мысль до конца, готовясь принять неравный бой. Видел уже первых вояк, их нечесаные космы, торчащие из-под смятых касок, видел их оскаленные лица.

И вдруг сверху, с утеса, посыпалась каменная крошка, а потом рухнул огромный кусок скалы. Дэвид отскочил от поднявшейся пыли и брызг болотной жижи, услышал вопли, дикое ржание лошадей и проклятия. Проход оказался наполовину заваленным, в воздухе чувствовался отвратительный запах крови, вытекавшей из-под упавшего камня. Затем крики усилились и всадники стали валиться с лошадей, пораженные стрелами.

Дэвид лишь смотрел, несколько оторопев. Всадники падали, кружили на месте, один из них оказался в болоте, и его лошадь истошно ржала, пытаясь выбраться. Лошади не помогли, а вот всадника вытащили. Потом кто-то из риверов попробовал было протиснуться в оставшийся свободным проем, но Дэвид тут же пошел на него, размахивая тесаком. Всадник натянул поводья, принуждая лошадь отступить, однако не успел, пораженный следующим выстрелом, а его лошадь рванулась назад, сталкиваясь с остальными.

Разбойники еще не отступили, когда с утеса рухнул второй кусок скалы. Он никого не задел, но риверы, уже потерявшие нескольких людей, развернулись и поскакали прочь. Причем кричали: «Майсгрейв! Майсгрейв!» – видимо, не столько потому, что узнали рыцаря из Нейуорта, сколько сообразили, что в эти земли лучше не соваться, чтобы не иметь дело с людьми хозяина Гнезда Орла.

Когда они уехали, Дэвид какое-то время стоял на месте, еще не веря, что все обошлось. Он перевел дух и посмотрел вверх. Там было так тихо, словно ему помогали не люди, а духи этих мест. И тогда он позвал:

– Эй, кто там наверху? Спускайтесь ко мне.

Через довольно продолжительный промежуток времени он различил сквозь туманную мглу силуэт человека. Он был один и снизу казался огромным. Дэвид даже не сразу узнал его. Но когда тот приблизился, произнес с удивлением:

– Клем? Это ты, Клемент Молчун?

Верный страж его жены Грейс. Дэвид вспомнил слова Оливера, говорившего ему, что этот угрюмый, нелюдимый муж предпочитает даже дозор на границе нести в одиночестве. И, выходит, он весьма неплохо справляется со своими обязанностями.

– Здравствуй, Клем, – произнес Дэвид, шагнув к своему спасителю.

Обычно грубое лицо Клема было бесстрастным, что бы ни происходило. Но тут он как будто удивился:

– Сэр? Не знал, что это вы.

Да, Майсгрейва было непросто узнать в этой обшитой бляхами куртке наемника и кожаном берете с опущенным козырьком. И все же Дэвиду показалось, что в голосе Клема проскользнуло сожаление. Но в любом случае Дэвид был обязан ему жизнью. Он так и сказал, а затем добавил, что вознаградит Клема за свое спасение.

– Я не знал, что это вы, – повторил тот. И через миг произнес: – С вами был монах.

Дэвид посмотрел туда, где скрылась Мойра, и спросил, есть ли у Клема тут лошадь.

Тот кивнул, но продолжал молчать. Неприятный был у него взгляд, даже жутковатый. Однако Дэвид широко улыбнулся ему:

– Как поживает моя жена, Клем? Здорова ли?

И тут Клем улыбнулся:

– Госпожа идет на поправку. Божьей милостью.

Дэвид не совсем понял, что он имел в виду, учитывая, что Грейс калека. Но в этот миг его отвлек какой-то шум за его спиной, и, оглянувшись, он увидел возвращающуюся верхом Мойру.

Первое, что почувствовал Дэвид, было огромное облегчение. Потом – раздражение.

– Я ведь приказал тебе уехать!

Мойра, не ответив, соскочила с коня и бросилась к нему на грудь.

– Я ждала в стороне, – говорила она, задыхаясь. – Я так боялась, так молилась… Но ты жив, жив!

Дэвид все же обнял ее, поцеловал в стриженые волосы на темени – с Мойры от скачки сполз капюшон. Она подняла к нему бледное лицо, но тут ее взгляд скользнул через плечо Дэвида, и она вскрикнула:

– Кто это, Дэйв?

Он обернулся и увидел, что Клем стоит почти вплотную к ним. Лицо его было искажено.

– Женщина? – произнес сквозь сжатые зубы Клем. – Это не монах?

– Как видишь, парень. Перед тобой леди Мойра Герон, которую я обязался доставить в замок Форд.

Он сам не понял, зачем сказал это. То ли вспомнил, что Клем слепо предан его жене, и хотел все объяснить, то ли ему не понравилось выражение лица Клема. Казалось, еще миг – и этот угрюмый силач кинется на него. В воздухе явственно ощущалось напряжение от наполнявшей его ярости. Какое-то время они с Дэвидом смотрели друг на друга, потом Клем глубоко вздохнул, так глубоко, словно выпускал бурливший в нем гнев.

– Меня скоро приедут сменить, – все же удосужился произнести он, прежде чем отвернулся и начал подниматься обратно на утес, где нес свою вахту.

Дэвид помог Мойре снова сесть на коня и сам взобрался в седло. Они двинулись шагом. После недавно пережитого волнения Дэвид чувствовал странную подавленность. И еще его насторожила реакция слуги Грейс на появление Мойры. Хотелось верить, что у парня хватит ума не сообщать своей госпоже, как кинулась к Дэвиду переодетая монахом женщина. Ради блага самой же Грейс.

– Мне не понравился этот человек, – через какое-то время произнесла Мойра.

– И все же я обязан ему своим спасением, – ответил Дэвид.

– А у тебя все люди… такие же злобные? – опять спросила Мойра.

Он лишь сказал, что она вскоре сама все увидит.

И она увидела. Не прошло и получаса – туман еще не успел рассеяться и первые лучи солнца только-только осветили цветущий на склонах вереск, – как во время небольшой остановки у водопада они заметили показавшихся в конце долины вооруженных всадников.

Мойра, не успевшая окончательно успокоиться после нападения риверов, снова разволновалась, но Дэвид радостно засмеялся:

– Клянусь всеми святыми, сам старый Оливер Симмел возглавляет объезд владений в это солнечное утро! Эге-гей! – окликнул он их.

Да, то и впрямь были его люди, и во главе их небольшого отряда ехал седовласый воин с выглядывавшим из кожаной краги на рукаве стальным крюком.

– Прах меня подери! – воскликнул он, подъезжая. – Наш хозяин вернулся!

– Никакого праха, сэр Оливер! Да будешь ты здрав и в силе милостями Пречистой Девы, дабы я и в дальнейшем мог спокойно оставлять свои земли, зная, что моя вотчина под присмотром столь верного друга!

Через несколько минут он уже обнимал спешившегося Оливера, хлопал по плечам своих парней – крепыша Эрика, щербатого Дикона, длинного верзилу Тони Пустое Брюхо, остальных воинов. Он так истосковался по ним, так рад был встретить их тут в это ясное утро!

Немного позже он поведал о том, что случилось у прохода возле болот, сообщив, что обязан Клему Молчуну жизнью.

– Ну, Клем всегда неплохо справляется, – кивнул Оливер. – На него можно положиться, несмотря на то что он не совсем приятная компания. Эй, Дикон и вы двое, отправляйтесь сменить этого парня на утесе, а я с остальными поеду проводить хозяина домой.

И только тут Дэвид сообщил, что приехал не один, и указал на стоявшую в стороне у водопада спутницу.

Мойра все это время держалась отстраненно, ощущая на себе любопытные взгляды, но не приближалась. И это она, обычно наслаждавшаяся вниманием к себе, как теплом солнца. Однако на сей раз молодая женщина стушевалась, надвинула поглубже капюшон и переминалась с ноги на ногу, не зная, как себя вести. Дэвид держался с этими людьми запросто, хотя и чувствовалось, что он тут господин и они к нему почтительны, а вот ее тут видели впервые и не знали, как отнестись. И хотя Дэвид представил Мойру как родственницу Геронов, сама она, коротко стриженная, измученная дорогой и потрясениями, усталая и грязная, да еще в одеянии монаха, не совсем уютно чувствовала себя под пристальными взглядами мужчин.

Первым ей улыбнулся однорукий седовласый воин.

– Не пить мне больше доброго английского эля, если я когда-то не знавал одну девицу, какая путешествовала с отважным рыцарем, стриженная под мальчишку! – воскликнул он. – Я говорю о вашей матушке, сэр Дэвид, которая отважно сбежала от недругов с вашим родителем, моим добрым господином Филиппом Майсгрейвом. Так что меня ряженые и стриженые девицы не удивляют, а только радуют.

Дэвид возблагодарил в душе старину Оливера за такое радушие, вслух же пояснил, что леди Герон погостит в Нейуорте, пока он не сообщит родне Мойры в Форде о ее приезде.

В этот миг курносый Эрик спросил Майсгрейва про их приятеля, рыжебородого Орсона. Дэвид сразу помрачнел и перекрестился.

– Надо будет заказать заупокойную службу о нем нашему капеллану Дерику. Как там этот святоша, еще правит в Нейуорте от имени леди Грейс?

Как заметила Мойра, Дэвид, проявлявший живой интерес к домочадцам, не спешил справиться о том, как поживает его супруга. Больше задавал вопросов о хозяйстве, о приплоде бычков и уж совсем повеселел, когда стал расспрашивать о своей дочери Тилли. И рассмеялся, узнав, что Тилли вдруг стала особо выделять юного стрелка Эдвина и частенько отправляется кататься с ним по округе верхом. По крайней мере, никого иного себе в провожатые девочка брать не желает, говорили ему смеющиеся нейуортцы.

Да, они были тут единым целым, и Мойра чувствовала себя так, будто случайно попала в это общество. И лишь когда они уже собрались в путь, Дэвид привычно подсадил ее на своего мерина и украдкой подмигнул. Но Мойра понимала – это все, что он теперь может позволить по отношению к ней.

Много позже, когда они прибыли в Нейуорт, Дэвид вообще словно забыл о ней. Они оказались в большом, заполненном людьми дворе, отовсюду слышались приветствия, причем Мойра отметила, что ее возлюбленного местные жители величали Бурым Орлом. Никакого Хата-Кота, а именно сэр Бурый Орел! Она и впрямь заметила знак расправившего крылья орла над аркой ворот, когда они въезжали в замок. Внушительный замок. Мойра, будучи женщиной известного вождя, смогла оценить размеры и неприступность Нейуорта, этой надежно укрепленной твердыни, и совсем иными глазами посмотрела на своего возлюбленного. Сэр Дэвид Майсгрейв – так теперь ей надлежало величать возлюбленного. Но о том, что он был ее возлюбленным, думать не стоило. Она стояла подле их гнедого и наблюдала из-под надвинутого монашеского капюшона, как Дэвида окружила многочисленная челядь, как он приветствует своих людей, как обнял и расцеловал худенькую темноволосую девочку с зелеными, как и у самого Дэвида, глазами. Его дочь Тилли – по пути он много рассказывал Мойре о своей любимице.

Мойра машинально поглаживала холку коня, ибо пока это было единственное знакомое ей существо среди чужаков. Правда, потом к ней подошел однорукий Оливер Симмел, сказав, что господин уже отдал распоряжение, где разместить гостью. Немного в стороне от остальных, но переодетой леди там будет удобно, уверял этот приветливый старый рыцарь. Мойра слушала его, пока не заметила, как через толпу к Дэвиду приблизился худой остроносый священник и после обычного благословения громко заявил, что леди Грейс Майсгрейв будет рада приветствовать вернувшегося супруга.

– Позже, – как-то сухо ответил Дэвид и больше не добавил ни слова.

Священник выглядел несколько озадаченным, потом обратил внимание на стоявшего в стороне возле лошади монаха-цистерцианца в светлом капюшоне и направился к нему.

– Рах vobiscum^[599], – приветствовал он Мойру, приняв за священнослужителя.

– Et vobis pater reverendissime!^[600] – ответила ему Мойра, не поднимая головы.

Но ее выдал голос. Капеллан склонился, пытаясь рассмотреть ее, и, когда Мойра взглянула на него… Пусть ее лицо и обрамляла суровая ткань капюшона, но тонкие черты, сливочно-белая кожа, яркий красивый рот, большие глаза, опушенные темными стрельчатыми ресницами, не оставляли никаких сомнений…

– Силы небесные! Да это женщина! – всплеснул руками священник. – Какое неслыханное кощунство – облачить женщину в монашеское одеяние!

Но Дэвид тут же заслонил ее от капеллана, даже отвел его, сжав локоть опешившего отца Дерика.

– А ну потише, преподобный. Перед вами леди Мойра Герон, находящаяся под моим покровительством. Позже я все объясню, святой отец. А пока… Эй, Дженни, и вы, тетушка Эви, проводите гостью в западную башню. Ну а ты, моя Тилли, проследи, чтобы у леди Мойры было все, что нужно женщине после долгой дороги.

Девочка тут же взяла переодетую монахом Мойру за руку. Они поднялись по винтовой лестнице и оказались в небольшой комнате с узким, как бойница, окном, выходившим во двор. Стены в башне были очень толстыми, так что ниша окна представляла собой небольшую комнатку, где на пристенной каменной скамье можно было присесть, чтобы не мешать слугам, спешно убиравшим покой. Похоже, тут давно никто не останавливался, в воздухе ощущался запах стылости и пыли, который, правда, начал понемногу отступать, когда из камина выгребли старую золу и развели огонь.

– Обычно летом мы не топим тут, – беспечно сказала гостье молоденькая миловидная служанка с румяным личиком и веселыми карими глазами. – Это малышка Тилли велела нагреть вам воды для купания. Сейчас Роб и Дикон притащат сюда лохань и кувшины, а из колодца принесут воды. В нашем замке есть самая настоящая купальня с большим камином и сливом для воды, однако сегодня там идет стирка, ну и запах щелока, и все остальное…

– Меньше болтай, Дженни, – сурово одернула девушку сухопарая служанка в белом головном покрывале. – Скоро я закончу мыть полы, а ты отправь парней за свежим тростником, чтобы притрусить пол и скрыть щербины и трещины в плитах. Не дело гостье студить ножки на этих стылых камнях.

Да, слуги тут справлялись бойко. Вскоре мужчины принесли разборную кровать и стали собирать ее. Они то и дело не попадали в деревянные пазы стоек и добродушно посмеивались. Мойра отвернулась, чтобы не ощущать на себе их любопытные взгляды. Уставившись в узкое окошко, она осмотрела внутренний двор и пришла к выводу, что, хотя замок был весьма солидным, хозяйство тут велось из рук вон плохо. Каменная резьба на арках, украшавших окна и вход в башню-донжон, заметно раскрошилась, под деревянными галереями, проходящими вдоль стен, была свалена какая-то рухлядь – сломанная мебель, старые корзины, мешки. Мойра вспомнила, что жена Дэвида – калека, а сенешаль, этот славный старый рыцарь Оливер, явно больше внимания уделял обороноспособности Нейуорта, а не его уюту. Ибо стены и зубцы на башнях были в хорошем состоянии, стражники ходили в добротных доспехах, их оружие было в надлежащем виде. Заметила Мойра и то, что слуги были одеты куда богаче, чем одевались жители горной Шотландии: никаких длинных туник, у большинства одежда городского кроя, женщины в платьях со шнуровкой, мужчины в узких штанах и высоких сапогах, не лишенных своеобразной элегантности. Это была Англия, всегда казавшаяся северянам богатой страной, и даже в этом приграничном замке чувствовалось, что тут совсем другие возможности и традиции.

Мойра понимала, что Дэвид специально поселил ее в отдельной башне, дабы она не встречалась с его супругой, суровой покалеченной женщиной, – наверное, он не хотел давать жене лишнего повода для ревности.

«Тем более что подобных поводов более чем достаточно», – подумала Мойра, невольно усмехнувшись. Она не испытывала расположения или сострадания к жене Майсгрейва. Властная дама, как говорил о ней Дэвид и при этом сразу мрачнел. И Мойра внутренне собралась, готовая отражать нападки хозяйки Нейуорта. Однако тут, совсем рядом, была эта забавная девчушка Тилли Майсгрейв, отдававшая распоряжения слугам, а смущать или огорчать ее Мойра не стала бы ни за что на свете. Ведь это была его дочь! И Мойра ощутила нечто похожее на нежность к этой худенькой зеленоглазой девочке с растрепанными темными косичками.

Тилли заметила, что странная гостья поглядывает на нее, и сказала:

– Эти овчины на постели совсем недавно проветривали, они чистые и свежие. Вам будет удобно на них почивать. А вот здесь, в углу, расположится старая Эви, к которой вы можете обращаться, если что-то понадобится.

– Благодарю вас за заботу, юная леди, – склонила голову Мойра.

Тилли важно кивнула и вдруг, приблизившись, быстро прошептала:

– Скажите, а вам удобно с такими короткими волосами? Наверное, это чудесно, когда вас не чешут каждый день и не заплетают косы. – И она со вздохом провела ладонями по своим растрепанным волосам.

Мойра чуть улыбнулась:

– Да, в пути мне было достаточно лишь несколько раз провести пальцами по волосам, чтобы они ложились как надо и я не выглядела растрепанной, – согласилась она. И добавила: – Однако не проходило и дня, чтобы я не пожалела о своих обрезанных длинных волосах.

– Почему?

– Видишь ли, дитя, ничто так не красит женщину, как волосы. А у меня они были диво как хороши. И я сочту себя по-настоящему уверенной, лишь когда вновь смогу заплетать и укладывать их.

– Так зачем же вы их остригли? – спросила слышавшая их разговор служанка Дженни.

Мойра помедлила с ответом, но потом решила, что откровенность может расположить к ней дочь Майсгрейва и этих женщин, и доверительно сказала:

– У меня был непростой путь на юг. Мне даже пришлось некоторое время плыть на судне в компании монахов, за одного из которых я себя выдавала. Вот я и решила, что обрезать волосы будет правильным решением.

– На корабле? Но простите… Как же тогда вы… – подбирала слова Тилли, а горничная Дженни и даже старая Эви приблизились, пораженные столь необычными событиями в жизни незнакомки. – Как же тогда вы могли справлять нужду, если находились среди мужчин, да еще и на судне?

Ох и любопытная дочь у Дэвида! Тем не менее ее расспросы лишь забавляли Мойру. Она поведала, что на корабле у нее был друг и покровитель, который следил, чтобы она могла уединяться на корме за парусом, когда другие были заняты делами.

– О, как забавно! – всплеснула руками Тилли. – Вы прибыли издалека, у вас было столько приключений! А я даже редко покидаю нашу долину. Но вы ведь мне все расскажете, правда?

Дочь Майсгрейва уже была готова подружиться с Мойрой. Но тут явились слуги, принесшие лохань и кувшины сводой, а также ширму, за которой гостья могла укрыться от посторонних глаз во время купания, так что все расспросы пришлось отложить. К тому же один из слуг сказал, что юную Тилли зовет мать. Девочка сразу вышла, но теперь вопросы стала задавать молоденькая Дженни. Откуда прибыла гостья? Где ранее жила? На самом севере Шотландии! О Пречистая Дева, как это далеко! А как же она познакомилась с сэром Дэвидом?

Тут Мойра предпочла отвечать односложно, но, к ее облегчению, старая Эви шикнула на любопытную служанку, приказав подыскать для леди Мойры подходящую одежду. Возможно, миледи Грейс будет так щедра, что выделит гостье кое-что из своего гардероба. Ведь у хозяйки столько нарядов! Несмотря на то что она нигде не бывает, наряжаться для нее так же важно, как самой Эви читать молитву по утрам.

По-видимому, упования Эви на щедроты госпожи были напрасны. Мойра сидела после купания, завернувшись в чистое полотно, и расчесывала свои короткие кудряшки, когда вернулась расстроенная Дженни.

– Я даже не посмела спрашивать миледи, настолько она сегодня не в духе. А ее камеристка Одри просто выгнала меня, когда я заговорила об одежде для гостьи. Что себе позволяет эта Одри! Если она в милости у госпожи, это еще не повод, чтобы сталкивать меня с лестницы и шипеть подобно кошке.

– Да, наша Одри зазналась, – согласно кивнула Эви. – И есть отчего, ведь она помолвлена и этой осенью станет миссис Перси-Гусь.

И обе женщины стали наперебой рассказывать о том, что в их замок порой наезжает некий капитан Найджел, приходящийся дальним родственником самому графу Нортумберленду Генри Элджернону Перси.

– Но родство у них столь дальнее, что, кроме родового прозвища, Перси Найджел ничего не имеет. По сути, он просто наемник, прозванный Гусем из-за своей длиннющей шеи. Вот этот парень и положил глаз на камеристку миледи. Та ведь хорошенькая, беленькая такая, сдобная, да еще и рядится в старые платья миледи Грейс, которые уже ни к чему нашей хозяйке. Облачившись в пышные юбки и бархатный корсаж, Одри принялась крутиться перед Найджелом. А он, простая душа, взял да и посватался к ней. И камеристка миледи теперь вообще возгордилась, спасу с ней нет. Решила, что если она станет одной из Перси, то мы все должны ей в пояс кланяться.

– А ведь какая раньше славная девушка была, – вздохнула старая Эви. – И как была влюблена в нашего рыжего красавчика Орсона. Я тогда думала, что из них чудесная пара получится… Но Орсон уехал с сэром Дэвидом этой весной и, похоже, сгинул где-то на чужбине. Мир его праху, – перекрестилась женщина.

Мойра припомнила рыжего спутника Дэвида, с которым тот некогда прибыл в Эйлин-Донан, и просто сказала, что упомянутый женщинами Орсон утонул в проливе близ берегов Шотландии во время шторма. Обе женщины запричитали, стали вспоминать хорошего парня, обещали, что обязательно поставят по свечке за упокой его души. Дженни сказала, что когда Одри узнала, что Орсон не вернулся, то даже слезинки не проронила по бывшему ухажеру. Словно это не она целовалась с рыжебородым под лестницей в главной башне. Ну да как же! Теперь она только и похваляется, что станет миссис Перси.

– Надо еще дождаться, когда Найджел Гусь поведет ее под венец, – с насмешкой заметила Дженни, поправляя тростник в изножье кровати Мойры. – Красотка Одри сначала о рыжем Орсоне разглагольствовала, обещая дождаться его, теперь вон новым женихом похваляется. А пока она меняет ухажеров, я взяла и вышла замуж. Да, да, леди Мойра. Едва мы отгуляли майские праздники, как я обвенчалась с Эриком, оруженосцем сэра Дэвида. И уже жду от него дитя, – добавила она, мило покраснев и огладив свой белый передник на животе, словно приласкала будущее дитя. – По мне еще ничего не видно, но знали бы вы, какой у меня аппетит нынче! Ем за троих. Ну, за двоих уж точно.

В этот момент по лестнице поднялись еще двое слуг, внесли небольшой ларь, кованые подсвечники, какие установили по углам. Покой становился уютным прямо на глазах. Но Мойра почти не обратила на это внимания. Она затянула за ширму Дженни и завела с ней разговор, какой обычно объединяет двух женщин, ожидающих детей. Как себя чувствует Дженни, было ли ей поначалу дурно, как она с этим справлялась, не изводила ли ее изжога. Но в какой-то момент, заметив интерес, мелькнувший в глазах служанки, Мойра быстро сменила тему, спросив, во что ей предстоит одеться. Не может же она разгуливать по замку в сутане цистерцианца.

Дженни минуту-другую размышляла.

– Думаю, что если наша госпожа не пожелает помочь вам в этом деле, то так и быть, я отдам вам свою рубаху, а уж платье… Если вы не против, я дам вам поносить свое свадебное платье. И поверьте, оно вполне достойное, чтобы вы чувствовали себя в нем, как и подобает леди. Пусть оно из домотканой ткани, но зато красивого шафранового цвета. Сколько луковичной шелухи мы потратили, чтобы получился нужный цвет! К тому же платье украшено яркой тесьмой. Ее мне леди Грейс на свадьбу подарила. О, она у нас мастерица плести тесьму! Сидит безвылазно у себя в покоях и плетет. Признаться, ее подарку я была искренне рада. Она бывает добра к слугам, когда в настроении. Ну а я прямо сейчас сбегаю и достану его из сундука.

Позже, когда Мойра нарядилась в шафрановое платье Дженни – немного широкое для нее в плечах и бедрах, но на талии едва сошедшееся, – она впервые заметила, каким выпуклым стал ее маленький животик. И она как можно старательнее расправила складки поверх подвязанного на бедрах плотного валика, благодаря которому юбка казалась более пышной. Мойра чувствовала себя вполне удовлетворенной, особенно когда спрятала обрезанные волосы под плотно облегавшую полотняную шапочку. Наконец-то она вновь выглядит женственно! Повеселев, Мойра даже покрутилась перед вернувшейся Тилли Майсгрейв. Однако девочка выглядела сейчас какой-то притихшей, а на гостью посмотрела с подозрением.

– Матушка говорит, что так коротко обрезают волосы преступницам, воровкам или уличным девкам. И еще так могут стричься монахини. Вы не беглая монахиня, миледи?

– Скорее беглый монах, – ответила Мойра.

Ее слова рассмешили Тилли, и девчушка уже более дружелюбно заметила, что гостья может прогуляться по замку, а вечером ее пригласят в большой зал для совместной трапезы.

Грейс сидела в своих покоях в самом дурном расположении духа. Мало того, что ее муж привез к ним в дом какую-то стриженую дикую девку, так еще и не спешит подняться к жене для объяснений. И она снова и снова отправляла за супругом то Одри, то капеллана Дерика, но всякий раз получала ответ: милорд занят. Он собрал своих людей, обсуждает, что произошло в Нейуорте за время его отсутствия, и к супруге подниматься не намерен.

– Какое чванство! Какое неуважение! – восклицала Грейс, нервно дергая нитки тесьмы, какую плела.

В плетении узорчатой тесьмы увечная леди и впрямь приобрела отменный опыт. Сейчас один конец тесьмы был привязан к стене, а у Грейс на всех десяти пальцах было по петле; они мелькали быстро и уверенно, так что узор получался красивым и замысловатым… Правда, в гневе леди Грейс несколько запутала задуманный рисунок и, заметив это, еще пуще рассердилась.

– Дерик, немедленно идите к моему супругу и скажите, что я разгневана его безразличием. Что станут думать обо мне слуги, если он ведет себя с такой вызывающей непочтительностью!

За время отсутствия мужа леди Грейс вполне неплохо чувствовала себя на положении хозяйки замка. Вот если бы только не старый Оливер, который вел себя так, словно Нейуорт столько же его замок, сколь и ее. Но в руках леди Грейс была выдача жалованья, слуги зависели от нее, поэтому она даже старого воина вынуждала подчиняться, несмотря на все его самоуправство и пренебрежение к ее приказам. Но вот супруг вернулся, и у Грейс возникло ощущение, будто ее, никому не нужную и всеми забытую, задвинули куда-то в дальний угол. Да еще эта стриженая спутница мужа, обряженная монахом. Дочь беглой Элен Герон, как ей сообщили. Ну, в этом еще стоит разобраться. Грейс не очень-то была расположена к Геронам. Надменные и заносчивые, они никогда не относились к Грейс с той почтительностью, какую она ждала от них к себе как к сестре графа Нортумберленда. И вот ее Дэвид притащил в Нейуорт эту невесть откуда взявшуюся родственницу Геронов. Почему бы ему не отправить ее к шотландцам Керрам, чей сынок некогда выкрал и обрюхатил красотку Элен? Но, похоже, она вряд ли скоро дождется от него объяснений.

– Дерик, ты слышал, что я велела! – вновь прикрикнула она на топтавшегося у дверей капеллана.

Тот как-то уныло покачал головой.

– Простите, госпожа, но я опасаюсь, что сэр Дэвид снова проигнорирует ваше приглашение. Думаю, он не забыл, что именно вы донесли на него Перси Нортумберленду, когда сэр Дэвид не подчинился его приказу выдать Бастарда Герона.

Грейс даже ударила по подлокотнику кресла ладонью. О чем говорит этот глупый поп? Это было так давно! К тому же тогда Дэвид все равно смог выкрутиться и не попал в застенок.

И все же это напоминание вызвало на бледном личике леди Грейс яркие пятна гнева. Неужели из-за того случая Дэвид задумал лишить супругу своего общества? Где его благородство рыцаря, если он объявил своей жене-калеке войну?

Грейс отбросила тесьму и, вцепившись в резные подлокотники кресла, так сильно подалась вперед, что у капеллана возникло впечатление, что увечная хозяйка замка сейчас встанет на ноги и пойдет… Но она осталась на месте, резко откинулась на спинку кресла и перевела дыхание.

– Идите, отец Дерик, я не стану больше гонять вас с поручениями.

Какое-то время она сидела, прикрыв глаза, только ее бледные губы шевелились, словно она читала молитву. На деле же Грейс безмолвно высказывала отсутствующему супругу все свои обиды и претензии. Она вспомнила, что он уехал, не простившись, однако позже все же побывал у Армстронгов, как ей удалось вызнать. Ему-то вольно разъезжать, а вот она… И теперь, явившись после долгого отсутствия, он игнорирует ее, да еще привез с собой эту стриженую девку. А глупышка Тилли поспешила сообщить, что гостья очень хороша собой, несмотря на свой странный облик. Ну уж Грейс дала понять Матильде, что эта так называемая гостья – не та компания, с которой следует поддерживать отношения дочери приграничного рыцаря.

Скрипнула дверь – в покой вошел Клем Молчун. Только он мог являться к хозяйке без предупреждения. Хмурый великан опустился на скамью у входа и какое-то время смотрел на госпожу. Казалось, верный Клем хочет ей что-то сообщить. Но он молчал, а Грейс не удосужилась обратиться к нему с вопросом. Она все размышляла о наглости супруга, который привез эту девку Геронов и хотел, чтобы Грейс выделила ей кое-что из своих одежд. Немыслимая дерзость!

Клем ушел, так ничего и не сказав. А спустя время к Грейс явился повар Леонард с докладом о том, что приготовит хозяйке на ужин: отварную лососину, пойманную сегодня в речке, а к ней кресс-салат, который он лично собирал в долине, а еще мясные рулетики с шалфеем и майораном…

– А что ты подашь в зал? – перебила его Грейс.

Повар удивился – хозяйка никогда не интересовалась, чем питаются за общей трапезой. Но она спросила – и Леонард ответил со своей неизменной улыбкой: о, поскольку хозяин вернулся в Нейуорт после долгого отсутствия, он постарается, чтобы в зале был настоящий пир! Он уже отдал распоряжение испечь пироги с крольчатиной и приготовить густую гороховую кашу. Будет и олений окорок, и паштет из потрохов, и заливное из бараньей головы и ножек. А еще на высокий стол подадут фаршированных поросят – их начинят нежным куриным мясом и салом, а также козьей печенью, все мелко нарубленное, он сам проследит за этим…

– Довольно, Леонард, можешь идти, – прервала его Грейс.

Выходя, он заметил, что миледи снова взялась за нити тесьмы; казалось, кроме привычной работы, ее ничто не интересовало.

Но через время леди Грейс окликнула камеристку:

– Одри, милочка, приготовь мне бордовое платье с алыми аппликациями из шелка и тот расшитый жемчугом гейбл, который супруг привез мне из Лондона. Сегодня я должна выглядеть особенно… – она осеклась, чтобы не сказать «привлекательно», но вместо этого завершила фразу, заверив, что должна выглядеть величественно.

– Ибо я намерена присутствовать на пиру в зале, – властно добавила она.

Признаться, Дэвид был удивлен, когда Клем и еще двое слуг снесли его жену в кресле в зал донжона. И несколько напрягся: весь вечер он чувствовал себя по-домашнему уютно, отдохнул, переговорил с сенешалем Оливером и другими челядинцами, узнал окрестные новости, привел себя в порядок. Даже с Мойрой все складывалось хорошо, благодаря его милой Тилли и приставленным к гостье опытным служанкам. Майсгрейв рассчитывал, что ужин будет спокойным и приятным, ну а потом он оповестит домашних о надвигающейся с севера угрозе вторжения и все с ними обсудит. А еще он хотел, чтобы Мойра, от которой он теперь был вынужден держаться на отдалении, тоже почувствовала, что ей тут ничего не грозит, свыклась и отдохнула до того момента, когда он уладит ее дела и сможет переправить молодую женщину к родне в Форд-Касл. В глубине души Дэвид хотел, чтобы Мойра поняла, что на самом деле он хозяин большого замка и господин зависящих от него людей, настоящий лорд, а не какой-то бродячий кот, нанимавшийся на службу за плату. Это бы потешило его самолюбие.

Но внезапное появление Грейс, нарядной, надменной, по обыкновению взиравшей на происходящее с презрительной улыбкой, казалось, грозило нарушить ту идиллию, на какую он рассчитывал. И все же Дэвид шагнул навстречу супруге и приветствовал Грейс с холодной любезностью, учтиво склонившись к ее руке.

– Рад, что вы оставили свое уединение, миледи. Вам сейчас освободят место за верхним столом.

За верхним столом! Она так и впилась взглядом в тех, кто сидел там и теперь поднялся при ее появлении. О, ее верный капеллан, ну и, конечно же, старый грубиян Оливер Симмел. И эта девка там, сидит по левую руку от ее дочери Матильды. И пока слуги поднимали кресло с Грейс на помост, она не сводила с незнакомки взгляда. И ощутила глухую злость, отметив, что та и впрямь красотка. А как смотрит! Никакого смущения, словно она имеет право тут находиться и сидеть на возвышении. А ведь на ней обычное платье из рыжего сукна и этот нелепый вязаный чепец! Облегающий голову и скрывающий ее обрезанные волосы, он совершенно обезобразил бы любую другую женщину, но на этой смотрелся даже элегантно, словно подчеркивал изящество ее головы, грациозно сидевшей на длинной стройной шее. И эти вызывающе яркие губы, точеный нос, большие, осененные ресницами глаза!.. «Соперница!» – подсказало Грейс сердце. И когда она уже сидела по правую руку от супруга, то сначала даже слова не могла вымолвить от душившей ее ярости, кусок не лез ей в горло. И Грейс только жадно пригубила бокал с вином. С хорошим вином, просто отменным! Видимо, Дэвид решил побаловать эту девку особо изысканным напитком. О, такой, как ее муж, наверняка захочет понравиться стриженой красотке. Если уже не покрыл ее, как кобель течную сучку!

Грейс сидела бледная и напряженная. Чувствовала, что на нее многие смотрят, и сама обвела взглядом зал. Тут собрались почти все челядинцы, но Грейс отметила, что не может назвать большинство из них своими доброжелателями. Даже этот наигрывавший на флейте молоденький сын кухарки – хорошо, между прочим, наигрывавший – мог иметь на нее обиду, так как совсем недавно Грейс урезала ему жалованье, когда этот парень сломал тачку, в которой возил корнеплоды с грядок. Что уж говорить о собравшихся тут ратниках из отряда Дэвида. Все они то и дело поглядывают на внезапно выразившую желание присоединиться к ним госпожу – кто-то с недоумением, а кто-то с неприязнью. Тот же курносый, кареглазый Эрик, оруженосец ее мужа. Эрик родился в Нейуорте, он тут свой настолько, насколько никогда не стать даже жене его господина. А ведь по сути он всего лишь сын замковой шлюхи, которая путалась с кем попало. Хорошо, что у нее родился только один сын, а то бы целый отряд могла нарожать от замковых стражей Нейуорта. И все же, когда мать Эрика умерла, в Нейуорте о ней горевали многие. И куда сильнее, чем после того, как случилось несчастье с самой Грейс. Да, она тут чужая. Как так вышло? Ведь все эти мужланы и их женщины должны гордиться, что их господин женился на сестре самого графа Нортумберленда!

А еще Грейс отметила, что многие глаз не сводят с сидевшей на другом конце стола гостьи. Они о чем-то переговаривались, и хотя их голоса долетали до стола лишь неким неясным гулом, Грейс отчего-то показалось, что эта девка пришлась им по душе. Многие даже улыбались, разглядывая эту невесть откуда возникшую Герон, причем в их улыбках не было насмешки, скорее одобрение. Или Грейс всего лишь почудилось?

Немного склонившись вперед и повернув голову к гостье, она спросила:

– Так вы родом из дома Геронов, мистрис? – Она умышленно низвела статус гостьи до положения ниже того, когда принято говорить «леди». – Поведайте же нам свою историю. Мы тут, в Пограничье, живем уединенно, и такие события, как возвращение дочери таинственно исчезнувшей Элен из Форд-Касла, не может нас не взволновать. Итак, я готова выслушать вас, милочка.

Любезная фраза, но высказанная надменно и насмешливо. Грейс увидела, как эта – как ее там? – эта Мойра перестала есть, молчит, пережевывая пищу. Ну, хорошо уже, что не отвечает с набитым ртом. А еще Грейс отметила, как на лице ее мужа заходили желваки. А ты как думал, милый? Привез в свой дом какую-то дикую девку, и супруга должна склониться в поклоне?

Наконец гостья повернулась к хозяйке замка. При свете свечей ее лицо показалось Грейс наглым и дерзким, хотя гостья просто сохраняла спокойствие.

– Боюсь, что моя история слишком непроста, чтобы доверять ее кому-то, кроме исповедника.

– Неужели вы совершили нечто предосудительное, в чем стыдно признаться? Знаете, милочка, люди в Нортумберленде просты, но добросердечны. Они могут и посочувствовать вам.

Тут к Грейс повернулся муж:

– Миледи, похоже, вы сочли, что я привез в Нейуорт не гостью, нуждающуюся в кратковременном убежище, а менестреля или барда, который должен развлекать собравшихся.

Даже Мойре показалось, что он сказал это несколько резко, и Грейс на время умолкла. На время. Ибо потом опять обратилась к ней, спросив, довольна ли та угощением. И когда Мойра похвалила блюда на столе, Грейс заметила, что в этом заслуга их повара Леонарда, француза, между прочим, которого она лично привезла в Нейуорт из Олнвика. Их гостья, прибывшая из дикой Шотландии, наверняка не привыкла к подобным яствам? Ибо что там едят шотландцы? Овсяные лепешки, испеченные на горячих камнях. А известно ли мистрис, что сама Грейс по своему происхождению из рода Перси и приходится сестрой великому лорду Нортумберленду, который нынче сражается за своего короля во Франции?

– Мне лестно оказаться за столом с родственницей прославленного защитника границы, – только и ответила Мойра. Правда, через миг добавила, что сестре милорда Перси наверняка известно, почему так вышло, что ее брат отсутствует в Пограничье, когда в Шотландии собираются столь сильные войска.

Ее последняя фраза вызвала шум в зале.

– Что значит «собираются войска»? – спрашивали одни. А другие восклицали, что и до них доходили слухи о том, что в Шотландии нынче что-то происходит.

– Выслушайте меня! – произнес Майсгрейв, вставая.

Да, ему давно пора было сообщить о предстоящих боевых действиях. И он стал говорить, долго и неспешно, поведав обо всем: и о договоре между Францией и Шотландией, по которому шотландцы обязаны вступить в войну, если Англия нападет на Францию, что и сделал король Генрих Тюдор; и о том, что Яков Шотландский, женатый на английской принцессе, согласился выполнить эти условия, и теперь в Шотландии собраны сильные войска, какие вот-вот вторгнутся в пределы соседнего королевства. Дэвида спросили, насколько сильны шотландцы, и он не счел нужным утаивать правду от своих людей.

Грейс невольно заволновалась:

– Это так опасно, супруг мой? Но как же тогда вышло, что мой брат покинул свои владения в преддверии вторжения?

– По приказу государя, миледи. Королю нужны были люди Перси во Франции.

– Но если нас некому защитить, может, мне стоит покинуть Нейуорт и искать убежища у своей родни в Олнвике или даже переехать в наш дом в Йорке?

Эта ее фраза возмутила Оливера Симмела. Старый рыцарь даже взмахнул рукой с крюком.

– О, видит Бог, прежняя госпожа Нейуорта никогда бы не оставила своих людей!

– А вы только и можете упоминать о прежней хозяйке, старый Нол!^[601] – рассердилась Грейс. – Вы забыли, что вот уже много лет госпожой Нейуорта являюсь я!

– Поэтому, как хозяйка замка, вы и останетесь тут, – глядя на супругу, с нажимом произнес Дэвид. – Ваше присутствие вдохновит защитников замка, когда придет время. И зря вы недооцениваете наших людей, миледи. Не далее как этим утром ваш верный Клем Молчун в одиночку спас своего господина от отряда диких риверов.

Последнее замечание вызвало шум среди собравшихся. Они с удивлением смотрели, как их господин поднялся и сказал, что щедро наградит Клемента за помощь.

– Мне ничего не нужно, – буркнул Клем. – Мне достаточно тех милостей, какими наделяет меня моя леди.

Грейс бросила взгляд в сторону Клема, но ничего не сказала, когда тот отошел в свой угол.

Потом разговоры опять перешли на возможное вторжение шотландцев. Собравшиеся выражали сожаление, что лорд Перси вынужден был уехать на континент, а ведь именно его войска обычно сдерживали натиск северян.

– Этот так, но теперь нам придется обратиться к лорду Дакру, назначенному Хранителем границы в отсутствие Перси, – заявил Майсгрейв.

– К Дакру? – возмутился Оливер. – С каких это пор мы должны бегать за советом и помощью к этому пустомеле?

Дэвид вздохнул. Нортумберлендцы были верны только Перси, даже существовала поговорка, что севернее Великой стены^[602] нет короля, кроме Перси. Лорд Дакр, проживавший где-то на западе, в Карлайле, был для них чужаком. Но Дэвид не мог придерживаться такого мнения. И Майсгрейв заявил, что как только его владения будут готовы к обороне, он сразу отправится к Дакру с сообщением. Многие из его людей зашумели, кто-то возмущался по этому поводу, кто-то, наоборот, пытался убедить всех, что чем больше они соберут сил, тем больше будет надежда отстоять свои земли. Но этот разговор мог продолжаться долго, и Дэвид приказал слугам отнести леди Грейс в ее покои. Напоследок Грейс обернулась и заметила, что, когда эта наглая Мойра тоже покидала зал, Дэвид проводил ее долгим взглядом. О, Грейс догадывалась, что он может означать.

– Одри, – обратилась хозяйка к своей камеристке, которая отстегивала булавки на каркасе гейбла госпожи. – Девочка моя, ты должна выяснить, не согрешит ли мой муж, отправившись в западную башню к этой… И – о небо! – если это так… – Она бурно задышала, лицо ее заострилось, движения стали судорожными.

Камеристка, испуганно глядя на нее, даже подумала, что будет лучше убрать булавки подальше от разъяренной леди. Для самой же Одри перспектива провести ночь где-то на стене между зубцами, ожидая, пройдет ли к западной башне хозяин, не казалась слишком заманчивой. Но Одри многим была обязана леди Грейс, ведь именно с ее подачи она смогла обручиться с Найджелом Гусем, когда тот узнал, что госпожа не пожалеет для камеристки приличного приданого. К тому же госпожа сейчас была в таком состоянии, что лучше уж ей не перечить.

Утром Одри выглядела усталой и сонной, сетка для волос сбилась в сторону, а платье было измятым.

– Ваши подозрения не подтвердились, миледи, – сообщила она. – Господин почивал у себя, а с гостьей в башне ночует старая Эви. И я считаю, что вы зря изводитесь…

– Меня не интересует, что ты считаешь! – резко прервала ее Грейс. – Лучше пришли ко мне эту старую ведьму Эви.

Та явилась, как и было велено. Мрачно смотрела на хозяйку. Ох, эти дикие люди Мидл-Марчез! Никакой почтительности, все что-то о себе мнят. И сколько бы леди Грейс ни расспрашивала старую служанку, та лишь что-то бурчала в ответ, дескать, она выполняет приказания хозяина, гостья ведет себя достойно, и, кроме того, что она выходила прогуляться по куртине этим утром, ей больше не о чем поведать госпоже.

Но для Грейс даже прогулка этой девки по стене казалась подозрительной. Пусть она явится на поклон хозяйке! – потребовала Грейс.

Однако приказу леди Грейс воспротивился Оливер Симмел. Он сам поднялся в покои госпожи, сообщив, что милорд велел, чтобы гостья жила тихо и уединенно до того времени, как он изыщет возможность переправить ее в Форд.

– Разве в этом есть какие-то трудности? – спросила леди Грейс сенешаля. – Пусть отправит ее со своими ратниками к Геронам, и дело с концом!

– Не так это просто, миледи, учитывая нынешнюю обстановку, – ответил Оливер.

И принялся объяснять, что для Майсгрейва сейчас самым насущным является не рассылать отряды, а наоборот, собрать всех людей в замке, дабы они знали, что им следует делать, если наступят тяжелые времена. Конечно, в Пограничье люди всегда готовы к нападению, но если грядет большая война, то господину прежде всего нужно позаботиться о том, чтобы все было в наилучшем виде, чтобы воины были готовы к столкновениям, а жилища и селения к вторжению.

– Ах, госпожа, – продолжал Оливер, не давая леди перебить себя, – если бы вы знали, насколько люди не хотят верить в возможность наихудшего! Они привыкли жить под надежной защитой Нейуорта. Да и год такой славный вышел: мы и бычков угнали у соседей, и урожай отменный получили. Сколько овса и льна насобирали! Какая рожь поднялась! Какие яблоки уродились! А сколько приплода принесли овцы и коровы! Да и ульи как никогда полны меда. И если сейчас нас начнут грабить… Люди надеются, что война минует Мидл-Марчез, укрытый за холмами и болотистыми лощинами. Но сэр Дэвид все равно обязан объехать всех и предупредить, а в случае упорства обсудить, кто и где будет искать спасения. Ну а остальные, те, кто сможет держать оружие, прибудут в Нейуорт. Вы же знаете, миледи, что почти каждый крестьянин в округе – воин. И когда они соберутся в нашем замке, у нас будет почти около двух сотен защитников. Так что волноваться не о чем. Нейуорт и ранее выдерживал осады, выдержит и на этот раз. А там и лорд Дакр подоспеет, – закончил свою речь Оливер и вздохнул. Ибо старый рыцарь уже смирился, что его господину придется на днях отбыть с донесением к новому Хранителю границы.

В итоге он отвлек этими разговорами Грейс от мыслей о Мойре. Теперь она куда больше говорила о переезде в Олнвик к родне брата. Однако в глубине души Грейс понимала, что не сделает этого. Перси не очень-то жаловали незаконнорожденную дочь старого Нортумберленда, только ее сводный брат Генри Элджернон проявлял к Грейс участие, но он сейчас далеко. И если она внезапно явится к надменной родне… Конечно, они не укажут на дверь покалеченной родственнице, но жить среди надменных Перси будет не очень сладко, тем более что за годы супружества Грейс привыкла чувствовать себя госпожой.

Потом к леди Грейс пришла Тилли и со свойственной ей беспечностью стала рассказывать, как она показывала леди Мойре замок, как та поведала ей о Шотландии, о старых поверьях Хайленда и даже о том, что некогда жила на далеких северных островах, куда еще ребенком привезла ее мать.

Грейс недоуменно пожимала плечами.

– Вольготно же было этой безумной Элен Герон забраться в глушь на островах, когда ее тут так искали, так о ней волновались. Ведь могла же она со своей незаконнорожденной дочерью вернуться в Форд. Из-за нее тут такая резня началась, пока она жила среди дикарей!

Находившийся рядом капеллан Дерик заметил:

– Наверное, Элен Герон просто не желала, чтобы ее схватили по пути. Да и на родных не хотела накликать беду. Вот и получается, что ее решение отбыть куда-то на север и навсегда исчезнуть из этих мест было вполне разумным.

Грейс хмуро посмотрела на капеллана.

– Как погляжу, вы стали настоящим нортумберлендцем, преподобный, если столь хорошо разбираетесь в местных нравах. Может, вы объясните мне, отчего эта девица разгуливает по замку и все к ней так благосклонны, а ко мне являются как на страшный суд? Хотя я их госпожа и благодетельница.

Священник мог бы ответить, но благоразумно промолчал. Когда леди Грейс пребывала в таком настроении, ее не стоило раздражать.

Но для Грейс устроить слежку за гостьей было даже неким развлечением. Она отправляла то Одри, то самого Дерика, а порой и Клема Молчуна присматривать за Мойрой. Сидя у себя в покоях, Грейс упивалась своими подозрениями, а потом злилась, что никто из них никак не выведает ничего о связи хозяина с гостьей. Да они просто слепы и глухи! Сама же Грейс не могла забыть, как смотрел ее супруг на эту девку. И сейчас для Грейс выявить нечто связующее их было даже важнее, чем донимать супруга просьбами явиться к ней. Увы, она уже смирилась, что Дэвид не простил ее за предательство, но была уверена, что со временем супруг поймет, что они связаны навечно и нераздельно, и в конце концов вновь проявит к ней интерес, навестит, одарит… О, Грейс так скучала по нему! Пока же ей оставалось только следить и строить догадки насчет этой девки и вызнавать о каждом ее шаге. Даже у повара Лео она всякий раз расспрашивала о Мойре. Тот охотно делился, рассказывал, что ела гостья, что ей пришлось по вкусу, что порой она наведывается на кухню и с интересом наблюдает, как там все устроено.

– Уверен, мадам, что эта женщина и сама некогда занималась большим хозяйством. Она во многом разбирается и даже дала мне несколько толковых советов, как лучше хранить продукты.

Грейс почувствовала себя задетой тем, как отзывался о гостье ее личный повар.

– Леонард, ты, кажется, забыл, что именно я привезла тебя сюда и именно мне ты обязан своим положением. Поэтому я приказываю, чтобы ты доносил мне все о так называемой леди Герон. Если же ты станешь избегать этой обязанности, то уж поверь, я расскажу супругу, что ты донес на него, когда в замок прокрался этот ублюдок Герон!

При этом напоминании румяные щеки толстяка стали бледнеть. Он уже не раз пожалел, что сообщил госпоже о проникновении в замок Бастарда Герона. Лео тогда просто вышел проверить, отчего в кухонном помещении горит свет, и увидел Джонни Герона, хозяина и старого Оливера. Лео понял, что оказался там, где ему не стоило быть, и на всякий случай сбежал. Но потом, жалея свою одинокую покалеченную леди, решил позабавить ее новостью о присутствии в замке объявленного вне закона Бастарда. Не мог же Лео предположить, что супруга сэра Дэвида решит донести на мужа графу Нортумберленду. А теперь еще и грозится, что скажет хозяину, что именно повар шпионил за ним той снежной ночью.

Когда он вышел, Одри заметила, что лучше бы госпожа не повара допрашивала, а вызвала эту вертихвостку Дженни, которая бегает к гостье по любому поводу и стала ей такой наперсницей, что просто не разлей вода. Но Грейс только еще больше рассердилась. Знать она не желает негодную Дженни! Что та себе позволяет? Хозяйка повысила ей жалованье, одарила собственноручно сплетенной тесьмой для свадебного наряда, а эта мерзавка взяла и отдала платье Мойре. Но как бы ни злилась леди Грейс, она понимала, что не тронет горничную, так как за ту мог заступиться оруженосец ее мужа Эрик. А с людьми мужа ей лучше не портить отношения, если она не хочет еще более усугубить разрыв с супругом.

– О, когда уже эту девку отправят к Геронам! – только восклицала Грейс, наблюдая из окна, как та весело болтает с тем же Эриком, разгуливает по стенам замка или возится во дворе с местной детворой, притащившей щенков из псарни, чтобы показать гостье.

Грейс вызнала, что ее супруг уже отправил вестового в Форд-Касл и даже получил ответ, но что-то пока не похоже, чтобы красотка Мойра собиралась отбыть.

А потом Майсгрейв уехал. Как обычно, Грейс узнала об этом последней.

– Опять он не явился попрощаться со мной! – вскричала она в ярости.

Находившаяся с ней Одри не осмеливалась напомнить госпоже, что поучение и наказание жены было неоспоримой прерогативой супруга, а сэр Дэвид после того, как Грейс едва не отправила его за решетку, только тем и ограничился, что стал избегать ее. Другая бы уже сидела на хлебе и воде, а Майсгрейв даже не урезал власть супруги в замке. Похоже, он все же жалеет увечную женщину. А вот сама Одри, несмотря на то что многим была обязана хозяйке, не испытывала к ней жалости. Ибо Грейс была злой. Одри, как ее ближайшая наперсница, знала это лучше других. И хотя, пребывая в хорошем настроении, леди Грейс одаривала ее, и Одри щеголяла в старых платьях миледи с навесными рукавами, синяки от ее щипков и ударов, которые приходилось терпеть камеристке, были столь же частыми, как и румянец от пощечин, которые то и дело отпускала ей леди Грейс. Но она же выделила Одри щедрое приданое, чтобы к ней мог посвататься Найджел из рода Перси.

И Одри не знала, как ей быть, когда после отъезда супруга леди Грейс принялась рыдать и кричать, отказалась есть, запустив блюдо с пудингом в повара Лео, и даже разорвала только что собственноручно сплетенную тесьму. Досталось и Одри: Грейс заставила камеристку стать перед ней на колени и принялась таскать ее за волосы.

– Вы все предатели, все! Вы на его стороне, несмотря на то что Дэвид привез в замок любовницу! Вы всё от меня скрываете, опасаясь, что я вновь пожалуюсь на него Перси!

Одри, не выдержав, закричала:

– Миледи, ваш брат во Франции! Эта женщина скоро уедет!..

И взвизгнула, когда госпожа сильно толкнула ее. Одри была так напугана, что ей даже показалось, что Грейс пнула ее ногой!..

Но тут чьи-то сильные руки подхватили камеристку и поставили на ноги.

– Не мучай девушку, Грейс, – своим глухим голосом спокойно произнес Клем. – Пусть уходит.

Только он мог так властно и решительно выговаривать хозяйке. Одри, всхлипывая, выскочила из комнаты, путаясь в своих пышных юбках на каркасе – сейчас этот подарок миледи ее не радовал, так она была обижена. Только на повороте узкой винтовой лестницы она остановилась и стала приводить себя в порядок. Ну ничего, утешала себя Одри, со временем госпожа, как обычно, раскается и опять одарит свою верную камеристку либо новым чепцом, либо шалью с вышивкой, какой сама Грейс уже не пользуется. А вот Одри она бы очень даже подошла.

Тем временем Клем опустился у ног миледи и одернул ее бархатный подол.

– Вам надо быть осторожнее, Грейс, – сказал он. – А то эта малышка скоро догадается, что ваши ноги начинают действовать. И тогда все в замке поймут, что вы выздоравливаете.

Грейс, все еще бурно дыша, произнесла:

– Ну и пусть! Тогда Дэвид должен будет признать, что я в состоянии выполнять супружеский долг, и не сможет больше избегать меня, как прокаженную.

Клем молчал. Он сидел рядом, слышал, как дыхание Грейс постепенно успокаивается.

– Вы, как обычно, правы, Грейс, – наконец сказал он. – Скорее всего, эта Мойра Герон – шлюха Майсгрейва. Но какое вам до этого дело, если со дня на день за ней приедут из Форд-Касла, и…

– Так он влюблен в нее? Ты уверен, что у них связь?

Лицо Клема оставалось спокойным, только его светлые глаза под нечесаной шевелюрой как-то странно сверкнули. Вот как? Оказывается, Грейс нужно удостовериться, что ее подозрения не беспочвенны? Хотя у нее чутье, как у ищейки, и она никогда не ошибается, когда берет след. И идет до конца.

Грейс пытливо смотрела на него, и Клем поведал, что в тот раз, когда он спас хозяина от диких риверов, эта девка кинулась к Майсгрейву на шею и тот обнимал и успокаивал ее.

– И ты не убил их обоих на месте? – Лицо Грейс заострилось, как у ласки, в глазах появился колючий блеск.

Клем предпочел бы промолчать, но он мог молчать с кем угодно, только не со своей хозяйкой, которой был безраздельно предан.

– Признаюсь, был миг, когда я хотел уничтожить их обоих. Да и вообще, миледи, если бы в то туманное утро я сообразил, что риверы преследуют не простых путников, а вашего супруга, может, я и не приложил бы столько сил, спасая его. Но Майсгрейв тогда выглядел как какой-то солдат. Да еще монах был с ним… И я едва кишки себе не порвал, сталкивая на их преследователей тот валун с утеса. Это уже потом я понял, кто передо мной, и увидел, как они обнимаются.

– Негодяй, негодяй, негодяй! – цедила сквозь зубы Грейс. – Как я устала от его измен! О Клем, мой Клем, ты должен был убить его, уничтожить. И ее!

Клем почти отечески похлопал хозяйку по сжатому кулачку на подлокотнике кресла.

– Я не сделал этого ради вас, госпожа моя. Ведь вы любите супруга, он вам нужен живой. А все его девки… Они исчезают. Вы ведь сами знаете. Ну а он… Он остается вам.

Эти слова заставили Грейс улыбнуться. Она взлохматила кудлатые волосы слуги – словно пса приласкала.

– Может, и этой пора исчезнуть? А, Клем?

Он долго молчал.

– Нет особой нужды. Если она из Геронов, а видимо, так и есть, Майсгрейв не сможет брать ее себе, когда пожелает. Ведь одно дело – завести связь с какой-нибудь ведьмой с болот или же с экономкой в его отдаленном имении в Йоркшире, и совсем другое – порочащие лорда отношения со знатной дамой. И сэр Дэвид наверняка не пожелает иметь врагов в лице Геронов, а уж они постараются, чтобы их родственница не покрыла себя бесчестьем. Так что Мойра уедет… Пусть сам дьявол ее заберет, но не Майсгрейв.

Ему хотелось успокоить госпожу, однако Грейс вдруг взъярилась, стала твердить, что муж изменял ей с этой девкой в собственном доме, что она теперь опозорена и все в Нейуорте будут смеяться над ней. И даже доводы Клема, что ее муж вел себя с гостьей отстраненно, не повлияли на Грейс. Особенно когда Клем сказал, что этим утром Дэвид заходил попрощаться с Мойрой. Не к своей жене пошел, а к этой девке. Хотя и тогда они были не одни – рядом стояли старая Эви и эта вертушка Дженни.

Грейс вдруг спросила, уехал ли с ее мужем оруженосец Эрик? И, узнав, что тот отбыл в его отряде, леди неожиданно приказала привести к ней Дженни. Теперь, когда эта служанка не была под защитой мужа, Грейс решила, что сможет принудить ее обо всем поведать. Дженни – это не старая хитрая Эви, которая, как и Оливер, служила не столько Грейс, сколько Нейуорту и его хозяину. Дженни еще девчонкой взяли в замок из селения в долине, и Грейс, как госпожа замка, тогда сказала решающее слово, дабы девушку зачислили в штат прислуги.

С этого она и начала разговор, когда взволнованная служанка предстала перед ней. Напомнила, как грязной замарашке Дженни хотелось попасть на работу в Гнездо Орла, как за нее замолвила слово хозяйка. Поначалу Дженни чистила камины и выносила золу, но потом стала горничной, ходила в добротной одежде, смогла даже приглянуться ратнику из отряда, и именно Грейс – во время отсутствия супруга – дала добро на ее брак с оруженосцем лорда.

Все это леди говорила мягким, задушевным голосом, и Дженни стала умильно шмыгать носом, но невольно сжалась, когда Грейс вдруг сменила тон, жестко обличив служанку в неблагодарности, даже в предательстве.

– Я вижу, тебе хочется, чтобы я выдворила тебя из замка, отправив обратно в твою лачугу, или же сослала на хозяйственный двор, сделав скотницей при хлевах. Разве я могу доверять тебе и оставить тебя в своем окружении после того, как ты так отплатила мне за доброту и стала прислуживать этой подлой, развратной Мойре Герон?

Дженни замерла перед хозяйкой, как полевка перед горностаем, – неподвижная, с расширенными от страха глазами.

– О, миледи… В чем моя вина? Сэр Дэвид приказал, и я не могла не повиноваться. К тому же вы ни разу не выразили неудовольствия по этому поводу, пока господин оставался в замке. Вы не вызывали меня к себе, не говорили, что это вас гневит.

– Неужели ты настолько глупа, Дженни? – вскинула голову Грейс. – Ты прислуживала этой девке, ты отдала ей свое лучшее платье. Или надеялась, что теперь она навсегда останется в Нейуорте и ты будешь ее прислужницей, пока я заключена из-за своего увечья в этих покоях и супруг пренебрегает мною?

Перепуганная Дженни расплакалась, да так горько, что и блистающая роскошными одеждами госпожа, и яркий гобелен за ее спиной расплылись в пелене слез. При этом Дженни опять твердила, что только выполняла приказания лорда, что это просто работа. И когда леди Мойру ушлют…

– Ты к тому времени отправишься на скотный двор! – зло выкрикнула Грейс. – Ты будешь копаться в навозе, и пусть кто-нибудь посмеет ослушаться моего повеления! Или ты забыла, что я Перси, а наши приказания никто не оспаривает! О, ты узнаешь, что значит служить любовнице господина при его законной жене!

Дженни всхлипывала и молчала. А Грейс вдруг опять сменила тон, сказав, что она еще может передумать, если Дженни сообщит ей о связи этой женщины с сэром Дэвидом.

Служанка выглядела подавленной. О, пусть миледи не гневается, но она и в мыслях не допускала, что гостья может быть кем-то более близким к милорду, нежели его подопечной. И до последнего времени ни о чем не подозревала.

– А теперь подозреваешь? – наклонилась к ней Грейс. – Ну же, говори! И учти, только от меня зависит, как сложится твоя участь!

Дженни опустила глаза и долго теребила край передника. А потом призналась, что этим утром, еще до того, как рассвело, сэр Дэвид заходил переговорить с Мойрой Герон. При этом велел Дженни и Эви выйти в прихожую, а сам какое-то время оставался с гостьей наедине. Дженни могла бы подслушать под дверью, но она была вместе с Эви, а старуха не позволила бы такое.

– Значит, они оставались наедине, – скривила бледные губы Грейс. – И как долго?

– О, совсем немного, миледи, – заверила Дженни.

Грейс выдержала паузу, не сводя с нее глаз. Потом посмотрела туда, где на ларе у входа спокойно сидел Клем. Он должен был следить за Дэвидом и мог бы подтвердить слова служанки. Но Клем молчал.

– Я могу идти? – робко спросила Дженни.

– Неужели тебе так не терпится выносить ночной горшок за этой девкой? Или ты спешишь, чтобы не сказать мне еще что-нибудь… что стоило бы сказать? О, по твоим глазам я вижу, что тебе есть что сообщить! Итак, решай сама, Дженни: или ты мне все скажешь и останешься в замке, даже получишь прибавку к жалованью за свою преданность, или же соберешь вещи и отправишься на скотный двор, где будешь возиться со свиньями и овцами.

Дженни какое-то время медлила, но потом сказала, что у нее есть подозрение, что Мойра Герон беременна.

– Я подавала ей полотно для вытирания, когда она вымылась по приезде,поэтому видела ее всю. Должна сказать, что она по-девичьи худощава, однако живот ее немного выпирает. Ну совсем как у меня, миледи, ведь я тоже жду ребеночка, – попробовала улыбнуться Дженни, но улыбка ее застыла, когда она увидела, как смотрит на нее госпожа. И она спешно добавила, что гостья расспрашивала ее о признаках беременности, интересовалась, что Дженни хотелось есть, а от чего воротило. И это были не просто вопросы, это был явный интерес. Вот Дженни и подумала…

– Клем, выведи ее! – взвизгнула Грейс. – Пусть убирается!

Дженни мгновенно выпорхнула из покоев. Клем же закрыл за ней дверь и с состраданием посмотрел на хозяйку.

Грейс какое-то время молчала и даже казалась спокойной, потом ее лицо исказилось и она разрыдалась. Она ломала руки, кусала пальцы и плакала, плакала, плакала. Клем подошел к ней и, казалось, хотел приголубить, но Грейс оттолкнула его. Тогда он сел у ее ног и низко свесил голову.

Грейс успокоилась не сразу. Потом произнесла:

– Клем, я хочу, чтобы ты уничтожил эту Мойру Герон. Чтобы убил ее так же, как и других любовниц моего мужа!

Клем медленно поднял голову, взглянул на хозяйку из-под нависающих светлыми космами волос.

– Я понимаю ваше желание, миледи. Но я этого не сделаю.

Грейс в первый миг онемела.

– Что значит, не сделаешь?

Побледневшая и оторопевшая от неожиданности, она смотрела на Клема, чуть подавшись вперед, отчего казалось, что роскошный пятиугольный гейбл слишком тяжел и клонит ее.

– Ты ведь раньше никогда не отказывался от подобных поручений, Клемент! Я всегда могла положиться на тебя. По моему повелению ты убил эту ведьму с болот и ее отродье от моего мужа, а на прошлое Рождество пробрался в замок Тонвиль под видом торговца и уничтожил шлюху Майсгрейва с его ублюдком… Причем никто ни в чем тебя не заподозрил! Теперь же, когда очередная девка Дэвида находится прямо здесь, в моем доме, ты отказываешься? О, я поклялась, что никто из этих грязных любовниц Дэвида не родит ему наследника, и ты взялся меня в этом поддержать! Ты поклялся служить и помогать мне, Клем!

Огромный воин поднялся и, выпрямившись, стоял перед своей хрупкой, бледной госпожой, но казалось, что сила в ее загоревшихся глазах заставляет его качаться.

– Миледи… Я никогда не забывал того, что сделал ради вас. Но и не забывал тех, кого убил. Я все же воин, миледи, а не убийца. Мне горько убивать слабых…

– И подлых! Ведь они могли погубить мою жизнь. Они прелюбодействовали и жили во грехе!

– Я тоже живу с грехами на сердце, миледи, – угрюмо заметил Клем. – И не могу покаяться. Ибо даже этот шелудивый Дерик не отпустит мне грехи за подобные злодеяния. Побоится и…

– Мне плевать, что ты думаешь о Дерике или о ком-то другом. О, я понимаю, ты опасаешься, что здесь, в Нейуорте, избавиться от этой девки будет опасно. Но мы можем все продумать. Смотри, толстяк Лео все еще трепещет, что я выдам его Майсгрейву после его доноса о Джоне Бастарде, и он выполнит все, что я пожелаю. Вот я и велю ему подлить макового отвара этой Мойре и ее служанкам. Ха, Дженни я прямо сейчас отправлю на нижний двор, а уж усыпить Эви и Мойру не составит труда. Капитана Оливера не будет, он нынче будет разъезжать по округе, оповещая людей, так что вряд ли сегодня вернется. Но даже если вернется… Кто тебя заподозрит, если ты пройдешь по стене к башне, а там просто вытащишь спящую Мойру из постели и сбросишь со стены. Ну, мало ли, гуляла себе по куртине красавица, засмотрелась на что-то и сорвалась вниз…

– Я этого не сделаю, миледи, – упрямо произнес Клем и стал отступать к двери.

– Значит, и ты предаешь меня? Предаешь ради моего блудливого мужа и его беременной шлюхи…

– Она скоро уедет, миледи. Может, глупой гусыне Дженни просто показалось все это… насчет беременности. Но если и так, кто знает, от кого ее дитя?

– Я знаю! Я! Я почувствовала это сразу, как только услышала о ней. И убедилась в этом, едва рассмотрела ее. О, такую мой распутный муж не пропустил бы!

Клем уже стоял у двери, но все еще не решался выйти. Смотрел на хозяйку исподлобья.

И тогда она сказала:

– Если ты этого не сделаешь, то это сделаю я!

С этими словами Грейс выпрямилась в кресле, потом, опираясь на подлокотники, медленно поднялась и, сделав несколько нетвердых шагов, проковыляла к выходу. Двигалась она тяжело и неуверенно, ее пышные юбки на каркасе колыхались при каждом шаге, но голова была вскинута, и светлые глаза горели, как у кошки перед прыжком.

И все же ей не хватило сил, и она, пошатнувшись, замахала руками. Клем тут же кинулся к ней и поддержал.

– О Грейс, моя милая госпожа, не надо!..

Он бережно усадил ее обратно в кресло.

– Не надо, прошу вас. Вспомните, после того, как вы ходили, у вас были сильные боли в спине. Вы страдали…

– Я страдаю не только от этих болей, Клем, – склонив ему голову на плечо, сказала леди. – Та боль, что разрывает мне сердце, куда мучительнее телесных страданий. А ты не хочешь помочь… Так вот, если ты откажешься, то, клянусь львом на гербе моего рода Перси, я сделаю это сама! Что бы потом ни случилось со мной!

Клем выпрямился и глубоко вздохнул.

– Ваша воля, Грейс. Я был с вами с самого вашего детства, я оберегал вас и служил вам. Ради вас я убивал! Ибо вы для меня все. А то, что вы мне сейчас повелели… Дайте мне подумать немного. Я сам приму решение.

Глава 8. Рыцарь пограничья

Дэвид ехал во главе своего отряда на длинногривом вороном коне. Этого сильного жеребца он приберегал для особых случаев, и на сей раз случай был как раз подходящий: Майсгрейву надо было явиться во владения лорда Томаса Дакра в наилучшем виде как представителю Перси. Для столь дальней дороги он не облачался в доспехи, оставшись в так называемом малом облачении: его плечи, руки и ноги покрывала сталь, а торс – лишь обшитая коричневым бархатом бригантина^[603]. Шлем Дэвид тоже не надел, на его голове был обычный кольчужный капюшон. Так было легче в этот по-летнему жаркий день. Хотя Тони Пустое Брюхо и заметил, что, похоже, к вечеру разразится гроза – уж слишком душно было среди покрытых полевицей и вереском горных склонов.

К полудню они уже добрались до реки Норт Тайн. По сути без происшествий, если не считать появившихся на вершине скальной гряды вооруженных всадников, однако это были обычные «джеки», не решившиеся напасть на хорошо вооруженный отряд. И все же путь к замку лорда Дакра Карлайлу предстоял через земли воинственных приграничных кланов – Мильбурнов, Холлов, Чарлтонов, Робсонов. В дороге путники порой видели издали башни их замков, но только в землях Чарлтонов, у брода через ручей, их остановили люди местного лорда. Заметив знамя Майсгрейва с расправившим крылья орлом, они просто справились о цели его визита и, узнав, что рыцарь из Нейуорта движется к лорду Дакру и не намерен хозяйничать в их владениях, пропустили их. При этом Майсгрейв не преминул передать капитану отряда Чарлтонов, что скоро ожидается нашествие шотландцев и людям клана следует к нему подготовиться. Англичане по эту сторону границы могли враждовать между собой, но когда им всем грозила опасность со стороны северных соседей, они обычно объединялись. По мрачному лицу капитана Чарлтонов Дэвид не смог понять, поверил ли ему тот или нет, а может, и сам уже что-то знал, и они разъехались, просто обменявшись кивками.

Потом опять был долгий путь по долинам между покрытыми лесом холмов, над которыми плыли высоченные облака. В низинах журчали по каменистому дну ручьи, копыта лошадей утопали в зарослях папоротника, и сладко пахла влажная земля. Порой отряд переходил на галоп, где это было возможно, но по большей части им приходилось довольствоваться мерной рысью, щадя лошадей, ибо путь предстоял неблизкий. Все дальше на запад простирались словно распластавшиеся под ветром взгорья, иногда можно было увидеть под ними темные заводи озер, по которым скользили белоснежные лебеди. Это было так красиво, что Дэвид невольно подумал: «Показать бы все это Мойре».

В пути Майсгрейв вспоминал, как напряжен был все время, пока жил подле возлюбленной в Нейуорте, но вынужден был обходить и избегать ее, чтобы не пошли слухи, до каких так охоча его ревнивая супруга. Слава Пречистой Деве, вроде все обошлось. Пока. Теперь Грейс уже не будет посылать шпионить за ним, да и за Мойрой со дня на день приедут из Форд-Касла. Он постарался как можно точнее отписать все Геронам: и как нашел в Шотландии Мойру, и как недоумевал, кого она ему напоминает, а потом из разговоров с ней понял, кем она может быть на самом деле. Героны ответили на его послание, но, как он понял, у них ныне были свои проблемы. Они уже вызнали, что в Шотландии что-то затевают, и хозяйка замка, красавица Элизабет Герон, супруга находившегося в шотландском плену Уилла Герона, забрала часть замковой охраны и переехала в расположенный подальше от границы Йорк. И сейчас в Форде всем распоряжалась ее решительная свекровь, старая хозяйка Ависия Герон. Именно сия леди и написала Майсгрейву, что при первой же возможности пришлет за Мойрой верных людей. Дэвид очень надеялся на это. Форд-Касл был мощной цитаделью, Мойра там будет в безопасности, возможно, даже большей, чем в Нейуорте. Ибо в Гнезде Орла была Грейс… Дэвиду стоило посмеяться над собой из-за того, что он так опасается собственной супруги, однако он знал, насколько коварной может быть Грейс, и ему было бы спокойнее, если бы за Мойрой приехали еще до его отъезда. Он тянул с отбытием сколько мог, но время вышло, и теперь ему надо встретиться с лордом Дакром.

И все же в самый последний миг Дэвид не удержался, чтобы не зайти к Мойре. Все эти дни он избегал ее, при встречах держался учтиво, не более, но от мысли, как долго им, возможно, не придется свидеться, ему становилось не по себе… Глупо, конечно, но Майсгрейв поддался слабости. Думал, что зайдет просто уведомить ее, что уезжает, а вышло иначе. Когда они впервые за несколько дней оказались наедине и он увидел ее глаза, на него нахлынуло такое… То был краткий миг былого счастья, непередаваемая радость держать у сердца любимую, найти ее губы… Потом он что-то говорил, обещал, что все обойдется, что у них еще может быть будущее… Какое будущее? Он сам понимал, что не сможет бесчестить ее, когда Героны примут Мойру в семью. А что они примут ее, он не сомневался. Уж слишком она была похожа на весь их род – светловолосая, с разлетом гордых темных бровей. Это сходство даже Оливер отметил. И тот же Оливер пообещал, что присмотрит, чтобы у леди Мойры все было в порядке. Но каков старина Оливер! Он так и не смог принять Грейс Перси и признать ее госпожой, а с Мойрой у него сразу наладились отношения, старый капитан часто навещал ее, следил, чтобы у гостьи было все необходимое. Дэвид мог на него положиться и уехать, не опасаясь выходок непредсказуемой Грейс.

От размышлений его отвлек Эрик:

– Сэр, нам стоит где-то искать пристанище. Вы видите, что творится?

Майсгрейв огляделся. Итак, обещанная Тони еще в полдень гроза все же настигла их. И хотя на западе по-прежнему светило ясное солнце, ветер усилился, а сзади, с востока, стеной надвинулись тучи, небо стало сизо-лиловым, со всполохами молний, и было слышно, как где-то глухо рокочет гром.

Отчаянный молодой ратник Эдвин стал шутить, что, мол, ничего им от дождя не сделается, укроются вон под теми дубами на дальнем холме.

Дэвид заметил:

– За той дубравой на холме, парень, усадьба Питера Додда. Вот у них мы и попросим убежища.

Ему никто не ответил, слышался только топот копыт, но затем оруженосец Эрик все же сказал:

– Сэр Дэвид, мы с Доддами враждуем уже около сорока лет. Немало упитанных бычков мы угнали с их пастбищ, да и они воровали у нас скот, а то и убивали наших пастухов. Разумно ли будет сейчас…

– Я сам знаю, что Додды – наши недруги. Однако нынче не то время, чтобы вспоминать старую вражду. К тому же Питер Додд, как бы он ни относился ко мне, человек чести. Он не захочет, чтобы о нем пошла дурная молва, если он откажет в гостеприимстве людям, попросившимся к нему на постой с мирными намерениями.

И все же искать такого гостеприимства было опасно. Особенно когда при подъезде к крытой дерном старой усадьбе Доддов путников окружила толпа вооруженных охранников местного тана. Но все обошлось. Старый сэр Питер согласился впустить нейуортцев, а вечером, когда разразилась гроза, долго сидел в Майсгрейвом возле очага и слушал его пояснения, куда тот едет и с какими новостями о предстоящем вторжении. Более того, наутро он сам вышел их проводить и даже дал проводника, чтобы тот провел ехавшего к Хранителю границы рыцаря по самой короткой дороге, ведущей через запутанные ущелья.

Они опять ехали весь день без остановок. Ближе к Карлайлу местность стала менее холмистой, а когда путники миновали переправу через реку Иден, то дальше смогли продвигаться быстрой рысью по вполне обжитым местам. Если так можно было называть эти края, где через каждые несколько миль появлялась каменная сторожевая башня с хмурого вида воинами, которые весьма сурово расспрашивали посланца Перси о цели визита. И когда на закате впереди показались стены города Карлайла, Дэвида Майсгрейва с его отрядом уже встречали люди самого лорда Дакра, заранее оповещенные об их прибытии.

Замок Томаса Дакра располагался севернее города. Воздвигнутый из камня цвета запекшейся крови еще при Плантагенетах, он возвышался над долинами рек Иден и Колдью внушительной, мощной громадой. Еще подъезжая к нему, Дэвид отметил, что замок явно укрепили в последнее время, а между зубцами на его стенах различил выступавшие жерла пушек. Увидел он и раскинувшийся неподалеку военный лагерь. Дэвиду говорили, что Дакр уже знает о возможном нападении на Англию, однако сам Карлайл находился в такой опасной близости от Шотландской границы и столько раз переходил из рук в руки, что войско у его стен могло означать привычную предосторожность лорда Хранителя.

Когда Дэвид со своими людьми уже были у решетки ворот в замок, послышались возгласы:

– Прибыл рыцарь Бурого Орла, человек Перси! Доложить милорду о его приезде!

И кто-то отозвался:

– Уже доложили.

Какое-то время Дэвиду пришлось ожидать в прихожей, пока его допустят пред очи лорда Хранителя границы. Дэвид не волновался. Он был облачен в полный воинский доспех, лишь голова его была обнажена, а когда мимо прошли, шурша пышными юбками, фрейлины супруги Дакра, они даже стали строить глазки красивому рыцарю. Дэвид ответил им лукавой улыбкой, и девушки, смеясь, убежали.

Наконец его пригласили войти, он оказался в прямоугольном зале, освещенном факелами, старинном и мрачном, но пестро украшенном развешенными на балках вымпелами самых ярких расцветок.

Здесь находились несколько человек из штата Дакра, в основном воины, но были и писцы, а сам хозяин беспечно возился с собаками: он выбирал себе щенка из помета большой суки алаунта^[604], которая была тут же, пока милорд разглядывал ее выводок. Лорд Дакр смеялся, поднимая то одного, то другого из забавных маленьких щенят, а сука беспокойно крутилась рядом, поскуливала и тыкалась темной мордой то в своих детей, то в руки Дакра.

Дэвид стоял в стороне, наблюдая эту мирную картину. Сейчас лорд Дакр выглядел как обычный тан в домашней обстановке. Однако ни один из местных танов не одевался с такой роскошью: одеяние лорда Дакра не уступало нарядам вельмож при дворе короля Генриха. Будучи довольно крепким и коренастым, как истинный воин, сэр Томас был одет в богато расшитый джеркин с множеством прорезей, а сверх него расходился складками опушенный куницей светло-серый гуан. Сильные мускулистые ноги лорда Дакра были обтянуты узкими штанами и обуты в туфли с «утиным носом» – широким и квадратным, бывшим последним писком придворной моды. Дэвид, сам относившийся к моде с должным вниманием, отметил это желание северного лорда выглядеть достойно и посмотрел на него с одобрением. Томас Дакр был солидным мужчиной за сорок; у него было широкое лицо с резкими чертами и наголо бритая голова, которую он стал брить после того, как заметно полысел; а вот коротко подрезанная борода и пышные усы его были густые и, словно солью присыпанные, серебрились сединой. Но, несмотря на седину, сэр Томас выглядел крепким и полным сил. Дэвид вспомнил, что Дакр, будучи еще юношей, сражался за короля Ричарда III на Босуортском поле^[605] против Генриха Тюдора. Однако после победы Тюдора сумел оправдаться перед победителем, поклявшись, что лишь по неопытности примкнул к его противнику. В конце концов подозрительный Генрих VII проникся к Дакру симпатией, и с тех пор милости Тюдоров так и сыпались на него. В отличие от Перси, которым Тюдоры по-прежнему не доверяли полностью.

В какой-то миг Дакр обратил внимание на стоявшего поодаль Майсгрейва – смех его смолк, а веселье сошло на нет, словно загасили свечу. Взгляд стал жестким и внимательным. Он обратился к Дэвиду не сразу, сначала сказав стоявшему рядом псарю:

– Вот этого с пятном на лбу я, пожалуй, выберу для себя. Займись его обучением, парень. Остальных пока можешь унести.

И повернулся к Дэвиду:

– Так, так, я вижу, прибыл рыцарь Бурого Орла Майсгрейв. Известный тан из Мидл-Марчез. Я знаю, что у вас богатейшие стада, которые являются источником вашего благосостояния и которые весьма неплохо охраняются, как и ваш участок границы, отмечу. Если не ошибаюсь, под вашим началом где-то две сотни воинов.

– Не ошибаетесь, милорд.

– Как и не ошибусь, сказав, что вы любимчик графа Перси Нортумберленда. Что заставило человека Перси явиться ко мне во время отсутствия вашего прославленного покровителя?

– Как раз отсутствие моего лорда и стало причиной того, что я прибыл к вам, как к Хранителю границы, милорд. У меня есть сведения, какие необходимо донести до вашей милости.

– С чего мне доверять человеку Перси? – сурово спросил Дакр, откидываясь на спинку высокого кресла.

Среди его людей прошел ропот, и Дэвид даже различил, как кто-то сказал, что, мол, стоило Нортумберленду уехать, и вот уже первый перебежчик в стане его соперника Дакра.

Дэвид смотрел прямо в широко посаженные карие глаза Хранителя границы.

– Я понимаю, что вы имеете в виду, милорд. Среди моих людей кое-кто тоже спрашивал, зачем ехать к Дакру. Но если простые люди недоумевают, как можно забыть прошлые противостояния, то люди, ответственные за судьбы населения и страны, должны быть выше мелких дрязг и соперничества перед лицом общей опасности.

В зале опять послышался ропот, но Дакр смотрел на Дэвида с некоторым удивлением, и, как показалось последнему, под пышными усами лорда промелькнула улыбка. Потом последовал резкий взмах руки, призывающий к тишине.

– Ваши слова ценны для меня, Майсгрейв. И мы больше не будем говорить о Перси. Итак, во имя Господа Бога, говорите, какие у вас донесения для меня?

Дэвиду было бы желательно переговорить с лордом с глазу на глаз, но тот и не подумал отпустить своих людей, поэтому ему пришлось начинать при них. И он сразу сообщил, что недавно прибыл из Шотландии. Дэвид не стал говорить о предстоящем вторжении – Дакр был в курсе происходящего. Не стал он говорить и о желании Перси рассорить кланы горцев, что не сработало, а значит, не заслуживало упоминания. Зато он поведал, какое оружие имеется в наличии у Якова Стюарта, рассказал об изготовленных в Стерлинге огромных пушках-кулевринах, какие сам видел в лагере под Эдинбургом. Дэвид также поведал, кто из французских инструкторов занимается с пехотинцами, обучая их владению длинными пиками, наподобие тех, которые использовали в бою швейцарцы и которые ныне успешно применяют германские ландскнехты^[606].

В какой-то миг Дакр остановил его и жестом приказал своим людям удалиться. Теперь в зале остались только телохранители лорда и его секретарь, которому велено было подать сэру Томасу кое-какие бумаги. С этого момента Дакр не просто слушал донесения Майсгрейва, но сверял их с чем-то в своих свитках. Дэвид обратил внимание, что Дакр читает довольно быстро, порой он негромко переговаривался с секретарем и, сделав знак Майсгрейву повременить, что-то помечал, а потом вновь задавал наводящие вопросы. Из всего этого Дэвид понял, что у лорда Дакра имелись свои данные о войске неприятеля и теперь он сверял их с тем, что говорил прибывший. Причем иногда донесения вызывали у Дакра явное недоумение, он переспрашивал, уточнял, а иногда смотрел с недоверием. Дэвиду не нравился этот взгляд – колючий, жесткий, а то и насмешливый.

– Итак, какое количество войск нынче удалось собрать нашему славному Стюарту по желанию лягушатников? – спросил он почти с иронией.

– Сначала Яков Шотландский весьма преуспел в этом, сэр, и изначально под его рукой было около ста тысяч воинов, учитывая горцев Хайленда и рыцарей Низинной Шотландии с их отрядами.

Тут даже секретарь выронил список, услышав его ответ, а лорд Дакр недоверчиво хмыкнул:

– Да неужто?

И опять этот колкий, пронизывающий взгляд. Дэвид невозмутимо продолжил:

– Но если учесть, что столь внушительную армию весьма сложно прокормить, думаю, шотландцы начнут расходиться по домам, если приказ к выступлению не поступит в самое ближайшее время. А он не поступит. По меньшей мере пару недель у нас в запасе есть. Что же касается численности войск Стюарта, то у него под рукой наверняка есть тысяч пятьдесят.

Томас Дакр смотрел на него, хитро прищурившись.

– Откуда у вас такие сведения?

– Из верных источников, милорд. Не спрашивайте, каких.

– Однако я все же спрошу.

Дэвид в ответ лишь улыбнулся своей чуть плутоватой, насмешливой улыбкой. Неужели сэр Томас рассчитывает, что Майсгрейв станет выдавать ему лазутчиков своего лорда? И вместо этого он сказал:

– Я видел, что вы приготовились к нападению, милорд, однако вам следует знать, что этих сил недостаточно. К тому же, учитывая, что армия Стюарта будет передвигаться с рыцарской конницей, тяжеловооруженной пехотой и, главное, с большими пушками, какие так просто не сдвинешь без упряжки волов, они вряд ли пойдут на запад границы через возвышенности, а скорее двинутся по Большому тракту, как раз во владения милорда Перси на востоке. Это хорошо проторенная дорога, к тому же по пути перед ними будет плодородная долина Мерс, да и у аббатства Келсо их ожидают хорошо подготовленные отряды лорда Хоума.

– О, вам и о войсках Хоума известно, – изогнул брови Дакр.

«Так же, как и вам», – отметил про себя Дэвид. Вслух же сказал:

– Думаю, что восточные рубежи сейчас наиболее уязвимы и, вероятнее всего, нападение произойдет именно там. Я видел, что в Карлайле и окрестностях сделано все, чтобы усилить оборону, но и на востоке живут такие же англичане, подданные короля Генриха, которые тоже нуждаются в вашей защите, милорд. По пути сюда я предупредил о вторжении всех, кого встречал, однако присутствие войск Хранителя границы подняло бы боевой дух жителей Нортумберленд-шира. Пока же… Да поможет им Бог и Пречистая Дева, ибо я даже не знаю, как они смогут обороняться, предоставленные сами себе, пока их граф сражается за короля во Франции.

– Похоже, вы имеете дерзость давать мне советы, Майсгрейв? – резко поднялся с места Дакр.

Дэвид склонил голову.

– Вы хорошо знаете местных жителей, милорд. И можете предположить, что, не имея защиты, они станут попросту сдаваться Стюарту без боя в обмен на сохранение жизни и своих владений. Будут и такие, кто предпочтет влиться в армию захватчика…

– Как и вы сами готовы поступить, Майсгрейв! – взмахнул сжатым кулаком Дакр. – Ибо, сообщая мне все новости об армии неприятеля, вы почему-то забыли рассказать, что сами уже предложили свои услуги Якову Стюарту. Или вы думаете, что мне неизвестно, о чем вы говорили с ним в Эдинбургском замке?

Дэвид какой-то миг смотрел на сэра Томаса, а потом, к его удивлению, откинул голову и громко расхохотался.

– Надо же, – сказал он через минуту, – я мог бы и догадаться, что если в Шотландии при дворе Стюартов есть шпионы Перси, то наверняка там есть и люди Дакра. И наверняка они не хуже, чем наши. Вы ведь сверили мои донесения с донесениями ваших людей? – кивнул он в сторону секретаря лорда, все еще стоявшего подле его кресла со свитками и табличками в руках.

– Но вы не ответили на мой вопрос, – гневно парировал Дакр. – Кто вы, сэр Дэвид? Шпион Перси Нортумберленда или хитрый перебежчик, присягнувший Якову Стюарту, а теперь явившийся ко мне…

– Да, я пришел к вам, чтобы предложить свои услуги, свой меч и свою службу. А что касается моего разговора с королем Шотландии… то как, по-вашему, я должен был поступить, когда был замечен в покоях ее величества королевы Маргариты? Мне попросту пришлось выкручиваться и обещать что угодно, лишь бы меня не бросили в застенок. Ваши шпионы должны были это понять, особенно учитывая, что до этого я упросил королеву, дабы она посодействовала тому, чтобы ее супруг сделал открытое заявление о начале войны и сообщил об этом английскому королю в личном послании. И Яков пошел на это, отмечу. Он отправил лорда Лайона на континент с письмом к Генриху Тюдору, объявляя о своих намерениях.

– Что? – вскричал Дакр. – Официальный гонец сообщит королю о нападении? Но это же славно! О, сладчайший Иисус! Наконец-то! Наконец наш венценосный Генрих убедится, что все разговоры о войне не простой звук! Он перестанет уповать, что брак с его сестрой удержит Стюарта от союза с французами! Сэр Дэвид, если это так… Но когда это было? Когда Яков решил больше не темнить, а поступить законно?

– Ваши лазутчики должны были поставить вас в известность, когда Майсгрейв встречался с королем Шотландии в Эдинбурге, – с легкой насмешкой заметил Дэвид.

Дакр несколько растерялся, и Дэвид назвал число: это было в День святой Анны, 26 июля.

– Так-так, – кивнул Дакр.

Он стал быстро, широким шагом расхаживать по залу, вращал перстни на руках и говорил, по сути, с самим собой:

– Сейчас у нас День святого Лавранса^[607]. Значит, уже прошло достаточно времени, и, учитывая, что у Якова хорошие быстроходные корабли, послание должно было дойти до берегов Франции. Значит, наш король теперь в курсе намерений Стюарта. О, ангелы небесные! Да он уже наверняка отдал наказ собирать армию для помощи Северу. Выходит, нам не придется отступать с боями, мы сможем получить поддержку с юга и попытаемся остановить эту огромную армию. Пятьдесят тысяч человек, вы сказали? Видит Бог, еще ни разу шотландцы не вторгались в Англию со столь огромными силами!

Теперь Дакр, похоже, не сомневался в сообщениях Майсгрейва, но он был еще слишком возбужден, все так же ходил по залу, пока не остановился перед одним из настенных факелов, смотрел на огонь, словно хотел увидеть в пламени блеск копий спешащей на помощь английской армии.

В этот миг дверь распахнулась и в зал быстрым шагом вошел один из рыцарей лорда Дакра. Как и большинство в окружении Хранителя границы, он был в воинском облачении, и, когда опустился на колени перед милордом, его доспехи так и громыхнули. Сам же вошедший склонил растрепанную белокурую голову и стал быстро и негромко что-то докладывать Дакру.

Со своего места Майсгрейв не мог разобрать сказанного, но видел, как только что просветленное лицо Дакра стало меняться. Он стоял возле факела, и было видно, как сошлись к переносице его брови, заходили желваки на щеках, стали топорщиться усы над оскалившимися зубами.

– Гром и молния! – воздел он сжатые кулаки. – Неужели началось?

Вошедший еще что-то говорил. Дэвид даже расслышал, как он упомянул имя шотландского лорда Хоума. И почувствовал, как забилось сердце. Неужели они не успеют? Неужели Яков не стал дожидаться ответа Генриха и ввел войска? И Дэвид с тревогой подумал о Нейуорте, о маленькой Тилли. Потом вспомнил о Мойре, и от волнения за нее у него перехватило дыхание. Успела ли его возлюбленная укрыться в Форд-Касле? Или все еще пребывает в Нейуорте? А он тут… Ему надо срочно возвращаться!

В зал уже входили люди Дакра, все были взволнованы, и среди них был забрызганный грязью воин, который едва держался на ногах. Скорее всего, гонец, который мчался много миль. Дакр подошел к нему и о чем-то переговорил. Потом обратился к собравшимся, объявив, что вчера под прикрытием проливного дождя несколько тысяч шотландцев под командованием Александра Хоума перешли через Твид и стали опустошать английские земли.

«Похоже, Хоум устал ожидать приказа к выступлению», – догадался Дэвид.

Он отступал к двери и слышал, как лорд Дакр отдает приказы и называет имена тех, кто должен немедленно отправиться наперерез отрядам Хоума. И тут Дэвид услышал, как Дакр назвал и его.

– Сэр Дэвид Майсгрейв! Сэр, вы забыли, что у меня есть некие сомнения на ваш счет?

– Милорд, сейчас мой замок нуждается в моем присутствии, как главы и защитника.

– Насколько мне известно, Нейуорт – одна из наиболее неприступных цитаделей в Мидл-Марчез. И он расположен в стороне от движения армии Хоума, который сейчас хозяйничает на Милфилдской равнине близ Вулера. Поэтому вы со своими людьми присоединитесь к отрядам Уилла Балмера, – он положил руку на плечо белокурого рыцаря, первым принесшего сведения, – и будете сражаться под его началом. Только так вы сможете доказать, что ваши обещания Стюарту – всего лишь вынужденная выдумка, как вы меня уверяли.

Дэвид молча поклонился. Он понимал, что другого выхода у него нет и ему придется с оружием в руках доказывать свою верность Англии.

Милфилдская равнина была сплошь покрыта густыми зарослями ракитника, среди которых люди Уильяма Балмера устроили шотландцам засаду. Наблюдая из укрытия за отрядами Александра Хоума, они пришли к выводу, что нападение больше похоже на обычный набег с целью грабежа, а не планомерное наступление шотландской армии. И все же округа была опустошена и разграблена, шотландцы возвращались, отягощенные добычей, отчего их ряды растянулись. К тому же они не имели общего командования, что сделало их более уязвимыми, когда люди Балмера стали обстреливать их из луков и арбалетов, а затем, после начавшейся среди шотландцев паники, стремительно атаковали их. У сэра Уильяма Балмера было всего около тысячи конных лучников и отряды пограничных танов, примкнувшие к нему по пути. Англичане значительно уступали в численности людям Хоума, но действовали слаженно и умело, а главное – внезапно появились перед упоенными легкой победой шотландцами, и те оказались зажатыми в клещи, потерпели сокрушительное поражение, потеряв около трети своих воинов убитыми и ранеными.

Англичане торжествовали.

– Это будет им уроком, как нападать на наши земли! – выкрикивали они, потрясая оружием и трубя в рога.

Уильяма Балмера просто носили на руках. В какой-то момент он высвободился из объятий своих воодушевленных солдат и стал проверять, во что им самим обошлась эта победа. Схватка была жестокой, можно было только дивиться, что для его людей она обошлась довольно малыми потерями. В какой-то момент он увидел сидевшего поодаль Дэвида Майсгрейва. Балмер по наказу лорда Дакра наблюдал за этим рыцарем во время боя и остался доволен им. Он и ранее слышал, что Майсгрейв прекрасный боец, теперь же убедился в этом воочию. Бурый Орел сражался отменно, да и люди его прекрасно проявили себя. И теперь Балмеру надо было выполнить поручение своего лорда, отдав наказ Майсгрейву. Однако когда он приблизился, то не сразу смог заговорить с рыцарем. Тот сидел подле одного из своих людей, держа его голову на коленях, а вокруг стояли ратники-нейуортцы, мрачные и понурые. Уилл Балмер протиснулся между ними и увидел, что раненый воин был еще совсем молодым, пригожим парнем. Его пластинчатая куртка была вся в крови, и по известным каждому солдату признакам, по теням под глазами юноши и белизне его лица Балмер понял, что раненый не жилец.

Дэвид гладил юношу по спутанным волосам и говорил:

– Держись, Эдвин, держись, дружочек. Сейчас мы тебя перевяжем…

– Не стоит, сэр. Я всегда знал, что в Пограничье воины долго не живут. Жаль только, что я не увижу, какой красавицей вырастет наша Тилли. И пусть говорят, что в ней нет ничего особенного, но я-то знаю, что однажды она станет красоткой… Сэр, передайте нашей малышке, что в свои последние минуты я думал о ней. Пусть помянет меня в молитвах.

– Обязательно передам, парень.

Раненый закашлялся, на его губах выступила кровавая пена.

Уильям Балмер удалился, но позже, когда вновь увидел Майсгрейва, читавшего над умершим ратником отходную молитву, снова приблизился.

– Сэр Дэвид, тут неподалеку есть августинский монастырь. Пусть вашего воина отвезут туда для погребения.

– Нет, его похоронят в долине Нейуорта. Я сам прослежу за этим и закажу заупокойную мессу по славному парню Эдвину Питту.

Балмер немного помялся, но, когда их взгляды встретились, сказал:

– Я понимаю, что сейчас вам необходимо съездить в свой замок. Но вам нельзя там долго задерживаться. Ибо у меня для вас есть поручение от лорда Дакра.

– Ого, милорд Хранитель границы уже доверяет мне?

Балмер помедлил, снял шлем и, вытерев свои светлые, мокрые от пота волосы, сказал:

– Я доверяю вам, а это как раз то, что было приказано выяснить, Майсгрейв. И теперь вам надлежит ехать на юг, в Ньюкасл. Когда мы покидали Карлайл, к милорду Дакру прибыл гонец, сообщивший, что командующий английской армией граф Суррей выехал из Лондона и движется туда. Поэтому вам надо гнать коня, чтобы сообщить ему о происходящем. Надеюсь, он поспешит и…

– Суррею под семьдесят, он не сможет двигаться быстро, как бы нам того ни хотелось, – заметил Майсгрейв.

– Тем не менее, преодолев такой путь с юга за столь краткий срок, старик Говард показал, что он еще в силе. И с ним королева Катерина. Они собирают войска, и у нас, возможно, появится шанс остановить армию шотландцев.

Дэвид вытер лицо под поднятым забралом шлема.

– Я понял вас, сэр. Сегодня я переночую и отдохну дома, но уже завтра на рассвете тронусь в путь. И передайте Дакру, что я польщен его доверием, – закончил он с кривоватой улыбкой.

Долина Нейуорта в вечерних сумерках казалась притихшей. Замок высился на скалистом выступе в ее середине, ощетинившись поднятыми мостами и пиками стражей на стенах. Но когда сквозь мглистый вечерний туман дозорные разглядели, что возвращается их отряд, мост стал опускаться.

Дэвид проехал хозяйственный двор, не сразу обратив внимание на то, что сходившиеся к нему люди столь молчаливы. Он решил было, что это из-за гибели всеобщего любимца, юного Эдвина. И действительно, когда стало известно, кого везут завернутым в плащ, мужчины помрачнели, женщины стали плакать. Но при этом они все равно странно поглядывали на своего господина.

– Оливер Симмел ждет вас возле внутренних ворот у поднятой решетки, – сказал кто-то из челяди. – Он очень вас ждет, сэр.

Старый рыцарь и впрямь стоял в арке внутренних ворот. Узнав о гибели молодого Эдвина, понурился, потом произнес, что хорошо, что Тилли сейчас не до того.

– Пусть не спешат сообщать девочке, Оливер, – сказал, спешиваясь, Майсгрейв. – Парень был у нее в любимчиках. А вот отца Дерика надо оповестить. Я хочу, чтобы парня отпели как полагается.

И, еще не выйдя из-под арки ворот, Дэвид взял Оливера за кольчатый рукав и негромко спросил, как Мойра. Отбыла она или еще…

– За ней приехал сам Бастард Герон, сэр, приехал в ту же ночь, как вы отправились к Дакру.

– Слава Пречистой Деве! – вздохнул рыцарь. – Что бы ни говорили о бастарде, но на него можно положиться. Уверен, что теперь леди Мойра в безопасности за стенами Форда. Ибо тут такое происходит… Идем, я все тебе расскажу.

– Погодите, сэр. Сперва я сообщу вам новости.

– Надеюсь, ничего дурного?

Оливер мялся, все еще стоял под аркой ворот, и сквозняк теребил его длинные светлые волосы.

Теперь Дэвид внимательнее присмотрелся к собравшимся вокруг людям. Они все смотрели на него, притихшие и молчаливые.

– Что все это означает?

– Идемте в покои, сэр Дэвид. Я хочу поговорить с вами наедине.

Новость заставила Дэвида онеметь. Грейс мертва. Его супруга леди Грейс была задушена своим верным Клемом Молчуном. Клем нынче в подземелье, он сам не свой от того, что совершил. И Майсгрейву нужно допросить его.

Дэвид молчал. Он сам не знал, что почувствовал, узнав о смерти нелюбимой жены. Сначала это было похоже на облегчение. Но он сразу себя одернул. Стыд так думать! Все же Грейс была его венчанной супругой, хозяйкой его замка и матерью его детей! И теперь он сидел в небольшом полутемном покое, смотрел, как по свече стекает воск, и пытался вспомнить Грейс такой, какой она была, когда они только стали мужем и женой. Поначалу она смотрела на него с холодным недоверием, чуть позже – нежно, а потом стала доверять ему, по-своему любить, требовать его любви в ответ. Видимо, он дурной человек, если так и не смог заставить себя стать ей хорошим мужем. Просто они были слишком разные, каждый ждал от другого чего-то своего в браке, и у них не получалось сблизиться, хотя они пробовали снова и снова… Пока Дэвид не потерял надежду и однажды не смирился с такой супружеской жизнью. И вот Грейс не стало. А он все смотрит на свечу и вспоминает старинную фразу из уроков Алкуина Йоркского^[608]: «Как помещен человек в этом мире? Как свеча на ветру…»

И вот свеча погасла. Грейс больше нет.

– Где ее тело, Оливер?

– Мы не знали, когда вы вернетесь сэр, поэтому погребли миледи еще позавчера. Она покоится в церкви Святого Кутберта в долине, где сейчас служат мессу по ней. Там Дерик, ее слуги, ну и наша Тилли. Девочка очень горюет. А убийца Клем, как я уже сказал, в подземелье. Прикажете вызвать его?

– Сначала расскажи мне все подробно, Оливер.

Старый рыцарь был не мастер рассказывать, но все же постарался, чтобы его повествование получилось более-менее складным.

Итак, сразу после отъезда сэра Дэвида Оливер впустил в замок прибывшего в полночь Джона Бастарда, отправил с ним леди Мойру и, после того как проверил стражу на стенах замка, пошел к себе на покой. Ночью все было спокойно, непрерывно шел дождь, в округе стояла тишина, и утром, как обычно, стража сменилась. Да и день начался, как всегда. Оливер, правда, обратил внимание, что старая Эви долго не показывается, но не придал этому значения. Мало ли, убирается в опустевшей комнате леди Мойры, так чего о ней беспокоиться. А потом подняла шум Одри. Дескать, она уже три раза стучала в покои миледи, но та не отзывается. Клем тогда тоже заволновался. Ну а поскольку он пользовался особой милостью леди Грейс, то и решил побеспокоить ее. Но оказалось, что леди нет в опочивальне!

– Видели бы вы, в каком состоянии выбежал из покоев миледи Клем! Мы же, зная, как она ему дорога, больше гадали, куда могла подеваться хозяйка. Она ведь была неподвижная, не ходячая. А тут… как будто бы отправилась расхаживать по замку, никого не оповестив. И самое странное, что так оно и оказалось. Господь сотворил чудо, и она встала на ноги.

Дэвид вздрогнул при этом заявлении, смотря на Оливера во все глаза. А тот продолжал, поведав, что пока они все еще гадали, что означает странное исчезновение хозяйки, вдруг раздались вопли Клема. Они доносились из западной башни, где ранее располагалась леди Мойра. И когда Оливер и охранники поспешили туда, то застали странную картину: старая Эви, сонная и всклокоченная, приподнялась на своей лежанке в углу, а Клем сидел на кровати, где ранее спала Мойра, и, дико завывая, прижимал к себе тело леди Грейс. И кричал, что он не хотел убивать ее, что не ведал, что это она. Он проклинал Мойру, твердил, что она должна быть мертвой, а не Грейс. И все повторял, что не ведал, что убивает свою дорогую госпожу и что он не узнал ее. Он просто хотел убить ту, другую!

Клем был не в себе. Отчаяние и потрясение от случившегося лишили Клема сил, и парни сразу скрутили его, а он даже не отбивался, хотя окажи такой богатырь сопротивление… мало ли скольких уложил бы. Он же плакал как дитя и все твердил, что задушил госпожу, считая, что это проклятая Мойра. А ведь Мойры уже не было в замке, ее как раз той ночью увез Бастард Герон.

Дэвид стал понимать, что произошло, и его пробрал холод.

– Погоди, старина. Выходит, если Клем рассчитывал задушить ночью Мойру, то… страшно сказать… Он собирался сделать это по приказу моей жены?

Оливер кивнул.

– Это всем стало ясно. Но, клянусь самим Небом, у леди Мойры, наверное, сильный ангел-хранитель. Надо же, Герон забрал ее как раз перед тем, как…

Он не договорил.

Дэвид судорожно сжал подлокотники кресла. Грейс… Он давно понял, что она на многое способна, но увечье делало ее в его глазах такой беспомощной. Но, как оказалось, и покалеченная, она таила в себе зло. И Дэвид сильно рисковал, привезя в замок Мойру. А ведь он ни единым намеком не дал понять супруге, что его что-то связывает с гостьей, он сторонился Мойры, пока та жила в Нейуорте, избегал даже смотреть в ее сторону лишний раз. Но Мойра была прекрасна, а Грейс очень ревнива. И действовала через верного Клема.

Последняя мысль вызвала в душе Дэвида еще ряд подозрений. Все женщины, которых он любил и с кем сходился, погибали. Была убита Патриция, его любовница с болот, и их сын Гарольд, отравили и его любовницу Нелл из замка Тонвиль и их малыша Томаса. Последнее дело он хотел расследовать сам, но Генри Элджернон отговорил его, решив препоручить все коронеру. Дэвид помнил, что это было как раз на Рождество, когда Клем Молчун уезжал из Нейуорта якобы за покупками для госпожи. А ведь в Тонвиле Дэвиду поведали, что отравитель – огромный детина, правда, рыжий. Клем же имел светлую, вечно всклокоченную шевелюру. Но если надеть парик… И все же пока Дэвид не желал в это верить. Сказал, что сам переговорит обо всем с верным слугой Грейс. С ее убийцей.

Клем сидел в подземелье под стеной, на руках и ногах кандалы, поникший, мрачный. При свете факела Дэвид видел следы слез на его грязном лице, но взгляд, какой он метнул на Майсгрейва, был исполнен чудовищной ярости.

– Явился, родственничек? – неожиданно обратился Клем к Майсгрейву. – Теперь будешь судить меня? Но знай, строже, чем я осудил себя сам, меня уже никто не осудит. И отныне меня ничего не страшит.

Дэвид просто сидел и смотрел на него. Казалось, Клему не до него, но это было не так. Он стал ерзать, потом тихо выть, ударяясь затылком о стену, твердил, что ему больше не для кого жить, что сам дьявол стоял за его плечом той ночью, когда он накрыл подушкой госпожу и давил на нее, считая, что это проклятая девка Геронов. Акак она отбивалась, как отбивалась! Даже попыталась ударить его кинжалом. Зря старалась, лезвие только скользнуло по звеньям его кольчуги, не причинив вреда. А Клем все наваливался, все напирал, пока ее руки не ослабели и она не перестала дергаться, выронив оружие. Но убийца и после этого еще лежал на ней, чтобы удостовериться, что справился наверняка. Как ему в таком мраке было понять, что он убил свою обожаемую Грейс?

Да и откуда он мог знать, что ту, другую, уже увезли? Более того, он и подумать не мог, что Грейс сама отправится в башню, чтобы разделаться с любовницей мужа!

– Ей следовало довериться мне! – стонал Клем сквозь сжатые зубы. – Но ведь накануне я сказал ей, что больше не хочу быть замешанным в этом. Грейс так злилась на меня! А мне просто надо было все продумать. Я каждый раз рисковал, когда уничтожал ваших шлюх и их ублюдков, но так все подстраивал, что никто меня ни в чем не подозревал. Значит, это не такой грех, подумал я той ночью. И понял: Грейс права и нас охраняют невидимые силы. Ты же страшный грешник, родственничек, ты был женат на такой дивной женщине, а путался со всяким непотребьем. Эта ведьма с болот! Ха! Знал бы ты, как легко я смог проломить ее желтоволосую голову. А эта грудастая гусыня из Тонвиля? Глотала отраву, как манну небесную. И все. Грейс могла больше не волноваться. И знала, что никто тебя у нее не отнимет, родич мой Дэвид.

Майсгрейв стиснул зубы, с трудом сдерживая глухо клокочущую ярость. Этот пес убивал его женщин, убивал его детей!..

– Не смей называть меня родственником! – сдавленно произнес он глухим голосом. – Змей ядовитый твой сродник, а не я.

Клем вдруг расхохотался. Странный у него был смех, сиплый, кашляющий.

– А ведь именно змеей ты и считал свою супругу, не так ли, Майсгрейв? Но мне-то она была родной. Все говорили: Перси, Грейс Перси! Какой славный род! Она сама так гордилась, что происходит от этих королей Севера! А о своей матушке и знать не хотела. Но я ее понимал. Потому никогда и не обмолвился, что ее мать была моей сестрой. Мы были двое сирот, когда старый Гарри Перси присмотрелся к моей сестрице Дейзи. И даже дом ей купил, где Дейзи ждала его, когда он наезжал. Мы безбедно жили, пока сестрица не померла. Вот тогда малышку Грейс и забрали в замок Перси. Ну и меня с ней. Слышишь, Майсгрейв, я был дядюшкой твоей супруги. Я был рядом с ней сызмальства, ибо никого у меня больше не было, только она. А когда вы обвенчались… Ты едва замечал меня, но я знал, что мы в родстве.

– Я сказал, не смей называть меня родственником. Да и Грейс никогда не считала тебя родней. Знала она или не знала о том, что вас связывает, но для нее ты был просто ее цепым псом. А ведь ты хороший воин, Клем, мог бы служить и чего-то достигнуть. А ты просто убивал женщин и детей…

– Я бы и тебя убил, если бы она велела! – рванулся в цепях Клем. – Но она любила тебя!.. Ты изменял ей, а она тебя прощала и любила…

Пожалуй, Дэвид хотел бы в это верить. Но понимал – Грейс любила только себя. Даже не своих детей или его, а именно себя. Она считала, что все они должны были подчиняться ей. А если выходило не по ее воле… О, она знала, как мстить. И, отдавая приказы Клему убивать, она все больше погрязала в грехе. Поэтому ее страшный конец был неизбежен. И Дэвид с ужасом подумал, что бы произошло, если бы Мойру не увезли. Этот наивный злодей Клем задушил бы фейри Мойру… И сейчас Дэвид ощутил почти благодарность к этому воющему, опустившемуся человеку, такому непривычно разговорчивому сегодня… По крайней мере, крови Грейс на Дэвиде теперь нет. Ведь случись то, что замыслила его супруга… Дэвид понимал, что, если бы Мойра пострадала, он отдал бы сегодня приказ казнить не Клема Молчуна, а саму Грейс. Ибо сейчас, слушая Клема, он ощущал, как в его душе исчезает даже то светлое, что еще вызывали в нем воспоминания о супруге. Все это таяло в его сердце, меркло, как свет догоравшего на стене факела.

Дэвиду и впрямь пришлось приказать принести новый просмоленный факел. И, закрепив его в стойке стены, он почти спокойно спросил:

– Грейс давно начала вставать?

– Давно.

Клем заерзал на месте, стал рассказывать, что Грейс рассчитывала поразить всех, когда однажды сама выйдет в зал. Ей хотелось, чтобы все поняли, что ее муж был не прав, сторонясь и избегая ее. Говоря это, Клем даже стал посмеиваться. Похоже, этому Молчуну и в самом деле нужно было перед кем-то выговориться, и он почти с охотой поведал, как Грейс сообщила только ему одному, что ее ноги обрели чувствительность, как он растирал их, как помогал ей понемногу подниматься.

– Сначала Грейс ходила только по комнате, я поддерживал ее, но потом она стала ходить сама. Однако я совсем не ожидал, что она окрепла достаточно, чтобы дойти до башни, где жила эта… ваша… Я и помыслить не мог, что Грейс пойдет туда той ночью. Ведь сперва я отказывался убить эту Мойру. Думал – зачем? Девку вот-вот увезут из Нейуорта. Но Грейс настаивала, и я… Обдумать все хотел, так и сказал ей тогда. Одно дело – проломить кому-то голову на пустынных болотах или явиться заезжим торговцем в уединенную усадьбу и, подлив отравы, просто исчезнуть… Но тут, в замке, где любой может заметить… я опасался рисковать. Да и устал я убивать. Сны нехорошие снились… Но оказалось, что мои сомнения были от лукавого. Я обязан был повиноваться Грейс, не колеблясь! Но я промедлил. И тогда она сама… бедная моя… сама решила пойти к ненавистной сопернице. Представляю, чего ей это стоило!.. Она ведь в тот вечер приказала толстяку Лео опоить вашу девку и старуху Эви маковым отваром, думала, что сама справится… раз я отказался. У Грейс и кинжал был с собой. И кто бы догадался, что гостью зарезала увечная госпожа?

Дэвид тоже не мог себе представить, как Грейс выходит ночью из опочивальни. Сказали, что та ночь была дождливой и темной. В такие ночи обитатели замка крепко спят, все, кроме дозорных. Но Грейс неоднократно наблюдала из своего окна, как стражи меряют шагами куртины от башни до башни, и могла определить время, какое ей понадобится, чтобы пройти, пока дозорный будет на другом конце стены. Дэвид вспомнил, как Оливер рассказывал, что на Грейс была только нижняя рубашка и широкий темный плащ. Видимо, она укуталась в него и ковыляла от зубца к зубцу, пока не вошла в покой, где поместили Мойру. Но Мойры там не оказалось. Там было темно, и не совсем оправившаяся от увечья женщина наверняка очень устала, преодолев такое расстояние. И она просто опустилась на опустевшую лежанку – в усталости, в отчаянии или в растерянности…

Клем вновь стал давиться рыданиями. И опять заговорил, повторяя, что он не отказывался исполнить приказ госпожи. Просто продумал все и ждал часа, когда можно будет взяться за дело, не вызвав подозрений. Откуда ему было знать, что Мойра уже покинула Нейуорт? Оливер, когда хотел, мог провернуть дело так, что и звука не услышишь. Да и не следил за ним Клем. А под утро, когда дождь уже прекратился, он проснулся, как и намеревался изначально, и, решив, что сейчас самое время действовать, тихо вышел. Страж на стене как раз отошел, и Клем неслышно поднялся по лестнице…

Он готов был говорить об этом снова и снова.

– Там было темно, но я слышал, как похрапывает на лежанке старуха Эви. У стены, где стояло ложе той, другой, не доносилось ни звука. Тьма такая была… Я тихо скользнул к ложу, и тут она зашевелилась. Говорю же вам, как мне было различить в такой-то тьме, что это Грейс!

– Довольно! – Дэвид поднялся. – Ты совершил очередное преступление по воле моей покойной супруги, но она же и пострадала за свои злодеяния. Вы оба преступники. И все-таки мне жаль, Клем, что столь толковый воин, как ты, на рассвете умрет в петле. Молись, если ты еще можешь. Я прикажу, чтобы тебя посетил капеллан Дерик и ты мог покаяться.

Он выходил и слышал, как Клем сквозь рыдания и смех выкрикивал, что Дерик побоится к нему идти. Что этот лизоблюд будет опасаться смотреть в глаза человеку, который, в отличие от самого капеллана, до конца оставался верен своей госпоже.

«У бедняги, похоже, помутился ум. Он полностью спятил, и казнить его – это, по сути, проявить милосердие. А ведь в нынешних обстоятельствах каждый воин на счету, – подумал Майсгрейв и тут же отбросил эту мысль: – Но не этот».

А еще он подумал, что сейчас пойдет в своей дочери Матильде. Ребенок пережил такое горе, и отцу необходимо побыть с малышкой. Надо проследить, чтобы никто не сообщил девочке, что ее мать сама повинна в случившемся.

При мысли о Тилли Дэвиду стало немного легче. Вздохнув, он возблагодарил Бога, что Мойра нынче в безопасности. И подумал, что теперь он может начать строить планы.

Но нет. Его ждут совсем другие дела и обязанности. Еще ничего не окончено, и одному Всевышнему ведомо, что их ждет.

Глава 9. Прекрасная дама и король

В ночь, когда от Геронов приехали за Мойрой, ее с трудом удалось разбудить. Женщина была такой сонной, что едва смогла встать – ее клонило в сон и она почти не отдавала отчета, что происходит. Собиравшая ее в путь Дженни что-то ворчала, мол, вон и Эви дрыхнет, как сова в полдень, а могла бы и помочь со сборами. Да и с самой леди Мойрой что-то неладное. За ней родич приехал, можно сказать, родной дядюшка, а она насилу разлепила глаза при этом известии. Но ей ведь надо поторопиться, чтобы они успели тайно покинуть замок. «Почему тайно?» – вяло подумала Мойра.

Она непрестанно зевала и пыталась собраться с мыслями. Итак, она сейчас встретится с первым из представителей рода Геронов, к которому принадлежит по праву рождения. Но не мог бы он приехать под утро, чтобы она могла немного поспать?

Правда, когда они спустились под дождь и старый Оливер укутал ее своим плащом, она наконец-то заставила себя улыбнуться. Славный все же человек этот однорукий рыцарь. Мойра сдружилась с ним, пока гостила в Нейуорте. Его радушие и доброжелательность нашли живейший отклик в душе молодой женщины, даже жалко было расставаться с ним. И она, пожалуй, будет скучать по Нейуорту, по его обитателям, по славной малышке Тилли с ее интересом ко всему неизведанному, по старой ворчунье Эви, по Дженни и ее веселому супругу Эрику, который почти каждый вечер вызывал жену из покоев гостьи, и они целовались на ступеньках винтовой лестницы, ведущей в башню. Да и толстяк Лео, местный повар, который кормил ее всякими лакомствами, такой забавный. А Дэвид… Мойра чувствовала все это время, как он напряжен из-за того, что она в замке, где обитает его супруга. Пожалуй, теперь ему станет легче. А еще Мойра вдруг ощутила, что и сама испытывает облегчение оттого, что уедет и не будет постоянно чувствовать на себе взгляд его покалеченной жены. Мойра не единожды ощущала его, когда выходила во двор или прогуливалась по куртинам стен. Грейс наблюдала за ней из своего окна, и Мойра готова была даже злиться на нее… если бы не понимала – леди Грейс Майсгрейв в своем праве. Эта женщина совсем не такая, как Нан Маккензи, покладистая и с готовностью переложившая бремя супружеских обязанностей на молодую любовницу мужа. Грейс, даже став калекой, будет бороться за супруга. Значит, она им очень дорожит, поняла Мойра. Сама же она должна забыть о том, что связывало ее с рыцарем Пограничного края, если желает благополучия любимому. Но у нее есть утешение – его дитя под сердцем. С этим она и уедет.

Но этой дождливой ночью, когда Мойра вошла в сторожку у внешних ворот и при свете факела приблизилась к своему новоявленному родственнику, она усомнилась, что новая жизнь придется ей по душе. Ибо перед ней был настоящий бандит – с перебитым носом, кривоватой усмешкой, по-волчьи пристальным взглядом светлых прищуренных глаз. Его изможденная и почти устрашающая наружность, а также потрепанный плащ и дубовая рукоять меча за плечом явно указывали, что род его деятельности не принадлежит к числу благородных или прибыльных. А его голос, низкий и хриплый, напоминал рык зверя.

– Так вот ты какая, малышка Мэри, отродье легкомысленного Уолтера Керра, – неожиданно помянул он соблазнителя Элен Герон.

Мойра вскинула подбородок, высокомерно взглянув на этого родственника, невесть откуда прибывшего из мрака дождливой ночи. Дядюшка – так, кажется, называла его Дженни. Сонная Мойра была слишком вялой, чтобы о чем-то говорить с ним, да и, сказать по правде, не знала, как держаться. Он же хмыкнул, все так же откровенно разглядывая стоявшую перед ним незнакомку, закутанную в плащ.

– Клянусь преисподней, ты, малышка, и впрямь чем-то походишь на нашу красавицу Элен. Ну да не мне в этом разбираться. Если ты самозванка, матушка Ависия сразу тебя раскусит. И тогда даже заступничество Майсгрейва не избавит тебя от праведного гнева Геронов из Форд-Касла.

– Попридержи язык, бродяга! – прикрикнул на него Оливер и даже погрозил крюком, выставив его перед самым носом Бастарда, отчего тот, по-прежнему улыбаясь, все же отступил. – Твое дело – доставить леди куда велено, парень. Остальное не твоя забота!

Мойра пыталась сосредоточиться и подавить зевоту. Однако остатки сонливости окончательно сошли с нее позже, во время бешеной скачки в темной, сырой ночи.

О, это было нечто! Бастард и его маленький отряд из шести спутников выехали из ворот замка под дождем и сразу взяли в галоп. Мойра сидела позади этого странного родственника, вцепившись в его пояс, но он и не думал щадить ее. Очень скоро от бешеной скачки бедра Мойры заныли, но она продолжала цепляться за своего спутника, опасаясь слететь, ибо ее везли по неровной земле и каждый поворот был чреват падением. Но самого Бастарда, похоже, подобная езда только веселила. Он уверенно ехал сквозь мрак, словно был наделен глазами зверя. При этом он посвистывал, гикал и, лишь когда почва под копытами неутомимых лошадей стала зыбкой и влажной, все же несколько умерил прыть скакуна.

– Что, не по нутру тебе такая езда, малышка? А ведь моя сестрица Элен была отменной наездницей и носилась по нашим склонам и оврагам, как отъявленная сорвиголова. Даже странно, что она не обучила тебя мастерству бешеной скачки, – заметил он.

Мойра молчала. Похоже, этот Бастард даже не мог представить, что в той нищете, в которой жила мать Мойры, сама мысль о поездке верхом могла показаться нереальной. Но объяснять ему что бы то ни было она не стала. Да он и не нуждался в объяснениях. Они теперь продвигались по узкому ущелью, где царил полный мрак, и Бастард почти весело заявил, что он и с закрытыми глазами знает тут каждую выбоину на тропе, каждую гать среди топей, каждый овраг и пещеру. И добавил с гордостью: немало скота он угнал через эти непроходимые ущелья и от одного упоминания его имени взвоет любой житель по ту или эту сторону границы.

«Если мои новые родственники все такие, то понятно, отчего матушка решила к ним не возвращаться», – подумала Мойра, по-прежнему не отпуская пояс своего спутника и заметив, что даже под дождем от него исходит запах давно не мытого тела.

Дэвид обещал ей защиту родни, но пока Мойра не представляла, как уживется среди них. Героны были местной воинственной знатью, ненавидевшей шотландцев, она же была наполовину шотландкой, да еще ей предстояло оповестить родню, что она, незамужняя, носит под сердцем дитя. Как ее примут с таким довеском? И что она сможет сказать в доказательство родства с ними, кроме того, в чем убедил ее Дэвид Майсгрейв? Насколько бы ей было спокойнее, если бы он сам привез ее к Геронам. Но в нынешнее тревожное время у Дэвида были другие обязанности, и она это понимала. И все же… Мойре захотелось заплакать, но какой от этого толк? И она заставила себя собраться. Пусть сейчас она испугана и утомлена, но она не наивное дитя. И ей еще предстоит побороться за себя и своего ребенка. О котором она даже не посмеет сказать, кто его отец.

Они продолжали ехать. Крепкие приграничные лошади шли уверенно, словно не ведая усталости. И все же в какой-то момент Бастард велел сделать привал, чтобы они передохнули. Сам же спешился и отошел в сторону. Мойра осталась сидеть на лошади, стараясь не обращать внимания на Бастарда и его людей, которые с полнейшим равнодушием к ее присутствию стали пускать струйки, почти не сходя с тропы. Но потом они все обступили ее, как будто пытаясь рассмотреть в темноте. Мойра поежилась и окликнула Бастарда:

– Эй! Сэр Джон, позвольте обратиться к вам. Хотелось бы узнать, как долго еще нам ехать?

К ее удивлению, спутники ее предполагаемого родственника разразились смехом.

– Сэр Джон, а сэр Джон! Давно тебя так никто не величал, Бастард. Ты, оказывается, вельможный рыцарь, а мы все обращались к тебе попросту – приятель да приятель.

– А ну, умолкните! – резко осадил их предводитель, приближаясь и поправляя перевязь, на которой висел меч. – Я все же из Геронов, и у меня есть свой надел земли и башня. Так что малышка все верно сказала.

– Да только ты туда и носа не смеешь показать после того, как был объявлен вне закона!

– Ну, это мы еще посмотрим. Небеса вняли моим молитвам, и тут не сегодня-завтра должна разразиться настоящая война. А в такие времена парни, подобные мне, очень даже в цене. И пусть я буду брюхат, как Папа, если не смогу использовать свой шанс во время этой потасовки.

При этом он достал из чересседельной сумки флягу и сделал несколько глотков. Подумав, протянул ее женщине. Мойра приняла и тоже отпила. Не вино, не виски, даже не асквибо, каким подкрепляются горцы в пути. Просто эль, да еще далеко не самый лучший.

Она сразу вернула флягу Бастарду, но тот словно застыл, глядя на нее в темноте.

– А вы ведь левша, малышка. Надо же… Может, в тебе и впрямь течет кровь Керров?

Он взял флягу, вернул ее на место, а потом все-таки стал отвечать, положив руку на поводья переступавшей под ней лошади:

– Голубушка, вы интересуетесь, как долго нам еще ехать? Если заметили, дорога уже пошла под уклон. Нам придется миновать заросли среди болотистой низины, потом начнут попадаться небольшие селения. А там и переправа через реку Тилл. Нас там будут ждать люди из Форда, которым я должен передать вас. Ну а от переправы к замку Геронов уже рукой подать.

И добавил с неожиданным почтением:

– Не волнуйтесь, миледи, дальше дорога станет лучше, и уже через пару часов вы будете греться возле камина в большом зале нашего родового гнезда!

Все так и вышло. Ее ожидали, но сам Бастард перед тем, как уехать, любезно распрощался со спутницей:

– Если вы и впрямь дочь красавицы Элен, то мне приятно, что именно я проводил вас в вотчину нашего рода. Конечно, я бастард, но Элен я помню так хорошо, словно мы еще вчера охотились с ней на кроншнепов среди пустошей. И когда она исчезла… Рассказывал ли вам Дэвид Майсгрейв, что именно я отомстил за нее проклятым Керрам? За что и впал в немилость… Так-то.

– Матери было бы приятно узнать, что за нее отомстили, – негромко сказала Мойра. – Но, увы, она уже в лучшем мире.

– Светлая память моей дорогой сестренке, – вздохнул Бастард. – Эх, племянница, хотел бы я, чтобы у нас было больше времени для разговора по душам. Ну да ладно… Как-нибудь нагряну в Форд, когда обстоятельства изменятся, и тогда вы мне все расскажете про Элен.

– Там, где она жила, ее все называли Норой, – заметила Мойра.

– Ну, Норой так Норой, – отмахнулся он. – Но при крещении ее нарекли Элеонорой. Это мы звали ее Элен – за редкую красоту. Как Елену Прекрасную, из-за которой разгорались войны. Из-за нашей Элен тоже разгорелась война Геронов с Керрами. Впрочем, давно это было. А то, что вы тут… Похоже, вы и впрямь наша, если ни разу не пожаловались на трудности в пути. Элен была такая же терпеливая. Да и похожи вы на нее. Так мне кажется, – закончил он, повыше подняв фонарь у входа в башню.

То, что Мойра похожа на мать, подтвердила и хозяйка Форд-Касла Ависия Герон. Старая леди спустилась в холл замка, где, растерянно озираясь, стояла Мойра. Так как время было уже на исходе ночи, Ависия Герон пришла из спальни и теперь стояла, кутаясь в бархатную, подбитую рыжей лисой широкую накидку. Она жестом велела прибывшей женщине приблизиться к свету горевших на столе свечей и, приказав кому-то приподнять шандал, какое-то время с интересом разглядывала ее. Мойра сочла уместным отвесить ей поклон.

– Миледи Герон.

Та молчала, и Мойра, в свою очередь, стала ее разглядывать. Так вот какова ее бабушка, мать Норы. Невысокая, прямая и властная. Несколько седых прядей выбились из-под ночного чепца и висели вдоль щек, лицо было морщинистое, желтоватая кожа туго обтягивала выступающие скулы, подчеркивая впадины под ними, но ровный точеный нос и ясные голубые глаза указывали, что некогда она была очень хороша собой.

Леди Ависия поначалу смотрела на Мойру подозрительно, даже как будто враждебно, но потом глаза ее расширились, она нервным движением стянула мех у горла.

– О, благостное небо! Да тут не может быть никаких сомнений. Это она, наша малютка Мэри! Дочь моей дорогой Элеоноры!..

И, сухо зарыдав, она шагнула к гостье, сжала ее холодные пальцы своими маленькими морщинистыми руками.

Мойра чувствовала себя растерянной и смущенной. Сама она никогда не считала, что похожа на мать, хотя Дэвид говорил, что в ней видна порода Геронов. Да и этот Бастард, кажется, тоже заметил это… Но все же…

– Мать называла меня Мойрой, – только и нашлась что сказать молодая женщина.

Старуха лишь затрясла головой, не в силах вымолвить ни слова. Ее пошатывало, и кто-то из слуг поднес ей кресло. Старая дама опустилась в него, все еще не выпуская рук Мойры из своих, смотрела на нее снизу вверх, и Мойра видела, как из ее глаз потекли слезы. Надо же, несмотря на свой небольшой рост, она показалась Мойре такой властной и сильной, а тут вдруг расплакалась… В сердце у Мойры внезапно проснулась удивительная нежность к этой женщине, она присела у ее ног и молча смотрела на плачущую хозяйку замка.

Та наконец совладала с собой.

– Последний раз я видела тебя, Мэри, еще совсем малышкой. Элен приезжала к переправе через Твид, дабы показать тебя нам. Приезжала тайком от Керров, ибо ее соблазнитель Уолтер запрещал ей общаться с родней. И что она нашла в этом шотландце, если все забыла ради него! Но он не оправдал ее любви. Люди рассказывали, что он обращался с ней пренебрежительно, даже избивал. Но в ней была кровь Геронов, и она отплатила ему за унижение, собственноручно отрубив мерзавцу голову. Керры были в ярости! О, как же они ее искали! Даже сюда посмели явиться, однако уехали ни с чем. Элен не вернулась в Форд, но поступи она так, клянусь честью, мы бы не выдали ее ни за что! Но она… Она пропала без вести, и мы винили Керров в ее гибели. О, что с тобой, девочка? – произнесла старая леди, когда Мойра вдруг ахнула и залилась плачем.

Мойра же рыдала, оттого что теперь, когда старая леди поведала, как погиб ее родитель, она окончательно убедилась, что рассказы Норы полностью совпадают с тем, что говорит эта женщина. Итак, она все же попала в родовое гнездо своей матери. Через столько лет!

Мойра вытерла слезы и произнесла:

– Она всегда говорила мне, чтобы я страшилась влюбиться, как некогда влюбилась она сама. Нора ненавидела саму любовь, она ненавидела то, что ей пришлось пережить. И всю оставшуюся жизнь она жила с чувством вины перед вами за то, что не послушалась своих родных, а пошла за тем, кого выбрало ее сердце.

– Что сейчас говорить об этом, девочка моя. Теперь ты с нами, и я рада принять тебя, как была бы рада принять и ее саму. Когда Майсгрейв написал нам о тебе, он упомянул, что Элен уже нет в живых. Как она умерла?

Мойра призналась, что ее не было рядом с матерью, когда та покинула сей мир.

Тут к ним из полумрака зала приблизился худой высокий священник и довольно резко спросил:

– А есть ли у вас что-нибудь, что могло бы подтвердить, что вы дочь Элен? Ладанка или перстень, который бы указал, что женщина, которую вы называете матерью, из клана Геронов.

Мойра смотрела на него с легким недоумением. Леди Ависия пояснила:

– Это мой младший сын Оданель. Вернее, мне бы следовало сказать преподобный Оданель, ибо он отдан Церкви и вот уже десять лет является рукоположенным священником при обители Девы Марии в Ньюкасле.

Священник Оданель продолжал рассматривать Мойру и хмурил темные брови. Они контрастно смотрелись на его бледном лице, особенно в сравнении с голубыми глазами и гладко начесанными на лоб короткими светлыми волосами. Черты лица были тонкими, хотя и помеченными оспой, а взгляд внимательным и даже непримиримым. А еще Мойра подумала, что он похож на разбойника Джона Герона.

– Вы расслышали мой вопрос, девушка? – переспросил священник. – Разве мать не передала вам ничего такого, что бы вы могли предоставить ее родне в качестве доказательства?

Мойра только развела руками. Сказала, что если у Норы и оставались какие-то ценности после того, как она бежала на север, убив своего соблазнителя, то она наверняка расплатилась ими за то, что ее взяли на судно, идущее на Оркнейские острова. После убийства Уолтера беглянка очень страшилась погони, поэтому нигде не задерживалась. Ею владело лишь одно желание – исчезнуть, скрыться от мести Керров. Ну а потом, уже став женой рыбака на острове Хой, она жила в такой нищете, что даже подумать странно, что ее мать могла сохранить какую-то ценность, когда у них бывали ужасно голодные зимы, а ее ослабевшие от голода дети умирали один за другим.

Леди Ависия была поражена.

– Моя дочь – и в нищете? Такая гордячка и щеголиха… в нищете?

Мойре было трудно представить мать, ту изможденную, часто хворавшую женщину, щеголихой. Но вот гордость у нее была. Ее уважали, хотя она была чужачкой, а таких на острове не очень любили, даже несмотря на то, что Нора прожила там много лет.

Брат Оданель слушал Мойру с неким сомнением, но все же бедствия, о каких поведала Мойра, произвели впечатление и на него.

– Лучше бы она вернулась к нам в Форд, – произнес он наконец. – А ты, Мэри…

– Мать называла меня Мойрой, – не удержалась молодая женщина. – О, вы не понимаете! Оркнеи – это забытая Богом земля, и, находясь там, трудно представить, что где-то живут Керры или Героны, с которыми она была некогда связана. К тому же она так страшилась мести, что даже скрывала от меня ваши родовые имена. Это позже, после того как я поведала обо всем Дэвиду, он сопоставил мои слова с тем, что знал об убийстве одного из Керров. И догадался, кем я могу быть на самом деле.

– Майсгрейву нетрудно было предположить подобное, если многое сходилось. К тому же не он брал чужого человека в свой род, – все еще сомневался Оданель.

– Да ты только посмотри на девушку, сын! – всплеснула руками леди Ависия. – Разве ты не видишь, что она наша? И какой смысл Майсгрейву везти нам ее через всю Шотландию, если не для того, чтобы вернуть птенца в гнездо. Он сделал доброе дело для Геронов!

– Я просто отметил, что эта женщина назвала рыцаря из Нейуорта по имени, – опустил на миг глаза Оданель. И вдруг спросил: – Вас что-то связывает с Майсгрейвом? И, простите, я обратил внимание, что ваши волосы очень коротко подстрижены. Вы беглая монахиня?

– Нет, я не вступала в обитель, хотя одно время Дэвид Майсгрейв считал, что так для меня будет лучше. Но, видите ли, я беременна. Меня бы не приняли ни в один монастырь, учитывая, что я жду ребенка.

Она решила сразу им все сказать. Захотят – они ее примут и такой. Нет – она попросит их вернуть ее в Нейуорт. К человеку, которого она называла просто по имени.

Похоже, от ее признания они и впрямь опешили. На несколько мгновений повисла напряженная пауза. Но потом леди Ависия поднялась с кресла.

– Вот что, Мэри моя… Прости, девочка, но мне еще трудно привыкнуть к твоему гэльскому имени Мойра и я буду звать тебя так, как тебя нарекли при крещении. Сейчас, Мэри, ты пойдешь отдыхать. Завтра утром, когда ты поспишь и осмотришься, мы еще поговорим обо всем. Оданель, посвети своей племяннице и проводи ее в опочивальню.

Мойра шла, опустив голову, в душе благодаря свою бабушку за такое снисхождение. Оданель же был строг и молчалив, но когда у входа перед дверью он передавал ей свечу, вдруг воскликнул:

– О, вы левша!

– Бастард Герон тоже это отметил.

Оданель потоптался на месте, что-то говорил, что Керры известны тем, что многие из них леворукие. Да и мать права, говоря, что Мойра похожа на Элен. И он даже поцеловал Мойру в лоб, напоследок сказав, что почти убежден, что она не самозванка.

Кажется, принятие в семью состоялось.

Мойра была так потрясена и утомлена, что почти не помнила, как разделась и легла в постель.

Но утром, когда к ней пришла леди Ависия и приказала служанкам снять ставни с окон, Мойра огляделась и поняла, что ее родственники весьма состоятельные люди. Ибо ложе, на котором она спала, было не хуже резной кровати с пышным балдахином, имевшейся у нее в Эйлен-Донане, половицы были покрыты пестрым тканым ковром, кресла и сундуки вдоль стен украшала затейливая резьба, а на стене напротив камина висел яркий гобелен с вышитой на нем сценой псовой охоты.

– Это покои моей невестки Элизабет, – сказала старая леди, заметив, как озирается Мойра. И добавила с осуждением: мол, невестка сбежала под защиту укреплений Йорка, едва стали ходить слухи о возможном вторжении шотландцев. – Я не стала ее удерживать, – сурово поджала губы Ависия. – Но у нас на севере обычно так не поступают. Вон даже эта капризная Грейс Майсгрейв не бросила Нейуорт, когда в стране стало тревожно. А наша Элизабет… забрала мою маленькую внучку и сбежала. Даже свои многочисленные наряды оставила. Но это и к лучшему. Думаю, они придутся тебе как раз впору и ты выйдешь сегодня к столу как истинная Герон.

Наряды сбежавшей леди Элизабет и впрямь подошли Мойре. Старая госпожа сама следила, как и во что одевают ее внучку. Для Мойры приготовили рубаху из тонкого белого льна, тонкого плетения чулки и башмачки из оленьей кожи с широкими модными носами. Потом на нее надели фижмы – своеобразный каркас, какой Мойра никогда раньше не носила, но который придавал пышность юбке, которую натянули поверх него. Юбка была из светло-золотистой парчи, к ней присоединялся такого же цвета лиф, и все вместе это называлось кирлт – нижнее платье. Затем сверху надели шуршащее темно-синее верхнее платье, на рытом бархате которого проступали крупные замысловатые узоры, а его верхняя юбка расходилась спереди разрезом, чтобы можно было любоваться золотистой парчой нижнего кирлта. Рукава платья расширялись колоколом, их откидывали за локти, и они были пышно подбиты светлым мехом северной лисы.

– И, конечно, мы должны скрыть твои короткие волосы, – заметила старая леди. – Не хочу, чтобы кто-то сплетничал по поводу того, что моя внучка ходит стриженная под мальчишку.

Шапочка койф, тоже из золотистой парчи, покрыла светлые кудряшки Мойры, а сверху еще водрузили нарядный гейбл леди Элизабет. Это был чисто английский головной убор, Мойра никогда не видела таких в Шотландии: сверху он имел сходство с щипцом двускатной крыши, а по бокам вдоль лица спускался двумя украшенными богатой вышивкой лентами, достигавшими груди. К наряду еще прилагались бусы, броши, кольца, а также роскошный пояс из чеканных пластинок с цветными каменьями, длинный конец которого спускался спереди почти до колен и заканчивался крупной подвеской ювелирной работы, заключавшей в себе ароматические шарики, – при каждом движении они так и благоухали лавандой.

Мойра с удовольствием рассматривала себя в овальное металлическое зеркало, поворачиваясь то одним боком, то другим. Ее совсем не смущало, что она одета в чужую одежду, тем более что все было вычищено и проветрено и лишь легкий аромат духов прежней хозяйки указывал, что некогда эти богатые наряды носила другая женщина.

Леди Ависия с восхищением смотрела на свою великолепную внучку. Синий бархат придал особый голубоватый оттенок прозрачным глазам Мойры, голова держала расшитый гейбл легко и грациозно, словно носить столь громоздкий головной убор ей было так же привычно, как ранее накинутый на волосы шотландский плед.

– Наверное, ты, бедняжка моя, ранее и не ведала о таком богатстве, – заметила леди Ависия.

Мойре пришлось признаться, что когда она сожительствовала с вождем клана Маккензи, то ее покровитель ничего не жалел для нее и ей всегда привозили городские наряды из Эдинбурга, так что она носила и бархат, и шелка, и украшения, как у настоящих дам при дворе. Леди Ависия тут же спросила, была ли обвенчана Мэри с этим диким шотландцем? И стушевалась, узнав, что ее внучка жила с ним в так называемом шотландском браке, когда до алтаря дело не доходит.

– Мы поговорим об этом позже, – остановила признания Мойры старая леди, взмахнув рукой и покосившись на прислушивающихся к ее речам служанок. Но сама не удержалась: – Как это неловко, клянусь верой! Родственница самих Геронов – а этот дикарь не удосужился повести ее под венец.

Мойре даже стало обидно за старину Гектора Роя, и она с достоинством заметила, что в шотландском Нагорье вождь Маккензи слыл одним из самых влиятельных мужей и его зéмли – это по сути маленькое королевство, где власть вождя значит даже более, чем приказы Якова Стюарта. К тому же ее мать Нора сама настояла на том, чтобы дочь уехала с Островов с Гектором Роем и стала его женщиной, и благословила ее на такое сожительство. Однако леди Ависия не желала об этом слушать.

– Я лишь понимаю, что из-за безрассудства Элен тебе многое пришлось претерпеть, дитя мое. Но теперь все это в прошлом. Ты наша, ты дома и отныне под нашей защитой. Даже если родишь тут дитя от своего шотландца. Ведь это он отец твоего ребенка?

Мойра опустила глаза. Ей не хотелось лгать бабушке, но и сознаться, что она сошлась с Дэвидом Майсгрейвом, не спешила. В конце концов, однажды… Но пока лучше об этом молчать, чтобы не создавать трудности между кланами Геронов и Майсгрейвов. Как поняла Мойра, тут понятия чести не пустой звук.

За трапезой леди Ависия представила собравшимся домочадцам свою внучку. И даже, к удовольствию молодой женщины, назвала ее гэльским именем Мойра. При этом сидела подле нее за высоким столом, следила, чтобы внучке подавали лучшие яства, старалась представить ей каждого из слуг и служилых людей Форда. А еще через пару дней в Форде все только и говорили о набеге Александра Хоума. Упоминали о разорении селений, погибших людях и угнанном скоте. Говорили и о защите замка Форд. Многих возмущало, что молодая хозяйка Элизабет Герон забрала с собой в Йорк немало крепких воинов, какие так нужны сейчас в самом замке. Обычно для обороны Форда хватало сотни ратников, но теперь им придется туго, учитывая, что еще предстоит принять немало окрестных беженцев.

– Мы будем молиться, чтобы наш дом не пострадал, – поднялся со своего места Оданель Герон. – Не единожды Форду приходилось выдерживать набеги северян. Надеюсь, что наши укрепления, а также стойкость защитников Форда укроют нас от неприятеля и на этот раз. Я уповаю на то, что вскоре и помощь подойдет.

Священник Оданель решительно взялся следить за обороной замка. Леди Ависия позже говорила Мойре, что ее младший сын всегда был смел и тверд в своих решениях и это ему надо было стать главой родового гнезда Геронов, а не старшему сыну Уильяму. Тот был просто святой миротворец, он даже с извечными врагами Геронов из замка Итал сумел поладить, но смиренно склонил голову, когда по приказу короля его отправили в Эдинбург как пленника.

– Я не ожидала от моего первенца такой покорности, – сокрушалась леди Герон, когда они с Мойрой поднялись на стены и старая леди принялась показывать внучке укрепления. – Уильям мог бы отсидеться в Форде или укрыться в болотах, как Бастард Джон, – с некоторой обидой говорила она. – Я советовала это Уиллу, но он был послушен воле короля. Ох, словно и не моя с Роджером кровь течет в его жилах! – стукнула она кулачком по зубцу парапета. – Уж мой муж никогда бы не позволил заковать себя в кандалы и отправить к шотландцам. Да и Оданель такой – он сразу же приехал в Форд, узнав, что тут неспокойно. Вот кто пошел в отца. Но Оданель – младший из моих выживших сыновей, и мы решили отдать его Церкви. Однако, клянусь верой, даже Бастард Джон более достоин владеть Фордом, хотя и не я его родила. Но я воспитывала Джонни сызмальства и люблю его, как и родных детей. Видит Бог, на этого разбойника я всегда могла положиться. Поэтому именно его и отправила за тобой в Нейуорт. Такого бойца, как наш Бастард, еще поискать, а округу он знает лучше кого бы то ни было. И я уверена, что, если понадобится помощь, наш Джон будет тут как тут.

Она говорила это, уверенно перешагивая через груды булыжников и каменных ядер, приготовленных на стене у бойниц для отражения нападения. При этом тяжелые юбки словно и не тяготили ее, а вот Мойра то и дело спотыкалась, приподнимая каркас юбки, – ох, как же неудобна эта английская мода! Однако при этом Мойра задавала бабушке вполне уместные вопросы об обороне, и та с охотой отвечала ей, указывая то на мощные решетки у ворот, то на поднятые надо рвами тяжелые мосты и уверяя, что Форд нынче надежен как никогда. Это ее уже почивший супруг Роджер Герон позаботился о его обороноспособности, да и Уильям, хоть и слыл миротворцем, уделял немало внимания укреплениям Форд-Касла.

Однако, на взгляд Мойры, замок был уязвим. Она помнила окруженный стенами Эйлен-Донан, находившийся на острове среди вод залива, и другие крепости Маккензи, угрюмые и неприступные среди горных отрогов, как и помнила Нейуорт, возвышавшийся на скале подобно орлиному гнезду. Нейуорт был не столь богатым, как замок Геронов, однако его расположение на возвышенности делало его неприступным, в то время как мощный Форд стоял на вершине пологого холма и подобраться и окружить его не было бы особой трудностью для нападавших. Только сами постройки, мощные четырехугольные башни с узкими бойницами и зубчатым парапетом, окружавшие внутренние дворы замка, могли служить ему защитой.

Оданель порой подходил к женщинам и сообщал новости. Он считал, что появление в английских владениях Хоума с его головорезами было скорее набегом, чем началом военных действий. По крайней мере, лорд Хоум не нападал на укрепленные цитадели, а в основном грабил селения и угонял с пастбищ скот. А потом пришла и благая весть: английские защитники, присланные новым Хранителем границы Дакром, напали на разбойников Хоума и так потрепали их, что те унеслись к себе за границу, потеряв немало павших, все захваченное добро и оставив в плену десятки своих людей.

По поводу разгрома набежчиков Хоума в Форд-Касле было всеобщее ликование. Оданель велел открыть бочонок, и всех, даже укрывшихся в замке беженцев-крестьян, угощали сладкой мальвазией в честь победы английского Святого Георгия над шотландским покровителем Эндрю^[609]. Недоброе для шотландцев начало кампании! Может, они одумаются и поймут, что англичане не уступят им и пяди своей земли? За это пили все. Причем Мойра пила вместе со всеми. Силы небесные, она уже чувствовала себя англичанкой!

Но потом стали приходить отнюдь не радостные вести: сильная шотландская армия взяла в осаду приграничный замок Норхем. Этот замок считался неприступным, его недавно внушительно укрепили, и все надеялись, что подобный «орешек» будет не по зубам северянам и они надолго там застрянут, пока не подоспеет подмога. Но все оказалось куда хуже, чем англичане смели надеяться. Норхем был обстрелян из огромных пушек, какие прибыли вместе с королем Яковом, и после продолжавшегося шесть дней штурма его башни рухнули и замок был взят. Шотландская армия перешла через Твид и двинулась по английской земле!

Говорили, что силы короля Якова огромны – многотысячное войско, мощная артиллерия, конники, пехота, дикие орды прибывших с Нагорья катеранов.

– Я не верю, что этот любитель турниров Стюарт сумел собрать такую огромную армию! – заявила леди Ависия. – У страха глаза велики. Я подожду, какие вести придут от нашего Бастарда. Он не будет зря пугать нас, он скажет все как есть!

Но от Джона Бастарда не было известий. Мойра втайне надеялась, что в такой ситуации получит весточку из Мидл-Марчез от Дэвида. Не мог же он не знать о происходящем? Или она ему теперь не нужна, он спокоен за нее, зная, что она с родней в укрепленном Форде? Мойра старалась гнать подобные мысли. Дэвид – воин, он сейчас заботится о своем замке, своих владениях и своих людях. Но ведь и она ему не чужая… Мойра страшилась спросить о Дэвиде у Геронов, но часто прислушивалась к тому, что говорили прибывшие в Форд беженцы. Они были явно напуганы, хотя и полны решимости обороняться. Леди Ависия рассказывала, как когда-то давно Форд был разрушен королем Робертом Брюсом, а его гарнизон вырезан. И Мойра начала страшиться шотландцев, а имя прославленного шотландского героя уже не вызывало в ней воодушевленного трепета. Она знала, что округа опустела, крестьяне угнали свой скот в леса и на болота, женщины и дети спешили со своими пожитками под защиту Форда. И все молились, ища защиты у небес, ибо понимали, что король Генрих с войсками в другой стране, а у лорда Дакра нет сил, чтобы остановить продвижение шотландской армии.

Однажды Оданель сказал, что поедет в Йорк с сообщением о приближении захватчиков. Мать резко осадила его:

– Ты думаешь, там не ведают, что мы в опасности? Или ты, как и наша вертихвостка Элизабет, спешишь укрыться за стенами Йорка? Но если Яков привел такую армию, то он и до Йорка дойдет, не сбавляя прыти.

Оданель так покраснел от ее слов, что оспины на его лице потемнели.

– Я отправил гонца на болота в надежде, что к нам примкнет Бастард со своими парнями.

– Зря, – сухо сказала леди Герон. – Если мы в глазах Якова почтенная семья, то Джонни он казнит не задумываясь. Думаешь, шотландцы забыли, что он убил знатного Керра? Ну ничего, у Джонни больше ума, чем у тебя, он не попадет в ловушку.

– Порой мне кажется, матушка, что Джон для вас дороже нас с Уильямом, – резко ответил Оданель.

С матерью он более не общался, но и уезжать не стал. Он занялся укреплением замка, принимал беженцев, выдавал им припасы, хотя сам же и говорил, что с таким количеством лишних ртов они вряд ли выдержат долгую осаду. После ссоры Оданель, казалось, избегал старую леди, но неожиданно сблизился с Мойрой. Именно она помогала ему рассчитывать припасы, заботилась о постое пришлых, отдавала распоряжения на кухне и вместе с ним молилась в замковой часовне.

– Знаете, милая племянница, вы прекрасная хозяйка, – однажды заметил ей Оданель. – И если все обойдется, матушка обязательно позаботится, чтобы однажды вы нашли себе достойного супруга.

Мойру эта мысль позабавила, но и смутила. Здесь, в Англии, все было иначе, не так, как в Шотландии, где она могла сама решать,с кем остаться. Выйти однажды замуж? Она подумала о Дэвиде. Невозможно… И от него по-прежнему нет вестей.

Однако вскоре пришло известие, что пал еще один английский замок – Уарк. А еще через пару дней сдался на милость победителя следующий – Итал, цитадель врагов Геронов. И хотя Героны враждовали с семьей из Итала, после некоторого злословия по этому поводу жители Форда начали молиться за владельцев Итала. Все же они были подданными одного государства, и всем было горько, что соотечественники стали добычей победителей.

Замок Итал был расположен всего в двух милях к северо-западу от Форда. Но отсветы пламени и густой дым, этих предвестников войны и разбоя, в Форде увидели в тот же вечер. А уже на рассвете следующего дня в окрестностях замка показались передовые отряды шотландцев. За ними двигалась основная армия Стюарта. Защитники Форда со стен наблюдали, как она, словно стальная змея, ползущая по дороге, неумолимо приближается к их замку, как в тусклом свете ветреного дня появляются все новые колонны пехотинцев, развеваются разноцветные вымпелы на флагах предводителей отрядов, едут увлекаемые сильными волами телеги, на которых покоятся огромные пушки. Вся эта стальная вооруженная масса окружила стены Форд-Касла, взяла в кольцо, отчего еще вчера казавшийся таким мощным и надежным укрытием замок вдруг стал походить на загнанного сворой волков оленя – великолепного, но полностью беспомощного.

Защитники, потрясенные происходящим, безмолвно наблюдали со стен за шотландцами. Они видели отряды рыцарей в пластинчатых доспехах, которых сопровождали оруженосцы, латники и слуги; видели длинные вереницы пехотинцев в стальных касках и с длинными пиками на плече – их было так много, что издали они казались зарослями высокого тростника. Следом шли оружейники, лучники, конюхи, были среди них и простые воины-ополченцы с топорами. Пестрой толпой шли отряды горцев, уже сейчас обремененные добычей и гнавшие перед собой скот. Но потом в какой-то момент к воротам замка подъехал герольд и, протрубив в рог, приказал сдаваться.

– Что будем делать, мужи? – обратилась леди Ависия к капитанам своего отряда и стоявшему неподалеку Оданелю.

Воины не отвечали, мрачные и подавленные. Тогда леди Ависия напомнила, что некогда большая армия так же окружила замок Нейуорт на скале, но он продержался до подхода подмоги.

– Но смеем ли мы нынче надеяться на помощь? – спросил Оданель.

Леди Ависия не нашлась, что ответить. Наконец один из капитанов угрюмо сказал, что помощь к ним не придет, надежды противостоять таким силам у них нет, поэтому единственным разумным решением будет попытка выторговать приемлемые условия сдачи.

Ничего не ответив, старая леди пошла прочь. Двигалась она медленно, словно богатое темное одеяние стало непосильной ношей для ее щуплой, поникшей фигуры.

– Вот так эти северяне без боя и дойдут до самого Йорка, а там и дальше проникнут, – глухо сказала она.

Леди Ависия не заметила, что ее внучка еще раньше ушла со стен и сейчас стояла в нише окна, бледная, дрожащая, в отчаянии заламывающая руки. Старая леди посмотрела на нее с осуждением. Еще недавно ей нравилось, как достойно держится дочь ее Элеоноры, как спокойно общается с людьми в Форде, быстро добившись их расположения и симпатии. Но сейчас, похоже, она была в истерике. Казалось, что молодая женщина вот-вот разразится рыданиями, а то и рухнет в обморок.

– Возьмите себя в руки, миледи, – сурово произнесла леди Ависия. – Быть трусами не к лицу Геронам! Или вы не дочь моей храброй Элен? В конце концов, вы можете сообщить завоевателям, что вы шотландка, и рассчитывать на их снисхождение.

Мойра как-то странно посмотрела на бабушку. Глаза ее казались огромными на побледневшем лице.

– Если король Яков увидит меня и узнает, мне уже не придется рассчитывать на его снисхождение. Ибо я… Я так подло и бездумно подшутила над ним, что это может стоить мне жизни!..

И, сдерживая слезы, она поведала опешившей бабушке, как, будучи под личиной монаха, пыталась напугать Якова Стюарта в пустом соборе, предрекая ему неудачу и беды, если тот выступит на Англию.

– Как по мне, так ты даже славно поступила, – неожиданно заметила леди Ависия. – Но ты сама говоришь, что в соборе было темно. Думаешь, он тебя узнает?

– Я страшусь этого.

Они оставались стоять у окна и видели, как со скрипом стал опускаться тяжелый мост надо рвом, как король Яков отъехал, предоставив своим парламентерам вести переговоры с вышедшими им навстречу капитанам и понуро сидевшему на лошади Оданелю в темном облачении священника. Чем закончатся эти переговоры, было и так ясно – замок сдадут. Но позже, когда Оданель вернулся, они узнали и другое: Яков решил устроить в стенах Форд-Касла свою штаб-квартиру и приказал выделить ему лучшие покои.

Мойра дрожала, когда леди Ависия вдруг сильно сжала ей руку:

– Послушай, девочка, Яков вряд ли узнает тебя, если мы скажем, что ты моя невестка Элизабет Герон. Что он там мог рассмотреть в полумраке собора? А ты сейчас выглядишь просто великолепно. Элизабет слывет в округе красавицей, вот ты и назовешься ее именем. Мои люди не выдадут тебя, им самим выгоднее, если Яков сочтет, что в замке есть госпожа, которая будет просить завоевателя о снисхождении к обитателям Форда. По крайней мере, им будет не так стыдно, что их настоящая хозяйка сбежала, бросив их на произвол судьбы. Надеюсь, что и сам Яков не захочет беспокоить женщину, чей муж по его милости вот уже несколько лет томится в застенках.

Леди Ависия объяснила все Оданелю, велев поддержать ее план и заявив, что она сама выйдет навстречу его величеству.

Так она и стояла на крыльце, когда во двор стали въезжать шотландцы, а все обитатели замка опустились на колени, моля о снисхождении.

Яков был великодушен и заверил, что если они будут ему покорны, то им ничего не грозит. Он же расположится в замке, чтобы провести тут совет и передохнуть перед дальнейшим выступлением. Затем он обратился к старой леди, спросив, где ее невестка. Он осведомлен о ней, так как ее супруг содержится в замке Фасткасл в Шотландии, как и осведомлен и о том, что леди Герон очаровательная дама. Она окажет им честь своим появлением?

– Моя невестка нынче хворает, и я бы просила не тревожить ее, – склонившись перед королем, ответила Ависия Герон. – Вам же будет предоставлено все необходимое, а мы сами потеснимся, чтобы вы и ваши спутники могли занять лучшие покои.

– Хорошо, миледи. Но я не настолько суров, чтобы заставить уступить нам опочивальню больной леди Герон. Думаю, мы и так сможем удобно устроиться в вашем замке.

Говоря это, он обошел большой зал, разглядывая охотничьи трофеи на стенах, затем устроился в хозяйском кресле на возвышении и с безмятежным видом вытянул ноги в стальных поножах. Через время, чувствуя себя в Форде в безопасности, Яков кликнул оруженосца, велев освободить себя от доспехов. Какое облегчение избавиться от тяжелого шлема, думал он, тряхнув своими длинными и густыми, как грива лошади, волосами, темно-рыжими, как и его тонкие брови и щетина на щеках. Яков потер подбородок и велел немедленно позвать своего брадобрея. Пусть он в походе, но обязан выглядеть как знатный человек, а не простой латник из тех, что нынче расположились лагерем вокруг замка и забивали свиней, чтобы к вечеру иметь жаркое.

Король и его приближенные тоже потребовали себе угощение, решив устроить небольшой пир. Они все были здесь – и незаконнорожденный сын Якова молодой епископ Александр Стюарт, и суровый старый Ангус Кошачий Колокольчик с двумя старшими сыновьями, и лорды Монтроз и Аргайл, а также владетель Хайленда граф Хантли и лорд Линдсей, худой, хмурый воин, державшийся несколько в стороне от остальных. По залу с веселой улыбкой расхаживал лорд Александр Хоум, еще недавно потерпевший поражение от отрядов Уилла Балмера, но сейчас уже оправившийся от перенесенного унижения и гордо возвещавший, что скоро и другие английские замки будут падать к ногам его величества, как спелые яблоки.

Король упомянул о предстоявшем совете, но пока ни он, ни его лорды не спешили говорить о делах. Они просто были рады сделать передышку впервые за несколько дней похода. И вечером, когда они сидели за пиршественным столом и поглощали припасы Форда, даже появление гонца, сообщившего, что с юга к ним направляется английская армия под командованием графа Суррея, не испортило Якову настроения.

– О, славный старина Суррей! – рассмеялся король. – Высокородный Томас Говард, само благородство до кончиков ногтей! Я хорошо его помню, ведь некогда именно он привез в Шотландию мою будущую супругу, принцессу Тюдор. И смею заверить вас, милорды, что как раз то, что именно Говарду пришлось встать во главе английских войск, указывает, насколько безысходно их положение. Ха! Суррею уже под семьдесят, и, помнится, порой он подремывал на нашем свадебном пиру, как нередко бывает со стариками. Представьте же его во главе армии! Да он не увидит ничего дальше ушей своей кобылы, а то и перепутает авангард с арьергардом.

Многие рассмеялись, но стоявший перед королевским столом посыльный все же решился заметить, что вместе с Сурреем на север едет и королева Катерина, которая взывает к местной знати, и та решительно присоединяется к войску вместе со своими отрядами.

– Старик и женщина! – воскликнул Яков. – Клянусь сладчайшим святым Нинианом, у нас будут грозные соперники, как я посмотрю!

Его сотрапезники разразились хохотом, однако граф Ангус заметил, что им стоит серьезнее отнестись к сообщению гонца. Ибо теперь перед ними будет не беззащитное королевство, замки которого будут сдаваться без боя. Теперь им стоит продумать свою тактику и быть готовыми к сражению.

– Вы пытаетесь напугать нас, Кошачий Колокольчик? – все так же улыбаясь, спросил Яков.

Однако Ангус не сводил глаз с короля и продолжал настаивать:

– Мы не можем быть столь беспечными, ваше величество, когда англичане стали собирать ополчение. Учтите, по их закону каждый житель страны имеет право носить при себе оружие, и уж поверьте Дугласу, который не единожды ходил сюда походом, они умеют им пользоваться. Так что немало шотландских парней окропят кровью эту землю, исполняя желание французов и их королевы, за которую вы готовы сражаться подобно рыцарю из баллады.

– Истинный рыцарь и должен сражаться ради дамы, – все еще улыбался Яков, хотя глаза его потемнели от гнева. Ох уж эти Дугласы! Они всегда уверены, что имеют право диктовать свою волю королям Шотландии. И Яков сказал: – Что вы предлагаете, Ангус? Оставить все наши трофеи и вернуться в Шотландию, едва услышав, что нам собираются противостоять?

– Зачем же оставлять трофеи? – пожал плечами Кошачий Колокольчик. – Но вы не должны забывать, что наши воины, получив трофеи, уже и сами начали дезертировать. И пока это не происходит в массовом порядке, нам лучше вернуться. Ведь мы захватили часть территории, мы славно поживились и можем считать завоеванные замки своими. Вот я и предлагаю остановиться на этом.

– При такой-то армии, при таком воодушевлении, какое ныне владеет шотландцами, – и прекратить поход? – произнес Яков и так сжал бокал в руке, что его пальцы побелели.

– Да, наш долг перед союзниками французами выполнен. Мы начали войну. Но теперь лучше ее прекратить.

Стюарт уже изрядно выпил, в голове шумела кровь, и рассудительные слова Ангуса лишь раздражали его. Поэтому, проигнорировав советы старого графа, он обратился к сидевшим за столом лордам:

– Вы слышали, господа? Решительный Ангус утратил боевой пыл. Сдается мне, он просто старик, которому тяжело в походе, и потому он только и думает, как бы вернуться назад, к своему обложенному подушками креслу у камина.

Раздались смешки, но не очень громкие, ведь многие уважали решительного Ангуса, который никогда не боялся говорить королям правду в глаза.

Но тут внимание собравшихся было отвлечено шумом на галерее. Кто-то отчаянно кричал:

– Держи лазутчика! Враг прокрался в замок! Он хотел убить нашего короля!

Яков живо обернулся и первое, что сделал, это выхватил кинжал и сам кинулся на лестницу, которая вела на окружавшую зал деревянную галерею, где толпились какие-то люди. Там он увидел, как его стражники заламывают руки растрепанному светловолосому человеку в грубой куртке. Если бы король или кто-либо из его окружения знал Бастарда в лицо, того тут же зарезали бы, но они ранее никогда не видели объявленного вне закона Герона. Прибежавший на шум Яков велел принести свечи, чтобы они могли рассмотреть, кого схватили, и понять, из-за чего такой шум.

Но в этот момент в конце галереи появилась дама, которая воскликнула, что все это недоразумение и люди короля попросту схватили ее слугу, принесшего ей в покой подогретой воды.

– А почему тогда он не прошел через зал, а крался к окну, словно вор?

– Да я просто опасался помешать вельможам, – вырываясь из удерживавших его рук, сказал Бастард и при этом так тряхнул головой, что длинные светлые волосы упали ему на лицо.

Но короля он уже не интересовал. Яков во все глаза смотрел на стоявшую перед ним красавицу. Силы небесные, как хороша! Какая нежная кожа и гордый разлет бровей! Какая осанка и роскошное одеяние! Он понял, что перед ним та самая Элизабет Герон, которая не вышла к нему, сославшись на нездоровье. Или потому, что не желала встречаться с тем, кто держит в заточении ее супруга. Во всяком случае, судя по ее виду и пышным юбкам, она вряд ли лежала в постели, а значит, вовсе не хворала. Король имел повод, чтобы рассердиться на нее за ложь, но он был галантным рыцарем, поэтому шагнул к ней и взял за руку.

– Рад наконец увидеть вас, драгоценная леди Элизабет, – обаятельно улыбнулся он. – Мне сказали, что вам нездоровится.

– Да, мне нездоровилось, и я велела Джону принести мне горячей воды. Пусть его отпустят. Мой слуга никакой не шпион.

Она лгала, так как проникнувший в ее покой Бастард как раз и был шпионом. Он прокрался в замок, который хорошо знал, и затесался среди челяди, что не составило ему труда, поскольку вышитые на его куртке дубовые листья были эмблемой Геронов. Бастард рассчитывал повидаться с леди Ависией и сообщить о своих планах, но в верхнем башенном покое ныне жила Мойра. Когда же он хотел выйти, его схватили охранники шотландского короля. И если среди них найдется хоть кто-то, кому знаком объявленный вне закона Бастард…

Мойра постаралась отвлечь внимание от Джона.

– Я ваша пленница, государь, – склонилась она перед Стюартом. – Но я слышала, что люди в окружении короля достаточно учтивы, чтобы не причинять зло тем, кто сдался на их милость. И я бы очень хотела, чтобы ни я, ни мои люди не пострадали, дабы позже мы могли правдиво поведать о великодушии Якова Стюарта.

При этом Мойра чуть лукаво улыбнулась, бросив на короля быстрый взгляд из-под длинных ресниц.

Мойра знала силу своего очарования и сейчас вовсю пользовалась ею. И Яков заулыбался. Махнув рукой, он приказал охране отпустить растрепанного светловолосого слугу, облаченного в куртку Геронов. Бастард тут же шмыгнул прочь, тенью проскочил мимо собравшихся в зале вельмож, стараясь держаться подальше от света. Но, уже выходя из зала, он быстро оглянулся. Король все еще стоял в галерее над залом, удерживая Мойру за руку, и что-то говорил ей, а она премило улыбалась ему.

На самом деле Мойре было очень страшно. Но она успокаивала себя тем, что в тот злополучный миг король видел ее в полутьме, коротко постриженной, а сейчас ее волосы покрывал расшитый жемчугом койф, а сверху – натянутая на каркас блестящая ткань гейбла. К тому же неровное освещение факелов, полутьма… И все же ей стоило усилия не вздрогнуть, когда король спросил:

– Мы не встречались с вами ранее? Ваше лицо кажется мне знакомым.

– Нет, государь. По крайней мере, я не была представлена вашему величеству.

Она сказала это почти спокойно, но потом все поплыло вокруг, и в какой-то миг она пошатнулась и, обессилев, опустилась на ларь у стены. Дыхание ее срывалось. А тут еще этот тесный корсаж, сдавливавший тело, не дающий согнуться и расслабиться.

Яков, увидев, что даме плохо, отогнал столпившихся стражей, присел рядом с Мойрой, все еще не выпуская ее руки из своих. Ручка дамы дрожала в его ладонях, Яков это чувствовал, но молчал, не в силах отвести взор от полушарий ее груди, вздымавшихся при дыхании. Такой широкий квадратный вырез и эти светлые груди в нем, как спелые плоды… И эта соблазнительная ложбинка между ними.

Голос Якова чуть срывался, когда он обратился к Элизабет Герон:

– О, не стоит так бояться меня, прекрасная дама. Да, я завоеватель, но я и рыцарь. И пока я рядом, с вами не случится ничего дурного. Клянусь в том венцом Шотландии!

А тут еще кто-то из окружения короля добавил, что, когда леди Элизабет Герон приезжала в Эдинбург просить о помиловании супруга, Яков отказался принять ее.

Мойра искоса посмотрела на говорившего. Седой бородатый вельможа гордого вида лишь мельком взглянул на нее и стал спускаться в зал.

– Наш граф Ангус, прозываемый Кошачьи Колокольчиком, все помнит, несмотря на годы, – заметил король. – Но учтивости у него не больше, чем у диких горцев Хайленда. Я же просто счастлив, что наше общество суровых воинов украсит присутствие такой изысканной леди. Вы ведь не откажетесь присоединиться к нам?

Опираясь на его руку и поддерживая пышные юбки, Мойра спустилась с королем к столу. Она старалась не смотреть на расступавшихся перед ней лордов, все еще гадая, мог ли узнать в ней самозванку граф Ангус или нет. И невольно закусила губу, проходя мимо правителя Хайленда графа Хантли. Вот он мог бы узнать ее, если бы вспомнил, как несколько лет назад она приезжала к его двору вместе с Гектором Роем. Но Хантли только скользнул по ней взглядом и любезно склонил голову, когда она с королем прошествовала мимо него. Мойра заставила себя успокоиться. Все же после их встречи прошло несколько лет, и тогда она прибыла к его двору в замке Инверлохи в берете горцев на распущенных волосах, в клетчатом пледе через плечо, и Хантли говорил вождю Маккензи, что тот подобрал себе в горах очаровательную дикарку. Поэтому он вряд ли решит, что эта английская леди в модном у южан гейбле и та любовница Гектора Роя – одно и то же лицо. Было бы хуже, если бы в окружении монарха оказался сам Гектор Маккензи. Но, как она вскоре поняла, к вождям горцев Яков относился несколько пренебрежительно.

Это случилось, когда Мойра расслышала доносившийся откуда-то извне звук волынок. Она невольно замерла, повернув голову в сторону открытого окна.

– Это играют в лагере, – сказал Яков. – Наши храбрецы с Нагорья отдыхают после утомительного похода. Хотя, учитывая, сколько добра эти парни тащат на себе, захватывая все, что им приглянется, они скорее устали от ноши, чем от стычек с вашими соотечественниками, миледи.

– Я слышала, что горцы – разбойники, каких следует опасаться, – заметила Мойра, принимая у короля собственноручно налитый им бокал.

– Я ведь сказал, что со мной вам никого не стоит бояться, прекрасная дама. И хотя в моем войске есть голоногие парни из Хайленда, они не составляют большинство в нашей армии.

– Ваша армия очень велика.

– Это так, клянусь святым Нинианом! Никогда еще Шотландия не вступала в пределы соседнего государства с такими силами. И мы будем идти, покоряя каждый замок, но проявим милость к любому, кто сдастся и признает мою власть. Вы лично готовы признать меня своим королем, леди Элизабет?

– Разве у меня есть выбор, ваше величество?

Яков засмеялся.

– Нет! Видит Бог, нет.

– Я ваша пленница, – склонила голову Мойра.

Король смотрел на ее длинные ресницы, точеный носик, длинную шейку, такую гибкую и манящую. «Наверное, сладко целовать такую кожу», – подумал он.

– Ах, миледи, хотел бы я, чтобы наша встреча произошла при более благоприятных обстоятельствах. В славном городе Эдинбурге, к примеру, если бы кто-то из моих людей был достаточно умен, чтобы сообщить, что Элизабет Герон стоит того, чтобы даже венценосец забыл ради нее свои дела.

– К чему эти куртуазные речи, государь? – произнесла Мойра, отстраняясь от склонившегося к ней монарха. Она не была наивна и угадала явное вожделение в его глазах. – Или вы думаете, что ваша слава сердцееда заставит меня позабыть, что я супруга достойного человека, пусть и принявшего на себя наказание за преступление, в котором он не повинен?

– Зато повинен его брат-бастард! – жестко произнес король. – И пока Бастард Герон не будет пойман, я не отменю своего решения.

Он сказал это резко, но уже через миг улыбался.

– Вы упомянули мою славу сердцееда. Неужели это все, что известно английским женщинам о Якове Стюарте по эту сторону границы?

– Женщин всегда волнует слава мужчины, перед которым они не могут устоять.

– А вы могли бы передо мной не устоять? Я нравлюсь вам?

Мойра с легкой улыбкой взглянула на Якова. У него были резкие, но не лишенные приятности черты, его губы были мягкими и сочными, а карие глаза озорно блестели.

– Вы очень привлекательны, государь. Но я верная жена, и моя честь порукой тому, что я не отвечу на призыв ваших глаз.

Она говорила это достаточно твердо, но ее глаза улыбались. «И что мне теперь делать? – ломала она голову. – Переспать со Стюартом? Что тогда подумает обо мне Дэвид Майсгрейв? Поймет ли он, что я была не вольна поступать так, как хочу, или же… О, тогда он просто отречется от меня. А этого я страшусь больше всего на свете!»

Мойра умела кружить головы мужчинам, но на свете был только один, кого она любила. А для влюбленной женщины нет ничего важнее, как оставаться незапятнанной в глазах любимого. И неожиданно для себя Мойра расплакалась.

Этим она удивила Якова. Ведь он был почти уверен, что эта женщина милостиво приняла его ухаживания. И он стал говорить ей, что никогда не обижал тех, кто доверился ему. И никогда не прекращал покровительствовать любившим его женщинам и их детям. Видит ли леди Элизабет того красивого юношу в конце стола? На нем блестящая кольчуга и лилового бархата пелерина епископа. Это его сын Александр Стюарт, его первенец от Мэри Бойд, родственницы Дугласов. Яков сделал все, чтобы его мальчик занял высокое положение, а его мать нынче замужем за одним из самых именитых лордов королевства. А еще Яков любил прекрасную Маргарет Драммонд, причем любил настолько сильно, что собирался обвенчаться с ней, несмотря на то что знать настаивала на его браке с иноземной принцессой. Но Маргарет умерла, мир ее праху.

Рассказывая, Яков пил вино, его язык стал заплетаться, на глаза навернулись слезы. Он упомянул и Дженет Кеннеди, и рыжеволосую красавицу Изабеллу Бьюкен.

– А какие у вас волосы, прекрасная леди Элизабет? – неожиданно спросил он, ласково коснувшись чела Мойры. – Готов поспорить, что вы блондинка, учитывая ваши прекрасные светлые глаза. Ох, я не могу отделаться от ощущения, что мне уже доводилось их видеть… наверное, в моих мечтах или снах…

– Милорд, мои волосы может видеть только мой супруг, – сурово ответила Мойра, делая попытку уйти.

Но король удержал ее. Стал говорить, что ей не следует думать о нем дурно, ибо с тех пор, как он обвенчался с Маргаритой Тюдор, он не изменял своей законной супруге. Это могут подтвердить все собравшиеся – и, подняв бокал, Яков велел своим сподвижникам выпить за королеву Шотландии.

Мойра не знала, как покинуть это застолье, за которым она была единственной женщиной, и ей тяжело было видеть насмешливые взгляды наблюдавших за ней и королем мужчин.

И тут граф Ангус Кошачий Колокольчик поднялся. Лицо его было хмурым.

– Как я понял, сегодня не может быть и речи об обсуждении дальнейшей военной кампании. – И обратился к собравшимся: – Когда Стюарт видит пригожую леди, он забывает обо всем. Даже об обещании вашей королеве, напыщенный сеньор Ла Мотт, – добавил он, бросив недобрый взгляд в сторону одного из французских командиров в войске Якова.

– Как вы смеете называть меня напыщенным! – резко поднялся с места француз. – Уж у кого напыщенности, как воды в реках этого края, так это у вас, Кошачий Звон!

В гневе он перешел на французский и, видимо, сказал что-то обидное для старого Ангуса, раз тот вдруг запустил в гостя бокалом с вином. Это было оскорбление, гости вскочили, схватившись за оружие, король закричал, приказывая им угомониться. Мойра поспешила выскользнуть из-за стола, но, когда уже взбегала по лестнице, ее обхватили сильные руки Якова. Теперь он смеялся.

– Не убегайте, моя пугливая дикая лань. Они скоро угомонятся. Просто немного вина, какое так разжигает пыл мужчин. Мой же пыл разгорелся, едва я увидел вас. О, не вырывайтесь! И если не хотите вернуться к столу… Видите, мои лорды уже успокаиваются. Но давайте оставим их. Где ваша комната? – Яков пошатнулся так сильно, что Мойре пришлось его поддержать.

– Я не собираюсь в свои покои, – твердила она, увлекая короля в другой конец галереи. – Я хочу выйти на воздух, подняться на стены.

– Прекрасная идея. Я тоже хотел вдохнуть этого туманного воздуха в покоренном мной Нортумберленде!

Они вышли на укрепленную мощными зубцами парапета куртину стены. От порыва ветра заполоскалось ниспадающее с гейбла покрывало Мойры, взметнулись длинные волосы Якова. Вечерняя прохлада немного освежила голову короля. Отпустив женщину, он смотрел со стены Форд-Касла на обширный лагерь, раскинувшийся на холме перед замком, на огни костров, на подрагивавшие под ветром пологи палаток предводителей отрядов.

При отдаленных отсветах огней хорошо было видно лицо Стюарта с застывшим на нем гордым выражением. Он уже видел себя победителем этой страны. И единственное, что позволило бы ему чувствовать себя полностью удовлетворенным, – это возможность присовокупить к военным победам еще и любовь красивой женщины, стоявшей рядом.

– Вы ведь хотите, чтобы я освободил вашего супруга? – неожиданно произнес он, поворачиваясь. – Это зависит только от вас, милая.

– Вы ставите такую цену вашему великодушию? – гордо выпрямилась Мойра. Она понятия не имела, как бы повела себя на ее месте настоящая жена пленного Уильяма Герона, но не сомневалась, что самому Уильяму было бы мало чести, если бы он узнал, как получил свободу. Поэтому Мойра сказала: – Вы упоминали женщин, какие возвысились, став вашими усладами в минуту страсти. Но я венчанная жена Уилла Герона, главы рода из Форд-Касла, а вы женаты на английской принцессе. И то, что вы предлагаете мне, является одним из смертных грехов. Хотите ли вы, чтобы ваши воины знали, что вы начали военную кампанию с прелюбодеяния?

– Ну, моим воинам все равно, – хохотнул Яков. – Большинство из них даже поймут меня. О, моя прекрасная Элизабет! – Он пылко обнял ее, но не стал удерживать, когда Мойра вырвалась и поднялась на несколько ступеней по ведущей на смотровую площадку лестнице.

– Да, женщины становятся трофеем во время военной кампании, – склонила она голову. – И вы вольны взять меня силой. Но тогда вы получите только мое тело. Но разве вам не хочется узнать, какова я в любви? – Теперь она улыбалась, очаровательно поводя плечами. – Вы ведь говорили, что не обижаете своих женщин, а я не отдаюсь мужчинам, если не пожелаю этого сама!

Яков бурно дышал, глядя на нее.

– Я не обижу вас, моя красавица. Да, я не изменял супруге с момента нашего с ней брака. Но от вас я потерял голову. Я хочу вас.

– Тогда дело за малым, – сказала Мойра, отступая. – Надо, чтобы и я возжелала вас.

И, подхватив юбки, она поднялась на башню, откуда за ними наблюдали стражники в стальных касках. Пробежав мимо них, Мойра быстро спустилась по винтовой лестнице в свои покои. И на всякий случай закрылась на тяжелый засов.

Король лишь развел руками и даже подмигнул смотревшим на него с башни стражникам. Он не сомневался, что добьется своего.

Еще один человек наблюдал за свиданием Якова Стюарта и Мойры из лагеря, таясь за палатками и не приближаясь к покачивающимся от ветра шатрам. Бастард Джон Герон крался сквозь расположение шотландцев, уже накинув на себя плащ с голубым крестом Святого Эндрю, чтобы среди такого скопления шотландцев сойти за своего. И хотя ему не удалось переговорить со своей мачехой леди Ависией и сообщить, что он направляется в армию Суррея, Бастард узнал достаточно, прежде чем доложить об этом командующему армии англичан.

Глава 10. Англичане

Дэвиду Майсгрейву нравилось находиться в войсках. Столпотворение военных под Ньюкаслом, лагерь, раскинувшийся вдоль старых городских стен, лязг оружия на учениях, грохот походных кузниц, грубая солдатская речь – все это было ему по душе. Даже несмотря на то, что дисциплина в лагере была не самая достойная и что в армию влились люди из самых разных графств королевства, с разными обычаями, диалектами, традициями и вооружением. Их созывали по всей Англии после того, как король Генрих получил послание от Якова и отдал приказ выступать. Живейшее участие в сборе армии приняла королева Катерина Арагонская. Вместе со старым графом Сурреем она выехала из Лондона на север, причем с ними было тогда не более пятисот воинов. Но по пути в каждом городе, каждом замке или селении ее величество обращалась к англичанам с пылкой речью, призывая выступить на защиту королевства. Катерина умела говорить с людьми, она зажигала сердца, ею восхищались, за ней охотно шли. Собрать в столь малые сроки армию помогло и то, что в Англии каждый мужчина обязан был иметь оружие и владеть им. Иноземцев это обычно удивляло: если короли иных государств ограничивали наличие оружия у простых подданных, то английские монархи, наоборот, требовали, чтобы они имели его и могли с ним управляться. С одной стороны, это объяснялось присущей Тюдорам бережливостью, так как содержание постоянной армии обходилось слишком дорого, с другой – тем, что еще исстари древний указ повелевал каждому здоровому мужчине встать в строй по первому требованию, то есть вступить в ряды народного ополчения.

Когда Дэвид прибыл в Ньюкасл с письмом от Хранителя границы, там уже собрались значительные силы, половину из которых составляли жители приграничных районов. Майсгрейва проводили к командующему, и только там он с неким удивлением узнал о содержании послания Дакра. Оказывается, так нелюбезно принявший его вначале лорд Дакр после победы над Хоумом поменял свое мнение о Майсгрейве и описал его Суррею как опытного и толкового воина, который к тому же как никто знает расстановку сил в армии шотландского короля и советам которого вполне можно доверять.

В первый миг Дэвид и слова не мог вымолвить. А еще почувствовал огромную признательность к Дакру, который, несмотря на свое противостояние с Перси, оценил Дэвида и дал ему столь отменную характеристику. И теперь до прибытия самого Томаса Дакра в армию Майсгрейв будет руководить отрядами северян, а также станет советником престарелого Томаса Говарда, графа Суррея.

– Видимо, гордец Дакр изрядно уважает вас, сэр Дэвид, – негромким скрипучим голосом отметил Суррей.

Майсгрейв поклонился. Пронзительный взгляд из-под тяжелых век заставил Дэвида дать пояснения:

– Думаю, причина доверия лорда Хранителя границы кроется в том, что среди пришедших к вам отрядов северян немало нортумберлендцев, которым желательно поступить под командование известного в их крае человека. А я все же близок к дому Перси. Что же касается отрядов с запада Пограничья, то они признали меня после того, как я участвовал с ними в схватке с Александром Хоумом, окончившейся к нашей славе и разочарованию шотландцев.

Суррей только поджал свои бескровные губы и медленно кивнул. Графу не очень-то нравились эти прибывшие из дикого Пограничья недисциплинированные всадники, облаченные кто во что, вооруженные чем попало – от отборных трофейных мечей доброй ковки до обычных дубинок, утыканных гвоздями. Да, Север – это Север, власть Тюдоров здесь кажется эфемерной, а за своим человеком эти дикари пойдут с охотой.

– Ладно, до появления самого Томаса Дакра отряды – ваши. Мне нужен тут человек, который сможет управлять этими смутьянами.

К тому моменту, когда Дэвид прибыл в Ньюкасл, в английской армии насчитывалось немногим более десяти тысяч воинов, что было куда меньше, чем в армии Якова Стюарта. К тому же спешка, с какой собирались на войну англичане, не позволила фуражирам добыть достаточно провианта, и на севере воины Суррея кормились тем, что подвернется, по сути, грабили округу. В самом Ньюкасле уже наблюдалось недовольство, отцы города требовали, чтобы командующий либо вел армию дальше, либо урезонил своих вояк. Старый граф ничего им не отвечал. Он выжидал, когда в устье реки Тайн сможет войти английский флот, которым командовал его старший сын Томас Говард, адмирал флота. Томас пообещал привести в армию более пяти тысяч опытных военных моряков, а также доставить корабельные пушки. Но осень началась проливными дождями, все время дул сильный северный ветер, море штормило, и флот никак не мог пристать.

Несмотря на некоторое напряжение, ощущавшееся в войске, Дэвиду было хорошо среди своих. Не быть шпионом, не таиться, как лазутчику, и, кроме того, оказаться не просто одним из рядовых латников, а получить под командование значительные силы – это было весьма приятно. Как и льстило, что старый Суррей выделял его и часто звал на совет.

Старому графу Суррею было уже под семьдесят. Лицо его избороздили глубокие морщины, движения казались замедленными, он часто подремывал, но когда сбрасывал с себя сонливость и строил планы, чувствовалось, насколько это опытный и решительный человек. Он ничего не упускал, интересовался даже мелочами, вызнавая, хороши ли шотландские лучники, сколько лошадей в шотландской коннице, что собой представляют пушки короля Якова. Донесение о мощных шотландских орудиях заставило Суррея нахмурить брови. Зато весть, что, потратившись на артиллерию, Яков Стюарт не смог как следует экипировать свою пехоту, вызвала у старого графа улыбку, так как пехота составляла основу армии шотландского короля.

– Свою пехоту Стюарт вооружил длинными швейцарскими пиками, – задумчиво потирал седую щетину на подбородке старый граф. – Я слышал, что его воинов обучали опытные французы.

– Да, Ла Мотт и д’Асси специально для этого прибыли в Эдинбург. Однако… Видите ли, милорд, у инструкторов из-за моря было не так много времени, чтобы как следует обучить шотландцев управлять длинными пиками. Да и местность, по которой они должны будут пройти, не настолько ровная, чтобы можно было использовать строй пикинеров. И если бы мы преградили им путь вот тут, возле Вулера…

Они склонились над картой, и Дэвид старательно обрисовал ситуацию, подчеркивая преимущества, какие могли бы сыграть на руку англичанам.

Суррей слушал его, вглядываясь в карту, но тут прорвавшийся сквозь деревянные ставни старого ньюкаслского замка сквозняк загасил несколько свечей, и старик приказал добавить света. При этом он прикрикнул на сидевшего в углу красивого рыцаря – своего младшего сына Эдмунда, который с невозмутимым видом подпиливал ногти.

– Тебе совсем не интересен наш план кампании, Эдмунд?

Его сын прервал свое занятие, встал с кресла и потянулся. Ноги Эдмунда были в стальных поножах, но панцирь он не надел, ограничившись красивой курткой с гербом Говардов – серебряными крестами на красно-белом фоне.

– Милорд отец, вы ведь прекрасно знаете, что я не полководец, а солдат, – ответил он, при этом почти кокетливо поправляя завитые каштановые локоны. – Но, клянусь гербом предков, когда придет время сражаться, я проявлю себя как должно. А до этого… Давайте я лучше прикажу принести дров в камин, а то от сырости даже капли по стенам текут. Бррр… Эти северяне вообще не имеют никакого понятия о комфорте.

Действительно, старый замок Ньюкасла мог показаться привыкшим к роскоши южанам грубым и неуютным, но именно тут расположилась со своими немногочисленными дамами следовавшая с войсками Катерина Арагонская. И ее внезапное появление в башне совета избавило Эдмунда от выволочки, которую готов был устроить сыну старый Суррей. Теперь же все склонились при появлении ее величества, а она прошла между ними, словно только покинула свои великолепные покои в Ричмонде, – величественная и нарядная, шуршащая пышными юбками роскошного платья, несшая голову в сверкающем самоцветами островерхом гейбле с истинно королевским достоинством. Казалось, ее не беспокоило отсутствие комфорта в старом замке Ньюкасла – так естественно она вела себя в этих сырых стенах, держа на руках маленькую обезьянку в блестящем ошейнике.

Дэвид отметил, что за последнее время Катерина Арагонская несколько пополнела, поговаривали даже, что она в положении. Но если походная жизнь и была для нее трудна, она никогда не жаловалась и всегда была в курсе происходящего. Вот и сейчас она сообщила собравшимся, что прибыл почтовый голубь с известием о падении мощной крепости Норхем и взятии после обстрела цитадели Уарк. Это означало, что шотландцы уже в пределах Англии, движутся по землям графства Нортумберленд и уже должны приблизиться к замку Итал.

Она сказала все это спокойно, хотя и была бледна. Спросив, что намерен предпринять командующий Суррей в подобной ситуации, королева чуть кивнула, услышав, что он не может идти на выручку осажденным крепостям ввиду того, что пока англичане значительно уступают неприятелю в силе. Им придется ждать, когда лорд Дакр приведет свежие силы, собранные в Камберленде, или же когда небеса смилуются, шторм пойдет на убыль и суда его сына адмирала смогут пристать к берегу.

– Все это верно, милорд, – заметила Катерина, – но человек только предполагает, а располагает всем Господь. У нас есть выданное нам в Дареме знамя святого Кутберта^[610], которое считается верным залогом успеха и которое освятило удачей англичан в нескольких предыдущих победах над шотландцами! С этой святыней, надеясь на Божью помощь, мы могли бы попробовать…

– Мы не будем ничего пробовать, госпожа моя! – несколько резко ответил Суррей. – Нам не нужно проявлять чудеса доблести – нам нужно быть готовыми к сражению с неприятелем, когда положение несколько изменится. – И уже мягче добавил: – Столь мудрая женщина, как ваше величество, должна понимать это.

Королева сделала вид, что не заметила желчности в голосе командующего, смиренно склонила голову, сказав, что пойдет молиться, дабы непогода пошла на убыль и в ряды английского воинства влились свежие силы.

Услышали небеса молитву королевы Англии или же обстоятельства сыграли свою роль, но, несмотря на усилившийся к вечеру дождь, к стенам Ньюкасла прибыли несколько тысяч воинов из Западной Англии под предводительством лорда Эдварда Стэнли.

– Лучшие стрелки из Чешира и Шропшира! – гордо заявил Стэнли, указывая на месившую грязь колонну пехотинцев в стальных касках.

Суррей был рад воинам, а вот с самим Стэнли переговорил кратко и сухо. Сказал, что не знает, где расположить его стрелков, так что о постое пусть позаботится рыцарь Дэвид Майсгрейв.

– Майсгрейв? – переспросил Стэнли, озираясь из-под поднятого забрала. – Это тот, который из Гнезда Орла, что в Мидл-Марчез? О, я давно хотел познакомиться с ним.

Дэвид был несколько озадачен этим заявлением, как и тем, что Стэнли любезно пригласил его на ужин в местный трактир, когда он закончил с расквартированием воинов с Запада. И хотя из-за скопления людей цены в городе выросли, Стэнли не стал мелочиться и выложил на стол несколько полновесных серебряных пенни. За что и получил яичницу с беконом и большой кувшин темного пенного эля.

Дэвиду этот моложавый сорокалетний лорд понравился. Обаятельное породистое лицо, нос с горбинкой, зеленоватые миндалевидные глаза. Эдвард Стэнли выглядел заметно моложе своих лет, несмотря на раннюю седину, которой отличались многие представители этого рода. Сейчас коротко подрезанные волосы сэра Эдварда почти стояли ежиком над широким, пересеченным легким шрамом лбом, а смеялся он весело, как мальчишка. Похоже, не очень любезная встреча, какую оказал ему командующий армией, не слишком расстроила его.

– Старина Томас Говард не жалует членов клана Стэнли, – сказал он Дэвиду, когда они сидели в углу переполненной таверны. – Но я не в обиде на старика. Ведь в душе он все еще йоркист, а мы, Стэнли, поддержали в битве при Босуорте претендента на трон Гарри Тюдора.

– На Севере многие чтут память последнего из Йорков, – заметил Дэвид. – И вам, милорд, не стоит громко высказываться против него.

Стэнли склонился ближе к собеседнику. Его зеленые глаза лукаво сверкнули.

– А вы, сэр Дэвид? Я слышал, что Майсгрейвы тоже были в большой чести при Йорках.

Дэвид медленно отхлебнул эль, столь густой и пенистый, что его можно было едва ли не жевать. Славный напиток варили в Ньюкасле!

– Скажу так, – начал он. – Майсгрейвы имели баронский титул при Эдуарде IV. Но от короля Ричарда не видели ничего хорошего. Так бывает. И если я кому-то служу, то только Англии.

– Англии, но не Тюдорам?

– Если Тюдоры сейчас во главе Англии, то я служу им.

Застывшее на миг лицо Стэнли расплылось в улыбке. Он отсалютовал кружкой.

– За Тюдоров!

– За Тюдоров, – согласился Майсгрейв.

Он понимал, почему Стэнли так верны новой династии. Отец этого улыбчивого седовласого лорда немало рисковал, когда перешел на сторону Генри Тюдора в решающем сражении при Босуорте. Он был влиятельнейшей фигурой при короле Ричарде III, но его уговорила перейти на другую сторону его жена Маргарита Бофорт. Ведь претендент Тюдор был ее сыном и предъявлял свои права на престол как последний из выживших по мужской линии представитель рода некогда побежденных Йорками Ланкастеров. И вот во время сражения при Босуорте Стэнли внезапно взял сторону Генриха Тюдора, что сыграло решающую роль и послужило причиной поражения Ричарда Йорка и победы Тюдора. С тех пор все Стэнли пользовались особой милостью новой династии. А вот у тех, кто в былые времена был верен Йоркам, к возвысившимся Стэнли имелись претензии. Но обычно это были старики вроде Суррея, в то время как молодежи уже не было дела до старой вражды времен войны Алой и Белой роз. Ведь в жилах нынешнего английского монарха текла кровь и Тюдоров, и Йорков, в его гербе белая и алая роза объединились, так зачем вспоминать прошлое? К тому же собравшихся особенно воодушевляло то, что с войском на север прибыла супруга Тюдора, Катерина Арагонская.

Дэвид услышал, как кто-то в дымном зале тавернывоскликнул:

– За здоровье славной воительницы Катерины! За нашу королеву!..

И все взорвались громкими криками: «Ура!», «Слава королеве!» и, конечно же, «Покажем этим шотландцам!».

Лорд Стэнли и Майсгрейв тоже опорожнили свои кружки. Дэвид подумал, что с него на сегодня хватит, и так в голове уже гудит. Но Стэнли спросил:

– Говорят, Суррей принял вас более чем приветливо. Старый йоркист рад помощи сына другого верного йоркиста?

Зеленые глаза Стэнли были чуть прищурены, когда он смотрел на Майсгрейва при свете чадящей на столешнице плошки. Дэвид лишь пожал плечами. Пусть Стэнли думает, что пожелает. Но тот опять стал говорить, что не только понимает Суррея, но и уверен, что он не подведет.

– Это отца нашего старины Суррея казнили сразу после битвы при Босуорте, а его самого просто отправили в Тауэр. Говорят, что на Генри Тюдора, только что взошедшего на трон, произвели впечатление его слова: «Я служил и сражался за короля Англии. Для Говардов защищать венценосца – дело чести. И я не вижу своей вины в том, что стоял за короля до конца», – продекламировал Стэнли, подражая неспешному говору Суррея. – Ну а после того, как во время очередного мятежа против Тюдоров Томас Говард отказался бежать из Тауэра, чтобы примкнуть к восставшим, вера в него у короля только укрепилась. И хотя Говарда лишили герцогского титула, зато ему оставили графский – Суррей, принадлежавший его супруге. Ну и вы, сэр Дэвид, вероятно, знаете, что с тех пор наш командующий всегда был в милости при дворе, выполнял различные дипломатические поручения, в том числе несколько лет назад провожал в Шотландию невесту Якова IV Маргариту Тюдор.

Стэнли говорил немного развязно, как выпивший человек, но глаза его оставались серьезными. И он накрыл ладонью свою кружку, когда Дэвид намеревался ее наполнить.

– С меня довольно. Я пьян, как свинья Давида, – покачал он головой. – Но тем не менее я не забыл, что во время вояжа посольства в Шотландию старина Суррей понравился Якову Стюарту. И кое-кто поговаривает, что, если Стюарт обратится к нему и предложит службу, старик, возможно, и прислушается к речам шотландца. Но ведь мы с вами в это не верим, Майсгрейв?

В зале опять поднялся шум. Пользующиеся вынужденным бездельем солдаты напивались, не сдерживая себя. Их страшили слухи об огромной армии, пришедшей из-за Твида, и этот страх было так приятно залить элем или местными настойками.

Дэвид не обращал внимания на стоявший гвалт. Он склонился к собеседнику и сказал:

– Давайте расставим все по местам, милорд. Суррею нужно выслужиться, чтобы упрочить свое положение при Тюдорах. Я же нужен ему как человек, хорошо знающий силы Стюарта, не более того. А вот то, что вы проявляете к моей персоне такой интерес, несколько озадачивает. Думаете, я в душе йоркист и предам англичан? О, не перебивайте, ради всех святых! – поднял он руку. – Вы долго говорили, я слушал. И теперь я скажу, что не испытываю симпатии к старой династии, а к Ричарду III и подавно. Есть у меня на то причины.

– Я даже в курсе, что это за причины, – произнес Стэнли. – Ведь я был со своим отцом до самой его смерти, и он мне многое рассказал о вас. Вернее, о вашей матери.

Дэвид побледнел.

– Моя мать была из рода Невилей, – произнес он негромко.

– Я знаю, – неожиданно ответил ему Стэнли. – Невили – сильный северный род. Это сейчас они обмельчали, зато много их благородной крови течет в жилах нынешней знати. Моя мать была сестрой Делателя королей^[611], а ваша мать…

Он сделал паузу, уставившись на собеседника.

– Уорвик был мне дедом, – тихо произнес Дэвид, хорошо памятуя наставления своего покровителя Перси, что ему следует скрывать все о своей матери, дабы сохранить ее доброе имя. И все же Стэнли удалось настолько подпоить его, что он упомянул о ее родстве с графом Уорвиком!

Но Стэнли как будто успокоился.

– Мы родня, Дэвид Майсгрейв. И зеленые глаза Невилей достались как вам, так и мне. А родственники не предают друг друга, так водилось исстари. И если понадобится, вы даже замолвите за меня словечко перед этим ворчуном Сурреем, разве не так?

Дэвиду впору было расхохотаться. Вельможный лорд Стэнли просит рыцаря из Пограничья похлопотать за него!

Из таверны они вышли почти в обнимку. Сильный порыв ветра заставил их накинуть плащи и отправиться каждый в свою ставку.

В небольшом Ньюкасле все дома были заняты командирами войск, так что местным жителям пришлось потесниться. Это вызывало неудобства, как и неудовольствие, поэтому многие командиры обосновались в лагерных палатках у реки Тайн. Когда Дэвид шел к своей палатке, к нему пробились какие-то люди, жаловавшиеся, что подконтрольные ему риверы из Нортумберленда увели у них козу.

– Они ведут себя как дикие шотландцы, сэр. Вы должны разобраться!..

Дэвид молча прошел мимо. Он не мог вернуть украденное – солдатам не хватало снабжения, а питаться им чем-то нужно. Война всегда кормит тех, кто воюет, за счет ни в чем не повинных мирных жителей, а Дэвид был временным командиром этих лихих вояк и не желал с ними ссориться, дабы не вызвать неудовольствие, а может, и мятеж. И все же на душе было скверно. Мирная пирушка с лордом Стэнли, так поднявшая ему настроение, закончилась слезами и проклятиями просителей, которым он не мог помочь. Разве что пообещать, что он сообщит об усилившемся мародерстве лорду командующему. Но если армия останется тут еще на какое-то время… Крест честной! Чего они медлят? И он стал думать о том, что если замок Итал не сдержит армию завоевателей – что вполне возможно, – то следующим укрепленным пунктом по пути их следования окажется Форд-Касл. А в Форде сейчас Мойра…

Эта мысль не давала ему уснуть, несмотря на мерный стук капель по натянутому тенту палатки. Он переживал за нее, и – о небо! – как же он скучал по своей фейри! По ее отзывчивому на ласки телу, по их разговорам о всяких пустяках… Дэвиду было бы спокойнее, если бы она осталась в Нейуорте, который располагался в стороне и в более недоступной местности, чем Форд-Касл. Но тогда бы Мойра, возможно, была уже мертва, учитывая последние события в Гнезде Орла. Пока Дэвид никому не сообщал, что его жена умерла. Не до того было, да и сам он, к своему удивлению, почти не думал об этом. А вот о Мойре он вспоминал непрестанно. И все время терзался мыслью, что будет, если Форд падет… И сколько времени это займет?

Он резко сел на лежанке. А ведь силы Якова уже не те, что прежде! Он и ранее слышал, что в армии Стюарта имеет место дезертирство. Вот и выходит, что они не знают, сколько у него сейчас сил.

На следующий день Дэвид говорил Суррею:

– Милорд, немалую силу в армии Стюарта составляют шотландские дворяне. Существует шотландский парламентский акт, который требует от каждого лэрда явиться на службу на сорок дней, однако с момента созыва войска прошло уже гораздо больше времени. Исходя из этого, мы можем предположить, что многие воины Стюарта, выполнив свою службу, поспешат с награбленным в свои владения. Их не смогут удерживать по закону. Так что сил у Якова уже меньше, чем мы считали изначально. Я уже не говорю о многочисленных отрядах горцев, призванных под знамена короля. Их привлекли обещаниями хорошей поживы, и я уверен, что Нортумберленд ограблен до основания, хотя горцам это может показаться недостаточным. Жители Хайленда преданы монарху на свой дикарский лад, но при этом отличаются гордым и вспыльчивым нравом и на всякое оскорбление, действительное или воображаемое, отвечают сталью. Так что дисциплина у Стюарта сейчас более чем проблемная. И армия его должна заметно сократиться из-за дезертирства.

– Так сколько у него нынче людей? – спросил Суррей.

– Наверняка больше, чем у нас. Но уже гораздо меньше, чем в тот момент, когда они только вступили на нашу территорию. Учтите, милорд, войны на границе давно стали чем-то обыденным и цель воюющих горцев заключается как раз в том, чтобы, пограбив, вернуться домой с добычей. Для шотландцев это стало традицией. Думаю, большинство из вояк Стюарта на другое и не рассчитывают.

– Майсгрейв прав! – раздался голос от дверей.

Дэвид узнал лорда Дакра, прибывшего в ставку этим утром. Хранитель границы приблизился, вытирая капли дождя с лысой головы. Он был в латах, с которых стекала вода, и после каждого его шага на плитах пола оставались целые лужи.

Сейчас он склонил колено перед командующим, а выпрямившись, сразу приступил к докладу:

– Мои лазутчики донесли, что шотландцы разбегаются из лагеря короля. Грабят окрестности, а потом с захваченным добром переправляются обратно в Шотландию. И хотя в войске их еще немало, чтобы нести угрозу, но куда меньше, чем было вначале.

– Вы предлагаете выступать, лорд Хранитель границы? – взглянул на него из-под тяжелых век Суррей.

– Замок Итал сдался на милость шотландцев без боя, так как не рассчитывал на поддержку, – только и ответил Дакр. Но через миг, когда улеглось всеобщее возбуждение, добавил: – Вчера раскрыл свои ворота и Форд-Касл. Наши крепости не в силах противостоять шотландской армии, а вестей о нашем приближении все нет.

Снова поднялся шум, заговорили разом все советники Суррея – сопровождавший войско епископ Даремский, лорд Мармадьюк Констебл, лорд Стэнли, другие. Только Дэвид Майсгрейв молчал. Он прислонился к сырой стене, будто вдруг обессилев. Лицо его походило на застывшую маску, дыхание участилось. Он был оглушен известием о сдаче Форда. Мойра стала пленницей!.. Дэвид старался убедить себя, что король Яков не узнает в ней так напугавшего его в соборе «ангела», но если узнает… Дэвид вспомнил, что стало известно о первых подвергшихся набегу твердынях англичан: мощный Норхем обстрелян, его стены рухнули, а защитники казнены; Уарк вывесил белый флаг после первых же залпов, разбивших ворота, его защитники стали пленниками, командиры – казнены. Теперь Итал и Форд. Но Яков слывет рыцарственным вельможей, он не тронет семьи защитников. Хочется на это надеяться.

Дэвид тоже был готов к тому, чтобы присовокупить свой голос к сонму требовавших выступления. Но все решила весть о том, что занесенный севернее Ньюкасла флот лорда адмирала Томаса Говарда наконец пристал к побережью в районе крепости Олнвик и уже начал высадку. Едва узнав об этом, Суррей велел выступать на соединение с ним.

Дождь лил по-прежнему. Дэвид ехал в колонне рядом с лордом Дакром. Хранитель Границы так и не смог передохнуть и теперь ворчал по поводу непогоды. Дэвид отмалчивался, а когда сэр Томас спросил, что он думает по поводу сопровождавшего их ненастья, только и ответил:

– Дождь в Англии? Какая неожиданность!

Суровое лицо Дакра под забралом дрогнуло, и через миг он расхохотался.

– А ведь вы не теряете присутствия духа, Майсгрейв.

Если бы он знал, как тяжело было на сердце у Дэвида! Форд взят, Мойра стала пленницей. Желая устроить судьбу молодой женщины, отправив ее к родне, он сам поставил любимую под удар. И теперь должен что-то придумать и помочь ей.

Колонна английской армии двигалась на север под свинцовым небом по плитам старой римской дороги. А вокруг все было заболочено, ручьи выходили из берегов, поля превращались в трясину. Несмотря на тяготы пути под проливным дождем, старый Суррей пожелал ехать во главе отрядов. И хотя ему было тяжело взбираться на лошадь, в седле он держался прямо и не убавлял шага. Это в его-то годы! Суррей лишь дважды отправлял посыльных к середине колонны, где покачивались носилки королевы, однако и Катерина не выказывала жалоб, так что колонна продолжала двигаться и к вечеру они уже были у крепости Олнвик.

Там сквозь пелену дождя они увидели раскинувшийся вокруг цитадели военный лагерь. Над главной палаткой полоскался на ветру пестрый штандарт адмирала Томаса Говарда. Уже одно это воодушевило уставших людей, а Суррей даже пришпорил коня, чтобы скорее встретиться с любимым сыном.

Казалось, после такого пути совет не состоится. Но не стоило недооценивать волю старого графа. И тем же вечером большинство его сподвижников собрались в зале Олнвика, который был выделен семейством Перси для нужд командующего. Дэвид тоже присутствовал, держался немного в стороне, вслушиваясь, что говорят лорды.

В основном вести касались замка Форд-Касл. Суррей пояснил:

– У меня есть сведения, что Стюарт решил сделать небольшую передышку, расположившись в захваченном Форде, а его армия стоит лагерем где-то рядом, на неких Флодденских возвышенностях. Яков может позволить своим войскам отдохнуть после марша, учитывая, что у них с собой достаточно провианта. Чего, увы, не скажешь о нас.

Его сын адмирал подал голос:

– Я привел в армию больше пяти тысяч опытных воинов из флота. Мы сняли с судов корабельные орудия и привезли сюда. Но у нас совсем нет провианта, чтобы кормить людей. И если мы будем сидеть и ждать, скоро нам придется пить одну воду – ее-то у нас в изобилии.

У лорда адмирала был зычный голос. Внешне он был очень похож на отца – такое же породистое удлиненное лицо, глубоко посаженные глаза, кустистые, сросшиеся на переносице брови. И старый лорд смотрел на него почти с благоговением, с каким никогда не взирал на второго из своих сыновей – Эдмунда. И Эдмунд, похоже, испытывал досаду из-за этого. Отчего в кои-то веки подал свой голос на совете:

– Милорд отец, думаю, нам стоит выступить и поскорее дать шотландцам бой!

Многие поддержали отчаянного Эдмунда, выкрикивая, что нападут на захватчиков, пока те этого не ждут, но старый Суррей поднял руку, призывая собравшихся к тишине.

– Мы не дикари и варвары, чтобы наскакивать на армию короля Шотландии без предупреждения. И я уже завтра отправлю ему послание, в коем мы обговорим место боя.

– Они напали на нас, а мы еще будем обсуждать с ними час и место боя? – возмутился Эдмунд. – Мы ведь не турнир устраиваем, когда надо благородно обговорить правила и запреты. Мы отвечаем за каждую пядь английской земли, которую обязаны отвоевать у захватчиков!

Старый граф гневно взглянул на сына:

– Мы обязаны сохранить войска, а не положить их против более сильного противника! И мы в ответе перед Господом за каждого павшего в сражении воина.

Говоря это, он повысил голос, что с престарелым графом случалось нечасто. Потом он успокоился и сказал уже сдержаннее:

– Я старый воин, и мой опыт говорит, что прежде, чем прольется кровь, мы должны думать не о битве, а о том, что случится после нее, будь то победа или поражение. И учтите, любой глупец знает, как ввязаться в драку. Но лишь умный думает, что будет, когда драка закончится.

– Надо думать о победе, а не о том, что будет после нее, – не унимался Эдмунд.

– Победу еще надо завоевать, – отмахнулся от сына Суррей. И жестом подозвал Майсгрейва: – Сэр Дэвид, вы лучше других знаете местность, покажите же нам, где находится замок Форд. Обсудим местоположение ставки Стюарта и его войск.

Дэвид подошел к столу, на котором была расстелена большая карта, и стал пояснять. Вот это замок Форд, указал он на изображение. Он находится у реки Тилл, а западнее него имеются холмы, называемые Флодденскими. Если армия Якова стоит на них, то, учитывая прошедшие дожди, атаковать шотландцев будет сложно. Англичанам придется взбираться по склону к окопавшемуся неприятелю, а каждый воин знает, что это чревато большими потерями. К тому же известно, что у Якова имеются пушки, при помощи которых он может разбить атаку без особых потерь для себя.

– Значит, нужно выманить шотландцев в низину? – спросил лорд Стэнли, внимательно слушавший Майсгрейва. – Видит Бог, если Яков не глупец, он никогда не пойдет на подобное, не откажется от выгодной позиции.

– Однако вряд ли он будет отсиживаться на Флодденском холме, если планирует продолжать завоевания, – заметил лорд-адмирал. – И, отец… простите, господа, я говорю с главнокомандующим, – поправился адмирал, смутившись от своей оговорки. – Лорд командующий прав, предлагая обсудить с шотландцами место боя. Кто знает, возможно, Яков согласится сразиться с нами по правилам честной борьбы.

В итоге было решено отправить к Якову герольда, причем лорд Дакр посоветовал, чтобы Майсгрейв дал тому проводника из своих людей, ибо только местные жители знают все пути в диком крае Пограничья.

После совета Дэвид разыскал Тони Пустое Брюхо. Этот унылый парень больше всех жаловался, что его недокармливают, а без наваристой похлебки он теряет силы и не сможет сражаться.

– Тебе пока и не придется сражаться, Тони, – похлопал его по плечу Майсгрейв. – Ты будешь сопровождать нашего герольда в ставку шотландского государя. А заодно постараешься переговорить с ним и передашь кое-что от меня, – сказал он, чуть понизив голос.

Пока Дэвид объяснял, что надо сделать, длинное лицо ратника все больше вытягивалось, а глаза, наоборот, стали круглыми, и он так посмотрел на рыцаря, словно тот повредился умом.

– Сэр Дэвид, правильно ли я вас понял? Вы говорите, чтобы я передал, что вы вскоре прибудете, дабы сражаться за шотландцев?

– Тсс, парень. Да, ты правильно меня понял. Но если веришь мне, не обсуждай мой приказ, а постарайся выполнить.

– Я вам верю, сэр, – уныло кивнул Тони. – Надеюсь, вы знаете, что делаете.

Утром следующего дня немного распогодилось, и, когда нарядный герольд в сопровождении человека Майсгрейва отправился к Форд-Каслу, настроение в лагере было даже приподнятое. А неугомонный старик Суррей решил, пользуясь погодой, провести смотр войск.

И тут случилось неожиданное. Старый граф как раз проезжал мимо выстроившихся отрядов, когда к нему галопом подскакал и резко осадил лошадь вооруженный до зубов всадник в шлеме с опущенным забралом. Телохранители Суррея кинулись к незнакомцу, но тот ловко обошел их и, соскочив с лошади, упал перед командующим на колени.

– Прошу выслушать меня, милорд, и решить мою судьбу! – раздался его приглушенный забралом голос. – Я привел к вам пару сотен отважных приграничных риверов, готовых сражаться за вас, если нам это будет позволено.

– Но кто вы, сэр? – спросил граф.

– Я признаюсь в этом, если мне будет даровано прощение и позволено доблестью и жизнью служить вашей милости.

Дэвид, как и другие, поспешил к Суррею, но замер в стороне, ибо узнал этого ретивого воина. Какая дерзость! Но, черт возьми, какая славная дерзость!

Суррей произнес:

– Я не знаю, в чем ваша вина, сэр, но желание сражаться за Англию в этот непростой час заслуживает поощрения. И если вы не предали своего сюзерена и не оскорбили чести благородной дамы, я буду готов простить вас и возьму под свое командование.

– Упаси Господь, чтобы я был повинен в столь тяжких грехах! Вина же моя в том, что я участвовал в убийстве шотландца, который причинял англичанам зло.

С этими словами говоривший поднял забрало и взглянул на Суррея серо-голубыми, исполненными отваги глазами. Суррей же увидел перед собой лицо явного разбойника, иссеченное шрамами и кривоносое, совершенно ему незнакомое.

– Как ваше имя?

Лорд Дакр склонился к Суррею и сказал негромко:

– Милорд, перед вами закоренелый преступник, человек, объявленный вне закона за убийство знатного шотландского лорда Роберта Керра, приближенного короля Якова. Это Джон Герон, прозванный в Пограничье Бастардом, ибо он внебрачное дитя одного из Геронов. Смею напомнить, что за его голову назначена немалая награда.

Дакр говорил все это сурово, но старый граф лишь усмехнулся:

– Ну, надеюсь, скоро настанет час, когда многие англичане начнут убивать лордов Якова Стюарта. А лишняя помощь нам сейчас как никогда кстати. Да, Джон Бастард прославился своими выходками в этих краях, но он не предавал короля и не оскорблял дам, – сказал Суррей и, обратившись к Бастарду, добавил: – И я буду ходатайствовать за вас перед регентшей королевой Катериной, дабы она простила вас в этот час бедствий, когда столь храбрые воины нужны государству.

Дэвид Майсгрейв, наблюдавший со стороны за происходящим, был готов даже порадоваться за Бастарда, которому удалось ловко выйти из ситуации, из какой, казалось бы, не было выхода. А потом он услышал, как Герон сказал командующему:

– Милорд, у меня есть сведения из замка Форд.

– Если это может подождать, то вы оповестите меня обо всем, когда вам будет дано королевское прощение.

Суррей не пренебрегал вопросами чести, но, когда аудиенция у королевы была окончена, тут же уединился со вчерашним разбойником.

Дэвид встретился с Бастардом лишь через несколько часов. Тот, собрав своих риверов, втолковывал им, что теперь они на службе короля и должны вести себя соответственно – никакого разбоя, никакого мародерства…

– Вот и Дэвид Майсгрейв вам это подтвердит, – произнес он, увидев подходившего рыцаря.

Дэвид сделал ему знак отойти и стал расспрашивать о новостях, о Мойре…

– Видит Бог, я все уже доложил старику Суррею, – отмахнулся тот. – Он в курсе, что любвеобильный Яков в восторге от этой красотки и что его решение задержаться в Форде, возможно, вызвано не столько походной жизнью и ненастьем, сколько желанием приударить за малышкой Герон.

– Яков ухаживает за Мойрой?

– Еще как. А как он на нее смотрит!.. Но и она не отнимает своей руки и улыбается, когда король целует ее пальчики.

«Целует пальчики – это еще ничего», – подумал Дэвид. Он опасался, что с женщинами из Форда могут поступить, как с завоеванным трофеем.

– А ведь ты, Дэйв, неравнодушен к моей новоявленной родственнице, – стягивая длинные волосы в хвост, заметил Бастард. – Но успокойся, я не назвал ее имени Суррею, – хитро подмигнул он Майсгрейву. – Почему-то старик уверен, что Яков увлечен леди Элизабет Герон.

– Но Элизабет покинула замок и сейчас в Йорке, разве не так?

– Суррей этого не знает. Я просто сказал, что не стоит называть имени дамы, приглянувшейся Стюарту. Ведь дело идет о ее чести!.. Но, похоже, старому графу плевать на честь какой-то там леди из Пограничья. Он даже намерен послать гонца, который бы уговорил красавицу быть милостивее к шотландскому монарху. Ну и изыскать способ… женщины на это горазды… Короче, Суррею надо, чтобы дама из Форд-Касла удерживала Якова от выступления, а наши войска тем временем подготовятся для удара. Э, да что с тобой, приятель?

Не будь Джон Бастард в доспехах, могло показаться, что Майсгрейв готов схватить его за грудки, но он лишь оттолкнул его и пошел прочь. Возмущенный Герон, только что получивший прощение от самой королевы и даже имевший честь припасть к ее руке, счел такое поведение Бурого Орла заслуживающим ответного удара. Но когда он догнал его, то был озадачен: Майсгрейв сидел прямо на земле подле коновязи и бурно дышал, давая выход душившему его гневу.

Джон приблизился уже без мыслей о ссоре и даже похлопал Дэвида по плечу:

– Во время войны всякое случается, приятель. И если у красотки Мойры будет роман с венценосной особой… Кто ее осудит?

– Она моя невеста, Джонни.

– Гм. Ага. Невеста. А Грейс как же?

– Моя жена умерла. И по истечении траура я хотел просить руки леди Мойры Герон.

Бастард какое-то время сокрушался по поводу негаданной кончины Грейс Перси, потом присел подле Дэвида.

– Дэйв, она, конечно, красотка, эта наша новоявленная родственница… Но ты известный на все Пограничье рыцарь Бурого Орла из Нейуорта. Много ли чести тебе будет забрать ее себе из-под шотландца?

– Однажды я уже забрал ее у шотландца. А остальное не твое дело, Бастард!

Дэвид думал, что должен успокоиться уже потому, что король, по-видимому, не распознал в Мойре из Форда напугавшего его в соборе обличающего ангела. И все же слова Герона о том, что Мойра с охотой принимает ухаживания короля Якова, разъедали душу Майсгрейва. Она всегда была такой практичной, искала выгоду… и внимание венценосной особы, его обещания, на какие так щедры монархи в минуту увлечения, вполне могли расположить ее к Якову. К тому же Стюарт обаятельный мужчина и всегда нравился женщинам. И все же нет, нет и нет!.. Когда-то Мойра стала любовницей Маккензи, чтобы спастись от страшной нищеты. Но она отказалась занять достойное положение в сильном клане Маккеев, лишь бы остаться с ним, с тем, кого любила. Поэтому его долг – спасти ее и оградить от бесчестия!

Утром в лагере узнали новость: король Яков отказался принять вызов и спуститься с холма для боя на равнине. Он оставил за собой более выгодное положение на возвышенности, да еще и пренебрежительно ответил Суррею, что не должно графу выставлять свои условия королю.

Тем временем Дэвид встретился с вернувшимся из поездки Тони Пустое Брюхо. И тот сразу сообщил, что переданное послание не вызвало отклика у шотландцев, зато Яков оказался столь благороден, что велел накормить самих посланцев – и куда лучше, чем кормят в лагере англичан.

– Тони, а ты не заметил в Форде леди Мойру?

– Как же ее можно было не заметить, когда она все время находилась подле его величества! И сдается мне, что ей нравилось быть в компании короля. Хотя кому не понравилось бы? И все же, сэр… Знаете, она порой так странно поглядывала на меня. Узнала ведь. Мне даже показалось, что она хотела подойти и переговорить. Может, ее удивило то сообщение, какое я передал от вас шотландскому королю? Я сделал все так, как вы и наказывали: выждал, когда герольд отошел, и передал ваши слова. А леди Мойра не сводила с меня глаз при этом. Яков же рассмеялся и велел накормить нас. И хорошо нас накормили, сэр. Я хоть поел по-людски. Не то что тут.

Дэвид перевел дыхание. Тони был внимательный малый и заметил то, что так важно было для Майсгрейва. Он больше не медлил. Ибо если мужчина выбрал женщину, ему надо доверять ей и защищать ее. До тех пор, пока он сможет ей верить. Иначе лучше оставить ее. Но Дэвид еще помнил, как некогда его впечатлили речи Мойры о верности старому Маккензи. Если она так долго была предана тому, кого выбрала, не любя… то его, Дэвида, она любила.

Он разыскал лорда Дакра. Хранитель границы, пользуясь редкой солнечной погодой, мылся: раздетый по пояс, он стоял согнувшись, а оруженосец поливал его водой. При этом лорд оставался в стальных поножах, словно в любой миг был готов прервать свое занятие и облачиться для боя. Да и панцирь его был рядом – на светлой полированной стали была выгравирована красная бычья голова – эмблема Томаса Дакра. Когда он поднял свою лысую голову и посмотрел на Майсгрейва, Дэвид подумал, что лорд Дакр весьма похож на быка, изображенного на панцире, – тот же широкий лоб и маленькие, широко поставленные глаза.

– Я вас слушаю, Майсгрейв, – только и сказал Дакр, вытираясь полотенцем.

Дэвид негромко заговорил. Дакр сначала слушал, потом произнес:

– Да вы с ума сошли!.. Вас объявят предателем, и ваше имя будет опозорено навеки!

– Это зависит от того, как вы сумеете объяснить все лорду командующему.

Дакр какое-то время размышлял, затем сказал:

– Идемте к нему прямо сейчас. Сами скажете, что задумали. Но это опасно, сэр Дэвид. Будь вы зеленым юнцом, я бы еще понял столь отчаянную и безрассудную храбрость. Однако вы умный и рассудительный воин. Но такое…

– У вас есть иной план, как выманить шотландцев с возвышенности?

Они прошли к Суррею и, пока дожидались под дверью, слышали, как командующий ругался с Эдвардом Стэнли.

– Вам лишь бы проявить отвагу и покрыть себя славой, Нэд!^[612] Или хотите смыть позор Стэнли, дабы забылось то, как ваш отец отказался сражаться за своего короля?

– Мой отец имел достаточно храбрости, чтобы принять решение, когда еще ничего не было решено.

Лорд Дакр, не выдержав, потеснил стражей у двери:

– Довольно! Эти двое еще долго будут пререкаться, вспоминая былое.

Суррей, кажется, был доволен, что их со Стэнли прервали. Только проворчал, что вот донимают его всякие, предлагая один план безрассуднее другого.

– Зато у Майсгрейва план неплох, – сказал Дакр. – Но для начала я должен вам кое-что сообщить, милорд.

Стэнли вроде как собирался выйти, но потом передумал и отошел, устроившись в нише окна, где с самым невозмутимым видом принялся полировать перчаткой наручень доспеха. Дакр выразительно посмотрел на него, но Дэвид сказал, что у него нет секретов от Эдварда Стэнли.

Правда, после того, как Дакр поведал, что застигнутый в покоях королевы Маргариты Майсгрейв, дабы избежать опасности, поклялся Якову Стюарту, что переметнется на его сторону, когда тот начнет свое победоносное шествие по английским землям, Стэнли прервал свое занятие и даже приоткрыл рот. Но Дакр, этот солидный, воинственного вида мужчина, умел говорить лаконично и по существу: он поведал, что, будучи лазутчиком Перси, Дэвид не имел иного способа выкрутиться, однако теперь его клятвы шотландскому монарху могут пригодиться для пользы англичан.

Дэвид решил вставить слово:

– Если его величество Яков Шотландский мне поверит, то я смогу убедить его выступить и оставить выгодное место на холме. И, милорд, я знаю, что ему сказать, дабы он принял бой на наших условиях.

– На наших? – переспросил Суррей. – Кровь Христова! Но каковы наши условия, хотел бы я знать?

Дэвид подошел к столу, где лежала карта местности, и стал объяснять свой план. В какой-то миг старый командующий с кряхтением поднялся с кресла и встал рядом, не перебивая и не пропуская ни слова. Один раз на тонких губах Суррея даже промелькнула улыбка, но потом он посуровел, стал задавать вопросы:

– Сэр Дэвид, вы сами заверяли меня, что шотландцы еще не вполне обучены владеть длинными пиками. Но мне известно, что они могут держать оборону пиками, выстроившись в шилтроны, – так они удерживали английских рыцарей еще в стародавние времена, при Брюсе. И если они станут против нас в таком построении, да еще ощетинившись длинными пиками… наши конники просто будут надеты на их острия.

– А кто сказал, что речь идет о коннице? Милорд, взгляните, местность тут неровная и болотистая, посылать в бой тяжелых конников здесь не имеет смысла. Ну разве что риверы лорда Дакра на своих неприхотливых лошадках смогут маневрировать среди кочек и заводей – они этому обучены. Однако эта пересеченная местность сможет сыграть нам на руку. Ведь у Якова не так много конников и он не пошлет их в болотистые низины. А вот пехотинцев у него предостаточно. Причем большинство из них с длинными пиками. И все же эта местность, – Дэвид вновь указал на карту, – не ровные лужайки Европы. И парням из-за Твида будет непросто маневрировать со столь громоздким и непривычным для них оружием. Вот видите, тут Вулер, дальше начинается холмистая местность, пересеченная большими ручьями, которые сливаются, образуя реку Тилл.

Теперь к столу подошел Стэнли и молча слушал пояснения Дэвида. Но именно к нему повернулся Суррей и, заулыбавшись, сказал:

– Ну, что скажете, отчаянная голова? Этот план куда лучше, чем ваши идеи посылать лучников вверх по склону на копья.

Однако потом он помрачнел.

– Ваш план неплох, Майсгрейв, но если я отправлю вас в Форд-Касл, то у меня не будет человека, так хорошо знающего окрестности и способного провести нас. Как без проводника незаметно обойти позиции Якова? Как найти броды и переправы?

– Зато у вас есть Бастард Герон, – улыбнулся Дэвид. – И, клянусь спасением души, он знает эти места куда лучше меня. К тому же в благодарность за вашу милость и прощение он и на небеса залезет, только бы сделать все как нужно.

Казалось, предстоящая опасность только веселила Дэвида. «Мне просто интересно», – напомнил он себе. Но старый Суррей оставался серьезен.

– Учтите, мальчик мой, – произнес он неожиданно мягко, – даже если я соглашусь с вашей задумкой и отпущу вас… многим станет известно, куда вы отправились. И ваше имя – имя ваших предков! – заклеймят позором и подвергнут поруганию. Ваша честь может жестоко пострадать.

Дэвид прищурил свои зеленые кошачьи глаза. Темно-каштановая прядь, упавшая со лба, придала его улыбке почти мальчишеское обаяние.

– Милорд, я так часто играл роль лазутчика по воле моего лорда Перси, что мне уже не привыкать оказываться в двусмысленном положении. Но для меня важно только ваше слово.

«Как и важно помочь моей Мойре», – додумал он мысль про себя.

– Ладно, – сцепив в замок старческие руки, произнес Суррей. – Одно скажу – я буду молиться за вас.

– Аминь. Но лучше будет, если вы станете поминать меня в молитвах, уже находясь в седле и продвигаясь на север, милорд. Ибо теперь самое важное – чтобы армия как можно скорее и незаметнее прошла мимо Вулера и пересекла Тилл. Повторюсь, в этом деле вы смело можете полагаться на Бастарда Герона.

Когда они вышли, Стэнли задержал Майсгрейва.

– Сэр Дэвид, Суррей прав в том, что многие отвернутся от вас, когда станет известно, что вы уехали к Якову Стюарту в столь непростое время. Но учтите, как бы все ни сложилось, в моей ставке вас встретят как своего. Вы знаете мои цвета – песочно-желтый и зеленый. Если увидите эти штандарты, если заметите на знамени лапу орла – герб Стэнли, смело можете искать у нас убежища. Ибо для меня вы герой.

Глава 11. Форд-Касл

В вечернем воздухе над лагерем шотландцев висела серая морось, однако было тепло, и, наверное, поэтому в душноватом, влажном мареве запахи ощущались особенно навязчиво – и едкий дым от костров, и вонь от выгребных ям, и аромат похлебок и жарившихся над огнем барашков. Да, завоеватели явно не голодали, в отличие от спешно выступивших им наперерез защитников королевства.

Дэвида и его людей заметили, когда они еще подъезжали к Флодденскому холму. Наперерез им выслали отряд, окружили, навели копья, требуя сдаться. Дэвид по их выговору сразу определил, что это шотландские приграничные жители, да и его вскоре узнали, указывали на изображение на его штандарте с раскрывшим крылья орлом:

– Это я пленил Бурого Орла!

– Нет, это мои люди еще издали заметили рыцаря Майсгрейва!

– О, славно будет получить выкуп из Нейуорта за их людей и самого господина!

Среди столпившихся в основном были люди из кланов Робсонов и Скоттов. Майсгрейву пришлось постараться, чтобы убедить их, что он прибыл по доброй воле и что его ждут в ставке короля Якова. В конце концов шотландцы с неохотой опустили оружие. Слову рыцаря Майсгрейва они доверяли, однако пропустить его к Форду, где обосновался король Яков, никто из них не решился. Вместо этого его заставили спешиться и плотной толпой повели к большому шатру, где располагался лорд Александр Хоум – Хранитель восточных маршей границы, которому ныне вменялось в обязанность командовать буйной ватагой шотландских риверов.

К удаче Дэвида, Александр Хоум оказался на месте. Он сидел в одиночестве за шахматной доской, но скорее не размышлял о расстановке фигур, а попивал красное вино, которое услужливо подливал лорду в бокал оруженосец. Хоум удивился, увидев Майсгрейва, которого ввели под тент шатра. Он изумленно смотрел на него и, казалось, не мог вымолвить и слова.

Дэвид внутренне собрался.

«Если Хоуму известно, что я участвовал в нападении на его отряды в Милфилдской долине пару недель назад, мне не поздоровится».

Однако Хоум молчал, и Майсгрейв учтиво опустился перед ним на одно колено, сообщив, что сам, по собственной воле, прибыл в лагерь шотландцев. При этом он добавил, что пару дней назад его человек уже побывал у короля Якова с донесением о том, что рыцарь Бурого Орла верен своему обещанию, данному в Эдинбурге, и готов служить Стюарту как своему сюзерену.

– Значит, все эти слухи, что отважный Майсгрейв готов склониться перед шотландским львом^[613], не были выдумкой? – с легкой насмешкой спросил лорд Хоум, делая знак рыцарю подняться с колен. – Что же вы так долго тянули с прибытием?

– Я знаю, когда стоит явиться, чтобы быть полезным, – только и ответил Дэвид, выпрямляясь и разглядывая Хранителя восточных маршей.

Да, они и ранее встречались, и с тех пор лорд Хоум ничуть не изменился. Это был приятный молодой вельможа с худощавым лицом, близко посаженными глазами и длинными каштановыми волосами. Было заметно, что своим обликом он старался походить на короля Якова – так же гладко расчесывал на пробор волосы, отпустил такие же щегольские усики.

Сейчас, услышав ответ Дэвида, он рассмеялся. И опять повторил, что до сего момента не мог поверить, что Майсгрейв, прославленный рыцарь и доблестный защитник Пограничья, решит предоставить свой меч Якову Стюарту. Плохие времена настали для англичан, если их лучшие рыцари переходят на вражескую сторону.

Дэвид предпочел смолчать. Он знал, что рискует своим добрым именем, приехав сюда, но не собирался отчитываться перед Хоумом о своих действиях. Хоум, видимо, изрядно выпивший вина или просто посчитавший появление Бурого Орла лишним поводом, чтобы развеять скуку, довольно добродушно отнесся к появлению перебежчика. Так что опасения Майсгрейва насчет Милфилдской равнины были не обоснованы.

– Королю будет приятно ваше появление, – сказал Хоум и велел подать гостю бокал с вином. – Но если бы вы, сэр, явились хотя бы этим утром, то наверняка произвели бы фурор. Ибо тогда ваш приезд смог бы лицезреть старый граф Ангус, глава дома Дугласов, тот, кого все называют Кошачьим Колокольчиком. Скажите, а кроме вас еще кто-нибудь собирается вступить под наши знамена?

Дэвид ответил, что если это и так, то никто особо не станет заявлять об этом во всеуслышание. Однако что случилось с Кошачьим Колокольчиком? Разве Дэвид не встретит его в ставке Якова Стюарта?

Попивая вино, Хоум объяснил, что старый Ангус так долго донимал короля, чтобы тот либо завершил войну, довольствуясь завоеванным, либо прекратил отдыхать в Форде и начал действовать, что окончательно обозлил его величество. Яков сказал старику, что у них тут просто отличная позиция и сколько бы людей ни собрал под свои знамена древний Суррей, он не сможет ничего сделать против шотландской рати. Если же Ангус чего-то опасается, то он может отправляться восвояси. И тот уехал.

Самого Хоума эта перепалка между Яковом Стюартом и его грозным вассалом только позабавила, он был весел и даже велел принести еще вина, а гостю предложил располагаться поудобнее. Однако Дэвиду вовсе не хотелось пьянствовать со скучающим лордом, и, улучив момент, он поспешил сообщить, что у него есть сведения, какие стоит передать Якову Стюарту. Они касаются планов Суррея, уточнил он, выразительно глядя на оплывшее от вина и скуки лицо Александра Хоума.

В итоге тот решил лично препроводить гостя к его величеству. Он вышел из палатки, приказав людям из отряда Майсгрейва располагаться в его ставке – и под присмотром будут, да и накормят их тут. Последнее было кстати, учитывая, что парни из Нейуорта, кроме той жидкой баланды, какой их потчевали у Суррея, со вчерашнего вечера еще ничего не ели. Хоум же, указав на освещенный огнями Форд-Касл, который виднелся на соседнем склоне, отправился пешком в ту сторону – неплохо размять ноги после столь долгого сидения в шатре, заявил он гостю.

Дэвид шел рядом с беспечным Хоумом, приглядываясь к обстановке в лагере. Как он понял ранее, под рукой лорда Александра находились войска пограничных отрядов, среди которых было немало своевольных и отчаянных воинов, каких удерживало вместе только почтение к их командиру. Сейчас они салютовали при его приближении – кто мечом, а кто и поднятой кружкой. Если командир от скуки ублажает себя вином, отчего бы и им не выпить славного местного эля, или захваченного в английских усадьбах винца, или наливки, или… Ну, кто там что имел под рукой, пока они коротали сырой вечер у костров. Их лорд на приветствие отвечал поднятием руки, а Дэвид отмечал, кто находится под его командованием, присматриваясь к гербам на штандартах у шатров и палаток: тут были и воинственные Скотты, и отчаянные Гордоны, и яростные Хендерсоны, и дерзкие Никсоны, и горделивые Керры, родственницей которых была Мойра. Мысли о ней вновь захватила Дэвида. Увидит ли он ее в Форде? А главное – что он увидит?

Но когда они проходили ставку графа Хантли, расположившегося по соседству с Хранителем границы, он невольно отвлекся. В ставке Хантли было немало людей из горных кланов, Дэвид даже рассмотрел при свете костров большое полотнище Маккеев с вышитой эмблемой – мускулистой рукой, сжимающей клинок. Повсюду слышалась гортанная гэльская речь, играли волынки, а потом Дэвид различил, как у одного из костров кто-то мелодичным голосом стал декламировать сказание о вереске. Неужели и славный бард Эррол Мак-Ихе тут? Дэвиду стало грустно при мысли, что, возможно, вскоре ему придется схлестнуться с теми, кого он не так давно считал своими друзьями.

А потом Майсгрейв увидел воочию самого Иана Райвака Маккея. Молодой брат вождя выглядел как истинный рыцарь – в вороненых отполированных доспехах, с наплечниками и в блестящем панцире, только голову он не покрыл, и его длинные рыжие волосы ниспадали на латный воротник. Иан Райвак держался несколько в стороне от своих горцев и смотрел туда же, куда и Дэвид, – на освещенные огнями зубчатые башни Форд-Касла. Они прошли совсем близко от Райвака, но Дэвид был уверен, что тот не узнает в нем Хата Маклейна. Закрытый шлем-саллет итальянского образца скрывал лицо Майсгрейва, да и сумерки уже спустились, шел дождь. К тому же Маккей даже не повернулся в сторону лорда Хоума и Майсгрейва, ибо все так же смотрел на стены Форда. Интересно, знал ли он, что в замке находится та, которой он предложил руку и сердце? Видел ли ее? Бывал ли в самом Форд-Касле?

Об этом не хотелось думать. Как и о том, что где-то тут находится и Рой Маккензи. Наверняка в таких же прекрасных латах, как и полагалось вождям кланов. В отличие от вождей большинство воинов горцев выглядели просто убого – длинные просаленные туники, накинутые пледы, многие были босыми. Ну и оружие – привычные луки, палаши и маленькие круглые щиты, обитые бляхами. Горцы явно не были готовы к тем столкновениям, в каких им предстояло сразиться. Но все же их было очень много: шумных, пьющих, весело смеющихся и похваляющихся уже добытой на дорогах Англии добычей – от обычных овчин и глиняных горшков до блестящих клинков и даже женских украшений.

Дэвид порой слышал обрывки их речи на гэльском:

– Славно мы начали войну, брат!

– Еще бы! Скоро и города англичан будем брать на копье, и тогда у нас будет все, что только пожелаем, – красивые женщины, много вина, лошади, овцы.

– Эти изнеженные южане не смогут противостоять нашей ярости и силе длинных клейморов! Вот уж напьются наши клинки крови проклятых англичан!

И никому из них не приходило в голову, что их может ждать поражение, ибо пока длязавоевателей все складывалось удачно: они шли по английской земле, и не было силы, способной им противостоять. Ходят слухи, что где-то там собирается английская армия? Плевать. Одна славная битва – и уже никто не сможет остановить их победное шествие на юг! Где король Генрих с армией? Где-то за морем. А его страна лежит беззащитная прямо перед ними. И еще до первых снегов они станут мыть ноги в теплых речках южных графств, наряжаться в бархат английских лордов и обнимать их жен и дочерей.

Дэвид чуть поморщился. Да, эти парни с гор действительно были дикарями, жадными до наживы. Но когда на склоне холма Дэвид увидел шотландские пушки, его даже дрожь проняла. Это были огромные литые орудия, снятые с возов и вкопанные в землю, чтобы меньше ощущалась отдача при стрельбе из огромных жерл.

Лорд Хоум заметил, как Дэвид смотрит на шотландские кулеврины, и спросил, что он о них думает.

– Ну что тут можно думать? Шотландцы основательно подготовились к войне, и эти орудия еще себя покажут. Но если честно, как на духу, меня все же несколько озадачило то, что вы сообщили об отъезде из армии старого главы клана Дугласов Кошачьего Колокольчика. Когда это Дугласы оставляли своего монарха на войне? Словно дурное предзнаменование. Ведь мы, жители Пограничья, знаем, насколько Дугласы удачливы в походах.

Дэвиду надо было выяснить, что происходит в окружении короля Якова, и находившийся под хмельком Хоум сразу проглотил наживку. Смеясь, он заверил, что Майсгрейву не стоит опасаться, что армия Стюарта останется без благотворной поддержки Дугласов, этого едва ли не самого прославленного из шотландских кланов.

– И даже если сам глава Ангус уехал, то его сыновья Джордж и Уильям Дугласы остались среди наших командиров.

– О, я понял. Ангус Кошачий Колокольчик просто стар, и его не устраивают тяготы похода…

– Черта с два, скажу я вам! Ангус еще крепкий вояка. Но его утомили… нет, не воинские тяготы, а как раз их отсутствие. Хотя он вообще был против войны и даже пенял нашему Якову, что тот пошел на поводу у французов. Из-за таких высказываний он постоянно ссорился с Ла Моттом и д’Асси. Якову это надоело, он еле переносил старого ворчуна. А тот еще осмелился заявить, что король уже который день торчит в Форде, ничего не предпринимая, и тратит время на пустые утехи.

– Пустые утехи?

– Да, так он это называет. Но, скажу вам, ради таких утех и я забыл бы о завоеваниях. И имя этим утехам – красавица Элизабет. Прекрасная англичанка, хозяйка замка Форд, жена содержащегося у нас в плену Уилла Герона.

– Вы говорите о леди Элизабет Герон?

– О ней. Вы ведь местный, сэр Дэвид, и должны ее знать.

– Конечно… я знаю ее, – чуть запнувшись, произнес Майсгрейв. – Весьма милая леди.

– Милая? Да она просто красавица! Неудивительно, что Яков потерял от нее голову. И намерен завоевать ее любовь. А почему бы и нет, если утомившая его рыданиями Маргарита Тюдор находится где-то в замке Линлитгоу и ни о чем не догадывается?

– Королева тоже очень хороша собой.

– Бесспорно. Но она не леди Элизабет. Эта же… Она словно фея этих краев. Или, клянусь верой, в ее крови течет унция крови волшебного маленького народца. Даже наш суровый к любовным утехам граф Хантли заметил, что англичанка из Форда напоминает ему одну чаровницу с Нагорья, по которой сходили с ума вожди горцев. Они едва не устроили из-за нее межклановую резню, когда уже надо было выступать по зову короля. Но верность монарху все же оказалась сильнее чар. Если та фея из Хайленда была хоть наполовину хороша, как леди Элизабет Герон, то можно понять, что ими двигало.

– Никогда не считал Элизабет Герон феей, милорд. И всегда относился к ней с уважением.

– О, сэр, или вы слепы, или еще не ведаете, как может украсить женщину любовь к ней короля. Но сегодня вы сами все поймете. Когда увидите ее вместе с нашим Яковом!

И Дэвид увидел. Он сразу выхватил взглядом Мойру среди шумного собрания в большом зале Форд-Касла, восседавшую за высоким столом подле его величества Якова IV Стюарта. Мойра действительно выглядела великолепно. Улыбающаяся, роскошная, сияющая, словно залакированная всеобщим вниманием, она просто светилась от удовольствия, ловя на себе множество обращенных к ней взглядов, полных восхищения и заинтересованности. Прекрасная светлая фейри! А сейчас знатная дама в богатом одеянии: ее островерхий гейбл обрамляли два ряда крупных жемчужин, шейку также обвивал жемчуг, жемчужины мерцали и по вырезу ее лифа, и на широких отворотах рукавов. Король Яков, склонившись к своей прекрасной даме, что-то нашептывал ей на ушко и не выпускал ее маленькой ручки, выглядывавшей из пышного рукава, а она ласково улыбалась ему в ответ. Ах, какая милая дама в жемчугах и голубом шелке! Но этот шелк был не ее собственностью, он принадлежал Элизабет Герон. Дэвид помнил, что именно он некогда привозил эту небесно-голубую ткань для щеголихи Элизабет из Форд-Касла, голубоглазой блондинки, которой так шел этот цвет. Мойра тоже была блондинкой, но ее волосы были тщательно упрятаны под видневшимся под гейблом золотистым койфом. И почему-то это вдруг показалось Дэвиду весьма значимым. Ведь свои кудри Мойра обрезала во время побега от Маккеев и не могла такой, коротко остриженной, предстать перед шотландским королем – это не только вызвало бы вопросы и недоумение, но и выставило бы ее в невыгодном свете перед очарованным ею монархом. И если это так… Значит, все это показное, обычная для Мойры игра. Она и ранее умела очаровывать и пленять мужчин, при этом удерживая их на расстоянии.

Дэвид вдруг почувствовал такое облегчение, что даже оступился и едва не упал, подходя к помосту, на котором восседали король и его дама. А свалиться в доспехах – это страшный грохот и неловкость. Но пошатывающийся, неуклюжий рыцарь уже привлек к себе внимание. Мойра, все еще улыбаясь, повернулась в его сторону – и улыбка застыла на ее губах, а глаза расширились. Дэвид бросил в ее сторону выразительный взгляд – все, что он сейчас мог. Но Мойра продолжала смотреть на него, не отрываясь, и Дэвид, забывшись, как мальчишка, тоже смотрел на нее. Оба понимали, что привлекают к себе внимание, но ничего не могли поделать. Эти взгляды, это понимание в глазах многое значили для обоих.

Положение невольно спас лорд Хоум, громко заявив, чтобы король обратил внимание на того, кого он к нему привел.

– Я и так вижу, – медленно произнес Яков. – Я долго ждал вас, сэр Дэвид.

Громкий голос короля моментально привел Дэвида в себя. Он снял шлем, стянул с головы кольчужную сетку и, тряхнув спутанными волосами, опустился перед монархом на одно колено, звякнув стальным наколенником о плиты пола.

– Ваше величество, я поклялся прийти к вам на службу. И я прибыл, как только счел, что смогу быть полезен. У меня есть сведения…

– Вы прибыли один? – перебил его король.

– Отчего же? Со мной отряд в пятнадцать ратников из замка Нейуорт.

– Это ничтожно мало.

– Однако каждый из моих людей проверенный боец, и я всецело могу положиться на них.

– Я рассчитывал, что вы сумеете убедить присоединиться к моей армии и других рыцарей Пограничья.

– Пока это невозможно, государь… – начал Дэвид, но Яков снова резко прервал его, задав вопрос:

– Я вижу, вы знаете леди Элизабет Герон?

– О, кто же не знает столь обворожительную леди! Я просто не ведал, что она пользуется вашей милостью.

– И немалой, отмечу. Все английское покоряется мне – замки, рыцари, прекрасные дамы… Или вы считаете иначе, Майсгрейв?

– Как я смею?

Яков скупо усмехнулся и снова завладел рукой Мойры, которую перед этим она непроизвольно вырвала из его ладони.

– Миледи Герон – наша гостеприимная хозяйка и наша дама сердца. Надеюсь, вы не откажетесь осушить бокал в ее честь?

Дэвид стянул латную перчатку и принял из рук пажа кубок с вином.

– За прекрасную леди Герон и за короля Якова! – громко провозгласил он.

И тут сквозь толпу к нему приблизилась, опираясь на трость, старая леди Ависия.

– Клянусь мессой, я бы скорее поверила, что один из темных дантеров^[614] явился на службу шотландскому завоевателю, чем доблестный рыцарь Майсгрейв. Но, видимо, теперь настало время темных дантеров, если английские воины теряют честь и разум, становясь предателями и слугами врагов!

С этими словами она плюнула в лицо Дэвиду.

Эта выходка старухи вызвала смех среди собравшихся. Дэвиду тоже пришлось улыбнуться, вытирая лицо. Одновременно он заметил, как откуда-то появился ее сын, священник Оданель, и поспешил увести мать прочь, пока старую леди не вытолкали из зала уже направившиеся к ней охранники. При этом Оданель быстро обернулся, и Майсгрейв прочел в его взгляде то ли настороженность, то ли неприязнь. Всякое можно было предположить.

Дэвид вновь обратился к королю:

– Милорд, я не ожидал, что меня так встретят в вашем окружении. Тем более что я прибыл с вестями о войске графа Суррея…

– Да, да, я полагаю, что так и есть, – поднял руку Яков. – Нам уже известно, что войско Суррея заметно увеличилось, о чем непрестанно толковал наш строптивый ворчун Кошачий Колокольчик. Да и сам старый Суррей писал нам, что готов сразиться. Гм! Сразиться там, где ему будет угодно. Неслыханная наглость! Я был лучшего мнения о манерах англичан. Разумеется, мы отказались принять его условия и ждем, когда старик Говард придумает что-нибудь поинтереснее, чем пытаться так неуклюже выманить нас с выгодной позиции. Вы об этом хотели сообщить, сэр Дэвид? О планах Суррея?

– Не совсем. У меня есть другие новости.

– Однако, надеюсь, это подождет до завтра? Сегодня у нас другие планы. – И он вновь склонился к улыбающейся ему Мойре. Она что-то прошептала королю, и он повернулся к залу: – Эй, господа! Честь и место рыцарю Бурого Орла! Уступите место за столом.

Шотландцы не очень-то охотно подвинулись и поглядывали на Майсгрейва с насмешкой. Понятно, рыцарей, предавших своих, здесь, как и везде, тоже не уважали. В конце концов Дэвид нашел место на скамье неподалеку от камина, где сидели в основном оруженосцы и младшие рыцари, зато совсем рядом находился длинный стол, за которым восседали лорды-командиры, чьи речи он мог слышать. И пока Дэвид поглощал поданный ему кем-то кусок пирога с крольчатиной и бобами, он старался прислушиваться к тому, о чем они говорили, а заодно наблюдать за королем и Мойрой. Ранее покровительствовавший Майсгрейву лорд Хоум, поняв, что король не выказал особого расположения приведенному им англичанину, предпочел остаться у помоста, где рассыпал комплименты даме и веселил короля, причем Мойра любезно улыбалась обоим кавалерам, словно забыв о присутствии Дэвида.

«Молодец малышка!» – подумал он. Но едва не поперхнулся, когда Яков склонился к шейке Мойры и несколько минут не выпускал ее из объятий, несмотря на ее мягкое сопротивление.

Затем он расслышал, как сидевший неподалеку от него воинственного вида граф Аргайл Арчибальд Кэмпбелл своим зычным голосом говорил, что королю уже давно пора задрать подол этой девке, утолить свой любовный пыл и начинать переходить к более насущным делам. Ибо столь длительное ожидание разлагает армию и все сложнее удается соблюдать дисциплину в отрядах. Дэвид, прислушавшись к его речам, понял, что Аргайл, руководивший горцами с Островов и западного Нагорья, недоволен тем, что его дикари начинают понемногу дезертировать и совершенно не подчиняются приказам.

– И если на моих Маккензи я еще могу положиться, то своенравные Макдональды уже сейчас начали расходиться, не желая слушать никаких указаний.

– Ничего страшного, если часть дикарей уберется восвояси, – отозвался сидевший рядом с Аргайлом кудрявый крепыш Босуэлл. – От горцев в бою мало толку, а их вооружение просто позорит армию шотландского короля.

На что Аргайл, не понижая голоса, ответил, что вольготно Босуэллу так говорить, когда под его командованием лучшие рыцари из Лотиана^[615] и прекрасно вооруженные ополченцы от городов. И тут же стал уверять, что его горцы еще покажут себя… если король наконец-то изволит продолжить кампанию, а не будет увиваться возле ломаки англичанки.

Дэвид заметил, что Мойра уже покинула собрание, причем Яков вскоре последовал за ней. Черт побери! Ему нужно как можно скорее переговорить с королем, донести сообщения, о каких они условились с Сурреем. Кроме того, ему надо связаться с Мойрой и перекинуться хотя бы парой слов. Как это сделать в замке, где нынче полно народу? Уж, по крайней мере, не в зале у камина, где он у всех на виду.

Теперь Дэвид мог вернуться в ставку Хоума, но не спешил. Выйдя во двор, он стал расхаживать между строений, осматриваться. Массивные квадратные башни Форда высились в четырех углах замка, самая большая – мощный донжон – величественно поднималась с северо-восточной стороны. Дэвид бывал тут ранее и знал расположение покоев в донжоне: главное помещение занимал зал, куда вела широкая лестница. Под залом, в нижнем этаже донжона, были устроены кладовые и подземелья, а выше зала располагались покои хозяев и помещения для ближайших слуг – все они нынче были заняты людьми из окружения Якова. И где-то там, среди этого скопища, была комната леди Герон, в которой нынче обосновалась Мойра. Дэвиду стало не по себе, когда он понял, что ниже ее комнаты находится помещение, где обычно жила старая леди Ависия, которую явно потеснили, так как ее покои были самыми уютными, а значит, их наверняка предоставили Якову Стюарту.

Еще он обратил внимание на находившуюся с западной стороны строений башню часовни – она располагалась рядом с главной башней и к ней можно было пройти как по деревянной галерее, протянувшейся вдоль укреплений куртины, так и по самой стене замка вдоль парапета. Были еще две башни – казарменная и надвратная башня-барбакан, высившаяся над воротами, которые выводили во внешний хозяйственный двор. Форд-Касл был внушительным замком, но сейчас тут царило такое столпотворение, что он казался тесным и переполненным.

Во дворе замка пили, играли в кости и, по примеру короля, заигрывали с женщинами. Дэвид даже увидел, как мимо пробежала растрепанная девица, за которой, весело смеясь, поспешал красавчик епископ Александр Стюарт. Поймав девушку у башни часовни, он сказал ей:

– Послушай, милочка, если тебя зовут Бесси^[616], как и твою госпожу, то это еще не повод, чтобы морочить мне голову, как твоя леди морочит моему венценосному родителю. Не будь такой же неумолимой ломакой!

– А кто сказал, что моя хозяйка такая уж и ломака? И кто сказал, что она моя госпожа? – вырываясь из его рук и хихикая, произнесла девушка.

– На что ты намекаешь?

– На то, что прошлую ночь король провел в покоях прекрасной леди до самого утра. Как думаете, они там молились или разговаривали о старинных поверьях нашего края?

Дэвиду стало противно. И страшно. То, что Мойра самозванка, могло открыться в любой момент. Он вообще не очень понимал, зачем было выдавать ее за леди Элизабет, зато понимал, что терпение горевшего похотью короля небезгранично.

Служанка все же вырвалась из рук молодого епископа и убежала, промчавшись под аркой барбакана, на хозяйственный двор. И тут кто-то негромко окликнул Дэвида:

– Майсгрейв, идите сюда!..

Оданель Герон. Он стоял у входа в башню часовни и делал знак приблизиться. А когда они оказались рядом, сразу извинился за выходку матери. Сказал, что они так долго ждали вестей о помощи, а тут появляется Майсгрейв и преклоняет колени перед завоевателем.

– Ваша мать могла не понять меня, я не виню ее. Но вы-то понимаете, что…

– Я понимаю, сэр. А пока…

Священник огляделся и увлек рыцаря в узкий боковой проход, так как по главной лестнице сверху спускались, громыхая доспехами, воины из окружения епископа Александра. Оданель шепнул, что эту башню отдали для ставки бастарда короля Якова, поскольку именно тут находится замковая часовня, но епископ почти не бывает в ней, а если проводит службу, то только в лагере при скоплении людей короля.

Дэвид и Оданель стояли в этом тесном, узком как щель проходе, проделанном в толще стены. Отсюда вела крутая лестница, о которой Майсгрейв, бывая ранее в Форде, не знал. Здесь было темно, и в какой-то миг Дэвид неосторожно задел стальным налокотником грубую кладку, и потому, когда опять стали спускаться люди епископа Александра, не мог и шевельнуться, опасаясь, что снова за что-то зацепится.

Когда голоса за стеной удалились, Оданель шепнул:

– Это старый проход, о нем мало кто знает, и мы сможем тут встречаться. Но, ради самого неба, что привело вас в Форд? Вы можете мне доверять, сэр.

Дэвид минуту размышлял, а потом спросил, что Оданель может сообщить о подземном ходе – ведь ходят же слухи, что из Форд-Касла некогда вел потайной туннель.

Оданель удивился.

– Такие слухи еще ходят? Странно, ибо подземным проходом не пользовались еще со времен нашего деда. Там произошел оползень, и если что-то и сохранилось, то лишь небольшой участок, ведущий из подвала под донжоном, но он заканчивается у колодца хозяйственного двора. Далее все заброшено и забито землей.

Дэвид какое-то время размышлял. Он надеялся на этот проход, но раз так…

– А вы могли бы незаметно привести сюда леди Мойру Герон? – спросил он Оданеля. – Мне надо срочно переговорить с ней.

Тот неожиданно улыбнулся.

– А я все ждал, спросите ли вы о ней. Ей непросто пришлось, поверьте. И она очень боится короля Якова… хотя по тому, как она держится, как кокетничает с ним и шутит, этого и не скажешь. Но она почти каждый вечер проходит по стене в часовню для молитвы. Да, думаю, вы можете дождаться ее на этой лестнице и…

Он не договорил, потому что Дэвид, развернувшись, опять ударился налокотником о стену. Они замерли, прислушиваясь, а потом священник сказал, что если Майсгрейву придется тут выжидать какое-то время, то уж не в полном воинском облачении. Здесь слишком тесно, а если кто-то услышит возню и обнаружит английского перебежчика…

– Скажу, что просто заблудился в переходах часовенной башни, – попробовал пошутить Майсгрейв, но священник его не понял и стал умолять пройти к нему и снять большую часть облачения.

Оданель привел Майсгрейва в свою комнатушку на втором этаже. Шум от веселящейся за стеной свиты Александра Стюарта долетал сюда из большого помещения башни, и под этот гомон Дэвид разоблачился с помощью Оданеля, оставшись в стеганом акитоне^[617]. Сын леди Ависии, принявший духовный сан, довольно неплохо справился с обязанностями оруженосца и при этом даже упомянул, что некогда собирался стать рыцарем, но семья решила, что ему достойнее служить Церкви, и он смирился. Правда, воинственная кровь Геронов все же порой берет верх, и он пробовал себя с оружием, когда наезжал в родительскую вотчину.

– Оданель, когда вы сможете привести в часовню леди Мойру? – не выдержал Дэвид, слишком напряженный, чтобы выслушивать словоизлияния священника.

И тот понял, что Майсгрейва ничего так не волнует, как встреча с привезенной им родственницей Геронов.

– Я догадывался, что вы не зря приняли такое участие в судьбе нашей Мэри… то есть Мойры. Вы знаете, что она ждет ребенка? Думаю, знаете… Но сейчас это не столь важно. Что ж, идите в проход, поднимайтесь наверх и ждите у дверцы в часовню, пока Мойра не подаст вам знак.

Однако все вышло не так, как рассчитывал Дэвид. Ибо Мойра пришла в часовню с королем Яковом.

Дэвид тихо чертыхался за стеной, слушая, как его возлюбленная умоляет короля быть к ней снисходительнее. О да, она очарована своим венценосным гостем, говорила Мойра нежным, но напряженным голосом, при этом скромно уверяла, что пока у нее женские дни… Ах, она так смущена, что вынуждена говорить о подобном с мужчиной… тем более с королем. Таким очаровательным королем! Но он должен ее понять. И нет-нет, она больше не впустит его в свои покои… Сдерживать страсть и обходиться простыми объятиями так обременительно – и для его величества, и для нее самой. О, пусть Яков Стюарт смилостивится и будет терпеливым! А уж потом она будет принадлежать ему вся и полностью!

После этих слов стало тихо, и Дэвид лишь кусал губы, представляя, как они целуются. Наконец Яков решил оставить свою прекрасную даму, позволив ей помолиться.

Какое-то время было тихо, а потом шорох юбок Мойры раздался уже у самой дверцы на узкую лестницу. Дэвид не выдержал, открыл и сразу же заключил Мойру в объятия.

Это было несколько минут оглушительного счастья. Забывшись, они упоенно целовались. Но потом Мойра зарыдала.

– Я так боялась, что ты перестанешь меня уважать!.. Так боялась, что ты поверишь, будто я…

Она просто задыхалась в его объятиях, а он ее успокаивал:

– Тсс, моя фея! Не волнуйся, моя хорошая, моя самая лучшая.

Эта гордая, умеющая постоять за себя женщина сейчас напоминала маленькую беспомощную девочку, которой надо было пожаловаться, выказать свою обиду. О, Яков не отходит от нее, он так настойчив!.. А еще Суррей написал в письме, что она поступит, как должно поступить верноподданной, если сможет своими женскими чарами удерживать Стюарта, пока английская армия не будет полностью собрана и не займет подходящие для наступления позиции.

– Так Суррей все же попросил тебя стать любовницей Якова и удерживать его тут?

Расслышала ли Мойра, что он сказал, или все еще не могла успокоиться, но она не ответила, а только твердила, чтобы Дэвид не верил, что она поддалась домогательствам Якова. Ведь она носит дитя Дэвида, ей невыносимо даже представить, что ей в ее положении придется отдаться этому чванливому, настойчивому Стюарту! Это словно осквернить ту маленькую жизнь, ту душу, что она хранит под сердцем.

Дэвиду нужно было заставить ее собраться, и он с легкой насмешкой произнес:

– А еще моя фейри никогда не позволит влюбленному в нее мужчине увидеть свои коротко обрезанные волосы. Что тогда подумает король Шотландии о предмете своих воздыханий?

Это подействовало. Мойра удивленно взглянула на него.

– Что? О, Дэйв, ты не понимаешь!.. Яков уже неоднократно спрашивал, какие у меня волосы. Я их прячу, так как опасаюсь, что он может узнать меня без этих уборов и гейбла, без румян и помады! Однажды он сказал, что я похожа на ангела, и замер при этом, пристально глядя на меня. Я была на грани обморока!..

– Тебе надо бежать, – прервал ее Дэвид.

Мойра застыла, не сводя с него глаз – блестящих, еще не просохших от слез, но уже внимательных и настороженных.

– Я сделаю все, что ты скажешь.

Что он мог сказать? У него не было никакого плана. И он лишь заметил, что она должна быть готова к внезапному бегству. Пусть ей раздобудут одежду, в которую она могла бы переодеться, избавиться от своих нарядов, чтобы быть неузнанной. Желательно мужскую, потому что со своей короткой стрижкой Мойра сможет выдать себя за отрока и избежать приставаний заполонивших замок солдат. А еще ей надо настоять, чтобы леди Ависия и Оданель тоже нашли способ покинуть замок.

– Они ни за что не оставят меня, – поникла Мойра. – Они – моя семья. Они поддерживали и помогали мне все это время. Если бы не их безграничное влияние на слуг, кто-то из челяди непременно проболтался бы, что я самозванка.

Дэвид понимал, что все будет непросто. Он еще не добился того, зачем прибыл в Форд, то есть не переговорил с Яковом, а уже был сосредоточен на планах спасения любимой женщины. И, прощаясь с Мойрой, он только и сказал, что она должна ждать его указаний. Знать бы только, какие это будут указания!..

И все же, укладываясь тем вечером спать в маленькой комнатушке отца Оданеля, он чувствовал облегчение: Мойра хранила ему верность даже там, где это казалось невозможным. Такая женщина стоила того, чтобы за нее бороться.

– Чему вы улыбаетесь? – спросил Дэвида Оданель перед тем, как задуть свечу.

– Забавляет мысль, что мне еще не приходилось спать со священником, – ответил Майсгрейв, отодвигаясь, чтобы Оданель смог пристроиться на освобожденной для него части ложа.

– Вольготно же вам шутить в такой ситуации! – буркнул тот, хотя и сам усмехнулся. – Признаюсь, мне тоже никогда не доводилось ночевать с воином, да еще лазутчиком. – Но потом он стал серьезен: – В любом случае, что бы нас ни ждало, нам должно уповать на милость Всевышнего.

– Аминь, – отозвался Майсгрейв, уже засыпая.

Если вечером Яков и его свита пировали, то с утра и король, и его лорды были собраны и говорили только по существу. Яков сам приказал позвать Дэвида Майсгрейва.

– Вы говорили вчера, что имеете сведения для меня. Я готов вас выслушать, и немедленно!

«Вчера мое известие не казалось вам таким уж важным и срочным», – подумал Дэвид, вспомнив, что прошлым вечером король мог смотреть только на ту, которую принимал за хозяйку замка.

Но, несмотря на свои ревнивые мысли, Дэвид теперь выглядел как человек, которому во что бы то ни стало надо выслужиться. И он спешно принялся выкладывать их с Суррем план.

– Что?! – воскликнул король, когда Дэвид сообщил, что английская армия нынче обходит шотландские позиции у Флодденского холма и, минуя Вулер, спешно движется на север. – С какой стати старина Суррей решился на такой маневр? Ха, вы что-то путаете, сэр. Или вводите меня в заблуждение, – подозрительно прищурил глаза Яков. – Майсгрейв, вы думаете, нам не известно, что у англичан плохо со снабжением? А в окрестностях Вулера уже побывали мои парни и подобрали все, чем можно поживиться. Суррей, естественно, об этом знает и понимает, что его солдаты будут обречены там на голод. Эта округа полностью разграблена!

– Но командующий и не рассчитывает пополнить запасы близ Вулера. Он намерен пройти в шотландские земли, какие вы оставили, и обеспечить своих солдат провиантом. Ведь там сейчас нет воинских отрядов, кои выдвинулись с вами, и шотландское Пограничье не охраняется. Поэтому я и поспешил к вам с донесением – войска Суррея движутся в Шотландию!

Последние слова он почти выкрикнул, чтобы перекрыть поднявшийся вокруг гул. Кричали все – и обычно спокойный Босуэлл, и грозный Аргайл, и такой любезный всегда Хоум. Да и сам Яков вдруг выругался, как лодочник, а не венценосная особа. Они все были возмущены: какое неслыханное коварство! Напасть на их родные земли… когда они сами завоевывают английские. Но завоеванную местность люди Стюарта уже считали своей. А вот обходный маневр Суррея им представлялся верхом вероломства.

– Ваше величество, мы не можем позволить жадным до добычи южанам разграбить шотландские земли! – воскликнул лорд Хоум. – Мы должны немедленно сделать все, чтобы поставить англичан на место, и дать им бой!

– Вы предлагаете сниматься с выгодных позиций? – заметил командир горцев граф Хантли. – Ваше величество, я отвечаю, что мои горцы выполнят все, что им прикажут, и готовы действовать в любых условиях. Но ваши рыцари, ваши пушки, ваши конники… Как вы намерены сражаться с англичанами по бездорожью?

– Хантли, вы предлагаете остаться на Флодденском холме? – спросил король.

Неожиданно возникла пауза и стало слышно, как кто-то произнес, что, мол, король не против бы остаться на месте, учитывая тот соблазнительный трофей, какой он получил в Форде.

– Кто это сказал? – вскинулся Яков. – Пусть выйдет сюда!

Шотландские лорды не лебезили перед своим монархом, и, к удивлению Дэвида, вперед выступил обычно восхищавшийся Стюартом лорд Хоум. Он пригладил свои длинные волосы и сказал с улыбкой:

– Ваше величество, граф Ангус был в чем-то прав, когда уверял, что наше пребывание в Форде несколько затянулось. Ради прекрасных глаз леди Элизабет и этого уютного замка…

– Если вас это устроит, сэр Александр, я разрушу Форд-Касл! – неожиданно тонким от напряжения голосом выкрикнул король.

– И что это даст? – вмешался всегда мрачный Босуэлл. – Если англичане так хитры, что обойдут нас с Севера… Может, стоит с ними договориться? Мы выполнили обещание, данное французам, начали военные действия, но, возможно, теперь пришло время говорить о перемирии?

Находившиеся тут же представители короля Людовика Ла Мотт и д’Асси стали шумно возмущаться. Шотландцы хмуро смотрели на них, но обстановку разрядил король:

– Милорды, ради бога, сейчас не время препираться. И лучшее, что мы можем сделать, – это отправить лазутчиков, которые убедятся, что донесения рыцаря Майсгрейва верны.

«Как они сразу до этого не додумались?» – мысленно усмехнулся Дэвид. Он чувствовал на себе множество взглядов, но держался невозмутимо. У него все было обговорено с Сурреем, он знал, куда и как проведет английскую армию Бастард Герон, знал, что весть о движении войск Суррея в сторону шотландской границы подтвердят, и если что-то и волновало его, так это высказанная Яковом угроза насчет разрушения Форда. И чем скорее он уведет отсюда Мойру и ее родных, тем лучше. Но пока у него не было ни единой возможности заняться этим. Яков велел английскому перебежчику следовать за собой и поднялся с ним на смотровую площадку донжона.

– Какова местность в низине под Флодденом? – спросил он, указывая на зеленеющее внизу открытое пространство.

Дэвид ответил, что это довольно ровный склон, за которым начинается открытая пустошь.

Он лгал – в низине под Флодденской возвышенностью протекал ручей Паллинз-берн, а местность была заболочена и полна провалов и ям. Если люди Якова укажут королю на эту ложь… Дэвиду непросто будет объяснить свое заблуждение…

Но король уже расспрашивал о болотистых местах восточнее замка Форд. Для сражения они явно не подходили. А вот пустоши у Паллинз-берн Якова заинтересовали. Яков сказал, что в случае стычки с англичанами у них будет выгодная позиция, как всегда бывает, когда одна из армий находится выше другой. Для атаки это просто великолепно. Да и пушкарям удобнее сверху посылать из кулеврин тяжелые ядра на рати англичан. Король полюбопытствовал, есть ли артиллерия у Суррея?

Тут Дэвид отвечал правдиво. Да, лорд-адмирал Томас Говард доставил в армию своего отца небольшие пушки с военных кораблей.

Якова это успокоило.

– О, это такие маленькие пушечки, деревянные, окованные обручами вроде того, как наши бочары оковывают бочки. Ядра у них небольшие, следовательно, и урон будет невелик. Наши же кулеврины огромны! Чтобы доставить их сюда, понадобились упряжки из тридцати быков, а путь для них расчищают специальные отряды саперов. И у каждой из наших пушек есть имена – «Большая Бесс», «Толстуха», «Мэг Здоровая Глотка». Другое дело, что не так много времени мы их использовали, и я не уверен в мастерстве своих бомбардиров… – задумчиво закончил Яков, то ли говоря сам с собой, то ли ставя в известность о своих сомнениях Майсгрейва.

И тот сразу отозвался, сказав, что как самый прочный доспех не спасает рыцаря, если он неумелый воин, так и пушка никуда не годится, если при ней неумелый канонир, – тогда от выстрелов будет больше шума, нежели урона.

– Вы хотите напугать меня, Майсгрейв? – опять недоверчиво прищурился Яков.

Дэвид вскинул голову.

– Я согласился служить вам, государь, и ставлю в известность о том, что может навредить. Я и Суррею не опасался говорить о своих сомнениях. Он прислушивается к советам.

Яков промолчал, вновь окинул взглядом местность: болота восточнее Форд-Касла, шотландский лагерь на Флодденском холме, зеленые склоны впереди и проступающие сквозь дымку очертания Чевиотских гор вдали. Яков расспрашивал перебежчика о лучниках в английской армии, ибо шотландцы, которые исстари использовали лук, так и не смогли сравняться в мастерстве стрельбы из лука с южными соседями. Яков сокрушался, что в его войско не успели доставить аркебузы из Франции. Ведь всем ведомо – чтобы стать отменным лучником, надо тренироваться всю жизнь, а вот стрелять из аркебузы можно научить любого крестьянина, даже дикого горца.

– Итак, вы говорите, что под Флодденским холмом ровное поле? Если мы нападем на англичан и ударим их в тыл… Далеко ли они уйдут от нашего преследования?

Дэвид судорожно сглотнул, однако ответил утвердительно. Если лазутчики Якова разведают и сообщат, что низина под холмом не поле, а топкая заболоченная местность у ручья Паллинз-берн, ему придется отвечать за эту заведомую ложь. Однако то, что Яков уже всерьез подумывал спуститься с высот и дать бой, сулило надежду. Стюарт упрям, если он что-то задумает, его уже не переубедят. И Дэвид стал уверять, что, если обогнувшие Вулер англичане поймут, что шотландцы готовы дать им бой, они прекратят свой рейд на север и развернут армию, чтобы защищаться. Якову эта мысль понравилась.

Теперь Дэвиду надо было как-то передать своим, что битва состоится. Как? Он не мог сейчас покинуть Форд, ибо тут все еще оставалась Мойра. Казалось бы, ей ничего не угрожало, кроме внимания короля. Но именно настойчивое внимание Якова не позволяло влюбленному рыцарю оставить любимую женщину на произвол судьбы. Спасти ее, вывести, выкрасть… или самому улизнуть со своими людьми, положившись на то, что благодаря рыцарственному характеру Якова Мойре и далее удастся водить поклонника за нос? Дэвид размышлял об этом, когда заметил во дворе замка, неподалеку от барбакана, Тони Пустое Брюхо. И сразу понял, как ему нужно поступить.

Ратник из Нейуорта невозмутимо разглядывал разгуливавших во дворе воинов Стюарта; по своему облику и вооружению он почти не отличался от них, даже на его груди так же, как и у шотландцев, был прикреплен синий крест святого Эндрю. Во дворе было шумно, однако Тони сразу услышал окрик господина. Неспешно приблизившись, он подождал, когда тот спустится с лестницы, и сказал:

– Сэр, ребята интересуются, доколе им еще торчать тут и хлебать наваристое шотландское варево?

– Пусть хлебают. Вижу, ты уже с крестом Эндрю. Надеюсь, и остальные нейуортцы им прикрылись? Добро. Продолжайте и далее выдавать себя за перебежчиков, расхаживайте всюду, общайтесь, выпивайте. Но как начнет смеркаться, начинайте поодиночке покидать лагерь. Вы у меня сообразительные парни, придумаете, как раствориться среди шотландцев и незаметно улизнуть. Ибо вам надо пробраться к лорду Дакру или, что еще лучше, к графу Суррею и сообщить, что завтра Яков решил дать сражение. Причем король очень рассчитывает на свои пушки. Суррей – опытный воин, он поймет, что это может означать, и поступит соответственно.

– А как же вы, сэр? Вы тоже покинете замок?

– Я остаюсь. Иди, Тони. Ты понял приказ?

Лицо у Тони, как всегда, было унылым и казалось простоватым, но Дэвид знал, что этот облик обманчив и на деле Тони сообразительный и расторопный малый. Он мог положиться на него. Как и на остальных нейуортцев.

Дэвид вернулся в зал, где король совещался с лордами по поводу предстоящей битвы. Яков уверял собравшихся, что им стоит напасть на англичан, пока те еще не перешли шотландскую границу. У людей Суррея был тяжелый переход, они передвигались по разграбленной местности и, скорее всего, не ожидают, что так долго остававшиеся на Флодденских возвышенностях шотландцы нападут на них. Они же начнут бой с обстрела позиций Суррея. Конечно, огромные кулеврины мастера Бортвика более рассчитаны на разрушение крепостных укреплений, однако если их большие чугунные ядра полетят в отряды Суррея, то нанесут неприятелю такой урон, разбивая и сплющивая их в мясо, что воинам короля останется только спуститься в низину и довершить начатое, полностью разгромив осмелившихся совершить обходной маневр коварных англичан.

Дэвид стоял в стороне и слушал. В какой-то миг он даже помертвел, поняв, что войска Суррея могут сильно пострадать от подобного обстрела. Оставалось надеяться, что столь опытный полководец, как старый граф, учтет такую возможность.

В какой-то миг Дэвид отвлекся, заметив, что к Якову подошел его бастард Александр Стюарт. Молодой епископ напомнил отцу и всем собравшимся, что если они добрые христиане, то не стоит забывать, что сегодня день Рождества Блаженной Девы Марии^[618] и что им необходимо провести мессу в войсках и молить небесную заступницу о ниспослании победы.

Дэвид тоже отправился молиться. Но не в лагерь, где вокруг штандарта епископа Александра собрались рыцари и простые воины, а в часовню в башне Форда. Он надеялся, что туда придет и Мойра, но этого не случилось. И Дэвид долго молился в одиночестве, а потом задумчиво рассматривал своды часовни. Часовня была старая, ее деревянные перекрытия в виде стрельчатых арок опирались на обшитые деревянными панелями каменные стены. На сухом старом дереве кое-где еще остались следы лака. Деревянным было и распятие на стене над алтарем. В какой-то миг Дэвид понял, что не может отвести от него глаз.

– Господи Иисусе, Всеблагой и Всевышний, прости меня за то, что я задумал. Но я делаю это для того, чтобы помочь своим… и чтобы спасти ту, которую Ты по милости своей ниспослал мне как величайшее счастье и утешение.

Дэвид ощутил, как по лицу текут слезы. Смахнул их. Он был в доспехах, как и полагалось рыцарю в военной обстановке, однако Дэвид уже все продумал и решил, что пришло время отказаться от рыцарского облачения.

Раздобыть куртку и кольчугу простого латника ему вызвался помочь Оданель. Он же поведал Майсгрейву, что для леди Мойры передал одежду пажа. И все выпытывал, что им теперь предстоит делать.

Дэвид выяснил у Оданеля, что старая леди Ависия наотрез отказалась покинуть родовое гнездо, пусть даже его камни падут ей на голову. А Оданель не хотел оставлять мать. Дэвид сказал, что в таком случае священнику следует вечером провести старую госпожу в подвалы кладовой – хозяйка вполне может туда входить, ибо это не удивит никого из шотландцев. Куда сложнее провести туда Мойру, и Дэвиду приходилось рассчитывать только на ее сообразительность. В заключение Дэвид добавил, что если Оданель хочет спасти нескольких верных людей, то пусть тоже приведет их к кладовым и вместе со всеми спустится в подземелье заброшенного хода. Но таковых должно быть немного, чтобы не привлекать внимание.

– Сэр Дэвид, – поймал его за налокотник священник. – Я ведь говорил вам, что подземный ход давно заброшен. Мы не сможем выбраться по нему из Форда.

– Я понял. Но нам нужно где-то укрыться, когда все начнется. Так что захватите с собой немного продуктов и воды. Я не знаю, сколько придется ожидать в подземном переходе.

Оттого, что все приходилось решать быстро и на скорую руку, Дэвид был напряжен до предела. Но когда стало известно, что вернулись лазутчики короля, и Дэвид прошел в большой зал, по его виду никто бы не заметил, что англичанина что-то гложет. Он даже обменивался шутками с любезным лордом Хоумом, пока король после разговора с посланцами не поднялся на помост и призвал к тишине.

– Мы выяснили обстановку и должны подтвердить, что сообщения Майсгрейва оказались верны. Англичане обошли нас с севера и нынче переправляются через реку Тилл по Твайзельскому мосту, а также через броды на реке. Замыслили они идти на Шотландию или рассчитывают так отрезать нас от баз нашего королевства, теперь не имеет значения. И Господь свидетель, пришло наше время выступить и разбить их! У нас сейчас более выгодная позиция, мы будем наступать сверху, с холмов. Сейчас уже вечер, но завтра мы начнем сражение. Не дадим врагам напасть и разграбить милую сердцу каждого шотландца родину!

В зале раздались громкие возгласы. Все были готовы уничтожить врагов. Дэвида же подозвал король. Опять спрашивал о местности, потом поинтересовался, что он скажет об изображении на знаменах переправившихся через Тилл отрядов, и описал их. Дэвиду пришлось объяснить, что это знаки Говардов, но не самого главнокомандующего, а его сыновей – старшего сына, лорда адмирала Томаса Говарда, и младшего, лорда Эдмунда. Яков даже засмеялся: ай да Суррей, сам еще на переправе, а сыновей отправил на бойню. Наверное, ему не терпится, чтобы его дети отличились и покрыли себя славой. Благородно… и глупо. А вот на переправе, где, как ему донесли, сейчас основное скопление народа…

Яков не договорил, потому что к нему обратился пушечный мастер Роберт Бортвик, сказавший, что пока совсем не смерклось, он готов с позволения его величества развернуть пушки на север и начать обстреливать неприятеля во время переправы. Это будет такой урон, такая массовая гибель англичан! – едва не подскакивал на месте пушечный мастер. Однако Яков неожиданно отказал. На короля многие смотрели с недоумением, и он почти раздраженно ответил, что велит повесить любого, кто нынче затеет стрельбу из пушек. При этом Дэвид заметил, как у Якова забегали глаза. «Похоже, король действительно не уверен в мастерстве своих пушкарей», – вспомнив их разговор на стене, подумал Майсгрейв. Однако Стюарт желал показать себя настоящим рыцарем, когда заявил, что они встретятся с неприятелем в открытом бою.

– Это будет благородная битва, и я сам поведу вас в наступление! – горделиво произнес он.

Последнее заявление вызвало недовольство у лордов. Они говорили, что жизнь монарха слишком ценна, чтобы он рисковал собой в битве. К тому же в армии Якова собран весь цвет шотландского рыцарства, а сражаться они будут со спешно набранным английским ополчением. И наверняка справятся с ним и без короля, не подвергая священную особу монарха опасности.

– Вы хотите, чтобы я отказался от славы, когда у нас все шансы увенчать себя победой? – воскликнул Яков.

После такого высказывания, исполненного рыцарского достоинства, уже никто не пытался переубедить его величество. Стали обсуждать, кто и какие отряды поведет, откуда будет наступать и кем руководить.

Дэвиду следовало находиться в подразделении лорда Хоума и выступавшего вместе с ним на левом фланге графа Хантли с его горцами. Майсгрейву это не улыбалось: он опасался, что кто-то из горных жителей узнает его, да и не хотелось ему сражаться с соотечественниками. Как и остальные, он украсил свой панцирь синим крестом святого Эндрю, однако сказал Хоуму, что явится в его ставку несколько позже. У него тут… Ну, в общем, он договорился с одной милашкой и хочет провести с ней ночь перед битвой, предаваясь любви, а не думая, что завтра выйдет против тех, кому еще недавно присягал в верности.

На самом деле он вернулся в комнату Оданеля и переоделся в приготовленное для него облачение простого солдата. И хотя ему пришлось оставить под кроватью Оданеля свои стоившие целое состояние рыцарские латы, Дэвид был доволен: священник разбирался в вооружении, выбранная им кожаная куртка с нашитыми стальными пластинами не сковывала движений и поддавалась каждому повороту тела. Ну и, конечно, на грудь онприкрепил синий крест святого Эндрю.

Оставалось сделать еще нечто. Дэвид вернулся в пустую часовню и опять с мольбой взглянул на распятие:

– Обещаю построить каменную часовню во славу Твою, Господи, если у меня сложится все, что я задумал.

С этими словами он стал собирать сухой тростник, каким были покрыты плиты пола, сложил его кучей в углу и поджег. Какое-то время просто смотрел, как курился дымок, потом возгорелось пламя, от огня стали обугливаться сухие панели, потом язычки пламени взметнулись к деревянной резьбе, а еще мгновением спустя – к стропилам.

Когда он вышел, часовня уже горела. В самом замке из-за спешных сборов пожар еще не заметили, но этого не придется долго ждать.

И в самом деле, едва Дэвид успел пересечь двор, как раздались первые крики, люди стали оглядываться на проникающий завитками из узких окон часовни темный дым. Сразу началась суматоха, во время которой Дэвид, опустив голову и оставаясь неузнанным под стальными полями солдатской каски, прошел к донжону. Вернее, к ведущей наверх в зал лестнице, на которой уже появились привлеченные известием о пожаре люди. Дэвид даже расслышал зычный голос Аргайла, требовавшего узнать, где находится сын короля Александр Стюарт. Юного епископа и его людей надо немедленно вывести из башни часовни! – приказывал граф. Он еще что-то говорил, стоя наверху лестницы, но Дэвид, воспользовавшись суматохой, скользнул туда, где под ступенями была низкая дверца, ведущая в подвалы кладовых. В проходе его кто-то окликнул, спросив, что за шум в замке. Дэвид даже не рассмотрел, был ли это человек Якова с синим крестом или некто из слуг Форда, и лишь буркнул, что где-то возгорание, а затем поспешно прошел под низкую арку.

Здесь из полумрака выступали бочки, тюки и мешки с провизией, стояли кувшины на полках, какие-то ящики в проходе. Дэвид в полутьме натыкался на них, но был даже доволен, что тут нет света – значит, сейчас нет и людей, какие могли бы его заприметить. И, скорее всего, сейчас никто не придет, учитывая, что всех будет занимать только пожар. Теперь главное – разыскать старый люк, под которым находится лаз в подземелье. Проклятье, где же этот люк?

Может, в дальнем углу слева, несколько уходившем вниз, где скопился обычный в кладовых мусор – луковая шелуха, пыль, обломки бочек и тряпье? Спустя какое-то время Дэвид обнаружил круглую ляду в подпол, где мусор был расчищен, – видимо, недавно туда уже кто-то спустился. Он поднял крышку люка и позвал. В ответ ему снизу донесся негромкий голос Оданеля. Дэвид сгреб мусор назад, стараясь прикрыть лаз старыми корзинами, и, опустив люк, оказался в полном мраке. Задержавшись на мгновение, он стал спускаться по неровным щербатым ступеням.

– Леди Мойра здесь? – был первый его вопрос.

В ответ его как будто ушатом ледяной воды обдало:

– Она еще не пришла. Мы все волнуемся за нее.

В первый миг Дэвид решил вернуться, но взял себя в руки и постарался успокоиться. Там, наверху, его могут узнать, ведь еще не смерклось, а Мойра, будучи госпожой Форда, всегда на виду, ей не так уж просто незамеченной покинуть свои покои. Поэтому он будет ждать ее здесь. Ждать столько, сколько выдержит его сердце.

Оданель что-то говорил, дескать, они с леди Ависией привели четверых верных слуг и ее горничную, а еще, как и велел Дэвид, у них есть некоторое количество провизии: колбаса, пироги, овсянка и вода, а также бутыль с наливкой. Имеются и свечи. Он может их зажечь, сверху света никто не увидит.

– Не надо, – глухо ответил Дэвид, хотя окружавший их мрак был сродни тому беспокойству, какое царило в его душе.

Их еще могут обнаружить, а лишний свет или даже запах воска в подполе может выдать укрытие.

Он стал расспрашивать, кто из присутствующих в последний раз видел Мойру. Ответила горничная леди Ависии: госпожа находилась в своих покоях и была одна, когда она передала ей одежду пажа. Думается, она подойдет леди Элизабет… леди Мойре, поправилась женщина. И даже извинилась – им всем строго-настрого приказали величать новую леди именем прежней, вот она и оговорилась.

Дэвид едва сдерживал раздражение, слушая болтливую женщину. Пусть лучше пояснит, когда это было. Ответ его не устраивал – прошло уже больше часа. Впрочем, горничная могла и ошибаться. Она тут давно, а в темноте время тянется долго.

Тут заговорила леди Ависия, сказала, что Мойра – разумная девочка и что ее обо всем оповестили. Потом она вдруг вспомнила, как плюнула Дэвиду в лицо, и стала извиняться. О, лучше бы они все молчали! Он так и сказал – сидите тихо, не приведи Господь, кто-то что-то расслышит.

Время шло. Дэвид старался отвлечь себя мыслями о том, что сейчас происходит в замке. Наверняка все заняты тушением пожара в башне, где обустроился бастард короля. Что ж, это оторвет многих от сборов к завтрашнему дню. И уж, по крайней мере, никто не будет разыскивать какого-то перебежчика Майсгрейва. Его сведения о рейде английской армии проверены, а где он сам и с кем, мало кого заинтересует. Скорее заинтересует леди Герон в мужской одежде, если вдруг она попадется кому-то на глаза. Дэвид думал, что ей так легче будет скрыться, однако… Черт! Черт!.. Где же Мойра?

Пару раз он слышал какой-то гул, в темноте было неясно, откуда он доносится, пока Оданель не сказал, что звук идет с другого конца прохода – от колодца, за которым оползень и окончание подземного хода. Леди Ависия спросила сына, насколько точно он объяснил Мойре, где находится лаз в подземелье, но тот заверил, что молодая дама в курсе и все поняла. Им лучше молиться о ней.

Ожидание становилось невыносимым. Шепот молящихся только раздражал Дэвида. И он попытался отвлечься, погрузившись в размышления о завтрашнем сражении.

В том, что его люди выберутся из лагеря и доложат обо всем Суррею, он был уверен. Как не сомневался, что указанная им местность у ручья Паллинз-берн сыграет на руку его соотечественникам. Однако его волновали большие кулеврины шотландцев. Он плохо разбирался в артиллерии, но надежда, что неумелые пушкари не справятся с ними, была слабой. Одно дело – бить сверху по невидимой переправе на реке, другое – сшибать каменными ядрами шеренги выстроившихся ратников. Пики и кулеврины – вот на что делали ставку шотландцы. Пушки же англичан – пусть их и было больше, чем у шотландцев, – ранее использовались лишь для морских сражений. Да и в сравнении с орудиями шотландцев они были устаревшего образца – маленькие, стянутые обручами.

Тяжелая конница там, где, скорее всего, произойдет сражение, будет мало пригодна. Это не считая риверов на маленьких ходких лошадках Пограничного края. Но насколько они будут задействованы в битве? Дэвид ощутил острейшее желание помолиться за своих. Ведь если сражение под Флодденским холмом обернется для англичан крахом, Англия будет лежать перед шотландскими завоевателями беззащитной.

В темноте кто-то коснулся его плеча. Оказалось, горничная леди Ависии.

– Сэр, не хотите съесть немного пирога? Мы уже так долго сидим тут, пора и подкрепиться.

Дэвид едва сдержался, чтобы спокойно ответить женщине, что не голоден. Какая, к демону, еда, если сейчас решается судьба целого королевства! И судьба самого Дэвида. Ибо без Мойры… И он опять стал убеждать себя, что Яков Стюарт – настоящий рыцарь, какой вряд ли обидит понравившуюся ему даму. Дэвид даже подумал, что готов смириться, если задержка Мойры связана с тем, что влюбленный монарх вынудил ее уступить его требованиям. Только бы она осталась жива! Ибо если заметят, что все Героны исчезли, если в их отсутствие слуги выболтают, что прекрасная Элизабет вовсе не хозяйка замка, а самозванка, если Яков вдруг догадается, где ранее видел Мойру… Дэвид не хотел думать о том, что происходит с женщинами, которые достались распаленным похотью солдатам. Он никогда себе этого не простит! Никогда…

От нахлынувших мыслей у него раскалывалась голова. Он старался думать о завтрашнем сражении, но теперь даже это не помогало. Королевства падают и вновь расцветают, мир существовал и до его знакомства с Мойрой, как будет существовать и в дальнейшем… Но если с Мойрой случится беда, если ее в чем-то уличат… Дэвид понимал, что просто не сможет жить с таким грузом вины.

В тот момент, когда он, забыв о благоразумии, уже готов был выбраться из подземелья и с риском для жизни начать поиски любимой, крышка люка наверху стукнула и кто-то почти свалился вниз. Слышалось бурное, со всхлипыванием дыхание. Но этого хватило Дэвиду, чтобы узнать ее. Мойра!

И все же он сначала выглянул наружу, осмотрелся по сторонам и прикрыл крышку корзинами и мусором, в спешке разбросанным Мойрой. И уже потом, в темноте подпола, обнял ее, вырвавшуюся их рук леди Ависии и прильнувшую к нему.

– Дэвид! Это было ужасно! Он узнал меня… Я толкнула короля Шотландии! Там такое началось!..

Он успокаивал ее, гладил по коротким растрепанным волосам, прижимал к себе, едва не оттоптав ей ноги своими жесткими сапогами.

Тут рядом прозвучал почти спокойный голос Оданеля:

– Мойра, когда вы пробирались сюда, вас никто не видел?

Существенный вопрос, учитывая, что от этого зависели их жизни. Она не отвечала. Она просто не знала. Но если их не обнаружат в ближайшее время, значит, они спасены.

Дэвид продолжал обнимать Мойру, и в конце концов их оставили вдвоем, сообразив, что Майсгрейв лучше других сможет успокоить взволнованную женщину. Ее еще трясло, но у него в руках она постепенно стала успокаиваться, дыхание понемногу выравнивалось.

И лишь через время, не повышая голоса, Мойра поведала, что случилось.

Оказывается, она давно отпустила служанок, сославшись на то, что недомогает и хочет поспать. Сама же облачилась в одежду пажа, чтобы, как только стемнеет, выскользнуть из покоя. Но сделать это было непросто: в башне стоял непрерывный гул, люди то приходили к Якову, то уходили, английских слуг поблизости не было, и Мойра опасалась, что кто-нибудь потребует к себе невесть откуда взявшегося мальчишку-прислужника. Она могла бы подняться на стену и спуститься из башни часовни, но там из-за пожара толпилось столько народу, что пришлось отказаться от этой затеи. И она ждала. А потом услышала шаги короля.

Покои Якова в донжоне располагались ниже ее комнаты, он поднимался к ней обычно по винтовой лестнице, когда ему заблагорассудится, и Мойра, чтобы избежать его домогательств, оставляла ночевать у себя леди Ависию или служанок. Но в этот раз она была одна, когда услышала звон доспехов поднимавшегося короля. С того дня, как был захвачен Форд, Яков еще ни разу не посещал ее в полном боевом облачении, но в этот раз, услышав тяжелую поступь его металлических соллеретов^[619], Мойра, как была в одежде пажа, запрыгнула в постель и укрылась до подбородка одеялом. На голову она успела водрузить обшитый рюшами ночной чепчик и так лежала, когда король, громыхая сталью, вошел в ее комнату. Несмотря на то что Яков был облачен в латы с головы до ног, он весьма изящно опустился на колени у ее ложа, стал умолять простить его за вторжение, ибо он пришел проститься перед тем, как отправиться в лагерь. Завтра его ждет блестящая победа, уверял король. Но когда Мойра стала желать ему всяческих успехов и просить удалиться, Яков неожиданно рассердился, а потом сказал, что слишком долго ждал и что леди должна провести с ним ночь, как и полагается поступить даме, провожающей рыцаря на битву.

– Это была долгая и неприятная беседа. Яков был так распален похотью, что, казалось, прямо в полном воинском облачении уляжется ко мне в постель. Он уверял, что ждал достаточно долго, что над его ухаживаниями уже все посмеиваются. О небо, я не думала, что Яков в этой своей стали будет так распален желанием. Он сказал, что прямо сейчас позовет оруженосца, дабы ему помогли снять доспехи. И уже шагнул к двери, когда я потянулась, чтобы удержать его, приподнялась и… И тут с меня спал этот чепец!.. Я даже не сразу обратила на это внимание, пока не увидела, как странно смотрит на меня король. Яков и ранее то и дело повторял, что мое лицо ему кажется знакомым, а тут вдруг сказал, что я похожа на ангела. О, как же при этом изменилось его лицо!..

И тогда я вскрикнула, вскочила и сильно толкнула его. Он был такой огромный и тяжелый в латах, но за его спиной стояла дубовая прикроватная скамеечка, что и спасло меня! Пошатнувшись, король зацепился за нее и не устоял на ногах. Он падал, когда я выскочила из покоя, я слышала сзади страшный грохот, видела в конце прохода каких-то людей, но, уже ничего не соображая, кинулась сюда. Я мчалась что было духу, и они не заметили, куда я проскочила. Уже темнело, да еще это столпотворение из-за пожара…

– Но они точно не заметили, как ты забежала в подвал? – спросил Дэвид.

Мойра в ответ только и могла сказать, что была в такой панике, что ничего не замечала. Просто смешалась с толпой во дворе, потом заскочила под широкую лестницу и стала искать, где должен быть лаз.

Дэвид сказал:

– Если за столь продолжительный промежуток времени сюда никто не явился, думаю, все обошлось.

При этом он проверил рукоять меча и постарался представить, насколько узок проход, чтобы убить первого же, кто попытается проникнуть сверху. По крайней мере, дешево свои жизни они не отдадут.

Однако время шло, и все оставалось тихо. Лишь порой со стороны, где находился колодец, можно было различить какие-то голоса, далекий гул. Оданель молился, леди Ависия вторила ему, как и остальные присутствующие. Они сидели в этом подземном тупике, не имея возможности ничего сделать и понимая, что им остается только ждать.

Несмотря на полный мрак, со временем их глаза настолько привыкли к темноте, что они уже могли различать силуэты друг друга. И леди Ависия заметила, что ее переодетая пареньком внучка устроилась в объятиях Майсгрейва. Старая леди негромко и прямо спросила:

– Вы любите мою внучку, сэр? Вы привезли ее издалека, и она в положении. Вы готовы признать, что она отдала вам свою честь и носит вашего ребенка?

Дэвид не стал ничего скрывать. Да, он всем сердцем любит Мойру Герон, она носит его дитя, и, если с Божьей помощью они вынесут уготованные судьбой испытания и затем настанут мирные времена, он лично приедет в Форд-Касл, чтобы просить ее руки. И тут же сообщил, что его жена леди Грейс умерла. Это был несчастный случай, пояснил он притихшим слушателям. Но теперь он свободен и надеется, что сможет соединиться с той, что мила его сердцу.

Странно это было – строить планы на будущее, когда никто из них не знал, сколько времени им придется провести в этом подземном укрытии и чем все закончится. Пока же они ждали – во мраке и безвестности. Ждали долго, так им казалось. Кое-кто стал даже подремывать, утомленный напряжением. А потом раздался глухой гул, переросший в грохот, и с низкого свода посыпалась земля.

– Что это, во имя Пречистой Девы?! – воскликнул кто-то.

Никто не знал. Но грохот повторился, потом еще и еще. Казалось, даже стены каменного прохода дрожат, а через несколько мгновений они уловили проникающий вниз запах гари. В узком проходе подземелья он забивал горло и ноздри, вызывал кашель.

Дэвид понял, что случилось, но молчал. Стали догадываться и другие. Леди Ависия произнесла:

– Мой дом разрушают.

Она сказала это спокойно и смиренно, ничего больше не добавив. Они сидели, замерев во мраке, в полном молчании, только порой кто-нибудь начинал кашлять. Они были тут словно замурованные, не в силах что-либо предпринять. Только молиться.

Много позже, когда грохот и содрогание прекратились, Дэвид и Оданель пробрались к противоположному выходу туннеля, что вел к колодцу. Сверху слабо проникал красноватый отсвет огня, однако они все равно поняли, что колодец завален телами. Сваленные друг на друга, трупы лежали прямо перед дырой проема. Священник Оданель тихо и зло чертыхнулся.

– Это наши люди, из Форда. Я смог вывести совсем немногих. Но, клянусь святым Кутбертом, я не ожидал, что Яков способен на подобное…

Дэвид лишь подумал, что теперь им вряд ли удастся выбраться через колодец.

Когда они вернулись к ожидавшим их людям, он просто молча опустился возле Мойры, притянул ее к себе и постарался спокойно все обдумать. Время у него на это было. Если Форд-Касл разрушили из пушек и с помощью огня, им придется просидеть тут еще долго. По крайней мере, теперь он мог быть спокоен, что их не ищут.

Время шло. Мойра подремывала, устроившись у Дэвида на коленях, и он ощущал даже нечто похожее на умиротворение. Все-таки они были вместе. А там… там как судьба.

Глава 12. Этот день…

Король Яков IV в полном воинском облачении стоял в своем походном шатре. Его доспехи – подарок французской королевы своему рыцарю – были сделаны по последнему слову оружейного мастерства, с украшенным насечкой панцирем, прочными наплечниками, мощным латным воротом. Под панцирем был надет пояс, с которого спускалась юбка из тонкого сукна цвета дома Стюартов – желтая с синими ромбами. Юбка скрывала налядвенники доспехов и доходила до наколенников – это считалось элегантным нововведением к воинскому облачению. Длинные волосы Якова были стянуты в хвост и покрыты стеганой шапочкой, поверх которой оруженосец водрузил шлем-армэ, чей гребень был украшен пышным султаном из перьев, тоже выкрашенных в желтый и синий цвета Стюартов. Забрало было поднято, Яков осматривался, когда вдруг нестерпимо захотел чихнуть от проникшего в ноздри дыма. По приказу шотландского короля его воины подожгли лагерные бивуаки, дабы дымом скрыть построение своих отрядов. Но накопившийся за время простоя армии хлам так дымил, что дышать было просто невозможно. Да еще и ветер направил эту сизую тучу в сторону палаток знати и короля. И сейчас Яков отчаянно боролся с тем, чтобы не чихнуть. В шлеме, даже с поднятым забралом, это не очень удобно.

Не удалось. Яков чихнул от всей души – со всеми вытекающими последствиями. И тут же его юный бастард-епископ услужливо промокнул под козырьком забрала лицо родителя.

– Этот ужасный дым! – сокрушался Александр Стюарт. – Сколько еще он будет нас донимать?

Юноша, несмотря на свой сан церковника, тоже был в доспехах, пожелав сражаться рядом с отцом. Сейчас он смотрел на Якова почти с тревогой:

– Милорд отец мой, я вижу, как вы мрачны. О, эти слухи, это дурное предчувствие в войсках!.. Может, нам пересмотреть сегодняшнее наступление? А потом с Божьей помощью…

– Убирайтесь к дьяволу, Александр! – неожиданно закричал Яков. – Что вы несете, клянусь святым Нинианом! Вы ведь образованный и несуеверный человек, вы один из столпов нашей Матери Церкви, а обращаете внимание на какие-то нелепые бредни полудиких горцев!..

– Но, государь, вчера все слышали, как вы кричали, что узнали ангела из Холируда…

– Мало ли что я кричал… – уже тише ответил король, при этом разворачиваясь всем корпусом, словно проверяя, как сидят доспехи, а на деле не желая смотреть в лицо Александру. И через минуту добавил, мол, если он и оговорился насчет чего-то, то это не повод сочинять небылицы и, того хуже, распространять пугающие новости по всему войску. Сейчас это равносильно предательству. Какие дурные предчувствия, к дьяволу? Их ждет победа! Только победа! Разве Александр не молит об этом небеса? Разве не верит, что у англичан нет ни малейшего повода выиграть, ибо их армия в разы уступает шотландскому воинству?

Епископ Александр предпочел не спорить и, отвесив поклон, пятясь, вышел из шатра.

Яков перебрался в королевский шатер еще вчера ночью, после того как отдал приказ разрушить до основания замок Форд. Он чувствовал себя обиженным, преданным, он был в ярости и повелел камня на камне не оставить от замка, ложным гостеприимством которого пользовался столько времени. И самое обидное, что он никому ничего не мог объяснить.

Лицо ангела – и лицо этой женщины из Форд-Касла. А ведь он то и дело гадал, кого она ему напоминает. Эти большие светлые глаза под прямыми темными бровями, изящная переносица, тонкие скулы, яркий рот и острый подбородок… Лицо казалось знакомым, но он не мог вспомнить, где и когда его видел. Может, это потому, что кроме прелестного личика его волновали и длинная гибкая шейка прекрасной дамы, и ее покатые плечи, и полушария вздымающейся в декольте груди. Женщина казалась такой соблазнительной, что и мысли не возникало о том, чтобы сравнить ее с образом прекрасного, но сурового ангела, так напугавшего его во время молитвы в соборе. А потом он вдруг узнал ее. Узнал, когда с леди свалился чепчик, когда она взглянула на него так же строго и непримиримо, как тогда в полутемном соборе, а ее светлые непокорные локоны упали на лоб. И Яков просто онемел, слова не мог вымолвить от потрясения. А она вдруг рванулась с постели, налетела на него, одетая вовсе не так, как подобает леди. Этого он не ожидал, как не ожидал подобной дерзости и дикой силы, таившейся в ней. Потому и поддался, получив толчок в грудь. Она была как мстящий безумный дух! А оказалась… обычной шпионкой. Никем иным.

Но это Яков сообразил позже. Тогда же он просто закричал в суеверном страхе, закричал громко… настолько громко, что прибежавшие на шум люди, помогавшие ему подняться, слышали, как монарх все время твердил о призраке из собора. Это было неосторожно… Ибо через миг весть, что королю Шотландии снова явился упреждавший его о неудаче ангел, уже разошлась среди подданных.

Но в тот момент он был слишком потрясен, чтобы прекратить эти слухи. Грациозная леди Элизабет, так обещающе смотревшая на него, такая слабая и покорная в его руках… отчего он забывал обо всем… Нет, она не могла быть упреждающим ангелом!..

Яков велел разыскать ее. И узнал, что никто понятия не имеет, где миледи Герон. Более того, никто не знал, где все Героны – и эта старая ворчунья Ависия, и ее святоша сын, и сама обольстительная Элизабет. И король решил допросить слуг. Тех, кого удалось разыскать. А когда их допросили – с пристрастием, разумеется, – то оказалось, что леди Элизабет Герон вовсе не супруга плененного Уилла Герона, а недавно прибывшая в Форд-Касл дама, которую объявили родственницей Геронов, пропавшей много лет назад.

Из всего услышанного Яков и его приближенные сделали вполне определенный вывод: обольщавшая короля красавица была подослана англичанами, чтобы отвлечь Якова от наступления. Для попавшего на ее уловку Стюарта это было позорно и унизительно… Чтобы выплеснуть душивший его гнев, король приказал разрушить замок. Надоел ему этот Форд с его обманами и лицемерным гостеприимством! Он был так милостив к сдавшимся, а они все, даже эти ничтожные слуги, так обошлись с ним…

Слуг тут же убили и сбросили их тела в колодец. А замок обстреливали из пушек до тех пор, пока его зубчатые квадратные башни не стали разлетаться осколками, а потом рухнули с грохотом, объятые облаками темной пыли и огнем. Никогда, о никогда больше Форд не вознесется над округой!

Утром, когда стало известно, что английское войско полностью переправилось через Тилл и собирается в отряды, Якову уже было не до того, чтобы сокрушаться по поводу исчезновения неверной красавицы. Он помолился и стал готовиться к сражению. Как вдруг узнал, что все в лагере только и говорят, что о дурном предзнаменовании и видении, опять явившемся королю Якову… Даже его собственный сын Александр поверил этим слухам!

Шотландцы очень суеверны. Король об этом знал и старался не придавать этому значения. Но тут вдруг его оруженосец обнаружил, что подкладку одного из шлемов Якова попортили мыши. По сути мелочь, но даже это легковерные шотландцы сочли дурным знаком. И опять Яков держался невозмутимо, отправил разведчиков проследить за маневрами вражеской армии, обсуждал с пушкарем Бортвиком установку орудий, велел сжечь мусор в лагере, чтобы англичане за клубами дыма не могли разобрать, как происходит построение армии шотландцев. Он действовал разумно и спокойно, скрывая дурное расположение духа. Не такой настрой должен быть у короля в преддверии великой победы. А тут еще и Хантли сказал, что некоторые из его непокорных горцев, вместо того чтобы готовиться к битве, отправились поживиться на руинах Форда. Ведь несмотря на то, что башни рухнули, а деревянные пристройки и хозяйственные службы выгорели, этим полудиким северянам из Хайленда даже заготовки в сгоревшей кузне кажутся добычей. Якова все это раздражало. Да, дисциплина в его армии явно оставляет желать лучшего. Одно утешало – англичане, голодные и измученные переходом и переправой через Тилл, будут удачной мишенью для пушек мастера Бортвика, установленных на холме. Когда же вернутся разведчики и доложат обстановку, он сам поведет свое свежее, отдохнувшее воинство на изможденного врага.

Эти размышления несколько приободрили Якова. Выйдя из шатра, он с важным видом стоял в своих великолепных доспехах, сложив руки в латных перчатках на рукояти меча. Рядом были его верные лорды – воинственный Аргайл, решительный Босуэлл, храбрый Монтроз, веселый и дерзкий Хоум, величественный и предусмотрительный Хантли. А вдали за слоистой пеленой дыма и клубившимся в низине туманом время от времени угадывалось некое движение. Отряды англичан приближались. Это хорошо. Хорошо, что враги не отважились идти через шотландскую границу, а повернули, решив дать бой. И сегодня их ждет кровавая баня, они узнают ярость шотландцев, они поймут, что воинов с севера не сдержать!

Яков так и сказал собравшимся: «Мы непобедимы! Мы обречены на победу! Скоро весь этот край будет нашим и некому будет больше противостоять шотландской мощи!»

В ответ на слова короля по рядам грянуло громогласное «Слава королю Якову!». Но потом стали слышны резкие выкрики, улюлюканье и ругательства. Озадаченный Яков повернулся всем корпусом и заметил мелькнувшую в траве серую тень, а затем увидел своих ополченцев с синими крестами на доспехах, которые метались, толкались, падали, полностью нарушив ряды построения.

– Какого дьявола! – выругался Стюарт. – Что происходит, ради всех святых?

Оказалось, сущая нелепица. Откуда-то выскочил и стал метаться среди людей серый заяц, его пытались ловить, метали в зверька стрелы и даже бросали каски, пробовали задеть его длиннющими пиками… но только задевали и валили своих сотоварищей. Это сначала вызвало смех, потом раздраженные ругательства.

– Милорды, немедленно наведите порядок в войсках! – вскричал король.

Это удалось только после того, как ошалевший с перепугу заяц умчался куда-то в низину, растворившись в пелене тумана. Граф Хантли не преминул сказать, что горцы считают это недобрым предзнаменованием. Вот если бы наглого английского зайца удалось поймать или пристрелить…

– Иногда я стыжусь, что я ваш король, – сурово произнес Яков. – Милорд Хантли, вы должны быть выше суеверий диких катеранов. Надеюсь впредь не слышать подобных бредней. И чтобы ваши горцы не несли чушь от безделья, я повелеваю вам первым начать сражение. И вам, милорд Хоум.

– Но куда нам двигаться, милорд? – указал в сторону тумана Хоум.

– Дождемся наших разведчиков, и тогда я отдам приказ.

Но время шло, а вокруг по-прежнему стояла тишина. Уже перевалило за полдень, приближался вечер, и Яков ощутил голод. Ему подали чашу с бульоном, и он осторожно пил его, стараясь не залить за латный воротник, когда доложили, что вернулись посланные в разведку лазутчики.

Они доложили: в низине, прямо напротив войска короля Якова, сгруппировались отряды командующего графа Суррея и его сына адмирала. Левее, на расстоянии полета стрелы, прорубаясь сквозь густой орешник, в сторону ставки Якова движется внушительный пеший отряд младшего сына Суррея – Эдмунда Говарда. Справа же, на некотором отдалении, расположились лучники лорда Стэнли, в основном ополченцы, оставленные в резерве, но луки их опасны…

– Я сам знаю, какие луки у англичан, – резко перебил говорившего король. – Скажите лучше, какова их конница?

Ответ его несколько удивил: у англичан имеются конники, но они лишь у Хранителя границы лорда Дакра и расположились позади всех, поскольку в низине под холмом местность неровная, заболоченная, вся в кочках и рытвинах. Тяжелая рыцарская конница там не пройдет – для наскока и удара неудобно и можно покалечить лошадей.

– Как же так? – заволновался Яков. – Майсгрейв говорил мне, что впереди ровное, покато спускающееся поле! Где этот Майсгрейв? Приведите его ко мне. Кажется, он в ваших отрядах, сэр Александр?

Хоум оглянулся, но не успел ничего сказать, ибо лазутчик подтвердил: да, местность открытая и довольно пологая, но, опять же, заболоченная и неровная. Яков задумался, забыв позвать Майсгрейва, а Хоум медленно отошел в сторону. Он заметил, что Яков не в духе, поэтому не стал говорить, что этот хитрый англичанин не явился в ставку во время построения. Да и стоит ли сообщать об этом? У Майсгрейва и отряд-то был небольшой, и роли он никакой не сыграет, а король может высказать Хоуму, что именно он привел к нему Бурого Орла, не допросив как следует и не выяснив, что Майсгрейв предатель. Как же иначе можно объяснить его отсутствие перед битвой?

Но Яков уже был занят иным. То, что местность непригодна для разбега конницы, его даже устраивало. Он изначально делал ставку на своих пикинеров и на пеший бой. Когда его многочисленные отряды выстроятся в ряды по всему фронту и опустят эти острые длинные жала, они будут грозной силой и англичане просто не смогут пробиться сквозь их строй, будучи наколоты на острия, как куропатки на вертел. Так что пусть д’Асси и Ла Мотт уже сейчас выстраивают своих пикинеров в шилтроны: это построение сыграло свою роль еще в войнах с Англией при Брюсе, сломив атаку тяжелой конницы врага. И сейчас, учитывая, что англичане в основном пешие, шилтроны будут просто губительны для пехоты.

– Если местность столь плоха, то я предлагаю нашим рыцарям спешиться и идти на врага врукопашную. Когда пики начнут валить и обращать в бегство англичан, мы настигнем их и своими клинками устроим неприятелю настоящее пекло, клянусь в этом терновым венцом самого Спасителя!

– Ваше величество все же решили непременно участвовать в сражении? – осторожно спросил Монтроз. – Но разумно ли это…

– Монтроз, я уже все решил! Я – король, и мои люди должны видеть, что я с ними! Это вдохновит их и внушит желание стоять насмерть за своего монарха!

Да, Яков Стюарт был рыцарь до кончиков ногтей. Истинный рыцарь. Но при этом еще король и главнокомандующий. В данный момент последнее казалось ему не столь важным, и его командиры стали негромко переговариваться о том, что, примкнув к ним в атаке, Яков уже не сможет руководить сражением. Получается, что в схватке они будут предоставлены сами себе. Но шотландские лорды всегда были весьма независимы, поэтому им даже пришлось по душе, что каждый из них сможет действовать, исходя из ситуации. К тому же их значительно больше, у них более выгодная позиция на возвышенности, в их распоряжении великолепная артиллерия, они отдыхали и прекрасно питались все это время. Они полны сил! О, им явно будет сопутствовать удача!

Пока же они обсуждали построение своих отрядов. Яков сказал, что Хантли и Хоум выйдут против пехоты Эдмунда Говарда на левом фланге, сам он с лучшими рыцарями и их прекрасно экипированной свитой будет напирать на отряды командующего Суррея, а Босуэлл и с ним француз д’Асси двинутся следом за королем, дабы поддержать его в случае непредвиденных обстоятельств. Справа же, напротив лучников Стэнли, расположится на возвышении Аргайл с горцами с западных островов и кланами Маккензи, Сазерленд, Росс и Ситон – они будут стоять на крутом склоне, прикрывшись щитами от лучников, но двинутся в атаку, когда Стэнли будет смят рыцарями Якова.

– Нам придется спускаться в низину? – благоразумно уточнил Аргайл. – Но так мы потеряем выгодную позицию наверху.

Яков вдруг рассмеялся.

– О нет! Я сам заставлю англичан карабкаться к нам наверх, когда мои пушки начнут крушить их. Попав под удары каменных ядер, люди Суррея или отступят, или кинутся наверх по склону в атаку, и тогда мы налетим на них, как соколы на добычу. А теперь… Где мой славный Бортвик? Его время пришло.

Многие подумали, что пушки и впрямь сыграют свою роль в этом сражении. И какие пушки! Самые большие из них назывались «Семь сестер», они огромны и далеко бьют; были и еще пушки, общим числом до тридцати, и если дать общий залп, то они посеют такую панику в рядах англичан, что, может, и до столкновения не дойдет. Другое дело, куда им сейчас бить? Впереди такой туман, такой дым…

И тут, словно по воле короля Якова, тучи разошлись, легкий теплый ветерок подхватил клочья тумана и разнес их, словно завитки от праздничного костра, а выглянувшее наконец солнце осветило войско англичан, стоявшее под холмом. Расположившись по всей низине, они были как на ладони – сверху можно было видеть их отряды, знамена, щиты, можно было даже разглядеть красные кресты святого Георгия, нашитые на их доспехах. О, это скопление вражеской армии являло прекрасную мишень для огромных кулеврин Роберта Бортвика!

– Вот видите! – вскричал Яков. – Сами небеса на нашей стороне. Итак, за Шотландию! – вскинул он меч в победном жесте. – Правда и святой Эндрю с нами!

И тысячи глоток повторили этот призыв. А потом раздался грохот пушек. Казалось, земля содрогнулась, а непривычные к такому адскому шуму горцы упали на траву. Долину под Флоденнским холмом, на котором изготовилась к бою шотландская армия, полностью затянуло дымом, загудели рожки, послышались радостные выкрики…

В подземелье, где оказались засыпанными Дэвид и его спутники, время тянулось невыносимо долго. Правда, Оданель, опять ходивший по подземному туннелю к колодцу, смог рассмотреть, что уже рассвело, и готов был поклясться, что сколько бы он ни прислушивался, наверху все тихо. Было похоже, что, разрушив замок, шотландцы оставили его. Это ли не время, чтобы попробовать выбраться?

Дэвид тоже ходил к колодцу и прислушивался. Сначала он подумал, что им стоит немного обождать, поскольку у них имелись еще запасы еды и вода. Но кто знает, как долго продлится это ожидание? И что будет, если шотландцы вернутся?

– Думаю, нужно попытаться выбраться из подполья, – решил он после некоторого раздумья.

Но это оказалось непросто. Люк немного поддавался, но не открывался, словно сверху было что-то навалено. Дэвид с Оданелем и людьми Геронов по очереди давили снизу на крышку люка, но поднять ее не могли.

– Нам остается только уповать на милость небес и ждать, – уныло заметил Оданель.

Дэвид тяжело дышал после очередной попытки освободить проход. Его глаза давно свыклись с мраком, но сама мысль, что им придется провести тут невесть сколько времени, вызывала у него глухое раздражение. Хорошо, что никто из присутствующих не паниковал, все сидели тихо, можно было даже расслышать, как Оданель негромко шептал:

– Sancta Maria, ora pro nobis…^[620]

Оданель был деятельной натурой, Дэвид уже отметил, что из него вышел бы хороший воин, но, видимо, и священником он был неплохим: не успел тот помолиться, как сверху послышались какие-то звуки, стук, словно отодвигали камень, а потом крышка откинулась.

Дэвид, ослепленный потоками дневного света, но собранный и решительный, вмиг выскочил наверх, схватил первого, кто попался, и наставил на него лезвие клинка. Это было всего лишь мгновение, к тому же он прислушивался, ожидая, откуда еще может последовать опасность. И тут услышал, как кто-то произнес на гэльском:

– Великая ночь, что же это такое? Хат? Я действительно вижу тебя, Хат? Что ты тут делаешь?

Прищурившись, Дэвид рассмотрел прямо перед собой изумленное лицо мальчишки с яркими голубыми глазами и заплетенными у висков тонкими косичками. Вот это да! Он едва не прирезал юного Хемиша Мак-Ихе!

Юноша все еще лежал под навалившимся на него Дэвидом, лицо его было то настороженным, то удивленным, а потом он даже улыбнулся.

– Отпусти меня, Хат. Или не узнаешь?

На Дэвида словно повеяло свежестью какой-то другой жизни: он вспомнил зеленые склоны долины Мак-Ихе, лохматых пони на выпасе, тропинку через болота к полой башне… Захотелось даже обнять Хемиша, прижать к груди… Но сейчас все было по-другому, и не стоило забывать, что этот мальчишка явился сюда в войске завоевателей. Поэтому, едва отпустив паренька, Дэвид стал озираться, высматривая, кто еще мог быть с Хемишем. Пока, кажется, он тут один. Сквозь пыль и дым выступали темные остовы стен, груды камней, обломки и зола. Какие-то тени мелькнули за руинами, послышались обрывки гэльской речи, но, слава Богу, в эту сторону никто не направился.

Хемиш понемногу тоже стал что-то соображать.

– Откуда ты тут взялся, Хат Маклейн? Что-то я не видел тебя ранее среди людей твоего клана. И что ты делал в подземелье? Знаешь, я вот лазил тут, а потом заметил, как под камнями что-то шевелится. Ну, так мне показалось. Вон тот обломок тут валялся, и я долго пыхтел, пытаясь его сдвинуть. Думал даже Эррола позвать, но справился сам.

– Эррол тоже здесь?

– Конечно. Пока нас не позвала труба, мы решили поживиться на руинах. Большой ведь был замок, а с ним так… Ну и грохоту было!

– Вы в каком отряде?

– У графа Хантли, разумеется. Но пока они там все стоят и красуются, мы с Эрролом решили мотнуться сюда. Однако… Ты не ответил, что делал в подземелье, Хат?

В глазах паренька снова появилось подозрение. Но Дэвид уже овладел собой и улыбнулся как можно приветливее.

– Скажу тебе, Хемиш, если ты, конечно, не будешь ржать громче пони твоего родителя. Вот видишь, – указал он на синий крест святого Эндрю у себя на груди, – я тоже в войске его величества Якова. И состою при лорде Хоуме…

– Что-то я тебя не видел у него, – растерялся юный Мак-Ихе.

– Я тебя тоже не видел, Хемиш. А вот Иана видел, да не было желания встречаться с ним. Ну а вчера вечером, пока еще все было спокойно, я обнаружил этот лаз под башней и решил, что тут можно кое-чем поживиться. Но тут такое началось…

– О да! – сразу согласился Хемиш. – Такого раньше я представить не мог. Наши пушки просто раскрошили эту цитадель, как я крушу пяткой кротовью нору. Парни говорили, что тут столько добра осталось… Вот мы с Эрролом и решили погреть руки среди руин, пока не началось наступление на англичан.

– Так сражение еще не началось? Значит, я успею вернуться на свое место?

Дэвид отметил про себя, что хотя уже давно рассвело, с битвой затягивали. И промелькнула мысль: может, сражение и не состоится? Для англичан это нежелательно. Они не смогут продержаться без подвоза фуража и будут обречены на голод, а вот шотландцы, если останутся на возвышенности, по-прежнему будут в более выгодном положении.

Хемиш уже хотел что-то ответить, но тут какой-то звук из отверстия под откинутым люком привлек его внимание, и он одним прыжком оказался у лаза. И прежде, чем Дэвид успел его задержать… юный горец расхохотался.

– О, великая тьма! Да это сама красотка Мойра! Ха-ха! Мне следовало догадаться, что девица окажется там же, где и ты, Хат! Ну, подашь ли мне руку, гордячка? А сейчас я позову Эррола. Мой брат обрадуется, встретив вас обоих. И как это вы ухитрились? Что, обманули Райвака и сбежали?

Если Хемиш уйдет, у Дэвида будет возможность вывести своих людей и скрыться. Однако тот вернулся, едва успев отойти за покореженную стену донжона. Приближающиеся шаги братьев по развалам камней были отчетливо слышны, и Дэвид еле успел толкнуть вылезшего наверх Оданеля за выступ разрушенного контрфорса. Но оставшиеся внизу, слыша, как Дэвид с кем-то спокойно разговаривает, решили, что опасности нет, и подтянулись к выходу из подземелья. Мойра попыталась загородить их, но было поздно. Она первая заметила, что в отличие от улыбавшегося Хемиша его брат оставался серьезен.

– Странно мне встретить вас тут, – заметил бард, при этом сразу шагнув к лазу. – С кем вы там отсиживались? Что все это означает?

И тут из-за стены выступил Оданель и сильно ударил Эррола камнем по голове. Тот рухнул как подкошенный, а Хемиш вмиг кинулся на священника, выхватив тесак. Но Дэвид успел подставить ему подножку и, как и ранее, навалился сверху, придавив своим телом.

– Тише, парень, тише, во имя всех ночных духов твоей долины, – шептал он, зажимая пареньку рот. – Если будешь шуметь, я поступлю с тобой хуже, чем предполагал изначально.

Он едва не придушил рвущегося Хемиша, когда совсем близко от них за остовом стены прошел кто-то невидимый. Мойра присела рядом на корточки, затаилась, Оданель вновь отошел за выступ контрфорса, оставшиеся в подполье люди тоже сообразили, что лучше пока не выбираться. Потом Мойра сорвала с себя пояс и протянула Дэвиду, и тот, недолго думая, сделал из него кляп и затолкал в рот юному Мак-Ихе. Оданель уже протягивал ему свою опояску от сутаны, чтобы связать брыкающегося дикаря, а там и кто-то из выбравшихся слуг помог скрутить и связать Хемиша. Синие глаза парня с яростью смотрели на Дэвида, когда он склонился над Эрролом.

– Жив, слава святым. Видит Бог, не хотелось мне, чтобы мои старые друзья пострадали. Н-да, Эррол казался мне таким беспечным, а он сразу сообразил… И лучше его тоже связать, пока он без сознания. Эти Мак-Ихе решительные парни и могут натворить бед. Так что свяжем и оставим их тут, пока кто-нибудь не обнаружит. Надеюсь, к тому времени мы будем далеко.

После этого он подошел к Хемишу. Парень с ненавистью смотрел на него, но Дэвид присел рядом и мягко произнес:

– Прости, дружище, что пришлось поступить с вами… не по-дружески. Не ввязывались бы вы в эту свару. И когда вас разыщут и освободят, вы еще поблагодарите меня. Ты поймешь это, когда живым и невредимым вернешься в долину и славный Ангус Каррак подыщет тебе невесту, как и намеревался раньше. Вас, Мак-Ихе, очень мало, так что тебе надо подарить роду сыновей. Все, прощай, парень!

Потом они выбирались из развалин замка, что оказалось непросто из-за леди Ависии. Увидев, в каком состоянии оставил король Яков ее родовое жилище, старая дама просто лишилась сил, и ее пришлось нести. Сначала Оданель нес мать на руках, потом кто-то из слуг. Но благодаря тому, что они хорошо знали замок, им удалось выбраться через проломы достаточно быстро, не привлекая к себе внимания.

Несмотря на туман и серое мглистое небо, Дэвид определил, что уже давно перевалило за полдень. Откуда-то издали долетал гул, издаваемый огромным количеством собравшихся вместе людей. Дэвид понимал, что обязан отвести Геронов и их слуг на безопасное расстояние, а уж потом…

Что это «потом» наступило, он понял, когда звуки стали уже не слышны, а они оказались в низине Бар Мур – лесистой заболоченной местности к востоку от замка Форд.Местные жители знали проходы среди этих заводей и ивняка, а вот шотландцы вряд ли сюда сунутся без провожатого.

Дэвид велел остановиться.

– Здесь я вынужден буду расстаться с вами, ибо должен вернуться в войско. Оданель, оставляю на тебя людей. Мойра, милая моя, нам надо проститься, поддерживай леди Ависию, слушай Оданеля и…

Но она его прервала, схватив за руки:

– Я все понимаю, кроме одного: зачем тебе покидать нас? Если мы в безопасности, то и тебе ничего не грозит, а если что-то угрожает, то нам будет нужен защитник.

Дэвид чуть щелкнул ее по носу и подмигнул.

– Ну, я-то знаю, какова ты, и уверен, что моя храбрая фейри сможет постоять за себя. К тому же с таким решительным парнем, как отец Оданель, вы справитесь с любой напастью. И думаю, что, двигаясь на юг, вы скоро сможете…

– Пойдем с нами, Дэйв! Я прошу тебя! Ты не можешь оставить меня сейчас, когда только спас!..

Теперь он смотрел на нее серьезно.

– Ты и ранее просила не оставлять тебя, и я уступал твоей воле. Но сейчас не тот случай. Ты ведь шотландка, Мойра. Ты знаешь, что мужчины уходят на войну, поэтому…

Она снова прервала его, глаза ее светились, как у кошки.

– Я не только шотландка, но и англичанка. О, зачем нам эта война? Я умоляю, Дэвид, не уходи. Мы вдалеке от всех, ты мне нужен, ты нужен ребенку, какого я ношу. Что все эти дрязги сильных мира сего, когда на деле главное – сохранить тех, кто дорог! И мне страшно при мысли, что ты уйдешь… и я тебя больше не увижу… О, мне так страшно!.. Я видела их войско, знаю их упорство, они ни перед чем не остановятся.

– И все же я намерен быть с теми, кто решил их остановить! – резко ответил Майсгрейв, высвобождая свои руки. – И учти – я рыцарь этой земли и у меня есть мой долг! Это свято для меня!

Мойра заплакала, оглядываясь на Геронов, словно надеялась, что они ее поддержат, но и Оданель, и старая леди отвели глаза. Тогда Мойра сказала:

– Дэйв, а как же я? Что будет со мной? Конечно, я буду истово молиться о новой встрече, но если… если ты не вернешься?..

Он хотел сказать, что о ней есть кому позаботиться, однако вдруг ему в голову пришла новая мысль. Он повернулся к Оданелю:

– Ты ведь рукоположенный священник, Оданель. Так соверши обряд венчания, чтобы Мойра Герон стала леди Майсгрейв.

Он еще добавил, видя озадаченное лицо Оданеля, чтобы тот не ссылался на то, что срок траура по леди Грейс еще не прошел. Когда война и такая обстановка, на многое можно закрыть глаза.

– Не в том дело, Майсгрейв, – ответил тот. – Где я должен вас венчать? Среди этих болот? Где тут алтарь, где распятие, перед которым вы преклоните колени?

У Дэвида не было времени, чтобы искать часовню, поэтому он просто напомнил священнику, что они в Пограничье, где исстари молодые венчались по древнему обычаю – при лучах солнца, и святые отцы благословляли их. Ах, нет алтаря? Так будет ему и алтарь, и распятие!

Дэвид шагнул к лежавшему под раскидистым боярышником поваленному камню, быстро срезал две ветки, соединил их в виде креста и установил на камне, прилепив куском влажной глины.

– Чем не алтарь, святой отче?

Оданель переминался с ноги на ногу.

– Ну, это прямо как во времена святого Кутберта…

– Святые были времена, благословенные, – подтащил его к камню-алтарю Дэвид. – Можно сказать, благословенные для этого края. Ну же! Где моя невеста?

Он опустился на колени, заставив Мойру стать подле себя. Она выглядела удивленной и растерянной. Странная она была невеста – в одежде мальчишки, с коротко обрезанными кудряшками, испачканная землей и золой. И все же Дэвид сказал, что она прекрасна и он ее любит. Однако отчего мешкает Оданель?

И тут старая леди Ависия подала голос:

– Обвенчай их, сын мой. Геронам выгодно породниться с Майсгрейвами! А у ребенка нашей Мэри должен быть законный отец.

Сын не посмел ей перечить и выполнил обряд. Мойра отвечала на все вопросы, как полагается, не в силах отвести взгляда от Дэвида. Не так представляют себе свадьбу девушки, но для Бога и людей она отныне жена этого человека, о чем еще недавно не смела и мечтать. И когда прозвучало: «Теперь вы можете поцеловать невесту», – она даже улыбнулась Дэвиду.

Он же был серьезен и, поднявшись на ноги, сказал:

– Я более чем уверен, что меня не так-то просто сразить в бою. Но если это случится, эти люди подтвердят, что ты – моя законная супруга и что наш ребенок – наследник Гнезда Орла. А теперь прощай, моя милая!

Она смотрела, как он уходит. Не оглядываясь, прямой и непреклонный. Ей казалось, что он уносит с собой ее сердце – так пусто и холодно стало у нее в груди. И она лишь перекрестила пелену тумана, за которой он скрылся.

Дэвиду Майсгрейву не составило труда разыскать дорогу к своим: он шел там, где недавно прошла английская армия, – истоптанная земля, лошадиный помет и колеи от телег указывали ему, куда следовать. По сути и часа не минуло, когда он обнаружил один из бродов на реке Тилл, где вчера перебирались люди Суррея. Дэвид, не задумываясь, вошел в воду, двигался, нащупывая ногой каменистое дно, но, когда уже стал взбираться на скользкий берег… его схватили.

Это были английские солдаты с нашитыми на груди алыми крестами святого Георгия. Майсгрейв же пока так и не удосужился сорвать с себя синий шотландский крест, и его приняли за вражеского лазутчика. Дэвиду пришлось выдержать несколько крепких тумаков, его повалили в грязь, пока он, отбиваясь, не выкрикнул, что он англичанин… Они его не слушали, и он получил еще пару-тройку довольно сильных ударов, от которых пришлось плеваться кровью из разбитых губ. Что ж, хорошо, что сразу не зарубили. Но в какой-то момент Дэвид заметил на их стеганых актеонах под кольчугами зеленые и желтые полосы – цвета Стэнли.

Майсгрейв рванулся и закричал:

– Вы же парни из отряда Нэда Стэнли! Он мой родственник! Ох и не поздоровится же вам, если сотворите со мной недоброе! Ну, что уставились? Ведите меня к вашему лорду!

Его слова заставили их задуматься, а Дэвид продолжал настаивать:

– Что смотрите? Я рыцарь Дэвид Майсгрейв и дальний родственник вашего лорда. Доставьте меня к нему, и Стэнли подтвердит правоту моих слов. Клянусь в том крестом святого Кутберта, знамя которого вам выдали в Дареме, чтобы сила великого святого помогла в борьбе с шотландцами.

Наконец солдаты убрали тесаки и повели пленника куда-то сквозь туман. И Дэвид даже перевел дух, когда увидел чеширских лучников из отрядов Стэнли, а затем и его штандарт с когтистой лапой орла.

Эдуард Стэнли стоял подле своего сильного гнедого мерина, блестящие вороненые доспехи покрывали его от подошв до латного ворота, но шлем он еще не надел, и его короткие, прошитые сединой волосы торчали смешным ежиком, влажные от тумана. На Майсгрейва, грязного и окровавленного, он сначала взглянул с удивлением, но потом даже заулыбался, выслушав доклад своих людей о том, что этот парень заявил, будто он родня милорду.

– Он не солгал и, клянусь гербом Стэнли, когда все закончится, я награжу вас, ребята, за то, что помогли моему родственнику. Ну а сейчас, – спросил он, когда они с Дэвидом смогли переговорить спокойно, – что скажете, сэр? Мы торчим в этой болотистой низине и понятия не имеем, что нас ждет. Удалось ли вам убедить Якова? Пойдет ли он в наступление? Ибо если не пойдет… Видит Бог, тогда нам от голода придется жрать подошвы своих же сапог.

Дэвид был несколько озадачен, что Суррей еще не поставил Стэнли в известность. И заволновался – добрались ли его нейуортцы к главнокомандующему? Однако, расспросив Стэнли, он понял, что англичане готовы к битве. Просто недолюбливавший Нэда Стэнли граф Суррей оставил его на правом фланге, по сути в резерве, ничего ему не сообщив и велев ждать дальнейших указаний. И славный Стэнли терзался догадками, пока Майсгрейв не прояснил ему ситуацию. Да, Яков готов дать бой, но при этом король решил начать с обстрела английских позиций из пушек.

При последних словах Майсгрейва Стэнли побледнел. Конечно, было уже немало разговоров, что Стюарт привез с собой огромные кулеврины, с помощью которых обычно разрушают цитадели, но никто не слышал, чтобы из них стреляли в открытом бою^[621]. Стэнли это казалось нелепым… и ужасающим. Он сразу понял, что обстрел из кулеврин может нанести не защищенным укреплениями войскам страшный урон.

– И вы говорите, что еще не передавали это сообщение Суррею, Майсгрейв? О небо, тогда нам лучше отступить. Как представлю, что станется с нашими парнями, если на них полетят ядра… А ведь другой армии, чтобы сдержать шотландцев, у нас больше нет. Вы немедленно отправитесь к старику и все сообщите! – решил Стэнли. – Эй, подайте сэру Дэвиду лошадь, – приказал он кому-то из ближайшего окружения.

– Я рассчитывал, что граф знает о наличии мощных кулеврин у шотландцев… – начал было Дэвид, но Стэнли был настолько встревожен, что не желал его слушать.

– Ради всего святого, Майсгрейв, поспешите! Если Яков применит пушки… Наш разгром будет ужасен еще прежде, чем дойдет до открытого сражения. Пока нас скрывает от шотландцев этот туман и дым, но потом… Проклятье! Этого еще не хватало. Какого черта! – выругался Стэнли, когда, словно вопреки его словам, неожиданно поднялся ветер и сквозь укрывавшую их туманную дымку стали пробиваться лучи солнца.

Свет становился все ярче, по расположению светила можно было определить, что день уже клонится к вечеру, резкий западный ветер развеял клочья тумана, отвел в сторону и дымную завесу от костров в лагере шотландцев, открыв обзор на зеленый склон Флодденского холма и собравшуюся там армию короля Якова. Англичане жадно смотрели на своих противников. Их было так много! Отсюда, из низины под холмом, воинство завоевателей казалось грозной могучей силой, замершей на миг враждебной лавиной, которая вот-вот ринется вниз. И они были так близко! Теперь враги видели друг друга и понимали, что сейчас и начнется…

Но Дэвид уже не смотрел на войска. Ему надо было поспешить к Суррею с сообщением о пушках, хотя маловероятно, что старый командующий что-то сможет изменить. Правда, и у сына Суррея, лорда адмирала флота, имелись орудия, и, уже разворачивая свою гарцующую и храпящую лошадь, Дэвид заметил вдалеке их темные силуэты между рядами пехоты, но эти флотские пушки казались такими незначительными в сравнении с теми огромными кулевринами, какие ему довелось лицезреть в лагере Якова…

Времени размышлять и осматриваться у Майсгрейва не было. К тому же лошадь, которую ему дали – тонконогая золотисто-рыжая красавица южных кровей, быстрая и нервная, – неожиданно стала выказывать норов, и ему пришлось сосредоточиться на ее управлении. В конце концов ему удалось справиться со строптивицей при помощи шпор и удил, и он направил ее туда, где заметил алые с белыми крестами стяги Суррея.

Отряды Стэнли находились несколько в стороне от выстроившихся линией войск командующего. И Дэвиду, чтобы добраться к Суррею, пришлось направить лошадь за ручей Паллинз-берн, разлившийся заводями после недавних дождей, и какой бы резвой ни была его лошадка, он не мог двигаться так быстро, как рассчитывал. А потом неожиданно раздался неимоверный грохот, и в первый миг Дэвиду почудилось, что это раскат грома. Но в следующее мгновение небеса и земля содрогнулись вновь, и грохот, который заметно усилился, теперь, казалось, летел с небес и отражался от земли. Спустя совсем немного времени раздался то ли громкий свист, то ли стон и недалеко от Дэвида пронеслось нечто огромное. Оно тяжело рухнуло, вспахав берег ручья, подняв вверх фонтаны брызг и пласты земли. На Дэвида стеной полетели взметнувшиеся комья, ударяя по каске, по плечам, и он невольно пригнулся к холке лошади, которая тоже почти рухнула, но в следующий миг, пока всадник, оглушенный и обескураженный, еще не собрался с мыслями, вдруг с диким ржанием взвилась на дыбы, едва не опрокинувшись на спину. Майсгрейв удержался на ней каким-то чудом, вцепившись в гриву, вжавшись, распластавшись на спине бьющегося под ним животного. Мгновение спустя лошадь совершила дикий скачок и рванулась вперед. Дэвид даже не пытался сдерживать ее, ибо сбоку опять пронеслось что-то огромное, и снова летела земля, и все вокруг колебалось и разлеталось, тысячи комьев били по спине, лицу, ослепляя и засыпая.

Тонконогая южная кобылка, в отличие от крепкой местной лошади, умело бегающей по рытвинам и провалам, неслась, рискуя сломать себе ноги, обезумевшая и ослепленная одним паническим желанием – умчаться из этого ада. Дэвида подбрасывало на ней, он потерял стремена и, стараясь изо всех сил удержаться, ругался и проклинал все на свете. Он понял, что оказался под обстрелом, там, куда с небес падали тяжелые пушечные ядра, и это вселило в него панику, с которой в первый миг он не мог совладать. Еще бы! Ведь прямо перед ним пролетали огромные чугунные ядра, сметающие старые дубы, как какой-то тростник, а вода и земля вздымались огромными волнами.

Лишь немного позже, когда обезумевшая лошадь унесла его в сторону, Дэвид все же умудрился поймать повод и попытался управлять животным. Ему удалось направить кобылу на живую изгородь из бузины и терна, и она, ворвавшись в заросли и круша их, вскоре потеряла обзор, а затем, не видя, куда бежать, остановилась, продолжая храпеть и мотать головой.

Дэвид перевел дух и вытер лоб под полями каски. Смог наконец вдеть ноги в стремена и стал похлопывать животное по холке, успокаивая. Хорошо бы, если бы кто-нибудь помог успокоиться и ему самому… Понадобилось несколько томительных минут, прежде чем он начал понемногу соображать. Дэвид понял, что лишь чудом остался жив, но теперь ему следовало возвращаться назад, туда, где царила смерть и земля была разрыта и разбита на пропаханные ядрами колеи и глубокие ямы. Пушки мастера Бортвика сказали свое слово… а по сути ничего не сделали, ибо стрельба велась впустую.

Дэвид понял это, когда выбрался из зарослей и наконец смог осмотреться.

Солнце снова скрылось за тучами, лагерь шотландцев наверху был затянут дымом после обстрела, но ряды англичан остались на месте и не были повержены. Он видел, как попáдавшие было рыцари и латники теперь поднимаются, начинают успокаивать мечущихся лошадей, постепенно понимая, что весь этот грохот и содрогание земли не нанесли им никакого урона. Надо было только справиться с тем испугом, какой они испытали, когда все началось.

Дэвид, только что побывавший в аду, понимал их страх, но теперь, оглядевшись, даже рассмеялся.

Орудия мастера Бортвика, его великолепные «Семь сестер» и остальные кулеврины били с высоты холма, но их ядра пролетали над низиной, где стояли англичане, не причиняя им вреда. Это Дэвиду не повезло, когда он, объезжая позиции Суррея, оказался за ручьем Паллинз-берн, куда и падали ядра. Однако он уцелел! Пресветлая Владычица Небесная, он уцелел! И Дэвид снова расхохотался. В эту минуту Майсгрейв походил на человека, который только что вернулся из ада: он еще пребывал в душевном смятении, его трясло от пережитого, но он осознавал, что беда миновала.

Смех зазвучал и в рядах англичан, тоже сообразивших, что пушки шотландцев посылают ядра гораздо далее того места, где они стоят. А потом из низины раздался залп небольших флотских орудий – непрерывный, многоголосый, слитный. Не такой оглушающий, как звук от больших кулеврин шотландцев, но куда более действенный…

На холме оглушенный грохотом король Яков попытался помотать головой в шлеме. Тщетно – сталь не позволила ему сделать, казалось бы, обычное движение, в голове по-прежнему стоял гул. «Я стоял слишком близко от орудий», – подумал Яков, с потаенным трепетом вспомнив, как некогда от разрыва орудия погиб его дед Яков II^[622]. Однако такие мысли не к лицу его преемнику, собиравшемуся одержать сегодня одну из величайших побед. Да и пушки тогда делали из железных листов, скрепленных обручами, с какими часто случались недоразумения, а его орудия сплошь литые, выполненные по последнему образцу воинского искусства. К тому же Яков и ранее слышал громоподобный глас «Семи сестер».

– Ну, как наши дела? – как можно беспечнее осведомился он у окружающих. – Англичане еще не бегут?

Но пока еще невозможно было ничего рассмотреть из-за густого дыма. А потом к королю пробился озабоченный мастер Бортвик.

– Ваше величество, у нас незадача.

– Что такое? – холодно осведомился Яков.

Под металлическим козырьком шлема лицо Бортвика выглядело расстроенным, он все указывал куда-то вниз, но так ничего и не сказал, лишь сокрушенно махнул рукой.

– Я жду объяснений, – потребовал король.

– Англичане подошли слишком близко к холму, – со вздохом произнес Бортвик. – Мои красавицы кулеврины выполняют свою работу как надо, однако дальность полета ядер оказалась большей. Они пролетели над ратью англичан и упали вон там, за ручьем.

Яков еще ничего не успел разглядеть из-за клубившегося дыма, но канонир, с самого начала следивший за полетом снарядов, уже понял, что расположение орудий и направление жерл пушек таково, что выстрелы из них не причиняют неприятелю вреда. Он попытался объяснить, что из-за плохой видимости этой ночью они установили орудия так, как, казалось, будет надежнее всего, однако все переменилось, англичане подошли ближе, чем он рассчитывал, и теперь…

– Клянусь святым Нинианом! – вскинулся Яков, помянув любимого небесного покровителя. – Вы издеваетесь, Бортвик? Вы столько возились с вашими пушками, а теперь… Не хотите ли вы теперь сказать, что все было зря?

Бортвик моргал, топтался на месте, разводил руками. Стоявший неподалеку Аргайл буркнул, что он изначально не верил в эти пушки. Да и в швейцарские пики, добавил он, бросив косой взгляд на француза д’Асси. И, возможно, будет лучше сражаться проверенным способом, вступив в схватку, где каждый знает, как рубить врага. Пока же противник невредим и только его горцы напуганы и никак не придут в себя из-за этого грохота.

Слова Аргайла у многих вызвали одобрение, а Бортвик продолжал пояснять:

– Если бы англичане отошли за ручей, мы могли бы с большим успехом повторить залп.

Яков заскрипел зубами. Столько усилий понадобилось, чтобы доставить сюда эти орудия, столько денег вложено в них…

– Мастер Бортвик, – повернулся король к канониру, – сколько времени вам потребуется, чтобы переместить орудия на более выгодную позицию?

Но, уже задав вопрос, он понял, что это лишнее. Король сам видел, что быстро развернуть на север огромные кулеврины сейчас не представляется возможным. И Яков спросил о другом: если пушки расположены так высоко, то, вероятно, нужно снять их с лафетов или наклонить жерлами вниз, чтобы снаряды не перелетали войско неприятеля?

Бортвик еще больше побледнел. Стал говорить, что если опустить стволы орудий, то ядра будут выкатываться из дул. И нет надежды, что они смогут стрелять под таким наклоном. Вот если бы… Он умолк, так как не мог пока предложить ничего существенного.

– Надо продолжать стрелять так, как до этого, – подал голос кто-то из приближенных короля Якова. – В конце концов, этот грохот собьет пыл с англичан и заставит их попятиться.

Хотелось бы на это надеяться. И Яков приказал повторить залп. Но произнес он это неуверенно. Он знал: чтобы перезарядить огромную кулеврину, очистить ее и вновь затолкать в жерло огромное ядро, понадобится немало времени. Около часа или немногим меньше.

Дым внизу почти полностью рассеялся. Стало видно какое-то движение в рядах неприятеля, однако никаких особых следов поражения от обстрела заметно не было. Это вызвало досаду у шотландцев, раздались негодующие возгласы, а мастер Бортвик поспешил ретироваться к своим орудиям.

– Думаю, нам следует начать атаку, – заявил Яков, повернувшись к соратникам. – Все знают, что наступление сверху всегда более выгодно, к тому же, когда наши шилтроны – да еще с пиками наперевес! – двинутся на врага, мы откинем их и добьемся победы!

Короля радостно поддержал его сын епископ Александр Стюарт:

– Ведите нас, отец! Я буду рядом с вами и докажу, что могу не только молиться, но и совершать мессу острым мечом!

Однако в отличие от юного епископа большинство лордов высказались за то, чтобы не спешить. Гордец граф Хантли, суровый Босуэлл и даже любезный Хоум единогласно заявили, что тут, наверху, они неуязвимы, их стояние на холме им на руку, в то время как измученные переходом и плохим снабжением англичане долго не продержатся. И либо решатся на атаку при подъеме в гору, весьма невыгодную для них, либо отступят, и тогда можно будет вновь использовать артиллерию. На этот раз, безусловно, удачно.

Яков сердито смотрел на них. Что это за война, когда его огромное войско будет оставаться на месте, выказывая этим нерешительность перед более слабым противником! Шотландский король мечтал о славе, о быстром и полном разгроме неприятеля. Но в итоге он согласился немного подождать и сделать еще пару залпов. Может, на этот раз Бортвик и его канониры будут более меткими и нанесут скопившемуся под холмом врагу ощутимый урон.

Но залпы последовали не от орудий Бортвика, а снизу, со стороны англичан. И какие залпы!

Никто не ожидал, что маленькие флотские пушки способны совершить такое. Но, видимо, канониры лорда адмирала Говарда были куда опытнее шотландских, а может, небольшие пушки легче было передвигать и устанавливать там, откуда обстрел был более удачным, – во всяком случае последовавшие через пару минут выстрелы просто разгромили батарею мастера Бортвика. Небольшие ядра летели не в ряды пехоты или рыцарей, а именно туда, где между отрядами шотландцев располагались крупные кулеврины. И если литые стволы «Семи сестер» остались невредимы, то проносящиеся ядра просто разнесли на куски столпившихся подле них людей. Это было ужасно! Шотландцев около пушек просто разрывало, оторванные конечности разлетались в стороны, людям сносило головы, пробивало грудные клетки, даже панцири не спасали.

И самое ужасное, что маленькую пушку можно было перезарядить куда быстрее, чем большую кулеврину, и вскоре за первым залпом последовал второй, после которого обслуживающие «Семь сестер» канониры Бортвика, из тех, кто выжил, просто кинулись кто куда, оставив артиллерию короля Якова без охраны и защиты.

Эта пушечная дуэль, состоявшаяся еще до схватки, неожиданно принесла успех англичанам и полностью деморализовала шотландцев. А когда дым рассеялся, Яков, глядя на разорванные тела своих канониров, на полуживых, изувеченных и стонущих пушкарей, ощутил ослепляющую ярость.

– Мы больше не будем это терпеть, клянусь славой дома Стюартов! – вскричал он. – Лорд Хоум и вы, Хантли, я говорил вам, что вы первые начнете атаку! Так идите же и докажите, что вы не просто придворные, но и доблестные рыцари, какие знают, что такое бой и слава! А там… О, видит Бог, там придет и наше время!

Когда Дэвид добрался до отрядов Суррея, ему по сути уже нечего было сообщать о планах шотландцев насчет обстрела. И он оказался среди вопящей, ликующей, радостной толпы ратников, которые славили покровителя Англии – святого Георгия, обнимались со своими канонирами, едва не носили тех на руках, пока грозный оклик сурового лорда адмирала, а также приказы командиров не заставили их вновь собраться у своих штандартов и ожидать распоряжений.

Дэвид подъехал к восседавшему на коне командующему. Тот странно посмотрел на него и, похоже, не узнал. Дэвид был весь в грязи, с окровавленным лицом, да еще в доспехах простого латника, хотя и на хорошей породистой лошади.

– Майсгрейв? – наконец с легким удивлением произнес Суррей. – Вам все же удалось выбраться из Форд-Касла?

После этого граф, казалось, потерял всякий интерес к рыцарю из Пограничья, сосредоточившись на том, что происходило на левом фланге, где началось сражение.

Дэвид тоже замер, наблюдая за битвой. Он слышал звуки трубы и волынок, этих громких глашатаев кровопролития и смерти, которые грянули разом, подавая сигнал к наступлению; им в ответ раздался дружный крик тысяч воинов, начавших атаку с холма. Над ощетинившейся пиками массой развевались штандарты, по расцветке которых и вздыбленным львам, вышитым на них, можно было понять, что это отряды графа Хантли и пограничного Хоума. Они двигались уверенно и спешно, посылаемые со стороны англичан стрелы почти не причиняли им вреда, и было ясно, что сейчас они сомкнутся с ожидавшими их силами ланкаширского ополчения, которым командовал младший из сыновей Суррея – Эдмунд Говард.

Грохот барабанов и рев волынок все приближался, и среди этих звуков можно было услышать боевые кличи горцев, какими воины из Хайленда подзадоривают себя перед схваткой. Не подверженные дисциплине горцы даже обогнали в беге ряды рыцарей и воинов шотландского Пограничья, первыми наскочили на защищавшихся алебардами и закрывшихся щитами англичан, рубились с ними, заставили дрогнуть и попятиться. Подоспевшие за ними воины Пограничья сдавили и начали сминать с флангов ряды ланкаширцев Говарда.

Дэвид даже привстал на стременах, всматриваясь вперед. Порой его взгляд выхватывал из общей массы то герб клана Хендерсонов, то знамя Скоттов, то штандарты дерзких Армстронгов, с которыми он еще недавно намеревался породниться. Но кто сейчас об этом думает, когда идет кровопролитное сражение?

Слышались грохот и яростные вопли, было видно, как вскидываются и опадают клинки, острия копий и лезвия алебард, как смешиваются каски и плюмажи под развевающимися знаменами. А потом подоспел и первый шилтрон пикинеров, несколько отставший из-за своего громоздкого длинного оружия, но теперь мерно напиравший, выставив вперед острия. Казалось, привычные к сражению мощным шилтроном шотландцы откинут и снесут упиравшихся англичан, однако что-то случилось, первый ряд шилтрона оказался расколотым, длинные пики стали опускаться, пока их и вовсе не стало видно. Тем не менее яростный бой продолжался, слышались крики и дикий рев, грохот и скрежет металла.

На таком расстоянии, да еще сквозь дымку невесть когда начавшейся мелкой мороси, трудно было понять, что происходит. Дэвид то и дело привставал на стременах и даже не сразу услышал, как его пару раз окликнули по имени. Но вздрогнул, когда кто-то сильно стукнул его по колену.

– Сэр Дэвид, вы тут! Мы переживали и молились за вас.

Глядя с высоты седла, Майсгрейв не сразу узнал улыбающееся курносое лицо оруженосца Эрика. Ну да, конечно, это его парни – и Тони Пустое Брюхо, и Дикон, и шустрый Роб. Он даже не стал спрашивать, как они выбрались из лагеря шотландцев и все ли выбрались, лишь отметил, что его ребята молодцы и справились с заданием. Но и сами нейуортцы понимали, что делиться впечатлениями сейчас не время. Они, как и остальные, смотрели в ту сторону, где шотландцы все сильнее теснили ряды лорда Эдмунда. Вскоре стало видно, как падают знамена в отряде младшего Говарда, как ланкаширцы отступают под натиском превосходящего противника.

Сколько это длилось? В бою времени не существует. Но Дэвид слышал, как лорд-адмирал воскликнул, обращаясь к отцу, чтобы тот позволил ему поспешить брату на помощь.

– Еще не время, – на удивление спокойным, словно замороженным голосом ответил старый граф.

Дэвид чувствовал, как сдавливает грудь. Было ясно, что отряды младшего Эдмунда обречены, людей с нашитыми на стегачи и куртки красными крестами святого Георгия становилось все меньше, хотя они продолжали биться и удерживать в низине эту по-прежнему напирающую на них, неумолимо увеличивающуюся массу шотландцев.

В какой-то миг словно из ниоткуда возник окровавленный всадник, пробился к Суррею.

– Милорд главнокомандующий, меня послал Эдмунд Говард. Он передает вам это.

В его грязных руках оказалась ладанка, какие носят на теле.

– Мой сын погиб? – спросил Суррей.

– Нет, милорд, он еще сражается, но просит о помощи.

Суррей промолчал. Но лорд-адмирал, брат Эдмунда, воскликнул:

– Отец, ради всего святого!.. Это ведь ладанка, которую Эдмунд носил с детства. И если он прислал ее, то он не просто просит помощи… Он прощается. Неужели вы не пошлете подмогу и позволите Эдмунду погибнуть?

Лицо Суррея под поднятым забралом было белее мела. Но голос прозвучал спокойно:

– Эдмунд похвалялся, что, когда настанет час сражения, он покажет, на что способен. Что ж, это его время. Пусть сражается, как должно!..

– Или погибнет? – в ярости выкрикнул лорд-адмирал.

– Или погибнет… – эхом прозвучал ответ старого графа.

Дэвид не понимал, отчего Суррей медлит. Но граф смотрел только на возвышенности Флоддена, где стояла армия Якова. Казалось то, что происходит с Эдмундом, старого вояку даже не интересовало.

Но в какой-то миг Суррей развернул коня и увидел рядом Майсгрейва.

– Сэр Дэвид, вижу, у вас хорошая лошадь. Будьте все время рядом. Вы можете мне понадобиться.

У Дэвида было свое мнение о достоинствах тонконогой рыжей кобылы, выданной ему Стэнли. После той непокорности и нервозности, которую успело проявить животное, лошадь не казалась ему такой уж надежной, но он не стал делиться своими соображениями с Сурреем. Просто ждал… а сам все смотрел туда, где под холмом уже звучал торжествующий клич шотландцев.

В этот момент на высотах Флоддена взыграли трубы, послышался бой барабанов и стало заметно, что отряды вокруг штандарта Якова Стюарта зашевелились. А потом начали ровно и неспешно сходить вниз.

– Не выдержал! – воскликнул Суррей. – Яков не выдержал! Поверил, что они побеждают, и начал атаку. Сейчас они сойдут, и тогда…

Старый полководец уже положил руку в латной перчатке на рукоять меча, но потом, словно передумав, развернулся.

– Майсгрейв! Скачите туда, – указал он через плечо. – Вы местный, сможете проехать среди этих заводей и разыскать за той рощей отряды Дакра. Вы узнаете его знамя. Передайте приказ: в атаку на Хоума и Хантли. Пусть его люди помогут моему сыну… если это еще возможно.

Рыжая кобыла, столько времени простоявшая спокойно, даже взбрыкнула, когда Дэвид стал ее разворачивать. Но он уже знал, как с ней справляться, и, терзая ее рот мундштуком удил, послал шенкелями туда, куда указал Суррей.

Заросли ив и бузины, болотистая почва, мелкая мутная морось. Дэвид направлял лошадь в просветы среди кустарников, пока не увидел впереди штандарт с алым быком. Но еще до того, как он оказался перед Хранителем границы, ему почти наперерез выскочил на своей верткой вороной лошадке Бастард Герон. Дэвид узнал его грубое лицо под поднятым забралом шлема.

– Сколько нам тут еще сопли жевать, Майсгрейв?

Дэвид едва успел сообщить, что едет с донесением, что надо спешить на помощь Эдмунду Говарду, как Бастард издал тонкий пронзительный клич, известный в Пограничье как призыв к атаке. И сразу же рядом, круша заросли и разбрызгивая воду в лужах, стали появляться верховые риверы, которые тут же понеслись за вопящим и размахивающим боевым молотом Бастардом к подножию холма, где люди Хантли и Хоума уже торжествовали победу.

И опять Дэвиду пришлось изо всех сил натягивать поводья, чтобы сдержать своенравную рыжую кобылу, порывавшуюся скакать следом за проносившимися мимо лошадьми пограничников. Лишь справившись с ней, он смог добраться с донесением к Дакру. Все же риверы, эти отчаянные головорезы, бесстрашные и бесшабашные, были слишком бедны и плохо вооружены. А Дакр располагал конницей из лучших бойцов, прекрасно вооруженных и защищенных, какие могли решить исход схватки.

Дакр действовал лишь немногим медленнее, чем бешеный Бастард со своими разбойниками, и уже через миг они слитной массой поскакали на шум боя. И Дэвид теперь не сдерживал свою горячую лошадку, позволив ей примкнуть к отрядам Дакра. Майсгрейву необязательно было возвращаться к Суррею, он был воином Пограничья и имел полное право сражаться под стягом с красным быком, принадлежащим лорду Хранителю границы.

И все же именно благодаря дерзкой поспешности Бастарда Герона Эдмунд Говард был спасен. Ибо сын главнокомандующего, оставшийся в одиночестве среди тел своих поверженных воинов, потерявший лошадь и шлем, окровавленный и пошатывающийся, продолжал сражаться, отбиваясь длинным мечом от окруживших его горцев. Наседавшие кричали, чтобы он сдавался, ибо понимали, что рыцарь в таких доспехах представляет ценную добычу и за него можно получить немалый выкуп. Но Эдмунд, похоже, решил скорее погибнуть, чем оказаться в плену и послужить наградой для тех, кто его победил. Он кружил на месте, направляя на наступавших меч, его лицо было залито кровью, глаза казались безумными…

И вдруг, словно сокол, устремившийся с неба, на обступивших Эдмунда шотландцев налетел Герон! Рывком посылая лошадь на ощетинившихся клинками горцев, он крушил их своим заостренным боевым молотом, разбивал головы вместе с касками, носился, сталкивался, окруженный смогом из кровавых брызг, сбивал и повергал. А следом за ним из туманной дымки появились бешено вопящие риверы, которые врезались в ряды шотландцев, давили их, разгоняли.

Шотландцы не успели опомниться и сгруппироваться, когда вслед за риверами, громыхая сталью, показались воины Дакра.

Конница произвела впечатление на горцев. Для них конник всегда был лучшим из воинов, поэтому, как только стальные рыцари Дакра наскочили на них, мужи из высокогорного Хайленда прибегли к своей тактике отступления, то есть бросились врассыпную.

Не все, конечно. Немало было бойцов, которые, наставив острые пики на всадников, пытались обороняться. Дэвида едва не пронзил острием один из отчаянных воинов, и он лишь в последний миг успел дернуть поводья лошади, уводя ее в сторону. Но упрямица все же взвилась на дыбы, едва не получив удар копья в брюхо, и Дэвиду с трудом удалось заставить это неспокойное животное развернуться, чтобы при падении оно не растоптало нападавшего. Проклятье, Дэвид успел заметить на щите шотландца изображение башни Маклейнов, а они были для него почти своими. Но кто о таком думает в схватке? Дэвиду было горько убивать тех, с кем он некогда жил на острове Малл. Поэтому, изо всех сил пришпоривая лошадь, он заставил ее миновать участок, где видел на щитах герб Маклейнов.

И тут же оказался в окружении диких Маккеев. Надо же! Что, этих он тоже должен щадить? Маккеи не узнали в нем того, кто еще недавно плясал с ними крока-мол у башни Бхайрак, и стали окружать всадника. Дэвиду пришлось вступить в схватку, пока брошенное кем-то копье с гулким стуком не вонзилось ему в щит, оттянув руку вниз. На него сыпались все новые удары, он едва успевал их парировать. Спасала лошадь, которая брыкалась и лягалась, на время освободив пространство вокруг рыцаря. Сейчас, в простом облачении ратника, Дэвид не воспринимался нападавшими как ценный трофей и вскоре ощутил удар такой силы по наколеннику, что нога словно онемела и стала бесчувственной. Дэвид яростно вскрикнул и изо всех сил стал бить клинком ближайшего воина, нанося удары по его плоскому шлему. Такие цилиндрические шлемы с плоским верхом уже давно никто не использовал, противник явно достал его из каких-то дедовских закромов, но свое дело он сделал, ибо Дэвид видел, что рухнувший на землю шотландец был им просто оглушен, а не убит.

Обычно, когда строй распадается, сражение превращается в ряд отдельных хаотических схваток. И пока Дэвид озирался, кружа на коне, на него напал один из пеших шотландцев, причем поразительно ловкий и быстрый, свирепо орудовавший длинным шестом.

Дэвид не сразу сообразил, что этот шест в руках противника – не что иное, как пятиярдовая^[623] пика на швейцарский манер, какими рассчитывал сокрушить англичан король Яков. Но за время боя с нее срубили длинное стальное острие, и теперь это был обычный шест, который тем не менее в руках опытного бойца тоже оказался опасным оружием. И когда пеший противник с размаху ударил им Дэвида по голове, в глазах у него потемнело, ремешок натянулся, впившись в горло, и разорвался, а каска отлетела в сторону. Дэвиду пришлось пригнуться, когда шест снова пронесся над ним. Но при наклоне он все же успел задеть противника по глазам, ослепив его. Тот взвыл, но Дэвид проехал вперед и уже не оборачивался.

Однако теперь, когда голова Дэвида была обнажена, его узнали.

– Хат! – услышал он чей-то голос слева от себя. – О, это ты, предатель Хат! Сражайся со мной, негодяй, и умри!

Кричали на гэльском. Обернувшись, Дэвид увидел, что на него движется пеший рыцарь в вороненых доспехах. Его лицо было скрыто за решетчатым забралом, в руках был шипастый кистень, которым умели владеть далеко не все горцы. Но этот явно был мастером боя, и, когда сильный удар пришелся Дэвиду в бок, да так, что острые шипы пробили кольчугу и вонзились в плоть, а потом последовал рывок, он закричал.

Дэвид даже не помнил, где и когда потерял свой щит, поэтому, не имея возможности защитить себя от ударов, просто послал свою лошадь на рыцаря и сбил его.

Подняться после такого падения в доспехах не всякий может, но этот встал быстро и, все еще удерживая кистень, развернулся, высматривая Майсгрейва.

– Иан Райвак, я здесь! – позвал его Дэвид.

Он сразу узнал неудачливого жениха Мойры по его вороненым доспехам, какие видел на нем еще раньше, узнал и эту яростную манеру сражаться кистенем с тяжелыми шарами. И все же это не спасло Райвака, когда Дэвид, согнувшись, на ходу с силой вонзил свой меч в щель его забрала. Когда он выдернул клинок, из решетки забрала ударила темная струя крови.

Сзади послышался рев. Огромный Норман, телохранитель Райвака, летел на Майсгрейва с занесенным клеймором. Дэвид, чувствуя спиной движение, понимал, что не успевает развернуться. Но внезапно сзади раздался звон, потом яростный крик, и Дэвид увидел, как телохранитель Райвака кубарем покатился по земле. Он был еще жив, пытался встать, потом упал.

Дэвид взглянул на своего спасителя. Мимо проехал на косматой крепкой лошади рыцарь Пограничья. В латах и закрытом шлеме его в первый миг было не распознать. При этом он отсалютовал мечом Майсгрейву и поскакал прочь. Дэвид лишь шумно выдохнул, узнав изображение на щите спасителя – сжатую в кулак мускулистую руку. Армстронг! Воин из приграничного клана, в котором скоро должна стать госпожой юная дочь Майсгрейва.

И он должен сражаться с ними? С теми, с кем воевал и водил дружбу? Дэвид чертыхнулся и понял, что с него достаточно.

Оказалось, что он был не единственным, кто решил выйти из сражения. С обеих сторон – и в отрядах Хоума, и в войске Дакра – были воины из англо-шотландского Пограничья, которые нередко враждовали и грабили друг друга, однако имели тесные связи и не сильно горели желанием убивать друг друга в регулярном сражении. Кажется, это понял и Дакр, приказав трубить отбой. Он выполнил свою задачу, спас сына командующего и теперь отводил войска. Так же поступил и Хоум – он стал созывать людей под свои штандарты. Граф Хантли пытался продолжить битву, однако его горцы, отчаянные и сильные в наскоке, но не приученные к долгой схватке и недисциплинированные, больше не желали повиноваться приказам. Можно было видеть, как они уже сейчас собирают брошенное оружие, складывают в колчаны подобранные стрелы, а кое-кто начал обирать тела павших рыцарей, стаскивая с них сапоги и стальные латы.

Дэвид откинул волосы с лица и огляделся. Он не заметил, когда усилился дождь. Воины расходились под монотонный стук капель в странной тишине, а звуки сражения летели откуда-то со стороны, и эти крики, непрерывный гул и звон металла казались такими далекими…

Горячая лошадь Дэвида теперь шла покорно и даже понуро. Он двинулся в ту сторону, куда удалялось большинство людей лорда Дакра. Мимо проскакал неугомонный Бастард. Он сдержал коня только возле штандарта с красным быком, вокруг которого группировались люди Хранителя границы.

– Милорд, как лихо мы их потеснили! Что теперь?

Его живость и неуемность раздражали Дакра. Не ответив Герону, лорд повернулся к Дэвиду:

– Майсгрейв, я вижу, вы ранены.

Дэвид провел рукой по лбу, только теперь заметив, что бровь его рассечена и глаз заливает кровью. А еще саднило в боку, по которому пришелся удар кистеня. И все же он улыбнулся Дакру:

– Пустяки, милорд. Я в порядке.

– Но вы потеряли шлем, и ради вашего же блага не стоит больше ввязываться в сражение. Поэтому попрошу вас проводить лорда Эдмунда Говарда к его отцу.

Дэвид видел, как забрызганный кровью Эдмунд, в посеченных латах и тоже лишившийся шлема, тяжело взобрался на коня. Сейчас он вовсе не напоминал того кудрявого щеголя, который с невозмутимым видом подпиливал ногти на совете главнокомандующего в Ньюкаслском замке. Тогда Эдмунд пообещал, что проявит себя в сражении. Что же, он продержался ровно столько, чтобы притянуть к себе значительные силы шотландцев и не пасть в бою. Но его отряды были полностью уничтожены, и теперь ему следовало покинуть сражение.

Весь путь до ставки графа Суррея Эдмунд проехал в полном молчании. Только когда впереди сквозь струи дождя показался багряный штандарт с крестом святого Кутберта, он заставил себя выпрямиться в седле – не желал показать отцу, как тяжело ему пришлось в битве.

Граф Суррей взглянул на сына и ничего не сказал. Он выслушал доклад Майсгрейва о том, что конница Дакра уравняла ситуацию на левом фланге, что Хантли и Хоум отвели свои силы и, похоже, вряд ли сегодня вновь примут участие в битве. По бескровным губам старика проскользнула легкая улыбка, но потом он вновь стал серьезен. Сидел в своих тяжелых доспехах в седле, не сводя взора с битвы, проистекавшей прямо перед ним. Там шло жестокое сражение. Цвет шотландского рыцарства во главе с Яковом Стюартом сшибся в болотистой низине с отрядами из Йоркшира, которые сдерживали напор ощетинившихся пиками шилтронов и отражали их натиск, не сходя с места ни на пядь.

Короля Якова подвела самонадеянность. Он лично повел в атаку войска своих блестящих, закованных в сталь пеших рыцарей, отряды графов Кроуфорда и Монтроза последовали с монархом, однако передвижение тяжелой рыцарской пехоты по скользкому, неровному склону вышло чересчур неспешным. Англичане посылали в их сторону стрелы и метали дротики, но прекрасно защищенные латами рыцари Якова, прикрывшись щитами, несли небольшой урон и продолжали наступать. Однако чем ниже они спускались, тем сильнее увязали в болотистой почве, разбредаясь и теряя свое преимущество в численности. В итоге атакующие шотландцы утратили силу наступательного момента и нарушили строй. Англичане, напротив, встретили шотландцев в отличном строю.

Когда Дэвид прибыл к Суррею, под Флодденским холмом среди раскисшей земли изаводей разлившегося ручья было настоящее столпотворение, давка и резня. Шотландцы сражались отчаянно, даже пораженные несколькими стрелами и дротиками, они не желали падать и продолжали бой. Однако и англичане не уступали им в мужестве, ругаясь или выплевывая сквозь зубы обрывки молитв, они разили каждого, кто оказывался поблизости на длину английского оружия – алебард, копий, мечей. Никто не знал, где в этой гуще король Яков, но в таком яростном сражении это сейчас никого не интересовало.

А что же знаменитые пики, какие должны были сдерживать англичан? Ведь они, как изящно выразился в преддверии боя Яков Шотландский, должны были протыкать их, «как куропаток вертел».

Все оказалось весьма прозаично. На склоне и неровной местности длинная пика больше мешала, чем помогала построенным в шилтроны воинам Якова. Сказалось и отсутствие опыта во владении таким длинным древком. Пики склонялись под собственной тяжестью при ходьбе шотландцев среди кочек и ям, нередко упирались остриями в землю, выпадали из рук, в то время как англичане своими алебардами ловко срубали их острые наконечники, а дальше уже шли в ход мечи и тесаки, которыми они без труда доставали шотландцев, удерживающих длинные шесты. В итоге те стали бросать бесполезные пики и брались за мечи, но их легко разили острые лезвия алебард. Так англичане методично вырезали одну шеренгу шотландцев за другой.

И все же шотландцы сражались отчаянно. В этом жестко сжатом кулаке схватки то и дело слышались их яростные крики и звериный рык, когда, кроша доспехи, оружие вспарывало внутренности, отрубало руки и ноги. Грохот раскалываемых лат, лязг сшибавшейся стали, вопли и стоны разносились далеко по округе, но столкновение продолжалось, никто не уступал, все смешалось под струями дождя в жестокой давке, когда в любую щель проникало выискивающее противника разящее железо.

Оставаясь подле Суррея, Дэвид расширенными глазами смотрел на эту ощетинившуюся остриями давку. Он видел груды тел в доспехах, по которым топтались сражавшиеся, видел разинутые рты и обезумевшие глаза под стальными касками. Ужаснее всего были мертвецы, которые оказались зажатыми между сражавшимися и висели среди живых с остекленевшими глазами и застывшими лицами. Они словно оставались в строю даже после того, как их души уже отлетели.

И тут он услышал рядом голос командующего:

– Кто мне подскажет, что там за огни на склоне?

Огни? Дэвид сквозь струи дождя посмотрел на вершину холма, где действительно мигало множество огненных язычков, какие бывают от цепочек зажженных факелов. Зачем их зажгли под таким ливнем?

И вдруг он понял.

– Милорд Суррей, это горцы графа Аргайла. Их там немало – Синклеры, Маккензи, Россы. Похоже, они готовятся к атаке.

– Вы не шутите?

С какой стати Дэвиду было шутить? Аргайл оставался в резерве, и если его воины из западного Хайленда жгут факелы, значит, под звуки волынок произносят клятвы. Скоро они пойдут в наступление, чтобы помочь увязшим в болотистой низине рыцарям короля и усилить натиск на англичан.

Суррей, поняв это, воскликнул:

– Нам ни в коем случае нельзя допустить, чтобы Аргайл вмешался в сражение! Я вижу, как приближаются силы Босуэлла, узнаю его знамена. Нашим сейчас придется особенно трудно. Но если на подмогу придут и горцы Аргайла… Их там столько… И я опасаюсь, что наши парни не выдержат и побегут… А шотландцы докончат начатое, и нам больше не видать побед!..

Суррей говорил это неожиданно громким, нервным голосом. Похоже, впервые с начала сражения невозмутимость командующего оставила его. Волнуясь, он стал озираться.

Дэвид невольно подался вперед.

– Милорд, отряды Аргайла расположены как раз напротив места, где в резерве давно ожидает приказа Стэнли. Позвольте ему вступить в сражение. Его чеширцы смогут сдержать горцев.

Суррей какое-то время смотрел на него, а потом даже улыбнулся.

– Хорошая мысль, Майсгрейв! Хватит этому хвастуну Стэнли отсиживаться в кустах. Ибо, клянусь Владычицей Небесной, его время пришло! Сэр Дэвид, голубчик, я вижу, что вы ранены. Но если вы поспешите, Стэнли сможет сдержать этого кабана Аргайла!^[624]

Он еще что-то говорил, но Дэвид уже пришпорил лошадь.

Эдвард Стэнли и сам заметил движение на правом фланге, как раз напротив его отрядов. И появление Майсгрейва лишь подтолкнуло его к тому, что он, похоже, собирался сделать. Только Дэвид был удивлен тем, что Стэнли сначала отдал приказ дать залп своим лучникам. И это под таким ливнем? Но чеширские стрелки Стэнли не зря прятали свои тетивы от дождя, поэтому смогли натянуть их на луки в считанные минуты и дать пару сильных залпов, пока жилы тетивы не растянулись от влаги. Этого оказалось достаточно, чтобы заставить уже начавших спуск горцев отступить – сильные потоки стрел буквально выкосили их первые ряды. А потом Стэнли приказал своим людям идти в атаку.

И из тысячи глоток вырвался крик:

– В бой, Стэнли! С нами святой Георгий!

Склон холма в этом месте был особенно крут, земля стала скользкой от дождя, и взобраться на него какое-то время не удавалось, пока Дэвид не стал кричать, что надо разуться. Местные жители нередко так поступали, когда приходилось вступать в схватку, проходившую на крутых, размокших склонах Чевиотских гор. Сейчас это тоже помогло. Солдаты Стэнли, как и сам их предводитель, скинув сапоги и башмаки, карабкались по откосу, держа оружие наперевес, чтобы тут же парировать удары горцев Аргайла. Идти с в атаку снизу было невероятно трудно, но они шли, упорно продвигаясь вперед. Лорд Стэнли, в доспехах и босой, словно безумный рвался вперед и рубил каждого, кого доставал его меч.

Дэвид уже не помнил, что заставило его вдруг примкнуть к этому яростному броску. Он забыл о боли в боку, не думал, что голова его не защищена, не замечал заливавшей глаз крови и струй дождя. Он сражался, когда на него с яростным криком набегали голоногие горцы, часто державшие по топору в каждой руке и дико завывавшие. «Детей пугать такими!» – злился Майсгрейв, уходя от пролетавшего по дуге массивного лезвия и успевая полоснуть противника вдоль туловища еще до того, как тот замахнулся другим топором. Рядом сражались люди Стэнли, где-то кричал и ругался сам командир. Горцев было превеликое множество, но их пледы и старые кольчуги не спасали от английской стали, и вскоре весь восточный склон Флодденского холма был усеян трупами.

Зато доспехи были на лэрдах и вождях хайлендцев, и Дэвид видел, как двое из облаченных в латы вождей, стоя спина к спине, отражают атаки многочисленных чеширцев. Вскоре на них вышел сам Стэнли, сильно задел мечом одного из вождей и наверняка добил бы, если бы не был оттеснен от предводителей толпой дико завывавших, почти голых клансменов. Дэвид кинулся ему на выручку, помог отбиться. В какой-то момент передышки он даже заметил, как один из отбивавшихся от Стэнли вождей уводит своего раненого товарища, обессиленно навалившегося на него. Их отход прикрывали верные клансмены, они щетинились копьями и выкрикивали свой воинственный клич: «Высокая гора! Высокая гора!»

Да это же Маккензи! Дэвид опять отыскал взглядом уходивших вождей. Он был готов поклясться, что более крупный из них сам Гектор Рой Маккензи, а тот, которого он поддерживал, его племянник – Джон из Киллина. Соперники и даже враги за власть в клане, они нынче сражались плечом к плечу, и вот теперь дядя тащил на себе раненого Джона.

Но уходили не только они. Произошло то, что обычно применяют в своей тактике горцы: после стремительной и яростной атаки они отступили, как только поняли, что враг им не по зубам. Вместе с Маккензи бежали Синклеры, Россы, Сазерленды. Было слышно, как француз Ла Мотт заклинал их остановиться и продолжить бой, как гремел грозный граф Аргайл, призывая хайлендцев вернуться и сражаться за короля… Но тут на графа налетел кто-то из людей Стэнли, и хотя тот был защищен доспехами, удар направленного в него копья был так силен, что, скользнув по панцирю, острие попало Аргайлу в подмышку и, прорвав звенья кольчуги, пробило его насквозь. Аргайл, пронзенный выпавшим из рук англичанина копьем, осел на землю и несколько мгновений оставался коленопреклоненным и недвижимым, пока не рухнул на груду лежавших вокруг тел.

В пылу боя никто не заметил, что стало смеркаться. Но снизу, там, где шла битва, еще слышался шум, и Стэнли, босой, окровавленный, со срезанным с гребня шлема плюмажем, уже размахивал клинком и созывал своих людей, приказывая начать спуск и ударить с холма в спину шотландцам.

Их помощь оказалась кстати. Ибо до этого пришедший на помощь королю сильный резерв Босуэлла удвоил мощь натиска, и ряды англичан дрогнули и отступили. Однако когда вместо ожидаемой подмоги горцев Аргайла на шотландцев с холма налетели окрыленные только что одержанной победой люди Стэнли, воинам Босуэлла стало не до ликования. В итоге шотландцы оказались окружены, они встали кольцом, выставив перед собой копья, и дрались не на жизнь, а на смерть. Но постепенно они разъединились и продолжали отбиваться поодиночке, понимая, что им ничего не остается, как дорого продать свою жизнь, оказывая врагу сопротивление до последнего дыхания.

Повсюду громоздились тела погибших и раненых; живые топтались по павшим воинам, и было слышно, как кто-то молил о пощаде, однако пощады не было. Лорд-адмирал Томас Говард подзадоривал своих воинов, приказывая никого не брать в плен, и рубка была ужасной.

Дэвид не помнил, когда выбрался из боя. Просто рука уже не держала меч, только что бурлившая в жилах кровь словно остыла, а тело казалось заледеневшим, малоподвижным. Вконец обессилевший, он сел на раскисшую от дождя и крови землю и с трудом перевел дыхание.

В голове вертелась неясная мысль, что недавно он убил кого-то значимого. Кого? Поверх нагрудника лежавшего рядом поверженного врага он различил лиловую пелерину с крестами. Мальчишка Александр Стюарт. Надо же, он зарубил юного епископа, бастарда короля Якова. Дэвид не думал об этом, когда их мечи скрестились и противник пытался достать его острием, но сейчас ему вдруг стало противно. Он никому не скажет, что сразил этого юношу. Ему было мерзко от мысли, скольких он сегодня убил. И еще саднило в боку, а плечо, казалось, раскалывалось от невыносимой нагрузки…

По-прежнему шел дождь, но уже не проливной и не такой шумный. Бой понемногу стихал. Земля вокруг превратилась в кровавое месиво, отовсюду доносились стоны раненых. Уцелевшие в сече расходились, уже не вынимая оружия. Там и сям валялись развернутые знамена, полотнища которых пропитались кровью. Неподалеку от Дэвида лежал желтый с черными раковинами стяг Монтроза, а чуть дальше – косо поникшее на древке алое полотнище Босуэлла. И тела облаченных в доспехи рыцарей. Цвет рыцарства Шотландии, лучшие из лучших лежали в грязи под Флодденским холмом.

Порой Дэвид замечал кого-то из проходивших мимо воинов – своих ли, чужих? – но сейчас его это уже не интересовало. Некоторые из павших вдруг поднимались и пробовали идти, но, поскальзываясь в лужах собственной крови, вновь падали. Трава на склоне, еще утром такая яркая и густая, была вытоптана и превратилась в липкую грязь, в которой лежали тела, часто изуродованные до неузнаваемости: размозженные головы, расплющенные лица, располосованные до ушей рты. Дэвиду не хотелось на них смотреть, но он смотрел. Он понимал, что они победили, но как же горек был привкус этой победы…

Победившие англичане бродили по полю – поодиночке, парами или небольшими группами, со своими командирами или просто со случайным товарищем по битве. В сумерках они поздравляли друг друга, кто-то уже принялся праздновать победу, хотя смех звучал как-то странно, неестественно и вымученно.

Нашлось немало таких, кто добивал раненых. Среди разбросанных тел бродили солдаты, в руках которых были длинные кинжалы, и они шли на любой крик или стон, на любое шевеление, обрывая последние звуки несчастных резкими ударами.

Неподалеку от Дэвида один забрызганный кровью солдат с алым крестом святого Георгия несколькими быстрыми ударами добил пытавшегося привстать рыцаря. Снял с его головы шлем и с довольным видом рассматривал. Но, почувствовав взгляд Майсгрейва, насторожился. Однако Дэвид сидел спокойно, и солдат даже пояснил:

– Лекаря им все равно сейчас не найти, а те, что есть, занялись нашими. А этот… Только зря будет страдать, пока душа не отлетит. Что же, Бог свидетель, не мы пришли на их землю. На что они рассчитывали?

Они рассчитывали победить, были уверены в своей победе, а теперь лежали поверженные…

Дэвид решил, что с него довольно, и поднялся. На вершине холма, где теперь хозяйничали англичане, он заметил свет и пошел в ту сторону. Ему еще надо было разыскать своих парней. Крест честной, где его нейуортцы? Кто уцелел?

Но оказалось, что англичан в сражении пало на удивление мало. Об этом Дэвиду сообщил Эдвард Стэнли, которого он встретил среди горевших огней, там, где уже разливали вино и делились доставшимися из шотландского обоза продуктами.

Дэвид думал, что после того, что ему довелось увидеть на поле боя, он и куска не сможет проглотить. Но вот Стэнли протянул ему мех с вином, а потом кусок вяленой колбасы, и Дэвид впился в нее зубами с неожиданным аппетитом.

Стэнли, наблюдая, как он жует, засмеялся:

– А ведь славная вышла битва, клянусь спасением души!

Он был все еще босой, в помятых доспехах, слегка захмелевший, но просто сиял, рассказывая, что когда уже в сумерках командиры стали созывать своих солдат и отряды сошлись, то оказалось, что многие уцелели.

– Мне тоже надо разыскать моих людей, – вытирая губы тыльной стороной ладони, заметил Дэвид.

– Ваших из Нейуорта? Они там, – махнул Стэнли рукой в сторону, – пируют с моими чеширцами. Человек двенадцать, кажется.

Значит, и в его отряде есть потери. Кого-то он недосчитается.

Но тут Стэнли огорошил его известием, что король Яков убит.

– Стюарт пал еще при первом столкновении. Кто-то из наших славно рубанул его алебардой – вся ключица рассечена вместе с латным воротом. Суррей уже послал известие об этом в Олнвик нашей королеве.

«А кто сообщит об этом шотландской Маргарите?» – с неожиданной грустью подумал Дэвид.

А Стэнли уже перечислял имена знатных сподвижников Якова, погибших в битве: зарублен Босуэлл, убит Аргайл, сражен Монтроз, пал Леннокс, пронзен пиками Синклер, заколот бастард короля Александр Стюарт, снесли голову Кроуфорду. По сути, Шотландия лишилась почти всех своих знатных лордов. А вот французов Ла Мотта и д’Асси зарубили сами отступающие шотландцы. Выместили на несчастных лягушатниках досаду от поражения в войне, в которую Шотландия была втянута с подачи французского короля. Да и не простили французам эту нелепую затею с длинными пиками, которая настолько себя не оправдала.

– А граф Хантли, начавший сражение первым, уцелел, – продолжал рассказывать Стэнли. – После сражения с Дакром он увел остатки своих разбитых отрядов. Так же поступил и наш любезный Хоум, тем самым сохранив часть войска. Кстати, последний даже имел наглость прислать поверенного, желавшего забрать эти дьявольские пушки. Ну да старик Суррей послал его к черту!

Стэнли хохотнул, но увидел мрачное лицо Дэвида и похлопал его по плечу:

– Выше голову, сэр. Мы разбили этих ублюдков. Хвала Господу, мы разбили их! И что бы вы ни ощущали сейчас, сегодня был прекрасный день.

Дэвид, поморщившись от боли в боку, снова потянулся за мехом с вином. Откинув голову, он пустил в рот сладкую струю. В голове сразу зашумело, а в груди разлилось тепло. И, возвращая мех, он блаженно улыбнулся:

– Воистину, милорд, сегодня был замечательный день. Этим утром я женился, остался жив под градом чугунных ядер, получил от вас прекрасную лошадь, уцелел в бою, а главное – мы защитили свою страну. Аллилуйя!

Стэнли что-то хотел сказать, но замер на миг, а потом громко рассмеялся.

– Тогда, клянусь истинным Богом, для вас этот день особенно замечательный!

Дэвид, все еще улыбаясь, шагнул в сторону. Он уходил. Он слишком устал от крови и смертей и сейчас почти с наслаждением вспоминал болотистые заводи и каменный алтарь, на котором куском сырой глины был закреплен простенький крест из ветвей. Это был славный миг – их скорое и непрезентабельное венчание с Мойрой. Теперь именно это воспоминание давало ему силы и успокаивало душу. А еще Дэвид знал, что его ждут и о нем молятся. Здесь же он закончил свои дела и может уехать. Ибо ничего ему сейчас так сильно не хотелось, как поскорее обнять свою любимую…

Эпилог

И снова было лето, снова наступил август, и пустоши Чевиотских склонов покрылись лиловым ковром цветущего вереска. При ясной погоде под бледно-голубым, как яйца скворцов, небом, в легкой дымке, за которой уходили вдаль волны горных хребтов, это было так красиво!

Леди Мойра Майсгрейв сидела среди вереска, обхватив колени руками и позволяя ветру играть отросшими светлыми волосами. Она любовалась открывшейся картиной и вдыхала воздух Пограничного края, понимая, что эта неспокойная земля между Англией и Шотландией обладает своей особой душой. Которая стала и ее душой. Ибо дикарка Мойра прижилась тут и даже перестала тосковать по морю, которого не видела уже много месяцев.

Да, она полюбила этот суровый край, край ветров, набегов и настоящей преданности, как полюбила и суровых людей, среди которых жила в замке на скале. Ей по сердцу пришлись посиделки у горящего камина в старом зале, когда все вокруг отрезано от остального мира снегами, а позже, после того как со склонов исчезал слизанный весной снег, Мойра, будучи истинной хозяйкой, следила, как отворяют загоны и отощавший скот разбредается по пастбищам, сопровождаемый вооруженными отрядами. О, без оружия тут было опасно, но Мойра прибыла из краев, где угон скота был обычным делом, и ее ничего не смущало. Порой молодая женщина думала, что, даже прожив несколько лет в клане Маккензи, она не стала там настолько своей, как нынче в Гнезде Орла. Возможно, это объяснялось тем, что тут она была всеми уважаемой леди Майсгрейв, а там – любовницей старого вождя. И все-таки главное заключалось не в законности ее нынешнего положения, а в том, что здесь Мойра познала, что такое настоящее счастье. Она любила и была любима, она чувствовала уважение и приязнь окружающих ее людей и отвечала им тем же. Когда-то давно отец Годвин сказал ей: «Жить со спокойной душой – это так много». О, теперь Мойра его понимала!

Тихо засмеявшись от столь хороших мыслей, молодая женщина сладко потянулась. На эти пустоши она отправилась в простом платье – крашенное в темно-синий цвет сукно, никаких пышных юбок на каркасе и подбитых мехом широких рукавов. О, безусловно, она, как и ранее, любила наряжаться и слыла в округе известной щеголихой, но кто же будет гулять по вереску в подобном наряде? Мойра даже не водрузила на голову богатый гейбл знатной дамы, позволив волосам свободно ниспадать на плечи, как было принято у жен горцев далекого шотландского Хайленда. Однако Мойра и была наполовину шотландкой. И наполовину англичанкой. Но если, оставшись жить в Пограничье, она поддерживала отношения с английской родней, то с шотландскими Керрами так и не наладила связь, даже став женой Дэвида Майсгрейва. К тому же Керры, как и большинство шотландских родов, потерявшие немало людей в сражении при Флоддене, закрылись в своих башнях и неохотно общались с южными соседями.

После той великой битвы по всей Шотландии прокатилась волна горестного стона и плача. Шотландцы были сражены вестью, что с поля боя не вернулся король Яков IV, а вместе с ним двенадцать знатных графов, четырнадцать великих лордов парламента, более полутора сотни рыцарей и несколько высших священнослужителей, а также немало семейных глав и вождей кланов. Но пострадали не только дворяне – во время битвы при Флоддене пали представители разных слоев населения Шотландского королевства, а из горцев уцелели лишь те, кто смог убежать с поля боя. Более двенадцати тысяч отважных воинов потеряла шотландская земля, и не было семьи, где бы не рыдали по погибшим.

При этом в войске Суррея во время сражения при Флоддене погибло менее двух тысяч. Просто удивительно, что все обошлось столь малой кровью, и англичане уверяли, что это потому, что их воинство сумело сохранить свою главную святыню – знамя с крестом святого Кутберта. Английская армия сберегла силы, поэтому бежавшие без оглядки до самого Эдинбурга уцелевшие шотландцы, доставившие горькое известие о поражении, дали понять, что граф Суррей вполне может двинуться на север и завоевать обескровленное королевство. Это вызвало настоящую панику, и только со временем, когда стало ясно, что старый командующий не поведет войска через границу, а сражение при Флоддене было оборонительным, дабы защитить свою страну, в Шотландии перевели дыхание. Стало известно, что регентша Англии Катерина Арагонская не хочет воевать с другой регентшей, сестрой своего мужа Маргаритой Тюдор, и готова предложить ей мир.

Но именно тогда стали просачиваться слухи, что Яков Стюарт не погиб при Флоддене. Говорили, будто кто-то видел, как король покинул поле боя, но, обескураженный полным разгромом, снял с себя все королевские полномочия и отправился замаливать грехи в далекую Палестину, решив стать монахом. О, шотландцам так хотелось, чтобы это было правдой!.. И они не желали верить тому, что говорили англичане: дескать, лорд Дакр лично обнаружил павшего короля среди трупов, почтительно доставил его в город Бервик на Твиде, где несколько знавших монарха людей опознали его тело. Позже сообщалось, что труп Якова был заключен в свинцовую оболочку и отправлен сначала в Лондон, а затем в монастырь Шин в городе Ричмонде. Шотландцы не желали в это верить. «Зачем южанам хоронить Якова у себя? – рассуждали они. – Эти англы скорее вернули бы мертвого монарха его законной супруге Маргарите, английской принцессе. И если этого не произошло, то Яков все же спасся». И опять стали распространяться слухи о том, что Стюарт уехал в Святую землю, где продолжает замаливать грехи и просить за свою милую Шотландию. Сами шотландцы простили Якова, простили его неудачную авантюру с нападением на соседей и его бесталанное командование, обернувшееся бедой для целого государства.

Наступившая зима для обоих королевств прошла спокойно. И лишь весной вновь начались набеги на границе. Чтобы сдерживать северян, было решено восстановить разрушенные при набеге крепости, на что из казны выделили крупные суммы. Одним из первых замков, где началось строительство, был Форд-Касл. Майсгрейв с супругой ездили навестить Геронов, и, несмотря на то что Дэвид выделил достаточно серебра для восстановления замковой часовни, их там встретили не очень приветливо. Дело в том, что освобожденный из заключения Уильям Герон и его вернувшаяся из Йорка жена не могли простить Мойре того, что она выдавала себя за Элизабет Герон и теперь все в округе обсуждали ее любовную интрижку с шотландским королем. Однако то, что благодаря чарам хозяйки Форда шотландцы задержались с выступлением, позволив английской армии собраться и подготовиться к бою, было оценено по достоинству, и Героны были облагодетельствованы значительной суммой, а сама Элизабет получила лично от Суррея в дар роскошное ожерелье. Так что в итоге Героны помирились с Майсгрейвами, на чем особенно настаивала старая леди Ависия, которая умерла вскоре после Рождества, оплаканная родней. Оданель Герон вернулся в свое аббатство в Ньюкасле. Правда, перед отъездом, в конце февраля, он успел побывать в Нейуорте, став крестным отцом сына Мойры и Дэвида, маленького Филиппа Майсгрейва.

Едва леди Майсгрейв подумала о сыне, как все ее воспоминания о былых событиях отошли на второй план. Все это уже в прошлом, а ее дитя, ее маленький Филипп спал тут, возле нее, на разостланном среди вереска войлоке. Мойра с любовью склонилась над своим малышом. Он был такой славный в свои полгода, такие крепенькие у него были ручки и ножки, такой милый светлый пушок покрывал голову! Пока Мойра носила его в себе, она не особенно задумывалась о своем материнстве. Сначала ее занимали другие события и проблемы, потом она вся была поглощена любовью к Дэвиду, да и беременность не очень донимала ее. Она чувствовала себя прекрасно до последних дней, а вот роды прошли тяжело. Их с Дэвидом ребенок родился крупным, но Мойра справилась и подарила мужу чудесного крепкого сына.

Какие прекрасные слова – муж, сын. Мойра посмотрела вдаль, туда, где в голубоватой дымке волнистой грядой виднелись лесистые Чевиотские горы. Она смотрела на север, откуда некогда приехала, и вспоминала мать. Когда-то давно на Оркнеях, словно в другой жизни, суровая Нора предостерегала ее от любви, от бремени деторождения, от доверия людям. Как же она ошибалась!

– Я буду молиться о твоей душе, матушка, – прошептала Мойра.

Однако думать о печальном ей не хотелось. Тем более что ребенок проснулся и захныкал.

И тут же рядом оказалась Дженни.

– Наш маленький лорд проснулся и желает кушать!..

Из горничной Дженни получилась прекрасная кормилица. Свою дочь она родила всего на пару недель раньше появления на свет Филиппа Майсгрейва, молока у нее было вдосталь, и Мойре пришлось отдать ребенка на кормление, ибо, как ей объяснили, даме ее положения не полагается самой кормить дитя. Вот и сейчас Дженни устроилась под кустом вереска, приложив к своей пышной груди обоих детей – свою малышку и маленького лорда.

Мойра почти ревниво смотрела, как ест ее сын, хотя и старалась унять это чувство. Вот сейчас ее мальчик насытится, она примет его из рук кормилицы и будет обнимать, сколько пожелает. Она будет бродить с ним по вересковым склонам, пока светит солнце и пока строгий охранник Эрик позволит им наслаждаться этим ясным днем на пустошах.

Но сам Эрик, похоже, готов был увести женщин в замок уже сейчас.

– Миледи, что-то сегодня слишком все благостно. Меня это даже тревожит. И я бы советовал прямо сейчас вернуться в замок. Кто знает, кому придет охота вновь поозорничать на холмах, – говорил он, озираясь.

Мойра чуть улыбнулась и переглянулась с Дженни. Эрик, ранее состоявший оруженосцем при сэре Дэвиде, в последнее время был повышен в звании до капитана охранников Нейуорта. В его обязанности входило оберегать госпожу и юного наследника, но леди Майсгрейв, обычно такая рассудительная и достойная дама, порой вдруг начинала отдавать странные приказания. Так, она полюбила подолгу гулять среди цветущего вереска, причем обязательно с сыном. А с ребенком приходилось брать и кормилицу с ее малышкой. И Эрик, вместо того чтобы оставаться в Гнезде Орла и выполнять свои непосредственные обязанности, брал охрану и оберегал обеих женщин и детей в этих глухих местах.

– Миледи, вы слышали, что я сказал? Нам следует собираться.

– Повременим еще немного, мой славный Эрик. Наш верный Оливер Симмел, несмотря на его почтенные годы, справится с заботами в замке. К тому же это позволит ему вновь ощутить себя сильным и значимым после того, как мой супруг позволил ему жить в Нейуорте в качестве члена семьи. Мне кажется, Эрик, что старый Оливер порой скучает по своим обязанностям, и мы дадим ему возможность вновь ощутить себя все таким же занятым во время нашего отсутствия.

Ох, эта хозяйка! Эрик выразительно поглядывал на жену, надеясь, что она повлияет на леди Мойру. Но Дженни лишь улыбалась. Как же беспечны эти женщины! А вот ему стоит опасаться…

Впрочем, Эрик понимал, что опасность ныне куда меньше, чем еще год назад. Шотландцы только начали оправляться от поражения и, несмотря на все разговоры о возможном чудесном спасении при Флоддене короля Якова, короновали его маленького сына Якова V. При малютке короле был регентский совет, во главе которого стояла королева Маргарита и те из влиятельных лордов, что уцелели после битвы. Среди них был и лорд Хоум, которого, между прочим, едва не обвинили в поражении шотландской армии. Люди поговаривали, что если бы он и граф Хантли не отвели свои отряды, когда сражение еще продолжалось, то исход боя мог бы быть иным. Лорд Хоум умело опровергал подобные заявления, говорил, что только благодаря тому, что он увел свои отряды, в Шотландии остались какие-то силы, способные защитить государыню и ее сына. В итоге он был назначен лейтенантом военных сил Шотландии, и хотя его мнение не сильно влияло на решения совета, все же смог отбить наскок горцев, которые этой весной после голодной зимы решили поправить свои дела и напали на южные земли королевства.

Кошачий Колокольчик, могучий Ангус, так твердо выступавший против войны с англичанами, тоже вошел в регентский совет, но недолго пробыл в нем и вскоре уехал в свой уединенный замок Уайтхорн. Старый лорд был слишком потрясен горем, когда узнал, что оба его сына и больше двухсот воинов из клана Дугласов остались лежать бездыханными на поле Флоддена. Так что не прошло и двух месяцев после страшного поражения, как он тихо умер. Все его огромное наследство перешло внуку, красивому девятнадцатилетнему Арчибальду Дугласу, ставшему новым графом Ангусом.

А вот Маргарита Шотландская, которая поначалу убивалась по супругу, довольно скоро утешилась. Она получила власть, стояла во главе регентского совета и уверяла всех, что только ее родство с Тюдорами оградило Шотландию от вторжения. В апреле она родила второго сына, названного Александром. Но королева уделяла малютке мало внимания. А месяц назад пришло неожиданное известие: Маргарита вступила в брак с юным красавчиком Арчибальдом, новым графом Ангусом.

Так что шотландцам ныне было не до набегов. И все же осторожный Эрик не сводил глаз с далеких Чевиотских холмов. Это власть имущие решают, жить им в мире или начинать войны, а здесь, в Пограничье, война идет из года в год, и все короли и королевы давно смирились с этим. Поэтому он почти властно приказал госпоже начинать собираться. Они должны вернуться в Гнездо Орла до того, как начнет смеркаться!

Слышала ли его леди? Держа на руках улыбающегося и играющего ее блестящей цепочкой сына, она смотрела на юг, туда, где за расположенной в низине рощей пролегала дорога на Олнвик, и капитан Эрик, обычно не отличавшийся особой сообразительностью, наконец догадался:

– Клянусь святым Кутбертом, миледи, никак сегодня должен вернуться наш господин сэр Дэвид?

Тут даже Дженни всплеснула руками:

– Эрик, ты мог бы и раньше догадаться! Ведь сегодня в Нейуорте побывал вечный жених нашей Одри – Найджел Гусь Перси. Именно он сообщил миледи, что Перси и наш господин вернулись из поездки в Лондон. Значит, сэр Дэвид непременно сделает все, чтобы поскорее прибыть домой!

– И что, нам теперь торчать тут до темноты? – недовольно проворчал Эрик. – Да и Тилли куда-то запропастилась.

Ох, эта неугомонная Тилли Майсгрейв! Вечно убегает, вечно ее не дозовешься. Однако на этот раз, когда Эрик стал трубить в рожок, она, словно боевая лошадка, услышавшая призыв, появилась из-за россыпи серых камней на соседнем склоне.

Мойра только покачала головой. Ну что за девчонка! Шагает себе прямо по кустам вереска, размахивая палкой и сбивая лиловые головки соцветий. Движения, как у мальчишки, а нарядное платье, в какое ее обрядили с утра, уже невесть на что похоже, да и волосы растрепались.

Поначалу леди Майсгрейв было непросто с Тилли. Девочка, несмотря на их прежнюю дружбу, довольно враждебно отнеслась к Мойре, узнав, как скоро отец обвенчался с ней после кончины леди Грейс. И хотя Тилли отдали уютные и роскошные покои матери и новая жена отца не претендовала на наряды Грейс, Тилли избегала ее, а при встречах дерзила и была непокорной. Однако их отношения заметно улучшились, когда Мойра родила Филиппа. Ведь Тилли так нравился братишка!

Сейчас, когда по настойчивым требованиям Эрика все уже собрались уезжать, упаковали провизию в корзины и взяли тюки с покрывалами, Тилли первая заметила приближающийся отряд.

– Это отец! О, это точно мой отец!

И, конечно же, Тилли побежала к подъезжавшим всадникам и первой оказалась перед отцом. Однако она уже не протестовала, когда Дэвид спешился и обнял вышедших ему навстречу жену с маленьким сыном.

– Мой наследник! – воскликнул он, поднимая на сильных руках сияющего малыша. – Мой Филипп Майсгрейв!

А тот лепетал и улыбался, щуря свои зеленые, как у котенка, глазки.

Вечером в зале Нейуорта было много народа, все хотели услышать новости с юга, узнать, как обстоят дела при дворе. Конечно, для местных жителей Лондон и король по-прежнему были где-то невероятно далеко и истинным правителем по возвращении снова все считали только Генри Элджернона Перси, хотя и догадывались, что поездка их хозяина с графом Нортумберлендом на юг что-то да значила.

Пришлось рассказать, что король Генрих несколько смущен тем, что, несмотря на все заверения о его блестящих подвигах во Франции, многие англичане считают, что завоевание пары городов в Нормандии не так важны для Англии, как одержанная победа над шотландцами. И все же Генрих милостиво принял всех, кто отличился при Флоддене, и щедро одарил их. Да будет всем известно, что старому Суррею был возращен его титул герцога Норфолка, отобранный ранее; его сын Томас Говард получил высшую награду, став кавалером ордена Подвязки, а младший Эдмунд получил пост смотрителя французского города Кале. Но, увы, Эдмунд Говард, будучи прекрасным солдатом, оказался не самым способным губернатором, в Кале он устраивает пиры и пьянствует, что не очень нравится королю, и поговаривают, что если Эдмунд не угомонится, то легко может лишиться столь выгодного места. А учитывая, что он и в Англии наделал долгов, какие его отец отказался выплачивать, то парень может плохо кончить^[625].

– А как наша прославленная воительница королева Катерина? – поинтересовался Тони Пустое Брюхо.

Нейуортцы с большим почтением относились к королеве, собравшей войска, пока ее муж отсутствовал где-то за морем. Но тут их ждало некое разочарование. Король Генрих, бесспорно, благодарен супруге, однако он сердится, что из-за ее демарша на север она вновь потеряла ребенка.

– Значит, у Тюдоров снова нет наследника и неизвестно когда будет? – подал голос капеллан Дерик, не очень любивший привлекать к себе внимание после того, как лишился покровительства леди Грейс.

– Ее величество еще в том возрасте, когда можно рожать, – ответил Майсгрейв.

И тут старый Оливер заявил:

– Если королева за столько лет так и не смогла подарить королю ребенка, может, нашему Гарри нужна новая жена? Ведь государыня значительно старше супруга.

В зале послышался недовольный ропот. Кто-то сказал, что Оливер несет невесть что, а Дэвид склонился к старику, заметив, что подобные разговоры можно приравнять к государственной измене.

Оливер лишь с важностью выпрямился, положив на столешницу руку со стальным крюком.

– Я верой и правдой служил этой стране всю свою жизнь и имею право говорить то, что думаю. Мне хотелось бы узнать, как сказалось на вас, сэр Дэвид, участие в сражении? Вы имеете право на баронский титул, и я хочу спросить, наградил ли вас Гарри Тюдор, или при дворе все еще вспоминают, что ваш батюшка некогда слыл верным рыцарем Йорков? И если вас не отличили как полагается, то, видит Бог, я буду удивлен. Особенно учитывая, что даже этот разбойник Бастард Герон получил прощение, был посвящен в рыцари за участие в битве и теперь припеваючи поживает у себя в имении Чипчей.

Дэвид ушел от вопроса о титуле, заметив, что даже звание рыцаря не изменило отчаянного Джонни Герона. И все они знают, что Бастард по-прежнему остается сорвиголовой, который не очень-то отличает свое добро от имущества соседей, и поэтому бычки приграничных Холлов или Робсонов, а то и английских соседей, частенько обнаруживаются в его загонах.

Но к Бастарду в Нейуорте все же относились весьма снисходительно. Зато почти с осуждением рассказали, как в отсутствие Дэвида к воротам Нейуорта приезжал отряд от Армстронгов, который привез сэру Дэвиду послание от главы своего клана.

– Чтобы доставить простое письмо, отправили двенадцать вооруженных ратников! – смеялись в зале. – Вот как стали шотландцы бояться добрых англичан после Флоддена!

Дэвид сразу заинтересовался, где это послание, а позже, прочитав его, объявил, что глава клана сэр Томас Армстронг уведомляет, что этой осенью намерен обвенчать проживающую под его опекой Анну Майсгрейв со своим сыном Арчибальдом. И приглашает сэра Дэвида и его родню на свадебное пиршество в замок Линдхольм.

– Ох, как же они теперь заискивают перед англичанами! – засмеялся капитан Эрик.

Но Дэвид, сворачивая свиток, заметил, что эта свадьба – дело давно решенное. Дочери осенью исполняется четырнадцать лет, она вошла в возраст невесты, к тому же во время Флодденского сражения Томас Армстронг спас его от удара в спину.

Такова и была их жизнь на границе – войны и набеги, родственные связи и верная дружба. И казалось, что этому никогда не будет конца.

Тем вечером люди еще долго оставались в зале Нейуорта, болтали, сплетничали, обсуждали новости. И, конечно, добродушно подшучивали над горничной Одри, жених которой все никак не решался взять ее в жены, понимая, что теперь за девушкой вряд ли дадут такое большое приданое, как обещала леди Грейс. А потом все хвалили медовые коврижки повара Лео, обсуждали, кто из обитателей Нейуорта поедет на свадьбу юной Анны к Армстронгам. Но Дэвид и Мойра, негромко переговариваясь за столом, уже не слушали их. Дэвид поведал супруге, что узнал о клане Маккензи. Оказывается, они понесли большие потери, но известно, что оба вождя – и Гектор Рой, и его племянник Джон – уцелели. Мойра ничего не ответила на это мужу, но в глубине души ощутила облегчение. Хорошо, что они остались живы. Слишком много шотландской крови пролилось в тот день при Флоддене. Пусть хоть кто-то из тех, кого она знала, вернется в зеленые долины Хайленда.

– Идем, – поднялся Дэвид, подавая руку жене. – Я устал и хочу побыть с тобой наедине.

Уже раздеваясь у себя в спальне, Дэвид неожиданно заметил, что в словах Оливера насчет новой жены для короля есть свой резон.

– Я был поражен тем, как изменилась в последнее время Катерина Арагонская. Она очень сдала и выглядит куда старше его величества. А если учесть, что ни одна из ее беременностей не заканчивается рождением ребенка, то все может быть. К тому же сейчас она не в ладах с Генрихом. Дело в том, что во Франции умерла супруга Людовика Анна Бретонская, та, что вдохновляла несчастного Якова на войну с нами, и теперь коронованный вдовец подыскивает себе новую супругу. Похоже, Генрих задумал отдать ему в жены свою младшую сестру Мэри. Это означает мир с Францией, что не устраивает Катерину, ведь Мэри уже несколько лет помолвлена с ее племянником Карлом Габсбургом. Так что при дворе чувствуется особое напряжение, и Генрих часто бывает раздражен и зол на свою стареющую королеву.

Это были далекие от них события, но Мойра внимала каждому слову супруга, ибо всегда умела вникнуть в его интересы. Однако через несколько мгновений Дэвид полностью переключился на свою светлую фейри и с восторгом смотрел на ее красивое лицо, распущенные волосы и выступавшие под тонкой тканью сорочки выпуклости сосков. Он властно обнял ее, и она с охотой отдалась его рукам.

Они всегда умели дарить друг другу радость и упоительное наслаждение. На какое-то время супруги забыли обо всем на свете, предаваясь своему оглушительному счастью. Позже, когда они, еще не отдышавшись, лежали рядом, Дэвид произнес:

– Теперь я окончательно чувствую себя дома. Быть здесь с тобой – такое счастье, что мне не нужны никакие титулы.

Мойра, уютно устроившись на плече мужа, все же спросила: неужели Дэвид не будет награжден и король обошел его своей милостью, хотя так щедро наградил других?

Он какое время молчал.

– Не все так просто, малышка. Король Генрих, по сути, отдал это на рассмотрение графа Перси. И тут оказалось, что Генри Элджернон не очень достойно повел себя в данной ситуации. Знаешь, мне и ранее казалось, что он порой завидует мне. Я гнал от себя эти мысли, но теперь, когда сам Норфолк и лорд Стэнли стали хлопотать, чтобы мне вернули титул, Перси заупрямился. Может, он разгневан на меня из-за смерти сестры, а может, причина в ином. Когда зашел вопрос о баронстве, он вдруг повел речи о том, что мое имя связано с неблаговидной историей с переходом к Якову и что могут пойти слухи, что, дескать, его рыцарь то и дело переходил с одной стороны на другую, выбирая, где безопаснее. В итоге король решил не возвращать мне титул. Я же полагаю, что Перси хочет оставить меня при себе, дабы я, как и прежде, выполнял те обязанности, какие лежали на мне до сих пор, то есть добывал ему сведения из Шотландии. Но тут мой хитрый Львенок просчитался. И хотя я не могу порвать с домом Перси, которым Майсгрейвы служили исстари, однако твердо сказал, что его лазутчиком я больше никогда не буду.

Пожалуй, Мойра перевела дыхание. В глубине души она очень опасалась этой службы супруга дому Перси, но если он отказал, если с этим покончено и он больше не уедет…

Муж прервал ее размышления, заметив, что неожиданно особую милость к нему проявил лорд Дакр.

– Уж не знаю, то ли я очень понравился новому Хранителю границы, то ли он поступает так, чтобы досадить Перси, но Дакр отдал мне во владение прекрасное имение Наворс в своих землях. Это у самой Адриановой стены, неподалеку от Карлайла. Думаю, нам стоит поехать и осмотреть новый замок, когда ты пожелаешь. Но есть ли у тебя такое желание, родная моя?

Глаза Мойры казались мерцающими при свете ночника, но Дэвид видел, что она улыбается.

– Желание у меня есть. Я ведь слышала, что тут, в Пограничье, не остается все наследство одному сыну, а каждый имеет свое владение^[626]. И если Гнездо Орла достанется нашему Филу, если тебе придется выплатить немалое приданое Анне, да еще собрать на приданое нашей неспокойной Тилли, то Наворс перейдет тому сыну, какого ныне я ношу под сердцем.

– О, какая ты практичная дама, моя дорогая! – рассмеялся Дэвид. Но вдруг стал серьезен и резко сел: – Я не ослышался? У тебя снова будет дитя? Но это же замечательно! Это просто чудесно!

Он обнимал ее и смеялся, а она, счастливая и разнеженная, говорила:

– Да, мой Дэвид, мой зеленоглазый Хат, мой муж! Если ты будешь со мной, если мы будем вместе, у нас будет много детей и мы будем большой счастливой семьей!

– И род Майсгрейвов никогда не прервется! О, как я люблю тебя, моя дивная фейри! Я так счастлив, что ты моя!..

Симона Вилар Ведьма

ПРОЛОГ

Когда по весне в лесах объявляется медведь-шатун, — само собой, радости мало. А этот еще и показал себя сразу: от старого охотника, обходившего капканы, нашли одни ноги в онучах, да и от баб, собиравших целебные коренья, одни ошметки кровавые на сучьях остались. Тогда древлянские^[627] мужички из селища Матери Сосны обратились к волхвам, попросили их прислать своего кудесника, который мог говорить с духом шатуна. Волхвы прислали такого: он поворожил у священной сосны — покровительницы рода, и отправился в чащу на медведя. Больше его никто никогда не видел. А шатун как творил зло, так и продолжал творить его. Вот тогда все поняли — не обычный это зверь, а дух упыря^[628] неспокойного, который и поднял раньше срока косолапого хозяина леса. Посудили селяне, порядили и решили сами завалить зверя. Собрали из нескольких селищ бывалых охотников и стали готовиться. Рассказывали, что этот зверь ведет себя странно: рыка его никто не слышал, только следы видели на снегу. Да и следы-то непривычно огромные. Надо было идти на косолапого упыря облавой. Страшно-то страшно, а все равно от этакой напасти только самим избавиться можно.

В утро, когда мужики собрались на облаву, бабы провожали их плачем, как на верную смерть. Мужики цыкали на них, сердились. Когда пришел волхв благословлять на промысел, сосновичи слушали его заговоры, принимали обереги. Волхв совершил положенный обряд: обрызгал кровью черного петуха подножие священной сосны, потом что-то страшно выл у шеста со старым медвежьим черепом. Мужики перед уходом тщательно проверили снаряжение, помолились Роду^[629] и тронулись в заснеженный притихший лес.

Никто и не заметил, когда к охотникам пристала Малфутка. Стрый^[630] ее, местный охотник Беледа, только рукой махнул, увидев в цепи загонщиков маленькую фигурку братучадо^[631]. Если не знать, то и не поймешь, что это девчонка: полушубок, как у паренька, лыком подвязан, большая ушастая шапка надвинута до бровей.

— Вот погоди, устроит нам мамка, когда возвратимся, — только и сказал Беледа маленькой родичке. А что он еще мог? Мужики уже далеко удалились от селищ, стучали колотушками, били по деревьям, завывали. Кто теперь позаботится о девчонке, кто рискнет вернуться в селение, когда, по всем охотничьим приметам, они уже вышли на след зверя?

Только старейшина Громодар недовольно скривился, узнав о Малфутке.

— Добра нам от этого не будет. А вернемся, я сам выпорю ослушницу.

Еще никто не знал, чем обернется эта облава, а Малфутка уже чувствовала. Страшно ей было, как никогда в жизни. Чуяла, что рядом зверь — страшный, лютый, голодный. И хотя бывалые охотники, бодрясь, поговаривали, что не впервой им шатуна брать, все одно что-то неладно было в лесу. Снег под ногой проваливался, от голых деревьев в сером туманном сумраке веяло смертью, даже синицы не перекликались, вороны недобрые, и те замолкли. А где-то рядом было оно — не то зверь, не то оборотень кровавый.

Загонщики уже миновали старый ольшаник, где кончались владения их рода. Здесь следы косолапого были особенно отчетливыми. Обнаружили его свежий помет, шерсть на кустах. Опытные охотники сразу определили — огромный зверище, матерый. Взять такого — большая удача и честь. Если это, конечно, и в самом деле зверь… А что бабы и волхвы болтают… Сейчас об этом не думалось. Шли полукругом, шумели, уже вроде бы должны были загнать медведя к топям, а он вдруг пропал.

— Зря волхва с собой не взяли, — вдруг сурово молвила Малфутка, дернув за кушак Беледу. — Зверь наш дух чует и замыслил свое.

Беледа слыл бывалым охотником, и сейчас им владел привычный азарт облавы. Не до советов сопливых было.

— Цыц, малявка!

И забил по натянутой на обод коже, закричал зычно. Малфутка, проваливаясь в тяжелый снег, пробиралась следом за Беледой.

Далекий крик они услышали одновременно. Замерли, дыша паром.

— Что?.. Что это было?

За деревьями застыли и остальные загонщики.

— А что? Не померещилось же?

Не померещилось. Теперь все слышали истошный, переходящий в визг крик.

Старейшина Громодар определил первым:

— Парфомша это кричит. А ну, к нему!

Как мог такой удалой и опытный охотник, как Парфомша, отстать от цепи, было неясно. Ведь велено же было держаться друг дружки, не отставать.

Они нашли его уже мертвым. Здоровенный мужик плавал в кровавом месиве из снега и собственной крови. Лицо нетронутое, а тело… Малфутка бросилась в кусты. Рвало ее тяжело. Хотя доводилось уже потрошенных зверем видывать, но такое…

Ей не дали опомниться, куда-то поволокли. Она слышала, что крик теперь летел с той стороны, откуда они только что пришли. И крик этот… Малфутка кинулась, опережая остальных. Беледа, дядька родненький, стрый любый, как же это…

Он висел на ветках дуба с позеленевшим перекошенным лицом. Стопы ноги у охотника не было, внизу все было заляпано кровью. Но все же он спасся, зависнув на дереве. А вокруг снег был вспорот, запах зверя еще не сошел.

— Беледа!

Мужики бросились к нему. Охотник оглянулся, не размыкая сцепленных на сучьях рук.

— Назад! Спасайтесь! Здесь он, рядом!

Охотников было более дюжины. Чего же бояться? Но испугались. Столпились в центре небольшой ложбины, спина к спине, выставив рогатины и сулицы^[632]. Но все было тихо, поэтому, постояв немного, люди расслабились.

— Беледу снимите, — велел Громодар. Стащив лохматую шапку, вытер вспотевшее лысеющее темя.

Малфутка оказалась первой у дерева, на котором висел дядька, заплакала вдруг, даже не по-девчоночьи, а непозволительно по-бабьи. Ее оттолкнули охотники, потянувшиеся к изувеченному Беледе.

— Да руки отцепи, руки! Все уже, мы это… Домой тебя потащим. Но Беледа вдруг, даже не закричав, а заскулив и дико округлив глаза, стал тянуться наверх. И тут же рядом появилось это.

Вроде обычный медведь: громадная рыжая зверюга, шерсть торчком, клыкастая зловонная пасть, алая от крови. Схватив первого попавшегося охотника, он начал кидать и подбрасывать его, точно куклу. Мужики сперва кинулись кто куда. Но быстро опомнились, опять сошлись кучкой, выставив оружие.

— Гей! Гей, гей! — пошли на зверя.

Тот бросил добычу, оглянулся. Морда лохматая, страшная, маленькие глазки, видящие, казалось, все. И вдруг медведь зашелся жутким, коротким с перерывами рыком. Зверь словно хохотал над охотниками.

Но мужики не отступили. Стояли плотно, с перекошенными лицами. Голос у всех сразу пропал. Загонщики лишь судорожно тыкали остриями в сторону зверя.

Шатун опять заревел, как засмеялся. И не встал на задние лапы, как обычно встает поднятый из берлоги потревоженный косолапый, а пошел по кругу, обходя охотников. Здоровый был! Мужики-древляне уж чего в своих лесах только не насмотрелись, а такого не видывали.

— Оборотень это! — вдруг завопил один из них и, точно ополоумев, бросил рогатину и кинулся прочь.

— Куды! Стой!

Зверь точно этого и ждал. Бросок — и медведь уже подмял под себя незадачливого сосновича. Тут бы охотникам и наскочить на зверя, всадить топоры и рогатины в лохматый загривок. А они только смотрели, словно это было наваждение.

Медведь расправился с добычей быстро. Рвать не стал, но заревел зло, торжествующе. Ни один зверь так себя не вел…

Отвлекло его какое-то шевеление в кустах. Он вмиг обернулся, даже не глянув на остолбеневших загонщиков. Теперь медведя привлекла поднявшаяся из кустов маленькая фигурка.

— Малфутка! — крикнул кто-то.

Девочка, о которой охотники уже забыли, теперь стояла во весь рост, смотрела на медленно приближающегося зверя. Охотники будто опомнились, загалдели, стремясь отвлечь шатуна. Но тот даже не повернулся, двигаясь на Малфутку.

Отчего же он вдруг встал?

Позже многие рассказывали, что медведь как на стену какую-то наткнулся. Даже осел на задние лапы. И зарычал дико, взревел так, что деревья в стылом лесу содрогнулись. А потом замотал мордой, рванулся. Наконец-то поднялся во весь свой исполинский рост и пошел, пошел косолапо… Почти вплотную приблизился к девчонке, но неожиданно опрокинулся навзничь.

Тут и мужики наскочили — опускали топоры, тесаки, кололи, рубили, рогатинами давили…

В какой-то момент они поняли, что зверюга мертв. Стояли над ним, переводя дыхание, молчали.

Беледа наконец отпустил ветку, на которой висел, рухнул и застонал, но сразу пополз туда, где, словно столбик, продолжала недвижимо стоять Малфутка.

— Девонька, ты как? Да очнись же!

А она только смотрела на зверя. Лицо девочки было белее снега, отчего темные глаза казались пятнами в пол-лица.

Потом охотники по всем правилам пронзили мертвую тушу осиновым колом и предали огню. Молча творили знаки от колдовства, шептали заговоры. В древлянских лесах, где водится столько нечисти, люди знали, как себя вести. Но у всех на душе было скверно. И только когда, уложив раненых и останки погибших на сани, возвращались в сумерках в селище, кто-то сказал:

— А заметили, что со зверем-то стало? Глаза у него словно лопнули. Мясные провалы почти до ушей-то были.

Кто-то подтвердил: мол, тоже углядел, что вместо глаз у медведя были кровавые впадины. И почему-то покосились на сидевшую подле раненого стрыя Малфутку.

— Ну не девчонка же ему глаза выбила? Глядела только она.

Замолчали напряженно. Малфутка, она вообще была странноватая. Мать с ней сладить не могла, к ремеслу бабьему девочка была нерадива, с подружками в ляльки не играла, а все в лес норовила убежать. И постоянно с Беледой на охоту напрашивалась. А люди давно заметили, что ни разу не миновала Беледу удача, если он брал с собой сестрину дочку.

Позже охотники вновь стали вспоминать, как завалился медведь, мотая головой, как опрокинулся, словно специально дав им кромсать открывшееся брюхо. И у всех было ощущение, будто кто-то помог им одолеть шатуна.

Наконец сидевший на облучке Громодар цыкнул на них.

— Хватит пустое молоть. Ну, поскользнулся зверь, ну, упал. А глаза я сам ему рогатиной выколол.

Мужики только переглянулись. Староста был суров, спорить с ним не любили. А что он зверя рогатиной… Тут у всякого свое мнение осталось.

Через какое-то время раненый Беледа приоткрыл глаза, чуть повернул лицо к склонившейся над ним девочке. И сказал негромко:

— О том ни слова никому, Малфутка. Слышишь, никому.

ЧАСТЬ I

Глава 1

Год 939

Свенельд был из варягов. А так как варягов считали не лучшими стрелками из лука, древлянский князь Мал и затеял это соревнование. Условие поставил: если победит варяг на стрельбище, тогда и поговорят они о задании князя Игоря. А не сможет — пусть придумывает объяснение, отчего не сладилось у него посетить древлянские капища.

Однако Свенельд принял вызов уверенно. Эти дикие древляне мнят себя лучшими стрелками. Что ж, он им покажет, что не зря прославился в степных походах. И он натянул тугой короткий лук на хазарский манер — держа горизонтально, поперек груди.

Древлян это только позабавило. Ишь, что варяг придумал! Ну-ну поглядим. И поглядели. Даже притихли, когда оперенная стрела Свенельда сбила на высокой ели шишку на том же уровне, что перед тем и стрела их князя.

— Ну, Мал, друже, что скажешь теперь?

Стоявшие за Свенельдом дружинники его копья^[633] довольно загалдели. Ай да воевода, ай да удалец! А еще говорят, что древляне лучшие стрелки на всех подвластных Киеву землях.

Древлянин Мал хитро щурил заплывшие жиром глазки, потирал холеную бородку. Он был молод, но рыхл телом, его подбитый соболем опашень^[634] так и расходился на круглом выпирающем животе.

— Скажу, что это лишь начало. Больно легкую задачу я тебе поставил, варяг. А вот по живой птице попадешь ли?

Свенельду следовало бы возразить, что не так ведь уговаривались. Да только его и самого азарт взял. Был Свенельд дерзок и горяч, любил удаль показать. Потому и согласился. Ну, чем Перун^[635] не шутит? Не откажет же бог дружин пособить любимцу своему?

В этот миг к варягу подошел десятник Веремуд и чуть потянул за пояс.

— Не глупи, боярин. Детскую забаву затеял, а дело-то серьезное. Свенельд только слегка повел плечом. Веремуд — мужик умный, но, как всякий впервые пришедший на полюдье^[636] к древлянам, всего угадать не может. Действуй Свенельд нажимом, а не хитростью, разве смог бы он удержаться посадником над непокорными древлянами? Ведь до него никто не сумел. И пусть Веремуд был советником еще Олега Вещего, но тут Свенельду лучше знать, как повести дело.

Он повернулся к десятнику. Это при нем Веремуд десятник, а на самом деле он тайный волхв. Хотя по тому, как выглядит Веремуд — стройный, голубоглазый, со щегольской косицей от виска, — вряд ли можно догадаться, что он из служителей. Но так и было задумано. Никто не должен знать, кто в отряде Свенельда волхв-соглядатай. А уж что молодой воин с косицей и есть тот самый Веремуд, который еще с Олегом ходил на Византию, вовсе не догадаться. Вот она — водица живая: кто принимает ее, молодым годами ходит, не старится.

Только глаза у Веремуда были не юные — холодные, мудрые, опытные. И сейчас в них читалось заметное волнение.

— Ты на толпу погляди, Свенельд. Волхв там. И наверняка не зря лесной отшельник среди люда затесался.

Свенельд лишь взглянул быстро. О ком это Веремуд говорит? Древляне как древляне. Собрались поглазеть на княжью забаву, веселятся. За три года своего посадничества Свенельд успел привыкнуть к их облику: шапки носят с нашитыми меховыми ушами, за что киевляне так и зовут их — ушастыми; бороды отпускают клином, а меховые накидки даже у смердов и простых охотников, как у иных бояр — все соболь, лиса пушистая да куница отборная. Понятно, принарядились, идя к княжьему терему, но все равно более богатого на меха племени да более умелых охотников, чем древляне лесные, не сыщешь среди всех племен на Руси. Даже бабы их шьют себе шубки с красивым узором из меховых шкурок. Такие меховые узорчатые наряды в Киеве стольном дорого ценятся. А здесь и девки дворовые в них щеголяют.

На баб и девок Свенельд глядел особо. Любил он их, что греха таить. Да и у них успехом пользовался. Вот и сейчас под взглядом варяга древлянки ответно заулыбались. Хоть и желали победы своему князю… Желали ли? Вон ведь как на киевского посланца поглядывают. Был Свенельд-варяг собой весьма хорош. Стройный, гибкий, плечистый, бороду брил по ромейской моде, а светлые волосы у висков стриг коротко, только сзади позволяя расти свободно, ниже плеч. И лицом был пригож: зеленые, слегка раскосые глаза, небольшой, чуть загнутый нос — как у коршуна или ловчего сокола. Рот только был жестким, твердым, выдававшим, что не так и покладист посадник, что умеет не только баб любить да на стрельбищах тешиться.

— Готов ли, друже Свенельд? — окликнул между тем варяга Мал. А сам уже длинный лук натянул.

Два голубя, выпущенные из плетеной корзины, громко хлопая крыльями, взмыли в не по-осеннему ясное небо. Мал тут же спустил тетиву, и одна из птиц, пронзенная навылет, камнем рухнула вниз под одобрительные крики зрителей. Другой же голубь, быстро работая крыльями, удалялся в сторону зарослей. Свенельд, натягивая поперек груди тутой хазарский лук, поворачивался за ним, наводя стрелу. Короткий, с двойным изгибом лук стреляет дальше длинного древлянского, но вот не подведет ли глаз?

И вдруг — толчок под локоть. Осторожно так, словно сам воздух уплотнился под удерживающей стрелу рукой.

Стрела свистнула, срываясь, щелкнула тетива. Даже не проследив за ее полетом, Свенельд быстро оглянулся, ища взглядом того, кто посмел ему помешать. Нелепость — не было за ним никого. Только галдели люди, следя за тем, как второй голубь, махая крылом, перекувыркиваясь, полетел в кусты. Сбил-таки птицу варяг. Он и сам удивился, что сбил.

Услужливые холопы уже несли судьям-боярам подбитых голубей. Первый был мертв, а вот второму стрела только пронзила крыло. Стали судить и рядить — не считать ли это поражением? Поднялся шум. Дружинники Свенельда доказывали, что выстрелы равносильные, раз их старшой сбил птицу, которая улетела намного дальше. Сам же Свенельд был растерян. Поискал глазами Веремуда. Тот вроде взялся оглядеть лук посадника, но сказал негромко:

— Почуял? Говорил же тебе — волхв в толпе. Он мешает. Ну ничего. Я ему глаза-то отведу маленько, если еще пожелает вмешаться.

Теперь и Свенельд стал выглядывать того, кто мог ему помешать. Ведь волхвы древлянские и впрямь все до одного слывут кудесниками. И увидел наконец: там, где расположились старшины родов, стоял высокий статный мужик. На первый взгляд, такой же, как и уважаемые древлянские старшины: гладко расчесанные седые волосы, белая борода, только вот брови темнее сажи и глаза под ними молодые, яркие в своей черноте на бледном породистом лице.

Свенельд встретился взглядом с волхвом и почувствовал, как чужая воля словно давит на него. Ну уж, лапти тебе, отшельник, а не посадником помыкать. Свенельд даже хмыкнул презрительно.

— Ну что, продолжим, чтобы уяснить, чья победа, али и так договоримся, когда на капища отправимся?

У Мала был озабоченный вид. Окружившие его бояре выглядели недовольными. Свенельд расслышал, как они даже пеняли Малу за то, что тот по молодости да неопытности затеял стрельбища. Дескать, надо было отказать наотрез — и все тут. Как же, попробуй откажи посланцу из Киева. Да у него отборных витязей с собой на полюдье пришло поболее, чем вся дружина в Искоростени.

— Продолжаем, киевлянин. Но учти — если хуже меня пустишь стрелу…

— Знаю, знаю. Отсижу полюдье, как и ранее. Но и ты слово держи, князь, если обойду тебя. Ибо давно мне на ваши капища тайные хотелось поглядеть.

Мал выглядел непривычно хмурым, смотрел исподлобья. Но слово он перед всем народом давал, теперь не отступишься.

Стрелкам принесли особые стрелы, с полукруглыми остриями-лезвиями на конце. Такие в битве и руку отсечь могут, а тут надо всего лишь нить простую. Правда, подвешены на нити два лисьих хвоста и нить надо срезать стрелой аккурат над мехом. Тут можно и промахнуться, особенно когда по знаку хвосты раскачали и нить заколебалась, еле видимая на фоне серых кустов с облетевшей листвой.

Свенельд вновь выгнул хазарский лук, но вновь ощутил помеху. Опять показалось, что кто-то невидимый подталкивает… Но тут же это ощущение прошло, только люди вокруг зашумели, когда неожиданно стрела Мала сорвалась с тетивы, ушла вообще в сторону, исчезнув в зарослях. Промазал древлянский глава!

Теперь Свенельду только бы не оплошать. И он прищурил глаз, метя в колышущуюся едва различимую мишень. Подумать только, от какой мелочи зависит важное дело! И если он промажет… Как же тогда поглядит в строгие серые очи своей государыни? Как объяснит, почему уступил, не подчинил древлян ее воле?

И подумав: «Для тебя, Ольга!» — он отпустил тетиву.

— Вот и говори после этого, что варяги только на воде воины, — судачили в толпе. — Ишь, как сумел лисий хвост срезать! Ни волоска меха не зацепил.

Свенельду были приятны эти разговоры. Как льстила и мысль, что не зря о нем Ольга перед мужем и киевскими боярами хлопотала, считая его достойным посадничества. Не подвел ее Свенельд. А новое, необычное поручение… Вечером за трапезой Свенельд сидел подле Мала, пил с ним из одного ковша, притворяясь пьянее, чем был на самом деле.

— Да не журись ты, княже. Подумаешь, обошел тебя на стрельбище! В другой раз ты меня поучишь, как без перчатки тетиву спускать. Ты стрелок отменный, в том я сам могу поручиться. И как вспомню наши былые ловы… Эх, вот покажешь мне, где ваши капища, и мы с тобой еще поохотимся, как в прежние времена. Так ли я говорю, Мал?

И Свенельд пьяно наваливался на родовитого главу древлян.

Тот что-то говорил о том, что не гоже чужаков в святые места древлян пускать, но Свенельд лишь смеялся, твердил об уговоре, о том, что ему самому дела нет до мест подношения треб^[637] богам. Но сам понимал, что замыслил опасное. После князя Олега никто не смел на капища древлян ходить.

Теремная девка с длинными рыжими косами, наливавшая в чашу-братчину хмельного местного меда, прильнула грудью к варягу Свенельду, выразительно поглядывая на него:

— Ах, сокол киевский, очи-то у тебя какие зеленые. Ну, что трава-мурава.

Свенельд, смеясь, хлопал ее пониже спины, подмигивал. Немало у него уже было любовных связей с древлянками за годы посадничества. Да и не только у него. Его дружинники тоже слюбились с местными девками, иные и детей завели. Некоторые из витязей киевских и сейчас сидят в обнимку со своими ладами. Даже Веремуд. Веремуд? Свенельд потряс головой, словно не веря увиденному. Его тайный волхв обычно блюдет целомудрие, баб сторонится, нынче же и он усадил на колени румяную хохотушку из местных. А ведь еще недавно был мрачен, как будто нездоровый. Свенельд понимал, что это у Веремуда после противостояния с местным кудесником. Ведь именно Веремуд силу кудесника на Мала перевел. И, видимо, не просто ему это далось.

— Силен чернобровый волхв, — только и сказал тогда Веремуд Свенельду в толпе поздравлявших, а сам тут же отошел, чтобы не привлекать внимания.

И не зря. Подливая гостю меда, Мал все выпытывал: нет ли среди киевских витязей таких, кто с чародейством знается? Свенельд только хохотал, удивляясь, как такое Малу на ум могло прийти. Верил ли ему Мал? Вряд ли. Они оба уже успели оценить друг друга. Даже сошлись кое в чем. И выходило, что Свенельд одну дань с полюдья в Киев стольный слал, а другую, с дарами от Мала, в свои вотчины отправлял. А что? Только дурень от выгоды да богатства откажется. Правда, теперь приходилось помалкивать, что древлянский Мал еще и свою политику ведет, без дозволения Игоря с некоторыми племенами торгует да связи налаживает. Однако пока Мал под властью Киева оставался, Свенельд не видел в том особого вреда. А то, что он об этом в Киеве помалкивает… Что ж, иначе он не пробыл бы долго на посадничестве. Выжили бы его древляне, как других до него.

— Спать я пойду, — пьяно поднимая голову, сказал наконец Свенельд. — Да и побратимы мои военные что-то разгулялись. А им перед завтрашней поездкой следует выспаться.

Свенельд начал подниматься, покачнулся, опрокидывая кубки и заливая медом белую скатерть.

— До дружинной избы дойдешь ли? — смеясь, спросил Мал. — А то гляди, я горницу велел для тебя приготовить. Ложе куньим мехом выстлать, печь-каменку пожарче растопить.

И рыжая девка тут как тут, подхватила хмельного посадника, повела к двери во внутренние покои.

Однако в бревенчатом переходе рыжая ласкавка вдруг вывернулась из-под руки, шмыгнула куда-то. Свенельд сразу выпрямился, огляделся. Но спавшие на полу теремного прохода холопы стали вскидывать головы, дивясь, как это быстро хмель с варяга схлынул, и он пошел вперед. Откинул меховую полость на двери, шагнул в прогретую горницу, где пахло развешанными по стенам травами, и закрылся.

Свенельд не видел, что после его ухода холопы, как по приказу, вдруг уронили головы и мгновенно заснули. А в конце перехода вновь показалась рыженькая девушка. Да не одна, а с темноглазым высоким волхвом. Девушка глядела на кудесника испуганно и послушно. Он же прислушивался к голосам в гриднице^[638], где с шумом расходились дружинники Свенельда, отправляясь в назначенную для постоя дружинную избу.

— Рано еще, — сказал волхв. — Пусть все угомонятся.

— Так может, я пойду пока?

Волхв поглядел на девушку, и она задрожала. Он же вдруг улыбнулся, провел по ее лицу ладонью. И она как стояла, так и замерла с открытыми глазами, словно превратившись в неясную тень. Одновременно из нее дымок голубой заструился, обволок возвышающегося рядом чародея, и он будто стал уменьшаться. А через миг превратился в такую же точно рыжекосую девицу. Только эта не спала. Стояла серьезная, нахмурившись и прислушиваясь. Протянула руку, и дверь в гридницу сама собой захлопнулась, опустились засовы.

Девушка-волхв прислонилась к стене, стала ждать.

Свенельд внимательно огляделся у себя в горнице. Проверил засовы на двери, осмотрел крепкие бревенчатые стены. На одной было вырезано небольшое, прикрытое ставнем окошко, человеку в такое не пролезть. И все же варяг был осторожен. Лег на широком ложе не раздеваясь. Кольчуги на нем после пира, ясное дело, не было, только кожаная стеганая подкольчужница, но у пояса висел длинный кинжал вороненой стали, еще был нож за голенищем высокого шнурованного сапога. С древлянами всегда надо быть начеку. Их приветливость его не обманывала.

Для листопада^[639] в горнице было жарко натоплено. Мягкая постель шуршала свежей соломой под устилавшими ее мехами, изголовье было пышно взбито. Так и тянуло заснуть. Но Свенельд только закинул руки за голову, поглядывая, как дымок от каменки уплывает в открытую под скатом крыши отдушину. Ему было о чем подумать. Бравада бравадой, но он понимал, какое непростое задание дали ему на этот раз в Киеве.

Древляне всегда были диким непокорным племенем, всегда враждовали с Киевом. То, что Олег подчинил их так быстро, многих тогда удивило. А вот что после смерти Вещего они сразу от Руси поспешили отказаться — словно и ожидали.

Наследовавший Вещему Олегу князь Игорь Рюрикович взялся вернуть диких древлян под руку Киева. Игоря уже тогда звали Старым, но не потому, что князем стал, когда уже третий десяток разменял, а потому, что седина ранняя у него почти с отрочества пробивалась. В остальном же был Игорь молодец молодцом, ибо те, кто пьет живую чародейскую воду, не стареют. Однако поход против восставших древлян был его первым большим делом. И уж сын Рюрика себя показал. Вышел на древлян с сильной ратью, до столицы их Искоростеня дошел быстро и там схлестнулся с воинством родовых князьков. И хотя славились древляне умением биться в дремучих лесах, не им было устоять против витязей, которым и Царьград великий был не преграда. Вот и полегло воинство древлянское в той сече. Взятых в плен древлянских князей Игорь предал лютой казни, а их детей и наследников вырезал, дабы никого не осталось, кто бы мог над племенами встать да новое своеволие возглавить. А вот отчего Игорь Мала не тронул? Малу тогда было только четыре года, он один оставался от рода древлянских вождей, которые от богов обладали правом стоять над этой землей. Вот Игорь и решил пощадить его, отвез в Киев, надеясь, что там Мала воспитают преданным власти князей Руси. И Мал долго именно таким и казался. До той поры, пока Игорь с Ольгой не отправили его в Искоростень, ибо ни один наместник Киева не мог надолго удержаться над древлянами. Своего же Мала древляне приняли, а насколько тот оказался хитер и коварен, это уже позже Свенельд разузнал. Не сказалось на древлянине Мале киевское житье, и хотя он исправно принимал русских посадников на полюдье и дань платил положенную, но именно здесь, на древлянской земле, он ощутил свою истинную силу. И вокняжиться ему помогли древлянские волхвы-чародеи.

Со стороны казалось, что Мал выполняет все как должно. Связи с Киевом не порывал, купцов русских пускал на торги, своим не запрещал в Киев на мены ездить, разбои древлянские на торговых путях прекратил. На первый взгляд, еще одно подчинившееся Руси племя, да и только. Однако на деле не все так гладко оказалось. Ибо постепенно, как это и в других землях происходило, начали поляне^[640] и поселенцы из разных племен Руси расселяться в ставших мирными древлянских лесах. Дубы выкорчевывали, поля засеивали, растили жито-хлебушко. Славянские племена хлебопашеством занимались, в том их сила и богатство. Древляне же все больше охотой и иными лесными промыслами жили. Поэтому то, что пришлые заселяли их землю, торговали с ними житом, казалось, всех поначалу устраивало. Поселения пришлых огнищан^[641] теперь до самого Искоростеня простирались, браки общие стали заключаться. А вот как проникли иноплеменники за межу искоростеньскую… Сперва тоже казалось, что ничего особенного не происходило. Но потом начало твориться страшное. Люди в страхе бежали с тех мест: рассказывали, что не стало больше житья человеку, нежить и чудища всякие одолевают, губят нещадно. Жуть лесная не пускала русичей в древлянские пределы. Вот и выходило, что за Искоростенем не существовало власти Киева. А тот, кто пытался проникнуть дальше, или пропадал бесследно, или возвращался в страхе и даже говорить о пережитых ужасах не решался.

Свенельд еще в прошлые годы, когда с Малом ездил в дальние боры, приметил, что переселенцев там не встретишь. Однако сам Свенельд не больно в страхи местные верил, был он человеком не суеверным, верил, что против доброго булата да воинской выучки никакая иная сила не устоит. И про себя решил, что скорее всего сами же древляне пугают пришлых, изгоняя из своих мест. Так и сказал в Думе. Князь Игорь такого же взгляда придерживался, говорил, что, если положение не изменится, он берется вновь пройтись с воинством по дальним рубежам древлян, припугнуть их да силу свою показать. А вот жена его, княгиня Ольга, почему-то засомневалась. Была она женщина трезвомыслящая, потому и дивно, что наветам этим поверила. Тем ни менее, Ольга созвала самых мудрых кудесников-ведунов и велела им погадать. После ворожбы ответили ей чародеи такое: надо узнать, в чем особая сила древлянских чащ, а для этого нужно посетить скрывающиеся в лесах капища.

Вот и велела Ольга посаднику Свенельду побывать в местах поклонения древлян и проверить, что к чему. Не понравилось ему это поручение, хотя и он должен был задуматься, отчего это древлянские капища не расположены, как у других племен, в людных местах, куда верующим легче приносить подношения богам-покровителям. Ведь и волхвы теми подношениями кормятся, а капища их богатеют. У древлян же капища всегда прятались в чащобах, и чужих туда не пускали. Вроде обычай такой у древлян. Ну, обычай обычаем, да только и волхвы местные к людям не больно спешили, вызывать их приходилось в самом крайнем случае. А если волхв и появлялся среди людей, то его явно побаивались.

Обо всем этом и думал посадник Свенельд, глядя на отдушину под стрехой. Уже стало совсем темно. В тереме княжьем все затихло, а он, вместо того чтобы перед выступлением выспаться, все размышлял да сопоставлял. Странным казалось, что Мал так всполошился и всякие отговорки придумывал вроде стрельбища нынешнего. Но ведь раньше Свенельд не раз ездил на ловы с «другом» Малом в дальние земли и ничего странного там не замечал. Однако раньше он никогда капищами не интересовался, не требовал их посещения.

Обдумал Свенельд и неожиданное появление древлянского волхва на нынешнем состязании. Веремуд уверял, что именно волхв этот мешал варягу поразить цель. А ведь и впрямь было похоже на то. Да и Веремуда тайно в дружину направили, чтобы старый советник Олега проверил то, что простому смертному ведать не дано.

Где-то в ночи протяжно прокричала сова. Тихо было кругом, сонно. Чуть колыхались по бревенчатой стене отблески огонька от подвешенной лампы. От разогретой каменки тянуло теплом. Свенельд еще поворочался неспокойно, потом уже и подремывать начал, как вдруг в дверь кто-то тихонько поскребся.

Сна как не бывало. Одним прыжком варяг оказался у двери, положив руку на рукоять ножа.

— Отопри, боярин, отопри, — негромко прозвучал из-за двери тоненький женский голосок. — Я это, Руда. Мне князь не велел тебя тешить, а ныне все спят, вот я и пришла. Пива тебе принесла жбанчик. Пусти к себе, любый.

Свенельд невольно заулыбался и отворил засов. Девушка скользнула внутрь, пригнувшись под низкой притолокой. Варяг тут же обнял ее, притиснул к стене. А она все хихикала, прячась от него за жбан с пенной жидкостью. С верхом было налито, вот и облились оба.

Свенельд пива испил — и к девке, но она вдруг стала уворачиваться. Даже посерьезнела.

— Послушай, что скажу тебе, любый. Да погоди ты, за серьезным я пришла. Весть у меня. Волхвы местные кудесника в отряде твоем приметили и погубить хотят. Так что не медли, варяг, скажи, кто волхв-то ваш, а я его выведу из града, схороню до поры в надежном месте.

Рука Свенельда до этого смело шарившая за пазухой у девушки, замерла. Он отстранился от рыжей, откинулся на меха, облокотясь на локти. Посмотрел пытливо.

— Что это ты, девка, пришлому помочь хочешь?

Она кокетливо повела плечиком, с которого соблазнительно сползала рубаха. Улыбнулась.

— Разве я дурно поступлю, если жизнь кому-то спасу? Улыбка у рыжей Руды приветливая, веселая, а вот глаза глядят серьезно. И глаза такие темные. Раньше она светлоглазой казалась. Хотя, может, это от неясного освещения в горнице? Еще Свенельд подумал о том, что, как бы ни были мудры древлянские волхвы, не одолеть им, не распознать среди его людей Веремуда, с которым даже сам Олег Вещий считался. Так что нечего тут думать. С хитрецой эту девку заслали, чтобы выведала, кто из дружины Свенельда их тайны узнать сможет.

— Ты, красавица, дурно поступишь, если меня сейчас не ублажишь. — Он вновь потянулся к шнуровке на груди девушки. — Кудесник в дружине? О чем таком толкуешь, красавица? Да неужто такому витязю, как я, еще и чародейская сила понадобится?

Он почти подмял ее под себя, но подмял грубо, так как Руда вдруг начала вырываться, даже лицо исказилось. И это одна из покладистых теремных девок? Рвалась, сцепив зубы, царапаться начала. И такой ужас вдруг проступил на ее лице, что варяг подивился: неужто девственность свою так бережет? И даже задор похотливый ощутил. Совсем как в прежние времена, когда в походах брал силком невольниц.

Но все же разобрал ее задыхающиеся слова:

— Если не тронешь меня, я все тебе скажу. Все, слышишь, варяг. Такое больше тебе никто не скажет.

Это было уже интересно. Свенельд ослабил хватку, дав девке подняться, посмотрел на нее, все еще учащенно дыша. Она же выскочила дикой козой, глядя невероятными черными глазищами. И лицо злое такое стало.

— Ты Игорю служишь, варяг. Ты рабом его стал и ничто тебя более не волнует.

Ага, разозлилась. Свенельд же, наоборот, успокоился.

— Ошибаешься, голубушка. Я не раб его — я его друг.

— Друг, который на жену своего князя зарится? Свенельд резко выпрямился, ощутив внезапную ярость. Руда же пятилась, выставив руки ладонями вперед, словно обороняясь.

— Вот-вот. Заришься, закусив язык. Да, ты не раб при Игоре, ты пес князя. Так быть же тебе псом. Шавкой дворовой.

Она по-прежнему держала руки ладонями вперед, но руки эти вдруг стали странно меняться. Маленькие ладошки вытянулись, начали покрываться трещинками морщинок, а от них словно ветром холодным потянуло. От его внезапного порыва у девушки рыжие косы отлетели в стороны и опали распущенными седыми космами. И не было больше дворовой девки Руды — перед Свенельдом стоял крепкий худой старик с длинным лицом, глаза под черными бровями огнем полыхали. Ростом он вдруг вытянулся так, что Свенельду пришлось задрать голову, глядя на него. Да и сам Свенельд будто изменился, уменьшился, ноги укоротились, истончились, став пятнистыми собачьими лапами. От ужаса варяг вскричал. Но вышло — залаял, заскулил по-песьи. И рванулся в сторону, с ужасом понимая, что бежит на четвереньках, натыкаясь на лавки, мечется из угла в угол по горнице, отпрянул от жара ставшей вдруг непомерно огромной каменки. Били в нос запахи: резкие запахи трав, дыма, запах самого страшного старика-волхва — кисловатый, опасный.

Когда волхв больно пнул пятнистую дворнягу ногой, Свенельд заскулил тонко, хотел отскочить, но жесткая рука уже схватила его за загривок. Все что мог теперь бывший посадник, это скалить маленькие клыки да рычать в ненавистное лицо волхва. Волхв же был доволен.

— Говорил же я тебе, что ты пес, Свенельд. Так и вышло. Шавка ты дворовая. И оставаться тебе в собачьей шкуре до тех пор, пока на вашего кудесника меня не выведешь. А теперь — ату! Ищи его, ищи!

И волхв, рывком открыв ставень на окошке, вышвырнул светлую пятнистую собачонку на покатую кровлю нижней галереи.

Свенельд скатился по дощатому настилу кровли, упав вниз. Больно ударившись боком, он заскулил. А когда поднялся, то уже чувствовал себя обычной дворнягой. Псом, послушным воле хозяина, пославшего его на поиск. Он знал, куда бежать. Опустив нос к сырой земле, затрусил послушно туда, где выступала кровля длинной дружинной избы. Еще не разглядев ее, учуял узнаваемые запахи: тепла, меховых полостей, людского дыхания. На миг оглянувшись, рассмотрел наверху светящееся окошко теремной горницы, а в нем силуэт строгого хозяина. Даже хвостом завилял, глядя на него, выгнув непривычно длинную шею.

У теремной избы нес охранную службу уный^[642] в длинной кольчуге, он сидел на верхней ступеньке, держа поперек колен копье. В отсвете слабого месяца чуть высвечивался его широкий ромбовидный наконечник. Пятнистая дворняга негромко чихнула, уловив исходящий от дружинника неприятный запах душистых притираний. Но разум ее, который еще не все, как оказалось, забыл, подсказал: это Коста, молодой красавчик воин, не так давно примкнувший к отряду Свенельда. Только этот парень из небедной семьи киевского мастера-шлемника позволял себе такое дорогое удовольствие, как византийские притирания: видать, хотел заманить какую-то местную древлянскую красавицу. Вот Свенельд и назначил его в дозор, чтобы по легкомыслию не лазил по девичьим.

И тут дворняга замерла. Непривычные для собаки мысли-воспоминания словно дали ей очнуться. Да что же это такое?! Пес ли он дворовой или… еще человек? И ужаснулся тому, что должен сделать. А должен он пробраться в дружинную избу и разыскать волхва Веремуда, чтобы пославший его волхв знал, кого погубить. Ибо только тогда Свенельд вновь обретет человеческий облик. Но предаст своего человека. Предаст князя, предаст Ольгу, которую любил и восхищался ею бесконечно.

Это были путаные, неприятные мысли. Но еще неприятнее была чужая воля, направлявшая, давившая. И пятнистая дворняга пошла вперед. Странно пошла, будто спотыкаясь на каждом шагу. Такая мука нахлынула на несчастного пса, что он вдруг поднял узкую морду к месяцу и протяжно завыл, выразив в этом вое-стоне все свое отчаяние.

Коста на крыльце уже начал было подремывать, но тут сразу очнулся.

— Ты чего это, песик? Чего воешь? А ну иди сюда, маленький.

И губами причмокнул. Лучше бы он этого не делал, ибо глупая дворняга так и засеменила к нему, виляя хвостом. В глубине сидел ужас, оттого, что последнее человеческое в нем исчезало. Сейчас прильнет к ласковому воину, а тот, пожалуй, в избу погреться пустит. И уже тогда только воля древлянского волхва останется, только желание найти среди отдыхающих дружинников Веремуда.

Спасение пришло неожиданно. И странное спасение. На вой незнакомой шавки выскочили из закутов спущенные на ночь псы и ринулись на дворнягу с лаем. Свенельд отскочил прочь, сначала за поленницу у сарая сумел заскочить, рыча оттуда и скаля зубы, а когда лохматый волкодав так сиганул на сложенные поленья, что они начали рассыпаться, заметался кругами по двору, огрызаясь, изворачиваясь и с ужасом понимая, что это конец. Ловкие и сильные дворовые псы сейчас нагонят, завалят, разорвут чужую собачонку.

Спас Свенельда Коста. Когда огромный черный пес уже рванул дворнягу, почти подкинув, уный с размаха метнул в него копье. Напавший так и зашелся пронзительным визгом, остальные псы на миг отскочили, а пятнистая шавка, повизгивая от боли в боку, метнулась к той же поленнице, вскарабкалась по выступающим бревнам наверх и спрыгнула по другую сторону частокола.

Свенельд через голову полетел на сырую от недавних дождей землю, взвизгнул и бросился прочь, не переставая скулить. Он несся среди огромных по сравнению с маленькой собачонкой заборов, стылая осенняя ночь оглушала множеством запахов, встречный ветер холодил высунутый язык. Это оказалось даже приятно, дворняга замедлила бег, отрывисто дыша. Она уже почти останавливалась, когда какой-то звук привлек ее внимание. Колотушка ночных сторожей. А там и привычный оклик раздался. Привычный — это значит что-то вроде: «Почивайте, люди добрые, тихо все». Но для усталой бездомной дворняги это был лишь некий набор глупых звуков. И Свенельд с ужасом стал понимать, что, удалившись от того, кого ему приказано найти, он неотвратимо превращается в собаку. Забилась последняя мысль: «Помни, ты человек, человек…»

Пес кинулся прочь от ночного дозора. Впереди выступали ворота города с резными изваяниями столбов, темнели бревенчатые кубы защитных башен ограды. В холодную ночь стражи не спешили выходить, было безлюдно. И стоял запах. Свенельду-собаке он показался резким, но не был неприятным. Запах свежей крови. А еще… Кто-то мучительно и еле слышно стонал. Настолько тихо, что, не обладай сейчас Свенельд острым собачьим слухом, он не уловил бы ничего.

Пес пошел на запах, вздернул голову. И вдруг стал соображать куда более связно, почти не путаясь в песьих восприятиях и в отголосках исчезающей памяти. Да, он узнал это место. Тут, перед главными воротами Искоростеня, был посажен на кол христианский миссионер. Свенельд сам недавно ходил смотреть на казнь. Недавно? Теперь он даже время понимал по-человечьи — вчера утром это было. Но тогда он не придал значения казни христианина, как вообще не придавал значения этим присланным из Византии или Болгарии служителям покорного Бога Христа. Сейчас же он сидел около умирающего миссионера и даже размышлял, наслаждаясь почти разумным умением сопоставлять мысли. Главное, не вспоминать Веремуда, ибо оставалось опасение, что наказ древлянского волхва опять войдет в силу, пробудит желание выполнить его волю. Поэтому пятнистый пес то и дело задирал морду, поглядывая на страшный силуэт на колу.

Христианин был в беспамятстве, стонал, издавая уже последние вздохи. Крови от него по обструганному бревну натекло много, скопилась лужицей у основания. Сажали священника специально на толстое бревно, чтобы подольше мучился. Отчего-то древляне особенно ненавидели тех, кто нес в их земли чуждую им веру в Бога, позволившего распять себя. В других славянских краях к христианам относились не так враждебно. Ну, ходят себе служители в темных одеждах, носят на груди знак креста да рассказывают небылицы отом, как Христос исцелял недужных и проповедовал добро. Особого вреда в тех россказнях не видели. Некоторым даже нравилось послушать байки проповедников, приглашали их в дома, кормили, позволяли пожить. Встречались и такие, кто начинал верить, тоже носить крест, но под одеждой, чтобы не смешить люд своим легковерием. А вот у древлян христианских проповедников ненавидели люто. Если встречали таковых — сразу жестокой смерти предавали, рвали на части, резали или на потеху толпе сажали на кол, чтобы в муках умирали. Интересно, отчего такая ненависть?

Дворняга зевнула. Захотелось лапу поднять у кола, облегчить малую нужду, но отчего-то это показалось неразумным, почти святотатством. Пес удивился этому, как и странному ощущению, будто здесь, подле умирающего христианина, он находится под защитой. А вот что думается так легко — радовало. Даже пришла благая мысль, что он, Свенельд, просто спит. От такой простой и хорошей мысли пес рыкнул довольно. Он просто спит, ему снится кошмар. А как взойдет над миром ясное Хорос-Солнышко — и он вновь станет воеводой, посадником над древлянами, любимцем княгини Ольги, другом и поверенным гордого киевского князя Игоря Рюриковича!

Вдали загорланили первые петухи. Сырая осенняя ночь еще была черна, а домашние птицы уже призывно будили зарю. Скоро и люди начнут просыпаться. Очнется от своего кошмара и Свенельд. А как подумал про это… тотчас и проснулся.

Варяг лежал в прежней горнице, свернувшись на мягком меху, так как каменка за длинную ночь почти остыла, в приоткрытое окошко веяло утренней сыростью. Свенельд сладко потянулся, распрямляя онемевшее тело. Лежал, улыбаясь во тьме. О великий Перун, приснится же такое! Следовало все же поменьше меда вчера пить. Хотя разве так уж много выпил? Все больше притворялся. И подумалось совсем по-деловому о другом-, о том, что должен выехать с дружиной на древлянские капища. Ничего, Мал проведет. Никуда теперь не денется. Да и не ждал ничего особенного Свенельд от этой поездки. Все это чушь и бабские сказки о нечистой силе древлян. После пережитого кошмара и внезапного пробуждения это казалось тем более понятным. За все двадцать семь своих зим, за полную событий и впечатлений жизнь, не встречал Свенельд чудных страстей. Сегодняшний сон, пожалуй, был самым необычным и страшным из всего, что он мог припомнить.

В тереме начиналось движение, слышались поскрипывания половиц, негромкие голоса. С хозяйских дворов долетало громкое кукареканье петухов. Прошла недалеко, совершая обход, стража.

— Новый день настал. Вставайте, люди добрые!

Взгляд варяга задержался на ставне окошка. Что-то он не был уверен, что отворял его. Вот во сне…

Свенельд тряхнул головой, прогоняя остатки сна, откинул кунью полость, приподнимаясь. И невольно поморщился, оттого что саднило в левом боку. Замер. И вдруг жутко так сделалось. Стал торопливо расшнуровывать кожаную подкольчужницу.

Огонек на носике глиняной лампы все еще слабо горел золотистым светом. И варяг заметил, что с руками у него не все ладно. С одной стороны — руки как руки, узнаваемые длинные пальцы, ставшие жесткими от меча и поводьев ладони. Не лапы же песьи. И все же слывший чистюлей Свенельд не мог припомнить, чтобы хоть когда-то они были такими грязными, даже земля чернела под аккуратно подрезанными ногтями.

Холодок страха становился все отчетливее, все гаже. И тогда Свенельд решился. Рванул шнурки куртки на саднившем боку, резко задрал исподнюю рубаху.

На левом боку, на белой коже хорошо виднелись багровые следы от собачьих зубов.

Глава 2

Поездку по древлянским лесам вряд ли можно было назвать приятной. Чуть проторенная дорога вела чащей, вековые деревья закрывали небо, подлесок наступал на тропу. Вокруг бурелом, непроходимый лес — тяжелые места. Путники двигались уже третьи сутки. Впереди на лохматой гнедой ехал Мал, за ним следовало несколько его бояр, молчаливых, хмурых, в надвинутых до самых глаз шапках с провисшим от влаги мехом. То один, то другой из них порой оглядывался на следовавшего во главе русичей Свенельда. Посадник был в воинском облачении: в высоком шишаке, в кольчуге мелкого плетения, подбитом волчьим мехом кожаном плаще.

На ночь останавливались в древлянских селищах, а с утра — вновь в путь. Мал свое гнул: дескать, капища далеко, а погода не располагает к дальним переходам, дождю конца нет. Вот дождались бы мороза… Но Свенельд только приказывал — веди, и Мал не смел перечить. Да и сам Свенельд был непривычно угрюм, напорист, непреклонен. Даже нескончаемый осенний дождь был ему нипочем.

В глухом лесу пришлось растянуться цепочкой. По приказу Свенельда сразу за ним ехал уный Коста. Парень был доволен, что посадник приблизил его к себе. Коста даже напевал что-то тихонько, только однажды громко заметил, что не иначе как волхвы постарались с ненастьем, ибо, когда он перед поездкой нес ночной дозор, небо было ясным, светил месяц и ничего не предвещало дождей. Свенельд тоже это помнил. Помнил, как выл на луну, задрав собачью морду. Но он заставлял себя не вспоминать об этом. После всего происшедшего, после ночного кошмара в нем только окрепло желание разобраться с древлянским колдовством.

Первый день, когда они отъехали от Искоростеня, дорога была еще сносной, да и места сначала были вполне обжитыми — встречались погосты с резными изваяниями божеств — Сварога, подателя огня, Белеса, с увенчанным рогатым черепом навершием, Стрибога — покровителя ветров и подателя удачи на охоте. Через ручьи были перекинуты мостики, попадались отдельные землянки, от которых тропки вели к довольно обширным родовым селищам — до двадцати дворов. Все это были селища древлянских родовых общин, однако пока они не встретили ни одного капища, как бывает обычно в других землях.

После второй ночевки места стали более дикими. Лишь изредка попадался сруб избы или встречалась землянка с присыпанной хвоей дерновой крышей, но опять же — ни одного капища, куда принято сходиться для приношения треб.

— Али они святилищ вовсе не имеют? — спросил как-то на узком повороте дороги Коста, догнав Свенельда и чуть тронув его стремя своим.

Варяг даже не глянул на уного: больно много тот себе позволяет, старшого в пути пытать. Свенельд специально приблизил к себе надушенного мальчишку. Коста был единственным, с кем он общался в своем кошмаре, и о том могли знать. Ну, а поскольку Коста был не из бедной семьи — и конь у него хорош, и плащ на кожаной подкладке, шлем высокий с чеканкой по ободу, — можно было решить, что он не простой воин. И, приблизив его к себе, Свенельд отводил внимание древлян от Веремуда. Не зря, как оказалось. Приметил Свенельд, какими глазами Мал и его приближенные стали поглядывать на молодого воина, перешептываясь между собой.

Сам Коста ничего не замечал. Его заботило иное Свенельд приказал ему иногда отставать и держать связь с Веремудом, но так чтобы никто ничего не заметил. И парень справлялся. Вот вновь, придерживая коня и пропуская двигавшихся цепочкой дружинников, он для вида переговорил с двумя-тремя — Веремуд был одним из них — и опять догнал Свенельда. Доложил негромко-.

— Он сказал, что тут с дороги съехать надо и двигаться по чаще к низине.

Когда Мал и его спутники услышали волю посадника, они даже опешили сначала. Мал недовольно наморщил маленький нос.

— Неразумное надумал, Свенельд. В такое-то ненастье, по бездорожью и дождю…

— Неужто ты, глиняный князь, раскиснуть боишься? Или мест здешних не знаешь?

Свенельд как будто шутил, но в голосе чувствовалась решимость. И коня он уже повернул, уклонившись от хлестнувшей по лицу влажной ветки. Мал тоже двинулся следом, ворча, что Свенельд еще пожалеет о своем решении. Дескать, чащ древлянских посадник не знает, тут не то что конному, но и пешему трудно пробраться. Что уж говорить о верховых дружинниках.

Лес и впрямь, едва съехали с пути, стал непролазной чащей. Вековые дубы росли стеной, по ним карабкались полчища вьюнков, сейчас сухих, мертвых, черных от сырости. Бурелом преграждал проезды, мшистые сырые бревна были будто специально навалены поперек дороги, их острые сучья, словно копья, были нацелены на пробирающихся между стволами всадников. Как и предсказывал Мал, вскоре стало ясно, что с лошадьми и думать нечего тут пробраться. Свенельд приказал части дружинников остаться с лошадьми, а остальным идти за ним пешими.

Мал ворчал что-то насчет блажи посадника. Один раз предложил свернуть в расположенное не так далеко большое поселение, которому покровительствовало старое мудрое дерево — Сосна-Мать. Передохнули бы там, подкрепились, да и обсохнуть не мешает. Но Свенельд не удостоил древлянского князя ответом. Он заметил, что Веремуд проявляет странное беспокойство: останавливается, стоит, словно прислушиваясь к чему-то. Сам Свенельд ничего странного не замечал. Только сыро, влажно, вода стекает по наносью шлема, ноги хлюпают в грязи. Да и темно, словно уже поздний вечер: огромные сосны закрыли небо, ольшаник уступил место высоким и могучим елям на склонах оврагов. Тропинка настолько сузилась, что пришлось прорубать ее железом. Свенельд первым выхватил тесак, рубил острый кустарник со спутанными побегами вьюнков, продирался в чащу.

Мал топтался рядом, подтрунивая над одержимостью посадника, над его слепой преданностью нелепому повелению князей. Свенельд тоже подумал бы, что зря старается, если бы не воспоминание о случившемся той памятной ночью… И от продолжавшей саднить раны его решимость только крепла.

Веремуд вдруг обогнал остальных воинов и, подойдя к прорубавшему путь посаднику, тоже выхватил секиру, стал крушить подлесок, да так рьяно, словно спешил куда-то. Мал и его спутники переглянулись, зашептались, собравшись в кружок. Потом Мал сказал:

— Не ходи дальше, Свенельд. Впереди заброшенное селище. Ваши там жили, однако ушли все в один день. Окрестные жители говорят, что место это нехорошее, дурное место. Люди его стороной обходят. Так что… — Он помялся. — И темнеет уже. Не лучше ли к селению Сосны свернуть. Вот переночуем и с утречка…

— Пусть остальные здесь остаются! — неожиданно властно приказал Веремуд. Да с таким нажимом, что и Свенельд опешил. Но волю служителя (чего уж было скрывать — Мал и его люди и так уже все поняли) варяг все же выполнил. Жестом приказал дружинникам поотстать, а сам пошел следом за ринувшимся сквозь чащу волхвом. Правда, в последний миг и Косте велел идти с ними.

То, к чему они стремились, открылось: за буреломом и кустарником — довольно широкая, но давно заброшенная тропа. Листья устилали ее, кусты почти срослись, но еще не сплелись совсем, оставив узкую колею от некогда проторенной дороги. Продвигаясь по ней, они вышли к упомянутому древлянским князем заброшенному селению. В центре его высилось изваяние Велеса — потемневшее, оплетенное сухим вьюнком, вокруг стояли остовы изб, покосившийся от небрежения сруб колодца с треснувшим ведром-кадушкой. И чем-то нехорошим, грустным веяло отовсюду.

Свенельд понимал: на месте покинутого селища нельзя никому селиться, пока все не порастет травой, которая вберет в себя злую судьбу этого места. Но все же… Здесь некогда жили поляне, прибывшие искать лучшей доли. Это видно по стилю построек, по торчавшим у бурливого ручья гнилым сваям от снесенных водяных мельниц. А ведь некогда здесь широко расселились пришлые хлеборобы, расчистили лес, выжгли и удобрили почву, посеяли жито, стали молоть муку… Но ушли по непонятной причине. Уж не от тех ли страхов, о которых уцелевшие беженцы в Киеве рассказывали? В столь глухом и мрачном месте в это верилось.

Свенельд глянул на Веремуда. У волхва был странный отрешенный вид, он стоял, прислушиваясь, как и прежде, к чему-то неразличимому. Тогда Свенельд стал медленно обходить постройки. Вон немного в стороне покосившаяся банька, вон оставленные сани с торчащими вверх оглоблями. Колеса уже обросли побегами трав, пожухлых и засохших в нынешнюю пору. Тихо-то как, только дождь все шуршит! У самого леса Свенельд увидел довольно высокую насыпь, словно кто-то курган возвел, Могила? Но курганы обычно насыпают над теми, кого хоронят всех вместе. Неужто здесь сразу столько людей полегло? Хворь что ли какая на них напала? Может, потому и ушли?

Тут внимание варяга привлекло нечто, от чего он даже вздрогнул. Медленно подошел к бревенчатой стене одного из строений, стал разглядывать, словно не веря глазам. Душа похолодела: как будто кто-то клыками рвал мощные сосновые бревна, когтями царапал.

Свенельд потряс головой, снял шлем, сорвав сетку кольчужного капюшона и позволив струям дождя охладить голову. Ну и померещится же такое… Может быть, кто-то рубил здесь, ножом чиркал? Но нет, мысль оставалась та же — это были следы клыков и когтей. Возможно, медведь лютовал? Свенельд приложил ладонь туда, где ясно отпечатались следы клыков — они были больше ладони. Таких крупных медведей варягу видывать не доводилось. Тогда что же это за зверь?

Посадник поежился. Жутко стало, когда представил, что чувствовали те, кто прятались в избушке. Варяг хотел было указать на свое открытие волхву, но Веремуд уже вновь кинулся в чащу.

Свенельд переглянулся с растерянным Костой.

— А ну живо следом!

Мокрые голые ветви хлестали по лицу, корневища под ногами мешали бежать. Но уже через минуту чащоба поредела и они оказались на открытом пространстве. Похоже, некогда это была отнятая у леса пашня огнищан-хлеборобов, но теперь она заросла молодыми побегами, там и тут росли разлапистые елочки. И в сером сумраке, сквозь пелену моросившего мелкого дождя Свенельд увидел впереди Веремуда. Волхв вел себя странно: то делал несколько быстрых шагов, то вдруг останавливался, выставив руки ладонями вперед, словно стену какую-то невидимую отталкивал. Его молодое лицо было искажено от напряжения, будто состарившего его, щегольская косица на виске нелепо дергалась от резких движений головы.

Что стена и впрямь была — невидимая, плотная — ощутил и Свенельд, в первый миг словно онемев от удивления. Больше всего ему захотелось поскорее уйти отсюда, поспешить к своим. А тут еще и Коста неожиданно завывать начал, «чураться», искать помощи у предков^[643]. Но Свенельда его страхи только подстегнули.

— Эй, иди там, где Веремуд прошел. Раз он смог — то и нам под силу.

И верно, там, где за волхвом полегли елочки и примялась пожухлая трава, помех продвижению не было. Вскоре догнали волхва. Он что-то бубнил, все так же выставив руки ладонями вперед, потом явственно оттолкнул нечто. И, переводя дыхание, сказал нагнавшим:

— Капище в тех зарослях, за полем. Ох и огородились же! Князь Мал нас бы седьмицами^[644] водил по лесам, а капищ не показал. Ибо даже ему, видать, туда доступа нет.

— Тут мешает что-то, — как-то жалобно протянул Коста. Но волхв, как ни странно, заулыбался.

— Конечно, мешает. Там святилище древлян или еще что-то такое… Есть в подлунном мире такие места, обладающие особой силой. Я-то ее, силу эту, давно почуял, да только не мог определить, откуда она исходит. И войти на такое место… В общем, кто там побывает, может многое постичь, многому научиться и направлять эту силу на что пожелает. Конечно, не всякому это дается, только тому, кто к чародейству некий хыст^[645] имеет. А вот на что силу эту применить…

Он умолк, когда Свенельд тронул его за локоть, указав вперед.

Там, за стволами дубов с облетевшей листвой, мелькнуло нечто светлое. А через миг из-за деревьев показался старик в длинном белом одеянии и в овчинной накидке. Он стоял, опираясь на посох и глядя на приближающихся.

— Волхв, — убежденно произнес Веремуд. — Служитель и хранитель этого места.

Волхв был высоким крепким стариком с белыми как лунь волосами ниже плеч и белой бородой, доходившей до середины груди. На поясе, там где расходились полы овчинной накидки, виднелись ряды подвешенных амулетов. Служитель сначала молча глядел на чужаков, а потом сделал жест рукой, будто повелевая уходить. И они неожиданно ощутили, как от его жеста, от взмаха руки, словно ветром горячим повеяло. Но Веремуд только отмахнулся, и прошло все.

— Слабый чародей, — засмеялся Веремуд, решительно направляясь в сторону кудесника. Свенельд с Костой последовали за ним. И идти вдруг стало легко, будто удерживавшая их до того сила исчезла в один миг.

— Нельзя вам сюда, — сильным голосом выкрикнул волхв. — Прочь пошли, псы шелудивые.

Свенельд вдруг сделал резкий скачок, ринулся вперед, обгоняя Веремуда, и не успел древлянский волхв взяться за свои амулеты, как Свенельд, на ходу выхватив меч, с силой рубанул им древлянского служителя. Старик рухнул как подкошенный, только в глазах застыло изумление да на губах под светлыми усами запузырилась кровавая пена.

Веремуд, если и заметил убийство служителя, то никак не отреагировал. Его манило то, что скрывалось за деревьями.

— Здесь оставайтесь. Вам там худо может сделаться.

Сам же пошел вперед. Но странно пошел, вдруг стал спотыкаться, побледнел, даже задыхаться начал, однако не остановился.

Коста широко открытыми глазами глядел на поверженного волхва, потом перевел взгляд на вытиравшего о траву клинок Свенельда.

— Люди бают, что не будет добра тому, кто священнослужителя убьет. Другие волхвы о том прознают и заклятье нашлют. И тогда хвори и беды обрушатся на убившего. А еще говорят, нож кудесники-мстители заговорят, и он станет лететь, огибая деревья и другие препятствия, пока не вонзится в погубителя…

— Да умолкни ты, телепень! Плевать я хотел на все их чародейство волховское. Ха! Они меня псом сделать хотели? Что ж, злость во мне теперь и впрямь собачья. Причем той собаки, что с волками одичала, став зверем лютым.

Коста ничего не понимал. Сел в стороне на ствол поваленного дерева, бледный, взволнованный. Свенельд поглядел на него и сплюнул. Ишь, трепетный какой, зачем и в воины-то шел, сыночек мастерового? Лучше бы у батяни своего ремеслу учился да за городскими частоколами отсиживался. А еще лучше в капище учеником пошел, если столько россказней о чародействе наслушался и верит в них свято.

Веремуда они ждали долго. Уже совсем смеркаться начало, где-то волк завыл, тявкали вдали тонким лаем лисы. Дождь по-прежнему моросил, монотонно, дремотно. Свенельд и в самом деле задремал, а вот Косте не спалось. Мерещилось всякое. То словно убитый старый волхв смотрит на него, то тени какие-то во влажной мгле роятся. Пригляделся — и едва не вскрикнул. А ведь и впрямь стоят в зыбкой измороси силуэты людей: мужиков, баб с детьми на руках, отроков, старцев. И все глядят на него, Косту, но с тоской глядят. Одеты не по времени — в легких рубахах, многие босые. Но самое страшное, что раны на них проступают. У одного грудь разодрана, у другого руки нет, а какая-то баба все головку ребенка поддерживала, словно та могла отвалиться.

Коста подскочил, заскулил тоненько. Когда на его плечо легла чья-то рука, он даже закричал пронзительно, разбудив начавшего подремывать варяга.

Но Косту напугал Веремуд — стоял в сумраке, странно подтянувшийся, с грозно сверкающими очами. Голос Веремуда прозвучал зычно, хотя говорил волхв, едва разлепляя губы:

— Так ты видишь их, парень? Это хорошо, знать есть в тебе дар. Не бойся их. Это тени тех, кто погублен в селище, где мы давеча побывали. Они не отомщены, вот и маются. Но ничего. Силу с этого капища я почти разогнал, вот и им скоро послабление будет. Успокоятся.

Свенельд недоуменно покрутил головой.

— О ком это вы? Да что происходит, разрази вас гро…

Он не договорил — Веремуд быстро зажал ему ладонью рот.

— Не ругайся там, где сила. Можешь и впрямь зло накликать. Хотя… Думаю, в ближайшее время особого могущества это место иметь не будет.

И захохотал вдруг громко, весело, сказав нечто странное: мол, могущество это он в себя втянул.

Свенельд удивленно поглядел на волхва. Во-первых, молодцеватый Веремуд сейчас выглядел странно — словно и молод, но одновременно и как-то стар. Да и творилось с ним необычное. Будто переполняло его нечто: Веремуд ни минуты не стоял на месте, ходил, кружил, посмеивался, даже пальцами прищелкивал. Кажется, еще миг — и скакать начнет. То махал рукой во тьму, то бормотал что-то, то выкрикивал. Мол, идите, отпускаю. Свенельд недоумевал. Сдурел, что ли, волхв? С кем это он?

Зато Коста, похоже, понимал, тоже что-то залопотал, дескать, мир вам, покой, идите.

— Хорошо, что в тебе хыст есть, парень, — довольно сказал Веремуд, глядя на Косту. — В том, что я задумал, мне помощник понадобится. Вот и пойдем с тобой в леса.

— Куда, куда? — не понял Свенельд. — Ты что же это надумал, Веремуд? Я тут за главного, мне и сказать первому надо, что ты решил.

— Все скажу. Но сперва…

Веремуд подошел к мертвому древлянскому волхву и, присев над убитым, протянул над ним руки ладонями вниз. У Свенельда расширились глаза, когда он увидел голубоватый свет, полившийся от рук Веремуда на тело поверженного. Потом этот голубоватый свет окутал и мертвого волхва, и живого, сгустился, и там, за свечением, стало что-то происходить. Коста даже попятился, глядя на все. Свенельд же хотел подойти ближе, но непривычно для себя оробел, даже отвел глаза. Когда заметил, что свечение прошло, и повернулся, то только и смог что произнести:

— О великий Перун!..

Казалось бы, старый волхв-охранник по-прежнему лежал на земле, но он же стоял рядом, пытливо поглядывая на таращившихся на него воинов. И им понадобилось некое долгое мгновение, чтобы понять, что перед ними Веремуд, но принявший облик погибшего.

— Уразумели? — спросил наконец Веремуд. — Теперь ты, Свенельд, вернешься к Малу и отряду, поведаешь им что-нибудь о страхах, которых тут натерпелся. Придумай что-нибудь и о нас. Скажи, что погибли или еще лучше скажи, что мы вдруг ринулись в чащу, как полоумные. Ты, Свенельд, парень толковый, сможешь наплести. Мы же с Костой уйдем в леса, ибо теперь я знаю, где искать капища. Но сперва мы закопаем тело того, чей облик я принял, чтобы иметь доступ в другие святилища… или как еще можно назвать эти тайные места силы древлян.

— Я слыхал, — начал охрипшим от волнения голосом Свенельд, переводя взгляд с мертвого двойника на живого, — что только очень сильные кудесники могут принимать облик другого человека.

— Тут сила немереная, — опять как-то странно ответил Веремуд. — А вот как ее обезвредить, чтобы древляне и дальше не таили зла?.. Но одно посоветую: откажись от поездок по капищам вовосе, что надо проведать, ты уже узнал. Хватит, для того чтобы на Горе в Киеве доложить. А далее шастать по местам силы для тебя даже опасно. Поэтому успокой князя Мала. Так и скажи: мол, натерпелся страху и пропала охота древлянские капища посещать.

В его незнакомом голосе странным казался только киевский говор, и, похоже, это не нравилось Веремуду.

Свенельда же волновало другое.

— Что-то не все мне ясно. Ну, откажусь я от поездок, доложу в Киеве, что ты в волхва обратился да Косту с собой увел. Однако поверят ли мне? Ведь и на смех могут поднять.

— Я уже достаточно тебе сказал, посадник, — ответил Веремуд чужим голосом. — А поверят ли тебе? Тут главное, как подашь весть. Но ты не глуп, доложишь так, чтобы поверили. И учти, оттого, как ослабить чародейскую силу древлянской земли, многое зависит. Боюсь, не зря так покорны последнее время древляне, не зря таятся, никого к себе не допуская. Готовятся они к чему-то. Вот это я и должен узнать во что бы то ни стало.

— Но мне ведь Ольга лично наказывала…

— Ты бы лучше молил богов, Свенельд, чтобы сам смог вернуться к красавице княгине. Ведь мы такое уже узнали, что, если древляне заподозрят, что ты тайны их коснулся, боюсь, непросто тебе будет вернуться в Киев. Поэтому сделай, как я советовал: о нас болтай чушь, сам прикинься робким, напуганным, сбитым с толку. Знаю, такое тебе не любо, но иного выхода нет.

Потом он стал давать указания: Свенельд, оставаясь на полюдье, должен вести себя, как и прежде, — дань собирать, посещать погосты^[646], а заодно князя Мала задабривать, пировать с ним, бражничать, на ловы ездить. Пусть древлянин Мал ничего не подозревает, а будет уверен, что Свенельду как и раньше, нравится у него гостить да утехам предаваться. А для этого посаднику прежде всего надо держать язык за зубами да другом древлянского племени себя выставлять.

Потом Веремуд с Костой остались хоронить волхва, а Свенельд отправился отыскивать Мала и дружинников. Шел торопливо, ибо уже совсем стемнело, а одному бродить по древлянским лесам особой радости не было.

Когда он вернулся к ожидавшим его людям, Мал с боярами так и подскочили с расспросами. Свенельд же предпочел отмалчиваться. Изображать страх ему было неприятно, поэтому и молчал, пряча глаза. Его дружинники при этом странно поглядывали на своего воеводу, обычно такого лихого и дерзкого, а сейчас даже не отреагировавшего на предложение пойти поискать куда-то сгинувших Косту и Веремуда. Но древлянского князька и его бояр подобное поведение посадника, видимо, успокоило. Мал обратился к дружинникам Свенельда, повелев, пока их воевода не в себе, отправляться в селище Сосны на ночевку. А там, глядишь, посадника исполох^[647] и отпустит.

«Нету меня никакого исполоха!» — хотелось сказать Свенельду, которому было стыдно от полных жалости и участия взглядов дружинников. Однако, памятуя советы волхва, он продолжал отмалчиваться. А еще подумал: отчего это князь Мал уже в который раз стремится завести их в это селище, о котором то и дело толкует?

Глава 3

Свенельду казалось, что после случившегося он всю ночь будет ворочаться, размышляя о пережитом. Но едва он хлебнул крепкого местного меда и коснулся головой расстеленной на полатях в дымной натопленной избе медвежьей шкуры, как провалился в сон.

Спал варяг долго и сладко. А проснувшись, увидел, что в открытое волоковое оконце, куда голубоватой струйкой выходил дым, льется ясный дневной свет.

Его и еще нескольких кметей^[648] разместили на постой в самой большой избе, у старосты. Здесь уже все встали, бабы хлопотали у очага, плакал ребенок в люльке, мычала за перегородкой корова. Мужчины сидели на большой скамье вдоль стены.

Свенельд, позевывая со сна, направился к ним. По пути огляделся. Помнится, он уже бывал тут. Тогда их хорошо принимали. Варяг даже усмехнулся своим воспоминаниям. Так отчего же древлянин Мал так хотел завести их в это селище? Из простого гостеприимства?

Сам Мал сидел у очага в расстегнутой на груди рубахе, пил из резного ковша-утицы да о чем-то толковал с местным старостой. Старосту этого Свенельд тоже вспомнил — здоровенный лысый мужик с длинной бородой. Лицом угрюм, но, заметив подходившего варяга, выдавил какое-то подобие улыбки, встал, поклонился.

— Здрав будь, гость киевский. Не желаешь ли киселя испить, пока наши хозяйки баньку истопят?

В баньке попариться и впрямь было не худо. К тому же банщиком к Свенельду вызвался сам князь Мал. Белый и рыхлый, он хлестал жилистого гостя дубовым веничком по бокам, щедро плескал воду из ковша на раскаленные камни, так что Свенельд жадно хватал ртом пропитанный душистыми лесными ароматами пар. А еще варяг с каким-то удивлением отметил, что саднивший все время бок больше не беспокоил его. Да и вообще рана затянулась, оставив лишь белесый рубец. Когда же это успело произойти? Не иначе как после посещения странного места — капища древлянского.

Мал, откидываясь в пару на горячие лавки, хитро подмигивал киевлянину:

— Клянусь благосклонностью Белеса, я несказанно рад, что исполох так скоро отпустил тебя, друже Свенельд. Ибо как вспомню, каким ты вчера из чащи в потемках пришел…

— Да не было у меня никакого исполоха, — отмахивался варяг.

— Но разве… Ведь напугало же тебя что-то?

— Меня? Что меня могло напугать, Мал? Вот моих людей — да. Как ломанули в чащу… Кричали, стонали, голосили. Хотел было и я следом кинуться, да что-то удержало. Одно скажу тебе, друже Мал, — места те и впрямь лихие. Так что лучше о том забыть, не вспоминать.

Князек склонил раскрасневшееся в пару лицо с прилипшими ко лбу завитками волос, пытливо поглядел маленькими хитрыми глазками.

— Когда же теперь велишь к капищам тебя вести?

— Когда? Гм. А ну их, друже Мал! Не воинское это дело, места священные посещать. Вот для волхвов…

— А ведь воины твои… Ну те, что в чаще сгинули, разве не из служителей?

— Ну и сказанул! Служители молятся у святых мест, покон^[649] вековечный соблюдают да заветам старины обучают. Но чтобы мудрые служители так вопили в страхе и по кустам, как каженники^[650], скакали… Знаешь, я бы даже посмеялся, если бы не оробел тогда так. Но о страхе моем только тебе, друже Мал, поведаю. Смотри, моим о том ни гу-гу. Понял? А то еще на смех поднимут, уважение потеряют. А как они меня тогда слушать станут, когда велю им, чтобы о посещении капищ больше не вспоминали?

Свенельд словно делился наболевшим, но видел, что Мал ему не больно-то верит. А надо, чтобы поверил. Он не забыл, как Веремуд опасался, что и Свенельду из древлянского полюдья выбраться не просто будет. Хотя… Где наша не пропадала! Не по зубам он этим древлянам диким.

И Свенельд, как был нагишом, выскочил из баньки, плюхнулся на глазах у баб и ребятишек в заводь протекавшего через селище ручья.

Поселение Сосны было обычным родовым селищем древлян — все полуземлянки и избы располагались вокруг огромной кривой сосны в центре. Оград не было, но между строениями от крыльца к крыльцу были проложены мостки. И лишь у самого леса, обступавшего поселение, высились длинные шесты, на которые были надеты черепа домашних и диких животных, повернутые к лесу, чтобы отпугивать нечисть. Там же, почти под деревьями, кое-где виднелись стога сена, прикрытые корьем и прижатые длинными жердинами. Вообще-то селище сосновичей было довольно крупным родовым поселением, но видно было, что избы возведены без умения городских строителей: все срублено кривовато, хотя и прочно. По крайней мере, жилья тут достаточно, чтобы разместиться на постой. Может, предупредительный Мал попросту хотел здесь устроиться с удобствами после лесных скитаний? Во всяком случае, о дурном в это светлое после дождливой ночи утро думать не хотелось. И Свенельд, оставив на время свои подозрения, беспечно насвистывал, облачаясь в рубаху и портки, да подтрунивал над размякшим после горячего пара Малом.

В избе старосты их сытно накормили. Изба была знатная: посредине два открытых очага, широкие дубовые половицы, на бревенчатых стенах — шкуры. Внутри просторно: поперечные балки подпирались резными столбами. Так что было где разместиться Свенельду с дружинниками. К тому же бабы-древлянки щедро угощали постояльцев: ставили на столы наваристое горячее из уток и тетеревов, сдобренное желтой морковью; подавали и разваренную оленину, мягкую и сочную; была рыба, отварная и копченая; на огромном блюде поднесли даже разваренные медвежьи лапы, столь жирные, что их тут же приходилось запивать хмельным медом и наливками диких ягод. Зато с хлебушком у древлян было туговато.

Свенельд завел было об этом речь со старостой: дескать, пока поляне-переселенцы росчища в лесах устраивали, небось, получше с житом было? Староста, назвавшийся Громодаром, отвечал уклончиво: мол, где эти хлеборобы — были и нет их. Причем лицо его, и без того хмурое, омрачилось еще больше. То ли от обиды на ушедших поселенцев, то ли оттого, что гость о ненужном допытывает, — не понять. Да только тут варяга Мал отвлек:

— Погодка-то, видишь, вновь прояснилась. Самое время для охотничьей потехи. А староста Громодар мне уже кое-что поведал. Помнишь, как в позапрошлом году между нами была речь о редкостном белом туре? Так вот, Громодар уверяет, что бык этот белый вновь в нашем краю появился. И староста знает, где этого тура подстеречь можно. Ну что, друже Свенельд, потешим душеньку славной охотой?

У Свенельда даже щеки вспыхнули румянцем. Он помнил тот разговор о белом туре, как и то, что поведал о редкостном звере в тереме на Горе Киевской. Тогда ему не поверили, сам Игорь не поверил — говорил, что не бывает белых туров. А княгиня Ольга так странно взглянула на Свенельда своими очами ясными и молвила: если будет оказия, ты уж постарайся, Свенельд, привези мне шкуру белого тура. Многие тогда посмеивались, а Свенельд и впрямь похвалился, что добудет для Ольги этот княжеский подарок.

— А ну-ка, ну-ка, расскажи мне еще о том белом туре, Мал. Но рассказывать стал Громодар. Было в этом старосте нечто странное. Вроде мужик как мужик, крепкий еще, осанистый. Борода у него, как у старцев, до пупа и волосы, пегие от седины, остались лишь за ушами, а вот лицо у почтенного мужа гладкое, кожа, как у ребенка. А глаза опытные. И смотрят эти глаза на варяга без любопытства, оценивающе, почти с насмешкой.

— Ты, мил человек, должен на зверя этого поглядеть. Я, когда увидел его, решил — вовек не забуду. Ростом он, пожалуй, покрупнее иных рогатых туров будет, а цветом белый почти до голубизны, только по хребту полоса сероватая проступает. Рога же… В общем, не сойти мне с этого места, и впрямь княжеский зверь. Водит он с собой коров шесть, не меньше, а с ними и трех телят. Мы на этого зверя пробовали идти, да только силенок маловато. А уж хитер он, а уж напорист! Двоих наших охотников покалечил, а от облавы ушел да еще и стадо свое успел вывести.

Свенельд готов был выпытывать о звере бесконечно. Да и хорошо было после мути вчерашней ведовской отвлечься на ясное, живое дело. К тому же теперь становилось ясно, отчего Мал так желал завести Свенельда в это селище. Хотел расположить посадника, устроив облаву на редкого зверя, отвлечь его, чтобы о капищах не помышлял.

На лов собрались ближе к полудню. Свенельд, несколько его кметей, Мал со своими боярами, а также Громодар и десяток мужиков-охотников из селища. Мужики перед уходом поклонились старой сосне, попросили удачи на опасной охоте, ну а те из пришлых, кого на лов позвали, взяли с собой обереги-хранители. Ведь всем ведомо, что тур, если его затронуть, может и норов показать. Остававшиеся в селище глядели вслед охотникам с завистью: тем такое дело предстояло… Эх, вот где можно удаль, смекалку да азарт проявить, размять тело в противоборстве с лесным великаном!

Свенельд сперва был весел. Шел среди загонщиков, вспоминал былые облавы на туров, рассказывал, как некогда гонял коней по заднепровским степям, охотясь за тамошними рогатыми турами. Здесь же в лесу… Он осекся, поглядел на обступавшие со всех сторон деревья. Гнал прочь нехорошие мысли, но все-таки его не покидало ощущение, будто кто-то невидимый наблюдает за ним из чащи. А вот кто? Огляделся — нет, спокойно все. Охотники растянулись цепочкой, перекликались, посвистывали отбегающим псам.

Вскоре между стволами деревьев посветлело и они выехали на открытую поляну, где их ожидали еще трое охотников. Двое при их появлении поднялись с поваленного дерева, а третий продолжал держаться в стороне. Мал, подходя, указал на них концом кнутовища:

— Вот эти по наказу Громодара и выследили для нас белого тура, теперь выведут на его тропу.

Свенельд сдвинул на затылок мохнатую древлянскую шапку (он надел ее перед охотой, оставив свой высокий шлем в селении) и поглядел на ожидавших охотников. Один из них был неприметный немолодой древлянин, второй, к удивлению варяга, оказался калекой, у которого на культе левой ноги была деревяшка. Тот же, что стоял в стороне, был еще совсем юнцом, довольно высоким пареньком, в ушастой мохнатой шапке, надвинутой на самые глаза. Пока двое первых объясняли, где в последний раз видели белого тура, парнишка не сводил взгляда со Свенельда. Казалось бы, ничего странного — ну, дивится мальчишка на прибывших гостей, однако варягу под его пронзительным взглядом стало как-то неуютно. А ведь ничего особенного в юном охотнике не было — худой, длинноногий, узкие порты заправлены в обшитые мехом онучи, перевитые до колен ремнями, волчья куртка стянута на поясе кожаным кушаком, из-за которого со спины торчало острие сулицы. Варяг обратил внимание только на яркий алый шарф, видневшийся там, где слегка расходился меховой ворот. Во всем же остальном — обычный мальчишка-охотник. Да и лицо ничем не примечательное: худощавое, с чуть выпирающими скулами, рот полногубый, а вот глаза… темные, жгучие, и взгляд их обладал какой-то притягивающей силой.

Громодар, похоже, заметил, как Свенельд приглядывается к юному охотнику.

— Да ты, посадник, никак узнал Малфутку? — чему-то усмехаясь, спросил староста.

— А я должен его помнить?

— Его? Гм. Нуда ладно. Видать, позабыл.

И староста зашелся сухим, похожим на кашель смехом. Мал тоже заулыбался.

— Не смущай гостя, Громодар. Всему свое время. Однако скажу тебе, варяг, что даже я порой, когда нужно сыскать редкого зверя, пользуюсь помощью Малфутки. И уверяю, что лучшего следопыта не найти на древлянской земле от Искоростеня до многоводной Припяти.

При этих словах похвалы юный охотник не возгордился, а словно совсем стушевался и быстро направился в чащу. Остальные двинулись следом, но как ни спешили, кружа среди бурелома и болотистых низин, вскоре отстали от ловкого Малфутки. Только издали, из зарослей, порой доносился его посвист, похожий на перещелкивание птиц.

— Это братучадо знак подает, — пояснил колченогий охотник, неуклюже переваливаясь за старостой Громодаром. — Так что не собьемся. А провести Малфутка до места сможет по самому короткому пути.

Вскоре они вошли в густой ельник, где было решено спешиться. Здесь было тихо и сумрачно от нависавших еловых лап, воздух замер безо всякого движения. Все кругом молчало, окутанное мутной пеленой невесгь откуда наползшего тумана, в котором затухали все звуки.

Малфутка ждал их на небольшой поляне, облокотясь о ствол огромной, покрытой лишайниками ели. Он что-то сказал колченогому охотнику, и тот сделал знак остальным.

— Здесь самое место. Пусть гости ждут тут в засаде. Ну, а мы пойдем на тропу тура и, как только он появится, погоним сюда.

Свенельд осмотрелся, потом стал проверять снаряжение, оглядел рогатину с длинным и широким острием на конце, поправил меч у бедра. Ему еще не доводилось пешим идти на тура. Луда ничего, будет о чем порассказать в Киеве.

— Эй, парень, долго ли ждать зверя придется? — окликнул он Малфутку.

Тот только глянул и отошел, растворился за стволами деревьев. Свенельд так и не понял, отчего его слова вызвали усмешки на лицах бородатых древлян. Может, их позабавило его незнание подобной охоты?

Когда Громодар расставил по местам охотников и удалился с загонщиками, Свенельд обнаружил, что остался в компании Мала и его бояр. Они заняли позицию у большой ели и пустили по кругу мех с медовухой — сладкой и крепкой настолько, чтобы согреть в сыром лесу, но не дать захмелеть на охоте.

Мал, хитро щурясь, поглядывал на Свенельда.

— Может, теперь, пока ждем, все же поведаешь, что так напугало тебя у заброшенного селища, посадник?

— Отстань, — отмахнулся варяг. — Я о том вспоминать не хочу, так тебе какое дело? Лучше скажи, как тушу зверя делить будем?

— Это которого? Не уложили пока еще. Али ты зубы заговариваешь, не желая отвечать?

Свенельд видел, как внимательно глядят на него Мал и бояре, но только вновь пригубил из меха. Заговорил о другом. Мол, он еще не забыл, как в прошлом полюдье его принимал Громодар, поил, кормил, девок красивых присылал для утех. Свенельд даже запомнил одну, чернявенькую такую, на ней еще красный яркий плат был. Девка сперва стыдливой казалась, но потом…

Мал стать ржать, как жеребец, даже сойки со стрекотанием сорвались с ближайшего дерева.

— Да умолкни ты! — рассердился на непонятное веселье князя Свенельд. — Шумишь, как скоморох на базаре. Так мы и зверя спугнем.

А Мал вдруг погрустнел, стал откручивать и закручивать ремень у основания короткой сулицы.

— Нравишься ты мне, друже Свенельд, — сказал он наконец с какой-то горечью в голосе. — И что бы ни случилось в дальнейшем, знай: по сердцу ты мне, Свенельд. Не враг я тебе.

— Да ты только женихаться не начинай, — отшутился варяг, не придавая значения грусти в голосе князя.

В это время один из древлянских бояр шикнул на них.

— Слышите? Зверя подняли, гонят уже. Так что не время теперь для бесед душевных — тур в любой момент может появиться.

Охотники быстро скользнули за деревья, стали устраиваться, поближе раскладывая сулицы и рогатины с тяжелыми наконечниками, проверять стрелы.

Ждали довольно долго, вслушиваясь в дальний лай псов и глухие звуки била, в отдаленные крики. Потом насторожились — треск бурелома раздался неожиданно близко, а там послышался и тяжелый топот.

Свенельд напрягся, прислушиваясь. Понял, что не охотники подняли зверя, сам уходил. Опытный. Варяг неожиданно пожалел, что рядом нет никого из его дружинников. Те поддержали бы, случись что, а эти… Краем глаза он заметил, что его спутники наблюдают за ним, словно охотничья потеха не больно их занимает.

Следующее произошло мгновенно. Ветви елей колыхнулись, и между ними появилась светлая рогатая голова. Огромная. Свенельд даже рот раскрыл — такого и он не ожидал. Это был настоящий гора-зверь. И абсолютно белый. Красавец!

Белый тур замер в клубившемся блеклыми завитками по поляне легком тумане, мотнул огромной башкой. Он был без обещанного стада телок, одинокий и величественный. Его гигантские рога, шершавые, как кора дерева, были широко разведены в разные стороны, но на концах заворачивались вперед. Тур принюхался, потом повернул лобастую голову и зыркнул светлыми глазами. Свенельду показалось, что в их дымчатой глубине светятся угольно-красные зрачки. А еще через миг понял, что зверь смотрит в его сторону. Потом хвост быка дернулся, и он переступил с ноги на ногу.

Какой-то шорох в стороне на секунду отвлек внимание Свенельда. Быстро глянув, варяг заметил, как Мал и его бояре, побросав оружие, кинулись прочь. Эх, охотники!.. Но больше медлить было некогда. Белый тур уже рыл сырую землю огромным раздвоенным копытом и, опустив рогатую голову, начинал наступление.

Ругнувшись, Свенельд успел стремительно отскочить в сторону и с силой метнуть рогатину. Есть!.. Широкое лезвие глубоко зашло под лопатку зверя, торчавшее древко качнулось. Тур крутанулся, однако при этом не издал ни звука, только мотнул головой, словно выискивая, откудавзялась этакая напасть. Через мгновение он опять посмотрел на варяга. И у Свенельда вдруг все внутри похолодело. Что, однако, не помешало ему с поразительной быстротой отпрыгнуть, когда бык вновь ринулся на него. Но это варяга уже спасло его тренированное тело воина, отреагировавшее до того, как ум подсказал — беги! Ибо с этим молчаливым яростным туром что-то было не так.

Бежать Свенельд не успевал. При развороте белый тур зацепил его одним из своих рогов — хоть и вскользь, но этого хватило, чтобы Свенельд покатился по земле. Потерял шапку, но быстро подскочил, отплевывая грязь и стирая налипшую на лицо хвою. Каким-то чудом он успел выхватить меч и, уклоняясь, резанул по боку разворачивавшееся белое чудище. А тур, врывшись в землю всеми четырьмя копытами, остановился и уже вновь разворачивался. Эта огромная махина двигалась с неимоверным проворством — при том, что из-под его лопатки торчало толстое древко рогатины, а другой бок был окрашен кровью от пореза мечом!

Только тут Свенельд заметил, что выронил меч. Он валялся не очень далеко, но поднять его Свенельд уже не успевал. Варяг только и смог, что отскочить за ель, которая так и загудела, когда в нее врезался турий лоб. Сверху посыпались шишки и хвоя. Но бык все же замер, даже затряс головой. Этого было достаточно, чтобы варягу удалось каким-то чудом подхватить оставленный кем-то из бояр дротик и прямо из-за ствола всадить в грудь животного новое жало, надавить с усилием, чувствуя, как туго поддается звериная плоть. Удар должен был если и не свалить быка, то здорово ранить. Однако зверь устоял.

Устоял, но отступил. Он вскинул рогатую голову и открыл рот, словно в реве или в крике боли… Однако не издал ни единого звука. И это выглядело так жутко, что Свенельд в первый миг оцепенел. Смотрел несколько бесконечно долгих мгновений, как раненое животное с топотом и хрустом крушит мелкие елочки, вскидывая голову, словно от дикой боли. Потом тур замер и медленно повернул голову. Варяг и это белое чудовище смотрели один на другого. Свенельд окаменев, бык будто в раздумье. И опять варяг видел, как разгораются алым пламенем глаза у белого зверя.

Тур вновь поворачивался, собравшись с духом, потом опустил голову и пошел в наступление. И когда бык оказался совсем рядом, Свенельд вдруг отчаянно закричал и, рванувшись, совершил невероятный прыжок. Он просто взмыл над низко опущенной турьей головой, почти ударив по ней пяткой, — миг, и он схватился за его рога, развернулся, и оказался сидящим на могучей изогнутой спине тура.

Бык замер. Этого короткого мгновения варягу хватило, чтобы сжать чудовище за рога у самого основания, возле головы. Ногами же он обвил его шею, пришпоривая, как взбесившегося тарпана^[651], которых некогда укрощал в степях над Днепром. И тур вдруг совершил стремительный скачок, почти встал на дыбы, словно он и не был могучим лесным быком, а в самом деле превратился в легкого скакуна.

У Свенельда клацнули зубы, когда эта туша опустилась на все четыре ноги, погрузившись копытами в мокрую грязь, смешанную с хвоей. Варяг продолжал сдавливать скрещенными ногами гортань тура, стараясь придушить страшного зверя, пока бык мотал головой, пытаясь освободиться, а потом вдруг рванул с места, с невероятной скоростью устремившись в чащу.

Свенельд смог уклониться от нависавшей хвойной лапы, потом же он просто не замечал их, распластавшись на изогнутой белой спине тура, обвив его ногами и вцепившись руками в рога. Вокруг него все гудело и рвалось, грохот несущихся копыт оглушал, тело болело, хлопья звериной пены летели назад ему в лицо, забивая глаза и ноздри. Казалось, это будет длиться бесконечно. Мелькали слившиеся в единую массу стволы деревьев, Свенельд то взлетал вверх на спине тура, когда тот с удивительной ловкостью перемахивал через валежник, то словно проваливался в глубину, когда зверь опускался на свои мощные, но такие проворные ноги. Странно проворные… Любой нормальный бык уже должен был устать от подобной скачки, но под Свенельдом был необычный тур. У воина уже зубы не держались в челюстях от тряски, хватка его ног ослабевала, руки начинали скользить по шершавым рогам. Он понимал, что больше не выдержит, что сейчас рухнет, и тогда белое чудовище закончит начатое…

Все изменилось в одно мгновение. Свенельд не сразу и понял, что огромный тур вдруг стал стремительно уменьшаться в размерах. Миг — и варяг уже чиркнул ногами по земле, а потом стремительно полетел через голову. Не разбился он лишь потому, что упал на заболоченную землю, но все же в первый момент задохнулся от удара и боли. Его перевернуло, покатило. И когда, уже почти ничего не соображая, он приподнял голову, то успел заметить, как вместо огромной туши рогатого великана под корягу с писком юркнула белая мышь.

Все. Он больше ничего не понимал и, упав лицом на влажный мох болота, лишился сознания.

Очнулся Свенельд от холода. Сырая влага пропитала его кольчугу и подкольчужницу, грязь налипла на лицо. Варяг приподнялся, но не сразу сообразил, где он. Стал отползать из сырой ложбинки на сухой островок, сел, ощупал себя. Кроме двух-трех незначительных царапин, он ничего не обнаружил, а вот то, что он оружие потерял — было худо. Хотя не все потеряно — за поясом у него оставался охотничий тесак, за голенищем сапога был спрятан нож. Свенельд невольно перевел дыхание, когда нащупал их рукояти. Без доброго булата было бы совсем скверно.

Свенельд стал озираться, пытаясь определить, куда занесло его рогатое чудище, и ему совсем не понравилось то, что он увидел.

Болота, огромные бесконечные болота. Уже смеркалось, и кругом, куда ни кинь взгляд, — только плоские кочки, заросшие сухим камышом и голым кустарником, а между ними — черная жижа болот. Пахло сыростью и болотным торфом. Слабо стелилась туманная дымка, за которой выступали остовы деревьев — сухие, мертвые и белесые, как кость.

— И все же Свенельд решил двигаться. Нащупывал в полутьме ногой твердую почву и делал осторожный шаг. Уйти отсюда было необходимо. Варяг нутром чуял, каким опасным является это место. В туманной зыби то и дело чудились какие-то подозрительные шорохи и скрипы. Свенельду невольно вспомнились рассказы о жутком и колдовском: о бродячих деревьях, норовящих разорвать на куски незадачливого путника, об утопленниках, наблюдающих за живыми и ждущих момента, чтобы утащить их в трясины, о других болотных страхах… Один раз ему даже показалось, что коряга, мимо которой он прошел, со скрипом потянулась за ним, в другой раз во мраке померещилось, что из заводи на него кто-то пристально смотрит, даже вода колыхнулась словно со вздохом, но он переступил и пошел дальше. Старался внушить себе, что все это ему только кажется, но после всего происшедшего за последние дни он готов был поверить во что угодно. Однако поверить — значило упасть духом. И варяг, сжимая костяную рукоять ножа, стал тихо напевать, чтобы приободрить себя:

Ой, уеду я в дали дальние,

За степную ширь, за ясен рассвет…

Но где теперь те степи привольные, куда он ходил в молодецкий дозор? Как хотелось ему оказаться в чистом поле, да на вольном ветру! Угораздило же его принять пост посадника в диком древлянском краю, где невесть что творится. А ведь, поди ж, гордился до сих пор своим высоким званием посадника.

Вновь что-то скрипнуло и булькнуло, один раз Свенельд даже различил человеческий голос: словно издали позвали его по имени. И тут же зашептало, зазвало кругом:

— Свенельд… Свенельд…

Старухи рассказывали, что нет ничего хуже, как обернуться на такой вот зов. Вмиг нечисть болотная накинется, утащит…

Тут Свенельд едва не вскрикнул. Показалось, что кто-то из волы хочет схватить его за голенище сапога. Он крутанулся, отскочил на сухую кочку — а ведь и впрямь ушла под воду бледная когтистая лапа.

— Тьфу ты нечисть!..

Он испытывал жгучее желание бежать отсюда неведомо куда. Еле сдержал себя. Поддаться страху в лихом месте — непременно накликать на себя беду. Пока человек не боится — он еще в силе. И варяг вновь стал напевать:

Ой, уеду я в дали дальние…

Противно было слышать свой дрожащий голос. Свенельд набрал побольше воздуха в легкие, хотел заорать во всю мощь, но слава богам, не успел. Зато теперь отчетливо услышал голос вдалеке:

— Свенельд!.. Посадник Свенельд! Отзовись!

На этот раз варяг решил, что его на самом деле ищет кто-то.

— Сюда! Здесь я!

А через миг, даже не веря в удачу, различил оранжевый светлый огонек вдали за туманом.

— Где? Где ты?

Голос был звонкий, молодой и такой ясный, что варяг сразу поверил в него.

— Здесь я!

Огонек вдруг исчез, но Свенельд понял почему. Впереди возникли деревья, целая купа. Неужто кончились болота?

Варяг ускорил шаги и вскоре почувствовал под ногой твердую почву. Ступил под сень деревьев, врезался в кустарник. И тут же, налетев на корягу, рухнул на землю. Пока переводил дыхание, такой страх накатил, что даже застонал. Но где же тот, кто окликал, звал его? Свенельд прислушался, приподнявшись на локте, и тут уловил некий странный звук — какой-то быстрый громкий треск. Будь он среди степных курганов, решил бы, что это змея, гадюка ядовитая. Но здесь…

Он ощутил, как повеяло холодом и за стоявшим неподалеку большим деревом произошло какое-то движение. В темноте вроде и не разглядеть, но варяг видел: выглянуло из-за ствола длинное узкое лицо, выглянуло и вновь спряталось, затем снова появилось, но уже с другой стороны.

Тут сквозь мглистую туманную дымку засиял свет. Свенельд не сразу понял, что это луна светила сквозь тучи. И осветила такое… Да, теперь он видел это ясно. Из-за дерева показалось странное существо — голубоватая голова со странно светящимися глазами, со всклокоченным колтуном волос. Существо опиралось на сильные голые руки, само было голым и… Мать честная! Да это же баба! Сиськи вон какие огромные, живот с пупком… переходящий в чешуйчатое туловище… Хвост!

Существо глядело на варяга, раскачиваясь с руки на руку, то откидывая голову назад, то наклоняясь вперед. Потом вдруг резко выползло. Так и есть баба, да только страшная, от пояса длиннющий хвост уходил в заросли, завивался кольцами. Хвост вдруг взвился змеей, взмахнул, и чудище, широко и беззвучно открыв рот, стремительно кинулось на варяга. И тут же холодные сильные руки скребанули по груди, полезли в лицо. Свенельд перехватил их, но они выскальзывали — мокрые, липкие. Из открытой пасти несло болотным зловонием.

Дико закричав, варяг что есть силы лягнул наседающую нелюдь, въехал кулаком по морде — так, что кудлатая голова откинулась, лапы на миг разжали хватку. Этого мига хватило, чтобы Свенельд успел выхватить из-за пояса тесак, сделал резкий режущий удар. И попал. Баба с хвостом запищала пронзительно и тонко, забила длиннющим хвостом, круша кустарник.

Свенельд же словно и страх потерял, кинулся на нелюдь, стал резать, вскидывая руку с ножом, другой же рукой сдавил липкое горло, навалился, опрокидывая. Холодное тело под ним билось и сипело, порой даже вскрикивало тоненько, скребло по груди варяга когтистыми лапами, не соображая, видимо, что киевская броня прочна и защищает тело. А Свенельд все бил ножом в странную плоть, видя под собой искаженное жуткое лицо, открытую пасть чудища, оскаленные острые зубы. Хвост чудища стал хлестать его по спине, плечам, но главным было не дать этой синей бабе-змее вырваться, ибо Свенельд уже чувствовал, как она слабеет, как вспарывает ее тело железо ножа, все глубже я глубже погружаясь в чавкающую плоть.

Варяг перевел дыхание не сразу — лишь когда удары хвоста прекратились, когда ослабли цепляющиеся руки, откинулась голова с открытой пастью. Но и тогда он еще не выпускал чудовище, зло ругался сквозь сцепленные зубы.

— Что, нелюдь, не по нраву тебе каленое железо? Уступаешь силе молодецкой?

Наконец варяг бессильно осел, глядя на поверженного противника… или противницу. И пока лился свет луны, он видел, что с чудищем что-то творится. Оно темнело на глазах, странно менялось. Но тут туча вновь закрыла луну, и все погрузилось во мрак.

Только теперь, сквозь собственное бурное дыхание Свенельд вновь услышал, что его по-прежнему кто-то зовет. Голос был все тот же, молодой, звонкий. И он решил откликнуться.

— Здесь я! Кто еще на меня?!

Совсем близко раздался какой-то звук, похожий на плеск. Там, за голыми деревьями, вновь мелькнул свет, трепещущий, яркий, как у обычного факела. И теперь Свенельд не мог ошибиться — он явно различал чьи-то торопливые шаги. Поразмыслив немного и решив, что хуже не будет, он пошел на свет.

Факел отбрасывал вокруг неровные блики, и варяг с удивлением узнал в подходившем молодого охотника Малфутку. Даже различил отсвет огня на алом шарфе отрока. Но все же спросил:

— Человек ты или нежить болотная?

— Да я это, Малфутка. Виделись уже сегодня. Неужто не признал?

Лишь когда юноша подошел совсем близко, Свенельд удостоверился, что он не дух, а живой человек. В руке отрока дымил и трещал сосновый факел, с мокрой опушки куртки капала вода, чуть высвечивало острие сулицы за плечом, из-за другого виднелся лук с тетивой. Мохнатая шапка затеняла лицо, но темные глаза и пухлый рот были все те же, узнаваемые.

— Как же ты, Малфутка, отыскал меня тут?

— Мне было ведомо, куда тебя зверь занесет. А это болото недаром Нечистым зовут. Я-то тут хаживал, ничего странного не приметил, но ведь дурная слава о нем не зря идет, говорят, нечисти тут видимо-невидимо.

Свенельд даже удивился:

— Говоришь, ничего странного не приметил? А ну пойдем-ка со мной.

Он увлек парнишку в кусты, велел посветить факелом и… застыл на месте. Не мог он ошибиться, это было то самое место, где он с гадиной болотной сражался: вот кусты, примятые во время борьбы, вот ствол, из-за которого нечисть появилась, но самого поверженного тела не было, только на том месте, где оно осталось лежать — куча сырой земли, будто кроты нарыли. Свенельд даже пнул ее сапогом, словно не веря самому себе. Но только комья земли разлетелись. А Малфутка смотрел вопросительно, спрашивал, мол, что?

Глядя на гладкое личико отрока, Свенельд не нашелся, что и сказать. Как поведать о нападении, когда и следов чудища не осталось? И варяг промолчал. Парнишка решил ему помочь, поэтому не следует пугать его понапрасну.

— Так что будем делать, друг Малфутка? — спросил Свенельд, стараясь, чтобы голос его звучал как можно ровнее.

— За Нечистое Болото тебя проведу да схороню в надежном месте. А как заклятия потеряют силу, выведу к людям. Ведь тому, кто силе чародейства сумел противостоять, второй наговор уже не будет страшен. Только…

Паренек замялся, кусая губы, и наконец изрек:

— Только ты молчи обо всем, что с тобой странного произошло. Тогда волхвы-чародеи помилуют тебя.

— О чем я молчать должен?

— О туре. Скажешь, мол, сбросил тебя зверь, а выбраться из болота ты сам сумел.

— Что-то мне не совсем ясно.

— А что тут неясного? Сгубить тебя волхвы решили. Посчитали они, что знаешь ты о них нечто важное да разнесешь весть. Пока твои люди гоняли по лесам настоящего тура, и наслали на тебя кудесники оборотня. Если зверь тебя сразу не сразит, должен он увлечь тебя, посадник, в эти гиблые места. Мало кто отсюда стежку-дорожку назад находит. Но если ты возвратишься да будешь молчать о том, что с тобой приключилось, — жить тебе. Ведь волхвам не надобно, чтобы другого посадника прислали. Сам Мал за тебя просил и дал понять, что не будет гневаться, если кто-то тебе поможет. Вот я и решил… Ну, а теперь идем. Хотя я и знаю эти места, да только чем скорее уйдем, тем лучше. Скажу одно, посадник: болото это обычным становится, только когда ночь к концу подходит.

Паренек, поправив на голове шапку с завернутыми ушами, поднял выше факел и решительно зашагал в сторону болот. Свенельд лишь миг помедлил. Бескрайние туманные болота не внушали ему доверия. Правда, как оказалось, и в зарослях таилась опасность. Но что-то надо было делать, а Малфутка вел себя так уверенно, что варяг решил довериться провожатому.

Глава 4

Ночь сгустилась до черноты дегтя, луну затянуло пеленой туч, и все сильнее стал сбиваться туман. Особого холода не чувствовалось, зато вокруг, как и раньше, ощущалось какое-то движение — слышались вздохи, легкие всплески воды, даже приглушенное хихиканье. Однако Малфутка спокойно шел вперед, словно и не замечая ничего. Юный древлянин отдал свой факел спутнику, а сам пробирался во мраке, так уверенно обходя заводи и безошибочно выводя на сухие проходы, будто видел в темноте не хуже, чем днем. Варягу от этого стало не по себе, но, в любом случае, на этого мальчика у него была вся надежда.

Порой Свенельду опять мерещилось всякое: под корягами и среди сухих камышей чудились вспыхивавшие парные зеленые огоньки — словно путников провожали внимательные взгляды чьих-то глаз. Один раз, не удержавшись, он окликнул Малфутку:

— Ты заметил?

— Что?

Свенельд промолчал.

Но вскоре внимание варяга привлекло совсем другое. Сквозь мглу он заметил, как в заводи будто вода бурлит, отсвечивая особенным желтоватым светом. А в стороне, среди камышей, иной отсвет — голубым блещет. И так ярко, что даже сияние вокруг идет.

Свенельд сперва глазам своим не поверил. Но когда подобные отсветы во мраке повторились — то слева, то справа, — застыл пораженно.

— Великие боги! Да это же… Эй, Малфутка, ты видишь? Но паренька то, на что указывал варяг, не удивило.

— Таких мест много в Нечистом Болоте. Люди говорят, это вода особая — живая и мертвая. Источники ее бьют из земли, да только болотная жижа все поглощает.

— Да ты понимаешь, что это такое — живая и мертвая вода! — почти вскричал варяг. И тут же осекся. Ибо рядом что-то вздохнуло громко из самых глубин и на шелест сошло. Однако все еще не пришедший в себя после негаданного открытия варяг не очень испугался. Заговорил быстро, переходя на шепот: — Люди за этой водой со всех земель, даже из самого Царьграда, в наши края едут, жизнь продлить хотят, молодость вернуть. Золотом за это платят, не торгуясь. А сколько трудов надо кудесникам приложить, чтобы найти ее! Тут же… Куда ни глянь — она. Да это же… это же…

— Угомонись, посадник, — хладнокровно остановил волновавшегося Свенельда Малфутка. — Что с того, что вода эта чудесная? Ее и в древлянской чаще можно отыскать, да только проку мало. Кто заговор над ней не знает, не сможет и силу ее применить. А заговоры только волхвам известны. Без заговора же — вода она и есть вода. Хоть и светится.

— Ну, это как сказать.

И Свенельд торопливо шагнул туда, где маячил голубоватый свет. Но тут же почти по пояс провалился в бездонную глубь болота. Спасибо, Малфутка подскочил, вытянул. Варяг не сказал ни слова, ибо опять пригрезилось ему, что из-за сухих камышей выглянуло нечто странное, что он не сумел разглядеть: факел свой он уронил в воду. Спасибо, что сам выбрался. А то, что из зарослей тянулось, вновь растворилось, исчезло в камыше так тихо, что даже сухие стебли не зашуршали. Однако и свечение пропало, как будто и не было его.

— Видишь, напугал ты священную воду, — спокойно пояснил Малфутка, так и не заметивший того, что таилось в зарослях. —

Говорят же тебе, варяг, что без волховства вода эта молчит и пользы от нее не более чем от чистой родниковой воды. Али у вас в Киеве о том не ведают? Но ты к воде этой и не суйся. Уйдет она от непосвященного.

Дальше они двигались в полном мраке. Свенельд теперь не шумел, а про себя все думал о том, что проведал негаданно. Так вот в чем основное богатство древлян! Да благодаря этой дивной воде можно так подняться!.. Над всеми народами стать. Нарочитые люди1 за нее что хочешь отдадут. А эти дикие древляне как жили убогими дикарями, так и живут. И, если верить Малфутке, сами не знают, каким богатством земля их одарила. Понятно, отчего они чужаков в свои края не пускают.

Он вспомнил еще о силе особых мест, упомянутых волхвом Веремудом. Интересно, узнал ли мудрый советник Олега Вещего о чародейских источниках? Эх, такое богатство и пропадает впустую!.. Там, на Руси, волхвы годами по самым гиблым местам выискивают чародейскую влагу, дающую молодость. И добывают ее лишь капли. Здесь же… Малфутка сказывал, что и в чаще ее разыскать можно. Но как? Вряд ли паренек согласится стать проводником Свенельда, вряд ли укажет место. А найти такую воду да объявить о том в Киеве…

И всплыло в памяти варяга прекрасное лицо женщины, которой восторгался, перед которой преклонялся… даже робел. Сколько же лет княгине? Он еще не родился, когда она женой Игоря стала, а все цветет. Но ведь ни для кого не тайна, что долгие годы и она, и князь Игорь воду живую пользуют, — ее волхвы с превеликим старанием для них добывают. И чем же одарит Ольга Киевская своего верного Свенельда, когда он сообщит, как богаты живой и мертвой водой здешние края? Такая весть придется ей больше по душе, чем принесенная в дар шкура белого тура.

Воспоминание о белом оборотне заставило Свенельда очнуться от своих мечтаний. В Киев со своим открытием еще нужно попасть, надо сначала выбраться из этого Нечистого Болота. И он, уже не выказывая восторгов, спокойно миновал очередной желтовато мерцающий источник и стал нагонять ушедшего вперед юного древлянина.

— Далеко нам еще идти, Малфутка?

— Не больно и далеко. Тут вскоре будет островок сухой. Если ты посадник, пожелаешь, мы сделаем там остановку, передохнем.

Откровенно говоря, Свенельд нуждался в этом. Не хотел сознаваться, но ушибы и порезы уже начинали сказываться, да и силы словно исчезали — болотная муть их втягивала, что ли? К тому же трясти его начинало в мокрой одежде.

Малфутка пояснял: они уже прошли в самую глушь Нечистого Болота. Люди сюда обычно не заходят, поэтому посадник может не опасаться, что волхвы его тут разыщут. Ага, оказывается, древлянские кудесники и на такое решились бы. Видно, и впрямь разлютились не на шутку. А если еще узнают, что он про живую и мертвую воду проведал… И Свенельд как можно приветливее попросил Малфутку молчать о том, как поразило его свечение вод.

— Я тебе не враг, — негромко ответил паренек, не оборачиваясь.

«Но отчего это — не враг? — подумал Свенельд. — Вроде ничего доброго я тебе, парень, еще не сделал, чтобы ты во мне, чужаке, собирающем дань с твоего племени, видел друга. Хотя… Я ведь в их селище гостем бывал, хлеб-соль ел. Да и Мал за меня просил. Друже Мал. Понятно, ему выгодно, чтобы я и впредь посадником оставался, дары от него получал да помалкивал о том, что он собственные дела с ляхами и волынянами^[652] без спросу князя Киевского ведет. Если же вместо меня из Киева пришлют другого, то еще не ясно, насколько новый посадник сговорчивым окажется».

От размышлений Свенельда отвлек голос Малфутки:

— Вон и островок, — указывал тот рукой куда-то во тьму. — Видишь, посадник, те сосны? А сосна — покровительница моего рода. Она схоронит надежно и меня, почитающего ее, и тебя, раз ты со мной.

Никакого островка, тем более сосен, Свенельд не видел еще долго. Наконец и он различил сквозь туманную мглу высокие ветвистые силуэты деревьев на возвышенности. Еще отметил, что свечения в округе больше не наблюдалось. Да и тихо стало совсем, словно нечистые обитатели болота спрятались от досады, что люди нашли себе прибежище.

Взобравшись по высокому откосу островка, Свенельд устало сел на сухую кочку. Малфутка стал подбирать на земле щедро рассыпанные хвойные ветки и шишки. Свенельд опять удивился — как паренек видит в таком-то мраке? Наконец мальчишка сумел развести огонь, светлые язычки пламени побежали по дереву, и Малфутка велел варягу подсесть поближе к огню, просушить одежду. Это оказалось так приятно, что варяг даже улыбнулся Малфутке. А еще подумал: чем бы таким расположить к себе юного древлянина, чтобы тот указал иные места, откуда бьют ценные источники?

— Эй, парень, как отблагодарить тебя за службу верную? Хочешь, когда возвратимся, я тебе гривну золоченую подарю, как боярину? Будешь первым женихом в своем селище.

Сидевший у костра Малфутка вдруг как-то грустно вздохнул, обхватив себя руками за плечи, и пару раз шмыгнул носом, словно боялся расплакаться. Потом все же спросил, не желает ли посадник подкрепиться, и, порывшись за поясом, достал кус вяленого мяса в тряпице, разрезал ножом пополам и протянул Свенельду.

— Тебя мне просто боги послали, парень, — жуя мясо, беспечно молвил варяг.

Сейчас, когда от горящего костра разлился ясный согревающий свет, Свенельд чувствовал себя совсем неплохо. С некоторым недоумением он наблюдал, как паренек делает странное: обводит наконечником сулицы круг вокруг места их стоянки, шепчет какие-то заговоры.

Малфутка пояснил:

— Тут нельзя без предосторожностей. А то мало ли кто из Нечистого Болота может возникнуть.

— Так ты ведь божился, что ничего нечистого тут не видел?

— Ну побожиться я-то не успел, хотя и повторю: охотиться сюда я не раз хаживал, особенно по весне, когда птицы болотной тут видимо-невидимо, однако старики не зря говорят, что нечисти здесь полно. Нечистое Болото, одним словом.

Он говорил о странном, но так спокойно, что и Свенельд ощутил заметное облегчение. Малфутка опустился на корточки по другую сторону костра и через огонь внимательно глядел на варяга, будто только теперь удосужился рассмотреть его как следует. Да и варяг разглядывал своего спутника. Отметил, что мальчишка достаточно рослый для своего возраста — сколько ему, четырнадцать, пятнадцать? — но выглядит совсем не как парень, достигший поры возмужания: челюсть у него широкая, подбородок волевой, но само лицо гладенькое, губы яркие, как у какой-то девчонки, нос костистый и словно чуть перебит у переносицы. Глаза вот только странные — взрослые, настороженные. Голос еще не сломался, хотя и был довольно низкий, даже с некоторой хрипотцой. Свенельд спросил Малфутку, сколько тому весен? Не очень-то надеялся, что парень силен в счете, но юный охотник ответил без запинки — семнадцать. Счету он был обучен, да только Свенельду не верилось, что мальчишка не солгал, прибавив себе годков. Уж больно юным для семнадцатилетнего он выглядел. Хотя Мал говорил, что Малфутка лучший следопыт в крае. Когда это он успел опыта набраться?

— Я что-то не встречал тебя, парень, когда прежде бывал в селище Сосны, — заметил Свенельд.

И опять Малфутка, горько вздохнув, отвел взгляд. После этого они долго молчали. Варяг думал о том, что его ждет, когда он выберется отсюда и сообщит о своем открытии, а Малфутка грустно смотрел на язычки пламени, иногда подкладывал в огонь шишки, сучья еловые. В какой-то момент варяг обратил внимание на то, какая маленькая у юного охотника рука — запястье тоненькое, пальцы длинные, изящные. По руке из-под мехового рукава скользнул браслет, ярко сверкнув зеленоватым блеском. Наручень у паренька был из зеленого стекла. В Киеве, где такие украшения только девки да бабы носят, мальчишку подняли бы на смех, а с древлян что взять — дремучие люди. Да и шарф на шее у Малфутки слишком яркий, девке бы такой пошел, а парню, да еще охотнику, которому в чаще таиться положено, это никак не к лицу. Глядя на этот яркий шарф, особенно заметный сейчас, когда Малфутка расстегнул верхние петлицы меховой куртки, Свенельд силился что-то вспомнить. Но не мог. И завел речь о другом:

— Так говоришь, волхвы меня сгубить решили? Откуда же ты об этом прознал?

— Да уж знаю. Приходили они ночью в селище Матери Сосны, когда ты и твои люди почивали по избам. И волхвы те Громодара вызывали, Мала также кликнули. Вот с ними-то и было решено… Я недалеко был, слышал все. И не по себе мне сделалось. Ведь по законам Рода ты гость селища, ты хлеб ел под кровом Громодара, оттого и грех на старосте, что кудесников послушал, нарушив законы гостеприимства. Но как было не послушать, если волхвы сказывали, что ты, чужак, на наши священные места рвешься! А туда даже своим хода нет. Святотатство это.

— У других племен всякому доступ к святилищу открыт. Ну да ладно. Обойдусь и без ваших капищ. Вот только как мне в Киеве сказать, что наказ не выполнил…

— Ха! Олег-то, князь ваш, заругается небось.

Свенельд удивленно поглядел на Малфутку. Неужто древляне не знают еще, что Олег давно не в этом мире, а отбыл в светлый Ирий^[653]?

Когда он сказал об этом Малфутке, паренек искренне удивился. У них и по сей день Олегом-кудесником народ пугают. Говорят, он везде — и птицей вьется в поднебесье, и щукой-рыбой из заводей глядит, и волком по чаще рыщет да все выведывает. Бессмертен он, сказывают. А вот Игоря Киевского не так почитают. Обычный он, хоть и недобрый. Олег же… Он везде.

Пришлось Свенельду поведать отроку, как много лет назад погиб Олег Вещий. Предрекли Олегу кудесники, что примет он смерть от своего любимого коня. Князь в это поверил и услал гривастого любимца на вольные просторы. А конь у него был особенный, умный и верный, как брат родной. Вот конь и затосковал о хозяине, начал хворать, а там и помер. Олег об этом только спустя много времени узнал да обозлился на волхвов, что дурным предсказанием его заморочили. И решил князь взглянуть, где кости его любимца покоятся. Когда привели Олега в то место, князь поставил ногу на конский череп и попросил у друга прощения. Но не успел он молвить последнее слово, как упал на землю в судорогах и помер. Оказалось, что в черепе коня поселилась ядовитая змея. Она-то князя и ужалила, прокусив бархатный византийский сапожок.

Малфутка слушал князя, приоткрыв от удивления рот.

— Как же так? Разве мог великий кудесник умереть от змеиного укуса? Как же он гадюку-то не учуял? А еще говорят, Вещий он. Не иначе, кто-то посильнее Олега глаза ему отвел от опасности.

Варяг только пожал плечами.

— Не знаю. Как говорится — за что купил, за то и продаю. Я ведь при том не присутствовал, я только родился в то лето, когда Олег Вещий к богам после смерти нелепой ушел, а Игорь на Киевском княжеском столе воссел. И смог вновь подчинить Киеву ваше племя. Так что Игорь вовсе не слабее Олега, которым вы, древляне, по сей день детей пугаете да не решаетесь поверить в его кончину.

— Оттого и не верим, что не сумел бы Игорь одолеть древлян, если бы Олег ему чародейством не помог.

— Ну, Олег или иные волхвы Руси, а вы власть Киева признавать должны. Да и что вам от той власти, если как жили отдельным племенем, так и живете, а своеволием своим только дань большую на себя накликали. И если вновь от Руси отпасть задумаете, то узнаете, какова сила у дружин киевских. Даже чародейство ваше тут не поможет.

Говоря это, Свенельд невольно повысил тон, в его голосе прозвучали властные нотки. Однако глянув, как отвернулся, словно обидевшись Малфутка, устыдился своего гнева. Парень его от беды спасает, а он пугать его стал. Да уйди сейчас Малфутка — и конец Свенельду. Вряд ли он сможет сам выбраться из этого гиблого места.

— He сердись, парень, — миролюбиво заговорил Свенельд. — И давай-ка я тебе лучше о княгине Киевской поведаю. Уж она-то лиха вам никакого не сделала, как не сделала вообще никому, а прославилась своей мудростью. Ольгой ее зовут, и тот же Олег привез ее в невесты Игорю в те времена, когда он еще не прославился победой над Царьградом. Ты хоть знаешь, что такое Царьград?

Малфутка не ответил. Ворошил палкой в костре, так что искры полетели ввысь, к хвойным ветвям. Варяг невольно проследил за ними взглядом — и замер. Марится ли ему опять, или висит на ветке странная черная тень, только глаза сверкают? И показалось Свенельду, что тварь эта соскочить хочет, да только словно на стену какую натыкается и вновь замирает, затаившись среди ветвей.

— Да пропади все пропадом! — не выдержал Свенельд. — Малфутка, ты разве не видишь?

Паренек даже подскочил от резкого окрика, тоже вверх поглядел. Но тень стала быстро исчезать, будто растаяла, разошлась темным дымком.

— Ну, видел? Видел?

— Что?

Свенельду показалось, что хитрый мальчишка обмануть его хочет. Как мог он не видеть тень поганую? Но Малфутка от окриков и гнева посадника и впрямь оробел, начал пугливо озираться. В конце концов варягу пришлось успокоиться, слушать, как паренек объяснял: мол, что бы там ни было, а сквозь обведенный им круг никакая нечисть проскочить не сможет.

— Меня знаешь, кто учил заговоры творить? Нуда ладно, сам вскоре узнаешь. Пока горит огонь и свежи мои заговоры…

Он не договорил, сжался у костра, только время от времени во мрак поглядывал настороженно. И опять Свенельду стало стыдно, оттого что он, хоробр киевский, сам страху поддался и паренька напугал. Потому и стал отшучиваться: мол, это ему после пережитого на охоте всякое мерещится — то тени, то вздохи, то вода светящаяся.

— Но вода и впрямь светится на Нечистом Болоте, — проговорил наконец Малфутка. — И ты должен уразуметь вот что, пока боги дали живую воду людям, чтобы они самых избранных среди обычных смертных оставляли. Я даже знаю, Ольга, о коей ты так уважительно говорил, воду эту пьет. Ведь годков-то ей немало.

Это было верно. Знать, ведают о том, что творится за их чатами дикие древляне. Знают и о княгине пресветлой… И, когда Малфутка вдруг с неким особым интересом стал спрашивать его об Ольге, Свенельд с готовностью поддержал разговор.

Об Ольге он мог говорить сколько угодно. Даже перестал поглядывать наверх, где тень непонятную приметил. Княгиня Ольга… Очи у нее светлые и ясные, как звезды в морозную ночь, станом она стройна, как береза, косы у княгини русые и тяжелые, почти до колен свисают и красиво покачиваются, когда княгиня, словно лебедь белая, идет по хоромам киевского терема.

— Ох, и люба же тебе жена князя! — неожиданно с каким-то суровым осуждением заметил Малфутка.

Свенельд промолчал. Он не хотел, чтобы кто-то догадался о том, что он не только служит княгине, но и готов смотреть на нее до конца времен, а порой, когда улыбка касается ее вишневых уст, думает о том, как сладко было бы ощутить их вкус… ощутить упругость бедра княгини под скользящим парчовым платьем… Но это только его тайна, и ему не нравилось, что Малфутка столько чувств вложил в эти короткие слова: «Ох, и люба же тебе…»

А паренек неожиданно спросил, есть ли у Ольги дети от мужа ее, князя Игоря?

— Сын у них. Глеб, — ответил Свенельд. — Он живет в далеком Новгороде, где Игорь поставил его князем-наместником.

— Сколько же лет Глебу-княжичу?

— Глеба я видел позапрошлым летом, когда ездил в Новгород родню свою повидать. Хил и хвор сынок моих князей, а выглядит даже старше родителей: и плешь у него пробивается, и зубы гнилые. Да и не больно-то любят его новгородцы, такого неприглядного, а уж родители его словно соромятся, даже не вызывают на празднества в стольный Киев. Может потому, Что Глеб веру Христа принял, священниками в темных одеждах себя окружил.

— Христа? — брезгливо скривил губы Малфутка, даже сплюнул гадливо. — Ну, тогда все ясно. От этого Бога вся напасть.

Свенельд вспомнил, что древляне с особой неприязнью относятся к священнослужителям миролюбивого иноземного Бога. Хотел даже расспросить, за что такая немилость, да Малфутка уже следующий вопрос задал: есть ли у князей Киевских еще дети? Нет, ответил варяг. И в том их великое горе. Ибо при таком наследнике, как хворый христианин Глеб…

— Ясно, — кивнул каким-то своим мыслям Малфутка. — То, что детей у твоих князей нет, не диво. Они ведь живую воду пьют и хорошеют. Ты сам говорил, как красива Ольга. И вот что скажу, если не знаешь: пусть вода чудесная и дает молодость, да только за это люди платят бесплодием.

Для варяга это было новостью. Он задумчиво отвел от глаз светлые волосы, склонил голову. Так вот чем княгиня его за красу редкостную расплачивается… О горе, горе! Ведь нет для человека большей беды, чем потомства не оставить. А Глеб-то… Не такой должен был родиться сын у прекрасной Ольги Киевской.

— Откуда ты о бесплодии знаешь? — наконец спросил варяг внимательно глядевшего на него Малфутку.

— Это и так известно. Возьми Громодара нашего: он ведь стар очень, а все еще крепок и силен. Жен новых берет чуть ли не каждый год, а детей не имеет. Зато внуки его еще живы, но у всех уже седина в бородах. А потому могуч по-прежнему Громодар, что уже много лет волхвы водой чародейской его поят. Вот он и послушен им во всем. Даже согласился сгубить тебя, хотя порушил законы Рода, посягнув на гостя.

Так вон оно что! То-то Свенельд заметил нечто необычное в старосте селища Сосны.

— Не много ли ты мне сегодня поведал, Малфутка? — спросил варяг после продолжительного молчания. — Я, конечно, тебе благодарен и за мной не пропадет. Но скажу честно: ты словно мне служишь, а не своему роду.

Малфутка от этих слов засмущался, шмыгнул носом, отвел глаза.

— Как же я могу не служить тебе, если… Если… Ты ведь мужем моим первым был.

На мгновение варяг просто онемел. Смотрел на сидевшего по ту сторону костра Малфутку, и словно пелена спадала с его глаз. Эта тонкая ручка с девичьим браслетом, этот яркий пухлый рот… Тот же алый шарф на шее. И он вдруг вспомнил и понял, что смущало его в юном провожатом. Он узнал его… ее…

Два года назад, когда он останавливался на постой в селении Сосны, тот же Громодар прислал ему на выбор девок для услады. Девки хихикали, закрывались стыдливо рукавами, а у самих глаза весело поблескивали. Ведь им честь и удовольствие красивому витязю услужить. Свенельд тогда даже растерялся от столь богатого выбора и тискал по очереди то одну из красавиц древлянских, то другую… Вот тогда-то в дверь и вошла еще девка в нагольном полушубке. Войдя с мороза, стояла в сенях в клубах морозного пара, расстегивая петли одежки, оглядывалась, еще ничего не понимая. С головы ее на плечи сполз ярко-алый шарф, открыв растрепанную голову в темных кудрях. И такой красавицей она показалась тогда веселому, хмельному Свенельду, что он указал на нее рукой, пожелав провести ночь именно с ней. А чернявенькая красавица сперва все в стороне держалась, прижавшись к бревенчатой стене и натянув до самых глаз меховое покрывало. Но Свенельд ее из закута выволок, отослав других, чтобы не мешали. Сладко вспомнить, что потом было… Свенельд даже в купальских любовных гуляниях такой услады не испытывал, какую тогда со скромницей пугливой ощутил. Правда, пугливой она была недолго.

На следующее утро он все выспрашивал, куда его ночная девушка делась. Они тогда уже отбывали, а он все ее в толпе выглядывал. Но ему пояснили, что зазноба его еще с утра ушла проверять оставленные в лесу силки. Он тем и удовлетворился, ведь древлянки знатными охотницами слыли. Однако как же он сейчас не признал в Малфутке свою былую полюбовницу?

— Зачем же ты таилась от меня так долго, глупенькая? — спросил Свенельд с неожиданной лаской в голосе. Обошел костер и подсел к ней, стал удерживать, когда она попробовала было отстраниться. — Я ведь о тебе у Мала расспрашивал, а он все ржал, как коняка.

— Неужто расспрашивал? — сразу озарилось улыбкой лицо девушки. — А я-то думала, позабыл меня… Напомнить не решалась.

— Да что же ты парнем-то вырядилась и ведешь себя, как мальчишка-охотник?

— Так сподручнее, чтобы больше замуж не выдавали.

— А ты что же, замуж после посадника ни за кого идти не хотела?

Малфутка не ответила. Лицо ее было так близко, розоватое в свете костра, нежное, глаза темные, поблескивающие влажными искорками. Возможно, не такая уже и красавица, но какая притягательная…

Свенельд снял с нее лохматую шапку, и на плечо девушки упала темная коса. Недлинная, но тяжелая, пышная, растрепанные кудри красиво легли на виски, обрамляя расходящиеся крыльями брови. Она смотрела на Свенельда взволнованно, но не отстранилась, когда он взял ее лицо в ладони, улыбаясь, приник к устам. Сладкие они были, теплые… Он чуть раздвинул их языком, и они послушно раскрылись. Не забыла еще, как это византийским поцелуем ласкаться… И Свенельд целовал ее все жарче и жарче, играя ее губами, скользя языком по языку. Услышал, как девушка задышала с дрожью, а потом ее легкая рука легла ему на плечо.

Где-то ухнуло в болотах, плеснуло, и словно ветром холодным повеяло, но ни варяг, ни девушка ничего не замечали. Порой, размыкая губы, глядели друг на друга, улыбаясь и тяжело дыша.

— Малфутка… Я то думал, так паренька кличут. Да и что за имя такое для девушки?

— Древлянское. Нарекли меня так по молодому месяцу и зовут так по сей день.

— А я буду звать тебя Малфридой. Это наше, варяжское имя, означающее «честная радость». И оно больше подходит такой красавице…

— Малфрида, — прошептала древлянка, улыбаясь. — Красиво.

Больше они не разговаривали. Свенельд забыл о своих волнениях, ему не хотелось больше гадать, как они выберутся из Нечистого Болота, как выйдут к людям и что тогда его ждет. Он же пе рестал ощущать саднившие ушибы и сырость ночи. Была в этой странной девушке, что сама потянулась к нему, некая жаркая сила, захватывающая и манящая, наполнявшая вожделением. И он целовал ее, ощущая, как покорно отзывается она на' ласки, как ее легкие пальцы запутались в его светлых волосах, как согнулась в колене ее нога, сплетясь с его коленями. Варягу Свенельду еще не приходилось ласкать девиц в мужских портках, но, когда его рука скользнула по ее обтянутой штаниной ноге от колена к бедру, это было необычайно волнующе.

Рядом, угасая, потрескивал костер, вокруг все колыхалось, булькало, сипело, а они целовались со все возрастающей страстью, ничего не замечая, забыв обо всем на свете. И вот уже пальцы Свенельда расстегивали петли на ее куртке, сминали яркий шарф, искали горячие полушария ее груди. Он глухо застонал, ощутив их горячую упругость под льняной рубахой, неторопливо мял их, пока Малфутка сама не помогла ему поднять одежду и ее округлая грудь не оказалась под его ладонью. Потом он склонился, лаская языком напрягшийся сосок и хмелея от ее слабых всхлипов, а рука его уже нетерпеливо распускала гашник^[654] ее штанов, проникая все дальше, где было влажно и горячо.

Малфутка, закрыв глаза, изгибалась под его лаской, опрокидывалась на спину, счастливая, дрожащая, трепетная… Его тяжесть, его ласки сводили ее с ума, она застонала, слабея… Казалось, еще миг — и она вновь испытает то ослепительное счастье, какое он некогда даровал ей и о котором она вспоминала все это время… Однако древлянка была охотницей, и даже погружаясь в горячую истому, она уловила рядом какое-то движение, ощутила чье-то присутствие… Почувствовала некую отвлекающую силу.

Малфутка открыла глаза… И закричала испуганно,зашлась пронзительным визгом.

Свенельд вмиг очнулся, оглянулся и моментально вскочил на ноги. Быстро выхватил нож, пригнулся, как для броска. Вместо страсти теперь им владели азарт боя, готовность к схватке. Хотя никогда еще не приходилось варягу сражаться с подобным…

— Назад, Малфутка! За меня!

— Это Смок! — кричала девушка. — Это хозяин болота! И от него нет спасения!

— За меня встань, я сказал!

Она послушно отползла за варяга и с ужасом глядела снизу вверх на невиданное чудовище, которое все поднималось и поднималось из болота, выползая, подобно гигантской змее, и сверху, в ярости раскрывая клыкастую пасть, смотрело на них бездушными светлыми глазами.

Это был Смок — чудовищный змей, обитающий в подземных водах болота, чешуйчатый, с плоской, как у змеи, головой, но при этом с жуткими наростами на голове, похожими на рога. Сейчас чудище, словно разбуженное от своего вечного сна, выползло из заводей болота и раскачивалось над застывшими на островке людьми, пока не сделало стремительный бросок. Свенельд с криком бросился на него с ножом… Нож не достиг цели, как и Смок не достал до людей, отклонился резко, будто ударившись о невидимую преграду.

— Его заговор держит! — закричала Малфутка. — Круг, обведенный мною.

Свенельд напряженно молчал. Он следил за движениями гигантского змея и одновременно наблюдал за шевелением болота. Невероятно! Он готов был голову поставить про заклад, что Смок возник не один. То там, то тут из тьмы поднимались странные фигуры. Голые, тощие, пролежавшие под водой много лет утопленники, а теперь чем-то пробужденные, они вылезали на поверхность, и были они ужасны. Были и такие, кто больше походил на поднявшихся на хвосты рыб, были и покрытые бородавками разбухшие древесные стволы, невесть сколько пролежавшие в трясине и теперь ожившие сухие коряги. И сколько их собралось!.. Целое воинство.

Варяга охватила отчаянная злость.

— Ну что, уродцы? Плоти человеческой захотели? Давай, давай, то-то уж будет работы моему булату!

Смок, возвышаясь над призрачным, слабо различимым во тьме и оттого еще более жутким войском болотной нежити, вдруг стал ползти, обвивая невидимый, но пока еще охраняющий варяга и девушку круг. Змей был чудовищной длины, его чешуйчатое тело кольцами ложилось вокруг, даже было видно, как напрягаются под бледной кожей мышцы, силясь раздавить невидимую преграду.

— Скажи заговор, Малфутка! Да повтори же заговор! — догадался крикнуть варяг.

В этот миг на него словно что-то навалилось сверху, обхватило, сдавливая и рыча. Он и повернуться не успел, как лохматая длинная лапа ослабла, отпадая. Краем глаза Свенельд успел заметить Малфутку с сулицей в руке, которой она поразила черное мохнатое чудовище, спрыгнувшее сверху.

— Стена ослабла вверху, — почти спокойно пояснила девушка, вырывая острие копья из тела черной твари.

А сверху на ветвях уже появлялись новые темные тени, сверкали огромные бездушные глаза.

— Мать-Сосна, помоги! — вскрикнула древлянка и стала быстро говорить какой-то наговор.

И сосна словно послушалась. Зашатались вдруг, как на сильном ветру, ветви, стали расшвыривать раскачивающихся на ней существ.

Смок раскрыл пасть и издал пронзительный звук — тонкий, казалось, еле различимый, но от него и варяг, и девушка закричали, стали затыкать уши. И тут Смок повернул пасть, и голова его приблизилась настолько, что почти повисла над костром. Защищавший их круг оказался сломан!

Думать об этом было некогда, и Свенельд со всей мощью вогнал нож в глаз твари. Его руку с силой рвануло, когда чудище стремительно отклонилось, забило длинным хвостом. Свенельд чудом удержал в руке рукоять ножа и тут же вонзил его в того, кто пытался перебраться через извивавшееся тело змея. Затем вновь ударил по кому-то уже кулаком, и, после того как отброшенная им живая коряга с глухим уханьем повалилась, успел выхватить из-за голенища второй нож и вонзить куда-то. Правда, эта тварь с рыбьей мордой уже и так валилась, пронзенная ударом сулицы Малфутки. Девушка сейчас походила на разъяренную фурию: растрепанная, с оскаленными зубами. Выхватив из огня горевшую ветку, она ткнула ею в очередное рыло — мокрое, клыкастое, точно у кабана-секача.

На короткое время они смогли перевести дух. Оказалось, что раненый змей так усердно бил хвостом, что задел и разбросал болотную нежить. Она нелепо опрокидывалась, силясь встать, вновь падала и опять появлялась над болотом, взбалтывая воду. Казалось, ее целью было лишь одно — проникнуть к освещенному костром кругу, где оборонялись два живых существа. И как долго это могло продолжаться?

— Давай, глупые твари! — кричал Свенельд, сам пытаясь наскочить на кого-то и отмечая краем сознания, что болотная нежить уступает людям в ловкости и проворстве. — Давай, прими от руки смертного вторую кончину!

— Свенельд, назад! — закричала Малфутка, но варяг не успел отскочить — Смок пронес свою голову почти рядом с ним, зацепив его и повалив наростом своего головного рога.

И тут что-то случилось. Смок вдруг стремительно отпрянул, опять вытянулся и застыл, сверху вниз глядя на людей. Было заметно, что глядит он как-то косо, ибо один глаз у него исчез за сгустком черной пузырящейся крови. И так же, не сводя глаз с людей, змей стал медленно погружаться в болото. Погружался он с трудом, словно ему не хватало в болоте места и оно стало слишком мелким для его огромного змеиного тела. Вместе с ним начали исчезать, уходя под воду и превращаясь в болотные холмики, ожившие чудища. Даже туман сгустился, будто желая скрыть их неожиданное отступление. И только стоны стояли над мглой, слышались поскрипывания, даже какие-то всхлипывания, болезненные и злобные.

Последним в тумане растворился Смок, все еще не сводивший с людей взора. Потом голова его исчезла в сырой дымке, раздался легкий всплеск — как если бы гребли веслом, — и все. Варяга и девушку теперь окружали тишина и темень.

Удивительно, но костер еще слабо горел. Свенельд, словно у него разом истощились все силы, опустился на колени подле догоравшего огня. Малфутка тихонько всхлипывала рядом.

— Даже старики о таком не рассказывали, даже она…

О ком говорила девушка, Свенельд плохо понимал. Он застонал, невольно схватившись за бок и только теперь ощутив, как сильно задел его Смок наростом рогов, когда он недостаточно проворно отскочил.

— У тебя кровь, — сказала Малфутка.

Он поглядел и увидел висящую клочьями кольчугу. Сквозь нее медленно текла кровь.

Малфутка опустилась рядом с посадником на колени.

— Дай заговорю кровь. Я умею.

Она протянула руки, стала нашептывать, но что-то у нее не получалось. Девушка даже повысила голос, в котором звучало злое упрямство:

Мое слово верное — стой, замри. Слово мое крепкое, как древо Перуна-Громовержца — Стой, замри, назад уйди.

— Малфутка, да у тебя у самой щека кровоточит.

Он хотел коснуться ее пореза, из которого тоненькой струйкой стекали темные капли, но древлянка раздраженно тряхнула головой. И вдруг заплакала.

— Нет у меня силы. Всегда была, а сейчас нет.

Теперь она плакала уже навзрыд, а варяг, все еще устало дыша, обнял ее, притянул к себе, дал выплакаться на плече, пока она не затихла, замерла.

— Что же все-таки произошло? — прошептал Свенельд в ее растрепавшиеся, рассыпавшиеся волосы. — Отчего они ушли?

Малфутка отстранилась, вытерла запястьем глаза.

— Наверное, это петухи где-то пропели зарю. Мы о том ве-Дзть не можем, а нежить сразу уловила, что власть тьмы отступает. А с приходом зари их силы исчезают. Однако…

Она подняла к Свенельду встревоженное лицо.

— Смок разумен, он смотрел на тебя, и он тебя запомнил.

— Ну, пусть и тешится этим воспоминанием, одноглазая тварь. Пусть ему это будет уроком, как тягаться с варяжским витязем!

Он пытался шутить, но Малфутка оставалась серьезной. Поднялась, оправила одежду, подняла упавшую сулицу. Свенельд отметил только, что там, где недавно лежали поверженные ими нелюди, тел не было. Только кучи рыхлой сырой земли, будто кроты поработали.

— Уходим, — сказала древлянка. — Сможешь идти? Обопрись на меня.

— А куда пойдем?

— К другу. Вернее, к подруге моей. Там с нами уже ничего страшного приключиться не сможет.

Глава 5

Предутренняя осенняя хмарь расходилась серым полумраком. Светлело словно с трудом. И все же постепенно очертания стали четче, бледные заводи Нечистого Болота встречались реже, а впереди замаячил высокими бурыми кронами лес.

— Ну, и где мы? — спросил Свенельд, оторвавшись от фляги с водой, которой поила его девушка.

— Не все ли тебе равно? Говорила же, к подруге моей идем. Там и схоронимся на несколько дней, раны подлечим.

В ее голосе чувствовалось усталое раздражение. Свенельд смолчал. К чему расспросы? Ему самому не сладко, что же говорить о юной древлянке. Последние версты она почти тащила его на себе, он ослабел от потери крови, хотя Малфутка и перевязала его, как могла, куском ткани от своей рубахи.

— Скоро придем, — сказала проводница, вновь увлекая посадника в чащу подступившего леса.

Свенельд, поднимая голову, устало поглядывал по сторонам. Деревья тут росли огромные, сросшиеся стволами, нависая корявыми голыми ветвями над тропой. Сама же тропа оказалась хорошо проторенной, и это при том, что нигде вокруг не было заметно следов обитания людей.

И вдруг он увидел перед собой добротную избу. Свенельд даже опешил от неожиданности.

— Что это, клянусь самим Громовержцем!

— Считай, пришли, — улыбнулась в ответ Малфутка. — Здесь мы в безопасности.

Лес расступился, открыв взору путников большую расчищенную поляну, окруженную кривыми деревьями. Вдоль кромки леса, откуда они вышли, протекал ручей, через который был переброшен мосток со странными перилами: на каждый их высокий шест был надет человеческий череп. Но еще необычнее выглядела сама изба. Она стояла у края уходящего в лес возвышения — огромная, сложенная из мощных бревен, с крытой дерном и поросшей мхами крышей, украшенной резным коньком. Сама же изба была на мощных сваях, поразительно напомнивших варягу гигантские куриные ноги. Они были в коре и наростах, но уж больно похожи… Свенельд не мог оторвать от них глаз, даже мотнул головой, прогоняя наваждение. Но это и впрямь были куриные лапы… Или, в крайнем случае, огромные корни деревьев в виде лап — варягу больше хотелось верить именно в это.

Однако его проводница вскоре рассеяла все сомнения. Оставив на миг своего раненого подопечного, девушка шагнула вперед и громко произнесла:

— Избушка, избушка, повернись ко мне передом, к лесу задом. Свенельд потрясенно наблюдал, как огромная изба, скрипя и накрениваясь, начала поворачиваться, послушная приказанию Малфутки, как шевелятся ее огромные куриные ноги, вороша мох и опавшую листву на земле, как все строение, неуклюже разворачивается и при движении с ее кровли с карканьем вспархивают вороны и галки.

— Я не сплю? — спросил варяг улыбающуюся Малфутку.

— Мы пришли, — только и сказала она.

Свенельд был все же очень слаб, чтобы расспрашивать. Он позволил девушке увлечь его к избе на куриных ногах, послушно поднялся с ней по лесенке, которую Малфутка, легко взбежав на высокое крыльцо, спустила для него и помогла взобраться.

Дверь в непонятной избе была добротная, из оструганных досок, так отполированная до блеска временем и непогодой, что походила на старую кость. Да и вообще от всего здесь веяло глухой стариной, так что Свенельду стало казаться, будто он попал в иной мир, более древний и забытый. Однако когда они вошли в темные сени, их встретили привычные запахи: пахло сухой травой, кислой капустой, затхлостью и пылью. Потом в полутьме скрипнула еще одна дверь, и, двигаясь за древлянкой, Свенельд оказался в главном помещении избы.

— Я пришла, — сказала в темноту девушка, но никто ей не ответил.

Варяг прислонился к стене, пытаясь хоть что-то разглядеть. А вот Малфутка или хорошо знала дом, или, как уже заметил Свенельд, отлично видела в темноте. Она быстро скользнула куда-то вглубь, послышалась возня, а потом раздался звук кремня, ударившего о кресало. Когда трут разгорелся, Свенельд увидел девушку, зажигавшую свечи на стоявшем посреди избы столе. Он отметил, что свечи были из прекрасного белого воска, а главное, они были установлены в шандалы под стать теремным — из литого серебра, по пять подсвечников в каждом.

Малфутка ловко зажгла их все и с улыбкой осмотрелась.

— Нравится тут?

Свенельд оглядел внутреннее убранство обширной избы: крытые волчьим мехом скамьи вдоль стен, полки, на которых чего только не стояло — горшочки, бадейки, узконосые сосуды, причудливые кувшины. Больше всего интерес варяга привлекли выстроенные на одной из полок черепа — людские, конские, козьи. И особое внимание он обратил на печь. Это была не какая-нибудь каменка или глиняная жаровня, а огромная печка с вытяжной трубой. Такие строили только в домах самых нарочитых бояр, здесь же она занимала добрую треть избы — большая, беленная известкой, с уложенной на лежанке вверху мохнатой медвежьей шкурой.

Когда свечи озарили все ровным белым светом, Свенельд увидел вверху тяжелые балки, перечеркивающие уходящую вверх Двускатную кровлю, и на балках зашевелились, сонно таращась на свет, целые стаи сов. Со специального насеста каркнул большой ворон, потом слетел вниз, устроившись на плече у Малфутки. Девушка ему что-то сказала, как разумному существу. Так же, почти по-людски, она заговорила с черным котом, спрыгнувшим с печи и доверчиво потершимся о ноги гостьи. На варяга же кот поглядывал почти с разумением, рассматривая желтыми светящимися глазами.

— Ни о чем не спрашивай, — ответила девушка на недоуменный взгляд Свенельда. — Понимаю, что вопросов у тебя тьма, но позже ты сам все поймешь. А пока давай я перевяжу тебя как следует. И подлечу. Здесь много всяких лечебных снадобий.

Свенельд позволил ей усадить себя на скамью у стола, стал помогать раздеть, даже сам расшнуровал кольчугу и спустил с плеч. Ему казалось, что Малфутка вмиг ожила под этим кровом, словно прежняя усталость в единый миг улетучилась. Девушка живо двигалась по избе, становилась на лавки, доставая с полок баночки с порошками, какие-то склянки, вынула из небольшого ларчика беленое полотно, порвала его на полосы. Во всех ее движениях была легкая сила и грация, как у молодой породистой кобылицы. И сама она, рослая, длинноногая, стройная, с рассыпающимися по плечам темными волнистыми волосами, показалась Свенельду необыкновенно привлекательной. Глаз не отвести.

Он и не отводил. Глядел, как она толчет в ступке снадобье, шепчет заговоры. Улыбнулась наблюдавшему за ней воину белозубо и светло — даже темные глаза заискрились, озаряя лицо нежным светом.

— Чувствую, сила возвращается ко мне.

Он не сразу понял ее слова, но, когда Малфутка, размотав тряпицы на его ране, простерла над ними ладони и что-то быстро-быстро зашептала, он ощутил легкое покалывание и почти с удивлением увидел, как прямо на глазах сворачивается кровь, светлеют и сходятся края пореза.

— А ведь Смок не так и силен, как гласит молва, — улыбаясь, молвила Малфутка. — Задеть-то рогом он тебя задел, да только сила его удара легко подчиняется заклинанию.

— Ну, насколько он легко задел, позволь уж мне судить, — криво усмехнулся Свенельд.

Малфутка тоже засмеялась, радуясь непонятно чему. Потом достала с очередной полки оплетенную ремнями бутыль, плеснула что-то темное в чашу и подала.

— Испей. Для потерявшего кровь это к добру. Знаешь, что это за напиток?

Уже по одному аромату Свенельд понял — вино. И не какое-то простое, а из лучших — темное, густое, сладкое, как ягоды. Откуда оно в такой глуши?

Свенельд постепенно начал догадываться, у кого они в гостях, и это не больно-то ему нравилось. Успокаивала только уверенность Малфутки в том, что они в безопасности. И решив опять довериться девушке, он почти залпом осушил чашу, крякнув от удовольствия. Ну и вино — впору в княжьем тереме в великие дни такое подавать!

Тем временем Малфутка намазала на полотно какой-то песочно-желтой смеси, такой гадкой на вид, что варяг невольно удержал руку врачевательницы, поинтересовавшись, какой это дрянью она собирается его лечить.

— Ты ведь о живой воде все выспрашивал, посадник, — ответила девушка, спокойно отстраняя его руку и умело накладывая повязку со снадобьем на рану. — Так вот, это смесь трав на выпаренной коровьей моче и заговоренной чародейской воде. Лучше этого зелья ничего нет, уж поверь мне.

Свенельд предпочел поверить. Кроме того, совсем иные мысли стали вдруг лезть ему в голову, пока Малфутка бинтовала его, низко склоняясь, так что ее лицо оказывалось совсем близко и он чувствовал ее легкое дыхание у себя на груди. Кажется, еще недавно он был слаб и все ему было безразлично, а вот сейчас… Хороши были у его древлянки волосы — пышные, легкие, словно шевелящиеся сами по себе. При отсвете пламени они уже Не казались черными, а были с легким медным отливом, который переливался по их густой массе. Хороши были и необыкновенно длинные ресницы девушки. А глаза… Малфутка взглянула на Свенельда снизу вверх — и его будто осветило их внутренним сиянием. От ее близости варяг ощутил сухость во рту, застучало сердце, сбилось дыхание… И еще он заметил, что девушка дышит точно так же — прерывисто.

Когда она наконец наложила тугую повязку, рука ее на какой-то миг задержалась на его обнаженной коже, скользнула по тугим мышцам живота, по широкой нагой груди, провела пальцами вдоль соска.

— Кожа-то у тебя такая нежная…

Он тут же обхватил ее, притянул голову и стал целовать в пухлый улыбающийся рот…

И тут же что-то случилось. Вокруг прошло какое-то шевеление, все задрожало, стукнул, будто ожил, рогач у печки, заскребли метелки. Даже шерсть на меховых полавочниках встала дыбом, как живая. Совы слетели с насестов, а черный кот вскочил на стол и заорал истошно, выгнув, как перед дракой, спину. Еще миг — и бросился бы, если бы молодые люди не разомкнули объятия, не отшатнулись друг от друга, оторопело глядя по сторонам.

— Брысь! — смахнул кота со стола Свенельд, а тот все ходил, напрягшись, кругами, рычал утробно, да и совы кружили, натыкаясь сослепу на стены. В избе, постепенно замирая, подрагивала утварь. Наконец все стихло, даже кот спокойно уселся у ног варяга, обвив хвостом лапы, а птицы расселись на балках и насестах.

— Может, хозяйка на подходе? — почему-то шепотом сказала Малфутка. Кинулась к оконцу и, открыв ставень, стала выглядывать. — Нет, тихо все. Да и не является она так рано. Ее время — сумерки.

Теперь Малфутка словно опасалась поднять на Свенельда глаза. Что-то бормотала насчет того, что лучше пока приберется тут да печь затопит, состряпает поесть. Хозяйка всегда до-вольна, когда в ее избе наведут порядок, а снеди для готовки тут предостаточно.

Свенельд глядел, как девушка кладет в широкое жерло печи растопку, раздувает огонь, подкладывает поленья. Когда пламя разгорелось, она стала искать на приступке, потом сыпанула что-то в горшок, застучала ножом по нарезной досточке. Все это время они молчали, только ровно горели свечи да шуршали порой на балках над головой совы. Наконец Свенельд решился заговорить:

— Ты скажи мне, Малфрида, не ошибаюсь ли я? Ибо люди рассказывают о такой избе на куриных ногах. Говорят, что и впрямь стоит она в глухих лесах, а живет в ней страшная ведьма-людоедка, ее прозывают Бабой Ягой.

— Да, — отозвалась девушка, резко повернувшись к варягу и глядя едва ли не с вызовом. — Но люди часто не все знают, о чем говорят. Я же скажу, что не всегда бывает злой Яга. Мне же она подруга и наставница, и ничего, кроме добра, я от нее не получала.

Однако Свенельду стало не по себе. Хотя после всего пережитого он и пугаться по-настоящему разучился. Начал уже привыкать к чудесам древлянским. И Свенельд вновь плеснул себе из бутыли вина, выпил, поглядывая, как Малфутка возится у печи. Отчего-то создавалось впечатление, что девушке это непривычно, да и не гляделась она бабой-хлопотуньей в своем охотничьем мужском наряде. Однако, похоже, у нее все же сладилось, и в избе вскоре запахло приятно, да так, что у голодного посадника рот слюной наполнился. И когда девушка, довольно улыбаясь, поставила перед ним пару закоптелых мисок, Свенельд тут же придвинул их к себе.

Малфутка сумела угодить: грибы в сметане с поджаренным лучком, гречишная каша с маслом, миска кислой капусты да нарезанное ломтиками вяленое мясо — все показалось варягу неимоверно вкусным. Малфутка улыбалась, довольная. Села у противоположной стены, как мальчишка, упершись ладонями в расставленные колени. Бабам всегда приятно глядеть, как мужики их стряпню едят, но Свенельд вскоре спросил, отчего же его спутница сама ничего не ест?

— Ты сейчас отдыхать пойдешь, — молвила девушка. — А я еще наготовлю и приберусь тут. Яга страсть как порядок любит. Вот наведу тут уют, тогда и поем.

Напоминание о Яге заставило Свенельда подавиться куском. Однако Малфутка вела себя спокойно и уверенно, а он и впрямь был слишком утомлен. Охота на оборотня, страшные чудища Нечистого Болота, бой со Смоком, а теперь еще и колдовская изба. Скажи ему кто-нибудь, что он в такой переплет попадет, — на смех бы поднял. А вот сейчас было не до смеха. Хотя с чего бы кручиниться, если жив-здоров, сидит в тепле и уюте, да еще о живой и мертвой воде проведал и знает теперь, о чем в Киеве сообщить.

Воспоминание о Киеве, о его бревенчатых частоколах над кручами широкого Днепра показалось вдруг до слез дорогим. Когда-то он домой возвратится? Но отдохнуть сейчас действительно не мешает, если он хочет набраться сил для дальнейших испытаний. Ибо пока он в древлянской земле, неведомо, что его ждет впереди.

Свенельд не спеша залез на печь, поворочался на мягкой медвежьей шкуре, ощущая идущее от печи тепло да легкое покалывание в начавшей затягиваться ране. Подложенное под мех сено одурманивающе пахло, что-то негромко напевала девушка, возясь с горшками, шуршали на балках над головой совы… На усталого Свенельда нашел сон сладкий и глубокий. А снился ему Днепр-Славутич и вышки Киевской Горы, где в тереме просторном обитала прекрасная княгиня Ольга…

Свенельд проснулся, как воин, — вмиг, едва ощутив приближение опасности. Приподнявшись на локте, он огляделся. Заметил, что свечи все еще горят на столе, теперь покрытом скатертью, миски убраны, а посредине стоит накрытый рушником казанок. Уют и благость. Однако внимание варяга привлекло иное. В избе опять что-то странное: постукивали расставленные в углу предметы — метлы, рогач, венички, звякали кувшины на полках, описывали круги совы, кот бегал, но не орал, а, приветливо подняв черный хвост, сновал от печи ко входной двери и обратно. Ворон громко каркнул с насеста, блеснул бельмом глаза и взъерошил перья.

Рядом с собой на печи, у самой стены, Свенельд увидел сладко спавшую Малфутку. Потряс было ее за плечо, но девушка только пробормотала что-то и повернулась на другой бок. Она спала крепко и безмятежно, накрывшись согнутой в локте рукой и происходившее вокруг ее не беспокоило. А вот варяг чуял… Даже головой затряс, ощущая в воздухе некое дрожание и звук. Да, звук, который явно шел откуда-то снаружи — тонкий протяжный свист, который все приближался.

Свенельд мигом слетел с печки и подскочил к окну. Краем глаза заметил, что на его пробуждение в избе ничто не отреагировало. Он открыл ставень и выглянул наружу, ощущая, как все движется, — изба поворачивалась к поляне. А на дворе уже сгустились сумерки, шумел ветер, срывая с деревьев остатки пожухлой листвы. Когда изба вновь встала, Свенельд обратил внимание на некое свечение у моста. Так и есть, глаза у надетых на колья черепов мерцали ярким зеленоватым светом. И при этом призрачном свечении Свенельд увидел, как за деревьями мелькает чей-то силуэт. Свист стал громче — тонкий, долгий, как будто тянет сквозняком под неплотно прикрытой дверью.

Варяг невольно повернулся туда, где на лавке осталась лежать снятая кольчуга. Но рука так и застыла, когда он разглядел за окном… Свенельд слышал, что летает Яга в ступе, правя по ветру метлой, точно загребая ею. Теперь же довелось это наяву увидеть. Из-за деревьев появилась худющая старуха в ступе, длинные белые волосы развевались за ней, как грива, тощие, поросшие шерстью руки правили помелом. А сама была до того страшна… Костлявая, лицо большое, длинное, огромный нос крючком над впалым ртом нависает. По ветру за ней полоскались темные одежды, по-волчьи сверкали глаза.

Вот ступа опустилась у порога, подняв вихрем опавшие листья, и ведьма, оперевшись на помело, легко и пружинисто соскочила на землю. Худая, горбатая, растрепанная, длиннорукая. Еще Свенельд успел заметить, что одна нога у нее босая, а другая без кожи и мяса — как у скелета человека, пролежавшего после погребения в могиле не один год.

Больше варяг не глядел. Кольчугу натягивать было некогда, успел только пояс с ножом подхватить.

— Малфрида!.. Да очнись ты, девонька!

На него только кот зашипел — и больше ни звука. Тогда варяг отскочил к печи, где спала древлянка, и застыл, напрягшись. Перехватил поудобнее нож, другой из-за голенища стал вытаскивать, лишь на миг вспомнив о полученной ране. От опасности силы словно прибавилось, а порез на боку… Будто и не было больше раны от рогов Смока.

И тут дверь распахнулась, и на пороге появилась хозяйка избушки. Вытянув шею, оглянулась, не видя варяга.

— Человеком пахнет…

Голос у нее был глухой — сказала, как выдохнула. И опять пошарила взглядом по избе, только огоньки в глазах под космами поблескивали.

Застыв, Свенельд наблюдал, как она входит, прихрамывая и постукивая о деревянные половицы костяной ногой. Сперва Баба Яга подошла к столу, подняла крышку над котелком и заулыбалась. Потом погладила вскочившего на лавку кота, все так же не видя стоявшего в боевой стойке Свенельда. Он уже решил было ее окликнуть — может, слепа старая, если не замечает? — но ведьма вдруг резко повернулась, ее руки вытянулись, а костистые пальцы неожиданно мелькнули у самого лица варяга, словно норовя впиться в глаза.

Он быстро отскочил, откинув голову. А ведьма уже рядом оказалась, скалила рот с растущими прямо на глазах зубами. Свенельд ударил ножом по цепляющимся пальцам, а кулаком попал в переносицу. Голова Яги откинулась от удара, она взвыла, отдергивая руку, хотя Свенельду показалось, что нож его не причинил ей особого вреда. Он вновь замахнулся, резанул по протянутым рукам. Когда ведьма подсечку ему сделала, не заметил, но легко перекатился по полу, вскочил, заслоняясь лезвиями.

Баба Яга теперь глядела прямо на него, глаза ее светились, белые космы разлетались, шевелясь.

— Погостить у меня решил? — прошипела она. — Что ж, храбрец! Да только у таких храбрых мясо не намного хуже, чем у молодого оленя. Ох, любо, любо!..

Рука ее, быстро и цепко схватившая его запястье, неожиданно оказалась такой горячей, что Свенельд даже вскрикнул, едва обжегшись. А Яга не хуже натренированного витязя ловко выкрутила ему руку так, что варяг выронил нож, вскрикнул от боли в вывихнутом плече. И лягнул бабу ногой так сильно, что она отлетела в сторону.

— Так-то тебя, молодец, учили со стариками обходиться? Ну, я тебя!..

— Да это я тебя… ведьма проклятая!

И он вновь резанул оставшимся ножом тянущуюся к нему когтистую лапу. На этот раз получилось удачнее, он пробил-таки ладонь ведьмы, разрезав почти пополам. Она начала скакать, выть. Что-то кричала, вроде бы слуг помочь просила. Но где эти слуги? Падали только почему-то горшки с полок, валились веники, носились совы. Даже корыто в углу завизжало пронзительно, как поросенок. А кот и вовсе вдруг под лавку забился.

— Да ты никак заговоренный? — подивилась ведьма и даже отступила, глядя на варяга и зализывая кровоточащую ладонь.

— Может, и так, — перевел дыхание Свенельд, не спуская с людоедки глаз. — Да и ты, бабуля, из прытких будешь.

— Еще из каких прытких! — захохотала ведьма, и вдруг взвилась в воздух, выше балок, вровень с мечущимися под кровлей совами.

И при этом стала увеличиваться в размерах. Ее тощие руки протянулись вдоль всей избы, голова поднялась к стропилам, а волосы… Пока Свенельд от рук Яги уворачивался да отмахивался, ее волосы, как туман, расползлись по всей избе, опутали варяга, как крепкая паутина, оплели нож в его руке, словно кудель на веретено намоталась. Толку теперь от ножа не было, а Свенельд, чуя, как все туже стягивают его волосы колдуньи, сделал все, что сумел: схватив свободной рукой со стола шандал со свечами, описал круг вокруг себя… И затрещали, загораясь, волосы-тенета Яги, запахло паленым.

Старуха завизжала пронзительно и тут же охнула, когда сумевший освободиться варяг огрел ее по голове подхваченной скамьей. Прямо по лбу попал, так что голова Яги даже поникла, а тело уменьшилось, приобретая обычные размеры. И пока старуха, оглушенная ударом, мотала головой, Свенельд успел схватить ее, швырнуть с силой об стену, окончательно повалив полки c плошками, даже пнул старую, не дав подняться. Вот сейчас бы нож еще успеть поднять!..

Но его соперница оказалась не так проста. Юркнула вдруг змеей в сторону, взлетела молниеносно, опять закружилась, налетая на запутавшихся в ее же волосах сов. И вдруг исчезла.

Не успел варяг ничего сообразить, как ощутил, что Яга набросилась на него сзади. И как! Впору доброму воину поучиться, так обхватила Свенельда вокруг тела ногами, сжала, что он охнул сдавленно, и тут же впилась острыми пальцами в горло. И взмыла с противником вверх. Теперь Свенельд мог только биться и хрипеть, пытаясь оторвать ее руки от горла. Уже и дыхание стало прерываться, и красные круги пошли перед глазами…

Показалось или нет, но ворон что-то стал громко каркать, махать черными крыльями почти у самого лица. И тут же страшная хватка ослабела, и Свенельд рухнул вниз.

Он повалился на пол, задыхаясь и кашляя, повернулся, шаря руками, чем бы от ведьмы оборониться, когда заметил неожиданно, что Яга на него не смотрит. Висит лохматая баба в воздухе, глядя на машущего крыльями ворона, словно прислушивается. Потом повернулась, взглянула в сторону печки, где по-прежнему тихо спала ни о чем не ведающая девушка-древлянка.

Свенельд вдруг за Малфутку испугался. Вскочил — где и силы взялись, — схватил первое, что под руку попалось, — казанок со стола. Замахнулся.

— Только тронь девчонку, проклятая!

И запустил что есть сил. Но Яга быстро справилась, даже поймала казанок странно выгнувшейся длинной рукой. Удержала, да так осторожно, что и покрывавший его рушник не слетел. И, так же нависая над варягом, спросила неожиданно спокойно:

— И пошто ты, дурень, не сказал, что с Малфуткой явился? То-то я подивилась, что изба чужого впустила да слуги мои тебя не сгубили.

Свенельд смотрел на нее, все так же тяжело дыша. Поверить ведьме не поверил, отступил туда, где лежал оброненный нож, поднял его и приготовился к новому нападению. Однако Баба Яга медленно опустилась и поглядела на него с легким укором. Ее стоявшие дыбом волосы осели на плечи, руки укоротились. И подойдя прихрамывая, к столу, Яга поставила на прежнее место казанок даже невозмутимо поправила сбившуюся в сторону скатерть.

— Что ж, друзья моих друзей и мне приятны.

— Да ну? — все еще не веря, хмыкнул Свенельд, однако и он уже что-то понял. Смотрел на ведьму, тяжело дыша, но постепенно успокаиваясь. — Что же ты, баба глупая, не поняв, в чем дело, на друзей своих друзей кидаешься?

— С дороги я была, усталая, — невозмутимо отозвалась колдунья. — Воротилась — а в доме чужак Да еще заговоренный. Малфутка-то небось тебя и заговорила. Она это может.

Яга сделала какой-то жест рукой, и в доме все стало возвращаться на свои места. Свенельд сперва дернулся, оглядываясь, однако никакого вреда это ему не причинило. Складывались в горшки разбитые в пылу схватки черепки, коробочки вновь наполнялись содержимым и взлетали на прежние места на полки, веники выстраивались в углу, лавки становились как положено.

Поразмыслив немного, Свенельд с показным спокойствием наклонился и засунул за голенище сапога нож, поднял второй. Что ж, Яга вроде доброй пытается казаться, но с такой все же надо быть начеку. Не желая показать своих подозрений, Свенельд спокойно сел за стол, постаравшись, однако, чтобы его и ведьму разделяла широкая столешница.

Яга внимательно глядела на него, поблескивая волчьими глазками из-под кустистых бровей и зализывая длинным языком пораненную ладонь.

— А ведь я о тебе наслышана, хоробр. Ласковый такой… — пробормотала она задумчиво.

Свенельду же неожиданно весело сделалось.

— Погляжу, тебе мои ласки по нраву пришлись, — кивнул он на порез на ее руке. С каким-то злорадством варяг заметил, как на лбу колдуньи вспухает шишка после удара скамьей.

Но Яга только мотнула головой.

— Это Малфутка тебя так называла. Все твердила о тебе, мол, ласковый, мол, красивый, мол, витязь… Да глаза зеленые, как мурава, кудри золотистые, стать соколиная. Так и сказывала.

Но куда же ты поделся от нее, сокол ясный? Таких, как она, еще поискать надо.

— Служба, — просто ответил Свенельд, с потаенным удивлением отмечая, что более странной собеседницы, чем эта злобная, но отчего-то вдруг присмиревшая старуха, у него отродясь не было. Теперь он понимал, что ему и впрямь не стоит опасаться Яги. Древлянка ведь так и говорила, что она друг. Гм. И еще странно, отчего это спутница его все еще спит непробудным сном?

Свенельд невольно покосился в сторону печки, а Баба Яга, проследив за его взглядом, пояснила:

— Она всегда так спит у меня, ибо нигде ей так не покойно. Да и сил чародейских под моим кровом достаточно, чтобы она отдохнуть как следует могла. Скажу тебе еще, соколик: я эту девушку тронуть не смею. А раз ты с ней… Как только я до сих пор не поняла, кто тебя привел в избу-то мою? Старею, значит… И если бы Мрак меня не упредил, что тебя гостья дорогая привела, я бы, того и гляди, угостила бы на заре свою любимицу супчиком из молодецких костей.

У Свенельда мурашки пробежали по спине, однако он не подал виду. Улыбнулся дерзко.

— Это еще, если бы сладила со мной.

— Да уж совладала бы. Хотя и ты хорош! Так старушку огрел… Ел мой хлеб, отдыхал под моим кровом, а сам… — В глазах колдуньи сверкнули недобрые красные огоньки, словно кто-то угли в печи раздул.

В это время ворон Яги слетел с насеста и, опустившись на стол, прошелся между ней и варягом.

— Мраком его зову. Считай, спаситель твой.

Свенельд осторожно протянул руку со сбитыми костяшками пальцев и погладил воронье крыло. Ведьма только подивилась, до чего своим признал чужака ворон.

— Там, откуда прибыл на Русь мой отец, — неожиданно для себя начал варяг, — ворон считается священной птицей бога Одина. Каждый день посылает Один по свету своих птиц-воронов, они летают, но к вечеру возвращаются и рассказывают повелителю все, что видели.

Ягу, похоже, сказанное заинтересовало. Она стала расспрашивать, откуда родом гость, что еще в тех землях о небожителях говорят. И при этом наконец-то придвинула казан, вдохнула запах и стала есть. А варяг смотрел и слова не мог вымолвить. Ибо ела старуха омерзительно: ложку хоть и брала, но не доносила до рта, высовывала длинный темный язык и слизывала содержимое с ложки. Однако догадлива оказалась старая, заметила, что варяг рот кривит брезгливо, и буркнула что-то, отчего вмиг изменилась, став молодицей розовощекой.

Казалось бы, Свенельду давно пора было перестать удивляться, но он даже рот открыл, глядя на нее. Ибо сидевшая перед ним баба была одновременно и обычная, и странная: дородная, кареглазая, в высоко завязанном цветастом плате, в рубахе с вышивкой, да только рубаха эта была почти до пупа расстегнута и из нее вываливались непомерно большие шары грудей, колыхающихся и почему-то сплошь в красных прожилках. Не видал раньше таких баб Свенельд и оттого не по себе делалось.

— Что, опять не так? — догадалась Яга. И вновь изменилась так стремительно, что Свенельд и глазом моргнуть не успел. Только кивнул согласно: мол, годится.

Теперь перед ним сидела опрятная старушенция, маленькая да улыбчивая, в обшитой тесьмой косыночке и в опушенной заячьим мехом безрукавке.

Ну что ж, эта хоть по-людски выглядит. И, видя, что хозяйка ждет продолжения, начал рассказывать. Поведал о далеком северном крае, откуда родом варяги, и о богах тех мест, об Одине, подателе мудрости и покровителе воинов, о Торе-Громовержце, о богине плодородия Фрейе. Яга слушала его, порой приоткрывая рот, как дитя. Свенельду даже смешно сделалось от ее детской наивности.

— Живешь ты в лесах, бабка, мясом и кровью питаешься, а того, что на белом свете делается, не ведаешь, — сказал он наконец бесцеремонно.

Потом встал, взял ранее примеченную бутыль с вином, налил себе и хозяйке. Но Яга лишь насупилась, к протянутой чаше не прикоснулась, а потом молвила, что, дескать, и ей кое-что ведомо. Вот, например, давеча дошла до нее весть, что на Нечистом Болоте неспокойно было. Нежить всю кто-то взволновал да еще и самого хозяина Смока глаза лишил. Не подскажет ли гость нежданный, кто это мог быть?

Свенельд и поведал. Все. Как капища искал, как тур-оборотень его занес в болота и что потом приключилось. А чего ему было таиться, если соперница недавняя уже врагом не казалась. Даже уважение какое-то к ней появилось. Яга же слушала внимательно, даже есть перестала, а потом вина все же выпила — залпом, словно жажда ее мучила.

— Так. Ясно мне, да не все. Ну, что колдуны древлянские тебя за святотатство погубить решили — это понятно. Как и то понятно, что Малфутка тебя спасла, разыскав на Нечистом Болоте. Ты молодец хоть куда, да только с нежитью болотной управиться не смог бы. Зато Малфутку никто из болотных тварей тронуть не посмеет. И если ты с нею был, а на вас даже сам Смок выполз из подземелья…

— А вот скажи ты мне, бабушка, — не утерпев, перебил Ягу варяг, ибо уже давно вопрос у него назрел. — Скажи, почему нечисть никакая Малфутке не страшна? Ну, почти не страшна?

— А ты еще не понял? Да ведьма она. Причем могущественная. Самая великая из всех, каких мне знать приходилась.

Теперь Свенельд лишился дара речи. Правду сказать, ему приходилось видывать ведьм на своем веку. Но обычно они были некрасивы, а если славненькая какая встречалась, то все равно было в ней нечто неприятное. И Свенельд ничего не имел против, когда селяне загоняли и ловили ведьм, сжигали их на кострах, развеяв пепел по ветру, или, чтобы было еще вернее, протыкали осиновым колом, предварительно надев на голову мешок, дабы ведьма погубителей своих не сглазила да не наслала проклятье. Однако названная ведьмой Малфутка была нежная, живая и притягательная настолько, что с ней обо всем можно было забыть. Неужто она тоже из темных сил… Зачураться бы впору, да в доме у Яги это как-то не к месту.

Видя, как удрученно молчит варяг, Яга сама взялась пояснить:

— Ведьмой обычно становится седьмая дочь женщины, которая ни одного сына произвести на свет не смогла. А мать Малфутки — баба гулящая, к тому же рожала дочек от разных отцов. Родителем же Малфутки…

Тут Яга осеклась и, словно чего-то испугавшись, оглянулась тревожно. И только убедившись, что все тихо, продолжила:

— Девоньку эту я обнаружила, когда вот так же прибыла к себе, а она спала на печи сладенько. Она тогда еще совсем девчонкой была, вот я и подивилась, как такая малютка да сквозь Нечистое Болото пробраться сумела? Потому и не тронула сразу. Ведь она, моя милая, еще и в доме прибралась, еду мне приготовила. Ну, словно не в колдовском месте, а у бабки родимой в гостях побывала. Да еще и учуяла я сразу, что не простая она. А как поговорила с ней, так и убедилась, что не ошиблась. С тех пор Малфутка ко мне не единожды заглядывала. Болота ей пройти — тьфу! Но я ее не переубеждаю, поддакиваю, если говорит, что выдумки о нем все. Однако заговорам да чародейству ее потихоньку обучаю. Но только потихоньку. Незачем ведьме знать, какой страшной силой она обладает. Не ко времени. Может, и минет ее, ведь она все же больше человек. Мать ее много человеческого в дочь свою седьмую вложила. А об остальном… Остальное — тайна. Никто о силе девушки из селища Сосны знать не должен.

— Так почему же мне ты столько сразу поведала? — подавшись вперед, спросил Свенельд, но почему-то шепотом.

На это Яга не ответила. Они помолчали какое-то время. Яга взяла на колени своего черного кота, почесала у него за ухом, ворона Мрака покормила с ложки остатками каши. Потом отошла, открыла ставень, и вся ее свора сов легко и бесшумно вылетела вон, в сгустившуюся глухую ночь. Только было слышно, как где-то снаружи запищала летучая мышь, став первой добычей крылатых хищниц. Свенельд же сидел, опустив голову на руки, пропустив пряди волос сквозь пальцы. И что-то такое горькое было в его неподвижности, что Яга это заметила. Подсела рядышком, и варяг не отодвинулся, словно забыв, кем на самом деле является приветливая старушенция.

Яга легонечко тронула его за локоть и вновь стал расспрашивать. Поинтересовалась, люба ли гостю Малфутка, вспоминал ли ее? Когда получила утвердительный ответ и, посмеиваясь, выслушала, как при встрече Свенельд не признал давнюю полюбовницу, приняв за отрока, понимающе закивала. Ей ведомо, что Малфутка не спешит надеть кику^[655] замужней бабы: ей больше по нраву уходить в лес, где она чувствует себя привольно, нежели спешить на вечерние посиделки молодежи. Однако если она так долго помнила заезжего витязя киевлянина… Тут старуха только разводила руками, давая понять, что и так все ясно. И еще молвила, что есть в Малфутке присущая ведьмам сила притягивать мужчин. Если она до сих пор одна, то только по собственной воле, что странно, так как ведьмы обычно страсть как охочи до любовных утех. Да и в Малфутке Яга давно заприметила особый потаенный огонь. И если он вспыхнет — тут уж ни одному мужику против чар ее не устоять.

— Наверное, так и есть, — согласно кивнул Свенельд. — Когда она рядом, когда я касаюсь ее, то обо всем забываю.

При этих словах Яга вдруг подскочила, заметалась по избе, даже споткнулась о попавшего под ноги кота, отпихнув его не-ласково ногой.

— Этого я и опасалась услышать от тебя, сокол ясный. Небось, приголубил, приласкал, а может, и подмял под себя Малфутку на болотах-то? Так или нет — отвечай!

Миленькая старушечка Яга была странно взволнованна, и это удивило варяга. Онответил несколько развязно и самодовольно: нуда, было такое. А что в том за беда, если девка сама не против?

После его признания Яга долго молчала.

— Теперь мне все ясно. Малфутка о себе многого не знает, вот и потянулась к тебе… к ласковому. И тем чуть не погубила вас обоих. Ибо ведьму защитных чар лишить можно, только если разбудить в ней женскую страсть. Тогда чародейка на время все силы свои теряет. Когда она с мужиком живет… а еще хуже — понесет от него, становится она обычной бабой. Лишается тогда колдовской силы. Не стало ее и у Малфутки, когда ты ее в Нечистом Болоте… Нечисть, отходившая и прятавшаяся при появлении Малфутки, вмиг учуяла, как любовь ведьмовскую силу уносит…

Яга вдруг загрустила, даже головой поникла.

А Свенельд вспомнил, как отозвался дом Яги, когда он целовал Малфутку. Значит… Варяг улыбнулся. Если узнав, что у девушки есть дар колдовства, он ощутил какое-то подобие страха и отвращения к ней, то поняв, как легко можно освободить ее от чародейства, он даже обрадовался. Ему неприятна была мысль о любви Малфутки-ведьмы, однако страсть освобожденной от чар пригожей девицы радовала.

У Свенельда глаза блеснули ярким зеленым светом.

— Вот что я скажу тебе, Баба Яга. Я лишу эту девушку навеянных на нее злых сил. Я буду любить ее, буду покрывать собой, сделаю ее обычной женщиной — и никакие темные колдовские чары больше не смогут владеть ею.

— Только хорошо ли это будет для самой Малфутки? — угрюмо спросила Яга. — Я давно в мире живу, многое видела и знаю: редко когда баба бывает счастлива, если себя полностью мужику отдает. Особенно если ей сила дана.

— А в любовь ты не веришь, старая? — лукаво прищурился Свенельд.

На что Яга спросила его: скольких баб любил на своем веку пригожий варяг и какую своей главной женой зовет?

Свенельд усмехнулся. Казалось, с чего бы это ему перед ведьмой Ягой откровенничать? Да уж такой, видно, разговор у них вышел, что он ответил: многих любил-миловал, кое-кого и помнил особо. А в граде Киеве на Днепре ждет его главная жена — боярыня Межаксева. Но женат он на ней не по воле сердца, а потому, что надо так, ведь он боярин и посадник, и жена должна быть ему под стать. Межаксева же род свой ведет от самых нарочитых мужей, они от основателя града, Кия, происходят. Честь и слава Свенельду при такой жене боярыне. Свенельд объяснял это так подробно потому, что опасался, как бы не углядела хитрая карга Яга его самое сокровенное — Ольгу пресветлую.

Однако Яга только засмеялась гаденько.

— Так я и думала. И на воде гадать не надо, чтобы понять, что у такого сокола… да еще ласкового… Но я не могу запретить тебе любить Малфутку, как и велеть ей забыть тебя. А вот, что я могу…

Она отошла, и словно ветер холодный пронесся по избе. И стала вдруг милая старушка-собеседница вновь худющей Ягой, с длинными, покрытыми шерстью когтистыми руками.

— Пытал ты меня, отчего я тебе столько важного доверила? Отвечу, как перед всевидящими волхвами: многое я поведала, потому что много и узнать хотела. Да только мое знание при мне и останется, ты же к рассвету все забудешь.

— Нет!

Свенельд упрямо мотнул головой, даже длинные светлые пряди упали на глаза. Однако Яга лишь зашлась сухим неприятным смехом.

— Ну, может, и не все, но главное не вспомнишь. А теперь спи сладко, витязь. И пусть все превратится в сон, который забывается при свете Хороса-Солнца.

Она дунула на свечи, которые все время горели, не истекая воском, а тут вмиг стали таять прямо на глазах. Свенельд ощутил, как одновременно с угасанием огня на него наваливается дремота, погружая в сон. Успел только спросить: а вода? Живая и мертвая вода? И о ней он забудет?

С тем он и повалился на скамью. Яга же легко, словно ребенка, перенесла его на одну из покрытых шкурами лавок, даже укрыла заботливо.

— Спи, красень. Ишь, о воде живой помянул… Вот все, что тебе нужно. А с Малфуткой тебя вскоре судьба разведет.

Ведьма быстро вернулась к столу — и вмиг свечи поднялись и вспыхнули прежним пламенем. Яга принесла из сеней бадейку с водой, поставила перед собой, нетерпеливо постукивая костяной ногой и ожидая, пока всколыхнутая поверхность успокоится. А потом долго вглядывалась в ее спокойную поверхность, видела в ней нечто, хмурилась, бормотала себе под нос. Затем села и пригорюнилась. Совсем по-бабьи.

Глава 6

Три дня варяг с девушкой гостили в избе Бабы Яги. Принимала их хозяйка хорошо: в баньке парила, снедью вкусной угощала, вина не жалела. Правда, у Свенельда отчего-то пропал аппетит, ел он сквозь силу, подозревая, что все эти гуси с яблоками да сочная оленина на самом деле гадость какая-то превращенная. Вот и ел, только чтобы поддержать себя, пока раны не затянутся.

Зато Малфутка в доме Бабы Яги чувствовала себя вольготно. Смеясь, показывала варягу, как метлы да веники сами в доме прибираются, как печь загорается от одного слова заветного. Сама же все ластилась к Свенельду — то на колени плюхнется в шутку, то ласково взлохматит ему волосы, то к плечу прильнет, поглядывая зовуще. Ягу отчего-то это сердило, она ворчала, что блуда под кровом своим не потерпит, даже клыки вырастали у нее от гнева. Малфутка тогда терялась, смотрела на Свенельда, словно ища поддержки. А он и сам не мог понять, что с ним, отчего сторонится девушку. Но, видимо, что-то сказала Яга в ту ночь… Силился припомнить, но не мог. Оттого совсем моторошно на душе делалось и вновь возникало желание покинуть поскорее гостеприимный дом ведьмы.

Когда на четвертое утро Яга разбудила их чуть свет и велела в путь-дорогу собираться, Свенельд сразу оживился, а вот девушка закручинилась, стала говорить, что страшно ей по Нечистому Болоту вновь пробираться.

— Это тебе-то страшно? — съехидничала Яга. — Тебе, которая ни теней, ни духов не опасается?

— Выходит, теперь опасаюсь, — тихо ответила Малфутка. — Как припомню, что на болоте произошло той ночью…

— Ну ладно, — вздохнула Яга. — Подсоблю, как смогу.

Свенельд молча собирался. Затянул кольчугу, ушанку из волчьего меха у Яги позаимствованную надел. Молча глянул, как Яга достала из сундучка клубок ярко-красной пряжи и протянула ему.

— Как к болоту подойдете, кинь на тропу. Эта нитка вас и выведет. Еще до сумерек минуете Нечистое Болото. Днем же на нем нежить не лютует.

И ведь знала старая, что говорила. Едва клубок упал на землю, сразу же покатился, как живой, разматывая нитку. Они двинулись следом. Осторожно шли по мягкой, поддающейся под ногами почве, перебираясь через гниющие мшистые коряги, обходили покрытые первым ледком заводи, взбирались на белесые от инея кочки. Ярко-красная нить вела их верно, холодный воздух бодрил. Темнеть еще не начало, как вышли на твердую землю, углубились в лес. И как раз вовремя: погода портиться начала, снег вперемешку с дождем повалил, ветер студеный дунул.

— Селение скоро будет, — негромко сказала Малфутка, оборачиваясь к Свенельду. Голос ее был грустный, словно с выходом к людям ее чудесное приключение оканчивалось и варягу больше не будет никакого дела до своей проводницы.

Свенельд уловил это. Сперва даже не глядел на девушку, радуясь тому, что возвращается к людям из этой колдовской мути, вздохнул глубоко, всей грудью. Что ему ненастье, что эта стылость промозглая, если позади остались проклятые зыби Нечистого Болота, а с ними и страхи постыдные. И на душе варяга вдруг так хорошо сделалось, что хоть песни пой. Но он посмотрел на сникшую древлянку и вдруг сильно притянул ее к себе.

Он целовал ее так, словно только теперь мог себе это позволить, словно кто-то снял с него запрет на ласки и лишь сейчас кровь его взыграла. И Малфутка, поначалу растерявшаяся, сама стала его обнимать, открывала послушные губы, слабела в его пуках. От ее откровенной чувственности, от внезапно нахлынувшей страсти Свенельд едва не овладел ею тут же, среди сырых древесных завалов. Однако их побеспокоили. Зычно окликнув, из лесу к ним вышел бородатый древлянин-охотник, посмотрел исподлобья на все еще тяжело дышащих незнакомцев.

— Кто такие будете? Пошто за нашу межу зашли?

Суровый мужик, но хоть живой, настоящий, в кожушке и обмотанных ремнями мохнатых онучах. Свенельд даже не рассердился, что им помешали, и, улыбаясь, ответил, что они только что выбрались из Нечистого Болота. Может, и не стоило этого говорить, так как древлянин только руками на них замахал, зачурался.

— Из Нечистого?.. Да кто же ходит в ту сторону поганую?! Чур меня, чур!..

Пришлось клясться богами, что они живые люди, а не какая-то нечисть, за железо руками браться, на что обычно никакая нежить не осмеливается. Только тогда охотник успокоился, спросил пытливо:

— А ты, молодец, не из киевской ли дружины будешь? Искали тут ваши одного.

Свенельд сразу оживился, стал выпытывать, кто где искал? Охотник что-то пробурчал в ответ, потом велел следовать за ним. И вскоре места стали более обжитыми, среди вековых боров начали попадаться росчища с огородами, а там и к селению вышли. Полукругом стояли несколько крытых дерном землянок, из-под стрех вился дымок легкий, виднелся колодец с журавлем. А у кромки леса выделялся древний столб — изваяние бога Рода с выступающим вперед мощным детородным органом.

На чужаков вышло смотреть все местное население — бабы любопытные, мужики-звероловы, детишки — все в шкуры и в дерюгу одетые. В Малфутке по говору они сразу распознали древянку, правда, сначала тоже за паренька приняли, а дознались, когда приведший чужих охотник поведал, за каким занятием застал гостей. Местный староста спросил: жена ли варягу девка? «Жена», — весело ответил Свенельд, прижимая млеющую от счастья Малфутку. А селяне, если и впрямь чтут волю Рода — кивнул он в сторону почитаемого божества, — пусть примут гостей, как положено, накормят, напоят, да мягко постелят.

Для Малфутки это была упоительная ночь. Дымил очаг в низкой землянке, содрогалась кровля под порывами ветра, тянуло холодом из-под двери, а они с варягом лежали на покрытом шкурами земляном выступе лежанки, и Свенельд был таким, как ей и хотелось, — ласковым, страстным, неутомимым. И они едва не падали с неширокого ложа, не находя удобства для своей бурной страсти и ничуть не беспокоясь, что потревожат приютивших их хозяев.

Потом они спали до полудня, обнявшись, сплетясь телами, словно не утолили голода друг в друге. А пробудились, когда снаружи раздались голоса приехавших за ними. Сам князь Мал поспешил явиться, когда к нему из дальнего селища прислали вестового.

Малфутку их скорый приезд не порадовал, она сидела нахохлившись, натянув до подбородка шкуры, смотрела, как радостно здоровается ее варяг с прибывшими дружинниками, как хитро он поглядывает на выражавшего радость Мала.

Мал держался приветливо.

— Ты уж поверь, друже Свенельд, рад я, что ты живым и здоровым объявился. Уж мы-то тебя разыскивали, уж мы-то волновались. Думали, тебя зверюга рогатая загубила и косточек теперь не сыщешь. А твои витязи вообще грозились леса древлянские подпалить, если старшого своего не разыщут, да и в Киев собирались слать сообщение.

— Да уж, Мал, в Киеве тебя по голове не погладили бы, приключись со мной беда, — с особым нажимом ответил Свенельд. — А то и похуже — прислали бы на посадничество кого иного, да еще не столь сговорчивого.

Со своего места на лежанке Малфутка видела Мала, с понурым видом мявшего соболью шапку, и пристально наблюдавшего за ним Свенельда. Дружинники его вышли на улицу, не было в землянке и поселян, оставивших посадника с Малом одних говорить по душам. Только взятые на зиму в землянку куры сновали по проходу, квохтали негромко. Малфутка же глаз не мог отвести от своего милого — ворот рубахи у него расстегнут, волосы еще взъерошены, длинные пряди падают на зеленые прищуренные очи, а губы поджаты гневливо. И забеспокоилась Малфутка о том, что, несмотря на ее предупреждения, он поведает сейчас обо всем, что с ними приключилось, да призовет князя к ответу. Но Свенельд заговорил о другом: спросил, были ли его люди за это время распределены на постой, готовят ли древляне дань для Киева, налаживаются ли погосты для сбора податей. Мал начал отвечать с готовностью, хотя и пояснил, что, пока посадника не было, все больше о нем тревожились, чем о дани. Потом маленькие глазки Мала остановились на Малфутке и рот его расползся в довольной улыбочке.

— Вижу, нашла тебя разумница. Да и ты, небось, уже понял, что она порты только по своему глупому упрямству носит. Так что знал я, кого на поиски посылать, не ошибся. Ну, угодил, гляжу?

Но как бы ни улыбался Мал, отлынивая от расспросов о полюдье, ему было не по себе, оттого что варяг его при девке отчитывал. Поэтому, когда тронулись в путь, Мал ее словно не замечал, хотя Малфутка и ехала на крупе коня за спиной посадника. И грустно ей было, что Свенельду теперь не до нее, все о делах полюдья толкует. Правда, на первом же погосте, где они остановились, к Свенельду вновь его страсть вернулась. Едва перекусили, тут же увлек Малфутку на полати и вновь целовал, миловал, стонал сладко в минуты особой близости.

— Дивная ты моя, чудесная, — шептал он, осушая поцелуями ее выступившие от избытка чувств слезы. — Сами боги подарили мне тебя, Малфрида, послав такую усладу в минуту опасности.

Но едва настал день — серый, туманный, с переходящим то в снег, то в дождь стылым ветром, — Свенельд велел трогаться в путь, несмотря на ненастье. Причем пожелал ехать именно в селение Сосны, чтобы завести домой проводницу да высказать старосте ее рода благодарность за то, что послал с ним такую.

Прибыли они, когда уже смеркаться начало, и варяг открыто дал понять сосновичам, что считает Малфутку своей женщиной.

Вместе с ней в бане парился, весь вечер держал подле себя, а когда Малфутка в бабий наряд переоделась — в рубаху с цветной вышивкой у горла, в поневу^[656] полосатую, телогрейку, беличьим мехом подбитую, да еще косы переплела, надев на открытый лоб тканое очелье с височными кольцами-подвесками (это мать сразу поторопилась дочь нарядить), — Свенельд даже присвистнул довольно. Улыбаясь, усадил девушку рядом с собой, пил с ней из одного ковша-утицы, ел из одной миски, глаз не сводил с нее. Малфутка заметила, что ее родовичи смотрят на это с удивлением, перешептываются, обсуждая, отчего это дорогой гость выбрал своей ладой именно ее. Раньше Малфутка в селище красавицей не слыла, воспринималась больше как охотница нелюдимая, вот ее и не считали достойной внимания, на посиделки молодежи, в хороводы не зазывали. Теперь же сам староста Громодар смотрел на нее по-особому, дважды, а то и трижды красавицей назвал.

На другой день Свенельд отбывал из селения Сосны, и Малфутка долго шла рядом с его конем, провожая витязя. Свенельд то и дело склонялся с седла, заглядывая ей в глаза.

— Не кручинься, Малфрида, что уезжать мне пора пришла. Я ведь посадник, меня дела кличут. Но только будет минута свободная — все брошу, прилечу к тебе, голубка моя. Я и старосте вашему наказал, чтобы чтили мою избранницу, берегли для меня.

В селение девушка вернулась сама не своя. Хоть и пообещал наведаться любый, а тоскливо на душе было. Сколько ждать-то его? Но она ждала, даже в лес не уходила, хотя и настала пора для охоты. Снег выпал, морозы несильные, но бодрящие, зверь в красивую шубу оделся — самое время на промысел выходить, бить соболя да белку, травить лису, поднимать 6apсукa. Раньше Малфутка на несколько седьмиц в чащу отправлялась и всегда охота ее была удачной. Теперь же сидела за прялкой у заиндевелого окошечка, сучила бесконечную нить да ткала холстины. Прежде на нее подобное занятие скуку да зевоту наводило, а мать Енея ругалась: и нить у дочери рвется то и дело, и полотно медленно складывается. А тут слова дурного не говорила. Наоборот, перед другими бабами похвалялась: вот послали боги доченьку ладненькую — самого посадника Киевского смогла завлечь. Малфутка, седьмая и младшая дочь Енеи, не походила на своих сестер — в мать русоволосых и синеглазых, крепеньких, будто репки. Енея считалась красавицей, смолоду мужиков к себе привлекала, да и сама любила их. Свою первую дочку она совсем юной после летних гуляний у воды родила, а от кого, и не ведала. Громодар-то дитя в род принял, да только поспешил выдать поскорее замуж прыткую девку за парня из соседнего селища. Браки между родовичами запрещались — сами волхвы следили за тем, чтобы родная кровь с родной не смешивалась и хилых от родни люди не производили, — то наказ самого Рода. Да только через три года Енея, овдовев, в родное селище вернулась, и с двумя малютками-дочерьми на руках. Дважды потом отдавал ее род на сторону, она рожала дочерей и возвращалась, и каждый раз муж ее гибнул от чего-то: то от хвори, то зверь на охоте задирал, то бревном приваливало. Так и осталась Енея в роду сосновичей, ибо поговаривали, что мужьям своим она только гибель несет. А уж когда Малфутку Енея родила… Опять же после летних гуляний, когда всяк всякого любит.

Рослая, худощавая и смуглая, Малфутка с сестрами соперничать в красе не могла. Говорили, что и мясо на нее никак не нарастет, и ухватки мальчишечьи, и лицом скорее на отрока походит — скуластая, горбоносая, широкоротая. Но то, что глаза у Малфутки необычные, — все признавали. Даже чурались, когда она на кого-нибудь смотрела пристально.

— Отведи глаза-то колдовские, — говорили.

Ныне же все, словно только прозрели, заметили в ней особое — и движется красиво, словно лань лесная, и статна, и волосы дивные, кудрявые, темные, но с отливом красивым, точно Медная изморось на них. Да и глаза, черные, как спелые ягоды Терна, уже не казались колдовскими. Парни, подталкивая друг дружку, указывали — гляди, какие ресницы у дочки Енеи-то.

Сама Енея поддакивала, твердя, что уродилась ее меньшая и впрямь на славу.

— Не минет и лета, — похвалялась, — как поведут ее вокруг ракитового куста с добрым молодцем, и уложу я ее на брачные меха с пожеланием стольких деток, сколько шерстинок на брачном покрывале.

Малфутке не по сердцу были такие разговоры. В мечтах своих она надеялась, что заберет ее с собой Свенельд, увезет в стольный Киев, навсегда при себе оставит. И она думала об этом под шуршание веретена, под завывание вьюги за окном, под негромкие разговоры старейшин в дальнем углу большой Старостиной избы.

Древляне мудрость старейшин почитали, но до поры до времени, пока убеленный годами муж либо не уходил тихо к праотцам, либо не начинал нести всякую чушь да впадать в детство. Тогда Громодар приказывал отвести ставшего обузой для рода на смерть в леса. Так всегда было, и Громодар строго следил за тем. Самому-то Громодару подобное не грозило, ибо не раз и не два приходили к нему из лесу волхвы, вызывали на тайные беседы да наверняка поили заговоренной живой водой. Ибо после их посещений староста был как никогда оживлен, исправно посещал своих жен, молодиц голубил, даже девок задевал игриво.

Малфутку он никогда не трогал, только иногда глядел изучающе. Она не отводила взгляда, смотрела надменно. В душе давно поняла, что недолюбливает главу рода. То, что во лжи и хитрости его уличала, это еще ничего — Громодар человек в племени особый, ему и слукавить можно. Да только въелась в душу девушки неприязнь к Громодару. А с чего? Видела просто, что власть свою Громодар любит сильнее родичей, которых оберегать должен. А приказы его, властные и жестокие, не только добро несли сосновичам, но часто и к гибели людей приводили. Но осуждать старосту никто не смел. Ведь он с волхвами знался. И лесные кудесники не обходили его милостями, а с ним и других сосновичей. Потому и зверь дикий не уходил с лова, и дичь не улетала, и не приходилось роду покидать давно обжитое место да перекочевывать в иные края. А от того сосновичам была выгода немалая. Ибо не только охотники-звероловы кормипод но и рудокопы несли прибыль: искали в окрестных болотах руду железную, дань ею отдавали, а заодно и возили на обмену. Для рудокопа уйти с места — нет хуже беды. А раз по милости волхвов, по милости угождавшего им Громодара сосновичи столько жили на одном месте и богатели, само собой становилось ясно, как выгоден для рода властный Громодар. Даром, что крут со своими, а племя его чтило и уважало.

Вот о чем думала Малфутка в долгие зимние вечера, когда охотники, возвратясь с промысла, отогревались у очага под дымной кровлей, а женщины выделывали шкурки соболей да лис, белого горностая да пятнистой рыси. Ведь надо было готовить дань, все ждали, когда явятся киевляне и каждой избе придется платить выкуп. Кому мехом, а кому и крицами железными.

Посланцы прибыли, когда ударили крепкие студневые^[657] морозы. И, как и надеялась Малфутка, в селище Сосны приехал с полюдьем ее Свенельд. Красивый, веселый, в покрытой инеем богатой куньей шубе, в пышной шапке со свисающим сзади хвостом, он сидел на длинногривом гнедом коне, поглядывал по сторонам да смеялся. А она, как увидела его, так и выскочила в одной рубахе на мороз. Подбежать сперва хотела, но вдруг оробела. Любит ли еще, не забыл ли? Свенельд не забыл. Как увидел в толпе ее темную головку, сразу подъехал, на коня поднял, полой шубы накрыл, стал целовать на глазах у сосновичей.

Его приняли не как сборщика дани, а как гостя, по всем законам Рода. Свенельд же одарил селище Сосны подарком: целый мешок соли привез — богатое подношение, ибо в чащах без соли ох как плохо приходилось. Но все понимали: ради Малфутки привез дар посадник. А девки и молодицы шушукались завистливо в углу, наблюдая, как почитает и лелеет свою ладу пригожий варяг. Привез ей и штуку сукна заморского, яркого, и Монисто из цветных бусинок, и сладко пахнущие мешочки с ароматным зельем — иноземными притираниями. Еще зеркала, подвески, гребешки искусной городской работы. Енея раскладывала все это богатство перед любопытными, похвалялась за дочь, пока та, забыв обо всем на свете, миловалась с посадником на высоких полатях, на щедро подстеленных мехах и душистых сухих травах.

С утра Свенельд отправлялся смотреть, как несут дань с полюдья, сам подсчитывал бочонки с медом, ноздреватые, с сизой и бурой окалиной лепешки железной руды, шкурки куниц и соболей. Потом посадник трапезничал с верными дружинниками, бывало, и на ток^[658] выходили, упражнялись с оружием или борьбу затевали, боролись, раздевшись по пояс, валили друг друга в снег. После обливались колодезной водой из обледенелой бадьи под визги пораженных баб. А затем наступало время только для Малфутки. Иногда они целые дни проводили под шкурами на полатях, забыв обо всем в угаре страсти, иногда же лежали тихо и беседовали.

Малфутка, положив голову на плечо варяга, слушала рассказ о его жизни.

— Отец мой, Бентейн Волчий Коготь, был истинным викингом. Он прибыл в войско Вещего Олега из области Трондхейм на далеком Севере. Сперва Бентейн, конечно, хотел пройти по рекам на полдень^[659], до самого Царьграда, где северянам выгодно служить в войске ромеев. Однако по пути мой родитель передумал и остался в дружине Вещего Олега в Новгороде. Там он и женился на местной уроженке из богатой боярской семьи. Так что роду я знатного, будущее меня ожидало великое, поскольку был я единственным сыном варяга Бентейна и дочери именитого боярина. Хотя, по правде, отца я почти не помню. Он сгинул где-то в мерянской^[660] земле, а мать вскоре опять вышла замуж.

— А как ее звали? — спрашивала Малфутка, наматывая на палец светлую прядь волос посадника.

— Прекраса. К слову, так же звали и жену Игоря, до того она приняла имя Ольга в честь возвеличившего ее князя Олега.

Малфутка невольно затаила дыхание. Вновь ей показалось, при упоминании о княгине голос Свенельда становился будто мягче, а взгляд устремлялся куда-то вдаль, словно видел он нечто особое и желанное.

— Как же ты попал на службу к Игорю да еще сумел так возвыситься?

Она знала: речи об удаче всегда приятны мужчинам и хотела отвлечь милого от грез о его княгине. И Свенельд охотно отзывался:

— Мне едва исполнилось четырнадцать весен, когда я покинул Новгород. К тому же отбыл я не один, а с доброй дружиной, которую мне боярская родня набрала в Новгороде, и я сразу же мог называться воеводой. Да только, прибыв в Киев, я понял, что не так-то просто выделиться среди витязей, окружавших пресветлого князя.

Малфутке все о Свенельде было интересно знать. И то, как он в свой первый поход на пороги днепровские ходил, и как со степняками-хазарами схлестывался, и как позже усмирял волновавшихся на Днепре уличей^[661]. Тогда Свенельд впервые обратил на себя внимание княгини Ольги, когда сумел с уличами не только мечом разобраться, но и рядом^[662]. С тех пор только ему давали дань с уличей взимать. Позже именно ему доверили уговорить уличей переселиться с днепровских порогов дальше, на заход солнца, так как добра от них на реке не было — все норовили грабить купеческие суда, не хуже хазар или печенегов. Дело это было непростое, но Свенельд все же сумел отвадить уличей, расположив их к себе, после того как у них мор да недород случились и они просили Киев уменьшить дань. Вот Свенельд и пообещал, что дань снизят, если уличи перекочуют с насиженных мест на запад, в необжитые земли. Мало кому верилось, что у него получится, зато с каким почетом приняли Свенельда в Киеве, когда он с делом справился! Князь Игорь его тогда едва не первым боярином в своей Думе сделал, а Ольга…

— Это ведь княгиня похлопотала, чтобы мне дали место посадника в древлянском краю. Я вообще-то многим ей обязан и возвышением, и тем, что породнился с боярским киевским родом, когда она сосватала за меня высокородную Межаксеву. Благодаря ее воле я теперь в Думе чуть ли не среди самых нарочитых мужей заседаю, с князем и с княгиней общаюсь запросто. Игорь-то настоящий витязь, ему бы только в сражениях участвовать да удачу воинскую испытывать. А Ольга наставляет мужа, подсказывает, кого опасаться, а кого приблизить. Все в Киеве ее мудрой и великой почитают, и никто не ропщет на то, что она правит Русью, когда Игорь в походы уходит.

И снова, упоминая об Ольге, Свенельд прямо светился. Даже высвобождал руку, на которой покоилась головка древлянки, садился, обхватив колени, улыбался, а глаза его так и мерцали, как две зеленые утренние звезды. Малфутка же начинала сердиться, отворачивалась на другой бок, желая показать свое недовольство. Но Свенельд словно и не замечал. Приходилось вновь привлекать его внимание да расспрашивать, переводить мысли на другое. Малфутке любо было узнать о дальних краях, о живущих там людях, а Свенельду было что порассказать.

— Степи… Они обширные, как и ваши леса, да только деревьев там почти нет.

Такого Малфутка представить себе не могла, глядела с недоверием, чем только смешила варяга.

— А Ильмень-озеро, оно знаешь какое? Одна вода. Ну, словно ваша река Припять, только без противоположного берега, с водой до самого горизонта. Море же и того больше.

Вот сколько интересного узнавала от посадника дикая древлянская девушка, а верить ей или не верить… Ну, не станет же она сомневаться в правдивости слов киевского витязя, который столько внимания ей уделяет, столькому научить хочет.

Они о многом разговаривали, не касаясь только одной темы: по молчаливому уговору никогда не говорили о чародействах чистого Болота и о том, как у Бабы Яги жили. Словно бы, вернувшись в мир простых смертных, упоминаниями о том могли себе навредить.

Однако Свенельд был не так прост. И, доверительно рассказывая Малфутке о себе, он и сам требовал рассказов. Но не ее нехитрое житье-бытье его волновало, не то, отчего все в незамужних девках ходит или почему недолюбливает старосту Громодара. Пуще всего интересовал его вопрос о живой и мертвой воде. Свенельд намекал девушке: дескать, я тебе обо всем поверяю, вот и ты давай выкладывай. Она и говорила, только шепотком, чтобы никто из своих не услышал. Вроде бы вода эта бьет ключом где угодно. Источники такие не замерзают, но, как поясняла раньше, без ворожбы умелой да слова заветного воду эту добыть невозможно. И огорчало Малфутку что Свенельд речам ее не хочет верить. Как это она, древлянка, использовать чародейскую воду не умеет? Он смотрел насмешливо и с недоверием. Девушке даже начинало казаться, что без воды этой она для него неинтересной становится, потому и пугалась так, когда варяг переводил разговор на свой скорый отъезд.

Но посаднику и впрямь надо было уезжать, посетить другие погосты, следить за постоем дружины и сопровождающей челяди, заниматься делами полюдья. Он жил иной жизнью — хлопотной, но интересной, в которой для древлянской девушки Малфутки не было места. Она же оставалась в родном селище Сосны, где все было так привычно и надежно, но отчего-то не могла найти себе места. Тоска по Свенельду, его рассказы, будившие ее воображение, другая жизнь, не такая обыденная и монотонная, как в лесу, — все это изводило Малфутку. Ей даже хотелось уехать… А ведь покинуть род, отказаться от его защиты и поддержки, стать изгоем — не это ли самое страшное для родовича? Не этим ли пугают непокорных и наказывают провинившихся? Мир ведь жесток и коварен, в нем много лихих людей, от которых никто не захочет тебя защитить, кроме близких. Малфутка всегда это знала, как и понимала то, что зачахнет теперь тут от тоски по милому Свенельду, по какой-то иной жизни. Ах, вернулся бы скорей Свенельд… Назвал бы опять этим непривычным и чарующим именем — Малфрида… Для древлянской девушки в нем словно слышался перезвон гусельных струн и отдаленный отзвук грома… Свое же нынешнее имя теперь казалось девушке простым и незначительным, как вся ее прежняя жизнь…

А мать, видя, как дочка кручинится, все приговаривала:

— Вернется еще за тобой варяг твой. Я ведь слышала, как он стонет с тобой, видела, как руками все тянется. Ты, видать, в меня уродилась, доченька, а я некогда Ярилиной^[663] жаркой страстью-то кого угодно к себе приманить могла… Вот и тебя посадник покинуть не сможет. Да и где еще такую он отыщет?

«В стольном Киеве», — мысленно отвечала Малфутка, вспоминая, как менялся голос Свенельда при упоминании об Ольге-княгине.

И когда одним морозным вечером вновь заржал у крыльца гнедой Свенельда, Малфутка решилась. Ночью, после жарких ласк, когда они еще лежали, сплетясь, мокрые и счастливые, она зашептала на ухо любимому.

— Хочешь, я сведу тебя к тому месту, где чаще всего вода солнечным светом отливает?

Она еще спрашивала! У Свенельда глаза засветились по-кошачьи. Сам он все не решался просить древлянку указать, где скрыты источники. Главное, чтобы показала, а уж там он что-нибудь придумает.

На следующий день Свенельд заявил, что уже не единожды слышал, какая Малфутка у него знатная охотница, а вот сам еще ни разу поглядеть на это не удосужился. Потому, отведав разваренной рыбьей ушицы да густого ягодного киселя, велел девушке собираться. Дружинникам своим приказал не дожидаться, а ехать на становища-постои, ибо уйдет он с охотницей на ловы надолго.

В селении Сосны никто не удивился, когда Малфутка, вновь обрядившись парнем, повела гостя в заснеженный лес. Варяга напутствовали, чтобы не больно Малфутке потакал, если начнет водить его по дальним заимкам, а возвращался, как только набьют достаточно дичи. Свенельд вроде соглашался, но быстро стал на лыжи и поспешил за уже ушедшей в лес спутницей. Видел, как мелькает за деревьями ее красный шарф, уводит в чащи ровная лыжня. И долго они шли, минуя и заячьи петли на снегу, и глухариные тока, но ни разу не брались за луки. Да и не разговаривали почти. Малфутка хотела подальше от селища уйти, а варяг не досаждал ей расспросами, понимая, что девушка на неслыханное решилась — открыть чужому тайну древлянских чащоб. Погода выдалась самая подходящая для лыжного пробега: вечером была оттепель, ночью приморозило, а на рассвете выпал легкий снежок. Так что бежать на лыжах было одно удовольствие. Да и день стоял солнечный, безветренный, снег поскрипывал под лыжами, блестел на осевших под его тяжестью сосновых ветках; галки гомонили в голых ветвях дубрав, где-то лаяли лисы. Но лишь к вечеру, когда солнце окрасило снежные заносы розовым вечерним светом и мороз стал основательно крепчать, Малфутка вывела варяга на заснеженный, поросший елями склон.

— Вон, гляди.

Свенельд и сам уже заметил. Кинулся вперед, утопая в снегу, на ходу срывая зубами рукавицу. Вот он, под корнями ели, исходящий паром источник. Тоненько журчат струи, уходя ручейком под промерзший сугроб. А вода-то — о великий Перун-Громовержец! — и в тени ели отливает золотистым сиянием, мерцает изнутри. Словно сам Хорос-Солнышко заглянул своим ярким лучом в его глубину.

— Стой! — крикнула, пробираясь по заснеженному склону, Древлянка. — Так ведь не делают!

Но Свенельд уже зачерпнул воды в ладонь, хотел поднести к губам и тут же увидел, как прямо у него в руке мелькнуло и погасло золотистое сияние. Он быстро отпил, попробовал еще зачерпнуть… И замер.

Как и некогда в Нечистом Болоте исчез золотистый блеск, так и сейчас сияние воды померкло, только струи по-прежнему журчали, вытекая из потемневшего вмиг источника, и словно жалоба слышалась теперь в звуках этого журчания.

— Ну, я ведь упреждала, говорила тебе! — даже стукнула по плечу варяга кулачком девушка. — Когда-то теперь вода вновь живительную силу приобретет? А волхвы сразу поймут, что чужак был у источника, погасил его силу.

Малфутка чуть не плакала. Свенельд угрюмо молчал.

— Идем, — сказал он наконец. — Возвращаться будем или как?

Но девушка отвела его на лесную заимку — в прикрытую снегом маленькую землянку, которую чужой, даже пройди он рядом, не заметит. Малфутка же здесь бывала не впервые. Умело растопила очаг, нагрела в котелке воду, затем достала с полока сушеных ягод, заварила кипятком, так что в землянке с уложенными жердями стенами сразу запахло летом. Потом нарезала вяленого мяса, протянула спутнику.

Они ели молча, потом так же молча сидели рядом на земляном выступе-лавке, смотрели на гудевший в глиняной печурке огонь. Настроение было такое, словно убили кого. Если не хуже… И впервые не тянуло любиться-миловаться.

Но Свенельд постепенно пришел в себя. Что ж, если простому смертному без заговора можно погубить чародейскую воду, нужно прийти к источнику с волхвом-кудесником. И разве на Руси не найдется таких? Надо только прознать, где еще чародейские источники из земли бьют.

Свенельд все же прижал к себе девушку, поцеловал ласково в висок, там, где волнистая прядка выбивалась. Волосы у древлянки были непокорные, своей волей жили, и сколько ни сплетала она их в косу, все равно выбивались. Однако такая растрепанность отчего-то придавала девушке особую прелесть.

Свенельд улыбнулся, глядя в ее темные мерцающие глаза.

— Малфрида, а тебе ведомо, где еще чудесные ключи бьют? Она даже чуть отстранилась, темные брови сошлись к переносице сурово. Но варяг только улыбнулся.

— Не бойся, глупить больше не стану. Но ведь где я еще на чародейскую воду смогу поглядеть, как не в этих лесах… Как не с тобой, лада моя…

Он почти прошептал последние слова, смотрел нежно, улыбался.

— А покажешь источники, я тебя в Искоростень заберу. Со мной жить станешь, как суложь^[664]. А там, глядишь, и препон забрать тебя в Киев не будет.

Ох, как же давно ждала от него Малфутка этих слов! Так и засветилась вся, обняла стремительно. Одно было тревожно. И девушка пояснила варягу, что следы их на снегу будут заметны, и волхвы сразу поймут, что кто-то от источника к источнику ходит. А узнай они такое… Это разлютит их сильнее, чем то, что Свенельд некогда хотел по капищам пройтись.

Напоминание о капищах не порадовало посадника. Он откинулся на стенку землянки, помрачнел.

— Если бы Стрибог^[665] помог да прислал Сивера^[666], а тот навеял тучу снежную. Вот она бы и замела наши следы…

Они оба прислушались, но все было тихо, так огорчительно тихо… И такое разочарование отразилось на лице посадника, что Малфутке стало его жалко.

— Я заговоры знаю ведовские. Может, помогут призвать снег-то.

Что она замыслила, варяг не понял. Молча смотрел, как девушка вышла за порог, слышал, как скрипит снег под ее удаляющимися шагами. В Киеве часто говорили, что все древлянки ворожеи и колдуньи, да только Свенельд верил в это лишь до того, как в полюдье древлянское ходить не начал и этих ворожей не стал под себя подминать. Оказались бабы как бабы. Однако… Он прежде во многое не верил. Не верил, что псом может быть, не верил, что тур лесной в мышь оборотиться может и что нечисти на древлянских болотах водится сверх всякой меры… Да, в этом году древлянского чародейства ему хватило с лихвой. А Малфрида… Он верил, что девушка, которая не боится ни ночного леса, ни нежити болотной и водит дружбу с самой Ягой… Что-то сказывала о ней ему Яга, что-то важное, но, сколько Свенельд ни силился, не мог вспомнить. Однако отчего-то не сомневался — у его Малфриды все получится.

Ее долго не было. Свенельд ждал, облокотясь о жерди на стене и вяло глядя на рдевший в печурке огонь. Потом перевел взгляд на оставленный на колышке в стене красный шарф Малфриды. Древлянки славились своим умением выискивать такие травы, что их крашеные вещи дорого ценились на торгах. Как и их меха, их душистый мед диких пчел, болотная руда. После победы над восставшими древлянами Игорь наложил на них немалую дань, но Свенельд уже давно кроил ее по своему усмотрению. Расценки-то у древлян были совсем смешными, не сравнить с ценой на киевских торгах. Вот он и брал с них все по дешевке, торговался умело, получая гораздо больше, чем Игорь мог подсчитать. Дань-то Киеву шла, но и сам Свенельд в убытке не оставался. Однако если теперь он сможет добывать в древлянских землях да привозить и бесценную чародейскую воду… У Свенельда дух захватило. Сладься все у него — он мог бы стать богаче самого Игоря, богаче всех русских князей!

Стукнула дверь. Малфутка возникла на пороге, сосредоточенная, хмурая. Устало села на земляную лавку, склонилась на колени Свенельда, словно сил не было. Конечно же, после такого пробега на лыжах… Но у варяга отчего-то похолодела спина. Вспомнил, как видел некогда волхва-кудесника, который тучу с градом от поля ржи отгонял. Тогда волхв так же обессилел. Неужели же и в его Малфриде такая мощь есть, чтобы ветрами повелевать? И опять память заскреблась бессильно — он пытался вспомнить что-то важное, что от Яги слышал.

— Ну как? — спросил поникшую девушку.

Она приоткрыла усталые глаза, чуть повела плечом.

— Я-то заговоры у Яги вызнала, да только тихо пока все, звезды на морозе светят, ну, чисто волчьи глаза.

Где-то и в самом деле выл волк. Свенельд, перебирая пальцами кудри девушки, прислушивался к его вою. А потом еще что-то различил. Даже привстал, выпрямился. Нет, он не ошибался. Зашумел вершинами деревьев лес, повеяло ветром. Да неужто же?..

Свенельд так и кинулся на порог, глядел, словно не веря глазам — к со стороны полночи ползла мутная туча, затягивая звездное небо и предвещая снег.

— Малфрида, солнышко мое, да у тебя получилось! И лучина не успеет прогореть, как снег посыплет!

— Что? — как-то безучастно поинтересовалась древлянка, чуть приподняв голову. — А, это? Все может быть. Я заговоры знаю, а остальное…

Она почти засыпала. Свенельд бережно уложил ее ноги в меховых онучах на лежанку, накрыл своим полушубком. Смотрел на нее, улыбаясь. Аи да девка у него! И если она ему еще и источники чародейские укажет…

Ветер зашумел, налетая, и вскоре принес снег. Свенельд глядел на несущиеся по ветру хлопья легкого снега, и ему хотелось смеяться.

Глава 7

Князь Мал прогуливался по резной галерейке своего терема в граде Малино, поглядывал на тихо падавший снег, слышал звон капели с осевших под тяжестью сугробов крыш, звуки скребков да лопат во дворе. Третью седьмицу идет этакий снегопад, видимо, задумалась о чем-то своем Морена-Зима, забыла взмахнуть рукавом, сгоняя осевшие от снежной тяжести тучи.

Князь зябко поежился под накинутой на плечи лисьей шубой. Сыро, промозгло, холодно. И на душе неуютно. Опять куда-то подевался посадник Свенельд. Век бы его не видеть, варяга проклятого, однако на Мала неожиданно насели гридни^[667] посадника, стали требовать, чтобы отыскал Свенельда, а иначе грозились послать весть в Киев о том, что сгинул Свенельд, и тогда неприятностей не оберешься.

Мал увидел двоих воевод посадника, идущих через двор по расчищенным дорожкам между сугробами, и поморщился, словно у него ныли зубы. Сейчас начнут. И какие настырные-то пришли. Сотенный Дубун сейчас станет шуметь и угрожать, а ярл Торбьорн будет только глядеть, да так, что мороз по коже пробирает: не знаешь, чего от него и ждать, того и гляди секирой своей промеж глаз заедет.

И все же Мал выдавил улыбочку и поспешил навстречу пришедшим.

Оба гридня поднялись на высокое крыльцо. Они были в островерхих литых шлемах, надетых поверх войлочных колпаков, сзади свисала до плеч кольчужная сетка, на пластинчатые доспехи накинуты меховые накидки, а на ногах валенки, как у простых мужиков. Зима-то, она не смотрит, смерд ты или гридень, всех обувает в валенки.

— Вы только поглядите, други мои, какой снег, — затараторил древлянский князь. — Оно-то для урожая славно, житушко надежно схоронится и земля увлажнится, да только хорошо это для полян, а не для древлян лесных. По такому снегопаду и зверь уходит, и…

— Ты нам зубы не заговаривай, древлянин, — перебил его Дубун. Вытер рукавицей шмыгающий нос, посмотрел из-под мохнатых бровей недобро. — Говори, посылал ли ты на поиски посадника? Какие вести?

Мал только закряхтел. Вот оно, начинается. И покосился на молчаливого Торбьорна. Ишь, как очами белесыми зыркает, вражина. Сам-то, как леший, все лицо в шрамах, даже рыжая бородища в пол-лица этого уродства не прикрывает.

— Что же вы так горячитесь, киевляне? Я ведь уже сказывал — с девкой разлюбезной уединился Свенельд наш. Она охотница знатная, вот и увела посадника в лесные чащи, в боры дальние. За ней водится надолго уходить, так что нечего шум поднимать. Ты вот, Дубун, припомни, как после охоты на тура меня за грудки хватал да голову снести грозился. И что же? Сам потом на мировую набивался, прощения просил.

— Так тогда посадника всего несколько дней не было, а сейчас уже третья седьмица пошла.

— Новам-то что Свенельд сказывал перед отъездом? Ты, Торбьорнушка, в селище Сосны ведь присутствовал, от самого посадника наказ получал. Сидеть дружинникам на погостах и дань принимать. А уж он…

Но его опять перебил Дубун. Заявил, что самое время весть в Киев слать да новые войска кликать. К счастью Мала, немногословный Торбьорн воспротивился. Дубун все горячился, настаивал, а варяг свое гнул: дескать, подождем до конца снегопада, тогда и решим.

Они так увлеклись спором, словно князь древлянский и не стоял перед ними. Скоты! Им бы честь выказать да поклониться! Одно слово — завоеватели. Ну что же, недолго им, прихвостням Игоря и Свенельда, по лесам древлянским лазить да люд обирать. Волхвы не зря в чаще уединились, плетут свое великое ведовство-колдовство. Скоро наворожат, что не только Свенельд, но и вся дружина его киевская сгинет. И опять заживут древляне вольготно, как до Олега жили, и никто им не указ будет.

Когда стемнело, Мал вышел через узкую калитку из своего града Малино и, утопая в снегу, стал пробираться к лесу. Мала сейчас было не признать — в шубейке из собачатины, в онучах из волчьего меха, оплетенных ремнями, в колпаке лохматом до глаз. Со стороны глянуть — простой охотник-древлянин с рогатиной на плече. Но тот, кто ждал его в чаще, сразу признал древлянского князя, окликнул негромко.

В сумерках и за снегопадом Мал не сразу его заметил. А как появилась из-за елей высокая фигура с длинным посохом в руках, князь сразу поспешил поклониться. Перед ним стоял волхв в белой овчинной накидке до земли, голова ничем не покрыта, длинные белые волосы и борода снегом припорошены. Даже на черных бровях его с крутым изломом снежинки нависли, а сами глазища горели, как угли.

— Ну что, князь? — спросил волхв.

— Многие тебе лета, мудрый кудесник Маланич. А что сообщить… Ты и без меня знаешь, что посадника как не было, так и нет. Может, и впрямь где-то на заимке дальней с полюбовницей своей схоронился, снегопад пережидает, а может, и заломал его ранний медведь-шатун, волки лютые задрали, и теперь под снегами косточек его не отыщешь. Но одно скажу: не мог он заблудиться в чащах с Малфуткой.

— Неладно это, что девка его повела. Бабы влюбленные — они глупы, как глухари на току. Невесть куда и вывести может.

— Маланич мудрый, да ты ведь сказывал, что в заветные места никто пройти не сможет…

— Да не о том я, — взмахнул белым рукавом волхв. — Источник чародейский погасший мы нашли. А по снегопаду такому и не разберешь, кто погасил его.

… — Что — заморгал припухшими веками князь. — Но разве не вы снегопад-то вызвали? Я-то думал…

— У Стрибога свои прихоти, — сделал полагающийся уважительный жест волхв, обратившись к небу. — А если и вызвал кто тучу снежную… С одной стороны, похоже — только над нашими чащами снег валит. А с другой — мне еще не встречалась такая сила, чтобы совместным усилиям волхвов разогнать снегопад воспротивилась. Так что, думаю, это воля самого подателя ветров, а против нее не пойдешь.

Они помолчали какое-то время, потом Мал стал докладывать, что воевода киевский Дубун все же решил послать вестовых в Киев. Ярл Торбьорн упирался, да у Дубуна упрямства поболее, чем у потока, размывающего бобровую плотину, — своего непременно добьется. Но волхв Маланич, похоже, был самоуправством воеводы только доволен.

— Пущай шлет гонцов, — негромко сказал он, и Мал готов был поклясться, что кудесник улыбнулся в потемках. — Подумай сам, князь, что сообщат на Горе Киевской люди Свенельда? Что посадник не следит за сбором дани, а где-то пропадает с полюбовницей? В Киеве Свенельда за подобное хвалить не станут — это уж, как боги святы. Да и жену его, боярыню Межаксеву, подобные вести не порадуют. А она происходит из знатного боярского рода, так что будет кому ее обиду поддержать да пожаловаться на неверного Свенельда в княжьем тереме.

— Но ведь, — затоптался Мал, — могут просто донести, что сгинул Свенельд, пропал в чащах древлянских.

— Среди мертвых Свенельда нет, — резко произнес Маланич. — Сам Никл от ворожил на пепле и огне. Не уходит тропка Посадника в загробный мир.

Мал тайком облегченно вздохнул. Пусть Свенельд и прислан из Киева, да только для древлянского князя и впрямь лучше он, чем кто-то еще. Свенельд, даже проведав, что Мал хочет валы и частоколы вокруг Искоростеня возводить, не больно заволновался. Только посмеивался, что зря Мал чащу вокруг города крушит да бревна стругает — киевлянам и не такие укрепления брать доводилось. Правда, при нынешнем снегопаде строительные работы все равно пришлось приостановить.

— Ништо, — опять махнул рукой во тьме кудесник. — Твои частоколы пусть отведут очи киевлянам. Не людская сила изгонит их с древлянской земли.

Мал благоразумно не стал спорить. Волхвы уже какой год силу копят, а из Киева как присылали за данью, так и присылают. А за крепкими валами да частоколами можно и схорониться, если что.

За деревьями, почти рядом, раздался протяжный волчий вой.

— Ишь, разгулялись. — Мал невольно схватился за рогатину. — Весна на подходе, эти твари в стаи собираются, да и голодны очень при нынешней-то бескормице.

Однако волхв удержал руку князя с рогатиной.

— Не о тех волнуешься, Мал. Волки, они наши. Вот гляди.

И, повернувшись в сторону, откуда долетала жалобная волчья песня, Маланич стал негромко порыкивать, как самка-волчица, подзывающая волка-кобеля. Мал невольно сделал жест, защищающий от темных сил, до того было жутко смотреть на человека, издающего горлом нелюдские звуки. А потом и совсем страшно стало, когда из зарослей появился матерый волчище, сверкнул глазищами, ярко горящими даже за пеленой невидимого во мраке снега. Поняв, что ошибся, волк кинулся в сторону, но Маланич уже вышел вперед, простер руки, словно подзывая, и лохматый хищник, вильнув почти по-собачьи хвостом, пошел к нему, а потом и на брюхе пополз, словно домашний щенок. Волхв долго гладил его, трепал по загривку.

— Он тебя в Малино проводит, от своих же собратьев-волков оборонит.

— Да я уж, — как-то сипло начал Мал, — уж как-нибудь сам доберусь. А ты, Маланич, это… Разве не заслужил я еще водицы чародейской? Мне бы уже и можно…

Нет! резко отрезал волхв, поднимаясь. Волк остался послушно лежать у его ног, задрав лобастую голову и наблюдая, словно преданный пес. — Воды пока тебе пить не должно, Мал у тебя сколько дочерей? Восемь? Девять? И только один сын, да и тот от рабыни. Кто его князем признает после тебя? Нет, князь, пока твои жены не нарожают тебе хотя бы двоих-троих законных княжичей, воду тебе никто из волхвов не даст.

— Ну, так я постараюсь? — почти заискивающе молвил Мал. Волхв негромко хохотнул в потемках.

— Да уж, сделай милость. Ты один по крови из наших князей остался, тебе и род их на древлянской земле продолжать. Однако теперь спрошу, зачем вызывал. Ответь, не пропадал ли кто из людей Свенельда?

— Да на погостах они все, а кто и в Искоростене засел. Живут себе на нашей дичи да на меду. Прожорливые, гады! Хотя… — Мал сдвинул на лоб лохматый колпак, поскреб затылок. — Еще когда Свенельд по своему неразумению хотел на капища наши податься, были у него двое…

Мал даже припомнил, что подозревал в этих двоих волхвов. Да только волхвы не стали бы так чащ древлянских страшиться. Эти же двое тогда от страха просто сбежали. А вернулись ли? Скорее всего, возвратились, иначе Свенельд разыскать бы их велел. Но он молчит. Так что, похоже, нашлись его дружинники, живут себе на постое древлянском, кормятся.

Мал еще не закончил пояснять, а волхв уже задышал гневно, даже посохом по снегу стукнул так, что волк подхватился, заскулил встревоженно. Волхв же резко сказал:

— Глуп ты, Мал, хоть и княжьего рода. Свенельд шум поднимать не стал, потому что сам и отрядил тех двоих. А наши волхвы заметили, что некоторые капища силы лишились. Как так? Не иначе, бродит по земле древлян могучий чужак-кудесник и силу со святых мест снимает. А еще хуже, если он христианин. Там, где эти проклятые появляются, чародейство враз исчезает.

— Да не было в дружине Свенельда христиан! — засуетился Мал. — Ты такое скажешь, Маланич! Ведь ты находился в Искоростене, когда Свенельд только прибыл, сам приглядел за всем А забредшего тогда к нам служителя распятого Бога мы перво-наперво на кол посадили, чтоб не смущал народ речами глупыми.

— Я помню, Мал, как ты поступил с христианином. Но именно тогда я и учуял, что среди дружинников Свенельда кудесник-ведун затесался. Я-то его не выследил, но в священную рощу доложил о нем. Да только великий Никл от мне не больно поверил и не велел шум поднимать раньше времени. А зря… Стар, похоже, становится верховный волхв древлянский, мудрость свою теряет, даже вода живая ему не помогает.

Последние слова Маланич проговорил совсем тихо, но Мал их расслышал, правда, сделал вид, что думает о другом: возился, проверяя ремешки на рогатине, удерживающие на древке острие.

Потом они расстались. Князь наотрез отказался брать в сопровождающие волка-охранника, сам добрался до строений Малино, хотя и озирался по сторонам пугливо, слыша то справа, то слева волчий вой. Зверье в эту пору всегда ближе к людям жмется, даже собаки начинают бояться, поскуливают взволнованно в конурах.

На другой день неожиданно выглянуло солнышко, осветив вокруг наметенные сугробы. Древляне скребли скребками, расчищая дорожки между хатами, сбрасывали шестами снег с кровель, чистили лопатами проходы да благодарили Хорос-Солнышко, что наконец показал лик свой, прогнав темные тучи.

А еще через день в Малино прибыл гонец с известием, что Свенельд объявился. Не поглотили, значит, посадника, древлянские чащи. Гонец доложил, что варяг явился со своей девкой-проводницей, соболя набили немало, глухарей, зайцев связку через плечо принес. Довольный такой, веселый, жалуется только, что снегопад их задержал. А чего задержал-то? Ведь не метель была, тихо снежок падал. По такой погоде многие древлянские охотники на промысел уходили. А Свенельд наверняка просто пожелал всласть намиловаться с черноглазой Малфуткой.

Мал тут же велел запрягать сани. Посадника он застал во дворе искоростеньской усадьбы. Тот играл со своей девкой в снежки. Оба разрумянившиеся, что Свенельд, что полюбовница его, в одних рубахах и портах носились между сугробами, видимо, только после баньки. У Малфутки волосы по плечам разметались, она хохотала, а потом варяг ее в снег повалил, стали бороться, дурачиться. Видать, не намиловались за все время? Сильно девка из селища сосновичей привязала к себе посадника, раз никак оставить ее не может.

Малфутка первая увидела сходившего с саней князя. Засмущалась, словно только теперь опомнившись, спряталась за спину варяга. Тот был весел.

— Здрав будь, друже Мал! Как тут жил-поживал, мед без меня попивал?

Малфутка вскоре в терем убежала, а варяг, поднимаясь за ней на крыльцо, сказал Малу, что девка теперь тут жить будет, вместе с ним, в его горнице. Малу-то что? Сказал полагающиеся по случаю пару сальных шуток, и все.

Потом они пили подогретую сыту^[668], разговаривали. Когда пришел Торбьорн и сообщил, что Дубун в Киев отправился, Свенельд разлютился вдруг.

— Да как же ты его не отговорил, Торбьорн? Дубун, он… Одно слово, Дубун! На тебя ведь я полагался, как на себя самого.

Ярл только рыжеватыми бровями повел. Дескать, он воеводе Ду-буну не нянька, а Свенельд сам должен думать, чем для него такое долгое отсутствие обернуться могло. Дружина за своего старшого перед князем отвечает, так что нечего Свенельду обиду держать. А то, что вместо полюдья посадник любовными утехами занялся… Не дитя, должен понимать, что в Киеве это не всем понравится.

Разговор велся на варяжском, и ничего не понимавший Мал только головой крутил, глядя то на одного, то на другого северянина. И вдруг спросил: нашлись ли те двое, которые со Свенельдом на капище ходили? Свенельд так и осекся на полуслове, хитро блеснул на князя зелеными раскосыми глазами.

— То не твоя забота, древлянин. За своих людей только мне отвечать в Киеве стольном.

Ясно, не нашлись, догадался Мал. И Свенельда, похоже, это не волнует.

Малфутка ожидала варяга в отведенной ей горнице. Надела поневу, переплела косу, стала в окошко выглядывать, наблюдая за тем, как вывозят на тачках снег с теремного подворья. Девушке до сих пор не верилось, что это она вызвала столько снега Может, совпадение? Однако все же хорошо, что так получилось. И приятно ей было вспоминать, как они со Свенельдом кружили по чащам, словно остались одни в целом мире, словно не было больше никого на всем белом свете, кроме нее с варягом милым… И ни тяготы пути в заснеженном лесу, ни усталость от долгого блуждания по снегу, ни ночевки в промерзших зимовках, а то и просто на еловых лапах на снегу, не были ей страшны. Теперь же они вернулись, и ни обещанная награда от Свенельда, ни нарядные одежды, ни удобство отдельной опочивальни (в старшинной избе только Громодар имел такую роскошь) не избавляли ее от волнения — как-то у них все сложится?

Искоростень Малфутке не понравился. Тесно, серо, грязно, несмотря на свежевыпавший снег, избушки лепятся одна к другой, проходы между ними узкие, как щели, не везде и телега проедет. Наверное, когда снег растает, тут еще грязнее будет. А лес вокруг города повырублен — голо, неуютно. И хотя терем князя Мала был хорош — в два этажа, просторный, весь в резьбе, ярко раскрашенный, — но только для Малфутки любая из землянок-заимок, где они со Свенельдом ночевали, казалась милее, раз ее варяг там с ней был, обнимал, засыпая под гудение печурки. Здесь же… Малфутка, хоть и заметила, какой ей почет оказали как избраннице посадника, да только страшилась, чувствуя, что недолго теперь счастье ее продлится…

И оказалась права. Свенельда сразу отвлекли от нее, а когда под вечер явился в горенку, то уже был в доспехах, в охабене^[669] дорожном.

— Прости, что оставить тебя должен, Малфрида. Много дел накопилось, следует по погостам проехать, проверить, и как. А то без хозяйского догляду… Сама понимаешь. Однако прежде чем тебя покину…

Ей подумалось, побудут вдвоем напоследок, но у Свенельда ее уже небыло. Он развернул на лавке кусок выделанной телячьей кожи и, достав из печи уголек, стал отмечать источники, у которых они были. Так ли он все понял? Пусть глянет, запомнил ли он все так, как нужно?

Она посмотрела. Да, у места, где за рекой Уборть болотце начинается, источник есть, и у истоков самой реки почти три. Так же варяг отметил на рисунке место, где стоит дуб, побитый молнией, и где тоже живая и мертвая вода бьет. Свенельд вопросительно поглядывал из-под светлых волос на Малфутку уточнял, верно ли. Она только подивилась, как он все запомнил. Однако тревожно ей стало. Никак не могла опомниться, что тайны своего племени ему, чужаку, открыла. Поэтому и вздохнула облегченно, когда посадник, уточнив еще раз все и внимательно вглядевшись в рисунок, резко бросил его в печку. Кожа с начертанными пометками корчилась, как живая, сминалась, словно стараясь уберечься от огня.

— Свенельд, — тихо молвила Малфутка, — Ты хоть понимаешь, чем для нас обернется это, если волхвы прознают? Я и кары-то такой представить не могу…

Когда он обнял ее, сразу стало спокойнее. Свенельд негромко сказал: пусть его Малфрида не волнуется, кроме них двоих, о том никто больше знать не будет. А когда он весной вернется и заберет ее в Киев, то она вообще в стороне от всего окажется, страхи свои позабудет.

Потом он уехал, а она осталась ждать. Дни тянулись тоскливые, одинокие. Малфутка прислушивалась к гомону большого терема. То приезжал кто-то, то уезжал, слышались шаги, голоса. Она жила в уединении и охраняли ее двое оставленных посадником витязей.

Князь Мал иногда закатывал пиры, бражничал с боярами, тогда в тереме поднимался шум и возня, звучала музыка, порой раздавался истошный бабий визг, смех. Один раз Мал едва ли не у порога горницы Малфутки девку к стене привалил, сопел над ней натужно да все приговаривал.

— Ты мне сына роди, касаточка. Я тебя в княжью кику тогда одену. Только бы сыночка постаралась…

Таких легкодоступных девок в тереме было предостаточно. Малфутка сначала не больно с ними зналась, но после того как наскучили ей уединенные прогулки вдоль заборов Искоростеня да одинокие вечера в горенке, где все щели и выступы до дыр проглядела, невольно потянулась к ним. Обычно не очень общительная, она стала теперь подниматься по вечерам в девичью, где жили теремные девки. Хотя и девками их можно было называть только потому, что ни одна из них кику не носила. А так все были под мужиками, когда приходилось — то ту, то другую выбирали. И пуще всего хотелось теремным красавицам, чтобы кто-нибудь их насовсем выбрал да увез с собой. Такое нередко случалось, вот по вечерам, прядя кудель или вышивая, они и судачили, у кого на какого из полюбовников надежда имеется.

— А если забеременеет какая из вас, тогда как? — спрашивала у них Малфутка. — У нас вот, в селище Сосны, такую сразу замуж отдавали, а если не брал никто, то ребеночка весь род растил-кормил.

Теремные девки только вздыхали грустно. Если избранник не заберет понесшую от него, то дитя оставалось в Искоростене, подрастало на теремных хлебах, пока его не пристраивали к какой-нибудь работе или отдавали в услужение к кому-то, однако защиты и покровительства такому нагулышу никто не обещал. Даже мать, так как она по-прежнему ждала мужа-защитника, и если находился такой, то ребеночка обычно оставляла, хотя и пыталась навещать при случае.

— А хуже всего, — делились с Малфуткой теремные, — если срок красы проходит, а мужем-защитником так и не успеешь обзавестись. Тогда такой бабе-одиночке вся радость, если не прогонят, а оставят прислугой, работу какую-никакую дадут за пропитание. Эх, нелегкая у нас доля, хуже рабской. Хотя тебе, тосковать особенно не о чем. Всем известно, как Свенельд относится, как бережет.

Малфутка знала, что девки ей завидуют, хотя про себя и говорили, что непонятно им, отчего витязь киевский такую себе приглядел. Порой они беседовали между собой об этом, даже не смущаясь присутствием самой Малфутки. Она обижалась на них, но и жалела.

«Нет, Свенельд не оставит меня, не обречет на подобный удел. Наша тайна нас связывает, да и любит он меня… Я ведь знаю».

Но дни шли за днями, а Свенельд все не показывался, и начала Малфутка опасаться своей участи. Тоскливо становилось у нее на душе, даже пища теремная сытная не радовала, отодвигала она от себя редкие в эту голодную пору пироги, отказывалась от каш. В Искоростене готовились к празднованию Масленицы, но и это не приносило Малфутке радости.

А потом приехал Свенельд, да не один, а с целым войском. Посадник был чем-то недоволен, все время переругивался с воеводой, которого охранники Малфутки называли Дубуном.

Свенельд сперва с Малом поговорил и с его боярами и только после этого к ней поднялся. Она так и засветилась при виде своего варяга, а потом вдруг оробела. Чужой он показался какой-то, далекий… Он отводил глаза, лицо было мрачным, отчужденным.

— Сядь-ка подле меня, Малфрида, потолкуем маленько. На нее не глядел, возился с завязками наручня.

— Не все, что люди решают между собой, складывается по их воле, Малфрида, — наконец заговорил Свенельд. — Но я готов поклясться данной мне Перуном воинской удачей, что действительно сначала думал забрать тебя с собой, увезти в Киев. Однако… Этот малосообразительный Дубун поспешил донести в Киев, что я плохо следил за сбором дани, а все больше с полюбовницей в лесах пропадал. С данью я справился, а с кем во время полюдья живу, мало кого должно касаться. Но он о тебе такое в Киеве понарассказывал… Помнишь, я говорил, что суложь моя Межаксева из очень знатного боярского рода? Так вот, она изошлась ревностью и всю родню свою боярскую настроила против меня. А они, почитай, половину думных бояр в гриднице Игоря представляют. Игорь-то что, его все это лишь позабавило. Говорит, если будет дань положенная да мир с древлянами, ему все равно, с кем я… Но вот братья и родичи Межаксевы. Они ведь бояре еще со времен Кия, к их слову прислушиваются. И они подняли шум, что зачаровала меня древлянская ведьма что если не явлюсь я с полюдья в положенный срок в Смоленск куда по весне все посадники с вестями и отчетом съезжаются то это значит одно — продался я древлянам. А это, Малфрида такое серьезное обвинение, что и до божьего суда может дойти^[670]. Но даже не это страшно, и я бы плюнул, но… Княгиня Ольга веру в меня потеряла. А она ближайшая моя покровительница и защитница.

Он старался говорить ровным, спокойным тоном, но Малфрида не столько заметила, словно сердцем почувствовала — теперь Свенельд ее оставит. Для него пресветлая княгиня Ольга значила больше, чем трое таких, как она — древлянка лесная. А еще бабьим чутьем догадалась — не только из-за ревности боярыни Межаксевы неприятности у Свенельда. Ольга тоже не желала терять преданного воеводу. Да еще какого преданного! Не могла ведь Ольга не знать, что не столько Руси и Киеву служит варяг Свенельд, сколько лично ей. А какой бабе не в усладу такого соколика, точно птицу охотничью, при себе держать?

— Когда ты отъезжать надумал? — только и спросила Малфутка.

Свенельд поглядел на нее с невольным уважением. Упреков от нее ждал, слез, причитаний… Она же сидела спокойно, только руки машинально теребили кончик переброшенной на грудь косы.

— Малфрида, — тихо произнес варяг и склонился головой к ее плечу, — я не хотел, чтобы так вышло. И как теперь быть?.. Хочешь, тут останешься, меня дожидаться? Я скажу Малу, и тебя оберегать будут, холить. А на следующий солнцеворот^[671] опять приеду, вновь встретимся.

— Я уж лучше к своим подамся, — спокойно ответила девушка.

— Со своим родом человек крепче. Здесь же… Наслушалась россказней теремных девок и ни за что не останусь. Вот завтра же на зорьке и отправлюсь в селище Матери Сосны. А ты… Думаю, перед отъездом в делах весь будешь, не до меня тебе.

Свенельд промолчал. Выходило не так и плохо. Хорошая Малфрида все же девка, понятливая. Он только добавил чуть погодя, что через год ее вновь отыщет. На том и порешили.

В селище Сосны Малфутка добралась в самый канун Масленицы. В селении было оживление, бабы толкли в ступах желудевую муку, чтобы напечь круглых лепешек к празднику, парни сооружали недалеко от священной сосны чучело Морены-Зимы — его полагалось сжечь после окончания празднеств. Веселы все были, шутили, смеялись. Когда из леса возникла фигура Малфутки на лыжах, то встретили ее приветливо, стали расспрашивать про Свенельда. Ей эти расспросы были в тягость, она ушла в избу и сидела там хмурая в закутке.

Старосты Громодара в селище не оказалось. Дядька Беледа поведал Малфутке, что глава рода ушел в лес, не иначе как к волхвам — всегда в эту пору к ним наведывался, просил в селище на праздник заглянуть да поворожить на удачный год, чтобы в лесах было обилие дичи. Сам Беледа на братучадо родное поглядывал с сочувствием.

— Что, отбыл твой варяг? Ну что ж, этого и следовало ожидать. Уж не надеялась же ты, глупая, что он в Киев тебя заберет с собой? Он ведь посадник, а ты нашего корня, тебе тут жить. Так что забудь, не кручинься и готовься к праздникам.

Енея тоже утешала дочь. Принесла горшочек с тушеным мясом и капустой, заставила есть через силу.

— Что-то похудела ты, с тела сошла. Хотя и то сказать, откуда мяса-то наберешь, по лесам шастая? Ничего, откормлю, отнежу, вновь расцветешь, как маков цвет. А вскоре на гуляньях и забудешь посадника своего.

Она хотела развеять тоску дочери, но девушке только хуже от этого становилось. Мать все твердила, что на эту Масленицу после внимания посадника-то, Малфутка первой красавицей в селище будет почитаться и все парни будут стремиться в хоровод ее увлечь, добиться улыбки. На скупой ответ девушки, что та будет варяга своего ждать, Енея только руками замахала: слыханное ли дело чужака месяц за месяцем поджидать, так можно и до старости одинокой досидеть. По-разумному же надо Малфутке кого иного для себя приглядеть да жизнь устраивать, семью заводить, деток. Потому и постаралась Енея принарядить дочь в пошитое из даренного варягом сукна одеяние на бретелях, в косу ей вплела стеклянные зеленые нити, в уши серьги вдела с подвесками, нездешней работы, тоже посадником даренные. Выволокла из закута дочь чуть ли не силком, улыбалась довольно, наблюдая, как молодые охотники на Малфутку поглядывают. А та хоть бы бровью повела. Молча отошла в сторону, села на лавку за одним из столбов-подпор и занялась привычным для себя делом, но для другой какой бабы странным: стрелы готовила. Подбирала заранее приготовленные тонкие тросточки, проверяла по тетиве, чтобы ровно, без просвета, прилегали. Те, что подходящими считала, откладывала на лавку рядом с собой, те, что похуже — в сторону. Беледа к ней подсел, стал советовать, какие тупыми оставить, белку бить, не портя шерстку, а какие и на оленя сгодятся. Кое-кто из парней потоптался рядом, но, видя, что избранница посадника глаз от работы не отрывает и лишь с Беледой переговаривается, отошли. Енее пришлось только ворчать в сторонке да судачить с бабами, что приворожил, мол, девку варяг пришлый, и теперь ей все свои не ко двору. Старухи горюющую мать утешали. Девичья кручина она что — слезы горьки, да коротки. А как зазвучат струны да загудят рожки, не устоит. Енея хотела в то верить, а сама все на Малфутку косилась. Знала ведь, до чего меньшая ее упряма и своенравна, словно и не в мать удалась. Может, в того, от кого Енея понесла ее? Ах, знать бы, кто он! Енея-то любилась где и когда угодно, даже не всех своих милых припомнить могла…

Хотя не о том были ее думы. Больше тревожилась Енея, что упрямица Малфутка и впрямь поверит, будто посадник к ней так прикипел, что и через год нагрянет.

Вечером, когда хозяйки уже возились у очагов да запахло мясными отварами с хвойным елочным духом (его специально готовили для тех, у кого по весне десны пухнуть начинали), снаружи раздались приветственные крики. Затем дверь скрипнула и в клубах морозного пара появился вернувшийся Громодар. Сначала, как полагается, поклонился очагу с огнем Сварожичем, потом скинул мохнатую шапку и оглядел кланяющихся родовичей. Как и ожидали, лицо у него было по-молодому румяное, глаза под кустистыми бровями блестели остро, даже морщин на оголенном темени словно меньше стало. Ясное дело, водицы живой ему волхвы перед Масленицей преподнесли. От того сосновичи на главу своего взирали с особым трепетом, спешили услужить: кто тулуп принимал, кто посох из рук брал почтительно. Спрашивали: когда волхвы с капища в селище Сосны-то заглянут?

Громодар отвечал важно, сел на лавке, позволив разуть себя, принял из рук одной из своих жен резной ковш-утицу со стоялым шипучим медом. Жена была из новых, молодая еще, статная, в вышитой посеребренными бляшками кике, но какая-то грустная, словно не радовалась возвращению мужа. А чего радоваться, если он нравом крут да неласков, а мять ее после волховского зелья будет до первой зорьки, но ребеночка она от него так и не понесет. Живая вода молодость дает, а вот плодоносящую силу губит, поэтому и проживет молодая Громодариха при муже пустоцветом до старости, пока в лес на погибель, как обузу лишнюю для рода, ее не отправят, как до нее других отправляли…

Малфутка словно читала мысли суложи старостиной и вздохнула сочувственно. Правда, через миг и дышать словно перестала, когда темные глаза Громодара в нее так и впились.

— Ну что, девка, вернулась? Отправил тебя восвояси варяг пришлый, потешился и отправил?

Девушка опустила ресницы, зарделась, чувствуя на себе взгляды родовичей. А пуще всего она ощущала взгляд самого старосты. Не по себе ей сделалось — и подумать боялась, что мудрый Громодар дознается, какое предательство она из-за любви к чужаку совершила. Если волхвы сами не сказали ему чего.

Взгляд Громодара преследовал ее и во время всей трапезы и после, когда он к дальнему очагу со старейшинами удалился для беседы. В большой родовой избе вроде бы все как обычно было: кто чинил охотничье снаряжение, кто латал валенки, кто беседовал тихо, бабы пряли, суча нить при свете лучины, пели негромко. Да только чем бы ни занимались, тоже порой поглядывали в сторону то Малфутки, то не сводящего с нее глаз старосты. Когда уже стали лучины тушить, а старейшины разошлись по своим избам-землянкам, Громодар окликнул Малфутку сделал знак приблизиться.

Она стояла перед ним, прямая, как пламя свечи, даже заставила себя поднять глаза на старосту. У того отсвет огней отражался от лысого темени, глаза под кустистыми бровями были темными, взгляд был тяжелым, так что девушка едва сдерживалась, чтобы в ноги ему не кинуться. «Ничего-то он от меня не дознается! — решила Малфутка, даже заставила себя вскинуть горделиво голову. — Ни за что не погублю себя, не признаюсь. А тем и Свенельда спасу от беды».

Громодар неожиданно усмехнулся в бороду и, протянув руку, схватил ее за вышитую опояску и притянул к себя так, что она чуть коленями о его ноги не стукнулась.

— А ведь не зря тебя углядел посадник среди наших, — все так же улыбаясь, сказал Громодар. — Пока чужой не присмотрится свежим оком, свое, привычное и не кажется особенным. Однако ведь и впрямь хороша ты стала на диво, Малфутка! Так говорю, сосновичи?

В избе многие одобрительно загалдели, однако были и такие, что смолчали, переглядываясь.

Малфутка только ресницами заморгала. Громодара же ее растерянность еще больше подзадорила. Захохотал, откидывая голову, сверкнул крупными, по-молодому целыми зубами. И так резко умолк. Смотрел исподлобья, тяжело дыша.

— Вот что, славница^[672], пойдешь мне сегодня стелить.

Староста сказал это спокойно, но так твердо, что и возразить было нельзя. Малфутка смотрела на него широко открытыми глазами и чувствовала, как кровь словно стынет в ней. В избе стало тихо, родовичи переглядывались растерянно, но молчали.

Громодар же, будто ничего особенного не случилось, откинулся на лавке, потер пятерней поросшую серо-седой шерстью грудь в вырезе расшнурованной рубахи, потом стал задумчиво ковырять в носу, словно и не думая больше о застывшей перед ним девушке. А чего думать — его повеление тут равносильно закону. Малфутка же смотрела на него, невольно сравнивая с сильным и пригожим Свенельдом, и такая волна гадливости поднялась вдруг в ее душе, что впору сплюнуть прямо на пол. Но сдержалась. Сжав кулачки, она набрала в грудь как можно больше воздуха.

— Не взыщи, Громодар мудрый, но я вынуждена отказать тебе.

Он чуть шевельнул бровями, глянул исподлобья.

— Мне не смеют отказывать.

— Но я должна. Мне посадник киевский велел его дожидаться да ни с кем не спутываться. О том у кого хочешь в Искоростени спроси. Свенельдова я теперь. Так-то!

И она сверху вниз горделиво поглядела на Громодара. Но староста лишь криво усмехнулся.

— Мне твой Свенельд не указ. Я повелел — ты слушайся. Ну, пошла!

И он хлопнул ее по бедру, подталкивая к занавешенной меховой полостью двери в его опочивальню.

Но Малфутка попятилась, отрицательно качая головой.

Громодар вздохнул, словно не понимая ее неповиновения. Сделал знак рукой, и двое сильных мужиков тут же подхватили ее под руки, стали тянуть. Но на них почти налетел колченогий Беледа, даже костылем замахнулся.

— А ну оставьте девку! А ты, Громодар, паскудник старый, неужто забыл закон Рода: свой своих под себя класть не имеет права. Кровь дурная от того в роду может завестись.

Громодар оставался все так же спокоен.

— Что мне законы Рода? Я сам закон. А если Малфутку и покрою, то детей у нее от меня не будет. Так что не шуми, Беледа пока я еще добр. Братучадо же твоей только почета прибавится, если после посадника еще и я ее попользую.

— Тебя волхвы проклянут, — загораживая от него Малфутку, продолжал говорить колченогий охотник Беледа. Сам весь дрожал под горящим взглядом Громодара, но не отступал. — Ты всегда покон предков в роду соблюдал и нас тому учил. За то почет и уважение тебе были. Отчего же сейчас ты, словно не живой водицы испил, а дурман-травы отведал, которая помутила твой ясный разум?

— Волхвы проклянут? — переспросил староста, переводя взгляд с Беледы на удерживаемую его людьми Малфутку и обратно. — Это меня-то волхвы проклянут? А не вас ли? Скажу им слово — и нашлют кудесники на непокорных голод и болезни, отведут зверя от ловищ, исчезнет и руда в болотах. Чем тогда жить станете?

В избе раздался взволнованный ропот, люди переглядывались, в их глазах мелькал страх. Никогда еще ничего подобного не случалось. Ни разу староста не брал своих девок на ложе, и никогда благодетель сосновичей не угрожал им.

В ноги Громодара вдруг кинулась Енея. Заскулила тоненько, обхватив его колени, стала молить:

— Не губи, мудрейший, не гневись на Беледу глупого. Малфутку же… А что коль и взаправду посадник из-за нее осерчает?

Это была наивная хитрость. Кого сейчас можно было испугать уехавшим варягом, а Громодар, вот он. Он много добра сделал, а к его властности все уже привыкли, смирились с ней.

Громодар стал багроветь, грубо отпихнул ногой цепляющуюся за него Енею. А на удерживающих Малфутку прикрикнул: мол, чего тянете?

Девушка упиралась изо всех сил, обхватила столб-подпору начала кричать, что если староста коснется ее, то она руки на себя наложит, в омут кинется, проклянет…

Беледа стал белее снега, но не отступил, кинулся защищать племянницу, пока кто-то из своих же родовичей не опрокинул одноногого охотника на пол. Тот неуклюже попытался подняться, крича:

— Пошто разум теряешь, Громодар! Пошто законы древлянские рушишь?

— Совсем ошалел, — медленно поднимаясь, молвил староста. — Давно я подумывал, что от тебя, бестолкового, роду только обуза, да хотел в лес на погибель отправить. Но, видимо, зря не спешил. Теперь же…

Он вдруг резко выхватил из-за пояса нож и, схватив Беледу за волосы, запрокинул его голову и сильно резанул.

Бабы испуганно завизжали, кто-то из родовичей рванулся было, но страшный взгляд старосты остановил их. Стояли взволнованные и растерянные, потом попятились, отступая.

— Кто против меня пойдет?! — резко и громко воскликнул Громодар. — Кто, кроме меня, имеет право карать и миловать в селище Сосны?

Они отступали, видя плескавшуюся в его глазах силу, замечая, что большинство сильных мужиков все же принимают сторону старосты и собираются вокруг него, глядя угрожающе. Никогда такого противостояния в роду сосновичей не бывало. Да и не из-за девки же. Поэтому никто больше не противился, когда Громодар повторил приказ отправить в его одрину^[673] приглянувшуюся ему девушку.

Малфутка была так поражена случившимся, что повиновалась молча. За ней захлопнули дверь, даже засов опустили, словно опасаясь, что сбежит, а она так и стояла, глядя перед собой застывшим взором. Потом приникла к двери, расслышала слова старосты, повелевавшего отнести мертвого Беледу к лесу и там кинуть. Пусть лежит на опушке, чтобы все видели, что грозит тому, кто поперек воли Громодара пойдет. И если не сожрут тело одноногого охотника волки до того как сойдет снег его похоронят там, где других родовичей закапывали.

«Не долежит до того, — как-то тупо подумала Малфутка. — Волки-то вон как завывают».

Прильнув к двери, она слышала, как за отделяющей одрину от остальной избы бревенчатой перегородкой тонко голосит Енея, как утешают ее бабы, как гомонят мужики. Потом где-то скрипнула дверь.

«Беледу поволокли», — все также безразлично решила Малфутка. И вдруг ощутила гнев, ярость. Отшатнулась от двери, мечась по одрине, путалась в покрывавших пол меховых шкурах, едва на светец^[674] не налетела. Да как же посмел Громодар убивать и насиловать своих же родовичей! Видно, живая вода его телу помогает, а разуму нет. И не зря, видать, Малфутка всегда недолюбливала старейшину — чуяла в нем что-то темное, злое, как у прижившегося среди людей медведя, который только и ждет, кому бы вцепиться в загривок. И теперь ее отдали ему, как жертвенную овцу приносят на алтарь почитаемого божества. Ну уж нет!

Девушка затравленно озиралась. Она впервые оказалась в одрине Громодара. Здесь было богато. Рдела растопленная печь в углу, лавки вдоль стен были украшены резьбой, бревенчатые стены утеплены развешенными мехами. Само ложе, не менее широкое, чем кровать Свенельда в тереме Искоростеня, было покрыто пышной медвежьей шкурой. В ее изножий стоял сундук городской работы, обтянутый кожей со вбитыми шляпками медных, ярко начищенных гвоздей. Здесь негде было спрятаться, негде найти что-либо, чтобы оборониться. Ибо Малфутка и теперь решила не сдаваться. Да она скорее выцарапает глаза насильнику и погубителю своего родича, нежели отдастся ему, нежели позволит покрыть себя бородатому старцу, когда тело еще не забыло ласки варяга Свенельда, а душа стонет от горечи утраты…

Неожиданно Малфутка заплакала. Беледа был рядом с ней — самого детства, именно он научил ее охотиться, он привил ей любовь к лесу и научил, как его не бояться. Мужики часто гибли в лесу, а Малфутка была там как в своей стихии. И ни нежить лесная, ни дикие звери не смели ее тронуть. Люди говорили, что она заговоренная, а Беледа, который тоже так считал, учил, что не стоит ей гордиться да показывать, что лес и впрямь принимает ее как свою, дает почти чародейские силы и мощь. Он был умен, он поучал и советовал. Малфутке не верилось, что отныне она никогда не услышит его низкого глухого голоса, не различит постукивания деревянной ноги…

Тоска по любимому дядьке заставила девушку даже забыть о том, что ее ожидает. Она сидела на меху у ложа и горько плакала, давясь всхлипываниями. Но резко замерла, когда стукнула дверь и в одрину вошел Громодар. Он закрыл дверь, опустил засов. Двигался не спеша, сперва даже не глядел на сжавшуюся у кровати девушку. Она же смотрела на него во все глаза, видела, как он скинул через голову рубаху, зачерпнул ковшом в бадейке воды, пил долго, с удовольствием. Потом так же не спеша сел на кровать и протянул Малфутке ногу в расшнурованном башмаке-калиге.

— Разуй.

Она медленно стала отползать.

— Я не суложь твоя, чтобы быть покорной тебе.

— Ишь как заговорила! Видать, происшедшее с Беледой не научило тебя повиновению.

У Малфутки даже высохли слезы, лицо побелело от гнева.

— Да заберет тебя Кровник^[675], за то что ты поднял руку на своего же родовича!

Громодар только хохотнул.

— Ну, с богами я как-нибудь сам разберусь. А ты делай что велю.

Он был уверен в своей непогрешимости, считая, что долгая жизнь почти сравняла его с небожителями и ему дозволено все.

Но Малфутка смотрела на него гневно, решив, что пусть Громодар лучше убьет ее, нежели она повинуется ему.

— Ишь, как глазища-то горят! — хмыкнул староста. — Это ты у варяга своего такой дерзости научилась? Ну, полно, полно. Я глава рода, и ты должна делать все, что прикажу.

— А помоев испить тебе не принести, сыч старый? — издевательски любезно спросила Малфутка.

Громодар вдруг резко кинулся к ней, схватил за косу, рывком наклонил, уперев лицом в меховые половики. — Да я тебя!.. Сука!

Несколько минут он гнул ее, тыкал лицом, тряс. Она отбивалась, уворачивалась, чувствуя, как рвутся волосы, как поддается неожиданной силе старосты тело. Но изловчилась-таки, умудрилась укусить его в запястье.

Громодар взвыл и так ударил ее ногой, что она отлетела, перевернулась на спину, задыхаясь от боли в подреберье. Подол ее задрался, обнажив колени, а староста был уже тут как тут, навалился, раздвигая сильным коленом ее ноги.

Все же на миг ему пришлось отвлечься, когда развязывал гашник, удерживающий штаны, и Малфутка тут же рванулась, успела одной рукой вцепиться ему в бороду, дернула, вырвав клок. Громодар зашипел, а потом обрушил на ее голову удары кулаков. Боль оглушила девушку, голова ее моталась из стороны в сторону, а Громодар вновь и вновь наносил удары.

— Забью, тварюка! Затопчу как грязь!

Она стала плакать, и это немного умерило пыл старосты.

— Так-то, змея.

Он вновь приподнялся, рывком выдернул гашник из штанов, они стали сползать, открыв его налившийся от похоти член. Громодар схватил бессильно лежавшую руку Малфутки и заставил взять его.

— А ну-ка, введи!

Она резко разжала пальцы и обеими руками вцепилась в мех на полу за спиной. Громодар возвышался над ней, голый, всклокоченный, страшный. А она лежала распростертая, избитая… Малфутка даже не сразу поняла, что произошло в ней, но вдруг ощутила неимоверный прилив силы. Горячей, идущей откуда-то из глубины, столь могучей, будто ветром пахнуло, так что далее волосы ее разлетелись.

Громодар вдруг вскрикнул, опрокинулся навзничь, схватился за лицо, стал кататься по шкурам, биться, а Малфутка, приподнявшись на локтях, смотрела на него огромными, полыхавшими алым светом глазами, и там, где ее взгляд касался тела старейшины, кожа его лопалась, расползалась, из тела брызгала кровь, словно оно разрывалось изнутри.

Поначалу Громодар еще стонал, потом в горле его что-то заклокотало и он затих. Лежал в нелепой позе, раскинув ноги, весь в крови. Там же, где недавно было лицо, осталось одно кровавое месиво, словно кто-то мощно стесал его булавой, превратив в мясные окровавленные ошметки…

Глава 8

Огонек на лучине вспыхнул в последний раз и одрина погрузилась в темноту. Только стенки печки-каменки в углу слабо рдели, но света не испускали. И все же Малфутка видела во мраке все до мельчайших деталей: и сбитые во время борьбы груды шкур на полу, и лавки вдоль стен, и голое окровавленное тело старосты.

Первое чувство, которое она испытала, было полное удовлетворение. Она даже глубоко и облегченно вздохнула. Чувствовала себя довольной и легкой, словно радость неведомую ощутила. Так случалось с ней и раньше, когда у нее это получалось… Пока Беледа строго-настрого не запретил племяннице использовать ее силу.

— Знаешь, что с тобой будет, если родовичи про это проведают? — говорил бывало Беледа. — Будь у тебя сила волей богов, волхвы давно это заприметили бы да увели тебя на капища ведовству учиться. Но если твоя сила от недоброго… Помнится, в соседнем селище у Барсучьего Лога некогда жила ведьма-чародейка. Землянка ее на отшибе стояла, и люди плевались, проходя мимо. А после и вовсе сгубили чародейку. Сперва колом осиновым еепроткнули, потом тело сожгли и пепел по ветру развеяли. Так что, девонька, погаси это в себе. Погаси, пока не дошло до беды.

Малфутка поверила дядьке и научила себя не отпускать на волю силу, как иной левша отучается владеть шуйцей^[676]. С годами она и вовсе забыла силу использовать, может, только чуть отпускала, когда приходилось к заговору или заклятью какому-то прибегать. Только вспоминала иногда, как некогда, когда еще совсем девчонкой была, смогла направить ее на медведя-шатуна. А Беледа велел ей тогда молчать.

И вот теперь так же, как и тогда медведя, она убила старосту. Малфутка покосилась на распростертое тело Громодара и быстро накинула на него одну из смявшихся шкур. Ей вдруг захотелось забыть обо всем, забыть о пережитом страхе и омерзении. Но это означало и забыть радость от собственной силы, которая так неожиданно и вовремя пришла на помощь. И все же… все же… Как она завтра объяснит сосновичам случившееся? Как поведает, что не могла уступить старосте и сила эта сама рванулась из нее?

После горячего жара силы на Малфутку словно повеяло холодом. Она машинально подняла глаза к стрехе крыши, туда, где чуть колебался воздух у наполовину задвинутой дымовой отдушины. Но не от зимнего холодного воздуха стала коченеть девушка, а оттого, что поняла: погубят ее сосновичи, когда узнают, как она убила Громодара.

Убить покровителя Громодара, убить старосту, главу рода было наитягчайшим преступлением. За это ее ждет жуткая кара — смерть мучительная и страшная. И никто не вступится за нее, все будут желать только ее гибели. Но что же ей теперь делать?

Девушка ощущала страх и растерянность, но отнюдь не слабость. Она сделала то, что сделала. Она отомстила насильнику, отомстила убийце родича, покусившегося на родовые обычаи. Но так все видит и понимает лишь одна Малфутка. Остальные увидят в этом только то, что ведьма извела Громодара, который так долго возглавлял род Сосны, был его благодетелем.

Девушка медленно встала, прислушалась к звукам за стеной. Было тихо, только легким шумом доносились привычные звуки уснувшего дома: покашливание, скрип лавок, чей-то храп. Спят ли родовичи или прислушиваются, как староста справляется с непокорной девкой, да только до утра никто не посмеет сюда зайти, никто не осмелится побеспокоить. Значит, у нее еще есть время, чтобы скрыться. Уйти навсегда от родовичей, остаться одной перед всем злом мира. Думать об этом сейчас было хуже всего. Но был и более важный вопрос: как уйти?

Малфутка огляделась. Единственная дверь вела в общую избу, и, появись из нее Малфутка, это сразу вызовет волнение и вопросы. А там и про убийство дознаются. Поэтому надеяться, что все спят мертвецким сном и не заметят ее появления, — нелепость. Тогда…

Откинув наползающие на глаза волосы, девушка снова поглядела на волоковое окошко под скатом крыши. Если отодвинуть ставень, можно будет и протиснуться наружу. И сделать это надо поскорее, потому что чем дальше она уйдет от селища до того, как все откроется, тем больше у нее будет надежды на бегство.

Но до окошка высоко. Надо было что-то подставить. Девушка пошарила глазами по темной опочивальне, и взгляд ее остановился на сундуке Громодара. Если взгромоздить его на кровать, то она вполне сможет дотянуться до балки-матицы, а оттуда уже и до окошка нетрудно добраться. Только вот еще вопрос — на дворе подморозило, а она в одной рубахе, к тому же порванной и сползающей с плеч. Да и до бедра рубаха разорвалась во время борьбы, а на ногах одни домашние постолы из тонкой кожи. Если она выберется наружу и пойдет… Мыслимое ли дело уйти морозной ночью в одной рубахе?

Но ведь она находилась в одрине Громодара, а он был вовсе не беден. Вон какие меха по стенам развешаны, да и сундук старосты навряд ли пуст. Правда, он заперт на мощный замок… Малфутка вздохнула. Когда-то Яга обучила ее заговору, как отворять засовы и снимать заклятия. Но подойдет ли такой заговор, когда речь касается железа доброй ковки?

И все же она решила попробовать. Коснулась замка, сжала его, пробуя надавить и… Замок резко щелкнул и открылся. Она даже не поверила в такую удачу: замок оказался не заперт, крышка не отворялась, словно приросла к сундуку. И Малфутка догадалась: замок висел здесь для отвода глаз, а вот заперт сундук был именно на заклятие.

Неожиданно Малфутка негромко рассмеялась. В ней все еще происходило некое странное оживление после выпущенной наружу силы. Поэтому девушка не терялась, была собранна, не позволяя страху и безнадежности овладеть собой. Сейчас же ей стало по-настоящему смешно. Громодар не доверился мощи людского мастерства, не доверился силе железа, а положился на заклятие. И было-то оно слабенькое, ничтожное — Малфутке не составило труда его снять. Зато в сундуке под крышкой оказалось немало добра. Прежде всего — богатые меховые шубы старосты. Был тут и мешочек серебряных монет дирхемов^[677], оставшихся с торгов. Монеты — великое богатство, и Малфутке в ее мыканье по миру они пригодятся. Девушка на миг подумала, что так она обворует своих, но выбора не оставалось, и она только решилась взять половину денег, оставив остальные роду. Потом Малфутка выбрала одну из шуб Громодара, из мягкого меха бобра, немного великоватую для нее, зато вполне подходящую, чтобы не замерзнуть. Были тут и несколько пар онучей, и Малфутка какое-то время возилась с ними, оплетая по ноге ремешками, прилаживая, чтобы удобнее сидели по ноге и не спадали. На голову накинула пуховый серый шарф, обмотав его длинные концы вокруг шеи.

Потом она взгромоздила сундук старосты на ложе, залезла на него, балансируя. Кровать при этом скрипела, и Малфутка подумала, что сосновичи непременно решат по этому скрипу, что Громодар мнет на ложе строптивую девку. Что ж, пусть так и думают, никто не посмеет войти и помешать ее побегу.

Девушка быстро взобралась наверх, отодвинула ставень, потом вытолкала шубу, сбросила и мешочек с деньгами, а уж потом, извиваясь и налегая, протиснулась сама. Крыша на общинной избе была дерновая, но сейчас покрыта снегом, который поехал под Малфуткой, так что она упала в сугроб под избой Хорошо, что столько намело, иначе зашиблась бы сильно. Сей час же, на ходу натягивая шубу и подбирая дирхемы, девушка скользнула вдоль темной стены, выглянула за сруб.

Небо было ясным, колючим от морозных звезд. На фоне светлого снега избы сосновичей казались черными, а землянки больше походили на удлиненные сугробы под занесенными шапками крыш. Строения стояли свободно, кому где понравилось строиться на широкой поляне, но все были повернуты фасадами к возвышавшейся в середине открытой площадки высокой раскидистой сосне.

Малфутка огляделась. Вокруг было пустынно, только спущенные на ночь псы возились между домами. Один из них подбежал к девушке, но, распознав свою, сразу завилял свернутым калачиком хвостом. Собаки беглянке были не страшны, а вот встреча с назначенными на эту ночь сторожами-обходниками была нежелательной. Девушка долго вглядывалась, стараясь определить, где они сейчас, но никого так и не разглядела. Потому и быстро двинулась через открытое пространство к темневшему за селищем лесу.

И едва не наскочила на обходников. Она еще не увидела их, но различила скрип снега под ногами и негромкий говорок. Замерла, не зная куда бежать. Сторожа вот-вот покажутся из-за соседней полуземлянки, а она как раз на открытом пространстве около сосны. И девушка кинулась к покровительнице рода, спряталась за ее пахнущим смолой мощным стволом.

— Мать-Сосна, схорони, спрячь, отведи глаза людские.

То ли та смилостивилась, то ли девушку и впрямь было не разглядеть за древесным стволом, да только обходники прошли совсем рядом, не заметив ее. Они переговаривались о чем-то негромко, похлопывая себя по плечам руками в варежках, поправляли на плечах рогатины. Их окутывал морозный пар от дыхания, скрипел снег под ногами.

Когда они ушли, Малфутка перевела дыхание и со всех ног побежала в противоположную сторону.

Остановилась уже в лесу. И впервые пришла мысль: куда идти? темный лес казался защитой от людей, но сам по себе он был опасен для человека. Особенно древлянский, где зверье дикое хоронилось, а то и нечисть лесная шалила. Об этом хорошо страшилки рассказывать, сидя в кругу родовичей у горящего очага, но совсем иное дело ночью в лесу находиться. Да и пора была самая неподходящая для ночных блужданий: и зверь на исходе зимы особенно голоден, и нежить лесная, которая перед приходом весны, когда силы ее начнут таять с теплом, как никогда лютует. А ведь Малфутка кинулась в лес без лука и рогатины, без обычного подношения лесному хозяину Лешему. Все, что могла сейчас девушка, так это положить на снег один из взятых у Громодара дирхемов. Но нечисть серебра не выносит, и подношение вышло не самое желательное. Оставалось надеяться, что Леший все же углядит в том добрую волю и не обидит ее.

Селище Сосны, как и большинство местных селений, окружали буреломы и густая поросль. И Малфутка долго кружила среди них, запутывая следы, делая заячьи петли в надежде сбить со следа тех, кто поутру станет ее искать. Еще девушка подумала, что ей не следует идти ни в одну из расположенных в округе зимних заимок-землянок, где ее будут искать прежде всего. Тогда куда? Можно попробовать по известной дороге двинуться в сторону Искоростеня. Однако у беглянки не было надежды, что князь Мал, даже из расположения к Свенельду, захочет ее прятать, если в город явятся движимые местью сосновичи и объявят, что она сгубила их старосту, который к тому же был в ладах с волхвами. Оставалось два выбора: во-первых, попытаться добраться до Киева и там отыскать Свенельда, а во-вторых, углубиться в чащу и, пройдя через опасное Нечистое Болото, схорониться у Яги. Но и тут был подвох. Не ведала девушка, как ее примет в Киеве Свенельд, которому сейчас не до нее, и она не знала, долго ли ее захочет прятать Яга, у которой своя жизнь, свои дела, поэтому присутствие гостьи может ее не очень обрадовать.

От мыслей Малфутку отвлекло неожиданное появление за Кустами волка. Если бы она не умела видеть впотьмах, то вряд ли заметила бы его, а так она вдруг различила зверя в зарослях да еще совсем близко. Волк глядел на нее, страшный, одинокий' с торчащими острыми ушами, только глаза желтовато сверкали. Малфутка медленно попятилась. Она не раз охотилась на волков, но никогда не выходила против них без оружия. Почти машинально девушка стала шептать наговор, отгоняющий опасность, хотя и с запинкой, мало веря в его силу. А зря. Ибо не успела она и первый наговор произнести, как зверь вдруг заскулил почти по-собачьи и кинулся прочь.

Впору бы порадоваться, однако Малфутка понимала, что зверь навряд ли тут один, и попросту кинулась в другую сторону, побежала. Теперь было не до раздумий, куда идти, надо было найти хоть какое-то убежище, чтобы схорониться до светлого дня.

Она шла до самой ранней зорьки, утопая в снегу, постоянно твердя наговоры и, когда начал розоветь край неба, дошла до расположенного в стороне небольшого древлянского поселения. Всего пять-шесть землянок теснилось в логу у незамерзающего ручья, а вокруг жилищ высились шесты с рогатыми черепами коз — отгонять нечисть.

В поселении еще спали, когда Малфутка постучалась в первую из землянок. Ее приняли приветливо, признав охотницу из селища Сосны, правда, немного подивились ее виду: обычно девушка приходила одетая пареньком и с охотничьим снаряжением. Однако видя, как она утомлена, не стали изводить расспросами, а дали вяленого мяса с киселем и уложили на земляной приступке спать. Утомленная, она скоро забылась тяжелым сном, а проснулась внезапно, словно кто-то толкнул ее. И хотя в землянке никого не было, в очаге еще горели угли, давая тепло, Малфутка сразу поняла — рядом опасность.

Она быстро поднялась, накинула шубу и кинулась к двери.

Ей повезло, рядом никого не было. Однако скоро она различила долетавшие со стороны голоса, уловила, что говорят о ней, и побежала прочь, прячась за скатами крыш землянок.

Голоса теперь звучали совсем рядом:

— С утра по ее следу идем. Головница^[678] она, старосту нашего погубила.

Как до спасительных зарослей добралась, не помнила. Одно только понимала: погоня за ней. Сосновичи не последние следопыты в лесу, вот и выследили ее, несмотря на все ее старания. И теперь спасение для Малфутки лишь в том, как скоро она успеет убежать в чащу и сбить преследователей со следа.

Сперва Малфутка просто бежала по проторенной от поселения тропке, потом полезла через бревенчатые завалы, где нельзя было обнаружить ее следов на снегу потом стала опять петлять, делая заячьи петли и обманные следы. Когда лай собак сзади услышала, поняла, что не обмануть ей охотников и те наверняка пустили по ее следу охотничьих ищеек.

Увязая в снегу, петляя среди бурелома, Малфутка выбралась к узкому, текущему в снегах ручью и, недолго думая, шагнула в него, побежала по обжигающе ледяной воде, надеясь сбить собак со следа. Однако ее преследователи были опытными охотниками. Они пойдут с ищейками вдоль воды, пока те вновь не обнаружат ее запах, наведут на след беглянки. А идти по воде становилось совсем невмоготу, ноги сводило судорогой, да и передвигаться так быстро, как хотелось, не получалось: слишком много деревьев лежало поперек русла, приходилось то и дело перебираться через них, замедляя движение, а звуки погони были все ближе.

Малфутка запретила себе думать о том, что с ней сделают, если настигнут. Эта мысль расслабляла, вызывала панику безнадежности. Потому, приглядев лежавший поперек русла длинный ствол, она взобралась на него и прошла до самого конца, спрыгнув далеко в сторону.

Что это не спасет надолго, понимала. Ее следы четко отпечатывались на снегу, и Малфутка машинально забормотала заговор на сокрытие следов. Каждый древлянский охотник знал такой, но сама Малфутка им мало пользовалась, считая чем-то ненужным. Однако сейчас слова заговора сами собой всплыли в усталом мозгу. А потом появилось изумление. Когда девушка отошла на несколько шагов и оглянулась, то поначалу даже глазам своим не поверила, однако там, где она только что прошла, следы словно затягивало снежной коркой и путь за ней становился девственно-чистым.

Можно бы было порадоваться, но сил на это почти не оставалось. Снег скрыл ее следы от людских глаз, но их все равно могли унюхать собаки. Поэтому следовало торопиться, и она бежала, проваливаясь в снег, цепляясь полами шубы за кусты. У Малфутки совсем заледенели промокшие в онучах ноги, но самой ей от бега было так жарко, что она хватала снег пригоршнями и жадно ела его на ходу. Она слышала окрики слева и справа и догадалась, что за ней идут облавной охотой, отгоняя от проторенных путей и жилищ и загоняя в определенную сторону. И она поняла, куда ее гонят: в страшные и пустые места у Дикого Леса. У этого леса была таинственная и не слишком добрая слава. Древняя нечисть, обитавшая здесь, еще до прихода племени древлян, по-прежнему хоронилась в дремучих чащах, и мало кто из охотников осмеливался вступать в эти гиблые места.

Однако сейчас Малфутке некогда было об этом рассуждать. Безлюдье Дикого Леса хотя бы сулило какую-то надежду на спасение, а вот на милосердие людей к убийце старосты надеяться не приходилось. И беглянка шла вперед, устало переставляя оледеневшие ноги, спотыкалась, падала, снова поднималась и, уходя все дальше, на ходу упрямо твердила заговоры. Когда-то отчаянная Малфутка, бравируя, любила ходить в самые опасные места, побывала она и у кромки Дикого Леса. Ну, и ничего. Малфутка тогда только посмеивалась над страхами своих соплеменников перед Диким Лесом. Но сейчас девушка старалась не думать о том, что и она не решалась углубляться в колдовские чащи Дикого Леса, так как не столько видела, сколько чувствовала — там и впрямь неладно… Даже более неладно, чем на Нечистом Болоте. А то, как может проявить себя Нечистое Болото, она еще не забыла. Однако сейчас выбора не было. Либо спрятаться от преследователей в чащах Дикого Леса, либо блуждать по древлянским лесам, пока иссякнут силы и ее настигнут и люто казнят.

Когда хмурый холодный день стал сгущаться сумерками, Малфутка подошла к самому Дикому Лесу. Голоса преследователей еще были слышны позади, долетал и заливистый собачий лай, но теперь с неким подвыванием, поскуливанием. Собаки уже чувствовали, что приблизились к черте, где обитает нечто… Но Малфутка приняла решение. И когда впереди появилось изваяние Белеса в рогатом шлеме, охранявшее последние людские рубежи перед неведомой чащей, Малфутка задержалась лишь на миг, чтобы отвесить поклон божеству. Все, что мог оберегавший путников в пути Белее, он уже для нее сделал, дальше, там, где властвует только нежить, рассчитывать на его помощь девушка не смела.

Дикий Лес встретил Малфутку тишиной и сумерками. Со стороны поглядеть — лес как лес. Правда, без привычного в чащах бурелома, какой-то даже ухоженный. Где-то протяжно пропищала вечерняя птица, показались затесавшаяся между хвойными стволами голая осинка, облетевшие кустики брусники. Лес жил своей обычной жизнью, словно не замечал чужого вторжения. И все же девушка немного помедлила, прежде чем углубиться в него. Она подбадривала себя, кто его знает, может, все рассказы про эти места на деле окажутся обычными страшилками, которыми старики любили пугать молодежь. И, собравшись с духом, она решительно шагнула под темные ели. Теперь она даже не произносила заговоров, чтобы скрыть следы: пусть уж ее соплеменники видят, куда она ушла. Все равно идти за ней они не осмелятся.

Дикий Лес поражал застывшей тишиной. Высокий темный ельник стоял такой плотной стеной, что, казалось, не пройти между стволами. Однако едва Малфутка проговорила положенное путнику в дороге заклинание, как тропинка словно сама собой возникла у нее перед глазами. Здесь уже было почти темно и, хотя к весне светлое время дня удлинилось, здесь, под нависающими хвойными лапами, день угасал прямо на глазах. Малфутку спасало только ее умение видеть во мраке. И все же ей было не по себе. Чем-то девственным и древним веяло от этих вековечных елей, будто и воздух тут был иной, застывший, как если бы веками здесь не бывало ни души. И сразу мысли всякие глупые полезли в голову: о нежити лесной, о кикиморах, хватающих путников за ноги и уволакивающих под коряги, о духах древних деревьев и мороках, доводящих людей до сумасшествия и увлекающих в самые гиблые места. О Лешем же здешнем было даже страшно подумать. Леший, обитающий в знакомых Малфутке чащах, казался ей едва ли не приятелем, с которым давно все сговорено, а тут был иной Лесной Хозяин, мрачно поглядывающий на вторгшегося в его владения человека. Девушке казалось, что она спиной чувствует его взгляд, столь явственный, что поневоле несколько раз быстро оглядывалась. Нет, все было тихо. И жутко. Не выдержав, Малфутка крикнула в чашу.

— Я с Ягой дружу! Она помстится за меня, если тронешь!

В ответ где-то ухнуло, затрещало и совсем рядом раздалось мерзкое хихиканье. Девушка завертелась на месте, озираясь. Рядом точно кто-то был, кто не боялся ее, даже играл ею, как кот играет мышью, которая уже поймана.

Малфутка упрямо пошла вперед, но мерзкое ощущение опасности не проходило. Оно разрасталось, превращаясь в настоящий страх, и в конце концов девушка опрометью кинулась назад. Бежать, бежать куда угодно, только бы прочь от этого глухого ужасного места, пусть лучше к людям, пусть ее казнят, но казнят живые смертные люди, которым неведома мрачная жестокость нежити. Однако оказалось, что выйти из ельника она уже не может. Деревья словно срастались, она кружила между ними, но только ветер чуть шумел в вершинах, внизу же был стылый неподвижный мрак. Неподвижный ли? Малфутка то и дело угадывала за стволами деревьев какое-то движение, некие шорохи, однако, сколько ни вглядывалась, не могла различить ничего. И от этого становилось еще более жутко.

В какой-то момент беглянка приникла к толстому еловому стволу, боясь даже оглянуться назад, где чудились шорохи и чужое дыхание. Она дрожала от страха и холода, но грудь и лицо у нее горели. Было похоже, что она захворала, у Малфутки затеплилась надежда, что это так и есть, а окружавшее только мерещится ей, как порой мерещится хворым всякая небывальщина. Однако на это надеяться можно было где угодно, только не в Диком Лесу.

От отчаяния и безнадежности Малфутке хотелось завыть. Она вдруг' вспомнила, что у нее есть серебро, и быстро нащупала мешочек с дирхемами на груди. Миг — и в ее руках захолодели кругляшки монет. Тотчас в лесу кто-то тоненько и протяжно заплакал, а с другой стороны, наоборот, завыл гневно и зло. Дрожащими руками Малфутка бросила в сторону монету. Лес вздохнул, будто смиряясь, и девушка неожиданно вновь увидела тропу между деревьями, словно стволы елей испугались силы серебра и разошлись. Даже показалось, что за стволами мелькнуло что-то темное. Мелькнуло и пропало. Тогда Малфутка, собравшись с духом, решительно шагнула в образовавшийся проход.

— Я не боюсь тебя!.. Кто бы ты ни был — мне не страшно!

Это было неправдой. Страх накатывал на нее волной, тянул свои когтистые лапы, цепляясь за края одежды, давил, не давая дышать. Однако в душе беглянки возникло и другое чувство. Злость. По-настоящему ярая злость. Нет, этим местам не удастся ее так просто погубить. Она будет идти, не обращая ни на что внимание, она выкажет презрение к этим гиблым чащам. И она победит!

Когда невдалеке что-то подозрительно зашуршало, Малфутка замерла, как иногда замирала на охоте, когда желала остаться незамеченной для дичи. Правда, теперь дичью была она сама. Поэтому, замерев, девушка стала шептать заветные слова, как и полагается, когда хочешь стать незаметной для зверя: «Я ствол Дерева. Я обычный ствол, кора и древесина. Меня нет здесь, а есть просто старая ель, привычная в этом месте».

Так внушают лесному зверью, чтобы он не почувствовал присутствия охотника. И сейчас это сработало. Девушка поняла это, когда те, кто следили за ней, потеряв ее из вида, стали появляться наяву. Она стояла, не смея дышать, и смотрела широко раскрытыми глазами. Она видела их, духов леса. То промелькнул за деревьями сгорбленный мохнатый силуэт, то, наоборот, потянулся из-за дерева кто-то голый и длинный, блеснули зеленоватым светом глаза. Существо это вращало головой, словно кого-то выглядывая, но не видя. А то и вовсе жутко: за деревьями прошел кто-то страшный, высокий, с рогами, как у козла, неся на плече шишковатую дубину. О таких существах Малфутка прежде и знать не знала. И хотя древлянские чащи славились своими нечистыми духами, но чтобы вот так, воочию, видеть их подле себя…

Малфутка от испуга даже закусила костяшки пальцев, сдерживая крик. И все твердила в уме: «Нет меня тут, я воздух, я дымка вечерняя, даже запаха не имею…» А потом поняла, что эти непонятные существа будто переговариваются между собой, словно шорохи и потрескивания леса служили им речью. Однако они по-прежнему не видели ее. А потом совсем рядом заскакали и вовсе непонятные твари: вроде бы лягушки, но черные, как пиявки, голые и каждая размером с добрую кошку. Они вынеслись из чащи стаей, попискивали негромко, но так пронзительно, что девушка невольно зажала уши. И этим движением она выдала себя. Лягушки стали озираться, поблескивая искрами глаз, из чащи вновь выступил страшный козел с дубиной, вертел рогатой головой, мычал глухо, а там и некто лохматый выполз из-под елей, начал с сопением принюхиваться.

«Я дерево, я сосна», — все твердила Малфутка, и существа вроде бы стали терять ее, но тут одна из черных лягушек в прыжке наскочила прямо на замершую девушку, и та не сдержала невольного крика.

Они все разом повернулись к ней, запищали, заухали, стали сходиться. Только горсть брошенного в них серебра опять отпугнула нелюдей. Но теперь Малфутка была как в лихорадке, не хватало сил сосредоточиться, вновь заговорить себя, чтобы стать невидимой.

И она кинулась прочь — откуда и силы взялись. Неслась среди огромных стволов, разбрасывала серебряные дирхемы, визжала так, что заглушала шипение и тихий рык заметивших ее жутких преследователей.

Убегая, она впопыхах забралась на небольшой пригорок над обрывчиком и неожиданно замерла. Замерли и те, кто рвался следом. Видимо, что-то удержало их на расстоянии, и теперь девушка отчетливо видела, что их отпугнуло. Там, на открытом пространстве за облетевшими невысокими кустиками, горел большой костер.

Малфутка так удивилась его живому мерцанию, что и страх прошел. Если тут на самом деле горит костер… если это не морок отводит ей глаза… Значит, есть в этом лесу некто сильный и не опасающийся темной нежити. И значит, ей следует идти именно туда.

Как только она стала рассуждать спокойнее, то и решение пришло. Первым делом девушка сделала то, что должна была сделать давно: скинула с себя и надела наизнанку шубу — так всегда можно отвести от себя глаза Лешего и его свиты.

Но лес не желал так просто отпускать свою жертву. И если нежить лесная и отступила, то коряги по пути стали вырастать из-под снега, подобно гигантским змеям, ветки цеплять за одежду, не пропуская вперед. Девушка почти рычала от злости и страха, но упрямо продвигалась, падала, тут же вставала, больше всего опасаясь, что потеряет направление, собьется с пути и тогда ей предстоит до утра блуждать в проклятом лесу… если не что похуже.

Сзади затрещало сухо, ветка коряги потянулась к ней, ловя сухими сучьями, как покореженными руками.

— Вот я тебя!..

Сказано было человеческим голосом, но не живым, а каким-то древесным, скрипучим. Малфутка взвизгнула и бросила в корягу последней монетой. Все, теперь она была беззащитна.

Костер находился теперь совсем близко, даже дымком повеяло — тепло, по-людски. Значит, не морок это. Но тут случилось нечто вообще странное. Вроде бы Малфутка двигалась прямо на огонь, но никак не могла к нему приблизиться. Девушка не понимала, в чем дело, но заметила, что легкое чародейство с вывернутой наизнанку шубой уже начинает терять силу: вновь заскрежетало сзади, вновь все отчетливее выступили силуэты тянущихся к ней из чащи нелюдских существ. Малфутка рвалась от них, но никак не могла уйти. И лишь через какой-то мучительно долгий миг она сообразила, что происходит: она почему-то шла не вперед, а делала круг вокруг костра. Не умей девушка так хорошо видеть в темноте, не различи она во мраке свои следы на снегу… Малфутка вдруг отчетливо поняла: воздух перед ней был плотен, как стена, она мягко и неощутимо упиралась в него, не в силах сделать шага в направлении к костру и незаметно огибая открывавшееся впереди пространство, за которым светил огонь костра.

Когда-то Яга научила свою подопечную заклятию, помогающему преодолевать трудные места. При гололедице или если встречалась на пути трясина надо было воззвать к Велесу и сказать положенные слова. И хотя Малфутка понимала, что перед ней чародейство немалой силы, она стала громко твердить заклинание:

Белес, в пути Дорогу освети. Дорожка простелись, Дорожка проложись. И свет, и тьма отпусти, Когда я в пути. А слово мое крепко, И на том стою!

Малфутка сделала еще один шаг и поняла, что увязает в стылом воздухе, как в киселе. И тем не менее, она смогла пройти. Шаг, еще шаг. Свет костра впереди стал приближаться, становиться ярче. А сзади зашипело, заурчало зло. Не выдержав, Малфутка оглянулась и увидела странное: первые из догонявших ее существ почти повисли в воздухе, барахтались, словно попав во что-то густое. Они даже переворачивались в воздухе, но как-то медленно, почти плавно. Вон повис наискосок в неподвижном воздухе страшный рогатый «козел», вон барахтаются черные лягушки, а там относит назад застывшее древесное чудище корявое.

Больше девушка не смотрела. Повторяя без конца заклинание, прорываясь через стылый густой воздух, она упрямо преодолевала покрытое чахлыми кустарниками открытое пространство. И не сводила глаз с отчетливо различимого впереди костра. Теперь она даже видела тени вокруг него, силуэты, напоминавшие людские. А главное, она стала разбирать голоса, человеческую речь.

Кем они могли быть — люди, не убоявшиеся разжечь огонь Сварожич^[679] среди колдовской чащи Дикого Леса?

Малфутка это поняла, когда воздух неожиданно утратил свою плотность и она, преодолев преграду, стремительно бросилась к костру впереди. И увидела…

Их тут было около десятка — длиннобородых и длинноволосых, в светлых просторных одеяниях и меховых накидках. Они сидели вокруг весело потрескивающего костра, но все как один повернулись, когда перед ними возникла незнакомая девушка, растрепанная и измученная, в обледенелой обуви и вывернутой наизнанку большой шубе.

Малфутка же только глядела и слова выговорить не могла. Радоваться бы, что к живым людям вышла, но она так испугалась, что лишь смотрела расширенными от страха и изумления глазами. Поняла уже, что попала к волхвам-кудесникам. К волхвам, которые все ведают и никогда не прощают тех, кто прознает про их тайные сборища, кто живут в чащах уединенно от остального древлянского племени и творят свое колдовство.

Потом она встретилась взглядом с восседавшим на небольшом возвышении волхвом, увидела его необычные, почти белые глаза, странно светящиеся. Еще успела заметить, как кудесник поднял руку и начертал в воздухе какой-то знак, а потом дунул в ее сторону. И тут же кровь Малфутки застыла, она будто окаменела, перестав видеть, слышать, понимать…

Глава 9

Девушка столбом стояла среди волхвов, а они все глядели на нее и молчали. Мало что могло удивить лесных кудесников, но эта возникшая из темноты заколдованного леса неожиданная гостья поразила их… Они смотрели, словно все еще не веря глазам. Разве бывало такое, чтобы кто-то из простых смертных попадал на их сборище? А тут еще и баба…

Наконец один из волхвов поднялся и произнес:

— Слыханное ли дело, чтобы душа простого смертного приходила к нашему огню? Слыхано ли, чтобы кто-либо прошел через Дикий Лес, да еще в ночи? Али чащи чародейские уже не в силах схоронить нас от бродяг? Али заклятия наши стали силу терять?..

— Ты одного не понял, Маланич, — прервал говорившего сидевший на возвышении светлоглазый волхв. — Ты не уразумел, что эта девушка, сумевшая в ночную пору пройти через страхи Дикого Леса и проникнуть через заклятие ограждения, обладает силой, которая мощнее всего, что встало у нее на пути.

Волхв Маланич сурово взглянул на светлоглазого главу волхвов. Его необычно темные под белой гривой волос брови сурово сошлись к переносице. Рот дернулся, словно он хотел ответить что-то резкое, но смолчал.

Но тут разом заговорили другие волхвы. Кто-то сказал, что нет такой силы, чтобы победить их общее заклятие, другие твердили, что Дикий Лес теряет свою силу, раз смертная сумела пройти через него, и к тому же ночной порой. Но некоторые просто терялись, требовали погадать да разобраться, кто такая эта странная девка, столь неожиданно возникшая перед ними, будто сам Чернобог выпустил ее из-под земли.

Волхв Маланич оглядел непривычно гомонящих, как мужики на торгу, волхвов, и вновь взглянул на главу кудесников. В его глубоких черных глазах светились странные огоньки.

— Ты мудр, ты все разумеешь, великий Никлот, отчего же не пояснишь нам, как такое могло выйти?

Старший волхв поднялся с высокого корявого сиденья. При этом он как бы ненароком оперся рукой на плечо юноши, сидевшего подле него, глянул мельком, и на его непроницаемом лице проскользнуло нечто напоминавшее улыбку. Юноша тоже привстал, желая поддержать Никлота, но тот лишь чуть похлопал молодого волхва по плечу, веля остаться на месте.

— Что пояснить вам, вещие? Разве моих первых слов вам мало? Эта девица не смогла бы пройти к нам, не обладай она силой, дозволяющей ей это. Тут и гадать нечего. Ибо перед нами ведьма, каких мы еще не встречали.

Им не хотелось в это верить. Они были волхвами, кудесниками древлянских чащ, с силой которых мало кто мог сравняться во всех землях, почитающих славянских богов. Их заклятия обладали такой мощью, что они всегда смотрели на простых смертных, как на более низкие существа. И если волхвы и служили своей земле, то ни на миг не сомневались в том, что все прочие должны почитать их, считаться с их силой и мудростью, передаваемой только избранным. Они и были избранными. Не так много их осталось в древлянских чащах, но именно они блюли и хранили силу этих краев, строго и кропотливо выискивая из новых рожденных тех редких, кто мог приобщиться к чародейству, постичь его мудрость и силу.

Никлот был среди них главным. И самым старым. Он один помнил древние времена, когда волхвы только начали использовать мощь этой земли, он один смог пить долгие годы чародейскую воду, еще не исчезнувшую в глухих чащах, и лишь его одного еще не сгубила эта вода, не умертвила полностью душу и не повергла в священное безумие, которое рано или поздно настигает чародея, когда вместо мудрости он начинает нести зло, — тогда требуется сила других, чтобы устранить, отправить к богам того, кто, испробовав на себе больше возможного живую и мертвую воду, становится нелюдем.

Однако и в Никлоте уже было мало человеческого. Его прозрачные светящиеся глаза смотрели будто из иного мира, и если, чувства его еще не отмерли, если он пока чувствовал жизнь с ее болью и радостями, ощущал вкус хлеба и холод ночи, то на то была воля богов. Таких, как он, среди нынешних волхвов уже не осталось. Оттого власть Никлота почиталась священной, и все вслушивались в его слова, как если бы Никлот от нес весть от самих богов.

Никлот редко показывался из глухих чащ и подземелий. Но в этот раз он пришел на сбор кудесников. Было самое преддверие Масленицы, когда Морена-Зима уступает свою силу весеннему теплу, когда Солнышко-Хорос набирает сил, а лесные чародеи решают, где и как они должны вмешиваться в дела смертных, проявлять свое умение, так чтобы не превысить волю богов и не вызвать гнев небожителей. Оттого и наложили они на это место мощное заклятие, чтобы не позволить ни людям, ни нежити проникнуть к священному костру и потревожить совет кудесников. И вот…

Волхвы, замерев, смотрели, как плавно, словно не касаясь земли, приблизился к застывшей изваянием девушке Никлот. Он молчал, вглядываясь в нее. И первым не выдержал властолюбивый Маланич.

— Говори, ради всех богов, Никлот. Говори, что означает появление этой девки в священном кругу и что повлечет оно за собой.

Лицо Никлота оставалось бесстрастным, однако, когда он оглянулся и обвел присутствующих взглядом, мало кто смог выдержать его напор.

— Если вы и вправду кудесники, не зря берущие силу от священных мест, то вы сами должны разглядеть в ней то, что вижу я. К примеру, ты, Митавша. — Он поглядел на волхва с недлинной курчавой бородкой и поманил его жестом. — Не так давно ты дослужился до звания чародея, так покажи, чему ты научился в дебрях от священных деревьев и ручьев.

Митавша даже вздрогнул. Его одежда была не так бела, как у других, в его облике еще оставалось что-то простое, мужицкое, он то и дело теребил бородку и шмыгал курносым носом почти как растерявшийся простачок. Но под взглядом Никлота он взял себя в руки и, встав перед девушкой, стал внимательно вглядываться в ее лицо, в его голубых, немного навыкате глазах появилась некая глубина, рыжеватые брови напряженно задвигались.

— Она родом из древлян. Вон и онучи подвязала по-нашему, и шарф, сползший ей на плечи, выткан из пуха местных коз. И прошла она не так долго — по одежке да по ее виду видать.

— Ты наблюдателен, Митавша, — заметил Никлот, — однако не выпустил еще из себя ведовской силы. Но не робей, мы все тут свои, никто не упрекнет тебя, если увидишь не то. Поправим.

Лицо Митавши стало еще более отстраненным и замкнутым, на лбу под рыжеватыми кольцами волос выступила испарина, напряглись надбровные дуги.

— Она совершила злодейство, — наконец произнес он. — От нее веет кровью, но она не несет в себе раскаяния. Она довольна тем, что пролила кровь. И…

Он хотел еще что-то сказать, но ноги его стали подкашиваться, он заморгал и отступил, тяжело дыша.

— В этой деве огромная сила, — почти выдохнул он. — Но она напугана. И измучена. А вот зла я в ней не вижу.

— Зато я вижу зло, — подался вперед Маланич. — Зло будто темнеет в ней. Так мы видим темноту зерна в поставленном против солнца плоде. И это так же ясно…

Он резко умолк, когда Никлот взмахнул рукой, словно белая птица крылом.

— Все мы знаем твою силу, Маланич, — молвил он, не глянув на черноглазого волхва. — Но разве пришла твоя пора говорить?

У нас у всех есть сила, и все должны разглядеть эту девушку и принять единственно верное решение, как поступить с ней и с ее даром. Мы можем использовать этот дар как на пользу, так и во вред. Потому что недаром боги привели ее именно к нам, да еще и в эту священную ночь.

Он говорил негромко, ровно, почти без интонации, и никто не уличил бы его в пренебрежении к Маланичу однако тот затаил дыхание, силясь сдержать резкий ответ. И быстро глянул туда, где сидел оставленный Никлотом юноша. Но тот сидел неподвижно, опустив голову, так что его длинные русые волосы упали на лицо, скрывая глаза.

Это как будто успокоило Маланича, он отошел, наблюдая со стороны, как остальные волхвы подходят к застывшей незнакомой девушке, как высказывают свои предположения. Один сказал, что чувствует в ней только страх, другой уловил исходящее от нее сильное изумление. Однако все как один заметили в ней отголосок недавнего убийства, причем убийства без железа и отравы, без приложения силы рук — не людского убийства, и это было странно. Ибо все угадывали в ней именно человека. И это тем более непонятно, что сам Никлот сразу дал ей определение — ведьма. А как она может быть ведьмой, если все в ней человеческое — и испуг, и усталость, и плещущие за застывшей внешней оболочкой по-людски теплые соки.

Неожиданно сидевший до этого поодаль юноша подал голос:

— Она слышит нас. Стала слышать. И очень напугана. Тотчас Никлот повторил свой первый жест, вновь насылая на девушку заклятие застывания, но теперь даже на его невозмутимом лице появилось что-то вроде удивления.

— Такого мне еще не приходилось встречать…

Он умолк, уйдя в свои мысли, застыл, глядя на неподвижное лицо незнакомки, а волхвы вокруг стали негромко переговариваться: ведь никогда раньше не бывало такого, чтобы попавший под силу заклятия Никлота мог сам избавиться от него.

Один из кудесников даже повернулся к юноше.

— Ты уверен, что не ошибся, Малк?

Теперь и Никлот чуть повернулся к юному Малку. Тот отвел от глаз длинные волосы, посмотрел на девушку и наконец проговорил:

— Сейчас она вновь застыла, но еще миг назад я хорошо различил ее мысли. Она слышала, что о ней говорят, и испугалась, поняв, что вы знаете об убийстве. К тому же… Она вся проникнута убеждением в том, что от волхвов ей следует ожидать только кары.

— Не знавал ли кто из вас ее раньше? — спросил Никлот. — Ведь если она древлянка, то кто-то мог бывать в ее селище, мог приметить эту черноглазую.

Волхвы только переглянулись. Увы, когда ты посвящаешь себя ведовству и чародейству, то многое в мире людей становится уже не интересным, мелкие людские заботы и чувства для тебя умирают, и если волхвы и знаются с селянами, то чтобы узнать их просьбы и пожелания, возможность исполнить их, но мало кто из кудесников-волхвов приглядывается к самим смертным. На это существуют простые, младшие волхвы, исполняющие обряды, но не имеющие ни сил, ни знания, то есть те, сто не постиг верховной мудрости, в ком от рождения не тлеет дар, по которому волхвы отбирают избранного и уводят в чащи на выучку. Однако простых волхвов не допускают к священному огню, потому среди собравшихся и не было младших служителей, которые могли бы узнать пришлую.

Никлот слегка вздохнул.

— Что ж, пусть она сама все нам поведает.

Он поднял руку и провел светлой, не знавшей мозолей ладонью перед лицом девушки. Она опустила ресницы, слабо вздохнула, приходя в себя. И тут же стала испуганно озираться. Лицо Никлота ничего не выразило, хотя и он был поражен, как быстро сошло его заклятие с незнакомки. Обычно человеку требовалось некоторое время, чтобы вновь начать все понимать, словно он отходил от глубокого сна или дурманящего похмелья. Эта же девушка вмиг все поняла, сообразила, где она и кто вокруг нее. А через минуту уже осела на колени, стала заламывать руки, просить прощения, зарыдала. Нет, со стороны она не была похожа на могущественную чародейку, выглядела просто напуганной девкой. И тем не менее Никлот знал, что она не просто человек. У обычных баб, будь они даже наделены ведовской силой, иной отсвет, иной запах. И если смертные могут распознать среди ведьм ту, что наделена нечеловеческими отметинами — у них больше пальцев на руках или на ногах, есть хвост или нечто необычное во взгляде, — то испуганно озирающаяся сейчас незнакомка смотрелась просто перепуганной девушкой.

И тогда Никлот решил проверить. Провел по воздуху ладонями, и тут же между ним и девушкой словно радуга образовалась.

— Сможешь ее устранить? — спросил он как можно спокойнее, чтобы до той дошло и она смогла уразуметь, чего от нее хотят.

Она посмотрела на него, а потом перевела взгляд на дрожащее перед ней радужное марево. Оглянулась на ожидавших от нее чего-то волхвов. Ей было страшно, но все же она понимала, что надо повиноваться. Ну хотя бы попробовать исполнить приказание. Как? И она нерешительно протянула руку вперед. Пальцы ее руки стали расплываться в разноцветных полосах, будто исчезая. Она сперва испуганно отдернула руку, но при этом чуть сжала кисть, и получилось, что она сорвала радугу, как срывают легкий покров со стола или занавеску на окошке. Она даже взвизгнула от неожиданности, затрясла рукой, и тотчас разноцветные струи разлетелись, развеялись, будто и не было их.

На лицах волхвов читалось удивление. Но многие начали хмуриться. Теперь никто не сомневался, что перед ними ведьма, однако мало кто порадовался силе этой ведьмы, тому, как, не напрягаясь, она стерла заклятие самого могучего Никлота.

— Да, она сильна, — молвил не сводивший с девушки взгляда главный кудесник. — Однако любая ведьма теряет силу, когда носит дитя под сердцем. Сила оставляет ее на время, если на ней связь с мужчиной, а эта девка, даже будучи непраздной^[680], владеет могуществом… Э, голубушка, да никак ты не знала, что носишь дитя под сердцем? Обычно ни длякакой бабы это не тайна.

Малфутка странно смотрела на него. Потом взгляд ее ушел в себя. Она застыла, рука ее непроизвольно скользнула по животу. Так она беременна? Но ведь… Как же славно! У нее будет дитя от ее милого Свенельда. Ах, знать бы об этом раньше! Хотя, что бы это изменило?

Юный Малк сошел со своего места и тихо приблизился к Никлоту.

— Она и впрямь не знала. Может, поэтому и сохранила силу-то?

Волхв ничего не ответил. Зато заговорил Маланич:

— Если ведьма, даже будучи непраздной, смогла пройти через Дикий Лес и убежать от нежити, то в ней не только человеческая кровь. А кто она на самом деле?.. Думаю, нам не под силу это узнать. В любом случае, нельзя оставлять ее живой. С бабами всегда морока, однако эта морока может стать бедой, если баба к тому же непонятно из какого теста, да еще и имеет мощь ведовскую. И нам следует…

— Что вы от меня хотите! — испуганно вскричала девушка, перебив мудрого Маланича. — Я случайно забрела к вам, без всякого умысла. Я просто хотела схорониться от людей.

— Которые знали тебя как головницу! — почти прошипел ей в лицо Маланич. — Ты совершила злое, кровавое дело и…

— У меня не было выбора!

Теперь Малфутка яростно озиралась. Сознание, что отныне она отвечает не только за себя, но и за своего нерожденного ребенка, придало ей сил. Она хотела еще что-то сказать, но неожиданно умолкла, встретившись со светлым взглядом Никлота. Его странные светящиеся глаза словно проникли ей в душу, и она не могла больше ни говорить, ни двигаться, зачарованная и покоренная странным белым светом, лившимся из очей непонятного волхва.

— Все ясно, — молвил наконец Никлот и отвернулся.

А Малфутка даже осела в снег, задышала тяжело, будто ей не хватало воздуха. Снизу вверх умоляюще поглядела на Никлота, перевела взгляд на гневное лицо черноглазого волхва, скользнула по лицам других кудесников. Все они были суровыми и замкнутыми. Только у стоявшего за главным кудесником юноши, молодого и безбородого, в отличие от остальных, читалось на лице какое-то сочувствие. И она умоляюще протянула к нему руки.

— Пощадите, не губите. Я смолчу, что была у вас. Я умею хранить тайны.

— Да уж умеешь, — холодно молвил Никлот и вновь сделал жест, от которого девушка застыла, словно окаменев со все так же простертыми в мольбе руками.

— Тайны-то хранить она может — это верно, — сказал Никлот. — Однако все равно, сколько шума и волнений от баб! Пусть же постоит так тихонечко, пока я проведаю, что углядел в ней. А что не углядел, так мне Малк поможет.

Юноша стоял, опустив голову. Эта девушка — растрепанная, юная, замершая с протянутыми к нему руками — смутила его. А ведь он жил среди волхвов с самого детства, мог бы и удержаться, чтобы не обращать внимания на людские мольбы. Хотя, может, как раз оттого, что так редко бывал среди простых смертных, он и не научился отстранению взирать на них, не научился оставаться безучастным к их душевным порывам, которые он так отчетливо видел и которые так отличались от величавого спокойствия лесных кудесников.

Никлот между тем заговорил:

— Она и впрямь совершила убийство, но убийство негаданное для нее самой. Она использовала то, чем всегда владела, но чем так и не научилась управлять. И это наша вина, что мы проглядели среди смертных древлянского племени такую ведьму, мощь которой может послужить не только во зло, но и к выгоде нашей.

— К выгоде ли? — подал голос Маланич. — Если в ней такая сила… Сами ведаете, мудрые, как вредно, когда сила в бабе гнездится. И многие ли из вас вспомнят добрые дела ведьм? Нет, нам нужно избавиться от сей девки сейчас же.

Волхвы вновь зашумели. Одни говорили, что если бы девушка сызмальства жила среди них, то они бы знали, как поступить с чародейкой, как привлечь к себе, но теперь уже поздно. Другие твердили, что никогда ведьмы с волхвами не ладили и лучшее, что они могут сделать, так это избавиться от девки-чародейки. Стоявший все это время в сторонке простоватый Митавша неожиданно попросил слова и сказал, что они разгневают богов, если убьют девушку до того, как она разродится. Бог Род сурово карает тех, кто губит его благость, убивает нерожденную жизнь, что даже у бездушных русов не трогают баб, если они в непраздности. Кто-то тут же возразил, что древляне и сильны тем, что живут без оглядки на покон других племен. А кто-то неожиданно предложил спросить воли богов, обратиться к гаданию. Никлот, до того стоявший безмолвно, при этих словах встрепенулся. Что было странно: обычно Никлот никогда не проявлял волнения. И волхвы невольно затихли, глядя на него.

— Мы и впрямь должны спросить воли небожителей, — объявил Никлот. — Ибо то, что эта девушка забрела к нам, произошло не иначе как с их соизволения. А значит, это знак, и мы не можем поступить только по своему желанию.

При этом он поглядел на Маланича, который стоял потупясь, а затем перевел взгляд на юного Малка. Тот тоже не сводил взгляда с Маланича, и брови юноши были нахмурены. Никлот заметил, как переглянулся чернобровый волхв с Малком, увидел, что лицо Маланича приобрело гневное выражение.

— Вижу я, тебе есть что сказать, Маланич. Волхв горделиво вскинул голову.

— Да, есть. Я хочу напомнить вам кое-что. Или вы забыли древнее пророчество о том, что женщина погубит племя древлян? И кто из вас поручится, что не эта ведьма, обладающая к тому же странной силой и невесть откуда возникшая, не является той, о ком говорит пророчество?

Стало так тихо, что слышалось потрескивание дров в огне. Причем дрова горели, не прогорая, и сила огня никак не шла на убыль. Для волхвов в том не было ничего удивительного, это было их священное пламя, подвластное только силе заклинания. А вот девушка, которая опять стала подавать признаки жизни, заметила это. Она чуть шевельнулась, взглянула на огонь, но все еще была какая-то вялая, словно второй раз одолеть силу чародейства было уже ей не так просто. Она только опустила руки и глядела на зависшее над потрескивающими дровами пламя, не слыша страшных слов о своей судьбе.

— Она приходит в себя, — произнес кто-то из волхвов, и все взглянули на пришлую.

Сила ее поражала, и один из служителей заметил, что, освобождаясь от заклятия, девушка потянулась к светлому пламени, а это добрый знак. Будь в ней только темная сила, она скорее постаралась бы заслониться от огня, отступить в тень.

— Все мы знаем приметы, как знаем и предания, — негромко заговорил Никлот. Теперь он отошел, вернулся на прежнее свое место, сев на выточенное из древнего пня высокое сиденье. — И если нам известно, что женщине суждено погубить наше племя, то это уже предрешено. В нашей воле только постараться умалить значение пророчества, сделать все возможное, чтобы оно не было исполнено в полную силу. И это возможно, так как, что бы ни принесла нам погубительница древлян, ей не по силам стереть с лица Матери-Земли целое племя. Ибо как же тогда свершится другое, о чем говорят нам звезды? Про то, что после погубительницы древлян именно у одной из наших женщин, у древлянки, родится сын-богатырь, который поднимется над всеми землями, прославится и принесет нашим потомкам спокойное и безбедное существование. А теперь ответьте: может ли такое случиться, если племя исчезнет по вине злодейки-погубительницы? Не знаете? А я вот вам скажу: не в наших силах постичь весь смысл воли богов, поэтому мы не можем судить с уверенностью об истинном смысле предсказания, а должны смириться и принять то, чего изменить не в нашей силе и не подвластно нашему разумению.

Волхвы какое-то время молчали, обдумывая услышанное. Только Маланич проявлял признаки нетерпения.

— О чем тревожитесь? Али нам уже не доводилось менять людские судьбы? Али мы деревья застывшие, что только и можем наблюдать? Нет, мудрый Никлот, стар ты становишься, раз убеждаешь, что наш удел — смирение. Ведь боги наделили нас силой не для того, чтобы мы только таились. Мы не имеем права вмешиваться в дела мирян, но разве не они сами зовут нас, когда нужда приходит?

— Но то, когда зовут, — заметил один из волхвов.

Маланич только отмахнулся. Глядел на невозмутимо восседавшего на древесном сиденье верховного волхва, стоял перед ним, оперевшись на посох, словно бросая вызов.

— Ты прожил в покое и смирении не один век, Никлот, но теперь настали иные времена. У нас достаточно сил, чтобы решать как судьбу племени древлян, так и волю богов. И раз вершители судеб прислали к нам эту ведьму, то нам решать, к добру это или нет. И ежели мы сможем проведать, что девка эта и является той погубительницей племени, то должны сделать все, чтобы изменить пророчество. Ибо сейчас, как никогда, это нам под силу!

Его речь повлияла на волхвов. Исчезло даже их величавое спокойствие, загомонили все разом. Маланич предлагал им потягаться с самой судьбой, и это волновало их людские души. До сих пор они учились только предрекать будущее, теперь же у них был выбор: принять грядущее или же попытаться его изменить.

Никлот спокойно наблюдал за ними со своего места. Ничто не дрогнуло в его лице, когда он заметил, как расшумелись служители, как спорят, забыв о величии и о своем предназначении исполнять волю богов. Волхвы должны покоряться тем, кому служат, а не поступать по своему разумению, как предлагал неспокойный Маланич. Но Никлот был уже почти не человек, потому и понимал, что именно людская сущность в служителях призывает их к неповиновению судьбе.

Наконец он поднял руку, призывая к тишине. Пришлось ждать, пока волхвы наконец успокоятся, смогут выслушать. И тогда он сказал:

— Я понимаю, как взволновало вас то, что сказал Маланич. Но послушайте вы и меня. Да, у нас сейчас немало силы, мы исполнены решимости помочь своему народу освободиться. Мы гадали и получили подтверждение, что наше дело правое и в нашей воле исполнить задуманное. А эта девушка… Никто из вас не положит руку в огонь, доказывая, что именно она и рождена на погибель древлянам. Все это только наши домыслы. И если вы так хотите узнать, для чего ей позволено прийти к нам, не лучше ли поступить, как должно: я имею в виду погадать и выяснить, с добром или же со злом явилась к нам эта чародейка. Потому, думаю, нам все же следует спросить священный огонь, можем ли мы так просто погубить ту, на которую пали наши подозрения.

Малфутка, все еще застывшая, постепенно опять стала различать людские голоса, но сил реагировать на сказанное или что-либо предпринять у нее еще не было. Словно сквозь сон она замечала, как выстроились вокруг огня волхвы, слышала их заунывное пение, разбирала даже отдельные слова заговоров, упоминание имен великих богов: Перуна, Белеса, Сварога светлого. Потом она увидела в руках у волхвов ножи, странные, темные и неуклюжие. И даже тихонько ахнула, заметив, как каждый кудесник сделал надрез на своей руке, потом все приблизились к пламени так близко, что только диву можно было даться, отчего огонь их не трогает. Потом она невольно прищурилась, так высоко поднялось пламя, умчалось куда-то вверх, уходя в темное небо слепяще-ярким столбом.

Чей-то громкий голос произнес где-то в стороне… А может, и совсем близко…

— Мы исполним вашу волю!

Какую волю? Девушка боялась узнать. И понимала, что волхвы могут поступить с ней жестоко. Особенно если проведают, что она со Свенельдом… В памяти мелькнуло воспоминание, как ее варяг погасил источник чародейской воды. От этого вдруг стало горько и стыдно. Ах, не должна она была так покоряться милому, чтобы идти по его воле против своего же племени…

Девушка стала зябнуть, сидя на холодном снегу, поэтому, когда ей на плечи легла теплая полость меха и чья-то рука взяла ее под локоть, она ощутила облегчение. Подняла глаза и увидела склоненное к ней простоватое лицо волхва с рыжеватой курчавой бородой.

— Идем со мной, девонька, — проговорил волхв, при этом так просто и тепло улыбнувшись, что она не смогла не ответить ему улыбкой. — Идем, ничто тебе больше не угрожает. Ну, а жизнь твоя теперь изменится необычно. То, что было ранее… Считай, не было у тебя больше ничего до этого вечера, до ночки этой звездной.

Она не очень хорошо поняла, что волхв хотел сказать этим, но покорно последовала за ним. Спиной чувствовала устремленные взгляды, однако не решилась оглянуться.

Кто-то еще шел рядом с ними, и девушка с некоторым облегчением узнала во втором спутнике того юного кудесника, на лице которого не так давно прочитала сочувствие. Или ей это только показалось? Теперь лицо молодого волхва было замкнутым и почти сердитым.

— Не думай об источниках, — молвил юноша, хмуро глядя мимо нее. — Ты сейчас спасена, но учти, не один я могу прознать, о чем твои помыслы.

Малфутка даже остановилась, ноги стали подкашиваться. Неужто этот молодой волхв знает, о чем она думает?.. Но юноша уже крепко держал ее под локоть.

— Что сделано — того не воротишь. Ты сотворила недоброе, теперь же должна это исправить. А для этого тебе многому надо научиться.

И, повернувшись к рыжебородому волхву, он велел зажечь факел. Да так властно велел, словно этот древлянский волхв с доброй улыбкой был его холопом. Но тот послушался беспрекословно. Они шагнули в темную ночь, двинулись в чащу, и Малфутка невольно замедлила шаги, взволнованно вглядываясь во мрак. Ведь там чудища, там жуткие существа Дикого Леса. Однако ничего странного во тьме она не разглядела. И уже более трезво подумала: чего ей опасаться в колдовской чаще, когда у нее такие провожатые?

— Правильно поняла, — тут же повернулся к ней молодой волхв, будто и впрямь мог читать мысли. Он улыбнулся, сразу став пригожим и приветливым. — Ну а теперь скажи, как тебя звать-величать?

— Меня зовут… — и запнулась.

Волхвы-то все знают, но девушке совсем не хотелось, чтобы они так быстро проведали, откуда она. Ей вообще вдруг захотелось забыть все, что с ней было до сих пор. И отчего-то появилась уверенность, что так оно и будет.

— Называйте меня Малфридой.

— Что ж, Малфридой так Малфридой. Это, кажется, варяжское имя? И означает оно «честная радость». Хорошее имя. Дай боги, чтобы ты и впредь соответствовала ему. А теперь идем с нами, Малфрида.

ЧАСТЬ II

Глава 1

Весна 941 года

В квитне^[681] дни стояли долгие, светлые. И хотя князь Игорь не торопился возвращаться в Киев после учений на холме Самватас^[682] и выехал ближе к вечеру, однако подъезжал к своей столице он еще по светлой поре.

Его вызвала жена, княгиня Ольга. Игорю не очень понравилось, что Ольга отрывает его от подготовки к походу, но он не мог не знать того, что просто так Ольга его не позовет.

Богатый Киев привольно раскинулся на кручах над широким Днепром. Его срубные башни и высокие кровли, частоколы и торжища, пруды, речки, сады, его слободы — все придавало городу привольный вид. Князь Игорь легко проскакал по торговым рядам Подола, чуть замедлил ход скакуна на Боричевом узвозе — главном подъеме на Старокиевскую гору, где мощно выступали на фоне синего неба бревенчатые вышки Детинца^[683], частоколы, скатные кровли боярских усадеб.

Киевляне, завидев князя, расступались, кланялись, скидывали колпаки.

— Прилетел наш сокол ясный.

— Давно его во граде не видывали.

— Все на Самватасе с дружинниками науку воинскую постигает. И то верно, ведь какое дело князь замыслил: на сам Царь-град хочет войска вести. Славу Олега Вещего приумножить.

— Не приумножить, а повторить. А то смотри: Аскольд с Диром на ромеев ходили, Олег на их граде щит свой прибил. Вот Игорю неймется — хочет и для себя славу победителя ромеев добыть.

Игорь никак не реагировал на разговоры в толпе. Конем он правил, как степняк, одними коленями, лишь машинально держа рукой повод с нарядными шелковыми кистями. Был он все еще в кольчуге и высоком островерхом шлеме, его длинный зеленый плащ сбился от скачки в сторону.

Ворота Горы были открыты настежь, мощные, из могучих бревен, окованные железными полосами, с медными кольцами и скрепами. Между частоколами усадеб плотно утрамбованная дорога вела к еще одним воротам — у Детинца. Подле них стояли стражи-воротники, все в булате, с головы до ног обвешанные оружием, остроконечные шлемы надвинуты на глаза. Князь лишь мельком глянул на них. Кого, спрашивается, так опасается Ольга пресветлая в стольном граде? Кажется, куда ни глянь, все свои. Ан нет, все для величия, для нарочитости старается. Может, и верно… Но все-таки казалось Игорю, что свои порядки завела княгиня в Киеве, и теперь ему ко многому привыкать приходится, словно и не к себе приехал.

На широком дворе Детинца было людно. Сам двор вымощен ровным камнем так плотно, что и травы не видно. А если где и пробьется, то сразу вытопчут. Вон сколько народа: купцы да бояре толкутся, тиуны^[684] хозяйские, городники^[685] да посадский люд. И у всех дела к княгине, у всех свои тяжбы и спорные вопросы. Со всем княгиня Ольга управляется, вся в делах. И не жалуется. А вот для себя Игорь давно решил: править в мирное время куда сложнее и утомительнее, нежели вести опасную, но такую наполненную и яркую воинскую жизнь.

Подбежавший отрок из челяди принял у князя коня. Народ вокруг кланялся. Игорь быстро, ни на кого не глядя, прошел через широкий двор к высокому крыльцу княжьего терема. За ним следовали ближайшие поверенные: воевода Асмунд и советник Ивор.

В обширных сенях терема, где на столбах-подпорах блестела вызолоченная роспись, было так же людно. Нарочитые бояре и купцы при появлении князя вставали с широких лавок, спешили обступить, приветствовать. Князь поднял руку, мол, позже поговорим, и стал подниматься по лестнице в гридницу. Слышал, как за спиной переговариваются Асмунд с Ивором:

— Гляди-ка, сколько народа ожидает в прихожей, — негромко заметил Асмунд. — С кем же наша сударыня уединилась, раз самых нарочитых мужей ждать заставила?

— Ясно, с кем, — насмешливо хмыкнул Ивор. — Не иначе как с раскрасавчиком Свенельдом да волхвами своими.

И не оглядываясь, Игорь чувствовал, как Асмунд толкнул Ивора — дескать, не болтай лишнего, придержи язык Хотя чего там: Игорь уже наслышан о том, что Ольга Свенельда больше других к себе приблизила, дает ему важные поручения, советуется во всем. Только ли советуется? Впрочем, какое ему, Игорю, до того дело? Ольга вся его, а что Свенельд при ней, то Игорь сам же его и возвысил, сделав поверенным княгини. А ревновать? Не о том сейчас думы Игоря. Да и как может Ольга кого-то привечать, если с зимы она наконец понесла — слава богам!

Игорь резко распахнул расписные створки дверей в гридницу. Обширная бревенчатая палата уходила вперед, опираясь на мощные, с вызолоченной резьбой столбы-колонны. В дальнем ее конце, там, где на треногах горели огни светильников, собралась небольшая группа людей, а на возвышении сидела она — его жена, Ольга.

Князь снял на руку шлем, тряхнул кудрями. Волосы у него были длинные, чуть волнистые. Некогда темные, теперь они, как изморосью, покрылись густой сединой, а прядь надо лбом вообще побелела. Эта седина появилась у сына Рюрика рано, почти с отрочества, отчего в народе его называли Седым, а еще чаще Старым. Хотя Игорь и так был уже не молод, почитай, шестой десяток разменял, однако больше тридцати ему никто бы не дал Водица-то живая хранит силу и младость. И только в голубых глазах князя — расчетливых и циничных — было нечто, указывающее на его возраст. А так был князь в самой поре: рослый статный, кольчуга из железных колец плотно облегала широкие плечи, темная с проседью бородка аккуратно подстрижена — князь заботился о своей внешности.

Князь не спеша направился в дальний конец гридницы. Там все поднялись. Он видел светлую фигуру Ольги, видел длиннобородых волхвов в белых одеждах со связками амулетов на поясе и на груди, видел бояр-советников. Здесь были самые приближенные ее люди: мудрые ведуны Искусеви и Вуефаст, боярин советник Прастен, нарочитый купец Сфирька, которого Игорь считал просто хитрым пройдохой и не понимал, за что его так ценит княгиня. И, конечно же, личный воевода самой Ольги, Свенельд. На нем Игорь невольно задержал взгляд: ишь, каков щеголь! Чисто выбрит, волосы над глазами ровно подрезаны, кафтан алый византийского кроя, с богатой золотой оторочкой по краю и на рукавах. Однако смотрит на князя уважительно, склонился, приложив руку к груди. Как и остальные. Но в любом случае здесь присутствовали все, на кого Ольга могла всегда опереться, и у Игоря сложилось впечатление, будто она специально собрала их, дабы навязать ему, Игорю, некое свое решение. Все это уже было, и Игорь понимал, что к чему, поэтому внутренне напрягся.

Ольга первая шагнула навстречу князю.

— Здравствуй, сударь мой, Игорь Рюрикович, — услышал он ее мягкий, грудной голос.

Ольга низко склонилась, приветствуя мужа. Не улыбнулась, но лицо так и светилось изнутри каким-то теплым, радостным светом.

Княгиня Ольга была невысокой, но держалась так величаво, что производила впечатление рослой. Была она круглолицая, глаза светло-серые, ресницы длиннющие, лучистые, как еще в те времена, когда Олег Вещий привез ее, совсем девчонкой, из далекого Пскова. На голове княгини было легкое белое покрывало, схваченное вокруг чела узорчатым золоченым обручем, с которого вдоль лица красиво свисали подвески-колты, мерцающие умело вправленной алмазной крошкой.

Игорь мельком окинул взглядом стан жены. Прямое платье из голубой парчи скрывало ее округлившийся живот. Оно и понятно: беременность всегда стараются скрыть одеждой и помалкивают — чтобы не проведал дурной человек, не сглазил. Хотя чего там… Весь Киев, поди, уже вся Русь знает, что понесла наконец жена князя Игоря. Случилось это после того, как год назад они оба, Игорь и Ольга, перестали пить чародейскую воду. Оказалось, что вода эта, дающая молодость и силу, одновременно лишает человека плодовитости. А сообщил о том все тот же воевода Свенельд, посадник древлянский, узнавший об этом от своих древлян. А вот великие ведуны Ольги о том и не догадывались. «Тоже мне, нашла мудрецов», — подумал Игорь, бросив хмурый взгляд в сторону длиннобородых служителей.

— О чем забота твоя, княгиня Ольга? — спросил Игорь, поднимаясь на возвышение и занимая положенное место на высоком кресле.

— Не было бы заботы, не кликала бы, — ответила Ольга, как всегда ровно и спокойно, хотя что-то светлое исчезло из ее глаз, когда поняла, что не в радость Игорю визит к ней. — Но сперва погляди, кто к нам прибыл, пробравшись сквозь чащи древлянские, сквозь чародейство тамошних волхвов.

Только теперь Игорь обратил внимание на стоявшего среди ведунов молодого волхва. Гм. Молодого ли? Станом тонок, лицо как будто не старое, но изможденное, темное, морщины глубокие идут от глаз, волосы с седыми прядями, вперемежку с темно-русыми.

Тут выступил вперед Свенельд:

— Прости, княгиня, что беру слово без дозволу, однако князь может и не помнить Косту. А был некогда Коста уным в моей Дружине, до того как кудесник Веремуд его с собой в чащи древлянские не увел.

Теперь и Игорь стал что-то припоминать. Но дело было смутное, запутанное. Князь еще не забыл, как некогда они с Ольгой решили узнать, что за дикие дела творятся в древлянской земле отчего бежит оттуда люд и несет всякую небывальщину. Волхвы-советники тогда предложили наведаться на капища древлян и узнать, что за чародейство там скрывается. Однако из этого ничего не вышло. Ведь чародейство — это не людские законы, не война, не жизни простых смертных. В чародействе сами боги едва ли разберутся, так все напутано. Ну, и тогда… Свенельд, вернувшись с того полюдья, принес известие о том, что Веремуд с уным Костой ушли в леса, но Веремуд передал перед уходом весть: капища древлян посетить невозможно, так как и самим древлянам туда доступа нет, а ходят к капищам только волхвы их, кудесники. И вроде бы некая сила там таится могучая, которую древляне копят и используют. Ну, что сила эта так могуча, Игорь очень сомневался. Будь она такой, как говорят, древлянское племя не платило бы ему ежегодную дань, не пускало бы на полюдье. А так… И, пропустив мимо ушей слова о капищах, Игорь и бояре заинтересовались другим: сообщением Свенельда о том, что бьют в древлянских чащах ключи живой и мертвой воды. Посадник даже похвалялся, что укажет их место. И что же? Шуму было много, да все без толку. Не сумел Свенельд отыскать ту чародейскую воду, хотя и божился, что знает, где ее источники находятся, но вода там оказалась самой обычной. Вот и вышло, что ничего особого в древлянской земле нет: ни капищ с волшебной силой, ни чародейской воды. В пору и озлиться было на болтливого посадника, да только он дань привез хорошую, вот и пришлось смолчать. А бояре лишь посмеивались в бороды: ну, дескать, чудит варяг, ну, дескать, и его разум помутила древлянская небывальщина. Однако переселенцы все равно не спешили возвращаться в древлянский край, а на Горе решили повременить пока да поглядеть, что от древлян ждать придется.

Только Свенельд не успокаивался. Говорил, что как пойдет в следующий раз в полюдье, то отыщет какую-то свою девку, которая непременно поможет ему с водой. Ну-ну, пусть постарается. Поглядим. И Игорь перестал ломать себе голову мыслями о древлянских чудесах, целиком уйдя в планы о великом походе на Царьград.

И вот опять его вызвали из-за древлян. Игорь понял это, но смолчал, не желая сразу показать досаду. Даже кивнул приветливо этому странному волхву Косте. Мол, давай, выкладывай. И если он впрямь с Веремудом ходил в древлянские чащи, то отчего сам вернулся, без старшего волхва?

— Убили Веремуда, — наконец подал голос Коста. — Жестоко убили, о том я и говорить не хочу. Долго они нас выискивали, заклятия вслед слали, чары наводили, но и Веремуд не прост был, развеивал все. А потом… Короче, перед самой гибелью Веремуд сумел отвести внимание чародеев от меня да наказ дал, чтобы я в Киев шел с вестью. А весть моя такова: нет тебе больше хода к древлянам с миром. И не только поселенцы не смогут войти в тот край, но и сами витязи погибнут, если вновь решат пойти за данью.

— Как так? — повел крутой бровью Игорь. — Неужто вновь покорять древлян поганых придется?

Сам же подумал: как некстати! У него уже и войско для похода на Византию собрано, и стругов без числа приготовлено, а он вновь должен увязнуть в усмирении мятежей своих же племен. Ибо Игорь уже привык считать древлянскую землю своей.

— Я весть такую несу, — продолжал между тем негромко Коста, и на его изможденном лице появилась мука. — Твои воины и в этот год прибудут на постой, как обычно. Но на них будет наслано такое мощное колдовство, что никто не сможет вернуться. Хотя Веремуд и смог убавить силу ведовских мест на древлянской земле, но все сделать ему не удалось. И раз волхвы княгини Ольги не управились…

— Вот-вот, не управились! — почти рявкнул Игорь, сурово глянув на длиннобородых служителей, а заодно и на Ольгу покосился неласково. Задело его, что, говоря о волхвах, этот старый молодец словно забыл о нем самом помянуть.

Ольга почувствовала настроение мужа. Заговорила уважительно, вдумчиво:

— Не суди строго, ясный князь. Однако вспомни, что в Киеве всегда знали о том, что древляне — кудесники и колдуны, что темное что-то, нелюдское таится в их землях. Поэтому подумай: стоит ли тебе сейчас уводить войска на далекий полдень, когда под боком невесть что творится?

Тут и волхвы ее заговорили: мол, они также чуют, что сила темная разрастается в древлянской земле, да и гадания на воде и крови об опасности предупреждают. За волхвами и бояре голос подали: дескать, гадание гаданием, однако и другое видно — торг с древлянами на убыль идет, и хотя сами древляне терпят убыток, они все больше таятся, уходят с погостов, а купцов наших даже гонят. Такое только после смерти Олега бывало, и это первый признак непокорности древлян — князь сам может вспомнить.

Ольга искоса поглядывала на мужа. Князь был серьезен, но глаза какие-то отсутствующие, рука машинально поглаживает холеную бородку. Потом встал, прошелся по палате, разглядывая золоченую роспись на столбах и сводах. Молчал долго и, казалось, ничего его, кроме этих завитушек и резных филинов на подпорах, не волновало. Наконец подошел туда, где сидели Ивор с Асмундом. Ольга чуть нахмурилась: эти двое в разговоре участия не принимали, сидели мрачные, насупленные. Но Игорь что-то негромко сказал им, а потом быстро вернулся на место.

— Вот что, бояре нарочитые и ты, суложь моя Ольга. Слушал я вас долго, не перебивал. И одно понял: вы хотите, чтобы вместо Царьграда я пошел походом на древлян. Об этом дума ваша?

Они согласно закивали. Игорь усмехнулся нехорошо, откинул со лба седую прядь. И неожиданно окликнул:

— Свенельд! Сколько недодано было тебе в прошлое полюдье? Свенельд даже растерялся, быстро взглянул на Ольгу, потом перевел взгляд на князя, поднялся. О чем это пресветлый князь? Разве были им недовольны этой весной?

Нет, ответил Игорь, все ладно вышло. Не заметил ли Свенельд открытую вражду со стороны древлян? И опять Свенельд только руками развел. При этом он все же силился намекнуть, что, дескать, хитрят древляне, скрывают что-то.

— Да какого ляда ты несешь, Свенельд? — не выдержал наконец князь. — Все у нас с древлянами ладно, а то, что волхв этот Коста наговорил… Нуда, за Веремуда поквитаться, конечно, можно. Так давай с князя древлянского больше виры^[686] за убийство кудесника нашего запросим. Хотя и тут можно истолковать иначе: Веремуд вмешался в дела древлянских кудесников, а по ряду мы этого делать не должны. А теперь о том, что торги стихают. Древляне, конечно, племя дикое, однако хлеба-житушка почти не сеют, за солью не ездят. Проживут ли они без всего этого? Весна только началась, они еще просто не поняли свою невыгоду, а как урожай начнем собирать, те же лесные древляне первыми на торг-мену поспешат. И еще: волхвы недоброе нагадали, беды ждут от древлян. Но что древляне могут сейчас? Войско их развеяно, срубы да ловушки уничтожены. Чародейство же, о котором Коста этот поведал… Ничего-то нового он не поведал, если вспомним, что и Свенельд подобное говаривал. Ну, а если и впрямь неладно, то неужто по всей русской земле не найдется кудесников, которые древлянских чародеев осилят? Тот же Веремуд долго им противостоял… Как говорит этот Коста, силу их умалил. Так что пускай с колдунами колдуны и управляются. Их это дело.

— Древлянские кудесники сейчас сильны, как никогда, — неожиданно подал голос Коста, взволнованно поглядывая то на волхвов, то на княгиню. Однако те терпеливо ожидали, чем окончит свою речь князь.

У князя же от дерзости Косты даже желваки на скулах заходили. Поглядел искоса, чуть шевельнул темными бровями.

— Уным ты был ранее, Коста. Так что не забывай своего места, а то, гляжу, совсем одичал ты в древлянских чащах.

В голосе его скользнули рычащие интонации, он оглядел всех сумрачно.

— Вижу, для себя вы уже решили, на какое дело меня отправить. Древлян побаиваетесь? Ладно, вы свое гнете, но еще не известно, что воеводы мои решат. Эй, Асмунд, Ивор, говорите, любо ли вам пройтись по чащам древлянским, вместо похода на Царьград?

Первым поднялся Ивор, улыбнулся, топорща длинные светлые усы.

— Бояре все о торгах радеют, волхвы о силе чародейской, а я вот что скажу. Неужто Олег зря свой щит на воротах Царь-града прибивал? Неужто ромеи кичливые зря силу русскую почуяли? Уже не первый год идет весть о том, что они уговоры с нами нарушают да обиды людям нашим торговым чинят. Простим ли мы это?

Ольга заметила, как довольно улыбнулся Игорь, и не смогла подавить невольного вздоха. Перевела взгляд на Асмунда. Этот все молчал, теребя пряжку на наборном поясе, закусил губу. Ольга невольно подалась вперед. Асмунд слыл мудрым воином, его даже Олег Вещий среди прочих отличал, лечил его, хворого, а потом при Игоре поставил, советовал слушаться. И Игорь всегда ценил верного Асмунда. Вот и теперь он не сводил с него глаз и, видя, как тот мешкает, даже нахмурился.

Наконец Асмунд поднялся.

— Боги уже несколько солнцеворотов благоволят Руси. Благоприятная погода и хорошие урожаи, никаких междоусобиц, добрые знамения при жертвах. Весь народ светится радостью, юноши и девушки сверкают красой, песни родятся сладкозвучные… Разве были мы когда-нибудь так сильны, как нынче? Но дружина уже устала от праздной жизни, истосковалась по славным подвигам. Погляньте, сколько люда сошлось на призыв князя идти в поход на ромеев. Неужто они захотят вместо чести иноземного похода топтаться по земле диких древлян? Да ведь войско у нас ныне такое, какого никогда еще Русь не собирала. И я скажу, что надо делать то, что и замыслили: Царьград брать да принудить византийцев подтвердить уговоры с Русью. А древляне… Что ж, пока от них напастей особых не было, так чего нам на них первыми идти? Не развяжем ли мы войну и смуту там, где ее нет и быть не должно?

Теперь Игорь откровенно был доволен. Остальные молчали. Вроде бы все верно сказал Асмунд, однако не зря же Веремуд жизнь свою в чащах положил да своего человека с вестью в Киев послал.

— Так быть походу на ромеев! — почти выкрикнул Игорь, стукнув кулаком по резному подлокотнику кресла.

В гриднице воцарилась тишина, и тут подал голос хитрый Свирько. Сказал, ни на кого не глядя:

— Кто ходит за чужой шерстью, пусть не плачется, если стригут его самого.

— Ты!.. — повернулся к маленькому боярину Игорь, даже привстав от гнева. — Ты…

— Я, — спокойно ответил Свирько, тоже поднялся, вытянувшись во весь свой маленький рост, бородку вскинул. — Я так скажу, княже. Мне как купцу торг с Византией более чем кому-либо надобен. Однако может так статься, что, пока ты в дальних краях с воинством ходить будешь, здесь, у тебя под боком, беда лихая случится.

— От древлян, что ли?

— От них. Их чародейство…

— Нет большей силы против чародейства, чем добрый булат! А что древляне мутят… Так здесь есть Свенельд, и именно его забота держать их в узде. Так ли говорю, Свенельд?

— Так, княже.

Теперь посадник Свенельд поднялся, поправил пояс, одернул яркий кафтан, длинные золотистые волосы заложил за уши.

— Ты смело можешь полагаться на меня, княже. Однако и ты должен меня выслушать. Что собой чародейство древлян представляет, я на себе испытал. И скажу — всякое может случиться. Поэтому позволь и мне набрать дружину для будущего полюдья. Коста грозится, что бедой нас древляне встретят, а ты верно заметил, что добрый булат любую силу поборет. Вот и разреши мне собрать рать. Даже не для полюдья, а для похода. Дозволь пройтись по селам и весям, чтобы подыскать в славянских родах способных к воинской науке.

— Дружину свою приумножить хочешь? — хитро прищурился князь.

— Надо, — спокойно ответил посадник — Голову ставлю про заклад, что это надо.

— Ну смотри. Не останься только без головы. А что до дружины твоей… Силен ты стал, боярин Свенельд, дружина твоя славится умением да сноровкой. Будь твоя воля, ты бы и со мной мог силой померяться. Если бы не делал все с оглядкой на княгиню мою. А уж Ольга тебе своеволия не позволит.

Княгиня в первый миг опешила. Потом щеки ее вспыхнули, глаза загорелись. Заметил Игорь, что и Свенельд встрепенулся.

— Ты такое скажешь, княже…

— Знаю, что говорю. А пока — разговор окончен. Ну, что пялитесь, бояре? Моя воля — закон. Расходитесь.

Все поднялись, стали кланяться князю с княгиней, выходить из палаты. Свенельд тоже вышел, спустился по лестнице к галерее, опоясывавшей теремные палаты. Здесь он заметил бояр Прастена и Свирько. Те негромко переговаривались: дескать, взял волю князь, никого не слушает, все по-своему делает. Олег Вещий, тот с нарочитыми мужами совет держал, а тут, если бы не княгиня, Игорь совсем на Киев бы не глядел. Да и вся их варяжская порода такова: свое вершить, с людом не советуясь. Но тут они заметили идущего Свенельда, умолкли, даже кивнули ему, перед тем как распроститься.

Свенельд кликнул дожидавшихся его гридней, принял у них вышитое корзно^[687], накинул, словно для дороги, однако вдруг передумал. Хотел сначала извиниться перед княгиней за неучтивые речи князя, сказать, что он ни помыслом, ни делами повода к тому не давал. А может, просто желал увидеть ее еще раз. Увидеть и уехать, ибо теперь, когда Игорь приехал к жене, у Свенельда не было ни сил, ни желания оставаться там, где почивала княжеская чета.

В тереме Детинца княжьи люди уже укладывались на покой со своими женщинами — у кого были свои, пленные или купленные, — а молодежь искала себе, как водится, компанию. У дверей гридницы стояли с копьями охранники-рынды, сообщившие, что Игорь с Ольгой уже вышли. Тогда Свенельд прошел на окружающую теремные палаты галерею, постоял там немного, оперевшись плечом о деревянный столбик подпор, соединенных поверх)7 округло. Какое-то время он смотрел, как загораются в вечернем небе звезды, блестит в свете полукруглой луны Днепр внизу под Горой. Ночь вставала ясная, по-весеннему лунная, зубцы частоколов четко вырисовывались на фоне сине-серебристого неба, вдали виднелся силуэт часового с копьем и рогом. Со стороны двора долетали голоса, видны были тени движущихся людей, у коновязи ждали оседланные кони. Один из них, темный, длинногривый, был Игоря. Похоже, его не собирались уводить в стойло, а значит, Игорь решил не оставаться в Киеве. Свенельда это обрадовало, он улыбнулся в темноте. Он всегда почитал и восхищался княгиней Киевской, но насколько она ему люба, понял только прошлой весной, когда, возвратясь из полюдья, поведал ей и князю, отчего у них нет больше детей, и тем вновь уложил княжескую чету на общее ложе, чего давно не было между ними. За долгие годы супружеской жизни пыл их угас, даром что оба молодо выглядели. Но когда стало ясно, что они могут зачать новое дитя при условии, что откажутся пить чародейскую воду, князь с княгиней вновь потянулись друг к другу. Игорь каждую ночь проводил в одрине с суложью, и весь Киев, почитай, вся округа, судачили о том, взойдет ли вновь семя от их возродившейся любви. Свенельд же тогда запил беспробудно, сам себя не понимал, злился. Его боярыня Межаксева первая поняла, что происходит с мужем: лежа с супругой, Свенельд невольно выдал себя, назвав Межаксеву именем пресветлой княгини. До того боярыня ревновала его к древлянской полюбовнице, с которой, как ей донесли, Свенельд миловался в полюдье, а оказалось иное… Страшно подумать, о ком была тоска его сердечная. «Ольга, Оленька», — в забытьи шептал Межаксеве муж ее зеленоглазый, любимый, и так ярил, что она вскорости понесла. Радоваться надо бы боярыне, а она так и изводила мужа злыми словами, обидами, ревностью. Свенельд и сам тогда понял, что с ним. А потом, так же как и вся Русь, радовался, что Ольга забеременела и будет у рода Рюрика продолжение, наследник. Хотя радовался ли? Но одно он заметил с облегчением: Игорь, едва выполнил супружеский долг, опять проводил больше времени с дружинниками, чем с женой.

Обо всем этом думал сейчас Свенельд, глядя на сгущавшиеся к ночи сумерки. А потом вдруг прислушался, различив голоса за углом, там, где теремная галерея делала поворот, огибая сруб построек. Свенельд сразу узнал голоса Игоря и Ольги. Причем Игорь говорил что-то раздраженно и громко, потом прозвучал голос княгини.

Ольга негромко говорила, что, конечно, витязю негоже отказываться от походов и от битв. Но только глупец ищет набега, чтобы доказать, что он не хуже другого. У войны должны быть иные цели. И наилучшим правителем считают именно того, кто уберег людей, кто сохранил отцов и мужей для родов, при ком внутри владений царил мир. Игорь же готов оставить свой край, когда грядут смуты. А они грозят: она спрашивала предсказания у ведунов, даже ей самой было видение на темной заговоренной воде. Видела же она неладное: море, объятое пламенем, горящие волны, а на них вспыхивающие корабли русов. И отсвет их был кровавый, страшный…

— Да плевал я на все твои видения и предсказания, — неожиданно зло перебил княгиню Игорь. — Ты только одного хочешь, чтобы я подле твоей юбки сидел. Но учти: ни ты, ни ведуны твои с недобрыми предсказаниями мне не указ! Я принял решение — и так и будет!

Стало слышно, как он быстро уходит прочь, как застучали по настилу галереи подкованные каблуки его сапожек, раздался окрик, когда Игорь велел одному из челяди подвести коня. Со своего места Свенельд видел, как князь прямо с крыльца рывком вскочил в седло, развернул коня к воротам и ускакал.

Свенельд проводил его взглядом, выругался нехорошо. Его обуял гнев, а ведь гневаться он не имел права. Ольга, конечно, правительница надо всеми, однако Игорь ее муж и имеет право как лелеять ее, так и ругать. И все равно Свенельду казалось немыслимым, как можно сердиться на такую, как Ольга, — преданную, любящую, советчицу, помощницу, мудрую государыню, величественную красавицу, да еще и носящую дитя…

Какое-то время варяг оставался на месте, потом осторожно выглянул из-за угла. Ольга стояла у перил, подняв к лунному небу лицо. Она была видна варягу вполоборота, ее одежда светилась легким мерцанием, длинное белое покрывало ниспадало на спину, блестели подвески колтов. Ольга казалась легкой, почти невесомой… и удивительно одинокой. Сердце Свенельда болезненно сжалось. Сейчас он с особой силой и остротой ощутил, какую власть приобрела над ним любовь к княгине. Ее радость делала его счастливым, но ее печаль приносила ему непередаваемую муку. А тут еще Ольга вздохнула горестно, с дрожью, и варяг понял, что она плачет. Не выдержав, он подошел к ней.

— Сударыня моя…

Она быстро отвернулась, словно желая скрыть слезы, но сразу совладать с собой не смогла, стояла, всхлипывая, плечи ее подрагивали.

— Я друг тебе, Ольга, — негромко произнес Свенельд. — Открой, о чем печаль твоя.

Она сделала жест, словно прогоняя его, однако он остался. И, видимо, не зря. Пусть княгиня и была редкой по силе и уму женщиной, но и ей было нужно чье-то участие, нужно было выговориться.

— Он даже слушать меня не пожелал, — негромко произнесла она. — Не дает ему покоя, что на Руси Олега Вещего все еще поминают да славят, восхваляя больше Игоря. Вот и задумал он прославиться не менее прежнего князя, а для этого совершить поход на ромеев. Хочет побить их, как и Олег не бивал. Я-то, конечно, понимаю: и договор византийцы нарушают, и хазарский каганат сейчас походу Игоря не помеха, так как хазары увязли в войнах с агрянами^[688], не до нас им. Однако… Скажу уж тебе, а ты что хочешьдумай. Игорь-то мне не верит, он вообще мало во что верит, но я ворожила и уверена, что не будет славы и победы мужу моему в этом походе.

— Ты боишься за его жизнь? — негромко спросил Свенельд.

Она чуть кивнула.

— Если бы ты только знал, Свенельд, чего мне стоило стать княгиней Игоря, сколько сил было приложено, чтобы приручить его, заставить уважать. Я ведь только добра ему желаю, а он считает меня просто бабой неразумной, голосящей, когда супруг ее на войну собирается.

Свенельд осторожно тронул ее за плечо.

— Он сокол у тебя, княгиня. Ему бы только раскинуть легкие крылья, полететь. Я же подле тебя всегда рядом буду, обороню, заступлюсь, ежели что. Да и с древлянами как-нибудь справлюсь. Не добром, так силой. Не силой, так хитростью. А Игорь… Он ведь уже все решил. Он князь, и его удел высок.

Ольга помолчала, потом повернулась, поглядела снизу вверх на рослого посадника.

— Спасибо, что нам с Игорем добра желаешь, Свенельд. Спасибо, что ты всегда рядом и знаешь, как утешить. Я ценю это.

Она смотрела на него сверкающими в ночи ясными глазами, и от этого взгляда у Свенельда вдруг закружилась голова: ему показалось, что он смотрит в бездонный колодец, полный неведомых тайн. Такое бывало с ним и раньше, когда Ольга находилась так близко, и он хранил в душе воспоминание об этих редких моментах. Рядом с ней каждый миг казался таким настоящим, что вся остальная жизнь словно исчезала, растворялась в обыденной суете.

— Я жизнь готов за тебя отдать, Ольга моя… — почти задыхаясь, вымолвил он, невольно протянув к ней руки, и она вложила в его ладони свои тонкие пальцы. Свенельд притянул ее к себе, приобнял, а когда она склонила на его широкое плечо голову, он стоял, не смея вздохнуть, боясь рассеять это дивное мгновение, боясь спугнуть ее.

Ольга… Она была так близко. И Свенельд не думал, что обнимает сейчас женщину, беременную от другого, могущественную правительницу, жену его князя, служить которому витязь обещал верой и правдой. Он только вдыхал исходящий от нее легкий запах благовоний, ощущал рядом тепло ее тела, слышал у своей груди стук ее сердца… У него вдруг зашумела в ушах кровь, пересохло во рту. Его руки, державшие ее до этого столь бережно, стали тверже, он сильнее прижал ее к себе, склонился… И тут же Ольга резко уперлась ладонями ему в грудь.

— Пусти! Совсем ты стыд потерял, Свенельд. Отпусти, говорю!..

Он повиновался, все еще тяжело дыша. Но мог поклясться, что Ольга улыбается в полумраке. Прикрываясь легким покрывалом, внимательно глядя на него, блестя звездами глаз.

— Что ж это так разобрало тебя, посадник? — негромко, но как-то весело произнесла княгиня.

— Да ты ведь для меня все! Сама ведаешь о том…

Она продолжала смотреть на него и не отступила, когда он вновь стал приближаться.

Но именно в этот миг позади на галерее послышались шаги. Княгиня и варяг тут же отшатнулись друг от друга, даже глядеть стали в разные стороны. А из-за угла уже подходил ключарь^[689] княгини, остановился немного в стороне, скинул шапку, поклонился.

— Чего тебе? — спросила Ольга обычным властным тоном.

— Прости за дерзость, государыня, но там прибыли волхвы. Древлянские, похоже. Я не смел тревожить, но они, почитай, уже больше часа ждут.

— Древлянские? — удивилась Ольга. — Чего это им надобно?

— Да они все посадника своего Свенельда дожидаются. Узнали, что он тут, вот и пришли. Сказали, что с места не тронутся, пока он к ним не выйдет. К тому же они с дитенком явились.

— С каким еще дитенком? — удивился теперь варяг.

— Маленьким. Они все стоят, дожидаются. Люди их побаиваются, стороной обходят. А время уже позднее, пора ворота закрывать. Вот я и осмелился поторопить вас.

Свенельд машинально затеребил застежку корзно на плече.

— Сюда их проводить али как? — допытывался ключарь.

— Не надо. Сам выйду и разберусь.

Свенельд поклонился Ольге и быстро пошел прочь. В глубине души он клял и ключаря, и так неожиданно и непонятно зачем явившихся древлян. Если бы их с Ольгой сейчас не потревожили… Кто знает, что могло бы произойти. Такого между ним и княгиней еще не бывало. И, как показалось Свенельду, она не была сильно разгневана на него за дерзость.

Весь в своих мыслях, посадник быстро сошел во двор, огляделся. И тут же увидел у тына двух незнакомцев в длинных светлых одеяниях. Они ждали там, где на столбе у ворот горел факел, и были хорошо освещены. Один из них, тот, что постарше, сразу поднялся с колоды, шагнул вперед, забренчав костяными амулетами на поясе. По ним только и можно было догадаться, что это волхв, а так мужик мужиком — неказистый, коренастый, рыжеватая бороденка торчком. За ним выступил и более молодой волхв, почти отрок. Лицо гладкое, как у девушки, длинные русые волосы перехвачены вокруг лба кожаным ремешком. И этот молодой волхв держал на руках завернутого в пеленки младенца.

— Вы из древлянской земли? — останавливаясь перед ними, спросил Свенельд.

Они не поклонились, только посмотрели пытливо.

— Ты и есть варяг Свенельд?

— Али вы своего посадника ни разу не видывали?

— Не видывали, — ответил старший волхв и переглянулся со стоящим рядом юношей. Он кивнул старшему, словно соглашаясь, и тот продолжил: — Мы вообще не знали тебя ранее, варяг. Может, и не узнали бы, кабы не нужда. А дело у нас такое. Велено нам передать тебе твою дочь. Малушей мы ее нарекли.

Свенельд от неожиданности даже слова вымолвить не мог. Ну, допустим, у него и на самом деле где-то родилась дочка. Но зачем же ее к нему в Киев-то тащить?

— Что, больше некому было о ней позаботиться? — сухо спросил он. — Древляне родами живут, своих мальцов в чужие руки не отправляют.

— Этому ребенку нет хода назад. Рассказывать нам недосуг, да и не велено. Наше дело простое: передать тебе Малушу и уходить восвояси.

— Да с чего я должен поверить, что это мое дитя? Кто хоть мать ее?

Тут он различил позади себя шаги, шелест одежды, повеяло нежным ароматом розового масла. И не оглядываясь, Свенельд понял, что подошла княгиня. Лишь зубами скрипнул от досады. Он ей только что душу свою изливал, кажется, и расположил прекрасную, а ему тут нагулыша притащили. Что теперь сударыня его думать станет?

Но Ольга повела себя спокойно. Подойдя к молодому волхву, она откинула пеленки с лица ребенка.

— Ишь, как сладко спит. Так девочка, говорите? Малуша? Это древлянское имя. Кто же нарек?

— Сама мать и нарекла. А матерью ее есть Малфрида, с которой позапрошлой зимой посадник любился. Малфрида ныне одна на свете осталась, вот и велено нам отдать дитя тому, кто его породил.

Ольга медленно повернулась к растерявшемуся варягу. Тот стоял молча, по-прежнему рассеянно теребя застежку корзно. Вокруг уже стали собираться люди — челядь, охранники, кто-то и из баб подошел. Всех позабавило происшествие. Как и позабавил вид оторопевшего боярина Свенельда.

Ольга спокойно спросила у него:

— Знаешь ли ты эту Малфриду? Это ведь благородное варяжское имя. Кто она?

— Я знавал ее некогда, — угрюмо ответил Свенельд. — Но — разрази меня Перун! — отчего я должен считать, что именно я отец этой древлянской девчонки?

Последнюю фразу он едва ли не выкрикнул. И тем разбудил ребенка. Малышка распахнула глаза, стала таращиться на собравшихся вокруг и на отсветы огня, а потом зашлась плачем. В толпе это вызвало только еще большее веселье.

— Видал, какую нашему Свенельду притащили! Крикунья, с характером, да еще недовольная, что тятька ее не признает!

Тут вперед выступил молодой волхв.

— Ты зря накликаешь на себя гнев Громовержца, посадник. Перун ведает, что мы не лжем и именно твое семя породило это дитя. Если же ты откажешься от дочери, тебя может настигнуть кара.

— Да уж не вы ли, чародеи древлянские, нашлете на меня кару? — Все более горячась, возмутился Свенельд.

Ребенок продолжал голосить. Но тут, к удивлению собравшихся, сама княгиня протянула к нему руки, приняла от древлянского волхва. Тот отступил, наблюдая, как княгиня стала чуть покачивать малышку на руках, покивала негромко, баюкала. И, как ни странно, только что плакавший младенец быстро успокоился.

— А ну посмотри-ка, Свенельд, — сказала Ольга, приглядываясь к ребенку, — ведь, похоже, она действительно твоя. У кого еще такие глаза зеленые, как у тебя? Твоя это дочь, варяг. И тебе придется ее признать.

Теперь младенца разглядывала не только Ольга, подошли и бабы, заквохтали, загукали над малышкой. И смешки пошли: мол, не признать такую зеленоглазенькую и впрямь богов разгневить.

Одна из женщин приняла из рук княгини младенца, сказала, что сейчас отнесет покормить. Да и пеленки сменить не мешало. Ольга распорядилась насчет ребенка, а сама все лукаво поглядывала на Свенельда.

— Так говоришь, знавал эту Малфриду? Что ж не можешь поверить, что от тебя она понесла? Али ты ей только о чувствах говорил, а дотронуться не посмел? Ведь наверняка уломал пригожую, приголубил. Отчего же сейчас отвергаешь дитя той любви? Ты ведь не беден, Свенельд. Что тебе стоит вскормить-воспитать древляночку?

Свенельд молчал. Он уловил иронию в словах княгини и почувствовал горечь. А та, о ком она говорит… Он понял, о ком речь, но сейчас его больше всего жег стыд. Только он наконец осмелился открыть сердце княгине, и тут же всплывает эта давно забытая история. И хотя он даже искал эту Малфриду в прошлое полюдье у древлян, однако ему вовсе не хотелось прослыть любостаем^[690] в глазах пресветлой Ольги.

— Пусть забирают малявку, откуда принесли! — грубо сказал он и оглянулся, выискивая в толпе волхвов.

Но тех уже и след простыл. Люди стали озираться, спрашивать, видел ли кто древлян. Только страж у ворот поведал, что, как только Ольга приняла ребенка на руки, эти, в амулетах, тут же вышли из ворот.

Свенельд стал горячиться, велел искать волхвов, вернуть ребенка, однако Ольга остановила его.

— Дочка-то, похоже, и впрямь твоя. Вот и прими, позаботься, как законы Рода велят.

— Да пойми же, княгиня, куда я с ней денусь? Моя Межаксева сама нынче беременна, да и норов у нее ревнивый, обидчивый. Не хватало еще ссориться с ней из-за какого-то древлянского отродья.

— Твоего же отродья, — странным сухим голосом сказала Ольга. — Ладно, так и быть, подсоблю. Оставлю девочку при себе. Не выкидывать же волкам на поживу. Вот пусть и растет подле меня. А надумаешь забрать…

— Не надумаю, — сразу же отозвался Свенельд, даже руку к груди прижал. — Что мне до нее, до Малуши этой? Что мне до всех Малфрид и прочих? Не о них думы мои.

Но княгиня уже не слушала его. Пошла, не оборачиваясь, к терему.

Глава 2

Тропинка вилась среди темных елей, под которыми даже в этот летний день в начале серпня^[691] было полутемно. Юный волхв Малк шел между огромными, покрытыми лишайниками стволами, вглядывался в зеленоватый сумрак и шептал охранительные заговоры. Стежка за ним исчезала будто сама собой. Но Малк, и не оглядываясь, знал об этом. Он не впервые ходил по чаще Дикого Леса, а вот свыкнуться с этими местами никак не мог. Все время чувствовал вокруг себя присутствие обитателей Дикого Леса, улавливал их мысли, даже не мысли, а ощущения: раздражение, гнев и желание сожрать. Причем последнее было не зовом голода, а скорее привычкой.

Малку хотелось поскорее выйти к ручью, за которым начинались дивные края, называемые волхвами Навьиной Рощей, — чародейский лес, отличный от яви, таинственное и непонятное место, рубеж которого прятался в древлянской чаще и куда далеко не всякому был открыт доступ. Когда наконец деревья расступились и Малк, произнеся положенное заклинание, увидел заветную границу, он невольно возблагодарил богов. Теперь можно было переправляться, однако Малк не спешил. Отложил в сторону суму, где лежали обереги-хранители: ветка, на которой куковала кукушка, листья полыни, заостренный осиновый кол, связка чеснока и серебряная монета — в общем, все, что не допускает к смертному лесную нечисть.

После заклятия вблизи Навьиной Рощи было уже безопасно. Малк опустился на траву и невольно восхитился тем, что видел перед собой. Навьина Роща за ручьем словно светилась. И не потому, что там не было столь густой чащи и свет солнца беспрепятственно заливал все вокруг. Казалось, что сияние возникает само по себе, отсвечивает от легких березовых стволов, мерцает на трепещущих на ветру листьях лип, льется легким светом с ярких цветов и ажурных порослей папоротников. Красота, ясность, радость… Малк невольно пожалел, что обычные смертные не могут видеть эту красоту. Они вообще не заметили бы этого места, даже если бы кому-то и удалось пробраться в этакую глухомань. Может, только сам ручей разглядели бы. Ибо Навьина Роща и была… и словно ее не было. Малк сам это плохо понимал. Просто Никлот как-то пояснил, что здесь начинаются врата в иной мир. Этот мир вроде бы и рядом, вот он, но на самом деле его нет. Нет для обычного существа, а вот волхвы, зная заговор, могут туда пройти. Малк это не очень понимал, хотя Никлот объяснял что-то о существовавших рядом разных мирах. Дескать, если мы положим пару-тройку небольших лукошек в большое и поглядим со стороны — будет видно лишь первое, более крупное лукошко. Другие же заметишь, только если будешь знать, что они внутри. Малк тогда завалил Никлота вопросами: дескать, а если просто повнимательнее присмотреться к лукошкам-то да еще и рукой на ощупь попробовать? Однако мудрый волхв больше не стал утруждать себя пояснениями, сказав, что Малк однажды сам все поймет. Правда, пока у юноши это не слишком хорошо получалось. Просто принял все как данность.

Окружающий Навьину Рощу ручей был странно медлительным, но чистым и сверкающим. Его берега, как кружевом, были обрамлены ажурными водными растениями. Над ними грациозно кружились голубые стрекозы, слышался стрекот каких-то насекомых, рассевшихся на длинных, опускающихся в поток травах. Хорошо было передохнуть у такого ручья, где нет этого вводящего в дрожь ощущения, будто за тобой следят, пялятся в спину и выжидают удобного момента, чтобы напасть.

Молодой волхв наклонился к ручью и, зачерпнув воды, испил из сложенных ковшиком ладоней. Вкус воды был непередаваемым — с легким сладковатым ароматом. Малк почувствовал, как его наполняет непонятная радость. В глубине души он знал: это от предстоящей встречи с Малфридой. Однако заставил себя думать, что просто воздух здесь такой особый, что даже вода пьянит. А Малфрида… Он просто давно не видел ее и, можно сказать, соскучился. Хотя чего бы… Он волхв, а не обычный юноша, которого окрыляет встреча с пригожей девицей. Да и непохоже, чтобы его послали за ученицей просто так. Видимо, пришло ее время.

Малк вспомнил, какой была Малфрида, когда они только познакомились. Она всего дичилась, больше отмалчивалась да сторонилась. Потом стала привыкать, но все-таки смотрела недоверчиво, пугалась по любому поводу. Оно и понятно: легко ли бабе жить среди кудесников да волхвов, вне обычного уклада жизни, да еще знать, что пути назад нет. Однако пока Малфрида ждала ребенка, ее особенно не трогали. Это уже потом… Когда она разродилась, когда волхвы стерли ее память, когда стали готовить ее к тому, что надлежало, только тогда Малфрида стала той, какой ей положено было стать, если бы волхвы изначально разглядели ее ведьмовскую силу. Малк понимал, каково ей пришлось поначалу. И хотя он сам с малых лет рос у кудесников, но еще не забыл, как тяжело было вначале.

Однако и с новой Малфридой он сошелся легко. Даже удивительно, насколько легко, если учесть то, что обычно он непросто сходился с людьми. С девушкой же ведьмой они даже подружились. Волхвы иногда хмыкали, замечая, как часто юный Малк навещает свою подопечную. Но разве не Никлот с Маланичем велели ему быть подле чародейки, а потом доносить о ее помыслах: не пробивается ли в ней прежняя память, не тоскует ли она о людях, не появляются ли у нее случайные догадки о том, откуда у нее негаданная способность к чародейству. Нет, Малфрида была чиста, как дитя. И Малк даже волновался, как такая светлая и открытая душа отнесется к тому, что ее готовят, по сути, убивать. Зря волновался. Малфрида впитывала все с жадностью, а науку постигала так, что он только дивился. Это уже потом Никлот велел услать ее в Навьину Рощу, чтобы чародейка, пожив среди нежити и духов, окончательно рассталась с мыслью о том, что она человек. И теперь Малк не знал, какую Малфриду он встретит.

Хотя и сам Малк — был ли он человеком? Среди людей ему было плохо. Последний раз он ощутил это, когда относил в Киев малютку Малушу. Киев его тогда просто подавил. Все эти звуки: стук молотов, крики людей, рев и мычание животных, кашель, сморкание, ругань — словно обрушились на его привыкшую к тишине голову. А еще сдавило от навалившихся мыслей толпы. Малк будто оказался среди грохота многочисленных обрывочных мыслей людей: их недовольства, сомнений, рассуждений, обид, радости, гнева… Насилу сумел отгородиться. Хотя мысли варяга Свенельда он прочитал хорошо: несвязные, путаные от неожиданности и гнева. Малку было горько отдавать недоброму варягу маленькую Малушу, к которой он уже успел привязаться. Однако отдать отцу ребенка ему велели волхвы. Они не смели избавиться от дочери чародейки, не смели погубить или просто бросить ребенка на произвол судьбы. Погубить близкое по крови колдунье существо означало убить и частицу ее самой, лишить силы, а то и того хуже: подсознательно настроить ведьму против самих волхвов. Ибо ведьма живет не рассуждениями, а чувствами. Могла и Малфрида, даже ничего не ведая о судьбе дочери, затаить обиду на кудесников. И хотя ей так и не дали взглянуть на дитя да еще и заставили забыть о ребенке, все равно дитя было связано с матерью кровью и его надо было бережно схоронить, достойно устроить, да так, чтобы судьбы матери и дочери никогда не пересеклись — иначе данная Малфриде новая судьба могла потечь вспять. А хуже этого для кудесников, подчинивших себе ведьму, ничего не было.

Малк тряхнул головой, отгоняя эти не совсем приятные и тревожные помыслы. Да и чего волноваться? Теперь Малуша с отцом, тот пристроит ее, не обидит родную кровиночку. А о самом Свенельде Малфрида забыла напрочь. Малку отчего-то это было особенно приятно, и он заулыбался. Но тут же насторожился, ощутив рядом чье-то присутствие. Опасности не было, так как он находился под защитой Рощи, однако то, что рядом появился кто-то из обитателей Дикого Леса, Малк понял сразу. Уловил даже его мысли — не человеческие, но вполне объяснимые: похоть, восхищение, волнение. Вскоре волхв понял, кто рядом с ним. В стороне от него, возле огромной накренившейся ели, отчетливо был виден Козлиголовец. Топтался на ногах-копытах, тер трехпалыми руками сильную волосатую грудь, мотал рогатой головой. Малка, как и полагается, не видел, зато неотрывно смотрел в сторону Навьиной Рощи. Кого-то узрел на том берегу, но хода туда не имел, вот и маялся в тени да сопел громко. А из-за ручья словно смех доносился — веселый, игривый, но такой тихий, что едва был слышен за шуршанием шелестящей листвы. Малк тоже взглянул в сторону Рощи. Хотя, чего смотреть? Пока он не покажет себя, ни он, ни обитатели чародейского места друг друга не увидят.

Волхв произнес положенное заклинание, делающее его видимым, и склонился над водой ручья. Оттуда на него смотрел молодой парень с худощавым загорелым лицом, обрамленным прямыми русыми волосами, стянутыми вокруг лба кожаным ремешком. Глаза синие, спокойные, нос небольшой, ровный. Одет волхв в длинную неопоясанную рубаху, порты у щиколоток стянуты ремешками. Глянуть — так вполне человек, древлянин или радимич, из племени которых и происходил Малк Правда, вспоминал он о том редко. Почти забылось уже, что родился в обычной курной избе под городом Любечем.

И тут он различил… Нет, не мысли, голос. Тоненький такой, чуть удивленный и необычно музыкальный. Словно негромкий колокольчик прозвенел.

— О боги, какой пригожий-то!

Даже не поднимая головы, в той же воде Малк увидел отражение говорившей. Ее лицо было хорошо видно на водной глади среди отражавшихся там листьев. И лицо это было прехорошенькое: нежное, большеглазое, улыбающееся. Малк поднял голову и теперь воочию видел лесную красавицу: всю в листве и цветах, легкую, вроде бы и одетую в необычный лиственный наряд, но вместе с тем соблазнительно обнаженную. Юноша даже смутился. Хотя, бывало, и видывал уже таких лесных дев — мавками они зовутся.

Мавка сидела на стволе ивы, нависающем над ручьем. Ее стройные белые ноги почти касались воды, длинные волосы — то ли русые, то ли зеленоватые, сразу не поймешь, — окутывали ее всю, волнисто струясь по чуть прикрывавшему тело лесному наряду. Мавка игриво поглядывала на волхва, улыбалась приветливо, даже рукой поманила.

— Иди сюда. Не с козлиголовцем же мне тешиться.

И опять Малк смутился. Он знал, насколько охочи до легкой любви эти лесные девы, хранительницы зелени, оберегающие деревья и цветы. Им все равно с кем миловаться. Однако ему было известно и то, что никогда страсть мавки не бывает смертному в радость. Мавка поиграет в чувства и исчезнет, а влюбленный потом места себе не находит, мается, ищет ненаглядную, пока не сгинет. Даже если и найдутся у человека силы жить обычной жизнью, покоя ему не будет. Ни одну смертную он больше любить не сможет, так и будет чахнуть до старости. Правда, иной раз сама мавка приходила жить к человеку, даже женой его становилась. Но и тогда не было лада между ними, ибо не созданы лесные девушки для семейного счастья, тосковали подле людей, изводя и себя, и любимых, пока опять не возвращались в лес. Или гибли.

Памятуя все это, Малк и не дал себе поддаться чарам лесной красавицы. Поспешил даже показать ей свои волховские амулеты.

— Поясни, где тут брод, — велел сурово.

Мавка сперва даже огорчилась, недовольно надула губки.

— Такты во-о-о-лхв… — протянула она как-то обиженно. Но тут же вновь заулыбалась, болтая, словно малое дитя, ногами. — Отчего же тогда такой молоденький? Отчего такой красень?

— Где брод, говори! — еще строже повторил приказание Малк.

— Ax, покажу, покажу! — согласно закивала мавка.

Она грациозно соскочила на берег, побежала по высокой траве, легкая, красивая, в развевающейся одежде, в пышном венке из цветов на распущенных волосах. Скакала, улыбалась, манила рукой. Где-то за деревьями жалобно и томно заблеял козлиголовец, но все внимание мавки теперь было сосредоточено только на Малке.

Брод оказался совсем рядом. Малк снял лапти, прежде чем войти в воду (новенькие совсем, жалко было испортить), а мавка все скакала, приплясывала нетерпеливо на том бережку, досадуя на его медлительность. И как только Малк ступил под сены Навьиной Рощи, она так и подскочила, обняла, потянула к себе.

— Поцелуй меня, любый. Поцелуй!

Она была теплая, как человек. Ее легкое одеяние — то ли из паутины, то ли из трав — почти не скрывало молодого гибкого тела. А губы… Словно земляника в росе…

Но Малк сдержался. Он был служитель богов, ему надо блюсти целомудрие, чтобы не растерять силу. И его учили, как подавлять желание, успокаивать кровь. Поэтому он отвел обнимавшие его руки и сухо сказал:

— Мне к Малфриде надо.

Улыбка тут же застыла на нежном личике мавки. Она отступила, глянув исподлобья.

— К Малфриде? Да что вам всем эта Малфрида? Пошто все к ней ходите… А по мне, так даже нявки^[692] молчаливые лучше, чем эта ведьма. Вон, кстати, они, глянь.

Малк отчего-то заволновался, но мавка уже тянула за рукав, указывая, он глянул и даже приостановился. Нявок он видел впервые. Эти молчаливые недобрые духи лесов вели свой хоровод в воздухе над поваленным сухим деревом. Казались они на первый взгляд светлыми и легкими — как девушки, так и юноши — и плавно плыли по кругу, держась за руки. Однако было в них что-то необычное для обитателей Навьиной Рощи: может, унылое выражение лиц, столь не свойственное радостному лесному сиянию, а может… Малк даже глаза потер. Да, так и есть. Когда, кружа в хороводе, кто-то из них оказывался к нему спиной, становились видны кости скелета, течение голубоватой крови по венам, внутренности. И эта прозрачность делала красивые лесные создания жуткими.

Нявки вскоре почувствовали, что на них смотрят, прервали хоровод. Одна из них поманила Малка рукой. Приоткрыла уста, словно говоря что-то, и у него вдруг появилось огромное желание подойти ближе, спросить печальную, что ей надобно. Но — хвала богам! — добрая мавка удержала.

— Что же ты, волхв, так поддаешься? — смеясь, проговорила она, увлекая его в чащу. — Будешь так по первому зову идти, можешь и сгинуть. Даже Малфрида твоя не поможет тогда.

Малк покраснел. И впрямь, чего это он? Однако в этой роще его все так поражало! Здесь словно иначе дышалось, мысли становились путаными, легкими. И отчего-то все время тянуло улыбаться. Малк крепился, как мог, шел степенным шагом за прыгающей и кружащейся мавкой, однако чувствовал, как и его затягивает бездумное легкомыслие этих мест — этой рощи, где не знали печали, где все проблемы отлетали прочь, где было так хорошо… И это сияние особое, с волнующимися тенями, мерцающими солнечными зайчиками, льющимися потоками света. На листьях деревьев и трав радужно сверкала роса, хотя по времени — солнце уже заметно клонилось к заходу — никакой росы уже быть не могло. И, тем ни менее, все вокруг искрилось и блестело. А ведь вроде бы лес как лес. Могучие дубы сменялись шелестящими березами, открывались широкие поляны, белеющие от высоко разросшейся кашки и ромашек, встречались и поздние колокольчики. По склонам рос орешник, прогибаясь под тяжестью орехов, алели яркие грозди рябин, густо был усыпан ягодами дикий шиповник. Папоротник достигал до пояса. Кругом сновали зайцы, на ветке орешника мелькали пышные хвосты белок Среди лиственного леса порой появлялись сосны.

В солнечном свете их стволы отливали красным. И все это казалось особенно ясным, освещенным, живым. А еще Малк не мог понять, что это такое легкое носится в воздухе, словно налетела тьма бабочек. Бабочки-то, конечно, тоже были, однако…

— Что это в воздухе? — спросил молодой волхв мавку.

Она охотно поясняла: цветы облетают. Здесь, в Роще, цветы расцветают и осыпаются чаще, чем в других местах. Вот и летят их лепестки по лесу, несут с собой аромат цветения и увядания. Здесь это вечно, здесь сама жизнь такова. А сегодня еще все особенно оживленное. Праздник как-никак.

Малк понимал, о чем она. Сегодня был день Перуна-Громовержца^[693]. У людей этот бог почитался, как бог дружин, воинства, грозный защитник и спаситель. Здесь же, в не ведающем времени волшебном лесу, еще помнят его первое предназначение: нести грозу, поить влагой землю, питать ветер особой мощью. Даже нечисть лесная, побаивавшаяся метателя молний Перуна, и та отмечала этот день, так как после грозы в воздухе всегда оставалась особая сила, которая наполняла их, питала могуществом, удваивая чародейскую силу. Малка предупредили, что он идет в Навьину Рощу на праздник, поэтому там будет особое оживление. Теперь же он видел все воочию.

Мавка-проводница то и дело указывала ему на лесных духов, которые не скрывались тут ни от кого. И Малк видел то необычную кошку с огромными, как у совы, глазами — хранительницу подземных кладов, то маленького старичка в похожем на шляпку гриба головном колпаке — Ауку духа, любившего сбивать с пути ходивших по лесу путников. Один раз в лесу мелькнул страшный песиголовец, явно допущенный сюда из Дикого Леса за какие-то особые заслуги; а то прямо из-под ног разбегались лесавки — крошечные ушастые старички и старушки, обычно прячущиеся в дуплах и под корягами и пугающие путников мерцанием своих зеленоватых глаз. Но здесь лесавки никого не пугали, их маленькие глазки блестели обычным любопытством, они даже негромко смеялись дребезжащим голосом.

В каком-то другом месте Малка взяла бы оторопь при виде такого количества лесных духов. Здесь же они казались даже забавными. И он стал смеяться их непривычному виду, улыбался, сам не ведая чему. Он словно и сам пропитался волшебным воздухом этих мест, его легкой чародейской силой. Да и с мавкой ему уже понравилось гулять. Она тормошила его, смеялась, то отбегала, то, наоборот, льнула к нему, глядя мерцающими зеленоватыми глазами. Малк был не выше среднего роста, но мавка была такая маленькая, хрупкая, грациозная, что рядом с ней он чувствовал себя едва ли не витязем. Лесная девушка уже давно надела на него венок, увешала гирляндами из цветов и листьев, которые она плела на удивление быстро и ловко, так что теперь Малк сам стал походить на местного обитателя, на юного и пригожего духа леса.

— К круглому озеру тебя веду, красень мой, — щебетала лесная девушка. — Там все сегодня соберутся. Будут песни петь, сказки рассказывать, на новую жену Водяного смотреть. Когда у Водяного новая Водяница появляется, всем любо на нее глянуть. А там и добронравный Индрик-зверь^[694] появится, а это такая краса, что и передать трудно. Говорят, что даже древний Китоврас^[695] придет. А его уже немало годков не было видно. Таится все, шумных сборищ не любит. Зато, если приходит, много чего занятного поведать может.

Малк слушал ее, смеясь, не хотелось ни о чем думать, ни о чем заботиться. Теперь он понимал тех людей, которые, если заманивали их духи в свой волшебный край, ни за что не хотели возвращаться, проводили здесь многие годы, а если возвращались, то совсем юными, и только дивились тому, сколько времени прошло, как все изменилось и все состарились. Да, любили легкомысленные духи так пошутить, хотя решались на подобное крайне редко. Но самому волхву это не грозило. С ним были его амулеты. А они, как бы ни хорошо было юному служителю в Навьиной Роще, невольно напоминали: ты не здешний, ты иному служишь. Малку даже вдруг захотелось сорвать их и забросить подальше. Но не сделал этого, удержался.

На некрутом спуске юноша оступился, зацепившись ногой за невесть откуда возникшую сухую корягу. И тут же охнул, когда коряга стала подниматься, как будто бы даже замахнулась.

— Прочь, прочь… — заскрежетал глухой сиплый голос.

Но мавка тут же закрыла собой юношу от страшной, поднявшейся во весь рост с земли коряги.

— Не трогай, он волхв!

Малк же только немо смотрел, как поплелась прочь сухая коряга, поскрипывая на ходу, волочила по земле кривые лапы-сучья.

— Кто… Кто это?

— Да неужто не признал? А еще Дикий Лес прошел. Пушевик^[696] это. Здесь их не так много, а вот в других местах… Ишь, тоже к озеру направился. Говорила же, все там сегодня соберутся.

Мавка хотела еще что-то добавить, но ее уже отвлекли.

— Смотри, смотри! — закричала она, приплясывая и хлопая в ладоши.

И Малк тут же забыл о страшном пушевике.

Среди негусто росших на открытой прогалине тонких берез мелькали легкие силуэты лесных духов. Мавки или еще кто-то из лесной нежити, юные и прекрасные, неслись, бежали, летели — только лепестки цветов да мотыльки кружились в легком, окутывающем их свете. Здесь были и парни, и девушки, но такие необычайно прекрасные, такие светлые и радостные, какими люди не бывают даже в лучшую свою пору.

— Мои это, — с потаенной гордостью заявила мавка. — Айда с ними!

Она потянула было его за руку, но Малк неожиданно отпрянул. Стоял, глядя во все глаза.

— Это же… Да ведь это Малфрида с ними!

О своей лесной проводнице он сразу забыл. Смотрел не отрываясь на бегущую в толпе духов ведьму, узнавал и словно не узнавал ее.

Она показалась ему на удивление грациозной, может, похудевшей, а может, и похорошевшей несказанно. Стройная, легкая и необычайно привлекательная в своей белой длинной рубахе, с развевающимися по ветру огненно-рыжими кудрями. Рыжими? Раньше она темноволосой была. Ныне же ее волосы горели, как огонь, темные брови и глаза смотрелись ярко и контрастно, лицо было веселым, таким, каким Малк его и припомнить-то не мог. Да неужто это та молчаливая хмурая девица, за которой некогда велели ему приглядывать волхвы?

И все же он решился окликнуть ее. Даже вперед рванулся, влившись в проносящуюся мимо толпу духов.

Малфрида сразу остановилась. В отличие от обитателей Навьиной Рощи она запыхалась от бега, но особой усталости не выказывала, даже заулыбалась через миг, разглядев старого знакомца.

— Малк!

И тут же подбежала — такая шальная, оживленная, с растрепанными рыжими кудрями. Схватила волхва за руки, закружила, смеясь. А потом резко остановилась, глядя исподлобья. И Малка так и захлестнуло волной исходящей от нее страсти.

— А ведь я скучала по тебе, друже!

Это она говорила «друже», Малк же ощущал ее мысли — шальные, горячие, похотливые… Но и несерьезные какие-то. Юноша даже смутиться толком не успел, как она уже привлекла его к себе, обняла, стала целовать в уста… жарко, упоительно, жадно…

Он замер на миг. Кажется, не отстранись сейчас ведьма, так бы и остался с ней. Но она сама отпрянула, стала смеяться мелким русалочьим смехом. Волосы ему взлохматила, склонилась, заглядывая в глаза искрящимися, черными как ночь очами.

Малк все же сумел овладеть собой. Спросил почти грубо:

— Пошто такой рыжей стала?

— А что? Аль не по нраву? Но мне это заклятие легко далось. Немного трав да слово заветное — и что, узнаешь ли теперь во мне прежнюю Малфриду?

— Нет, — как можно суше ответил Малк.

Ведьма еще какое-то время смотрела на него, потом отвернулась, взглянула туда, где светлыми силуэтами убегали лесные духи. Ее дыхание уже стало выравниваться, она отбросила от лица волнистые кольца непривычно ярких волос.

— Ну нет, так и нет!

И побежала прочь, словно сразу забыв о госте.

Малк даже растерялся. Что это с ней? Разве не по воле волхвов она тут? Разве не должна почитать пославших ее? А ведь Малк один из них. Она же будто совсем ошалела в этом лесу, стала бездумной и непокорной, как остальные духи.

Минуту ее силуэт еще был виден за деревьями, а потом только лепестки кружились в солнечном свете да порхали легкие необычные птицы.

— К озеру она побежала, — услышал юноша голос давнишней мавки-проводницы. — Ну что, понял теперь, какова она, ваша ведьма Малфрида? Не лучше ли тебе со мной…

— Веди тоже к озеру! — велел молодой волхв. Да так сурово, что лесная девушка даже вздрогнула.

Малк пошел за ней, сам не понимая, отчего у него вдруг так скверно на душе сделалось. С одной стороны, им овладела некая истома, с другой, все дрожало от гнева. Но одно понял: прежним доверительно простым отношениям, тому почти родственному человеческому чувству, которое так влекло его к молодой ведьме, — больше не бывать.

Вскоре они вышли к окруженному лесом большому озеру. Оно было почти круглым, блестевшим на закатном солнце, но и странно темным. Может, оттого что со стороны тянуло ветром, наползала тяжелая туча, окрашивая воду в темно-сизый цвет. И в этом сочетании света и тени были видны обитатели Навьиной Рощи, собравшиеся по его берегам. Они поднимали руки к туче, смеялись, что-то гомонили. И было их множество. Может, только на торжище в Киеве видел Малк столько народу. Но здесь был не народ, а народец — необычные лесные существа: у бережка баламутили воду перепончатыми лапами ичетники^[697]; толпились носатые, замотанные в какое-то тряпье кикиморы, даже истекающие слизью болотники собрались тут. Поодаль, у упавшего дерева, водили хоровод прозрачные нявки, недалече, словно сухой бурелом, столпились пушевики, зыркали по сторонам недобрыми искрами красноватых глазок, как гроздья, облепили корни огромной ели крошечные лесавки. И все что-то говорили, стрекотали, смеялись, а то указывали на тучу и лопотали оживленно.

У Малка в голове стоял гул от их обрывочных, путаных мыслей. Еле сумел заслониться. И тогда разборчивее стали голоса, радостные, оттого что к ночи будет гроза, а значит, Перун поделится с духами своей недюжинной силой.

По берегам озера стайками сидели русалки. Малк поначалу украдкой на них поглядывал, а потом уже во все глаза стал смотреть. До чего же прекрасными они показались! Воистину не зря говорят, что редко какая смертная девица с ними сравнится! Все русалки: и водяницы, и лобасты камышовые, и бродницы задумчивые, и берегини улыбчивые^[698] — как на подбор, были пригожими, стройными, длинноволосыми, большеглазыми. Только позже, уже приглядевшись как следует, Малк отметил в них что-то необычное. Словно бы они все какую-то роль играли, живости да искренности в них не было. К тому же нет-нет и мелькнет в их облике что-то неживое. А через миг опять все искрятся красой и радостью. Наверное, надо именно так, как Малк, с пристрастием к ним присматриваться, чтобы разглядеть в них это нечто пугающее.

Однако в основном компания на берегу озера собралась самая что ни есть пестрая. Но, кроме русалок, только мавки были несказанно хороши, как сама природа. Малк невольно покосился на мавку-проводницу даже задержал взгляд на ее то и дело мелькавшем в лиственном наряде теле — молодом, крепком, гибком. И красавица сразу его взгляд уловила, прильнула, шепча:

— Вот погоди, погоди, отгуляем празднование, и я уж с тобой сойдусь, полюблюсь. Сам себя тогда забудешь.

Малк осторожно отклонился, отвел ее ласкающие руки, даже цыкнул на расшалившуюся. Тут его взгляд выделил из толпы странную бабу. Кем она могла быть, догадаться трудно: сидит себе среди снующих мелких лесавок рослая молодица, в поневе и рубахе, распахнутой на выпирающей груди. Груди же почти наружу вывалились, но такие неприятные — все в красноватых прожилках. Сама баба лицом хмурая, и все в одну сторону глядит. Малк невольно проследил за ее взглядом и понял, что незнакомка пялится на веселящуюся среди мавок Малфриду. Но тут он и сам на ведьму загляделся, даже опешил, забыв спросить, кем может быть эта странная баба.

Ну, а Малфрида… У Малка словно сердце оборвалось, когда увидел, как она тешится с лесными духами. Мавки обсели ее тесно, и она охотно позволяла им ласкать и целовать себя, сама целовалась со всеми по очереди — как с парнями, так и с девицами. И было в этом нечто столь волнующее, что у Малка, несмотря на обуявший его гнев, стало сбиваться дыхание. Хотел было туда пойти, но мавка-проводница удержала.

— Куда это ты, красень? Смотрю, глаз отвести от своей ведьмы рыжей не можешь. Но разве не видишь — не до тебя ей теперь. Ишь, как разохотилась. Да и против чар ее манящих устоять мудрено.

И мавка засопела сердито, пока вдруг не схватила волхва за рукав, указывая на что-то и даже подпрыгивая от волнения.

— Гляди, волхв, гляди, такого ты нигде больше не увидишь!

Малк поглядел в сторону, куда она указывала. И впрямь, красота. На фоне темных елей появился силуэт белой лошади, казалось, что он даже светился ослепительной белизной. А через миг волхв понял, что ни какая это не лошадь, а сам однорогий Индрик-зверь. И зверь этот, окидывая взбудораженную его присутствием толпу лесных и водяных духов, наклонил голову, словно кивнув длинной мордой с острым рогом между глазами.

Малк подивился.

— Как же это он вышел сюда? Я слыхивал, Индрик-зверь живет в подземном мире, хранит богатства подземные да освещает их, подобно солнышку светящемуся. Так отчего же он здесь?

— Оттого и здесь, что вечер сегодня такой, особенный. Да ты поглянь, поглянь, вон и водяной хозяин на сборище прибыл.

В самом деле, вода в глубине озера заволновалась, и на подводной коряге, будто князь на троне, всплыло жуткое водяное страшилище. Малк уже был подготовлен к его нелюдскому виду, но все же его передернуло: был Водяной раздут, словно жаба огромная, лапы перепончатые, морда широкая, губастая, глазища выпучены. Темя лысое, а на плечи спадает зеленая грива волос, такая же зеленая борода покоилась на распухшем, колышущемся брюхе. И это страшилище громко квакало и смеялось, когда со всех сторон озера к нему поплыли красавицы-русалки, стали бесстыже ластиться, улыбаться маняще, словно самого любостая привечали. Водяной даже приголубил нескольких из них. Хотя, чего там, всем ведомо, что русалки все его женами побывали, не одну не пропускал мимо себя мерзкий водяной, и его похоть давно вошла в поговорку.

— Женку свою покажи, — кричали Водяному с берега. — Новую женку, какую при себе под водой держишь.

Водяной засмеялся, заквакал громко, потом провел по воде перепончатой лапой, и подводные растения, повинуясь ему, вынесли на листьях кувшинок новую избранницу хозяина вод. Малк поразился, какая она была маленькая и юная, почти девчонка, еще не прошедшая обряда ношения поневы^[699]. Но и славненькая. Венок из водяных растений лежал на ее распущенных белокурых волосах, грудка едва обозначилась, но была красивой формы, будто вылепленная руками умелого гончара, бедра, чуть прикрытые ряской и травами, — стройные, ступни босых ног маленькие.

— Жена Водяного на год, водяная хозяйка! — кричали по берегам. И тут же стали требовать: — Расскажи свою историю. Расскажи, как к водяному попала.

Эти оживленные странные существа моментально становились внимательными, словно по приказу незримого повелителя. И если еще минуту назад они шумели и веселились, то теперь замерли, расположились кто где, не сводя глаз с новой хозяйки пресных вод.

Девочка Водяница сперва засмущалась. Когда же заговорила, голосок ее едва дребезжал, но потом даже в силу вошел. И поведала она, как осталась сиротой и ее взяли к себе родичи, да только не больно любили, все работой тяжелой нагружали, кормили плохо, а в новой семье всякий норовил обидеть пришлую. Вот и послали однажды сиротку за водой, да еще и на ичетников день^[700]. А ведь всякому известно, что в эти два дня в году, посвященные водяным существам, смертным людям нежелательно подходить к рекам и колодцам, так как ичетникам тогда особая власть и сила даны.

В этом месте рассказа Водяницы ичетники зашумели, загримасничали морщинистыми зелеными мордочками, стали скалить мелкие клычки. Водяному даже пришлось квакнуть на них громко, чтобы утихомирились, сам же растянул губы в улыбке, закивал зеленой башкой Водянице: мол, продолжай.

Дальше юная утопленница поведала, как стояла она на крутом бережку, страшно ей было, однако ослушаться приказа боялась. Вот и присела над обрывом, руку с ведерком в воду опустила. Первое ведро она набрала спокойно, когда же второе почти до края наполнилось, показалось девочке, что кто-тословно удерживает его, таким тяжелым оно было. Она посильнее склонилась над бережком, и тотчас словно кто-то толкнул ее. Не удержалась она на краю и плюхнулась в темную холодную воду. Даже вскрикнуть не успела, когда потянули ее под воду чьи-то мелкие лапки. И как ни билась, ни захлебывалась она водой, силясь вырваться и вынырнуть, ее уже не отпустили.

А там и Омутник подоспел, стал жестоко насиловать. Девушка уже не знала, жива ли она, когда в груди вдруг перестало давить, воздуха хоть и не глотнула, но дышать смогла, ну, а страсть Омутника вдруг отрадной показалась. Так и прожила юная утопленница несколько дней в том омуте, даже видела из-под воды, как ее на берегу искали, как обнаружили оставленные ею коромысло и ведерко с водой. Люди на берегу, похоже, даже кручинились, а ей под водой так славно было… В Омутника того почти влюбилась, да только и седьмицы не провела с ним, как появился в тех водах сам Водяной, увел ее к себе, надел венок хозяйки подводной.

Слушая ее рассказ, многие на берегу сочувствовали несчастной. Мавка подле волхва даже всплакнула тихонечко, все шептала: до чего же люди злы. Зато, когда, окончив рассказ, юная Водяница потянулась к своему безобразному мужу, по толпе прошло веселье, все стали славить ее, поздравлять, желать веселого нового существования. Так и говорили: существования, а не жизни, некоторые плясать от радости начали, а русалки целовать-обнимать новоявленную подругу принялись. Только одна в стороне держалась, даже крикнула громко, что эта история не так жалостлива, как ее, когда печенеги похитили ее, владели по очереди, а потом еле живую бросили в Днепр-Славутич. Мавка-проводница, смеясь, пояснила волхву, что это прошлогодняя жена Водяного, еще не свыкшаяся с мыслью, что ей другую предпочли.

Правда, на недовольную русалку мало кто обращал внимание. В воздухе уже шумел ветер, неслись в последних закатных лучах листья и лепестки, где-то прогрохотал гром.

— Перун идет, Перун! — закричал кто-то, и это странно подействовало на окружающих. Словно некая энергия вливалась в них, они принялись скакать, кружиться, танцевать, целоваться… А там и спариваться начали.

Малк только глазами захлопал, как увидел, что Водяной стал брать свою довольную смеющуюся жену прямо среди озера на листьях — только вода заплескалась, расходясь кругами. А тут же и мавки забегали, засуетились, висли друг на друге, валились на траву. Русалки в воде спаривались. Кому не хватало пары, так ласкались. Вскоре и вовсе перестали следить, кто с кем. Один погожий парень-мавка сошелся с кикиморой, а проводницу волхва взял ни много ни мало пушевик корявый. Она так и села на его сук в раскоряку, лишь мельком взглянув в сторону Малка, да пожала оголенными плечиками: мол, не хотел раньше, так жди теперь.

Малк закрыл глаза, чтобы не видеть подобного буйства. Но плоть его напряглась, кровь ударами стучала в висках. «Меня ведь Никлот и Маланич предупреждали о подобном. Держаться мне надобно».

И все же не смог не глянуть туда, где была Малфрида. Там только мешанина тел, нагих торсов, голых ляжек. У Малка даже возникло желание присоединиться к толпе. А зачем? Может, отогнать хотел от Малфриды, может… чтобы самому…

Только белый Индрик-зверь не приветствовал подобного буйства, стоял себе тихонечко под елью, светясь в полумраке, и даже фыркнул, словно лошадь, когда одна легкая нявка закружилась подле него, даже взбрыкнул копытами, прогоняя.

И тут возле Малка будто земля дрогнула, тяжелые шаги послышались. Он быстро глянул через плечо… да так и застыл с открытым ртом. Уже, кажется, на что угодно сегодня насмотрелся, но такого…

Перед ним стоял огромный полуконь-получеловек. Голова, плечи, торс человечьи, а далее тело коня. Огромного такого коня, рыжего, с лохматыми бабками и пышным, развеваемым на ветру хвостом. Да и человеческая половина у чуда этого была могучая: мышцы так и выпирали под гладкой кожей, само тело крупное, а лицо… Таких лиц Малку видывать не приходилось: какой-то не здешней лепки, нос почти сливался со лбом, не имея переносицы, лоб высокий, с зачесанной назад гривой жестких рыжих волос, переходившей в шерстяной ремень по хребту… Это Малк разглядел, только когда чудище прошло почти рядом с ним, осторожно переставляя огромные копыта, даже не задев сидящего на земле волхва. И Малк обратил внимание на его глаза: вроде как со зрачками, но абсолютно белые, удлиненного разреза, особенно яркие на темном коричневом лице получеловека. И понял Малк, что перед ним кто-то невероятно древний, ибо знал, что такой взгляд, такие светлые очи бывают только у тех, кто веками пьет живую воду.

Полуконь-получеловек остановился совсем недалеко — Малк даже почувствовал исходящий от него запах лошадиного пота. Потом оглядел все происходящее, поднял голову и заржал. Жутко и громко, почти по-лошадиному но так странно было представить, что это ржание исходило из человеческой глотки.

— Китоврас прибыл! — прокричал кто-то, а затем со всех сторон полетело: — Китоврас, Китоврас!

Духи вмиг забыли о своей страсти, разомкнули объятия, будто страсть больше не горячила их кровь, и поспешили к чудищу. Он оглядывал всех сверху вниз, огромный, величавый, спокойный.

— Не поздненько ли любитесь, когда в любой миг Громовержец может стрелы начать метать.

— Да уж ждем, — проскрипела одна из стоявших почти вплотную к Китоврасу кикимор.

Тот фыркнул по-лошадиному. Сказал: мол, смотрите, как бы кого не задела молния. На что ответили: успеем разбежаться, до того как Перун нашлет грозу с молниями. Однако невольно поглядывали на низко нависшую тучу, с опаской поглядывали.

Но тут кто-то сказал, что еще есть время до дождя послушать рассказы Китовраса.

— А чего слушать, — без особого интереса произнес получеловек-полулошадь. Голос у него был низкий, глухой, но хорошо различимый. — Уже, кажись, рассказывал и как храмы возводил, и как летающие корабли запускал. Может, поведать о своей юности?

— Неужто и ты был когда-то юным? — спросили рядом, и Малк неожиданно узнал голос Малфриды.

Она стояла, обнимаясь с пригожим мавком, растрепанная, еще тяжело дышащая, на первый взгляд почти неотличимая от других лесных духов. Однако, едва посмотрев на нее, Китоврас резко отпрянул. Так резко, что теперь Малк еле успел увернуться от его лошадиных копыт.

— Кто пустил смертную? — почти прорычал Китоврас. — Как посмели?

— Погоди, погоди, Китоврасушка, — погладила его по боку примеченная ранее волхвом баба с красноватой грудью. Машинально отбросила цепляющегося за ее юбки старичка-лесавку точно от мошки отмахнулась. И добавила: — Девица эта не совсем человек. Она ведьма, причем такая, что ее служители-волхвы сюда допустили.

Малфриду подобное заступничество неожиданно развеселило. Она засмеялась, сверкнув белыми зубами. И смех у нее был такой живой, заразительный, человеческий… Малку вдруг пришло на ум, что она одна может так искрометно смеяться, что все веселье лесных духов кажется каким-то наигранным и блеклым по сравнению с ее радостью. К тому же, когда Малфрида смеялась, она становилась на редкость привлекательной. Недаром даже Китоврас шагнул к ней — только земля дрогнула от его поступи, — склонился к Малфриде, вглядываясь белесыми глазами.

— Смех людской… Запах людской… Как это сильно. Ох, давно же я не видел настоящего человека!

— Да не совсем она человек, — вновь подала голос прежняя баба.

«А ты сама-то кто?» — неожиданно подумал волхв и ощутил сильнейшее желание поговорить с незнакомкой да, сославшись на свое волховство, выведать все о Малфриде. Однако уже загудел трубный голос Китовраса, отвлекая его.

— Давно я не видел людей. Некогда жил я в иных землях, в иных краях… Сколько солнцеворотов промелькнуло для меня с тех пор, и вспомнить страшно. Но тогда мы — я и подобные мне — бегали по горным долинам табунами, угоняли у людей кобылиц, а люди охотились на нас со стрелами и дротиками, мы же нападали на них и разрывали на части руками. Это была настоящая война, от которой мы могли укрыться только вблизи священной горы Олимп… Так она называлась, кажется. Уже и припомнить трудно… Зато я помню, что подле той горы били источники живой и мертвой воды. Их пили священные существа, пили и боги. И нам ничто не грозило, пока со временем люди не стали терять веру в нас… Начали поклоняться Единому.

Окружавшие Китовраса духи при его последних словах сразу завопили, зашумели, кто испуганно, кто гневно. Гигантский полуконь молча, безо всякого выражения, смотрел на них, только чуть кивнул головой, соглашаясь с их возмущением и страхом. А когда они угомонились, поведал, как с приходом новой веры перестали бить чудотворные источники, а там и волшебные существа начали исчезать, гибнуть, умирать во сне, становясь землей и травой. Он же спасся лишь потому, что покинул те благодатные места, пошел искать лучшей доли. У него было чутье на чудесную воду, он отыскивал ее и продолжал жить, но теперь хоронился от смертных, которые все больше проникались новой верой. Но как бы он ни таился, новая вера распространялась все шире, и стоило кому-нибудь из почитателей единого Бога выйти к чародейскому месту, как чудеса кончались, теряла свою силу и вода. Китоврас же вновь переходил на новое место, пока не прибыл в эти края.

Теперь духи и лесные существа стали славословить Китовраса, желая ему новых сил и долголетия, пока стоявшая тут же Малфрида не спросила, известно ли ему, что и ныне в городах встречаются люди, проповедующие новую веру. И вроде бы ее слова прозвучали тихо в гомонящей толпе, но Китоврас их все же разобрал, даже на дыбы поднялся, заржал оглушительно.

— Неужто смертные и сюда придут со своей верой в Единого? Неужто погибнет все?

Ему никто не мог ответить. Духи испуганно переглядывались, притихли ошеломленно. Но тут вперед выступила красногрудая баба и сказала, что, пока есть Навьина Роща, смертным сюда никогда не попасть, а значит, они могут схорониться тут.

— Так что бояться нам пока нечего. Разве только гибели от стрелы Перуна-Громовержца, — указала говорившая на потемневшее грозовое небо с проблесками молний. — Глядите! Али вы, глупые, не видите, что уже первые капли шлепают по листьям, а рокот раздается прямо над головой? Перун, конечно, несет нам силу, но его огненные стрелы никого не щадят.

Конца ее речи уже никто не слушал. Сразу все пришло в движение, все заметалось, стало разбегаться, прятаться. Китоврас. так и пошел, переходя с рыси на галоп, пара мавок почти взлетела ему на спину, уносясь прочь. Русалки стремительно погружались в воду, пушевики застывали, как коряги, лесовики и кии киморы спешили укрыться под деревьями. Так торопились, что даже оттолкнули Малка, но он и не заметил, так как во все глаза, смотрел, как спешила прочь странная молодица. Свистнула —: и рядом тотчас оказалась большая ступа, она вскочила в нее с невиданной прытью, понеслась прочь, отмахиваясь от остальной нелюди метлой. И прямо на глазах волхва стала меняться: скрючилась, космы седые по ветру полетели. Юноша даже ахнул. Оказывается, он сегодня был рядом со страшной ведьмой-людоедкой Ягой, которую и волхвы-кудесники побаивались.

Из оцепенения его вывел раздавшийся почти над головой раскат грома. А потом дождь полил как из ведра — шумливый, стремительный, стирая за стеной воды очертания предметов. Где-то в стороне взволнованно заржал Индрик-зверь, мелькнул светлой тенью, а потом прямо грудью ударился оземь, исчез, словно и не было его тут. Как раз вовремя, так как туда, где он только что находился, с силой ударила ослепительная молния. Малк ощутил, как пахнуло жаром, закричал перепуганно, но крик его потонул в новом страшном раскате грома.

Волхв сам был готов бежать, но неожиданно замер, заметив совсем рядом Малфриду. Ведьма стояла, протянув к небу руки ладонями вверх, ее рыжие волосы метались под порывами ветра, а сама она хохотала. Но уже без прежнего заразительного веселья, а с каким-то торжеством. Малку даже показалось, что следующая молния угодила прямо в нее, но тут же отскочила, словно отраженная, отлетела светлым пламенем к стоявшей неподалеку ели, и та занялась, шипя трескучим пламенем под проливным дождем. Малфрида же хохотала.

У Малка волосы зашевелились на голове, до того жуткой показалась ему прежняя воспитанница. Он смотрел на нее, боясь пошевелиться. И когда Малфрида опустила руки и поглядела на него, он невольно сделал старинный охраняющий от злых сил знак. Ибо его ужаснули глаза ведьмы, светящиеся странным желтым светом, с узкими, как у филина, зрачками.

— Здесь этот знак не поможет, Малк, — необычным рокочущим голосом сказала Малфрида. — К тому же Перун мне сейчас такую силу дал, что меня ничем не проймешь.

И вновь торжествующе засмеялась.

Дождь все лил, но грохот на небе уже удалялся. Волхв и ведьма стояли друг против друга, глядели не отрываясь.

— Зря ты людской знак сделал, Малк, — уже спокойнее сказала Малфрида. — В Навьиной Роще он теряет свою силу. Но если бы рядом был кто-то из здешних обитателей, тебе не поздоровилось бы. Хорошо, что их гроза разогнала. Все они, как бы ни чтили Громовержца, знают, что, когда он кидает свои огненные стрелы, им больше других достается. Вот и спешат спрятаться оттого, кого сегодня чествовали, от кого сил для чародейства получили.

— А ты? — побелевшими губами спросил юноша.

Вода заливала ему глаза, но он видел ведьму отчетливо, как видел и ее мерцающие желтые очи.

— Что я? Я сродни этой стихии. Она меня кормит, мощью наполняет. Да и не тронет меня Перун. Я ведь почти человек, а людей он любит. Хотя и презирает. Ладно. Как я поняла, ты явился за мной? Эх, жаль! Славненько мне тут жилось. Век бы так. Да сама понимаю, что нельзя. Ну, каков наказ твой?

— Наказ… Да, наказ. Но не мой, а тех, кто меня послал. А велели они передать, что пришло время твою силу в дело пустить. В мир смертных надо тебе возвращаться.

Малк говорил это, невольно горячась. Может, его задело то, что Малфриде не хотелось уходить отсюда, что не со всеми еще успела налюбиться-натешиться его ведьма. Ведь Малк считал, что и он приложил руку к тому, чтобы она стала такой, какой была сейчас. Хотя такая она была ему менее мила, чем та девушка, с которой он вел долгие разговоры при свете лучины, та молодая беременная женщина, которая плакала у него на плече, страшась за будущее своего дитя.

Малк резко тряхнул головой, разбрызгивая капли дождя. Испугался, что Малфрида услышит его мысли, как он слышал ее. А мысли ее были обрывочными, путаными: то грустными, то задорными, то какими-то темными, нехорошими, радостными, оттого что в ней теперь столько силы и будет возможность ее применить.

— Ладно, пора уходить, — с нарочитой строгостью вымолвил молодой волхв. Вытер ладонью лицо, поежился, так как после дождя похолодало. — Слушай, Малфрида, где тут можно от дождя укрыться да потолковать маленько?

— Где? А ну полетели! Клади мне руки на плечи.

Она приблизилась, и Малк, смущаясь и медля, все же положил ладони ей на плечи. Плечи ведьмы были очень теплыми, впору подумать, что у нее жар. Но тут Малк отвлекся, потому что ему показалось… Да, на самом деле ноги его оторвались от земли, и он только крепче обхватил ведьму, чувствуя с легким головокружением, как они плывут по воздуху, несутся на локоть над землей, все быстрее и быстрее.

Ведьма же, набирая скорость, хохотала.

— Ох, любо, любо! От грозы во мне такие силы просыпаются!

Малк невольно зажмурился, так быстро мелькали мимо стволы деревьев, проносились кусты, порой задевая ветками и обдавая веером брызг. Смех Малфриды, головокружение, ощущение ее силы — мощной, словно у понесшей вскачь кобылицы, все это путало мысли волхва, и он только цеплялся за ее плечи, слыша ее раскатистый громкий хохот.

Наконец ведьма остановилась. Малк же только почувствовал, как задел ногами землю, невольно разжал руки и едва успел подставить ладони, а то бы и лицо о землю разбил. Потряс головой, приходя в себя. Н-да, ну и ученица у него! От такой впору держаться подальше. И опять с какой-то тоской он вспомнил темноглазую девушку, поверявшую ему свои секреты в курной избушке в лесной глухомани, когда вокруг только рычали звери да шумел лес…

Дождь уже не так лил, но смеркалось, и Малк не сразу заметил, как ведьма подошла к огромному дереву, провела рукой по его покрытой наростами коре, и в стволе распахнулась дверца.

— Заходи, Малк. Будь моим гостем!

Внутри было сухо, пахло прелой древесиной. Малфрида что-то прошептала негромко, и между пальцами ее руки заискрилось сияние, и в небольшом, обложенном камнями очаге посредине загорелся огонь. Легкий дымок заструился вверх, туда, где в дереве виднелось отверстие.

— Ну, как я устроилась? — спросила ведьма, обводя рукой крытую волчьим мехом лежанку, колоду стола, крючки на стенах, где пучками сохли травы.

Волхв же сказал:

— Легко тебе заклятие огня дается. Я бы долго возился, пока вызвал из пальцев искру.

Малфрида не придала значения его словам. Деловито сняла со стены копченый окорок, отрезала ножом пласт и протянула гостю.

— Не взыщи, без соли. Но ее добыть тут совсем нельзя. Да и нелюдь начинает шипеть, когда я о ней упоминаю. Не любят здесь соль-то. Ну, а я не могу, как они, только травами да кореньями питаться. Вот и охочусь порой. Рука-то помнит навыки.

При слове «помнит» Малк чуть вздрогнул. Поглядел на ведьму пытливо. Нет, ее мысли лились плавно и спокойно. Она и себе отрезала мяса, стала жевать с удовольствием. Малк же ел, стараясь украдкой поглядывать на Малфриду. Его пугали ее желтые нечеловеческие глаза, пугали рыжие, вьющиеся кольцами и шевелящиеся, словно живущие своей отдельной жизнью, волосы. Когда и обсохнуть-то успела, подумал он. Потом вспомнил, каким жаром она сейчас пышет, и не стал задавать вопросов. Протянул ладони к огню, стал рассказывать, с чем пришел. Дескать, князь Киевский вновь собирается прислать за данью своих людей. Причем, как проведали волхвы, придет их больше, чем прежде. Вот и надобно заманить их всех на Нечистое Болото да поднять из глубин болота нежить, натравить на киевлян и их воеводу Свенельда — все равно, произойдет ли это ночью или, что скорее всего, при свете дня.

Когда Малк упомянул имя посадника, то невольно бросил быстрый взгляд на Малфриду. Нет, она оставалась спокойной, жевала мясо, задумчиво глядя перед собой.

— Ну, раз надо, сделаю. У меня достаточно сил, чтобы нежить и после восхода солнца заставить повиноваться. Однако все это когда еще будет. Теперь же давай спать ложиться. Умаялась я. И ты ложись, гость дорогой.

«Дорогому гостю» ведьма выделила одну из шкур с ложа. Бросила ее небрежно у входа и пальцем погрозила.

— Гляди мне, не балуй. Не захотел со мной ранее сойтись, теперь не подпущу!

Малк поглядел на нее хмуро. Ишь какая! Как с мавками миловаться, так тут она первая, а его подпустить… нуда ладно, не обижаться же, если и сам знает, что не должен касаться Малфриды. Он волхв, ему плотская связь заказана.

Он отвернулся к стене, слышал, как ведьма укладывается на лежанке, вздыхает, ворочается. Ее близость волновала его, сам злился на себя за подобное. И заставил себя думать о другом. Сейчас, когда он немного успокоился, его не покидало ощущение, что сегодня он слышал что-то важное, но никак не мог вспомнить что именно.

Неожиданно волхв резко сел.

— Малфрида!

— Что? — проворчала она недовольно.

— Меня сегодня к тебе мавка одна провела. Болтала без умолку и обмолвилась, что, кроме меня, тобой еще кто-то интересовался… навещал тебя. Так и сказала: отчего все к Малфриде ходят. Вот и странно это мне. Ведь без дозволу к тебе никто не смеет являться. А Никлот при мне ни о ком не упоминал. Кто же это был?

Он не договорил, что верховный служитель Никлот не позволял навещать ведьму там, где она накапливала свои силы, постигала мир Нави1 .

— Кто? — сонно и безразлично повторила Малфрида. — А, было дело. Маланич как-то являлся.

Малку это показалось странным. И он спросил как можно спокойнее, чтобы не вызывать подозрений: — О чем же вы гутарили с мудрым Маланичем?

По славянским поверьям, существуют два мира: реальный, называемый Явью, и волшебный мир Нави.

— О чем? И не припомню уже. Говорить-то говорили, а вот о чем… Слушай, Малк, может, хватит вопросов? Я спать хочу!

И она повернулась на лежанке, зашелесгев подложенным под шкуры сеном.

Малк же сидел не двигаясь, глядя во тьму широко открытыми глазами. Конечно, Малфрида могла и не обратить внимания на беседу с Маланичем. Но могла и… Страшно подумать, но Малфрида вообще не помнила, зачем к ней приходил могущественный волхв. А это означает только одно: Маланич, вернув на время ее прошлую память, расспрашивал о былом. У него была сила заставить ее вспомнить, а потом снова все забыть. Но это очень опасно! Если ведьма сохранит воспоминания… И еще об одном подумал Малк. Он один мог пробиваться сквозь мысленную завесу Маланича, мог прочесть его мысли. Потому и знал, что Маланич решил сгубить ведьму.

Глава 3

Позже Малк частенько вспоминал, как они с Малфридой шли из Навьиной Рощи, как многие лесные духи вышли проститься с ведьмой, а он стоял в сторонке, ожидая, пока она с ними нахохочется, наобнимается. Веселенькое у них выходило прощание, да и долго ждать пришлось. Наконец Малфрида подошла к нему, вскинув на плечо узелок со своими нехитрыми пожитками. Все еще улыбалась.

— Ну, давай веди, вещий волхв.

Так больше ни разу и не оглянулась на махавших ей вслед духов леса. Она вообще стала равнодушной к душевным излияниям, колдовская сила стерла в ней все мягкое, сердечное, и выходило даже, что лесная нежить была более чуткой, нежели ставшая чародейкой древлянка. И Малк понял, что именно его отворачивает от бывшей ученицы: как раз это бездушие, отличающее ее от человека, от той милой девушки, какой он ее помнил. Поэтому и вздохнулось волхву невесело.

Малфрида, однако, оказалась наблюдательной.

— И чего тебе все грустится, Малк милый? — беспечно спросила она, когда они вброд переходили зачарованный ручей-предел Нави. — Кажется, это я по беспечному своему житью здесь горевать должна. Али ты жалеешь, что так ни с кем и не сошелся из нежити? Все ваши волховские заветы хранишь?

— Ну, уж тебе-то, по-моему, ни до каких заветов дела нет, — хмуро ответил юноша, осторожно вступая под сень Дикого Леса.

Малфрида промолчала. Она вообще стала какая-то самодовольная, важная. Смотрела по сторонам, только жест рукой сделала, словно отгоняя нежить злую. Вот местные обитатели их и обходили, исчезали даже неторопливые пушевики, только порой слышалось поскрипывание их древесных суставов. И волхв с Малфридой прошли бы чащи Дикого Леса почти спокойно, если бы ведьме вдруг не пришла охота пошалить. Заметив не успевшего вовремя скрыться песиголовца, она дунула с кулачка ему вслед приказание, и он затоптался на месте, приплясывая, заваливаясь на спину неуклюже, потом вновь вскакивал, топал неловкими конечностями. Малфрида так и зашлась смехом. Малк тоже не удержался — до того забавные кренделя лесная нежить выделывала, ну, точно мужик, хвативший лишку медовухи, которого ноги не держат. Вот и смеялись они, хохотали, как дети, находясь в чаще самого что ни на есть зловещего леса на древлянской земле.

Малфриде, казалось, такая забава никак не надоест, Малку же под конец даже жалко песиголовца стало. Заметив, что чудище притомилось, язык высунуло, дышит с подвыванием, волхв и попросил: мол, будет с него, пусть идет себе в чащу. Но Малфриде забава еще не наскучила. Что ж, сказала, пусть угомонится, но сперва зеленого мохового^[701] словит. И тотчас песиголовец кинулся гоняться за крошечным зеленым человечком, который, беспрерывно ойкая и ругаясь, стал носиться между деревьями. Малфрида усмехнулась и прочь пошла, а Малк все оглядывался, видя, как песиголовец, почти лишившись сил, тянется за мельтешащим среди зеленых кочек крошечным моховым.

— Совсем загоняешь его, — сказал Малк, догоняя идущую впереди Малфриду.

— Ничего. Однако, как я погляжу, больно ты трепетным стал, волхв Малк, — отведя рукой рыжую массу волос, заметила ведьма. — Ишь, пссиголовца пожалел. Небось эта нечисть, если охотника-древлянина встретит, жалости не испытает. Вот пусть же и ему достанется, бездушному.

«А ведь ты сама стала бездушной, как нечисть», — грустно подумал Малк. И даже тоску ощутил — по той иной Малфриде, нежной и ранимой, к которой некогда прикипел душой.

К вечеру он вывел ведьму к священному месту, передав волхвам. Она отвесила им полагающийся почтительный поклон и пошла, словно сразу забыв про Малка. Он постоял еще какое-то время среди служителей, изредка косился на Маланича, к Никлоту хотел подойти, поделиться возникшими подозрениями, однако верховному служителю было не до бесед с учеником. Сказал только:

— Иди отдыхай, Малк. Когда понадобишься, кликнем.

Но никто не позвал его. И Малк уединенно жил в своей лесной полуземлянке, собирал коренья и травы для целебных снадобий, следил за движением звезд на небе, слушал лес. Лес менялся по воле текучего времени. Кроны потемнели на исходе лета, потом первые увядшие листья стали опадать желтизной на землю, вспыхнули багрянцем рябины, рассыпались по прогалинам грибы, потом отошли, а за этим полили и нескончаемые осенние дожди. Малк одиноко вел свое существование. Он насушил впрок грибов, наквасил капусты, заменил задвижку на крохотном оконце свого жилища, подправил печь-каменку. По утрам ходил проверять капканы, а то и сам бил стрелой дичь. В конце дня сидел на пороге своего жилища, вслушиваясь в тишину, учился постигать мир так, как его могут постигать только волхвы. Когда совсем смеркалось, Малк зажигал лучину, перебирал вощеные таблички с резанами-знаками, по которым учил заклинания, заговоры. Порой к нему приходили лесные древляне, кому помощь лекарская требовалась, кто-то просил заговорить стрелу для удачной охоты. Но таких было мало, ибо людей смущал юный вид волхва. Малк понимал их, порой сам не чувствовал в себе ничего священного и возвышенного, что должен ощущать настоящий ведун. Вот мысль людскую улавливал легко, мог этим удивить, почти напугать тех, кто приходил. А предрекать судьбу, предсказывать будущее не научился. Сколько угодно мог сидеть у огня, смежив веки, напрягая мысль, дабы увидеть грядущее, — ничего не выходило. Даже досада брала. И тогда он шел к священным дубам, становился босыми ступнями на сырую Мать-Землю, приникал телом к морщинистой коре и просил, молил послать ему настоящее вещее дарование. Но иногда и недобрая мысль закрадывалась: а достоин ли он называться волхвом? Отчего даже у неказистого волхва Митавши есть прозрение, а все, чему научился Малк, — это врачевать людские болезни, повторять заученные наговоры да читать мысли человека. Никлот говорил, что это уже немало, что таким даром не каждый наделен, но временами Малк сомневался, что не ошиблись волхвы, забрав его, еще мальчонкой, из родительской избы.

Вспоминал порой. У него была цепкая память, потому и не забыл, что сызмальства умел понять, о чем помышляют родители, угадывал, о чем думают братья и сестры, даже досадовал, что они столь шумливы, что столько сил на речь тратят, когда и так все ясно. Он же был молчуном. Родители поначалу кручинились, решив, что неменького им бог Род послал, а потом, когда уразумели, что сыночек все без слов угадывает, даже стали побаиваться его. А там и волхва кликнули. Служитель же сразу определил, что с мальчонкой не все как у простых смертных, и увел в леса, одарив семью за него богато. И нарекли его лесные кудесники Малком. А вот как раньше звали? Как ни странно, вспомнить не получалось. Помнил только, что был он из-под Любеча, града-крепости на Днепре.

Малк вслушивался в шелест дождя за окном, в одинокий крик вылетевшей на охоту совы и вновь начинал готовить зелье, толочь в ступке снадобья. Почти желал, чтобы хворь в округе появилась, чтобы его позвали или явились сами, чтобы он мог почувствовать людские заботы, а там и поговорить с кем-нибудь. Он творил заклинания, стремясь избавиться от тоски, вновь вглядывался в резаны на дощечках, стараясь постичь вековечную мудрость, или опять вслушивался в тишину мира, глядел на скользящий за туманной дымкой месяц… И начинал скучать.

Иногда ощущал в себе некое смятение: неужели прав был Маланич, когда убеждал волхвов, что рано или поздно Малк захочет уйти к людям? Тогда юноша еле сдерживался, чтобы не ответить презрением мудрому волхву. Он, Малк, и уйдет к простым смертным? Уж не желает ли Маланич попросту отделаться от него, ибо догадывается, что юный служитель заглянул к нему в душу, проведал, как страстно Маланич желает власти, как готов пойти на все, чтобы добиться верхнего места на священной поляне. Но Маланич и впрямь мудр, если понял, что юному Малку станет в тягость такое одинокое существование.

Однажды Малка навестил волхв Митавша. Юноша обрадовался ему, как родному. Все выспрашивал: как там у вас, что с Малфридой, не велели ли еще его звать? Нет, качал рыжей головой Митавша, почесывая курчавую бородку, поглядывал хитренько. Нет, не следует сейчас Малку встречаться с ведьмой. На то самого Никлота указ. Малк покраснел. Похоже, Никлот понял, какие чувства вызывает в нем чародейка, решил держать парня подальше от нее. А сама Малфрида… Тут Митавша даже выпучивал глаза, махал руками. Ну и чародейкой же стала Малфрида! Волхвы ее по священным капищам водят, дают мощь прибавить, а позже учат, проверяют. Да только для нее все это как игра. Некоторые волхвы неделями постятся да к земле приникают, чтобы заклятие какое сделать, а ей только покажут — враз все может сотворить.

Поведал Митавша и о том, какие вести приходят с Руси, что за древлянскими пределами. Так, волхвы не ошиблись, говоря, будто варяга Свенельда предупредили о том, какую неласковую встречу собираются устроить ему древляне, вот он и собирает для нынешнего полюдья немалую рать, даже волхвов с Руси надумал повести с собой. Однако все то пустое. Русские волхвы слабы да недальновидны. Нет у них истинной силы, даже не смогли предсказать своему князю Игорю, что не та нынче пора, чтобы в походы ходить. Вот Игорь и двинулся с войском в дальние пределы, ушел за славой, но только зря все.

Малку не было никакого дела до князя русов, но он соскучился без новостей, оттого и спрашивал. Так он узнал, что князь Игорь отбыл из стольного Киева с великой ратью в далекое византийское царство, в поход, обещавший прославить его, как некогда прославился Олег Вещий. Но вышло… Сначала удача сопутствовала Игорю, многого он достиг, многих ужаснул своей жестокостью и смелостью. Однако ромеи все же собрали великое воинство и одолели его в кровавой сече. Тогда Игорь велел остаткам своих людей садиться на корабли и выходить в открытое море. Но и там не оставили их ромеи, пошли следом и стали жечь огнем прямо на водах. Есть у этих почитающих Единого людей такой огонь, который и на воде горит, вот и пожгли они русов. Игорь тогда в стороне был, ничем не мог помочь своим, вот и возвратился не солоно хлебавши, приведя лишь толику от некогда могучей рати. И ныне он сиднем сидит у себя, глаз из терема не кажет. Не до древлян ему сейчас. Так что самое время теперь…

Воистину — самое время. Малк даже подался вперед, забыв сдержать юношескую порывистость за положенной служителю степенностью. Его дивили вести из таких далей, таких пределов… Мудры же вещие волхвы древлянские, если столько узнали о своем враге Игоре, даже когда тот был за тридевять земель. А еще пуще волновало то, что наконец-то настала пора освободиться из-под руки Киева. Вот только Свенельд…

— Мы ведь были с тобой на Горе Киевской, Митавша, видели его. Не тот человек этот варяг, чтобы его что-то сломить могло. Такой не отступится.

Митавша сник, перебирая амулеты.

— Мы гадали о Свенельде, однако земля не дает ответа, кровь жертвенная сворачивается, свет в чаше с огнем мигает, пламя чадит, не вызывая видений. Но мы уже решились. Да и сила у нас как раз такая, чтобы в ход ее пустить. Малфрида опять же…

— А что если сладится? Что будет, если она сумеет? — спросил Малк.

— Как что? — вытаращился Митавша. — Свободно заживем, как исстари жили.

— Это ясно. А как с Малфридой тогда поступят? Ведь сказывали же подле огня, что силу ее никто долго в своей воле удержать не сможет. А непокорная ведьма опасна.

— Это так. Но Никлоту мудрому виднее. Он прочтет по звездам, как с Малфридой поступить, найдет ей применение. В крайнем разе, опять ее обычной бабой сделают, вынудят забыть все, что умеет. Ну, а может, отправят куда подальше.

Они умолкали. Между ними на древесной колоде чадила, мигая, плошка с огнем. Малк вдруг вспомнил, с какой легкостью зажигала огонь ведьма. Понятно, сила у нее немалая. И волхвы, хоть и сами обучали девушку чародейству, как будто и побаиваются ее.

— В Навьину Рощу ее надо вернуть, — с какой-то печальной обреченностью проговорил Малк. — И оставить там на веки вечные.

— Может, и так, — согласился Митавша. Встал, взял свой посох, подпоясал лыком охабень. — Но сперва Малфриде надо с делом справиться, об остальном же после думать будем. Сам же сказывал: Свенельд этот не таков, чтобы отступить. С ним еще повозиться придется.

Митавша ушел, оставив молодого волхва в напряженном ожидании. Скоро все случится. Скоро… Однако прошла седьмица, прошла другая, а Малка по-прежнему окружали лесная тишь и одиночество долгих, наполненных шумом дождя вечеров.

Как-то Малк решил пополнить запасы снеди, подстрелив ходившую в округе лосиху. Лоси обычно совершают далекие переходы, но не тогда, когда наступают такие туманы. В тумане лось видит плохо, вот и бродит в определенном месте, боясь заплутать. А лучше всего, если стожок рядом присмотрит. И так уж вышло, что именно к стожку, заготовленному Малком для его козы, прибилась лосиха, разворошила все, разметала. И волхв решил, что не худо будет наказать лосиху, а заодно и пополнить мясные припасы на зиму.

Малк выбрал стрелы потяжелее, подыскал в кустах схованку и дождался, пока из тумана выплыла высокая зобастая и длинная голова зверя. Лосиха шла осторожно, поводила большими ушами. У лосей острый слух, а вот нюх и зрение — так себе. А поскольку Малк сидел неподвижно, она и приблизилась на достаточное расстояние, чтобы он не опасался промахнуться. Напряжение охоты было волнующим и сладким. Юный волхв еще не овладел навыком подзывать к себе колдовством зверя да и не больно старался. Охота на то и охота, чтобы суметь совладать с равным по хитрости и уму соперником, а не помогать себе чародейством, в чем Малку виделось что-то несправедливое. И он был доволен собой, когда смог подпустить лосиху и прошить метким выстрелом. Да только лоси сильны, вот и это животное, даже пораженное стрелой, кинулось прочь, круша подлесок. Она и раненая могла далеко уйти, но Малк не кинулся сразу вдогонку, вернулся к себе, и только когда перевалило за полдень, пошел по следу.

На сырой земле копыта лосихи виднелись отчетливо. Да и следы крови указывали направление. По их почти черным отметинам, зачастую перемешанным с экскрементами, волхв понял, что лосиха ранена серьезно и скоро падет. И тем ни менее, уже стали сгущаться сумерки, когда он все же обнаружил павшее животное. Оно было огромным, и только разделывая его, Малк понял, что это не самка лося, а молодой самец. Но в любом случае, у Малка было много работы: предстояло разделать лося, вынуть внутренности, чтобы мясо не испортилось, отрезать язык, убрать потроха, желчь и мочевой пузырь. Кожаный фартук, который Малк предусмотрительно захватил с собой, вскоре почернел от крови, кровью были измазаны руки и кожаные налокотники. К тому же волхву еще предстояло подвесить разделанную тушу на деревьях, чтобы не полакомилась лесная живность, привлеченная запахом крови.

Юноша закончил работу, когда уже наступил вечер. При свете воткнутых в землю факелов он поднял наверх последние части туши, лишь один громадный окорок привязал на ремне, перебросив через плечо, остальное же решил забрать завтра, отнести к себе в избушку для копчения. Пока же надо было поспешить. Волхв уже замечал за кустами глаза волков, отражавшие свет факелов, осязаемо ощущал присутствие хищников. Когда он стал уходить, освещая себе путь горящей хорошо смазанной салом валежиной, волки затеяли под деревьями возню, с жадностью поедая внутренности животного. Теперь они до рассвета будут кружить на этом месте, прыгать, стремясь дотянуться до висящего на дереве мяса, слизывать с земли капающую с разделанной туши кровь.

Малк торопливо шел вперед, освещая себе путь горящей валежиной. У него был цепкий взгляд лесного жителя, дорогу он запоминал привычно: вот стоящие группой сросшиеся осины, вот одиноко застывшая за дубами ель, лежавшие грудой деревья бурелома. С тяжелой ношей за плечами, к тому же в сумраке и тумане, идти было непросто, и, видимо, он все же пропустил нужный поворот. Понял это, когда неожиданно вышел к незнакомой заболоченной низине. Вернулся, стал искать дорогу, пока не понял, что совсем заплутал. А тут и дождь полил сильнее, факел стал гаснуть.

Для волхва не было чем-то непривычным провести ночь в лесу, и, тем не менее, когда он определил, что вышел на проторенную среди бурелома тропинку, невольно ускорил шаги. А потом при свете догоравшего факела высветились грубо вырубленные на стоявшем у тропы дереве черты божества. Малк обрадовался. Значит, некогда тут бывали другие служители и, вполне возможно, он выйдет в жилищу кого-нибудь из них.

Факел все же погас, зажигать новый было трудно, и Малк обратился к своему умению видеть во тьме. Прикрыл на какое-то время глаза, стоял, вызывая в себе силу, а когда вновь поглядел вокруг, почти различил лес. Увидел облетевшие голые деревья, темные силуэты редких елей между ними. Он медленно шагнул вперед, стараясь определить направление.

Прятавшуюся среди наваленного бурелома избу он обнаружил, едва не налетев на ее бревенчатую стену. Даже удивился, что вышел не к обычной полуземлянке, а ко вполне добротному строению из толстых бревен. И как только возвели ее среди такого завала? Изба выглядела темной, нежилой. На приветственное слово волхва никто не отозвался. Малк поправил на голове наползавшую шапку и решительно толкнул скрипучую створку двери. Что ж, он здесь переночует, а утром определит направление.

В избе было совсем темно, пахло затхлостью и стылостью давно не обитаемого жилища. Широко открыв глаза, напрягая волховское зрение, Малк различил полати наверху, занавешенные выделанной шкурой, обмазанную глиной печурку в углу, длинный полок' со свесившимися в беспорядке шкурами, большую колоду сиденья посредине. Над печкой угадывалось закрытое задвижкой оконце. Юноше пришлось приложить усилие, чтобы отодвинуть ее — так вросла без долгого употребления. Света, правда, это не прибавило, однако в темное помещение сразу ворвались свежие запахи леса, шум дождя. Малк скинул с плеча ношу, затем пристроил ее под полоком^[702] в углу. Присел было к печи, подле которой обнаружил сложенные кучкой сухие дрова, однако сколько ни силился, не мог вызвать из руки огня. Кремня же и трута нигде не обнаружилось. В конце концов юноша решил, что сможет переночевать и так Что он за волхв, если не сумеет согреть себя внутренним теплом даже в холодной избе да в сырой одежде.

Юноша залез на полати, устроенные необычно высоко, почти под скатами кровли. Занавесился шкурой, смежил веки. И только тут вдруг ощутил необычный трепет. Здесь явно чувствовалось чье-то присутствие. Что-то нелюдское, печальное таилось в избе, тихо так таилось, не подавая знаков. Может, покинутый домовой, может, дух прежнего хозяина витал под темным сводом. Малку даже пришло на ум, что следовало бы прочесть заклятие да выспросить чего. Однако после прошедшего в трудах дня его обуревала усталость. Ладно, вреда от обитавшего он не чует, можно и не обращать внимания. И, поразмыслив, Малк трижды произнес заговор, делающий его неприметным, и погрузился в сладкий успокоительный сон.

Он проснулся, уловив рядом чужое присутствие. Нет, не затихших забытых домовых, а явственное человеческое присутствие. Еще не разомкнув веки, Малк ощутил запах горящего смоляного факела, а также мысли. И не просто мысли, а властный и громкий приказ. Кто-то мощно и повелительно велел явиться… Кому? Малк в первый миг не поверил самому себе. Тем не менее, некто находившийся рядом, приказывал. Сначала силой мысли, а потом прозвучал и голос — повелительный, суровый и… узнаваемый.

Малк открыл глаза, продолжая неподвижно лежать на занавешенных шкурами полатях. За шкурами он заметил отблески огня. Значит, тот, кто был рядом, не удосужился оглядеть все, а может, и наговор юноши подействовал, раз не приметили его. И Малк не шевелился, улавливая звуки знакомого голоса, чью-то речь, напор мыслей.

— Всеми силами сущего и несущего, всеми громами и ветрами, всеми потоками земными и подземными я повелеваю: явись, приди, подчинись! — звучал голос волхва Маланича. — И слово мое крепко, как камень, а воля моя тверда, как каленый булат, а сила моя не тебе ровня. Явись, предстань пред очи мои, прихвостень Чернобога, ибо я спросил, а он повелел. И пусть ветер замрет, и пусть ночь замрет, и пусть всяк замрет, а ты появись!

Малк ощутил, что мелко дрожит. Он знал о том, что волхвы могут вызывать подземных страшилищ, знал и то, что Маланич наделен великим могуществом, однако даже в мыслях не мог себе представить, что один из верховных волхвов пожелает связаться с тем существом, которое сейчас вызывал. Ибо Малк понял, кто такой прихвостень Чернобога: тот, кто командует его армией из упырей, вурдалаков и ведьм, страшный Вий, чудище с тяжелыми веками, которые он никогда не поднимает, а если поднимет… Всем ведомо, что взгляд Вия несет смерть.

Маланич почти завыл, приказывая. И стены избы содрогнулись, заметалось пламя, даже словно стылым ветром потянуло. Малк лежал, не в силах шелохнуться, так как уже почувствовал, что приближается нечто ужасающее и мощное. Потом раздались странные звуки, словно рядом хлюпала грязь, булькало, как в болоте, несло холодом подземелья, от которого кровь замирала в жилах. И мысли… Полные муки, недовольства и ярости оттого, что вынужден подчиняться… Тяжелые мысли, нелюдские.

Малк весь сжался, стараясь стать невидимым, ибо тот, кто появился в избе, взрыв ее земляной пол и заполнив собой почти все свободное пространство, был ужасен и все видел… Даже не поднимая своих тяжелых, жутких век.

— Ты повелел. Чернобог передал. Я подчинился, — наконец выдохнуло темное существо, возникшее поприказу Маланича.

— Да, ты явился, — удовлетворенно, но и с неким трепетом отозвался Маланич. — Я принес богатые требы твоему повелителю и теперь ты должен отвечать мне.

— Я готов служить, — опять также тяжело ответило существо.

— Ты видишь меня? — спросил волхв.

— Я вижу все. А ты вот не видишь моих глаз. Твое счастье… Но даже с закрытыми глазами я вижу все, что тебе надо. Спрашивай, пока я готов отвечать, пока Мать Сыра Земля не поглотила меня назад.

— У нас есть время. И я хочу тебя спросить про ведьму Малфриду.

— Да, есть такая. Что тебя интересует?

— Меня интересует, не она ли та, кто уничтожит мое племя? В избе забулькало, захрюкало, точно появившаяся тварь смеялась.

— Вы, смертные, слишком много значения придаете предсказаниям. Но часто они неточны, а вы чересчур просты, чтобы понять их суть.

— Я не так и прост, владыка Вий. И не так и смертен, пока мою землю поят источники чародейской воды. И если я вопрошаю — отвечай! Существует предание, что древлян погубит женщина. И вот среди нас появилась та, кто постигает волховскую силу, почти не напрягаясь.

— Не о том ведешь речь, волхв. И не о той спрашиваешь. Ибо она не совсем женщина, не совсем человек. Есть в ней частица иной крови.

— Но тогда ты укажешь мне на погубительницу?

Вий размышлял. Малк даже уловил колебания его мыслей — тяжелых, неуклюжих, словно с прорывающимися стонами и воплями жертв, о которых вспоминал Вий. А еще он с ужасом почувствовал, как Вий разглядывает его самого. Это жуткое страшилище, веки которого так тяжелы, что спадают до самой земли, заметило его и разглядывало с удивлением и интересом. Но Вия отвлекал Маланич, требовавший ответа, и Вию стало не до притаившегося Малка. Как человеку нет дела до бегущего по его рукаву муравья, хотя он и замечает его. Но захочет, прихлопнет, захочет, стряхнет, а то, может, просто перестанет думать о нем. Так Вий перестал думать о юноше, а стал думать о Малфриде. Да так, словно хорошо ее знал. К тому же Вия что-то пугало в девушке. Вернее, страшил кто-то темный, кто маячил за ней. А вот кто? И Малк понял, что Вий побоялся продумать эту мысль до конца. Смотрел на Маланича закрытыми глазами и… видел. А с ним мог углядеть его и Малк, ощутить презрение и злость Вия к подчинившему его кудеснику.

— Погубительница так же бессмертна, как и ты, волхв. Но не так давно она таковой не была, ибо родила дитя. И она принесет беду и неволю земле древлянской. А ее сын породит того, кто возвысится, но возвысится, изведя всех нас. И тут уж ничего нельзя изменить. У всякого свой удел. Одно хорошо — это случится не так скоро…

В глухом голосе Вия даже скользнула грусть, но Маланич разозлился.

— Что ты несешь, упырь слепой! Я спросил, и ты должен ответить. Правда ли предсказание, что древляне все потеряют из-за женщины?

— Да, кудесник.

— И эта женщина… разве она не ведьма Малфрида? Та ведь тоже не так давно разродилась.

— И худо, поверь, что разродилась. Вам бы следовало погубить ее дитя.

— Погубить? Но тогда ведь гнев ведьмы обратился бы на нас?

— Да. Но только на вас. Зато все остальные могли бы уцелеть. Маланич молчал какое-то время, и Малк, не удержавшись, чуть отвел занавешивающие его шкуры, глянул. Увидел обращенную к нему затылком длинноволосую голову волхва, а далее… Малк предпочел не смотреть. Ибо там, из кучи разрыхленной земли, выступало нечто огромное, голое, синее, словно голова огромного червя, выползшего из грязи, но с выпуклыми ниспадающими веками, почти скрывавшими остальной облик Вия, его пузырящийся темной слизью рот.

Голос Маланича вывел юношу из оцепенения, он вновь откинулся, от страха почти не дышал.

— Ты отвечаешь туманно, владыка Вий. Я же спросил просто: та ли женщина Малфрида, кто погубит мое племя?

— Нет. Но она лишит тебя племени.

— Меня?

— Да. Она лишит тебя всего. Даже жизни.

Теперь Маланич умолк надолго. В тишине было слышно, как натужно дышит Вий, как потрескивает пламя зажженного волхвом факела да осыпается земля, когда чудище ворочает своим огромным телом.

— Тогда… — заговорил наконец волхв, — тогда я хочу узнать, как я могу обмануть судьбу и избавиться от ведьмы?

— Это не просто. Ее охраняют как силы тьмы, так и силы света.

— Силы света? Что-то странное ты говоришь, Вий. Как силы света могут охранять ведьму? Хотя, какое мне до того дело. Скажи лучше, как погубить Малфриду? Есть ли возможность?

— Погубить рожденную от женщины всегда можно. А ведьму… Ты разве не ведаешь, волхв, как легко можно сгубить чародейку, если душа ее живет во плоти? Есть немало способов. Пробить колдунью осиновым колом, исколоть серебряным острием, сжечь на огне… Но только с такой, как Малфрида, это трудно. А вот лишить ее сил… Ведьма может погибнуть, если сама… Слышишь, волхв, если сама убьет того, кто к ней близок, кто связан с ней общим порождением.

— То есть?

— Не делай вид, что не разумеешь, целомудренный волхв. Вы существуете в стороне от смертных, с их страстями, однако и вы знаете, как сильно порой связаны между собой простые люди. Ваша же Малфрида долго жила, как обычная баба, не ведавшая, для чего рождена. Поэтому лучшее, что вы можете сделать, это принудить ведьму убить дорогое ей существо. Так она погубит саму себя, убьет частицу своей души, а с ней и свои силы. Станет слабой. Такой слабой, что может и не выжить… А если и выживет, то превратится в тень бесплотную, уйдет за кромку, где нет ни мира Яви, ни мира Нави. Но, насколько я понимаю, вы и так собираетесь это сделать?

Теперь Маланич долго молчал, и Малк ощущал его недоумение. Вий же вновь захрюкал, забулькал, словно хихикая.

— Хорошо, неразумный волхв, подскажу. Но ты больше не пытай меня вопросами. Тяжко мне дышать вашим воздухом, Земля-Мать утягивает в себя. Так что слушай: разве вам не ведомо от кого родила дитя та, которую вы зовете Малфридой? Вижу, ты стал понимать, волхв. Вы хотите стравить ее с посадником Свенельдом, от которого она родила дитя. Значит, у нее с посланцем князя близкая связь. Почти плотская, так как у них общее дитя. Остальное же… Знай же: ведьма не может причинить зло тому, с кем была близка, с кем объединилась, породив общую плоть и кровь. Малфрида же родила от Свенельда. Но когда вы принудите ее погубить варяга из Киева, она ослабит себя до тени.

Далее его речь прервал хохот волхва. Маланич смеялся так громко и злорадно, что уже ничего нельзя было разобрать из слов Вия.

— Значит, все так просто, — выдохнул наконец волхв. — Ведьма сослужит свою службу и исчезнет?

— Да. Но если сослужит.

Маланич обратил внимание на последнюю оговорку чудища. Долго молчал, пока решился задать новый вопрос.

— Мы давно готовили ведьму, силу ее растили, заклятиям обучали. Да и самой ей не терпится силу испытать. Об остальном она не думает, как и не помнит, с кем прежде любилась да от кого дитя родила. Как же она сможет не выполнить задания, кто помешает этому?

В голосе Маланича звучало ощутимое напряжение, Малк даже уловил его страх. И понял, отчего: Маланич уже спросил все, что ему было позволено, теперь же действовал, надеясь, что чудище подземное не поймет, к чему он клонит. Но Вий был не прост.

— Говорил же тебе, волхв неразумный, что земным воздухом мне тяжко дышать. Да и пора мне. Однако… Отрежешь себе два пальца для меня — и я подскажу кое-что.

Маланич колебался только миг. А затем Малк почувствовал его решимость, за ней боль, когда волхв резко отхватил себе ножом мизинец и безымянный левой руки, швырнул в темную пасть Вия. Тот глотнул, будто и не заметив, а Малк ощутил исходящее от него довольство.

— Ладно, скажу. Помешать вам может лесная нечисть Баба Яга. Давно она с Малфридой знакома, и хотя у этой карги-людоедки и души-то почти нет, а вот к вашей древлянке она прикипела. И если прознает, что вы задумали…

— Не прознает. Она с волхвами знаться не желает, как и мы с ней. А больше о том, что предстоит, никому не известно. Вот Яга и останется в неведении. Но я все равно поспешу сообщить нашим, о чем ты предупредил. Спасибо, Вий…

— Что мне твое спасибо. Лучше отдай мне всю шуйцу, а тогда я тебе еще кое-что сообщу. Важное. Не пожалеешь, что руки лишился.

Он заворочался, а Малк, цепенея от жути, ощутил направленное на себя внимание чудища. Да, теперь Вий сквозь закрытые веки пялился именно в его сторону, словно желая предостеречь Маланича, что есть свидетель их разговора.

Но Маланич только засмеялся недобрым сухим смехом.

— Поди ты!.. — даже замахнулся на Вия. — Хитер, страшилище. Однако знаешь, есть у людей поговорка: дай ему палец — он все руку отхватить захочет. И, клянусь богами, как раз про тебя эти слова. А теперь убирайся!

— Ну, как знаешь, — пробулькотел Вий. — Гляди только, чтоб пожалеть не пришлось.

И он заухал, заклокотал, а потом стал исчезать, уходя в сырую осыпающуюся яму, из которой возник.

Только когда изба перестала сотрясаться, и уже не тянуло холодной сыростью, Малк понял, что Вия не стало. Маланич же, похоже, не собирался долго задерживаться. Правда, какое-то время он еще возился, заговаривал текущую из раны кровь, ругался тихо, кляня Вия. Еще Малк улавливал его мысли: Маланич возмущался последним требованием слепого чудища, потом стал злорадно думать о Малфриде, о том, что сгинет девка и без его вмешательства, да только надо волхвов предупредить насчет Яги. Потом встал, взял свой посох, а выходя пробормотал заклятие, чтобы в избу никто проникнуть не мог. О том, чтобы никто из избы не вышел, не удосужился слова сказать, ушел, стукнув дверью.

Малк еще какое-то время оставался неподвижен, не веря, что беда обошла его, что его оставили в покое и он уцелел. Потом осторожно слез с полатей, прокрался к выходу, стараясь не наступать на комки взрыхленной земли, будто опасаясь, что страшное чудище возникнет вновь. И, тем ни менее, он все же не забыл достать из-под полока освежеванную лосиную ногу. Не от жадности, а из опасения, что Маланич вернется и поймет, что в избе был свидетель его встречи с Вием.

Только на свежем воздухе, среди лесных ароматов и тумана, Малк смог наконец поразмыслить обо всем, чему оказался свидетелем. Конечно, Маланич как волхв имел право взывать к самым темным силам, и в том не было ничего зазорного. Однако он выспрашивал о Малфриде, а Малку это было небезразлично. И хотя древлянская ведьма уже стала иной, бесчувственной и жестокосердной, юноша еще не забыл, какой она была раньше… И неожиданно его охватила печаль. Он даже остановился, потом сел прямо на землю и долгое время сидел не двигаясь. Теперь он не таился от себя, теперь признавал, как часто вспоминал ее, насколько она стала ему мила. Но что он мог? Даже если волхвы прознают, что обученная ими колдунья будет обречена, выполняя поручение, им до нее нет никакого дела. Главное, освободить племя. Пусть Малфрида погубит дружину посадника, пусть убьет его самого, а те, кто уцелеют, пусть вернутся к себе и сообщат, какие ужасы их согнали с подвластной земли. Да, волхвы хотели этого, как и понимали, что после поражения Игоря в землях ромеев тому будет трудно надолго упрочить свое владычество над древлянами, если он сможет это сделать вообще… Все выходило, как должно. Однако Малк не мог смириться с тем, что ради этого понадобится погубить Малфриду, убить эту девушку, которая, пока не познала все секреты чародейства, была ласкова и добра с ним. И ему вдруг страстно захотелось спасти ее. Как? Кто возьмется ему помочь, если даже сами лесные служители богов готовы отделаться от нее, после того как она справится с заданием?

«Надо разыскать Бабу Ягу, — решил Малк, но невольно поежился, понимая, с кем придется иметь дело. Он еще не забыл, как видел ее в Навьиной Роще, как эта коварная баба наблюдала за Малфридой. — И если Вий прав в том, что Яге под силу спасти мою Малфриду, я не убоюсь выйти на нее. И да помогут мне боги!»

Малк решительно поднялся и пошел в чащу. Конечно, связавшись с Ягой, он пойдет против воли тех, кто готовил Малфриду погубить посланцев из Киева, однако сейчас даже это не казалось юноше важным. Он думал лишь о том, что Малфрида ему дорога, что если она погибнет, не будет ему покоя. В конце концов, даже если она и выполнит задуманное, он должен сделать так, чтобы она не причинила зла Свенельду. Волхвы считают, что ей по силам уничтожить людей посадника, но им нужно, чтобы кто-то уцелел и донес весть в Киев. Так пусть же среди них останется и посадник. Как бы ни был немил Малку этот заносчивый, бессердечный варяг, он должен уцелеть.

Малк ушел так быстро, что лосиный окорок остался лежать на земле. Но юноша совсем забыл о нем и даже не оглянулся, когда кто-то — твари лесные или духи — стал рвать негаданно доставшееся им мясо.

Глава 4

На исходе осени лес мрачен и нерадостен. Холодно, в воздухе сырость, черные деревья тянут к мутному небу голые корявые ветви. К ночи надо ожидать заморозков, а ночь, вон она, уже сливает темнеющее небо с облетевшими кронами.

Старая древлянка Енея глядела на эту темень и лила горючие слезы. Она лежала среди бурелома на потертой песьей полости и тихо скулила, жалея себя.

Разве думала когда-нибудь она, родившая семерых дочерей, что и для нее настанет пора, когда ее отнесут в лес умирать? Относят ведь только тех, о ком позаботиться некому, кто остался на старости лет без поддержки. Вот таких и отправляют на верную смерть, чтобы не были родовичам обузой. Енея знала немало родивших и вдвое больше детей, однако похоронивших половину, а ей бог Род явил милость, сохранив всех семерых дочек. И все были пристроены как надо. Вот только неизвестно, что с Малфуткой…

При мысли о младшей дочери Енея заплакала пуще прежнего. Из-за Малфутки-то и начались все ее беды. А ведь Енея думала, что младшенькую лучше остальных определит. Сам посадник из Киева любился с черноглазой Малфуткой, и со временем девку ожидали выгодный брак и небедное существование. Но Малфутка все порушила, когда погубила старосту Громодара. И сама пропала невесть куда… Люди же свой гнев обрушили на Енею. Особенно когда после кончины дружившего с волхвами старосты начались в роду Сосны нелады и беды. То зверь стал уходить из чащи, то хвори замучили, а то болота разливались, потопляя рудные залежи. Чем было кормиться роду Матери-Сосны? Новый староста людей к порядку призвать не мог, те стали разбредаться в поисках лучшей доли, селище пустело. А те, кто оставались, волками лютыми травили Енею, винили в том, что она принесла роду несчастье, не научила дочь почитать, ублажать благодетеля Громодара. Енея сперва огрызалась: мол, ваш Громодар сам покон порушил, за то и поплатился. Да только, когда Недоля и злыдни^[703] поселились среди родовичей, мало кто уже вспоминал самоуправство старосты. Зато помнили другое: что при Громодаре люди бед не знали, закрома всегда были полны, волхвы им ворожили доброе, не давали сосновичам хлебнуть лиха. А все благодаря Громодару благодетелю. Малфутка же… Не забыли, какой странной и нелюдимой была девушка, как дичилась своих, все в стороне держалась да торопилась в леса и чащи уйти. Вот и ушла, совершив злодеяние, и люди в селище поклялись, что коли объявится головница, то уж найдут, как ее казнить, погубить.

А пока вымещали зло на Енее. Вот она на старости лет и надумала уйти из рода. Поразмыслила: мол, дочки мои хорошо пристроены, примут, не пропаду. Однако вышло не так, как думалось. Недобрая слава шла за Енеей, как заразная хвороба, дочкам в их налаженной жизни было недосуг возиться со старой матерью, которая еще и прихварывать начала. Поэтому выживали родимую, кто сам, кого мужья заставляли. У шестой дочки, Енееной любимицы Гапки, она вроде и прижилась, да только в голодное время и Гапка не смогла ей помочь, когда ее мужик стал гнать навязавшуюся тещу. Все грозился, что прогонит и Гапку вместе с матерью, заменив на ложе новой женой. Потому Гапка и смолчала, когда люди решили отнести хворую старуху Енею в лес на погибель. Дали напоследок теплую, хоть и износившуюся одежку, узелок нехитрой снеди выделили да и отправили в чащу подальше.

Енея потянула на себя вытертый песий мех, который напоследок дала ей дочка. Копченую грудинку, что положила ей Гапка, она еще в прошлый вечер съела, лепешками из желудевой муки подкрепилась, когда холод до косточек пронял прошлой ночью. Кажется, холод да голод должны были доконать старуху уже к этому вечеру, а она все еще жива, все сжимается в комочек, стараясь сберечь хоть немного тепла, сама же думает, что еще надвигающаяся ночь ей принесет. Вряд ли лесные духи смилостивятся над ней и в этот раз, отведут зверя лютого да нечисть поганую. А может, голод и холод доведут ее до гибели. И Енее хотелось лишь одного: чтобы это произошло поскорее, потому что такая кручина нашла на нее, такая обида на людей и на родню… Сейчас даже в светлый Ирий не верилось. И горько было так, холодно, так пробирала сырость промозглого леса. Листопад уже на исходе, пар поднимается от слабого дыхания… Говорят, замерзая, человек просто засыпает и душа его отлетает тихонечко и легко. Это куда лучше, чем когда тебя рвут клыки зверья лютого или когти лесной нежити.

Енея подавилась всхлипом, закашлялась. И тут вдруг услышала:

— Совсем плоха ты стала, Енеюшка. А ведь какой была…

И раздался вздох — долгий, тягучий, стонущий.

Енея сперва только подивилась. Заморгала глазами без ресниц, потом чуть повернула голову. Посмотрела — и страх пришел. А чего бояться-то, когда и так обречена? Да только менее всего ожидала старая женщина увидеть подле себя этого… Откуда взялся-то, что она и не заметила, как подошел? И было в нем что-то такое…

— Не бойся, — произнес рядом спокойно-мертвенный голос. У Енеи будто дыхание перехватило, даже охнуть не смогла.

Кто ж такой? Сидит рядом некто большой, рослый, закутанный в широкий плащ. Лица не видно, на лицо ткань наброшена. Даже не ткань, а что-то вроде башлыка, какой она видела на хазарах, когда те как-то приезжали на мену в Искоростень. И весь черный такой, огромный.

Енея попробовала успокоиться. Подумала: на путника забредшего похож. Но похож ли? Даже волхвы в такие балахоны не рядились. А этот сидел неподвижно, словно тень бесплотная решила явиться напоследок умирающей древлянке. Пристроился на стволе поваленного дерева, чуть повернул к Енее голову, темная одежда еле выделяется в сгущающемся сумраке. Да и веяло от него чем-то жутким, стылым ветром древней крови, иного мира, темного и загадочного, нечеловеческого.

Енея невольно подняла слабую руку, хотела знак сотворить, охраняющий от темных сил, но незнакомец резко взмахнул широким рукавом, словно останавливая.

— Погоди. Сперва спросить тебя хочу. Где дочка моя?

Енея даже икнула от неожиданности. Потом все же осмелилась спросить:

— О какой дочке говоришь?

— О той, что ты от меня зачала. Вот уж не думал, что мое семя еще способно ростки давать, да только уж больно ты меня тогда разохотила, страсть живую в мою кровь влила. Говорю же, как вспомню, какой ты была тогда… Я на кого попало не позарился бы.

Енея стала понемногу соображать. Даже успокоилась. Значит, это кто-то из ее полюбовников прошлых. Да только сколько же их у нее было, разве всех упомнишь! А дочерей она рожала, зачастую сама не ведая от кого. Гапку туже, Малфутку.

— У меня дочек много, — с невольно прорвавшейся гордостью заметила Енея, словно забыв, как с ней обошлись. — Думаешь, догадаюсь, которая твоя?

— А ты пораскинь мозгами. Лет около двадцати назад, когда ты еще была крепкой, ядреной, несколько селищ сошлось отмечать ночь на Купалу у истоков реки, которую вы Ужой называете. Веселились вы тогда изрядно, песни пели, коло водили, венки по воде пускали. Тогда-то я тебя и заприметил. За дубами тогда прятался да все примечал, кого бы выбрать. А ты смеялась громче других, плясала так, что груди ходуном ходили, а как скинула рубаху и кинулась в заросли… Я тогда молодцем обернулся, за тобой побежал. Мне красавицы всегда любы были, всегда во мне живую силу будили, желание ощутить хоть немного радости в моем сером существовании. Не так и много уже осталось того, что меня потешить может. Разве что злато светящееся и красавицы…

Похоже, странного незнакомца эти воспоминания и впрямь оживили, он даже зашелся сухим негромким смехом, его широкие прямые плечи затряслись мелко. Да только Енею его радость не развеселила, наоборот, она сжалась вся, сообразив неожиданно, что с нежитью дело имеет. Неужто же с таким ей когда-то сойтись пришлось? Да и как сойтись! Она ведь любилась всегда до крайности, себя забывала, когда чуяла в себе проникающее мужское, когда Уд^[704] наполнял ее истомой и вожделением. Однако сейчас при мысли, что с нежитью спаривалась, Енею едва не мутить стало.

Незнакомец вновь заговорил своим бесцветным голосом, словно ветер по сухой листве проходил:

— Я-то помню, а вот ты?

— Тебя я не припоминаю, — сказала Енея, даже глаза прикрыла, чтобы не смотреть.

— Может, и так. Но опять же, я не в своем обличье был, в человеческом. И ты так распалила меня, что даже слезы на глаза навернулись. А это мне сладко… Так что спасибо тебе, Енеюшка, за негаданно доставленную радость. Я тогда даже пожалел тебя, не съел сразу.

Енея только рот открыла, задышала бурно. А незнакомец повернулся к ней, поглядел из-под нависшего башлыка, да только оттуда темнота исходила. Словно и не было там никого.

— Да, не съел, не выпил крови твоей, Енея. А мне это необходимо… Полюбиться с красавицей, добиться ее милостей, а потом выпить ее кровь горячую, сгрызть мясо сладкое до самых косточек. Что может быть радостней? Я-то обычно долго желанных добиваюсь, мне без этого есть их не хочется. Ты же так меня тогда приняла… Да только как слез я тогда с тебя, ваши мужики наскочили, да еще мокрые от священной в Купальскую ночь воды, вот и пришлось мне отступить. Думал, потешатся они с тобой, я в сторонке подожду, а потом уж не упущу своего. Но ты тогда такой ненасытной была, все мало тебе было. А я ждал, смотрел, как они тебя ярили, целовали, лапали, даже вновь разохотился. Говорю же, не в своем обличье я был, иная кровь во мне бурлила. А когда стал к тебе вторично подбираться, расталкивая других сластолюбцев, уже петухи кричать начали. Вот я и удалился поспешно, пока заря меня не осветила. Думал, как-нибудь явлюсь еще раз, сойдусь с тобой так же сладко… Да только злато блестящее отвлекло меня, приманило. Ну, а после, как стал отыскивать тебя, чародейское озеро и показало мне, что ты брюхатой ходишь. А бабы с пузом меня не прельщают. Однако тогда мне и в голову не пришло, что мое порождение под передником у смертной! Так, подумал, пусть живет баба. И забыл бы тебя, да только проболталась как-то вещая птица Гамаюн^[705], что живет среди людей мое порождение. А вот кто и где, не поведала. Но мне стало интересно. Слыханное ли дело, чтобы я жизнь кому-то дал? Я! И мне долго пришлось думать, гадать, кто да где, выпытывать. Никто из этого мира мне подсказать не мог, ну а то, что в тебе именно мое семя росток дало да еще после стольких других… Но я хитер, нашел, как выведать. Правда, не сильно возрадовался, узнав, что дочка у меня родилась. Мне сына было надобно! Однако позже узнал, что сила в дочери моей чародейская немалая, а это уже важно. Иметь подле себя дочь чародейку… Многого бы я смог добиться с такой-то помощницей. Вот и надумал разыскать ее.

— Болтун ты, — неожиданно произнесла Енея. — Болтаешь тут всякое. Да чтобы я от нежити понесла… Тьфу! Сам же сказывал, что и опосля тебя меня покрывали. Вот от кого-то из них и дало росток семя. Не от тебя, поганого.

И Енея отвернулась от неожиданного собеседника, в душе же страх роился скрытый. Малфутка… Да неужто?! Догадывалась Енея, что черный этот говорит именно о той ночи, после которой ее меньшая родилась. Да и было всегда в Малфутке нечто такое… Но все одно, человеком была ее младшая, девонькой людской, пусть и диковатой, но ласковой и игривой, как всякая малышка. И чтоб Енея ее этому выдала?.. Даже захоти она, не смогла бы. И старая древлянка впервые поблагодарила Долю^[706], что та развела их с Малфуткой. Где-то та теперь? Поди, сыщи.

Однако этот черный, похоже, о чем-то догадывался. Сказал уже совсем тихо:

— От меня ничего не скроешь. Не языком, так памятью своей подскажешь, где порождение мое.

Он поднялся, стал подходить медленно, вырастая неимоверно. Енея глаза хотела закрыть, но почему-то смотрела на него, замерев, словно околдованная. А видела… Вроде все та же темень под складками, но и как будто мерцание некое шло — зеленоватое, призрачное, какое порой на кладбище бывает над свежевыкопанными могилами. А как склонился над ней черный… Енее стало казаться: что-то холодное давит на нее, дикая боль проникает в голову, подчиняя своей воле, и как бы она ни противилась, даже руку подняла, заслоняясь — все равно замелькали перед ней во вспышках боли яркие, быстрые видения. Вот Малфутка маленькой девочкой сидит на завалинке избы с кошкой, вот она свою первую поневу надевает, вот Малфутка в зимнем тулупчике и треухе меховом, с выглядывающим из-за плеча луком. А вот, когда и последний раз видела — с растрепанной косой, гневная, вырывающаяся из рук уводящих ее в одрину Громодара сосновичей. Потом мелькнули лица сосновичей в то утро, когда они нашли окровавленного Громодара — оскаленные, злобные, орущие.

— Та-а-а-к, — услышала Енея рядом глухой голос черного. — Ушла-таки от людей девица. А куда?

Он еще ниже склонился, почти ложась на нее, обдал тяжелым зловонным дыханием, и Енея неожиданно увидела его вблизи — зеленовато светящиеся из мрака черты, мешанина гнилого мяса и выступающих костей, темные мутные провалы глаз. И вдруг в ней словно что-то рванулось, она закричала истошно от распирающего леденящего ужаса, завопила пронзительно, вкладывая в крик остатки сил. Как и различить смогла, что черный отстранился от нее, глядит в сторону, словно прислушиваясь к чему-то или приглядываясь. А потом растаял во мгле, разошелся темной дымкой, обдав напоследок холодной струей. Енея же по-прежнему голосила, пока не сорвала голос, стала задыхаться, но именно в этот миг, как в полусне, заметила на сваленных рядом бревнах бурелома отсвет огня. А потом прямо над ней и впрямь мелькнул яркий свет горящего факела и кто-то крепко взял ее за плечо горячей рукой, чуть тряхнул.

— Енея, успокойся. Ты слышишь меня, старая?

Енея различила склонившегося к ней воина, увидела высокий шишак с позолоченной стрелкой наносья, словно делящего лицо пополам.

— Енея, слышишь ли меня? Это я, Свенельд.

Она только вцепилась в его руку, дышала, как загнанная собака.

От нее шел нездоровый кисловатый дух. Свенельд чуть поморщился. Потом обратился к сопровождавшим его дружинникам, державшим в руках зажженные факелы:

— Меда али вина ни у кого нет? Давайте, а то бабу совсем исполох взял.

Кто-то из воинов протянул ему кожаную флягу, и посадник поднес ее к губам изможденной дрожащей старухи. Она глотнула несколько раз, но все цеплялась за его руку, словно боясь отпустить.

— Вот так, Енея, — спокойно проговорил посадник, глядя, как она жадно пьет, кашляет. — Сейчас тебе станет лучше. И чего так голосила-то? Хотя, если бы не твои вопли, мы бы тебя и не нашли в этакой чащобе, да еще среди бурелома. Проводника, чтоб тебя отыскать, нам, конечно, дали, но только даже он не верил, что отыщем. А как ты крик подняла, проводник струхнул и прочь побежал.

Енея наконец оторвалась от горлышка, поманила костлявым пальцем посадника. Свенельд помедлил немного, потом все же наклонился, слушая ее еле внятную речь. Стоявшие за ним воины слышали, как он произнес:

— Да и я тоже Малфутку ищу. В прошлый раз не сообразил спросить о ней, ну, а стал тебя ныне искать… Вот, нашел…

Он опять наклонился к старой женщине.

Его дружинники недоуменно переглядывались. Вот уж была их старшому забота углубляться в эти глухие чащи ради полуживой старухи. Раньше все девку какую-то искал, потом решил мать ее найти, опять же ради все той же девки. Говорил, от старухи доведаюсь, куда эта Малфутка подевалась. Что за охота ему какой-то древлянкои заниматься, когда тут такие дела творятся?

Воины переговаривались негромко:

— И чего бабка голосила так? Хотя в этих лесах… Может, зверь какой ее напугал… али еще кто.

— Уж лучше бы зверь.

— Да тише вы! Накликаете лихо.

Даже факелами взмахнули, будто отгоняя нечто темное. Таращились во тьму, пока посадник сидел подле лежавшей Енеи. А тут еще кто-то на стоявшего поодаль волхва указал:

— Глядите, что с Костой делается.

Приставленный к дружине Свенельда волхв Коста и впрямь вел себя странно. Сначала замер, втягивая носом воздух, словно принюхиваясь, потом схватился за амулеты, стал что-то бормотать, знаки какие-то в воздухе чертить. После этого спешно подошел к поднявшемуся от старой женщины посаднику, сказал:

— Уходить отсюда надо. Я-то заклятие наложил, да только был тут кто-то столь могучий, что я в силе своего заклятия не уверен. Все тут его пребыванием пропитано. Взгляни, посадник.

И Коста, взяв из рук одного из дружинников факел, осветил им землю — земля была черной, словно обугленной, но, как ни странно, одновременно и изморозью покрыта.

Свенельд только кивнул.

— Возвращаемся. Эй, Стоюн, Ярец, сделайте носилки и уложите старую. Нельзя ее тут оставлять.

А про себя подумал: «Мне-то зачем такая обуза? Куда ее?» Однако и оставлять в лесу Енею не решился. Не то чтобы пожалел, однако то, что она сказала — дескать, приходило нечто за Малфуткой, — не понравилось варягу.

Об этом и размышлял всю обратную дорогу. И как он еще в прошлое полюдье не догадался, что искать Малфутку надо через ее мать? Тогда-то он, конечно, заглянул в селище Сосны, но там все только и твердили, что убьют девку, если явится. Свенельд не решился уточнять, не забыл еще, как девушка открыла ему, где чародейские источники бьют из земли. Однако, как ни странно, сам Свенельд не мог ту воду разыскать. И помнил где, и даже места угадывал, и родники, бьющие из-под земли, находил, да только вода в них была самой обычной. И Свенельд понял, что зря оставил свою Малфриду. Без нее у него ничего не получалось. Но где она сама? Лишь позже варяг догадался, что следовало бы мать ее порасспросить. И вот он нашел Енею, да только… Леший его знает, что вышло. Енея ему бормотала: мол, некто страшный хочет отыскать девушку, молила, чтобы Свенельд первый ее нашел, защитил. Поди найди ее. Знать бы, где искать.

Они вышли из лесу к селению, где дожидались люди посадника. Почти никто из них не спал. Воины жгли высокие костры, собирались вокруг них группами, держа при себе оружие. В стороне, там, куда почти не долетали отсветы огней, стояли сопровождавшие войско волхвы и творили свои заклинания. Все это мало походило на обустроившееся на постой войско, однако на вопрос посадника, все ли тихо, ответили утвердительно. И, тем не менее, лица воинов были хмурые, настороженные. Свенельд понимал: не забыли еще, что пришлось пережить прошлой ночью.

Посадник отдал кое-какие распоряжения, наказал, где пристроить находившуюся в полубеспамятстве Енею, велел позаботиться о старухе волхвам, сказав, как для него важно переговорить с древлянкои, когда та придет в себя. Затем прошел в выбранную для него землянку, где слабо горела печь, под скатом крыши клубился теплый сухой дым, уходя в волоковое окошко над дверью. Варяг устало скинул шлем, распустил завязки бармицы^[707] и, скинув кольчужный капюшон, тряхнул головой, откидывая назад длинные светлые волосы. Затем расстегнул застежку на плече и широким движением сбросил тяжелую накидку на меху. Рука его невольно скользнула по литому серебряному поясу, на котором висел меч, однако отстегнуть его Свенельд не решился. Не такое у него ныне полюдье, чтобы откладывать оружие. Поэтому варяг остался при мече, просто устроил его поудобнее, когда ложился на земляную скамью под стеной, покрытую потертой волчьей шкурой.

Свенельд очень устал за последние дни, однако сон не шел, и он просто лежал, прикрыв глаза.

Для него необычайно важным было предстоящее полюдье. Что бы ни случилось, он должен был показать на что способен. Это было особенно важно после поражения, которое понес в походе на Византию князь Игорь. Свенельд понимал, что в глубине души желал этого поражения своему князю. Понимал и то, что это, по сути, предательство, но не мог побороть тайного торжества, когда пришли первые вести о поражении князя. И это тогда, когда Ольга разродилась наконец долгожданным сыном, Киев радостно гудел, а Свенельд был в заботах — собирал силы для предстоящего полюдья. И вдруг такая весть об Игоре… Люди тогда сбежались к пристаням, слушали вестовых. О том, как в жестокой сече одолели русов ромеи, как флот отходил, а византийцы шли следом и жгли корабли страшным греческим огнем, от которого нет спасения… Стон и плач стояли в Киеве от тех вестей. Кто бы мог предположить, что их князь, их сокол Игорь, Рюрика сын, будет так побит. Ведь их Игорь подчинил после смерти Вещего Олега непокорных древлян, обложил подвластные племена данью во славу Киева, отбил кровавых печенегов, совершавших набеги из степей.

Потому-то, когда Игорь наконец вернулся в стольный град, никто не кричал торжественных приветствий, а князя едва ли не кляли за то, что он столько люда положил в дальних пределах.

Князь, ни на кого не глядя, сопровождаемый недобрыми выкриками, въехал на Гору, где княгиня вынесла ему навстречу новорожденного сына, Святославом нареченного. Игорь только чуть улыбнулся княгине, мельком взглянул на княжича и прошел мимо, а у Ольги даже лицо побелело. Но смолчала. И все же Свенельд отметил, какие глаза при этом были у княгини: печальные, пустые, тоской пронизанные.

Игорь не долго задержался в Киеве и вскоре отбыл в Вышго-род, где уединился и никого не принимал. А Свенельду пришло время отбывать в полюдье, о котором в народе уже всякое говорили. Слух-то ширился, шила в мешке не утаишь. И, тем не менее, под руку Свенельда люди шли с охотой, полагаясь на его удачу, которая никогда не покидала пригожего варяга-посадника, и помня, что Свенельд всегда щедр со своими людьми и его дружинники ни в чем не ведают нужды. Да и Ольга на него надеялась. Свенельд старался оправдать доверие княгини: устраивал смотр войска, обсуждал с советниками предстоящее полюдье, волхвов-советников внимательно слушал, да и сам им рассказывал, какова она, древлянская земля, со всеми ее тайнами и коварством ведовским. Весь в заботах, он даже домой к себе не наведывался, и только узнав, что боярыня Межаксева родила ему сына, улучил время навестить семью. Долго не задерживался, велев наречь сына Льотом. Лютом по-местному. Сам же опять в Киев поскакал, заседал в Думе, вникал в мудрые речи княгини, глядел на ее ясное лицо, вслушивался в звуки ее мелодичного голоса…

Ольга наверняка замечала, что с ним. Да и знала уже. Однако ни единым словом, ни единым взглядом не дала Свенельду надежды на то, что ответит на его страсть потаенную, отблагодарит лаской за верность. И лишь перед самым его отбытием, когда они поздно ночью возвращались с капища, где горел неугасимый священный огонь, Ольга вдруг взяла руку варяга в свои, сжала сильно.

— Ты уж покажи себя, друг мой Свенельд. Знаю, что непростое будет нынче твое задание, однако не оплошай. Ибо если после поражения Игоря еще и ты потерпишь неудачу, то люди скажут, что потеряли силу варяги, иных князей захотят. И еще… Береги себя, Свенельд. Тяжело мне будет узнать, если с тобой что случится.

Вот и все. Но и этих слов посаднику хватило, чтобы возродилась в душе надежда. И он весело выезжал на полюдье, кланялся при всех княгине, кланялся люду киевскому, зычно возвещая, что вернется с богатой данью, принесет Киеву дары и славу.

Что с полюдьем и впрямь неладно, он понял уже, когда в Искоростень прибыли. Прежде всего его подивило, что князя Мала не оказалось в городе. Несколько оставшихся там старых бояр сообщили, что Мал отбыл со значительной свитой к волынянам, мол, хочет княжну тамошнюю за себя просватать. Свенельд тогда только подумал, что негоже это подвластному князю без дозволу Киева жену подбирать вне Руси. Однако понял, что смолчит о том в Киеве, так как полученные от Мала дары вынуждали помалкивать о многом, что у древлян происходило. Н-да, подкуплен был, приходилось таиться. Но сосредоточиваться на былых промахах Свенельду было не с руки. Ибо уже иное его тревожило: пусто было в Искоростене, многие дворы стояли заколоченными, народу осталось — только старики и рабы. Куда же остальные поделись? Ему отвечали: в леса пошли, на ловы. Может, и так, однако Свенельд уже уловил неладное. Стал взыскивать положенную часть дани, требовать определить дружину на постой. Получал в ответ неясное: мол, погоди, посадник, вскоре вернется Мал, все и получишь. Однако месяц листопад уже шел к исходу, а в Искоростене было тихо. И на все вопросы о полюдье, о приготовленных становищах для постоя и о сборе дани никто и говорить не желал.

И Свенельд не стал церемониться. Велел приволочь бояр древлянских, палил им бороды, суставы выламывал. Все дознавался — что происходит? И те не выдержали: признались, что было повеление от волхвов разойтись по чащам, скрыться и ничего людям из Руси не давать.

А дальше и совсем худое начало твориться. Стали кмети из дружины Свенельда пропадать один за другим. Оставит он стража, где надобно, а наутро ни стража, ни следов его. Искали, допытывались, но люди все исчезали бесследно. И страх пошел по отрядам Свенельда, ропот: мол, не все ладно, а там и того хуже — волхвы нечисть учуяли. Начали ходить по окрестностям Искоростеня группами, да только сила их вещая подводила, и волхвы пропадали, как до того дружинники.

Свенельд усилил охрану, не велел никому в одиночку удаляться. И несколько дней прошли вроде бы спокойно. Однако люди чувствовали себя словно во враждебном окружении. Да и неудобства в постое стали ощущаться. Кому коня надо было подковать, кому баб хотелось. Но не было никого. Вскоре и с пропитанием начались перебои. Свенельд отправил отряд на охоту, да только никто не возвратился. А это уже совсем плохо. Посадник за каждого своего дружинника ответ нес, а он ума не мог приложить, что скажет в стольном, куда люди его бесследно пропали. К тому же было у Свенельда еще одно дело: не зря ведь столько твердил в Киеве о наличии у древлян живой и мертвой воды, вот и хотел оправдаться, чтобы болтуном не сочли. Стал с волхвами своими решать, мол, поискать ли, однако волхвы наотрез отказывались одни уходить в глухие чащи, все о чародействе говорили, об опасности. Один Коста осмелился удалиться из Искоростеня, но и тот вскоре вернулся, встревоженный, испуганно озирающийся, и тоже твердил: дескать, волховство великое разлилось по чащам древлян, нежить лесная ходу не дает, сам еле живой вернулся. И все же, несмотря на испуг, чувствовалось, что Коста был чем-то удовлетворен. Словно был доволен тем, что воочию убедился-, прогнозы его наставника Веремуда оправдались, и древляне спешат отделаться от пришлых с помощью чар и подсылают к ним нежить страшную.

— Ну, и как нам теперь быть, забодай меня комар! — горячился Свенельд.

— А вот как, посадник в Искоростене сиднем сидеть нам нужды нет, так что лучше давай все скопом в леса пойдем. Нежить, она и с одиноким смертным, и с небольшой ватагой совладать сумеет, однако я еще не слыхивал, чтобы супротив целой дружины устоять могла.

— А не сгубим так всех? — поинтересовался Свенельд, невольно припомнив свои приключения в Нечистом Болоте. И сам себе ответил: «нет». Была в нем уверенность, что какой бы силой ни обладала, нечисть лесная, но если человек смел, то он сильнее. Да и волхвы-кудесники с ними, смогут подсобить. Не зря же их взяли с собой.

Ко всему прочему Свенельд все не оставлял задумку разыскать Малфриду или хотя бы через мать ее попробовать проведать, куда подевалась девушка. «Вот и попробовал», — вздохнул варяг. Даже заворочался на жестком ложе, вспомнив, как нашел полуживую Енею, как та предупреждала о ком-то жутком, кто ищет Малфриду. К чему бы это? Свенельду стало не по себе. Понимал, что сглупил, решив оставить единственную помощницу, которую удалось найти в племени древлян. Эх, будь с ним Малфрида, сколько бы он смог! А он ревности глупой Межаксевы убоялся да не пожелал будить подозрения у почитаемой княгини. И древлянская девушка сгинула, как и не было ее. Хотя не совсем так Дитя ему волхвы принесли от нее. Девочка эта и поныне среди челяди Ольги живет, и княгиня, поговаривают, ее даже иногда к себе берет, балует, словно родную. Отчего бы это? Не потому ли, что, как сказывали принесшие малышку волхвы, его она дочь, Свенельда?

Свенельд резко сел, глядя на отсвет от каменки на бревенчатой стене. И как же он раньше не задумался, зачем это волхвам с дочкой Малфриды нянчиться? Неужто проведали, что она тайны древлянской земли чужаку раскрыла? У Свенельда невольно сжалось сердце, как подумал, чем это может грозить девушке. Однако, похоже, служители не сделали ей зла, раз о ребенке ее позаботились. И невольно пришла мысль: а не у волхвов ли Малфрида?

Свенельд припомнил, что давеча он велел пленить неожиданно вышедшего навстречу дружине местного волхва. Может, имеет смысл и о Малфриде его спросить?.. О Малфутке, как она звалась тут. Да только не было у Свенельда уверенности в том, что, если волхв молчит обо всем остальном, он заговорит о какой-то древлянке. А ведь Свенельд узнал этого служителя. Он был одним из тех, кто принес на Гору маленькую Малушу.

Решение созрело, однако Свенельд пока не стал торопиться. Вновь прикорнул на лежанке, чтобы хоть немного поспать перед завтрашним выходом. Но, как и раньше, не спалось, думы одолевали. Вспоминал, как к ним на тропу вышел этот неказистый волхв, в котором и солидности никакой не было. Просто мужичок с курчавой рыжей бороденкой, и только обилие костяных амулетов у него на груди указывало на его причастность к сомну служителей.

В тот день Свенельд с дружиной уже продвинулся немало, хотя двигаться всем скопом по чащам древлян было непросто. К тому же они вскоре заметили, что все селища стояли пустыми, людей не было, как после мора. Но что к их прибытию тут приготовились, было ясно. То завалы из бурелома на тропе попадались, и их приходилось подолгу растаскивать, то ямы-ловушки скрывались под опавшей листвой, то острые кованые колючки были разбросаны на пути, портили копыта коней. А то и на самострел натыкались, в лесу подвешенный. Волхвы пару таких самострелов учуяли, смогли обезвредить, да только к вечеру все равно пятерых в переходе потеряли, коней немалоповредили. И когда под вечер длинного тяжелого дня дружина Свенельда вышла к селению у небольшого озерца, то среди опустевших землянок неожиданно увидели этого самого неказистого кудесника. Он стоял прямо, не спешил схорониться, когда его окружать начали.

— Меня послали к вам от земли древлянской, — важно заявил волхв, а потом, поискав глазами в толпе, обратился к Свенельду: — Весть у меня к тебе, посадник. Пока ты не загубил всех своих людей, поворачивай назад с миром. Никто тебе зла не причинит, если сговоримся. Ты же в Киев возвращайся да доложи князю Игорю, что неподвластно ему больше это племя.

Свенельд смотрел на храброго волхва, облокотясь о луку седла. Хмыкнул так, что зазвенели пластины на броне.

— Глуп ты, кудесник, если с такими словами ко мне пришел. Земля эта наша, я над ней посадник и ни за что на свете не уступлю ее кому бы то ни было. А тебя… Взять его! — приказал он своим людям.

Волхв не стал сопротивляться. Позволил отобрать у себя посох, молчал, пока его связывали. Только глядел на Свенельда с укором.

— Гляди, не пожалей потом, варяг.

— Поговори мне, бродяга!

Волхва сначала не тронули, держали при себе на всякий случай. Коста даже поговорил с ним. Потом сообщил, что зовут волхва Митавшей, что послали его местные кудесники, которые хотели, пока это возможно, решить все по-мирному. Однако, если к их слову не прислушаются, грозятся наслать страшные беды.

И тем ни менее, первую ночь воины полюдья провели спокойно. Расположились на постой в опустевших землянках, а кто и просто под открытым небом, сидели у костров, варили кулеш, пели песни под перезвон гуселек. Да и весь последующий день горя не знали. Свенельд уже тогда Енею разыскивал, а его люди даже оживились, когда наконец стали попадаться селища с древлянами, даже начали отмерять положенную дань. А вот к ночи…

Свенельду и сейчас было жутко вспомнить, как в конце его растянувшегося цепочкой войска вдруг раздались жуткие крики, вой, а когда дружинники поспешили на шум, то увидели невероятное. Лесные волки, словно псы натасканные, выскакивали из лесу, с рычанием кидались на людей, вспрыгивали на крупы коней, грызли их, впиваясь в тело. А там и туры дикие, обычно обходившие людей стороной, словно одурманенные, наскакивали, таранили рогами верховых конников, топтали пеших. С визгом вылетали из чащи свирепые вепри, вспарывали страшными клыками. Потом слетелись вороны, совы, ястребы — все как в наваждении. Да не просто так слетелись — вцеплялись когтями в глаза, били клювами. Люди кричали и отбивались, разили оружием, но лесное воинство будто и не замечало отпора. А главное, было их столько, словно со всех чащ древлянских согнали, словно шли они, повинуясь чьему-то слову — озлобленные, жуткие, оскаленные.

Немало тогда людей Свенельда было убито и покалечено, и отбиваться пришлось в густой темноте, откуда зверье налетало, как призраки. Лишь ближе к рассвету, опять-таки будто по велению могучего хозяина, зверье отошло, бросилось обратно в чащу. А люди стояли забрызганные своей и звериной кровью, тяжело переводя дыхание и взволнованно переглядываясь.

Коста тогда отметил, что, видимо, где-то петухи зарю прокричали, поэтому ведовская сила мощь свою потеряла. Однако люди были так поражены случившимся, так испуганы и обескровлены, что ни о каком продвижении дальше и речи не могло быть. Пришлось подбирать убитых и раненых, лечить пострадавших, утешать тех, кто поддался исполоху. Волхвы тут как раз и пригодились. Их сила благотворно влияла на людей, их умение врачевать как раз пригодилось. А тут еще и повезло несказанно: под корневищем поваленного дерева обнаружилась чародейская вода, в существование которой уже почти не верили. Свенельд больше всех обрадовался. Теперь не станут говорить, что он несет невесть что. Если, конечно, будет кому о том поведать. Ибо и в душу храброго варяга начал закрадываться страх. Зато его люди словно воспрянули духом. Толпились, оживленно гомоня над чудодейственными источниками, — один был голубоватый, другой золотистый, как солнцем напоенный. Волхвы долго читали над водой заклинания, потом добывали чудесную влагу, обмывали раны страждущих, которые срастались прямо на глазах, подносили живую воду, поили раненых. Видя, как это помогает, люди повеселели, потянулись к дающей силу и исцеление влаге. Свенельд сам не удержался, испил той водицы — сладка она оказалась, силы будила, несла радость.

А потом источники погасли, будто исчерпав свою силу или, будто опять кто-то погубил их. Вода стала обычной, однако, испытав ее силу, люди уже не думали отступать. Страх-то, конечно, как был, так и остался, но уже созрело решение: идти дальше и добыть воды чародейской: мол с ней не пропадешь.

Ну а Свенельд, едва восстановив силы, отбыл на поиски Енеи. Ему необходимо было отыскать старую древлянку и вызнать у нее, куда поделась Малфрида, а там девушка ему непременно подсобит, поможет отыскать чудесную водицу. Перед тем как на поиски уходили, Свенельд велел жестоко пытать волхва Митавшу и узнать у него, кто беды на людей насылает, как бороться с этим. И хотя волхвы обычно словно сделаны из другого теста, могут стойко терпеть муки, варяг не сомневался, что рано или поздно волхв заговорит. Соловьем запоет, когда с него ремни мясные резать будут да углями горящими засыпать.

При воспоминании об этом посаднику даже легче сделалось, заснул быстро и сразу — будто огонь вмиг погас и он провалился в тяжелую, поглотившую его черноту. Однако ненадолго. Свенельд проснулся весь в холодном поту, задыхаясь. Такие страсти снились… А пришел в себя — различил крики. И жуть такая взяла, словно и наяву было продолжение сна. Оказалось, и впрямь было. Посадник услышал исполненные ужаса и муки крики, вой множества глоток. Он было кинулся к двери, откинул занавешивавшую ее дерюгу, а вот створку распахнуть не мог. Дрожал как осиновый лист, опасаясь увидеть то, что там творилось…

Когда створка все же неожиданно распахнулась, даже отскочил, меч выхватил. Насилу успел руку остановить, когда в землянку ввалился Коста.

— Крепись, посадник, — вымолвил он, почти задыхаясь. Сам бледный, глаза дико блестят под нависшими седыми космами. — Крепись, не дай овладеть тобой мороку. Ибо наваждение это. Нет ничего, но такое мерещится…

Они вдвоем вышли наружу. Действительно, вокруг не было ничего, если не считать того, что ветви леса ходуном ходили, будто при сильном ветре. Но не было ветра, лишь все колыхалось и дрожало. Дрожали и люди, сбившись в кучу, махали оружием, словно отражая кого-то невидимого.

— Не поддавайтесь страху! — кричали волхвы, делали бесполезные усилия сотворить вещие знаки. И взывали: — Наваждение это! Нет тут никого, кроме могучей злой воли, которая вас гнетет!

У Свенельда от переполнявшего его страха клацали зубы, глаза застилал холодный липкий пот.

— Да что же это, во имя всех богов?

— Морок, — ответил Коста. — Некто могучий и злой пугает людей, а как совладать с этим…

Свенельд видел, что кто-то из его людей, как оглашенный, с криком кинулся в чащу, кто-то на своих бросался, кто-то взывал к помощи невесть от кого.

— Эй, Свенельд! — как сквозь лихорадку горячечную различил посадник голос Косты. — Вода тут нужна. Да не чародейская, а та, какую с собой иногда христиане носят. Есть ли среди твоих людей такие, кто поклоняется Единому?

Свенельд сжал виски, пытаясь сквозь обрушивающийся ужас вспомнить, кто из христиан есть в его дружине. А ведь есть же…

— Стоюн поклоняется распятому сыну плотника, — насилу выговорил он. — У него спроси.

Как Коста умудрялся справляться с наваждением, было трудно представить. Но тот все же сумел разыскать высокого воя, выспросил у него, что надо. И ведь не ошибся. Вскоре Свенельд уже видел, как Коста да еще пара волхвов обходят округу, что-то брызгая на колышущиеся ветви. Соображать будто легче стало. Он заметил, что лес замирает, люди оседают на землю, все еще бурно дыша, однако уже не голося, как оглашенные. Вскоре и вообще тихо стало, только служители все еще описывали круги вокруг стойбища, размахивая амулетами.

— Сколько же воды было у Стоюна, раз так быстро помогло? — спросил Свенельд у Косты.

— А много ее и не надо. Зато водица эта христианская против морока — самое верное дело.

Тут было о чем задуматься. Однако не дали. Подошел один из волхвов с сообщением, что принесенная из лесу старая древлянка отходит. Кличет к себе посадника.

Енея была еле жива. Слабо приоткрыла глаза, когда Свенельд подсел рядом.

— Скажу что… Я бы и не поверила, но чую, не солгал мне черный.

— Кто-кто?

Ее голос едва прошелестел:

— Малфутка-то моя — чародейка. Сила у нее немалая…

И все. Взгляд словно улетел куда-то, изможденность сменилась покоем.

Свенельд закрыл ладонью ее глаза и пошел к своим. Видел, как уже полностью оправившийся воевода Дубун обходит стоянку, оглядывает, что да где. Пострадавших подсчитывает, отдает распоряжения. Свенельду надо было бы ему помочь, а он об услышанном думал. Такая милая и ласковая девушка, как Малфрида, и с чародейством знается? Но посаднику казалось, что он и раньше уже догадывался об этом… Или знал? И вспомнилось ему, как девушка ворожила на снег и тот пошел, будто по ее повелению. И тем не менее, варягу не верилось. Чтобы такую силищу ведовскую иметь… Нуда ладно. Если Малфрида и чародейка, что ему с того? Ах, найти бы ее и, если она на самом деле кудесница, то с ее силой… Малфрида ему верной была, любила, вот и помогла бы в этом непростом полюдье.

И опять не дали ему поразмыслить спокойно. Подошел ярл Торбьорн с сообщением, что захваченный волхв Митавша говорить начал.

В землянке, где пытали волхва, стоял спертый запах древесного угля, крови и пота. Свенельд даже закашлялся от смрада, посмотрел на окровавленное тело на земляном полу — страшное, со вздувшимися волдырями там, где недавно была рыжая борода волхва. Митавшу отлили водой, он поднял голову, глянул на варяга.

— Только с тобой говорить буду, посадник. Остальные пусть прочь идут.

Когда они остались вдвоем, Митавша сказал:

— Есть у нас ведьма, которой одной под силу сделать то, с чем и десяток ведунов не управится. И сидит она на Нечистом Болоте, там, где островок соснами порос. Знакомо тебе то место, варяг?

Свенельд чуть кивнул, а у самого сердце гулко забилось. Не любил он вспоминать, что там пережить пришлось и какого страха натерпеться. Хотя чего там… После недавнего непонятного ужаса предыдущему было хоть какое-то объяснение.

— Это ваша ведьма насылает зверей и морок, губит моих людей?

— Да. Она и ночью ворожить может, и свет дня ее не остановит. Сильна она… И учти, варяг, наша ведьма не успокоится, пока не разделается с вами. Ей это под силу.

— Но ей-то что до нас?

— Она древлянка и хочет изгнать с древлянской земли людей из Киева. И если не найдете ее на Нечистом Болоте, никто из ваших из полюдья не возвратится.

Он говорил, задыхаясь, вновь и вновь поминая о Нечистом Болоте. Свенельду в какой-то момент даже показалось, что Митавша улыбнулся искалеченными губами. Словно был доволен, что признался варягу. И Свенельд спросил:

— Смертные в силе погубить ведьму?

— А ты рискни, посадник.

Опять та же странная кривая улыбочка, издевательское выражение глаз. Вот пес! Смердит, кровищей истекает, пожжен весь, а все же улыбается, древлянин вонючий. Свенельд даже захотел ударить его, но понял, что улыбка волхва застыла маской, а взгляд пустеет, как перед тем у Енеи.

«Что-то мрут вокруг меня все, как мухи!» — с досадой подумал варяг. Но еще большую досаду ощутил, когда понял, сколько новых смертей произойдет, если пойдут они искать эту ведьму… На Нечистое Болото. Не успокаивало даже воспоминание о том, как некогда они вдвоем с Малфридой смогли там отбиться. У них тогда не было иного выхода, а вот завести доверенных ему людей в этакое место… Даже мысль о бивших там чародейских ключах не тешила.

На рассвете посадник собрал своих воевод и ближайших дружинников, поведал, откуда все их злоключения. И объяснил — два у них есть выхода: либо и впрямь идти в это лихое место, Нечистое Болото, либо…

Воеводы, на себе испытавшие лють злобной ведьмы, сразу ухватились за второе.

— Повертаем, посадник. Назад, в Искоростень. Там Мала дождемся, с ним и решим, как быть.

Свенельд криво усмехнулся, зеленые глаза по-кошачьи прищурились. Спросил: отчего они так уверены, что древлянский князь захочет с ними дело иметь? Особенно после того, как они вернутся не солоно хлебавши. Нет, тут надо дважды все обмозговать.

Его мало кто слушал. Людям хотелось вернуться к привычной жизни, перестать пугаться всякого шороха и ожидать непонятных напастей. И Свенельд махнул рукой: мол, возвращаемся. Хотя на душе было скверно. Вернуться означало не оправдать надежд Ольги. Одно неплохо: волхвы также стояли за возвращение, вот им-то в первую очередь и придется ответ держать.

Однако вернуться не получалось. Уже с утра, едва стало светать, неожиданно потеплело и появился такой густой туман, что люди с трудом видели друг друга, а в двух шагах и конник исчезал за белесой дымкой. К тому же за слоями тумана невозможно было определить направление.

— Вновь чародейство древлянское, — ворчали люди, скользя по раскисшей земле, превратившейся в сплошное месиво из опавшей листвы и грязи.

Настроение у всех было подавленное. Хотелось протереть глаза, увидеть хоть что-нибудь за белесой густой дымкой. Шли почти на ощупь, натыкались на плотно стоявшие, оплетенные бурыми лишайниками стволы, остро торчавшие сучья, бурелом. А порой и вовсе не по себе становилось, когда мерещилось, словно какие-то маленькие, но цепкие лапки хватают за сапоги, мешают идти, и люди то и дело ругались, вскрикивали, топали ногами, стряхивая этих невидимых тварей.

Вскоре даже самым привычным к лесным переходам стало ясно, что здесь не обходится без колдовства. Жутко было, хотелось оглянуться, прижаться к своим, даже опытные кмети молчаливо озирались, испытывая непривычное чувство растерянности и подавленности. Люди переговаривались: мол, не могла же исчезнуть ими самими проторенная дорога, по которой они не так давно проехали. Но все же пути не было. И воины божились, творили заклятия, ворчали на волхвов: дескать, те даже с такой ерундой, как туман, справиться не могут. К тому же в зарослях за мглой то и дело чудились какие-то подозрительные шорохи и скрипы, некое невнятное бормотание. Пойти проверить ни у кого не возникало желания, дружинники сбивались в кучу, ибо сейчас отстать, удалиться от своих казалось верной погибелью.

Свенельд был непривычно молчалив, не отпускал обычных злых шуток, не подбадривал воинов, как полагалось хорошему воеводе. Он давно понял, что их не отпустят просто так. И сколько бы они ни кружили среди леса, среди гигантских стволов… Вот-вот, именно кружили, так как его дружина каждый раз возвращалась на прежнее место у опустевшего селения. День провозятся в тумане, а к ночи — как будто и не шли никуда. Только усталость и уныние наваливались на людей. Да еще слабость. Запасы подошли к концу, пришлось резать добрых коней, а для русича это — все равно что друга убить.

На пятый день кружения на месте Свенельд вызвал Косту и неожиданно спросил о святой воде христиан. Если от нее уже был толк, может, и сейчас попробовать?

— Не стоит на это рассчитывать, посадник, — угрюмо ответил волхв. — У Стоюна уже ничего не осталось, да и не всегда та вода помогает. Она-то губит колдовство, если оно рядом, но разве ты сам не видишь? Впрочем, ты ведь не волхв… Но вот что скажу: хоть нежить непонятную я и могу различить, однако она нас сторонится, а все наши невзгоды от некоего дальнего приказа. Тихого такого, но мощного. Чую я его, даже до костей пробирает…

Свенельд чуть кивнул. Пусть он и не волхв, но даже он различал кое-что. Словно кто-то могущественный приказывал ему идти в неком направлении. И варяг знал куда: к Нечистому Болоту. Стоило ему об этом подумать, как туман словно начинал редеть, возникал просвет между деревьями. Выслать бы следопыта вперед… Но Свенельд понимал, что сейчас никто на такое не решится. Ибо нечто тяжелое и давящее упорно влияло на все умы, стучало в души, пробуждая дикий страх. Другой мир, холодный и неживой, ходил совсем рядом. Он звал.

Но рано или поздно надо было на что-то решаться, и посадник вновь собрал воевод.

— В Искоростень мы так не доберемся, клянусь Перуном светлым. Да вы и сами уже, думаю, догадались. Поэтому, пока нас окончательно не заморочили да не сгубили понемногу, стоит все же отважиться идти к нежити и проявить себя. Что молчите? Али вы не витязи киевские? Будем надеяться на силу своих рук и выучку, а не бороться с тем, чему и названия нет.

На это раз никто не упрямился. Только вечно недовольный всем Дубун спросил: сам-то Свенельд знает, что это за Нечистое Болото?

— Знаю, — кивнул варяг, взгляд его стал рассеянным и одновременно напряженным, будто виделось варягу одному ему ведомое. — Приходилось там бывать и, как видите, целехонек. Правда, в тот раз у меня помощница была.

Дубун угрюмо буркнул в усы что-то вроде того, что представить Свенельда без бабы… Но на него не обращали внимания, слушали посадника. А тот уверял их, что, как бы ни была сильна и коварна нежить, человек все равно сильнее, за ним верх. Так убежденно говорил, что вдохновил своих дружинников. Они даже оживились, принялись собираться. И когда посадник решительно сел в седло и махнул куда-то в муть рукой, воины стали пристраиваться за ним, проверять оружие, даже подшучивать: мол, ужо мы покажем себя. А Свенельд уверенно ехал впереди, даже начал различать тропу между деревьями, возникшую как будто из ниоткуда, но вполне проторенную, чтобы могли проехать все.

«Где наша не пропадала», — думал Свенельд, почти не понимая, как находит направление, почему знает, куда надо идти. Его вело некое тайное чутье, сродни интуиции животного, не поясняющее в полный голос, неслышно шепчущее: туда. Так они двигались день, другой, третий. Леса древлян по-прежнему казались пустынными. Ни людского жилья, ни запахов дыма. Даже зверье будто затаилось, птицы перестали подавать голоса. Тихо, мутно, неясно. Целое войско словно затягивало в сырой пелене, и уже мало кто верил, что вернутся. Но и к страху люди стали привыкать. Разговаривали, вспоминали близких, даже подшучивали порой друг над другом. Свенельд слышал, как кто-то в тумане сказал, что не зря Свенельд так напорист — все для пресветлой княгини старается. Он бы и обозлился, да только это было правдой, а их странное перемещение было сродни тому, как бродят души в туманной скандинавской Хели^[708], где стираются все чувства, где охватывает холодное безразличие ко всему.

Поэтому, когда он как-то проснулся на сырой земле, поеживаясь от холода, и, недоуменно моргая, увидел вокруг деревья в ледяной замерзшей корке, то поначалу даже обрадовался. Конец неизвестности, они пришли.

Свенельд приказал трубить в рог. Воины вскакивали, озирались со сна. Все помятые, грязные, мало походившие на то щегольское воинство, каким оно выступало из Киева. Но громкий звук рога оживил людей, они стали поправлять оружие, надевать шлемы. Ну, чему быть — того не миновать.

Только Свенельд выглядел озабоченным. Широко открытыми глазами он глядел туда, где за деревьями виднелся просвет. И пошел вперед, ни на кого не оглядываясь. Коста едва успел догнать его на опушке леса и даже присвистнул, увидев уходящее вперед заболоченное пространство. На первый взгляд — обычные болота с черными зеркалами стоячей воды, с камышом, зыбкой травяной сеткой под ногами, чахлыми деревцами… Но волхв различил какой-то отдаленный злорадный смех, а за ним некое жуткое подвывание, перемежающееся короткими сдавленными всхлипами.

— Куда это нас завело, посадник? — негромко спросил Коста, хотя почти знал ответ. — Это и есть то болото, о котором ты рассказывал? Что ж, хорошо, что уже светает. Нежить ныне без сил.

— С силой, — с какой-то рычащей злостью отрезал Свенельд. — С силой, которую направляют и при свете дня.

Лицо его было бледным и сосредоточенным. Глядел вперед, затягивая под горлом сетку бармицы, резким движением с лязгом вытащил меч. Привычно скинул из-за плеча на руку щит с круглым умбоном посредине.

— Ну, теперь наш черед. И пусть меня разразит Перун, если нам не предстоит показать, на что мы годны!

Он неотрывно смотрел вперед широко открытыми зелеными глазами.

Сзади слышался топот множества нагонявших их воинов. Они еще ничего не поняли, оглядывались по сторонам. И многие замерли, когда стоячие воды болота заколыхались, забулькали жижей, словно пробуждаясь. Дружинники хватались за обереги, иные по примеру старшого выхватывали оружие.

А Свенельд уже шагнул вперед, рубанул поднявшуюся навстречу корягу, тянувшую кривые суковатые лапы-конечности. Только щепа полетела да стон раздался, тяжелый, нелюдской, гневный…

Глава 5

Ведьме давно наскучило сидеть на поросшем соснами островке, она и не ожидала, что пришлые, которых она водит по лесам, окажутся столь упрямы… или трусливы. Последнее ей больше нравилось, и она улыбалась, бросая в котелок с наваристым зельем очередную порцию ведьмовского порошка. И все же, уверенная в своих силах, ведьма рассчитывала на более скорую победу. Ей ведь пообещали, что долго она на болотах не засидится, а она торчит тут уже который день.

Костер порой угасал, и тогда Малфрида брала небольшой топорик, обрубала ветви на ею же поваленной сосне. Дерево противилось, словно живое, хлестало колдунью колючими ветвями, ией казалось, что она ощущает его боль и обиду. Что ж, это даже хорошо. Для ведьмовского костра необходимо живое дерево, своего рода жертвоприношение ворожбе.

Малфрида не пользовалась ни огнивом, ни кресалом. Огонь так и слетал с ее пальцев; стоило только направить руку на хвою — и сучья разгорались ярко и весело. Вокруг ведьмы колебался воздух, дрожал в кольце обведенного колдовского круга. Конечно, никто из обитавших на Нечистом Болоте нелюдских тварей не посмел бы напасть на чародейку, однако ее варево возбуждало их, они тянулись к островку, лопотали что-то, по-скрипывали, пока она не отогнала их, пустив вслед заклинание. И хотя нежить и чуяла в ведьме теплокровную, они больше не смели появляться, затаились в черных заводях. Лишь иногда из болот раздавались необычные вздохи и чавкающие звуки, а временами долетал густой рев и плеск, словно там, в болотной жиже, ворочалось и рычало какое-то животное. Малфрида знала, кто издает эти звуки: живущий в трясинах Змей-Смок и его подопечные. Их была тьма, накопившаяся тут за века: лютые змеедевы, лягушки-кровососки, топляки^[709], упыри болотные, кикиморы. Поначалу Малфрида разглядывала их с интересом, потом надоело. Они все одним озабочены: тоской и голодом, желанием убить, не проходящей мучительной грустью бесполезного существования, ожиданием случайной жертвы.

Малфрида проводила руками над булькающим на огне котелком, порой бросала в него очередную порцию зелья и помешивала варево кривой корягой, дважды делала надрез на запястье, добавляя в пузырящееся зелье собственной крови. Тогда варево особенно сильно закипало, вскидывалось, как нечто живое, получившее пищу. Над ним клубами поднимался пар, и, вдыхая его, Малфрида впадала в какой-то транс. И видела вещие сны, видения… Вот она различила повелителя Никлота: он сидел на своем древесном троне, ждал исполнения приказа. Кажется, Никлот не мог знать, что за ним наблюдают, но иногда волхв поворачивал лицо, глядя своими белесыми очами, отчего Малфриде становилось не по себе. Она побаивалась Никлота, чувствовала, что его мудрость гораздо мощнее ее сил, что этот вечный мудрец знает такое, чего ей никогда не понять. Это ей-то, могущественной чародейке, сила которой все прибывает!

Это было сладкое чувство — прилив силы. И хотя голова ее при этом временами шла кругом, а в спине покалывало, зато появлялось такое ощущение мощи, такая радость потаенная… Малфрида получала удовольствие от своего могущества, кажется, дай ей волю — все вокруг перевернет. Но она сдерживалась, у нее иные цели, иная задача, иной наказ, данный древлянскими кудесниками.

Ведьма склонялась над темным булькающим варевом, жар от него обдавал лицо, рыжие волосы разлетались, трепетали, будто живые. Она вновь вдыхала запах зелья, смотрела перед собой расширенными желтыми глазами со странным вертикальным зрачком, как у дикой птицы. Итак, ее недруги бродят в насланном ею тумане, она различала их хмурые озадаченные лица, видела, что многие держат луки со стрелами на изготовку, иные сжимают рукояти сулиц, древки топорищ. Ишь, герои. Они забавляли ее. Она разглядывала их, будто они были не в дальнем лесу, а на расстоянии вытянутой руки. Про себя Малфрида отметила их добротные доспехи, хорошее вооружение. Ну что ж, ей только слаще будет натравить на них нелюдь, схлестнуть две противоборствующие силы — людскую и нелюдскую. Сама же станет наблюдать, кто кого одолеет.

Пару раз Малфрида замечала среди русов их предводителя — варяга-посадника. Он был рослым, сильным в плечах, но в талии не широк. Ведьма нашла его даже пригожим, так уверенно он держался, так поглядывал по сторонам хищными зелеными глазами. Малфрида никогда раньше не видывала Свенельда, однако ей дали ясно понять каков он: высокий, в доспехе из металлической чешуи, в островерхом шлеме-шишаке с позолоченным наносьем, на плечах богатый плащ на меху. Сам волхв Маланич не раз вызывал ей его образ, указывал на него, предупреждая, что погубить этого человека ей необходимо прежде всего. Мол, сладишь с ним, и остальные разбегутся, как потерявшая вожака стая.

Малфрида отыскала в видениях самого Маланича. Волхв виделся ей так же отчетливо. Ишь, какой нетерпеливый, мечется по поляне, аки волк, размахивает посохом. Маланич слывет не менее могущественным, нежели Никлот, однако, в отличие от верховного волхва, он не чует наблюдавшую за ним Мал-фриду. Вот отошел к коряге, мочится, задрав балахон. Ведьма даже захихикала, видя, что и величественному Маланичу ничто человеческое не чуждо.

Ее отвлекла лягушка-кровососка. Та налетела с ходу, глупая, ударилась раскрытым ртом и перепончатыми лапами об ограждение вокруг ведьминова островка, запищала пронзительно, отваливаясь. То-то, получила. Ишь, хлюпает в болотной жиже обожженными лапами, мотает плоской головой. Обновить заклятие не мешало бы. И Малфрида вновь стала плести в воздухе волховской узор, чертить вещие знаки, отсылать с ладоней силу, чуть кривясь от натуги.

Потом вновь работала, насылая морок на киевских русов, отводила им глаза с тропы, слала заклятие слепящего тумана. Пусть побродят в белой мути, пока не решат, куда идти. А сама опять вызывала видения, глядела сквозь расстояние, выискивала знакомых волхвов. Они все казались озабоченными, вот только рыжего Митавшу ей все не удавалось различить. Никлот говорил что-то насчет того, что пошлет служителя к полюдникам — предупредить, уговорить уйти, пока не поздно. Малфриде это не нравилось. Что ж, получается, зря она так готовилась, принимала в себя силу древлянской земли, потом долго собирала редкие травы и коренья, учила сложные заклинания, добавляя собственную кровь в густое колдовское зелье? Ей хотелось верить, что у Митавши не сладится. Не та в этом волхве сила, может, потому Никлот и решил им пожертвовать. Вот именно, пожертвовать, ибо верховный служитель говорил Митавше, чем это для него может обернуться. Русы, они люты и неразумны, всякое может произойти, но в любом случае Митавша должен направить пришлых на Нечистое Болото. Притвориться поначалу, что скрывает тайну, а уж потом и указать. Но где же сам рыжий Митавша?

Так и не найдя бывшего воспитателя, Малфрида сосредоточилась над клубившимся над зельем паром, выглядывая Малка. Мал к был по-своему симпатичен ей, но и жалость к нему какую-то испытывала. Однако жалость эта была сродни презрению. И чего волхвы так с ним носятся, если и заклинания Малку даются труднее, чем другим, и силы в нем немного. Вот то, что любого насквозь видит да мысли умеет угадывать, — это важно. Некоторые служители из-за этого его дара даже побаиваются Малка. Кому такое по сердцу придется, когда ни одной потаенной мысли не скроешь? А в остальном Малк был простым парнем. Даже изредка поглядывал на Малфриду, как обычный юноша. Не зря его и услали ведовство постигать, пока ее готовили. Чтобы под ногами не путался.

Однако, увидев за испарениями молодого волхва, Малфрида удивилась. Что-то не похоже, чтобы ее молодой воспитатель ведовскими делами занимался. Да и где это он? Вроде в какой-то избе, сам весь исцарапанный, одежда клочьями, размахивает посохом, отбиваясь от кого-то, кого ей никак не удавалось разглядеть. Малфриде вдруг так интересно стало, что она невольно наклонилась, вглядываясь, и, надо же, своим же дыханием сбила дымку, очертания заколебались и исчезли.

Ведьма досадливо поморщилась, откинулась назад, потянулась, разминая затекшую от долгого сидения спину. Над болотом уже сгустилась тьма, очертания были зыбкими, влажными от испарений. И из этой темноты донесся долгий, переливающийся не то стон, не то плач, перемежающийся короткими сдавленными всхлипами.

— Ох-х-х… О-о-о… — тянуло из мрака чьей-то протяжной долгой тоской.

— Ничего, ничего, — усмехнулась колдунья. — Недолго вам маяться тоской голодной.

И вдруг явственно ощутила — близко полюдники. Почитай, уже у самого Нечистого Болота. А как поняла это, сплела пальцы, вдохнула побольше воздуха в грудь и дунула, отгоняя ею же самой навороженный туман, сгоняя прочь густую дымку над древлянскими чащами. Хватит, поводила пришлых, пора им и путь указать. Чтобы не заблудились ненароком. Хотя, нет, не должны. Она достаточно долго отводила им глаза и вела по определенной ею стежке. Не минуют положенного.

Малфрида вдруг с неким потаенным стыдом почувствовала, что устала. И не мудрено — она давно не ела и не отдыхала, держа на себе столько заклятий. А ведь силы ей сейчас особенно понадобятся. И ведьма решила их прибавить. Полезла в лежавшую неподалеку суму, достала черпак и, набрав немного черного густого варева, поднесла к лицу, стала остужать. Не самое приятное, конечно, пойло, вся эта жабья разварившаяся кожица, хвосты мышей да коренья редких растений с травами, однако средство верное. И, глотнув тягучего гадкого пойла, Малфрида даже заулыбалась, ощущая, как по телу разливается приятное тепло, как вскипает кровь и шумит в голове. А затем… Ведьма была готова. Даже не вскрикнула, когда по телу прошла вспышка боли, от затылка к позвоночнику, до самых пят. Н-да, так всегда бывает, это не своя сила, к ней приноровиться надо. Зато потом…

— Силы подземные, силы воздушные, силы света и огня — все во мне, — проговорила она странным голосом, низким и рычащим, с дрожащими отголосками.

Ночь уже шла на убыль, осязание находившихся подле болота людей становилось все отчетливее. Малфрида послала повеление: дала приказ нежити двигаться в сторону ночной стоянки полюдников, ожидать их на том рукаве болота. Воздух вокруг нее заколебался сильнее, на темных далях топи ощутилось движение, послышалось подвывание не привыкших к таким повелениям нелюдей. Малфрида некоторое время глядела в сторону их маячивших над топями нелепых силуэтов, видела, что спешат, но спешат как нелюди — неуклюже, замедленно. Вот-вот, в этом и была их слабость — в медлительности веками застоявшейся крови, в тяжеловесности движений. Упырю или змеедеве надо силы как следует собрать для решительного броска, ну да, думается, они их накопили достаточно, пока таились среди подводных коряг да в затянутых ряской трясинах.

Но тут Малфриду отвлекло нечто мощное, повелевающее. Она прислушалась и ощутила, как кто-то сильный, ведающий колдовскими заговорами, зовет ее. И в этом приказе было повеление уйти с Нечистого Болота. Ведьма даже растерялась. Кто мог уводить ее от этого места, где должно было произойти такое долгожданное событие, как погибель киевских полюдников? Она закрыла глаза, сосредоточилась, вызывая видение. Сперва думала, что наказ исходит от Никлота, однако его зыбкий силуэт был по-прежнему неподвижен, зато неожиданно Малфрида увидела Малка. Молодой волхв был заслонен от нее кем-то, кого ей не удавалось разглядеть. Но лицо юноши она видела, и в нем явственно читалось ожидание, хотя голова у Малка и была перевязана тряпицей, на щеке виднелась замазанная чем-то царапина. И все же определенно это не молодой волхв слал приказ, не такая у него сила. А вот тот, с кем Малк находился… Ведьма могла различить только неясные очертания расплывчатого пятна, потом вроде волнующуюся в воздухе прядь волос рассмотрела, светлую… Может, седую. Она испытывала неприятное ощущение, будто кто-то глядит на нее, да не просто глядит, а с повелением.

Малфрида ощутила гнев. Кто это смеет ей приказывать! Ведьма резко послала ответное заклятие. Да такой силы, что этот невидимый разом словно угас, видение исчезло, заколебался и растворился во тьме и облик взволнованного Малка. Малфрида улыбнулась. Так-то, знай на кого ворожишь… кем бы ты ни был.

Собственно говоря, ведьма только позабавилась, а теперь надо было возвращаться к заданию, ибо время ее приспело… почти. Она почувствовала, как пробуждаются полюдники, даже на расстоянии уловила их растерянность и страх… Итак, враги уже у болота. Ведьма подумала, что она увлеклась видениями, а надо было поторопить полюдников, пока не рассвело, когда нежить силу свою не растеряла. Ну, ничего. В ее воле не дать нежити угомониться, а помогут ей их вековечные лють и голод. Да и зелье, приготовленное Малфридой, не даст им ослабеть до времени.

И она снова стала нараспев повторять заклинание, брызгала из черпака варево в холодную серость нарождавшегося дня. Заулыбалась, видя, как полчища нелюдей встают из трясин, проламывают сухой камыш, воют и скрипят, нападая на людей.

Как раз в это время в избушке на куриных лапах Малк обхаживал бессильно лежавшую на земле Ягу. У той был вид обычной побитой старухи: она стонала, еле подергивая когтистыми пальцами, даже ее живые космы лежали мертвой массой, не шевелясь, как всегда.

— Эй, старая, приходи в себя, — тормошил Ягу волхв. — Что ж это получается, вся твоя хваленая сила только и хороша, когда ты на одиноких путников нападаешь.

И Малк невольно коснулся повязки на голове, под которой отдалась болью огромная шишка. Да, непросто далось Малку свидание с Бабой Ягой. Та не рассуждала, обнаружив гостя в своей избе. Хорошо, что от перепуга силы ведовские в Малке умножились, смог оборониться, пока не выкрикнул лютой Яге, зачем прибыл. И карга сразу сменила гнев на милость, стала пытливо расспрашивать, потом долго сидела, хмурясь.

— Мне всегда не нравился ваш Маланич, — проговорила наконец. — Чародейство в нем имеется, но не чистое, а словно бы загрязненное обычными человеческими страстишками. Вот и мутит вечно. Хотя на этот раз, что уж говорить, удумал он верно… Если ведьма погибнет, то Маланич сможет доказать волхвам, что так долго накапливаемую силу они не той доверили, погубив дело. И уж тогда он найдет, как умалить влияние Никлота.

Яга говорила со знанием дела, как будто присутствовала на каждой сходке волхвов в Диком Лесу, знала всех кудесников. И не любила. Как и они ее. Не мудрено, что на Малка сперва так кинулась. Однако то, что к Малфриде она была расположена, это уж точно — как Перун велик. Сразу стала искать способ помочь ей.

— Ты пойми, Малк, — объясняла она волхву, пока врачевала ею же нанесенные увечья, — если Малфрида погубит Свенельда, ее сила сразу исчезнет, причем исчезнет так стремительно, что и душу ведьмы может утащить за кромку. А с гибелью ведьмы ослабнут и наделенные ее могуществом болотные твари. Нет, они-то и без нее не слабы, однако сейчас, когда она изготовила варево, добавив собственной крови, она с нелюдями стала в чем-то едина. И ее гибель уничтожит многих из нежити. Н-да, думала ли я, когда принимала у себя эту девушку, что ей придется породниться с теми, кого та ранее так презирала и ненавидела? Эх, дурное вы замыслили, волхвы.

— Но что можно поделать, Яга? — взволнованно спросил Малк, не обращая никакого внимания на жуткий вид людоедки и пытливо заглядывая в темные провалы ее глаз, как если бы внук вопрошал любимую бабку. — Вий же сказывал, что только ты можешь помешать задуманному.

И Яга решила попробовать. Задышала бурно, руки костлявые развела, едва не касаясь стенок избы, волосы ее заколыхались, как волокна тумана. И, рыча с подвыванием, стала читать заклятие — грозное, приказывающее.

У Малка душа ушла в пятки, такую силу возле себя ощутил. В избе у Яги все пришло в движение: горшки повалились с полок, побелка с печи обвалилась, совы с уханьем заметались, ворон раскаркался, кота Яги к стене прижало, и он заверещал мучительно. Даже сама изба ходуном заходила, стены завибрировали, будто вот-вот развалятся. И вдруг все прошло в единый миг. А Баба Яга оказалась опрокинутой навзничь, сжалась в комочек, постанывая.

— Не обессудь, волхв, не мне с такой, как ведьма эта, силой тягаться.

Малку пришлось ей помогать: доставать из ларя какие-то скляночки, порошки, помешивая, готовить снадобье, потом потчевать полученным зельем людоедку. Скажи ему кто-нибудь, что он с этакой страхолюдиной будет так нянчиться, — вовек не поверил бы. Но теперь вся его надежда была на эту злобную каргу.

Яга была задумчива, села за стол, уронив кудлатую голову на руки, зарылась костлявыми пальцами в седые космы. Малк сидел рядом, не смея пошевелиться, и, когда Яга вздохнула глубоко, когда поглядела на него в упор тяжелым взглядом из-под косм, он только спросил:

— Что?

— А вот что, волхв Малк, — низким тягучим голосом заговорила Баба Яга. — Есть одно средство, только тут твоя помощь понадобится.

И захихикала вдруг гаденько, затряслась вся.

Малку стало не по себе, но он молчал, выжидая. И Баба Яга сказала, что при его пособничестве они смогут безвредно для Малфриды лишить ту сил, не позволив погубить варяга-посадника. Правда, потом ведьме уже места среди волхвов не будет, уходить придется. Как и самому Малку, если пойдет он против воли древлянских ведунов, сорвет задуманное ими.

— Готов ли ты, волхв молодой, порвать со всем, чему тебя учили? Малфрида-то сумеет, она девка сильная. А вот ты? Ты ведь жизнь среди ведунов провел, как сможешь потом устроиться в неспокойном мире?

Малк сейчас особенно не задумывался об этом. Правда, на миг похолодело в душе, ощутил волнение, растерянность. Но лишь на миг.

— Не обо мне речь, старая. Лучше подскажи, что делать? Страшное костистое лицо Яги расплылось в неком подобии улыбочки. Кивнула каким-то своим мыслям.

— Да, ты сможешь. Тебе без Малфриды и свет не мил. Это хорошо. Хорошо для нее, а вот для тебя… Ну уж ладно.

И она поведала Малку, как прекратить волховство чародейки. Малк некоторое время молчал, а потом его щеки стали краснеть от прихлынувшей крови. Стыдливо потупил глаза.

— Я в чистоте свою жизнь провел, духам и богам ее посвятил, так что не знаю…

— Зато я знаю! — твердо прервала его Баба Яга.

Встала стремительно, словно еще недавно не валялась на полу, лишенная сил.

— Чистоту хранил… Гм. Да ты еще сосунок, мальчишка, жизни не знаешь, — бормотала, доставая из ларчика пузырек с каким-то снадобьем. — Да и откуда тебе было ее знать, людскую жизнь-то, живя среди старцев-ведунов. Но Ярила не зря столько силы людям дал, в этом-то он постарался. А теперь, парень, скидывай одежду. Вот возьми эту мазь да натри ею все тело. Сразу поймешь, что к чему.

Она только хмыкнула, когда Малк смущенно попросил ее не глядеть. Вышла наружу, свистнула, и тотчас из чащи выплыла по воздуху ее ступа, по второму знаку со стрехи крыши подлетела метла. Ведьма вскочила в ступу, помахала помелом, словно пробуя силы, сделала пару кругов по поляне и, зависнув в воздухе против входа в избушку, окликнула:

— Долго ли там копошиться будешь? Помни, битва на болоте уже началась и важна каждая минута.

Малк вскоре вышел, на ходу затягивая шнурок гашника на штанах, стал застегивать полушубок. Волосы его были растрепаны, лицо сосредоточенно, на щеках полыхал румянец. Когда взглянул на Ягу, та захихикала — так горели очи молодого волхва.

— Ну что, служитель, чуешь силушку-то молодецкую? Теперь тебе никакие увечья да порезы, никакой страх не помешают выполнить задуманное. Аида ко мне в ступу! Она хоть и старая, но двоих донесет.

И уже когда плыли-летели между корявых стволов, напомнила:

— Учти, как справишься, уводи сразу девку с болот. Это будет уже не так и сложно. Ну а нежити к тому времени не до вас будет.

Глава 6

— Не отступать, порази вас Перун! — кричал Свенельд, заметив, как его люди начинают пятиться от появляющихся из болот страшилищ. — Не отступать! Назад все одно хода нет!

Он не ошибся. Деревья в лесу смыкались, не давая людям уйти с болота, выталкивая суковатыми лапами на болотные кочки. А навстречу уже спешили целые полчища нежити. Было слышно, как впереди хлюпала жижа, что-то отвратительно шелестело, хрустело, сопело, хрюкало и шлепало. Воинов коснулась волна отвратительной вони. Полчища нелюдей монотонно выли, поскрипывали, возникая из зарослей сухого камыша, выныривая из трясин.

Воинам некуда было деться, они хватались за оружие, вступали в схватку. Да и дружинные волхвы-кудесники не дремали, творили свои заклинания, некоторые пускали потоки силы с ладоней, чудища опрокидывались, но вновь начинали натужно подниматься, вновь шли.

Дружинники Свенельда сперва, как и обучали их, выстроились строем, закрывшись щитами и выставив вперед оружие. Стрелки стали выпускать одну за другой стрелы, впрочем, особого проку от них не было, и если чудища и замедляли движение, то, вырывая из груди или из морды стрелу, опять медленно и упорно напирали на дружинников. Их натиск было не сдержать, и вскоре строй войска прорвался, люди начали сражаться отдельными группами. Рубились каждый с несколькими нежитями, разили булатом.

На стороне людей было их воинское умение биться и быстрая реакция. Опытный кметь успевал несколько раз рубануть, ударить и отскочить, прежде чем нежить с подвыванием наносила хотя бы один удар. Но нежить брала численностью. На каждого из дружинников приходилось более дюжины, а то и больше опасных обитателей болот, за павшими тут же вставали новые. Тянули корявые лапы топляки, разрывали, валили в заводи. Трудно приходилось и тем, кого окружили упыри.Несмотря на всю медлительность их движений, они были неуязвимы своей мертвенностью. Уже умерших, их приходилось кромсать едва ли не на куски, иначе конечности упырей норовили срастись, отрубленные руки по-паучьи карабкались по телам людей, пытались вцепиться в глаза.

— На куски их, разбрасывать! — криком подсказывали волхвы. Их магия недолго помогала, и они стали поднимать у павших воинов оружие, выставив вперед пики, сами шли на врага.

Коста одним из первых вспомнил воинскую выучку и так орудовал копьем с длинным наконечником, что отбросил не одного длиннорукого лохматого оборотня, а они все лезли и лезли, поблескивая зеленоватыми глазами на лохматых мордах, наваливаясь скопом, пока не оттеснили волхва к трясине, стали топить. Косту выручил ярл Торбьорн, оказавшийся рядом. Он так бросился на них, замахав огромной секирой, что только ошметки полетели от лохматых.

Вытаскивая волхва из трясины, ярл даже успел вытереть лоб под рогатым шлемом.

— Тьма их, не спорю, однако не воины они, клянусь всеми богами Асгарда^[710]!..

И вновь рубанул подступившего топляка, корявого, огромного, похожего на разбухший от влаги древесный ствол.

Топляки оказались самыми настырными — скрипели, стонали, наступали. Некоторых воинов просто задавливали своей массой, только мучительные крики раздавались. На других кметей наваливались, будто не замечая их рубящих тесаков, опрокидывали в трясины, обрушиваясь сверху всей тяжестью. Из-под нее было уже не выбраться, а тут еще и кто-то из сражающихся сверху наступал, не замечая ни потонувшего товарища, ни порывающегося встать, хватающего за ноги топляка.

Самыми быстрыми из нежитей были жабы-кровососки. Они налетали тучей, противно квакали, облепляя тело, приникая растопыренными пастями. Если вцеплялись в доспехи, еще можно было их оторвать и отшвырнуть прочь, а если в лицо или повисали на руке, присосавшись к вене подле кольчужной рукавицы, то было уже совсем худо. Воины орали не своим голосом, стремясь отодрать их, пока не слабели от изнеможения и падали, затихая под урчащей голодной массой кровососок.

Свенельд, размахивая мечом налево и направо, кричал, чтобы воины помогали себе, стараясь использовать чародейские источники. Их и впрямь оказалось много, и, если вырвешься из окружения, приникнуть к такой воде было не трудно, пока нежить соображала, что к чему. Однако среди всеобщей сумятицы волхвы почти не успевали произносить положенные заклинания, вода гасла в руках воинов, становясь обычной болотной жижей. А нежить уже напирала, визжали кикиморы — маленькие и верткие, они вгрызались острыми длинными зубами, рвали кожаные доспехи, сдирали нашитые железные пластины, добираясь до тела.

Многие из нежити старались во что бы то ни стало отнять у дружинников щиты. Целыми гроздьями они висли на щитах, кусали обитое кожей с заклепками дерево. Тут и тесаком приходилось работать, и кулаком бить, а то и просто бросать щиты, благо что неразумные твари продолжали терзать доски с обивкой и можно было рубить их сверху, ничего не видевших в слепом остервенении.

Сырой воздух над болотами гудел от криков, стонов и оглашенного визга. Запахи людской крови смешивались с гнилостной вонью нежити и взбаламученного ила. Железо звенело и гудело, вонзаясь в плоть нелюдей, пищали и рычали болотные твари, хрипло и страшно кричали раненые.

Свенельд размашисто орудовал мечом, резал, не чувствуя ни усталости, ни боли, ощущая одну только ярость. Вот перед ним мелькнуло лохматое тело оборотня с длинными лапами, он ухал, наступая. Лапища у оборотня огромные, сила в них немалая, да только меч варяга был остер, так и отрубил их с одного раза, пнул ногой, опрокидывая заухавшее чудище. А потом уже варяг бился с жуткой болотной тварью, похожей на вставшую на хвост рыбу. Голова ее была в чешуе, как в панцире, глупые глаза смотрели пусто и страшно. Свенельд ударил ее по глазам, и, пока ослепленное чудовище мотало огромной головой, он уже резанул его по длинным тонким ногам, вогнал острие в поникшую голову, надавил, так что только хруст раздался. Краем глаза Свенельд видел, как недалеко от него, встав спина к спине, отбиваются от нежити воевода Дубун и молодой кметь Ярец, валят тянувшихся к ним упырей, рубят их почти пополам да еще и отталкивают ногами в стороны отрубленные конечности, чтобы не срослись, топчут, почти по колено уходя в болотную жижу. Но наблюдать их отчаянную схватку Свенельду было недосуг, сам уже шел вперед, прикрывался щитом, делал быстрые выпады. Кожаная с заклепками обивка его щита была порвана в клочья, кольчуга осыпалась железными пластинами, плащ висел полосами. Меч же косил врагов, словно коса траву. Злое пение клинка, хруст разрубаемой плоти, ломающихся костей, брызги густой зеленоватой крови нежити… Свенельд задыхался в их вони, мимоходом замечая, что те из чудищ, которых сразил булат, начинают тут же превращаться в груды разрыхленной земли. И Свенельд смело становился ногой в сапоге на такую кочку, делал следующий шаг, следующий замах.

Его воины в пылу схватки уже давно перестали путаться устрашающего вида болотных тварей, всеми владел азарт боя, когда не ведаешь страха, не чувствуешь ран. К тому же многие поняли, что эту часть болота у леса они отвоевали, и нежить будто не смела ступить на пространство, где полегли как русы, так и их противники, оставив за собой неподвижные тела павших и груды темной земли, где полегли нелюди. Теперь дружинники шли по болотам вперед, тесня чудищ, крича в радостном остервенении, разя булатом.

Среди болот, на своем островке, Малфрида видела, что ее воинство начинает уступать. Конечно, она еще сможет поднять чудищ из глубинных заводей, однако и она не ожидала, что люди окажутся такими отважными, смогут так решительно сражаться и наступать. Хотя ее и предупреждали: уверенный в себе смертный способен противостоять порождениям тьмы. А эти полюдники и впрямь понимали, что их сила только в натиске. Ведьма отыскивала в своих видениях варяга Свенельда, насылала на него полчища змеедев. Эти огромные существа с сильными синеватыми телами и чешуйчатыми мощными хвостами были неплохи, когда бросались на сшибку. Обычно неуклюжие и неповоротливые, как большинство болотных обитателей, змеедевы были быстрыми в броске, могли стремительно напасть, протягивая сильные мускулистые руки, ударяя, как обухом, хвостами, оплетая ими, удушая… Но не такого, как Све-нельд, который ловко уклонялся, отскакивал, а сам делал резкие и точные выпады, разбрызгивая зеленую вязкую кровь нежити, оставаясь при этом неуязвимым. Наскок, прыжок в сторону, выпад мечом — и очередная змеедева разрублена почти пополам. Опять темной струей брызнула зеленая слизь, чудище откинулось, суча содрогающимся хвостом, а этот варяг, как ни в чем не бывало наступил на его останки ногой, вдавливая в мшистую кочку распадающееся землей тело, шагнул вперед. Змеедевы все напирали на него, но делали это бестолково, толпясь и мешая одна другой, а сзади на них уже наступали другие дружинники, круша на ошметки.

Но Малфриду больше всех интересовал именно Свенельд. Она невольно даже залюбовалась его силой и ловкостью, но тут же разозлилась на себя за это. Бросила заклятье — и поверх голов толпящихся змеедев на посадника налетели послушные ее воле кикиморы болотные, но, опять же, безмозглые твари, вцепились в округлый шит варяга, заставив того наклонить руку под тяжестью облепленного телами нечисти щита. И все же свое дело кикиморы сделали, задержали варяга. И пока он отмахивался мечом да скидывал с руки ремень отяжелевшего щита, к нему пробралась одна из синих змеедев, успела хлестнуть хвостом. Удар пришелся по шлему варяга, сорвал его вместе с бармицей, а сам посадник покачнулся, начал падать.

Малфрида даже завизжала от восторга, подалась вперед. Неужто вышло? Однако вдруг возле Свенельда возник рыжебородый варяг в рогатом шлеме, за ним другие воины, стали рубить, полосовать глупо столпившихся змеедев. И еще какой-то худой полуседой волхв появился среди общей свалки и, оттолкнув копьем змеедеву, тянувшуюся к пытавшемуся подняться посаднику, подхватил варяга под мышки, оттащил прочь. У Свенельда по виску текла кровь, обагряя рассыпавшиеся светлые волосы, но он все же смог встать, пошел, опираясь на волхва, куда-то за камыши.

И тут Малфрида едва не взвыла от досады, увидев, как выручивший посадника волхв произносит заклинание над живой и мертвой водой — золотистой и голубой. Со своего расстояния ведьме оставалось только наблюдать, как волхв, сказав заветное слово и отставив копье, стал обрабатывать голову варяга. И у посадника перестала течь кровь, а потом он и сам набрал сложенными ковшиком ладонями золотистой воды, приник к ней.

Все, что смогла сделать ведьма, это направить в их сторону находившееся рядом болотное чудище — приземистое, но мощное, со слюнявой огромной мордой, с торчавшими, как у кабана-секача клыками. Чудище пошло, рыча и размахивая страшными когтистыми лапами, сделало захват и сумело задеть не успевшего отскочить волхва. Тот закричал, стал падать прямо в живую воду… Теперь оклемается, проклятый. А Свенельд, растрепанный, измазанный кровью, тиной и зеленой слизью, однако удвоивший силы после живого источника, уже заносил меч и так отхватил у чудища огромную голову, что оно рухнуло в сухой камыш, забилось в конвульсиях, постепенно принимая вид земли и уходя в землю, из которой некогда появилось… Свснсльд же уже так стремительно вращал мечом что и клинка не углядеть, а наскочившие тучей жабы-кровососки отпадали от него, как черная труха, только писк пронзительный стоял.

У Малфриды скулы свело от люти. Встала резко, так, что рыжие волосы взвились вокруг головы, как пламя. Ведьма была в гневе. Она начинала понимать, что люди идут именно к ее убежищу, что их ведет этот опасный посадник Свенельд, которого ей надо погубить во что бы то ни стало!

А Свенельд и сам не знал, каким чутьем отыскивает островок, на котором когда-то останавливался с древлянской девушкой Малфуткой… Малфридой, исчезнувшей невесть куда. Зато он знал, что именно на этом островке находится коварная ведьма, поднявшая против них нежить болота. И им надо сгубить ее, ибо тогда исчезнет могучее чародейство, они победят и никто уже не посмеет противостоять им на древлянской земле.

В какой-то момент Свенельдудаже показалось, что он различает впереди высокие силуэты сосен на островке, даже разглядел отдаленный огонь костра под ними. Варяг ощутил торжество. Сколько же они смогли, сколько прошли в лютой сече, и теперь остается только пробраться к проклятой чародейке! — Вперед! — вскричал Свенельд, отбрасывая от лица мокрые от пота пряди, и захватил на ходу в ладонь пригоршню земли, чтобы не так скользила в руке слизкая от зеленой крови рукоять меча. — Вперед, други, пробьемся к тем соснам! Там находится ведьма, которую надо уничтожить, ибо именно она, проклятая, насылает на нас нежить даже при свете дня.

Рванувшись в указанном направлении, он разрубил тремя ударами вставшего на его пути изможденного голого упыря, отсек тянущуюся корявую лапу топляка, резко свалил лезущую из-под коряги кикимору. Нет, теперь его ничто не остановит!

Малфрида видела, что, несмотря на долгую изнурительную битву, ее враги приближаются. Она их не боялась, она дрожала от ненависти к этим людям, была возмущена их силой и упорством, их дерзкой смелостью. Теперь ей было понятно, отчего люди древлянского племени избегают выходить с ними на бой.

Эти русы неуязвимы. Но так ли уж неуязвимы? Нет, она еще покажет, что не зря на нее надеялись воспитавшие ее волхвы!

Она стояла, крепко зажмурившись, чувствуя, как с каждой секундой ее душа свирепеет, как отдает в позвоночнике боль от рывком вызванной внутренней силы.

Ведьма открыла горящие желтым светом глаза, протянула руки ладонями к низкому небу.

— Стрибог могучий, податель ветров, услышь меня! Ибо я взываю к тебе, я, кого сами боги наделили силой чародейства. Пошли же сюда своего внука Сивера мне в помощь, пусть он покажет, на что способен, пусть принесет метель, ураган, снегопад! Пусть приведет своих братьев Буревоя, Смерча и Вихря^[711], чтобы они могли порезвиться над Нечистым Болотом!

Она схватила черпак и несколько раз брызнула варевом в сторону серого зимнего неба. Потом пошла вокруг ярко вспыхнувшего костра, страшным голосом произнося слова заклинания. И не успела она совершить третий круг, как небо над головой потемнело от налетевших туч, повеяло холодным ветром, заметавшим языки пламени по земле, взметнувшим рыжие волосы ведьмы. А следом за ветром с неба ринулся, понесся подобно лавине, снег. Мгновение — и все стало мутным от снежных завихрений, все потемнело от туч, заколебалось под силой ветра. Ведьма же зашлась торжествующим и недобрым смехом.

Над открытым пространством Нечистого Болота начался неистовый ураган, однако возникавших из болот уродливых существ он не беспокоил, и они, пошатываясь, шагали на людей, как ни в чем не бывало, чего нельзя было сказать о самих дружинниках. Теперь они едва видели в снежной круговерти, ветер сбивал их с ног, сек по лицу ледяной крупой, засыпая глаза, не давая ни глядеть, ни дышать. Дружинники кашляли, смахивая с лица снег, за его пеленой еле успевали справляться с нежитью, сваливались в заводи с ледяной водой, где на них тут же жадно накидывались мерзкие твари, начинали жрать еще живых, и отовсюду сквозь свист ветра и завывание вьюги раздавались мучительные вопли тех, кто не смог обороняться.

И вот люди уже стали кричать, что надо отступить, что им нет спасения. Свенельд же настаивал, убеждая, что они почти у цели, что возвращаться им все равно некуда.

— Коста! — позвал он сквозь завывание вьюги, стремясь докричаться до понятливого волхва. — Коста, есть ли какая ворожба, чтобы прогнать это?

Не дожидаясь ответа, он начинал биться с возникшим прямо из-под земли топляком. Видел, как очередное чудище навалилось со спины на воеводу Дубуна, обхватило огромными лапами и вмиг оторвало голову только струя крови взлетела. Свенельд даже не успел броситься на помощь. Эх, Дубун! Каким бы ни был старый соратник, но душу варяга обожгло болью. Однако предаваться тоске не было времени. Ветер валил с ног, снег ослеплял, а надо было еще сражаться. И дойти.

Свенельд стал скликать своих, стремясь созвать тех, кто рядом. Косту, Торбьорна, Стоюна. Они должны сойтись в отряд и прорваться к проклятой ведьме. Иначе им не уйти… Иначе все его воинство — разбегающееся, сражающееся, потерявшееся в пурге и отступающее — было обречено на гибель.

Свенельд и оказавшиеся рядом дружинники сбились в небольшой отряд, ощетинились оружием и упорно двинулись туда, где, несмотря на метель и порывы ветра, можно было разглядеть отблеск костра. Свет его приближался, но теперь каждый шаг давался с трудом. Вокруг островка, оберегая свою повелительницу, столпилась нежить. Рубиться приходилось почти вслепую, но бились с остервенением. Поэтому, когда чудища неожиданно отступили и воины получили передышку, в первый момент они даже не поверили в это. Стояли, тяжело дыша, нагнувшись под порывами ветра, вытирали мокрые лбы.

— Что теперь, Свенельд? — спросил Торбьорн, заслоняясь рукой от вьюги. Ему приходилось кричать, чтобы посадник услышал его за воем ветра.

— Вперед! — так же криком ответил варяг. Однако сам не двинулся с места. Он видел волнующуюся от ряби заводь перед собой, однако заметил и другое. Поверхность заводи как-то странно колебалась, вспениваясь пузырями. И в какой-то миг, когда невдалеке выгнулось и вновь ушло под воду длинное чешуйчатое тело, Свенельд понял, с кем теперь предстоит вступить в противоборство. В глубине души он давно ожидал этого. После всего воинства Нечистого Болота им предстояло схватиться с самим его хозяином — со змеем Смоком.

Малфрида у костра бросила в котел новые пучки сухих трав, нараспев произнесла слова заклинания. Она теперь вызывала Смока — змея, охотящегося только ночью, однако сейчас давно вибрировавшего под трясинами, ожидая своего часа. От силы повеления воздух вокруг Малфриды заколебался еще сильнее, почти загудел, поэтому она не сразу и уловила какой-то нарастающий посторонний звук. Это был свист — тонкий, нараставший, надоедливо однотонный, как гудение комара.

Малфрида откинула со лба волну волос, резко оглянулась. Сквозь снежную круговерть и вьюгу поначалу не различила плывущий по воздуху силуэт. Потом же только глядела растерянно, так и застыв с пучком сухой травы над булькающим варевом.

Бабу Ягу ни с кем не спутаешь. Но удивилась чародейка не тому, что увидела ступу с Ягой, а тому, что когда старая карга оказалась около самого защитного круга ведьмы, зависла в ступе, удерживая равновесие легкими движениями метлы, Малфрида негаданно обнаружила рядом с ней Малка. Даже зажмурилась от неожиданности и головой потрясла, словно не веря своим глазам. Но Малк подле Яги никуда не исчез, наоборот, соскочил на землю, шагнул вперед, и окружавшее ведьму заградительное кольцо от нежити, легко пропустило человека.

— Ох, и разгулялась же ты, Малфрида! — сказал Малк почти весело, а чародейка подумала, что еще ни разу не слышала в голосе молодого волхва такой дерзкой бравады. Да и сам-то он откуда, почему глядит на нее так странно?

— Тебя волхвы прислали, Малк?

Спросила и сама поняла, что говорит нелепицу. Поглядела за его спину, где все с тем же противным свистом удалялась, исчезая в снежной пелене, ступа с Бабой Ягой. Ни один волхв ни за что с подобной каргой не свяжется. Но Малк?..

Он быстро подошел к ней, и Малфрида узнала в его взгляде прежнюю робкую нерешительность. Это ее даже развеселило, хотела сказать что-то, дерзкое, глумливое, но не успела, так как волхв быстро притянул ее к себе, сильно прижавшись губами к ее полуоткрытому рту.

В первый момент Малфрида растерялась. Стояла не двигаясь, потом в глубине души ее словно что-то шевельнулось, теплая волна прошла по телу, руки ее опустились бессильно, и выпавший из ослабевших пальцев пучок заговоренных трав унесло порывом ветра.

Когда Малк отстранился, Малфрида медленно открыла глаза. Его лицо было совсем близко, сосредоточенное, напряженное, глаза пытливо смотрели, но было в них что-то повелительное, настойчивое. Потом рука его медленно скользнула по ее плечу, опустилась к груди, сжала. Малфрида даже застонала от внезапно нахлынувшего желания.

Малк пристально разглядывал ведьму. Рыжие шевелящиеся завитки волос Малфриды падали ей на плечи, желтые глаза с продолговатыми зрачками казались и вовсе нелюдскими. Эти глаза невольно вызвали в нем оторопь, и, чтобы окончательно не испугаться, Малк отвел взор, стал смотреть на губы колдуньи, крупные, пухлые, влажно блестевшие. Малфрида чуть улыбнулась, ее белые зубы сверкнули, невольно напомнив, как заразительно умела смеяться чародейка, какой у нее изумительный, радостный смех. К тому же Малк еще остро ощущал вкус этого рта, горячий, влажный, сладостный. А глаза… Она на миг томно опустила ресницы, затем глянула, и взгляд этот был уже почти человеческий, темный и блестящий искорками веселья. Малк же почувствовал негаданную радость, оттого что держит в объятиях обычную девушку-древлянку. Он вновь потянулся к ее устам, стал сладко целовать, пока Малфрида ласково и щекотно не засмеялась ему в губы.

— Ну же, Малк! Я научу тебя, как целоваться, сгорая от Ярилиной страсти!

Да, все было так, как говорила ему Яга. Плотская страсть убивает в колдунье желание к чародейству, будит потаенное вожделение, заставляя забыть обо всем на свете… ослабляет колдовскую силу. Но все это были какие-то сторонние мысли, больше всего Малк думал сейчас об ответной ласке раскрывшихся уст Малфриды, ее упруго вжимающейся в его ладонь груди, прильнувшем к нему горячем, гибком теле. Малфрида теперь сама тянула его на себя, задыхаясь и дрожа. Малк уложил ее на покрытую сухой хвоей землю и только застонал, когда рука ведьмы сама стала нетерпеливо теребить гашник на его портах, ласкать напряженную плоть внизу живота.

Рядом с предававшейся страсти парочкой слабо побулькивал варевом позабытый котел ведьмы, огонь костра, оставленный без поддержки, начал терять свою силу, а прорвавшийся сквозь ослабевший заслон чародейского круга снег остужал варево. Но и снег уже летел не с прежней силой, становясь постепенно мелким, опадающим снежком. Лишившиеся ведьминого наказа ветры утихли, растерянно замирали на болоте потерявшие управление нелюди. Нет, они еще были одержимы прежним желанием убивать и сжирать, однако сейчас, когда расходились тучи, нечисть стала пугливо понимать, что они на болоте днем, а это не их время. У нелюдей все яснее проступало привычное желание схорониться от света дня, уйти под землю. И если подле оказавшегося в стороне от схваток болотного существа не оказывалось, на кого напасть, оно так и поступало: оседало на землю, словно проникая сквозь нее, плюхалось в болото, застывало неподвижной корягой. Лишь там, где около нежити еще были смертные, она рвалась к ним по привычке, но уже без прежней силы, и дружинники без труда разделывались с ней. Люди даже начали озираться по сторонам, видели за медленно опадающим снежком силуэты своих, окликали их, стараясь собраться в группы.

Свенельд тоже заметил произошедшую перемену, однако некое внутреннее чувство подсказывало варягу, что это еще не конец. И когда под его ногами дрогнули мшистые кочки, он невольно отпрянул, сжимая покрепче рукоять меча.

— В голову его бейте, в глаза! У Смока это самое уязвимое место!

Он выкрикнул это так, что сорвал голос, хотел еще крикнуть то же, да только просипел беззвучно. И оттого что из горла лишь приглушенный сип вырывался и еще потому… Да, храбрый варяг Свенельд онемел от ужаса, увидев, как змей быстро повернул голову в его сторону. Смотрел на варяга единственным глазом. Узнавал. Он запомнил его.

Казалось, какое-то время человек и нечисть разглядывали друг друга: человек — не двигаясь, расставив пошире ноги и сжав рукоять меча обеими руками; змей — откинув огромное туловище, чуть наклонив голову вбок, чтобы лучше разглядеть того, кто когда-то ранил его и ушел безнаказанным. Смок даже будто не обращал внимания на других воинов, словно нехотя опрокидывал наскакивающих ленивыми взмахами хвоста.

— Перун, во имя твое! — хрипло пробормотал варяг, вдохнул глубже, приходя в себя, повел плечами, чуть подаваясь вперед для схватки. — Ну же, червь рогатый, вот я. Я жду.

Смок двинулся к нему стремительно, но едва Свенельд сделал выпад, целясь в голову, как он резко отклонился, ушел вправо, и меч варяга рассек только воздух. А Смок уже делал вокруг него оборот, обвивая мощным телом, захватывая в петлю. Свенельд попробовал было перескочить, но чудище стремительно толкнуло его назад концом длинного хвоста, зажав Свенельда огромным холодным телом, словно в кулаке. Миг — и Смок обвил его второй раз, третий. Свенельд оказался оплетенным огромными кольцами от груди до ног, только голова и рука с мечом остались свободными над жесткими кольцами змея. Свенельд рванулся и завыл, чувствуя, как его словно сдавливает мощным прессом, вновь рубанул, но безуспешно.

К посаднику на помощь подскочили его люди, рубили со всей мощью, срезали острые пластины чешуи, кое-кому удавалось и до крови рассечь, даже мясо у Смока кое-где взбугрилось, выступила темная жижа крови. Но Смок ударами хвоста вновь и вновь разбрасывал их и, склонив рогатую башку, глядел сверху вниз, как бьется, кричит и бестолково машет рукой с мечом его давний враг. Змей смотрел на него и, словно наслаждаясь моментом торжества, не спешил сдавить окончательно, понимая, что тому уже никуда не деться.

Свенельд тоже это понимал, он выл сквозь сцепленные зубы, голова его падала, он слабел. Видел, как змей вскинул голову, затряс рогами, потом приблизил огромную голову, раскрыл жуткую пасть с узкими острыми зубами… И вдруг застыл.

То, что произошло в этот момент, было неожиданным. В пылу жестокой битвы никто не заметил, ни когда перестал идти снег и прекратил выть ветер, ни когда посветлело небо. Тучи разошлись, сверкнул луч солнца, будто ярким перстом ворвавшись на землю, упал прямо на Смока, ослепив его. И змей замер, ничего не видя, застыл почти подле самого своего врага.

Свенельду хватило этого мгновения. Собрав силы, страшно зарычав, он резко и быстро ударил Смока в оставшийся глаз, вгоняя меч по самую рукоять в брызнувшее огромное око.

Смок сразу же откинулся, рывком головы вырвав рукоять меча из руки варяга. Взвил голову, мотая ею из стороны в сторону, забил по болотной жиже хвостом. Вновь его страшная пасть была открыта, вновь из нее несся беззвучный, повергающий в ужас звук. А потом Смок резко завалился, упал затылком на землю, так что взволновалось болото, врезался в кочки рогами, по телу его прошла мелкая судорожная дрожь.

Свенельд почувствовал, что сжимавшие его кольца длинного тела твари ослабели, что он может вздохнуть, даже пошевелиться. Чешуйчатое тело змея стало меняться, пошло крупинками, превращаясь в сырую землю.

Когда через несколько мгновений оглушенные предсмертным писком Смока люди стали приходить в себя и озираться, они обнаружили Свенельда бессильно лежащим на куче рыхлой грязи, полузакопанным в ней. Коста первый подскочил к посаднику, стал откапывать, велев и другим вытаскивать старшого, пока болотная твердь не засосала его. Воины орудовала секирами и мечами, рыхля землю, отгребали ее руками, пока наконец не вытащили почти бесчувственного варяга наверх. Он упал на бок, скатился по куче рыхлой земли, стеная. Увидел лица склонившихся над ним соратников — грязные, окровавленные, измазанные зеленой слизью нелюдей, черными брызгами крови Смока. Но такие родные… И улыбнулся им.

Свенельд пришел в себя, когда его поили из фляги водой, поперхнулся, закашлялся. Над ним сидели Коста и еще один из уцелевших волхвов. Тот читал заговор, бренчал амулетами. Стоявший рядом Ярец сказал, что надо бы поискать источники чародейской воды. Ярец был без шлема, его русые волосы от пота и грязи стояли торчком, щека, там где в нее попала пластина чешуи Смока, была разрезана от скулы до подбородка, так что в порезе виднелись обнажившиеся зубы.

— Ты как, старшой? — спросил Ярец. И опять обратился к волхвам: — Говорю же, воду живую надо поискать.

— Вода Свенельду уже не поможет, — ответил Коста. — Он уже пользовался ею сегодня, вторично в один день она не действует. А вот тебе, Ярец, живая и мертвая вода пригодятся, а то гляди, как тебя…

— Я то что, — отмахнулся воин, — меня моя Светланка и таким любить будет. Она у меня славная.

Рядом засмеялись. Свенельд тоже хохотнул было, но тут же поморщился от боли.

— Тише, тише, посадник, у тебя половина ребер сломана. Лежи тихонечко.

— Ребра — пустяк Хорошо, что ничего серьезного не задето. Коста поглядел на него с удивлением, потом его молодое, но уже покрытое морщинами лицо скривилось в улыбке.

— Да уж, будь спокоен. Доставим тебя пред светлые очи княгини, как новенького.

Не будь Свенельд так слаб, он покраснел бы. Но сейчас лишь спросил, кто из дружины уцелел. Особенно обрадовался, узнав, что ярл Торбьорн не погиб. Оглушенный, тот отлежался у края заводи, а потом выбрался и пришел к своим. Теперь он сидел рядом и все сокрушался, что секиру свою любимую потерял, а под этими навалами земли ее вряд ли найдешь.

— Эх, клянусь светлым Асгардом, жаль, что не довелось мне видеть, как ты змеюку эту погубил, Свенельд, сын Бентейна Волчьего Когтя. Но все одно, люди о тебе теперь не иначе как сагу сложат. Свенельд — победитель дракона! Это звучит почти как сага о Сигурде Неуязвимом^[712]!

— Не сложат, — сиплым голосом отозвался посадник. — Ты не так давно прибыл на службу в Гардар^[713], Торбьорн, я же тут родился и знаю, что здесь о подвигах так долго не помнят, как в Норэйг^[714], где о героях передают весть из поколения в поколение. Здесь же скорее всего все переврут, превратят в сказку, которую, как ни странно, назовут былью и переиначат совсем. Зато, если я древлянскую землю удержу под рукой Киева, это меня прославит.

— Да уж, теперь-то наверняка удержишь, — согласно кивнул ярл. — Кто же посмеет не подчиниться нашей силе, когда мы даже нечисть древлянскую смогли одолеть!

К ним подошел еще один волхв, сообщивший, что чародейских источников на болоте не осталось. Оно и понятно, если учесть, как сильно за время битвы с нечистью было взбаламучено и истоптано веками находившееся в неподвижности неприкасаемое болото, хранившее чародейские источники. Но все же это была неприятная весть для Свенельда, видевшего, в каком состоянии находятся его люди, как они нуждаются в лечении и восстановлении сил. И опять выходило, что он зря обещался отыскать чародейские источники. Утешили лишь слова Косты о том, что после их победы над нежитью Нечистого Болота, наводившего ужас на всю округу, древляне сами окажут им помощь. Может, и так… И все же Свенельду хотелось убедиться в том, что живая и мертвая вода исчезла, потому велел приподнять и усадить себя, стал озираться по сторонам. Светящихся источников и впрямь не было заметно, однако вскоре Свенельд перестал искать их глазами. Просто смотрел по сторонам на то как сияющее солнышко прогнало ненастье, растопило снег, и теперь остались только беловатые снежные островки среди бурых кочек болота и светившихся серебряным отблеском заводей. Это выглядело даже красиво. А может, Свенельд был очарован окружающим потому, что жив остался, потому, что чувствовал, какое это наслаждение просто дышать и видеть.

Неожиданно он словно вспомнил о чем-то и попытался привстать, подавляя стон.

— О великий Перун! А как же ведьма? Кому-нибудь удалось расправиться с проклятой чародейкой?

Его люди, казалось, тоже только сейчас вспомнили о ней, стали озираться по сторонам. Стоюн и еще трое кметей даже взялись за мечи, собираясь идти искать ее, но их остановил Торбьорн.

— Тут такое дело, Свенельд, — начал он, задумчиво почесывая висевшую клоками рыжую бороду. — Когда я стал приходить в себя в болотной жиже, то почти рядом увидел островок под соснами, о котором ты все говорил. Он был передо мной, как на щите, все видно. И знаете ли, сперва мне показалось, что я еще брежу. Ибо там, под соснами, у погасшего костра и опрокинутого котла, спаривались на земле двое. И так страстно спаривались, что я даже их стоны различил. Ну, я-то еще не в себе был, вот и пялился, как отрок какой, подглядывающий за парочкой. И уж намиловались же они, скажу вам! А потом взялись за руки и ушли. Вот так просто встали и ушли, держась за руки, как дети малые. Гм… малые. Вы бы видели, что они вытворяли до того! Ну, а через минуту я услышал окрики дружинников, созывавших своих и стал выползать из заводи.

Почему-то его рассказ развеселил воинов. Так всегда бывает, когда после сильного напряжения наступает долгожданная разрядка. И воины сначала стали пересмеиваться, потом засмеялись в голос, а затем уже так и зашлись от хохота.

Свенельд смеялся вместе со всеми, хотя и постанывал от боли в ребрах, кривился. Заметил только, что Коста сидит, о чем-то задумавшись.

— Что-то не так, Коста? Волхв встрепенулся.

— А? Нет, нет, все путем. Но одно скажу: кем бы ни был тот, кто покрыл собой ведьму, — он сделал для нас доброе дело. Ибо нет более простого и действенного способа отвлечь ведьму от колдовства, как заставить ее вступить в плотскую связь. Потому-то ее чары и рассеялись так быстро, потому боги и помогли нам в борьбе с нечистью, а тебе, Свенельд, в поединке со Смоком. Воины слушали его слова, но настроение праздника после победы у них еще не прошло. И их только позабавило услышанное. Кто-то сказал, что если бы знал, как легко победить ведьму, сам бы за это дело взялся, другой вой добавил, что если ведьма к тому же и хороша собой… Начали выпытывать у Торбьорна, какова из себя чародейка, потом опять зашлись смехом, отпускали сальные шутки. Но вскоре смех прекратился, когда стали собирать своих, искать тела павших, находить раненых. Поняли, сколько людей полегло и что без нового войска из Киева им не обойтись. Ведь надо было еще дань собирать.

Глава 7

В студне леса завалило снегом. Полуземлянка волхва Малка одиноко стояла среди вековечного леса, все стежки-дорожки были заметены, ни души кругом. Да и не придет никто. Древлянские волхвы отреклись от отступников.

— Они не явятся за нами, — сказал Малк своей милой, видя, с какой надеждой она вслушивается в звуки леса за бревенчатой стеной. — Покарать нас они не могут. Ипокон не велит волхвам вредить друг другу. Однако и назад не примут, как не оправдавших надежд. Теперь мы стали изгоями и только ты у меня и осталась, Малфрида моя.

Он протягивал к ней руку, хотел обнять, приголубить, но она уворачивалась. Молча начинала смешивать мази и травы, толочь пестом в ступке. Волхв ощущал ее раздражение и обиду. Вздыхал.

А ведь как хорошо все начиналось! Малк и не догадывался, что может быть таким счастливым. Жить со своей избранницей среди чащ, охотиться вместе, вести нехитрое хозяйство, а по ночам растворяться в сладостной жажде любви, стонать от наслаждения, слышать ее ответные страстные вскрики…

Но Малфриде вскоре стало этого мало. Малк сразу почувствовал перемену в ней, уловил шедшую от древлянки волну раздражения, тоски, недовольства.

— Ах, какая же я была раньше! — вздыхала девушка, и ее темные глаза начинали искриться от воспоминаний. — Казалось, нет ничего, что мне не под силу. Тебе не понять этого, волхв.

Отчего же, он понимал. Ибо, как ни странно, какая-то часть ее былой мощи передалась ему там, на островке, где они все забыли друг для друга. И, исчезая, ее сила частично осталась с ним. Малк это осознал, когда с первого же раза неожиданно смог разжечь от руки огонь. А вот Малфрида не сумела, сколько ни силилась, даже кряхтела от усердия и досады. Малк же только попробовал — и Сварог сразу откликнулся, послал язычок своего огня на сухие поленья.

Малк тогда смеялся от радости, и лишь позже понял, как раздосадовал этим свою милую. И ни его ласки, ни доброта и уверения, что, лишив ее силы, он, по сути, спас ее, не уменьшали возникшей в ее душе обиды.

— Ты пойми, — объяснял юноша, — тебе нельзя было убивать Свенельда. Это значило бы погубить и себя саму. Или того хуже: увлечь свою душу за кромку, сделать блазнем^[715], тенью, не знающей пристанища в своем тоскливом существовании.

Она смотрела недоверчиво, а Малк, не в силах раскрыть ведьме всей тайны, не натолкнув на мысль о ее забытом прошлом, начинал что-то сбивчиво сочинять. Дескать, ему было откровение, что Свенельд заговорен, что его смерть принесла бы гибель и ей.

Малфрида смотрела с прежним подозрением. Молчала, но он улавливал ее мысли: она знает, что не так и могуществен Малк, чтобы к нему являлись видения, он волхв посредственный, однако она всегда знала, что мила ему, вот он и улучил момент, чтобы своего добиться. Порой его дар был Малку в тягость, он чувствовал обиду, тоску. Особенно острую, когда начинал понимать, что нет в этой девушке и на треть той любви к нему, какую он испытывал к ней. Это было так невыносимо! Ах, он бы жизнь отдал за нее, а она только позволяет иногда ласкать себя. Но хоть это у него осталось. И Малку хотелось верить, что то наслаждение, которое он даст ей, когда она выгинается и стонет в его объятиях, а потом засыпает, благодарно склонив голову на его плечо, все же пробудит в ее душе ответный отклик, позволит не только плотски привязать ее к себе. Но едва наступал день, как Малфрида словно стремилась избежать его ласки, а когда привычные заклятия у нее не получались, начинала дуться на волхва, раздражаться, будто он был во всем виноват. Потом к ней пришла мысль насчет своих волос.

— Я изменюсь, уйду, меня никто не признает.

— Да куда ты пойдешь? Разве худо тебе со мной?

Но сам ощущал, что худо. Скучно, однообразно, неинтересно. Ей хотелось воли, простора, перемен. Вот и толкла упрямо травы, смешивала с разными мазями, а потом невесть что начинала творить, намазывала себе ими голову, шепча при этом заговоры. Затем вглядывалась в кадку с водой, ища свое отражение и ожидая увидеть изменения. Их не было, и ведьма в гневе ударяла по отражению ладошкой. Ворчала:

— Не выходят у меня колдовские слова-заговоры. Где-то моя былая сила? Не подсобишь, Малк? У тебя ведь может получиться.

Он пытался отшутиться:

— Что за блажь менять цвет волос? И отчего я должен помогать, если ты мне и такой мила?

Малфрида хмурила темные брови под завитками темных волос — своих собственных, какими они стали, когда он уводил ее с болота. И он улавливал ее мысли: мол, не для тебя стараюсь. Нужен больно…

— Кто же еще тебе нужен? — спрашивал Малк тихо. Но Малфрида тут же взрывалась.

— Да для кого угодно! Ишь, заглянул в душу, высмотрел! Но я-то теперь понимаю, отчего тебя иные волхвы сторонились. С тобой жить, все одно что вечно голой ходить. Ничего не сокроешь.

Малк предпочитал помалкивать. Хотя почему ей так худо, оттого что он мысли ее читать может? Она только пожелает — он все готов исполнить. В прошлый раз на охоте, когда она уложила стрелой рысь и посокрушалась про себя, что одной шкурки на полушубок недостаточно, он три дня потом в чащах провел, пока не нашел еще такого же зверя, убил и, принеся домой, сказал, что теперь у нее будет шубка, как у боярышни. Но Малфрида только глянула недовольно, и он чуял: вот, дескать, колдун, даже помечтать от него тайком нельзя, чтобы не вмешался.

Малка охватывала тоска. Знал ведь, что люди говорят, — насильно мил не будешь. Да разве он насильно? И все же душа древлянки не желала его подпускать к себе. Был только зов плоти. Но удовлетворится ли он этим? И Малк старался не поддаваться чувству жалости к самому себе, потому что от жалости человек раскисает и расползается, как краюха хлеба от воды. Поэтому, чтобы не ощущать вечного недовольства милой, и ушел он на несколько дней, решив предоставить девушку самой себе, надеясь, что оторванность от людей и тоска сделают ее добрее к нему. Сам же отправился в дальние селения, выведывал новости, узнавал, что в крае происходит. Даже на большаке, ведущем из лесов к Киеву, побывал, увидел двигавшихся в древлянский край верховых дружинников — пополнение для отряда посадника Свенельда. Прибывшие витязи держались уверенно, в древлянских чащах их ничего не пугало. А то и верно, нечего им было бояться, когда ведьма Малфрида через себя столько силы пропустила, что даже места волшебной древлянской мощи оскудели, нечисть лесная, и та попряталась, а волхвы ушли в глубь лесов, страшась гнева посадника и надеясь найти еще где-нибудь чародейство. Но, как ни странно, местные жители были этим даже довольны, говорили о полюдниках уважительно — мол, после того как посадник сгубил нежить, и им не так страшно стало выходить по ночам в леса, мол, доброе дело чужаки для них сделали. И даже рассказали, как вернувшийся князь Мал благодарил за помощь Свенельда, одарил посадника и его людей богато. Ну, допустим, князь так откупился от непобедимого варяга, чтобы тот не больно болтал о случившемся да не жаловался в Киев. А теперь, когда к Свенельду еще и пополнение из Киева прибыло, князь Мал трижды в пояс будет кланяться, заискивать перед ним, чтобы скрыл, что в племени против его дружины замышлялось.

Разузнав новости да купив у торговцев для Малфриды яркий алый плат в подарок, Малк решил возвращаться к себе в чащу. А вернувшись, нашел свою ладу довольной. Она уже раскроила мех пятнистой рыси, теперь споро орудовала иглой, примеряла шубку. Когда он вошел, даже уловил исходящее от нее нечто похожее на радость. Но тут же понял, что не оттого это, что по нему соскучилась, тут что-то другое. И сходу понял, о чем пойдет речь.

— Что? Неужто Маланич осмелился прийти?

Появившаяся было на ее лице улыбка вмиг погасла.

— Вижу, тебе и рассказывать ни о чем не стоит. Сам все знаешь, нелюдь!

Другая баба, встречая вернувшегося мужика, улыбается ему, стряпает, потом с расспросами пристает, сама новостями делится, а вот его милая только в угол забилась, сидела, отвернувшись к стене. И опять от нее веяло только обидой и раздражением.

Малку пришлось самому управляться по хозяйству, разогревать похлебку, возиться с горшками. Когда же, неловко вытягивая казанок из печки, он обжегся, Малфрида все же смилостивилась, помогла. А там и на вопросы его удосужилась ответить. Но скупо так, сквозь зубы. Однако мелькавшие в ее мыслях образы пояснили волхву недосказанное.

Оказывается, Маланич появился через пару дней после ухода Малка. Девушка приходу волхва сперва обрадовалась, в дом позвала, но тот отказался, наоборот, сделал жест за ним в лес следовать. Она и пошла, а по пути его все расспрашивала: может, смилостивятся служители? Ведь она сделала все, что было в ее силах. Тут Маланич и ответил: не все ожидаемое от нее она совершила и тем погубила своих благодетелей волхвов, погубила древлянскую землю, лишив сил и отдав на веки вечные под ярмо Киева. А сказав это, вдруг накинулся, повалил в снег, душить начал. Силен он был, зол, рычал от люти. И сладилось бы у него, да только под рукой девушки случайно оказалась коряга, она ею и оглушила Маланича. Потом еще трижды по голове огрела, пока не увидела, что кровь из-под его седых волос потекла. Тогда она испугалась и убежала. Ведь убить волхва — страшное преступление. И если кудесники просто оставили ее на произвол судьбы, как отступницу, то теперь мстить будут.

— Ничего, — успокоил ее Малк — Поверь, тебе на роду было написано погубить Маланича. Иначе он сам сгубил бы тебя. Ведь именно Маланич настраивал тебя убить Свенельда, смерть которого принесла бы тебе гибель.

Малфрида только быстро глянула из-под длинных ресниц, и Малк понял: не все ему она поведала. Даже уже рот открыл, чтобы спросить, но Малфрида опередила:

— Я ведь позже хотела пойти, похоронить его. Думала, негоже, чтобы зверье его тело рвало, служитель он все-таки. Да и грех это, оставлять убитого без погребения, начнет еще тенью ко мне приходить, морок насылать. Вот и пошла опять в лес. А пришла — нет там никакого тела, зато следы в лес уводят. Я пошла было следом, но уже вечерело, страшно мне сделалось. Поэтому и оставила все, как есть.

Малк сперва подумал: дивно слышать, что ведьма леса по ночной поре бояться стала. А потом и вовсе грустные мысли пришли: не оставит девушку Маланич, на все пойдет, но изыщет способ сгубить ее. Ведь знает: если не он, то она его сживет со свету. А что Маланичдостаточно силен, чтобы даже изменить предсказанное, Малк не сомневался.

Тем вечером он долго сидел перед горевшей печью, глядел, как мерцает светильник на дощечке над корчагой с водой. Наконец сказал:

— Давай я помогу тебе, скажу заклятие. Ибо тебе и впрямь надо измениться, чтобы не признали, да уходить из этих мест.

Хотел еще добавить, что не в его силах оградить ее от мести Маланича, но устыдился. К тому же Малфрида, услышав его слова, так и соскочила с полатей как была — в одной исподнице. Почти машинально сунула ноги в валеночки, которые он ей подал, чтобы не стыла босыми ногами на земляном полу, запорхала по землянке и тут же принялась возиться с зельем.

Под утро у них все получилось. Правда, волосы девушки теперь были прямыми и жесткими, как конский хвост, зато посветлели, стали пепельно-русыми, что с темными глазами и бровями Малфриды смотрелось даже красиво. А когда решили немного передохнуть перед дорогой и поспать, Малфрида первая благодарно потянулась к волхву, начала целовать жарко, раскрыла объятия и отдалась ему от души. Потом, уже подремывая, спросила:

— Ты как, со мной ли пойдешь?

У Малка сердце сладко заныло от ее слов. Чуял, есть в его Малфриде к нему теплое чувство, сродни привычке и благодарности, но было и доверие. Оттого так грустно сделалось, когда сказал, что не может себе позволить сопровождать ее.

— Из лесов я тебя выведу, до самой границы древлянской земли провожу. Однако потом вынужден буду оставить. Теперь тебя не признать, и то, что нет в тебе силы чародейской, защитит от волховства Маланича. Не разыщет, не высмотрит. А вот то, что ко мне частица твоего чародейства перешла, поможет ему найти меня, где бы мы ни были. Так что опасно нам вместе оставаться, Малфрида моя… Лада моя чудесная…

Он чуть коснулся губами ее непривычно светлых, еще пахнущих травами волос, но девушка уже спала.

ЭПИЛОГ

Княжий обоз неспешно двигался по ледяному пути Днепра. Вокруг поднимались заснеженные леса, день был солнечный, ясный, морозное солнце низко висело на ярком синем небе, блестел снег.

Князь Игорь оглянулся на далеко растянувшийся полюдный поезд. Много народу двигалось за ним в полюдье: воеводы, дружина верная, кто верхом, а кто и на лыжах бежал, много саней с поклажей, возы со служилыми людьми, тиунами, учетчиками, а также кормильцами-кашеварами, ремесленными людьми, которые нужны в пути, если починить что понадобится, со своими лекарями, с волхвом, гадающем о погоде. Все это выглядело внушительно и ярко.

Игорь довольно усмехнулся и потрепал рукой в вышитой рукавице гриву любимого вороного. Норовистый красавец вскинул голову, даже вбок было отпрянул, но Игорь умело сдержал его, сжав шенкелями бока и натянув поводья. Вороной был горяч, мерная поступь его не устраивала, он гарцевал, звеня украшениями на сбруе. Князю то и дело приходилось прилагать усилие, сдерживая коня, однако он понимал порывы животного. Ведь в такой ясный погожий день, да на вольном просторе замерзшего Днепра, так и тянуло опустить поводья, присвистнуть по-молодецки и понестись быстрой скачкой по слепящему снегу. Но Игорь сдержался. Положение верховного князя обязывало, призывало к степенности. Надо было важность показать, неторопливую величавость повелителя Руси, главы глав над всеми князьями. В особенности тут, подле Любеча, бревенчатые вышки которого вырастали совсем рядом на высоком холме над зимним Днепром, и где дозорные уже доложили о прибытии великого князя.

Ощущение чего-то радостного не покидало Игоря, и он всей грудью вдохнул бодрящий зимний воздух. Эх, хорошо все-таки было покинуть дымный Киев, проехаться по делам. В Киеве его все думы горестные одолевали, все мерещилось, что бояре шепчутся за спиной, осуждают его поражения и неудачи с военным походом; Ольга, и та, хоть ластится, а нет-нет мелькнет в ее интонациях нечто наставляющее. Вроде как совет дельный подает, но он чувствовал — поучает княгиня мужа нерадивого, как дела вести, как миром править. Здесь же, в других городах Руси, вдали от советников и наставников о прошлых неладах мало думалось. Для окрестного подвластного люда он как был, так и оставался пресветлым князем, которого надо встретить с почетом, уважение оказать, полагающийся постой в становищах устроить. Ну и дань, само собой, приготовить. Появление княжеского обоза несло людям и некоторое развлечение, новые вести и встречи, что скрашивало однотонное зимнее существование, вносило перемены.

Башни срубы на холме Любеча были уже совсем близко, синяя морозная тень от них падала на лед реки, на застывшие у пристаней суда. Из-за частоколов города гурьбой высыпали люди: трубили в рога, махали руками, подкидывали колпаки. От ворот Любеча навстречу княжескому обозу выехал отряд дружинников, на древках их копий развевались алые флажки с желтым трезубцем — знаком, что здесь стоит княжеская дружина, что это люди его земли. Верховые подъехали, трубя в рожки, кланялись, воевода-посадник поспешил доложить, что к постою все готово, что князя ждут, хлеба испекли, мед выкатили, баньку истопили.

Игорь кивал головой, смотрел ястребиным взором из-под надвинутой до бровей собольей шапки. Сдерживая храпящего от присутствия многих чужих вороного, князь чуть откинулся в седле, небрежно отбросив полу парчовой шубы, ниспадавшей сзади с плеч и покрывавшей круп коня, как попоной. Войлочные сапожки князя в стременах были сплошь расшиты бисерным узором, рука покоилась на богатой рукояти меча в малиновых ножнах с серебряными накладками. Люди глядели на него с восхищением, улыбались. Ишь, каков у них сокол князь! Любо-дорого поглядеть.

Народ приветливо загалдел, зашумел. Некогда воспитатель Игоря, Олег Вещий, Любеч с боем брал^[716], ну, а ныне Игоря тут признавали с охотой. И оттого душа князя пела. Он щурился на солнце, различал за говором толпы писк синиц, наивно радующихся солнцу, несмотря на то, что студень в самом разгаре и лютневые^[717] холода еще впереди. И так хорошо князю сделалось, так лепо!

Это был его народ, довольный прибытием князя, да и не бедный народ. Мужики, и те в меховых дохах, кто попроще, в тулупах дубленых. Бабы принарядились: на жесткие кики шали вышитые наброшены, девки в подбитых мехом шапочках, и все румяненькие такие, славные.

Неожиданно Игорь задержал взгляд на одной девке, стоявшей на крутой возвышенности немного в стороне от других. Девка эта держалась особняком, но держалась уверенно, глядела на князя так, словно это он должен был ей поклониться да почет оказать. Стоит себе такая важная, руку в бок уперла, подбородок надменно вскинут. Статная, рослая, величавая, даром что в простом полушубке, хотя и рысьего меха, а из-за плеча длинный лук виднеется, на боку колчан со стрелами. Ее ярко-алый плат сполз на затылок, открывая зачесанные на пробор светлые волосы, но глаза неожиданно темные. Даже не глаза, а глазища. Игорь не мог отвести от них взора, словно прикипел. Насилу смог спросить у воеводы-посадника любеческого:

— Это кто ж такая?

Тот сразу понял, на кого князь внимание обратил, но в ответ замялся, даже потянулся почесать в затылке, да только скребнул по надетому поверх войлочного колпака шлему.

— А ляд ее знает. Пришлая, небось. По виду охотница из лесов.

— Пришлая…

Игорь неожиданно дернул повод, так что зазвенели бляхи на удилах, и, развернув вороного, раздвигая конем толпу, поехал туда, где стояла незнакомка.

— Чья же ты будешь? Какого роду-племени?

Она смотрела так же надменно. И так она вдруг Игорю глянулась… Чтобы краля из первых, не скажешь — лицо скуластое, щеки чуть впалые, нос с горбинкой. Но яркие губы так и горят на морозе. А как улыбнулась, лицо словно озарилось светом каким-то необычным… притягательным, ослепительным. И Игорь невольно тоже улыбнулся.

Девушка сама шагнула к князю, невозмутимо погладила его коня по шее. И тот не шарахнулся, наоборот, стоял спокойно, склонив едва ли не на плечо ей свою длинную узкую голову.

— Хорош у тебя конь, княже. Но такому князю, как ты, такой и полагается. Ведь так?

— Само собой, красавица. Это уж, как боги святы.

Болтал всякую чушь, но почему-то каждое слово важным казалось. И усмехался, как юнец какой-то, радостно, усы лихо огладил.

— Так чья же ты?

— А ничья. Своя собственная. Но захочешь — твоей буду.

И захохотала вдруг, блеснув ровными белыми зубами. Но так же резко оборвала смех. Глянула на Игоря, а у того словно в душе все перевернулось от ее слов.

— Моей…

— Ага. Или же ты моим. Ибо глянулся ты мне, князь, несказанно. Глаза у тебя такие синие. Взор соколиный.

Игорь мгновение смотрел на нее, не в силах успокоить бешеный стук сердца. Потом склонился, руку протянул. И девушка тут же вложила свою ладонь в его, поставила ногу в валенке в княжеское стремя и легко поддалась, когда князь рывком поднял ее в седло, усадил перед собой на коня.

— Поехали! — махнул рукой дружине и обозникам, поскакал вперед легкой рысью, прижимая к груди негаданную ладу. Засмеялся радостно.

Симона Вилар Ведьма и князь

Ночь в начале зимы выдалась мглистая, сырая, холод пробирал до костей. В мутном небе луны не разглядеть, свет от горевших у ворот факелов высвечивал то сруб околовратной башни, то лошадиный помет на истоптанном снегу двора, красноватыми бликами падал на столпившихся у ворот стражей в клепаных островерхих шлемах.

В такие ночи нести сторожевой дозор – не самое милое дело. Однако на этот раз охранники не дремали, опершись на копья, не поругивались в бороды, ворча на холод да нерадостную службу. Наоборот, оживленно обсуждали:

– Что же такое это в хоромине делается? Отчего там шумят?

В самом деле, со стороны видневшихся среди тьмы построек доносились голоса, громкие, обиженные, а потом кричать кто-то начал, словно били. Мелькнул свет, стукнуло тяжелой дверью. По ступеням крыльца на двор скатился человек, застонав приглушенно.

Дворовые цепные псы так и зашлись лаем, рвались на привязи. Стражи замерли, наблюдая.

Из терема долетел гневный крик:

– Вон убирайтесь! Все вон! Чтобы духу вашего поганого тут больше не было!

Это был голос самого князя Глеба. Стражники переглянулись. Отчего это их спокойный, даже смиренный Глеб так разошелся в ночную пору?

От построек опять послышались крики:

– Бога побойся, княже! За что обиду нам творишь? Креста на тебе нет.

– Да пошли вы с вашим... С вашим крестом!..

Князь самолично появился на высоком крылечке: высокий, худой, свободная рубаха съехала наискось.

– Убирайтесь! И благодарите своего распятого, что еще псами не велю вас травить!

Даже не кликнув челядь, князь сам вцепился в державшегося за створку двери человека в длинной черной одежде, отодрал от дверного косяка и вытолкнул взашей туда, где еще постанывал на снегу первый.

Стражники у ворот удивились:

– Неужто это Глеб христиан своих изгоняет?

В такое и поверить трудно, если вспомнить, как прежде тут христиан привечали, какой почет им князь оказывал, как молился перед привезенной иноземцами иконой, поклоны бил. Ныне же гонит. Сам гонит...

На галерее хоромины замелькал свет факелов, появились челядинцы князя, тоже тащили упирающихся людей в длинных черных одеяниях. Кое у кого слабо светлели большие кресты на груди. Всклокоченные, в сползших на лица островерхих куколях, изгоняемые, оставив обычную сдержанность, вопили, сопротивляясь. Князь собственноручно столкнул еще одного с крыльца, выпихивал следующего. Челядь хохотала, кому-то из христиан дали в зубы – тот только покатился по ступеням под гогот собравшихся.

Христианских миссионеров было семеро, все больше иноземцы, пришедшие на Русь проповедовать о сыне плотника, оказавшемся истинным Богом. К их россказням прислушивались с интересом, хотя не слишком привечали. Зато князь Глеб поддался речам проповедников, даже крестился, обещал церковь христианскую в Новгороде поставить. Но чтобы так вдруг...

– Это чародейка его подучила, – догадался один из охранников, указав рукой в варежке на появившуюся на крыльце высокую девку. Та довольно улыбалась, теребя переброшенные на грудь длинные светлые косы.

– Ее происки, не иначе. Однако нам-то что? Князь гонит – нам отворяй ворота.

Стукнули засовы, скрипнув в пазах. А князь Глеб все лютовал:

– Чтоб ноги вашей у меня не было! Я и из Новгорода велю вас гнать. Чтоб не поганили больше словенский край, морок да беду на люд не насылали.

Один из христиан, высокий иноземец с длинной черной бородой, шагнул было к князю, заговорил с заметным акцентом:

– Мы разумеем, что не своей волей действуешь, раб Божий Глеб. Обморочили тебя да одурманили. Ничего. Наше святое дело не пропадет. Рано или поздно чары спадут. Мы же молиться и за тебя будем.

Под злобные выкрики, глохнувшие среди собачьего лая, христиане отходили к воротам. Сам князь их гнал, мечась от одного к другому, выталкивая в шею. А тут еще светлокосая девища с крыльца громко захохотала. И такое злорадное торжество было в ее голосе, так пронзителен был ее смех, что некоторые челядинцы стали делать охранительные знаки, хвататься за обереги.

– Ведьма! – произнес кто-то в голос, да так, что и другие услышали.

Бородатый христианин даже шагнул к ней, уворачиваясь от князя.

– Да падет на тебя проклятие, чародейка! Да оставят тебя те, кто тебе дорог, да познаешь ты беды и гонения...

Больше сказать ничего не успел, ибо князь неожиданно ударил его кулаком наотмашь. И с такой силой!.. Откуда и взялась-то она у тщедушного Глеба?

Князь стоял над поверженным миссионером, потрясая кулаками.

– Молите своего Бога, что я еще добр. А не то... Не уберетесь через миг – всех велю порешить! Клянусь в том Перуном^[718] могучим!..

Сказано это было так твердо, что христиане уже не мешкали. Причитая и всхлипывая, выходили в темную ночь из полураскрытых ворот.

Князь еще стоял посреди двора, тяжело дыша. Потом медленно повернулся, посмотрел на светлокосую чародейку. Люди отошли от нее, она стояла одна, освещенная светом факелов, – статная, с ниспадавшей на темные очи длинной челкой. Князь же глядел на нее, не отрываясь.

– Любо ли тебе все это, душа моя? Все по твоей воле, все как скажешь.

Голос у князя, еще прерывистый после недавнего волнения, звучал умоляюще. И люди отводили взоры, отступали, словно стыдясь видеть, как их господин заискивает перед этой... Да и кто она? Откуда взялась-то?

– Полюбишь ли меня теперь? – молил Глеб.

Но та и бровью не повела, устремив взгляд туда, где за последним из христиан охранники захлопывали створку ворот, вбрасывая в пазы тяжелый брус. В свете мечущихся огней было видно ее лицо, блеснули в улыбке зубы. В глазах же... Люди потом поговаривали, что желтым отсветом сверкнуло в темной глубине ее глаз.

– Любить тебя, Глебушка? Поглядим, поглядим. Ибо еще не все дела мои окончены.

И пошла в глубь хоромины среди опасливо расступавшейся челяди. На понуро шедшего за ней князя Глеба больше и не глянула.

Глава 1

944 год

Новгородское вече – это нечто особенное. Студневый^[719] морозный воздух, толпа на площади, возбужденные споры, выкрики, толчея. Городские бирючи^[720] то и дело принимаются стучать в било, призывая народ к порядку, однако общее оживление, возможность показать себя да высказать свои чаяния заводили толпу, и люди шумели, чего-то требовали, отталкивая один другого, чтобы ближе протиснуться к вечевой степени^[721], где стоял прибывший в Новгород великий князь Руси Игорь Рюрикович.

Князя окружали бояре и старшины городских концов.

– Видишь, княже, каково дело тут, – говорили они. – Давно бы тебе следовало явиться в свою северную столицу да разобраться, что к чему. А то народ совсем ошалел от самоуправства.

Стоявший немного позади Игоря воевода Асмунд поглядывал на князя с опаской. Не нравилось ему спокойствие князя. Асмунд еще со времен Олега Вещего знал Игоря, знал его натуру: не в гневе он страшен, а когда вот так спокоен среди всеобщей сутолоки. За этой сдержанностью скрывается тихий гнев. А гневаться Игорю на новгородцев сейчас, когда он готовит новый поход и ему необходимо спокойствие внутри державы, никак нельзя. Поймет ли это князь? Без мудрых советов жены, княгини Ольги, он мог порой и норов показать. А это сейчас ох как некстати.

Новгородцы же словно чуяли все. Вообще здесь, на севере Руси, люд был бойкий, шумливый. Не боялись и князю свое недовольство высказывать, указывая на то, с чем не согласны. Кричали так, что только пар летел из открытых глоток в морозном воздухе:

– Пошто нам в пояс кланяться варягам пришлым да мыта^[722] с них не брать?! Неужто ты, князь, удумал варягов над словенами^[723] поставить? Позабыл, что именно мы, словене, отца твоего некогда к себе покликали править на наших условиях? И если не по нам что будет – можем и за моря прогнать. Бывало уже такое, старики сказывали.

– А пошто мерянские и чудские племена^[724] от дани освободил? Такого и Олег себе не позволял. И что же это получается, братцы? Теперь любой чудин белоглазый себя едва ли не выше новгородца почитает, раз воля ему дана!

– Верно. Князь все богатство Руси в Киеве копит, только запамятовал, поди, что именно здесь, в Новгороде князья-то поднялись. И Рюрик Белый Сокол, и Олег Вещий. Да и сам ты, князь, не тут ли родился, не тут ли тебя растили, берегли, чтобы ты потом родину-то позабыл, думая лишь о Киеве?

Игорь возвышался над толпой, озирая ее соколиным взором. И только то, как он сжимал пояс из наборных блях, опоясывавший полушубок, выдавало его напряжение. Внешне же Игорь оставался спокоен. Синие глаза его быстро перебегали с одного лица на другое, ноздри тонкого носа трепетали. Из-под пышной черно-бурой лисьей шапки на плечи князя падали слегка волнистые длинные волосы под цвет чернобурки – темные, с обильной проседью, короткая холеная бородка была тронута сединой. Был князь Игорь высок и статен, широк в плечах – перед таким впору стан гнуть да скидывать шапку, а он стоит перед толпой разгоряченных новгородцев, как юнец, которого отчитывают.

За Игорем, едва ли не посмеиваясь довольно, стоял его родич Псковский князь Володислав, женатый на сестре Игоря Предславе. Предслава родилась уже от второго брака его матери Эфанды, вдовы Рюрика. Сам же Володислав происходил из местных, кровь в нем была словенская, а Псковское княжество получил вместе с рукой Предславы. И был Володислав честолюбив сверх всякой меры, мечтал даже, чтобы недовольные Игорем новгородцы вообще прогнали варяга, и тогда придет время Володислава встать над Северной Русью, вокняжиться с родом своим на веки вечные.

– Что ж ты молчишь, Игорь-князь? – чуть тронул князя за плечо Володислав, поглядывая на рослого Игоря снизу вверх. – Ростом Предславин муж не вышел, зато спеси – хоть отбавляй. В голосе дерзкие интонации проскальзывают. – Отвечай людом, когда всем миром за обиды спрашивают!

Игорь только плечом повел, сбрасывая руку родича. Шагнув вперед, поднял десницу^[725]. И вече, шумевшее до сего момента, вмиг стихло, как отхлынувший от берега прибой.

– Глоток у вас много, новгородцы, – начал князь, – спрашивать можете и до сумерек. Мне же каждому отвечать недосуг, да и не княжье это дело. Вот вы скликали вече, меня к ответу призываете, а только о том не подумали, что уже немало лет живете в мире и покое, забыв, как прежде те же варяги били вас, как сами родами на роды шли, не ощущая над собой сильной власти. А ныне, получив мир и порядок, норовите над властью подняться да с князей своих спрашивать. Могу ли я вас за то к ответу призвать да покарать, как некогда князь Олег карал за своеволие? Отвечу – мне это раз плюнуть. Однако, несмотря на все укоры, не забыл я, что родина моя тут. Потому и отвечу. Вы недовольны, что на этот год я варягов беспошлинно впустил? В том больше мне да казне государственной убыток, а то, что вы в торге своего не упустите – и у ведунов гадать не надо. А мир с варягами, да и приток их нынешний на Русь, нужны мне теперь особенно. Сами знаете, что рать собираю, варягов кличу под себя, дабы за былые поражения и обиды с ромеями^[726] поквитаться. Потому и северные племена не тронул. Мор и недород у них был прошлым летом, а им подняться надобно. Да к тому же хочу ими дружину свою пополнить, ибо земли на полудне^[727] после походов обезлюдели, воев не стало, а рать все одно собирать надо. Причем большинство витязей для дружины я не в Новгороде, а под Смоленском собираю. И уж если смоленцы терпят их постой и не жалуются, то отчего же вы, люди моего родного города, бучу учиняете да поклеп на меня возводите, причитая, как старухи у колодца над разбитым кувшином?

Вече притихло, слушая, как князь перед ними отчитывается да в свои государевы дела посвящает. Со своего места Игорь видел внимательные глаза, море торсов и высоких меховых шапок, видел пар, поднимающийся над притихшей толпой от дыхания множества людей. Нет, он все же любил свой народ, по недомыслию дерзкий и строптивый, однако уважительный и понимающий, когда с ними говоришь по-хорошему.

Асмунд за его спиной даже одобрительно крякнул. Ишь, укротил свой норов Игорь Рюрикович, а то Асмунд уже побаиваться начал, как бы в ярости не повелел разогнать толпу нагайками. Но тут все дело испортил Володислав Псковский.

– Пусть-ка лучше князь поведает нам, отчего он все о походе на Царьград думу имеет, когда городам нашим не победы и войны, а мир да торг с ромеями нужны.

В толпе тотчас загудели. Игорь быстро оглянулся на Володислава.

– Что-то не припомню, чтобы много стругов от Пскова на полдень в прошлые годы хаживали. Вы все больше в Варяжское море^[728] устремляетесь. С варягами же у нас ныне мир, как никогда ранее. Это ли вам не любо?

Но по толпе уже пошел ропот:

– Наш удел князя не волнует. Все на полдень рвется. А в Новгород, бывает, и не явится в какой год. Что князю нужды наши, если ему Киев люб?

Игорь даже ногой в посеребренном сапожке топнул.

– Во имя всех богов!.. Али совсем у вас разум помутился, новгородцы! Как же я про вас не пекусь, как не почитаю вас, если сына своего старшего вам в князья дал?

Кажется, против такого и сказать ничего нельзя, да только потупились люди на вечевой площади, переглядываться стали. Наконец вперед вышел старшина одного из городских концов.

– Говоришь, княже, ты вроде все верно. И мы учли твою волю, когда ты над нами сына своего Глеба князем поставил. Да вот не ведет себя с нами как князь Глеб Игоревич. Уж мы и послов к нему засылали, и на пиры-братчины кликали, и ни разу вече не созывали, не поставив его о том в известность. Но только нет ему дела до Новгорода. Живет князь Глеб у себя в Городище^[729], а к нам и носа не кажет. То с христианами дела водит, постится да молится, а то чародейкой некой увлекся, слушает во всем эту Малфриду, забыв ради нее как христиан ранее почитаемых, так и нас, народ свой. Вот и приходится нам чаще к Володиславу Псковскому обращаться, если нужда придет. И порешили мы тут...

Говоривший замялся, оглянулся на толпу. И приободрясь от устремленных на него взглядов и согласных кивков, продолжил:

– Станем челом тебе бить, княже, да просить, чтобы Глеба оставил в покое с его чародейкой. Нам же иного князя дай. Володислава того же. Родич он как-никак твой, оттого и обиды тебе в том не будет. Так ли говорю, новгородцы?

В толпе одобрительно загудели, раздались возгласы:

– Володислава на княжение! Володислава и княгиню Предславу. Любы они нам!

Асмунд покосился на Володислава, заметил, как тот бороду оглаживает, словно хочет скрыть довольную улыбку. Не иначе как сам и научил народ, о чем с князем на вече говорить. А потом и другая мысль пришла воеводе: о какой такой чародейке люди бают? Неужто о той, которая... И задохнулся, поняв, что это для Игоря может значить.

Игорь же стоял, словно онемев. Вече шумело, а он застыл, глядя прямо перед собой. Потом медленно стал поворачиваться к Володиславу. Тот подбоченился, выдержал смятенный взгляд князя Рюриковича.

– Что скажешь народу, княже? Люди ответа ждут.

– А?.. Что?.. – будто приходя в себя, отозвался Игорь. И спросил совсем о другом: – Кто эта Малфрида, о которой упоминали?

Володислав только задвигал темными бровями, соображая, что князю надо. Малфрида? Ну да, есть такая, ответил. Али Игорь в Городище по пути в Новгород не заезжал? Там бы ему многое поведали: и отчего это князь Глеб христианство свое оставил, и отчего пиры-братчины новгородские пропускает, на Думу его и калачом не заманишь. И если прежде его христиане к смирению призывали, то потом явилась эта чародейка Малфрида, заворожила, завлекла...

Володислав не договорил, попятился, когда князь вдруг схватил его за меховой ворот, притянув к себе.

– Так Малфрида в Городище?

Народ снизу наблюдал, как до этого державшийся спокойно князь вмиг изменился в лице и, не простясь с людом, не ответив на последнее столь важное прошение, вдруг кинулся прочь, велев подвести коня.

Уже позже Володислав спрашивал у Асмунда:

– Что это князь как белены объелся, едва про Малфриду узнал?

Асмунд задумчиво покручивал длинный светлый ус.

– Два года тому была у князя некая лада^[730], Малфридой прозывалась. Кто такая, откуда? Никто не ведает. Да только была она нашему князю, что солнышко по весне. Все нарадоваться на нее не мог, наглядеться не успевал. Крутила она им так, как даже княгине Ольге не удавалось. Вреда в том особого не было, если не брать в расчет, что негоже князю да мужу в летах настолько девкой увлекаться. Ну, а после сгинула эта Малфрида, как и не было ее. А князь затужил. Пил много, тосковал. Потом прошло. Да видать, не совсем: как только услышал имя Малфриды, так и кинулся ее искать. А эта Глебова Малфрида, она кто?

Володислав больше не слушал. О другом думал. Он-то уже размечтался княжью шапку примерить, с народом толковал, уговорились почти. А тут Игорь умчался, так ничего и не ответив. Может, вече и без князя выберет себе угодного? Да только люди, озадаченные странным поведением правителя, уже начали потихоньку расходиться. В пылу они свое князю высказали, пар выпустили, теперь же все больше о повседневных делах заботились – о кузнях оставленных, торговых лотках. Студень – не тот месяц, чтобы годящиеся для трудов дни понапрасну терять. Пошумели, покричали, душеньку потешили – теперь самое время и о делах вспомнить. Володислав хмуро глядел на них, понимая, что подходящий момент упущен. Что ж, он еще своего добьется. Отступать не намерен.

А Игорь тем временем уже подъезжал крупной рысью к частоколам Рюрикова Городища. С дозорной вышки князя заметили еще издали, поспешили отворить ворота. Игорь быстро въехал во двор, бросил поводья подскочившему холопу, огляделся. Здесь немало изменилось со времен его детства и отрочества, только возвышавшаяся в центре двора обширная хоромина осталась почти такой, как ее еще при Рюрике возвели: из мощных бревен, посеревших от времени, под двускатной дерновой крышей с резными головами драконов под стрехами. Но вокруг уже виднелись разные постройки позднейших времен: галерейки с резными столбцами, крылечки с шатровыми навер-шиями. На одном из таких крылечек князь заметил свою невестку, варяжку Сфандру.

– Где Глеб? – сразу спросил он, поднимаясь по ступеням и на ходу стягивая расшитые перчатки.

– С утра отбыл на капище в Перынь^[731].

– А эта... чародейка Малфрида, с ним?

По красивому холеному лицу княгини Новгородской промелькнула досада.

– Как же. Одни боги знают, куда она отбыла пару седьмиц^[732] назад. Глеб же покоя себе не находит. Вот и отправился к ведунам расспросить, отчего лада его негаданная сгинула невесть куда перед самыми днями Корочуна^[733]. Глеб с той поры все мается.

И Сфандра, откинув на спину длинную белую вуаль головного покрывала, начала подниматься в хоромину, однако тесть удержал ее.

– Погоди, Сфандра. Расскажи мне об этой чародейке. Кто она да откуда? Какова из себя?

Невестка глянула на князя исподлобья. Понятно, ей не больно мила была новая зазноба мужа. Ответила угрюмо:

– А леший ее знает. Кто говорит, что она из варяжьего племени. Это судя по имени. Ну, а некоторые бают, что из финнов. Волосы у нее светлые, челка над бровями, как у финских баб. Глаза же черные, аки ночь темная. Но что сила в ней особая есть – все заприметили. Она даже Глеба моего сумела от христиан отвадить, что до нее никому не удавалось. Если прежде он только ими и жил, все постился да поклоны бил перед иконами, то по воле бойкой Малфриды всех выгнал, даже амулет с крестом подальше забросил.

– Так она полюбовница его? – невольно повысив голос, спросил Игорь. Рванул ворот у горла, так что отлетела золоченая застежка.

Стоявшие неподалеку дворовые оглянулись на громкие слова князя, даже тиуны^[734] приостановились, посмотрели с интересом. Игорю же было все едино. Дышал тяжело, с дрожью.

Но Сфандра – умная баба – не захотела перед челядью семейные дела обсуждать, сделала жест, приглашая с собой в дом. Там, в пустующей по нынешней поре гриднице^[735], села у заиндевелого окошечка, расправила меховую оторочку на полудлинном утепленном свитке^[736].

– Вот теперь, батюшка, и поговорим ладком. Спрашивайте. – Игорь чуть поморщился. Не нравилось ему, когда невестка называла его «батюшкой». По обычаю, конечно, так и полагалось обращаться к отцу мужа, но не для того Игорь столько лет воду чародейскую, живую и мертвую, пил, чтобы ему на годы его указывали. Чего таиться, седьмой десяток уже ему подходил, да только тот, кто чародейскую воду пьет, не стареет. Вот и было князю Игорю на вид не более тридцати с лишним, лишь седина ранняя, еще в отрочестве появившаяся, зрелости придавала. Поэтому и называли его в народе Игорем Седым, а еще чаще Игорем Старым. Но все равно выглядел Игорь не намного старше миловидной невестки. Ей-то самой сколько? Около тридцати. Но и она, как все в семье князя, воду живую пьет. Потому и бесплодна, ибо чародейская вода, придавая сил и молодости, несет с собой бесплодие. Хотя, может, и не все так... Сфандра и лицом мила, и румяна, синеглаза, да только Глеб не больно-то жену жалует. По молодости лет мало в нем было мужской силы, потом христиане внушили, что лучше блюсти чистоту и жить с супругой как с сестрой, посвящая себя только Богу. Теперь же... Игоря особенно интересовало, что теперь.

– Глеб, как я слышал, христиан со двора прогнал. Так? Значит, вспомнил покон^[737] предков и должен мужем тебе стать, как полагается. Спите ли вместе?

Сфандра чуть повела плечиком, обтянутым свитком с золотыми узорами. Щеки ее вспыхнули румянцем, но потом даже побелели.

– Я верная жена Глебу, батюшка. И если он пожелает, я свой супружеский долг исполню. Да только он, кроме Малфриды этой, никого знать не желает.

– И он... Глеб-то... С Малфридой, что ли, любился?

У князя даже рык в голосе пробился, задышал тяжело, брови гневно сошлись к переносице. Ждал ответа, как приговора.

Но у Сфандры только глаза злорадно сверкнули под полуопущенными ресницами.

– Как же! Нужен он ей больно. Да ей никто не нужен. Только власть свою и ценит. А водила она Глеба, как козла на поводу. Даже челядь посмеивалась.

В голосе невестки явственно слышались злые интонации. Да и как не злиться, если муж, едва замечающий свою прекрасную варяжку-княгиню, при появлении той Малфриды прямо светился весь, голос дрожал. И все, что чародейка прикажет, кидался исполнять. Сфандра же, как княгиня и законная жена, попробовала, было поставить на место Малфриду спесь сбить да место указать, однако обычно смиренный Глеб едва ли не за кнут схватился, защищая возлюбленную. Той даже вмешаться пришлось, заступаться за обидчицу. Вот и приходилось после этого Сфандре ублажать Малфриду, заискивать перед ней. Да что ей, христиане, и те перед кудесницей трепетали, но она все равно их невзлюбила, велев Глебу гнать со двора. Прямо в ночь, сказала, что иначе ноги ее больше в Городище не будет. И Глеб повиновался. Только зря усердствовал. Была Малфрида – и сгинула. Одно слово – чародейка. В Городище тогда и ворот не отворяли, а она исчезла, будто ветром сдуло.

Рассказывая все это, Сфандра невольно подивилась, как внимательно слушает ее речь Игорь, как смотрит пристально. Она не припомнит, когда тесть ей столько внимания уделял. И догадывалась: в Малфриде все дело. Вот чародейка проклятая!.. Хотела даже высказать свое суждение о Малфриде, но тут разговор Kнязя с невесткой был прерван звуками со двора. Слышалось, как гудят в рожок, гомонят люди, ржут лошади.

Сфандра сразу поднялась, поправила подвески-колты у висков.

– Видать, князь Глеб прибыл. Что ж, пойду, распоряжусь насчет вечерней трапезы.

Спокойная и величественная, Сфандра осталась госпожой и в Городище, ее ничем не выведешь из равновесия. Игорь же волновался, не зная, чего ждать от сына. И то, что они с Глебом по одной бабе сохли... Постаравшись взять себя в руки, Игорь степенно вышел на крыльцо.

Его первенец Глеб стоял посреди двора поникший, плечи опущены, богатый плащ на меху сбился на сторону, свисает жалко. И выглядел Глеб таким потерянным...

У Игоря невольно кольнуло сердце – не от жалости, с досады. И почему боги послали им с Ольгой такого сына? Вот младший княжич Святослав, что в Киеве с княгиней остался, хоть и малец еще, а уже видно – настоящий князь будет. Этот же... Ни рыба, ни мясо, все бы им кто-то руководил. То отец, князь русский, то христиане хитрые, потом Малфрида. Но, видимо, не сладилось что-то у Глеба с ней, раз так угнетен. И это, как ни странно, обрадовало Игоря.

Заметив, что Глеб смотрит на него, Игорь жестом велел сыну приблизиться. Тот повиновался. Шел через двор, такой же поникший, головы не поднимал, мел по снегу съехавшим плащом...

Они проговорили до глухой ночи. Пустая просторная гридница, чадящая плошка с огнем на длинном столе, бревенчатые стены, на которых развешаны пушистые шкуры, ветвистые лосиные рога, щиты, скрещенные копья. Хорошо, что Глеб хоть иконы снял, отметил князь, и не пялится больше со стен сурово христианский Бог, писанный по византийскому образцу, – темноглазый, со сросшимися бровями. Но Глебу от этого неуютно.

– Все поменялось в моей жизни, я во всем разуверился, отец. Холод и пустота завладели душой моей. Думаю, может, снова позвать христиан? Знаю, тебе это не любо, однако они всегда добры со мной были, учили милосердию, вере своей учили, на путь истинный наставляли. Я с ними себя нужным чувствовал, силу некую ощущал...

– Ты бы лучше вспомнил, для какого дела тебя в Новгороде поставили, – резко оборвал сына Игорь.

Великий князь Руси сидел от Глеба по другую сторону стола с крытой вышитым сукном столешницей. Рядом с сыном он выглядел витязь витязем – очи сверкают, стать горделивая. Возвышался над слабым сутулым Глебом, как утес. У сына же лицо рано постаревшее, круги под глазами, жиденькие волосы зачесаны наверх, открывая длинные залысины.

– Тебя я княжить в Новгороде поставил, – произнес Игорь, – а ты так правил, что новгородцы сегодня хотели скинуть тебя да просили князем к себе этого зарвавшегося Володислава.

Глеб только пожал плечами.

– Может, это и к лучшему? Дядька Володислав и тетка Предслава всегда Новгородом интересовались, меня к действию побуждали, ругали даже, что дела забросил.

– И поделом тебе, соколик. Ишь, что удумал – христианам во всем потакать! Слышал, ты даже церковь их в Новгороде возводить начал?

Глеб вздохнул.

– Где-то они теперь? Вот погонят меня новгородцы – уйду к ним. Стану жить в дальних пределах, где Иисуса Христа почитают, где люди хотят изменить мир к лучшему. Чтобы вражда прекратилась, чтобы милосердие снизошло на земную юдоль.

Игорь, запустив пальцы в седую шевелюру, смотрел из-под руки на сына. Этот все о христианах. Игорь не считал христианство чем-то вредным, однако полагал, что достойные люди невосприимчивы к подобным побасенкам. Те же, кто поверил россказням о распятом Боге, – слабы и не стоят того, чтобы о них беспокоились. И Игорю было горько, оттого что его первенец Глеб оказался из таковых – слабых. Но ведь изгнал он все же христиан, хоть и по воле Малфриды! И князь спросил:

– А как Малфрида опять к тебе придет?

Глеб сразу встрепенулся, глянул на грозного отца ожившим взглядом. Игоря это гневило.

– Забудь о ней. Уж лучше с христианами...

Даже сплюнул с досады. И отчего это краса Малфрида его сына выбрала? Отчего не вернулась к нему, к Игорю? Уж он бы для нее... Ветру бы дунуть не позволил.

– Иди, Глеб, – как-то устало проговорил Игорь. – И помни: Первое твое дело – помогать мне над Северной Русью стоять. Не справишься... Пеняй на себя. Я сам отдам тебя твоим жалким христианам!

Глеб вжал голову в плечи, выскользнул бесшумно. Игорь остался на месте, вспоминая, о чем ему сын поведал. О том, как этой осенью, будучи на охоте, Глеб отстал от спутников, заплутал по бездорожью и неожиданно выехал на лесную прогалину, где увидел странную картину: среди деревьев стояла рослая статная девица и кормила с руки сбежавшихся к ней лесных ланей. Зверье дикое к ней шло, словно к своей хозяйке. Лани те же, потом барсук появился, едва не о ноги терся, будто кот домашний, зайцы подбегали без страха. И так эта картина Глебу глянулась, что он застыл на коне, боясь пошевелиться, чтобы не спугнуть дивное видение. А девица вдруг его по имени окликнула, поманила рукой. И такой пригожей вдруг ему показалась... Позже люди говорили, что не больно она и красива – нос с горбинкой, лицо худое, щеки впалые, рот большой, губастый. Ту же Сфандру многие краше находили. Да только стоило Малфриде на кого внимание обратить, как тот сразу же попадал под ее очарование.

Игорь это понимал. Не забыл еще, как сам терял разум от чародейки. Ну, правда, в том, насколько она чародейка, он очень сомневался. По рассказам ее выходило, что она и с нежитью лесной знается, и смока-змея видела, и Ягу, летающую на помеле, даже с мавками дружбу водила. Слушать о том Игорю было интересно, да и рассказчицей Малфрида была получше иных кощунников^[738] известных. Но только, кроме россказней чудесных, ничем колдовским Малфрида себя не проявила. Вот только когда обнимала она князя... Дух захватывало! Жить да радоваться хотелось, любить так, как и в юные годы не получалось. Может, и впрямь Малфрида кудесница? Но одно Игорь понял: с ней у него любое дело ладилось, любое начинание успешным выходило. Так, по ее подсказке, он сумел вновь увлечь народ планами о походе на Царьград, снова стал войска собирать. Да и с хазарами мир заключить получилось, а там, словно по воле Малфриды, год урожайный вышел, люди повеселели, песни петь начали, в долю лучшую верить, князя славить. Да и самого князя радость не покидала, вера в то, что все по его разумению получится. Ольга, та его подле себя удержать хотела, доказывала, что казна опустела после походов, что люд ропщет. Малфрида же иное говорила, а как скажет что, так по тому и выходило. Была в ней все же некая сила...

Игорь понял все это, когда Малфрида вдруг исчезла из его жизни. Как сейчас ушла она от Глеба, так же и тогда таинственно пропала. С утра была с князем мила да приветлива, даже вышла проводить, когда он за данью в мерянские пределы отбывал, а потом люди и объяснить не могли князю, как исчезла его лада, когда за ней такой надзор был, когда каждому ее слову повиновались, услужить желали. Асмунд, сперва ворчавший на Малфриду за самоуправство, и тот со временем смирился, даже дела князя с чародейкой обсуждал. Но именно из-под опеки верного Асмунда и ушла Малфрида. А куда? По велению князя Игоря, где только ее не искали. Но ни в городах, ни в весях и селищах никто ничего не мог о ней поведать. И вот она появилась снова...

Князь вздохнул. Огонек в открытой чашечке глиняного светильника перед ним почти погас. Заметался на самом донышке, вспыхнул на миг и потух, осветив напоследок гридницу желтоватым пламенем. Игорь остался сидеть во мраке. Слышал отдаленные звуки: перекличку стражей на стенах Городища, слабый гул голосов в людской, шаги охранника в сенях, различил даже крик вылетевшей на охоту совы. И еще шорох в подполье, словно крыса скреблась по закромам. Ночь. Князю следовало бы уже идти к себе почивать. Что толку в потемках сидеть?

Игорь встал. Хоромину в Городище он знал, как свои пять пальцев, шел в потемках, не велев осветить себе путь. Поворот бревенчатой стены, потом крутая лестница наверх, под рукой знакомо угадывается резьба перил. В опочивальне князя было тепло. Здесь не так давно ввели новшество: печь каменную с вытяжкой, чтобы дым выходил в трубу, не скапливаясь под сводом. Но темень тут такая же, как и везде в тереме в позднюю пору. Игорь не стал звать челядинца, чтобы тот принес свечу да разостлал ложе. Сам справится. Нащупал на полке в углу глиняную лампу с носиком, достал из сумы у пояса огниво – темная полоска железа, изогнутая в сплющенное кольцо, холодила его ладонь. Сейчас чиркнет по ней кресалом. Но что-то не выходило: при ударе искры сыпались, но сразу гасли во мраке. Игорь даже ругнулся тихо. И тотчас... Показалось или впрямь кто-то засмеялся приглушенно?

Масло в лампе вдруг вспыхнуло, словно само по себе, да так высоко и ярко, что князь даже отшатнулся. И в этот миг кто-то и вправду сзади весело рассмеялся.

– Что, напугала тебя?

Голос был низкий, со знакомой легкой хрипотцой.

Игорь медленно, нарочито медленно, повернулся. Глядит – на полу в углу она, Малфрида.

Девушка сидела, обхватив одной рукой колени, другой же помахивала в воздухе, будто сбивала пламя. А ведь и действительно было, похоже, что мелькнуло красноватым у нее между пальцами. Но Игорь об этом не думал. Просто смотрел на нее... Узнавал.

Все те же толстые светлые косы, переброшенные на грудь, а вот над темными глазами волосы обрезаны ровно, как в северных племенах девки подстригают. На груди, там, где расходятся края темной шубейки, видны костяные амулеты, согнутые колени обтянуты длинной одежкой из светлого сукна, обшитой по краю подола бронзовой извилистой проволокой. Поглядеть – так и впрямь финка али чудская девка. Будто и ничего особенного в ней, только показалось князю, что глаза еетемные странно отливают мерцающей желтизной. Свет ли отражают или светятся из глубины? Он и не заметил, когда мерцание погасло.

Игорь долго смотрел на нее, стремясь успокоить бешеный стук сердца. Потом спросил намеренно грубо:

– Отчего, как собака, в углу жмешься?

– Да вот сижу, тебя поджидаю. Аль не рад?

«Еще как рад!» – хотелось крикнуть Игорю, но смолчал. Когда-то она сама его покинула, страдать заставила. Теперь же сына его родного пленила, не подумав, как отец к этому отнесется. А ведь знала, поди, как разыскивал ее князь. Эта странная девка много чего знала.

– Кто впустил тебя ко мне?

– А никто. Сама захотела и пришла. Мне другие не указ.

Все та же своевольная, горделивая Малфрида, столь не похожая на прочих баб. Но тем и была она мила князю, тем приворожить к себе сумела. Вот уж действительно – приворожить.

Игорь поправил ярко горевший фитилек лампы, зачем-то разгладил на столе складки скатерти. Потом молвил негромко:

– В опочивальню ко мне стражи кого попало не пускают. Али усыпила всех?

Она стала смеяться – негромко, легко.

– Догадался, княже. И впрямь усыпила. Слышишь, какая тишина?

Вокруг действительно было непривычно тихо. Ни одного человеческого голоса, только вдали, как и раньше, кричит ночная охотница сова. А в самой хоромине будто вымерли все.

– Ты мне голову своими волховскими россказнями не морочь! – сказал князь, усаживаясь в большое деревянное кресло у двери, словно загораживая Малфриде выход, опасаясь, что улизнет. – Наслушался я тебя уже вдосталь. Ответь-ка лучше, пошто меня тогда оставила? Иль не мил стал?

Игорь и себе боялся признаться, как страшится ответа девки. Онa же поднялась, перекинула одну косу на спину, теребя кончик другой быстрыми пальцами. Ни дать ни взять обычная дворовая девка, убоявшаяся сурового тона владыки. Да только у дворовых девок нет такой горделивой осанки, нет привычки так надменно вскидывать подбородок.

– Как такой сокол, как ты, немилым может стать? Нет, княже, по другой причине ушла. А поймешь ли... Просто почуяла, что пришло мое время идти учиться. Я ведь мало чего знала, вот захотелось науку ведовскую постичь.

Игорь покосился на ярко горевший в лампе огонь, который не он зажег, и отчего-то мурашки прошли по спине. Но показывать свой страх он, князь, не имел права. Да и верить не желал. Все это страсти, какими старики молодежь любят пугать.

И верить в них умудренному годами Игорю было также нелегко, как уверовать в христианского Бога. Ну да, конечно, он знал, что где-то существуют Ирий^[739], небесные божества, Перун-Громовержец. Принимал Игорь в расчет и то, что леший может водить в лесах по бездорожью путников, водяной тянуть в темные глубины, да только вся эта нежить, если и существовала где-то, людей опасалась. И чем меньше о ней думаешь, тем больше силы в себе удержишь. Хотя вот Перун... Нет, князь Руси Игорь Старый ни в один поход не отправлялся, не принеся Громовержцу жертву, никакое дело не начинал, не погадав прежде у ведунов. Однако это было всего лишь данью старым обычаям, поэтому не больно волновало. Человек могуч своей силой да уверенностью, а все это колдовское... Если и есть что-то необъяснимое – взять туже воду чародейскую, живую и мертвую, – думать об этом себе же во вред. Отвлекает от насущного, ослабляет.

– О чем задумался, княже?

Малфрида чуть склонилась к нему, заглядывая в глаза.

– Я правду говорю: уходила учиться. Я ведь умелая, а многое позабыла, да и силы свои, любясь с тобой, растеряла. А как отбыл ты за данью, я и почувствовала: вернуть свое умение хочу и новые знания получить. Вот с тех пор и ходила по священным рощам и ведовским местам, спускалась в чародейские пещеры да науку волховскую у мудрых ведунов постигала, училась ею пользоваться. Много нового мне узнать удалось. И как финские колдуны погоду вызнают да бури насылают, и как грозный Укко^[740] град собирает в тучах грозовых. Даже птицу Гамаюн^[741] однажды послушать довелось, пока та, чуткая, не упорхнула, не успев донести до меня все, о чем знать хотелось. Однако то, что к тебе мне пора возвращаться, – поведала.

– Ко мне али к сыну моему?

В голосе князя теперь отчетливо слышались ревнивые нотки. Но это понравилось Малфриде, она вновь стала смеяться. Даже повалилась, хохоча, на пышные перины ложа, болтая ногами в расшитых зубчатыми мерянскими узорами чеботах^[742]. А потом резко смеяться перестала. Приподнявшись, смотрела на князя своими огромными темными глазищами, дышала еще тяжело.

– Ты, Игорь пресветлый князь, в мое волховское умение никогда не верил, а то сказала бы тебе, что прибыть к Глебу-княжичу означает для меня, тебя найти. Тебя-то где носило по всей Руси? Разве угналась бы за тобой? О том же, что ты сына навестишь этой зимой, я вызнала. Да и надо было отогнать от Глеба христиан поганых. А то они вообще все чародейское в этих краях развеяли бы.

Игорь смотрел на нее, видел ее необычное лицо с интересными впадинками под скулами, видел яркий влажный рот. И такое желание его вдруг охватило, что даже в висках застучало. Не забыл еще, как это с ней... Как это ее... Однако сдержался. Спросил:

– Тебе-то что за беда от христиан? Они безвредные.

– Ну, это как сказать. Сами они, может, и ничего собой не значат, а вот вера их многое вокруг изменить способна. Потому и велела их прогнать.

– И Глеб мой тебя послушал? Никого не слушал, а тебе поддался?

– Да.

Игорь вдруг быстро подошел к ней, схватил за косу, притянул, так что лица их почти вплотную одно к другому оказались.

– А что обещала за то Глебу?

– Себя!

Игорь едва не рыкнул от гнева, Малфрида же рассмеялась. Мягко отстранив князя, стала говорить, что обманула Глеба, что не люб он ей, только помочь ему хотела да жизнь его болезную продлить, когда, разуверив его в словах христианских проповедников, заставила чародейской водицы испить. А ее она для князя Глеба сама в чаще лесной отыскала. Не так и много ее тут, в северных землях, но уж она постаралась добыть, заговорила на хранение да сцедила в долбленные из тыквы бутыли. Ну и Глеб не устоял, когда мертвой водой его омыла, а потом с заговорами живой водой напоила. Хоть хворобы вечные Глебовы отогнать смогла. Но разве Игорь и сам не заметил, что Глеб лучше выглядеть стал?

– Я заметил только, что по тебе он сохнет, – буркнул князь, отходя от Малфриды.

Они помолчали. Где-то по-прежнему кричала сова, гудел огонь в печи, тихо было так, что впору поверить во все небылицы чародейки. Положив руки на стол, Игорь всем телом оперся на сжатые кулаки. Много разных чувств бродило в его душе. Вот, думал, обниму сейчас ее, как раньше, зацелую до дрожи, покрою собой... Но отчего-то и подойти боялся. Боялся той власти, какую Малфрида всегда над ним имела. Как и над сыном его. И даже с каким-то злорадством поведал ей, что Глеб вновь о христианах помышляет. Что ж, выходит, и не так сильна ее власть над сыном?

Это Малфриде не понравилось. Притихла огорченно, задумалась. Потом попросила:

– Сделай, как я скажу, княже. Вели гнать из земли Новгородской христиан пришлых, а тех из местных, кто речам их прельстительным поддался да крест на шею повесил, вели задавить налогами. Здесь, в Новгороде, как я проведала, принявших христианство немало, вот и будет тебе дополнительный прибыток в казну. А там, глядишь, и не захотят люди распятому Богу поклоняться, зная, какой оброк с них возьмут за веру. Но ты сделай, как велю, князь. Поверь мне, ибо я никогда еще тебе дурных советов не давала. Помнишь ли?

Да, Игорь помнил. Именно по совету Малфриды он решил сделать в Киеве стольном иудейский квартал, а это принесло мир с Хазарией могучей^[743]. По совету той же Малфриды Игорь решил освободить от налогов торговых варягов, отчего их немало явилось на Русь, он смог набрать новую рать и после неудачных походов на Царьград усилить русское войско. Так же некогда Малфрида отсоветовала ему примкнуть к походу большого отряда варягов, уходивших на далекий полдень к Каспию, на страну Арран^[744]. А Игорю тогда страсть как хотелось присоединиться к той рати, дабы победами на берегах Каспия прикрыть свое позорное поражение под Византией. Прямо горел идеей этого похода, уже и собирать дружину велел, но Малфрида отговорила. Игорь послушался свою чародейку, но одно время все же кручинился, особенно когда Малфрида пропала внезапно, а весть о победах на Каспии легкой птицей долетела до берегов Днепра. Однако потом... Полегли варяги в том походе, даже следов не осталось. А тех, кто выжили, погубили болезни^[745]. Игорь же, оставшись на Руси, уцелел, да войска свои пополнил с тех пор. Вот и выходило, что не зря тогда Малфриду послушался.

– Да, ты никогда мне дурного не советовала, – согласился Игорь, задумчиво водя пальцем по выпуклым узорам наручня. – Но советы твои, как и советы суложи^[746] моей Ольги, все к одному сводятся: сиди дома, князь, забудь о походах да, о славе. Только тяжко мне от того. Душа болит. Люди вон Олега Вещего по сей день славят, а обо мне что скажут? Какие песни споют гусляры о походах моих?

Малфрида внимательно поглядела на сникшего князя, потом подошла, приобняла за плечи, в глаза заглянула участливо.

– Ой, ли, князь? Не ты ли дикое племя пришедших из степей печенегов отгонял от Руси? Не ты ли удержал восстававших против тебя северян и радимичей? Я уже молчу... – отчего-то вздохнула протяжно, – молчу уж о том, как ты вольное племя древлян после смерти Олега под себя заново взять сумел.

Игорь, чувствуя ее близость, ее ласку, взволнованно задышал. Сдерживался, не желая показать строптивой девке, как его тянет к ней, какую власть она над ним имеет. Потому и отстранился, молвив сурово:

– На Руси, Малфрида, знаешь, какие песни сейчас поют? Что не столько я, сколько мой воевода Свенельд смог древлян удержать в Руси. Мол, он и нежить древлянскую побил, и чародеев их разогнал, даже змея-ящера страшного трехголового одолел в жестоком единоборстве^[747].

– Свенельд! – страшным голосом вдруг вскричала Малфрида и так резко выпрямилась, что косы ее отлетели за спину, стукнули амулеты на груди. А глаза так и полыхнули. – Все Свенельд проклятый!

Она заметалась по опочивальне под удивленным взглядом князя. Тот даже усмехнулся в бороду.

– Ох, погляжу я, больно не любишь ты воеводу моего Свенельда. А ведь певцы-кощунники вещают, что он самый удачливый из всех, кто под моей рукой ходит. И племя уличей^[748] покорить сумел, и со степняками бьется лихо, да и древляне присмирели у него.

Малфрида продолжала метаться. Потом неожиданно остановилась так, словно налетела на невидимую стену. Пробормотала негромко:

– Варяг Свенельд... Варяг Свенельд. Гад заговоренный! Помню, как поведали мне, что связаны мы. Что его гибель и меня сгубить может. Как же отвязаться от связи той роковой?

Игорь не разобрал ее слов. Стал спрашивать, но Малфрида уже сама к нему шагнула.

– Вот что, княже, неспроста я к тебе пришла в этот раз. Я гадала о тебе: по звездам гадала, по горящему огню, по птичьему полету и по жертвенной крови. И вижу, что пришел час, когда прославишься ты и станешь, знаменит даже более Свенельда. Так что хватит советы княгини своей и послушных ей волхвов слушать да по мирным племенам разъезжать, дань собираючи. Но скажи мне: тешит ли еще тебя мысль с ромеями за прошлые поражения поквитаться?

Теперь Игорь встал. Глянул на ведунью, тяжело дыша от волнения, так что блики от светильника скользили по навесным медальонам на его гривне^[749].

– Говори, Малфрида!

Она захохотала громко, торжествующе. Резко оборвала смех.

– Скажу, князь. Скажу, что пришло время, когда и звезды удачу тебе сулят, и вода о том плещет, даже вещая птица Гамаюн том криком оповещает. Чтоб поверил мне, напомню: войска ты собрал достаточно, силу накопил большую, а ромеев пока другие ослабляют. Венгры те же царя ромеев били, хазары, враждующие ныне с Царьградом из-за гонений на своих единоверцев. Все ли верно я прознала, Игорь мой? Ну, а дела, что тут держат... Разве что горделивого князя Володислава посоветую с собой в поход позвать, чтобы он Глеба власти окончательно не лишил. От ратного похода Володислав Псковский постыдится отказаться, пойдет с тобой, а Глеб во время его отсутствия опять в силе в Новгороде будет. Гм... Насколько это возможно для Глеба Игоревича.

Игорь стремительно шагнул к советчице, прижал порывисто к себе.

– Все-то ты знаешь, краса моя. Обо всем-то подумала. Но не оставишь ли опять меня? С тобой мне и удача, и радость, без тебя же... Душа моя замирает без тебя, холодно и пусто становится.

Князь принялся целовать ее, а она тихо смеялась, ерошила тонкими пальцами его седеющие густые кудри. Потом все же отстранилась:

– Погоди, Игорь. Хоть и люб ты мне, но не пришло еще время мне от чародейства отказываться. Любовь же твоя меня силы лишает. Так уж выходит. – Она вздохнула еле слышно. Но быстро взяла себя в руки, взглянула на растрепанного, бурно дышащего Игоря. – Повремени немного, все одно твоя буду. А пока… Сперва поворожить тебе хочу да показать кое-что. Чтобы знал ты, что супротив тебя Свенельд замышляет. Чтобы видел, кому охрану Киева доверил!

Игорю сейчас не было никакого дела до Свенельда. Что Свенельд!.. Куда он денется? И Игорь только досаду ощутил, когда лада его из объятий выскользнула. Но сдержался, сел на прежнее место, у самого же глаза горели, как у голодного волка. А Малфрида словно вмиг забыла о нем. Встав перед горевшим в лампе огнем, начала делать непонятные движения руками, что-то шептать беззвучно. И огонь вдруг будто загорелся ярче, светлее в опочивальне сделалось, сияние некое пошло, и показалось князю Игорю...

Вроде бы видит он княгиню свою Ольгу, видит ее румяное лицо с богатыми подвесками у висков, светлые очи под сенью ресниц загнутых. И глядят эти очи... Неужто на Свенельда? Да, так и есть, а вон и сам посадник древлянский стоит в стороне, то оглянется на княгиню, то вновь отвернется. Но и этих коротких взглядов показалось Игорю достаточно, чтобы заподозрить свою верную жену Ольгу и воеводу Свенельда... Глупость какая-то! Да Ольга при Игоре... Само положение княгини ее обязывает! Игорь облегченно перевел дыхание, когда заметил, что Ольга отвернулась от приближавшегося к ней Свенельда, стала уходить торопливо. Игорю хотелось вглядеться повнимательнее... да словно мешало что-то. Вроде бы темное пятно начало разрастаться на ясном только что изображении, заслонять все. И постепенно стал вырисовываться некий черный силуэт. Будто приближался кто-то в темной развевающейся накидке, даже дыхание сиплое было различимо, холодом потянуло, ветром подуло.

И тут Малфрида вдруг закричала. Пронзительно, страшно, испуганно.

Игорь мотнул головой, прогоняя наваждение. И вновь оказался в полутемной опочивальне, среди крепких надежных стен хоромины Городища отцовского. А Малфрида так и кинулась к нему, приникнув к сильной груди князя и дрожа всем телом.

– Спаси, защити меня! Он... Опять он, жуткий, страшный... Не хочу!

И зарыдала истошно. Князь обнял ее, стал гладить по голове, успокаивая. Она же бормотала сквозь всхлипывания:

– Видать, нельзя мне ворожить. Видать, выдаю я себя тем. А кому? Страшно мне, жутко… Возьми же меня, сокол мой ясный, Игорь-князь. Люби, сделай своей.

Более сладких слов Игорю, казалось, и слышать не доводилось. А то, что померещилось... Но ведь Игорь всегда знал, именно неверие в нечисть и дает силу смертным. А такая Малфрида, без чародейства, со всеми ее обычными девичьими страхами, была князю особенно мила.

И он целовал ее, упиваясь сладостным вкусом горячих, влажных губ, ласкал все еще дрожащее тело, пока оно не перестало биться, замерло в его сильных руках, прижалось доверчиво.

– Люби меня, князь, – шептала между поцелуями чародейка. – Люби меня, мой победитель, мой воин, моя защита.

Она увлекала его, тянула к себе, опрокидывая на мягкие перины. И Игорь не знал, что ему в этот миг слаще: ее ли слова о будущих победах или ее покорность... ее упоительная, манящая слабость... страстность.

Хорош воздух над теремными строениями Вышгорода. Прекрасен вид на вольный Днепр, огибающий берега города. Река блестит, солнце сияет, вдаль в легкой дымке уходят пологие земли Левобережья.

Княгиня Ольга стоит у распахнутого широкого окошка в своем тереме. Вышгород отдан был ей еще при Олеге Вещем, некогда простая крепость на полночь^[750] от Киева, ныне же град над Днепром. И Ольге любо глядеть на свою вотчину: поднялся Вышгород при ее правлении, вытянулись по кручам оборонные частоколы, разрослись резными башенками боярские терема, раздались вширь торговые места, протянулись улицы посада, расположились вдоль берегов пристани и верфи. На верфях сейчас особенно оживленно, работа кипит от зари до зари, стучат молоты, высятся штабеля досок, и радостно видеть, как сходят на воду уже готовые струги, с высоко поднятыми птицеобразными штевнями, раздуваются на ветру вышитые квадратные паруса.

Судоходство на Днепре в этом году началось рано. Под теплым солнышком лед разломался уже в первые масленичные дни и сошел, едва девичьи хороводы закружили у костров на первой траве-мураве в Лелин праздник^[751]. Река поднялась мощно, полная от стаявших снегов. Волхвы гадали: к урожаю, богатой добыче, к торгу выгодному это. И княгиня Ольга радовалась тем вестям: после походов Игоря, после набегов кочевников степных казна опустела, и хороший урожай ох как надобен был для Руси.

Новый порыв ветра ворвался в окошко, заполоскал длинную вуаль княгини, ниспадавшую из-под опушенной соболем шапочки. Ольга втянула тонким носом воздух. Даже сюда, в ее терем и детинце^[752], доносился запах цветов, которыми пышно запестрели склоны Днепра по веселой квитневой^[753] поре. И смеяться княгине хотелось, как девушке юной. Весна, молодая горячая кровь после чародейской воды, предсказания мира и спокойствия в краю. Но было и еще нечто, волновавшее кровь Ольги.

Княгиня накинула белую горностаевую накидку, вышла на галерею, опоясывающую хоромину. Отсюда, с высоты, хорошо виден плац, на котором происходили учения воинов. Свободное, посыпанное песком пространство перед дружинными избами было полно кметей^[754], упражняющихся с оружием. Кажется, не бабье это дело следить за учением воев, но Ольга смотрела. Стояла, прямая как меч, удерживая у горла пушистый мех накидки.

Ловко бросают дружинники копья в цель, упражняются с мечами, борются в захват. Некоторые раздеты до пояса, влажные тела блестят, тугие мускулы ходуном ходят. В стороне проходят обучение молодые уные и детские^[755], мечут стрелы, отскакивают от вращающегося на шарнирах многорукого деревянного истукана, соревнуясь в ловкости. Будет, кому охранять Русь от врагов.

Но даже не вид обучающихся дружинников привлекал княгиню. Стоя на галерее, пряча подбородок в легкий светлый мех, она наблюдала за дававшим воинам уроки воеводой Свенельдом. И сердце в ее груди начинало гулко стучать.

А ведь прознай кто... Но чем же Свенельд плох, чтобы на него не глядеть пресветлой княгине? Рослый, плечистый, однако вместе с тем и поджарый, как породистый жеребец. Длинные светлые волосы отливают на солнце золотом, ложатся ровной челкой на темные брови. А глаза у воеводы хищные, слегка раскосые, с высоты цвета не разглядеть, но Ольга столько раз вблизи вглядывалась в их яркую, цвета весенней листвы зелень. Ибо был варяг Свенельд ее ближайшим боярином и советником, не раз восседала рядом с ним за пиршественным столом и на совете. Но это, когда князь Игорь в разъездах находился. А в разъездах муж ее бывал постоянно...

При мысли о муже Ольга слегка вздохнула. Хотя с чего бы? Игорь – князь всей Руси, ему положено объезжать свои владения, охранять от набегов, суд и расправу чинить да в дела управления вникать. Вот только в Киеве подле жены редко князь бывает. Ольга поначалу все тосковала, пока однажды не поняла, что ей вольготнее без него. Сама поразилась этому. Ведь некогда любила мужа без памяти, наглядеться, надышаться на него не могла. Но потом вдруг осознала, что власть ей милее мужниных объятий. А как приедет Игорь, все по-своему повернет, нашумит, наломает дров, оторвет людей от дел ради очередного похода. Ей же потом ровнять все да приводить в порядок, бояр ублажать, указы новые готовить. Хотя и дал ей Игорь власть, при нем она себя словно уязвимой чувствовала. Опасалась, что не хвалить будет муж за ее заботы о Руси, а ворчать на то, что не так все сделала. Сам бы попробовал, каково это Русью править, с людьми сговариваться да за наполнением казны следить. И в этом трудном государственном деле не князь, а именно Свенельд был ей поддержкой. Этот варяг никогда ни в чем не упрекает княгиню, наоборот, смотрит пытливо, ожидая, чем угодить, помочь можно. И когда князь с дружиной отбывал на дальние рубежи, Ольга знала – она не одинока. Есть рядом сильный и надежный витязь, он и границы Руси защитить сможет, и дань с непокорных племен собрать, и на расшумевшихся бояр прикрикнуть, и советом помочь... да и слово ласковое порой молвить.

Некогда Ольгу смущало внимание Свенельда: боялась, что люди языками начнут трепать да Игорю еще чего наговорят. Но время шло, и, хотя ключницы и шептались по клетям: мол, уж больно пригожий Свенельд к княгине жмется, но дальше этого дело не шло. Ольге же постепенно в радость стали заботы и внимание варяжского воеводы, его речи любезные. Большего ни он, ни она себе не позволяли, ибо слишком на виду были. Но все же... Все же...

Наезжая в Киев, Игорь не щедро княгиню свою лаской одаривал, больше о делах спрашивал да журил порой. А спали они... Вот-вот, просто спали вместе, привычно и спокойно, как состарившиеся за годы супружества муж и жена. Может, так и правильно, если учесть, что не один десяток лет в браке Игорь и Ольга, однако ведь оба пьют чародейскую воду, тела их упруги и приятны, страсти не исчезли, как у проживших долгие годы вместе простолюдинов, тем не менее, уже не тянулись друг к другу, когда укладывались на перины. Привыкли, поднадоели один другому. Поначалу Ольга гневалась, когда узнавала, что муж ее полюбовниц лаской одаривает, но со временем вроде бы смирилась. Так ей казалось. Сама же все чаще стала подумывать про Свенельда-варяга...

Свенельд, словно почуяв, что за ним наблюдают, оглянулся на терем. Ольге приятно было смотреть на него, растрепанного на весеннем ветру, статного, пригожего... Чувствовала, как на устах невольно начинает расцветать улыбка. Свенельд тоже заулыбался, но лишь едва повернулся, едва шагнул в ее сторону – длинноногий, легкий и такой сильный... В его гибких движениях, в развороте широких плеч ощущалась некая особая мощь...

Ольга быстро отступила в терем, даже дверь поспешила прикрыть. Что это он себе позволяет? Но все равно легко и радостно было на душе. Словно с этой весной вновь ожило в ней то игривое, нетерпеливое и горячее, что только в юности и чувствуешь. Ах, не будь она княгиней, женой Игоря... Но тут Ольга заставила себя опомниться. Даже головой тряхнула, так что звякнули подвески у лица. И пошла по длинному коридору степенно и величаво. Как подобает великой княгине.

То ли день такой был светлый и легкий, то ли не хотелось вновь обременять себя государственными заботами, к делам Ольга приступать не спешила. Отправилась в расположенный за теремными постройками небольшой сад, где в эту пору няньки вывели на прогулку детей, живших при княгине в Вышгородском детинце.

В саду уже распустились белоснежные цветы на заморском дереве абрикосе, посаженном тут по велению княгини и теперь пышно расцветавшим каждую весну, еще до того, как другие сады покроются бурным цветом. Оттого в саду было по-особому светло и радостно, и здесь так любили гулять дети.

На попечении княгини их было немало. Но Ольга, прежде всего, глянула на своего сына Святослава. И защемило сладко сердце при виде княжича. Третий год шел ему, был он крепеньким, шумным и уже теперь столь властным, что по всему видать – знает, для чего рожден.

Вот и сейчас маленький Святослав с громким криком наседал на мальчонку, почти вдвое старше его, пытаясь отобрать деревянную сабельку, выгнутую на хазарский манер. Старший, Блудом нареченный, не отдавал, прятал руку с саблей за спину.

– Да пошто? Скажите ему! Мне подарена!

Няньки и мамки суетились, оттаскивали княжича, уговаривали. А он вырывался из рук, выгибался животиком вперед, даже ножкой топал. И голосил обиженно. Говорить-то он еще не умел, зато кричать мог так, что сразу становилось ясно: требует желаемое.

Однако и Блуд не отступал:

– Мое! Мне дадена! Поди прочь!

В отличие от княжича, он уже неплохо говорил и был старшим среди воспитанников княгини. А нарекли его Блудом потому, что одна из дочерей киевского боярского рода, как говорят в народе, в подоле его принесла. Родня сперва от ребеночка толку не видела, даже услать подальше намеревалась, а то и волхвам на капище отдать, однако Ольга решила, что не худо Блуда при себе оставить, чтобы в окружении княжича Святослава росли те, кто со временем составит его верную дружину.

По той же причине еще нескольких собрала в тереме: тех же племянников мужа, привезенных из Пскова, Акуна и младшенького Игоря, сыновей своевольной Предславы и мужа ее Володислава. Вроде как честь оказала княгиня, взяв племянников в Киев на воспитание, на деле же заложниками сделала, чтоб заносчивые родичи помнили, что им за самоуправство может быть. По той же причине содержала в детинце еще двоих – сына печенежского хана Темекея Курю и мадьярского царевича Аспаруха. С одной стороны, они служили заложниками, с другой – сызмальства приучались дружить с подрастающим князем. Правда, такие мальцы не совсем понимали свое предназначение и пока просто с любопытством следили за тем, чем окончится спор капризного княжича и Блуда.

И еще двоих совсем недавно приняла к себе княгиня. Эти двое – светловолосые, на диво спокойные по сравнению с бойким княжичем, – были сыновьями Свенельда. После того как в конце этой зимы неожиданно и загадочно умерла его жена Межаксева, княгиня предложила верному воеводе позаботиться о его маленьких сыновьях. Мол, Свенельд ей верой и правдой служит, весь в хлопотах и делах, а она хочет снять с него такую обузу, как забота об оставшихся без матери детишках. И теперь сыновья Свенельда, Мстислав и ровесник Святослава Лют, тоже играли в саду под цветущим абрикосом.

Единственной девочкой в этой компании карапузов была воспитанница Ольги Малуша. Ох, и бойкая же девчонка! Завидев, как няньки, сюсюкая, удерживают княжича, а Блуд, сопя, отступает, пряча за спину свою сабельку, Малуша – этакая кроха, ведь только четвертый годок пошел, – вмиг оставила под деревом тряпичную куклу и кинулась к Блуду. Подскочив сзади, вырвала сабельку и бросила под ноги Святославу.

Блуд тут же поднял рев, зато Святослав быстро успокоился: подняв сабельку, стал помахивать ею так, что няньки с испугу попятились. Малуша же смеялась, но до той поры, пока пинок Блуда не свалил ее с ног. Тогда и она заплакала обиженно. И началось. Свенельдовы сыновья рожицы скривили в плаче, за ними и Акун с маленьким Игорем решили поддержать компанию. Аспарух и Куря тут же присоединились к общему реву.

Глупые няньки не знали, к кому кинуться, носились бестолково.

Ольга решила вмешаться. Первым делом направилась к сыну. Он так и кинулся к ней, приник к материнским коленям. Но едва та приголубила, отступил. Мычал довольно, показывая свой трофей. Княгиня мигом успокоила сына: мол, сабельки у тебя еще будут свои, а эта чужая. Не полагается князю забирать у близких того, что не принадлежит ему, дурной пример показывать. Ну же, отдай сабельку. А Ольга ему за это коня деревянного подарит, да еще с уздечкой из настоящих бляшек, как у родовитого хазарина.

Княжич сперва насупился, потом и впрямь протянул игрушечную саблю. Но не Блуду, а Малуше. Девочке она была без надобности. Бросила на землю, хмуря черные, словно прорисованные, бровки. А Блуд тут как тут, подскочил, поднял саблю, замахал над головой, пятясь к стене, и стал тарахтеть своим трофеем по бревнам частокола.

Святослав же взял Малушу за руку и начал что-то лепетать непонятное. Но та вроде все поняла. Сказала:

– Идем.

Он и пошел как привязанный, вложив свою маленькую ладошку в руку девочки. Ольга умиленно смотрела им вслед: на своего карапуза сына в подбитой мехом шапочке на русых кудрявых волосах и Малушу с тоненькими черными косичками, забавно торчавшими в разные стороны.

– Ишь, угомонила, – произнесла рядом одна из мамок. – Что зеленоглазка скажет, то он и выполняет.

Глаза у Малуши и впрямь были зеленые-зеленые. Как у Свенельда. В тереме шептались, что вот еще один Свенельдов птенец при княгине обитает. Сам же варяг все отнекивался, а мог и грубо оборвать, если намекали, что Малуша его дочь. Девочку-то принесли в Киев древляне, даже сказывали, что отец ей Свенельд, а матерью была некая Малфрида, однако сам варяг словно и не замечал ребенка. Ольга же к малышке привыкла и не видела дурного в том, что Малуша сдружилась с княжичем. Девочка была не по летам разумница, рано заговорила, и в этой компании мальчишек, где все мал мала меньше, но все благородной крови, Малуша была заводилой. Даже старший из них, Блуд, порой уступал девочке. Хотя бывало, что и поколачивал.

Княгиня могла бы еще поиграть с детьми, но ждали дела. От резного крылечка к ней спешил важный боярин Тудор.

– Послы хазарские прибыли в детинец. Хотят перед отъездом последний почет тебе оказать, княгиня, – сообщил он.

Ольга резко повернулась.

– Что? Ох, как некстати. Разве сам не понимаешь, Тудор, что нынче, когда гости из Царьграда подъезжают к Вышгороду, не следует им с хазарами здесь видеться. Как нежелательно и то, чтобы хазары их встретили.

Тучный боярин затоптался на месте, развел руками.

– Все я разумею, княгинюшка. Но ведь не гнать же взашей степняков? Как-никак мир у нас с Хазарией.

Ольга все понимала, потому и направилась торопливо в терем. Что ж, если послов хазарских все же придется принять, то уж их встречу с ромеями никак нельзя допустить.

И Ольга велела позвать верного Свенельда.

Тот прибыл моментально, еще разгоряченный после плаца. Княгиня поманила его рукой, приказав скакать на тракт к Вышгороду и под любым предлогом задержать ромеев, пока она хазар не спровадит. Сейчас, когда у Византии с Хазарией столь натянутые отношения, нежелательно, чтобы посланцы этих держав в ее тереме сошлись да потом донесли своим владыкам, что воинственная Русь их врагов привечает. Ну и заодно пусть Свенельд расспросит византийских послов, что привело их в варварскую Русь, да еще до того, как судоходство наладилось, и торг пошел. Ведь неспроста изнеженные ромеи прибыли в самую весеннюю распутицу. Знать, дело у них спешное и важное.

Свенельд мгновенно все понял, кивнул и поспешил к выходу, даже не заметив, каким взором провожает его княгиня. Ей же так хорошо на душе сделалось: вот он, ее помощник, ее друг верный, который никогда не подведет.

Сама же прошествовала в гридницу. Там на возвышении стояло ее кресло, она садилась в него, когда хотела придать себе величия. Вот и сейчас степенно поднялась по трем крытым алым сукном ступеням, села, положив тяжелые от перстней руки на резные подлокотники в виде медвежьих голов. По сторонам от нее стояли волхвы-советники, вдоль лавок у стен в ряд собрались бояре. Все, как и надлежит, чтобы принять послов. Ольга чуть повела бровью, и глашатай ударил в тяжелый медный диск, сообщая, что к приему все готово.

Гостей из Хазарии Ольга принимала с величественностью правительницы. И хотя знала заранее, о чем говорить станут (возносить им с Игорем хвалу, за то что позволили иудейский квартал учредить в Киеве), кивала согласно, произносила в свою очередь приветливые речи. Дескать, и ей любо, что мир у них с Хазарией, и именно им угодить хотела, когда льготы на торг с иудеями позволила. Хазары с иудеями люди одной веры^[756], друг за друга горой стоят, вот им и мило, что отныне у них в стольном граде русичей свое дворище есть. И все же, разглядывая хазарских послов, Ольга думала о том, что уже не те хазары, какими были прежде, когда Русь им дань от каждого дыма^[757] платила. С тех пор как Вещий Олег отказался дань Хазарии давать, да и другие племена от нее освободил, а позже Игорь в том укрепился, строптивые хазары присмирели, не давят на славянских соседей, наоборот, мира добиваются.

К тому же сейчас им мир с Русью как никогда нужен: и булгары^[758] разбойничают, и агряне^[759] покоя не дают, и пришедшие из степей печенеги набеги учиняют, а больше всего не ладят они с могучим соседом Византией. Особенно с тех пор, как византийский император Роман Лакапин^[760] гонения на иудеев начал и те толпами бегут жаловаться хазарскому хакану Иосифу. Ольга же с ними торг начала да взяла под свою защиту. Поэтому хазарские послы и благодарят ее, дары подносят. Что ж, Ольге любо, что со степью у Руси нынче мир. Если бы еще не печенеги... От этих не знаешь, чего и ожидать. И Ольга намекнула хазарам, что, ежели они хотят, чтобы она и дальше покровительствовала торговым иудеям, то пусть уж проследят, чтобы их общие враги печенеги не получали от хазарских хаканов плату за набеги на Русь.

Этот разговор привел гостей из Хазарии в смущение, они что-то бормотали в оправдание, но Ольга уже дала понять, что прием окончен. Особенно когда заметила, что у дверей гридницы показался верный Свенельд. Значит, уже справился, есть о чем поведать. Потому-то Ольга распростилась поскорее с хазарами и даже отряд выделила, чтобы проводили гостей быстренько, но и с почетом.

У ожидавшего ее Свенельда было сосредоточенное лицо. Даже острые скулы четче обозначились, глаза блестели.

– Гостей из Византии мои люди пока удерживают за городом, – сразу приступил к делу варяг. – Я же к тебе поспешил с вестью. И весть та занятная: ромеям ни много ни мало, а вода чародейская понадобилась. А так как послы – от самого базилевса^[761], осмелюсь предположить, что стараются они лично для Романа Лакапина. Так что требуй от них, пресветлая госпожа, чего пожелаешь, они согласятся на все.

Ишь, и это он сумел выведать да подсказать нужное. Ольга пожала благодарно варягу руку. Ответное пожатие будто и не заметила, тут же с головой ушла в подготовку к приему. Переговорила с купцами да с советниками о последних вестях из Византии, велела напомнить, какие нарушения в уложенном еще с Олегом договоре привели к разладу между державами. Потом приказала приготовить для встречи с послами небольшую палату, где бы не было ушей шумного боярства. Ибо знала: пусть бояре и твердят, что они на Руси Дума, но ей надо было так повернуть, чтобы ее воля впереди боярской шла, даже впереди воли князя Игоря.

В малой палате стены расписаны райскими птицами и завитками трав, скамьи у стен покрыты узорчатыми коврами. Не византийская роскошь, но нарядно и богато. Свое резное кресло Ольга велела поставить у открытого полукруглого окошка, откуда долетал вольный воздух, а перед собой расположила натянутое на раму полотно и села с иголкой и ниткой за рукоделие. Пусть послы видят: прибыли они не только к княгине, но и к жене и хозяйке, которая не проводит время в праздности.

Гостей из Царьграда явилось шестеро. Возглавлял их чисто выбритый видный муж в летах, с тонкими чертами и кудрявой рыжеватой шевелюрой. Держался он надменно, однако то и дело шмыгал носом и поглядывал на открытое окно. Ольга подавила усмешку, заметив, как он, видимо озябнув, поплотнее стянул на груди складки драпированной хламиды. Что ж, ромеи люди теплых краев, им русская весна непривычна, вот и простыл в пути важный сановник. Еще внимание Ольги привлек воин-ромей: в богатых, выпирающих на груди латах, с крупными чертами лица сильного человека, с темными, чуть навыкате глазами и густыми, сросшимися на переносице бровями. На остальных княгиня едва взглянула – так, мелкая сошка, охранники и писец.

Возглавлявший посольство ромей, простуженно хлюпая носом, поклонился и представился:

– Мое имя Феодор Эратик, пресветлая архонтесса^[762]. Я состою в должности спафария в секрете логофета дромы, то есть служу важному государственному мужу, который занимается иноземными делами.

Ромей говорил на довольно приличном местном диалекте, причем все время кланялся, и его примеру следовали остальные. Посол Феодор Эратик повел сперва речь о большой радости, в какой пребывает его держава, оттого что у них с великой Русью ныне установлен мир. Ну, какой у них мир, Ольга и без того знала. Но молчала, улыбалась милостиво, оглядывая присланные из Византии подношения. В одном из поставленных перед ней ларей лежали богатые, расшитые золотыми цветами ткани, в другом – серебряные и позолоченные сосуды византийской работы, а третий ларец предназначался лично Ольге: небольшой, с вделанным в крышку гладким зеркалом, с ароматными притираниями и румянами, столь ценимыми женщинами.

– Этим даром император Роман желает показать тебе, архонтесса, как он чтит и уважает тебя, истинную правительницу Руси, – угодливо улыбнулся Феодор Эратик.

– Истинный правитель Руси – мой муж, князь Игорь Рюрикович, – ответила Ольга. – И только его отсутствие принуждает меня выслушать вас и узнать, что за нужда заставила византийских послов покинуть пределы своего царства и ехать на Русь по весеннему бездорожью.

Гости переглянулись. С дороги они утомились и, возможно, жалели, что их сразу представили княгине, не дав времени, как следует привести себя в порядок и, не оказав почета, на который могли рассчитывать посланцы могущественной Византии. Но что поделаешь – к варварам ехали. Их карьера – более того, жизнь – зависела от того, насколько хорошо выполнят они щекотливое поручение своего правителя. Потому и спешили в Киев, предупрежденные, что княгиня сама правит, а Игорь-князь в разъездах. С Игорем, озлобленным своим прошлым поражением от Византии, им было бы трудно столковаться. Зато с княгиней... Послам донесли, что Ольга мудра и милостива к Византии, что ранее отговаривала мужа ходить войной на Царьград. Однако сейчас у них складывалось впечатление, что эта женщина не так и благоговеет перед величием Византии: приняла без надлежащего почета, сидит за вышиванием, будто недосуг ей с посланцами разговаривать.

Простуженный посол выступил вперед и, быстренько утерев пальцами нос, стал пояснять цель визита, отметив, что она столь важна и секретна, что у себя на родине он даже удостоился чести иметь беседу с самим богоданным императором Романом Лакапином и тот лично давал ему указания. А состоят они...

Ольга слушала, не переставая работать иглой. Перед ней на белом растянутом полотне вырастал завиток листа, но ни одно слово не ускользало от ее внимания. Итак, император ромеев Роман Лакапин серьезно болен, а его лекари разводят руками, не в силах ничем помочь. Однако в Царьграде нашлись люди, поведавшие базилевсу о величайшем чуде русов – живой и мертвой воде, которая продлевает жизнь, дает силу, здоровье и молодость. Потому-то базилевс и отрядил тайное посольство в Киев, дабы добыли ему сией воды. А император Роман, утверждали посланцы, сейчас как никогда нужен Византии. Это разумный и деятельный государственный муж, который сумел уберечь страну от анархии, оградить ее рубежи от набегов диких угров^[763], заключив с ними мир, смог выстоять и против болгар, и против агрян коварных.

«О походе моего супруга они благоразумно умалчивают», – отметила Ольга, откладывая вышивание и поворачиваясь к ромеям.

– Нам ведомо об удачах Романа Лакапина, благородный спафарий, – произнесла она неожиданно на греческом языке, причем так складно, что только полянский выговор выдавал, что эта одетая по византийской моде красивая женщина не соотечественница послов. – Однако вы не упомянули, что сей мудрый правитель не так и прост, он добился власти, устранив от трона законного наследника и подавив волнения недовольных его возвышением. К тому же у нас, в варварской Руси, ведают, что его собственные сыновья, Стефан и Константин, хотят лишить родителя власти и занять престол.

При ее речах гости быстро переглянулись. Легкое недоумение во взглядах – и они тут же взяли себя в руки. Вперед выступил военный посол. Рывком поклонившись и перебросив через плечо полу своей накидки, он сказал:

– Это наши внутренние проблемы, госпожа, и не за тем, чтобы обсуждать их, прислал нас сюда божественный базилевс Роман. Наше дело сторговать у тебя чародейскую воду, и ты не пожалеешь, что оказала ему подобную услугу. Клянусь в том верой!

И он ударил себя кулаком в грудь.

– Да ну? – мягко рассмеялась Ольга. – При вашем божественном императоре нарушаются условия мирного договора с русами, так отчего мы должны желать ему здравия и долгих лет жизни? И разве не победил он коварным греческим огнем мужа моего Игоря, когда тот хотел с оружием в руках восстановить попранный вами договор?

Ольга уже поняла, что разговор будет долгим. Поэтому она и спросила их: разве в почитающей Христа Византии не считается грехом связываться с чародейской живой водой? Разве не грозят их церковники покарать и отлучить от Церкви тех, кто захочет прибегнуть к помощи заговоренной язычниками-волхвами воды?

– Все мы под Богом ходим, госпожа, – закивал седеющей головой спафарий, вновь шмыгнул носом, даже крестное знамение сотворил. – Однако добрые дела, которые под силу Роману, перевесят чашу греха за связь с чародейством. Сам патриарх будет молить Небо простить сей грех базилевсу, только бы тот смог и далее править нашей державой. Мы же, в свою очередь, не поскупимся, одарим тебя богато за воду, а главное, будем и впредь поддерживать мир и дружбу с русами, коим базилевс будет обязан жизнью.

– Ну что ж, мир с Византией нам надобен, как и торги, и союзные отношения. Однако что вы скажете о чинимых нашим купцам обидах? О нарушении договора, заключенного еще при князе Олеге? Разве могут быть добрыми отношения между Русью и Византией, если вы нарушаете то, в чем сами же и клялись? И вы наверняка знаете, что Игорь Русский вновь собирает войско, дабы поквитаться как занарушение договора, так и за прошлое свое поражение? Так отчего же нам помогать Роману Лакапину, ежели грядет новая война?

– Император Роман, – вновь выступил вперед военный, – понимает, что сейчас может произойти многое, неприятное для его державы. Но он иное тебе предлагает, архонтесса. Он предлагает богатые дары и подношения, много золота и любые договора, если ты поможешь ему вылечиться. А война… То наше, мужей военных, дело. Нам и решать.

Ольга снова негромко рассмеялась.

– А теперь выслушайте, что скажу вам, посланники. Война и впрямь мужское дело, но я, как женщина и правительница, хочу избежать кровопролития. И для этого мне надо, чтобы был исправлен договор, более того, чтобы в него внесли поправки, кои приведут к миру между Русью и Византией. Тогда и войны может не случиться, ибо муж мой поймет, что Византия готова пойти на уступки и новый договор. А примете мое условие – добудете то, за чем прибыли. Дам я вам воду чародейскую, которая исцелит хворого базилевса.

Посланцы вновь переглянулись.

– Не уполномочены мы о том говорить, пресветлая архонтесса.

– Ваше дело. Но без нового договора между Царьградом и Русью я не пойду вам навстречу, и правитель ваш будет обречен. И не говорите мне о цене за воду, какую уполномочил вас обсудить со мной Роман Лакапин. Мы-то можем взять с вас плату, и немалую, но ни вам, ни мне нежелательно, чтобы Игорь повел войска на Царьград да вновь земля пропиталась кровью и наших витязей, и ваших воинов. А ведь плата за воду пойдет не иначе как на сбор войска на Руси. Выгодно ли вам это? Выгодно ли пережить новое нашествие русов? И выгодно ли лично вам, – тут она сделала ударение на последних словах, и взгляд ее стал как никогда суровым, – выгодно ли будет лично вам вернуться с вестью, что император обречен, поскольку воды живой вы ему не добыли. – Византийцы замялись.

– Мы не можем говорить о договоре, – начал, шмыгая носом, словно всхлипывая, спафарий, – не можем, когда пункты его уже забыты нами.

– Зато не забыты на Руси. Ваши писцы выводили их на бумаге, ставя печати и подписи, наши же волхвы заучили их наизусть, поклявшись своими богами исполнять их. И если я призову волхвов, мы сможем обсудить каждый пункт соглашения, даже внести нужные поправки. И вот, когда договор будет составлен и вы возьметесь представить его пред очи Романа Лакапина, я вызову своих кудесников и повелю добыть воду. Вы же доставите и воду, и договор своему базилевсу, и, как только он согласится его подписать, над водой будет произнесено заветное слово. Вода приобретет вещую силу, базилевс исцелится, а новая война и кровопролитие будут приостановлены. Разве не любо вам это?

Они вынуждены были согласиться. И, не давая послам времени опомниться, Ольга тут же позвала волхвов, велела напомнить условия старого договора, а один из послов тут же стал записывать их греческими литерами на листе тонкого пергамента. Когда же все было занесено, стали обсуждать, что еще следует уточнить, дабы ни грекам, ни русам обиды не было. Конечно, Ольга понимала, что это только основные положения, что со временем ее муж и его советники внесут еще кое-какие поправки. Да только главное все же именно теперь намечалось. А там...

Их беседа затянулась до позднего вечера. Говорили негромко, поставив у дверей стражу, чтобы никто не потревожил. Наконец, когда почти все было обговорено и свиток с посланием уложили в суму посланцев, спафарий все же осмелился заметить:

– А где гарантия того, что Игорь не пойдет на нас войной, если в Царьграде будут согласны на новый договор?

– А вот нет этой гарантии, – усмехнулась княгиня. – Я с вами нынче без князя дело решаю, да и не в моей власти отговорить его от похода. Но если вы примете мои условия... Если ваш базилевс их примет и пообещает дань не меньшую, а то и большую, чем при Олеге нам давали, то мой Игорь, как разумный государственный муж, приостановит поход. В том я готова поклясться нашими богами.

Уже смеркалось, когда послы покинули княгиню и пошли за тиуном, которому вменялось в обязанность расположить гостей на постой. Ольга же осталась в палате, ходила из угла в угол, довольно потирая руки. В том, что дело у нее сладится, не сомневалась. За живую и мертвую воду она все что угодно могла потребовать. Да и не перегнула она нигде. Роман Лакапин согласится. За жизнь человек на что хочешь, пойдет, а когда этот человек еще и на вершине власти, тем более, ибо он как никто другой ценит то, чем владеет. Ольга сама таковой была, могла понять. Да и не захочет базилевс, едва оправившись от болезни и ощутив новый прилив жизненных сил, сразу выезжать на сечу. Он не так давно отделался от других разбойников, да и с делами при собственном дворе захочет разобраться, тех же сынков, рвущихся к его престолу, приструнить. Одно плохо: то, что задумала Ольга, шло вразрез с планами самого Игоря, желавшего в бою добыть славу. Ну да в этом Ольга с милым мужем никогда не была едина. Ему хотелось воевать да кровь лить, ей же были дороже мир на Руси и люди, которых хотелось уберечь от войны и направить их силы на иное, созидательное. И пусть давно считалось, что княжить – это без конца воевать, у Ольги на то были свои взгляды.

Довольная и усталая, она спустилась в трапезную, села во главе общего стола, приветливо кивнула собравшимся. Люди переговаривались, дескать, давно они не видели свою княгиню такой веселой, удовлетворенной, отзывчивой на шутку или заздравный тост. Да только не успела княгиня и с перепелкой в ягодном соусе управиться, как ей донесли, что у ворот трубит в рог посланец от ее мужа, Игоря.

От князя прибыл воевода Асмунд. Он дожидался княгиню в небольшой горенке, сидел на застеленной овчинами скамье, упершись затылком о бревенчатую стену и держа на коленях свой островерхий шлем. Рядом с ним на приступке горел чеканный бронзовый светильник, пламя его неровным светом освещало пластины нагрудного панциря воеводы, запыленные сапоги хазарского пошива – высокие, с желтыми отворотами и загнутыми кверху носами.

– Здрава будь, княгиня пресветлая, – поднялся навстречу княгине Асмунд.

– Гой еси, воевода...

Ольга с улыбкой протянула воеводе руку, разглядывая посланца мужа. Был Асмунд такой же, как всегда, – худой, жилистый, сутуловатый. Высокий упрямый лоб, темно-русые волосы на прямой пробор, твердый щетинистый подбородок, длинные вислые усы.

– Весть у меня к тебе, государыня, – начал уже немолодой воин. – Велено передать, что князь на подступах к Киеву, однако задержался на ловах, там, где река Тетерев в Днепр впадает. Сейчас ведь время перелетных птиц, вот князь и устроил ловы, да и рыбной ловлей увлекся, однако не утехи ради, а чтобы запастись едой для воинства, ибо собрал князь для похода рать немалую.

«Собрал-таки воинство, – подумала Ольга. – Все не дает ему покоя удача Олега Вещего, все рвется покрыть себя славой победителя Царьграда. Потому и не стоит ему знать, что я за его спиной с Царьградом все уладила. Да и послов следует выдворить, пока не дознался муж, за чем те приезжали».

– Так сколько времени у меня до приезда князя? – спросила княгиня, прикидывая в уме, сумеет ли с послами византийскими все решить да отправить восвояси.

– Думаю, через седьмицу прибудет. Так, разомнется немного по весне, потешит душеньку. Войска же его уже на подходе к Киеву, и тебе решать, где их разместить, кого в Витичев услать, а кого и в окрестностях стольного града на постой поставить.

Княгиня задумчиво глядела на огонек на носике светильника.

– Я-то справлюсь, не впервой, чай, однако странным мне кажется, что Игорь, собрав войско, вдруг отвлекся на ловы, на рыбалку. Разве княжеское это дело? Что это ему, как юнцу ретивому, вдруг позарез понадобилось забавляться, когда дело его такое ждет?

Асмунд опустил глаза, поглаживал пальцами маковку островерхого шлема. Ну, как ей скажешь? Не поведаешь ведь, что Игорь совсем ошалел от любви к чародейке-полюбовнице, что тешится с ней при каждом удобном случае, что все эти ловы и стрельбища, которые он якобы для пополнения провианта устраивает, все больше задуманы, чтобы свою Малфриду потешить. Ну и – тут Асмунд не сомневался – мешкает Игорь, опасаясь, что весть о полюбовнице дойдет до княгини и не обрадует ее, ссору может вызвать. А Игорю перед походом никак не с руки с женой-правительницей отношения портить, ведь именно она тут остается, ей править, пока он воинскую удачу в дальних краях искать будет. Но говорить о том Ольге Асмунд не решался, вот и мямлил что-то: дескать, князь ныне все охотой занят, людей кормить надо, не хочет князь, чтобы воинство его садилось на шею столичному люду, было обузой Киеву, вот и желает добыть дружине пропитание.

Ольга только плечом повела. Что ж, может, так и лучше. А она пока успеет с послами из Византии дела уладить. С Асмундом же о другом заговорила. Все ли предусмотрел Игорь перед походом? Ведь известно, что не все его князья-посадники преданы верховному правителю Руси. Тот же мальчишка варяг Рогволод, кому Полоцк доверили, больно много воли взял. Да и в Турове князь Тур с выплатой дани не очень-то спешит. Не говоря уже о чрезмерном властолюбии родича Володислава Псковского, который сам княжью шапку пожелает примерить, как только Игорь в дальние пределы отправится.

Для Асмунда речи княгини были привычны. Воевода понимал и опасения княгини, и то, что князь желал взять свое за неудачу прошлого похода. Потому и поведал княгине Ольге, что Игорь набрал войска без числа, и отважные варяги к нему прибыли из далекого Севера, и мерянские отряды есть, и чудины, а также множество воев словенских, которые охотно пошли под руку князя, горя желанием прославиться в дальнем походе. Игорь надеется еще в самом Киеве силы почерпнуть. Что же до Володислава, то князь его самого чуть в поход не уломал идти, а когда тот заартачился, да сестра Игоря Предслава в ноги брату бухнулась, умоляя оставить при ней мужа, Игорь почти все воинство коварного родича сманил идти за славой и золотом. Так что Володислав только с ополчением да с ратью преданных Игорю варягов остался. И когда Асмунд заметил, что Ольгу повеселило и успокоило это известие, он наконец передал еще одно повеление Игоря: чтобы к его прибытию княгиня собрала в путь-дорогу печенежского царевича Курю, ибо замыслил князь такое, чего ранее не бывало: хочет вернуть Курю его отцу Темекею, но с условием, что печенеги присоединятся к походу на ромеев.

– С печенегами он в поход собирается? – всплеснула руками Ольга. – С этими обманщиками? Да они ни один договор толком не соблюдают. И только то их удерживает от набегов на Русь, что Куря, сын Темекея от любимой жены, у нас в заложниках.

– Ну, Темекей не единственный из ханов, кто кочует по степям Приднепровья, – заметил Асмунд, покручивая длинный ус. – А вот если Темекей и другие ханы увидят, как холят и лелеют маленького Курю в Киеве, может, удастся и сговориться насчет общего похода. Печенегам ведь все равно, кого грабить, в том вся их натура подлая, ну, а тут им предлагают идти на сам Царьград, да еще вместе со столь мощным войском. Ты подумай, Ольга, разве откажутся они от возможности такого богатого улова? Нет, пусть распадется мой щит, если Игорю не дан хороший совет насчет печенегов. Да и предсказания были добрые насчет похода, великое богатство обещано. И в Перыне волхвы предсказывали, и Малфрида предрекла, а она редко когда ошибается.

– Погоди! – резко прервала воеводу княгиня, быстро поднялась, задышала часто – Что ты только что сказал, Асмунд мой верный? О какой это Малфриде упомянул?

Воевода замолк на полуслове. Потом понуро опустил голову, разглядывая чеканный ободок своего шлема, долго глядел, словно, кроме узоров на нем, ничего более важного для Асмунда не существовало.

– Ладно, уж, – сказал, наконец. – Не от меня, так от других дознаешься. Ибо Игорь твой вновь сошелся с чародейкой Малфридой, по которой в прошлое лето сох.

После этих слов наступила тишина, лишь потрескивало масло в светильнике да где-то во дворе бухало в кузне.

Асмунд исподлобья взглянул на княгиню. Ольга выглядела спокойной, только взгляд ее застыл, устремившись то ли куда-то в пространство, то ли в глубь себя. Что ж, Асмунду было известно, что она и раньше места себе не находила, когда узнала, что Игорь завел себе полюбовницу-ведунью и не расстается с ней ни на миг. Конечно, бывали у Игоря женщины в походах и в разъездах, однако всей Руси ведомо, что только Ольга его княгиня и госпожа в Киеве. С появлением же Малфриды... Ну, да что там говорить. А сказать было надобно.

– Ты вот что, Ольга, послушай меня старого. Малфрида эта не представляет опасности твоему княжескому положению. Да и вообще она странная. Дары от Игоря принимает словно бы нехотя, особенно не выделяется, все больше в стороне держится да наблюдает. Вот только... Пойми, княгиня, мила она Игорю. Ты жена его, а она... Рано или поздно она надоест ему, как другие надоедали. Пока же она вреда князю не делает, наоборот – помогает. Где советом, а где и чем иным. Говорю же тебе – чародейка она. Есть в ней нечто необычное, что и пугает, и привлекает людей.

– Что, уже и советы она князю дает? – уловила Ольга то, что больше всего ее заинтересовало. – А Игорь как? Слушает?

«Еще как», – подумал воевода. Но этого гордой Ольге знать было не нужно. И Асмунд замялся. Ольгу он уважал, даже любил, да только если она такая разумная, как считается, должна понять. Малфрида эта сейчас вроде позвизда^[764] в судьбе князя, обещающего перемены к лучшему, сулящего удачу.

Воевода старался втолковать это Ольге как можно мягче, жалея ее и одновременно не понимая. Ведь сколько годочков они с Игорем вместе, так что ж с того, что он ладу себе завел? Вот если бы он сватов к чародейке засылал, захотел, чтобы она его в брачную ночь разула по обряду... так нет же. Малфрида о том и слышать не желает.

Ольга медленно поднялась.

– А что, и о сватах уже были разговоры? Добро. Одно лишь меня удивляет: если и ты, и другие видят, что князь прикипел к чародейке, отчего же никто не поймет, что она его просто приворожила?

«Но вреда в том нет Игорю!» – хотелось ответить Асмунду, но он прикусил язык. Этих слов княгиня ему никогда не простила бы.

И все же он не хотел обманывать почитаемую им княгиню. Поглядел ей прямо в глаза.

– Насчет ворожбы – в том не воины, в том волхвы больше разбираются. Вот и расспрашивай своих советников-ведунов о Малфриде. Меня же иное волнует: чтобы ты, Ольга, не превысила своей власти, забыв, что, прежде всего ты жена нашего князя, да в гордыне своей не стала перечить мужу. Ибо – предупреждаю – он не простит тебе нападок на Малфриду.

Ольге казалось, что в груди разрастается и давит огромный холодный ком. Она уже не помнила, что еще недавно и не замечала отсутствия мужа, тайком подумывала о красивом варяге Свенельде, что занятая хлопотами и делами, порой вообще забывала, что она мужняя жена. Сейчас же ее полностью полонило чувство унижения и ревности. Ведь не она, а та, другая, была подле Игоря, обнимала его в часы ночные, давала советы, к которым тот прислушивался, вдохновляла на ратные дела и подвиги. И Ольга видела в том опасность для себя... для своей власти.

– Ладно, – наконец молвила княгиня. – Пусть муж мой не спешит в Киев да тешится на ловах с полюбовницей. Весна-то какая, вот и дурманит ему голову Лель, да и Уд^[765] заставляет не о делах думать. Однако передай: если князь хочет, чтобы между нами по-прежнему лад был, если надеется на меня Русь оставить – пусть сделает все возможное, чтобы мы с этой ведьмой не встретились. Таково мое последнее слово, и я не отступлюсь!

Глава 2

– Ты будешь скучать по мне? – спросил Игорь, когда к кораблю уже причалил челн и князь должен был спуститься. И все же он помедлил, поймал руку лады своей, вгляделся в ее розовеющее в свете факелов лицо.

Малфрида, казалось, не расслышала его вопроса. Из-под длинной светлой челки она глядела черными мерцающими глазами туда, где в сумерках на берегу виднелись огни Киева: мать честная, сколько же их! Сколько люда живет тут!

– Дивная моя, – повторил князь.

– А? Что? Да-да, конечно буду.

Он отплывал, оглядываясь на нее, словно стольный Киев его и не манил, словно самое главное оставлял тут, на ладье, которой предстояло плыть дальше, к крепости Витичев, где должны были собраться все, кто намеревался плыть с князем в великий поход.

К Малфриде подошел беловолосый ярл Ивор, один из ближайших сподвижников князя. Накидывая на плечи чародейки широкий мягкий плащ, спросил:

– Ты как? Не осерчала, что князь тебя с собой не позвал?

– Нет, – спокойно ответила она. Ивор улыбнулся в светлые усы. Хорошая все же девка Малфрида, все понимает и не пеняет князю, что не повез ее туда, где ожидала мужа пресветлая княгиня. Однако Малфрида сейчас не о том думала. Может, понимала, что князю нужно с женой повидаться, а может, просто рада была передохнуть без внимания Игоря, без его сильных объятий, которые, хотя и манили ее, но лишали ведовской силы. А ощутить себя сильной Малфриде ох как хотелось.

Но вообще-то ей нравилась ее жизнь при князе, нравились почет и забота, какими она была окружена. Вот только... Простой смертный этого не поймет, но ей так хотелось вернуть хоть частицу чародейства! Желание бродило в душе давно, но рядом все время был Игорь, обнимал ласковыми руками, упоительно целовал, пока она не начинала сходить с ума. И тогда они сливались в одно целое, перекатывались на постели, на траве, даже на досках отдельно стоящей ладьи, забывая про все, купаясь в поту и семени, задыхаясь от доводящей до криков сладкой неги... Потом Игорь вновь вспоминал о своих обязанностях правителя, а на Малфриду находила тоска... И хотя чувствовала себя обессиленно удовлетворенной, но вместе с тем и слабой. Такой слабой... А ведь могла бы стать уже сильной.

Она начала понимать это в те редкие моменты, когда князь уезжал по делам, а она успевала немного поколдовать. Сперва, правда, она опасалась опять привлечь к себе ту темную страшную силу, которая одно время преследовала ее, стоило только заняться ведовством. Что это было, Малфрида так и не смогла разгадать, но одно усвоила: есть нечто недоброе, что ищет ее и хочет подчинить. И в этом «нечто» не было ничего человеческого, ничего живого, а было ощущение, словно ее затягивало в воронку иного мира, где никогда не будет ни людей, ни тепла. Однако шло время, и Малфрида стала замечать, что страшный преследователь исчез. Как и куда, она не знала, но уже догадывалась, что однажды вновь сможет стать прежней Малфридой, чародейкой, которой многое под силу. Вот если бы только не Игорь, не его страстная любовь к ней и не ее непреодолимая тяга к нему, к его сильному телу…

И Малфрида вынуждена была оставаться простой женщиной. Простой, да не совсем. Ибо отныне ее холили и берегли, к ее словам прислушивались, с ее мнением считались. К тому же в ее жизни было так много интересного! Поездки, новые места, новые люди, встречи, впечатления. И ощущение защиты. Какая баба не мечтает о том! Малфриду не волновало, что кто-то косится на нее, смотрит предосудительно, кто-то завидует, а то и побаивается, не доверяет. Ах, эти страстишки, обуревающие простых смертных! Малфрида не была обычной смертной. Может, потому так спокойно и приняла отбытие Игоря в Киев, к княгине Ольге. Ведьму даже позабавил виноватый вид Игоря перед отъездом. Но едва он отбыл, тут же перестала думать о нем. Поплыла рекой дальше в компании веселых корабельщиков и охраны, смеялась их нехитрым шуткам, слушала рассказы о холмах Киева, Горе и Подоле, о заливных землях Оболони, где стояло капище бога Белеса, покровителя дорог, а вокруг изваяния божества горели шесть неугасимых костров.

К утру, ладья подплыла к Витичеву.

– Тут мы будем дожидаться князя, – пояснил Малфриде Ивор, в обязанности которого входило опекать чародейку в отсутствие князя.

Она чуть улыбнулась светлоусому ярлу. У нее с этим варягом сложились вполне приятельские отношения, порой болтали с ним о всякой всячине, обменивались дерзкими шутками, смеялись. Ивору нравилась ее колючесть, умение радоваться любой чепухе, заразительно хохотать. Он даже начинал понимать, чем так пленила князя эта странная девка. Было в ней что-то такое... Думать о том было нельзя. Как-никак она лада его князя, служить которому Ивор клялся над каленым булатом меча.

В Витичеве Малфриде понравилось. Крепость на возвышении, необычайной высоты дозорная вышка над частоколами, посады ремесленных слобод до самой реки спускаются, в речной гавани стругов полно, как зерен в спелом колосе. И так приятно глядеть на мощные корабли с осмоленными бортами, блестевшими на солнце, на высоко вскинутые на штевнях змеиные и звериные головы. А вокруг толчея, оживление, голоса, гомон! Игорь все еще улаживал дела в Киеве, но Малфрида почти и не вспоминала о князе. То с утречка отправлялась на рыбалку с Ивором, то ходила смотреть, как люд почитает богов на капище. А то просто целый день сидела у себя в горенке, так что могло показаться: бездельем девка мается, она же, замирая, вслушивалась в себя, ощущая, как будто легкими иголочками покалывает в спине и ладонях, чуяла, как возвращается былая сила... И почти страшилась, что князь, покончив с делами, вернется, до того как она насладится приливом настоящей мощи. А испробовать себя так хотелось... И, когда рядом никого не было, Малфрида перевешивала взглядом тяжелые щиты на стенах, прищелкиванием пальцем зажигала свечи без кресала и трута. Смеялась, довольная, но тут же торопливо озиралась. Не видит ли кто? Понимала, что ее чародейство тут мало кого обрадует. Простые смертные не любили ведьм.

Как-то поздним вечером Малфрида сидела у окошка, переплетая косы. В небе плыл ясный молодой месяц, ночь выдалась звездная, отчего Днепр внизу отсвечивал красиво и таинственно. Был как раз Ярилин праздник^[766], когда в народе отмечают уход весны и начало лета. В такое время люди едят медовые сласти, жарят яичницу, много пьют хмельного пива, стараясь опорожнить бочонки прошлого урожая. И поют. Вот и теперь Малфрида слышала долетающие из людской песни, славящие Ярилу. Весело пели, слаженно, многоголосо... И вдруг за этим пением она различила... Кто-то другой не заметил бы, но ведьма уже поняла, что не только люди оживлены в светлый Ярилин праздник.

Быстро отбросив за спину косу, чародейка поспешила из терема. Страж-охранник следом хотел идти, но она прикрикнула на него: мол, разве я пленница тут? Охранник только залепетал: дескать, здесь женщины без сопровождающих не выходят, особенно теперь, когда войска собрались в Витичеве. Да и подвыпивших много, могут и обидеть одинокую девку. Однако Малфрида слушать его не стала, резко оттолкнула и кинулась по сходням – только забренчали гроздья стеклянных бус, которые она не успела снять перед сном. Внизу распахнула тяжелую калитку и скользнула между деревянными частоколами.

Ночь манила своей прохладой, шорохами, идущей от реки сыростью. И еще чем-то. Малфрида чувствовала это, почти узнавала. Ее черные, видящие во мраке глаза шарили по округе, примечая во тьме проходы между строениями. Она почти бежала, устремляясь вперед, только гравий шуршал под ногами в мягких поршнях^[767] да плескался по коленям подол длинной рубахи. Сзади, правда, тяжело топал кинувшийся вдогонку охранник, но вскоре его шаги затихли. Малфрида же просто летела, ощущая давно забытое единение с ночью, с природой, с тем таинственным и мало кому ведомым, что она угадывала и узнавала.

Витичевские стражи-воротники не препятствовали ей выйти за частокол. Ведь в Ярилин праздник многие уходят на ночь из душных изб, пируют до зари на открытых полянах, у пашен, пьют без меры ячменное пиво, проливая положенное на землю, в дар Яриле. И обычно до утра не возвращаются, дабы омыть лицо ночной росой, которая в эту ночь обладает благодатной целебной силой. Потому мелькающая в темноте женская фигурка никого и не заинтересовала. Правда, окликали ее пару раз, зазывали к кострам, но Малфрида светлой тенью проскальзывала мимо, пока не миновала ряды пристаней с ладьями и челноками, не спустилась к самой воде, у которой шуршал на ветру молодой камыш. Все дальше удалялась она по берегу, пока шум города не стих позади. Тут Малфрида впервые замедлила шаги, огляделась, все еще тяжело дыша. Да, она не ошиблась. В воздухе веяло чем-то нечеловечьим, словно сквозняком легким тянуло.

Видели ли это обычные смертные, но Малфрида отчетливо разглядела: сидит на выступающем из воды камне омутный хозяин, борода длинная в реку уходит. А вокруг русалки собрались, украшают длинные волосы кувшинками, переговариваются, смеются негромко. Не одни водяные духи тут собрались, на берегу столпились и странные мохнатые существа. Не умей Малфрида так хорошо видеть во мраке, приняла бы их за болотные кочки, но она сразу определила, что это зеленые маленькие человечки, так называемые луговые и полевые. И сошлись они тут потому, что праздник сегодня, иначе, когда бы еще этих жителей вод и открытых земляных пространств вместе встретить можно было бы?

Малфрида стала тихо приближаться к ним. Но, земная и теплокровная, она не обладала легкостью духов, вот под ногой ее и треснул сухой камыш, зашелестела трава. И существа сразу заметили ее, засуетились. Русалки даже манить начали, как только одни они умеют, когда человек идет на их зов, потеряв силу и разум. Однако Малфрида не зря жила прежде среди таких же вот духов, ее так просто было не пронять. Наоборот, соприкоснувшись с их мало кому доступным миром, она ощутила удвоенную мощь, даже черные очи под ровной светлой челкой блеснули желтоватым светом.

Духи это тотчас заприметили.

– Ведьма, ведьма!

Омутный даже в воду соскользнул со своего камня, русалки стали отплывать, и только когда Малфрида засмеялась звонким живым смехом, они замедлили бегство, поняв, что чародейка не со злом пришла. Ринувшиеся было в сторону луговые, вновь стали сходиться, с любопытством поглядывая на нее снизу вверх из-под спадающих на маленькие глазки зеленых травяных прядей.

– Кто такая? Мы тут всех знаем, однако тебя не видывали раньше.

Луговые и полевые – духи лугов и полян, заросшие травой существа, хранящие плодородие земель.

– А я не здешняя. Я в лесах жила, когда в древлянских, когда на полночи, где ели вершинами серое небо подпирают. А вот вы мне ответьте: отчего тут собрались, почти подле людей?

Ее голос звучал гораздо громче, чем у них, да и статью она выделялась среди низеньких полевых, луговых и казавшихся прозрачными в лунном свете русалок. Омутный, и тот смотрелся рядом с чародейкой каким-то корявым старым дедом, мокрым и голым. Но то, что она их притягивала, – несомненно. Нежить всегда тянет к тем, в ком течет горячая людская кровь.

Малфриду обступили, старались прикоснуться к ней. На ее вопрос ответили, что, мол, ночь нынче такая, когда люд под звездное небо выходит, а не таится в домах, где огонь сварожич^[768] не подпускает близко природных духов. Вот они и решили: может, кто из смертных на их тайный зов попадется? И тогда русалки заманили бы его к омутному под воду, полевые в траву повалили бы, а луговые оплели травами – не вырваться.

– Что-то, погляжу, вы на людей сердиты, – заметила ведьма, уютно располагаясь на земле рядом с ними. Один луговой к ней даже на колени забрался, заурчал довольно, когда Малфрида стала перебирать его травяную поросль на спинке. – Али люди вам подношений мало сделали на Ярилин день, али позабыли о вас?

Да нет, отвечали, все было, как полагается. Ну, почти все. Ибо люди нынче все больше о походе говорят, а о земле и воде мало помышляют. Мелкому же природному люду от того обидно.

– Да будет вам, – отмахнулась Малфрида. – Люди на то и люди, чтобы о своих делах радеть, а не о ваших нуждах. Что, небось думали, погубите кого из смертных, и они вновь вспомнят о вас? Не выйдет. Сейчас, когда князь с дружиной на войну собирается и столько кораблей готово к отплытию, неужто смерть какого-нибудь неосторожного смерда или заблудившегося ребенка кого обеспокоит? Нет, до этого дела никому не будет.

– Зато ты о людях заботишься, ну, словно Жива^[769] ласковая, – угрюмо заметил омутный. – Если ты ведьма, отчего так любишь их?

– Среди них обитаю, зла от них не видела, вот и забочусь, – беззаботно улыбаясь и радуясь вновь обретенной связи с миром духов, ответила Малфрида. Даже откинулась на траву, позволив русалкам подползти ближе и играть ее косами, разглядывать желтые и зеленые бусины ожерелья.

– Раз ты чародейка, то люди долго к тебе добры не будут, – заметил один из полевых и захрюкал утробно – засмеялся. – Ты к ним с добром, а они рано или поздно захотят тебя осиновым колом проткнуть, а то и пламенем болезненным опалить. Иначе с ведьмами люди не поступают. Зато, если оставишь глупых смертных да к нам подашься – минет тебя лихо.

В словах полевого была своя правда. Но Малфриде думать о том сейчас не хотелось. Да и чего ей опасаться, если она под защитой самого князя? И как вспомнила про Игоря, поняла, что нужно сделать.

– О моей Доле или Недоле^[770] – не вам гадать. Лучше слушайте, что велю.

Она села, окинув их мерцающим взглядом желтых глаз с узкими и черными, как у хищной птицы, зрачками.

– Вскорости многочисленные ладьи пойдут на полдень. И я буду на одной из них. Так уж сложилось. А как мне рассказывали, на Днепре пороги опасные имеются, там нередко корабли гинут. Вот вы, русалки, и помогите нам, поднимите воду, пусть корабли пройдут пороги безопасно.

– А отчего это мы должны тебя слушаться, ведьма? – запальчиво спросила одна из русалок, подбоченясь. – Ты-то силой обладаешь, однако не для себя просишь. Так почему нам помогать людям по водам Днепра плыть?

– Потому, что я вам наказала. А не послушаетесь – велю весь здешний берег солью посыпать или того хуже – омут ваш завалить глиной. Любо вам это будет?

И засмеялась, видя, как на их бледных лицах отразился страх, как они застрекотали, замахали руками, а омутный даже заохал, хватаясь за голову. Но первый же и опомнился, спросил, шипя от люти:

– Да кто ты такая, чтобы такое повелеть?

– Я? Возлюбленная князя Игоря.

Они словно и дышать перестали. Знали, что ведьма не посмеет им солгать, да и видели, что в себе уверена. Что же касается Игоря... Наслышаны были о нем: духи, живущие близ людей, любили подслушать, о чем те судачат, и знали об их делах.

Но тут вмешался омутный:

– Если ты женщина князя... Неужто ты и есть княгиня Ольга? Малфрида так захохотала, что даже вспугнула дремавшую среди камыша водяную птицу, и та взлетела прочь, пронзительно гогоча и хлюпая по воде крыльями. Малфрида все смеялась, но было что-то невеселое в ее смехе. Не то чтобы обиделась – какая-то досада зародилась, оттого что, несмотря на всю любовь князя, даже нежити связывали с его именем княгиню Ольгу.

– Нет, я лада его, а не жена, – наконец пояснила Малфрида. – И при князе мне легко и вольготно живется. Вот и хочу ему помочь. Хочу, чтоб удача ему сопутствовала, чтобы люди в него поверили. Потому и надо, чтобы вода легко его ладьи несла. А потом...

Теперь она смотрела на столпившихся рядом луговых, одного мохнатого полевого даже за тонкую лапку поймала.

– Есть у меня повеление. Моему князю нужен сговор с печенегами степными. Где они кочуют, о том трудно узнать, вот вы и подсобите мне. Разузнаете по шелесту трав, где степняки у порогов ходят, и доложите о том, прежде чем они захотят русов пограбить. Я у первого порога ночью выйду на бережок и вас покличу. Ну, а уж вы мне обо всем расскажете. Что, трудно? Сама понимаю, но знаю, что это вам под силу. А ежели не послушаетесь, траву велю жечь в степи. Они забегали, запищали.

– Ой, ой, не вели траву жечь! В траве наша жизнь, наша сила. А печенеги...

– Печенеги – враги князя. Однако сейчас ему с ними надо замириться. Я сама ему это подсказала, да только мне объясняли, что печенеги сначала наскакивают, а уже потом думают. А от их наскока дружинники князя погибнуть могут. Где уж тогда миром дело решать! Потому вы и предупредите меня, а я укажу князю, где оборону так держать, чтобы и о союзе речь зашла.

В слабом свете месяца духи трав переглядывались, вращая мохнатыми головами. Даже русалки притихли, смотрели настороженно. Но чародейка повелела, и они вынуждены были слушаться. И хотя трудно было им понять, зачем ей все это, да и не радовало помогать людям, однако она ведьма, от нее любого зла можно ждать.

Все же один из полевых прошептал тихонечко, словно смущаясь:

– А как же тебе ведьмой удалось остаться, коли ты лада князя?

– Да вот смогла, – вновь рассмеялась Малфрида, не утруждая себя пояснениями. Им о том знать не нужно. Знать то, что она ведьма в силе...

И Малфрида с каким-то безмерным удовольствием припугнула их, пустив светящийся огонь от растопыренных пальцев. Ишь, как отскочили! Нежить-то огня боится смертельно.

– Ну, так что, поможете мне с печенегами?

– Тсс! – вдруг поднял перепончатую лапу в предостерегающем жесте омутный. И тут же плюхнулся в воду. Вслед за ним и русалки ушли под волну, луговые растворились в траве, став земляными кочками, полевые укатились, словно ветер травой зашуршал.

Но Малфрида уже поняла, что их вспугнуло. Где-то совсем близко слышалось поскуливание собаки. Тоненькое такое, испуганное. А потом и шаги раздались, звякнуло булатом. Да и как не звякнуть, если из-за камышей показался высокий светловолосый витязь, кольчуга его чуть позванивала при движении. Это был Ивор, который нес под мышкой скулящую вислоухую собачонку. Ищейками таких называют, след они вмиг берут. А скулила она оттого, что нежить учуяла.

Малфрида осталась сидеть на берегу, только к воде отвернулась, чтобы желтоватое сияние в глазах унялось. А когда повернулась – сидит себе на берегу, обычная девица с длинными косами, беленая рубаха колени обтягивает, поблескивают стеклянные бусины на груди.

Ивор остановился совсем рядом, спустил ищейку на землю, но та тут же прильнула к его сапогам, заскулила.

– Если бы я твой смех не расслышал, Малфрида, не отыскал бы.

Она молчала, размышляя, все ли обговорила с духами? Должны послушаться. А то, что недосказано... да почти ведь все успела. Ивор между тем озирался по сторонам.

– Ну и местечко ты выбрала! Знаешь, как этот камень местные называют? Камнем омутного. Сюда редко кто забредает.

– А ты, отчего пришел?

– Тебя искал. Вот и Мохнатку пришлось по следу пустить. Мне ведь князь велел тебя оберегать, а ты как шальная... Говорю же тебе – лихое это место. Даже пес мой сплоховал, стал выть, хвост поджимать. Никак не мог заставить его дальше тебя искать. А потом услышал, как ты хохочешь...

– И что?

Она поднялась, потянулась сладко, закинув руки за голову. Ивор внимательно глядел на нее. Речной ветер чуть шевелил его длинные белые волосы, светлые брови были сурово сдвинуты.

– Твой голос... У реки да в тишине звук далеко разносится. Он вдруг сжал ее локоть.

– С кем это ты о печенегах говорила? Я ведь расслышал. – Малфрида резко вырвала у него руку.

– А если с омутным? Кому еще тут быть?

– Да, кому?

Варяг внимательно огляделся. Все было тихо, только речная волна набегала на глинистый бережок, шуршал камыш.

– Вот что, Малфрида. – Ивор смотрел на нее без обычной приветливости. – С кем бы ты тут ни якшалась... Не твоего ума дело о предстоящем говорить. О печенегах в особенности.

Малфрида только вздохнула. В глубине души шевельнулась горькая мысль, что отныне между ней и отзывчивым витязем уже не будет прежнего доверия. Ей-то все равно... Почти все равно, ибо ей нравилось его доброе расположение. Ну, да он не князь, не ему решать.

Возвращаясь к Витичеву, они не перемолвились больше ни словом.

Корабли плавно и величаво шли по днепровскому пути. Вышитые квадратные паруса полоскались на ветру, слаженно поднимались и опускались ряды весел, раздавалось пение гребцов.

Кораблей было много, столько еще не доводилось видеть приднепровским жителям, выходившим на берег провожать флотилию князя. Еще бы! Почти полторы сотни боевых кораблей с бортами, увешанными продолговатыми и круглыми щитами, везли боевую дружину князя Игоря – около четырех тысяч клинков. Следом шли грузовые насады, широкие и вместительные, одни везли коней, другие припасы, третьи шли порожними – для будущей добычи. Ну, а вдоль берега скакали верховые. И все знали, что Игорь поклялся расквитаться за неудачу прошлого похода и показать, на что способна Русь.

Впереди флотилии плыл «Легкий сокол» князя Игоря – большой корабль с белым парусом, на котором был выткан бьющий сокол рода Рюрика с заломленными острыми крыльями. Да и на высоком штевне виднелась искусно вырезанная голова хищной птицы, выкрашенная красной краской. Сам князь стоял на носу, глядя на проплывавшие мимо берега, спускавшиеся к причалам у реки селища, на покачивавшиеся в камышах лодчонки рыбаков. Это были еще его владения, охраняемая земля. Да и крепости с вышками еще стояли свои: Чучев, Заруб, Канев.

– Ну что, нравится тебе? – спросил князь, поворачиваясь к стоявшей рядом Малфриде.

Вроде бы и улыбался, но глаза прятал. Князь был смущен происшедшим с ним негаданным бессилием на ложе с любимой. Когда из Киева только приехал, сразу бросился к ней. Истосковался, себя не помнил от желания. А как лег рядом – сразу в сон потянуло. Стыдно подумать, как это он так опростоволосился... Но Малфрида и бровью не повела. Даже пошутила беззлобно:

– Что, княже, небось, княгиня так утомила? Ну, я понимаю.

Да какая княгиня! Игорь и ночи с ней не провел. Все с боярами да с советниками-волхвами заседал в гриднице. Поведал о силе своей, о предсказаниях чародейки Малфриды, которые и волхвы на Перыни подтвердили: дескать, было им видение, как склоняются византийцы перед князем, подносят дары богатые. Ясное дело – к удаче похода это. А Малфрида... Князь не понимал своей загадочной сонливости, начинал даже оправдываться: мол, хлопоты притомили.

Днепр блестел под летним солнышком. Гребцы сняли с себя доспехи и стеганые подкольчужницы, оставшись, кто в белой льняной сорочке, а кто вообще голый до пояса. Рассудили: ежели что тревожное будет, упредят. Но пока шли весело и спокойно. Радостно поход начинался!

Кормчие только диву давались – какая вода в это лето! И снега вроде давно сошли, а Днепр так и поднимает ладьи, будто могучими вздохами. Даже водовороты сильнее обычного пенятся. А один из лоцманов поклялся, что видел однажды, как за бортами русалки шныряют. Русалки – к доброй воде. Другие корабелы тоже вглядывались, но ничего не заметили.

А вот Малфрида увидела. Улыбнулась довольно. Выполнили-таки наказ русалки! И она порой подмигивала им, делала украдкой благодарственный жест. Один раз Ивор это заметил:

– Что это ты словно кого приветствуешь?

Она не отвечала. Отводила с глаз отросшие длинные пряди, закидывала светлые косы за спину. Для похода она облачилась в мужскую одежду – в кожаные мягкие штаны, обшитую бляхами безрукавку, за поясом нож с литой рукоятью. Малфрида стояла подле Игоря такая легкая, длинноногая, статная. Он обнимал ее за плечи, целовал легонько в висок. Но тут же отходил. Его дружинники уже удивлялись тому, что князь чародейку в поход взял. Неужто на силу их не надеется, доверяя более ее предсказаниям? И вообще многие относились к ней с недоверием. Ежели она и впрямь ведунья – это одно, ну, а коль ведьма? Воины, почитавшие светлых богов, с темными силами знаться не хотели. Вот и дичились Малфриды, шептались у нее за спиной. И не одобряли, что князь их по любому поводу, прежде всего на девку свою поглядывает. Такая привязанность не одобрялась суровыми витязями, особенно если речь шла о предводителе воинства.

Флотилия продолжала свой путь, кормчие вглядывались в воду, и каждый ее всплеск, каждый водоворот, каждая излучина реки говорили им о многом. К ночи делали остановки на пологом левом берегу. Рубили дрова в ближайшей роще, выравнивали почву и ставили шатры, отпускали пастись лошадей. Волхвы высекали огонь для костров, говоря положенные наговоры. Потом люди варили в котлах уху, мясную похлебку, кашу. Рыбы в Днепре было столько, что хоть руками лови, дичи в ближайших рощах – только успевай натягивать луки.

Игорь пояснял Малфриде:

– Это еще не настоящие степи. Видишь, вокруг рощи дубовые в балках, перелески. Вот когда последние приграничные крепости пройдем, увидишь, какая ширь откроется.

Девушка слушала, озирая взглядом раскинувшийся простор с редкими купами деревьев. Ей, жительнице глухих лесов, такая ширь была в диковинку, окрыляла. Она раскрывала руки навстречу налетавшему ветру, вдыхала жадно. Плескалась река, в вышине мерцали яркие южные звезды, пахло полынью и ароматом нагретых солнцем за день трав.

Когда лагерь затихал, и люди укладывались спать, Игорь увлекал свою чародейку к походному шатру. Она не сопротивлялась, но едва они оказывались на шкурах под натянутым пологом, тут же проводила пальцами по глазам князя, шепча наговоры. И Игорь засыпал, прильнув к ее плечу. Малфрида тихо вздыхала. Любиться-то ох как хотелось... Но нет, не пришла еще пора лишиться силы. Обычной бабой при князе она еще успеет стать, пока же хотелось помочь ему, доброму и нежному. И она вглядывалась в лицо князя, спокойное и умиротворенное во сне, когда стиралось властное выражение, сменяясь кротким и трогательным. Таким Игорь и сам себя не знал, а вот она знала. И то была ее маленькая тайна. А вот большая тайна... Малфрида не говорила о ней князю, но уже ощутила, что изменилось что-то в том, каким она видела его поход. И не будет ему отныне большой славы в сечах. А что будет? Никакой опасности Малфрида не чувствовала, однако будто скука какая-то на нее нашла, интерес к предстоящему угас. Раньше она видела, что ждут их свечение славы, блеск побед и радость превозмогания. Ныне же... Слишком ладно и скучно будет то, что их ждет. Вот только то, как сможет князь с печенегами уговориться, еще волновало.

В темноте Малфрида тихо выскальзывала из шатра, шла к воде. Оглядываясь, не видит ли кто, подзывала русалок. Убедившись, что и впредь будут послушны, отпускала с миром. Теперь ей надо было найти омут, погадать о будущем, вызнать, что изменилось и что не так в походе будет. Однако поколдовать над водой ей помешали.

– Ты что это уединилась? – возник рядом как из-под земли Ивор.

Она начинала сердиться. Ворчала, что и помыться спокойно нельзя, без того чтобы он не подглядел. Или следит за ней? Слежу, подтверждал варяг.

Малфриде приходилось возвращаться с ним в лагерь. На его вопросы отвечала,что уснул князь, утомленный дорогой.

– И с чего это ему утомляться? – хмыкал Ивор. – Мы и до порогов еще не дошли, а князь уже с ног валится.

Утром над стоянкой войска раздавался звук трубы, прогоняя сон. Люди поднимались, бежали к реке умываться, переговаривались, довольные, что ночь прошла тихо и все отдохнули перед новым переходом. Чтобы не тратить времени, завтракали вчерашней едой и трогались в путь.

Днепр, сужаясь меж крутых берегов, нес корабли на юг. Часто он разделялся на протоки, и от опытности кормчих зависело, по какой из них пройти. Между протоками возникали поросшие густой травой острова, где росли могучие дубы. Это был свежий, никем не тронутый, свободный мир. В прибрежных дубравах слышался рев туров, олени выходили попить воды к реке, да и дичи водяной было без числа. Вспугнутые шумом проплывавшей флотилии, от воды тучами поднимались стаи уток, журавли стояли на заболоченных участках заводей, а иногда и белокрылые лебеди взлетали.

Малфрида же глядела по сторонам. Степь... Ведьму восхищали открывавшиеся по берегам реки просторы, эта необъятная ширь, уходившая чуть волнистой грядой до самого горизонта. Правда, люди на кораблях отмечали, что уже давно не было дождей, что если так будет продолжаться и боги не пошлют небесной влаги, вскоре все пересохнет, а это уже грозит недородом. Особенно сокрушались поляне – земледельческое племя. Викинги же только ворчали что-то насчет непривычной жары, а степь называли «травяным морем».

Игорь со своей ладьи следил за передвижением конницы вдоль пологого левого берега. Ждал сигнала. Ведь они уже находились в краю, где хозяйничают печенеги. Но пока всадники с берега только кричали, что видели кое-где следы печенежских стоянок и пару раз обнаружили в камышах у реки, брошенные бычьи шкуры, на которых обычно степняки переправляются на другой берег. Самих же степняков видно не было. И, тем не менее, во время вечерних стоянок Игорь лично обходил расположившееся на отдых воинство, выставлял дозоры, приказывал быть бдительными. Сам же засыпал, едва коснувшись головой разложенных в шатре мехов. А Малфрида тут же выскакивала в ночь.

Луна медленно катилась по небу, то, заворачивая в облако, то снова выплывая на темное небо. Ведьма своим особым зрением различала то тут, то там возвышения курганов. На одних высились каменные истуканы, на других просто лежали груды камней. Но Малфрида угадывала над курганами особое свечение. Если прильнуть лицом к земле, можно увидеть далеко под землей останки давно почивших вождей. Иные уже стали землей, а вот иным неспокойно. Ну, это кто как жил. Утром снова в путь. Гребцы налегали на весла, переговаривались. Разговоры все более шли о порогах, к которым уже приближались. И когда на следующий день впереди раздался рев воды, гребцы вытянули шеи, вглядываясь, что там впереди. Теперь расстояние между кораблями значительно увеличилось: если какая из ладей и налетит на камень, следующая должна успеть развернуться.

Малфрида стояла рядом с князем. Не столько на воду глядела, сколько на берег. Где-то тут она должна встретиться с духами трав. Она почти не слышала, что пояснял ей Игорь:

– Это не самый лютый порог. Лютые впереди. А этот... Тьфу. Его называют Неспи. Так себе порожец.

И все-таки на кораблях ощущалось напряжение. Люди видели впереди, как вода с шумом налетает на возникающие в центре течения гранитные глыбы, огромные, словно зубы неведомого чудища, и с ревом разбивается о них. Днепр тут не был особенно широк, и кормчие решили провести корабли у самого берега волоком.

Спустили трапы, свели коней. Воины сходили на землю в полном воинском снаряжении: всем было ведомо, что кочевники любят нападать у порогов. Поэтому по приказу Игоря на берег были отправлены разъезды Гребцы же, кто, раздевшись по пояс, а кто почти нагишом, принялись толкать ладьи вдоль берега, тащили, налегая на канаты, к которым были привязаны суда.

Малфрида, воспользовавшись всеобщей сумятицей, отошла подальше. И тут же услышала рядом шелест травы, шевеление.

– Вот и мы.

Маленькие травяные духи глядели на нее из густого разнотравья.

Ведьма быстро огляделась – не замечает ли кто. А потом уже внимательно слушала сообщение, что печенега большим станом стоят за дальней грядой холмов. Они уже знают, что по реке идет флотилия судов, но напасть не решаются. «Ну да, конечно же, – подумала Малфрида. – Как мне сказывали, печенеги в основном на одиночные ладьи нападать горазды. Да и нет им нужды грабить, когда войско идет порожним. Им любо напасть, когда с добычей возвращаются».

Спросила у травяных духов, кто хан в стане печенегов? Долго не могла понять, что отвечают, настолько тяжело давалось духам это непривычное имя. А когда все же разобрала, то едва не подскочила. Темекей! Великий хан Темекей, с которым и надеялся заключить соглашение князь Игорь. Такую удачу упускать нельзя.

Малфрида быстро молвила отпускное слово травяным человечкам, и побежала туда, где алел плащ Игоря.

– Дальше не пойдем, – сказала она, хватая его за обтянутый кольчугой локоть. – Вели тут стоянку разбить. Темекей близко.

Сказала это достаточно громко, так что многие начали поворачиваться. Ивор даже подался вперед, словно что-то сказать хотел, но сдержался. Да и сам князь смотрел недоверчиво, с подозрением.

– Во имя всех богов! Как ты можешь это знать, когда и мои объездчики ничего не заметили?

– Знаю. Прошу, не спрашивай ни о чем, просто доверься мне. А печенегов твои люди не обнаружили потому, что копченые сами не рвутся к реке, прознав, какое большое войско тут. Вот и решили пока повременить. Но стоят они за той дальней грядой. Не упусти же своего случая, княже!

Она говорила быстро, запальчиво. Какое ей дело было до того, как поглядят на это остальные! Главное, чтобы Игорь поверил.

И Игорь ее послушался. Велел полусотне воев сесть на коней, двинуться в степь. Малфрида, несмотря на недовольство князя, настояла, чтобы и ее взяли.

Печенеги тоже не дремали. Русичи еще издали увидели на холме их дозорных. Четверо всадников на лохматых лошаденках наблюдали за приближающимся отрядом русов. Жаркое степное солнце отсвечивало от их доспехов, на головах у печенегов, несмотря на жару, мохнатые меховые шапки. Когда отряд русов приблизился на два полета стрелы, печенеги стали разворачивать лошадей. Игорь даже выругался сквозь зубы. Дескать, сейчас кликнут своих, и те придут на помощь, наскочат с диким визгом, только успевай обмениваться стрелами. А пущенная из хорошего лука стрела и всадника из седла выбивает. Князь крикнул Малфриде, чтобы отстала в конец отряда, спряталась за спинами умелых кметей.

Так она его и послушала! Наоборот, пришпорив лошадь, вынеслась вперед. Игорь окликнул ее гневно, но она уже сделала быстрый жест рукой, крикнула что-то непонятное для уха русичей. И тотчас все четверо печенежских лошадей неожиданно рухнули под всадниками, будто споткнувшись, а сами печенеги полетели на землю, покатились по склону холма.

Пока опомнились, вскакивая и хватаясь за луки, отряд Игоря был уже рядом. Князь первым поднял руки, демонстрируя, что он без оружия, а значит, не будет биться.

Печенеги, поняв, что им не убежать от конников, решили подождать. Наблюдали.

Игорь сдержал коня, почти подняв его на дыбы. Поглядел из-под чеканного обода шлема на напряженно замерших печенегов.

– С ханом вашим говорить хочу. Дело есть к нему. – Сказано это было по-печенежски. Степняки переглянулись. Малфрида с высоты седла разглядывала их. Ух, и страшными же они показались! Лица темные (воистину копченые), плоские, глаза-щелочки глубоко посажены. Бороды нет ни у одного, но у каждого на подбородке жиденький клок волос, усики тоненькие вдоль рта. Лопотали что-то в ответ князю, она их речи не понимала. Потом встреченные четверо печенегов сели позади выбранных Игорем воинов, поскакали в свою сторону.

– Что? Ну что? – допытывалась у Игоря Малфрида, когда они не спеша тронулись к месту стоянки.

Он пояснил: его люди поговорят с ханом, и, если печенеги убедятся, что не с войной к ним русы пришли, хан примет русского князя. Как боги святы, примет!

Князь и Малфрида ехали впереди отряда, разговаривали, как будто ничего значительного не произошло, а вот его люди тревожно переглядывались. Кто-то осмелился сказать:

– Видали, как она коней копченых уложила? Не иначе как... – И словно не решился закончить фразу. Но воины уже кивали согласно. Всем было ясно: девка князя – ведьма!

Печенежский хан Темекей выглядел не лучше своих воинов. Только поверх кольчуги на нем был еще замызганный полосатый халат. А вот шапка богатая: крытая яркой парчой, по бокам, с обеих сторон плоского лица, свисают пышные хвосты черной лисы.

– Здоров ли ты хакан русов Ингвар? Здорова ли твоя родня? Удобно ли тебе? Сыт ли ты? Сыты ли твои кони? Могучи ли по-прежнему твои боги?

Обычные слова приветствия. По-русски хан Темекей говорил неплохо, хоть и с заметным акцентом.

Рядом с коренастым немолодым Темекеем Игорь смотрелся настоящим витязем. Даже при том, что вынужден был сидеть, поджав под себя ноги на разостланном в ханской юрте войлоке. Князь тоже вел учтивые речи, пил с ханом в знак дружбы и доверия белый кумыс из широкой чаши. Хан вскоре перешел на печенежский, хвалил дары князя, вспоминал былые встречи. Сидевшие вокруг его мурзы и беки согласно кивали, все время улыбаясь. Когда же Игорь заговорил о совместном походе на ромеев, улыбаться перестали.

Малфрида не понимала печенежского и вскоре заскучала. Стала разглядывать убранство юрты. Крыша и стенки искусно сплетены из прутьев и затянуты белым войлоком с витыми узорами. Кое-где развешано оружие и щиты. В центре юрты горел костер, и легкий голубоватый дымок поднимался к круглому отверстию наверху. Уютно, вроде даже богато, зато от самих печенегов разит, как от скота. И хотя принарядились для встречи, но порой начинают чесаться, ловят блох.

Сам хан говорил мало, больше слушал, щурясь на огонь. Малфрида обратила внимание на сидевшего ближе ко входу шамана с множеством погремушек у пояса. Шаман тоже не сводил глаз с Малфриды. Она не возражала, пусть пялится лохматый дед. Мужчина он, видимо, не простой, как и она. Уловили друг в друге силу.

Неожиданно хан Темекей отставил чашу с кумысом и обратился к Игорю по-русски. Малфрида прислушалась.

– То, что ты предлагаешь, Ингвар, дело заманчивое. Да и сам ты мне по нраву. Однако надо еще у богов наших спросить, насколько звезды благоприятствуют походу. Сегодня же вечером велю своим мудрецам погадать о грядущем. Ты же оставайся моим гостем.

Игорь поднялся, с удовольствием разминая ноги после непривычного сидения. Сказал:

– За приглашение, конечно, спасибо. Но только не забывай, что я дело верное тебе предлагаю. Ромеи богаты и могучи, однако и их побить можно. А царь их Роман, который год не воюет, все золотом откупается. Вот и прикинь свою выгоду, если ко мне примкнешь. И твои батыры довольны будут. Разбогатеют, каждый сможет иметь по новому шелковому халату, по новой жене, новые стада гонять по степи.

Большинство советников Темекея согласно закивали. Малфрида поняла, что дело сладится. Однако выделила среди собравшихся молодого печенега в островерхом шлеме, с которого свисал волчий хвост. Этот степняк был явно не в восторге от совместного похода. Хмурился, отбрасывал за спину длинные сальные косицы. На шее у печенега Малфрида заметила странное украшение. Сначала решила, что это какие-то засохшие косточки, но, приглядевшись, поняла: это высушенные пальцы людей. И так противно ей вдруг сделалось! Не нравились Малфриде печенеги: была наслышана о зверствах этих диких, грязных и коварных людей. Все время улыбаются, кивают, но в глаза словно и не глядят. Однако она сама посоветовала князю союз с ними заключить, вот и была заинтересована в успехе этой встречи. И все же, когда они вышли из юрты, Малфрида спросила у Игоря, указав на молодого печенега с волчьим хвостом на шлеме: мол, кто таков?

Князь негромко ответил:

– Это Куркутэ, старший сын Темекея. Но сын от наложницы, не от жены. Куркутэ надеется, что станет после Темекея вождем в роду. Но теперь, когда мы вернули в стан Темекея Курю – это еще как выйдет. Для нас же Куркутэ хуже бешеного волка. Да и имя его по-печенежски означает «волк». Уж больно кровь любит. И зол он, что я царевича Курю Темекею привез. Теперь поди докажи отцу, что он более достойный наследник, нежели сын от любимой жены.

Малфрида вскоре обратила внимание на то, что молодой «волк» собрал вокруг себя таких же, как и он сам, дерзких молодых воинов, что-то говорит им, возбужденно размахивая руками. Его слушали, кивали, однако многие смотрели мрачно. Ведь и им хотелось пойти в большой поход на ромеев. Но Малфрида забеспокоилась, только когда Куркутэ шамана подозвал, стал что-то втолковывать, даже за рукоять сабли схватился. Малфриде это не понравилось. Подумав немного, она послала заклятие. Сделала жест рукой в сторону Куркутэ – и тот умолк на полуслове. Шаман стоял рядом с ним, ожидая дальнейших указаний, но потом вдруг что-то сообразил, стал крутить головой, пока не заметил уставившуюся на них девку русов. И вмиг догадался, что к чему. Схватился за амулеты, затрясся. Малфрида же наблюдала, как хан Куркутэ, выпучив глаза, давится и тужится, силясь издать хоть звук. Его батыры, ничего не понимая, смотрели растерянно, пока их предводитель не кинулся прочь. Малфриде же стало смешно, и она громко расхохоталась. И тут же услышала, что и рядом кто-то смеется. Оглянулась – Ивор. Они встретились взглядами, и он ей понимающе кивнул. Ивор, который следил за ней все последнее время, теперь был доволен. И ее чародейство, похоже, его не пугало.

Весь остаток дня в стане царило оживление. Русы беспрепятственно ходили среди юрт, печенеги, похваляясь, показывали им пасущиеся стада. В стане повсюду стояли бесчисленные белые и черные юрты печенегов, между ними сновали люди, слышалось жалобное блеяние баранов, которых вели на заклание. Тут же варили мясо в больших закопченных котлах, и к небу тянулись струйки голубого дымка. В лагере печенегов иногда попадались люди славянского вида – рабы. Они кидались к русам, некоторые на колени падали, молили: выкупите нас, спасите. Печенеги реагировали по-разному смеялись, а когда и нагайкой могли хлестнуть невольника. Понимали ведь, что русы сейчас в стойбище гости, не захотят на чем-либо настаивать, опасаясь разрушить хрупкое равновесие перед заключением договора. Потому-то русы и отходили от своих, отворачивались. Хотя, что тут поделаешь, сами же зачастую и торговали с печенегами славянским людом. Дело-то прибыльное.

К вечеру все стойбище пировало. Мужчины сидели на открытом пространстве между юртами, а женщины хлопотали у костров. Озаренные красными отблесками, принарядившись по случаю пира в меховые шапки, надев на себя множество металлических подвесок, они большими ложками накладывали куски мяса в деревянные и глиняные миски, а слуги разносили их гостям. Мяса было вдосталь, но приготовлено без особого старания: разваренная конина и баранина, часто даже не просоленная как следует. С хлебом у печенегов было туго, зато по приказу Темекея слуги вынесли гостям большие бурдюки сладковатого хазарского вина. После кислого кумыса оно казалось особенно вкусным. Малфрида оторваться от него не могла и вскоре захмелела. Смеясь, она приникала к плечу Игоря, указывая ему на молчаливо сидевшего поодаль Куркутэ.

– Хочешь, я превращу его в барана? Будет блеять в стаде, пока и его не зарежут на похлебку.

Игорь тоже хохотал. Ему хорошо было, что Малфрида льнет к нему, что позволяет целовать себя, не смущаясь устремленных на них взглядов.

Потом зазвенели бубны, раздался грубый рев труб, тонко запели глиняные свирели. Хороший пир требовал пляски. И вот уже мужчины печенеги встали вокруг костров, пошли, ловко перебирая ногами и положив руки друг другу на плечи. Двигались они красиво, все убыстряя темп, выкрикивали что-то удалое, посвистывали. Вот в кругу оказался и кое-кто из захмелевших русов, подлаживался в такт танцующим. Женщины же стояли поодаль, смотрели, смеялись, притопывая и хлопая в ладоши. Им тоже хотелось сплясать, но женщинам печенегов это не позволялось. Потому многие из них просто онемели, когда к пляшущим мужчинам неожиданно присоединилась спутница русского князя. Она была одета в мужскую одежду, и юбка не мешала ей выделывать ногами кренделя, косы ее развились, длинные и светлые, вспархивали от движений головы. Местные женщины сперва только опешили, глядели возмущенно и с завистью, да и мужчины застыли, раскрыв рты, но уж, видно, ночь такая сегодня – никто не разгневался.

Из круга Малфриду вывел сам князь, стал объяснять, что бабы в пляске воинов не должны участвовать. Она же только хохотала, блестя белыми зубами, сама обнимала князя, ноги у нее подкашивались. Игорь подхватил ее на руки, понес в сторону стоявшей отдельно, предназначенной для него юрты...

Утром Малфриду мучила головная боль. Было скверно, мысли путались. На разваренную баранину и глядеть не могла, а вот так не понравившийся вчера кумыс пила с удовольствием. Игорь после проведенной с полюбовницей бурной ночи, наоборот, пребывал в самом благодушном настроении. Она же еле находила силы улыбнуться ему. Вот ведь как вышло... С князем-то ей сладко было, но сила ушла...

Князь вскоре отправился к Темекею обсуждать условия союза, а Малфрида тоскливо бродила среди юрт. Что с договором все сладится и напуганный ее силой шаман нагадал как должно, – не сомневалась. Но она видела, как от стойбища отъехала довольно большая часть печенегов, свернув юрты и погрузив имущество на двухколесные скрипящие арбы. А возглавлял эту группу хан Куркутэ в своем страшном ожерелье. Он кричал, приказывал, размахивая нагайкой. Что ж, она потеряла свою силу, и с Куркутэ тоже слетело наложенное ею заклятие.

Малфрида безразлично наблюдала за женщинами, которые возились с ягнятами, когда ее отыскал Ивор.

– Слушай, сделай что-нибудь. Куркутэ еще от самой зорьки народ подбивает, все кричит, что нет у него доверия к русам, что обманем мы свободных печенегов. А его слово в стане не последнее.

Малфрида только вздохнула, борясь на ветру с расплетенными косами. Душно было, но ветер дул не переставая.

– Эх, Ивор, прислал бы Перун тучу грозовую, может, я и смогла бы что-то сделать. А так...

Ивор не понимал, что сейчас она стала простой бабой. Как не понимал этого и шаман печенегов. Случайно наткнувшись на Малфриду у входа в одну из юрт, он тут же поспешил скрыться. Что ж, значит не такая у него и вещая сила, чтобы сразу понять, что к чему.

Тем не менее, шаман не переставал наблюдать за спутницей князя. Как ни странно, многие русичи тоже сторонились ее. Подносили к губам амулеты, делали жесты, оберегающие от темных сил. И старались побыстрее отойти. В отличие от верного Ивора. Ярл не страшился ее чар, хотя так и не понял, что их уже нет.

– Идем-ка, душа моя, попрощаемся с царевичем Курей, – предложил он. – Этот малец с княжичем Святославом в Киеве больше года жил, а у детей, знаешь как? Они быстро перенимают все новое, старое забывают. Вот и малыш Куря уже лопочет на Полянском, своих собратьев по племени дичится, хнычет. Даже матери родной сторонится. Зато Темекей его к себе расположил, таскает всюду за собой.

Малфриде не было дела до какого-то печенежского отпрыска, но она пошла с Ивором, чтобы не бродить в одиночестве. Куря оказался толстым таким мальцом, узкоглазым, с маленьким носиком между пухлыми щеками. К Ивору подошел смело, залопотал что-то, стал говорить, что ему уже доброго коняшку Темекей дал. И теперь Куря настоящий батыр!

С варягом ребенок держался приветливо, на Малфриду же и не посмотрел. А она как глянула на Курю – так и онемела. Раньше не интересовалась им: плыл с ними на одной из ладей печенежский царевич, ну и пусть себе. А, оказалось, следовало бы приглядеться. Ибо было в этом ребенке нечто такое... Без вещей силы чародейке этого не понять, но все же что-то чуяла... Словно какие-то кровавые отсветы от ребенка шли. А за ним тени... И чья-то гибель... Кого-то, кто очень важен для Малфриды.

Смутные ощущения. Сердце стало болеть. Тревога нахлынула. И даже гул в ушах. Отчего бы?

– Малфрида, да что с тобой? Во имя всех богов!

Она повернулась к Ивору. В лице ни кровинки, только темные глаза в пол-лица.

– Не нравится мне этот ребенок. Удавить бы его...

– С ума сошла! Да за него Темекей всю степь против нас поднимет!

Верно говорил Ивор, но Малфриде все равно становилось плохо при одном взгляде на Курю. Она отошла, но ее опять, словно чарами тянуло туда, где он находился. Хотя какими там чарами! Просто в ней бродило то, что у простых смертных зовется предчувствием.

А маленький царевич деловито расхаживал с печенежскими женщинами, капризничал, хныкал, но с удовольствием пил кумыс, возился с ягнятами. Позже, когда печенеги и русичи сели за последнюю мировую чашу и Куря устроился на коленях у важного Темекея, Малфрида оказалась как раз напротив. Ну, не совсем напротив. Между ними лежали мечи, и воины клялись на них, что не нарушат договора, что вместе пойдут на богатую Византию, и позор тому, кто нарушит обговоренные условия.

Мурзы Темекея нараспев выговаривали положенные слова, русы поднимали чаши, пили мировую, пуская по кругу. В клятвы никто особенно не верил, знали уже, как с печенегами мир заключать, – все равно что на воде руны выводить. Однако как бы то ни было, ритуал надо было соблюдать. Малфрида сидела чуть позади Игоря, поглядывая на Курю и не замечала, что на нее саму неотрывно смотрит шаман, бренчит амулетами, шепчет заклинания. Она же хмурилась, не сводя глаз с царевича. Тот ерзал, то жевал вяленое мясо, то вращал круглой мордашкой, дергал Темекея за полу полосатого халата. Но в какой-то миг ощутил на себе взгляд странной женщины и повернулся.

У Малфриды словно все оборвалось внутри. Протянула машинально руку, насылая проклятие... В прах хотела обратить... Однако сил не было. И тогда она рванулась вперед... Но тут же оказалась сбитой с криком прыгнувшим на нее шаманом. Тот так и рухнул, повалив Малфриду на разложенные мечи, заверещал тоненько. Тут и Ивор, словно барс, прыгнул на них. Он тоже наблюдал за странным поведением чародейки, видел ее жест и оцепенел в первый момент. Но потом очнулся, стал отдирать от нее вопящего шамана.

Вокруг стоял шум, люди вскочили с мест, кричали. Печенеги кинулись оттаскивать от своего шамана беловолосого варяга, но не могли сладить с ним, пока тот не оглушил шамана. Малфрида вырывалась из хватавших ее рук молча, яростно. Только когда Игорь спрятал ее за себя, немного опомнилась, лишь теперь сообразив, что наделала. Вокруг были злые возмущенные лица, орущие глотки.

А маленький Куря смеялся, глядя на эту потасовку, морщил носик, сузив до узких щелочек глазки. Тут и Темекей неожиданно засмеялся, хлопнув себя по щекам, затрясся от хохота. Видать, печенежский хан и не уразумел толком, что чужая баба на его любимца кидалась, не понял, отчего произошла такая свалка. А в толпе уже гомонили, что печенежский шаман на ведунью князя русичей напал. И многих это позабавило. Только мурзы еще вопили возмущенно, что ритуал прошел не так, как положено, что добром это не кончится.

Князь Игорь был бледен. Он понимал, что Малфрида едва не испортила все, к чему они пришли. Потому и молчал всю обратную дорогу, пока скакали к ожидавшим их на Днепре кораблям.

Ивор тоже был мрачен. Но в отличие от князя, он все же подошел к чародейке.

– Дура баба, – сказал. – Ты хоть понимаешь, что сотворить намеревалась? Да нас бы всем станом тогда на куски порезали, собакам скормили бы.

Она молчала. Ушла в сторону, смотрела, как русичи собираются в дорогу. Но и на нее поглядывали, перешептывались украдкой. А перед самым отплытием несколько воевод с решительным видом подошли к князю. Старший из них сказал, оглядываясь на сподвижников:

– Тут такое дело, княже. Люди бают, что лада твоя – ведьма. И многие не хотят далее идти, если эта с нами будет. Таково наше слово.

И даже подбоченился, глядя на сумрачно смотревшего на них Игоря.

Глава 3

Войско князя Игоря уже который день стояло у порога Неспи. Дневная жара сменилась дующими со степи горячими ветрами, ночи были душными, пахло полынью. С востока слал первые грозовые приветствия Перун. Где-то вдали рокотал гром. Волхвы, глядя на завитки дыма над кострами, прислушиваясь к отдаленном раскатам грома, предвещали мощную грозу – поительницу земли. С вытащенной на речной песок ладьи, на берег изредка сходила длиннокосая колдунья, из-за которой и вышла задержка. Она приближалась к кострам, у которых творили заклинания волхвы, следила за их действиями. Иногда насмешливо хмыкала. И тогда в ее сторону летел глухой рокот людской злобы.

– Все из-за нее, – ворчали люди. – Князь наш совсем околдован. Он и поход готов отложить, настолько под ее чары попал.

– А может, в потемках схватим ее? Мешок на голову, камень на ноги – дно сама отыщет.

– Ага, такую схватишь. Разумей и Руслан сказывали, как она копченых одним движением пальцев с коней сбросила. Так что от чародейки этой лучше подальше держаться. А вот от князя надо требовать, настаивать. Не должен наш сокол пойти супротив общей воли ради бабы... пусть и ведуньи темной.

Однако Игорь и слышать не желал, чтобы отослать чародейку. Даже когда и печенежские ханы, явившись с воинством, потребовали убрать девку – их шаман к тому призывал, – Игорь отмахнулся. Печенеги подождали-подождали, и сами двинулись вдоль Днепра в полуденную сторону. Русы же по-прежнему мешкали.

Малфрида вглядывалась в темные тучи над степью, потом шла к князю. Он одиноко сидел на корме «Легкого сокола». Глядя на днепровскую воду, думал о чем-то. Малфрида остановилась у него за спиной.

– Пусть будет так, как войско решило, Игорь. Мне же... уже не интересен твой поход. И ничего славного я в нем не вижу.

Князь медленно поднял голову. Посмотрел на нее снизу вверх через плечо.

– Что означает твое «ничего славного»?

Ах, как важен был для него этот поход, как важен! Малфриду же одолевала скука. И куда более интересовали грозовые тучи, наплывавшие от степи. Уйти хотелось... Опостылело тут все.

– Успокойся, княже, все в порядке, – как-то устало и безразлично проговорила чародейка. – Знаю, тебя в походе ждут удача и богатство. Но что-то не так складывается, как мне ранее виделось. А как объяснить? Сам все поймешь, когда с данью в Киев вернешься. А я тебя там встречу. Слово даю.

Игорь глядел укоризненно.

– Оставить меня решила?

Малфрида медленно достала из-за голенища сапога тонкий нож и, прежде чем князь понял, что к чему, сделала надрез у себя на ладони.

– Кровью клянусь, что, куда бы ни пошла, вернусь к тебе. Когда кровью клянутся, не шутят. – И Игорь перехватил ее руку, зажал в кулак.

– Вот глупая... Глупая. Я тебе и так бы поверил.

Он целовал ее запястье, вычитывал, за то, что поранила себя. А она все твердила: уйти ей надо, не мешать удаче князя.

Игорь отворачивался, вздыхал. Может, так и лучше? Ну, не ссориться же из-за Малфриды с людьми своими, когда все так славно начиналось? Душа болела. Расстаться с ней... Приворожила она его, что ли? Может, она и впрямь ведьма? Ибо не было князю без нее ни радости, ни покоя. А с воинством все же надо было сговориться. Те же варяги грозятся за печенегами отбыть, если князь наказ своих воевод не выполнит. Да и сидение на порогах утомило, рвутся люди за своей долей добычи, опасаясь, что все печенегам копченым достанется. О том на вчерашнем совете дружины говорили, а князь по-прежнему отмалчивался. Игоря злило, что воины хотят ему свою волю навязать, однако не считаться с их желаниями не мог. Дружина – это боевое братство. И хотя князь глава над своими витязями, без их согласия ни одно дело он не может вершить.

– Куда же ты пойдешь одна? – наконец подал голос Игорь. – Кругом степь, места опасные и дикие. Ты же тут новичок, с тобой беда может приключиться.

Она досадливо топнула ногой.

– Да не обо мне речь, князь. Я не пропаду. Отпусти лучше с миром, пока сама не ушла!

Ее запальчивость неожиданно разозлила князя. Вскочив, он схватил ее за косу.

– Бросить меня хочешь? Как раньше? Что я, юнец безбородый, от которого девка убегает после купальской ночи?

Поцеловал, как укусил, сжал так, что косточки хрустнули. Малфрида слабо охнула. И князь тут же ослабил объятия, приласкал, приголубил, погладил по щеке жесткой ладонью.

– Красавица моя... – Ну, что с ним делать?

Она отвернулась, глядела на могучие грозовые тучи, наползавшие от степи. Они выглядели предвестниками колесницы Перуна, темными щитами неба, тем более грозными, что были озарены красновато-демоническими отсветами заходившего солнца. На них хотелось смотреть. Создавалось ощущение, будто ясное солнышко Хорос спешит отступить перед грозным Громовержцем Перуном.

Князь и Малфрида глядели на грозовое небо.

– Ты видишь, что творится, – молвил князь, обнимая со спины чародейку и не отпуская, словно хотел уберечь от надвигающейся небесной стихии. – Тебе страшно? Ничего, это добрый знак. Перун, покровитель воинства, посылает нам свой привет перед будущими сечами. Надо глянуть, хорошо ли закрепили корабли? – сказал он в сторону и, оставив Малфриду, пошел отдавать распоряжения.

Малфрида слизывала кровь с порезанной ладони. Могла бы заговорить, но сила еще не вернулась к ней. Однако уже идет Перун, несет свою мощь. И ей так хотелось стать сильной, вот так сразу, не накапливая умения по крупинке, уворачиваясь от Игоря... Люди сторонятся ее, некоторые даже за обереги хватаются, а она чувствует себя слабой и уязвимой. Ну, не за князя же все время прятаться, когда рядом свобода, мощь, сила...

Издали послышался раскат грома – далекий, словно из-под земли. Душный ветер нес с собой пряные запахи степи. И Малфриде необходимо было поторопиться навстречу грозе. Надо было уйти.

Она разыскала Ивора среди дружинников у раздуваемого ветром костра. Светлые взлохмаченные волосы варяга падали на лицо, он сидел ссутулясь, угрюмо глядя на стелившиеся по земле языки пламени. Неподалеку упражнялась с мечами, разгоняя кровь, пара молодых воинов. Почти не глядя на них, Ивор давал наставления. Но, когда воины перестали рубиться, застыли, давая дорогу подходившей ведьме, варяг откинул волосы с лица, поднялся навстречу. Она позвала его с собой, и он с неохотой последовал за ней. Негромко разговаривая, они отошли в дальние заросли светлой ольхи. И постепенно суровый взгляд варяга потеплел.

– Я-то думал, что ты едва ли не наш поход сорвать хочешь, удерживая подле себя князя. Теперь вижу, что зря тебя тут порочат. Однако как же ты уйдешь? Куда?

– Не твое дело. Сделай лучше как велю.

Он о чем-то размышлял, поглаживая бритый подбородок. Жаль, если с девкой что-то случится в этакое ненастье. То, что она ведьма, он сам видел. Хотя понял, что зла она тут никому не желает. Наоборот – помочь может. Но ведь людям этого не объяснишь. Волхвы же все ворчат: мол, с нелюдью связались, а боги того не потерпят, могут и беду наслать.

И Ивор согласился ей помочь.

– Ладно. Раздобуду тебе маковый отвар. Но сама напоишь им князя, а как уснет, сюда же приходи. Я тебе пару коней раздобуду, снедь в дорогу, лук с запасными тетивами и стрелами. Но что проводника дам – не надейся. Люди и так тебя как нежити сторонятся. Однако, думаю, и без провожатого обойдешься. Будешь двигаться все время вдоль Днепра – не заплутаешь.

Походный шатер князя подрагивал на ветру, громко хлопал пологом у входа. На кораблях ударили в било, собирая своих к вечерней трапезе. Игорь к своим не вышел. Сидел на разостланных мехах, обнимая Малфриду, пил поднесенное ею питье из сдобренных медом трав. Что-то говорил: дескать, отправит ее завтра на одной из ладей обратно до самого Киева, а там Асмунд пристроит ее, обеспечит небедное житье. Асмунд – он верный, постарается для князя...

Игорь говорил все медленнее, стал вялым и сонным, не замечая, как наблюдает за ним полюбовница. Голос его становился все более невнятным, пока кудрявая седеющая голова не склонилась совсем. Покорно лег на меха, увлекаемый руками чародейки, и уснул. Малфрида какое-то время глядела на него, потом чуть коснулась губами лба Игоря и вышла.

Ярл Ивор сдержал обещание, привел коней с поклажей. Она тут же вскочила в седло и, не простясь, поскакала в степь, увлекая запасную лошадь на поводу. Ивор какое-то время глядел ей вслед, пока она не растворилась в сизом предгрозовом сумраке. Потом сделал жест, предохраняющий от темных сил. Вот уж воистину ведьма! Однако девка она неплохая. За князя не цепляется, положением своим не кичится, наоборот, все время помощь оказывала. А когда понадобилось – сгинула, как и не было ее. Игорь, конечно, поворчит немного, не обнаружив ладу свою, однако поймет, что руки у него теперь развязаны. И сможет выполнить то, о чем мечтал: поквитается с ромеями. Ибо Ивор не меньше своего князя верил в то, что предрекла ведьма: в большую удачу предстоящего похода.

А сама ведьма тем временем пришпоривала коня, уносясь в безбрежные просторы степи. Лошади ее всхрапывали от скачки, и все дальше оставался позади днепровский берег, все шире раскидывалась необъятная степь, все ближе становилась Перунова туча. Темная, серо-синяя, как остывающее железо.

Наконец Малфрида остановила коней. Спрыгнула и пошла прочь, словно забыв о них. Лошадки затрусили в сторону встали, пофыркивая и мотая головами с разметанными ветром гривами.

Малфрида замерла. Вглядывалась расширенными глазами в открывавшийся простор. Ветер колыхал степные травы. Она чувствовала приближение силы...

– О великий Перун! Я взываю к тебе, я жду! Подай силы, поделись могуществом, коим ты наделен безраздельно!

Она подняла руки ладонями к небу, стояла, чуть покачиваясь. Видела все особенно ясно, различала, как гнутся и стелятся по земле травы, мечутся светлые поросли ковыля. Неподалеку на пологом холме высился древний идол. И только он своими незрячими выпуклыми глазами мог видеть ожидающую прихода грозы ведьму.

Гроза была почти рядом, в воздухе ощущалось ее тяжелое дыхание. Но внезапно ветер стих. Ночь без единого просвета, темное низкое небо, из глубин которого доносился отдаленный рокот. Малфрида едва не завыла, так ее переполняло нетерпение. Словно жаждущий ощущает близкую воду, словно изголодавшийся чует запах пищи. Это было даже не человеческое ощущение – это была непонятная простым смертным зависимость.

Малфрида обливалась потом. Воздух вокруг был накален, как от печи. Слышался какой-то загадочный шум голосов, словно воинство небесное приветствовало выезжавшего на небесную охоту Перуна. И, наконец, неясный небесный шум раздался совсем близко. Громовержец приближался!

В этот миг в Малфриде словно исчезло все человеческое. И когда налетел порыв горячего стремительного ветра, она закричала – истошно и пронзительно.

Тьма сделалась совсем плотной. Вдруг с невероятной силой грянул гром. Тут и ведьму проняла дрожь, до того грозно и жутко прозвучал он во мраке. Где-то в стороне испуганно заржали лошади, бросились в разные стороны.

Ни одна искра не сверкнула в небе при этом страшном ударе – это был черный гром, гневный голос небесного божества, уже находившегося рядом, но еще невидимого. И тут он показал себя. Нет, не себя... Показал свою мощь, бросив на раскрывшуюся ему навстречу землю множество светящихся искривленных молний.

При каждой вспышке пространство озарялось. Везде чувствовалась невероятная мощь. Ведьма люто завыла, когда ее вдруг медленно подняло над землей, стало поворачивать. Слепящие летящие молнии словно вонзались в нее, проходили насквозь, но тут же отлетали прочь. Одна с грохотом угодила прямо в каменного истукана, и старый камень ответно загудел. Малфрида извивалась и кружилась в воздухе, кричала и хохотала.

Дождь не полил – обрушился на землю. Вмиг все смешалось: ветер, вода, земля, воздух. Невероятная буря разметала все вокруг, разносясь на открытом пространстве. Зигзаги молний аспидным светом озаряли окружающий мрак, высвечивая темный силуэт носящейся среди этой стихии ведьмы. Гром грохотал без устали, удары следовали за ударами. Посыпал град, прибивая все к земле, и только от окружавшего ведьму странного свечения он словно отскакивал, разлетаясь от ее вздыбленных, ставших угольно-черными волос.

Это длилось долго. И все время Малфрида яростно хохотала, выла, взлетала, опускалась, каталась по земле, вновь взмывала – в воздух. Вокруг перемежались свет и тьма. Бесконечные убегающие спирали ветра с диким свистом крутили травы, гнули их, срывали, уносили прочь, стлали по земле. Степь стонала, оглушенная разыгравшейся стихией. Перун был великолепен! Грохот, вспышки молний, треск, исступленное рычание невидимых небесных существ, сопровождавших повелителя небес.

Наконец гроза пошла на убыль. Дождь еще лил, но рокот неба отдалялся. Малфрида опустилась на землю, легла, все еще тяжело дыша. Тело ее горело, струи ливня расходились над ней с шипением и паром. Тяжелое дыхание чародейки растворялось в шуме водных потоков, она жадно глотала влагу. Медленно, покачиваясь, она стала подниматься – похожая на кого угодно, но только не на ту женщину, которую любил князь.

Пожалуй, она вызывала страх. Глаза ее полыхали желтым светом, узкие, как у хищной птицы, вертикальные зрачки алели. Зубы светились, сухие и горячие волосы развевались, шевелясь, будто жили своей особой, отдельной жизнью. Темные, они сейчас искрились, будто отпуская запутавшиеся в них осколки молний. Да и само лицо – искаженное, оскалившееся, переполненное половодьем бродивших сил – было ужасно.

Малфрида села на землю, обхватила колени. Избыток сил бывает и тяжел. С одной стороны, она была полна колдовской силы, с другой – отягощена ею. Подняв лицо к небу, она что-то тихонько напевала, раскачиваясь из стороны в сторону. Потом легла на траву, раскинув руки.

Через какое-то время дождь прекратился. Ветер переменился, между тучами образовался просвет, и в вышине показалось чистое звездное небо. А спустя еще немного времени, когда свет ясной луны осветил мокрую степь, Малфрида уже сладко спала. По ее полным губам блуждала довольная улыбка, а вокруг клубился легкий пар, словно заслоняя ее от всего, словно укрывая.

Утро вставало ясное и росистое. По степи клочьями плыл туман. Чистый голос жаворонка выводил звонкие трели. Они-то и разбудили чародейку. Она села и сладко потянулась. Настроение было восхитительное. На душе светло, ветерок чуть играл ее непривычно темными волосами, взор скользил по легким, прозрачным облакам на умытом небе.

Идти никуда не хотелось, хотелось играть среди ковыля, перещелкиваться с жаворонком, улыбаться встававшему солнцу. Еще она заметила, что нигде не видно лошадей, которых дал ей Ивор. Это была первая мелькнувшая здравая мысль. А вторая – где это она? Куда ее занесло в порыве священного безумия?

Смочив во влажной траве ладони, Малфрида провела ими по лицу – умылась. Потом, будто зверь, стала слизывать росу с травы, пока сухость во рту не исчезла. Малфрида поднялась, оглядела себя. У бедра привычный длинный нож, куртка с бляхами съехала набок, рубаха вся в зеленых травяных пятнах – следы того, как она каталась по степной траве.

Немного поразмыслив, Малфрида двинулась на север, следя за тем, чтобы встававшее солнце оставалось справа от нее.

По утреннему холодку идти было одно удовольствие. Все изменилось, когда набравшее жар солнце поднялось над ковыльными метлами и начало вовсю припекать. Простому смертному скоро стало бы невмоготу, Малфрида же шла и шла, как ни в чем не бывало. Движения ее были быстрыми, по-звериному ловкими. Даже напевала негромко.

Степь до самого горизонта была ровная, как море в спокойную погоду. Ровная и безлюдная. Дышалось легко и привольно. Колыхались побеги ковыля, порой среди трав вспыхивали яркие алые маки. А сами травы были высотой по грудь, так что Малфриде приходилось идти, раздвигая руками спутанные побеги. Земля пружинила под ногами. Была она мягкой и податливой, никогда не знавшей плуга. Один раз Малфрида прошла недалеко от стада туров. Длиннорогие быки с горбатыми холками подняли головы и проводили путницу недоверчивыми взглядами.

Ближе к вечеру Малфрида набрела на текущую по степи мелкую речушку. Чистая вода журчала по камням. Она была сладкой и непередаваемо вкусной. А тут и стайка мелких перепелов с трескотанием вспорхнула из-под ног. Малфрида легко сбила их заклятьем – они посыпались в траву, будто горох. Как раз кстати. Наломав тростника на берегу, она стала готовить себе еду. Выпотрошила сбитую птицу, прямо в перьях обмазала тушки речной глиной. На костре они скоро зажарились в собственном соку, только соли не было.

Подкрепившись, Малфрида решила идти дальше, несмотря на ночь. Двинулась по залитым лунным светом просторам, определяя направление по звездам. Блистающий в вышине Большой Воз, от которого легко было определить путеводную звезду Квочку^[771], указывал ей направление.

Ночь сменилась утром, вновь палило солнце, затем опять приходила темнота. Ведьма шла с короткими остановками несколько суток. Обычный человек давно свалился бы от усталости, в ней же бродили неистощимые силы. Иногда в ночи, когда воздух был особенно чист и легок, она делала легкие рывки и проносилась над ковыльными метелками. Однако силу на это особенно тратить не хотелось. Когда, наконец, поняла, что следует передохнуть, легла прямо на траву, оградив себя невидимым колдовским барьером. Глядела на звезды вверху, размышляла. Порой вспоминала кое-что из прошлого: как жила у древлянских волхвов, как они ее обучали, помогали получить силу. На память пришел молодой ведун Малк, который любил ее, но скоро надоел. Вспомнила, как оставила его и ушла к князю Игорю^[772]. Много было такого, что припоминалось. Безлюдье и одиночество пробуждали в ее памяти эти образы из прошлого. Но было и нечто, чего ведьма никак не могла припомнить. Так, она совсем не помнила своего детства. Словно невидимая стена закрывала его от нее, и это было странным.

Постепенно местность изменилась. Меньше стало ковыльных метелок, больше разнотравья. Степь была похожа на шкуру гигантского животного. Нагретая за день ясным солнцем, она и к ночи источала тепло. Только небо в вышине отдавало холодом, луна шла на убыль, как волчьи глаза, мерцали звезды. И постепенно радостное возбуждение, наполнявшее ведьму, сменилось легкой, как туман, тоской. На таком просторе начинаешь чувствовать себя не то чтобы одинокой... какой-то незначительной. Дажепьянящая поначалу собственная мощь уже не так тешила. К чему она, если не ведаешь, куда ее приложить? Да и человеческое нутро чародейки начинало тосковать. От скуки она иногда пускала с ладоней огонь. Травы разгорались легко и красиво, но Малфрида быстро их гасила, наслав легкий дождик. Неинтересно. Силу надо использовать с умом, а не от безделья.

К вечеру очередного дня она вышла на проторенную в степи тропу. Впереди легкой волнистой грядой обрисовались уходившие к горизонту холмы. Трава здесь уже не была такой густой. Малфрида обогнула небольшую возвышенность и увидела светлый камень, прикрывающий горло колодца.

Камень-крышка был совсем не маленьким. Впору двоим-троим сдвигать. Но Малфрида справилась сама. Внизу, в узком отверстии из обмазанных глиной камней, блеснула вода, отразив дневной свет. Глубоко, но не для ведьмы. Она позвала воду, и та так и хлюпнула в ее сложенные ковшиком ладони. Малфрида повторила это несколько раз, пока не напилась вдосталь, обмыла грязное потное лицо и грудь. Она все еще стояла, затягивая тесемки рубахи, когда ее внимание привлек какой-то гул. Но он не встревожил ее, ибо она не впервые видела этих носящихся по степным просторам диких лошадей тарпанов. Вот и сейчас молча наблюдала, как они несутся вскачь через гребень холма, – серые, черногривые, с темными полосами вдоль хребта. Потом поняла – лошадок что-то вспугнуло. Может быть, волк?

Когда так несется табун – впору ограждение поставить. Малфрида едва успела оградить себя невидимым барьером, как кони налетели на него, заржали, столкнувшись с негаданным препятствием. Несколько из них даже полетело через голову, потом поднялось, тряся длинными мордами, и снова понеслось за табуном. Земля вокруг гудела.

И тут Малфрида услышала крики людей, а затем разглядела гнавших табун всадников. Это были печенеги. С десяток, не более. Скакали, визжали пронзительно, крутили над головами волосяные арканы. Некоторые пронеслись мимо, продолжая преследование, но трое сдержали бег коней, натянули поводья. Их внимание привлекла длинноволосая одинокая девица у колодца. Сгруппировавшись, они затрусили в ее сторону. Переговариваясь, пожимая плечами, недоумевали, как это пешая девица одна могла оказаться тут. Малфрида их понимала. Бродя по степи, она догадалась, отчего это пленные не бегут от кочевников, хотя за ними никто особенно и не приглядывает. Обычному путнику, если он один, в степи гибель. Но она-то не была обычной. Потому и не боялась степняков.

Они подъехали совсем близко. На двоих были черные войлочные колпаки, на третьем, видимо главном, – обшитая лисой шапка. Грязные, в обтрепанных стеганых халатах. Но вот кони их выглядели богато, посеребренная сбруя звенела многочисленными бляшками.

Малфрида глядела на них, опершись локтем о край кладки колодца. Никакого испуга не выказывала, и это озадачило печенегов. Они даже огляделись по сторонам – нет ли поблизости еще кого, – но, кроме пыли, поднятой умчавшимся табуном, ничего не увидели.

Печенег в лисьей шапке спросил на ломаном славянском:

– Ты рус?

– Древлянка.

Они переглянулись, и печенег вновь спросил:

– Ты беглый рабыня?

Она медленно отрицательно покачала головой. Тогда печенег засмеялся мелким дребезжащим смехом, отчего его узкие глазки превратились в невидимые щелочки.

– Тогда будешь мой невольница.

Малфрида спокойно наблюдала, как он покрутил над головой аркан, собираясь набросить на нее петлю. Она только чуть шепнула что-то, даже не сменив позы, и петля аркана неожиданно застыла в воздухе, а потом, изменив направление, обвилась вокруг шеи одного из спутников богатого печенега. Тот взвизгнул, рванул повод лошади, так что она встала на дыбы, – и незадачливый всадник вывалился из седла.

Печенеги опешили, Малфрида же расхохоталась. Но через миг ей стало не до смеха, когда третий всадник стремительно кинул в ее сторону свой аркан. Ловок оказался копченый, петля так и обвилась вокруг шеи ведьмы, только немного запуталась в ее пышных волосах, но этого хватило, чтобы Малфрида успела выхватить нож и быстро резануть веревку.

Не то чтобы заволновалась, но какой-то азарт ощутила. Печенегов она вообще не любила, а эти к тому же и вели себя нагло. И Малфрида просто подняла их из седел движением руки. Те повисли на миг в воздухе в той же позе, в какой только что сидели в седлах, и тут же бухнулись на землю.

Похоже, печенеги так ничего и не сообразили. Повскакивали, кинулись к ней. Один даже саблю выхватил. Но при этом отчего-то развернулся и рубанул по своему же собрату. Так рубанул, что сабля прошла сквозь войлочный колпак, – брызнула кровь. Ошарашенный степняк так и остался смотреть на поверженного. Потом, словно до него что-то дошло, повернулся к ведьме. Рот его беззвучно раскрылся, как будто он тянул неслышное «о». Но печенег в лисе, видимо, оказался особенно туп.

– Ай-ай-ай-аааа! – заверещал он, наскочил, уже и руки протянул, но был вдруг отброшен чудовищной силой. Да и как отброшен! Подлетел едва ли не в поднебесье, завертелся в воздухе, размахивая руками и ногами, заверещал пронзительно, уносясь далеко. И рухнул где-то в степи, отсюда не видать.

Последний печенег, дико вращая глазами, стал отступать, выставив в сторону ведьмы кривую саблю.

– Отпустить тебя что ли? – произнесла Малфрида, выпутывая из волос обрывок аркана.

Очевидно, копченый, наконец, понял, с кем имеет дело, так как вдруг упал на колени, стал молить, даже лопотал по-славянски:

– Ты мой друга, я твой друга. Служить тебе стану.

– Тогда коней приведи.

Он согласно кивнул. Стал бегать, ловить лошадок. Привел всех трех на поводу, но близко подойти не решился, плюхнулся на колени, кланяясь.

И тут Малфрида отвела от него взор. Увидела, как по степи в их сторону скачут остальные печенеги. Улетевший копченый на них, что ли, упал, или просто табун уже перестал привлекать? Нет, ведут на арканах трех упирающихся тарпанов. Похоже, уже заметили, что тут, у колодца, не все ладно.

Вдруг только что клявшийся в дружбе печенег с криком бросился на ведьму. Она едва успела отскочить, но споткнулась и упала. Печенег тут же занес саблю для удара, но замер, выкатив глаза, напрягся так, что смуглое лицо потемнело от натуги. Малфрида смотрела на него снизу вверх отливавшими желтизной страшными глазами, видела, как тот дрожащими руками повернул клинок, резанул себя по горлу и стал оседать на колени, по-прежнему глядя на нее, потом рухнул лицом в траву.

Но Малфриде уже было не до него. Подъезжали остальные копченые, пронзительно вереща. В воздухе просвистела стрела, и ведьма только чудом успела откатиться в сторону. Стрела же вонзилась как раз в том месте, где она только что лежала. И тогда ведьма разозлилась не на шутку.

Дальше все произошло быстро и неожиданно. Пронеслись в воздухе горящие искры, и на печенегах вспыхнули их мохнатые шапки. Тут уже не до стрельбы из лука. Воины вопили, сбрасывали загоревшиеся головные уборы. Кони их полетели на траву, будто споткнувшись, а всадники катились кубарем, пытались встать, но трава вдруг стала оплетать их будто кожаными ремнями, земля втягивала в себя. Еще минуту стояли стоны и вопли ужаса, потом все стихло, и только слышался топот лошадей, да с торжествующим ржанием уносились прочь освобожденные тарпаны.

Малфрида перевела дыхание. Склонилась над колодцем, попила воды. Подозвала к себе оставшихся печенежских лошадок. Пять из них все же умчались вслед за тарпанами, но остальные пять носились вокруг, фыркали, бренча сбруей. Малфрида подумала, что у нее сегодня неплохая добыча. В конце концов, она поймала всех лохматых лошадок степняков и связала их поводья в единый узел. И уже совсем осталась довольна, обнаружив притороченные у седел полные вьючные сумки. В них она нашла копченое мясо, сухие лепешки, фляги с водой. Можно было перекусить и трогаться в путь.

Теперь у Малфриды на бедре висела сабля одного из печенегов искусной чеканкой и жемчугом. Она сменила истрепавшиеся в пути мягкие калиги, надев подошедшие по ноге замшевые сапожки одного из печенегов. Правда, сперва пришлось вытереть их песком и выполоскать, как следует в колодезной воде. Надела их еще мокрыми. Что ж, степной промысел тем и известен, что имущество мертвого переходит к победителю. Но отчего-то все это было не по душе ведьме. И она вдруг подумала, что степь ей надоела. Захотелось вернуться в леса. В родные древлянские леса. Сколько же она там не бывала!..

Она скакала вперед, увлекая за собой на поводу четырех трофейных лошадей. Те бежали без устали, перебирая в траве толстыми мохнатыми ногами. Малфрида знала, что в степи рысью особенно не поедешь – можно либо галопом, либо шагом. Но печенежские лошадки выносливые, шли ходко, и к вечеру Малфрида преодолела немалое расстояние.

Теперь путь пролегал по волнистой равнине, приходилось то долго спускаться по длинному пологому склону, то подниматься по такому же, когда горизонт словно приближался, и было неизвестно, что ждет ее на вершине. Стали попадаться и отдельные купы деревьев, огромных, корявых, щедро усыпавших подножие желудями. Ближе к вечеру она заметила впереди довольно широкую полоску деревьев в низине. Оказалось, что там речушка. Подъехав, Малфрида увидела склонившиеся к воде ивы. Подвела лошадей к песчаной отмели и, пока они пили, как была в пропотевшей одежде, плюхнулась в воду. Река была мелковата, но удалось найти место, где можно было поплескаться.

Ночь прошла спокойно. Малфрида лежала у слабо рдевшего угольями кострища, глядела в небо. Как будто и устала, но отчего-то не спалось. Звезды смотрели холодно и равнодушно, мерцающие отсветы костра изредка выхватывали красные силуэты пасущихся неподалеку стреноженных коней. Те то исчезали во мраке, как видение, то вновь вырисовывались почти рядом. Одна из лошадей подошла совсем близко, и ее огромная морда вырисовалась над отдыхавшей чародейкой. Малфрида негромко засмеялась, когда бархатные ноздри коснулись ее лица. В душе бродила непонятная тоска, хотелось к людям. Но оказаться среди них означало скрывать свои возможности. Люди того не понимают, злятся. Ведьма сама не знала, где ее место – среди смертных ли, среди духов? Люди сторонились ее, узнав про чародейство, однако и среди нелюдей она не чувствовала себя своей. Иногда, идя по степи, наблюдала за ними, когда те попадались ей на пути. То легкой тенью проскользнет призрак погибшего и не погребенного – тоской и злобой от такого веет; то быстро мелькнет большеголовая арысь-поле^[773], даже не оглянется в своем вечном беге; а сейчас у воды тихо напевала что-то водяница, но грустно так напевала – луна-то шла на убыль, силы ее таяли, вот и кручинилась подводная жительница, что скоро придется сгинуть во влажной тьме до новолуния. Малфрида ни с кем из них не общалась, не тянуло. И оттого что не понимала, куда едет, знала, что никто не ждет, становилось не по себе. Лежала, вслушиваясь в звуки ночи. Рядом по отмелям журчали струи воды. Гибкие камыши шелестели, покачивая верхушками с пышными седыми кистями. От порывов ветра шелест усиливался, доносились звуки, точно множество людей собралось кругом, шепча неведомые слова. Но где же эти люди? Только волк вдалеке одиноко выл на луну, и от этого становилось совсем тоскливо. Неужели и она такая же неприкаянная, как этот хищник?

Утром Малфрида тронулась в путь. Вновь долго ехала пологим спуском, потом так же поднималась на возвышенность. А как перевалила через очередную гряду холма, увидела впереди на кургане поднимавшийся к небу столб черного дыма, словно кто-то смолу палил. Подивившись, Малфрида поскакала в том направлении. А доехала – нет никого, только в кругу темных камней полыхает осмоленная вязанка сухих бревен, темный дым уходит в поднебесье. Не сам же он загорелся?

Вскоре Малфрида заметила и второй столб дыма на следующем холме. Стала догадываться – это сигнал. И поскакала в ту сторону. Если кто-то зажигает огонь, значит, рядом люди. Но как они встретят неожиданную путницу? Как бы то ни было, страха она не испытывала.

Люди появились как из-под земли. Целый отряд, человек пятнадцать, выехал из скрытого в складке холма оврага. Всадники подъехали быстро, окружили, разглядывая. А она даже заулыбалась – свои. Это было видно по доспехам, по крою сапог, по привычным лицам со светлыми глазами, по русым бородкам. И шлемы славянские: островерхие, с отлетающими при скачке бармицами^[774].

– Доброго вам дня, хоробры! Как же я рада вас видеть, все глаза уже проглядела, высматривая.

Возглавлял воинов рослый варяг с рыжими косами вдоль сурового лица и длинными вислыми усами. Его пластинчатая куртка не имела рукавов, мускулы обнаженных рук бугрились.

– Во имя всех богов! Кто ты такая? Вот уж не ждал встретить в степи женщину, да еще с таким уловом.

И он кивнул на ее лошадей. Говорил воин с заметным иноземным акцентом. Ясно – не местный варяг, из наемников. И не только его удивляло, что одна баба смогла увести у копченых сразу пять лошадей. Ведь печенегу лошадь дороже жизни. Вернее, они для него и есть вся жизнь.

– Неужели станешь уверять, что смогла стольких копченых побороть.

– Можно и так сказать, – кивнула Малфрида, убирая с лица развевавшуюся черную прядь.

Один из воинов отряда, крепкий грузный мужик с седеющей бородой, повернувшись к своим, сказал: не иначе она поляница.

Малфрида не поняла, переспросила.

– Он назвал тебя щитоносной девой, – пояснил рыжий варяг. – Богатыршами у вас таких называют.

Малфрида расхохоталась. Так значит, она богатырша? Что ж, в войске Игоря было несколько таких женщин-воинов. Но все, как на подбор – грубые, мужиковатые, некоторые со страшными шрамами на лице. Себя же ведьма считала вполне пригожей. Может, бывают и красавицы-богатырши?

Ее заразительный смех настроил мужиков на дружелюбный лад. Тоже заулыбались, стали выспрашивать, кто такая и откуда. Она отвечала: зовут Малфридой, ехала с воинством Игоря, да по пути отстала. Ну и пришлось схлестнуться с печенегами.

Похоже, ей поверили, уважительно поглядывали на саблю у нее на бедре, оценивали лошадей. У русов кони были крупнее, чем у печенегов, более мощные, но явно с примесью тарпанов – большей частью серые, с темными ремнями по хребту. И Малфрида поняла, что перед ней один из приграничных степных дозоров, которые объезжают рубежи, охраняют русские пределы от печенегов. Да и столбы дыма на пути были не иначе как сигналом тревоги. Кого же они испугались? Неужто ее?

– Ты ведь с несколькими лошадьми по степи ехала, – все, более хмурясь, буркнул варяг, почему-то покосившись на угрюмого руса с седой бородой. И вдруг вспылил: – Что дуешься, Уклеп? Мальчишка первый раз в дозоре. Мог ведь и ошибиться.

– Такая ошибка может дорого стоить, – степенно ответил названный Уклепом воин. – Ты бы, грозный Хагни, лучше послал, кого упредить своего воспитанника. А то этот неугомонный будет до самой заставы дым поднимать, наших без толку волновать, к тому же дым может привлечь внимание печенегов.

Рыжий варяг не стал спорить. Они тронулись по степи вместе, только один из всадников ускакал в сторону. Позже вместо него к ним присоединился на быстром золотисто-рыжем коне другой воин. Правда, воином его назвать можно было с натяжкой. Совсем мальчишка, хотя уже и с золоченым поясом гридня^[775]. Да и доспехи на нем лучшей ковки, высокий шишак богатой чеканкой украшен. Лицо же совсем мальчишеское, безусое, курносый нос в веснушках.

Паренек подскакал к варягу Хагни, стал расспрашивать, но, поняв, что сплоховал, подняв ложную тревогу, насупился, косясь на хмурого Уклепа. Но сердился он недолго – больно привлекала его всадница с печенежскими лошадьми. И вскоре он уже ехал рядом с ней, улыбался. Парень вообще вел себя непринужденно, чувствовал, что он тут избранный. Да и с его слов Малфрида поняла, что это так. Звали юношу Претичем, был он младшим сыном Черниговского воеводы. Как положено, отец отдал его в обучение опытному воину – тому же достойному варягу Хагни. А так как нет лучшей возможности прославиться и набраться удали, чем послужив в степном дозоре, Претич и упросил родителя направить их с наставником в дальние степные рубежи, нести почетную дозорную службу.

Малфрида слушала его и улыбалась. Парень же весь светился. Достав из сумы густо посыпанный маком рогалик, протянул. Она поблагодарила, лукаво поглядев на Претича из-под длинных ресниц. Тот от удовольствия даже подбоченился. Стал расспрашивать, откуда у нее печенежские кони.

Пришлось наплести что-то насчет того, как отстреливалась от степняков у колодца, – не про умение же свое колдовское было рассказывать. Но ее рассказ заинтересовал и Уклепа. Старый богатырь подъехал ближе, отстав лишь на полкорпуса лошади.

– И ты смогла совладать с копчеными сама? – наконец не выдержал он. – Печенеги ведь заправские воины, с ними одному сладить трудно. И чтобы баба... Такого я не припомню. Может, дуришь нас?

– А ты трофеи мои подсчитай – убедишься, – беспечно ответила Малфрида, хотя уже поняла: нет у этого опытного дружинника веры к ней.

Сама же продолжала беседовать с Претичем. Тот пояснял, что за дальней грядой холмов вскоре появится речка Орель^[776]. Там, в зарослях у реки, прячется дозорная застава русичей – крепость Малодубовец. И несут там дозор те, кому выпало следить за границей на этом участке. А воинов там...

– Не болтай попусту, дурья твоя башка! – вновь раздался рядом раздраженный голос Уклепа.

В этот момент вмешался варяг. Сказал с осуждением: мол, ты как с боярским сыном разговариваешь? Забыл себя, мужик!

Малфрида только наблюдала. Поняла, что Уклеп, скорее всего, тут самый опытный. А вот варяг Хагни, хоть и главный, похоже, недавно в дозоре. И это подтвердил юный Претич, поведав, что Хагни у себя на родине в Норэйге^[777] был прославленным витязем. Таких называют берсерками, они ничего так не любят, как битву, и сражаются, не чувствуя ран. Но однажды в священном пылу боя Хагни убил нескольких ни в чем не повинных людей, и властитель той страны объявил Хагни вне закона. Вот тогда-то отважный берсерк и вынужден был покинуть отчизну. А так как у него была родня на Руси, он прибыл сюда, вскоре прославился, и отец Претича доверил ему воспитание сына.

Теперь же они несут службу на границе. Хагни уже приходилось схлестываться с печенегами, когда те напали на одну из приграничных застав. Таких городов-застав тут немало, установили их еще при князе Олеге, и с тех пор люди стали постепенно заселять земли между речками Орель и Ворсклой. Правда, народ здесь все время настороже. Чуть что, люди прячутся в крепостях-заставах. А крепости те расположены в балках над рекой, туда ведут особые тропы и...

– Много болтаешь, паря, – опять оборвал Претича Уклеп.

– А ты, погляжу, решил, что главный тут? – огрызнулся паренек. И к наставнику: – Хагни, поставь его на место!

Варяг только чуть повел плечом. Претич же, видя, что его больше не сдерживают, вновь завел беседу с незнакомкой. Его веселые серые глаза при взгляде на нее задорно блестели. Малфриду он забавлял. Ишь, какой! Еще и молоко на губах не обсохло, а уже бабий угодник. Однако славненький парнишка. И она улыбалась ему, позволяла склоняться к себе, подъезжать близко, так что их колени иногда соприкасались.

Малфрида понимала, что ведет себя совсем не так, как подобает воинственной щитоносной деве. Но в ее пользу была ее степная добыча. Ибо, как поняла она из речей Претича, последние стычки воинов из Малодубовца с печенегами не были удачными. Претич рассказал, что их и прислали сюда на подмогу из Чернигова, потому что застава обескровела.

Вскоре впереди показалась довольно широкая полоса зарослей, спускавшаяся с холма в низину. Деревья тут росли густо, подлесок из калины, орешника и молодых кленов оплетал старые деревья сеткой ветвей. При подъезде к зарослям всадники спешились, скользнули под нависавшими ветвями по только им известному проходу, увлекая лошадей на поводу.

Варяг Хагни сказал со своим особым чеканным выговором:

– Иди, дева, шаг в шаг за Уклепом. Сойдешь с тропы – и боги не моргнут, как стрела из самострела поразит.

Ну, это Малфрида уж понимала. В древлянских лесах, где она жила раньше, так часто ходили.

В густой чаще сперва только сороки стрекотали, взволнованные появлением людей. Потом прямо из кустов навстречу им вышли еще двое воинов, повели за собой. А там Малфрида увидела и прятавшуюся у реки крепость русов.

Довольно большая, она располагалась на небольшой возвышенности, на крутом обрыве над рекой. Со стороны были видны только частокол из мощных, заостренных наверху бревен и пара вышек с дозорными – все строения обмазаны коричневой глиной, чтобы уберечь дерево от огня. Ворота под дозорной вышкой открывались наружу. Как только отряд миновал брод перед крепостью и въехал внутрь, стали видны длинные крытые избы, колодец с журавлем. Земля была твердо утоптанная, кое-где мощенная камнем. И везде воины. Мечут копья, заготавливают стрелы, звенит кузня, ржут кони.

На прибывшую с отрядом незнакомку местные поглядывали с интересом, но долго не задерживались, каждый занимался своим делом. Только детишки обступили гостью, но детей здесь было немного, как и баб. Правда, и женщины тут не отличались особым любопытством. Хагни велел одной из них проводить полянину на постой, и та повела. Принесла в крынке молока, ломоть хлеба. Малфрида съела его с удовольствием. Соскучилась уже по славянской выпечке, да и хлеб был явно уже из новой муки – душистой и мягкой, с хрустящей корочкой. А потом еще лучше – в баню повели. Вот где радость была смыть с себя грязь степного перехода, откинуться в горячем пару на лавку, соскребая с себя пласты дорожной пыли.

Ее обхаживала веничком здоровенная грубоватая баба. Легкая рубаха на бретелях липла к ее выпирающим во все стороны телесам. А Малфрида – изящная, сухощавая, крепкая. Банщица все время молчала, лишь однажды хмыкнула:

– Так ты поляница, говоришь?

И оглядела оценивающе руки гостьи. Видимо, решила, что для девы-богатырши та не больно солидно выглядит.

К вечеру запахло стряпней. Женщины хлопотали у расположенных на воздухе печей, доставали ухватами большие закопченные горшки. А там и в колотушку застучали, сообщая, что все готово к вечерней трапезе. Претич первым прибежал кликать гостью в дружинную избу. Правда, эта изба, как и все остальные строения в крепости, была полуземлянкой: сложенные бревна лишь ненамного возвышались над земляными стенами, двускатая камышовая крыша – с дымовыми отдушинами на стыках, куда выходил дым от горевших вдоль стен факелов.

Крыша без потолка, видна балка-матица^[778] со стропилами-ребрами. На матице на специальных крюках развешано самое ценное для воинов – оружие. Вот и сейчас тут висели мечи и луки, кистени на шнурах, топорики. Садясь за стол, каждый воин сначала тянулся к матице, подвешивал кто, чем богат. Щиты же висели на стене – круглые, продолговатые, с поблескивавшими в свете факелов умбонами^[779].

Стол тянулся от входной двери к торцевой стене. Там, в красном углу, стояло на полке изображение главного покровителя воинов – Перуна. Вырезанная из дерева фигурка была небольшой, но выполнена как надо: суровый воин держит вдоль длинного тела меч, голова окрашена в темный цвет, а длинные золотые усы тянутся до самого подножия изваяния. Недавно усы, видимо, подновляли – ярко сверкают при отсвете огня.

Свою первую чашу дружинники посвящали Перуну, поворачивались в его сторону, говорили благодарственные слова, поднимали чаши и рога с вином. Ближе всех к божеству сидел Хагни. Он же, как главный тут, и разламывал первый хлеб. Подле варяга-воеводы сидел Претич в ярко вышитой беленой рубахе. Малфриде же, как проявившей себя в схватке девице, выделили место недалеко от них. А напротив, через стол, сидел Уклеп. Малфрида замечала, как он за ней наблюдает. На то, что с уважением поклонилась красному углу с Перуном, никак не отреагировал. Больше глядел, как они с Претичем переглядываются. Казалось бы, ничего особенного, но Уклеп словно все не мог угомониться.

– Я вот велел твою саблю повесить среди наших клинков. Сама-то ты ее в баньке забыла. Разве гоже так оружие не уважать?

Не отвечая, Малфрида поискала взглядом свой клинок среди другого оружия. Узнала только по богатой рукояти, а так подобных изогнутых да сплющенных поперек клинка сабель тут было достаточно, видать, трофейные. А Уклеп уже спрашивал:

– Не желаешь ли, Малфрида, поразмять руку после трапезы? Дни-то сейчас долгие. Успеем по светлой поре.

Ясное дело, проверяет. Да и перед тем как войти в дружинную избу, он с парившей ее банщицей переговаривался, может, тоже вызнавал что. Но Малфрида на подозрительного воина не больно обращала внимания. Чтобы отвадить, просто поглядела на неугомонного через стол черными глазищами, сделав легкий посыл. Потом ела, как ни в чем не бывало, мясное варево из вепрятины, щедро намазывала ломоть хлеба маслом. Уклеп же опомнился не сразу. Все силился вспомнить, о чем таком с девкой незнакомой разговаривал? Заметил, что иные уже и к киселю приступили, а он все еще и половины не съел. Да что же это за наваждение?

После трапезы Уклеп увидел пришлую девку подле отведенной ей избы, где гостья коротала вечер на завалинке, болтая с Претичем. Этот молокосос так и крутился возле новенькой, горсть диковинного изюма ей преподнес, угощал с ладони. Что-то веселое, видать, говорил, девка смеялась. Смех у нее был звонкий, заразительный. И все-таки было в ней что-то... Так и не решившись подойти, старый воин отправился на дозорную вышку.

– Все ли ладно? – спросил у несшего службу охранника.

– Все, батька.

Ишь, они все еще его батькой кличут. Хотя после прошлых неудач... Вон теперь Хагни тут всем заправляет. А какой из него страж границы? Сейчас, вместо того чтобы обойти дозорных, велел вынести ему бочонок ячменного пива, черпает из него ковшом-утицей. Теперь не встанет, пока все не вылакает. Варяжья порода! Тоскливо ему тут, видите ли. Вот и напивается, потом начинает орать свои иноземные песни, вскидывает руки к небу. В такие минуты к пьяному Хагни лучше не подходить. Лют, зол, а каково это на пути берсерка бешеного встать, Уклеп знает. Приходилось. Так что пусть Претич своим варягом тут никого не пугает. И Уклеп еще отстоит на этой заставе свое законное место, которое потерял из-за чрезмерной доверчивости...

Старый воин понуро возвращался в избу. Прошел мимо хохочущих Претича с девкой, даже не глянув в их сторону.

– Что это он все дуется? – полюбопытствовала Малфрида у паренька.

– Да не со зла он, – тоже глядя вслед уходящему, ответил Претич. – Ты пойми, он прошлым летом в степи беглеца нашел, как нынче тебя. Человек вроде бы от печенегов сбежал, еле живой был. Ну, Уклеп с дружинниками и привезли его на одну из застав. Выходили, к дозору приставили. Тот поначалу хорошо себя проявил, Уклеп его даже хвалил. Да только пришлый оказался наворопником^[780] печенегов. Он выведал все и навел копченых. Много тогда витязей русских полегло, три града-крепости были сожжены и разграблены, реки крови пролились.

Малфрида чуть склонилась к юноше.

– Вот ты такое знаешь, Претич, отчего же мне доверился? Я ведь тоже могу оказаться наворопником.

– Ты? О ты...

Он смотрел на нее, не отрываясь. Может, в Чернигове паренек и знавал девок краше этой, но ни одна ему так не нравилась. И Претич невольно клонился к ней, видел, как мерцают в сумерках ее дивные очи, как сладко улыбаются губы, волнуются, словно живые, пышные темные кудри вдоль лица. Она улыбалась ему маняще, однако едва юноша касался ее груди, там, где ослабла шнуровка рубахи, Малфрида отталкивала его руку. При этом начинала смеяться, и он смеялся тоже, пока не делал новой попытки. В конце концов, ведьме это надоело. Она склонила голову Претича к себе на колени, провела по его светлым вихрам и осторожно уложила голову уснувшего паренька на завалинку. Пусть спит до утра. Сама же встала, потянулась. Тихо-то как! Только что-то тягуче напевает Хагни над своей бочкой, слышится крик ночной птицы да доносится от реки кваканье лягушиного хора. К дождю, должно быть.

На другой день было душно, небо затянуло серой пеленой. Очередной дозорный отряд воинов покидал крепость Малодубовец, отправляясь на службу. С ними поехал и Претич. И хотя он оглядывался на Малфриду, желание стать настоящим воином бродило в нем куда сильнее. Малфрида же еще вчера по линиям его руки разглядела, что Претичу суждена долгая воинская слава. Хорошая у него вообще была ладонь, с ровными четкими линиями честного человека, долгая прямая линия жизни. И Малфрида о Претиче не волновалась, даже порадоваться могла – он ей понравился.

И опять ее разыскал Уклеп. Малфрида сидела на той же завалинке и костяным стругом выглаживала древки для стрел. С этим занятием она справлялась мастерски, и Уклеп какое-то время постоял, наблюдая за ее работой, даже одобрительно кивнул.

– Вот что, девка, не желаешь ли поупражняться со мной на добром булате? Я ведь еще вчера, кажись, предлагал. Хочу поглядеть, что ты за поляница, враз бьющая десятерых печенегов.

Малфрида вздохнула. Вообще-то она не имела ничего против этого воина, хотя и надоедать понемногу начал.

– На булате это ты со своими кметями упражняйся. Если же хочешь узнать, как печенеги полегли, дай мне лук.

– Добре.

Он велел принести ей лук, и Малфрида только по рисунку, вышитому на налуче^[781], поняла, что это один из ее трофейных печенежских луков. А ведь до сих пор она его и в руки не брала. Теперь же разглядывала. Те луки, с которыми она ездила на ловы с князем или еще раньше стреляла дичь в древлянских лесах, были совсем другими. Этот же гораздо короче, с двойным изгибом, сделанный из рога и дерева, и очень тугой. Недаром печенеги натягивали его от груди, а не так, как она привыкла, – держа вертикально и натягивая тетиву до уха. Но чтобы так натянуть печенежский лук.

«Со мной моя сила. Справлюсь».

Собравшиеся поглазеть на стрельбище воины только подивились, когда хрупкая с виду девица ловко наложила оперенную стрелу и растянула тугую тетиву из прочных бычьих жил до скрипа в луке. Только сказал кто-то:

– Перчатку забыла надеть. Без перчатки тетива руку поранит.

Но Малфрида знала, что сможет выстрелить и так. На ее пальцах еще остались мозоли заправской охотницы. А стреляет без перчатки либо совсем неопытный, не ведающий, как рвет кожу жесткая тетива, либо, наоборот, привычный да умелый. Вот она и спустила тетиву, метя в обозначенный кругами срез дуба, установленный на подставке.

Чужой печенежский лук, хоть и не пристреленный по руке, подчинился опытной охотнице. Распрямился с негромким гудением – и стрела, свистнув в воздухе, с тупым стуком вонзилась в центр мишени. Вокруг одобрительно загудели, а Малфрида, словно не желая останавливаться, уже доставала очередную стрелу из тула^[782] за спиной. Стреляла не целясь, безошибочно вогнав второе оперенное жало точно рядом с первым. А там и третье, четвертое, пятое. Только серые соколиные перья чуть дрожали, когда стрела вонзалась в цель.

Тут даже Уклеп заулыбался.

– Ну, будет, будет. Вижу, что не зря ты с древлянским выговором. Отменно стреляешь, как эти лесные охотники.

Она и сама была довольна. Выходит, и без чародейства она кое на что способна. А вот на что? И опять это непонимание: откуда умение, кто обучал? Нет, все скрыто в какой-то дымке, не вспомнить.

Вечером, уже удалившись в отведенную ей горенку, Малфрида размышляла о своей странной забывчивости. Отца и мать не могла припомнить. Странно. А были ли у нее братья, сестры?

Забыла. Скорее всего, ее еще малюткой забрали от родных волхвы, обучили чародейству. Вот волхвов она помнила неплохо. Помнила лесные чащи древлянские, капища, неугасимый ведовской костер на заветной поляне в Диком Лесу^[783].

В крепости уже все затихло в ночи. За окошком, затянутым бычьим пузырем, шуршал дождь. Дозорные еще не вернулись. Может, остались в степи? Малфрида не знала местных обычаев, но поняла, что совсем не прочь пожить тут какое-то время. И люди близко, и духи. Вон лохматый домовой по полу шастает. Думает, она его не видит, но подошел послушно, когда ведьма поманила, повел заостренными, как у кошки, ушами, глазами радужными зыркнул. А там и кутиха^[784] показалась – худенькая прозрачная старушонка, с завязанным под острым подбородком платочком. Оба сели на полу, с благоговением глядя снизу вверх на ведьму.

– Люд тут хороший, – поведали они ей, – молочко не забывают нам у порога поставить, пыль выметают, чтобы мы не чихали да не гневались. Но никогда нас не замечают. Да и как заметить, – они же простые. А ведун местный редко сюда наведывается. Да и ведун он из простых, больше лекарствует, когда покличут, а так на капище обитает, требы богам возносит да совершает обряды, когда хоронят кого. Хоронят тут часто. Пристепье-то часто войной грозит. Вот и нынешние, что в дозор ушли, уже нескольких потеряли.

– Откуда знаете?

– Да тут Ласкавец из степи прилетал, шуршал камышом на крыше с Горишным^[785], а мы и подслушали. Поведал Ласкавец, что у побитого молнией дуба в степи наши схлестнулись с печенегами. Многих из степняков уложили, но и своих навек оставили в травах. Те же, кто уцелел, сюда возвращаются.

Малфрида размышляла, решая, сообщить ли в крепости об этом или, чтобы не вызывать лишних вопросов, промолчать? Любопытно было – спасся ли Претич? Скорее всего, так, она ведь его ладонь видела.

Тут домовой отвлек ее от мыслей, заявив:

– А ведь мы про тебя знаем.

– Как это?

– Да вот идет молва об умелой чародейке, которую полюбил князь. И еще как-то Сивер^[786] налетевший сказывал, что далеко на полночи тебя ищет некто.

Малфрида почувствовала, как забилось сердце. Ведь еще не забыла, как раньше, стоило ей затеять ворожбу, кто-то появлялся, начинал кликать, тянуть ее к себе. Однако то прошло, едва она с князем сошлась да ведовскую силу потеряла. Ну и потом, когда на полдень прибыла, ее уже не донимали преследованием. Выходит, тот, кто хочет утянуть ее за кромку, сам с полуночи. Что ж, не так и могуч нежить, чтобы сюда дотянуться. И про себя уяснила: на севере ей лучше не ворожить. Да она туда и не собиралась. И все же было любопытно. Спросила у домашних духов: знают ли, кто ее ищет?

Те сразу попятились. Домовой закрыл глаза, прижал лапами острые уши, словно видеть и слышать ничего не желал. Кутиха же заметалась, хотела в щель юркнуть, но Малфрида ее к полу заклятьем припечатала.

– Не скажете, я дом подпалю.

Для домашних духов ничего страшнее этого нет и быть не может. Но все равно отмалчивались. Даже когда с руки ведьмы посыпались искры, и она стала ронять их на половицы, молчали, только стонали тихонечко.

– Да как же ты не поймешь? – наконец не выдержал домовой. – Того, кто тебя ищет, нельзя называть. Он сразу углядеть нас сможет. А тогда... Ни тебе, ни нам добра не жди.

Подумав, ведьма загасила дымящиеся половицы. Через миг-другой уже и не дымилось ничего, только запах легкий еще в воздухе держался. Чтобы он выветрился, Малфрида распахнула оконце. На дворе тишь и муть, дождик шуршит по камышовой кровле, лягушки квакают за частоколом. А частокол вот он, прямо перед оконцем. Больше ничего и не разглядишь, только слышно, как поскрипывают доски настила заборолов^[787] вокруг частокола крепости, когда дозорный проходит.

Под утро, когда сон наиболее сладок, Малфриду разбудил какой-то шум. Вышла, заплетая на ходу разметавшуюся косу, огляделась вокруг. В сероватом предутреннем сумраке во дворе суетились люди. Стражи-воротники выталкивали из пазов огромный брус, растворяли створки. Как и ожидала Малфрида, это вернулся с дозора отряд. И было воинов вдвое меньше.

Впереди ехал Хагни. Без шлема, длинные рыжие волосы всклокочены. На самого поглядеть страшно, весь в крови, в своей и чужой. Но с коня соскочил легко и сразу кинулся ко второму всаднику, скособочившемуся в седле. Малфрида не сразу и узнала в нем лихого паренька Претича. Тот сидел, навалившись на переднюю луку седла, однако отвел протянутые руки наставника и соскочил сам. Но тут же застонал. И стало видно, что из-под его правой руки, в боку, торчит оперенная стрела.

Вести в крепости разносятся быстро. Но Малфрида уже знала, что приключилось. Стояла, позевывая. Спать ли снова пойти?

За утренней трапезой все обсуждали случившееся. Оказалось, что дозорный отряд неожиданно выехал у разбитого молнией дуба к стану кочевников. Те расположились основательно: возы по кругу поставили, еду готовили на котлах. А тут русы наскочили не хуже тех же степняков: рубились, пускали зажженные стрелы в кибитки. Часть лошадей смогли угнать в степь, пока печенеги окончательно опомнились, стали отстреливаться, а там и на сшибку пошли. Хагни многих тогда положил, рубился, как демон, но против натиска печенежских стрел было не устоять, вот и пришлось уносить ноги. А печенеги следом. Визжали, орали. Еле ушли от них. Правда, еще нескольких из отряда потеряли, когда уносились в степь, а печенеги посылали вслед одну стрелу за другой.

Уклеп был недоволен.

– Теперь копченые не отстанут. Да и так ясно, что не только за тарпанами охотиться пришли в наши края.

Хагни поднялся.

– Будем же готовы их встретить. Ибо только трус желает избежать битвы, а храбрый воин рвется в бой, как в объятия возлюбленной.

И воздел руки к матице, словно призывая в свидетели невидимое божество.

В крепости царило оживление. Притащили большие котлы и черпаки с длинными ручками, натаскали побольше дров для костров. Проверяли оружие, разносили по настилам заборолов вязанки дротиков, копий, расставляли по всему периметру рогатины, проверяли луки.

Уклеп был мрачен.

– Думаю, через день-другой печенеги будут здесь. Пойдут по следу отряда, пока не выйдут к Малодубовцу.

– Да мы ведь петляли, отходя, – молвил слово один из воинов. – Следы запутывали.

Уклеп лишь отмахнулся. Печенеги отличные следопыты. Найдут рано или поздно.

Часть воинов выехала встретить непрошеных гостей. Помоги Перун – может, и удастся отвести в сторону копченых. Но в самом Малодубовце шли приготовления. Точили мечи и секиры, проверяли кистени. Стрел хватало, луки всегда под рукой. Частокол вокруг крепости высокий, в два с лишним человеческих роста, ров с отведенной из реки водой глубокий.

Ближе к вечеру Малфрида вошла в дружинную избу. Там, в углу, склонился над раненым Претичем один из воев, знавший кое-что во врачевании. Сейчас он разворошил рану юноши на боку, залез в нее щипцами и, ухватив торчавшее сквозь сгустки крови жало стрелы, пытался извлечь. Претич стонал сквозь сжатые зубы. Волосы его потемнели от пота, по лбу текли тоненькие струйки. Однако зазубренный наконечник стрелы не желал выходить. Лекарь перевел дыхание, ослабив усилия. Претич мелко-мелко задышал, заплакал. В какой-то момент разглядел за плечом склоненного лекаря Малфриду и отвернулся к стене.

– Пусть она уйдет.

– Нет уж.

Жалко ли ей стало паренька или надоело скрывать свое умение, но она решилась. Властно велела лекарю посторониться.

Тот пояснил:

– Ребра у него вроде бы целы, но за одно из них и держится наконечник. К тому же опасаюсь, что жало отравлено.

– Справлюсь. Только оставьте нас.

Когда они остались одни, Малфрида осмотрела рану, чуть коснулась пальцами. Юноша вздрогнул, наблюдая, как, усаживаясь рядом с ним поудобнее, она разминает кисти рук.

– Сама, может, и не вытащишь. Хотя ты ведь из древлян. Ваши бабы известные знахарки.

– И ворожеи, – добавила Малфрида, скрещивая ладони над темной от крови раной.

Закрыла глаза, темные брови сошлись на переносице. Особой силы она не прикладывала, но надо было сосредоточиться.

Претич только ощутил, как от ее рук пошло тепло, и в этом тепле боль стала, словно растворяться. Он даже передохнул, когда вдруг нестерпимо пальнуло болью. Крикнул – и все. Потом смотрел, как выскочившее из раны острое зазубренное жало поплыло по воздуху, неспешно легло на ладонь чародейки, измазав его кровью. Она небрежно сбросила его в лохань, стала обмывать рану смоченной в воде тряпицей. Потом что-то пошептала, и кровь перестала течь, рана запузырилась розоватой пеной, затягиваясь прямо на глазах.

– Малфрида, а ты и вправду волховка?

Она посмотрела прямо на него. В ее темных бездонных глазах трепетали два огонька от горевшей неподалеку лучины.

– Есть немного. Но ты не больно о том болтай.

– Да как же? И так все поймут.

Теперь он глядел на нее с восхищенным обожанием. Она только взлохматила ему волосы.

– Поспи. Ты крови много потерял, а силу надобно восстановить. Об отраве же не думай. Не было ее.

Позже ее разыскал на забороле Хагни.

– Ты мудрая женщина, Малфрида, ты спасла моего воспитанника.

И он величественно поклонился ей. Она чуть кивнула.

– А что говорят другие?

– Какое нам с тобой дело до них?

Малфрида промолчала. Какое дело? Но она уже заметила, как странно поглядывают на нее воины в крепости.

Хагни же держался, как ни в чем не бывало. Сел рядом и, разогнув на своем запястье золотой браслет в виде обвивавшего руку дракона, сжал его на ее руке.

– В моем роду бывали женщины, знавшиеся с вещей силой. Их всегда щедро вознаграждали, а это все, чем я пока могу тебя наградить. Но учти, Черниговский воевода богат. И, узнав, что ты помогла его сыну, он отблагодарит тебя, как и положено настоящему дарителю злата^[788].

– Еще надо суметь встретиться с этом черниговцем. Печенеги-то рядом.

Хагни скупо усмехнулся.

– От судьбы не уйти. Но славные дела люди должны помнить.

Претич смог встать уже на следующий день. Сам дивился, что чувствует себя, как будто и не было ничего. Может, силы молодецкие быстро восстанавливались, а может, волховка помогла. И, глядя на оставшийся на боку розоватый шрам, он думал, что не иначе как с ее помощью зажило. Волховка, гм... Надо же. А он хотел с ней любиться, как с обычной девкой.

Самой Малфриды нигде не было видно, и юноша подошел к группе воинов, собравшихся на заборолах.

– Какие вести?

Ему пояснили, что отряд, ушедший отводить печенегов, больше не появлялся. Но ночью был слышен далекий шум. Может, полегли все, но хотелось верить, что удалось уйти к отдаленным заставам. Однако всеравно печенеги уже были тут. За рекой пару раз показывались их конники. Правда, пока не нападали, просто наблюдали из зарослей на противоположном берегу и поворачивали назад.

– Знать, по округе рыщут, – деловито заметил Претич. – Выискивают, нельзя ли обойтись малой кровью и просто пограбить. Малодубовец-то хорошо защищен.

Стоявший тут же Уклеп сокрушенно покачал головой в островерхом клепаном шлеме.

– Укреплен-то он хорошо, но ведь и печенегов пришла тьма. Сам утром выходил на разведку. Видел, сколько пыли клубится за дальними холмами. Так что горячо нам скоро придется. Печенеги – племя волчье. Если собираются в стаю, добычу будут загонять, пока не повалят. А высылать сейчас за подмогой опасно. Можно копченых и на другие крепости-заставы навести.

– Печенеги и впрямь уже близко, – неожиданно раздался рядом голос Малфриды, она появилась среди собравшихся воинов, возникнув словно из ниоткуда. Кто-то попятился от нее, а кто-то и за амулеты схватился. Она же будто ничего не замечала. – Ты прав, Уклеп, говоря о них как о волчьем племени. Да и привел их волк Куркутэ по-ихнему. Я видела его на том берегу и узнала. Это тот, у которого волчий хвост на острие шлема.

– Куркутэ? Есть такой. Но как ты разглядеть смогла? Ведь только-только развиделось, туман ранний еще не разошелся.

– Смогла, – ответила Малфрида. Потом рассказала о том, что, когда основные силы печенегов согласились присоединиться к Игорю для похода на ромеев, Куркутэ решительно отказался. И теперь ему надо как-то проявить себя, дать понять, что не зря остался. Наверняка собрал под своей рукой ханов, не примкнувших к Темекею, союзнику Игоря, и им нужна добыча.

Тем не менее, и этот день прошел спокойно. Такое ожидание было хуже всего. Запертая крепость словно плыла в душном сером мареве над водами Орели. Да и ночь выдалась тихая, только сверчки выводили свои трели. Однако нет-нет, да и залает в крепости собака, заслышав нечто неразличимое для людского уха. Ближе к утру стал сеять мелкий дождик.

Прикорнувшую у частокола Малфриду обнаружил Хагни. Неслышно приблизился, накрыл плащом. Постоял рядом, вглядываясь во мрак. Луны не было, звезды затянуло тучами. Тихо и душно, только лягушки расквакались. И все-таки варяг уловил чутким ухом какие-то непривычные звуки. То шорох, то вода плеснет неожиданно. Может, рыба плавником?

Хагни вздрогнул, когда кто-то положил руку ему на плечо. Она, чародейка.

– Тут они. Видишь?

Ничегошеньки варяг не видел. А Малфрида уже схватила лук, натянула и отпустила с резким щелчком тетивы. И тотчас из темноты раздался сдавленный вскрик.

Тогда Хагни кинулся к вышке, стал стучать в било, поднимая расслабившихся от долгого ожидания воинов. Потом кинулся на заборол. Запалил факел и метнул куда-то со стены на звук уже хорошо различимых голосов, плеска воды, хлюпанья. И, пока горевшая головня, вращаясь, не упала в реку, он успел увидеть множество переходивших брод фигур.

Факел погас, но все уже и так было ясно. Воины повскакивали на заборолы, хватались за оружие, зло ругались. Самое неподходящее для защитников время выбрали печенеги, чтобы напасть, словно их темные духи приготовили такую удобную для набега ночь. Ни зги не видать.

Малфрида же видела в темноте, как при свете дня. Стреляла и стреляла, и ни разу ее стрела не была пущена зря. Вскоре у мыска перед крепостью образовалась груда тел, но печенегов это не останавливало. Может, и степняки обладали умением видеть во тьме? Они ловко карабкались на крепостные валы, перебрасывали через ров сколоченные мостки, пробегали по ним под стену. Малфрида даже различила силуэт самого Куркутэ, узнала хана по волчьему хвосту на шлеме. Прицелилась, но не успела выстрелить, когда на заостренное бревно рядом наделась петля веревки, кто-то торопливо стал взбираться, и Малфриде пришлось перевести направленную стрелу в того, кто был ближе. Пронзила почти насквозь, услышав болезненный стон и звук рухнувшего вниз тела.

Поняв, что обнаружены, печенеги уже не скрывались. Завизжали, завыли, заулюлюкали. Стали стрелять в крепость зажженными стрелами. Большая часть стрел вонзалась в обмазанные глиной бревна частокола, однако некоторые перелетали и за ограждение, вскоре где-то внутри самой крепости загорелась кровля, все вокруг осветилось отблесками занявшегося пожара. На его фоне печенегам стали заметны силуэты высыпавших на стены защитников, и они начали снимать их стрелами, но и сами теперь, когда огонь разгорался все ярче, были видны русичам, и стрелы из крепости все чаще попадали в цель.

Печенеги лезли на крепость отовсюду. Они взяли ее в кольцо, карабкались на валы, наскакивали, метали дротики. То один, то другой из русичей вскрикивал и падал сверху на подступающих печенегов. А в воздухе вновь и вновь проносились зажженные стрелы, вонзались в бревенчатые строения крепости, шипели и дымили под не перестававшим моросить мелким дождем.

Наседавшие печенеги лезли на частокол. С высоких стен на них посылали стрелы, метали дротики, лили длинными черпаками смолу. Отовсюду доносились крики боли и ярости, слышался лязг сшибавшейся стали: упорные степняки взбирались вверх на веревках, русичи кидались на них с копьями и саблями, сталкивали вниз, рубились, кричали. На стороне защищавшихся было их выгодное положение за бревнами частоколов, печенеги же брали числом и напором, но все равно теряли гораздо больше людей.

И вдруг натужно затрубил рог. Воины в крепости не сразу поняли, что произошло, когда печенеги отступили. Русичи стояли, переводя дыхание, пользуясь этой передышкой, чтобы оглядеться. Слышно было, как кто-то спросил: неужто отбились? И ответ: нет, просто копченые задумали что-то другое. Так просто они не уйдут.

Не сразу стало и заметно, когда засерел рассвет. Отовсюду несло гарью и дымом. Внизу бабы и дети доставали из колодца бадьи с водой и передавали туда, где горело. Где-то стонали раненые. Хагни сам обошел частоколы, проверил повреждения, потом занялся ранеными: тех из пострадавших, кого не сильно задело, велел нести в избы, кое над кем склонялся, что-то говорил и добивал. Уклеп не вытерпел такого, оттащил варяга, стал спорить, называть обидными словами, пока не слетел по сходням от крепкого удара северянина.

– Помни свое место, мужик. До излишней ли жалости сейчас?

Малфрида стояла на своем участке заборола, поглаживая тетиву. Ей было почти весело. Эх, какой она сегодня была ловкой! Скольких уложила, словно степных перепелов! Причем действовала как заправская поляница, ни разу не прибегнув к силе. А ведь могла бы... Но сейчас, наблюдая, как ругаются Хагни с Уклепом, решила, что правильно поступила. Люди еще разъярены после набега, могли и на нее гнев обратить.

Крики варяга и бывшего воеводы все усиливались. Между ними кинулся Претич, схватил за руки, громко выговаривая: дескать, сейчас, когда печенеги могут пойти на новый приступ, не хватало еще разругаться своим. И им обоим должно быть стыдно за перепалку.

Малфрида слышала, как Уклеп, отходя, громко сказал: – Все равно нельзя своих добивать. Не по-нашему это. Против всех законов Рода^[789]. Эх, наслали на нас боги этих варягов. Спеси много, а вот разумения...

Он сплюнул. Кое-кто из дружинников пошел вслед за Уклепом, они собрались в группу, что-то обсуждали. Малфрида сидела на забороле, прислонившись головой к столбику перил, и наблюдала за собравшимися. Со стороны она казалась усталой, но на деле просто думала, чем подобная перепалка может обернуться. Как оказалось, ничем. Едва за стенами крепости вновь раздался звук рога, как все вмиг бросились на стены, стали плечом к плечу, держа наизготовку оружие. Слышался скрип натягиваемых луков.

Теперь печенеги действовали иначе. Они держались подальше, но стрельбу начали слаженную. Их тяжелые боевые стрелы с оловянными наконечниками пробивали доспехи русов, и то один, то другой из оборонявшихся падал за частокол крепости или сваливался с настила внутрь. Те, кто устоял, различая в сером утреннем полумраке печенегов, разили их тяжелыми боевыми стрелами. Но в это время стала видна довольно плотная группа степняков, перешедших вброд реку и подступавших там, где к воротам вел мост. Печенеги были накрыты сверху навесом из растянутых кож, который предохранял их от стрел русов. Они тащили с собой большое толстое бревно тарана. Перебравшись через тела павших собратьев, неуязвимые для стрел под прикрытием кожаного навеса, они с разбега начали бить тараном в ворота.

Стоял гул. Ворота держались, но под размеренными ударами должны были рано или поздно рухнуть. Защитники Малодубовца кинулись к створкам ворот, стали наваливать изнутри кому что под руку попадется, подпирать створки бревнами. Сверху старались сбить таранивших стрелами и дротиками. В это время кто-то с вышки закричал, что еще один отряд печенегов наседает с другой стороны крепости. Там, перебрасывая через ров сколоченные мостки, степняки перебрались по ним к бревнам частокола, вновь забрасывали петли, лезли на стены.

По приказу Хагни защитники крепости разделились. Кто кинулся отражать взбиравшихся на стены, кто продолжал сдерживать натиск таранивших Хагни велел втащить на стену над воротами огромный котел с горячей смолой, русы, крича и обжигаясь, опрокинули его содержимое на прикрывавший таранивших кожаный навес. Тот вмиг осел, задымился, раздались ужасающие крики, стоны. Таран тут же был брошен, печенеги катались по земле, черные и страшные, кто-то с воплями кидался в реку. В уцелевших со стен летели стрелы. Русы ликовали, поняв, что отбились. Однако, как оказалось, с другой стороны крепости печенеги все же смогли прорваться. Взбирались на стены отовсюду, сшибались с защитниками, доносился шум отчаянной схватки. В это время Малфрида опять увидела Куркутэ. Он сидел на лошади, что-то кричал, указывая рукой на Малодубовец. Конь под ним волновался, кружил на месте. Малфрида с каким-то злорадством наложила стрелу на тетиву, согнула лук. Стрела взвилась, но Куркутэ как раз вскинул руку со щитом, продолжая показывать, и стрела отскочила от обшитой бляхами поверхности щита. Малфрида чуть не взвыла от досады, схватила новую стрелу. Но стрелять не пришлось. Опять как раз перед ней за бревнами стены неожиданно выросла голова печенега, и все что оставалось Малфриде делать, это почти не думая, вонзить заготовленную стрелу ему в глазницу. И только тут она поняла, что требовал от своих воинов хан-волк. В воздухе вновь замелькали горящие стрелы, причем печенеги направляли их именно туда, где остались стоять облитые смолой ворота. Вскоре и ворота, и прилегавший к ним участок частокола были объяты языками пламени, зловеще яркими в окутавшем их темном дыму.

В самой крепости сражались. Печенеги возникали отовсюду. Выскакивали, словно лохматые демоны, из клубов дыма.

Трещало загоревшееся дерево, визжали степняки, кричали русы, слышались то гортанные, полные злобы выкрики, то влажный хлюпающий звук разрубленной плоти.

Печенеги наседали, печенеги лезли. Русы продолжали сражаться с ними на стенах, вступали в схватку внутри крепости. Снаружи опять принялись бить тараном, и вскоре горящие створки не устояли, рухнули. В образовавшийся проем с криком и визгом стали вноситься верховые печенеги. Рубили попадавшихся на пути защитников, пускали стрелы.

В какой-то миг Малфрида увидела возникшего во дворе среди дыма Хагни. В каждой руке варяга было по мечу, он что-то дико прокричал и тут же со страшным рыком кинулся на конников. Малфрида даже застыла на месте, пораженная его невероятным скачком, когда варяг, почти сравнявшись с высоко сидевшими печенегами, двумя мечами одновременно разил по врагу. Приземлившись, рубанул по ногам следующую лошадь, пронзил пытавшегося встать печенега, в развороте чирканул мечом по морде другой лошади, и она начала заваливаться, подминая под себя всадника, а берсерк уже рубил его, отскакивал и снизу вверх пронзал нового врага. Хагни был страшен и великолепен, печенеги шарахались от него, гибли от его невероятной ловкости и силы. Вскоре в свирепого варяга полетели стрелы, Малфрида видела, как две из них вонзились ему в грудь, одна торчала из горла, но Хагни словно был неуязвим. Сталь мечей пела в его руках, когда он рубил врагов. В объятых пламенем воротах было столпотворение: печенеги отступали от страшного берсерка, а сзади на них напирали те, кто еще не понял, что сдерживает пробившихся. Но Хагни шел на них, как сама смерть, и вскоре в проеме горящих ворот образовался затор, там падали люди и лошади.

Охваченный боевым пылом, берсерк в каком-то безумном порыве вскочил на эту кучу тел, отблеск пламени на миг осветил его, он ревел, воздев руки к небу, потом его длинные волосы загорелись, но опять-таки, словно не замечая огня, варяг метнул один из мечей, подобно дротику, в подскакавшего врага, занес другой для удара. В этот миг кто-то запустил в него длинное копье, оно пронзило Хагни насквозь, пригвоздив к горящей створке, и берсерк наконец, загоревшись, затих, уронив руки и свесив голову. Только через несколько минут после этого следующий конник осмелился провести свою лошадь в проем ворот.

Малфрида перевела дух, даже не заметив, что все это время стояла не шевелясь, пораженная небывалым мужеством Хагни. Увидела и Претича, тоже с ужасом взиравшего на погибшего наставника. А за его спиной, по заборолу, уже бежала целая группа печенегов. Юноша оглянулся, заметил их, занес меч.

– За Хагни вас, проклятые! За Хагни!..

Он наискосок ударил первого из лохматых печенегов, оттолкнул тело ногой, рубанул следующего. Возле его плеча пролетело копье, вонзившись в бревно частокола. Юноша запоздало дернулся в сторону, едва успев отбить выпад наскакивавшего печенега, подставил щит под удар. Сошедшиеся в сшибке мешали бегущим следом по настилу печенегам, они столпились, кричали, размахивая саблями.

Свистнула стрела, и Малфрида ощутила, как болью обожгло щеку. Провела рукой и словно с удивлением увидела на пальцах кровь.

«Ну, с меня довольно, – с каким-то запоздалым испугом подумала ведьма. – Поиграла в поляницу и будет».

Лук выпал из ее руки, на миг, закрыв глаза, она напряглась, выпуская сжатую до этого силу. А подняла ресницы – глаза светились желтым, зрачок сузился. Волосы зашевелились и разлетелись в разные стороны.

Быстрым движением десницы Малфрида пригнула к земле Претича – тот так и рухнул, приник к доскам настила под давлением неведомой силы. А с левой руки колдуньи над ним пронеслось белое слепящее пламя – как быстрая молния. И тотчас целая вереница столпившихся на забороле печенегов оказалась пронзенной ею навылет, послышались мучительные крики. Степняки падали, как гнилые плоды. Когда Претич смог поднять голову, перед ним лежали только чуть дымящиеся тела. Пахло горелым мясом.

Юноша оглянулся, приподнявшись на локте, еще ничего не понимая, да так и застыл.

Малфрида стояла в нескольких шагах позади него, волосы ее разлетелись, как на сильном ветру, в руках у нее ничего не было, но она делала движения, словно бросая камни. Однако вместо камней с ее ладоней с легким шорохом слетало белое быстрое пламя, оно поражало печенегов, извиваясь вспышками от одного копченого к другому, и они с воплями валились замертво. Их тела падали с заборолов, висли на бревнах частокола, сваливались с седел, их лошади метались среди этого страшного свечения и блеска, напуганные общим ужасом, обезумевшие от вони горящего мяса. А вокруг самой чародейки словно дрожал воздух, расходился свет. В него несколько раз попали стрелы, но тут же отскакивали, будто наткнувшись на невидимую преграду. Малфрида не замечала этого, она стояла молча, и озарявшие ее вспышки света жутко разлетались в разные стороны.

Печенеги уже не рвались в бой. Наоборот, объятые паникой, они спешили к проему ворот, сталкивались в толчее. Вновь в проеме возник затор, образовалась мешанина тел, людей и лошадей. Заметив это, Малфрида дико захохотала. И тут же резко умолкла. Сложив руки на груди, сжав ладони, она что-то беззвучно произнесла, а когда раскрыла ладони, между ними светился круглый огненный шар. Ведьма сделала резкое движение, будто подкидывая его, и шар, разрастаясь, полетел в сторону ворот. Ослепительно полыхнуло – люди, и лошади вмиг рухнули, поваленные чудовищной, разлетающейся светлыми лучами силой. С грохотом и треском упали горящие ворота и намертво врытые в землю столбы частокола, разлетелись ошметки людей и лошадей.

Те, кто видели это, поначалу замерли, а потом все, и русы, и печенеги, кинулись кто куда. Печенеги стали карабкаться обратно на частокол, спрыгивали вниз, убегали. Им вдогонку летели быстрые вспышки света, пронзали их, за секунды спекали живьем. И среди воплей ужаса как проклятье, как небесный гром слышался демонически громкий хохот той, что все это сотворила.

Малфрида не заметила, когда в порыве своей странной битвы сошла по сходням вниз и теперь оказалась среди дыма и чада, под тугими струями обвалившегося ливня. Когда стало тихо, она еще какое-то время озиралась, дико вращая желтыми светящимися глазами, из ее открытого рта с острыми, странно выросшими клыками шел глухой рык. Потом ведьма перевела дух. Ее летавшие, шевелящиеся волосы опали, она опустила руки с растопыренными пальцами и длинными когтями, закрыла глаза. Когда же открыла... Ее глаза стали темными, как прежде, клыки и когти исчезли, и она смотрела вокруг с некоторым изумлением, будто не узнавая знакомого места. Кругом трупы людей и лошадей, смрад. Клубы дыма плыли, как мираж, было тихо. Через опустевшее пространство в мути дождевых струй пронеслась лошадь без седока, похожая на призрак, где-то рухнуло прогоревшее бревно, вновь слышался монотонный шум дождя.

Дождь стал заливать Малфриде глаза, мокрые завитки волос прилипли ко лбу. Она ощутила привычное покалывание в теле – отход силы. Медленно пошла, пачкая, светлую замшу сапожек в золе, грязи и крови. Какое-то движение сбоку заставило ее повернуться. У дружинной избы с дымящейся кровлей она увидела поднимающегося с земли Уклепа. Он был без шлема, волосы и борода всклокочены, лицо в саже, на лбу кровоподтек Воин покрутил головой, но, заметив Малфриду стал отползать, дико глядя. Потом лицо его исказилось ужасом, он нервно икнул.

– Ну что ты, старина, – вяло промолвила ведьма. – Я своих не трогаю. Хотя, может, в пылу и задела кого. Но ведь старалась же не задеть...

Уклеп продолжал икать, вжавшись в сруб избы.

Малфрида прошла мимо. Долго сидела на лестнице сходней, уставившись на испачканные носки сапог. Краем глаза заметила, как появился еще кто-то из своих. Постепенно люди стали сходиться, прошмыгнула и давешняя ее банщица, поскользнулась на мокрой земле, упала и, увидев, что ведьма глядит на нее из-под прилипших к лицу волос, завыла, кинулась прочь.

Дождь продолжал лить. Шипело, угасая, пламя. Дым оседал к земле.

Домовой не сразу появился перед ней. Потом все же скользнул темным комом к сидевшей в углу на лавке ведьме, повел острыми ушами.

– Ты дом мой чуть не подпалила. Если бы боги не послали дождя...

– Да не со зла я. Поверишь ли, не со зла...

Если и домовой ей не верит, то, что же думают люди? Малфрида ждала их, сжавшись в углу, натянув на себя овчину. Ее знобило, ощущалась слабость. И еще что-то. Как будто досада. Ведь она действительно никому не желала тут зла, да ведь не поймут. Все видели только ее странную силу. Нелюдскую силу. А смертные такого не примут.

Прошло немало времени, прежде чем она различила на сходнях скрип шагов. Медленно отворилась створка двери, бухнуло деревом. В низкий проем, пригибаясь под притолокой, вошел Претич. Его русые волосы уже просохли после дождя, красиво завивались. Лицо же – бледное, россыпь веснушек темными точками проступила на носу и щеках. Словно и поглядеть на ведьму не решался.

– Тут такое, Малфрида...

Он замялся, теребя обшитый бляхами пояс.

– Люди говорят, чтобы ты уходила. Уклеп велел передать, что даст тебе все, что пожелаешь. Ну, коней там, куны, даже дирхемы серебряные^[790]. Провизию даст с собой, хлеба. Но он просит... Все тут просят, чтобы ты покинула Малодубовец.

Малфрида медленно отвела рукой овчину, села, свесив ноги в замызганных сапогах.

– Гоните, значит?

И тогда Претич впервые поднял на нее глаза. Они словно потемнели от страдания, лицо напряглось.

– Я не гоню. Но я не все.

– А ты? Что скажешь ты? Мне это важно! – Спрашивается, что ей надо от этого мальчишки? Она так и замерла, ожидая ответа. Неужто никто так ничего и не понял?

– Не гневайся, чародейка. Не обращай зло на людей. Ты могущественна, и они страшатся тебя. Люди ведь и так пострадали от печенегов.

– От печенегов – да. Но я-то тут при чем?

Претич вдруг резко стукнул кулаком по створке двери.

– Да я бы!.. Ты ведь спасла всех! Малодубовец для Руси отстояла! Уклеп обещает наградить тебя и отпустить с миром, но, будь моя воля, я почет бы тебе оказал... как богине. Гордился бы, что бился рядом с тобой!

Его голос вдруг стал срываться, он закрыл лицо ладонями, словно стыдясь ее взгляда. Потом выпрямился. И она увидела, как в глазах его заблестели слезы, как потекли крупными каплями по щекам.

Малфрида отвернулась, стала оправлять одежду, собрала рассыпавшиеся волосы. Обида не проходила, как и желание наказать неблагодарных. Уничтожить, убрать тех, кто потом байки злые начнет о ведьме сочинять. Но она сдержалась, ибо знала, что людей гневят и пугают силы, более могущественные, чем у них самих. Потому и стала спокойно и сухо говорить, что именно желает взять с собой в качестве вознаграждения. Пусть только поторопятся, ей самой недосуг возиться в их полусгоревшей крепости. Она уйдет. Но только...

Малфрида окликнула уже повернувшегося к двери юношу:

– Погоди. Не знаю уж, свидимся ли когда с тобой, сын воеводы Черниговского, однако и мне есть что тебе сказать перед разлукой.

И она поведала ему: будет его путь долгий и счастливый, а сам он возвысится так, что вся Русь будет его славить.

– Все. Иди.

Но он стоял еще какой-то миг. Глаза горели.

– Я верю тебе, чародейка. Я всегда буду поминать тебя добром! И да будет легка твоя дорога!

Глава 4

В большой избе старосты Стогнана все еще отсыпались после буйного празднования дня Рода^[791], когда сам староста, проснувшись, увидел, как его дочка Простя выскользнула куда-то из дому, прихватив с собой белого петуха.

Староста вздохнул, откинул мягкие шерстяные покрывала, вставая с широкой лежанки, и прошлепал босыми ногами по земляному полу к выходу. День еще только занимался. Над лесной поляной, где располагалось селище Сладкий Источник, плыл легкий предутренний туман. Фигурка Прости мелькнула за тыном, мотнулась темная коса на фоне светлой рубахи, и девушка исчезла в сероватом туманном сумраке, только шелест трав еще какое-то время слышался. Стогнан догадывался, куда поспешила дочка спозаранку. К священным ракитам, у которых стояло резное изображение богини Лады. Девушка понесла подношение богине. Будет молить покровительницу брака и любви, чтобы повлияла на Простиного суженого Мокея, привела его к родному селищу, где Простя ждет его не дождется. Обещал ее милый быть в конце серпня^[792], а они уже и день Рода отметили, а Мокея все нет как нет.

Думать о таком балаболке, как Мокей, Стогнану сейчас не хотелось. Стоял на пороге избы, вглядываясь в обступавший селение лес, потом, не спеша, пошел туда, где в низине, за постройками, протекала тихая речка в заросших камышом заводях. Южнее был тот самый источник с чистой вкусной водой, возле которого исстари жил род Стогнана. От него и селище название получило. Тут, среди древлянских лесов, старый Стогнан провел всю жизнь. Тут рассчитывал и умереть, когда время придет. Он много хорошего для рода сделал, его не посмеют отнести в лес, когда уже не сможет натягивать лук да ходить на охоту.

Вообще Стогнан еще не чувствовал себя старым. Что с того, что дети уже выросли, что внучата снуют между взрослыми, – все белоголовые, светлоглазые, каким был сам Стогнан в лучшую свою пору. Седина и сейчас не видна в его длинных светлых волосах и вьющейся бороде. У светловолосых ее трудно разглядеть. Да и в плечах Стогнан еще широк, хотя стал немного сутулиться. Годы-то дают о себе знать, придавливают. А родники чародейской живой и мертвой воды, бившие некогда тут, уже потеряли свою волшебную силу, стали обычными ключами, а то и вовсе иссякли. Отчего так вышло, Стогнан не ведал. Правда, и другое заметил: с той поры, как чародейская вода перестала светиться, стало в окрестных лесах спокойнее. Раньше, бывало, житья смертным нет, когда нежить лесная разойдется. Все селение до сих пор столбами с рогатыми черепами окружено, каждый столб знаками ведовскими испещрен, но уже несколько лет нежить за круг, где расположилось селение, не проходит. Она вообще будто пропала, нежить эта. И ходит молва среди древлянского племени, что это киевский посадник Свенельд поборол лесных чудищ, лишил их силы. Как поговаривают, из-за него же вода чародейская стала гаснуть, терять свои вещие силы...

Вести эти приносил в Сладкий Источник Мокей-вдовий сын. Он не раз уже уходил с товаром на большак^[793], ведущий в земли полян. Селение находилось от большака в двух днях пути. Раньше тут глушь да дичь была, а как началось в последние лета оживление на большаке, поставили погосты да торги пошли, стали жители лесов ездить туда-сюда – возили на продажу меха и мед диких пчел, взамен брали пшеницу, а то и муку, соль, если привозили. Вроде ладно было, но все равно казалось Стогнану, что нарушается покон предков, сходятся древляне со своими извечными врагами полянами, дань им покорно выплачивают. Вон и от селища Сладкий Источник отправляют тюки с положенной данью на погосты, где их забирают на нужды Киева. Раньше, в молодые годы, Стогнан не данью от полян откупался, а острой стрелой из чащи. Но то время прошло. Теперь даже его родовичи ждут, когда Мокей с торгов прибудет, привезет товары, гостинцы роду-племени. А заодно и вести из широкого мира. Людям любопытно, но Стогнан понимает, что, чем больше они тянутся к чужому, тем слабее становятся, теряют привычную для древлян хватку, гордость свою, что родились на этой земле, теряют.

Стогнан спустился к речке, поклонился воде текучей, коснувшись ладонями темно-серебристой поверхности, – почет водяному оказал. Вода чуть всколыхнулась, пошли круги, искажая отражение. Стогнан сладко потянулся. Сейчас на худощавом высоком старосте была длинная домотканая рубаха, толстая и грубая, чуть стянутая у горла тесемкой, босые ноги холодило утренней росой. И тихо-то как вокруг! Только позади в селище горланят неспокойные петухи. Скоро и люди встанут, каждый займется своим делом: застучит кузня, отправятся в леса облавщики на матерого зверя тура, на лесную дичь. Ребятишки уйдут бить из пращи болотных птиц, бабы станут возиться на репищах^[794], собирать последние плоды Матери-Земли.

Стогнан устроился на изогнутом над водой стволе старой ивы, глядел на раскинувшееся вдоль лесной прогалины селение. И сердцу его так хорошо сделалось!

Он любил тут каждый сруб, каждый столб с рогатым черепом, каждый горшок на шестах изгороди. Сладкий Источник был немаленьким селением. Главными и самыми старыми тут были четыре большие усадьбы – длинные дома из бревен с дерновыми кровлями, мохнатыми от проросшей за лето травы. Прежде в них жили до полусотни человек и никому не было тесно, но в последние годы молодежь стала селиться отдельными семьями, не желая жить в роду, где все обитали скопом. Вот и возникали то там, то тут полуземлянки с отдельными дворами и огородами, особенно, после того как людской страх перед чащей пошел на убыль, когда лес перестал изобиловать темными духами. Конечно, духи совсем не исчезли. Случалось, что и теперь леший кого-то подолгу в чаще водит, не подпуская к людям, бывает, что и коварный пушевик^[795] кому-то глаз выколет по вечерней поре. А этим летом, когда бабы ходили на болота за ягодами, болотная хозяйка утащила одну из них в свои топи. Женщины потом рассказывали, что слышали, как несчастная кричала, когда болотная карга ее в топь волокла. Но ведь только одну и взяла на поживу, остальные все возвратились. Правда, родовичи потом отнесли подношение болотной хозяйке, чтобы та зла на люд из Сладкого Источника не имела.

Да, родовичам Сладкого Источника исстари приходилось с лесной нежитью сживаться. Раньше самой страшной карой было выгнать провинившегося в особые ночи в лес. Нежить, она человечинку-то любит, вот косточки потом одни обглоданные и находили. Поэтому, когда умирал кто-то в селище, его предавали священному огню сварожичу а пепел по ветру развеивали или спускали в реку, чтобы нежить не тянулась к людскому жилью в надежде разрыть землю да угоститься мертвечиной. И все же существовала одна могила в окрестностях Сладкого Источника. Стогнан невольно покосился в ту сторону. Отсюда, от реки, могилка та не видна, ее загораживает добротная изба. Срубные стены еще не потемнели от времени, сам дом невысокий, но широкий, по бревенчатым стенам вьются побеги вьюнков, еще зеленеющие мелкой листвой. Ставни покрыты резьбой и подкрашены, а над входом прибиты большие лосиные рога. Красиво.

Стогнан вздохнул. Там, за этой избушкой, и был могильный холмик, да еще увенчанный крестом. Скажи кто, что в род христианина примут, староста не поверил бы. Но ведь сам некогда решал со старейшинами пустить в род чужака. А что, прибыл мужик видный, дары богатые роду принес и попросил поселиться тут с бабой своей брюхатой. Ну, старейшины и позволили ему жить в Сладком Источнике, избушку поставить на околице. И никто и не догадывался, что пришлый из мерзких христиан. Но только лес таких не любит. Не прошло и года, как привалило христианина деревом. А все потому, что местных старейшин слушать не пожелал, вышел рубить совсем уже не подходящее дерево – кривую вывернутую ель, что росла на заброшенной лесной тропе. Лесной житель к такой древесине с топором и не сунется – себе во вред. Ну, а чужак только посмеялся над предостережением. И попал под рухнувший ствол. Потом пару дней пролежал, постанывая в полузабытьи, и отлетела его душа. Но перед смертью все же попросил, чтобы тело его не сжигали, а похоронили в земле. Местным это не очень понравилось, опасались, что нежить лесная придет, разворошит могилку. Да только воля умирающего свята, вот и позволили вдове пришлого Гране закопать мужа за домом, но только когда она крест над могильным холмиком установила, поняли, кем был чужак. Плевались, говорили заклинания, даже волхва вызывали, чтобы оградил селение от бед. Однако бед никаких не случилось. Видать, даже чудищ лесных мерзкий христианин не привлекал. Могилка так и осталась нетронутой. Но место это все равно обходили, да и вдове погибшего никто помогать не хотел, сторонились ее, хоть и была она баба крепкая да видная. Могла бы и другим мужем обзавестись, но кто же возьмет в жены христианку? Пусть и уверявшую, что в веру свою муж ее не заставлял переходить, позволяя молиться старым богам. Ну, а как врет баба? Так и проходила Граня во вдовицах до седых волос. А сына ее так и прозывали – Мокей-вдовий сын. И кто же знал, что он так подняться сумеет, что сам староста предложит ему породниться да любимую и единственную дочку в жены предложит?

Стогнан даже ногой двинул, задев босой ступней скользящую под нависающим стволом тихую воду. Н-да, подивил всех Мокей-вдовий сын. Когда мальцом с матерью в своей развалюхе землянке жил, вроде как от других ребят ничем особенным не отличался. Но он был сын чужака, и, когда пришедшие в селище волхвы решили забрать мальчонку в ученики, кроме матери, о нем никто в Сладком Источнике не печалился. Пять долгих годочков жил он в лесных чащах с ведунами, а потом кудесники вернули его в селение. Сказали, что, хоть мальчонка и смышленый, проку от него никакого нет. Уж больно живой да задиристый, а в спокойной жизни служителей богов такой не нужен.

И, тем не менее, ведовское обучение не прошло для Мокея даром. Он умел безошибочно ориентироваться в глухой чаще, замечал скрытые ловушки, зверя выслеживал как никто. Да и то, что счету быстрому его обучили, тоже пошло парню на пользу. Вскоре Мокея стали звать, когда надо было товары к торгу подсчитать, чтобы в убытке не остаться, а дать сколько положено. Парнишка со всем быстро справлялся, его даже на большак отправляли с носившими дань. Позже Мокей сам на торги начал уходить. Набьет в лесу пушного зверя – и на большак торговать. Когда про то в селении узнали, думали, добром не кончится. Опасное ведь дело торги, да и путь через чащи к большаку не прост. Однако у парня ловко все получалось. У него первого в селении даже своя лошадь появилась, одежда из городского сукна, смог он и заплатить роду, чтобы землянку его матери перестроили в крепкий добротный дом. С матерью он всегда был заботливый, даже нанял ей в помощь по хозяйству немолодую бездетную пару. Тем самым и от лишних ртов родовичей избавил, и Гране помощь. Она теперь ходила павой, в одежде из богатого сукна, стадо коз завела, закрома ее не пустовали. И все сыном своим гордилась, похвалялась. Ну, а Мокей так поднялся, что в роду с ним считаться стали, приглашали к себе, у огня усаживали. Да и бабы его любили, уж больно пригожим и статным вырос вдовий сын, безотцовщина. Вот и угощали от сердца, прося вести из мира поведать, а то и приласкать какая могла. Когда Мокей и второго коня приобрел, он вообще стал самым видным женихом в округе. Потому Стогнан и не имел ничего против, когда его Простя заявила, что хочет молодой хозяйкой в дом Грани войти. Вдове породниться со Старостиным родом было выгодно, да и Стогнан уже подумывал, как бы прыткого Мокея в селище удержать: уж больно много пользы роду выходило, нужным человеком становился Мокей. А то, что парень не горел желанием Простю женой сделать... Тут он не волен решать. Староста объявил, что будут они парой – и достаточно. А со временем парень уяснит, что дело выгодное ему выпало. Даже если Простя и не мила ему.

Однако у самого Стогнана на душе было неспокойно. Каково его меньшой с таким, как Мокей, ужиться? Простя-то, хоть и люба отцу, но сам видит, не красавицей она удалась. Единственная девочка в семье Стогнана, родившаяся от последней отцовской любви-страсти, она была избалована старшими братьями и отцом. Может, потому и захотела в суженые самого пригожего парня в околотке, настаивала на этом. Ну, а раз ее воля с желанием отца привязать к роду торгового Мокея совпадала, то дело решилось скоренько. Вот только Мокей все тянул со свадьбой. То дело у него выгодное на торгу складывается, то дань отвозить надо, то дурное знамение его матери было... Причин находилось достаточно, чтобы не дать осыпать себя с Простей в свадебном обряде зерном. За спиной Стогнана уже и смешки раздавались, над Простей девки-подружки подтрунивали, а Мокей как ходил в бессемейных, так и ходит. Простенька, бедная, уже извелась. Вот и сегодня птицу в жертву богине спозаранку потащила, чтобы никто не видел, чтобы не посмеивались потом, как она жениха приколдовывает, причаровывает. Но на этот раз, решил староста Стогнан, Мокей уже не отвертится. Стогнан прикажет ему, пригрозит вдову Граню в лес прогнать, если упрямец будет отнекиваться от свадебного обряда. Не для того он растил-лелеял Простеньку, чтобы о ней сплетничали и судачили, не для того позволил христианской вдове жить подле своего рода, чтобы его, самого Стогнана, вдовий сын посмешищем сделал!

В селении между тем уже зашевелилась жизнь: доносились запахи стряпни, слышались голоса. Родовичи выходили из домов, кто стоял возле изб, вспоминая вчерашний пир-гуляние, кто спускался к ручью, тоже оказать почет водяному и умыться студеной водицей. Старосте Стогнану кланялись. А там и пригожая невестка Цветомила позвала трапезничать. Староста подошел к ней, посмотрел ласково, погладил по волосам, прикрытым повойником^[796]. Хорошая была у него невестка, красивая, ласковая, одно плохо: уже трижды рожала она детей, но те умирали, едва выйдя из лона матери. Вот и сейчас Цветомила ждала ребенка, под вышитым подвязанным над грудью передником топорщился живот. Ну, а выживет ли на этот раз дитя... Одним богам известно.

– Ты иди, милая. Я скоро прибуду.

А сам оглянулся на лес, ожидая Простю. Что-то задерживается девица. Не случилось ли чего?

Через речку был переброшен добротный, почерневший от времени мост, целиком сложенный из толстых дубовых стволов. За мостом начинался лес, куда ушла дочка Стогнана. Тропки-стежки лесные мало кто углядеть мог, кроме своих. Оград вокруг не было, а от чужаков оборонялись устроенными на подходах ямами-ловушками да спрятанными в чаще самострелами. Подойдет чужак, не ведая о них, заденет едва заметную жилку в траве – и собьет его стрела, пущенная из самострела. Свои-то о них знали, обходили, а вот чужому было не миновать. Оттого староста и удивился так, заметив идущего в зарослях на другом берегу речки незнакомца. Как мог чужой целым и невредимым пройти через завалы бурелома и присыпанные листвой ловушки? И уж совсем поразился староста, поняв, что чужак идет не просто так, а двух коней ведет на поводу. Их темные мощные силуэты виднелись за кустами, слышалось, как шумно хрустели ветки под копытами. Наконец Стогнану стало кое-что понятно, когда он увидел на одной из лошадей фигурку дочери. С чего бы это Простя на чужую конягу взгромоздилась, да еще, видать, и указывает чужому, куда путь держать? Ведь без ее помощи тот вряд ли беспрепятственно смог бы выйти к Сладкому Источнику.

И тут Стогнан разглядел, что не пришлый это, а пришлая. Из зарослей показалась высокая девка, одетая мужиком, куртка с бляхами на ней, портки мужские, ноги до колен ремнями обмотаны. Из-за плеча выглядывает рукоять тесака, лук наискосок тетивой тело перетягивает, а на грудь перекинуты длинные темные косы. Только по ним и догадаешься, что баба. Или девка, раз голова непокрыта, а чело перевито кожаным ремешком с двумя височными, слабо мерцающими металлическими кольцами.

Неожиданно Стогнан понял, что незнакомка необычайно пригожа. Не то чтобы красавица писаная, но было в ней нечто особенное. Статная, рослая, ноги длинные, грудь высокая, а в стане, там, где его широкий пояс перехватывает, тонка. И двигается красиво, плавно так, как олень дикий. А зашла на мост, увидела наблюдавшего за ней старосту и улыбнулась приветливо. Так и сверкнули в улыбке белые зубы, темные глаза под длинными ресницами весело заблестели.

– Здрав будь, человече.

– И ты тоже. С чем прибыла?

– С миром.

Доброе слово. Но поклониться пришлая не спешила, сперва на Простю оглянулась.

– Вот, встретила вашу, попросила вывести к людям. Она и помогла.

Стогнан и без того это понял, тоже взглянул на Простю. Вид у дочери был какой-то сонный, вялый. Но как незнакомка на нее глянула, сонливость сразу прошла. Завертела головой.

– О, мы уже прибыли! А я и не заметила когда.

Какие-то непонятные мысли теснились в голове у старосты. Отчего же его дочь не приметила пути, когда сама же, небось, и указывала? И как это она на лошадь залезть решилась, когда даже коня Мокея побаивалась? При виде дочери на сердце у старосты потеплело. Пусть Простя не так хороша, как привезшая ее незнакомка – и нос у дочери, как у Стогнана, крупный, с широкими ноздрями, и маленькие глазки близко поставлены, да и в улыбке видны кривые, как у самого старосты, зубы, – все равно родная кровиночка. К тому же коса у Прости знатная, да и тело крепенькое, ладное. Ростом хоть и не велика, но вполне сдобная девица, так что не только отцовский взор порадовать может. Однако рядом с этой странной девкой Простя выглядела дурнушкой – даже отец это понимал.

Незнакомка улыбнулась Просте приветливо. Помогла соскользнуть с коня, добродушно наблюдая, как проводница ее кинулась к Стогнану.

А Простя приникла русой головкой к груди отца, глянула просительно.

– Не серчай, батюшка. Она девка хорошая. Когда я петуху горло перерезала, случайно по пальцам себя чирканула, так он бился. Ну, а Малфрида эта тут как тут. Знаешь, она ведунья. Враз кровь мне заговорила, даже следа от пореза не осталось.

Стогнан через голову дочери поглядел на незнакомку. Так, значит, ее Малфридой зовут. Чужое имя, не древлянское. А вот по говору показалось, что она из местных, из древлян.

– Откуда же ты будешь такая? – Она махнула рукой куда-то назад.

– Издалека. А попросила дочь твою привести меня в Сладкий Источник потому, что пожить у вас хочу. Вреда от меня вам не будет, наоборот, одарю твой род, помогать стану. Ведь, как я поняла, ты и есть Стогнан из Сладкого Источника, староста здешний. Мне много о тебе Простя по пути рассказала.

И опять нехорошее предчувствие шевельнулось у Стогнана. С чего бы это его обычно не больно разговорчивая дочь все незнакомке выложила? Но если та и впрямь ведунья... Хотя, на взгляд Стогнана, она больше на воина походила. Выправка вон какая, уверенная в себе, как иные из хоробров. Да и весь ее вид мало соответствовал представлению Стогнана о женщинах.

Прибывшую из леса незнакомку уже заметили в селище. Первыми прибежали дети, смотрели во все глаза, не столько на незнакомку, сколько на ее лошадей. Один даже осмелился погладить коня по длинной морде, захихикал довольно, когда тот фыркнул, затряс головой, звякнув удилами. Потом мужики подошли, тоже пялились, а бабы держались немного в стороне, переговаривались, дивясь странной гостье. И у всех на уме было одно: как добралась она до Сладкого Источника? Чужаки тут редко появлялись, а чтобы еще и девка... Не дух ли она лесной, принявший человечье обличье? Но отчего-то особых сомнений незнакомка не вызывала. Может оттого, что улыбалась приветливо, кое-кому и отвечала, причем обычным, понятным местным людям языком, с привычными древлянскими интонациями.

Назвавшаяся Малфридой спокойно относилась ко всеобщему вниманию. Позволяла себя разглядывать, сама смотрела по сторонам. Стогнан прикрикнул на разгалдевшихся родовичей, велел отправляться восвояси. Гостье же сказал тут ждать, пока он со старейшинами не решит, пускать ли ее под кров али дальше куда направить.

Она не противилась. Сидела у переправы через ручей, не волнуясь, что не кличут. Коней своих стреножила и пустила пастись, сама же, достав из переметной сумы краюху хлеба, жевала, глядя на текущую воду. Казалось, что после того как оглядела тут все, ее больше ничего не интересовало. В селище же только и разговоров было о ней. И хотя Стогнан занимался будничными делами, словно позабыв о пришлой, и он замечал, чтопоявление незнакомки взбудоражило родовичей.

День уже догорать начал, когда он послал Простю за Малфридой. Та явилась, вошла в избу, наклоняя голову под низкой притолокой входа, огляделась, окинув все быстрым взглядом, от широких полатей до прялок в углах. Потом первым делом приблизилась к очагу, коснулась рукой и поклонилась. Хороший знак, знает девка местные обычаи, уважает. Потом она стала перед лавкой, на которой сидели староста и старейшины, посмотрела на всех по очереди, не смущаясь их сурового взора. Им судьбу ее решать, могут и строгость на себя напустить. Иное дело она: девке не полагается так на почтенных мужей глядеть, не пожила еще свое, чтобы ресниц не опускать под взглядами старейшин.

Разговор у них вышел долгий. Незнакомка на вопросы отвечала охотно. Мол, выросла в древлянском племени, но род перекочевал, а ее судьба занесла в иные края. Как это занесла, не уточнила, но тут мужик и не спросит: что ему до бабьей доли? Это и свои селянки позже выпытают. Потом жила Малфрида близ града Любеча на Днепре, бывала и в землях новгородских словен на полночи, там же примкнула к отряду князя Игоря. При последних ее словах старейшины посуровели. Не любили они, когда древляне с подавлявшим их князем связывались, однако тут у кого какая судьба. Стали еще выпытывать: как вышло, что, послужив у князя, решила в землю древлянскую вернуться?

Малфрида на все терпеливо отвечала, мешая ложь с правдой. Сказала, что, когда князь отбыл в дальние пределы, ей делать было больше нечего, а так как она всегда была немного ведуньей – она сделала нажим на слове «немного», – то затосковала по своим чащам, захотелось вернуться на родину, чтобы тихо пожить тут.

– Я знаю, что древляне неохотно чужих к себе принимают. Потому и хочу, староста Стогнан, предложить твоему роду богатый дар. Отдам я вам своих коней для хозяйства, они хоть и степных кровей, но выносливые, могут и в лесах послужить.

И, словно и не заметив, как выпрямились спины мудрых старцев, как заблестели их глаза, добавила:

– К тому же я вот что еще предложить хочу роду Сладкого Источника.

И, достав из-за плеча изогнутый тесак, с поклонам протянула его Стогнану.

Тут и старейшины оживились. Передавали саблю из рук в руки, один даже зацокал языком восхищенно, забыв о положенной степенности. Ведь местное железо было неважное, клинки из него часто гнулись, а то и сломаться могли. А тут была настоящая сталь, темная, с более светлыми прожилками и изогнутой бороздой вдоль острия – для стока крови. А рукоять сабли так и искрилась дорогими каменьями, чеканкой искусной. И хотя такому клинку – настоящему боевому оружию, да еще непривычной изогнутой формы с расширением на конце – тут и не было особого применения, иметь в роду такое оружие было почетно.

– А самой тебе меч этот разве не пригодится? – спросил один из старейшин.

Малфрида только косу через плечо перебросила.

– Говорю же, устала я от ратных дел. Оттого и с князем в поход не пошла. Хочу теперь спокойно жить, травы собирать, знахарством заниматься, охотиться.

– А как хочешь жить у нас? Мужа тебе подыскать среди местных или как?

– Или как, – ответила Малфрида, даже подбородок гордо вскинула. – Мне дочь Стогнана поведала, что недалеко от вашего селения имеется заброшенная полуземлянка, где некогда волхв обитал. Там бы я и поселилась. Чтобы и роду особенно не быть помехой, да и пообвыкнуть.

«Что-то много ей Простя моя наболтала», – вновь подивился Стогнан. Вообще-то ему стал надоедать весь этот разговор. Понимал, что за такие дары его родовичи с охотой примут пришлую, но все-таки не нравилась она ему почему-то. Может, просто настроение у него было сегодня такое. К тому же ныть начинало за щекой, зуб больно постреливал, а значит, ночью опять будет метаться Стогнан на полатях от одуряющей зубной боли.

– А известно ли тебе, девица, – начал Стогнан, чтобы отвлечься от боли, – что место, о котором ты помянула, недобрым у нас считается. Там растет особый дуб, у которого, как бают, духи лесные любят по ночам шастать. Пока волхв там жил, вроде как тихо все было, разгонял их ведовством, однако с тех пор мало кто решается подходить к тому месту после захода солнца.

Показалось ему или нет, но глаза Малфриды сверкнули весело. Даже будто желтизной замерцали. Может, просто отблеск огня отразился? Цветомила как раз масла в светильник подлила, огонек новый зажгла – на дворе-то уже совсем смеркаться начало.

– Я ведь древлянка сызмальства, – ответила Малфрида. – Мне ли духов местных бояться? Да ведь я и сама немного ведунья, знаю охранительные заговоры. И чтобы ты поверил мне, мудрый Стогнан, могу доказать тебе свою полезность как знахарки. Позволь боли тебя лишить на сегодня.

Может, догадалась, увидев, как он хмурится да рукой за щеку держится, а может, все та же Простя наболтала, однако Малфрида дала понять Стогнану, что попробует его от зубной хвори излечить. Староста невольно выпрямился. Местные знахарки его разными отварами поили, порой он и волхвов, если удавалось встретить, молил помочь, но особого облегчения все это не приносило. А ведь если она поможет...

Никто не вмешивался, когда Малфрида подошла к старосте, скрестила ладони и прижала их к щеке Стогнана. Он же сперва смотрел, как она что-то шепчет губами... Вроде и некрасивыми, на его взгляд, слишком крупными, но отчего-то подумалось, что целует она сладко... А потом совсем об ином стал думать, о том тепле, что пошло от рук ведуньи, проникло под кожу, слилось с болью и только чуть покалывало. И в этом тепле, среди легкого покалывания его ноющая боль начала растворяться.

Стогнан даже закрыл глаза блаженно. А как прошло тепло, увидел, что ведунья смотрит на него и улыбается. Он же ничего не чувствовал. Вернее, чувствовал – огромную благодарность к ней, за то, что избавила его от муки опостылевшей.

Стогнан редко улыбался. А тут так и просиял, показав в улыбке кривые темноватые зубы. Она же сказала:

– То мера временная. Потом как-нибудь насобираю тебе нужных трав, а если захочешь, помогу и от больных зубов избавиться.

Стогнан поднялся, все еще улыбаясь. Заметил, как глядят на него старейшины, как отложили работу сидевшие на дальних лавках мужики, как бабы с любопытством поглядывают.

– Забодай меня комар! – воскликнул староста совсем уже несолидно. – А ведь она и впрямь ведунья-врачевательница. И разве не везение для нашего рода, что такую к себе примем?

Его слово всегда было решающим. Поэтому, когда бабы стали вносить и расставлять за длинными столами мясное варево, выставлять шинкованную капусту и дичину на меду, он широким жестом пригласил Малфриду к столу. А посадить чужого за трапезу – это признать его своим. Попробовавший пищу под кровом угощавшего становился близким хозяину. И теперь, если Малфрида эта не совершит совсем уж страшного преступления, никто не станет гнать ее из рода.

Глава 5

Мокей-вдовий сын вернулся в селение Сладкий Источник только на исходе вересня^[797]. Товары привез, заказы от селища, не забыл и о гостинцах родовичам. Все шутил, балагурил, пока староста Стогнан не угомонил его строгим наказом.

– Все. Погулял, поездил, а теперь готовься к свадьбе с Простей, молодец.

И никаких пояснений.

Дома мать Граня тоже сына уговаривала:

– Мы роду Сладкого Источника многим обязаны. Так что, сынок, не упрямься. А быть в родстве со Стогнаном почетно. Во всей округе, даже в других селищах и родах его почитают как мудрого и справедливого. Ну и Простя вполне созрела, чтобы деток от тебя носить. А если откажешься... Нас ведь и прогнать могут. Пожалел бы меня старую, сыне.

Мокей вздохнул и согласился. И хотя на большаке у него была ладная вдовушка, которой он тоже жениться обещал, да и в одном селении, где иногда останавливался на ночлег по пути к большаку, тоже имелась девица-краса, о которой подумывал как о будущей суложи, все равно пришлось подчиниться роду. И мать жалко, да и понял уже, что в чужом большом мире никто о нем, кроме родовичей, не позаботится...

Свадьбу с Простей справили знатную. Мокей вено^[798] богатое за невесту дал – все больше городские подарки, утварь домашнюю, сукна умелого тканья, замки для ворот, застежки чеканные. Ну, а со двора Стогнана ему приданое Прости поднесли: кожи местной тонкой выделки, одежду, меховые полости. Приданое вручалось по счету при всем честном народе, чтобы все знали – небедной уходит от отца Проста. Люди вокруг гомонили довольно, а невеста так и цвела улыбками, поглядывала на милого из-под свадебного венца, расшитого речным жемчугом и бисером, с коваными подвесками. Он же едва улыбался ей. Так, притиснет иногда к плечу для вида, а то все больше с местными парнями да девками перешучивался: мол, хитер Стогнан, дочку в родном селище оставил. Обычно такого не бывало, невест принято брать из чужих родов, чтобы родная кровь с родной не смешивалась и дети хилыми не рождались. Ну, а раз Мокей от пришлых отца с матерью, он мог и местную за себя взять.

Погуляли славно. Длинные столы прямо под открытым небом поставили, жгли костры, на дудках гудели, показную борьбу устроили, пляски. Жених, хоть и не положено, тоже побороться на кулаках вышел, плясал в хороводе, тискал девок, пока строгий окрик Стогнана не вернул к невесте. А потом с пожеланиями многих детей и добра, под сальные шуточки молодежи молодых повели в Гранину избу, уложили на пушистых шкурах, на душистых травах и снопах постеленных. Мать Граня, шепча заклинания, осыпала их зерном и семенами трав и, кланяясь, вышла за порог, чтобы на время устроиться в большой Старостиной избе да не тревожить молодых в столь важную первую ночь.

Как только молодые остались одни, Проста прильнула к Мокею, обняла полными горячими руками.

– Как же я тебя ждала, сокол мой ясный, все глаза проглядела, извелась вся!

От нее пахло травами, которыми ее натерли для первой брачной ночи, тело было упругим и крепким, так что Мокея довольно скоро разобрал пыл молодецкий, смог справиться с делом. А как прошел азарт... При слабом свете светильника углядел он благодарную улыбку невесты, ее покрытое прыщиками личико, кривенькие зубы – и так противно вдруг сделалось. Что ж, поймали его, как птицу в силок, теперь не вырвешься. И должен он дни коротать возле этой немилой, неприглядной девки... жены.

Мокей повернулся на другой бок, отстраняя локтем ластящуюся Простю.

– Все. Спим. Устал я.

Но не спалось. Даже будораживший кровь хмель словно прошел. Лежал молча, глядел, как на нагоревшем фитиле плясала синенькая стрелка огонька… Слышал, как ворочается за спиной Простя, вздыхает, сам же думал... О всяком думалось, только не о том, как жизнь его теперь со Старостиной дочерью будет складываться.

Отчего-то вдруг припомнилось, как жил когда-то в лесах с волхвами, как старался показать свое разумение и смекалку. Очень хотелось ему волхвом стать: живут они по своей воле, никому, кроме старшего служителя, не подчиняются, но особым почетом и уважением повсюду пользуются. Однако постепенно стал понимать Мокей, что, хотя и был он посмекалистее иных учеников, не все у него ладилось. Какой-нибудь заморыш, кто не мог, как следует и тетиву натянуть, и заговоры ведовские запомнить – все бормотал что-то несуразное, – и тот обходил Мокея, когда силу из себя выпустить получалось. Как выпустит эту силу непонятную, так и огонь у него без кресала и огнива загорается, и листья вихрем взлетают, и птица дикая на руку спокойно садится. Он же, Мокей, и дичь бил без промаха, и со счетом у него лучше, чем у остальных, а вот слова заговоров, хоть и запоминал их почти с лету, словно сухие листья с дерева, падали: вроде верно все говорит, но без толку, без силы вещей. Правда, имелась у вдовьего сына силушка, но обычная, людская. Мог он, осерчав на кого-то или позавидовав, и в ухо двинуть, так что враз все заговоры из головы вылетают, а то и заставить за себя волховские наказы выполнить. Ученики его побаивались, подчинялись. Да только чародейства от этого у Мокея не прибавлялось. А волхвы-учителя каждый раз страшно сердились за подлог или грубость Мокея, могли розгами наказать, а когда и на колдовскую ночь в лес выставить. Позже Мокей понял, что, оставляя его в чаще одного, лесные кудесники рассчитывали принудить его помимо воли раскрыть свои способности, когда страхи ночные и нежить начнут приставать. А Мокей то на дерево заберется да шестом отмахивается от страшилищ лесных, а то и вообще вопить начнет не своим голосом, пока кто-нибудь из воспитателей не явится на выручку, не оградит от духов. Да, суровое было у волхвов обучение. И ожесточалось сердце подростка, понимавшего, что и делает он все верно, и выучивает нужное моментально, но все равно волховать не получается.

А потом Мокей убил лихо одноглазое. Волхвы тогда новый урок ученикам преподнести собирались. Привели их к селению, подле которого завелось это лихо, коз угоняло в леса, баб, стирающих у речки, пугало. Еще бы его не испугаться – такое рыжее, лохматое, коленки назад вывернуты, бегает неслышно на когтистых лапах. А из-под рыжих косм пялится единственный круглый глаз. Волхвы говорили, что лихо – это дитя человека и нежити, родилось оно в избе курной, но родичи поспешили избавиться от него. Хотя и редко, но подобное случалось, и обычно таких детенышей воспитывал леший, и они жили в чащах, хоронясь от людей. Но если уж присоседится у какого селения, то начинает проказничать да пакости всякие творить. Волхвы говорили, что сил у него не так и много, можно подчинить легким заклятием и в лес отправить. Вот и собрали учеников, выстроили, велев изгнать чудище. Ну, а ученики, как выскочил на них из кустов такой красавец, вмиг все заклятия забыли и кинулись кто куда. Только Мокей не растерялся, схватил заготовленный тайком от волхвов осиновый кол, на конце заостренный (знал ведь, как с нечистой силой-то можно расправиться), и с криком наскочил на лихо. Ударил прямо в рыжую шерсть на вздутом животе, стал давить, наблюдая, как извивается под колом чудище, как размахивает длинными лапами, как рык его из открытой пасти выходит, торчат наружу мелкие желтые зубы, растущие вкривь и вкось...

Мокей вскрикнул и проснулся. Но, казалось, наваждение не кончается. Хрипит рядом кто-то, зубы кривые почти у самого лица торчат. Едва не закричал, но вовремя спохватился. Не лихо перед ним, а жена Простя. Спит себе, закинув руки за голову, похрапывает, открыв во сне рот с мелкими кривыми зубами.

Мокея даже подбросило. Вот тебе, дожился. Получил себе под бок свое лихо. Пусть и не одноглазое, но лихо. И все считают, что Мокей еще радоваться должен, раз его почтили родством со старостой Стогнаном. Слово старосты тут закон. И Мокей с матерью должны благодарить его за оказанную честь, памятуя, как в роду им помогали. Хотя какое там помогали! Просто терпели подле себя.

Мокей отодвинулся от жены, ругнулся тихонечко. Вновь мысли всякие в голову полезли.

После случившегося с лихом одноглазым волхвы изгнали его. Сказали, что Мокею лучше среди смертных будет с их людскими способами схлестываться с нежитью. Мокею горько стало, но все же решился выкрикнуть в лицо волхвам, что де они только тех, кто придурковат и слаб, к себе берут, а настоящего молодца разглядеть не смогли. Но его не слушали, велели собираться. Так Мокей вновь оказался в Сладком Источнике. Мать его тогда бедствовала, голодать приходилось, хотя и надрывалась на работе, состарилась до срока. Жила в покосившейся полуземлянке, но все равно твердила, что лучше оставаться тут, чем идти неведомо куда, от могилки мужа ее, от родовичей, к которым привыкла и считала своими, несмотря на их пренебрежительное отношение. А Мокей тогда уже решил, что не станет перед ними унижаться за лишний кусок мяса, и сам стал на охоту ходить, сам силки ставил. И ловко тогда у него все выходило, научили кое-чему ведуны: лес слушать, звериные тропы выискивать, в засаде подолгу сидеть терпеливо, без движения. Ну, а потом, проблуждав однажды в лесу, набрел неожиданно Мокей на большак. И увидел, что жизнь там совсем иная. Оживленная, веселая, вокруг торгуют, делят барыши, каждый сам себе хозяин без оглядки на род. И решил тогда Мокей, что тоже таким же станет. Сумеет сам подняться, как родовичам в их глуши и не снилось.

Что ж, сказано – сделано. Только ни к чему хорошему это не привело. Вон Простю под бок уложили – честь оказали. А Простя… Мокею стало уже совсем невмоготу слушать ее похрапывание. Встал, подошел к бадье с водой, хотел испить, но только смотрел на свое отражение. Эх, какого парня с дурнушкой оженили! Сам он себе нравился. Лицо Мокей стал брить с тех пор, как заметил на торгу, что и варяги пришлые часто подбородки и щеки бреют. Черты лица у него были крупные и красивые, нос ровный, на подбородке ямочка. Волосы темно-русые, густые и прямые, растрепаны после сна, но проведи рукой – и лягут гладко. Глаза под тонкими бровями посажены глубоко, но светлые, ясные. Да и тело сильное, мускулистое, плечи широкие, грудь в пластинах мышц. Нет, пусть его и оженили, но еще найдется немало баб и девиц, кто украдкой захотят приголубить пригожего Мокея. И думать о таком было приятно. Тут Простя сзади заворочалась, залопотала что-то во сне, и Мокей, чтобы не ложиться к ней под бок, поспешил к выходу как был, в одних широких холщовых штанах, босой, только у двери снял с крюка козью накидку, накинул на плечи.

Рассвет на исходе вересня уже холодный. Седой туман клубится среди деревьев, роса холодит ступни. Серо-коричневые гигантские стволы замерли, как строй воинов; их подножия утопали в седом мху, с коры свисали бурые лишайники: вокруг них не было никакого подлеска – местные козы объели поросль, вытоптали все.

Осень позолотила верхушки деревьев, в воздухе уже не было пронзительного аромата зелени, зато чувствовался влажный и пряный грибной дух. Вон их, сколько высыпало в этом году! В грибной год соли требуется много, и Мокею было велено привезти соли как можно больше. Сам Стогнан хвалил его, говорил, что благодаря зятю род не останется нынче без солений.

Но даже о похвале от Стогнана сейчас думать не хотелось. Тьфу на него!

Да и зачем думать о неприятном, когда вокруг такой лад, так легко и приятно на душе становится. Мокей вышел к реке, зашагал по прохладному и мягкому, пружинившему под ногами берегу, перелезал через мшистые коряги. Ноги стыли, но он знал, куда идет: туда, где образовалось небольшое озерце с особенно теплой водой. Туда стекала вода самого сладкого источника, там всегда было тепло и над водой клубился пар, особенно в холодную пору.

Вокруг было тихо, никакого движения. Все кругом молчало, окутанное пеленой. Звуки затухали в матовой гуще тумана, только непуганые лебеди били крыльями по воде в заводи, нарушая тихую идиллию этого волшебного утра. Мокей даже пожалел, что не взял с собой лука или пращи, объяснил бы тогда, по крайней мере, куда его понесло спозаранку из постели от молодой жены. Хотя... Убить лебедя, птицу богини Лады, да еще в утро после брачной ночи... Не поймут люди. Осудят.

Мокей еще издали увидел скопление белого пара над теплым озерцом. Шагнул дальше и вдруг замер, за ствол большого бука скользнул, притаился.

В воде неглубокой заводи озера, слабо блестевшей под туманными испарениями, стояла нагая девица. Подняв руки, она укладывала на затылке темные волосы, которые вились завитками по ее высокой шее и непослушными прядями падали на плечи. Потом девица присела в воду и стала плескаться как дитя. Ее грудь, высокая и округлая, словно вылепленная руками искусного гончара, показалась Мокею невыразимо пленительной. Как и все ее тело – белое, гладкое, без малейшего изъяна, с плавными соблазнительными изгибами. Оно словно светилось слабым розоватым светом. Нижняя часть тела незнакомки была под водой, и Мокей невольно подумал: не русалка ли чаровница явилась ему в это тихое утро, чтобы показать свою совершенную красоту? Но нет, у русалок не может быть такого решительного лица, таких стрелами расходящихся характерных бровей, таких твердо очерченных скул Вот глаза такие, большие и темные, с мохнатыми ресницами, могут быть, и губы такие яркие и пухлые – тоже. И зубы... Красавица рассмеялась чему-то, блеснув ровными рядами белых зубов, словно жемчуг скатный... Не то, что у его жены. Прости, лиха лесного...

Но тут русалка повернулась спиной, стройной и гибкой, и стала продвигаться к противоположному берегу. Мокей увидел ее крепкие ягодицы, ноги, длинные и сильные. Не хвост. Значит, не русалка. Он заметил, как незнакомка подхватила с земли свои вещи, лук подняла, вскинула на плечо тул со стрелами. Выходит, охотница. Да и выскочивший из лесу черный пес с белыми лапами и хвостом кренделем, начавший тут же ластиться к хозяйке, тоже говорил о том, что девка эта охотница. Знал ведь Мокей, что перед выходом на ловы охотники предпочитают выкупаться, а то и в баньке попариться, иногда и травами ароматными натереться, хвоей, чтобы зверь раньше времени запаха их не почуял.

А Мокея и так пес незнакомки не учуял. Но ведь Мокей сидел, затаив дыхание, замерев неподвижно, как у волхвов когда-то научился. Вот его и не приметили. Он же видел, как незнакомка на ходу накинула светлую рубаху, пошла, посмеиваясь игривой возне пса. И исчезла в зарослях, только шорох еще какое-то время раздавался.

Мокей сменил позу, сел, облокотясь о ствол бука, задумался. Что-то стал припоминать о том, как Простя вчера на пиру рассказывала, будто у них в роду пополнение – дескать, прибыла издалека девка-знахарка, которая к тому же и немного ведунья Мол, козу у кого-то вылечила, хворого мальчонку подняла, а главное, избавила Стогнана от изводивших его зубных болей И селяне позволили ей поселиться в полуземлянке у старого дуба, где некогда волхв жил, пока в леса не ушел. Стогнан даже мужиков плотничать к ней отправил, чтобы подправили жилище, еще из своего стада козу выделил, другие же – кто курами поделился, кто, отблагодарив за лечение, сыров передал. Не пропадет знахарка, а роду от ее соседства только польза будет.

Тогда Мокей почти не заинтересовался услышанным. Сейчас же захотелось проверить. Он живо скользнул по едва заметной тропке, пошел быстрым шагом, пока не вышел к месту, где среди двух земляных холмов стояла полуземлянка. Дерновая крыша ее была почти вровень с верхушками холмов, лист опадающий присыпал – со стороны и не заметишь. Зато сзади и с фасада видны сложенные из бревен стенки жилища, окошко за ставнем, вырезанные над дверью знаки, охраняющие от злых сил. Значит, тут поселилась пришлая врачевательница, даже дурной славы этого места не побоялась. Хотя, с другой стороны, чего ей бояться, ведь тут рос огромный, расходившийся поверху тремя могучими стволами дуб. А дуб – дерево Перуна, его нечисть не больно жалует. Поэтому ничего опасного тут нет. Но это Мокей знал, а родовичи доверчивые места этого опасались, с тех пор как волхв его покинул.

Мокей вышел на поляну перед избушкой-землянкой, огляделся. Он и раньше бывал тут – ведь не так и далеко от селища располагалось это место. Однако теперь здесь было все по-другому. Да, явно постарались родовичи для принятой в общину знахарки. Вон сарайчик возвели, сплели из прутьев, обмазав глиной, с другой стороны навес установили. А вокруг все подметено, сучья и коряги убраны, перед крыльцом пара новых колод для сиденья. С одной стороны уже виден начатый плетеный тын, окружающий пространство перед домом и подпертый высокими шестами, на двух из них надеты рогатые козьи черепа, отгоняющие духов леса от жилья. Что ж, без такого в лесу нельзя, если хочешь, чтобы лесная нечисть не топталась по ночам у порога. И все же отчего-то Мокею вдруг стало не по себе. Показалось нелепое – будто пустые глазницы костяных козьих голов смотрят на него пристально. Словно не нечисть, а его, теплокровного, отогнать прочь хотят. И от этого расчищенное приветливое место вдруг стало казаться Мокею исполненным некой чародейской тайны. Захотелось уйти. Тихо-то тут как. Как будто даже звуки леса замерли, пересвистывание птиц не слышалось. Может, и впрямь с этим местом не все ладно? Но парень сам обругал себя за глупость. Или трусость. Ему ли странного бояться? Он решился подойти к избушке знахарки, толкнул дубовую дверь. Не поддалась, словно кто-то изнутри затаился, заперся. Мокей даже окликнул. Тишина. Стоял перед закрытой избой в растерянности и опять мерещиться всякое начало. Казалось, наблюдает за ним кто-то, козьи черепа косятся неприветливо, даже поскрипывают, поворачиваясь за шастающим тут в отсутствие хозяйки чужаком.

Мокей быстро ушел в лес, где, защищенный ветвями, уже не чувствовал на себе этого пронзительного взгляда. Затопчи их тур! Примерещится же такое! Мокей тряхнул головой, подхватил сползающую с плеча козью накидку и пошел прочь. Про себя же решил, что со временем еще наведается в это странное место. И познакомится со знахаркой. А там... Недаром он слыл едва ли не самым пригожим молодцем в околотке. И мало ли что у них выйдет с пришлой. Одинокие-то бабы до чужих мужей охочи. И мороки никакие не помешают ему сойтись поближе с чернокосой незнакомкой.

Правда, навестить лесную знахарку у Мокея вышло только через несколько дней. Тоже пришел с утречка, после того как проверил расставленные в чаще силки-ловушки. Три из них оказались с глухарями, он свернул им головы, связал бечевкой и теперь, повесив через плечо, неспешно приближался к жилищу знахарки. Из кустов на него с лаем выбежал ее белолапый пес, зарычал, но отступил, услышав зовущий голос хозяйки. Мокей раздвинул ветви, вышел и увидел ее.

Он знал уже, что ее кличут непривычным тут именем Малфрида. Потому и сказал сразу: мол, здрава будь, Малфрида-краса!

– И тебе многие лета, – отозвалась она, откидывая запястьем легкие волнистые пряди волос из растрепавшейся косы.

Она стояла на коленях в траве и, засучив рукава, потрошила недавно убитую лань, не прервав этого занятия и после того, как поприветствовала гостя. Вокруг нее все было бурым от крови и завалено потрохами, а сама она окровавленным ножом вырезала внутренности мертвого животного, отложила отдельно печень и легкие, отдельно желудок и кишечник. Свистом подозвав пса, она позволила ему полакомиться еще красным от крови кишечником. И только после этого вновь обратилась к пришедшему:

– У тебя дело ко мне, Мокей-вдовий сын, или так, от дела летаешь?

– Ишь, прознала уже, кто я таков, – молвил Мокей, одаривая знахарку своей обаятельной белозубой улыбкой. Сел без приглашения на одну из колод, снял с плеча тушки глухарей, положил на столец свежеоструганный. (Откуда взялся? В прошлый раз его не было).

– Не виделись ведь ранее.

– Но ведь и ты мое имя знаешь, – продолжая орудовать ножом, ответила Малфрида – А про тебя суложь твоя Простя мне уже все уши прожужжала. Она ко мне едва ли не каждый день наведывается, все про тебя ненаглядного докладывает. Ты бы не обижал ее, Мокей, хорошая она у тебя, добрая.

Мокей только плечами чуть пожал.

– Добрая-то она добрая, но не про меня такая жена. Али не видишь?

И подбоченился, выставив вперед ногу в расшитом городском сапожке. Головой тряхнул, отбрасывая со лба длинную прядь.

Малфрида поглядела на него и неожиданно рассмеялась. С чего бы? Да только Мокею от ее смеха не обидно, а радостно сделалось, потому что была она такая веселая, игривая, улыбка ее так и лучилась светом. И Мокей сам засмеялся, веселясь, не ведая чему.

Они помолчали. Обычно бойкий при бабах Мокей не знал, как и разговор с ней начать. Невольно покосился на козьи черепа на шестах. И чего в прошлый раз так напугался? Он отогнал прочь поганые мысли, стал разглядывать знахарку. В понимании Мокея бабы-врачевательницы должны были выглядеть иначе – степенные и спокойные, полные достоинства, гордящиеся своим умением. Эта же смотрелась как девчонка-охотница. В мужских штанах из мягкой кожи, в рубахе из сермяги^[799] с закатанными до локтей рукавами, в кожаном переднике, заляпанном сгустками крови. Но даже такая неприбранная она нравилась Мокею. Ее решительное лицо с резкими, но привлекательными чертами, ее слегка растрепанные волосы, легкими волнистыми прядями ниспадающие вдоль щек, коса, затянутая сзади петлей, чтоб не пачкалась.

– Смотрю, охота твоя была удачной, – кивнул Мокей на тушу, которую она разделывала. – Да только не для такой знахарки, как ты, подобным занятием себя утруждать. Хочешь помогу?

Она смолчала, не прекращая работы, а он так и смотрел, словно в жизни ничего краше не видел, как она умело сдирает шкуру с лани, делая надрезы у раздвоенных копыт, как потом соединяет разрез с уже распоротым на брюхе животного. Лицо ее было сосредоточено и необычно. А чем необычно? Ведь Мокей встречал и краше, а все равно глаз отвести не мог.

Кажется, вечность бы на нее смотрел, но Малфрида словно и не замечала восхищения в его взоре. Потом спросила:

– Хворь ли у тебя какая приключилась, молодец, раз пришел с подношением и ждешь, пока освобожусь?

И поглядела снизу вверх своими темными мерцающими глазами. Перед какой иной Мокей бы не растерялся, а тут даже покраснел.

– Неужто похож я на хворого? А подношение... Ты же тут пришлая, баба одинокая, вот и решил помочь, гостинец принес, а не подношение. Примешь?

Она улыбнулась.

– Ладно, раз пришел, то и впрямь начинай помогать, – и протянула окровавленный тесак.

Сама же отошла, стала переворачивать тушки птиц, коптившихся на решетке под навесом у разведенного чуть в стороне костра, подкладывала в огонь смоченные водой хвойные ветви и ароматные травы.

За работой они стали разговаривать. Мокей полюбопытствовал: когда это она успела с утра набить столько дичи? Не иначе как в потемках охотилась – попробовал он пошутить. Но Малфрида странно поглядела на него, сверкнув блеском темных очей. Мокей же ловко содрал шкуру с убитой лани, спросил, куда подвесить тушу, чтобы кровь стекла. Когда они стали подвешивать ее на перекладине, их лица оказались совсем близко, и Мокей не удержался, чтобы не коснуться лбом виска Малфриды. Провел, будто лаская. Она же и отстраняться не спешила, но увернулась, едва он попытался ее обнять.

– Измажешь еще меня.

Отошла, стала обмывать руки в корчаге с водой, вытирать холстиной. Мокею же вдруг вновь странное показалось. Будто рогатый череп козы опять пялится безглазо и строго. Словно гневаясь, что пришлый к хозяйке пристает. И Мокей невольно сделал жест, предохраняющий от темных сил, заметив при этом, что Малфрида глядит на него со странным выражением на лице. Будто и посмеивается, и предостерегает.

– Не боязно ли тебе, Малфрида, одной тут жить?

– Нет. Я лес люблю. После шумного града да воинских ватаг тут такое спокойствие!

Мокей тут же стал просить Малфриду рассказать о дальних краях да о других людях. Для жителя лесов узнать об ином мире было естественно, но Малфрида только отмахнулась. Взяла одну из подаренных им тушек глухарей, стала быстро и ловко ощипывать.

– Нарассказывалась уже. Всякий кто придет, о том же просит. Да и тебе что за нужда выпытывать? Слыхивала, ты и сам уходить из селища любитель. Отбываешь с товаром, возвращаешься, вновь уходишь.

Что-то не клеилась у них беседа, не завязывались те игривые, легкие отношения, что таят в себе нечто большее. И Мокей, чтобы не отправляться восвояси, просто взял другую тушку глухаря, тоже принялся ощипывать. Чтобы не тянулось это неловкое молчание, сам стал рассказывать новости с большака. И поведал он знахарке о том, что князь Игорь Киевский давно в походе, еще не вернулся, но уже идет молва о том, как дружина Игоря встретилась с могучим войском ромеев, и все думали, что не избежать великой сечи. Однако ромеи повели себя неожиданно. Их войско было сильным и могучим, но в бой они не рвались, наоборот, стали просить князя отказаться от битвы, а они-де ему за то предложат дань, какую даже при князе Олеге не платили, а также одарят богато Игоря и его людей. Отчего так поступили ромеи, было неясно, Игорь все равно боя хотел, однако его люди заупрямились. Молвили зачем кровь проливать, когда нам и так выгодное предлагают? И князь вынужден был согласиться. Хотя, как поговаривают, не радостен был, когда договор с ромеями укладывал. А еще сказывают, были в его войске степняки-печенеги без числа, которым тоже было не по нраву, что без сечи обошлось. И чтобы умилостивить их, дал им Игорь своих людей, и они вместе с ними пошли на царство, которое называют Болгарским. Печенеги ушли, а Игорь остался дань от ромеев принимать. Дань та столь великая, говорят, что до снегов Игорь не успеет с ней в Киев вернуться. И еще болтают, что жаден князь и придирчив, что каждый пункт в договоре оспаривает, блюдя свою выгоду, но ромеи вроде как не артачатся, все принимают, как он желает. Ну, о том, насколько Игорь требователен и жаден, древлянам хорошо ведомо – не первый ведь год дань ему платят. Говорят, и в это полюдье немало выдавать Киеву придется. А воевода Игоря, Свенельд, скоро прибудет в чащи древлянские, власть Киева тут вершить, на полюдье сидеть, кормиться за счет древлянского племени.

– Да ты хоть слушаешь меня, Малфрида? – заметил Мокей, увидев, что она сидит, замерев, и руки ее застыли среди глухариного пуха.

Малфрида повернула к Мокею лицо, но взгляд ее все еще был отсутствующим, словно ушедшим в себя.

– Так вот, значит, как с походом все обернулось, – молвила задумчиво. – И впрямь получил князь выгоду не меньшую, нежели Олег Вещий, но славы ему былинщики все равно петь не будут. Видать, не обмануло меня предчувствие, что не все ладно с этим походом. Затоскуют мечи в ножнах... правда, кровь не прольется. Может, и к добру то.

И она словно увидела тяжелые от дани струги русов, плывущие назад по Днепру, увидела князя Игоря на носу передней ладьи. Лицо его хмурое увидела. Хотя чему хмуриться? И люди целы, и богатство у него. Из предыдущего похода Игорь ведь битым возвращался.

«Скоро и мне возвращаться к нему будет надобно. Обещала ведь, что встречу... Но стоит ли торопиться? Я еще и тут не обжилась. А мне здесь любо».

И Малфрида поглядела на лес, видя то, что не дано простым смертным. Увидела силуэт дремлющей на ветвях длинноволосой мавки – они всегда сонными становятся, когда лес к зимней спячке готовится. Заметила и скользнувшего за кустами рыжего мохнатого листина со своей листиной^[800]. А за корягами с другой стороны сидел на корточках крохотный, покрытый похожей на шерсть гривой длиннобородый подаг^[801] – покровитель звероловов, сейчас отдыхающий, после того как по приказу Малфриды пригнал ночью к ее избушке столько дичи. У Малфриды тут сложились добрые отношения с лесной нелюдью, да и теплокровные жили недалеко, всегда можно поговорить.

– Эй, ты не заснула ли часом? – услышала она совсем близко голос Мокея. Он склонился к ней, даже щелкнул пальцами перед носом. – Я говорю с тобой, а на тебя словно чары кто навел.

– Какие еще чары, – заволновалась Малфрида. – Просто вспомнилось, как из Киева уходило то воинство, о котором ты мне сказывал.

Стала нервно дергать перья на глухариной тушке.

Мокей принялся было расспрашивать о войске Игоря, когда неожиданно пес Малфриды залаял, давая знать о чьем-то приближении. Мокей только ругнулся тихо, узнав появившуюся на тропе полную коренастую родовичку бабу Горуху, первую сплетницу в околотке. Та семенила к избушке лекарки, одной рукой держа корзину, а другой, подталкивая перед собой маленького беловолосого внука, такого же полного и с такой же самодовольной рожицей, любопытно поглядывающего по сторонам. И малец, и Горуха так и уставились на сидевшего подле знахарки Мокея, даже рты разинули, завидев, что мужик из Сладкого Источника занимается самым что ни есть бабьим делом – птицу ощипывает.

«Теперь Горуха на всю округу разнесет, что я у знахарки в услужении», – с досадой подумал парень, но из упрямства остался сидеть, только перья еще пуще полетели из-под пальцев, словно никакого дела ему ни до чего не было, только бы ощипать дикую птицу для копчения.

Малфрида же скинула грязный передник и окликнула гостей. Горуха сразу стала желать здравия и удачи, а сама все внучка вперед подталкивала, не переставая пялиться на Мокея.

– Подсобила бы ты мне, милая, – говорила она неожиданно тонким для женщины столь внушительной комплекции голосом. – Животом внучек мой мается, все пучит его да пучит, не знаю, чем и помочь.

Малфрида на мальца даже не глянула, стояла перед Горухой, прямая и высокая, смотрела так, что болтливая баба стала понемногу умолкать, потупилась смущенно.

– Я вот подношение за работу тебе принесла, милая. Грибочков сушеных, сметанки, яичек. Не откажи в помощи.

– Подношение твое я не приму, – резко ответила Малфрида. – Да и помогать тебе не стану. Я тем помощь готова оказать, кто и впрямь хворями мается, ну, а с внуком твоим и так ничего страшного нет. Пусть попостится малость, не закармливай его жирным, вот и пройдет все. Ты ведь и сама это знаешь. Так что нечего было ко мне являться попусту, только бы любопытство свое потешить.

И Малфрида вернулась к коптившимся над костром тушкам подложить дров. Ей и дела не было, что Горуха так и застыла с открытым ртом, хлопая глазами. Потом насупилась так, что головной плат едва не наполз ей на брови.

– Так-то ты, пришлая, с родовичами разговариваешь! И луна дважды не успела смениться, как ты в родню нам напросилась, а уже гонор свой показываешь. Места своего не знаешь, приблуда! Стогнан тебе покровительствует, знаю, но долго ли так будет продолжаться, когда он доведается, как ты зятя его привечаешь? Погоди ужо у меня!

И она заспешила назад, подталкивая своего все озирающегося внука и что-то бормоча недовольно.

– Зря ты ее так, – заметил Мокей. – Горуха баба злоязыкая, с ней никто ссориться не желает, зная, как легко она злые вести разносит.

Малфрида только отмахнулась от повалившего в лицо дыма.

– Пустое. У меня дел много, не желаю понапрасну время тратить. Ты вот мне лучше скажи, Мокей, где у вас заповедные ягодные поляны? Мне зелья и снадобья надо готовить, да еще следует поспешить до первых заморозков, пока последние ягоды и плоды совсем не отошли.

Малфрида держалась так легко, словно ей и дела не было до сплетен, какие Горуха о ней понесет. Даже добавила, что и впрямь не всем помогать в селище собирается. Уж больно много родовичей скорее из любопытства, нежели маясь хворью, ходит к ее порогу. И если отошьет кого, вреда в том не будет.

Мокей усмехнулся. Ишь какая! Его мать Граня все еще не решается слова обидного молвить, памятуя, что не из рода Сладкого Источника происходит, да и сам он не посмел отказать Стогнану, когда тот навязал ему Простю в жены. А этой все нипочем. И Мокей почувствовал невольное уважение к этой женщине, гордой и решительной, самостоятельной и непонятной. Привлекательной до того, что сердце замирает в груди...

– Знаешь, и я когда-то был таким же независимым, – заметил он, не отдавая себе отчета, что говорит с ней, как с товарищем, а не как с пригожей девицей. – Это когда меня к волхвам в обучение отдавали. Ну, думаю, все, ни перед кем больше послушным ходить не буду. А вот пришлось...

– Так ты был в обучении у волхвов – встрепенулась Малфрида. – Расскажи!

В ее глазах засветился неподдельный интерес, и Мокей даже обрадовался, что может чем-то заинтересовать эту странную пришлую. И опять он говорил с ней так просто и откровенно, как и с матерью родной не говаривал. И о том, что силы ведовской в нем не обнаружилось, и что непонятны ему тайны волхования остались, но и о том, что многому все же научился, тоже поведал.

Малфрида слушала его так, что ему хотелось рассказывать дальше. Было ему легко и радостно с ней. Но долго так продолжаться не могло. Вновь пес знахарки зашелся лаем, и кто-то появился на тропинке.

– И правда нет тебе покоя, охотница, – с невольно прорвавшейся досадой произнес Мокей, видя, как на поляну выходит невестка Стогнана Цветомила. Вышла, замерла в сторонке, придерживая рукой круглый живот, у груди мяла небольшую котомку, смотрела нерешительно.

– Ясного дня тебе, Малфрида-знахарка! Смотри, я принесла то, что ты заказывала.

И вынула из мешочка вязаный ярко-алый шарф. Мокей знал, что бабы из Сладкого Источника умели собирать такие травы и цветы, что их крашенина дорого ценилась на торгу. Сам возил на мену и хорошо получал за то. Да и шерсть местных коз была легкая и пушистая, изделия мягкими и теплыми выходили. А Цветомила к тому же славилась как искусная вязальщица. Может, и Малфрида уже успела об этом проведать, потому что, видимо, было у них с родичкой Стогнана уговорено. Она с улыбкой приняла подношение, накинула на плечи так ей хорошо было в ярко-красном легком пуху! Загляденье.

Мокей и загляделся, не думая, что и Цветомила его за бабьей работой увидела. Но эта хоть тихоня была и молчунья, одно плохо – роду мертвых детей рожала. Похоже, об этом и пришла просить знахарку. Мокей даже услышал: «Подсоби, страшно мне, бабы говорят, сглаз кто-то на меня навел».

Они с Малфридой удалились в избушку, дверь закрыли, а Мокей не знал, что ему теперь делать. Уйти? Не до него теперь Малфриде. Но все же не ушел. Принялся потрошить и ощипывать следующего глухаря. Почти совсем справился, когда женщины вновь вышли на поляну. Малфрида проводила Цветомилу, успокаивала негромко, дескать, пусть та ее покличет, когда время рожать подойдет.

Потом она говорила доверительно Мокею, что ничего странного в Цветомиле нет, что она здорова, да и душа у нее светлая, добрая. А то что не получается ребеночка выродить...

– Тут еще разобраться надобно, за что ее Род добрый невзлюбил.

Сказала это задумчиво, переплетая растрепанную косу, а как перекинула ее через плечо да взглянула на сидящего на колоде Мокея, заметив, что он уже со всем управился, то засмеялась довольно, склонившись к нему. Мокею даже показалось, что поцелует его сейчас, но она только руки на плечи ему положила, поглядывала, улыбаясь.

– Ишь, какого помощника к моему порогу сегодня Доля привела Пригожего да расторопного, никакой работы не чурается и к тому же ведовский ученик.

Чтобы отблагодарить Мокея, Малфрида пригласила его с собой потрапезничать. Вынесла из дома кувшин с ягодным киселем, кусок вепрятины выложила. Острая и сочная была вепрятина, выдержанная в рассоле с полынью и смородиновым листом, копченная на ольховых ветках и мяте, вяленная на солнце. Мягкая, словно курятина вареная, во рту так и таяла.

– Это Стогнан за лечение мне выделил, – поясняла Малфрида, подкладывая гостю лучшие куски. – Его хозяйки во всю стараются, чтобы господин их зубы мясом не повредил. С зубами у Стогнана просто беда. Я-то ему на время боль заговариваю да зельяуспокоительные готовлю, но все одно рвать зубы придется. Говорила ему, что вырву так, что и не почует, а он, словно дите малое, боится. Да вот и он сам пожаловал.

Мокей чуть не поперхнулся, услышав сзади голос тестя. Старался держаться, как ни в чем не бывало, но под строгим взглядом жениного отца все-таки поежился.

– Ишь, леший. Помянули его, а он тут как тут.

Сказал негромко, только Малфрида расслышала. Усмехнулась украдкой, потому что лесной хозяин леший действительно маячил волосатой сутулой спиной за дубом, но, кроме нее, никто этого не видел. И оттого ей еще смешнее сделалось. Так и встретила старосту смеясь, еще больше развеселилась, когда заметила, какими непонимающими взглядами они с Мокеем обменялись.

Стогнану было не по себе, оттого что застал зятя у пригожей да развеселой знахарки, когда в селении Простя глаз с леса не сводит, ненаглядного дожидаючись. Да и Мокей глядел на тестя смущенно, как и на пришедших с ним родовичей, явившихся с пилами и топорами, видимо, чтобы помочь обустроиться лекарке. Они хмыкали, поглядывая на Мокея, и он поспешил распроститься с Малфридой, ушел поскорее, чувствуя спиной взгляд Стогнана.

Это уже позже, когда он вновь начал наведываться к волховской полуземлянке Малфриды и они стали вместе уходить на промысел в чащи, Мокей все же осмелился спросить, не журил ли ее староста.

– Мне-то что, – пожала она плечами. – Я ни ему, ни тебе ничем не обязана. А что меж нами ничего нет, я Стогнану сказала. Поверил ли? Не моя то забота.

Однажды они со знахаркой отправились лучить рыбу на речные затоки. Время было вечернее, птичий гомон в лесу затих, стояла тихая, удобная для рыбного промысла пора. Малфрида с Мокеем зажгли на носу лодки факел, свет которого выхватывал из темноты кусок дна в затоке. Мокей чуть шевелил кленовым веслом, направляя лодку, а Малфрида, склонясь к борту, держала наготове острогу и всматривалась в светлый круг на воде. Глупая рыба, привлеченная светом огня, всплывала на поверхность. Малфрида стремительно опускала острогу, и тут же оглушенный налим или даже неповоротливый сом переворачивался брюхом вверх.

Во всех движениях Малфриды ощущались сила и некое почти звериное проворство. Мокею нравилось смотреть на нее, нравилось бывать с ней, но, как ни странно, никогда не теряющийся в присутствии девок, он, сам не понимая отчего, не мог позволить себе никакой вольности. Конечно, совсем не оттого, что однажды, когда он осмелился поиграть ее косой, а потом притянул к себе, она сказала:

– Гляди, Стогнану пожалуюсь.

Да что ему Стогнан? Просто Мокею стало вдруг очень важно, чтобы она сама... Сама пришла к нему, как до нее приходили другие. А пока он просто ценил, что эта пригожая девица всегда рада его приходу, что часто смотрит на него, хоть и без манящей нежности, но лицо ее светится изнутри каким-то теплым светом. Встречи с ней стали для Мокея чем-то столь необходимым, что его уже не пугали ни суровые взгляды старосты, ни слезы Прости, ни строгие выговоры матери.

– Гляди, озлишь Стогнана – быть беде, – предупреждала родительница.

Но Мокею было все равно. И то, что после скучных посиделок в избе старосты или сонных вечеров под шуршание веретена Прости, он вновь уйдет в лес к Малфриде, делало Мокея счастливым, вызывало радостную дрожь, от которой хотелось смеяться и петь.

– Сюда правь, сюда! – приказывала Малфрида, и он послушно направлял лодку. Наблюдал, как она, склонясь над водой, делает замах острогой. На сей раз, ей попалась щука. Эта речная хищница, даже пригвожденная острогой ко дну, продолжала бить хвостом, раззевая узкую зубастую пасть до тех пор, пока удар копьем не перебивал ей позвоночник.

Малфрида, довольная, забрасывала рыбину в лодку.

– Ну, хватит на сегодня.

И она указывала на поблескивающую сырым блеском добычу на дне лодки.

– Правь к берегу.

Через какое-то время сказала.

– Ты, Мокей, зря так перед селищем стараешься. Ведь родовичи уже сами зависят от тебя. Они только изредка отправляют товары на большак, ты же постоянно при деле. Благодаря тебе родовичи богатеют.

Мокей молчал. Ему нравились эти приятные его сердцу речи, так отличавшиеся от того, что говорили все остальные, что говорила мать. Видать, уважает его Малфрида, раз предпочитает другим. Предпочитает ли? Она приветлива с ним и мила, но ни разу не заметил он в ней той легкой игривости, с какой пригожего Мокея иные девки завлекали. Да и то, что вокруг знахарки молодые парни крутились, не вызывало у Мокея радости. Особенно озлился он, когда узнал, что один из сыновей Стогнана, Учко, со знахаркой по грибы ходил. А так как жена Учко, Цветомила, не несла роду детей и считалась словно бы подпорченной, этот сын старосты мог Малфриду и меньшицей^[802] в дом ввести. Малфрида девка свободная, рано или поздно с кем-нибудь сойдется.

Эти мысли тревожили Мокея. Однако он знал и то, что о пришлой знахарке в селище говаривали. Та же обиженная бабка Горуха постаралась. И не потому, что Мокея у нее застала, просто любила плести языком всякое недоброе. Вот и болтала: мол, отчего это молодая знахарка людей сторонится? Человек не должен жить один, как ворон. Это только волхвам под силу, а не одинокой женщине. Да еще поселилась в недобром месте, ведет себя так, словно не она роду, а родовичи ей обязаны. Нежити лесной, о которой всякое сказывают, не боится – что тоже странно. Потому, не унималась Горуха, не мешает волхвов покликать, чтобы те определили, не знается ли Малфрида с нежитью или – упаси боги! – не ведьма ли она? И бабу глупую слушали, начинали говорить, что надобно в ночи на следы знахарки глянуть – не похожи ли они на копыта? Пусть бабы ее покличут с собой в баньке попариться – авось, и углядят у Малфриды хвост пониже спины, больше, чем надо, сосков или еще какие приметы, указывающие на то, что Малфрида к нежити близка.

Мокей думал об этом, поглядывая на сидевшую в челне знахарку. Горделивая осанка, независимое поведение, пренебрежение к родовым обычаям, столь не свойственное чужакам, которым позволили из милости поселиться... Кто она такая – эта странная женщина? И, когда они вышли из лодки на берег и, сложив улов в большие плетеные корзины, двинулись вдоль заводи назад, Мокей все же сказал:

– Ты поприветливее была бы с родовичами, Малфрида. Ну, это не значит, чтобы ты мужа Цветомилы в леса за собой уводила, а чтобы чаще в селище наведывалась да запросто общалась с людьми. А то они всякое про тебя болтают.

Малфрида никак не отреагировала на его слова. Шла впереди, легкая и стройная, ловко переступая через вздыбившиеся корни, словно видела их во тьме. Он же шагал следом, послушный, как теленок. И даже досада взяла. Такая, что в груди все переворачивалось. А тут еще Малфрида сказала, смеясь, когда они пришли к ее полуземлянке:

– Пойди, поклонись от меня родовичам, послушный Мокей-вдовий сын. И особый поклон передай от меня пригожему Учко.

Ну, и кто такое потерпит? И Мокей вдруг рассердился не на шутку. Бросил гневно о землю корзину с уловом и резко притянул к себе Малфриду. Стал целовать ее в теплые губы, так что зубы о зубы стукнулись, прижимал к себе, чтобы не вырвалась. Она и в самом деле поначалу сопротивлялась, а потом словно перемена в ней произошла. Мокей не сразу это ощутил. Но вдруг почувствовал, как обвились вокруг его шеи ее легкие руки, как уста раскрылись послушно и ее игривый язычок, лаская, скользнул к нему в рот. И поплыло, завертелось все вокруг, только кровь пульсировала в висках, только кружилась голова, только напрягалась мучительно плоть. Словно не веря в случившееся, словно желая убедиться, Мокей разомкнул уста, глянул на запрокинутое лицо Малфриды. Ее глаза были закрыты, белые зубы влажно блестели под приоткрытыми устами. А уста эти были такими горячими и сладкими, прильнувшее к нему тело Малфриды таким покорным, руки такими ласковыми...

Но одновременно Мокей уловил и кое-что странное. Показалось вдруг, будто ветром стылым на них повеяло. И свечение какое-то вокруг разлилось. Алое свечение, словно рядом кто-то костер разжигал. Мокей невольно оглянулся. И замер. Остолбенел. Ибо отчетливо увидел, как козьи черепа на шестах пялятся на него, а обычно пустые и темные их глазницы горят жутким красным светом, словно угли в печи. В лесу что-то ухнуло, завыло жутко, затрещало, будто ломился кто.

У Мокея вмиг весь пыл прошел. Отскочил от Малфриды, закричал:

– Бежим, Малфрида! Бежим!

И так и кинулся в чащу, понесся к спасительному селению Сладкого Источника, куда уже много времени никакая нежить заглянуть не смела.

Малфрида тоже бросилась прочь, но не за Мокеем, а заскочила в избу, дверь захлопнула и стала быстро шептать заговоры. И лишь через время, когда шум в лесу стих, осмелилась выглянуть наружу.

Глаза у рогатых черепов уже погасли, однако было светло от вышедшей полной луны. И Малфрида увидела, как перед ее избушкой сидят на земле лесные духи, глядят на дверь.

– Что, едва не отреклась от сил-то? – спросил маленький красноватый листин. И проворчал: – Еще немного – и прервалась бы твоя связь с нашим миром.

– Было дело, – вздохнула Малфрида. – Но ведь и Мокей мне мил. Отчего было не приласкать?

Они ворчали недовольно. Корявый пушевик даже взмахнул длинной сучковатой лапой, словно грозил кому-то. А тут из темных зарослей с тяжелым вздохом вышел огромный сутулый и лохматый леший.

– Мы тебя, чародейка, своей приняли, защиту и покровительство предложили. Так что решай уже, кто тебе дороже: мы или этот пахнущий овином Мокей-вдовий сын.

– Конечно, вы, – засмеялась ведьма. Глаза ее мерцали желтым светом. – Конечно, вы, милые мои. И чтобы поверили, я вас сейчас ушицей угощу.

Сказала заклятье, пустив с руки, струю огня на сложенный перед домом валежник, – и огонь враз вспыхнул. А русалки и бродницы^[803] вмиг наполнили с рук поставленный на костер котелок ключевой водой. Больше всего старалась берегиня^[804] сладкого источника, приговаривая, словно успокаивала прочую лесную нежить:

– Мокей, он ведь не самый плохой из селения будет. Никогда рыбьи кости и потроха в текучую воду не сбрасывает, а, возвращаясь с торгов, обычно сладкий кренделек моему источнику преподносит. Да и остальные жители балуют меня подношениями и дарами. Так что простим Малфриду, за то, что со смертным ласкалась.

Вскоре вода в котле забулькала, запахло разваренной рыбой. Лесные духи жадно вдыхали ее аромат. Только кто-то спросил:

– Ты пса своего заколдовала? Не кинется?

– Спит, – успокоила их Малфрида. – И чего вы моего Белолапого так невзлюбили?

– Это он, рожденное среди людей создание, нас невзлюбил. Да и вообще людские собаки с нами не ладят. Иное дело их дикий брат – волк. Вон, кстати, погляди, чародейка.

Они указали на заросли, за которыми виднелся жуткий силуэт с острыми ушами. При свете луны он казался огромным.

Но был это даже не волк, а волколак^[805]. Стоял неуклюже на задних длинных лапах, опираясь передними на ствол дерева, потом задрал узкую морду к луне, завыл пронзительно и тоскливо.

– Что ж он так мается, бедный, – засмеялась ведьма. Глаза ее горели желтым светом, волнистые волосы вились, как живые. – Позовите и его на угощение.

Но волколак уже убегал в чащу, слышался треск валежника под его лапами.

– Нельзя, – пояснил скрипучим голосом пушевик. – Он оборотень. Получеловек, полуволк. По сути, он живет среди людей, только в такие вот лунные ночи в нем просыпается волчья сила. Укусил его как-то такой же волк-оборотень, с той поры и мается. И среди людей не уживется, и с волками ему не жить, и нас сторонится.

– А кто он в людском обличье? Знаете?

– Знать-то знаем, но сказать... Вот если хозяин позволит.

И все стали поглядывать на огромного лешего. У того только глаза блеснули на лохматой морде.

– Как говорится среди людей, много прознаешь, быстро состаришься. А ведь такой красе, как ты, этого страсть как не хочется. Особенно с той поры, как по вине волхвов глупых, отдавших силу этой земли какой-то ведьме непутевой, перестали в нашем краю бить источники живой и мертвой воды. Чтобы найти теперь эту водицу чародейскую, тебе не один лес пройти придется, Малфрида. Потому и не бери дурных мыслей в голову, не отягощай лишним знанием красу свою, чтобы не состариться.

Ведьма при этих словах отворачивалась, помешивала в котле. Уха была почти готова, и она стала разливать ее, еще дымящуюся, своим ночным гостям. Они ели, кто прямо из сложенных ковшиком ладоней, кто слизывал с руки, кто просил хлюпнуть ему в рот, а кто лакал с земли. Холоднокровной нежити только что сваренная, исходящая паром уха не казалась слишком горячей, может, только немного тепла передавала. А ощутить частицу тепла нежити лесной было ох как приятно!

Потом началось веселье. Лесные духи пели что-то, скакали, выли, стрекотали. Русалки повели свой призрачный хоровод, пушевик раскачивался, поскрипывая, мелкие листовые и травяные духи кувыркались, катались комочками с пронзительным визгом. От их веселья налетали порывы холодного ветра, гнулись деревья, летела пожелтевшая листва, трещал в чаще валежник. Все вокруг выло, колебалось и дрожало, а Малфрида, смеясь, взлетала и кружила в воздухе. И ее переполняла такая радость, такое веселье! Разве не стоило это упоительное ощущение того, чтобы унять зов плоти да отвадить от себя пригожего Мокея?

А Мокей-вдовий сын в это время трясся в углу в своей избе. Мать Граня, видя, что с сыном неладно, но, считая, что он попросту захворал, поспешила накрыть его теплой медвежьей шкурой, наказав своим челядинцам разогреть на огне травяной отвар на меду. А Простя даже решилась сбегать в избу отца, попросить сушеной горчицы, чтобы на ночь засыпать мужу в носки. Так он скорее согреется и выдюжит.

Но, когда Простя, пробежав между избами селения, возникла на пороге отцовского дома, Стогнан обругал ее.

– Что же ты, глупая, в такую ночь на улицу выскочила! Сиди теперь тут, пока заря не настанет. И не перечь! В лесу-то, слышь, что творится.

Родовичи, не прекращая заниматься домашними делами при свете лучин, прислушивались к разыгравшемуся в лесу ненастью. Треск, свист ветра, отдаленный волчий вой, скрежетание...

– Не иначе как нежить лесная на пирушку собралась, – подшивая подол поневы^[806], заметила бабка Горуха. – Сейчас, когда лес теряет листья, а осенние дни становятся все короче, как раз у нечисти сил и прибавляется.

Сидевшая возле нее за ткацким станком Цветомила вздохнула тихо.

– Как там врачевательница наша одна? Боязно, наверно.

– Так уж и боязно! – фыркнула Горуха. Перекусила нитку и отбросила резко поневу на лавку. – Небось, сама с нежитью якшается. Ведьма она, вот помяните мое слово!

Стогнан на слова ворчливой старухи никак не отреагировал. Слышал, как кто-то заступился за знахарку: мол, Малфрида живет в бывшем жилище волхва, там столько оберегов начертано и столько заговоров выполнено, что вряд ли нечисть посмеет к тому месту приблизиться. Да и Перунов дуб охраняет. Охраняет ли, заспорил кто-то. Даже Стогнана стали спрашивать. Но староста не ответил. Глядел, как Цветомила склонилась над тканьем на станке, но уток в ее руках почти не двигается, а сама она сидит, согнувшись и кусая губы.

– Никак начинается у тебя, голубушка, – сказал, подходя, Стогнан. – Ах, как же некстати. И муж твой ушел с охотниками на промысел, и за лекаркой в такую пору не пошлешь.

Цветомила подняла к Стогнану бледненькое личико, попыталась улыбнуться.

– Ничего, батюшка, у меня еще потихонечку. Надеюсь, бог Род и роженицы^[807] не оставят своей милостью, сохранят дитенка в утробе до рассвета. А там и Малфриду можно будет покликать. Она придет, обещалась.

В самом деле, до утра Цветомила только постанывала тихонько да ворочалась на полатях. А как рассвело, в селение вернулся с охотничьего промысла ее муж Учко. Едва вошел и скинул на лавку связку битых белок, отец его сразу за Малфридой отправил.

Но Малфриды в ее лесном жилище не оказалось. В ней еще бродила особая сила после лихого лесного гуляния, вот она и отправилась прочь, не желая, чтобы кто-нибудь из селения заметил ее возбужденное состояние. Пошла в чащу сражаться с птицами за последние красные ягоды рябины и черные бузины. Из этих ягод она потом сделает настои и зелье, будет лечить ими кашель и боли в суставах у родовичей. И Малфрида полдня бродила по лесам, собирая там все, что еще можно было найти съедобного: бруснику, чернику, мелкие чахлые дикие яблоки и груши. И хотя ее добыча была невелика, но, возможно, с помощью этих жалких плодов она сможет сделать настой, который поможет людям, чтобы десны не распухали и зубы не расшатывались в конце зимы. Да и грибов для засолки неплохо было бы еще насобирать, пока не начались первые заморозки. Благо щедрый Мокей преподнес ей мешок крупной соли. Но о Мокее думать пока не хотелось. Как-то она ему потом все объяснит?

Но возвратясь ближе к вечеру, Малфрида застала у избушки не Мокея, а Учко. Молодой муж Цветомилы целый день носился от ее жилища в селение и обратно, но, в конце концов, устав, решил подождать хозяйку и так и заснул на завалинке, привалясь к бревенчатой стене избушки. Даже когда Малфрида его дважды потрясла за плечо, Учко не сразу очнулся. А очнувшись, не мог понять, кто перед ним, шарахнулся.

– Что тебя так напугало, Учко? – спросила Малфрида, разглядывая сына старосты с каким-то особым интересом, будто и не бродила с ним по лесам раньше, не смеялась его бесхитростным шуткам. Но сейчас, грязный и странно озирающийся, он показался ей незнакомцем. И лишь когда парень сообщил, что Цветомила рожает, Малфрида поняла, что его странный вид вызван волнением за роженицу и усталостью.

В селении приходу знахарки обрадовались, будто она могла совершить какое-то чудо. Горуха первая подскочила, стала бормотать приветствия и увлекать к стоявшей в отдалении баньке, где мучилась в родовых схватках Цветомила.

Роженица лежала на полу бани, укрытая несколькими меховыми одеялами. Ее лицо, обычно милое и привлекательное, было перекошено от муки, потрескавшиеся губы полуоткрыты. Даже ее чудесные золотистые волосы, перепутанные с соломой и с шерстью от шкур, сбились сейчас каким-то грязным войлоком. Цветомила взглянула на Малфриду, точно не узнавая. Но через миг взгляд ее прояснился, она протянула к знахарке руки.

– О, ты пришла, ты пришла. Только бы все это не напрасно. Только бы дитя родилось живым. Ты ведь поможешь?

Малфрида промолчала. Она заметила то, чего не видели другие окружавшие роженицу бабы: в углах строения были чьи-то темные тени, но словно бы отворачивались, и разглядеть их как следует, не получалось. И это было плохо – значит, души пращуров, явившиеся к роженице, не желали взглянуть на нее. А уж если чуры^[808] не интересуются появлением новой жизни в роду...

И хотя дымоход в баньке был открыт, чтобы могла влететь душа новорожденного, но отдушина была затемнена. И гадать не стоило, чтобы понять: это обсели дымоход вещицы^[809], ожидающие своего часа.

Бабы, помогавшие Цветомиле, смотрели на знахарку, не понимая, отчего она ведет себя так странно: вместо того чтобы помогать роженице, забыв о ней, снует по баньке, машет руками да говорит непонятные им заговоры. А то вдруг заругается и ногой топнет, словно серчая на кого-то. Или вообще велела им притащить от разных дворов кошек и бросить на кровлю баньки. Бабы-то, понятное дело, послушались, но знахарка все равно осталась недовольной. Да и кошки вели себя странно. Шипели, истошно кричали, выгибая спину, и, как полоумные, разбегались кто куда. А Малфрида вновь стала произносить наговоры, знаки какие-то чертила вокруг рожавшей, да все по сторонам озиралась. Лицо ее было жестким, напряженным, из-под вьющихся волос пот тек, будто от натуги. К самой роженице она почти не подходила, так, скажет пару успокаивающих слов и велит повитухам повнимательнее быть. Только когда Цветомила уже выть не своим голосом начала, Малфрида склонилась к ней, пошептала что-то, почти равнодушно наблюдая, как повитухи трудятся над рожавшей. Одна копошилась у расставленных ног Цветомилы, другая налегала на выпирающий живот и покрикивала: мол, давай, тужься еще, тужься!

Ребеночек родился мертвым. Цветомила плакала, отвернувшись к стене. Женщины, завернув мертвое тельце младенца в пеленки, вынесли его за дверь. Малфрида же осталась подле Цветомилы. Не утешала, а вынула из висевшего на поясе мешочка дощечки с нанесенными знаками и стала бросать их перед собой на лавку, глядя, как они ложатся. И все больше хмурилась.

– Вот что, голубушка, – молвила, наконец. – Может, мне сейчас и пожалеть тебя следовало бы, однако ты и сама наверняка кое-что понимаешь. Так что, пока еще в силах, ответь-ка мне.

Позже Малфрида разыскала Стогнана за избами у реки, на его излюбленном месте у склоненной над речкой ивой. Староста только хмуро поглядел на нее.

– Что, не смогла помочь моей невестке? Толку-то от тебя. А ведь Цветомила так надеялась... Эх!

Малфрида никак не отреагировала на упрек, оглянулась, желая убедиться, что рядом никого нет.

– Когда Цветомиле полегчает, – начала она негромко, – ты отправишь ее к прежней родне. Обласкаешь по-родственному, одаришь побогаче да с почетом и извинениями отвезешь, откуда взял.

Стогнан старался держаться невозмутимо, однако сжался, когда Малфрида, склонясь к нему, почти выдохнула:

– Самого Рода гневить вздумал, негодник! – Лицо Стогнана стало жалким, глаза забегали.

– Как прознала? Бабы говорят, ты ворожила подле Цветомилы.

– Да, ворожила. Но главного ты сам понимаешь. Грех большой на вас с Цветомилой перед богами.

И тогда Стогнан тихо заговорил. Сказал, что, когда сватал за Учко Цветомилу, уже тогда кое-что заподозрил. Знавал ведь он в былые годы мать Цветомилы, даже любился с ней пылко на Кулагину ночь. Но что Цветомила его дочь – даже он такого предположить не мог. Просто был доволен, что Цветомила, златовласая и пригожая, так похожа на мать – некогда первую красавицу, с которой однажды Стогнану довелось полюбиться. Ну, и для сына старался. Дескать, глядите, какую красу для Учко привез. А мать Цветомилы промолчала. В нужде и нищете жила, вот и подумала, что хорошо пристроить дочь к сытой доле, отдав за сына старосты богатого селища. И только когда у Цветомилы стали мертвые детки рождаться, она явилась в Сладкий Источник и покаялась во всем перед бывшим полюбовником, призналась, что они сестру с братом на брачное ложе уложили. Но что оказалось на самом деле, даже она не догадывалась. А было вот что. Не рожала первые пять годков Цветомила от Учко, ее уже пустоцветом стали звать, а Стогнану красивую невестку жалко было. И вот как-то, встретив Цветомилу в чаще, он заговорил с ней ласково, стал утешать, приголубил, целовал в заплаканные глаза, а там и уложил мягко на траву, сам не поняв, когда на него Ярилина страсть накатила. Цветомила-то всегда тихой да покорной была, вот и смолчала о случившемся. Зато вскоре понесла. И не понять было от кого – от Стогнана ли, или все же от мужа, с которым чаще ложе делила.

Ее первый мертвый ребеночек был только предупреждением. Однако Стогнаном уже полностью овладел Уд. И стал он все чаще зазывать Цветомилу в лес и любиться с ней. Это позже он прознал, что Цветомила его дитя, но уже ничего нельзя было исправить. А от кого рожала Цветомила, от него или от Учко, он не ведал. Но все равно двойное кровосмешение пугало и его, и невестку. А сказать об этом... Да как в таком повинишься?

– Твое в ней семя, – негромко вымолвила Малфрида. – Я гадала по вещим знакам, и выходило у меня такое: сестра жила с братом, но рожала от родного отца. Так что Род на тебя и Цветомилу разлютился. И лучшее, что ты можешь сделать, – разорвать эту порочную связь. А сделаешь, как я повелела, да отправишь дочь-невестку из рода, я молчать обо всем стану.

Сказала и ушла. А Стогнан долго глядел ей вслед, и глаза его были полны как тоски, так и злобы.

– Как повелела... – повторил он через какое-то время. – Еще и приказывает. Ведьма!

Однако уже через пару седьмиц селище попрощалось с Цветомилой, отвезли ее к прежней родне. Дары с ней отправили, родовичи плакали даже, прощаясь, а потом говорили, что, хотя ныне и стала Цветомила богатой невестой, да только кто на такую позарится – рождающую мертвых. Правда, красота еще не оставила Цветомилу. Может, кто и пожалеет пригожую...

Так болтали люди, вслушиваясь в завывание ветра за бревенчатыми стенами изб, занимаясь домашними делами, обсуждая нехитрые местные новости. Тихо отметили день чуров^[810], когда полагалось поминать предков, оставляя за столом свободные места и кладя лишние ложки – для невидимо присутствующих духов пращуров. Потом, несмотря на осенний холод, ходили всем родом к сладкому источнику, просили охранявшую его берегиню и далее поить вкусной водой верных ей родовичей. Еще отмечали дни Мокоши^[811], когда женщины похваляются друг перед дружкой рукоделием, показывают вышитые шали, пуховые платки, ярко расшитые рубахи и поневы. Хозяйки готовили вкусное угощение, зазывали гостей, чтобы те оценили их стряпню. Все было как всегда в эту пору, когда люди выполняли привычные осенние обряды, стараясь не думать о том, что год клонился к мрачной осени, когда лес облетал, сыпал первый снег вперемешку с дождем, в лесу оживала нечисть и схорониться от нее можно было только в обжитых людьми селениях, а приближение Морены Зимы^[812] становилось ощутимее день ото дня.

Охотничий промысел шел вяло – ожидали первых морозов, не желая идти в сырую и туманную слякоть. Конечно, без охоты было нельзя, но все же медлили, собираясь со своими женами и детьми у очагов, ели много, а потом укладывались в сытой истоме на лавках, на мягких шкурах, нежились в тепле. Когда угли прогорали, а каменки накалялись, отдушины закрывали задвижкой. Становилось так тепло, покойно и хорошо... Все свои вокруг, знакомо пахнет дымом, жареным и вареным мясом, сухими травами, мокрой шерстью от развешанной для просушки одежды. А снаружи стылая сырость, холод, темная злая сила леса...

В такие вечера старики любили рассказывать о прошлых временах, когда нежить проказывалась людям куда чаще, чем теперь, между избами сновали лешаки, а люди вызывали волхвов, чтобы те оградили их от нечисти. Жуткие были времена, страшные. Бывало, целыми родами опасались ложиться по ночам спать, моля богов-охранителей защитить от темных сил. Нынче уже не то, говорили старожилы, словно с сожалением, нежить одичала, сторонится людей. Зато охотникам стало куда вольготнее уходить на промысел, отвечали молодые, не понимая, что гложет старцев. Зато и дани такой не платили, отмахивались те. Свободным было племя, никто из чужаков не решался заходить в древлянские чащи, наоборот, смелые древлянские витязи отправлялись в набег на другие роды и племена, показывали свою сноровку да воинскую удаль и редко когда возвращались без богатой добычи.

Послушать о прежних временах было и занятно, и поучительно, однако молодежь волновало иное. В это ненастное хмурое время листопада^[813] она все чаще сходилась на посиделки, девушки готовили угощение и приглашали парней, начинали заигрывать, а потом и любовь крутить. Собравшись целыми ватагами, чтобы нежить не смела пристать, отправлялись молодые на посиделки в соседние роды, ходили из селища в селище, приглядывались друг к другу, милых выбирали.

Малфрида, одиноко жившая в лесу, наблюдала из-за деревьев, как та или иная компания с веселым шумом шла по тропе, молодые люди бренчали на струнах, дули в рожки, смеялись. Если знахарку замечали, то порой кликали с собой. Она отказывалась, шла в избу, хотя тоска и одиночество начинали донимать и ее. Даже нежить лесная уже не так веселила. К тому же многие духи леса уже впали в спячку, а с теми, кто не успокаивались, и в нынешнюю пору чародейке не хотелось иметь дело. Тот же леший – стал злобным и необщительным, его теперь сопровождали только слабенькие тени, звавшиеся иегошами, или потерчатами^[814], а также вечно хныкавшие маленькие присыпуши^[815]. Целый выводок душ неприкаянных младенцев, которые не прижились среди людей, и лесной хозяин позволял им обитать в лесу, бродили в ночи, кликали лешего, но он первый же гнал их прочь – его раздражало их вечное уныние и плач. Что уже говорить о ведьме, которая была более человеком, чем нечистью, и часто, не выдержав печального нытья сиротливых душ, насылала заклятие, развеивающее их, как сухие осенние листья по ветру. Но и когда наступала сырая осенняя тишь и духи исчезали, ведьме по-прежнему было тоскливо. Тогда Малфрида, не в силах превозмочь тоски постоянного одиночества, шла в селение к людям, в их дымные избы, где говорили о всякой всячине, о хозяйстве, об осенней охоте, а молодежь была оживлена, предвкушая новые посиделки. И хотя Малфриду чаще звали к недужным, нежели для общения, она получала удовлетворение, даже возясь с хворыми. Лечила болящих, порой добродушно подшучивала над их вечными жалобами, но искренне радовалась, когда удавалось кому-то оказать помощь. А оказывать помощь она могла. И не потому, что умела так уж хорошо готовить целебные снадобья, а потому, что, потчуя больных, нет-нет, да и давала легкий посыл заклятия. И болезни отступали. Люди же хвалили свою знахарку, ждали ее, готовили ей подношения, хотя и шептались, что уж больно ладно все у Малфриды получается, дескать, мало ли что...

В эту сырую ненастную пору чаще всего болели старики. Они и сами понимали, что никуда им от немочи не деться, но приход Малфриды, всегда оживленной, веселой, приветливой, ее умение врачевать, облегчать боль радовало людей. Да и Малфриде было хорошо среди них, она чувствовала себя нужной и полезной, ощущала тепло благодарное. И только возвратясь к себе, слушая, как по ночам шумит лес, как носятся в сумерках темными тенями злобные навьи^[816], вновь ощущала тоску. Что же это за напасть такая – ни с людьми ей нельзя находиться, не таясь постоянно, не скрывая своих сил, ни с нежитью не получается сойтись, чтобы не потянуло обратно к теплокровным.

Было еще нечто, изводившее чародейку. Ее тело. Оно тосковало по ласке, по любви так сильно, что Малфрида, бывало, долго не могла уснуть ночами, ворочалась на лежанке под шкурами. В ее избушке было тепло, она сбрасывала тяжелые меховые покрывала, ласкала сама себя, оглаживала бедра, живот, играла сосками груди... Почти стонала от сдерживаемого желания, раскидывалась на мехах, чувствуя, как бродят в ней горячие соки желания, как между ногами все словно пылает и сочится. Ах, как хотелось ей любви, страсти, огня... Но нельзя. Поддаться зову плоти означало стать слабой, потерять силу, которая делала ее свободной и неуязвимой. Но даже ее нынешняя сила не доставляла обычного удовольствия. Да и перед кем ее показывать? Лес застыл в спячке, скучно, одиноко... Но ничего, она переждет зиму и уйдет к своему князю. Как же она истосковалась по нему, как ждет!

Малфрида вскакивала с ложа и, как была нагая, начинала чертить на земле колдовской круг с особыми знаками, разжигала лампаду, делая над ней чародейские жесты и произнося заклинание. И тогда какое-то голубоватое свечение разливалось над огнем, этакое дрожащее марево, за которым угадывался силуэт того, кого чародейка желала увидеть. Образ Игоря возникал перед ней яркий и привлекательный, словно озаренный изнутри. Князь виделся ей то на берегу перед огромной пенной волной, то в странном нездешнем строении из тесаного камня с округло поднимающимся сводом. Таких на Руси не возводят. Так что, надо понимать, еще в дальних краях князь ее возлюбленный. Он всегда среди богато одетых людей, а то и среди воинов в кольчугах, всегда чем-то занят. Не до Малфриды ему пока – это она понимала. Значит, и ей спешить к нему незачем. Но один раз видела она Игоря одного. Князь сидел, откинувшись в дорогом, покрытом мехом кресле, был задумчив, словно в кручине, а между пальцами руки вертел, разглядывая на свет огня, блестевшее алыми драгоценными камнями украшение – браслет или подвесок. Работа была тонкая и умелая, явно не для воина, для женщины... Для княгини своей, что ли, приобрел этакую цацку? Малфриду даже досада брала. Но, подумав немного, начинала улыбаться. Игорь знал, как она любит красные ткани и каменья, так что, скорее, для нее, для лады своей непокорной, приобрел он это редкое заморское украшение.

Видение начинало тускнеть, исчезать. Малфрида сидела, улыбаясь в полумраке, задумчиво поглаживая белесый шрам на ладони, оставшийся от пореза после клятвы Игорю. Она чувствовала, как истосковалась по князю своему, как ей недостает его ласки, того счастливого ощущения защищенности, которое всегда испытывала рядом с ним.

Но иногда, чтобы отвлечься, Малфрида вызывала и другие видения. Так, ей хотелось узнать, что поделывает ее учитель, мудрый волхв Никлот. Пронзая взглядом пространство, она видела лесную поляну у негасимого чародейского костра в Диком Лесу. Да только Никлота там не было. И сколько бы ни вызывала его чародейка, в суковатом кресле верховного волхва возникала только фигура Маланича. Радости в том не было, если вспомнить, что когда-то этот кудесник порывался убить ее^[817]. А вот куда делся со Священной Поляны мудрый Никлот, Малфриде не дано было узнать.

Тогда ведьма вызывала образ молодого волхва Малка. Он любил ее, любил настолько, что ради нее пошел против своих же волхвов. Малфрида редко вспоминала о нем, но иногда все же становилось любопытно: где сейчас Малк? В последний раз они виделись с ним близ города Любеча, куда Малк привел ее из древлянских лесов. Говорил тогда, что будет жить среди людей, попытается разыскать родню. В Малке всегда было что-то простое, приземленное, что и отворачивало от него чародейку Малфриду. Однако в ее нынешних видениях Малк не выглядел ни простым, ни приземленным. Наоборот, он представал перед ней в одежде из добротного темного сукна, с чеканным поясом, на его длинных аккуратно расчесанных русых волосах блестел посеребренный обруч. Да и находился Малк в богатой хоромине, золоченая резьба за ним виднеется, по стенам ковры развешаны с вытканным узором. И выглядит Малк уверенным, исполненным важности, синие глаза смотрят спокойно.

Малфрида склоняла набок голову, разглядывая бывшего полюбовника. И отчего он ей раньше не нравился? Вон, какой пригожий да статный. Но разглядеть поточнее, что с Малком и где он, не получалось. Да и Малк, как будто чувствуя ее взгляд, поворачивался, хмурил темные брови. Видение начинало дрожать, становилось расплывчатым, исчезало...

Малфрида вздыхала. А тут еще пустодомка^[818], выползшая из угла, любительница поглядеть на видения, заворчала недовольно.

– Чего больше никого не показываешь? Мужиков пригожих и мне поглядеть любо. Я тут измаялась одна, без хозяев, а ты пришла, так хоть домового какого-никакого принесла бы мне в горячем горшке из курной избы. А то жди теперь, пока свой вырастет у очага.

Вид у пустодомки, как у бабы, в тряпье замотанной: пылью воняет, на полупрозрачном морщинистом лице недовольная гримаса, жалкие космы свисают беспорядочно.

Малфрида лениво отмахнулась от нее.

– Отстань. Мне домовой не надобен, мне важно, чтобы ты мой дом сторожила, гостей незваных отгоняла.

– Да кого отгонять-то? И так тебя все больше сторониться начинают, – буркнула пустодомка, поняв, что ничего ей больше не покажут, и вновь заползла в свой угол, слившись там с тенью. – Почитай, уже седьмицу никто не показывается. Раньше все пригожий один хаживал, а теперь и след его простыл. Скучно мне.

– Цыц, говорю, – прикрикнула на ворчунью Малфрида. – Будешь ныть, я тебе молока под порог не поставлю.

Сама же, накинув длинную рубаху, отправилась за перегородку доить козу. Но слова пустодомки не шли из головы. Малфриду стало задевать, что Мокей сторонится ее. Хотя и догадывалась, почему. Ах, наслать бы на него морок, зачаровать, налюбиться вдоволь, чтобы страстное горячее нетерпение не мутило по ночам разум... Ну, а потом-то что? Ей еще жить тут, ссора со старостой из-за Мокея ей ни к чему. И так Стогнан на нее волком поглядывает. Малфрида его тайну узнала, а значит, власть над ним получила. Вот Стогнан и страшится, таит обиду.

Мысли о Стогнане были неприятные, а вот о Мокее Малфрида тосковала. Вспоминала его прежние приходы, его ухаживание, пробуждающее в ее душе тепло, заставляющее чувствовать себя красивой и желанной. Однако Мокей, после того как стал догадываться, кто она, старательно обходил стороной лесную избушку. Даже если она, бывая в селении, и встречала пригожего охотника, тот отводил глаза. Пару раз пробовала заговорить с ним, спрашивала, отчего пропал? Мокей ссылался на дела: мол, уже пора везти дань князю, надо готовить положенное для отправки.

Стогнан тоже твердил о сборе положенной дани. Малфриду избегал, а если она оказывалась среди родовичей, уже не звал к общему столу. Даже когда зубная боль вновь стала донимать, не приходил к Малфриде, а присылал кого-нибудь, чтобы она снадобья лечебного передала. Его сын Учко, который чаще других вызывался сходить к знахарке, первый заметил, что родитель сторонится пришлой. Сам же Учко со знахаркой ладил. В последнее время стал просто так навещать, иногда плотничал для нее, подправлял что не так Парень он был не очень разговорчивый. Общаясь с Малфридой, неохотно ронял слова, больше смотрел на нее, улыбаясь в короткую светлую бородку. Малфрида его не больно привечала. Учко – Стогнана родня, ей от него одна морока будет. Однако его присутствие волновало. Учко, хоть и не красавец, как Мокей, но силен, высок, среди родовичей, пожалуй, самым рослым будет. И все же было в нем нечто... Малфриду и тянуло к нему, и отталкивало. Как-то подавала ему рушник, и пальцы их соприкоснулись... Малфрида потом полдня сама не своя была. Прикосновение Учко было волнующим, но вместе с тем и каким-то неприятным, ну, как бывает, когда тошнит после несвежих солений. Отчего бы это?

Старосту внимание сына к знахарке настораживало. Но когда пытался уговаривать Учко не ходить к Малфриде, обычно спокойный и послушный сын только поглядывал исподлобья. А один раз даже огрызнулся: мол, что вам, батюшка? Чем вам Малфрида плоха? Цветомилу услали, Малфриду велите сторониться. Что ж теперь, Учко должен бирюком свой век коротать?

Стогнан оставлял сына без ответа. Ну, а людям языки не завяжешь, они уже поговаривали между собой, что не зря Учко к Малфриде зачастил. Сын старосты в самой поре, к тому же холостой, вот и мог бы посватать пригожую лекарку. И, заслышав те разговоры, Стогнан становился угрюмее обычного. Потому охотно внял совету Мокея услать Учко на ловы. Мокей прикинул, что мехов для дани князю пока маловато, так что пусть уж Учко отправится с другими добытчиками в лес за красным зверем. Да и Учко не возражал уйти подальше от ворчливого родителя. Только сперва помрачнел, завидев, что и Стогнан куда-то собирается.

– Не твое дело, – буркнул на вопрос сына Стогнан. – Больно много воли взял родителя расспрашивать.

Отправился на ловы и Мокей. Собственно, он и не прекращал выходить на зверя, какое бы ненастье ни было на дворе. Охотился Мокей обычно в одиночку, не столько для рода, сколько для себя. И хотя он, лучше других знающий путь на большак и умеющий сторговаться со сборщиками дани, должен был сопровождать их к погостам, однако своей выгоды Мокей не забывал. Дань данью, но он еще и собственные товары на мену повезет, свою выгоду будет иметь. Поэтому, когда прекратились дожди и установилась сухая погода с легкими ночными заморозками. Мокей стал почти ежедневно уходить на промысел: обходил ловушки, бил белку и куницу в глаз, чтобы шкурку не портить. Что Мокей охотник знатный, в селище было известно. На том и поднялся. Да только была в нынешней охоте вдовьего сына некая остервенелость, словно его гнал кто-то в холодные чащи, словно маялся он, не находя себе места. Но однажды приключилось с ним негаданное...

Было это в первых числах грудня^[819]. Мокей охотился долго, хотя в эту пору темнеть начинало рано, лес стоял сухой, стылый от ночных заморозков, пожухлые опалые листья хрустели под ногой, тропки чуть промерзли. Охотиться в такую погоду – почти удовольствие. И зверь хорошо виден, шуба на нем самая нарядная. Да только пока Мокей охотился и заходил все дальше в чащу, стало понемногу ненаститься. Сперва просто затуманило, пошел мелкий дождик, а как совсем стемнело, дождь сменился мокрыми хлопьями густо повалившего снега, который таял, не доходя до земли. Все вокруг кружилось, и, видимо, леший Мокея попутал, стал он плутать в знакомых местах, а потом вообще в бурелом забрел, окончательно потеряв направление, куда путь к дому держать. Тут еще и волчий вой из лесу донесся. Совсем тоскливо Мокею сделалось.

Припомнив то, чему учили его волхвы, он нарубил тесаком веток и устроил себе навес между поваленными корягами. Укрывшись так от ненастья, отыскал под навалами бурелома сухих валежин и разжег костер. Устроившись под поваленными корневищами, прижав к груди рогатину с острым наконечником, Мокей просидел так не час и не два, подремывать уже начал, как вдруг что-то разбудило его. Показалось, что ходит рядом кто-то, сучья потрескивают, словно даже вздох тягучий прозвучал близко. Так близко, что у Мокея волосы на голове зашевелились.

Окликнуть он не решился, только поближе положил рогатину и стрелу из тула вынул. Лук у него был отменный, кабана-секача навылет стрелой мог пробить, да и стрелы с железным наконечником, крепкие и длинные, тоже чего-то стоили. Вот и замер Мокей, наложив на стрелу тетиву, всматривался в кромешный мрак, куда отсвет костра уже не достигал.

И вдруг рядом раздался вой: долгий, протяжный, громкий, полный безысходной тоски. Мокей только выругался тихо, понимая, что вряд ли волк так близко к горящему костру подойдет. Может, стая? А через миг увидел такое...

Поначалу разглядел только сверкающие светлые глаза и оскаленные клыки. Затем различил острые торчащие уши. Показалось, что возникшая из темноты морда и впрямь волчья, только невероятно огромная, темная, клыки жуткие. Чудище как будто улыбалось торжествующей оскаленной улыбкой. К тому же... Мокей и не знал, что лесные хищники бывают такими огромными: глядевший на него волк был невероятно большим, выше любого волка... выше человека, выше самого Мокея. А потом охотник обнаружил, что это не зверь лесной, что это волколак, медленноприближавшийся к нему на изогнутых когтистых лапах, высоко неся ушастую голову.

Первую стрелу Мокей пустил в оборотня с громким криком. Мог и навылет так пронзить, но стрела лишь хрустнула, отлетев от шерсти волколака, как от твердой древесины. И все же выстрел был таков, что оборотня немного отбросило, развернуло, не причинив, однако, особого вреда, только клок шерсти оторвало. Волколак зарычал, коротко и прерывисто, будто смеялся нехорошо. Вторая стрела вновь отбросила его, также, не причинив большого вреда. И пока Мокей пускал в оборотня стрелы, зверь то порывался броситься вперед, то отступал, отброшенный сильным выстрелом из лука. Но в какой-то момент Мокей сообразил, что стрел не осталось, что рука его хватает обтрепавшуюся кожу пустого тула.

Волколак же приближался, раскачиваясь на длинных задних лапах. И как только Мокей вспомнил выученные заговоры, отгоняющие нежить?! Он выкрикивал их, путая слова от страха и отчаяния, пока не понял, что все зря. И когда клыкастая, со сверкавшими глазами морда оказалась совсем близко, ткнул в нее выхваченной из костра горящей головней.

Это помогло гораздо лучше заговоров. Оборотень отпрянул, завыл будто обиженно. Мокей же в каком-то исступлении кинулся на зверя, делая выпады зажатой в одной руке рогатиной, другой, описывая перед собой круги горящей веткой, вынуждая рычащего зверя отступать. В темноте мокрый снег слепил глаза, огонь трещал, пламя становилось все меньше, только искры горящие отлетали.

От ужаса Мокей почти не понимал, что делает, когда в отчаянии швырнул горящую ветку в несущегося на него из мрака волколака, отскочил в сторону. Тот также отпрянул, и этого короткого мгновения Мокею хватило, чтобы стремительно вскарабкаться на груду бурелома. Когда сзади послышалось близкое дыхание чудовища, резко повернулся и ткнул рогатиной. Острие уперлось во что-то твердое, но Мокей ударил с такой силой, что оборотень стал опрокидываться, скатился по веткам бурелома, упал на недавно уложенный Мокеем навес и, проломив его, рухнул в оставшийся под корягами костер.

Жуткий визг-вопль потряс всю округу, когда шерсть волколака задымилась, и он с воем кинулся прочь. Но ненадолго. Лють и жажда крови скоро вернули его назад, в его рычании слышалась злобная ярость. Он вновь карабкался наверх за своей жертвой, однако Мокей уже успел подобраться к высокому дубу, вокруг которого были навалены бревна, и, молниеносно заткнув за пояс на спине рогатину, влез по стволу наверх.

В другое время Мокею было бы не так просто взобраться по мокрому обледенелому дереву, но сейчас откуда и прыть взялась! Долез до первой крепкой ветки – и как раз вовремя, так как волколак уже скреб когтями кору внизу.

К счастью, это жуткое чудовище оказалось не таким и ловким. Волколак выл, рычал, подтягивался, пытаясь дотянуться до человека, но оскальзывался на коре, проваливался задними лапами в бурелом, рычал от злости. Мокей даже чуть-чуть перевел дыхание, вытащил из-за спины рогатину и, когда зверь подскакивал совсем близко, делал быстрое движение рогатиной острием вниз, отталкивал оборотня.

Только чудом угадывал во мраке его рычащий, дышащий смрадом силуэт. Временами волколак даже начинал карабкаться по стволу, дерево раскачивалось, и Мокей болтался на трещавшей ветке, силясь забраться повыше, опять делал отчаянные выпады в сторону подступавшей твари. Один раз дерево так тряхнуло, что Мокей едва удержался, выронив, к своему великому ужасу, спасительную рогатину. Теперь у него оставался только нож, но от него не было проку, и Мокей мог лишь цепляться за мокрый ствол, за дрожащие ветви, оскальзываться и кричать... Он и сам не заметил, когда начал истошно вопить. В какой-то момент показалось, что чудище сделало передышку, отступило. Мокей, задыхаясь от страха, сидел на своей ветке, угадывая внизу какую-то возню. Грохот, треск, что-то рушилось. Мокей не сразу понял, что огромный волколак стал подтягивать к дереву бревна, вытаскивая их из бурелома, чтобы сделать из них некое подобие лестницы. Вот почти рядом с Мокеем об ветку ударилось длинное тонкое бревно, Мокей с криком отшвырнул его, задев, видимо, оборотня, ибо тот взвыл люто. Но сразу снова стал карабкаться, тряхнул дерево так, что скользкая древесная кора поползла у Мокея под руками. Он стал падать, закричал, вцепился в дерево, повиснув на руках. И тут же взвыл во весь голос, ощутив резкую боль в ноге.

Оказалось, что волколак, прыгнув, дотянулся до его ступни и рванул ее. Боль была такой сильной, что на миг лишила Мокея способности соображать, он ослабил руки, и чудище внизу потянуло его на себя, сжимавшие спасительную ветку пальцы разжались, и он полетел вниз...

Они оба скатились по куче бурелома, только волколак своей массой опять проломил верхние ветки, а Мокей успел уцепиться за мокрую корягу и, почти плача, подтянулся и вылез наверх. Он и заметить не успел, когда в его руке появился нож, и, едва волколак стал подползать снизу, цепляясь за торчащие сучья, Мокей что было силы резанул по его морде.

Сделал он это почти машинально – просто оборонялся, как мог, – но неожиданно ощутил, как сталь ножа распорола кожу волколака, вошла глубоко, разрезая его пасть до уха. И чудище отскочило, поскуливая, как собака, получившая пинок. В каком-то странном призрачном свете Мокей увидел его, застывшего поодаль, ссутулившегося и обхватившего лапами морду. А потом волколак побежал прочь, делая неловкие тяжелые прыжки.

Некоторое время еще раздавалось его подвывание, слышался треск валежника. Потом все стихло. Все еще тяжело дыша, Мокей лежал на куче бревен, не веря, что спасся. Однако постепенно мысли стали упорядочиваться, он заметил высоко в небе, за мутной пеленой, слабое пятно полной луны. Она едва мерцала за слоями туч, почти не давая света. И все же по ее расположению Мокей понял, что ночь перевалила через положенный рубеж, близится день, а значит, где-то петухи возвестили раннюю зарю. Это и ослабило волколака, сделало его уязвимым. Его время кончалось, и он так или иначе скоро бросил бы Мокея. И все же, до того как исчезнуть, волк-оборотень успел оставить на охотнике свою отметину, пустил ему кровь...

И вдруг Мокея обуял ужас не меньший, чем когда волколак был рядом. Вдовий сын не зря учился у волхвов и знал, что человек, которого ранил или укусил волколак, обречен в следующее полнолуние сам стать волком. Это произойдет не сразу, однако произойдет неизбежно... И теперь ему, Мокею, уготована одна участь: в каждое полнолуние обрастать шерстью и носиться волком-оборотнем по лесам, искать того, кто станет его жертвой... И нет от этого спасения!

Мокей закричал, упав на спину. В его крике слышались боль и ярость обреченного. Казалось, что сейчас он сам кинется по следу убежавшего оборотня, настигнет и добьет его. Но даже это не спасет его от жуткой участи волколака. Вот если только...

Он стал лихорадочно припоминать все, что слышал об этих тварях от волхвов. Воспоминание... Путаное и неясное. Надо было... Он знал, кто может ему помочь. Ведьма!

Ступить на ногу было невыносимо больно. Кожаный сапог, стянутый плотными удерживающими ремнями, был распорот наискосок от щиколотки до носка, толстая подошва разорвана. И везде кровь от развороченного мяса. Надо было сначала перевязать рану, чтобы потеря крови не ослабила его, чтобы он мог идти. Поэтому Мокей, расстегнув кожушок, стал резать ножом и рвать плотную рубаху из сермяги. Кусками ткани перебинтовал ногу, вновь натянул сапог и собрался идти. Среди валежин бурелома выбрал себе подобие костыля, смог опереться и идти. Мутное пятно луны теперь указывало ему направление, и он двинулся, сцепив зубы, стараясь не обращать внимания на холод и грязь, на боль.

У него было время до следующей ночи. Клонившаяся к горизонту луна еще не могла повлиять на него, а вот к следующей ночи оказавшийся в ране яд от укуса оборотня начнет действовать, станет превращать его в волколака. Потому надо было спешить. Только ведьма, только чародейка, знающая заговоры от темных сил, могла очистить его рану, могла добыть из нее яд, до того как уже ничего нельзя будет сделать. И Мокей больше всего на свете сейчас желал, чтобы его подозрения насчет Малфриды не оказались пустыми, чтобы она и вправду была ведьмой.

В сапоге хлюпало от вытекающей крови, под ногами чавкала слякоть, Мокей поскальзывался на мокром снегу, падал на склонах, постанывал, сцепив зубы. В голове мутилось, хотелось пить. И все же, когда рассвело, и он стал замечать знакомые затесы на деревьях, начал узнавать привычные места, едва не засмеялся от радости. Теперь он шел прямо, переходя вброд заводи с ледяной водой, перелезал через буреломы. Слабо серел ненастный день, с черных от влаги деревьев капала вода, с ветвей падали вязкие комья подтаявшего снега.

Когда впереди появился расходившийся могучими стволами ведовской дуб и повеяло дымком от скрытой между холмами избушки знахарки, Мокей вздохнул с облегчением. Быстро же он сумел добраться сюда!

А потом он увидел ее. Она появилась на пороге, в светлой рубахе и поневе, волосы собраны сзади узлом, на плечах алеет красный пуховой шарф. Он казался таким теплым на фоне лесной бурости и серого талого снега, да и от самой Малфриды словно исходило некое сияние. Нет, она точно чародейка. Ни от какой другой бабы не шло такого свечения, ни одна не была такой необыкновенной. И когда она, выплеснув на снег помои, уже хотела вернуться в тепло избушки, Мокей окликнул ее. Но ему только показалось, что окликнул, на самом же деле – издал лишь сиплый звук, почти сразу заглохший в облачке пара от дыхания, когда Мокей начал оседать от слабости.

И все же Малфрида услышала. Она замерла на пороге, медленно повернулась. Мокей пополз к ней на коленях, протягивая руки. Ему казалось, что она удаляется, словно ее поглощает подступающая тьма. И это было ужасно.

– Помоги!..

Он уже не помнил, как рухнул лицом в сырой холодный снег.

Мокей чувствовал, как его губ касается что-то теплое, влажное, и сделал глоток. Пряное горячее питье – оно обжигало и согревало.

– Пей, пей, – приказывал рядом женский голос с легкой приятной хрипотцой. – Пей, хоробр. Это варево настояно на двенадцати травах и разбавлено медвежьей кровью. Пей, тебе нужны силы, чтобы выдержать.

А что выдержать?

Мокей с трудом разлепил тяжелые веки, увидел отсвет желтоватого огня на бревенчатой стене. Между бревнами для тепла был проложен седой болотный мох. Почему-то Мокей особенно ясно отметил эту деталь, словно удивляясь тому, что и чародейка может мерзнуть, как обычные смертные, хотя говорят, что их греет особенная ведьмовская сила.

– Малфрида, ты ведьма? – слабо спросил Мокей.

Она будто и не расслышала. Мокей огляделся. Он уже бывал здесь. Резной столб посредине, поддерживающий кровлю, весь покрыт особыми вырезанными знаками; печь-каменка в углу, лавки с расстеленными шкурами, на стенах полки, уставленные горшочками и коробами, чучело совы, которое он сам же и сделал для знахарки.

Сейчас Малфрида сидела на лавке у ног Мокея и обмывала его окровавленную ступню.

– Сколько же ты прошел, вдовий сын? Видать, немало.

И тогда он попытался приподняться на локтях, взъерошенный, грязный, в разорванной рубахе, с ожерельем из когтей хищников на тесемке. Стал торопливо рассказывать, как было дело, как на него напал оборотень, успев поранить перед первыми петухами, а до того он сам нанес оборотню рану, распоров ему морду.

Малфрида слушала его абсолютно хладнокровно, продолжая спокойно промывать и обрабатывать раны... Их оказалось больше, чем Мокей заметил сначала: порезы, царапины, сбитые в кровь костяшки пальцев. Но все это были пустяки, и Мокея они не волновали. Он только твердил, чтобы она помогла ему вытравить злое проклятие от укуса оборотня. Ибо только это было опасно, только этого он страшился.

– Да не возись ты с царапинами, Малфрида. Помоги лучше избавиться от того, что сделали зубы оборотня.

– Но смогу ли я? – нахмурила темные брови знахарка. Сама же украдкой поглядывала на Мокея.

Он откинулся на ложе.

– Ты сможешь. Я не мог ошибиться насчет тебя. – Малфрида молча отошла, взяла с полки разные снадобья, что-то смешала, растолкла в ступке. Потом налила из скляночки какой-то темной жидкости в плошку, поднесла Мокею.

– Что это?

– Не все ли тебе равно, вдовий сын? Ты решил мне довериться, так что не спрашивай.

Внутри у Мокея шевельнулась гадливость. Она сказала, чтобы он ей доверился, но в его душе жило еще то, что было от светлых богов его рода, он боялся прикоснуться к тьме... Но разве он уже не прикоснулся? Разве тьма не начала поглощать его изнутри? Он уже становился оборотнем, и только такая же темная сила могла вернуть его в мир смертных людей.

И он решился, глотнул темное, чуть сладковатое питье и взглянул на чародейку с некоторым удивлением. Ничего гадкого она ему не дала. Обычный маковый отвар.

Малфрида даже засмеялась.

– А ты что думал? Толчеными жабами буду тебя потчевать? Нет уж, хоробр. Мне надо только, чтобы ты покрепче уснул, чтобы не чувствовал боли.

Он глядел на нее. Малфрида как будто и не торопилась, напевала что-то, раскладывая рядом какие-то ножички и крючки, протирала их настоями. Ее беспечность казалась Мокею чудовищной издевкой, он хотел сказать, чтобы она поторопилась, чтобы не теряла ни минуты, ибо с каждой секундой он превращался в волколака. Ему даже казалось, что он чувствует некое леденящее омертвение в стопе, как будто что-то холодное проникает в его кровь, поднимается все выше и выше, отравляет его... превращает...

Только когда Мокей забылся сном, Малфрида приступила к делу. Лицо ее стало сосредоточенным и суровым. Она понимала, что ей предстоит немыслимо трудное дело: надо срезать мясо вокруг раны, а затем иглами проколоть все тело особой цепочкой, пока не выступит кровь. Тогда она заговорит каждую каплю крови, изгонит отовсюду яд оборотня. И сделать это надо до того, как настанет новая ночь, как на небе вновь появится луна. И если не успеть – парня уже ничто не спасет.

Малфрида трудилась, не разгибая спины. Она раздела Мокея донага и, переворачивая его тяжелое обмякшее тело, делала надрезы и уколы, чертила кровью знаки, заговаривала их, и они начинали светиться голубовато, так что вскоре тело Мокея будто замерцало. Голос Малфриды то опускался до шепота, то повышался, и в нем слышалось то рычание зверя, то шипение гадюки.

Порой Мокей начинал подавать признаки жизни. Один раз вздрогнул, когда она сделала очередной надрез и потянула его крючком, выпуская кровь. Охотник ощутил боль и жжение, стал даже различать ее голос:

– Агрва, шшш, мота, дреги, свет и тьма соединитесь... – Мокей слабо застонал.

Странно: он вдруг припомнил некоторые звуки и слова заклятия, которое когда-то учил, но, как ему казалось, забыл, сейчас же вспомнил с тягучим стоном.

– Ыгры, ак, воуоо, свет наступает, давит силу кромки...

Он повторил это вместе с Малфридой почти в полубеспамятстве и даже приоткрыл глаза. Видел он страшное: темное шевеление над разлетающимися черными волосами ведьмы, рыжеватые блики с золотистыми всполохами во тьме за ней. Остро и ярко полыхнули ее глаза, когда она чуть открыла их, взглянув на твердившего за ней заклинание бывшего ученика волхвов.

– Не мешай мне. Спи.

И он закрыл глаза, чтобы не видеть, как ее очи светятся желтым, а узкий и черный зрачок, как у хищной птицы.

– Мгда, улллы, жадный пес уйди перед мощью богини Живы!

Голос ведьмы все больше напоминал рычание зверя, становился нечеловеческим, и людские слова угадывались в нем все с большим трудом.

Очнулся Мокей лишь на рассвете следующего дня. Малфрида спала на лавке у противоположной стены, ее длинные черные волосы в беспорядке разметались на меховой подстилке, свешиваясь почти до земли, лицо и во сне казалось осунувшимся и усталым. И все равно она была пригожей. Мокей глядел на нее, словно не веря, что эта так мирно посапывающая во сне женщина была тем чудовищем, которое колдовало над ним в ночи, которое... Но ведь она старалась его спасти! А вот спасла ли?

Мокей попробовал приподняться, подхватил сползающую меховую полость и, обнаружив, что раздет, стал разглядывать свое исколотое, исцарапанное тело. Как будто с кошкой боролся.

– Не бойся, это скоро пройдет.

Мокей даже вздрогнул. Увидел, что Малфрида глядит на него широко открытыми глазами. Темными и блестящими, без малейшего намека на то жуткое желтое свечение, которое он заметил, когда она колдовала над ним. Да и не пригрезилось ли ему все это?

Он чуть повернулся и застонал от боли в ноге.

– Так надо, – словно в ответ на его молчаливое удивление сказала Малфрида. Села на лежанке, отбросила за спину тяжелую массу волос и принялась расчесывать их. – Мне мясо пластами надо было срезать, теперь жди, пока нарастет. Придется отлежаться, но не волнуйся, я схожу в селище, велю мужикам прийти с носилками, чтобы отнесли тебя к жене. Но только завтра. Пока же мне лучше понаблюдать, как ты следующую ночь проведешь. Эта прошла спокойно, если в следующую ничего не случится – значит, выходила я тебя. Если же волноваться начнешь... Все, что могу посоветовать тебе – уйти от людей подальше в лес, дабы не причинить зла близким. Ибо волколак не чует, кто перед ним – родной или чужак, он одержим жаждой человеческой крови.

Мокея так и передернуло. Отвернулся к стене, долго лежал молча. Малфрида же вела себя, как ни в чем не бывало. Выпустила во двор собаку, приготовила поесть. Мокей через силу глотал горячую кашу на душистом конопляном масле, кусал тонко нарезанное вяленое мясо. Вроде было вкусно, но кусок застревал в горле. Было жутко. Только когда Малфрида снова начала расспрашивать о нападении волколака, допытывалась, где это было, да как он поранил оборотня, Мокей чуть оживился. Будто вновь пережил случившееся, сердце опять застучало. И вдруг подался к чародейке, словно и о боли в ноге забыл.

– Спасибо тебе, моя красавица. Вовек сделанного тобой не забуду. Кто бы ты ни была...

Малфрида улыбнулась, села рядом, провела ладонью по его щеке, ласково откинула ему со лба волосы. И Мокей понял, что ей приятно касаться его, что ее не пугает даже то, что он был укушен оборотнем. Эта мысль заставила сильнее забиться сердце. Схватил ее руку, стал целовать в ладонь.

– Милая моя... Желанная...

Малфрида смотрела на него замерев, грудь ее вздымалась. И вдруг быстро отошла, села в дальнем углу, стала толочь пестом в ступке.

– Ты не балуй-ка, Мокей. Помни, что нам еще одну ночь пережить надо.

Значит, брезгует. Брезгует, как и он брезговал ею, чувствуя, что в ней таится нечто темное. И он почти пожелал, чтобы в нем остался яд оборотня. Может, тогда бы они сблизились... Если она не отвернется от него гадливо, как он раньше сторонился ее, хотя и думал о ней непрестанно, желал до ломоты в теле.

Ночь прошла тихо, если не считать того, что Мокей несколько раз просыпался, глядел на Малфриду сидевшую с шитьем на коленях. Тихо потрескивала лучина, иногда раздавалось шипение, когда уголек падал в подставленную плошку с водой. Малфрида латала какую-то кожаную вещь, прокалывала шилом дырочки, втыкала в них иголку с ниткой. Мокею было так приятно наблюдать за ней…

Порой налетал ветер, шелестел тростник на крыше избушки. А один раз, словно что-то поскреблось у двери, хныканье слабенькое почудилось. Мокей невольно сотворил знак от темных сил, поискал на груди охранительный оберег. Но Малфрида сняла с него даже ожерелье с когтями и заговоренными знаками. Возня за дверью ее не беспокоила. И только когда волчий вой зазвучал вдали, она на миг замерла, однако, вслушавшись, успокоилась и вновь вкалывала иголку в проделанные дырочки-отверстия, сдвигая с легким шуршанием кожаную полость.

Ночь прошла спокойно. А под утро пес зашелся гневным лаем у двери, Малфрида вышла, а еще сонный Мокей лежал, повернувшись лицом к двери, и вслушивался в голоса за порогом. С некоторой досадой угадал голос Стогнана, даже разобрал обрывки речи.

– Я ведь наказала тебе оставить ее! – почти гневно выговаривала Малфрида. – Богов гневишь, Стогнан.

– Ты мне не указ! – сердито отвечал староста. – Я хотел только проведать ее. И не моя вина, что ее родовичи не так меня поняли...

– Верно, гляжу, поняли, раз так отделали.

Через створку распахнутой двери Мокей увидел Стогнана, а увидев, даже рот открыл, ибо выглядел Стогнан непривычно: борода всклокочена, обычно аккуратно расчесанные волосы падали космами, на голове кое-где запеклась кровь, вся правая щека вздулась. Темный кожушок надет как попало, рукав почти вырван, сквозь прорехи в нескольких местах торчит светлая подпушка. Видимо, случилось что-то со старостой. А вот что... Мокей глядел на изуродованное лицо тестя, и страшное предположение зашевелилось в голове.

Малфрида велела старосте подождать, сама же зашла в избушку за снадобьями. Однако Стогнан дожидаться не стал, вошел следом – и застыл на пороге, глядя на сидевшего, на ложе знахарки раздетого Мокея.

– Погляжу я... Эка как вы тут устроились. Так. Теперь мне ясно...

– Не все тебе ясно, – грубо оборвала старосту Малфрида и вновь увлекла во двор, где было светлее. Почти насильно усадила на завалинку и принялась обрабатывать его голову, смачивать мазью вздутую щеку. Закончив, велела идти в селище и прислать людей с носилками, чтобы перенести Мокея в его избу. И только тогда пояснила: – Пострадал на охоте Мокей, вот и выхаживала его.

Поверил ли староста или нет, но вскоре явились мужички забрать Мокея, а с ними и Простя пришла. К Малфриде прежней приветливости не проявляла, не глянула даже, хотя Мокей и велел жене поклониться знахарке да поблагодарить за лечение мужа. А когда жена не послушалась, даже толкнул ее недовольно.

– Делай, что приказал. А не то... Родитель твой вон тоже не свят. И я еще сообщу родовичам...

– Ничего ты не сообщишь, Мокей! – резко оборвала его Малфрида. – Не о том думаешь, а человека оклеветать – что псу под забором помочиться. Так что молчи.

Явившиеся родовичи с интересом переводили взгляды со знахарки на мигом притихшего Мокея. Тот позволил уложить себя на носилки и, пока его уносили, все оглядывался на одиноко стоявшую под вещим дубом ведьму.

Потом пошли серые будни, студеные и однообразные. К Малфриде иногда наведывались, но к себе не звали. Она понимала: Стогнан сердит на нее, слух пустил, что лесная знахарка Мокея от Прости уводит. Малфриду брала досада. У самого Стогнана рыльце в пушку, в грехах, как ель в колючих иголках, а на нее напраслину возводит. Да и Мокей не спешит оправдаться, ведет себя так, словно его с Малфридой действительно что-то связывает. Но тут удивляться нечему – есть то, что и впрямь их объединило: ее тайна и его молчание о том, что узнал.

И все-таки Малфриде хотелось, чтобы Мокей пришел. Ждала его, надеясь хоть в ком-то обрести близкую душу. Ей снился вдовий сын, снилось его сильное литое тело, каким она его запомнила, пока лечила. И ждала, что он оправится и придет. Но явился к ней не Мокей. Явился Учко.

Малфрида как раз возилась у поленницы, поправляя осевшие поленья, когда из леса ее окликнули. Да окликнули так звонко, радостно, что она не сразу и узнала голос сына старосты. А он вышел из чащи веселый и улыбающийся, в охотничьем коротком кожушке, в ушастой меховой шапке. Через плечо редкостный мех висел: три серебристые чернобурки с пышными, белыми на концах хвостами.

– Погляди-ка, милая моя, какой я тебе дар принес. В самые замерзшие болота за ними пробирался, самые замысловатые ловушки ставил.

Парень говорил возбужденно, непривычно многословно. Поведал, как выследил этих красавиц лисиц, как поставил себе целью добыть их для Малфриды. Такое подношение и боярыне было бы в радость. Мех черной лисы очень ценен, любая девка в нем будет выглядеть павой, особенно если полушубок сошьет такая мастерица, как мать Мокея Граня. Как выйдет знахарка на люди в обновке – все сразу поймут, чья она избранница, кто одарил ее богато.

– Не станет мать Мокея для меня стараться, – негромко молвила Малфрида, разглядывая красноватый шрам, шедший от уголка рта Учко через скулу к уху. Почти не слышала, что он говорил, когда накидывал ей на плечи свой подарок, уверяя, что Граня послушает его, постарается для невесты сына старосты.

– Откуда у тебя этот порез? – прервала его необычное многословие Малфрида. А потом она заметила другое – пропалины на полушубке охотника, словно он в костер угодил, но успел выскочить, до того как мех загорелся. Да и мех был волчий. Многие охотники себе тулупчики из теплого волчьего меха мастерили, однако Малфриде все равно стало не по себе. Вгляделась в сразу потемневшее лицо Учко.

Однако парень хмурился не долго. Отмахнулся, сказав, что оцарапал щеку на охоте, напоровшись на острую ветку. Но Малфрида не верила. Порез был явно от оружия – ровный, с гладкими краями, с уже наложенным швом из жил.

– Кто лечил-то тебя?

– Да зашли по пути в отдаленное селище, и одна из местных знахарок постаралась.

– Плохо постаралась. Иди-ка сюда, соколик, я подправлю. Учко не стал перечить, глядел на Малфриду счастливыми светящимися глазами.

– Так ты примешь дар? Станешь моей?

Она только улыбалась, протягивая ему чашу с сонным зельем, заставила выпить, а когда он подчинился и успокоился, принялась расспрашивать его. И многое сделалось ей ясно.

Недаром Малфрида и раньше чувствовала, что с Учко не все ладно. Но чтобы этот простак да недотепа таким хитрым был... Но то была подспудная хитрость, которую и сам Учко не совсем понимал. Когда-то, еще до брака с Цветомилой, задел его клыками на охоте матерый волчище. Ну, Учко от него отделался, потом лечился долго. Казалось, вроде прошло все, да только перед каждым новолунием начинал он волноваться, места себе не находил, страшился сам не весть чего. Способности понять, в чем дело, у парня не хватало, усвоил одно: при каждой полной луне надо ему уходить подальше от родного селища, забираться в глухие чащи. И, повинуясь этому побуждению, оберегал он, сам того не ведая, родовичей, отсиживался в лесу. Душа-то у Учко была незлобливая, вот и умудрялся не наделать бед, хотя часто не мог понять, отчего приходит в себя в самых глухих местах, не помня, как забрел туда. Но рано или поздно в нем все равно проснулся бы оборотень. Простоватый охотник так и не понял, что с ним, а поделиться с кем-нибудь в голову не приходило. Побаивался. Волхвов давно в округе не было, поэтому и не разглядел никто, как ломает парня. Его полуволчья-получеловечья сущность сделала его бесплодным, а винили во всем Цветомилу. Вот и на сей раз, придя в себя с порезанной щекой, Учко не помнил ничего, только чувствовал какое-то волнение, тревожащее душу. Никто из сопровождавших Учко промысловиков не придавал значения его ночным отлучкам, не усматривал в том ничего странного.

Голос Учко стал совсем невнятным, он послушно отвечал на все вопросы ведьмы, пока голова его не упала на плечо Малфриде, а по губам прошла счастливо-глуповатая улыбка. Малфрида же сидела задумавшись, глядела перед собой, размышляя, как теперь быть с незадачливым женихом. То, что от людей ему придется уйти – это ясно. Но как объяснить ему, глупому, что это необходимо, не ведала. Однако сперва надо избавить его от шрама, который может того же Мокея навести на нехорошие мысли. Мокей и на Стогнана косился подозрительно, пока все же не понял, что старосту, скорее всего, просто побили. Что же он подумает, увидев Учко? Мокей и так ревниво на сына старосты поглядывал, недолюбливал его. Ему ничего не стоит объявить всем, что Учко следует проткнуть осиновым колом. А Малфриде было жаль глуповатого Учко.

Ведьма не стала убирать со своего плеча голову охотника, а приложив к его щеке ладонь, принялась шептать наговоры. Учко дернулся во сне, забормотал что-то, однако ведьма только сильнее прижала его к себе. И порез на щеке охотника начал светиться, потом потускнел, стал исчезать, но не полностью, а оставляя легкую белесую отметину, словно от давней царапины. Убрать ее окончательно Малфрида не могла: все же не совсем с человеком дело имела, тут надо знать более сложное заклятие. Закончив работу, она еще долго сидела, глядя перед собой и решая, как поступить с парнем. Только когда стал пробирать холод, резко сдунула с парня сон, наблюдая, как тот поднимает светловатые ресницы, приходит в себя. Но тут пес Малфриды залаял, оповещая о чьем-то приближении. Учко же понял только одно: что сидит он в объятиях своей лесной красавицы, и она нежно поддерживает его. Он потянулся, обнял ее еще крепче – сильный, большой, так просто не вырвешься. Малфрида же озиралась по сторонам, следя, кто там, на тропке перед ее жилищем появится. И лишь когда перед ней возник Мокей, все еще опирающийся на костыль, когда увидела, как исказилось злобой его лицо, поняла, что сейчас произойдет.

– Пошто ты с ним? – тихо, но грозно спросил Мокей. – Пошто меня гнала, чарами путала, а его привечаешь? Родней Стогнана решила стать?

Учко наконец очнулся. Поднялся, заслоняя собой знахарку, подбоченился.

– Тебе-то какое дело, Мокей? У тебя Простя есть, а я свободен, как одинокий волк. И могу взять за себя кого пожелаю.

Малфрида осталась сидеть, глядя на них обоих. Ей даже смешно сделалось, было забавно наблюдать, как эти двое разберутся.

Разбираться они стали скоро. Первым Мокей огрел Учко по голове костылем. Да так, что тот охнул, затряс головой, пошатнулся. А тут и второй удар последовал. Но Учко уже опомнился, ринулся вперед, сбил в прыжке Мокея, повалил на землю. Мокей ловок был, извернулся, заехал кулаком сыну старосты промеж глаз, сбил ушастую шапку, рванул за волосы. Учко сжимал его железным кольцом, наваливался большим сильным телом. А Малфрида в стороне только сдерживала лающего пса да хохотала, видя, как эти двое тузят друг друга, катаясь по земле. Даже не подозревая, что это не самое страшное их единоборство.

Последняя мысль, однако, заставила ее прийти в себя. И, продолжая смеяться, она бросилась их растаскивать. Пес помог ей: лаял, наскакивал, хватал зубами. Дерущиеся сперва не обращали на него внимания, но постепенно не столько укусы пса, сколько странное веселье Малфриды поубавило у них прыти. Лежа на земле и тяжело дыша, они глядели, как смеющаяся знахарка оттаскивает своего пса.

– Тебе так весело, Малфрида? – первый подал голос Мокей. Она еле перевела дыхание от смеха. Махнула рукой.

– Иди, Учко. В селище тебя заждались, а мне еще рану у Мокея осмотреть надо.

Учко взглянул на нее не так зло, как вдовий сын. Даже заулыбался.

– Пойду, коли велишь. Все сделаю, как скажешь. Но ответь: принимаешь мое подношение? Станешь моей?

Малфриду опять начал разбирать смех. Только и смогла, что кивнуть, когда ее жених-оборотень прошел мимо Мокея, гордо вскинув голову. Подобрал шапку, отряхнул и удалился с видом победителя.

Мокей не разделял ее веселья. Мрачно вошел в избу, наблюдал исподлобья, как она подкидывает на руке пышный мех чернобурок, любуется им, все еще посмеиваясь. Потом уложила в ларь и повернулась к нему.

– О, не гляди так хмуро, вдовий сын! Так ты меня только опять рассмешишь.

Велела жестом, чтобы он разулся. Сама же – веселая, красивая, в сползшем на плечи ярком шарфе. И беспечностью от нее веет. Впору и самому посмеяться с пригожей, да только у Мокея сердце кровью исходило. Потому молча разулся, молчал, и когда она осматривала его раненую ногу, и когда стала задавать вопросы. Ведьму это не смутило. Раз молчит – значит, случившееся уже не так страшит его, значит, в порядке все. И отчего пришел тогда?

Она взглянула на него снизу вверх игриво, закусила губу, опасаясь, что вновь рассмеется.

– Ну, ответь, Мокеюшка. Какая забота привела тебя ко мне? – И глаза засверкали, задышала бурно. Нравился он ей, такой сердитый, красивый, растрепанный. Даже привычное нежелание лишиться из-за мужика сил своих отступило. Она ведь уже решила про себя, что примет предложение Учко, станет жить под защитой рода Сладкого Источника, пока не бросит тут все и не уйдет в Киев. То, что Учко оборотень, ее не пугало, знала, что сумеет отвадить его от себя, когда придет пора полнолуния. Учко – он послушный и недалекий. Но сильный. А ей так недоставало мужской силы! Мокей же... Мокея она желала давно. И сейчас решила: хватит ей мучить себя.

Протянув руку, Малфрида огладила бедро Мокея, ее ладонь медленно двинулась к застежке его портов. Но Мокей быстро поймал ее руку, сильно сжал. Смотрел на нее, и лицо его – такое знакомое, но странно потемневшее, с полуопущенными веками, отмеченное печатью тяжелого, внутреннего переживания – словно было лицом чужого враждебного ей человека.

– Ты и впрямь себя Учко обещала? – спросил глухо.

– Что с того?

Другой рукой она стала игриво пробираться туда, куда он не допускал ее, и только недоуменно вскинула темные брови, когда Мокей отшатнулся.

– Я ведь ведаю, кто ты... Но все равно люблю тебя. Измучился весь. Ты же играешь со мной, как со щенком непутевым. Али вообще ни во что не ставишь? Не по-людски это, так мучить. Но ведь ты и впрямь не совсем человек... Ведьма проклятая!

И он вдруг с размаху, сильно ударил ее в лицо кулаком.

Малфрида не ожидала этого. Она отлетела от Мокея, больно ударившись о столб-подпору у себя за спиной. Потом ощутила привкус крови во рту, провела рукой по разбитым губам и с удивлением обнаружила на кончиках пальцев кровь. Несколько мгновений глядела на нее, потом перевела тяжелый взгляд на Мокея, в глазах затеплилось желтое марево. И прежде чем успела подумать, что делает, она резко взмахнула рукой.

Мокея подбросило, крутануло в воздухе, стукнуло о стену так, что изба содрогнулась, горшки полетели с полок, серый мох трухой посыпался из пазов бревенчатой стены. Малфрида же поднялась, несколько минут ходила по избе, чуть не налетела на перегородку, за которой топталась коза.

– Убирайся, – молвила. – Я любить тебя хотела, теперь же хочу только одного, чтобы ты сгинул с глаз моих. А не то... Сама боюсь того, что могу с тобой сделать.

Мокей едва смог подняться. В голове гудело, еле нашарил костыль, почти вывалился из дверей. Но неожиданно замедлил шаги.

– Сука! И все же я...

– Прочь поди, пока я добрая.

Дверь за ним захлопнулась, и Мокей, втянув голову в плечи, похромал прочь. Только зайдя в чащу, остановился. И вдруг заплакал. От обиды, от жалости к себе. И еще оттого, что Малфрида сказала, что хотела его любить. Почему-то это ранило сильнее всего. Сильнее испытанного унижения и страха перед ней. Ибо понял – больше у него с чародейкой Малфридой ничего не будет...

А Малфрида несколько дней провела в раздумьях. О Мокее и не вспоминала, отчего-то уверенная, что он будет молчать о случившемся. Гордость не позволит ему признаться, как поборола его лесная знахарка. Люди, скорее над ним посмеются, чем поверят, что она чародейка. Учко же, постоянно слонявшегося по округе, ведьма отгоняла заклинанием, заставляла блуждать, а то и забывать, куда и зачем отправлялся.

Дни стояли короткие, приближалось время Корочуна, когда по обычаю люди гасили все огни старого солнцеворота^[820] и зажигали трением сухого дерева о дерево новое пламя. За Корочуном у древлян следовало время свадеб, когда парни приводили в селение своих избранниц, а девушки уходили жить в новый род мужа. Вот вскоре и Учко захочет привести милую его сердцу знахарку в избу Стогнана, но Малфрида была бы слишком наивна, если бы считала, что Стогнан такое позволит. Да и гневная вспышка, вызванная поступком Мокея, навела ее на другие мысли. Малфрида поняла, что ей лучше сохранить силу. Мирное родовое селение, в котором она надеялась обрести покой, не было мирным по отношению к ней. Тот же Мокей наверняка будет теперь строить козни, да и злоязыкую Горуху не стоит сбрасывать со счетов, обиженного Стогнана также... О Стогнане Малфрида теперь думала особенно часто. Ведь скоро наступит очередное полнолуние, и сын Стогнана, оборотень Учко, опять отрастит клыки и захочет глотнуть крови. Староста должен узнать об этом. Как и о том, что она задумала. Ибо Малфрида, отрезвев от мучавшего ее любовного угара, уже и не думала сходиться с ним, наоборот, все больше приходила к мысли, что надо попытаться поворожить над сыном старосты, попытаться как-то снять с него чары. Это было неимоверно трудно, однако сила бродила в Малфриде, она ощущала ее мощь, и ей было интересно попробовать такое трудное дело – превратить оборотня в человека. Она была чародейкой не из последних, вот и хотелось испытать себя там, где даже ученые волхвы разводили руками. Но староста должен помочь ей. Пока она не разберется, как поступать, пока не вспомнит все, чему ее учили. На это уйдет время, может, понадобятся месяцы, сейчас же ей надо было поговорить со Стогнаном, умолить его услать сына, чтобы тот не натворил бед.

И Малфрида отправилась в селение. Придя, поинтересовалась, где Учко и, узнав, что его нет, что сын старосты отправился за водой к источнику сладкой воды, велела провести ее к Стогнану. Она застала его в длинной складской постройке, где староста подсчитывал кадушки с медом и шкурки пушнины, предназначенные для отправки в Киев. Увидев Малфриду Стогнан поглядел на нее без особой приветливости. Иного она от него и не ждала, но все-таки стала настаивать, чтобы они поговорили наедине. Наконец староста изволил выслушать ее. Отослал всех, сам сел на связку шкур, уперся руками в колени. На знахарку не глядел. Даже когда та поведала ему о том, что узнала о его сыне, Стогнан почти не отреагировал. Сидел молча и не шевелился, пока Малфрида сама не умолкла, потрясенная.

В складе пахло выделанными шкурами, сухими травами и свежей древесиной. Стены были плотно сложены из крепких бревен, свет в длинное помещение вливался только из оставленной открытой двери. Сюда, в дальний конец склада, он попадал мало, и все же Малфрида разглядела, каким злым и отчужденным стало лицо Стогнана. Сначала подумала, было, что Стогнан осуждает ее за клевету на Учко, и хотела начать доказывать свою правоту, как вдруг все поняла и ахнула:

– Да ты и так все знаешь!

Стогнан медленно поднял голову. Его лицо было таким бледным, что обвивающая лоб вышитая тесьма показалась трещиной.

– Я слежу, чтобы Учко не причинил никому вреда. – Малфрида машинально ослабила узел алого шарфа на шее, вздохнула глубоко.

– Как ты можешь уследить за оборотнем, который во власти только темных сил?

– Кто бы еще сказывал, – зло покосился на нее Стогнан. – Но раз уж ты такая догадливая, то припомни, оставался ли Учко близ Сладкого Источника, когда приближалась пора полнолуния? И если он сам не уходит в лес, то я отправляю его куда-нибудь под всяким благовидным предлогом.

– И куда же ты его гонишь? В глухие чащи или просто куда подальше? Но разве оборотень не может набрести на другие селения? Вести в лесах распространяются медленно, и где у нас уверенность, что он уже не глотнул крови в одном из отдаленных селищ? Но даже если его вторая волчья натура и оставалась пока голодной, рано или поздно жажда крови заставит волколака найти, чем насытиться. И он может вернуться в Сладкий Источник.

– Да заговорено тут все! – резко поднялся Стогнан. Схватил Малфриду за локоть и стал увлекать к выходу. А у самого порога указал рукой: – Видишь, сколько тут шестов с рогатыми навершиями? Видишь, сколько знаков на кольях и частоколах? Никакая нечисть не сможет пройти в Сладкий Источник.

– Но оборотень может напасть на того, кто окажется в лесу. Знай: в прошлый раз он напал на Мокея, так что, когда ты застал у меня своего зятя, я как раз тем и занималась, что лечила его. И еле выходила.

– Ага, за полюбовника своего волнуешься? И теперь хочешь, чтобы я сына изгоем сделал? Ну, так вот мое слово: сына я тебе не отдам, как и не позволю морочить людям голову. А ежели не станешь молчать о том, что проведала, я найду способ погубить тебя. Но коли смолчишь... коли договоримся с тобой... Сама решай, что тебе лучше: и дальше тихо жить в роду Сладкого Источника или одной уходить в чащу.

Малфрида убрала руку старосты, поправила алый шарф.

– Учко меня суложью хочет назвать. Дары приносил, справлялся, пойду ли я за него.

Лицо Стогнана чуть подрагивало.

– Не бывать этому! И я еще посмотрю – осмелится ли Учко пойти против моей воли!

Малфрида только хмыкнула.

– Попробуй помешать своему взрослому сыну, Стогнан. Люди и прежде уходили парами в другие края, вот, может, и я уведу с собой Учко. А там попытаюсь сотворить с ним... Но нет, ничего я тебе пока говорить не стану. Однако знай: я лучше сумею помочь Учко, чем ты, его отец, староста целого рода, который оставляет подле людей волколака, не понимая, что рано или поздно родовичи сами проведают, что к чему, и нападут на оборотня с заостренными осиновыми кольями.

Малфрида пошла прочь. Ее душил гнев. Что же это за староста, что за радетель рода, если не понимает, как опасно держать в селище кровавого оборотня, не понимает, что самое благое дело – услать сына со знахаркой, которая хочет попытаться помочь оборотню.

Стогнан же глядел ей вслед, прижав руку к груди, где бешено колотилось сердце. И тут он увидел, как его сын Учко почти бежит через открытое пространство между избами, как подбегает к Малфриде и берет ее за руку, что-то начинает торопливо говорить, а потом почти тащит туда, где в дверном проеме склада стоит он, Стогнан. А вокруг уже люди собираются, баба Горуха визгливая, мужики-охотники, Мокей протискивается, не замечая цепляющейся за его руку Прости.

– Вот, отец, – становясь перед Стогнаном и привлекая к себе Малфриду, громко начал обычно несловоохотливый Учко, – вот, отец, перед всем народом при свете ясного дня я прошу у тебя разрешения назвать Малфриду суложью своей милой. Будет она у меня главной женой, защищать и кормить ее буду, ветру дохнуть не дам. Позволь, отец!

Улыбка у парня в этот миг светлая и радостная, он уверен, что настоит на своем. И Стогнан почти умоляюще глядит на колдунью – мол, откажись. Однако проклятая девка стоит хоть бы что, даже улыбается задорно. Глаза же у нее мрачные. Глядит на Стогнана, словно пронзая взглядом, словно повелевая. Но староста еще готов бороться. Вышел вперед под многочисленными взглядами родовичей.

– Угомонись, сын. Ты девку сперва спроси – пойдет ли за тебя.

Вокруг вмиг стихает гомон, все глядят на знахарку, ждут ее ответа. И когда Учко говорит, что Малфрида уже приняла его свадебный дар, что она привечала и приманивала его, что у них уже было все…

Малфрида только искоса бросила взгляд на жениха, хмыкнула. А тут еще и Мокей кинулся к ним, стал кричать: мол, не было ничего такого между Малфридой и сыном старосты, просто не могло быть такого... это ему Малфрида обещалась.

Стогнан с болью посмотрел, какахнула и зашлась плачем его младшенькая Проста, как звонко и зло захохотала Малфрида, а потом, так ничего и, не ответив, ушла в лес. Но Учко, не уразумев, все как следует, стоял подбоченясь и приказывал людям готовиться к свадебному пиру. А те гомонили, глупые, кто радостно, а кто удивленно. И только посмеивались, видя, как грохнулся на землю Мокей, зарыдал, словно дитя, не замечая, с каким торжеством прошел мимо него Учко.

Мокей пролежал на земле до самых сумерек, не обращая внимания на причитающую над ним Простю, не слыша увещеваний матери, не ощущая взглядов сородичей. А потом встал и пошел к стылой холодной реке, где одиноко сидел на стволе ивы староста.

– Выслушай меня, мудрый Стогнан. И не гляди, что сегодня я так убивался. Это сила из меня колдовская выходила. Но теперь я свободен. И могу сказать, что раньше таил.

Стогнан чуть повернул голову, поглядел на зятя сквозь упавшие на глаза длинные пряди волос. Мокей же говорил едва не плача:

– Ведьма она, эта Малфрида. Страшная ведьма.

– Ну и что с того? – хмыкнул Стогнан. – Мне это ведомо. Да только родовичам как докажешь... Учко как докажешь? Вот если бы волхвы пришли к селищу и подсказали людям. Но где ты их нынче отыщешь? Ушли волхвы в чащи, схоронились, копят новую силу. Я и сам пытался найти их на старых заветных полянах, да только без толку все.

Порывы ветра развевают длинные волосы Мокея, волнуют мех на его богатой меховой шапке, треплют оплечье шубы. Он стоит под ветром, как твердый дубок, не шевельнется, только глаза горят.

– Я отыщу. Я встречал их на большаке. До самого Искоростеня дойду, где, говорят, волхвы еще бывают. В ноги им упаду.

Стогнан смотрел на Мокея , не отрываясь.

– Что ж, иди Мокей. Я отпускаю тебя. И пусть помогут тебе боги!

Глава 6

В жарко натопленной палате княжеского терема в Искоростене лампады освещали низкий рубленый свод, ярко расписанный райскими птицами, цветами, завитками трав. На скамьях, покрытых коврами с вытканными узорами, сидели киевский посадник Свенельд и древлянский князь Мал.

Чуть в стороне, там, где за витой колонной-подпорой сгущалась тень, молча стоял княжеский волхв-советник в длинной темной одежде. Свенельд изредка бросал в его сторону неприязненные взгляды, однако держался непринужденно, и, казалось, был занят только тем, что выбирал себе охотничьего пса из помета.

Несколько минут назад мальчишка принес из псарни семерых щенят, возле них встревоженно крутилась сука – большая рыже-белая собака местной породы с острыми ушами и длинной лохматой шерстью. И пока князь, и его гость разглядывали потявкивающих и повизгивающих щенков, встревоженная мать беспокойно бегала вокруг них, подхватывала то одного, то другого зубами за пушистый загривок, тащила назад в корзину, но не успевала она схватить следующего, как первый уже вылезал из невысокой плетеной корзины и с тявканьем присоединялся к свалке посреди палаты.

Щенкам не хотелось сидеть в тесной корзине, когда тут такое раздолье и так удобно. Широкие дубовые половицы покрыты островками оленьих шкур: бурых, желтовато-бежевых, пятнистых. На них тепло, свободно и в них так забавно вцепиться зубами и тянуть, ворча и мотая головой из стороны в сторону.

Свенельд смеялся, Мал тоже подхихикивал.

– Ну что, друже Свенельд, выбрал уже? А то нам еще есть о чем поговорить.

При этом он бросил быстрый взгляд в сторону волхва за колонной. У того было непривычно молодое для служителя лицо, застывшее сейчас, словно маска, отчего казалось более зрелым и значительным. Тонкие белые руки волхва лежали на обшитом бляхами поясе, тускло мерцал чеканный обруч на гладко причесанных длинных волосах.

Свенельд замечал внимание князя к волхву, но словно бы не реагировал. Смеясь, он разглядывал щенков, повалил одного из них, единственного темно-серого из помета, но с белым брюшком и пятном на лбу, почесывал его округлый животик.

– Может, вот этого возьму. Ишь, какой лобастый! Явно с примесью волчьей крови.

– Ну, на том и порешили, – хлопнул себя по коленям Мал. – Теперь изволь выслушать меня, посадник.

По его знаку волхв отворил дверь, и мальчишка-псарь скользнул в комнату, стал собирать щенят. Один из них, рыжий, с уже поднявшимися острыми ушами, ловко увернувшись, схватил его острыми зубками за кисть. Паренек охнул, а Свенельд рассмеялся.

– Давай лучше я этого, остроухого, выберу. Он-то явно чистокровной древлянской породы, я знаю, чего от него ожидать. А волчья примесь...

Молодой волхв даже чуть усмехнулся, когда при этих словах посадник покосился на него.

– Волчья примесь всегда таит в себе неизвестное. Да и что ожидать от того, кто набегает из чащи, – весело закончил Свенельд.

Мальчик-челядинец нетерпеливо ждал, пока киевлянин как следует, разглядит щенка.

– Я назову его Малкиня, – сказал тот, наконец, отдавая пса. Князь даже охнул.

– Моего советника обидеть норовишь, посадник? Знаешь ведь, что именно так его тут кличут.

Но Свенельд снова засмеялся.

– Что это ты за него заступаешься, друже Мал? Сам-то волхв стоит как идол на капище, не шелохнется.

Волхв и впрямь остался равнодушен к тому, что его именем посадник намеревался назвать щенка. То, что киевлянин невзлюбил его, волхв Малкиня знал и так. Был у него дар от богов – читать чужие мысли. И он уже понял, что Свенельд просто тянет время, не желая обсуждать с князем насущное.

Однако обсуждать все же придется. Уже второй месяц киевское войско стоит на постое в Искоростене, кормится за счет жителей, воины спят в местных избах, требуют корма своим коням, подарков спрашивают. А так как войско посадника Свенельда немалое, жители Искоростеня стали роптать, жаловаться князю на тяжесть поборов. И просили: мол, отправь, кормилец-князь, оглоедов киевских из города, пока те совсем все закрома не опустошили, не разграбили последнее. К полюдью киевлян местные вроде уже привыкли, но еще не бывало такого, чтобы дружина посадника столько времени в одном месте сиднем сидела. Ни один город не сможет долго вынести этого без ущерба для себя, особенно если все знают, что по договору с Русью полюдники должны равномерно расселиться по селищам и погостам, разъезжать, собирая дань, но нигде подолгу не оставаться, чтобы не вводить местный люд в расходы.

Свенельд, наконец, отпустил псаря, сел, опершись спиной о бревенчатую стену, вздохнул.

– Я знаю, о чем толковать станешь, Мал пресветлый. Но ты только вслушайся, какое ненастье на дворе. То дождь, то снег, то гололедица. Вот распогодится немного, и мы тронемся помаленечку.

Из-за ставен терема доносились малоприветливые звуки: ветер завывал, обрушиваясь порывами, шуршало неприятно ледяной крошкой, из всех щелей тянуло стылым холодом. Погодка и впрямь не радовала уже, которую неделю. Мороз не держался, сеяло то дождем проливным, то мокрым снегом, а пронизывающий ветер дул не переставая, выл в зарослях, ревел в чащах и нагонял угрюмые низкие тучи, из которых вновь попеременно шел то снег, то дождь. И отправляться в путь в такую погоду мало кому хотелось. Но все же Мал не отступал от своего:

– Али твои витязи глиняные, что страшатся раскиснуть? Али они не воины, а девки красные, опасаются, что личико ветром обдует?

Ну, то, что дружинники киевские не девки, древляне знали. Не единожды уже бунтовали против них, однако всякий раз киевская рать сгибала строптивых, принуждая к покорности. Еще при Олеге Вещем так повелось, да и князь Игорь подмял восставших было древлян, обложив еще большей данью. Не так давно собирались и колдуны местные запугать страхами, но тоже ничего не вышло: положила злобных чудищ дружина Свенельда, сам он отличился, выйдя на единоборство со змеем-смоком^[821]. И победил. Ныне баяны и кощунники^[822] сладкоречивые о том рассказывают по всей Руси, хотя мало кто верит, что могло случиться подобное, что не приукрасили рассказчики. Герой должен быть богатырем, о котором послушать любо, но видеть которого никому не доводилось. А Свенельд – вот он. Все уже к нему привыкли, любят порассуждать о том, что изнежен посадник древлянский, что вокруг княгини Ольги ходит да обхаживает ее, что корыстен и никогда своего не упустит. Кто же поверит, что он самого смока одолел? Однако дружина ценит и уважает Свенельда. И за удаль, и за веселый незлобивый нрав, и за то, что знает, как самому обогатиться, и как товарищей своих боевых не обидеть. Кмети его едва ли не самые видные в русском воинстве – в корзно^[823] богатых, в мехах, а как на дело идут, все в доброй броне появляются – в мелкочешуйчатом булате, в прочных кольчужных рубахах серебристых, в высоких шлемах-шишаках. И таким витязям прятаться от непогоды у каменок в избах древлянских?

Мал вновь стал уверять посадника, что становища для его людей уже готовы, в лесах и на болотах тропы проложены для передвижения полюдников, закрома полны, чтобы было чем потчевать их. А здесь гости киевские уже, почитай, последний кисель у жителей допивают, который те берегли к приходу Старика Мороза^[824].

Свенельд посмеивался, слушая Мала. Сидел, откинувшись на лавке, сам пригожий, нарядный. Одет был в желтую рубаху до колен с темно-зеленой узорчатой каймой. На перехватывающем рубаху поясе мерцали желтоватые камни янтаря, на шее красовалось ожерелье из кованого золота – гривна. Посадник был хорош собой: с правильными чертами лица, светлыми, как ячменная солома, волосами с красивым золотистым отливом. Волосы его аккуратно подрезаны над темными бровями и у висков, а сзади свободно падают на спину.

Смотревший на посадника из-за колонны волхв Малкиня испытывал невольное раздражение, оттого что этот варяг киевский выглядит таким значительным и нарядным. Ведь всего лишь варяг приблудный, сумевший возвыситься при князьях Руси. А Мал Древлянский – единственный потомок прежних вождей древлян, которого некогда пощадили, когда остальных повырезали. В Мале течет древняя благородная кровь, а рядом со Свенельдом он мужик мужиком, несмотря на яркие парчовые одежды, на опушенную соболем шапочку. Телом Мал рыхл и тучен, ноги короткие и косолапые, бороденка, правда, хоть и подрезана аккуратно, но в красном круглом лице не чувствуется никакого величия: нос-пуговка между толстыми щеками утопает, глазки невыразительные по сторонам бегают, словно князь в растерянности и страхе перед этим холеным красавцем, который и не слушает его просьб, а думает лишь о том, как бы отвадить надоевшего ему «друже Мала», так чтобы тот не обиделся, – Малкиня хорошо читал эти мысли Свенельда. И тогда Малкиня решился выступить вперед.

– Послушай нас, пресветлый боярин-посадник. Ты вот на месте сидишь, в дела не вникая, а того не ведаешь, что воевода твой, ярл Торбьорн, напраслину на тебя возводит.

Свенельд только чуть покосился на волхва, и Малкиня остро ощутил повеявшую от него враждебность, почти полностью заглушившую прежнюю благодушную лень.

– Врешь, волхв! – Зеленые раскосые, как у рыси, глаза Свенельда нехорошо сузились. – Торбьорн – побратим мой боевой и друг верный. Мы с ним не одну сечу плечом к плечу выстояли, и он никогда словом дурным меня не опорочит. Так что напрасно клин между нами хочешь вбить, кудесник, песий бог тебе в помощь!

Малкиня не отреагировал на злые слова Свенельда. Они уже не первый раз с ним схлестываются, даже теремные девки-чернавки, и те усвоили, что советник их князя и посадник еле терпят друг друга. Но Малкине-то что с того?

– Серчай или не серчай, Свенельд, а тот же Торбьорн не далее как сегодня утром сказывал в дружинной избе, что зря ты киевским оружейникам на большаке нашем торг позволил вести. Знаю, знаю, ты о выгоде торговцев из стольного града печешься, ведь они и тебе часть от выручки обещали давать. Да только Торбьорн твердит, что как бы то оружие каленое, лучшими кузнецами киевскими кованное, древляне против Киева не повернули. Ведь и Олег когда-то торговлю булатом тут не разрешал, и Игорь сказывал: какие бы торги с древлянами ни велись, но оружия не должно быть в торговом обороте. Ну, мы-то с Малом ведаем, что это напраслина, что древляне давно дружат с Русью, однако Торбьорн речи такие ведет, а воины твои слушают и свое кумекают.

Малкиня умолк, не сводя со Свенельда пытливого взора. Тот выслушал хладнокровно, хмыкнул насмешливо, стал поправлять гривну на груди, однако от Малкини не укрылись мысли варяга... Путанные и гневные... О том, что Торбьорн глуп, болтает лишнее и может договориться до того, что вести о торге до Горы Киевской дойдут. И что следует неосторожного ярла услать на время подальше. Тут Малкиня едва смог сдержать торжествующую усмешку: ведь такого воеводу, как Торбьорн, не ушлешь без части дружины, а значит, полюдникам разъезжаться по становищам все-таки придется. А князю Малу ох как надо было, чтобы полюдники разъехались. И не только потому, что те город объели, но и потому, что в Искоростене вскоре ждут посольство от волынян^[825], с которыми древляне ведут переговоры, не ставя киевлян в известность. Посольство уже на подходе, и ненастье им не помеха. Свенельд же, решив испробовать на древлянской земле своз дани к гостевым подворьям, не больно-то и рвется пуститься в путь. Раньше его полюдники по родам разъезжали, и дань выбирали, сейчас же Свенельд велел местным самим свозить дань к назначенным погостам, а уж он позже прибудет, проверит. Вот потому и не торопится в леса ехать, ссылаясь на непогоду. Однако это совсем не годится Малу и сто боярам. Им надо услать Свенельда, пока тот о прибытии волынян не проведал. И Малкиня бросил выразительный взгляд на князя Мала, давая понять, что пришла пора пустить в ход главный козырь.

Мал сразу подобрался. Он верил своему советнику более того – был несказанно горд, что теперь, когда большинство волхвов-чародеев ушло в дальние чащи, оставив только самых незначительных служителей-обрядников, при его дворе подвизался этот молодой кудесник, который и мысли чужие угадывает, и знает, как судьбу предсказывать, да и совет князю может дать.

Потому Мал и возвысил молодого служителя, обсуждает с ним важные решения. И теперь, поняв, что пришло время, князь сел ближе к посаднику и повел негромкую речь:

– Тут я кое-что узнал для тебя, друже Свенельд. Помнишь, ты все выпытывал у меня про древлянскую девку-охотницу, Малфуткой прозывавшуюся? Помнится, нравилась она тебе.

Малкиня невольно прикрыл глаза, отступив в тень. Вспышка интереса и волнения, которую он уловил в голове Свенельда, подобна громкому крику. Надо же, сколько времени прошло, а посадник все не может позабыть ее... Ну, не ему же, Малкине, волхву-изгнаннику со Священной Поляны, сообщать Свенельду, как вывел Малфутку из пределов древлянской земли к Любечу на Днепре, как к тому времени она уже прозывалась чуждым для древлян именем Малфрида, как сошлась с князем Игорем и уплыла с ним на юг, в поход против ромеев... Больше Малкине о ней ничего не было известно, но Свенельд знал и того меньше. И все разыскивал свою давнишнюю ладу в древлянских лесах. Искал под именем Малфутки...

– Что тебе ведомо о ней, Мал? – подавался вперед посадник, схватив князя за вышитую рубаху. Опомнившись, несколько осадил себя, спросил уже спокойнее, словно нехотя что, мол, удалось узнать об охотнице?

У них уже был заготовлен ответ. Дескать, прознали, что живет Малфутка за Гольско на реке Случ, близ земель волынского племени, живет тихо и мирно, охотничает по-прежнему да пряжу из шерсти прядет. Но точно ли это та девка, которую Свенельд разыскивает. Посадник спрашивает вроде спокойно, но сам полон подозрений. Малкиня ощущает это. Не глуп Свенельд, сообразил, что, если двинет к Гольску, долго его в окрестных лесах не будет, вот и заподозрил, что просто отослать его надумали. Но Мал уже вошел в роль, утверждает, что, бывая в тех краях, Малкиня своими глазами видел Малфутку, которой когда-то Свенельд дал варяжское имя Малфрида.

– Да, этот может признать Малфутку – проворчал Свенельд, косясь на волхва. – Он ведь и привозил ребенка Малфутки в Киев, значит, должен знать, куда чародеи ваши упрятали охотницу. И вот что: я действительно через день-другой поеду в том направлении, однако пусть твой волхв меня сопровождает. Он ее нашел, ему и ответ передо мной держать.

Теперь Свенельд глядел прямо на Малкиню, и тот с некоторым потаенным злорадством отметил, что, кроме обычной неприязни к нему, в словах Свенельда проскользнула и ревность. Однако как же Малкине ехать, если он тут понадобится, когда они с волынянами будут договариваться?

Но князь, похоже, уже решил отправить Малкиню со Свенельдом. Что ж, тут и без него есть, кому управиться. И хорошо, что Мал, понял момент и перевел разговор на то, что они уже давно обсудили. А обсудили они вот что: Свенельду следует уменьшить поборы для Киева в этом году. Неудачный был год для древлян: и зверь уходил, и хвори косили охотников, поэтому меньше обычного собрали они дани для Киева. Нет, конечно же, самому Свенельду убытка не будет, одарят его, как всегда, может, даже больше прежнего поднесут. Но уж о полной дани Киеву речи быть не может. И пусть Свенельд замолвит слово на Горе за древлян, чтобы позволили им подождать с выплатой.

Древлянскому князю страсть как было выгодно, чтобы Свенельд отстоял в этот раз интересы его племени. Ибо казна Мала была почти пустой, а ему надо было еще о союзе с волынянами сговориться, подкупить, одарить их богато. Где уж тут думать о выплате стольному Киеву. Потому Мал и напирал на то, что ни самого Свенельда, ни дружину его древляне не обидят и на полюдье примут, как положено, однако пусть и посадник оградит племя от поборов в столь неудачный для них год. Ведь в Киеве могут и повременить с податями, раз, как все говорят, князь Игорь Рюрикович получил богатый выкуп от Византии. Не обеднеет он, если задержится дань от древлян.

Мысли у Свенельда путаные, сменяются часто, Малкиня едва успевает следить за ними. Смотрит пристально, и то, о чем размышляет Свенельд, быстро мелькает перед кудесником. Появляются и исчезают образы тех, кто будет спрашивать со Свенельда в Киеве, отчетливее других видится незнакомое строгое лицо женщины в богатом уборе. Княгиня Ольга Киевская, догадывается волхв Малкиня. Ее укора Свенельд страшится больше всего. Однако хитрый варяг уже и свою выгоду прикидывает, представляет, как благодаря подношениям древлянским да выручке от торговли сам поднимется; подумывает, что и от самых строгих, кто спрашивать станет, сможет откупиться, если привезет живой и мертвой воды, которую в последнее время только в древлянской земле и добывают. Да, этот красавец варяг расчетлив и ничего не упустит, об одном только не догадывается: что князь Мал набирает силу, что готовит дружину, закупает оружие и договаривается о союзе с вольными волынянами, дабы, когда настанет пора, освободиться от давящей руки Киева, от навязанного союза с Русью.

– Что-то наш волхв замечтался, – услышал вдруг Малкиня голос Свенельда. – Даже на меня глазеть перестал. Небось, предвкушает встречу с охотницей. Она девка пригожая, вот и мнится волхву, что и его милостями своими не обидит.

Свенельд заулыбался. Улыбка у него была светлая, легкая. Бабы от такой наверняка млеют. Но Малкиня уловил неприязнь в его мыслях. И ответил, не подумав:

– Зато тебя, посадник, Малфутка может встретить неласково, особенно, как узнает, что ты вашу дочь, Малушу, холопкой при княгине пристроил.

Свенельд быстро поднялся, шагнул вперед, руку уже занес для удара, но вместо этого только пригладил волосы.

– Ты словно мысли угадываешь, Малкиня. Как иначе понял, о чем я подумал? Скажу тебе вот что: Малуша любимица княгини Ольги, никак не холопское дитя. И не только она. Я даже сыновей своих при ее доме оставил, так как знаю, что лучше княгини никто о них не позаботится.

А дальше Малкиня уловил настоящий страх Свенельда. Тот знал, каковы волхвы древлянские, какая сила им дана, вот и забеспокоился, что Малкиня прочтет его мысли. А мысли Свенельда были и впрямь непозволительные: о княгине мечтал посадник, о том, что даже навещать детей в тереме Ольги для него лишний повод встретить желанную княгиню. А Малфутка... Малфутка всегда была для него чем-то гораздо менее важным, нежели госпожа из Киева. Однако Малкиня еще не забыл, что, до того как у Малфутки стерли память, она страстно любила красавца Свенельда. И отчего-то у Малкини возникла обида за нее.

– Позволь, посадник, вопрос задать, – вскинул он на варяга светлые голубые глаза. – Что это за чародейка Малфрида при князе вашем появилась? Ну, мне ведомо, что ты дал когда-то Малфутке варяжское имя Малфрида. Справедливость и мир оно означает, по-вашему. Однако не удивляет ли тебя, что и чародейка Игоря то же имя носит?

Легким волнением и удивлением повеяло от Свенельда, однако ответил он вполне спокойно:

– Действительно, подле нашего князя есть некая волховка Малфрида. Встречаться с ней мне не доводилось, однако многое о ней слышал. Говорят, она мудра и дает князю добрые советы. Именно она подсказала ему для нынешнего похода пойти на мировую с печенегами, она же и предрекла удачное завершение похода. Вот только славы будто бы не обещала, но так оно и вышло. Богатство и мир принес нынешний поход князю Игорю, однако славой воинской он не покрыл себя. Оттого и поныне, даже уладив переговоры в Корсуне^[826], не спешит на Русь, а с малой дружиной примкнул к печенегам и пытает воинскую удачу в болгарской земле. А Малфрида... Она вроде покинула князя, однако те, кто ходили с ним и уже вернулись, сказывали, что обещала волховка Малфрида вернуться к Игорю, когда он в Киев стольный вернется. И еще скажу: хоть советчица князя и носила имя Малфрида, да только все поговаривают, что она из финнов. Князь ее там встретил, там к себе приблизил и любился с ней страстно. Ну, все, кажется, я ответил? Нет больше вопросов?

Приветливость Свенельда не могла обмануть Малкиню. Хотя чего уж там... Он чувствовал, что, как и все, поддается обаянию посадника. И корыстен вроде тот, и себе на уме, однако, как ни крути, злобы в нем нет. И все же отчего-то Малкиня ощущал, как веет в воздухе чем-то недобрым. Но от Свенельда ли?

Он вдруг стремительно вышел, просто кинулся прочь, хлопнув тяжелой дверью. Свенельд и князь Мал переглянулась. Посадник негромко рассмеялся, разведя руками.

– Что ж поделаешь – волхв. Поди, пойми, что с ними. Мы же... Не желаешь ли, друже Мал, скоротать времечко за игрой в кости?

Они иногда засиживались вечерами, бросая кости из кожаного стаканчика, спорили, а то и ругаться начинали. Вот и опять просидели дольше обычного, пока в тереме не стало стихать и не пришли челядинцы, доложив, что одрины^[827] прогреты, постели расстелены и теремные девки маются, ожидая, не велят ли господа какую покликать.

А волхв Малкиня тем временем стоял, застыв в темном переходе княжеского терема, вслушиваясь в то неуловимое, что заставило его стремительно выскочить от князя. Это было ощущение приближающейся неведомой силы, полной колдовства и злого умысла. И Малкине, если он достоин, служить при князе, следовало разобраться, что к чему.

За стенами терема по-прежнему бушевала непогода: ветер выл, несло холодом и промозглой сыростью, голые ветви деревьев царапали закрытые ставни в торцах бревенчатого перехода. В самом же тереме раздавались привычные звуки обитаемого жилища: гомонили в людской, поскрипывали половицы, где-то в прядильне однотонно тянули песню девичьи голоса. Все как обычно, однако Малкиня уже понял, что нельзя ему сегодня расслабляться. То, что он уловил несколько минут назад, была чужая злая воля, которая простерлась к княжьему терему в Искоростене, и теперь Малкиня смутно улавливал ее приближение... Что именно он чувствовал, сам не понимал. Ему и раньше иногда казалось, будто кто-то наблюдает за ним украдкой с любопытством. Но стоило Малкине определить, с какой стороны направлено на него внимание и повернуться в ту сторону, это ощущение мигом пропадало. Нынче же... То, что он ощущал, не было даже чужими мыслями, это было что-то вроде медленно приближающегося волшебства. И волшебства недоброго. Тут уже не мысли разгадывать приходилось, а нечто потаенное, что словно и проявлялось смутно, но не желало показываться.

Малкиня затаился. Нашел темный закуток иод уходившей наверх лестницей, застыл неподвижно, наслав на себя заклятие невидимости. Заклятие было не такое и сильное – не обладал Малкиня по-настоящему зрелой силой, – да только если замереть в потемках в темной одежде, стоять тихо, сдерживая дыхание, его в любом случае не просто разглядеть.

Терем постепенно затихал. Один раз, когда челядинец тискал чернавку и они, дурачась и борясь, заскочили в темный угол под лестницей, оба заметили застывшего как изваяние волхва. И тут же, испугавшись, бросились прочь. Малкиня остался стоять. Слышал, как в тереме сменилась стража, заметил и как в верхнем переходе мелькнул свет, когда князь с посадником отправились почивать. Где-то за сгеной чей-то голос окликнул, ему ответили. Но постепенно воцарилась привычная тишина.

Не сказать, чтобы для Малкини это была тишина. Он весь напрягся, улавливая все, что происходило вокруг. Чужие летающие мысли: досада охранников на то, что дует от двери, у которой они стоят на страже; горькие мысли работницы, у которой захворал ребенок; ворчание старого тиуна, жалующегося на боли в суставах. Но долго наблюдать за всем сразу Малкине было невмоготу, и постепенно он просто застыл в ожидании. Даже отвлекся как будто, стал вспоминать.

Когда-то Малкиня был учеником волхвов-кудесников в древлянских лесах, даже имел доступ на Священную Поляну в Диком Лесу, а покровительствовал ему сам верховный волхв Никлот. Но однажды Малкине (тогда он звался просто Малком) пришлось выбирать между долгом волхва и собственными чувствами. Последние победили. Он помешал исполниться воле воспитавших его ведунов и вынужден был после этого покинуть древлянскую землю. Тогда Малк ушел в город Любеч, откуда был родом, сумел paзыскать родных, жил у них какое-то время. Сперва ему тяжко приходилось, так оглушала его жизнь среди людей, так наполняла голову чужими мыслями и голосами. Боялся даже оглохнуть. Однако недаром воспитавший Малка волхв Никлот научил его, как отрешаться от всего постороннего. Вот Малк и сумел отгородиться от шума многочисленной родни, ушел в себя. Расположения людей это ему не прибавило, наоборот, все считали его бирюком необщительным. И постепенно стал Малк удаляться от них. Все больше времени проводил в уединении, надолго уходил на ловы, а возвратясь, обычно ночевал в отдельно стоящих хозяйственных постройках. И однажды понял, что, кроме обременительного долга перед ним, ничего к нему родичи не испытывают. Вот и решил тогда податься, куда глаза глядят. Помыкался на чужбине, пока не надумал вернуться к ставшим ему родными древлянам. К тому времени древлянские волхвы совсем силу потеряли, разбрелись по дальним пределам. Поговаривали даже, что многие из них ушли в чужие края, поняв, что здесь силы былой уже не имеют. Кто бы узнал в Малке волхва-изменника? И он сменил прежнее имя на древлянское Малкиня, похожее на прежнее, и стал жить уединенно в лесной полуземлянке да промышлять охотой, в чем был не последним умельцем. Так все и продолжалось, пока случайно судьба не свела его с князем Малом. Как-то пришел Малкиня на торг-мену на большак и встретил там Мала Древлянского. Мал держался надменно, но Малкиня легко сумел подглядеть его мысли и поразился тому, насколько князь подавлен, мрачен и потерял веру в будущее. Вот и подошел к нему, сказал пару подбадривающих слов, ответив неожиданно на сокровенные, наболевшие вопросы Мала. И хотя был Малкиня юным и выглядел скорее как простолюдин-охотник, распознать в нем волхва было нетрудно. А то, что он душу князя немного успокоил, расположило к нему последнего. И Мал поначалу стал вызывать Малкиню в Искоростень для бесед, советов спрашивал, а потом и вовсе у себя поселил.

– Слыхивал я, – говорил князь Малкине, – что при правителях Киева всегда есть волхвы-советники, и многие в том только доброе видят. Наши же кудесники со мной не считались, сами являлись, когда хотели, приказывали свое. В конце концов, чуть не рассорили с Киевом, да так, что я еле откупился. Но отныне я сам буду решать, что для племени хорошо. Однако советник-волхв, пусть и молодой, мне все же будет нужен. А поселишься при мне – не обижу. В тепле и холе сганешь жить, сытно есть, мягко спать. И когда мне понадобится совет или ворожба – должен будешь явиться предо мной.

Малкине пришлось почти все свое время проводить при князе. Он старался быть незаметным, не выделяться, чтобы старшины родов и бояре древлянские не завидовали ему. Ну, а то, что Мал вскоре без него обойтись уже не мог, это тяжким бременем легло на плечи теремного волхва. Только жалость к вечно нерешительному, мало верящему в свое данное рождением превосходство, запуганному прежними кудесниками Малу заставляла его служить в Искоростене. И вот теперь...

Вот уж действительно «теперь». Ибо Малкиня неожиданно понял, что не зря не отправился почивать. И то, что его взволновало, было рядом.

Малкиня не был наделен даром вещих кудесников хорошо видеть в темноте, однако он столько простоял во мраке, что глаза его уже давно привыкли к окружающей темени. Но еще до того, как различил в конце длинного перехода некое шевеление, он уже уловил мысли приближавшегося. Более того – понял, кто перед ним.

Сначала Малкиня почувствовал только страх. Он опасался того, кто подходил, знал его раньше и побаивался. Знал, что явившийся никогда не отличался добротой, всегда был коварным и, главное, могущественным чародеем, не чета ему, Малку, прозывавшемуся Малкиней. Даже то немногое, что получил Малкиня от ведьмы Малфриды, ничего не стоило по сравнению с силой того, кто занял сейчас главное место на Священной Поляне. И пусть волхвы древлянские уже не обладали прежним могуществом, тот, в ком дар от рождения, всегда мог почерпнуть мощь от окружающего мира, от богов, повелевающих ветрами и стихиями.

Малк даже присел в своем углу под лестницей, утешая себя мыслью, что здесь и тот, кто видел в темноте, не мог разглядеть его за толстыми ступенями мореного дуба. А значит, приближающийся не ожидает нападения. А думает он... Малку понадобилось несколько мгновений, чтобы внимательно проследить за мыслями чужого, разгадать его планы.

Колдун приближался беззвучно, словно плыл по воздуху. Ни половица не скрипнет, ни зашуршит под ногой коврик-подстилка из сухих трав. Чародей насылал сонную одурь, и Малкине стоило больших усилий не ослаблять внимания, одними губами повторяя заградительные заклинания. И все же был миг, когда он пропустил удобный момент и волхв-чужак, подойдя совсем близко, стал медленно подниматься по ступеням.

Где-то вдали зашлась лаем собака, и от этого внешнего звука Малкиня очнулся. Тряхнул головой, прогоняя остатки наваждения, и быстро выскользнул из своего укрытия под лестницей. Колдун успел уже подняться на несколько ступеней, когда Малкиня схватил его за полу белого балахона и что есть силы рванул вниз, одновременно ударив кулаком, как дерутся мужики во время кулачных боев.

И тут уже никакого чародейства – схваченный рухнул как подкошенный и только охнул. Малкиня оседлал его, накрыв голову и лицо полой своего темного одеяния, и стал бить наотмашь кулаком, не давая опомниться, а потом что есть мочи закричал:

– Стража! Ко мне, кмети верные! Сюда!

В чужом чародее было достаточно силы, но, накрытый темным, он не имел возможности пустить в ход мощь взгляда. Придавленный телом Малкини, он не мог отбиться и только хрипел под ударами. А в тереме уже очнулись, замелькали огни, послышался топот тяжелых сапог по дубовым половицам. Миг – и возле борющихся волхвов уже оказались стражники, навели оружие.

– Плащ накиньте ему на голову, не давайте смотреть! – громко потребовал Малкиня. А сам уже нашарил на поясе колдуна то, что было самым важным. Показалось, что пальцы увязли в чем-то зыбком, но он все же нащупал кожаную суму, рванул. Вот оно – подчиняющее волю человека колдовское зелье, наговоренное семью самыми знающими волхвами древлянской земли!

По приказу Малкини расторопные воины уже закрыли голову плененного шерстяными плащами. Они понимали – кудесник князя не будет такое зря приказывать, а поскольку они были древлянами и знали чародейское ведовство местной земли, то сообразили, что Малкиня мог дать приказ только потому, что схваченный был колдуном. Иметь с ними дело бьшо боязно, но пойманный кудесник уже был связан путами. Он стоял – высокий и худой, в болтающемся светлом одеянии, с костяными амулетами, что-то глухо бормоча и слабо вырываясь, пока Малкиня не велел одному из охранников оглушить пойманного ударом тяжелого кистеня по голове.

– Не до смерти-то хоть зашиб? – заволновался Малкиня. – В самый раз будет, – хмыкнул бородатый дружинник в клепаном шишаке. – Что я, враг себе – кудесника убивать?

Огней становилось все больше. Раздвигая толпу, появился и сам князь. Ночной балахон с меховой опушкой надет как попало, волосы всклокочены.

– Кого изловили?

Малкиня озирался. Не ровен час, суматоха привлечет и посадника, а его нежелательно в местные дела посвящать. И Малкиня, спрятав за пазуху выхваченную у пленника суму, быстро отдал наказ:

– Ведите в одрину князя. Сами же расходитесь.

Уже в опочивальне князь Мал, стал задавать своему волхву вопросы. Немного заволновался, когда за охранниками закрылась дверь, и они остались недине с плененным кудесником.

– Не опасно ли? Да и кто он – во имя всех священных рощ нашей земли!

Малкиня не отвечал, озираясь. В одрине князя веяло теплом от большой беленой печи. Не так и давно возвели ее в тереме, и Мал гордился, что и у него есть большая печь с дымоходом, как у киевских князей. Сейчас же он только наблюдал, как Малкиня отодвинул заслонку и, что-то пробормотав, стал стряхивать на угли из сумы какой-то светящийся сероватый кисель, тот вспыхивал и чадил, как будто волхв жег сырые листья. И дымок нехороший стал распространяться по одрине, Малкиня быстро отмахивался от него, а князь Мал с перепугу попятился, хватаясь за обереги, даже на свое высокое ложе вскочил с ногами, прятался за полог, божился.

– Светлый огонь сварожич, – твердил Малкиня, – ты все очищаешь, все возвращаешь к изначальному.

Но все содержимое сумы Малкиня жечь не стал. Отступил, вернул на место задвижку, помял в руке суму, словно проверяя, что в ней осталось, взглянул на озадаченное лицо князя, даже улыбнулся ему.

– Сейчас ты, князь, узнаешь того, кто долго в твоих друзьях хаживал, а теперь с недобрыми намерениями сюда пожаловал.

И он резко сорвал с головы пойманного колдуна плащ.

– Маланич! – только ахнул князь и сделал невольный знак от темных сил.

Верховный волхв, занявший место мудрого Никлота, по-прежнему лежал без движения. Его совершенно белые длинные волосы разметались, золоченый обруч верховного служителя съехал набок над угольно черными молодыми бровями, холеная борода была всклокочена, а в уголке рта запеклась кровь.

– Нельзя так с Маланичем, – с невольным осуждением пробормотал Мал. – Он всегда мне поддержкой был, я даже отправлял следопытов разыскать и вызвать его ко мне. Ох, и разгневается же он, что мы его как головника^[828] поганого кистенем по голове обласкали.

Малкиня ничего не ответил и быстро выплеснул остатки того, что было в суме, на лицо верховного волхва. Сначала показалось, словно грязь полилась на бледное чело кудесника, потом блеснуло серебристо и вмиг впиталось в кожу. По лицу Маланича прошла судорога, потом оно разгладилось, стало спокойным, даже умиротворенным.

– Да что ты творишь с ним! – соскочил, наконец, с кровати князь. Подсел ближе к волхву, отвел пряди волос от его лица, – ну прямо как нянька заботливая.

– Я делаю то, что он сам намеревался с тобой сделать, князь. Как говорится – не рой другому яму, чтобы самому в нее не угодить. Ничего, скоро очнется и все сам тебе поведает. Как миленький поведает.

– Как же, – проворчал Мал. – Маланич и раньше со мной словно с дитем несмышленым обращался, наставлял строго, а спрашивал еще строже.

Малкиня не выдержал, тряхнул головой, отбрасывая за спину длинные волосы.

– Нелепо даже слушать тебя, князь. Али не в тебе самая прославленная кровь наших правителей? Али забыл, что не ты волхвам служить обязан, а они тебе помогать и угождать?

Лицо Мала стало осуждающим.

– Не знай, я тебя, то напомнил бы, что никто не силен так в древлянской земле, как ее могущественные чародеи.

– Были сильны. А ныне... Но тсс! Маланич уже приходит в себя.

Волхв зашевелился, вздохнул и раскрыл глаза. Черные и глубокие, еще мутные после перенесенного потрясения. Но уже через миг взор его стал ясным, он встретился взглядом с Малом, стал подниматься, опираясь на его руку.

– Так-то ты старых друзей привечаешь, князь древлянский!

В голосе колдуна была обычная властность, он гордо выпрямился, но тут же негромко застонал и потрогал затылок, где наверняка уже набухала шишка. И в этот момент кудесник заметил стоявшего в стороне Малкиню. Так и впился в него взглядом.

– Что ж, теперь мне ясно, какой змей натравливает князя на хранителей его земли!

Его рука быстро коснулась амулетов на груди, когда Малкиня вдруг спокойно произнес:

– Колдовать против нас ты сегодня не будешь, Маланич.

Рука волхва тут же упала. Во взгляде появилась растерянность, почти испуг, но секунду спустя он глядел уже по-прежнему гневно и вызывающе.

– Хитер, сукин сын! Ах ты помет сорочиный...

– И ругаться тоже не позволяю.

Маланич вмиг замер на полуслове.

Князь Мал, выглядел озадаченным. Сел на ложе, расправил ночное одеяние на коленях, стал машинально разглаживать опушку на рукавах.

– Что здесь происходит, во имя всех богов?

Ему не спешили ответить. Повисла тишина, только чуть потрескивали фитили свечей в шандале да по-прежнему слышались завывания ветра за окном, легкий шорох от бьющей в ставень ледяной крупы.

Первым заговорил волхв Маланич:

– Ведаешь ли ты, князь, кого пригрел на своей груди? Предателя земли древлянской, того самого Малка, который пару лет назад погубил все наши планы, сойдясь с ведьмой во время великого чародейства. Из-за его предательства порушились наши замыслы, и древлянская земля все еще остается под ярмом Руси.

Мал только заморгал, переводя взгляд с одного волхва на другого.

– Так ли это, Малкиня?

– Малкиня? – хмыкнул Маланич. – Раньше он звался Малком. Слыхивал ли ты о таком, князь?

Князь поник головой. О том, что тогда произошло, он помнил. Как и то, чем едва не обернулся для него тот замысел волхвов, когда киевская дружина погубила воинственную нежить на Нечистом Болоте^[829]. Хорошо еще, что он в добрых отношениях со Свенельдом, а не то, упаси боги, наслал бы князь Игорь на древлян очередную рать, сжег бы селища и погубил бы людей, как встарь бывало. Один раз Малу уже пришлось такое пережить. Но если бы тогда у волхвов все вышло? Кто бы стоял над древлянами – он, князь Мал Древлянский, или кудесники, у кого оказалась бы вся сила? Князь всегда робел перед ними. Он чувствовал, как они наседают на него, как диктуют свою волю. А он даже водицы живой не мог у них выпросить.

Молчание князя затягивалось, и Маланич опять стал гневно упрекать Мала: дескать, отступил от служителей-волхвов, сошелся с изменником.

– Для кого он изменник, а для кого и нет. – вымолвил наконец князь. – Малкиня-то мне, верно, служит, никогда не укоряет и не поучает, как вы прежде делали. Представляю, кем бы я стал для вас, коли вы победили бы. Что со мной тогда сделали бы?

Лицо Маланича стало напряженным, даже темные глаза расширились, но он все же сказал:

– Мы правили бы древлянской землей, как встарь, когда совет волхвов стоял над князьями. А от тебя избавились бы, как от неспособного и недостойного. Скорее всего, услали бы куда-нибудь подальше.

От такой откровенности князь Мал опешил. Потом лицо его посуровело.

– Так уж я и недостоин, быть князем? За время, пока вас подле меня не бьшо, я сумел добиться расположения посадника Свенельда, он доверяет мне настолько, что даже оружие стал завозить для наших воинов. Я же помаленьку собираю отряды хоробров древлянских, обучаю их, набираю умельцев в военном деле. Да и с волынянами я военный договор заключил, с бужанами^[830] столковываюсь. И все о том, чтобы они поддержали меня силой меча, когда настанет час воспротивиться воле Киева и восстать. Так что не такой уж я и слабый, как вы думали. Я-то и князем по-настоящему сумел стать, когда от вашей опеки и указаний избавился.

В голосе Мала появилась властность, он встал, глядя снизу вверх на рослого Маланича, и в его осанке чувствовалась уверенность.

– Давно известен неписаный закон: волхвы хранят знания и силы, они служат богам и помогают людям своим умением; однако служители богов никогда не должны вмешиваться в мирские дела. А это как раз то, что вы хотели сделать и в чем потерпели неудачу. Зачем же ты явился, Маланич? Что хотел от меня?

Лицо волхва подергивалось от напряжения, но он продолжал отвечать:

– Мы хотели полностью подчинить тебя. Хотели сделать таким послушным, каким ты даже раньше не был. Власть твоя окрепла в последнее время, однако совет волхвов не устраивает, что нас – кудесников древлянских! – хотят низвести до положения простых помощников.

– Они приготовили для тебя, князь, зелье послушания, – вмешался, наконец, в разговор державшийся до этого в стороне Малкиня. – Ты бы стал их послушным холопом, Мал. И первое, что они хотели приказать тебе, это убить посадника Свенельда, перерезать его дружинников и начать войну с Русью.

– Да разве я и сам не подумываю выйти из русского союза? – махнул широким рукавом Мал. – Но только не время еще, нет пока сил у племени, чтобы князьям киевским противостоять. Вы, волхвы, из чащ своих, как волки, глядите, но понять, что и как, не можете. А еще...

Мал вдруг умолк, словно только сейчас что-то понял. Перевел взгляд с угрюмого Маланича на Малкиню:

– О каком зелье ты только что говорил, Малкиня?

– О том, которое я уничтожил в печи, оставив лишь малость для самого Маланича. И теперь он будет послушен тебе, князь, сделает все, что повелишь, ответит на все вопросы.

– Ах, ты... – хотел, видно, сказать что-то злое Маланич, но так и споткнулся на полуслове. Не мог он ругаться, как и повелел ему Малкиня. Вот и молчал,только силился что-то сказать, борясь сам с собой, даже лицо побагровело.

Князь Мал, заходил по комнате, машинально снял нагар со свечи.

– Вот что, Маланич! – Князь вздохнул, словно собираясь с духом. – Когда-то ты обещал принести мне живую и мертвую воду, но лишь после того, как у меня родится сын, наследник. Но сына у меня так и нет. Дочери – пожалуйста. Тринадцать их у меня, можно хоровод выстраивать. А сына как не было, так и нет. Не ваши ли это чары?

– Чары, – повторил Маланич, отстраненно глядя перед собой. Ему явно не хотелось даже под действием зелья послушания говорить все Малу, но тот стал настаивать, и Маланичу пришлось продолжить: – На тебя наложено семикратное заклятие, Мал: никакая женщина не понесет от тебя младенца мужского пола, кроме жены князя Игоря, Ольги Киевской. – И хохотнул злорадно. – Что, хорошо заклятие? Его теперь никто распутать не сможет. Так что, если хочешь наследника, мечтай теперь о жене Игоря, надейся на невозможное.

И волхв зашелся сухим недобрым смехом. Князь глядел на него во все глаза. Лицо его побледнело от ярости, он дрожал.

– Ты... гад ползучий! Ползи вон с глаз моих! Чтобы не смел в Искоростене больше показываться, чтобы ноги твоей тут не было!

Малкиня тут же подался вперед, бросился между князем и волхвом, но, когда Маланич начал кружиться и извиваться, только обреченно махнул рукой. Взглянул на Мала с укоризной.

– Зря это ты, князь, так погорячился.

А Мал, раскрыв рот, только глядел, как, продолжая извиваться, волхв Маланич стал стремительно уменьшаться. Мгновение – и темная гадюка заскользила по комнате, шмыгнула под створку дверей. Мал даже взвизгнул, вскочил на лавку, перевел ошарашенный взгляд на Малкиню. Тот развел руками.

– Ты ведь повелел ему стать гадом, вот он, послушный, и старается.

Ох, и разлютился же Мал! Соскочил с постели и, схватив со стола шандал со свечами, кинулся в коридор. Светил себе, топал ногой, словно желая раздавить гадюку, кричал всполошившимся охранникам, чтобы задавили гада, затоптали. Такой переполох поднял, что со стороны гостевых покоев даже посадник появился. Сонно глядя, спросил, что же это так непокойно сегодня в княжеском тереме.

– К князю гадюка в одрину заползла, – объяснил Малкиня. – Вот князь и хочет, чтобы ее уничтожили.

– Гадюка? – удивился Свенельд. – Да откуда же ей быть в такую пору? Зима на дворе, они все в спячке. Так что пригрезилось тебе это, друже Мал. Иди лучше проспись до рассвета. Утро вечера мудреннее.

И, сладко зевнув, посадник отправился восвояси.

В тереме еще гомонили, мелькали огни, когда тонкая темная змея нашла себе выход через отдушину и выбралась на крытую дерном кровлю княжеского терема. На нее сразу обрушился холодный зимний дождь вперемешку со снегом, обдало ветром. Змея заметалась, ища, где схорониться, но тот, кто был в ее обличье, заставил ползти.

Теремные постройки составляли своего рода отдельное городище в Искоростене. Хоромы были оплетены крытыми переходами, которые связывали их в единое целое. А за хоромами, как скромные слуги позади хозяина, тянулись теремные службы, стояли клети, поварни, вместительная ключарня на хитрых деревянных столбах. И все это тонуло во мраке и холоде.

Гадюке больше всего хотелось свернуться где-нибудь в укромном месте колечком и уснуть. Но она ползла. Пробиралась через деревянные брусья, скользила по обледенелым плахам, которыми был вымощен двор, огибала подернутые легким ледком лужи. Через ограду пробраться было сложнее всего, насилу нашла подгнившее бревно, проникла в узкую щель. Прочь, прочь отсюда, прочь из Искоростеня, где велено было больше не появляться. Ну и ляд с ним! Змея уползала, надеясь добраться до леса, туда, где три волхва-служителя остались ждать, чем окончится хождение волхва Маланича к князю.

Змея изо всех сил старалась не забыть, что прежде она тоже была волхвом. Если успеет доползти до своих, пока окончательно не забудет этого, – заклятие будет снято. И гадюка ползла, извиваясь тонким мускулистым телом, издавая шипение, когда увязала в мокром рыхлом снегу, студила кожу на льду и в холодных лужах. И этот ветер, и холод, и сырость...

В надвратной башне тускло светился огонь за слюдяным окошечком. Значит, почти выбралась. Дальше открытое пространство, обдуваемое обжигающим ветром, обдающее холодной влагой. Какая гадюка сможет такое вынести? Но эта продолжала упрямо ползти, пока не доползла до зарослей елей, заскользила по мощным корневищам туда, где в небольшой полуземлянке нашли пристанище ожидавшие Маланича служители.

Полуземлянка с обледенелой крышей темнела, как залегший между стволами медведь, выделялась горбатой кровлей. Но вот уже потянуло дымком. Теперь только пробраться через большую лужу перед входом, юркнуть в щель...

В полуземлянке было тепло. Рдела каменка в углу, вдоль земляных стен тянулись земляные же скамьи-лежанки, покрытые соломой и застеленные овчинами. На одной из них сидели в ряд три волхва – все в светлой одежде, длиннобородые, длинноволосые – шептали что-то, перебирая амулеты. Было полутемно, но взгляд чародеев угадывал каждую мелочь. Все трое мгновенно вскочили, когда на утрамбованном земляном полу появилась темная лента гадюки; змея встала на хвост, покачивая темной головкой, выпуская жало.

Один из служителей даже посохом замахнулся, метя в ползучую тварь, но другой успел перехватить его руку.

– Погоди! Неспроста это. А ну-ка, верный Пущ, ты у нас склонен разгонять наваждения, вот и попробуй.

Тот, кого назвали Пущом – крепкий длинноволосый дед с белой, заткнутой за пояс бородой, – не стал артачиться. Закрыл глаза, сцепил пальцы и начал быстрым шепотком говорить положенное заклятие. И, видать, гадюке только того и надо было, она изогнулась, даже подскочила, крутанувшись в воздухе, а потом вытянулась, стала меняться, чуть подрагивая и извиваясь, пока не превратилась в верховного волхва Маланича. Да только странным он был: руки прижимал к телу, а сам будто выворачивался весь, прямо ходуном ходил, непристойно вихляя бедрами и мотая из стороны в сторону головой. Глаза его были закрыты, лишь на миг приподнял веки, оглядел всех и пробормотал что-то, мол, добрался-таки, а потом на глазах у потрясенных служителей неожиданно лег наземь, свернулся калачиком и уснул.

Волхвы еще долго сидели и обсуждали случившееся, заботливо укрыв своего старшого шкурами. Поняли, что на него было направлено чародейство. Но как? Из древлянских кудесников Маланич лучше всех умел претворяться в кого угодно, да и других мог превращать мастерски. Но чтобы еще кто-то этим умением в совершенстве обладал, так чтобы самого чародея обратить... Только на следующий день, когда они тронулись в путь, Маланич вяло поведал о том, что произошло. Сам себя, оказывается, превратил Маланич, поддавшись приказу князя Мала. И превратил, видно, крепко, раз и после снятия заклятия вел себя очень странно: все норовил повилять бедрами да поизвиваться, хотя они уже шли по обжитым местам. Встречавшиеся по пути древляне, спешившие поприветствовать вещих кудесников, оторопело отступали при виде непотребно ведущего себя волхва. А то и вообще Маланич норовил свернуться калачиком и поспать. Только уговорами и увещеванием удавалось заставить его немного угомониться. Между собой волхвы говорили, что лучше бы где-то схорониться да выждать, пока Маланич от собственных чар полностью освободится. Однако, неожиданно приходя в себя и озираясь, Маланич начинал твердить, что ему надо уйти как можно дальше от Искоростеня. С горем пополам удалось добиться от него, что заговоренное на Священной Поляне зелье послушания ему пришлось испытать на себе. И ведь сильное какое оказалось зелье, если даже такой чародей, как Маланич, никак не мог избавиться от его действия.

Умевший снимать наваждение волхв Пущ пояснял:

– Ему надо испытать сильное потрясение, нечто такое, что выведет из покорности. Да как такого сонного встряхнешь? Чем поразишь? Что ж, давайте пока выполнять то, что раньше решили, пройдемся по большаку, ведущему в земли полян, поглядим, что там и как. Может, постепенно Маланич сам очнется, начнет соображать.

Несмотря на непогоду, большак был довольно многолюден. Снег опять перешел в дождь, и, если к ночи подмораживало, с утра снова все окутывалось мутной влажной пеленой, было сыро и серо. Снег лежал по обочинам грязными пластами, сливаясь с раскисшей грязью и прелыми листьями. Бредущий среди волхвов Маланич в полудреме сонно бубнил за ними заклинания, ограждавшие от ненастья. Хотя какие заклинания – толстые кожаные поршни, жирно смазанные салом, промокли в сыром снегу до меховых онучей, мелкий дождик намочил накинутую на голову длинную овчину. Но все равно волхвы шествовали степенно, важно опирались на посохи, сотворяли благословляющие знаки над кланяющимися древлянами.

«Одно неплохо, – думал Маланич, – что и этим псам киевским несладко отправляться в полюдье по такому ненастью будет».

Его вновь тянуло повихлять бедрами, но усилием воли он заставлял себя сдержаться, глядел по сторонам. Вот мимо промчался отряд верховых. Эти явно из пришлых полюдников. Их сытые кони – рослой киевской породы, под меховыми плащами тускло мерцают пластинчатые панцири, но на головах у многих вместо привычных шишаков обычные ушастые шапки, как у древлян. Ишь, переняли моду. Да и местные зачастую выряжались в киевские опушенные шапочки под сукном, на тулупы надевали плащи из мягкой кожи – тоже явно городской выделки, на ногах у тех, кто побогаче, – сапожки хазарского покроя, с загнутыми носами и раскрашенными каблучками.

Маланича раздражало такое смешение привозного и своего. Покон забывают древляне, зарятся на чужое. И торгуют с пришлыми, словно никогда не воевали, словно не с поработителями дело имеют!

На большаке уже не чувствовалось никакой былой вражды между полянами и древлянами. Через каждые две-три версты встречались погосты с постоялыми дворами, возле них было людно, толпились витязи в воинских доспехах, появлялись и ватаги охотников, привозили на возах товар, тут же начинали приторговывать с пришлыми купцами. Из-под стрех полюд-ных строений тянуло дымком, под навесами на высоких шестах располагались лотки, где раскладывали свой товар менялы и торговцы. Купцы выставляли рулоны тканей, горшки с узорами, цветные стеклянные бусы, а то и мешки с солью, всегда не хватавшей в этих лесах. Местные же несли на мену меха, сыры, среди торгующих крутилось немало древлянских баб и девок. Эти приносили на мену из своих убогих землянок то, что так ценилось в Киеве, – крашенину яркую, которую только древлянки умели делать, оберегая от чужих свои секреты, тесьму самых пестрых расцветок, искусно связанные пушистые шали из тонкого руна местных коз; торговались бойко, выменивая за свой товар пуговицы чеканные, иголки, яркие стеклянные украшения. Мужики, те торговали шкурками, но были и бортники, привозившие мед в липовых долбленках, предлагали резные поделки из дерева, а кто и крицы руды приносил, важно сговаривались о цене, запрашивая муку и пшено, белояровую пшеницу. И в торге словно забывалось, что они люди разных племен, нередко пиво вместе пили, а то и мед стоялый, отмечая удачные сделки. Там, глядишь, и скоморохи скакали, выделывали по лужам кренделя, били в бубны и напевали, веселя полудикий древлянский люд, зазывая в пляс под мелодичное сопение рожков и волынок. Да, шумно и многолюдно было на большаке, не то, что в заброшенных лесных древлянских селищах.

От подобного непотребного веселья у Маланича еще мрачнее на душе становилось. Ишь, как перед пришлыми древляне заискивают, улыбаются, девки местные хихикают с витязями русскими как со своими, мужики, сойдясь вместе с чужаками, азартно кричат, наблюдая за петушиными боями. И это гордые древляне, перед которыми прежде киевляне трепетали, опасаясь, пуще недорода, набегов воинственного племени! Чему радуются, если они все под рукой Киева, если их все равно подданными считают? Тут же... Порой и не разберешь, кто свой, а кто из русов, кто из пришлых на гостевом подворье заправляет, а кто из местных зазывает отдохнуть, поесть разваренной козлятины, отведать грибочков моченых, киселька ягодного хлебнуть.

К вечеру второго дня, когда дождь перешел в снег, срывавшийся тяжелыми мокрыми хлопьями, волхвы зашли погреться на один из постоялых дворов. Тут было людно, народ толпился вокруг выложенного камнем открытого очага, над которым темным жерлом выступал дымоход, сплетенный из ивовых прутьев и обмазанный глиной. Было дымно, в воздухе стояли запахи сырых шкур, людского духа, стряпни.

При появлении волхвов люди посторонились, многие кланялись. Тут уже было ясно, кто свой, а кто пришлый. Чужаки-то все в стороне держались, сумрачно поглядывая на волхвов, которые в этом краю все как один слывут кудесниками. Ну, а местные, наоборот, услужливы были, уступали лучшие места, а когда волхвы немного пообсохли и перекусили, некоторые стали просить поворожить, спрашивали, когда к ним заглянут ведуны, кого подлечат, с кого порчу снимут.

Пока Пущ и остальные вели негромкие разговоры, Маланич подремывал на скамье, накрывшись с головой мохнатой овчиной. И только недовольно заворчал, когда Пущ принялся его будить, трясти за плечо.

– Послушай, мудрый Маланич, тут парень один странное говорит. Дескать, ведьма у них в селище поселилась, да не простая, а такая, что и с нежитью знается, и ворожбу плетет могучую. Может, выслушаешь его?

Маланич, покряхтывая, поднялся, поправил на голове золоченый обруч.

– Чего тебе, юначе?

Стоявший перед ним парень мял в руках ушастую древлянскую шапку, однако глаз не опускал, даже бритый, как у варяга, подбородок вскинул вызывающе.

– Меня наш староста Стогнан снарядил в дорогу, строго-настрого велев отыскать ведунов-чародеев. Беда у нас.

Парень взглянул в сторону, словно недовольный тем, что к речам его с праздным любопытством прислушиваются постояльцы. А дело у него, похоже, и впрямь серьезное. Ишь, глазищами как зыркает.

Маланич накинул овчину и, кивнув в сторону завешанной дерюгой двери, вышел с просителем за порог. Шел, все еще позевывая и ежась от сырости, без особого интереса, только выполняя долг. Остальные волхвы продолжали негромкие беседы с постояльцами, лишь поглядывали изредка на занавешенную дверь. Каково же было их удивление, когда Маланич вернулся едва ли не бегом. Вид у него был встревоженный, глаза горели так, словно и не он все эти дни подремывал на ходу.

– Это она! Это ведьма! Собираемся немедленно!

Сырая ночь несла вязкий снег, обдавала стылым ветром. Волхвы удалялись от теплого подворья, еле поспевая за Маланичем, который даже не пожелал сесть на предложенную молодым древлянином лошадь, а торопливо шел рядом, не обращая внимания на оседавший на длинных волосах снег.

– Он назвал имя чародейки, – ответил Маланич скороговоркой на вопросы спутников. – И все, что он говорит, похоже на правду. Так что схлестнуться нам предстоит ни много, ни мало с самой Малфридой, которая, оказывается, нашла пристанище в чаще древлянской.

Глава 7

Сырой снег валил не переставая, ветер завывал, гнул и клонил деревья, порой слышался треск обломленных сучьев. А один раз прямо перед лошадкой Мокея тяжело рухнуло дерево, загородив проход.

– Не иначе как ведьма Малфрида наслала такое ненастье, – говорил волхвам Мокей-вдовий сын. – Не дает проклятая чародейка пробиться нам к селищу. Узнала, что беда ей грозит, вот и старается, отводит глаза. Когда такое было, чтобы я на привычной тропе начинал блукать и не мог найти кратчайшего пути?

Маланич хмуро покосился-на говорившего из-под надвинутой на самые глаза овчины. Ишь, зубы заговаривает, на Малфриду все пытается списать, будто та уже прознала, что ее волхвы разыскивают. Однако Маланич сам некогда обучал ведьму, потому хорошо знал, в чем она искусна, а в чем нет. Знал он и другое: многие ведуны могут предрекать судьбу другим, но даже самые могущественные не способны определить, что ждет их самих. Не под силу это и его бывшей ученице. Из всех, кого знал Маланич, только волхв Никлот мог предугадать собственное будущее, но где теперь этот Никлот? Исчез однажды, как и не бывало его. А вот Маланичу, чтобы узнать грядущее, пришлось обратиться к существу из иного мира. Неприятное осталось впечатление. Да и пальца на руке лишился... Но главное, Маланич все же узнал: его погибелью станет ведьма Малфрида. Однако Маланич был не так прост, чтобы подчиниться судьбе, будто вол, которого ведут на заклание в день приношения треб^[831] богам. И он сделает все, чтобы проклятая чародейка сгинула раньше его самого!

Холодный порыв ветра заставил его согнуться чуть не пополам.

– Эй, Мокей, долго ли нам еще блукать?

– Да как сказать... Вроде и знакомое это место, но, с другой стороны, вижу, что зашли мы не совсем туда, куда следовало. Зато недалеко отсюда есть охотничья заимка, может, стоит пока укрыться в ней и подождать до утра?

Так и решили. И хотя Маланич рвался избавиться от Малфриды, однако и он понимал: чтобы выполнить задуманное, действовать придется без спешки. Так что задержка в пути может сыграть им на руку.

На указанной молодым древлянином заимке было всего одно небольшое помещение без окон, с отверстием для дыма под стрехой кровли. Здесь давно никого не было, и в нос путникам сразу ударил запах земли, плесени и грязи. Однако в печке, как и положено, оставлены дрова, подтопка и береста. И пока Мокей возился, доставая из заплечного мешка огниво, Маланич легко зажег огонь движением руки.

– Чего так удивляешься, вдовий сын? Сам же сказывал, что одно время ходил в учениках у волхвов.

Мокей только отворачивался. Не говорить же им, что за неспособность свою и был он изгнан из чащ? Думать сейчас о том не хотелось. Думать не хотелось вообще. Усталость ли, сонная ли одурь или еще что навалилось на Мокея, но только он едва нашел в себе силы пристроить под навесом лошадь, задать ей овса, а потом еле дотащился до полатей. Рухнул на них, даже не развязав кушака на кожушке.

Через какое-то время Маланич спросил:

– Достаточно ли сильный сон наслал ты на него, Пущ?

И когда тот утвердительно кивнул, повернулся к своим спутникам.

– Ждать, когда этот олух найдет привычную дорогу, мы не станем. Сейчас в селищах Корочун отмечают, а это время, когда гасят огни и все волшебное удваивает свои силы. Этим нам надо воспользоваться. Ты, Шелот, обернешься филином и полетишь по округе...

– Да смогу ли я? Вон что творится под небесами богов! – Маланич хмуро взглянул на Шелота. Среди кудесников тот был самый молодой. Хотя слово «молодой» волхву вряд ли подходило. На вид Шелот был степенным кудесником, морщины избороздили чело, волосы наполовину в седине. Но волхвы пьют чародейскую воду, и, несмотря на годы, силы в них молодецкие. А возраст Шелота можно было определить только по волосам: они у Шелота были короче, чем у остальных, спускались немного ниже плеч, да и борода еще не выросла длинная. Зато он был наделен ведовской силой, и Маланич ему об этом напомнил. Сказал, что Шелот лучше других способен превращаться, к тому же и Маланич подсобит ему своим колдовством, да и время Корочуна сыграет им на pукy, а то, что ненастье... Так филин – птица сильная, в потемках хорошо видит, справится с полетом в ветреную погоду. Лететь же ему... Тут Маланич стал объяснять подробно. Сказал, что филину следует летать по округе, а как завидит какое-нибудь селище, пусть сядет возле хозяйских хлевов, обернется лаской и проникнет к скотине. И пусть нашлет на коров и коз хворь, вызовет падеж и не жалеет колдовского зелья, не скупится на заговоры. Падеж скота должен начаться не позже чем через день-два.

– А теперь самое главное, – вздохнул Маланич, медленно поглаживая беспалой рукой длинную белую бороду – Ты должен разыскать это селище Сладкий Источник и также вызвать там падеж скота, но потом нужно внимательно приглядеться к местности, а главное, найти ведьму по имени Малфрида. Ты, Шелот, был в Диком Лесу, когда Малфрида там обучалась, видел ее, так что сможешь узнать. Мы же будем ждать тебя здесь, сколько понадобится.

Мокей сладко похрапывал и не видел, как в непривычном синеватом сиянии изменился один из волхвов, как наклонился, будто ища что-то на земле, потом развел руки в стороны, и на них появилось рыжее оперенье, голова стала покрываться перьями, даже привычные для филинов перья-уши обозначились. Сияние стало ярче, а когда погасло – сидела перед волхвами обычная лесная птица, гукала, клекотала, вращая во все стороны головой с изогнутым плоским клювом-носом, зыркала желтыми глазищами. Потом Пущ приоткрыл створку двери, и филин, захлопав крыльями, полетел в ночь.

Когда на другой день Мокей протер глаза и, позевывая, вышел за порог, в лесу было почти тихо. Летел легкий снежок, низко нависало тяжелое от туч небо.

– А где еще один из ваших? – поинтересовался Мокей у волхвов.

Его не удостоили ответом. Волхвы сидели строгие, застывшие, только чуть перебирали амулеты у поясов. Мокей скоро понял, что кудесники теперь не очень-то и рвутся в дорогу, и вышел поглядеть на своего коня, задать ему новую порцию корма. Что теперь? Оставалось ждать, когда волхвы изъявят свою волю. А пока Мокей достал из сумы вяленого мяса, нарезал тонко и положил несколько кусков перед служителями. Но те даже не глянули. Только немного позже достали какого-то толченого порошка, пожевали горсточку. В землянке даже запахло ягодами и летом, но на мясо ни один из них по-прежнему не взглянул.

Мокей знал, что волхвов лучше не тревожить, когда они в таком отрешенном состоянии. Вот и сидел тихо в стороне, жевал мясо и думал о своем. О Малфриде думал. Все не мог простить ей того, как бросила его о стену. Сильная, сука! Да как она посмела!.. Как вообще баба смеет наказывать мужчину! И Мокей ощущал, как вместо прежнего приятного теплого чувства в нем растет совсем иное. Ненависть. И чего, спрашивается, эти длиннобородые тянут? Малфрида ведь может что-то учуять, может погадать и узнать, что ее ищут. Ведь она и раньше избегала чародеев. Простя рассказывала, как при первой встрече с Малфридой та перво-наперво поинтересовалась, часто ли в Сладком Источнике бывают волхвы. И, узнав, что уже давно их не видывали, и никто не ожидает в ближайшее время, сразу решила идти к селищу. Напросилась в род. Тварь темная! И как он только мог любить такую?

Волхвы по-прежнему сидели в трансе. День, второй, третий. Ни по нужде выйти им не требовалось, ни подкрепиться, как следует, ни поспать. Мокей же совсем извелся от безделья. Даже не верится, что когда-то он мог желать стать одним из них. Нет, с простыми людьми все же интереснее, веселее. Сейчас в селищах наступление нового солнцеворота отмечают, сытно едят, поют песни, ходят по родам, сговариваются насчет свадеб. Учко, небось, извел Стогнана просьбами назначить свадьбу с Малфридой. Да только будут ему вместо свадебного пира похороны. Не пощадят волхвы чародейку. Это уж как боги святы!

А еще Мокей припомнил, как Стогнан обещал ему услать Учко по какому-то делу вскоре после Корочуна. Видать, чтобы тот повременил со свадьбой. Какое дело для Учко найдет староста, Мокей не ведал. Главное, чтобы тот возле Малфриды своей не околачивался. А то они еще того... Мокей ведь помнил, какой была Малфрида, когда вдруг ей любиться с ним захотелось. И как представил, что чародейка такой же будет и с Учко, его начинала душить холодная злоба. Ну, ништо. Он свое дело сделает, так что не долго им миловаться. Мокей сумеет посчитаться с ведьмой за все унижения. О том же, как Малфрида выхаживала его после укуса оборотня, он и не вспоминал.

Снег, шедший все эти дни, наконец, прекратился, стало подмораживать. Лошадка Мокея, словно за один день вдруг покрылась пушистой бурой шерстью, точно мхом. И застоялась, видимо. Как объяснить иначе ее беспокойство, то, что под вечер она вдруг стала рваться на привязи, ржать, фыркать испуганно. Волка почуяла, что ли? Мокей вышел ее успокоить, но она все равно храпела и трясла головой. И тут Мокей неожиданно увидел сидевшего недалеко на суку большого филина. Тот вращал головой, клекотал громко. Лошадь так и рванулась в сторону, заржала. У низкого входа в землянку показался главный волхв. Что он тут главный, Мокей понял давно. Как и то, что он считается с двумя другими, а третий волхв – вроде прислуги. Потому Мокей и сам не больно приглядывался к нему. Но сейчас именно этот третий, незначительный, позвал в землянку Мокея.

– Иди-ка, хлопче, передохни.

– От чего же передохнуть? Что я, лес валил?

Но неожиданно послушно пошел. Как входил, еще помнил, а как укладывался, совсем забыл. Просто рухнул, и сон сразу накрыл его. И не мог Мокей видеть, как филин неожиданно обернулся в отсутствовавшего чародея, вошел в избу следом за Маланичем, сел на лавку, с удовольствием приняв из рук волхвов пахнущий ягодами и травами порошок, пожевал.

– Ты как будто и не сильно притомился, Шелот, – заметил Маланич, вглядываясь в довольное лицо волхва, в его задорно поблескивающие глаза. – Неужто нашел неизвестный нам источник чародейской воды?

Тот даже хохотнул.

– Не торопи, Маланич, обо всем сейчас поведаю без утайки, но по порядку.

Сначала он рассказал, как наслал падеж на окрестный скот, потом, как разыскал селище Сладкий Источник. И тут началось самое неожиданное. Не смог он колдовать среди строений селища, больше того – сам того не желая, вдруг обернулся в волхва. Не будь ночь такой темной, его бы обнаружить смогли, так что пришлось обходить селение, прячась в зарослях. И тут он увидел, что развеивает чародейство в округе. Крест.

Оказалось, что за одной избой расположена могила христианина, старая такая могилка, но ухоженная, и крест на ней стоит прямо, не покосился.

– Могила христианина! – даже подскочили волхвы. – Да кто же позволил такому в древлянском краю? Кто посмел схоронить его в наших чащах?

Они покосились в сторону спавшего Мокея, стали ругать его. Мол, ведет за собой, а то, что в селении христиане, словом не обмолвился.

– Но я еще кое-что приглядел, – продолжил Шелот, однако Маланич его перебил.

– Малфриду ты хоть видел? Та ли это ведьма?

– Она, – убежденно кивнул Шелот. – Я отыскал ее избушку, даже видел, как ведьма выходила из дверей, с псом своим играла. Она немного изменилась, в осанке прибавилось уверенности, взгляд стал более проницательным. Мне почти в снег пришлось вжаться, чтобы она меня не заметила, но то, что это она, готов поклясться своей ведовской силой.

– Не клянись. Особенно после того, как подле креста побывал.

Но Шелот только отмахнулся.

– Все дело в том, что уже после встречи с Малфридой я стал, как ты и велел, Маланич, обшаривать округу. И вышел к тому сладкому источнику, от которого селение взяло свое название Вода там и впрямь чудесная, но не чародейская, скорее, целебная и бодрящая. Зато я иное почувствовал. Там место выхода силы из земли. Да такое, о котором никто прежде не знал. Новое, значит, место, но столько там мощи, что я быстро пополнил угасшее было чародейство. Смог легко опять превратиться в филина и полететь к вам.

Волхвы сразу оживились. То, что Шелот отыскал новое место силы, всех обрадовало. Не так и много их осталось, с тех пор как они проиграли войну со Свенельдом. Им приходилось подолгу бродить по лесам, чтобы отыскать то немногое волшебство, каким еще могла поделиться со служителями богов древлянская земля. И весть, что недалеко отсюда есть источник, у которого земля обладает подобной мощью, была радостной Одно плохо: пока в селении могила христианина, им будет трудно сполна воспользоваться ведовским могуществом. Силу-то почерпнуть они смогут, однако тут же все пропадет, если окажутся вблизи креста. Так что сперва надо от символа христиан избавиться.

– А как же чародейка живет подле креста и не теряет сил? – спросил обычно отмалчивающийся четвертый волхв.

– Ну, видать, в селении она мало ворожит, – высказал догадку Маланич. – Хотя она так сильна, что, если ее силы и подтаивают в Сладком Источнике, то вмиг восполняются, едва она покидает его. Говорю вам, она не совсем человек, иная в ней есть кровь. И силу она может брать просто из мира: из ветра, из туч, из тумана. Да и к источнику близ селения она наверняка ходит, вот и черпает там мощь. Даже если и не догадывается о том. Ибо, сколь бы ни была она могущественна, никто никогда не обучал ее находить места силы. Волхвы просто когда-то направили к ней силу древлянской земли. Себе на беду...

Они еще какое-то время разговаривали, а потом принялись будить Мокея.

– Хватит дрыхнуть, молодец. Вставай и поведай нам, отчего это ты смолчал о том, что в Сладком Источнике христианин захоронен?

Мокей сонно тряс головой, стремясь сообразить, чего хотят от него кудесники, отчего стали вдруг так суровы.

– А? Что? Ну и что с того, что захоронен? Такова его последняя воля была, как не уважить. И это отец мой, который помер, когда я еще глуздырем^[832] был несмышленым.

Волхвы даже отшатнулись от Мокея. Потом стали гневно кричать: дескать, как это он посмел скрыть, что рожден от уверовавшего в Христа? Может, и он носит на теле символ чужой веры? Мокею пришлось божиться и клясться, что к христианству он не имеет никакого отношения, что верует в Рода-прародителя, в солнцеликого Хороса и Велеса – бога богатства. Именно их амулеты он носит с собой. Даже достал тесемку, на которой висели резные обереги.

– Тогда так, хлопче, – молвил после продолжительного молчания Маланич. – Сейчас поезжай в свое селище и уничтожь крест на могиле родителя. И не перечь! Если хочешь помочь нам избавить родовичей от ведьмы злобной, то, перво-наперво, тебе надо порушить и сжечь крест. Так что отправляйся в путь. А избавишься от креста, вернешься за нами.

Возможно, Маланича не совсем устраивала еще одна заминка в пути, но он понимал – там, где крест, они ворожить не смогут. Поэтому обсудили с Мокеем, сколько времени тому понадобится на дорогу туда и обратно. И только после того, как он выполнит их волю, они будут готовы идти в селение Сладкий Источник.

Мокей вернулся скоро. Пока вел волхвов к селению, был угрюм и молчалив. Неспокойно было у него на душе оттого, что пришлось сотворить с могилой родителя. Едва они вошли в селение, как мать первая поспешила сообщить, что какой-то супостат надругался над могилкой ее мужа, выворотил крест, потоптался по холмику. То, что это дело рук ее сына, Гране и в голову не приходило. Да кроме нее никто и не придал большого значения исчезновению креста. Зато на приведенных Мокеем волхвов родовичи смотрели во все глаза. Воистину, перед ними были настоящие служители богов! Все как один рослые, сухопарые, длинноволосые, с холеными бородами, двигались важно, опираясь на посохи, все в светлой одежде, даже накидки из белейшей овчины.

Волхвов встретили радостными возгласами, поклонами и редким в лесах хлебом-солью. Усадили их на главное почетное место в избе старосты, но стали пенять на то, что давно божьих служителей не бывало в их краю, а людям ведь нужно связь с богами держать, нужно, чтобы кто-то требы брал для небожителей.

– Да, давно мы не выходили из своих чащ, – согласно кивнул Маланич. – И не вышли бы, коли не нужда. Проведали мы, что поселилась близ вашего селища зловредная ведьма-чародейка. И вы привечаете ее, в род свой приняли. – Он оглядел людей исподлобья, еще больше нахмурился. – Знаете, о ком я говорю? Вижу, что догадываетесь. Так зачем же вам служители богов, зачем сами боги, если вы привечаете темные силы?

В большой старостиной избе стало тихо. Люди переглядывались, опускали очи. Но кто-то все же осмелился заметить:

– Да разве наша знахарка ведьма? Ведь она добро делает, лечит наших хворых, в любом деле помогает, будь то наговор на охоту удачную или же...

Договорить не дали Вперед выскочила бабка Горуха, стала тараторить – дескать, она давно догадалась, кем является пришлая знахарка, недаром та живет одиноко в лихом месте и даже в праздники не торопится к людям. Да и мужиков чужих та Малфрида приваживает, хотя сама и не весть какая красавица. Ведь все знают, как по ней Мокей сох, какого труда стоило Стогнану сына своего Учко услать нынче в дальний лес, чтобы тот после Корочуна не настаивал на свадьбе.

Горуха важно подбоченилась, заметив, как все ее слушают, особенно волхвы-кудесники. И она все повторяла, что знала про ведьму, пока, как ни странно, тот же Стогнан и не перебил ее, заставив умолкнуть.

– Может, пришлая и чародейка, но только зла от нее мы не знали. Так что, может, она от светлых сил, а не от темени.

Стоявший в первом ряду Мокей так и уставился на Стогнана, хотел даже слово молвить, да только староста строгим взглядом остановил его. Не мог же Стогнан сказать, что, пока Мокей отсутствовал, у него был разговор с Малфридой про Учко, и староста, поразмыслив немного, уже ближе к сердцу принял то, что знахарка пообещала попытаться расколдовать его сына-оборотня. Сказала, что особенно рассчитывать на удачу не стоит, но вот утихомирить злую кровь, которая бродит в жилах Учко, попробовать берется. И Учко сейчас не в дальнем лесу, а здесь недалеко. Малфрида наложила на него особое заклятие – все эти ночи полнолуния, когда Учко превращается в волколака, он будет кружить только вокруг ее избушки. Стогнан поверил ее словам, жалко ведь было сына родимого. И хотя Малфрида и сука, а может, и волховка-колдунья, как уверяют служители, да только у старосты впервые за все время появилась слабая надежда на исцеление Учко. Потому сейчас он почти жалел, что отправил Мокея искать волхвов.

Но волхвы уже пришли. И старший из них явно недоволен, что Стогнан защищает ведьму. Однако тут и другие родовичи начали повторять, что вреда знахарка никому не делала, а только доброе люди от нее получали.

Маланич поднял руку, призывая к молчанию.

– А ведомо ли вам, неразумные, что благодетельница ваша мор на скотину наслала? Добираясь сюда, мы не в одно селение заходили, и везде люди плачут горьким плачем, не понимая, отчего скотина у них мрет. Вас беда пока миновала, но не поручусь, что вскоре и к вам Коровья Смерть заглянет.

При этих словах Мокей удивленно поглядел на волхвов, но смолчал. Он ведь сам вел сюда кудесников, но не мог припомнить, чтобы те куда-нибудь по пути заглядывали. Однако, видать, на то они и кудесники, чтобы все знать. Мокей окончательно убедился в этом, когда двое из родовичей неожиданно подтвердили слова волхва, поведав, что их родня из окрестных селений жалуется на неожиданный падеж скота. А в лесах остаться без скотины – большая беда.

Неожиданно все разговоры были прерваны громкими криками за окнами. А вскоре в избу, где собрались почти все родовичи, ворвались двое сторожей-обходников, которым полагалось охранять селище в этот вечер.

– Жуть, жуть, – вопили здоровенные мужики, даже не заметив, что бросили где-то оружие. – Нелюдь страшная бродит между избами. Мертвяк!

Воцарилась напряженная тишина. Люди не видели, какими быстрыми взглядами обменялись волхвы, и как согласно кивнул Шелот.

Стогнан поднялся.

– Наше селище давно заговорено, и никакая нежить не может ступить за оградительную черту. Так что...

– Но она здесь! Тута нежить!.. – вопили охранники.

В воздухе и вправду словно повеяло чем-то нелюдским. Потом вдруг вздох прозвучал, громкий, протяжный, похожий на стон. И хотя в избе были закрыты ставни, и даже отдушина прикрыта для тепла, всем показалось, будто холодом дохнуло неведомо откуда. Огонь в очаге стал гаснуть, светильники зачадили, потухая. Что-то странное бродило вокруг избы, дикий страх просачивался в дверные щели. А потом голос раздался:

– Пустите меня, холодно мне, неприютно. Граня моя, где ты? Выйди ко мне...

Все резко повернулись туда, где на лавке рядом с Простей сидела ее свекровь Граня. У той лицо стало белее мела, зубы застучали.

– Это мужик мой пришел... О пресветлые боги, неужто он хочет увлечь меня в сырую землю?

– Граня моя, отзовись, – звал голос.

И все видели, как женщина вдруг подхватилась и кинулась к двери, словно забывшись, словно не было у нее сил противостоять тому, кто звал ее.

И выскочила бы, глупая, да только Простя успела удержать.

– Матушка, куда же вы, матушка!

Мокей видел, как его мать с небывалой силой рвется из рук невестки, а все вокруг стоят, оцепенело. Столько народу в избе, но никто и не шелохнется, а сам Мокей, будто от страха к месту прирос. Хвала богам, волхв Пущ преградил женщине дорогу, взмахнул широким рукавом перед ее лицом, забормотал быстро наговор.

Вздох за стеной стал еще более тяжким, а потом скрипнуло по снегу, словно удалялся кто-то.

Тогда Маланич поднялся и, шагнув к двери, вышел наружу. Немного погодя за ним последовали и некоторые родовичи, из тех, кто похрабрее. Однако тут же попятились: там, в белесом свете снежной ночи, двигалось что-то. Даже на холоде был слышен разливавшийся вокруг трупный запах. А то, что двигалось... Вроде и на человека похожее, но худое, покореженное, какое-то, сутулое, словно ему нести собственное тело было невыносимо тяжело.

– Колом его пробить, колом! – завопил кто-то из людей, но Маланич резко стукнул посохом, заставляя уняться ретивых. – Стоять! Пока кол тот отыщете да подберетесь к нему, оно еще многих сумеет увлечь за собой. Так что оставьте. А завтра, когда отступит тьма, мы займемся ворожбой, наложим заклятие и угомоним упыря.

В избе испуганным плачем зашлась Граня. Все твердила, что крест на могилке ее мужа повалили, вот и бродит теперь мертвый христианин, вот и жаждет сойтись с теплокровными. А кто повалил крест? Не иначе как ведьма Малфрида постаралась. Никому из родовичей такое и в голову не пришло бы. Сколько лет крест простоял, и хотя люди плевали в его сторону, но валить, никогда не валили. А теперь...

Мокей молчал, не смея поднять глаз. Молчали и волхвы. Только переглядывались с пониманием.

Волхвы ворожили весь следующий день. Обходили селение, – присыпали снег зельем, вырезали знаки на деревьях. Их светлые силуэты то появлялись из сырого, наползшего невесть откуда тумана, то исчезали. Вновь потеплело, снег стал тяжелым, рыхлым. Тихо было вокруг. Люди не покидали избушек, шептались у очагов. Никто не смел пойти за волхвами, потому и не видели, как те удалились в лес, как один из них обернулся лаской и пробежал к хлевам. Другие же ушли туда, где, как сказывали местные, находился родник сладкой воды. И долго стояли волхвы над бьющим из-под снега ключом, подрагивали да раскачивались, словно под порывами ветра. А ветер и впрямь к вечеру поднялся, холодно стало, сырая стылость пробирала до костей.

Маланич поднял глаза к низко нависающему вечернему небу, увидел, как несутся по нему темные тучи, как вышла из-за них почти полная луна, осветив все мертвенно ясным сиянием.

– Ну что, хорошо ощущать в себе столько силы? – спросил у собратьев волхвов. – Сможем ли мы теперь разделаться с проклятой чародейкой?

Волхв Пущ не ответил, промолчал и Шелот, но самый неразговорчивый и покорный волхв неожиданно подал голос:

– Ты мудр, волхв Маланич, однако и ты можешь ошибаться. Сгубить ведьму – благое дело, но ты забыл наш закон: волхвы не могут содеять зло против того, кого уже приняли в свой круг. А Малфрида эта не просто ведьма – она волховка, ее сам Никлот посвятил в знающие.

– Никлот мог и оплошать, – огрызнулся Маланич. – Но ты, молчаливый знаток Збуд, лучше всех нас знаешь законы, потому должен понять, что не мы будем уничтожать ведьму, а люди. Это их удел разделаться с Малфридой. Однако нам надо сделать так, чтобы они того захотели.

Он криво усмехнулся, потом вскинул руки, взмахнул посохом, испуская искры, полетевшие от волос, и наслаждаясь приливом силы. А затем неторопливо стал рассказывать о своих задумках, о том, что надлежит сделать, чтобы люди возненавидели пришлую знахарку. Много чар предстоит сотворить волхвам-кудесникам, много особых знаков начертать в округе – таких, которые будут направлены против кого-то определенного. Против той же Малфриды, чтобы ее чародейство, если и не исчезло полностью, то стало бы совсем слабым. Вот тогда-то смертные и совладают с колдуньей.

В селении Сладкий Источник за ночь сдохли сразу две коровы. Их хозяйки голосили над мертвыми кормилицами, но их никто не утешал. Ведь, кроме падежа скотины, случилось и кое-что пострашнее. Опять ходил между избами мертвый христианин, опять звал Граню. Мокею пришлось связать мать, чтобы она не вышла на зов упыря. Но еще до того как успокоился мертвец, в селение явились те, кого здесь давно не видывали: со скрипом и скрежетом прошли между избами жуткие древесные чудища пушевики, с воем и стоном ворвался сам леший, никогда до этого не показывавшийся людям, бился о косяки дверей, со злостью валил шесты с рогатыми навершиями, выгрызал заговоренные знаки на столбах. А еще за ставнями и под порогами заходились плачем дегские голоса, умоляя пустить погреться, тонко пищали в холодном воздухе темные, всегда невидимые навьи, а те из людей, кто осмелились заглянуть в щелку, увидели их черные силуэты с перепончатыми крыльями.

– Что же это такое, если и незримые души стали являться перед смертными? – шептались перепуганные родовичи.

Теперь и при свете дня они опасались выходить на улицу. А выходить надо было. Скотина ревела в хлеву, словно кто ее мучил, и, когда пара хозяек не побоялась зайти в хлев, одну из них неожиданно схватил притаившийся за углом пушевик, проткнул суковатой корявой лапой. И это в светлое время, когда никакая нежить не должна делать зла людям!

Похоронить да сжечь на огне погибшую родовичку никто не осмелился и, едва начало смеркаться, мертвая баба сама пришла к своей избе, стала кликать детей. И те не устояли, кинулись с плачем к порогу. Кого-то из них успели удержать, но один, младшенький, все же увернулся и выскочил за дверь. И крик его потонул в громком хохоте мертвой матери, который, казалось, летел отовсюду.

Старики твердили, что вернулись прежние времена, что темная сила вновь вышла из чащ, и потому надо... Что надо было? Прежде звали волхвов. Но ведь волхвы сейчас были тут!

Родовичи потребовали, чтобы Стогнан повлиял на кудесников, заставил побороть зло. Но у Стогнана были свои догадки. Странное заподозрил староста: не было бед в селище, пока не пожаловали сюда эти волхвы. Не их ли работа?

Но разве скажешь о таком? Разве посмеешь? Однако делать что-то надо было, и Стогнан, позвав волхвов-ведунов, стал спрашивать: они целыми днями творят свои заклинания, а нежить пуще прежнего лютует. Чем это объяснят мудрые волхвы?

– Нам кто-то крепко мешает, – был ответ. – И мы догадываемся, кто это. Ваша добрая целительница Малфрида чует,что мы близко, и обороняется. Думаем, ее чарами и наслано на селище подобное бедствие. Не верите?

Молчание. Потом кто-то все же осмелился сказать, что раньше она такого не вытворяла.

– Что ж, тогда вы сами должны разделаться с нежитью, а мы беремся помогать вам.

Но люди только еще больше робели, твердили, что испокон веков именно ведуны успокаивали нежить. Вот и жались родовичи по углам, косясь на волхвов недовольно. А что поделаешь? Все видели, что те плетут чародейство, сидят, собравшись в круг, бормочут что-то напряженно, даже пот течет. Но почему-то не ладится у них. А тут нежданно-негаданно пришли в Сладкий Источник охотники из соседнего рода. Сперва только подивились, отчего это тут все по избам отсиживаются, но лезть в чужие дела не стали, сами же поведали про падеж скота в своем селище да начали намекать, чтобы помогли им соседи, одолжили бы или выделили за плату скотину для людей. Сладкий Источник – богатое селище, тут почти у каждого скотина имеется, да и общественная есть. Отчего же не сочувствуют соседям? Пока им объясняли, что к чему, один из гостей, которого не успели предупредить, вышел по малой нужде за порог. И только завопил страшно, когда на него вдруг накинулись черные навьи, стали рвать когтями, грызть острыми зубами. Утром на его тело и поглядеть было страшно. Но ночью он встал и принялся звать своих. Против его зова устоять было невозможно, а так как пришлых не больно-то и удерживали, то двое пошли на зов. И все...

Тогда Стогнан, не надеясь больше на ворожбу волхвов, велел людям заострять осиновые колья.

– Биться будем. Огнем отгонять, осиной колоть. А если волхвы не помогут...

– Мы поможем, – сказал за остальных Маланич. – Мы с вами будем обороняться от нежити. Не так и проворны эти неживые, можно их одолеть. Но учтите: если затянете время, если не совладеем с ними быстро, то с каждым днем нелюдей и духов злобных будет становиться все больше и больше. Так что и впрямь пришла пора показать вам себя. Ну, а мы рядом будем, станем заклинаниями ослаблять силу мертвых, а вам светить особым светом. А потом... Сами все поймете потом.

На том и договорились. И когда взошла луна на морозном небе, когда полился ее необычайно ясный свет (или это и вправду кудесники освещали все?), Стогнан первым шагнул за порог, замахнулся горящим факелом в жутко хихикавшего мертвого мальца, пытавшегося наскочить на него, вонзить острые белые клычки. Однако Стогнан еще не потерял былой сноровки, и маленький упырь только заскулил, когда его опалило пламенем, а тут и один из сыновей старосты подоспел, так проткнул острым колом, что мертвый малец был пригвожден к земле, как мякоть хлебная ножом.

Первая победа придала сил. А вскоре и Мокей отличился. Собственного батюшку пронзил осиновым острием, едва тот подошел к порогу. И давил на него, пока разложившийся мертвец мотался, пригвожденный, обдавая сына смрадом могилы, стекая гнилым мясом на хрустящий снег.

Еще заметили, что, пока люди наступают на упырей, прочую нежить словно ветром относит: пушевики, те вообще в прах рассыпаются, навьи темным пеплом падают на землю. Это уже волхвы оборонялись чародейством. Но и они не смогли помочь, когда мертвая родовичка прыгнула на спину собственного мужика, вцепилась в него, утробно урча. Так и пришлось проколоть их вместе: упыриху и ее живого мужа.

Еще и светать не начало, когда люди стали замечать, что никто на них уже не нападает.

– Хорошо управились, – спокойным ровным голосом произнес Маланич. Потрогал ногой пронзенного упыря из погубленных пришлых. – Так, а теперь не медля следует предать их тела огню, чтобы ясный день не поганить тем, что ночь темная явила.

Родовичи тут же с готовностью побросали тела упырей в кучу, потом завалили хворостом и подожгли. Дым стал подниматься смрадный и густой. Люди смотрели на него, и никто не заметил, как Маланич отступил туда, где в стороне стоял Пущ.

– Достаточно ли в тебе силы? – спросил. И когда тот согласно кивнул, приказал: – Насылай морок!

Пущ медленно поднял руки, стал нашептывать слова колдовского наваждения. И люди закричали, увидев, как в клубах дыма стало проступать призрачное лицо женщины. Как искажалось и смеялось возникшее видение, как мерцали провалы глаз. И лицо это... Видимо, вышло у Пуща припомнить лицо колдуньи Малфриды, так как по рядам собравшихся прошел невольный ропот.

– Малфрида это! – первой воскликнула Простя и тонко заскулила, хватаясь за обереги.

Имя знахарки тут же стало передаваться из уст в уста, люди отступали, глядя на гаснущее в дыму видение, прижимали к груди охранительные знаки, моля пращуров оградить от ведьмы.

– Теперь вы поняли, кто насылал на вас все беды! – громко воскликнул Маланич.

Дым все еще клубился, но уже не было никакого изображения. Люди вокруг молчали, и стало как-то пронзительно тихо. Но это была недобрая тишина.

Глава 8

В ночь полнолуния ударил такой лютый мороз, что заснеженные деревья тихо потрескивали в своем зимнем сне. Но все же было так красиво!

Малфрида, накинув теплый кожушок, а на голову любимый красный пуховый шарф, вышла на полянку перед избушкой и замерла, очарованная. Какая огромная ясная луна! Как переливается и блестит все в ее серебристом млечном свете! После сырости и туманов мороз и снег превратили все в сказочное царство. Весь мир был белым, и ветви под тяжестью снега походили на пушистые шкурки горностая; другие, более тонкие, казались узорчато колючими от плотного инея; стволы поблескивали серебром. Каждый куст подлеска был украшен ажурным кружевом, некоторые напоминали ледяные снопы разлетавшихся искр. И повсюду под лунным сиянием сверкал и переливался нетронутый мягкий снег, затемненный голубоватыми тенями от переплетенных заиндевевших ветвей.

Малфрида глубоко вздохнула, выпустив густое облачко пара. Было очень холодно, впервые так холодно за эту гнилую слякотную зиму. Нависавшее небо искрилось холодными колючими звездами, исчезавшими от слепящего света луны, но только ярче вспыхивавшими над кронами белого леса. Какая тишь! Малфрида ощутила почти праздничное успокоение в душе. И это было хорошо, если вспомнить, как мучили ее в последнее время дурные видения, как просыпалась она от неведомого страха, даже мерещилось рядом чье-то колдовство. Откуда бы ему тут быть? Малфрида заставляла себя успокоиться, убеждала себя, что просто страшно устала, с тех пор как взялась удержать в округе превращавшегося в оборотня Учко. Стогнан пообещал проследить, чтобы никто не ходил к ней в эти дни, не тревожил, а заодно и не проведал о том, что здесь творится колдовство. Поэтому Малфрида провела последнее время почти спокойно. Если можно назвать спокойными эти странные ощущения, которым она не могла дать названия, но которые вселяли в ее душу непонятную тревогу. Взявшись за обращение оборотня, она и не подозревала, как трудно будет управлять наполовину озверевшим волколаком. Хорошо еще, что его людская сущность была очень простой, и если по ночам душа Учко корчилась и рвалась, то днем, когда сын старосты становился обычным парнем, навеять на него наваждение и подчинить себе не составляло особого труда. И все же Малфрида уставала. Да и в успех особенно не верила. Однако побороться с темной силой оборотня ей было занятно. Это куда интереснее, чем просто врачевать или стряпать у очага. А вот колдовать, выпускать силу… До чего же ей нравилось быть ведьмой!

Где-то в морозной ночи послышался легкий скрип снега, позади треснуло обледенелое вещее дерево, легким шорохом отозвалось в гнущихся под тяжестью узорного инея кустах. Тихий лес был полон каких-то едва уловимых звуков, мертвого ледяного оседания. Малфрида сделала пару шагов по утрамбованному перед избой хрустящему снегу. Лес сегодня был особенный: застывший, но и какой-то живой. И веяло чем-то от него. Малфрида прикрыла глаза, но тут же отвлеклась, когда рядом стал поскуливать ее Белолапый. Он мерз и жался к хозяйке, а то вдруг навострял уши и рычал на лес. Малфрида отослала его обратно в избу. Пес послушно шмыгнул в дверь.

Малфрида проследила за ним взглядом. Сама уже не понимала, когда Белолапый был просто послушен, а когда под действием чар. С этой собакой вообще было легко. Хорошая животина. Малфрида подумала, что, когда решится уйти отсюда, заберет пса с собой. И, скинув варежку, погладила белесую полоску шрама на ладони. Да, скоро она уйдет, но заберет с собой верного Белолапого, чтобы хоть одно близкое существо рядом было. Но сейчас пса следовало усыпить. Он чуток, может уловить приближение оборотня, кинуться защищать хозяйку не вовремя.

Опять где-то затрещало в лесу, вроде бы и снег заскрипел, Малфрида ждала. Сегодня полнолуние, время превращения Учко в волколака, а значит, он непременно придет к ее избушке. Ведьма его не опасалась. Ее колдовская сила не позволит оборотню почуять в ней жертву, но все же Малфрида уже оживила в себе чары. Ее выбившиеся из-под шарфа темные пряди начали легко шевелиться, будто живые, зрачок в желтоватых глазах сузился. Теперь надо было сосредоточиться на ожидании оборотня. Неожиданно это оказалось сложнее, чем она предполагала, ее все время что-то отвлекало. Вот досада! Небось, рыщет по округе одинокий волк или озябшие лоси бредут в ночи к хлевам с сухим сеном, а она все никак не может уловить приближения жаждущего крови темного существа.

Но вот... Есть! Даже не поворачиваясь, Малфрида увидела остроухую тень на снегу. Со спины, оказывается, подкрался голубчик!

– Я жду тебя. Ко мне. Подойди, я повелеваю.

Он приблизился, сперва во весь свой огромный рост, потом опустился на передние лапы, стал подползать. Глаза его белесо светились, клыки сверкали. А дыхание, как у живого теплокровного, расходилось на морозе паром.

Малфрида села на колоду и положила сжатые кулаки на колени. Глаза ее горели желтизной.

– Ты мой, ты принадлежишь мне. Сюда!

И оборотень послушно положил лобастую голову ей на колени, поскуливал, когда она стала поглаживать его уши.

Малфрида не боялась его, но и не смела отвлечься, следя за тем, чтобы волколак не вышел из-под ее власти. Был он странно неспокоен: несколько раз вскидывался, начинал озираться, один раз даже запрокинул голову к луне, и тишину ночи прорезал громкий волчий вой.

– Спокойно, мой зверь. Замри, повинуйся.

Ей надо было сосредоточиться и произнести сложное заклятие. Вот только подействует ли? И Малфрида, не сводя глаз с волколака, не отвлекаясь ни на что, стала медленно говорить положенные слова, с придыханием произносить нужные звуки, издавать шипение.

Снег снова стал поскрипывать, однако теперь ни волколак, ни склонившаяся над ним ведьма ничего не замечали. В дальнем конце поляны чуть дрогнули ветви, посыпался снег. Малфрида не повернулась, погруженная в ворожбу. А оттуда, из тьмы под заснеженными ветвями, за ними наблюдала не одна пара глаз. Охотники на снегоступах, с заостренными кольями, закутанные до самых глаз в меха и шкуры, смотрели на освещенную лунным светом поляну перед избушкой знахарки и видели, как ведьма со странно мерцающим желтым взглядом склонилась над распростертым огромным волком. Нет, волколаком, страшным сутулым чудищем в волчьем обличье, о котором иногда шептались у защитных очагов, чей вой угадывали в ночи...

– Теперь никто уже не сомневается? – молвил волхв Маланич, указывая рукой.

Молчание. Люди замерли, пораженные, не решаясь тронуться с места. Только староста шагнул чуть вперед, всхлипнул громко.

И тут ведьма подняла лицо, посмотрела жутким светящимся взором. Замерла. Она увидела их!

Толпа колыхнулась. Кто-то отпрянул, а кто-то, наоборот, бросился к ней. Первым рванулся Мокей. Подбегая на плетеных неуклюжих снегоступах, закричал, занося одной рукой кол, другой, вскидывая огромную кувалду. И волколак не успел вскочить, как вдовий сын уже был рядом... Но ударить не успел: с неожиданной силой, сбивая с ног, на него накинулся староста Стогнан.

– Нет! Погодите!

Они оба, староста и Мокей, повалились в снег, а волколак тут же подскочил, извернулся и сам бросился на людей. Когда и куда исчезла ведьма, никто не обратил внимания, так оглушил всех громоподобный рев волколака. А в следующий миг оборотень накинулся на первых, кто попался ему на глаза. На упавших Мокея и Стогнана. Староста оказался сверху, и волколак вцепился ему в шею, рванул. Стогнан еще трепыхался, когда оборотень почти подбросил его, отшвырнув, а сам наскочил на Мокея. И завыл, напоровшись на острый кол. Мокей выставил кол перед собой, уперев его одним концом в снег, и кричал от страха, что не сумеет удержать оборотня и тот доберется до него. Кувалду он выронил при нападении Стогнана, поднять ее не было ни возможностей, ни сил. Но – хвала светлым духам! – уже подоспели родовичи, стали вонзать в спину оборотня заготовленные колья, ударяя сверху кувалдами. Чуть самого Мокея не пригвоздили, тот едва успел увернуться и отползти – весь в снегу, без шапки, всхлипывая и лихорадочно ощупывая себя, в страхе, что волколак успел поранить его.

– Успокойся, – сказал оказавшийся рядом Маланич. – Ты цел. А вот его надо добить колом. – И он указал на лежавшего поодаль постанывавшего Стогнана.

Дважды повторять не пришлось, и родовичи тут же стали вбивать заготовленные колья в тело своего старосты. Зачем – не спрашивали. И так ясно: с тем, кто укушен оборотнем, надо поступить так же, как и с самим волколаком. А вот то, что разглядели потом, когда из лесу появились другие охотники, а с ними и бабы с факелами, взявшиеся подсобить мужикам... Пусть для чародеев лунная ночь и была светла, как день, но люди рассмотрели все как следует, только когда зажгли осмоленные факелы и посветили огнем.

В колеблющемся свете огней все увидели, как меняется тело волколака, как когтистые лапы превращаются в кисти рук, светлеет шерсть на голове, становясь обычными волосами, как уменьшается оскаленная пасть до размера рта.

– Да это же наш Учко! – воскликнул кто-то. Маланич переглянулся с волхвами.

– Теперь ясно, отчего староста пытался нам помешать. Однако где же Малфрида?

Люди были слишком поражены случившимся, чтобы заметить, куда делась знахарка, но потом кто-то все же вспомнил, что она кинулась в избу, когда все началось. Маланич взглянул на плотно закрытую дверь избушки и расхохотался.

– Не ожидал, что наше неожиданное появление так огорошит ведьму. Да и заветные знаки-надрезы на деревьях, похоже, сыграли свою роль, помутив ее разум.

Последние слова были обращены к волхвам, но на это мало кто обратил внимание. Люди понимали только одно: ведьма еще здесь, она напугана и прячется, а значит, им надо убить ее, изничтожить, погубить!

– Стойте! – вмешался Маланич, когда наиболее ретивые из охотников уже схватились за топоры и стали врубаться в дверь избушки. – Не с простой ведь головницей дело имеете, а с чародейкой. И она погубит еще не одного из вас, если не лишить ее сил. Огнем! Тащите хворост!

В это время Малфрида сидела в избушке, переводя дыхание. То, что сила ее так быстро развеялась, можно было объяснить только действием мощных чар... или ее собственным испугом. Но Малфрида не могла себе позволить испугаться. Разве не в ее власти разметать их всех, направив силу на кого пожелает? Иное удивляло: сил было необычно мало. Значит, все же кто-то навел на нее порчу, и умело навел. Но ничего. Она вновь сможет колдовать, сможет сосредоточиться. Вот только...

Малфрида почувствовала запах дыма. Огонь! Неужели эти люди решили сжечь ее? О, они знали, что делали. Она могла вызывать пламя, но не могла так сразу погасить огонь, зажженный от обычного огнива. Живой огонь – это то, что всегда противостоит силе колдовства. И если медлить, наступит момент, когда она уже не в с илах будет что-то сделать.

Малфрида заметалась по избушке, закашлялась от густо повалившего дыма. Спокойно, спокойно. Она рассмотрела у двери кладку бревен и приготовилась ударить. Потом отвлеклась, кинулась туда, где у очага на шкурах спал заколдованный ею Белолапый, подхватила пса, чтобы ее четвероногий друг не сгорел заживо. Поудобнее взяв еще сонную, поскуливающую собаку, она сделала резкий взмах рукой. Удар! Толстые бревна так и полетели в разные стороны, словно хворост от разрушенного шалаша, а кровля опасно накренилась. Где-то снаружи закричали, кто-то взвыл, задетый отлетевшим бревном. Малфрида же, не теряя времени, молниеносно вылетела в образовавшийся проход.

Она пронеслась так стремительно, что силуэты людей промелькнули, как видения в страшном сне. Крики, ругань, бабий визг. И вот она уже на просторе, несется, задевая заснеженные ветви деревьев, сбивая иней с густых кустов. Все быстрее и быстрее, так что шумит ветер в ушах. И вдруг…

Малфрида кубарем полетела в снег, почти зарылась в него, охнула от впившихся в лицо колких снежинок. Потом стала подниматься, растерянно озираясь. Как вышло, что она не совладала с полетом?

Рядом заворчал и зашелся лаем Белолапый. Ткнулся носом хозяйке в лицо, еще ничего не понимая. Она тоже ничего не могла сообразить. Чтобы ее сила, и иссякла!

Снег казался на редкость мерзлым и жестким. Подняться было тяжело, голова чуть кружилась. Сзади, там, где осталась ее избушка, уже слышались крики, а значит, ей следует поторопиться и бежать. Да, именно бежать. Это все, что Малфрида пока могла сделать. О странном исчезновении сил она подумает позже. Когда избавится от преследования, когда вновь ощутит себя защищенной, станет могущественной чародейкой.

Малфрида кинулась туда, куда бежать было легче всего, – вниз по склону. В густых оледенелых кустах замешкалась, их ветви цеплялись за полы кожушка, ноги увязали в снегу. Скоро ее гонители обнаружат следы, усилят погоню. Но к тому времени она уже сможет опять стать собой, сможет оборониться. Но где же – во имя всех сил земных и подземных! – ее сила?

И тут Малфрида поняла ответ. Замерла, глядя на ствол стоявшего перед ней дерева. Она не лишилась способности видеть во тьме, но сейчас это было и не обязательно. Ибо знак, вырезанный на стволе, светился красноватым светом, словно дерево тлело изнутри. Но тлеть замерзшее дерево не могло, свечение шло от начертанного знака. И начертан он был умело, с мощно вложенной в него ведовской силой. Это был знак огня, знак, которым опытные волхвы могли уничтожить на время волшебство того, кто был им не угоден.

Есть такие символы, какими ослабляют до полного исчезновения действие магических сил. Прежде всего, это крест – проклятый всеми волхвами знак христиан. Там, где стоит крест, гаснет любое волшебство. Другое дело знак, который Малфрида видела перед собой. Извивающийся, троекратно расходящийся символ уничтожающего пламени. Тот, кто владеет им, может направить его разрушающую силу на кого-то конкретного, не ослабляя собственных сил. При этом надо знать особое вещее слово. Всему этому Малфриду когда-то обучили, кроме одного: ее учителя-волхвы скрыли от нее само слово. Зато владели им сами. А значит, здесь недавно побывали умелые кудесники, которые уничтожили ее чародейство, направив знак огня на саму ведьму. Это не самые мощные чары, но, пока Малфрида под их влиянием, она не сможет вернуть себе те силы, которыми владела. Не сможет колдовать.

Крики людей приближались, мелькнул вдалеке свет огня. Надо было бежать, уходить, скрыться, пока Малфрида не ведьма, а обычная женщина, пока этот знак влияет на нее. И она побежала, отталкивая радующегося ночной пробежке Белолапого. Шарахнулась в сторону, едва не наскочив на еще один алый знак огня, потом еще на один. Во имя всех богов – сколько же их тут? Как долго кружили вокруг нее служители-волхвы, сеяли свое колдовство, пока она была озабочена тем, чтобы сотворить заклятие над волколаком? В любом случае они знали, что делали, и Малфриде хотелось голосить от собственного бессилия, оттого, что так слепо уверовала в свою мощь и ничего не опасалась... не ждала беды.

К голосам людей прибавился лай собак, Белолапый залаял им в ответ, и Малфрида сердито шикнула на него. Поздно. Теперь преследователи поняли, в какой она стороне, и скорее нападут на след. Если уже не напали. Вон, какой шум раздался позади.

Бежать по глубокому снегу было очень тяжело, Малфрида вскоре стала задыхаться, сердце стучало у самого горла. Откуда-то мелькнула смутная догадка, странное воспоминание, что нечто подобное уже было когда-то с ней, что когда-то она так же убегала по глубокому снегу от преследователей. И было это... Малфрида даже на миг замедлила шаг, схватила пригоршню снега, стала жадно есть. Неужели она уже переживала такое? Когда? Когда ее, ученицу и надежду древлянских волхвов, кто-то смел, травить и гнать? И эта вспышка памяти больше напугала, чем что-то прояснила. Но раздумывать долго было некогда. Шум за спиной приближался, все ближе слышался собачий лай.

Впереди расступились деревья, мелькнула полоса схваченной льдом речки. Не раздумывая, Малфрида ступила на лед, проехала, скользя, опять стала взбираться по заснеженному склону. Шарила взглядом, пытаясь обнаружить пугавшие ее знаки огня на деревьях. Один мелькнул совсем рядом, и Малфрида едва не взвыла, шарахнувшись от него. А тут еще и лай собак совсем близко. Белолапый вновь зашелся лаем, но злобным, с глухим рычанием. Кинулся назад.

Малфриде задерживаться было некогда. И все же остановилась на мгновение, услышав сзади рычание и злобную возню. Выходит, ее единственный друг, ее преданный Белолапый, схватился с преследовавшими его хозяйку собаками. Его болезненный тонкий визг она различила среди глухого рычания и лая других собак. Вряд ли Белолапый выйдет из этой схватки победителем... Ей надо было спешить.

От нескончаемого бега Малфриде стало жарко. Воздух обжигал ледяным холодом, а она то и дело хватала пригоршнями снег, отирала на ходу пылающее лицо. Она продолжала видеть в темноте и поняла, что оказалась недалеко от окружавших землю рода заградительных ловушек, оберегающих селение от чужаков. Волчьи ямы под снегом с кольями, капканы на тропках, спрятанные в наваленном буреломе самострелы. Не раз, охотясь здесь или собирая травы и ягоды, Малфрида хорошо изучила их расположение. Идти тут было опасно, однако не ей, так хорошо видевшей во тьме. И Малфрида специально стала пробираться по самым опасным местам, перелезала через груду бревен, осторожно обходила удобные проходы, где под снегом были острые колья. Если догонявшие ее ищейки не кинутся на завал, а станут искать более легкий путь, они могут оказаться в ловушке. А там... Малфрида ринулась вперед, пробежала по наклонному бревну, врезалась в заросли колючего подлеска, но все же на секунду оглянулась, довольно улыбнувшись. Есть! Сзади слышался жалобный визг угодившей в яму собаки, вскоре перешедший в протяжный обреченный вой.

И все же еще одна собака нагоняла ее. Малфрида только и успела прижаться к развилке дерева, где располагался давно настроенный самострел. Бечева от спускового устройства уходила куда-то под снег, но Малфриде некогда было искать ее. Просто навела стрелу и сорвала петлю с крюка. Почти содрала кожу на пальцах от резкого щелчка тетивы, однако не промахнулась, и большая пегая собака рухнула, пронзенная, не успев и взвизгнуть. А теперь снова бежать, уходить, прятаться, убираться подальше. Обдумать все она успеет и потом. Если сможет оторваться от преследователей, если сумеет спастись.

Ведьма вновь протискивалась между плотно стоявшими стволами, взбиралась на какой-то косогор, и снег сползал под ней пластами, заставляя съезжать вниз. А каждый миг промедления был губителен, каждая заминка приближала нагонявших. У Малфриды взмокла спина, красота замороженного леса казалась колючей и страшной. Луна высвечивала оставленные беглянкой следы, за ней гнались волхвы и опытные охотники, и ведьма не успевала даже петлять, чтобы запутать след. Только одно немного приободрило: на деревьях больше, на встречалось огненных зарубок. Похоже, ее враги не ожидали, что она сможет уйти от их колдовства так далеко. Однако Малфрида была настолько утомлена, что не могла сосредоточиться на том, прибывает ли ее сила. Ее уже шатало от усталости. А ведь еще надо было...

Она все же остановилась, переводя дыхание. Надо попробовать. Самое простое заклинание – заговор на исчезновение следа. Она произнесла положенные слова, задыхаясь от бега. Едва не заплакала, заметив, как стал разглаживаться взрыхленный ею снег. Совсем немного, следы чуть припорошило, и они не стали такими глубокими. Сказать же в полную силу заклинание она уже не могла: сила, как появлялась, так и исчезла от усталости. Ей надо было хоть немного отдохнуть.

И тогда Малфрида приняла решение. Она не будет больше убегать, она подождет своих преследователей и станет копить силу. По капельке, по мигу. Сколько сможет. Она решила найти укромное место, замереть, передохнуть, сколько получится, и из своего укрытия творить заклинание, заметающее следы.

Подходящее укрытие нашла за кучей бурелома. Наваленные как попало, невесть, когда упавшие трухлявые стволы образовали среди еще живых деревьев что-то вроде шалаша. Малфрида протиснулась между корягами, спрятавшись как в норке, и замерла, прислушиваясь сквозь собственное бурное дыхание и стук сердца к звукам приближавшейся погони. Ах, как ей надо было передохнуть до появления преследователей, ну, хотя бы немножечко! Сколько же бежала? Луна сползла уже к самим деревьям, скоро рассвет. Вокруг все по-прежнему искрилось и мерцало. Какая красивая была эта ночь! Какая ужасная!

Крики слышались уже почти рядом, когда Малфрида стала шептать наговоры. Представила себе оставленный след, затем – как он исчезает. Ощущение силы чуть шевельнулось в ней, стало медленно расходиться. Это было упоительное чувство!

Теперь она знала, что следов больше нет, что снег за ней девственно чист. Ее не обнаружат. И если с ними больше нет собак-ищеек, ее могут и не найти тут.

Голоса теперь были так близко, что Малфрида могла расслышать, о чем переговариваются на ходу преследователи. Даже улыбнулась, не размыкая глаз, когда кто-то громко спрашивал у другого охотника, куда поделись следы. Потом прозвучала ругань. Ругался явно Мокей. Зло так, грубо. Чей-то смутно знакомый голос велел искать. Чей голос? Малфрида испугалась, когда узнала. Это были знакомые интонации ее бывшего учителя Маланича, того, кто пытался ее убить. Теперь он возглавляет преследователей.

Однако думать о Маланиче было опасно. Он ведун, он многое чует. Наверняка это он или его подручные начертали вокруг ее избушки колдовские знаки. Этот волхв непонятно почему так невзлюбил ее, что готов преступить неписаный закон волхвов – не грозить смертью себе подобным. Но, скорее всего Маланич и не собирается сам убивать ее. Он натравил на нее родовичей из Сладкого Источника. Умно. И страшно. Так страшно... Малфрида сжалась в комок, стала тихо бубнить заговоры о том, что ее нет здесь, что она не она, а сухая валежина, ствол дерева, ветка, все что утодно, только бы волхв не учуял ее, только бы ее силы... не было у нее больше сил. Может, потом появятся, сейчас же, когда она исчерпала их до последнего усталого дыхания, она вновь стала бессильной. Стала дичью, которую разыскивают ловцы. И от того, как тихо она сможет отсидеться в своем укрытии, зависит ни много ни мало ее жизнь.

Они были совсем рядом с ней. Но прошли мимо. Искали следы в лесу, что-то кричали про чародейство. В какой-то миг Малфрида осмелилась приоткрыть глаза. И увидела Маланича. Он стоял в стороне, у больших сросшихся деревьев, а возле него – еще три служителя. Их, одетых во все светлое, не спутаешь с другими облавщиками – те с факелами, в тулупах и с топорами в руках. Волхвы же держались как будто особняком, хотя и дышали так же учащенно, обволакиваемые сероватым морозным паром. Потом, немного посовещавшись, двинулись в сторону затаившейся ведьмы. Малфрида зажмурилась, повторяя, что она это не она. А волхвы остановились совсем рядом, но не стали взбираться на выступающие из снега корневища – просто совещались, и она могла разобрать каждое слово.

Маланич говорил дрожащим от сдерживаемого волнения голосом:

– Может, ты обернешься псом, Шелот, да попробуешь напасть на след? Она не могла далеко уйти.

– Нам нельзя делать это на глазах смертных, – заметил другой волхв. – Или ты хочешь, чтобы они отвлеклись и потеряли интерес к облаве? Да и какая из меня ищейка получится, особенно если учесть, что ведьма, видимо, все же нашла в себе силы заговорить след.

– Сними тогда морок, Пущ, – не унимался Маланич. – Сними наколдованное ведьмой. Ибо она где-то здесь, близко, я это чую.

Малфриде показалось, что она и дышать перестала, такой обуял ее страх при последних словах ведуна. И стоит ведь так близко... Она могла бы снежком в него бросить, если бы пожелала.

Что ответили Маланичу, Малфриде было не разобрать. Сидела, застыв, пока постепенно все же стала различать, о чем они толкуют. А говорили волхвы о том, что странно, как это к ведьме так быстро вернулась сила. Только вот надолго ли вернулась? После стольких огненных знаков Малфрида не могла сразу восстановить свое умение в полную мощь. Значит, еле держится в ней волховство. Что, если Маланичу, как наиболее опытному из волхвов, самому обернуться ищейкой да поискать следы. На что Маланич как-то обреченно отозвался: дескать, сейчас, когда он еще находится под чарами зелья послушания, он может превращаться только в одно существо.

– Эй, служители, отойдите-ка оттуда! – раздался вдруг совсем рядом голос Мокея. И дальше, раздраженно: мол, что теперь делать?

– Искать, – только и ответил кто-то из волхвов. – Искать, обшаривать округу, разослать людей во все ближайшие селения да предупредить, что в лесу объявилась ведьма, наславшая мор на скот, что волхвы наградят того, кто поможет справиться с колдуньей.

Скрипел снег под шагами собиравшихся людей, слышались раздраженные голоса, мелькал отсвет зажженных факелов. Наконец голоса стали удаляться. Малфрида сидела без движения, не чувствуя, как ее пробирает холод, а тело затекло от неудобного сидения, не ощущая текущих по лицу счастливых слез. Неужели они уходят? Неужели она спасена?

Звуки удалялись. Слышно было, как среди затихающих мужских голосов раздаются визгливые голоса женщин, словно отчитывающих за что-то, потом кто-то сердито и возмущенно огрызался.

Малфрида, наконец, смогла перевести дыхание, чуть пошевелилась, только теперь заметив, в какой неудобной позе провела столько времени. Немного расправила затекшие ноги, отодвинулась от больно упиравшейся в бок коряги, сняла застывшую на волосах сосульку. От пронизывающего холода зубы мелко стучали. Голоса преследователей были уже еле слышны, и Малфрида позволила себе выглянуть из укрытия, потом стала потихоньку выбираться. Вокруг на снегу виднелись следы, на других участках снег светлел нетронутой массой. Она могла и дальше сидеть тут, если не боится окончательно заледенеть на таком морозе, но могла незаметно выбраться и уходить. Куда? Вряд ли они успели сообщить в округе о преследуемой ведьме, однако там, где в дело вступают волхвы, ни в чем нельзя быть уверенным. Волхвы могли чарами распространить такое известие, и Малфриду схватят, как только она попросит где-нибудь убежища. А если весть о падеже скота действительно верна, то ее наверняка ни в один дом не впустят. Когда в селениях мор, любого чужака могут убить, обвинив в гибели скотины. Но идти все-таки лучше, чем медленно замерзать тут. Мороз сейчас, под утро, усилился, и спина ее, еще недавно мокрая от бега, стала леденеть. Малфрида сжалась, растерла снегом застывшее от холода лицо и всхлипнула, так болезненно горели руки от снега, так онемели пальцы ног в валеночках. Нет, если она не хочет окончательно подчиниться воле жестокого Мороза, ей следует двигаться. И двигаться в сторону большака. Там среди незнакомых людей она может и затеряться, а также узнать направление на Киев. Хватит с нее древлянских лесов. В Киеве она найдет, у кого схорониться и дождаться князя. А там и сила к ней постепенно вернется.

Еще раз, прислушавшись к отдаленным голосам, Малфрида осторожно выбралась из завала бревен. И тут же поскользнулась на еще непослушных ногах, свалилась вниз на снежную насыпь. Снег съехал под ней, и она оказалась в присыпанной снегом яме, упала, а когда стала подниматься и оперлась рукой, так и закричала – острая боль обожгла руку у запястья.

Капкан. Волчий капкан, установленный в проходе между бревнами бурелома.

Малфрида непроизвольно рванулась, но капкан впивался в руку, и она снова не смогла сдержать крик. Тут же рухнула лицом в снег, заглушая голос. Дрожа и всхлипывая, Малфрида с ужасом смотрела, как выступает кровь, там, где стальные зубья вцепились ей в руку. Теперь не убежать. Надежный капкан из кожаных ремней и деревянных защелок с плотно вделанными железными зубьями. И зубья эти крепко держат ее, деревянные лопасти сжимают.

Малфрида шипела сквозь сжатые зубы, чтобы не кричать, возилась, ползала и извивалась, даже зубами впилась в капкан. Сейчас она понимала, как пойманный зверь предпочитает отгрызть собственную конечность, только бы вырваться. И как же она не догадалась, что тут может быть ловушка! Мокей ведь предупредил волхвов, чтобы они не приближались к этому месту. Именно сюда, куда она по своей глупой неосторожности умудрилась попасть.

И тут самое страшное: голоса и скрип снега.

– Точно кричали тут?

Малфрида вжалась в снег, моля, чтобы ее не обнаружили. Тщетно. Шаги приближались. И тогда она ощутила ярость. Такую отчаянную, что в душе все всколыхнулось. Глаза вспыхнули желтизной.

Первый же, кто появился над ней, был отброшен с невероятной силой. И тотчас вокруг раздались крики, вопли, опять шаги. Малфрида еще никого не видела, но была настороже, в ней все бушевало: то начинала биться сила, то опять наваливалась слабость, боль то оглушала, а то словно растворялась в жгучей ненависти и в страхе.

– Попалась! Она угодила в ловушку!

– Глаза ей надо закрыть! Голову! – властно приказал кто-то. Малфрида вертелась затравленным зверем, рвалась и падала, удерживаемая стальными зубьями. А потом на нее навалились сразу двое, накинули на голову тулуп, вдавили в снег.

– Все, есть! Тащите сюда кол!

От ужаса в Малфриде так все рванулось, что накинутый на нее кожух стал тлеть, державшие ее руки ослабли.

– Колдует! Загоримся ведь!

– Кол тащите! Во имя всех богов, неужели в погоне вы растеряли то, чем можно прикончить эту тварь?

Малфриде все же удалось сорвать с себя тлевший кожух, царапнула ногтями чье-то лицо.

– Ах, тварь!

Мокей-вдовий сын. Бросил ей в лицо пригоршню снега, опять накрыл голову полой тлевшего кожуха. А потом...

– Делай, что велю! – крикнул почти рядом Маланич. – Так сразу и надолго лишим ее сил.

Малфрида не разобрала, в чем заключалось его повеление, но неожиданно завизжала в своей удушающей дымной темноте, когда ей задрали подол, когда почувствовала, как сильное колено раздвигает ей ноги. Она поняла, что с ней сейчас сделают. Рычала и извивалась, но ее, распластав, уже держало несколько рук. Боль от впивавшегося капкана не проходила, но сильнее были стыд и обреченность, понимание того, что после этого у нее совсем не будет сил.

Она закричала, когда ощутила, как ею овладели, двигались толчками, быстро и ритмично, вжимая в холодный снег. Потом рядом кто-то засмеялся, загоготали и остальные. Душивший ведьму кожух все же сполз с ее лица, и она совсем близко увидела напряженное и злое лицо насильника, его сосредоточенные серые глаза. И возненавидела его. А ведь когда-то он был ей так мил...

Глаза Мокея затуманились, он задвигался быстрее, слабо застонал и обмяк, упав на нее.

– Все, ведьмочка, теперь ты моя.

– Я никогда не была твоей.

– Ну, не моя, так наша. Правильно? – обратился он к остальным. – Ну, кто еще попробует лишить колдунью ее чар?

Маланич наблюдал, стоя наверху. Чуть усмехнулся в бороду, когда на попавшую в капкан ведьму налег следующий мужик. Потом еще один. Малфрида хотела закрыть глаза, чтобы не видеть их, но отчего-то смотрела. На Маланича, на других волхвов, на довольных, ухмыляющихся мужиков, которых когда-то лечила. Вот и несколько баб стоит над ловушкой, но эти не смеются, а Простя даже отвернулась. Да и каково ей смотреть, когда муж Мокей в охотку второй раз покрыл собой чародейку. И так весел при этом, еще и целовать стал, больно сжимая грудь.

– Знал ведь, что все равно подо мной будешь, – шептал, задыхаясь.

Толчки внутри, сухие, болезненные, рвущие на части. Было невыносимо стыдно. И отвратительно. Так отвратительно... Лучше бы ее убили. Маланич сказал:

– После такого она нам больше не страшна. А сейчас отыщите осиновый кол. Или срубите, если кто знает, где растет осина. Эй, там, будет, будет вам. Теперь надо ее проткнуть, а тело сжечь и пепел развеять.

И он довольно и зло усмехнулся.

Малфрида медленно повернула к нему лицо. Не верилось, что некогда почитала его как мудрого наставника. Перед ней стоял враг и мучитель. И она выдохнула зло, не сводя с него темных, полных ненависти глаз.

– Змея ты подколодная, Маланич.

То, что произошло потом, было столь неожиданно, что очередной пристраивавшийся к распростертой жертве насильник утратил свой пыл. Глядел только... Все они глядели. Даже тихо стало. Ведь такого им видеть еще не приходилось.

Величественный волхв в светлом одеянии и золоченом обруче на длинных волосах вдруг стал извиваться, вертеться, дергаться, а потом сузился и уменьшился прямо на глазах у всех. В следующий миг темная гадюка заметалась по снегу, юркнула под коряги, лишь след еле заметный на снегу остался.

Все застыли, только потрескивали факелы в холодном сероватом сумраке. Потом все враз загомонили, закричали, бросились врассыпную. Насильник карабкался прочь от Малфриды, чуть не плача, не успев как следует натянуть штаны. Зато волхвы так и кинулись к завалу бревен, куда уползла гадюка, стали звать своего старшего, бросать какие-то порошки, говорить заговоры. Потом махнули рукой.

Малфрида чуть приподнялась, пытаясь натянуть на голое тело смятый подол. Невольно взглянула на капкан и свою окровавленную руку. Как вышло, что после всего, что с ней сделали, она сумела совершить такое колдовство, как обращение волхва? Ведь ощущала – сил по-прежнему нет. Теперь долго сила не вернется к ней. Теперь она простая баба. Подстилка для похотливых мужиков, изнасилованная и беспомощная. И ей вдруг стало все безразлично. Опрокинулась на снег, закрыла глаза. Хотелось умереть.

Один из волхвов стал скликать испуганных людей.

– Это не ведьмино умение. Тут иное заклятие. Ну, чего стоите? Наш собрат и впрямь теперь проспит под колодами до тепла, а нам дело закончить надо.

«Сейчас опять начнут осину искать, – вяло подумала Малфрида. – Пробьют меня. Убьют».

Думала с безразличием, но все же невольно вслушивалась, как собравшиеся люди спрашивали, не ведьма ли вновь силу обрела, а волхвы объясняли им: после того как чародейка под мужиком побывает, колдовские способности к ней не скоро вернутся. А значит, с ведьмой все же можно разделаться.

Но тут неожиданно и твердо прозвучал молодой женский голос:

– Нет, не тронем ее! Если она уже не страшна, то нам лучше не убивать ее сейчас.

Малфрида приоткрыла глаза, посмотрела на стоявшую над ямой Простю. В голосе дочери прежнего старосты сейчас прозвучала твердая воля. Она глядела сверху вниз на поверженную соперницу холодно и без жалости, но продолжала утверждать свое:

– Убить Малфриду мы всегда успеем. Но ее надо казнить, и казнить прилюдно. Причем не в наших лесах. Мы с выплатой дани никак не управимся, так не лучше ли вместо дани передать древлянскому князю чародейку, которая наслала мор на скот во всей округе? Теперь здесь многие не смогут выплатить дань полюдникам да прокормить их на постое. А князь Мал всегда богато одаривал тех, кто доставлял ему темных чародеев. Вот и пусть отменит нам выплату дани. Мы ему ведьму для прилюдного зрелища казни, а он нам – освобождение от подати.

Дочь старосты знала, что говорила. И хотя волхвам подобный расклад не понравился, однако многие родовичи нашли это вполне разумным. Год-то у них был непростой: и недород, и зверя мало, и коровы-кормилицы пали, а тут еще дань плати. Уж куда лучше откупиться колдуньей.

– Отвезем ее в Искоростень! – загалдели люди. – Отвезем, и все тут.

Мокей спустился в яму и освободил руку плененной чародейки из капкана.

– Я сам отвезу тебя! – молвил с улыбочкой.

И даже не оглянулся на недовольно нахмурившуюся жену, когда вытаскивал бессильное тело ведьмы наверх. Только махнул волхвам, чтобы посторонились.

Глава 9

Древлянский град Гольско, хоть и был невелик, однако имел внушающий вид. Построенный на высоком рукотворном холме над речкой Случь, он был ощетинен кольями, опоясан рвами, окружен ловушками. Частокол из мощных заостренных бревен окружал его со всех сторон, строений за ним не видно, кроме дозорной вышки на столбах, а как въехали полюдники во главе со Свенельдом, то увидели, что внутри частокол гораздо ниже – до половины вкопан в земляную насыпь, да и постройки все ушли в землю, лишь холмики заснеженных крыш то там то тут выступают, вьется из-под стрех дымок от очагов. Кажется, что вообще тут пусто, однако и амбары, и хлева, и колодцы – все здесь, в земле. Пусти кто зажженную стрелу, вроде и возгореться нечему будет. Только большие навозные кучи недавно выгребены, еще исходят паром, а взъерошенные на холоде воробьи порхают над ними, когда голодные пичуги ищут пропитание.

– Строились, как кроты, – отметил Свенельд, оглядывая Гольско. – Однако одобряю. Хорошо укрепились.

– Гольско ведь на спорных землях, – пояснил сопровождавший его Малкиня. – Не один набег выдержал. И люди тут всегда настороже, всегда готовы и отбить набег, и самим напасть. Волыняне-то близко. Да и Дикий Лес недалеко. А никто не ведает, чего ожидать оттуда.

– Но уж вы-то, волхвы, о Диком Лесе должны уметь ворожить, – с усмешкой отметил посадник.

Малкиня промолчал. За время их совместной поездки он стал лучше понимать киевского варяга. И, как ни странно, проникся уважением к нему. Нет, он не стал лучше относиться к Свенельду, его неприязнь не уменьшилась, однако неожиданно Малкиня понял, отчего и Мал, и другие бояре и старейшины древлянские предпочитают этого посадника прочим, по-своему угождают ему да заботятся о том, чтобы именно этот варяг стоял во главе полюдников. Дело в том, что со Свенельдом можно договориться, кроме того, Свенельд знал меру во всем. Правда, он падок на подарки и подношения, но никогда не был алчным, мог вообще пойти навстречу, пропустить селище, не взять дани, если видел, что людипострадали, если замечал неприкрытую нищету. Да и обаяние варяга играло не последнюю роль – вот уж чего у посадника не отнять. Малкиня не раз наблюдал, как степенные родовые старейшины вдруг начинали приветливо улыбаться, завидев Свенельда, сами выходили ему навстречу, приветствовали, угощали, а древлянские бывалые мужи и вовсе не прочь были посидеть с варягом за чаркой стоялого меда, вспомнить былые встречи, совместные пирушки, охоту, забавы молодецкие. Но Свенельд не только обаянием брал. С теми, кто продолжал артачиться да выражать недовольство, он, хоть и держался невозмутимо, но, уезжая, наказывал своим воеводам прижать строптивых, не жалеть. Вот и выходило, что свое он всегда получал, но молва все равно шла о нем как о рачительном и добром господине, а вот люди его, дескать, могут и произвол учинить. Потому и предпочитали иметь дело с самим посадником, угодить ему стремились, чтобы другие не донимали шибко.

Малкине не нравилась такая хитрость киевского варяга, но юноша видел, что она неплохо действует. К тому же Свенельд был с волхвом приветлив, доброжелателен, а со временем даже подарил лошадь. Малкине не доводилось раньше ездить верхом, лошадь у древлян всегда считалась большой роскошью, мало у кого она была. А теперь Свенельд посадил спутника-волхва на смирную бурую лошадку, учил по пути, как удерживаться на ней коленями, а не просто сидеть в седле, натирая неумелой посадкой коню спину.

– Конь должен чувствовать, что ты его хозяин. Иначе это сильное и своенравное животное может пойти, как ему угодно. Однако если совладаешь и сможешь подчинить себе – лучшего друга не найдешь. Вот у князя нашего Игоря есть любимый вороной жеребец, статный и величавый, ну что твой ромейский кесарь, да такой же норовистый. И что же – смирился вороной под княжеской рукой, стал покладистым, как базилевс ромеев, который в нынешнем году склонил гордую голову перед правителем Руси и подал ему с поклоном все, что русы пожелали.

Свенельд говорил о князе Игоре уважительно, однако Малкиня уловил в его словах словно бы легкую насмешку. Знает Свенельд нечто такое.. Вскоре умеющий читать чужие мысли Малкиня начал понимать кое-что. Оказывается, не князь Игорь склонил ромеев к договору, а княгиня Ольга сумела так дело поставить, что надменные византийцы пошли на выгодный для Руси ряд^[833]. Но о том было мало, кому ведомо. Ольга не станет похваляться, чтобы не принизить величия мужа. А Свенельд только еще большим почтением к княгине проникся. Да и вообще его мысли о княгине... Малкиня даже отворачивался, краснея. Ишь, о чем смеет мечтать посадник! И все-то Ольга, Ольга, Ольга... Зачем же тогда ему Малфрида, которую так разыскивает? Но тут мысли посадника становились такими путаными, что Малкиня ничего не мог понять. Потому и поразился, когда варяг, не обнаружив древлянки ни в Гольско, ни в его окрестностях и узнав, что о ней тут никогда никто не слыхивал, неожиданно пришел в ярость. Даже княжьего волхва осмелился за грудки хватать.

– Что, дурнем меня со своим князем считаете! Гоняете, как юнца влюбленного! Ну, погодите у меня. Припомнится вам еще эта издевка!

Только позже, когда Свенельд перестал бушевать и ругаться, Малкиня зашел в землянку, где расположился на постой посадник, и сказал, что не останется больше в Гольско, если ему тут должного уважения не оказывают.

– Да пошел ты!.. – отмахнулся варяг. Его мысли, уже более спокойные, были о сборе дани, о том, что раз сюда редко люди из Киева наезжали, то следует сначала брать не больше положенного, то есть по шкурке соболя или по несколько белок от каждой землянки, да еще подать со свадеб взять и с воинской добычи. Остальное же... Остальное он возьмет в следующий наезд, когда местный люд свыкнется с тем, что под Русью находится.

Размышляя о своем, Свенельд словно забыл о стоявшем рядом волхве, сидел на земляном приступке, отмахиваясь от тянувшегося из открытого очага дыма. Странно смотрелся тут посадник в своем вышитом кафтане и в накинутой на плечи лисьей шубке. Словно невесть какая иноземная птица угодила в земляной темный подпол и теперь решает, как быть.

– Так я поехал? – напомнил о себе волхв.

Свенельд задумчиво поглядел на него из-под отросшей челки.

– Ты еще тут? Я-то думал, ты, как ваши свободные волхвы, и спрашивать лишний раз не станешь. Уйдешь – и был таков. Но раз уж ты оказал мне уважение, то и я не оставлю тебя вниманием. Провожать-то, конечно, не выйду, благословлять в путь не стану, однако твою бурую кобылку велю оседлать. Мороз-то какой ударил, без коня тебе несладко в лесу придется. А на бурой, да еще по проложенной моим отрядом тропе, ты скоро доберешься до Искоростеня. Или еще, куда надумаешь ехать.

Ну, не серчать же долго на такого! И Малкиня все то время, пока ехал на лошади через промерзший лес, вспоминал варяга добрым словом. На лошади, спокойной и покладистой, ехать по проторенной тропе оказалось удобно и скоро. Волхв кутался в широкий плащ на меху, ноги грел теплый лошадиный бок, чистый белый снег поскрипывал под конскими копытами. Малкиня лошадку не погонял, не надеясь еще на свое умение наездника, однако все же отметил, что на лыжах он уже давно притомился бы и до истока речки Уж навряд ли успел бы добраться до сумерек. Его тело ныло после долгой верховой езды, но настроение было приподнятое. Он оглядывался по сторонам, видел небольшие, притихшие к ночи селения избы и полуземлянки, казалось, совсем утонули в голубоватом в сумерках снегу, лишь кое-где сквозь натянутые на оконцах пузыри тускло светились желтоватые огоньки лучин. Но когда Малкиня попросил гостеприимства, его приняли, как полагалось, накормили горячей кашей с сывороткой.

На другой день Малкиня снова тронулся в путь. Морозы стояли ядреные, все вокруг заледенело от инея, а река Уж покрылась твердым льдом, копыта лошади звонко цокали по нему, когда Малкиня проезжал мимо расположенных вдоль речного пути селений, замечал и более высокую кровлю гостевого подворья, вокруг которых собирались приехавшие с данью древляне, а то появлялся и витязь-полюдник в остром шишаке поверх войлочного колпака, в заиндевелом пластинчатом панцире. Еще не оживление большака, но все-таки ехать было спокойно, путь охранялся, и одинокий волхв мог не опасаться, что кто-то осмелится напасть на него, позарясь на теплый плащ и лохматую кобылку. И Малкиня даже подумывал о том, что не так и плохо живется древлянам под рукой Киева, что уже притерпелись люди. Хотя... Никто ведь из древлянских старейшин или обычных охотников-древлян не проболтается о том, что припрятывают оружие, что учатся биться и готовы по приказу выступить, когда настанет время. А сам он едет на подаренной Свенельдом лошадке, торопится в Искоростень к своему князю, чтобы подсобить ему заключить договор с послами от вольного племени волынян.

На следующий день Малкиня вновь тронулся в дорогу. Благо, что с утра распогодилось, утро вставало солнечное и ясное, и вскоре едущему верхом волхву стало даже жарко в меховом широком плаще. Вокруг искрился снег, однако под лучами солнца иней стал сходить с ветвей, а там и глупые синицы запищали радостно, веселясь негаданному теплу, из чащи то и дело слышалось токование глухарей. Лишь после полудня погода начала портиться, солнце поблекло, вокруг сразу стало сумрачно и холодно. Откуда-то наползала сероватая густая дымка, и Малкиня мог теперь смотреть на солнце, даже не щурясь – оно было занавешено серой пеленой.

Волхв понял, что по всем приметам приближается снегопад, и, когда начали срываться первые крупные снежинки, подумал, было сделать остановку. Ехать во время снегопада по лесу – не самое приятное занятие, к тому же ноги и спину ломило от непривычно долгого сидения верхом. Поэтому, когда впереди, на берегу заледеневшей реки, он увидел небольшое селение, окруженное привычными шестами с черепами животных, решил сделать остановку и набраться сил перед последним отрезком пути. Он не сомневался, что уже завтра сможет доехать до Искоростеня – местность была ему знакома.

Люди в селище не сразу признали в нем волхва: волхв на коне – дело невиданное. Однако когда Малкиня скинул меховой плащ и на его поясе и на груди забренчали амулеты, селяне сразу стали почтительны, смотрели даже с некоторой опаской. Прежние страхи, когда волхвы-чародеи творили свое колдовство, еще не прошли, как и не исчезла уверенность в том, что именно волхвы являются лучшими людьми древлянского племени. Поэтому с Малкиней поначалу держались осторожно, и лишь когда прошла ночь и волхв проспал ее сном обычного усталого путника, а поутру совсем буднично вышел по малой нужде и потом, пока подкреплялся у очага наваром из тетеревов, шутил с глазевшими на него малыми детишками, – селяне прониклись доверием к нему. Местный старейшина даже подсел, речь завел, спрашивая, не слыхал ли кудесник о ведьме, вызвавшей падеж скотины, а также насылавшей нежить лесную на людей? Малкиня, не переставая есть, только пожал плечами: случись что-то подобное, князю бы в Искоростень о том наверняка донесли бы.

– Да ведь и словили-то супостатку только недавно, – не унимался словоохотливый староста. – Наши давеча вернулись с большака и доложили, что в Искоростень везут ведьму, наделавшую столько зла. Твоим собратьям-волхвам, путник, которые изловили супостатку, пришлось потрудиться, чтобы пересилить ее чары. Теперь же проклятую ведьму везут в Искоростень на расправу к князю Малу. Кое-кто из наших даже отправился туда поглазеть, как ведьму сжигать будут. Не так уж часто колдунов сжигают, вот людям и любопытно смотреть. Тем более что это та самая чародейка, которой волхвы некогда силу своей земли доверили, а она уехала невесть куда. Но вот она вернулась и стала приносить беды, пока... Эй! Эй, волхв, что творишь-то!

Этот возглас сорвался у старосты, когда он увидел, как до этого спокойно евший гость вдруг швырнул деревянную миску прямо в очаг. А это было жестокое оскорбление священного пламени домашнего огня сварожича. Но волхва такое святотатство вроде бы и не смутило. Он заметался по избе, потом властно крикнул, чтобы седлали его бурую, стал торопливо обматывать ремнями меховые онучи на ногах.

Когда лошадь его умчалась, взметнув из-под копыт снежную пыль, староста повернулся к своим и постучал костяшками пальцев по лбу.

– Видали? Не зря не полагается волхвам верхом ездить. Этот-то совсем ополоумел. Огонь в очаге оскорбил, носится верхом, будто витязем себя уже считает. Ох-ох, что творится в наших краях, если волхвы стали забывать положенное достоинство и покон.

А Малкиня погонял бурую, понукал удилами и коленями, даже окриком. Ему было страшно. Неужели и впрямь в Искоростень везут его Малфриду? Девушку, которую сам когда-то обучал чародейству, с которой сдружился, полюбил ее... Но разве она не покинула навсегда эти края? Что заставило ее вернуться? А что заставило его самого? Неужели в этой земле есть что-то такое, что манит и зовет к себе, чтобы опять зажить привычным укладом, дышать лесным воздухом? И было еще нечто, о чем размышлял Малкиня: может быть, это ошибка? Могла ведь людская молва наделить любую чародейку недоброй славой погубительницы чародейских сил древлянской земли. Ему надо поспешить и разобраться во всем.

Холодный день давил сырой мглой, низко нависали тучи, предвещая снег. А потом стали падать крупные тяжелые хлопья, залеплявшие глаза, все закрутилось в снежной круговерти. И так сквозь сыпавший снег Малкиня и увидел Искоростень на расчищенном пространстве над рекой Уж, увидел частоколы и срубные башни, толпу у городских ворот. То, что люди собрались у ворот, – обычное дело. Однако было в шуме собравшейся толпы и кое-что необычное: крики, громкие ругательства, злой хохот. Подъезжая, Малкиня раздвигал конем толпу, пока не увидел, что заставило людей поднять такой гвалт.

Несколько городских стражей в высоких шлемах-шишаках наподобие русских оттесняли рвущуюся толпу от саней, стоявших перед распахнутыми воротами. В санях сидели трое волхвов в вывернутых мехом наизнанку мохнатых шубах. Когда сани подъехали ближе, Малкиня признал своих знакомцев еще со времен, когда он был вхож на Священную Поляну, – Плюща, Шелота и Збуда. Заметив Малкиню, те стали переглядываться, не выражая никакой радости от встречи с ним, наоборот – помрачнели. Но Малкиня лишь мельком глянул на них, ибо возле саней находились еще трое древлянских мужиков, судя по всему охранники, которые, в отличие от сдержанных кудесников, держались вызывающе, чувствуя себя героями дня.

– Ну что, хороша потеха? – весело крикнул один из них, молодой пригожий парень с непривычным для древлянина бритым лицом. Он оправлял на себе распахнутую кунью шубку, посмеиваясь, потягивал штаны. – Так-то с ведьмами и положено поступать, если хотите лишить их силы. Особенно когда они такие славные и ядреные, как наша.

– Да из чего видно, что она такая уж и пригожая? – выкрикнул кто-то из толпы. – Лицо ее мешковиной закрыто, а остальное...

– А вот по остальному и судите, – захохотал молодец.

Малкиня, сидя на своем коне, видел, как говоривший склонился к скорчившейся на соломе пленнице и по-хозяйски похлопал ее по оголенному бедру. Малкиня судорожно сглотнул, поняв, как этот парень избавлял от чародейства ведьму. Под падавшими хлопьями снегом пленница сжалась, подтянув колени, руки ее были связаны за спиной, на голову надет мешок, обвязанный вокруг шеи веревкой. Так всегда поступали с пойманными колдуньями из опасения, как бы те взглядом не наслали порчу на своих мучителей. А что эту женщину мучили, было ясно, достаточно взглянуть на ее грязное, в синяках и ссадинах тело. Красивое, впрочем, тело, с плоским животом, округлой грудью с бледно-розовыми сосками, гладкими упругими бедрами. И Малкиня опасался, что узнает ее... ее тело, которое так любил ласкать когда-то. Но все же ему очень хотелось ошибиться, чтобы та, кого он все еще помнил и любил, не была этой униженной, отданной на поругание толпе женщиной. И он попытался проникнуть в ее мысли, по которым он мог бы узнать Малфриду… Но вдруг резко отшатнулся, не ощутив ничего, кроме утробного глухого рычания, в котором не угадывалось ничего человеческого.

Малкиня откинул капюшон, провел ладонью по волосам. Разве это Малфрида? И все же было нечто, что не давало ему покоя. И он решил, что просто не смог ничего разобрать в гомоне толпы, в обрывках и путанице чужих мыслей. И чтобы успокоиться и подумать, как быть, он стал глядеть по сторонам, пока не заметил, как из толпы выделился молодой боярин в собольей шапочке, храбро шагнул к саням, покрикивая, что и он еще крепкий мужик, чтобы покрыть чародейку, пусть и на глазах у всех. Уже и за кушак взялся, вырывая руку у пытавшейся удержать его взволнованной молодицы.

Малкиня тронул шенкелем бок лошади и выехал вперед, загораживая дорогу. И обратился к сопровождавшим пленницу волхвам:

– Эй вы! Неужто думаете, что мудрый Никлот был бы доволен тем, что вы здесь вытворяете? Где ваше достоинство, где справедливость, служители?

Говорил он столь зычно, что толпа стала стихать. А волхвы переглядывались, но думали совсем об ином. Он смог различить их мысли, когда гомон толпы немного унялся. А думали они... Они почти панически боялись Малкиню, так как считали, что именно он сумел превратить Маланича... «Значит, это люди Маланича», – определил Малкиня. И тут же понял, как действовать.

– Врагам князя, замыслившим злое чародейство, нет хода в Искоростень! Вон пошли, пока я стражу на вас не направил! – И он указал им рукой идти прочь.

В городе было известно, какое влияние имеет молодой волхв их князя. Потому и не удивились, что после его слов пришлые волхвы тут же слезли с саней и стали пробираться сквозь толпу, торопясь уйти. А тут как раз еще кто-то крикнул: дескать, Мал идет, сам князь Мал.

Малкиня оглянулся. За густо повалившим снегом он различил приближавшегося Мала. Тот шел во главе своих бояр и в сопровождении незнакомых витязей. «Волыняне», – сразу догадался Малкиня, распознав их по длинным, затянутым сзади в конские хвосты волосам. Глупо было Малу вот так показываться с ними перед всем народом, среди которого наверняка могут быть и те, кто донесет посаднику о приезде чужаков. Но Малкиня сейчас был слишком взволнован, чтобы раздумывать об этом. Да и уловил мысли князя, путаные, возбужденные, отрывочные. Малкине не надо было и вглядываться в раскрасневшееся пухлое лицо Мала, чтобы понять, что князь изрядно во хмелю. Пировал, небось, пока дело не дошло до переговоров, или, наоборот, пил с гостями, чтобы сблизиться с ними и легче заключить договор... Однако какая ему, Малкине, сейчас до того нужда? Его волновало совсем иное. И, соскочив с коня, потеснив охранников ведьмы, он быстро набросил на нее свой широкий плащ.

– Эй, люди! – крикнул, приближаясь, Мал. – Чего собрались? Хотите без князя своего потешиться с ведьмой? А ведь мне ее везут... О, да это никак мой кудесник Малкиня вернулся!

Мал пьяно заулыбался, полез к Малкине обниматься.

– Позже, князь, позже, – проговорил волхв, выскальзывая из хмельных объятий Мала. – Погоди. Сперва дело закончить надо. Вели ведьму схоронить от людских глаз, пока суда над ней не учинили.

– Да какой еще суд, во имя лешего! – потряс кулаками Мал. – Камнями ее, окаянную, побить! Сжечь на медленном огне, на кол посадить! Ух!..

Князь теперь громко кричал, размахивал руками, пока не стал заваливаться. Один из волынян успел поддержать его, засмеялся, поправляя князю съехавшую на затылок высокую соболью шапку. Толпа вокруг тоже разошлась: стала кричать, потрясая кулаками и требуя немедленной казни. Малкине пришлось приложить немало сил, чтобы втолковать князю, что он голова и судья, что должен действовать согласно покону и по Правде^[834] древлянской, а не поощрять самоуправство. Видел, что Малу трудно вникнуть в смысл его слов. Тогда Малкиня и поведал ему, что пленную ведьму доставили волхвы, которые служат Маланичу. Уж не ловушка ли это? Не коварный ли замысел кудесников?

Слава богам, Мал, стал что-то соображать. Смахивал с лица прилипавшие снежинки, моргал, озирался.

– Думаешь, опять что-то удумали чародеи?

– Всяко может быть. А вот с казнью ведьмы спешить не стоит. Мало ли что они нашлют на тебя, когда ты не ждешь напасти. Прикажи лучше верным кметям убрать ведьму с глаз толпы, пока не растерзали ее, а сам пошли людей за теми волхвами. Может, и настигнем их, ведь только что удалились. Ну, а там решим, как с чародейкой быть.

Малкиня перевел дыхание, оглянулся на угрожающе сходившуюся вокруг саней с ведьмой толпу и почти тряхнул князя.

– Делай, что говорю!

Будь Мал в трезвом уме, сказалась бы волхву-советнику подобная дерзость, а так князь только голову в плечи втянул от неожиданности. И послушно велел стражникам везти ведьму прочь да бросить в яму. Толпа еще роптала недовольно, но служилые люди уже выполняли приказ. Малкиня только проследил, чтобы они не позволили волновавшемуся люду разбушеваться. Но дело было еще не окончено. И об этом Малкиня думал все то время, пока сидел на княжеском пиру, пока наблюдал, как пьют и веселятся князь с волынянами, пока по просьбе Мала Малкиня тешил гостей, угадывая их мысли, – глупость какая! Пировавшие сейчас только и думали об удовольствиях, никак не о заключении договора. Князь же все похвалялся перед ними, какое зрелище он устроит для дорогих гостей, когда ведьму-супостатку обольют смолой да сожгут на костре, чтобы и пепла от нее, проклятой, не осталось. Все это время Малкиня оставался при нем, усталый и настороженный, измученный подозрениями и догадками. И только когда князь выпустил, наконец, его руку из своей вялой ладони и, откинувшись на покрытую мехом спинку кресла, захрапел, – только тогда Малкиня смог покинуть людную палату, выйти через боковой переход из терема и отправиться туда, где за срубными постройками находились порубы – ямы-узилища для головников.

На дворе смеркалось. Под ногами волхва поскрипывал снег, подмораживало, дул холодный ветер. В потемках трудно было что-либо разглядеть, да и звуки затихали, только слышалось легкое шуршание сухого крупчатого снега, подгоняемого ветром. Однако там, где располагался поруб, под навесом светился фонарь, виднелись темные силуэты людей. Малкиня, подойдя незаметно, даже различил голоса:

– А не боязно тебе к ней спускаться, молодец? Все-таки чародейка.

В ответ прозвучал молодой довольный смех.

– А я подомну ее под себя, как бабу обычную, – и нет в ней больше никакого чародейства!

Еще один незнакомый голос подтвердил:

– Мокей у нас страсть как охоч до ее тела. Мы-то все ее ярили, как положено, а он и начинал, и последний разок за ним всегда оставался. Ну, а вы, соколики, не спускали ли еще семя в лоно нашей чародейки? Ей без этого никак нельзя. Про то сами волхвы говорили.

Снова смех, который, однако, тут же оборвался, когда около сруба возник высокий силуэт княжьего волхва в черной накидке. Стражи поспешили поклониться, да и чужие, трое их, было, тоже сняли шапки.

– Белее могучий в помощь тебе, служитель.

Малкиня оглядел их при свете фонаря. Обычные древлянские мужики в ушастых шапках, в валенках и шубках, подпоясанных кушаками. Тот, что помоложе, безбородый, даже улыбнулся волхву приветливо, сверкнув ровными красивыми зубами. Но волхв никак не отозвался ни на приветствие, ни на улыбку.

– Пошто чужие подле темницы? – повернулся он к охранникам. – Когда это было, чтоб чужаки в тереме Искоростеня допоздна оставались?

– Так ведь это... – начал один из кметей-охранников. – Это же те, которые и привезли супостатку. Теперь вот следят, как с полонянкой их поступят.

А безбородый даже шагнул к Малкине, сказал:

– Ты, божий человек, сам понимать должен, что ведьму без энтого дела оставлять нельзя. Иначе сила ее... Знаешь, какова ее сила? И мертвяков поднять может, и упырей натравить, и мор напустить на скотину ей раз плюнуть. Так что надо ярить ее постоянно, пока она совсем не обессилеет.

Малкиня почти не слушал его.

– Вас уже одарили за ведьму? Вот и отправляйтесь теперь восвояси. А хотите на казнь поглядеть, так надо в самом Искоростене найти, у кого на постой определиться, а не устраиваться в княжеском тереме. Вам же, – повернулся он к охранникам, – вам надо следить, чтобы никто чужой к порубам не подходил. Иначе придется подыскать на ваше место более радивых, а вас услать нести службу на дальние выселки.

Служилые кмети сразу засуетились, замахали на пришлых руками: мол, идите, без вас управимся. Малкиня же, после того как чужаки удалились, велел зажечь ему от лучины еще один фонарь и спустить в поруб к ведьме лестницу. Ибо он, волхв, сам хочет допросить ведьму и разобраться, почему она творила беззакония и кто ее прислал в древлянскую землю.

Ему повиновались. Откинули тяжелую ляду на выступавшем на локоть^[835] над землей порубе, спустили сходни – шест с перекладинами. Малкиня с фонарем в руке уже начал спускаться, но на миг замер, словно не решаясь оказаться один на один с супостаткой. Кто бы она ни была, но он чувствовал то, чего не могли уловить другие. То, что шло от нее... То, что пугало. Даже виски заломило от исходившей от пленницы мощной волны ненависти, звериной ярости. Она была внизу, во тьме поруба, но уже понимала, что к ней спускаются, и вновь ждала унижений и мук, но ничего не могла поделать – только ненавидела. Однако то, что кипело в ней, была даже не ненависть, а слепая животная ярость, исходящая от издающего шипение и рычащего существа. Малкиню даже пот прошиб. Он не ведал – к человеку ли идет? Могло ли то существо внизу быть, как он подозревал, его Малфридой? Зачем он вообще вмешивается? Ведь колдунья, насылающая на людей нежить и губящая скот, не заслуживает ничего, кроме кары. Будь она даже Малфридой, – Малфридой, которая когда-то так любила веселые игры, солнечный свет и вольный воздух, любила и его самого... Его или то, чем они тогда занимались в любовном угаре, в пылу жаркой Ярилиной страсти...

Перекладины шеста чуть поскрипывали, когда волхв продолжил спуск. Фонарь в его руке скупо освещал бревенчатые стены, покрытые ледяной коркой с участками снега. Снизу шел глухой вой, от которого у волхва мороз пополз по коже. Казалось, будто оказавшаяся здесь чародейка была готова уничтожить его раздиравшей ее нелюдской ненавистью.

Наконец он достиг дна и увидел полунагое тело ведьмы в углу. Ее длинные голые ноги спрятаны в ворохе холодной лежалой соломы, однако мешок с головы уже снят, спутанные, перемешанные с соломой волосы падают на лицо, почти закрывая его. Она сидела, отвернувшись, а когда Малкиня поднял фонарь, посветив, только сильнее прижалась к стене. Его опять оглушило исходившей от пленницы чудовищной злобой. Он отшатнулся, попятился, касаясь рукой сырой бревенчатой стены. И тут она произнесла:

– Что, тоже Удова страсть взыграла, тела моего захотелось?

Голос ее, хриплый, словно сорванный, звучал так тяжело, будто слова давались ей через силу. Но все же он узнал его. Медленно наклонился, отвел рукой волосы с лица. Она. И сердце волхва, дрогнув, словно остановилось на миг. Показалось, что сейчас он задохнется, умрет. Невозможно было узнать в этой измученной, поруганной и избитой женщине жизнерадостную, свободолюбивую чародейку... Грязное отекшее лицо со следами побоев, синяки вокруг глаз, колтун в темной гриве волос. И это глухое подвывание, рык вместо мыслей... Удивительно, что она вообще заговорила.

– Малфрида, – негромко окликнул ее Малкиня. – Малфрида, ты ли это?

Она лишь сильнее вжалась в угол, поджала ноги, шурша соломой. Головы так и не повернула. А потом он ощутил в ней что-то человеческое. Жуткий стыд. Хотя бы это...

– Погляди на меня, Малфрида. Это я, Малк. Помнишь ли меня? Через какое-то время она хрипло произнесла:

– Ты всегда хотел меня. Вот, можешь... Как всякий. Терзаете меня... Мое тело... душу... Ненавижу!

Она рванулась, хотела отползти, и он увидел, что она прикована к стене, что на шею ей надели тесный железный обруч, к которому крепилась цепь. В полутьме цепь казалась змеей, обвившей шею молодой женщины, удерживающей ее на дне этого колодца для пленников. Она пахла грязью и еще чем-то... Семенем других мужчин.

Малкиня почувствовал дурноту. Но не от этих запахов, а оттого, что ей пришлось столько пережить. Он медленно отошел, машинально обвел взглядом темницу. Дубовая клеть, локтей двенадцать от одной стены до другой, опущенная глубоко под землю. Здесь холодно, сыро и темно. Окон нет, только там, где поруб выступал из земли, был выпилен кусок бревна для доступа воздуха, а сверху опускалась тяжелая ляда. Малкиня разглядывал все это, боясь посмотреть на ведьму... Он сам учил ее когда-то волховать. Все волхвы обучали ее, каждый своему умению. Но более всего ее учили убивать. Вот теперь она и взялась за старое. За то, к чему ее готовили.

– Зачем ты вернулась к древлянам, Малфрида? Отчего не жилось подле князя Игоря, который любил и оберегал тебя, даже лучше, чем смог бы я? Почему совершила столько злодейств, что теперь только огонь ждет тебя?

Он по-прежнему старался не глядеть на нее. Неужели она и впрямь стала лютой ведьмой, неужели потеряла ту частицу тепла, за которую он так любил ее?

Волхв опять повернулся к Малфриде. Сейчас она была жуткой: дикая, злая, терзаемая стыдом, издававшая пугающие его звуки – животное рычание, какого не бывает у людей, к которым благоволит светлый огонь Сварог^[836].

– Я не причиню тебе зла, Малфрида, – негромко произнес Малкиня. – Но мне нужно разобраться... Понять... Что в тебе еще осталось человеческого?

Она неожиданно зло хохотнула. Но он уже уловил в ней, кроме ненависти, одно человеческое чувство – обиду. Жалость к самой себе.

– А они... Они разве люди? Я помогала им. Спасала от набежчиков-степняков – они же изгнали меня. Я лечила их, снимала с них заклятия и порчу. Я даже оборотня хотела превратить в человека. А они выгнали меня, травили, издевались, хотят погубить. Нет, волхв, наверно, я больше человек, чем они!

Она умолкла, но мысли ее, как ни странно, стали спокойнее. И он смог уже лучше понимать их. Присел напротив, освещая ее скудным светом огня, горевшего за мутным бычьим пузырем, закрывавшим фонарь.

– Неужто оклеветали тебя? Неужто ты не делала того, о чем идет молва?

Она медленно подняла голову, посмотрела на него сквозь спутанные волосы.

– Кто-то другой мог и не поверить мне. Но ты... Ты видишь то, чего не ведают другие. Так смотри же!

Резко откинув исхудалыми, связанными в запястьях руками волосы от лица, она посмотрела ему прямо в глаза своими глубокими темными очами. И он начал видеть... Увидел чужой город, огонь и набег, разбегающихся с криком людей и то, как, решив спасти этих людей, она стала губить их врагов своими чарами. Но это только настроило против нее, ее изгнали... Страшная обида, решение уехать. А потом, как видение, встали освещенные солнцем древлянские леса, тихий угол, где она рассчитывала пережить время до возвращения князя... Дымка над рекой... И остроухий пес с белыми лапами... Люди, которых она лечит... Духи, с которыми играет... Хворые, улыбающиеся ей... Даже этот белозубый бритый парень промелькнул, но так светло и ясно, словно и не был он нынче ее стражем и мучителем. А еще виделся холод ночи, волколак, которому она хотела помочь. И волхвы. Все в белом, но такие темные, окрашенные в ее сознании злой силой. А с ними Маланич...

– Погоди! – отшатнулся Малкиня. – Я верю тебе, знаю, что не лжешь, но такое представить не по силам даже мне. Расскажи сама. Я друг тебе, я попытаюсь все понять. С твоих слов, а не со слов тех, кто говорит, что ты насылала на людей нежить и губила скот.

И тогда Малфрида вдруг заплакала. Малкиня не ожидал такого. Она всегда казалась ему сильной... свободной... А сейчас она дрожала и плакала только оттого, что кто-то готов ее выслушать, готов поверить.

Они проговорили долго. Малфрида рассказывала теперь почти спокойно, ее мысленные видения уточняли ему картину. Он знал, что все в ее рассказе правда, а главное, успокоился, чувствуя, что нет в ней больше прежней бессмысленной нелюдской злобы и ненависти.

– Я лечила их, – всхлипывала Малфрида, – я старалась быть им полезной. Даже сына невзлюбившего меня старосты пыталась расколдовать. Но тот же староста навел на меня волхвов. А молодец, который добивался моей любви... Мокей-вдовий сын... Он первый же возглавил травлю, мучил и насиловал меня, избивал. И никто из них не вспомнил добро, которое я им делала. Зато, с какой злостью кричали: «Ведьма, ведьма!» Уготовили мне казнь лютую... А ведь духи природные предупреждали меня: не ужиться мне среди простых смертных, рано или поздно захотят люди погубить меня. Я не верила им. Думала: если с добром приду, добро и получу. Ибо теплокровные ближе мне, чем нежить.

Малкиня странно поглядел на нее при этих словах, думая о чем-то своем, нахмурился. Малфрида же продолжала плакать, шмыгая носом и вытирая слезы связанными руками. И тут вдруг волхв сказал:

– А ведь правы были те, кто упреждал тебя, Малфрида. Не уживешься ты с людьми, ибо есть в тебе и капля крови нечеловеческой.

Она никак не отреагировала поначалу, даже будто отмахнулась от его слов, однако волхв уже решился открыться ей:

– Ты всегда была необычной, Малфрида, я знал это давно. Но то, что скажу тебе сейчас... Однажды я узнал... Где и когда – не спрашивай. Однако удалось мне проведать, что ты не совсем человек. Течет в тебе и кровь нелюдя. А сила эта страшная. Знаешь ли ты о ней? Не спрашиваю, сама должна разобраться. Знаешь ли, что я ощутил, когда спускался к тебе сюда... Не была ты в тот миг человеком. Зверем, нелюдью, гадом – уж не ведаю кем, но никак не девой, не женщиной, даже не чародейкой Малфридой. Не твоя, иная кровь владела тобой, и мне стало так страшно...

– Молчи! Молчи ради всех богов! – почти закричала Малфрида, рванулась, дернулась, но, скованная цепью, упала на землю, задыхаясь.

Малкиня понял, что ей тоже известно что-то... Неведомое и непонятное, что страшит ее, о чем она боится думать. И, страшась подобного, она становится человеком. Простой древлянкой, испуганной молодой женщиной с израненной душой.

Он присел рядом, стал гладить по голове, говорил тихие утешающие слова, пока Малфрида не поймала его руку, прильнула к ней щекой.

– Неужто это правда? – всхлипывала ведьма. – Неужто поэтому и нет мне места ни среди людей, ни среди нежити? И неужели лучшее, что можно для меня сделать, это и впрямь убить? Сжечь... Предать очистительному огню?

От этого ее вопроса в душе молодого волхва все перевернулось. И он не удержался, привлек ее к себе. Он уже не брезговал ею, он страдал.

В темноте они сидели, припав к бревенчатой стене, пока Малфрида не отстранилась.

– И не противно же тебе меня голубить... После всех этих... Раньше-то ты меня любил, да и я раньше другая была... Князья заглядывались. Нынче же...

И ведьма, словно стыдясь, стала запахивать на груди лохмотья, сжалась, отворачиваясь. Малкиня спокойно сказал:

– Ты в беде, Малфрида, и я с ужасом понимаю, что не в моих силах тебе помочь. Да, хитро придумал все проклятый Маланич... Завязал наузы^[837] крепко – не распутать.

– Маланич... – тихо повторила Малфрида. – Ему-то что до меня? Отчего не оставляет в покое?

– Ну, уж этого не жди, – сокрушенно покачал головой Малкиня. – Маланич – лютый враг твой. Я это знаю, потому и сразу поверил, что именно он натравил на тебя людей в селениях, возвел напраслину. Однажды ему было предсказано, что ты станешь его погубительницей, и Маланич не успокоится, пока не одолеет тебя, чтобы изменить свою Недолю и принудить Долю подчиниться его воле.

Малфрида чуть шевельнулась под обнимавшей ее рукой волхва.

– Боюсь, что он справился с этим нехудо. Только и ему несладко пришлось. Змеей он обернулся. Как только у меня получилось, ведь силы уже не было...

И она сжалась от воспоминаний о том, как ее насиловали на снегу под торжествующим взглядом Маланича, который вдруг неожиданно обернулся темной гадюкой и пополз под корягу.

– Может, змея и не переживет эту зиму? – с надеждой в голосе спросила вдруг ведьма и в глубине ее души сверкнула радостная злая сила. Но тут же радость сменилась тоской, когда она увидела, что волхв встал и собирается уходить.

– Уже идешь? Что ж, спасибо, что навестил. Ты хороший человек, Малк. Даром что волхв. И мне стало немного легче после разговора с тобой, благодаря тебе я не только плохое буду думать о смертных. И пока меня не предадут казни, я буду знать, что боги вложили в людей не одно зло.

Волхв какое-то время глядел на нее. Потом поднял фонарь, шагнул к лестнице и, уже взявшись за перекладину, остановился и оглянулся, почувствовав ее взгляд.

– Что я значу для тебя, Малк? Что значу, раз ты пришел и утешал меня, даже зная обо мне все самое плохое?

Что ей ответить на это? Сама ведь все понимала. И все же он сказал:

– Тот, кого я однажды впустил в свое сердце, навсегда там останется. И я клянусь всеми богами, земными и небесными, что душа моя болит за тебя.

В темноте прозвучал ее вздох. Но Малкиня уловил ее мысли – светлые, словно отдохнувшие и смирявшиеся. Он отвел взгляд и тяжело, как старец, стал выбираться из поруба.

Наверху его спросили: как, мол, там ведьма? Бесится? Он прошел мимо стражей, ничего не ответив. Ибо понимал: Малфрида обречена. Рано или поздно люди уничтожают таких, как она. Той ночью Малкиня не мог уснуть, ворочался под медвежьим тулупом, вздыхал. Обладай он колдовской силой, то сделал бы Малфриду невидимой, но такой силы у него не было. Если бы мог, как иные волхвы, внушать людям свою волю, то непременно принудил бы князя Мала, отпустить Малфриду, но и этой силы в нем тоже не было. Одно ему было ясно: если Малфриды не станет, какой-то свет погаснет в его жизни, не будет прежней радости.

Малкиня злился на свое бессилие. Откидывал мех, вставал, зачерпывал ковшом из кадки воду, пил, покусывая льдинки. В ставень оконца стучало ледяной крупой, порывами налетал ветер. И Малкине вдруг пришло на ум, что ненастье может сыграть ему на руку: в такую непогоду даже ведьму не станут сжигать. А значит... Значит, у него есть немного времени. Для чего? Но Малкиня уже сообразил, кто тот единственный, кто может помочь ему освободить ведьму. Свенельд!

Еще и рассвет не забрезжил, когда волхв разбудил мрачного после пира князя Мала и сказал, что ему, Малкине, срочно нужно уехать.

– Ну и езжай, – недовольно отмахнулся от советника сонный князь. Стал поворачиваться к стене, натягивая меховое покрывало, однако волхв вновь потряс его за плечо.

– Послушай, что скажу, князь. Ты не трогай пока чародейку. Оставь ее в покое на время.

– С чего бы это? – все же разлепил припухшие веки князь. – Ее мне привезли на суд и расправу, люди будут ждать казни. И я должен явить правосудие.

– Все так. Однако погляди, что творится на дворе. Метель, ветер, ненастье. Как ты сможешь устроить казнь, когда псы, и те в конуры попрятались. А надо, чтобы люд видел твое правосудие и понес потом весть по городам и весям о казни супостатки. Я скоро вернусь и смогу провести обряд очищения ведьмы, как положено по обычаям волхвов. Всего три-четыре дня придется обождать. Ты же пока с волынянами будешь договариваться, твои бояре поймут, что не до судилищ тебе пока, сами выступят перед народом, скажут, отчего дело отложено.

– А не больно ли ты хлопочешь о ведьме? – неожиданно спросил Мал, и глаза его хитро прищурились.

Малкиня поднялся, закинул за плечо полу длинной черной накидки.

– Делай, как знаешь князь. Я только советовать тебе могу.

– Советничек, – пробурчал князь. – Лучше бы остался да помог мне ряд с гостями уложить.

– Все понимаю, князь. Однако и ты пойми вот что. Я вернусь к Мокошиному дню^[838], как раз люди на торги съедутся, в Искоростене будет много народу, а там и погода, помоги боги, установится, метель стихнет. И вот тогда-то при всем честном народе мы и выведем ведьму на божий свет, будем судить по Правде, да предадим огню. А ряд... Мы с тобой уже не раз все обсуждали, князь, и ты должен без оглядки на меня, как глава могучего племени древлян, предстать перед ними и договориться о том, что решено.

Малкиня умолк, уловив, что князю и самому пришлась по душе мысль казнить ведьму в людный Мокошин день, когда в Искоростене особенно многолюдно. Значит, у Малкини в запасе пять дней, за которые он должен успеть добраться до Гольско и доложить посаднику Свенельду, что разыскиваемая им Малфрида-Малфутка в Искоростене. И, едва простившись с князем, волхв тут же кинулся на конюшню. Велев седлать свою бурую лошадку, выехал за ворота, навстречу метели и ветру, и, пришпорив коня, поскакал в лес. Он торопился, кляня свое неумение ездить верхом, пригибаясь под сыпавшим в лицо снегом, собираясь с силами, чтобы выдержать долгий путь до Гольско. Больше всего его тревожило, как бы князь не передумал и не устроил судилища раньше времени.

Глава 10

Малфриде снилось просяное поле. Тяжелые колосья, напоенные соками земли, плавно раскачивались на ветру. Это было так красиво... Такой простор, такое богатство, такие особенные ощущения... Радость и ожидание. Она ждала кого-то, кто должен был приехать к ней из этого простора. Ее милый витязь, ее князь... И она уже стала различать его силуэт на коне, угадывала его посадку, его летящий по ветру алый плащ, сверкающий шлем... Только отчего-то все вокруг словно потемнело. Потемнело небо над полем, стал угасать свет, и в этом полумраке начали клониться к земле под невидимым ветром спелые колосья. И тут же стали зарастать колючим сухим бурьяном, а земля почернела, взбугрилась, пошла чудовищными трещинами, принялась разлетаться черным песком, точно пеплом. Или и впрямь пеплом? Даже фигура витязя потемнела. Его алый развевающийся плащ покрылся чернотой, погас блеск шлема. Из-под надвинутого на лоб капюшона холодно и остро сверкнули бездушные светлые глаза.

– Что, тяжело тебе без меня? – дохнуло откуда-то из глубины. – Нет места тебе нигде, потому что ты моя и только моя!..

Малфриду обуял ужас. Это объявился он, тот, кто имеет на нее право, кто хочет подчинить ее, утащить... И он уже близко, земля содрогается под копытами его мощного черного скакуна, а его хриплый глухой смех... Нет, просто гаденький, противный смешок, звучит уже совсем рядом. А потом... Она закричала и проснулась от резкого толчка.

Пробуждение не принесло облегчения – она все еще была в темном порубе, а ее опрокидывал и задирал остатки одежды страж-охранник.

– Чего орешь! Пора бы уже притерпеться.

Притерпеться к подобному было невозможно. И она опять начала извиваться, рычать и пытаться укусить насильника, пока тяжелый удар не отбросил ее на солому.

– Ишь, нечистое отродье, еще и брыкается.

Ей, слабой, измученной и униженной, оставалось только отвернуться и терпеть, пока стражник противно сопел и дергался на ней. Тошно было... Еле дождалась, пока он захрипел и обмяк.

– Так-то, ведьма. Меня упредили, как с тобой обходиться, чтобы ты силу особую себе не позволяла. Но ништо, недолго уже мне осталось об тебя мараться. Завтра Мокошин день, и, как повелел князь, поволокут тебя, поганую, на кострище, чтобы светлый огонь сварожич пропалил твое гнилое нутро. Народу уже собралось – тьма. Будет людям потеха, когда ты заверещишь у столба, обвязанная вязанками хвороста.

Он подтягивал портки, отряхивался, словно и впрямь невмоготу было ему, бедолаге, насиловать пленную чародейку. Плюнул на нее напоследок, а уходя, еще и пинка дал под ребра. Она сцепила зубы, боясь застонать, выказать слабость. А когда он полез наверх по лестнице, все же потянулась туда, где страж оставил ей миску с холодным варевом, стала, есть, разминая руками остывшую кашу. Гадко было, но есть все же надо, чтобы силы были. Какие силы? Для чего?

Она плакала в темноте, и слезы сами лились из глаз. Эх, где ее воля-волюшка, где уверенность в себе, в своей ведовской силе? Где тот простор, который все еще снился по ночам? И снился еще кто-то... Страшный, жуткий... Этот сон был хуже яви, хуже того, что с ней приключилось. Хотя, что может быть хуже...

Малфрида не понимала, отчего темный всадник, привидевшийся во сне, так пугает ее. Но помнила, что боялась его и раньше, когда была в силе, а он возникал в ее видениях, вызывая ни с чем не сравнимый ужас. Как-то ей подсказали, что этот темный обитает на полночи, что он силен и могуч и что он ищет ее. Тогда она дала себе слово никогда не бывать в северных землях, никогда не ворожить там. Вот и приехала в родные древлянские края, стала ведьмой. Ее унижают и травят, но ему, этому жуткому, она не досталась. Можно только радоватьсяэтому. Пока ее не начнут сжигать на огне...

При мысли о предстоящей казни ей стало плохо. Огонь – это боль, мука, страдание. Как ей набраться сил, чтобы до конца все вынести? Да и нужны ли эти силы? Никто не оценит, никто не пожалеет. Все считают, что она несет людям одно зло. Мертвецов поднимает, скот губит... И не докажешь, что это их волхвы постарались, навели на нее поклеп. Ведь своих ведунов древляне чтят, даром, что те водятся с нежитью и творят колдовство. А вот баба-чародейка вызывает у людей лишь ненависть и гадливость, желание убивать... Или насиловать. Ах, вернись ее сила, хоть на миг, как она отомстила бы им за себя! Но при этой мысли в памяти опять возник темный из ее сна – и оторопь взяла. Странные мысли начинали лезть в голову: не ему ли, темному, она обязана своими бедами? Не он ли повинен в том, что, как говорил Малк, в ней течет иная кровь, и она нигде не может найти себе места? Она не такая, как все, люди боятся ее и оттого травят. И они победили...

От горьких мыслей становилось совсем невмоготу. Малфрида поднимала голову и мысленно молила Малка прийти. Где он – ее единственный друг? Неужто ему так опасно приходить к ней, неужто он не поверил ей и бросил, оставив без последнего утешения? Он был нужен ей, чтобы сохранить в душе хотя бы частицу доброты и тепла к кому-то. Иначе только мрак. И она начинала звать Малка. Он ведь всегда чувствует, когда о нем думают... Тем более, если зовуг. Она поняла это, когда вызывала его в видениях. Тогда он всегда поворачивался, словно чуял, что кто-то думает о нем.

– Малк!

Она уже кричала. Сверху отозвались:

– Чего воешь? Плетей захотела?

Малфрида забилась в угол, ощущая прилив злости. Теперь уже и на Малка. Он такой же, как все, а она-то надеялась, что он поверил ей... И в голове начинали роиться темные мысли о мучительной смерти, о том, как все будут веселиться, глядя на ее страдания, о том, что у нее, проклятой людьми ведьмы, даже нет надежды на светлый Ирий, где всегда лето, щебечут птицы и нег страданий... Ее же утянет за кромку чернобог. И тогда тот темный, который так страшит ее, придет за ее душой...

В порубе стояла промозглая сырость. Малфрида начинала мелко дрожать, кутаясь в лохмотья, пыталась зарыться в сено. Она видела во тьме, но время текло мучительно медленно, она не знала, полдень ли на дворе или уже вечер. Было холодно. Так холодно... Наверху завывал ветер. Уже который день. Иногда сыпал снег. Метет и метет. Под завывание ветра плененная ведьма впала в какое-то полусонное оцепенение. Потом и вовсе уснула.

Проснулась неожиданно, села, стала оглядываться. Что-то происходило, она не сразу поняла что именно. Прислушалась. Там, наверху, завывало и стонало. Даже сюда, в ее подземную темницу долетало разбушевавшееся наверху ненастье. И вдруг... Гром! Зимний гром! Гроза!

Малфрида так и рванулась на цепи, упала, вновь поднялась, стала метаться на привязи, тихо рычать, биться о стены. Там, в высоте, за снежными завихрениями и тяжелыми тучами несся по небу сам Перун-Громовержец, нес свою силу, разил молнией... Нет, она не видела этих молний, но слышала раскат грома. А значит, все вокруг насыщается особой мощью и силой. О, как ей надо получить хоть частицу этой силы! Зимняя гроза! Весь мир сейчас наполняется искрящейся проникающей благодатью, а она, запертая под землей, не может до нее дотянуться.

– Перун! – выкрикнула ведьма, протягивая вверх связанные руки. – Перун, обещаю тебе отдать самое ценное, что у меня будет!.. Обещаю великую требу, только помоги мне вновь стать чародейкой!

В маленькое окошко наверху сыпануло снежной крупой, и Малфрида ощутила на лице холодные крошки, тут же превратившиеся в ледяную влагу. И Малфрида невольно засмеялась, испытывая знакомое ощущение прилива силы – ее благодатное покалывание. Ах, еще бы немного...

Новый раскат грома. Ведьма рвалась на цепи, падала навзничь. Силы, силы, силы! Как ее мало, но она все же есть! И когда короткая зимняя гроза пошла на убыль, Малфрида уже ощущала себя не столь беспомощной. Хотя это не была прежняя, наполняющая до краев мощь чародейства, но она уже давала надежду. Ведьма, тяжело дыша и облегченно улыбаясь, осела вдоль стенки подземного сруба. Глаза ее сверкнули на миг желтизной, волосы зашевелились и опали. Она затаилась, не желая тратить пока даже частицу драгоценной силы, доставшейся ей от грозы Перуна.

С утра на дворе наступила тишь, только откуда-то издалека долетало звонкое кукареканье петуха. Потом повеяло холодом, мелькнул свет, когда наверху откинули ляду поруба. Спустили лестницу, и сверху стал неспешно спускаться охранник. Бородатый, коренастый, в кожаной стеганой шапке со свисающими вдоль грубого лица завязками.

– Что, проклятая, готова ли к казни? Сегодня светлый огонь захватит тебя целиком. А потом стрибожьи ветра развеют твой черный пепел. А пока на вот, прикрой срамоту.

И он скинул с плеча грубую шерстяную перегибу^[839], поставил на пол миску с едой. Сам же глядел на ведьму. Она сидела под стеной, опершись на нее спиной, сжав между коленями связанные в запястьях руки. Ишь, гордо как сидит, зыркает черными глазами. А вот колено ее, видневшееся сквозь прорехи в одежде, выглядит вполне аппетитно. И стражник с сытым удовольствием подумал о том, что ему еще надо с ней сделать. Осклабился похотливо, обнажив в улыбке темные зубы, стал неспешно развязывать штаны.

– Ну что, позабавимся напоследок, ведьмочка?

– Нет.

Он удивился ее ответу, хотел, было что-то сказать, но так и замер на полуслове, забыв о своем намерении, когда ведьма вдруг спокойно произнесла:

– Уходи.

Это было еще малое колдовство, подвластное просто силе ее темного взгляда. На лице охранника появилось недоумение. Он встряхнул головой, словно прогоняя наваждение, только завязки стеганой шапки замотались у лица. У него был вид собаки, почуявшей перемену в доме, но еще не понимающей, что к чему. Малфриде даже стало смешно, но, заставив себя сдержаться, она повторила:

– Уходи.

Когда он, недоуменно озираясь, поднялся по сходням, она позволила себе и посмеяться. Как же хорошо было вновь ощущать себя ведьмой! Однако пока ей надо скрывать ту небольшую силу, которую она смогла получить от Перуна в своей подземной норе. Если бы оказаться на воле, вернуть все свое умение... Разве таилась бы она здесь, разве скрывала бы свое мастерство?.. Но до времени ей надо быть осторожной. Очень осторожной.

Малфрида поела, накинула на себя перегибу, даже волосы кое-как смогла расчесать пальцами, сплела в некое подобие косы. Она еще поборется, она еще покажет... Ведьма не совсем угадывала, сколько в ней сил, но уже решила, что просто так им ее не одолеть.

Она испытывала нетерпение и, когда к ней вновь спустили лестницу, велев вылезать, стала быстро подниматься, будто спешила. Наверху ее ослепил свет зимнего дня. Несколько минут она стояла, прикрыв глаза руками, привыкая к дневному свету. Даже глаза заслезились. Но ее уже толкали в спину, заставляя двигаться. Она же все озиралась по сторонам. Видела темные срубы, сугробы между постройками, расчищенные дорожки, заметила черных галок на высоком тыну. Снегу-то, снегу сколько намело! Вокруг шла обычная жизнь. Вот по проторенной дорожке пробирается баба с ведрами на коромысле. Замерла, увидев идущую со стражниками чародейку, стала хвататься за обереги на груди. Где-то возник и сразу оборвался пронзительный визг свиньи, запахло паленой шерстью. От кузни слышалось, как бухает молот, сквозь приоткрытую дверь было видно полыхающее багровое пламя. Но вот уже кто-то крикнул: мол, ведьму ведут, и в проеме сразу появилась фигура кузнеца в переднике, отложив молот, он стал натягивать тулуп. Не всякий ведь день чародеек сжигают, всем охота поглазеть.

В самом городе было шумно. Малфрида увидела, сколько людей собралось перед княжеским подворьем, повсюду суровые лица, враждебные взгляды. Полетели крики:

– Вот она, проклятая! Палить ее, не миловать! Смерть ей, смерть!

Крики неслись отовсюду, злобные, лютые. Малфрида отвела взор, опустила глаза. На душе было гадко, со дна, как взбаламученный ил, поднималась тихая ярость. Они ненавидят ее, потому, что она не такая, как все, ненавидят, потому, что верят в возведенную на нее напраслину. И она тоже ненавидит их. Со зверьем лютым, с лешаками лучше жить, чем среди глупого и недоброго человеческого племени. Ну, ничего... Она еще себя проявит. Малфрида боялась только, что получила от Перуна недостаточно силы, что не сможет совладать со всеми... И от этого было страшно.

Стражники подталкивали ее в спину древками копий, люди расступались, но отовсюду летел низкий глухой ропот, неслись проклятия. Кто-то из толпы запустил в пленницу сухой корягой, кто-то бросил конский помет. Стражникам пришлось даже ограждать ведьму от рвавшейся к ней злобной толпы, отталкивать самых ретивых.

Малфрида старалась не глядеть по сторонам, но все примечала. И прыгавшего рядом полубезумного нищего с седой бороденкой, и корчившего рожи мальчишку с дыркой на месте молочного зуба, старуху, выкрикивавшую злобные проклятия. Сколько ненависти, сколько злобы! Ей стало тяжело, горько. И когда толпа расступилась, пропуская сидевшего на высоком коне князя Мала, она едва нашла в себе силы поглядеть на него.

Князь тоже смотрел на ведьму. Сначала сурово, потом даже с легким удивлением. Признал, похоже, однако виду не подал. Поднял руку, требуя тишины, и громогласно возвестил, что сегодня, на третий Мокошин день месяца студня, в славном городе Искоростене он велит сжечь на огне чародейку, которая принесла его племени много зла. И тут же приказал вызвать видоков^[840], которые должны рассказать все, что натворила ведьма.

Первым из толпы вышел Мокей-вдовий сын. Малфрида смотрела на него из-под упавших на глаза прядей волос, слушала его рассказ о том, как она подняла из могилы прах его отца, как тот ходил между избами и звал к себе живых. Сказал, и как вурдалаки напали на его селище, и как навьи налетали на людей. В толпе послышался гул, но голос Мокея звучал громко и уверенно. Он стоял посреди толпы подбоченясь, в расшитом узорами коротком кожушке, в богатой куньей шапочке на длинных волосах. Подумать только, а ведь когда-то он ей нравился...

– Что же ты не припомнил, Мокей, как я тебя выхаживала, после того как оборотень покусал тебя? – подала, наконец, голос Малфрида.

Мокей запнулся. Но тут вперед вышла его жена Простя, стала рассказывать, как ведьма мороком принудила ее указать дорогу в селение Сладкий Источник, как превратила ее брата в оборотня, а отца так извела чарами, что тот едва не кинулся на своих же людей, мешая ловить чародейку.

Народу было интересно послушать страшные рассказы, любо видеть беспомощность той, которая наделала столько зла. То один, то другой свидетель выходил на лобное место, жаловался, рассказывая, как негаданно стала гибнуть скотина, некоторые и приключившиеся с ними болезни приписывали чарам колдуньи, другие винили ее в неудаче на охоте, будто она зверя отгоняла и заставляла стрелы лететь мимо цели. Со стороны послушать, так во всех бедах древлянской земли повинна эта плененная ведьма. И толпа то и дело взрывалась злобными выкриками, волновалась так, что стражникам приходилось сдерживать ее напор. Даже волхв с очистительным огнем еле смог пробиться сквозь толчею, по обычаю, стал раскачивать подвешенную на цепочках чашу с горевшим маслом, овевать колдунью дымком, шепча положенные заговоры. Слабый был служитель, кроме белых одежд, ничего ведовского в нем не угадывалось, но привычное почтение к волхвам заставляло людей ждать, пока он окончит ритуал.

– Что повелите сделать с супостаткой, люди добрые? – выкрикнул сидя на коне князь. – Отдадим волхвам или сами отомстим за обиды?

– Отомстим! Отомстим! Сжечь ее!

Тогда князь махнул рукой, и Малфриду вновь потащили куда-то, стражи обороняли ее от вопящей и рвущейся к ней толпы.

Потревоженные их криком, с кровель взлетали галки, волновались кони под прибывшими поглядеть на казнь боярами и гостями-волынянами. Теперь толпа двинулась за городские ворота, туда, где на открытом пространстве возвышался помост с врытым столбом, вокруг которого были навалены вязанки хвороста. Высокий был помост, много дров разложили там, даже больше, чем на Масленицу, когда сжигают чучело Зимы-Морены. У Малфриды при виде места казни стали подкашиваться ноги, навалился страх. Что она сможет сделать, если воля всех этих людей давит на нее, если каждый в толпе, обладает он силой или нет, шепчет заговоры и злые проклятия, направленные против нее.

Ее почти волоком затащили на возвышение, стали скручивать руки. Она непроизвольно рванулась, закричала, и тут же вся толпа вокруг взорвалась ликующими воплями. До сих пор спокойствие ведьмы, будто пугало людей, теперь же, увидев ее слабость и страх, люди пришли в оживление, смеялись, посылали проклятия. А тут еще страж в стеганой шапке, злясь неведомо на что, ударил ее по голове рукоятью меча, да так сильно, что у Малфриды на миг все поплыло перед глазами. Ослабла, почти повиснув на веревках, которыми ее прикручивали к столбу. А когда подняла голову... Померещилось ли или и на самом деле от дальнего леса несся к ней темный всадник, развевался его широкий плащ. Малфрида заморгала, сама себе не веря, что этот темный дух из видений настиг ее и при свете ясного дня. Но странным было другое. За темным всадником из леса показался еще один. На светлом легком скакуне, в алом, горящем на солнце плаще, в сверкающем островерхом шлеме.

Кроме нее, похоже, всадников никто не замечал. Люди были возбуждены, кричали:

– Жги! Начинай! Не тяни! Порадуй душеньку, дай посмотреть, как затрещит под огнем кожа проклятой супостатки.

Мокей едва ли не первым подскочил к зажигавшему факел охраннику, вырвал его из рук, ткнул в хворост. Сухая вязанка занялась быстро, затрещала, от нее занялась и другая, быстрые огоньки перекинулись на третью, задымило, когда огонь нашел сложенные под помостом осмоленные поленья.

Малфрида ощутила запах гари, на нее повеяло теплом. Еще не жаром, еще только теплом, но ведьма уже испытала такой ужас, что больше не могла сдерживаться. Она пронзительно и зло взвизгнула, мотнула головой – и разлетелись, почти вставая дыбом, ее волосы, засветились желтым светом темные очи.

– Данварррр, тухни, не горрри! Данваррр! Ашшшш!

Она металась в путах, уже не замечая приближавшихся всадников, не видя толпы, с легкой радостью выпуская силу. И толпа невольно затихла, удивленно взирая на то, как только что вспыхнувшее пламя стало гаснуть, как отлетел в сторону заклубившийся темный дым.

Князь Мал первый крикнул:

– Пали ее! Пали, пока она не...

И вдруг свалился с седла, опрокинутый силой взгляда колдуньи. Однако Мокей, а с ним еще один стражник поспешили к куче дров вокруг столба, торопливо поджигая факелы от все еще горевшей в руках опешившего волхва чаши. Но тут откуда-то донесся громкий крик:

– Стоять! Не смейте!

Раздвигая конем толпу, к помосту пробивался волхв-советник Малкиня. Его черный плащ сбился в сторону, конь почти падал от усталости, с удил летела пена. Перед самым помостом конь остановился как вкопанный и начал медленно заваливаться набок. Но Малкиня, успев соскочить, уже бежал наперерез идущему с огнем стражнику, вырвал факел. Пораженные люди затихли, но тут князь Мал, очнувшись после падения, вскочив и дико вращая глазами, закричал:

– Жги ее! Жги чародейку!

Малкиня еще что-то кричал, боролся со стражником, когда на него сзади налетели княжеские кмети, оттащили в сторону, повалили. А Мокей уже вновь был у помоста, начинал поджигать хворост.

– Остановитесь! Приказываю вам, остановитесь!

Это уже был сам посадник Свенельд. Он врезался на коне в толпу, за ним спешили его воины, теснили народ.

– По какому праву! – закричал, подаваясь вперед, Мал. – Разве киевляне смеют вмешиваться во внутренние дела племени? По какому праву, я спрашиваю!

– Право за тем, за кем сила! – дерзко ответил ему Свенельд. – И разве не ты, друже Мал, обещал отдать мне эту женщину?

– Ведьма она! – выкрикнул Мал. – И я не позволю... А ну-ка, кмети мои верные...

Он не договорил, отступая под натиском витязей посадника. Но его стражи были уже начеку, возбужденные происходящим, даже за луки схватились, свистнули стрелы. Несколько стрел гулко ударилось о щиты киевлян, одна даже пробила край, но застряла в жесткой бычьей коже. И тут же витязи посадника выхватили мечи, стали напирать. Еще миг – и пролилась бы кровь.

И вдруг все замерли. Неожиданно стало до странности тихо, и в этой тишине пронзительно и жутко звучал торжествующий смех привязанной к столбу ведьмы.

Свенельд повернулся к помосту, хотел что-то произнести, но запнулся, когда встретился взглядом с той, кто, как ему донесли, была его Малфуткой. Да его ли это древляночка? В желтых нечеловеческих глазах стоявшей на помосте ведьмы, в ее жутком оскаленном лице не было ничего человеческого, ничего узнаваемого. А когда посадник ощутил на себе ее взгляд... Его словно обдало порывом холодного ветра. Ощущение ужаса, бесформенного и тяжелого, окутало, будто саваном. Словно в кошмарном сне видел Свенельд, как взметнулись и разлетелись, шевелясь, ее волосы, как исчезли опутывавшие ее веревки и она вскинула руки с мигом выросшими когтями, взмахнула, рыча, как не рычит и поднятый из берлоги медведь. Потрясенные люди наблюдали, как при свете солнца стоявшая у помоста женщина на глазах стала превращаться в чудовище. Вытянулись когти на ее растопыренных пальцах, вылезли из открытого рта острые клыки. И это существо еще прорычало почти человеческим голосом.

– Что? Думали уже смогли небеса схватить руками?! Взмах – и люди стали падать, опрокидываться, повалились даже лошади. Крики, ржание, стоны. Кто-то кинулся прочь, кто-то пытался подняться, кто-то уползал. А ведьма рычала и хохотала, взмахивала когтистыми руками, выла. Еще взмах – и вновь начали падать люди: древляне, гости волыняне, бабы и детишки, прибывшие задержать казнь воины Свенельда. И сам он упал, а его белый конь заметался, пока тоже не рухнул на колени с жалобным ржанием.

Но в какой-то миг наступила тишина. Ведьма опустила голову, тяжело дыша, словно безмерно устала. Еще никто не смел шелохнуться, когда один человек все же стал подниматься. Волхв Малкиня начал торопливо, спотыкаясь и оступаясь, взбираться по дымящимся вязанкам туда, где переводила дыхание ведьма. И она почувствовала это приближение, встрепенулась, взглянула на него. Желтый огонь опять стал разгораться в ее глазах.

– Нет, Малфрида, нет!

Он почти добрался до нее. И она будто узнала его, желтое свечение стало угасать.

– Малк?

Сказано было почти по-человечьи, однако, увидев его решительное лицо, увидев, как он вдруг торопливо сорвал с себя плащ, намереваясь накинуть на нее, ведьма отшатнулась.

– Предатель! – заверещала.

И снова полезли клыки из открывавшегося рта, зажелтели глаза, стал суживаться и удлиняться зрачок.

Она взмахнула рукой – когти со свистом разрезали воздух почти у самого лица волхва. Он едва успел увернуться и быстро накрыл ей голову полой темного плаща. Толстая ткань задымилась, а когтистая лапа все же задела его, распоров сукно на кожушке до меховой подпушки. Но Малкиня, не обращая внимание на боль, еще раз закутывал ей голову темной тканью, а затем с силой ударил ведьму кулаком в висок. Еще, еще. Она вырывалась и рычала, рвала его острыми когтями, только окровавленный мех отлетал, но волхв уже дал ей подсечку, повалил, стал душить одной рукой, одновременно ударяя другой в голову. Только когда рык стал стихать и уменьшились когти, когда упали руки, он перестал налегать на нее. Поднялся, тяжело дыша, покачнулся. Видел, как люди лежат на земле, одни пытаются взглянуть, другие, наоборот, накрыли голову руками. Малкиня еле перевел дух, а потом, подняв на руки бессильное тело ведьмы, стал спускаться с помоста.

Свенельд сумел подняться одним из первых. Посмотрел на приближавшегося со своей страшной ношей волхва, даже отступил на пару шагов.

– Ты говорил, Мал хочет сжечь на костре мою Малфутку. Но эта... Это...

– Это она. Ее заколдовали. Позволь, посадник, нам сейчас уйти. А вскоре я сниму с нее чары и верну уже прежней.

Свенельд с трудом нашел в себе силы кивнуть. Видел, как волхв подошел к его белому коню. Тот шарахнулся было, но замер, когда Малкиня загородил ему путь. Потом, словно не замечая никого вокруг, волхв перекинул через круп коня тело ведьмы, тяжело взобрался в седло и поехал прочь. Расступавшиеся перед ним люди только смотрели ему вслед. Наконец, опомнившись, кто-то крикнул:

– Пошто позволяем волхву увезти чародейку? Пошто не погубим обоих?

Теперь уже вмешался Свенельд.

– Дело еще не окончено. Или хотите, чтобы супостатка опять вас валяла, как снежные комья?

И повернулся к озиравшемуся Малу:

– А ты, друже Мал, ответь-ка лучше, что это гости из волынской земли в Искоростене делают?

Большинству людей сейчас, после всего случившегося, не было никакого дела до разборок посадника с князем. Многие еще были напуганы, некоторые и вовсе поспешили прочь. Да и Мал будто не понимал, о чем его спрашивают. Его сейчас больше всего волновало, что будет с чародейкой. Потому и спросил у Свенельда, словно тот теперь за все отвечал:

– Ты уверен, что не будет беды, оттого что волхв увез ведьму? Не послать ли следом, чтобы добили'

– Так это твой волхв, – ответил Свенельд. – Он лучше разберется, как быть. Ты же давай отвечай на вопрос о волынянах.

Малкиня свернул в лес на первом же повороте, потом и вовсе сошел с тропы, вел коня с бесчувственной Малфридой через чащу, на ходу торопливо творя заклинания, уничтожающие следы. Осматривался, ища какое-нибудь укрытие, где можно было бы остановиться, выполнить задуманное. Замыслил же он ни много ни мало исправить зло, совершенное волхвами над древлянской девушкой Малфуткой, наделенной даром ведовства, – у нее стерли память, а самой дали иную сущность, научив нести своими чарами смерть. И это было главное, чему ее обучили.

Порой Малкиня замирал, прислушиваясь. Не пробирается ли кто следом. Не кинулись ли за ними в погоню? Но вскоре успокоился. Все было тихо, только где-то стучал по дереву дятел. Выходит, им все же позволили уйти, сдержал свое слово посадник Свенельд. А ведь Малкиня волновался, что передумает варяг, особенно после того, как увидел, во что превратилась его прежняя лада, а потом наслушался наветов на нее от толпы... Но нет, Свенельд не таков, чтоб так просто чужому влиянию поддаться.

Варяг Свенельд оказался скорым на решения. Малкиня вспомнил, что, когда только прискакал к нему в пургу и сообщил, что Малфутку хотят сжечь на костре, обвинив в чародействе, посадник сразу же приказал собираться. Велел скакать в Искоростень. Во время пребывания в Гольско посадник узнал от простодушных жителей, что с волынянами у них сейчас мир, а послы от свободного племени даже в Искоростень двинулись, с князем договариваться. Так что не только заботы о Малфутке гнали посадника в Искоростень, но и дела племени. Однако в любом случае, если бы не Свенельд, вряд ли Малкине удалось увезти чародейку, вряд ли мог надеяться снять с нее чары. Волхва шатало от усталости, глаза покраснели от долгого недосыпания, тело ломило, мысли были вялыми, все чувства притупились... Может, эта вялость и помогла ему не испугаться ведьмы, даже когда увидел, что она творила. Хотя... раньше он и похуже видывал. Только отметил, что раньше она не превращалась в чудовище, не становилась прямо на глазах нелюдью поганой…

Малкиня миновал заснеженный ельник и увидел на лесной поляне небольшой выселок. Несколько утопавших в снегу хат-полуземлянок, у околицы на шестах привычные рогатые черепа. Тут было малолюдно: понятное дело – выселок-то недалеко от Искоростеня, вот люди и ушли в город, прослышав о предстоящей казни. И все же из-под стрехи одной из полуземлянок вился дымок. Малкиня остановил у навеса коня, слез, накинул повод на плетень и тут же повернулся, уловив движение у избы.

У приоткрытой двери полуземлянки стояла сморщенная старушонка в надвинутом до глаз плате. Завидев волхва, собралась было поклониться, но так и замерла. Вид у него был странный: весь всклокоченный, кожушок в прорехах, даже кое-где в крови. Да и конь у волхва почему-то имеется, да еще, какой конь: рослый, белый как снег, в звенящей сбруе. Но больше всего старую древлянку удивило, что через круп коня перекинут человек. Она смотрела, как волхв снимает неподвижное тело с коня и, взвалив на плечо, направляется к ней.

– Ты бы шла, мать, к кому-нибудь из родичей до вечера, – мягко, но властно молвил волхв. И, не дожидаясь ответа, прошел мимо нее в полуземлянку.

Там, внутри, на земляном полу был устроен очаг из камня, сверху – что-то вроде дымохода, вдоль земляных стен – лавки, покрытые шкурами. Волхву Малкине больше ничего и не требовалось. Уложив Малфриду на лавку, он снял со шнурка на шее один из амулетов, развинтил его, как отвинчивают горлышко фляги, и вылил темное густое содержимое в плошку с водой. Потом, будто робея, несколько минут сидел над ведьмой, пока все же решился снять с ее головы плащ. Ничего жуткого в открывшемся лице чародейки сейчас не было. Спокойное, может быть чуть грязное и исхудавшее. Малкиня оглядел ссадины у нее на шее, прислушался к слабому дыханию. Его жестокое обращение с ней объяснялось тем, что, только таким образом он мог остановить ее чародейство, увезти и изменить ее. Н-да, изменить... Малкиня приподнял ведьме голову, поднес приготовленное питье и, разомкнув ее уста, влил немного внутрь. Малфрида сделала судорожный глоток, потом еще. По ее лицу прошла дрожь, брови нахмурились, но потом вновь черты ее лица разгладились. Малкиня перевел дыхание. Все, теперь она проспит долго, не очнется, не помешает ему. Ибо ему предстояло немалое волховство. Предстояло вернуть память ведьме, вернуть ей ее прежнюю, изначальную сущность.

Малкиня всегда знал, что он невесть какой кудесник. Ну, наделен даром читать мысли, изучил силу трав и кореньев, неплохо знает заговоры. И еще, так уж вышло, что однажды он от той же Малфриды получил толику чародейских сил. Но это были не его, а переданные ему силы, и со временем они почти истаяли, так как от природы Малкиня не был одарен волховскими способностями.. Но тем не менее, именно ему, Малкине, великий кудесник Никлот некогда доверил секрет, как вернуть девушке память, сняв с нее заклятие иной души. Это было опасное знание. Ибо, превратив Малфриду в жестокую ведьму, волхвы стали использовать ее, как им хотелось. И если она об этом узнает, вряд ли помянет добром прежних учителей. Однако Никлот предусмотрел, что она может стать прежней, поэтому кто-то должен знать, как это сделать, и это знание он отчего-то доверил молодому ученику волхвов. Тогда Малкине это показалось странным. Но, может, заметил мудрый ведун чувства парня к чародейке или предвидел события? Малкиня решил, что пришло время сделать Малфриду обычной девушкой, – только так он сможет избавить ее от зла и вернуть к обычной жизни.

Пол в полуземлянке был плотно утрамбован, однако поддался, когда Малкиня стал чертить на нем ножом нужные знаки. Потом достал из сумы на поясе какие-то порошки, посыпал на обозначившиеся линии и зигзаги, и, когда те начали светиться, стал шептать заговоры. А затем последовало главное: волхв бережно достал из-за пазухи две фляги, одну с живой водой, другую с мертвой (посадник Свенельд задохнулся бы от зависти, если бы узнал, какое богатство носит с собой волхв князя Мала), и брызнул в лицо ведьме сначала мертвой водой, а потом живой. Он видел, как от синевато мерцающей мертвой воды лицо чародейки потемнело, стало расходиться морщинами, сама она содрогнулась, однако тут же живая вода сделала его обычным, даже ярче и нежнее прежнего... Красивее. Будто бы чародейка прожила уже жизнь и вновь расцвела для новой жизни. А то, что было некогда наложено колдовством волхвов, – все это стало уходить, исчезать. Тело Малфриды непроизвольно выгнулось, по нему прошла крупная дрожь, когда Малкиня положил ей на грудь амулеты и обереги и, завязав в положенном порядке наузы, стал произносить некогда выученное заклятие.

Сложное это было заклятие, длинное. Никлот немало времени потратил, заставив Малкиню выучить его назубок, со всеми положенными придыханиями, тихим рыком, сложным сплетением слов и звуков. И сейчас, когда он творил столь непосильное ему волховство... Сложно было. Тело ведьмы вдруг стало извиваться, она начала тихо постанывать, а из глубины ее словно стали истекать воспоминания... Для умеющего видеть чужие мысли Малкини это выглядело, как ослепительные вспышки. Вот ее узилище в порубе и похотливо усмехающиеся стражи, вот тот бритый красивый древлянин, то избивающий ее, то ласкающий. Потом промелькнуло другое воспоминание: морозная ночь, бегство от преследователей, степь с курганами, нездешнего вида всадники на лохматых лошадях, струги на широкой реке… Воспоминания наплывали, вспыхивали, слепили глаза Малкине своей яркостью. И виделось порой такое... Жуткий черный силуэт какого-то существа с белесыми глазами и утробным голосом, чудища и идолы незнакомых богов, упыри, русалки, жуть лесная. Мелькнули и покои богатого терема, унылое лицо молодого парня с залысинами и ранними морщинами, а потом вдруг возник образ князя Игоря, статного и яснолицего, но тут же стал исчезать, меркнуть во тьме, когда ведьма начала его забывать. Появлялись какие-то незнакомые лица, темные подземелья, тянущиеся из земли лапы, оскаленные пасти и тут же – полупрозрачные тени мавок и берегинь речных. Сколько же пришлось повидать и пережить Малфриде, сколько осталось в памяти...

А потом было Нечистое Болото с поднятой ведьмой нелюдской ратью, упыри и змеедевы, топляки, оборотни... Навьина Роща прояснилась в видениях – чародейское место, где Малфрида когда-то жила, обучаясь волховскому мастерству.. Увидел Малк и себя, еще совсем юного, в длинной белой рубахе, босого, с посохом в руке. Появились Маланич, Никлот, другие волхвы. И, наконец, огромный, вечно горевший костер на Священной Поляне, куда прибежала испуганная девушка Малфутка, назвавшаяся именем Малфрида...

Все. Малкиня как подкошенный рухнул на землю. Услышал собственный слабый стон. Смертельная усталость накрыла с головой. Только успел провести рукой по лицу, заметил на пальцах кровь и провалился в небытие.

Привела его в чувство Малфрида. Но это была уже не она – это была Малфутка. Девушка тихо всхлипывала. Склонившись над ним, обмывала его лицо и плакала.

– Малк, милый, хороший мой Малк... Что же с тобой приключилось? Что с нами приключилось?

Она помогла ему сесть.

– У тебя шла носом кровь. И из ушей. Тебя били? Одежда тоже вся в крови и изодрана. Давай я перевяжу тебя. Однако что же произошло, ответь ради всех богов!

У Малкини еще кружилась голова, во рту было сухо, губы потрескались. Он не мог выговорить ни слова, пока Малфрида не подала ему воды.

– Что ты помнишь, Малфрида? – вымолвил волхв сипло.

– А что надо помнить? Вы многому меня научили, но что именно тебя интересует?

Малкиня понял, что им о многом следует поговорить. И тут же подумал: стоит ли? Не лучше ли ей оставаться в неведении?

Но девушка засыпала его вопросами. Где это они очутились? Ведь это не их прежнее лесное укрытие. И что это за тряпье на ней? И главное – где ее дочь?

Этот последний вопрос окончательно убедил Малкиню, что перед ним та самая Малфутка, еще не обращенная волхвами в умеющую убивать чародейку. Прежняя память вернулась к ней. А то, что она пережила, будучи ведьмой... Похоже, не это волновало ее, а судьба дочери, которую она родила от Свенельда. И Малкиня, умолчав обо всем остальном, лишь напомнил:

– Разве запамятовала, как уговаривались? Дочку твою забрали волхвы. И ты не должна меня о ней спрашивать.

Она вздохнула, отвернулась, стала молча рвать какое-то полотно на повязки, потом обмывать кровь с лица Малкини. И все же не удержалась от невольного всхлипа. Сказала:

– Я помню тот утовор.

– Тогда не спрашивай. Скажу лишь, что многое произошло с тех пор, но со временем ты сама вспомнишь. Не мучай же меня сейчас вопросами.

Малфутка помогла ему подняться, его шатало. Но отдаться ее заботам было приятно. Она перевязала его, помогла натянуть одежду. Потом и себя привела в порядок, нашла висевшую на крючке вязаную телогрею и накинула на себя, расчесала и стянула сзади разметавшиеся волосы. Теперь она выглядела как обычная баба древлянка. Ни тебе клыков, ни жуткого желтого свечения в очах. Только когда она собралась выйти за порог, Малкиня ее удержал, прислушиваясь. За дверью слышалось тихое ржание привязанного коня, но уже можно было различить и голоса людей.

– Посиди-ка пока тут, девица.

Он вышел, едва найдя в себе силы согнуться и разогнуться под низкой притолокой. На дворе уже была ночь, но в стороне горел факел, и в его свете волхв увидел собравшуюся группу людей. Их тут было около десятка: мужики, подростки, но ближе всех стояла давнишняя старушка в платке. Она же и сказала, повернувшись к родовичам:

– Не злой он. Я ведь зло за версту чую, знаете о том.

Ясное дело – все древлянки ведуньи. Или считают себя ведуньями. А за ними и все окрестные племена верят, что древлянские бабы обладают чем-то ведовским.

Старушка смело подошла к волхву.

– Конь твой застоялся. А люди, вернувшись из города, странное болтают. Будто ты чародейку лютую ко мне в дом привез.

– Ошибаются они. Привезенная мною – просто гостья. Пусть люди баньку натопят, попарят ее, оденут во что-нибудь. Да и накормят. Это мой наказ.

– А сам-то как?

Подумав немного, он снял с руки подаренный Малом серебряный наручень и протянул им.

– Это за услуги гостье. Я же... Со мной все в порядке.

Другой наручень Малкиня протянул вертевшемуся здесь же парнишке. Велел тому спешить в Искоростень и привезти посадника Свенельда. А когда паренек засомневался, дескать, разве послушает его посадник, ответил: передай, что волхв Малкиня его кличет.

Имя советника-волхва тут знали, загомонили. Кто-то спросил: что еще можно сделать, чтобы услужить?

– Да не обо мне заботьтесь, о гостье, – отмахнулся Малкиня. Они переглядывались.

– А вдруг она все же ведьма? Боязно с ведьмой-то... Даже если она ведьма волхва.

Малкиня начал ощущать раздражение. Сказал:

– Ведьму я услал навсегда. А эта другая девица.

Однако он не стал уходить, опасаясь, как бы Малфутку не обидели. Остался сидеть на пеньке у колодца, кутаясь в принесенный кем-то кожушок. Ночной холод был ему приятен, голова яснее начинала соображать. Иногда наваливалась легкая дрема, но тут же отступала, когда он заставлял себя смотреть на снующих людей, вслушивался в их голоса. Один раз различил, как мужской голос произнес:

– А ведь и впрямь – девка как девка. Но куда же тогда чародейка жуткая подевалась?

– Слыхивал же: волхв услал лютую подальше.

Малкиня сонно улыбнулся. Ему сейчас было почти хорошо и не хотелось ни о чем думать. Особенно о том, что вскоре придется расстаться с Малфуткой. Возможно, даже навсегда. Но эта мысль все равно тревожила, лишала сна. В душе саднило, даже больнее, чем от рваных царапин, оставленных когтями ведьмы.

Похоже, он все же задремал. Разбудило его легкое прикосновение к щеке. Открыл глаза – она рядом. Но словно бы и не она. Смотрит на него, улыбается. В отблеске пламени горевшего факела она выглядела так... Словно бы и вновь полна чар, но таких легких, светлых... И от ее улыбки что-то дрогнуло в сердце волхва.

– А мне и не сказали, что ты не уехал, – молвила Малфрида. – Чего же сидишь тут, словно сыч, один-одинешенек? Идем в хату. Люди тут приветливые и добрые, а еды там и на тебя осталось.

Малкиня молча смотрел на нее. Она была уже в пуховом платке, тулупчик перетянут вышитым кушаком, на ногах – светлые валеночки. Длинная коса переброшена на грудь, и девушка машинально теребила ее пушистый кончик. Заметив взгляд волхва, сказала:

– Вот видишь – какая длинная она у меня выросла. Когда и отрасти-то успела? Может, все-таки пояснишь, что это за чародейство? Да и вообще много у меня к тебе вопросов. Неужто не пояснишь?

И лукаво улыбнулась, чуть склонив голову. Но волхв остался суров. Молвил через время:

– Так трапезничать зовешь или расспрашивать станешь? – Он поднялся и, обойдя ее, направился к коню под навесом.

Залез на него тяжело, как старик.

– Малк? – окликнула она его, и в голосе ее слышались легкая обида и недоумение.

Он повернулся.

– Вот что, прощай, Малфрида. Не поминай лихом. И лучше не пытайся узнать, что с тобой приключилось. Для своего же блага. Хотя... Говорил же – сама рано или поздно все припомнишь. А пока тебе надо знать только одно: Свенельд тебя разыскивает. И скоро он будет здесь.

– Свенельд!

В том, как она произнесла это имя, было столько радости, столько ликования, что Малкиня ощутил ревнивый укол в сердце. И тихую боль. Вот оно как все вышло... Он сам отдает ее другому. Но только тот, другой, и сможет стать для нее спутником и защитой. А ему пора уезжать. Это было тяжело и похоже на ощущение ныряльщика, который чувствует, что пробыл под водой слишком долго и воздуха ему уже не хватает. Потому волхв развернул коня и поехал прочь. Не оглядываясь.

Малфрида безмолвно смотрела ему вслед. Почему-то почувствовала грусть. Но не надолго. Ибо сказанное им... О том, что скоро приедет Свенельд... Ее ненаглядный Свенельд.. Мысль о нем наполнила девушку радостным возбуждением и непередаваемым счастьем.

Она не могла заснуть. Все вскидывалась, прислушиваясь к малейшему звуку. И, наконец, уже, когда начало светать, когда запели петухи и первый молочный свет пролился на притихшее селение, различила скрип снега, позвякивание удил. Тут же набросила на себя тулупчик – и к выходу.

Он показался ей невероятно прекрасным – ее любимый, ее витязь, ее ладо невозможное. Он подъезжал на высоком коне, его плащ разлетался при движении, на длинных светлых кудрях лихо сидела пушистая соболья шапочка. Малфрида сжала у горла ворот тулупа и почувствовала, что плачет. Как же давно они не виделись!

В раннем предутреннем свете он спешился и направился к ней, ведя коня на поводу. А глаза настороженные, внимательные, лицо напряженное. Посмотрел, будто не узнавая.

– Малфутка?

Неужто не признал? Она сделала к нему шаг, другой, протянула руки. Тулупчик упал с плеч.

– Свенельд...

И тогда он, наконец, улыбнулся. Словно солнышко взошло для Малфутки. Или это и вправду первый луч солнца осветил лесную поляну с притихшим в снегах селением?

– Наконец-то, – выдохнул варяг и быстро прижал к себе девушку. Приголубил, еще вздрагивающую от плача, взволнованную, но безмерно счастливую.

Эпилог

Князь Игорь вернулся в Киев по широкой воде. Стоя на носу ладьи возле вырезанной на высоком штевне соколиной головы, он глядел вокруг, будто не веря. Ох, и разлился же в этом году великий Днепр Славутич! Где торговые кварталы Подола и Житный рынок, где низинные берега Оболони? Все исчезало под весенним разливом могучего Днепра, повсюду блестели на солнце блики на волнах. Левый берег Днепра и вовсе исчез в голубоватой дымке за водой и туманом. Князю казалось, что это он привел за собой волны Греческого моря^[841]. Может, и впрямь привел? Вот ведь какая волна!

Рядом с князем стояли важные византийские послы, коим вменялось в обязанность присутствовать при присяге русичей уложенному договору. Послы также дивились водному раздолью, тихо переговаривались между собой. А князь, опасаясь выказать при них волнение, молчал и думал: что же пришлось пережить киевлянам, когда река так обрушила на город свои воды? Скольких жизней лишился его Киев?

Однако там, у Боричева узвоза^[842], где сейчас причаливали корабли, народу встречать князя вышло немало. И особой скорби на их лицах заметно не было. Люди махали руками, улыбались, выкрикивали приветствия. Громко трубили трубы, поднимался к небу дым на капищах, воины били оружием по щитам. И все вокруг радовались возвращению правителя. Вот приветствуют вернувшегося князя торговые люди, вот стоят важные бояре, каждый со своим родом, вот мудрый советник Асмунд, вот всегда нарядный воевода Свенельд, а вот... У Игоря потеплело на душе, когда он увидел стоявшую на заборолах верхнего города княгиню Ольгу с сыном Святославом на руках. Как же все-таки хорошо вернуться домой после долгого отсутствия!

И еще одно лицо искал в толпе встречающих князь. Даже облачко на миг набежало на его чело. Ведь обещала, даже кровью клялась, что будет ждать его в Киеве...

Спрашивать о страсти своей, о Малфриде, Игорь не решился. Иные заботы обрушились на князя, едва он вошел в гридницу и стал выслушивать, как тут дела. Даже задохнулся в первый момент от изумления, когда проведал, что казна его пуста.

– Как же так? Как же пуста? Не я ли посылал с кораблями в Киев золото и серебро, полученные от ромеев, не я ли отправлял каменья и паволоки^[843] заморские. Куда все делось? Зря, что ли, рать моя ходила за тридевять земель? Как же теперь я расплачусь с дружиной за смелость и удаль, за верность?

Ему объяснили: когда поднялась вода в Днепре и пошла на город, только благодаря полученному богатству удалось расплатиться с мастеровыми людьми за сооружение дамбы, за то, что день и ночь возводили плотины, строили новые жилища на возвышенных окраинах, куда люд с Подола перебрался со своими семьями и с добром. Почти никто не пострадал при разливе, люди успели спастись, и в том заслуга правительницы Ольги, но и заслуга самого князя, который пополнил казну и позволил этим совершить такую огромную работу, никого не разорив, не погубив, сохранив и людей, и сам город.

– Но дружине своей что я скажу?! – вскипел Игорь. – Неужто они зря потратили время и теперь останутся без награды? Гм. Людей они тут спасали, Киев перестраивали. Витязям-то своим, что мне говорить?

Княгиня и важные сановники успокоили его: дескать, не останутся дружинники в накладе. Сейчас, конечно, с ними не смогут расплатиться да наградить за службу, зато было уговорено, что каждый из купцов и торговцев, каждый мастеровой со временем отдадут в казну то, что потребуют с них за услуги. Ведь с тем уговором и помогали им, загодя уложив ряд, что переехавшие расплатятся сполна. Те же, кто не сможет, – тех не переселяли, те подались, куда глаза глядят. Но хоть живы-то остались, не утянул их водяной при разливе. Со временем казна наполнится, вот тогда-то...

– Вы меня перед ратью моей позорите, перед воями, которые кровь ради своего князя проливали! – не унимался Игорь.

– Не так много ее и пролили, – заметила княгиня Ольга. Расправила ниспадавшее на плечи белое покрывало, взглянула на мужа лучистыми очами из-под длинных ресниц. Ей его гневный взор – хоть бы что. – Не гневайся, князь, но дошла до нас крылатая весть, что ведь не было жарких сеч в нынешнем походе, уберег ты кровь русичей. А то, что вы с болгарами схлестнулись, так без захваченного добра твои дружинники не остались. Со временем же им и положенное вернут. Но, думаю, витязи русские смогут понять, что нам Киев спасать надо было.

Игорь глядел на княгиню свою почти с ненавистью. Ишь, осела тут с боярами своими, с купцами да волхвами хитроумными. Решает все, не спрашиваясь мужа – великого князя. И все эти ее бояре, и волхвы встанут за нее горой, теперь князь даже не волен наказать княгиню за самоуправство. Вот и смотрит жена на мужа своего едва ли не с вызовом. Знает, поди, что за нее вступятся, если Игорь посмеет насесть на княгиню-правительницу.

Он вышел, не сказав им ни слова. Что ж, раз такие тут все разумные, пусть дружине и поясняют, что обещанного тем теперь три года ждать. Если не дольше.

Правда, княгиня Ольга оказалась хитрой и прежде всего собрала витязей из Киева и так повела с ними речь, рассказав, как их жен и детей спасали от наводнения, что киевские воины даже благодарить правительницу стали. Иначе обстояло дело с дружинниками Игоря, среди которых было немало из других краев. И хотя Ольга принудила бояр и купцов провести для них богатые пиры-братчины^[844], воины все равно роптали, что остались без выплаты положенного. Даже высказали Игорю: когда, мол, такое было, чтобы мы, ходившие в поход, без награды остались, а эти, что сиднем тут сидели, ходят гоголем, новым оружием хвастаются, жен своих мехами да дирхемами^[845] украсили. Особенно косились на дружинников варяга Свенельда. Так уж повелось, что Свенельд слыл, чуть ли не самым богатым боярином на Руси, дружину собственную имел и расплачивался со своими людьми по-княжески. И все благодаря посадничеству над небедным племенем древлян. И хотя, как шла молва, Свенельд этой весной привез дани меньше обычного, однако у воинов его был отличный булат, они ходили в дорогих корзно, с богатым оружием. И дружинникам Игоря было обидно, оттого что рядом с людьми Свенельда они выглядели какими-то бродягами, смердами. Воины Игоря стали говорить князю:

– Дружинники Свенельда в дорогой одежде, а мы голы. Так давай, князь, пройдемся по его древлянским владениям, проверим, что там за недоимки, а заодно и себе добудем богатства. Древляне-то народ хоть и дикий, но хитрый и небедный. Вот мы и сможем возвратить себе то, что пока нам только обещают.

Мысль эта понравилась князю Игорю. Древлян действительно проведать не мешало. В прошлые лета и советники его с Ольгой то же говорили. Плохо другое: дань-то Свенельд все же добыл, а недоимки... Что ж, во всяком племени случается, что недоимки этого года приходится получать на следующий год. Однако древлян все же пощупать не мешало. Слишком долго Игорь не обращал на них особого внимания, доверившись верному воеводе Свенельду. Хотя насколько тот верен? И богат, как никто в Киеве, и воинство его княжескому не уступит, да и все эти слухи о том, что к княгине Свенельд особый интерес питает. Поговаривают, правда, что нынешней весной Свенельд привез из древлянского края новую суложь, поселил ее в своих хоромах, расположенных за Киевом на возвышенностях в Дрогожычах. Однако Игорь все же отметил, что как крутился Свенельд подле княгини, так и крутится.

Но было еще кое-что, что не давало покоя Игорю. В один из последующих дней вызвал он к себе советника Асмунда и спросил, отводя глаза и словно смущаясь:

– Что, Асмунд, не появлялась ли в Киеве моя чародейка, милая Малфрида?

Спросил, не осмеливаясь взглянуть на сурового варяга: Асмунд привык говорить без обиняков, мог и на смех поднять. Ведь иные нынче заботы у князя, нечего про бабу расспрашивать. И только когда молчание стало затягиваться, Игорь перестал теребить пряжку на ремне и взглянул на советника. Странно выглядел Асмунд. Обычно спокойный и уверенный в себе, он нервно покусывал ус, мял край корзно, и глаза его бегали по сторонам, словно воевода опасался встретиться взглядом с князем-правителем.

– Ну? Говори! – уже решительнее потребовал Игорь.

– Что тебе та Малфрида, князь? – не сказал, скорее пробурчал Асмунд. – Ну, была, потом ушла – так и леший с ней! Ты ведь знаешь, какая она. От нее больше мороки, нежели толку.

__ Что-то раньше ты другое говорил, когда она мне советы давала да с людьми моими умела столковаться.

Асмунд, наконец, посмотрел в глаза князю.

– Не встретила она тебя – значит, ты ей не нужен. И это все, что скажу.

Игорь даже опешил от неожиданной резкости Асмунда. А еще советник... почти друг. Все они тут подле Ольги стали ее цепными кобелями. Все ее охраняют, о ней лишь пекутся. Ну, ничего, он еще разберется и с Ольгой, и с ее советниками. А там и Малфриду велит отыскать. Не могла она его просто так оставить. Он помнит, как она ладонь разрезала, кровью клялась, что они еще встретятся. Что придет она к нему...

Тоска тоской, но дела отвлекли князя. Ромейские послы, присланные от византийского базилевса Романа, должны были видеть, что русичи признают заключенный с ними договор и приносят присягу о мире. И вот, когда в эту на редкость дождливую весну выдался наконец погожий денек, Игорь велел собраться всем нарочитым^[846] мужам с родами своими на Горе перед капищем Перуна-Громовержца, дабы поклялись они оружием и златом, что отныне мир у них с ромеями.

Много народу тогда явилось для присяги. Византийцы стояли отдельно, надменные и нарядные в своих пышных хламидах и в золотых обручах на голове. А русичи – кто также в хламидах по ромейской моде, кто в накидках и мехах, в золоте чеканном, в наручах и высоких шлемах, в пышных шапках. Игорю приятно было видеть, что его люди не уступают гостям из самого Царьграда и держатся все с достоинством. А жены и дочери их – нарядные, пригожие, украшены драгоценными камнями и золотом. Иная матрона византийская могла бы позавидовать. Сам же Игорь с княгиней восседали на помосте в богатых креслах, рядом стояли важного вида рынды^[847] с позолоченными секирами на плечах.

Один из обученных ромейской грамоте бояр громко зачитывал людям текст договора. Народ слушал, порой кивал согласно, порой усмехался. А когда пришло время, и волхвы выложили перед изваянием Перуна священные мечи и золотые амулеты, люди стали важно подходить к ним, протягивали руки, громко произносили положенные слова. Игорь внимательно наблюдал за принесением присяги. Вот подошел его первый воевода, ярл Ивор, вот приблизились послы от родичей князя Володислава Псковского и Предславы, от Глеба Новгородского поклялись, от его жены, разумницы Сфандры. Потом и Асмунд сурово и важно произнес слова клятвы, Свенельд стал подходить, возмутив послов из Царьграда пурпуром своей богатой накидки. По их ромейским понятиям, в пурпур могли одеваться только базилевсы и их ближайшая родня, а тут какой-то варвар нацепил почти царские одежды. Один из послов даже указал на это князю, однако Игорь, словно не расслышал. Князь был странно бледен, вцепившись руками в резные подлокотники, он подался вперед. Смотрел во все глаза – и сам себе не верил. Ибо там, подле варяга Свенельда, стояла высокая статная женщина, одетая в светлую парчу и в жемчуга. Из-под ее опушенной мехом шапочки с легкой вуалью на грудь спадали длинные черные косы. Она держалась немного за Свенельдом, но по всему было видно – это его боярыня. Но Игорь, словно не мог в это поверить. Смотрел, узнавая... даже дыхание пресеклось.

Рядом оказался верный Асмунд.

– Угомонись, князь. Не Малфрида это. Я сам с ней беседовал, сам расспрашивал. Вроде и похожа на твою чародейку, но не она. – И проворчал в сторону. – Намекал ведь Свенельду, чтобы боярыню свою князю не показывал.

Игорь постарался взять себя в руки. Откинулся на спинку кресла, опустив глаза, глядел то на позолоченные острые носки сапожек, то на крытые сукном ступени возвышения. Заставил себя отвлечься, наблюдая за переминающимся с ноги на ногу княжичем Святославом, стоявшим между креслами отца и матери. Мальчик щурился на солнце, потом потянул в рот палец, стал сосредоточенно сосать. Княжичу явно наскучило торчать тут, однако, едва Ольга, протянув унизанную перстнями руку, вынула ему палец изо рта и шепнула что-то негромко, Святослав вновь покорно застыл, прильнув к подлокотнику ее кресла. Строптивый княжич был на диво послушен матери, на отца же поглядывал с интересом. Сейчас, почувствовав на себе взгляд князя, улыбнулся застенчиво и ласково. В другое время Игоря порадовала бы улыбка сына, но сейчас он будто и не заметил ее.

«Не Малфрида это, – думал он о своем, а сердце стучало и стучало в груди. – Не могла моя чародейка, так недолюбливавшая Свенельда, вдруг стать его боярыней. Не могла променять князя на его воеводу, как и не могла так легко забыть все, что было между ними. Да и светлокосая моя была, а эта...»

Князь вновь поглядел туда, где рядом со Свенельдом стояла нарядная боярыня. Улыбаясь, она заглядывала мужу в глаза, тонкой рукой играя кончиком длинной, украшенной жемчугом косы. Потом, словно почувствовав взгляд князя, повернулась. Стояла не так далеко, Игорь сумел разглядеть ее лицо: жгучие темные очи под черными бровями, знакомый великоватый рот, выступающие скулы. В какой-то момент князю показалось, что она сейчас кивнет ему, а может, и улыбнется своей дерзкой манящей улыбкой. Но нет. Потупилась боярыня, даже чуть отступила за спину Свенельда.

Присягавшие продолжали подходить к изваянию Перуна, клялись над оружием, но Игорь словно забыл о них. Все думал: возможно, ли такое сходство? Неужто дерзкий баловень судьбы воевода Свенельд посмел увести ту, что была отрадой и ладой его князя?

Когда к Игорю обратились ромейские послы, он не сразу и понял, о чем они. Оказывается, послов из Царьграда волновало то, что в дружине князя, как они прознали, есть немало тех, кто принял христианскую веру. Поэтому послы настаивали, чтобы эти люди принесли клятву перед иконами в церкви святого Ильи, построенной в Киеве. Игорь чуть кивнул. Перед иконами так перед иконами – ему безразлично. И когда было объявлено, что теперь народ пойдет к христианскому храму, князь первым сошел с возвышения, двинулся сквозь толпу. Однако, проходя мимо Свенельда, не смог удержаться и замедлил шаг. Взглянул вблизи на ту, что так его заинтересовала. Боярыня смутилась под взглядом князя, опустила длинные ресницы.

– Малфрида? – негромко окликнул ее Игорь. Но Свенельд уже взял жену за руку, шагнул вперед.

– Дозволь представить тебе, князь, суложь мою, древлянку Малфутку.

Игорь слышал каждое его слово, но не удостоил взглядом. Он видел иное: видел запястье, за которое держал жену воевода, видел ее до боли знакомую кисть с тонкими пальцами, чуть выглядывавшую из-под расшитого обшлага рукава. И вдруг быстро перехватил эту руку, повернул к себе ладонью. И едва не застонал, увидев белесую полоску от давнего шрама.

– Что это? Что?! – вскрикнул он. – Дурачить меня будете!

Но Малфрида глядела на него испуганно и недоуменно, потом вырвала руку, и Свенельд загородил жену.

– Странное творишь, князь.

Тут Асмунд и остальные бояре заговорили, Ольга подошла.

– Не удивляй народ, Игорь. Ты князь, на тебя весь город смотрит, послы иноземные.

Игорь отвернулся от изменницы чародейки, от проклятого соперника Свенельда. Да, он князь, он не ударит лицом в грязь, не позабавит собравшихся ни яростной вспышкой, ни рвущимся наружу криком боли. И Игорь держался все оставшееся время как должно, только бледен был больше обычного, проводил иногда по лицу рукой, словно отгоняя наваждение.

Вечером на пиру пил много, но не пьянел. На заздравные тосты едва отвечал, и ничего, казалось, его не радовало. Заметил, что ни Свенельд, ни супруга его не явились на гуляние. Ну и ладно. Зато князь теперь внимательнее прислушивался к словам своих воевод и витязей о том, что Свенельд и богат, и знатен, а им приходится с завистью взирать на его разодетую и важную дружину. Игорю теперь была понятна их зависть, и мрачные мысли лезли в голову. В конце пира князь неожиданно встал и поднял чашу за предстоящий поход на древлян. Многие сидевшие за пиршественным столом взорвались ликующими криками.

Но были и такие, кто помрачнел и с укором взглянул на князя-правителя. Ольга даже сказала после пира мужу:

– Не дело ты замыслил, Игорь. Одну и ту же овцу дважды не стригут, а с древлян уже получили положенное.

– Получили ли? – огрызнулся князь. – Все ты за своего любимца Свенельда заступаешься. Но я уже решил – быть новому походу на древлян!

Напрасно верная Ольга умоляла мужа, напрасно на другой день на совете бояре объясняли князю, что недоброе дело тот замыслил. Игорь был зол и мрачен, никого не слушал, зато улыбался, видя, как дружина его радуется предстоявшему походу. И уже меньше чем через седьмицу отчалили от киевских гор струги, полные воинов, – весело отчалили, с песнями и возгласами, чтобы ждали их с богатой добычей и данью. Княгиня же Ольга долго стояла с сыном на галерее высокого терема, глядя вслед отплывшим кораблям. Рядом были верный воевода Свенельд и оставленный при ней кормильцем-советником Асмунд. Ни один из них не решался сказать ни слова. И оба отвели взор, когда Ольга негромко молвила:

– Ох, чует мое сердце недоброе...

Но только туман летел над разлившимся Днепром, да где-то в его дымке одиноко кричала, словно плакала, невидимая чайка.

Симона Вилар Ведьма княгини

© Гавриленко Н., 2009

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2009, 2010, 2015

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2015

* * *

Дохристианский период истории Древней Руси содержит множество тайн и загадок. Летописи доносят до нас легенды о рождении и смерти людей, оказавших влияние на судьбы народов, тех, кто создавал или разрушал государства, на многие годы и века определял облик целых стран. Но нередко до нас доходят только имена, и остается лишь гадать, кто были эти люди, как жили и чем заслужили такую долгую память. Одно из таких имен принадлежит Малфриде, загадочной русской женщине, жившей в середине X века. Кем она была? Славянкой из племени полян или древлян, либо, может быть, корни ее остались в Скандинавии? Принадлежала она к княжеской семье или, возможно, оказала влияние на судьбу молодого Русского государства каким-то иным образом? Вероятно, схожие вопросы задавала себе известная писательница, признанный мастер историко-приключенческого жанра Симона Вилар, когда принималась за серию книг о Малфриде. «Ведьма», «Ведьма и князь» – и вот теперь «Ведьма княгини», новый роман о древлянской колдунье Малфриде.

Симона Вилар обладает даром создавать удивительно яркие, живые картины, пользуясь теми немногими обрывками исторических сведений, которые до нас дошли. Опираясь на сюжеты, сохраненные летописью, она не ограничивается этим. Ее фантазия оживляет короткие строки летописного сказания, наполняя его жизнью и красками. Много ли знает история о человеке по имени Малк Любечанин? Наверное, почти ничего. А ведь он был отцом Добрыни и Малуши, дедом князя Владимира, крестителя Руси! Фантазия писателя восполняет этот недостаток, а порой и заставляет давно известные по летописям сюжеты делать весьма неожиданные повороты.

Итак, Малфутка – на первый взгляд обычная молодая женщина, любящая и любимая жена древлянского посадника, удалого красавца Свенельда. Жаль только, что муж ее редко бывает дома, проводя все больше времени в Киеве, в палатах красавицы княгини Ольги. А Малфутка, предоставленная самой себе, бродя по огромным Свенельдовым палатам в компании маленького друга – черного котенка по имени Морок, обнаруживает в себе странные способности. Каким-то образом она видит нечисть – домовых духов, призраков. Дальше – больше. Она узнает о себе и своих возможностях такое, что оставаться дома в бездействии больше никак не может. И как бы ни был сейчас далек от нее киевский князь Игорь, терпящий поражение в древлянских лесах, все это имеет самое прямое отношение к Малфутке, пока еще ждущей в тереме, но уже знающей, что вот-вот ей предстоит вступить в битву – за жизнь своего любимого, за собственную память, за счастье своих детей… Иной раз лучше не помнить, что было с тобой прежде. Иной раз лучше не знать, на что ты способен. Но раз уж память проснулась, остается одно – сражаться. Следуя за Малфридой по ее нелегкому пути, читатель узнает, как и почему погибли лучшие древлянские мужи, приехавшие сватать Ольгу за своего князя Мала, куда делся сам Мал и почему он не упоминается при гибели Искоростеня, своей столицы. Персонажи сказок и легенд пройдут перед ним, будто живые – даже если они скорее бессмертные, чем подлинно живые… Мы узнаем, как появился на свет один из сильнейших русских богатырей, чье имя вошло в былины. А главное – вновь прикоснемся к живым корням своей истории. Сказка в них так тесно переплелась с былью, что разделить их уже невозможно – да и не нужно. Главное, что этот источник не пересох, он живет и питает нас, не давая забыть, кто мы и откуда.

Часть I Апрель 945 года

Пролог

Дым и дождь… Мутная серая пелена, заполонившая все вокруг. Сквозь это сырое марево толпа людей – орущая и беснующаяся – казалась призрачной, колышущиеся руки и искаженные лица с открытыми ртами вызывали жуть. А ведь люди ликовали… Их приводила в восторг победа, единение и сила, радость от того, что они наконец смогли расправиться с тем, кто так долго подавлял племя древлян, навязывал свою волю и разорял данью. И вид связанного, униженного князя Игоря Киевского был для древлян слаще, нежели все красоты Ирия^[848].

На плечи пленного князя прикрутили тяжелую корягу, заставили тащить. Он шел пошатываясь, опустив глаза, чтобы не видеть их. Но головы не склонил. Что ж, пусть он и проиграл, но они никогда не увидят сломленного князя Руси. Даже если он связан и избит, даже если одежда висит клочьями, даже если ему немного осталось… Ибо он не сомневался, что уже немного.

Игоря толкали, и стражам приходилось оттеснять от него толпу. Его упорно заставляли идти, подпихивали древками копий, осыпали бранью, когда он споткнулся и стал заваливаться, но помочь подняться не пытались. И он поднимался сам, тяжело и устало. А тут еще из толпы кто-то запустил в него черпаком, угодил в голову, боль так и стрельнула над бровью, потекла кровь… Толпа же вновь взорвалась радостными возгласами.

– Поделом тебе, волк киевский! Повадился терзать овец, вот и настигла тебя кара! Проклятый! Да заберет тебя Чернобог!^[849]

Худшего проклятия и пожелать нельзя. Чернобог – божество вечных мук, самый темный и злой из всех богов, с которым иные светлые боги не желают знаться, так как за ним только смерть, мрак и мука. Мир Чернобога – сумрачное царство глубоко под землей, где никогда не бывает света, куда не заглядывает свет ясного солнышка. И теперь древляне то и дело поминают проклятого бога, радуясь, что плененный ими князь будет предан темному божеству, и надеются, что отныне, избавившись от Игоря Киевского, смогут наконец вырваться из-под руки Руси.

«Зря надеются», – подумал Игорь. И вспомнил свою жену – Ольгу. Не та у него княгиня, чтобы не помститься за мужа, чтобы спокойно снести гибель супруга и не воздать за злодеяние. Думать об этом было почти сладко. По крайней мере, эти помыслы позволяли ему терпеть унижения, идти выпрямившись и стойко сносить глумление.

А ведь как лихо он въезжал в эти леса, с каким презрением смотрел на древлян. Их лохматые накидки в его глазах выглядели грубыми, их угрюмые взгляды вызывали насмешку. Что ему до этих лесных диких людей, когда он и хазар отгонял, и печенегов разбил в сече, даже самого императора ромеев заставил склонить гордую выю и вынудил надменную Византию подписать выгодный для Руси договор^[850]. А потом…

– Все из-за тебя, ведьма проклятая, – процедил сквозь зубы Игорь. И подумал о древлянке, из-за которой поехал в эти леса. Ее вина. Обвинять в своем поражении древлянскую чародейку Игорю все же было легче, чем признаться, что его погубило собственное безрассудство.

И угораздило же его так влюбиться в эту девку, Малфриду! Она же предпочла ему другого, его собственного воеводу Свенельда, которого сам князь поднял из простых варягов и поставил служить посадником у древлян. И тогда Игорь, стремясь ослабить соперника, забравшего слишком много власти, решил уличить того в сговоре с древлянами, отправился в их леса, чтобы вызнать все о тамошних сделках Свенельда и потом иметь право покарать счастливого соперника, а заодно… вернуть свою чародейку!

Игорь сперва и впрямь отметил, что Свенельд не все положенное взял с древлян, смог порастрясти бояр древлянских, повыгрести недоимки из закромов сельских старост. А когда с добытым добром возвращался, когда его возы уже шли по большаку^[851] к Киеву, Игоря вдруг нагнал молодой волхв, некий Малкиня, и сообщил, что чародейка Малфрида ожидает князя в дальнем лесу, что не бывала она в Киеве, что другая под ее именем сошлась со Свенельдом, а настоящая Малфрида хранит ему верность по-прежнему… И он поверил… Отправил с данью большую часть войска в Киев, а сам с кметями^[852] ближней дружины повернул назад, помчался, полетел к своей ненаглядной. Окрылен был, почти счастлив. И вот же попал в западню.

– Подними голову, волк киевский! – сквозь горькие думы различил Игорь чей-то громкий голос.

Князь медленно выпрямился, взглянул. И похолодел. Его возводили на высокий крутой холм, на котором сильные мужики с гоготом сгибали две высокие березы одну к другой, обвязав веревками вершины… Вот как его казнят… Страшная погибель. Давно на Руси никого не предавали такой страшной смерти. Когда убивает не человеческая рука, а природа, значит, карает сама Мать Сыра Земля. Это скорее жертвоприношение, чем просто казнь. И его, Игоря Русского, древляне сделают жертвой?

Он едва не упал, слыша довольный хохот вокруг. И заставил себя выпрямиться. Тряхнул головой, откидывая с разбитого лба седеющую прядь, обвел толпу взглядом соколиным. Перун с ним! Он князь и витязь, покровитель смелых Перун должен увидеть его мужество! Только такому бог-воин и может помочь.

Игорь шел к вершине сам, сцепив до хруста зубы, вскинув голову. Даже торжествующие древляне как будто притихли, пораженные его твердостью. Но Игорь не знал, что и это не последнее его испытание. Что жестокие древляне приготовили ему еще одну муку.

Поднимаясь на холм, он замечал где-то у его подножия отблески большого огня, слышал крики и стоны. Сквозь сырую морось, сквозь плывший клубами дым, в отблесках пламени снизу Игорь увидел древлянских волхвов. Один из них шагнул к нему – властный, высокий, с длинной белой бородой и расчесанными на прямой пробор волосами. Только глаза его казались черными, как провалы. Сам же он был в торжественном белом одеянии, с многочисленными амулетами на груди и на поясе, с высоким посохом в руках. Так же выглядели и другие волхвы. Только один оказался в черном – молодой волхв Малкиня, который и заманил хитростью князя в лес. Игорь взглянул на него – и молодой ведун вдруг отступил, будто смутившись. Но тут вперед вышел главный, темноглазый служитель. Торжественно указал концом посоха на что-то под холмом, на котором они стояли.

– Взгляни, князь-волк. Теперь ты все уразумеешь.

Там, под обрывом, у каменистых выступов тихой реки, древляне устроили огромное капище. Капище… Обычно древляне никогда не пускали туда чужаков, теперь же сами привели сюда пленного князя, свою жертву. И Игорь видел…

Капище было выполнено в форме распростертого тела огромной женщины. Снизу этого и не разглядишь, но отсюда, с возвышенности над обрывом, можно было увидеть очертания исполинской фигуры, выложенной из глины и камней: ее широкие бедра и бока, ее голову, откинутую назад, словно под тяжестью из завала камней-волос. А внутри великанши, будто собранные в загон овцы, толпились его люди. Крышей этому загону служили сплетенные из ивняка грудь, выпуклый, как у беременной, живот и ноги женщины, согнутые в коленях. Так на Руси изображали только Морену, жестокую хозяйку холода и смерти, владычицу зимы и темных глубин мирозданья. Но обычно ее изваяние плели из соломы только на Масленицу на исходе зимы: беременное грубое тело, которое полагалось спалить на костре, ибо так с приходом весны смертные выказывали свое пренебрежение к хозяйке мрака и холодов. Здесь же, у древлян, изображение Морены было огромным… гигантским, внушающим почтение. И ее утроба была полна жертв, людей, пленников, которых поджаривали в ней, как в печи. Ибо огромная Морена уже была полна раскаленных углей, плетенные из ивняка части фигуры занимались огнем. А люди в ее чреве-загоне, те, кого предназначили Морене в жертву, метались и кричали, сгорая заживо в этой огромной печи. И сюда, на вершину холма, долетали их исполненные муки и ужаса крики. А ведь были там не абы кто, а лучшие кмети Игоря, самые ловкие и опытные из его отряда, которых он имел глупость оставить с собой, в качестве защиты… и увлек на страшную и мучительную погибель.

Глаза Игоря стали застилать слезы. Да чтобы его витязи, его побратимы военные и так умирали! Бездумно и мучительно. Но они не были сейчас витязями, они были полоумны от жара и мук жертвами, суровые варяги сейчас вопили от боли, забыв об обычном для них презрении к смерти. Игорь различил сквозь огонь пытавшегося лезть по горящим прутьям своего воеводу Ивора. Ведь кремень был человек, пренебрегал опасностями, и самые жесткие раны не заставляли его выказывать страдания, а сейчас бесстрашный Ивор карабкался наверх, его волосы воспламенились, и князь слышал его исполненный муки животный рык… пока Ивор не рухнул с горящего «живота» беременной Морены вниз, на угли, в толпу сгоравших заживо витязей-жертв… Жертв для Морены.

Князь откровенно плакал.

Белобородый жрец шагнул вперед.

– Что, любо тебе се, князь? Нам вот любо.

Он торжествовал. Громко и злорадно расхохотался. Одетый в темное волхв Малкиня даже прикрикнул на него неожиданно:

– Довольно, Маланич. Пора уже. Кончаем.

Они как будто стали препираться, но Игорь их не слышал. Ибо заметил еще нечто: там, за пылающим изголовьем гигантской распростертой Морены, стоял идол еще какого-то божества. На капищах обычно устанавливают много идолов: Перуна Громовержца, подателя благ и богатств Велеса, светоносного Даждьбога. Здесь же было только одно изваяние. Темное, без раскраски и опознавательных знаков, с железной пластиной вместо лица, жуткое в своей безликости, лишь будто расколотое сверху, где два выступа напоминали рога. А еще Морена была расположена перед ним так, словно отдавалась ему вместе с жертвами.

Князь похолодел. Он понял, кто это. Тот, имя которого все время выкрикивали древляне, пока пленного князя гнали на казнь… жертвенную казнь.

– Вы стали поклоняться темным силам? – оторопело воскликнул Игорь. – Вы обратились за помощью к самому Чернобогу и Морене-погубительнице? О нет… – И закричал: – Не делайте этого! Не губите целое племя ради одной победы. Подумайте о будущем ваших детей и внуков. Не отдавайте их мраку, изменив светлым богам!

Тут Игоря кто-то толкнул, он упал на колени, рвался, когда с него снимали тяжелую корягу, и все твердил: не предавайтесь извечному злу, не губите весь свой народ.

– Вам ваш князь Мал не позволит! – рвался Игорь, желая лишь одного – объяснить им, спасти. – Вас светлые боги проклянут, вы изведете все древлянское племя под корень, если отдадитесь злу. Все вымрете. Да что же вы делаете, безумцы!.. Вспомните небо, не уводите целый народ под землю во мрак.

Игорь сейчас вдруг забыл о своих войнах с непокорными древлянами, забыл, что презирал их и считал подвластным племенем. Он внезапно и впрямь ощутил себя их князем, отцом племени, которое добровольно губило себя, выбрав своим покровителем зло.

Его толкнули, он упал. Руки его по-прежнему были скручены ремнями, а вот ноги развязали и теперь с силой разводили в стороны. Одну уже привязывали веревками к изогнутому стволу березы, оттягивали другую. Игорь извивался, но не от страха и предчувствия страшной кончины. Он понимал, что и его принесут в жертву тому алчущему крови идолу с расколотой головой и железной маской вместо лица, упивающемуся людскими муками. Князь-жертва – это то, что даст жуткому Чернобогу немало сил, позволит ему получить преимущество перед Громовержцем…

– Опомнитесь! – кричал Игорь, извиваясь. Рвался так, что несколько сильных древлян едва справлялись с ним. – Нельзя силу темным давать, они только зло!..

Его привязывали, а он умолял. Даже обратился к одетому в черное молодому волхву, который один словно испугался чего-то, отвернулся, сгорбился.

– Не меня пожалейте – людей племени своего! Будь мудрым, волхв, отриньте темноту. Небо вас покарает. Казните меня, но не для них…

– Отпускайте! – взмахнул широким белым рукавом волхв Маланич.

– Одумай…

Березы резко распрямились. Хряснуло. Алая кровь брызнула на белое одеяние Маланича.

– Свершилось! – торжественно воскликнул волхв, вскинул руки, держа над головой посох, смотрел горящим взором на пылающее тело Морены внизу, куда полетели горячие капли крови. Видел темное изваяние Чернобога в ее изголовье. – Прими жертву и не оставь нас, могучий.

Древляне ревели и вопили ликующе.

Чернобог молча смотрел. Фигура Морены сыто гудела пламенем, догорающим над костями жертв. Колыхались освобожденные березы, качая в вышине то, что осталось от князя…

Глава 1

С тех пор как воевода Свенельд решил обосноваться в Дорогожичах за Киевом, здесь стало людно и благоустроенно. На холмистых возвышенностях над ярами выросли многочисленные хоромины воеводы: жилые терема, дружинные избы, складские помещения, амбары и кладовые. И все из добротных бревен строенное, частоколами высокими окруженное, крышами двускатными увенчанное, а крыши те блестели гонтом^[853], смотрели с вышины в разные стороны резные конские головы раскрашенные. Богато жил киевский воевода Свенельд. Вот-вот, киевский, ибо хоть усадьбу свою и возвел в стороне от самого града, но бывал тут редко. Так, наедет, попирует с дружинниками, созовет бояр на веселый пир-гуляние, а потом опять в Киев отправится, на Гору^[854], где подле княжеских хором у него отдельный терем высился. Ну а поселяне в Дорогожичах все одно с гордостью говорили: мол, мы Свенельдовы. Ибо и охранять свое владение Свенельд мог исправно: и дозоры тут на подступах к Киеву разместил, и большак широкий шел в низине, хорошо просматриваясь с бревенчатых сторожевых вышек на холмах. А вел тот большак к ровным площадям между холмами, где в дни матери Макоши^[855], с дозволу Свенельда, в Дорогожичах устраивали торги, лишь немногим киевским уступавшие. Когда этой весной от бурного таяния снегов разлился Днепр, затопив Подол^[856], немало торгового и ремесленного люда перебралось в Дорогожичи – отстраивали тут новые ремесленные посады, торги заводили. И все-то под рукой Свенельда боярина, воеводы лихого и посадника древлянского, богатого и влиятельного варяга. К нему шли охотно, зная о его сговорчивом нраве, хотя и понимали, что приветливый Свенельд выгоды своей тоже не упустит. Но уж лучше с таким… Тем более в последнее время Свенельд так возвысился, что, как поговаривали, и о княжьей шапке может мечтать. Или о браке с княгиней. Ибо о его дружбе-службе с мудрой Ольгой слухи-то ходили. К тому же Игорь неизвестно где, а Свенельд все время подле Ольги. Первый советчик ее и защитник. Сам боярин-кормилец Асмунд, которому Игорь, уезжая, велел быть правой рукой княгини, не имел такого влияния в Киеве, как не имел и такой верной и сильной дружины, как Свенельд.

Поэтому в Дорогожичах люди горделиво называли себя Свенельдовыми и радостно приветствовали своего боярина во время его приездов. Но приезжал Свенельд в Дорогожичи редко. Даже после того как поселил в одном из высоких теремов молодую жену, не стал бывать дома чаще. Вот и пошла молва, что не все ладно с его новой суложью^[857], из древлянских краев привезенной.

Казалось, нет ничего дивного в том, что состоявший посадником у древлян Свенельд выбрал супружницу из лесного племени, однако поляне^[858] древлян никогда особо не чествовали. Извечная старая вражда так просто не забывалась, да и знали, что у древлян бабы все как одна чародейки. К тому же разошлась весть, что боярыня Малфутка – или Малфута, как было велено ее называть, – не боярышня древлянская, а всего лишь девка-полюбовница, какую Свенельд подобрал в своих полюдьях^[859], а теперь возвысил до положения законной жены. А еще ходили толки уж вообще странные: сказывали, что как увидел боярыню Малфуту подле Свенельда князь Игорь, так и сам не свой стал. В лице поменялся, пировать с дружиной не захотел, потом и вовсе словно разума лишился. Оттого и задумал сам отправиться в полюдье к древлянам, да и не в обычный срок, когда князья с дружиной отправлялись на кормление в дальние земли, а прямо тотчас, на исходе месяца березня^[860], едва из похода на ромеев возвратясь^[861]. И вот его уже больше месяца нет. Даже когда вернулись в Киев с данью сопровождавшие его дружинники, Игорь предпочел остаться у древлян, якобы сказав своим людям: «Идите с данью домой, а я возвращусь и похожу еще». Да неужто ему мало полученного было? Киевляне, не любившие древлян, и то говорили: сколько же можно требовать дани с людей, али совсем разорить их неугомонный князь надумал? Такого и Велес не одобряет, может и покарать князя за жадность. Велес-то суров, но справедлив. Да и Игорь никогда особой жадностью ранее не отличался, а тут… И опять пошел слушок, что-де сглазила князя черным оком боярыня Свенельдова. И вообще была эта Малфута странная. Нелюдимая… а может, просто с ней самой никто общаться не хотел, сторонились ее люди. Уж ключница Свенельдова Липиха о том позаботилась. Издавна ведя хозяйство Свенельда в Дорогожичах, она власть немалую тут имела, а ее неприязнь к Малфутке только слепой бы не заметил.

Вот и в тот серый сырой вечер на исходе квитня месяца^[862], едва Липиха завидела из окошка ткацкой стоявшую на высоком забороле^[863] боярыню Малфуту, как выругалась грязно и неподобающе.

– Вот же, сучье вымя, отрыжка овечья, опять на дорогу пялится. Мужа ли ждет, али, наоборот, глазом своим черным колдовским путь его запутывает? От этой ведьмы древлянской всякое ожидать можно.

Липиха в досаде сплюнула; смотрела на светлый силуэт боярыни на дальнем забороле, гневно кривя маленький рот над пухлым двойным подбородком.

В покое за спиной ключницы несколько дворовых ткачих усердно работали. Постукивали рамы станов, споро ходили челноки в руках умелиц. Еще не настало время зажигать лучины на поставцах, но уже смеркалось, и тучная фигура Липихи у окна загораживала свет, и ткачихи недовольно косились на нее. Но Липиха словно и не замечала их недовольства. Да и что ей до них, когда она тут полноправная хозяйка. Всегда так было, и при первой жене Свенельда, боярыне Межаксеве, да и при этой древлянке дикой. Липиха, родом словенка новгородская, некогда кормилица-мамка воеводы, а ныне его ключница, даже суложи своего любимца не собиралась отдавать хозяйские ключи, какие носила у пояса. Сам Свенельд ей это позволил: он любил и жаловал свою мамку, какая и несмотря на почтенные лета с хозяйством справлялась умело. А то, что Липиха на привезенную им древлянку косо смотрела, его не волновало.

Одна из ткачих все же попросила ключницу не закрывать проем, отойти от света. Другая и вовсе обмолвилась: де нет дива в том, что боярыня Малфута супруга высматривает, соскучилась поди – ведь он почитай что с отъезда Игоря к древлянам в Дорогожичи к жене не заглядывал. Но Липиха оглянулась на говорившую столь резко, что даже подвески-колты ударили ее по толстой щеке.

– Цыц у меня, ноздря поросячья. Взяли обычай голос подавать, когда не спрашивают. Того и гляди отправлю вас из светлой горницы коровники чистить.

И удалилась, важно позвякивая связкой ключей у пояса.

После ее ухода ткачихи разговорились. И пусть новую боярыню-древлянку тут не больно жаловали, но и к строгой Липихе особой приязни не испытывали.

– Важничает, словно это ее терема тут. Вон прежняя боярыня Межаксева умела ее на место ставить, а эта дикая побаивается, – заметила, пропуская уток под нить, одна из мастериц.

– Ну сравнила. Межаксева из боярского рода была, она сама павой ходила, ей никто не указка был. А эта древлянка только зыркает темным оком да молчит.

– Вот уж действительно темным, сорочьим. И что в ней наш Свенельд нашел? Разве киевские боярышни хуже ее, что он привез эту невесть откуда?

– На все его воля, – отошла к кадке с водой немолодая толстая ткачиха. Зачерпнула ковшом-утицей, отпила глоток, а сама в окошко посмотрела на силуэт боярыни Малфуты на забороле. – Знаете, а мне ее порой даже жалко. Вон Липиха нас всех сюда перевела, у древлянки почти никого в услужении, кроме старух приживалок, не осталось. Худо ей, наверное, жить в одиночестве в пустой хоромине теремной. Да и Свенельд что-то не спешит к своей избраннице. Может, и разлюбил?

– А ты бы шла пожалела ее, – хмыкнула еще одна мастерица. – Нет, девоньки мои, пусть Липиха и ворчит на Малфуту, да только в этой древлянке и впрямь есть что-то такое… Как глянет порой, кровь в жилах стынет.

И опять ткачихи гадали, чем приворожила удалого красавца Свенельда древлянка: и худая, и смуглая, как чернавка с грядок, и щеки запавшие, только косы и хороши – черные как смола, длинные, в руку толщиной будут. Но не за косы же полюбил ее Свенельд, раз взял суложью? Вот прежняя его боярыня Межаксева была краса – статная, румяная, беленькая, как сметанка. А эта… Словно и отъесться никак не может на харчах теремных, да все сидит в углу с котом своим. И зачем ей тот кот? Кошки в теремах живут своим ловом, их удел мышей в закромах гонять, а боярыня-древлянка подобрала где-то этого заморыша и теперь откармливает его сливками да куриными потрошками, даром, что сама едва куснет.

– А я вот слышала, – подала голос самая молоденькая из работниц, – что мутит Малфуту эту от пищи. Может, непраздна^[864] она?

– Может. Только когда это она успела-то? Свенельд все больше в Киеве пропадает, сюда едва заглянет порой и надолго не остается.

– Но ведь для энтого дела и не нужно долгого умения, – захихикала молоденькая работница. – Да и ласков всегда Свенельд с ней в приезды, холит, наряжает богато.

– Ну а потом уносится опять на несколько седьмиц^[865] в Киев, словно ему там медом намазано.

Ткачихи рассмеялись. Стали судить да рядить, где именно в Киеве Свенельду медом намазано, не иначе как в тереме Ольги, княгини пресветлой. И уже тише зашептались о том, что вот бы кто хорош был для раскрасавчика Свенельда, так это княгиня. Даже Липиха как-то обмолвилась, что ее соколик Свенельд как раз княгине под стать. Зато вот Игорь жену не больно жалует.

Тем временем сама Малфутка одиноко стояла на высоком забороле. Глядела на проложенную в низинах широкую дорогу, куталась в светлую пушистую накидку, под которой прижимала к груди единственное близкое ей тут существо – черного котенка. Котенок сладко мурлыкал в полудреме, и от этого Малфутке было не так тягостно на душе. Она понимала, что ее тут не любят, что она тут чужая, что не пришлась ко двору. Вон, даже прошедший мимо по стене охранник глянул неприветливо, а отойдя, сплюнул три раза через плечо да зашуршал кольчугой, доставая из-за пазухи оберег. Малфутка грустно вздохнула, опять взглянула туда, где в сгущающихся сумерках пустынно светлела дорога. Ну где же ее муж, ее сокол ясный Свенельд? Ей ведь нужно весть ему важную сообщить… Она уже не сомневалась, что дитя носит под сердцем. А он… как налетит, зацелует, вытащит на пир со своими боярами да гриднями, напьется хмельного меду, так что слуги его под руки в опочивальню втаскивают. А к утру словно и не пил – вскочил на коня и умчался. Она все не говорила ему, пока сомневалась, спросить у кого бы, посоветоваться… Но ей ведь и поговорить тут толком не с кем. Вот только с котеночком приблудным…

Опять принялся моросить дождь. Малфутка подняла к небу лицо, подставила его холодным каплям. Надо же, какая дождливая весна в этом году, солнышко совсем не балует, все прячется в серой мути, из которой то и дело летит холодная влага. И от того на душе так тоскливо… А ведь как она радовалась, когда Свенельд вез ее из полюдья в Киев! Думала, что ждет ее отныне жизнь счастливая и бесхлопотная. А вышло… совсем одна она осталась.

Оправив на голове широкую шаль, перекинув через плечо одну из длинных черных кос – так и звякнули серебряные подвески на ней, – боярыня Малфутка стала осторожно спускаться по сходням в усадьбу. Внизу, среди бревенчатых срубных построек, было темно. И тихо так… Откуда-то со стороны людских долетал приглушенный гомон, кузня еще бухала за поворотом, а тут… Малфутка стояла, прислушиваясь.

Она всегда знала, что в каждом жилище существует своя незаметная жизнь. Сколько бы людей ни садилось трапезничать у очага, всегда незаметно рядом обитают домовые духи. Малфутка и ранее ощущала их присутствие, однако в последнее время стала замечать их более ясно. Может, это оттого, что некогдаволхвы обучали ее чародейству? Странное то было время, да и запамятовалось все, как будто спала она долго, видела сон, да все позабыла, когда за ней Свенельд приехал. Друг Малфутки, молодой ведун Малкиня, как-то сказал ей, что она со временем вспомнит прошлое. Ей порой и казалось, что вспоминает, марилось всякое: то как будто с лешаками она зналась, то словно волколака^[866] приманивала, желая расколдовать, а то и как будто скрывалась от кого-то. Она о том пробовала со Свенельдом поговорить, да он лишь отшучивался. Мол, чего только не бывает в древлянских чащах, мороков там… ну чисто киевлян на торжище. И все же Малфутка понимала: что-то важное ускользнуло из памяти. И сама себя ощущала какой-то другой. Она – и как будто и не она. Да и странным ей казалось так отчетливо замечать то, о чем другие даже не подозревают.

Вот и сейчас, остановившись среди хозяйственных построек, Малфутка почувствовала рядом чье-то присутствие. Видеть не видела, а знала, что возится в козьем загоне дворовой^[867], лопочет своим любимицам козам что-то успокоительное, а там под высокой кровлей шуршит сеном овинник. И не было бы в том ничего странного, если бы только она и ранее их так хорошо замечала. Но раньше она скорее догадывалась о них, а теперь слышала… и видела. А видела она, что из-под стрехи овина смотрят на нее желтые светящиеся глаза, смотрят недобро, даже словно ворчание некое раздается. И она поняла, что это овинный дух – овинником называемый.

Малфутке бы испугаться, но отчего-то она не боялась. Да и котенок у нее в руках по-прежнему мурлыкал преспокойно и довольно. А как она уже стала понимать, ее домашний любимец тоже чуял соседних духов-обитателей, но волновался только, если было в них что-то необычное или недоброе. И Малфутка шагнула вперед, вглядываясь в блестящие огоньки сердитых глаз овинника.

Она стояла, вслушивалась в это ворчание, словно овинник ругался злобно. И совсем не обратила внимания, когда позади нее раздались шаги и голоса, не расслышала позвякивание связки ключей. Лишь когда из-за поворота на нее едва не налетела шедшая вместе со сторожами-обходниками Липиха, когда та вскрикнула от неожиданности, Малфутка будто очнулась. Резко повернулась, смотрела на всполошившуюся ключницу и холопов.

На круглом полном лице Липихи недоумение сменилось обычной раздраженной гримасой.

– Ты чего это тут в потемках таишься, боярыня? Ума у тебя кот наплакал, а степенности и достоинства еще меньше, если толчешься тут, как чернавка какая навозница. Шла бы к себе, я уже вечернюю трапезу велела тебе отнести. А ты… Что, спрашивается, ты тут делаешь? – уже с подозрением спросила Липиха, даже велела одному из сторожей посветить вокруг, будто эта древлянка могла с кем-то тут встречу назначить.

Свет спугнул овинника, он исчез, глазами-огоньками уже не посверкивал, да только его недовольное бормотание по-прежнему долетало из-под стрехи. И такое громкое и раздраженное, что просто дивно, как это ключница и дворовые ничего не замечают.

– В овине крыша давно прохудилась, – сообщила Малфутка то, на что гневался овинный дух. – Весна нынче дождливая, вот и протекает где ни попадя. А это неладно, надо перекрыть кровлю-то.

При этих словах Липиха перво-наперво оглянулась на дворовых, а потом вдруг выпрямилась во весь свой невеликий рост, грудь выпятила, пузо под богато шитым передником выставила.

– Что это делается, боги пресветлые? Да неужто ты, древлянка дикая, упрекаешь меня в нерадивости?! Да я хозяйством не первый год заправляю, все у меня учтено и продумано, за всем я присматриваю и указаний какой-то приблуды лесной не потерплю! Ишь, явилась сюда и норов свой выказывает! Я боярину пожалуюсь на твое самоуправство и придирки, скажу, как ты меня за службу верную хаешь…

Липиха говорила еще и еще, совсем забыв, что с боярыней разговаривает. Да и Малфутка смутилась, пятилась от раскричавшейся бабы, на посмеивающихся дворовых и глянуть боялась. Чужая она тут и нежеланная. Ей и с разгневанным овинником было легче общаться, чем с людьми, которые испытывали к ней лишь презрение и неприязнь, не любили, не жаловали. От огорчения она не сообразила, что ругает-то ее как раз та, кто служить ей обязана. Поэтому, так ничего и не ответив, Малфутка поспешила прочь, почти перебежала широкий двор, поднялась по ступеням крыльца, легкой тенью кинулась по переходам к своему терему и остановилась, только захлопнув за собой тяжелую дверь.

Липиха же еще какое-то время лютовала, даже треснула одного из сторожей по затылку, чтобы облегчить душу. А потом задумалась.

– Чего же она толклась тут в потемках? – проговорила задумчиво.

– Да она все время где-то таится в переходах, ведьма древлянская, – потирая ушибленный затылок, заметил сторож. – Людей сторонится, с кошкой своей все возится, словно эта тварь бессловесная ей ближе простого люда.

Липиха согласно кивнула своим богатым повоем^[868], поправила покрывавшую его цветную шаль, но потом все же повелела, чтобы завтра же овинные работники подлатали крышу. Самой себе не хотела признаваться, что сразу поверила древлянке.

Малфутку в темных переходах встретила старенькая горбунья приживалка.

– Матушка-сударышка наша явилась, лапушка наша чернокосая. А мы-то уже обыскались, – лопотала старушка дребезжащим голосом. – Трапезничать изволите идти? Кашка-то на столе горячая и духовитая, молочком и медом приправленная. Небось ты в лесах диких древлянских такой и не едала.

Каша действительно оказалась на диво вкусной. Малфутка ела ее, неспешно окидывая взглядом свою богатую горницу. Красиво тут, свод над головой узорами из переплетающихся трав и цветов расписан, широкие половицы выскоблены добела, лавки покрыты ткаными яркими ковриками, сундуки крест-накрест обиты медными полосами, красиво поблескивающими при свете высоких свечей в литых шандалах. Думала ли когда-либо древлянка Малфутка, что в такой роскоши ей жить придется? Но все равно не было ей тут счастья. Одинока она и заброшена… даже милым любимым соколом своим оставлена. Вон он опять подарки ей прислал из Киева: медовых пряников отправил, рулоны заморской парчи, ларчик с притираниями ароматными. Но что ей все его дары, когда сам не спешит?

Малфутка аккуратно облизала ложку, отодвинула расписную миску и кивнула приживалкам-служанкам, мол, доедайте. Те так и кинулись, толклись в углу возле горшка, стучали ложками, чавкали.

– А вы молочко домовому у порога поставили? – спрашивала у них Малфутка. Те кивали, не переставая есть. – А кикиморе моток пряжи в подпол кинули, чтобы не скучала?

Опять кивают. Уже привыкли, что боярыня о каждом домашнем духе печется более, чем о себе самой. Вон сказала, чтобы уходили, оставили ее: не хотела сегодня сказок их слушать, косы сама взялась расчесать на ночь.

Ее широкое ложе было мягким и… холодным. Она металась по пышным подушкам, сбрасывала меховые покрывала. Душно. Дождь идет за окошком, шуршит по вставленным в частый переплет стеклышкам. И грустно так… И Свенельда все нет. А ей ведь о ребеночке сказать ему надо.

Соскочив с ложа, как была в одной рубахе, с обтекавшими ее едва не до колен густыми черными волосами, Малфутка уселась перед зеркалом. Овальное, из гладкого посеребренного листа меди, оно почти не искажало ее отражения. Малфутка поставила по бокам две высокие белые свечи, стала вглядываться в полированную гладь, шепча наговоры, вызывая образ того, кого любила без памяти, чье дитя носила и даже не имела возможности сказать о том. Хоть бы весточку ему послать. Но приедет ли? Все в делах, все в заботах. Все для Киева старается, для Ольги, княгини киевской… будь она неладна, разлучница.

– Ты услышь, услышь меня, милый мой разлюбезный, – шептала Малфутка, вглядываясь в темноту за своим отражением. – Покажись, отзовись, мой любезный друг, услышь печаль-тоску мою. Явись, покажись.

Но белесый свет отражал только ее смуглое лицо с ярким широким ртом и высокими скулами, под которыми тени обозначали легкие ямки, нос с горбинкой, темные большие глаза под круто расходившимися бровями. И еще отсвет падал на край ее расстеленного ложа, белые полотняные простыни, легкий рысий мех откинутого в сторону покрывала, по которому скакал и играл черный котенок. И вдруг котенок замер, выгнул спину, зашипел сердито и испуганно. Древлянка обернулась к нему. Знала, что ее зверек всегда чует необычное. Не тех привычных домашних духов, не кикимору теремную, шуршащую кинутой пряжей в подполье, не легкие семенящие шажки домового. Эти звуки улавливала и сама Малфутка. А вот когда появлялось это…

Казалось, пора ей привыкнуть, что в тереме этом происходит нечто неладное, да она уже и не цепенела от ужаса, как ранее, однако и теперь прежний страх не проходил совсем. Вот и вглядывалась во мрак по углам. Котенок все шипел, скаля маленькие белые зубки, а его светло-зеленые глаза были направлены… Малфутка бросила взгляд в угол, где стояло высокое резное кресло. И показалось ей, что звенья бревенчатой стены за ним словно бы стали колебаться… как будто дымок легкий потек с них.

Мутный дым постепенно начинал принимать очертания невесомой фигуры. Они становились все более четкими, хотя и оставались полупрозрачными, так что даже была видна бревенчатая стена позади. Но призрачную гостью уже можно было рассмотреть: стала хорошо видна облегавшая ее высокое сильное тело длинная рубаха, почти такая же, как была и на Малфутке, даже с похожей вышивкой на рукавах. Босая была и волосы распущенные – длинные, светлые как лен, ниспадающие почти до колен, как расчесанная пряжа. Теперь Малфутка могла ее точно рассмотреть: бледное до синевы лицо, горделивые дуги бровей, закрытые, как во сне, глаза с длинными ресницами. Красивая… была бы, если бы не веяло от нее таким холодом и жутью…

Малфутка, бурно дыша, сжимала в кулачке лунницу^[869] так, что до боли натянула шнурок оберега на шее. Кричать хотелось… но она молчала, словно кто печать на уста наложил. Так всегда бывало, когда из темных закутов возникало это странное видение… блазень^[870], таинственный и печальный. Малфутка смотрела, ожидая того страшного мига, когда призрак начнет открывать глаза.

Котенок шипел, потом утробно зарычал, уши его были прижаты, зубки оскалены. И призрачная гостья сперва посмотрела на него. Глаза у нее были светлые, незрячие, мертвенно-пустые. Она даже вроде бы силилась улыбнуться, но лицо ее только подергивалось. Она медленно стала поворачиваться, не двигая станом, не поворачивая головы, будто ее вращали над полом некие потоки. Она была легкой, но при этом уже казалась бы почти реальной, если бы не висела на добрый локоть выше половиц. И вот она заметила Малфутку, медленно поплыла к ней. Древлянка не могла двигаться, почти не ощущала, как зашевелились волосы на затылке, а на лбу выступил холодный пот. Страшная гостья подлетела почти вплотную, смотрела, потом ее неподвижное лицо начало подергиваться, глаза расширились, стали ужасными. Вот и губы зашевелились, точно она пыталась что-то сказать, даже брови сошлись к переносице от натуги. А потом она стала изменяться… как и ранее бывало.

Она еще что-то беззвучно говорила, но уже по лбу, от ровного пробора потекли темные тени, становились все глубже, превращаясь в глубокие морщины, набрякли мешки под глазами, исказился округлый подбородок, пошла жилами только что гладкая шея. Женщина-блазень старела прямо на глазах, ссыхалась, горбилась, скрючивалась. И вот уже в воздухе висела старуха, всклокоченная, седая, с жилистыми когтистыми руками, которые она тянула к замершей Малфутке, руки эти дрожали, на старческом изможденном лице проступала невыразимая мука, беззубый ввалившийся рот пытался что-то сказать, кривился в немом крике, глаза почти вылезли из орбит от натуги. Ее трясло, глубокие морщины становились трещинами, черными, извилистыми; вот трещины стали расходиться, кожа сползала клоками, отлетала шелухой, обнажая скелет, череп с жутким оскалом мертвой улыбки, исчезли в провалах глаза. И словно вихрь подул, Малфутка почти обоняла трупную вонь бестелесного духа. Миг – и опять висела перед ней в воздухе молодая красавица, но голова ее бессильно свешивалась, точно ее клонили вниз тяжелые белые волосы, лицо было чистым и спокойным, отсутствующим, глаза покорно закрыты. И все. Ее единым рывком утянуло в звенья стены. Будто и не было ничего. Только свечи подле зеркала заколыхались, отбрасывая по углам мятущиеся блики, да холодом веяло.

– О матерь Макошь, защити, – выдохнула Малфутка. И одновременно ощутила, как с нее спало оцепенение. Опять слышала, как утробно рычит ее котенок, но это был уже реальный звук, который издавало живое существо.

Малфутка кинулась на ложе, заскочила с ногами, вжалась в подушки в изголовье, схватив и прижав к себе котенка. Он мелко дрожал в ее руках. Малфутка гладила его, успокаивая, и постепенно стала успокаиваться сама.

– Тише, тише, мы никому о том не скажем, – шептала.

А отчего никому, Малфутка сама не знала.

Она долго не спала, лежала, сжавшись в комочек, даже когда обласканный котенок перестал дрожать, заурчал успокоительно. И звуки стали такими привычными и спокойными: выводил трели сверчок, стучал в окошко мелкий дождик, кряхтели за дверью во сне ее старенькие прислужницы, где-то на заборолах перекликалась стража, можно было различить, как снует по дому, цокая когтистыми лапками, домовой. А там и полупрозрачная Дрема^[871] проплыла легкой тенью, дунула на свечу, загасив, наслала сон…

Проспала молодая боярыня долго, крики горластых петухов и оживление в тереме ее не разбудили. Лишь когда в дверь решительно застучали, она наконец очнулась, отозвалась еще хриплым со сна голосом. Дверь отворилась широко и резко, на пороге возникла Липиха.

– Все спишь, сударушка? А того не ведаешь, что радость великая у нас: хозяин прибыл на ясной зорьке. Тебя беспокоить не велел, но ведь пора и честь знать: светлый день на дворе. А Свенельд сейчас в баньке парится, и ты, как заботливая жена, должна прислужить ему, обмыть с дороги.

Малфутка так и подскочила. Спешно скручивала узлом рассыпающиеся непокорные волосы, скалывала их гребешком, шаль накидывала, уже выбегая за порог. Но все-таки остановилась на лестнице, зашептала что-то быстро, поклонилась кому-то и только потом вышла наружу.

– Чего это она? – удивилась Липиха. – Кому кланялась-то?

– Не иначе как домового заприметила, – подсказала старушка-горбунья. – Сама знаешь, что домовой всем хозяйским духам голова, вот боярыня наша и просила его наказать баннику не шалить в пару-то.

Но Липиха только фыркнула насмешливо.

– Вечно ты свои прибаутки рассказываешь, бабка Годоня. Поговори мне еще, вещуниха.

Малфутка уже к баньке подбегала. Как в хозяйстве полагалось, баня располагалась не среди самих теремных построек, а в стороне, в низине подле быстро бегущего студеного ручья, у широкой заводи. Пар от нее валил, пахло буковым сладким духом, березовыми настоями. Свенельда она увидела в предбаннике, сидел он, откинувшись к стене на покрытой сукном лавке, раздетый, сильный, только на бедра сукно светлое наброшено. И был он такой… такой влажный, сильный, мускулы так и бугрились на его сильных руках, широкие плечи влажно блестели, выпуклые пластины груди сейчас казались расслабленными, а живот с легкой порослью волос весь в квадратиках тугих мышц. Малфутка не могла глаз от него отвести. Судорожно вздохнула.

Свенельд с ласковой улыбкой повернулся к жене. Его светлые, почти соломенные волосы, потемневшие от влаги и пота, спадали мокрыми прядями на весело блестевшие зеленые глаза. Взгляд был лукавым, понимающим. Он сразу увидел, как затуманились ее глаза, как бурно вздымается высокая грудь.

– Ну иди же ко мне, – протянул он длинную руку, поманил.

Она так и кинулась. Целовала его жадно и лихорадочно, в глаза, в губы, в шею, сильные плечи обцеловывала, бедра гладила, опять в глаза смотрела затуманенным горящим взором.

– Свен мой, ладо мое, муж мой желанный…

Свенельд сам стал задыхаться, лохматил ее рассыпающиеся пышные кудри, целовал в мягкие яркие уста. А потом одним сильным движением опрокинул на лавку, целовал в горло, водил сильной ладонью по холмам груди, рвавшимся из шнуровки рубахи, покусывал ее напрягшиеся соски. Он вошел в нее легко, она словно втянула его в себя своей жаркой истомой, готовностью, жадностью. Свенельд даже застонал от такого ее желания. Она была такая… подобного он ни с кем никогда не испытывал. Свенельд медленно двинулся в ней, легко и скользко погружаясь в ее лоно, покачиваясь, как на горячей волне. А она так тянулась к нему, заурчала голодной кошкой, выгнулась.

– Я твоя…

– Я с тобой все забываю.

Малфутка едва не плакала. Ощущала, как по телу расходятся круги невероятного наслаждения.

– Любый мой…

– Древляночка…

– Ближе, еще ближе, – молила она, обнимая его, прижимаясь. – Сильнее. Возьми меня всю… без остатка.

Их страсть всегда была бурной и жаркой. Они будто сразу становились единым целым, полным жара и влаги, стука сердец и неги, горячечного бреда, когда и слова – не слова, и чувства сродни бреду, а наслаждение… Оба вскрикнули, не сдерживаясь, ибо подобное трудно было сдержать в себе.

– И что ты со мной делаешь, Малфутка, а, чародейка моя? – произнес через время Свенельд, поднимая над ней тяжелую, будто хмельную голову.

Его лицо было влажным от пота, и она ласково провела кончиком пальцев по его темным бровям, по переносице, по тонкому ястребиному носу. Он хотел еще что-то сказать, но ее пальчик как раз застыл на его губах, она не дала и слова молвить, так поцеловала. Она была ненасытной, и ее жадность к нему вновь зажигала в нем вожделение, и он, еще бессильный, вновь отвечал ей, а потом волнообразно двинулся, как будто в ее воле было вернуть ему силу и новый ярый запал.

Разговаривать смогли, только когда страсть их отпустила.

– Хорошо, что банька в стороне стоит, – произнес Свенельд, откидываясь на спину. – А то бы потом дворовые могли похваляться, что ведают, как стонет и вопит их боярин. Хотя… И так, наверное, знают, как ты мила мне.

Его жена ничего на это не сказала. Но подумалось: знали бы, то скорее ей бы служили, а не надменной Липихе. Да и что может думать дворня, когда боярин все в Киеве пропадает, а сюда только изредка заглядывает. Но уж в эти наезды он только ее, только Малфуткин. И в ее воле как сладостно утомить его, так и вернуть к жизни.

Малфутка легко поднялась, стала накладывать поленья в печку, которая совсем прогорела за время их любовного безумства. А когда та загудела, вновь раскаляясь, под руки повела мужа, уложила на полок, обхаживала березовым веничком, смоченным в рассоле. Свенельд только покрякивал от удовольствия. Потом и он ее обходил, в пару и брызгах, пару поддал, так что все поплыло вокруг. А потом они оба выскочили и кинулись в студеную заводь, Малфутка весело визжала, Свенельд хохотал.

Когда они, довольные и расслабленные, пили в предбаннике квас, Малфутка все же решилась заговорить.

– Я тут… Мне сообщить тебе важное надобно.

Он чуть повернул к ней лицо, смотрел спокойными зелеными, как лесное болото, глазами. Его древлянская жена, какую он привез и сделал своей боярыней… полюбовницей сладкой, о которой сам Игорь князь мечтал. И Свенельд поймал руку ее, повернул к себе ладошкой, на которой белел старый шрам от пореза. Ох и многое же узнал о своей избраннице Свенельд за это время.

Малфутка смотрела на него будто с неким смущением, потупилась стыдливо. С чего бы это? Чтобы его раскованная и горячая древлянка да смущалась? Вон как спокойно разгуливает при нем нагишом, только ее черные кудрявые волосы покрывают ее худощавое жилистое тело, пристают к высокой груди волнистыми змейками. Да, гладкой и пышнотелой ее не назовешь, но ведь таковой и должна быть лесная охотница, найденная им в древлянских лесах. Охотница… Или еще кто… Ибо Свенельд знал, что лесные древляне считали его жену ведьмой, да и сам он видел ее иной, когда ее приковали к столбу, сжечь хотели…^[872] Но сама она забыла свое прошлое. И это хорошо. Свенельд взял ее в жены, и незачем ей ведать, какова ее подспудная сущность. А уж свою власть над ней Свенельд хорошо знал. В его силах было покорить тот колдовской морок, то злое наваждение, какое пыталось побороть ласковую и простодушную сущность древлянки Малфутки. И еще она была нужна Свенельду. Нужна и без полагающегося приданого, ибо для Свенельда куда важнее то, что Малфутка умела искать в чащах источники с чародейской водой, живой и мертвой. А это такое богатство, что… что и сказать страшно. Это поважнее любого приданого будет. А что люди говорят, мол, привез из чащ дикарку без роду-племени, то Свенельд еще утрет им всем нос. И когда уляжется все, как возвратится князь Игорь в Киев да уверует, что Малфутка не та чародейка, какую он некогда полюбил… Эх, уладилось бы все скорее. Что уладится, Свенельд не сомневался, верил в свою удачу. Как и верил, что вновь поедет в полюдье в древлянские чащи, а его жена-древлянка поможет ему распознать, где бьют из земли источники живой и мертвой воды, цена которым просто несказанная. А Игорь… И Свенельд подумал, как хорошо, что Малфутка забыла свое прошлое, забыла, что некогда ее превратили в ведьму Малфриду и князь Игорь едва ли не ел с ее рук.

– Ну, что смущаешься, суложь моя милая? Говори, что хотела.

«Суложь моя милая», – повторила про себя Малфутка, блаженно полуприкрыв глаза.

– Так вот… Сперва не сказывала, так как не уверена была, потом тебя долго не было. Но теперь-то я знаю…

Она еще пуще зарделась, отвела со лба влажные кудряшки.

– Понесла я, Свенельд. Ребеночек у нас будет.

И улыбнулась застенчиво, бросив на него искрящийся счастливый взгляд.

Но Свенельд не улыбался. Смотрел на нее серьезно, и его зеленые глаза становились будто стеклянными. Словно думал о чем-то далеком-далеком…

– Неужто не рад? – отшатнулась от него Малфутка. Сидела на коленях подле лавки, снизу вверх беспомощно и растерянно глядя на мужа.

Он по-прежнему молчал. Опустил ресницы, оставался неподвижен, только желваки на скулах заходили ходуном. Потом резко встал, зашел в парную – там зашипело, когда он плеснул квас на раскаленные камни. Малфутка осталась в предбаннике, слушала, как он сильно стегает себя веником, как охает, но не расслабленно, а как-то зло, будто бьет себя до боли. Резко вышел, облился холодной водой из ушата, схватил свежую рубаху, быстро надел на мокрое тело. Когда он уже обувал сапожки, Малфутка робко попыталась ему помочь, но Свенельд резко отстранил ее руку. И тогда она не выдержала:

– Что не так, Свенельд? Я ведь сына от тебя понесла… или дочку. Раз уж наша с тобой Малуша осталась у волхвов и найти ее нет возможности.

Это упоминание о некогда рожденной их дочери как-то странно повлияло на Свенельда. Он тихо застонал, потом вдруг погладил Малфутку по голове. В глазах уже не было прежнего холода, однако и тепла не было.

– Да, твоя Малуша была моей дочерью. И еще у меня есть сыновья Мстиша и Лют от прежней жены. А твое дитя… Уже и не знаю, от кого оно.

Малфутке стало больно. Распирающая боль заполонила грудь, давила с такой силой, что на глаза навернулись слезы. Свенельд это заметил, но словно пуще рассердился.

– Я женой тебя брал перед всем Киевом, все знают, что моя ты боярыня. И о нас много говорят. А твой приблудок… Ты ведь древлянка, Малфутка, вот и должна знать, что у того, кто живую и мертвую воду употребляет, не может быть потомства. Я уже более полугода пью живую воду. Мог ли я зачать тебе дитя?

Он резко встал и вышел, грохнув дверью. Она осталась сидеть, молчала ошарашенно и оглушенно. В ту пору, когда они вместе с варягом Свенельдом бродили по древлянским болотам, она сама ему рассказывала, что пьющий чародейскую воду остается молодым и сильным, однако не имеет способности зачинать детей. Вечная жизнь не совместима с продолжением рода – это закон. Так выходит… От кого же тогда ее ребенок?

Малфутка долго просидела без движения в опустевшей баньке. Сперва просто сидела без сил и мыслей, потом медленно оделась, шагнула через порог, даже забыв поклониться строго требовавшему почтения баннику, пошла по склону вверх к хоромине. Повернулась, только заслышав шум отъезжающего отряда. Она видела, как Свенельд пронесся мимо – в опушенной соболем шапочке, в красиво отлетавшем при скачке малиновом плаще. Скакавший за ним воевода Торбьерн, завидев Малфутку, вроде как и рукой ей помахал, но его приветливая улыбка замерла, когда увидел, как пронесся мимо нее Свенельд, не взглянув на жену. Его дружинники тоже это приметили, проезжали мимо, недоуменно переглядываясь.

Она медленно и устало возвращалась в терем. Рубаха надета как попало, сама растрепанная, босая, взгляд погасший, а в бессильной руке волочилась по земле шаль. Прошла мимо, не замечая, какими взглядами обменивается челядь. Лишь когда поднималась на высокое крыльцо, услышала позади себя довольный голос торжествующей Липихи:

– Ну что? Я же говорила, что недолго ей тут боярыней разгуливать. Вон, умчался от нее наш сокол ясный, словно от порчи какой. Так что помяните мое слово, выгонит он ее взашей, чтобы взглядом своим сорочиным не зыркала тут на добрых людей.

Глава 2

Однако, вопреки предсказаниям Липихи, Малфрида осталась. Люди в Дорогожичах, поболтав да посудачив, решили, что не ссора с женой заставила Свенельда так скоро покинуть усадьбу, а нечто иное. Ибо уже к вечеру прискакал дружинник Свенельда Ярец и сообщил страшную новость: убили древляне дикие Игоря князя. Казнили его люто, вместе с его малой ближней дружиной. Только одного кметя отпустили, чтобы тот сообщил в Киев о расправе.

Ярец лично явился сообщить об этом Малфутке. Молодой гридень^[873] хорошо относился к боярыне, помнил ее с тех пор, когда Свенельд только познакомился с ней, в Искоростене поселил^[874]. О самой их размолвке, похоже, не ведал. Да и кого сейчас волновала ссора супругов, когда тут такое творится? Ярец рассказывал, что весь Киев бурлит, никто не знает, чего теперь ожидать, все гадают, кого на княжение ставить придется. Ведь сын Игоря Святослав еще дитя совсем, а другой его сын Глеб, какого он в Новгороде посадил, слишком слаб, чтобы править, да и, как сообщали, все больше с христианами время проводит, а к верховной власти не рвется. Так что будут дела…

Все это Ярец рассказывал в большой гриднице^[875], где собрались люди Свенельда. Боярыня сидела на высоком кресле, смотрела на Ярца странным взором, словно с трудом понимая услышанное. А за ней столпилась дворня, сперва все оторопело молчали, потом заговорили все сразу, бабы голосить начали. И Малфутка вдруг прикрикнула на них, да так властно, что и Липиха растерялась, слушала, как и все, как боярыня спрашивает у Ярца:

– Али древляне не понимают, что им за смертоубийство князя грозит? Ведь теперь все рати русские на них накинутся, кровью зальется Древлянская земля.

Ярец недоуменно теребил кудрявую бороду, огладил белесый рубец на щеке.

– То-то и оно, что странно все это. Но древляне не так и просты, что-то страшное замыслили. Что такое, я не ведаю. Да только Ольга испуганной после разговора с гонцом выглядела. Словно исполох^[876] на нее напал, тряслась вся, разговаривать ни с кем не стала, заперлась в покоях.

– Может, просто о гибели мужа кручинится? – пыталась найти объяснение Малфутка.

Ярец пожал плечами. Что тут ответить? Боярыня вон все верно соображает, однако теперь, когда князя нет, а воинство кому-то возглавлять надо, да и престол кто-то занять должен, еще неясно, как дело-то обернется. И хотя люди привыкли, что во время походов Игоря княгиня Ольга ладно на Руси правит, однако она женщина, а в отдельных княжествах сидит немало сильных князей, какие захотят показать, что и им власть по плечу. Особенно когда пойдет весть, насколько княгиня напугана и будто не в себе.

Малфутка приказала челядинцам накормить гридня и устроить на отдых, а сама поднялась к себе. Сперва думала о том, как же древляне на подобное решились, что теперь на них пойдут войной русичи, будут мстить за князя, что и Свенельд пойдет в тот поход, он ведь посадник древлянский, ему первому с них спрашивать да карать. И теперь ему не до нее… Совсем не до нее. Да и неясно, как долго она будет тут хозяйничать, когда она беременна и сама не знает от кого.

Малфутка твердо знала, что с момента встречи этой зимой со Свенельдом она и не помышляла ему изменять. А вот что было до этой встречи? И вот тут начиналось самое странное. Она помнила, как жила у волхвов древлянских, как они обучали ее, чародейкой сделали… потом в памяти был черный провал. И дальше она помнила себя с того момента, как вдруг очнулась в какой-то курной избе и с ней был волхв Малк… или Малкиня, как он себя называл. И вот тогда-то этот Малкиня и сказал, что со временем она вспомнит еще кое-что. И ведь вспоминала же порой, во сне даже видела. Но потом все исчезало. Словно кто-то посторонний не давал оживлять те воспоминания. Или от беды заслонял.

Но одно Малфутка уразумела: с той поры, как она звалась у древлян Малфридой, и до того, как Малк опять назвал ее Малфуткой, прошло немало времени. Она по себе это чувствовала, по разговорам со Свенельдом это поняла, по его недомолвкам. И советник княгини Асмунд, правая ее рука, тоже начинал звать Малфридой. Но этот-то откуда узнал? Да и разве не Малфридой окликнул ее Игорь князь при первой же встрече?

Думая про князя, Малфутка ощущала странное недоумение. Было у нее чувство, как будто знала его ранее. Да и князь повел себя так, словно она была важна для него. Липиха вон говаривала, что это Малфутка заставила князя в полюдье то несвоевременное отправиться. Но Липиха баба злобная и дурная, она лихое скажет, не подумавши. И все же… Все же… Почему Малфутка так часто вспоминала князя? Может, оттого, что ее многие о нем спрашивали. Вон тот же Асмунд с вопросами подступал, даже Свенельд вопрошал время от времени, да еще и поглядывал так испытующе. Но Свенельд мог просто взревновать, памятуя, как жарко и пристально смотрел на нее князь Игорь. Она и сама тогда опешила, а еще… Еще был на ладони у Малфутки шрам, невесть когда полученный. И о нем почему-то знал Игорь. И вот когда Малфутка смотрела на сей шрам, и начинало ей мариться всякое: будто сидит она где-то в шатре, обещает что-то Игорю, а он… Он милым ей казался, красивым… желанным. И это было так странно.

От подобных воспоминаний Малфутка совсем выдохлась. Такое чувство было, словно ломится она в тягучую темноту, продирается к чему-то сокрытому, теряя силы. Даже голова разболелась, кругом пошла. И раздражало жалобное мяуканье котенка. Только его голос и раздавался подле нее в пустой темной горнице. Пустой… Ибо Малфутка всегда жила тут в одиночестве, в стороне от остального людного терема, горниц и светлиц, где обычно собиралась по вечерам челядь.

Малфутка все же кликнула кого из своих старушек-прислужниц. Ответа дождалась не сразу, потом различила шаркающие семенящие шажки, и в проеме двери возникла согнутая чуть ли не пополам фигура ее горбуньи Годони.

– Вот что, Годоня, принеси-ка нам с Мороком поесть.

Мороком Малфутка назвала своего котенка. Как будто иное имя ее черному питомцу и не подходило. А ведь был вон какой ласковый: как позвала, сразу же вскочил к хозяйке на колени, ластился, смотрел желтыми во тьме глазами, лбом под ладонь тыкался, урчал, хотя и одновременно мяукал жалобно.

Вернувшаяся Годоня стала расставлять на столе крынки, при этом все приговаривая:

– Вот, все, что нашла. Вот сыворотка, вот каша пшенная, а вот грибочки прошлогоднего засола, тугие еще, крепенькие да острые. Тебе, сударушка, да еще и в твоем положении, небось как раз таких и хочется. А вот погляди, я и капустки квашеной принесла, кислой да пряной, беременные бабы до такой страсть как охочи.

Малфутка и впрямь с удовольствием зацепила ложкой капусты, ела с удовольствием, маринованным сочным грибочком закусила. И только через миг до нее дошло, что Годоня знает, что боярыня непраздна. А ведь никому о том не сказывала.

– Откуда тебе, – Малфутка судорожно проглотила, – откуда знаешь, что я дитя под сердцем ношу?

Движения горбуньи стали медленнее, она подняла к боярыне сморщенное, как печеное яблоко, лицо. Малфрида и во мраке видела ее крючковатый нос, запавшие старческие губы, дряблые веки на маленьких, по-мышиному поблескивающих глазах. И взгляд был такой осторожный.

– Да я ведь служу тебе, боярыня. Остальные вон под Липихой ходят, а я все при тебе. И как не прознать, когда ты и ветошь в бабьи дни ни разу не просила, да и на кислое и соленое налегаешь, ну да и мутило тебя пару раз по утрам. Я-то стара, но как бабьи дела проявляются, не забыла еще.

И тут, в какой-то миг, Малфутка поняла, что они с Годоней смотрят друг на друга в полной темноте. Свечи старуха так и не зажгла, а ведь видит все. Ну и Малфутка видит, ей что при свечах, что во мраке, без разницы. Когда-то волхвы говорили Малфутке, что это один из ее чародейских даров, а вот у горбуньи как это получается?

Наверное, на лице боярыни появилось недоумение, и Годоня то заметила. Застрекотала сразу же торопливо, что вот сейчас она и кота хозяйского покормит, что нечего ему по столу лазить. И закискискала, наливая в миску молока из кувшина, все так же в темноте. Малфутка проследила, как горбунья, сопровождаемая довольно поднявшим хвостик котом, прошла в угол, при этом обогнув по пути табурет, не задела. Выходит, и впрямь все видит?

Малфутка так и спросила, мол, неужто можешь видеть в потьме?

Годоня поворачивалась медленно, а взглянула из-под выступавшего горба – лицо испуганное и злое. Сказала через миг:

– Да ведь и вы, боярыня, в свечах не нуждаетесь. Но я о том молчу. Как и не заикнулась никому, что вы в тягости.

Она выжидала, что Малфутка ответит, но та молчала. Она обычно и не приглядывалась к этой старушенции, как и не думала о ней особо, а та, похоже, все примечала. И сейчас они точно договор заключали: молчать обо всем.

На следующий день в тереме было шумно: уезжали и приезжали всадники, где-то голосили бабы, воины собирались в группы, толковали приглушенно, и все их разговоры были о предстоявшем походе на древлян. Малфутка слышала те речи, как и услышала, как кто-то сказал сердито при ее появлении: древлянка. Будто ругательство какое. А встретившийся ей теремной тиун^[877] едва ли не под ноги плюнул.

– Все беды от этого проклятого племени, – молвил зло в спину прошедшей мимо боярыни.

Она старалась держаться спокойно. Свернула за угол, смотрела, как бабы выбивают перины на галерейках, как метут двор метельщики, от поварни вкусно пахло свежей выпечкой. Все вроде как обычно, да только все вокруг хмурые и недовольные. И опять отовсюду, как эхо, звучит – древлянка проклятая.

Возле овина Малфутка задержалась. Здесь работники возились, перекрывая по ее наказу кровлю. Она смотрела не столько на них (приелись уже до оскомины мрачные взгляды челяди), сколько в переплетение балок, где неожиданно увидела маленькое лохматое существо с кошачьей мордой. Сидит себе овинник, болтает коротенькими ножками. И как его другие не замечают? И еще создалось впечатление, что овинник довольным выглядит, даже скалит маленькие зубки, словно улыбается боярыне. Рад, что крышу успели починить. А то вон какие тяжелые тучи плывут по небу, наверное, опять скоро польет. И день такой хмурый, холодный, ветреный, никак не скажешь, что месяц травень^[878] уже на подходе. Еще ночь да вторая минет – и праздник Живы^[879] настанет.

После полудня и впрямь небеса разверзлись, пошел ливень, заслонивший все плотной стеной, принесший сырость и холод. И уже не прекращался до вечера, шумел однотонно и громко, как река. Люди судачили, что поля заливает, что вышедший из берегов после таяния снегов Днепр никак не схлынет. Однако больше разговаривали о том, что последует за гибелью князя, о том, что скоро будет большой военный поход, как бывало прежде, когда древляне выходили из-под власти Руси да замышляли против полян недоброе.

Само собой о таком с боярыней древлянкой никто не разговаривал. Она, как и ранее, одиноко сидела у себя в светелке, гладила котенка Морока да слушала шум дождя по кровлям теремных строений. О Свенельде думала. Как-то теперь промеж них все будет? Гнать он ее не велел, однако вряд ли теперь их семейная жизнь заладится. Пока она не услышала от него, что он из-за чародейской воды зачать дите не может, она ведь так счастлива была! Да и что ей было до нелюбви дворни, до придирок Липихи, если ее Свенельд с ней был. А теперь… Теперь за все добро и ласку Свенельда она может подарить ему приблудного ребенка, какого сама не ведает, где и с кем зачала.

В какой-то миг Малфутка вдруг поняла, что не желает это дитя. Обычно бабы богов благодарят, когда новую жизнь в себе ощущают, а ей вспомнились речи о том, как женщины сами избавляются от плода. Вот бы и она так… Ибо если она вытравит ребенка, если скажет Свенельду, что ошиблась, что не было у нее никакого дитяти – может, и сладится у них как-то?

Малфутка почти обрадовалась, что додумалась до такого. Однако как сделать подобное? Это ведь грех великий, в этом мало кто помогать решится. И Малфутка неожиданно подумала о Годоне. Что горбунья не так и проста, было ясно. И если сговориться с ней, если спросить совета и помощи… Вот она сейчас же покличет ее и прямо так и спросит, мол, где и как. Да наградить щедро пообещает.

Неожиданно Малфриду отвлек от этих мыслей какой-то шум за окном: послышались крики охранников на высоких заборолах, кто-то велел открывать ворота. Малфутка распахнула ставень окошка, гадая, кто мог прибыть в такое ненастье? В потемках дождя было не видать, все вокруг казалось расплывчатым, однако сквозь мрак боярыня разглядела, как отворяют створки ворот, мечутся внизу фигурки с факелами, а потом во двор въехал одинокий всадник.

К прибывшему от крыльца поспешила Липиха, низко кланялась, что-то гомонила пронзительно и скоро, слов не разберешь, но суетится и желает угодить. Неужто Свенельд вернулся? Малфутка вглядывалась, пока не поняла – не он. И хоть приехавший был с ног до головы закутан в широкий кожаный плащ, все же и с коня соскочил не так, и росточком был пониже, и двигался иначе, чем быстрый порывистый варяг Свенельд. Малфутке стало даже неинтересно. Опять небось вестовой из Киева прибыл. Странно только, что Липиха так суетится, вон бегает под проливным дождем, верещит громко, в дом приглашает.

Но вскоре Малфутка поняла, что гость направился по крытым переходам к ее хоромине. Скинув котеночка с рук, она огладила светлое с золотым парчовым оплечьем платье, колты^[880] оправила вдоль лица, разгладила складки ниспадавшей из-под опушенной куницей шапочки вуали. Пока Свенельд о разрыве ей ничего не говорил, она все еще его боярыня, вот и должна встретить прибывшего, как полагается жене богатого воеводы-боярина да еще и посадника целого племени.

Голоса уже раздавались совсем близко, в покой вбежали ее прислужницы-старушки, зажгли спешно свечи, оправили покрывала на скамьях. Горбунья Годоня еще разравнивала тканый коврик у порога, когда в проеме возникла Липиха, грубо оттолкнула.

– Вон поди!

И почтительно склонилась, пропуская прибывшего.

Малфутка сперва только и видела, что кожаный плащ, с которого потоками стекала вода, большой капюшон был надвинут, затеняя лицо, так что видны были только губы. Яркие губы, красивые, похожие на спелую сочную вишню. Под губами видна мягкая ямочка, а сам подбородок округлый, белый, никогда не знавший бритвы. Итак, ночной гость – женщина.

И тут прибывшая резко откинула большой капюшон. Голова ее была непокрыта, зачесанные назад русые волосы чуть растрепались на висках, чело обвивает тонкий золотой обруч, и в тон ему мерцают округлые сережки в ушах. А лицо… Сильное лицо, волевое, строгое. Красивое. И глаза такие пристальные, светло-серые. Казались бы ясными, если бы не горели таким огнем внутреннего чувства.

Малфутка и раньше видела в Киеве княгиню Ольгу, считала ее видной и привлекательной, оттого так болезненно переносила все те слухи, что ее Свенельд неравнодушен к русской княгине. Да и сам он не сильно таился от жены, голос его всегда теплел, когда о княгине заговаривал. Пожалуй, с их первых встреч Малфутка об этом знала, волновалась всегда, когда Свенельд оставался в Киеве. Одно успокаивало: Ольга была всегда на виду, она мужняя жена, самого князя Игоря суложь… Была. Теперь же горькая вдовица. И вот она прибыла к Малфутке. Ночью. И смотрит так… Словно ничего важнее для княгини нет, как боярыня Свенельдова.

Малфутка невольно потупилась под ее напряженным взглядом. И ощутила раздражение. Пусть эта Ольга и хороша, но чем же лучше ее? И Малфутка, даже не поклонившись княгине-сопернице, сказала спокойно:

– Здрава будь, княгиня, Ольга пресветлая.

От звука ее голоса застывшая на пороге Ольга будто очнулась. Резко оглянулась на столпившихся сзади челядинцев, на угодливо улыбающуюся Липиху.

– А ну вон пошли все. Чтоб духу вашего тут не было!

Захлопнула дверь, и еще не стих топот челяди по ступеням, как она кинулась через горницу к Малфутке, упала на колени у ее ног, схватила за руки.

– Помоги!.. Я ведь знаю, что ты можешь! Ты могущественная колдунья, я то знаю, и я молю тебя: помоги!..

Сказать, что Малфутка была поражена, – ничего не сказать. Она сталаторопливо поднимать Ольгу, успокаивать, но та все цеплялась за нее, дрожала мелкой дрожью, умоляла:

– Мне и волхвы о тебе сказывали, и Асмунд говорил, даже боярин мой Свенельд признался, что ты могущественная древлянская чародейка. Такая, которая все может. Говорят, никто с тобой на Руси не сравнится. Вот и помоги, развей беду неминучую.

Оказалось, что все ее прежнее спокойствие было лишь заслоном для бушевавших в княгине чувств – страха и отчаяния. Теперь же она словно не выдержала, уронила этот заслон, и все ее горести и беды так и хлынули потоком, лишив воли и силы саму Ольгу, напугав и обескуражив Малфутку. Она стала вырываться из обхвативших ее рук княгини, пятилась. А та волочилась за ней по полу на коленях и все твердила, чтобы помогла ей, ибо такие силы идут на Русь, что мало кто помочь может, что тут нужно небывалое чародейство, а человека, способного на такое, подле Ольги как раз и нет. Вот только сказывали ей… и все на Малфутку ссылались. Малфридой называли.

– Малфридой? – переспросила Малфутка.

Это варяжское имя некогда придумал для древлянки Свенельд, только он так порой мог назвать ее. И этим же именем она назвалась, когда встретилась с древлянскими волхвами в глухой чаще^[881]. Но сейчас, когда это имя прозвучало из уст чужой ей княгини, оно вызвало в душе Малфутки такое смятение, что и передать нельзя. На нее вдруг так и повеяло каким-то забытым далеким временем, какой-то прошлой, утраченной жизнью. И появилась уверенность, что Ольга поможет ей открыть то, что затерялось в минувшем, чего она, как ни силится, вспомнить не может…

– Встань, княгиня! Негоже тебе вот так… передо мной. Встань, говорю!

От ее резкого голоса Ольга будто очнулась. Медленно поднялась, смотрела потерянно.

– Ты отказываешь мне? Мне!

И нахмурила соболиные брови.

– Мне не смеют отказывать!

– А я тебе еще ничего и не ответила.

Малфутка отошла, села на ларь под растянутой на стене пушистой шкурой и указала на место подле себя.

– Рассказывай, что привело ко мне.

Ольга медленно опустилась рядом. Тяжело скинула свой мокрый плащ, весь забрызганный грязью, да и платье под ним хоть и лучилось парчой, но тоже было грязью измазано, сапожки расписные в комьях глины. Видно, неслась, себя не помня, княгиня до самых Дорогожичей по размокшей под дождем дороге, косы вон растрепаны, и косы эти знатные – тяжелыми петлями едва не до пола упали.

– Ну, что поведать мне хотела? – вновь спросила Малфутка.

– А ты будто не знаешь? Убили, казнили древляне князя нашего. Нашего… Ведь и твой он. Или забыла уже, как вы с ним любились?

Малфутка несколько раз моргнула. Взглянула на шрам на ладони. Она помнила князя там, в Киеве, когда он хватал ее за руки и кричал на нее. А выходит… Выходит, в их далеком прошлом было нечто такое, из-за чего Ольга ставит их имена рядом. И даже вдруг подумалось: а не от князя ли киевского она дитя под сердцем носит?..

Нет. Она помнила, что Свенельд нашел ее у древлян на исходе месяца просинца^[882], и с тех пор она ни с кем более не бывала, не любилась. Игорь же все это время был в иных землях. Так что зря на нее Ольга напраслину возводит. Однако… Однако отчего так волнуется ее сердце при мысли об Игоре? Отчего лишь единожды виденный ею князь снится ей порою?

– Не знаю, что и ответить тебе, княгиня, – отозвалась Малфутка задумчиво.

Та лишь махнула рукой.

– Не хочешь – не отвечай. Все равно я уже давно вызнала, что ты и есть та чародейка Малфрида, от которой мой муж голову терял, забывал с тобой все, меня забывал, сына нашего… Ну да нет больше Игоря, казнили его древляне люто. Знаешь как? Деревьями разорвали. И осиротели мы теперь… вся Русь осиротела.

Она говорила вроде как спокойно, но глаза медленно наполнились слезами, тяжелые капли потекли по гладким щекам. Гладким, как у отроковицы юной, а ведь годочков Ольге было немало. Вон как ее не единожды принятая живая вода в красе держит. Да и душа у княгини не состарилась, если так убиваться может, если мудрость многолетняя не убавила в ней страстей. Если слезы сами собой льются при упоминании о погибшем муже…

– Как теперь буду без Игоря – не ведаю, – говорила Ольга осевшим от сдерживаемых рыданий голосом. – Ты-то со Свенельдом сошлась…

– А ты? – все же осмелилась спросить Малфутка.

Ольга как будто удивилась, глянула на боярыню, потом пожала плечами.

– А, Свенельд… Люди разное о нас с ним болтают, ну да люди глупы. Для меня же не было никого важнее и милее мужа моего Игоря, и за него готова я мстить люто.

В ее голосе зазвучал металл, глаза вмиг высохли, стали ледяными. И вдруг схватилась за горло, зажмурилась, зашаталась, словно держала на плечах ношу непомерную. И опять к Малфутке:

– Помоги! Земля у меня из-под ног уходит, сама Русь шатается, а без твоей помощи я не обойдусь. Не одолею древлян, если не поможешь. Понимаю, что твое они племя, да только Свенельд рассказывал, что не сладко тебе с ними пришлось, что чуть не сгубили тебя.

И опять Малфутка ничего не понимала. Но отчего-то было ощущение, что не лжет Ольга. Помнила еще: когда уезжала со Свенельдом в Киев, соплеменники глядели на нее со злобой и отвращением, за обереги хватались, плевали ей вослед. Она тогда вся в радости обретенной любви была, ни на что внимания не обращала, списывая ненависть древлян на простую зависть, что полюбил ее сам посадник из Киева, что с врагом племени она сошлась. А ведь похоже, расспросить лучше бы следовало. Того же Свенельда расспросить. Она и пыталась, но он все отшучивался, принимался целовать ее, и она враз все забывала, растворяясь в жажде его любви. Даже поверила, что полюбит ее Свенельд сильнее своей почитаемой княгини. Но все одно ревновала тайком. А Ольге, похоже, до Свенельда и дела нет, вон все об Игоре толкует да чего-то требует от Малфутки.

– Ради всего, что Игорь для тебя сделал, заклинаю: помоги! Люди говорят, что ведьмы и любить по-настоящему не могут, но если хоть что-то ты чувствовала к мужу моему, прошу – поддержи своими чарами, не оставь, позволь расплатиться за гибель его лютую!..

Вот так, то плакала и просила, то вдруг, видя недоумение Малфутки, злиться начинала, почти угрожать. И вдруг заговорила об ином, о делах государственных, стала рассказывать древлянке-боярыне то, о чем только на Думе боярской говорят. Сказала, что древляне хитро и коварно поступили, погубив Игоря именно сейчас. Некогда собранные князем ратники по домам своим разбрелись, люди устали от похода на Византию, их непросто будет принудить вновь облачаться в брони да идти в поход. Наследник же Игоря, Святослав княжич, еще мал, четырех лет он всего от роду. И при таком князе-мальце она, баба-правительница. Пока Игорь был в силе, с властью Ольги все считались, ибо за мужем была, его воинская мощь ее охраняла. А теперь, когда не стало мужа-защитника, кто под рукой женщины оказаться захочет? Тот же воевода Свенельд рати имеет немалые, богат да прославлен. Захоти он – и вече его на княжество выкрикнет. Ибо древлян сейчас надо опасаться, как никогда ранее, могучи они ныне, как никогда ранее не бывали.

Малфутка была испугана ее речами горячечными. Хотела было спросить, чем же сейчас древляне так опасны, но Ольга говорила не переставая. Была как в забытьи и просто обрушила на Малфутку целый перечень имен незнакомых ей людей, какие теперь, когда не стало сильного князя, могут выйти из повиновения единой Руси, могут и себя на великорусский престол выставить. Какой-то богатый Гиля Смоленский или Тудор Черниговский, у которого воевода Претич хоть и молод, но уже не менее прославлен, чем сам Свенельд. Назвала и рвущегося к власти мужа сестры Игоря Предславы, Володислава Псковского, который перво-наперво захочет отделить от Руси северные земли, недаром выманил у Ольги обитавших заложниками в Вышгороде своих детей. Да еще найдутся и такие, кто Глеба Новгородского, старшего сына Ольги и Игоря, захотят на княжение кликнуть. Но Глеб – он христианин, к тому же хил здоровьем и покорен всякому, вот при нем-то боярская вольница и растащит Русь, какую Олег с Игорем так кропотливо и жестоко собирали в единую силу.

– Но пока-то Русь сильна, – не выдержав, перебила ее Малфутка. – Разве ты не сможешь собрать войска со всех подвластных Киеву земель ради такого великого дела, как кровная месть? Кто из них смеет тебе ответить отказом, когда в том их честь? И все зависит от того, как за дело примешься. Тебя ведь все разумницей великой кличут, отчего же не повернешь все так, чтобы за гибель князя вышли ратью великой? А там… Можешь и руку свою обещать победителю, а можешь и просто время тянуть да стравливать их между собой, пока вновь в силу не войдешь.

Ольга смотрела на древлянку-боярыню, широко открыв глаза.

– А ведь ты, видят боги, не глупа. Недаром же муж мой во всем тебя слушался. Да и не зря ты сумела удержать подле себя такого непростого сокола, как Свенельд Древлянский.

Свенельд Древлянский… Посадник, который хорошо знал дикие земли ее племени.

– Вот пусть Свенельд и поведет рать на древлян, его это дело, – спокойно произнесла Малфутка, сама дивясь тому, как легко отправляет любимого мужа в поход. А что ей еще остается? Не будет делами занят Свенельд, с ней захочет разобраться. Ему-то вряд ли любо, чтобы она оставалась его супругой… беременная невесть от кого, принесшая в его род приблудное чужое дитя. Поход же его от этих соображений отвлечет.

Ольга какое-то время молчала. К ней на колени неожиданно забрался Морок, и княгиня машинально стала гладить его по черной пушистой шерстке. Малфутке это понравилось. И вообще странно, но она сейчас жалела эту женщину… соперницу свою.

– Гонец передал, что древляне послов ко мне высылают, сватать за своего князя Мала.

Вот это новость! Малфутка так опешила, что и слова не могла вымолвить в первый миг. Неужто Мал Древлянский совсем сдурел, раз рассчитывает высватать жену убитого им князя? Но, с другой стороны, у славян имелся обычай, согласно которому победитель брал к себе жену поверженного врага, да со всем ее добром. А приданое Ольги – Полянская земля. Если не вся Русь. Однако обычай этот столь древний, что только у смердов да в диких селениях еще и выполняется. Никак не в градах на Руси.

Подумав немного, Малфутка молвила:

– Я знаю Мала Древлянского. Он древнего хорошего рода, в нем кровь прежних наших князей. И все же скажу: не чета он тебе.

Ольга скривила в горькой усмешке яркие губы.

– Но сам Мал так не считает. Его слово такое: пойду за него – быть миру в наших землях, да и древляне в Руси останутся. Это разумно. А неразумно иное: никто из удельных князей главенство древлянина не потерпит, ибо не древляне Русь во единую силу собрали.

Казалось, что заботы о Руси ей были важнее всего. Одно слово – княгиня. Отчего же тогда так испугана, отчего прибежала к ней, к жене своего воеводы, и помощи у нее просит? Чтоб та на Свенельда повлияла? Ну да ведь власти у Ольги над ним куда более. Сама то знает, поди. Или… опять про чародейство заговорит, будь оно неладно. Ибо эти речи только дивили Малфутку.

Но Ольга заговорила о том, что скоро прибудут гонцы от Мала и ей предстоит ответ перед ними держать.

– И что ответишь им?

– Не знаю, – вздохнула Ольга. – Воевод своих к ним выставлю, пусть решают.

– Да на палю их, послов этих!.. На колья острые посадить вели!

Ольга молчала какое-то время, только рука ее все так же продолжала ласкать свернувшегося на ее коленях Морока.

– Ты что же думаешь, мне такое приказать не хочется? Да я бы… Огнем и мечом прошлась бы по непокорному племени древлян… если бы могла. Однако… – она вздохнула горько и глубоко: – Весть дурную я получила, боярыня. Ужасную весть. Оставленный в живых дружинник Игоря передал мне еще кое-что от них. Ведь не просто так они осмелились князя киевского казнить. Силу они за собой чуют. И войска собрать сумели, Свенельд тот же проморгал, и с соседними племенами волынян да уличей сговорились объединиться. Но хуже всего то, что древляне светлых богов отринули. Отказались от подателей света и урожая, а стали почитать смерть – Морену и Чернобога жестокого. И заручились их помощью, для чего отдали им в жертву дружину да и самого мужа моего… А такая жертва, как правитель целого края, силу немалую божествам придает. С такой силой они не то что людей погубят, они и против светлых небожителей восстать смогут. Поэтому у древлян сейчас такая дерзость. Все темное и нелюдское будет им подчиняться, любая нежить за них встанет. Леса древлянские и так всяким колдовством полнятся, сама то, поди, знаешь, а теперь… Теперь и представить страшно, что они могут. Твой муж Свенельд некогда победил нечисть древлянскую, но ее сейчас у древлян куда больше. Али не ведаешь, что темная сила всегда скорее на зов откликнется, чем светлая, всегда возрадуется и восстанет, когда люди ей подчиняться начнут? Волхвы древлянские всегда сильнее наших были. И если эти чародеи, да еще при помощи темных богов, выступят против нас… Уж и не знаю, сможет ли Русь против подобного устоять. Ну, что ты так глядишь на меня? Возьмешься помочь теперь? Мне сказывали, ты можешь.

Малфрида медленно поднялась, глаза ее были огромными и испуганными.

– О небо, да на что же это они решились, кто надоумил такое злодейство совершить? Темные боги… Они ведь никого не жалеют, никому особо не покровительствуют, а все больше жертв просят. И волхвы древлянские… Народ бы свой пожалели. Ибо теперь…

Она боялась и произнести это вслух. Понимала, что теперь в древлянских лесах воцарилась страшная беда. Светлые боги отступили, не будут нести урожай, не будут посылать детей матерям, а станут взамен поднимать тех, кто уже умер. Мор и болезни отнимут жизнь у людей, но не уложат в сырую землю, а пустят бродить кромешниками^[883]. Смена зимы и лета прекратится, все живое будет гибнуть, только морок и наваждения расселятся там, где раньше жили люди. Опустеют древлянские селения, зарастут бурьяном тропы, а там, где раньше торги шумели, только духи лесные будут справлять свои праздники. И если кто из древлян уцелеет… Останутся ли они людьми?

– Зато свободными станут, – подсказала ей словно с издевкой княгиня.

– Но свобода ли это, если не будет для чего жить?

Ольга внимательно смотрела на взволнованно поднявшуюся древлянку, видела, как та побледнела, как застыло в страхе ее лицо.

– Ну что, возьмешься ли помочь мне своим чародейством?

Малфрида нервно облизнула внезапно пересохшие губы.

– Меня некогда волхвы в чащах обучали всякому. Потом же… Потом Свенельд меня увез. А больше я ничего не помню. Спрашивала было у мужа, но он не отвечает. И я не ведаю, отчего меня считают колдуньей. Но уже поняла, что ваши поляне уверены, будто любая древлянка чародейка. Но я ничего не могу…

Она развела руками, испытывая беспомощность, хотя где-то в глубине души у нее осталось ощущение недосказанности. Но не говорить же княгине о своих странных снах и обрывочных воспоминаниях?

Княгиня уловила колебания Малфутки. Взгляд ее стал острым, в лице появилось что-то жесткое.

– А вот мне сказывали о тебе иное, – вымолвила она со злобой, даже согнала с колен котенка. – И Асмунд, и Свенельд твой, и черниговский воевода Претич о тебе рассказывали, что ты одним взмахом руки валила людей, что ураган снопы, что молнии из пальцев выпускала и слыла у древлян могущественной чародейкой. И что сила в тебе имеется немалая. Отчего же теперь таишься? Опасаешься недоверия к чародейкам люда, злости толпы страшишься, что затаилась? Ну так поможешь мне, я тебя от всех обороню, властью наделю, защищать стану. Помоги мне только! Ведь против чародейства люди не сдюжат. Тут другая сила ведовства и чар потребуется.

Малфутка видела, как нетерпеливо и гневно полыхают глаза Ольги, но не знала, что ответить. Но княгиня не торопила, ждала ответа. Наконец Малфутка вымолвила:

– Свенельд всегда сказывал, что люди сильнее нечисти, что могут совладать с любыми чарами, если не убоятся…

– Значит, не хочешь, – перебила, выдохнув с ненавистью Ольга. – Тоже воли для своего дикого племени захотела? Ну что ж. Значит, и не любила ты Игоря, не хочешь отомстить за него. Но учти: если отступлюсь от тебя, то и Свенельд твой тебе не поможет, значит, пропадешь тут… совсем одна!

– Да не могу я! – почти взмолилась Малфутка. – Не чую себя чародейкой, не могу!..

Но Ольга уже отвернулась, резко забросила на плечи широкий кожаный плащ, пошла к двери. Но у порога остановилась, как будто что-то обдумывая. И сказала, не поворачиваясь:

– У тебя еще есть время на размышление, Малфрида. Но я одно скажу: если поможешь, я открою тебе, где твоя дочка Малуша. В том мое княжеское слово, а оно крепче булата каленого.

И вышла, захлопнув тяжелую дверь перед лицом кинувшейся за ней древлянки.

Глава 3

Малуша… Так некогда Малфрида нарекла свою дочь, рожденную по большой любви от варяга Свенельда.

Она родила ее, когда жила в обучении у кудесников-волхвов древлянских, когда стала изгоем у людей, а волхвы взялись ее обучать, сказав, что она многое может постичь, если отринет обычную жизнь. И у нее получалось. Она заучивала сложные заклятия и заговоры, училась творить чары. И ей хотелось всего этого, хотелось стать чародейкой. Однако волхвы поставили одно условие: когда она родит, она должна отдать им свое дитя. Она согласилась. Ей тогда так хотелось, чтобы сплетаемые ею слова и звуки стали однажды подлинным чародейством. Да и не сделают ее ребенку зла волхвы, ей это сам верховный кудесник Никлот пообещал.

И она отдала им свою дочь, нареченную Малушей…

Это было давно, словно в какой-то иной жизни. А может, и впрямь в иной? Малфутка многого из прежней жизни не могла вспомнить, а вот о маленькой дочке вспоминала часто. Найти бы ее, принести Свенельду как бесценный дар их странной, взращенной среди походов по чародейским лесам и болотам любви. Уж ее-то Свенельд не смог бы назвать приблудной, ей бы он обрадовался. А Малфутка могла бы надеяться на прощение… И как хотелось погасить это постоянно живущее в душе беспокойство о маленькой, невесть куда сгинувшей Малуше.

И вот Ольга сказала, что знает, где ее доченька. Сказала так, что Малфутка сразу ей поверила. Даже не успев особо поразмыслить, откуда княгине известно про их со Свенельдом ребенка.

Малфутка долго металась по пустой опочивальне, все не находила себе места. И вдруг поняла, что не только приезд Ольги так взволновал ее. С ней самой будто что-то творилось. Она чувствовала, что ее переполняет некая странная сила, ей хотелось скакать, кружиться, кричать во весь голос. Малфутка закусила косу, стараясь сдержать рвущийся крик. Не отчаяния, не боли, а какого-то бездумного непонятного торжества.

И тогда откуда-то издали долетел грохот. Гроза! Первая в этом году весенняя гроза! Перун Громовержец катил по небу в своей колеснице, раскидывал огненные яркие молнии.

Малфутка, как хмельная, подошла к окну, резко распахнула ставень. Ее обдало потоками дождя, и это было так славно! Она смотрела во мрак, ее глаза расширились, она замечала все: мокрые кровли строений, лужи во дворе, бревенчатые вышки у частоколов. Казалось, она видит сквозь ночь и дождь отдаленные холмы Дорогожичей с избами и бревенчатыми тынами, видит даже волновавшиеся под ветром верхушки дальних рощ, залитые водой луга.

Быстрой вспышкой ослепительно мелькнула молния. И тотчас же прогремел оглушающий раскат грома, теперь совсем близкий, мощный. Малфутка не испугалась, ей было радостно… до удивления радостно, раньше она за собой такого не помнила. Она улыбалась грозе, она почти подпрыгивала на месте, приплясывала, самой себе казалась странной, однако ни на что бы не променяла это кипение в крови, шум в голове, легкий и звонкий…

Когда гроза стала удаляться, Малфутка была вся мокрая, шапочка куда-то делась, волосы взбились пышными непокорными кудрями, стучало оглушительно сердце. Гроза уходила, и Малфутка начала ощущать некое успокоение. Но не усталость: это было сытое, покойное чувство, умиротворение и уверенность… Уверенность в чем? Она этого не понимала, только чувствовала, что она что-то может. Но что?

Она не удивилась, когда, оглянувшись, увидела позади себя ставший уже знакомым призрак.

– Что явилась? Ну что тебе надо от меня?

Ее кот шипел привычно, но Малфутка не боялась. Сама шагнула к призраку, и странная беловолосая женщина поплыла к ней навстречу, протянула руки, которые на глазах стали стареть, набухать венами. Лицо искажалось, но она, словно через силу, продолжала приближаться. И Малфутка сама протянула к ней руки, казалось, еще миг, и она коснется этих скручивающихся пальцев со сползающей кожей. И вдруг, когда блазень почти проходил сквозь нее, древлянка разобрала мольбу:

– Отомсти за меня… дай покой…

Малфутка закашлялась, точно глотнув трупного смрада. А как глянула… Опять видела прозрачную красавицу, исчезавшую в кладке стены.

– Да кому отомстить-то?

Никакого ответа. Блазень исчез. Как ни странно, это разозлило Малфутку. Она пошла сама не ведая куда. Мелькнула лестница, куда-то проскочил тенью домовой. Домовой? Так отчетливо Малфутка его еще никогда не видела. А он угодливо склонился, открыл перед ней дубовую дверь, пропуская. Она прошла, двинулась сперва по галерее, окружавшей терем, потом под дождем во мраке пересекла широкий двор, шлепая тонкими расшитыми башмачками по лужам двора. Заметила кутиху^[884], забившуюся под лестницу, хозяин дворовой вел ее, указывая путь, как будто она ему повелела. Малфутка с любопытством рассматривала его большие перепончатые уши, длинную бороду, метлу на плече. Дворовой все оглядывался, будто ждал наказа, но она не знала, не ведала, как с ним заговорить… А ведь было странное ощущение, что раньше она знала, как с подобными созданиями общаться. Сейчас же сказала просто, по-человечески:

– На волю хочу. Выпусти!

Он сделал знак, но потом поднял маленькую трехпалую лапку, будто упреждая о чем. Боярыня поняла: впереди у ворот горел фонарь – масляный огонек в подвешенной под навесом клетке. Прячась под бревенчатым настилом от дождя, там сидели охранники, кутались от сырости в плащи, переговаривались негромко. Малфутка и дворовой понимали, что так просто мимо них не пройти, и тогда на помощь явилась Дрема. Малфутка и раньше ощущала ее присутствие, а теперь разглядела: серая унылая старуха в широкой стелющейся за ней накидке, полупрозрачная и тихая. Она мелькнула тенью – и стражи сразу позасыпали, уронили головы в клепаных шлемах, почти повиснув на древках копий, один даже на землю лег, руки сложил под щеку, улыбался во сне. Малфутка легко переступила через него, и, когда послушный дворовой уцепился за тяжеленный брус засова, когда откинул его с неожиданной в его тщедушном теле силой, она вышла за распахнувшуюся створку ворот.

Больше она ничего не помнила.

Пришла в себя от ощущения некоего неудобства: что-то твердое давило в щеку. Малфутка подняла голову, просыпаясь, и увидела, что лежит в какой-то роще на поваленной трухлявой коряге, и в щеку ей давит обломанный сучок. Она села, озираясь и не понимая, как тут оказалась. Было сыро – в воздухе висела мелкая морось, низко над верхушками деревьев плыли серые тучи. Платье на Малфутке было все забрызгано грязью, башмачки насквозь мокрые, но отчего-то она не зябла. Растрепанная, грязная, но какая-то спокойная. Даже не сильно дивилась, что тут оказалась. Вот и встала, пошла, сама не ведая куда. Стала понемногу соображать, поняла, что уже давно рассвело, что она все в тех же Дорогожичах: вон вышки частоколов на холмах виднеются, внизу петляет раскисшая дорога, видны избы с темными от дождя соломенными крышами.

Первыми ее заметили бабы у колодца: смотрели на простоволосую растрепанную боярыню в измызганном светлом платье, дивились ее отсутствующему взгляду. Она прошла мимо, будто и не заметив их. Но бабы засуетились, послали самую молодую сообщить о боярыне, которую с самого утра челядь разыскивает. Вот ее скоро и нагнал один из прислужников на пегой кобылке, стал уговаривать вернуться с ним в терем, упреждал, что ключница Липиха уж больно лютует из-за ее пропажи, обещает Свенельду на жену его пожаловаться.

Малфутка с трудом понимала, о чем речь. Но имя любимого мужа заставило ее очнуться. Послушно забралась на лошадь, сидела, будто подремывая, пока он вел под уздцы кобылку вверх по склону.

– Вы часом не захворали, боярыня? Вся ведь вымокла до ниточки, а жаром от вас так и пышет.

Она молчала, сама не понимая, что с ней приключилось. Да и не приснилось ли ей все это? Домовой, кутиха, дворовой с перепончатыми ушами?

Дворня с интересом смотрела на нее, она слышала их речи:

– Чего это с ней?

– Батюшки, а вымазалась-то как! По земле, что ли, каталась?

Малфутке же было смешно. Опустила голову, скрывая за рассыпавшимися кудрями улыбку, даже не глянула, кто накинул на нее теплую шаль, повел заботливо.

В ее горнице засуетились прислужницы, бабка Годоня приказала кому-то принести лохань с теплой водой, сама мыла боярыню, вытирала насухо, одела в чистую полотняную рубаху. А сама все поглядывала на нее пытливо и серьезно. Вроде как обычное бабье любопытство, но Малфутка заметила, что в маленьких глазах горбуньи таится некая довольная хитринка. Да и вообще Годоня выглядела как-то необычно: шустро бегала, суетилась, едва не подпрыгивала от усердия. Ничто не напоминало о ее старческой слабости, казалось, силы так и рвутся наружу.

– Это все от грозы, сами небось понимаете то, – как будто угадав ее мысли, произнесла старуха.

Малфутка промолчала. Но опять появилось ощущение, что они с этой горбатой приживалкой имеют какие-то общие тайны, что-то связывающее их.

Когда принесли еду, Малфутка внезапно ощутила, до чего голодна. Залпом выпила крынку жирного, еще теплого молока, рвала руками зажаренную на вертеле курицу, вареники с творогом щедро полила сметаной. Почти управилась с миской, когда на лестнице раздались тяжелые шаги, послышался визгливый голос Липихи.

Ключница вошла важно, на толстом лице потаенный гнев. Но в кои-то веки Малфутка не сжалась при ее появлении, спокойно смотрела на подбоченившуюся в проеме двери Липиху, облизывая остатки сметаны с ложки.

– С чем явилась ко мне?

У той даже задрожали толстые щеки, лицо побагровело.

– Она еще и спрашивает!.. Шлялась всю ночь, как волочайка^[885], пришла такая, как в кустах ее изваляли, и еще и ответа требует. Нет, видят боги, что навели порчу на нашего боярина, раз он такую, как ты, недостойная, в супружницы взял. Его прежняя боярыня была пава павой, а эта… И как ты себя с княгиней повела, что та умчалась в ночь, будто изгнали? Другая бы в ножки пресветлой княгине падала, только бы удержать да гостеприимство оказать, ревела бы белугой, только бы услужить, а она даже не кликнула назад с порога. Вот пожалуюсь на тебя, бесстыдницу, Свенельду, расскажу все – уж он-то тебя вожжами отстегает!

Ключница никак не могла остановиться в своем гневе, говорила еще и еще, не смущаясь ни толпившихся сзади слуг, ни того, что честит при них боярыню. Малфутка же оставалась спокойной, на ключницу и не глядела, а взяла на колени котенка Морока и играла с ним. Но вот она подняла на Липиху свои огромные черные глаза, – взгляд такой, что и камень прожжет. Никогда ранее скромная древлянка на властную ключницу не смела так смотреть, и та даже опешила, умолкла.

– Что, выдохлась? – спросила с усмешкой боярыня. – И теперь я спрошу: кого погубили в этой хоромине? Чья невинная душа мается тут, не находя успокоения? Женщины душа. Видом она ядреная и пригожая, росточком меня пониже будет, а волосы светлые, как чесаный лен. И стареет она прямо на глазах, умирает мгновенно. Погляжу, ты уразумела, о ком спрашиваю?

Малфутка заметила, как изменилось, побледнело только что полыхавшее жаром лицо ключницы, как расширились от страха ее глаза, отвисла челюсть, затрясся тяжелый двойной подбородок. Теперь Липиха смотрела на Малфутку с ужасом, потом озираться быстро начала.

– Вот-вот, правильно смотришь, – усмехнулась Малфутка. – Вон же она за тобой появляется, тянется к тебе.

Ничего такого не было, она просто хотела пошутить над зловредной бабой, но та шарахнулась в сторону, завертелась вьюном, замахала руками, будто отгоняя кого. Это смотрелось почти смешно, и Малфрида решила прибавить жару: выкрикнула, что сейчас блазень вцепится в Липиху, утащит. И та вдруг заорала не своим голосом, кинулась, как каженица^[886], прочь, голосила, просила кого-то отпустить ее. Или впрямь ее блазень схватил? Но ведь не было же никакого блазня? Однако, видать, Липихе и впрямь было кого бояться.

Малфутка не сдержала смеха. Слышала, как Липиха с криками носится по дому, верещит. Вон по лесенке как ее чеботы^[887] застучали.

– Хоть бы ты шею себе на сходнях свернула, постылая! – процедила Малфутка сквозь зубы с непонятной для самой себя злостью.

И вдруг и впрямь что-то случилось. Крики Липихи резко оборвались, послышался грохот, а потом настала неожиданная тишина. А через миг прозвучал чей-то пронзительный испуганный визг, поднялся гомон взволнованных голосов.

Малфутка выскочила из горницы, миновала переход, оказалась на наружной галерейке и увидела внизу под сходнями распростертое тело Липихи со странно вывернутой головой и застывшим лицом, с которого еще не сошло испуганное выражение.

– Убилась! – вопила какая-то баба. – Хозяюшка наша упала, убилась! Шею свернула, скособочила!

Со всех сторон сбегалась дворня. Малфутка сама не заметила, как выскочила во двор, склонилась к телу мертвой. Мертвее не бывает, когда голова почти назад отвернута. И как это она так угораздилась, ступени-то на сходнях ровные да широкие, перила удобные. Или и впрямь столкнул кто-то невидимый?

Малфутка подняла голову, увидела устремленные со всех сторон взгляды – испуганные, суровые, злые. Она медленно выпрямилась, оглядела всех.

– Кто был подле нее? Кто видел?

Таких оказалось немало. И хоть все видели, что сама Липиха сорвалась с лестницы, однако ведь никогда ранее не бывало, чтобы важная ключница каженицей бесноватой носилась. А тут выскочила от боярыни сама не своя, будто гнал кто.

«Нечего им давать опомниться», – решила Малфутка, чувствуя на себе подозрительные взгляды собравшихся. Спокойно приказала поднять и отнести в терем тело ключницы, да начинать готовиться к погребению.

– Надо бы еще к Свенельду послать гонца, – подсказал кто-то.

Всхлипывавшая рядом баба молвила:

– Она ведь выкормила его своей грудью, мамкой его была. Из самого Новгорода ее привез, любил, почитал.

Почему-то Малфутке не хотелось вмешивать в это Свенельда. Потому и сказала, что не таковы сейчас дела в Киеве, чтобы ее муж все кинул ради мамки старой. Ништо, завтра его покличут, когда хоронить время придет. И сказала это она так повелительно и твердо, что люди посмотрели на нее с удивлением, не узнавая в этой властной и сильной женщине свою обычно тихую и пугливую боярыню.

Потом Малфутка поднялась к себе, покликав только одну горбатую Годоню. Та явилась, смотрела на боярыню с прежней веселой искоркой в глазах. Видела, что той тревожно, вон все ходит по покою с котом на руках.

– Ну рассказывай, – приказала Малфутка. – Вижу ведь, что ты все поняла. Давай же теперь и мне объясни.

На сморщенном старушечьем лице Годони будто тени запрыгали – столько чувств отразилось.

– Но разве ты сама всего не уразумела, боярыня? Если ты ее призрак видела, если она к тебе являлась, то сама можешь догадаться, что это предшественница твоя, Межаксева боярыня. А явилась она именно к тебе, ибо ты не простая баба. Ты такая же, как и я.

Малфутка не сводила с горбуньи пытливого взора.

– Годоня… А ты… ведьма?

Та сперва втянула голову в плечи, отчего ее горб словно навис над ней, потом взволнованно подскочила к двери, выглянула, нет ли там кого? Малфутка услышала, как она что-то бормочет в темноту переходов, потом бабка перевела дух, вернулась к боярыне.

– Все, я домового упредила, чтобы сообщил, если кто появится. А тебе бы понимать, матушка-боярыня, надо, что в голос подобное говорить тут не следует. Люди-то невесть что могут подумать да злое сотворить с такими, как мы.

Она сказала «мы» и ждала, что Малфутка ответит. Но та молчала, и Годоня стала ей рассказывать.

Что у Свенельда и до Малфутки жена была, та знала, как и знала, что двое прижитых от боярыни Межаксевы детей Свенельд отправил на воспитание к Ольге. Но это уже после кончины Межаксевы, а до этого… Плохо жил со своей прежней суложью Свенельд, ругались они да ссорились, и ладу между ними не было. И все из-за того, что Межаксева страшно ревнивой была. Свенельд ведь мужик видный, на него любая засмотрится, да и он порой любил погулять с девицами да молодками. Но пуще всего бесилась Межаксева из-за того, что Свенельда княгиня Ольга привечала. Ну уж Ольга его приманивала, или он сам к ней жался, тут еще как посмотреть. Свенельд-то при Игоре и Ольге высоко взлетел, у него и почет, и сильное войско под рукой, и власть. Межаксеву он за себя брал, чтобы укрепить свое положение, породнившись с ее родом, одним из самых прославленных и нарочитых^[888] в Киеве. Вот Межаксева и считала, что она честь прибывшему в Киев варягу оказала, да все норовила власть над ним показать. И все княгиней его попрекала. А то речи были опасные, вредные. Дойди они до кого из бояр Игоря, еще неизвестно, как бы князь на это поглядел.

– С Липихой Межаксева тоже не ладила, – рассказывала Годоня, суча перед собой сухонькими, как птичьи лапки, ручками, будто сеть плела. – Властной была боярыня, ну да и Липиха любила волю проявить. Но тем не менее какие-то свои тайны между Межаксевой и ключницей имелись. Порой они запирались вместе, а чем занимались – никто не знал. Но после такого Межаксева всегда довольная и веселая была, даже с Липихой приветливо держалась. И вот однажды… Более солнцеворота^[889] назад это было. Вернулся как-то Свенельд из полюдья, прибыл к жене в Дорогожичи, и вроде ладно они встретились, он одарил ее богато. Но потом, видимо, опять что-то промеж ними случилось, ибо вышел Свенельд от жены сердитый и раздраженный, сел на коня и уже выезжал в ворота, когда она выскочила, как была в одной рубахе, на стену усадьбы, кричала, что, мол, она ему покажет, что до самого Игоря дойдет и сообщит ему, что мужу-князю давно знать бы следовало. Многие то слышали, но многие и считали, что дура строптивая та Межаксева. Да только через седьмицу померла вдруг боярыня. Еще днем на тройке каталась, сама правила, едва не загнав вороных, вечером с сенными девушками песни пела в девичьей, наливки хлебнула да все похвалялась, что Свенельд у нее в кулачке, как птица пойманная, и никуда от нее не денется. А потом, слегка захмелев, поднялась к себе в опочивальню и… не вышла больше. Мертвой ее нашли поутру. А отчего померла? Никто не знал от чего. Да вот только я видела, что вечером перед сном к ней Липиха поднималась.

– Неужто Липиха убила боярыню?

Годоня заерзала на месте, сказала, что ран на теле боярыни не было, и не отравили ее, волхвы уж гадали со всем пристрастием, ибо родня Межаксевы особо на этом настаивала, дивясь, отчего это их родичка ни с того ни с сего померла. Однако волхвы ничего подозрительного не обнаружили. Умерла боярыня – и все тут, сказали. Сообщили Свенельду о смерти супруги, он похоронил ее, как полагается, с почетом. А уж Липихе с тех пор еще большую власть дал. Да только пошел слушок, что душа Межаксевы неуспокоенной осталась, что появляется она порой в тереме Дорогожичей, и жутко так возникает…

– Да знаю я, – отмахнулась Малфутка, не желая слышать подробности того, что и сама не раз видела.

– И я знаю, – тихо отозвалась Годоня. – Как и поняла, что Межаксева не единожды к тебе являлась. Раньше ко мне приходила, потом к тебе повадилась. Она ведь поняла, что в тебе есть сила.

– Какая сила?

Горбунья хитро хмыкнула, опять засучила ручками-лапками.

– Да уж такая. От меня могла бы и не таиться. Такие, как мы, всегда друг дружке помогаем.

И прищурилась хитро:

– Я вот о чем спросить хочу: готова ли ты праздновать этой ночью? Завтра Живин день настает, волхвы обряды поведут против темных сил. Но то завтра, а сегодня как раз наша ночь, колдовская, могучая! На Лысой горе все наши соберутся. Ну и ты… Как, явишься ли туда али нет?

Малфутка судорожно глотнула. Была наслышана уже, что есть под Киевом такое место особенное да недоброе, где порой невесть что творится. Люди туда и днем редко заходят, а селиться там и вовсе никто не думает. Ибо там собираются на свои сходки всякие ведьмы, колдуны и чародеи, творят всякое непотребство. И вот теперь Годоня как нечто само собой разумеющееся говорит, что Малфутке следует там быть.

– Твои же соплеменники древляне что-то наколдовали, отчего сила великая разливается везде, и, пользуясь этим, кто только ни явится нынче на Лысую гору. Говорят, сам Кощей из полуночных^[890] краев прибудет, да и жертву себе уже отметил. А это далеко не часто случается, чтобы сам хозяин подземных сокровищ к нам на полудень прилетал. Помнится, еще до вокняжения Аскольда с Диром он тут показывался, я там была, помню то чародейство великое. Времена тогда были глухие, мы много что себе в ту пору позволять могли, самого Кощея зазывали. Но с тех пор он больше не являлся. И вот нынче опять чарами мощными повеяло, да такой силы силенной, что я и не упомню. А ведь Киев с тех пор неслыханно разросся, по Днепру начали русичи ладьи водить до самого Греческого моря^[891], народу тут тьма расселилась, и христиане приезжают, ворожат тут своими молитвами. Но и их силу нынешнее волшебство пригнуло. Так что будет сегодня забавщина-небывальщина, наберемся мощи чародейской, сколько бы потом волхвы ни молили Перуна и Живу развеять наши чары. Ну что ты молчишь все, боярыня? Ты со мной или как?

– С тобой… – как эхо отозвалась Малфутка.

Годоня довольно потерла сухенькие ладошки, захихикала.

– Что ж, новенькую на разгулище привести всегда славно. Да и тебе будет на что там поглядеть, чему порадоваться.

И предупредив, чтобы Малфутка была готова, как стемнеет, Годоня выскочила за порог почти вприпрыжку.

Но к чему надо было быть готовой, Малфутка не могла понять. Да и в тереме люди долго гомонили, обсуждали неожиданную кончину Липихи, готовились к завтрашнему погребению. Годоня несколько раз заходила, ворчала, что как назло дворня никак не уймется, а вон уже сумерки настали, небо затянуло тучами, ветер шумит.

– Ты бы наказала Дреме угомонить людей, – попросила горбунья. – Дрема-то тебя враз послушается.

– Я не могу, не знаю как, – растерялась Малфутка.

– Али слово заветное подзабыла? – прыгала на месте в нетерпении Годоня, смотрела сердито. А потом вдруг что-то сообразила, постучала себя по лбу костяшками пальцев. Сама же улыбнулась, растягивая старческие синеватые губы, отчего стал заметен ее единственный, похожий на клык зуб: – Ах я недогадливая! – качала она головой в темном платочке. – Ах непутевая. Я думала, что ты, как и все наши, после такой грозы силой полна, а это ведь ребеночек в тебе мешает сущность свою чародейскую почувствовать. Ну что за морока нам, ведьмам, когда в нас новая жизнь зреет! Никакое чародейство из нас не идет, лишь тлеет, как тихие уголья под пеплом. Ну уж ладно, сама я управлюсь да тебе подсоблю.

Что она делала, Малфутка не ведала, да только через время приход Дремы и впрямь ощутила. Не так ясно, как ранее, во время грозы, но все же тень унылую различила. Сама подремывать начала, да котенок разбудил, скакал возбужденно, мяукал, не давая впасть в забытье. А ведь весь остальной терем уже погрузился в тишину, даже охранники на стенах перекликаться перестали.

Вот тогда-то и пришла вновь Годоня, принесла горшок с какой-то пряно пахнущей смесью, хихикала. Старуха была рада, но рада такой нехорошей радостью, что Малфутка не могла справиться с дрожью.

– Я помогу, помогу тебе, – скалила единственный зуб горбунья. – Давай раздевайся, обмажемся сейчас, сразу легче станешь.

Сама она уже сорвала с головы платок, трясла жалкими седыми космами. Разделась донага и стала натираться, размазывая по искаженному кривому телу темную жидкую грязь, которая, однако, тут же впитывалась, только запах сильный оставался, пронзительный и резкий, так что в глазах защипало.

Малфутка тоже разделась, натиралась, отвернувшись от Годони, то ли стесняясь наготы, то ли не желая видеть уродливое голое тело горбуньи. Но только темная жижа впиталась в ее кожу, как смущение это враз прошло. Она повеселела, почти с наслаждением растирая между грудей и по животу вязкую холодноватую мазь, вдыхала ее крепкий запах. Кожу ее стало сперва покалывать, потом она приятно потеплела, голова чуть кружилась, по спине пробегали мурашки. А сама кожа становилась гладкой и какой-то… легкой, что ли? И непонятная радость переполняла.

«Так, значит, я и впрямь ведьма? Как и она. – Малфутка с улыбкой посмотрела на пружинисто прыгавшую рядом Годоню… – Да, я ведьма Малфрида, – подумала с удовлетворением. – Они все меня так называют. Как же это славно!»

И только поняла это, – не вспомнила, а именно поняла, – то сразу торжество ощутила, а еще любопытство и радость. Сама бы заскакала не хуже Годони.

– Что теперь делать? – спросила.

Годоня тут же приволокла две метлы, уже протянула одну древлянке, но спросила, умеет ли та летать на такой. И видя ее растерянное лицо, даже сплюнулас досады.

– Я как деву невинную соблазняю, вот уж кикимора щекочи! А ведь вижу – я не чета тебе, ты посильнее меня чародейка. Ну и что же нам теперь делать? Мое помело двоих не выдержит.

Но вскоре нашелся ответ. Годоня сказала, что после того как боярыня Малфутка повелела исполнить просьбу овинника, тот к ней особо расположен, вот и выдаст им самого сильного козла. А на козле лететь лучше, чем на помеле, только вот не так быстро.

Они обе спустились во двор. Тела их слабо светились – и горбатое искривленное Годони, и стройное, длинноногое Малфриды, с едва заметно выпирающим животом, покрытое, как накидкой, тяжелой массой кудрявых волос. Заметь их кто из челяди – вот уж подивились бы. Но Дрема в эту ночь хорошо постаралась, тихо все было в большой усадьбе воеводы Свенельда, только сверчки выводили свои долгие трели да где-то вдали протяжно кричала выпь.

Малфриде от всего происходившего хотелось смеяться, разбирало бурное веселье. Почти вприпрыжку подскочила к овину, кликнула овинного хозяина. Тот спустился из-под стрехи – лохматый, коротконогий, его маленькие красные глазки светились сегодня пуще обычного. И так же засветились глаза большого черного козла, которого он им вывел, лопотал что-то негромко и хрипло, когда подсаживал ведьм на его спину.

Шерсть большого черного козла была мягкой и приятной для голых ног. Он проблеял, потом легко поднялся над землей, вылетел в проем в крыше овина и полетел сперва над двором, мимо бревенчатых сараев, потом все выше, поднялся над тесовыми и соломенными кровлями, миновал дозорную вышку у ворот с храпевшим, опершись на копье, охранником. Так близко к нему пролетели, что Малфрида ради шалости даже толкнула его в плечо голой пяткой. Стражник опрокинулся, звякнув доспехом, и еще пуще захрапел. А черный козел с красными глазами уже перелетел заборолы и острые бревна тына, взмыл над склонами холма, летел, забирая в пустоте короткими ногами с раздвоенными копытцами.

– Ох любо! – захихикала Годоня, вцепившись в козлиные рога и направляя его, как иной наездник направляет удилами лошадь. – Ох и радостно!

Малфрида захохотала – громко, торжествующе, легко. Ее глаза вспыхнули желтым огнем, зрачок сузился, как у хищной птицы, черные волосы полоскались по ветру, а все существо охватил ни с чем не сравнимый восторг. Она завизжала пронзительно.

Все вокруг было окутано ночным мраком, но Малфрида все видела. Вон внизу показалась проложенная между возвышенностями широкая дорога в Дорогожичи, в стороне были видны похожие на стога сена кровли селения, а вскоре они миновали и округлые возвышенности курганов. Порой то там, то тут мелькали желтоватые огоньки в избах, поднимались сторожевые вышки, а потом слева от себя древлянка увидела тускло светящуюся ленту широкого Днепра.

– Хорошо же летим! – восклицала Годоня. Малфрида хохотала и обнимала ее. Подумать теперь было страшно, что бы она делала, не окажись эта горбунья ведьмой.

Когда они пролетали над теремами на горе Щекавице, заметили, как от подножия горы появилась еще чья-то парящая тень. Малфриде стало любопытно. Отведя рукой разметавшиеся волосы, она смотрела, как к ним приближается голый пузатый мужик с всклокоченной бородой с почти стоявшими дыбом волосами. Он летел на такой же толстой и широкомордой, как и сам, свинье, держался за ее уши.

– Ха, ха, кум мельник! – окликнула его Годоня. – Жив еще, ведьмак!

– А что мне сделается! – весело отозвался тот. – Людям-то надобно муку молоть, вот и склоняются передо мной, хоть и за обереги свои хватаются.

Теперь он совсем поравнялся с ведьмами на козле, было видно, как заполыхали желтым светом его глазки, когда он стал разглядывать спутницу Годони.

– А это кто же с тобой?

– Я Малфрида! – гордо воскликнула та.

– Да неужто сама Малфрида! – Ведьмак даже спотыкнулся на лету. – Неужто та самая?

– Я ведь знала, что она особенная, – визжала Годоня. – Сразу поняла, что наша в ней суть!

Ведьмак захохотал и стал описывать вокруг них круги, то подныривал снизу, то залетал сбоку, почти терся о бедро Малфриды толстым боком, подмигивал. Она отталкивала его и смеялась.

– Да угомонись ты! Над Киевом никак пролетаем, – сказала Годоня, которую стала раздражать навязчивость мельника на свинье.

Башни и городни^[892] киевских строений темными громадами высились на кручах, стали видны корабли у подножий гор, там, куда подняло их половодье разлившегося Днепра. Река смутно светлела во мраке, расходилась широко и вольно, куда ни кинь взор. Кое-где над ее поверхностью темно курчавились верхушки деревьев на залитых паводком островах. Другой берег Днепра темнел где-то вдали за разливом, уходя далеко в непроглядную темень. А прямо под ними выступали бревенчатые вышки скученных теремов на горе, показалось и светлое каменное строение под шатровой кровлей. Годоня кивнула в его сторону.

– Вон каменный терем Ольги, полюбовницы Свенельда твоего.

Малфрида вдруг ощутила, как кольнуло в душе. Казалось бы, волшебная ночь не оставила места для прежних переживаний и огорчений… а выходит, оставила… И Малфрида вытянула руку к терему, будто хотела бросить что-то в него, направить заклятие, разнести, чтобы камня на камне не осталось, чтобы сгинула под руинами красавица княгиня. Однако ничего не вышло. Они полетели дальше, каменный терем Ольги исчезал позади, только кое-где светлели внизу огни на капищах града, там, где денно и нощно служители-волхвы жгли свои неугасимые священные костры.

Годоня сердито плевалась всякий раз, как они облетали капища. Сказала:

– Хорошо еще, что Днепр залил низины Подола. Там христиане свою церковь возвели, но вольный Днепр поглотил ее. Останься она, мы не могли бы так близко подлететь.

– Христиане? – повторила Малфрида и зарычала зверем: в ней пробудилась присущая всем древлянам ненависть к этим погубителям чародейства.

Они поднимались все выше, ворвались в тучи, и вот облака уже простирались под ними, волнистые и бесконечные в переливах сиявшего в вышине ясного света луны. Снизу она не была видна, закрытая пеленой туч, тут же они будто попали в иной яркий неповторимый мир, когда полнолицая колдовская луна озарила поднебесье, отчего растекавшиеся облака стали похожими на белесое бесконечное море.

От подобной красоты Малфрида возликовала, вскинула руки, сцепила пальцы на затылке, удерживаясь на козле только силой ног, как умелая наездница. А может, она и была наездницей? Когда-то… После всего сегодняшнего Малфриду это не удивило бы.

– Гляди, гляди, наши летят! – визжала Годоня.

В лунном свете они были хорошо видны – темные силуэты колдунов и ведьм, чародеек и ведьмаков. Некоторые еще сохраняли людской облик, а кто-то и превратился уже невесть в кого: летела на помеле какая-то огромная жаба пупырчатая, белая коза несла на себе голого мужика с бараньей головой, развевались длинные волосы худенькой девочки, почти ребенка, в венке из полевых цветов, полнотелая молодица на хрюкающем борове сама похрюкивавшая от восторга, сотрясающаяся всем своим грудастым литым телом.

Годоня постепенно стала направлять козла вниз, они опять нырнули в темное облако, рядом во мгле мелькнули чьи-то светящиеся глаза, оскаленная довольная рожа подмигнула и уплыла во мрак. И вдруг снизу стали появляться голубоватые сполохи. Летевшие рядом колдуны радостно закричали, веселясь:

– Эй, гуляй, гуляй, гуляй! Наши уже волшебные огни запалили! Разгулище началось!

Малфрида почти не заметила, когда они приземлились и оказались на открытом широком пространстве, на вершине огромного холма. Вокруг носилась и мелькала толпа странных голых существ, все в призрачном белесо-голубоватом свете от множества разложенных по кругу костров. Самый большой костер в середине, такой же непривычно голубоватый, горел почти тихо, если его гудение и треск не были заглушены собравшимися тут. И все они скакали и плясали вокруг него, ликовали, голубоватое пламя бросало отблески на их лица и морды, оскаленные и почти безумные от переполнявшей их радости, отражалось в разноцветных мерцающих глазах – красноватых, желтых, зеленых, как гнилушки на болоте в безлунную ночь.

Малфрида сперва только озиралась, потом двинулась в сторону большого голубого костра. Она почему-то знала, что это особый огонь, который не несет колдовству вред, не развеивает его, как обычное пламя отца Сварога^[893], а, вызванное чарами, только приумножает колдовскую силу. И в его призрачном ярком свете с визгом, рычанием, ревом и хохотом носились и плясали причудливые тени. Едва Малфрида к ним приблизилась, как ее тут же увлекли в бешеный быстрый хоровод. Кто-то сжал ее запястье мокрой лапой, кто-то обнял, щекотал спину легкими коготками, кто-то быстро и пылко поцеловал – она и не успела разглядеть кто. Ибо кого тут только не было! Мускулистые ведьмаки в накинутых на головы рогатых личинах, тоненькие нагие девочки, хорошенькие как русалки, толстобрюхие лохматые бабы, сухенькие старички с длинными бородами. И все они, нагие, растрепанные и веселые, плясали, хохотали, пели, бежали в хороводе вокруг голубого пламени, на котором стоял огромный котел, а несколько старух с важным видом, словно не замечая царящего вокруг ликования, бросали в булькающую в котле жидкость пучки трав и засушенных гадов, корешки и измельченные цветы, шептали что-то, мешали огромными половниками, готовя особое священное пойло, колдовское угощение, какое будут употреблять все присутствующие. Ибо приготовленное в эту ночь зелье таило в себе неимоверную силу, какая наполнит колдунов и ведьм чародейной мощью на предстоящий год.

В стороне играли на выточенных из человечьих костей сопилках какие-то лохматые колдуны, а огромный толстяк с лысой, как коленка, головой и мощной, как столб, шеей бил в барабан с натянутой человечьей кожей.

– Бум, бум, бум! – разносилось над колдовской Лысой горой, куда в эту ночь не осмеливался явиться ни один смертный, куда был закрыт доступ любому, кто не принадлежал к колдовской братии.

Малфрида носилась по поляне, с кем-то целовалась, с кем-то кружила и плясала. Она тут была впервые, но понимала, что тут она своя. И сама не заметила, когда присоединила свой голос к общему пению, как будто знала, как тут надо петь, что-то мурлыкала, потом подпевала странные, до сего мига незнакомые слова, шипела по-змеиному, заливалась собачьим лаем, опять пела в хоре красивых молодых и звонких голосов.

Крутившаяся рядом горбунья Годоня вдруг перекувыркнулась через голову и превратилась в статную молодицу, заплясала, припрыгивая, вокруг толстого голого мельника. Маленький белоголовый мальчонка, оскалившись пухлым клыкастым ртом, взобрался на плечи мускулистого бородатого мужика, хихикал и хлопал в ладони. Одна из ведьм, голая красавица, вся увешанная гадюками, вдруг поднялась в воздух, стала носиться над головами пляшущих, потом как будто превратилась в огромную черную птицу, закаркала по-вороньи. И тут же вприсядку перед огнем прошелся какой-то длиннобородый колдун, настолько лохматый, что не поймешь сразу, то ли зверь, то ли человек, то ли лешак, забредший невесть откуда.

В толпе подзадоривали:

– Эй, жги, жги, жги! Выказывай умение всякий, кто может! Яви, кто на что горазд!

И тут же кто-то обернулся жуткой искореженной корягой, двинулся со скрипом среди хохотавших и весело расступавшихся ведьмаков и колдуний, размахивал ветками-руками, а по нему уже карабкались развеселившиеся чародеи, рыженькая худая ведьма залезла на самую верхушку, болталась, цепляясь на сучьях, потом выпятила тощий задок и так испустила газы, что повалила едва ли не половину танцевавших. Те так и покатились по земле, хохотали, дрыгали голыми ногами.

Малфрида заходилась от смеха. Она с кем-то опять плясала, обнималась, по ее голому телу шарили чьи-то щупальца, кто-то сладострастно сжимал ее грудь. Она испытывала жгучее возбуждение, потому и не противилась, когда возникший как будто из-под земли толстый мельник подхватил ее на руки, понес куда-то. Он уже не казался ей некрасивым, она урчала, целуя его в колючий от бороды рот. Но мельник, едва положил ее в сторонке, почему-то стал мешкать, принюхиваться и вдруг отскочил длинным прыжком.

– Да ты никак брюхатая? Никак дитя человеческое под сердцем носишь?

– Что с того? – почти застонала Малфрида, подбираясь к нему на четвереньках, выгибаясь, как кошка, касаясь грудью травы. – Что с того?

Однако толстый мельник стал пятиться.

– Нельзя с тобой! Силу потеряю.

И, обернувшись зайцем, ускакал прочь, затерялся среди пляшущих нагих тел.

Малфрида почувствовала себя обделенной, растерянно смотрела, пока рядом не возник крошечный старичок с обвисшим животом и куцей торчащей бороденкой.

– Что, оставил тебя любовничек? Нечего беременной любиться с чародеями. Твой ребенок от простого смертного, он кого хочешь силы лишит, с тобой любиться никто из наших не захочет.

– Да не нужен мне этот ребенок! – почти прорычала Малфрида. – Избавьте от него!

– Ха! Раньше надо было о том волноваться. Сошлась бы с ведьмаком… А это… Себя только и вини, шалава!

И убежал, мелькнув тощим обвисшим задом, к другой молодице, обнял, увлек ее в сторону от хоровода, где уже страстно спаривались колдуны, получая ту силу, какая возникает только при сближении с таким же полным чар, но никак не с тем, кто этими чарами не владеет.

Малфрида завыла по-волчьи. Что же это такое? Она была полна страсти, в ней бурлила особая чародейская мощь, но тот, кто рос в ней, такими силами не обладал и отгонял от нее любого, кто ценил полученные в эту ночь волшебные чары. Значит, ее дитя несло ей только невзгоды. Да и откуда оно взялось? Ведь даже Свенельд отказался от него, брезгливо и отчужденно…

И тут… Малфрида сперва не поверила своим глазам. Ибо стоило ей только вспомнить про своего мужа, как она неожиданно увидела его. Нагого, развеселого, пронесшегося мимо в хороводе вокруг большого костра.

Малфрида медленно встала, как будто вмиг выпав из оглушающего безумия разгульной ночи. Она не могла ошибиться, это был именно ее Свенельд. Но откуда? Она стала вглядываться, пока среди голых плясунов вновь не разглядела его. Так и есть – варяг Свенельд. Он был весел, она узнала его смех, видела, как он обнимает каких-то молодиц, лапает их, целует в подрагивающие груди. Но едва потянул одну из них прочь, как ведьмочка вырвалась с визгом, причем визг был отнюдь не кокетливым, скорее испуганным, истошным. Он к другой приник, тянул с собой, но и та ускользнула, вырвалась, даже поспешила взобраться на все еще плясавшего у костра оборотня-корягу.

Малфрида потрясла головой. Уж не примерещился ли ей ее муж разлюбезный? Воевода Свенельд, посадник древлянского края, боярин киевский… и тут?

В такое невозможно было поверить. Малфрида была уверена, что Свенельд и на вытертую овчинку не наделен силами чародейства. Да, он сознался, что пьет живую и мертвую воду, но ведь вода эта колдовской силой не наделяет. Да и еще Свенельд прославился тем, что некогда жестоко бился с нежитью в Древлянской земле. А ведьмы и колдуны таких не привечают. И все же Малфрида была уверена, что это он, узнала его литое поджарое тело, растрепанные светлые волосы. Красивый, как всегда. Но отчего же выбранные им ведьмы так шарахнулись от него?

Малфрида хотела порасспросить кого, да ведь кто выслушает? Вон в какой раж все вошли.

И все же она отметила, что не везде шло такое безумие. И то один, то другая из колдунов порой выходили из бешеного хоровода, шли туда, где сидел выбранный на это разгулище главарь, кланялись. Сам же хозяин разгулища, худощавый и босой, враскоряку сидел на огромном, выточенном из огромного пня седалище, нагой, как и все тут. Он сутулился, и казалось, что наброшенная на его голову турья личина с большими рогами как будто клонит к земле его голову. В какой-то миг Малфриде померещилось, что хозяин разгулища смотрит в ее сторону. Она хотела было подойти, указать ему, что тут воевода киевский. Но не подошла. Неужто она выдаст рогатому хозяину своего любимого мужа? Неужто укажет на того, кто тайно пробрался на разгулище и пытается… Да что хотел тут добиться ее Свенельд? И что будет, если она его выдаст? Наверное, все эти беснующиеся чародеи что-то чувствовали, недаром те колдуньи так кинулись от Свенельда. Но все же… нет, Малфрида ни за что не хотела, чтобы его разорвали на мелкие кусочки. Что же ей делать?

Тем временем хозяин ведьмовских игрищ неожиданно поднял руку, закричал в толпу:

– Мастерство покажите! Силу, полученную на Лысой горе, явите.

Веселый гомон у костра как будто приутих, колдуны и ведьмы потянулись к его своеобразному трону. Хозяин указывал на кого-то из толпы, и тот выходил вперед, являл силу. То невысокий коренастый мужик вдруг поднатужился и на глазах у всех превратился в горячего вороного коня – вставал на дыбы, ржал, сверкая огненными глазищами; то старушка вдруг с невиданной ловкостью перевернулась через себя и обернулась такой красавицей, золотоволосой и белотелой, что ведьмаки завыли восхищенно. Мальчонка со стриженными, будто у холопа, под скобу волосами превратился в гусака, поводил вскинутым клювом, смешно приплясывая красными лапками, загоготал. Потом вперед вышла молодица грудастая, показавшаяся Малфриде смутно знакомой, перекувырнулась и вдруг… опустилась на четвереньки горбуньей Годоней.

Толпа так и взорвалась от хохота. Говорили:

– Слабовата, как всегда, ведьма из Дорогожичей. Зелья ей подайте, колдовского зелья, а то горбунья и до дому не сумеет долететь.

Годоня засеменила к котлу у голубого огня, закрывала седую растрепанную голову руками, словно стыдилась. Но ей уже налили в миску чародейского варева, она стала лакать его еще дымящимся.

Малфрида все высматривала в толпе Свенельда, пока не увидела его совсем близко, стоявшего в обнимку с двумя развеселыми ведьмами. Он скользнул по ней взглядом, словно не заметив. Да, это он… Или нет? Малфрида узнавала его высокие скулы, нос с горбинкой, видела знакомые морщинки у глаз, когда он смеялся. Он… или все же не он? Она вдруг поняла, что ее смущает: на нем не было ни единого шрама. Она хорошо знала тело мужа, много раз целовала его белесые рубцы на груди и бедрах, знала маленькое родимое пятнышко у правой ключицы. Сейчас же ничего этого не было, тело Свенельда было гладким, без малейшего изъяна, словно кто снял с раскрасавчика варяга слепок, будто… будто превратился кто в него!..

От этой мысли древлянке стало как будто легче. Хотела было подойти к этому… к этому «Свенельду», но в это время кто-то прошел мимо, грубо оттолкнув ее. Она увидела, что это старик, высокий и жилистый, широкоплечий, отчего его тело казалось совсем молодым. А сам ведь седой, длинная грива волос отросла ниже лопаток. А как он чуть повернулся, как осветил его волшебный костер, стали видны черты лица, строгие и значительные. Белая борода гладко расчесана, а глаза черные как ночь, и брови тоже черные, будто смолой наведенные.

– Что, Коста, это все, на что твои годятся? – с усмешкой обратился он к облаченному в турью шкуру с рогами хозяину разгулища. – Все, на что способно их чародейство?

Он откинул голову и расхохотался – громко и зло. И вдруг вскинул руки, стал несказанно увеличиваться в размерах, изменяться… Все выше рос, шея вытягивалась, пошла сероватой чешуей…

Колдуны и ведьмы отпрянули, закричали в страхе. А посреди поляны уже вращал темноглазыми мордами чудовищный змей-ящер, сучил когтистыми лапами, бил огромным острым хвостом. Толстое неуклюжее тело переваливалось, медленно поворачиваясь к собравшимся, пополз длинный хвост. На поляне после шума и веселья тишина показалась оглушающей. А чудовищный ящер откинул на толстой чешуйчатой шее плоскую уродливую голову и зашелся глухим смехом, как залаял.

– Чудище! – пронзительно и испуганно закричал кто-то. И тут же все кинулись кто куда, завизжали ведьмы, заплакали дети, ругались колдуны. Разбегались.

Одетый в турью шкуру чародей на пне подскочил, выкрикивая:

– Это древлянин! Кудесник древлянский! Колдуйте против него!.. Ваши заклятия его обезвредят!..

Но все в испуге разбегались, а кто не успел, те падали под ударами длинного шипастого хвоста. Кого-то ящер-змей успел схватить страшной пастью, затряс головой, так, что у попавшего к нему только руки и ноги замотались, как у куклы тряпичной.

Малфрида побежала вместе со всеми, в мешанине тел ее толкнули, она упала, закричала. А потом вдруг что-то произошло. Еще не уразумев, в чем дело, Малфрида оглянулась и заметила, как к ящеру спешно выскочил так называемый Свенельд… или тот, кто обратился в него. Он был все еще наг, но теперь его оружием стали неожиданно выросшие длинные клыки. Он прыгнул на раздутое тяжелое тело змея, впился в его толстую шею, рванул, вырвав из нее кусок, жадно припал к отверстой ране, словно желал выпить змеевой крови. А ведь и впрямь пил, ибо тот вдруг забился, заскреб лапами, которые вдруг превратились в руки, и змей уже был не змей, а извивающийся голый волхв. Лишь чудом вырвавшись, он стал отползать, пока не превратился в обычную гадюку, молниеносно исчез в траве, затерялся. Свенельд же оглянулся и… Теперь Малфрида точно знала, что это не ее муж. Она видела перед собой некое полуистлевшее существо, со страшно вращавшимися выпученными в окровавленных глазницах глазами на огромном голом черепе, жутко скалящееся улыбкой мертвеца. И вдруг ей показалось, что глядит это существо именно на нее. От него так и веяло каким-то иным миром – бесконечно древним, безжалостным, торжествующим…

И тут она потеряла сознание.

Когда Малфрида очнулась, разгулище уже почти опустело, голубые огни угасли. Только хозяин в турьей накидке все еще был тут, суетился среди поверженных тел, отдавал указания, кого как лечить, а кого просто отпоить колдовским зельем, чтобы имели силы добраться назад и там оправляться.

Возле Малфриды оказалась Годоня, стала ее ощупывать.

– Цела! Вот хорошо-то!.. А то как бы я свою боярыню утром в тереме представила, как бы объяснила, что с ней.

– В тереме? – удивленно повторила древлянка, словно не понимая, о чем это Годоня волнуется.

– В тереме, в нашем тереме. Возвращаться нам надо, а то вишь, какая беда тут приключилась. И как же наши ведуны не рассмотрели, не почувствовали, что на Лысую гору волхв-чародей древлянский проник? И зачем, спрашивается? Мы-то в их земли не суемся. У них – их чародейство, у нас – наше. Это уговор. Этот же все равно сюда пролез. Силой своей хотел похвалиться, что ли, душегубец проклятый? Ведь у древлян сейчас сила такая, что никто из наших бы не помог. Вот только Кощей и сладил с ним. Повезло, считай, что Темный на разгулище явился, подсобил. Ведь и его нынешняя древлянская сила не больно радует, как и не радует, что другому темному владыке, сопернику Кощееву, целое племя поклоняется.

– Кощей? – переспросила Малфрида, поднимаясь.

– Кощей, Кощей Бессмертный. А он могучий чародей, вечный. Хотя и его силы не хватило бы, чтобы на полудень добраться, тяжело ему отлучаться от своего злата подземного, в нем вся сила Кощеева, оно же и удерживает его на далекой полуночи. Однако теперь все изменилось в колдовском мире, древляне наколдовали всякое, солнце даже не проглядывает, отчего вся сырость эта и дожди непроходящие. Вот Кощей и смог проникнуть сюда на краткий срок.

Малфрида вспомнила, как о необычной колдовской силе древлян говорила ей и княгиня Ольга. И отчего-то не по себе ей сделалось. Чего же хотела от нее светлая княгиня, когда тут такое… Вон, всего один волхв древлянский смог разметать всех колдунов на Лысой горе. И если бы не Кощей…

– Так это Кощей в мужа моего превратился? – только и смогла вымолвить Малфрида.

– Догадалась? Кощей всегда принимает чужой облик, когда меж людей возникает. А тут Свенельда ему еще продали. Киевские бояре, которым возвышение Свенельда страсть как мешает, сговорились да заплатили Кощею, чтобы помощника Ольги ему отдать жертвой. Так что не долго тебе боярыней Свенельда хаживать. Ну ничего, ты жена его, вот и достанется тебе все, чем он владел. Богатой будешь, уважаемой, никто слова поперек тебе не скажет. Ты рада?

Малфрида была потрясена. Вернее, не Малфрида, не ведьма, которая пробудилась в ней в эту колдовскую ночь, а древлянка Малфутка, которая любила, как душу свою, зеленоглазого варяга Свенельда. И она внезапно ощутила такой ужас, что и грудь заболела. Ей вдруг стало все равно, что Свенельд отказался от нее, она только вспомнила, что любила его, что она жена его…

– Так Кощей погубит Свенельда?

– Ну, погубит или живьем заберет – это уж как ему заблагорассудится. Он ведь всегда себе лучших выбирает – девиц ли пригожих или молодцев в самом соку. Так исстари повелось, чтобы в жертву ему лучших отдавали. Вот и теперь…

Она резко умолкла, когда рядом раздался глухой и сильный вздох, словно дышало нечто огромное, почти бесконечное. И какой-то мертвенный тяжелый голос произнес:

– Все ты верно объяснила, горбунья. Чародейка из тебя хоть и никудышная, но умом тебя боги не обидели.

Годоня даже взвизгнула от страха, приникла к земле комочком, дрожала вся. Малфрида в первый миг тоже едва не кинулась невесть куда. Но сдержалась. Была в ней некая сила и злость, оттого что этот Темный решил забрать Свенельда… ее Свенельда, ладо ее! И она произнесла:

– Я не хочу, чтобы ты тронул моего мужа, Кощей. Мой он – слышишь ты, чудище полуночное!

Только после этого она повернулась. Посмотрела. Он возвышался рядом, огромный, закутанный в длинную накидку, полы которой шевелились как будто сами по себе. Голову его покрывало что-то темное, лица видно не было, лишь взгляд угадывался – подавляющий, мертвый, но и исполненный интереса. От всего его существа исходило ощущение дикой, внушительной силы. Такой чудовищной, что Малфриде потребовалась вся ее твердость, чтобы не поддаться панике, не бежать. А начать торги… Ибо она уже решила, что будет бороться за любимого, что не позволит погубить своего Свенельда.

Кощей вдруг засмеялся – если это можно было назвать смехом. Словно где-то рвалось и лопалось что-то запертое, как будто стон краткий возникал и срывался, будто кто-то заливался сухим, похожим на кашель лаем.

У Малфриды застыла в жилах кровь, но вместе с тем она все больше начинала гневаться. И с гневом в ней росли силы. Глаза ее полыхнули желтым светом, узкие зрачки вглядывались во мрак под накидкой Кощея, но если обычно она четко видела впотьмах, то теперь различила… ничего не различила, только смерть костистую видела, плоть, давно переставшую быть плотью, и пустоту там, где обычно живет душа. Холодом и мраком веяло от Кощея.

Он вдруг вскинул руку, пелена его накидки взвилась, разрослась, закрывая все вокруг. Потом медленно опустилась, будто скрыв и вновь явив все. Миг – и они были одни. Промелькнули мимо какие-то тени, кто-то застонал, кто-то вскрикнул удивленно. И вот они вдвоем стоят на той же поляне, но нет уже ни Годони, ни чародея в турьей накидке, ни кого иного. Только ветер дул порывами, развевая длинные волосы Малфриды.

– Где все? – почти буднично спросила Малфрида.

Черный силуэт немного склонился к ней, из мрака проступил страшный оскал, как будто Кощей улыбался.

– Ты не боишься, – в его глухом голосе слышалось удовлетворение. – Значит, я не ошибся в тебе.

Нет, она боялась. Сердце стучало, тело сотрясала мелкая противная дрожь. Кощей подавлял ее, и ведьме стоило неимоверного труда повторить свой вопрос.

– Куда ты дел всех?

Кощей повел плечом.

– А кого куда. Восвояси отправил, кого по домам, а кого просто подалее, там сами разберутся. Колдуны ведь, хоть и ничтожные, но с чародейством все же знаются.

Вокруг них была обычная темная ночь, такая глухая, как в предрассветные часы, когда все замирает и наступает полная тишина. Только ветер веял, разметывая слабые огни догоравшего колдовского костра. Подле него еще валялся на боку перевернутый большой котел, еще слышался слабый запах разлившегося колдовского варева.

– А ведь я искал тебя, Малфрида, – произнес Кощей своим тяжелым голосом, словно откуда-то издали, хотя стоял совсем рядом и осматривал ее с таким интересом, что древлянка кожей ощущала скользящую цепкость его взора. От этого Малфрида стала замерзать, куталась в свои волосы, как в накидку, колени поджала, обхватив их. Но ответила, как огрызнулась:

– Что-то всем ныне Малфрида понадобилась. А я и не знала, что я Малфрида. Но тебе-то я зачем?

– С собой хочу позвать. Пойдешь?

– Нет.

Но уже ощутила, как он будто притягивает ее к себе, а потом показалось, что он взял ее за руку своими костистыми ледяными пальцами, и кисть ее стала застывать, мерзнуть почти до боли. Малфрида рванулась, зарычала на него утробно, изо рта даже выросли клыки, глаза засветились. От него шла такая волна силы, что и в ней будто что-то отозвалось, ее ногти вдруг стали острыми когтями, и она взмахнула свободной рукой, рванула этот мрак под его капюшоном, почти с удовольствием ощутив, как зацепила, как заскрежетала по кости… Кости? Или камню? Или ледяной остов задела? Или то, что у этого Бессмертного еще могло называться плотью.

Кощей отпустил ее руку, засмеялся и жутко и равнодушно, но в то же время одобрительно.

– Вот сколько у тебя сил, когда ты подле меня. А пойдешь со мной, познаешь такую мощь, что все иное уже не будет для тебя ничего значить. Ни игрища эти слабосильные, ни людские страстишки, ни людской суд. Я смогу тебе это дать. Но для этого надо, чтобы ты сама захотела встать подле меня, согласилась служить мне. Ты ведь такая сильная ведьма!.. С тобой вместе мы многое сможем! Я, имея всю силу потустороннего мира, всю мощь холодной кромки между мирами, – и ты, рожденная женщиной, имеющая теплую кровь и возможности высылать потустороннее колдовство в сей мир. Я буду повелевать из-за кромки, а ты станешь проводницей моих сил в мире людей. И еще…

– Ничего не еще!.. – огрызнулась древлянка. – Я не пойду с тобой. И живой ты меня не возьмешь!..

Она кипятилась, была испуганна и зла, он же молчал. И вдруг ответил, что живой он ее и впрямь не возьмет – нет там жизни, куда увести ее хочет. И ему нужна лишь частица ее доброй воли, лишь кивок согласия. Чтобы получить от него могущество, для нее и этого достаточно. Она сможет и кромку навещать, и бывать в этом мире смертных, но жить полной жизнью среди людей она больше не сможет. Но нужна ли ей эта жизнь среди мелкого и склочного люда, который ненавидит и губит таких, как она? А вот за кромкой она бы многое могла. Ей бы повиновались, она бы познала силу власти и роскошь, она бы стала посещать иные миры, и везде ее почитали бы за силу колдовскую и умение.

– Да нет у меня никакой силы, – застывшими от исходящего от Кощея холода губами отозвалась древлянка. – Даже Годоня говорила, что не может ее быть у меня, пока ребенка ношу.

Она хотела дать ему понять, что беременная ведьма – всего лишь баба брюхатая. Он же желал подчинить ее своему древнему и бездушному чародейству, он умел как уговаривать, так и подавлять. Вот и пусть узнает, что нет теперь в ней никаких сил чародейских. И другая теперь у нее жизнь. Пусть и нелегкая, но своя, без этого жуткого повелителя, чья воля уводит ее от мира Яви^[894] куда-то… куда и заглянуть страшно.

Кощей молчал. Долго.

– Вот оно что… – раздался наконец, как шелест ветра, его мертвенный голос. – Вот оно что. Я об этом и не подумал. Только подивился, отчего ты за Годоню цеплялась, чего не сама… даже не узнал тебя сразу из-за этого. А ты, оказывается, совсем без сил своих.

И вдруг захохотал. Опять его жуткий смех дробил пространство, щекотал в голове, отчего хотелось броситься на землю, впиться в нее когтями и клыками, зарыться…

– Что ж, оставайся, пока не пришло тебе время разродиться. Человечий дитенок… он просто человечий. Но ты придешь ко мне, придешь за своим Свенельдом, раз уж он мил тебе. Или за тем, что я тебе от него оставлю!

Кощей вновь стал смеяться зло и торжествующе, когда Малфрида вдруг кинулась к нему.

– Не тронь Свенельда! Я пойду за тобой, если оставишь моего мужа.

Он молчал какое-то время. И вдруг произнес:

– Вряд ли я смогу тебя взять сейчас, беременную. Нерожденная жизнь в тебе там замрет, погубив и тебя саму. А Свенельд… Меня жертвой человеческой вызывали, ее свежей кровью помечали Свенельда, а первая жертва сильнее того, что дают взамен. Мне дали за него злато. Много злата. А в злате моя сила.

– Я дам тебе больше, чем уплачено!

Малфрида сама не знала, отчего это произнесла. Но была убеждена, что сможет откупиться от проклятого Кощея. Вот и стала торговаться.

– Ты ведь злато любишь, Кощей Бессмертный. Чем больше у тебя злата, тем ты сильнее, в нем твоя сила.

– То только мое злато! – настороженно произнес Кощей, в его мертвенном голосе впервые появилась некая интонация. И Малфрида поняла, что она на правильном пути. Стала говорить, что она богата, что муж ее богат, они смогут заплатить. Даже когда Кощей опять помянул, что первую жертвенную кровь, раз жертва принята, нельзя отринуть, она продолжала доказывать, что полученное за отказ от Свенельда богатство поможет Кощею, добавит ему сил, порадует его.

– Мне много золота понадобится, – наконец поддался на уговоры Бессмертный. Хотя в нем уже не было души, жажда золота заменила ее и дала ему новые стремления. Жадность взволновала его, он стал слушать.

Малфрида торопилась. Ибо видела, как огромный силуэт Кощея как будто стал таять. Видать, где-то уже звучали отдаленные крики первых петухов, изгоняющие ночь, призывающие зарю. Малфрида понимала, что время ночного чародейства истекло, идет рассвет Живиного дня, когда уже никакие чары не способны устоять перед светом солнца. Хотя какого солнца? Столь темные силы владели здешним небом, что за всю весну и солнце не смело выглядывать из-за туч. Но все же близился рассвет, ей надо было спешить, пока это странное существо не исчезло.

Малфрида почти подползла к нему, даже руки протянула.

– Говори! Ты согласен взять выкуп за Свенельда?

Она злилась на его молчание, видя, что он начинает растворяться в сером мраке.

– Пора мне, – выдохнул с тяжестью, как будто ему трудно было дышать. – Ты мне заманчивое предложение сделала, древлянка. И все же трудно мне будет отказаться от слова, данного над кровавой жертвой. И чтобы все осталось в ладу в темном мире, ты перекроешь кровь жертвы иным жертвоприношением. Однако непросто это будет.

– Я справлюсь!

– Не спеши. Ибо за отказ от своего Кощеева обещания я потребую от тебя не только возы добра и мехов, не только злато-серебро, но и тьму^[895] людских жизней, причем не просто каких-то там рабов для заклания, а именитых и важных людей. И умертвишь ты их без применения каленого булата, какое мне не любо. Причем сделаешь это до наступления Купальских праздников. Если не управишься в срок, Свенельд исчезнет, как и не было его. Сможешь такое сотворить?

– Смогу!

Кощей засмеялся, но совсем не как ранее – тихонько, дребезжаще, будто сотня мелких духов возликовала в его огромном темном силуэте.

– И последнее скажу, – удаляясь, шелестел голос Кощея. – Я оставлю вас со Свенельдом в покое, если ты принесешь мне в жертву того, кого носишь под сердцем.

Малфриду пронзила дрожь. Еще недавно она сама подумывала избавиться от этого ребенка, невесть с кем зачатого, мешающего ей. Но сейчас, при мысли, что она выносит это дитя, сроднится с ним, а потом отдаст этому чудищу…

– Согласна!

Она прошептала это, как будто сил сказать такое в голос уже не осталось. Чувствовала взгляд Кощея из темноты и вдруг поняла, чего он ждет. Поэтому собственными клыками укусила руку, и когда выступила капелька крови, показала ее Кощею.

– Кровью тебе в том клянусь!

Он исчезал. Его голос звучал уже из далекого далека.

– Добро. Ряд^[896] заключен. Луна и ночные духи тому свидетели. Не выполнишь обещанного, я имею право вас обоих взять. Согласна?

У нее хватило сил только кивнуть.

Он же сказал:

– Мне любо, что ты на подобное решилась. Я ничего не проигрываю и не теряю. А напоследок и тебя одарить хочу. Я верну тебе память. Ты все вспомнишь… Вновь будешь знать колдовские заклинания и заговоры, вновь познаешь все, что умела, поймешь, каково это – быть ведьмой… Но силу ты вернешь только как разродишься. И тогда…

Она не услышала в налетевшем порыве ветра его последнее слово. Но успела заметить, как он взмахнул полой черного савана уже из какой-то разверзшейся темной воронки, исчез… А на нее будто навалились какие-то вспышки, силуэты людей, мельтешение лиц и оскаленных морд, свист стрел и вой духов. Они словно были везде, наваливались извне и поднимались из глубины ее самой, переполняли ее с такой силой, что она завыла, ощутив сильнейшую боль. Схватилась за голову, которая, казалось, сейчас разорвется от перенапряжения, закричала от напиравшей боли, повалилась на землю, каталась, закрываясь руками, молила погодить, не так скоро… Но они мелькали и наседали, она как в бреду узнала своего наставника, кудесника Никлота, узнала облик чернобрового седого Маланича, молодого древлянина Малка, иных людей, существ, гадов, духов; узнала скалившегося волколака, узрела искаженные ненавистью лица гонителей… а еще и чудищ над болотом, степняков на быстрых лошадях, корабли под парусами… Как взаправду ощущала прикосновения князя Игоря, видела его синие глаза под седой прядью, ощущала боль капкана на щиколотке и задыхалась от клубов едкого дыма костра, над которым стояла привязанная она сама.

Все это разом ворвалось и заполонило ее, оглушило, отупило. Ее человеческая сущность не могла вмиг поглотить столько враз нахлынувших воспоминаний и знаний. Ее корежило и катало по земле, из носа и ушей хлынула кровь, волосы сбились в колтун, тело было исцарапано и испачкано. Потом она выгнулась, застыла, по телу ее пробегали судороги, она сучила ногами, глаза вылезли из орбит, скалились зубы, по телу тек пот.

Где-то опять прокричали петухи. Но Малфрида не услышала их. Она лежала неподвижно, походя сейчас больше на труп, чем на боярыню из Дорогожичей, которой люди кланялись. Она не шевелилась, погрузившись в глубокий сон, более похожий на обморок.

Глава 4

Византийские мастера для княгини Ольги возвели на киевской Горе большую светлую хоромину из камня: обрамленное пузатыми колоннами белокаменное крыльцо с торжественно восходящей лестницей, вдоль фасада галереи на круглых подпорах, большие окна с полукруглыми сводами окружала затейливая резьба, ввысь поднимались шатровые кровли, крытые яркой черепицей. Красиво, богато, солидно. Как раз под стать такой правительнице, как Ольга Киевская. И все же варягу Свенельду среди этих стен тяжело дышалось, словно белокаменные своды давили на голову, не давали сосредоточиться. А ведь Свенельду было о чем подумать. Поэтому, едва бояре стали покидать высокую светлую гридницу княгини, еще толпились в белокаменных сенях, обсуждая полученные известия, как Свенельд торопливо протиснулся промеж них и кинулся прочь. Миновал мощенный плоским камнем двор, взбежал на окружавшую княжеские постройки стену городни, где едва не столкнулся с охранником, кинулся мимо, пока не застыл под знакомой косо наклоненной кровлей градских заборолов, прижался виском к деревянной подпоре, вдохнул знакомый запах старой древесины. Эта подпора тут небось еще со времен Олега Вещего стояла, а до сих пор запах бука улавливается, не развеяли его ветры над Горой, не смыли дожди.

Постепенно мысли стали успокаиваться. Свенельд прикрыл глаза, пытаясь собраться с мыслями. Столько событий произошло в последнее время, столько надо сделать. С чего начать? Ехать ли на погребение погибшей мамушки Липихи? Посылать ли людей на поиски невесть куда пропавшей жены? А может, ляд с ними со всеми, а ему лучше обмозговать, как теперь быть с Ольгой, или обдумать да оценить возможности и силы соперников? Ибо теперь, когда Свенельд уже ощущал свою силу, он неожиданно понял, сколько у него недругов в Киеве. Старые боярские роды, ведущие свое начало от князей-основателей Кия, Щека и Хорива, смотрят на него косо и явно замыслили недоброе. У Свенельда есть свои люди при них, сообщают, что бояре сплотились против него, чуют, что теперь он может на княжескую шапку замахнуться. Ведь Ольга что? Вдовица прежнего князя, один сын ее далеко, да и того мало кто на княжение позовет, второй – дитя малое, глуздырь^[897] совсем. Ну не Ольге же, в самом деле, над Русью стоять! А поддержать княгиню может только он, Свенельд. Если сам не захочет взять под свою руку и дружину, и Киев, а там и всю Русь.

Свенельд понимал, что сейчас у него есть возможность ухватить жар-птицу удачи за хвост. Если не опалится ее огнем. Когда уж тут кручиниться о смерти мамки Липихи, когда заботиться, куда его боярыня пропала. Ему бы власть удержать, взлететь на сильных крыльях, подчинить… саму Ольгу. И сказать ей то, что таила душа его: как она мила ему, что если все еще хочет быть княгиней, то пусть назовет его князем. А он и ее подле себя посадит, как жену свою, как суложь любимую, желанную… И княгиню. А что? Была Ольга княгиней при Игоре, станет княгиней при Свенельде. Она согласится! Свенельд знал, что нравится ей, что только узы брака с князем Игорем удерживали ее от того, чтобы открыться. И если он покличет – она придет в его объятия.

Но пока Свенельд не решался заговорить с княгиней о подобном. Ее бояре, ее советники-волхвы окружали Ольгу плотным кольцом, да и она сама за ними хоронилась, словно понимала, что от нее Свенельд потребует. Вот и смотрит, как будто он из верного воеводы врагом еевмиг сделался. А того не ведает, глупая, как у него душа болела за нее. Видел он, с каким лицом она выслушивала весть о кончине мужа своего Игоря. И что ей тот Игорь! Ведь давно между ними не было нежности, одни заботы государственные, Игорь все в разъездах да походах был, иных любил… Свенельд не стал додумывать до конца мысль, кого именно, как оказалось, любил Игорь. Зато он вспомнил, как княгиня вышла из гридницы, когда узнала про смерть мужа, как в переходе кинулась всем телом о каменную твердую стену, как завыла по-волчьи. Даже толстая кладка камня не сокрыла ее истошных криков и рыданий. Именно тогда Свенельд понял, что те ласковые взгляды княгини, какие порой ловил на себе, ничего не стоят перед тем чувством, какое она испытывала к Игорю. Но Свенельд утешил себя мыслью, что это княгинюшка так не только с горя, но и от страха рыдает. Ведь одна с малым княжичем у власти осталась. И кто поддержит ее? Разве такое когда бывало, чтобы женщина над воинством стояла? Ибо править на Руси может лишь тот, за кем сильная дружина.

Над высокой кручей Горы, над разлившимся Днепром пронесся сильный порыв ветра. Свенельд подставил ему лицо, вдыхал жадно. И ощутил влагу на лице. Ах, этот бесконечный сырой дождь, которому, казалось, не будет конца. Вон на Живин день тихо как отгуляли, волхвы не устраивали шумного торжества, понимая, что гибель князя не повод для ликования. И каковы бы требы они ни возносили на капищах, но и в светлый праздник Живы не смогли вытребовать у небес солнышка. Неудачу свою объясняли тем, что это чародеи древлянские мешают им ворожить, что идет с их стороны нечто темное и мрачное. Ну да кому как не посаднику Свенельду знать, на что древляне способны.

По сути он ожидал, что древляне могут покончить с Игорем. Как и понимал теперь, что войны с древлянами не избежать. А вот отчего так дерзки древляне, озадачивало. Конечно, он прознал, что князь их Мал вел переговоры с соседними племенами бужан и волынян, но ведь Свенельд уже успел перекупить сговорившихся с Малом послов соседних племен, больше им заплатил и был уверен, что не полезут волыняне и бужане в сечу ради древлян. Знает ли о том Мал? Советники его небось знают, они неглупы. И все же Мал ведет себя так, словно не боится мести. И все эти россказни, что у древлян сейчас новое сильное колдовство, что и в чащи их не проникнешь, что не опасаются они русских ратей. Мол, их чародейство… а плевал Свенельд на их чародейство! Он твердо знал, что сильный человек победит любую нежить наколдованную, справится с любой жутью. Случалось уже, не подивят его ничем древляне. А вот посеять раздоры на Руси, когда ни один, ни другой из детей Игоря не в силах воинство против восставшего племени возглавить – это они могут. Ольга ведь женщина, а при княжиче за кормильца Игорь боярина Асмунда оставил. И если Святослав теперь первый наследник, то и Асмунд высоко стоит, может править от имени воспитанника. Вот только рати достойной нет за Асмундом. А за Свенельдом есть. Ольга же может опираться только на отряд варягов Игоря, каких он в Киеве оставил. Эти до последнего будут верны княгине, эти отомстить за князя захотят, их золотом не переманишь, для них месть за предводителя – дело чести. И уж только Ольге решать, кому стоять над теми варягами: Асмунду верному или славному Свенельду.

И вот теперь все ждали, что же произойдет, как поведет себя Ольга, да еще как отреагируют на последние новости князья других русских земель. Кто удержит теперь огромную Русь на поводе, не даст взбрыкнуть да вырваться на волю… под власть многих, вдруг понявших, что слабая женская рука не удержит такие удила? Вот он бы, Свенельд, смог удержать.

Свенельд уже второй день думал обо всем этом, на совете все больше отмалчивался, размышлял. От этих мыслей не отвлекло ни известие, что Липиха убилась, ни весть о пропаже жены. Хотя, может, лучше сделать вид, что только эти домашние дела его и волнуют, уехать в Дорогожичи да понаблюдать издали, как тут все пойдет? И как долго будут спорить бояре с посланцами иных князей, и кто потребует веча, а кто и захочет оградить Ольгу от древлян и станет помогать ей удержать власть. Ибо уже пошла весть, что в Припять вышли струги с древлянскими послами, идут к Днепру. Эта весть особенно интересовала Свенельда. Ведь по здравому разумению древляне против Руси не выстоят, им бы затаиться и к войне готовиться, а они еще и на переговоры идут. И выходило, что есть у древлян основания верить в свою силу и не страшиться кары за убийство русского князя.

От этих мыслей голова кругом шла. Свенельд провел устало по лицу ладонью, стал смотреть с заборолов, как на соседней горе Детинке носились кругом вскачь всадники, показывали свое умение. Это свободное пространство на Детинке было как раз недалеко от гостевого хазарского подворья, чтобы воинственные и грозные соседи Руси могли видеть, каковы наездники-удальцы на Руси имеются. А ведь и впрямь удальцы. Вон как ладно у них получалось. С городни Свенельд видел, как лихо несутся конники на горячих скакунах по кругу, как на всем скаку рубят выстроенные по центру колья, как свешиваются с седел, поднимают брошенные шапки, как на полном скаку проныривают под лошадиным брюхом и тут же с ходу метают сулицы^[898] в соломенного истукана в стороне. А еще поговаривают, что русы уступают степнякам в умении сражаться верхом! Вот пусть хазарские торговцы и посмотрят на таких вот неумелых!

Некогда Свенельд сам воевал в степях, знал, что именно там русские витязи перенимают у печенегов умение и от стрелы уворачиваться, и откидываться в стременах за лошадиный круп, уходя от рубящего сабельного удара. Ну а этих удальцов привел не кто иной, как молодой черниговский воевода Претич. У парня едва первая борода пробивается, а уже прославился в степных дозорах, охраняя порубежье со Степью. И прислал его князь Тудор Черниговский. Вроде как для помощи прислал, но ведь заодно и показать так хотел, какие славные витязи под его рукой ходят, что он сила, и если что… то и его можно выкрикнуть князем Руси, если вече соберется. А то вон и Гиля Смоленский захочет свою власть проявить, если не отстанет открыто от Руси, став самостоятельным правителем. А там и родич Игоря Володислав скажет, чтобы новгородцы кричали его на княжение. Новгородцы же хитры, с них станется требовать княжью шапку для слабосильного сына Игоря Глеба, какой в их руках послушен и покорен будет. Да что там говорить: вон в самом Киеве бояре захотят кого-то своего на стол киевский посадить, потеснив Ольгу и маленького Святослава. Этим власть варягов уж страсть как приелась. Все норовят припомнить, что они по роду древнее и нарочитее будут, чем пришлый род Рюрика. А на самого Свенельда смотрят так злорадно, как будто уже решили для себя его участь. Ну, это мы еще поглядим, кто кого! Вот переговорит он с княгиней и…

Тут Свенельд вдруг понял, что не знает ответа Ольги. Это ранее она его возвеличивала и приближала, ныне же сторонится, едва взглянет, едва слово скажет. Теперь она все больше с варягами Игоря толкует. Вон у нее какие ярлы из отряда Игоря остались – и Лейв, и Грим, и Хакон. Ольга их возвысила, их и Асмунда, который с этими варягами дружен и почитай что свой среди них, хотя по матери и славянин смоленский. А вот верного Свенельда княгиня сторонится… Свенельду стало грустно. Эх, Ольга!.. А он ведь ей даже про то поведал, что его Малфрида – чародейка, когда княгиня была напугана вестями о колдовской силе древлян. Успокаивал: дескать, что все их колдовство лесное, когда тут, в Киеве, сама прославленная чародейка Малфрида обитает. Он думал так княгиню успокоить, а она, как услышала о Малфриде, вмиг поменялась в лице. Он сперва думал, что ревность былая в ней пробудилась, ведь знал, как Ольга ревновала Игоря к чародейке. И лишь потом узнал, что Ольга той же ночью сама помчалась в Дорогожичи, с Малфридой о чем-то долго толковала. А о чем они говорили – никому не ведомо. Ольга молчит о том, да и Малфрида куда-то пропала, не выспросишь у нее. Свенельду даже намекнули, что его боярыня просто испугалась гнева мужа, после того как мамку его с лестницы спихнула. Свенельд не хотел об этом думать. Хотя и знал, что не на простой древлянке женился, сам некогда видел, какой она может быть… когда нечто темное и злое брало в ней верх.

Позади на забороле послышались неторопливые шаги. Свенельд не спешил поворачиваться, угадал уже по этой неровной поступи, что это приближается кормилец княжича Асмунд. Некогда этот муж был славным воеводой, ходил под рукой Игоря. Ну да в последнее время прихварывать заметно начал и все больше делами тут, в Киеве, заведовал. А ведь мог Асмунд с помощью живой и мертвой воды вернуть себе прежнюю силу и от хворей избавиться. Тот же Свенельд не пожалел бы для него заветной склянки. Ведь у Асмунда богатств хватило бы и золотом за новую жизнь расплатиться. Но не желал он того. И Свенельд догадался, что старый воевода подался в христианство. Да и не забылось еще, как тот сокрушался, когда днепровским половодьем церквушку христиан на Подоле разрушило. А эти почитающие чужого Христа люди странные, их и живой водой не приманишь, все о душе своей пекутся. Мол, пить чародейскую воду – это губить душу. А для христиан душа важнее даже жизни. Странный народ, упрямый.

– У тебя дело ко мне, Асмунд? – медленно повернулся к кормильцу варяг.

Асмунд стоял рядом, кутаясь в серую накидку с красивой меховой опушкой. И голова у него была серая, русые гладкие волосы сединой присыпаны, как и длинные вислые усы. Лицо худое с вечным налетом щетины, будто ему, одному из нарочитых мужей, и побриться лишний раз недосуг.

– Послушай, Свенельд, – глядя куда-то в сторону, начал Асмунд, – тут боярыня твоя объявилась.

– Где? – встрепенулся Свенельд.

– У входа в детинец^[899] стоит. Воротники^[900] ее внутрь не пустили, приняли за бродяжку. Она и впрямь как бродяжка смотрится: грязная, растрепанная, одетая в лохмотья, как будто с чучела огородного какую-то дерюгу стащила. Но я ее увидел из окна и поспешил тебе сообщить, пока дворня всякого болтать не стала.

Свенельд так и кинулся, пронесся по заборолу, только полы его шитой золотом накидки заполоскались. Сбежал вниз, почти расталкивая собравшийся во дворе детинца люд, поспешил к воротам. Так и есть, она, Малфутка… или все же ведьма Малфрида? Что-то в ней было иное, на милую улыбчивую Малфутку сейчас и не похожа. Затравленно озирается, сама хмурая, волосы взъерошены, лицо грязное, к тому же и впрямь в рубище вырядилась, как бродяжка.

Свенельд еще не протолкался к ней сквозь толпу во дворе, как у ворот подле Малфриды оказался верхом молодой черниговский воевода Претич. Он как раз въезжал в арку срубных ворот, когда вдруг резво соскочил с седла и к ней:

– Малфрида? Ты?

И этот в ней только ведьму видит. Откуда знает? И не опасается, не смущается ее странным видом, а просто просиял, за руки стал хватать.

– Али ты не признала меня, Малфрида? Али забыла, как мы с тобой воевали с печенегами в крепости Малодубовец?^[901]

Она какое-то время смотрела на него. Ишь, выглядит как нищенка, а взгляд, осанка, манера держаться чисто княжеские.

Свенельд наконец приблизился, быстро скинул с плеч свою сверкающую накидку, закутал жену, стремясь скрыть ее непотребный вид. Она как и не заметила, все больше на Претича глядела, хмурила темные брови, как будто силилась что-то припомнить.

– Не лезь, Претич, – отстранил его Свенельд. – Это жена моя.

– Жена? – удивился черниговец.

Н-да, в таком виде ее и супружницей признать неудобно. Свенельд постарался поскорее увести ее прочь от любопытных взоров, но она вдруг остановилась, увернулась из-под обнимавшей ее руки Свенельда, и к Претичу:

– Претич! Ты? Ну и витязем же ты стал, соколенок!

Похоже, и впрямь признала да обрадовалась. Вон как улыбается. Свенельду стало не по себе. И с кем только не якшалась его Малфутка… Уж лучше бы ей и оставалась – тихой да ласковой. А то – Малфрида. И что он теперь с ней делать будет, с отродьем чародейским?

Претич весело подбоченился:

– Что, хорош? Я больше не тот мальчишка, которому ты голову морочила. – И добавил уже серьезнее: – А я-то как часто вспоминал тебя, Малфрида, все разыскать силился.

И едва обниматься к ней не полез, пришлось Свенельду вмешаться, почти оттолкнуть излишне рьяного черниговца.

Сверху, с заборолов, на них глядел Асмунд, со стороны хмыкали в бороды киевские нарочитые бояре Свирька и Прастен, иные кмети оборачивались, бабы дворовые перешептывались и посмеивались. Свенельд услышал, как варяжский ярл Грим сказал кому-то: он-де давно понял, что боярыня Свенельда и есть та самая чародейка, с которой их князь любился.

У Свенельда горело от стыда лицо, пока уводил жену, ощущал спиной множество взглядов. Они свернули за ближайшие постройки, обогнули частокол капища, пошли по широкой улице верхней Горы. Малфрида шла рядом вроде как послушно, но черных глаз не сводила, рассматривала пытливо, словно что-то силясь прочесть у него на лице. Не отвела взора, и когда они вошли в его городское жилище, когда Свенельд затворял за ними дверь в истобке^[902], взмахом руки выгнав сидевших там челядинок.

– Чего пялишься? – неожиданно грубо спросил, когда они остались одни.

– Да вот спросить хочу…

– Это я должен спросить, где тебя леший носил? Ты боярыня моя али кто?

Она наконец отвела взор, окинула взглядом помещение. В небольшое окошко вливался свет серого дня, со двора доносилось протяжное кудахтанье наседки, где-то бухала кузница.

– Раньше ты меня сюда не приводил, – сказала она, разглядывая резьбу на лавках, тканые полосатые дорожки на широких половицах, алое сукно на длинном столе. – Все от людей прятал в Дорогожичах.

– Как же тебя было не прятать, когда любой молодец залетный может похвалиться, что знал тебя? И мало ли что между вами было… Мне же честь семьи надо было блюсти, раз выбрал тебя своей боярыней.

– Выбрал… меня… – тихо повторила она и вздохнула, словно с каким-то облегчением.

Свенельд же оставался суров, сел в противоположном углу, как будто и находиться подле нее ему было тяжело. Малфрида смотрела на него, чуть склонив голову к плечу. Вот он, ее ладо, ее муж ненаглядный. Хорош собой, сильный, нарядный, уверенный в себе. К такому любая пойдет не раздумывая… А он выбрал ее. Как древлянке Малфутке и мечталось когда-то в глухих чащах.

Но сейчас она видела его как будто иначе, чем ранее: и как Малфрида-чародейка, и как наивная доверчивая Малфутка. Как Малфутка, она его еще любила, а вот как Малфрида… Отчего-то вспомнилось, как некогда древлянские волхвы разбудили в ней ненависть к нему, требовали, чтобы погубила по их приказу посадника Свенельда. Он же спас ее от ярости древлян, женой сделал, но все же не мог полюбить, как ей того хотелось. Чувствовал, какова она на самом деле… ведьма древлянская. Но еще Малфрида понимала и некое роковое сплетение их судеб: они со Свенельдом сблизились и она родила ему дочку, потом стала его женой, и значит, они связаны так, что она не может сделать ему зла, должна оберегать его, ибо ведьмы охраняют тех, кто им близок, и не могут погубить. Погубить ближнего для них – это принести себе самой гибель, это уведет их из мира живых в мир теней. Как Малфутка, она торговалась с Кощеем за любимого мужа, а как Малфрида – понимала, что правильно поступила, встав на его защиту. И как Малфутка, она просто хочет сохранить его для себя. Но вот хочет ли она быть его женой как Малфрида?

– Что смотришь, будто я диво невиданное? – не выдержал наконец Свенельд. И словно вспомнив о чем-то, грубо спросил: – Ты что с моей ключницей Липихой сделала, а? Сообщили, что ты с лестницы ее столкнула. Да как ты осмелилась на такое?

Она вдруг прервала его громким заливистым смехом. И в нем было нечто столь нехорошее, что у Свенельда волосы зашевелились на затылке. Нет, его древляночка милая никогда так не смеялась. Так кто же перед ним?

А Малфрида глядела на него уже без тени улыбки.

– Я и не прикасалась к твоей мамке Липихе. Но я, похоже, знаю, кто погубил ее. Женщина не из этого мира, высокая и статная, с длинными белыми волосами, которая старится и умирает в считанные мгновения. Блазень, живущий в твоем тереме в Дорогожичах. Знаешь такую? Вижу, что знаешь, – кивнула она, заметив, как он побледнел, встать было хотел, но вновь осел на лавку.

Свенельд старался взять себя в руки, унять неожиданную дрожь. Откуда Малфутка могла знать про Межаксеву, жену его прежнюю? Его и поныне род Прастена попрекает, как будто Свенельд повинен в кончине их родички. Ведь сгинуть в единую ночь… А родне Межаксева жаловалась на Свенельда, всякое наговаривала на мужа. Она была опасна, она поняла, что Свенельд мечтает ни много, ни мало о самой княгине, вот и грозилась сообщить о том в детинце, самому князю Игорю. Кто бы ей поверил? Да уж нашлись бы такие. А это грозило Свенельду потерей всего, чего достиг. Его бы изгнали, сам Игорь не потерпел бы его подле Ольги. А Межаксева все свое: скажу кому надо, да скажу. Вот тогда-то Липиха и решила ему помочь. А как – он только позже узнал, когда явился на погребение Межаксевы и Липиха тихим шепотом ему все рассказала. Он ведь тогда привез из древлянских лесов воды чародейской, живой и мертвой. Межаксева красавица была, стариться не хотела, вот и потребовала, чтобы муж и ей водицы той дал. Он-то просьбу ее выполнил, да только Липиха по своему разумению поступила. Водица мертвая все болезни лечит, хвори на корню в теле изводит, но может и погубить, если сразу не принять живой воды, продляющей жизнь и младость. И вот Липиха, дав Межаксеве испить мертвой водицы, склянку с живой на обычную воду заменила. И боярыня стала стариться и умирать у нее на глазах, в труп разложившийся превратилась, а потом… Липиха ее вновь спрыснула из склянки с мертвой водой – и Межаксева стала как была. Только мертвая.

Когда Липиха Свенельду все то поведала, когда бухнулась в ноги, причитая, что если бы не избавились они от боярыни, та бы немало бед Свенельду принесла, он только молчал потрясенно. На устроенной тризне по жене и смотреть на Липиху не мог. А потом отпустило. Сообразил, какую услугу ему мамка оказала. И простил ее, даже возвысил. А выходит… Выходит, блазнем бесплотным стала его Межаксева.

Малфрида с усмешкой наблюдала за лицом мужа. Потом вздохнула, как будто с сожалением, поглядела в окошко как-то скучающе.

– Успокойся, боярин. Мертвая помстилась за себя, успокоилась и больше не появится. Но тебе сейчас иная беда грозила, и куда более страшная. Продали тебя бояре как жертву Кощею темному, ну да я уже выторговала твою жизнь. Не расплатилась еще, да только теперь ты мне поможешь. А не поможешь… плохо будет и тебе и мне.

Свенельд потряс головой, словно отгоняя наваждение. Что она говорит? Ну, про блазня… это понятно. А при чем тут какой-то Кощей?

– Ты разозлить или рассмешить меня захотела, Малфрида?

Так, значит, для него она прежде всего Малфрида… не Малфутка. Ну да значит, теперь так и быть.

А Свенельд вдруг рассмеялся – легко и беззаботно, как только он умел. Еще улыбаясь, постучал себя костяшками пальцев по лбу.

– Дуришь меня? Кощеем стращать надумала?

Она смотрела на него и молчала. И постепенно ее муж перестал смеяться, даже ощутил неприятный холодок под ложечкой.

Свенельд был наслышан о страшилище русских сказок, Кощее зловещем. Мол, живет где-то на дальнем севере могущественный и страшный кудесник, полутруп-получародей искусный, хранитель огромных подземных сокровищ, питающий свою колдовскую силу от этих богатств. Еще сказывали, что в древности ему самых пригожих девиц и молодцев в жертву приносили, чтобы он оставался в своем кромешном мире, чтобы не совался к людям. Но ведь сказы все это. А чтобы этому темному Кощею и ныне живого человека пообещали, да еще нарочитого воеводу… Чудачества какие-то, басни бредовые. Скажи Свенельду об этом кто иной, а не его древлянская ведьма-жена, он бы и впрямь только смеялся. Но Малфрида сама была связана с темными силами, она была частью их. А каковы могут быть эти силы, Свенельд испытал на собственной шкуре. Недаром же был он посадником древлянским, ему приходилось встречаться с нелюдями в чащах и сумеречных болотах тех краев, схлестывался с ними, с самим змеем Смоком сражаться приходилось^[903]. Да, будучи посадником у древлян, всякого насмотрелся Свенельд, и то, о чем пели под перезвон струн слепые гусляры, что-де витязь Свенельд нежить рубил-губил, не только сказкой-страшилкой для него было. А теперь… Неужели это темное колдовство, которое так не любила и презирала деятельная и живая душа Свенельда, теперь вновь выбрало его своей целью? От этого не только сердце застучит, не только ком в горле станет. С этим так просто не справиться. Да и были у него враги-соперники в Киеве, которые, понимая, что воевода Свенельд им не по зубам, могли и к чародейству обратиться. А против чародейства не всякий выстоит. И хотя Свенельд всегда верил, что человек, если он духом крепок, сильнее любых чар, все одно ему стало не по себе. И все его нынешние сложности, все помыслы о власти и соперничестве за киевский стол показались вдруг какими-то мелкими… будто и нереальными. А вот то, что говорит эта странная женщина… Жена его, им же самим избранная, – удивило и… стыдно признаться – напугало.

– Кто продал меня? – спросил негромко.

– Да какая разница? А вот теперь нам надо…

Но на полуслове Малфрида вдруг умолкла, прислушиваясь. Свенельд тоже различил какие-то голоса извне, топот ног, потом взволнованный голос Ольги прозвучал в сенях.

Тотчас дверь распахнулась и на пороге возникла сама княгиня. Лицо такое бледное, что соболья опушка шапочки почти черной казалась, а глаза горели ярче камней самоцветных на блестящих колтах. Сощурилась было со свету, потом на Свенельда глянула, будто и не заметив, пошарила глазами по истобке, а как увидела Малфриду, так и кинулась к ней.

– Ты пришла, ты все-таки пришла!..

– Пришла, княгиня. И теперь будем думать, как далее поступить. Ибо что у древлян и впрямь чародейство невиданное взросло, я теперь понимаю. Как и понимаю, что не обойтись мне без вашей помощи, а вам – без моей.

Через несколько дней в Киеве только и разговоров было о том, что на подходе древлянская ладья с послами. Люди собирались на склонах киевских круч, всматривались в широко разлившийся вольный Днепр с его уходящими вдаль заводями, с исчезающим в сырой дождливой дымке низинным противоположным берегом. И все гадали – с чем прибудут послы от извечных врагов-древлян? Мира запросят или войны? Но если древляне на убийство правителя Руси решились, то как теперь осмеливаются являться в Киев?

Разное люди говорили. Одни требовали созвать рать со всех русских земель да наказать древлян. Другие советовали скликать вече и решить, кто станет во главе Руси. Были и такие, кто считал, что с древлянами прежде всего должен разобраться древлянский посадник Свенельд, но на таких даже шикали, говорили, что Свенельд и так много власти забрал, а за противоборство с древлянами и вовсе княжескую шапку потребует. Но в одном люди сходились: дерзких древлян необходимо наказать, показать им, что Русь уже едина и не потерпит самоуправств. Но все же кто возглавит рать против древлян? Уж не Ольга. Куда уж вдовице, да еще с малым сыном полки водить. Пусть лучше мужа себе подыскивает, что же ей теперь остается, как не искать защитника для малого княжича.

В Киеве многие считали, что разбираются в этих вопросах. Чай, они не новгородцы надменные, которые только и могут, что глотки на сходках рвать; и не смоляне, которые только торгами своими и сильны, а в походы уже много лет не выступали. И только они, Киев, стольный град, могут решить, и кого на княжеский стол сажать, и кого в защитники кликать. Но даже за такими заносчивыми высказываниями таился страх: а вдруг случится, что пока они тут судят да рядят, дикие древляне, пользуясь безвластием, пойдут на Киев? Вон, старожилы киевские сказывали, сколько бед и забот было Киеву от древлян, пока Олег их не прибрал под себя.

Но когда ближе к вечеру показался на реке древлянский корабль, жители столицы приумолкли. Киевляне всегда славились как умелые корабелы, всегда торговые гости покупали у них суда, когда шли на далекий полудень в Корсунь^[904], но и здесь еще не видели такой отменной ладьи-насады. Была она длинная, хорошо осмоленное дерево бортов казалось зловеще черным, корма и нос высоко подняты. Порывы ветра раздували квадратный красно-черный парус, а на высоком штевене^[905] изваяна оскаленная тварь: на чудище некое похожа, сплошные зубы и глаза.

Гребцов на ладье находилось не больше двенадцати, но на внутренних скамьях сидело еще человек двадцать. К тому же все пространство возле мачты было завалено какими-то тюками. На корме тоже размещались мешки и бочонки, плотно увязанные и покрытые шкурами. Не знай в Киеве, что древляне решились на переговоры как дерзнувшее выказать непокорность племя, так можно и решить, что просто гости торговые прибыли с товаром на киевские рынки.

Древлянская ладья пристала возле Боричева узвоза – широкого подъема на Гору. Ожидавшие внизу на пристани люди перекинули мостки на борт, чтобы древляне могли сойти с удобствами. Послы как-никак.

– Ишь какие, – переговаривались в толпе наверху зрители.

При этом многие стали поглядывать туда, где на заборолах городни стояли именитые киевляне. И во главе их княгиня Ольга. Ветер развевал ее длинное белое покрывало под собольей шапочкой, она удерживала у горла темную, опушенную соболем накидку. Подле нее стояли именитые мужи: бояре в высоких шапках, волхвы в светлых одеяниях, варяжские воеводы в шеломах и кольчугах. Ближе всего к Ольге стояли ее советник Асмунд и Свенельд. А вот за плечом Ольги виднелась женская фигура боярыни Свенельда, Малфутки. Она была в темно-красном одеянии, длинное в тон платью головное покрывало надвинуто до самых глаз, на своих соплеменников-древлян, казалось, и не глядит из-под покрова.

Киевляне шептались, что в последнее время Ольга благоволит к супруге Свенельда, почитай не расстается с ней. А еще шла молва… что странная эта боярыня-древлянка, вон челядь из терема княгини поговаривала, что все с волхвами та общается, с ними да с Ольгой. И Ольга слушает ее, как никого до того не слушала.

Вон и сейчас княгиня перво-наперво оглянулась к ней, потом вновь посмотрела на древлянских послов, медленно и величаво подымавшихся по широкому Боричеву узвозу, движущихся сплоченной группой, как будто вот так, скопом, они чувствовали себя увереннее.

И вновь киевляне говорили, глядя на них: ишь какие!

Древлянские послы были немолоды, но и не совсем старые, старшины, как говорят о таких. Они были в пышных меховых накидках, головы обнажены, длинные аккуратно расчесанные волосы ниспадали на меховые оплечья, у большинства они были стянутые вкруг головы богатыми золочеными обручами, на шее почти у каждого висела золотая гривна^[906], широкие обручья сверкали чеканкой по металлу. Знатно смотрелись послы, значительно, впору в пояс таким кланяться. Вот тебе и дикие древляне. Иные бояре киевские такого солидного вида не имеют.

На стене Малфрида негромко поясняла Ольге:

– Самых значительных людей к тебе прислали, княгиня. Это старейшины родов, каких у древлян особым почетом наделяют. Видишь, какие длинные у них волосы – это знак благородных родов. Древляне все больше охотники да звероловы, они обычно длинные волосы не отпускают, в лесах да чащах с такой гривой особо не пошастаешь. Ее могут позволить себе только самые почтенные да еще волхвы, те, кто над людьми стоит, правит, а в промыслах не участвует. Честь тебе оказали древляне, княгиня.

– Честь!.. – повторила Ольга сквозь зубы, будто выплюнула какое-то ругательство. – Что ж так мало прислали? Боятся?

Малфрида не ответила. Она тоже не ожидала, что посольство к Ольге окажется таким немногочисленным. Ей же нужно было много лучших людей. Тьму, как повелел Кощей. Но и на этих Малфрида глядела как на мертвецов. Как на жертву. Пусть поведают княгине, чего хотят, а там… Там поглядим.

Она негромко сказала, чтобы княгиня вела себя, как меж ними уговорено. Ольга же только кивнула согласно. Асмунд, слышавший их речи, слегка покосился, но не стал вмешиваться. Заметил только, что Малфрида тихо отошла… так тихо, как будто и не стояла только что подле Ольги в своем мрачном одеянии цвета запекшейся крови. Без единого украшения или вышивки-оберега^[907]. Как будто ничья сила не нужна была ей в помощь. Сама себе такое выбрала.

Малфрида прошла по переходам к каменному терему княгини. Стражи ее пропустили беспрепятственно. В самом же тереме было тихо, крытая сукном каменная лестница вела вверх, в широкую просторную гридницу. Здесь упруго изгибались над головой светлые своды, большие окна застеклены прозрачными шариками в частых переплетах, на стенах развешано дорогое оружие, начищенное до блеска, внушительные щиты с богатыми умбонами^[908]. Почти все пространство гридницы покрывало алое гладкое сукно. Позади стоявшего на возвышении резного позлащенного кресла княгини на стене широко раскинулся парчовый византийский покров-ковер с изображением расходящихся лучей. Когда Ольга сидела в этом кресле, создавалось впечатление, что лучи исходят прямо от нее самой.

Сейчас в светлом каменном покое княгини было пустынно, только в углу Малфрида заметила нескольких волхвов, которые ползали на четвереньках и что-то шептали негромко. Такие солидные служители богов, а ползают по указанию древлянки Малфриды.

– Ну что, получается? – спросила она их.

Один из них, худой, скорее молодой, чем старый, но какой-то старообразный, вскинул на нее гневное лицо.

– Если обманула, если потешиться так над нами хочешь… Я сам в ваших древлянских лесах не единожды бывал, заклятия постигал, но чтобы такую тарабарщину творить… Издеваешься?

Два других волхва, солидные и аскетически худые, тоже оторвались от бересты, на которой были сажей выведены какие-то знаки, и сурово поглядели на боярыню. Это она составила заклинание безграничного доверия, выбрала самых сильных из местных чародеев и заставила плести чары, тянуть невидимую нить от стены до стены. И каждый, кто переступит через эти невидимые нити, не сможет рассуждать здраво, а будет только доверять послушно. Волхвы водили руками, шептали странные звуки, каким Малфрида их обучила, но она все оставалась недовольной. И что это киевские чародеи такие слабосильные? Не чета древлянским, говорила, чем и обозлила несказанно. Но ведь Ольга повелела повиноваться ведьме во всем.

– Да я бы и сама управилась, – почти прошипела в ответ ведьма, оскалив ровные белые зубы, – сама бы сплела чары, коли б дитя под сердцем не носила.

Это они понимали. Даже самая могущественная чародейка обречена на бессилие, когда беременна. Но все равно… чтобы ползать… Она же только и твердит, что сил у них маловато, чтобы просто кинуть с руки заклятие.

И тут Малфрида, видя, что они все еще мешкают, наклонилась к главному из них, этому молодцу старообразному, и сказала негромко, чтобы лишь он услышал:

– Похоже, что сила у тебя только на разгулище на Лысой горе была, Коста волхв. Но в турью шкуру тут рядиться ты уже не можешь.

Его глаза широко распахнулись. Пробормотал: неужто это она с Кощеем там была? Но Малфрида уже отходила. Застыла за креслом княгини, стояла, опустив голову с надвинутым до глаз покрывалом, лишь порой поглядывала со странной улыбкой, наблюдая, как Коста и прочие с новым усердием стали наводить знаки, сличая с рисунками на бересте.

Но вот за дверью раздался гул голосов, шаги, движение. Волхвы, как раз успев закончить, поспешили отойти. Двери тут же распахнулись, стремительно вошла Ольга – быстрая, порывистая, серые глаза почти белыми кажутся от напряжения. Каково это ей – древлян поганых в лучшей своей гриднице принимать!..

Малфрида стояла, потупив очи. Ни на кого не глядела, но все улавливала: и как Ольга торопливо взошла на возвышение и опустилась в кресло, как сопровождавшие ее ближайшие советники и воеводы занимали места на скамьях. А потом Малфрида ощутила приближение самих древлян. Как – и сама не понимала. Но словно видела, как они неторопливо всходят в невиданный ими доселе богатый каменный терем, как стараются держаться степенно, не выказывая восхищения княжескими палатами.

Она подняла глаза, только когда они начали входить в дверную арку. Потом взглянула туда, где стояли, сцепив пальцы и опустив головы, полянские волхвы. Их губы почти не шевелились, но Малфрида знала, что они наговаривают ее заклинание. Она сама стала его нашептывать, хотя понимала, от нее сейчас мало толку. Но все же…

– Инда согни, шшш, кара, белла, согни выю, нррааа…

Действительно, нечто невразумительное на первый взгляд, если исходить из местных наговоров, где уже забыты все звуки леса и ветра, звериный говор, где остались только слова. Но что такое слова? Они почти не несут магии, они слабее…

Малфрида следила за послами, как они переступают незаметные на полу знаки. Волхвов среди них нет, никто ничего не почувствовал. Вот то один, то другой шагал через заветную черту, она следила за их поступью – двое или трое из них были в сапогах, обмененных на торге, но большинство в обычных древлянских постолах^[909], хотя и богато отделанных, выложенных проволочными узорами, украшенных речным жемчугом. Постолы придерживали завязанные крест-накрест ремешки с металлическими пряжками, обертывая ноги поверх меховых онучей до самых колен.

Только когда все послы выстроились полукругом перед княгиней Киева, Малфрида взглянула на их лица. Некоторые показались смутно знакомыми. Но для себя ведьма отметила главное: они были уже под действием заклятия. И хотя продолжали держаться достойно, но словно утратили прежнюю невозмутимость, оглядывались по сторонам, цокали восхищенно языками, даже улыбались. Ну чисто дети престарелые… доверчивые. Значит, получилось заклинание у Косты и его приспешников.

Ольга приветствовала их словами:

– Вижу, гости добрые ко мне пожаловали.

Ее нарочито спокойный голос никак не вязался с ее прежней порывистостью движений. Могла себя держать в руках княгиня. Малфрида даже подивилась ее силе духа, ощутила уважение. Ведь общалась с княгиней все предшествующие дни, знала, как ту гнет страх и ненависть. А вот поди же…

Древляне кланялись Ольге неглубоко, с достоинством, как и положено мужам в летах – лишь чуть склоняя длинноволосые головы. Но улыбались.

– Да, явились мы, княгиня.

– Так говорите, что привело вас ко мне?

– Ты сама, поди, знаешь, – выступил вперед их выборный, степенный седой старик, высокий и значительный по виду. Вот только его светлая, приветливая улыбка как-то не вязалась с его почтенным обликом – будто умиляет и радует старого древлянина что-то. – Ведь мы уже отправили к тебе посыльного с вестью. Ты знаешь, что случилось.

Ольга смотрела на них и молчала. Послы стали переглядываться, словно в недоумении. Потом начали говорить, вроде как и по отдельности, но почти перебивая друг друга.

– Мужа твоего мы убили, Игоря Киевского…

– Он как волк расхищал и грабил наши земли…

– Наши люди собрали вече и порешили: если волк повадился к овцам, то вынесет все стадо, пока не убьем его.

– Вот и погубили мы Игоря, чтобы нас не погубил. Это мудро и справедливо.

– А наши князья хорошие, потому что берегут Древлянскую землю…

– Князь Мал среди наших правителей самый значительный и родовитый, пойди за него.

– Куда же тебе теперь самой без мужа? Муж любой бабе нужен. А Мал у нас – молодец в самом соку.

– Тебя Мал выбрал в жены.

– А сына твоего Святослава мы тоже к себе возьмем. И сделаем с ним все, что захотим, если ты не будешь послушна мужу.

Тут Ольга резко встала, и древляне вмиг как по команде утихли.

Малфриде с ее места не было видно, что отразилось на лице княгини, но понимала, что Ольгу более чем возмутила подобная открытая доверчивость древлян.

И они это уловили. Перестали улыбаться, смотрели исподлобья. Лишь кое-кто стал коситься по сторонам, заметив, что вместе с княгиней повставали и ее воеводы. Но не трогались с места, не сводя глаз с Ольги.

Несколько мгновений в гриднице было тихо. Малфрида неожиданно отметила, что ее развлекает создавшаяся ситуация. Надо же, древлянка Малфутка бы сейчас вся дрожала от страха, а вот душа ведьмы Малфриды только забавляется происходящим.

Наконец княгиня взяла себя в руки. Сказала спокойно:

– Это все, что вам велено передать мне?

Старшина послов негромко, но твердо произнес:

– Остальное тебе передавали с посыльным, княгиня. Ты знаешь, о чем речь. И знаешь, что будет, если с нами что-то случится. Знаешь, какой силой владеют теперь древляне и… кому мы приносим жертвы!

«Чернобогу и Морене приносят, – почти весело думала Малфрида. – Мне бы хотелось на такое поглядеть».

Но она заставила себя вспомнить про Игоря, который любил ее… и которого любила она… кажется, что любила. Она попыталась возродить в себе ненависть к этим людям, но ничего не получалось. Ей было просто любопытно.

Ольга медленно опустилась в кресло. Молчала. Постепенно стали успокаиваться и окружающие. Малфрида заметила, как на Ольгу глядит ее Свенельд. Один миг, один жест княгини – и он невесть что может сотворить.

«И как же мы с ней будем делить его?» – подумала ведьма, и вдруг поняла, что это ей уже не так и интересно. Она вообще ощущала в последнее время какое-то охлаждение к ранее обожаемому мужу. Но ей забавно было видеть, как Свенельд смотрит на княгиню.

«Думаешь, ты нужен ей, Свенельд разлюбезный? Нет, ей нужна только я! Она слушает меня во всем!»

Малфрида смотрела в затылок княгини, разглядела даже, какой узор вышит на ее шапочке над собольей опушкой: крылатая Гамаюн, полудева-полуптица, знающая обо всем на свете. Своеобразный оберег, дающий мудрость. Ну же, княгиня пресветлая! Или забыла, что с тобой обговаривали?

Ольга вдруг сгорбилась на миг – то ли от взгляда ведьмы, то ли под грузом обязательств.

– Я все понимаю, – изрекла негромко. – И вот что я вам скажу, мужи именитые: любезна мне ваша речь! Мужа мне уже не воскресить, но хочу воздать вам – послам и сватам от нового суженого! – воздать честь перед всеми людьми, перед всем Киевом! Но это завтра. Ныне же идите к своей ладье, ложитесь в ней спокойно почивать, утром же я пришлю за вами.

По мере того как Ольга говорила, ее слабый голос крепчал, становился громче. Она выпрямилась, ее тонкие руки крепко сжали резные завитки на подлокотниках кресла.

– И когда явится к вам посыльный от меня, когда поклонится и пригласит в палаты мои, отвечайте ему: «Не поедем на конях, ни пешими не пойдем, но понесите нас на ладье прямо на Гору Киевскую!» Так я честь вам выкажу, мужи именитые! Пусть все знают, что уважаю ваше племя и князя его!

Древляне сперва недоуменно переглянулись, но вот один из них улыбнулся, потом второй. Приосанились, поглядывали горделиво на советников Ольги. Малфрида видела, как понуро опустил голову Свенельд, как молча и с достоинством выдержал их самодовольные взгляды Асмунд. Варяги тоже держались невозмутимо, только ярл Грим словно тихо выругался, отвернулся с искаженным яростью лицом. И это особо порадовало древлян. Выходили гурьбой, сияющие и величавые.

Ольга же, едва закрылась за ними дверь, спешно вышла из гридницы. Малфрида последовала за ней. Нашла Ольгу под лестницей, уводившей в горницы. Та жалась в углу, будто дворовая девка, плечи ее подрагивали. Но едва зашелестел подол длинного одеяния Малфриды, резко обернулась. Быстро смахнула слезы.

– Все ли, как решено, я сделала?

Спросила вроде как послушно, но голос… как проклятие насылала.

Малфрида медленно кивнула.

– Все так, княгиня пресветлая. Одно плохо – мало их. Мне больше понадобится.

– Мало? Пока мало! – выкрикнула Ольга, и ее серые светлые глаза потемнели от ненависти. Яркие губы решительно сжались. – Ибо будет их еще много! Столько, сколько надо, чтобы смыть кровавый след из царства злой Морены для мужа моего!

«И чтобы откупиться от Кощея за моего мужа!» – довольно отметила Малфрида. И вспомнила утробный глухой голос темного повелителя: «Тьму их хочу. Но чтобы не каленым булатом…»

«Будет тебе жертва, чудище! – подумала. – И это только начало».

Глава 5

Черную ладью древлян вытянули на берег и установили у воды подле самого Боричева узвоза. Приподнятая на деревянных катках, она выглядела еще внушительнее, хотя и слегка кренилась на один бок. Древляне удобно расположились в ней, тем более что привезенные для невесты Мала дары уже достали и на возах отвезли в палаты Ольги. Но сама княгиня даже не вышла посмотреть на них, а вот Малфрида, Свенельд и Асмунд оглядывали все с придирчивым интересом. Там были богатые меха, драгоценные украшения, бочонки с медом, кожи, крицы сырого железа.

Малфрида самолично отбирала драгоценности, а все остальное повелела продать как можно быстрее.

– И за злато да серебро, на мену не отправлять! – строго наказывала она Асмунду, который слыл хорошим торговцем.

Асмунд только покачал головой. Что всем тут теперь распоряжается чародейка, он понял. Некогда при Игоре всем руководила, теперь при Ольге. Ладно уж, он помнил, что вреда от ее советов не было. Правда, Асмунд заметил, что сама Малфрида не просто не вспоминает об ихпрежнем знакомстве, а как будто сторонится его. Вон со всеми, с самой княгиней говорит дерзко, как всегда умела, а ему только кивнет и отходит нахмурившись. А ведь он зла ей никогда не делал.

Еще Асмунд заметил, что Малфрида все Косту подле себя держит, все шепчется с ним о чем-то. Ну, понятное дело: ведьма и волхв понимают друг друга. Да только Коста как будто еле переносит ее, с ней он все больше угрюм да неприветлив, и хоть и кивает согласно на ее речи, но порой вдруг так и кинется прочь. Именно кинется, как будто ему дурно с ней, как будто воздуха ему подле чародейки не хватает. Но потом опять возвращается, слушает внимательно.

По наказу чародейки княгини древлянским послам на ладью отправили угощение. Асмунд сам проследил, чтобы не обделили ни в чем гостей нежеланных, чтобы выдали им все лучшее: телятину, испеченную с яблоками да приправами в глиняных глечиках, из муки лучшего помола пироги с капустой, большой горшок ячменной каши с маслом и на меду. Древляне такими яствами у себя в лесах редко баловались, вот и уплетали за обе щеки угощение. С восторгом пили настоящее ромейское вино – темное, сладкое и густое. Они поднимали кубки за невесту князя Мала, не подозревая, что в вино им подмешаны сонные травы. Вот и позасыпали все еще до того, как ночь загустела.

Ладью со сладко похрапывавшими под натянутым тентом древлянами охранял отряд отборных кметей княгини. Они никого не подпускали к приезжим, а там и поливший как всегда к ночи дождь разогнал людей. Темно стало, тихо, только со стороны Горы доносился некий шум. Ибо там, где Боричев узвоз поднимался к детинцу, перед самыми воротами в древнее городище, где располагались палаты Ольги, ныне, несмотря и на дождь, было людно. Горели и дымили под дождем смоляные факелы, стражники стояли стеной, ограждая все подходы, никого не допуская туда, где на площадке перед воротами кипела работа. Множество полуголых, измазанных глиной мужиков долбили землю, копали лопатами, рыли глубокую яму, выбрасывали комья земли наверх, где иные работники укладывали ее в тачки и увозили в ворота детинца, насыпали горой, чтобы вернуться порожними и вновь нагружать…

Яма росла прямо на глазах: сперва просто работали лопатами, потом землю из глубины принялись поднимать на специальных воротах на веревках. Торопились, чтобы получилась она глубокой и широкой. Свенельд менял уставших копателей на новых, сам вымазался сырой глиной, этого щеголя и не отличить теперь было от обычных смердов-работников, но он не унимался, заражая всех своим ражем.

Княгиня несколько раз выходила посмотреть. Стояла, кутаясь в длинный кожаный плащ, из-под наброшенного башлыка горели ее глаза, губы были жестко сжаты. Когда возвращалась в детинец, видела, как, будто курган, вырастает посреди двора детинца высокая насыпь свежевзрыхленной земли. Один раз спросила, где ее чародейка. Асмунд ответил, что та почивать пошла.

– Почивать? – удивленно переспросила Ольга. Скривила полные губы в кривоватой усмешке. – Вольготно же ей спать, ведьме темной. А я вот оттого, что замыслено, глаз не могу сомкнуть. Ну да решено. И месть моя древлянам будет страшной. Чтобы на века люди запомнили! Чтобы все знали, каково становиться на моем пути!

Асмунда пробила дрожь от того, каким голосом она это сказала. Да, довелось ему дожить до такого, не отвел длань Христос пресветлый. Не миновала старого воина чаша сия…

Он взглянул в лица несущих дозор варягов. Эти даже довольными выглядят. И ночной моросящий дождь их не разогнал, вон, стоят недалеко от ямы, попивают из рогов пиво, некоторые тоже помогают копать. И всем им кажется ладным, что повелела Ольга. А той приказала древлянка Малфрида. И было у Асмунда ощущение, что боярыня Свенельда, хоть и сама древлянка, люто ненавидит свое племя. Видать, было за что. Асмунд не ведал, куда она подалась, когда Игоря оставила, а раз Свенельд нашел ее у древлян… Да еще как нашел! Шила-то в мешке не утаишь, слыхивал Асмунд, что кмети Свенельда рассказывали, будто бы с костра снял ее посадник.

На рассвете движение перед детинцем прекратилось, копатели расходились устало со своими ломами и лопатами, убирали прочие орудия. Асмунд подошел поглядеть. Яма получилась огромной и глубокой, из нее веяло холодом и сырой землей, как из могилы. Асмунд невольно содрогнулся и едва удержался, чтобы не перекреститься. Нет, не стоит показывать, что почитает Христа, многим это не понравится. И он только велел распорядиться, чтобы доставали из складов сукна, все, сколько имеется, да самого лучшего, крашенного в алое, как в кровь. Пусть закроют яму перед детинцем, разровняют да прижмут булыжниками, чтобы ровно лежало, а булыжниками теми пусть обозначат края ямы, чтобы свои случаем не оступились.

К рассвету дождь закончился. Утро вставало серое и туманное, дул ветер, неся по небу блеклые облака, затягивавшие небо от края до края, на водах Днепра шли темные волны. Древляне еще сладко спали, укрывшись своими роскошными меховыми плащами, иные храпели громко. Когда их стали будить, не сразу и очнулись. Сперва один из них вскинул голову с разметавшимися во сне длинными седыми волосами, потом другой приподнялся, позевывая.

– Новый день настал, гости древлянские. Просыпайтесь, княгиня вас для чести великой зовет.

Древлянам было лестно, что будить их явился сам посадник Свенельд. Стоит рядом, нарядно одетый, только усталый какой-то да хмурый. Хотя и чему радоваться, если ему теперь выслуживаться надо перед теми, с кого раньше дань брал для Киева.

Древляне стали распихивать сонных товарищей, указывали на ожидавшего в стороне Свенельда, на одетых в богатую броню варягов.

– Вон, уже зовут. Пора. Княгиня Ольга хочет нам честь оказать.

Самый нарочитый из древлян важно поднялся, огладил длинную бороду, подбоченился. И стал говорить, как Ольга им и наказывала: мол, не пойдем пешими и конными не поедем, а хотим, чтобы вы вознесли нас на Гору на своих плечах в ладье нашей.

Свенельд выслушал их и поклонился низко, коснувшись рукой земли.

– Что ж, нам неволя; Игорь наш убит, а княгиня хочет замуж за вашего князя.

Он подал знак, и тут же сильные кмети подошли к ладье гурьбой, стали поднимать ее да раскачивать.

Древлянские важные бояре сперва даже испугались, хватались за борта да друг за дружку, чтобы не упасть. Но варяги и русичи были умелыми, им не единожды приходилось таскать волоком и на себе суда, когда пороги днепровские проходили. Вот и осилили, подняли на крепкие плечи ладью, столпились по бокам ее, поддерживая за осмоленные, посаженные внахлест доски насады.

Теперь древляне уже смеялись. Они все были мужи именитые и уважаемые, а вот катают их, будто девок на качелях на Масленицу. Несут неспешно по пологому, плавно извивающемуся узвозу вверх, осторожно несут. На повороте вроде как замешкались, кто-то поскользнулся на влажной после дождя земле, качнули корабль с древлянами. Один из старых послов даже сказал: мол, все, хватит, оказали честь, и будет. Они чай не обры лихие, которые на дулебах ездили^[910]. Теперь и пройтись могут. Но их продолжали нести. С Горы сбежали на подмогу несколько человек, сменили усталых, понесли с новыми силами быстрее.

Древляне расчесывали спутанные волосы, оправляли свои меховые накидки, надевали на грудь широкие гривны. У некоторых они были большие и круглые, не меньше миски какой, да браслеты у древлян были богатые, головные обручи узором чеканным украшены. Покрасоваться хотелось старейшинам. А ведь когда только отправлял их Мал, побаивались ехать, даже поговаривали, что недаром Мал посылает их, старых, какие уже и оружия носить не могут. И случись что с ними, древлянская земля мало потеряет, сильные да молодые воины дома остались. Но все же надеялись, что Ольга пожалеет их из уважения к старости и сединам. Да и волхвы успокоили, сказав, что Ольга побоится поступить дурно с древлянами, у которых сейчас такая сила жуткая и необоримая. Похоже, правы оказались волхвы, вон какой прием им княгиня оказала. Еще вчера они бы в такое не поверили, а вот сейчас, когда едут в ладье на Гору, на спинах сильных полянских мужей и варягов заносчивых, то впору возгордиться. Надобно будет все запомнить да потом дома обо всем поведать, похвалиться.

Вот и ехали, подбоченившись да посмеиваясь. Видели вверху мощные бревенчатые стены Киева, видели стражей за частоколами, но самих киевлян в отличие от вчерашнего дня вышло навстречу довольно мало, да и тех потом куда-то отогнали.

Узвоз делал очередной поворот, стал круче, нос ладьи с оскаленной мордой взмыл выше, древляне хватались друг за дружку.

– Гляди, гляди, – указывали вперед.

Там, где между башнями у детинца были распахнуты градские ворота, раскисшую после дождя землю укрывало богатое алое сукно. Вся улица впереди была устлана алым ковром, придавленным по краям тяжелыми камнями. Восхищенные послы даже как будто саму Ольгу на забороле не сразу заметили, но, заметив, заулыбались.

– Богато встречаешь нас, Ольга. Любо нам это.

Она не отвечала, смотрела на них как-то мрачно, была нарядная и величавая. Кто-то из древлян указал на стоявшую за княгиней, как и вчера, странную высокую женщину в темно-алом – она как будто подалась вперед, смотрела на них жадно, черные глаза горели. Один из древлянских старшин даже сказал, что вроде как знает ее, но не может припомнить, кто такая.

В проем градских укреплений между башнями носильщики вступали осторожно и медленно, двигались по алому сукну аккурат вдоль лежавших рядами тяжелых булыжников, лодку на плечах несли так плавно, как и легкая речная вода не несет. И вдруг Ольга наверху резко взмахнула рукой.

Лодку качнуло так сильно, что древляне едва ли не попадали. Их вроде как опустили, они видели еще красные от натуги лица носильщиков… а потом полетели вниз, грохнулись так, что никто не удержался на ногах. И оказались в полумраке. Вращали головами, еще ничего не понимая.

Их обступали земляные сырые стены, кого-то накрыло сползшим красным сукном, кто-то перевернулся через скамью, барахтался, силясь подняться, кто-то застонал, ушибившись при падении. А сверху, склонившись над краем ямы-ловушки, в которую они угодили, смотрели столпившиеся на ее краю киевляне.

Меж них вдруг появилась яркая и нарядная Ольга. Стояла, уперев руки в бока. Ее голос прозвучал громко и пронзительно:

– Ну что, убийцы мужа моего, хороша ли вам честь?

Тут они опомнились, вскочили. Стали карабкаться, стараясь выбраться, измарались сырой глиной, срывались на скользких стенках ямы.

И тут случилось самое страшное – на них полетели комья земли. Много. Все, кто собрался наверху над ямой-ловушкой, бросали на них сырую тяжелую землю, словно ливень из тяжелых комьев обрушился на дно.

Древляне закричали, лезли вверх, срываясь и опрокидывая друг дружку, толкались, стремясь подняться повыше, туда, где ясно и светло виднелось серое небо. А по краям могилы для живых злорадно и страшно кричали люди. Все так же закидывали древлян комьями земли, она тяжело и больно била их по головам и плечам, засыпала глаза, ее тяжесть опрокидывала, не давала вздохнуть…

Некоторые из древлянских старшин прямо по телам своих соплеменников карабкались наверх, наступали на них, цеплялись за края ямы. Их грубо спихивали вниз. Один из древлян даже поймал за сапог кого-то из кидавших землю варягов, повис, едва не утащив того вниз. Варяг тут же выхватил меч, но в него вцепилась одетая в алое ведьма. Кричала:

– Без булата! Не рубить!..

И сама ударом ноги в голову сбросила посла вниз, на задыхавшихся внизу старейшин.

– Пощади! Смилуйся! – раздавалось из-под земли.

Ольга строго крикнула:

– Так хороша ли вам честь?

Один из барахтающихся на уже покрытых землей телах простонал:

– Горше нам Игоревой смерти… Пощади!..

И умолк под комьями тяжелой мокрой глины, возился еще под ней какое-то время, пока не затих. А землю продолжали набрасывать с каким-то упрямым остервенением, молча, толкаясь, все были грязные, сопели натужно.

Ольга, пошатываясь, отошла, оперлась спиной о бревенчатую стену детинца, чтобы не упасть. В лице ни кровинки, глаза широко распахнуты, зажала тяжелой от перстней рукой рот, сдерживая крик. Ее люди продолжали бросать землю, и вскоре там, где были заживо погребены древляне, появился небольшой холм. Его споро утрамбовывали множеством ног, толпились, приминали. Но уже как будто стали отходить от злобного ража, Ольга видела, что сам непоколебимый Грим ярл пошатываясь отошел в сторону, осел сперва на колени, потом на четвереньки и его стало мучительно тошнить. Да и лица иных, усталые, потные, решительные, постепенно хмурились, становились мрачными, потом какими-то растерянными. Даже Свенельд, до этого приминавший землю вместе со всеми, прошел мимо как пьяный, глаза были пустые, страшные.

Ольга заставила себя выпрямиться.

– Асмунд! Вели бочку самого лучшего меда сюда катить, а также пусть несут самого пенного пива, ароматного заморского вина выстави. Тризну моему супругу начнем отмечать прямо здесь. На костях жертв по нему. Веселиться будем, чтобы Игорь мой знал, что не останется не отмщенным!

Воины смотрели на княгиню кто с удивлением, а кто и с уважением, дивясь ее выдержке. Ольга первая подняла золоченый кубок, выпила его весь, словно ее мучила жажда, проливала на свое светлое с золотом платье багряные капли. Казалось, кровь убитых без булата жертв проступила на ней. Потом сказала, что хоть до сей поры ее люди и держали киевлян в стороне, но подобное долго от людей не утаишь, кто-то да проболтается. Пусть же пока они продолжают пировать, но к ночи…

Она словно не решалась произнести, но рядом, как кровавое видение, появилась Малфрида.

– Ночью вы их выкопаете, – сказала твердо, глядя странным взором на рассевшихся прямо на притоптанной земле воинов, на разносивших им угощение дворовых из Ольгиных палат. – Отгуляете, попотчуете всех, кто подойдет, напоите допьяна, о всяком говорите, кроме случившегося… А как ночь настанет, разгоните народ, ну и как обговорено. Эй, Свенельд! – окликнула она вернувшегося к пирующим мужа: – Слышь, что говорю: ночью отвезешь древлян, куда я приказала.

У Свенельда был странный вид. Он медленно прихлебывал из рога, смотрел перед собой пустым взглядом. Малфриде пришлось его тряхнуть за плечо.

– Неужто не понимаешь, что это и жертва по Игорю, и задаток за тебя? Остальное я улажу.

В чуть раскосых зеленоватых глазах Свенельда появился какой-то огонек. Смотрел на Малфриду из-под нависающих мокрых прядей, потом вырвал плечо из ее цепких пальцев.

– Знаешь, а Малфуткой ты была мне более мила. Я ведь так надеялся, что смогу уберечь тебя от таящейся в тебе темной силы… от Малфриды. А теперь от той славной Малфутки ничегошеньки не осталось.

Древлянка только хмыкнула.

– Та Малфутка не смогла бы спасти тебя от Кощея.

И опять стала объяснять, что и как сделать. Но ей не нравилось, как он на нее смотрит. Муж, а ведь как на гадину какую-то глядит. Ишь, какой трепетный. Это ее раздражало. И не было в ней сейчас нежных чувств к нему, не было той светлой и решительной любви, из-за которой она встала на его защиту против самого Кощея.

В Киеве в тот день чего только и не говорили: гадали, куда это ладья с древлянами подевалась, уплыли или… Шептались про это «или». Кое-кто и правду проведал, но таким не верили. Не желали верить. Но отчего-то все стали побаиваться Ольгу. Даже в теремах нарочитых бояр Прастена и Свирьки говорили о ней со страхом, уже не упоминали, как хотели отстранить от власти вдову князя, не вели разговоры о созыве веча. Когда к Прастену зашел хмельной и веселый после тризны у детинца молодой черниговец Претич, боярин осторожно стал у него выпытывать о древлянах. Но Претич толком ничего не знал, сказал только, что подле детинца всех угощают щедро, что веселятся вовсю, пляски устроили на мягкой земле, потом воинскую борьбу. Ну, все, как и полагается на тризне. Ну а древляне? – выпытывал у него боярин Прастен. Претич пожимал плечами. Где-то заперты, сказал подумав. Их в град варяги на плечах прямо в ладье внесли, но на тризну не кликали. Еще бы, ведь пировали, поминая убиенного ими князя, на такое убийц не зовут. Прастена эти объяснения не устраивали, стал подливать Претичу в чарку, думал разговорить его, но дождался только, что опьяневший Претич пустился в пляс. В пылу даже выхватил свою изогнутую на хазарский манер саблю, да как начал ею ловко размахивать… Боярин Прастен поспешил отойти, а то этот шальной еще и его заденет.

Ночью Прастену не спалось. Ветер раскачивал старую яблоню у окошка, где-то вдали выла собака, темно было и душно, как перед грозой. Вскоре вдали и впрямь загрохотало. Боярин поднялся, осторожно слез с ложа, стараясь не разбудить жену, и, накинув опашень^[911], вышел из опочивальни, поднялся по галерейке на стену своей укрепленной градской усадьбы. В потемках углядел тень стража над воротами усадьбы, тот во что-то вглядывался. Прастен подошел к нему.

– Что там?

Страж только сделал знак рукой, во тьме и не разберешь что, но Прастен и сам понял – тихо надо держаться.

Ибо откуда-то извне раздавались какие-то неясные звуки. Щелканье бича, скрип колес, шаги по гравию между тынами. Вон и силуэты в полумраке стали проступать, угадывались белые бока волов. И влекут те волы широкие возы, накрытые рогожей. Что в них лежало – во тьме не разглядишь. Но тут мрак прорезала вспышка молнии, и Прастен в этот краткий миг успел заметить свешивающуюся из-под рогожи с одного из возов ногу. Древлянская постола померещилась, ремешки с бляхами окручивали пушистый меховой онуч. Больше ничего не было видно во мраке, который стал еще темнее после ослепительного света небесной стрелы Перуна.

Когда охраняемые возы проехали мимо, когда звуки затихли в стороне, боярин Прастен вернулся к себе, тихо лег возле мирно похрапывающей суложи, смотрел в складки богатого полога над головой.

«Так вон оно что с древлянами. Ну и Ольга, ну и княгинюшка. Да такая что хошь сотворит. Особенно коли прознает, что я уже с черниговским Тудором связался, что обещал отплатить ему, если меня на киевский стол его люди выкрикнут. Нет, сейчас надо затаиться. И Свирьку предупредить, чтобы помалкивал и не лез ни во что. Ну а то, как Ольга древлян-то этих… Если весть об этом до Мала в чащи дойдет, если он с волхвами своими помститься пожелает, пойдет войной… если еще и чародейство нашлют, на какое древлянские чародеи великие мастаки. Нет, теперь надо нам в Киеве всем скопом держаться, не то такие дела грядут… борони боги!»

Долго еще ворочался на ложе Прастен, вздыхал, кряхтел, пока боярыня его в бок не пихнула, чтобы угомонился.

Тем временем возы с мертвыми древлянами уже миновали крайние Лядские ворота в городской стене Киева. Далее начиналось предместье Околоградья, а за ними пустынное место, где совершались захоронения. Курганы располагались там скученно, каждый принадлежал определенному роду, в каждом хранился прах сожженных тел сородичей киевлян. В положенные дни поминания чуров^[912] здесь было людно, сходились семьями и родами, совершали подношения, просили духов предков охранить живых сородичей от всякой напасти. Однако ночью сюда не любили приходить, всякое об этом месте говаривали, страшно там было. Потому-то сопровождавшие возы с телами заживо погребенных древлян охранники, которые и до этого двигались молча, не зажигая огней, тут вообще притихли. Шли, озираясь во мраке, вглядывались в шумевшую ветром предгрозовую ночь.

Свенельд шагал впереди возов, держался за обереги, заговоры шептал. Когда при вспышке молнии неожиданно увидел перед собой силуэт в красном балахоне, едва не вскрикнул.

– Леший тебя забери, Малфрида! Напугала.

– Это тебя-то, победитель древлянских чудищ?

Она негромко рассмеялась. Но Свенельду было не по себе. Так и стояла она перед ним в быстром свете молнии – движимое ветром темно-алое покрывало, горящие глаза, блеск зубов в довольной улыбке.

– Я все сделал, как повелела, – сухо произнес он. – Ни единой гривны с убитых не снято, ни единой пряжки или обручья-браслета, кольца остались на руках. А на последнем возу лежит золото и серебро, полученное за дары от древлян. Кубки там, чеканные блюда, дирхемы^[913] серебряные. Хватит ли?

Она отошла, сновала между возами, что-то говорила негромкое, ни к кому не обращаясь. Свенельд не поворачивался в ее сторону. Понимал, что ведьма для него старается, сказала ведь, что выторгует его… А ему все равно тяжело с ней. Силы небесные, да разве не так давно он не любился с ней? Не он ли спешил к ней в терем Дорогожичей, надеясь, что нежностью своей да лаской отринет от нее эти темные силы. Ведь только так чародейку можно вновь сделать человеком. Откуда Свенельд это знал – уже не помнил. Но думал, что сладится у них с его древляночкой. А потом он возьмет Малфутку свою в полюдье в древлянские земли, и она поможет ему находить в глухих чащах дивные источники живой и мертвой воды. Так ему мечталось. А вышло… Свенельду и приплати теперь кто, он и тогда больше бы не смог ее коснуться. Пусть и жена его, боярыня признанная. Которая еще и родит ему невесть от кого. И он почти с нежностью вспомнил о своих сыночках от Межаксевы – Мстиславе и Люте, которые жили под покровительством Ольги в ее вышегородском тереме. Там же росла и девочка Малуша, которую некогда принесли древляне из лесов, сообщив, что ему эту дочку родила Малфрида^[914]. Девочка и впрямь была на него похожа, но он все равно никогда не выказывал при ней отцовских чувств, так просто, наблюдал порой за малышкой издали. Вот к сыновьям от Межаксевы он тепло родительское испытывал, гордился, какие они ладненькие и смышленые растут. Ольга их хорошо воспитает, взамен погибшей Межаксевы… но о Межаксеве сейчас думать не хотелось. Это ведь Поле Вне Града, и недалеко от того места, где сейчас стоял Свенельд, расположен курган, где и ее прах покоится.

Тем временем Малфрида все оглядела (как и видела-то в таком мраке? Ведьма!) и показала, куда снести всю поклажу – как мертвых, так и украшения. Люди Свенельда послушно принялись выполнять повеление. В низине между двух курганов уложили всех рядком, разложили на телах богатство и к возам поспешили, как будто подле волов им было спокойнее, чем возле этой странной боярыни Свенельда.

– Все, уходите! – властно приказала Малфрида.

Щелкнули бичи, засопели рогатые волы, послышался скрип телег и торопливый топот ног, приглушенное понукание. Однако Свенельд все же задержался. Приблизился к Малфриде, смотрел на ее слабо проступающий во мраке силуэт. Порыв ветра скинул с ее головы покрывало, разметал волосы. Она стояла и смотрела на него, прямая, как меч.

– Я, наверное, должен поблагодарить тебя, Малфутка.

– Должен, – почти весело отозвалась она. И через время сказала совсем иным тоном – задумчивым, чуть печальным: – Сперва я очень испугалась за тебя, хотела побороться с этим… Но сейчас я уже просто выполняю условия сделки. Клянусь самим Перуном Громовержцем – ты даже предположить не можешь, каковы эти условия. Но я уже дала слово и сдержу его. А теперь уходи!

Порыв ветра прошумел почти рядом, вновь сверкнула молния. Волосы Малфриды разлетелись, и, мерещилось, они шевелятся, будто живые. Темные глаза ведьмы казались огромными. А вот ее улыбка… В ней было нечто решительное и жутковатое. И все же, когда Свенельд уже отходил, спросил через плечо:

– А не страшно ли тебе? Может, мне лучше быть где-то поблизости. Я ведь… Знаешь, я ведь тоже кое на что способен.

– Знаю, мой витязь. Но уходи! Уходи!

В ее голосе чувствовалось раздражение, и он ушел.

Малфрида же спешила, ей надо было успеть до начала грозы. Она вынула из-за пояса маленький нож и стала спешно выводить полагающиеся знаки на земле вокруг мертвых тел древлян. Она вспомнила все, чему ее научили древлянские волхвы, однако опасалась, что в ней самой нет ни капли силы, чтобы заклинание подействовало. Одна надежда, что и голодный Кощей ждет своей жертвы и подношений. Вот у кого в услужении она оказалась. Ее учителя-волхвы такого и предположить не могли.

Хорошо видя в темноте, она начертила вокруг разложенных жертв круг и обвела его знаками. На самих древлян она и не смотрела – не интересно. Правда, один раз ей показалось, что за ней кто-то стоит, и она нетерпеливо оглянулась. Никого. Значит, просто бродячие духи давно умерших встали из могил и движутся во мраке, заинтересованные шевелением на их законном месте.

– Да пошли вы! – отмахнулась Малфрида. Она уже не была Малфуткой, чтобы шарахаться от всяких бестелесных призраков.

Закончив приготовления, Малфрида села и, обхватив руками колени, стала ждать. Видела, как ветер волнует травы, как искореженно застыли мертвые тела древлян – мясо для поедателя Кощея. С душком уже, наверно. Интересно, любит ли Кощей с душком? Зато без применения булата, след которого на мертвечине не нравится Кощею.

– Ну и где же ты? – зло выкрикнула Малфрида.

Порыв ветра… А потом будто тишина, но ведьма так близко ощутила холод, что даже подалась в сторону. Казалось, кто-то невидимый и могущественный стоит за ее спиной, дышит на нее замогильной стылостью.

– Я здесь. Ты звала, и я рядом.

Она расширила глаза, всматриваясь. Кожу от напряжения будто покалывало, зубы стало сводить. Что-то и впрямь поменялось, теперь она могла увидеть сероватые тела блазней, нечеткие, расплывчатые, сгрудившиеся вокруг нее. А потом они словно развеялись, и прямо перед собой она увидела темное пятно: оно все ширилось, вибрировало, двигалось. В нем не было ничего человеческого, но Малфрида не могла отделаться от ощущения, что оттуда на нее глядят холодные жадные глаза. Ей стало страшно.

– Боишься меня?

Этот голос… этот то ли вздох, то ли утробный стон.

– Я принесла тебе задаток за Свенельда.

– Хорошо…

И вдруг она отчетливо увидела, как из темного отверстия появилось нечто. Сперва ей показалось, что это огромный червяк, толстенный змей, но потом она все же разглядела, что это был огромный язык – серо-зеленый, чешуйчатый, широкий у темной воронки, но сужающийся на конце. И кончик этого языка стал шарить вокруг, потом протянулся в сторону мертвых древлян, покрыл их и утащил, словно слизнул. Миг – и ни одного из них уже не было в очерченном кругу. Зато Малфрида расслышала, как рядом кто-то сытно и глухо глотнул. Вот так просто? И так жутко?..

Исчезло и золото. Как – Малфрида даже при своем особом зрении не смогла уследить. Она была потрясена силой того, кто общался с ней. Она закрыла глаза, ибо ей вдруг стало противно смотреть. Хотя знала, что не увидит его, не увидит, кем он был на этот раз, но слышала его довольное похихикивание – такое почти детское или старческое, но множественное, как будто разом засмеялись сотни детей и старух.

– Хорошее мое, блестящее мое…

Голос – сильный и глухой – весьма отличался от смеха. Сколько же умерших душ жило в Кощее?

– Я не могу явиться к тебе сейчас, – услышала она голос Кощея. – Где присутствует Перун – мне лучше не являться. Но я принял твой задаток. И вот тебе за это.

Малфрида все же открыла глаза, когда ощутила, как ее легонько царапнуло по лицу что-то, потом упало на колени. Сперва показалось, что курячья лапка, потом поняла – конечность темного нелюдя. Рука без кожи, с темными длинными когтями, еще миг назад была огромной, потом стала уменьшаться, и вот перед ней лежала засушенная рука размером с обычную человеческую.

– Гадость какая!

– Не скажи. Это моя рука, и в ней есть сила. Себе я новую отращу, а эта дается тебе как оберег. Ты еще поблагодаришь меня за него. Она тебе помогать будет.

Ветер вдруг стих. Черная волнующаяся воронка перестала вращаться, замерла.

– Когда следующая жертва?

Стали падать первые капли дождя. И показалось, что черная дыра-воронка резко начала сокращаться.

– Скоро! – почти крикнула Малфрида, понимая, что сила Перуна изгоняет кромешника Кощея.

Все. Косая искривленная молния протянулась от неба до земли, громыхнул гром. Малфрида сидела под струями дождя, не зная, услышал ли ее Кощей.

Гроза лютовала долго. Ведьма брела в сторону Киева, блаженно подставляя лицо холодным струям дождя. Ах, как хорошо было! Как благоухала земля, как упоителен был воздух, какая сила была разлита в нем! Казалось, поднимешь руки – и полетишь! Но не летела. Кожу покалывало, по спине пробегали мурашки, от нее шел пар, легкость переполняла все существо, но взлететь она не могла. Что-то тяжелое давило ее, не пускало, не давало сил. Может, дитя, что росло в ней? А может, оберег Кощея, спрятанный за поясом? Казалось, черные тоненькие коготки покалывают и через одежду.

– Гадость какая, – вновь повторила Малфрида, уже подходя к хижинам Околоградья. Поскользнулась на мокрой траве и чуть не упала. Расхохоталась. Как же хорошо ей было в грозу!

Глава 6

По приказу Ольги ей нашли киевлянина родом из древлян. Такие встречались в граде – то невольниками их привезли, то сами явились, да и не спешили возвращаться. Вот такого и привели к Ольге: крепкого здорового мужика, который давно жил в Копыревом конце^[915], женился на дочери кузнеца-гвоздника и сам успел мастером стать. Назад в чащи его теперь и калачом не заманишь. Привыкли жить богато, пользуясь своим положением.

Поэтому этот древлянин Малыга (ох уж это «мал», столь частое у древлянских жителей!) не сильно и обрадовался, когда Ольга сказала, что собирается его отправить посыльным к прежним соплеменникам.

– Да я давно больше не древлянин, – разводил кузнец руками, – одно имя у меня древлянское и осталось. Отчего же они меня слушать начнут? Да я и селища своего уже не припомню, как же сошлюсь на родство? Свой я в Киеве. У меня старшему сыну годочков десять, а древлянская родня едва ли и помнит меня.

– Поедешь! – спокойно приказала Ольга. – Только древлянин и сможет пробраться сквозь чародейские чащи. А я коня тебе дам в дорогу, – и еле сдержала улыбку, заметив, как вспыхнули глаза Малыги при этой вести. Еще бы – древлянину и коня! – Справный такой конь тебе достанется. Вот ты и поедешь на нем до самого Искоростеня или там в град князя вашего Малино. Там сообщишь, что не пришлись мне по душе древлянские послы – стариков каких-то прислали, а мне важные мужи нужны, не старейшины, а сами бояре, которые что-то значат да к слову которых прислушиваются. Вот и передашь князю Малу и волхвам его такие слова: что если вправду просят они меня за Мала, то пусть пришлют лучших мужей. Чтобы с великой честью мне пойти за князя Мала, а иначе не пустят меня киевские люди. Понял ли?

Малыга почесал затылок, поправил удерживающий отросшие волосы ремешок.

– Понять-то понял. А те старейшины, каких ранее присылали, они что? И впрямь так плохи?

Ольга про себя отметила, что о гибели древлянских послов он еще не знает. Копырев-то конец в стороне от самой Горы находится, весть туда еще не дошла. Да и ее люди распускают слух, что княгиня отправила древлянских старейшин на житье в свой град Вышгород.

– Ты сам старых послов оценивать будешь, а, Малыга? Или, может, лучше пойдешь коня себе выбирать? Только хорошего бери, какой послу моему под стать будет.

Мысль приобрести просто так коня волновала Малыгу больше всего иного. Но все же, уже от порога, он решился спросить: дескать, весть ходит в Киеве, что черное колдовство идет от древлян, а это страшно. Мало ли что в пути случится?

– Потому и выбрала тебя, пень древлянский! – даже ножкой топнула княгиня. – Ты ведь древлянин, тебя то колдовство их не коснется. Неужели не ясно?

Когда обряженный в добротный кафтан и гордо восседающий на крепком кауром коне Малыга миновал последние заставы Киева, Ольга отправилась на капище Перуна. Перун считался покровителем русского воинства и особо покровителем князей. Женщин он как будто не больно жаловал, но ведь Ольга по сути и была сейчас князем. И она велела отвести к волхвам на капище сильного круторогого вола на заклание божеству, чтобы умилостивили, чтобы доволен был Громовержец. Одно тревожило Ольгу: Перун не может не знать, что помимо него ведьма княгини богатые жертвы отдает и темной силе. Ну да как одаривает темного, так и помогает ей, Ольге. И Ольга подняла глаза на изваяние Перуна: высокий столб с красивой резьбой, посеребренное навершие которого лишь символично изображало человеческие черты. Только усы у изваяния были выполнены мастерски: длинные и извивающиеся, они почти достигали подножия и были щедро покрыты позолотой.

– Я обращаюсь к тебе, Перун! Я – княгиня Руси! И прошу, чтобы ты таковой и оставил меня. Ибо я сейчас лучший правитель, моя власть ведет к объединению земель, к укреплению того, что сделал так почитавший тебя мой названный отец Олег Вещий и продолжил мой муж князь Игорь. Я обращаюсь к тебе, Громовержец, и прошу помочь отомстить за мужа, отомстить жестоко и страшно, и каждая моя победа будет посвящена тебе, великий воитель небес! И никто не окажет тебе такого почета, как я.

Она долго пробыла на капище, сама следила, как убивали ее жертвенного вола, как ловко и умело волхвы полоснули его по сильному горлу, как спокойно и медленно рухнул на колени вол, будто уснул. Это было добрым знаком – Перун принял жертву без недовольства, он прислушался к речам женщины-правительницы. Потом Ольга наблюдала, как щедро волхвы окропили кровью жертвенного животного изваяние Перуна. Ей позволили на это смотреть, ибо Ольга была не просто женщина. Она была сейчас сама власть, и от власти она не желала отказываться!

На другой день в Киев прибыл из северной Руси посланец княгини волхв Искусеви. Да не один, а с ее старшим сыном Глебом, которого, по сути, умыкнул из Новгорода, дабы тамошние не пытались объявить слабосильного старшего сына Ольги своим правителем. Ольга выслала за ним Искусеви, едва пришла весть о казни Игоря, и велела привезти Глеба во что бы то ни стало. Пусть же теперь новгородцы шумят, что им не впервой князей Руси дарить, но пошумят да разойдутся, а у нее предполагаемый князь в Вышгороде отсидится.

Ольга взглянула на Глеба – и горько на душе сделалось. Разве о таком наследнике мечтали они с Игорем, когда Глеб только родился? Слабый, подверженный чужому влиянию, а хуже всего, полностью подчинившийся окружавшим его христианам. Глеб вел жизнь тихую и неприметную, все более радея о душе, чем о власти, для которой был рожден.

Рядом с цветущей матерью Глеб смотрелся увядшим и старым. Чародейскую воду он не принимал, ратными ученьями себя не обременял, худ был, уныл лицом. А ведь Ольга помнила, какой он был маленьким – ясноглазый и разумненький. И она еще пуще обозлилась на почитателей чуждого Руси Христа, превративших ее сына в такого покорного и тихого раззяву…

– В Вышгород тебя отошлю, сыне, – сказала Ольга Глебу как-то устало и равнодушно. – Там сейчас спокойно, люди там надежные.

– Как прикажете, матушка.

Вот всегда в нем это – как прикажете… Разве так князю пристало отвечать? Вон Святослав уже и сейчас норов выказывает, годков ему совсем мало, а ведь сокол растет. И именно для Святослава хочет сохранить киевский стол Ольга, вся надежда у нее на него.

Отправив Глеба подальше с глаз, Ольга приказала привезти в Киев Святослава. И уже в первый же день по приезде маленький князь перевернул с ног на голову весь терем на Горе. Бегал, носился, от нянек прятался, волхва Косту с ног сбил на лестнице, так что тот расшибся в кровь, да еще на кухне козьи каташки швырнул в котел с дружинной похлебкой, пришлось все наново готовить. И если еще год назад Святослав и не говорил толком, то теперь болтал без умолку, донимая всех кучей вопросов: почему птицы летают и не падают, почему Днепр разлился и не входит в берега, и куда это светлый Даждьбог солнышко от людей спрятал, а еще почему в каменном тереме матушки пахнет не так, как в Вышгороде с его бревенчатыми стенами и подклетями. Причем для мальца разговаривал он на диво хорошо, а еще отчего-то среди всех выделил ведьму Малфриду и стащил у нее какую-то мерзкую лапку засушенную, так что Малфриде пришлось гоняться за княжичем по всем заборолам, пока не отняла. Но она как будто и не сильно осерчала на него, смеялась, дурачилась с ним.

Но Ольга следила, чтобы ее сын пореже бывал с Малфридой, велела своим людям, чтобы не допускали того к ведьме: Святослав с его говорливостью беспрестанной мог и выболтать при ней про Малушу, а Ольга надеялась, что именно ради дочери так старается для нее чародейка. Правда, с тех пор она о Малуше не заикалась, ну да и Святослав, под впечатлением от шумного Киева после тихого Вышгорода, как будто сразу забыл о своей маленькой подружке. Его иное волновало: ему бы то посмотреть, как молодой воевода Претич с конниками своими упражняется, то в оружейной спрятаться и возиться там с самострелами и шестоперами, то начал требовать от Асмунда, чтобы выдали ему коня, как князю полагается, и старому воеводе пришлось самолично обучать маленького князя ездить верхом. Святослав сидел в седле, закусив губы от страха, но не хныкал, цеплялся руками за гриву, а там, через день-другой Ольга едва не прослезилась, видя, как ее малыш уже уверенно держится верхом, порывается и удила коню в рот вложить, править сам. Но не только Ольга умилялась сыном. Служилые варяги так и говорили о нем – орел кричит рано^[916], а степенные бояре при виде княжича довольно усмехались в бороды, говоря, что вон какой наследник у Игоря и Ольги растет. Ольге любо было слушать те речи. Значит, смиряются непокорные, значит, признают, что есть законный наследник рода Рюрика.

Только со Свенельдом у Святослава не ладилось. Однажды Ольга выскочила на крик сына и увидела, что варяг тащит дрыгающего ногами княжича, как собачонку приблудную, прочь от оружейной. Почти швырнул его расквохтавшимся нянькам.

– Ты что же это себе позволяешь! – возмутилась за сына княгиня.

Свенельд поднес к губам прокушенную княжичем руку, подул на нее.

– Ишь, волчонок. Вели лучше за ним приглядывать, а то нянек тьма, а дитя без присмотра. Вон ныне в оружейной булаву шипастую норовил со стены стащить. А коли бы на него упала? Ты сейчас благодарить, а не хаять меня должна, княгиня пресветлая.

Вроде все и верно, но Ольге не понравилось, как раздраженно посматривал на ее сына Свенельд. Да и Святослав его не любил. Ольге пришлось напомнить посаднику: пусть не забывает – Святослав князь! Но тот только хмыкнул.

– Князем он станет, когда дружины свои поведет. А пока глуздырь и есть глуздырь. Так что не навешивай его на меня.

«На тебя навесишь! – сердито подумала Ольга. – Ты и своих сыновей отослал ко мне, не поучаешь сам, как отцу полагается».

Подумать-то подумала, но вслух и слова не сказала. Свенельд – ее ближайший поверенный и советчик, ругаться с ним – особенно теперь – ей нельзя. Но все же поговорить им следовало. И Ольга поманила Свенельда перстом.

– Идем-ка в палаты. Речи с тобой держать буду.

Они пошли рядом, как равные. Но сейчас они и были равны во всем – Ольга, вдовица, власть которой в Киеве после смерти мужа еще никто не подтвердил, и Свенельд, у которого были и дружина, и богатство, и почет. Многие смотрели им вслед, иные даже гадали: а не сейчас ли решится Ольга приблизить Свенельда настолько, что и ложе княжеское ему станет своим? Раньше, при Игоре, о таком и шептаться опасались, а ныне едва не всякий о том поговаривает. И ведь что таиться – ладная из них пара бы вышла. Ладная-то ладная, но возвышение Свенельда все же многих не устраивало. Да и боярыню его нельзя списывать со счетов: чародейка как-никак, Ольга вон к каждому слову ее прислушивается.

Ольга провела посадника в одну из светлых горниц своих каменных палат. Некогда по ее приказу там начали выводить на сводах красочную роспись, чтобы стало тут так же ярко и богато, как в ее прежнем деревянном тереме. Но со всеми последними делами как-то стало недосуг этим заниматься, работа осталась неоконченной: выступали на побелке округлого невысокого свода замысловатые завитки трав, рвались куда-то цветастые птицы с распростертыми крыльями, будто вознамерившиеся полететь, но застывшие, неоконченные. У простой лавки в углу лежали оставленные малярами ведра и краски, кисти осиротевшие. И вообще тут было все одиноко и неприкаянно, как и в душе самой княгини.

Ольга распахнула широкое окно, ее белая головная вуаль заполоскалась на ветру.

– Мне все крики тех древлян снятся, – произнесла неожиданно.

Свенельд чуть вздрогнул.

– А мне, думаешь, нет? Я воин, чего только и не повидал на своем веку, а тут… Может, пусть и мне Коста приготовит того пойла забвения, каким всех тут потчует, чтобы о зарытых древлянах не сильно помышляли?

Ольга отрицательно качнула головой.

– Нельзя. Нам с тобой нельзя, Свенельд. Мы должны все помнить.

– Ты сказала «нам», – заметил с нажимом ее варяг. – Значит, сама понимаешь, что нам теперь надо вместе быть.

Княгиня не придала значения его голосу, который вмиг стал ласковым, как кошачье мурлыканье. Не поворачиваясь, она смотрела из окна на необычно широкий разлив Днепра, на проплывающие над ним темные тучи, уже который день скрывавшие от мира солнце.

– Вишь, какая весна в этом году, Свенельд, – произнесла негромко. – Ты знаешь, отчего она такая, ты все знаешь. И вот что я тебе скажу, витязь, – она повернулась к нему, посмотрела строго: – Пока месть моя не свершится, пока не покажу всей Руси, что смогу покарать непокорных, других забот у меня быть не может. И на тебя, на твою помощь я надеюсь больше всего.

Свенельд пожал плечами, усмехнулся.

– Другой бы спорил – я не стану. Когда это ты на меняположиться не могла, а, Ольга? Однако и мне надо знать, кого ты видишь во мне: только помощника… или еще кого?

Теперь глаза его уже не лучились лукавым весельем. Княгиня слышала его напряженное неровное дыхание. Но заговорила совсем не о том, о чем думал варяг:

– Ты вон возвысился моими стараниями, Свенельд, ты богат стал и могуч. Теперь и мне скоро указывать начнешь. Погоди! – взмахнула она широким рукавом, резко подняв руку и не давая ему слова вставить. – Я вот спросить хотела: неужели не жалко тебе, что ты древлянского посадничества лишился? А водица чародейская? Разве не жаль, что не ведать тебе теперь ее, не пить ее живительную силу? Я ведь по себе знаю: кто однажды изведал силу чародейской воды, уже не может без нее, ощущая себя слабым и потерянным, став как все, чувствуя приближающуюся старость. Неужели ты согласен от всего этого отказаться? И разве некогда данная присяга Игорю не вынуждает тебя не о любви и власти думать, а месть совершить прежде, чем сможешь далее замыслы свои выкраивать?

– Я ни от чего не отказывался, – вскинул голову Свенельд, скрестил на груди сильные руки в богатых золоченых обручьях. Смотрел на княгиню из-под ровно подрезанной над бровями челки. – Но ты знаешь наше северное изречение: «Только раб мстит сразу, а трус – никогда». И разве мы не решили уже, как поступим, когда втроем с Малфридой у меня в тереме договаривались? Поэтому ты знаешь, что я на все согласен. Другое дело, мне надо знать: что я получу от тебя? Именно от тебя, Ольга?

– Я не стану пока с тобой ни о чем таком говорить, Свенельд. Ибо тебе сейчас не меня обхаживать надо, а жену, которая не только мне служит, но и о тебе заботится.

Взгляд Свенельда при этих словах затуманился. Подумалось ему вдруг: а не придумала ли Малфрида все те страхи? Кощей… Силы нежити. Приходилось ему с ними сталкиваться. И ништо, осилил. Ну не за женин же подол ему теперь прятаться? Да и сама Малфрида вроде интерес к нему потеряла, как заметил Свенельд в последнее время. При встречах едва глянет, сама все больше с княгиней общается, а то с волхвами, с Костой тем же все уединяется да шепчется, ворожат все что-то. Конечно, после того что они с послами древлянскими сотворили, надобно ворожить, утихомиривать слухи, чтобы весть о том не разлетелась до поры до времени. Да только Коста от той ворожбы просто тает – исхудал совсем, волосы словно еще больше поседели, глаза ввалились. Как будто ведьма силы из него тянет. Вон Асмунд сказывал, что уже дважды брал из тайных закромов для Косты живую и мертвую воду, чтобы новые силы волхву дать. Зато жена Свенельда, наоборот, хорошеет: поправилась, румянец во всю щеку, глаза горят, ходит стремительно и порывисто, смеется звонко. Но отчего-то краса ее больше не волновала Свенельда, против того, избегать жену начал.

– Малфрида… – задумчиво произнес Свенельд, как будто в этом ее ведьмовском имени таилось нечто неприятное для него. Надо же, а ведь некогда именно он придумал для древлянки Малфутки это звучное варяжское имя^[917]. Даже хмыкнул при этом воспоминании, откинул ладонью челку с глаз, тряхнул головой как-то залихватски. – Ну что ж, скажу тебе, Ольга, что все, что было между мной и Малфридой, осталось в прошлом. На людях она все еще женой моей слывет, но мы с ней оба ныне знаем – не пара мы. И оба чувствуем, как отдаляемся друг от друга. Когда нашел ее в древлянских лесах, все по-иному было, а теперь… И она то знает. Ибо носит под сердцем ребенка не от меня.

Ольга только чуть крепче сцепила пальцы. Вон оно как. И ей отчасти стало жаль Свенельда. Ну не Малфриду же княгине жалеть, не чародейку эту, которая некогда чуть не увела у нее мужа любимого Игоря. Вон и Свенельду женой стала, как будто в Киеве нет баб краше этой длинноногой смуглянки древлянской. Но вот любви его так и не смогла заполучить, глупа слишком, чтобы такого удержать. А вот она, Ольга, знает свою власть над варягом, знает, что он сам дает ей эту власть, в надежде получить взамен желаемое. И все же Ольга понимала, что согласись она дать хоть обещание Свенельду, хоть намек на будущее сближение, ведьма Малфрида ей этого не простит, что бы тут ни толковал ей Свенельд.

– И тебе безразлично, воевода, что теряешь могущественную жену-чародейку?

Что-то в ее тоне задело варяга. Но виду не подал, даже подмигнул лукаво.

– Пока не прогоню ее – никуда от меня Малфрида не денется. Моя она.

– Нет, Свенельд. Теперь Малфрида моя. Разве не понял этого? Все в Киеве о том говорят. Слышал, нарекли ее ведьмой княгини. Да и самой Малфриде лучше со мной: я ее оградила от всех, дала возможность спокойно жить и чародейству своему предаваться. А ей свои силы испытать так же любо, как мне, скажем, на охоте оленя подстрелить, проверив, на что я годна, каковы мои умение и ловкость. Именно я Малфриду обхаживаю и холю, все ей позволяю, в палатах княжеских поселила, она ест на серебре. Какой бабе такое не любо? Чтобы и власть, и почет, и богатство, и свобода, какую пожелает. За это Малфрида верна мне, моя она. А еще за помощь я обещала ей…

Тут Ольга осеклась. Надо же, едва не сболтнула при Свенельде о Малуше. Нет, такого дара она ему не преподнесет, не укажет, чем приманила ведьму. В ее руках должна быть чародейка, не у Свенельда, который много хочет и сможет отдалить от Ольги Малфриду, если сам сообщит, где Малуша живет.

Ольга искала, что же сказать Свенельду, видела, что он смотрит пытливо. И быстро выпалила:

– А за помощь ведьмы я пообещала ей отказаться от тебя!

Несколько минут Свенельд молчал, смотрел на княгиню, едва ли не рот открыв. И вдруг выдохнул:

– Вот сука!..

Ольга гневно вскинула брови, губы поджала, сдерживая гнев, чтобы не кликнуть стражу, рынд^[918] своих верных – вытолкать дерзкого взашей. Но сдержалась. Да к тому же уже через миг поняла, что не к ней слово бранное относится.

Свенельд вдруг заметался по горнице, глаза горят. И все жену поносил: мол, что ему эта Малфрида и все чародейство ее, что все ее приказы и влияние, раз она за его спиной свои наузы^[919] вяжет. Ишь что удумала, судьбой мужа располагать по своему усмотрению. Он ее из чащ древлянских привез, он возвысил ее, а она теперь сама решила подчинить его Долю^[920], сама решает, с кем ему быть, кого любить. Да когда такое было, чтобы жена мужем верховодила? Чтобы какая-то чародейка древлянская решала участь первого из воевод Руси!

Ольга ждала, пока он выговорится. И слушать его ей было и смешно и… сладко. Вон ей рассказывали некогда, как ее муж Игорь к каждому слову Малфриды этой прислушивался, а Свенельд ради Ольги даже прогнать ее готов. И когда Свенельд стал уже о том открыто поговаривать, Ольга остановила его:

– Али подзабыл, что тебя спасает Малфрида?

Но он только отмахнулся.

– Спасает. Гм. Я, что ли, сам ни на что не годен?

Ольга поправила разметавшиеся складки вуали на плечах. Усмехнулась.

– А вот пойдешь со мной на древлян, там и поглядим, что ты за сокол.

Свенельд был задет насмешкой в ее голосе. Неужели она думает, что он в чем-то уступает этой беременной бабе… чародейке брюхатой… которая сейчас и ворожить даже толком не может?

– Я-то пойду, Ольга, – произнес. – Я не из робких. А вот ты, Ольга? Ты вон Малфриду приблизила, но сама же боишься ее. А я… мы… мы ведь многое можем. Вместе. И Русь в наших руках будет послушной и единой. Как ты того и хочешь.

– А про сына моего что ты скажешь? Про Святослава?

Варяг удивленно вскинул брови. Меньше всего он думал об этом мальце. Святослав, сын Игоря и Ольги, наследник рода их… А выйди за него Ольга, разве Свенельд захочет, чтобы этот капризный глуздырь однажды стал князем Руси да мужу своей матери приказывал? Этого только Ольга желает, а он, Свенельд… Уж он постарается избавиться от такого наследника. И родит ли от Свенельда Ольга или нет, но он скорее захочет видеть своими наследниками сыновей, Мстислава или Люта, родную кровь свою, а не своевольного сына Игоря. Но и сына Ольги, которая на все ради Святослава пойдет.

Ольга не дождалась ответа, но он был и не нужен ей.

– Ты все понимаешь, Свенельд. Да я скорее пообещаю Малу за него пойти… его это присмирит и успокоит… на время. А тебе я такого даже сказать не могу, не хочу обманом и напрасными надеждами отвлекать. Но мы с тобой всегда будем рядом, всегда будем опираться друг на дружку. Ибо иначе мы станем врагами – а этого и тебе и мне не нужно. Вместе же мы многое сможем. А там, глядишь…

Она ничего больше не добавила, сама еще ничего не знала, но вдруг смутилась и торопливо пошла прочь. Свенельд один остался стоять у открытого окна. Глядел на широкое приволье за окном, на мир, в котором он никогда не станет править. Ибо он не встанет против той, которую любит. И она это знает. Знает, что она ему как глоток воды в зной. Вот и пользуется этим.

Он услышал, как сзади стукнула распахнутая Ольгой дубовая дверь, зашелестели ее одежды, когда начала спускаться, и вдруг различил ее неожиданный возглас. Быстро повернулся и увидел, как Ольга пятится от дверного проема, из-за которого, из темноты перехода, как темно-алое видение, надвигается на нее Малфрида. Улыбается, блестит зубами и глазами, переводя взгляд то на Ольгу, то на Свенельда. И жутко так глядит… и насмешливо. Но как заговорила – голос звучал спокойно:

– Пусть Асмунд даст Косте еще живой водицы, совсем ослабел твой волхв, княгиня.

Сказала это Ольге, как чернавке какой повелела. Но Ольга тут же отправилась выполнять ее приказание. Свенельд же прошел мимо жены, так ничего ей и не сказав. Только шаг ускорил, услышав позади ее веселый злорадный смех. И не было в нем больше ничего, что бы грело душу Свенельда.

Тем вечером Малфрида поясняла княгине, что Коста творит особое чародейство, свыше его сил, вот и тает.

– Когда-нибудь он не осилит положенного, и тогда… Тогда я иного кудесника буду искать, княгиня.

– На Искусеви и не надейся.

– А жаль, княгиня, Искусеви силен, он бы многое мог.

– Он не любит тебя.

– Меня мало кто любит, но я справляюсь и сама.

– Справляешься ли? – осмелилась все же заметить Ольга. – Тогда почему сама не ворожишь, а все волхвов моих мутишь?

Малфрида, не глядя на нее, усмехнулась.

– Мое время еще грядет. Но сегодня вот что скажу тебе: выведали мы с Костой, что гонец твой благополучно доберется до Искоростеня, ему поверили и все выполнят, как ты пожелала. И вскоре явятся к тебе новые послы-сваты. С ними же ты поступишь так…

Когда рассказала, Ольга лишь кивнула согласно. Что ж, как говорится, взялся за гуж… А Малфрида еще сказала, будто успокаивая, что как бы ни жестока была Ольга с древлянами, это только сил ей придаст, ибо жестокость внушает страх, а страх – основа власти.

– Все у тебя получится, Ольга, верь мне. Вместе мы многое можем.

«И эта говорит «мы», – усмехнулась княгиня. – Без меня они ничего не могут, ни Свенельд, ни эта. Ну ладно, пусть помогают, коли так».

Но сама Ольга чувствовала себя такой измученной и взволнованной предстоящим, что позвала Асмунда, повелев и ей выдать чародейской воды, ибо ей требовались силы. Асмунд без вопросов выполнил приказание, ни о чем не расспрашивая. Верный заботливый Асмунд. Игорь точно знал, кому он может доверить свою семью.

– Почему ты так добр ко мне, Асмунд? – спросила Ольга, глядя на пожилого варяга и сжимая в руках у груди два флакона с волшебной водой.

По суровому лицу боярина тенью промелькнула улыбка – светлая, умиротворяющая.

– Ты же знаешь, в кого я верю. А он и сам был добр и призывал к милосердию.

– Ах да, Христос, – уже без интереса подытожила Ольга. Надо же, какой-то сын плотника, а сколько людей в него уверовали. Даже самый лучший из ее бояр.

Она всегда пила мертвую и живую воду без свидетелей. Не хотела, чтобы ее кто-то видел в эти мгновения. Как ее крутит и гнет, когда она пьет мертвую воду, когда чувствует, как стынет тело от мертвящего холода этой воды, как непослушно двигаются руки, как стягивает кожу, словно та вот-вот лопнет… Главное не смотреть на себя в это время, ибо это ужасно – видеть, как старишься в несколько мгновений… Поэтому Ольга всегда прежде накрывала шалью зеркало на стене. И только глотнув живой воды, только ощутив, как горячая волна проходит по телу, как покалывает кожа, как словно волосы шевелятся… даже тяжелые косы княгини взлетают и опадают под напором силы… она ощутила уже знакомую бурлящую радость. Почти подскочила, сорвала шаль с зеркала, смотрела на себя. И нравилась самой себе. Вон она какая, княгиня Руси, правительница самовластная! И глаза у нее сияют, и кожа без малейшего изъяна, губы как сочный плод, умытый росой, шея просто лебединая.

– Эй! – крикнула Ольга, распахнув дверь в прихожую. – Жеребца мне к крыльцу. Проехаться хочу!

Она носилась в седле с мальчишеской лихостью. Взвивала на дыбы своего серого в яблоках злого коня, рвала удилами его рот, принуждая повиноваться, посылала коленями через препятствия. Сила так и бурлила в ней. И Ольга побывала и на учениях воинов на горе Детинке, радостно взирала, как ловко упражняются с мечами умелые кмети, видела, как верные ей варяги борются взахват, как лучники мечут стрелы, как метают камни с пращи; съездила и в крепость Самватас^[921], где готовились к походу ее основные войска, осматривала их снаряжение, беседовала с воеводами и ярлами-варягами, потом погнала коня по дороге до самых дальних застав. Там было тихо. Люди все больше уходили от этих рубежей, рассказывая, какая жуть дикая сочится из леса со стороны древлян. Но Ольге в тот день не было страшно. Рассмеялась, услышав речи заставников, что им бы было спокойнее, если бы княгиня к ним волхвов прислала. Даже пообещала прислать к ним самого Искусеви. Что ж, пусть этот ведун успокаивает охранников да борется с древлянским колдовством на подступах. Все одно он в Киеве только ругался с Малфридой да донимал Ольгу речами, что не следует ей с темными знаться.

В Киев княгиня вернулась, когда уже смеркалось. Серый жеребец шел под ней усталым шагом, бока и удила его были в пене, а княгиня хоть бы что: легко соскочила с седла, велела подавать трапезу. Аппетит у нее был волчий, смеялась и шутила с прислугой, с маленьким Святославом едва ли не возню начала, когда тот под столом стал стягивать с ноги матери сапожок, толкалась с ним, дразнила его и смеялась. Святослав смотрел на развеселую мать влюбленными сияющими глазенками – такими же синими, как у Игоря…

– Ты самая лучшая! Ты моя мама! Ты княгиня! И даже Малфриды лучше!

Ольга хохотала. Надо же, ее постреленок днем все Малфриду затрагивает да требует ее к себе, но вот мать… Мать для него все. И она сбережет для него киевский стол! Чего бы это ей ни стоило. Ибо такого князя Русь еще не знала!

Той ночью Ольга спала глубоко и сладко. Ее уже не мучили кошмары, когда из земли рвались мертвые древляне, тянули к ней измазанные глиной руки и грозились отомстить. Зато снился ей Свенельд, но не воевода ее, ярл варяжский, а словно селянин какой, босой, растрепанный, в расстегнутой на груди рубахе. Он гонялся за Ольгой среди цветущих полян, догонял, ловил, целовал ласково… Княгиня улыбалась во сне.

В Киеве всякое рассказывали: что нежить расшалилась пуще обычного, что домовые стали являться людям когда ни попадя, что водяники на рассвете пугают набирающих воду баб, что-де корова у кого-то заговорила голосом человечьим, а куры вдруг стали выводить цыплят о шести ногах. Дива происходили повсюду, и все как один понимали, что это надвигается на них древлянское колдовство. Но пуще всего волновало людей, что солнышко так и не выходило на небо, что дожди идут без передышки, а это грозило гибелью урожая: яблоки не завяжутся, мед пчелы не насобирают, пшеница сгниет. По приметам было самое время начинать косить травы, а как это сделать, если мелкий дождик сеет с неба как мука, скошенное сено, как ни вороши, сгнивало, и дождик мелкий и бесконечный люди так и прозвали – сеногной. Люди боролись с напастью, как велось исстари. Выбрасывали за околицу печную утварь, горшки, огнива – все, что связано с огнем. Разжигали на перекрестках костры из вербы и ракиты, умелые лучники метали стрелы в тучи из тугих луков, крестьяне замахивались косами на каждую приближающуюся тучу, словно желая ее разрезать пополам, лишить силы. И везде остриями вверх лежали грабли, бороны и косы, чтобы отринуть дождь, но только мокли понапрасну. Люди шли с подношениями на капища, больше всего несли для Даждьбога, прося согреть землю теплом, и для Перуна, чтобы отогнал тучи.

Тем временем стали поговаривать о приближении нового посольства от древлян. И все знали – это древляне сотворили такое лихолетье, их волхвы-колдуны ворожат да насылают напасти на полян. Поэтому когда однажды в полдень у Боричева узвоза появилась новая древлянская ладья, почти весь Киев высыпал на кручи. Люди шумели и кричали, кто кулаками грозил, кто камни метал. Охранники княгини едва оградили лучших древлянских мужей от толпы, провели к палатам Ольги.

Княгиня встретила гостей у ворот детинца, закутанная в широкий плащ из мягко выделанной кожи с золотистой прошивкой. И опять за ней стояла Малфрида, не поднимая глаз из-под опущенного на глаза покрывала, сыто улыбалась, сжимая у груди засушенный оберег Кощея. Скоро, ох скоро получит Владетель Кромки свою жертву. Вон сколько древлян прибыло, на этот раз куда больше, чем в прошлый, держаться пытаются горделиво, хотя под дождем их одежды намокли, золоченые украшения поблескивают тускло.

– Вон как люди твои нас приветствуют, княгиня, – выступил вперед один из древлянских бояр. Вытер стекавшую с пышной шапки на лицо воду. – Так-то покорность проявляют поляне к тем, кто отныне станет над ними?

– Вы князя их казнили, – сухо отвечала Ольга, – чего же вы ждали? Не хлебом и солью же вас приветствовать? Мои люди того не поймут, на меня саму ополчиться могут. Но не волнуйтесь, в моих палатах уже и столы накрыты, и бояре-советники собрались, судить да рядить с вами будем, свадебные дары обговаривать.

От этих слов древляне заулыбались. Не все, конечно, некоторые и поглядывали испытующе.

– А где те, кто до нас прибыл? Где достойные старшины древлянские?

– Или вы не поняли меня, гости-сваты? – вскинула голову княгиня. – Я не вывожу их сюда, чтобы люди киевские не выместили на них свою злобу. Вы морок на нас и ненастья наслали, так отчего же хотите, чтобы радовались древлянам? А теперь идемте со мной.

Но едва они прошли в ворота киевского детинца, едва стали разглядывать высокие городни на Горе Кия, едва восхищенно зацокали языками, разглядывая высокие белокаменные палаты терема Ольги, как она их остановила.

– Не впущу вас к себе, пока не помоетесь с дороги. Вы из колдовских чащ прибыли, и откуда мне знать, что недобрый дух вашего чародейства не внесете под мой кров, не нашлете порчу на сына моего? Нет, ступайте сперва в бане попариться, обмойтесь и перекусите, а уже потом сяду с вами за столы дубовые, стану угощать вас да выслушивать, что жених мой Мал Древлянский передал.

Они переглянулись, довольные, что Ольга назвала Мала своим суженым. А то, что опасается их с дороги в хоромы пускать… Понятно, банька-то все дорожное смывает, развеивает, всегда очищает душу и тело. Без этого в дом не всякого пустят, таков обычай. Ну и сами древляне были не прочь… того… согреться и обмыться после дальней и трудной по такой погоде дороги. Самое оно им это сейчас – парком потешиться.

Княгиня поежилась под дождем и пошла к крыльцу, а помощница ее, эта девка в алом, поманила сватов за собой.

– Сюда, гости дорогие, за мной следуйте.

Они переглянулись, отметив, что говор-то у нее древлянский.

– Ты никак из наших будешь? – спросил ее один, пока она вела их за мощные бревенчатые строения по гладким плитам двора. – Вон и лицо твое как будто знакомое.

– Я древлянка, – согласно кивнула она. – Ольга меня к себе приблизила, чтобы я ей обычаи наши поведала да рассказала, что к чему, какое волховство у древлян сильное, что и не всякая рать против него выстоит.

– О да! Не всякая, – соглашались они и гордо улыбались. – Не зря же мы на все пошли, чтобы против самой Руси выстоять. Знаешь о том, поди?

– Как не знать? Только боятся волховства в Киеве, оттого и баню для вас приготовили, чтобы не наслали порчу ни на саму Ольгу, ни на княжича, ни на бояр ее.

– Сговоримся – и не будет ей никакой порчи. А иначе…

Они усмехались довольно, переглядывались.

Баня, как и полагалось, стояла отдельно от остальных построек. И была она знатная, широкими бревнами выложенная, крыша тесаная, а сверху парок из отдушин струится. В стылом воздухе ощущался аромат березовых веничков да настоянных трав. Послы вошли в просторный предбанник, с удовольствием заметили, что тут уже стоят ендовы с квасом и брагой хмельной, окорок копченый, курятина с подрумяненной корочкой, сало с розовым боком и сочной прорезью, мед в сотах, капуста квашеная в бочонке у порога. После дальней дороги древляне с удовольствием скидывали промокшие меховые накидки, стаскивали тяжелые золотые наручни. Кто за столы садился да к браге приникал, а кто сразу раздевался донага да в парную. А еще их подивило и обрадовало, что подано им все на богатых золоченых блюдах, кубки высокие каменьями самоцветными разукрашены. Древляне дивились на все это, цокали восхищенно языками.

– Такого почета эти гордые поляне древлянам еще никогда не оказывали. Вон как нас угощают! Не зря, значит, мы Морене жертвы приносили, Чернобогу поклонялись. Сила теперь у нас!

Уже шипел рассол на раскаленных камнях, обволакивало все густым паром, размягчались тела и мысли усталых гостей.

Малфрида на дворе стояла и смотрела, как густеет пар над шатровой кровлей баньки. Ольга подошла и встала рядом.

– Пора ли?

– Пора, княгиня.

По ее знаку тут же подбежали к бревенчатой баньке расторопные челядинцы, подперли бревнами двери, обложили стенки заранее заготовленными вязанками сухого хвороста, почти до самой кровли завалили, да еще и смолой облили для пущей надежности. Изнутри доносились веселые голоса древлян, слышалось, что поют довольно, хохочут. У Ольги дрогнули губы, сощурились глаза, она резко отвела руку в сторону.

– Огня мне!

Она первая шагнула вперед, подсунула трещавший смоляной факел под вязанки.

– За тебя, Игорь мой! Да возрадуешься ты в светлом Ирии, что отмщение постигло погубителей твоих. И не видать тебя злой Морене, если такую жертву возношу за тебя!

Они все подходили с огнем, будто выполняя некий ритуал: и ярлы Игоря Грим и Кари, и посадник Свенельд, и бояре Прастен и Свирька, и усталый изможденный волхв Коста. Каждый говорил что-то свое, словно совершая священнодействие. Пламя быстро разгоралось, повалил под дождем густой белесый дым. И в это время из бани стали раздаваться громкие встревоженные возгласы, перешедшие в полные ужаса вопли, отчаянные, безумные, резкие. Древляне стучали изнутри, голосили, проклинали, молили, но все заглушало это полное отчаяния «А-а-а-а-а!», когда уже не остается места мыслям, когда есть только боль и ужас.

Разгоравшееся пламя отражалось в широко распахнутых черных глазах Малфриды. Она тоже так мстила древлянам, она возвела им тот костер, на котором они некогда хотели спалить ее как ведьму. Месть – она такая сладкая!.. И еще ей подумалось: что бы ни говорили все прочие, бросая в огонь факелы, но последнее слово должно остаться за ней. Именно она отправит сгоревших тому, кому нужны жертвы, погибшие не от каленого булата.

Тут ведьма увидела боярина Асмунда. Он смотрел на огонь и молчал. А данный ему факел все еще горел в его руке.

– Что же ты мешкаешь, кормилец княжеский? – приступила к нему Малфрида.

– А ты?

Какой-то миг они мерили друг друга взглядами, и первой отвернулась ведьма, не выдержала его спокойного скорбного взора. Словно почуяв его силу, уступила. И это поразило ее настолько, что она и думать ни о чем не могла, будто силы ее ушли, остались лишь волнение и страх перед чем-то непостижимым. Малфриде понадобилось немалое усилие, чтобы опомниться, взять себя в руки. Вот это да! Это же просто Асмунд, старый вояка, которого она знала еще при Игоре, с которым у нее были вполне приятельские отношения.

Крики в бане поглотил гул разгоравшегося пламени. Малфриде надо было спешить. Она с силой вырвала у Асмунда оставшийся без применения факел и шагнула прямо в дым. Почти не видя ничего, задыхаясь от жара, она сказала:

– Это тебе жертва, Темный. Только тебе!

И бросила факел в огонь. Быстро выхватила из-за пояса иссушенную когтистую лапку и сотворила ею знак, который, как откуда-то знала, соединит ее с Кощеем. И едва не задохнулась, так вдруг пахнуло на нее паленой человеческой плотью. Но только на миг, ибо исчезло вдруг все, и тела горевших исчезли. А откуда-то из гудевшего пламени словно вздох раздался, глухой и громкий одновременно, будто кто-то с силой втянул в себя воздух.

Малфрида, кашляя и сгибаясь пополам, отступила от дыма и жара и оказалась в руках Свенельда.

– Совсем рехнулась? Еще бы миг, и в огонь бы шагнула.

– А ты бы пожалел?

Свенельд отвел ее прочь, лицо суровое. Потом все же спросил:

– Я выкуплен? Я ведь, как ты и наказывала, самые лучшие золотые блюда на стол выставил, кубки византийской работы не пожалел.

– Все верно, посадник. Но это еще не все.

– Ну что ж…

Он судорожно вздохнул, оглянулся, когда с треском рухнула кровля бани, взметнув к небу сноп горящих искр. Лицо Свенельда было бледным и решительным.

– Ольга приказала через день выступить на древлян. Пока только с малой ратью.

– Знаю.

– Все-то ты знаешь!

Он казался раздраженным. Пошел прочь, ничего больше не добавив.

Позже, когда дворня растаскивала остатки сгоревшей бани, люди только дивились, до чего сильный жар был. Все выгорело – ни сосудов драгоценных, ни костей проклятых древлян не осталось, сгорело все, как и не было ничего.

Глава 7

За переправой через речку Тетерев начиналась древлянская земля.

Поезд^[922] княгини Ольги сделал тут последнюю остановку, перед тем как двинуться в этот чародейский, глухой край.

О чародействе княгине всю ночь рассказывали местные порубежные десятники. Мол, страшно на той стороне Тетерева, дико, жутью веет. Раньше все не так было, раньше они то и дело с местными древлянами сходились, приторговывали, на гулянки местных девок приглашали, обозы постоянно переправлялись по мосту. А теперь… Древляне ушли неведомо куда, а те, что появляются, вроде как и не люди вообще. Посмотреть – вроде люди, а как вглядишься – лица у них теперь диковатые и бессмысленные, как вырезанные на истуканах на капище, далекие от всего земного. Вот и стали гнать их прочь, а те, кто отважился пойти в тот лес за рекой, – сгинули. Да и если скотина забредала на ту сторону Тетерева, за ней из опасения не ходили, а сама она никогда не возвращалась.

Слушая все это, Свенельд только хмыкнул.

– У страха глаза велики. Порубежники, похоже, сами себя пугают. Скоро будут вздрагивать от всякого шороха и маму звать.

Но по Свенельду не поймешь, шутит он или серьезен. И когда он вечером вышел к переправе через Тетерев – к нему никто не захотел присоединиться.

Посадник смотрел на переправу. Некогда его стараниями тут перекинули мост – мощный, уже почерневший от времени, целиком сложенный из исполинских дубовых стволов. Теперь же посредине его зиял проем, – стражи разобрали кладку, словно надеялись так закрыть путь нежити с той стороны. Герои, ха! Завтра же он заставит их залатать пробоину, чтобы не бездельничали и не пороли напраслину. А то как им на тот берег перебраться, не вплавь же через реку пускаться с пресветлой княгиней?

Свенельд в душе не одобрял желание Ольги самой отправиться посмотреть, что творится у древлян. Но ее разве переубедишь! И если она кого и слушает, то только Малфриду. Но именно чародейка посоветовала Ольге пойти в поход, чтобы древляне убедились, будто княгиня по своей воле к ним едет, причем с малой дружиной. Тогда они поверят, что сладилось их сватовство, не будут волноваться, куда оба их посольства пропали. Иначе… Иначе они сами пойдут на Русь. Как с войсками, так и с помощью темных сил, которых у них нынче столько, что и сказать страшно. А Русь сейчас еще слаба, еще не собраны войска с отдаленных краев, еще мнят о себе что-то удельные князья. И пока надо выиграть время.

Посадник зол был на такие советы своей боярыни, но понимал, что думает сама Ольга. Если она покажет, что не боится древлян, ей дадут войска. Но сам он переживал за Ольгу, зная лучше других, насколько хитры и коварны древляне. Ведь не единый год был у них посадником. Да и с чародейством их недобрым сталкиваться приходилось. Даже сейчас, когда Свенельд стоял на берегу Тетерева, ему казалось, будто что-то глядит на него из лесного сумрака. Лес-то на той стороне… Ранее Свенельд в теплое время к древлянам не ездил, все больше в холодную пору, когда полюдье начиналось. Может, поэтому древлянский берег казался ему словно незнакомым, чужим, зловещим.

Лес на той стороне и впрямь выглядел неприглядно. У реки он зарос деревьями, любящими воду, – серым тополем, осокой, ивой. Но Свенельд помнил, что некогда там было открытое пространство, а ближе к чаще он сам еще в первый год посадничества повелел расчистить просеку, проложить большак. Но где теперь тот большак? Только деревянное изваяние Велеса Путевого^[923] в кустах указывало, где некогда начинался путь. Теперь же даже само изваяние божества дорог едва проглядывает из оплетавших его вьющихся растений, словно укутал его кто. А дальше…

Ладно, проберутся, прорубят путь. Не отступать же теперь. А все эти чары… Свенельд поежился. Его донимало ощущение, что за ним смотрят из сумерек чащи. Чей-то взгляд неторопливо и пристально обшаривал его лицо. В нем была какая-то равнодушная безжизненность, которая пугала сильнее всякой угрозы. Но Свенельд только тряхнул головой. Что ему все эти страхи! У него вон на поясе каленый булат меча. А против этого никакая нежить не устоит. Он это знал.

И все же когда рядом прозвучал спокойный голос, Свенельд вздрогнул.

– Ты тоже это чувствуешь?

Она, Малфрида. Стоит в своем багряном балахоне, обшаривает глазищами противоположный берег.

Свенельд криво усмехнулся.

– А тебе самой как на родину возвращаться?

– На родину? – удивилась она. – Ах да. Познает еще меня эта родина!..

Улыбнулась так, что во мраке только зубы сверкнули. Или клыки? Она ведь так и осталась ведьмой, вопреки всем его стараниям. Вон и брюхатая, а все равно веет от нее чем-то нелюдским.

Малфрида, как и Свенельд, ощущала это пристальное непонятное внимание. Казалось, сам лес глядит на нее сквозь завесу мелкой вечерней мороси. Можно и испугаться… но она не боялась. Этот лес не был ей враждебен, она была с ним почти сродни. А вот люди… древляне… соплеменники… морок их возьми! Она ехала к ним с той же целью, что и княгиня: отомстить!

– Завтра на рассвете тронемся, – различила она голос Свенельда.

– Хорошо, – кивнула Малфрида.

Глянуть на них со стороны, так и не скажешь, что супруги разговаривают: стоят чужие, далекие друг от друга. Все, что еще недавно их связывало, как быльем поросло. Но Малфрида помнила, как просила за него Темного… С чего бы это? – дивило ее теперь. Проснувшаяся в ней суть ведьмы уже не ведала той всепоглощающей любви, какая была присуща древлянке Малфутке. Да и Свенельд теперь чувствовал себя не мужем ее, не покровителем, какой мог защищать ее, сделать счастливой, а просто спутником, которого с ведьмой связывают некие общие дела. Она казалась ему чужой, отстраненной, но ведь и не обойтись без нее. И он заговорил о насущном: сказал, что к древлянам они возьмут с собой не более сотни дружинников – много брать не следует, но этого вполне хватит, чтобы охранять княгиню да выполнить то, что они решили. И основу их отряда составят люди черниговского воеводы Претича: он парень честный, на него можно положиться, да и нечего Претичу в Киеве толкаться, представляя там силу своего князя Тудора Черниговского. Претич, правда, ворчит, что его людей пешими взяли, когда каждый из них конник отменный. Ну да он в древлянских лесах не ходил: это не степи, даже не светлые дубравы северянской земли с исстари проложенными тропами. Поэтому верховыми в путь тронулись лишь немногие: лошадь пугается, чуя нечто неживое. Правда, неживое при свете дня вряд ли силу имеет, а они решили ехать только по светлому времени.

Тут Малфрида наконец подала голос:

– Ты не сильно надейся, соколик мой, что нежить у древлян теперь только во мраке появляется. В подвластном Морене краю и солнце-то мало проглядывает. Поэтому главное, чтобы Коста и другие волхвы достаточно в силе были. Пусть выспятся сегодня всласть, а завтра я им подскажу наговоры, которые отведут чары с нашего пути. А кметям, что своим, что Претича, вели взять с собой по головке чеснока и по горсти соли. Не самый сильный оберег от нечисти, но все же помочь сможет.

Сказала это и пошла туда, где подле сруба сторожевой порубежной башни ее дожидался Претич. Свенельд про себя отметил, что этот парень вьется вкруг его жены, но посадника это не задевало. Только немного удивляло, как прикипел черниговец к его боярыне. Причаровала, что ли? Может, и причаровала. Ведь Малфрида понимает, что со Свенельдом у них все окончилось, а ей, как любой бабе, свой мужик нужен. Так думалось Свенельду. И думалось вполне спокойно. Да и Претич ему нравился, не ругаться же с ним из-за какой-то брюхатой чародейки. А вот с кем бы Свенельд поговорил иначе, это с неким волхвом Малкиней. Некогда этот Малкиня вернул ему Малфутку, сам просил увезти подалее от древлян^[924]. Хитрый сукин сын! Обрюхатил бабу и посаднику подсунул. Ничего, Свенельд еще поквитается с ним. Уверен был, что этот волхв-советник князя Мала когда-нибудь попадется ему. Ибо если Свенельд и стал сторониться чародейки-жены, это вовсе не означало, что он простил обиду хитрому Малкине. Ведь если бы не Малкиня, если бы не дитя, какое носила Малфутка, Свенельд мог бы спасти ее от ведьминой судьбы. А теперь… Свенельд не знал, что делать, когда слышал в стороне развеселые смешки Малфриды и Претича. Для всех ведь она его жена, боярыня из Дорогожичей, она должна честь его рода блюсти, пока он не объявил ее свободной. Но как тут расстаться с ней, когда нужна она им с Ольгой?

А Малфрида уже и думать забыла о муже. Болтала с Претичем, выслушивала, как он рад, что к древлянам его взяли. Претич-то прославился своим умением со степняками сражаться, но ему любопытно и с лесным племенем повоевать. Этот молодой, рано выбившийся в воеводы парень явно нашел свое призвание в войне, он был отважен, ловок, он ощущал оживление и раж, если встречал опасность и мог проявить свою удаль. Жестокость войны его как будто не касалась.

– Я только одного не люблю – в тереме среди крынок с квасом да поучающих стариков прозябать. Вот тут уж скука меня берет, сонным становлюсь, толстею, тупею. А позови кто в дорогу, только свистни – жизнь сразу меняется. И несут меня крылья, словно соколом враз становлюсь. Но ты ведь поймешь меня, ты ведь побратим мой воинский, не забыла, чай? Я-то не забыл. Потому и радостно мне, что вместе едем.

Малфрида слушала его с улыбкой. Этот веселый парень со смелым взором и россыпью веснушек на молодом лице видел в войне только радость, не замечая ее страданий, война была его ремеслом. Вот он и старался стать в ратном деле мастером-умельцем, и получалось у него это, действительно получалось, раз в таких юных летах смог над людьми подняться. Ну да Малфрида его руку некогда видела, поняла, что путь его будет долог и прям, не свернет с него Претич. И милый он такой… такого и приголубить хочется. Но нельзя ей любиться до поры до времени, если хочет ведьмой оставаться. Она и так… почти не чародейка. Брюхатая баба… Причем сама не ведает, от кого это нежеланное дитя. Ну а то, что вспоминалось… Лучше бы и не вспоминать вовсе!

– Иди-ка отдыхать, хоробр, – вздохнула она, чувствуя в темноте ласковый взгляд Претича. – Посты вон проверь, и на боковую. Завтра долгий путь будет.

– Да какой там долгий, – отмахивался Претич. – Я ведь уже выспросил, что до городка Малино еще до полудня доберемся. А на коне… Эх, что за напасть пешими ходить, когда на добром коне мигом бы добрались.

«Не выйдет», – думала Малфрида, вглядываясь в темноту за рекой, где по-прежнему ощущалось чье-то пристальное внимание. Ночь была тиха, но ветви порой раскачивались, будто ветер шевелил. А Претич ничего не замечал. Ворчал: и воины почитай все пешие, а коней взяли только для княгини и для пары воевод, да еще и вьючных с собой тянут. Вот и будут шагать, мерить дорогу своими двумя. А там…

– Шел бы ты все же почивать, голубь сизокрылый, – взлохматила ему чуб Малфрида. – Аль не чуешь, что неладно в ночи этой?

Но Претич одно и ответил, что с ней ему ничего не страшно. Что знает ведь, какова она. Но все же послушно ушел, а Малфрида еще постояла, вглядываясь в сумрак.

Однако ночь прошла спокойно, лишь дозорные порой перекликались да вздрагивали, когда из темноты долетали крики ночных птиц. Утро же встало росистое и свежее, пахло речной сыростью, но хоть дождь не моросил. Когда по перекинутым через мостовой провал бревнам переезжали реку, филин ухнул в чаще, провожая рассеивающиеся сумерки, да дятел отстучал кому-то таинственное сообщение. Древлянский лес встретил их самым обыденным птичьим базаром, шумел листвой, да поскрипывали деревья, точно переговариваясь.

И все же лес за последнее время сильно изменился: от проложенного некогда большака и следа не осталось. Могучие дубы и буки словно сошлись, выпятив на дорогу толстые корни, березы и сосна наступали со всех сторон, подлесок стеной стоял. Приходилось прорубаться, расчищая тропу. А далее и вовсе бурелом пошел, путь был завален корягами, словно ураган промчался. И самое странное, что завал уже успел порасти травой, будто всегда тут лежал. Ближайший гридень Свенельда, Стоюн, указал воеводе на свежие следы когтей на стволе поваленного дерева.

– Никак медведь?

Свенельду все это не нравилось. Будь они без Ольги… Он огляделся, прислушался к лесу. Где-то в чаще проревел тур… или еще кто. Под кронами было сумеречно, комарье донимало, сырость пробирала, вокруг трава и колючки, земля совсем раскисла от дождей.

С завалом провозились долго. А как тронулись – опять путь перекрыли толстые рухнувшие стволы. Опять работали так скоро, как могли, но только для того, чтобы, проехав еще немного, снова столкнуться с препятствием.

– Древляне, что ли, проезд нам заваливают? – сокрушенно хлопнул себя по ляжке Претич.

Вновь возня с завалом бревен и коряг, опять задержка. Тут и рвавшийся вперед Претич понял, что конному отряду так просто не проехать. Знали древляне, как огородиться от соседей, вот и возятся дружинники. Пока одни таскают, другие стоят в дозоре, следят напряженно. Вроде и тихо все было, но отчего-то не по себе людям становилось. Каждому казалось, что лес вокруг живой.

Свенельд попробовал крикнуть, позвать кого. Его голос прозвучал так резко и громко в тиши леса. Даже звеневший поначалу в кронах птичий перезвон теперь смолк, и гнетущая тишина подавляла.

Опять поехали по узкой тропе, под нависающими влажными лапами ветвей. С каждым шагом лес становился все глуше, мощные деревья стояли так близко, как будто никакого большака ранее тут и не водилось.

Свенельд ощущал досаду: вот докажи теперь княгине, что некогда он сам следил за проложенным большаком, что ранее тут совсем близко стоял первый погост, еще при Олеге поставленный, куда свозили древлянскую дань. Теперь же Свенельд был уже не уверен ни в чем. Не было тут более привычного большака, где и конному отряду несложно было проехать, где волокуши^[925] с поклажей таскали, где путника встретить было столь же привычно, как в лесной долине Хрещатика под Киевом. Теперь же тут глушь и мрак, все заросло травой и мхами, какие в этой глухомани будто и солнца никогда не видели. Сучья в навалах бурелома торчали то как острые мечи, то будто руки утопленников. И все же, когда за очередным завалом блеснула вода небольшой лесной речушки, путники обрадовались. Ведь река – это уже путь, это движение, выход к поселениям.

Рано обрадовались. Ибо не успели и разойтись как следует, опять пришлось останавливаться: тропа вдоль реки была перегорожена почти сплетенными нависшими деревьями. Кмети ругались, вновь брались за топоры. Ольга, устав сидеть в седле, решилась сойти с коня, даже отошла с Малфридой чуть в сторону, смотрела бобровые запруды на лесной речке. Самих бобров хотела увидеть, однако Малфрида сказала, пусть не надеется:

– Бобры, как и лесная нежить, сейчас просто наблюдают за нами. Им любопытно.

– Что, неужто и нежить любопытствует? – попробовала отшутиться Ольга.

Малфрида смотрела куда-то в сторону, потом показала рукой. Ольга взглянула и… слова не могла молвить.

Там, в полумраке под деревьями, она явственно увидела странное: мелькали беззвучно в хороводе некие существа в легких рубахах бледно-зеленого цвета, почти сливавшиеся со стволами осин, между которыми они вели свое коло. Нечеловеческая легкость и гибкость была в движениях странных пляшущих силуэтов, но не было в их плясе радости и ликования. Еще Ольга могла различить сквозь их рубахи очертания тел, видела, как легко завивались их зеленоватые волосы, а вот лица какие-то блеклые, почти неразличимые, полупрозрачные.

– Нявки это – души умерших лесных мавок, – почтибуднично пояснила рядом Малфрида. – А сама мавка вон она, почти над нами.

Ольга так и обомлела, увидев почти прямо над собой прильнувшую к дубовой ветке странную девицу, растрепанные волосы которой смешивались с листвой. Мавка наблюдала за ними блестящими темными глазами, а как встретилась взором с княгиней, сразу улыбнулась – задорно и насмешливо. У княгини же волосы шевельнулись под облегавшим голову покрывалом: видела, как сверкнули в полумраке тесно сидящие мелкие зубы лесного духа. И стало ясно, что мавка эта и молода и стара неимоверно, так как возраста у нее нет, что она вообще не живет – она нежить.

Княгине стало страшно, но Малфрида спокойно стояла рядом, и Ольге достоинство не позволило кинуться прочь. Просто молча повернулась и пошла к людям. Малфрида двинулась за ней, как будто загораживая княгиню от внимания леса. А две другие сопровождавшие княгиню женщины – старая горничная и молоденькая чернавка – словно и не заметили ничего. Ни духов, ни мавку в ветвях. Зато борть на сосне углядели, большую, дубовую, долбленую. Такую устанавливают на дереве один раз и навсегда, укрепив крепкими сырыми ремнями. Медоносов в лесу хватало, и прислужницы Ольги стали беспечно переговариваться, вспоминая, как некогда покупали на рынке древлянский вересковый мед, сладкий, легкий, хмельной. Теперь-то такого долго не удастся попробовать.

Ольгу подивило, как эти люди не ощущают, не видят того, что происходит вокруг. Самой же ей выказать страх не позволяла гордость. Малфрида взглянула на нее с уважением, хотя видела, что Ольга стала белее облегавшей ее щеки вуали. Хотела даже подбодрить ее, сообщить, что пока волхвы шепчут подсказанные ею наговоры, нежить близко не подступится. Но тут внимание ведьмы привлек Претич, который вдруг стал волноваться. Пара его людей заметили за деревьями какую-то тень да отошли поглядеть, и как в полынью канули. Их сперва стали кликать, но попусту. Претич уже вознамерился отправить кого из кметей на поиски, но Малфрида его удержала:

– Отдай их в жертву лесу, воевода. Кто-то должен был пострадать, дабы мы прошли, иначе нельзя. Остальным же это наукой будет.

Претич сперва не соглашался. Отдать собственных кметей в жертву лесу? Да с какой стати? Однако и впрямь ни у кого больше не возникло желания отправляться в заросли, наоборот, сбились в кучу, двигались бок о бок, некоторые даже положили руки на рукояти тесаков, копья держали наизготовку, словно в любой миг ожидали нападения. Но тихо все было. Так тихо, что… Никто не хотел признаваться, что ему страшно. И видя, как люди упали духом, Свенельд повелел запевать песню. Сам же первый и начал:

Воины сперва нестройно стали подхватывать:

И уже все дружно затянули:

Даже присвистывать начали, заулыбались, довольные, что заглушили песней гнетущую тишину леса.

Ольга ехала на своей буланой кобылке в середине отряда кметей, стремя в стремя подле Свенельда. Княгиня была поражена увиденным, молчала, уйдя в свои думы. Она провела всю жизнь среди людей, ее окружали заботой и оберегали, а она, вся в делах, особо о нежитях и не задумывалась. Да и Свенельд ей не единожды говорил, что нежить пуглива и большого скопления людей не выносит, таится и прячется от шумного людского многоголосья. Но тут был лес, древлянский, дикий, полный тайн. И ощущение чародейства было так же осязаемо, как и гудение комаров: неприятно, но приходится терпеть. К тому же Ольга сама вызвалась ехать в древлянские леса, чтобы Мал и его волхвы не заподозрили ее в тайных умыслах, чтобы выиграть время, пока ее люди собирают рать, готовясь к большому походу на восставшее племя. Ей казалось, что она все верно продумала. И только тут наконец поняла, какая опасность в лесах этих.

Следом за задумавшейся княгиней шагом вели коней ее прислужницы, за ними ехала ведьма Малфрида, коня которой вел под уздцы Претич. Молодой воевода все еще переживал, что пришлось бросить своих кметей, но уже и он начинал подпевать залихватской песне дружинников. Те весело горланили:

Отряд возглавлял верный ярл Свенельда Торбьерн, не единожды уже бывавший тут. Сейчас он медленно правил своим косматым вороным конем, вглядывался в лесной сумрак в чаще, сгибался к луке седла, когда ветки нависали уж больно низко, некоторые хлестко успевал срезать острым мечом, который потом укладывал поперек конской холки, чтобы иметь к себе поближе. Да и выглядел Торбьерн, будто приготовился к бою: из-под варяжского округлого шлема ниспадали его медно-рыжие заплетенные в косы волосы, сильный торс в чешуйчатом доспехе, колени покрывают пластины поножей. Торбьерн правил вороным движением сильных ног, оставляя руки свободными, был насторожен, даже залихватская песня позади его не отвлекала от наблюдения за узкой тропой – всем, что осталось от пролегавшего не так давно тут большака. Ярл не единожды ездил к древлянам со Свенельдом и хорошо знал, какова эта чаща, что может скрываться в ней. Но сейчас эти места казались варягу незнакомыми. Вокруг смыкался стеной какой-то чужой лес, было сумрачно, еще только за полдень перевалило, а деревья едва чернели на фоне серого неба. Торбьерну вдруг показалось, что он понятия не имеет, где находится. Ишь как все заросло. Тролли бы забрали этот лес!

Торбьерн так и произнес негромко – «забери тролли». И тут же почувствовал, как ему на спину что-то свалилось. Торбьерна спасла только многолетняя выучка, которая заставила тело двигаться скорее, чем сообразит голова. Мышцы вмиг напряглись, мешая мощному захвату обхвативших его многочисленных лап-веток, кисть с мечом уже крутанулась, перерубив первые из них, и ярл смог втянуть воздух, готовясь для нового удара.

Со своего места Свенельд только и увидел, как сверху на Торбьерна рухнула какая-то коряга. Посадник резко вскинул руку, закричал, приказывая остановиться и выхватив меч, загородил собой княгиню. А там впереди него ярл возился с каким-то похожим на кустистую корягу существом, конь под ним шарахнулся, взвился на дыбы, и ярл вместе с нападавшим рухнул с седла на землю, продолжая изворачиваться и лягаться, покатился по земле, словно окутанный ветками клубок.

Кмети из отряда сперва опешили, потом вперед кинулся Претич, на ходу выхватывая хазарскую саблю, закричал. Но и потом остановился, наблюдая, как вырвавшийся из оплетавших его сучьев ярл рубит выхваченным из-за пояса боевым топором это барахтающееся и сучащее лапами-ветками существо. Только щепа полетела. Извивающиеся корявые сучья отпадали, некоторые сперва сами собой поползли к варягу, но замерли, когда он с размаху разрубил ствол коряги, словно в этом стволе и была их основная сила. И звук был почти обычный, как будто полено сухое дровосек разрубил.

Претич стоял замерев, широко открыв глаза. Когда одна из полуживых лап-веток рядом шевельнулась, сначала отскочил, а потом ловко и быстро перерубил ее пополам саблей.

– Ужо я тебя!..

Позади княгини испуганно верещали ее женщины. Сама она и не заметила, когда вцепилась в Свенельда. Но вот все стихло, и она словно смущенно отпрянула от посадника, выпрямилась в седле. Видала, как Торбьерн пнул ногой рассеченную корягу, даже ухмыльнулся довольно.

Ольга почти спокойно произнесла:

– Ну и что это было?

Проезжавшая мимо Малфрида ответила:

– Оплетень. Живая коряга, какая может оплести и задушить, если с ней не справиться. Этот рыжий варяг справился.

Она подъехала и с высоты седла разглядывала оплетня. Ну коряга и коряга, или, скорее, живой куст с множеством суковатых веток. Если бы Торбьерн не сумел так скоро вырваться из захвата, сила оплетня лишила бы ярла дыхания, убила, высосала бы кровь. Оплетень всегда опасен, он нелюдь, которому хочется теплой людской крови.

Малфрида сказала Торбьерну:

– Или ты, варяг, слово какое лихое сказал, или отъехал далеко от волхвов. Впредь ближе к своим держись, а то тебя охранительное заклятие не спасет.

– Троллиная порода, – сплюнул ярл. – Сила есть, но тупые и драться не умеют. Нам ведь уже с таковым приходилось сталкиваться, а, Свенельд?

А вот Претичу еще такого видеть не доводилось. На лице парня даже словно веснушки потемнели, так побледнел. Но свои кмети уже подходили, и он невозмутимо подбоченился. Подъехавшему Свенельду лукаво подмигнул.

– А ведь верно ты говорил, варяг-воевода, что против людской силы никакая нежить не устоит.

– Вот и запомни это, – кивнул Свенельд. Не хотел показать, как сам испугался за княгиню. – А вообще нам необходимо как-то послать весть, что сама Ольга Киевская сюда пожаловала. Только так древляне умалят свое чародейство.

Свенельд и Торбьерн о чем-то переговорили, потом Свенельд даже заулыбался, указывая рукой на выступавший из зарослей кряжистый дуб с наростами-ступенями крепких грибов.

– Это деревце нам с Торбьерном уже знакомо. Теперь точно знаю, что скоро появится погост весельчака Милюты. Он из древлян, я сам его тут за старшего посадил, чтобы за привозом дани следил. Этот Милюта толковый малый. А я любого из древлян готов был возвысить, если смекалист да неплохо служит. Чтобы местные понимали, что Русь с их племени не только подати берет, но и поднимает верных. Так ведь, княгиня?

Ольга ничего не ответила. Но когда уже проехали, обронила негромко:

– А вот оружием с древлянами приторговывать ты напрасно начал, Свенельд. Теперь у дружины Мала наверняка имеются каленые булатные мечи русской ковки.

Варяг сразу помрачнел. Сам понимал, что зря, но ведь уже столько лет все ладно у них с древлянами было, и Мал принимал его, как гостя дорогого. Друже Мал! К лешему его!.. Однако лешего не следовало поминать в этом лесу. Того и гляди явится. И Свенельд только и сказал негромко:

– Кто же знал, что они вот так… Тихи ведь были, покорны. Булатом я позволил торговать, чтобы они себя ущемленными не чувствовали. Зато их договоры с соседними племенами я порушил. – И подмигнул Ольге: – Меня ведь боги разумом не обидели, я умный.

Однако лицо княгини оставалось суровым. Процедила сквозь зубы:

– Умный, говоришь? А шлем тебе не жмет?

Нельзя так было со Свенельдом. Но Ольга сама не понимала, что с ней происходит. Этот лес, темный и днем, таящий опасности, нелюдские дива… Она отчетливо ощущала пристальное внимание леса, словно присутствие чего-то чужого в душе, и от этого гордая княгиня гневалась. Ее раздражали и боязливо хныкавшие сзади прислужницы, и постоянно монотонно бубнящие рядом волхвы, которые за все время, кажись, и голов от тропы не поднимали. Даже на саму себя из-за Свенельда гневалась. Надо же, ведь и возвышала, и хвалила древлянского посадника, сама ему полную волю дала в древлянском краю. И вот что вышло… Игорь… Ей бы хоть могилу его увидеть! Тризну справить, чтобы душа его не маялась, чтобы успокоилась. И уж Ольга постарается, чтобы по русскому князю была справлена положенная тризна!

Вопреки предсказаниям Свенельда, они еще долго кружили по чаще, продираясь сквозь подлесок и буреломы, пока деревья наконец не расступились. Буреломов уже не встречалось, дорога расширилась, под ногами стало чисто, только трава, сушин нет – явно сюда приходили за дровишками и хворостом люди. И на березах уже видно, где драли бересту. Глухомань осталась позади, и вскоре дымом запахло, стало слышно, как блеет где-то коза.

Они выезжали из зарослей к погосту. Увидели широкую прогалину, на пригорке несколько бревенчатых строений. Пространство между избами засыпано щебнем, утрамбовано, так что не страшна и осенняя распутица. Одна изба – самая большая – окружена неким подобием галереи – навес на подпорах. И там, на привязи, жалобно блеяла коза. Ближе к лесу виднелся колодец с двускатным навесом, возле него брошенное ведерко. Людей же нигде не было, но над зелеными дерновыми кровлями то там, то тут курился дымок.

Свенельд подъехал к погосту, окликнул:

– Милюта, где ты, песий сын? Это я, Свенельд. Встречай гостя!

Ему сперва никто не отвечал, только коза опять жалобно заблеяла. Потом послышался скрип, дверь под навесом слегка отворилась, и из темноты дома на них кто-то посмотрел. Но выходить не спешил. Тогда Свенельд спешился, сам шагнул к дому.

– Свенельд! – невольно позвала Ольга. Ей вдруг стало так страшно! Темный дом, сгущающиеся сумерки, тишина. Даже прозвучавшее блеяние козы показалось словно бы насмешливым и зловещим.

Но варяг не замедлил шага. Только подмигнул на ходу, правда, и ладони с рукояти меча не убрал. Так и шагнул под навес на столбах, ударом ноги распахнул дверь. И вошел. Как в черную дыру провалился.

Из лесу еще подтягивались воины сотни. Озирались, оглядывая все древлянское. Непривычно было, что изгородей нет, лишь кое-где перекинуты от дерева к дереву жерди, чтобы скотина не разбредалась. А еще подивило множество разбросанных черепов животных – козьи, коровьи, волчьи. Обычно такие черепа поднимают на шестах, чтобы отпугивать лесных духов. Тут же их как будто кто-то повалил. А еще заметили, что вокруг всего погоста темнеет взрыхленная полоса вспаханной земли, причем совсем свежая. А подле нее еще одна, но уже подсохшая, как будто притоптанная не то копытцами, не то лапами, а то и какими-то маленькими ножками.

Ведьма Малфрида так и сказала, что это железным лемехом люди ограждаются от духов леса. Но, видать, ненадолго эта черта помогает, ведь не зря же шесты с черепами повалены, видимо, нежить достаточно сильна, чтобы пробираться к самым избам. Малфрида почти буднично поясняла это столпившимся вокруг нее дружинникам, воины слушали, невольно норовя поскорее переступить из чащи за черту, а некоторые начинали и расходиться среди изб погоста. Кто-то пробовал толкнуть дверь ближайшей избы. Оказалось заперто. Но Ольге как будто и дела не было до всего. Нервно мяла расшитые поводья буланой, с седла не спускалась, непрерывно глядя на дверь, за которой скрылся ее воевода, ее верный боярин… милый Свенельд.

Но вот он появился, такой же, как и всегда, в своей алой с серебряной каймой накидке, в высоком островерхом шлеме. Причем улыбался и тащил за собой упиравшегося лохматого мужика в длинной беленой рубахе.

– А ну скажите этому необожженному горшку Милюте, что мы не блазни, а самые что ни на есть русичи. А ты погляди, сколько нас. Чего трясешься-то?

Названный Милютой постепенно успокаивался. Даже поклонился, коснувшись пальцами земли.

– Да будет с вами…

Резко осекся, оглянулся через плечо, словно чего опасался. Но все же докончил:

– Да будет с вами милость богов, добрые люди.

Широкая рубаха болталась на нем, Милюта выглядел изможденным, всклокоченным и грязным, как будто о бане вовек не ведал и гребня не знал. А вот на ногах его были добротные сапоги рыжей кожи, едва ли не городской выделки, правда, давно не смазываемые, грязные, с комьями налипшей глины.

– Примешь ли на постой, как встарь, Милюта? – скорее не спрашивал, а приказывал Свенельд. – А то смотри, я саму княгиню киевскую тебе в гости привез. Как такой гостье почет не оказать!

Блуждавшие маленькие глазки древлянина остановились на всаднице на буланой лошади, изучали словно с недоверием, но уже не страх в них был, а нечто оценивавшее. Увидел он кралю, какую в лесах этих поди и не сыщешь: статную, горделивую, с достойным белым лицом, ясно-серыми, не по-бабьи мудрыми глазами. Еще древлянин Милюта отметил, как она одета – непривычно по здешним меркам, но и богато неимоверно. Никакой вышивки с обережными знаками, что придавало ее одеянию почти траурный вид, только дивное сукно цвета лесной фиалки ниспадало до самых шпор, отливая в складках серебром. Голову молчаливой всадницы покрывало тонкое белое покрывало, удерживаемое вкруг чела светлого серебра обручем, причем без всяких подвесок и украшений, даже височных колец не было. И тем не менее чеканка на обруче была затейливой и богатой, да и от всего облика этой женщины веяло таким величием и достоинством, что Милюта ни на миг не засомневался – княгиня! Ольга Киевская, повелительница Руси, из-за которой и разгорелся весь этот сыр-бор, которая единственная может прекратить то, что творится в их несчастном краю.

И Милюта так и рухнул на колени перед копытами ее буланой.

– Пресветлая княгиня… сударушка… так ждали тебя! Теперь все исправится, теперь развеют колдуны чары и вновь засияет над нами солнышко ясное, защебечут птицы, уйдет тьма!

Ольга смотрела с легким недоумением. В какой-то миг заметила, что из других изб тоже повалили древляне – то ли привлеченные восторженными криками Милюты, то ли сами устали таиться и теперь сходились к всаднице в богатых одеждах, перед конем которой ползал по земле их староста. И теперь они все потянулись к Ольге, стали улыбаться почти блаженными счастливыми улыбками. Она видела их измученные, изможденные лица, видела, как загораются их глаза.

– Свершилось! Чернобог не солгал, волхвы не обманули… Прибыла к нашему князю невеста, теперь можно перестать молиться Морене и Черному!..

Только позже, когда Ольга сидела в большой избе Милюты и сам хозяин подливал ей в чашу древлянской густой сыты^[926] с брусникой, ей поведали, чем вызвано их ликование. Оказывается, после казни ее мужа (при этом Милюта почти простодушно называл Игоря князь-волк) волхвы сказали, что теперь Русь накинется на древлян со страшной местью и только одно они могут предпринять, чтобы спастись: вызвать силу, которая и Руси может встать поперек. Им следует признать своими темных богов, которые дадут силу тому племени, какое поднимет их над другими. Теперь в лесах уничтожены все капища Велеса, Рода и Даждьбога, но стоят изваяния Морены и Чернобога, которым надобно поклоняться. Эти боги оградят древлян, они пошлют свои рати нелюдей против поработителей. Поработителями древляне считали русичей, справедливо полагая, что Русь не простит непокорному племени убийства князя. Но если Русь забудет обиду, если признает главенство родовитого Мала Древлянского и отдаст за него свою правительницу – волхвы позволят наряду с темными богами поклоняться и светлым. Вот тогда и пропадет это ненастье, духи леса успокоятся, уйдут в свои чащи и навьины миры^[927], позволив древлянам жить, как ранее.

– А тебе-то чем было плохо, Милюта? – подался вперед Свенельд. – Уж кому-кому, а тебе на твоем погосте на что было жаловаться?

Милюта на миг потупился, повозил ногами в киевских сапогах по грязным половицам. Даже отмахнулся, когда его бледная брюхатая жена подала новый ковш с сытой.

– Древлянское племя было несвободным, – вымолвил он, словно повторяя за кем-то заученные речи. – Олег Вещий нас примучивал, Игорь князь-волк нас примучивал, теперь рати витязей-мстителей на нас пойдут. Был ли у нас выход? Вон Игорь с нас три дани хотел содрать: сперва тебя, Свенельд, прислал на полюдье, потом сам со своим войском явился, три шкуры с нас содрал, а потом еще и с малой ратью опять вернулся, хотел еще взять. Вот мы его и принесли в жертву Морене и Чернобогу. Сказали ведь волхвы после великих гаданий: если повадится волк к овцам, то выносит все стадо, пока не убьют его.

– А Чернобогу зачем же его в жертву отдали? – впервые подала голос Ольга. На Милюту глаз не поднимала, чтобы не видел, какая лють в ее глазах полыхает, а голос оставался спокойный, немного низкий, только с легкой хрипотцой.

– Как зачем? – развел тот руками. – Чтобы силу получить против Руси. Разве прибыла бы ты, пресветлая, в наши чащи, если бы не поняла, как мы теперь могучи?

Сидевшая подле княгини Малфрида расхохоталась при этих его словах.

– Могучи, говоришь? То-то вы трясетесь от всякого шороха и на ловы не ходите, борти медовые с дерев не снимаете, руду в болотах не копаете.

Милюта только согласно кивнул.

– Да, худо нам. Но волхвы о том упреждали. Потерпеть велели до поры до времени. Говорили, что если до Купалина праздника Ольга невестой к Малу не явится – мы на Русь пойдем, на Киев стольный. Как исстари водилось, когда наши удальцы добывали славу и богатства в набегах.

И Милюта даже подбоченился. Но потом, будто опомнившись, опустил голову, засопел. Через миг опять к Ольге придвинулся, по колену ее похлопал, вроде как миролюбиво и по-отечески, но Свенельд подскочил. Уже и руку вскинул, как для удара, но Ольга сделала знак, призывая успокоиться.

– А если я за Мала все же пойду? – спросила Милюту.

– О, тогда… тогда…

У Милюты неожиданно слезы набежали на глаза, а его брюхатая жена – худая как жердь, только живот под вышитым передником колесом, – едва ли не на колени перед княгиней рухнула.

– Пойди за нашего князя, раскрасавица! Мал у нас хороший! Родовитый, ты чести в том не уронишь! А мы… А я… Думаешь, сладко мне уже который месяц дитеночка перенашивать? Не родят наши бабы, не растут наши дети, а нежить лесная их еще и в чащу требует. Уже двоих я с подворья отдала, словно и не кровиночка они моя. А как же иначе? Нежить с нас дань требует, когда капустой, когда молоком, а когда и дитя забирает. За это они нам дичь прямо к подворью пригоняют, ведь самим в лес теперь пойти гибельно. Кто пойдет – уже не возвращается. Вот и сидим у очагов. Нежить-то по-прежнему пламени Сварожьего опасается, дымом печным брезгует. По ночам духи почти в дверь скребутся, когда вспаханная борозда силу теряет. Волхвы сказывали, что дружить мы с нежитью будем, да как же можно это, если они нелюди, если к теплой кровушке тянутся.

Пока она говорила все это да слезы лила, откуда-то с полатей слез старый дед с белой как лунь головой и длинной тощей бородой. Подошел, опираясь на клюку, даже стукнул ею об пол, привлекая внимание.

– Я много лет живу, – сказал неожиданно сильным голосом. – Помню время, когда и Олег над нами не властвовал. А как пришел, то я и сам против него в сече выступал, а потом был среди витязей, что ряд с ним о покорности древлян складывали. Горько тогда нам было, но теперь стало куда горше. Нелюдь – она-то всегда в наших лесах баловала, но добрым оберегом от нее оборониться можно было. Теперь же… Тьфу… Охотники и рудокопы к очагам жмутся, как дети к коленям матерей. И вот что я скажу: если не пойдешь ты, пресветлая, за князя Мала нашего, много жизней безвинно погубленных на твоей совести останутся.

– На моей? – вскинулась Ольга, резко встала, разлив на богатый подол опрокинувшийся ковш с сытой. – На моей совести? На вдове убитого вами правителя? Так вот что скажу вам: сами вы повинны, что богам светлым изменили. Потому и беды на вас обрушились, ваша это вина!

От ее резких слов, от яркого огня в ее светлых очах древляне отшатнулись. Милюта округлил глаза, его жена попятилась, дед старый замахал руками, будто обороняясь, другие сородичи Милюты отступили, хмурясь.

К Ольге кинулся Свенельд, приобнял за плечо, усаживая на место.

– Тихо, тихо, голубушка! Не неси напраслину. Они свободы своей еще не забыли, помнят ее по россказням старцев, их пригибать не следует. Вспомни, как с Игорем поступили, когда их прижал.

– Как с Игорем моим поступили?.. Вот пусть теперь и маются!

Свенельду все же удалось увлечь Ольгу за занавеску на женскую половину избы, велел одной из Милютиных невесток взбить перины на ложе для княгини, нести теплой воды. А сам все нашептывал Ольге, что древлян не гневить да пугать надо, а уговорить, чтобы весть послали о покорности Ольги, что едет к жениху она. Но Ольга была так мрачна и подавлена, что Свенельд предпочел оставить ее отдыхать, а сам занялся решением всех вопросов.

Когда же вернулся, то заметил, что Малфриде уже удалось разрядить обстановку, она почти весело разговаривала с Малютой и его домочадцами. Ее местный выговор успокоил древлян, и теперь Малфрида заливалась соловьем, уверяя, что не зря ее Ольга сделала своей приближенной, что княгиня хочет обычаям древлянским научиться, говору их. А то, что бушует порой, то от горячности нрава. Ведь Игорь ее баловал, лелеял, она того же и от Мала ждет. И надо, чтобы кто-то из древлян послал к князю в Малино весточку, что невеста долгожданная к нему едет. А то… Если сгинет в лесах раскрасавица киевская, древлянам еще долго придется терпеть почуявшую силу нежить.

«Ну и умница она у меня! – с неожиданной теплотой подумал Свенельд. – Ну и помощница!»

Стоял чуть в стороне, наблюдая, как вокруг Малфриды собираются в кружок домашние Малюты. Она по чести перво-наперво деду старому место подле себя предложила, потом одному из сыновей Малюты так улыбнулась, блеснув озорным взглядом, что тот просиял и стал поправлять растрепанные вихры. У Малюты тут жили всей большой семьей, старшие сыновья с женами, внуки, братучада^[928], дальние родичи-приживалы, служившие ему как прислуга и питавшиеся от его стола. Некогда, служа на погосте, Милюта богато поднялся и не таким худым и изможденным был, а чисто боярин выглядел. Теперь же вон просто старик измученный, былых шуток-прибауток от него не дождешься. И что ему было от службы у Свенельда отказываться? Все мятежная древлянская кровь. А того не поймет, что в сильном государстве и слабое племя в рост идет. Теперь же… Теперь Свенельд стоял и слушал жалобы родственников Милюты на свою Недолю злую^[929]. Ишь как их всех Малфрида в единый миг расположила к себе. Эти не ведали, что с ведьмой общаются, но потянулись к ней, почуяв соплеменницу. Рассказывали, что раньше они смело по своей земле ходили, а тут выбраться за пропаханную межу могут, только если духов задобрят приношением. Вон у Милюты уже двоих младшеньких пришлось увести за вспаханную полосу, оставить в лесу. А что еще потребуется… подумать страшно.

– Все верно, – отвечала Малфрида. – Нежить сама размножаться не может, а вот теплокровного к себе забрать всегда норовит. Духом тот не станет, зато стадо их нелюдское пополнить может. Главное, чтобы потом опять такой полулюдок к своим не примкнул – много бед от того будет. А что же вы хотели? С Чернобогом жить – Недолю свою кормить. Или о том вам волхвы ваши не поведали? Не сказали, что с темной силой всегда так: призвать ее гораздо легче, чем потом укротить.

– Но ведь Ольга приехала же, – заикнулся было Милюта. Но Малфрида только смеялась. И вольно же ей было так веселиться среди этих подавленных людей, которых даже привыкшему к крови и убийствам Свенельду жалко было. А этой хоть бы что.

– Думаете, ее свадьба с Малом вас от власти Морены избавит?

– А как же тогда? Волхвы ведь сказывали, что Морена это та же Макошь добрая, только наоборот.

– А наоборот – значит злая, – беспечно отмахивалась Малфрида. Ее темные глаза лукаво сверкали из-под темно-багряного капюшона, по щеке змейкой вилась волнистая темная прядка. Такой веселой и милой казалась – любо-дорого поглядеть. Да и говорила то, что надо: – Разве не знаете, что Макошь лишь зимой темнеет да силу теряет, а будете считать ее Мореной – она добра вам не принесет. И Макошью доброй уже никогда не сделается.

Древляне переглядывались, лица их все больше печалились. А Малфрида тут же поясняет: мол, забудьте про Морену злую, поставьте опять изваяние Перуна Громовержца, который нечисть не любит, поклоняйтесь ему и требы подносите, вот и поглядите, станут ли вас нелюди донимать.

– А как же указы волхвов? Что, если на нас нагрянут?

– Кто? Нелюди или… киевляне? Но разве мы уже не здесь? Вон же Свенельд стоит, смотрит на вас, улыбается. Даже хлебом с вами поделился.

– Да без жита-хлебушка, какое мы ранее у полян на меха и мед выменивали, совсем худо, – соглашались древляне. – Вепрятина, какую нелюди нам кидают, хоть и хороша, но без ломтя хлеба… не то.

– Вот-вот. И разве ранее не лучше тебе, Милюта, было, когда ты гоголем ходил по своему погосту? А теперь только сапоги киевские у тебя и остались. И вот что я вам скажу, милые вы мои: вам не о свободе думать надо, а о том, как опять подняться да хозяевами себе стать. Пусть и под рукой Киева стольного. Все лучше под полянами жить, чем под нежитью.

«Не переусердствовала бы она», – с тревогой отметил Свенельд. Но не стал вмешиваться, видя, какие задумчивые и покорные лица сделались у древлян. О жене же опять подумал: ну и умница!

Тут подала голос беременная жена Милюты:

– Я как погляжу, ты баба умная, все знаешь. Вот и ответь мне. Я еще когда снег сходил, думала разродиться, но и по сей день отчего-то ребенка в себе ношу. Ребеночек уже и биться во мне перестал, я же как гнию изнутри, все тело пятнами пошло.

Тут и стоявшая поодаль молодица громко всхлипнула и тоже пожаловалась, вытирая вмиг набежавшие слезы концом головного платка, что ранее биение новой жизни в себе ощущала, а теперь словно замер в ней плод.

– Ну так Морена же мертвое больше живого любит! – блестела зубами в улыбке Малфрида. – Я вон ее не почитаю, надо мной она не властна, вот и чую…

Она приложила руку к животу и… Вдруг показалось, что в ней самой, в глубине ее тела словно рыба била плавником. Дитя давало о себе знать… напоминало… Малфрида застыла, зачарованно прислушиваясь к этим движениям новой жизни. Но тут же хранимая в калите^[930] на поясе лапка-оберег от Кощея зашевелилась, будто напоминая, что не ее уже это ребеночек. И это так ошеломило Малфриду, что она словно забыла о жадно внимавших ей древлянах, будто удалилась от них, не слыша их вопросов, не чувствуя устремленных на нее взглядов.

Поглощенная собой, она не заметила, как до этого подремывавший на шкурах в углу волхв Коста поднялся и подошел к плачущей жене Милюты, стал что-то ей говорить, а та, широко распахнув большие светлые глаза, смотрела на него с надеждой. Но тут же резко оглянулась, втянув голову в плечи…

Да и не только она замерла в этот миг, все вокруг всполошились, вслушиваясь в отдаленный и долгий протяжный крик извне. Вскоре стукнула входная дверь, отлетел занавешивающий проем кусок шкуры, и, путаясь в ее складках, на пороге возник Претич.

– Там это… Люди не понимают. Что делать-то нам?

Он не выглядел испуганным, скорее озадаченным. И сразу же нашел глазами Малфриду. Она поднялась. Переглянулась со Свенельдом и вместе с ним пошла на двор.

Большинство людей Ольги древляне постарались расположить с возможными удобствами, благо погост был немаленький. Кого устроили по избам, кого в овинах, кого в хлевах со скотиной. Те же, кто еще не пошел отдыхать, разложили посреди погоста большой костер, – подле него было как-то спокойнее, можно было беседовать, делясь впечатлениями первого дня похода. И всех всполошил этот протяжный крик – то ли человеческий, то ли звериный, но исполненный такой люти, что все враз поднялись, похватали оружие, смотрели, не зная, что предпринять.

Отблески от костра достигали кромки леса. Казалось, что стволы, росшие еще днем в стороне, придвинулись гораздо ближе, и переброшенная от дерева к дереву жердь для ограждения теперь была видна совсем недалеко. Вот на ней-то воины и разглядели девочку. Совсем небольшую, лет пяти-шести, в обычной белой рубашонке, со светлыми, ниспадавшими на плечи косичками. Девочка сидела на жерди странно, как птичка, удерживаясь на перекладине пальцами ног, а руки сложила перед грудью. И почему-то она казалась необычным ребенком: слишком серьезным было ее личико, неживым, не по-детски мрачным, а круглые светлые глаза смотрели угрюмо из-под сдвинутых белесых бровей.

Пугаться такой крохи воинам было бы словно не к лицу, однако отчего-то никто не решился ни подойти к ней, ни подозвать. Вот и переговаривались, не зная, как быть.

– Это дочка моя, – сказал, увидев девочку, вышедший из дома Милюта. – Раньше мы ее Мюткой звали, до того, как лес ее от нас востребовал. Ну мы и отвели ее в чащу, чтобы других своих детей уберечь. Пусть лучше она… ну и ее сестра, какую еще раньше позвал лес. Но с тех пор лес нас не трогал больше, нежить не скреблась в двери, медведи не драли скот и волки не нападали.

– Как же вы раньше оборонялись? – спросил Претич, не понимавший, как можно отдавать свое здоровое и неувечное дитя нелюдям.

– Раньше? Когда это раньше? Раньше лес наш был. Ну, до того как приехал посыльный от князя Мала Древлянского и поведал, что мы теперь под покровительством темных богов. Они и дали нежити небывалую силу.

– Орлы! – только и хмыкнул Претич. Шагнул было к ранее звавшейся Мюткой девочке, руку протянул, будто покликать хотел, но тут же отшатнулся, когда из лесу опять прозвучал этот громкий и полный требовательной ярости вой. Некоторым даже показалось, что это сама Мютка вопит, ибо она задергалась, наклонила головку, поводя ею из стороны в сторону, как будто пьяный мужик с похмелья.

– Мюточка!.. – попробовал слабо подозвать дочку Милюта, но рядом возникла Малфрида и отстранила его.

– Не зови! Так только разозлишь тех, кто ее отправил. И не человек уже твое дитя, иная в ней душа, нелюдская. Отныне она покликуша – дурочка, какая в услужении у лешего и иных духов леса состоит, через которую они связь со смертными могут держать. Вот они и прислали ее зачем-то. Ты должен знать, чего они хотят, Милюта.

Древлянин стал дрожать так сильно, как будто его сейчас бить в припадке начнет.

– Ох, ох, да ведь и впрямь требовали. И всего-то козу. Мютка приходила и не своим голосом просила козу, чтобы молока для нелюдей лесных надоить. Мы вон ее и привязали, ждали, кто за козой явится, а тут вы. Ну духи и не явились. А теперь…

– Да отдайте вы ей козу, делов-то, – хмыкнула Малфрида. – Коза – пустое. Главное, чтобы к полуночи лес на нас не пошел, не раздавил.

– Да как он пойдет? – удивился кто-то из кметей. – Да мы его!.. В щепу разнесем! Вон как ярл Торбьерн недавно с оплетенем справился.

– В самом деле, – даже развеселился Претич. – Такого у нас еще не было.

– Дураки! – откликнулся бывавший тут ранее гридень Стоюн. – Мне с нежитью древлянской приходилось сталкиваться. Это вам не хазары копченые, это страшно.

– Страшнее и злее лютого хазарина или печенега бешеного никого нет! – почти обиженно заметил Претич. – А эти… Детей полоумных нам, что ли, бояться?

Пока они спорили, Милюта чуть ли не бегом поспешил в хлев и уже тащил на веревке давешнюю козу. К бывшей дочке подойти не решился, отступил, оставив козу, которая стала тупо между тенью и светом, потом вроде как назад пойти надумала, но тут покликуша поманила ее и коза послушно подошла к ней. В следующий миг девочка схватила ее за рога, лихо перекинула через плечо и одним прыжком вместе с козой исчезла в лесу. Показалось даже, будто стволы расступились, пропуская ее. Потом в лесу что-то трещало, ухало, слабое блеяние козы раздавалось все дальше, все тише.

– Все, теперь они успокоятся, – произнесла Малфрида. И обернулась к воинам, которые стояли, разинув от удивления рты: – Отдыхать устраивайтесь, нас сегодня уже не потревожат.

Да, попробуй теперь заснуть. Кмети хватались за обереги, наблюдая, как древлянский лес будто расходится в стороны. Только что костер корявые стволы освещал, а теперь и не разглядеть. Или огонь погас, или разошлись дубы. И дружинники поспешили сразу подбросить в пламя загодя заготовленные дрова. У живого светлого пламени не так и жутко было.

Малфрида хотела было вернуться в Милютину избу, но неожиданно замерла, устремив взгляд на ее высокую кровлю. Отсвет костра туда слабо попадал, но она своим ведьмовским зрением уже видела, что вся крыша у дымного продуха обсажена большими сороками. Птицы сидели непривычно тихо, будто ожидая чего-то. Вещицы^[931], сразу видно. И Малфрида почти бегом поспешила в избу.

Там она перво-наперво увидела Ольгу, которая недавно отправилась почивать, а теперь опять вышла и сидела подле обложенного камнями очага. Как раз под раскрытым сверху продыхом для отвода дыма.

– Там, – кивнула Ольга на немой вопрос Малфриды в сторону занавешенной женской половины. – Жена Милюты вдруг рожать надумала.

Малфрида так и кинулась туда, увидела лежавшую на лавке Милютину бабу с разведенными ногами, слабо постанывавшую, а между ее колен возился, как иная повитуха, волхв Коста. Малфрида даже выругалась сквозь зубы. И к Косте:

– Ты что же это надумал!

– Не лезь! – отпихнул он ее плечом. – Я могу ей помочь.

– Что ты можешь, блаженный! Дитя в ней переношенное и уже не жилец. А так ты еще и мать погубишь, она уже гниет изнутри, а помрет – здешние тебя обвинят.

Коста на миг замер, а потом мотнул головой. Малфрида только фыркнула, отошла. Сама понимала, что уже ничего не изменишь, ну да, видать, Коста сам захотел выйти из повиновения. Вот пусть и расплачивается теперь.

Ладно, утро вечера мудренее, а до рассвета ей самой отдохнуть надо. И потеснив на полатях хозяйских детей, Малфрида невозмутимо надвинула на глаза капюшон и заставила себя уснуть.

Глава 8

Под утро в лесу неожиданно началась такая буря, что дым стало загонять обратно в избы. Из-за свирепствовавшего ветра с дверных проемов не отбрасывали шкуры, да и рассвет настал такой темный, что пришлось опять зажечь лучины. Милюта сидел в углу над телом мертвой супружницы и маленьким тельцем мертвого сына. Старался бодриться:

– Я-то не стар, еще жену могу взять… потом, когда все уладится. Но эта у меня была верная подруга и хорошая хозяйка.

Он все же всплакнул немного. А потом к нему подсел Свенельд, стал уговаривать отнести обернутые в шкуры тела в колдовскую чащу. Не сидеть же с мертвыми у очага, когда вокруг вечно голодная нежить шастает? Может, бурю они и наслали. А так, отдав им на съедение свежую мертвечинку, можно и успокоить лесных духов, усмирить ненастье, из-за которого они не могут тронутся в путь. Вот Свенельд и уговаривал Милюту, приложив все свое обаяние и красноречие, напомнил, что всегда ценил его за смекалку и хорошую службу.

– Даже сапоги, что на тебе, я сам тебе некогда подарил. Забыл, что ли? – похлопывал он по плечу понуро сидевшего древлянина. – Как все уладится, вновь служить мне будешь, вновь товары через тебя пойдут.

Когда это будет? И Милюта повторил сказанные недавно слова Малфриды:

– С дикой силой всегда так: призвать ее гораздо легче, чем потом укротить.

– Соображаешь, – согласно кивнул Свенельд.

Вскоре сородичи Милюты без всяких обрядов отнесли мертвых в чащу. Вернулись почти бегом, стараясь не слушать, как сзади что-то урчит и хрустит, ревет и чавкает. На Милюту никто и поглядеть не мог, такой несчастный вид был у этого некогда весельчака и балагура. Да и прочие жители погоста ходили мрачнее темного неба над головой. Подумать, какие времена настали! Ранее они оберегали тела сородичей от нелюдей, сжигали их на светлом огне, чтобы отпустить душу в Ирий. Иначе мертвые могут затаить обиду на сородичей. Но в селении так давно никто не умирал и никто не родился, что теперь древляне сами не знали, чего и ожидать.

Свенельд же ожидал, когда все утихнет. Ему было неспокойно. Судя по тому, как лес мешал проехать посольству, Мал и его волхвы устали ждать ответа и решили, что княгиня отвергла сватовство. Вот кудесники и оградили древлянскую землю такими чарами. Следовало дать им понять, что Ольга смирилась и едет к жениху.

– Я поеду с вестью, – вызвался гридень Стоюн. Спокойно стал надевать клепаный шлем варяжского образца с наглазьем. – Я тут частенько ездил, дорогу найду. Крест честной и вода святая со мной, она оградит меня, если что. Пусть только кто из местных со мной поедет, подтвердит, что везем княгиню.

Ехать со Стоюном неожиданно вызвался сам Милюта.

– Тошно мне тут, хоть в пути тоску развею. Да и в глаза князя хочу поглядеть, увидеть, как он теперь живет… когда на свое племя согласился наслать такое бедствие…

«Хорошо бы все древляне так думали», – решила про себя Ольга, наблюдавшая за сборами. Когда и Стоюн и Милюта уже взгромоздились на коня, Коста подал им мешочек с волотовой травой, которая позволит им видеть нежить. Но Стоюн кивнул в сторону спутника: ему, мол, давай. Сам же вдруг достал из-за пазухи небольшой крест на цепочке, поцеловал уважительно, прежде чем засунуть обратно.

Малфрида это заметила, подскочила к Свенельду, почти рванув его к себе за развеваемый ветром плащ.

– Никак твой Стоюн христиан?

Свенельд молча вырвал у нее полу плаща.

– Что с того? У меня в дружине таких немало. Они ведь помнят, как нам некогда в этих чащах святая вода помогала, вот и уверовали.

– Да ведь христиане… – ее едва не трясло, губы брезгливо кривились. – Да ведь христиане эти… Тьфу на них! Мерзость!..

– И это все, что скажешь? – усмехнулся Свенельд.

Малфриде понадобилось усилие, чтобы подойти к отъезжавшим. Старалась не смотреть на Стоюна, когда говорила:

– Учти, встретишь волхвов Мала, в глаза им не смотри. А о том, что с послами его сделали, даже от самого себя утаивай. Чтоб не вызнали помыслы твои. Поэтому можешь молиться про себя. Волхвов ваша молитва… Ну в общем, они сразу от тебя шарахнутся, если почуют. Может, это не так уж и плохо, что поклонника распятого отправляют, – закончила больше для себя.

Стоюн видел ее брезгливую гримасу, но лишь согласно кивнул. В отверстиях наглазья его светлые глаза казались темными. И он толькои сказал в сторону Свенельда, чтобы тот позаботился о его Светланке и сыне, если с ним что случится.

– Обещаю, – прокричал Свенельд сквозь завывание ветра. И добавил: – Ничего худого с ними не приключится. Ты ведь Малу долгожданную весть принесешь, он тебя за это даже наградить захочет.

Сказал это и хлопнул по крупу гнедого, на котором сидели Стоюн и Милюта. Но сам еще долго стоял, глядя им вослед: Стоюн был его верным человеком, опытным десятником и проверенным не в одном походе другом. И случись с ним что… Еще одна причина будет отомстить древлянам.

Ветер бушевал весь день. Лес шумел. Огромные деревья раскачивались, склоняясь друг к другу, где-то в чаще что-то валилось. Из зарослей порой доносились еще какие-то странные звуки – обрывки пронзительных криков, рев не то лесного зверья, не то нечисти. Слышалось множество голосов, резких и визгливых, точно целая свора леших готовилась накинуться на жалких человечишек, которые оказались в их власти. У людей леденела кровь от этих звуков, однако крепились, старались отвлечься за разговорами, разогревали еду да расспрашивали местных об их житье под властью Чернобога. Ругали древлянского князя, но местные даже не спорили, кто отмалчивался, а кто и кивал согласно. Прибывшие русичи не выглядели грозными мстителями за своего князя, хотя и должны были… Может, и впрямь колдовство их так усмирило, а может, они и не враги. И хотя среди древлянского племени и ходили рассказы о былой вольнице, все же и под Русью жили как-то. По сравнению с тем, что сейчас творится, – хорошо жили. А сейчас – эх… Вот и сидят теперь древляне сиднем, боясь носа высунуть за околицу, а нежить вторгается в обжитые места, повалили привычные обереги с черепами на шестах, воют, щелкают в лесу, когда селяне опахивают свои жилища. Волхвы предупреждали, чтобы селения опахивали, и очерченная лемехом борозда и впрямь удерживает нежить в чаще. Но вот надолго ли?

К ночи буря как будто стихла. Вмиг. Люди и не заметили когда. Только что все ревело и шумело – и вдруг тишина. А к добру это или к худу, никто не знал.

– Молока дайте домовому, подзадобрите, – подсказала Малфрида. – Домовой с духами чужими сладит, если захочет. Я потом сама с ним схожу к чаще, пусть для меня выпытает у нечисти, что там и как.

Ольга раньше и представить не могла, что своими глазами увидит, как выползет из-под скамьи лохматый темный человечек, подбежит на четвереньках к поставленному у порога блюдцу, примется лакать. Когда на миг оглянулся, зыркнул на княгиню, той едва дурно не сделалось: уж так похож был лицом домовой на Милюту, что, казалось, тот сам вернулся украдкой и теперь шалит в доме.

Свенельда же это даже развеселило.

– Скажу Милюте – не поверит, – смеялся привычный к древлянским дивам варяг.

А потом все вдруг позасыпали кто где сидел или лежал, точно всех вмиг сморила общая усталость. Только волхв Коста не спал. Сидя на полу у входа, прижавшись плечом к косяку, он зачарованно смотрел, как Малфрида, взяв домового за лапку, будто с малым дитем вышла с ним за порог, двинулись вместе к темневшему в стороне лесу.

«А ведь она беременная, в ней нет чародейства, – подумалось волхву. – Значит, у нее есть могущественный оберег, какой дает ей силу не поддаваться чарам».

Коста догадывался, кто мог дать ведьме княгини такую силу. Не забыл еще, с кем осталась боярыня Свенельда в колдовскую ночь на Лысой горе. Обычно от общения с Кощеем полуночным любой бабе беда неминучая, а эту Темный не тронул. И теперь она взялась помогать Ольге против враждебных сил. Хотя и в самой Малфриде была темная сила. Может, поэтому Кощей надоумил ее, как действовать? Коста знал, что Морена не ладит с Кощеем, да и Чернобог недолюбливает строптивого колдуна, но все же… Нет, темные силы не несут смертным добра.

Стараясь перебороть слабость, Коста поднялся и шагнул через порог в сени. Вокруг было темно, только одна лучина слабо тлела в избе, и в ее отсвете его тень на бревенчатой стене казалась непомерно огромной. И вдруг Коста увидел рядом еще одну тень, словно кто-то стоял за ним… Он резко обернулся. Никого. И все же рядом кто-то был. Кто-то посторонний и чужой, и в то же время свой, раз чуры позволили ему войти в дом. Волны холодного воздуха подле Косты колебались от неслышных движений какого-то существа. Невидимое в темноте, оно казалось огромным, как сама темнота.

И тогда Коста понял, кто это – дух умершей родами Милютиной жены. Как и понял, что она пришла за ним, ибо ему не стоило ее трогать… Малфрида ведь упреждала.

Когда холодные пальцы скользнули по его лицу, когда сомкнулись на шее… Он кричал беззвучно, с ужасом понимая, что погибает.

Спас Косту домовой. Как и что случилось, Коста не сразу и понял, но сообразил, что уже вопит в голос, смог вдохнуть. От его крика все вскочили, заплакали на полатях перепуганные дети, а подбежавший Свенельд подхватил оседающего у косяка волхва. Тот только лопотал:

– Еще молока домовому, сливок сладких. Он дом охранил, блазня обиженного отогнал…

– Где Малфрида? – оглядевшись, воскликнул Свенельд и тут же кинулся наружу сквозь раскрытую дверь.

Она шла к нему из мрака, спокойно так шла.

– Где тебя леший носил? – выпалил Свенельд, обнял ее, стал ощупывать – цела ли?

И тут же ощутил выпуклость ее живота, хотя под широкой пелериной ее накидки-пенулы^[932] этого и не заметишь. Свенельд даже почувствовал, как от нее словно кто-то оттолкнул. Подумал – не ублюдок ли в ее чреве? И ощутил привычную гадливость, как всегда при мысли о нем.

Малфрида смотрела на мужа как-то испытующе. Завидев, как резко он отпрянул от нее, тихонько вздохнула.

– Все в порядке, Свен. Леший тут ни при чем. Похоже, дух отданной на расправу жены Милюты хотел помститься тому, кто стал причиной ее смерти. Но вы вроде как справились? И теперь уже будет тихо все.

При этом Свенельд заметил, как она что-то прячет под полой пенулы у пояса. Что – не рассмотрел.

Они вместе вернулись в избу, видели, как Коста все еще нервно пил из крынки воду. В стороне стояла Ольга. Малфрида прошла прямо к ней:

– Все в порядке, княгиня. Лес поведал, что гонцы твои добрались до князя Мала. И завтра нам следует ждать гостей.

Но на другой день никто так и не приехал. Зато на землю спустился туман – глухой, молочно-белый, закрывающий все вокруг, заглушающий звуки. Казалось, в мире и нет ничего, кроме этой белесой пелены, но от этого легче не становилось. Там, в пелене тумана, таился враждебный лес, от коего веяло чем-то холодным и опасным. Это угнетало.

Угнетена была и Ольга. Деятельная натура, она привыкла всем руководить, а тут приходилось все время чего-то ждать. Чтобы как-то развеять скуку, княгиня принялась обдумывать предстоящую встречу с Малом… «женихом», мать его!..

Сперва надо с ним встретиться и успокоить, дабы поверил ей. Потом необходимо справить тризну по Игорю да принести жертвы светлым богам в его память. Так она и выкупит душу мужа у темных сил, так откроет Игорю путь в Ирий. А потом… Потом будет великий поход, когда уже все поймут, что Ольга не передаст никому власть, а сама достаточно сильна, чтобы побеждать и править. И она даст понять всем, что ее власть законна и мудра.

Вот об этом думала великая княгиня, сидя в закоптелой избе, слыша за перегородкой возню скотины, перешептывание детей, тихий плач женщин, ворчание мужчин. Она смело подходила к любому из них, была приветлива, но держалась с таким достоинством, что перед ней робели. А потом ей вдруг надоело все. И эта курная изба с темным сводом, надоели эти блохи, что лезли со шкур, тараканы на бревенчатых стенах, этот полумрак, запах дыма и навоза. Ольга была готова удивиться, как ее сюда занесло? Вон даже ее прислужницы ноют, вспоминая, как хорошо им жилось в киевском детинце, какой там свежий воздух, сытная еда, чистота и роскошь. А тут…

– А ну уймитесь вы! – прикрикнула она на своих женщин. – Княгиня ваша терпит, и вы молчите!

Да, именно ей, Ольге, надо развеять эти чары, вернуть небу солнце, ей, словно богатырше из сказа, которой под силу было возвести на небо алого всадника зари.

Раздраженная и злая, она вышла за порог, смотрела на туман, спрятавший за плотной пеленою небо и землю. Холодно вон как, хотя уже и лето настало. Ольге не нравилось уныние на лицах ее отряда. Надо же, такими гоголями выезжали, а тут… Вон сгруппировались вокруг разведенного огня, подогревают на палочках куски мяса.

И тут княгиня увидела, как из пелены тумана показался волхв. Немолодой, но и не старый еще, идет быстро, уверенно. Остановился среди удивленно замерших дружинников, огляделся, провел по длинной бороде рукой, где даже на запястье брякнули навешанные на бечевку костяные амулеты.

– Морок да пощадит вас, хоробры.

Сперва в ответ была только тишина. Потом раздался голос Претича, почти веселый:

– Перун поможет – и никакой морок уже не страшен.

Волхв-древлянин оглядывался, потом остановил взгляд на шагнувшем вперед Свенельде.

– Я знаю тебя.

– Еще бы тебе не признать своего посадника, Пущ кудесник. С чем прибыл?

Волхв смотрел без всякого выражения. Таким же невыразительным был и его голос:

– Ваш гонец сообщил, что гордая княгиня Ольга ответила согласием на сватовство Мала Древлянского.

– Ответила, – вышла вперед Ольга. – Вдове не пристало долго ходить невестой. И если она не пошла за супругом в светлый Ирий на погребальном костре, ей должно справить тризну на его могиле, чтобы дух умершего успокоился и не мешал женщине найти себе последующего суженого и господина.

Она говорила спокойно, будто и не чувствуя давящей силы темно-желтых неподвижных глаз Пуща. Что он… Вот она – княгиня! И пусть Ольга была простоволоса (жалко, убор нарядный не успела надеть), с переброшенными на грудь русыми косами, но возможно, так и полагалось невесте, едущей к жениху. К тому же ее гордая осанка, ее красота и молодость, а также ее смелая речь подивили этого бородатого лесовика не меньше, чем перед тем тиуна Милюту. Он даже смутился, отвел взгляд.

– Где наши гонцы? – властно спросила княгиня.

Волхв Пущ судорожно глотнул, приходя в себя, пошевелил седыми бровями, будто обдумывая что-то, и ответил вопросом на вопрос:

– А где же наши мужи нарочитые, какие обязаны были привести тебя к Малу?

Теперь они опять мерялись взглядами, но Ольга только гордо заломила бровь.

– В Киеве ваши бояре и старейшины остались. В заложниках, дабы вы ничего злого ни со мной, ни с людьми моими не сотворили. А вы тут… с вашим чародейством… Учтите, за каждого моего человека киевляне посадят на кол любого из ваших почтенных бояр!

Пущ покачал укоризненно головой.

– Не дело это. Мал к тебе со всем сердцем своим. Со всей Ладой пресветлой…

– И ты смеешь поминать Ладу небесную после того, как сами Морене присягнули?

Ольга, как ни старалась, не могла сдержать гнев. Но тут Свенельд решил вмешаться.

– Зачем тебя послали, Пущ? Ждать ли нам тут Мала или…

– Мал уже выехал из Искоростеня навстречу невесте. Мне же велено провести вас сквозь чащи, дабы встреча та состоялась. Ибо сами вы теперь ни на что не годны.

Волхв сказал это с таким самодовольством, что Свенельду захотелось дать ему кулаком в глаз. Но он только поклонился, тряхнув головой, чтобы упавшие на глаза волосы скрыли их неласковый блеск.

– Добро, служитель. Сейчас невеста принарядится да уборы наденет, а витязи наши закончат трапезу. Ну, и в путь.

Да, пришлось все же Ольге надевать уборы, венец из светлого злата с колтами-подвесками в яркой эмали, в тон им серьги, ожерелье чеканное с голубыми опалами на груди расправила. Женщины еще обхаживали ее, когда княгиня спросила, где ведьма.

– Здесь я, – отозвалась Малфрида, возникнув из темного угла. Ее лицо почти до кончика носа было покрыто краем капюшона. – Но мне нельзя показываться на глаза волхву этому. Я Пуща знаю… – Тут она сделала паузу, словно борясь с обуревавшими ее чувствами. Еще бы, вспомнила уже, что этот служитель был среди тех, кто ловил ее, а потом вез на казнь, по пути отдав на поругание^[933]. – Я его знаю, – повторила она, – но и он меня помнит. Может узнать. А это не к добру.

– Понятно, – чуть кивнула Ольга, глядясь в зеркало на длинной ручке, какое держали перед ней. – Как поедем, оставайся в конце обоза, Малфрида. Скажу, что ты моя прислужница, а волхвы не больно к бабам приглядываются.

Тем временем во дворе люди Свенельда уже навьючили лошадей, проверяли подпруги у верховых, покрыли нарядным чепраком буланую кобылу княгини-невесты. Пущ все это время держался в стороне, стоял к ним спиной за вспаханной вкруг погоста межой, перебирая свои амулеты и что-то нашептывая. И все видели, как по его наказу туман перед ним рассеивается, открывается дорога, показываются и расступаются стволы могучих деревьев.

– Никогда еще волхвы у меня в поводырях не были, – громко сказал Претич, поправляя на буланой княгини расшитый яркими узорами чепрак с длинными кистями. – Ну чисто я сам князь-гость у древлян.

– А ну поди-ка сюда, князь-гость, – приобняв его за плечо, громко сказал Свенельд и увлек молодого воеводу в сторону. Уже тише добавил: – Ты знаешь, зачем едем? Не пировать, а убивать. И возможно, не с такой залихватской удалью, как ты у себя на заставах, соколик, привык. Справишься ли? Нам, возможно, безоружных кромсать тесаками предстоит.

Претич только запихнул под шлем русую вьющуюся прядь, что упала на глаза.

– А тебе такое приходилось, Свенельд? Резать… Гм. Если понадобится, мои справятся.

Больше они не шептались, но Претич уже понял, что другого от его людей не потребуют. И еще понял, что, помогая Свенельду справиться с древлянами, он этим выкажет, что его князь Тудор признал Ольгу правительницей. А ведь его прислали как раз за тем, чтобы мутить бояр в Киеве, Тудор-князь сам о вокняжении на Горе подумывал. Но Претич уже здесь как союзник Свенельда. И если они рядом будут проливать кровь, то по закону воинского побратимства он уже не смеет против него интриговать.

Когда все были готовы и княгиня села верхом, Пущ наконец очнулся, оглядел всех, сорвал пучок травы и, скатав ее в клубок, бросил на тропу перед собой. Тот так и покатился, словно ежик побежал. Пущ двинулся за ним среди расступавшихся слоев тумана. За ним неспешно двинулись остальные. И всем казалось, что идут они через туман, как будто воду собой раздвигая – настолько воздух вокруг был плотен и тягуч.

Ольга ехала на буланой, которую вели под уздцы два дружинника. Она глядела на дорогу между ушей своей лошади, стараясь не озираться по сторонам, хотя все время ощущала рядом, за ветвями и туманом, какое-то шевеление. От напряжения у Ольги ломило спину, но она продолжала сидеть прямо. В ней как будто проснулись неведомые ранее способности: слух обострился, взгляд замечал любое движение в белесой мути, и даже затылком под тяжелым венцом она угадывала всякий проблеск жизни в нависавших над дорогой ветвях. От всего этого мурашки бежали по коже.

И все же они продолжали двигаться вперед. Тихо и скученно, шаг в шаг друг за другом, все – за волхвом. Он же шел широко и размашисто, побрякивая амулетами, стараясь не сводить взгляда с катившегося перед ним пучка трав.

Неожиданно впереди туман как будто стал рассеиваться, появилась широкая проторенная дорога, без всех этих нависающих и наступающих по сторонам деревьев, исчезли то и дело преграждавшие путь похожие на змей коренья. И откуда-то долетал звук била. Бум-бум, бум, – словно стучало огромное сердце.

Волхв Пущ остановился, стоял прямой и достойный, на лице читалось удовлетворение.

Свенельд чуть склонился к Ольге и указал вперед, туда, где за расплывавшимися пластами тумана стали вырисовываться нагромождения бревен большой усадьбы.

– Это Малино – вотчина древлянского князя Мала.

Теперь она сама видела: у небольшой реки столпились строения, окруженные мощным частоколом. А чуть в стороне стояло несколько длинных древлянских изб – селение. Оттуда показался народ – стояли группками, тоже разглядывая прибывших. И еще Ольга отметила, что на шестах над главной вышкой нигде нет изображения привычного у полян петушка – вестника зари, птицы, угодной Даждьбогу и Сварогу жаркому. Даже на стрехах изб нигде не выступали привычные изображения смотревших в разные стороны резных коньков – любимцев Перуна. Ну да и могли ли они тут быть, когда сейчас никто из светлых богов не имел власти в земле древлян? Это было непривычно и как-то неправильно. Ольге сделалось не по себе. И все же она выпрямилась в седле, глядя, как распахнулись в усадьбе ворота и стали выходить ей навстречу люди. Сперва кмети показались, стали рядами, опершись на высокие копья. По виду от киевских не отличить – кольчуги, шеломы остроконечные, щиты с коваными умбонами посредине. Потом появились одетые в богатые меха нарочитые люди.

Свенельд стал пояснять, кто тут бояре, кто волхвы древлянские, а вон и сам жених Мал вышел, тот, что невысокий да полный, в украшенном каменьями венце да опашене черно-бурой лисы на плечах, с богатой гривной на груди. А молодой волхв подле него – его первый советник Малкиня.

– Этот волхв самый опасный, – неожиданно раздался рядом голос Малфриды. – Он мысли угадывать умеет. С ним будьте осторожнее.

Ольга с удивлением взглянула на свою колдунью: надо же, с чего вдруг опасаться перестала, наперед лезет? Но Малфрида спешно поясняла: этого читающего помыслы чародея непременно надо отвлечь. Она постарается это сделать, пока они иных отвлекать будут. Но это, похоже, не порадовало Свенельда.

– Что, так и потянуло к дружку твоему?

Малфрида как и не заметила злобы в его голосе. Уже разворачивая свою лошадь, сказала:

– Малкине скажешь, что я с вами. Так надо! – добавила с нажимом. – Иначе он все поймет, как если расскажете ему все, что удумали.

Зыркнула напоследок темными глазами и отъехала. Свенельд еле сдержался, чтоб не сказать чего, но сцепил зубы. Но тут Ольга сжала его руку, посмотрела властно. И Свенельд опомнился. Оставив княгиню один на один с вышедшим вперед древлянским князем, сам быстро проехал вдоль строя своих людей да повелел петь во все горло. Что угодно пусть поют, только бы не думать о предстоящем.

Удивленные таким повелением воины сперва переглянулись, но вот запевала затянул, а там и иные подхватили, сперва нестройно, но потом все более слаженно. Даже вышедший вперед улыбающийся Мал попятился, когда русичи вдруг стали распевать во все горло:

Ну конечно же, такое принято, чтобы при встрече жениха и невесты пели свадебные песни. Однако древлянам больше бы понравилось, если бы эти коварные русичи трепетали после всего увиденного в древлянских лесах. А эти поют, вон присвистывать начали, двое витязей чуть ли не вприсядку пошли перед приближающимся конем княгини. Она сама прибыла сюда к Малу Древлянскому. Такого и волхвы не могли предугадать, когда сватов за ней отправляли. В лучшем случае ожидали посольства с приглашением в Киев, а то и на переговоры на сопредельную межу. И вот же она, Ольга Киевская, княгиня Руси.

Мал потом все же заулыбался, оглянулся на своих ведунов и советников. Молодой волхв Малкиня стоял рядом, хмуря брови под серебряным очельем. Приведший княгиню Пущ выглядел растерянным, бояре из окружения Мала одни улыбаться начинали, другие, наоборот, хмурились.

Еще Мал подумал, что зря из Искоростеня с ним не прибыл верховный волхв Маланич. Тот всегда знал, что делать, однако слишком разъярился из-за того, что Ольга отправила к ним с сообщением христианина Стоюна. А христиан в древлянской земле тут же полагалось сажать на острый кол, чтобы погибали в муках. Этого же Мал велел не трогать, не желая обижать посла княгини. Зато Маланич обиделся, заперся в Искоростене.

Сейчас этот посланец-христианин стоял позади князя Мала и, увидев растерянный взгляд того, постарался приободрить:

– Что же ты робеешь, Мал Древлянский? Иди, встречай суженую.

И сам пошел к своим, никто его удерживать не стал.

Но Мал сперва поглядел на своего верного советника-волхва Малкиню. Тот был напряжен, глаза его скользили по лицам весело распевавших русичей. Взгляд задержался какое-то время на насмешливо прищурившемся Свенельде (этому все нипочем!). А потом он смотрел только на Ольгу. Подумалось, что таких женщин – стать, уборы, непривычно смелый, полный несокрушимого достоинства взгляд, – ему еще видеть не доводилось. Но потом ее внешность перестала для него что-то значить, осталось только стремление угадать ее помыслы… Песни и поднятый русичами шум отвлекали его, но Малкиня пристально смотрел в ее затененные длинными ресницами светло-серые прозрачные глаза… за эти глаза, в ее душу. Ничего особенного княгиня в этот миг не задумывала, просто с чисто женским любопытством оценивала жениха. Она отметила, что и ростом он не вышел, и лицо у него круглое, как луна, и такое же блеклое, да и разъелся, будто хряк. Она так и подумала – хряк. Да, в очах княгини Мал Древлянский и мог показаться не самым пригожим женихом. Особенно в сравнении с Игорем князем – высоким, поджарым, ясноглазым. Его образ вдруг стал таким ярким, что Малкиня даже отвел глаза. Словно увидел того самого Игоря, которому сам вместе с другими выкрикивал на вече смертный приговор. Но тогда иначе нельзя было поступить… Так все решили. И так же тогда думал он сам.

Сосредоточиться Малкине мешали и разговоры стоявших вокруг бояр древлянских. Кто из них негодовал, кто дивился, а кто и посмеиваться начал. Дурмана, что ли, русичи наглотались, раз так веселятся? – гадали древляне. А тут еще Мал на него оглянулся и просто оглушил нетерпеливым стремлением узнать, что же это? Может ли он подойти к Ольге пресветлой, к ладе своей ожидаемой и желанной?

– Иди, княже, невеста ждет, – отпустил Мала молодой ведун.

И таким облегчением повеяло на него от Мала, такой радостью.

«Может, и впрямь сладится у них, – подумал. – Может, смирились русичи, поняли, что древляне недаром на поклонение темным пошли, только бы свободу сохранить. И может, прав был верховный ведун Маланич, уговорив их на подобное святотатство…»

Ибо для Малкини все происходящее в древлянской земле было страшным святотатством. Он продолжал служить своему князю, но на сердце будто камень лежал. И все вспоминалось, о чем просил перед страшной кончиной Игорь. Не о пощаде умолял, не за себя ведь боялся, а за племя древлянское, которое может теперь вовсе сгинуть…

Но об этом думать было тяжело, и Малкиня, отгоняя непрошеные, полные раскаяния мысли, шагнул следом за своим князем, чтобы быть рядом и упредить, если что неладное почувствует.

А вот сам Мал не чувствовал никакой опасности, никакого подвоха. Он ликовал. Пришла-таки, склонилась, признала, как исстари велось, что убивший мужа имеет право на его жену. Мал улыбался, не сводя глаз с этой величественной всадницы, в своем блистающем венце прибывшей к нему, чтобы назваться его женой. Ах, сколько же он мечтал о ней, сколько желал ее! И вот она здесь. Значит, правы были его волхвы, решив подчиниться Морене и Чернобогу, значит, получилось все у них, и древляне не только не пострадают от убийства русского князя, а и получат самое ценное, что есть у Руси, – правительницу Ольгу, а с ней и киевский престол для Мала. А еще она подарит ему сына. Ибо на Мала было наложено заклятие, что сына-наследника родит ему только она. И вот она здесь!

Ольге не нравилось торжество в его взгляде, он сам ей не нравился, был ненавистен… Но нельзя так. Она заметила, как позади князя скользнула высокая тонкая фигура волхва в черном – словно ворон темный, словно тень. Малфрида упреждала о нем. И Ольга стала думать о том, как речи с Малом вести, спешилась, склонилась столь низко, что ее длинные русые косы едва не подмели дорогу у его ног. Мал тут же поспешил ее поднять, в глаза заглядывал. Ольга же с трудом сдержалась, чтобы не плюнуть ему в лицо. Но эту мысль пришлось подавить, и княгиня быстро заговорила с Малом, нарушив покон^[934], когда невеста не имеет права первая слова жениху сказать. Однако Ольга была не простая невеста. Она была правительница, которую восставший подданный принудил к браку.

– Нам надо обговорить все условия брачного ряда, Мал Древлянский. Я явилась сама, без сватов, а твои сваты…

– Да знаю уже, – махнул рукой Мал. Улыбался, отчего его круглые бледные щеки стали еще круглее, мягонький носик совсем утоп между ними. – Мне и посыльный твой, и мой Милюта то поведали. А свадьба-то наша когда?

Ольга заставила себя выдавить улыбку.

– Скорый какой! Мне еще надо тризну по мужу справить.

– Тризну?

Этого Мал не ожидал, стал оглядываться то на Малкиню, то на отставших было бояр и волхвов. Никто его о таком не упредил. Но Ольга настаивала: хочу, говорит, видеть могилу мужа моего, хочу холм возвести над его прахом. Разве древлян не учили, что князей только так надо провожать в последний путь?

Улыбки и недоумение Мала раздражали ее. Какое ничтожество!.. И этот хряк древлянский хочет сделать ее женой, мечтает с ее рукой стол киевский получить!..

Свенельд стоял позади Ольги. Ее мыслей он знать не мог, но он хорошо знал ее саму, поэтому и заметил, как обычно плавная речь княгини стала убыстряться, как всегда бывало с ней, когда волновалась. А тут еще и Малкиня рядом вертится, нахмурился вон, чуть склонил голову, как будто прислушивается к чему-то едва различимому. Ольга и впрямь говорила негромко, а тут еще эти песни воев позади:

Свенельд соскочил с коня, шагнул вперед, а поклонился Малу так размашисто, что его корзно^[935] златотканое полыхнуло, как солнечный луч, в этот серый туманный день.

– Прости, что вмешиваюсь, друже Мал, прости и ты, государыня пресветлая, но разве дело, когда столь нарочитые люди дела на дороге обговаривают? Нет, Мал, пусть у вас ныне законы Рода-прародителя и не святы, а у нас все одно принято, чтобы гостей сперва напоили, накормили, в баньке попарили, а потом уже и речи заводили.

Он говорил не останавливаясь, то Мала брал за руки, то Ольгу, то на Малкиню наступал, почти отстраняя его в сторону, зато к невозмутимому Пущу так подошел, что почти потащил того в терем, стал и иных бояр увлекать, говорить, что свита их вон как старается, распевает обрядные свадебные песни, надо теперь им дать горло промочить, угостить медом и квасом. И добился-таки, что все гурьбой двинулись к воротам Малино, входили с шумом, песнями и гоготом, где уж тут понять, что и у кого на уме. И все же Свенельд улучил миг, когда уже под навершием широких усадебных ворот оказался подле Малкини, и довольно бесцеремонно развернул того к себе.

– Эй, кудесник, тут тебя кое-кто видеть желает.

Кивок туда, где входили во двор три спутницы Ольги. Одна молодая, другая постарше, а третья не разберешь какая – в темно-красной пенуле с надвинутым на глаза капюшоном. Видел, как Малкиня замер, как смотрит, и опять ощутил злость. Так неужели и впрямь от этого хитрого древлянина в длиннополой, как у иного христианского священника, одежде понесла его боярыня? Ведь было же что-то некогда между ними, ведь не зря Малкиня так просил посадника за Малфриду, да и Малфутка потом всегда о нем ласково отзывалась.

Но именно эту его мысль и уловил Малкиня.

– Что? Малфутка здесь? Она не забыла меня?

– Как, забудешь тут, – процедил сквозь зубы Свенельд. – Твое дите у нее под сердцем.

Малкиня удивленно и словно обиженно поглядел на посадника. Но через миг его уже иное волновало: что, если кто узнает в спутнице Ольги ведьму? Ту самую, которую он некогда от костра спас да Свенельду передал, с непременным условием, что в древлянский край она никогда не возвратится… Так какого рожна, спрашивается, Свенельд опять притащил ее?

Но спрашивать уже было некогда. Свенельд с князем Малом и Ольгой поднимался на высокое крыльцо усадьбы, а Малфрида была тут, рядом, Малкиня даже уловил ее радостные мысли от встречи с ним. Радостные!..

Он бы и сам возрадовался, если бы так не волновался за нее. Вот и схватил за руку, повел за угол, протащил между дворовых построек и хлевов, пока не вывел через боковую калитку в частоколе, повел прочь мимо собравшихся поглазеть на прибытие гостей окрестных селян. Эти же селяне могли и обратить внимание на куда-то спешно идущего волхва со странно одетой, закутанной женщиной, но сейчас им было не до того. Они давно отвыкли от появления чужих в их унылом суровом мире, где вопли лешего у порога стали привычнее песен и плясок, и теперь только и твердили, мол, кончатся скоро наши напасти, Ольга Киевская смирилась, а значит, не нужно будет почитать темных богов. Теперь-де вновь люди вспомнят Даждьбога и Рода доброго, Перуну поклонятся, и он вновь кинет молнию сквозь тучи, принудив нежить затаиться в чащах и отступить перед силой людей, чтящих небожителей, а не силы мрака подземные.

Вот под такие шумные и исполненные надежды речи Малкиня и Малфрида прошли сквозь толпу, стали удаляться, миновали открытое пространство-межу, отделяющую усадьбу от опушки леса. Они скрылись под тяжело нависавшими еловыми ветвями, не заметив, как вслед за ними скользнул еще один из древлян. Не то воин, так как его куртка была обшита бляхами, не то лесной охотник, так как его осторожная поступь была не слышна среди валежин. Лицо его почти затенял куний колпак с низкими полями, только был виден аккуратный прямой нос и сильный выбритый подбородок, чуть раздвоенный небольшой ямочкой.

Древлянин тихо двигался, таясь за обросшими мхом еловыми стволами, в то время как Малкиня уводил ведьму по едва заметной лесной тропе.

– А ты не боишься этих лесов колдовских, Малк? – почти весело спросила у молодого волхва Малфрида, когда он остановился и она, невозмутимо расправив подол, уселась на одно из поваленных бревен. Подумала сперва, что ранее эти места были вычищены, дубы разрастались, привольно раскидывая могучие ветви, ели между ними стояли лишь кое-где. А теперь вон сумрак вечный, подлесок кругом пророс, лапы елей шатрами нависают до земли, мошка и гнус вьются из-под них даже среди бела дня. Да и был ли день белым? Вон туман вроде как сошел, а все равно сумрачно, неуютно, сырость пробирает.

Малкиня смотрел на нее как на чудо.

– Ну а тебя лес древлянский не пугает, Малфутка? Что вообще тебя может напугать, раз ты осмелилась явиться в край, где тебя всякий пронзить осиновым колом сочтет за честь?

– Я Свенельда жена, – почти с гордостью заметила Малфрида. – И я колдунья самой Ольги, для которой ваш Мал что хошь сделает.

– Но оценит ли она это, а, Малфрида?

Он не называл ее более Малфуткой, он почувствовал в ней чужую. Они служили разным правителям, которые враждовали, у которых еще ничего не сговорено, и оба – и Малкиня и ведьма, – понимали, что Ольга не желает этого брака. Но все же приехала.

Казалось бы, сейчас, когда вокруг не было скопища людей с их многообразием мыслей, Малкиня мог прочесть все, что таит в себе ведьма, но ему это не удавалось. Он сразу ощутил, что она стала сильнее и мудрее, что она может от него заслоняться. Или что-то помогает ей заслониться? Малкиня чувствовал только темную пелену, которая укутывала ее, как та же пенула скрывала ее тело. Волхву стало не по себе от столь неожиданной и непонятной ее скрытности. Ранее она была открыта перед ним, как лесная прогалина открыта солнечному свету. Теперь же в ней было столько же мрака, сколько таили в себе древлянские чащи. Но все же она хотела, чтобы он кое-что понял. Будто приоткрыла завесу, дав ему разглядеть, что он нравится ей. Мысли эти вспыхивали, как зарницы в ночи, и он сам себя увидел со стороны ее глазами: высокого, тонкого в поясе, но плечистого, с длинными, гладко расчесанными волосами, схваченными серебряным обручем, в чистой черной одежде с усеянным бляшками поясом, со строгим и значительным лицом, с ясными голубыми глазами…

– Ты стал красивым, Малк, – блеснув в улыбке ровными зубами, произнесла Малфрида.

– Ты тоже хороша. Но ты ведь всегда мне нравилась.

Об этом говорить было приятно, но имели ли они на это право? Он ведун, давший обет безбрачия. Она жена другого, того, кто вдруг так болезненно заревновал ее к Малкине, хотя и сам же хотел оставить их вместе.

– Ты ждешь дитя? – как будто только вспомнил Малкиня ревнивую фразу посадника. – И как я понял – не от варяга своего?

Малфрида перестала улыбаться. Спросила почти злобно:

– Вот, может, ты и подскажешь, кто ребеночка мне сделал?

Он отвел взгляд. Смотрел, как неподалеку качается лапа ели, будто укрывая кого, будто грозит им кто. Там кто-то был, Малкиня ощущал обрывочные мысли духов леса, удивленных и встревоженных проникновением людей в колдовскую чащу, но отгородился от них. Ему сейчас надо было поговорить со своей единственной любовью, которую он сам некогда вручил другому. А то, о чем она спросила… Она сама могла догадаться, кто отец ее дитя. Или не могла? Но от этого легче не становилось. То, что случилось с ней, лучше не вспоминать. Да как забудешь, если после тех, кто глумился и унижал ведьму, в ее теле осталась такая отметина? А он-то надеялся, что теперь у них со Свенельдом все ладно будет. Ладно для них двоих, не для Малкини… Но он давно смирился, что она не для него.

Волхв заговорил о другом. Сказал, что он сам присягал Морене и Чернобогу, на нем их обереги, а с такими знаками его не трогают духи леса, наоборот, они слушаются его. Малфрида всегда считала, что он слабый кудесник, так пусть же поглядит. И он повел рукой в сторону качающейся лапы ели, будто приказывая кому-то уйти. И тут же оттуда заскакал зайцем маленький лохматый старичок с заячьими лапами – только труха древесная с него посыпалась, когда по пути зацепился за торчавшую корягу.

– Видишь, меня теперь любой лесовик слушается. И так же они подвластны любому из наших волхвов, всем тем, кто стоял у жертвенного костра Морены, когда мы приносили ей русских витязей, на кого попали капли крови отданного в жертву Чернобогу русского князя.

Он говорил, стараясь не смотреть на нее. Сказал, что древляне сейчас могут наслать любое колдовство на Русь, любых духов. И то, что в Киеве знают это, добро. Русь никогда не обладала такими кудесниками, какие испокон веков родились в древлянской земле. Да и витязи у древлян отменные, Мал вон какую рать собрал, и когда сойдутся витязи древлянские да еще подвластные духи, да чары колдовские, да еще и союзное племя волынян, если все встанут в единое воинство… Перед такой силой никто не устоит.

– Это ты мне нарочно говоришь, чтобы я Свенельду поведала? – усмехнулась Малфрида и легко откинула с головы капюшон, провела рукой по уложенным короной черным косам, поправила выбившийся на виске волнистый завиток.

В лесу опять что-то ухнуло, затрещало, застрекотало где-то, будто сойка закричала, но может, и засмеялся кто дребезжащим смехом, ветка треснула где-то поблизости. А Малкиня смотрел на Малфриду, любовался ее странной красотой. Ну у кого еще такая гладкая смуглая кожа и интересные впадинки под скулами, у кого такая гордая посадка головы и темные жгучие глаза? – и ощущал приятное тепло в груди. Но вслух сказал иное: древлянам после того, как они князя решились казнить, нужны были такие чародейские силы, чтобы чувствовать свою защищенность.

– И вы готовы были погубить свое племя ради этих сиюминутных сил? – искоса взглянула Малфрида. – Разве не ведаете, что становится с теми, кто темным служит? От тех сам Род отступается, люди вымирают и ничего после них не остается. И это жестоко. Очень жестоко, даже я, ведьма, наученная убивать, это понять могу. Ну да ваш Маланич верховный и не на такое пойти может, он власть любит, ему все нипочем, только бы возвыситься. А князь Мал глуп и недальновиден. Волхвы же древлянские упрямы, они последние вольности свои чародейские потерять опасаются. Да и вина на племени после гибели князя. Но вот ты сам, Малкиня? Ты ведь всегда светлый был, несмотря на то что в черном ходишь. И вот я вижу, что ты тоже стал поклоняться проклятому Чернобогу и Морене лютой.

– Чернобог нам был нужен, чтобы силу заиметь, – как что-то заученное, упрямо ответил Малкиня. – Неужто вы бы нас пощадили после убийства князя своего? Теперь же с нами его сила, вся нежить нам послушна, а Морена… Если ты вспомнишь, то Морена – иная ипостась Макоши доброй.

– Ага. Только злая ипостась. Макошь там в силе, где ее почитают, а не то темное и древнее, что из нее вышло и теперь живет отдельно. Вы сами меня некогда обучали, и ты все это и без меня знаешь. Ладно, до бед древлянских мне дела нет.

– Так зачем же ты прибыла?

– Ну, я… Возможно, я про тебя узнать хотела, – усмехнулась Малфрида, взглянула лукаво, но веселое свечение быстро погасло в ее глазах. И она добавила: – Но вижу, ты с Маланичем заодно. Темным предался.

– Разве был у меня выход? – как-то обреченно вздохнул Малкиня. – Я со своим племенем должен оставаться, меня оно взрастило, ему я служу. И я не мог оставить тех, кто защиту искал от Руси. А ведь Русь уже не единожды примучивала вольное древлянское племя. Теперь же пришел наш черед поквитаться.

Малфрида расхохоталась.

– Вот слушаю тебя сейчас, а такое чувство, что с Маланичем разговариваю. Ох и окрутил же он вас, ох и заморочил! Морене поклоняться решил и вас всех за собой повел. Ну да ладно. Я в том не участвовала. Но по мне, так пусть бы лучше древляне под Русью остались. Дань-то платить племя уже привыкло, только старики порой о былых разбоях и вольностях древлянских помнили, остальные уже свыклись, что с Русью они. Даже выходили из своих лесов на большие торги, союзы брачные с иными племенами заключали, и лад был.

– Лад, говоришь! – подскочил Малкиня. – Это ваш Игорь тот лад порушил, волк ваш киевский! Не было от него спасения. И скажу тебе еще: когда вече собралось решать судьбу волка Игоря, я тоже был за то, что надо его убить, пока не погубил всех, не разорил и уничтожил. И я согласился с Маланичем, когда тот предложил способ избавиться от мести со стороны Руси за убийство князя-волка.

Малфрида смолчала. Она о многом думала в последнее время, многое осмыслила. И понимала, что и ее вина есть в том, что у древлян сейчас такое. Игорь-то за новой данью пошел только после того, как на Свенельда обозлился. Княжеская-то рать поиздержалась в походах, а богатства все у Свенельда рачительного оседали. И она сама к Свенельду ушла… Но она тогда не ведала, как любил ее князь Игорь, это лишь недавно она все вспомнила и поняла, что особенно обозлило Игоря, когда ее подле Свенельда увидел. Но, зная своего мужа, Малфрида понимала, что Свенельд вряд ли бы сделал ее своей боярыней, кабы ведал, что Игорь подобного ему не простит. Посадник древлянский невесту из лесов в Киев вез, не подозревая, что она и есть лада князя его. Игорь же понял лишь одно: и здесь его Свенельд обошел. И войско у Свенельда равное княжескому, и богатства у него, и почтение бояр, и милость княгини, да еще и чародейка Малфрида. Вот и захотел князь помститься Свенельду, а еще скорее сам проверить, насколько верен его посадник, раз имеет дерзость даже на женщину князя посягать. А заодно так он мог показать, что забирает у Свенельда то племя, какое некогда дал на кормление предприимчивому варягу. Для этого он сам должен был пойти в полюдье к древлянам и взять с них дань лично для себя и для своих людей. И это после того, как древляне уже рассчитались со ставшим им привычным Свенельдом, после того, как откупились где данью, где подарками. Но Малфрида не сочувствовала древлянам. Да ей эти древляне… Пропади они пропадом, после того, что они с ней сделали. Но ведь люди все же… А еще она подумала, что никакая дань, пусть и двойная, не хуже того, что с ними их же волхвы сотворили. Ведь вымрут же теперь все, без помощи богов, без сил Рода-прародителя и подателя жизни, без сил Перуна и милости Лады. А не вымрут – ужо Ольга с ними за смерть мужа поквитается. Но стоп – о таком думать при Малкине не стоило. Пусть и укрывает ее помыслы оберег Кощеев, но кто знает, насколько силен дар в получившем новую силу ведуне древлянском.

Она чувствовала, как он глядит на нее, и улыбнулась: лукаво и обольстительно, с той долей очарования, какое всегда сквозило в ее белозубой улыбке на смуглом лице, когда глаза ее начинали искриться, а пухлые губы могли отвлечь от серьезных помыслов любого мужчину. Очарование ведьмы… в нем была особая сила. Не важно даже, что эта ведьма на пятом месяце беременности.

Однако сейчас Малкиня как будто не отреагировал на ее лукавое заигрывание.

– А ведь из-за тебя Игорь погиб, Малфрида, – как-то торжественно произнес он.

Она это уже поняла. Но как догадался Малкиня из чащи? И она лишь повела плечом, заметив: дескать, рано или поздно бы Игорь смирился, что она жена Свенельда.

Но Малкиня думал о чем-то своем, его голубые глаза затуманились.

– Игоря никогда не любили у древлян, еще с тех пор, как он, только вокняжившись, подавил их мятеж и наложил более тяжелую дань^[936]. Потом, уже при Свенельде, как-то племя смирилось, что под Русью находится. Я сам порой думал, что и так жить можно. А тут Игорь опять – злой, беспощадный, требовательный. Это не Свенельд, с которым договориться можно. Мы ему: мол, все уже взято, со Свенельда своего спрашивай, и наши закрома пусты. Он же: раз пусты, людьми возьму. Вот и брал в каждом селе топо юноше, то по девушке, а когда и по кузнецу мастеровому.

– Но ведь не на жертвенный же алтарь забирал людей! Пристроили бы древлян подневольных, в Киеве такие и сейчас есть, и ничего, многие давно выкупились, но что-то назад в древлянские чащи не просятся, прижились на хлебах полянских, в сапогах да в сукне добротном расхаживают.

– Да ну? Может, скажешь еще, что на рынки рабов древлян не отправляют? Не отдают в неволю, чтобы казну пополнить?

На это Малфриде нечего было ответить: знала ведь, что кроме мехов и меда купцы увозят на дальние торги и людей, а славяне всегда дорого ценились на иноземных рынках.

Малкиня же продолжал свой рассказ:

– Вот после того, как Игорь обобрал древлян и двинулся с войском восвояси, Маланич и предложил, как освободиться от жадной Руси. Сказал, что если принесем невиданную жертву темным, Кровнику и Морене, они силу силенную возымеют, а в благодарность и нам ту силу дадут. И жертвой таковой может быть сам князь и его дружинники. Но как было древлянам взять князя, когда он прибыл с войском отменных витязей, каждый из которых в бою стоит троих, если не более, лесных древлян? И вот тогда Маланич и придумал особую хитрость, какая могла отделить князя от его воинства.

Теперь в голосе Малкини появилось нечто столь необычное, что Малфриде не по себе сделалось.

– Я сам нагнал возвращающуюся с данью дружину Игоря и сообщил, что у меня есть весть для князя. А как мы отъехали в сторону, сказал, что меня отправила за ним Малфрида.

– Я?

– Да, ты, древлянка Малфрида, кудесница лесная. А не та, схожая с тобой, какая стала женой Свенельда. И в доказательство показал ему прядь светлых волос. Или забыла, что когда с Игорем сходилась, ты светлокосой была? Мне ничего не стоило найти среди наших баб такую же светловолосую, а со Свенельдом бы была темнокудрой. Вот я и убедил Игоря, что ты здесь в лесах обитаешь и ждешь его. И князь тогда прямо засветился весь. Сказал своей дружине, мол, идите с данью домой, а я возвращусь и пособираю еще. Ну не мог же он им поведать, что из-за лады своей опять возвращается? Стыдно ведь, князь как-никак, а вот так из-за бабы… Но слова те его слышали и наши древляне. Вот и поспешили сообщить, что Игорю мало той дани. А Маланич и произнес перед людным вече древлян те роковые слова: «Если повадился волк к овцам, то выносит все стадо, пока не убьют его». И ни один из присутствующих не сказал слова против. Игорь же ехал с малой дружиной, я сам его вел дальше от дорог к речке Гнилопяти, где его уже ожидала засада, и…

– Все, молчи! Молчи! – вскричала Малфрида и прямо кинулась на Малкиню, руками с растопыренными пальцами, казалось, в глаза ему сейчас вцепится.

Но молодой волхв легко перехватил ее руки, закрутил их ей за спину, а сам крепко прижал ее к себе, обхватил, удерживая, кричавшую и рыдающую. Она сперва билась, потом просто обмякла от плача. А на Малкиню так и нахлынули ее видения: вот Игорь на вороном коне в богатых мехах легко скачет вдоль заснеженного Днепра под градом Любечем и смотрит яркими синими глазами на стоящую на пригорке подбоченившуюся девушку в алом шарфе.

«– Ты чья же такая будешь?

– А ничья! Но захочешь – твоей буду!»

А вот Игорь стоит у высокого штевня крутобокой ладьи, ветер треплет его яркое синее корзно, развевает темно-русые кудрявые волосы с седой прядью ото лба. Игорь оглядывается на Малфриду и улыбается так нежно.

Или вот князь, с влажными, прилипшими ко лбу прядями, приподнимается на локте и смотрит еще затуманенными от страсти глазами. Шепчет: «Никого и никогда не любил я, как тебя, лада моя, древляночка колдовская».

Или еще… И еще… Смеющийся Игорь, задумчивый, печальный, властный. И в голосе его проступает горечь разлуки: «Обещай, что дождешься меня! Ведь без тебя я как парус без ветра, свеча без пламени, меч без рукояти…»

Нет, это был не тот князь-волк, которого ненавидел Малкиня, ненавидели все древляне. Это был князь Малфриды. Так вот кого любила она… когда рыдала на груди у Малкини, забыв схоронить свои помыслы, забыв, что ведьмы и любить-то толком не могут…

Но было еще что-то в ней, какие-то темные силы всколыхнулись вокруг нее, словно кто-то страшный и незнакомый. Лютый зверь выл в ней, как проклятый всеми вурдалак воет на луну в своем одиночестве. Нелюдь, другая душа ведьмы Малфриды. И на этот вой что-то откликнулось. Неведомая сила вдруг ударила Малкиню в живот, так что он отлетел, покатился по земле, задыхаясь.

Малфрида тоже пошатнулась, а потом вцепилась во что-то под широкой накидкой, склонилась, удерживая. На ее еще залитом слезами, искаженном плачем лице появилось удивление, почти страх. Малкиня пытался привстать, ловя ртом воздух, когда заметил, что из-под полы ее пенулы как будто выскочил большой паук, пополз, побежал по складкам пелерины, уворачиваясь и не давая Малфриде его поймать. Малкиня с удивлением понял, что это нечто вроде руки, странной, сморщенной, когтистой. Гадость какая!..

И вдруг это жуткое существо-рука отскочила и прежде, чем они опомнились, кинулась туда, где вдруг из кустов показалась лобастая медвежья голова. Медведь!.. Но летом медведи сыты и не опасны, а этот пер на них, глухо утробно урча и мотая головой. И только через миг стало ясно, что медведя просто гоняют расшалившиеся, вошедшие в силу дубравицы и лесовики^[937], каким лишь бы зверю голову поморочить. Сами лесные духи только смеялись – беззвучно для людского слуха, но от этого еще более жутко, – а вот медведю от их щекотки и пинков было страшно, он ломил через заросли, не видя куда. И как раз на Малфриду и Малкиню, на людей.

Малкиня не успел схватиться за Моренины амулеты и встать, Малфрида и сойти с места не могла, а когтистая лапка уже с размаху ударила медведя в крутолобую голову, как раз над глазами. Словно перепелка порхнула, а сила удара была такая… может, Малкине даже повезло, что его не так отпихнули. Ибо медведь просто покатился кубарем обратно в чащу, зарычал уже не глухо и недоуменно, а во всю силу, от боли и удивления. И кинулся прочь, только треск и рык по лесу пошел. А все эти расшалившиеся бездумно, чуть не приведшие к беде лесные духи тоже испугались, растеряли привычное веселье, стали кричать, метаться с открытыми ртами, цепляясь кореньями-волосами за ветки. Сталкиваясь, дубравицы роняли свои сплетенные из дубовых веточек венки, с их ног осыпалась кора, лохматые лапки лесовиков расползались, и они падали на землю, укатывались кто куда клубками листьев и хвои. И продолжали кричать, причем так отчаянно и испуганно, что не только улавливающий страх иных душ Малкиня услышал их ужас. А лес вокруг зашумел, зашелся рыком, криками, треском, как будто убегал кто… Медведь, лесные нелюди, еще кто-то тяжелый, под чьей ногой громко трещал валежник и ломались кусты подлеска.

Малкиня все же поднялся, схватил амулет с выбитой на нем скалящейся улыбкой, стал что-то быстро говорить. Но отдернул руку: амулет Чернобога неожиданно стал горячим, как будто божество не помогало, а только злилось. Но помощь уже была не нужна. Лес стихал, кусты и лапы елей качались медленней, все успокаивалось.

Малфрида спокойно подняла оставшуюся лежать на земле отвратительную кисть, отряхнула ее от хвои и спрятала в калиту на поясе.

– Что это у тебя? – спросил Малкиня.

Ведьма одернула накидку, а на волхва взглянула едва ли не с вызовом.

– Что-то, как погляжу, не так и уверенно справляешься ты с разнузданной нежитью, ведун. Если бы не мой амулет, заигравшиеся духи посмеялись бы, наблюдая, как медведь нас дерет.

Малкиня не отвечал. Он понял, что у Малфриды есть могущественный оберег, способный и преграждать доступ в ее мысли, и оберегать хозяйку.

– Что это? – опять спросил Малкиня.

– Подарочек Кощея, – засмеялась Малфрида. – И уж поверь, он понадежнее будет ваших оберегов Морениных.

Малкиня судорожно сглотнул. Подношение от Кощея…

– Кощей не властен в этих землях, – сказал он сурово. – И с Чернобогом они извечные недруги, и Морена у Кощея супруга непокорная, ненавидящая его. Здесь их поле власти.

– Да ну? – насмешливо вскинула темные брови Малфрида. – А вон косолапый-то убежал, как и от рогатины не бегает.

Малкиня вдруг понял, что ему надо сообщить своим о присутствии амулета враждебной силы. Силы даже не светлых богов, от которых темное колдовство оберегало лес, а других хозяев тьмы. Но это значило предать Малфриду, а этого он не мог. Он любил ее, и она это знала. Ах, освободиться бы ему от этого чувства!.. Но людские страсти, людское сердце порой посильнее любых чар бывают.

– Пора возвращаться, – только и сказал он. – Мы долго отсутствовали, на это могут обратить внимание. А если в Малино узнают… – он подумал немного и сказал: – Если тебя кто узнает, я ушлю того подалее.

Они вышли из леса, когда уже начинало смеркаться, темные тучи опять затягивали небо, строения Малино сливались в этом мраке в одну сплошную громаду, как и избы селения на берегу. Было видно, как волхвы по традиции обходят с заклинаниями постройки, чтобы разошедшиеся духи не смели приближаться к людскому жилью. Но они сейчас и не смели. Ибо в усадьбе было сегодня весело: даже сюда, на опушку леса, долетал шум, слышалась музыка и пение. Похоже, счастливый Мал устроил для прибывшей невесты веселое пиршество.

И еще они увидели, как из ворот усадьбы выехал верховой. Видать, его наделили особой силы оберегами, если пускался по лесной дороге ночью. А ведь несся во всю прыть. Малкиня едва распознал гонца в надвинутом на лицо меховом колпаке.

– Кто это из лесных древлян умеет так ловко с конем обращаться? – удивилась Малфрида, наблюдая за конником.

– Это…

Но Малкиня сдержался, не назвал ей имя проехавшего. Мокей вдовий сын, лесной торговец, который с недавних времен стал одним из служилых людей князя Мала. Но Малфриде не стоило напоминать о том, кто некогда возглавлял толпу ее преследователей.

– Да так, один из людей Мала Древлянского, – ответил Малкиня небрежно. И отвлек Малфриду, указывая на еще не запертые ворота: – Вон гляди, муж твой нас ждет. Небось волнуется, где это его женка с волхвом пропадала.

– Волнуется? – как-то грустно переспросила Малфрида. – О нет, Свенельд скорее гадает, куда это Мал в ночь своего человека отправил.

– Ясное дело куда. В Искоростень, сообщить о приезде княгини.

Так, переговариваясь, они и подошли к воротам, где, широко расставив ноги и откинув гордую светловолосую голову, стоял Свенельд. Он отступил при их приближении, пропуская во двор, слова не сказал. Но Малкиню так и оглушило исходящей от него ревнивой обидой. Но это и позабавило, он даже усмехнулся в темноте. Что ж, пускай хоть этот думает, что у него все ладно с чародейкой. Ибо нет между ними ничего, что согрело бы сердце Малкини.

Глава 9

Терем князя Мала в Искоростене был богат. Поселившийся в нем в последнее время верховный волхв Маланич с удовольствием расхаживал по его переходам, касался вычурной раскрашенной резьбы на столбах-подпорах, оглаживал растянутые на бревенчатых стенах пушистые шкуры, ступал по крашенным в алое войлочным дорожкам-половикам. Везде вышивка, везде богатые тканые полавочники^[938], чисто выскобленные половицы. Но особенно волхву нравились светильники в гриднице: они стояли по обеим сторонам княжеского трона-кресла и были похожи на змеев-ящеров на мощных когтистых лапах, с запрокинутыми к потолочным балкам оскаленными пастями-чашами, в которых горел огонь. Мастерски выполненные, с искусно выделанной чешуей и выпученными глазами, словно оскаленные ящеры испытывали натугу, извергая это мягко пылавшее пламя. Красиво! Мал приобрел их не так давно, все похвалялся ими, говоря, что когда княгиня Ольга прибудет к нему в терем, она поймет, что не за дикого князя выходит замуж, что ее тут ждут роскошь и уют, что лелеять ее Мал будет, любимой женой сделает. Он все время только и твердил, что теперь Ольга свободна и может стать его княгиней, родить ему сыновей. Ничего этому потомку древних древлянских князей так не хотелось, как получить от Ольги сына. Именно от Ольги! Некогда Маланич сам наворожил, что у Мала не родится сын ни от какой иной бабы, только от гордой княгини киевской. Кто бы тогда мог подумать, что так ладно у них получится! Ибо, когда они решили погубить Игоря, Мал с готовностью поддержал их, понимая, что в этом для него единственная возможность получить в жены Ольгу и приобрести долгожданного наследника. Теперь же, когда Ольга прибыла, Мал так и сорвался, так и полетел ей навстречу сизым соколом.

Маланич хмыкнул: каким уж соколом, скорее селезнем, отупевшим от любви, доверчиво кинувшимся в расставленные силки. Ибо с Русью, с ее правительницей надо быть не торопливым, а предусмотрительным. Это и говорил ему Маланич, когда стало известно, что невеста князя увязла в колдовской чаще. Но Мал и слушать ничего не желал, отмахивался, даже ногой топал гневно. Что еще Маланичу надо? – кричал, срываясь на визг. Ольга явилась, сама прибыла, да как докладывают, только с небольшим войском, не с ратью могучей, чтобы мстить, а только с охранниками. И он сам отправится ей навстречу, сам встретит желанную. Вот и поехал.

Маланич же остался в Искоростене дожидаться вестей. Бродит по переходам, размышляет, а заодно… Мало кому бы признался, да только хорошо ему тут, среди такого богатства, где всякий его боится и слушается. Ибо страх – одна из сторон почтения. А роскошь… Проведший всю жизнь в лесах без особых удобств и уюта волхв Маланич неожиданно понял, что роскошь – это одна из составляющих власти. А власть он любил, ради нее и жил. Иначе не интересно.

Сейчас Маланич прошелся по пустой длинной гриднице, туда, где на возвышении между змеями-светильниками стояло княжеское кресло, сел в него, откинувшись на покрытую пушистой рысьей шкурой спинку, поставил ноги на резную, обитую пестрым бархатом скамеечку. Удобно, хорошо, от огней в пастях змеев-светильников пахнет нездешними цветами. Маланич принюхался, представив, как он смотрится на этом месте. Да уж получше рыхлого неуклюжего Мала. Ибо был верховный волхв Маланич мужчина внушительный: высокого роста, худощавый, но статный, плечи прямые и широкие, лицо… Сколько ему лет, Маланич уже и сам не ведал. Когда живешь в чащах да употребляешь мертвую и живую воду, возраст не сильно сказывается. Но длинная грива седых до белизны волос, отросшая ниже пояса, и не менее длинная борода указывали, что чародею немало весен. Однако его темные жгучие глаза оставались по-молодому зоркими и ясными. Особенно их оттеняли белые волосы и одежды Маланича, да еще круто изогнутые черные брови – словно сажей наведенные.

Маланич положил руки с бренчащими подвесками-амулетами на золоченые завитки кресла, оглядел гридницу. Забавлялся, представляя себя князем. А чем он не князь? И хотя во время собраний нарочитых бояр, волхвов и старейшин он обычно стоял за креслом, как советник Мала, все знали, что именно он правит, именно к его речам прислушивается князь. Да еще к речам Малкини. Это немного умаляло ощущение власти у Маланича. Надо же – Малкиня, найденыш, даже не древлянин родом, а просто способный мальчишка, какого некогда разыскали ведуны на берегах Днепра. Он-то и пожить еще толком не успел, чтобы мудрости полагающейся набраться, а надо же, сумел извернуться и стать правой рукой у Мала. И Мал, выслушав Маланича, всегда прежде всего к Малкине своему обернется, смотрит пытливо, словно одному ему доверяет. А Малкиня… Вот уж наградили боги парня умением – мысли чужие разгадывать. С ним и Маланичу порой непросто. Ну да ведь справлялся же, подчинить себе сумел. И хотя Малкиня был разумом не обделен, да только молоко еще на губах не обсохло, чтобы тягаться мудростью с могучим Маланичем. Недаром же Маланич смог и его переманить на свою сторону, когда задумал извести Игоря да уговорить всех отринуть равнодушных небожителей-богов и получить силу от темных, подземных. Но все же от Малкини следовало однажды избавиться. Вот и отправил его с князем Ольгу встречать. Пусть помозгует, как там и что, пусть прочтет мысли княгини и свиты ее, да выведает, отчего она без древлянских сватов вернулась. Ибо исчезновение послов настораживало Маланича. Он бы погадал, но там, за Днепром, власть богов-небожителей еще сохранялась, и он не мог пробиться туда ворожбой.

От размышлений волхва отвлек стук в дверь. Он не подал голоса, просто послал приказ, и стучавший понял, что ему разрешено войти. Страж-воротник, изумленно пялясь на восседавшего на княжеском месте кудесника, сообщил, что прибыл посыльный от Мала.

Посыльным оказался недавно принятый на службу молодой древлянин Мокей вдовий сын. Маланич видел, как этот парень кланяется от порога, идет по алому войлоку дорожки от двери. Этот Маланич был из лесных древлян, но предпочел служить в Искоростене, проявил себя как рачительный и смекалистый в услужении, поэтому Маланич приблизил его, после приставил к Малу как своего соглядатая.

Сейчас Мокей скинул меховой колпак, поклонился низко верховному волхву, коснувшись пальцами половиц.

– Поздненько ты прибыл, Мокей, – обратился к нему волхв. – Что, страшно было ехать по ночи-то?

– Страшно, мудрый, – не стал таиться Мокей. С волхвом-то не сильно и притворишься.

– Зря опасался, нет у тебя веры в чародейство, а ведь я тебе сильно заговоренный амулет дал.

– Знаю, мудрый. Да вот только… Пока скакал в сумерках, они все в чащах таились, я их слышал да и замечал порой, но амулет твой их отваживал. А как совсем стемнело… Конь подо мной был добрый, только он и вынес, когда сама чаща ко мне тянуться лапами начала, пущевики^[939] коряги на дорогу высовывали. Где уж тут было не бояться.

– И все же ты поехал.

– Как ты и велел.

Маланич видел, что его гонец еще не отошел от испуга: бледный, взмокшие пряди прилипли ко лбу, глаза бегают. Наконец остановились на ровном пламени горевших светильников, и он как будто только теперь перевел дух, поняв, что опасность позади, что подле могучего Маланича ему ничего не угрожает. Значит, верность его сильнее страха. И если страх побеждает только храбрый, то слово держит только верный. Но Мокей, как знал Маланич, еще и честолюбив. Для него служить верховному волхву значит подняться. Это Маланич понимал, ведь и сам в свое время не желал провести всю жизнь в чащах, потому теперь имеет право хозяйничать в тереме. А Мокей… Волхв вдруг подумал, что такой удалец бабам должен нравиться: вон какой ладный, статный да сильный, голову вскидывает без робости, лицо смазливое, губы мягкие, глаза ясные, бритый, как у иного щеголя киевского, подбородок разделен красивой ямочкой. Маланич знал, что некогда принятый в один из лесных родов Мокей сумел обворожить дочку самого старосты, женился на ней, но все же потом решил дальше идти. С такой родней, как у его жены, он бы сам однажды старостой мог стать, но не захотел терпеливо ожидать своего времени, предпочел добиваться милости у правителей. И уж он старается, им довольны, Мал даже ему десяток воинов под руку выделил, к себе приблизил.

Маланич разглядывал Мокея, пока не решил, что выждал достаточно и не будет выглядеть нетерпеливым. Теперь же сделал знак, позволяя рассказывать.

Сперва Мокей сообщал лишь то, что Маланич и сам предвидел. Поклонился прибывшей Ольге князь Мал, гостьей дорогой назвал, уважил приличествующие законы гостеприимства. Но оказалось, что Мал не просто радушие проявил, а стал заискивать перед ней, спрашивать, что может сделать для желанной, чтобы она к нему расположение проявила.

При этом Маланич нахмурил темные брови. У Мала сейчас сила, он должен ставить условия, на этот счет Маланич особо наставлял князя перед отъездом. А вышло, что Ольга указывает Малу. Ну, допустим, она княгиня и повелевать еще у себя в Киеве привыкла, допустим, она еще обижена за смерть своего мужа, но должна же она уже уразуметь, что ее не править позвали к древлянам, а передать свою власть Малу. И она должна это понимать, раз сама согласилась стать его женой. Она же, со слов Мокея, даже не заикнулась о поездке с супругом в Киев, да и на пиру сидела сдержанная и молчаливая, не притронулась к выставленному угощению.

– Что ты говоришь? – остановил знаком рассказчика Маланич. – Говоришь, от угощения на пиру Ольга отказалась?

– Да, мудрый. Она сказала, что пока не отпразднует тризну по мужу, в доме его убийцы ничего пробовать не станет.

Маланич нарочито медленно огладил левой рукой свою роскошную бороду. На руке не было одного пальца, зато указательный украшал железный перстень со скалящейся зубастой безглазой личиной – изображение железнолицего Чернобога. Маланич взглянул на перстень, будто вопрошая совета. Тааак… По обычаю гость не прикоснется к угощению под кровом хозяина, если не хочет с угощавшим дело миром оканчивать. И все же Ольга здесь, а ее охрана, как отметил Мокей, не чета войску в Малино. Ну да ведь известно, что витязи киевские лучше обучены ратному делу, чем воины-охотники из древлян, пусть даже те в броню, в том же Киеве кованную, обряжены. Мокей особо отметил, что Ольга сейчас не столько гостья, сколько пленница. И все же она смеет держаться с Малом дерзко, о послах, ранее отбывших ее сватать, говорит, что те прибудут уже к свадебному пиру. А вот пир тот случится не ранее, чем она тризну по убиенному мужу отметит.

За внешним спокойствием Маланич скрывал гнев. Ну уж этот Мал… Да и Малкиня чего жмется, не напоминает, что именно Мал должен диктовать условия, а не эта… невесть где найденная Олегом для Игоря девка из каких-то псковских селищ затерянных. И все же Мокей пояснял, что княгиня держалась непреклонно: сказала, что и суженым Мала признает, и людей из Киева вызовет, и приданое привезет, – все только после того, как насыплет над прахом мужа своего курган и устроит поминки-игрища. Да еще повелела, чтобы Мал прислал на тризну самых лучших своих витязей и воевод, чтобы вся знать древлянская туда прибыла. И в итоге Мал поклялся ей, что завтра же разошлет гонцов по всем подвластным ему землям, и не минет и трех дней, как все нарочитые мужи древлянские съедутся, а сам он уже завтра поедет с княгиней к тому месту на берегу речки Ужи, где прах Игоря покоится.

Маланичу было о чем задуматься. Еще недавно он был уверен в покорности своего князя, а вот Ольга только топнула ножкой, и Мал забыл все, чему его волхвы обучали, да кинулся выполнять ее прихоти.

Тут Мокей отвлек волхва от размышлений, неожиданно подойдя ближе, чем полагалось подходить к кудесникам, едва за руку не взял.

– Выслушай меня, о мудрый! Выслушай, ибо все это только присказка, а сказка… Сказ главный мой в том, что…

– Отойди! – гневно приказал ему Маланич. После проведенной в уединении жизни ему и поныне была тяжела близость простых смертных. – На место, сказал!

Мокей послушно отступил, а взгляд у самого странный – глаза горят, длинные русые волосы руками отвел с лица, почти вцепившись в них.

– Главная моя весть даже не в этом, – сказал торопливым шепотом, оглянулся, словно опасался увидеть кого в полумраке гридницы. – Главное, что Ольга с собой Малфриду привезла!

Маланич поднялся столь резко, что пламя в пастях-светильниках заколебалось, отбрасывая его тень до самых перекрытий свода, раздваивая ее, растраивая, и казалось, что из Маланича темные духи прыснули во все стороны. Сам же стоит прямо, дышит так бурно, что блестят посеребренные амулеты, гроздьями висящие у пояса.

– Малфриду?!

Он оседал на место так медленно, точно за вспышкой на него нашла безмерная усталость. Да и было от чего. Машинально он коснулся беспалой руки, словно вспоминая, как отдал мизинец, чтобы подземный дух поведал ему будущее. И было тогда Маланичу предсказано, что погубит его именно та ученица волхвов, которую они взялись обучить колдовскому умению, которая служить им и подчиняться должна была, а на деле… На деле она выскользнула из-под их власти как угорь, стала жить сама по себе, и сколько бы Маланич ни пытался перехитрить судьбу да разделаться с ней, она всякий раз ускользала, пока однажды не уехала, покинула древлянские края, став женой ни много ни мало как самого посадника Свенельда. Тогда Маланич даже немного успокоился, решив, что без древлянской земли Малфрида и силы особой иметь не будет, к тому же Малкиня заверил его, что вернул ведьме ее былую сущность, сделав девкой Малфуткой, какая и заклятий никаких упомнить не сможет. Правда, признался, что порой Малфутка будет кое-что вспоминать, но восстановить все, чему ее волхвы обучили, у нее вряд ли получится. Разве что ее вернет к прошлому некто столь могущественный, кого и у людей встретить трудно. А уж боги и духи простой смертной помогать не станут. Незачем им наделять такими знаниями сильную от рождения ведьму, ибо Малфриду волхвы учили именно убивать, причем ее сила может так возрасти, что и для богов начнет представлять опасность.

Взяв себя в руки, Маланич стал расспрашивать Мокея. Как тот заподозрил, что Малфрида тут? Да и она ли это? Может, схожая какая? Хотя… Маланич понимал, что в качестве столь знатной особы, как боярыня Свенельда, Малфутка вполне могла оказаться в свите княгини. Да и Мокей стоял на своем: Малфрида это, и все.

Маланич задумался. Он знал, что некогда Мокей любил чародейку без памяти, он и ныне меняется в лице, если кто-то вспоминает при нем о ведьме. Но это уже не любовь, скорее ненависть, какая порой возрастает из сильного чувства. А ведь именно Мокей вдовий сын когда-то указал Маланичу, где скрывается в лесах Малфрида. В тот раз Маланичу почти удалось погубить ведьму проклятую… Почти. Ибо он сам тогда был под заклятием послушания, по желанию любого мог обратиться змеем-гадюкой лесной. Ну а Малфрида так и сказала: гад ты ползучий, Маланич. И он послушался, обернулся змеей и уполз. Ну да тому же Мокею волхвы подсказали, как лишить Малфриду колдовских сил. И парень уж расстарался, так расстарался, что едва не замучили ее. А потом откуда ни возьмись Свенельд, взял да увез Малфриду… правда, еще до того Малкиня вернул ведьму к образу просто древлянки Малфутки^[940]. И как вызнал Маланич, именно Малфуткой и кличут все древлянку в Киеве.

– Как ты прознал, что это она? – спросил Маланич уже спокойно, даже пожалел в душе, что позволил выказать волнение при слуге.

Мокей поведал все складно, даром, что сам из лесов, речи умел вести, как иной волхв ученый. Некогда Мокея и впрямь волхвы обучали, но да не сладилось, не было в Мокее дара колдовского, а вот смекалка была.

Он сам не мог понять, как узнал Малфриду в закутанной в темно-багряные одежды спутнице княгини. Может, сперва даже и не узнал, а все равно сердце как будто бухнуло в груди, упреждая о чем-то. А тут еще волхв Малкиня увел эту странную женщину в чащу. Мокей же тайно за ними проследил. Он ведь с наговоренным амулетом был, мог беспрепятственно в лес входить. Вот и пошел следом.

Далее он поведал, как схоронился в чаще, как изгнанный Малкиней лесовик едва не налетел на него, когда убегал, но Мокей остался тихо сидеть, стараясь расслышать, о чем они говорят. Они вон все о светлых и темных богах рассуждали, да о том, что Малфрида дитя носит.

– Так ведьма беременна? – переспросил Маланич так, как будто молодая здоровая баба и понести-то не могла. И вдруг засмеялся. – Вот это славно! Тогда сил у нее нет, тогда никто, даже русские витязи, даже сам их Свенельд хваленый не помешает мне разделаться с этой гадиной. Ибо сил у нее нет и быть не может.

– Не может, – согласно кивнул Мокей, оправил оберег Чернобога у пояса, стараясь не смотреть на торжествующего волхва. – Я сам понимаю, что не может. Но силы-то у нее как раз есть.

И он рассказал, что случилось, когда расшалившиеся духи выгнали на беседовавших волхва и чародейку медведя. Вот тут-то Малфрида его каким-то особым чародейством отбросила, да еще и нелюдей распугала. А как?.. Мокей не мог пояснить. Сам тогда поспешил прочь, опасаясь, что и его обнаружат. Его и по сей день пугало и отвращало все чародейское, а там, в чаще, было чего испугаться: шутка ли, баба беременная живого медведя отбросила, словно играючи. А ее силу Мокей по себе помнил, не забылось еще.

– Не могла она колдовать, – ровно в забытьи повторял Маланич. – Не могла! Ни одна чародейка не в силах такое совершить, если жизнь под сердцем носит. Но она точно в тягости?

– Сама о том Малкине сказывала, – стоял на своем Мокей. – Так что теперь у Ольги своя чародейка есть, поэтому княгиня и не опасается наших чащ.

При упоминании об Ольге Маланич как будто очнулся. Провел ладонью по глазам, отгоняя давнишние видения, заставляя себя задуматься о насущном. Итак, Ольга прибыла с боярыней Свенельда, которая не просто ей служит, а еще и колдовать способна. С одной стороны, понять это можно: Ольге в колдовской чаще своя чародейская сила понадобится, вон, тот же Мокей ранее говорил, перечисляя свиту Ольги, что с ней и воины и волхвы явились. Волхвы ей сейчас не сильно помогут, тут особые заклинания знать нужно, не к светлым богам обращенные, а против тьмы. Такие лишь древлянские ведуны знали, а волхвы Велеса и Перуна умели только взывать к небу… которое ныне Чернобог и Морена густыми тучами закрыли.

И Маланич даже поискал на поясе амулет Морены, в виде толстой грудастой бабы без головы. Древляне и ранее находили подобные изваяния в болотах и боялись их, а теперь он каждое велел хранить, а нашедшему серебром платили да благословляли. И все одно люди со страхом смотрели на древние фигурки Морены… такие древние, что у Маланича дух захватывало. И с такой покровительницей ему нечего опасаться даже происков самой Малфриды. Да и Чернобог с ними, а он, как известно, и распятого бога христиан не сильно чтит.

Маланич поднес к губам изображение на перстне, поймал взволнованный взгляд Мокея и кивнул:

– Ступай, Мокей. Пусть тебя накормят и напоят, потом почивать иди. Ты хорошо справился, я это учту.

Самому же Маланичу не спалось. Он вообще редко когда спал, его иная сила питала. Вот и ходил из угла в угол по гриднице, размышлял. Порой ощупывал свою левую, беспалую руку. Ведь не только о себе он тогда узнавал, не только о Малфриде, которая его сгубить может. Тогда ему сам Вий подземный сообщил, что древлянское племя погубит женщина. И долгое время Маланич подозревал, что таковой и может оказаться ведьма Малфрида. Сильная она была, но сила ее не от света шла. Маланич всегда говорил, что нельзя ее обучать, что погубить лучше. Да его разве слушались? Вот и обучили чародейку всякому умению разить и губить, силу ее развили. Он же опасался ее… не столько из-за судьбы племени, сколько из-за собственной судьбы. Хотя для волхва Маланича что своя жизнь, что племени были едины. Как может племя без него? Он надежда земли древлянской. Иного верховный волхв и помыслить не мог.

Правда, верховным кудесником Маланич стал недавно. До этого власть имел мудрый Никлот, самый древний житель племени, помнивший те времена, когда и князей не было. Когда боги в леса с небес сходили и являли себя людям. Никлот же пил мертвую и живую воду и жил так долго, что и глаза его выцвели. Он считался самым мудрым, и Маланич подозревал, что Никлот знает о желании соперника занять его место. Но старик не мешал ему. Даже наоборот, сгинул однажды невесть куда, как будто специально место освободил, ну а уж Маланич добился, чтобы его избрали верховным служителем. Да только Маланич не забыл, как однажды Никлот сказал ему, что он не опасается Маланича, раз Малфриде сила дана. Ну и предсказание Вия, что именно Малфрида его погубит… Тогда-то Маланич и замыслил обмануть судьбу, убив прежде ведьму. Думал, так доброе дело для всех сделает, не только для себя. Но вот она опять здесь. Женщина, которая погубит его племя.

Маланич остановился, в груди стеснило от неожиданной догадки. А может, зря он саму Ольгу недооценивает? Вон она у власти удержалась и без мужика. Не долго пока, но держится же. А ныне явилась тризну по убиенному князю совершить. По покону так и полагается, однако Маланич вдруг вспомнил, что ему Мокей о властности и непреклонности Ольги сказывал. Они погубили мужа этой женщины. Что, если все помыслы Ольги только на то и направлены, чтобы отомстить? Но разве с такими мыслями едут к врагам с небольшим войском?

Маланич вышел из гридницы, прошел мимо задремавшего у стены охранника. Был тот час, самый глухой и тихий, когда даже шалившие домовые утихомиривались и разлезались по своим кутам и подполам. Тихо-то как. Только поскрипывали деревянные ступени, когда волхв поднялся на верхнюю галерею. Терем древлянских князей в Искоростене находился на скалистом мысу над рекой Ужой, другие более поздние постройки обступили его полукругом. Маланич стоял, опершись о перила, вглядывался в зыбкий серый отсвет вдали. Все четче стали вырисовываться силуэты темневшего в отдалении леса, молчаливого в эту пору, когда и нелюди уже не шалят, когда все затихает, и только белесый туман ползет по траве, мутный и похожий на небытие. Слева от Маланича тускло блеснула излучина Ужи, темнели гранитные глыбы утесов на ее берегах. В такое время любая мысль замирает, но именно сейчас Маланич вдруг понял, что ему нужно сделать, и воспрянул духом.

Он не велел будить Мокея, но приказал подготовить для того лучшего коня, какого найдут в конюшнях. В древлянских лесах кони считались роскошью, а этого гнедого Маланич сам оглядел, велел наново перековать. Нелюдь страшится кованного человеком железа, да и лошадей не любит. Как и лошади безмерно страшатся всего необычного, потустороннего. Этого же коня Маланич повелел накормить самым отборным зерном с особыми травами, которые сам подмешал, заговаривая от страха и на силу. Так же осмотрел в хранилищах княжеского терема луки и стрелы, выбрал один из наилучших, крепкий, из древесины трех сортов, усиленный по спинке воловьими жилами, защищенный от сырости толстым слоем гладкого черного лака. Стрелы волхв тоже выбирал отменные, ровные, с узкими острыми наконечниками, оперенные ястребиным пером. Когда ему сообщили, что Мокей уже встал и завтракает в людской, он опять-таки не торопил его. Сам же поднялся в свою горницу, где выбрал наиболее сильные амулеты Чернобога и Морены безголовой, сам шептал над ними заклинания, сам направлял на них силу, даже вспотел. Но главное было подготовить самого гонца.

Когда волхв спустился в гридницу, оказалось, что Мокей его уже ждет. Проведал, что Маланич не единожды о нем справлялся, и сам пришел. Толковый парень.

Маланич оглядел своего поверенного с особым интересом. Отметил его ловкую сильную фигуру, широкий разворот плеч.

– Ты ведь хорошо умеешь стрелять из лука, Мокей?

Парень широко улыбнулся, обнажив крепкие белые зубы. Подбоченился, откинув за плечи чисто вымытые русые волосы, ногу в добротной постоле горделиво выставил, словно перед кралей какой красовался.

– Али я не в древлянском краю рос, прославленном своими стрелками-охотниками?

– Да, да, – думая о чем-то своем, согласно кивнул Маланич. – Да ты и ездить верхом мастак, не всякий древлянин таким умением похвалиться может. И ты разумен, смекалист, ловок.

Мокей продолжал улыбаться похвале, только в глазах его будто веселье угасло, смотрел пытливо, ждал, чем эту похвальбу волхв окончит, какое поручение даст.

И Маланич сказал: пусть Мокей садится на крепкого гнедого коня и скачет в Малино. Если Ольга княгиня еще там, пусть не подъезжает, а осторонь держится, незаметным станет. Если же Мал уже отправил ее к месту захоронения мужа, пусть следом двинется, но по-прежнему держится в сторонке, наблюдает да выжидает. И как подвернется случай, пусть метнет в нее каленую стрелу и убьет княгиню Руси.

Улыбка на лице Мокея застыла: он продолжал улыбаться, но это уже была просто гримаса. Спросил как будто через силу:

– Зачем русскую княгиню мне убивать? Да меня по всей древлянской земле проклянут за это. Она ведь прибыла, чтобы мир заключить, дать древлянам возвыситься, помочь им вернуть прежних богов. Устали люди от злых сил, гибнут, жизнь в селищах замирает. А тут всяк знает, что если сойдется Ольга с Малом Древлянским, можно будет опять Роду и Рожаницам поклоняться, призвать Перуна, чтобы молнией утихомирил нелюдей.

Теперь он совсем не улыбался, в глазах угрюмое выражение появилось. Но Маланич терпеливо выслушал все, что тот говорит. И лишь под конец спросил:

– А если она не мириться с Малом прибыла?

Мокей судорожно глотнул, и волхв почти с усмешкой смотрел, как прошелся кадык по его сильной гладкой шее. И сказал:

– Я ворожил сегодня. И знаю, что Ольга скорее погубит все наше племя, нежели станет возвышать Мала Древлянского. И если ее не погубить… Вся Русь на нас пойдет. Погибнет наше племя!

Мокей опустил голову, так что его лицо закрыли сползшие длинные волосы. Что-то пробормотал, но волхв понял: дескать, племя и так гибнет. Но Мокей уже не мог отказаться, он был поверенным Маланича, он его опасался. И Мокей тогда сказал иное: дескать, тот же Мал, если узнает, кто его невесту погубил, велит разорвать Мокея на куски. А ему и податься после свершенного некуда будет, лес ведь кругом завороженный, скрыться в нем опасно, нежить погубит. А нежити Мокей боялся: при одной мысли о ней его лицо исказилось ужасом, глаза остекленели.

Маланич выслушивал его сомнения вполне спокойно. Но едва тот умолк, сказал, что уже все подготовил для убийцы. И коня ему выбрал лучшего, свежим железом подкованного, такой умчит Мокея сквозь любую чащу, никто не догонит. Да и нечего ему леса опасаться, когда у него такие обереги будут, какие целое селище охранить от нежити способны, а еще он даст Мокею мешочек с полынью и толченым чесноком, каких нежить не переносит, даст ему…

Он перечислял и выкладывал все это охранительное добро перед Мокеем. Тот молча брал, лицо его стало замкнутым и решительным. Одни обереги он с поклоном принял и положил в суму, оберег Морены после легкого колебания повесил на грудь. Так же молча и покорно принял лук и стрелы и отправился собираться в дорогу. Маланич сам вышел его проводить, сказал напоследок, что такому ловкачу, как храбрый Мокей, вообще нечего страшиться: по всем приметам видать, о двух головах родился, в любой переделке уцелеет. Ну и прошептал последнее заклинание, чтобы путь Мокея был легок и ничто не могло его задержать. Потом поднялся на привратную бревенчатую вышку и наблюдал, как едет его посланец, поднял руки, благословляя. Если этот ловкач справится, Маланич может считать, что спас свой край от погубительницы! Ибо теперь он не сомневался, на кого указывало древнее пророчество. И чувствовал в себе силы потягаться с самой судьбой!

Мокей ехал, понурив голову, будто в задумчивости, неспешно направлял гнедого по уходящей в лес тропе. Ранее там, у входа в лес, высилось изваяние Велеса, но теперь стоит лишь расколотый обугленный столб, оставшийся после того, как светлых отринули. Мокей остановил коня перед ним, словно разглядывал. И Маланич вдруг ощутил беспокойство: ему не было дела, что станется с самим Мокеем после убийства княгини, но самого древлянина это тревожило. И Маланич подумал, что лучше бы его выборный посланец был менее толковым, а более покладистым. Но с другой стороны Мокей мог возвыситься только милостью верховного волхва, это-то он мог уразуметь!

И Мокей словно услышал мысли Маланича. Вдруг закружил на коне, будто взбадривая его, на дыбы поднял. Маланичу даже показалось, что он рукой махнул. И поскакал. Миг – и скрыли его стволы вековечных елей, дубравы густые.

Теперь Маланичу оставалось ждать вестей. Вот он и ждал. Весь день и весь следующий день. И следующий. Стал волноваться. Малино ведь недалеко от Искоростеня, могла бы уже дойти весть, случись что. Но все было по-прежнему тихо. Не стряслось ли что с посланным убийцей?

И вдруг, на исходе третьего дня, волхв понял, что ослушался его Мокей. С такими оберегами этот ушлый парень теперь куда хочешь доберется, в самые дальние пределы древлянского заколдованного края, на саму Русь может податься. Этот нигде не пропадет, этот хитрый.

Маланич только и мог, что послать ему вослед проклятие.

Потом все же пришли вести, но не те, каких волхв ожидал. Явились волхвы-посыльные от Мала с требованием везти из закромов меды стоялые, да собираться оставшимся в Искоростене боярам на пир-тризну, ибо по воле Ольги на берегу Ужи насыпают велик курган, сколачивают скамьи для пира, жарят и пекут, гонцов рассылают в окрестные селища, чтобы являлись люди на поминальное гуляние, чтобы проводили дух убитого князя, а уж потом можно будет и за пир свадебный садиться.

– А Ольга что же, готова?

– Готова, мудрый кудесник! – отвечали. – Уже и в Киев за послами отправила гонца, уже и уборы свадебные примеряет. Но все больше стонет-плачет на кургане, мужа своего Игоря жалеючи.

– Ну а князь Мал как?

– Мал мешать ей в том не решается, наоборот, удалился к себе в Малино, чтобы не отвлекать вдовицу от положенной кручины. С ним Малкиня наш и волхв Шелот, и волхв Пущ мудрый. Князь с ними обговаривает приготовления к свадьбе.

– Так вот скажите Малу, что я запрещаю везти дары на тот свадебный пир! И ничего не дам, пока он сам сюда не явится и не переговорит со мной.

Но это требование было все же чрезмерно. Пусть Маланич и состоял с недавних пор верховным служителем среди волхвов древлянских, но Мал был единственным потомком прежних князей этой земли. И древляне почитали его, слушались. Вот и пришлось Маланичу, скрепя сердце, отдать ключи от медовуш и кладовок, от амбаров с запасами. Но он требовал, настаивал, повелевал, чтобы Мал к нему прибыл. Говорил, что это столь же важно, как гнев Чернобога, который Маланич направит на Мала, если тот не появится.

Это была уже угроза и непочтение. И все-такик вечеру Мал прибыл в Искоростень. На волхва своего поглядел, как волк – мрачно, исподлобья, хмуро.

– Грозить мне надумал, кудесник? Мне, князю Руси!

Ишь, этот уже русскую княжескую шапку примерить готов. Но Маланичу пришлось сдержаться, сказал лишь, что ведь Ольга и так не желала его на тризне видеть.

– Это сперва она не желала, а потом даже молила остаться, упрашивала.

Маланичу это показалось донельзя подозрительным. Но он только и спросил, что же Мал не согласился на просьбы разлюбезной княгини? Тот ответил угрюмо: мол, Малкиня уговорил слушать верховного волхва, он опасается, что Маланич и впрямь колдовство новое нашлет на князя и его народ. Но, как отметил Маланич, самого Малкини в свите князя не оказалось. Вот Пущ стоит, вот Шелот верный, а этого угадывающего мысли мальчишки-ведуна меж ними нет.

Шелот пояснил: сам Свенельд настоял, чтобы Малкиня остался на поминальном пиру. Он вообще за Малкиней приглядывает, ревнует его к жене своей. Стоявший недалеко от волхвов князь Мал, услышав это, захихикал дурашливо.

– Видать, замутила ум служителю непорочному избранница посадника.

Маланичу аж огреть его посохом захотелось. Боги, и это наследник древлянских князей?! Недоумок. Но он сдержался, отвел Мала в сторону и так и сказал: боярыня-то посадника и есть та самая чародейка Малфрида, которую Малкиня от костра спас.

Чего ожидал волхв от Мала при этом известии, он и сам точно не знал. Да только Мал остался спокоен. Сказал, что то Свенельда забота, ну, может, и Малкини еще, раз подле Малфриды вертится. Сам же опять о свадебном пире речь повел. Говорил, что сперва его лучшие люди тризну с княгиней отметят, а потом с великим почетом повезут ее сюда, в Искоростень, и будет у них гуляние, ликование. Ибо все сейчас хотят союза с Русью да вокняжения Мала. Ибо тогда древлянам уже незачем будет поклоняться злым силам, смогут вернуться к любимым и почитаемым прежним богам.

Маланич ничего не стал говорить. А что тут скажешь, он сам настаивал, что возвеличивание злого Чернобога – это лишь временная мера. Поэтому просто ушел, уединился.

Только когда ночь настала, он взял с собой плошку с водой и медленно, почти величественно спустился в вырубленные в гранитной скале проходы, какие с невесть каких пор тут находились. Там, в небольшой пещере, стоял широкий чан со стылой, несколько суток уже неколебимой водой. Служители привели к нему вялую беременную бабу, с тупым, равнодушным ко всему лицом. Она осела у каменной холодной стены, не сразу и подняла голову, когда он зашел, смотрела, как они с младшим кудесником зажигали лучины, а от них подвешенные на цепочках глиняные лампы с узкими носиками. Когда Маланич приблизился, она глядела на него так же тупо и будто непонимающе. Ее вялый рот окружали темные пятна, словно она гнила изнутри.

– Когда тебе срок рожать?

– В начале квитня месяца был по всем приметам.

Значит, почти два месяца перенашивает дитя, которое застыло, умерло в ее утробе, и теперь, разлагаясь в ней, убивает и мать. И в лице ее не было ничего – ни беспокойства, ни интереса. И все же она еще на что-то надеется. Спросила:

– Ты ведь поможешь мне, мудрый кудесник?

Маланич улыбнулся ей, почти отечески положил ладонь ей на чело. Холодное и влажное. Он ощутил гадливость. А вот тому, кому они с мертвым дитем предназначены, такая двойная жертва даже слаще.

– Помогу. Ты ведь за этим шла.

Он стал что-то говорить ей успокаивающее, проводя узкой сухой ладонью по ее расчесанным на прямой пробор волосам. Женщина слушала его негромкое бормотание, как будто даже подремывать начала, запрокидывая голову, открывая бледное горло, тоже с проступившими пятнами. Она не видела, как прислужник протянул Маланичу священный нож – не из металла, а из камня, тонкого и крепкого, с твердым острием, несмотря на древность, потемневшим от крови. Вот и ныне жертвенный нож прошел сильно и глубоко, так что голова жертвы откинулась назад, кровь брызнула и потекла темными потоками. Глаза на миг широко открылись, потом застыли, и тело стало оседать.

Но волхвы не дали женщине упасть, бережно подхватили, наклонили еще бьющееся в конвульсиях тело над чаном, чтобы свежая кровь упала на ровную гладь воды.

Потом, когда вода в чане совсем потемнела, когда оба служителя были перепачканы кровавыми потоками едва ли не до пояса, Маланич велел младшему волхву убрать тело, а сам опустился на колени, разложил изображения-обереги и в ожидании, пока стылая вода успокоится, начал наговаривать заклятие. Голос его то совсем стихал, то повышался, когда Маланич взывал к своим покровителям, которым он служил, к которым был ближе всего из смертных, от кого получал мощь колдовских чар.

Тихо потрескивали огоньки над носиками подвешенных по углам лампад, успокоилась вода в чане, было так тихо, что негромкие бормотания Маланича казались почти нереальными. Но вот вода застыла, Маланич склонился над ней, всматривался в ее темноту, видя свое отражение с такой четкостью, что мог различить его до морщинок в уголках глаз, мог увидеть даже маленькую родинку у крыла заостренного носа. Его губы почти не двигались, когда он стал творить чародейство. Таких древних заклинаний, какие знали древлянские волхвы, не знали уже в других землях. Рычание зверя, свистящий порыв ветра, шипение гадюки смешивались, изредка перемежаясь словами, и в эту причудливую скороговорку Маланич вкладывал всю данную ему силу, все полученное от связи с богами умение. Шипение его переходило в слово:

– Повелеваю…

Лопотание неразумной твари, почти похрюкивание, оканчивалось фразой:

– Видеть желаю…

Скулеж и скрип, как от поваленного ветром дерева, завершались приказом:

– И дух мой пусть увидит!

И он увидел. Темная поверхность воды пошла кругами, лицо волхва озарилось, словно оттуда, из мрака на него упал красноватый отсвет. Маланич увидел множество костров, горящих вокруг свежего кургана, пирующих людей, многих из которых узнавал, – принаряженных, в вышитых рубахах, с воздетыми с кубками руками. Видел смеющиеся лица, быстрые движения, когда кто-то плясал или проходил, заслоняя свет костров, и на лицо ведуна падала тень.

Широко открытыми глазами, не мигая, он смотрел, наблюдал, выискивал. Пока не увидел ее, Ольгу Киевскую, которой желал скорой смерти. Но вот же она, жива и невредима, сходит с вершины кургана, на которой горит большой яркий костер. Блестят ее дорогие украшения, переливается длинная, волочащаяся по земле ткань плаща. Действительно, таилось в этой женщине нечто такое, что отличало ее от обычных древлянских баб, в ней не было ничего привычного, от кроя одежды и роскоши убора до застывшего мрачного лица. Она странно смотрелась среди улыбавшихся лиц обступивших ее древлян, в их меховых накидках и ушастых шапках. Они были веселы, они ей что-то говорили, кто-то, чтобы привлечь внимание, потянул ее за полу плаща. И тут же рядом оказался Малкиня, отгородил, и Маланич видел, как Ольга чуть кивнула ему, благодаря за любезность. Но уже подошел варяг Свенельд, потеснил от Ольги Малкиню и, взяв княгиню за кончики пальцев, повел в сторону, но при этом несколько раз оглянулся на Малкиню, и взгляд его был нехорошим.

Но Маланича уже волновало не это. Его удивило, сколько света вокруг. Ну, огни, ну, костры… А еще он понял, что все пространство вокруг кургана огорожено поставленными стоймя щитами, свет огней отражался от них, но вот за освещенными щитами не было видно ничего, там царил мрак этой темной беззвездной ночи. И это не понравилось чародею: он знал, что порой так охотники ограждают себя, чтобы пламя казалось ярче, не пугал мрак. Ибо во мраке скрывались те силы, которые могли навредить русичам, а свет защищал их, давал безопасность.

А еще Маланич увидел, как оттуда, из-за щитов, появилась Малфрида. Он вздрогнул, узнав ее, несмотря на то что она была в широких одеждах, даже лицо ее наполовину закрывал накинутый мягкий капюшон. Ведьма несла в руках две баклаги и одну из них протянула какому-то худому волхву, но не из местных. Лицо его было незнакомо, похоже, из иных краев, но непременно кудесник: он ощутил взгляд Маланича, повернулся и какое-то время глядел ему прямо в глаза, как будто чувствовал чужое внимание.

Маланич предпочел отвлечься, стал следить за Малфридой. И увидел, как она украдкой вылила содержимое баклаг в один из бочонков, из которых отроки большими черпаками разливали в подставленные рога и чаши древлянских именитых мужей кому хмельную брагу, кому мед. И те ничего не заметили, веселы были, пили. Маланич даже застонал, его дыхание чуть качнуло воду, и видение стало искажаться, исчезать…

Маланич зарычал по-звериному, сквозь рык выдавил, приказывая:

– Покажи!..

И опять смотрел. Но все же что-то он пропустил. Ибо видел, как какой-то незнакомый ему молодой веснушчатый воевода ходит от одной группы кметей к другой, что-то говорит им. Воевода молод, кудряв, лицо хоть и ребячливое, но напряженное, и даже опытные по виду бородатые воины слушают, лица их насторожены. Вот он взглянул туда, где стоял Свенельд, а за ним выступал силуэт стоявшей прямо как свеча Ольги. И Маланич видел, как она чуть кивнула, заметил ее спокойное до оледенения лицо. Она сама казалась изваянием, если бы не острый блеск ее глаз, в которых отражалось пламя костров. Она смотрела на орущих, веселящихся древлян так, что Маланича взяла оторопь. Он был далеко, за много верст от того берега реки, где Ольга повелела справить тризну, но ему стало вдруг так страшно… Когда у женщины такой взгляд, она уже не женщина. Она тоже становится Мореной, которой нужна только месть…

Маланич и не вспомнил сейчас про Малфриду, ужаснувшись той, что и была в его глазах погубительницей древлян. Но Малфрида возникла тут как тут, самого Свенельда отстранила, подойдя к княгине, что-то сказала, и Ольга вдруг рассмеялась. Так странно, весело, голову откинула, отчего ее длинные подвески заколыхались у лица. Но так же резко и перестала смеяться, вскинула руку…

Маланич видел… Видел пьяных развеселых древлян, видел, как они неповоротливы, беспечны, вялы… Многие лежат на земле, спят… Спят? Среди такого шума и столпотворения? Да их опоили! Он ведь сам видел, как в котлы доливали что-то, но не мог ни предостеречь, ни помешать.

Кое-что еще замечал Маланич: того же Малкиню, который кинулся к Ольге, что-то кричит, рвется в руках схвативших его охранников. Маланич сейчас почти любил этого выскочку – может, он сумеет, может, он помешает, как-то упредит своих. Ведь древлян было больше, чем русичей, гораздо больше… Но к Малкине резко шагнул Свенельд, рывком откинул с лица длинные соломенно-светлые пряди и вдруг выхватил нож. Ему помешала Малфрида – не подпускала к ведуну посадника, заслоняла собой, пока Малкиню куда-то утаскивали. Рядом возник кто-то из древлянских старейшин, Маланич узнал эту крепкую высокую фигуру в лохматой ушастой шапке и широкой накидке. И он тоже схватился за оружие, пошел на Свенельда как тур. Но не ему было тягаться с киевским воеводой, и тот, ловко уклонившись, сделал сбоку быстрый ловкий выпад, и огромный древлянин осел на колени, повалился лицом прямо к вышитому подолу неподвижно стоявшей Ольги.

Маланич мог только смотреть. Даже нелюдей лесных не мог наслать, так как все пространство вокруг кургана было освещено и нелюдям оставалось лишь толпиться во мраке да наблюдать, не смея приблизиться к жарким огням. И он видел, как после убийства Свенельдом древлянского старшины и иные витязи-русичи стали разить оружием, их тесаки, их шипастые булавы, их широкие секиры поднимались, вспыхивая на короткий миг, и опускались на столпившихся, топчущихся древлян, как на убойный скот. А те… вроде как и отбивались. Но не все, многие вяло лежали на земле и только вздрагивали, когда витязи переступали через них, пронзая оружием. Маланичу стало казаться, что в тиши подземелья он слышит звуки этой бойни: вопли, стоны, визг стали, влажные хлюпающие звуки, когда металл разрубает плоть, различал короткие предсмертные хрипы… И все вокруг было в движении, кто-то бежал, кое-кто начинал сражаться, некоторые пытались прорваться за стену щитов, словно колдовская чаща могла их спасти от ярости русичей, но именно там, у щитов, и были расставлены киевские убийцы, они отбрасывали древлян копьями, рубили их, валили…

Маланич никогда не боялся крови, он давно забыл, что такое трепет и ужас, но сейчас ему стало страшно… и нашло бессилие от собственной беспомощности. Он был далеко – пусть он переполошит весь терем, вышлет войско… Да и где сейчас в Искоростене взять столько воинов, если он сам больше надеялся на чары и страх, какой внушает людям чародейство. Вот он, почти опустившись на колени, и смотрел, как избивают лучших мужей древлянских, старейшин, кои могли привести своих людей, бояр, каждый из которых имел свою дружину, волхвов, какие и не пытались сопротивляться, кто одурманенный пойлом, кто безоружный, слабый, непривыкший к такому кровопролитию. Маланичу казалось, что он ощущает запах крови. И ему хотелось верить, что все это ему только мерещится – эти жуткие раны, эти выпученные глаза умирающих, брызги крови, которые он различал в отсветах пламени. Порой опять видел короткую схватку, видел, как клинки скользят по клинкам, а живые люди превращаются в кровавые обрубки.

И еще одно заметил Маланич. Ну да, все там сейчас кричат, шум стоит, лязг, но когда в мельтешении света и тьмы мелькали лица пришельцев-убийц, он видел на них непреклонную решимость, и казалось, что каждый из них что-то выкрикивает… короткое и важное. Он понял что. Они повторяют имя Перуна, они каждым убийством приносят жертву богу войны и подателю грома небесного. И когда все это скопище тел и крови, за которым он наблюдал, вдруг озарилось вспышкой яркого пламени, Маланич понял, что не ошибся. Над древлянской чащей начиналась гроза, вызванная щедрым кровавым жертвоприношением. По тучам шел сам Перун Громовержец, он разрушит силу Чернобога, сметет насланные им колдовские наваждения, загонит назад в лесные чащи подвластную темным силам нечисть.

Изображение стало мутнеть, волхв даже не сразу понял почему. Он стоял почти на четвереньках над чаном, смотрел… Дождь. Но не тот мелкий дождик, какой посылали тяжелые сырые тучи Морены, хозяйки подземных вод и стылости, а очищающий ливень Перуна. И в этой пелене Маланич вдруг увидел Малфриду. С опавшим капюшоном, с мокрой от дождя темноволосой головой и липнущим к телу одеянием, она почти ползала между тел убитых и прикасалась к ним каким-то странным предметом. И каждое такое тело словно сдувалось, словно уходило в землю. Маланич склонился почти к самой воде, задержав дыхание, смотрел, начинал догадываться, что она делает, какие свои жертвы приносит в эту жуткую ночь.

И вдруг Малфрида резко села, замотала головой, прижав к груди этот странный предмет. Птицу мертвую, что ли, или корягу какую-то? Но вот Маланичу показалось, что ведьма перестала озираться и теперь смотрит прямо на него. Он различил ее волнистые, прилипшие к щекам пряди, увидел ее направленный прямо в его сторону взгляд – то ли удивленный, то ли напуганный. И она замахнулась в его сторону своим орудием, а Маланичу показалось, что оно раскрылось, как пятерня, словно высохшая куриная лапка…

И тут же вода в чаше неожиданно плеснула, вскипела, брызги полетели в лицо волхву. Ледяная вода… А какой жар он ощутил, почти ожог! И, страшно закричав, Маланич схватился обеими руками за лицо, покатился по земляному полу, забился, воя и стеная от нестерпимого жара.

Его нашли в беспамятстве уже под утро. Не дождавшийся приказа прислужник-волхв все же осмелился спуститься в переходы под скалой, когда уже совсем рассвело, когда сменилась стража и князь Мал стал выспрашивать, куда это его верный волхв схоронился. Да и было нечто странное, что бы следовало обговорить с Маланичем. Гроза. Половина жителей Искоростеня высыпала этой ночью на улицы, разбуженная в ночи громовыми раскатами с небес. Отдаленными раскатами, без ливня, но с зарницами на горизонте. А ведь древлян уже приучили к мысли, что Перун – это киевских князей покровитель, который защищает их, но который может и Чернобога потеснить. Чернобога-то древляне уже оценили, поняли, сколько бед от него, но и приход Перуна был страшен. Вот верховный волхв и должен был всем пояснить, что же случилось.

Служитель нашел бесчувственного Маланича в глубине скалы, с покрытым багряными ожогами лицом. Глаза вроде как были целы, он смог открыть их, когда его вынесли наверх и его верные Шелот и Пущ сказали над ним заветные слова. Расторопный Пущ даже отправился в чащу, искать живую и мертвую воду, чтобы подлечить Маланича. Откуда у него ожоги, не спрашивали, сами знали, что во время колдовства всякое может случиться. Но этого не знал князь Мал. Он ворвался в горницу, где тихо постанывал на ложе его верховный волхв, хотел было сразу с расспросами подступить, но тут оробел, переминался с ноги на ногу на пороге да теребил богатую гривну на груди.

Но Маланич сам поманил его пальцем. Страшно сверкнул темными глазами со вспученного красным мясом искаженного лица.

– Ты ее впустил, Мал, ее – погубительницу древлян. Теперь же скачи к месту тризны, погляди сам, что натворил.

И ни слова о прошедшей грозе. Но Мал уже не спрашивал: самого беспокойство обуяло, велел спешно собираться. Своего серого коня сдержал только на подступах к лесу, где стояло сожженное по приказу волхвов изваяние Велеса. Вернее, оно уже не стояло, а лежало, будто кто-то с неведомой силой вырвал его и бросил на дорогу, перегородив ее. Так что пришлось помешкать, пока не расчистили путь. А потом, когда ехали по лесной тропе, дружинники заметили, что не так что-то в лесу, тихо непривычно, словно нежить, убоявшись прошедшей грозы, попряталась в чаще. Только птицы распевали звонко, как в старые времена. Так и сказали – в старые добрые времена, даже улыбаться начали.

Однако эти улыбки застыли, когда они оказались на скалистом берегу у реки Ужи и увидели… О таком и поведать страшно.

А увидели они высокий курган, где наверху темнело кострище от очистительного огня, а внутри упокоились останки князя Игоря, по приказу Ольги Киевской доставленные в дубовой домовине^[941]. Все же остальное пространство, все окрестности и склоны высокого кургана были словно покрыты разбросанным тряпьем. Но только издали они казались тряпьем. А были это порубленные и изувеченные тела лучших древлянских мужей. И было их без малого… Страшно и сказать сколько.

Русских же витязей и их правительницы уже и след простыл.

Часть II

Глава 10

Над Днепром ярко сияло солнышко, тучи ушли, река блестела. После прошедшей грозы наконец-то установилась ясная теплая погода, разлив Днепра отступил, обнажив низинные берега у киевских гор, оставляя за собой мокрые остовы строений, ил и мусор там, где ранее находились затопленные улицы и площади Подола. Картина разрушений выглядела удручающей, но, тем не менее, у людей опять появилась надежда, что жизнь обустроится, что все пойдет по-прежнему, исчезнет так долго витавшее в воздухе ощущение опасности и предчувствие бед. В Киеве народ уже не так опасался древлянских чар, не гадал, что же сулит перемена власти. С тех пор как отважная княгиня Ольга сама поехала в колдовские чащи да помстилась за мужа, совершив по нему великую и кровавую тризну, все стали поговаривать, что она и с властью управится не хуже какого пришлого правителя, да и те же древляне уже трижды подумают, прежде чем Руси угрожать. И все знали, что отольется им кровавыми слезами страшное злодеяние.

В стольный град на Днепре теперь стекались войска из отдаленных пределов Руси. Прибывшие из разных краев воеводы, которые сперва намеревались едва ли не ратовать за своих князей, были поражены, как здесь все стоят за княгиню Ольгу, как готовы поддержать Игорева наследника, маленького Святослава. И посланцам ничего не оставалось, как предложить Ольге свои мечи, чтобы вместе с ней идти на непокорное племя. Об ином и речи быть не могло. Страшная месть Ольги древлянам, ее поездка в их заколдованные чащи многое изменила, у людей исчез страх, зато появилось воодушевление. И когда Ольга, дабы показать представителям иных князей волю Руси, созвала великое вече и сама явилась на него, ведя маленького Святослава за руку, само небо, казалось, сотрясалось, так народ выкрикивал ее на княжение, ее и Святослава, наследника Игоря сына Рюрика. Так и порешили: пусть княгиня-мать правит, покуда сын не вырастет.

Об Игоре теперь говорили только хорошее: он-де и восставшие после смерти Олега племена удержал в Руси, он и от диких находников-печенегов отбивался и ряд с ними уложил, он и с самой Византией сражался на равных и так устрашил надменных ромеев, что те подтвердили некогда заключенные Олегом договоры, причем Игорь добился расширения выгод и свобод русских торговых гостей. Даже некогда почти пренебрежительное прозвище Игоря «Старый», данное ему еще в юности из-за ранней седины его, теперь произносили с почтением: ибо именно старый человек понимался людьми как мудрый, как отец и судья, наделенный почти божественной властью. Так что без особых раздумий все поддерживали его семью, маленького Святослава уже называли князем-наследником, да и волхвы предрекли, что именно этот князь прославит Русь, завоюет новые земли и проявит себя как могучий воин. А против предсказаний волхвов и князья прочих земель не смели роптать. Как и вызывало невольное уважение то, что первой помощницей мстительницы-княгини стала известная волховка Малфрида.

Теперь Малфрида появлялась подле Ольги во время всех ее выходов, во время переговоров и приемов послов, и хотя сама чародейка ни во что не вмешивалась, все одно шла весть, что именно она помогает Ольге где советом, а где и чарами. Да и как иначе, если Малфрида еще при Игоре состояла, она ему удачу в походе на ромеев предрекла, нагадала да наворожила такое, что и до пролития крови не дошло, и все равно гордые ромеи склонились, поняв русское могущество. Разве это не удача? И удача, Малфридой навеянная. Причем даже поговаривали, что ежели бы Малфрида не оставила князя ради брака со Свенельдом… Но тут особо распространяться мало кто решался. Ибо Свенельд теперь был как никогда в силе, да и колдовства Малфриды побаивались. Всякое о ней говорили, но что она удачу приносит – не сомневались. Считали, что именно она помогла княгине безвредно проникнуть в заколдованные леса да совершить положенную тризну по мужу прямо перед носом погубителя Игоря, Мала Древлянского.

Вот такие новости обрушивались на прибывавших в Киев воевод, и они давали добро на выход против древлян под предводительством той же Ольги. Женщины, чего Русь ранее не ведала. Да и чародейства столь могучего Русь еще не знала. И те же киевляне указывали гостям на тучи, темнеющие в стороне древлянских лесов, объясняя: нам-де Перун помогает, а ворожбу чужую не иначе как Малфрида поодаль удерживает. И там, где мрак над древлянским краем сгущается, еще неизвестно, что ждет витязей – слава или кончина безвременная.

Ну да слава пока была у воеводы Свенельда: только и разговоров шло, что о его победах над древлянами, над нежитью их жуткой, о том и сказы рассказывали, и песни пели на пирах. Сам же Свенельд ходил по княжеским палатам гоголем, нарядный и величавый, он же возглавлял заседания бояр и воевод в гриднице, где Ольга хоть и присутствовала, но больше отмалчивалась, доверяя своему верному воеводе. Да ведь и Малфрида ему помогает, говаривали. Теперь, правда, многие знали, что боярыня Свенельда дитя носит. Тут бы призадуматься, мол, какая от чародейки польза, если забрюхатела? Но вслух сомневаться никто и не осмеливался.

Маленькому Святославу вся эта кутерьма с приездом такого количества воинов даже нравилась. Этого четырехлетнего наследника Игоря Ольга тоже приводила в гридницу на совет, и он какое-то время мог усидеть спокойно, рассматривал грозных воевод с серьезным любопытством. Святослав уже мог различать их, знал, что от его дядьки Володислава Псковского витязи прибывают в вооружении варяжском: брони кольчатые, шлемы с наглазьями, секиры у них… Ах, как же нравились эти секиры Святославу! Еле сдерживался, чтобы не подойти да попросить показать их, выспросить, как такой секирой управляться можно. От князя Гили Смоленского тоже все больше варягов прибыло, но ведь всякому известно, что под его градом в селении Гнездово варяги имеют обычай становиться на постой да на службу наниматься. А у кого больше золота, как не у князя из торгового Смоленска, что на самом выгодном месте по пути из варяг в греки расположен. Зато витязи из племени северян вооружение имеют хазарское: у многих литые блестящие шлемы с острым верхом, выложенные пластинами на груди доспехи, от пояса почти до икр ниспадают мелкой кольчатой чешуей. Но славяне северянские от хазар не только свое снаряжение переняли, некоторые даже стригутся, как хазары, – голову бреют наголо, оставляя только один клок на макушке. Святославу это очень нравилось, он тоже хотел, чтобы и его так обрили, да боялся, что матушка заругается. Она всегда ругалась, если он вел себя не с княжеским достоинством. Вон и ныне, когда Святослав завозился на скамье, взглянула на него строго, вроде как и в лице не поменялась, а Святослав оробел. Эх, не такой она была, когда к нему в Вышгород приезжала. Да ну тот Вышгород! Там Святослав маленький был, все с мамками да няньками возился, с Малушей и ее куклами. Стыдно и вспомнить. А ныне… И Святослав привстал, забавно подбоченился в своей вышитой рубашонке да в полосатых штанишках. Это иные мальчишки-глуздыри его возраста еще в рубашонках до пят бегают, а он уже не дите, он уже штаны носит, как воин, как князь Руси – так ему внушают. Святослав захотел пойти туда, где сидел кудрявый веснушчатый воевода Претич из Чернигова, хотел напомнить, что тот обещался смастерить ему копье не хуже, чем у иных черниговских витязей. Но когда уже стал подниматься, ощутил, как рука его кормильца Асмунда не сильно, но властно легла на плечико, сдерживая. Вот и опять сел на свой маленький столец, ковырял носком сапожка большую медвежью шкуру, на которой стояли их с матерью троны княжеские. А сам все думал об обещании Претича: не обманет ли, не забудет про копье?

Витязи в гриднице опять говорили, обсуждали дела свои. Святославу те дела казались скучными и глупыми. Они все решали, кто где на постое расположится, где им позволено охотиться, кому сколько меда и зерна выделят. Святослав начинал зевать, хотелось вздремнуть, прислонясь кудрявой головенкой к обитому бархатом подлокотнику. Все равно о походе они тут не говорят, все бы им пожрать, как вечно голодным дворовым…

Но тут вдруг неожиданно из-за трона Ольги вперед вышла Малфрида, и разговоры в гриднице стихли.

– Не рассчитывайте на долгое кормление в щедрых землях полянских, хоробры. Я погадала на воде и на тучах, и было мне указание: как только принесем положенную требу в праздник Перуна, как отгуляем день Велеса путевого^[942], настанет наше время идти в чащи древлянские. И князь пусть с нами едет, – добавила она, повернувшись в сторону Святослава.

Маленький князь очнулся от своей дремы, захлопал глазами, потом ясно улыбнулся. Так его не оставят в Киеве? Он тоже в поход пойдет? В свой первый настоящий поход?! И тут же соскочив с лавки, Святослав кинулся к Малфриде, обнял ее колени:

– Я люблю тебя, ведьма!

Даже не заметил, как привстала и опять опустилась на место его мать.

Но тут голос подал кормилиц князя Асмунд:

– Разумное ли требуешь, Малфрида? Святослав еще дитя, а нас сечи ждут, путь наш будет опасен.

Малфрида только потрепала Святослава по кудрявой головенке:

– Князь должен возглавить поход. Это будет его первая сеча, и она будет удачна.

Когда такое говорит волховка-провидица – не поспоришь. Однако Асмунд все же осмелился:

– А если опасность? Князя нужно сохранить для Руси.

– Вот ты и сохранишь, кормилец Асмунд. Отправишься с ним к древлянам и будешь оберегать князя как зеницу ока. Ибо нечего тебе сиднем сидеть в Киеве да церкви на Подоле возводить.

Больше она ничего не говорила, ушла. Святослав потом пробрался к ней в светлицу: улизнул от сюсюкающих с ним мамок-нянек и к Малфриде побежал. С ней всегда было интересно, а сказки какие она знала страшные… до жути страшные, но интересные!

– Расскажи еще, как Свенельд со змеем-смоком на Нечистом болоте сражался!

– Да ведь сказывала уже.

– А я еще хочу!

И она рассказывала, а он, забравшись к ней на колени, слушал. И о том, как Свенельда во время охоты понес оборотень-тур, занес на Нечистое болото, а сам обернулся мышью и сгинул. А Свенельд остался ночью на Нечистом болоте, и о том узнал змей-смок подземный да пожелал убить добра молодца. Но Свенельд отбился от него и даже глаза чудище болотное лишил. И смок то оскорбление запомнил, но не смог сразу отомстить обидчику, ибо петухи уже зарю пропели, рассвет приближался, вот и пришлось змею поганому уйти в глубокие топи до поры до времени.

Святослав начинал ерзать у ведьмы на коленях, подсказывал, что она не упомянула тех чудищ болотных, какие смоку против Свенельда помогали.

– Да ты ведь и так все знаешь лучше меня, – начинала смеяться Малфрида, но Святослав упрямо требовал, чтобы она и дальше рассказывала.

– А о себе что же не скажешь? – неожиданно прозвучал голос от порога.

Там стоял Свенельд, смотрел на сидевших едва ли не в обнимку Святослава и Малфриду, но эта картина не больно умиляла его. Брови варяга были нахмурены, лицо сурово.

– Ты помешал нам, Свенельд! – махнул на него ручкой Святослав, соскочил с колен Малфриды, топнул ногой в расшитом узорами сапожке.

Малфрида умилилась, невольно отметив, как маленький князь похож на своего отца Игоря: синеглазый, темные кудрявые волосы непокорными прядями спадают на тонко прочерченные брови. А вот рот как ягода – материнский. В нем чувственность проступает, но разве есть у Ольги чувственность? Вон сколько одна живет, даже Свенельда милого никогда не приголубит. Хотя, что до того Малфриде? Что ей до любви мужа ее к княгине? Так, полыхнет порой нечто, когда Малфутка в ней пробудится.

– Иди-ка погуляй, Святослав, – мягко направила она малыша к двери. – Сходи к Претичу, скажи, что я велела тебе не только копье, но полное воинское снаряжение справить для похода. Мы же пока со Свенельдом потолкуем…

Она не договорила, когда Святослав выскочил и, громко зовя Претича, побежал по ступенькам, только тяжелая дверь бухнула где-то в нижних переходах.

Свенельд остановился подле жены. Оба не глядели друг на друга, Малфрида думала о чем-то своем, а Свенельд смотрел в окно, туда, где внизу был виден оживленный Подол, по которому сновали возы, мельтешили фигурки людей, слышался стук молотков на строительстве заново возводимых усадеб. Подол ныне оживлен был с утра до ночи.

– То, что ты назвала определенный срок похода, – добро, – сказал наконец посадник. – А то бы эти вояки пришлые невесть сколько еще препирались и выставляли каждый свое условие. Да и кормить такую ораву граду тяжело. Но зачем же ты Святослава малого повелела взять в поход?

– Это ты сам волнуешься или Ольга прислала?

– А ты как думаешь?

А что ей было думать? Пожала невозмутимо плечами:

– Сам ты пришел. Ольга больше правительница, чем мать, ей надо сына сызмальства князем над Русью выставить. Вот она и не вмешалась. Думаю, одобряет мое решение.

– Твое? Уж больно ты волю взяла, Малфрида.

И опять она небрежно пожала плечами:

– Воля у тебя, Свенельд, ты первый воевода на Руси.

– И тем не менее ты нарушила мой приказ, когда повелела сегодня выпустить древлянского ведуна Малкиню из поруба!

Теперь он не сдерживал своей ярости, оглянулся, его зеленые глаза засветились, как у кошки. А Малфриде хоть бы что, сидит, опустив голову, лица не видать под низко опущенным капюшоном пенулы.

– Разве ты не понимаешь, что Малкиня, советник древлянского князя, сейчас у нас ценный заложник?

– Которого ты едва не порешил в ревности! – негромко отозвалась Малфрида. – А отпустить его я повелела, так как знаю – он не сбежит.

– Конечно, знаешь! Он ведь теперь тебя не оставит, когда прознал, что дитя его носишь. Ему ведь надо узнать, кого ему родит разлюбезная его чародейка.

Тут Малфрида наконец взглянула на мужа.

– Если тебе так спокойнее будет, Свенельд, то дитя я ношу не от Малкини.

– А от кого?

– Не важно. Но одно могу тебе сказать: дитя это уже обещано другому. Кому – не спрашивай.

Она произнесла последние слова так мрачно и обреченно, что Свенельд ощутил, как зашевелились волосы на затылке. Создавалось впечатление, что ведьма ненавидит свое дитя. Но как баба может не любить своего ребенка? Вон со Святославом она как ласкова.

– Кому обещано твое дитя?

Она выпрямилась так резко, что он отступил. Увидел ее глаза – темные, жесткие.

– А тебе-то что, варяг? Твое дело сражаться да власть Ольги подпирать сильным плечом. Но ни до меня, ни до отродья моего тебе дела быть не должно! А теперь уходи. Уходи, пока я не осерчала!

И он ушел. Видел бы кто, как жена его выпроваживает – стыда не оберешься. Но все же даже Свенельд, при всей его нечувствительности к волшебству, ощущал, что от нее идет некая жуткая сила.

Выйдя во двор, Свенельд сразу увидел того самого Малкиню. Ведун сидел на ступеньках терема княжеского, подле пузатой белой колонны, щурился на солнышко с таким удовольствием, словно соскучился по нему несказанно. Хотя после поруба солнце – оно самое желанное. Да и после сырых туч темных, какие по-прежнему висели над древлянскими чащами, не пропуская ясного света.

– Идем! – подойдя к волхву, толкнул его коленом в плечо Свенельд. – Говорить с тобой буду.

Они и говорили: о том, что Малкиню только милостью Малфриды не посадили на кол как одного из убийц Игоря и что он отныне заложник, за которым зорко следят. Еще Свенельд сказал, что они возьмут Малкиню в поход, чтобы тот понял, какое бедствие они с волхвами накликали на племя.

Пока говорил только Свенельд, а Малкиня молчал, и молчал как-то покорно. В конце концов Свенельд не выдержал, бесцеремонно тряхнул волхва за плечо.

– Что молчишь, как необожженный горшок? Или ты слишком велик, ведун, чтобы русскому воеводе отвечать?

Малкиня наконец поднял на него глаза – светлые и чистые, как у отрока.

– Рада бы курица не идти, да за крыло волокут. Поэтому выхода у меня нет. Но кое в чем ты прав, варяг: то, что задумано волхвами, было ошибкой. И теперь много крови прольется. Вот я и согласен ехать с вами, готов даже помогать, сам, если велишь, стану говорить с соплеменниками. Поясню, что теперь лучше признать, что под властью темных сил им хуже будет, чем если вновь окажутся под Русью. Думаю, многие и так это поняли. Однако тебя не только это волнует? Не только это хотел сказать.

Они какое-то время смотрели друг на друга, и Малкиня ответил на то, о чем подумал посадник:

– Не мое дитя у твоей жены, варяг.

Свенельд почувствовал, как краснеет. Угадал, почувствовал, уловил помыслы, как Малфрида и упреждала о нем. Свенельду показалось, что он будто раздетый перед ведуном сидит, все тому о нем известно. И даже едва удержался, чтобы не двинуть древлянину в зубы. Но если Малкиня и эти мысли уловил, то виду не подал. Сказал: да разве он отдал бы Малфутку Свенельду, если бы сперва под себя уложил? Он добра ей желал, знал ведь, что милее Свенельда для нее никого не было. Вот и рассчитывал, что у них со Свенельдом все сладится, а вышло… Значит, не судьба ей в ладу и с милым жить.

Он жалел Малфриду. Жалел, даже зная, что она почти нелюдь. Любил, значит… Свенельду тоже казалось, что он некогда ее любил. Но сейчас не мог. То, что его жена носит под сердцем нагулыша, было его бесчестьем. И он еще добр, что не отказался от нее, по-прежнему все считают его боярыней Малфриду. И он только спросил: чье же у нее дите, раз не от разлюбезного приятеля Малкини?

Малкиня огладил длинные русые волосы, заложил их за уши, невозмутимо поправил дыру на плече, где ранее красовался серебряный оберег в виде парящей птицы, который у него сорвал кто-то из кметей, когда пленили ведуна.

– Лучше тебе этого не знать, боярин. А если знать хочешь… Подумай сам, что с пленной ведьмой сотворить могут.

Он словно еще что-то сказать хотел, да умолк. Ибо уловил, что Свенельд и сам догадался. И больно посаднику стало, эта боль даже на Малкиню кручину нагнала. Ибо понял он, что таит Свенельд глубоко в себе: ответственность за названную женой древлянку, желание защищать и оберегать. И она мила ему… да только… Малкиня угадал, что в этом «только».

Ведун шагнул к варягу и почти по-дружески положил ему руку на плечо.

– Послушай, посадник, тебе тяжело, а ей еще тяжелее… В ней ведь человек и нелюдь бьются. Помоги же ей, возьми опять на ложе как супружницу, опали страстью яркого Ярилы^[943], может, и полегчает ей.

Свенельд не сбросил руки древлянина, смотрел перед собой… И Малкиня угадывал его мысли: Свенельд хоть и уважал ведьму, но как бы брезговал ею. Ее темная сущность отвращала его от чародейки. Кого бы иного приманивало ее ведьмино очарование, а вот посадника, который всякого насмотрелся у древлян, все необычное только отталкивало.

Он даже сказал, словно забыл, с кем общается:

– Не могу. С любой иной бы мог, а с ней не могу. Раньше едва увижу ее… так и опалит меня желанием. Сейчас же это мне что со зверем сойтись. Это ведь… Тут и мысли угадывать не надо, чтобы понять – не человек она.

Малкиня опустил голову. Молчал. Сам бы он мог… Смог ведь даже тогда, когда эта ведьма на Нечистом болоте творила свои самые темные чародейства. Ибо любил ее, несмотря ни на что. Вот бы и ныне… Да только не позволит ему этого Свенельд, это честь его боярскую затронет, после такого он и соображать будет иначе. Сейчас же думает о ней с какой-то грустной нежностью и сожалением… А еще думает о том, что недавно жена ему сказала…

– Что? – встрепенулся волхв. – Кому Малфрида дитя обещала?

Но подобные тайны своей жены, угаданные кем-то сторонним, возмутили Свенельда. Вроде даже как обозлиться хотел на ведуна, но сдержался.

– А сам угадать, что, не можешь? Мне она не говорит.

И еще о чем-то подумал, вроде как была догадка у Свенельда… Малкиня хотел прознать ее… но не смог. Вдруг что-то случилось, отчего он вообще перестал читать мысли посадника. Он как оглох внезапно. Нет, не оглох: он слышал, как на заднем дворе птичница подзывает кур, как бухают недалеко в кузне молоты по железу, а княжич Святослав кричит кому-то, что не надо ему маленького копья, пусть большое сделают; слышал, и как голуби воркуют на солнышке, как плещет вода, какую теремная девка льет на спину моющегося крепкого дружинника, смеется, предлагая вышитое полотенце. А вот мыслей стоящего рядом и смотревшего на него Свенельда не мог разгадать. Будто и впрямь дар его покинул. А вот отчего?

Малкиня стал резко озираться. Но все было по-прежнему: стояли у раскрытых ворот в детинец воротники с длинными копьями, несла на коромысле через двор воду челядинка, две другие выбивали на галерее терема дорожки, перекинув их через перила и задорно перешучиваясь с отроками внизу. Совсем рядом Малкиня услышал звонкий стук подкованных сапог по плитам двора, на них упала тень прошедшего мимо боярина, высокого, седого, с длинными вислыми усами. Они со Свенельдом почтительно склонили головы, приветствуя. Потом боярин стал подниматься по каменным ступеням в княжеский терем, все так же мелодично постукивая подкованными каблуками. И только как скрылся за широкой, украшенной медными шляпками гвоздей дверью, Малкиня наконец ощутил нечто… какой-то слабый отсвет мысли смотревшего на него посадника, угадал даже, что тот удивлен странным поведением озиравшегося, растерянного ведуна. Спросил:

– Ну и что с тобой, волхв древлянский? Что тужишься, аж покраснел?

Вроде как насмехается, но Малкине было не до смеха. Он смотрел туда, куда прошел степенный витязь с длинными усами:

– Кто?.. Кого ты только что приветствовал, посадник? Кто этот муж нарочитый?

– Этот? Да это сам кормилец Святослава, Асмунд.

Малкиня морщил лоб, хмурился.

– И он из христиан?

Свенельд тоже поглядел на крыльцо, где только что скрылся старый соратник князя Игоря.

– Всякое люди болтают. Может, и христианин. Уж больно охоче он церковь на Подоле взялся восстанавливать.

– И он тоже поедет в наши леса? – почти задохнулся Малк. И не успел Свенельд подумать, откуда древлянскому волхву это известно, не успел еще понять, что сам же о том и подумал, как Малкиня вдруг схватил его за руки: – Нельзя этого допустить, Свенельд! Нельзя пускать христиан к древлянам! Там, где шатаются эти поклонники Распятого, всякое чародейство замирает, нелюди лесные перестают быть видимыми, исчезают в чаще, сила волшебная становится не крепче нити шелковой.

– Да ну? – хмыкнул Свенельд.

Хотел было что-то возразить, но сдержался, даже отошел подалее от Малкини, чтобы тот ненароком не прочел мыслей. А ведь было же о чем подумать. Гм. Чародейство, оказывается, с христианством не ладит? Он потер переносицу, припомнив, как легко его дружинник Стоюн проехал через лес, полный чар. Стоюн ведь тоже был христианином, еще после того, как ходил в сечу на Нечистое болото да заметил, что нежить как будто уступает тем, кто с крестом. Да разве один Стоюн после того крестился! Посадник знал, что после того похода многие из его дружины стали в церковь на Подоле хаживать, некоторые и впрямь крещение приняли. Сперва просто так крестились, почти из любопытства, а потом и уверовали. Свенельд не насмешничалнад такими: всякому воля верить в то, что ближе. Но ведь и в самом деле не единожды замечал, что древляне особенно крещеных не любят. Вон христианские проповедники ходят по градам Руси беспрепятственно, сказки о своем Иисусе рассказывают, их слушают спокойно, даже с интересом – кому же о дивах послушать не любо? – а вот у древлян таких сразу убивают. За время своего посадничества в их краю Свенельд не единожды с подобным сталкивался, но в местные дела особо не лез. А оказывается, так древляне силу своего колдовского края оберегали. Вот и расплодили своих чудищ да духов, огородились волховством, так что мало кто к ним проехать может. А вот крещенный не так давно Стоюн сказал: проеду – и проехал! Может, отваги и лихости в нем было не занимать, а может… Может, и впрямь крест его уберег?

Свенельд надолго задумался, но вздрогнул, почувствовав, как на него упала тень ведуна. Опять мысли подглядывает? И впрямь ему врезать, что ли, чтобы знал свое место? Но тут Малкиня сказал:

– Учти, Свенельд: там, где христиане, где они молятся своему распятому богу, не только волшебство развеивается, но и вода чародейская исчезает. А ведь твое богатство, посадник, как раз на торговле живой и мертвой водой возросло. Да и сам ты уже без этой воды жить побоишься. Неужели откажешься от такого ради где-то распятого чужого бога?

Свенельд промолчал. Ведь в глубине души он был уверен, что рано или поздно они одолеют древлян – эка невидаль для Руси опять это племя непокорное подмять! А он тогда опять добьется должности посадника в их краю, опять станет искать источники чародейской воды. Ибо этот смазливый ведун Малкиня был кое в чем прав: хлебнувший из источника вечной жизни и молодости уже не сможет без этого жить.

Малкиня уловил эти его мысли, даже чуть улыбнулся, отчего его молодое, но давно небритое лицо стало особенно привлекательным. Но улыбка тут же погасла, когда он понял, что для Свенельда важнее сперва покорить древлян, пусть и при помощи христиан, а потом… Потом он подумает, как их изгнать из древлянских пределов.

Свенельд откровенно рассмеялся, видя выражение досады на лице ведуна:

– Что, не окрутил меня? Ладно, чему быть – того не миновать. А сейчас иди на поварню, пусть тебя накормят, а то вон какой худой стал. Отъешься теперь, чтобы твои древляне не говорили, что мы их ведуна тут голодом морим.

При этом он развернулся и пошел прочь, но едва отошел, как на него почти налетел выскочивший из кузни Святослав.

– Прикажи им, Свенельд! – требовал малец-князь, смешно выговаривая вместо «прикажи» «пииказы». – Прикажи, пусть большое копье мне сделают. Воооот такое, – разводил он руки. – Я князь или не князь? Я в поход иду! И мне нужно большое копье, как у тебя.

– Так уж и как у меня, – усмехнулся Свенельд и, взяв княжича за маленькую ладошку, повернул с ним в сторону кузни.

С высокой каменной галереи княгиня Ольга с потаенной нежностью смотрела на них – своего сына и своего возлюбленного, какой еще недавно был угрозой власти юного князя. Теперь же вон – ведет его, и ценит, что Святослав к нему бегает чуть что. К нему и к Малфриде. И Ольга нахмурилась при последней мысли.

Такой хмурой ее и застал боярин Асмунд. Держал в руках свитки, стал отчитываться, сколько корма коням прибывших дружин отмеряно, где чья рать расположена на постой. Он-де постарался расселить пришлые дружины подальше друг от друга, чтобы сговариваться им неповадно было: так, витязей северянского племени Асмунд велел поселить ближе к дружине киевской под крепостью Самват, пусть пока поупражняются да разогреют кровь перед битвой; людей из Чернигова, над которыми стоит доказавший свою верность Претич, устроили на Подоле – уж больно рьяны, а так на строительстве нижнего града хоть какую-то пользу принесут. Варягов Гили Смоленского разместили подалее, возле рынков рабов в Угорском: они все люди небедные, уже сейчас стали там приторговывать, отчего пошлина в казну киевскую поступает. Ну а самых сложных и непокорных новгородских ополченцев с их воеводой Волчарой Асмунд отправил поближе к Дорогожичам, там сам Свенельд за ними приглядит, если что.

– Гляжу, ты со всем справился, мой верный Асмунд, – улыбнулась Ольга, даже взяла руки старого варяга в свои. Несмотря на худощавость былого воеводы, рука у него была сильная, загрубевшая от меча и конских поводьев, а с тыльной стороны левой руки виднелась мозоль от щита, какая обычно возникает у воинов, каким часто приходилось носить щит да отражать удары. Ольга провела по ней пальчиком, почти игриво. Да и глаза княгини были лукавыми, когда снизу вверх взглянула на старого воеводу, уже несколько лет как отказавшегося от ношения доспехов, но разумно и толково помогавшего Ольге здесь, в Киеве.

– А вот скажи мне, Асмунд, не грустно ли тебе, что в поход с нами идешь? Ты ведь служишь миролюбивому Богу, он как, не осерчает на тебя?

Асмунд мягко забрал свою руку у Ольги. Улыбнулся, как, бывает, улыбается не привыкший к открытым проявлениям чувств замкнутый человек.

– Все путем, Ольга. Мой Бог хоть и не одобряет пролития крови, но учит и почтению к правителям.

– Да ну? И что, все христиане так уже преданы правителям?

Тут ей было о чем задуматься. Единый Бог, приучающий к повиновению единому правителю… На Руси вон каждый небожитель на себя почести тянет и жертв требует, так же, как и удельные князья, каждый свою власть отстоять от иных готов. У них волхвы-служители каждого божества на других косятся, каждый своего хочет. И нет единой власти на Руси… Есть, конечно, особенно с тех пор, как еще Олег Вещий Перуна над прочими поставил, но все же в других племенах кто Рода больше чтит, кто Велеса, кто Сварога. А в христианских странах всегда стоит наверху единый глава, и ему подвластные христиане покорны лишь немногим менее, чем Всевышнему.

– Послушай-ка меня, Асмунд мой верный, – задумчиво произнесла Ольга, почти по-девичьи смущенно теребя кончик одной из длинных кос: – Пришли ко мне того молодого попа с Подола, грека Григория, какой этой весной прибыл из Царьграда. Поговорить с ним хочу.

Лицо Асмунда при этом осветилось такой радостью, что Ольга даже досаду ощутила: ну чего встрепенулся, как старый жеребец, когда из денника на луга погулять выпускают? Потому и сказала: не обольщайся, мол, поговорить хочу, это только любопытство потешить.

– И то уже хорошо, – продолжал улыбаться Асмунд. – Не важно, как человек приходит к Богу, главное, что приходит.

– Ну да, так я и пошла к твоему Богу, – хмыкнула Ольга. – Я еще от живой и мертвой воды отказываться не собираюсь.

Но Асмунд продолжал улыбаться какой-то светлой, почти блаженной улыбкой, так странно менявшей суровое лицо воина.

Глава 11

Древлянские отряды стекались к Искоростеню отовсюду: из глухих чащ из-под града Овруч, с полесских краев на реке Уборть, из дальней, укрытой за зачарованным Диким лесом крепости Гольско. Они собирались перед окружавшим Искоростень отведенным от реки Ужи рвом и смотрелись так странно и дико, что привыкшие к виду русских воинов жители даже побаивались этих невесть откуда прибывших соплеменников. Ибо тут и впрямь было чему подивиться. Многие из лесных древлян были одеты в грубо выделанные шкуры прямо на голое тело, головы у большинства тоже покрывало некое подобие накидок, волчьи, медвежьи, рысьи личины, с ниспадавшими на плечи меховыми полостями; у некоторых было некое подобие шлемов из кож, редко у кого с металлом, чаще на них торчали то кабаньи клыки, то косматые уши, то оленьи рога, были даже лосиные, будто носившему их рослому древлянину не составляло труда держать на себе такую махину, и он только посмеивался, когда вращал головой, а от него шарахались. У всех были копья, рогатины и пращи, да еще длинные луки, смолистые, обожженные на огне, да полные колчаны стрел.

– И ты выйдешь к ним? – спросил князя Мала Маланич, видя, как тот решительно накидывает малиновое княжеское корзно, как подпоясывается длинным мечом, принадлежавшим, как гласила молва, еще прежним древлянским князьям и передававшимся каждому новому князю – правителю края. Правда, этот длинный меч в потертых ножнах, с выполненной в форме головы тура рукоятью, подходил к облику низенького рыхлого Мала, как сапоги лосю. Но все же он имел на него право и сейчас собирался выйти с ним к этим решившим отстоять свободу племени людям.

Мал взглянул на своего волхва сурово, даже с достоинством.

– Это мои древляне. Они пришли сражаться за меня! Ведь донесли уже, что предательница Ольга немалую рать в Киеве собирает. Вот и у нас дружина будет, с которой и Руси придется считаться. И это не нелюди твои, кудесник, каких разогнала гроза Перуна. Это теплокровные, смелые древляне. Это хоробры, пришедшие на помощь к своему князю! И я выйду к ним, доволен ты или нет. Я стану во главе их рати!

Темные глаза Маланича строго смотрели на храбрившегося Мала.

– Думаешь, эти звероловы и рудокопы выстоят против умелых витязей с Руси?

Лицо Мала при этом вспыхнуло, он осклабился нехорошо, отчего его маленький курносый нос забавно вздернулся. Но в глазах горел гордый огонь.

– Да, они будут стоять за меня, а я за них! И не отговаривай, это недостойно тебя, кудесник Маланич. Глупо проигрывать битву, которая еще не начата. Если тебе еще присуща прежняя мудрость – ты это поймешь.

– Но у нас мало сил, – попытался все же удержать князя верховный волхв. – Собранная нами ранее обученная дружина мала, чтобы противостоять силам всей Руси. Обещавшие помощь волыняне ссылаются на то, что из-за дождей не могут прийти, а у этого сброда и оружия хорошего толком нет. Посмотри же на них! – почти закричал он, поднимаясь на заборолы Искоростеня вслед за Малом. – Взгляни, это просто люди из леса. Даже если ты раздашь им оружие, какое еще осталось в кладовых, его не хватит на всех!

– Наделю стольких, скольких смогу, – отозвался Мал, вырвав полу корзно из рук удерживавшего его Маланича, да так резко, что волхв чуть не упал. Это как-то подействовало на князя – привык ведь всю жизнь к словам волхвов прислушиваться, а тут… едва не дерзит. И он сказал уже более примирительно: – Как ты не поймешь, мудрый Маланич, что силы лесных духов почти исчезли после того, как Перун развеял колдовские тучи. Изменница Ольга жертву огромную ему принесла, и мы не можем рассчитывать, что Чернобог и Морена вновь окутают чарами те пути к Искоростеню, где пали молнии Громовержца.

И древлянский князь указал рукой на восток, где нависавший сверху полог темных туч словно обрывался, и там, в стороне Руси, светлело ясное небо, пронизанное потоками солнечного света. А всем известно – где ясен свет, нежить слаба и пуглива. Где прошелся небесный Перун, сильнее именно простые теплокровные, с их выкованным на огне оружием, а не подвластные темноте нелюди.

Маланич все это понимал, ему было горько от сознания, что его темные боги не так сильны, как покровитель русичей Перун, да и оттого, что сам он теряет власть. Мал уже не так прислушивается к каждому его слову, а встав во главе войска, он и впрямь может стать настоящим князем-правителем. Способен ли он победить Русь? В этом Маланич сомневался, однако понимал, что, проявив силу, Мал Древлянский вполне может как-то договориться с Ольгой, откупиться за убийство Игоря, ибо как бы ни лютовала эта киевская волчица, однако ей нужны не пустые земли, а подвластный край с людьми, которые будут платить ей дань. А что же тогда сделают с волхвами, какие всегда были силой этой земли? С подсказки которых и было решено убить князя-волка?

– Да, Ольга исхитрилась лишить нас чар леса, – произнес Маланич, глядя на солнечные отблески над дальней чащей. – Боги сильны принесенными им требами, они наполняются силой отданных им жертв, а Ольга отдала Перуну почти всех лучших наших мужей. Хитростью вызвала их и велела убить и наших воевод лучших, и мудрых бояр, имевших опыт войны. Эти же, что пришли к Искоростеню из своих боров и болот, и воевод-то над собой не имеют, и сражаться будут, кому как на душу придет. Но если мы, надеясь не на них, а на своих покровителей Морену и Чернобога, вновь дадим им достойную жертву, то они опять приобретут силу. Вспомни, Мал, древляне всегда были сильны и защищены не воинами своими, а именно чарами.

Тут Мал повернулся к Маланичу, схватился за посох в руке волхва, притянув его к себе вместе со служителем. Будучи ниже Маланича, смотрел на него снизу вверх, однако было что-то в его взгляде, и кудеснику показалось, что князь смотрит на него свысока. И маленькие, невыразительные глаза Мала горели сейчас, как плошки.

– Где я найду тебе нового князя в жертву темным силам, а, кудесник?

И, отстранив чародея, пошел по заборолу к воротам. Шел, высоко подняв руку с мечом, и, видя это, люди во граде и столпившиеся вокруг Искоростеня лесные жители разразились громкими приветственными криками. Князь шел! Их князь Мал, за которого они были готовы сражаться до конца!

Маланич же смотрел на удалявшуюся коренастую фигуру Мала широко открытыми глазами. Как будто только сейчас он прозрел, только сейчас увидел в Мале истинного правителя. Князя! А Мал еще спрашивает, где он возьмет жертву для темных богов!

Кудесник не сразу заметил, что улыбается – удовлетворенно и зловеще… Но он быстро взял себя в руки, оглянулся, не заметил ли кто его усмешку, не догадался ли кто о его замыслах? И он впервые подумал, как хорошо, что русичи пленили его соперника Малкиню, что некому теперь узнать, какие мысли таятся под серебряным очельем на высоком лбу волхва. И Маланич, подхватив подол своего длинного белого одеяния, почти бегом догнал князя, встал рядом, когда тот велел растворить ворота и опустить поднятый на осмоленных канатах мост через ров.

Так они и вышли к собранному воинству – князь Мал Древлянский и его верховный волхв. Двигались среди громыхавших оружием, подкидывавших меховые колпаки дружин, бивших в барабаны, размахивавших рогатинами и поднятыми луками. А потом к князю выехал тот, кто за столь короткий срок смог собрать этих людей, кто галопом промчался от селища к селищу, поведал о беде, убедил пламенными речами вспомнить былые времена, когда Русь не стояла над ними, а набеги древлян были для соседних племен страшнее налетов трехглавого огненного змея.

И вот теперь они тут. Жители древлянской столицы, обитатели окрестных селищ и даже дружина Мала, – все были сражены, растеряны, испуганы. Они, столь долго верившие, что их надежно защищает чародейство; ликовавшие при мысли, что воля их князя свершилась и сама киевская княгиня приехала к нему как невеста; сбитые с толка, когда пришло понимание, что их обманули и что небесные божества не просто вернулись, лишив их защиты темных сил, но и встали на сторону Руси.

А вот отправленный с особым поручением тайный поверенный верховного волхва, Мокей вдовий сын, решился на поступок, который сейчас все одобрили. Он созвал к Искоростеню рать, которая могла всех защитить. Сейчас Мокей по сути возглавлял собранное им в столь короткий срок воинство, он один из немногих древлян был верхом, гарцевал на сильном гнедом коне, какого выбрал для него волхв Маланич, вздыбливал его, одной рукой натягивая поводья, а другой потрясая охотничьей рогатиной с тяжелым длинным острием.

«Хорошо на коне-то держится, – почти с удовольствием подумал Маланич. – Среди древлян это не так часто и встречается».

Вопреки собственному ожиданию Маланич не был зол на ослушника Мокея. Да, если бы он выполнил его волю… Все бы было иначе. Волхв понимал этого дерзкого парня. Он ведь сам некогда выбился из низов, сам хотел возвыситься. Но у него был дар чародейства, а у Мокея такового не было. Зато у него имелись смелость и дерзость, ум и сила, привлекавшие к нему людей. И еще смекалка, позволившая сообразить, чем ему грозит замысел волхва Маланича. Теперь же он вернулся. Да не один, а с собственной ратью. Теперь и гнев верховного служителя ему был не страшен.

Маланич это уже понял. Что ж, у каждого свой удел. Но толковых и расторопных он все равно ценил. Поэтому, когда Мокей вдовий сын соскочил с коня и низко поклонился сперва князю, а затем и верховному волхву… Причем последнему осмелился улыбнуться своей красивой дерзкой улыбкой, рывком откинул густые русые волосы за плечи («Бабам такой нравится», – опять отметил про себя Маланич), кудесник вполне милостиво поглядел на него. А выслушав его полную веры речь, что-де они отстоят родные края от находников, волхв даже подмигнул рьяному парню. Дескать, понимаю тебя. Возвыситься захотел. Ну что ж, у нас найдется для тебя работенка, погоняешь молодецкую кровушку, когда будешь сдерживать отряды русичей, пока мы займемся чем надо…

Мокея кажущееся радушие обманутого им волхва, наоборот, насторожило. Он понимал, что пока он во главе собранных им людей, пока в силе, волхв не будет ему вредить. А потом… Но сейчас никому не ясно, что будет потом. Для себя Мокей только решил, что он не даст себе пропасть, как ощипанному куренку. Если дело у них выгорит, если они покажут Руси, что могут бороться, он возвысится. А если нет… Мокей не забыл еще, как ужаснулся, поняв, что подле жестокосердной Ольги находится его враг, ведьма Малфрида. А с другой стороны Маланич. Но была не была. Как говорится, кто хорошо начал, тот сделал половину. Просто ему надо быть всегда настороже.

Вот он и был внимателен и напряжен, когда они с князем Малом и его окружением обсуждали, как будут сражаться. Маланич вроде ни во что не вмешивался, даже когда Мокей дал понять, что теперь он главный воевода древлянских войск. Он, ну и еще один старый воин, верно служивший в Искоростене и тоже выдвинутый теперь Малом в главы воинства. И когда Мал велел выдать своим новым воеводам из кладовой по отменной кольчуге хазарской работы, Мокей ощутил настоящую гордость. На старого воеводу из града посмотрел едва ли не с насмешкой. Пусть уж этот служит при князе, как и ранее служил, а вот Мокею сидеть за заборолами (да еще под боком мстительного Маланича) – это все равно, что соколу на насесте томиться. И он выступил вперед, склонился перед князем, потом подбоченился, поправил на голове свою волчью клыкастую накидку.

– Позволь слово молвить, княже. Я ведь в лесах вырос, знаю их как никто, да и наслушался сызмальства рассказов стариков, как они еще от ратей Олега свои чащи обороняли. Поэтому позволь отправиться к дальним тропам, какие от Руси ведут. Там мы им головы поморочим, удержим, пока вы тут град укрепите да все же постараетесь столковаться с волынянами. Вот когда будете готовы со Свенельдом сразиться, мы снова сюда прибудем. Ведь Свенельд войска поведет? – повернулся он туда, где подле Мала стояли ведуны-волхвы в своих светлых одеждах. И когда те согласно кивнули, он только отметил про себя, что со Свенельдом опять Малфрида может явиться. Сглотнул ком в горле, но продолжил громко: – Я им подступы закрою, мои люди их пощиплют, напомнят, что нас не только нежить охраняет. А там… Вот тот же Маланич мудрый говорил мне, что я удачливый, как о двух головах родился.

И не удержался, подмигнул отмалчивавшемуся в стороне кудеснику. Но тот вроде не осерчал, кивнул согласно. Хотя, по мнению Мокея, лучше бы он не замечал его. Ибо он не верил в расположение Маланича. Но именно сейчас Маланич был всем доволен. Особенно тем, что Мокей сам решил уехать. Не нужен ему тут был этот столь смекалистый да наблюдательный ловкач.

Так они и расстались, не сказав друг другу ни слова, только взглядами неласковыми обменялись. Зато князю Мокей успел шепнуть, когда, уже облаченный в хазарскую кольчугу, приходил прощаться:

– Опасался бы ты своего верховного волхва, княже.

Тонкие, едва заметные брови Мала на миг поднялись к светлому меху его шапочки. Князь затеребил русую бородку, размышляя.

– Но и без волхвов нам нельзя. Ты вон, сокол мой, будешь сражаться там, где Перун похозяйничал, а волхвы все одно должны наше чародейство служеньями подкреплять. Таков обычай у древлян. Испокон веков так было. Да и как же без мудрых служителей и главы их? Вон он уже поворожил да сообщил, что рати русичей на подходе.

– Ну, это тебе и мои соглядатаи бы сообщили, – пробурчал Мокей.

Сошел с крыльца, лихо вскочил на так понравившегося ему гнедого. Князь Мал глядел, как его новый воевода проехал, подбоченясь, под бревенчатой аркой широких ворот, как за ним двинулось его разношерстное воинство – лохматые, рогатые, орущие, притопывающие, присвистывающие. Что от таких ждать? Русичи Свенельда вон чаще строем ходили, обучены были, умелы. А эти… Нет, пусть Мал гордился, что столько древлян на его защиту явились, но и на чародеев своих все же не мог не полагаться.

Уже через пару дней пришла добрая весть: такую ловушку-засеку устроил Мокей со своим воинством первому вступившему в лес отряду Свенельда, что полегло русичей немало. В Искоростене волхвы сразу пышное служение Чернобогу устроили: пусть ведает темный покровитель, что каждый убитый ему и Морене посвящен. Потом еще весть о победе: снова разит чужаков хитрый Мокей, заваливает им пути засеками, а как только те растаскивать их принимаются, разят из чащи стрелами, забивают камнями из пращей. Русичи вроде как хотели погонять древлян, но те отходили столь умело, что завлекли отряд Свенельда в топи, почти никто не спасся тогда. И опять ликование и священнодействия провели в Искоростене.

Но потом пришли худые вести: русичи сами придумали хитрость, выманив из чащи древлян притворным отступлением, принудили к бою и многих посекли, многих ранили. И уже к вечеру к Искоростеню прибыли первые волокуши с ранеными; убитых не привозили, не было возможности.

Когда князь Мал спустился поглядеть на стонущих и кричащих раненых, даже испугался – столько их было. И как всегда в таких случаях, кинулся за советом к волхвам, которые как раз собрались в ближайшем лесу и творили свои заклинания.

Когда Маланич оторвался от молитвы, Мал почти с укором налетел на него:

– Что вы тут стонете да раскачиваетесь, если помощи от того нашим витязям нет!

– Мы сейчас слабы, – понурил голову Маланич. – Перун силен, а он покровитель русичей. Нам же надо своим богам жертву принести, да не здесь, а в священном месте. Ты знаешь где, княже. И ты знаешь, какую им надо жертву.

Мал побледнел. Но быстро нашелся:

– Можешь отдать на заклание одну из моих дочерей. В ней ведь тоже княжеская кровь.

Маланич пошевелил темными бровями. От разведенного в чаще костра на его худое лицо падали красноватые блики. Где-то в лесу закричал филин, а потом вылетел и неожиданно сел на навершие посоха Маланича, блеснул желтыми глазами и опять закричал, раскрыв крючковатый клюв.

Мал словно оглох от его пронзительного печального крика, волосы на затылке зашевелились, едва не вздыбив княжескую парчовую шапочку. Он боялся всех чудес, этот князь привычного к чародейству племени, никак не мог с ними свыкнуться. А тут еще Маланич повернулся к сычу и заклекотал, точно птица, и в голосе его не было ничего человеческого. И сыч тоже заклекотал, а потом опять крикнул так, что Мал попятился.

Но Маланич вдруг резко и сильно схватил его за руку, сжал крепко.

– Не отступай, княже, а выслушай, какую весть мудрая птица от богов принесла. А весть ее такая: мы пустим нежить на помощь нашим хоробрам, мы опять заставим родники биться живой и мертвой водой, мы вылечим изувеченных и даже поднимем мертвых, и твое воинство вновь пополнится и будет неуязвимым. Но для этого не дева неразумная нужна, а твоя кровь понадобится.

При этих словах шапочка Мала опять плотно села на голову, а сам он так взъярился, что допустил недозволенное: толкнул верховного волхва в грудь, так что тот едва не упал, а перепуганный филин сорвался с навершия посоха и с криком улетел в ночь.

– Да ты никак спятил, кудесник! – срываясь на визг, вскричал Мал. – Да за меня… Да все племя вас разорвет на мелкие кусочки.

– Я это знаю, – величаво оправляя сбившиеся на сторону амулеты, спокойно ответил Маланич. – Знаю, что один твой вид сейчас возвращает надежду и вливает силу в сердца древлян. И неужели ты мог подумать, что я готов тобой пожертвовать? Да я за тебя… Или я не древлянин?

Так Маланич никогда с князем не разговаривал. И он сказал, что требуется от Мала: нужно, чтобы тот отправился с волхвами к берегу речки Гнилопяти, где некогда они соорудили великое капище Морене и Чернобогу, там разрезал себе запястье и своей княжеской древней кровью окропил идолы темных богов. Это и будет та жертва, какой боги удовлетворятся.

Тут бы князю и вспомнить предупреждение сметливого Мокея, но он куда больше привык слушать волхвов, а не какого-то вдовьего сына, какой только в особых обстоятельствах стал воеводой. И Мал подумал о раненых в Искоростене, вспомнил их – у того на груди повязка потемнела от крови, тому ногу по голень отсекли, еще у одного оперенная стрела торчит из вытекшей глазницы. И вот он, князь этой земли, может вылечить их всех, может поднять мертвых и вернуть им жизнь и силу, он даст им источники живой и мертвой воды!.. Ибо сейчас даже у него, князя древлянского, не было этой чародейской дивной водицы, а посылать за таковой на окраины его земли, когда русичи уже вторглись в его леса, не было возможности.

– Я согласен с тобой, мудрый Маланич. Когда отправимся?

– Ночь пройдет, день настанет – и мы в путь.

Мал с готовностью кивнул.

– Я велю своим охранникам быть наготове.

Было решено, что князь с волхвами отправится в путь на лодке по реке Уже. Двинутся они на заход солнца, пока не достигнут нужного притока, а оттуда уже доберутся до капища темных богов.

Малу было не по себе от мысли, что они будут ехать по отдаленным пределам, где еще в силе нежить, куда не дошла гроза и где не пуганные Перуном духи еще ощущали свою силу. Но ведь он был с верными воинами-охранниками и в сопровождении троих сильных волхвов – самого мудрого Маланича, а также Пуща и Шелота. Однако когда они уже садились в лодку, Мала смутило, сколько людей смотрели с вышек града на его отплытие. Он-то, конечно, сообщил, что отбывает ненадолго, однако люди как будто не верили, словно и впрямь решили, что князь покидает их в самое трудное время.

Оттого Мал во время всего пути был молчаливым и угрюмым. Да и добраться до капища на речке Гнилопяти было не так-то просто. Сперва они долго плыли под парусом, затем пересели в узкую длинную лодку-долбленку и углубились под нависающими ветвями в густую чащу. Путь тут был не из легких: места заболоченные, речки в бобровых запрудах пухли в разливах, повсюду бурелом, приходилось петлять по извилистому руслу. В обступившей их чаще все время что-то ухало, постанывало, скрипело. Волхвы к этому относились спокойно, а вот у Мала и его сильных рослых кметей в лице ни кровинки не было, лишний раз и не оглянутся на окликающих из-под бурелома лесовиков, вздрагивали, когда из воды появлялась облепленная тиной башка кикиморы, смотрела вслед, пуская пузыри. И мрак тут какой-то бесконечный даже днем, мошка, гнус донимают. Когда деревья немного расступились и на возвышенности путники заметили лесное селище, то обрадовались. Дымок вон вьется, куры кудахчут. Хотели было сделать остановку, но Маланич не велел, говорил, что поторапливаться надо.

К вечеру они добрались до более-менее сухого места, где виднелась бревенчатая стена волховского скита, откуда местные ведуны оберегали округу от приставаний нежити. Они вышли встречать, когда Маланич прокричал лесной птицей, оставили долбленку подле небольшого причала и по тропе повели в скит. Как и везде, здесь стоял полумрак, но тропа была хорошо протоптана, на ней виднелись отпечатки лосиных и кабаньих копыт. А может, это следы нелюдей лесных? Точно. Мал сам увидел, как путь им перешел козлоногий оборотень с торчащей на загривке шерстью. Прошел, словно и не заметил путников, сутулый, грязный, зацокотал что-то, не поворачиваясь, будто сорока застрекотала.

Но Маланич спокойно шел впереди, опираясь на свой посох с человечьим черепом, так же спокойно шел и замыкавший вереницу волхв, словно ничего необычного или стоящего внимания не заметил. Тропинка сделала поворот, и они вошли в скит сквозь узкую тяжелую калитку в тыне из бревен. Над зелеными от мха крышами внутри тихо вился голубоватый дымок.

Местные служители гостеприимно приняли путников, накормили вареной тетеревятиной с корешками, расположили почивать в длинной, покрытой темными мхами полуземлянке. После долгого пути Мал и его стражи позасыпали сразу, князь даже сапог не снял, а кмети его так в доспехах и рухнули. То ли намаялись так, то ли подмешали им что в еду.

Глухой ночью Маланич растолкал Мала.

– Вставай, княже, в путь пора.

Мал, еще сонный, послушно поплелся за ним, зевая и кутаясь в нагретую в дымной полуземлянке накидку. Но на дворе, с холода, будто очнулся, стал соображать более четко.

– Тю, морок тебя, Маланич! Куда в ночи по чащам шастать? Вот с утречка…

Но не договорил, когда Маланич вдруг навел на князя руки и с их ладоней на Мала полился сероватый во тьме дымок, стал его обволакивать. Мал с перепугу попятился, начал было отмахиваться, но руки его вдруг истончились, стали неуклюжими, спину тоже словно вдруг стало тяжело держать прямо, и он рухнул на колени… на все четыре конечности, превратившиеся в когтистые серые лапы. Ибо князь древлянский уже не был человеком, а был он линялым в летнюю пору волком, уши его торчали остро вверх, улавливая все звуки ночи, мокрый холодный нос разом ощутил тьму запахов.

Мал-волк сперва закрутился вьюном, пока другой волк – белый и сильный, с черными густыми подпалинами на лбу, не наскочил на него, повалив, придавил сильными лапами. И зарычал глухо у самой морды. И самое странное, что Мал вдруг отчетливо его понял: «Времени мало у нас. Волками сквозь чащи легко доберемся, успеем, как надо».

И все это Мал-волк уразумел сразу. Увидел и еще двоих волков, крутившихся рядом, в рыжеватом даже узнал Пуща, а молодой да вертлявый несомненно был Шелот. Другие служители стояли молча в стороне, спокойно так стояли, в руке у одного светилась плошка, и ставшему волком древлянскому князю вдруг сделалось тревожно при виде живого огня. Он ощутил почти облегчение, когда волхвы отворили калитку в тяжелом частоколе, когда меж бревен показался выход на волю, повеяло ароматом леса, с его запахами сырости, заячьего помета под забором, ощущением свободы и движения.

Ух как же они бежали! Четыре волка-оборотня легко неслись через лес, перескакивали через поваленные деревья, разбрызгивали ночную росу с высоких листьев папоротника, взбегали на каменистые кручи, вновь каким-то особым чутьем находили проходы между стволами увитых лишайниками елей, сбегали по мягкой под упругими лапами траве, вновь скакали. Белый волк вдруг остановился, прилег, тяжело поводя боками, язык высунул почти по-собачьи. Передохнуть предлагал. А вот Мал как будто и не устал. Его поражала и дивила рьяная мощь нового тела. В человеческом обличье он был неуклюж и тяжел, ходил немного вразвалочку, сам зная, что ловкости в нем не более, чем в бабе на сносях. Сейчас же, с поджарым животом, с ловкими сильными конечностями, с оберегавшей от ночной сырости теплой шкурой, Мал как будто удесятерил свои силы. И пока иные отдыхали, он шастал между деревьями, с охотой помочился на них, оставив свои метки, потом стал шерудить носом по опавшей старой листве, ощутив запах недавно прошедшего тут лося. И как же хотелось побежать по следу!.. Князю-оборотню казалось, что он вообще мало чего так желал в жизни, как хотел сейчас выйти на лов против большого, полного крови и сладковатого мяса сохатого. Это не конем гнать зверя, это самому… настичь, ловким прыжком вскочить на загривок, вонзить крепкие клыки в мясо, рвать…

Знай ранее Мал, что такие вот превращения столько несут, он бы награждал своего волхва за каждое такое чудо. Вот бы жизнь у него была! И он, подпрыгивая, как щенок, подбежал к отдыхавшему белому волку, потерся лбом о его загривок.

Но волк Маланич только глухо рыкнул в ответ, поднялся и вновь затрусил в чащу, постепенно ускоряя бег. Мал несся следом, ему было весело, его ничего не страшило. Вон даже когда пущевик корявый заскрипел на пути, тяжело выпрямляя согнутую спину, Мал не испугался, как испугался бы человеком, а легко, почти с лету перемахнул через живую корягу, понесся дальше в своей небольшой стае волков-оборотней.

Они продолжали мчаться через лес, и Малу начинало казаться, что он всегда был волком, он забывал, что он князь, забывал, что творится в его племени. Вспомнил лишь, когда они остановились над тускло светившейся лентой реки, переводили дыхание, высунув влажные языки. Тут Мал огляделся, его волчьи глаза хорошо видели во мраке. Он различил, что они стоят на высоко вздымающемся над водой утесе, между двух высоких берез, чьи кудрявые кроны слабо выступали на фоне темного неба. Что-то они напомнили Малу, ему сделалось так тревожно, что он вскинул вверх морду и тоскливо завыл.

Но тут белый волк ловко перескочил через голову и обернулся опять волхвом Маланичем. Он был растрепан, еще тяжело дышал, стал оправлять разметавшиеся волосы. Раньше Мал никогда не видел его таким: светлые длинные волосы торчали как попало, в них застряли сухие листья и хвоя, словно у девицы, какая в купальскую ночь по чащам с милым-разлюбезным бегала. И Мал даже рассмеялся… по-человечьи. Выпрямился, высвобождаясь как из звериной личины, так и из сероватого вязкого дыма, какой опять шел с ладоней верховного волхва на князя. Такой же дымок окутывал и Шелота с Пущем, тоже растрепанных и запыхавшихся.

– Ох и славно же это было! – почти весело воскликнул Мал, и тут же зажал ладонью рот, до того громко, почти кощунственно прозвучал его голос в тишине этого места.

Этого места… Ибо Мал уже понял, куда они так скоро смогли добежать в обличье волков-оборотней. Место убийства Игоря Киевского, место, где в огромном чреве Морены спалили дружинников князя. Это было капище темных богов, к помощи которых обратились древляне, чтобы обрести силу. Темную силу, какую следовало пополнить, чтобы колдовские древлянские чащи не пропустили в свои пределы чужаков с Руси.

Маланич неспешно начал спускаться по пологому склону холма. Шелот и Пущ двинулись за ним. Мал же на миг задержался. Взглянул на березы, вспомнил, что был одним из тех, кто перерубал удерживавшие их склоненными веревки. Он помнил, как на него упали капли крови его врага Игоря. Помнил, как орал и радовался тогда. Теперь же отчего-то было жутко. Он побоялся даже поглядеть туда, где внизу находились обугленные останки огромного изваяния Морены, в которой сжигали жертв, не хотел смотреть туда, где стоял темный идол Чернобога с железным лицом без глаз. Но именно туда сейчас шли волхвы, именно ради этого они примчались сюда в чудесном чужом обличье. И Мал тоже пошел следом. Оставаться одному под этими березами ему совсем не хотелось.

Гигантский остов Морены, казалось, и поныне сохранил запах паленой плоти. Такого не могло быть, но Мал все же закрыл лицо полой накидки. Под ногами что-то похрустывало, то ли камешки, то ли остатки костей жертв. Мал старался ступать как можно тише. Волхвы говорят, что тут есть особая сила, они недаром выбрали именно это место для жертвоприношения, но Малу казалось, что для простого человека, каким он и был, это место не несет в себе ничего, кроме мрака.

На темный высокий силуэт Чернобога он опасался и поглядеть. Волхвы выстроились перед ним, что-то бубнили в темноте, воздевали руки. Потом замерли и стояли столь неслышно, что Мал различил, как гудят в сыром ночном воздухе комары. Один больно укусил в шею, Мал хлопнул ладошкой. Хлопок вышел каким-то громким, неподобающим. И волхвы тут же повернулись к нему.

Князь постарался взять себя в руки, сказал, стараясь, чтобы голос звучал уверенно:

– Огонь бы разожгли, совсем темно.

– Правильно говоришь, княже, – с готовностью отозвался Маланич. Сделал жест Пущу, тот протянул руку, и на камне перед Чернобогом, в изголовье останков огромной Морены, вдруг загорелось пламя. И какое-то странное пламя, без тепла, белесое, даже немного зеленоватое. Мертвенное – как отметил про себя Мал.

Волхвы медленно двинулись вокруг изваяния Чернобога, что-то напевали, в горле у них клокотало. В их движениях была величавость, плавность. Они обошли его раз, другой, третий. Самое необычное, что Мал стал как будто подремывать от этой неторопливости и унылости их песен. Но когда волхвы так же стали обходить вкруг огромного остова Морены, Мал не пожелал остаться один у жуткого идола и этого странного ровного пламени, засеменил за ними. Вот так и шли они цепочкой, опять бубнили что-то слаженно, но Мал не мог понять ни слова. И когда, обходя в очередной раз распростертое тело подземной богини, они приближались к идолу Чернобога, Мал видел, как на его железном лице отсвечивают отблески колдовского огня. Создавалось впечатление, будто пробудившийся от долгой спячки идол наблюдает за ним. Да как он мог, если глаз у него нет? Рот по идее есть, а глаз… Зачем ему глаза в его подземном мире?

И все же у Мала было ощущение, что божество за ним наблюдает, поэтому он боялся оглянуться на него, когда двинулся за церемонными волхвами по третьему разу обходить изваяние Морены.

Но особенно страшно ему стало куда позже, когда Маланич начал творить какие-то свои особые заклинания, невесть откуда вынул широкую плоскую чашу. В руке его оказался нож, и он протянул его Малу.

– Надрежь десницу, княже, пусть капли твоей крови падут в сей сосуд для наших богов-защитников.

Лезвие холодного каменного ножа было остро отточено, Маланич предупредил князя об этом, но от страха Мал все равно резанул по руке куда сильнее, чем намеревался. Больно было, и он даже забеспокоился, как же он побежит назад волком, когда лапа порезана? Он почти с удовольствием подумал, как хорошо опять будет стать зверем… как хорошо будет поскорее убраться отсюда.

К нему приблизился Маланич, принял у него нож, а потом неожиданно срезал им у Мала прядь волос. Мал и спросить не успел – на кой она ему, как Маланич указал на Чернобога.

– Сейчас мы поднимем тебя, княже, а ты смажешь своей кровью уста защитнику.

Малу стало вдруг так страшно, что едва не кинулся прочь. И даже вспомнилось предостережение Мокея. Да что это хочет от своего князя страшный Маланич?

Но Пущ и Шелот уже стояли перед идолом, пели что-то тягучее, Маланич подталкивал его, и растерянный Мал так и полез с чашей на скрещенные руки волхвов. Они его подняли, и Мал совсем забыл, кого просит, заикаясь и творя по привычке мольбу к Роду и чурам-прародителям, стал мазать из чаши железную личину божества. Ну, наверное, там, где полагалось быть рту… пасти. А потом так быстро соскочил на землю, что оступился и упал, выронив чашу.

– Нехорошо, – произнес Маланич, однако голос его показался князю неожиданно веселым. – Рука-то еще кровоточит? Тогда и Морене дай немного крови.

– Как?

Мал покосился на очертания этой глыбы. Изнутри она давно вся выгорела, остались лишь закоптелые глиняные стены, с контурами расходящихся бедер, плеч, головы. Но рта у богини не было, у нее даже лица не было. Однако Маланич уже творил заклинание, был серьезен и как-то особенно напряжен. Поэтому князя к Морене подвел Пущ и тут же оставил. Мал постоял, постоял, подумал и погладил глиняную оболочку идолища там, где должна была быть голова. Как будто по темени похлопал.

Звуки голоса Маланича становились как будто громче, в них слышалось рычание, словно из волхва рвалась некая огромная сила. Пущ и Шелот стояли прямо, скрестив руки на груди, головы были опущены, они что-то бубнили, слышался лишь глухой ропот, который будто эхом повторял громкий голос верховного волхва. Малу все это казалось и нелепым и торжественным одновременно, он не мог отвести глаз, даже забыл убрать окровавленную руку с темени глиняной великанши. Он хотел понять, что же они говорят, что это за язык, от которого веет чем-то древним, жутким и значительным. Он не понимал… и все же вдруг что-то уловил: как будто Маланич просил Чернобога опять взять в жены Морену, ибо тогда они – хозяйка смерти в подземельях и бог смертных страданий, будут единой силой, достойной великих жертв.

И тут что-то случилось: пламя на камне, которое до этого дивило Мала тем, что дров для него собирать не пришлось, вдруг поднялось высоко, стало… округляться, что ли. Оно было очень светлым, но и тусклым, как болотная гнилушка во мраке. И сквозь образовавшийся темно-светлый овал словно смотрел кто-то. Но Мал и впрямь увидел за ним темный силуэт идола Чернобога с его железным лицом, на котором отражались отблески. От этого пустое лицо божества казалось ожившим, создавалось впечатление, что он смотрит, озирается. А ведь впрямь…

Малу стало жутко, но он и двинуться не смог, когда узрел, как у Чернобога открываются глаза… или появляются проемы там, где должны быть глаза. Темные, жуткие. И пригрезилось Малу, что через своего идола Чернобог и впрямь смотрит на него… или на Морену, подле которой стоял Мал.

И тут… Древлянскому князю вдруг показалось, что земля под ним содрогнулась, под его рукой на шершавой поверхности очертаний головы богини произошло некое движение, этот глиняный гигантский остов заворочался, как будто богиня пытается пошевелиться, привстать. И звук – как стон от вздыбливаемых краев земли, как рев ветра налетевшего, точно рушилось что-то, стоявшее веками. И в этом шуме угадывалось требование – жертву! Есть хотим!

Пущ и Шелот тут же оказались подле князя, схватили его под руки, потащили к светящемуся проему между богами. А ему казалось, что это Морена и Чернобог тащат его, и он завизжал, закричал, стал вырываться с неожиданной силой. Но сила немалая была и в волхвах, будто сами боги держали Мала их руками.

– Вот ваша жертва, сам князьземли древлянской, князь самой древней на Руси крови!

Его сильно толкнули – и Мал оказался в круге света. Его затягивало, он ослеп от его яркости, его уволакивало, он заслонился руками, орал. И вдруг из этого света точно множество острых игл, острых клыков разом вонзились в него, и это была нечеловеческая боль… Его не имевший в себе уже ничего человеческого крик не мог передать и малой толики того, что он ощутил.

И исчез. Его будто всосало в свет, за которым был только мрак.

Свечение погасло, огромный мерцающий зев захлопнулся, и повеяло такой силой, что все три волхва повалились на землю, покатились. Волна силы пошла кругом, затрещали деревья в чаще, забурлила вода в тихой речке Гнилопяти, сорвало камыши и осоку по ее берегам, даже рухнули березы на высоком обрыве над рекой.

Три волхва были в беспамятстве. Первым пришел в себя Шелот. Вытер струящуюся из носа кровь, встал, поддерживая руками голову, такой она была тяжелой. Пошатываясь, двинулся туда, где лежал раскинувшийся Маланич, и, достав из-за пояса склянку со светящейся чародейской водой, брызнул на него. Тот медленно пришел в себя, поднялся даже живее Шелота. Выпрямился во весь рост.

Там, где пытался приподняться с земли Пущ, послышался слабый голос:

– Я не знал, что так будет. Когда Игоря казнили, они так не лютовали.

– Каждая последующая жертва для изголодавших богов будет тяжелее. Но разве не чувствуешь, какая сила теперь в нас?

Похоже, Пущ этого еще не уразумел. Более того, его вдруг выгнуло и несколько минут мучительно рвало. Маланич не смотрел на него. Он отошел, чему-то засмеялся и вдруг взлетел. Покружился в воздухе медленно и плавно и медленно опустился подле тяжело поднимавшегося Пуща.

– Ты никогда не обладал особым могуществом, кудесник. Снимать заклятия ты умел, а вот…

– Ты сохранил то, что взял у Мала? – довольно резко и непочтительно перебил его Пущ. – Учти, без князя нам возвращаться нельзя.

Маланич как будто о чем-то вспомнил. Разжал левую руку, которую даже в беспамятстве держал в кулаке. На его ладони лежала срезанная у последнего древлянского князя прядь волос.

– Приведи Шелота, Пущ. Он хорошо умеет притворяться, ему и быть Малом.

Через какое-то время волхв Шелот и впрямь принял облик Мала Древлянского. Прядь волос словно приросла на его собственную голову, он стал ниже ростом, тучен, лицо его расширилось, тонкий костистый нос стал мягоньким и курносым. И все одно в его взоре было нечто такое, чего никогда не имелось у Мала Древлянского: недоверие, ум, особое упорство. Да и в голосе, когда заговорил, послышались совсем иные интонации. И все же Маланич остался доволен.

– Ну вот, хвала темным силам! Теперь всеми признанный Мал станет таким, что на него можно будет положиться!

И он почти весело похлопал Мала-Шелота по плечу.

И опять волки бежали через лес, так скоро, как могли. К частоколу волховского скита они вернулись, когда уже светало. Их ждали, и никто не спросил, отчего их меньше, чем отбыло. А когда сонные охранники Мала вышли, позевывая, в серое дождливое утро из теплой дымной полуземлянки, они увидели своего князя мирно беседующим на завалинке с волхвом Маланичем. Пущ стоял немного в стороне. Куда подевался Шелот, никто не стал спрашивать. Особенно когда князь строго повелел им собираться в обратную дорогу. И непреклонно так приказал, даже не позволил охранникам перекусить на дорожку у волхвов. Видать, чем-то недоволен был или торопился нешуточно.

Глава 12

Уже несколько ночей Малфрида просыпалась, как от толчка. В первый раз ее это сильно напугало. Было ощущение, что словно рядом открылась какая-то огромная дверь и оттуда явилось нечто… Теперь это ощущение стало несколько иным: это нечто идет… приближается, от него веяло жуткой силой. В этот раз она очнулась и резко села, преодолевая уже становившийся привычным ночной кошмар, и заставила себя думать, что это просто страхи беременной бабы. Она сидела на лежанке, ребенок так ворочался в ней, что она видела, как поднимается и опускается сукно рубахи на выпуклом животе. Это заставило ее улыбнуться, она подняла руку, чтобы огладить живот… Но рука так и осталась замершей. Нет, она не желает этого ребенка, она уже отказалась от него. Из-за него она не чует… Ничего не чует. Для чародейки это было сродни глухоте. И это раздражало.

Малфрида опять откинулась на мягкие шкуры. Последние несколько дней, что они ночевали на этом погосте, где было не сильно-то и удобно, им приходилось ютиться в тесноте. Это тебе не отдельная опочивальня, к какой уже привыкла ведьма княгини, тут на всех одна изба. Со своего места Малфрида видела очертания тел спавших на полу людей княгини, кто лежал беззвучно, кто-то кряхтел во сне, одна из нянек маленького княжича сопела с присвистом. У противоположной стены на полатях похрапывал кормилец Асмунд. Надо же, худой такой, а храп у него богатырский. Не только поэтому Малфрида тяжело переносила присутствие христианина, однако в пути они бывали рядом только по ночам, когда ему отводили лучшее место для ночлега. Днем же почти не общались.

Малфрида уловила в своем изголовье какой-то шорох: в калите ворочался ее страшный оберег. Похоже, эту Кощееву лапу что-то тревожило, как живое существо. Но и саму Малфриду что-то беспокоило.

А еще она заметила, что там, где была устроена лежанка для княгини, полог откинут, а самой Ольги нет. Поразмыслив немного, ведьма накинула поверх рубахи теплую перегибу^[944], скинула ноги с лежанки и стала обувать кожаные полусапожки. В очаге, среди уложенных кругом камней, слабо тлели уголья, было тепло, однако Малфрида слышала, что на улице сильно шумит ветер. Когда она откинула занавешивавшую вход тяжелую шкуру, порыв ветра так и ворвался снаружи, по угольям замелькали яркие отблески, осветив стенки рубленой избы и полати со спящими.

Княгиня стояла сразу за порогом. Ольга куталась в длинную темную накидку, только ветер трепал ее удерживаемые очельем распущенные волосы. Длинные они у нее были, роскошные, служанки каждый вечер их чесали. В походной лесной жизни это было словно какая-то блажь, но Ольга настаивала, чтобы ее косы расчесывали и переплетали с привычной тщательностью. Малфриде даже стало казаться, что княгине лучше думается, когда сквозь ее длинные тяжелые волосы проходит густой гребень. В такие мгновения она казалась и отрешенной, и углубленной в себя одновременно. И очень не любила, когда к ней обращались.

Но сейчас, на ветру, русые волосы Ольги были перепутаны, как водоросли. И не оглянувшись на Малфриду, княгиня спросила:

– А тебе-то что неймется?

– Потому же, что и тебе.

Они стояли рядом, обе с растрепанными длинными волосами, обе прямые и неподвижные, словно волховки, творящие общее чародейство. И обе смотрели вверх, на верхушки деревьев, которые мотались и раскачивались под порывами ветра. Где-то в чаще заскрипело сухое дерево, затрещало, рухнуло. Отдаленный костер среди построек погоста тоже развевало ветром, огонь стелился по земле, порой высвечивая тела улегшихся почивать под плащами и шкурами усталых воинов. Дальше, куда свет не попадал, тоже были воины, несшие дозор. Охрана была налажена отменно, ведь у древлян, чай. Хорошо еще, что после Перуновой грозы чародейство исчезло, тьма уже не страшила людей. Зато в этом лесу могли быть и отравленные стрелы, и опасные завалы-ловушки, в какие порой угождали не привыкшие к таким чащам ратники, и можно было исчезнуть, если отойдешь по нужде. Сперва говорили, духи утащили. Но теперь поняли – древлянские штучки. Тело можно было найти тут же за кустами, с проломленной головой или с перерезанным горлом. А один раз даже обнаружили мертвого десятника из отряда новгородского ополчения: висел здоровенный мужик над тропой по пути прохода воинства, головы не было, сам исполосован вдоль и поперек. Новгородцы тогда особо разлютились, рвались в сечу. Да с кем? Древляне ясно понимали, что против хорошо вооруженных и обученных кметей Руси им не устоять, а вот так… исподтишка… Вот и было решено сделать остановку, обстроиться, создать укрепленный стан, где можно всем собраться и обмозговать, как поступать далее.

Порыв ветра накренил и закачал верхушки темных деревьев, в чаще вдалеке раздался рев тура. Потом снова только ветер шумел.

– Что-то происходит, – наконец подала голос Малфрида. И добавила с поразившей ее саму убежденностью: – Там, куда не долетела молния Перуна, растет сильное чародейство.

Ольга промолчала. Она сама заметила, что после грозы этот лес разительно изменился и больше не походил на ту колдовскую чащу, в какую они вошли в начале лета: словно бы и деревья расступились, и нет этих переплетений из гигантских кореньев на тропе, не заметно движения теней в кустах, пропало и то жуткое ощущение, что за тобой следят чьи-то нелюдские взгляды. Даже птицы опять принялись петь как ни в чем не бывало. Примкнувшие к рати княгини отряды из новгородской Руси, северяне и смоленские варяги, наслушавшиеся перед походом жутких баек, теперь едва ли не посмеивались над этими страхами. И уже уверенно врезались в чащу… До поры до времени. Пока не попался первый завал на дороге, с опасно торчащими кверху острыми сучьями. А как стали его растаскивать, точно сам лес изошел острыми стрелами. Стрелков было не видно, но русичи так и падали. Некоторые дружинники в отчаянии выхватили тесаки и побежали в чащу, словно не слыша окриков воевод. И много в тот раз полегло от невидимого ворога. Вот тогда Свенельд и предложил сделать остановку, обустроиться, даже возвести крепостцу. Он советовал продвигаться вперед осторожно, расчищать лес и возводить погосты, прорубать в лесу просеки, чтобы можно было создать широкую дорогу, вдоль которой установить в лесу дозоры, дабы скрытые дружинники следили за подходом обоза. Однако такое ведение войны обозначало бы, что она затянется надолго. Очень надолго. Ведь уже не было у Руси князя-волхва Олега, который легко чуял приближение опасности, не было и мудрых сильных волхвов, какие некогда помогли Игорю покорить древлян, определяя своим гаданием, где укрываются враги. Таких искусных чародеев на Руси уже не осталось, с ними шла только ведьма княгини… которая, как оказалось, была просто бабой беременной, невесть зачем увязавшейся с войском. Вернее, это Ольга пожелала взять с собой чародейку, но в последнее время, поняв, что Малфрида ничего не может, даже стала сторониться ее. Вон, от Претича и то больше толку. Именно он, использовав против древлян привычную в степи уловку, сперва напал на негаданно выскочивших из леса древлян, потом отступил, а те так и повелись на хитрость, кинулись следом в своих волчьих накидках и рысьих шапках, орать даже стали, дубинами и рогатинами своими размахивать. Ну и вынеслись на северянский отряд. Северяне сразу успели сгруппироваться тремя линиями стрелков, стреляли по очереди, одни пригибаясь, другие перезаряжая луки, третьи разя. Древлян положили тьму, прежде чем те опомниться успели. А как стали отступать, за ними кинулись в погоню, отставших порубили, но идти далее Претич запретил. Загородил своим конем дорогу, и хотя сам тогда был мишенью, как петух на шесте в праздник стрелков на Подоле, но отряд удержал. Нельзя было допустить, чтобы люди оторвались от своих, в лесу их бы преимущество скоро сошло на нет, полегли бы многие. И хотя иные воеводы и ворчали на Претича за самоуправство, сам Свенельд потом хвалил его, поясняя новгородцам и смолянам, что молодой черниговец многих тогда от смерти бесславной спас.

А так победа оставалась на стороне русской дружины, и в стане тогда царило ликование. Кмети говорили, что древляне только хитростью своей и сильны, а как воины – тьфу и размазать. Но уже через день после этого Малфрида и ощутила перемены, ей стали сниться непонятные кошмары, она кричала во сне, маялась невесть от чего. И этим страшно раздражала княгиню.

Несмотря на то что Ольга возвысила ведьму, в глубине души они приязни друг к дружке не испытывали. Некогда напуганная угрозой темного чародейства Ольга прибежала к древлянской ведьме за помощью, с готовностью слушалась ее, ибо то, что предлагала ведьма, было близко и желаниям самой княгини: месть и унижение древлянских послов, обман их ожиданий, затяжка переговоров, пока в Киеве собирались силы. Ольга даже по совету Малфриды согласилась поехать невестой к Малу, так как ведьма сказала, что прежде всего надо справить тризну по убиенному князю. И вот теперь… Теперь чар больше не было. Так что пусть Малфрида прекратит свои страшилки вещать.

В лесу опять стало тихо, ветер исчез, как и начался – в миг един. И ничего, опять тихо. Чего бояться: вон какое воинство под рукой Ольги, вон как они огородились частоколом, столько дозорных поставили. Свенельд говорил, что следующая их стоянка будет в Малино, усадьбе самого Мала Древлянского. А оттуда и до Искоростеня рукой подать.

Ольга так и сказала об этом Малфриде, но та ответила странно:

– Искоростень надо брать только, когда все окрестные земли древлянские тебе подвластны станут, государыня. Иначе пока твои соколы на град будут целиться, их в кольцо племя возьмет и ударит со спины.

Княгиня подумала и согласилась. Каковы эти люди из леса – она уже поняла. Они древляне, дикое, злое племя, какое ей надо склонить к полному повиновению… или уничтожить!

– Ну и как ты предполагаешь сладить с твоими соплеменниками?

– Сладить? Ну, уж это не мне надо думать. Ты у нас правительница, тебе и решать.

Ушла, лишь на миг мелькнула полоска света, когда она приподняла занавешивающую проем двери шкуру. Ольга осталась стоять, не спалось, муторно на душе было. Думала, что завтра надо все же совет скликать да обговорить с воеводами, как дальше вести войну. Да и про то, что Малфрида посоветовала, следовало сказать. Причем сперва Свенельду. Он тут посадником не один год был, знает, как с древлянами держаться.

Так и сделала поутру. Правда, не сказала, что от Малфриды совет получила, за свой выдала. Но сперва выслушала, что иные скажут, молчала, пока они рвали глотки, крича, что будут идти через леса и сражаться всякий раз, как опасность нагрянет. Потом сама слово взяла.

– Все вы умелые витязи, хоробры, но, думаю, уже поняли, что многих можем потерять, если и дальше так пойдет. Со степняками вы сражаться умеете, битвы на воде и в чистом поле всегда несли вам победу, но и древляне то знают. А вот идти так, под мелкими укусами лесных воителей, для нас не сладко. Поэтому я предлагаю не двигаться прямо сейчас на Искоростень, а взять сперва под свою руку древлянские поселения вдоль границ с Русью.

– Госпожа хочет, чтобы мы вырезали все окрестные селища, чтобы лесным набезчикам негде было находить помощь? – спросил один из ярлов от смолян.

– Так нельзя поступить, – резко вскинулся Свенельд. – Убить и разорить, пограбить и опустошить – не нужно Руси. Руси нужно племя, какое приносило бы дань, а не просто безлюдье, где неизвестно что может завестись.

– Ты говоришь так, Свенельд, потому что желаешь вернуть свой пост посадника в этой земле, – ответили ему.

– Но Свенельд и прав в чем-то, – заметила княгиня, задумчиво теребя одну из жемчужных подвесок у лица. – Уничтожить целое племя мы не сможем, да и ни к чему это. Это говорю вам я, которая как никто пострадала от древлян. Но я не просто мстительница, я еще и княгиня Руси. А древляне со времен Олега Вещего считались русским племенем. Так что, возможно, тех из древлян, кто и далее проявит к нам непокорность, мы должны будем уничтожить, – она чуть кивнула в сторону слушавших ее варягов. Но потом повернулась к Свенельду и продолжила: – Тех же, которые просто втянуты в наши распри с Малом, но готовы принять власть Руси, мы обязаны убедить, что они не пострадают. Пусть же только не вмешиваются в нашу войну, вот и сохранят свои головы.

Какое-то время ее воины молчали. Они были готовы сражаться, это их работа, их заработок и их слава. Но вести переговоры с дикими древлянами – много ли в том корысти для смелых? Однако Ольга напомнила, как во время переговоров Игоря с Византией витязи неожиданно согласились не идти на сечу, а получить откупную и избежать сражения. И она пообещала, что если древлянское племя не обезлюдеет, а останется в составе Руси, она четверть дани с племени отдаст воинам и будет отдавать ее им каждое лето в течение пяти солнцеворотов.

После ее слов установилось молчание. Кое-кто хмурился, а недовольно или от раздумья, Ольга не ведала. Но она заметила, как на нее смотрит Асмунд. Старый воин редко улыбался, но сейчас глаза его лучились теплом и одобрением.

«Небось думает, что это на меня так повлияли беседы с попом Григорием о милосердии и грехе смертоубийства», – усмехнулась про себя княгиня. И сама себя постаралась уверить – ничего подобного. Ибо боялась признаться, что речи христианина Григория о муках за грехи после смерти ее и впрямь напугали. Ведь убиенные ею послы, ведь порезанные по ее наказу бояре древлянские на тризне – они по-прежнему снились ей по ночам. Это было… мерзко было.

Постепенно воеводы опять загомонили. Кто-то находил, что может так и получиться, как предлагала Ольга. Иные по-прежнему считали, что нужно идти в леса и уничтожать села, уводить людей в полон, а на месте селений оставлять лишь пепелища, чтобы лесным отрядам негде было получать укрытие и провиант. Были и такие, кто предлагал упредить местных, чтобы сообщили в леса своим, что за каждого убитого из засады русича они будут убивать в каждом селище по десятку их соплеменников-древлян. Но в итоге все опять сошлись на том, что пока они станут таскаться по лесам, так и до Корочуна^[945] можно тут увязнуть, а еще неизвестно, что тут творится в это время, когда нечисть особенно сильна. Да так можно и дождаться, что к Малу Древлянскому придет подкрепление от волынян – а это сильные дружины. Уже не говоря о том, что не следует долго держать в лесах такое отборное воинство, когда и иных врагов у Руси хватает.

И тут вдруг вышел вперед пленный волхв Малкиня, слова попросил.

Этого древлянского волхва по какой-то странной прихоти Свенельда не держали связанным, не охраняли, но ведь и впрямь складывалось впечатление, что Малкиня не спешит к своим. Он ехал в обозе, и, как отметили некоторые, во время своих нападений древляне особенно старались уничтожить волхва, даже осмелились на вылазку из леса, рвались к нему – то ли убить, то ли освободить. Скорее убить, так как воз, за которым успел схорониться Малкиня, почти весь был утыкан древлянскими стрелами. Тогда-то Свенельд и повелел выдать служителю доспех, а Стоюну и еще одному варягу оберегать заложника. Что же до того, что Малкиня не уйдет к своим, Свенельд понял, заметив, как тот приглядывает за Малфридой, заботится о ней услужливо, как иная бабка-нянька. Свенельда это и злило… и успокаивало одновременно. Он знал, что лучшего стража для его беременной жены не найти. Да и как будто что-то нравилось ему в Малкине. Этот ведун был из тех людей, с которыми Свенельду было интересно, в которых он угадывал ту внутреннюю силу, какая может выступить и против рати. И сейчас, когда Малкиня, пленный и словно бы не смевший являться на сбор воевод, вдруг так решительно выступил вперед, Свенельд тоже поднял руку, призывая к тишине, дабы послушать, что скажет этот высокий тонкий парень в кольчуге поверх темного истрепанного одеяния волхва.

– Вы пришли в лес с оружием и местью, хоробры, но по пути вы уже не раз бывали в селищах древлян, вы общались с их жителями. И разве вы не поняли, что ваш приход они воспринимают не только как завоевание, но и с облегчением?

Он умолк на миг, дав присутствующим подумать о сказанном. Их тут, в крепком срубе, собралось достаточно, кто на скамьях сидел, кто на потемневших от грязи половицах. Варяги, русичи разных племен, бородатые, кто в доспехе, кто в кожаной куртке с бляхами, кто на манер тех же древлян шкуру на плечи накинул – все они являли собой грозную картину, но и какую-то расслабленную в этот миг. Может, потому, что во главе этого воинства стояла женщина, Ольга? Ей одной выделили почетное высокое место и покрыли скамью пушистой шкурой.

Малкиня заговорил:

– Древлянский князь Мал совершил большую оплошность, воззвав к темным богам ради победы. Я не осуждаю его, я сам тогда был напуган и поддался на эту уловку. Но теперь я понимаю – так племя не спасти, а погубить можно. Теперь же нежить схлынула, древляне перестали бояться собственной тени, опять принялись ходить в леса да заниматься своими промыслами, опять их бабы стали рожать детей, а стариков можно хоронить с почетом, а не отдавать зверью и нелюдям на растерзание. Вот поэтому многие древляне и не видят особой беды в вашем приходе. Не все, конечно, многие доверчиво надеются, что их лесные витязи смогут отбиться от Руси, смогут, как встарь, стать отдельным диким племенем, живущим по своим законам, ну да то время уже прошло, теперь только неразумные да рьяные хотят погибнуть ради того, что они называют свободой. Те же, у кого мудрость и совет в селищах, скорее сообразят, что жить-то продолжать надо. И с такими вы вполне сможете сговориться. Конечно, я понимаю, что если вы победите, если погубите князя древлян, то обложите это племя данью пуще прежней. – Он посмотрел туда, где сидела Ольга, и она медленно и согласно кивнула. Ее лицо было сурово и непреклонно. Малкиня негромко вздохнул и продолжил: – Но все же сговориться и решить дело миром вы сможете. Это будет и вам во благо, и древлянам. А как вы с подобным справитесь… тут у кого сколько мудрости.

– На что это ты намекаешь, длиннополый! – резко вскинулся кто-то, но тут встала Ольга и подняла руку, требуя слова.

– В том, что сказал этот ведун, есть своя правда. Поэтому, думаю, стоит попробовать пройтись по окрестным селищам. Проводников сами древляне готовы дать, я с ними разговаривала. Но я никому не возбраняю поступать так, как того от него потребует положение. Где силком, а где и милком вы сможете распространить свою власть. Но одно потребую: как только кроны начнут желтеть, как волхвы объявят время отмечать день матери Макоши^[946] – возвращайтесь сюда. А там, – и да помогут нам боги! – и на Искоростень пойдем. Ибо пока мы не убьем Мала Древлянского, у древлян будет за кого сражаться. А я не получу успокоения и не буду считать мужа своего окончательно отмщенным.

При последних ее словах воеводы почтительно опустили головы, но и потом никто не возражал. Тем, кто жаждал войны, княгиня предложила только ее отсрочку, тем, кто хотел обойтись малой кровью, – она давала на это шанс. Даже почтенный боярин Асмунд похвалил ее решение, а к слову первого советника Игоря многие прислушивались.

Потом они долго изучали нарисованную на большом куске телячьей кожи карту, обсуждали, кто куда и с какими силами тронется, кто кого возьмет в проводники, рассматривали пути по рекам и ручьям, где можно было пройти, не заплутав в чаще. Было решено, что часть войска двинется на полуночь хоть до самой Припяти, их возглавит воевода черниговский Претич, а другую рать, которую поведет Свенельд, они направят на полудень вдоль границы, хоть до истока реки Тетерев, а там… будет время, пусть идут далее, а нет, – их тут ждут. Еще немалые силы – в основном из варягов и киевской дружины Асмунда, было решено оставить вместе с Ольгой и маленьким Святославом: как для охраны, так и для вырубки леса в широкую просеку к киевским заставам, чтобы было откуда ждать пополнения и подвозить провиант. На том, чтобы именно Асмунд остался, настоял Свенельд, но да ему и не перечил особо никто. Старый воевода – он хоть опытен, но уже и стар, ему сидеть да лад наводить легче, чем рыскать по чащам.

Только Малкиня знал, отчего Свенельд так старается оставить старого соратника Игоря на месте. На другой день, когда Свенельд выезжал, Малкиня поблагодарил его за эту предосторожность. Нечего христианину развеивать последнее лесное чародейство верой, а заодно изничтожать места, где могут бить источники живой и мертвой воды. Последнее для Свенельда много значило, потому он и верного Стоюна оставил при Ольге, строго-настрого повелев тому оберегать правительницу, а на деле просто удерживая принявшего христианство друга в стороне.

Малкиня сам вызвался быть проводником в отрядах Свенельда. А варяг по-своему даже позаботился о древлянине, велев выдать тому крепкий щит да приказав охранять, если стычка в лесах случится. И все же Малкиня угадал и еще кой-какие мысли варяга, ответил невозмутимо:

– Ты сам не понял еще, Свенельд, что поручил мне заботу о Малфриде. Но не волнуйся, по всем приметам ее срок родить раньше Макошиного дня навряд ли наступит. Ну а что она с ребеночком задумала сделать… Она с собой оберег Кощея таскает, вот и уразумей, за что ей темный колдун такой силы оберег дал.

Свенельда передернуло от отвращения. И что ему до того дитяти? Но все же отчего-то считал, что стоит за ней приглядывать. Странная она. Странная и страшная. Но он все же женой ее назвал. Вот и нужно было, чтобы кто-то присмотрел за ведьмой. Лучше Малкини на эту роль никто не подходил. Ну да до Макошиного дня так до Макошиного.

И он заставил себя думать о другом.

Свенельд стоял так высоко, что Малкиня при нем был не более чем просто проводник. Если не учесть того, что с ним было интересно. Вот и ехали сквозь чащи рядом, Малкиня вглядывался в лес, указывал путь, ему даже коня выдали, чтобы быстрее двигаться. А Малкиня умел находить такие пути-лазейки, где и конники проехать могли. Гуськом, правда, один за другим, но все же пробирались.

Малкиня вызвался быть провожатым у Свенельда потому, что понял: если кто и сможет сговориться с лесными древлянами, то только этот варяг. И действительно, в первых же селищах, куда неожиданно для местных нагрянуло это длинное, вьющееся змеей воинство из леса, Свенельд не стал никого рубить или мучить, наоборот, сказал, что везут с собой достаточно провианта, чтобы не обременять поселян прокормом войска более того, чем закон Рода гостеприимного повелевает. Так он и воззвал к совести самих древлян, какие по давней традиции обязаны были угостить пришельцев, и показал, что намерения у русичей самые мирные. Вечером, когда в это же селище явились старшины из окрестных поселений, Свенельд так и сказал на сходке, что не тронет никого, кто не проявит вражды. Правда, и не таил того, что после войны древлянам придется выплачивать положенное… или поболее положенного. Ведь опять же восстали, пусть теперь на себя пеняют.

Подобная откровенность посадника была очередной хитростью: мол, вон каков я, ничего от вас не утаиваю, но и зла не желаю. Малкиня же просто глох от радостных помыслов старост древлянских, надеявшихся выслужиться перед варягом, а там… Там еще неведомо, как Доля с Недолей схлестнутся и что судьба принесет. Пока же они угощали русичей лесным медом, подносили к столам плоды, какие удалось собрать с репищ^[947], древлянки выносили витязям кадушки со свежеквашеной капустой, благо, что как раз было время капустницы^[948], и все избы в селищах будто источали этот кисловато-пряный аромат квашенины. Ну и есть обычай: того, с кем трапезничал за одним столом, – трогать не полагается. Значит, перемирие пока у них, значит, ладить будут.

Но все же было еще нечто, что переодетый в дружинника ведун Малкиня уловил во всеобщем гомоне. Отозвав за овин Свенельда, сообщил негромко:

– Сюда эти мятежники из лесов порой за припасами нахаживают, местные их обязаны кормить, хоть это им и не очень любо. Так что будет лучше, если ты часть воев тут оставишь, пусть погост установят да с оружием не расстаются. А то эти лесные соколы могут и помститься селянам за то, что тебя мирно приняли.

Свенельд подумал, подумал и согласился. Правда, когда на еще одной сходке в другом селище Малкиня о таком же заикнулся, Свенельд поплевал на ладонь и показал ему кукиш.

– Если я так свои войска на каждой стоянке оставлять буду, вообще без дружины останусь.

В том, что именно Свенельд был прав, Малкиня понял, когда через день на растянувшееся по лесу воинство Свенельда было совершено нападение. Казалось, сам лес стрелял из чащи острыми жалами, словно град из смертоносных стрел обрушился на отряд в самой середине его длинной цепочки. Люди падали, когда острые стрелы вонзались в их не защищенные доспехами руки, шеи, лица, бились пораженные стрелами кони. Лес огласился криками, стонами, безумным лошадиным ржанием. И самое неприятное, что на узкой заболоченной тропе свои не могли помочь своим же. Произошла путаница, смятение, а врагам было только ловчее так губить русичей, оставаясь почти неуязвимыми в своих зарослях. Лишь кое-где мелькнули за кустами темные силуэты, но едва их заметили, едва конники, круша подлесок, двинулись в их сторону, лесные стрелки растворились, как морок. Лес затих, установилась тишина, прерываемая стонами раненых и хрипом умирающих.

Но самое страшное оказалось то, что древляне стреляли отравленными стрелами. И к ночи даже те, кого только слегка зацепило, кричали и корчились от страшных мук, их раны воспалились, и не было никакой возможности спасти их.

– Мне бы сейчас чародейскую воду! – почти стонал Свенельд. Он и не ожидал, что ему будет нанесен такой страшный урон, что он столько дружины потеряет. И посадник почти тряс Малкиню за грудки: – Где здесь живая и мертвая вода? Говори, ведун, иначе на кол посажу.

Но не посадил. По сути Малкиня сейчас был единственным, кто мог хоть как-то помочь. И хотя бывалые кмети знали по опыту всякие способы врачевания, они послушно внимали советам этого древлянского волхва, втирали выданные им мази, пытались повторять за ним заклинания… Бесполезно, раненых погибло столько, что когда их тела уложили на погребальный костер и подпалили, дым от костра стоял такой, что лесные враги могли даже по запаху понять, насколько удачна была их вылазка.

Малкиня сам не заметил, когда стал помогать русичам. Они были врагами, но он оказался в их лагере и, как ни хотел, не мог радоваться победе древлян, видя столько смертей. А вот иное он мог – это уловить из лесу чужую мысль. Ранее он не сказал об этом Свенельду, теперь же сам предложил помощь. Правда, пояснил, что помочь сможет только там, где проезжает сам, а вот за растянувшимся воинством следить и ему нет силы.

На следующий день Малкиня был как никогда напряжен, слушая лес. А все, что смог, – это уловить мысли затаившегося в чаще охранника небольшого лесного селения. Но и то хорошо: когда парнишку изловили, тот с перепугу сразу стал пояснять, что просто наблюдал за проходившим войском, однако сам же предложил, если его не тронут, провести чужаков через все ловушки и нацеленные на тропу самострелы, какими древляне обычно ограждали свои жилища. Вот и привел людей посадника к своим. Это оказалось просто захудалое поселение: пяток курных изб лепились над обрывистым берегом ручья, из жителей все больше старики и бабы. Тут и гадать не надо было, чтобы понять, что мужчины по большей части подались в леса, воевать с находниками с Руси.

Свенельд был так зол, что стал пытать старосту, чтобы тот выдал, где хоронятся лесные стрелки. Староста сперва храбрился, но да люди Свенельда умели пытать. Вот и повели чужаков в чащу, показали, где стоянка стрелков-древлян. Ну и уж тут русичи отвели душу – никого не выпустили, никого не брали в плен, всех положили. Правда, позволили местным похоронить своих. В этом было особое великодушие Свенельда, ибо, ощутив вкус победы, он не бывал жесток.

Именно поэтому Малк и решился ему поведать, что разглядел в мыслях старосты и чего тот не сказал под огнем и ножом. Дескать, тут недалеко есть большое село, которым правит баба. Вернее, она не правит, во главе села стоит старейшина, но он как раз старший брат этой разумницы Прости, к слову которой многие прислушиваются.

– И зовется то село Сладкий Источник, – подытожил Малкиня.

– Источник? – так и вскинулся Свенельд. Хлопнул ведуна по плечу, да так, что тот чуть с лавки не свалился. – Друже Малкиня, неужто мы нашли чародейскую воду? Неужто и нам Доля наконец улыбнулась!

Малкиня лишь посоветовал, чтобы проводника они взяли, пообещав жизнь, если к Сладкому Источнику проведет. Ибо село то хорошо охраняется. Одного не сказал, что упомянутая Простя – жена того Мокея вдовьего сына, который и стоит во главе лесных стрелков. Ну да вскоре их перепуганный проводник, желая выслужиться, сам о том поведал. Малкине только и осталось надеяться, что Свенельд считал ниже своего достоинства на бабах зло вымещать, что это по его понятиям было недостойно сильного воина. Но все же Малкиня от себя добавил то, что проводник не поведал: мол, баба эта хоть и женой Мокея слывет, да ведь оставил он ее, когда в Искоростень подался.

Свенельд покосился на ведуна зеленоватым холодным глазом из-под личины шлема: понятливый был, догадался, что про Простю эту его ведун уже проведал, но таился. Древлянин, что с него взять!

Селище Сладкий Источник и впрямь оказалось богатым: несколько крупных усадеб на лесной поляне над ручьем, да еще и отдельных избушек-землянок немало у леса настроено. У реки дети рыбу удят, на репишах видны силуэты женщин, козы пасутся на склоне, куры возятся, а от леса охотники тащат убитую лань на шесте. Но едва первые всадники стали появляться из зарослей, как в селище шум и крик поднялся, охотники бросили свою добычу и побежали к избам, а оттуда уже иные повыскакивали, кто с рогатиной, кто с ломом или дубиной. Но стали останавливаться, когда увидели, сколько все новых и новых конных воинов появляются из чащи.

«Ну хоть отсюда немногие в леса ушли, – отметил про себя Свенельд. – Видать, свое село им милее, чем общая судьба племени. Обычное дело, на этом все древляне живут. Так что и тут можем попробовать договориться».

Он выехал вперед, поднял две руки ладонями вперед – в извечном жесте, что с миром пришли и злых намерений не имеют.

– Да помогут вам Род и Макошь в ваших делах, добрые люди!

– И тебе здравия, хоробр, – вежливо отозвались из толпы.

Отвечали-то приветно, но взгляды суровые, мрачные. Баб и детишек как ветром сдуло. Правда, не всех, вон за этими рослыми силачами – все как на подбор, с каким-то удовольствием отметил Свенельд, – за их широкими спинами и плечами виднелся бабий повойник, богато расшитый цветным бисером.

Свенельд чуть тронул коленом коня, подъезжая, но мужики загородили путь.

– У тебя сила, чужак, но и мы не лыком шиты.

– Это я понял. Отчего же такие хоробры да не при оружии? Или Мокей вдовий сын вас в отряды свои не покликал? Небось опасался, что заставите его к жене брошенной возвратиться?

Они какое-то время молчали, потом кто-то выкрикнул:

– Что нам тот Мокей – перекати-поле. Нам о роде своем думать надобно, а он как был чужак, так чужаком и остался.

– Что, не оценил Мокей, что вы его в род приняли да девку свою ему дали?

Опять как будто обидой от селян повеяло – тут и мысли разуметь не надо, чтобы заметить.

– Ну а пустите на постой дружину мою?

– Тебя принять – самим с пустыми закромами остаться.

– Не боись, не обижу. У моих людей все свое. А захотите в мире с нами быть – сами за столы усадите. Угостившего своим хлебом угощаемый не обидит.

– Тебя обидеть – себе во вред.

Но все одно оставались стоять, загораживая путь.

«Ну не в пояс же им кланяться? А заартачатся – только моргну, враз мои укажут им место».

Но тут из-за рослых родовичей вышла вперед эта Простя. Коренастенькая, телом крепкая, ничего даже, а вот мордочка у нее… Вот уж действительно мордочка – глазки маленькие, нос как пятачком кверху торчит, щекастенькая, будто хрюшка.

«Немудрено, что супружник от нее в вольный свет подался», – отметил про себя Свенельд. Но на молодицу продолжал глядеть ласково, приветливо. От такого его взгляда бабы обычно так и таяли, цветами распускались. Эта же скоренько глянула – и к своим. Что-то сказала негромко, и они расступились.

– Что ж, будь гостем. Мы Рода чтим, нам его законы ведомы.

Ну, пустили к очагам, может, и столкуется с ними. Вот Свенельд и толковал: говорил, что не хочет им зла, однако и доверять не будет. Ведь известно, что мятежник Мокей с ними в родстве. Значит, и они ему помогают. И едва местные стали пояснять, что знать ничего не знают, ведать не ведают – да иного ответа Свенельд от них и не ожидал, – как он огорошил их вопросом: где их знаменитый сладкий источник, от которого селище имя получило?

Селяне заволновались, переглядываться стали. Но опять же, как тень, прошлась между ними Простя, и они ответили: мол, можем показать, что с того, источник их на много верст известен.

– Ну, ведите, – поднялся с лавки Свенельд. – Мед ваш хорош, но недаром же мы сквозь чащу так долго пробирались, чтобы на это диво ваше не поглядеть.

Говорил вроде спокойно, а в душе все дрожало от нетерпения. Когда повели, едва сдерживался, чтобы не погнать их во всю прыть. А как увидел… Вода и вода. Зачерпнул в пригоршню, глотнул – ну, сладковатая, ну, вкусная, но… самая обычная. Без чародейства.

Однако отправившийся со Свенельдом Малкиня вдруг заволновался. Оглядел проводников пристально и внезапно так и ломанул в чащу. Свенельд с дружинниками за ним. Местные пытались вроде удержать, но куда там – так и смели их. И увидели они…

Свенельд и вздохнуть не мог в первый миг. Вот она, радость его – жизнь, здоровье, молодость… богатство.

Ибо стекали с глинистого крутого бережка в воду разноцветными переливающимися струями не один, а сразу несколько источников, журчали чарующе. Голубые струйки, золотистые, даже розоватые вроде были. День выдался блеклый, в чаще и вообще сумрачный, а тут как радуга над водой стояла, искрилась разноцветной россыпью на листьях, как драгоценная роса.

Малкиня первым сошел в воду, смотрел, зашептал заветные слова, от которых вода силу не теряет, не прячется. Потом медленно набрал в пригоршни, глотнул. И словно пузырьки заиграли в горле, голова кругом пошла, а потом… Потом петь и плясать захотелось, плечи распрямились, сила взыграла. Малкиня расхохотался, радуясь сам не зная чему. Вернее зная – жизнь в себя влил, долгую, сильную, без хворей!

Рядом навис над водой Свенельд, лакал из струи, как рысь. Потребовал от сопровождавших его кметей предварительно захваченные кожаные фляги, стал наполнять их бережно. Мертвую голубую воду в одни фляги, золотисто-розоватую в иные. Ох, сколько же за такое богатство получить можно!.. Да с таким и жить не страшно!

Трое проводников из селища только молча смотрели. А что они еще могли? Со Свенельдом было пятеро охранников, да еще Малкиня, да еще и воинство, оставшееся в селении, не стоит забывать. Потому старший из провожатых даже сказал, мол, берите, нам не жалко, вода эта тут забила в аккурат тогда, когда среди нежити разгул начался. Из селения выходить страшно было, всякие нелюди ухали в чащи, а вода… Вот она как раз и полилась из земли. Сами мы пьем, в селении уже нет хворых и слабосильных, но и поделиться вроде как не грех, если вода течет и течет. Только предупредили, чтобы киевские витязи об источниках этих чародейских не сильно распространялись.

– Само собой, – бормотал Свенельд, с сожалением наполняя последнюю флягу и бережно ее закупоривая. – Оно и понятно, что о таком болтать лишнего не пристало. А вас за дар такой награжу. Поладим, в мире и дружбе с вашим селищем будем жить.

Когда он выбрался на бережок, настал черед испить дивной воды и его кметям. Они спрыгнули в ручей, осторожно косясь на синеватую воду, прошли туда, где била светлая живая вода, стали набирать ее в пригоршни, пить, смеяться. Последним к чуду этому приблизился рослый молодой варяг из новичков в дружине Свенельда. Воскликнул восхищенно:

– Господи Боже ты мой!

Наклонился, испил воды… и замер. Смотрел словно удивленно, потряс головой, далее шагнул. Снова зачерпнул и выругался – скорее недоуменно, чем зло. Наблюдавший с берега Свенельд и понять-то не успел, что случилось, как Малкиня вдруг зарычал, как зверь, и кинулся на варяга. Сбил рослого парня, повалил в воду, стал топить и при этом так ругался, как Свенельд и ожидать не мог от обычно спокойного ведуна. Оглушенный неожиданным нападением дружинник сперва опешил, а как захлебываться стал, резко рванулся, оглушил волхва ударом в голову, откинул, стал подниматься. Но оступился и опять рухнул в воде, упав как раз среди цветных струй… Которые не были больше цветными…

Это заметили и провожатые из селища, завопили, тоже вдруг кинулись на молодого варяга, стали рвать его, избивать. Даже бывший с ними молоденький парнишка повис на варяге, едва зубами не грыз, пока тот не отбросил его в ручей. А тут опять опомнившийся Малкиня наскочил, норовил заехать воину в ухо, сбил с него кожаный шлем с металлической обводкой. Свенельду пришлось вмешаться, встрять между ними, меч выхватить, угрожая и требуя спокойствия.

Лязг холодного оружия как будто привел всех в себя. Стояли, замерев, тяжело дыша среди журчащей воды, среди серости и зеленоватого лесного полумрака. Ибо радужное свечение над ручьем померкло.

– Ты… – задыхаясь, вымолвил Свенельд, поняв, что его дружинник погасил чародейскую воду. – Как ты?.. – и вдруг понял: – Так ты христианин?

Тот только кивнул, смотрел угрюмо. Его мокрые почти белые пряди прилипли ко лбу, затеняя сердитые голубые глаза. Сразу видна северная порода варягов, рослая и сильная. Свенельд всегда подбирал таких видных воинов в свою дружину. Сейчас вспомнил, что этот парень прибыл в Киев среди тех, кто привез из Новгорода слабого княжича Глеба, которого Ольга благоразумно отправила подалее в Вышгород. Ибо Глеб был приверженец христианства, за что его не любили в Киеве.Сопровождавшие же Глеба варяги, не пожелав тихой жизни среди теремов Вышгорода, явились наниматься в дружину Свенельда. Он каждого из них проверил, ему пришлась по душе их сноровка и воинская выучка, вот и принял. Даже не спросив про их веру. А ведь с Глебом же прибыли… Глебом, который особо привечал христиан.

Этого парня Свенельд отметил еще и тем, что больно хорош был – ясноглазый, улыбчивый, девки ему вослед оглядывались. И звали его… Свенельд, который обычно знал по имени большинство своих кметей, никак не мог вспомнить, как зовут этого парня.

– Как твое имя? – спросил, не сводя с него недоверчивого взгляда.

– Фроди звали в стране фиордов.

Помолчал, вытерев ладонью мокрое лицо, и, сообразив, чего ждет от него посадник, добавил:

– Потом стали называть Анфимием.

Анфимий – греческое имя. Христианское, мать твою!..

– И ты смолчал, что крестился? – давясь яростью, выдохнул Свенельд. Меч в его руке угрожающе поднялся. – Я даже Стоюна, друга своего верного, и то в стороне оставил, а ты с твоим мерзким Иисусом со мной увязался?

– Меня никто не спрашивал о моей вере, – следя за острием меча Свенельда, произнес Фроди-Анфимий. Он был начеку, успел отскочить, когда Свенельд сделал резкий выпад. И тотчас же выхватил свой тесак, поймал на него следующий удар, умело отвел в сторону, сам толкнул плечом при развороте Свенельда так, что тот рухнул в воду.

И это спасло посадника, ибо почти рядом просвистела стрела. Свенельд даже уловил, как колыхнулся воздух. Тут же находившийся рядом другой кметь мучительно вскрикнул, оседая в воду с торчавшим из глаза оперенным наконечником.

Стреляли из лесу, с противоположного берега, разили без разбору и русичей, и древлян. Один из проводников тоже с криком рухнул в воду, всплыл лицом вниз, его стало медленно разворачивать течением. Остальные кинулись к деревьям спасительного лесистого берега. Свенельд тоже карабкался на глинистый откос, оскальзывался, охнул, когда больно ударило под мышкой, почти развернуло, он стал падать, но тут его подхватил тот же варяг-христианин, затащил под деревья. А сам упал сверху, накрыв собой и тихо ругаясь сквозь зубы. Тоже стрела задела, торчала у ключицы. Он резко сломил ее древко, привстал, потащил Свенельда дальше. Рядом оказался Малкиня, помог увлечь посадника за стволы мшистых елей.

– У кого луки с собой – стреляйте! – приказывал, морщась от боли, Свенельд.

Но луков никто не взял. Вот и пришлось всем затаиться и ждать, что будет дальше. Только один из дружинников, обманутый наступившим было затишьем, высунулся из-за ствола, но новая стрела вмиг нашла его, меткая, смертоносная – разили уверенно, как умеют только охотники-древляне. В доспехи не целились, а вот в глазницу попали метко – как в зверя, чтобы шкурку не портить.

Опять пришлось затаиться и ждать. Долго ждать. Лес казался тихим, но когда через время древлянин-проводник попробовал выйти… Лежавший в зарослях у самой воды Свенельд сразу услышал, как листья над ним загрохотали от нескольких моментально спущенных стрел, а смельчак только и успел, что воззвать к Роду, после чего осел под елью, и в его уже мертвое тело вонзились еще две стрелы.

Они оказались в ловушке. Древляне, сколько бы их ни было, не появлялись, значит, понимали, что русичей лучше разить издали, тоже выжидали. Где-то недалеко треснула ветка, потом еще. Создавалось впечатление, что их обходят. Похоже, так и было, если учесть, что до этого таившийся в лесу очередной воин Свенельда упал ничком на траву с торчавшей сбоку стрелой. Свенельда это стало злить, он сделал жест тем, кто мог видеть, что надо бы постепенно отползать в чащу, но сам сдвинуться не смог, приник к земле, накрыв руками голову, когда рядом обрушился град смертоносных стрел. Одна даже ударила в бок, но крепкий пластинчатый доспех выдержал удар, только еще сильнее отдало болью, когда от неожиданности дернул раненой рукой.

«Да когда же их леший заберет, – злился Свенельд. – Трусы, боятся показаться, не смеют схлестнуться с витязями».

Лежать вот так, беззащитным и под прицелом, претило натуре посадника. Рядом тяжело дышал Фроди. Они лежали и смотрели друг на друга. Свенельд понимал, что парень его спас, вытащив раненого из ручья. Но благодарности почти не испытывал. Вот и пялились друг на друга, потом Фроди вдруг извился змеей, морщась от боли в ране, перекатился резко, вскочил и приник за соседней елью. И через какое-то время Свенельд услышал позади себя вскрик и всплеск в ручье. Повернув голову, он увидел, как с противоположного берега в воду упал покрытый шкурой древлянин с луком. Это Фроди сразил его, метнув нож.

«Надо же какой храбрец, а вот нищенствовавшему Богу христиан стал поклоняться. Чем ему Тор^[949] воинственный был плох!»

А потом он увидел, что Фроди кинулся через лес, мелькал между деревьями, следом летели стрелы, но не могли настичь убегавшего.

Свенельд готов был даже похвалить его. Значит, если не собьется с пути и выйдет к селищу, может прислать подмогу. Хорошо, а то, если древляне не подберутся и не перебьют их, они и сами могут истечь кровью. Свенельд ощущал боль там, где торчала стрела, рукой невозможно было пошевелить, и он чувствовал, как под кольчугой становится тепло и липко от крови.

Наконец, когда уже стало смеркаться, в кустах поднялся силуэт Малкини. Он оглядел противоположный берег и сказал, что там уже никого нет. Свенельд, кривясь от боли, нелепо оттопыривая руку, попробовал подняться, голова слегка кружилась, а там, где он лежал, осталось кровавое пятно.

«Если бы не пил воду перед этим, вообще бы сдох, – подумал он. Но сил было на удивление мало.

Но тут они услышали гомон в лесу, и появились свои. Оказалось, что в живых остался только посадник, Малкиня и парнишка-проводник. Этот первым кинулся к прибывшим, там были и люди Свенельда, и пара древлян из селища. Да и Простя эта зачем-то приперлась. Но пока местные смотрели только на струи воды, какая погасла. Лица у них были такие горестные… Ну в общем Свенельд их понимал.

И тут услышал, как парнишка-проводник обратился к Просте, сообщив, что на них напали люди Мокея, вроде как и его самого он разглядел в лесу. Простя только кивнула и опять смотрела на воду.

Именно у нее Свенельд спросил, где Фроди? Та ответила, что молодой варяг сейчас лежит раненый в одной из изб селения. Он прибежал, сообщил о случившемся и потерял сознание.

– Я пробовала его лечить нашей водой, – спокойно произнесла она, поворачиваясь к Свенельду, – но его она не лечит.

– Меня лечить будет, – отозвался Свенельд, не отвечая на немой вопрос в ее взгляде. И когда она через какое-то время спросила, что неужели из-за людской злобы и вражды даже чудесная вода теряет свою силу, посадник утвердительно закивал. Пусть эта Простя и разумница, но про то, что среди его людей есть христианин, древлянам знать не нужно. Об этом же он и Малкиню упредил, когда его несли назад в носилках, а ведун угрюмо шел рядом. Тот кивнул:

– Пусть твой витязь и христианин, но он спас нас. Я слышал мысли напавших. Не сообрази они, что тот позовет подмогу, нас бы не выпустили отсюда живыми.

Позже, когда у Свенельда уже вынули стрелу и он подлечился мертвой и живой водой, воспрянул духом, – как всегда после воды бывает, – к нему попросилась эта Простя. В большой избе они отсели от остальных за резную подпору в углу, и Простя спросила, что ожидает ее родовичей за нападение древлян. И пока Свенельд мрачно и значительно молчал, она сказала, что они не имеют ничего общего с нападавшими, что ее бывший муж Мокей, – она подчеркнула слово «бывший», – сам требовал с селища дань за защиту, как он это называл. Увел у них несколько коров, забрал пару мешков репы, соления в кадках. Людям из леса ведь надо питаться, но когда Мокей опять явился за данью, родовичи уже были готовы и выгнали его. Мокей тогда обещал поквитаться с ними.

– Что-то он к вам зачастил, – сделал вывод Свенельд. – Значит, схоронился где-то недалеко от вас.

Простя молчала, теребя край вышитого передника, и Свенельд стал озираться, выискивая взглядом Малкиню. Неизвестно, подсмотрел бы ее помыслы волхв или бы смолчал, но что от Прости Свенельд ничего не добьется, было ясно.

Тем не менее Свенельд заверил, что зла на людей из Сладкого Источника они не держат, вот оправятся немного и дальше поедут.

Но не поехали, решили прочесать округу. Раз за разом уходили в лес, но все было спокойно. И Малкиня куда-то уходил. Когда его хватились в первый раз, Свенельд заволновался, велел искать. Впрочем, к вечеру Малкиня вернулся как ни в чем не бывало. Заметив суровый взгляд посадника, даже пошутил:

– Неужто думал, брошу тебя?

Потом признался, что искал еще источники живой и мертвой воды. Но по его виду Свенельд понял, что поиски те были тщетными. Однако когда Свенельд сказал, что, похоже, они тут задержатся – согласно кивнул. Селение большое, неплохо бы и тут крепостцу возвести да оставить кого из своих.

Когда Свенельд сообщил об этом решении на сходке родовичей, те только переглядывались. Но та же Простя неожиданно поддержала Свенельда, заявив, что под защитой русичей им не будет опасен Мокей. Малкиня потом подтвердил Свенельду, что тут и впрямь опасались лесных стрелков. Вот Свенельд и отрядил кое-кого из дружины возводить укрепление, а сам дальше двинулся. Больше всего ему хотелось еще порыскать по лесу да поискать чародейскую воду. Ну, и с древлянами лад навести. Второе ему удалось получше первого. А там и Малкиня стал торопить его, напоминая, что срок их на исходе и пора возвращаться.

Возвращаясь, они опять прошли через селение Сладкий Источник. К удовольствию Свенельда, его дружинники вполне мирно работали тут, а еще оказалось, что выхаживавшая раненого Фроди Простя прониклась к варягу нежным чувством. Она-то не красавицей была, пригожий Фроди с его-то внешностью мог и какую иную кралю себе присмотреть, однако разве поймешь этих странных христиан? Вон голубыми глазищами так и следит за Простей, куда бы ни пошла. Свенельду сообщили, что эти двое все время рядышком держатся, Простя даже светиться от счастья начинает подле выхоженного ею варяга, да и Фроди как будто всем доволен. Свенельду он сказал:

– Я понял, что неразумно мне тут будет открыться, в кого верую. А так здешние древляне – люди как люди. Жить с ними можно.

– А жениться тебе не пришло ли время, соколик? – подмигнул Свенельд, кивнув в сторону кормившей во дворе кур Прости. И видя, как покраснел его дружинник, пообещал переговорить с молодкой.

Простя тоже вспыхнула, когда сам посадник пришел к ней сватом. Даже хорошенькой ему показалась. Надо же, значит, не зря в песнях поется, что Лада особо щедра на любовь, когда девица витязя от ран выхаживает. Но Простя не была обычной девкой, она была оставленной женой Мокея вдовьего сына, который возглавлял лесное воинство. И она крепко задумалась после разговора с посадником. То, что Фроди был ей мил, это одно. А то, что Мокей все еще ее мужем считался, – не давало ей возможности обручиться с кем-то иным. Да и Мокей не позволит ей подобного, это будет угрозой селищу.

Наверное, Свенельд и ожидал от нее чего-то подобного, поэтому не был особо удивлен, когда Простя опять пришла к нему на беседу.

– Мой муж Мокей не в ладу с селищем, я уже говорила. Но у него немалая сила, и если он узнает, что я себе иного мужа завела… да еще с Руси… Плохо будет Сладкому Источнику.

– Беда, – развел руками варяг. – Горько мне будет вас разлучать с полюбившим тебя Фроди, ну да что поделаешь. Я ведь лишней крови приютившим меня не желаю. А Мокей, как я понял, не простит, если его жену другому отдадут. Но ведь говоришь, он сам тебя бросил?

– Бросить-то бросил, но…

Она замолчала.

Свенельд тоже молчал. Ждал, и Простя видела, что он ждет. И она решилась. Пообещала переговорить с родовичами, и как они решат… Ну раз Простю тут уважали и считались с ней, то у Свенельда была крепкая надежда, что она их уломает. Он же понемногу велел своим собираться, да и Фроди приказал быть готовым к отъезду. Когда тот узнал, что уедет – вмиг в лице поменялся, даже глаза как будто потемнели от боли.

«Ништо, – отходя от застывшего в горестном оцепенении парня, думал Свенельд. – Это тебе за погубленную чародейскую воду. Ну иди теперь, моли своего Распятого, чтобы у Прости ради тебя все вышло».

Малкиня со стороны наблюдал за происходящим. Он понимал хитрость Свенельда, но в чем-то даже одобрял его. И когда родовичи, просидев допоздна над коптящей лучиной и посовещавшись, взялись все же помочь Свенельду, он только усмехнулся хитрости посадника. Сам Малкиня в своих походах в лес уже выявил, где таятся стрелки, выдавать их не стал, однако он и иное проведал: именно этот Мокей травил некогда жившую тут Малфриду, именно он отдал ее на позор и поругание. А этого Малкиня простить ему не мог. Поэтому он и не предупредил лесных стрелков, что на них готовят облаву, однако и не примкнул к ее участникам. Остался в селище, сидел у реки, где уже был отведен от воды ров и высился первый поверх срубной башни, в какой должны были остаться люди Свенельда с христианином Фроди во главе. Ведь теперь Свенельд Фроди с собой не звал, даже был доволен, что все так сложилось и его человек с родовичами-древлянами через Простю сойдется. А вот Малкиню огорчало, что в древлянском лесу за старшего христианин остается, но все одно вмешиваться не хотел. В конце концов, понимал, что Свенельд обходится с древлянами лучше, чем можно было ожидать. И Малкиня, перестав размышлять о местных делах, думал о Малфриде, о том, как там она.

Поэтому он не особо принимал участие в последовавшей затем свадьбе Прости и Фроди. Подловленных в лесу стрелков кого перебили при нападении, кого взяли в полон для продажи на рынках рабов. На самого Мокея Малкине было любопытно поглядеть, а как увидел – сразу признал. Именно этот парень некогда привез Малфриду в Искоростень, именно он ее ненавидел страшно. Но и опасался. Это Малкиня понял, когда, уйдя от свадебного развеселого пира, прошел к пленным и, рассмотрев затравленно озиравшегося, заросшего бородой предводителя мятежников, сообщил, что того теперь отдадут на суд чародейке Малфриде. От пленника так и повеяло почти безумным ужасом, потом он пополз в ноги волхву, стал умолять убить его, казнить, уничтожить, только бы не ведьме проклятой в руки попасть. Малкиня ушел, ничего не сказав. В этом Мокее было много силы, много смятения, а еще больше злости. Страшный человек. Лучше бы Свенельд его и впрямь казнил. Малкиня подумывал сообщить о том Свенельду, да только посаднику так надоела донимавшая его мольбами о помиловании мать пленного, что сам приказал повесить Мокея на суку. Того уже даже притащили, старая Граня волком выла, понимая, что сына ее единственного сейчас жизни лишат. Но за бывшего мужа стала просить Простя: мол, не порти нам праздник смертоубийством, посадник, мол, Граню мы угомоним, успокоим, да она и сама уймется, если оставишь жизнь Мокею.

Вот такой свадебный пир получился в лесу. А как отгуляли, так и в путь отправились. Покидали покоренное селище, причем расстались почти друзьями, их провожали как дорогих гостей, вышли всем родом. Свенельд довольно улыбался. Ну что ж, если весть пойдет по лесам, что с Русью вполне мирно можно ужиться, авось и не станут древляне в спину бить. Да и воды чародейской хоть и немного, но Свенельд все же раздобыл. Надобно теперь беречь ее как зеницу ока.

Обратный путь прошел спокойно. Только одно огорчило посадника: на стоянке Мокей умудрился перетереть веревки и сгинул в чаще. Свенельд даже огрел плетью не уследившего за ним охранника. Сам ворчал, что надо было и впрямь повесить этого мятежника, а то натворит еще бед.

По возвращении Свенельд прежде всего поспешил отвести навьюченную флягами с чародейской водой лошадь подальше от вышедшего их встречать Асмунда. Просто зубы тому заговаривал, расспрашивал, что тут и как, пока его люди не убрали вьючную кобылку.

– Ну, как тут Ольга и Святослав? – приобнимая княжеского кормильца за плечо, тащил его в сторону Свенельд. – Как боярыня моя Малфутка? А главное, как у других с древлянами сладилось? У меня вон, как у Христа за пазухой – так ведь ваши говорят? Ну не хмурься. Я обкрутил-таки древлян, они ни в какую сечу больше не подадутся. Даже благодетелем меня почитать будут. Да и не грабили мы никого, зато их воинство лесное подкоротили. Вон невольников привели, сегодня же их в Киев отправлю на рынки рабов.

«Заодно пусть и воду отвезут, – подумал. – Только немного себе оставлю. А то война как-никак».

Асмунд докладывал ему новости, и улыбка медленно сползала с лица Свенельда. Оказывается, у Претича вышло все отнюдь не так, как у него. Претич был прежде всего воином, переговоры вести его не учили. И после того как он вошел в первое же селище, в каком позволил своим воям основательно пограбить, жители стали хорониться от него, многие и сами примкнули к лесным стрелкам. Но Претич все же умел воевать: его люди убивали по десятку мирных жителей за каждого убитого из лесу русича, старейшин велел люто пытать и казнить, пока запуганные им селяне сами не указали, где таятся лесные воины. И многих он поубивал. Да только и на самого Претича стали так нападать, заманивать в трясины его отряды и уничтожать их внезапными наскоками, что черниговец предпочел повернуть назад. Но и тут он повел себя не как проигравший: направил свои отряды ни много ни мало, а на усадьбу Малино, взяли ее с ходу, устроились там. Так что теперь Свенельду полагалось туда отправляться. Ибо теперь в любимом тереме князя Мала Древлянского за тынами и оградами обосновалась и Ольга с маленьким Святославом, и беременная боярыня Малфутка, там же и иные отряды станом стали, и все готовятся к самой великой сече – Искоростень брать.

Глава 13

Восседая на своей буланой кобыле, княгиня Ольга смотрела на Искоростень. Град лежал довольно далеко от опушки леса, где собралось ее войско. За пеленой мелкого нескончаемого дождя он казался призрачным и внушительным.

– И как же ты до такого допустил, Свенельд, посадник древлянский? – произнесла княгиня своим негромким мелодичным голосом, в котором, однако, сквозили такие жесткие интонации, что любого проймет.

Свенельд не ответил.

Он сидел на коне по левую руку от княгини. Ольга, как и Свенельд, была облачена в броню: ее тело облегала специально изготовленная, склепанная из мелких колец кольчуга с квадратами защитных пластин на груди. На голове – высокий железный шлем с наносником, с кольчужной сеткой-бармицей, защищавшей шею и плечи. Ольга в этом облачении выглядела как молодой витязь, она сама так пожелала, когда повела войска к Искоростеню. А подле нее на смирной невысокой лошадке сидел ее маленький сын Святослав – тоже в выполненной по его мерке кольчуге и островерхом шлеме. Святослав был несказанно горд, что едет во главе войска, на лошади он держался на удивление уверенно, без страха, и с любопытством рассматривал столицу древлян. А вот у княгини-матери лицо побелело при виде Искоростеня.

– Как же ты допустил подобное, Свенельд? – вновь повторила она, пораженная видом укрепленной крепости древлян. – Еще Олег Вещий запретил усиливать древлянские грады, а ты… Из года в год сюда наезжал, неужто не заметил, что они к войне готовятся? Или заветы Вещего для тебя ничто?

Она столь резко повернулась к посаднику, что лошадь под ней загарцевала, вскинула длинную голову, фыркнула, зазвенев наборными бляхами упряжи, словно тоже выражая недовольство. Ольга неотрывно смотрела на Свенельда, и он увидел, как потемнели от ярости ее обычно светлые глаза.

– Да чарами они это возвели, пресветлая, – отозвался невозмутимо, улыбнулся ей, оскалив в усмешке ровные белые зубы. – При мне такого еще не было.

Лгал. Но разве сейчас, когда они уже стоят под Искоростенем и за Свенельдом щетинится копьями его рать, разве кто-то посмеет его укорять? Не до того сейчас. Сам наломал дров, сам же и пришел исправлять нелады. Так что пусть помолчат с укорами… даже Ольга пусть молчит. И улыбка Свенельда стала еще наглее.

– Свенельд!..

Это его уже Асмунд окликнул. Старый воевода сидел подле Святослава, будто охранял маленького князя, но сейчас подался вперед, так и вперив взгляд в улыбавшегося своей княгине Свенельда. И несколько минут они обменивались взорами. «И этот туда же, с упреками», – подумал Свенельд, видя, как укоризненно покачал Асмунд головой в своем старом варяжском шлеме, с соединенными на макушке крутыми рогами. Гм, христианин хренов.

Свенельд вдруг захотел совсем по-мальчишески показать старому воеводе язык. В нем вообще бродило какое-то легкое глупое веселье. Со Свенельдом и ранее такое бывало перед грозной сечей. Все одно веселиться перед боем лучше, чем сокрушаться да поминать прародителей-чуров, чтобы те помогли или приняли за кромкой, если такова судьба. А раж да веселье… С ними и на смерть идти не страшно.

Он отвернулся, смотрел на Искоростень… Н-да, лучше все же веселиться, чем ругать самого себя. На это и княгиня его способна. Лада его несказанная. Но кто из них сейчас вспомнит, что промежду ними вьется эта запретная затаенная страсть? Уж, по крайней мере, не Ольга.

Свенельд сам понимал, что проморгал подготовку к войне, когда равнодушно наблюдал, как отстраивается Искоростень. Старый город древлян, какой еще Олег некогда брал, и так расположен на высокой гранитной круче, непросто подобраться. А то, что вокруг понастроили… Свенельд помнил, как еще в первый год его посадничества бояре древлянские просили позволения подправить ограды, ссылаясь, что теперь, когда у них мир, негоже столице племени лежать в руинах. Богатыми дарами выкупили у него это соизволение, сами же водили, показывали, как и что строят. Своего молодого посадника впускали в Искоростень беспрепятственно, даже гордились перед ним, какие у них заборолы да дружинные избы вдоль мощных частоколов, в которых тех же людей Свенельда располагали с удобствами.

Теперь Свенельд смотрел на так хорошо знакомый ему Искоростень глазами человека, которому придется эту твердыню брать. Да, старые постройки как и ранее вздымаются башнями-вышками на гранитной круче над рекой Ужей – с воды к ним не подобраться. С берега же Искоростень окружало широкое открытое пространство, подняться по нему – и не запыхаешься. Но именно в последние годы князь Мал возвел вокруг еще одну ограду, мощную, с городнями, увенчанными шатровыми кровлями, с переходами заборолов, с двойными стенами, между которыми была плотно утрамбованная глина, не позволявшая так просто прогореть городне, даже если и удастся поджечь. Мал не скрывал все это от посадника, но тот больше следил, чтобы войск у древлянского князя не было, а эти башни и городни… Ну, тешит свою душу последний отпрыск древлянской династии, ну, похваляется перед чужаками, – так тогда думалось. Даже когда Мал опоясал Искоростень рвом, наполнив его водами из Ужи, Свенельд тоже не обеспокоился, сам ходил с Малом смотреть, как вода наполняет ров, как закладываются мосты через него. Вот теперь и приходится признаться себе, что дураком был доверчивым, что обманул его своим показным хвастовством друг Мал. И Свенельд только утешался мыслью, что этих земляных валов ранее вкруг Искоростеня и впрямь еще не было, да и поле перед градом не было так усеяно острыми кольями да ямами, где и пешему-то не пройти, не то что коннику. И когда успели-то? Знатно, видать, готовились к встрече… если и впрямь не чародейство свое использовали. Но Свенельд сам одернул себя: какое там чародейство! Всей округой, небось, работали, не покладая рук, когда поняли, что не избежать им столкновения с Русью.

– Гляди, княгиня! – неожиданно выскочил вперед на своей лохматой степняцкой лошадке Претич, указывая на ворота града.

– Вижу, – процедила сквозь зубы Ольга. И резко: – Стань в строй!

Претич даже побледнел от ее резкости, посмотрел оторопело, но послушался. Вот так-то, не лезь, где не приказано, это тебе не древлян в селищах резать. И не в степи удалью перед печенегами похваляться.

Ворота Искоростеня и впрямь медленно и тяжело растворились, на мост над рвом выехали несколько всадников. Пятеро – определил Свенельд. И к Ольге:

– Двое – явно волхвы: одеяния белые длинные, верхом держатся неуверенно. Еще двое – воеводы, видать. Ну и Мал с ними.

– Женишок явился, – усмехнулась княгиня. – Что ж, побеседуем.

Она оглянулась на окружавших ее воевод.

– Грим и Кари, со мной поедете, – окликнула она варяжских ярлов, – и ты, Асмунд, будешь меня сопровождать. И ты…

Она озиралась, выискивая кого-то в толпе. Свенельд подался вперед, мол, вот он я, даже поводья уже поудобнее взял в руку, когда Ольга вдруг спросила:

– Эй, Свенельд, где твой ведун древлянский? Зря, что ли, его с собой тащили?

Свенельд сперва только отметил, что Ольга не зовет его с собой. Малкиню вон спрашивает, а не его, своего первого воеводу… А на переговоры должно тоже выехать пятеро, как и древлян – это справедливо.

– Княгиня, – не сдержал обиды в голосе Свенельд, но она так и опалила взглядом – строгим, непреклонным. Он отвел глаза, поправляя шлем на голове, словно тот ему жал. – Ну понятное дело – ты княгиня, я дурак… Но зато я Мала хорошо знаю, без меня тебе нельзя.

– Ты Мала и ранее знал, – отрезала она, – а он тебя вокруг пальца обвел с постройкой Искоростеня. Так что пусть ведун твой с нами отправится. Ты же следи за воинством.

Малкиню разыскали где-то в задних рядах войска, дали ему коня, по приказу Ольги ему кто-то из варягов передал свой округлый шлем с наглазьем, скрывающим лицо, чтобы свои не признали.

– Держись рядом, – строго приказала Ольга ведуну. – Не вздумай…

Хотела сказать «не вздумай переметнуться», но вспомнила, как этот молодой волхв не отходил от Малфриды, как волновался за нее, как будто беременная баба на сносях некое диво, нуждающееся в особой его опеке, и промолчала. Этот ведун свою ненаглядную не оставит даже ради князя Мала.

– Поехали! – вскинула княгиня руку в тяжелой перчатке. Мельком все же взглянула на понуро сидевшего Свенельда: перебьется. Ему и так за удачные сговоры с древлянами милостей от нее немало досталось. Вроде и справедливо хвалила, а ведь люди все одно поговаривают, что своего Свенельда она едва ли не от мошкары отмахивать собственноручно готова. Нет, надо и иным расположение выказать.

Они быстро преодолели открытое пространство, направляясь туда, где в проходе к мосту между наклоненными вперед заостренными кольями ждали их посланцы от древлян. Ольга ехала впереди, ее варяги по бокам, будто охраняя, Асмунд следом и чуть приотстав – ведун Малкиня.

Ольга прежде всего узнала Мала. Князь был в богатом корзно поверх пластинчатой длинной кольчуги – не иначе как киевской работы, отметила про себя и вздохнула: эх, Свенельд! Даже оружием торговал с извечными непокорными врагами.

Мал пристально и сурово глядел на нее из-под украшенного кабаньими клыками высокого шлема. Лицо столь строгое, что и не узнаешь в нем прежнего улыбчивого князя, какой разве что руки лизать долгожданной невесте не кидался. Сейчас же вон как насуплен. И взгляд такой… почти прожигающий. Но все же Ольга смотрела именно на него.

– Что скажешь, суженый навязанный? Разве нам теперь есть о чем говорить?

Его лицо оставалось так же замкнуто, почти исполнено величия, как отметила Ольга.

– Будет лучше, если вы уйдете, – произнес Мал глухо и решительно. – Иначе тут прольется немало крови. Куда больше, чем уже пролито. А жизнь возрождать куда труднее, чем от нее избавить.

– Раньше надо было об этом думать!

– Раньше нам нужна была свобода. Сейчас мы ее добились и так просто не отдадим.

– А мне нужна твоя голова, Мал, – ответила Ольга. – Так что говорить нам больше не о чем.

Она хотела развернуть коня, когда вдруг вмешался Асмунд:

– Если отдадите нам князя Мала и его приспешников – мы удовлетворимся.

Ольга так и зыркнула из-под чеканного обода шлема на своего советника. Ох уж эти христиане! Ну она ему еще припомнит эту дерзость!

Асмунд же говорил, обращаясь именно к сопровождавшим Мала воеводам: один седой с вислыми длинными усами, чем-то даже внешне похожий на самого Асмунда, второй – молодой и дерзкий, смотрит весело, вырядился в волчью накидку, клыкастую голову зверя надел на свою, но сам в добротном кольчатом доспехе, да и конем правит умело, сдерживает своего горячего гнедого, будто играючи. И если седоусый ничего не ответил, то этот сделал непривычный жест: заломил резко одну руку, а другую заложил на сгиб первой.

– Вам ясен наш ответ, киевляне? – подал голову до этого молчавший седовласый волхв со словно сажей прорисованными черными бровями. В его глубоко сидевших черных очах будто сверкнул алый уголек. – Вы к нам пришли с войной, но от нее же и погибнете. И никогда более древляне не будут под пятой у Киева. Таково было знамение!

И он величественно поднял руку.

Ольга теперь смотрела на него.

– Не вещай того, в чем не разбираешься, кудесник. Можешь ворожить сколько угодно, но я знаю то, что главнее твоей ворожбы. А именно – что с нами Перун! А его и твой Чернобог почитает, как более сильного. Так что…

– Зато Перун не служит бабам! – сказал, словно выплюнул, кудесник. – Ты воинство повела, и теперь ни до кого из вас Громовержцу и дела нет. Проиграна твоя сеча, княгиня, не подаст вам небесный покровитель удачи. Ты сама своим присутствием ее развеяла!

И он расхохотался так зло и нехорошо, что у Ольги мурашки поползли под кольчугой. А ведь он прав, с запоздалым испугом поняла она.

Кудесник уже понукал коня, разворачивая. Да, наездник из него был никудышный, а вот воля его была сильна. Мал не стал больше задерживаться, послушно затрусил следом. Тоже ехал как-то неуверенно, словно править лошадью у него не слишком хорошо получалось. Зато оба воеводы развернулись споро и круто, седоусый и не глянул более в их сторону, а молодой, наоборот, вздыбил коня, опять вызывающе улыбался, окидывая оценивающим взглядом Ольгу из-под волчьей личины. Даже имел наглость подмигнуть.

– Когда тебя приволокут к моим ногам – я крепко тебя покрою, – сказал. – Так и передай Свенельду, что с Мокеем любая баба тает. Он мою жену за дружинника своего отдал, я его ладу волочайкой в своем шатре сделаю… до того, как передам другим.

Грим и Кари плохо понимали речь древлян, поэтому только это и спасло дерзкого от брошенной в спину сулицы. Асмунд понял, но не счел нужным отвечать. Ольга могла тихо яриться про себя, но этому лохматому не станет показывать, как разгневана, – не дождется. И она молча поскакала со своими к ожидавшим их за пеленой дождя воинам. Однако, немного не доехав, сдержала бег буланой, загородив ее корпусом путь Малкине так, чтобы переговорить с ним без лишних ушей.

– Ты, ведун, душой со своим князем, поэтому можешь и не отвечать. Но все же… Ничего не хочешь мне сказать?

– Хочу, – сразу повернулся Малкиня, казался взволнованным. – Это не князь древлянский Мал с ними был. Там вообще что-то изменилось.

– Как так? – нервно дернула повод лошади Ольга.

– Это не князь Мал, – упрямо повторил ведун. – Это принявший его образ волхв Шелот.

– А где же тогда Мал?

Она выглядела озадаченной. Потом нахмурилась: уж не дурачит ли ее этот ведун древлянский?

Малкиня сам выглядел растерянным, пожал в недоумении плечами. Глаз его было не разглядеть под полумаской шлема, но в том, как он оглянулся на Искоростень, было что-то тревожное.

– Эти волхвы знают, что у них много сил. И как-то это связано с тем, что Мала уже нет среди них. Трудно вам придется, это уж точно. К тому же то, что сказал волхв Маланич насчет тебя и милости Перуна…

– Я и так поняла, – резко оборвала его Ольга.

Ах, как же ранее она не подумала, что нельзя бабе войска вести! Теперь бы изменить все, посоветоваться, заглавного выбрать… да времени нет. Вон уже в Искоростене трубят рога, вон оживились ее воины, когда ворота Искоростеня стали растворяться и, как бурлящим потоком, наполняться спешно выскакивавшими из града воинами-древлянами – в лохматых шкурах и звериных личинах, с длинными, обитыми мехом щитами, размахивающими копьями, дубинами, сулицами. И тут же из дальних зарослей за городом тоже повалила рать – много так, тьма… Бегут, орут, вскидывают оружие. Стали соединяться с отрядами из Искоростеня, сливаться в одну многотысячную рать. Вон сколько их пришло на защиту княжеского града.

Воины Ольги тоже оживились, она услышала за спиной характерный лязгающий звук множества вынимаемых клинков.

– Ждать! – приказал со своего места Свенельд. – Пусть поближе подберутся.

От шума и напряжения кобылица под Ольгой встала на дыбы. Княгиня сдержала ее; озираясь, она отовсюду видела устремленные на нее взгляды русичей. Все ждали сигнала. Ее сигнала, как и было уговорено. Но она сейчас понимала лишь одно: ей не следовало этого делать, пусть кто-то иной, пусть только не она, не баба!

Она почти с надеждой посмотрела на Свенельда. Ну же, где твоя ретивость, посадник, где твое желание всегда быть первым? Чего ожидаешь сейчас? И остальные – Асмунд, Кари, Претич, глава новгородского ополчения Волчара, вон и Грим занял место перед своими варягами и тоже смотрит на нее. И что же ей теперь делать? Почему в своей гордыне она так и не поставила над войском кого иного? Сейчас же Ольга просто испугалась. Может, этот Маланич и зря пугал ее, но княгиня знала законы, как и знала, что Перун не бабий бог, пусть даже одна такая баба и в кольчуге.

Войско древлян, будто озадаченное медлительностью русичей, тоже остановило свой напор. Столпились, выстроившись рядами – впереди воины в доспехах и с оружием, за ними метатели копий, пращники. И они не спешат выбраться за ряды ям и заостренных копий, понимая, что дальше будут уязвимы для конников. Тут же конники не пройдут, тут силы пеших древлян с русичами почти уравниваются. У древлян тоже опытные воеводы, они понимают, что бой надо навязать там, где им выгоднее, недалеко от заборолов града, где и свои смогут обстреливать врагов со стен. Не из луков – в такой мороси луки почти непригодны из-за отсыревшей тетивы, а вот пращники и метатели копий вполне могут помочь. Ну и чего теперь медлят русичи? И, ободренные этой заминкой, древляне стали хохотать и выкрикивать врагам оскорбления, обвинять в трусости, дразнить, корчить рожи, делать неприличные уничижительные жесты, улюлюкать.

Ольга медлила. Даже различила, как Асмунд сказал, что лучше бы древляне не приманивали врага в открытом поле. Глупо, имея такое укрепление, выходить на сечу с хорошо обученным русским воинством. А кто-то, кажется ярл Кари, заметил, что древлян явилось столько, что Искоростень не смог бы стольких вместить. Их так много… куда больше, чем ожидали русичи, больше, чем выведали их лазутчики. И теперь… Ольга опять услышала, как кто-то крикнул, чтобы подавала сигнал.

Пока она кружила на месте, решая, кому бы из воевод повелеть начинать, случилось неожиданное. Ибо вперед вдруг вынесся на своей маленькой лошадке Святослав.

Ольга только ахнула. Но лошадь Святослава не понесла, как показалось в первый миг княгине, а просто испугалась шума и, выскочив из строя, стала замедлять бег. Теперь Святослав оказался посредине между двумя ратями, все смотрели на него – воины с обеих сторон, княгиня, волхвы с заборолов Искоростеня… боги с небес. И все увидели, как маленький князь Руси поднял свое копье, которым так гордился, и, довольно неуклюже размахнувшись, бросил его вперед. Но Святослав был еще слабым ребенком, его копье, сверкнув длинным серым наконечником в мороси дождя, упало не дальше, чем стояла его лошадь, попросту скользнуло между ее ушей и рухнуло на землю перед копытами.

Древлян это даже взвеселило, они заревели, заржали, стали потешаться. Но уже подле Святослава оказался выбежавший из строя его кормилец Асмунд, успел схватить лошадку под уздцы и сказал громко:

– Князь уже начал!

А Свенельд оглянулся на своих людей и, выхватив меч, воскликнул:

– Последуем, дружина, за князем!

Ольга схватила Святослава, увлекла упирающегося возмущенного сына за деревья, прижала там, удерживая подле себя. Ибо казалось, и подлесок вокруг вмиг был вытоптан, так рванулись навстречу врагам ожидавшие приказа воины. Бежали, орали, подбадривая себя криком. Когда так орешь в наскоке – и страх как будто отступает, а есть только раж и желание напасть, нестись вперед, есть сила сразиться с кем угодно.

Древляне как будто ждали, стали выстраиваться в ряды, заслоняться щитами. Хорошая оборона, небось, у тех же русичей обучились. Такой ряд не так-то и просто прорвать. И тут, – как и было уговорено ранее, – по звуку рога, люди Асмунда и Свенельда кинулись не к центру цепочки наступавших врагов, а двумя потоками устремились к флангам. Древлян это сперва озадачило, они даже несколько помедлили, потом разбили строй и побежали туда, кому где было удобнее схлестнуться. И так уж вышло, что большая часть ринулась именно туда, где был Свенельд в его яркой накидке и блестящем шлеме. И только середина древлянского строя, как будто так и не решив, куда примкнуть, продолжала бежать к лесу. Но тут из зарослей на них выскочили конники Претича, разили сверху, рубили. Быстро управились. Дальше уже с лошадьми не прорвешься. Воины спешивались, перешагивая через тела поверженных, спешили помогать своим в общей схватке.

Русичи сперва сражались варяжским строем щитов, как и были обучены. Теснили древлян щит в щит, кололи в просветы, даже заставили отступить и прижали к тем же наклоненным кольям, опрокидывали в их собственные ямы. Потом и свои стали проваливаться, разрывая общий строй.

Когда перед Свенельдом рухнул в прикрытую яму-ловушку дружинник, посадник привычно шагнул вперед, закрывая собой прореху в ряду, отвел щитом молодецкий удар древлянской секиры, четко и сильно ударил острым клинком, чувствуя, как осмоленная меховая куртка врага подается под острием. Так-то, меч у Свенельда мог и рубить и колоть, отличный меч франкской ковки. Теперь только успеть его вырвать из тела врага, поднять, когда сверху уже опускается дубина очередного древлянина. Не успел, зато изловчился уклониться. Этого времени хватило, чтобы все же освободить оружие, снова ударить – теперь уже сверху, сильно и жестко – лезвие попало на шею, там, где она переходит в плечо. На древлянине была меховая накидка да еще и обшитая бляхами куртка, но у ворота она оканчивалась, и меч Свенельда застрял в кости. Совсем близко посадник увидел искаженное яростью незнакомое лицо, на котором все явственнее выступало удивление, как будто враг еще не верил, что убит. Но думать о нем было некогда, нападали новые враги, совсем рядом пролетел брошенный кем-то из дальних рядов камень, Свенельд услышал сзади стон. Он успел подумать, что такая схватка долго не продлится… но пока она продолжалась и надо было сражаться.

Жестокая сеча происходила по всему открытому пространству перед градом древлян. Уже не получалось биться строем, все смешалось, превратившись в множество поединков без всяких правил, когда можно было ожидать удар сбоку, сзади, можно было погибнуть от метательного снаряда или вынырнувшего невесть откуда острия копья. Все кипело от людского движения, мелькали тела, искаженные лица, щиты, руки с зажатым оружием, блики шлемов, лохматые шкуры, просмоленные и настолько жесткие, что не сразу поддавались и мечу. Казалось, сама земля вокруг проросла смертью, острым и громоздким оружием, когда направленный клинок выбивается дубиной, когда шипастая булава крошит голову вместе со шлемом, а меч словно змея кидается снизу вверх, вонзается в живот, вспарывает, проникает, оглушая болью… убивая… Кто-то еще выкрикивал команды, приказывая стать спина к спине, кто-то стонал, напоровшись на острый кол, кто-то пытался выбраться по сырым скользким склонам из ямы-ловушки, но его тут же скидывали назад. В ушах стоял оглушающий звон клинков, смешанный с криками человеческой боли и ярости.

Свенельд уже не мог в этой сутолоке командовать своими людьми, но понимал, что нельзя ни отступать, ни обнаруживать страха. Если тебя что-то напугало, считай, что почти проиграл. Нельзя было даже передохнуть, это было бы смертью. И он носился между группами сражавшихся, подбадривал тех, кто готов был отступить под натиском древлян, сам вступал в сечу. У него было врожденное чутье – и верный глаз, которым он мог определить, когда и где возникнет слабое место, всякий раз упреждая события. Меч его был весь в крови, он сам был измазан кровью, и все же древляне узнавали бывшего посадника, которого оберегали его дружинники, кидались на него, воя от люти, и теснили охрану.

Один раз он оказался полностью окружен, успел загородиться разбитым щитом от наседавшего сбоку древлянина, но тут же увидел лезущего на него другого, огромного, теснившего и своих, и чужих лосиными рогами, размахивавшего дубиной. И при этом ревущего, как безумный. Он так и кинулся на посадника, вращая своим страшным оружием. Свенельд отскочил, почувствовав, как воздух у груди загудел от пронесшейся мимо гигантской булавы, «сохатого» тоже немного занесли в сторону его тяжелые рога, и этого мига было достаточно, чтобы Свенельд вонзил свой меч в открывшийся бок врага. Тот не сразу упал, рванулся, в повороте сильного тела выдернув из руки посадника скользкую от крови рукоять, умудрился вцепиться пятерней в лицо Свенельда. Свенельд отшатнулся и стал падать. Успел подумать, что упасть в такой гуще – верная смерть, затопчут. «Сохатый», с торчащим из тела мечом посадника, даже наступил на него. И остался стоять… но уже без своей рогатой головы. Свенельд снизу увидел, как его ярл Торбьерн секирой снес голову «сохатому»,как она откинулась, а вверх взметнулся фонтан крови. Рогатая же голова валилась прямо на Свенельда. Он успел откатиться, почувствовал сверху движение от удара, который только чиркнул по одному из рогов. И тут же кто-то рывком потащил его вверх, помогая подняться. Тот же рыжий Торбьерн.

– Ты цел? – спросил, вырывая из тела поверженного «сохатого» меч посадника, протянул. – Ты цел? – повторил.

– Как у Тора за голенищем. Что мне сделается?

Торбьерн только хмыкнул в рыжую бороду.

У Свенельда вышла минута передышки. Он огляделся: впереди сквозь сырую морось по-прежнему грозно высился силуэт Искоростеня, справа и слева продолжалась резня, Свенельд даже заметил Претича, который отступал перед напирающими на него древлянами. Как и заметил, что поспешивший черниговцу на выручку гридень Стоюн резко остановился, пронзенный брошенным кем-то из толпы дротиком, стал заваливаться, медленно надеваясь на пронзивший дротик.

– Господи!..

Свенельду показалось невероятным, чтобы его друг и умирая вспомнил своего Бога. И опалило горечью – Стоюн! Сколько сеч вместе… Плечом к плечу…

Нельзя было об этом думать, нельзя терять рассудок. Он командир, воевода, он должен знать, как проходит бой. Надо было разобраться в той сумятице, которую создало значительное численное превосходство древлян, лишившее русичей возможности сражаться единым отрядом под четким руководством.

Груда мертвых тел громоздилась вокруг Свенельда. И улучив миг, собрав силы, он вскочил на эту гору. Теперь он был заметен и уязвим, зато стоял на самой высокой точке над полем боя и мог оглядеться.

Как ни странно, его появление повлияло на всех. Его разрозненные воины тут же стали стягиваться. Асмунд, успевший потеснить назад к Искоростеню своих противников, завидев, как к посаднику сразу кинулись древляне, тут же поспешил на помощь. Ну а Свенельд понял… что они побеждают!.. Ибо сколько бы ни было еще вокруг схваток, с каким бы ревом ни кинулись к нему враги, он заметил и иное – часть древлянского войска отходила к Искоростеню, часть пятилась к дальней чаще, теснимая русичами.

– Давай! – крикнул он в прыжке. Просто с наслаждением сжал меч. – С нами Перун! Еще немного!

И опять была жестокая схватка, когда он кому-то приказывал, от кого-то отступал, опять был бой, лязг металла, крики ярости и страха, и самого сладостного чувства, когда твое оружие врубается в плоть врага, разбрызгивает теплую вражескую кровь.

Волхв Малкиня не участвовал в сече. Он находился среди варягов, оставшихся охранять Ольгу, и вместе с ними от опушки леса следил за боем, с ужасом видя, как льется кровь и как только что живые и сильные люди вдруг становятся исковерканным порубленным мясом на земле. За самим Малкиней сейчас никто не следил, все были заворожены схваткой, варяги едва не выли оттого, что им вменялось охранять княжича и Ольгу, в то время как там творилось такое. Им было не до древлянского ведуна, и ему бы воспользоваться этим, ускользнуть, бежать, а потом примкнуть к своим… Но он даже не знал, кто для него сейчас свои. Уж никак не Мокей вдовий сын, которого он пару раз высмотрел в сумятице перед градом. И никак не волхвы, которые сейчас всем заправляют тут. То, что один из них превратился в Мала Древлянского, показывало, что кудесники что-то задумали. И еще он ощущал, что этот бой – далеко не конец.

Именно это ощущение некоей иной надвигающейся беды заставило его оставаться на месте. Вскоре он заметил, что сражение стало стихать. Люди на поле перед градом начали расходиться, искали своих, собирались в группы, кого-то тащили под руки.

Княгиня Ольга, отойдя со своего наблюдательного поста у кромки леса, увидела пленного волхва и вскинула удивленно брови:

– Ты еще здесь?

Что он мог ответить? Сказать, что уже связан с ними и его свои сочтут предателем – одетого в чужой доспех, с варяжским шлемом, по которому его могли узнать как одного из спутников княгини во время переговоров. От шлема, правда, можно избавиться, а вот как он объяснит древлянам, что русичи не уйдут, что его нынешняя близость к ним может хоть как-то улучшить участь племени, когда придется выговаривать условия перемирия. Ибо русы победят… Но сперва… И он сказал уже вослед отходившей княгине:

– Это не конец. Еще грядет…

Что грядет, он не знал. И хорошо, что Ольга прошла не обернувшись, ибо он ничего не мог ей пояснить. Он просто ощущал некое подспудное волнение, как бывало, когда угадывал чужие мысли. Но сейчас он чувствовал не мысли, он чуял летящую откуда-то ворожбу. Мощную, слаженную, грозную. От этого волосы шевелились на голове, спирало в груди. В этой ворожбе не было слов. Так умели колдовать только древляне.

Малкиня тряхнул головой, при этом оступился, поскользнувшись на мокрой траве. Дождь, все время сеет дождь, мелкий, изводящий, от которого отсыревают тетивы и нет возможности растянуть во всю силу лук. Был ли это просто дождь или его наслали? Нет, древляне отменные стрелки, им этот дождь невыгоден. Разве только… И Малкиня сумеречно поглядел на низкую тучу, висевшую над головой, скрывающую небо. В такую погоду, когда небо закрыто, особенно могучи темные подземные силы. Но пока день не окончен, они не могут проявить себя. И тогда… Но полноте – что тогда? Уж не струсил ли ведун Малкиня до срока?

Он заставил себя отвлечься от гнетущей тревоги. Да и что может быть хуже той резни, какую он наблюдал сегодня воочию? И Малкиня стал размышлять о князе Мале… который уже не был Малом. И вдруг понял еще одну причину, отчего не уходит к своим. Ибо если ему и было к кому еще идти у древлян, так это к князю Малу, который некогда возвысил его, приблизил к себе, сделал советником, и к которому Малкиня по-своему даже привязался, жалел и готов был ему служить. Но Мала не было среди древлян. Были лишь волхвы, поклонявшиеся Чернобогу. Был Маланич и был Шелот, который принял образ Мала. И это означало лишь одно: Мала больше нет на свете. Его убили волхвы, чтобы вершить свою волю. А значит, у древлянского племени не было главы. Малкиня же не желал служить волхвам и тем темным силам, каким они поклоняются.

Он думал об этом весь остаток дня, пока помогал перетаскивать тела павших, облегчал страдания раненых. Ему пришлось врачевать как русичей, так и стонущих в полубеспамятстве древлян – ему не мешали, и он делал все, что мог, как для своих, так и для чужих.

Порой он слышал, о чем разговаривают русские воеводы. Тот же Асмунд отдавал приказ собрать, уложить своих павших в одном месте, покрыть валежником, осмолить и поджечь. Не следовало оставлять тела не погребенными, таков обычай. Кто-то из варягов переживал, что они не могут найти тело убитого ярла Грима. Варяги переговаривались, что тело их предводителя, должно быть, лежало недалеко от Искоростеня, в той свалке тел, к которой их не подпускали древляне, обрушивая град камней, едва русичи пытались подойти туда. Оставалось надеяться, что они отыщут тело ярла, когда стемнеет. И даже ворчали, что древляне столь дики, что и собственных павших оставили лежать, и русичам не позволяют похоронить своих. Совсем забыли обычаи, гнева богов на них нет!

Когда они, усталые и мрачные, собрались вокруг погребального костра, уже смеркалось. От горевших тел в воздухе разнесся ощутимый запах паленой плоти. Из-за дождя большой костер сильно дымил и тлел, вонь от этого становилась вовсе непереносимой. Малкиня не выдержал, пошел дальше в лес. Где неожиданно набрел на Свенельда.

Посадник врачевал сам себя, для чего и удалился в ложбинку в стороне. Малкиня и обнаружил его лишь случайно, уловив из кустов полные муки и надежды на чародейскую воду помыслы Свенельда. Когда вышел на него, Свенельд только взглянул на волхва и продолжал молча бороться со шнуровкой поножи, в которой просто хлюпало от натекшей крови.

– Помочь? – предложил Малкиня.

Свенельд только мотнул слипшимся от пота мокрым чубом. Лицо его было осунувшимся, темным от усталости, да еще и пересеченным темными кровавыми полосами, словно с медведем боролся.

– Сам справлюсь.

Малкиня читал его мысли, ничем не прикрытые, сосредоточенные. Ему они были понятны – точно по бересте их кто-то углем наводил. А думал Свенельд о том, что завтра он должен быть в силе, бой выигран, но это не конец, и завтра он опять должен стоять во главе дружины. А он так устал… Он столько крови потерял, голова кругом идет. Если сейчас не вернет себе силу, то рухнет в беспамятстве.

Малкиня все же помог варягу справиться с заскорузлыми от крови ремешками поножей. Видел рану – от колена и выше, до кости. И как этот упрямец мог сражаться, так истекая кровью? А другие? Малк насмотрелся сегодня на подобные раны, но ничего, люди вон говорят, что передохнут немного – и опять. Наверное, так же думают и древляне. И Малк впервые пожалел, что он не воин, что не умеет так же жадно поглощать жизнь… как и лишать этой жизни.

Он видел, как хмурился Свенельд, когда голубоватая вода полилась на тело – словно изморосью его покрыло, омыл лицо синевато светящейся жидкостью. Голова его стала бессильно клониться. Малкиня вдруг подумал: вот отберу у него, ослабевшего, сейчас бутыль с живой водой – и нет Свенельда. И Малфрида уже не жена ему, а вдовицей станет… свободной. Но сам же и застыдился подобных мыслей. Отвернулся, когда Свенельд ослабевшими, стареющими на глазах руками откупоривал золотисто мерцающую жизненную влагу.

Когда повернулся – Свенельд уже стоял, сладко потягиваясь. Никаких ран, даже этих темных царапин на лице не осталось, смотрит весело, засмеялся так, словно все его веселило. А ведь только едва не стонал от усталости и боли. И вот же… Впору напугаться, если бы Малкиня и раньше не видел уже подобного. Чародейская вода всегда силу удваивает, всегда дает новый раж к жизни.

Свенельд окликнул его:

– Эй, ведун! Как там, ярла Грима не нашли еще его люди?

– Вроде как нет.

– Плохо.

Свенельд с сожалением посмотрел на оставшееся в бутылях чародейское снадобье. И вдруг решительно пошел туда, откуда несло вонью погребального костра. Малкиня двинулся следом.

Оказалось, что по приказу Свенельда его друга Стоюна не положили на погребальный костер вместе с другими. Сейчас тело убитого дружинника покоилось в стороне, в зарослях. Видя, как решительно направился к нему Свенельд с живой и мертвой водой, Малкиня догадался о его планах. Даже попробовал удержать.

– Ничего не выйдет, Свенельд. Твой воин был крещенным, его наше чародейство не спасет. Он другую веру принял.

Свенельд какое-то время молчал, на щеках его выступили желваки. Потом резко мотнул головой.

– Я попробую, он друг мне был.

Малкиня не стал вмешиваться, отошел. Посаднику ничего не объяснишь, а вот истраченную зазря чародейскую воду жалко. Ну да разве его дело переживать о врагах? И все же… люди ведь. Еще он подумал, что теперь Свенельд поймет, что зря раньше пожадничал, отправив дивную чародейскую воду под охраной в Киев. Скольким бы она могла сейчас помочь… А так… И Малкиня ощутил почти злорадство, когда услышал, как ругается над мертвым телом друга посадник: вот так-то, последнее потратил впустую, не встанет по твоему желанию Стоюн. Эти христиане сами себя губят, заботясь о некоей потусторонней жизни во вред нынешней. Все там будем. Кто в Ирии, кто у Чернобога, кто в христианском раю… если он существует, а не придумали его поклонники Распятого Бога.

Свенельда неудача со Стоюном огорчила не на шутку. Сидел над поверженным мертвым другом, закрыв кулаками лицо, стонал, покачиваясь из стороны в сторону. Когда из зарослей показалась княгиня и неспешно приблизилась к нему, он ее даже не заметил. На него падали отблески отдаленного костра, он сидел ссутулившись, Ольга стояла над ним, потом осторожно присела рядом, руку протянула. На миг ее рука застыла, потом все же медленно стала гладить посадника по склоненной голове. Ее голос звучал едва слышно:

– Свен мой.

Он узнал, не глядя повернулся и приник к ее плечу. Ольга продолжала ласково гладить его по длинным волосам, обняв и чуть покачивая, будто баюкала. Малкиня стоял недалеко, словно оберегая их покой, чувствовал их мысли – нежные, такие нежные, что хоть носом шмыгай от умиления. И без всякой искры страсти, покойные такие, теплые, будто согревавшие их души. Ольга что-то произнесла негромко, Малкиня не разобрал – ему мысли порой легче было угадывать, чем голоса. Но сейчас даже читать мысли показалось ему недозволительным. Вот и отвлекся, смотрел на темневшее в вышине небо, на стелившийся по земле дым от костра, чуть розоватый в отсветах догоравшего огня. Мимо прошел воевода-кормилец Асмунд, рука его висела на перевязи. Малкиня сам сегодня накладывал на его рану целебные мази и повязку.

Он снова ощутил разливавшееся вокруг чародейство. Со всеми этими делами отвлекся было, а тут прямо нахлынуло, как порыв ветра. Действительно похоже на порыв, ибо оно то усиливалось, то гасло. Где-то слаженно и непрестанно ворожат волхвы, ну да чтобы древлянские волхвы да не ворожили – скорее окрестные леса вырубят, чем такое случится. Но именно сейчас Малкиня вдруг понял, что ворожба была необычно сильная, он словно ощутил ее выброс – торжествующий, злобный, поднимающий нечто… Малкиня уже ощущал это «нечто». Вернее, он уловил мысли… обрывки мыслей, но в них не было ничего человеческого. Было ощущение, что кто-то смотрит на него из темноты… на них всех. И мысль билась какая-то множественная, жадная, жестокая… Жрать, жрать, жрать! – словно выла сама темнота. И это надвигалось со стороны поля боя под Искоростенем, оттуда, где остались лежать не убранные на ночь мертвецы. Малкиня ощутил, как страх наполняет все его существо, леденящим потоком хлынул по жилам, даже волосы явственно зашевелились под варяжским шлемом, какой все еще оставался на нем. За всем происшедшим он как-то перестал его замечать.

Он не успел никого предупредить. Еще до того, как он сообразил, что наворожили древлянские волхвы, на стоявших на краю леса дозорных напали. Они не сразу и поняли, кто это, когда из темноты на них навалились какие-то тени, темные непонятные силуэты, двигавшиеся неслышно и как-то упрямо, настойчиво. Воинов просто спасла привычка отбиваться не думая. Вроде как и отбились, но вроде как и нет, ибо павшие опять поднимались. Зато там, где от догоравшего поминального костра падал свет, люди даже не стали отбиваться, кинулись прочь с криками:

– Мертвые! Мертвяки идут на нас!

Если кто-то и отдыхал после боя, то от этого крика вскакивали, кто растерянно, кто замерев от непонятного ужаса. Ибо то, что выступало из темноты, скорее вызывало страх и недоумение, чем настраивало на схватку. Но все поняли: на них движется что-то жуткое. Рядом кто-то был. Кто-то посторонний и чужой, такой чужой, что от одного его присутствия захватывало дух. Волны холодного воздуха колебались от неслышных движений. Русичи еще никого не видели, но от этого становилось только страшнее. А тут еще и свои стали убегать, выскакивали из кустов, неслись невесть куда, орали от ужаса, вселяя панику.

Ярл Торбьерн, уже привыкший к причудам древлянского края, первым понял, что случилось. Выхватив из костра горящую головню, шагнул вперед, посветил.

– Таааак… Гости из Хель^[950] пожаловали. А ну, витязи и воины Перуна, ко мне! Нам ли опасаться тех, кого мы уже уложили?

Но рядом никого не было. Где-то позади трубили в рог, кто-то выкрикивал приказы, а сам рыжий варяг стоял один против выступающих от мрака странно двигавшихся мертвецов – скособоченных, с закинутыми бледными лицами, жадно протянутыми руками. У некоторых и рук-то не было, одни обрубки, кто-то был пронзен копьем и так и шел, у кого-то все тело потемнело от засохшей крови, у кого-то голова еле держалась. Но они упорно двигались. Тихо шли, казалось, даже шагов их не слышно среди звучавших отовсюду криков, от треска валежника под ногами убегавших. Ибо витязи, днем смело кидавшиеся в сечу, теперь бежали, сами не ведая куда, когда сама смерть пришла к ним из темноты, когда чары подняли тех, кого не уложили на костер, и теперь они встали и шли на живых. А вместе с убитыми древлянами шли свои же, русские кмети, даже ярл Грим появился, посеченный, бледный, с застывшим оскаленным лицом.

Когда рыжий Торбьерн увидел его, он грязно выругался. Опять стал звать своих:

– А ну ко мне!

Но сам отступал, так как неуклюжие живые мертвецы стали обходить его, смотрели на него своими бессмысленными глазами, тянули руки.

Торбьерн ударил мечом кого-то, лягнул подошедшего сбоку, увернулся от протянутой руки кого-то еще, и вдруг, поняв, что остался один на один с этим мертвым войском, испытал такой ужас, что резво отскочил и кинулся назад. И тут же едва не столкнулся со Свенельдом. От страха и говорить не мог в первый миг, потом все же вымолвил:

– Хорошо, что ты пришел.

У самого зуб на зуб не попадал, и от этого бывалого варяга вдруг обуяла злость. И стыд. Ибо Свенельд умудрился привести на помощь немало кметей, а вон и княгиня Ольга стоит, замерев и широко открытыми глазами взирая на это жуткое неуклюжее воинство… Вот-вот, неуклюжее, и это сразу напомнило Торбьерну, как некогда бился с поднятыми чарами чудищами на Нечистом болоте^[951]. Справились же они тогда: нападавших было превеликое множество, но сражались они очень плохо.

– Против умелых воинов им не выстоять, – то ли себе самому, то ли Свенельду напомнил он. Ужасно не хотелось, чтобы посадник заметил этот поначалу обуявший ярла страх.

Свенельд и не заметил. Он стал быстро отдавать приказы: сражаться следует ловко, уворачиваться да кромсать тесаками, чтобы не срастались опять. Нежить хоть и злобна, но нападает бестолково. И сейчас главное удержать людей от паники.

Пока он все это говорил, русичи перевели дух, тоже заметили, что мертвые не отличаются проворством, движутся так, будто каждую пядь земли нащупывают с трудом.

– Ко мне! – закричал Свенельд, когда мертвые стали обходить его и его людей, пытаясь взять в кольцо. И еще успел крикнуть: – Ольга, уходи отсюда!

И она кинулась прочь. Слышала сзади шум схватки, когда убегала, различила даже глухие стоны мертвых, нечеловеческие, таких голосов у живых нет. Человеческие голоса раздавались куда как более звонко, яростно, лихо, слышался хруст и стук, когда железо впивалось в уже мертвые тела. От этого звука в Ольге вдруг проснулся не страх, а злость. Вот и стала кричать куда-то в темноту:

– Ко мне, мои витязи! Неужто оставите свою княгиню на растерзание нежити?

Первым к ней подскочил – вернее, подскакал на дико храпящей лошади – молодой Претич. Спрыгнул, почти повиснув на поводьях взбрыкивавшего животного.

– Княгиня, верхом быстро, и прочь!

Сам вслушивался в крики боя. Ольга уже сидела в седле, когда он стал трубить в рожок, призывая своих. И все же спросил:

– Как с ними биться-то?

Как, как? Ольга не знала. Почти падая на холку вздыбливавшейся лошади, успела крикнуть только то, что и Свенельд ранее наказывал: рубить их надо посильнее, чтобы опять не ожили.

Это Претич и сам вскоре понял, когда из кустов на него вышло нечто с запрокинутой головой и жадно протянутыми руками. К своему ужасу, Претич узнал одного из собственных воинов: дружинника убили недалеко от стен Искоростеня, достать и положить его на костер не удалось, древляне со стен града не позволили. Теперь понятно почему: павших надо было сохранить от погребального костра, чтобы потом оживить чародейством, создав для древлян новое страшное воинство.

И все же Претич решился позвать своего павшего:

– Белав, это я, твой старшой! Очнись, друже!

Но мертвый Белав от окрика только замычал что-то глухо и утробно, даже как будто быстрее стал двигаться, быстрее загребал негнущимися ногами хвою на земле. Претич вскрикнул и резко, рубяще крутанул своей изогнутой по-хазарски саблей – отточенное лезвие словно без натуги снесло мертвому Белаву кисть руки. А тому хоть бы что, прет себе, протягивая обрубок. Тогда Претич прыгнул сбоку, и пока мертвец разворачивался покачиваясь, снес ему голову. Мертвый рухнул на колени, но не упал, опять пробовал подняться. Пришлось его еще дважды рубить сверху и наискосок. Явившиеся к Претичу на подмогу его люди не могли узнать бывшего воинского побратима. Претич же просто орал от ужаса и ража схватки: на части их, пополам, в крошку – справимся!

Самое ужасное, что было темно. Мертвые возникали из самого мрака, шли на русский дух как на приманку. Воины рубили, едва заметив шевеление, секли во мраке, опускали палицы, рычали в ярости, кидались на любой замогильный стон и рубили, рубили, как будто и не было прежней усталости. И раненые на возах, какие еще не успели отвезти, стали подниматься – разве был у них выбор? Стонали и давили копьями нежить, лежачие подрезали нелюдям ноги, наваливались, добивали сверху еще трепыхающиеся мертвые тела, пока те не затихали. Ибо самое страшное было, когда мертвые все же дорывались до живых, тут они просто разрывали тела голыми руками, в которых неожиданно оказывалась чудовищная силища, вгрызались с урчанием. И еще страшнее было то, что порванные и погрызенные начинали в свою очередь подниматься, тоже хотели убивать, но на этот раз живых. Поэтому умереть сейчас было особенно страшно. Это не было смертью, это было ужасом какого-то нового жуткого существования, подвластного ворожбе и мучительного.

И все же ловкость живых превосходила многочисленность неживых. Только в этом и было спасение. Об усталости не думалось. А тут еще и Ольга, сперва ускакавшая к лагерю, прислала подмогу. Новые прибыли с факелами, сражаться стало легче, вот так и дрались – в одной руке оружие, в другой гудящий огонь. Оказалось, мертвые боятся огня даже пуще железа. Когда начинали гореть, уже не рвались больше драться, оседали на землю.

Ночная битва была бестолковой. Где-то кричали командиры, кто-то орал от страха, кто-то от боли и мучительного ужаса. От испуга взрослые мужчины, закаленные походами, с трудом сдерживали желание по-детски кричать. Оставалось только сражаться – не за победу, а за жизнь, когда против тебя выходит сама смерть.

Волхв Малкиня сражался вместе с другими. Никогда раньше не умевший воевать, не обучавшийся искусству схваток, он понял, что только так он сумеет уцелеть в направленном против них чародействе. В чем-то ему было даже легче, чем иным, он успевал ощутить рядом это мысленное голодное желание – жрать, жрать, жрать! Именно это вело поднятых волховством мертвых – вечный голод смерти.

Когда все только начиналось, Малкиня так испугался, что тоже побежал, но споткнулся в темноте и рухнул. И тут же рядом это голодное желание, живой труп уже стоял над ним. Спас Малкиню один из новгородских ополченцев. Малкиня во мраке успел разглядеть его длинную бороду и остриженные по-новгородски в кружок волосы, даже ощутил шедший от него чесночный дух. Новгородец с силой пронзил мертвого, тот вроде стал заваливаться. Ополченец решил, что все, стал помогать упавшему волхву, но, оказалось, не уразумел еще, как мертвых разить надо. Желание в проткнутом мечом покойнике словно усилилось, – жрать, жрать, жрать! – он успел подняться и просто сорвал голову новгородца с крепкой шеи, теплая кровь обдала брызгами Малкиню. Не успев встать, он прямо на четвереньках пополз прочь, не заметив, когда его рука почти машинально сжала выпавшую из руки новгородца рукоять меча. Мертвец пошел следом, еще чавкая вырванным из тела живого теплым мясом, тянулся к Малкине. И тогда ведун ощутил невероятную ярость. Сам не заметил, как вскочил, откуда и силы взялись, так полоснул голодного упыря новгородским палашом. Мертвый древлянин был в меховой накидке, она несколько смягчила удар, пришлось опять его ударить – теперь по непокрытой голове. Хрястнуло так, словно короб пустой перерубал, но твердый короб, сила удара отдалась в плечи. А Малкиня опять рубил, слева и справа, пока покалеченное мертвое тело не рухнуло, пока вой голода не затих. Но и перевести дух было некогда, ибо желание сожрать уже ощущалось сзади. Даже чесночным духом пахнуло от успевшего только что подняться погибшего новгородца. И тут Малкиня, как будто всю жизнь дрался, стиснул зубы и ловко, без поворота, ударил тесаком назад. Еще раз убил и стал полосовать. Своего-то спасителя и резал… Мерзко было. Но и злость возникла такая, что на следующий голодный призыв прыгнул сам, и развернуться мертвому не позволил. Рубил, колол, отпихнул в сторону отпавшую от плеча руку, лягнул оседавшее тело. На миг опять рухнул, едва не взвыл, ощутив под собой чье-то мертвое тело. Воистину мертвое, холодное и неподвижное. И только через миг с каким-то удивлением понял, что это Стоюн, дружинник Свенельда, которого тот не смог оживить. Но и чародейство древлянское не подняло. Оказывается, христиане и мертвыми не поддаются чужой магии.

Позже Малкиня плохо помнил события той ночи. Ночная битва представляла собой то гонку мертвых за живыми, то наскоки живых на мертвых. Людей спасала их ловкость, и постепенно они стали побеждать. Малкиня мельком видел Свенельда, тот постоянно кричал своим людям, подбадривал, даже в схватках не переставая кричать, что в живом человеке много сил, гораздо больше, чем в нежити. Его голос уже осип, но, казалось, для всех было важно, чтобы он звучал. А уж мертвых он приманивал, как мед диких пчел. Они отступали от намеченных жертв и начинали двигаться в сторону, откуда долетал голос посадника. А уж он разил их…

«Ништо, живой воды нахлебался, сил у него немало! – с каким-то раздражением подумал Малкиня, у которого уже и руки задеревенели, его шатало. В какой-то миг они почти столкнулись со Свенельдом, в полумраке оба занесли оружие. Потом узнали один другого, и Малкиня различил блеск зубов улыбающегося посадника.

– Ах ты, тихоня, ведун смазливый, – почти весело прозвучал голос варяга. – Не струсил, не свалил в свои чащи.

В следующий миг Свенельд и думать забыл о Малкине. Рядом сипло стонал нежить, он пошел на него, почти в прыжке повалил, и пока мертвец мычал и переваливался, пытаясь встать, Свенельд уже опускал меч на голову другого. Почти надвое расколол, выругался грязно, узнав в убитом кого-то из «свежих» мертвецов, еще сегодня вечером стоявших у погребального костра, но тут же отвернулся и стал доканчивать поднявшегося с земли первого нелюдя. Оглянулся – немного не по себе стало, когда сразу несколько мертвых потянулись к нему из кустов. Кто-то сбоку чирканул его по звеньям кольчуги, Свенельд успел лягнуть, пятился от сразу нескольких наступавших. За спиной вдруг почувствовалось движение. Свенельд, рубя чьи-то руки сбоку, понял, что не успевает повернуться. Но нападения не последовало, очередного врага сразил кто-то иной, хорошо сразил, просто подрубив тому ноги, рубанул сверху.

Свенельд с легким удивлением понял, что это Малкиня. И несколько мгновений они сражались спина к спине. Когда настал миг передышки, привалились друг к другу, сипло дыша. Свенельд сказал:

– Хорошо, что Малфрида не дала мне тебя убить во время тризны по Игорю. Теперь понимаю, за что она тебя любит.

Малкине бы разобидеться, вспомнив прошлое, да подумать, отчего он недругу помогает, но он только засмеялся.

– Она и тебя любит, Свенельд. И похоже, я тоже знаю за что.

Так, смеясь, они и разошлись.

А через какой-то миг Малкиня понял, что уже все. Сперва и сам не смог себе объяснить, отчего такая уверенность. Просто остановился, опустив тесак, стоял пошатываясь. Потом все же понял: мертвые прекратили свой жадный голодный зов, их тупое «жрать» он больше не улавливал. И еще после недавних воплей наступившая тишина оглушала. В первый миг показалось, что все умерли. Но это только в первое мгновение, так как в лесу по-прежнему ощущалась жизнь, чье-то движение, кто-то где-то ругался, трещал валежник под чьим-то тяжелым шагом, но это уже было не опасно. Малкиня осмотрел свои дрожащие от усталости руки, мельком подумав, как хорошо, что Свенельд облачил его в доспех, какой и мертвая рука не могла прорвать.

Он даже не заволновался, когда рядом возник еще кто-то. Неспешно повернулся, смотрел, но понять, о чем думает подошедший, не мог, так устал. И это было с ним впервые. Голова была легкая и пустая, без мыслей.

Наконец он угадал в вывалившейся из кустов пошатывающейся фигуре бесшабашного черниговского воеводу Претича.

– Слышь, а чего это они враз все умерли? – спросил тот. В руках его уже был не меч, а тяжелое копье с длинным острым наконечником. – Чего умерли, как и не вставали, спрашиваю?

– Петух уже где-то зарю прокричал, – буднично ответил ему Малкиня. Ну как эти простые парни такой ерунды не могут сообразить?

Но Претич, похоже, уже был не в состоянии утруждать себя размышлениями. Согласно кивнул, приняв на веру сказанное, потом осел на колени, опершись на копье, которое по-прежнему сжимал обеими руками, и так и заснул. И через миг захрапел.

Малкиня смотрел на него какое-то время почти с умилением. Ему вдруг открылось, почему общее участие в сече делает людей побратимами. Это потом он подумает, что сражался на стороне чужаков против своих… Хотя – охрани боги от подобных своих!.. Ох, как все это сложно… Ох, как он устал. И, выронив ставший вдруг невообразимо тяжелым тесак, Малкиня осел на влажную хвою, поджал колени, устраиваясь на боку. Острая еловая шишка давила ему в щеку, но он и не заметил этого, засыпая.

Но выспаться не удалось. Опять крики, шум, ощущение опасности. Вскочив и сонно озираясь, волхв увидел шагавшего среди зарослей хмурого Свенельда. За ним шли русичи, сердитые, мрачные. Свенельд всем, кого видел, приказывал отступать.

– Древляне валят из Искоростеня. Решили доконать нас: днем живые, ночью – павшие, теперь опять живые.

Да, надо было отходить: уставшие люди и не думали сражаться, ломились через лес от доносившегося сзади гула и крика наступавших отрядов древлян. Лица у всех были угрюмые.

Малкиня тоже не ощущал радости. Ликовать бы надо, что древляне изгоняют находников, а вот же, он и сам идет с этими находниками. Надеялся только, что древляне не будут их долго преследовать, не решатся отходить далеко от Искоростеня, откуда им помогают волхвы.

Русичи отступали устало. Свенельд приказывал отстреливаться из-за деревьев, задерживать напиравшую сзади рать – благо, ему сказали, что тетивы подсохли и можно разить стрелами. Немного воодушевило людей только то, что, когда вышли на дорогу к Малино, увидели движущихся навстречу верховых. Это был отряд варяга Кари, охранявший стан, где ночью укрылась Ольга со Святославом, а теперь отправившийся на подмогу своим.

Когда ярл Кари увидел отступление потрепанного войска и уловил шум преследователей, он даже презрительно скривил губы. А как узнал, что его соотечественника Грима опять уложили этой ночью, теперь уже свои, принялся зло ругаться. Сказал, что он бы не позволил так поступить с благородным ярлом. Но тут Свенельд, по-прежнему сипло, заявил, что если Кари и сокрушался, что не смог проявить полагающейся отваги, то теперь у него появился прекрасный повод добиться своей части воинской славы: пусть задержит древлян.

Кари только гордо вскинул голову в украшенном посеребренными крылышками шлеме.

– Настал мой час!

Поднял руки к небесам, словно призывал богов проследить за героем, и повел свой отряд туда, откуда доносился шум.

Свенельд только хмыкнул. Но через миг уже выглядел раздраженным, когда к нему стал приставать Претич, требуя, чтобы посадник не прятал в стороне свою жену, чтобы позволил ей показать, на что способна. А уж она!.. Претич знает, на что способна чародейка!

Шедший со всеми Малкиня даже подивился выдержке Свенельда, который никак не отреагировал на слова Претича. Малкиню и того стала донимать настойчивость в голосе черниговца. Он схватил его за бляху на предплечье, развернул к себе так сильно, что едва не оторвал ту.

– Ну ты подумай, воевода, как она что-то может, если непраздна?

До Претича, похоже, стало доходить. Шел рядом, понуро опустив голову с выбивавшейся из-под обода шлема кудрявой, мокрой от пота прядью.

А вот Свенельд вроде как воспрянул духом, думая о Малфриде. А думал он…

Когда Свенельд, пропуская остальных, дождался Малкиню, тому и гадать не надо было, что варяг спросит. Но тот все же сказал:

– Пока моя жена в тягости, она без колдовских сил. Но ведь у нее всегда было чутье на чародейскую воду. Может, стоит ее попросить?

Таскать бабу на сносях да по лесу? И все же Малкиня согласно кивнул. Живая и мертвая вода – это сейчас как раз кстати. Он бы и сам хлебнул от души.

Глава 14

Прошло около двух седьмиц с момента подхода русского войска к Искоростеню, когда волхв Маланич позвал двоих своих самых проверенных соратников на беседу. Вообще сейчас немало чародеев расположилось в гриднице старого терема древлянских князей на гранитной круче: все рядками сидели, все бубнили заклинания, творили чародейство – и днем и ночью. Но довериться и посоветоваться, как быть, Маланич мог только с этими двумя. По покону бы надо было, как ранее, созвать самых мудрых и опытных кудесников, обсудить все, испросить воли богов. Но да не было времени на подобное у Маланича. Вот и сидели они только втроем в подземелье, вырубленном в старой скале, слушали, как с шипением падают смоляные капли с факела на мокрую землю… и молчали.

Маланич несколько раз вскидывал глаза на своих подручных, но все не решался заговорить. Пущ был слишком древним, по годам старше даже Маланича, а Шелот в облике Мала… Ходить днем и ночью под чужой личиной без возможности отряхнуться и отдохнуть, поспать хотя бы без колдовства… Тут и самый сильный кудесник не выдержит.

И все же сейчас первым сказать слово решился именно Шелот-Мал:

– Может, все же стоит позвать этого вдовьего сына? Он больше в ратных делах разумеется, чем мы. Он и объяснит, отчего русичи могут так отбиваться, когда мы им отдыха ни днем, ни ночью не даем?

Маланич тоже так подумывал одно время. Когда ранили старого воеводу Мусыню, именно Мокей возглавлял отряды во время схваток, умело вел их как в наступление, так и назад, когда приходил час поднимать мертвых. И он лучше иных знал, каково положение дел, докладывал на вечерних сборах. А положение было таково: русичи окопались в лесу, взять их древлянам не удавалось, только своих положили без числа. К ночи бы мертвых напустить на русичей, но те уже поняли, что к чему, старались до наступления ночи укладывать павших на погребальные огненные ложа, так что порой и поднимать почти некого было. А тут еще, как понял Мокей, к отрядам Ольги из Киева прибыло новое подкрепление. И обновленные силы находников не только не уходили от Искоростеня, но даже вновь приблизились. Только чары волхвов, только страх ночных схваток еще удерживают их в стороне. Но волхвы в Искоростене уже еле держатся, только чародейская вода подкрепляет их силы, когда они непрестанно опутывают окрестности путами чар, чтобы мертвые оживали, едва настает тьма. Все устали: и нападавшие, и защитники. А тут еще посланные к волынянам гонцы вернулись, сообщив, что ранее обещавшие поддержку соседи не прибудут. Вроде как чародейство древлянское их отпугивает, но посланцы Маланича выяснили, что хитрый Свенельд еще ранее перекупил волынских правителей, щедро заплатив им и обещав множество торговых привилегий на Руси, если не станут вмешиваться.

– Так что? – повторил Шелот усталым голосом, по привычке как будто хотел огладить свою бороду, но его унизанная перстнями рука так и застыла в воздухе. Теребить щегольскую аккуратную бородку Мала ему показалось не солидно. Да и непривычно.

– Не надо его звать, – покачал головой Маланич. – Чем меньше вдовий сын будет знать о нашем чародействе… Для них-то ты сейчас Мал, их вождь и опора. И если этот догадливый выскочка что-то заподозрит…

– Он и так подозревает, – откинулся на холодную каменную стену Шелот-Мал. Смотрел на языки пламени факела, лицо его казалось сейчас особенно нечетким – то ли свет так ложился, то ли, устав постоянно поддерживать чужой облик, Шелот сейчас просто расслабился, черты лица его как будто колебались – то щека вдруг изменится, словно вдавившись и изменив пухлый очерк лица Мала, то рыжеватый кудрявый чубчик мнимого Мала вдруг разойдется на пробор, посветлеет от седины самого Шелота.

– Передохни, – посоветовал ему Маланич. – Тут нет никого, вход сюда под заклятием, никто не прознает, что ты не князь.

Но Шелот только отрицательно помотал головой. Отказался, сославшись, что если обернется собой, сотворить новое заклятие обращения ему уже будет не под силу.

– Дай нам еще чародейской воды, – попросил, подавшись вперед, Пущ. – Свою мы уже выпили, но я знаю, что у тебя припасена.

Да, у Маланича были свои тайники живой и мертвой воды, на ней только и держался. Он не давал войскам Ольги передыху, но и сам не знал, когда спал в последний раз. Чародейство ведь так просто не дается, оно вытягивает человеческие силы, ибо любой кудесник одновременно еще и человек.

Когда волхвы приняли принесенное Маланичем поддерживающее зелье, когда Пущ и Шелот почти блаженно потянулись, ощущая новые силы, Маланич решился поведать им то, что сам уже определил:

– Русичам помогает Малфрида. Да-да, она, ведьма проклятая. Видел я ее в темной воде. Она теперь брюхата, как корова, но все же чует, где вода живая и мертвая есть. Вот она и находит ее для них, лечит, силу дает.

– Как она может! – взъярился Пущ, даже потряс кулаками, загрохотав амулетами-подвесками на запястьях. – Она ведь из нашей земли, она…

– Она ведьма! – отрезал Маланич. – И вспомни, Пущ, не ты ли отдавал ее под всякого, кто ни пожелает? Разве после такого у нее не могло появиться желание отомстить? Зря вы тогда ее так, лучше бы сразу колом…

– Не морочь нам голову! – неожиданно резко отозвался Пущ. – Все с твоего слова делали, все как ты повелел… Пока змеюкой не обратился да не уполз.

Маланич не стал отвечать. Сейчас в них сила взыграла, сейчас они скорее непокорство и обиду проявят, а он не для того усилил их, чтобы теперь ругаться. И он напомнил им предсказание: древлянское племя погубит женщина. Ранее он, Маланич, думал, что это будет ведьма Малфрида, потому так и противился воле прежнего верховного волхва Никлота учить заклятиям ведьму, потому и сам несколько раз пытался убить ее. Не вышло. Ну да все равно, он уже знает, что погубительницей древлян будет не Малфрида, а княгиня Ольга. Знать бы ранее… Уж они бы избавились от нее. От нее, а не от мужа ее Игоря. Теперь же… Он сделал паузу, набрал в грудь побольше воздуха и решился:

– Теперь у нас осталась единственная возможность победить Ольгу. Надо напугать ее войска сильнее, чем мертвой ратью, сделать так, чтобы русичи ушли отсюда… бежали.

Он посмотрел на своих волхвов, увидел в их глазах догадку и испуг, но продолжил:

– Трехглава будем поднимать. Того, кто спит под землей, под горючим камнем.

– Нет!

Они сказали это в один голос. Тут же, перебивая друг друга, стали говорить, что змей-трехглав уложен в вечный сон очень древним и страшным заклятием, что если разбудить его и даже направить на врага… все одно темное страшилище будет уничтожать все, что увидит. Темную силу легче оживить, чем потом усмирить. А от них и так целые роды отказались, готовы и власть Киева признать, но только бы опять не вымирать среди нелюдей.

– Да и не можем мы вот так втроем решать, что делать, – настаивал Пущ, даже борода его дрожала от сдерживаемого гнева. – Подобное только сходка всех волхвов решает. Слышишь, Маланич, – всех!

– Ты еще напомни, что надо было на совете волхвов решать, отдавать или не отдавать Мала в жертву! – зло осклабился Маланич. – Но мы уже это сделали. И теперь… В нас сейчас силы чародейской воды, Чернобог нам поможет в заклинаниях, Морена не станет удерживать заклятия из подземного царства. И если Трехглав вылетит на свободу… русичи побегут. А там… Там мы с милостью Морены и Чернобога сумеем утихомирить их безумное порождение, змея трехголового.

Все же Маланичу пришлось долго убеждать соратников. И в том, что не могут они созывать иных волхвов, ибо те сейчас ворожат, поднимая мертвых, и ворожбу ту нельзя останавливать. И в том, что им надо поторопиться, пока Шелот еще может носить облик древлянского князя, а древляне ничего не заподозрили и верят им. А что, если он однажды не совладает и обернется сам собой? Древляне им гибели князя не простят. И что тогда делать? Скрываться и бежать, бросив свой народ, и молить о защите от своих ту же Ольгу с ее Свенельдом? Они уже пытались с ними замириться. Об этом лучше всего помнит курган Игоря, щедро политый жертвенной кровью лучших древлянских мужей. Выкупила Ольга своего Игоря у Морены, призвала сюда Перуна с его молниями. И теперь даже всех сил древлянских кудесников не хватает, чтобы удерживать колдовство. А русичи с каждой своей победой набирают силу. Их надо уничтожить, изгнать, напугать так, чтобы и само имя древлян замирало у них на устах, вселяя неимоверный ужас.

И уговорил-таки. Сели в круг три кудесника, взялись за руки, сплетя совместно амулеты темного чародейства, стали повторять за Маланичем древние заклятия… Такие древние, что и слов в них не было, даже звуков прежнего мира как будто не раздавалось, а словно грохот разносился, странно и жутко вырывавшийся из трех человеческих глоток, будто вода шипела, превращаясь в пар, стонало что-то нелюдское, обрушивались целые миры, острова уходили в бурлящие потоки воды, обвалы грохотали…

Бубнившие наверху заклинания волхвы вдруг замерли, ощутив, как будто ветер прошелся мимо них, разметав волосы, рванув амулеты. Кто-то из них попробовал привстать, но так и замер, привороженный к месту неким огромным заклинанием. Сидели, чувствуя это… ужасались…

Далеко в чащах,где из земли возвышался огромный монолит, произошло колебание. Земля содрогнулась от немыслимого толчка, качнулся гигантский каменный зуб, торчавший к темному небу, от него пошли по земле трещины.

И замерло все на миг, только окрестные леса согнулись, будто над ними пронесся невидимый ураган. И снова застыли. Но лишь на миг. Ибо гранитная глыба продолжала медленно и ощутимо раскачиваться, словно ей вдруг тесно стало в земле, словно снизу ее поднимало нечто исполинское.

По лицам трех волхвов стекал пот, их связанные шнурками со свисающими оберегами руки, казалось, жгут друг друга, из глоток выходил скрип и стон, как будто некая сила пыталась встать, но оседала под непомерной тяжестью.

В лесу гранитный монолит продолжал медленно подниматься, взрывая почву. Он рос к темному, окутанному тучами небу, вытягивался, увлекая за собой длинную каменистую гряду, какая все больше вспучивалась, отваливая теперь целые пласты земли, слежавшиеся за многие века, выворачивая с корнями мощные деревья, выгибая каменистую кряжистую спину горного хребта.

Далеко от этого места волхв Малкиня, лежавший в низкой полуземлянке, проснулся от того, что кто-то сильно и крепко его потряс. Вскинулся и увидел при свете лучины испуганное лицо Малфриды.

– Что, милая? Никак начинается у тебя?

Она не отвечала, лицо было бледное и влажное от пота.

– Чую… Где-то зло превеликое выпущено…

Она дышала нервно и быстро, озиралась, словно рассчитывала даже тут, в этой полуземлянке, увидеть нечто, напугавшее ее.

Но все вроде было тихо. Горит, роняя угольки в подставленную лохань, лучина, на полатях спят хозяева, прямо на полу улеглись те из дружинников, кому завтра с утра выступать в бой. Те, кто в дозоре, сейчас ведут свои схватки с нелюдью. Сегодня в ночную сечу их повел не кто иной, как Асмунд. А он христианин, при нем и ожившие мертвецы не так донимают – это все заметили. Даже Малкиня со всей его нелюбовью к вере в Иисуса Христа вынужден был признать, что порой от христиан есть польза. Мертвецы падают, едва выйдя на таких. А среди прибывшего подкрепления оказалось немало поклонников распятого Бога, и они, еще непуганые, смело выходили против оживших мертвецов. Правда, поутру все больше рассказывали, что движение в ночи хоть и замечают, однако мертвяки все больше остаются мертвяками. Жуть ощутима, а вот схватиться редко когда выходит. Да и то только у тех, кто креста не носит.

Так что, когда в ночь заступал Асмунд, можно было и отдохнуть. Об этом Малкиня и стал говорить Малфриде, успокаивал, но вдруг сам неожиданно осекся. Показалось ему или нет, но словно земля немного подрагивать начала, вон, с лучины сразу два уголька рухнули с шипением в подставленную воду, потом и сама лучина ни с того ни с сего вдруг сорвалась с поставца, зашипела в воде и погасла. Темно стало.

Малфрида поспешила наружу, споткнулась у порога о чье-то устало распростертое тело. Слышно было, как заругался сонно Претич – он, как и Малкиня, всегда держался поближе к Малфриде, объясняя всем, как важна ее безопасность. Но она уже выскочила наружу, Малкиня поспешил следом, окончательно разбудив Претича. Но на волхва Претич даже заругался:

– И чего вам неймется? Завтра нам опять в бой, а вы и отдохнуть не даете.

Снаружи в лицо ударило ветром. Порыв пронесся, словно жаром из печки обдало. И опять тишина. Ну мало ли, ну порыв ветра. И все же не в месяце желтне^[952], когда уже по традиции люди избы мхом перед холодами утеплили, скотину уже пастись не пускают, дождь холодный сеет… Ну да у древлян в этом году он и так все время сеял. Сейчас его нет, зато веет жаром… вернее, повеяло и прошло. Откуда такая вдруг теплынь, что и в одной рубахе на дворе не холодно? И это уже на подходе дня угощения пращуров, Дедова праздника?^[953]

Малкиня не находил пояснения. Не могла понять подобное и Малфрида. Она озиралась по сторонам, пока не увидела Свенельда и княгиню. Малкиня встал так, словно пытаясь загородить их от нее. Сам он уже не раз замечал, как эти двое, несмотря на весь ужас этой долгой жуткой войны, находят время, чтобы побыть вдвоем. Вот и сегодня Свенельд и Ольга улучили момент встретиться. Стояли недалеко от колодца, разговаривали, свет отдаленных костров едва попадал на них. Свенельд держал руку княгини в своих, а она сама чуть приблизилась, подняла к нему лицо. Но так и отпрянула, когда Малфрида громко окликнула мужа.

Она как будто и не заметила, что ее супруг с Ольгой любезничал, подскочила, к груди его прижалась.

– Мне страшно, Свен. Зло поднимается, страшное, лютое.

И вдруг почти зарычала, ударив себя с силой по вздутому животу:

– И откуда же ты на мою голову! Уж я бы сейчас смогла!..

Тут даже Ольга ее стала удерживать, отвела, что-то приговаривая, успокаивая. Малкиня разобрал ее слова: мол, нельзя так свое дитя ненавидеть. Но ведь Ольга была женщиной, пусть и княгиней, но прежде всего женщиной, ей было невозможно понять, как отягощал ведьму зревший в ней плод. Малкиня же слышал подавляемые гневные мысли Малфриды: ей было и страшно, и злость брала, и почти раж некий ощущался. Ох, как бы она показала сейчас, вернись к ней силы!.. Она ощущала достойного соперника… Она бы смогла!..

Но вдруг его дар исчез. Малкиня понял, что рядом находится кто-то из христиан.

К ним приближался Асмунд. Сказал, что сегодня ночью что-то вообще тихо стало. Ни ветка не хрустнет под ногой, ни стон не прозвучит. Люди уже измаялись, лучше бы и впрямь на ком-то сорвать злость.

Новый порыв ветра был столь силен, что почти толкнул старого Асмунда в спину, заполоскал полы его накидки.

– Да что же это делается! – резко оглянулся Асмунд. И сотворил крестное знамение.

Раньше Малкиню едва не корежило, когда видел этот охранительный знак христиан. Сейчас же сам кинулся к Асмунду.

– Ты знаешь ваши молитвы, воевода? Тогда молись!

Сам себе не верил, что такое может сказать. Ныне же готов был почти умолять поклонника Распятого сотворить его чародейство.

Далеко, в нехоженом лесу, рухнул острый камень-монолит. Сноп искр взлетел откуда-то из недр земли. На миг наступила тишина. И вздох прозвучал – тяжелый, долгий, тройственный. Потом земля вкруг павшего камня стала опять вспучиваться, рухнул и откололся еще кусок тяжелого кряжа. Подземные отсветы, только что багряно осветившие темную ночь, на миг как будто кто-то заслонил. Потом звук послышался, словно под землей, там, где рокотало и булькало что-то, раздался еще и стрекот, будто тысячи мелких пластинок терлись о твердый камень, щелкали, ударялись. Новый ком земли взлетел вверх, и вот там, где недавно стоял острый монолит, показалось нечто.

Чудовищная морда, плоская, увенчанная острыми, как рога, ушами, медленно выползла из провала, стала подниматься, повернулась, открыв два горевших красноватым огнем глаза с длинными, узкими до неправдоподобия зрачками. Она озиралась, чуть покачиваясь на своей мощной темно-алой чешуйчатой шее, выползала… С хлюпающим глухим звуком отлетел еще один огромный ком земли, открылось отверстие для второй страшной морды, так же бессмысленно и зло озиравшейся. Третья морда протиснулась в аккурат за второй, слепо трясла головой, но уже открыла широченную пасть, унизанную множеством острых изогнутых клыков. Издала шипение – она одна могла издавать звуки, когда первые две пока просто смотрели. Шипение третьей головы их как будто подзадорило, они потянулись выше, и вот над проемом уже с глухим звуком показалась огромная лапа – синевато-черные когти вонзились в землю, разрыхляя, заскребли по камням, высекая снопы искр. Рывок – и стало появляться все огромное пузатое туловище, щетинившееся красновато мерцавшей острой чешуей. Потом появились огромные, остро изогнутые крылья, перепончатые, отсвечивающие алым прозрачным светом. Раскрылись во всю свою гигантскую ширь, хлопнули, расправляясь… Вокруг, сбитые их силой, повалились сосны, смелись с корнями молоденькие елочки.

Трехголовый змей пытался размять застывшее в многовековой спячке-смерти тело, пытался вознести самое себя. Его головы раскачивались почти грациозно, вытягивались, потом одна из голов поднялась выше иных, резко накренилась, распластавшись над землей, широко раскрылась пасть, и из длинной глотки вырвался сноп гудящего огня. Несколько стоявших поодаль деревьев мгновенно вспыхнули, затрещали, осветив продолжавшее выбираться из земли чудовище, отблески пламени отразились на длинном чешуйчатом хвосте, как гигантская змея, покидавшем свое каменистое подземное узилище. Три головы одновременно запрокинулись назад, рывком рванули вверх, перепончатые алые крылья сложились и распрямились, развеивая горячий ветер, взмахнули еще раз… и чудище взлетело. Последний рывок, и остроконечный алый хвост, словно мерцавший изнутри отблесками пламени, выровнялся, направляя полет чудовища. Оно летело туда, куда ему приказывали.

Три волхва, изнемогая, упершись лбами друг в друга, почти плача, продолжали творить свое черное волшебство.

Змей в полете издал новое шипение, опять полыхнуло огнем. Загорелся лес. Отсветы его освещали эту проносящуюся над верхушками громаду – трехголовую, с мерцавшими, как уголья, бессмысленно жестокими глазами, его раздутое брюхо и перебиравшие в воздухе когтистые лапы. Казалось, будто змей так только набирает разгон, вытянутым острым хвостом помогая себе держать направление. Мощное тело опять опустилось почти к верхушкам деревьев, оно летело неуклюже и тяжело, сбивая листву с дубов, шурша по иголкам сосен, но вот новый взмах огромных крыльев, и оно опять поднялось, парило – жуткое, бессмысленное, кровавое, разверзшее в разные стороны плоские рогатые головы на мощных длинных шеях. Средняя голова что-то заметила – селение над лесным озером. Другая зашипела, крылья чуть сложились, снижая полет, третья издала краткий рык, мощное туловище на миг сжалось, словно змей втягивал в себя воздух…

Снизу раздались крики, замелькали фигуры людей… которые тут же вспыхнули, разлетелись пеплом от струи гудящего огня. Селение было спалено в несколько мгновений. Потом еще одно. Путь огненного трехголового чудища сопровождался молниеносной безжалостной смертью.

Колдуны уже выбивались из сил, но знали, что их старания не напрасны. Они видели каждый своим внутренним взором, что сотворили, видели, как змей сжигает их же селения, их же людей, видели, как во многих местах по пути выпущенного ими зла возгорается лес. И первым не выдержал Шелот. Он отклонился, сказал человеческим голосом:

– Надо дождь… Все сгорит!

– Тсс! – прошипел Маланич. И его ужаснула поистине чудовищная мысль: из-за слабости Шелота они разорвали общее заклятие, змей вышел из повиновения!

Но Маланич уже ничего не мог, оба его кудесника дружно стали говорить не то, что он велел, они говорили простое и понятное для каждого ведуна заклятие призыва дождя. И он вынужден был вторить им. Ибо уже понял, что когда змей подлетит и учует во граде живое, он сожжет их вместе с Искоростенем! Но и вместе с русичами. Не останется никого!

Малфрида почувствовала, как ее кто-то дергает за подол. Поняла: опять это – оберег, засушенная мертвая рука Кощея. Этот оберег двигался и досаждал ей, лишь когда упреждал об опасности. И все же оберег по-своему был разумным, особо не привлекал к себе внимание людей. Сейчас же рука просто волокла ее прочь, не заботясь, заметят ли. Не заметили. Ибо все были отвлечены и взволнованы иным, все слышали этот отдаленный гул, стали примечать и дальние сполохи.

– Пожар в лесу, что ли? – спросил кто-то рядом.

– И дождь пошел.

Рука тащила и вдруг ослабела, упала. Когда Малфрида тайком подняла ее, накрыв собственными распущенными волосами, она уже не двигалась. Странно. Но Малфрида тут же поняла почему: рядом молились. Асмунд стоял на коленях и читал положенные слова, тут же опустились еще несколько воинов. Они сложили руки и творили христианскую молитву, которая, оказывается, была столь могучей, что и оберег Кощея потерял свою прыть, будто сдох. Малфриде даже стало жалко эту мерзость, держала ее, слегка баюкая.

– Смотрите! – указывал рядом кто-то из кметей. – Там в небе! О боги!

Малфрида помнила, что надо уходить, бежать отсюда, но была словно зачарована, как и все, не отрываясь глядела на огромный, слабо светившийся алым силуэт в небе. Складываются и раскрываются огромные крылья, несущие неуклюжее мощное тело…

– Трехголовый змей! – завопил кто-то.

Эти слова повторило множество голосов. Теперь они все видели его. Особенно когда чудище полыхнуло огнем, когда всполох его стал так ярок, что, казалось, осветил всю округу. И тут же дождь полил как из ведра.

Кто-то убегал, кто-то прятался, кто-то падал на землю и стонал.

Свенельд же выхватил меч и замер. Малфрида даже расслышала, как он почти спокойно сказал:

– К Искоростеню летит. Или на нас. Кто бы его ни наслал – всем сейчас станет жарко.

Он крутанул в руке мечом, словно намереваясь сражаться. Но клинок был ровно былинка против надвигавшейся на них угрозы.

– Его остановит дождь! – закричала Малфрида. – Молите о дожде!

Она сама упала на колени подле Асмунда, схватила его за рукав, тряхнула.

– Что надо говорить? Как вы вызываете дождь?

Ведьма Малфрида готова была молиться Распятому!..

Асмунд только вырвал у нее руку, молился, не прекращая ни на миг. Она даже различила его слова:

– …Да пребудет воля Твоя, как на небе, так и на земле…

Малкиня тоже упал на колени. Он не знал молитв, он просто повторял заклинание дождя. Ведь все, что у них осталось, – это надежда, что сильный ливень может погасить огни Трехглава.

Огонь полыхнул еще раз, в той стороне, где лежал Искоростень. Теперь Змей был совсем близко от них – мокрый, грозный, аспидно мерцавший огнем, он продолжал лететь…

– Бежим! – кричали люди, они не хотели сражаться с чудовищем, у них не было на это сил.

Свенельд отскочил, увидел Ольгу. Она тоже стояла на коленях, тоже молилась. Он захотел ее схватить, утащить, но она вырвалась, оставшись стоять коленопреклоненно. И он упал рядом, он хотел остаться с ней. Хотя и осознавал, что это конец.

Но что-то все же изменилось. Что – Свенельд не сразу и понял. Он вообще ничего не мог сразу сообразить, такое пронзительное шипение, такой режущий слух, исполненный ярости звук впивался в голову. Впору упасть, но он устоял. Рядом Ольга упала на четвереньки, и варяг услышал ее срывающийся на рыдание голос:

– Защити, о могущественный! Обещаю великую жертву Тебе… обещаю почитать и поклоняться Тебе, обещаю поверить в Тебя!..

Свенельд уже не различал ее слов. Сквозь льющие в лицо струи дождя он видел лишь то, что змей не приближается больше к ним, он мечется, словно налетев на невидимое заграждение, какое не в силах преодолеть даже его огромные крылья. И еще Свенельд увидел, как одна из голов задралась кверху, как изогнулась длинная шея, и змей выбросил вверх фонтан багряно-черного яростного огня.

– Опаньки, – только и произнес Свенельд, догадавшись, что потерявшее направление чудище так может опалить самого себя.

И опалило же!

Вон мечется теперь в осыпающихся огненными снежинками искрах собственного огня, вон одна из голов затряслась, лапой пытаясь стряхнуть пламя с загоревшегося уха. Но новый порыв ветра от взмахнувших крыльев только разжег его.

Свенельд вдруг захохотал. Надо же, он ведь всегда знал, что эти чудовища уступают людям в смекалке, всегда ценил людей именно за их ум. А эти!.. Тьфу на них! Даже Трехглав за века бесконечной древности потерял остатки разума. Да и был ли он у него? Разве ушел бы он из мира, если бы умел думать, умел выживать?

А сейчас Трехглав улетал. Удалялся туда, откуда прибыл, ибо там он не был жив, не чувствовал боли ожогов. Теперь же он летел, стремительно работая крыльями, торопился, тряс обожженной головой, сыпал огненными искрами, но больше не задерживался, чтобы палить огнем. Куда там, когда у самого уши пылали. И он тупо спешил укрыться. Ибо его гнали боль и чужая уничтожающая его вера. И приближение зари.

В лесу глухо ударило. Шипел, угасая под проливным дождем, черный лес. Медленно встал на свое место острый горючий камень. Новые кряжи исполосовали лес. Когда-нибудь их вновь покроет земля, прорастут новые деревья…

Глава 15

В ту ночь Мокей вдовий сын очень устал. И испугался… А ведь он был воеводой древлянского воинства, он поднялся так же высоко, как почтенные волхвы, мог даже со служителями разговаривать на равных. Видела бы его теперь матушка… Или Простя-изменница, променявшая его на какого-то варяга пришлого. Однако ни о матери, ни о жене он не вспомнил в тот миг, когда ночью над лесом взвилось это чудище трехголовое, когда волна жара пронеслась над городом, подпалив высокие островерхие кровли на городнях. Тогда Мокей, как и иные, бежал сам не понимая куда, лез в какие-то подполы, стучал зубами. А потом вдруг опомнился. Он ведь был среди своих людей, среди воинов, баб и детей, которых он вызвался охранять, за которых боролся. И вот тогда Мокей взял себя в руки и выбрался наружу.

Хвала всем силам подземным и небесным, но страшного змея уже не было. Куда подевался? Да пропал, и леший с ним! А вот башни над городом пылали. Загорелись самые высокие кровли в старом княжеском тереме над рекой. Там, где ранее располагалась гридница с колдующими в ней чародеями, где высились теремные переходы князя Мала, теперь все сильнее и гуще разгоралось пламя. Даже ливень с ним не справлялся. Если не погасить огонь, не растащить по бревнам ближайшие постройки, не сбить пламя с начинавших дымить соседних кровель – того и гляди, пламя погонит их всех прочь из города – как раз на мечи русичей. Этого Мокей допустить не мог.

Поэтому он весь остаток ночи и сырого дождливого утра метался как угорелый, где отдавал приказы рушить избы на подходе к терему, где велел заливать горящие головни на дымящихся кровлях, где открывать хлева и амбары, чтобы спасти скотину и запасы. Ибо никто не был уверен, что русичи ушли при виде трехголового змея. Хотелось бы в это верить… но лучше все же подкрепить эту надежду уверенностью, что у них еще есть средства обороняться и выдержать осаду.

Хвала богам, кроме теремных строений, град особо не пострадал: пронесшееся над городом пламя задело только самые высокие кровли, а поливший затем дождь позволил вовремя справиться с огнем. И все же, когда на сером рассвете Мокей прошелся туда, где ранее была гридница… И косточек от служителей не осталось. Как же теперь они будут без своих чародеев? Ну да Мокея это не сильно огорчило: нет чародеев, сами справимся. После всех этих схваток он уже понял, что и они сами на что-то горазды. А вот что князя Мала нигде нет – взволновало. Княжеская хоромина хоть и тоже пострадала от пожара, но не настолько, чтобы князь в ней погиб, вон, люди успели из нее выскочить, все эти тиуны, девки теремные, челядь, охранники. Но ни у кого из них Мокей не мог выведать, куда делся сам Мал Древлянский.

Для Мокея это было похуже, чем гибель доброго десятка чародеев. Волхвы-то знатно помогли древлянам своими чарами, однако люди бились все же за своего князя, именно Мал олицетворял для них свободу, он был символом того, что им еще суждено отстоять свое право называться племенем, у которого есть свой законный правитель. И вот князя нигде не могут разыскать. Причем один из охранников сказал Мокею, что видел, как Мал ночью выходил из своей опочивальни вместе с Маланичем и Пущем и они вместе отправились к большому терему с гридницей.

Это было особенно худо: от гридницы… Даже огромные балки-матицы, поддерживавшие ее высокую кровлю, теперь сгорели до основания. А уж люди…

И все же, когда стали рыскать на пепелище в надежде найти что-либо пригодное для дальнейшей жизни, вдруг уловили какой-то крик и плач. Растащив бревна, обнаружили заваленный рухнувшими стропилами лаз. Мокей сам о нем вспомнил: некогда он спускался с Маланичем в подполье, знал, что там есть вырубленная в древнем граните полость, где чародеи творят свои заклинания. Мокей приказал людям поднять тяжелую крышку лаза, и оттуда выбрался перепуганный охранник из свиты волхвов. Мокей ранее тоже в таких состоял, тоже носил положенный по чину добротный доспех и умел держаться с достоинством и отстраненно от остальных: дескать, мы к чародеям приближены, у нас удел свой, высокий, непостижимый, мы подле тех, кто с богами общается, состоим. Этого парня он знал: особо верный, замкнутый, важный был. А сейчас отчего-то трясся и рыдал. Но все же его отпоили студеной водой и вызнали, что ночью он стоял на страже в подземелье, куда спустился Мал и волхвы.

Мокей сперва обрадовался. Подумал было, что мудрый Маланич, предугадав, что грядет страшное зло, смог уберечь князя. Но Мала как раз в подполье не оказалось. Там лежали в беспамятстве трое волхвов, – сам Маланич, Пущ и Шелот. Плохо они выглядели: лица бледные, осунувшиеся, в потоках засохшей крови, которая струйками вытекала у них из ноздрей и ушей, даже из уголков глаз. Да и глаза были в темных отметинах синяков, какие возникают, если сильно огрели по шлему. Шлем выдерживает, но от удара синяки сами собой выступают. А еще Мокей отметил, что и в обмороке волхвы лежали, не разжимая рук. Некогда вдовий сын сам состоял в учениках кудесников, знал, что такое бывает, когда чародеи сообща творят великие заклинания. И его осенила догадка… Неприятная, страшная. Змей-то ведь просто так явиться в мир не мог.

Было еще нечто, что озадачило Мокея: волхв Шелот отчего-то оказался не в привычном одеянии ведунов, а в нарядной желтой рубахе князя Мала, в его щегольских узорчатых сапожках с острыми носами. С чего бы это Шелоту так вырядиться? Вот об этом перво-наперво и спросил Мокей, когда троих волхвов вынесли на двор, отлили водой, стали приводить в чувство.

Шелот очнулся первым, но на вопрос Мокея будто и ответить не мог ничего, разводил руками, что-то бубнил непонятное.

– А князь наш где? – обступили Шелота древляне. – Нам сказывали, с вами он был. Куда вы его дели? Где князь?

Вопросы так и сыпались со всех сторон, Шелот смотрел вокруг мутным взором, отмахиваться начал, заплакал вдруг. Плачущего волхва тут не видели, это подивило, но не настолько, чтобы его оставили в покое, наоборот, все как будто рассердились, стали напирать на него, трясли, требовали ответа.

– Оставьте Шелота.

Это произнес Маланич.

Он по-прежнему лежал, где положили, глаза закрытые, вода, какой его приводили в чувство, смыла с лица следы крови, но он оставался по-прежнему бледен, казался немощным, однако в этом твердом голосе все еще были прежние властность и сила. Все так же, не открывая глаз, Маланич стал приподниматься, встать не смог, просто сидел под бревенчатой стеной, опустив голову с мокрыми седыми волосами. Сейчас он казался бы слабым старцем, если бы не его уверенный твердый тон:

– Мы – волхвы, служители богов – не ответчики перед людьми.

– В мирное время – не ответчики. Но сейчас не то, – сказал кто-то из толпы.

К Маланичу склонился Мокей.

– Вас последних видели с князем Малом. Тебя, Маланич, Пуща и…

Тут он заколебался. Замер на миг, переводя взгляды с одного на другого волхва. Маланич понял: сообразительный сукин сын, догадывается. И даже вздрогнул, когда некогда возвышенный им вдовий сын выпалил:

– Пошто Шелот в рубахе князя разгуливал?

Маланич повернул в его сторону занавешенное волосами лицо, слабой рукой откинул пряди. Жуткий взгляд – черные глаза в кругах темных синяков казались неестественно большими, белки были красными, кровавыми. Мокей даже сперва опешил, попятился. Но с ним были его люди, чего ему опасаться полуживого волхва. И он опять спросил: куда делся князь?

– Если отпустите нас, вернем вам князя, – отозвался Маланич.

Мокей скривил в насмешке рот.

– Нашего князя?

Маланич смотрел на него таким взглядом, что ранее любой древлянин пал бы ниц. Но за это время, за время войны, когда древляне поняли, что могут отражать врага и сами, даже силы самого Маланича не казались столь ужасными. К тому же Мокей как никто иной понимал, что волхв лжет. И это придавало ему уверенности.

– Ваше чародейство больше зла приносит нам, чем помогает. Мы готовы бороться, но только не так, когда наши павшие не имеют покоя и после смерти, не тогда, когда оживают древние страхи, несущие гибель нам же самим. Поэтому нет вам больше веры. И если вы погубили нашего князя…

– А почему ты считаешь, что Мал погиб по нашей вине? – отозвался Маланич. – Он был не только вашим князем, но и нашим.

– Так он погиб?

Это воскликнул не Мокей, – тот и так уже все понял, – это воскликнули в толпе, кто-то тут же зарыдал, люди загомонили, переглядывались, выглядели испуганными, растерянными, словно теперь им и не за кого было сражаться. Надо же, а ведь Шелот в обличье Мала почти не появлялся среди них. Так, выйдет порой, постоит на забороле, но будто одно это его появление уже воодушевляло древлян. «Овцы поганые, – обозлился про себя Маланич. – Потеряли пастуха, и все – стадо стадом».

Но это было злое стадо, вернее, стая озлобленных войной существ, которые только сейчас поняли, что проиграли. До этого даже радовались, что отогнали русичей от града, что укрыты в своей столице, имеют войска, имеют командиров, отбиваются. Сейчас же им вдруг понадобилось на ком-то сорвать злость. На тех же волхвах, которые со времен казни Игоря Киевского обещали, что спасут их от Руси, а теперь вон… Даже змея огненного наслали. Ибо в том, что змей прибыл именно по их наущению, сейчас никто не сомневался. Да этот змей нанес древлянам не меньше урона, чем все схватки с Русью.

И первыми стали пинать именно их. Вон громче прежнего заголосил Шелот, с которого грубо срывали желтую рубаху Мала, самого трясли, волосы рвали, даже очнувшемуся наконец Пущу досталось, его почти оглушили ударом. Казалось, еще миг, и до Маланича доберутся. Но он вдруг выпрямился, сам шагнул на них, вскинул резко руки, будто насылает волшебство или проклятье, замахнулся так резко, что его длинные широкие рукава опали, обнажив сильные жилистые руки верховного служителя.

– Будет у вас князь!

Это охладило толпу, стихали понемногу, но по-прежнему не сводили взоров с растрепанного, вздыбившегося, как сивый конь, кудесника.

– Вам нужен князь? Вы его получите. Но не Мала, ибо душа его уже в Ирии. – И он кивнул в сторону сгоревших руин старого терема с его гридницей и широким княжеским подворьем. – Теперь я дам вам нового князя. И только вам решать, как с ним поступить.

При этом Маланич отметил, что из толпы вперед подался Мокей. Ох ты… Что этот плут, рожденный от прибредшего к древлянам чужака и какой-то бабы-древлянки, любит власть, Маланич давно знал, но чтобы так явно выставлять себя на первое звание… Небось понял, соколик, что его время пришло, по глазам видно, что понял. В них жадность, восторг и… обещание помочь, если на него Маланич укажет. Но волхв понимал и другое: таким, как этот шустрый, доверять он не мог.

– У русичей князь еще дитя, Святославом нареченный. Ольга для него старается, власть этого глуздыря хочет поддержать на Руси. И Святослав хорошего рода. Что вы скажете, если я вам его сегодня доставлю? Можете князем его выбрать и воспитать на свой лад, можете его вынести на заборолы, заслониться как щитом да выставлять его матери свои условия. Пойдет ли она на Искоростень, если жизнь ее сынка ненаглядного в ваших руках будет?

Люди молчали, пораженные его словами, переглядываться стали. Даже Мокей умолк, сдвинул на затылок свою волчью остроухую накидку, тер запястьем лоб, соображая.

– Малого Святослава нам… было бы не худо. А князем ли его…

– Вы сами решайте. Но я сделаю, что обещал, добуду вам Святослава.

Маланич осторожно стал ощупывать свои обереги, среди которых таился один с толикой живой воды. Один глоток ее – и Маланич вернет себе силу и возможность творить чародейство. Но надо дотянуть до возможности сделать этот глоток.

– Значит, так, – принял за всех решение Мокей. Люди смотрели на него, они его уже слушались: действительно, стадо, которому нужен вожак. – Значит, так, – повторил он. – Если Маланич добудет нам сына проклятой Ольги, мы, считай, победили. А возьмем ли его князем или иного изберем – вечу решать.

Ну-ну, а ты, волк дикий, будешь на этом вече первым голосом в стае. Тебе многие подпоют. Даже сам Маланич, если придется. Но теперь главное потянуть время и сделать обещанное. Давно надо было, просто раньше Маланич не сообразил. Теперь же время пришло.

Русичи тоже сошлись на совет.

Едва опомнившись от ночных страхов, едва собравшиеся, едва получившие известие, что после налета змея даже древляне не спешат идти в новое наступление, они столпились на поляне за старыми укреплениями Малино. Воины расположились по кругу, а в центре стояли воеводы. Ольга тоже присутствовала, сидела на колоде, удерживая на коленях маленького сына. Все смотрелось бы даже внушительно, если бы люди не были еще потрясены случившимся – они все еще разговаривали о змее, делились страхами, вспоминали жуткое чудище, носившееся в небе над лесом. Многим теперь казалось, что даже не трехглавым он был, а вообще… дюжину голов кто-то рассмотрел. И все думали, как им теперь сражаться с древлянами, если они и такое могут сотворить.

– Да древляне сами же пострадали от чудища, – решился все же высказаться Свенельд. – Доглядники сообщили, что и Искоростеню досталось от змея поганого, от нас же напасть эту отвело.

При этом он посмотрел туда, где понуро сидел старый Асмунд. Свенельда брала оторопь, что какая-то молитва помогла им в таком деле. Вот и думай после этого, на что эти христиане способны.

Ольга тоже смотрела на Асмунда, была непривычно задумчива, почти не отвечала на вопросы Святослава. Мальчишка-то проспал в своем убежище сном младенца и теперь сильно сокрушался, что пропустил самое интересное. Это ведь не сказы, какими мамки-няньки на ночь его пугают, тут вон все больше воины о змее говорят. Правда, ни один из витязей не похваляется, что снес ему голову, зато все уважительно говорят об Асмунде. Святослава это огорчало: к своему кормильцу он привык, даже по-своему любил его, но вот витязем достойным Асмунд отчего-то маленькому князю не казался.

Он хотел спросить маму, кто же все же отпугнул чудище, но Ольга тихо шикнула на него. Святослав понял, что она смотрит на новгородского воеводу Волчару, который вышел в центр и поднял руку, требуя слова.

Святославу нравилось такое имя – Волчара. Нравился и сам новгородец: длиннобородый, с покрытым шрамами лицом, в добротной кольчуге, под которой выступали его широкие плечи, бугрились мускулы на руках. Святослав даже заулыбался ему. О чем говорил Волчара, Святославу было неважно. Долго он говорил. Но что-то было не так, как понял маленький князь Руси, ибо мама вдруг отстранила его, встала, подняв и его, Святослава, на руки, а этого он не любил: он ведь уже не глуздырь какой, он рать на Искоростень посылал, он воин!

– Погляди на нас с сыном, Волчара Новгородец, – говорила княгиня. – Мы оба остаемся, нас не страшит то, что напугало тебя. И если женщина и ребенок не боятся, отчего же убоялся ты, храбрый витязь?

Убоялся? Святослав был так поражен, что даже перестал ерзать на руках у мамы, повернул в сторону Волчары свою круглую мордашку с удивленными синими глазами.

Новгородский воевода встретился взглядом со Святославом, понурил голову.

– Это не наша война, княгиня, – произнес глухим, но твердым голосом. – Нас Новгород отправлял помочь тебе, но никто не ведал, что ожидает тут, какой страшной смертью полягут наши витязи: кто от древлянской отравленной стрелы, кто в схватках, а кто от самой смерти, от наших же мертвых товарищей, каких нам заново убивать приходилось. И мы решили: это проклятая земля, она не нужна никому, и лучше мы уйдем. Русь велика, у нее много врагов, нам еще будет где проявить свою силу, где сражаться за свою землю, а не гибнуть невесть отчего ради чужих интересов.

– Интересы Руси тебе чужие! – подался вперед Свенельд. Смотрел на Волчару яркими от гнева глазами – словно искры зеленоватые в них загорелись.

– Не срами меня, Свенельд, – отмахнулся новгородец. – И не корми меня тем, чего я не ем! Ты проморгал посадничество у древлян, а теперь всех готов положить, чтобы вернуть свое положение. Для нас же эти древляне… Говорю я – земля эта проклята, и многие из нас в том убедились.

– И, вернувшись в Новгород, об этом скажешь Володиславу Псковскому, родичу моему?

Ольга смотрела на Волчару широко открытыми глазами. Она понимала, что если он уйдет, то могут уйти и другие. А ей следовало удержаться тут, они ведь были под стенами самого Искоростеня!

Волчара осторожно ответил, взвешивая каждое слово:

– Для Володислава важнее, чтобы я сохранил людей. Думаю, и тебе это важно, княгиня. Ты же увязла в древлянской земле, как в болоте. Али у тебя иных забот на Руси нет? Или опасаешься, что тебя из-за поражения не сочтут достаточно сильной, чтобы править? И ради своей чести ты людей готова уничтожить в этом краю?

Он говорил страшное, говорил то, что поговаривали и иные. Но Ольге действительно нужна была эта победа, чтобы остаться княгиней!

Она вскипела:

– Нет значительных или незначительных войн, новгородец. Есть просто значительные или незначительные люди. Вот так и ты… Ты не витязь, достойный славы!

– Никто ранее не смел говорить мне такого! Я сражался за тебя, княгиня, покуда верил в победу. Сейчас я не верю в нее.

– Верить или не верить – дело каждого, – поднялся и встал подле Ольги Асмунд. – Но побеждать других – это одно, а победить самого себя – другое. Ты же испугался сам. А победить самого себя – самое трудное. Ты с этим не справился.

Волчара насупился, стоял под множеством перекрестных взглядов и понимал, что либо отстоит свое доброе имя, либо уйдет с позором.

– А что случится, если ты уйдешь, а мы победим? – раздался вдруг веселый голос Претича. Этого парня война всегда только воодушевляла. – Где укроешься от осрамы?

– Вы еще не победили, – крикнул кто-то из воинов-новгородцев.

Волчара собрался с духом, выпрямился.

– От злой судьбы не уйдешь. Может, я что-то и не так делаю, но и ты не права, Ольга, что положила тут столько людей. Ведь говорят же, что выше головы не прыгнешь, злой судьбы не переспоришь. И ты не сможешь победить древлян, Ольга. Не по зубам тебе это проклятое племя.

Теперь опять говорили только они с княгиней.

– Это племя было по зубам Олегу Вещему, отцу моему названному, оно было по зубам мужу моему Игорю. Теперь наш с сыном черед. Мы из рода варяжского, рода Рюрика, из рода победителей, которых сам вольный Новгород над собой признал. Перед которыми Новгород смирился. Как теперь ты смиряешься перед древлянами. Неужели вам на роду написано уступать? Где ваша воинская честь?

Воины загудели, стали переговариваться, кто-то согласно закивал головой, кто-то выжидательно смотрел на Волчару. Многим эта война надоела, в ней не было добычи и воодушевлявших побед. Один страх и чувство, что им пришлось встретиться с самим злом. Поэтому многие ждали, что скажет отступник. И многие были готовы его поддержать.

Он потоптался на месте. Потом собрался с духом:

– Это варяги только и думают о чести и славе. Это они любят чужую землю, а нам и своей достаточно.

– Все вы так говорите, – сказала Ольга, – да только на вашей земле уже давно варяги хозяйничают!

Нет, она все же не совладала с собой, сорвалась, молвив недозволенное. И эти ее слова вызвали сильное возмущение, воины вставали, хотели уйти, тут же произошли стычки с теми же варягами, которых только что похвалила княгиня, и которые, воодушевившись, едва ли не стали напирать на других. Казалось, еще миг, и свои же со своими схлестнутся. Вольные люди, которые ощутили, что над ними нет сильного главы… одна княгиня, которой в сечу не идти. Которая желает их руками загребать жар.

И тут вдруг на колоду, на которой прежде сидела Ольга, взобрался оставленный всеми Святослав.

– Я князь ваш или не князь?

Его мальчишеский пронзительный голосок остро и звонко прозвучал во всеобщем гвалте. Но это, как ни странно, обратило на себя внимание. Кто-то даже рассмеялся, кто-то наоборот цыкнул, требуя тишины.

– Гляди-ка, наш пострел уже поспел!

Святослав топнул ножкой, сердился, руки упер в бока.

– Я маленький, и то повел вас в сечу. И гордился вами. Думал, вы костьми ляжете, но не посрамите земли Русской. Я сам бы воевал… если бы мама пустила. И я бы погиб за честь Перуна. Потому что мертвым не стыдно.

И он заплакал.

Когда-то он вновь скажет эту фразу. Иначе, но скажет. Сейчас же Святослав просто плакал. Он был маленький князь, его победы были еще впереди, но эту свою войну, первую, он не хотел проигрывать.

Ольга заволновалась, что вмешательство ребенка только рассердит бывалых витязей, но она ошиблась: они угомонились. Многие вообще застыдились, отводили взоры.

Волчара даже подошел к Святославу, смотрел на него задумчивым взглядом.

– Может, и хорошо, что тебя мама не пускает, пока ты мал. Но как вырастешь… За таким князем многие пойдут. И если мы и будем сражаться, то за тебя, сокол наш. Но учти…

Он говорил сурово, как со взрослым:

– Учти, соколенок, только дурак ломает голову над тем, как начать дело. Умный думает, чем оно кончится. И славен тот правитель, который сохранит людей для новой войны.

Святослава взял на руки Асмунд. Сказал:

– Новая война бывает после победы. А поражения мы пока не потерпели. Так что еще поборемся.

А еще воодушевило людей известие, что в Искоростене тоже что-то происходит. По крайней мере, доглядники сообщили, что древляне скинули на острые колья со стены своих волхвов. Пока только двоих, но это уже был добрый знак.

Маланича поразила смерть его соратников. Ранее о таком древляне и помыслить не смели – на волхва покуситься!.. А теперь вон волю взяли угрожать, богов забыли!.. Хотя тут-то все и дело: Маланич сам их заставил отречься от богов. Привычных светлых богов, к которым обращались по любому поводу, будь то свадьба, выход на охоту или каждодневное разведение огня в очаге. Теперь же их приучали поклоняться только тем, кого хоть и почитали, но редко поминали. А богам надо, чтобы о них помнили, в этом их сила. Вот Маланич и научил людей, кому молиться, сам строго следил, чтобы слушались, а как напустил на них всякую нелюдь, так люди сами стали у темных просить защиты. Потом разуверились, разочаровались в них. А это для богов хуже всего. Да как это людям втолкуешь? Вон они за свое: князя им да князя. И волхвов уже добром не поминают, ни тех, что для них рать мертвую водили да сгорели в одночасье, ни тех, кого сбросили со стены на колья… А когда Маланич сказал, что для важного чародейства ему понадобится жертвоприношение, ему только овцу тощую и выделили, да еще сказали, чтобы и за это благодарил. Город ведь нынче в осаде, надо беречь припасы, тех же овец.

За этими жалкими для гордого Маланича мыслями он даже закряхтел по-старчески – сокрушенно и слабо, разочарованно. И сам себе подивился: чего это он слабину дает, если и живой воды принял на грудь, и нашел выход, как свое чародейство провести, чтобы и дело сделать, и вновь показать, что без него они только горлопаны бестолковые. Значит, хватит скулить да сокрушаться, пора за труды приниматься.

Волхв резким сильным движением перерезал овце горло, слил в бадью кровь, дождался, когда она успокоится, и стал смотреть. Вглядываться, силясь разглядеть того, кого ему предстояло похитить. Маленького сына Игоря и Ольги. И он увидел… сперва какие-то силуэты людей и мальчонку в вышитой курточке на колоде, который топает ножкой, вопит что-то. Увидел волхв, и как княгиня Ольга (Проклятая! Проклятая!) уводит сына за руку в большую избу среди укрепленного стана русичей. Усадьбу Малино теперь было не узнать, поэтому Маланич стал внимательно ко всему приглядываться. Понял, что сына Ольга расположила в большой курной постройке недалеко от сгоревшего княжеского терема, рядом вон дуб старый возвышается, уцелел после набега. Он рассмотрел, что изгороди чужаки вокруг усадьбы восстановили, вон, чувствуют себя там как дома, расхаживают спокойно, повсюду костры, русичи что-то готовят в котлах, переговариваются, чистят и точат оружие. Но ничего, ночью многие из них отправятся в лес, считая, что, как и прежде, к ним из ложбин и оврагов потянутся отряды мертвецов. Они не знают, что сегодня некому поднимать на них мертвых. А пока это поймут, у него будет время сотворить то, что задумал.

И Маланич опять вглядывался в видимые во мраке стоячей воды очертания прежней усадьбы, опять будто примеривался, где стоит изба со Святославом. Ветви дуба подле него почти нависают над ее покрытой дерном шатровой кровлей, вверху виднеется широкое отверстие – продух для выхода дыма. Продух был открыт, как всегда делают, когда нет дождя или снега, когда погода позволяет дыму выходить наружу. Маланич внимательно оглядел его, хотел и внутрь заглянуть да углядеть, где ложе Святослава. Но отчего-то не смог. Это его подивило. Он попробовал еще раз, но опять не сумел. Вода гасла, очертания исчезали. Что-то внутри избы не давало проникнуть туда чародейству Маланича. Он подумал и решил, что все из-за проклятых христиан. Раньше их тут сразу же убивали безжалостно, но теперь собралось немало. Маланич подозревал, что именно их молитвы и развернули змея. Как же он это не учел ранее? Они не учли… Теперь все учитывать и решать предстоит ему одному. Последнему настоящему волхву древлянской земли, последнему умеющему ворожить кудеснику. Но он справится. Ибо знает чары, чтобы усыпить христиан, и тогда они не смогут молиться. А без их молитв,как он надеялся, он сделает все, как и задумал.

Однако в одном колдун ошибался. В расположенной подле старого дуба избе, выбранной для обитания маленького князя, не было никого из христиан. Там находились пара прислужниц Ольги, старая нянька Святослава, была и сама княгиня, сидевшая как раз в светлом пятне под продухом и ласково разговаривавшая с устроившимся на ее коленях сыном. И была там Малфрида. Ведьма расположилась на лежанке за груботканой занавеской, голова ее покоилась на валике из свернутых шкур, под которыми она хранила свою суму-калиту со страшным и преданным оберегом. Именно эта ссохшаяся кисть Кощея и не допустила к охраняемой хозяйке чужое чародейство.

Малфрида не вслушивалась, о чем разговаривают Ольга со Святославом, лежала, отвернувшись к бревенчатой стене. Последнее время она чувствовала себя неважно, ломило спину, слабость одолевала, напрягался живот. И так уже второй день. Женщины говорили, что время ее на подходе. Ах, скорей бы! Всегда отличавшейся отменным здоровьем древлянке было неприятно ощущать свою немочь. Надо же, ранее, когда она носила под сердцем Малушу, она ничего такого не чувствовала. Тогда в ней было иное отношение к ребенку, она любила его, наслаждалась ощущением зреющей в ней новой жизни, хотя и была предупреждена, что дитя придется отдать на воспитание волхвам. А это дитя, невесть от кого – оно было для нее напоминанием того, что с ней сделали соплеменники, напоминанием об их жестокости, об унижении, о боли… о разбитой любви. Ибо Малфрида уже не надеялась, что когда-нибудь они будут со Свенельдом вместе, даже с равнодушием относилась к его сближению с княгиней. К самой же Ольге она испытывала некое подобие расположения, ценила ее заботу о себе, даже ощущала вину оттого, что не может как следует помочь той в ее трудах. Вон люди твердят, что у княгини есть собственная чародейка, а от нее проку, как от треснувшего горшка. Вот когда она избавится от этой изводящей изжогой и болями в спине тяжести, тогда она вновь… Ах, как же хотелось этого «вновь»!

Устав томиться от безделья, Малфрида откинула край занавески, смотрела, как Ольга, достав гребень, пыталась расчесать вихры сына, но мальчонка крутил головой, уворачивался, что-то стал говорить матери, рубя по воздуху маленькой ладошкой, как будто что-то неимоверно важное хотел сказать, как солидный муж, как воин, а она тут со своим гребешком. Малфрида усмехнулась. Святослав был забавным. Не диво, что Ольга так любит его. Но для княгини сын еще и надежда на власть, на свое главенствующее положение. Понять можно.

Послышались шаги, шкура на проеме двери откинулась, и в избу вошел Свенельд. В сторону, где лежала его боярыня, не посмотрел, покликал Ольгу. Свенельд мог справиться и без княгини, благо, что его уважали в войске, однако он всегда звал ее на сходки, словно хотел показать, что она тут главная. И Ольга тут же оставила сына, подошла. Они негромко переговаривались, Малфрида расслышала, что говорил ее муж: дескать, пока воинство воодушевлено после слов Святослава, пока не думают об отходе да затяжной войне, следует начать готовить их к мыслям о приступе. Пусть Ольга им скажет об этом, а его верные люди будут все время твердить про необходимость захвата Искоростеня, про то, что войну можно закончить, как только они возьмут древлянский град. Да и то, что Искоростень пострадал от огненного Трехглава, не следует забывать, нельзя позволить, чтобы вновь обстроились да подготовились к осаде.

Так за разговорами они и вышли. Но вскоре в полуземлянке появился новый гость – Малкиня. Малфрида обрадовалась ему, даже стала подниматься, кутаясь в теплую пушистую шаль из пуха местных коз, но ведун сделал ей успокаивающий жест и перво-наперво подошел к Святославу. Он принес маленькому князю подарок – вырезанную из древесного корня лошадку. Подарок понравился Святославу, он стал играть им, как будто коняшка легко и красиво гарцует по воздуху, цокал языком, изображая звук подков, дивился, как в свете лучины увеличивается тень игрушки на стене. Увлекся, и Малкиня потихоньку подошел к Малфриде. Она улыбнулась ему. Она сейчас редко кому улыбалась, но верный друг Малкиня всегда мог рассчитывать на ее расположение и добросердечность. Даже прислуживавшие Ольге и заодно и ее беременной чародейке женщины это заметили, шептались в своем углу.

Малкиня сел на полагающем расстоянии от беременной боярыни, поведал ей новости, сообщив и про то, о чем говорилось на сегодняшней сходке. Малфриде это было интересно, но не особенно взволновало. Она опять ощутила, как сильно потянуло в спине, отдалось болью внизу живота. Она сжала губы, стараясь, чтобы в полумраке избы Малкиня не заметил этого. Хотя полумрак сейчас был не такой и плотный: лучину жгли скорее по привычке, а основной свет поступал в открытую отдушину в кровле. Он светлым столбом попадал в помещение, высвечивая даже своды кровли. Древляне всегда так строились, поднимая кровлю повыше для лучшего отвода дыма.

Малкиня резко умолк на полуслове.

– Что? – спросила Малфрида.

И сама поняла – что. Он уже не впервые обращал внимание на ее калиту, лежавшую в изголовье за свернутыми шкурами. Итак, опять заворочалась эта неугомонная лапа. Малфрида вспомнила, как ранее ее сперва пугала, потом раздражала эта неуемность сухой высохшей конечности. Теперь она привыкла, поняла, что люди не особо придают этому значение, как будто ведьме княгини и полагалось таскать с собой какого-то упрятанного в мешочек калиты зверька. А вот Малкиня знал, что там, его это волновало. Зато теперь, благодаря Кощееву оберегу, она могла скрывать от ведуна свои помыслы. От этого ей с ним было даже легче, не досаждало ощущение, что от него ничего не укроешь. И все же порой думалось: уж не притворяется ли Малкиня? Он пусть и открытым кажется, а хитер. И Малфрида, чтобы проверить ведуна, стала думать о нем… Всякое думать. И то, как хорош стал Малкиня, какие у него умные ясные глаза, как он раздался в плечах, возмужал. И еще о том, что ей нравится, какой он чистюля, вон волосы чистые и вымытые, расчесаны гладкой русой волной. Иные вои в этих походных условиях да в постоянных схватках забыли и что такое лицо умыть, бородами до скул заросли. Понятное дело, не до того воям, когда то древляне напирают, то нежить подбирается. А вот Малкиня всегда находил время, чтобы придать себе достойный вид. И это несмотря на то, что он стал сражаться не менее иных – откуда и умение у него взялось, у неженки? Вон его даже Асмунд хвалил, говорил, что у молодого волхва прирожденная ловкость есть. Правда, когда при ясном свете дня приходится с древлянами сражаться, Малкиня никогда не воюет, зато ночью… О, ночью страшное тут творится, люди сами дивятся, что уже стали привыкать к схваткам с мертвыми. Кажись, ничего страшнее этого и нет, а вон же, воюют. Да еще и мертвых своих жгут. Запах паленого мяса уже стал привычным. И Малкиня им помогает, стягивает к огненной краде изувеченные тела. А потом все же, как бы ни устал, идет отмывается от крови. Неженка. Раньше-то волхвы его воспитывали, потом в тереме князя обитал бесхлопотно. И вот же каков стал – сильный, уверенный, ладный весь. Такого поцеловать порой хочется, запустить пальцы в его шелковистые волосы, коснуться губами сильной шеи, там, где тесемки его грубой куртки с бляхами расходятся, а кожа у волхва нежная-нежная…

– Что ты так смотришь?

Заметил все же.

– А ты угадай!

Он вдруг отвел глаза, смутившись, покраснел, как девушка. Надо же, и смазлив вон, как девица, и смущается, а Малфриду влечет к нему, как никогда ранее. Вот только… И едва не застонала, так потянуло болью. Но не подала вида, перевела сдерживаемое дыхание и спросила об ином:

– Когда все это окончится… Ведь закончится же когда-нибудь! Ты что тогда делать будешь, Малк? – назвала его прежним именем.

– Уйду.

Он сказал это так твердо, словно давно уже все для себя решил.

– Не смогу тут оставаться. Я со своими воевал… пусть и с мертвыми. Скажи кто ранее, что такое случится, – не поверил бы. Сам себя предателем чувствую. Но… Мне теперь и места нигде нет. И у ваших я чужой, и у своих. Но главное, чтобы этот ужас прекратился.

Лицо его вдруг словно окаменело, стало напряженным, а глаза расширились, как будто видел перед собой нечто ужасное.

– Такое зло… Малфрида, ты даже не представляешь, какое там зло.

– Так уж и не представляю. Я вон тоже змея видела. Тоже испугалась.

Они помолчали. Потом Малкиня ушел. Малфриде сразу грустно без него сделалось. Она гордилась им. Он знает, что надо делать, хотя сам еще не осознал того. А вот она… Вот когда родит, когда вернет свои силы, уж тогда она!.. И всплыло в памяти ненавистное лицо насильника Мокея. Разыщет уж гада, где бы ни был! И Маланича злобного тоже разыщет! И других! Всем от нее достанется. Попомнят ее!

Когда уже смеркаться стало, вернулась Ольга. Взяла приготовленное на очаге мясное варево, одну миску для себя, другую для сына. Но огляделась и отправила служанку разыскивать пострела – опять куда-то убежал. Здесь, в огражденной крепкими тынами усадьбе, за него нечего было опасаться, сегодня вон даже помог, да еще как. Но Ольга уже твердо решила при первой же оказии отправить сына в Киев. Об этом и сказала, отдавая вторую миску Малфриде. Села рядом, они стали беседовать, такое теперь водилось между ними. Причем разговаривали не как кудесница и княгиня, а просто как две женщины, которые могут понять друг друга.

– Тебе давно надо было Святослава услать, Ольга, как только поняла, что неладно тут, – говорила Малфрида и при этом старалась вкушать пищу так же аккуратно и красиво, как ела княгиня. Ишь как осторожно ложку к губам подносит, много не зачерпывает, капли не проронит, не чавкнет, жует с закрытым ртом. Ответила, только прожевав:

– Я как чувствовала, что Святослав мне тут пригодится. Вот и пригодился сегодня, опять показал себя князем. – И добавила с гордостью: – Такого князя на Руси еще не бывало!

Лицом прямо светится. А Малфрида подумала: каково это так любить свое дитя? Хотя вон Ольга тоже Глеба не сильно жалует. Значит, всякое возможно.

Спросила о другом:

– Может, и мне лучше уехать? Зачем я тут тебе брюхатая? Одна морока со мной.

Ольга быстро повернулась. Белое покрывало на ее голове натянулось от резкого движения. Она тоже всегда выглядит аккуратно и ухоженно, как княгиня, ей так положено.

– И ты оставить меня хочешь? Ты ведь помогла, найдя чародейские родники, многих это подняло на ноги. Да и верят в тебя люди.

– Верят? А я сама в себя уже не верю.

Это так. Долгое отсутствие чародейства делало ведьму неуверенной. Но и какой-то чуткой, душевной. Вон Ольга сказала доброе слово – и на сердце легче стало.

Когда Ольга ушла, Малфрида долго сидела, упершись в поясницу руками – так меньше тянуло. Сама себе она казалась неуклюжей, как колода. Ох скорей бы! Сама знала, что уже скоро. А потом как?

Только подумала об этом, и опять шорох за спиной. Вот лапа Кощея ворочается, словно вместо Малкини научилась мысли ее угадывать. Вон она и поможет. У них даже как будто некая связь установилась. Малфриде казалось, что при помощи лапы она ощущает свою связь даже с Кощеем. Это было так странно… так отвратительно… но уже становилось привычным. Знала, с кем связывалась. Но ведь ведьмой стать хотелось очень сильно! А Кощей ей поможет. Неизвестно почему, но поможет.

Ночью Маланич поднялся на заборолы. Вдыхал холодный сырой воздух осенней ночи. Осень… А он ее как будто и не заметил. Ни буйства красок, ни грибной поры, ни того охотничьего азарта, который так горячит кровь в полном дичи древлянском краю. Но одна охота у него сегодня все же состоится. Удачная охота. Он был полон до краев силой и твердо верил, что все у него сладится.

Сзади послышались шаги. Подошли сразу несколько воев. Поступь уверенная, но и легкая одновременно, почти неслышная – так умеют ходить только древлянские охотники в своих кожаных постолах. И все же Маланич сразу догадался, кто подошел.

– Что, не доверяешь мне, Мокей вдовий сын? Стражу привел?

Мокея в последнее время стало раздражать, что его так называют, словно он просто безотцовщина. Отец-то у него был, да еще пришлый христианин, но подобным родством не похвалишься. Древляне все сильны родами, в каждом считают своим прародителем то дикого зверя, сильного да разумного – лося, волка, медведя, а то и дерево священное – ель, бук, березу. Так и говорят: мы рода светлой березы или мы вепря сильного потомки. А он – вдовий сын, да вдовий сын. Правда, в последнее время его стали все чаще величать Мокеем Рьяным. Ему это нравилось. А этот волхв опять про безотцовщину ему напоминает.

– Ну что, кудесник? Сгодишься ли еще на что? Или пинка крепкого тебе дать, чтобы разохотился?

Сопровождавшие его воины дружно заржали. Совсем стыд потеряли, над волхвом измываться. Ну он им сейчас покажет.

– Отойдите, – спокойно сказал кудесник. И когда они с места не двинулись, добавил: – Раз предупредил, больше не стану.

– Предупредил, предупредил, – ухмыльнулся Мокей. – Давай дело делай.

Он и сделал. Резко выгнулся, раскинув широко руки, потом так же резко согнулся, ссутулился. И полился из волхва голубоватый светящийся дымок-туман, скрывая очертания фигуры. И как бы ни был Маланич погружен в сплетение особого заклинания, однако уловил, как охнули, отскакивая, воины. Кто-то даже прочь побежал. Что ж, знайте, с кем дело имеете. Это вам не скопом на обессиленных после чародейства кудесников нападать.

От радости превращения Маланичу даже кричать хотелось. Но вместо этого заклокотал пронзительно и громко – глотка-то у него была уже не человечья. И руки уже были… не руки, а длинные оперенные крылья. Ох, как же он легко взмахнул ими, как умело, как будто всю жизнь был птицей, взлетел светлым ушастым филином. Теперь он видел, как они пятятся, он же круг над ними описал. И резко стал снижаться.

Обычно филины на людей не нападают. Но Маланич был не обычным филином, вот и позволил не до конца замершей в теле филина человеческой душе получить то, чего желал. Налетел быстро на одного из отступавших в страхе воинов… даже еще узнал его – Мокея. И сильно чирканул по лицу когтистыми лапами, зычно и торжествующе закричал и стал подниматься. Описывая круги, видел, как завопил, прикрывая ладонями лицо, Мокей, упал на колени. То-то тебе, вдовий сын, предупреждал же, чтобы держался в стороне. А филин, она птица глупая да хищная, чего от него ожидать?

Запах свежей крови на когтях лохматых лап был приятен, он будоражил. Филин сильно взмахнул большими крыльями, набирая высоту. Огромный получился из него филин, Маланич сам того захотел. А кто в темноте узрит, что уж больно крупная птица из кудесника вышла? Да никто. Ночь-то вон какая темная да туманная.

Ночь и в самом деле была черна. Только не для хорошо видевшей во мраке ночной птицы. Он же летел над лесом и все видел. И стал различать, что над самим Искоростенем царит полный мрак, но в стороне, там, куда он направлялся, явственно ощущается, что побывал Перун. Туман сглаживал все очертания, но все равно было видно, что над слоями тумана величественно царит ясная, круглая луна. Маланичу это не понравилось, он приспустился, ловко летел между деревьями, закричал пронзительно и протяжно. Ох, хорошо!

В лесу лунный верхний свет переливался, струился белыми потоками вперемешку с тьмой, облекая ели и уже ронявшие листву буки некими зыбкими сугробами. И запахи… Запахи сырости и лесного зверя, запахи… запахи человека!

Это сразу вернуло оборотня Маланича к человечьей мысли, насторожило. Они прятались там, в лесу, где давно в схватках был вытоптан подлесок и где русичи таились в засадах, ожидая, не направит ли Искоростень на них свое страшное мертвое воинство. Не направит. И не за тем следите, олухи, не там вас сегодня ждет беда. А беда вот она – проносится темной тенью между выступающих в тумане стволов, ухает так пронзительно, что впору за обереги хвататься да взывать к богам. Ну да сегодня даже ваши жалкие упоминания бога не помешают огромному филину проникнуть в сердце вашего лагеря, похитить того, что и был сердцем этого похода, – маленького непутевого мальчишку, которого вы, витязи неразумные, так опрометчиво признали своим князем.

Маланич еще с высоты разглядел костры и частоколы вкруг Малино. Осторожно стал спускаться к росшему среди укреплений дубу. Дуб – дерево Перуна. Русичи и чтят Перуна свыше всех иных богов. Но где ваш Громовержец в этом осеннем тумане? А чародей, наделенный силой Чернобога, вот он, здесь!

Маланич выбрал одну из толстых раскидистых веток, опустился неслышно. Старый дуб еще не обронил свою твердую шуршащую листву, скрыл за ней огромного светлого филина. Птица вращала головой, различала сквозь ветви отблески костров, силуэты людей внизу. Большинство из них спали, но были и такие, кто бодрствовал. Ничего, сучьи выродки, помет сорочиный, скоро вы все уснете.

Ворожить, когда ты в образе другого существа, более чем сложно. Но не для сильного чародея. И он колдовал, клекотал, разевая крючковатый клюв, тарахтел подергивавшимся горлом. Заклинания выходили странные, птичьи… но выходили. Дрема, блуждавшая невидимкой среди живых теплокровных, вдруг стала разрастаться, становилась темной, окутывающей, утихомиривавшей, заполонявшей все вокруг. Домашний дух, она покорно подчинялась птице-колдуну, приказавшему ей стать тут полновластной хозяйкой.

Людям увидеть дух Дремы не дано. Но его видел филин. Легкое колебание, незаметное обычному глазу, тягучесть воздуха, тишь находящая. Разве это увидишь? Увидеть можно было иное: как стихали, словно замедляясь, разговоры, как подступила тишь, как заваливались только что разговаривавшие у костра воины, осели стражники на заборолах, позасыпали, облокотившись на длинные копья, дозорные. Филину показалось, что один из сидевших ранее у костра воин пробует привстать: резко, точно борясь с неимоверной тяжестью, выпрямилась высокая фигура худого витязя в длинной кольчуге, воеводы не иначе, как руку поднял, дернув себя за длинный седой ус, как будто рассчитывая этим прогнать сонливость. Но полновластная Дрема уже растеклась в воздухе, общее оцепенение повлияло и на упорного воеводу. Он склонил на руки седую голову с залысинами, уснул даже сидя, слегка покачивался во сне. Тихо стало. Все, кажись, больше никто не шевелится. Пора.

И уже не пытаясь подавлять рвущееся наружу торжество, филин закричал долго и протяжно, заклекотал пушистым от перьев горлом, зашелся долгим пронзительным хохотом ночной птицы, так часто и привычно звучавшим в древлянских лесах из мрака ночи, а сейчас словно торжествовавшим, что нет такой силы, какая разбудит оцепенелых под властью духа Дремы.

Сильно захлопав крыльями, филин тяжело взлетел, описал над притихшим станом широкий круг и устремился туда, где в продухе давно примеченной избы светлело от горевшего внутри огня. Ох, как же противно пылали дрова, как раздражающе драл горло их дымный запах! Какой бы обычный филин отважился прорваться в продух, откуда веяло этим – жаром горящих дров, теплом человеческого жилья, запахами застарелой стряпни и человеческого дыхания. Но этому белому филину все было нипочем: сложил крылья и как поднырнул под скаты дерновой кровли. Отверстие с откинутым творилом было как раз такое, чтобы пропустить огромную птицу.

Малфрида заснула еще в сумерках, когда тянущая боль в спине стала не так донимать. Никакого чародейства она не чувствовала, спала сладко и тихо, дышала ровно и глубоко. Так же тихо спали в другом углу на полатях две прислужницы, как обычно, уложив между собой маленького Святослава – согревали и охраняли.

Ольга в тот вечер долго не ложилась, сидела у открытого очага, расчесывая свои длинные русые волосы, смотрела, как по угольям пробегают язычки пламени, то хмурилась, вспоминая, как ее воеводы обговаривали предстоящий штурм Искоростеня, то вдруг начинала тихо улыбаться. Она не удержалась сегодня, она первая поцеловала Свенельда. Это потом, после сходки, когда Свенельд как обычно проводил ее и они какое-то время стояли в тени старого дуба за избой. Сперва разговаривали негромко, все еще о делах, потом умолкли. Княгиня в темноте видела высокий силуэт своего ставленника, он молчал, и она чувствовала его взгляд. И вдруг подумала, что она сама не раз посылала его на смерть, что и он, ее сокол ясный, может погибнуть при взятии града древлян. Это война, и Свенельд рисковал не менее других. Но от мысли, что с ним может что-то случиться… Она жила в постоянном опасении за него, казалось бы, должна была уже привыкнуть, да и давно научилась держать в кулаке свое сердце. Но в тот миг вдруг не сдержалась, быстро и порывисто обняла его и поцеловала – страстно и нетерпеливо. И тут же хотела скрыться, да вот только варяг успел удержать. Ответил на поцелуй с таким жаром, что Ольга на миг забыла обо всем, и о жестокой войне, и о том, что им никогда не быть вместе. Это был только их миг, и они целовались долго и упоительно. Ольге казалось, что она не правительница, давно живущая, умудренная опытом, умеющая все взвесить и рассудить, а шальная девушка, которой хочется довериться сильному мужчине, подчиниться, нырнуть с головой в водоворот омута Лады. Хорошо, что кто-то тогда шел мимо, это заставило Ольгу опомниться, вырваться, скрыться в занавешенном шкурой проходе, даже тяжелую дверь потянула на себя, словно ставя между собой и шагнувшим следом Свенельдом преграду. Он понял, он всегда был понятливым. Постоял какое-то время за порогом и пошел прочь.

Сейчас вспоминать о том было сладко. Все дела да заботы – и вдруг краткий миг ослепительного счастья. Может, поэтому ей и не спалось. Еще миг назад не спалось, а потом вдруг словно исчезла, погрузилась в тяжелый сон, почти осев с чурбана, на котором сидела, легла мягко и беззвучно на утрамбованный земляной пол, повалившись щекой на свои растекшиеся волной блестящие волосы.

Княгиня уснула и не видела, как над огнем вдруг мелькнула бесшумная тень, языки пламени заметались от взмаха огромных крыльев, и большой светлый филин беззвучно описал круг под закоптелой высокой кровлей. Его тень от света огня показалась совсем огромной, широко раскинувшиеся крылья закрыли собой все и всех. И княгиню, расслабленно и неподобающе лежавшую прямо у очага, и занавеску в углу, где спала ее беременная ведьма, и просторную, крытую медвежьей шкурой лежанку, где похрапывала одна из служанок, а другая и во сне прикрывала рукой маленького князя.

Святослав спал между ними, разбросав ручонки, одна рука будто отталкивала храпевшую бабку, другая лежала поперек склоненной во сне головы другой. И ножку небрежно откинул так, что она покоилась на широком бедре здоровенной прислужницы-няньки, розовея маленькой голой пяточкой в отсветах огня. Вот на нее и обратил внимание бесшумно круживший под сводом у отдушины большой белый филин. Сперва, правда, он и не заметил мальчонку между бабами, он над Ольгой кружил, даже спустился, размахивая над ней большими крыльями, захлопал ими, а его желтые круглые глаза, разделенные узким зрачком, остро сверкнули, отражая пламя. Казалось, сейчас камнем падет на бесчувственную в колдовском наваждении-сне княгиню, но все же не тронул, вновь описал по широкой избе круг, теперь совсем низко, даже задел в полете крылом занавеску, за которой спала Малфрида, пролетел дальше и уселся на лопаску^[954] прялки в углу. Вращал головой, его горло клекотало, круглые большие глаза всматривались, пока что-то не привлекло его внимание. Некий шорох за занавеской. Но тут же он заметил и то, что было ему нужно: светло розовевшую вскинутую босую ножку князя. Филин тут же взлетел, завис над ложем, его скрюченные лапы, словно умелые когтистые кисти, потянулись к накрывавшей княжича руке няньки, потянули за рукав, отбросили в сторону. Теперь мохнатые когтистые лапы филина уже тащили мальчика за рубашку, поднимали, головенка Святослава откинулась во сне, когда огромный филин, споро работая крыльями, стал поднимать его бесчувственное тельце.

Колдовской сон не позволял людям услышать хоть звук – ни шорох, ни хлопанье крыльев, от которого колебался воздух в избе, ярче вспыхнул и заметался огонь в открытом очаге. В этих звуках растворился и еще один – шуршание и какой-то негромкий треск, с каким выбралась из калиты коричневая засушенная рука Кощея. Пробежалась на тонких когтистых пальцах по телу спавшей ведьмы, нечаянно – а может, преднамеренно? – царапнув ее по лицу. Но Малфрида от этого лишь заворочалась во сне, нахмурилась. И почти охнула, когда коричневая лапа схватила ее за ворот рубахи, тряхнула так, что у древлянки запрокинулась голова, замоталась из стороны в сторону.

Кощеев оберег предупреждал об опасности, о присутствии рядом чужого чародейства. Лапа не могла думать, она знала только, что должна упреждать ту, кого надлежало охранять. Кому тут грозила опасность – мертвая конечность не знала, а вот скинуть чары со спящей женщины обязана была.

Малфрида так и не поняла, что происходит, но ей было неудобно и даже больно, так ее трясли.

– Да отвали ты, постылая! – заворчала сонно, когда эта мерзость почти вскинула ее, удерживала на подкашивающихся ногах. Так хотелось опять упасть на мягкие шкуры, на приятно шуршащее под ними свежее сено. Не позволили. И Малфрида все же открыла глаза.

Она поняла, что стоит у откинутой занавески, а эта когтистая лапа трясет ее, став почему-то куда больше, чем ранее, сильно держит ее. Вроде бы все тихо – вон спят все. Ольга почему-то на полу. Это удивило Малфриду, и она окончательно очнулась от дремоты. И тут же поняла, что что-то происходит. Что-то необычное и зловещее. Порывы воздуха, мелькание света и тени, всполохи огня, чье-то темное и недоброе присутствие. Звуки вверху…

Малфрида резко вскинула голову и увидела, как огромный светлый в рябинку филин медленно и упорно поднимает к продуху в крыше покорно обвисшее тело Святослава. Она закричала. Сперва просто вскрикнула, пораженно и испуганно, потом с яростью.

Филин только зыркнул, чуть повел головой в ее сторону, и Малфрида увидела, как искра сверкнула в его желтых страшных глазах. Клюв раскрылся, как будто в крике, но и показалось одновременно странное: если бы птицы могли ухмыляться, Малфрида бы решила, что он ухмыляется – торжествующе и злобно. В следующий момент раздался пронзительный и оглушающий хохот филина. Малфрида на миг сжалась, отступила, испугавшись так, как давно не пугалась. Дрожь проняла при мысли, что эта странная птица как будто узнала ее, как будто торжествует. А еще поразило, что от подобных криков и шума никто не проснулся. Все спали как неживые, словно Дрема всех свалила и связала с необычной для нее силой.

Но, отвлекшись на проснувшуюся чародейку, филин немного отклонился в сторону, его большое крыло зацепило кровлю, сверху посыпалась зола, но и сама птица со своей ношей не смогла вылететь. Забила огромными крыльями, опять описала круг под стрехой, медленно и неуклюже, отягощенная своей ношей. Святослав бессильно висел, удерживаемый за складки рубашки на груди, голова по-прежнему откинута, руки и голенькие ножки чуть покачивались. Да жив ли еще маленький князь? Он не двигался, покорившись этому наваждению и чародейству. Ибо Малфрида уже не сомневалась, что вокруг разлиты немалые чары и только подвластная иной силе когтистая коричневая лапа другого чародея оказалась способна сопротивляться волшебству.

Рука Кощея по-прежнему удерживала ворот Малфриды, сжавшись в кулак. И ведьма, считая себя ее хозяйкой, сделала что могла. Быстро отцепила от себя и, направив в сторону филина с ребенком, приказала:

– Задай ему!

Она и не ожидала такой реакции: рука так и рванулась, взлетела, схватила филина за крыло, швырнула об стену. Малфрида только и успела кинуться туда, куда падал мальчик, успела поймать и тут же вскрикнула – таким он показался тяжелым, а от рывка заболело внутри нее и по ногам потекло горячо и мокро.

В какой-то миг, оцепенев и стеная от боли, она даже не видела, что происходит. Поняла только, что Святослав зашевелился, потом вскрикнул. Кричал еще кто-то пронзительно и страшно, все вокруг грохотало, падали стоявшие на полках горшки, все опрокидывалось. И вопли – страха, ужаса, боли, визг женщин, громкий голос Ольги.

В какой-то миг Малфрида почувствовала, что у нее забирают Святослава, прижала его к себе, но потом поняла, что рядом Ольга, и разжала удерживавшие мальчика руки. Ольга тут же подхватила сына и кинулась прочь. Малфрида, стеная от резкой боли и сильнейших, распирающих внутренних толчков, попыталась подняться. И увидела… Страшно мечущийся комок то ли перьев, то ли окровавленных частей одежды, волос… седых, длинных, спутанных с перьями и кровавыми потоками. Это был уже не оборотень-филин, но еще и не человек, что-то большое и страшно изувеченное. Оно еще было живым, все еще боролось, но в него врывалась, раздирала, рвала со страшной силой оберегавшая свою хозяйку Кощеева рука. Она была похожа на когтистого паука, который просто вонзался в тело волхва, проникал в него, убивал.

Потом она вернулась к хозяйке, даже сообразила скрыться, когда в избу стали вбегать разбуженные шумом и криком кмети. Увидев нечто окровавленное и изорванное на земляном полу, они в первый миг не решались подойти. И первой приблизилась Малфрида. Пошатываясь, придерживая мокрый и тяжелый подол рубахи, опираясь рукой на стену, она подошла туда, где через перевернутую, залитую кровью прялку было перекинуто изувеченное тело верховного кудесника древлян. Разорванное, как тупым ножом изрубленное тело было так ужасно, что Малфрида не сразу признала в нем своего врага. Голова почти оторвана, в слипшихся от крови волосах торчат светлые перья. Но лицо осталось почти нетронутым, только забрызганным кровью. Оно было спокойным, как у всех мертвых, хотя Малфрида могла бы поклясться, что еще миг назад его искажал дикий ужас, а теперь застывало прямо на глазах, расширенные черные глаза гасли.

«У меня стало меньше на одного врага», – успела подумать Малфрида, прежде чем прямо бросилась на стену, спасаясь от собственной рвущей боли.

Все остальное она помнила смутно. Кто-то убегал, потом возвращались, суетились мужчины, потом рядом оказался Малкиня, и Малфрида почти повисла на нем, когда он уводил ее из опустевшей, забрызганной кровью с рассыпавшимися повсюду перьями избы.

Кто-то звал Свенельда, но вместо него рядом оказалась Ольга.

– Милая моя, ты ведь сына мне уберегла!.. А говоришь, еще сил у тебя нет. Вон какого оборотня погубила.

Ну не говорить же было Малфриде, что ей помогли его погубить. Поэтому сказала другое:

– Мне бы укрыться где. Ну не на глазах же витязей рожать?

Ольга тут же подхватила ее, куда-то повела, почти потащила вместе с Малкиней.

Потом было все, что и должно быть. Суетились женщины, грели воду, Ольга сидела рядом, держа чародейку за руку, порой ласково что-то хорошее говорила. Малфриде были в радость ее слова, ей было так плохо, что доброе слово сейчас много для нее значило. Она так хотела скорее родить этого ребенка… Только уже подзабыла, как это больно.

Княгиня огладила ее лоб влажной ветошью.

– Ты продержись еще немного. Вижу, скоро уже, у тебя хорошо получается. А потом у тебя будет дитя. А еще я дочку верну тебе, Малушу. Она в безопасности, у меня она. Свенельд велел о ней позаботиться.

Иного бы она не сказала, не хотела сообщать, что Свенельд по сути бросил их с Малфридой дочь на попечение княгини.

Малфрида каким-то краем сознания поняла, что так Ольга хочет ее отблагодарить. Даже слушала, что Ольга говорила, как хорошо живется у нее Малуше, что девочку растят в холе и тепле. Боги, о том ли сейчас Малфриде было думать!

Что еще происходило, она понимала с трудом. Поняла, что в лагере оживление, что уже и день настал, что Ольгу зовут. Она не хотела отпускать ее руку, ей казалось, что силы Ольги ей помогают. И очень обрадовалась, когда княгиня опять вернулась.

И наконец ей стало легче. Вот и все…

– Сын родился! – услышала она голос Ольги. – Малфрида, у тебя крепкий и здоровый сын!

Княгиня держала его перед древлянкой, уже завернутого в пелены. Вернее, как поняла Малфрида, в рубаху Свенельда – у кого же еще может быть такая щегольская яркая рубаха? Так по покону положено, укутывать новорожденных мальчиков в рубашку родителя. Однако ее сын не был зачат от Свенельда. Неужели он дал рубаху? Или Ольга подсуетилась выполнить обычай и сама взяла?

Но сейчас Малфрида особенно не думала об этом. Сейчас она просто смотрела на сморщенное красное личико своего сына и испытывала радость оттого, что видит его. Ее заполонила нежность, сама не заметила, как протянула к нему руки.

Но едва Ольга подала его, как вдруг Малфрида отшатнулась, даже закрыла лицо руками, закричала:

– Нет, нет, уберите его! Унесите!..

Она повернула голову к стене, заставляя себя смотреть только на видневшийся среди плотно пригнанных бревен мох. Это был не ее ребенок. Он был уже обещан другому, его надо было отдать. Особенно после того, как тот, кому она обещала сына, спас ее, выполнив условия их сделки, оберегал ее. Теперь же черед ведьмы выполнить обещанное. И как можно скорее, пока не иссякла ее решимость.

И все же из ее глаз полились слезы, глупые, медленные, непрошеные. Ведь всегда знала, что так будет, чего же теперь сожалеть. Откуда эта нежность к ранее так ненавидимому ребенку?

– Я справлюсь, – самой себе приказала она.

Где-то в стороне звучали приглушенные женские голоса, плескала вода, которой они обмывали новорожденного. Он чихал, негромко и слабенько, но как заголосил, слабости уже не чувствовалось.

– Богатырь будет! – уверенно сказала одна из женщин. И добавила через время: – Надо только ему кормилицу поскорее подыскать. Мать-то такая, что вряд ли его приложит к груди. Ведьма, одним словом!

Малфрида хотела только одного – чтобы ее поскорее оставили в покое. Она очень устала, а ей нужны были силы. Хвала богам, что ее усталости хватило, чтобы уснуть и ни о чем не думать.

Глава 16

– Торбьерн, вы далее идите, а я тут посижу.

Свенельд произнес это устало, но твердо. И ярл его понял – лучше оставить посадника в покое. Видел, как Свенельд шагнул с тропы к разлапистой широкой ели, подлез под ветви, будто хотел схорониться.

Торбьерн только кивнул остальным, мол, не трогайте, пойдем дальше без посадника. Но никто и не возражал. После попытки взять с ходу Искоростень люди были так измучены, многие изранены, некоторые еще и тащили на скрещенных копьях тела погибших. Все уже убедились, что мертвые больше не встают по ночам, но предать их погребальному костру было необходимо. Это дань последнего уважения павшим, их путь в Ирий.

Свенельд устало опустился на сухую хвою под нависавшими шатром лапами ели, оперся спиной о ствол. Хорошо-то как, вот так расслабиться! Он положил на колени свой меч в потертых ножнах из лилового бархата с серебряным наконечником. Подумав, вынул его, оставив обнаженным. А то мало ли что в этом лесу может произойти, надо быть готовым ко всему. Древлянский лес по-прежнему полон потаенных духов, они враждебны, да вот только булата каленого побаиваются, не пристанут. Сами древляне после сегодняшнего нападения на град вряд ли осмелятся нос высунуть из-за укреплений. Вот он и позволил себе небольшой передых. Он очень устал, как после попытки захватить Искоростень, так и вообще: от недосыпания и страхов, от обязанности постоянно быть среди людей, беспокоиться о себе и о них, заниматься насущными вопросами как нападения, так и обороны, решать, чем кормить воинов, как обустроить, кого ставить в дозор, кого отправлять доглядником. Но ничего, воевод в стане русичей сейчас хватает. Они вечно ворчат, что Свенельд всем управляет, что власти много взял, вот пусть и покомандуют сегодня без него.

Под елью было сухо и почти уютно, привычно моросивший с серого неба дождь не проникал сюда. Одурманивающее пахло сырой хвоей, смолистой древесиной, прелой листвой. Свенельд вдруг заметил, что лес-то красив. Деревья – дуб, граб, березы, ольха – все в багрянце и золоте, в сочной осенней меди, то тут, то там пронизанной темными росчерками стройных елей. Даже морось этого вечного древлянского дождя не погасила яркие кроны кленов и буков, листья с них уже опадали, но не так быстро, как если бы тут вились ветры. Но ветров не было, застывший мир, подвластный лишь малой толике богов, замер, природа сама жила и сохранилась, несмотря на все, что творили среди ее красы люди. Ранее Свенельд в эту пору как раз собирался в полюдье, ведь уже желтень отступал, приближалось время листопада^[955], когда опадает лист с деревьев, когда все начинали готовиться к зиме.

Свенельд усмехнулся и прикрыл глаза. Надо же, засмотрелся. И он подумал уже о другом: как Ольга вытребовала у него рубашку для новорожденного мальца Малфриды. Ей-то что? А вот Свенельда все принялись едва ли не поздравлять, хотя он даже не пошел к Малфриде. Знал, что Ольга велела подыскать для малыша кормилицу, будто-де его боярыня отказывается кормить дитя, грудь ее расперло от молока, и она сильно расхворалась. Только поэтому Ольга и не взяла ее с собой, когда уезжала в Киев с маленьким Святославом. Княгиня не решалась больше оставлять сына в древлянской земле, испугалась за него очень. Вроде как и сына Малфриды думала с собой взять, но та вдруг воспротивилась. Даже сказала, что будет кормить его. А уж имя ребеночку едва ли не все воины придумывали: это было неплохо, вот так отвлечься на радостное событие после всех этих ужасов. Так всем миром и порешили дать имя Добрыня. Свенельд не возражал. Да и не до того ему было. Он со своими людьми обшарил всю округу Искоростеня, рассмотрел, где и как лучше расположить отряды, тщательно изучил укрепления, городни, рвы, пострадавшие от пожара стены, частоколы. Да, хорошо укрепились древляне, но ведь долго они там взаперти не протянут, таким скопом. Не рассчитывал Искоростень содержать такую ораву со всех углов древлянского племени.

Конечно, сейчас, когда древлянское волшебство пошло на убыль, было бы неплохо взять Искоростень в осаду и ждать, когда защитники оголодают и запросят пощады. Однако русичи уже утомились от долгой войны, да и неосторожно держать тут такое воинство – мало ли где на Руси еще рать понадобится? К тому же после попытки Волчары увести своих Свенельд не был уверен, что и другие не сочтут, будто их время служить Ольге окончилось, не запросятся по домам, к семьям, к родным избам, где уже, наверное, и урожай убрали, самое время свадеб подоспело. А тут… Все дождь этот нескончаемый, когда грязь и глина прилипли к ногам будто навечно. Нет, Свенельд правильно сделал, что настоял испытать Искоростень на прочность: получится, не получится, а люди встряхнутся. Да и древлянам пора уже понять, что русичи их никогда не оставят в покое, пора им смириться да подумать о покорности. И чего там их князь Мал раздумывает? Хотя вон Малкиня по-прежнему уверяет, что и нет там никакого Мала. Куда же делся? Хотелось верить, что не умчался за подмогой. Поэтому на сходке Свенельд так и сказал, что надо брать Искоростень, пока Мал новых воинов не привел.

Ну и пошли на град. Неудачно. Иного Свенельд и не ожидал. Такие укрепления просто так не взять, но кое-чего они все же добились.

Свенельд приподнял усталую руку – кисть сильно распухла от стрельбы из лука, сидел, разминая ее, и вспоминал, как все происходило. Дождика-то с рассвета не было, это потом он пошел, когда он уже отступать приказал. А до того у всех были заготовлены специально подсушенные тетивы, стрелы собраны в тулы^[956]. Его люди пошли на Искоростень, кто бегом, прикрываясь щитами, а кого он попридержал, велев защищать своих стрельбой. Он помнил, как скрипели луки, как воздух вмиг потемнел и сгустился от стрел. Его витязи хорошо стреляли, попадали отменно. А отчего было не попасть, если, заметив начало приступа, древляне так и повалили на стены, высыпали, встали почитай еще одним частоколом на заборолах. Ну их и разили: то один, то другой оседал, а то и переваливался в ров с водой.

Когда же первое смятение на стенах Искоростеня прошло, древляне опомнились и стали отстреливаться. Но уже немало русичей смогли в прорыве достичь рва, стали перебрасывать через него лестницы, перебегали по ним, и там, на глиняной, скользкой насыпи под бревнами городен, укреплялись и уже оттуда забрасывали наверх веревки с крючьями, ставили, втыкая в мягкий грунт, лестницы, карабкались.

Первыми в наскоке обычно бывают новички и самые молодые, еще не напившиеся вражеской крови. И они же первыми гибнут. Так всегда бывает, поэтому Свенельд попридержал своих. Откуда же ему было знать, что эти молодцы так рьяно и борзо наскочат со всех сторон, что почти взберутся на стены. То там, то тут на заборолах возникали схватки. И нападавшие и оборонявшиеся сражались отчаянно, и хотя взобравшиеся первыми гибли, последующие успевали занимать их места. Свенельду даже впрямь показалось: а вдруг возьмут!..

И вот тут древляне показали, что станут сражаться до конца. Не только их воины, кто в шлеме, кто в шкуре, сражались на заборолах. Со своего места Свенельд видел и женщин с тесаками, увидел даже детей, отроков с пращами, шмыгающих между сражающимися, кидавшихся под ноги, умело сбивавших камнями взбирающихся на стену воинов. И отбились-таки… Сумели.

Тогда Свенельд и подал знак ожидавшему в чаще отряду новгородцев во главе с Волчарой.

Существует негласное воинское правило: если тебе кто-то досаждает, отправь его в бою в самое опасное место, где его определенно убьют. Вот так и решил Свенельд поступить со строптивым новгородцем, чтобы неповадно было мутить воду в стане русичей. Для этого Свенельд сперварасхваливал новгородцев как лучших плотников на Руси, пока не разохотил их смастерить огромный таран. И вот по его команде новгородцы с Волчарой во главе разогнали мощное, уложенное на колеса дерево, да так, что, почти не сбавляя хода, смогли подогнать его на холм к воротам Искоростеня. А там подтолкнули, поднатужились – и длинный дубовый ствол пробил как поднятый на канатах мост, так и сами ворота.

Теперь воины могли перебегать по нему, могли рубить створки. Волчара так и кинулся вперед одним из первых. Н-да… Свенельд еще с прошлого боя отметил, что командиру отряда лучше следить за происходящим со стороны и отдавать приказы, чем биться по старинке – в общей сумятице. И он почти спокойно смотрел, как рухнул в воды рва Волчара, пронзенный навылет длинным, брошенным сверху копьем, а другие, прикрываясь щитами, стали рубить, крошить створки.

Да, раж боя дело великое… Но это понятно только во время самого боя. Сейчас же Свенельд корил себя за то, что не отдал приказ отступать ранее. Ведь скольких людей сохранил бы… да и Волчару вдруг стало по-настоящему жаль. Но тогда казалось, что они справятся. Это до того, как небеса вдруг разверзлись и хлынул густой холодный ливень. Уж не Чернобог ли, не Морена ли злая его наслали? Ибо все вокруг вмиг стало скользким, воины срывались с лестниц, у пролома в воротах просто свалка образовалась, все больше гибло людей…

Вот тогда-то Свенельд и повелел трубить в рог, призывая к отходу.

Об этом он думал сейчас, сидя под елью и вслушиваясь в тихую капель дождя. Морось оседала на лапах ели, скатывалась в шарики и опадала вниз, негромко постукивая по павшей листве, по лежавшей мягким ковром хвое. Этот звук убаюкивал Свенельда. Так всегда бывает после боя, когда накатывает усталость, когда нет сил ни думать, ни руки поднять.

Свенельд спал долго, не слышал, как пару раз за ним приходил Торбьерн. Ярл смотрел на уснувшего посадника, подергивал себя за косицу в бороде, но будить не стал.

Уже и дождь притих к ночи, уже и мрак опустился, а Свенельд оставался неподвижен. Один раз на него из зарослей выскочила рыжая лиса. Завидев спящего человека, замерла, припав к земле, и осторожно обошла. Наверху с ветки на ветку запрыгал клест, уронил шишку едва не на посадника. А тому хоть бы что, спит себе. Даже когда сам лешак, оживившийся к ночи, пробрел мимо, Свенельд не почуял. Лешак его заметил, смотрел, но не решился подойти. Не по нему добыча. Спит себе, его не заплутаешь по лесу, да и булатный меч на коленях варяга не понравился лесному духу. Он хрюкнул недовольно, словно лесной боров – и скрылся в чаще, ступая косолапо и тяжело, но не качнув при этом ни единой веткой.

Свенельда отыскал Малкиня. Это сонный Торбьерн подсказал настырному древлянскому ведуну, где посадник. Точно объяснить не мог, махнул просто рукой. Но Малкиня сам понял по обрывочным мыслям-видениям ярла: желтая от опавшей листвы полянка на подступах к Малино, большая ель, выше многих иных, укромное сухое место у ее толстого ствола. Не раз бродивший по округе в поисках целебных трав и кореньев молодой ведун понял, где отыскать воеводу. И ломанулся к нему через темный лес, спешил.

Варяга он нашел быстро, стал трясти. Свенельд, еще в полусне ощутив рядом чужое присутствие, сперва дал Малкине подсечку, тот от неожиданности рухнул, взглянул – а Свенельд уже над ним стоит с мечом наготове.

– Ты?.. Кикимора бы тебя щекотала. Так ведь и напугать можно.

– Тебя напугаешь, варяжья кровь, – буркнул Малкиня, уклоняясь от лезвия меча, направленного прямо в лицо.

Свенельд невозмутимо зевнул, потом потряс головой, прогоняя остатки сна. На длинные спутанные волосы варяга осела ночная роса, лицо было холодным, он передернул плечами, потянулся, разминая отекшие члены.

– Эк меня разморило!

– Ну? Выспался? А теперь идем, – тут же потащил его Малкиня. Заговорил быстро и приглушенно, как будто их кто мог подслушать в темном лесу: – Малфрида куда-то собирается. Я подслушал под дверью… Она меня гнала, но я все же заприметил, что она ребенка с собой берет, Добрыню. А ведь помнишь, я говорил, что сына она отдать кому-то задумала? Вот время ей и пришло.

– Да кому? Топчи вас всех тур…

– У меня кой-какие догадки на этот счет есть.

Свенельд молчал, соображая. Ну да, были раньше у них с Малкиней разговоры об этом, он даже попросил волхва упредить, если понадобится. Но сейчас, когда он столько проспал в сыром лесу, когда у него маковой росинки с утра во рту не было, он больше думал о том, чтобы согреться у очага да похлебать мясного варева из дичины. Однако Малкиня не позволил. Быстро обшарив все закутки стана русичей и обнаружив, что Малфриды нигде нет, он опять стал тормошить Свенельда, не дав тому и половину плошки опорожнить. Пришлось варягу с сожалением оставлять варево, вновь идти в сырую осеннюю ночь. Ворчал про себя: ему-то какое дело, что его жена-ведьма удумала?

У ворот частокола охранник подтвердил, что действительно боярыня Малфрида проходила мимо с маленьким Добрыней на руках. Охранник ей не препятствовал: Малфрида ведь древлянка, знает тут все. Да еще и чародейка она, чего ей страшиться? Ну и после дневных дел, когда все успокоилось и люди позасыпали, кому какое дело было до бабы? С отъездом Ольги, с которой и ее прислужницы отправились, Малфрида тут одна в юбке расхаживала, вот, может, ей и надо по своим бабьим делам отлучиться.

Малкиня только спросил, в какую сторону Малфрида направилась. А узнав, так и побежал. Свенельд шел следом не спеша, Малкиня то и дело возвращался, просил поторопиться. Сам же ломился сквозь лес, как хорошая ищейка по следу кабана, даже не споткнется в потемках. И постепенно его волнение передалось и Свенельду. Малфрида, она ведь… Она странная. И страшная, если подумать. С нее станется дитя погубить. Пусть и не от Свенельда это дитя, но как потом людям объяснять, куда его боярыня общего любимца Добрынюшку подевала? Жена ведь его, вот с них обоих и спросят. И угораздило же его на ведьме древлянской жениться, где ум-то был?

Вставала луна, свет ее полосами пробивался через лес. Сквозь вытоптанный подлесок вокруг все было видно хорошо. Малкиня находил след Малфриды, как опытный древлянин-охотник: там заметил, что ветка согнута, там роса на павших листьях не блестит – сбила ее длинным подолом чародейка. И как различает все это под блеклыми лунными лучами, когда свет и тень перемежаются? И вдруг волхв замер так резко, что Свенельд едва не наскочил на него.

– Тсс! – поднял руку ведун.

Вскоре и Свенельд расслышал за деревьями отдаленный детский плач. Они оба кинулись вперед – и увидели Малфриду. Ведьма двигалась между большими стволами, как темная тень. Всклокоченная голова, волосы по спине ниспадают, будто летят за ней по воздуху, сама закутана в свою пенулу, дитя несет на руках осторожно, можно было расслышать, как что-то говорит крикуну, вроде успокаивает. Даже приостановилась, возится с ним.

– Грудь дала, – тихо шепнул Малкиня. И с каким-то сожалением: – Как же можно дитя молоком своим кормить, а потом отдать кому-то?

– А может, она просто это… Ну и впрямь по бабьим делам отправилась. Вот поплещется сейчас в лесном ручье, омоется да назад повернет.

– Да что бы ей вои и в стане не нагрели бы воды? Нет, Свенельд, она знает, что делает. Чуешь… Ах да, ты не можешь. Но ее как будто ведет кто-то. Вон, посмотри.

Малкиня осторожно отвел в сторону длинную ветку калины, указывал. Малфрида в этот момент как раз переходила открытое пространство лесной поляны, лунный свет очертил ее силуэт, и стало видно, что подол ее платья впереди как-то странно оттянут, словно кто-то маленький и невидимый тащит ее за полу.

Волхв поднял голову, смотрел на небо, даже воздух в себя втянул, принюхался, будто зверь.

– Видишь, посадник, она идет как раз по границе света и тени. Здесь Перун бушевал во время тризны по князю, здесь сейчас иные силы правят. А там, – он указал рукой на темно нависающую тяжелую тучу, где не было ни лунного света, ни звезд, – там другая власть, там Морена в силе и новый ее господин Чернобог. Но туда Малфрида не пошла.

Для Свенельда все это было слишком сложно. Не был он мастак чародейства эти разбирать. Но и у него отчего-то сложилось странное ощущение, будто вокруг нечто сгущается. И при этом было так тихо, как тихо и быть не может. Лучше бы что-то происходило, пусть бы дух какой вышел или мертвяк поднялся, тогда хоть знаешь, с кем надо бороться. А так… так какая-то оторопь находила. Хотелось зажмуриться, присесть, закрыть голову руками, зарыться в мох, забиться в ямку под корнями. Свенельд даже осерчал на себя за подобные страхи. Потому отстранил ведуна и решительно шагнул вперед.

Но если Малкиня и в ночи мог ходить привычным и осторожным шагом лесного жителя-охотника – ветки не заденет, валежину обойдет, чтобы не задеть, – то Свенельд шел, как умел. Вот и хрустнула под его сапогом ветка, сломалась пополам. Он даже замер растерянно.

И тут же Малкиня почти повис на нем, пригибая в заросли молоденьких берез.

Свенельд только через миг смог посмотреть, когда нетерпеливо скинул с затылка давящую руку волхва. Но тут же опять приник к земле. Н-да, порой его жена, знакомая до последней родинки на теле, вызывала в нем настоящий страх. По крайней мере, то, что увидел мельком Свенельд…

Она показалась ему тенью, стройной и пышноволосой тенью, почти красивой… если бы не была столь жуткой. Ибо на этом темном в ночи лице светились огромные глаза. Казалось, свет шел от них в ночь, будто в самой ведьме Малфриде сейчас горел некий желтый, как вечернее небо на закате, огонь. Внутренний. Но сама она была черна, как некий беспросветный дух.

– Чур меня!..

– Тсс! Она хорошо видит во мраке, – шепнул рядом Малкиня. – Затаись, пока не заметила.

Борони боги, чтоб заметила! – ужаснулся Свенельд. И снова стало противно от этого страха. Но головы от земли поднять все же не решился. Так и лежал, размышляя, а на кой ляд ему все это? Может, стоит вернуться?

Но и не заикнулся о возвращении. Он витязь или нет? Он сын викинга, он воевода киевский. Ему ли бояться! Но так он просто подбадривал себя.

– Я ведь все одно понял, куда она направилась, – через некоторое время сказал Малкиня. – И лучше нам не идти след в след за ведьмой, а обождать…

В его голосе прозвучало жесткое осуждение. Но не страх. Поэтому Свенельд и слова не промолвил, когда через какое-то время ведун опять увлек его в лес. Не за Малфридой, а как бы немного в сторону.

– «Ложе для подношений» этот камень называется, – объяснял ведун по дороге. – Место известное. Простому люду пути туда нет, а вот мы, волхвы, там частенько бываем, когда надо жертву особую преподнести. Вот и Малфрида туда направляется, больше тут идти ей некуда: справа и впереди болота, слева обрывистые берега реки Ужи. А «Ложе» камень особенный – из земли выпирает тяжелой глыбой, но поверхность его волхвы еще в незапамятные времена обтесали, для возложения жертв. Там капище древнее… Ну, было, скажем так, до того, как Маланич не надоумил нас изваяния старых богов порушить ради Чернобога.

Что каждое капище у древлян является особым местом, Свенельд и без него знал. Некогда был ему дан указ посетить те святилища потаенные да проведать, что за чародейство у древлян такое особенное. Не очень тогда у него это получилось^[957]. Но и не забыл, что удалось выяснить: капища древлян – места особой силы. И простым смертным туда лучше не ходить. Свенельд же был самый что ни на есть обычный молодец из плоти и крови. Разве что с тех пор чародейскую воду пить научился. Значит, и в нем есть нечто особенное. Значит – была не была! Вон ведь Малкиня не страшится. Ну да Малкиня и есть волхв, каким туда открыт доступ. И по тому, как уверенно ведет Свенельда, видно – бывал там не единожды.

Малкиня и впрямь теперь, когда они не крались за чародейкой, двигался скоро и уверенно. Даже заметил, что они придут на место раньше ведьмы. Впервые он так Малфриду назвал. И чего так рвется? Может, за ее сына волнуется? А вдруг все же его дитя?

Малкиня тут же повернулся и быстро сказал:

– Да не мое это дитя, не терзайся! А горестно мне, что милая мне Малфрида дурное замыслила, потому и иду. Я ведь мужчина, у меня свой мир, своя справедливость, какую вы, варяги, честью называете. Так вот: моя честь не позволяет разрешить ведьме погубить невинное дитя. Она же хоть и кормила его своим молоком, а погубить решила – это уж точно. Ибо на «Ложе-камень» кладут только жертву. И если порой и умащают богов детской кровью, то сами родители никогда такого не делают. Это… Это чудовищно! Это проклятье на всю жизнь!

Он говорил запальчиво, все громче и громче. Свенельд даже взволнованно осмотрелся, будто опасаясь, что их услышат. Но Малкиня опять-таки уловил эту мысль и успокоил посадника. Нет тут никого такого, кто прислушается. Он ведун и знает это.

А вот обычный человек Свенельд так не думал. Ему вообще не нравились эти места. Жутковато было. Земля под ногами стала чавкать, в полутьме выступали мертвые и сухие деревья на болоте. Один раз показалось, будто за ними крадется чья-то тень, следит из-за коряг. Малкиня тут же махнул небрежно рукой: кикимора, мол, обычная. К ним она не подойдет: и двое их, да и железа нежить опасается, а они оба в доспехах, – Малкиня в куртке с бляхами, а на посаднике склепанная из колец длинная кольчуга. Да и меч варяга страшен для нежити.

Свенельду было не очень приятно, что ведун опять подсмотрел его страхи. Вот и выходило, что Малкине все нипочем, а отважный Свенельд от любой кикиморы шарахается. И он заставил себя думать о том, что подозревал: ведь ведьма намекала, что выкупила его у Кощея. Подумать только, у Кощея!.. Хоть верь, хоть не верь тут. Однако здесь, в этой чаще, он скорее верил. И если в обмен на спасение его жизни Малфрида решила отдать Кощею своего ребенка… Выходит, любила она Свенельда так, как он того и не заслуживал… Но все же ему не было от этого ни тепло, ни радостно. Он был возмущен ее решением. Отдать такому чародею в жертву своего ребенка… Своего! Нет, все, что было в Свенельде благородного и по-человечески разумного, противилось этому. Вот и идет он через лес, чтобы помешать ей. Идет, сам не ведая, что их ждет.

И тут опять Малкиня. Шел ведь притихнув, но все, что надо, угадал:

– У Малфриды с собой есть оберег, данный Кощеем. Вот только ранее я не знал, ради какой услуги Темный ее охраняет. А оказывается… тебя она так выкупила.

– А тебе и завидно, – попытался пошутить Свенельд.

Но шутка вышла какой-то злой. Да и Малкиня стал вдруг какой-то грустный, вон бредет, понурив голову. Ну что ж, так пусть еще выведает: и Свенельд стал думать о том, как давно они с Малфридой сторонятся друг друга, что уже не любовь к мужу движет ведьмой, а некогда данное слово. Ведь получивший оберег от Кощея так просто от власти его не избавится.

Малкиня продолжал молчать. А когда они пришли на капище, молчал уже Свенельд. Слова молвить не мог.

«Ложе-камень» находился посреди круглой поляны, освещенный особым светом, будто ниспадавшим на него сверху. Хотя и чаща тут расступилась, вверху был виден диск луны, однако все выглядело странно, будто мерещилось. Стылый неподвижный воздух слегка покалывал кожу, проходил холодными волнами, и было ощущение, будто они находятся и здесь, и в неком ином мире, словно грань между Явью и Навью, Тем и Этим Светом стала тоньше и прозрачнее.

И тут же Малкиня сказал:

– Ты верно понял, Свенельд. Тут сила ощущается даже в воздухе. Раньше била и из-под земли, но Морена чует наше присутствие и не пускает ее. Мы ведь тут без обычных слов и ритуалов, мы просто так…

– Да отвяжись ты, догадливый! – отмахнулся от него Свенельд, раздосадованный, что Малкиня спокоен, а у него даже волосы шевелятся на затылке, покалывает в глазах, как будто не выспался. А ведь спал же, усталости нет. Только… Он не стал додумывать, что его дрожь пробивает, как на морозе. – Ответь лучше, где Малфрида?

Малкиня указал рукой куда-то в сторону. Сказал, что уже недалеко она и им лучше пока схорониться.

Они отступили с поляны в тень. Почти в сплошной мрак, так плотно тут стояли деревья, так сплелись еловые кроны сверху. Отсюда, из тьмы, залитая светом поляна казалась еще светлее. И белел на ней плоский широкий камень, будто стол какой. Вокруг же высились темные старые ели, выстроившиеся столь правильным рядом, будто специально кто посадил. Только в одном месте между ними виднелся просвет – там, где сюда выводила тропа. И присевшие за мшистыми стволами ведун с варягом неотрывно смотрели туда, ожидая прихода ведьмы.

Она вскоре и впрямь появилась, не успели и заскучать. Хотя разве соскучишься в таком месте: то ели вдруг начинали раскачиваться без ветра, будто сообщая друг другу нечто, то на отполированной поверхности огромного камня тени сами собой пробегали. Неприятное место. И все время мерещилось в темноте вокруг какое-то движение, словно неясные существа бегают кругом, смотрят тысячей глаз, морочат, а между тем подбираются все ближе и ближе.

– Морок это, – угадал помыслы Свенельда Малкиня, но тут же умолк, когда варяг резко сжал его руку.

Теперь они оба смотрели на медленно приближавшуюся к камню Малфриду с ребенком на руках. Она не казалась уже темной тенью, в свете этого места можно было даже различить красный цвет ее пенулы, по которой струились длинные потоки черных волос, словно колеблемых невидимым ветром, извивавшихся. Но глаза ее горели по-прежнему, так что были видны зрачки, узкие, будто у кошки. Двигалась она неуверенно, точно не сама шла, а кто-то по-прежнему тащил ее за подол. Кто? Никого ведь не было. Но все равно Свенельду показалось, что ведет ее чья-то рука. Чья? Никакой больше кисти не было видно. Лешего семя!..

Малфрида огляделась, потом медленно приблизилась к плоскому камню, медленно отняла от груди уснувшего младенца, так же медленно и торжественно положила его на камень. Младенец был замотан в пелены, лежал маленьким коротким свертком на гладкой поверхности алтаря. Малфрида смотрела на него какое-то время своими желтыми, жутко мерцающими глазами.

Мужчины из тьмы леса наблюдали за ней. Сперва за ней, потом за тем, что тоже взобралось на алтарь – жуткая лапа… или человеческая рука. Нет, не человеческая, ибо она была огромной и костистой, жутко худой, ее когти казались неправдоподобно длинными, как кабаньи клыки, изогнутыми, черными. Эта лапа забегала по твердой отполированной поверхности, слышался цокот когтей, потом лапа остановилась, как будто ожидая чего, возле спеленатого ребенка. Стояла, опираясь на пальцы, поддерживая кисть, у которой не было продолжения. Потом один палец постучал, как будто в нетерпении.

Малфрида медленно сняла пелены, одну отвернула, другую и отступила вдруг. Смотрела. Цокот одинокого пальца повторился.

У Малфриды неожиданно погасли глаза, исчезло желтое свечение в них. Она совсем по-бабьи всхлипнула, закрыла лицо ладонями и несколько минут стояла так, слегка покачиваясь. Потом отступила.

– Я сделала то, что обещала. Он твой.

Лапа на алтаре стала метаться, потом опрокинулась, раскрывшись куда-то вверх иссушенной ладонью, растопырила пальцы. И Малфрида тоже вскинула руки к небу, растопырив пальцы, ее ногти удлинились, вмиг превратившись в длинные когти, в глазах вновь появилось свечение.

– Бери обещанное! Он тут!

Вроде как это сказала ведьма, но это был не ее голос. Это был низкий глухой полурык, столь страшный, что оба наблюдателя перевели взгляд на распахнутую ладонь: им показалось, что говорила именно она.

Мир вокруг стал вдруг необычайно, пронзительно четок; все залил тусклый и одновременно яркий свет, настолько резкий, что разглядеть можно было даже самую тонкую иголку на свисавших ветвях елей. Все предметы предстали как бы отдельно друг от друга, не заслоненные и не затененные другими.

И тут над камнем с мирно спавшим младенцем засветился жемчужно-серый овал проема в иной мир. И там, в этом округлом проеме, кто-то маячил, темный, огромный. Очертания его были еще неясными, но вот как будто вздох прозвучал, глубокий и удивительно громкий, словно вздохнуло нечто неимоверно громадное.

– Справилась-таки!..

Голос был глухой, будто ветер среди сухостоя.

Малфрида ответила почти спокойно:

– Справилась. Я ведь слово дала, а таким, как ты, не смеют отказать.

– Боишься меня? Хоррошшшо. Меня надо бояться. Но не тебе.

– Отпустил бы ты меня, Кощей, а?

Кощей! Малкиня и Свенельд переглянулись в темноте, обоих пронзила дрожь. Хозяин подземных сокровищ, владыка полуночных недр, чародей, живущий так долго, что давно умер, но все одно существует и несет в себе чудовищное темное волшебство. А Малфрида общается с ним, как со старым знакомым. Правда, безрадостно общается, подавленно.

– Я ведь выполнила все, что обещала, услужила тебе.

– Услужила? Нет, это я тебе услужил. А ты только расплатилась за услугу. А отпустить тебя?.. Отпущу, – Кощей вздохнул будто с сожалением, если этот давно переживший свою душу чародей мог еще испытывать сожаление. Его слова падали медленно и тяжело: – Пожалеешь потом, что ушла. Ну да мы уже договорились: младенец мой, а тебе хоть на все четыре стороны. Ты свободна, Малфрида! А твоя сила… Много в тебе теперь силы. Бери!

Что он сделал, было неясно. Огромный силуэт – теперь он походил на высокого, закутанного в темный плащ с капюшоном широкоплечего человека, – резко взмахнул полой плаща, повеяло ледяным ветром, колыхнулись деревья. И Малфрида упала. Но тут же подскочила, стояла, разводя руками, словно осматривая сама себя, словно вслушиваясь, что с ней.

– Это не прежняя моя сила, – сказала будто удивленно.

– Ну и что? Это моя. Иначе промеж нас и быть не может. Ну же, ощути, чем владеешь! Испробуй!

Она испробовала. Глаза ее вспыхнули, она засмеялась громко и пронзительно, оскалив длинные клыки. И вдруг подлетела и перевернулась через голову. На землю не опустилась, зависла в воздухе, чуть покачиваясь. Ее волосы разлетелись вокруг, как некое темное пламя, и медленно извивались.

– Видишь, – произнес Кощей из овала-окна, – тут и заклятий особых знать не надобно, это ты сама такая. Я тебя такой сделал! А сына твоего еще и не тому научу. Ведь сказано же, что богатырь будет из редких. А если еще и силу мою дам…

Он резко умолк и вдруг рявкнул так, что эхо прокатилось над лесом:

– Лети! Не нужна ты мне более!

И она полетела. Легко, как будто воздушный поток понес. Ее смех – непривычно визгливый и довольный, сперва звучал громко, потом стал все удаляться и удаляться. И все стихло.

Свенельд мелко дрожал. Было противно, но справиться с этим он не мог. И тем не менее он схватил Малкиню за полу куртки, когда тот стал подниматься.

– Совсем сдурел! – шепнул зло. – Куда прешься? Выдашь нас.

Но Малкиня резко вырвался, скользнул вперед быстрой тенью. Свенельд только и увидел, как из светящегося проема тянется к ребенку длинная когтистая лапа, а та, что прежде была на камне, рассыпалась в прах, будто исполнив свое предназначение. Теперь иная рука хотела забрать дитя, вот уже рядом оказалась… И замерла, когда Малкиня успел схватить младенца, отскочил, прижимая его к себе, и кинулся прочь. Но не смог убежать – деревья вдруг сошли со своих мест, закрыли ему путь. Малкиня медленно повернулся, глядел на того, кто не желал отпустить его.

– Со мной такие шутки не пройдут, – глумливо и почти весело произнес Кощей.

И все же Кощей был как будто удивлен. Спросил глухо и низко, почти пророкотал:

– Ты как сюда попал?

– Через лес пришел, – честно ответил Малкиня и попятился. Он старался не смотреть в проем на Кощея, ибо ужасно боялся. С такой силой силенной ему не приходилось сталкиваться.

Вдруг его, будто помимо воли, потянуло к Кощею. Упираясь, он сделал шаг к нему, другой.

«Что это с ним?» – гадал из своего укрытия за деревьями Свенельд.

В руках ведуна захныкал Добрыня. Свенельд встрепенулся – то ли встать хотел, то ли сильнее приникнуть к земле. Плач этой крохи… Малкиня ли его так сжал, притиснув, или чует дитя нечто страшное? Но все одно, когда такое огромное зло было так близко к такой невинной маленькой жизни – это потрясало.

Свенельд видел, что Малкиню по-прежнему тянет к Кощею, что он медленно, словно борясь, приближается к тому огромному и темному, чья накидка трепетала в мрачно светящемся овале, как будто в том ином мире бушевали невидимые ветра. Оттуда веяло жутью. В странном освещении этой ночи лицо молодого волхва казалось искаженным от страха. Но самое удивительное, что он еще и осмеливался дерзить:

– Не тебе Добрыней владеть, Кощей Бессмертный! Ты знаешь пророчество: он среди людей прославится, а не среди нежити. И ты его не получишь. Как бы ни хотел. Так что… Вали отсюда… К Ящеру тебя! Я не отдам тебе ребенка!

– Отдашшшшь! – почти по-змеиному шипел Кощей. – Что мне до всех пророчеств, когда на все моя воля. Младенца мне отдала сама его мать, она кровью клялась, что он будет моим. И я имею на него и свое кровное право!

– Не имеешь! Нет в тебе вообще крови, Кощей. А я…

Что тут произнес Малкиня, Свенельд не разобрал, только увидел, как некая невидимая опутывавшая Малкиню нить словно бы ослабла, он начал отступать.

Но Кощей лишь смеялся, сухо и нехорошо, как будто дерево сухое трещало, этот звук множился, дробился.

– Это все, чему тебя научили твои наставники-волхвы? Ну а теперь мой черед.

Он подался вперед, почти высунувшись из проема в этот мир, почти нависая над Малкиней. И полились звуки древнего языка, рожденного в эпоху столь отдаленную, когда еще и люди едва стали осознавать себя людьми. Такого изначального языка даже волхвы древлян, столько хранящие пророчеств и знаний, не ведали. Это было такое мощное колдовство, что Малкиня почти перестал понимать, что делает.

«Нет!» – сопротивлялось все в Малкине, но он послушно приближался. И он видел Кощея – его просвечивающие сквозь низко надвинутый капюшон алые глаза, ниже его жуткую костистую челюсть, растянутые в кошмарном подобии улыбки бесплотные губы.

От ужаса Малкиня почти перестал соображать, но каким-то нечеловеческим сверхусилием удержал готовую прорваться под натиском безумного страха плотину в своем сознании. Ибо теперь он угадывал и помыслы Кощея, помыслы вечного зла, которое еще не до конца исчерпало свои желания и которое знает, чего хочет. А хотело оно… От него веяло ненавистью и смертью – если все это многократно увеличить и суметь разобрать. И Малкиня разобрал. Почти теряя сознание, почти чудом удерживая ребенка, он видел, как откуда-то из-под полы развевающейся накидки Кощея опять вытянулась длинная когтистая длань. И она была уже рядом со слабо пищавшим младенцем. Малкиня даже стал различать запах ее вечно гниющей плоти, ее властный приказ…

Неожиданно чей-то плотный и одновременно яркий силуэт заслонил от волхва Кощея, мелькнула алая пола накидки Свенельда, в призрачном холодном свете взметнулось и блеснуло лезвие его меча… И огромная отрубленная лапа Кощея покатилась по земле.

Малкиня смог перевести дыхание. И услышал громкий крик Свенельда:

– Убирайся! Проваливай отсюда!

Кому это приказал посадник, ему или Кощею, Малкиня не понял. Он только ощутил, что исчезли до того удерживавшие и подчинявшие его чары. Он был свободен, и даже малыш в его руках вдруг перестал пищать, а просто завозился, покряхтывая. И Малкиня, ни о чем не думая, кинулся прочь. Благо деревья расступились, путь был свободен, а позади слышалось нечто невообразимое – шум, вой, непередаваемый стон, от которого закладывало уши.

Свенельд согнулся от этого звука, стонал, сцепив зубы. В голову будто вонзили нечто холодное и распирающее. Но все-таки он понял: правы древние предания, рассказывающие о Кощее Бессмертном. Пусть он и не умирает от ран, но каленый булат ему несет непередаваемую боль. Не отрубленная конечность, не рана мучили сейчас Темного, а прикосновение выкованного людьми клинка, познавшего силу огня Сварога, остуженного на ветру Стрибога^[958] парящего. В булате жило благословение светлых богов-небожителей и умение людей. Обитатель холодного мрака Кощей не мог этого вынести.

Но вот он перестал вопить. Свенельд слышал тяжелое дыхание, причем сразу со всех сторон. Казалось, теперь Кощей существовал везде – слева, справа, сверху. Но Свенельд уже был в схватке, он не позволил завладеть собой мороку. Да и что может нежить? Она уступает человеку, уступает настоящему витязю!

Наверное, ему было страшно. Но он был воином, это и толкнуло его выскочить из укрытия, когда чудище стало угрожать околдованному Малкине, угрожать ребенку, которого Темный хотел забрать к себе.

– Ну что, чудище поганое? Уступаешь силе человека!

Кощей, сперва опустившийся было, словно удалившийся в своем проеме, теперь, при звуках голоса Свенельда, стал выпрямляться.

– Неужто ты, красень? Ты и ранее был мне обещан. И вот пришел сам. Что, задумал отдаться вместо того, на кого жена тебя выменяла? Ну-ну. Я готов полюбить такого, как ты.

– Не по жениху невеста! – огрызнулся Свенельд. – С кем любиться, я сам выбираю.

Но и противно же ему было! Он сжимал меч обеими руками, внимательно вглядываясь в Кощея, ожидая от него любой пакости. Темный ведь, этому никакие понятия чести не писаны, этот…

Свенельд нервно сглотнул, когда Кощей все же выпрямился. Маячившая вокруг чародея, как накидка, тьма откинулась, будто кто отдернул полог, и варяг увидел ужасное нечто. Даже капюшон не прикрывал лица Кощея, вернее, того, что когда-то было лицом. Свенельда едва не стошнило, когда он узрел лик его. Жуткий лик давно умершего, но по-прежнему живого Бессмертного. С мертвого лица полуистлевшего трупа смотрели нечеловеческие бледно-алые глаза. Он увидел даже его вращавшиеся белые зрачки, которые будто сочились какой-то слизью, увидел обнаженную его голову, обсыпанную застарелой трухой.

И вдруг… Свенельд даже моргнул, когда этот ужасающий лик стал меняться. Казалось, только что сама смерть смотрела на варяга, а вот уже на ее месте появился юный отрок, безусый и красивый, как только может быть красивым человек. А затем в нем проступило что-то хазарское – широкое скулы, тонкий нос с горбинкой, чувственный рот… А вот еще кто-то, светлолицый, с длинными рыжими волосами, гладко ниспадающими на плечи, с ямочками на щеках. А то и девица вдруг объявилась: большеглазая, ресницы трепещут; и тут же бородой иссиня-черной поросла, и уже на варяга смотрел иноземец с орлиным изгибом бровей, смуглый и ладный, с переброшенной через плечо вороной до синевы косицей. Или опять баба – белолицая, растрепанная, русые завитки волос пышным каскадом ниспадали до бровей. А то опять парень – кудрявые темно-русые волосы, тонкий с горбинкой нос, черные очи под мохнатыми ресницами, чем-то даже на Малфриду похожий. Кощей принимал сотни и сотни обличий тех, в кого когда-либо превращался, от этого в глазах Свенельда начало рябить, голова пошла кругом.

Он тряхнул головой, сгоняя наваждение.

– Что ты мне все рожи корчишь, вражина? Я тут в бирюльки с тобой играть пришел или биться?

На самом деле посаднику было смертельно страшно. Но он уже вышел на поединок. И не думал в этот миг, ни зачем ввязался в это дело, ни что его вообще заставило показаться такому чудищу. Им овладел раж воина.

Теперь Свенельд сам пошел к светящемуся овалу. Вскинул меч, казалось, еще миг, и вонзит его в проем, в иное пространство, откуда Темный зрачками белыми блещет через капюшон, скалится мертвенной улыбкой безжизненного лица. А меча-то молодецкого побаивается. Вон отпрянул даже. Но тут же подался вперед и выдохнул на приблизившегося витязя морозное облачко какой-то сладковатой дряни. В глазах у Свенельда замелькали тысячи искр, он пошатнулся, стараясь не дышать, и все же в каком-то отчаянном порыве погрузил меч в темное марево за светящимся ободом проема. Не успел. Кощей в своем окошке отплыл в сторону, меч варяга разрезал лишь пустоту. И тут же Свенельд резко обернулся, заслышав, как сбоку смеется Кощей.

– Тебе ли тягаться со мной, голь перекатная?

– Кто тут голь?! – кашляя и выплевывая из обожженной груди отраву, просипел варяг. Подумал: Малкиня с малышом, наверное, уже успел скрыться, а Кощею в этот мир похоже, хода нет. – Я тут посадник, а голь именно ты. Вон, даже кожи нет, срам прикрыть нечем.

Был ли у Кощея срам, Свенельд не ведал. Наверное, был, если учесть все эти россказни, как он баб любит пригожих. Да еще и молодцев. Вон и его, Свенельда, пожелал. Дырку ты получишь от бублика, костлявый, а не варяга киевского!

Теперь Свенельд опять шел на светящийся вокруг Темного ореол, размахнулся, наступая. Кощей, казалось, спокойно наблюдает за ним, словно бы с интересом и некоей грустью. Одной руки у него по-прежнему не было, зато другая была хорошо видна – длинная, с поблескивавшими во мраке когтями, острыми и узкими, как кинжалы. И этой рукой Кощей вдруг сделал выпад, будто хотел свалить Свенельда или дать оплеуху. Не тут-то было. Свенельд был отменным воином, он приближение Кощеевой десницы заметил вовремя, увернулся и рубанул. Так-то, знай наших!

И тут же рухнул, покатился по земле, оглушенный и сметенный нечеловеческим криком. Ибо Свенельд попал. Он опять срубил руку чудищу. Надо же, как просто.

Так, да не так. Кощей и без рук был страшной силой, и ему надоело забавляться с посадником, который оказался для него слишком ловок. Теперь Кощей открыл рот, обнажив жуткие клыки, которые все росли из голой челюсти, рот Темного раскрылся неимоверно широко, казалось, сейчас сам череп откинется, как крышка короба. И из этой пасти вдруг полетели в мир Свенельда…

Это были даже не птицы. Кощей исторгал из себя неких темных существ, их было множество, они так и понеслись на варяга, хлопая во мраке перепончатыми жилистыми крыльями, у них не было голов и тушек, были только такие же огромные, как у Кощея, пасти с частыми длинными клыками.

И Свенельд побежал от них, потом понял, что не успеет скрыться, развернулся и сразил мечом первую же оказавшуюся поблизости. Потом вторую. Главное, не дать им достать себя. Ничего, все та же нежить, которую человек может взять скоростью и напором. Только ошметки от них полетели, разваливались надвое крылья, пасти падали. Но не все. Несколько изловчились, вцепились прямо в грудь, висли, цепляясь за тонкое сплетение двойных колец кольчуги. Их острые зубы проникали сквозь нее, Свенельд стал кричать, пока отмахивался от остальных, отступал, сбрасывал с себя нависших тварей, вопил, чувствуя, как его ранят их острые зубы, давил ногой, рубил тех, что сверху, в какой-то миг и кинжал успел сорвать с пояса, отбросил с него ножны и просто резал наседавшие тушки – противно пищавшие, хрустевшие, трепыхавшиеся.

Свенельд умел хорошо сражаться, а вот обоеруким бойцом не был. До сего мига. Сейчас же дрался обеими руками с таким ражем, будто только этим и занимался всю жизнь. Твари наседали, и он резал их – рубануть правой мечом, с размаха проткнуть левой с кинжалом. Слизкая липкая кровь существ отдавала зловонием, Свенельд задыхался, но продолжал сражаться. Остановись он хоть на миг – разорвут на кусочки.

Одна из тварей умудрилась подлететь снизу и вонзилась острыми клыками в колено, повисла, болтала крыльями. Свенельд заорал благим матом, но сорвать ее не мог. В первый миг, потом все же справился. Он ощущал, что устает от потери крови, чувствовал жжение… или это жжется яд, источаемый острыми зубами тварей? Но некогда было об этом думать, он был в ярости, но и странно спокоен, опять с хрустом рубил их, отбивался от хлопающей вокруг крыльями тьмы, отходил, уворачивался.

Когда увидел просвет, когда не стало слышно хлопанья их крыльев, он все еще вертелся, наставив оружие, озирался, не веря, что их нет. И ощутил, как ужасно устал. А ведь уже думал сегодня, что устал, после набега на Искоростень. Да он просто не знал тогда, что такое усталость. Сейчас стоял, покачиваясь, весь мокрый от пота и крови, спину ломило, собственное дыхание раздувало грудь, как кузнечные мехи, глаза заливало кровью из разорванного когтями лба, а в сапоге начинало хлюпать.

Сматываться надо, – подумал. А пока смотрел на Кощея, неожиданно поняв, что Темный сейчас переведет дыхание и с новым выдохом выпустит на него очередную стаю крылатых клыкастых тварей. Приготовился, отошел, крепче сжимая оружие.

Но Кощей понял, что Свенельд с этим чародейством уже знаком, и теперь наслал новое. Опять выдохнул темное, нестерпимо смердящее облако.

Свенельд попятился, наблюдая, как оно сгущается, принимая некие очертания. Посадник не стал ждать, что вылепится из этой сгущающейся тьмы, и с размаху ударил мечом. Разрубленное нечто, не успев сформироваться, пищало и скрежетало, но оседало наземь. Рядом появилось еще одно темное пятно, отрастило чешуйчатые, уже ясно обозначившиеся лапы, побежало к варягу, но эти лапы так и застыли, распластавшись, когда меч опустился сверху, не дав твари принять более определенный облик.

В третий раз Кощей выслал из себя сгусток пламени. Свенельд уклонился, пропустив его над собой, покатился по земле. Сверху обдало жаром, но все же огонь пронесся мимо. Но недалеко. Горящее облако попало на растущую возле поляны высокую ель, ее ветви занялись пламенем, затрещали.

Свенельд медленно поднялся. Видел, как обозленный Кощей, взмахнув обрубленными руками, опять раскрыл пасть и вдруг резким и сильным движением выпустил острый, мрачно светящийся язык, раздвоенный и тонкий, как у змеи, но куда более длинный. И вмиг обхватил им колени варяга. Свенельду показалось, что его ударили огненным хлыстом, он рухнул, скорчился от боли, заскулил, словно щенок. Он извивался, его жгло, казалось, ноги ниже колен сейчас отвалятся, а тем временем Кощей, делая глотательные движения, подтягивал его к своему проему, скалился облезлой мертвой мордой.

Но Свенельд опять рубанул. Меч справился, разрубил язык, а Кощей, закинув голову, выл и трясся.

Варяг поднимался, пошатываясь и опираясь на меч.

– Шепелявым теперь останешься, сволочь. Ну что? Выйдешь ли против меня на поединок сам, или ты в своей бесконечной жизни и забыл, как это – быть мужиком, воином, хоробром. Только ворожить и умеешь, как… Как Малфрида моя! – неожиданно закончил он.

Кощей перестал трястись, смотрел прямо на Свенельда, на его пошатывающуюся окровавленную фигуру, с мечом в одной руке и кинжалом в другой. Казалось, дунь на него… И нет Свенельда. А он еще на поединок вызывает.

В Кощее не было души, в нем уже давно не было ничего человеческого: ни понятий о чести, ни уважения к противнику, ни знаний, как дерутся в поединке. Но ему бросили вызов. Этот шатающийся смертный посадник, этот червяк, которого сдуру вдруг полюбила чародейка Малфрида, смеет вызывать его!

Отчего-то Свенельду показалось, что имя Малфриды особо задело Кощея. Что их связывает? Но рассуждать об этом было некогда. Ибо Кощей принял вызов, он выходил из своего мира, он шагнул в чужой.

Огромная нога вдруг опустилась на землю на поляне. Послышался тупой удар, словно упало нечто неимоверно тяжелое, и земля содрогнулась под Свенельдом. Он едва устоял. Потом просто пятился, видя, как в проем просовывается голова Кощея в островерхом развевающемся капюшоне, как смотрят на него белые бездушные зрачки горящих красноватых глаз. Кощей стал выпрямляться, освещенный заревом от горящей ели – огромный, тощий, но чудовищно широкоплечий, чудовищно огромный. У него не было рук, но и без рук он был ужасен, он поднимался, выпрямляя плечи, голова его уже поднялась к самым высоким верхушкам елей.

Свенельд застыл, открыв рот, снизу вверх глядя на этого бесконечно возрастающего великана. Тот тоже сверху смотрел на него. Вздох Бессмертного колыхнул верхушки деревьев, он шагнул к Свенельду – земля дернулась под его тяжестью. Свенельд не устоял, упал, стал отползать на локтях, потеряв меч и понимая лишь одно – этот противник не по нему. Он доигрался… Конец.

И тут земля под Свенельдом как будто стала вспучиваться. Между ним и Кощеем вырастал огромный холм, склон которого становился все круче и круче, так что Свенельд сперва стал сползать по нему на спине, потом и вовсе перекувыркнулся, застонал, когда катился вниз, задевая раны, оставляя за собой кровавые отметины. Его с разгону сильно ударило о ствол ели. Рядом горела еще одна. Свенельд машинально отполз в сторону.

Огонь все разгорался, на фоне темного неба громадный силуэт Кощея казался особенно жутким. Но он уже не шел на Свенельда, наоборот, он стал отступать. И Свенельд увидел, как из вздыбившейся земли, там, где вверху образовался и стал расползаться разлом, покатился странный темно-серый туман. Что это было, Свенельд не знал, но отчего-то понял – это смерть, это Ничто, то, где все пропадает, где ничего не остается. И это Ничто опасно даже для Кощея с его бессмертием.

Он угадал. Пока Кощей воевал из своего мира, насылал чары и чудищ, он оставался у себя, на своей территории. Теперь же, поддавшись неосознанной уловке Свенельда, Кощей вошел в мир, где он не имел права появляться, где поклонялись другому богу. И этот другой ощутил присутствие равного себе по силам враждебного чужака. Он вышел, чтобы отстоять свою власть.

Горячо полыхнуло ветром. Свенельд упал, закрыв лицо ладонями от нестерпимого подземного жара. Ветер был весь пронизан чудовищной силой иного чародейства, от этого затрещала кожа, стало сводить суставы. Свенельд почти вгрызся зубами в землю, стонал. Вокруг все пылало – вспыхивали деревья, горящий мрак ревел. Кощей теперь был совсем ярко освещен, но Свенельд не смотрел на него. От ужаса и боли он вообще не мог ничего замечать. Поэтому и не видел, как из воронки земли, из ее разрыва, появлялся длинный темный столб, мощный и гигантский, без конечностей и тела, лишьтам, где обычно люди изображают лица, светлела, отражая отблеск огней, похожая на металл пластина. И было слышно дыхание, сопение, как будто исполинский зверь принюхивался. Столб подземного Чернобога стал медленно поворачиваться, от него расходился мутный темный дым, необъяснимое Ничто. Ступить в это, коснуться – означало конец, исчезновение. А это хуже, чем сама смерть.

Это понял даже Бессмертный. Но его противник уже почувствовал его, унюхал, потянулся к нему. Это был равный противник, и Кощей вынужден был принять вызов. И вызов не какого-то невесть что возомнившего о себе человека, которого легко развеять и уничтожить, а божества, которому поклонялись и приносили жертвы у древлян. Не знавший смерти колдун оказался замечен слепым подземным мраком безжизненной бесконечности.

Свенельд от перенапряжения впал в полубеспамятство. Пару раз его тряхнуло, недалеко упала горящая ветка, земля дрожала. Каким-то отголоском сознания варяг понимал лишь одно: нельзя попасть в завитки наползавшей смертельной пустоты, поэтому он полз, сам не ведая куда. Прочь отсюда, где сошлись два могущественных недруга – уничтожавший пустотой Подземный и убивавший чарами Бессмертный.

Валился лес от мощных заклятий, рушились целые рощи, взрывалась, будто лопаясь, земля, огонь проносился и подпаливал все вокруг. От столкновения огромных сил, казалось, сам воздух наполняется жаром и опадает огненными снежинками. Свенельд порой вскрикивал, когда раскаленные искры попадали на него, обжигая. И только одно твердил в полубреду:

– Перуна на вас, проклятые! Перуна бы на вас!

Воины на Руси всегда считали Перуна своим покровителем. Но вряд ли небожитель сейчас мог услышать взывавшего к нему израненного посадника. Однако Громовержец Перун был как подателем колдовской силы, так и врагом нечисти. А сейчас прямо под ним, на отданной людям земле, открыто и самозабвенно сошлись два темных. И вот этого Перун не мог допустить. Это нарушало порядок самого мироздания.

И над древлянским краем, над полным магии затерянным в лесу капищем, где горел лес и шел огненный дождь, внезапно, резко и зло взвыл ветер. Темная туча принеслась стремительно. Восточный край неба озарила мрачная алая вспышка. Мгновением позже раздался громоподобный удар, еще чуть позже налетел горячий ветер, заставляя Свенельда, спасаясь еще сам не ведая от чего, забраться под влажный пласт вырванной с корнями при падении ели. Он накрыл голову руками, он никогда еще не казался себе таким слабым и напуганным.

Разразилась чудовищная гроза – вспыхивали молнии, гремели раскаты грома, разом обрушился с небес дождь. Владыка молний несся по темным тучам на своей запряженной черными конями колеснице. Люди не могли его увидеть. Но его заметили оба противника. Они застыли, ибо при Перуне даже их чародейство исчезало, как гаснущий под потоками ливня огонь. Перун бил просто наповал, лишая силы самые мощные заклятия темных.

Опять ослепительно-яркая вспышка – огромная молния протянулась от головокружительной выси, раздвоилась на конце и ударила сразу двоих темных. Оглушительно грянул гром, и порыв ветра пронесся, когда они стали опадать, уменьшаться в размерах, исчезать. И там, где только что почти на уровне высокого леса стояли два чудовищных великана, разлетелись два фонтана дурно пахнущей слизи. И осыпались на лес комьями черной жирной земли, заваливая все провалы, засыпая мертвенный туман, гася всполохи огня на поваленных в битве чудовищ деревьях.

Свенельд один остался лежать в этом покореженном лесу. Он был без сознания.

Только ближе к следующему вечеру его разыскали Малкиня и Торбьерн с людьми Свенельда. Долго искали, пока Малкиня, постоянно замиравший и вслушивавшийся, не уловил это… Не мысль, а неосознанный, исполненный муки стон варяга. Боясь потерять в клубившейся вокруг энергии этот отголосок, Малкиня двинулся на звук и обнаружил посадника под поваленной елью – полузасыпанного землей, окровавленного, всего обожженного.

Дружинники быстро соорудили носилки, привязав к копьям плащ, и уложили на них бесчувственного воеводу. Но тут он застонал, приходя в себя. Понял, что его несут. Над ним склонилось рыжебородое лицо Торбьерна. Этот взлохмаченный варяг с покрытым шрамами лицом после всех виденных ужасов показался Свенельду таким красавцем! Так бы и расцеловал. Если бы силы были.

– Роди меня тролль! – ругался Торбьерн, при этом, как заботливая нянька, обтирая неузнаваемо изменившееся лицо посадника мокрой ветошью. – За каким лешим тебя занесло в этот лес, Свенельд! Тут такое светонеистовство в лесу было: пожар, ураган, гроза!.. Дивно, что ты еще цел остался. О таких, как ты, в Киеве говорят – о двух головах родился. Ни буря тебя не сгубила, ни пожар не спалил. И хорошо, что этот ведун древлянский помог тебя отыскать, а то мы совсем было уже разуверились, когда увидели, что тут ненастьем наворотило. Ну уж и была ночка, охрани боги!

Свенельд подумал о Малкине, о том, как ведун справился во время всего этого, сумел ли уберечь малыша, из-за которого все случилось? И догадливый древлянин тут же склонился над ним.

– С Добрыней все в порядке, посадник. А ты спас для Руси великого витязя.

«Великого витязя? А я кто же тогда?» – подумал Свенельд, вспомнив, как дрожал, но не отступал перед самим Кощеем.

Малкиня, уловив его мысли, улыбнулся.

– И ты великий витязь, варяг. Тебя на Руси всегда будут помнить!

«Утешил!» – подумал Свенельд. Говорить он не мог. Лицо горело огнем, он замечал жалостливые взгляды своих дружинников и вдруг с ужасом понял, что его наверняка неимоверно изувечило и изуродовало в эту ночь.

И опять рядом был Малкиня.

– Успокойся, Свенельд. Доглядники уже сообщили, что княгиня возвращается. С ней новое войско, и она привезла из Киева живую и мертвую воду. Вылечит тебя, будешь краше прежнего.

Впервые Свенельда не раздражала способность древлянина угадывать мысли. Он даже попытался улыбнуться. Губы будто спеклись, казалось, и кожи на лице не осталось от жара. Но если Ольга привезет из запасников на Горе чародейскую воду… Он вспомнил, как она действует: мертвая вода залечивает все раны, сглаживает шрамы, живая – возвращает силы. Но успеет ли Ольга? Он ведь такой… Может и не дожить.

– Она успеет, – отозвался Малкиня. – Я велел послать к ней гонца с известием, какая беда с тобой случилась. И княгиня будет торопиться. Она ведь так любит тебя, варяг! Она тебя вылечит!

Он говорил это, склоняясь над Свенельдом, чтобы никто не услышал. Посаднику он показался едва ли не братом родным. Вон же, утешает, обнадеживает. И сказал, что Ольга любит его. Просто так ведун не стал бы этого говорить. Он мысли умеет читать, мог проведать, о чем княгиня думает, что таит в себе. Любовь к своему сильному и строптивому посаднику… который жизнь за нее отдать готов. Хотя… сегодня чуть не отдал ее за какого-то байстрюка, до какого ему и дела нет.

– Я увезу его с собой, – отозвался Малкиня. – Он не будет тебе досаждать. А ты… Говорю же – об Ольге думай. О том, что она тебя любит. Верь мне.

Свенельд верил. От этого ему становилось легче. И телесно, и душевно.

Глава 17

У княгини Ольги было зеркальце на длинной витой ручке. Занятная вещица: все в узорах под павлиний глаз, богатой эмалью в яркие цвета разукрашено. А само зеркало было из гладкого полированного серебра. Посмотришь в него – и видишь себя, каков ты есть.

Вот Ольга и подбадривала Свенельда поглядеться в него.

– Взгляни же! Не опасайся.

И Свенельд посмотрел. Если не считать изнуренного вида, он был все тем же: зеленоватые, чуть раскосые глаза, красиво огибающие их каштановые брови, тонкий нос с легкой горбинкой, отросшие ниже бровей светлые волосы. Вода чародейская вернула ему прежний облик. Даже жутко исполосованный до переносицы лоб стал гладким, а почти сорванные до затылка с кожей волосы стали на место, все как и было. И только в глазах варяга оставалась настороженность. Он ведь всегда всех уверял, что человек сильнее любого чародейства, а вот же теперь вздрагивает при одной мысли о том, что пришлось пережить. Близость таких сил не проходит для смертного даром, понадобится еще немало времени, чтобы в душе Свенельда опять ожили прежние удаль и бесшабашность. Подумать только, он против самого Кощея посмел выступить, с Чернобогом рядом находился, Перуна Громовержца почти узрел. До сих пор оторопь пробирает от тех ощущений. И если чародейская водица скоро привела в порядок его тело, то душа была еще не на месте.

– Убери. – Свенельд вернул Ольге ее византийскую цацку и вновь прикрыл глаза.

Ольга вздохнула. Она не понимала, что с ее неугомонным посадником. Она ведь сама его лечила, сама обрабатывала мертвой водой его раны, никому иному не доверив, сама возвращала силу живой водой. А Свенельд как будто и не воспрянул духом. Который день лежит в темной избе, несколько дней и есть не хотел, пришлось едва ли не упрашивать его принять пищу. Хорошо еще, что интереса к происходящим событиям не потерял, выслушивал вести воевод, о том, как Искоростень взят в кольцо, муха не вылетит из града, и каждый день идет перестрелка, снимают дозорных с вышек, да и те мечут стрелы, если кто приблизится. Вот так уже пару седьмиц они живут, уже все готово к новому приступу. Ольга поведала, что после гибели Волчары новгородцы избрали себе нового воеводу и уходить пока не спешат, даже желают идти на Искоростень, помститься хотят за старшого. Надо только решить, кто поведет людей.

– А нужен ли тот приступ? – почти лениво спросил Свенельд. – Рано или поздно они начнут голодать, запросят мира, вышлют к тебе послов.

– Да и выставят свои условия сдачи, – нахмурила соболиные брови княгиня. – Они ведь тоже понимают, что нам не большой резон тут зимовать. Погляди, Свенельд, снег уже дважды срывался, нашим людям требуется теплая одежда, пропитание надо добывать. Самое время отправляться в полюдье по краю. Проехать с дружиной, установить новые оброки, смирить недовольных, если где остались, поставить наши крепости, откуда будем влиять на древлян. Хватит с них прежней вольницы, мы уже научены, что только силой да постоянным надзором сможем их покорить. И надо дань брать не столько мехами, сколько людьми, самых молодых и рьяных будем забирать. Ништо, пускай Руси послужат. Древляне-то борзы, пока у себя в чащах таятся, а как выйдут на белый свет поглядеть, уже в свои буреломы и болота не сильно и рвутся.

Все-то у нее уже было продумано, все предусмотрено. И продолжала объяснять это Свенельду, надеясь, что всегда так живо интересующийся древлянскими делами посадник примет участие в обсуждениях. Ведь это и его забота – с должности его никто не снимал. Ольга опасалась даже признаться Свенельду, как ей нужно, чтобы именно он был подле нее – сильный и решительный мужчина, который все для нее сделает, с которым она ничего не страшится.

– Где Малкиня? – прервал ее речи варяг.

Ольга досадливо сжала губы. Казалось, в последнее время Свенельд и дня не мог прожить без этого древлянского ведуна. Постоянно требует его к себе, шепчутся о чем-то украдкой. Княгине это не нравилось, опасалась, что совсем заморочил ее варяга Малкиня. Вон зачем-то увел тогда Свенельда в чащи, когда невесть что тут творилось, и теперь храброго воеводу как подменили.

Поэтому Ольга еще вчера услала Малкиню из стана. Сказала, пусть убирается куда подальше, но все же за службу наградила: коня ему выделила, дала охранников. Однако как сказала о том Свенельду…

– Ну кто тебя просил это делать! – рассердился посадник, даже привстал на лежанке. – Ты не понимаешь, Ольга, я у Малкини многое мог бы разведать. Мы ведь с ним… Мы ведь почти воинские побратимы. Он нужен мне. А ты осмелилась его услать.

– На то я и княгиня! – резко отрезала Ольга. – Мне решать, как с кем поступать. И какой резон было держать тут этого ведуна, когда с нечистью уже сражаться не приходится, а надо само племя примучивать. Я даже пожалела твоего Малкиню, чтоб ему пусто… Ну не заставлять же его становиться в строй, когда не сегодня завтра пойдем на Искоростень. Он древлянин, он на своих не пойдет. Сам мне то сказал. А зачем мне тут лишний рот у котла, когда скоро и своих нечем будет кормить? Али не слышал, что сказала? В полюдье отправляться пора да думать, как зиму проведем у древлян.

Свенельд сел, спустил накрытые медвежьей шкурой ноги с лежанки.

– Эх, княгиня пресветлая, при помощи Малкини мы бы скорее смогли сговориться с Искоростенем. Я с ним уже разговаривал о том, и он взялся помочь. Подумай, у них теперь ни князя, ни волхвов не осталось, всем там заправляет этот Мокей вдовий сын, который только воевать и горазд. А так мы бы могли все миром решить.

– А с чего ты взял, что мне любо решить все миром? – подалась вперед Ольга, и даже глаза ее загорелись, как у кошки. – С чего ты взял, что моя месть насытилась? Древляне мужа моего разорвали, а я с ними рядиться буду? Нет, не дождутся. Огнем и мечом отплачу я им за все, что пришлось перенести. Страху напущу, чтобы все знали, как восставать против меня и сына моего – законного наследника княжьего престола Руси!

Ее тонкие ноздри гневно раздувались, лицо пошло румянцем, грудь бурно вздымалась.

Свенельд молчал. С одной стороны он понимал, что Ольга права. Ей нужно показать, кто истинный правитель на Руси, кто имеет право карать за ослушание. Но с другой… Ну не признаваться же, что он, как и некогда Волчара, устал от этой войны. Да и древлян начал жалеть. Ведь столько лет посадником над ними был, у него тут и приятели имелись. Тот же Милюта с погоста, Простя из Сладкого Источника, тот же Малкиня. Хотя Малкиня как-то признался, что родом он не отсюда, а из града Любеча на Днепре. Но, как и сам Свенельд, прикипел уже к древлянам.

– Молчишь? – прищурилась на понурого посадника Ольга. – Ладно, и без тебя обойдусь. Ты такой нежный стал, Свенельд, тебя хоть к ранам как зелье прикладывай. А мне дело надо завершать. Сам не хочешь понять, я другого кого найду. Того же ярла Кари поставлю, а то и Претича назначу.

Она сделала паузу, ожидая, как на ее решение отреагирует Свенельд. Раньше он так и вскидывался, если она кого иного доверием облекала, а сейчас молчит отстраненно. Да что же с ним такое приключилось, что интерес ко всему потерял? И чтобы хоть как-то заинтересовать его, вновь заговорила о Малкине, поведала, что не гнала она ведуна, сам уйти пожелал. Вот как где-то пропадавшая Малфрида вернулась в Малино, Малкиня так и запросился восвояси. И ведьму как будто избегал. Но она им и сама не интересовалась, ни им, ни сыном своим. Да и вообще она какой-то иной стала, веселой, дерзкой, смеется с воинами, рассказывает им всякие побасенки, от которых те так и заходятся. Ольга все же напомнила той о сыне, как же без этого, поведала, что Малкиня его увез. Малфрида при этом была какая-то странная. Удивленной казалась, даже переспросила, точно ли ее Добрыню увез ведун. А потом будто опять интерес потеряла. Опять принялась гулять, затрагивать воев, как иная волочайка игривая. Правда, хоть и шутит с ними, но себя блюдет. Да и к Ольге сама пришла, вызнавая про планы, и обещалась помочь. Говорила, что теперь княгиня может на нее рассчитывать.

Свенельд вроде и слушал внимательно, но молчал. Потом все же поднялся. Ольге же грубо сказал, мол, дай бабам силу, они злее любого матерого берсерка станут. Им бы только волю… Ольга осерчала, вышла, хлопнув дверью. Ну что ж, справится и без него. Но все же была довольна, когда к вечеру Свенельд пришел на сходку. Однако он все больше сидел в стороне, наблюдал, сам на себя не похожий, такой угасший и отстраненный.

Зато Малфрида была весела. Тоже явилась на совет, сидела улыбаясь. При одном взгляде на чародейку становилось ясно, что она изменилась: в ней словно бродил некий раж, она выглядела уже не как смиренная боярыня Малфута, даже не как замкнувшаяся в себе беременная чародейка, лишенная способности к колдовству. Сейчас одного взгляда на нее хватало, чтобы понять – ведьма. Не одна Ольга то заметила, все уразумели. Но отчего-то не чурались Малфриды, мужики, наоборот, так и кружили вокруг нее, самые суровые воеводы смотрели на нее по-особенному. Ибо с возвращением сил Малфрида стала казаться яркой и обворожительной. Ольга начала понимать, чем та причаровала Игоря. Княгине даже не по себе подле нее делалось. Создавалось ощущение, будто и не она тут главная, а ведьма. Вон, тот же Претич вдруг объявил, что теперь, когда Малфрида снова в силе, они непременно победят. Может, и мечей им вынимать не придется. И просто сиял, не сводя глаз с чародейки.

– В чем же тогда ваша воинская честь? – решительно выпрямилась Ольга. – На чары, как и древляне, надеетесь? Те за волхвов своих прятались, а вы за подолом Малфриды хотите укрыться?

– Ну уж людей больше не будем класть почем зря, – отозвался кто-то из толпы.

Она и не разобрала, кто это, но тут вперед выступил Асмунд. Сказал, что, может, настала наконец пора им попробовать переговорить с древлянами. Ольга рассчитывала, что ободренные Малфридой воеводы и дружинники засмеют старого воеводу, даже припомнят тому его христианство, однако неожиданно Асмунда стали поддерживать. Он пользовался большим уважением, он еще при Олеге прославился, его и Игорь слушал. Вот и сейчас выслушали, кивали одобрительно.

Малфрида слушала все это, усмехаясь в стороне. Свенельд отмалчивался. А воеводы… сам ретивый Претич вдруг согласился с Асмундом. Сказал, что надо встретиться с древлянскими послами, выставить им условия да послушать, что те скажут. Ольга кусала в ярости губы, злясь, что она женщина, что нет в ней мужской силы, чтобы осадить их всех, чтобы прикрикнуть да настоять, что никакого мира с древлянами не будет! А если вступить с ними в сговор, то это даст древлянам надежду, что они по-прежнему сила, что могут самому Киеву выставлять условия.

И все же Ольга была вынуждена смириться перед волей войска. Сказала, чтобы кричали древлянам о переговорах, а сама отправилась собираться.

В жарко натопленной избе прислужницы обрядили ее для встречи. Переплели длинные косы княгини, нарумянили щеки, подвели сажей ресницы, на голову надели богатый убор, сверкающие колты прикрепили. Княгиня должна предстать перед послами во всем великолепии, чтобы ни на миг не было догадки, что и ее эта война уже утомила. Когда уже накинули на плечи широкий, затканный золотой тесьмой плащ на меху, в двери без стука кто-то вошел – от сквозняка алые отблески так и забегали по угольям в очаге, дверь тяжело хлопнула. Ольга резко оглянулась, гневаясь: кто посмел потревожить без дозволу? И замерла, увидев Малфриду.

У ведьмы был странный вид: стояла, прямая как стрела, растрепанные волосы выбивались из-под багряного покрывала, смотрела пристально. И показалось княгине, что в глубине темных глаз чародейки как будто желтым отблеском заполоскало. Даже жутко сделалось.

– Чего тебе? – не выказав страха, строго спросила Ольга.

– Мне есть что сказать тебе, Ольга, – низким рокочущим голосом молвила Малфрида и повела бровью на прислужниц, намекая, чтобы выслала их. И как те вышли, сказала: – Знаю, что тебе не по сердцу примириться с древлянами. Не по сердцу это и мне, сама помстить им не менее твоего желаю. И за Игоря, коего любила, и за честь мою погубленную, за счастье со Свенельдом порушенное. За все хочу поквитаться. Мужам нашей мести женской не понять, вот и пришла помочь.

– Да ну?

Ольга сама не понимала, как держаться с ведьмой, но, похоже, той и впрямь есть что предложить.

– Твои люди устали воевать, – сказала Малфрида. – И если древляне предложат тебе мир и откупную, это устроит многих. Но не нас с тобой, пресветлая. Поэтому надо поступить хитро и мудро. Некогда ты просила меня помочь, теперь мое время пришло. Наше время. И если хочешь, чтобы вместо переговоров и уступок была полная победа, то послушай, что скажу.

Они проговорили довольно долго. Ольге уже и коня к крыльцу подвели, уже и воеводы устали ждать, а они все разговаривали. Кто-то предложил позвать Свенельда, пусть поторопит обеих своих баб. Так и сказали: обеих. Одна ведь жена признанная, а другая… Ведь не слепы люди, поняли, что Ольга Свенельда особо отличает.

Свенельд на это никак не отреагировал. Он все еще был какой-то вялый, будто не проснулся. Ходил, отвечал, давал какие-то наказы, но без прежнего интереса. Но отчего-то не верил, что, даже переговорив с древлянами, Ольга пойдет с ними на мировую. Ведьма не позволит. И он кивнул каким-то своим мыслям, когда Ольга вышла из избы. Вид у нее был такой, словно на нечто важное решилась. Глаза горят, прошла, ни на кого не глядя, вся во власти дум своих. Подле гарцевавшей лошади один из стременных подставил ей колено, помог взобраться в седло. Она лихо перехватила украшенные шелковистыми кистями поводья, причмокнула – и вперед. Свенельд все же успел заметить, что она улыбается. И улыбка у нее была решительная и недобрая. Ничего иного он и не ожидал. Наверное, решила выставить древлянам такие условия, что те и принять не смогут. Пора бы ему вмешаться, все же посадник древлянский, как-никак. Раньше бы он и впрямь так поступил. Ныне… перегорело ли в нем что-то? Просто поехал следом, как и всегда. А лицом отрешенный, спокойный, безразличный. Больше по сторонам смотрел, чем думал о предстоящем.

Лес и впрямь выглядел особо: с уже опавшей листвой, голый, пустой, только когда ближе к Искоростеню начался ельник, это ощущение прозрачной пустоты сменилось густым мраком. В последнее время после дождей сильно подморозило, и все вокруг будто застыло в ледяной корочке. Сейчас лед висел на голых ветвях застывшей капелью, мохнатые лапы елей похрустывали, тяжелые и негнущиеся в морозном безветрии. Казалось, появись сейчас солнце – и мир засияет. Но было серо, тихо и печально.

Только когда они оказались у костров, какие палили в лесу державшие Искоростень в оцеплении отряды, стало оживленнее; воины поднимались от огней, подле которых грелись, смотрели на свою княгиню. Кругом копья, секиры, кожушки поверх доспехов, у кого просто накинуты кое-как выделанные меховые накидки. Теплой одежды на всех явно не хватало, да и люди выглядели осунувшимися, усталыми. От их дыхания поднимался пар, но при виде княгини многие заулыбались.

– Никак что-то решится, княгинюшка? Уж лучше на приступ, чем тут как зверье лесное одичать.

– Да, нападать уж лучше, чем ожидать. Там ты либо взлетишь, либо успокоишься.

Ольга ободряла воинов, говоря, что древлянам гораздо хуже. Пусть у очагов, но когда скопом голодаешь… Все это понимали.

Свенельд ехал на коне немного позади Ольги. Размышлял, что они так толком и не обговорили, как вести разговор с послами древлян. Но когда увидел самих послов, понял: те на многое согласятся.

Вкруг Искоростеня тоже все было в ледяной корочке. Послов из града выехало четверо: двое изможденных древлянских бояр, старых, не из тех, кто рати водит, и двое воевод. Но и эти смотрелись невесть как. В одном Свенельд сразу распознал Мокея вдовьего сына: обычно дерзкий и смелый, древлянин сейчас выглядел угрюмо, люто посматривал из-под накинутой на голову волчьей личины. Причем посматривал единственным глазом, второй покрывала полотняная повязка, но все равно были видны исполосовавшие его щеку багровые рубцы. Второй был немолодой воевода с уныло обвисшими усами, и хоть глаза у него были целы, но на коне он сидел криво, несмотря на то что его тело обхватывали веревки, прикрученные к торчавшим из-за плеч кольям-подпорам: видно, воевода повредил спину, жив-то остался, а вот прямо держаться уже не мог. Вот такие послы… Да, видать, им несладко пришлось. Скорее всего, Ольге будет легко столковаться с ними, они уже на пределе. А не сговорятся… И Свенельд впервые подумал, что если у древлян таковы дела, то еще один приступ они, может, и не выдержат.

Ольга оглядела их всех и подавила довольную улыбку. Стала думать, что с ней это все уже было недавно: такие же переговоры, да и съехались они почти на том же месте, где в прошлый раз.

– Вот, решила переговорить с вами, почтенные, – обратилась она к послам. – Уже зима на подходе, Морена вступает в силу. Неужто думаете опять принести ей жертвы и снова колдовать? Или не поняли, что мы сильнее ваших чар? Уж сколько их насылали, а вот же мы, ничего нам не сделалось.

Ни один из них не ответил, ждали, что еще княгиня скажет. Она и говорила: мол, до чего рассчитываете досидеться? Ведь многие древлянские земли уже признали заново власть Руси, и ничего им дурного не сделалось. Живут, квасят капусту, охотятся, да греются у очагов, рассказывая детям страшилки. Искоростень же остался в кольце осады, он обречен, если его жители не сдадутся.

Один из бояр все же решился ей ответить:

– Мы бы рады были пойти с тобой на сговор, княгиня, да только ты ведь не успокоишься, покуда не отомстишь нам за мужа своего.

Увечный длинноусый воевода тоже подал голос:

– Ты злобная сука, которая пришла нам мстить за своего кобеля. И мы тебе не верим!

Ишь, догадливый, отметил Свенельд. И покосился на Ольгу: что ответит на оскорбление? Понимал, что сейчас у Ольги появился повод сорвать переговоры, как и ранее хотела, но вон, держится даже спокойно.

– А если мы все же столкуемся? – молвила. – Если вы примете мои условия и я отведу рать? Если мои люди, как и ранее, разъедутся в полюдье по древлянской земле?

Они выглядели озадаченными. Правда, вон, Мокей склонил голову, так что стала видна только клыкастая волчья пасть вместо лица, но все равно Свенельд был готов поклясться, что тот еле сдержал улыбку. И неожиданно Свенельд понял, что такие, как этот парень, никогда не смирятся, что и смирение древлян будет просто уловкой, а на самом деле война продлится еще долго, и даже обговоренное сейчас полюдье станет жестоким и кровавым. От этого возникло ощущение грусти… хотя в последнее время грусть и так не покидала Свенельда. Он понимал, что это просто следствие душевного перелома, которое он никак не может преодолеть. А тут решать судьбы целых племен надо. И если опять война…Что ж, может, и права Ольга, настаивая на жестокой расправе с древлянами, чтобы сделать их не одним из равных племен Руси, а полностью подчиненным, обескровленным, поставленным на колени? Пока совсем не исчезнет их имя, а земля станет просто одной из русских земель, где уже никто не посмеет называть себя древлянами.

Ему нехорошо стало от этой мысли.

Ольга заговорила спокойно:

– Я считаю, что уже достаточно отомстила за своего мужа Игоря. Первый и второй разы, когда ваши послы были принесены откупной жертвой в Киеве, третий раз, когда я справила тризну о нем. И эта война… Разве мало нашей и вашей крови пролито? Больше я не хочу мстить.

Свенельд ушам своим не поверил, даже дыхание задержал, дивясь подобному смирению в голосе княгини.

Древляне тоже выглядели удивленными. Один из бояр заулыбался, оглянулся на своих спутников. Только Мокей, как и ранее, сидел ссутулившись, заслоняясь своей волчьей личиной.

Ольга продолжила:

– Вот что я вам скажу, почтенные: мстить больше не стану. Хочу, чтобы все было, как и ранее. Поэтому установлю дань… небольшую. Откупитесь только тем, что сможете дать.

Мокей не двигался, иные озирались. Теперь они начали улыбаться, даже увечный воевода посветлел лицом. Именно он и сказал:

– Что хочешь от нас? Мы рады дать тебе и меду и мехов.

– Нет у вас теперь ни меда, ни мехов, – резко, как отрубая, взмахнула рукой Ольга. – Ничего нет. Поэтому попрошу как дань только птиц, каких возложу на алтари помогавших мне богов. Так что пусть из Искоростеня мне пришлют по три голубя и по три воробья от каждого двора. Ну что таращитесь? Такова моя милость вам. Я ведь не желаю разорить вас окончательно, как муж мой того хотел. И считаю разумным, чтобы вы и в дальнейшем богатели да могли полюдников моих содержать. Поэтому и возьму меньше, чем при Игоре брали. А не послушаетесь – изнемогать останетесь, пока не подохнете с голоду. И в этом мое последнее слово.

Повисла напряженная долгая минута. Свенельд оглянулся на Ольгину свиту. Асмунд, Претич, ярл Кари – все они выглядели ошеломленными. На кой ляд им столько птиц? В стрельбе из луков, что ли, упражняться? Ну уж точно – не на алтари возлагать.

И Свенельд понял, что Ольга лжет. Замыслила что-то… что Малфрида ей насоветовала.

Но древляне уже согласились. Они сказали, что нескольких дней им вполне хватит, чтобы собрать названную дань, что всем миром птичью ловлю устроят. Понятное дело, им тоже не терпится поскорее покончить со всем этим. А затем они выставят за ворота корзины с собранными птицами – как знак своей доброй воли и признание мира.

– Добро, – кивнула Ольга. – Но учтите: пока я не получу обещанное, пока не совершу жертвоприношение, мои рати будут удерживать осаду.

Она резко развернула коня и поскакала назад. Разлетались полы плаща, мелькала меховая опушка.

Свенельд рассчитывал переговорить с Ольгой в стане, но она избегала его. Даже когда все воеводы явились и стали требовать пояснений, она вдруг проявила решительность и просила только одного: чтобы в кои-то веки не она их выслушивала, а они ей доверились. А еще приказала зачем-то осмолить каждый трут или тесемку, какая найдется; пусть еще разрежут на полосы тряпье и ветошь, какую раздобудут, и тоже осмолят, чтобы горело хорошо, если поджечь. А еще повелела воинам не беречь запасы, а наесться всем от пуза, чтобы силы были. По всему выходило, что будет бой. И бой решающий.

Что произойдет нечто необычное – и так ясно. Однако никто не задавал вопросов, видя, как на помощь Ольге рьяно кинулась Малфрида. В своем алом покрывале с накинутой на плечи лисьей накидкой она внимательно осматривала каждый трут, каждую тряпицу. Еще велела, чтобы за градом следили как никогда, дабы ни один древлянский лазутчик не прознал, что у русичей происходит.

Свенельд столкнулся с Малфридой у одного из костров, на котором разогревали смолу. Сказал:

– Ты, конечно, хитра, но учти – птицы не полетят обратно к гнезду, если гореть станут.

– Много ты понимаешь в птицах, посадник, – его жена блеснула зубами в усмешке. И уже куда серьезнее добавила: – Я прикажу – полетят.

Он уловил потаенный желтый отблеск в ее глазах, заметил, как вьется выбивавшаяся из-под покрывала тонкая волнистая прядь – будто ветром невидимым развевается. Да и от самой Малфриды будто веяло жаром. И хороша была необыкновенно… да только его оторопь брала от ее негаданной и пленяющей красы.

– Это ведь и твое племя, Малфутка, – назвал он ее прежним древлянским именем.

– И твое, посадник, – отозвалась она негромко.

– Мое? Ну тогда ты знаешь больше меня.

– Знаю. – Она продолжала улыбаться. – По отцу ты варяг, Свенельд, по матери в тебе течет славянская кровь. Но ты столько времени провел у древлян, что тебя тоже можно считать древлянином.

Свенельд глубоко вздохнул, его окутало облачко морозного пара.

– Многое ты понимаешь, Малфрида. Умна, что тут скажешь. Но хватит ли твоего ума, чтобы признаться самой себе, чья кровь в тебе течет?

Он теперь смотрел на нее почти с неприязнью, почти оттолкнул, проходя мимо. А она так и застыла с замершей улыбкой-гримасой. Даже желтоватое пламя в ее глазах больше не плясало. Ибо ей стало страшно.

Однако сейчас не оставалось времени для страхов и раздумий. Малфриде нужно было сосредоточиться. Некогда она самой себе пообещала, что отомстит древлянам. И срок пришел.

Она тряхнула головой, желтоватый отблеск вновь разгорелся из темной глубины ее глаз. Всему свое время. Сегодня же она должна думать, как услужить Ольге. Ибо сама Малфрида считала себя обязанной княгине. Обязанной за собственное возвышение, за доброту, за ее веру в боярыню Малфуту, которая некогда и сама не ведала, какие в ней силы сокрыты. Ольга же пробудила ее от спячки, дала возможность стать сильной, стать самой собой. А Малфрида умела как мстить, так и быть благодарной.

Глава 18

После мороза опять наступило потепление и на лес опустился туман. Но в лагере русичей царило оживление. Точили мечи и тесаки, укрепляли острия на древках копий, проверяли прочность ремешков кистеней. Все понимали: скоро придет час пустить оружие в ход. И это после переговоров-то!.. Но никто не сомневался, что грядет нечто страшное и необычное.

Те из дружинников, у кого с собой были обереги Перуна, обращались к покровителю дружин с просьбой о силе и мужестве. А еще искали в замершем лесу старые дубы и приникали к ним с прошением. Дуб – любимое дерево самого Громовержца, он услышит тех, кто взывает к нему, пошлет удачу. Что Перун ныне особо в силе – никто не сомневался. Прошедшая недавно чудовищная гроза, когда и лес горел и деревья валились, когда, казалось, содрогалась земля, всех убедила, что Перун за них, что он поможет, как уже помог, развеяв темные силы над краем. И теперь воины должны отплатить ему немалой жертвой. Никто не сомневался, что именно древляне станут этой жертвой. Возможно, только находившиеся в дружине христиане смотрели на это как-то иначе, однако и они участвовали в приготовлениях не менее иных. Воин он есть воин, он выполняет то, что умеет, а какому богу он поклоняется да что обещает – тут дело каждого, в это не следует вмешиваться. А после того как христиане своей молитвой отогнали трехголовое чудище, поднятое древлянами… Правда, теперь многие сомневались, что именно они одолели. Просто сил не хватило трехглаву напасть на русичей. К тому же разумения не хватило, вон, пожег своих же и канул невесть куда. Темная сила она ведь такая, ее легче вызвать, чем потом с ней управиться. В покоренных древлянских землях то уже поняли, спокойнее уживаются с русичами, даже порой приносят угощение, приходят к кострам в своих забавных ушастых шапках. Говор их понятен остальным, можно поболтать, когда пекут репу на угольях и угощают пришлых. Ну, и говорят о всяком. О бабах тех же. Плохо воинам, когда баб долго нет. Не к ведьме же приставать, в конце концов. Вон какая она в последнее время важная стала, от княгини не отходит. А княгиня – она как и не баба. Она правитель. Это даже строптивые новгородцы уразумели.

Но в последнее время окрестные древляне сообразили, что долгая осада Искоростеня вскоре окончится. И окончится несладко для осажденных. Сперва даже пытались поговорить, дескать, у кого-то родичи во граде, у кого-то приятели. Русичи таким не знали, что и сказать. Прогнали в итоге. И особо осторожно приходилось следить за самим градом, чтобы никто ничего не узнал, не проведал, дабы лазутчики не прошмыгнули ни из Искоростеня, ни в сам Искоростень.

В самом городе тоже ощущалось оживление, гул доносился, причем какой-то веселый гул. Даже стражники на заборолах держались теперь иначе, не следили за стоявшими в оцеплении русичами, а порой уходили с вышек, возвращались неспешно, бывало, что махали руками приветливо, окликали недавних врагов. А те ничего, отзывались. Но опять возвращались в тень леса и готовились. Скоро уже… Никто толком не ведал, что «скоро», но знали: они победят. Ведь не ради поражения же тут торчали столько времени!

Через несколько дней ворота Искоростеня стали отворяться и оттуда повалил народ. И все несли корзины или плетеные клетки с пойманными птицами. Шли нарядные: в пышных мехах, какими древлянские леса особо славились, женщины в пуховых шалях из шерсти местной тонкорунной козы, дети в ярких колпаках всевозможных расцветок, какие, опять же, только местные умельцы знали, как получать. Весело шли, гудели в рожки, приплясывали, улыбались.

Ольга сама не прибыла принимать оброк. Посадник Свенельд тоже отказался. Поехали одни варяги из отряда Ольги. С древлянами держались сурово, разговаривали через слово. Умели варяги, когда хотели, напустить на себя такой вот недоступный вид, от которого даже оторопь брала. Вот древляне и оробели, молча поставили подношение, наблюдали, как вереницы русичей забирают их пернатую дань, уносят. На все попытки завязать разговор, как обычно бывает при перемирии, никто не отвечал, угрюмы были. Да и разойтись, отправиться в леса не позволили, заградили путь, опустив копья, и выразительно кивали в сторону Искоростеня, давая понять, чтобы данники возвращались. Вот и смолкли веселые звуки рожков и бубнов, бабы поспешили увести детей, мужики отступали осторожно, за воротами стали переговариваться, предварительно поспешив запереться, вбросили в пазы тяжелые брусья.

– Я ведь сказывал, чтобы не верили им, – горячо убеждал Мокей. – Дани такой, птицами, еще с начала мира не платили, выдумывает что-то княгиня коварная. Она уже не единожды нас обманывала, а вы и развеселились, как олухи. Гнезда птиц под стрехами разворошили, ловили пернатых, чисто дети малые.

Еще недавно такие речи Мокея всех раздражали, теперь к ним стали прислушиваться. Он сказал, чтобы укрепили ворота, повелел стражам зорко следить за округой, а самим жителям и собравшимся во граде защитникам разойтись по избам и тихо там сидеть. Отчего-то это многих повергло в уныние. Они ведь уже надеялись передохнуть от постоянных опасений, разойтись на ловы, а не делить у очагов последнюю похлебку, которой уже едва хватало.

Мокей велел мужам-защитникам оставаться при оружии, опять усилил охрану стен.

– Будем ждать, чем все это обернется.

– Но княгиня же обещала!.. – пытался кто-то унять поздно проснувшиеся опасения.

Вдовий сын только глянул сердито единственным глазом: второй ему вырвал проклятый Маланич, перед тем как улетел навсегда. Никто не знал, что с Маланичем сделалось, – скрылся ли, воспользовавшись доверчивостью древлян, или погиб где? Но для Мокея он все равно был врагом, который и в чужом обличье сумел попортить красу Мокея, какой ранее он так гордился. Ну, ништо, бабы его любили и таким: за удаль, за бесстрашие, за крутой непримиримый нрав. И сейчас был по сути единственным воеводой, на которого они могли возлагать надежды. Еще недавно на его предостерегающие речи только сердито махали руками, ныне же повиновались, как будто он князем был. Он мог бы торжествовать, если бы на душе не было столь тревожно. Даже страшно. Ибо уже не единожды замечал в стороне от Искоростеня Малфриду, узнавал ее каким-то особым чутьем, высматривал, пытаясь понять, что ведьма проклятая замыслила. Ибо понимал: она пришла мстить. А ее мести бесстрашный Мокей опасался, как своего смертного часа.

День прошел тихо и томительно. Короткий день: темнеть начало, едва развиднелось. В эту пору это и не диво, но отчего-то сегодня наступившая ночь казалась особенно тревожной. Да еще и снег пошел. Невидимый в темноте, но угадываемый в потемках по влажным липким прикосновениям к лицу, к ладоням. Сквозь ночной сумрак было заметно, как покрываются белыми шапками кровли строений, становясь похожими на большие сугробы. И поле вокруг града стало белым. Это хорошо, на таком снегу виден всякий, кто замыслит подступиться.

В темноте Мокей в который раз лично обошел все посты, следил, чтобы люди были начеку, чтобы подле каждого имелись связки сулиц и копий, рогатины под рукой, чтобы тулы были полны стрел. Злой ходил, придирался ко всякой мелочи, а сам все вглядывался в мутные в темном снегопаде окрестности, ожидал чего-то. Порой от леса и впрямь слышались какие-то звуки. Где – из-за этой снеговерти не поймешь. Но порой Мокею казалось, что он слышит отдаленное попискивание птичьих голосов. Мучают там пернатых, что ли? Ольга вон сказывала, что на алтарь богами птиц принесут. Это сколько же с этими пичугами русичи будут возиться? Да и что за жертвоприношение такое птичье? Ну, добро бы петуха или гуся клали для небожителей, а с воробьев какой прок? Или с голубя, какой все больше Ладе ласковой угоден. Не надумали же все русичи враз начать поклоняться на войне именно Ладе? Леший их поймет. Как и княгиню их коварную. Как и Малфриду недобрую. Но о Малфриде думать было особенно страшно, Мокей гнал мысли о ней. Вон пока она ничего не вытворяет, ну и кикимора ее забери, леший раздери!..

Но Малфрида была цела и невредима. Даже сладко выспалась, пока ее не пришел будить в предрассветную пору Претич. Сообщил, что вои выполнили все, что ведьма повелела: привязали к каждой птице трут и паклю, и как настанет срок – пустят на град. В отличие от Свенельда Претич не сомневался, что птицы полетят, куда надо. Другое дело этот снегопад, шедший всю ночь и прекратившийся только на рассвете.

– Снег-то мокрый, – заметил Малфриде Претич. – Солома на крышах пропиталась им, дерево отсырело.

– Но ведь птицы полетят в свои гнезда, Претич, – почти весело поясняла Малфрида. – Под стрехами во внутренних дворах, под скатами кровель их гнезда теплые и сухие. Вот огонь и разгорится изнутри, и люди навряд ли смогут справиться с возгоранием. Да и тихо сейчас, сам понимаешь – предутренний сон самый сладкий, самый крепкий.

Она повернулась туда, где за деревьями послышалось лошадиное фырканье, увидела выехавшую из лесу Ольгу. Та спешилась, стояла, не сводя взгляда с Искоростеня. Малфрида скривила рот в усмешке.

– Пришла поглядеть, княгиня?

– Пришла. Это моя война.

Малфрида невольно поискала среди стоявших за Ольгой воевод Свенельда. Ольга то заметила.

– Он по ту сторону, в оцеплении у дальнего леса. Ждет сигнала.

Значит, решился-таки, принял то, что она повелела. Ну что ж.

Ольга по-прежнему стояла не двигаясь: руки сложила на груди, лицо неподвижное, белое, как осевший на лапах елей сырой снег.

Малфрида оставила ее и прошла вперед. Пространство до града светлело под снегом, а сам Искоростень, притихший на скалах над Ужой, казался огромным и темным. Самое время начинать. А то в такую пору любой звук далеко летит, древляне могут расслышать птичьи голоса, какие нет-нет да раздаются то с одного, то с другого края обступавшего Искоростень леса.

В рукахМалфрида тоже держала сизого голубя со смиренно сложенными лапками, к одной из которых был прикреплен трут. Малфриде не требовалось стучать кресалом, высекая искру. Огненный язычок сам собой замерцал у нее между пальцами, побежал по труту. Птица напрягла крылья, замотала головкой.

– Лети! – подкинула голубя высоко вверх ведьма.

Первая огненная точка в сумраке, потом как по команде стали загораться огоньки то тут, то там. Малфрида колдовала, зажигая эти мгновенные огни, она вскинула руки, ее алое покрывало сползло с головы, волосы взвились, как под порывом сильного ветра.

Дружинники стояли вокруг Искоростеня, по кругу до самого берега темной в ночи Ужи. Они знали, что будет, но все же вздрагивали, когда огонь вспыхивал сам собой, птиц не отпускали, а почти отшвыривали. Быстрое трепыхание крыльев, темный силуэт летящей птицы и множество огней, несущихся сквозь мрак.

Малфрида видела их и гнала ко граду. Некогда она поинтересовалась, сколько всего птиц. Ей ответили – тьма. От каждого двора по три воробья, по три голубя. И теперь эти стремительно летевшие к своим гнездам птицы несли с собой смерть. Даже если кого из них и собьют стрелой…

Их и сбивали. Мокей увидел эту негаданно возникшую и приближавшуюся из мрака огненную смерть и приказывал стрелять. Но птицы летели, даже неживые, даже пронзенные. Вмиг над побелевшими кровлями города замелькали сотни и сотни огненных искр, казалось, что гасли, но нет, просто становились на время невидимыми, когда птицы спускались, искали привычные гнезда. На какой-то миг почудилось, что стало тихо, но это была обманная тишина. Ибо вот в одном конце Искоростеня, вот в другом стали раздаваться голоса, крики, потянуло запахом дыма.

– Беги, стучи в било! – послал Мокей ближайшего кметя. – Пожар! Тушить надо!

Ведь к возгоранию в Искоростене давно подготовились, да и справлялись уже не единожды. В каждом дворе бадейки с водой стоят, кучи песка заготовлены, крючья, чтобы растаскивать горящие бревна. Да и сырая снежная ночь должна была помочь древлянам, все вокруг пропиталось влагой. Но кто же мог предугадать, что возгорание начнется под самыми сухими навесами крыш, под скатами кровель, в амбарах и на сеновалах, внутри натопленных изб?

Когда застучало било, многие и так знали, что творится. Горели уложенные шатрами кровли, занимались никогда не знавшие влаги, закопченные и сухие балки под сводами, огоньки распространялись быстро, в хлевах ревела и рвалась оставшаяся скотина. Ее не много было, чай, уже всю поели, а вот людей в каждом строении было предостаточно, спали вповалку и в сенях и в холодных клетях. А просыпались от жара и дыма. Вскакивали, кричали, кидались к выходам, толкая и давя друг друга.

Малфрида, осев на колени в снег, колдовала, прикрыв глаза. Ее огонь не так-то и просто было загасить, он расходился, будто под порывами ветра, завихрения происходили под каждой кровлей, пламя рвалось, подчиняясь силе развевавшихся черных волос ведьмы. Она творила заклинания огня, она почти не напрягалась, направляя его, столько в ней было силы. А огонь… Он и так найдет пищу среди сухих балок и сундуков с одеждой, пробежит по деревянной утвари, стремительно разойдется по плотно утрамбованным соломенным кровлям, по деревянным подпорам, по иссушенным изнутри дерновым крышам, охотно побежит по пронизывавшим их корешкам умерших на зиму трав, по проконопаченным и заткнутым для тепла сухим мхом щелям бревенчатых стен. Он стремительно расходился, заполоняя все вокруг. Горело все: строения, люди, животные.

Когда Малфрида на миг приоткрыла глаза – она увидела, что неспешный зимний рассвет озарен, как всполохами зарниц, гигантскими кострами по всему Искоростеню. Малфрида улыбнулась и медленно поднялась. Зачерпнув рукой снег, вытерла лицо. Снег таял от прикосновения к разгоряченной коже ведьмы, стекал струйками. Она облегченно вздохнула и перестала ворожить. Довольно пока. И пошла туда, где стояла Ольга.

Лицо княгини было неподвижно, как каменное. Она будто и не заметила приблизившуюся ведьму, не оглянулась, когда та встала за ее плечом. Малфрида молчала, только волосы ее еще развевались, отпуская чары, но уже спокойнее, а вот глаза продолжали светиться желтизной, зрачок сузился, она смотрела на град и видела то, чего не видела княгиня. Она видела улицы, заполненные перепуганной мечущейся толпой, видела носившихся обезумевших животных, плачущих, потерявшихся в этой сутолоке детей. Кое-кто еще пытался тушить пожар, но многие просто метались, не ведая, что делать. Отовсюду доносились крики и вопли ужаса и боли. Малфрида даже запахи различала – удушливого дыма, горелой плоти, опаляющего жара, горевшей древесины…

– Сейчас, – негромко сказала она Ольге. – Сейчас они откроют ворота.

Ольга медленно кивнула и впервые оторвала взгляд от пылающего града, оглянулась на своих воевод.

– Пусть все будут наготове. И ни одной живой души!.. Чтобы никто… Таков мой приказ!

Это и так все знали. Но стоявшего недалеко от княгини Асмунда даже дрожь взяла – такой непреклонный, злой, словно чужой, был голос у его госпожи. Асмунд сердито взглянул на Малфриду: неужели проклятая чародейка сделала Ольгу такой? Старому воеводе-кормильцу так было легче думать. А вот Претич сомнениями не мучился. Вскочил на коня, поскакал вдоль кромки леса, крича, чтобы все были готовы, чтобы выхватили оружие.

В самом Искоростене уже растаскивали завал позади ворот. Мокей сам выталкивал брусы из пазов, сам налегал на створку. И все же успел крикнуть тем, кто был рядом:

– С боем будем пробиваться! Иначе нас не пропустят.

Кому и кричал – неясно, на него наваливались, почти выталкивали наружу. Грохнув, упал мост, послышался топот, слитый с криками безумия и страха, но и некой надежды. Ибо сзади была огненная смерть, а впереди… тоже смерть.

Ибо едва древляне начали выскакивать на открытое пространство, как от леса с криками и воем навстречу понеслись отряды русичей. Они бежали по снегу и вопили в раже, только что светлое поле вмиг потемнело от их силуэтов, они разили оружием, наскакивали, голосили. Кинулись на охваченных паникой древлян, нанося удары направо и налево. Кричали и древляне, молили о пощаде, но ее не было. Тесаки и секиры опускались, вонзались копья. Обезумевшие древляне метались и падали, некоторые пытались сражаться, но их подавляли числом, вспыхивавшие было схватки превращались в резню, в избиение.

Мокей успел на бегу скинуть свою волчью личину, постарался смешаться с русичами, благо, что его кольчуга была схожа с их доспехами. В полумраке так разошелся, что стал рубить всех, кого мог достать – и своих, и чужих. Ему главное было добраться до леса, затеряться среди деревьев, исчезнуть, бежать. Ибо Искоростень и все его жители были обречены, Ольга творила свою месть по убиенному мужу, она обманула их, как и ранее. А значит, тут спасется лишь тот, кто выскользнет. Это уже не бой, не за что больше сражаться, надо бежать.

Вокруг все росла груда мертвых тел. Все новые жители Искоростеня выбегали из охваченного пламенем города, чтобы пасть под ударами мечей. Воины, женщины, дети, старики – все стали жертвой в этом избиении. Мертвые падали под ноги наступавшим – их топтали так же равнодушно, как бревна.

Обычно русичи не проливали зря крови пленных, поскольку сильных рабов можно продать с выгодой, пленные – не последняя добыча в походах. Но на этот раз им был дан иной наказ, да и общий раж смертоубийства уже овладел всеми. Было все равно, кого убивать – пригожую бабу, нарочитого мужа или случайно мелькнувшую в толпе спасавшихся от пожара овцу. Люди не замечали, что уже светает, не чувствовали усталости, всех обуяло одно желание – убивать, убивать и убивать!

Когда Мокея обожгло в боку, он даже не сразу это заметил, просто вдруг стало тяжело бежать, сложно увертываться от наскоков, отпихивать разбегавшихся в попытке спастись своих же. В какой-то миг он осел на землю. Снега уже не было – была грязь, смешанная с кровью и порубленной человеческой плотью. Древлян было очень много, некоторые уже пали, иссеченные и искореженные, смотревшие застывшими взорами в небо, другие пытались, как и Мокей, отбиваться, были и такие, кто прорывался, несся к спасительному лесу. Но и там их настигали, опять убивали. Воздух был полон криками ярости и боли, пропитан запахами железа и крови. Мокей попытался ползти, почти бессознательно, почти на одном усилии воли, сам едва ли соображая, что еще жив.

Некоторые из древлян кинулись обратно в пылающий град. Таких не трогали: пусть горят себе. Зато гнались за теми, кто пытался спастись вплавь по реке, и спокойные воды Ужи уносили по течению лишь трупы. Бойня длилась больше часа. Все вокруг было пропитано ощущением смерти, и когда вдруг вспыхнуло солнце… Солнце, которого так долго не было над землей древлян, – оно осветило ужасающую картину крови, смерти и грязи. Такое солнце уже не могло обрадовать никого. Одни все еще пребывали во всеобщем раже смертоубийства, другие были мертвы… Только черный дым от Искоростеня плыл к непривычно ясному небу, затеняя яркое светило, словно стремясь скрыть от его лика ужас творимого на земле.

Но смерть еще не окончила свою жатву. Охмелевшие от крови и победы русичи бродили по полю боя, усеянному трупами, добивая раненых. Асмунд и Свенельд хотели было прекратить резню, но ничто уже не могло сдержать опьяневших от крови победителей.

Свенельд, пошатываясь, пошел туда, где стояли вдохновительницы происходящего – княгиня и ее ведьма. Лицо Ольги оставалось по-прежнему спокойным, ужас творящегося на глазах ее не поколебал. А вот Малфрида как будто даже отступила, край капюшона нависал на лицо, словно ведьма хотела так закрыться от всего. Но на нее Свенельд даже не взглянул. Смотрел на Ольгу.

– Ну что, ты довольна? Это твое торжество?

Даже его обычное безразличие как будто отступило, мускулы на лице чуть подрагивали, глаза казались особенно яркими, но холодными.

И тогда Ольга произнесла:

– Власть в моей стране держится на силе меча. Но теперь все знают, что и у слабой женщины хватит духа направить эти мечи!

Да, теперь ее власть признают безоговорочно. А вот Свенельду было тяжело на нее смотреть. Умом понимал, что в чем-то она права: ее будут бояться, против нее больше не восстанет ни одно русское племя. Но даже его брала оторопь от того, что она сделала. Сам по себе Свенельд не был злым человеком, он любил схватку ради победы, подобное же истребление подвластного люда ужаснуло его не менее, чем бой с Кощеем. В той их схватке он все же мог выказать удаль, ему было что отстаивать – светлые силы, беззащитное дитя, себя самого. А тут… Такой резней обреченных витязю было трудно похваляться.

Солнце поднималось все выше, освещая темное поле вкруг Искоростеня. О снеге теперь никто и не вспоминал, его как и не было, все растопили огонь и смерть. Повсюду валялись нагромождения трупов. Несло смрадом толпы и горящего града. Русичи как будто стали приходить в себя. Кто-то ликовал, что вот все и окончилось, они отомстили за зло древлянам, они победили! Но были и такие, кто озирался, будто с недоумением, кто застывал, только теперь сообразив, что они наделали. Свенельд увидел, как невдалеке от него мучительно рвет Претича. Надо же, этого лихого рубаку и то проняло. А вот княгиня наблюдает за всем почти с интересом. Окликнула своего ярла Кари, стала отдавать ему приказания. Голос был спокойный и кристально ясный. А вот Малфрида вдруг кинулась прочь, сперва просто пошла, натыкаясь на деревья и кусты, потом побежала. Свенельд едва не пошел за ней. Понял, что даже ведьме плохо, надо утешить. Они бы сейчас поняли друг друга, как никогда ранее, им бы было что сказать друг другу, может, даже найти один в другом утешение.

Однако Свенельд оставался воеводой, ему надо было созвать своих, надо было вызнать, как его люди. Да и пора было начать убирать поле. Негоже ясному небу видеть такую смерть.

Уборка поля боя порой занимает куда больше времени, чем длится сам бой. Поэтому воины почти до сумерек сносили мертвые тела, возжигали костры над павшими, творили обряды, упокаивающие души убиенных. Хоронили как древлян, так и своих павших. Всем надо было отдать дань уважения, чтобы никто не стал мстить из того мира, чтобы душа каждого была принята в Ирии.

Среди костров и дымов, кое-как перекусывая, кое-как переводя дух, Свенельд был занят до самого вечера. Потом пошел туда, где в стороне собрались русичи – подавленные, мало похожие на торжествующих победителей. И добра не взяли, и похвалиться удалью было словно не к месту. Да и устали все неимоверно. Зато у княгини уже собрались воеводы, обсуждали, как дальше быть. Отдыхать долго недосуг, княгиня рассчитывала уже завтра начать сборы в полюдье. Весть о разгроме Искоростеня все одно разлетится по всему древлянскому краю, пора было назначать воев на постой, рассылать людей, чтобы было ясно, сколько дани возьмут, какие оброки назначат. Ольга не собиралась быть милостивой к древлянам, говорила, что назначит для них особую дань, чтобы возместить все убытки, чтобы расплатиться с воинами. И тут ей был нужен Свенельд, знавший, как никто, каковы дела у древлян. Княгиня искала его в толпе взглядом, рассчитывала на своего верного варяга. Кажись, только что тут был, а вот же ушел. Велела искать его, кликать.

Свенельд слышал, что его зовут, но не отзывался. Он нашел в чаще сидевшую на поваленном бревне Малфриду. У ее ног лежал неподвижный древлянин, она смотрела на него. Выглядела озябшей, усталой.

Воевода молча опустился рядом, приобнял за плечи, накрыв полой меховой накидки. Через какое-то время Малфрида заговорила:

– Это мой враг, Мокей вдовий сын, – кивнула она на тело у своих ног.

Посадник только подумал, что нехорошо, что и этого на костер не уложили, надо прислать людей, чтобы похоронили. Больше ничего не чувствовал. Это же сказала и Малфрида:

– Думала, как сгинет мой враг, великое ликование в душе ощущать буду. А мне… Мне горько отчего-то. Пусто как-то.

Ее глаза были темными и печальными. Свенельд произнес:

– Порой мы сами не ведаем, чего нам надо. Взбодрись же и подумай, как дальше жить будем.

Она посмотрела на него, медленно отстранилась, убрав его руку с плеча.

– Ты вот добр ко мне сейчас, Свенельд. За то спасибо. Но я ведь осталась такой же, как я есть. И ты этого никогда мне не простишь, всегда будешь помнить и чужим останешься.

– Я знаю. Но пока мы еще муж и жена.

– То для людей, а сами мы иное знаем.

Они помолчали немного. Потом Малфрида сказала, что благодарна ему за то, что сына ее спас.

– Я ведь имела беседу с Малкиней перед его уходом. Он рассказал, что ты себя не щадил, защищая дитя, какое я за тебя Кощею обещала.

– Не мог я того позволить, – вздохнул варяг. – Ну что я за витязь, если меня баба защищает, да еще малым дитем заслоняет? А так я вроде и сам на что-то годен.

– Да, не по зубам Темному мой славный муж, теперь я это понимаю. А помочь хотела, потому что любила тебя без памяти.

– Любила?.. А теперь?

– Теперь мы слишком разными стали, Свенельд. И не ужиться нам. Ты воевода, тебе власть и сила нужны. А я…

Тут она умолкла. Свенельд пытливо всматривался в ее лицо – такое спокойное и привычное сейчас, без этих жутковатых всполохов в очах.

– Что ты для себя решила?

– Уйду я от тебя, если позволишь. Не жить нам вместе, разные мы. Ты против любого чародейства готов восстать, так как сильнее любых чар. А я… Я и есть эти чары.

В стороне опять послышались зовущие Свенельда голоса, показалось даже, голос Ольги кличет: и взволнованный такой, громкий.

– Пойдем к ней, – сказала, поднимаясь, Малфрида. – Она наша госпожа, ей оба служим. Да и должница моя Ольга, пора уже у нее взять обещанное: дочку нашу, Малушу. Мне дочка сейчас была бы нужна. После беды и горестей очень бы хотелось кому-то дать тепло сердца человеческого. Ведь есть же во мне и что-то человеческое, как думаешь, Свенельд?

– Есть, – негромко отозвался он. – Когда ты от мертвого поля в лес шарахнулась, я это понял. Вот и искал тебя.

Он говорил как будто спокойно, но Малфриде с ее умением видеть во мраке показалось, что его лицо как-то изменилось. На нем появилось нечто взволнованное и смущенное.

– Признаться тебе хочу, Малфрида…

И повесил голову, не в силах взглянуть ей в лицо. А она слушала, как некогда он, опасаясь разочаровать возлюбленную Ольгу, отрекся от маленькой Малуши, отдал ту, как что-то ненужное, княгине, и теперь их дочь растет среди челяди Ольги.

– Но ей хорошо там, Ольга о ней заботится, – поспешил добавить Свенельд.

– Значит, и в Ольге есть что-то человеческое, раз чужое дитя приветила, – подумав, сказала Малфрида. – А то после сегодняшнего мне уже стало казаться, что никто ей не мил в этом свете.

Из зарослей на них вышел Претич, едва не споткнувшись о тело неподвижного Мокея. Ругнулся впопыхах, потом к Свенельду: мол, обыскались тебя все, княгиня себе места не находит. А Малфриде подмигнул: надо же, еще недавно едва не пополам сгинался от чрезмерности кровопролития, а теперь опять готов служить, хватать жизнь полными горстями.

Когда он ушел, Свенельд тоже поднялся.

– Ты не ответила, куда пойдешь? – И добавил смущаясь: – Не чужая мне, должен я знать.

– К Малкине, – отозвалась бывшая жена посадника. – Люб он мне стал, хорошо с ним, да и понимает он меня. Вот и будем с ним жить в Любече, с ним и Добрыней, если уж сын мне такой достался. Малушу тоже к себе возьмем.

Свенельд смолчал. В душе потаенно вспыхнула былая ревность, но он заставил ее умолкнуть. А ведь впрямь Малфрида и Малкиня могут стать ладной парой. И дети с ними. Хорошо им будет вот так вместе, можно и позавидовать. Только вот он… Да и за Малушу так стыдно, что и передать нельзя.

Повинный, грустный вид Свенельда стал утомлять Малфриду. Она поглядела на него – и сделала легкий колдовской посыл. И пригрезилась посаднику Ольга княгиня, что волнуется и ждет его. Пригрезилась прекрасная и ласковая, с ясными глазами и разлетом соболиных бровей, с горделивой посадкой головы и ярким ртом, какой он так жаждал некогда целовать. И опять желает.

Свенельд быстро ушел, словно кто приказал, не оглядываясь.

Малфрида дождалась, пока стихли его шаги, и опять склонилась над Мокеем. Потом достала из-под полы пенулы два флакона с живой и мертвой водой. Сперва облила окровавленное тело мертвой, потом перевернула своего давнего врага и, уложив у себя на коленях его голову, влила в рот немного живой. Лицо Мокея дернулось, только что тяжелый затылок потеплел, чуть шевельнулся. Он приоткрыл единственный глаз, еще мутный, еще ничего не понимающий.

В глазах Малфриды разгоралось желтое свечение.

– Ты уйдешь, – приказала. – Забудешь все и уйдешь неведомо куда. Жить будешь далеко отсюда, но жить.

И ушла. А зачем это сделала? – сама не знала. Враг ведь… Но она столько положила их сегодня, что захотела хоть одного поднять.

Она не вернулась к стану русичей, шла через лес быстрым шагом. Шла к Малкине и детям, улыбалась, представляя, как они счастливо заживут. Как люди, без всякого чародейства. Ибо она сделала свой выбор, и никаким темным силам ее не достать!

Когда с подсказки Свенельда пара дружинников явились похоронить мертвого Мокея, того уже и след простыл. Можно было и заволноваться – смутьян и бунтарь, прекрасный воин и смекалистый воевода, он бы мог наделать много зла. Однако за все время зимнего полюдья Ольги по древлянской земле о Мокее вдовьем сыне не было ни слуху, ни духу.

Эпилог

Большую часть времени этого полюдья Ольга провела в древлянской земле. Сама проехала по всем пределам, сама приказывала, где установить крепостцы-погосты, где баню себе велела ставить, где гать через болото проложить, где колодцы вырыть, а где и ловами себя развлекала. Однако с местными жителями держалась столь сурово и неласково, столько дани взяла с них, как товарами, так и людьми, что древляне зачастили к Свенельду, молили слезно защитить от погубительницы. Свенельд отмалчивался. Самому было стыдно, но после резни под Искоростенем понимал: Ольгу не переупрямишь. И он молчал, когда она забирала старейшин в полон, заменяя на своих ставленников, когда вереницы пленных под охраной отправляли на рынки рабов, когда ее люди выгребали из закромов последнее, отправляя в Киев, а еще в Вышгород. Совсем опустела после этого полюдья древлянская земля.

И потеплевшие было одно время отношения Свенельда и Ольги опять стали холодными, едва словом как-нибудь обменяются. Кто и подумать теперь мог, что эти двое некогда сладко целовались под дубом в становище русичей. Когда миновали древлянскую землю и полюдный обоз вступил в край подвластных дреговичей, Свенельд хотел было отстать, остаться у древлян, но Ольга не позволила. И тогда всем стало ясно – не доверяет своему любимцу, хочет сама следить за ним.

На исходе зимы полюдный поезд прибыл в Смоленск на Днепре, сюда же съехались и многие удельные князья, дабы встретиться с правительницей, принести ей присягу. В том, что Ольга удержала в своих женских руках власть, – никто из них не сомневался. Но и не забывали, что она баба. Вот и подумывали, что неплохо бы ей мужа заиметь. А им достойного князя. Эта мысль многих не оставляла, поэтому к Свенельду опять стали приглядываться и шептаться по углам: отчего княгиня посадника древлянского не отпускает? Пошто держит подле себя да на все сходки с ним является? Многих это раздражало, но многие уже и стали это принимать. Даже пошла весть: после возвращения полюдья в стольный Киев Ольга станет женой выскочки-посадника.

Когда княгиня узнала, что все порешили, когда стала замечать, как сторонние князья спешат заручиться поддержкой и дружбой Свенельда, она вдруг заволновалась, испугавшись его возвышения. Едва не прогнала, так была груба и непочтительна. Но Свенельд только усмехнулся. Понимал, как для Ольги нелюба мысль, что ее принудят к браку, что потянут у нее так страшно и жестоко удержанные бразды правления. Потому и сам не пожелал сопровождать княгиню в дальнейшем полюдье, даже не вышел проститься, когда отбывала.

Княгиня это отметила. И хоть прежде всего ценила свою власть, но ведь бабой все же была. Пока она держалась со Свенельдом холодно и отчужденно, думала, что правильно поступает, даже некое удовлетворение получала от его кручины. А как сам Свенельд дал отходную да стал избегать ее, призадумалась. Вызвала к себе как-то Асмунда, стала выспрашивать, что сам Свенельд говорит, куда поедет. Асмунд сказал:

– Малфриду он хочет разыскать.

У Ольги так сдавило горло, что и слова молвить в первый миг не могла. Наконец совладала с собой, спросила:

– Да пошто она ему? Ведь сам же всем сообщил, что брак их в прошлом, что не жена ему более чародейка моя?

Асмунд только пожимал плечами.

– Ты спросила – я ответил.

И горестно так Ольге сделалось. Ей земли кривичей надо было объехать, потом северянский край посетить, дел невпроворот, а она только и думала, что опять ее Свенельд воспылал чувствами к чародейке. И ведь известно, где та ныне обитает – в Любеч подалась. Ольга то знала, так как сама отдавала приказание отвезти туда к Малфриде свою воспитанницу Малушу.

И все, что смогла княгиня, это упросить Смоленского князя Гилю – разудалого весельчака и любезного правителя – оставить Свенельда в его граде, увлечь ловами и пирами, развлекать и веселить, чтобы забыл тот о прежней жене.

Гиля был душа парень, княгине отказывать не стал. Вот и взялся пить, гулять со Свенельдом, тешил того да умащивал, охотами развлекал да воинскими состязаниями. И Свенельд вроде как находил во всем этом удовольствие. Так гулял с Гилей Смоленским, так хмелел и веселился, что в какой-то миг ощутил, что исчезает в его душе надрыв, не оставлявший его после битвы с Кощеем, после резни древлян. И когда настала ясная и яркая весна, как вскрылся лед на Днепре, он на первом же струге отбыл по реке в сторону Киева. Но сперва хотел все же в Любеч заехать.

Град Любеч был расположен на Днепровском пути северянской земли и считался северянским градом. Но говор тут был уже общерусский, не северянский. Ибо немало кораблей собирались в речном затоне у Любеча, многие тут чинили да обновляли суда – благо, что вокруг располагались сосновые корабельные леса, а любечские корабельщики были известны не менее киевских. Вот и стекался сюда люд, кто путем днепровским, кто на работы приходил. Услышать тут новгородский, полянский, даже древлянский говор было не диво, и все это сплеталось в один язык, понятный любому, как любечанину, так и пришлому. Поэтому никого и не подивило, когда прибывший по реке варяг стал расспрашивать о некоей Малфриде.

Некогда Олег с боем брал Любеч. Потомки тех, кто отбивал решительного князя-варяга, теперь говорили о том без обиды, даже гордились, что дали такой отпор. Ибо взяв и разорив Любеч, Олег потом сам же его и отстроил. И теперь мощные городни и частоколы опять высились на крутой возвышенности градского кремля, а вокруг раскинулись подолы, где шла бойкая торговля, строились избы, отходили от причалов как новые ладьи-насады, так и обычные лодки рыбаков.

Когда Свенельд в одежде простого воина сошел со своей ладьи – в кои-то веки не стал рядиться щеголем, а смотрелся, как наемник, – ему и до детинца не пришлось пройти в своих поисках. Первый же кожемяка, какого спросил, отозвался охотно:

– Малфрида? Это не жена ли знахаря Малка?

Свенельд медленно кивнул. Итак… они уже женаты. И волхва Малкиню тут называют знахарем Малком. Хотя чем ему еще тут заниматься, ведуну?

Оказалось, что Малкиня не только знахарством промышлял. Ибо когда Свенельд прошел по берегу к дальней роще на холме, то увидел старого знакомого у небольшого речного причала. Тот возился у перевернутой лодки, разогревал на костре котелок со смолой, чтобы подправить рассохшиеся за зиму борта, подкладывал дрова, помешивал. Сам был одет, как простолюдин: в длинной сермяжной рубахе и лаптях. Но рубаха была чистая, красиво украшенная вышивкой на предплечьях, гладкие длинные волосы аккуратно обхвачены ремешком, дабы не мешали во время работы.

Он не сразу заметил приближение гостя, потом резко обернулся, заслоняясь рукой от солнца. Солнце сейчас было везде: разливалось сиянием в воздухе, отливало на полоскавшихся на ветерке ветвях речной вербы, уже покрытых первым пушком зелени, ярко блистало на воде, отражаясь на песчаном светлом склоне, по которому сходил к реке этот воин в кожаной куртке с богатым поясом и развеваемыми длинными волосами. В сиянии весны он показался Малку темным, неприветливым. Но в тот же миг он уловил мысль прибывшего: тот был рад встрече, подходил улыбаясь.

– Светлого дня тебе, Свенельд-посадник! – шагнул вперед Малкиня, вытирая о рубаху руку и приветливо протягивая для рукопожатия.

Да, он мог теперь так запросто здороваться с важным боярином. Пережитое сблизило их, сделав равными. Ну, почти равными. Поэтому Свенельд и пожал протянутую руку бывшего советника древлянского князя.

– И тебе здравия, Малкиня… знахарь Малк, так тебя тут называют? Отчего же в стороне от людей поселились?

– Знахари обычно так и селятся, чтобы сподручнее было выискивать травы и коренья. Да и Малфрида так захотела. Она у меня ведь непростая баба. Она… Ей лучше в стороне от людей держаться. Да и я сам в толчее теряюсь, голова устает от кружащих мыслей и голосов.

Он держался уверенно, улыбался и выглядел счастливым. Прищурился на Свенельда хитро, потом сказал:

– Ну идем, покажу ее. Однако учти: она хочет забыть прошлое, хочет стать такой, как все. И я в том намерен ей помочь.

– Я тоже этого некогда желал, Малк. Не вышло.

– Знать, не судьба, – усмехнулся спокойно тот, – не сложилось у вас.

– А у тебя с ней сладится?

Малк сделал знак следовать за собой. Когда поднимались на крутой берег к растущим над ним соснам, ответил:

– У всякого своя доля. Каков ты, такова и судьба твоя. У тебя же иной удел, тебя власть и перемены манят. А нам… Нам жить, детей растить.

В пронзенном потоками света сосновом лесу пахло нагретой хвоей и молодой зеленью разросшихся кустов дикой малины. Мощные стволы покачивали где-то в вышине пушистыми кронами, сухая тропинка скоро вывела их к добротному строению на полянке. Двор окружали обычные плетни, с горшками на кольях – красивыми горшками, расписными. Так же красиво были расписаны и наличники маленьких окошек, резные подпоры крыльца. Там, на деревянной ступеньке, Свенельд увидел свою дочь Малушу. Она была в безрукавке заячьего меха и светлой рубахе, темные волосы перевязаны вокруг лба узорной тесьмой.

Похоже, она узнала Свенельда, так как ее темные бровки на миг приподнялись удивленно, а в зеленых по-кошачьи глазах (ну совсем, как у Свенельда!) промелькнуло любопытство. А потом девочка так и поскакала к приближавшемуся Малку.

– Батюшка! Мама краски развела, а мне помалевать не дает!

Она подбежала, подпрыгивая, как котенок. Обхватила колени ведуна, смотрела на него снизу вверх.

– Скажи ей! У меня тоже получится!

Свенельд ее совсем не интересовал.

Но тут из избы вышла сама Малфрида. Свенельд так и замер, глядя на нее. До того же красивой показалась! А ведь не в парче и уборах сверкающих, как у него, хаживала. Стоит себе этакая краля в вышитой по подолу северянскими зигзагами темной поневе^[959], на плечах тоже заячья безрукавка, беленую рубаху на груди украшают простые бусы из засушенных ягод рябины. А ведь все одно госпожой смотрится – статная, горделивая, голова независимо вскинута на высокой шее. Даром что и растрепана, коса хоть и уложена короной на затылке, но непокорные завитки выбиваются, ниспадают волнистыми прядями сзади на шею, обрамляют кудряшками лоб. А как улыбнулась гостю, так и повеяло ее дивным чародейским очарованием. Свенельд сам не заметил, как тоже заулыбался в ответ.

В руках у Малфриды был горшочек, в котором она размешивала краску. Пальцы испачканы синим, да и на щеке полоса от краски. Но вон же смеется. Потом позвала кого-то из избы:

– Гапка, принеси воды и полотенца. Мне дорогого гостя встретить-приветить надо.

Толстенькая расторопная девка-прислужница кинулась выполнять приказание. Потом Малфрида расцеловала Свенельда в обе щеки.

– Не заревнуешь? – хитро подмигнул варяг Малку.

– Тут так принято, – отозвался тот, тоже улыбаясь. – Да и знаю уже, кто ей люб.

И так они с женой переглянулись весело и ласково, что Свенельд только и мог, что вздохнуть. Потом обнял их обоих и прошел в дом.

Маленький Добрыня спал в колыбели в углу. А как проснулся, заревел в голос. Малк сам взял его на руки, кормил молоком из рожка. Малфрида же беспечно болтала. Малуша залезла ей на колени, Малфрида тискала ее, прижимала ласково. Свенельду показалось, что к их дочери она более внимательна и ласкова, чем к Добрыне. А тот… На мать не похож, серьезный такой, крепенький, голубоглазый. В руках Малка вел себя преспокойно, поглядывал на него снизу вверх, улыбнулся – отчего на щеках появились обаятельные ямочки.

«И за этого глуздыря я чуть жизнь не положил!» – будто с удивлением думал Свенельд. Ну дитя и дитя, таких немало в русских избах.

Сама изба оказалась богатой: половицы из сосны покрыты полосатыми дорожками, таким же тканым полосатым сукном занавешены полати в углу да выход в сени; на полках вдоль стен глиняная и деревянная утварь. Свенельд отметил, что бревенчатая кладка избы еще не потемнела от копоти, даже у продыха в кровле лишь немного сажи осело.

– Давно тут отстроились? Кто помогал? Кажется, у тебя тут родня, Малк?

Однако они сообщили, что эту избу для них возвели по наказу княгини. Как привезли от нее им Малушу, тогда и отстроились. То Ольга наказала, чтобы в холе и тепле жила ее воспитанница, чтобы нужды не знала. Да и самих молодоженов так милостью оделить хотела.

По наказу Ольги им и рабыню купили на рынке, Гапку эту расторопную. Она в основном и суетилась на хозяйстве, выставляла на стол квашеную капусту, хлеб, резала копченую вепрятину, подала и казанок с только приготовленной ароматной солянкой. А наливки вынесла лично Малфрида, похвалялась, что сама их настаивает. Вкусные были, ягодные, хмельные. Свенельд от них совсем расслабился, развеселился.

Так и просидели до вечера за разговорами. Малуша стала задевать Свенельда, играть хотела. И он – увидь кто, не поверил бы, – подкидывал ее на коленях, щекотал, чмокал в макушку. Малк озадаченно переглянулся с Малфридой, слегка нахмурился. Но тут же отвлекся, когда у него на руках захныкал Добрыня.

Малфрида на недовольство сына даже бровью не повела, зато Гапка подскочила, понесла менять пеленки, потом укачивала его на лавке за занавеской, напевала колыбельную. Под этот монотонный напев и Малуша стала подремывать, уложив темноволосую головку на колени матери.

Малфрида гладила ее по волосам, рассказывала:

– Я Малка отыскала, когда он тут уже знахарничать начал. Он ведь ведун, любую траву знает, любой настой умеет изготовить. Вот к нему люди и потянулись с подношениями, живем, не бедствуем. Ну и я когда помогаю.

При этом в ее темных глазах вдруг сверкнуло желтоватое пламя. И Свенельд понял – от чародейства своего ведьма не отказывается, но теперь оно на добро направлено. И все же при мысли, что она осталась такой же, как была, Свенельду отчего-то сделалось легче. Значит, она все та же, что и волновала его, и отпугивала. Но она одна такая.

Чтобы догадливый Малк не понял его помыслы, Свенельд быстро заговорил:

– Люди по-прежнему о тебе при Ольге вспоминают. Она ведь в полюдье еще, вот и идет весть, что ты при ней осталась – советчица и помощница. Якобы в стороне держишься, но если что, сразу рядом возникаешь, помогаешь, где советом, а где и чарами. И Ольга те вести не опровергает – так от людей к ней только больше уважения выходит. Но, думаю, пожелаешь вернуться, она с радостью опять сделает тебя своей чародейкой.

Малфрида рассмеялась. Подобное ей нравилось, однако потом так решительно замотала головой, что коса ее растрепалась, упала на плечи пышной массой, волнистые пряди будто зашевелились.

Малку же не понравилось предложение варяга, он помрачнел. Свенельд это отметил и будто виноватым себя ощутил. Да и уходить ему уже было пора. На дворе смеркалось, он погостил положенное время, надо было теперь оставить этих двоих. Убедился, как они счастливы, понял, что ничего ему тут больше не обломится, пора было идти заниматься своим делом. Он ведь один из сильнейших воевод Руси, ему иные заботы предстоят.

Когда прощался, Малфрида вызвалась проводить. Малк не стал перечить, да и пришли к нему люди, звали поглядеть хворого.

– Они все больше в потемках приходят, – поясняла Малфрида, неспешно ступая подле посадника между высокими соснами. Когда впереди сверкнула река и они остановились, добавила с легкой грустью: – Вроде как и уважают нас, но побаиваются. Люди всегда такие – боятся всего, что не по их разумению.

Свенельд вдруг повернулся к ней, сжал руки.

– Ну разве уживешься ты тут, Малфрида? Это тебе сейчас все любо, все интересно, все забавляет. Вон горшки и окошки расписываешь, находя себе занятие. А что потом будет? Ты ведь сильная, ты проявить себя захочешь. Твое место не среди простых людей.

Она резко вырвала свои руки:

– А где мое место, Свенельд? Я и с нежитью пыталась жить и среди людей. Теперь вот здесь живу – и с людьми и с духами. Ты вон и не заметил, что нам боровик^[960] дорогу перешел, а я его приветила кивком. Я тут со всеми. И кажется мне, что всегда так желала. И радостно мне, что и человек я, и нежить. Не пугает больше.

– Долго ли так протянешь? Женой быть – это одно, а ведьмой – другое. И ты все время будешь на меже, все время будешь мучаться выбором.

Она медленно глубоко вздохнула.

– Жизнь, как река, Свенельд, изменчивая и непредсказуемая. Всегда интересно узнать, что ожидает за поворотом. Пока же я нашла свою заводь. Вот тут и передохну… Я счастлива сейчас. Такой и оставь меня. А я сама разберусь, что и как.

Они помолчали в темноте. Где-то на реке плеснула рыба, воздух был прохладен, но Свенельду казалось, что от Малфриды веет жаром. И подумалось: какую женщину он потерял!..

Но Свенельд был достаточно благороден, чтобы заставить себя порадоваться за нее и за Малка. Сказал, что желает им счастья, обещался помогать. Ведь дочь его как-никак они растить будут.

«Опомнился, – усмехнулась про себя Малфрида. – Пусть теперь идет к своей Ольге. Вот кто ему пара!»

И не было в ее душе ни тени сожаления, когда в последний раз помахала Свенельду рукой.

Симона Вилар Ведьма в Царьграде

© Гавриленко Н. Г., 2012

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2012

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2012

* * *

Предисловие

Кажется, работая в жанре исторического фэнтези, Симона Вилар и сама стала волшебницей. Она, как Малфрида, подчинив своей воле магию слова, сумела показать читателям далекие страны, удивительных людей, необычайные приключения. Магию, чудеса и любовь она мастерски вплетает в историческую канву, а в итоге читатель видит исполненное неповторимого колорита полотно. Насколько привлекательно чародейство Вилар, можно судить по тому факту, что в декабре 2010 года она возглавила ТОП-10 самых успешных писателей Украины!

Поклонники творчества Симоны Вилар уже давно и с нетерпением ждали эту книгу. Ведь цикл романов о ведьме Малфриде покорил сердца десятков тысяч читательниц. Наконец долгожданное продолжение у вас в руках.

Нить сюжета, как волшебный клубок из старинных русских сказок, уведет вас в дремучие леса, где в густой листве вековых деревьев заливаются серебристым смехом мавки, где леший может завести в непроходимую чащобу, а неосторожного путника подстерегают кикиморы, где живет древняя магия славянских богов. Этот опасный и непредсказуемый мир родной для ведьмы Малфриды, могучей чародейки. Ни любовь Малка Любечанина, ни дети, ни неприязнь людей не смогли отвратить ее сердце от колдовства. Однако ведьма чувствует – ее мир рушится. Исчезают источники с мертвой и живой водой, которые дарят вечную молодость. Лесные и водные духи покидают леса и реки, уходит чародейская сила. А в селениях все чаще появляются те, кто поклоняется распятому Богу, возносит ему хвалу, проповедует любовь и смирение. Малфрида люто ненавидит христиан, которые могут разрушить мир древних богов, которым она служит. И жестоким ударом для нее становится весть о том, что в то время, когда она в образе зверя пробиралась по чащобам в поисках древнего колдовского дива, Малк впустил в их дом христиан. Поэтому предложение княгини Ольги сопровождать ее в Царьград Малфрида приняла с радостью. Ведьма и не предполагала, что ждет ее в великолепной столице Византии. Появление в храме едва не стоило ей жизни. Княгиня Ольга, которая надеялась найти в чародейке помощницу и советчицу, вдруг поняла, что в этом путешествии Малфрида – помеха и обуза. Патриарх требует, чтобы повелительница русов отдала колдунью на суд Церкви. Согласится ли Ольга на это требование, чтобы ценой жизни Малфриды осуществить свои планы? Кто придет на помощь язычнице-волшебнице во всемогущем Втором Риме, оплоте православной веры? Суждено ли Малфриде вернуться домой? Как встретит ее тот человек, любовь к которому продолжает жить в ее сердце даже вопреки ее воле?

Тот, кто знаком с творчеством Симоны Вилар, знает, что его ждут незабываемые часы, полные приключений, магии, любви и удивительных открытий. А вот тем, кто впервые открывает книгу писательницы, можно… позавидовать! Живая динамика, захватывающая интрига, образный язык… Открывайте же новый роман и читайте с удовольствием!

(обратно)

Пролог

– Катись, катись, яблочко наливное, по блюдечку по серебряному, – негромко приговаривала ведьма Малфрида.

Она сидела под нависающими лапами старой ели, куда почти не проникал отблеск догоравшего весеннего заката. Зато от этого в густом полумраке отчетливее стал заметен появившийся в середине лежавшего перед ней серебряного блюда свет. По кромке блюда само собой катилось и вращалось небольшое румяное яблоко. Совершая оборот, оно загоралось все ярче, его лучи озаряли склоненное лицо молодой ведьмы, ложились голубоватым свечением на ее резко очерченные скулы, на нос с легкой горбинкой, на отливавшие желтизной глаза с узкими, как у ястреба, зрачками. Малфрида всматривалась, что же покажется в освещенном круге внутри блюда… но ничего не видела. Так, мелькали какие-то блики, но ни одного образа не возникло. А должен бы появиться! Ведь это диво дивное – серебряное блюдо и заговоренное яблоко – могло показать все, что угодно: и дальние страны, и ближние места, и тех, кого захочешь увидеть.

Над головой ведьмы, среди темных ветвей старой ели, громко закаркал ворон. Самого его в сумраке и не разглядишь, лишь глаз посверкивает из тьмы беловатой искрой. Зато карканье его прерывистое походило на недобрый старческий смех. Да он и был очень стар, этот ворон, вернее кудесник, который так давно принял облик птицы, что и забыл уже, как вновь приобрести человеческий вид. Но серебряное блюдечко и волшебное яблочко принадлежали ему исстари, он таил это диво от всех, был его владельцем, мог глядеть в него, видеть все, что пожелает. Это была единственная радость кудесника-ворона, которой он ни за что не стал бы делиться с кем бы то ни было, но Малфриде уступил: она знала заветное слово-заклинание, против воли которого он не мог пойти. Вот и позволил ей взглянуть на свое бесценное сокровище. Зато теперь, когда у ведьмы ничего не получалось, ворон каркал, будтонасмешничал.

Малфрида не обращала на него внимания. Набрала в грудь побольше воздуха, сил внутренних колдовских прибавила и вновь повторила:

– Катись, катись, яблочко наливное, по блюдечку по серебряному!..

Сила в ней забурлила, черные волосы взмыли, завились, зашевелились, и будто искры по ним пошли, вспыхнули, затрещали. Яблочко катилось само, в аккурат по кромке серебряного блюда с уже почти стершимися, потемневшими от времени завитками чеканных узоров. Оно казалось очень древним, а яблоко, наоборот, таким свежим, словно совсем недавно налилось соками. Хотя лет ему было… веков… немало.

Вдруг ворон перестал каркать. Наблюдал сверху, как заколебался идущий из блюда свет, замелькали какие-то смутные видения, еще нечеткие, но с каждым мигом становившиеся все яснее.

Малфрида обрадовалась. Получается! Теперь бы только успеть сказать:

– Катись, катись, яблочко наливное, по блюдечку по серебряному! Покажи мне страны дальние, заморские, покажи людей дивных, таких, о которых мне не известно ничего.

И показались же! И странные островерхие строения, едва ли не до неба уходившие ступенчатыми гранями, земля песчаная, смуглые люди с обмотанными тканями головами, сидящие на странных животных, длинноногих и горбатых. Потом вдруг промелькнули каменные башни на скалах, скачущие по тропе всадники в странных клетчатых юбках, голоногие, с рыжими, развевающимися на ветру волосами. А затем возникла уже иная картина: плывущие среди необычайно пышных растений на узких лодках голые темнокожие люди с короткими и курчавыми, как шерсть ягненка, волосами, с широкими носами в пол-лица. И родит же где-то земля таких уродцев! Но задумываться особо было некогда, образы появлялись и исчезали, все быстрее и быстрее, даже в глазах зарябило. Малфрида поняла, что не справляется она с дивом, не успевает давать указания, вот оно и навалило на нее столько видений. Ей же надо приказать ему, уточнить, пока от мельтешащих картин голова не пошла кругом. И она произнесла торопливо:

– Покажи мне нечто странное и необычное, что в миру есть, но скрыто от других.

Яблочко катилось по кругу, показывало… То, что такого не бывает, так это вряд ли. Хотя лучше бы и не было. Ибо увидела она горящие строения, проносящихся на лохматых лошадках всадников, мечущихся, перепуганных людей. Их пытались защитить витязи, да только падали они, гибли. А потом дымом все заволокло. И из дыма стал подниматься человек – огромный, со страшными ранами по всему телу, от которых кровь так и сочилась сквозь порванную кольчугу. Рука его висела, как неживая, но вот он пошевелил ею – и она будто приросла. Странный человек вскинул голову. Его искаженное лицо было бледным, глаза белесо горели из-под упавшей на чело длинной рыжей пряди. Пошатываясь, воин-великан пошел сквозь клубы дыма, пока навстречу ему не вынесся один из всадников в лохматой шапке и с саблей. Сперва он смотрел на идущего к нему рыжего будто с удивлением, потом стал раскручивать аркан, уже и петлю бросил… Витязь с удивительной ловкостью поймал веревку на лету, сильно дернул, так что всадник даже вылетел из седла. Завизжал… и особо сильно стал голосить, когда рыжий богатырь с горящими глазами подхватил его, будто мешок с тряпьем, будто в том и весу было, как в синице. Испуганный пленник попытался было отбиваться, но недолго: рыжий тряхнул его легко, а потом вдруг быстро оторвал ему голову, отбросил. А сам стал лакать бьющую фонтаном струю крови, даже урчал от удовольствия.

Малфрида повела плечом. Не то чтобы испугалась, но гадко как-то сделалось. Нет, лучше пусть ей покажут что-то иное… или кого-то иного. Кого бы она с радостью повидала?

– Ты, диво дивное, чудо чудное, яви мне образ мужа моего милого, любезного!

Из обводимого яблоком по блюду круга повеяло теплым закатным светом. Вот, уже лучше. Малфрида даже заулыбалась, узнав песчаный откос берега над Днепром, недалеко от града Любеча. А вон и тропинка вьется от реки в сосновый бор, где стояла их с Малком усадебка. Сейчас она и его самого увидит – Малка Любечанина, с которым прожила в супружестве без малого одиннадцать лет. И в ладу они жили, так ей казалось… Хотя и понимала, что не всякий муж будет счастлив с такой, как она, – неспокойной ведьмой, какую не удержишь в доме обычными бабьими хлопотами, какую то и дело тянет уйти в дальние края, чтобы вновь и вновь пробовать свои силы, вновь учиться заклинаниям и чародейству, постигать колдовскую премудрость. Однако Малк ее всегда отпускал. А она, пометавшись по лесам, чащам и болотам безлюдным, по пределам далеким, вновь начинала тосковать по нему, возвращалась. И опять они жили как обычные люди, в ладу и согласии, детей воспитывали – Малушу-красавицу и подрастающего умника Добрыню. Правда, это были ее дети, не Малка, но лучшего отца она бы им и не пожелала. И вообще, был Малк такой, такой… Лучше его во всем мире широком не было!

– Мужа хочу увидеть! Покажи мне его, диво дивное!

Она склонилась ниже и уже стала различать сквозь блики закатного света силуэт приближающегося мужчины. Однако едва разглядела, улыбка на ее лице застыла. Не ее это супруг! Этот был более рослый и широкоплечий мужчина, чисто витязь. Ну, так витязь и есть – в высоком шлеме островерхом, в поблескивающем чешуйчатом доспехе до колен, корзно^[961] синее за плечами ниспадает. Да это же Свенельд! Воевода варяжский, который и впрямь одно время был ее мужем, но давно это было. Разошлись уже их судьбы, иного все эти годы она своим супругом величала – Малка Любечанина, лекаря и ведуна известного. А глупое блюдечко ей Свенельда мужем указало! Вот тебе и диво дивное, чудо чудное, а на поверку – самое что ни на есть глупое. Чародейка Малфрида по стоячей темной воде и то лучше поворожить могла и углядеть что надо! Правда, там больше сил прилагать нужно, дольше ждать, больше ворожить и труднее рассмотреть. Да и зря, что ли, она искала по своему ведьмовскому любопытству это диво – чародейское блюдо с яблоком?

Потому упрямо повторила:

– Катись, катись, яблочко, да не дури! Мужа хочу своего увидеть! Покажи! В том моя воля!

Но опять среди красноватых в лучах заката сосен появлялся Свенельд, приближался. Можно было уже различить его выразительное лицо под позолоченным ободом шлема, аккуратный нос, зеленые, чуть раскосые глаза под круто изломленными бровями. Да, хорош собой воевода Свенельд, и любила его когда-то Малфрида без памяти, но не муж ведь! Он княгини Ольги слуга верный, только она одна ему и мила. А Малфрида… Спрашивается, какого рожна Свенельд вблизи ее дома шляется, да еще и мужем ей видится?

– Малка Любечанина мне покажи, глупое диво! – с раздражением повторила ведьма.

Силуэт Свенельда исчез, яблочко продолжало катиться, но в блеклом свете так никто больше и не появился. А ворон на ветке над головой опять закаркал отрывисто – будто недобрым смехом зашелся.

Ишь ты, чародей старый! Потешается над неумелой колдуньей. Сам уже и человеческий облик забыл, речи от него давно никто не слышал, а тоже из себя мудреца мнит. И, стараясь не отвлекаться на злобную древнюю птицу, Малфрида приказала:

– Покажи мне того, кто всегда думает обо мне!

Ибо кто же о ней думает, волнуется и ждет ее, как не верный муж! Ближе и дороже для Малфриды никого и не было. Вон и детей своих Малфрида так не любила, не была в них так уверена, как в супруге. Даже дружба с княгиней Ольгой не была для нее настолько ценной, как душевная теплота Малка. Порой казалось, что если бы не его нежность, она бы давно ушла в чародейский мир духов и кудесников. А так знала – ждет ее Малк, любит, думает о ней! И это давало ведьме силы, делало ее обычным человеком, женщиной, женой…

Когда в глубине блюда вновь замаячило видение, Малфрида замерла. Вот сейчас… Вон уже и плечи видны, голова склоненная… Да полно, Малк ли это? Сидит некто в полутьме покоя, едва озаренного одинокой свечой, голова чем-то темным покрыта, лица не рассмотреть, со спины видится.

– Лицо мне его покажи!

Не получалось. Фигура все больше склонялась, словно человек разглядывал что-то на полке перед собой. Никак книга? Малфрида однажды видела такую на торгах, сказывали, что мудрость некая в ней записана неизвестными ведьме литерами. И сейчас этот одетый в черное человек, склонившись, смотрел в книгу, и разглядеть его лицо никак не получалось.

Человек из видения повел плечами, словно ему зябко было или неуютно. А потом, так и не оглянувшись, резко взмахнул рукой, как будто приказывая следящей за ним ведьме отвернуться и сгинуть. И тут же таким светом полыхнуло, словно луч солнца слепящий отразился в блюдце. Малфрида невольно отшатнулась, зажмурилась. А открыла глаза – было под елью сумрачно, свет исчез. И хотя ведьма Малфрида хорошо видела во мраке, теперь едва могла что-то различить после яркой вспышки. Вон лежит на сухой хвое серебряное блюдо погасшее, вон откатившееся под выступы мощных кореньев яблоко.

Тут ворон вдруг слетел с ветки, опустился рядом, подошел, переваливаясь. И опять сверкнул недобро белесой искрой его черный глаз.

– Шшто, баба глупппая, не вышшшшло у тебьа? – зашипел.

Малфрида только моргнула. Надо же, заговорил! А ей ведь волхвы глубинные, из тех, что людей избегают и только ведовскую мудрость таят, говорили, что чародей этот уже давно речь людскую забыл. Но сейчас ворон, щелкая клювом, заговорил, хотя и с трудом. И речь его звучала странновато и жутко.

– Кого уззрррреть-то пыталащ? Могуччч он. Пооочуяяял, что смотришшь, отмахнулся. Тааккких чародеев уже и нет на сссвете. Кого узззрела-то?

Ведьма потрясенно молчала. Кто это был? Она просила показать того, кто о ней думает. И кого же блюдо с яблочком ей показало?

– Вроде как под каменным сводом сидел. И книга у него была. Еще припоминаю, что изображение какое-то видела за ним. И похоже это было… Ох ты, Перуне! – догадалась Малфрида, даже за щеки схватилась. – Никак икона там висела.

– Икона? – вполне четко выговорил ворон и даже сплюнул, ну совсем как рассерженный старик. – Хррристианнин, стало быть? Ах ты, дурищщща глупая! Да ражжжве можно за этими хрищщтианами приглядывать? Так любое диво можно погубить навещщщно!..

Дальше пошло сплошное карканье, но все равно казалось, что ругается сердито ворон-чародей. Потом он отпрыгнул в сторону, взмахнул большими крыльями, полетел прочь и вскоре исчез за густыми елями. А блюда и яблока уже не было под елью, будто хвоя лесная их в себя вобрала.

Малфрида медленно выбралась из-под развесистых лап, потянулась всем телом, отряхнула с подола истрепавшейся за время скитаний по чащам поневы^[962] иголки, оправила телогрею, разметавшиеся черные волосы за плечи откинула. Что ж, не вышло у нее дивом этим колдовским завладеть, не подчинилось оно, ну и ладно. Все одно она славно поколдовала, и на душе от этого хорошо было.

Вокруг темнели вековечные стволы старого ельника, столь густого и мрачного, что и тропки не углядеть среди деревьев. Однако Малфрида в любой чаще хорошо себя чувствовала, никакие темные силы ее не пугали, никакие духи леса не смели тронуть. Пусть вон и леший где-то в чаще стрекочет, стуча зубами, пусть пучеглазый див^[963] раскачивает верхушки елей, а пушевик^[964] среди коряг тянет сучковатую лапу, будто норовя поймать кого, – ведьме все было нипочем. Тут она была своя, колдовская сила делала ее неуязвимой для обитающих в глухой чаще существ. А вот что ее взволновало… Нет, даже не то, что напугало забывшего людское обличье чародея-ворона, – не христианин, думающий о ней и легко скинувший волшебство дивного блюда. Хотя сила блюда и яблока была видна уже в том, что вообще христианина показать смогло.

Малфриду взволновало иное – Малка она не смогла увидеть. Где он? Что с ним? Не пришло ли время вернуться к мужу и узнать, все ли ладно?

Ведьма повернула в сторону от наваленного между седых елей бурелома. Шла все быстрее, пока не углядела среди чащи некий просвет, достаточно свободный, чтобы разбежаться можно было. Вот и побежала, а сама на ходу странное говорила – или шипела, или рычала, или клекотала, лишь пару слов можно было различить среди этих странных для человеческого горла звуков – «перевернись-обратись».

Она подпрыгнула легко, будто подброшенная, – протянувший вслед лапу-корягу пушевик даже пригнулся, чтобы не мешать. А ведьма, перевернувшись в воздухе через голову, опустилась на землю уже в облике большой пушистой рыси, мягко осела на мохнатые когтистые лапы. Рыкнула негромко. Глаза на миг вспыхнули желтым светом, а потом ведьма-оборотень побежала трусцой, мелькнула среди нависавших еловых ветвей, все убыстряя бег, пока не скрылась в глухой чаще.

(обратно)

Глава 1

Май 957 года

Мальчишку Свенельд заприметил еще издали: шел паренек бережком Днепра, сума через плечо перекинута, серая рубаха с тонкой опояской, темные гладкие волосы отлетают при быстрой ходьбе. И собой такой ловкий да живой, в пору отрочества уже вступивший. А ведь Свенельд помнил его еще новорожденным глуздырем^[965]. Теперь же вон как вытянулся соколик, рослый для своих одиннадцати годков.

«Добрыня!» – улыбнулся про себя Свенельд. Ему нравился сын чародейки Малфриды, отцом которого все называли Малка Любечанина.

Варяг хотел было окликнуть паренька, но потом передумал. Они всегда шутили и баловались с Добрыней, вот и теперь властный воевода Свенельд решил подурачиться: сошел с тропинки к зарослям камыша, затаился. Думал выскочить резко, напугать. И вот сидел среди стеблей и ждал, а мальчишка все не подходил, замешкался, видать. Свенельд решил глянуть, что там, приподнялся… И тут же получил такой удар камнем в лоб, что упал навзничь, круша камыш. Если бы не шлем, то и к марам^[966] бы в беспамятство провалился.

– Загони тебя леший, Добрыня!.. – заругался Свенельд, тряся гудящей головой и пытаясь привстать среди трещавших и ломающихся стеблей. – Вечерняя заря, что ли, разум твой развеяла?

– Воевода Свенельд! – Мальчишка тут же оказался рядом, помог подняться. – Прости, ради ясного света. Но шлем у тебя, как у посадника любечанского, я за него тебя принял, вот и метнул камень из пращи.

– Видать, ты сильно любишь посадника из Любеча, – проворчал варяг, снимая шлем и потирая все еще гудевшую голову. – Вон как встречаешь. Или сынку ведьмы княгини не возбраняется прибить посадника камнем?

Добрыня смолчал. Он принял и отложил высокий шлем Свенельда, стал растирать ему лоб, запустил пальцы в светлые волосы варяга и зашептал негромко какой-то успокаивающий заговор. И вроде как помогло. Да и как иначе – Добрыня, сын известного лекаря Малка Любечанина, тоже постигал родительскую науку врачевания. Хотя, как на взгляд Свенельда, парню лучше бы в воины податься: рука у него верная, глаз зоркий. Вон как засадил камнем, самого воеводу свалил.

Видя, что Свенельд уже не сердится, Добрыня принялся объяснять:

– Я тут диких уток бил – в эту пору их много среди заводей и стариц. Вон, смотри, сколько набил, полная сума. И я уже домой возвращался, когда слышу – в камыше кто-то хоронится, шлем островерхий в отсветах заката блестит. Богатый такой… Ну чисто нашего посадника. Вот и подумалось: на хрена он тут шастает да подглядывает?

В черных глазах Добрыни горели искорки, длинные темно-русые волосы обрамляли его продолговатое лицо, нос был ровный, на подбородке красивая ямочка вырисовывалась. А когда улыбнулся, то совсем пригожим стал. Улыбка его – белозубая и светлая – была, как у Малфриды. На такую трудно не ответить. Свенельд беззлобно потрепал паренька по голове, но сказал со значением:

– В человека камнем метить – не дело.

Добрыня лишь подбоченился.

– Мне батя наказал следить за подступами к усадьбе. И если кто чужой появится – не допускать. Ибо у отца ныне дела свои и мешать ему не надо.

Ну, может, и так. Малк Любечанин – известный в округе лекарь-ведун: лечит раны, переломы, сглаз отводит, опухоли уменьшает. Знает он и травы, какие успокаивают боли в сердце, зубную ломоту и внутренние колики заговаривает, бывает, что и женщинам в трудных родах помогает. Но у Малка имелось еще одно знание, особенное: мысли угадывать он умел. Поэтому с таким, как он, непросто общаться, когда он о тебе все наперед знает, а уж женой такого быть – совсем нелегкое дело. Может, потому Малфрида и оставляла его порой – так думал о них Свенельд. Но сейчас варягу была нужна именно ведьма. Поэтому и сказал Добрыне:

– Ладно, убедился, что я не посадник, а теперь идем к твоим, говорить с ними буду.

Однако Добрыня застыл на дороге дубком, загородил путь.

– Сказано же – не пускать! Вот и ты обожди, покуда дозвола не будет.

Свенельд опешил. Кто это смеет ему приказывать? Ему, князю-воеводе, советнику единовластной правительницы Ольги, посаднику племен древлян и уличей! Да он сейчас!..

Но ничего не сделал. Даже застыл удивленно, не сводя взгляда с паренька. Добрыня, преграждая путь, стоял, слегка раскинув руки, и тесьма на его вороте разошлась, открывая взору варяга среди обычно носимых на шее оберегов еще один, непривычный. Свенельд даже потянул за бечевку, шлепнув парня по пальцам, когда тот хотел помешать.

– Что это у тебя, малец? – спросил воевода, разглядывая небольшой деревянный крестик на шнуре. – Неужто ты к поганым христианам подался?

Добрыня смотрел исподлобья.

– Никакие они не поганые! Они добрые, много интересного рассказывают! И еще они дружные. Вот отец им и помогает. Даже от любечанского посадника взялся защищать. Сейчас они у нас. Молебен служат. Отец им позволил. А оберег этот мне христиане дали, чтобы меня мары больше не донимали. И помогло мне, воистину помогло. Но тебе-то что до этого, Свенельд?

– Мне? – только и переспросил воевода.

Сам же задумался. Он знал, что было в Добрыне нечто непростое. Некогда, сразу после того, как тот родился, его должны были отдать в жертву темному чародею Кощею Бессмертному. Но не отдали, отбил его у страшилища Свенельд^[967]. И, казалось бы, дело уже в прошлом, однако все не так просто было. Ибо в темные безлунные ночи мальчика словно влекла некая неведомая сила, он начинал метаться во сне, потом, не просыпаясь, вставал и куда-то шел. Такое бывает с теми, кто беспокойно лунный свет воспринимает, однако Добрыня беспокойным и будто зачарованным становился именно тогда, когда наступал полный мрак. Его что-то мучило, не давало покоя, еще глуздырем он плакать и метаться в ночи новолуния начинал, а едва говорить научился, пояснил – зовет его кто-то, сладу от этого нет. Родителей это сильно взволновало. Уж каких только снадобий не давал ему Малк, каких только заклятий Малфрида на сына не накладывала – все попусту. Более всего помогло старое проверенное средство: стали они лежанку Добрыни обкладывать мокрыми тряпками: встанет потревоженный малец в потемках, наступит на мокрое и холодное – и проснется. Даже постепенно привык к подобному, уже не так и страшился, а родители пояснили, что это мары беспутные его беспокоят. И вот теперь он говорит, что в прошлом все.

– Хочешь уверить меня, что, как надел крест этот, так и не мучит тебя ничего больше?

– Не мучит.

Свенельд глубоко вздохнул и отпустил крестик. Что тут скажешь. Христианский оберег и впрямь силен, варяг не раз сам в этом убеждался. И он только руками развел.

– Ну, тогда… храни тебя боги.

– Бог, – уточнил Добрыня.

Свенельд хмыкнул.

– Один бог против многих – невесть какая сила. Но если помогает… Только не уверяй меня, Добрыня, что ты стал христианином!

Мальчишка засмеялся.

– Сын ведьмы никогда не станет почитать распятого Бога. Но… матушка ведь как только ни ворожила, а мары меня не отпускали. Теперь же я сам по себе, никакое черное чародейство ко мне не тянется. Правда, матери отец про оберег не велел сказывать. Говорит, сперва сам ей все пояснит, как она вернется.

– Что значит «как вернется»? А где теперь Малфрида?

Добрыня вздохнул. На его детском личике, несмотря на старание казаться степенным, проявилось нечто ранимое, трогательное, даже губы задрожали.

– Да кто ж ее знает? Как ушла перед празднованием Масленицы, так и не объявлялась с тех пор. Однако батя уверяет, что скоро вернуться должна. Он ведь сердцем чует ее появление. И я… чую, наверное. Жду.

Добрыня тосковал по родимой. Какая ни есть – а все же мать. Хотя он уже в том возрасте был, когда мальчишек на Руси отлучали от материнских подолов. Ибо не к добру, если будущего мужа бабы растят и лелеют. Но не об этом думал сейчас Свенельд. Отсутствие ведьмы путало все его планы. Он знал, что Малфрида при муже жила, как кошка: захотела – ушла, захотела – вернулась, чтобы опять вести жизнь обычной бабы. Но уйти она могла надолго.

– Так… – Свенельд потер переносицу, откинул со лба длинные светлые пряди. – Не знаю, каковы там дела у Малка, но переговорить мне с ним нужно. Так что беги и доложи, что жду я его.

Опустившись на песчаный склон, Свенельд смотрел, как мальчишка бежал по тропе, мелькая среди красноватых стволов сосен. Затем перевел задумчивый взгляд на текучую воду реки и стал наблюдать, как светло серебрится Днепр в наступающих сумерках. Солнце уже село за деревьями противоположного берега, но небо еще было ясным, от воды веяло сыростью. Свенельд запахнул накидку. Исход дня в начале травня^[968] – это еще не теплые летние зори, сырость вечерняя пробирает до костей. Особенно у воды. Но обождать, видимо, придется. Да и обдумать все не мешало бы.

Когда Ольга повелела ему разыскать и привезти Малфриду, он даже сначала обиделся. Так и сказал ей – мол, что я тебе, прислужник-гонец? Или зазнавшаяся Малфрида ждет, чтобы сам князь-воевода древлянский ей в ножки поклонился?

Но Ольга только молвила: сам должен понимать, что иных гонцов гордячка ведьма может и не принять, а то и напугать так, что те в исполох^[969] впадут и побредут сами не ведая куда, – бывало уже такое. И все же княгиня редко когда принималась за какое-либо важное дело, не посоветовавшись сначала со своей подругой чародейкой. Вот и ныне Ольга задумала немыслимое: отправиться в земли дальние, за моря глубокие, до самого Царьграда доплыть решила. И не абы почему, а чтобы уладить с царем византийским уговоры, какие некогда еще Олег Вещий заключал, а позже Игорь князь подтверждал. Но то все было сделано силой оружия. Теперь же Ольга решила войны не начинать, а сделать так, как в иных державах делалось, – при помощи посольства да мирного соглашения. А выйдет ли у нее? Вот для этого Ольга и просила Свенельда разыскать и привезти к ней чародейку Малфриду.

И все же Свенельд не сильно радовался, отправляясь посыльным княгини к ведьме. Ранее она его даже ревновала к ней, ведь одно время Малфрида была его суложью^[970], жили вместе они. Потом разошлись, и Свенельд не любил, когда кто-то напоминал, что чародейка когда-то была его боярыней, в тереме его жила. В то время Ольга не была со Свенельдом столь отстраненной и холодной, да и к Малфриде относилась предвзято. Ведь еще до того, как Свенельд взял древлянскую чародейку в жены, та еще и Игорю успела голову заморочить. Но потом все как-то утряслось: Игоря древляне погубили, Свенельд с женой расстался, она с Малком близ Любеча поселилась. И все же Ольге всякий раз докладывали, если ее воевода заезжал к ним, гостил порой в их лесном доме-усадебке. И хотя Ольга поглядывала искоса после этого на Свенельда, у того всегда была отговорка: дочку, мол, навещал. Это для других было ведомо, что Малуша лекаря Малка отцом кличет, на деле же она была рождена от Свенельда. Несмотря на то что сам Свенельд не признал свое отцовство, даже согласился, что девочка Малка Любечанина родителем называет, все же поглядеть, какая из Малуши умница да красавица растет, было ему приятно. Ну а супруги ему в том не перечили. Он же, наезжая к ним, наблюдал, как они поживают, и был уверен, что недолго такой брак выдержит. Но вот же, живут… Варягу это казалось странным. Он сам, еще будучи мужем Малфриды, заметил, что среди людей ей трудно надолго оставаться, маяться она начинает, и есть только одно средство удержать ее женой – покрывать собой как можно чаще, ибо плотская любовь любую чародейку сил ее лишает, делает бабой обычной. Но раз Малфрида так часто исчезала из дома Малка, раз оставляла его, то либо даже этим не мог удержать ее муж, либо она успевала одичать и набраться колдовских сил, пока он по делам уходил, людей лечил в округе, травы особые собирал. А возвращался – и нет уже Малфриды. За хозяйством его тогда их служанка Гапка следила. Вот кто был рачительной да умелой хозяйкой! Все у них в доме было ладно, всего в достатке, да и содержалось все так, как не приспособленная к хозяйским делам ведьма никогда бы не справилась. И Малушу именно Гапка обучала, как дом содержать. Да только у Малуши на все был свой взгляд. И как подросла, заявила вдруг, что не хочет в лесах под Любечем прозябать, и попросилась, чтобы Свенельд за нее слово перед Ольгой замолвил. Мол, хочет она при дворе княгини состоять.

Свенельд к просьбе непризнанной дочери отнесся уважительно, все княгине передал, ибо чувствовал себя виноватым перед Малушей, да и с годами иначе стал к ней относиться. Спрашивается, что ему до какой-то девчонки, которая и отца в нем не видела? А вот же, с годами стали просыпаться в варяге чувства родительские. У него самого в Киеве два сына жили, и что дочка под боком будет жить, тоже славным показалось. Других же детей Свенельд не имел. Он воду чародейскую живую и мертвую пил, а вода, продлевая молодость, давая долгую жизнь, не позволяла плодиться, награждала бесплодием. Ну да Свенельду это все равно. И когда он просил за дочку Ольгу, даже заволновался: не откажет ли? Однако Ольга приветливо восприняла просьбу своего воеводы. Слишком приветливо, как ему показалось. Будто слугу верного отблагодарить за годы службы хотела. А ведь знала, что люба она Свенельду вон сколько лет… без всякой надежды на взаимность.

Это чувство к княгине было для Свенельда как вечная неволя. Кажется, ну что бы ему томиться мечтами об Ольге, когда он и собой хорош, и почитаем, и дела у него свои имеются, слава о нем летит, как о первом воине Руси? Да к такому любая красавица с охотой пойдет. И все же милее Ольги для него все равно в целом свете никого не было. А она пусть и милостью одарит… но без сердечного тепла. Забыла уже поди, как в любви он ей клялся, забыла, как целовались когда-то… Для Ольги сейчас одно лишь важно и значимо: ее княжение, ее держава, ее заботы государственные. И хоть собой Ольга хороша и молода вечно – тоже чародейскую воду пьет, цветет красой, – но страсти былые в ней уже поутихли. Свенельд при ней служил, словно сокол прирученный, – ни вспорхнуть, ни улететь. И хотя немало добился в жизни варяг, но все одно грусть оставалась. Словно так и не познал в жизни главной сокровенной радости.

В последнее время Ольга и вовсе редко стала Свенельда к себе вызывать, особенно с тех пор, как сдружилась со священником Григорием. Именно с подачи Григория стала интересоваться христианством, гонения на христиан не одобряла, даже смирилась с тем, что сын ее старший, Глеб, стал явным христианином, жил, как будто монах какой. Жену свою красавицу варяжку Сфандру не навещал, молился уединенно, не помышляя о власти. Поэтому у Ольги все надежды были на второго сына – Святослава. И уж в этом она не обманулась – соколом рос Святослав. Когда пришла пора отлучать княжича от женского воспитания, Ольга отправила его с воеводой Асмундом в дальний Новгород – учиться править. И хоть Новгород не самая спокойная вотчина на Руси, Святослава там приняли хорошо, свыклись с ним, полюбили. А этой зимой княгиня вызвала сына в Киев, дав понять, что пора ему уже княжескую шапку примерить, и новгородцы вышли провожать Святослава всем скопом, просили не забывать их. Как же, не забудет. Этот соколенок как прилетел в Киев со своей дружиной, только тем и занимался, что все новых витязей в отряды принимал. Матери же говорил, что вскоре пойдет в поход. Куда? Да куда его только не тянуло! И на булгар думал идти, и на вятичей диких^[971], обещался даже с печенегами схлестнуться. Свенельда все это сильно раздражало. У мальчишки еще молоко на губах не обсохло, а он уже витязем себя мнил, самому Свенельду начинал перечить. А попросту завидовал его славе первого воеводы Руси. И теперь Свенельду надо как-то с ним налаживать отношения. Ведь князь все-таки. Ольга так и сказала, что будет готовить Святослава к княжению над всей Русью, а первый урок ему преподаст, когда оставит его в Киеве на время своего плавания к ромеям в Царьград^[972]. Ибо Ольга вознамерилась ни много ни мало лично возглавить посольство в далекую Византию. Свенельд волновался за нее, даже пытался отговорить от поездки, на боярской думе выступал, уверяя именитых людей, что опасно им свою правительницу к извечным врагам Руси отпускать. Ну да Ольга хитро его обошла: сказала, что ничего ей грозить не будет, если сам же Свенельд со своей дружиной отправится ее сопровождать. Вот тогда он и смирился. Понимал: останься он в Киеве, бояре, давно на его влияние дувшиеся, вмиг бы рассорили его с молодым Святославом. А так он саму княгиню, ладу свою, оберегать в пути будет. Ну и мир повидает, с Ольгой, может, в дороге сблизится. И вдруг случится чудо желаемое – опять Ольга на него взглянет не как на воеводу-советника, а как на пригожего молодого мужчину, который столько лет при ней живет, не скрывая своей любви, верно служит, ждет…

От мыслей Свенельда отвлекло некое движение в стороне, за деревьями. Пока он тут сидел да раздумывал, уже совсем смерклось, лес стал казаться темным, призрачным. Однако даже в потемках он разглядел, что неподалеку стоит и смотрит на него большая пушистая рысь. Откуда она тут, среди обжитых мест? А вон же глаза горят в сумраке. И…

Но не было никакого «и». Свенельд испугаться толком не успел, как уже зачурался.

– Чур тебе! Примерещится же такое!

Ибо не рысь это была, а обычная кошка, вернее, кот. Черный, важно бредущий по тропинке, он мелькал среди стволов сосен темной грациозной тенью. Этого кота, Морока, некогда Свенельд сам же и прислал ведьме из Киева. Еще будучи его женой-боярыней, Малфрида пригрела в тереме приблудного котенка, а потом, поселившись тут с Малком, все просила: отыщите животинку, привезите. Вот Свенельд и разыскал кота. А уж радости-то у ведьмы было! Едва не расцеловала варяга. Но сдержалась, чтобы мужа своего не огорчать. Но кот с тех пор тут жил. Для кошки, правда, жизнь у Морока была долгая. Может, и его Малфрида живой водой потчевала? С нее станется. Вон люди на Руси только и твердят, что чародейская вода исчезает, половина знатных родов уже смирились, что не жить им вечно, смерды вообще считали, что водица та все больше в сказаниях придумана, а вот Малфрида будто нюх особый на чародейские источники имела. Десятки отправленных за водой волхвов возвращались ни с чем, а Малфрида всегда к положенному сроку княгине фляжки с живой и мертвой водой отправляла.

Свенельд стал подзывать кота:

– Морок! Морок! Ко мне иди, кис-кис.

Тот громко мяукнул, будто отзываясь, подбежал, высоко задрав хвост. Терся о ладонь варяга, мурлыкал, а глазами желтыми так пялился, будто вызнать что хотел. Ведьмин кот, он и есть ведьмин, особенный. И взгляд у него такой, будто спрашивал: и с чего бы это ты прибыл сюда, воевода-посадник?

– Хозяйка мне твоя нужна, Морок, – почесывая кота за ухом, говорил Свенельд. – И где ее носит нелегкая? Вон княгиня за ней прислала. Как ту весть чародейке передам? А ведь Ольга пресветлая ждет. Дело у нее важное. А мне теперь…

Он осекся. Да что это с ним? Он, Свенельд, князь-посадник и первый на Руси воевода, сидит тут в темноте у реки да еще с котом разговаривает! Дожился.

Но кот слушал внимательно, даже мяукнул, словно отвечая. И вдруг замер, напряженно выгнув спину, зашипел сердито. Свенельд вскоре тоже различил некие отдаленные звуки. Как будто там пели – многоголосо и протяжно. Красиво пели. И, похоже, в том месте, где дом Малка в бору располагался. Причем пели так… Больше всего это походило на мелодичные напевы псалмов христианских.

Морок вдруг заурчал, завыл, как перед дракой, а потом стремглав кинулся прочь. А вскоре на тропинке показались какие-то силуэты. Люди шли неспешно, слышны были их негромкие, веселые голоса. Когда приблизились и увидели богатого витязя, стали кланяться. Без страха, даже приветливо.

– Благо тебе, хоробр. Доброго вечера тебе.

Он не ответил на их приветствие. Пусть будут довольны, что не погнал прочь. Сам же посчитал проходящих: человек восемнадцать их было. Все больше бабы в повоях^[973] да платках нарядных, но и отроки были, даже трое сильных, плечистых мужиков, причем один с явной выправкой воина. Вроде обычные местные жители, но Свенельд догадался – почитатели Христа. Это о них Добрыня сказывал, что Малк их у себя привечает.

Свенельд пропустил христиан, посмотрел вслед. К нему со стороны дома подбежал Добрыня, веселый, тараторил, что он пока гостей проводит, а отец уже ждет гостя, рад ему. Да ладно, рад аж некуда, хмыкнул варяг. Или Малк не знает, что для Свенельда христиане в одной цене с лихоманкой?^[974] И вот теперь Свенельд видел их у Малка, знает, что он якшается с этими… если не сам стал таким же.

Но при встрече Свенельд поздоровался приветливо. Малк стоял перед входом в дом, держа в руках зажженный каганец^[975]. В его отсветах было заметно, как заматерел бывший ученик древлянских волхвов, раздался в плечах, отрастил небольшую бородку. Да и не положено женатому мужику без бороды. Одет Малк был небедно: рубаха с вышивкой на плечах и по подолу, пояс хорошей кожи, накинутая на плечи безрукавка подбита куницей, на ногах сапоги, как у какого купца. Но лекарь и впрямь был состоятельным, мог себе позволить жить в усадьбе с высокими скатами кровли, с широким, мощенным деревянными плахами двором, вокруг которого шел крепкий плетень. Хозяйские службы за домом были из толстых бревен, сам дом обмазан глиной и выбелен, ставни окошек в росписи цветной.

– Боярином смотришься, – пожимая ему руку, заметил Свенельд. – И холеный весь, даром что без женки с Масленицы живешь.

У Малка была все та же светлая, добрая улыбка, тот же ясный взор голубых глаз.

– Да ведь слуги у меня, вон и ключница моя Гапка со всем управляется.

Ключница тут же склонилась, приглашая гостя в дом, – ну чисто хозяйка рачительная. Когда-то купленная рабыней, она давно прижилась у супругов, сама стала выглядеть госпожой: и бока округлились, и в лице достоинство, и передник шелковой тесьмой по краю обшит.

– Не выдал ее замуж еще? – переступая порог, спросил Свенельд. – Хотя тебе без хозяйки нельзя, а такую, как Малфрида, у печи с ухватом не удержишь.

И зачем сказал? Видел, как только что сиявшие глаза Малка потускнели, он молча сел на крытую тканым ковриком лавку, опустил голову.

Гапка тут же принялась хлопотать у печи, но Свенельд остановил, сказал, что не голоден, а вот поговорить им с Малком надобно. Сообразительная ключница тут же вышла. Но гость и хозяин пока молчали. Хотя с таким, как этот бывший волхв, и слова не особенно нужны, все и так поймет. Свенельд даже хотел бы, чтобы старый приятель не столь уж рьяно в его помыслах разбирался. Ведь помыслы те были… и о том, что давно догадался, что простой жизни у Малка с ведьмой не сложилось, что вон и Малуша поспешила от тихого лесного существования перебраться в шумный Киев, что и Добрыне было бы не плохо поучиться чему-то более толковому, чем травы на заре собирать да полотно на бинты скатывать. Да и какой из Добрыни лекарь? Он прирожденный воин. Вон как камень метнул.

– Зря ты так, Свенельд, – подняв голову, сказал Малк. – Все хорошо у нас. А что не как у людей, так я сам знал, на что шел, когда Малфриду суложью назвал. А ты… – Он взглянул на гостя и невольно усмехнулся. – Что, и впрямь крепко тебя Добрыня камнем приложил?

– Не будь на мне шлема, ты бы уже сегодня меня примочками обкладывал. Ну, когда бы освободился. Ибо гости у тебя были.

И мысли пошли: христиан бывший волхв привечает, весь дом его курениями их пропитался, ладаном. Вон посадник Любеча их гоняет, запрещает службы свои во граде проводить, так они в чародейскую избу подались. Знают, хитрые, что у Малка их никто тронуть не посмеет.

– Я их сам позвал, – заметил Малк.

– Гм. Позвал. Скажи еще, что и их распятому божеству поклоняешься? – Свенельд прищурился. Лицо его стало напряженным, желваки так и заходили под скулами. Ох, и не любил же он христиан! Да и чем таким хорош их Иисус? Бродил где-то по дорогам и поучал: не богатей, будь щедрым, делись, милостыню подавай, жалей убогого. Далеко ли с такими поучениями уйдешь?

– Ведь многие народы, почитающие Христа, не бедствуют, – угадал его мысли Малк. – Успокойся, я не принял их веру. Но вот поглядеть, каковы христиане, мне любопытно. Послушать их мысли, подивиться их вере. Они, знаешь ли, верят душой, живут по установленным заповедям, а не как у нас, когда вспоминают о высших силах, только если припечет да надо требы на капище нести, чтобы просить о помощи.

– Люди живут сами по себе, что до них богам… богу, если желаешь. Зачем же себя рабом божьим называть?

– Это слова христиан. Это признак их почтения, преклонение перед величием Создателя, как они это называют. А помочь им да вызнать, каковы они, я решил после того… Ну да ты знаешь… – Малк улыбнулся. – Видел уже, что Добрыня крест носит. И зачастую поет псалмы вместе с христианами. Я его в том не неволю. Как и не стану неволить, если он и впрямь пожелает не моему ремеслу учиться, а, к примеру, воем захочет стать. Добрыня толковый, всякое из него выйти может. А вот ты лучше скажи, как там дочка наша, Малуша, поживает?

«”Наша” сказал», – отметил про себя Свенельд. А что имел в виду? Что она и его, и Свенельда дитя, что Малфриды порождение? Свенельд молчал, но Малк и так мог угадать, что, обитая в тереме княгини Ольги в Вышгороде, Малуша зовется не иначе, как дочкой Малка Любечанина. И сколько бы воевода ни пытался уделить ей внимание, девушка с ним неизменно оставалась сдержанной, если не холодной.

Воевода думал о дочери, зная, что говорить в голос необязательно, Малк и так все поймет. И как это его умение не иссякло от общения с христианами? И как Малфрида терпит, что муж ее христиан привечает?

– Малфрида ни о чем не ведает, – отозвался на его размышления Малк. – И пока ее нет… Хотя я не стану от нее ничего скрывать. Думаю, к дню Матери Земли^[976] она должна вернуться. Любо ей, когда большое гуляние, когда не работают, а пляшут. Любо и самой покрасоваться в новом венке. Она ведь на весь Любеч славится умением соцветия в венок сплетать. Девки наши у нее обычно на свадьбу просят венок сплести, считают, что та, которая в венке Малфриды сядет за свадебный пир, надолго красоту сохранит и мужу любезна будет.

– Разве Малфриды с ее чародейством тут не чураются?

Странная тень прошла по лицу Малка.

– Чураются. И стороной обходят. Но она моя жена, а мне люди верят. Вот и к ней расположение проявляют. – Значит, хорошо вы устроились. – Свенельд вздохнул.

И вспомнилось, как люди травили чародейку и дичились ее, как изгоняли Малфриду только потому, что она не такая, как они^[977]. С Малком же она вроде как под защитой. За мужем, за ним, защищенная. А вот Свенельд при своем высоком положении и власти дать ей этого не смог. Да и не хотел тогда. Ибо колдовская сила Малфриды была ему неприятна и будто отторгала от нее. Это потом… даже скучал за ней порой. Поэтому и любил бывать тут, видеться с Малфридой. Она при встречах держалась дружелюбно, когда и водой чародейской одарит, а когда они просто разговаривали по душам. И стала ему Малфрида будто даже понятнее и ближе, чем когда его боярыней была. Хотя именно Малфрида знала, как он лелеет давнишнюю мечту: добиться не только расположения, но и любви великой княгини Ольги.

Малк уловил эту мысль и отвернулся, пряча улыбку. Ох уж Свенельд! Княгиню ему подавай. Размечтался. И Малк спросил о другом: что привело сюда гостя? Слушал о предполагаемой поездке княгини в Византию, улавливал недосказанное: страшится княгиня неизвестности, сила Малфриды ей нужна, желает она с собой чародейку взять, ибо, имея ее рядом, Ольга не так боится опасностей, подстерегающих ее в неведомых краях. Ну что ж, Малк свою жену знал, ей всегда любы иные земли, всегда тянет куда-то. А ему опять придется тут одному хозяйствовать. Казалось бы, и привык уже. Но так тоскливо, одиноко. Хотя бы увидеть ее перед отъездом, обнять, прижать к сердцу. Да, не так они живут с Малфридой, как бы ему хотелось, ну да живут ведь…

Стукнула дверь, когда вернулся Добрыня, еще с порога сообщив, что проводил христиан до предместий града Любеча. Добрыня там присмотрелся во мраке – видеть в темноте он мог не хуже матери-ведьмы, – но не заметил, чтобы кто-то поджидал христиан, никакой засады не было. И вообще ничего подозрительного по пути он не разглядел.

– А Морока вашего ты видел? – Свенельд повернулся к пареньку. – Бегает он тут, вон меня признал, ластился.

Ему не ответили, но Свенельд заметил, как удивленно переглянулись отец и сын.

– Какого Морока? – спросил мальчик. – Наш кот уже два года как сдох.

Малк вдруг поднялся, резко подошел к Свенельду.

– Где ты видел Морока?

И по мелькнувшим мыслям варяга понял еще до того, как тот рот открыл: совсем рядом, на берегу Днепра. А сбежал Морок, когда заметил идущих от дома христиан.

– Ох, помогите, светлые силы! – Малк схватился за грудь. Лицо у него побледнело, в глазах заплескалось отчаяние. – Если она прознала про христиан… Если решила, что и я с ними молился…

Он вдруг застонал, закрыл лицо руками, стал раскачиваться, словно под тяжестью придавившей ноши. Потом выпрямился, бросился из дома в ночь. Звал:

– Малфрида, вернись! Ладо мое, жена! Приди хоть на миг! Я объясню все. Я не предавал тебя!

Добрыня же внезапно заплакал. Отвернулся, давясь слезами, плечи его сотрясались.

Свенельд не обладал даром угадывать мысли, но тут все понял. Это Малфрида Мороком обернулась, она домой шла, к мужу и сыну. А тут христиане. Для Малфриды ничего хуже этого быть не может. И теперь она не вернется.

Варяг молча шагнул к двери. Добрыня сидел отвернувшись, с темного подворья долетал взволнованный голос Малка, который все кликал и кликал жену. Боль и отчаяние было в его голосе, тоскагорючая…

Свенельд ушел, не простившись. Думал: «И что теперь княгине сообщить?»

Над шуршащими в вышине кронами сосен тихо мерцали яркие весенние звезды, за лесом над Днепром всплывал тонкий молодой месяц. Тропка вдоль реки была темной, но, когда Свенельд уже подходил к Любечу, когда стали различимы частоколы градской крепости на высоком холме, когда в воздухе начал ощущаться запах дыма очагов и послышался отдаленный клич сторожей-обходчиков, дорогу ему неожиданно заслонил чей-то силуэт.

– Зачем приезжал, воевода?

Она. Малфрида. Не рысь дикая, не кошка черная – человек. Ведьма. Вон как мерцают во мраке ее желтоватые очи. Однако Свенельд уже давно перестал пугаться колдовского вида ведьмы. Он даже обрадовался встрече. Выходит, теперь он сможет выполнить поручение княгини!

Говорил о наказе Ольги сбивчиво: мол, та в дорогу дальнюю собралась, ей Малфрида нужна, чтобы поворожила, чтобы посоветовала, как в былые годы, когда она княгине во всех ее начинаниях способствовала. Чародейка вроде как слушала, а Свенельд все равно опасался, что сейчас Малфрида хмыкнет и сгинет, как и не было ее тут. Она ведь дикая, ее никто приручить не смог. Ни княгиня, ни он сам, ни Малк… Который сейчас места себе не находит, зовет ее, кается, что с христианами связался.

Свенельд был честен, а потому так и сказал ведьме: муж твой не стал христианином, он просто пожалел их, позволил у себя провести службу. И уже сокрушается о содеянном.

Малфрида ответила после продолжительного молчания:

– Зря стараешься, Свенельд. Малк… Он давно христианской верой интересовался.

– Многие интересуются. Но мало кто крестится.

Она молчала, дышала бурно. В слабом свете Свенельду вдруг почудились длинные клыки, выступившие из ее рта. Он даже отшатнулся. Но ведьма отвернулась и надолго замолчала. Выждав время, Свенельд сообщил, что ей приказано явиться в Вышгород.

Малфрида вздохнула. Повернулась – и не было уже никаких клыков у нее. Померещились они варягу, должно быть.

– В Вышгород? – переспросила Малфрида. – Ну, так тому и быть. К Ольге поедем!

Сказала, как повелела. И пошла, не оборачиваясь, будто и не интересовало ее больше ничего. Будто прошлое осталось там, позади, и дела ей до того не было.

(обратно)

Глава 2

Княгиня Ольга обычно предпочитала проживать не в Киеве стольном, а в своем городе Вышгороде на Днепре. Еще Олег Вещий отдал это место ей под руку, а при муже, князе Игоре, Вышгород вообще стал считаться главной вотчиной его жены. Позже, получив после похода на древлян третью часть дани на свои вышегородские нужды, Ольга превратила свою вотчину едва ли не в соперника самого Киева: и терема возвела тут не хуже киевских, и знать стала селиться вокруг жилища государыни, и торги пошли, и корабли сюда приставали, устраиваясь у длинных причалов днепровских.

А уж терем Ольга для себя возвела просто загляденье: нарядное крыльцо на толстых расписных опорах, наличники окошек резьбой, будто инеем, украшены, высокие шатровые кровли гонтом^[978] покрыты, на шпилях позлащенные петушки блестят. А еще Ольга повелела раскинуть вокруг терема сад, где по ее наказу сажали местные и заморские растения, цветники разбили, белым песочком дорожки посыпали. Хорошо тут было принимать гостей и послов, беседовать с ними, сидя на крашеных скамьях под раскидистыми кронами, а то и прогуливаясь между ярких цветников.

Правда, с тех пор как в Вышгород к матери прибыл сын Святослав, почтенная тишина и значимость в любимой вотчине княгини поубавились. И хотя, с одной стороны, Ольга была рада приезду сына, как же непривычно шумно и суматошно сделалось в Вышгороде с прибытием молодого князя, как неспокойно и хлопотно! Ибо Святослав прибыл не один, а с многочисленными дружинными побратимами. В дружине его и новгородцы были, и варяги, и кривичи, да и полян уже немало к молодому князю прибилось, даже древляне из лесов соглашались у него служить, приходили целыми десятками, а то и дюжинами.

Молодой князь радостно набирал себе молодцев. Поначалу Киев весь взбаламутил военными игрищами и скачками, состязаниями лучников и копейщиков, а теперь тем же занялся и под окнами княгини. Потому и вытоптаны были цветники вокруг терема, деревца заморские порублены, скамейки разломаны. Что тут поделаешь, когда такая орава силушкой похваляется. И шум стоит день-деньской, вопли и посвист долетают до высоких окошек гридницы^[979]. Княгине приходилось прилагать усилия, чтобы не отвлекаться на весь этот гомон, чтобы вникать в то, что ей докладывали.

Вот и нынче она стояла у длинного стола, а невысокий и верткий боярин Сфирька, вскидывая торчавшую клином бородку, указывал ей на разложенную на столешнице карту, где на выскобленной телячьей коже были обозначены изгибы Днепра, мимо коих им предстояло пройти на судах.

– Вот погляди, княгиня пресветлая. До этого места, где крепость Канев расположена, мы будем идти еще по своим землям. А дальше уже речка Рось^[980] – и все, в чужом краю мы. Тут уже Дикое Поле начинается. Тут и черные клобуки живут, и берендеи, и хазары черные^[981] шастают. Но с этими мы как-то уже научились ладить – когда силой, когда даже приторговываем с ними. А основная опасность – сама же небось знаешь – нам от печенегов будет. Ибо давно ряд^[982] с ними не укладывался, давно послов не отправляли к копченым. Вот и не знаю, что случится. Особенно как до порогов на Днепре дойдем. И опасаюсь я…

– Что ты меня степняками стращаешь, Сфирька! – резко оборвала боярина княгиня. – Знаю ведь, ты чаще иных струги к грекам направлял, в Корсуне едва ли не подворье свое устроил, да и в Царьграде тебя знают. И как-то же проходил ты и пороги, и степняков миновал.

Сфирька сжал в кулаке свою жиденькую бороденку. Глянул будто виновато, но Ольга знала, как этот мелкий боярин хитер и предприимчив. Он был из тех немногих киевлян, кто уже более десятка раз плавал за моря и всегда благополучно возвращался. На этих поездках да торгах удачных Сфирька и поднялся, разбогател так, что своих пятерых дочерей просватал за именитейших бояр киевских, сам боярские браслеты надел и ныне в Думе среди нарочитых^[983] мужей не на последнем месте у двери заседал. Уважали его, хоть был он роста невеликого, кривобокий и щуплый – совсем незначительный с виду. Но умен. Вернее, хитер. А еще толков. Поэтому Ольга и решила взять его главным провожатым до Царьграда в своем караване. Сфирька, узнав, на какую службу его позвали, тут же свои суда с мехами и воском присовокупил к череде кораблей правительницы, но Ольга в том ему не мешала: толковый человек, он нигде своей выгоды не упустит, а она таким только помогать будет. Станут богатеть ее люди, и ей лучше, а там и по всей Руси выгода пойдет.

Сфирька говорил княгине:

– Ты пойми, государыня пресветлая, я-то что – сошка мелкая. Меня припугнут – я и откупаюсь, а то и стрекача дам, если выйдет. А чтобы не догнали, какой-никакой товар за борт бросаю, дабы отвлечь копченых, – бочонок с медом, куль с овчинами, а то и парочку рабов из слабосильных. Пока неразумные печенеги их вылавливают, я далее иду, под прикрытием стрелков моих, которые с кораблей начинают отстреливаться. А на порогах уже так не выйдет, там сам в ножки печенежским ханам кланяюсь, сам позволяю ясыр^[984] выбирать. Убыток, конечно, ну да как иначе. Ведь если с печенегами уговоришься, они потом не трогают, да еще и от иных копченых оберегают. Но повторюсь – я сошка мелкая. Меня и обидеть можно. А ты – государыня огромной державы. Тебе уступить копченым – лицо потерять.

Ольга задумчиво закусила чеканный перстень на безымянном пальце. Но сама себя же одернула – что за глупая привычка! Княгине не к лицу подобное. А все же в минуты, когда особенно волновалась, всплывало старое, полузабытое.

Итак. Ольга внимательно вгляделась в карту. Ближе всего к днепровским порогам подходили земли, где хозяйничали две печенежские орды – Харавои и Гилы. Ну, с Харавоями еще в прошлом году Свенельд умудрился ряд заключить, эти не полезут. А вот Гилы опасны, тут надо будет держать ухо востро. Ходит еще по левым притокам Днепра орда Цур, с которой тоже не все гладко. Как и непросто будет с ордой Куплеи, ну да там ныне, как Ольге сказывали, стал ханом бывший ее воспитанник, молодой Куря. Еще ребенком он жил в Вышгороде в качестве заложника, обиды ему не чинили, но потом пришлось все же вернуть в стан. Пока жив был отец Кури, старый мудрый Темекей, особой беды с его людьми не было, слаживалось как-то, Игорь вон даже в поход с Темекеем некогда ходил. Сейчас же там ханом Куря, а ряда с ним не уложено. И Ольге не очень-то верилось, что Куря вспомнит, как некогда княгиня его на руках держала-баюкала, медом липовым подкармливала. Печенеги, они что волки – сколько ни корми…

От размышлений княгиню отвлек поднявшийся во дворе шум. Ох и разгалделись же дружинники Святослава! Словно в крепости Самват^[985], а не в ее теремной вотчине. Но уж тут ничего не поделаешь. Ольге надо, чтобы сын был рядом, хватит ему в Новгороде дальнем шалить да с мужиками на мостах через Волхов на кулачках драться. Хотя чего уж там говорить, сын не только дрался, но и в походы ходил, дань собирал с окрестных племен – и с эстов, и с веси, и с ливов^[986] приморских, а то и с варягами отправлялся в дальний вик^[987]. Боярской же думе новгородской Святослав не мешал. По сути, он вообще не интересовался, что там у них. Но потому горластые и строптивые бояре новгородские его и охотно князем признавали. Однако вырос уже Святослав, ему не только о походах да ратных забавах думать надо – пришла пора княжичу править учиться, знать нужды державы. И все же пока Святослав воинские забавы оставлять не собирался. Вон какой гвалт устроили перед теремом княгини!

Ольга постаралась отвлечься от шума, запахнулась в ниспадавшую из-под опушенной соболем шапочки легкую вуаль, будто бы так гомон не будет донимать.

– Ты вот, Сфирька, про печенегов мне много сказывал, а как быть с порогами днепровскими? Про них поведай.

Сфирька с охотой пояснял: порогов на Днепре девять – опасные скальные гряды встают из реки там, где она в тесных берегах сходится, и духи там злые водные обитают, какие любят губить корабли, бросая их на камни. Из-за этих опасных мест Днепр исстари считался непроходимым. Люди раньше думали, что по реке пройти нельзя, но потом однажды варяги миновали пороги, ну а за ними и иные двинулись в богатый Царьград. И с тех пор путь этот так и прозвали – из варяг в греки. Но путь очень непростой. У каждого скального порога надо делать остановку, сходить на берег, часть груза на себе перетаскивать, пленников-рабов посуху проводить, а сами суда тащить вдоль берега на крепких веревках, удерживая, чтобы речные духи не уволокли их, не порвали канаты. Вдоль бережка протаскивают суда, вновь товар укладывают, вновь за весла садятся и плывут далее, до следующего порога. И так до самого острова Хортица. А на острове том есть великое святилище и дуб растет заветный. Как доберутся до него корабелы, надо великую требу принести в благодарность, что прошли. Иначе и нельзя, ведь и обратно идти тем же путем придется. Да и вообще за удачную дорогу там надо молить богов. А в дальнейшем путь тоже непрост и долог. И опять же печенеги – еще одна большая орда в приморских водах шастает. Орда Талмат, а хан у них – Коста.

Услышав это имя, Ольга не смогла сдержать улыбки. Упомянутый Коста был ее человеком. Верный чародей-волхв, он некогда принял облик печенежского хана и увел орду Талмат подальше от Руси, до самого моря. Там их и держит. Ну да с Костой она уж как-нибудь договорится. Да и вообще, верного слугу не мешало бы повидать, есть о чем переговорить с ним.

А Сфирька уже рядом советует: ты, княгинюшка, все пройти сможешь, но мелочиться не надобно. Надо и стругов снарядить побольше, и витязей-охранников на них усадить достаточно; еще бы хорошо, чтобы и конные караван по берегу сопровождали, хотя бы пока пороги до Хортицы не минуют. Ибо по Днепру будет идти не кто попало, а сама государыня державы великой!

Уж и польстил Сфирька! Умел, шельмец, нужное сказать. Ишь как завернул – держава великая! Сладкие то для княгини слова. Ольга гордилась тем, что сумела создать, удержать, расширить. Вон на той же карте красными точками обозначены рубежи ее южных застав, где несут службу видные витязи, отгоняют степняков. А на севере ее владения до самой Ладоги простираются. И владеет этой землей она – девочка из-под Пскова, женщина, баба, вдовица. Разве такую заносчивый византийский император посмеет не принять? Разве не окажет ей почет, не поймет, что не стыдно его цесаревне за Святославом женой быть? Ибо одной из причин Ольгиного посольства было ее намерение породниться с самим базилевсом Константином Багрянородным^[988].

Правда, состоявший ныне при Ольге грек Григорий, христианин и друг задушевный, не больно верил в подобное – говорил, что уж больно ценят свой род византийские правители, редко с кем брачные договоры заключают. Ну да Ольга уже придумала, чем поразить Константина Багрянородного. Она такое посольство собрала, такой силой поплывет, что базилевс обязательно поймет, насколько значительная гостья к нему пожаловала. И еще была задумка у Ольги: некогда предшественник Константина Роман Лакапин^[989] на все был готов, только бы ему с Руси живую и мертвую воду привезли. Вот и Константин Багрянородный против того не устоит. Примет ее, а там они и обговорят все: и почему Царьград тянет с выплатой обещанной по договору еще с Игорем дани, и отчего настоял, чтобы русы не смели в южных морях плавать, и обсудят, чем плох ее сын Святослав для цесаревны ромейской. Сын Ольги уже в том возрасте был, когда жену подыскивать надо.

Правда, самого молодого князя многие еще по старинке величали княжичем. То, что власть – это Ольга, понимали все. И ей это было любо. Но время все одно пришло, надо ей мужчину сажать подле себя, да не мужа, какого не смела выбрать, опасаясь делиться властью да споры на Руси вызвать, а именно сына. Пришла пора Святослава великим князем делать. Потому и решила, что первой пробой для юного Святослава будет его правление на Руси во время отсутствия матери.

Сфирька еще что-то говорил, но Ольга уже не слышала – рев и крики за окном сделались просто оглушающими. Однако и сквозь этот шум можно было различить, как множество глоток резко выкрикивают имя: «Святослав, Святослав!»

Княгиня подошла к широкому окну, посмотрела, заслонившись расшитым рукавом от бьющего в глаза солнца. И по ее пухлым, пунцовым, как спелая вишня, губам промелькнула довольная улыбка. Да, пусть она и пеняла сыну, что он военные забавы ставит наперед забот правления, но какая мать не порадуется, видя, какой молодец из ее дитенка вырос.

Там, где некогда были цветники, ныне было вытоптанное в пыль поле, на котором дружинники молодого князя установили высокие оструганные столбы. Вокруг них обычно гоняли коней, в них метали стрелы, а сейчас устроили новую забаву: в стремлении показать силу и ловкость взбирались по их гладкой поверхности наверх. Вот и теперь трое молодцев, раздетых по пояс и босых, лезли по гладким стволам, обхватив их руками и ногами. Сползали по гладкому столбу, опять приникали, обвивали, цеплялись, рывками заставляя тело подниматься наверх. И пока выше всех умудрился забраться именно князь Святослав.

Шестнадцать годочков ему было, а уже витязь. Вон как бугрятся мышцы под загорелой кожей, как взмокли растрепанные русые кудри, как напряжено и серьезно лицо! Ростом князь был не из самых высоких, зато сложен ладно, а лицо хоть и не красеня, но исполнено той силы, какая порой важнее любой привлекательности. От этого лица веяло уверенностью; темные брови сейчас хмурились, синие глаза были прищурены, жесткий рот напряженно сцеплен. Вроде как в военной потехе дурачится, но и в дурашливых учениях он серьезен, потому что хочет быть первым. И дружина признает его лидерство, за него болеют, имя его выкрикивают.

Наблюдая за сыном, Ольга все же заметила, как через двор между толпившимися дружинниками пробирается высокая чернокосая девушка с глиняной крынкой в руках. Малуша. Помощница старой ключницы Ольги – Дарины. Малуша сама уже все дела ведет, и ключи Дарина ей доверила, зная, что девка толковая и расторопная. Но Дарина – старая раба, много лет ведущая хозяйство княгини в Вышгороде, а Малуша свободнорожденная, отцом ее слывет известный лекарь Малк Любечанин, а матерью – ведьма Малфрида, давняя подруга и советчица княгини, – всем о том известно. Поэтому и гадают люди, отчего девушка из такой семьи вдруг стала челядинкой Ольги? Ведь челядинцами обычно бывают холопы, прикрепленные к хозяйству, по сути рабы. Однако Ольга понимала, отчего такая способная и решительная девушка, как Малуша, предпочла жизнь при княжьем тереме прозябанию в глухомани под Любечем. Здесь она при милостивой к ней княгине, здесь жизнь шумная и яркая, а если учесть, что Малуша сама норовит стать ключницей Ольги, то понятно, что рассчитывает высоко подняться своими стараниями, чтобы ни от кого, кроме Ольги, не зависеть. Поэтому ее званием холопским не смутишь, ибо еще по прибытии обговорила она с княгиней условия своего найма. Будь на месте ведьминой дочки кто иной, Ольга бы и за порог за столь смелые речи выставила, но Малушу она знала с детства, по-своему любила, да и приходилось считаться с тем, что та самой Малфриды дитя. Поэтому княгиня дала Малуше волю и почет, пусть ту и называют челядинкой, хотя место ключницы при ином хозяйстве таково, что ее не всякий свободный попрекнет. Да и с работой она справляется так, что Ольга поняла – не прогадала, приняв девушку в челядь. Та со всем непростым хозяйством княгини справлялась умело и споро, все у нее горело в руках. А держалась Малуша так, что мало кто и посмел бы ее холопкой назвать. Вон как идет, раздвигая орущих молодых мужчин, а те расступаются перед ней, будто перед важной особой. Она же шествует прямая и серьезная; заплетенная у самого затылка длинная черная коса слегка покачивается при движении, украшенное блестящими бусинами очелье смотрится как венец на какой королевне. Да и само личико надменное и спокойное, такое лилейно-белое, что черные, круто изогнутые брови кажутся прорисованными, а зеленые, как у кошки, глаза смотрят по-кошачьи – внимательно, но и равнодушно, словно вся эта суета ее не трогает.

Святослав в какой-то миг тоже заметил девушку. Ольге из ее высокого окна было видно, что сын смотрит в сторону Малуши, даже замер, карабкаться перестал. Ну и начал сползать по столбу, пока два других соперника усердными рывками нагнали, а затем и опередили его. Святослав же, казалось, забыл, зачем на такую высоту взобрался, и вскоре окончательно спустился по столбу.

– Ээээх! – прозвучал разочарованный многоголосый вздох.

Витязи сокрушенно махали руками, расходились. Будто и не так важно им было, кто из оставшихся соперников доберется до победной вершины. Сам же Святослав, похоже, не огорчился. Смотрел в сторону крыльца, по ступеням которого поднималась в терем молоденькая ключница.

Ольга невольно призадумалась. Малуша сызмальства росла при ее тереме воспитанницей, она была на год старше Святослава, в детстве они часто играли, и всегда дочка ведьмы имела власть над сыном княгини. Няньки так и передавали Ольге: скажет что зеленоглазка – княжич тут же кинется выполнять. Но тогда они детьми были, Ольга на властвование разумной и спокойной Малуши смотрела даже одобрительно. Потом Святослав уехал, годы прошли, пора было бы забыть детские шалости. Но и вернувшись, повзрослевший Святослав Малушу из всех выделяет, то затронет ее и заговорит, то ищет ее компании. Даром что в челядинки к его матери пошла былая подружка и теперь кланяться ему в пояс должна. Но ведь не кланяется же! И, опять же, Малуша только сказала – он и рад выполнять. Ранее Ольге докладывали, что хоть сын ее взрослый уже, а девки его словно не волнуют. Вот привез из похода пару-тройку пригожих пленниц, но вскоре о них и забыл. А тут Малуша одним своим присутствием его от дружинных побратимов отвлекает, хотя даже не глянула в сторону молодого князя, прошла, покачивая косой, – а ему и военная потеха уже не потеха. Поспешил за девушкой, оттесняя приятелей, на возгласы их не отвечает.

– Вы приказывали квасу принести, – услышала Ольга за собой негромкий, спокойный голос Малуши.

И тут же ей вслед:

– А меня не угостишь ли, красавица?

Это уже Святослав. Стоит между резных подпор дверей, еще задыхающийся после состязаний… или быстрого бега. Обычно в гридницу матери его и калачом не заманишь: все-то он в дружинной избе, все на учебной площадке, все ловами да скачками увлечен. А тут сам прибежал. Стоит, широко расставив ноги, русые волосы потемнели от пота, лицо раскрасневшееся, но в синих глазах веселый блеск, улыбается яркими, как у матери, пухлыми губами.

Малуша не повернулась к нему. Сначала княгине налила в чарку, потом, спросив взглядом позволения, плеснула и для Святослава. Он пил и смотрел на нее поверх ковша-утицы.

– Ух, холодный! Даже зубы заломило. Малуша, ты сама за ним в погреб лазила?

Девушка не отвечала, стояла прямая, глядела на Ольгу, ожидая дальнейших распоряжений.

– Хорошо, что ты пришел, сын, – промолвила княгиня. – Иди, покажу тебе рубежи наших границ, великие земли Руси. А ты, милая, – обратилась она к Малуше, – ступай пока. Старая Дарина просила еще проверить в кладовой запасы солонины в бочках.

Девушка чуть улыбнулась правительнице, поклонилась и направилась к выходу. Голова ее гордо вскинута на высокой шее, хорошенький носик вздернут. Ростом она была немного выше князя, и это придавало ей величавости, может, поэтому князь и отошел, уступая ей дорогу. Она же прошла, как проплыла, только коса метнулась по облаченной в белую рубашку спине.

– Пойди сюда, Святослав, – повторила призыв Ольга, но Святослав лишь рубанул ребром ладони по воздуху.

– Да недосуг мне, родимая! Вон Претич сейчас метание сулиц^[990] устраивает. Я там должен быть.

– Ты князь, ты никому ничего не должен!..

Но он уже выскочил. Сулицы, говорит, метать будет? А вот Ольга расслышала, как он догнал Малушу, спрашивает, нравится ли той его новая татуировка. На плечах у него знак Перуна – двойная зигзагица-молния, и ради Велеса он змеиные завитки на груди против сердца нанес, а у локтя – огненные языки Сварога, чтобы оружие всегда слушалось^[991].

– Ништо, – послышался насмешливый голос Малуши. – Тебе нравится, вот и малюй на себе.

Боярин Сфирька посмеивался – тоже расслышал.

– Как говорится, коза во дворе – козел через тын глядит. Ай да молодой князь! Ты ему цесаревну сватать, а он за холопкой бегает.

– Попридержи-ка язык, боярин! Не твоя это забота. К тому же Малфрида скоро сюда приедет, вот тогда погляжу, кто посмеет ее дочь холопкой звать.

Княгиня жестом отпустила Сфирьку, но сама призадумалась. Она уже не единожды гонцов за Малфридой отправляла, но те возвращались ни с чем – лишь руками разводили. Поэтому Ольга и послала за чародейкой Свенельда. Понимала, что не в радость ему ездить туда, где былая суложь его живет, – и счастливо живет, в ладу с мужем, все это знали. Да и казалось порой Ольге, что не остыли чувства к ведьме у ее верного Свенельда. И все же отправила… Может, хотела в очередной раз убедиться, что даже чары Малфриды не отвлекут от нее самой пригожего варяга? Хорошо знать, что тебя кто-то любит столь долго и преданно. От этого любой бабе жизнь ярче кажется. И сколько бы Ольга ни уверяла себя, что нет ей дела до переживаний Свенельда, а ведь будто испытывала его всякий раз. Хотя самой себе давно дала зарок: как бы ни был хорош, прославлен и предан Свенельд, для нее он лишь подданный. Она его сама возвысила, считается с его словом, однако о большем пусть и не мечтает. Ольга сама с этой мыслью свыклась. Даже когда-то бившееся в присутствии Свенельда глупое сердце… поумнело, что ли? Или сама она уже стала так стара, что обычные людские страсти ее уже не тревожат? Ибо живет Ольга давно, Свенельд еще и не родился, когда она княгиней при Игоре стала. А все цветет, любо в зеркало полированное на себя глянуть, любо наряды примерять, уборами драгоценными себя украшать. Ну да то все живая вода чародейская. А вот ум у княгини уже бабы пожившей. Ее взглядами любовными не смутишь. Ибо она – государыня. А Свенельд – ее верный человек, с которым и посоветоваться не помешает, и поручение особое дать. Поэтому Ольга решила, что именно Свенельд ее в далекую Византию сопровождать будет. Как и Малфрида. Без верной и сильной ведьмы Ольга как-то опасалась в такие дали заморские отправляться.

Но согласится ли та? За годы общения с ведьмой они сблизились, порой даже просто болтали о всяком – как простые бабы у колодца. Но простыми обе не были. И Ольга понимала – пусть Малфрида и своевольна, пусть дика и непредсказуема, но все же как ни погляди – подруга. А иметь подругой столь сильную чародейку Ольге ох как выгодно было! И за какое бы дело княгиня ни бралась – ездила ли по градам и весям земли своей, подчиняла ли где кнутом, а где пряником князей удельных, вводила ли вместо исстари принятого на Руси полюдья установленные уроки^[992], повелевала ли дань свозить на погосты^[993] ею обозначенные, правду^[994] единую вводила ли по всей Руси, – всегда перво-наперво просила Малфриду поворожить, подсказать, поколдовать, а где и чары навести на непокорных, постращать кого мороком-наваждением, чтобы опасались и слова сказать против указов Ольги не посмели. И Малфрида никогда ей не отказывала, всегда помощницей верной была. Конечно, не везде она Ольгу сопровождала, в тот же Новгород никакими силами было ее не заманить, да и вообще о северных землях Руси Малфрида и слышать не хотела. Но все равно она немало помощи княгине своей оказала. А люди на Руси, видя, как мудрая княгиня с ведьмой своей советуется, давно решили – если нужна она княгине, то уж ладно. И хоть по-прежнему чародейку недолюбливали и побаивались, однако уже никто тронуть ее не смел. Ведь самой правительницы ведьма!

Вот и теперь Ольга надеялась на помощь Малфриды в дальней поездке. Ранее Русь с Византией только через силу оружия говорила, ныне же Ольге хотелось поехать мирно, как ездят друг к другу правители иных стран. Она желала показать свою державу не только дикой территорией варваров, где каждый второй колдун и дикарь, как о землях Руси поговаривали, а выказать страной, какая ни в чем иным державам не уступит.

Этой мыслью увлек Ольгу живший в ее тереме священник Григорий. Правда, он надеялся, что Ольга, побывав в Византии, перво-наперво подумает о крещении. Он порой так и говорил княгине: крестись, познай величие Господа, какого признали все народы христианские, стань в один уровень с владыками мировыми. И хоть Ольга обычно на такие речи отмалчивалась, мысль та давно ей по сердцу пришлась. Стать вровень! Да уж давно пора. Вон какая держава под ее рукой, а ее послов даже не зовут к иным иноземным дворам, гости иностранные не спешат трону ее поклониться.

Об этом думала княгиня поздним вечером, когда уже сидела в своей опочивальне, а Малуша расплетала ее длинные косы перед зеркалом из полированного олова. Отражение их лиц при свете свечей казалось слегка золотистым, и Ольга с ее пышными русыми волосами в нем казалась лишь немногим старше юной Малуши. И все же старше. Пусть благодаря чудодейственной живой и мертвой воде она и сохранила упругость кожи, пусть все такими же яркими оставались ее губы и румяными щеки, но вот серые прозрачные глаза выдавали возраст. Само выражение лица – умудренное, значительное, знающее – указывало, что она давно перешагнула тот порог, когда в селениях простолюдинки глубокими старухами слывут. А Малуша рядом, несмотря на некоторую присущую ей скрытность, все одно выглядела юной и мечтательной. Такие лица бывают лишь в ранней молодости, когда все внове, когда мало еще знаешь, когда все впереди.

– Что, не дает тебе проходу Святослав? – спросила княгиня, наблюдая за ключницей в отражении.

Та не смогла скрыть невольной улыбки.

– Не дает, государыня.

– Ну а ты?

– Что – я? Я свое место знаю.

– Вот-вот, не забывай этого. Помни, что он князь. Его удел высок.

– Я помню.

Но в улыбке все же гордость. И довольство. Чувствует, кошка зеленоглазая, что Святослав перед ней не устоит, вот и играет им. Вроде и холодна, но бабки теремные на шептали княгине, что опять Святослав сидел у служб, где челядь жила, вновь вызывал ключницу для беседы. И все же Малуша умна, понимает, что ей перво-наперво надо угождать своей благодетельнице княгине, какая хоть и добра пока, но не помилует, если что. Ольга так и сказала – отвадь Святослава. Если не отвадишь, назад в Любеч ушлю. Ибо Святославу жениться надо, а не за девками бегать да от дел отлынивать.

«Скорей бы Малфрида приехала, – думала Ольга. – Надо будет попросить ее приготовить для Святослава отворотное зелье. О боги, о чем это я? Нет, опаивать сына не позволю. Лучше пускай Малфрида дочке своей даст какое зелье, чтобы та сторонилась Святослава, как кикиморы. Чтобы и надежды малой ему на любовь не давала».

Об этом же думала княгиня и на празднике Матери Земли, когда жители Вышгорода собрались на берегу Днепра, возносили требы, жгли костры и молодежь плясала среди огней. А Святослав опять-таки все не отступал от Малуши, и она, разгоряченная праздником, уже не задирала нос, а смеялась, прыгая с ним через огонь, бежала по кругу, когда повели коло, держалась с ним за руки. И после, когда сидела среди девиц, а Святослав стоял среди молодцов, они все время переглядывались и улыбками обменивались.

Ольга видела, что вопреки ее наказу дочка ведьмы играет ее сыном: она была как кошка, которая то ластится, трется о колени, а захочешь взять – убегает. Святослав же… Улыбнется ему молоденькая ключница – он и сияет. Отвернется холодно – он брови насупливает. Совсем зачаровала парня. А еще уверяет, что колдовской материнской силы в ней и на потертую вервицу^[995] нет. Может, и так, однако все же есть в Малуше некая манкость, пусть не колдовская, но от матери точно доставшаяся. Вон Малфрида хоть и не так хороша собой, как дева лебединая^[996], но если выберет кого, то мужики от нее всегда голову теряли. И в Малуше это есть. Хотя собой Малуша все же краше матери будет, ярче. Бывает девушка просто по двору с коромыслом идет, а у молодцев взоры к ней так и прикипают. Она и слова кому не молвит, достоинство оберегает, а они все норовят ее затронуть. И молодой князь первый среди них. Да что там князь! Ольга сама, до чего уж к людям осторожна, но и она Малушу среди всех выделяет, хвалит за усердие, за расторопность и смекалку. Даже сказала как-то, что, мол, приданое тебе достойное справлю, жениха сможешь выбрать, какого пожелаешь. Однако Святослав все же не для нее. В лучшем случае волочайкой^[997] при нем будет.

Вот об этом и размышляла княгиня, когда, вернувшись с шумного праздника, решила постоять да подышать вечерним воздухом на высоком теремном гульбище^[998]. И, как порой не раз бывало, к ней подошел священник Григорий. Он приближался под изогнутыми деревянными арками гульбища, высокий, худой и слегка сутулый, облаченный в длиннополые темные одежды. Отблеск горевшего во дворе факела на миг осветил его исполненное спокойного достоинства лицо, темные глаза, пегие от седины волосы, зачесанные назад, аккуратно подрезанную клином бороду.

– Будь здрава, княгиня пресветлая!

– И тебе многие лета!

Ольга слегка усмехнулась. Грек отец Григорий научился разговаривать по-местному, хотя порой его речь звучала как-то чудно, иноземный выговор так и не изжился из речи.

– Ну что, отгуляли свои бесовские игрища? – Григорий кивнул в сторону, за ограждения городен^[999] Вышгорода, из-за которых еще виделись сполохи праздничных костров, слышались истошный бабий визг и громкий мужской хохот.

– Смотрю, ты, княгиня, половинной выглядишь.

Ольга как-то по-бабьи подхватила правой рукой левый локоть и положила щеку на ладонь. Ишь, грек произнес половинной. Надо полагать, усталой. Но она и впрямь утомилась. Да и надоело в который раз наблюдать, как приносятся жертвы, как кровь льется по алтарю, как этой кровью обрызгивают галдящую толпу. Людям от этого весело, а Ольгу все чаще оторопь стала брать. Она задавалась вопросом: зачем столько крови? Кому это надо? Каким светлым богам?

– Так, так, – кивнул, будто понимая, священник. – Смотрю, не радуют тебя уже ваши старые боги?

– Отчего же старые? – подавив зевок, спросила княгиня. – Привычные.

– Пусть и привычные, – согласился Григорий. – Но что они говорят тебе, когда к ним взываешь?

Ольга пожала плечами.

– Молчат.

– А Господь?

Этот грек христианин уже не единожды советовал княгине помолиться, обратиться к тому, кого он называл Всевышним.

Ольга отозвалась сурово:

– И Он молчит. Да и кто я Ему?

– Ты правительница, Ольга. Под тобой много людей ходит, на тебя глядят, тебе отражаться хотят.

Ольга догадалась: отражаться — значит, походить хотят, пример с нее берут. Вот Григорий и решил, что если она уверует в распятого Бога христиан, то многие последуют ее примеру. Наивный. Хотя, может, не так и наивен. Вон же, рассказывал он ей, как крестились иные языческие государи – и Константин Великий, и франкский правитель Хлодвиг, ну а за ним принимали веру Христа и их подданные. Григорий увлекательно рассказывал давние истории, его не только Ольга, но и всякий готов был послушать, несмотря на то, что порой чудно говорил грек. А он уверял, что там, где признавали единого Бога, была несокрушима и власть единственного правителя. Многобожие же языческое учит, что и глав над людьми может быть сколько угодно.

Ольга находила этот довод разумным. И что с того? На Руси иначе все устроено. Даже сегодня она видела, сколько людей пришло к капищу; они славили подательницу земных благ Землю, славили и богов плодородия, урожая, удачи. Для каждого дела свое божество – так тут считалось исстари. Григорий же уверял, что только истинный Бог велик, что все им создано и ему подвластно, а все эти меньшие божества – просто бесовские силы, какие мечутся и ждут поклонения, иначе они будут разгневаны и много бед принесут. И все же любые темные силы смиряются и отступают, когда люди начинают верить в истинного Создателя.

– Вот вы, славяне, – негромко говорил Григорий, – сами выдумали своих небожителей, наделив их властью, как простые люди привыкли видеть власть в земных правителях. И считают правильным поклоняться тому, кто грозен и непонятен. А истинный Господь взял и пришел к ним как человек. И это истина, ибо она отлична от всего, что могут сочинить обычные смертные.

Ольга слушала, поеживаясь от вечерней сырости. В голосе грека было некое мягкое спокойствие, от которого не столько спорить хотелось, сколько просто внимать. И все же княгиня решила возразить:

– Пусть наши боги и не настоящие, как ты уверяешь, но, поклоняясь им, я и добилась того, что имею: мира в стране, богатства и признания моих сил как правительницы.

– Так, так, госпожа. Но ответь: дает ли все это тебе успокоение? Есть ли радость в душе твоей?

Ольга подумала о скуке, какая в последнее время все чаще находила на нее. Вроде вся в делах, забот полон рот, за всем следить надо, всем управлять. Какое тут успокоение? Вот скука есть, и она раздражает ее. Грек это заметил. А может, Ольга и сама когда пожаловалась? Они ведь о всяком с Григорием беседовали, и обычно скрытая и замкнутая с людьми Ольга не заметила, как стала доверять священнику. Наверное, хоть кому-то, кто не корыстен, хотела высказать наболевшее. Да и Григорий по-своему хитер: добился ее доверия, а теперь все чаще склоняет к своему Богу. И если подумать, то и ее нынешнее намерение поехать в далекую Византию именно он и предложил. Она же согласилась. Не потому, что так уж жаждала взглянуть, как где-то там поклоняются своему Спасителю христиане. Просто это было что-то новое, что отвлекло бы от привычных забот, от того уныния, какое порой томит подобно тому, как застарелая рана донимает старого воина. Княгине встряхнуться хотелось, ожить. А грек говорит – дать успокоение душе.

Ольга ответила Григорию резким от раздражения голосом:

– Успокоение к нам приходит лишь после смерти. Вот когда умру… Ну да пока я чародейскую воду пью – о смерти и думать не желаю!

Священник слегка улыбнулся. Лицо его обычно было суровым и как будто слегка отрешенным, а вот улыбка выходила светлая, добрая.

– Рано или поздно все мы умираем, княгиня. Умираем для этого мира. А вот куда тогда душа девается? Та душа, которая делает нас людьми, чего-то желает, к чему-то стремится, ищет и ждет. И не успокаивается. А лад и мир душе смертного дается только тогда, когда он с Богом соединится.

Ольга глубоко вздохнула. Пусть говорит, пусть, ей отчего-то отрадно его слушать. Ей вообще нравилось общаться с этим человеком, она даже позволяла проводить ему службы в церкви Святого Ильи, какую еще исстари возвели в Киеве на Подоле христиане. Когда ее только построили, на это никто и внимания не обратил: ну, стоит себе среди торговых дворов избушка с крестом, кому до нее дело? Но в последнее время все больше людей в Киеве стали посещать церковное подворье, слушали службы, сами начали креститься. Ольга порой общалась с христианами и в глубине души поражалась их вере. По большей части люди все же посмеивались над иноверцами, даже журили: мол, не совестно ли старых богов предавать? Многие задорно соблазняли христиан веселыми языческими игрищами, звали с собой. Те не шли. Что ж, малое всегда держится своей силой против большинства, убеждая себя, что только оно и знает истину. Отец Григорий, ныне согласившийся сопровождать княгиню в Царьград, не волновался, что оставляет среди многочисленных язычников свою паству. Ибо был в них уверен. Он вообще умудрялся жить со всеми в ладу, убежденный, что Бог не оставит своею милостью ни его, ни местных христиан. Может, именно он знал то успокоение, о котором говорил упрямой язычнице княгине?

Ольга гордо вскинула голову.

– Вот съездим в Царьград, поглядим на величие твоего Бога, тогда и думать буду, Григорий.

– А я буду уповать, Ольга. – Священник перекрестился. – И хочется мне верить, что, побывав в богохранимом Константинополе, увидав его силу и мощь, ты задумаешься, прозябать ли тебе в язычестве или же подняться как равной среди равных. Пусть не душой, но разумом ты должна принять Христа.

– И твой Бог примет такую расчетливую поклонницу? – повела бровью княгиня.

– Э, госпожа! К Господу прежде всего надо прийти, прийти как угодно, а потом уже все само собой сладится. Вот увидишь.

– Увижу? Ну, сначала я за сына своего царевну царьградскую сосватаю, а там и поглядим.

Григорий поднял указующий перст.

– Учти, госпожа, ты только в том разе сможешь на что-то надеяться, если твой сын не будет язычником!

Ольга усмехнулась: в том разе. Гм. Опять путается в речах византиец. Но, похоже, так оно и есть. Византийцы упрямы в своей вере. И Ольга сказала:

– Мне есть что предложить высокородному Константину за дочку. Вон базилевс Роман некогда принял мои условия за живую и мертвую воду^[1000]. И Константин против того не устоит.

Григорий покачал головой.

– Ты помянула былое, госпожа. Но ты должна знать, что не принесла радости Роману Лакапину та вода заколдованная. Конечно, от хворей он избавился, но потом все в его жизни прахом пошло. Наши священники говорят, что не будет счастья тому, кто прибегает к чародейству. Вот и на Романа обрушились невзгоды. Собственные сыновья составили заговор против родителя, лишили его власти и сослали замаливать грехи в отдаленный монастырь. Но и они не удержались у кормила правления.

– Знаю, знаю, – ответила Ольга. – Знаю, что после детей Романа власть перешла к нынешнему Константину. Ну да ладно. Все. Иди, Григорий. Утомил.

Последние слова она произнесла уже раздраженно. И священник допек, да и другим огорчена была: с высокого гульбища увидела, как от ворот ее сына ведут под руки двое его кметей^[1001]. Причем сам молодой князь еле держался на ногах, да еще пьяно выкрикивал, что-де скоро он прославится в ратных походах, все о нем заговорят и тогда эта гордячка зеленоглазая поймет, как ей повезло, что князю люба.

Утром Ольга все же решила переговорить с сыном. Сказала, что он уже взрослый, что жениться ему пора…

– Все вы об одном и том же, матушка, – ворчал Святослав, потирая гудевшую с похмелья голову. – Или сам я не понимаю, что князем признанным меня сочтут, когда на престоле с княгиней своей воссяду^[1002]. Ну да это уж ваша забота – невесту мне подыскать. У меня же пока иная нужда: рать такую собрать, чтобы никто не смел наши рубежи тревожить.

Ольга внимательно глядела на помятого после пирушки сына. И как бы между делом предложила привести к нему какую из теремных девок. Может, утешится князь с ними, пока до свадьбы не дошло? Сказала то и заволновалась: вот как скажет сейчас, что подавай ему Малушу.

Но Святослав лишь отмахнулся.

– Недосуг мне глупостями заниматься!

– А у девичьей с Малушей-ключницей орешки по вечерам щелкать досуг?

Святослав улыбнулся какой-то отстраненной, мечта тельной улыбкой.

– Ну, Малушу я сызмальства знаю. Да и с кем князю орешки грызть, как не с самой пригожей девицей?

Ольга попыталась отвлечь его иными заботами. Сказала, что в ее отсутствие многие удельные князья могут попробовать показать норов. Тот же горделивый Гиля Смоленский, или упрямый князь Тур из Турова, или своевольный Тудор Черниговский, а то и непокорный Володистав Псковский. Конечно, все они уже смирились с правлением Ольги, но когда она отбудет и на престоле останется юный Святослав, то еще неведомо, как эти правители себя поведут.

Святослав выслушал внимательно, но потом заявил, что, пока у него самая сильная дружина, никто не посмеет восставать. А если удумают чего и посмеют – он резко сжал кулаки, – то он разделается с ними не хуже, чем некогда его мать расправилась с древлянами!

Ольга вздрогнула. Ну, не скажешьже сыну, что ей и поныне крики казнимых послов древлянских снятся, что просыпается среди ночи, когда вновь марится, как выбегают из горящего Искоростеня градцы, а ее люди разят их булатом. И совесть ее с тех пор неспокойна… А священник Григорий, которому она призналась в своих волнениях, говорил, что совесть – это голос Бога в душе. И уверял, что раз есть в ней этот глас, значит, княгиня готова принять Бога. Ну да он христианин, он все на Иисуса Христа сводит.

– Вот что, сыне, я и слышать не желаю, что ты с булатом будешь давить на наших князей. Учти – войти в сечу любой может, но только мудрый знает, как ее избежать. И править ты должен не как каратель, а как благодетель края. А иначе… Если люди не одолеют вражду, то вражда одолеет их. Потому ты проследи, чтобы все были под твоей рукой, но никого силой покорять не должен.

– А если сами напросятся? – усмехнулся Святослав, и в лице его появилось нечто жесткое, что так не шло его юному облику.

Ольга вздохнула. Надо же, какой ее сын! Но он с тринадцати лет в походах, иначе власть пока не понимает. Таким и отец его был, Игорь. Но много ли добился? Сгинул ведь… А Русь разрослась и в силу вошла, только когда Ольга войны и свары на земле прекратила.

Но похваляться перед юным князем княгиня не стала. Другое молвила:

– Я уже позаботилась, сыне, чтобы в мое отсутствие удельные князья смирно сидели в своих вотчинах. Ведь с великим посольством еду, всякому, кто со мной к ромеям отправится, честь в том великая. Вот я и решила взять с собой в Царьград жен и дочерей тех правителей, какие могли бы восстать. Вроде как спутницы мне, а на самом деле заложницы.

Святослав, до этого лениво поигрывавший кинжалом, отложил оружие и посмотрел на мать с уважением.

– Неужто никто из них о хитрости твоей не догадается? А как не дадут тебе своих родичек в свиту?

Ольга спокойно оправила гроздья ожерелья на груди.

– Уже дали. Я еще ранее нужных людей заслала к княгинюшкам этим. И те порассказали, какой Царьград великий и славный, как там все дивно и богато, сколько товаров там и удивительных зрелищ. А какой бабе не любо на такое поглядеть да собой покрасоваться? Это не в теремах скучать да с тиунами^[1003] препираться о закупках. Так что теперь у наших красавиц только и мыслей, что о поездке. И как бы мужья и отцы на них ни давили, каждая ссылается на мой наказ, многие уже и в Киев собираются. Вон Долхлеба Черниговская сразу же дала добро на поездку в далекую Византию и Милослада, княжна смоленская, уже в пути, ждем со дня на день. Из Турова княгиня Божедарка едет и тетка твоя, Игоря князя сестра, та, что в женах за Володиславом Псковским, прислала весть, что уже через волоки^[1004] корабли ее тащат. А варяжка Тура, жена молодого Рогволода Полоцкого, даже более скорой оказалась, приехала уже со своими варягами и ныне у Сфандры, жены Глеба, в Киеве обитает.

– А братца моего Глеба тоже с собой возьмешь? – Святослав глянул на мать исподлобья. – Вот уж он порадуется. Ему только бы христианским мощам в Царьграде поклониться.

Ольга вздохнула. Глеб был ее сыном, но она давно не питала надежд относительно него.

– Нет, Глеба я оставлю. Даже попрошу тебя, сыне, чтобы ты его приблизил к себе. Неплохо Глебу будет среди дружинников пожить и проникнуться ратным духом.

– Этот Глеб хилый да проникнется? – Князь скривился, будто раскусил кислую клюкву.

Увы, Святослав ни во что не ставил брата-христианина, более того – откровенно недолюбливал. А ведь должен был даже радоваться, что старший Глеб ему на пути к власти не соперник. Но Ольга не стала развивать эту тему. Горько было.

В это утро Малуша, как всегда, была занята хлопотами по двору, и ее низкий строгий голос то и дело звучал в разных уголках княжеского подворья, в кухнях, кладовых и амбарах, по горницам и подклетям. Она отдавала наказы, следила за челядинцами – кто что делает, кто за что отвечает и как справляется. У княгини было большое хозяйство, всюду запасы, много постояльцев, а с прибытием дружинников Святослава их еще больше прибавилось. Вот Малуше и надо распорядиться, чтобы всех накормили, обшили, расположили на постой. А еще нужно проследить, чтобы не сломали чего, не попортили, всему счет провести, перечисляя по описям, сверяясь по цере^[1005], да потом следует отчитаться перед старой ключницей, сколько еще в тереме осталось запасов четвертей пшеницы, полбы, сколько гороха, ячменя и овса. Оставалось уже не так много, но скоро снимать новый урожай, однако и того, что есть, пока хватает, чтобы накормить и гостей княгини, и дружинников молодого князя.

Думая о князе, Малуша не смогла сдержать улыбку. Как же он на нее вчера смотрел, как молвил: «Ты мне милее вешнего дня, яснее красного солнышка!» Мурашки по коже, как вспомнит. А люди еще говорят, что Святослав грубый и резкий. Знали бы они…

Думая о Святославе, Малуша едва не налетела на князя, когда выходила из подклети.

– Фу ты, напугал.

Хотела мимо пройти, но Святослав неожиданно схватил ее за руку, резко притянул к себе.

– Долго ли еще будешь морочить меня, девица? Надо мной уже и кмети мои посмеиваются.

И сильный какой! А у Малуши силы словно иссякли. Вырываться надо, а она смотрит на него, глаз не может отвести. И, видя это, Святослав просиял, зашептал на ухо быстро:

– Полюби ты меня, Малуша, все для тебя сделаю. Будешь боярыней жить, есть с серебра, молоком умываться.

«Нельзя мне это, – в панике думала Малуша, – гнать его надо. Княгиню гневить нельзя…»

Вот и стала вырываться, а там и закричала, когда Святослав подхватил на руки, понес.

И тут же кто-то вырвал ее из рук князя, его самого оттолкнул. Малуша едва опомнилась, ахнула, когда поняла, что освободил ее и теперь заслоняет от Святослава воевода Свенельд, который грозно возвышается перед князем в своем богато расшитом плаще.

– Оставь девицу, княже!

– Тебе-то что? Явился, налетел, как коршун. Или забыл, что я князь тебе?

Их голоса становились все громче, глаза у обоих метали молнии. Малуша сперва опешила, потом стала упрашивать, мол, не надо, она сама уйдет.

И ушла. Но все слышала, как Святослав упрекал Свенельда, что тот ведет себя подобно строгому отцу при девице, когда на деле на Малушу никаких прав не имеет.

Малуша пошла еще быстрее, горько ей сделалось. Вон люди поговаривают, что у нее и глаза, и осанка, и улыбка, как у Свенельда. Но ее эти разговоры только сердили. Да и мать рассказала как-то, что Свенельд сам отказался от дочери, когда ее младенцем передали ему древлянские волхвы^[1006]. Так чего же сейчас из себя родителя строит? Не надобно ей того! Она уже всем и каждому пояснила, что чужой ей Свенельд, что единственный ее родитель – Малк Любечанин, тот, который пестовал ее с детства, учил всему, который грустил, когда она к княгине уезжала. А Свенельд не имеет права вмешиваться в ее жизнь. Чужие они.

Позже она так и сказала Свенельду, когда тот остановил ее, потребовав, чтобы держалась подальше от Святослава. Спокойно так сказала, но с нажимом: мол, не его это дело, не его она челядинка, ей только Ольга госпожа.

– Ну, с Ольгой я сам поговорю, – молвил Свенельд, глядя на высокомерно стоявшую перед ним дочь. – А князю все равно нечего тебя тискать, как чернавку какую-то. И чего ты пошла в теремные, Малуша? Я бы тебе такое приданое справил, за боярина бы вышла.

– Ничего мне от тебя не надобно, воевода.

Хотела было уйти, но потом вернулась. Поклонилась, как и полагалось перед таким нарочитым мужем, как воевода-посадник Свенельд.

– Дозволь спросить, господин.

У него чуть дернулась щека при этом ее «господин».

– Ты ведь за матушкой в Любеч ездил. Приехала ли она?

– До самого Киева ее довез, но там она в град отправилась. Думаю, ненадолго. Малфрида знает, что ее княгиня ждет.

Смотрел, как Малуша уходит, и грустно сделалось. Ну что ему до Малуши? У него есть признанные законные сыновья – Лют и Мстислав Свенельдовичи. А эта сама напросилась в холопки. Но отчего-то ярость обуяла, как увидел, что ее Святослав тискает в подклети. Н-да, сколько таких теремных девок поимел в своей жизни красавец варяг Свенельд, но вот как увидел, что и его дочку это ожидает, – больно сделалось.

Позже, когда говорил с княгиней, Ольга лишь сказала, что Малуша сама дразнит Святослава: то подманивает, то нос задирает. Если так будет продолжаться, то она ушлет ее откуда прибыла. И не до Малуши ей сейчас, другое волнует. Где чародейка? Ольга даже накричала на варяга за то, что в Киеве высадил ведьму. Свенельд же в ответ заявил: а кто ее высаживал? Сказала, что в Киев хочет. А они глядь – Малфрида уже на берегу.

Княгиня тут же отправила гонцов разыскать ведьму. Сама ходила по покою нервная, дергала каменья на перстнях, мяла платочек. Ох, как все неладно! И то, что Свенельд, ее первый воевода, поссорился с князем из-за ключницы, и что Святослав о варяге теперь и говорить не хочет. А ведь Свенельд всегда был первой опорой их власти.

Эти мысли одолевали княгиню до самого вечера. К ней гонцы приезжали, кто из-под Витичева, где собирался ее флот, кто из Киева, где расположились призванные в посольство знатные женщины, вечно чего-то требующие и недовольные, что княгиня им особого почета не выказала. Да еще и купцы с товарами-дарами для базилевса приезжали, думные бояре, каким надо указать, как со Святославом держаться. Ибо те уже прознали, что Святослав со Свенельдом из-за красивой ключницы поругались. Ну и языки же у людей! Вот и решают теперь, кто для них важнее: признанный воевода или мальчишка, которому драться охота и какой на любого готов кинуться. Ольге все эти споры улаживать пришлось, и она заставила Свенельда и Святослава едва ли не рядом на пиру в гриднице сесть, сама сидела как на иголках – вдруг опять заругаются? Но вытерпели оба, даже руки пожали при расставании. Надолго ли лад между ними? Ох, скорее бы Малфрида появилась, пусть повлияет на обоих. Свенельд с ней считается, да и Святослав сызмальства почитал чародейку.

Обуреваемая этими мыслями, Ольга позже обычного легла почивать, а потом долго ворочалась на широкой кровати. В последнее время ее все чаще мучила бессонница, вот и переворачивалась беспрестанно на перинах, хотя уже ночь глубокая настала, в тереме все затихло…

Но именно в этой тиши Ольга и почувствовала рядом чье-то присутствие. Приподнялась, озираться стала. Зубы вдруг застучали, не то от страха, не то от холода. Но холодно и впрямь было неимоверно. Откуда такая стужа в травне месяце? А вон же и резные фигурки на изголовье ложа княгини будто инеем покрылись, пальцы зябнут при касании. Позвать бы кого, пусть принесут жаровню с углями, но отчего-то голоса подать не могла. И тихо так вокруг было. Ольге казалось, что в обступившей ее тишине можно различить дыхание всех постояльцев и челядинцев ее терема от повалуш^[1007] до погребов. Ни тебе скрипа половиц, ни оклика часовых на стенах города, будто весь мир заснул.

И тут совсем рядом прозвучал негромкий голос:

– Если все равно не спишь, давай поговорим, раз уж звала.

Княгиня резко села, нервно сжала переброшенную на грудь косу. Произнесла как можно спокойнее:

– Ты, что ли, напугать меня задумала, Малфрида?

– Зачем напугать? Просто утихомирила всех, чтобы не мешали. Раньше я приходить не хотела. Шумно у тебя тут, еще и священник этот огинался… чтобы его кикимора грызла, лешие щекотали.

И вспыхнул огонек свечи – без стука кресала об огниво, а словно свеча сама собой загорелась.

Потом они сидели и разговаривали. Княгиня в пушистой длинной шали поверх рубахи и Малфрида в расшитой оберегами на предплечьях рубахе и домотканой, крашенной в темно-алый цвет запашной юбке. Обе простоволосые. Но княгиня-то у себя была, а Малфриде просто так хотелось. И теперь ее темные густые волосы, слегка взлохмаченные и пышные, ниспадали по ее плечам и спине, придавая облику чародейки нечто дикое, своевольное. Но она и была дикой и своевольной. Ольга ее хорошо знала и давно дивилась, как это чародейка столько лет прожила с мужем. Хотя Малк Любечанин был человеком покладистым и мягким и понимал, на ком женат. Ни с кем иным строптивая ведьма и не ужилась бы. Но если ранее, когда Ольга о муже ее спрашивала, Малфрида обычно нежной лицом становилась, то теперь только посмотрела недобро, даже в глазах ее темных отсвет желтоватый колдовской мелькнул.

– Знать его больше не хочу. Изменил он мне.

Ольга едва не прыснула. Вон оно как. Неужто приголубил какую иную прославленный лекарь Малк? Ну что ж, бывает. Но Малфрида сказала иное: не в сопернице речь. Соперница – это что? Иное предательство Малк совершил – он саму веру в чародейство отринул, сойдясь с христианами.

– Что-то много их развелось на Руси, – сокрушенно говорила ведьма. – В Любече их скит появился, хотя местный посадник гоняет христиан. Вон в Киеве я побыла, так даже в многолюдье Подола^[1008], в толпе почуяла их. Сюда приехала, и тут священник расхаживает. Вот и пришлось проникнуть к тебе с темнотой.

– И холодом, – добавила Ольга, согревая дыханием озябшие пальцы. – Это ты наколдовала, что ли?

И так как Малфрида не ответила, добавила:

– Ты священника Григория не опасайся. Он человек мирный и против моей воли пойти не осмелится.

– Да гони ты его! – подалась вперед ведьма. – Зачем тебе эти христиане?

– Григорий мне нужен. Толмачом^[1009] будет, когда в Царьград поеду.

И она стала рассказывать о своих планах.

– Великое дело ты затеяла, княгиня пресветлая, – произнесла наконец ведьма. – Но я-то тебе зачем?

– Со мной поедешь, – не терпящим возражений тоном молвила Ольга. – Мне с тобой спокойнее будет в пути.

Малфрида негромко засмеялась.

– К христианам проклятым меня думаешь везти? Ох, как мне это не по нраву!

– Я тебя в свиту свою зову. А это честь. Самые именитые и нарочитые женщины меня сопровождать будут. И ты тоже. Поедешь ли?

– Сама же дала понять, что это твой приказ. Да и раз я нужна тебе – поеду.

– А поворожить мне сможешь? – Княгиня взяла Малфриду за руку. Правда, тут же отстранилась – до того рука ведьмы показалась холодной. И зачем напустила эту стужу? Вечно ее причуды. Но с такой, как Малфрида, подобное надо терпеть. – Ты мужу моему Игорю предрекла удачу в походе. Теперь я хочу, чтобы и мне поворожила.

Ведьма не отказала. Хотя и предупредила: не любит она ворожить. Будущее изменчиво, его и проследовать можно, и поменять. Да и не к добру ворожба, неладное она несет, когда в грядущее кто подсмотреть хочет.

Она всегда это Ольге говорила, но та лишь отмахнулась: сколько ранее гадала ей на будущее ведьма, и всегда с толком, всегда Ольге это помогало. Поэтому и сейчас ждала, что Малфрида скажет. Та смотрела на огонек свечи, пока тот не заметался, будто от сильного ветра, то угасал почти, то вновь вспыхивал, а по бревенчатым стенам плясали темные тени. Ольга заметила, как шевелятся губы ведьмы, как скользят по воздуху ее пальцы, словно сплетая некий невидимый узор. Жутковато княгине сделалось, особенно когда темные глаза чародейки стали желтеть, зрачок сузился, как у хищной птицы, волосы вокруг лица заколебались, будто сами по себе. Княгине показалось, что и она видит мерцающие в полутьме видения – нечеткие, расплывчатые, вызванные неведомым колдовством. Вроде как вода поблескивает, стены высятся светлые, множество людей движется, входя в ворота, идя меж строениями. Будто какой-то иной мир вырисовывался, а может, просто это тени и мрак колебались, отчего всякое мерещилось…

Малфрида вдруг резко взмахнула рукой, будто отгоняя видения, и враз спокойно стало, только воском пахло от оплывшей, сгоревшей почти наполовину свечи. Сколько же они так просидели, что воска так много накапало?

– Хоть что углядела-то? – спросила Ольга.

Малфрида хмурила темные брови.

– Крестов слишком много. Они мешают. Вот уж никогда не думала, что столько их, как и не гадала, что сама туда поеду. Но мне даже любопытно это – побывать там, где враждебные силы.

– Враждебные? – забеспокоилась Ольга.

– Ну, тебе-то они вреда не принесут. И уж не обессудь, княгиня пресветлая, больше ничего тебе сказать сейчас не могу. Сладится твое посольство, это уж точно, а вот как оно сладится, что посоветовать можно… Не могу сказать. Будь что-то в наших краях, я бы разобралась. А так… чужие мне эти византийцы, как и вера их чужда и неприятна. Говорю же, кресты мешают, стоят, как частокол, не давая проникнуть далее моему чародейству. Может, когда уже там буду, смогу как-то устроиться, чтобы колдовать. Однако ответь – тебе так уж обязательно к христианам этим ехать? Может, ну их, царей византийских. Разве нам тут, на Руси, плохо живется?

Ольга долго не отвечала. Как это ведьме полудикой объяснишь? И Ольга на иное речь перевела: поведала, что тут делается, что ссоры начались из-за дочери ее Малуши, и пусть теперь чародейка сама покумекает, нужно ли, чтобы дочка ее волочайкой при Святославе стала? Иного ведь ей не светит. А Малушу Ольге даже жалко. Совсем запуталась девица, и люди скоро всякое о ней болтать начнут.

Ведьма же все видела иначе. Спросила:

– Ну, если князю она мила, то какая в том вина ее? Ну, полюбятся они, так и что? Оба молодые, пригожие. Когда же им любиться, как не в такую пору! А Малуша – она в меня. Таких, как мы, мужики не забывают.

Ольга смолчала. Не бросают таких… Гм. Вон и Игорь князь за чародейкой этой убивался^[1010], а ведьме лучше, чтобы княгиня о том имела милость забыть. Как и не вспоминала, что Свенельд к Малфриде по-особому относится. К тому же Ольга больше всего как раз опасалась того, что сказала Малфрида: сын ее потеряет голову от Малуши и ради нее других знать не захочет, а то и слушаться девку начнет, даже вопреки воле матери. И что тогда Ольге делать? Подумать страшно. Но все равно губить Малушу ей бы не хотелось… если не вынудят.

– Я настаиваю, чтобы ты дала дочери отворотного зелья, – глухо и твердо произнесла княгиня. – Так и для самой Малуши лучше будет. Ибо князю нужна жена княжеская. Или не расслышала, что я сказывала: цесаревну ему сватать еду!

Малфрида подумала немного и согласилась: ладно, может, и впрямь не худо, чтобы дочка ее князя сторонилась. Такая, как Малуша, любого жениха себе возьмет, не пропадет без внимания. И она пообещала Ольге опоить девушку, да так, что та и глянуть в сторону Святослава не захочет. Однако пусть Ольга ушлет Малушу подалее от сына. Причем без обид, даже с почетом устроит где-то в хорошем месте. Все же дочка Малфриды, ее уважать должны. Ну а когда Святослав отправится сопровождать мать вдоль Днепра к порогам, он и без всякого зелья Малушу забудет. Ибо главная любовь в его жизни – это война и походы. Это чародейка Малфрида давно предрекала.

(обратно)

Глава 3

Святослав забыл о Малуше, едва отбыл к Витичеву, где на реке собирался флот княгини. Молодой князь расхаживал по пристаням, смотрел за оснасткой судов, расспрашивал корабелов о пути. Святослав гордился, что ему предстоит охранять караван матери до самых порогов. Это тебе не с викингами по селам вдоль побережья Варяжского моря шастать, и даже не походы в земли дремучих эстов. Это охрана могущественной правительницы и рейд самого Святослава в дикие степи, где всякое может случиться. Наслышан уже был молодой князь, что в степях соперники у него будут непривычные и не похожие на запуганных селян на севере: степняки, или копченые, как их называли, бывалые воины, имеют дерзость решить, что только они в Диком поле хозяева, только с ними считаться стоит. Вот Святослав и обговаривал с побратимами, как они покажут им русскую удаль военную, дадут понять, что и на сильного сила имеется.

Пока же все ожидали срока, назначенного волхвами для отбытия. А те – после жертвоприношений и гаданий – предрекли, что Ольге следует выступать не ранее Ярилина дня^[1011]. И хоть опытные корабелы ворчали, что слишком поздний срок, что вода в Днепре по летней жаре начнет спадать и трудно будет перебираться через пороги, Ольга решению ведунов перечить не стала. Все равно ей пока надо было дождаться прибытия княгинь-попутчиц, дары к византийскому базилевсу подобрать, а главное – выждать, пока Малфрида раздобудет для нее это чудо Руси – живую и мертвую воду.

Ведьма отправилась на поиски уже через день, едва повидала дочь. Как их встреча произошла, никто не ведал, но, когда Малуша по приказу Ольги отбывала в киевские хоромы – там ей теперь надлежало за хозяйством следить, – она выглядела спокойной и какой-то отстраненной. Святославу об ее отъезде Ольга сама сказала, упредив, что по ее наказу ведьма дала дочери зелья, какое отвратит от него Малушу. Княгиня опасалась, что сын осерчает. Он и впрямь дулся какое-то время, смурной ходил. А потом выехал во главе дружинников в Витичев, и только плащ его забился на ветру от быстрой скачки. Не оглянулся даже. Лишь его ближайшие друзья-побратимы знали, что в ночь перед отъездом Святослав все же гонял коня в Киев, однако вернулся невеселый. Но побратимы о том не распространялись. Да и чего болтать зря, если кручина князя ушла так же быстро, как и речной туман над Днепром. Ну не из-за девки же челядинки тосковать их предводителю! Которую сама же родная мать опоила отворотным зельем. И Святославу после такого надеяться больше не стоило.

Зато теперь князю ничто не мешало готовиться к степному походу. Потому он и приблизил к себе прославленного черниговского воеводу Претича. И хотя у Претича имелось небедное подворье в Чернигове, а сам он считался человеком тамошнего князя, он каждый год отправлялся на рубежи Руси, проверял богатырские заставы на границе со степью, набирал туда воинов, следил, чтобы оружие у них не переводилось, да и сам не единожды водил отряды на копченых, отбивал захваченных в полон людей, а то и сам нападал на печенежские станы, лил кровь поганых.

Вот этот человек и стал для молодого князя новой привязанностью. Святослава восхищало в бывалом воине все: и манера держаться с людьми, и его сильное, даже тяжеловатое тело при легкой походке и движениях. Бороду Претич брил, зато отпустил длинные усы, и они опускались у него едва ли не по грудь, как два изогнутых рога. А волосы на голове Претич сбрил на хазарский манер, оставив только на макушке длинную русую прядь, какую называл «хохол». Такой «хохол» означал, что витязь знатного рода, а также это был знак, что воин отличился в схватках со степняками. Поэтому ему особый почет и уважение оказывали. Но при этом Претич в общении был прост, на постой расположился не в теремах Витичева, как иные воеводы, а устроился в роще на берегу Днепра, где всегда можно было разжечь костры и спать прямо на земле, на разостланной овчине. В этом была особая независимость Претича, его любовь к свободе, к тому же отсюда было удобно отправляться на ловы в лес или просто порыбачить на берегу.

Как-то под вечер, когда они вместе с молодым князем выудили из затона огромного осетра – князь-рыбу, локтей семи, не менее, – и жарили его на вертеле, Претич принялся между делом пояснять Святославу:

– Хорош только тот предводитель, который перво-наперво о дружине своей думает. Если воины твои не имеют крова, то и ты не спи на перинах. Если дружина изголодалась – и ты не ешь. И следи, чтобы у людей твоих были и добрые кони, и каленый булат, и похлебка наваристая. Разбогатеют твои витязи – и ты будешь богат. А поругание да неудача случится, отступите – на том вина не людей, то главы их вина. Понял, княже? Вот-вот. Ты вон на Свенельда нашего погляди, какую он рать под собой водит! И все его воины, будь то варяги, славяне или древляне, лишь недавно покинувшие леса, – все они за своего главу горой стоят.

При похвале Свенельду Святослав только хмыкнул. О другом спросил:

– Ты бы лучше, дядька Претич, о степных рубежах поведал.

И воевода рассказал, что еще со времен князя Игоря русы начали устраивать в степном порубежье небольшие крепостцы, откуда удобно было наблюдать за степью. Постепенно вокруг этих крепостей стали расселяться крестьяне. Конечно, жить на границе опасно, но земля там хорошая, и, когда нет набегов, можно и землю пахать, скотину разводить, охотиться, рыбачить. К тому же княгиня Ольга повелела дани со степных поселенцев не брать, чтобы те видели смысл обживаться в беспокойном порубежном краю. Ну а чтобы беды избежать, из приграничных крепостей почти каждый день выезжают дозорные, прослеживают пути, по каким копченые могут нагрянуть. Все знают, что степняк идет там, где есть вода, – у реки или на тропах, где исстари вырыты колодцы. И если замечают объездчики что-то опасное, тут же знак подают: в заветном месте на возвышенности у них располагается столб с осмоленной верхушкой – вязанка дров под навесом или старый, наполненный трухой бочонок, – вот его и поджигают при первом же сигнале опасности. А дым от такого упреждающего знака далеко видно. Тогда-то селяне срываются с мест, кто со скарбом в балках лесных спешит схорониться, кто в крепостцы бежит. И чем бы смерды ни занимались – кто землю ралом пашет, кто охотится, – но всякий выучку воинскую проходит. Без этого нельзя, жизнь там такая.

Святославу слушать о крестьянских нуждах не интересно. А вот о службе – любо. И Претич по его просьбе поведал: – Тот, кто года два-три прослужил на степных дозорах, уже витязем может считаться. Пусть хоть в лаптях явится на заставу, но если сумеет отличиться и себя показать, то и доспехом разживется, и конем. Ведь в лесных и заболоченных краях у нас лошадь трудно раздобыть, а в степи дикие лошади тарпаны бегают, и копченые порой не только воюют, но и торговать являются. Коней добрых у них немало, целые табуны гоняют по просторам открытым.

– Ой, ой, так и есть, – встревал в разговор юркий новгородец Семецка. Он уже изрядно хлебнул медовухи, а потому тянуло его не слушать, а самому слово вставить. – Вон у нас на севере землю все больше леса ограждают. А в степном порубежье, сказывают, и зарослей-то нет. Одни травы…

– Помолчи-ка, Семецка! – оборвал Святослав приятеля. И к Претичу обратился: – Так служат три года на заставах, говоришь?

– Бывает и более. Знавал я одного витязя, так он, почитай, лет десять нес службу в порубежье. Приехал однажды на заставу, да и остался там. Откуда он родом – не ведаю, а он не рассказывал. Нелюдимый был, вот его Волком и прозвали. Но он ничего, не обижался. Зато богатырь был, каких еще поискать, смелый, отчаянный. С отрядом в дозор не часто ходил, все больше в одиночку отправлялся, и пропадал по нескольку дней. И редко когда без добычи возвращался. Если не печенега на аркане притащит, то с десяток диких тарпанов приведет, а то и тура, бывало, сам брал. Короче, ловкий, бесстрашный и одинокий. Истинный Волк. Замечу, что я порой зазывал его в свою дружину, обещал в Чернигове поселить. Отказался Волк. Да я и не настаивал, ведь такие в порубежье всегда нужны. А этот к тому же в одной из самых дальних застав служил, там, где речка Псел степь разрезает. Печенеги в те места, почитай, каждое лето приходят. Печенеги, они такие: пошарят по берегам Днепра, захватят людей в степных селищах и по балкам, ну, сколько придется. Могут и коней угнать или там на ладью, идущую рекой, наскочить. Ибо печенеги не могут своим прожить, им у других надо брать, это их доблесть – так они считают.

– Ты про Волка лучше расскажи, – подался вперед Святослав.

Воевода повернул насаженную на вертел тушу осетра, отмахнулся от повалившего в глаза дыма.

– Ну что Волк? Сдается мне, он сам из варягов был – рослый такой, как эта северная порода, рыжий. Когда он только стал обживаться на заставе, я думал, что надолго не останется: варяги-то хоть и мастера в бою, но не в степном. Тут особое чувство надо иметь, как нюх у собаки. Вот у Волка таковое имелось. А уж как печенеги его боялись! Поболее, чем гнева своего небесного Тенгри^[1012]. Называли Красным Волком, ну это из-за цвета волос и из-за ловкости его звериной, силы, потому что охотился он, как матерый волк-одиночка. Я же за удаль и мастерство сделал его главой одной из застав. И хотя люди не больно любили Волка за его нелюдимый, мрачный нрав, однако признали его верховодство. Но – Перун мне свидетель! – Волк и впрямь оказался достоин нового звания. И дозорных умело направлял, и знал, где обычно копченые ходят. Бывало, встанет вдруг среди ночи, уедет в степь один, как и прежде, а потом явится и велит созывать сбор. Поведет людей по оврагам и балкам, пока не выйдут они на след отряда печенегов. Люди дивились – вон какое чутье у старшóго на степняков! Никогда зазря их в степь не выводил, всегда с толком. Вот и получалось, что все устье Псела и земли за ним стали безопасными, ушли оттуда страшившиеся Волка печенеги. Ушли, ну да потом вернулись, – закончил со вздохом Претич. – Ибо, как говорится, удача – птица перелетная. Да и Доля с Недолей не всегда силой может померяться^[1013].

Претич замолчал, огладил длинные усы. Святослав смотрел на него горящими глазами. Ему подобные рассказы о воинских делах были интереснее, чем все сказы о жар-птице или мече-кладенце.

– Ну и чё? – с еще не избытым новгородским говором спросил молодой князь. – Чё с Волком тем?

– Толком этого никто не ведает. Но однажды перестали поступать вести с дальней заставы, где Волк воеводствовал. Я как-то сразу о дурном и не подумал. Ведь столько лет удачлив был Волк, да и застава его поднялась, обстроилась, селение рядом возникло. А нет вестей, значит, туго пришлось. Набрал я отряд, поехал на реку Псел – думал, что свежих воев^[1014] привезу туда и подсоблю, если что. А как приехали… Одно пепелище да обуглившиеся остовы изб обнаружили, а еще непогребенные тела. Надеялся, что хоть кто-то уцелел, мои дружинники, почитай, седмицу искали по окрестным балкам и затонам Псела. И нашли-таки мальчонку одного из детских^[1015] отряда Волка. Да только дурачком тот стал от страха. Еле выпытали у него, что был набег большой орды, что не справились порубежники, сгинули.

– И Волк сгинул? – спросил кто-то из слушателей.

– Про него мальчонка и говорить не хотел, сразу в плач срывался. Но тело Волка среди павших мы не обнаружили. А ведь такого мудрено было не заметить. Здоровенный был детина, рыжий такой, голова просто огненная.

Собравшиеся сокрушенно молчали. Думали – попал в полон славный витязь. А это ох как плохо. Погибнуть для воина в сече – сразу попасть в Ирий^[1016]. Сама перунница дева Магура^[1017] за такими является, забирает душу особо отличившегося да отважного. Стать же невольником, погибнуть в полоне… Это и за кромкой^[1018] оставаться на веки вечные рабом. Нет, лучше смерть, чем вечное рабство униженной души.

Вот о чем думали, глядя на язычки пламени, примолкшие витязи. Потом Семецка спросил:

– А может, все же сбежал удалой витязь, может, обманул копченых?

– Сам хочу в это верить, – вздохнув, ответил Претич. – Но случись такое, думаю, он бы уже объявился. Его бы приняли в любую дружину, пояс гридня^[1019] бы дали.

– Вот вокняжусь, – сжимая кулаки, молвил Святослав, – я уж позабочусь о том, чтобы разделаться со степью. Обходить нас будут за дальними порогами!

Немного позже, когда воины уже ели осетрину, к костру, словно тень, неслышно приблизилась Малфрида. Она лишь недавно вновь объявилась при княгине, та ее хорошо приняла, и теперь, пока посольство не отбыло, ведьма ходила где ей заблагорассудится. Кто же чародейку самой Ольги тронуть посмеет? Но сейчас, когда она молча села у костра, кое-кто из дружинников привычно сделал предохраняющий от темных сил жест. А вот Святослав чародейке был рад. Даром, что она Малушу от него отвадила. Зато Святослав не забыл еще, как она его малышом баловала, сказки страшные рассказывала, а то и дивами всякими развлекала: то птицу перелетную заставит на руку княжичу опуститься, то по ее знаку домовой появится. Страшно, но и интересно как! А еще молодому князю было немаловажно то, что Претич тепло Малфриду приветствовал, сам ей отрезал ломоть осетрины, сам подавал на ноже. Уважает, значит. Однако все заметили, что, принимая у воеводы подношение, ведьма случайно коснулась рукой самого клинка, не сильно вроде, но руку отдернула резко, будто обожглась. Даже кусок сорвался с клинка, упал на песок.

Претич хмыкнул.

– Что ты железа опасаешься, Малфрида? Ну, прямо как нечисть лесная.

– Станешь тут нечистью, когда вокруг столько христиан, – буркнула ведьма, поднимая и отряхивая кусок рыбины.

– Где это ты христиан тут видишь? – удивился Святослав. – Уж не среди ли моих побратимов военных? – Он обнял с одной стороны богатыря Инкмора, с другой – красавчика киевлянина Блуда.

Те засмеялись, стали обсуждать христиан, какие советовали не воевать, а если получить по морде, то тут же подставить другую щеку. Нет, среди носящих меч витязей христианина не встретишь.

– Не скажите, – заметил Претич. – Вон и в войске Свенельда такие имеются, и в других дружинах есть поклонники распятого, да и в самом Витичеве христиане появились. Ну так что с того? Они безвредные.

Ему никто не стал отвечать. Подумаешь, христиане! Только Малфрида зыркнула из-под упавших на глаза прядей, но говорить ничего не стала, ела молча.

Она быстро справилась с заданием Ольги, разыскала чародейскую воду, и княгиня похвалила ее. А вот того не понимала, что ведьме пришлось птицей-соколом обернуться, чтобы улететь подальше от мест, где христиане шастают, потом и лисой стать, рыскать в чащах, где людей и вовсе не было. Только там, в полной глухомани, чародейка и разыскала священную воду. Ольга говорила, что к самому базилевсу ее отвезет, а Малфрида только и думала: зачем даром земли своей делиться? Редкостью стали уже тут чародейские источники, исчезают. И скоро люди, какими бы важными и богатыми ни были, что бы за воду ни предлагали, все одно не смогут такую получить. Ибо гаснет вода волшебная, обычной становится. И близится время, когда люди совсем забудут, как долго некогда жить могли, сколько старости не знали. Произойдет это потому, что многие, как и Претич, считают христиан безвредными, миролюбивыми. А вот ведьма уверена – гнать их надо, убивать, а тела сжигать, пепел по ветру развеивать, чтобы и духа их поганого тут не осталось. Да кто ее послушается? Вон и Ольга, когда Малфрида стала настаивать, даже бровью не повела. Наоборот, одернула ее: мол, молчи, не злись, а то опять клыки полезут. И Малфрида сдержалась.

Это Ольга еще терпит, когда обличье ее чародейки меняется, а люди могут и камнями закидать. Хотя нет, не посмеют. Всем известно, что ведьма Малфрида княгиню в пути сопровождать-оберегать будет. Но было нечто, что волновало и саму ведьму. Уж больно легко она стала облик менять: если сердиться начинает – клыки сразу так и выступают, ногти когтями удлиняются, рык горлом идет. Малфрида решила, что это потому, что с мужчиной она давно не любилась, – это бы враз ее силу колдовскую на нет свело бы. Но нельзя ей сейчас силу терять. И пусть она, как заметил Претич, в последнее время стала, будто нежить, каленого железа побаиваться, но сила-то ее при ней. И это тогда, когда вокруг так и несет христианами. Вон Малфрида, как прибыла в Витичев, который день уже по округе шастает, а все равно ни одной мавки не встретила, лесовики мохнатые исчезли, да и в избах домовые будто сгинули, овинники не появляются на зов. А ведь ранее стоило только Малфриде отойти от костров к торчавшему у отдаленной заводи камню водяного, и хозяин местных вод тут как тут. Сейчас же никого. Так, только тени какие-то порой мелькнут среди речных ветел, глазки чьи-то блеснут из-под коряги. Но показать себя опасаются. Всех их христианская вера разогнала. И если так пойдет, то настанет время, когда и хозяйки перестанут ставить у порога блюдце с молочком для домового, охотник не положит у опушки подношение лешему, блазней^[1020] вечерних, какие в темные ночи льнут к окошку, перестанут опасаться, в русалок не будут верить… Да, лихие грядут времена. А эти у костра только и говорят, мол, кому вредят те христиане. Да всему окружающему миру!

– Что-то ты совсем закручинилась, Малфрида, – подсел к ней Святослав. – Скажи лучше, кого ты видела, когда матушку в Киеве навещала?

И вроде как улыбается, а глаза у самого внимательные, ждущие, пытливые.

Ведьма поглядела на него, да так, что князь невольно потупился, вздохнул глубоко. «То-то, не приставай», – подумала ведьма. Это перед дружинниками своими Святослав может гоголем расхаживать, а к ней с иным подступает: мол, правда, что дочку от него отворотила, может, снимет заклятие, а уж он ей добром отплатит, наградит богато. И все бы ничего, но было ощущение у Малфриды, что словно выкупить у нее князь любовь Малуши хочет. И если ведьма сперва только отшучивалась, то потом раздражать ее Святослав стал. Вообще, ей вся эта история поднадоела: Ольга велит отвадить от него Малушу, сам-то он гордый, не побежит за девичьим подолом; Свенельд упрашивает не губить Малушу, он, дескать, сам ее выдаст выгодно, а князю она нипочем; Святослав кругами ходит и донимает: пусть Малуша вновь полюбит его, пусть только улыбнется заманчиво… Но перед дружинниками своими страсть сердечную не показывает, а то и отзовется о молоденькой ключнице пренебрежительно. Нет уж, пусть Малуша живет в стороне от него. Малфрида и сама уже решила – так лучше будет.

И все же ее отказ отношений со Святославом не испортил, их часто видели вместе. То поднимались вдвоем на высокую срубную башню Витичева, оглядывали окрестности, то катались на лодке, били острогой рыбу, то наблюдали в гавани Витичева собиравшиеся тут большие ладьи княжеского каравана. Судов было множество: крутобокие насады, юркие однодревки, варяжские ладьи-драконы. Корабль, который приготовили для княгини, был обустроен особо богато. Посредине, ближе к мачте, на дощатом настиле, должен был расположиться шатер для государыни, под настилом стояли ее сундуки с самым необходимым. Высокий штевень корабля украшала выкрашенная в алый цвет диковинная голова – то ли птица оскаленная, то ли дракон узкомордый. Не поймешь, но впечатляло. Причем корабль так и называли – «Оскаленный». А вот на задний штевень «Оскаленного» при отплытии водрузят большой череп круторогого тура – знак покровителя богатства и дорог Велеса. Это для того, чтобы благословляющий в пути Велес всегда при княгине был и отпугивал чужих духов, когда поплывут в незнакомых местах. Без Велеса торгового и путеводного, без знака его в пути никак нельзя. Такой же знак – голова рогатого быка – будет выткан и на парусе, но парус пока не ставили, ждали, когда Ярилу отгуляют.

В преддверии праздника неожиданно налетели грозы. Что ни день, то ливень стеной, раскаты грома, всполохи молний. Корабелы говорили, что это хорошо, мол, вóды поднимутся, река силу наберет. Воины тоже считали, что если перед походом Перун столько молний наслал, то это знак воинской силы, добрый знак. Малфрида также была рада – она любила грозу, ибо от Перуна сила ее колдовская обновлялась и росла. Зато княгиня, как раз приехавшая в Витичев с целой свитой княгинь и боярышень, такой погоде не радовалась: из-за дождей опять приходилось перепаковывать товары, сушить, вновь покрывать промасленной парусиной и кожами. Недовольны были и те, кто надеялся на Ярилин день отгулять по полной. А под дождичком праздник вышел так себе: ни больших костров, ни долгих праздничных хороводов. Но требы принесли, как и полагалось, богатые: и человека клали на алтарь, и быка, и овец, и немало петухов белых и черных. Окропили всех кровью служители волхвы, пожелали сил и удачи.

И небеса смилостивились, утро после Ярилиного дня вышло светлое и ясное, мягкий ветерок разгонял уплывающие вдаль облака. Корабли отходили от пристаней Витичева один за другим, производя обычный шум и сумятицу. На берегу оставались многочисленные провожающие, махали вслед, смотрели, как развеваются яркие паруса, как разрезают воду крутой грудью могучие ладьи – каждая со своим охранителем на штевне, разрисованным, скалящимся или важным от какой-то своей, придуманный для каждого изваяния резчиком значимости. Ускакала вдоль берегов и конница – Претич повел воинов левым берегом, Святослав – правым. Воевода Свенельд занял место на первой ладье, двигался впереди каравана, осматривая речной путь и лишь порой поглядывая туда, где на втором корабле обустроилась княгиня. Малфрида плыла вместе с ней, и ее накидка цвета запекшейся крови мелькала там же, где и Ольга в своих светлых одеждах. Ну а священник Григорий плыл на одном из последних в караване судов. То была воля Малфриды, ее условие непреклонное. Сказала Ольге: не удалишь попа своего – исчезну однажды, мне и воля твоя не указ.

Весь день плыли ладьи по блестящему под солнцем Днепру, благо, что ветер и течение давали гребцам возможность не расходовать силы. Но и ночью продолжали идти, когда ветер стих и пришлось сесть за весла. Конники же окликали корабелов с берегов, кричали, что лошадь живая тварь, не ладья бездушная, вот и надобно им остановку сделать. Корабли медленно и величаво прошли мимо, а конники лишь к рассвету опять нагнали караван.

Ольга после всех хлопот перед отплытием сладко выспалась в своем шатре, закутавшись от речной сырости в меха. Утром проснулась и лежала какое-то время, глядя в полог, прислушиваясь к скрипу уключин, плеску воды за кормой. Хорошо было дать себе некое подобие отдыха, довериться другим. Когда все же вышла из-под полога шатра, то перво-наперво посмотрела туда, где впереди плыл корабль-дракон ее воеводы Свенельда. Варяг сам стоял у рулевого весла, сменив кормщика, ветер трепал его длинные, соломенного оттенка волосы, рвал за плечами алый плащ. Глаз не отвести, как хорош! Всегда в радость любоваться тем, что прекрасно. А Свенельд воистину был прекрасен, так отчего ж не поглядеть на него сколько душе угодно. Ведь сердце уже не трепыхалось так, как в былые годы, когда Ольга думала, что она, княгиня Руси, как какая-то девка теремная, потеряла голову от пригожего варяга. Осилила государыня свою любовь, успокоилась. Но все же хорошо и спокойно, что именно Свенельд будет подле нее в далеких пределах.

На каком-то из кораблей гребцы затянули песню. На другом подхватили:

Сидевшая подле палатки княгини Малфрида тоже слушала.Ишь какие песни ныне поют! Раньше пели все о доблести и удаче в походе. Это когда она проплывала тут с Игорем, а витязям князя не нравилось, что их глава столько внимания чародейке уделяет, каждый миг хочет ее подле себя иметь, обнимает, не стыдясь взглядов дружины^[1021]. Ибо Игорь ее любил. Она же… Наверное, и она его любила. Но мало, видать, раз оставила и не была с ним в тот час, когда гибель страшная его настигла. Из-за нее погиб Игорь. Пошел за данью к древлянам, они озлились и придумали, как погубить князя: заманили назад, сказав, что она, Малфрида-чародейка, ждет его в глухой чаще. Вот князь и повернул обратно с малой дружиной. Людям своим сказать, что за ладой едет, не осмелился, постыдился. Зато объявил, что еще дань хочет взять с древлян. И слова те древляне слышали. А потому сказали: «Если повадится волк к овцам, то вынесет все стадо, пока не убьют его. Так и этот: если не убьем его, то всех нас погубит». И убили, казнили страшно… Малфрида же теперь несет в себе вечный груз вины. Не уберегла… И другая за него помстилась. Жена. Княгиня Ольга. Может, потому ведьма и готова служить ей до конца, ибо благодарна за ее месть. Но останься Игорь жив, неизвестно еще, как бы меж ними с Ольгой сложились отношения. Теперь же подругами стали.

Малфрида вспоминала все это с болью и радостью. Хорошо было думать, что тебя кто-то так сильно любил, что не изменил, не пошел против твоей воли, против твоей сущности, поддавшись сладким и притворным речам христиан. Как тот же Малк сделал… А ведь Малфрида ранее была уверена в муже, ей легко жилось с ним, ибо думала, что есть на свете близкий человек, который примет ее такой, как она есть, вечно любить будет… Ласкать, голубить, радость дарить такую, что слаще ее и нет ничего… Ну, может, чародейство только и слаще. Или нет?

Малфрида закрыла глаза, явила себе облик мужа. Глаза-то какие ласковые, руки нежные. Ради этой услады любовной ведьме и впрямь порой было не жалко отказаться от чародейства. А Малк, когда любился с Малфридой, когда делал ее обычной бабой и плотской любовью лишал колдовских сил, говаривал бывало: мол, давай будем жить, как все, деточек нарожаешь мне… Она отказывалась. Вон у них Малуша и Добрыня, ее порождение, и Малк их любит, как родных. А что своего мальца ему приспичило… Вот-вот, приспичило, она так ему и говорила. А он все равно хотел… Может, потому и обиду затаил, с христианами в отместку связался. И как же ей теперь без его любви и ласки, без надежной защиты?

Малфрида тряхнула головой, откинув за спину толстые косы. И что это ее разобрало так? Ох уж эта ведьмовская натура! Любой бабе с милым любиться-тешиться услада, а колдунье особо.

Она поднялась, прошла к носу корабля, переступая через скамьи гребцов. Сейчас корабль шел еще по своим землям, где случись что, с берега сразу упредят. Вот многие из гребцов и поснимали доспехи, плыли под теплым солнышком в одних рубахах, а то и полуголыми. Было видно, как перекатываются под кожей их литые мускулы, играют мышцы, расправляются плечи. Ох… какие! Так бы и приникла к кому из них, огладила бы, а то и лизнула, укусила… впилась, дала телу усладу. Но нельзя. Она Ольге нужна как чародейка. А что с самой происходит… Кому до того дело?

Испытывая раздражение и злость, Малфрида остановилась у штевня подле Ольги. Заметив, как та глядит на Свенельда, сказала с вызовом:

– Ну что ты маешься? Покличь, позови – он вмиг прилетит.

Серые глаза княгини так и сверкнули булатом из-под длиннющих ресниц.

– А ну рот замкни! Взяла волю.

На передней ладье Свенельд, будто почувствовав их взгляды, оглянулся. Блеснули в улыбке его зубы. Сам же рукой на что-то указывал. Крикнул:

– Видите? Это те самые Змиевые валы!

Они уже проплывали устье реки Трубеж, за громадами Змиевых валов виднелись бревенчатые вышки Переславля. Люди, живущие тут, любили рассказывать, что и ныне в лунные ночи можно разглядеть силуэт богатыря, который впряг в дышло огромного змея и проходится по валам, как и в те незапамятные времена, когда он оградил землю славян от находников этими гигантскими рвами, возведя валы, отделяющие Русь от степей. Давно это было. С тех пор русы не только смогли отстоять свои земли, но и сами постепенно селились ближе к открытым просторам степи.

Вон справа по берегу видны частоколы и вышки русских крепостей Чучин, а далее Заруб. К вечеру уже до Канева доплывут. Земли тут все больше открытыми становятся, леса уходят в дальние дубравы балок, ширь открывается.

На вечерней зорьке караван сделал остановку у Канева. Княгини-спутницы и боярышни Ольги побрели с мамками и няньками по широкой тропе к бурым частоколам града на холме – утомили их дорога и качка, хотелось баньку принять и поспать под тесовыми кровельками. Наблюдая за ними, Малфрида хмыкнула, представляя их разочарование. Канев – это не терема Киева да Вышгорода, не высокие горницы Витичева. Тут за частоколами только крытые дерном полуземлянки да службы, где скотину содержат. Но баньку им обеспечат. В любой крепости банька имеется, нельзя без этого. На охоте ли ловцы зверя забили, из похода ли витязи воротились, им возбраняется, не смыв кровавых отметин, входить под матицу^[1022] избы, где домовые духи обитают. Так испокон повелось.

Малфрида осталась на берегу. Нашла заводь отдаленную и наплескалась вволю. Глубоко ныряла, смотрела в муть подводную. И обрадовалась, заметив в глубине темную массу водяного. Она не ошиблась – не сом огромный повел плавником, не осетр саженный мелькнул острым рылом – разглядела Малфрида и пузатое брюхо с пупком водяного, и гривастую, как у какой русалки, голову, нос уточкой, маленькие глазки под мохнатыми бровями. Водяной поначалу к ней поплыл, любо ему ныряльщиков хватать да топить, но, видать, углядел, как сквозь мрак воды сверкают желтым огнем колдовские глаза ведьмы. И тут же ринулся прочь, исчез среди водорослей, наслав облачко мути донной. Однако Малфрида все равно была довольна. Выходит, что тут, в стороне от мест, где влезли среди люда христиане, местные духи еще не пропали. Малфрида вынырнула, покачивалась на воде, даже думала повелеть водяному явиться на зов, но отказалась от затеи. Ведь и среди корабелов может кто из христиан оказаться, да и священник Григорий чего стоит. А Ольге с ним интересно, вон только сошла, сразу попа своего покликала. Говорит, что еще с прошлой осени Григорий ее речи греческой обучает, что хочет Ольга не только на толмачей опираться, но и сама все понимать и учитывать.

Конная дружина тоже была рада остановке. Святослав походил по округе, пока не смерклось, поглядел следы на земле и воодушевился. Тут и кабаньи следы, и косули, там широкое копыто тура обозначилось, а в дальней балке можно углядеть и раздвоенное копыто лося, совсем свежее, с кустов еще бурая шерсть сохатого не слетела. Вот бы поохотиться! Но уже вечером, когда делился с сотоварищами планами, Претич сказал как отрезал: никакой охоты! Не на ловы, чай, выехали.

Рано утром, когда Святослав еще спал, подложив под голову седло, в стан с объезда прискакали дозорные. Князь спросонья не сразу осознал, в чем дело, а как понял… Запустил пятерню в кудрявый русый чуб, будто так лучше думалось. Таааак… Выходит, видели его разъездчики на дальнем холме степняков. Трое или четверо тех было, смотрели на суда у берега, на костры стоянки русских воев. А как дозорных завидели, сразу в степь ускакали.

Святослав поведал о том Претичу. Тот покачал головой. Плохо, что копченые так близко к русским заставам являются. Но ничего, на столь мощный караван они напасть не посмеют. Если не орда идет. Вот если орда… Тогда всякое может быть.

Претич пытался выяснить у дозорных, каковы собой замеченные ими степняки. Может, бунчук^[1023] какой несли? По бунчуку он бы сразу определил, к какой орде те принадлежат. Но, похоже, это были просто доглядники печенегов, никаких определенных знаков на них не имелось. И все же воевода отправился к княгине, попросил выждать денек-другой, пока он не поездит по округе, посмотрит на следы, определит, куда ведут и сколько.

Княгиня сочла это разумным, спутницам своим тоже велела не торопиться со сборами. Те хоть в тесноте ютились, дыма из курных изб наглотались, но с пугавшими их печенегами встречаться не захотели. Ну а Святослав, как узнал, что передышка в пути, сразу же отправился на охоту с дружинными побратимами.

Из приближенных князя к охоте не примкнул только молодой десятник Блуд. Он ходил взволнованный по лагерю и по окрестностям, разыскивая одного из своих отроков^[1024]. Да не просто отрока, а родича. Сам Блуд был нагулянным сыном одной из киевских боярышень, но род от него не отказался, вот он и считался достойным состоять в окружении князя, тем более что сызмальства даже воспитывался вместе с ним в тереме княгини. Собой же Блуд был красень хоть куда – статный, сильный, лицо костистое, но пригожее, светлые глаза янтарем отсвечивали, волна пышных каштановых волос до плеч ниспадала. Но помимо родовитости и красы Блуд отличался смелостью, вот молодой князь и приблизил его к себе, воинским побратимом сделал. И, зная, что парень на хорошем счету у Святослава, родня отправила с ним одного из родичей, молоденького да неопытного еще, велела приглядывать за отроком. Блуд к делу отнесся серьезно, сам понимал, что в семье его положение шаткое. Думал похвальбу от родичей получить, а тут и отъехать далеко не успели, как парнишка на первой же стоянке сгинул. Конь его стоит, седло с тиснением валяется в кустах, доспех кольчатый через сук перекинут, а самого и след простыл.

Блуд решился даже пойти к ведьме, сказал, что волнуется.

– Он ведь братанич^[1025] мне, сестрица просила за ним, как за самим собой, приглядывать. И куда его понесло? Не поворожишь ли мне, чародейка, где искать родича… живого или мертвого. А то вон в стане о печенегах поговаривают.

Малфрида согласилась. Такому красавцу отказать трудно. Кровь горит при одном взгляде в его золотистые прозрачные очи. Но Малфрида отогнала эти думы, пошла к дальнему омуту, стала смотреть в стоячую воду, шептала заговоры.

Вернулась мрачная.

– Нет твоего братанича среди живых, Блуд. Но он где-то поблизости. А где? Не показывают мне. Ну уж ладно, сама поищу. Дай мне только его вещицу какую.

Блуд принес ту самую кольчатую кольчугу, какую богатая родня выделила для отрока. Но ведьма только понюхала ее, прикоснуться не посмела, даже шарахнулась осторожно.

«Вот уж нечисть!» – подумал Блуд, глядя вслед удаляющейся ведьме и делая предохранительный жест. Надо же, а его князь все время говорит, что от Малфриды им удача будет. Какая в том удача, если на первой же стоянке своего потеряли!

Малфрида отошла подальше, где ее уже не могли заметить княжеские дозорные, потом разбежалась. Взлетели ее темные косы, заметались, как темное облако, глаза вспыхнули желтизной. На бегу она сделала скачок, перевернулась в воздухе… И уже пушистой росомахой побежала дальше по бережку вдоль реки.

Вот это Малфрида и любила в своей колдовской силе – чудо. Интересно ей было ощущать себя в ином теле, иные чувства испытывать, покорять человеческим разумом прорывающуюся волю дикого зверя.

Мощные лапы росомахи по-медвежьи косолапо переступали среди высокой травы, пушистый хвост стелился следом, продолговатая морда к земле была опущена. Вот тут прошел родич Блуда, тут. Она уже миновала заводь, где вчера приметила водяного… А ведь сперва было решила, что его это шалости. Нет, дальше прошел отрок. Вон и след сапожка виден на мокром песке. Похоже, бежал куда-то.

Уже закат заалел, когда она обнаружила ответ. И увидела ее – русалку. И какую красивую! Правда, Малфрида поняла это, когда опять человеческий облик приняла. Первым желанием ведьмы, ставшей на время росомахой, было стремление спрятаться, кинуться прочь от нелюди. А как собой стала – уже иначе посмотрела.

Да, на редкость хороша была речная дева. В свете закатного солнца ее длинные волосы казались розоватыми, бледное тело тоже как спелый плод выглядело – ладное и гибкое, с высокой округлой грудью, крупными, как цветы, сосками. Русалка сидела на камне, опустив длинный хвост в речную воду, чесала волосы пальцами. И улыбалась довольной, сытой улыбкой.

– Что это ты до темноты показалась, красавица? – выйдя к ней, спросила ведьма. – Или к теплому человеку прикасалась недавно? Тепло в себе чуешь и солнца луч не пугает?

Русалка встрепенулась, хотела было в воду кинуться, но не смогла. Посыл с руки чародейки удержал ее, и она будто налетела на невидимую стену, охнула, понимая, что не сойти ей с камня, что прегражден путь к воде. А ведь долго без воды речной деве не продержаться: тело, кожа сохнуть начнут, хвост рыбий истончится.

И тогда русалка открыла рот, будто в неком немом крике, лицо ее исказилось от натуги, из прекрасного безобразным сделалось. Малфрида же в первый миг пошатнулась, зажала уши. Хотя со стороны глянуть – ни звука не издала водяная дева. Да только волна по реке вдруг пошла, камыш затрещал, кроны высоких ветел на берегу стали раскачиваться и гнуться, будто при сильном урагане. И пронзительно высокий, не слышный людскому уху вопль русалки словно стальной иглой проник в голову ведьмы, вызвал дикую, оглушающую боль. Но через миг она уже справилась, выпрямилась, сама закричала так же немо и пронзительно. И звук этот был настолько силен, что воронки водоворотов забились на водах Днепра, забрызгали пеной, на берегу рухнула ива, сломанная силой колдовского крика чародейки, такого высокого, что обычное ухо и не различит его. А вот нежить… а вот природа…

Русалка поначалу соревновалась с ней в губительном вопле, не желая смиряться. Уже и смеркаться стало, недавно розовое тело русалки голубоватым сделалось, она опала на камень у воды, скреблась пальцами о невидимую преграду. И выдохлась первой: перестала глушить немым воплем, взмолилась по-человечьи:

– Отпусти! Ты ведьма сильная, я поняла. А вот что тебе от меня надобно?

– Три зарока выполнишь для меня – отпущу на волю. Сперва отвечай – ты отрока глупого поманила?

– Да он сам рад был! Я плыла, смеялась, а он несся за мной по бережку, звал, просил приблизиться.

Малфрида будто воочию увидела: спешит глупый мальчишка вслед за плывущей по воде красавицей, а та то плечом округлым поманит, то грудь покажет, то очарует тихим русалочьим смехом. Где глупому отроку было устоять против красы такой? Русалка наверняка свой рыбий хвост ему не показывала, а глупый парнишка и не понял, что речная дева его завлекает. Может, возомнил, что девка какая местная тут нагишом купается, может, кто из спутниц княгини ему улыбается на воде. Хотя… видать, уже и не соображал ничего. Когда русалка поманит – трудно устоять. Краса их редкая, соблазнительны они и сильны. Вот и заманивают речные девы людей под воду, под коряги, играют с утопленниками, целуют, милуют, пока те теплые. Им, холоднокровным, страсть как любо к теплу человеческому прикоснуться.

– Ты его тело спрятала? – спросила Малфрида.

– Я. Но не намиловалась еще. Мой он. Вот когда красоту потеряет, когда раздуется – тогда забирай. Хочешь, призрак его возьми.

Малфрида покачала головой, укоризненно поцокала языком.

– Отдать придется сейчас. Он из княжьей дружины. Это тебе не селянин какой, не рыбак, о котором поплачут и позабудут. Этого надо погрести по покону^[1026]. Незачем душе его неприбранной потом шляться по бережку призраком унылым и людей пугать. А пока тут его родич, он о погребении позаботится. Вот ему и вернешь. В том мое слово. И чтобы к рассвету тело отрока было в одной из заводей, где речка Рось в Днепр впадает.

Русалка сидела, обиженно надув бледные губы. Потом вдруг улыбнулась и спросила:

– Хорошо, все сделаю, как прикажешь. Ну а третий зарок какой?

– Как третий? – возмутилась Малфрида. – Я еще… Но умолкла, поняв, что перехитрила ее нелюдь речная. Она сперва на вопрос ответила, потом согласилась тело вернуть, вот и выходило, что лишь один наказ остался.

Это рассердило Малфриду, и она потянулась к русалке. Та зашипела по-гадючьи и заметалась, но не смогла уклониться: рука чародейки вдруг сделалась длинной, когти острые полезли из пальцев, и она резко вырвала прядь из длинных волос речной девы. Русалка затрепыхалась, заплакала слезами-жемчужинами – так и покатились они из ее зеленоватых глаз на камень. А ведьма прошипела зло:

– Как опущу твою прядь в воду, явишься выполнить третий зарок.

Все, она сняла невидимую стену, и русалка плюхнулась в реку, сверкнув в сумерках чешуей хвоста.

К стану Малфрида вернулась лишь под утро. Со стороны поглядеть – смотрелась как и обычно, только растрепана. Разыскала Блуда, сказала, чтобы поискал тело братанича среди камышей у устья Роси. На этом ее дело было выполнено, и она ушла в Канев, отдыхать. И хотя там все клети, все закутки и амбары были полны постояльцами, она неплохо устроилась в остывшей баньке. Даже улыбалась, слыша, как банник ворчит что-то за печкой, недовольный, что его не греют, и просто спать тут улеглась. Малфрида засыпала под его ворчание, довольная, что и этого христиане не спугнули. Значит, нет их поблизости. А с духами ведьме было даже спокойнее.

Претич вернулся, как и обещал, через пару дней. Поднялся к княгине на крепостной заборол^[1027], где та с ведьмой своей прогуливалась.

Воевода снял свой высокий шлем, откинул назад сползшую на лоб длинную потную прядь.

– Говори, каковы вести, – приказала Ольга.

И Претич поведал: нашел он небольшое укромное селение уличей^[1028] в дальней балке, и те сообщили, что ходит по округе немалая орда. По всем приметам это орда Куплеи – на бунчуке их три черных конских хвоста развеваются. А возглавляет ту орду молодой хан Куря. Но Куря обычно к Днепру не выходит, все больше вдоль Сулы его батыры носятся, однако сейчас он прибыл сюда, ибо его дядя, старый хан Куеля из орды Цур, сильно болен и шаманы сказали, что пришло его время отправляться к пращурам. А Куеля, как известно, муж тетки Кури, вот Куря и примчался наследство получать^[1029]. И тут уж как поглядеть: либо Куря будет дожидаться, когда Куеля помрет, – и это продлится долго, что им только на руку, – либо Куеля помрет со дня на день, и тогда Куря, объединив под своей рукой обе орды, должен будет показать, что он достойный хан. А как показать? Скорее всего, поведет отряды пограбить на Днепр. И если столько людей придут к порогам… тут может и сеча произойти.

Услыхав те вести, Ольга сразу же повелела скликать воевод для совета. Явились все, кроме молодого князя. Святослав отправил Блуда передать – с охоты князь, утомлен, а что матушка с советниками решит, он все примет.

Щеки Ольги зарделись гневно. Ну что это за князь, которому потехи да охота важнее совета? Однако при воеводах и слова не сказала о сыне. О другом заговорила: спросила, можно ли доверять сведениям, полученным от уличей?

Этот вопрос больше относился к Свенельду. Именно он несколько лет назад покорил вольное племя уличей и ныне считался князем их. Но трудно быть князем племени, какое после покорения разделилось: часть ушла на низовья Днестра, а те, что остались, разбрелись по степи, по балкам, их и сыскать непросто. Вон Претич сколько коней гонял, пока не обнаружил селение. Там в основном старики остались. Ибо молодежь, когда прошли их войны с Русью, все больше подавалась в более безопасные места, многие поступали на службу, кто в Киев, кто при русских крепостях селились, чтобы защиту воинскую от тех же степняков иметь. Немногие оставшиеся в предстепье уличи вольности былой не забывали и особой любви к покорителям не имели, порой даже со степняками смешивались, чтобы в набеги ходить. Так что веры им мало – подытожил Свенельд.

Тут слово попросил боярин Сфирька. Молвил, что не стоит им задерживаться да решать, что Куря предпримет. Пока вода еще высока, надо плыть. Нападут копченые – пробиваться придется. Не нападут – и то хорошо.

Многие на эти слова закивали. Ольга же сказала:

– Куря в детстве при моем дворе воспитывался. Может, попробовать с ним сговориться да откупиться? Ибо с нами много знатных людей, они не воины, и если нападут копченые, то немало крови прольется.

– Все верно, княгинюшка. – Претич поднялся. – Да только где ты того Курю найдешь, чтобы сговариваться? Уж если нападать он станет, то не до сговоров будет.

– Может, послать людей да столковаться до того, как…

– Как столковаться? Где сходку им назначить? Печенеги кочуют по огромным пространствам, они почти неуловимы, поскольку бродят по степи круглый год, проводя время в возах да на конях. Как мы их найдем? Где их орда стоит? Кто об этом знает?

Претич был особо взволнован еще и потому, что по уговору с Ольгой он не должен был идти дальше Канева. Ведь у каравана Ольги и стражи на ладьях, и конница Святослава, а Претичу надо было проехать по заставам, доставить свежих воинов, забрать раненых, увезти тех, кто отслужил уговоренный срок. Он не хотел оставаться с караваном, зная, что на любую заставу могли напасть и порушить русские рубежи. Поэтому Претич тоже советовал скорее поднимать паруса и ехать к порогам.

Они еще судили и рядили, но Малфрида уже не слушала. Вышла незаметно и направилась к реке. Пройдя мимо мест для водопоя, удалившись туда, где не ощущался дым от костров стоянки, она зашла по колено в воду и вынула из калиты^[1030] холодную и слизкую прядь русалки. Затем опустила ее в воду, замотала, пуская волну. Прядь тут же завилась, зазвенела негромко, позвала хозяйку. Однако пришлось ждать едва ли не допоздна. Малфрида даже заскучала, думала уже уходить, когда та все же возникла макушкой из воды, а там и глаза ее белесые появились. Смотрела, даже лица не высунув полностью.

– Вот что, голуба моя, – строго обратилась колдунья, – поплывешь по всем окрестным рекам и затонам, переговоришь с водяными и травяными, с перекати-поле и игрецами^[1031] заблудшими, но узнай мне весть, где ныне печенеги станом стоят. И чтобы у печенегов тех на бунчуке три черных конских хвоста были привязаны.

Русалка все же вынырнула, даже всплеснула руками, разбрызгивая воду. Стала возмущаться – мол, какое мне дело до степи? Но Малфрида уже приказывала духам отыскать печенегов, еще когда с Игорем тут проплывала. И духи тогда справились. Они ведь повязаны между собой, вот и могут вести друг другу передавать. А не выполнит наказ русалка, Малфрида ее прядь в печи спалит.

Лицо речной девы исказилось при мысли о такой участи. Спорить больше не стала, уплыла.

На другой день корабли тронулись по реке. Блестели на солнце осмоленные доски бортов, надували грудь паруса, взлетали и опускались ряды весел. Вроде спокойно пока плыли, однако все равно были настороже. Вокруг лежали чужие неспокойные земли.

Но совсем чужими они стали только после того, как миновали последнюю русскую крепостцу на Днепре – Воинь. Здесь Претич распростился с караваном княгини, отбыл нести дозор в порубежье. Осталась позади речка Сула, а там и устье Псела миновали. Вокруг расстилались слегка холмистые безлесные берега. Солнце еще не иссушило землю, сочные травы колыхались на ветру, желтые и белые цветы весело рассыпались по пышному ковру зелени. Для коней идущей берегом дружины Святослава тут было подлинное раздолье. Молодой князь, как научил Претич, велел высылать вперед нескольких передовых дозорных, чтобы оглядывали окрестности и предупреждали, если что. Но пока они находили только следы от стоянок копченых, догадывались, что те уходят в спешке, следы от их кострищ были еще теплые, трава не успела выпрямиться. Вот Святослав и решил, что боятся печенеги его сильной дружины, расслабился. Его теперь больше всего интересовали прославленные днепровские пороги, хотелось взглянуть на них.

Первый из порогов – Не спи – уведомил о себе еще издали шумом и ревом воды. Река в этом месте суживалась, серые гранитные скалы вставали из пенящегося потока, как острые зубы. Корабелы стали сворачивать к берегу, сгружаться. Княгиня сама снесла по сходням деревянный, обшитый кожей ларец, в котором хранилось самое ценное – живая и мертвая вода. Охраняемая двумя могучими гриднями, Ольга с берега наблюдала, как иные суда причаливают, как спутницы ее знатные сходят на землю, с ними челядинки их, свита. А мужики уже стягивают рубахи, подворачивают порты, готовясь тянуть вдоль берега корабли на канатах, чтобы не увлек их на острые камни поток, чтобы не бросило на скалы.

Пока наблюдали да ахали, когда лопнул один из канатов, отвлеклись от берега. А печенеги тут как тут. Их заметили лишь после того, как стрелы засвистели, а еще громко вскрикнула княгиня черниговская Долхлеба. Пронзенная стрелой навылет, она в своем ярком алом платье рухнула с крутого берега прямо в воду. И пока спохватились, печенеги прошли мимо с криком да гиканьем, увлекли на арканах несколько коней тех из дружинников, какие помогали удерживать на канатах корабль.

Набег был стремительный и дерзкий. Святослав бы даже восхитился удалью печенегов, если бы не переживал так о смерти Долхлебы. Как-никак княгиня его друга Претича, тот о ней с почтением отзывался, говорил, что она первые роды у его жены принимала.

Ольга тоже расстроилась. Долхлеба едва ли не первой поддержала ее почин ехать в далекий Царьград, другим пример подала. Поэтому, когда Святослав уже намеревался снарядить погоню за дерзкими печенежскими набежчиками, Ольга резко окликнула его, поманила к себе.

– Погонять копченых ты еще успеешь. А ныне, сынок, помощь мне твоя нужна.

И приказала выловить из воды тело княгини черниговской, отнести подальше, где никто их видеть не сможет.

В небольшой низине Святослав уложил на траву бездыханное тело Долхлебы, сломал торчавший из ее груди наконечник стрелы и вырвал из тела древко. Выжидательно взглянул на мать. Его обычно румяное продолговатое лицо с высокими скулами, такое решительное и выразительное, несмотря на юный возраст, побледнело. Ибо понял уже, что сейчас произойдет. Догадался, как увидел, что верный гридень несет за княгиней ларчик с чародейской водой. Да и Малфрида рядом стоит, а ее родительница так просто не позовет.

Гридень осторожно положил свою поклажу подле мертвой княгини, отошел и остался стоять в стороне, озираясь и держа лук со стрелой наизготове. Ольга приказала ведьме:

– Сними запоры.

На ларце не было ни замка, ни замочной скважины, ни ременной петли. Но попробуй открыть – зря стараться будешь. А вот на слово колдовское отозвался, стал медленно открываться. Святослав заглянул. Так вот какая она, вода чародейская! В бутылях дорогого византийского стекла, проложенных мягким ястребиным пухом, она мерцала на солнце подобно обычной. Но обычной не казалась. То голубым сполохом отразится, то розоватым светом зари. И каждый пузырек был запечатан воском, обернут тонким плетением ремешков.

– Не заслоняй, сыне, – приказала княгиня.

Она провела рукой с мерцающими перстнями по воде, выбирая. Бутылей-склянок было не более семи. Да, раньше у Ольги ее больше бывало. Теперь же каждую каплю приходилось беречь, как чудо невиданное.

Святослав по наказу матери разрезал алую крашенину на груди княгини, оголил тело едва ли не до пупка, так чтобы матери было удобно видеть темную с начинавшей буреть кровью ранку от стрелы. Княгиня Долхлеба особо молодой не выглядела, девятерых детей родила мужу, прежде чем и она смогла прибегнуть к тому средству, каким могли уважить себя правители Руси, – жить долго и младость сохранять под воздействием чародейской воды. И хоть смотрелась молодухой ядреной, все же следы былых родов на теле имелись. Тело же еще и холодеть не начало, поэтому надо было поспешить, пока душа еще рядом, еще не улетела за кромку.

Ольга спешно сорвала восковую печать с пробки одной из бутылей, пролила осторожно жидкость прямо на ранку. Вода стала синеть на глазах, впитываться. И ранка посинела, а потом почернела и начала светлеть. Святослав только заморгал длинными, как и у матери, ресницами, когда отверстие затянулось, исчезло. Так же княгиня велела оголить и спину Долхлебы, тоже брызнула мертвой водой на выходившее со спины отверстие, больше пролила, чтобы глубже вода ушла.

Никогда ранее такого князь не видывал. Подумал только: скольких добрых воинов он мог бы спасти в своих походах, если бы имел при себе такое чудо! Но ведь родимая не даст, все твердит, что исчезает вода, что каждая капля ее драгоценна. И уж совсем заволновался Святослав, когда после мертвой воды княгиня прибегла к живой, после чего бездыханная только что черниговка вздохнула глубоко, застонала, а там и глаза открыла.

– Я спала, княгинюшка?

– Долго бы ты спала, Долхлеба, если бы меня рядом не было.

Мать казалась спокойной. А вот Святослава била крупная дрожь. Он отошел, когда Долхлеба засмущалась своей растерзанной одежды, отвернулся, смотрел по сторонам – на синее, с легкими размытыми облаками небо, на пахнущие под солнцем сочной зеленью травы, на блестевший в стороне серебристый Днепр-Славутич. Какая же жизнь красивая! Как горько, должно быть, потерять ее. Однако, владея таким чудом, как живая и мертвая вода, можно жить вечно. Но… О Перун великий! Как может княгиня отдавать такую силу каким-то ромеям чуждым? Почему не сбережет для себя, для сына, для ближних своих?

В тот вечер Святослав был непривычно задумчив. Даже отказался хлебнуть медовухи, какую умудрился невесть где раздобыть неугомонный новгородец Семецка. А тот и сам хлебнул, и товарищей угостил. В одиночку кто ж пьет? А с веселым напитком и на душе легче, и жизнь не кажется такой уж сложной. Вон корабелы после того, как провели суда мимо острых зубов порога Не спи, сообщают, что уже завтра минуют еще один – Улворси, или Сурский, как называли его по реке Суре, за устьем которой он пенился. А там еще один, и еще – всего девять порогов на Днепре. До самого острова Хортица, там и передохнут они у ведунов древних, какие оберегают свой остров одним колдовством, так что даже печенеги лихие опасаются туда проникнуть.

Да, путь предстоял непростой, но сейчас, когда медовуха ходила по рукам, а на вертелах жарились уточки, набитые под вечер в заводях, да ушица поспевала (ух и рыбины же водились за порогом Не спи, только успевай бить острогой!), думать о плохом не хотелось. Наоборот, весело было. Что те пороги? Пройдем! Что те колдуны? Что те печенеги копченые? Разве устоят они перед русской удалью!

Семецка даже стал приплясывать, размахивая ножами, ухал, крутился перед костром, поводил бритой головой. Он, как и Претич, думал по-хазарски обриться, да во хмелю перестарался – сбрил даже клок волос на макушке. Но не огорчился. Вот и плясал теперь под хлопки да посвист сотоварищей – невысокий, юркий, в плечах не сильный, но, как поговаривали, ловкости немалой. Он был из рода торговых купцов, однако князь полюбил и приблизил его за веселый нрав, мог бы и пояс гридня посулить, если бы Семецка настолько не любил медовуху да пиво, а еще вино ромейское.

К костру подошла Малфрида, села невозмутимо на разостланную овчину подле князя. Тот только бровью чуть повел, все больше на огонь смотрел, откинувшись для удобства на седло с высокими, на хазарский манер, луками. Но через время покосился на ведьму, когда кто-то спросил – уж не в одежде ли чародейка купалась? А она, почти до пояса мокрая, потряхивала сырым подолом перед огнем, открывая стройные ноги с обвивающими лодыжки крест-накрест ремнями поршней^[1032]. Святослав спросил: уж не рыбачила ли чародейка? Вон как от нее сырой рыбой пахнет.

Малфрида ладони свои понюхала, усмехнулась. Она вообще довольной выглядела.

– Рыбачить не рыбачила, а за должком одним к воде ходила. И теперь мне есть что сообщить тебе, князь.

– Отчего же мне, а не матушке моей, коей служишь?

– Служу? Я? Гм. Может, и впрямь со стороны это так выглядит. Ну да ладно, не о том речь. А поговорить мне ныне именно с тобой охота. Идем.

И, поднимаясь, зыркнула темным глазом так, что Святослав решил и впрямь выслушать, что скажет. Пошел следом в темноту, где паслись дружинные кони да слышалась из мрака перекличка дозорных.

Позже он вернулся к костру довольный.

– Семецка, хватит плясать, иди коня взнуздай. Икмор, тоже со мной поедешь. И ты, Сфангел, не хочешь ли поразмяться ночной скачкой? Поедете и вы семеро. – Святослав указал пальцем на еще нескольких воинов. – Ну а ты, Блуд, остаешься в дружине за старшего. Матушке же моей поутру скажешь, что дело у князя. Пусть не ждет. Я догоню ее у острова Хортица.

Блуд недовольно закусил щеку, по лицу желваки заходили. «Матушке скажешь»… Как же. Это Святославу она матушка, а ему княгиня и повелительница. И уж она не похвалит Блуда, что не смог удержать ее сынка. Да такого разве удержишь? Князь – одно слово. Уж глава своих воинов – это точно. А настоящим князем он станет, когда матушка вожжи правления ослабит.

Так думал Блуд, не догадываясь, что Святослав решается на самое княжье дело – на переговоры. Да не с кем-нибудь, а с печенегами, извечными врагами Руси.

(обратно)

Глава 4

Медленно поворачивался в ночном небе Большой воз, поворачивался и Малый^[1033], мерцала ясная звезда Квочка^[1034]. Ночная степь пахла душистой полынью и соками земли. Под утро выпала роса, заклубился над травами белесый туман. Всадники попридержали коней, съезжая с едва заметной под месяцем тропы к реке.

Святослав еще издали уловил запахи дыма и навоза. Значит, и впрямь расположились станом копченые, не обманула чародейка. А он-то все гадал, откуда ей ведомо, где орда стала? Хотя, если дело касалось ведьмы, все разумение людское отступало. Она так и сказала – не спрашивай, откуда знаю, но при слиянии речек Самарь и Волчья стоит орда хана Кури. Не желает ли князь пообщаться с товарищем детских игр? А вдруг они сговорятся? Она готова помочь. Как некогда отцу Святослава, Игорю, помогала, вот и теперь для молодого князя постарается.

Святославу все новое было интересно. А тут такое! Матушка, правда, порой ворчит, мол, ему бы все забавы, а княжеская власть что перчатка – снял с руки и за пояс засунул за ненадобностью. А вот что родимая скажет, когда он сладит ряд с печенегами? А то и притащит на аркане самого хана Курю!

Ну, что с арканом вряд ли получится, Святослав уразумел, когда издали увидел, сколько костров мерцает на месте стоянки орды. О, Перун великий! Всем народом они, что ли, кочуют? Да, похоже, так и есть. Ведь с ними же и бабы, и старики, и дети малые. Эти не воины. Но, как сказывали, обе орды тут ныне стали, – Ольга объяснила ему, что сошлись они, ибо один хан помирает, а другой хочет бунчук его над шатром своим воздвигнуть.

Шатры эти они смогли рассмотреть, когда уже светлеть начало. Ночи в начале лета коротки, вот и углядели, что шатров этих, юртами называемыми, видимо-невидимо. Круглые такие, островерхие, какие побольше, какие поменьше. И скот кругом пасется, близко и не подберешься. Вон и собаки взлаивают порой, можно рассмотреть и всадников-дозорных на лошадях.

Небольшая дружина Святослава давно оставила коней в дальних зарослях у вод речки Самарь, к стану подкрадывались, как волки, – ползком, лишь порой раздвигая травы, чтобы поглядеть. И Святослав вскоре понял: не наскочить. Ну разве что можно попробовать взять неожиданностью, напугать пасущийся скот воем волка, пустить стрелы, отбить часть табуна, кого и посечь, если подвернется… но зачем? Ведь не затем ехал, чтобы нашкодничать да обозлить копченых. А вот прикинуть их силу и представить, что будет, если печенеги, собравшиеся такой силой, захотят на порогах на караван русской княгини напасть… Ну, допустим, у Святослава самого рать на Днепре осталась, да и на судах княгини добрая охрана едет, да еще каждый купец, какой на своей ладье к каравану Ольги прибился, не с одними тюками едет, обученных воинов-охранников везет. Так что, может, печенеги и не захотят с такой силой сходиться. А захотят – то-то прольется кровушки! Его матери-княгине, какая с великим посольством едет, с дарами да свитой, такое совсем ни к чему.

– Что смотришь, княже? – шепнула рядом Малфрида.

– Думу думаю. Как же теперь быть? Это ведь печенеги. Им и покон не покон. К ним с хлебом-солью не явишься. Так и в полон угодить можно.

– Верно говоришь, Святослав. Но давай так сделаем: ты с парнями твоими вернешься на берег Самари к лошадям и обождете там маленько. Я же пока тут кое-что проверну.

Святослав даже растерялся. Ну что она одна провернет? Правда, вспомнилось, как Претич говорил, что Малфрида и одна порой доброго отряда стоит. Но что задумала-то?

Однако спросить не успел, ибо чародейка уже поползла в сторону становища, – только трава высокая чуть колыхнулась. Святослав усмехнулся: хорошо лазит девка, даже подол ей не помеха. Ну, чисто выучку в его дружине прошла.

Он не успел ту мысль до конца додумать, как лежавший с другой стороны Семецка сжал его плечо.

– Гляди, ты гляди только, что деется! И откуда это?

Святослав и не заметил, как в той стороне, где проползти должна была Малфрида, появилась высокая вороная кобылица. И какова! Тонконогая, пышный хвост султаном взвивается, густая грива ниспадает с гибко выгнутой холки. Кобылица вздыбилась, суча передними копытами, заржала – и полетела, понеслась по траве в сторону становища.

Печенеги вороную еще издали заметили, зашумели, несколько всадников поскакали ей наперерез, раскручивая над головой арканы. Но лошадь, словно поняв, что ее поймать хотят, резко прянула в сторону, заметалась, а затем вдруг стрелой поскакала в направлении скученных шатров становища. Носилась между юртами, распугивая выскочивших было с лаем собак, ржала, дыбилась. Печенеги повылазили из своих возов и юрт, смотрели, галдеть начали. А вороная, огибая стремящихся преградить ей путь людей, гарцевала по стану, лягалась, скалилась и ржала, будто злой дух в нее вселился.

Гомон в становище все нарастал, пока ничейная и невесть как отбившаяся от табуна вороная красавица не замедлила бег перед большой юртой из белого войлока, подбитого красной подкладкой. Подкладка стала видна, когда из юрты, потеснив стоявших с саблями наголо охранников, появились несколько нарядно одетых печенегов. Один из них, кривоногий от постоянной езды верхом, с угрюмым лицом и черной, заплетенной в косицу бородой, конец которой заправил за ухо, решительно направился к лошади. С его островерхой шапки на спину спадал длинный волчий хвост, и, возможно, это напугало кобылицу, она заплясала на месте, заржала пронзительно, а когда печенег с волчьим хвостом протянул к ней руку, что-то лопоча, будто успокаивая, вороная оскалилась и пошла на него, явно собираясь укусить. Печенег отскочил, ругаясь и сплевывая, потянулся за арканом, но тут кобыла как будто успокоилась и на глазах удивленных печенегов сама пошла к стоявшему в стороне молодому хану. Совсем ведь мальчишка, казалось, но то, что хан, не ошибешься. Его простеганный халат синего шелка был украшен ярко-красными вставками, голова в пушистом, ниспадающем на плечи мехе, на челе блестит налобник из золота, бляшки чеканные вдоль щек свисают. И, словно из почтения к нему, вороная кобылица опустила перед ним голову, позволив себя погладить.

Степняки дивились такому чуду. Молодой хан смеялся, что-то сказал печенегу с волчьим хвостом, и, похоже, обидное сказал, так как тот потемнел лицом, даже руку положил на рукоять плетки. Но сдержался, отошел. А слуги уже несли уздечку, накидывали седло на спину лошади. Молодой хан взлетел в седло. Смеялся, когда вороная пошла легкой иноходью. Печенеги расступались, давая проход. Вороная же шла между юртами, будто сама так хотела, потом ускорила бег. Хан попытался ее направлять, натянул поводья. Да где там! Кобылица заплясала, завертелась на месте и, закусив удила, неожиданно понеслась. Раздались крики, шарахнулись люди, несколько батыров, вскочив на коней, поскакали следом.

Заблеяли пасущиеся в стороне от стана овцы, когда лошадь с ханом едва не врезалась в их курчавую плотную массу, вздыбилась, и хан лишь чудом удержался в седле, цепляясь за гриву. Следовавшие за ним печенеги замешкались в овцах, закричали. А вороная, обогнув большую отару, уже мчалась в степь, ржала пронзительно. Ее преследовали, но резвую, быстроногую лошадь степняцким лошадкам не так-то просто было догнать. Она уносилась все дальше, а на ней, приникнув к холке, сидел молодой хан.

Пожалуй, Куря еще полностью не осознал, что случилось: думал, подустанет невесть откуда прискакавшая вороная, покорно признавшая в нем хозяина даже вопреки воле заносчивого хана Куркутэ, а там и успокоится, даст собой управлять. Но лошадь все скакала и скакала, пока впереди не мелькнула серебристой листвой осока у синего изгиба речки Самарь. Тут она замедлила бег, и, едва Куря выпрямился в седле и поудобнее взял поводья, как почувствовал, что лошадь будто уменьшается под ним. Еще миг – и он черканул ногами по земле, покатился через голову. Чтобы сильно ушибиться, так нет. Сперва только мысль была, как это он не удержался, как выпал? А когда начал подниматься… Глазам своим не поверил, завидев рядом нескольких незнакомых воинов. Да что там незнакомых, чужих. Это сразу было видно по их доспехам, по светлым лицам и неотрывно смотрящим на него светлым глазам.

Куря застыл, все еще задыхаясь. Промелькнула мысль: «Где же кобылица?» Но не было ее. Зато чужаки уже окружили, смотрели серьезно, кто-то даже хмыкнул, когда Куря выхватил саблю, завертелся, ожидая нападения и рассчитывая подороже продать свою жизнь. Он был еще слишком ошеломлен происшедшим, когда один из незнакомцев назвал его по имени.

– Куря? Довольства и благополучия тебе, брат.

Это было сказано на языке степи, но с сильным иноземным выговором. И уже по-русски добавлено:

– Никак не узнает?

Это говорящий уже к своим обратился. Но Куря понял его речь. Он не забыл язык русов, некогда воспитывался в Киеве, да и позже так говорила с ним его рабыня-нянька, которую Куря сам зарубил, когда она стала стара и облила его кумысом, споткнувшись о складку войлока в юрте. Старики не должны долго жить, чтобы не обременять род. А эта еще была простой рабыней. Однако речь славян благодаря ей Куря все же не забыл. Вот и ответил на языке окруживших его чужаков:

– А ты кто такой, возникший будто шайтан близ моего становища?

– Гляди-ка, понимает, – заулыбался князь. – Но узнать – не узнал. А ведь в детстве мы под одной яблоней играли. Вернее, под абрикосом. – И уже сдостоинством, приосанившись, добавил: – Я – Святослав.

Малфрида слушала их, лежа в густой траве и все еще задыхаясь после пробежки в лошадином обличье. Все мышцы ныли, спину ломило. Она не спешила показываться, не хотела, чтобы князь с побратимами отвлеклись от хана. Да и выглядела она… Потная, растрепанная, к тому же женские дела у нее начались так не вовремя. Она это поняла, еще когда кобылицей между юрт бегала. Вчера у нее привычно ныл низ живота, ну а напрягалась сегодня в образе беснующейся лошади – и потекло по ногам. Поэтому сейчас хотелось лишь одного – помыться, привести себя в порядок. Эти же молодцы, похоже, и без нее сговорятся. Вон то по-славянски говорят, то промелькнет фраза на каркающем печенежском. Куря сперва шуметь начал, угрожал, что за ним скоро приедут и он велит всех чужаков на кол посадить, кобылами разорвать. Но выкричался и уже более миролюбиво слушал, что говорил Святослав: дескать, губить хана Курю, сотоварища детского, он не намерен, а вот обсудить им есть что.

Когда Малфрида наконец приподняла голову над травой, Святослав и Куря в окружении сотоварищей князя сидели на траве и спокойно беседовали. Она даже различила, как Святослав сказал, что он теперь князь Руси, вот ему и надлежит уложить ряд с печенегами, чтобы ладьи, как и ранее, ходили по Днепру, чтобы подвластные Куре батыры брали с них свой оброк, причем без кровопролития. Так и степняки не будут гибнуть от русских стрел, и русичи, не опасаясь набега, чаще станут снаряжать свои суда по реке. Всем выгода получится!

Молодой хан слушал внимательно, даже как будто кивнул. Малфрида смотрела на них и непонятное ощущала: вроде все хорошо складывается, однако ей отчего-то не по себе было, когда видела их столь близко: юный князь Святослав и не менее юный печенег Куря. Даже показалось, что окружает их некое темное облако. Откуда? Вон солнце поднимается все выше, совсем разогнав утреннюю дымку над травами. Вокруг ясно и светло.

Малфрида потрясла головой, отгоняя наваждение. И впрямь, чего ей волноваться? Сидят двое облеченных властью мальчишек, болтают. А находчивый Семецка уже принес от привязанных в зарослях коней мех с вином. У этого шустрого новгородца всегда найдется что хлебнуть, и теперь мех так и пошел по рукам. Когда протянули Куре, он какой-то миг помедлил. Понятное дело – принявший угощение от чужака уже не может замысливать против него дурное. А Куре еще надо понять, пленник он или лучше столковаться с так странно и внезапно похитившими его русами. Но пить-то после такой скачки хотелось, и, встряхнув мех с булькающей жидкостью, хан все же приник к нему, отпил.

«Сладится у них, – отметила про себя Малфрида, – мне вмешиваться незачем». И стала отползать к реке.

Берега тут были заросшие, березы, ольха росли вдоль реки, колыхался высокий тростник. Малфрида отыскала среди зарослей песчаную заводь, прозрачную и чистую, вполне подходящую, и перебралась к ней через коряги в затонах. Вода с ночи еще не остыла, теплая была, ласковая. Вот Малфрида и плескалась, смывая с себя пыль и пот, – свой ли, лошадиный ли, все одно обмыться приятно. Как и приятно было расслабиться и полежать на отмели, давая отдых напряженным после пробега мышцам. Малфрида не опасалась, что ее тут заметят, – не до того им сейчас, а без нее не уедут. Она же пока развлекалась тем, что взобралась на одну из коряг и стала наблюдать за снующей в мелководье рыбешкой. Пока всякая мелочь проплывала, ведьма только смотрела, но как увидела толстую длинную щуку, враз почувствовала охотничий азарт. Глаза ее вспыхнули, ногти стали удлиняться и заостряться, рука вытянулась, словно ветка, и чародейка вмиг быстрым движением схватила еще трепыхавшуюся рыбину, пронзила когтями. Ела с удовольствием, только выплевывала шелуху да косточки. И, насытившись, вдруг подумала – отчего сырую съела?

Это так поразило ее, что несколько мгновений опомниться не могла. Чтобы сырая щука показалась невкусной – так нет. Но раньше ведьма сырое мясо никогда не ела, всегда готовила по-людски. А тут…

Солнце уже стояло высоко, припекать стало. Малфрида высушила мокрые волосы, заплела в косы, стала одеваться в просохшую одежду. Натянула нижнюю рубаху, сверху – темно-алую поневу, на ноги поршни надела. В калите на поясе у нее лежали заготовленные для бабьих дел тряпицы, затем она надела специальные для таких дней короткие портки, проследив, чтобы удобно все было. Малфрида давно заметила, что, когда ее женские дни начинаются, чародейская сила в ней словно бы… ну не то чтобы уменьшалась, просто какая-то неуверенность появлялась, даже колдовать не хотелось. А вот к мужикам в эти дни ее особенно тянуло. Поэтому, когда выходила к переговаривающимся из зарослей, когда они повернули к ней лица – все такими пригожими и желанными показались. Но ведьма лишь тряхнула головой, отгоняя непрошеные мысли о том, как бы хорошо с кем-то из них сойтись, раскинуться, отдать себя… Ведь молодые еще все, безбородые, сразу видно, что никто пока не женат. Хотя вот у Кури наверняка уже есть жена: его никто ханом не признал бы, если бы не женился. И на нее Куря глядел оценивающе, взглядом опытного мужика. А лицо еще молодое, скуластое, покрытое темным загаром настолько, что, казалось, кожа потрескалась от солнца и ветра. Узкие черные глаза так и вспыхнули при виде стройной бабы с длинными темными косами.

– Ваша краля? Продай, Святослав! Я хорошо за нее дам.

– Э, брат, нельзя. Это самой княгини чародейка. И сила у нее особая.

– Какая сила у бабы? Я бы ее к себе в юрту позвал, уложил на кошмы.

– А она бы обернулась кобылицей и увезла тебя невесть куда, – засмеялся Святослав.

Ишь, этот сразу все сообразил, а вот у его побратимов лица вытянулись, видимо, только теперь стали догадываться. И когда Малфрида приблизилась, даже посторонились, отведя глаза.

Ведьма подавила вздох. Всегда так, всегда ее люди побаиваются. Только тот, кто уверен в себе, может без страха общаться с теми, кто чародейством наделен. Вон Ольга никогда особого трепета при Малфриде не выказывала, да и Святослав такой же. Сейчас он лишь улыбнулся ведьме, а когда та села в сторонке, и думать о ней перестал, опять говорил Куре, что если тот объявит в стане, что мир у него с Русью, то даже сильный хан Куркутэ не посмеет оспаривать его права на орду Цур, когда старый хан помрет. Без этого может и попытаться. Куркутэ ведь набегами своими уже прославился, а Куря молодой еще. Но если Куря объявит, что он с Русью в сговоре, то враз уважения к нему прибавится. А Святославу мир с Курей предпочтительнее мира с Куркутэ. Хан Куркутэ тот еще волк, ему лишь бы кровь пролить.

Малфрида сидела, покусывая травинку, лицом была спокойна, в душе же восхищалась молодым князем. Действительно князем, вон как умело речь ведет. Ольга все говорит, что сын ее юн и неопытен в делах, а послушала бы его сейчас. Истинный князь. Пусть и хмельной. Язык заплетается после Семецкиного вина, да и Куря, похоже, захмелел, вроде как и слушает Святослава, но сам что-то негромко напевает, раскачивается, сидя на корточках и обхватив себя за пятки. Потом обниматься к Святославу полез, братом называл. Назвал братьями и Семецку, и богатыря Сфангела, обнялся с ними, последнего даже облизал, и варяг едва не отпихнул разомлевшего хана, брезгливо вытерся. Зато тут же стал предлагать Куре обменяться оружием. Свой меч варяжской работы предлагал в обмен на украшенную бирюзой саблю хана. Они даже заспорили, но вмешался Святослав, сказав, что, если с кем Куре и меняться оружием, так только с ним, с князем! Ибо поменяться оружием – это почти побратимство, вот и следовало бы им…

«Пьяные мальчишки», – думала Малфрида, и ей становилось смешно, когда наблюдала, с какой горячностью тянут друг у друга богатую саблю Кури Святослав и его приятели. Куря же смеялся, даже на спину завалился, мотал в воздухе ногами в белых сапогах. И вдруг приник к земле, замер, а потом вскочил, прикрикнул на расшумевшихся русов, прислушался к чему-то. Лицо его вмиг стало серьезным, как будто и не пил только что, не дурачился.

Малфрида тоже насторожилась, ловила далекие звуки. Так и есть, долетает издали какое-то гудение, глас труб. – Ой-ой-ой! – тоненько заскулил Куря, упал на колени, стал рвать траву и бросать себе на голову. Но потом заметил, что русичи на него недоуменно смотрят, и выкрикнул зло: – Что глядите, пучеглазые? Это знак, что великий Куеля умер! О горе, горе!

И опять стал визжать, царапал себе лицо, пока Святослав не встряхнул его. Смотрел серьезно, казалось, что и с него хмель слетел в единый миг.

– Что ты, Куря, из себя кликушу^[1035] строишь? Воешь, точно баба-плакальщица на похоронах. Али мы не понимаем, что ты все это время только и ждал-дожидался, когда родич твой к вашему Тенгри отправится? Теперь же ты великий хан огромной орды. И не выть тебе, а власть забирать надо. Эй, Семецка, отдай Куре своего каурого. Сам со мной поедешь. Надо же нам выказать почет на похоронах хана.

И он с самым независимым видом прицепил к поясу богатую саблю Кури, показывая, что теперь он его побратим и по закону чести Куря не посмеет повелеть своим людям схватить того, с кем поменялся оружием.

Они уже поскакали, когда Малфрида догнала Святослава и спросила, разумно ли им ехать прямо в гнездовье врагов? Святослав только глянул из-под насупленных бровей.

– Мы – гости хана. Нам ничего не грозит. А Куря сказал, что у них в полоне сам витязь Волк находится, обещался отдать его мне в дар.

«Чего во хмелю не пообещаешь», – подумала ведьма. Но, с другой стороны, хмель с этих молодцев враз будто степным ветром сдуло. Они держались уверенно, даже когда въехали в становище печенегов, когда отовсюду стали стекаться люди, а Куря поднял руку и что-то громко прокричал, отчего схватившиеся было за оружие степняки расступились, опустили свои копья и луки, глядя на спешивающегося подле молодого хана Святослава, его воинов и чернявой бабы в темно-алом одеянии.

Куря, бросив повод кому-то из подбежавших слуг, сперва указал на своих спутников и что-то сказал, а потом выхватил нагайку и давай стегать обступивших его воинов. При этом кричал что-то визгливо.

– Это он их наказывает, что не нашли его вовремя, – разобрал Святослав. Сам еле сдерживался, чтобы не рассмеяться. Все же горе в стане, хан умер.

Куря вскоре опомнился, стал голосить вместе со всеми. Но в какой-то миг будто передумал горевать, оправил пояс с большой и еще непривычной ему рукоятью меча Святослава и с показной солидностью двинулся туда, где над высокой белой юртой на шесте свисали три пышных лисьих хвоста – знак орды Цур, как пояснил Святослав, уже знавший от Претича, какой бунчук у какого племени.

У той же юрты стоял и хан Куркутэ с волчьим хвостом на шапке. Ведьма вспомнила, что Куркутэ слывет одним из самых непримиримых по отношению к Руси – вон как поглядел на прибывших с Курей русов. Надо бы его присмирить…

Но присмирить хотелось почти всех. Ибо в стане стоял страшный шум, этакое прилюдное показное горе. Малфриду это раздражало. Но она лишь молча наблюдала, как катались в пыли, выражая свое отчаяние, батыры, многие царапали себе лица, посыпали голову пылью, женщины визжали так пронзительно, что в ушах звенело. Немудрено, что среди такого шума и живность заволновалась, ржали и вздыбливались кони, блеяли овцы, истошно орали ослы, мычали коровы. Да еще и собаки носились, заливаясь лаем. Но как только бунчук с лисьими хвостами опустили, в знак того, что о смерти хана оповещено, шум стих почти мгновенно. Бабы перестали гомонить, взяли подойники и направились к скотине, иные деловито рассаживались с рукоделием, мужчины тоже поднимались, стряхивали пыль с одежды, сходились кучками, разговаривали. Кто-то даже засмеялся, но на него шикнули. Как-никак горе в орде. Только животные еще шумели, и этого шума было достаточно, чтобы Малфрида не сразу разобрала, что говорит ей Святослав. Да и не слушала она. Напряженно глядела в спину входившего в ханскую юрту Куркутэ, отправляя посыл: ты устал, хан, тебе все равно, что происходит, тебя в сон клонит и ничего не волнует тебя.

К русичам приблизился невольник в каких-то обносках, кланяясь, по-славянски пригласил гостей следовать за ним.

– Да ты никак из наших краев, дед, – обратился к нему Святослав, разглядев курносый нос утицей и серые глаза седого пленника.

– Так и есть, родимый, из северянского^[1036] племени я, сам родом из-под Чернигова. Раньше меня звали Здыбом, а тут… эх… какашкой кличут. Я уже и привык, ведь столько годков в плену… Дивно, что родной говор не забыл. Может, выкупишь меня, витязь? Я еще сильный, пригожусь, собакой верной тебе буду. А мне только одного надо – вольный разлив Десны перед смертью увидеть.

Он еще что-то говорил, но князь перебил:

– Если ты тут давно, Здыб, может, знаешь и другого пленника, рыжий такой, на варяга похож и Волком его называют.

Старик даже отшатнулся.

– Чур меня, чур! О ком вопрошаешь, гость дорогой? Забудь его.

Однако когда его расспросили, ответил, что печенеги страсть как боятся этого пленника, держат его в глубокой яме, прикрытой сверху камнем, на который наложено заклятие. Пленника хорошо стерегут, к тому же там то и дело шаманы толпятся, повторяют наговоры, опасаясь, чтобы страшный враг не вырвался. Но он все равно беснуется, а то и выть по-волчьи начинает. Страшный враг, от такого чего угодно ожидать можно.

– Ну, кому враг, а кому и друг, – отмахнулся Святослав. – А для меня будет любо, если освободим мы его. Да и Куря обещался отдать нам строптивого пленника.

Старый северянин Здыб только покачал плешивой головой. Проводил гостей хана в отведенную для них юрту, куда вскоре пришла какая-то коренастая печенежка, принесла кумыс и вареный рис с кусочками копченого мяса.

– Слышь, князь, а чего это бабы у них прогорклым салом воняют, – повел носом вослед ушедшей женщине Семецка. – Поглядеть, так баба как баба, а тхнет от нее, как от скотины. Неужто помыться трудно? Река ведь рядом…

Ему не ответили, располагались на разостланных овчинах, оглядывались. Крыша и стенки юрты, искусно сплетенные из прутьев, были затянуты войлоком, наверху – круглое отверстие, откуда проникал свет, в луче которого плясали пылинки, поднятые от брошенных на землю овчин. Русичи поели, поговорили, потом стало клонить в сон. Все же тревожная ночь и последовавшие потом возлияния вызвали усталость. Опасность им пока не грозила, вот и заснули кто где, только богатыря Инкмора Святослав поставил в дозоре. Все же с печенегами ухо надо держать востро.

Однако день прошел спокойно. Вечером отдохнувшие витязи даже решили пройтись по становищу, поглядеть на печенежское житье-бытье. На них мало обращали внимания, занимались своим. Прискакали из степи пастухи, садились у костров, ели похлебку, какую подносили женщины, зачерпывая варево из котлов большими черпаками. Мужчины собирались кучками, разговаривали, поглядывая в сторону большой белой юрты, где у тела умершего хана собрались их предводители, решая, кто возглавит орду. Старый Здыб пояснял гостям, что, скорее всего, люди племени Цур перейдут к Куре, родичу старого Куели. Ранее многие думали, что дерзкий Куркутэ – тоже родич, хоть и дальний, – постарается оспорить наследство Кури, однако Куркутэ будто потерял интерес к власти, сидит сонный, равнодушный, а то и подремывать начинает. Иные ханы, видя такое отношение главного соперника Кури, без споров решили передать наследство молодому хану. Тем более что тот объявил, что успел заключить выгодный союз с Русью и русские купцы за беспрепятственный проход через пороги должны будут платить им дань. Теперь на Святослава многие поглядывали с интересом и уважением, цокали языками, видя на его поясе рукоять яркой от бирюзы сабли молодого хана.

И все же в стане чувствовалось оживление: резали баранов, забивали быков. Раб Здыб сообщил, что завтра начнется большой поминальный пир, да и последующие три дня печенеги продолжат пить, гулять, провожая Куелю в иной мир. Скачки устроят, соревнования лучников, большие пляски – весело будет. И все это время мертвый хан будет сидеть на специально выкопанном для него кургане. Печенеги, зная, что Куеля уже не жилец, загодя выкопали курганную насыпь для него, хорошее место для этого выбрали, между двух холмов неподалеку от стана. Теперь же осталось только решить, кто будет сопровождать хана, кого положат вместе с ним в курган, чтобы и после смерти он не чувствовал себя одиноким. Также обсуждали, какое оружие надо отдать мертвому Куеле, во что обрядят его, какого коня и пса следует отправить с ним, чтобы хан и после смерти мог оставаться значительным и богатым человеком.

Речи раба неожиданно прервал истошный волчий вой, да такой громкий, будто волк выл едва ли не среди становища. Святослав даже схватился за рукоять сабли, стал озираться, словно ожидая, что огромный хищник вот-вот появится из-за ближайшей юрты или выскочит из-под колес любого из возов. Да не он один заволновался, вон и иные печенеги вскочили, собаки зашлись лаем, храпели и становились на дыбы лошади. А где-то из открытых просторов степи донесся отдаленный ответный вой, будто дикие волки приветствовали вожака и откликались.

Но вой прервался так же резко, как и начался.

– Это шаманы подняли камень над ямой-узилищем и облили пленника водой, – с дрожью в голосе пояснил Здыб. – Почему-то он особо не любит воды. Вот и стихает до поры до времени.

– Так это витязь Волк такой переполох учиняет. – Святослав даже заулыбался. И сгреб раба за одежку. – Веди к нему!

Но тот заплакал, пал на колени, затрясся и все повторял, что нельзя этого, что страшно ему.

Малфрида стояла хмурая, принюхивалась, будто кроме обычных запахов становища чуяла что-то еще. Сказала князю:

– Не спеши идти к пленнику. Позволь сперва мне во всем разобраться.

Русским гостям Кури не возбранялось ходить по становищу, и Малфрида пошла в сторону, откуда доносился вой. Но замедлила шаг, услышав приближающийся шум и стук, а затем увидела и печенежских шаманов. Обвешанные амулетами, одетые в какие-то полости из меха, но при этом босые, они, приплясывая и стуча в бубны, двигались небольшой группой, что-то выкрикивали, направляясь к юрте, откуда только что вышли окончившие совет ханы, мурзы и беки^[1037]. Теперь они стояли и смотрели, как шаманы устроили перед большим костром дикую пляску. По сути, шаманов было немного, не более пяти-шести, но шумели они отчаянно. А самый разодетый из них, лицо которого покрывала длинная раскрашенная маска, при этом еще и кидал в костер какие-то пучки ароматных трав, отчего по стану пошел сильный и терпкий аромат.

– Это мудрый Мараачи – главный шаман, – пояснил русам старый Здыб. – Он очень сильный колдун. Только ему под силу усмирить бешенство пленного Волка. Но сейчас Мараачи и его подручным полагается приготовить Куелю к отправке в иной мир. У печенегов это важно, для них тело все равно что удобная и привычная одежда. Ее надо сохранить для следующей жизни.

Он еще что-то говорил, когда шаман Мараачи, все так же приплясывая, прошелся мимо русских гостей и вдруг замер. Святославу показалось, что тот сквозь прорези в кожаной маске пристально поглядел на него. Князь оглянулся: шаман пялился не на него, а на Малфриду. Та тоже не сводила с Мараачи глаз. Даже улыбнулась и кивнула, будто старому знакомому.

– Знаешь его? – спросил князь, когда шаман с подвыванием поскакал дальше. – Он ведь в маске, как могла узнать?

– Я его чую. Виделись мы. Давно, еще когда с Игорем у печенегов бывала. Тогда он так себе шаман был. Теперь же силу накопил, колдовать может, да и поворожить, если что.

– Может и поворожить, – как-то задумчиво повторил Святослав, не сводя взора с раскачивающегося и крутящегося в своих тяжелых меховых одеждах шамана.

Оглянулся, а Малфриды уже нет.

Она пришла поздно ночью. Была озабочена, села у откинутого полога на входе в юрту. В небе светил почти полный месяц, в стане было тихо, лишь слышалось, как похрапывают во сне улегшиеся подле рдевших угольями кострищ печенеги, как вздыхают у коновязи лошади да поскуливает неподалеку, выискивая блох, лохматая собачонка.

Малфрида думала, что русичи уже спят, но к ней подошел Святослав, сел рядом, обхватив колени.

– Ну, где тебя носило? Я волновался.

Малфрида медленно повернулась к нему. Взгляд ее сначала казался отсутствующим, потом прояснился, сосредоточился на молодом князе. Он сидел без рубахи, была видна татуировка на крепких плечах, обхватившие колени руки бугрились мускулами. Тело литое, мощное, а ведь мальчишка еще. Но на молодом его лице чувствуется сила, подбородок независимо вздернут. Да уж, князь. А вот губы такие пухлые, чувственные… Малфрида пой мала себя на том, что не может отвести от них взгляд. Ее вдруг так потянуло к нему! Хотелось коснуться этой мощной шеи, где на тонком шнуре свисал оберег-зигзагица – знак Перуна Громовержца, хотелось провести рукой по выпуклым квадратикам пресса, поцеловать сильные пластины груди. Он был такой сильный… И такой еще молодой, кожа казалась шелковистой…

У Малфриды в груди разлился жар, и в то же время по спине пошли мурашки, как от холода. Голова слегка кружилась, хотелось склонить ее на это сильное плечо, расслабиться, обнять, притянуть к себе. В этот момент тяга тела казалась ведьме сильнее всех доводов разума. Что ей сейчас колдовская сила? Они ведь в безопасности, сам хан Куря взялся их оберегать. И как приехали, так и уедут беспрепятственно. А она наконец-то погасит неутоленный голод в теле, то брожение под спудом, какое заставляет ее дрожать и задыхаться.

Святослав почувствовал разлитое в воздухе напряжение, повернулся и стал, не отрываясь, смотреть на застывшее лицо ведьмы, на ее горящие глаза под кольцами волос. Она медленно улыбнулась ему – влажные уста раздвинулись, блеснули зубы. Словно обволакивающим теплом веяло от ведьмы. Против такого не устоять. И молодой князь потянулся к ней…

Тявкнула пронзительно искусанная блохами собачонка, и этот звук как будто вернул их к реальности. Святослав отпрянул, даже отсел в сторону. Да и Малфрида подскочила, замерла, сжимая кулаки, успокаивая бурное дыхание.

– Ты это… – бормотал Святослав, еще задыхаясь. – Ты не смей. Ишь какая! Я дочку твою люблю. Мне она милее солнышка ясного, дороже злата червонного. А ты ее… от меня… Знаешь, чего мне это стоило? Я на что только не отвлекался, чтобы тоски моей никто не приметил. А тут, – он прижал широкую ладонь к выпуклой груди, – тут как камень давил. И давит. Мне никто, кроме Малуши, не нужен. Даже ты.

Малфрида слушала, и у самой сердце словно затвердело. То, что с князем она не слюбилась, – это хорошо. Дура, нашла кого приманивать! А вот то, что Святослав ей тут же о чувствах к другой стал объясняться… Даже укол ревности ощутила. Ранее от нее так легко мужчины не отказывались. Ведьмины чары – они особые. А этот все твердит – Малуша мне люба. Обидно.

– Ты о дочери моей забудь! У тебя иные будут, но не Малуша. Знаешь ведь, что отворотное зелье она приняла.

– Так сделай для нее приворотное! А я Малушу не обижу, в тереме поселю, ветру пахнуть на нее не дам.

Малфрида не ответила, ушла в темноту юрты. Святослав слышал, как она укладывается под стенкой, ворочается, вздыхает. Князь запустил пальцы в волосы, даже подергал за них. Во дела! Ведьма Малфрида его любиться потянула! Понятно теперь, почему она ни за что не хочет дочери приворотное зелье дать. Ревнует, нелюдь!

На другой день Малфрида была удивлена, заметив, как Святослав, взяв толмачом черниговца Здыба, о чем-то беседовал с шаманом Мараачи. Тот уже снял свою страшную маску с прорезями и выглядел как обычный ссохшийся старик; бороденка козлиная подрагивала, черт лица не рассмотреть, весь в татуировке. И все же Малфрида узнала в нем того, кто некогда кинулся на нее, когда ей малыша Курю прибить захотелось^[1038]. Сейчас уже и не припомнит, чем ей тогда Куря не угодил. Да и ныне, когда молодой хан подошел к Святославу, у Малфриды опять как-то неспокойно на душе сделалось. Казалось бы, с чего? Ведь пока Куря слово держал, они были в безопасности в стане. Об этом и сказал Святослав, собрав приятелей в кружок: дескать, злобный Куркутэ вчера занемог и ослаб, а сегодня перво-наперво требует, чтобы русичей связали и бросили в яму, а потом, имея Святослава заложником, они бы могли любые условия выставлять, любой выкуп за князя потребовать.

– Но Куря – он молодец, – говорил Святослав. – Дал слово, пусть и во хмелю, однако держит его. Вы не смотрите, что к нам охрану приставили. Куря пояснил, что это для нашей же безопасности. Однако упредил, чтобы мы были настороже, что даст он нам знак, когда уехать можно будет. А то от этого хищника Куркутэ всего можно ожидать.

Куркутэ и впрямь при виде русичей оскалился злобно, показав желтые, как у матерого волка, клыки. Малфрида неотрывно смотрела на него, глаза ее пожелтели… и Куркутэ вдруг зашатался, зевать начал. Вот-вот, побудь в полудреме до нового солнышка, до нового рассвета. А там она опять…

Но вдруг Куркутэ резко выпрямился, будто сбрасывая наваждение, даже подскочил, завопил, а там и побежал куда-то, голося и размахивая руками. Малфрида лишь на миг удивилась, но потом поняла: кто-то учуял ее колдовство и дал обратный посыл, пробуждающий хана. Ага, это работа Мараачи. Да, видать, перестарался старый шаман и не только сонливые чары Малфриды разрушил, но, снимая заклятие, почти до бешенства того довел. И Куркутэ даже держать пришлось, так он рвался куда-то и буйствовал, а ведь в этот момент мертвого Куелю уже с почетом выносили из юрты.

Почивший был обряжен богато: с его позолоченной островерхой шапки ниспадали пышные лисьи меха, тело облекли в мерцающее нашивками темное одеяние, украшения чеканные прицепили, на ноги – посеребренные сапожки напялили. Его подперли, усадив на носилки, понесли в сторону кургана. Огромная толпа печенегов двигалась следом, люди опять стали кричать и плакать. И так, под вой и рев кожаных труб, мертвеца усадили на земляной насыпи, однако не стали закапывать, а даже расположили лицом к собравшимся, чтобы мертвый Куеля мог наблюдать за происходящим. Перед ним пронесли приготовленные в путь на тот свет дары: положили в яму на кургане богатое седло, оружие с чеканкой, какие-то горшки и связки шкур; потом забили несколько специально приведенных баранов, тоже опустили в большую яму, уложив так, чтобы они находились в ногах хана. После этого Куря перерезал горло любимому коню хана. Мертвый хан наблюдал за всем с закрытыми глазами на оплывшем восковом лице. Так же он наблюдал, когда вывели его наряженную немолодую жену. Она казалась вялой, видно, опоили перед обрядом. Вот и стояла безучастно, когда подпрыгивающий шаман Мараачи с размаху вонзил ей в грудь копье. Старую ханшу привалили к телу ее мужа, теперь и она должна была мертво наблюдать за происходящим.

Малфриде стало дурно от такого обилия крови. Она чувствовала, как вокруг витают духи тех, кого убивали, особенно взволновал ее мятущийся дух молоденькой рабыни, какую привели на заклание; девушку хоть и опоили, но, видать, зелье не совсем ее взяло, вот она и рванулась в последний миг, закричала, когда копье шамана лишь оцарапало ее бок. Но сильные батыры тут же подскочили, добили строптивую саблями. Так же скоро добили и троих невольников, каким надлежало прислуживать Куеле на том свете.

В какой-то миг по толпе прошло некое движение, печенеги посторонились, и стало видно, как несколько сильных воинов тащат на веревках упирающегося витязя в порванной, висевшей лохмотьями рубахе. Он был высокий и сильный, низкорослые печенеги увлекали его с заметными усилиями, а тот упирался при каждом шаге, мотал всклокоченной темно-рыжей головой, сверкал белесыми, казавшимися безумными от ярости глазами.

– Гляди-ка, княже, – произнес подле Святослава Семецка. – Уж не Волк ли это, о котором Претич упоминал?

– Он это, он и есть! – почти пропищал рядом раб Здыб. И залопотал по-печенежски охранительные заговоры – привык уже по-местному.

Святослав вглядывался в пленника. Вот это богатырь! Жилистые руки, ноги, как воротные столбы, плечи сажени две, не менее. Лицо грязное, продолговатое, заросшее всклокоченной рыжей бородой. Пленника почти запеленали веревками и ремнями, только ноги оставили свободными, чтобы идти мог. Однако Волк так рвался, увлекая за собой покрасневших от натуги печенегов, что почти волок их за собой, а люди с криками разбегались, шарахались кто куда. А когда рыжий богатырь издал дикий криквой, печенеги тоже закричали – но в этих воплях было больше страха, нежели торжества над пленником.

Только когда вперед вышел шаман Мараачи и, подняв руки, стал что-то напевно произносить, Волк сдался, поник и на его лице, кроме ярости, появилось еще что-то – тоска, обреченность, даже нечто похожее на смирение. Он опустил голову, позволил подтащить себя к облитой кровью многочисленных жертв площадке перед мертвым Куелей.

Святослав вдруг не выдержал и кинулся к помосту, где с иными знатными печенегами восседал Куря.

– Ты слово свое забыл, хан! Мне обещал Волка отдать!

Куря остался спокоен, а на князя сразу же наскочили его охранники, повалили, скрутили руки. Побратимы Святослава хотели было вмешаться, но Малфрида, раскинув руки, загородила им путь.

– Стоять! И себя, и князя погубить хотите?

Она оказалась права: пусть Святослава и удерживали, но жизни его пока ничего не угрожало. Подошедший к лежавшему на земле князю Куря поставил ногу в вышитом сапожке ему на голову, но при этом склонился, что-то говорил негромко. Святослав извивался ужом, даже пытался схватить зубами его сапог, но все же, видать, Куря сказал что-то такое, отчего князь притих. После этого его подняли, отпустили, толкнув в сторону зрителей древками копий. Лицо Святослава было пунцовым от гнева и унижения, но он сдержался. Смотрел из-под упавших на лицо прядей на Волка. Тот тоже глядел на молодого князя, потом как-то грустно усмехнулся, словно говоря – ты славный, но тут уж ничего не поделаешь. Они так и смотрели друг на друга, пленник даже не повернулся, когда к нему подошел с копьем шаман, прицелился для удара. На этот раз он бил сильно, почти с разбега, кричал при этом. Витязь Волк умер, так и не повернувшись к нему, будто хотел в последний миг видеть только Святослава, только его желал запомнить, именно ему посылал свой последний привет.

У Святослава окончательно испортилось настроение, и, когда после принесения жертв печенеги уселись пировать, он молча удалился в свою юрту. А вот его товарищи отгуляли со степняками по полной: пили чашами кумыс, смотрели на буйные печенежские пляски, сами плясать с ними начали, веселилась. А чего им грустить? Чужой ведь вожак умер, не их. К тому же печенеги считали, что хорошо проводили старого хана и он сейчас уже в другом мире, тоже пирует подле великого бога неба Тенгри.

Малфрида сидела среди печенегов, пока совсем не смерклось, потом ушла. Инкмор, которому надлежало охранять княжескую ведьму, хоть и хмельной, пошел за ней. Позже доложил Святославу, что чародейка ходила к открытой в кургане могиле. Проследить за ней было нетрудно, так как туда ходило множество народа, смотрели, как мертвый Куеля сидит, подпертый копьями, привязанный к шесту, чтобы голова его не клонилась. Печенеги разговаривали с ним, воздавали ему честь, поднося чаши с кумысом. Степняки не опасались покойников, по их верованиям, находиться возле мертвых сородичей было даже добрым знаком. Поэтому могила Куели должна была оставаться открытой все то время, пока соплеменники будут справлять по нему великое гуляние, вспоминать его былые подвиги и походы. Правда, когда все захмелели, умершего хана уже мало кто вспоминал. Кто пел, кто похвалялся собственными удачами, кто спаривался с женщинами, прямо здесь же, возле костров. У печенегов, живших большими родами, личные жены были только у самых богатых, а большинство кочующих батыров могли взять себе любую женщину из становища, будь она свободной или же пленницей орды. Ну и среди всего этого – возлияний, плясок и любовных соитий – печенеги также обсуждали намеченные на завтра большие скачки.

Все это объяснял князю раб Здыб, перемежая рассказы мольбами выкупить его у Кури. Куре он не нужен, он уже старик, а ему страсть как хочется умереть среди своих, поесть перед смертью сладкой пшеничной каши на меду. Та каша Здыбу едва ли не каждую ночь снится, у печенегов таким не полакомишься, тут в основном молоко да творог, ну и еще мясо по праздничным дням. В итоге старик совсем утомил князя своим нытьем, он выгнал его взашей, сам же отправился разыскивать шамана Мараачи. Малфрида увидела их двоих среди дымных костров, смотрела, как Святослав что-то говорил шаману, жестикулировал, чтобы тот понял. И, похоже, у них сладилось, ушли вдвоем, причем так спешно, что пытавшаяся проследить за ними озадаченная ведьма даже не смогла их найти среди дыма, огней и снующих вокруг хмельных печенегов.

Почти до рассвета продолжалось гуляние в становище. Потом почти до полудня все отсыпались после буйного веселья, только собаки бродили меж распростертых на земле тел, рылись среди объедков.

Малфрида тоже долго спала в юрте, пока ее не разбудили какие-то крики извне. Она дремотно прислушивалась, заметила, как вышел наружу еще позевывающий со сна Семецка. Вернулся взволнованный, сообщив, что Святослава срочно зовет Куря.

– Да что ему неймется, а, Семецка? – спросил князь, позевывая и потягиваясь.

Сам Святослав пришел, когда уже совсем рассвело. Где пропадал всю ночь, никто не знал, но все же Малфрида заметила, когда князь шагнул под полог. И довольный такой был, напевал что-то негромко.

Но сейчас, услышав ответ Семецки, князь сразу подскочил.

– Такое дело, – говорил новгородец, почесывая бритый затылок. – Пошли проспавшиеся после пира шаманы повыть над прахом Куели, глядь – а тела витязя Волка в кургане нет. Теперь вон Святослава вызвали к ханам, ответа требуют, не наших ли это работа. Ведь все видели, как князь за рыжего Волка просил, даже на Курю кидался.

Малфрида помрачнела, задумалась. Но Инкмор уже спрашивал:

– Это твоя работа, Малфрида? Я видел, что ты не раз к могиле курганной ходила, смотрела на мертвых.

– Думаете, я чарами этого Волка унесла? – расхохоталась ведьма.

Но воины оставались серьезными. Сфангел даже упредил, что если ее рук дело, то это не к добру – они враз могут из почетных гостей стать врагами.

Видя, что от нее ждут ответа, Малфрида отрицательно покачала головой. Даже пояснила, что не на трупы ходила смотреть, а на копье, каким убивали жертвы. Его ведь тоже в вырытую на кургане яму положили, и ведьме надо было проверить, какое у него острие, насколько глубоко в жертву проникает.

– Ну и на хрена тебе это? – не понял Сфангел.

– Да так. Поглядела. И убедилась, что копьишко то было пустяковое.

– Столько крови им пролили – и пустяковое?

– Пустяковое, – будто думая о чем-то своем, кивнула ведьма. – Хоть и жало там длинное, и древко в тело вошло. А древко-то из ясеня сделано. Вот напасть! Неужели эти копченые для такого ритуала не могли осиновое сострогать?

Воины только переглянулись, пожимая плечами. Ну кто из них будет ведьме пояснять, что из мягкой осины никогда древко копий не делается. Твердый ясень тут как раз то, что надо.

Вскоре вернулся Святослав. Еще пылал жаром, говорил, что самим Перуном пришлось перед ханами божиться, доказывая, что не причастен он к похищению тела витязя. Но и тогда ему поверили с трудом, хорошо еще, что шаман Мараачи заступился. А этому мудрому кудеснику тут верят.

«Ого, шамана он кудесником мудрым величает!» – отметила Малфрида уважительное отношение князя к шаману. Ее так и подмывало спросить, за каким лядом князь с Мараачи до утренней зорьки шатался, но отвлекло появление Кури. Тот шагнул в юрту, улыбнулся, весело приглашая гостей принять участие в великих скачках по степи, а потом вдруг понизил голос, отозвал Святослава. Когда переговорили и Куря ушел, князь смурным выглядел.

– Вот какие дела, други. – Святослав сгреб со лба наползавшие на глаза отросшие пряди. – Куря хочет нам помочь, он пообещал, что целы останемся, а тут такое!.. Куркутэ против нас народ подбивает, говорит, что если русы похитили жертвенного спутника мертвого хана, то стоит нас вместо него в курган положить. И хотя Куря заступился за нас, поручиться за наши жизни он уже не может. Его ведь еще прилюдно не подняли на большой кошме над соплеменниками, так что пока он главный хан лишь на словах. А признают его власть и подадут бунчук с лисьими хвостами только после того, как отгуляют свою тризну… или как там у них эти поминки называются. Вот Куря и намекнул мне, чтобы мы приняли участие в скачках и при первой же возможности постарались скакать куда подалее. Только так и спасемся.

Пока не был дан сигнал к началу конных состязаний, печенеги в стане развлекались то борьбой, то состязанием лучников. Но все же больше спорили, похваляясь своими лошадьми и умением править, только и думая, как погонят коней по степи. Ибо большие скачки на поминальном пиру – важное событие. Куря лично показал соплеменникам большой, расшитый яркими узорами халат, каким наградят победителя. И когда загудела труба, многие батыры направились к своим лошадям, приторачивали седла, проверяли подпруги, что-то шептали животным, будто сговариваясь с ними.

Среди всеобщего оживления русы тоже сели на коней. Они, как и печенеги, уже облачились в доспехи, поправляли шлемы на головах. Их широкогрудые, длинногривые жеребцы казались подле степняцких лошадок мощнее и неповоротливее, но были более рослыми и длинноногими, да и при сшибке такой могучий конь мог свалить более мелкую лошадь.

Когда был дан знак начала скачек, сотни всадников пришпорили скакунов, с криком и гиканьем пустились с места вскачь. Казалось, сама степь загудела, когда множество копыт забили по ней, набирая разбег. Святослав кричал на ходу своим, чтобы держались кучно и ждали знака, когда можно будет всей группой уноситься в сторону.

Всадники проскакали мимо вырытой на кургане могилы, где все так же сидел разряженный труп мертвого хана, будто и впрямь наблюдая за происходящим. Русы погоняли коней только для вида, все больше позволяя иным обогнать себя. Но Святослав уже заметил, что группа всадников – все с волчьими хвостами на шапках, как и у Куркутэ, – скачут недалеко от них, глаз не спускают и тоже не стремятся вырваться вперед, сдерживают лошадей, каких заряжал убыстряющийся ход скачки. И у них у всех луки, копья у седел приторочены. Пока преследователи особо не приближались, но и не отставали.

Святослав решил попробовать оторваться, понесся, пригнувшись к гриве своего скакуна; на полкорпуса приотстав, за ним скакал Семецка, потом Инкмор, другие ехали полукругом, заслоняя собой князя от степняков. Святослава волновало, что Малфрида отстает, – порой женщине не хватало крепости для управления сильной лошадью. Но ведь Малфрида чародейка, пусть сделает что-нибудь!

Они ускакали уже достаточно далеко от стойбища, темная масса всадников впереди начинала удаляться, проносились отставшие. Степь раскрывалась все шире, слегка холмистая, безбрежная, лишь кое-где вдали темнели купы деревьев. Святослав, направив коня на один из длинных пологих холмов, увидел сверху густой лесок в стороне и крикнул своим, чтобы сворачивали туда. И сам тут же своего жеребца за правый повод потянул, принуждая развернуться, не мчаться за проносившимися мимо лошадьми печенегов. Но конь по извечной лошадиной привычке порывался нестись со всеми, храпел, так что князю пришлось изрядно повозиться с ним, пока он не принудил животное сойти с вытоптанной иными соревнующимися печенегами степной полосы в густые травы.

Скакать по неезженой земле небезопасно. Кочка подвернется, а то и конь угодит копытом в норку – и сам покалечится, и всадник все кости при падении может переломать. Однако вдали маячил лесок, надо было успеть укрыться в его зарослях, где стрелы копченых будут уже не так и опасны, где можно будет померяться силами. И хоть погнавшиеся за ними люди Куркутэ преобладали числом, Святослав не сомневался в своих воинских побратимах: они еще покажут копченым, что значит с русами тягаться.

Пришпоривая лошадь, пригибаясь к разметанной ветром гриве, Святослав в какой-то миг оглянулся и выругался сквозь зубы, заметив, как вскинулась рука одного из печенегов, на ходу вынимавшего из заплечного колчана стрелу. Печенег что-то пронзительно визжал, и, повинуясь ему, другие копченые тоже взялись за луки. Плохо дело: в седле степняк будто сливается с лошадью, он стрелы пускает столь же уверенно, как русич с упора пятой в землю. Но ведь и Святослав недаром уроки конного боя у самого Претича получал, вот и сейчас резко сполз в сторону, почти висел на боку несущейся лошади, защищенный ее телом и прикрепленным на спине округлым щитом. Показалось, что даже слышал, как совсем рядом просвистело каленое жало. «Надо будет и своих так же с коня научить разить, – мельком подумал Святослав. – Ну, если жив останусь». Ибо стрелы свистели в опасной близости, а потом один из батыров, почти нагоняя, вскинул руку с занесенным острым копьем. Это заметил и Семецка, резко послал лошадь вбок, прикрывая собой князя. И брошенное копье вонзилось в крепенького новгородца, застряло в спине, пробив кожаный доспех между лопаток. Семецка пронзительно закричал, какое-то время еще удерживался в седле, но ход его коня замедлялся, и обгонявший его печенег с размаху снес голову новгородцу ударом кривой сабли.

Эх, Семецка!..

Потом князь увидел, как упал еще один из его воинских побратимов, – совсем мало их осталось. А лесок был уже вон, совсем рядом. И, только подскочив к зарослям, князь понял, что вглубь его им не пробиться, не укрыться от степняков, не способных биться среди деревьев. Увы, густо разросшиеся деревья и кустарник стояли стеной, колючие побеги терна оплели все будто сеткой – ни пробиться, ни прорубиться. Посылаемые с наскока кони ржали, налетая на них грудью, приседали на задние ноги. Прохода не было.

Князь развернул коня, на ходу сбрасывая из-за спины на руку щит.

– В бой, русы! Перун с нами!

Не успели выехать навстречу, как еще один из побратимов был убит, а там зашатался и стал сползать с коня богатырь Инкмор. Небольшой отряд Святослава выстроился; все уже с мечами, прикрытые щитами, понеслись на копченых, пока те не перебили их стрелами, пока еще можно неприятеля вызвать на сшибку, где не всякий печенег против сильного руса выстоит. Но степняки не желали такого боя и теперь старались разить коней неприятеля, чтобы не датьрусичам приблизиться. Вон рухнул саврасый жеребец Сфангела, с другой стороны вскрикнул, получив стрелу в лицо, его товарищ.

Малфрида тоже развернула свою лошадку несшимся навстречу печенегам, при этом она вскинула руки, стала шептать наговор, но еще задыхавшаяся после скачки, сбивалась, поэтому просто отправила посыл, будто отталкивая кого. Сбить печенегов не успела, однако стрелы их попáдали, не долетев, словно натолкнулись на невидимую преграду. Хорошо, что расстрелять своих не позволила, но копченые уже были рядом, их оказалось гораздо больше, и они на ходу повыхватывали сабли. Святослав только успел подумать, что на каждого из его воинов придется по пять-шесть степняков, ну да повоюем!

Его обуяло то странное чувство в бою, когда ты и в горячке поединка успеваешь все примечать, когда распаленное тело повинуется рассудочному уму. И как только к нему подскакали сразу три печенега, молодой князь успел уклониться, прижавшись к холке лошади, от рубящего удара справа, подставил щит под размах выпада слева. «Отменные воины у Куркутэ, вон как лихо рубят. Но и русичи не лыком шиты», – промелькнуло в голове Святослава, когда он резко опустил изогнутый клинок на голову третьего из нападающих.

Все же он более привык рубить мечом, печенежская сабля Кури сейчас показалась непривычно легкой, от резкого размаха едва не мимо пошла, только мазнув по лицу противника, однако тот вскрикнул, зашатался, хотя из седла и не выпал. Святослав в пылу просто спихнул его косым ударом щита, только звякнуло щитовой окантовкой по округлому шлему копченого. И тут, разворачиваясь, Святослав заметил, как несколько печенегов насели на Малфриду. На ведьме не было стеганой куртки, ее зацепить легко, однако отчего-то до сих пор не зацепили. Стрелы вокруг так и вжикали, но князю показалось, что острия, будто горох, рассыпаются от взмахов ведьминой руки. Было похоже, что она обеими руками толкает перед собой что-то невидимое. Может, от этого подскочивший к ней печенег рухнул прямо с лошадью и теперь барахтался, пытаясь выпутаться из упряжи, а лошадь уже поднялась, прочь поскакала, таща за собой по земле наездника, так и не успевшего высвободить ногу из стремени. Второго всадника ведьма оттолкнула куда сильнее – надо было видеть, как он почти взлетел вместе с конем, пронесся над только успевшими подскакать людьми Куркутэ, свалился где-то за ними. А печенеги даже стали сдерживать ход коней, пораженные, оглядывались, как их собрат рухнул невесть где за ними. И хоть в пылу скачки раж заменяет все остальные чувства, копченые тем не менее сообразили, что происходит невиданное. И если первые еще сражались, наседали на отбивавшихся русов, то последние уже не спешили, изумленно глядели, как растрепанная женщина размахивает руками, а их собратья так и валятся с лошадей, кони падают, встают и мечутся с диким ржанием.

Сперва это была просто заминка, никто еще ничего не понял толком, однако успевшие подняться печенеги бежали кто куда, ловили повод коней, скакали прочь, почти сшибаясь с теми, которые еще не разглядели чародейства.

А Святослав восторженно кричал:

– Ай да чародейка! Давай, вали их, как снопы! Да не всех, позволь и нам душу потешить!

И теперь уже русы направили коней на печенегов, погнались за ними.

Но тут случилось непредвиденное. Из-за лесочка, где они намеревались укрыться, появился новый отряд степняков. И хоть на шапках у них не было волчьих хвостов, вновь прибывшие сразу поняли, что русы бьются с их соплеменниками. Раздался пронзительный, дребезжащий визг, взметнулись сабельки, стрелы засвистели, все смешалось. Печенегов теперь было намного больше, их крик заставил развернуться убегавших копченых, вокруг все смешалось, опять закипела сшибка.

Ведьма и опомниться не успела, только развернулась, только стала наговаривать заклинание, как наскочивший на нее печенег почти столкнулся с ней, их лошади вздыбились, заржали и стали опрокидываться вместе с всадниками. Но если печенег тут же начал подниматься, то оглушенная ударом о землю чародейка задыхалась, царапая вмиг ставшими длинными ногтями землю. Видно, в ее внешности что-то изменилось, отчего подскочивший степняк, который уже выхватил клинок, вдруг замер, занеся оружие, потом закричал, попятился. Правда, в следующее мгновение опомнился, опять замахнулся.

Клинок сверкнул на солнце. Малфриде казалось, что он опускается неимоверно медленно. Но тут стремительно пронеслось какое-то темное тело, свалило печенега, и только рык прозвучал громкий и гортанный, когда неожиданный спаситель рванул неприятеля так, что тот, почти разорванный, отлетел прочь. Это было последнее, что заметила чародейка, проваливаясь в небытие…

Очнулась оттого, что кто-то хлопал ее мокрыми ладонями по щекам.

– Эй, Малфрида, ты жива? Это я, Святослав. Взгляни на меня.

Она узнала его продолговатое лицо с высокими скулами, синие глаза под насупленными бровями, небольшой, чуть вздернутый нос. Видя, что чародейка приходит в себя, князь улыбнулся.

– Ну вот, слава богам. А я уже переживал, что погубили тебя поганые.

Малфрида привстала и огляделась. Сначала еще ошалело, потом озадаченно.

– Видишь, что тут у нас. – Князь широко повел рукой. – И это все он подсобил.

Святослав указал на сидевшего немного в стороне полуголого рыжего богатыря. Тот на миг оглянулся, и ведьма узнала это суровое лицо с белесыми, глубоко посаженными глазами. Это тот, кого русичи называли Волком. Она и ранее видела его, еще до их прибытия в становище, когда катала в глухих дебрях по блюдцу яблочко, и уже тогда поняла, кто он.

Волк отвернулся, сидел ссутулившись, весь окровавленный, но это была не его кровь, хотя и забрызган он ею был изрядно, темные потоки покрывали почти все его большое, иссеченное шрамами тело. Застарелые шрамы… От таких ран обычно не выживают, как и не выживают, получив в грудь острие шаманского копья. Этот же выжил. Если был жив и ранее…

Святослав же о том особо не задумывался. Восхищенно рассказывал, что поведал ему Волк: как он ночью выбрался из могилы в кургане, уполз подальше от стана печенегов, потом долго бежал по степи, пока не укрылся в этом непроходимом леске. Как пролез туда? Да такому удальцу все нипочем. Вот и отлежался. А когда услышал шум да увидел, какая схватка идет на опушке, то, будто таран, выбросил сильное тело из зарослей, валил печенегов голыми руками, рвал, грыз, вырвал у кого-то саблю, рубил, крошил. При его неожиданном появлении и русы, и степняки поначалу будто остолбенели, но копченые опомнились первыми, хотели умчаться, а Волк – ну чисто десять сил у него! – кинулся следом, несся так, что последнего всадника настиг на своих двоих, повалил толчком вместе с лошадью, копченого разрубил, а на его лошади погнался за остальными. И никто от Волка не ушел, все полегли. Вот какой витязь! Недаром Претич о нем так похвально отзывался.

– Я так понимаю, – склонился к ведьме князь, – это ты его оживила живой и мертвой водой, когда ночью ходила к кургану. Я ведь заприметил у тебя на поясе калиту, в которой что-то хоронишь. Да и не думал я, что такая разумная женщина, как колдунья моей матери, отправилась на столь опасное дело с малой дружиной без чародейской водицы.

Малфрида сидела, опустив голову. Разумная женщина – так сказал о ней князь. Она же чувствовала себя дура дурой, и восхищение Святослава вызывало в ней потаенный стыд. Ну не говорить же ему, что в калите ее бабьи тряпки хранятся, а никак не водица волшебная. Как и не скажешь, что Волк не храбрец, а упырь, живой мертвец из тех, кого простым копьем ясеневым не убьешь, да и стрелой не поранишь. А если он и поляжет, то потом встанет, пойдет искать кровушку, чтобы вновь сил набраться. Но как о таком сказать восхищенному Святославу, особенно учитывая, что все они обязаны упырю своим спасением?

На своем веку ведьма со многой нечистью общалась, никого не боялась… кроме упырей. Хвала богам, раньше ей с ними и встречаться не доводилось. Страшные это существа, всегда себе на уме. И, думая об этом, Малфрида поглядела на Волка, к которому как раз подошел Святослав, сел рядом, едва не обняв за плечо. Ведьме жутко от этого сделалось, холод в душе родился, пошел по телу, даже иней на ладошках выступил. Да, порой странное с ней случалось, сама не ведала, почему в некоторые моменты она лютым холодом исходит. Но не об этом сейчас думать надо, а решить, как с нежитью в облике рыжего витязя поступить.

Итак, Волк – упырь. Да не простой упырь, а из тех самых сильных, какие и при свете дня появляться могут. Печенеги, похоже, о его странной сущности знали, уж такой шаман, как Мараачи, точно все понял. Теперь становилось ясно, отчего копченые его опасались, страшный враг он был для них, и ранее, когда на порубежье служил, и когда их пленником стал, но не умирал. И вот печенеги задумали убить его и положить в курган. Да, видать, не знали, как это понадежнее сделать, рассчитывали, что дух их мертвого хана удержит подле себя упыря, служить себе заставит и оградит от его зла соплеменников. Но ошиблись, не ведали люди степей, что такого, только осиновым колом проткнув, погубить можно. Вот он и встал, когда время пришло. А Святослав думает, что это ведьма рыжего витязя водой чародейской оживила. И как им теперь быть? Вроде спаситель им Волк. А злость его упыриная – тут дивись, не дивись, – основная лють Волка направлена именно на степняков. С русами он вон сколько жил, даже прославился, Претич тоже его хвалил. Знать, было в прошлом упыря нечто, что обиду он на степняков затаил. Но кто знает, что придет ему на ум, если он с русами останется? И Малфрида содрогнулась, расслышав, что Святослав зовет Волка к себе на службу, обещается пояс гридня дать за свое спасение. Этого только не хватало! Да чтобы такую нежить подле князя держать! Упыри ведь не живые существа, у них свое понимание, особое… если оно вообще есть. Но что они хотят непрестанно – это пожирать живых, кровь горячую пить. И этот голод у них никогда не иссякает.

В этот миг Малфрида не думала, что и к ней самой многие относятся как к нежити, что часто плюют вслед да за обереги хватаются. Однако в себе ведьма была уверена, а вот как поведет себя упырь Волк, если его вековечный голод и жажда крови помутят его разум?

Волк словно угадал ее сомнения, оглянулся, посмотрел пристально. Сам наделенный особой силой, он сразу понял, что и она непростая баба.

К князю, прихрамывая, подошел Инкмор. Будучи самым разумным и предусмотрительным в дружине князя, он и теперь стал говорить, что нечего им тут оставаться, где сеча недавно случилась, что, не ровен час, Куркутэ или какой иной хан, тот же Куря, отправят доглядников проверить, куда это гости запропали. Вот и надо уезжать, хотя тела своих павших оставлять нельзя. Поэтому русы подобрали погибших сотоварищей, уложили на доставшихся от печенегов лошадок и поехали восвояси. И Волк с ними. Лошадь под ним шла нервно, храпела, становилась на дыбы. Ясное дело, нежить почуяла. Но Волк крепко сжимал ее бока, рвал мундштуком рот, так что несчастное животное, взмыленное и дрожащее, вынуждено было подчиниться.

К вечеру они добрались к месту, где Самарь впадала в Днепр. Вечер выдался тихий, солнце еще не село, но луна уже всплывала – бледная и прозрачная. Пока совсем не смерклось, дружинники занимались похоронами павших товарищей. Сложили поленницу, поместили на нее тела погибших. Святослав очень убивался по Семецке; как-то ранее и отгонял настырного новгородца, и журил за непомерную любовь к возлияниям. А вышло… Собой закрыл князя Семецка…

Волк со стороны мрачно наблюдал за происходящим. Ведьма неслышно подошла к нему из-за спины.

– Жалеешь, что мало крови хлебнул?

– Отчего же мало, – невозмутимо ответил упырь. – Битва получилась хорошая, а глотнуть кипящей крови во время схватки – что может быть лучше?

– Ну, раз наглотался, то теперь прочь убирайся! Пока я все про тебя князю не поведала.

Она смотрела строго и непреклонно.

– Уходи! На тебя печенегов в степи хватит.

Волк слегка скривился – от его ухмылки упыриной у Малфриды волосы на затылке встали, дохнуть трудно было.

– Меня князь покликал, – глухо произнес живой мертвец. – Отпустит – уйду. Позовет – отказываться не стану. Но если ты скажешь ему, кто я…

Его подбородок подался вперед, нижние клыки удлинились, в глубине зрачков полыхнул белесый мертвенный отлив.

Но и у Малфриды полезли клыки, когти выступили, пряди вдоль лица, будто змеи, зашевелились. Казалось, миг – и они сцепятся. Но все же у ведьмы было сил поболее, и упырь отступил первым. Только повторил, что против воли князя не пойдет. Но если тот отпустит его… Волку ведь все равно, чью кровь пить – степняков ли, русичей ли.

Малфрида направилась к сидевшему у воды Святославу. Села рядом, молчала, все не решаясь сказать, что их спаситель нелюдь. О другом заговорила: спросила, о чем это князь толковал с шаманом в стойбище?

И неожиданно Святослав просиял.

– Да про дочку твою рассказывал, как люба она мне… и как отворожили ее от меня, сторониться заставили. А шаман этот… Он ведь сильный. И он согласился помочь мне. Или думаешь, у одной тебя достаточно чародейства, чтобы колдовством влиять на Малушу? Нет, милая. И вот что скажу: выпросил я зелье любовное у Мараачи. И зелье сильное, приворотное, страстью наполняющее. Вот дам ладе моей испить его – враз любовью ко мне воспылает, несмотря на все твои отговоры.

Малфрида с трудом проглотила подступивший к горлу ком. Не хватало еще, чтобы ее девочку опаивали колдовским зельем! А ведь зелье шаман сделал правильное, сильное. Когда Святослав показал ведьме стеклянный пузырек, ведьма вмиг заметила в нем тот же розово-желтоватый отлив, какой бывает от приворотного снадобья. Но опаивать Малушу она не позволит! Незачем родную ей душу ломать чародейством. Малфрида и сама на подобное не пошла. Ведь это Ольге и Святославу она сказала, что опоила дочку отворотным зельем, а на деле просто поговорила с ней, настояла своей волей родительской, а потом и просто убедила Малушу, что плохо ей от любви князя будет. Ольга милостей ее лишит, а Святослав поиграет ее любовью, натешится, а там и иную себе возьмет. Малуша же с разбитым сердцем одинокой и никому не нужной останется, кручиной горькой изойдет.

Когда такое предрекает чародейка, трудно не поверить. И хоть расплакалась тогда Малуша горько, но нашла в себе силы отказаться от молодого князя. Малфрида видела, как она держалась потом, и восхитилась силой дочери. Пусть и нет в ней материнского чародейства, но воли и гордости Малуше не занимать. И она вела себя так, что, казалось, без волшебного отворотного зелья тут не обошлось. Потому Малфрида и сказала, что это она чарами отвратила Малушу. Ну, чтобы люди поверили, чтобы Святослав понял, что не сладится у них теперь.

Но говорить князю, что ключница просто отшила его по материнскому наказу, Малфрида пока не решалась. Ее иное заботило: как забрать у него приворотное зелье для Малуши? Вот и стала говорить, что привороженная любовь никогда доброй силы не имеет, ведь само это чувство светлое и свободное, а кто силком любить заставляет, только бедой грозит, счастья не дарит, тяжелой болью оборачивается. И Малфриде это доподлинно известно, навидалась уже подобного. Но от речей этих Святослав только обозлился.

– Как отвратить Малушу – это, выходит, к добру. А приворотное зелье подать – несчастная любовь выйдет? Нет, хитришь ты, чародейка. Жалеешь дочку, думаешь, что позабавлюсь с ней и ушлю с глаз подалее? Так вот я скажу тебе: никакой другой мне и не надобно. Это мать мне все о цесаревнах заморских твердит, а что я сам испытываю, ни тебя, ни княгиню не волнует.

Ну что тут скажешь? Малфрида терялась. Но мысли о том, что Святослав отравой приворотной опоит Малушу, не отпускали ее… Нет, надо что-то придумать, забрать зелье.

Пока же Малфрида предпочла о Волке переговорить. После тревоги за дочку это уже не казалось особо сложным. Так и сказала – отпусти ты спасителя нашего восвояси. Пусть едет, куда сам пожелает, но подле князя Руси ему не место!

Святослав смотрел удивленно. Да как она может такое советовать? И это после всего, что Волк для них сделал! Да и раньше как славно он служил на заставе пограничной!

– Да, мы ему обязаны, – соглашалась ведьма. – Волк и впрямь себя на порубежье хорошо проявил. Там ему самое и место. Может, отправишь его на какую из застав? А я за это… Обещаю, что вновь полюбит тебя Малуша. И зелья никакого приворотного не понадобится.

Святослав был озадачен, вертел в руках продолговатый посверкивающий пузырек, говорил, что даже отдал за него шаману свой браслет с чеканкой. Но браслет что – его не жалко. А с пузырьком-то теперь что? Ведьме отдать? Она вон уже и руку тянет. Однако Святослав отстранился.

– Ты все же ответь, пошто Волка невзлюбила?

Ну как тут скажешь? Не может она сказать, кто на самом деле рыжий богатырь. Существовало у таких, как они с Волком, негласное правило – не оповещать простых смертных о том, кто они. Вот и стала говорить, что есть у нее предчувствие недоброе, ведь она ведьма все-таки, может предугадывать неладное. Поэтому пусть князь ей на слово поверит, а уж она ему поможет с Малушей сойтись.

– Так снимешь с дочери чародейство? – настаивал Святослав.

А как услышал, что ведьма просто своей родительской волей отвратила от него красавицу, даже задохнулся от обиды. Да что он для Малуши в одной цене с огневицей^[1039] или мором, раз им так застращать можно? Ведь он для Малуши… Кто бы ни стал при нем княгиней, ключница его матери всегда первой для него будет. И он самим Перуном готов в том поклясться, Ладу пресветлую в свидетели призовет, что не обидит милую Малушу. Ибо без нее… У него и слов не нашлось сказать, что без нее. Даже всхлипнул обиженно, как дите малое, какое ни за что обидели.

– Но послушает ли меня Малуша, если скажу, что ты освобождаешь ее от зарока, от наказа родительского?

Ведьма вздохнула. Вспомнился их долгий разговор с девушкой, когда Малфрида, ранее особо и не интересовавшаяся дочерью, вдруг материнской волей своей стала наказы отдавать. Но теперь все надо было назад повернуть.

Малфрида поглядела на князя. Он казался взволнованным, глаза блестели напряженно. И чародейка решилась:

– Святослав, скажешь Малуше, что я ошиблась в тебе, что зря на нее давила. А дабы она поверила, что не обманываешь, что даю я благословение на вашу любовь, напомнишь ей, что, когда мы сговаривались с дочкой, на коленях у нее сидел рыжий котенок. И Малуша плакала, прижимая его к себе. О том только нам двоим известно, никого рядом не было. Вот и передашь ей, скажешь, что не запрещаю вам любиться. А за то, что не стану более чинить вам препятствий, ты пообещаешь мне не оставлять при себе богатыря Волка.

Видать, сильно жаждал любви ключницы Святослав, раз сразу согласился услать понравившегося ему витязя. Сам с ним переговорил, сам проводил, наказывая, куда тому ехать, на какую заставу отправиться. А затем, вернувшись к реке, просто отдал Малфриде склянку с приворотным зельем. И даже руки о штаны вытер, не желая знаться ни с каким чародейством, когда самая красивая девушка на Руси его и так любит!

(обратно)

Глава 5

По прибытии на остров Хортица молодой князь едва ли не первым делом побрил голову, оставив на макушке длинную русую прядь, – после схватки с копчеными он имел право это сделать.

Ольга как увидела сына, только и вымолвила:

– Ну, ты чисто хазарин, сыне.

Святослав поморщился: хазар он не любил. Зато очень ждал похвалы от матери за заключенный с ханом Курей договор. Но княгиня перво-наперво высказала ему за то, что оставил дружину, рисковал жизнью, носясь по степи. Князь не должен так поступать, не должен на рожон лезть! Что было бы, если бы его поход к печенегам закончился не так удачно? Кому бы она Русь оставила? И Малфриде Ольга тоже высказала: мол, ведь уже не девочка, а все мутит головы молодцам, все подрывает их невесть на что.

Святослав насупился, смотрел исподлобья. Неужто мать думает, что он будет только с боярами в думе заседать да дела смердов судить-рядить? Нет, он прежде всего воин, глава дружин, как и его отец Игорь! Он так и сказал: «Я витязь, и княжье дело без тебя знаю». Мать должна быть довольна, что он повел себя как истинный правитель, сговорив ряд с печенегами. А иначе и она, и ее визгливые спутницы еще бы покудахтали, когда засвистели бы с берега стрелы копченых.

Ольга позже подумала, что и в самом деле погорячилась. Но Святослав был для нее дороже всего, именно ему она собиралась передать дело всей своей жизни, для него готовила Русь как великую державу, ради этого и к ромеям ехала. Ему ведь надо не только править, но и защищать то, что уже достигнуто. И если о Святославе и впрямь пойдет молва, что он великий витязь, то разве это не будет на пользу Руси?

Оба они были горячи – и мать, и сын. Но были и отходчивы. Святослав вскоре развеселился, встретившись со своими воинами, выпил с ними медовухи за успешное его возвращение из степи, а там по хорошей погоде стал с ними купаться в Днепре, прыгать в воду с высоких гранитных круч на Хортице. Вынырнув, завидел наблюдавшую издали за ним княгиню и помахал ей рукой приветливо. Ольга улыбнулась. Какое же он еще дитя, ее сын-князь! Ибо для матери он всегда останется ребенком, которого она будет воспитывать, пока сама жива.

Сейчас княгиня со свитой отдыхала после утомительных переходов через днепровские пороги. Остров был окружен водами могучей реки, с одной его стороны поднимались огромные скалистые берега, с другой, низинной, – покрывали дремучие леса и глубокие затоны. Исстари на возвышенности Хортицы располагалось святилище Хороса – божества света и самого солнца. И, как сказывали, поклонялись ему тут люди еще со времен, когда почитали только солнце, полагая, что иные боги, даже грозный Перун Громовержец, не так важны для них, как податель тепла, солнцеликий Хорос. Известно было, что место тут обладает особой силой и здесь исстари несут службу волхвы, о которых говорили, будто они великие чародеи, черпающие мощь от древнего святилища, где веками накапливалась волшебная сила. Даже лихие степняки не смели напасть на Хортицу, ибо опасались волхвов и их древнего колдовства. К тому же сам остров, окруженный рекой и взметнувшийся скалистыми берегами, смотрелся как крепость на Днепре. А на горе, окруженная засекой, к тому же еще мощно рубленная, деревянная крепостица имелась. Подле нее раскинулось селение, где жили обслуживавшие и кормившие волхвов селяне, которые вспахивали на обширном острове поля, сеяли жито, охотились в островных лесах, рыбачили. А еще принимали и обслуживали прибывавшие на Хортицу суда, останавливающиеся здесь после преодоления порогов, – дабы привести в порядок и подлатать ладьи, отдохнуть после тяжелых переходов, принести благодарственные требы на капище, одарить местных волхвов, чтобы наколдовали им удачный путь.

Вот и теперь с прибытием каравана княжеских судов на острове было людно. Но и весело. Местные вышли поглядеть, кто приплыл, да так и остались с гостями: не каждый день столько нарочитых людей прибывает, да еще и сама княгиня-правительница Ольга в сопровождении именитых женщин. Корабелы были довольны, что провели суда без убытка, дружинники – что предстоит передышка, свита княгини и ее спутницы рады были ступить с палубы на твердую землю, отдохнуть в раскинутых для них шатрах. Да и поглядеть на волхвов с Хортицы, на их обряды и принесение жертв под великим дубом, называемым дубом Хороса, было любопытно. Странно только, почему Хороса? Всем ведь известно, что дуб Перуна древо. Но со своими взглядами к местным волхвам не подступишься. Даже сама Ольга перед ними оробела: уж больно те спесивы, требы от русской княгини принимали, будто великое благодеяние ей оказывали. Да и смотрелись они важно, таких даже на капищах в Киеве не встретишь: все как на подбор рослые, никто не сутулится, хоть головы белы от седины, а волосы их длинные удерживают украшенные хрусталем очелья, обереги поверх длинных бород и на поясах все больше серебряные, а то и чистого золота попадались.

А вот Малфриду волхвы с Хортицы разочаровали. Да, смотрятся величаво, не то что иные старцы-чародеи в глухих чащах, у кого и руки покорежены, и спина горбится, и шрамы на лице, а все же знаний у них поболее, чем у этих. И чародейке даже весело сделалось, когда услышала, о чем они с княгиней разговаривают. Оказывается, гадали, возлагать ли им поднесенного в капище для жертвы петуха или отпустить. Сказали, что они сперва птицу дубу Хороса покажут, послушают по шуму его листвы, резать ли петуха или отпустить до следующего раза. Послушали и отпустили. Малфрида подавила смешок, понимая, что не Хороса то воля, а просто служители не куриным мясом надеются сегодня подкормиться, а ждут, что княгиня их на трапезу к себе позовет. А там и дичина будет, и масленые каши, и пироги с ягодами на пару. Вон уже дымы над кострами поднимаются, куховарят люди, готовятся. Ну а петуха служители в другой раз съедят.

Что ж, обычные люди. И силы в них никакой Малфрида не улавливала. А вот подле самого Хоросова дуба волшебство ощущалось, но легкое и словно бы растворявшееся в воздухе. Чуяли ли это служители? Может, и так, но, похоже, не ведали, как удержать его, как управлять им и себе служить заставить.

Поэтому, когда вернулись от святилища, Малфрида и заметила Свенельду:

– Сдается мне, что истинных кудесников с тех пор, как древлянских разогнали, и не осталось больше на Руси. Встречала я несколько раз умелых чародеев, но они за почетом и славой, как эти, не гонялись, а постигали волшебство в дальних пределах, где оно еще не замутненное и сильное. Эти же… Ведь есть здесь чародейство, чую я, да как-то не справляются с ними волхвы. И будто утягивает силу волшебную куда-то.

Свенельд ответил почти равнодушно: мол, ей, ведьме, такое лучше ведомо. Его другое волновало: есть ли на священной Хортице живая и мертвая вода? Малфрида пожала плечами. Будь тут вода – она бы учуяла.

Они с варягом сидели над рекой на выступающих из буйных трав гранитных глыбах, а перед ними разливался могучий Днепр, выступали из вод каменные гряды-острова, сплошь обсиженные стаями чаек. Свенельд расстелил на камне свое корзно, расположился подле чародейки, щурясь от яркого солнечного сияния. Легкий ветер трепал его светлый чуб, бросал на зеленые глаза длинные пряди, а сам варяг казался разнеженным на солнышке ленивым котом. Но Малфрида уже успела заметить, сколько он сделал по прибытии на остров. По его наказу суда свернули в более узкий и спокойный рукав Днепра, там причалили к отмелям, стали в тихих заводях, а свиту княгини Свенельд разместил в стане из раскинутых в безопасном месте шатров, прислугу же отправил рыбачить, а сам еще и с волхвами сговорился, чтобы не мешали людям поохотиться, дабы было чем такую ораву кормить. К тому же пообещал часть добычи отдать волхвам, а пока подарил им бочонок меда стоялого, чтобы выпили, подобрели и не так надменно принимали гостей. Уладив с волхвами, еще и дозоры расставил. И все-то у него было учтено, все он упомнил и отметил – и Ольга хвалила ведьме варяга своего, говорила, что без его опыта походного так быстро и умело они бы тут не управились. Малфрида опять намекнула: если так хорош для тебя воевода Свенельд, если сама отмечаешь, что польза от него, пошто не взглянешь на него не как правительница, а как женщина? Одной-то плохо. А Ольга ответила ей странное: зачем ей связываться с варягом, когда тот, пока Малфриды не было, о ней волновался, ждал, повторял все время, что опасно было Малфриде с малой дружиной отправляться в полные опасностей степи. И как сказала княгиня! Как зыркнула! Или по старой памяти взревновала Свенельда к чародейке?

Малфриду это только позабавило. И все же приятно было узнать, что былой ее ладо о ней печется, переживает. Хотя при встрече повел себя не как возлюбленный, а как старый, закадычный друг. Даже пожурил за своевольство, но было все же видно, что рад ее возвращению. И от этого Малфриде с ним было хорошо, тепло, можно сказать, даже уютно. Ибо что опасаться с таким, как варяг? Пусть он сейчас и кажется расслабленным, но и в его небрежной позе чувствуется сила, готовность ко всему. Ведь любой тревожный знак – и Свенельд опять будет начеку, вмиг все оценит и решит, как поступить. Но пока тревожиться вроде нечего. Сияет над Днепром ласковое солнышко, шелестят травы на ветру, взлетают и садятся чайки на каменистые гряды. Вон и спутницы княгини гуляют вокруг святилища по натоптанной за века тропинке, принарядились все, затосковали небось за время пути по своим расшитым жемчугом и самоцветами уборам. У самой воды, на песчаном берегу, гомонят собравшиеся у костра воины Святослава, молодой князь и сам там, так еще непривычно выглядит его оголенная голова с длинным клоком русых волос на темени. Да, хорошо тут, спокойно. Может, еще так хорошо и потому, что рядом сидит Свенельд. Малфриде казалось, что век бы так с ним оставалась, ни о чем не тревожась, доверив все сильному, умному и надежному воеводе Свенельду.

Она так и сказала, что нравится ей тут с ним. Даже придвинулась, склонила голову на сильное плечо варяга. Расслабилась.

Свенельд тоже потерся щекой о ее лоб. Потом вздохнул, отбросив изжеванную травинку.

– Хорошо, говоришь? А ведь сама от меня ушла. И позови я назад – пойдешь ли?

Важное спрашивал, но спокойно, без трепета. И она так же ровно ответила: а зачем? Вот они рады свидеться, рады побыть вдвоем, да только оба понимают, что судьбы у них разные, нравы не подходящие, желания не похожие. Поэтому и не сладилось бы у них, останься вместе. Так что пусть все будет как есть. И им спокойнее, и Ольга не разгневается, не возревнует.

– Это Ольга возревнует? – переспросил Свенельд. Он мягко отстранился от ведьмы, откинулся на спину, заложив руки за голову. И вздох глубокий – так о чародейке никогда не вздыхал. – Да что я Ольге? Она вообще последнее время равнодушная какая-то стала. Посмотрит, бывало, словно и не на человека, а на цацку какую блестящую: иметь приятно, да поднадоела уже. А то, что у меня оттого еще больше тоски, ей-то что? Все ее заботы ныне о посольстве своем. О том день и ночь говорит, только это ее и тревожит. А что собирается сделать то, что для нее никто не совершал, ей даже задора прибавляет. Ибо если Ольга решила, то кажется ей, что и Днепр повернуть вспять в силах. И откуда в ней уверенность такая?

Малфрида улавливала в его голосе восхищение и почтение, а еще нежность затаенную. И подумалось чародейке: как разумница Ольга не поймет, что, сойдись она со Свенельдом, лучшего помощника в делах и более преданного друга ей и не сыскать. А вот самой отчего-то грустно на душе сделалось.

Малфрида пошла прочь. Свенельд со своего места наблюдал, как она уходит – спина прямая, голова вскинута, длинные косы ниспадают из-под удерживаемого ремешком на голове темно-алого покрывала, походка с чуть покачивающимися бедрами соблазнительная и вольная. Вот-вот, первое, что видится в Малфриде, – это ее воля. Захотела – позвала, захотела – ушла. Ранее, когда она еще Малфуткой была, она другой казалась – нежной, ранимой, беззащитной. Ту приголубить и оберегать хотелось. Но не уберег. А с этой полудикой и своевольной они бы не ужились. Такова, видно, судьба.

Малфрида шла к княгине, переговорить хотела, но замедлила шаг, увидев, что к Ольге приблизился ее священник Григорий в длинном черном одеянии, – ну, точно ворон. Ведьме казалось, что она просто осязает идущую от него враждебную силу, даже дрожь по телу пошла. А Ольга ничего, улыбнулась священнику, пошли рядом, княгиня даже на руку его оперлась. Да, странная у княгини новая привязанность. По ней Свенельд тоскует, ждет, когда позовет его пресветлая, а она все с проклятым христианином якшается.

Волхвам тоже не любо было, что правительница вблизи от их святилища привечает почитателя распятого Бога. Они так и сказали Малфриде. И общая неприязнь к христианину сразу сблизила служителей и чародейку. Они с интересом следили, как она молится у священного дуба, как протянула к нему руки, будто знала, как надо совершать служение. Но особенно поражены и смущены были волхвы, когда чародейка с грустью спросила, отчего так слабо волшебство у столь прославленного дерева Хороса, ведь немало чародейских сил за века собраться должно было?

– Ты тоже почувствовала это? – печально произнес верховный волхв. – Тогда тебе, наверное, – он быстро переглянулся с остальными служителями, – с Жерью повидаться стоило бы. Жерь в последнее время совсем перестала являться в святилище, а ведь раньше она нам помогала. Давно это было… еще когда мы доступ к воде чародейской имели.

– К воде? – заинтересовалась Малфрида. – Да и что это за Жерь такая?

Оказалось, что волхвы сами толком не знают. Жерь – существо странное и могучее. Раньше она очень жертвы человеческие любила, за то и прозвали ее Жерью. Но еще при прежних волхвах, какие подкармливали Жерь, она вдруг отказалась принимать требы. Но тогда же и силы чародейские у древа Хороса стали исчезать. Ведуны пытались вызнать, как такое происходит, но Жерь не стала отвечать.

Малфриду все это заинтриговало. Хотела было попросить, чтобы кто-нибудь проводил ее к Жери, но потом решила, что и сама разберется, куда идти надо. Ибо здесь, подле священного дуба Хороса, она уловила поток силы, какой утекал куда-то в сторону. Вот и пошла по нему, будто хищник по запаху дичи. Даже подумалось по пути: не Жерь ли эта высасывает силу из священного места?

Чародейка сначала шла по обжитым местам, селище и крепостицу местную миновала, тропинка вилась мимо засеянных горохом полей, потом мимо пасеки, где гудели пчелы. Но обжитые места вскоре остались позади, дальше рос лес, густой, мало хоженный, дичи тут водилось множество. Один раз Малфрида повстречала охотника с тушкой фазана на поясе, который предупредил одинокую бабу, чтобы к заводям дальним не ходила, мол, неладно там, и люди, и скотина пропадают, но Малфрида лишь отмахнулась. Ведь она же не была ни скотиной, ни человеком. То есть человеком все же была, но давно уже поняла, что есть в ней нечто особенное, что отличает ее от простых смертных.

Местность становилась все более дикой и глухой; кусты вставали подобно стражам, приходилось просто продираться сквозь заросли бузины и терновника. Ведьма порой раздвигала их силой заклятия, прокладывая себе путь. От этого треска испуганно разбегалась обитавшая в чаще живность, разлетались лесные птицы, испуганно кричала выпь, недовольно хрюкнув, потрусил прочь дикий кабан, раз даже бурый медведь заворчал где-то гневно. Малфрида задержалась, давая пройти косолапому. Отчего-то она страсть как не любила медведей. Была в них какая-то враждебная ей сила, с какой не так-то просто совладать. Уж лучше в стороне держаться.

Солнце все ниже склонялось к верхушкам деревьев, когда она наконец пробралась к заводям низинной Хортицы. Надо же, на острове, в возвышенной части, есть и святилище, и селение, и ладьи причаливают, а тут словно другой мир – безлюдье, тишь, дремучесть. И повсюду ощущается совсем иная жизнь, чувствуется присутствие существ, не похожих на обычных животных и людей. Малфрида стояла, замерев на месте, прислушивалась, приглядывалась. Вон болотник прошелся по заводи, только тень его корявую и разглядишь, зато слышно, как шлепает по воде лапами-плавниками. А вон водяной дух анчутка появился, тот, что стылый воздух у болота удерживает. Плавников у анчутки не имелось, по сказанию, волк ему их некогда откусил, и с тех пор бродит эта мелкая нечисть по затопленным бережкам на цыпочках, но при этом помогает себе держаться мелкими, быстро машущими крылышками, перепончатыми, как у летучей мыши. Но это Малфрида разглядела лишь после того, как анчутка присел рядом на коряге, стал рассматривать нежданную гостью выпуклыми белесоватыми глазками. Мордочка у него продолговатая, на конце пятачок, как у хрюшки, которым он шустро водит, принюхиваясь. Он навострил ушки – что-то, видать, его обеспокоило, после пискнул, как болотная птица, нырнул в заводь, только круги пошли по тихой воде. Зато вскоре ведьма высмотрела иное диво дивное: будто свет появился за деревьями на противоположном берегу и медленно приближался. Она увидела, как движется сквозь густую чащу всадник на высоком коне, каким-то чудом проходя сквозь кусты и заросли, протекая сквозь них призраком бестелесным. При этом всадник испускал сияние: светился его шлем островерхий, как у витязей Святослава, доспехи чешуйчатые то мерцали ярко, то гасли. И конь под ним, медлительный и величавый, розовато-прозрачная грива его до самой земли ниспадает, растворяясь в сыром вечернем тумане.

Сияющий витязь ехал, опустив голову, будто в печали или задумчивости; вот стал исчезать во мраке леса, блеснув еще пару раз светом, – словно закатный луч неожиданно пронзил глухую чащу – и исчез, как и не бывало его.

– Надо же! – восхитилась ведьма. – Ранее слыхала о таком, но видеть никогда не видела. А ведь мне сказывали, что только в самых волшебных местах можно встретить трех братьев, сынов Хороса – Зорьку, Вечерку и Полуночку. Вечерку я поглядела вот. Гм. Интересно, если до темноты тут пробуду, то и Полуночку повидаю?

– Да ты лучше на меня взгляни, красавица, – услышала она за спиной негромкий мужской голос с придыханием.

Ведьма оглянулась, но после горящего всадника Вечерки только круги света поплыли перед глазами на фоне темного леса. Обычно она хорошо видела во мраке, но теперь даже ее колдовскому взору пришлось привыкать к темноте. Когда же Малфрида вновь стала все различать, она заметила нечто странное: только что проложенная ее чарами тропа исчезла, кусты поднялись, сцепив ветки, а два стоявших позади толстых дуба приблизились, двигались незримо, будто норовя столкнуть ее с сухой кочки на топкую низину.

– Что, страшно тебе, девица? – услышала она все тот же голос с придыханием. – Давай руку, помогу тебе. Мне красавицы всегда любы.

И тут Малфрида заметила, как из находившегося в одном из дубов дупла выглянул улыбающийся раздетый молодец. Казался он ладным таким, пригожим: тело литое и крепкое, только слишком белое, да и лицо с тонкими чертами бледное, светлые длинные волосы, разделенные на пробор, как у какого волхва, откинуты пушистой гривой за плечи. Незнакомец подался вперед, протянул руку. Улыбка у него была почти человеческая, но Малфрида знала, что человеком он не был.

Мощные кряжистые дубы уже находились совсем близко, давили, наступали, и Малфрида вскинула руку, ухватившись за длань улыбающегося незнакомца. Но тот неожиданно вскрикнул, как от боли, отпрянул от нее, тряся кистью, будто обжегся. И Малфриде пришлось самой податься к нему, подскочить, пока ее колдовские деревья не опрокинули. Она схватилась за толстую ветку дуба, уселась на ее изгибе, устроившись поудобнее. Это было непросто; невысокий, но мощный дуб словно содрогнулся от верхушки до основания, огромные ветки затрещали, как трещат деревья при сильном морозе. И там, где сидела ведьма, рубчатая кора побелела, покрываясь ледяной корочкой, листья зазвенели в инее. Малфрида поняла, что опять от нее холод распространяется. Почему это случается, она не совсем понимала, но заметила, что происходит это, когда она сильно волнуется или боится чего-то. Но боится ли она? Малфрида несколько раз глубоко вдохнула, успокаиваясь, заставила себя улыбнуться.

– Что, обожгла тебя? – почти ласково спросила у красавца из дупла. – Ты уж прости.

Незнакомец перестал дуть на покрытые волдырями пальцы и осторожно покосился на нее.

– Да уж, и холодом можно обжечь не хуже, чем огнем. Как же это я сразу не распознал, что ты чародейка, я бы и трогать тебя не стал. Хотя и хотелось… Сказал же, мне красавицы ох как любы.

Малфрида смотрела на недогадливого. Ишь, за девку ее простую принял. А ведь глаза ее мерцают желтым колдовским светом, волосы вокруг лица шевелятся, будто живые. Но теперь, когда не волновалась уже, от нее повеяло обычным теплом, ее ведьмино очарование – жутковатое, но и манящее – вновь было при ней, и бледный незнакомец даже заулыбался, любуясь.

Малфрида приблизилась и заглянула в дупло, будто хотела рассмотреть его наготу. Но, как и ожидала, увидела, что на уровне бедер его тело переходит в длинный чешуйчатый хвост, уходящий куда-то в темноту древа.

– Так-так. Выходит, ты и есть Змиулан, повелитель змей, который с самим Перуном во вражде.

Когда она назвала его по имени, Змиулан даже приосанился. На его челе замерцал богатый венец, на груди и запястьях появились дивные украшения.

– Да, я царь змей. И любитель красивых женщин. Против меня мало какая устоит, ибо я и хорош собой, и ласков, и богатство дарю той, что полюбит меня и родит от меня ребенка.

– Но ведь твои дети рождаются лишь для того, чтобы воевать с Перуном? Ха, что-то давно я не слышала о подобном, чтобы твои порождения не выступали против Громовержца небесного. Или сила твоя любовная иссякла? – дерзко хохотнула чародейка.

Вообще-то, смешного было мало. Та любовь к женщинам, которой гордился Змиулан, несла его возлюбленным не только радость и богатство, но и смерть. Зачинали-то от царя змеиного смертные бабы легко, жили с ним в любви и согласии, но потом родами все и помирали. Ибо ни одна не выживет после того, как родит огненного змея. Причем змеи были обычно трехглавые, а то и двенадцатиглавые, какие потом разлетались по свету, неся разорение и огонь, осмеливались нападать даже на Перуна, а тот раз за разом убивал их, разя молниями. В древности, как легенды гласили, находились даже отчаянные смельчаки, рубившие гадам головы и получавшие за то особую милость от подателя побед Громовержца; выходили против огненных змеев и чародеи, заколдовывали, заставляли замереть навечно, камнями и даже горами их придавливали. Но в последние годы о таком мало кто на Руси слышал. То ли сильнее почитали Перуна и тот вознесся слишком высоко и стал столь силен, что мог вмиг погубить порождение Змиулана, то ли люди разогнали их, то ли красавицы уже не верили пригожему Змиулану. А может, и впрямь плодородных сил у него поубавилось?

Вот об этом и спросила красеня из дупла ведьма.

– Не твое дело! – огрызнулся Змиулан. – Но вот что я тебе скажу, кудесница: чужую сильную веру стали многие принимать, а к чему это ведет, ты и сама поймешь, если не совсем глупа.

У Малфриды вмиг исчезла улыбка. Лицо стало злым.

– Значит, и ты христиан побаиваешься? Забился тут в дупло, живешь в глуши. Нет бы пойти в селища, в веси дальние да породить столько змеев, чтобы они пожгли огнем христиан поганых!

– Моими детьми хочешь победу над их Богом выложить? – почти по-змеиному зашипел Змиулан. – А что же самаих не трогаешь? В тебе ведь еще горячая кровь, хоть и холодом лютым порой веешь. Что же ты хочешь от меня, холоднокровного змея? Или не научили тебя, что азарт и раж Ярила только смертным дает? А я что? Мне и тут хорошо – тепло и сыро. Что еще пожелать можно?

Сумерки уже почти сгустились, но ведьма с ее острым зрением неожиданно заметила, что Змиулан стареет прямо на глазах. Лицо его стало не просто унылым, но и пошло морщинами, в глазах появилась некая накопленная за века усталость. И от этого Малфриде сделалось грустно. Она перевела разговор на то, зачем сюда пришла: спросила про Жерь, о том, сможет ли Змиулан покинуть свое дупло, чтобы проводить ведьму к Жери?

– А не побоишься Жериной силы? – Старческое лицо Змиулана вытянулось. – Жерь ведь немалую мощь тут скопила. Она и охранительница Хортицы, и ведунья великая, и всем существам тутошним силу дает, подпитывает, когда добрая. Но когда ее зазря тревожат… Ну, не по нраву ей это, скажем так. Потому ее и волхвы солнцели кого Хороса не осмеливаются беспокоить, давно не приходили. А местные смерды сюда и заглянуть опасаются. Ибо Жерь – это Жерь. Пока это диво дремлет, все в ладу на Хортице. Вот и мне тут хорошо подле нее. Правда, баб не хватает. А без плотских утех я стареть начинаю, как все мы, когда теплой крови рядом нет…

Он грустно замолчал. Малфрида даже пожалела его. Вон как пригож лишь недавно был, а теперь… Дивная корона все еще мерцала на голове повелителя змей, но волосы уже казались не просто светлыми, а седыми, мешки под глазами набрякли, нос повис уныло. Старец старцем, и, похоже, теперь это его истинный вид, а не того светлого красеня, какой изначально хотел приманить ее к себе в дупло.

Змиулан наконец выбрался из дерева, причем, вылезая, для удобства даже хвост в ноги обратил, но перелазил как-то по-старчески, кряхтел, сутулился, колени его распухшие дрожали, длинный уд обвис жалко. Но, заметив взгляд ведьмы, Змиулан будто застыдился своей наготы и немощи, вновь ноги его сошлись хвостом – длинным, чешуей отливающим, сильным. Опираясь на него, змеиный владыка прополз к затаившейся в камышах лодке-долбленке, устроился на ее носу, уютно свернув хвост кольцами, а чародейке жестом приказал садиться и плыть. Она взяла длинный шест, оттолкнулась от берега, но озеро было глубоким, пришлось взяться за весла. Змиулан грести наотрез отказался – все же он царь как-никак.

Грести оказалось неожиданно трудно. За весла цеплялись водоросли и длинные стебли кувшинок, которых тут было превеликое множество. Змиулан поглядывал на отдувающуюся и шлепающую налетевших комаров чародейку с насмешкой, но в то же время с любопытством. Она вскоре поняла, что его интересует: в сумеречном вечернем освещении, в темной, полной водорослей воде порой появлялись худые белые руки утопленников… или кикимор болотных. Одна такая тощая длинная ручища схватилась за весло, стала тянуть, с другой стороны иная кикимора сильно качнула узкую долбленку. И хоть от невольно нахлынувшей жути захотелось истошно заорать, Малфрида сдержалась, а страх перевела в ярость. Поэтому в какой-то миг бросила весло и поймала водяную кикимору за волосатое холодное запястье. Болотные жительницы не сильно увертливые, вот и эта, попавшись, только заверещала пискливо, когда ведьма рывком подняла ее из темной воды, потрясла, как пес треплет тряпку в игре. От крика кикиморы другие сновавшие среди водорослей болотницы кинулись прочь, только забулькало в густой ряске. А пойманная все пищала совиным криком, сучила слизкими лапами, с которых капала вода.

Змиулан остался доволен. Ему в его тихом одиноком существовании в дупле было забавно наблюдать такой переполох. Он только подивился, как это он сперва ведьму за заблудившуюся девку принял. Ну, в шерстяной тканке крашеной она, ну косы, как у девки какой из селища. Однако теперь он понял – она вовсе не человек, в ней иная кровь течет!

Кикимора, перестав криком совиным исходить, вымолвила наконец:

– Я Жери пожалуюсь!

Ее угроза казалась смешной, ведь сама выглядела, как мокрый ком тополиного пуха или пучок растрепанного белого льна, с которого стекает вода. Извиваясь, она вопила:

– Жерь никому шалить в своих владениях не позволит! Он тут хозяин!

«Так Жерь она или он?» – гадала Малфрида, отбрасывая кикимору подальше в заводь.

После этого раскачивать и задерживать лодку уже никто не посмел. Но весть о том, что в низинных заводях острова шалит чужая колдунья, тут же разошлась. Отовсюду слетелись поглядеть на нее беспяточные, мелко машущие крылышками аники – в потемках их можно было с летучими мышами спутать, – мавки местные замелькали за деревьями, где-то вынырнул и опять пошел на дно водяной – зеленый и раздутый, как мех с вином. Наверняка они уже донесли Жери, что гостья чужая едет.

Но даже если та и знала о появлении чужачки, то препятствовать ей не стала. И Малфрида увидела Жерь, когда свернула по протоке за поросший растениями завал из павших в воду бревен. Поначалу просто свет различила в дальнем конце длинного озера, да и какой свет! Уже издали можно было видеть живую и мертвую водицу, отсвечивающую во мраке то розовым, то голубым. А саму Жерь Малфрида сначала приняла за огромный гладкий валун, приваленный к берегу. Да и то не сразу обратила на нее внимание, больше отвлеклась на хороводы, которые водили по мелководью у берега русалки-лобасты. Луна уже появилась, всплывала, и в ее белесом свете были видны бледные силуэты этих камышовых девушек, даже слышалось их заунывное пение. Лобасты тростниковые, в отличие от обычных русалок, имеют не хвост, а ноги, одеянием им служит болотная трава, длинные волосы тоже переплетены растениями, а собой камышовые девушки кажутся необыкновенно пригожими, вот только если бы не были так печальны, если бы их замершие бледные лица не были такими унылыми. Редко когда лобасту может что-то развеселить, ну разве что полюбит такую человек с настоящей горячей кровью. Ибо от любви смертного лобаста оживает и расцветает, да только ее любовь никому счастья не приносит. Пусть лобаста и любит крепко, но все больше ревниво да с обидой. И в итоге, не столько нарадовавшись, а все больше исстрадавшись, обычно утягивает возлюбленного под холодную воду. А чего страдают? Да трудно им дается людская, полная тягот жизнь – в полутемном подводном мире им лучше. Сейчас же лобасты вели хоровод по приказу Жери, которая даже помахивала толстой округлой рукой в такт их медлительному кружению, поводила огромным белым плечом.

Малфрида глаз от нее не могла отвести. И гадала, как обратиться к Жери, – как к бабе или к мужику? Ибо это огромное, расплывшееся и будто наполненное влагой существо было скорее сродни водяному, чем человеку. А ведь Змиулан по пути все же упредил, что Жерь некогда была человеком, да только живет она столько, что уже давно человеческий облик потеряла. И сейчас Малфрида вглядывалась в ее обрюзгшее и отекшее лицо, ниспадавшее складками подбородка на плечи и грудь, на ее длинные зеленоватые волосы, больше походившие на тину, да и сама она была вся в тине, казавшейся то ли истрепанной одеждой, то ли позеленевшей от сырости шкурой какого-то дикого зверя. Нижняя половина тела Жери оставалась в воде, а верхняя располагалась между стекавших в воду родников чародейской воды. Жерь сидела между этими светящимися струйками, будто оберегая от всех и всякого.

– Ты привез ко мне гостью, Змиулан? – подала наконец голос Жерь, и был он глухой и низкий. – Зачем?

– Ну, чтобы скуку-тоску развеять, – отозвалась за змеиного царя Малфрида.

Она направляла нос лодки прямо на хоровод русалок, и те потеснились, давая проход к Жери. Теперь совсем близко Малфрида видела ее огромное лицо, растянутые черты, широкий, как ладонь, нос, бледные губы, отекшие веки, под которыми почти не было видно глаз.

Похоже, громкий голос Малфриды заинтриговал Жерь, та даже подалась вперед, всколыхнувшись своим необъятным водянистым телом. «Баба все же, – подумала ведьма, различив под тиной расплывшиеся округлости груди. – Или все же мужик?» – засомневалась, заметив богатырский размах плеч, мощные, как у хорошего бойца, руки, покрытые густой зеленоватой порослью.

В итоге Малфрида решилась и спросила это чудище, как к той обращаться, – как к женщине или мужчине. – А я уже и сама не помню, – глухо отозвалась Жерь.

«Баба», – удовлетворилась Малфрида, услышав оброненное чудищем слово «сама». Но, похоже, Жерь это и впрямь не интересовало. Она на миг приподняла веки, сверкнув бледно-желтоватым светом колдовских глаз, а потом опять ее лицо приняло потухшее, равнодушное выражение, стало неподвижным, как оглаженный водой (или временем) валун.

Малфриду невольно передернуло. Подумала, что ничего более отвратительного, чем Жерь, она и не встречала. Казалось бы, какой только облик нелюди не имеют – и корявые бывают, и бородавчатые, и лохматые, и слизкие. Но все это казалось нормальным, так как все они были или холоднокровными, как лягушки, либо сухими и бескровными, как дерево или травы. В Жери же чувствовалась остывшая теплая кровь, как будто в захолодевшей до состояния студня наваристой ухе. И это казалось наиболее странным. Вроде как и человек… но какой же она человек?

– Это ты тянешь силу от древа Хороса на Хортице? – сразу приступила с расспросами ведьма, едва нос лодки уперся в берег в паре шагов от огромной Жери.

– Тяну, – глухо согласилась та.

И опять застыла, погружаясь в дрему. Но Малфрида ее не оставляла, теребила, спрашивала, зачем забирает чародейство из святилища, да еще посвященного самому Хоросу ясному? Ведь если Жерь рождена волшебницей, то ей колдовскую мощь должны давать и Перун небесный, и Стрибог ветрами проносящийся, и Леля весенняя, когда та отогревает землю после холодных дней Морены зимней^[1040]. Малфрида спрашивала, а Жерь лишь похрапывала в своем сонном полузабытьи. Малфрида стала злиться и весьма бесцеремонно ткнула ее в бок деревянной лопастью весла. При подобной дерзости даже тихие лобасты заахали и отпрянули, Змиулан отпрыгнул в сторону и поплыл прочь по воде, только длинный змеиный хвост за ним заструился, а полусухие коряги-пушевики на берегу заскрипели, раскачиваясь. Но Жерь только икнула, повернула громадную, сужающуюся кверху голову.

– Что это было?

– Угадай, раз такая разумница!

Малфриду тут все раздражало: и унылые лобасты с их протяжным приглушенным пением, и эта бабища тупая. Она-то рассчитывала мудрую чародейку встретить, а эта… Просто какая-то глыба застывшего мяса.

– Я сейчас уеду, – сказала Малфрида. – Скучно тут у вас, ни тебе игрищ нелюдских, ни забавных проделок нежити. А у наших костров сейчас ушицу горячую разливают, медовуху пьют, здравицы говорят, песни поют. Там людно и весело, ибо тут остановилась со своим караваном сама княгиня Руси Ольга. Я ей служу, потому что мне любо среди людей, вот и согласилась сопровождать правительницу в дальние пределы, мир хочу поглядеть, пока вы тут в заводях сонно переваливаетесь.

– Подумаешь. – Жерь неожиданно подняла тяжелые веки. – Я тоже бывала в разных пределах, таких, как тебе, чумичка, и не приснятся. Но то было давно… Да и чего еще там смотреть? А тут у меня водица живая и мертвая под рукой, силы со святилища меня подпитывают. И здесь спокойно. Что еще надо? Когда ты, глупая, столько лет, как я, проживешь, тоже поймешь, что вся эта суета людская… одна морока.

– Может, и морока, но это и есть жизнь. А ты хоть и подпитываешь себя, но не живешь. И если была когда-то человеком, то теперь ты нежить.

– И ты такой однажды станешь, – глухо хохотнула Жерь, и в горле у нее заклокотало. – Все такими рано или поздно становятся. Я лишь одного знаю, кто, даже истлев полностью, еще желания не утратил. И он силен. Так ты его дитя? – Будто удивившись, Жерь наконец распахнула желтые глаза. Но они тут же стали гаснуть, ибо Жерь вновь начала погружаться в дрему.

– Чье? Ты знаешь, чье я дитя? – спросила Малфрида тихо и настороженно.

Внезапно ей стало страшно. Она знала свою мать, но ничего не ведала об отце. Ну, нагуляла ее некогда на Купальском гулянии любвеобильная матушка, сама даже не ведала, от кого. А Жерь с ее древней мудростью, похоже, знала. Но сообщать не собиралась, вон даже похрапывать сонно стала. И зачем ей силы колдовские, зачем дающая вечность чародейская вода, если она не живет?

– Нет, я живу. – Вздутая Жерь, будто угадав мысли гостьи, опять подняла свое большое лицо. – Во мне и тела людского уже не осталось, но я живая. А вот ты, если поедешь и дальше с княгиней, можешь и помереть мучительно. А может, и не помрешь… Воды жизни никогда не текут единым потоком, часто меняют русло, если кто в силах их одолеть. А вот то, что княгиня твоя едет за великим злом, – этого уже не изменить. Ибо княгиня сама так решила. Или еще решит. Но одно я знаю – она привезет с собой то, что разгонит всех нас. Если ты и впрямь чародейка великая, какой себя возомнила, то вот что сделай: погуби свою покровительницу княгиню.

– Но ведь и ты мнишь себя великой, – склонив голову, заметила Малфрида. – Такой великой, что я для тебя всего лишь чумичка. Почему же сама не разделаешься с княгиней и ее дружиной, ее спутниками и охранниками?

Спросила, а самой страшно сделалось. А вдруг и впрямь Жерь залютует да натворит бед?

– Не залютую, – вяло отозвалась та. – Зачем? К чему все это? Столько усилий… Я уже сделала все, что когда-то хотела. Теперь твой черед. Но если повелительница твоя… Ольгой зовущаяся… Что сказать-то я хотела? Ах да. Погубить она тут нашу силу может. Гм. Даже любопытно, как это будет… Или не будет…

Она говорила все медленнее, все невнятнее.

– Эй ты, чудище! – Малфрида даже потрясла веслом перед Жерью. Так и хотелось огреть им эту глыбу по башке.

Поняла ли ее желания Жерь или окрик ведьмы опять вывел ее из дремы, но она зашевелилась, переваливаясь, вновь поглядела на дерзкую. И что-то все же поменялось в ее застывшем лице – если эту рожу еще можно было назвать лицом.

– Убила бы тебя, – произнесла Жерь, – но не трону. Все же ты порождение того, с кем я в ладах, кого некогда сама же и учила чародейству. Ох, ты! – Она вдруг всколыхнулась всем огромным телом, так что земля заколебалась, заводь тихая пошла волной, а медлительные лобасты ринулись кто куда, спрятались в камышах. – А ведь ты меня разозлила! – произнесла Жерь удивленно. – Очень сильное чувство! Давно уже такого не помню. Что ж, убивать тебя я не стану, а даже расскажу кое-что: некогда я была прекраснее тебя во сто крат. Ты – что? Ты обычная. А из-за меня войны великие начинались, меня называли не иначе, как Прекрасная, в иных краях и вовсе божеством считали, называли Триликой и меняющейся, жертвы клали мне на алтарь. Порой я вспоминаю это… Но больше ничего не хочу…

– Послушай, – прервала ее ведьма, – если не желаешь сказать, кто мой отец…

– Не желаю, – буркнула Жерь. – Я вообще ничего не желаю. Ибо желать – это так трудно! И зачем мне кого-то губить, если знаю, что однажды они сами тут полягут, что кровью покроются кручи Хортицы. И погибнет тут воитель великий, тот, кем Русь в веках будет гордиться и поминать. А дикие люди степей из его черепа сделают чашу для пиров и будут смеяться, лакая из нее. И ничто его не спасет, даже водица живая. Ибо и воды уже тут не будет. И это так безнадежно… так скучно. А княгиня твоя… Э… Спрашивается, зачем ты ищешь для нее чародейскую водицу, если она ей уже надоела? Я вон некогда куда больше продержалась. Но и мне однажды стало скучно… однообразно… спокойно… спасть… спать… покой…

Последние слова Жери вырвались клокотанием, зоб ее трясся, подрагивая, она осела в воду, пузыри пошли.

«И как такое не захлебнется тиной? – с отвращением думала Малфрида. – Еще и Прекрасной ее называли! Кто на это чудище взглянет без отвращения? Ишь, жить ей еще хочется, воду чародейскую подле себя держит. А сама уже давно мертва!»

Малфриде вдруг нестерпимо захотелось уйти. Она выбралась на берег и, высоко подпрыгнув, уже в воздухе договаривая волшебное заклятие, превратилась в птицу-сову. Летела над притихшей чащей низинного края Хортицы, видела в лунном свете кудрявые вершины деревьев, потом поля засеянные, дымки над шапками кровель избушек, частоколы крепостцы, ограду капища, огни на берегу, где собрались люди княгини. И так радостно было вернуться к своим! Радостно и удобно вновь стать человеком, потянуться всем сильным, молодым телом! Вот это и есть жизнь – с ее стремлениями, неожиданностью, силой! А если без этого… То останется только клокотание в тине.

И все же Малфрида была слишком поражена тем, к чему столь долгая жизнь может привести. Она никогда не задумывалась об этом, она наслаждалась житьем-бытьем, радовалась и страдала. Вот и сейчас она пойдет к кострам, где слышен перезвон струн и взрывы смеха, сядет подле кого-нибудь крепкого и горячего, прижмется плечом… Это все люди, не какой-то Змиулан хвостатый. С горячим парнем куда слаще любиться, нежели с нелюдью. Однако… нельзя! Она еще службу свою не выполнила, еще княгиню не проводила в далекий край.

Малфриде вдруг захотелось пойти к Ольге, поговорить. То, что в своем сонном полузабытьи клокотала Жерь, взволновало ее, и надо было предупредить княгиню, чтобы та знала: однажды этот остров может стать гибельным для русов.

Но когда Малфрида вышла к кострам, о дурном думать уже не хотелось. Ее усадили у огня, накормили горячим варевом, она смеялась шуткам, пела со всеми под гусельный перезвон, потом смотрела, как Свенельд повел в танце красавицу Милосладу Смоленскую. Княжна просто светилась, радуясь, что с самим удалым воеводой пляшет, игриво наступала на него в танце, раскинув руки, будто предлагая себя или маня. А что, она знатного рода, о ее красе песни бояны слагают, а Свенельд вон уже сколько лет хозяйку в свой терем не введет. Пусть же поглядит, какова она, княжна Милослада Смоленская, а там и подумает хорошенечко. Может, и сладится у них.

Но не успела княжна запыхаться от пляски, как по знаку молодого князя игравший гусляр вывел совсем иной ритм, струны его зарокотали урывками, и сам Святослав, бритоголовый, полураздетый, с обнаженным клинком в руке, вышел на освещенное пламенем костров пространство, завертел подаренной Курей сабелькой так, что она превратилась в одно сплошное свечение вокруг него. Это были и танец, и мастерство оружейной защиты. Примеру князя последовали дружинники. А затем пошел новый пляс, посвященный Перуну, когда витязи, без доспехов, с одними клинками, прыгали в высоких скачках, проносились друг против друга, ударяя оружием по подставленным клинкам других пляшущих. Это была полная смелости пляска-битва, в какой воины, войдя в раж, показывали, что им дорого в сече. Дружно выкрикивали они имя Перуна, блестели от пота их тела, и не хотелось останавливаться, ибо все это было им любо!

Вот это жизнь! Малфрида сама оживилась. После того как в чужом обличье столько пролетела, казалось бы, утомленной должна быть. Но какое утомление, если вокруг такое творится! И она с некоторым сожалением отошла от костров, направилась к шатрам, где должна была отдыхать Ольга. Но там княгини не было. Зато Малфрида заметила в лунном свете за одним из шатров обнимающуюся парочку. Надо же, жена Глеба, княгиня Сфандра, упоенно целовалась с пригожим Блудом! Дома-то за ней все следили, все же невестка великой княгини, мужнина жена. А тут, в пути, отчего бы и не расслабиться маленько, не потешиться с красивым дружинником.

– Я княгиню ищу, – сказала Малфрида, когда при ее приближении Сфандра и Блуд отпрянули друг от друга. Заволновались, угрожать даже принялись, что-де если она донесет…

Малфриде стало смешно. Неужто княгиня сама о гулящих проделках невестки не ведает? Но ведь если пьющая годами чародейскую воду Сфандра не может понести, то зачем Ольге и переживать, что нагуляет жена Глеба на стороне?

В конце концов полюбовники успокоились, сказали, что княгиня опять со своим христианином Григорием, урок греческого берет у него, как обычно.

Малфриде не хотелось встречаться с попом, но, когда шла вдоль кораблей у берега, все же увидела его. И где! Священник и княгиня сидели на «Оскаленном» почти рядом с палаткой Ольги, там, где в заповедном ларце княгиня хранила чародейскую живую и мертвую воду! А там, где христианин и вода…

Ведьма даже взвыла с досады. Кинулась бежать, а как заскочила на ладью, так и налетела на них, княгиню оттолкнула, а на Григория вообще кошкой дикой набросилась. Пока за борт в воду его не столкнула, не успокоилась, даже прибежавшие по оклику княгини стражи не могли ее угомонить. По сути, Малфриде раз плюнуть, чтобы раскидать их, но в гневе и пылу она даже колдовать не смогла. Или это присутствие священника сил ее лишало? Вон, стоит в воде, крестится, бубнит что-то. И что он за человек такой, что и ей с ним трудно приходится? А Ольга его еще сюда, на свою ладью, покликала. Греческий она учит – туды ее, рассюды!

Ругань ведьмы окончательно рассердила княгиню. Стала уже отдавать распоряжения, чтобы наказали дерзкую, но священник удержал.

– Не гневись на нее, Ольга пресветлая, – сказал, выходя на берег и выжимая из подола сутаны речную воду. – Будь милосердна, ибо не ведает она, что творит. Что с такой взять? Дикая она, полоумная.

Наверное, в глазах Ольги Малфрида и впрямь смотрелась дикой и полоумной. Тем не менее княгиня, когда все разошлись, удосужилась спросить поникшую чародейку, отчего та ведет себя, как кликуша подзаборная?

– А ты сама подумай, княгинюшка, – со вздохом отозвалась Малфрида. – Ты ведь едешь великий ряд заключать с ромеями, ты их подкупить живой и мертвой водицей надумала. Но мало ли что с водицей приключится, когда христианин рядом? Сила-то христианская – всему вред.

Ольга медленно поднялась. Стояла в лунном свете, прямая и напряженная, облекающее ее тонкое покрывало будто застыло каменными складками, столь была неподвижна.

– Да неужто?

Она кинулась в шатер, разыскала припрятанный ларчик с волшебной водой, но, как и обычно, без чародейского слова Малфриды открыть его не получалось. А обиженная ведьма слушаться Ольги не пожелала, ушла прочь.

Но ночью, когда на ладье даже стражи уже подремывали, Малфрида сама заглянула под полог палатки, достала ларчик заветный. Распахнула и стала перебирать склянки. Да, и впрямь одна из склянок светиться перестала – не прошло без вреда присутствие христианина. Хорошо, одна только погасла, могло и хуже быть. И хоть Ольга сама была виновата, но гнев на священнике не преминет сорвать. И поделом ему, длиннополому!

Но потом ведьма подумала, что ссориться Ольге с христианином не ко времени, это повредить может всем ее планам. Поэтому достала из калиты напоясной приворотное зелье, какое печенежский шаман приготовил, поглядела на его слабое розовато-желтое свечение. Живая водица немного иначе светит, ну да в этом еще разбираться надо, чтобы различить.

Она налила приворотное зелье вместо погасшей живой воды, уложила в ларчик. На первый взгляд, не сильно оно и отличалось, так что пока сгодится. И хотя ведьма теперь знала, где достать на Хортице настоящую чародейскую водицу, но возвращаться к стылой Жери и ее источникам совершенно не хотелось. Ей вообще хотелось забыть Жерь и все, что с ней связано.

(обратно)

Глава 6

Корабли уплывали все дальше…

Ольга стояла, опершись на высокий борт ладьи, и вспоминала прощание с сыном. Думала: как-то ее молодец править будет? Сумеет ли? Сам молодой князь не волновался. Он переговорил перед отъездом с Малфридой, помахал матери рукой и ускакал.

Княгиня тогда ощутила болезненный укол в груди: почему сын не родимой сказал последнее слово, а чародейке? И что в той Малфриде, почему все дорогие княгине мужчины ведьму предпочитают? Вон и Игорь некогда по ней с ума сходил, Святослав души в ней не чает. Свенельд тот же…

Ольга ощутила в глубине раздражение на ведьму. И сама за то себя осудила. Ведь верна ей Малфрида, хорошо служит, советы дельные дает. Хотя порой и скажет нечто непонятное. Когда уплывали с Хортицы, ведьма неожиданно сообщила, что однажды тут сложит голову великий воин-рус, а печенеги сделают из его черепа чашу, будут пить из нее на пирах. Ольгу даже передернуло от подобного. Потом призадумалась: никто из известных ей хоробров на Хортице не служил. Хотя и неплохо было бы своих витязей там расположить да оберегать богатый остров. Но когда до того руки дойдут? Да и позволят ли местные ведуны, не обидится ли местный люд с Хортицы? Хлопотно все это. Пока же Ольга спросила, может ли Малфрида поворожить да узнать, кто погибнет на острове? Лицо ведьмы сделалось напряженным. Почему-то ей страшно было узнавать это, не хотелось. Вот и сказала:

– Нет, не могу.

– На нет и суда нет, – отмахнулась княгиня.

И впрямь, чего голову морочить? У нее сейчас иные дела, иные заботы, за всем не уследишь.

Ольга сказала негромко по-гречески:

– Βαριά είναι η ζωή μου, αλλά αυτό είναι δικό μου^[1041].

Княгиня теперь все чаще заставляла себя произносить слова на чужом языке. Ей хотелось постичь чужую речь, понимала, что ей это пригодится даже более, чем все переводчики ученые. Поэтому, несмотря на обиду Малфриды, княгиня опять приблизила к себе Григория, усердно занималась с ним, они часто разговаривали на греческом, и Ольге было радостно, когда тот хвалил ее за усердие в овладении языком. Правда, после того как Малфрида дала понять, что именно присутствие христианина может погасить живую воду, Ольга отдала ларец на другую ладью, доверив его невестке Сфандре. Эта сохранит, она давно в семье и проверена верностью. Не той верностью, чтобы Глебу не изменять, а именно роду, от Рюрика идущего, предана. Вот пусть и оберегает ларец. Кажись, и Свенельду можно воду доверить для охраны, но вот именно ему Ольга не решилась такое чудо дать. Этот красавчик всегда выгоду свою блюдет, да и до воды живой больно жаден. Он даже в годы, когда древляне врагами Киева были, не отказывался стоять у них посадником, только бы к водице чародейской поближе быть. А теперь, когда на Руси вода исчезает, она ему что соколу небо – без этого и жизнь не жизнь. В чем-то Ольга его понимала: тот, кто привык долго молодым быть, страшится измениться. В этом страхе есть нечто слабое, некая зависимость, оторопь при мысли о смерти. И хотя любому из живущих ужасен жизненный конец, но тому, кто знает, как его отложить, невыносимо думать, что все может окончиться. И это при том, что и сама долгая жизнь кажется сном – нет особой радости, нет сильных желаний, страсти утихают. Это Свенельд не разучился радоваться жизни, ну да он пока не стар, годочков сорок ему с небольшим, еще жить и жить, хватая каждый миг полными горстями. Вот пожил бы он с ее годы, тогда бы и познал, как от прожитых лет усталость появляется, краски жизни гаснут.

Княгиня поглядела на корабль варяга, увидела подле него чародейку свою. Малфрида перебралась на драккар, едва Ольга объявила, что подле нее на ладье поплывет отец Григорий. Тогда ведьма выглядела обиженной, даже сердитой, а теперь вон хохочет со Свенельдом, оба такие молодые, чародейская вода для них только забава да краса телесная. А ведь и впрямь хороши: что рослый светловолосый варяг, что смуглянка Малфрида с растрепанными на ветру волосами. Глядя на них, Ольга почувствовала, как в сердце шевельнулось что-то подзабытое и важное. Ревнивое. И опять подумалось: отчего все так к ведьме этой прикипают? Что, девок вокруг краше нет? Вот Милослада Смоленская уж как глазки Свенельду строила, а теперь сидит, надувшись, губы кусает. Ей тоже обидно, что Свенельд не ее к себе на драккар покликал, а чародейку беспутную.

До Ольги опять долетел веселый смех варяга и ведьмы. Казалось, что и в самом деле обхаживает красавца Свенельда своенравная Малфрида. Она вон от Малка ушла, хотя и твердила, что любит мужа. Да она и Свенельда некогда любила. Может, вновь захотела кого под бок, такого же сильного и имеющего возможность ее защитить? Ибо, как бы ни гордилась своей силой чародейка, Ольга поняла ее страх перед миром. Чужая здесь Малфрида, поэтому и исчезает порой невесть куда. Но и без людей ей невмоготу. И Ольгу она ценит как раз за то, что та может ее защитить от людей.

Отец Григорий порой ворчит:

– С кем ты связалась, княгиня? Темная она, разве сама не видишь? И куда с такой в христианскую державу ехать? Разве можно?

Ольга не понимала – отчего же нельзя? Спросила Григория, тот лишь отмахнулся: сама все поймешь, когда в Константинополь приедем. Это озадачило княгиню. Поэтому, тревожась из-за непредсказуемой чародейки, она и надумала взять к себе еще одного ведуна. Это случилось, когда они уже были в землях племени тиверцев, какие жили по нижнему течению вдоль Днепра. Некогда это было свободное племя, но уж больно их печенеги били, поэтому постепенно тиверцы согласились признать власть Руси. Это еще при Игоре было, однако с тех пор Русь всегда отправляла сюда отряды, торговала с тиверцами охотно. И, когда впереди появилось окруженное округлым земляным валом тиверское городище, решено было сделать остановку. Ольгу здесь встретили не то чтобы с почтением, больше из любопытства шли поглядеть на княгиню да на ее нарядных спутниц. Вожди тиверцев княгине даже меч подарили, выражая дружелюбие. Какой иной бабе штуку сукна преподнесли бы, а этой – меч. Но иначе тиверцы и не мыслили: в их полной войн и набегов жизни любая женщина была тем же воином, почти все носили у поясов тесаки, даже беременные с оружием расхаживали.

У тиверцев караван Ольги сделал долгую остановку: впереди было море, следовало подготовиться к плаванию, вновь осмотреть ладьи, потрепанные на порогах, заделать пробоины, заново установить и закрепить мачты. В пути по безбрежному морю готовить придется прямо на кораблях, поэтому сколотили помосты для жаровен, в них наложили дерна, обмазали его глиной, дров запасли в дорогу. Пока шла подготовка, княгиня отправила Свенельда обследовать подходы к морю, но почему-то в его отсутствие места себе не находила. И с чего бы это? Разве и ранее не отправляла верного воеводу на самые непростые задания? Но пока его не было, то и дело поднималась на сторожевую бревенчатую вышку, смотрела на эти залитые жарким солнцем плоские земли. Вот уж действительно глазу не за что зацепиться – одна ровная поверхность до самого горизонта. Или до моря. Тиверцы говорят, что море совсем рядом, они частенько отправляются туда – то рыбачить, то торговать, а то и разбойничать. Всем известно: днепровский лиман – место опасное, тут ушкуйники^[1042] из всяких беглых шалят не хуже, чем на волоках речных. А жара такая… Ольга не помнила, чтобы когда-нибудь ее изводила такая духота. Вот и расхаживала в одной беленой рубахе, словно теремная девка, но подумать о бархате или парче по такому пеклу было просто невмоготу.

Однако когда Свенельд вернулся, княгиня вышла к нему принаряженная: накинула богатое голубое корзно с серебристой каймой, надела чеканное очелье с длинными мерцающими колтами^[1043], звенящими браслетами запястья украсила. Явилась такая нарядная, что тиверки, сбивавшие масло в избе (не палаты, чай, все скопом тут жили), даже глазами захлопали на нее. А тут и Малфрида вбежала. Этой полудикой все одно как выглядеть – носится по округе в беленой тиверской одежде срамной – в рубахе с разрезами почти до бедра, чтобы продувалась, рукавов и вовсе нет. И сама вон загорела, потемнела, высоко заколотые волосы успели до рыжины выгореть под солнцем.

– Ты только погляди, княгиня, какого гостя привез наш варяг. А… знаешь уже, – поняла она по взгляду Ольги. – И когда ты успеваешь про все подумать?

Ибо Свенельд привез не кого-нибудь, а печенежского хана. Но не хан это был, а волхв-кудесник Коста. И было такое ощущение, что только одежда на нем от ханского облика и осталась: висела мешком, будто, став самим собой, Коста вмиг истончился, и теперь болтался на его худом теле засаленный печенежский халат с бляшками, как мешок на шесте пугала огородного.

Княгине волхв Коста поклонился по-русски, касаясь рукой земляного пола.

– Спасибо, княгинюшка, что дала отдохнуть от облика чужинского.

– И охота тебе было изводить себя чужим обликом? – спросила Малфрида, еще до того, как Ольга успела ответить на приветствие. – Вон как извелся весь, на себя не похож.

Коста и впрямь выглядел стариком: непосильное для него чародейство тянуло из волхва силы. Тут и живая вода не поможет. Ну, спрашивается, отчего бы не жилось ему где-то в глубинке, врачевал бы понемногу, ворожил, общался с духами. Так нет же, решил стать кудесником самой княгини. Но все же преданность Косты правительнице вызывала уважение. Малфрида понимала, что так всю себя отдавать служению она бы не смогла.

А вот Косте и в голову не приходило ослушаться наказа княгини. Несколько лет назад они сговорились, что он примет на себя облик хана орды Талмат, уведет степняков до самого моря и его люди только на иных степняков будут совершать набеги. С заданием Коста, бесспорно, справился, но тяжело ему давалась постоянная ворожба, иссох весь, глаза потускнели, в руках дрожь появилась. Но встрече со своими был рад. Да и Ольга его приняла как дорогого гостя, сама чашу ему поднесла, потом увела к себе, долго о чем-то совещалась. Создалось впечатление, что именно Косту и ждала тут долго княгиня, ибо едва они переговорили, как сразу же был дан приказ собираться в дорогу. Люди оживились. Прозябание у тиверцев в их пустой, выжженной земле уже всех раздражало. Да и любопытно было поглядеть, какое оно – море.

Море поразило всех, даже Ольгу, хотя ранее она бывала на побережье Варяжского моря. Это же было совсем иным – удивительно синим, блестящим, бескрайним. Но едва они вышли из устья Днепра, едва прошло первое ликование, как началась качка. Попутный ветер быстро надул паруса, море поднимало и опускало ладьи, отчего почти половина из тех, кто только что восхищался лазурным безбрежьем, слегли от морской болезни. Не избежала этого и княгиня. Сфирька, правивший кораблем, говорил, что вскоре они пообвыкнутся, что это пройдет. Еще сообщил, что поведет суда вдоль берега, ибо не стоит доверяться стихии и пересекать большие водные просторы. К тому же они смогут рассматривать проплывающие мимо земли. Пусть прямой путь по Греческому морю^[1044] и сокращает время плавания, но это опасно, и лучше, если они будут держаться у побережья.

Ольга впервые не вмешивалась в дела, позволив себе отлеживаться под тентом в палатке. Малфриду же как раз в закрытом пространстве у мачты и начинало укачивать. Зато как же славно было стоять у штевня на носу корабля, позволив ветру трепать волосы! Корабль слегка поскрипывал, паруса вздымались на ветру, ветер был попутный, и так любо было смотреть по сторонам. Мимо проплывали незнакомые берега, и, когда корабли приближались к ним, можно было увидеть небольшие селения, темные заросли рощ на холмах, пасущихся на склонах овец. Потом берега удалялись, вокруг пенились гребни волн, а у бортов появлялись из воды проворные «морские свиньи» – так корабелы называли дельфинов. Дельфины будто гнались за кораблем, плыли наперегонки, выскакивали, выгибая мокрые темные спины, и это казалось забавным для тех, кто не слег от качки. Кто-то даже захотел подстрелить такую чудо-рыбу, но бывалые корабелы не позволили. Нельзя, не к добру это. Пусть себе играют, в том никому вреда нет.

На открытом морском просторе караван судов уже не шел, растянувшись цепочкой, теперь плыли привольно, кому где сподручней, только следили, чтобы держаться стайкой, не удаляясь далеко друг от дружки.

На третий день плавания мореходы достигли Днестровского лимана. К вечеру, когда море и небо окрасились в пурпурные тона и раскаленное солнце коснулось горизонта, Сфирька решил дать измученной качкой княгине немного передохнуть и приказал причаливать к берегу. Свенельд волновался: что это за земля? Кто тут владыка, не грозит ли им опасность? Но Ольга была согласна на все, лишь бы хоть немного отдохнуть от качания на хлябях. И как же славно было ступить на земную твердь, просто посидеть на камне, среди снующих туда-сюда верных людей, а потом смотреть на огоньки разведенных костров! Корабелы в самом деле справились быстро – и суда приторочили умело, и со стряпней поторопились. На берегу было совершенно тихо, травинка не шелохнется, хотя море шумело по-прежнему, пенные валы набегали на берег. Костров от большого каравана правительницы Руси было немало, в котлах варили похлебку из толченого ячменя, жарили рыбу, какую успели наловить сетью во время плавания. Когда совсем стемнело, к огням из темноты приблизились местные жители – в основном пастухи, бородатые и полуголые, но все в овчинных накидках и с посохами в руках. Поняв, что обосновавшиеся на берегу не желают им вреда, пастухи принесли им сыр и ключевую воду в шерстяных бурдюках. Ольга была тронута таким радушием и приказала в ответ выдать местным полный бочонок медовухи. Торговый боярин Сфирька только качал головой на такую щедрость княгини.

Когда все угомонились и легли почивать, Малфрида отошла подальше в темноту, стала напряженно вглядываться в мрак, чтобы уловить присутствие местных духов. Но сколько бы она ни бродила по окрестным холмам, так ничего и не ощутила. Тихое место, пустое, если духи тут и жили когда-то, то теперь ушли. Почему? И зачем они русской ведьме? Да просто тоскливо без них и все.

На следующий день флотилия русов вновь тронулась в путь по морю. Теперь, набрав достаточно пресной воды, корабелы вели суда без задержек, когда ловя нужный ветер, когда садясь за весла. Огромное жаркое солнце висело на безбрежном голубом небе, море плескалось за кормой, постоянно меняя цвет от лазурного до молочно-серебристого в ранние часы. По ночам русов дивили непривычно яркие и большие звезды, украшавшие алмазной россыпью небо до самого горизонта. Постепенно с качкой свыклись почти все, и теперь больше смотрели на берега, порой становившиеся столь прекрасными, что напоминали сновидения. За все время плавания только один раз от берега показались незнакомые суда, небольшие и верткие, с непривычными для русов косыми парусами. Их было немного, они пошли было в сторону русской флотилии, но потом, видимо, поняли, что корабли эти им не по зубам, и опять свернули к берегу. И русы пошли мимо. Плыли даже ночью, зажигая на носах факелы, чтобы не потерять друг друга в безлунной звездной темноте.

Несколько дней ветер был попутный, но в одно утро совершенно стих, паруса обвисли. И началось такое безветрие, что море стало казаться застывшим озером. Грести можно было, но стояла жара, и гребцы выбивались из сил до срока. Вот Свенельд и велел двигаться только по ночам, а днем отдыхать. Чтобы не скучать, люди занимались кто чем хотел: рыбачили, рассказывали всякие истории, пели песни, а то и просто спали, закрывшись рукой от яркого солнца. Нашли себе занятия и знатные спутницы Ольги. Хозяйственная черниговка Долхлеба перебирала свое добро в сундуках. Полоцкая княгиня Тура все больше вышивала – она была известная мастерица, а ее подружка Предслава Псковская почти с умилением наблюдала, как у Туры из-под иглы по ткани, словно живые, появляются изогнутые в прыжке дельфины или остро изогнувшие крылья чайки. Красиво получалось. Невестка Ольги Сфандра предпочитала молчать, глядя вдаль, будто о чем-то грезила. Блуда ли вспоминала, с которым целовалась страстно, а потом холодно простилась, когда войско Святослава поворачивало коней на Русь. Но Сфандра умела держать себя княгиней, не показывала, что на душе, и ее белое личико будто окаменело, но под жарким солнцем вскоре пошло пятнистым румянцем, и хлопотливая княгиня туровская Божедарка намазала ее особой мазью от ожогов. Хорошенькая княжна Милослада Смоленская играла в зернь с дружинниками на поцелуи. Ей так нравилось целоваться! Даром, что никто ей не пенял, княгиня была на другом корабле, а красавец Свенельд будто и не замечал ничего. Что ж, не по нраву она ему, так кто же ей возбранит строить глазки и подставлять губки пригожим добрым молодцам? Ее дело молодое, а большего она не позволяла, понимая, что никто из них не годится ей в суженые.

Малфрида приникла к борту, наблюдая за морем. Так хотелось углядеть в его глубинах нечто такое… Ей было непривычно, что мир тут обыденный, без чудес, грустно становилось при мысли, что все заманчивое чародейство осталось где-то позади, в далекой Руси. Свенельд вон как-то сказал, что давно идет молва о том, будто только в их краю еще так сильно проявляет себя волшебство. Поэтому даже купцы иноземные опасаются на Русь из-за этого приезжать, говорят, что только дикие русы могут уживаться с подобной нечистью. И все же купцы приезжали на Русь! Малфрида сама видела в градах иноземцев, прибывших из других краев – из Хазарии, из варяжской земли, видала и булгар черных^[1045] в чалмах, и ляхов с их длинными усами. Но как подумает, что всех их пугает чародейство, – даже смешно становилось. Люди ведь могут потягаться с нечистью, тот же Свенельд не раз выходил победителем из единоборства со всякими страхами.

Корабли дрейфовали вдоль незнакомого побережья, люди поглядывали на небо – белесое и раскаленное. Умелым корабелам оно не нравилось. Но вроде пока все тихо было. Малфрида, устав глядеть в глубины, даже задремала. И может, приснилось ей… Она резко выпрямилась, стряхивая сон. Но ведь и в самом деле волна пошла, корабли подняло и опустило плавно. Затем опять стало тихо, море казалось гладким и спокойным. И все же у Малфриды осталось ощущение, что ее взгляд, направленный в пучину, ее немой чародейский призыв не остались незамеченными. Показалось ей, будто появилось из глубин большое темное лицо с непривычными чертами – с ровным от самой переносицы носом, пухлым, широким ртом, глубокими провалами глаз и отлетающей, сливающейся с подводными тенями бесконечной бородой. Лицо всплыло, и Малфриде почудилось, что подводный мужик глядит на них… на нее. Потом оскалился недобро, метнулся, весь в облаке теней-волос, развернулся, всколыхнув глубину. Да, да, вон не только она заметила, как застывшие в стороне друг от друга корабли поднялись и опали на зыби моря, хотя и ветра никакого не было. Но потом опять замерли, тихо стало…

– Что тебя встревожило, Малфрида? – спросил Свенельд, заметивший, как ахнула и отшатнулась, будто в испуге, чародейка.

Она ничего не могла понять, только озиралась.

– Тут был кто-то чужой, – молвила негромко. И, поймав руку варяга, спросила: – Какую жертву викинги приносят морскому духу, когда идут в дальнее плавание по морю?

Свенельд от ее вопроса оторопел. Он ведь не викинг, неходил в морские походы, не покидал пределов Руси. Да и матерью Свенельда была славянка, кровь варягов в нем только по отцу. Так откуда же ему знать?

Но оказалось, что среди гребцов на его драккаре была пара-тройка свеев^[1046], вот они и стали пояснять, что владыкой северного моря является великан Эгир; он заправляет стихией, колышет пучину, и при выходе в море его надо задобрить, принеся жертву – когда петуха, когда бочонок с пивом, когда даже человека не грех отдать, если погода ненастная и можно ожидать от потрясателя глубин любой подлости. Но море, где хозяйничает Эгир, уж больно далеко, сами свеи не очень-то верили, что в этих тихих, спокойных водах он может притаиться, жарко ему тут, говорили. Да и Свенельд не сильно рвался жертву приносить. А когда стал перекликаться с княгиней, спрашивая, мол, будем ли жертвы приносить, то священник Григорий только посмеялся над суевериями. Сказал, что все они в руках Господа, что только Его воля, как им плыть, и Создателю ничего не нужно, кроме чистых помыслов да искренней молитвы. Сам он и впрямь начал молиться. И, как заметила Малфрида, к нему еще кое-кто из спутников княгини примкнул. Ну что же, пусть испытают удачу, так она и сказала Свенельду. Но самой ведьме было неспокойно. Уж больно ужасен был облик того, кого она рассмотрела в глубине. Что урод, не сказала бы, но жуткий. И чужой. Как узнать, как к такому обратиться, как задобрить?

Свенельд на все это смотрел со своей точки зрения. Молитвы – это хорошо, но если Малфриду и впрямь что-то так напугало, то стоит быть осторожным. И он перестал подремывать под навесом из парусины, всматривался в тихое небо, глядел на медленно дрейфовавшие по водам суда. Сейчас «Оскаленный» Ольги был совсем недалеко, варяг видел ее, устроившуюся подле своего яркого шатра у мачты; она переплетала косу, спокойно наблюдая, как молится на корме священник Григорий. Да и Коста был с ними, тоже смотрел на священника, как будто ожидая от него чего-то. Вокруг было тихо. Правда, вскоре Свенельд заметил, что куда-то исчезли не так давно кружившие над ними крикливые чайки и теперь только буревестники носились над водой, едва не задевая ее длинными крыльями. Обнаружил он и то, что горизонт помутнел, будто там начала скапливаться некая дымка. Ох, и не понравилось же это варягу! Словно какая-то подспудная память предков-викингов настораживала, предостерегала. Свенельд стал перекликаться со Сфирькой, который вел корабль Ольги, указал на взволновавшие его приметы. Сфирька понял, почесал затылок и тоже решил – нужно причаливать.

Они успели укрыться за длинным мысом, когда туча на горизонте стала только появляться, когда подул ветер и понесло брызгами от волн. Но солнце все еще светило, и, казалось, ненастье пройдет мимо. Как бы не так. И хотя священник говорил, что это Господь надоумил Свенельда пристать к берегу до того, как началась буря, воевода на него только глянул хмуро.

– Ее благодари, длиннополый! – Он указал на стоявшую в стороне ведьму.

Ночь они провели сравнительно спокойно, укрывшись в заветрии за длинным мысом, разожгли в низине костры, слушали, как лютует рядом море. Все говорили, мол, хорошо, что христианин помолился, что нашли они укрытие перед самой бурей. И хотя берег был пустынный и к кострам, как раньше, никто не подходил, все же и подумать было страшно, что бы приключилось, если бы не успели обосноваться тут и налетевший шквал бросил бы корабли на прибрежные камни.

Буря бушевала всю ночь, да и утро выдалось хмурым, неспокойным.

Малфрида была задумчива. Она теперь не сомневалась, что разглядела в пучине некое древнее божество этого моря, что именно оно решило напустить на корабли ненастье. Но общаться с заметившей его ведуньей чужое божество не пожелало… или уже прошло то время, когда оно могло идти на общение со смертными.

Отец Григорий по-прежнему горячо молился. Малфрида наблюдала за ним издали со злорадной усмешкой. Да, дождь и впрямь пошел на убыль, но море все еще бушевало, волны наваливались друг на друга, исходили пеной, набегая на побережье. Малфрида подумала, не отогнать ли ей тучу, как некогда ее учили ведуны. Но одно дело – отгонять тучу, когда она только появляется, когда ветры еще могут поиграть ею да услать в сторону, но если небо затянуто до самого горизонта, любое волшебство будет напрасной тратой сил. К тому же Малфриде казалось, что присутствие священника, его упрямая вера ослабляют ее умение. А показать себя бессильной ведьма не желала.

Ночью опять грохотал гром, мелькали молнии над морем, освещая далекий горизонт. Малфрида стояла на берегу, смотрела на небесные всполохи и чувствовала – не ее Перун эти стрелы огненные посылает. Другое тут небо, другие духи в нем носятся. Такое ощущение было, что привычные ей небожители остались там, дома, на Руси, где люди им поклоняются и молят, давая тем силу.

Застывший на небольшом холме над морем силуэт ведьмы был хорошо виден укрывшимся в ложбине людям. Она стояла недвижимо, только одежды отлетали на ветру и развевались длинные волосы. Такой она и вернулась к кострам, метавшимся под растянутой и хлопающей на ветру парусиной – растрепанной, хмурой, молчаливой. Поглядела туда, где по-прежнему молился Григорий, и даже позавидовала его упорству, его вере. Она же не была в себе уверена и как будто опасалась, что привычное чародейство не подчинится ей. А ведь раньше в такое ненастье колдовская мощь ее словно переполняла.

Наутро мир опять был тих и прекрасен. Люди принялись проверять, не повредила ли буря корабли, а когда успокоились, стали переносить тюки, поднимать паруса. Поплыли по гладкой лазурной воде.

– Что-то у христианина лучше получилось с небесным воинством справиться, – заметил ведьме Свенельд, привычно налегая на рулевое весло.

Она недобро зыркнула темным глазом. Молвила: может, и Свенельд теперь в распятого Бога уверует?

Варяг не ответил. Вымолил ли и впрямь Григорий попутный ветер или море устало штормить после ненастья, но все было спокойно, корабли летели, и, сколько бы Малфрида ни вглядывалась в глубь пучины, никто более так и не являлся. Ну, кроме веселых дельфинов, опять затеявших у бортов ладьи свою веселую игру наперегонки.

На исходе третьей седмицы караван судов Ольги вошел в устье синего Босфора, откуда до Царьграда великого было уже рукой подать.

(обратно)

Глава 7

Флотилия Ольги величественно вошла в залив Суд, или, как его еще называли, Золотой Рог^[1047]. На кораблях трубили в гудки, поднимались ряды весел, пышно вздувались вышитые паруса. Свенельд умело расположил корабли клином, сам, как и раньше, вел свой драккар во главе флотилии; большой струг Ольги с оскаленной мордой на штевне двигался следом, по бокам и позади, словно охраняя ладью правительницы, шли остальные корабли русов. Красиво получилось. Недаром столько народу столпилось на стенах Царьграда, на пристанях, на берегах предместий Сики и Хрисополиса^[1048].

Ольга стояла на носу корабля в специально приготовленном русскими умельцами для этой поездки жемчужном венце, за ее плечами развевался ярко-синий плащ, светилось, облегая стан, белоснежное парчовое одеяние. Ее знатные спутницы тоже принарядились, многие даже нацепили опушенные мехом головные уборы. Пусть и жарко, ну да меха – известная слава Русской земли, вот пусть ромеи и полюбуются.

Но ромеи не только любовались – прибытие столь крупной чужой флотилии многих взволновало. Хорошо, что быстрые хеландии^[1049] еще в Босфоре встретили караван судов, переговорили с корабелами и поспешили доложить, что это с Руси прибыло мирное посольство. Поэтому, несмотря на то что к морю сбежалось немало ромейского люда, постепенно, когда прошло время, горожане стали понемногу расходиться по своим делам. Что они, раньше русских лодок тут не видели? Не менее чем два раза в год эти скифы появлялись тут, к ним уже стали привыкать.

Корабли же простояли у причалов в заливе Суда до самого вечера, люди оставались на местах, так как вдоль побережья выстроились облаченные в доспехи охранники, давая понять, что сходить гостям со стругов пока не надобно.

– Чего они там тянут? – мрачно вопрошала Ольга у Сфирьки, который лучше иных знал обычаи ромеев. – Долго ли мне ожидать императора? Вон и солнце уже садится, а Константин Багрянородный не спешит встретить гостью.

Маленький боярин мял рукой бороденку, раздумывая, как лучше пояснить правительнице, что у ромеев базилевсы так просто к иноземным гостям не спешат.

– Тут такое дело, княгиня пресветлая. Ромеи-то, они народ заносчивый, но и предусмотрительный. Они все у нас проверят, всех перепишут, товары учтут. И это не самоуправство их, это по уговору, какой еще при Олеге делался, да при Игоре в том подтверждение было. А ромеи, они к законам уважительно относятся, по любому поводу их не нарушают.

– Что значит «по любому поводу»? Чай, я не купчиха какая, на торги прибывшая. Я сама государыня! Мне можно и особую честь оказать.

– Ну вот и подождем, когда к нам из Палатия^[1050] прибудут. Думаю, скоро уже.

Ждать пришлось долго. Только когда уже совсем смерклось, к русским судам приблизилась ладья с государственными чиновниками. Сфирька поспешил заверить Ольгу, что это сам эпарх Феофил явился, а он градоначальник константинопольский и очень высокий чин в Византии. Но княгиня все же с трудом сдерживала раздражение. Смотрела надменно на этого холеного хлыща в богатой парче, а его спутников и вовсе едва удостоила взглядом. И хоть эпарх держался уважительно, улыбался, бормотал приветствия, Ольге хотелось знать лишь одно: когда базилевс Константин пригласит венценосную гостью в свои палаты?

– Увы, великая госпожа, – развел руками эпарх Феофил, – я не правомочен назвать вам время приема у базилевса. Светлейший и божественнейший Константин Багрянородный почти ежедневно принимает послов со всего света, и он уделит вам время, когда оно у него появится. Но вы не должны гневаться. – Грек протянул руку, видя, как затрепетали ноздри этой красивой девицы в венце (эпарх Феофил был в глубине души поражен, как молодо выглядит правительница варваров с Руси). – А пока наисветлейший посылает вам эти дары, а также свое приветствие и надежду на скорейшее свидание. Однако это случится немного позже. Пока же вам надлежит оставаться на корабле. Мои люди посчитают, сколько спутников с вами, определят, куда их поселить, и займутся переписью товаров.

Ольга молчала, слушая священника Григория, который переводил сказанное. Она и сама уже все поняла, поэтому в какой-то миг резко произнесла по-гречески:

– Но ведь все это займет немало времени?

Эпарх только смотрел на нее, не выказывая удивления, что гостья из Руси его речь поняла, и не смущаясь, что в голосе ее слышался гнев. И опять стал повторять, что все должно быть учтено, что просто так дела в Богом хранимом Константинополе не делаются.

Княгине пришлось смириться. А ее спутницы даже захныкали: так утомились в дороге, так хочется отдохнуть под крышей, а не болтаться на волнах. Да и поглядеть, что за диво такое Царьград, хочется. Вон и с ладьи видно, что там, за оградами мощными, нечто невиданное и непривычное для них располагается, а им сиди тут…

Ольга понимала своих женщин, но молчала. Не хотела показывать, как рассержена. Она давно уже считала себя достойной и великой правительницей, привыкла, что люди при ней смиряются, уважают ее волю. А тут – пусть и выразили почтение, но держат осторонь – будто недостойную, будто одну из многих, кто является в Константинополь. Но ведь и впрямь все стремятся к этому чудограду, называют его Столицей Мира, стараются добиться милости от византийских правителей. Ольга поняла, что шуметь и требовать от ромеев особого расположения для себя все равно что гоголем вышагивать перед плетнем – сколь угодно выпячивайся, но реакции не дождешься. Что ж, придется принять их условия. Ну не для того же она проделала такой путь, чтобы разобидеться и поворачивать назад. Да и наслышана была о высокомерии ромеев. Ладно, подождем.

Пока же она угощалась дарами с императорского стола. После того как в пути столько питалась вяленым мясом да рыбой, изысканные яства из дворца пришлись как нельзя кстати. В больших плетеных корзинах слуги эпарха вносили на корабль всевозможные кушанья, давая тем самым понять, что прибывшим предстоит ужинать на кораблях. Феофил перед уходом подтвердил это: гости с Руси появились у стен Константинополя столь неожиданно, что они теперь должны приготовить в городе для них постой и обустроить княгине полагающиеся покои…

– Не иначе как в предместье при монастыре Маманта нас поселят, – заметил Сфирька, разламывая сочный фиговый плод. И пояснил: – Там всегда русов селили, и это наши ихнего святого Маманта в просто Маму перенарекли. Так и говорят – у Святого Мамы. А что, там вполне удобно, есть где расположиться. И, видать, чтобы проследить за всем, забрали они с собой твоего Григория, ему отдадут распоряжения – грек все же, единоверец. Но, думаю, они у Григория много будут вопрошать о твоих планах, так у них тут заведено.

– Пусть, я то понимаю, – отозвалась Ольга, откидывая крышку очередной корзины. – О, матерь Макошь^[1051], да что они, за коз нас принимают, что столько травы передали?

Действительно, у ромеев было принято поглощать немало всевозможной зелени во время трапез. Но все же был среди гостинцев и запеченный до хрустящей корочки молочный поросенок, тонкие копченые колбаски; особо русы обратили внимание, что дичь была преподнесена в собственном оперении, но, когда они под общий хохот ощипали этих перепелов и фазанов, оказалось, что приготовлены они совсем недурно. Понравился русам и вкусный пшеничный хлеб, по которому за время пути все очень соскучились. Однако больше всего среди подношений было всевозможных фруктов: дынь и винограда, фиг, гранатов, апельсинов – все это было незнакомо, узнаваемыми оказались только груши и яблоки. Зато все порадовались, обнаружив три больших кувшина с вином – темным и густым, легким розоватым, сладким светлым.

Русы с удовольствием выпили за счастливое прибытие, вскоре охмелели, громко распевали песни над затихающим к ночи Золотым Рогом.

В какой-то миг Свенельд заметил стоявшую на корме корабля ведьму. Она мало принимала участия в общем веселье, больше смотрела на громадные строения Константинополя, на купола церквей, на выступающие на небе кресты над храмами.

– Ну, что скажешь, краса моя? – Варяг подошел к ней, держа в руке чашу со светлым вином. – Как по мне, то пусть и странно приняли нас ромеи, но не пожадничали. А у них тут, – он сделал жест, – богато.

– И все такое чужое, – негромко отозвалась ведьма. – И мы здесь чужие.

– А то, конечно, чужие. Земля-то ромейская.

– Христианская земля, – холодно уточнила ведьма. – Я словно чую, как нечто враждебное и не принимающее меня окружает, обволакивает… давит.

Свенельд повел плечом, озадаченно нахмурился. Нет, не давит ничего, нормально все.

Малфрида лишь ответила:

– Это не мой мир. Я тут слаба.

Ведьма еще по приближении к Царьграду ощутила это – непривычную слабость, как будто питавшая ее чародейская сила сникла, притихла, затаилась. Ну как у обычного смертного при хворобе порой случается: падать вроде не падаешь, но делать ничего неохота. Хотя Малфриде и самой отчего-то страшно было попробовать тут поколдовать, опасалась, что не выйдет ничего, а проверить – будто побаивалась.

Но заметила она и другое: когда Свенельд слегка пошатнулся во хмелю и приобнял ее – не то игриво, не то просто оперся на ее плечо, – она не отшатнулась от его пластинчатого доспеха. Раньше при касании железа ее оторопь брала, а тут – ничего. Стоит спокойно, даже провела пальцем по бляшкам его нарядного доспеха, какой Свенельд по приезду надел для значимого вида.

– Ты это чего? – не понял Свенельд, приняв ее жест за негаданную ласку.

Но Малфрида лишь скривила губы в усмешке. Не о том воевода думает. Пусть лучше ответит, не это ли главный христианский храм? И указала рукой туда, где на фоне принявшего фиолетовый оттенок южного ночного неба, взмывая над многочисленными кровлями и башнями града, реял округлый гигантский купол с крестом. Он казался и пугающим своей грандиозностью, и одновременно прекрасным, как диво.

Свенельд подтвердил: да, сказывали, что это и есть великая София – премудрость Божья по-местному. Говорят, кто войдет в этот храм, вмиг захочет креститься и поклоняться распятому Богу. Ну да байки все это. Так он думает.

Русских гостей почти седмицу продержали на водах залива. Пусть их и кормили хорошо, но все же словно в полоне себя чувствовали. Только когда сошли на берег, успокоились. В предместье Святого Мамы им понравилось – чисто, дома добротные, да и соотечественников там встретили. И хотя по уговору с ромеями купцы-русы должны были покидать Царьград, окончив тут дела, однако лазейки, чтобы остаться и поселиться, славяне все же находили. И на родину возвращаться не спешили. Вот и содержали постоялые дворы для своих. Когда Ольга со спутниками вступила в предместье, местные русы кинулись встречать ее и посольство, как дома принято – хлебом и солью, в ноги кланялись. Но разговоров, что хотят вернуться и побродить под родимыми березами, не заводили. Ибо им тут, в богатом Царьграде, удобнее жилось. К тому же все они были уже христианами.

Ольга даже спросила, отчего русы хотя бы одно изваяние старых богов тут не установили? Но те даже руками замахали: да кто позволит-то? Ромеи их тогда язычниками будут считать, а это тут низшие люди, по сути зверье. Ольге такой ответ не понравился. Вон когда ромеи приезжали в Киев договор с князем Игорем заключать, то сами настаивали, чтобы русы старыми богами клялись, ибо понимали, что своим они больше поверят и не нарушат клятву. Но на то они и ромеи, чтобы все понимать, но поступать по-своему, отвечали ей на подворье Святого Мамы. Ну хорошо, продолжала Ольга, но ведь ей рассказывали, что не только свои храмы христианские возводят греки в Царьграде, а и синагоги иудейские тут стоят, и мусульманские мечети. Да, такие имеются, отвечали ей, хотя их немного, и все больше в пригородах или в предместьях расположены. К тому же иудеи и магометане молятся все тому же единому Богу, которой сотворил мир и людей. Ольга видела, что люди говорят убежденно, не сомневаясь, что именно все так и было, что Создатель – истинный отец всего, а не Род, породивший людей, не Хорос, давший им свет и тепло, не Даждьбог, податель плодородия.

У княгини было много вопросов, но за ней уже прибыли. Явился к дому, где ее поселили, этакий пухлый ромей в длинной беленой тунике, сам завитой, как барашек, и непрестанно улыбающийся; представился как спафарий^[1052] Агав Дрим. Он довольно неплохо говорил по-русски, но Ольгу подивил его тонкий, как у иной бабы, голос. Сфирька ей пояснил – евнух это. У ромеев часто свои же оскопляют мальчиков в детстве, считая, что так они чище останутся, не предаваясь греху. Вот и вырастают такие скопцы, тонкоголосые, как дети.

Ольгу даже передернуло от подобного. Надо же, так детей своих сызмальства калечить, не давая им жениться, детей заводить. Что есть важнее для человека, как не породить потомство, не оставить росток после себя в этом мире? Но ей пояснили, что скопцов, какие слывут безгрешными, охотнее берут на службу, у них больше возможностей сделать карьеру, получить более доходное место. Но все равно княгиня смотрела на нарядного Агава Дрима почти с состраданием. Однако тот выглядел довольным, важным, манеры его были учтивыми. И он перво-наперво поинтересовался, кто это великолепный муж, который сопровождает и охраняет княгиню? И уж на что Ольга была готова ко всяким каверзным вопросам от ромеев, но и она смутилась, когда этот писклявый толстяк выделил среди ее сопровождающих именно Свенельда. Ишь, заметил евнух, что не отпускает княгиня от себя своего воеводу. Не станешь же говорить, что ей тут, в чужом окружении, в чужой стране, просто спокойнее, что рядом надежный и преданный варяг. Вот и сейчас она стояла, опершись на его руку, жалась к нему. Но спафарий ждал ответа, и Ольга просто сказала, что это ее близкий родич, высокородный муж, какого она очень почитает.

Свенельд, услышавший ее слова, как-то невесело усмехнулся. Спафарий же Агав повернулся к своим спутникам и произнес: это – анепсий. Ольга то поняла: значит, кровная родня великой княгини, племянник ее. Ну, пусть уж так считают, чем решат, что Свенельд ее полюбовник, через которого смогут на нее влиять.

Княгиня перевела разговор на предстоящий прием. Но Агав Дрим только сокрушенно покачал своей завитой головой, языком зацокал. Не назначил ей еще время встречи величайший Константин, других послов пока принимает – вон франки ныне у него, германцы своего часа дожидаются, в ближайшее время еще послов от арабов будут звать в Палатий. Так уже запротоколировано, вставил он неизвестное Ольге слово. Но тут же добавил, что даже то, что его, столь высокого сановника, приставили прислуживать ей и повсюду сопровождать, – знак великой милости светлейшего Константина. И сейчас он проводит благородную Эльгу – так выговаривал ее имя ромей – в великолепные термы. Бани то есть. Агав Дрим уверял, что это роскошные бани, построенные из светящегося розового мрамора еще при императоре Юстиниане Великом.

Помыться в бане было неплохо, даже необходимо. Когда Ольга сообщила о том своим людям, те сразу повеселели, женщины особенно возрадовались. После столь долгого пути и нескольких дней ожидания в заливе они, потные и немытые, не очень-то хорошо чувствовали себя, когда прохаживались под взорами разглядывающих их ромеев. Конечно, все оделись побогаче, не желая пасть лицом перед местными щеголями, но все равно баня для русов была обязательным ритуалом, образом жизни, ибо русы издревле считались чистоплотными.

Правда, при въезде в город сразу же вышла заминка. Предместье Святого Мамы находилось вне стен Царьграда, войти внутрь гостям полагалось через величественные Харисийские ворота, но с русской княгиней было слишком много сопровождающих, а по договору русы могли проникать в град только небольшими группами и обязательно без оружия. Ольга сначала и слышать не хотела, чтобы ехать без охранников, но Агав Дрим успокоил княгиню, объяснив, что для ее безопасности выделен отряд луцинариев^[1053], рослых воинов в блестящих латах, к тому же темнокожих наемников из Африки. Ольга же, едва взглянув на свою новую стражу, с трудом сдержалась, чтобы страха не выказать. Что это за существа такие темные и безобразные? Да и спокойнее ей будет со своими.

И все же казаться дикой и перепуганной она не могла себе позволить. Вот и села в носилки подле Агава, смотрела, как ее женщин устраивают на нарядных мулах. Сидеть тем приходилось боком, в специально притороченных на спинах животных сиденьицах с подлокотниками и подножками. Из такого положения почти невозможно было править животными, поэтому каждого мула вел под уздцы отдельный слуга. Слывшая хорошей наездницей Божедарка Туровская даже хотела презрительно отказаться от подобной услуги, требовала подать обычное седло. Нельзя, сказал Агав. Нескромно это, колени могут быть видны, щиколотки из-под подола покажутся. И он предосудительно поглядел на запашные юбки спутниц княгини, не скрывающие подолы нижних рубах, да и их открытые шеи и ключицы в вырезах вызвали у него неудовольствие. Как можно открывать тело, которое, как известно, есть средоточие греха и соблазна? Разве не приличнее укрыться достойными одеждами, оставляя доступным взору только лицо, на коем проступает душа человека, его истинная сущность? А эти же… И одежда у них короткая да нескромная, и глазеют по сторонам без приличествующей женам стыдливости. Дикарки, одним словом.

Да, тут все было по-иному, другой мир, иной уклад. Надо было привыкать. Ольга старалась держаться спокойно, одним лишь взглядом утихомирила ворчавшую Божедарку. Не выказывала она волнения и после того, как они въехали в великий город и стали смотреть по сторонам.

А ведь вблизи стен Феодосия, ограждающих городские постройки от предместья Святого Мамы, районы были еще скромными. И все же высота домов поражала: пяти– и шестиэтажные, они высились вдоль мощенной камнем Месы – главной улицы Константинополя, выстраивались рядами, оштукатуренные бледно-желтым или розоватым, с портиками и колоннами, и почти все с обязательной кирпичной полосой, перемежающей камень стен. Агав пояснил, что такая кладка лучше удерживает здания при землетрясениях, какие порой случаются в ромейской столице. Сами улицы были довольно чистыми, и спафарий с гордостью сообщил, что их по ночам убирают от мусора, какой все едино накапливается за день. А домá, расположенные близ стены Феодосия, все больше доходные, где комнаты сдаются внаем. Ольга подивилась – даже из этого ромеи умеют извлекать выгоду, делают богатство. Не сеют, не пашут, не ткут, а богатеют, потому что сдают жилища. На Руси же принято, чтобы знатные люди селили у себя постояльцев, – в этом их высокое положение проявляется; тем они показывают, что достаточно богаты, чтобы кормить гостей и за так… ну разве что за гостеприимство им положено подарки от постояльцев принимать, если те уважаемы и могут отблагодарить хозяев.

Ольга поневоле все сравнивала с Русью и вскоре приуныла – великолепие Царьграда ее подавляло. Какими маленькими, затерянными среди лесов и болот показались русские грады, даже привольный Киев. А люду-то сколько тут! У Ольги голова кружилась от столпотворения, от снующей беспрестанно толпы, прохожих, всадников, торговцев и изобилия товаров. Нигде – ни на шумных торгах Подола киевского, ни среди торговых рядов Новгорода – княгиня не видела такого разнообразия продаваемых и покупаемых вещей, столько выставленного напоказ богатства. И чем далее они углублялись в город, тем лавки становились богаче, тем наряднее и важнее люди, тем красивее строения. Здесь уже были не только доходные дома, тут высились богатые особняки с колоннадами и лепниной, величественно возвышались многокупольные храмы, били струи фонтанов, взмывали ввысь покрытые сверкающей позолотой изваяния великих людей. Какое богатство!

Но при этом была и великая скученность, порой приходилось останавливаться и ожидать, когда рассосется очередной затор на Месе, когда стражи разгонят толчею, доводилось тесниться, если дорогу преграждали носилки с очередным вельможей или сановником. Нет, все же на Руси привольнее и спокойнее, и воздух там куда чище, думала Ольга, вдыхая аромат специй у очередной лавки, а то и смрад завалявшегося мяса, дымный угар и подгоревшее оливковое масло у харчевен, где собиралась толпа праздных гуляк. Но и на гуляк было любопытно поглядеть: они были нарядны, женщины щеголяли невероятными украшениями, мужчины держались с достоинством, детей вели за руку няньки, и за порядком на улицах следили облаченные в блистающие доспехи городские стражи. И всюду камень, камень… Каменные дома, церкви, на века сложенные оборонительные сооружения, каменные маски зверей с разверстыми пастями, откуда бежала вода, которую женщины набирали в высокие кувшины и несли на плече. С привычным на Руси коромыслом тут никого не встретишь, зато зачастую полные сосуды подвешивают на спины и бока ушастых осликов, направляя их по шумной улице к жилищу.

Однако, как оказалось, в этом окруженном с трех сторон морями городе с питьевой водой было туговато. Некогда, как пояснял по пути Агав Дрим, Константинополь просто задыхался без воды, поэтому тут и построен огромный акведук, – он указывал Ольге на внушительное сооружение из каменных арок, по которому вода поступала в столицу от самых отдаленных гор. И все одно нехватка воды тут ощущается по-прежнему, поэтому ее водовозы привозят и в каждом доме имеется цистерна для дождевой воды; есть и огромные подводные водохранилища. Человек многого может добиться с Божьей помощью, если он трудолюбив, умен и хочет лучше устроить свою жизнь. А потому, даже испытывая нехватку воды, Константинополь может позволить себе фонтаны, канализацию и бани.

К одной из таких и проводили русских гостей. Банитермы были обязательными в жизни византийцев, мыться в них, особенно перед походом в церковь, считалось едва ли непреложным правилом. Причем были дни, когда в определенную баню-терму приходили мыться мужчины, а в другой собирались женщины. Однако не только омовение тела считалось поводом для посещения терм: там общались, назначали встречи, проводили долгие часы за беседой. Агав Дрим пояснил иноземке Ольге, что в термах имеется зал, где течет горячая вода – кальдариум – и где можно размякнуть и пропотеть; есть зал с холодной водой – фригидариум, – где остывают после парилки; а есть просто с теплой водой, называемый трипидариум. Именно там можно окончательно помыться, намаститься маслами и благовониями, позволить размять тело умелым массажистам. Спафарий настоятельно советовал гостье прибегнуть к услугам массажистов – это и полезно, и красоту тела сохраняет, к тому же, чтобы массажисты не смущали нагих женщин, они все без исключения слепые.

Агав Дрим все это подробно рассказал княгине, волновался, отпуская ее под мозаичный портик входа в термы, и все объяснял служащим, как держаться с гостями. Ну просто нянька хлопотливая! Однако советы его оказались необходимы, так как в такой бане русские еще никогда не бывали. Здесь не было полока и березовых веников, парились в небольших комнатках, куда воздух поступал через сделанные в стене отверстия. Пар в такой парилке был сухой и ядреный, после него следовало войти в холодный зал, фригидариум, ополоснуться у фонтанчиков. А вот наготы тут и впрямь не было видно. Ромейские матроны мылись в легких длинных рубахах, накинув шали, сидели на широких мраморных скамьях, прямо через ткань натирая себя мыльной пеной, а потом ополаскивались в бассейне. А так как византийские матроны страсть как любили украшения, то и мылись едва ли не в них. И при этом с интересом поглядывали на прибывших гурьбой иноземок, шептались, бросая на них косые взгляды.

Ольга была молчалива. Богатство Царьграда ее потрясло, она замкнулась, но при этом старалась не показать своей подавленности. Русь сейчас казалась такой далекой, такой дикой. Да и бани там были не то что эти… Конечно, ее женщины стали говорить, что, мол, все тут не так, мол, дома у них из пара можно прыгнуть сразу в речку, освежиться в холодной водице. А тут и пар не тот, да и что за причуда купаться в одеяниях? Вон иные матроны даже в воду спускаются в рубашках, сидят, млеют под тихое журчание струй из пастей каменных зверюг. Молоденькая княжна Милослада даже решила сверкнуть наготой, плюхнулась в бассейн, поплыла в чем мать родила. Однако византийские женщины сразу расшумелись, стали возмущаться. Ольге пришлось прикрикнуть на княжну, велела прикрыть срам. Не на купальских игрищах, чай, пусть считается с местными обычаями.

Но все же, напарившись, разнежившись, восхитившись мозаикой на сводах, наплескавшись в мраморных бассейнах, чувствуя приятную легкость в теле после работы массажистов (действительно слепых), русские женщины остались чрезвычайно довольны. Только при выходе Предслава Полоцкая подняла шум: в нише в аподитерии^[1054], где она оставила верхнее одеяние, не оказалось ее пышной лисьей шапки. Предслава едва ли не с кулаками пошла на банщиков, требовала вернуть. Еле удалось усмирить ее: Агав объяснил, что кражи в банях не редкость, но он сообщит о воровстве самому эпарху.

– Все равно тебе было бы в ней жарко, – успокаивала расстроенную родичку княгиня. – Да и вообще, не стоит вам сейчас в мехах по граду разгуливать. Жара, духота, солнце печет, будто изжарить хочет.

– Но разве не ромеи покупают меха с Руси по немалой цене? – отвечали ей.

Стоило объяснить, что и тут бывают ветреные холодные дни, когда знать кутается в роскошные меха. Потому и цена на них немалая держится. Однако летом бродить в подобных одеяниях под солнцем не принято.

С этим пришлось согласиться. Хотя и расстроились все. Они-то навезли сюда столько пышных убранств из соболя, рыси нежной, куницы шелковистой, а тут… жара. Ничего, утешал вернувшихся на подворье женщин Сфирька. Пусть лучше продают свои меха, купцы-перекупщики все у них примут втридорога, а сами княгини и боярыни за полученные деньги могут приобрести себе наряды по ромейской моде. Ведь тут необязательно иметь при себе рукодельниц, какие будут шить хозяйкам от зари до зари, тут можно пойти по лавкам и купить уже готовую одежду, и каждая, выбрав себе наряд, примерит, а то и подгонит прямо на месте. Торговать готовым платьем в Царьграде давно принято, а цены тут вполне умеренные, это в Киеве наряд заморский несусветно дорого стоит, ибо стоимость по пути вырастает.

Да, все здесь было иным. Изо дня в день доводилось в подобном убеждаться. Но было в этом и нечто хорошее: в проходящих в ожидании приема днях Ольга как-то отвлеклась от всех обычных забот и планов, от вечно гложущих проблем, расслабилась, наполнилась новыми впечатлениями. Она каждый день гуляла по граду, дивилась на красивые здания и дворцы, наблюдала за ромейскими обычаями, посещала лавки, покупала, приценивалась, торговалась. Где они сейчас, зеленые просторы Руси? Вокруг же были кварталы ткачей и портных, чеканщиков и ювелиров, юристов и менял, живописцев и оружейников, и везде царило кипучее оживление.

Как-то через седмицу, уже укладываясь почивать, Ольга вдруг спохватилась: где ее чародейка? Ей ответили, что Малфрида так и не сошла на берег. Осталась на «Оскаленном», заявив, что чужие берега ее не приманивают, а на корабле хоть борта из русской древесины сбиты, парусина, вытканная на Подоле, своя. На берегу же чужом ей тяжело делается.

– А мне вот не тяжко, – заметила Ольга, уже сонная и утомленная после впечатлений очередного дня, полного событий. – Даже интересно на это чужое глянуть. Есть чему поучиться.

Но когда на другой день Ольга проснулась, первая мысль была о ведьме. И отчего-то княгиня смутилась. Вон Малфрида чувствует, что тут все не их, все для других создано, а Ольга, словно девчонка из дальней веси, впервые прибывшая в град, носится повсюду, все ей любопытно, на все поглядеть охота.

Когда на подворье явился спафарий Агав, чтобы сопровождать княгиню на очередную прогулку, Ольга встретила его вопросом: когда ее с подворья в Палатий препроводят? Агав опять стал раскланиваться да пояснять: вот только-только сирийские послы отбыли, теперь Константин гостей из далекой Иберии^[1055] принимает. Если бы позаботилась русская госпожа сообщить заранее о своем приезде, и ей бы свое время наивысочайший базилевс назначил. Ибо он весь в делах, его время ценно, на нем все мироздание держится.

– Смотри, чтобы не надорвался в держании мира наивысочайший-то, – заметила Ольга. – А то в какой-то миг разверну свои струги – только меня и видели.

– Зачем же великая архонтесса^[1056] гневается, – замахал пухлыми ручками Агав. Голос его вообще писклявым от волнения сделался. – Базилевс о тебе не забывает, дары шлет, желая умилостивить. Но послы-то иберийские дольше тебя дожидались приема. Вот и их очередь теперь. А тебя велено провести по храмам, чтобы поглядела и поняла, как сильна наша вера, наше поклонение Создателю.

Спафарий уже не единожды звал Ольгу посетить церкви города, но она не спешила. Пусть и хороши эти церкви, куполами увенчанные, однако пойти туда означало бы показать ее интерес к их вере. К тому же на Ольгу произвела впечатление вернувшаяся из огромной Святой Софии черниговская Долхлеба – восхищенная, умиленная, потрясенная. И теперь что ни день, она отправлялась по церквям, молилась там чужому ей Богу. Священник Григорий Долхлебу хвалит, говорит, что она ему как сестра стала, что он готов даже просить о ее крещении.

Но Ольга не спешила стать такой, как ее черниговская спутница. Конечно, она пойдет поглядеть, что там в храмах делается, самой взглянуть любопытно… Однако это потом, потом. А сегодня княгиня пожелала, чтобы Агав Дрим (она его имя так и произносила одним словом – Агавдрим) провел ее к прославленным Золотым воротам Царьграда. Эти ворота обычно держали закрытыми, отворяя только в особо торжественных случаях для процессий или прибытия какого-то значительного лица. От подворья Святого Мамы до них нужно было проехать вдоль всей длинной стены Феодосия, ограждавшей Столицу Мира с суши. Это был довольно долгий проезд, по пути Ольга смотрела на двойные ряды мощных стен, на огромные квадратные башни и про себя дивилась смелости и дерзости русов, какие некогда штурмовали эту громаду, напугав ромеев настолько, что те вышли к Олегу с дарами, согласились заключить выгодный для Руси договор. Однако когда она упомянула о том, спафарий Агав только снисходительно усмехнулся и промолчал. Мало ли что болтает эта русская архонтесса – пусть себе, только бы опять о встрече с базилевсом не заговаривала. Ну а об упомянутых ею событиях в Византии говорить было не принято. За это могли и к штрафу за оскорбление величия ромейской державы привлечь.

Торжественные ворота Царьграда и впрямь казались золотыми. Ольга разглядывала эти огромные створки из позолоченной бронзы с множеством накладных барельефов, расположенные между двумя стройными колоннами и укрепленные квадратными башнями по бокам, дивилась на гигантское изваяние наверху. Спафарий пояснил, что это изображение древней богини Фортуны, подательницы удачи. И хотя жители Царьграда давно почитают только Христа, статую не захотели сносить, веря, что удача все же им необходима. Да и как украшение старинная богиня совсем не плоха.

Он еще что-то рассказывал, но умолк, завидев бегущую к Золотым воротам толпу, заслышав приближающиеся громкие звуки труб. А там и позлащенные створки начали отворяться. К ним со стороны предместий приближалась пышная кавалькада: вышагивали по дороге одетые в блестящие медные доспехи копьеносцы-дориворы, следом шли трубящие в круто загнутые рога воины в посеребренных лориконах^[1057] и накинутых на головы и плечи шкурах полосатых диковинных зверей. За ними, восседая на высоких конях, ехали прославленные на весь мир непобедимые конники византийского войска катафрактариев, закованные в чешую до самых шпор. И в середине этого воинства на богато убранном белоснежном скакуне гарцевал внушительного вида суровый воитель.

Агав не удержался, чтобы с важным видом не сказать Ольге:

– Это сам Никифор Фока, прославленный военачальник, равных которому нет во всем мире!

«Так уж и нет», – подумала Ольга, рассматривая этого Никифора Фоку. Он и впрямь смотрелся внушительно, хотя в отличие от своего помпезного войска был одет довольно скромно – без головного убора, в серой накидке поверх простого, но удобного воинского доспеха, в поножах из твердой грубой кожи. Собой Никифор Фока был широкоплечий, с густой и кудрявой шевелюрой цвета воронова крыла, но с налетом седины на висках. Густые брови придавали его лицу несколько угрюмое выражение, горбатый нос казался хищным, но темные глаза смотрели живо и внимательно.

К удивлению Ольги, прославленный Никифор попридержал скакуна возле стоявших в толпе русов, стал их разглядывать. Сперва показалось, что с особым вниманием он смотрит на рослую Предславу Полоцкую. Та даже приосанилась. Но потом стало ясно, что не русская красавица привлекла его внимание, а заинтересовал стоявший за ней Свенельд. Варяг вышел немного вперед, расправил плечи в светлой русской рубахе и дерзко глядел на сурового Никифора, даже подмигнул ему в какой-то миг. Тот никак не отреагировал и невозмутимо поехал через шумящую и прославляющую его толпу.

Как оказалось, эта встреча не прошла бесследно для Свенельда. Уже к вечеру его вызвали… в Палатий.

Ольга была озадачена и оскорблена. Что же это, княгиню и на порог не пускают, а ее так называемого анепсия удосужились принять в самом дворце императора? Расстроенная, она мерила шагами покой, нервно покусывала печатку на перстне, а когда с очередной прогулки по городу вернулись ее знатные спутницы, стали делиться новостями да хвастаться обновками, Ольга весьма неприветливо выпроводила их. Сама же велела доложить, как только появится Свенельд. Если вообще появится. Мало ли чем прельстят его ромеи?

Свенельд вернулся, когда Ольга уже подремывала. Но вмиг очнулась, лишь заслышав его голос, кинулась к окошку.

– Немедленно ко мне! – крикнула.

И косу теребила, как девчонка. Но едва варяг появился, склоняясь под низкой притолокой, уже спокойной смотрелась. Только бровь выгнула значительно, ожидая пояснений.

– Ты уж не гневайся, государыня, – приложив руку к груди, примирительно произнес Свенельд. – И перво-наперво доложу, что встреча моя была не обычным церемониальным приемом, а просто для беседы меня вызвали. Причем пообщаться захотел тот самый Никифор Фока, какого видели сегодня и какой ныне проживает в одной из палат ромейского дворца.

Свенельд рассказывал, что Никифор при встрече сразу стал хвалить русов, говорил, что ранее немало из них служило в его воинстве, что хорошо себя проявили. Правда, Никифор не больно различает, где варяги с севера, а где сами русы, – все они для него едины, все северные варвары, какие хорошо умеют сражаться. А потому он хотел договориться со Свенельдом, чтобы тот прислал ему побольше таких витязей с Руси. Причем обратился к Свенельду, решив, что именно он, анепсий русской архонтессы, может ведать такими вопросами, никак не женщина, пусть и облеченная властью. Да и не сильно-то тут, в Византии, привыкли к тому, что женщина править может. Вон императрица Елена, супруга Константина Багрянородного, пусть и живет в чести и холе, но в дела государственные вмешиваться ей не позволяют. А ведь она, как сказывали, помогала мужу изначально, поддерживала его руку и против отца своего Романа Лакапина, против братьев своих, какие рвались к престолу, желая упразднить Константина^[1058]. Вот и вышло, что, свергнув Лакапинов, Константин оставил женой Елену, сделал их общего сына соправителем, когда тот еще мальцом был. Ну, так у них, у ромеев, принято, чтобы Роман стал наследником рода уже при отце, дабы иные не оттеснили от власти. Но, став взрослым, Роман к власти не рвется. Он недавно женился, да не на какой-то достойной деве, а на приглянувшейся ему дочери трактирщика, настолькопригожей, что люди говорят, что она краше всего, что только рождалось под солнцем. И родители были вынуждены признать выбор Романа. Так-то у них при дворе.

– Я погляжу, ты неплохо стал разбираться в делах ромейских правителей, – заметила Ольга.

– А то! – прищелкнул пальцами Свенельд. – Я даром время не тратил. Я и про Никифора все вызнал еще до того, как он меня заприметил. Он и впрямь великий воин, немало воевал с агрянами^[1059], отвоевывал у них земли для империи, так что базилевс и его родня весьма почитают Никифора. Та же императрица Елена его отличает и дарами одаривает, чтобы ее мужу служил верно. Ибо она для мужа на все готова.

Свенельд еще рассказывал о семье императора, но Ольга невольно о своем подумала. Вспомнила, как, прогуливаясь по городу, однажды увидела императрицу Елену, ехавшую в золоченых носилках на богомолье в некий отдаленный храм. Правда, княгиня видела ее лишь мельком, отметив, что та уже немолода и лицо ее полно какого-то тихого смирения. Ну, у ромеек высшим украшением женщин считаются скромность и послушание. Они вон рядятся в каменья самоцветные, шелками себя украшают, а все же священники их учат, что жены должны являться «в приличном одеянии со стыдливостью и целомудрием» и украшать себя не роскошными цацками, а добрыми делами. Священник Григорий читал Ольге эти строки из «Послания святого Павла», а когда она заявила, что нигде не видела более нарядных и роскошно украшенных женщин, чем в Константинополе, Григорий сказал, что так мужья одаривают женщин за радость семейного счастья. Княгиня согласилась с этим, сказала, что и на Руси воины любят богато одаривать своих избранниц, что чем более богато убрана какая жена, тем заметнее высокое положение ее мужа. Однако Григорий ответствовал, что все не так. И браки на Руси ненастоящие, а просто сожительство, не освященное брачным таинством. Ольга же заспорила с ним, они вообще часто спорили. И тогда Григорий сказал, что Ольга слишком привыкла к власти, потому и одинока. Ибо властной женщине не суждено познать радости любовной, и только послушной, почитающей своего избранника женщине дается счастье в супружестве.

Ольга тогда вспомнила Игоря. Разве она когда перечила ему? Нет, всегда послушной была, а если и хотела на своем настоять, то только уважительными уговорами располагала мужа принять ее желания. И Игорь всегда прислушивался, считался с ней. Ее же и править оставлял, когда отправлялся в походы. Причем ни боярам своим, ни удельным князьям никогда такой воли не давал, как жене. Все то знали, все с этим сжились. И, может, почитая ее, он и не взял в терем иную жену, меньшицу^[1060]. Даже его последняя любовь к чародейке Малфриде не сделала ту соперницей Ольги во власти. Да что там говорить, ведь потому, что Игорь так суложь свою возвысил, иные князья своих жен тоже величали. И все от Игоря пошло…

Ольга вдруг ощутила укол в груди при воспоминании о нем. Скольким же она ему обязана! Не диво, что и по сей день с теплотой вспоминает, и не было в ее жизни никого значительнее его, любимее…

– Ты ведь не слушаешь меня, княгиня пресветлая! – ворвался в ее думы резкий голос Свенельда.

Она поглядела на него. Хорош. И на Руси, и в державах заморских таких красавцев еще поискать надо. А этот еще и любит ее. Но ее он любит или положение ее высокое?

И она спросила с прохладцей в голосе:

– Ну и что ты ответил обласкавшему тебя Никифору? Обещался ли доставить русов в войска его?

Свенельд заложил пальцы рук за блестевший наборными пластинами пояс, тряхнул ниспадавшими на плечи светлыми волосами.

– А то и ответил, что не правомочен я решать. Сказал, что пусть они меня и кличут анепсием твоим, но главное слово в таких вопросах только правительнице надлежит сказать. Вот когда покличут тебя ко двору, когда уложат ряд о нашей вечной дружбе с Византией, тогда и будет то решено.

У Ольги потеплело на душе. Ишь, не возгордился от оказанной милости, на нее сослался. И захотелось вдруг подойти, положить руки на его широкие плечи, заглянуть в зеленые, как болото, глаза.

Они стояли друг перед другом, разделенные покрытым яркой скатертью столом, на котором мерцал бронзовый светильник со многими фитилями. Было светло, но все же в этом неровном освещении Свенельд не заметил, как по-особенному глядит на него обожаемая княгиня. Да и думал, похоже, об ином, потому что сказал:

– Раз пропустила, о чем ране сказывал, я повторю. Меня еще про Малфриду расспрашивали.

Ольга медленно перевела дыхание, провела как бы невзначай рукой по вышитой кайме на рукавах.

– А что Малфрида? Какое кому до нее дело? Я брала ее с собой в надежде, что от нее толк будет. А она вон даже на берег сходить не пожелала. Сидит себе среди тюков с товарами на ладье, уж сколько раз я велела прийти – не идет. Ишь, а в Палатии о ней уже знают.

– Знают, – кивнул Свенельд, – и это меня тревожит. Спрашивается, откуда только прибывшему полководцу о ней известно? Но и он спросил, правда ли, что русская архонтесса привезла с собой ведьму, которая темные силы может нагнать на град. И кто такое ему поведал? Не иначе как христианин твой проболтался.

– Тут, куда ни глянь, христиане. А Григорию я о чародейке своей молчать не приказывала. А побояться ее – экое диво. Пусть думают, что есть у меня некто могущественный и великий, кто служит мне верно.

– Эх, Ольга! – Свенельд резко махнул рукой. – Тут все не так, как в наших краях, где чародейство привычно. Тут священники любого, кто колдует, не одобрят, а то и озлятся на него. Вот тот же Никифор вроде с интересом спрашивал, но глаза у самого колючие были. А присутствовавший при нашей беседе священник даже плеваться и креститься стал, когда я о Малфриде отвечал. Я говорил, что она никакого зла ромеям не несет, однако, пока толмач речи мои переводил, священник все гневался и лицо у него недоброе было.

– Ха! Я давно заприметила, что эти длиннополые только прикидываются ягнятами смиренными. Что, на Малфрид у им поглядеть любо? Так я прикажу ей явиться, пусть увидят и успокоятся.

Свенельд ответил не сразу. Когда заговорил, в голосе его звучала неуверенность:

– Стоит ли ромеям нашу Малфриду показывать? Хотя, может, и придется. Вон тот же Никифор дал понять, что, пока наша чародейка не посетит храмы, пока не убедятся, что зла от нее нет, тебя вряд ли допустят ко двору базилевса.

– Как не допустят?

Ольга опешила. Выходит, сама она тут никто, и что приехала договор продлевать, тоже никого не взволновало, а про чародейку уже вызнали и условия свои выставляют! Впору обозлиться, ну да делать нечего. Знала ведь, что ромеи только себя уважают, а остальные будто и живут для того, чтобы с Византией считаться. Однако считаться все же придется. Ольге важен договор, а значит, нужно уступить.

– Завтра же Малфриде быть тут! – воскликнула княгиня. И поглядела выразительно на Свенельда. Пусть даст понять ведьме, что это приказ.

Он и впрямь привел чародейку на другой день. Ольга как раз прихорашивалась перед зеркалом. Священник Григорий уговорил все же княгиню посетить сегодня Влахернскую церковь Богородицы, а спутницы уже поведали ей, что в церкви ромейки ходят нарядные и прикрашенные. Вот Ольга и не хотела предстать среди них какой-то замухрышкой: старательно уложила косы на голове, как в Византии носили знатные патрикии^[1061], вдела в уши мерцающие узорами ажурные серьги, велела нарумянить себя, брови подсурьмила. Глядела на себя с удовольствием, пока не заметила в отражении чародейку. И резко оглянулась.

– Да ты хвораешь никак?

Малфрида и впрямь выглядела неважно. Тусклые глаза, под которыми залегли тени, сама исхудавшая, будто истаявшая, стоит, понуро опустив голову. Но, в отличие от уже давно вырядившихся в византийские наряды боярышень и княгинь Ольги, Малфрида была одета, как на Руси ходят: рубаха с вышивкой на рукавах, понева запашная клетчатая, из-под короткого подола видны поршни с оплетающими голень ремешками. Волосы ее выглядели неухоженно, заплетены кое-как, надо лбом кудрявыми прядями на глаза спадают.

– Я в церковь с тобой не пойду, княгиня, – молвила негромко.

Кому бы иному Ольга приказывала, но знала, что с Малфридой так нельзя. Вот и уговаривала. Мол, она и сама не так уж рвется в эти храмы христианские, да только все там побывали и все в один голос твердят, что красиво там, что как ни хороши церкви снаружи, но главные их богатства и украшения внутри расположены. А про храм Влахернский вообще всякое сказывают. Дескать, хранится там дивный лик Матери Господа, который всякому в душу заглядывает, а еще там покрывало ее берегут, выносят в самых редких случаях, и все христиане молятся и прикладываются к нему благоговейно. Говорят, что это покрывало не единожды охраняло Царьград от всяких бедствий. Даже когда из Киева Аскольд с Диром пришли набегом, ромейский патриарх вынес на берег моря покрывало Богородицы и буря тогда великая случилась: корабли русов были разбросаны и стали тонуть, а выплывавших славян ромеи захватывали в полон. Вроде и самого Аскольда поймали, как рыбу, неводом, хотя потом, когда он принял крещение, отпустили с миром.

– Я креститься не буду, – глядя исподлобья, отозвалась Малфрида.

– Да кто тебя заставляет? Просто пойдешь в моей свите, посмотрим с тобой на эти дива. Я сама хочу глянуть да понять, отчего эта святыня великая ничего не совершила, когда Олег под Царьград явился с воинством. Может, придумывают все хитрые ромеи? Вот ты и поможешь мне разобраться, что там и как. Может, и впрямь это сила великая, а может, кощуны^[1062] просто рассказывают.

Влахернский храм находился не так уж далеко от предместья Святого Мамы, по сути за стеной, куда вели мощные Влахернские ворота. Ну а до самой церкви было уже рукой подать. Во дворе перед храмом было чисто, плиты перед входом выметены, немного в стороне журчал аккуратно обложенный камнем источник. Священник Григорий задержался подле него, даже склонился, будто выражая почтение чудодейственной воде, которую почитали слезами Божьей Матери.

Приближаясь к вратам храма, русы услышали долетавшее изнутри мелодичное многоголосое пение. Снаружи казалось, что в церкви темно, только бесчисленные огоньки свечей плыли во мраке звездочками. Но когда вошли под украшенный барельефом высокий свод, поняли, что в храме достаточно светло. Солнечные лучи проникали сюда в высокие округлые окна, и был виден плывущий на свету голубоватый дымок ладана, отовсюду веяло ароматами, можно было различить негромкое бормотание молящихся прихожан. В почитаемом Влахернском храме их было довольно много, но Григорий стал увлекать княгиню к алтарной преграде^[1063], на которой в мерцании лампад висели в богатом обрамлении иконы.

Ольге сначала хотелось оглядеться, окинуть взором дивную роспись на стенах, мощные полукруглые своды, посмотреть на прихожан, понять, насколько они веруют, больше ли в их лицах благоговения, чем у ее соотечественников, когда те наблюдают за священнодействиями волхвов у капища, но Григорий уже шептал ей восхищенно:

– Посмотри, да посмотри же на Нее, Ольга. Это и есть Богоматерь Никопея, что значит победоносная. Такие иконы считаются тут палладиями, то есть защитницами. И вот она перед тобой!

Ольга подняла глаза. Лик на иконе показался ей слишком темным, черт не разглядеть, но можно понять, что это укутанная в плат женщина-мать, нежно удерживающая на руке ребенка – Иисуса Христа. Золотистый отсвет окружал ее голову, лицо казалось спокойным, а вся она – ушедшей в ощущение своего материнства. Ольга ее понимала. Что небесной женщине все эти толпившиеся и молившиеся тут прихожане, если она со своим дитятей? Ольга помнила, как сама забывала обо всем, когда держала маленького Святослава на руках. Но княгине так мало было отведено времени на нежности с младенцем! Может, и Божья Матерь тоже должна думать не только о ребенке, но и о людях? Может, она и впрямь слышит все, понимает, о чем ее молят? И так же печется о них, как и княгиня о своих подданных, так же вникает в их чаяния. И, подумав об этом, княгиня Руси невольно прониклась симпатией к этому темному лику, за которым угадывалась женщина-покровительница.

Хор пел:

– Пресвятую, Пречистую, Преблагословенную Владычицу нашу Богородицу и Приснодеву Марию со всеми святыми помянувше, сами себя и друг друга и весь живот наш Христу Богу предадим!

Песнопения в церкви были протяжными и мелодичными. Пели не только мужчины, но и женщины, голоса их сливались и множились, звуки расходились под куполом, будто взлетая и опять опускаясь. И это было так красиво… Пока их пение не прервал чей-то взволнованный возглас. Потом раздались и иные крики, толпа всколыхнулась. И все отчетливее стало раздаваться глухое долгое рычание.

Ольга оглянулась, увидела, как заметались прихожане, и, когда толпа потеснилась, поняла, что так взволновало всех.

Малфрида стояла, как-то странно сгорбившись, опустив голову; она водила в воздухе руками с растопыренными пальцами и глухо рычала. Причем этот рык был неожиданно громким, нарастающим, переходившим в крики и стоны. Затем она стала извиваться, как будто мучилась от какой-то боли, и рухнула, покатилась по полу, все так же рыча, глубоко и страшно, с подвыванием. Вопли ее становились громче, перекрывали ропот изумленной, напуганной толпы.

В церкви стали гаснуть свечи, заметались какие-то тени, словно некто темный заслонял собой проникавший в окна свет. А на полу по-прежнему билась и рычала чародейка, тело ее странно изгибалось, она дергалась, то припадая к полу, то вскидываясь. Когда в какой-то миг Малфрида выгнулась, Ольга увидела ее лицо и сама едва не закричала от ужаса. Ибо это был не знакомый облик ее советчицы и подруги Малфриды, а жуткая оскаленная маска кого-то чужого, жуткого и безобразного. Вылезшие из орбит глаза, закатившиеся, белесые, оскаленный рот, из которого текла пена, вздувшиеся на лбу жилы, отвратительная гримаса то ли смеха, то ли мучительной боли. Малфрида опять припала к полу, опираясь на руки, будто собралась прыгнуть и напасть на кого-то, но вместо этого покатилась, сотрясаясь от крупной дрожи.

Сквозь толпу к ней пробивался христианский игумен, за ним архидьяконы, все с поднятыми крестами.

– Изыди, сатана! – кричал священник, воздев руки. Но отступил, когда Малфрида со стремительностью ящерицы поползла в его сторону.

– Несите святую воду! – кричали в толпе.

Какой-то дьякон поспешил в ризницу, но в это время к беснующейся чародейке кинулся Свенельд. Он растолкал священнослужителей, потом сбросил с себя плащ и накинул на бесстыдно оголившуюся в метаниях ведьму, сам упал сверху, придавил ее своею тяжестью, что далось ему нелегко, ибо Малфрида билась и порывалась высвободиться. И все же он ее одолел, поднял, понес прочь, по-прежнему извивающуюся и кричавшую каким-то низким незнакомым голосом…

Ольга без сил прислонилась к каменной колонне. Она дрожала. Но все же различила странно спокойный, даже грустный голос священника Григория подле себя:

– А ведь я подозревал, что она одержима бесом. Вот он и проявился. Да смилуется над этой несчастной Небо!

Извне все еще долетали пронзительные крики ведьмы. Потом их не стало слышно за возбужденным гомоном собравшихся, за привычным городским шумом.

(обратно)

Глава 8

Будучи по рождению греком, священник Григорий мог бы возликовать, что его пригласили в покои самого божественного императора. Не госпожу его Ольгу позвали, не кого-то из ее окружения, а именно его, скромного пастыря Божьего, какой много лет провел среди варваров, выучил их язык, стал, по сути, своим. Но все же своим он не был, как и не мог уже считаться своим в Византии. Может, поэтому Григорий не удержался и приподнял голову еще до того, как было дано повеление подняться с пола, на котором он и приведший его Агав Дрим распростерлись ниц в покоях базилевса, совершая положенную проскинезу^[1064].

Григорий увидел невдалеке от места, где они лежали, подол длинного одеяния базилевса, украшенный вышивкой в виде важно шествующих в ряд львов, мог даже заметить пальцы августейшего императора, выступающие из мягких кожаных сандалий. Что ж, Константин Багрянородный тоже человек, и ему вышагивать в сапогах в такую жару тоже не великое удовольствие. Хотя сейчас, когда над Константинополем опустилась ночь, было уже не так душно. К тому же от жары спасала мощная толща стен богатого покоя в Священном дворце.

– Подымитесь! – прозвучал спокойный и словно бы усталый голос.

Тучный Агав Дрим стал с кряхтением привставать. Выпрямился и Григорий. Увидел, как восседающий в удобном широком кресле базилевс сделал кистью жест, словно отсылая кого-то, и догадливый спафарий, не переставая кланяться, попятился к двери. Григорий же остался.

В покое кроме императора были еще три человека. По правую руку от него сидел патриарх Полиевкт. Григорий видел его седую пышную бороду, умные темные глаза, высокую черную скуфью с расширяющимся верхом. И первым порывом его было кинуться к владыке и просить благословения, но его остановил голос третьего из присутствующих, в котором священник узнал виденного ранее Никифора Фоку.

– Сколько лет вы провели в варварской Скифии, авва?^[1065]

То, что Никифор заговорил до того, как получил соизволение Константина Багрянородного, указывало либо на его непомерное влияние в кругу базилевса, либо на непринужденную обстановку в этом небольшом, но дивно роскошном покое. Григорий быстро замечал все: и устилающие плиты пола пушистые ковры, и облицованные белоснежным мрамором стены, мозаику под сводом в виде золотых звезд и луны на темно-синем фоне, обратил внимание и на выходящие в благоухающий сад полукруглые арки больших окон. Это был не официальный зал дворца, а внутренний покой – значит, не зря его привели сюда ночью и тайно, словно желая что-то вызнать без оглашения.

– Я пробыл на Руси немногим менее осьмнадцати лет, – смиренно поклонившись, отвечал Григорий. – Отбыл туда еще молодым миссионером, после того как меня, рукоположенного священника из обители Сергия и Вакха, отправили в те края нести язычникам слово Божие. И я никогда не чаял, что служба моя однажды увенчается такой наградой – лицезреть вблизи божественного базилевса и владыку Полиевта.

– Аминь. – Патриарх слегка улыбнулся и взглянул на императора.

Лицо Константина оставалось неподвижно, казалось спокойным и гладким, как мрамор. Базилевс так привык к этой маске церемониальной важности, что даже в непринужденной обстановке личных покоев сохранял выражение отстраненного величия. И все же в лице императора читалась мудрость прожитых лет. Константину было уже за пятьдесят, в его темных волнистых волосах и ухоженной бороде светлели нити седины, плечи были широкими, но какими-то поникшими. Гладкими, тоже будто изваянными из мрамора, были и его красивые тонкие руки, праздно лежавшие на подлокотниках, сделанных в виде круто изогнутых лошадиных голов.

Заговорил император сразу о деле. Сказал, что им отрадно, что их подданный смог стать приближенным архонтессы Эльги, что оказывает на нее влияние и надоумил прибыть в Константинополь, дабы выразить базилевсу свое смиренное почтение. Григорий хотел было вставить, что не только из почтения прибыла в Царьград его госпожа, но не смел перебивать августейшего, да и стоявший за креслом Никофора Фоки четвертый из присутствующих – невысокий юноша с воинской выправкой и ниспадающими на плечи кудрями – сделал предостерегающий жест, призывая к молчанию.

«Я совсем отвык от почтения к божественному, – подумал Григорий. – Наверное, я так долго находился близ великой повелительницы варваров, что сжился с более простыми отношениями, и нет во мне смирения перед императором Византии. Прости меня, Господи».

Он опустил голову, слушая слова базилевса о том, что Григорию бы следовало изначально отписать в Константинополь, предупредить о приближении флота архонтессы, что надо было объявить, что она заинтересована в христианстве и стремится понять веру…

Григорий опять открыл рот, но снова смолчал, бросив взгляд на ранее предостерегшего его юношу. Ибо тот уловил, что Григорий хочет вмешаться. Но на этот раз это заметил и Константин. Темные глаза императора под густыми бровями гневно сверкнули.

– Я вижу, благородный Иоанн Цимисхий, что вы сами хотели бы общаться с нашим гостем, раз вам отказывает выдержка в нашем присутствии.

Но за молодого человека вступился Никифор Фока. Сказал, что, дескать, пусть августейший не будет строг к молодости его племянника, ибо все они должны понимать, что проживший столько лет среди варваров священник Григорий утратил привычные среди ромеев манеры, а Иоанн просто хочет упредить, чтобы тот не оскорбил случайным жестом или словом богоданного императора.

– У меня и в мыслях не было ничего подобного, – осмелился подать голос Григорий. – Но я был бы плохим подданным наивысочайшего, если бы оставил его в заблуждении относительно планов архонтессы Ольги. Не только выразить ему свое почтение прибыла она сюда, преодолев опасности пути и бурное море, не только интересом к истинной вере вызвана ее поездка. Моя госпожа намеревается миром подтвердить тот договор, какой ранее был уложен силой оружия. И это проявление ее добрых намерений, желание избежать новой войны, ибо на Руси многие недовольны, что в последнее время Византия не спешит выплачивать Руси дань, какую обещала по договору с Игорем Киевским.

То были дерзкие слова, Григорий это понимал, как и понимал, что он вызовет недовольство автократора^[1066], однако не хотел оставлять его в заблуждении.

– Так Ольга не помышляет о христианстве? – задал вопрос патриарх Полиевкт.

– Я бы так не сказал. Она мудрая женщина и много расспрашивала меня о вере, однако окончательного решения еще не приняла. И все же я очень надеюсь, что влияние и мощь империи будут восприняты ею как данность жизни народа, познавшего Бога, когда на него проливается великая милость нашего Создателя.

– А Русь настолько ужасна? – спросил император Константин. – Погрязшая в язычестве, в неверии, в глуши своих дикий степей и лесов?

Григорий помедлил, прежде чем ответить. Что ж, Русь действительно дикая страна, но не настолько, как можно представить отсюда, из сверкающих чертогов Палатия. Ибо при госпоже его Ольге Русь сильно изменилась в лучшую сторону: прекратились войны внутри державы, жилища стали строить не только как убежища, но уже с намеком на красоту и уют. Наладилась и торговля, сглаживаются различия в говорах, люди начали лучше понимать друг друга, подчиняться единой правде – так на Руси называют основной закон. И все же, несмотря на все успехи правления Ольги, ее страна по-прежнему разъединена. Григорий видит причину этого в том, что каждое племя русов еще поклоняется своему божеству. Кто почитает Даждьбога солнечного – в основном это земледельческие племена, кто Велеса, покровителя богатства, – его особенно чтут в градах, где идет торговля; воинство же возвеличило громовержца Перуна, и этот бог ныне особенно велик, так как воины на Руси считаются лучшими мужами. А вот на окраинах, в глухих селениях, по-прежнему поклоняются идолу, какой воплощает в себе Рода – создателя людей и кровного родства, заботящегося о том, чтобы в любую годину люди держались вместе, переживая лихолетье. Есть и другие боги, и, пока славяне будут почитать их и приносить им жертвы, они не только останутся в невежестве и разобщенности, но никогда не станут единым государством. Вот в этом и убеждал Григорий свою госпожу, ибо она умна и практична, а он надеется заинтересовать ее принять христианство, потому что уверен, что, войдя в купель, она получит милость и благодать от Господа, проникнется к Нему всей душой. И если подобное случится, то кто знает, может, Ольга Русская и станет однажды подобно Святой Елене^[1067] поборницей веры настолько, что даже люди ее крестятся, и тогда над варварской Русью воссияет на века свет истинной веры.

Константин слушал Григория, не перебивая. Этому багрянородному наследнику империи^[1068], столько лет отстраненному от престола при временщиках, долгое время приходилось утешаться занятиями науками. Отсюда было и его стремление узнать побольше об иных краях. И сейчас, слушая прибывшего откуда-то с конца света Григория, он испытывал неподдельный интерес, в то время как другие присутствовавшие уже проявляли нетерпение. Наконец Никифор Фока не сдержался и спросил: если Русью сейчас правит женщина, то достаточно ли она уделяет внимания русскому воинству, ибо им необходимо заняться вербовкой варягов, какие всегда приходили с Руси. Или через земли Руси – подсказал его племянник Иоанн Цимисхий. Григорий заметил, что уже упомянул, что витязи на Руси всегда считались лучшими людьми, и это стало особенно важно сейчас, когда вырос и встал во главе войск сын Ольги Святослав. Он еще молод, но уже понятно, что это будет великий воитель. А вот куда он направит свои отряды – это еще надо предугадать.

– В ваших словах кроется угроза? – Никифор Фока нахмурился.

– Это можно считать предостережением, – уклончиво ответил Григорий. – Русские князья не единожды поднимали оружие против богохранимой Византии. Но если союз с Русью останется в силе и в дальнейшем, витязи скорее станут служить в войске императора, чем пойдут против нее войной. Поэтому сейчас, когда княгиня в Константинополе и есть возможность убедить ее принять истинную веру, такой союз может продлиться долгие, долгие годы.

– Мне не совсем любо, – начал патриарх, – как вы склоняете архонтессу войти в купель, прибегая к помощи корыстных убеждений. Но, как говорится, пути Господни неисповедимы. Может, и впрямь стоит изначально просто убедить ее в принятии веры как к выгодной сделке, а там она и сама поймет, что христианская вера – единственно истинная. И пусть Бог довершит остальное!

Присутствующие произнесли «аминь», а потом Полиевкт стал читать «Отче наш», и все вторили ему, опустившись на колени.

Однако не было еще закончено моление, как откуда-то извне послышалась веселая музыка, а затем распахнулась невысокая посеребренная дверь. Сначала в покой вбежал огромный пятнистый дог и, помахивая тонким хвостом, стал ластиться к встававшим с колен высокородным особам. Потом, держа в руке виноградную кисть, зашел нарядно одетый белокурый юноша, а следом появилась очень красивая молодая женщина. Она же и закрыла за собой дверь, отчего в помещении стало тише, звуки музыки и голоса свиты вошедших стали удаляться. Белокурый юноша бесцеремонно уселся в одно из кресел, в то время как его прекрасная спутница примостилась на небольшом табурете у его ног.

– Только не начинайте ругать меня, отец, – поднял руку наследник Константина Роман. – Я ведь ваш соправитель и имею право быть в курсе событий. Так что нам с Феофано желательно узнать все, что поведает ваш шпион, – он слегка кивнул в сторону Григория, – о своей госпоже из дикой Скифии, а также проведать, правда ли, что она ничего не опасается, пока с ней ее могущественная ведьма?

Роман говорил, продолжая покусывать виноградную гроздь, и при этом ласково трепал по загривку прильнувшего к нему дога. Было похоже, что его вопросы скорее подсказаны кем-то другим, и этот другой – вернее, другая – была тут же. Григорий видел, как горят темные очи юной жены Романа, как внимательно она смотрит.

Священник сразу понял, кто этот веселый белокурый юноша с румяными щеками и атлетической фигурой и кто его дивно прекрасная спутница с огромными глазами и черными косами, уложенными короной на голове. О ней многое рассказывали в Царьграде. И хотя после брака с наследным царевичем она взяла благородное имя Феофано, многие помнили ее простой прислужницей в трактире, когда она ходила с подносом и отзывалась на плебейское имя Анастасо. Но однажды эта чернокосая красотка приглянулась легкомысленному Роману и завладела его сердцем настолько, что он вопреки воле родителей сделал ее своей венчанной супругой. Еще говорили, что Феофано не только дивно красива, но и очень умна. По крайней мере то, как она смотрела на Григория – внимательно, изучающе, цепко, при этом прикрывая интерес известной долей спокойного высокомерия, – указывало, что эта дочь трактирщика знает, как себя вести, чтобы произвести впечатление и не вызвать нареканий. А еще Григорий отметил, что если Константин и патриарх почти не обратили на Феофано внимания, то Никифор и его племянник Иоанн Цимисхий смотрели на нее с немым восхищением. И, видит Бог, она стоила того!

Тем не менее особо об этом Григорий не задумывался. Появление молодой венценосной четы подсказало священнику, что его призвали не только для того, чтобы вопрошать о готовности или неготовности язычницы Ольги к вступлению в купель. Их интересовала ее странная спутница – ведьма. После того, что недавно случилось во Влахернском храме, весь город только и говорил о чародейке русской княгини. Причем эта новость уже обросла самыми невероятными подробностями: мол, ведьма прямо в храме превратилась в крылатого демона, летала над головами верующих, пока не погасила все свечи, не осквернила все иконы, и лишь тогда выпорхнула в окно, и теперь никто не ведает, где она.

Император при неожиданном появлении сына и невестки не выказал волнения или возмущения, только его мраморные щеки слегка порозовели, что указывало на сдерживаемый гнев. Ибо хоть император и давал понять, что Григорий, будучи греком по происхождению и священником христианской Церкви, остается его подданным, но все же был достаточно проницателен, чтобы уразуметь – тот слишком долго служил при русской архонтессе и слишком был к ней приближен, чтобы не стать ее человеком. Поэтому он и сказал без обиняков:

– Каково бы ни было наше почтение к мудрой правительнице варваров Эльге, как бы мы ни желали лицезреть ее при нашем дворе, мы не можем допустить встречи, пока при ней ее демон.

Это же подтвердил и патриарх:

– Святая Церковь всегда боролась с нечистью. А спутница архонтессы явила себя многим взорам именно как дьяволица, которая смутила и напугала наших подданных и осквернила наш храм. Так что пока досточтимая Эльга не отдаст ее на суд Церкви, не может быть и речи о том, чтобы ее приняли при дворе нашего богоизбранного императора.

Григорий покорно склонился, сказав, что передаст эти слова своей госпоже.

Его выводил из покоев все тот же спафарий Агав, по бокам шли охранники в алых палатийных накидках поверх доспехов. Григорий подумал, что в подобном лабиринте переходов вполне можно заблудиться. Они проходили через освещенный светильниками коридор с рядом малахитовых колонн, попадали в темные помещения, где даже роспись на стенах казалась призрачной, спускались по улиткообразной лестнице и шли через округлый зал, вдоль стен которого светлели мраморные скамьи. Именно тут они увидели, как отворилась какая-то из выводивших в зал дверей и им навстречу вышел рослый человек, в котором Григорий узнал только что бывшего с императором Никифора Фоку.

Сопровождающие Григория стражи вмиг остановились, прижав одну руку к груди. Никифор жестом велел им выйти вместе с Агавом, и они повиновались, оставив полководца и священника посередине круглого зала.

– Вот что, авва, – сразу же заговорил Никифор, – я хотел бы расспросить у вас об этой русской ведьме. Правда ли, что она демон?

– Правда, благородный.

– А насколько правдивы те слухи, что силы этого демона достаточно, чтобы развеять любое войско?

В глубине души Григорий был поражен суеверию победителя Киликии и Финикии. Поэтому стал уверять, что слухи о неимоверной силе ведьмы весьма преувеличены. Действительно, одно время на Руси поговаривали, что именно благодаря ее помощи Ольга смогла завоевать самое непокорное из славянских племен – древлянское. Причем эта чародейка сама из древлян, а они все там слыли колдунами и волхвами, знавшимися с темными силами. Однако за все то время, что Григорий состоит при Ольге, ее ведьма никаких опасных действий не предпринимала, скорее она служит княгине из собственных побуждений, советует ей, ворожит.

– Так она ворожея? – заинтересовался полководец.

– О том говорят, о великий. Я слышал, что именно она предрекла Игорю, супругу Ольги, что его второй поход на Византию будет удачным… хотя и без особой славы для него.

– Как это без славы? – удивился Никифор. – Помнится, это было двенадцать лет назад, я тогда воевал в Келесирии, когда пришла весть, что надо спешно возвращаться в Царьград, ибо русы идут на нас несметным воинством, да еще и печенегов уговорили примкнуть к своему походу. Но тогда все обошлось мирно, и держава откупилась от варваров огромной суммой.

– Так и было, о великий. И договор, выгодный для Руси, был составлен именно тогда. Игорь вернулся победителем, да только на Руси люди больше склоняются к мысли, что воспевать надо воинов, а не политиков. И то, что госпожа моя Ольга возвысилась благодаря уму, а не воинской славе, – в том особая ее заслуга. Она вообще очень мудрая и разумная правительница, и для Византии было бы выгодно…

– Да, да, я это уже понял. Так, говорите, эта чародейка – умелая ворожея? Она умеет предрекать будущее?

Григорий вздохнул. Увы, в Константинополе, несмотря на то, что этот город был центром великой христианской веры, в чести были и знахарство, и ворожба, и наведение порчи, и все в таком роде. Официально это сурово порицалось и наказывалось, но люди все равно предавались суевериям и обращались к гадалкам и всяким шарлатанам-колдунам.

Священник убедился в этом еще раз, когда после ушедшего Никифора его остановил Иоанн Цимисхий. Он тоже справлялся о ведьме, спрашивал, правда ли, что она сейчас на одном из русских кораблей и к нему никто не осмеливается приблизиться. Получив утвердительный ответ, Иоанн, как и его великий дядя, полюбопытствовал, насколько ведьма может заглянуть в грядущее или, еще лучше, наворожить удачу и славу, изменить судьбу по желанию обратившегося к ней человека? Григорий не мог ответить ничего конкретного, но признался, что Ольга всегда советуется с чародейкой, та всячески ей помогает и до сих пор все их начинания были успешными.

Его опять вели по переходам и залам. В какой-то момент они вышли на длинную террасу, откуда открывался вид на сады Палатия и блестевшее вдали море. В темном небе плыл тонкий молодой месяц, сверкали звезды, тополя и кипарисы в саду казались застывшими вдали стражами. Жара уже спáла, роса увлажнила гладкий мрамор балюстрад, и они выглядели глянцевыми в призрачном ночном освещении. Картина была настолько дивной, что Григорий даже не удивился, когда впереди появился тонкий силуэт прекрасной женщины с высоко уложенными короной косами. Ее светлое платье с пурпурной каймой, казалось, отсвечивает во мраке, за складками одеяния невозможно было рассмотреть, какова ее фигура, но двигалась она легко и грациозно, словно в танце. Григорий увидел, как его стражи, тоже прижав руки к груди, застыли, выражая почтение, а потом отступили, повинуясь ее жесту.

Григорий склонился, стараясь скрыть улыбку. Он не ошибся – прекрасной Феофано тоже было интересно узнать про ведьму. Но эта возвысившая с низов девушка спрашивала не только о том, умеет ли предсказать будущее чародейка: ее волновало, умеет ли та готовить, к примеру, любовное зелье, выпив которое человек никогда не перестанет любить и не будет глядеть ни на кого иного? Что ж, дочери трактирщика, получившей высокое положение августы, и впрямь было важно, чтобы ведьма помогла ей в этом. Но священнику совсем не понравилось, когда Феофано спросила, может ли чародейка готовить быстродействующие яды? А медленно действующие? Странные мысли бродили в хорошенькой головке этой так неожиданно и невероятно возвысившейся трактирщицы.

Дальше Григорий шел, уже гадая, кто из его недавних могущественных собеседников захочет узнать про ведьму. Патриарх или развеселый кесарь Роман? Самого его пока вели не к центральному выходу дворцового комплекса, а в сторону, к небольшой калитке в стене у моря, где их с Агавом должна была ожидать лодка, на которой они прибыли. И только после того, как они уже миновали сады и оказались у самой стены, дорогу им преградила высокая фигура в плаще с наброшенным капюшоном. Хотя в темноте укрывшегося под капюшоном было не рассмотреть, но спутники Григория снова отступили, едва он приблизился.

– Следуйте за мной, – приказал священнику Константин.

Они медленно двинулись по песчаной дорожке, вдоль подстриженных кустов жимолости.

– Ответь-ка, любезный, – начал базилевс, – правда ли то, что на Руси есть столь редкое чудо, как вода, продлевающая жизнь?

«Ну хоть этот не спрашивает про Малфриду», – отметил Григорий, стараясь идти немного позади императора. Однако то, о чем спросил Константин, священнику совсем не понравилось. Он готов был отвечать на вопросы о ведьме, но подсознательно опасался именно вопроса о чародейской воде.

Но признаться пришлось: да, такое чудо имеется. И то, что его госпожа, которая вышла замуж за десять лет до того, как родился сам Григорий, и спустя столько лет выглядит молодой и цветущей, явное тому подтверждение. Имеются и некоторые другие могущественные люди на Руси, какие живут непомерно долго, при этом оставаясь в силе. Для иностранца это выглядит как великое чудо, а народ на Руси поговаривает, что это мудрые ведуны-волхвы изыскивают для высокородных в глуши источники живой и мертвой воды. Григорию неприятно в это верить, но все же… Да, он знает, что волшебные источники – великая тайна Руси, но и великое ее богатство. Куда более выгодное, нежели все ее меха, сильные рабы, конопляные ткани, лес, воск или мед. И все же русы не торгуют с иноземцами волшебной водой, хотя, насколько знает Григорий, некоторые византийские вельможи предлагали немалое богатство за один ее глоток.

– Я это знаю, – произнес Константин. – И все же, если такая вода у русской княгини имеется… – Увы, это так, всемилостивейший.

Император резко обернулся. В лунном свете стало заметно его удлиненное породистое лицо с прямым носом, блеснула обвивающая чело узкая диадема.

– Но если это так… Видит Бог, я уже не молод, а труды мои еще не окончены. И я вновь бы хотел стать молодым и сильным, получив хоть немного такой воды.

– Это грех великий, государь, – негромко, но твердо произнес Григорий. – Грех противиться воле Господа, который каждому отмерил срок его жизни. Трудами и молитвами мы соизмеряем наш век, а вода чародейская вносит в нее изменения. Причем чаша удачи, какая отмеряна нам Всевышним, бывает уже испита человеком, и он продолжает жить с остатком своих горестей без Божьей милости, без радости. Но самое главное в том, что душа его умирает и теряет надежду на вечное спасение.

– И все же известно, что узурпировавший власть Роман Лакапин принимал такой дар от русской архонтессы, – несколько сухо заметил Константин.

– Да, я слышал, что, когда Роман захворал, он присылал посольство на Русь и княгиня согласилась выслать к нему своих чародеев с живительной водой. Император и впрямь тогда выздоровел. Но принесло ли ему это счастье? Разве не отвернулась от него удача? Разве не собственные сыновья свергли его с престола и постригли в монастырь? Где он и умер, всеми забытый и проклинаемый.

Григорий не добавил, что сам Константин потворствовал заговору сыновей против отца, а после добился, чтобы их тоже арестовали и сослали к родителю. И как поговаривали, горькой была встреча свергнутого базилевса и предавших его детей.

– Это не вашего ума дело, милейший, – холодно произнес после паузы император. – Ваше же дело – сообщить русской архонтессе, что мы примем ее, если она доставит нам упомянутую воду.

– Но моя госпожа хочет за эту воду просить у вас руки одной из ваших дочерей для своего сына Святослава.

– Что? Выдать порфирогениту^[1069] за язычника!

– Таково ее условие, всемилостивейший.

Константин какое-то время молчал. Потом сказал, что пусть Эльга будет рада приему в Палатии, а там они поговорят при личной встрече.

При этом Константин ни словом не упомянул о ведьме. Похоже, императора это мало тревожило. Куда меньше, чем то, что про его интерес к живой и мертвой воде может стать известно патриарху. Базилевс так и сказал Григорию: если тот желает добра себе и своей госпоже, то даже на исповеди должен молчать об их разговоре. Когда же Григорий сам спросил, как быть с ведьмой, Константин ответил, что пусть этим занимается Полиевкт. Причем Константин не видел в поимке ведьмы особой преграды для встречи: наверняка архонтесса Эльга сама поспешит выдать ее властям, желая быть принятой в Палатии.

(обратно)

Глава 9

Ольга была поражена, узнав, что ее встреча с императором зависит от того, отдаст или нет она чародейку церковникам. Вместе с тем княгиня понимала, что не может теперь, когда она преодолела такой путь и уже в Царьграде, вдруг неожиданно уехать не солоно хлебавши. Это перед Агавом Дримом она могла грозиться отбытием сколько угодно, но сама знала, что, если уедет, это будет выглядеть как ее поражение, крах всех надежд. Ибо ей, как правительнице, необходимо подтвердить уложенный ранее договор, необходимо, чтобы русских послов приняли в Столице Мира, чтобы о Руси узнали все народы и перестали считать ее дремучей страной, внушающей только страх.

– Что ждет Малфрид у, если я соглашусь ее выдать?

– Ее предадут церковному суду, допросят с пристрастием, и, если удостоверятся, что она дьявольское отродье, ее ждет очищение через боль. То есть после пыток ее сожгут на костре.

– Что! – встрепенулась Ольга. – Да не пошли бы они все…

И она сделала неприличный жест, умаляющий ее высокое достоинство.

Григорий притворился, будто не заметил грубости княгини. Стал говорить, что Малфрида и впрямь раскрыла свою истинную сущность в храме, где святая сила выявила то, что скрывается под человеческой наружностью ведьмы, что Ольге даже опасно держать подле себя подобное существо. К тому же теперь молва про чародейку княгини разойдется повсеместно – и каковой будет слава о Руси? Если она вообще будет…

– Уйди, Григорий, – как-то устало приказала Ольга.

Она села у окошка, посмотрела на улицу, на покрытые штукатуркой стены строений подворья, мощенные камнем переходы между домами, вкоторых поселились русские купцы. Сейчас там шла мена-торговля, совершались сделки, прибывали торговые посланцы. Вон одетые в богатые хламиды ромеи договариваются с суетливым Сфирькой о поставках воска, другие прицениваются к связкам нежной куницы. У следующего прилавка стоят купцы в чалмах и полосатых халатах, разглядывают мерцающий желтоватым отсветом янтарь, торгуются. Дальше видны непривычные для вида русов латиняне^[1070] в узких вязаных штанах, они пришли на подворье Святого Мамы, дабы прикупить редкий в Европе мех соболя, а еще моржовую кость и кожи. Ну а вокруг торгующих как ни в чем не бывало бегают дети, прошла женщина, неся на голове корзину с поклажей, прохаживается водовоз, ведя под уздцы ослика, обвешанного кувшинами с водой. На всю улицу слышен его громкий окрик:

– Кому воды? Свежая вода! Прохладная вода!

Ольга ничего этого не видела, ничего не слышала. Она думала, что если не пожелает выполнить условия патриарха и уедет, то это может разорвать мирные отношения с Византией, да и купцы не успеют распродать товары, которые в таком случае будут просто изъяты в пользу казны. Не исключено, что за строптивой княгиней даже отправят военные суда и принудят принять условия базилевса. Да, неважные дела складываются. Однако отдать на пытки и казнь Малфриду!.. Свою советницу и помощницу!

Ольга уже поняла, что допустила ошибку, позвав с собой в путь чародейку. А ведь как лучше хотела! Княгиня всегда с Малфридой чувствовала себя увереннее, всегда полагалась на ее советы, на умелую ворожбу. Это началось еще в походе Ольги на древлян. А потом… Малфрида и после ей помогала: гадала, предсказывала, умела разобраться в людях, если кто-то казался Ольге подозрительным. Умела она угадывать недосказанное, знала, что посоветовать, если дело не ладилось. К тому же то, что княгине служит могущественная чародейка, увеличивало на Руси почтение к княгине, против нее не осмеливались идти, ее опасались. И если Ольга порой сама побаивалась ведьму, когда замечала в той нечто странное, то тогда просто старалась не смотреть на нее, отворачивалась. А еще Малфрида всегда – всегда! – находила для княгини живую и мертвую воду, даже тогда, когда иные ведуны возвращались после долгих поисков с пустыми руками. И Ольга знала – пока с ней Малфрида, ей не страшно состариться, всегда она будет молодой и полной сил.

Но помимо всего этого княгиня чувствовала, что дикая и своевольная ведьма привязалась к ней как к доброй подруге. А доверяющего тебе человека труднее всего предать. Демоническое ли отродье Малфрида или просто дар у нее особый, но она всегда приходила на зов Ольги, всегда ей помогала.

А ведь были времена, когда княгиня ненавидела и опасалась чародейку. Это еще когда жив был Игорь, когда Ольга ревновала и переживала, что колдунья захочет власти и потеснит от великого князя его жену^[1071]. Это позже Ольга поняла, что Малфрида слишком дикое существо, чтобы мечтать о высоком положении и подчинении людей. Она была как сама природа – стихийная и свободная. И самое странное, что, поняв это, Ольга даже порой разговаривала с Малфридой о погибшем муже. Ведь они обе некогда любили Игоря, обе хорошо его знали, а такие воспоминания о любимом, когда делить уже некого, даже чем-то сближали женщин. И отдать ведьму на пытки? Да что о ней скажут на Руси, кто ей поверит после этого, если узнают, что Ольга отдала на растерзание ту, которая столько времени верой и правдой служила ей.

Княгиня провела по влажному лбу платочком. Ну и жара в этом Царьграде! Нет того вольного духа, как на берегах Днепра, как на болотистой земле Новгородской. А тут, среди раскаленных улиц… Сейчас бы прекратить изводить себя, просто пойти на берег Золотого Рога, посидеть у воды на камне, вдыхая солоноватый влажный запах моря и наблюдая, как волны выкидывают на берег ракушки и цветные камушки, как рыбаки полощут свои сети и радуются свежему улову… Но нельзя. Тому, кто облечен властью, некогда отвлекаться на простые житейские радости, надо решать проблемы… Проблему.

Княгиня велела позвать Свенельда. После того, что случилось во Влахернской церкви, варяг почти все время проводил на «Оскаленном» в гавани Золотого Рога, на берег редко сходил, следил за Малфридой и оберегал ее. Но по приказу княгини сразу явился. Был растрепанным после вольного морского ветра, в расшнурованной на груди рубахе, вышитой славянскими узорами-оберегами. Ольга невольно залюбовалась им: загорел, волосы выбелились на солнце, отчего так контрастно смотрятся темные изогнутые брови над слегка раскосыми зелеными глазами. А вот на щеке ссадина.

– Подрался поди? – спросила княгиня.

– Было дело, – усмехнулся варяг, касаясь кровоподтека. – Это тут я анепсий твой признанный и мне все в пояс кланяются, а на борту судна, да еще когда попы эти чернорясые прибыли…

– Что, уже прибывали? За Малфридой?

– А ты как думала? После того, что с ней сделалось в этом храме… И понесла же ее туда нелегкая!

– Это я повелела ей явиться.

– Зря.

Он смотрел на княгиню исподлобья, на глаза падали светлые пряди.

– Для Малфриды там гибельно. Ее беречь надо.

– Вот и береги. То мой наказ.

Свенельд хотел идти, но Ольга задержала. Спросила, как он отнесется к тому, если они назавтра уже расправят паруса и отправятся восвояси.

– А уговор с ромеями как? Или опять быть войне?

Да, он все понимает. Потому и помрачнел, когда Ольга сообщила, что их примут в Палатии, только если они отдадут на расправу церковникам чародейку.

– Плохи дела, – подытожил варяг. Сказал, что сам о чем-то подобном стал догадываться, когда лодки монахов начали кружить вокруг стоявших на якоре у предместья Святого Мамы русских судов.

– Пусть хоть Малфрида перед ними не показывается, – встрепенулась Ольга. – Нечего злить псов, дразня костью.

Свенельд кивнул. Сказал, что чародейка и сама это понимает, из шатра на «Оскаленном» выходит только когда стемнеет. Порой по ночам Свенельд даже катает ее в лодке по заливу. Надо же Малфриде хоть воздуха глотнуть, а то она по такой-то жаре и духоте в палатке совсем завяла. Хотя он помнит, какой принес ее из церкви… После ледеи^[1072] и то краше выглядят. А Малфрида хоть и обливалась потом, но холодна была, как сосулька. У Свенельда даже руки инеем покрылись, когда нес ее.

– И ты это заметил! – Ольга резко повернулась. – Знаешь, Свенельд, я часто с Малфридой общалась, но в последнее время мне стало казаться, что от нее порой идет особый холод. Мне страшно от того…

– А что же ты хотела? Она ведьма как-никак. Княгиня пресветлая, Малфрида ведь некогда моей женой была, я многое о ней знаю, но и меня всегда воротило, когда в ней это колдовское проявлялось. Оттого и не смог любить ее как человека. А все же жалко ее… Потому и хочу охранить от всех этих ромеев с их христианскими забобонами.

И вдруг заговорил об ином: сказал, что, катая ведьму по заливу, он обратил внимание, что византийцы не только на ночь цепью выход из Золотого Рога перекрывают, как у них принято тут, дабы никто не вышел или вошел без дозволу во град, но еще и дроммоны^[1073] свои при выходе из залива поставили, как будто к бою готовятся. Видала ли Ольга эти корабли ромейские? Это же целые плавучие крепости! Говорят, что на них имеется тот самый греческий огонь, каким был побежден князь Игорь в своем первом походе на ромеев^[1074]. И хотя Свенельд считал, что в бухте близ града ромеи вряд ли решатся применить эту горючую жидкость, но все же понял, что сделают все возможное, чтобы русы не ушли, не заключив договора.

– Что ж, выходит, и им тот договор выгоден, – заметила Ольга.

Она провела пальцами по прическе: ее косы, уложенные высоким округлым венцом, были перевиты блестящими цепочками с самоцветами, а сверху еще была приколота дымчато-голубая вуаль, отчего голова княгини казалась несколько крупной. Ольга, как и ее женщины, уже переняла местную моду, она ей шла, а цвет вуали сейчас красиво оттенял ее прозрачные серые глаза. Свенельд смотрел на княгиню с восхищением и нежностью, Ольге от этого стало хорошо на душе. Не только же ей в заботах жить, хорошо и покрасоваться перед мужчиной. Хотя сама же себя и одернула: не об этом ей думать надо, не тешиться собственной красотой. Вот и спросила варяга: не может ли Малфрида при помощи чародейства как-то обмануть охрану ромейскую, вырваться из окружения, бежать, исчезнуть?

Свенельд помрачнел.

– Тут вокруг все христианское, а это губит ее, лишает колдовских сил. Конечно, она копит силу понемногу после того, что во Влахернах случилось, но все одно это не та сила, какой она древлян подавляла некогда. Хотя… Вон, когда от патриарха за ней прибыли стражи да забрать хотели, она все же смогла их челн опрокинуть. Да так, что те даже не поняли, что к чему. Нам же потом пришлось этих длиннорясых из воды вытаскивать, чтобы не потонули. Однако на том силы Малфриды истаяли. И когда святоши эти и на другой день прибыли, вновь требовали, чтобы выдали им ведьму, она уже ничего не могла. Пряталась в палатке и жалкой такой выглядела. А монахи опять принялись распевать свои псалмы, послали своих людей на «Оскаленный». Ну и пришлось нам с ними разбираться.

Свенельд опять коснулся ссадины на скуле, поморщился.

Ольга отпустила его. С тем же наказом – оберегать ведьму от длиннорясых. А заодно подумать, как сделать так, чтобы ведьма тайно исчезла. Не станет ее, ну и с Ольги взятки гладки. И если раньше Ольга рассчитывала, что ведьма в чужом краю будет ей охранительницей и защитой, то теперь стала… обузой для нее. И уже княгиня должна была оберегать свою чародейку.

(обратно)

Глава 10

Еще когда Свенельд только подошел к берегу залива, он понял, что там что-то изменилось: челны, в каких за ведьмой прибыли люди патриарха, теперь не кружили вокруг, зато у борта «Оскаленного» покачивалась на волнах длинная лодка с богато облаченными стражниками. Причем те не спешили подняться на «Оскаленный», просто сидели и смотрели на русский корабль. Но Свенельд все равно заволновался, вскочил в ожидавший его челнок с гребцами, велел налечь на весла. Правда, еще по пути гребцы сообщили, что это к Малфриде прибыл некий важный византийский чин, который и повелел длиннорясым убраться, не мешать ему. Сам же сейчас в палатке с ведьмой укрылся.

Однако Свенельд успокоился только после того, как сама ведьма вышла из-под полога. Ее, чтобы не гневить греков-христиан, одели, как местную матрону, в зеленую длинную тунику и такого же цвета пенулу^[1075], мягкий капюшон которой сейчас был надвинут на лоб, почти не давая рассмотреть лица. Так же закутан в плащ был и появившийся подле нее человек. Это было смешно, ибо даже на расстоянии Свенельд узнал в нем великого ромейского полководца Никифора Фоку. Подумал было, что к нему, анепсию Ольги, явился Никифор, но тот при виде варяга даже как будто пригнулся и торопливо спустился в ожидавшую его лодку, сразу приказав отчаливать.

– Чего это он? – подивился Свенельд.

– Видать, нарочитый армянин^[1076] не желает, чтобы его видели в обществе дьяволицы, как они меня тут называют, – хохотнула Малфрида.

Свенельд был рад, что она уже не киснет, как ранее, даже довольной выглядит. И они вместе посмеялись над наивными попытками Никифора оставаться скрытным, когда набережная Золотого Рога полна зевак и все они видят, что их величайший полководец и защита империи посещал ведьму на русском корабле.

– Чего же хотел сиятельный Никифор? – спросил Свенельд. – И гнева патриарха не убоялся.

– Ему нечего опасаться церковников, – произнесла Малфрида, усаживаясь на настил корабля и упираясь подбородком на сложенные на досках борта руки. – Ему вообще ничего ныне не стоит опасаться, ибо его великое будущее только грядет. О том я ему и поведала.

Свенельд негромко присвистнул. Оказывается, непобедимый воитель приезжал, чтобы ему поворожили!

– Ну и что ты такое ему предрекла, голуба моя? – полюбопытствовал Свенельд.

Он смотрел на Малфриду с улыбкой. Видел, что она постепенно отходит от причиненного ей в церкви вреда, вон уже сошла бледность со щек, глаза вновь сверкают. Может, она и впрямь оклемается, может, сила еще вернется к ней? Вот тогда она однажды и исчезнет… И пускай люди патриарха ловят ее, если смогут.

– Ты знаешь, я не люблю ворожить, – щурясь на солнечные блики на воде, отвечала Малфрида. – Будущее так зыбко, так неточно, так непонятно… даже мне. Оно не любит открываться, и разгадать грядущее весьма сложно. К тому же будущее может меняться.

– Эээ, голуба, ты зубы-то мне не заговаривай. Этот Никифор не последний человек в империи, и если есть нечто, что мне, как воеводе и послу, полагается знать, то не таи!

Малфрида какое-то время размышляла. А потом подивила Свенельда сообщением, что не только воинская слава и победы ждут Никифора, ибо однажды наступит миг, когда люди поднимут его так высоко, что он облачится в пурпур владыки ромейского. Да, да, кивнула Малфрида на удивленный взгляд Свенельда, Никифору суждено однажды стать императором. А плохо ли для Руси то, что Византией будет править базилевс-воин? Этого Малфрида Свенельду не могла поведать. Зато знала, что недолгим будет время блеска и величия Никифора. Вскорости умрет он страшно, причем от рук тех, кого любит и кому доверится. Но этого Никифору ведьма не сказала. Зачем? Известно ведь, что пришедший погадать о будущем только сладких известий ждет. Зато она обещала поворожить Никифору еще раз, вот тогда и расскажет все более подробно. И произойдет это не ранее, чем луна в полную силу войдет.

– А ты и впрямь такое можешь? – взволнованно спросил Свенельд. – Может, и мне… ну это, наворожишь удачу, подскажешь грядущее?

Малфрида бросила на него быстрый взгляд и расхохоталась. Смех ее был… и в самом деле чародейский. И в кого бы она недавно не превращалась, веселье ее могло любого очаровать. Варяг тоже стал смеяться, потом потянул ведьму за косу, дурашливо приобнял. Малфрида же отпихнула его и произнесла серьезно: нет, Свенельду ворожить она не станет. Ибо уже уразумела, что ворожба не только открывает будущее, но и привносит в него несчастья. Так что не стоит ворошить то, что еще не состоялось, не стоит гневить Долю, которая еще не выросла. А то вон некогда Малфрида гадала Игорю, предрекая удачу в походе на ромеев, вроде и не обманула его… да только вышло все не так, как изначально ей виделось.

– Ну ты же и Ольге ворожишь! – встрепенулся Свенельд.

– Так, – отмахнулась Малфрида, – помаленечку. Далеко не заглядываю.

– Ну а свое будущее можешь определить? – волновался варяг. И вспомнил, что Ольга поведала, какие тучи над головой чародейки сгущаются.

Малфрида повела плечом, оправила складки низко надвинутого капюшона.

– Нет, свою судьбу я видеть не могу. Да и не стану. Себе ворожить вообще запретно. Потому что это верный знак беду приманить. Но одно я сейчас и без ворожбы могу сказать: пока луна растет, этот ромей Никифор все сделает, чтобы никто мне зла не причинил. Ведь ему ох как хочется еще про удачи свои послушать.

– Ты хитра! – восхитился Свенельд. – Да только до полной луны не так уж долго ждать. – Он указал на всплывающий с востока блеклый в лучах заходящего солнца серпик молодого месяца. Могла бы чародейка потребовать, чтобы Никифор похлопотал, чтобы патриарх и иже с ним отступились от нее, отпустили ее на все четыре стороны. Вот тогда бы она и уехала отсюда, вернулась бы на Русь, не ожидая, пока княгиня дела свои уладит с ромеями.

– Я так не могу поступить, – решительно отрезала Малфрида. – Как же я уеду? Как оставлю княгиню?

Свенельд отвел взгляд. Ну как ей скажешь, что у Ольги как раз из-за Малфриды не ладятся дела? Что по сути они обе теперь – и Ольга, не принимающая условия ромеев, и Малфрида, тут оказавшаяся, – стали пленницами Византии, и чем теперь дело обернется, еще не ведомо. Поэтому варяг только и буркнул, мол, могла бы Малфрида принудить Никифора и до осенних холодов охранять ее от церковников.

Ведьма не понимала, зачем такое требовать. Ведь базилевс со всеми его отговорками не может так долго откладывать прием русской правительницы. Полтора месяца суда Ольги стоят в Золотом Роге, купцы торги ведут, а по договору они вправе тут три месяца обитать и Византия им никакого зла чинить не может. Даже месячину на содержание выдает и охраняет их, пока срок не минет. Так что до холодов тут им ждать не придется. И уж как не тешится своей гордыней базилевс Константин, но княгиню вскоре примет. А уж до полной луны Малфрида охрану себе обеспечила. Потом же, глядишь, и настанет срок уплывать. Ибо какая охота ромеям и княгиню, и свиту ее немалую так долго на хлебах своих держать? Разорительно, однако.

Рассуждала-то она разумно… но не как ведьма. Будь в ней прежняя сила, она бы опасность почувствовала. Свенельд спросил: а если Малфрида даже в граде христиан может ворожить, значит, силы в ней какие-то имеются? Может, она тогда того… поднимет цепь, закрывающую Золотой Рог, откроет кораблям проход в Босфор да пошлет попутный ветер до самого устья Днепра?

– А договор как же? – удивилась чародейка.

Свенельд даже сплюнул сквозь зубы. Ну, чисто дите малое. Стал уверять, что ранее русы силой оружия вынуждали Византию принимать их условия, а из этого посольства может и не выйти ничего. К ромеям как-никак княгиня прибыла, правительница целого края, а они ее как простую купчиху у порога держат да всякими проволочками изнуряют.

Малфрида со вздохом ответила после некоторого молчания: нет у нее прежней силы. Ворожить-то она может – тут и особого умения не надобно. А вот колдовать, как ранее, – нет…

– Ты только погляди вокруг, сокол мой, Свенельд. – Она указала на высившийся над водами залива город. – Сколько там церквей, храмов – и везде кресты, кресты, кресты. И повсюду люди, почитающие этот проклятый крест. И они все молятся, все вопиют к своему распятому Божеству. В колокола вон бьют… Я места себе не нахожу, когда они ударяют в звонницы. И все эти моления… Они словно душат меня. Тянут силы… Я будто в кольце тягучем, враждебном. И нет в этом краю волшебства дивного. Христиане молениями своими все тут уничтожили. Ни русалок не водится в этом море, ни водяных. Я вот по ночам в берега вглядываюсь, думаю, может, призрак хоть какой неуспокоенный там появится? Так нет этих призраков… Порой, когда ночь настает, мне иногда кажется, что кто-то наблюдает за мной, рассматривает. Но потом понимаю, что нет тут ничего. И как они живут без колдовского мира?

– По-людски живут, – отозвался варяг, выпрямляясь и разминая тело после сидения на настиле корабля.

Ну не скажешь же ведьме, что и без чародейства простые люди могут существовать, да и сам Свенельд порой думает, что без этих темных сил людям было бы спокойнее. Насмотрелся он на своем веку, каковы эти силы колдовские и к чему они приводят. Даже схлестываться с ними приходилось. И сохрани боги еще раз подобное пережить! Зато другое его тревожило: как в таком мире христианском может не погаснуть волшебная живая и мертвая вода?

Малфрида успокоила: ларчик-то с водой тут, на судне, припрятан. И пока она его хранит, пока шепчет заговоры, мерцает чародейская водица. Да и то, что от христианского берега морской волной они отделены, тоже оберегает чародейскую силу воды. Хорошо бы еще монахи со своими молениями и псалмами подальше держались. И чего им приспичило кружить вокруг места, где русские суда стоят на якоре?

Свенельд ничего не ответил. Разве сама не догадывается, что после того, что с ней во Влахернах сделалось, монахи так просто от нее не отстанут? Он спрашивал Малфриду, чего это она такое вытворять в церкви начала, она же в ответ – не помню ничего. Плохо ей сделалось, душно, боль разлилась в теле… И все, сплошной мрак, беспамятство. Даже сама спросила варяга, как ей удалось выбраться из храма. Свенельд лишь ответил, что, когда она упала, он вынес ее и доставил на корабль. А какова она была в тот миг, рассказывать не стал. Жалел ее, видел, что ведьма была напугана. Ну а что ее за дьяволицу тут приняли, она и сама должна понять, что такое тут не приветствуется.

Зато ее затея взять в охранники Никифора Фоку какое-то время и впрямь срабатывала. Его люди кружили на челнах вокруг «Оскаленного», отгоняли людей патриарха. И спокойно было… несколько дней. А потом как-то под вечер, когда Малфрида мыла голову нагретой на солнце водой, к кораблю неожиданно, обогнув челны с охраной, подплыла лодка с монахами, и те, словно темные тени в своих длинных одеяниях, беззвучно полезли на борта, едва не схватили ее, полуодетую, мокрую. Свенельд с охранниками был как раз за палаткой, в другой части ладьи, – ушли, чтобы ведьму не смущать, позволив поплескаться, – но тут ее крики услышали, возню какую-то, корабль закачался. Луна уже достаточно подросла, русы кинулись на шум и увидели, как монахи волокут извивающуюся женщину к борту, пытаются передать ожидающим в лодке сотоварищам. Но не успели, когда на них наскочили русы. Опять вышла потасовка с мордобоем. За оружие браться было нельзя, ибо за убийство своих в Царьграде разбирательств потом не оберешься. Вот и пошли лупить кулаками христиан, только выкрики да стоны стояли. Монахи, ясное дело, не соперники русам в кулачном бою, да только много их прибыло. А Малфрида вырвалась во время потасовки, метнулась туда, где оружие лежало. Она про запрет кровопролития не догадывалась, поэтому так и наскочила с мечом, растрепанная, полуголая, визжащая. Хорошо, что Свенельд успел ей подножку подставить до того, как она пустила в ход булат. Но и монахи, уже достаточно получившие, от визжащей бабы с мечом шарахнулись, стали прыгать с корабля в воду, цепляться за борта отплывающих лодок.

– Дьяволица! Бесовское отродье! – кричали.

– Сами вы… отродье! – погрозил им вслед кулаком Свенельд.

Но тут к «Оскаленному» подоспела лодка с охранниками Никифора Фоки. Люди патриарха связываться со стражами не стали, хотя и укоряли тех, что-де неладно, что они мешают священнослужителям выполнить свою миссию, покрывают озлобленное порождение тьмы. Правда, вскоре перестали шуметь, заметив среди охраны племянника Никифора, молодого Иоанна Цимисхия. И когда тот скинул капюшон и зычно выкрикнул свое имя, то уже ни о каком споре с прибывшими не могло быть и речи. Уплыли восвояси, громогласно распевая псалмы. Иоанн же неожиданно приказал гребцам своей остроносой монеры^[1077] причалить к русскому судну.

Он взошел на борт и, откинув плащ, из-под которого сверкнула богатая одежда полувоенного, полусановничьего покроя, шагнул к палатке Малфриды. С ним был толмач, который перевел еще бурно дышащему после драки Свенельду, что Никифора ныне нет в городе, он проводит смотр войск, а потому приказал оберегать чародейку племяннику своему. И вот Иоанн Цимисхий тут… и ему желательно, чтобы колдунья поворожила.

Иоанну пришлось обождать, пока Малфрида приведет себя в порядок, успокоится и покличет его. Цимисхий стоял в стороне, невысокий, с ниспадающими на плечи темными кудрями, с надменно вскинутой головой, будто ему хотелось выше казаться. И так же надменно шагнул он со своим толмачом в палатку.

Долго они разговаривали. Свенельд прислушивался. Голос Малфриды был то тихий, то вдруг становился громким, почти пронзительным. И тогда варяг мог понять, что и Цимисхию предстоит облачиться в пурпур и надеть корону базилевса.

«Ну, эти мне ворожеи, – беззвучно посмеивался варяг. – Дай им волю, они всякому нагадают царский венец и славу. Да, знает наша Малфрида, как голову заморочить. А эти остолопы и готовы верить».

Когда голос Малфриды стихал, можно было различить негромкое бормотание толмача. Порой слышались редкие вопросы Цимисхия. Свенельд подумал: вон ведь собой коротышка этот Иоанн, а голос у него, как у какого воеводы – зычный, решительный, твердый. Однако и этот повелся на наветы ведьмы. Вышел взволнованный, дышал бурно, смотрел куда-то вдаль, а потом руку вскинул, будто собираясь совершить крестное знамение. Хорошо, что Свенельд успел удержать его, схватив за запястье. Сказал, чтобы толмач перевел, что пусть благородный Иоанн в своих церквях крестится, а здесь он может и развеять то, что ему наворожили. Цимисхий не стал перечить, ушел торопливо, не оглядываясь.

Малфрида сидела в палатке, потряхивая перед вошедшим к ней варягом мешочком с монетами.

– Щедро расплатился ромей. Я глянула – все желтый металл, ценный, золото. Я ранее столько и не видывала.

И впрямь, то было не абы что, а настоящие византийские номисмы^[1078]. Такой дар – целое состояние. Свенельд так и сказал Малфриде. Потом же перевел разговор на другое: дескать, хорошо она сделала, что нагадала доброе Цимисхию, теперь он вдвойне охранять ее станет.

– Но ему и в самом деле суждено однажды стать императором, – заметила ведьма.

– Что, и Никифору, и племяшу его?

– Да, им обоим. И оба они потянутся как за властью, так и поддадутся на уговоры женщины. Я углядела ее в видениях обоих воителей. И хороша она, скажу тебе, как сама Заря Зареница. Да только не светла, а черна, как ворон, и душа ее отвратительна, как нутро гадкой летучей мыши. Много бед они от нее получат. Первый вообще сгинет в крови, а второй будет от мести ее умирать долго и мучительно и лишь перед смертью узнает, кто погубительница его. Так что, каков бы ни был их высокий удел, кончат оба страшно. Но сам понимаешь, Свенельд, того я им не сказывала. Пусть уж лучше тешатся, что слава их ждет, и оберегают меня.

– А они поверили?

– Да. Я ведь каждому сказала то, что только им ведомо, вот они и уверовали. Но есть нечто, что меня смутило… Этот Иоанн надменный не будет другом Руси. Может, пока не уплыл далеко, пошлешь ему вослед стрелу, чтобы бед не было? Ибо много он прольет русской кровушки.

– Как же так? – опешил Свенельд. – Он тебя охранять вызвался, а ты его погубить думаешь? Да и знаешь, что с нами будет, если мы такого вельможу порешим?

Малфрида пожала плечами. Потом поиграла мешочком с номисмами и сказала с улыбкой:

– Может, поедем да погуляем от души вон туда. – И указала на противоположный от стен Царьграда берег за заливом. Там располагалось предместье Сики, где было множество постоялых дворов и таверн, где селился простой люд, не сильно вникавший, что церковникам надо поймать чародейку. И когда Свенельд наотрез отказался, ведьма даже взгрустнула. Она ведь, почитай, второй месяц на воде живет, забыла уже, каково это – по твердой земле ходить.

– Ништо, – отмахнулся варяг. – Я тут с тобой тоже на волнах качаюсь. И ничего. Ну, если и впрямь так намаялась, хочешь, покатаю тебя в лодке?

Но и это оказалось уже не так-то просто. Едва они поплыли мимо стоявших вдоль берега залива судов, как за ними одновременно двинулись ладьи охранников. Варяг решил не рисковать, повернул обратно, смотрел за идущими лодками преследователей. Те не приближались, но и не отставали. А чьи люди – охранники ли Никифора Фоки или люди патриарха? – не поймешь.

И тут из-за носа одного из пришвартованных кораблей появился еще один небольшой челнок, стал стремительно приближаться. Свенельд особо не волновался, разглядев, что в нем сидели только двое – один греб, сильно налегая на весла, другой устроился на носу. Но хорошо видевшая во мраке ведьма сказала, что это монахи. Ну ладно, не бойцы эти длиннорясые, Свенельд уже понял, однако сам грести не перестал.

И тут сидевший на носу монах в темной скуфье^[1079] поверх длинных светлых волос подался вперед и произнес… по-славянски:

– От друга привет тебе, Малфутка. Упредить велел – беда грозит тебе. И если совсем плохо станет, то выпусти светлого голубя.

От неожиданности Свенельд бросил весла. Борта их лодок почти соприкоснулись, и монах передал что-то в руки растерявшейся чародейке. Миг – и его сильный гребница уже развернул челнок, скрылся за кормой стоявшего рядом струга.

Малфрида и Свенельд застыли. Немного в стороне прекратили бег и суда охранников. Малфрида машинально скинула с удерживаемого в руках предмета темное покрывало и увидела перед собой плетенную из лозы клетку, в которой слабо бил крыльями голубь.

– У монаха был древлянский говор, – медленно произнесла ведьма. – А ведь древляне как никто ненавидят христиан. Этот же… Сказал бы ранее кто, ни в жизнь не поверила, что древлянин может стать священником!

– И он назвал тебя Малфуткой! – пораженно добавил Свенельд.

Назад они плыли молча. Слишком были удивлены, чтобы обсуждать происшедшее. Зато оба подумали, что и впрямь есть тут, в земле ромейской, некто, кто знавал ведьму, когда она еще была простой девушкой, не ведавшей о своих чарах, и откликалась тогда на древлянское имя Малфутка.

Свенельд подвел лодку к борту «Оскаленного», помог ведьме подняться на корабль. В вышине светил месяц, тихо мерцали яркие звезды, серебрилась бликами темная вода залива, на которой четко выступали корабли со спущенными парусами. Целый лес мачт выстроился вдоль берега, здесь стояли корабли почитай со всех концов света: итальянские и критские суда везли сюда мрамор и пшеницу, из Сирии доставляли серебро и дивные благовония, из Греции – шерсть и рогатый скот, из Таврики^[1080] – кожи и соль. Все стремились в великолепный Константинополь, христианский град, какой считался «золотым мостом» между Европой и Азией. И те, кого принимали тут, словно получал отличительный знак, что и он причастен к центру мироздания, к обжитому миру, где нет ничего таинственного и колдовского… того, что, как поговаривали, было присуще дикой Руси, что пугало и заставляло держаться в стороне. Красивейший город выступал в ночи на огромном мысу между Пропонтидой^[1081] и Золотым Рогом, но Малфрида ощущала тут страх, слабость и отчуждение. Ах, где те вольные разливы Днепра, поражающие даже сильнее, чем изогнутый, зажатый берегами Золотой Рог? Где бескрайние степи и глухие чащобы, в которых она могла слиться с тем, что так отвращало христиан от языческой Руси, – с дикой магией, колдовством и загадкой непостижимого – всем, что питало ее силы, делало сильной ведьмой, бывшей лишь наполовину человеком, но одновременно и некой непонятной сущностью, уверенной в себе и неуязвимой? Здесь же она была чужачкой, осажденной недругами. Она это чувствовала, а Свенельд знал. Поэтому и повторил, когда они стояли на борту ладьи:

– Бежала бы ты отсюда, краса моя. Мы с Ольгой тут как-нибудь и без тебя управимся.

Легко сказать. Свенельд и сам понимал, насколько это невозможно. Вон нередко люди собираются на берегу и шумят всякий раз, когда чародейка показывается из палатки. Они грозят ей кулаками, порой и камни кидают. Да и охрана градская следит за русскими судами. Поэтому попытайся Малфрида сойти на землю – вмиг растерзают. Уплыть же тоже не позволят. Вот и выходит, что Малфрида тут в западне, а Ольге за нее отдуваться приходится. Оставалось только надеяться, что, заручившись благими предсказаниями, сами вельможи помогут чародейке скрыться. Но как к ним обратишься с подобной просьбой? Никифор в столице бывает только наездами, а Иоанн Цимисхий все больше в Палатии вращается, куда русам доступ закрыт. Оставалось лишь ждать. А пока спафарий Агав Дрим по-прежнему являлся к княгине почти каждый день, сообщал новые отговорки, отчего ее не принимают, но, похоже, он знал, в чем причина задержки, потому и глядел на строптивую язычницу Ольгу с нескрываемым осуждением.

Впрочем, столь долгое пребывание княгини в Константинополе имело и свои положительные последствия. Так, Ольга теперь стала лучше разбираться в ценах на рынке, и свои уже не обманут, когда будут мыто платить; вникла она и в то, чем денежные торги отличаются от принятой на Руси мены товарами. Она уже не была столь ослеплена величием Столицы Мира, осознав, что богатство роскошных кварталов скрывает за собой и ужасающую нищету окраин. Вглубь трущоб княгиня, конечно, не заходила – не к чести, да и опасно, – но то, что она увидела на узких клочках за особняками, ее поразило. И хотя пьяных в Царьграде можно было встретить куда реже, зато Ольга испытывала брезгливость, видя заигрывающих с прохожими растрепанных баб, а то и юнцов полураздетых. Ну, женщины – это еще можно понять, такие и в градах Руси к богатым людям пристают, предлагая себя за плату, но когда спафарий Агав нехотя пояснил, для чего эти мальчики вихляют бедрами перед нарядными вельможами, княгине едва не сделалось дурно. И уж совсем она ужаснулась, проведав, что бывают любители и с животными совокупиться – с ослом там, с собакой. Нет, все же на Руси нравы были чище, разврата такого не наблюдалось. И пусть молодежь порой беснуется в праздник Ярилы или любятся беспорядочно на Купальскую ночь, пусть девки рожают потом нагулышей, но все же знают, что о детях их потом позаботится род и не придется оставлять подкидышей в приютах при монастырях, а то и просто на улице.

Даже великолепие парадных шествий в Царьграде, как оказалось, не было явным проявлением могущества Византии, а больше показухой. Это выведал для княгини Свенельд во время военного парада, куда однажды пригласили русскую архонтессу и ее анепсия, желая продемонстрировать мощь ромейского воинства и произвести на гостей впечатление. Сначала они и впрямь смотрели пораженно и даже будто смущенно, но потом наблюдательный Свенельд заприметил, что во время шествия облаченных в богатые доспехи воинов он узнает одни и те же лица, будто, промаршировав в строю, воины переодевались в новые доспехи и вновь выходили, дабы создалось впечатление, что воинство ромейское неисчислимо. Ну, чисто игры с ряжеными! А на деле Никифор Фока все не оставляет своих надежд пополнить воинство наемниками, теми же варягами или русами.

Да, денег на наемников у Византии хватало, а вот людей опытных да умелых маловато было. Свенельд выяснил, что в войсках зачастую служили не опытные воины, а так называемые стратиоты^[1082], крестьяне, каких вынуждали к службе за право пользоваться землей. Воины они были не весть какие, да и при любой возможности старались отказаться от службы, предпочитая внести налог в казну, только бы их не отрывали от привычного занятия на земле, заставляя выступать куда-то с оружием.

Так что истинных воинов в отрядах Византии было мало. Зато деньги водились. Может, потому империя предпочитает чаще откупаться от нападавших, ибо сами не имели достаточно сил противостоять врагам.

Об этом и рассказывал Малфриде Свенельд, когда в очередной раз возвращался на борт «Оскаленного», чтобы присматривать за чародейкой и оберегать ее.

– А еще я слыхал, что и во время приемов в Палатии сановники выдают придворным чинам богатейшие, сверкающие золотом наряды, какими те должны ослепить приезжих во дворце. А когда прием оканчивается, все это сдается в казну до следующего раза, а чины возвращаются в город, кто в чем пришел.

– А Ольге ты о том сообщил? – спросила Малфрида.

– Как не сказать! Ну да она еще ранее то разузнала. Она ведь, расхаживая по подворьям Царьграда, успевает многое высмотреть и проверить. Ведь Ольга – разумница, каких еще поискать надо.

Свенельд говорил о княгине уважительно, но чародейка угадывала в его голосе скрытую дрожь, потаенную нежность, неутоленную, исполненную печали любовь.

– Хочешь, я опою княгиню любовным зельем, – как-то предложила ведьма взгрустнувшему варягу. Усмехнувшись, она покосилась на ларец, где среди живой и мертвой воды лежала полученная от шамана склянка.

Свенельд отрицательно покачал головой. Сказал, что ему ценна любовь, которая от сердца – не от чар.

В те дни, когда Свенельд оставался на берегу с княгиней, Малфриду охраняли по очереди то Коста, то Сфирька. Последний уже давно, быстрее иных купцов, с выгодой распродал свои товары, успел и закупиться в дорогу, а теперь все больше скучал. Говорил, что на Русь ему хочется, и эта тоска по дому как-то сблизила ведьму и маленького боярина.

– У нас на Руси уже и серпень^[1083] через середину перевалил, – с какой-то мечтательной печалью говорил Сфирька. – Хлеба убирают, снопы вяжут, оставляя только полосу жита на бороду Велесу. А там и последний сноп девки лентами обовьют, праздновать время придет, гулять по вечерам после трудов. Да и мед в бортях уже свезли, наверное, ягоды замачивают, грибы солят в кадках. Как думаешь, чародейка мудрая, отгуляли ли уже день Стрибога или нет? А то я по тутошней жаре не пойму, когда у нас Стрибожьи внуки первую тоску по лету уходящему пропоют^[1084]. И свадьбы уже наверняка принялись справлять. Самое время этим заняться, когда урожай собран и закрома полны. Я-то надеялся, что успею вернуться к этому сроку. Думал отгулять по этой поре загодя обговоренную свадьбу моей любимой младшей дочери Пульхерии. Она в день Стрибога родилась, с ней сладу обычно нет, а тут жених попался хороший. Но без меня, отца родного, какая же свадьба? Вот и останется неугомонная Пульхерия в невестах, а она такая, что за ней только глаз да глаз.

Малфрида усмехалась, глядя, как Сфирька теребит в жмени свою жидкую русую бороденку. Надо же, о праздновании Стрибогова дня затосковал! А сам доченьку любимую христианским именем Пульхерия нарек. Да и на груди вместе с амулетами-оберегами еще и медный христианский крестик носит, кланяется, когда в церквях колокола звонят, даже признался, что и сам некогда получил в крещении имя в честь святого Мирона, и это имя – Мирон – очень нравилось Сфирьке, хотя он толком и не отзывался на него, не привык как-то. Боярин Мирон-Сфирька умел рассказать обо всем этом цветисто, даже прихвастнуть любил, однако особой веры в распятого Бога Малфрида в нем не чувствовала. Потому только и спросила, как это он веру в прежних богов с верой к Христу смешивать может?

Сфирька хитро подмигнул.

– А ты как думаешь? Я торговый человек, мне надо почитать богов тех стран, где торги веду. Ромеям же лишний раз показать, что и я крещеный, не грех. Тогда они у меня охотнее товары приобретают.

Когда же с Малфридой на заливе оставался Коста, они о другом говорили. Малфрида спрашивала у волхва, как на его волховские способности оказало влияние христианство? Коста сначала не отвечал, отмалчивался. Он вообще тут, в Царьграде, будто хотел оставаться незаметным: никуда не ходил, все больше среди своих держался. Поэтому о том, что и он волхв-кудесник, никто и не прослышал. Даже княгиня как будто позабыла, не покличет никогда. И зачем брала с собой?

– А ты бы предпочел опять со своими печенегами в образе пузатого хана на коне гарцевать? – съехидничала Малфрида.

Коста не отвечал. Но как-то все же обмолвился, что просто старается не думать о вере Христовой, не замечать, что вокруг делается, отгородиться, погрузившись в себя. Вот и хранит так свое волховское умение потихонечку. Даже заметил, что с ростом луны его сила как будто прибывает. Причем Коста поглядывал на Малфрид у осуждающе, как будто винил, что та свою колдовскую сущность при людях проявила. Ведьма и сама все понимала. Но как объяснить, что она не ожидала, что с ней такое во Влахернском храме сделается? Хотя… Опасалась ведь подобного. Она и Свенельду не призналась, что было у нее тогда ощущение, будто кто-то другой в ней появился, чужой и властный, что силы христианские разворошили в ней такое, чего и сама о себе не знала. А теперь знает. И страшно ей. Но и ярость некая будто тлеет, злость растет. А со злостью и силы возвращаются. Как раз с ростом луны – тут Коста правильно все подметил. Но если сам он таился, то Малфрида, обуреваемая тихо поднимавшейся силой, все же как-то не сдержалась. Заметила один раз, как по заливу Золотого Рога плывет судно с каким-то важным священником на борту, и выпустила накопившуюся против христиан силу злобную. И вот при свете дня, на глазах у множества людей корабль священника вдруг словно поднялся на волне, закачался под вопли корабелов, затрещал и стал погружаться в воды. А волны вмиг стихли, как будто и не было ничего, лишь кричали, взывая о спасении, попáдавшие в залив священнослужители и корабелы. К ним со всех сторон устремились лодки, вылавливали мокрых людей, вытащили и нахлебавшегося соленой воды сановного священника. А Малфрида, глядя на подобное, лишь хохотала торжествующе. Это многие видели, как и узрели, что, когда вечернюю службу начали в храмах отзванивать, лохматая чародейка вмиг поникла, сгорбилась по-старушечьи и поспешила укрыться под пологом палатки.

Когда ночь настала, к пришвартованным русским судам прибыл Свенельд. Заскочил на борт «Оскаленного», весь облитый лунным сиянием, даже светлые волосы будто сияние испускали, однако лицо было темное, гневное, брови сошлись к переносице.

– Пороть бы тебя, да некому, – процедил сквозь зубы.

Малфрида вскинула голову, тряхнула разметавшимися, как грива кобылицы, волосами.

– Может, ты осмелишься отстегать меня, соколик?

– Может, и я. Но думаю, что теперь и иные возымеют подобное желание. Ты что же, дурища, не понимаешь, что опять весь Царьград бурлит, как растревоженный улей, во всех церквях только и твердят, что ты настоятеля обители Святого Фоки погубить хотела! А как снова явятся за тобой люди патриарха, как окружат со своими песнопениями и молитвами, да еще мощи святые привезут?

– Что привезут? – не поняла ведьма.

Свенельд махнул рукой. Сказал, что плохо ей могут сделать, не отвертится. Малфрида слушала его гневную речь, но отчего-то не боялась. А потом огорошила Свенельда заявлением, что пока опасаться ей нечего, ибо еще на исходе дня к ней приплывали из Палатия, предупредив, чтобы ожидала сегодня одну знатную особу.

– Кого это? – подивился Свенельд. – Кто не убоялся явиться после того, что ты наделала?

Малфрида лишь пожала плечами. Варяг не стал расспрашивать, уселся в стороне на борт корабля, обхватив руками колено, смотрел на переливающуюся под луной воду.

Ясная ночь сияла над Царьградом, мерцали большие и малые звезды, высоко плыла огромная белая луна. Порой с берега, нарушая тишину, долетал шум случайной драки или песня пьяного корабельщика. Ветер стих, вода негромко хлюпала под днищем ладьи. Может, потому что было так тихо, а может, благодаря своему острому и в ночи зрению ведьма первая увидела приближающуюся к гавани у предместья Святого Мамы большую лодку-монеру. Та плыла по изогнутому заливу оттуда, где на мысу высились дворцы и кровли Палатия, и можно было различить, как склоняются иразгибаются фигуры гребцов, ускоряя ход монеры. Видны были и поблескивающие металлом шлемы на головах охранников, за которым темнел чей-то закутанный в темные одеяния силуэт. Причем и Малфрида, и проследивший за ее взором Свенельд заметили, что преградившие было путь монере лодки с охранниками Никифора Фоки при сближении замедлили ход, а потом и вовсе удалились к противоположному берегу.

– Что это служивые Никифора оставили свой пост? – заволновался Свенельд.

Но, как оказалось, никто не собирался на них нападать. Более того, когда таинственный незнакомец поднялся на борт «Оскаленного» вслед за уже бывавшим тут с Иоанном Цимисхием толмачом, то по движениям и хрупкой стати можно было заподозрить, что не гость это, а гостья. Причем знатная гостья, если судить по поблескивающим в лунном свете украшениям вдоль ее лица.

– Падите ниц! – приказал толмач обступившим гостью русам. – Ибо перед вами сама несравненная Феофано, супруга порфирородного Романа.

Ну, само собой разумеется, что ниц на корабле никто не улегся. Только поклонились почтительно и молча смотрели, как царевна Феофано вслед за Малфридой скрылась под пологом ее палатки вместе с переводчиком.

В темноте палатки Малфрида послала легкий огонь на плававший в плошке с маслом фитиль, поглядела на гостью. Лицо у той было подобно цветку, нежное и словно озаренное каким-то внутренним светом. А глаза – темные, просто смоляные. На ведьму царевна смотрела спокойно, с интересом. По возрасту совсем девчонка, не скажешь, что эта юная особа смогла совершить немыслимую карьеру – поднялась от прислужницы в трактире до супруги наследника трона огромной Византии. Однако же было в ней нечто такое, что Малфрида поняла – эта с любым делом управится. Ибо в этом нежном цветочке угадывалось… Малфрида даже подумала: родись эта девушка там, где властвуют чары, она бы, несомненно, стала бы ей соперницей в искусстве колдовства.

– Ты носишь под сердцем дитя, – прищурилась на гостью ведьма.

Та вздрогнула, но потом улыбнулась довольно. Что-то сказала толмачу. Голос – как музыка.

– Пресветлая госпожа спрашивает – это будет сын? – перевел тот.

– Сын, – подтвердила Малфрида.

– А будут ли у госпожи еще дети? – перевел очередной вопрос толмач.

Ведьма взяла руки царевны в свои, долго смотрела на линии на ее ладонях, потом попросила царевну надрезать палец и дать ей каплю своей крови. Тогда она сможет сказать, что ожидает Феофано в будущем.

Толмач даже вздрогнул, задохнулся возмущенно. Чтобы августейшая особа резала себя по приказу презренной чародейки! Но когда перевел ее слова, Феофано лишь усмехнулась. И вдруг быстро достала из складок одеяния длинный, остро заточенный нож. Такой тесак более пристало иметь разбойнику, из тех, кто подкарауливает запоздалых гуляк в темном закоулке, а в ручках благоухающей ароматами и шуршащей шелками красавицы он смотрелся почти кощунственно. Но управлялась с ним бывшая служанка умело. Сверкнуло лезвие, на тонком пальчике показалась струйка крови, потекла. Малфрида смотрела на нее, глаза ее расширились, стали желтеть…

Свенельд оставался снаружи, ждал, поглядывая на терпеливо сидевших в монере охранников. Те тоже приглядывались к нему, но на борт, где обитала страшная дьяволица, никто подниматься не собирался. Госпожа так повелела. По сути, появление тут невестки императора было неслыханным. Одно дело, когда ведьму посещали вельможные мужи империи, другое – член семьи богохранимого базилевса. Причем породнившаяся с ним через скандал, поразивший всю империю. Простолюдинка, облачившаяся в пурпур венценосцев, теперь осмелилась рисковать своим положением ради столь предосудительной встречи. Даже язычник Свенельд, чужак в империи, был этим поражен. Не знал, то ли восхищаться дерзкой смелостью Феофано, то ли ужасаться. Но одно понял: если Малфрида нагадает той, что царевна пожелает, – охрана ведьме обеспечена.

Почему-то на этот раз Свенельд не осмеливался подслушивать, даже наоборот, отошел подальше, велев своим людям перейти по сходням на пришвартованные рядом суда. Сам же устроился на носу ладьи, подле высокого штевня с оскаленной мордой наверху. Теперь на корабле никого не было, и прилегший у штевня Свенельд казался неясной тенью. Ждал он довольно долго, даже подремывать начал под звуки хлюпающей под днищем воды, однако вмиг вскинулся, когда уловил какие-то странные звуки, долетавшие из палатки: какой-то вскрик, стон, потом суета, возня. Варяг приподнялся, гадая, что там внутри происходит. Потом стремительно подскочил, откинул полог. В отблесках метавшегося пламени, в свете полной луны увидел двух сцепившихся женщин. Малфрида оказалась опрокинутой, а Феофано лежала сверху, занеся для удара тесак. Ведьма успела перехватить ее руку, и теперь они боролись молча, тихо, только дыхание бурное слышалось.

Свенельд подскочил, рывком заломил руку царевны с ножом за спину. Феофано вскрикнула, нож выпал из ее пальцев, а в следующий миг варяг быстро поднял ее и почти вышвырнул наружу. И это на глазах оторопелых охранников! Те, конечно, отсиживаться в лодке не стали, повскакивали, принялись карабкаться на корабль. Свенельд только и успел подхватить уложенное вдоль борта длинное весло, замахнуться, отбив первый натиск, повалив в воду успевших вцепиться в поручни. Феофано же не стала ждать, когда ей помогут, вспрыгнула на одну из скамей гребцов, оттуда – на борт, а затем с размаху в воду. Ее тут же стали ловить, протянулось множество рук, охрана расшумелась, раскачивая лодку. Свенельд наблюдал со стороны, по-прежнему удерживая длинное весло, и успел заметить, как один из охранников царевны занес для броска копье. Еле смог уклониться, когда оно просвистело почти возле самого уха.

Все это происходило неимоверно быстро: вылавливали и втягивали в лодку Феофано, тут же метали копья, лодка раскачивалась. Свенельд успел оглушить кого-то веслом, опрокинув в воду, по сходням с соседних кораблей с криками спешили вооруженные дубинками русы… И вдруг все вмиг умолкли, застыли и только онемело глядели, как по воздуху стал медленно плыть неподвижный силуэт человека в темной хламиде со странно склоненной набок головой.

Свенельд в пылу заметил это едва ли не последним. Просто в какой-то момент обратил внимание, что все стоят, открыв рты, смотрят в одну сторону. Варяг резко оглянулся и в последний момент отпрянул, когда почти над его головой проплыло неподвижное тело – на варяга даже кровь сверху капнула. И еще он увидел стоявшую у входа в палатку Малфриду. Ее руки были протянуты ладонями вперед, будто она удерживала на весу или толкала по воздуху мертвого толмача царевны; волосы ведьмы извивались, почти встав дыбом, а губы слегка шевелились, наговаривая заклятие. Потом она быстро опустила руки – и мертвец рухнул сверху прямо на Феофано. Царевна взвизгнула, оттолкнула его и быстро стала что-то кричать, указывая на ведьму. Но та уже опять подняла руки, глаза ее вспыхнули, и она зашипела по-змеиному, в горле ее заклокотало, послышалось рычание… И тут же лодка с цесаревной и ее свитой закачалась на волнах, закружилась, будто угодив в водоворот, потом ее понесло прочь, только волна пошла, брызги полетели, люди закричали, попадали, вцепившись в борта.

– Малфрида, не смей! – Свенельд кинулся к чародейке, коснулся ее и сам упал навзничь, когда его словно оттолкнуло от нее плотным холодным потоком.

Однако и монеру Феофано перестало крутить и топить. Люди на ней уже не желали испытывать судьбу, налегли на весла, быстро уплывали прочь.

Малфрида сидела на досках настила, опершись на руки, голова ее свесилась на грудь, волосы занавесили лицо. Когда к ней подбежали и стопились вокруг, Свенельд осмелился приподнять за подбородок ее голову, убрал всклокоченные волосы. Лицо Малфриды было обычным, только утомленным казалось, да и дышала она тяжело.

– Ну, не смогла я сдержаться, уж прости, Свенельд, – молвила наконец. – Но уж больно эта сучка разозлила меня.

Все еще были возбуждены, а вот ведьма, будто утомившись после колдовства, легла прямо на настил корабля и заснула.

Проспала она недолго. Очнулась от ощущения, будто на нее опустился некий холодный покров, а изнутри, словно сопротивляясь, поднимались согревающие силы. Малфрида открыла глаза, и в ее черных зрачках отразился свет висевшей высоко в небе луны. Так и есть – сверху холодит луна, в тело возвращаются силы. Хорошо! Малфрида приподнялась, огляделась. По-прежнему была ночь, вокруг тихо, даже вызванный во время ее чар переполох уже сошел на нет.

Она увидела Свенельда: упершись руками в борт корабля, он смотрел на город. Малфрида окликнула его, спросила:

– А где все?

– Кого ты имеешь в виду? – угрюмо отозвался варяг.

Но Малфриде было даже весело, как всегда, когда возвращалось чародейство. Ведьма похвалила Свенельда, что не стал ее будить-тормошить, дал от луны силу набрать.

– Под прямыми лучами ночного светила мне всегда лучше становится. Правда, лишь до той поры, пока поутру опять не начнут в колокола звонить, – закончила она уже не очень весело.

Свенельд опустился рядом. Ругать ее? Без толку. Ведьме скрывать свое чародейство все равно что ему свою силу и ловкость не выказывать. И все же ему легче. Его за умение воина никто не пожурит, а ей проявление колдовства грозит гибелью. Ольге – неприятностями. Да и патриарх не простит, а уж что в Палатии цесаревна наговорит…

– Она молчать будет, – резко оборвала его Малфрида.

Свенельд так не думал. Поэтому и распорядился, чтобы охранники на ладьях были ко всякому готовы, чтобы глаз не смыкали.

– Да отпусти ты их всех. – Ведьма махнула рукой. – Пусть люди отдыхают. Говорю же, Феофано молчать о случившемся станет и слугам своим так повелит. Более того, царевна первая позаботится, чтобы нас не тревожили. Уж не знаю, кого там она уговорит, муженька ли порфирородного, свекра державного или еще кого, но сделает все, чтобы меня к церковникам не отправили. А то как скажу им, что про нее узнала…

Малфрида не договорила, тем самым только еще больше возбудив любопытство Свенельда. Но он по ее совету отпустил людей, позволив им отдыхать до рассвета, а там уж поглядим, что будет. Сам же стал расспрашивать ведьму.

– Просто я ей поворожила, – отвечала та.

Она сидела, глядя на светившееся лунным отблеском небо, на млечно отливающую на фоне города воду. Светло было как днем, хоть вышивать садись. В этом свете выступали округлые купола церквей, высились мощные зубчатые стены града, вдали виднелись стройные копья кипарисов. Легкий ветерок слегка покачивал корабль, под днищем булькало, сверкающие водные блики мерцали на деревянных бортах ладьи, скользили полосами по мачте, по внимательно замершему лицу варяга. Он ждал ответа, и Малфрида сказала:

– Я правду ей поведала. Обо всем. И что она родит троих детей, двоих сыновей и дочь, и каждый из них будет во славе и величии в свой срок^[1085]. Переживет великое величие и славу и сама Феофано. На этом мне бы следовало окончить свой рассказ, как ранее я и делала, когда иным судьбу предрекала. Но эта прокравшаяся во дворец трактирщица поняла, что я недоговариваю. Она очень умна, вроде как и сама ворожить умеет… многое знает. Вот во мне и взыграло, не хотела ее насмешку видеть. И я поведала все. Сказала, что власть и величие она заслужит страшными преступлениями. Что даже Константин Багрянородный пострадает от нее, опоит его красавица ядовитыми зельями, да еще так, что никто ни о чем не догадается. Только жена Константина будет подозревать правду, однако хитрая Феофано сумеет так повлиять на мужа, что тот и мать, и сестер своих ушлет в дальние монастыри лить горькие слезы. А эта с мужем своим воцарится, да только страх, что тот к иным пригожим бабам будет страсть иметь, не даст ей покоя, и она однажды изведет и Романа, как до того свекра извела. А сама при малых детях пожелает царствовать как мать-правительница. Однако не выйдет у нее. Ибо власть от народа получит воитель Никифор Фока. Теперь, когда все видения передо мной сложились в одну картину, я смогла все сопоставить и обо всем поведала нежной Феофано с ее каменной душой.

Однако царевну ничем нельзя было пронять. Слушала меня, улыбалась, как сытая кошка. Особенно просияла, когда сообщила ей, как Никифор, полоненный ее чарами, женится на ней и будет править, пока Феофано не решит, что иной ей люб. И знаешь кто?

– Иоанн Цимисхий, – сдавленно произнес Свенельд.

Теперь и он все понимал. И что Никифор станет однажды базилевсом, поддавшись чарам прекрасной базилиссы Феофано, и племянник его. Но обоих она же и погубит.

– И что, все это ей боком выйдет? Никто не прознает про злодейства ее?

Малфрида грациозно потянулась, отбросила за плечи разметавшиеся волосы.

– Ну, не совсем. И ей придется горюшка хлебнуть… в свое время. Я даже пожалела ее, не сообщив, что умрет она в безвестности и забвении. А все сделанное ею прахом пойдет.

– Вот-вот, этого ты ей не сказала, а судьбу, выстроенную на преступлениях, поведала. Зачем? Сама же говорила, что будущее зыбко, что гадания всегда беды несут тому, кто узнать его пожелает. Хотя… Такой удел, как у этих троих… – Свенельд сокрушенно покачал головой. – Лучше и впрямь ничего не ведать да жить сегодняшним днем, самому свою жар-птицу удачи за хвост ловить, не заморачиваясь, что там Доля с Недолей наплетут.

– Все верно, сокол мой. Да только будь на месте Феофано кто иной… Говорю же, она сама ворожить может, сама многое углядела. И власть, и смерти, какие не побоится совершить. Вот уж гадюка, клянусь светлыми молниями Перуна! А сюда она явилась больше из любопытства, ибо обо мне тут слава злая идет, а ей это любо. Хочется пообщаться с тем, кого иные страшатся. Феофано вообще нутром черна, но при этом высокого мнения о себе, люди для нее – тьфу. У нас иная баба-погребальщица на похоронах^[1086], когда жертву убивает, и то больше жалости к ней испытывает, чем эта милая дева с душой мерзкой твари – к окружающим и поверившим в нее. Феофано все темное близко, хоть она молится и храмы посещает. Ведь она, по сути, чародейка с рождения, да только в этом христианском краю ее крылья перепончатые расправить не дано. Но яды она составлять умеет мастерски, как и приворотные зелья. Вот и опоила таким легкомысленного сына базилевса. И я ей об этом сказала, чтобы знала она, что не всякое злодеяние можно таить под спудом.

– Погоди, погоди. – Свенельд вдруг встрепенулся. – Так это поэтому она на тебя кинулась?

По пухлым губам Малфриды промелькнула улыбка.

– Ты или не заметил, Свенельд, что не вдвоем мы с Феофано были? Толмач-то с нами сидел, переводил. И он в таком ужасе был, что больше блеял, чем толково говорил. Но что ей надо, Феофано все же уразумела. И первое, что она сделала, это зарезала толмача, едва вызнала все от меня. Честно говоря, даже я от нее такого не ожидала. А она как полоснет его тесаком по горлу, едва голову не снесла. А потом и на меня кинулась. Оно и понятно, не хотела красавица, чтобы о делах ее темных кто-то проведал. Ни толмач, ни я. Хотя кто бы мне поверил? И все же Феофано уразумела, что если потянут меня к патриарху, то уж мне будет что порассказать. И если она не убила меня, то теперь все сделает, чтобы я к церковникам на суд не попала.

– Да она велит погубить тебя! Она даже русские корабли заставит жечь греческим огнем!

– Думаешь? – усмехнулась ведьма.

Свенельд поразмыслил и понял, что глупость сказал. А вот то, что для Феофано теперь важно, чтоб чародейка убралась восвояси, – это дело. На этом и сыграть можно. А потому даже хорошо, что Малфрида силу свою показала. Пусть знают, что ежели она такое с полной гребцов и стражей монерой вытворяла, то и иное ей под силу.

Свенельд снова глубоко задумался, пока в какой-то миг не заметил, что Малфрида придвинулась и смотрит на него с какой-то особенной улыбкой.

– Что?

– Да вот подумалось мне, что опять ты меня спас, сокол мой ясный. Благодарю тебя от всего сердца.

Свенельд хмыкнул, но улыбка сама собой появилась. Он даже пошутил – ну и хлопот же ему с Малфридой! И была бы еще своя баба, а то чужая мужняя жена, а он все о ней печется.

Только что сиявшая улыбкой ведьма враз помрачнела.

– И зачем мне о муже напомнил, – буркнула, отворачиваясь.

Прислонилась спиной к доскам борта, смотрела на небо, на блики водных отсветов на мачте.

– Я ведь как ни уговариваю себя Малка забыть, а душа все одно болит. Но он предал меня, предал так страшно, как ты и представить себе не можешь. Да я бы скорее простила его, если бы он с девкой какой потешился в Купальскую ночь, нежели отверг все, что мне важно и дорого.

Свенельд с досады хлопнул себя ладонью по колену. Ну говаривал же и ранее, что не предавал ее Малк, что не стал христианином. Более того, пусть же знает, что любит он жену свою непутевую по-прежнему, а как ушла она, то он места себе не находил. И как только Малфрида вернется, примет ее с распростертыми объятиями, обнимет, поцелует…

– Не надо, – почти взмолилась ведьма. – Не хочу думать об объятиях его. А то… грустно мне делается. Он ведь знаешь какой ласковый…

– Ну, откуда ж мне это знать? – хохотнул Свенельд. – То тебе виднее. Как и виднее, будете ли вы еще жить ладком или разойдутся ваши стежки-дорожки. Но все же повторю, неразумница ты моя: если ты сама решила Малка оставить, то в том лишь твоя вина будет. А ведь Малк за тебя на что только не шел. Жизнью рисковал, терял все, что имел, на пустом месте опять начинал. А ты… «Изменил, предал то, что мне дорого…» Ну а ты сама какова? Думаешь, почему я с тобой не ужился? С тобой трудно. И убегаешь дикой кошкой, когда приспичит, не занимаешься ни домом, ни хозяйством, на детей едва взглянешь. Какой муж это потерпит? А Малк терпел. Детей вон твоих как родных принял, любил их уже потому, что они порождение твое. А сама ты ему дорога, как весь белый свет.

Малфрида притихла, ей приятно было слушать речи Свенельда. И грустно. Может, и впрямь поторопилась она, оставила Малка зря? Жила бы сейчас с ним, на кой ей посольство это княжеское понадобилось? Да и дети оставлены ею небрежно. Она поди и не думала о них, а тут вдруг сердце забилось, когда вспомнила.

Какое-то время они со Свенельдом говорили о Малуше, о том, что воеводу тревожит любовь к ней Святослава. Но Малфрида пыталась объяснить так поздно вспомнившему о своих родительских чувствах варягу, что, видать, на роду суждено Малуше быть подле князя, да и любит он ее так, как и не подумаешь с первого взгляда. А когда Малфрида сказала, что колдовством отвратила от него дочь, князь даже решил к шаману печенежскому обратиться, только бы те чары скинуть с желанной. Вот и пришлось ведьме признаться, что Малуша его не разлюбила, что тоскует за ним.

Однако Свенельд ужаснулся, узнав, что Малфрида благословила союз дочери и князя Руси. Стал ругаться, даже кулаком ей под носом тряс. Она же ответила, что нет ему дела до Малуши, раз сам некогда не пожелал признавать ее своей^[1087]. Свенельд же упрекнул ее в том, что хорошая мать не отдала бы Малушу в челядинки княгине, а она еще и под князя дочь подкладывает. Он же, Свенельд, думал по возвращении Малушу в тереме своем поселить, наградить богатым приданым да просватать за какого молодца нарочитого. Но Малфрида сказала – забудь. В Малуше все же ее кровь течет, она понимает дочь и знает, что та зачахнет без любимого. И даже говорить нечего, чтобы девушка послушала отца, которого и отцом-то не считает. Да и поздно им спорить, когда они тут, у стен Царьграда сидят, а Малуша сейчас на Руси с князем.

Поругались они, пошумели, а затем оба притихли и перевели речь на Добрыню. Уж к нему-то Свенельд никакого отношения не имел, но нравился сын ведьмы варягу, видел, что витязем тот растет. А Малк его все при себе держит в глуши, травы в порошки растирать заставляет. Но ничего, пусть Малфрида узнает, что Свенельд перед отъездом все же настоял, чтобы Малк отпустил Добрыню к нему в Киев. Правда, в дружинную избу он паренька не отправил, ибо там таких навязанных сверху отроков не больно любят, обижать начнут. Поэтому Свенельд мальчишку пока на конюшню пристроил. Добрые скакуны всем любы, вот пусть Добрыня пока и состоит конюхом, верхом ездить научится, ну и одновременно присмотрится, что и как в дружинной жизни. А там Добрыня сам решит, что ему больше по нутру: в знахарстве разбираться или начинать непростую, но славную жизнь воина.

Для Малфриды то, что ее сын уже в Киеве, было новостью. Но подумала, что и ей ведь казалось, что сын ее более к ратному делу тянется, нежели отцу с зельями и примочками помогать. Отцу… Ведь не был родной кровиночкой Малка Любечанина сынок ее. Она и сама не ведала, чей он… Но то, что по стопам Малка Добрыня вряд ли пойдет, понимала. Иной он. Более дерзкий, смелый, рвущийся куда-то.

И вдруг ахнула.

– А Малк как же? Совсем один-одинешенек останется?

Рядом беззвучно смеялся Свенельд.

– Это уже тебе решать, сердобольная ты моя. Но послушай совета: вот будут боги милостивы и вернемся мы беспрепятственно на Русь, так ты сразу к мужу отправляйся, если жалеешь его, если не хочешь, чтобы не жил Малк бирюком. Ты же стань ему супругой доброй и ласковой. А еще лучше прекрати на какое-то время воду чародейскую пить, избавься от бесплодия и роди Малку пару-тройку крепких мальчишек. Он этого вполне заслуживает. Понимаю, что трудно для такой, как ты, женой обычной жить. Но ведь в жизни нам все дается только через трудности, – молвил со вздохом варяг. – Таков закон жизни. И только если не убоишься трудностей, если справишься, тогда жизнь богато одаривает.

Малфрида молчала, размышляя. Сейчас Свенельд сказал ей немыслимое: призвал отказаться от чародейства, бабой обычной стать, детей рожать от мужа. Да разве сможет она? Но, наверное, это и есть счастье, от которого она так долго отказывалась, подчиняясь своей воле дикой ведьмы. И только ей решать, как у них с Малком в дальнейшем сложится.

И все же картины, какие вдруг представила – дом, муж любимый, полные страсти ночи, дети малые, тихие вечера у огня, – всколыхнули что-то в ее душе. Ведьмой жить – это не только сила, но и постоянное одиночество, а она в нем уже извелась. Да и подавляемая Удова^[1088] страсть ее донимает. Она-то уже привыкла, но, может, потому что столько сдерживается, и поселились в ней этот холод внутри, тоска и озлобленность неожиданная. А чего злиться, если жизнь пусть и сложна, как верно сказал Свенельд, но все же много хорошего и радостного несет? Она же будто и не замечает ничего.

Малфрида поглядела по сторонам. Вон как луна светит ярко, город затих в ночи, теплый ветерок несет свежие запахи. И все вокруг сияет – и небо, и вода, и… длинные светлые волосы Свенельда. Он по привычке подрезал их над бровями, а сзади они ниспадали длинной густой массой. Да, это все тот щеголь Свенельд, какого Малфрида давно знала. А еще он первый воевода на Руси, витязь прославленный, к слову которого сама правительница Ольга прислушивается. А чего и не прислушаться, если мудро порой так говорит? Закон жизни в преодолении трудностей? И только одолевший их добивается чего-то и получает награду? Все верно.

Малфрида вдруг залюбовалась варягом. Ее витязь, ее защитник, друг преданный. Как же он хорош! Ястребиный профиль, крепкий подбородок, мощная шея, плечи такие широкие, такие надежные. Она посмотрела на сильные руки Свенельда, выступающие из закатанных рукавов и схваченные у запястий кожаными наручами. И вдруг так захотелось забыть все свои страхи и волнения, избавиться от своего плотского голода, довериться этим сильным рукам. Стать слабой и податливой, нежной…

У Малфриды пересохли губы. Она ощутила нечто вроде удара в грудь, сердце стукнуло и подпрыгнуло, а потом упало куда-то, и тут же нестерпимый пламень возгорелся во внутренностях. По ногам пошло тепло, но от этого тепла она и стала мелко дрожать, дыхание участилось. Голова же стала бездумной, откинулась на доски борта ладьи, и лежать так было даже удобно, если бы в душе не было этого волнительного беспокойства… Потому что рядом… так близко… сидел этот сильный светловолосый мужчина. Надежный. Привлекательный…

– Что? – спросил варяг, почувствовав ее взгляд.

Она не осмелилась ответить, опасалась, что голос ее выдаст. Это же Свенельд! Она знает его много лет, была его женой… и не забыла еще, как с ним может быть сладко!.. Свенельд. Даже имя его казалось ей сейчас манящим и обещающим. Пылкий парень. Огненный^[1089].

Но Свенельд все же заметил ее волнение, поглядел более пристально. Она улыбнулась, медленно и зовуще. Грудь ее вздымалась. Но теперь и Свенельд не мог отвести от нее глаз. Тоже улыбнулся – так понимающе, ласково. Только глаза его остались серьезными.

Они долго смотрели друг на друга в лунном свете, под чужим небом, в чужом краю… Но при этом ничего не замечали, словно забыв, и где они, и что уже давно не пара, что сами отказались от этого… И все же когда Свенельд склонился, Малфрида была не в силах сдерживаться. Резко подалась вперед, прильнула к его теплым улыбающимся устам. И глухо застонала, когда он накрыл ее губы своими, когда языки их встретились, а руки варяга медленно и сильно прижали ее к себе. Близкое дыхание опалило… Стук сердца оглушил…

Утром, когда совсем рассвело и смолк звук колоколов, на «Оскаленный» прибыл сменить Свенельда боярин Сфирька. Корабельщики подали ему руку, помогли взобраться на борт.

– Что тут у вас приключилось? – спросил маленький боярин. – Вон к княгине опять люди от патриарха прибыли и гневаются шибко. Опять шалила, что ли, Малфрида?

Выслушав ответ, Сфирька привычно смял в кулаке бородку.

– Надо же. А ведь княгиня ведьме своей наказала строго-настрого не злить этих святош.

– Да они сами того… лезли, куда не просят, – ответили ему. – Зато сейчас Малфрида угомонилась. Ну, когда Свенельд ее приласкал и утихомирил. Вон спят еще.

Сфирька сообразил, о чем речь, хмыкнул. Прошелся, перешагивая через скамьи туда, где на настиле высилась палатка у мачты.

– Да оставь ты их, – сказали ему. – Они только под утро угомонились. И в кои-то веки чародейка не скрежетала зубами и не подвывала, покуда колокола звонили. Отвлек ее воевода, утешил.

Но Сфирька решил сам убедиться. Осторожно отодвинул край полога у входа в палатку, глянул. Так и есть, спят. И сладко спят, даже проникший внутрь солнечный луч их не побеспокоил. Малфрида, нагая, прикрытая лишь до бедер, лежала на своих разметавшихся темных волосах, руки беспечно раскинуты. Варяг спал рядом, обнимая ее, и его сильная рука покоилась на округлой груди чародейки.

Сфирька осторожно опустил полог и дал знак приблизить к кораблю лодку. Перебрался через борт, устроился на корме и велел плыть назад.

– Нечего мне торчать тут, – бормотал под нос. – И без меня обойдутся.

(обратно)

Глава 11

Патриарший дворец владыки Полиевкта находился неподалеку от храма Святой Софии. Русскую княгиню уже не в первый раз приглашали на прием к его святейшеству, особенно после того, как Григорий уверил Полиевкта, что Ольга уже достаточно хорошо владеет греческим, чтобы общаться без переводчика. Вот патриарх и пожелал наладить отношения с правительницей Руси. Причем ему понравилось разговаривать с этой мудрой женщиной, да и Ольга стала получать удовольствие от бесед с главой христианской Константинопольской церкви – ей всегда было интересно с умными собеседниками, к тому же общение с патриархом в глазах Ольги несколько умаляло ее досаду от того, что доступ в Палатий для нее по-прежнему был закрыт. И все же одна неприятная деталь не давала ей покоя: Полиевкт не оставлял своих намерений убедить княгиню отказаться от ведьмы. Он уверял, что прибывшая с Ольгой чародейка – темное и злое существо; архонтесса сама должна это понимать, так как видела, как проявилась истинная сущность Малфриды, едва та оказалась в храме, где хранились чудотворные иконы и великая святыня – покров самой Божьей Матери. Полиевкт доказывал, что Ольге небезопасно держать подле себя столь непредсказуемое и опасное существо. Но когда он начинал особенно настаивать, Ольга делала вид, что недостаточно владеет речью ромеев, не совсем понимает его. Полиевкт легко угадывал ее хитрость, но настаивать прекращал. Лишь ограничивался заверением, что Ольга сама вскоре убедится в правоте его слов.

Русская княгиня продолжала упорствовать. Далась им эта выходка Малфриды в храме! Вон Полиевкт на свои святыни ссылается, а того не поймет, что если у святынь свое чародейство, то у ведьмы свое. Сама Ольга больше думала о Малфриде как о верной подданной, а не о дьяволице, как уверяли ее священники. Вот отец Григорий тоже только и твердит, что из-за Малфриды Ольга может свести на нет все планы посольства. Как будто княгиня сама этого не понимала. Но понимала она и то, что, не допуская ее встречи с императором, византийцы также дают понять свое превосходство. Что ж, пусть они считают ее дикаркой, однако Ольге было чем гордиться, чтобы оставаться верной себе. Разве не она взяла под свою руку воинственные племена славян, заставила их вождей почитать себя, покарала недовольных, но при этом дала мир и процветание целому краю! А тут ей все чаще намекают, что она всего лишь гостья, видят в ней не равную, а просто одну из просительниц. Это оскорбляло княгиню, делало ее все более упрямой. Может, поэтому она ни разу не вошла в храм, являющий собой величайшую гордость ромеев, – в Святую Софию, Премудрость Божию.

Патриарх вновь пригласил княгиню к себе для беседы. Ольгу поднесли к резиденции патриарха в богатых носилках под балдахином из тисненой кожи, удерживаемым над головой четырьмя угловыми стойками, под которыми располагалось похожее на трон кресло. Княгиня грациозно сошла с него, опираясь на руки служителей, – красиво причесанная, облаченная в богатые одежды, намащенная розовым маслом. Как и в юности, ей нравилось наряжаться, производить впечатление. И теперь она величаво поднималась по мраморным ступеням, шелестя складками темно-синего одеяния, по подолу которого серебром были вышиты завитки виноградных лоз. Перед ней расступались, давали проход, пока из украшенной барельефом двери не вышел навстречу важного вида сановник, поклонился, учтиво прося немного обождать в приемной. Ольга не любила ждать, хотя именно так, в ожидании, и проистекала ее жизнь в Царьграде.

В патриаршей приемной ждали и иные посетители – византийские патриции, иноземные гости, священнослужители христианской Церкви. Группами и поодиночке они заполняли весь длинный приемный зал, стояли у желтовато-белых мраморных ступеней лестницы, уводивших во внутренние покои, или ожидали, когда позовут, устроившись на покрытых коврами длинных скамьях вдоль стен. Ольга отошла к высокому распахнутому окну, откуда хорошо было видно грандиозное здание храма Святой Софии. Его увенчанный большим золотым крестом купол, казалось, реял под самыми облаками, удерживаемый светлыми монолитными стенами. Те из прибывших с Руси спутников Ольги, кто уже побывал внутри, в один голос уверяли, что внутри храма просто немыслимо прекрасно, а свод огромного купола кажется невесомым, парящим так высоко, как могут летать только птицы небесные. И все, кто видел это чудо, начинали дружно говорить о величии христианского Бога, уверяли, что он и впрямь велик, если люди смогли возвести в его честь столь величественное чудо, ибо иначе, чем чудом, Святую Софию и не назовешь.

– Все в мире устроено разумно. – Ольга вспомнила недавнюю беседу с патриархом о вере. – С наступлением холодов замирает природа, отдыхает и вновь начинает оживать, когда приходит весна. И тогда распускаются цветы, к которым слетаются насекомые, разносят цветочное семя, и оттого завязываются плоды, которыми мы питаемся. Идет дождь, орошая землю, дуют ветры, солнце и луна сменяют друг друга – и это происходит вечно, это неразрывно связано, и так было и будет до скончания веков. Какой же мощный ум должен был быть у Создателя, чтобы сотворить все в такой полной гармонии! Не думаете же вы, благородная Эльга, что все в этом разумном мире создано из хаоса? Что все вышло случайно, без чьей-то созидающей воли, а просто само по себе?

Нет, она так не считала. Поэтому говорила, что по славянским верованиям мир сотворен богами, каждый из которых отвечает за свое творение: Сварог дал земле огонь и тепло, ясный Хорос освещает землю, Дажьбог посылает урожай, Род создал людей и кровную связь между ними. Богов множество, но они не единый создатель, а работают каждый на своей ниве.

– И никогда не ссорятся? – усмехался Полиевкт.

Ольге не нравилась его насмешка. Понимала, что владыка намекает, что если люди не могут жить в согласии между собой, то как могут ужиться надменные боги, чтобы не ввязаться в споры и войны, не нарушить порядок жизни? Ранее она сама порой думала об этом, и подобные размышления вызывали в ней сомнение и… неверие. И постепенно она, княгиня и верховная жрица Руси, все реже стала бывать во время обрядов на капищах – поднадоело, устала, привыкла, разуверилась… Может, поэтому ее и стала интересовать новая вера, какую приняли столько народов. Что же такого в этой христианской вере, раз она торжествует и покоряет стольких людей?

Но почему-то именно перед патриархом Ольга не хотела сознаваться в своих сомнениях. Говорила, что если между богами и впрямь порой идет вражда, то всегда до какого-то предела. Извечные соперники Перун небесный и Велес подземный, как бы ни бились, все одно сдерживаются, когда понимают, что их борьба может привести к потрясениям в мире – мире, который им должно оберегать.

Патриарху это становилось интересно. Спрашивал: неужели у славянских богов есть судья, который напутствует их, если те заходят слишком далеко в своей ссоре? Ответа княгиня не знала. Конечно, главным божеством на Руси считается именно Перун – грозный бог-воитель, покровитель дружин. Да только она помнит рассказы, что не всегда Перун ставился выше иных славянских божеств, что его возвысили именно люди, причем случилось это в те времена, когда на Русь явились варяги, создавшие воинскую правящую знать и ценившие только тех, кто может защищать и добывать оружием богатство. Вот им и полюбился Перун, вот и принялись возносить ему великие требы, поставили выше иных небожителей, как и они сами стали над людьми, которых держали силой страха, но и оберегали, получая за то дань. И в их глазах грозный Перун, метатель молний, был высшим божеством. А там и остальные смертные начали так думать.

Но говорить о таком чужаку ромею княгиня не собиралась. Ответила вопросом на вопрос: коль тот спрашивает, кто судит богов, то отчего не ответит, пошто ведающий обо всем на свете Господь не судит созданных им людей? Говорят, что все свершается по Его воле. И преступления? И кражи? И разбой? Ведь Ольга давно находится в Царьграде и уже поняла, что и тут живут люди, которые, пусть и твердят о Христе милосердном, но сами грешат, не задумываясь.

– Отец Небесный не карающая инстанция, – поднял указующий перст патриарх. – Он дал нам заповеди, как жить, но не спешит карать каждого, если тот совершает злодеяние. Ибо Он милосерден и надеется на раскаяние, на исправление грешника. Но если такое не происходит… У нас говорят: «Мельницы Господни мелют медленно, но верно». Поэтому никого не минет возмездие за совершенное. Как не минет и награда за праведную жизнь, за верное служение и чистоту души.

– Да, многие уверовали в это, я уж наслушалась тут. Но если у вас столько молящихся, то почему ваш Господь не придет к ним, отозвавшись на мольбы, не явит себя?

Патриарх медленно перебирал зеленые малахитовые четки с подвешенным к ним простым деревянным крестиком.

– После Великого потопа… Вам ведомо о таком? – спросил он и, когда Ольга кивнула, продолжил: – После Великого потопа Господь не вмешивается в людские дела. Он не приятель, чтобы приходить по зову, но Он все видит и обо всем знает. И каждому однажды достанется по заслугам, по Господнему разумению. Ибо Он лучше простых смертных знает, что кому нужно. И у каждого свой крест.

– Даже у некрещеных? – вопросительно изгибала соболиные брови Ольга.

Но патриарх ушел от ответа. Он вообще был осторожен в речах, когда она вызывала его на полемику о тех, кто еще не прошел крещение. И все же Полиевкт к вопросам религии обращался постоянно. Зазывал в храмы. Ольга заходила. Но только не в Святую Софию! Говорила, что ступит туда только после встречи с императором. На это Полиевкт отвечал, что она сама, упорствуя в выдаче ведьмы, откладывает их встречу. Ибо император милостиво относится к архонтессе: ее послы и свита не испытывают ни в чем нужды, их хорошо кормят, охраняют, они вольны бывать где им вздумается. И Полиевкт опять предлагал благородной Эльге пойти на службу в храм Софии.

Ольга вздыхала. Что ж, разговоры все время шли по кругу. Однако она не решалась сказать патриарху, что ее как будто что-то пугает при мысли о посещении Софии. Что? Возможно, тревожилась, что если войдет в главный ромейский храм, то предаст тем богов, в которых верила еще сызмальства, когда и грозы опасалась, и холода, и голода, насылаемого Мореной, когда ее пугали буйные и шумные ветра, Стрибожьи внуки… Это было все равно что кощуны из детства, дорогие ее сердцу. Тем не менее в старых богов Ольга верила уже не со столь истинным убеждением, сколь со снисходительностью. Она будто переросла это, как переросла старинные сказы, любимые в детстве. Теперь познавшей жизнь Ольге хотелось изведать нечто новое, ощутить… узнать, сможет ли она еще убежденно во что-то верить? Да, новое всегда привлекательнее старого. И Ольга была готова признаться себе, что ей очень интересно постичь другую веру, душа ее трепещет в преддверии чего-то иного… неизведанного.

От размышлений княгиню отвлекли громкие голоса позади. Оглянувшись, она увидела, как по лестнице из патриарших покоев выходят латинские священники. Их одеяния рядом с темным облачением константинопольских священнослужителей были более яркими – лиловые и алые. Латиняне были чисто выбриты, волосы коротко подстрижены и покрыты плоскими шапочками под цвет сутан. И пусть они тоже христиане, но сразу становилось понятно – иноземцы. Ольга знала, что патриарх Полиевкт признал власть их главного священнослужителя – Папы Римского Иоанна XII. В Константинополе, граде куда более великом и значимом, чем далекий Рим, многим такое решение патриарха не понравилось. Сейчас княгиня даже расслышала, как кто-то из стоявших неподалеку ромейских священников произнес презрительно:

– Латиняне. Причащаются опресноками!

Ольгу это смешило. Да какая им разница, чем причащаться? Пресным хлебцем или дрожжевым, как предпочитают тут, в Царьграде. Скорее всего, служители просто ревностно относятся к влиянию на верующих. Одни уверяют, что именно Папа является наместником Бога на земле, другие отрицают это. Но Полиевкт все же решил признать верховенство Папы. Говорил, что великая сила в едином христианстве, а не в спорах между служителями Иисуса Христа. Но сейчас Ольга не особо об этом задумывалась. Она встретилась взглядом с шествующим во главе латинских священников высоким, худым епископом, и они улыбнулись друг другу.

Ольга понимала, что многие это заметили. Как и знала, что патриарху уже донесли о ее встречах с германским епископом Адальбертом из Магдебурга. Они познакомились во время посещения Ольги состязаний колесниц на ипподроме – еще одно из чудес Царьграда, азартное зрелище, к которому мало кто остается равнодушным. Но если княгиня и впрямь была восхищена великолепием и размерами константинопольского ипподрома, то бега квадриг^[1090] не сильно ее подивили: показались чем-то схожими с русскими гонками на тройках в предместьях Оболони близ Киева. Там тоже возницы показывали редкое мастерство управления, зрители азартно бились об заклад, гадая, которая из упряжек победит, ну совсем так же, как ромеи делали ставки на ту или иную из квадриг.

Зато Ольге понравилось, что в ее ложу пришел этот германский епископ Адальберт, и они долго разговаривали во время перерыва между скачками, обсуждали торговые дела, возможность поездки купцов из владений Оттона I^[1091] на Русь, а также возможный прием в Киеве германских миссионеров христианства. Ольга была настроена благосклонно к тому, что предлагал епископ, они оба остались довольны беседой, но главное, как она заметила, ее встреча с представителем западного духовенства озадачила и взволновала ромеев. Уж наверняка присутствовавший в ложе Ольги Агав Дрим поспешил сообщить, что архонтесса Эльга заручилась поддержкой германца, дала добро на приезд его священников. Может, поэтому так скоро патриарх Полиевкт и вызвал ее в свою резиденцию? Пусть он и ратует за сближение латинской и восточной христианских церквей, но ведь мог бы уразуметь, что если Русь не получит поддержки от Константинополя, то уж германцы своего не упустят.

Княгиня оказалась права. Полиевкт сразу завел речь о том, что Русь и Византия состоят в долголетних договорах, разрушать их не стоит, какие бы выгоды ни сулили архонтессе иноземцы. Княгиня тут же спросила: когда ее примут в Палатии, дабы подтвердить упомянутые владыкой долголетние договоры? А то германцы тоже не прочь заключить с Русью долговременный союз, с нажимом добавила она. Или достопочтенный Полиевкт против дружбы между Русью и германцами? Иначе, пока он упорствует и настаивает на выдаче подданной Ольге чародейки, она может и с латинянами заключить союз.

– Но ведь ваша ведунья – опасное зло, – взмахнув рукой, заявил Полиевкт. – Оставите ее при себе – беда будет! И я просто обязан поступить с этой вашей… Малфридой, если не ошибаюсь… я должен поступить с ней соответственно своему долгу, какой велит мне искоренять все, что исходит от дьявола.

Сказано это было как-то мрачно, и Ольга вскоре поняла почему.

Оказывается, ныне, когда Константин Багрянородный отбыл на ловы среди Месемврийских лесистых холмов, его соправитель и наследник Роман и августа Феофано настояли, чтобы Церковь оставила именуемую Малфридой ведьму в покое. Они-де потребовали, чтобы ведьма удалилась восвояси, не осквернив своим появлением землю богохранимого града.

– Очень разумное решение услать ведьму, – сразу поддержала Ольга.

Полиевкт так не считал. Говорил, что он искренне печется о судьбе достойной Эльги, он все еще надеется склонить ее к крещению, что было бы благом как для нее, так и для ее страны. Ибо тогда она будет почитаться едва ли не равной самим базилевсам!

– А смогу лия после этого сватать за моего сына и наследника одну из дочерей наисветлейшего Константина? – тут же задала волнующий ее вопрос княгиня.

Полиевкт помрачнел. Ольга ждала ответа.

– Мы ни о чем не можем говорить, пока эта нечисть живет в городе. – Он отвел взор. – Ибо люди уже стали опасаться выходить из домов по ночам. Идет слух, что с наступлением ночи в переулках стали появляться странные тени, что даже из цистерн для воды вылезают какие-то твари, а свечи гаснут в церквях, словно кто-то незримый задувает их.

– Все это пустые домыслы, владыко, – отмахнулась Ольга. – Вы же знаете, что людям свойственно болтать подобное.

– Но ведь все видели, как ваша чародейка едва не потопила корабль игумена монастыря Святого Фоки! Да и позже она своим колдовством расшвыривала лодки. Не так давно, как этой ночью, одна весельная монира подверглась ее силе, и это видели люди на побережье. Столько стражи сбежалось… И после этого я вдруг получаю из Священного дворца приказ убрать своих людей от корабля с ведьмой… – закончил он уже так тихо, что Ольга еле разобрала его слова.

Но именно это ее и развеселило.

– Похоже, в Палатии и впрямь кто-то хочет избавить Константинополь от чародейки, просто выслав ее из города, – с улыбкой заметила она. – Но да будет вам ведомо, моя Малфрида на многое способна. И при этом послушна мне. Поэтому, если вы не тронете ее, она не будет проявлять свои силы. – И добавила: – Я не велю ведьме делать того!

Полиевкт долго смотрел на нее своими темными глубокими глазами. Потом сказал, что ему грустно, что столь разумная и приветливая женщина оказалась в дьявольской ловушке. Но пусть знает: какова бы ни была сила, приписываемая упомянутой чародейке, ей не совладать с силами верующих христиан. Он же, Полиевкт, в свою очередь, готов пойти против воли Романа и Феофано и будет по-прежнему настаивать, чтобы ведьму отдали Церкви. Иначе он не сможет чувствовать себя защитником веры и добрых христиан в этом граде!

Его велеречивые слова не произвели впечатления на княгиню. И она даже посмеивалась, покачиваясь в носилках по пути в предместье Святого Мамы. Да, пусть эти ромеи и считают себя обладателями истины, но все же они опасаются Малфриды, думают, что та только Ольгу послушает, смирится, если госпожа ее отдаст им на суд. А может, просто следуют закону и не смеют схватить ее, не упредив о том княгиню? Хотя с такого, как Полиевкт, станется направлять против Малфриды все новые силы, независимо от того, какой приказ он получит из Палатия. Но в одном он все же угадал: ведьма слабеет от христианской силы. И как то проведал? Ольга не думала, что кто-то из его людей сообщил об этом владыке. Просто есть в нем некая убежденность. А может, и вера его так сильна. Но в любом случае теперь, когда Роман и Феофано убрали сторожей от ведьмы, Малфриде легче будет ускользнуть от преследования. И тогда в Палатии уже не останется причин и далее отказывать княгине в приеме. Поэтому надо срочно переговорить со Свенельдом, чтобы подготовил бегство чародейки.

Ольга рассчитывала тут же все обсудить с верным варягом, но оказалось, что тот еще не прибыл на подворье, остался на корабле. Зато подле дома Ольги крутился Сфирька, какому сегодня надлежало сменить Свенельда на «Оскаленном». Но боярин и не упомянул о том. Помог княгине сойти с носилок, стал рассказывать, как ему сегодня повезло, – он прикупил на форуме Тавра^[1092] просто замечательного сирийского коня редкой игреневой масти. Это тебе не какая-то толстоногая лошадка степняцких кровей или полудикий тарпан. Это конь-огонь! Скачет – из ноздрей просто жар пышет, дым из ушей идет!..

– Да погоди болтать-то, – остановила его словоизлияния княгиня. – Чего это ты сегодня на форуме Тавра торговался, когда должен был службу на «Оскаленном» нести?

Сфирька чему-то вдруг заулыбался, смял на затылке опушенную соболем шапочку, носимую им и по такой жаре.

– Да не нужен я на «Оскаленном». А вот Свенельд там остался в охотку. Куда ему от Малфриды теперь деться, если она его того… Удовой страстью заманила. Я сам их вместе видел, усталых, спящих нагими в обнимку, как наутро после Купальской ночи.

По лицу Ольги прошла тень, более похожая на судорогу. Отчего-то показалось, что ясный день меркнет, а небо нависает, давит, пригибает. Но она осталась стоять прямо, слушала, что говорил Сфирька. Дескать, он с утра, как и было приказано, отправился к чародейке, а она того… со Свенельдом… Корабельщики же говорят, что эти двое вволю налюбились, а угомонились только под утро, когда светать начало. До этого же всю ночку…

– Замолчи! – Ольга резко сжала руку боярина. Низко склонилась и вдруг прошипела прямо в лицо: – К Ящеру… убирайся к Ящеру!..

И, подхватив подол длинного византийского одеяния, стремглав взбежала к себе.

Больше она не позволила показывать чувства. Да и какие чувства… Что ей до того, что варяг ее с ведьмой опять слюбился? Она и сама не раз посылала его к ведьме, зная, что все, что было между ними когда-то, уже и быльем поросло. Свенельд о том не раз говорил. И Малфрида то же самое сказывала. А Ольга им верила.

Со стороны княгиня казалась спокойной. Служанки, вынув булавки из ее уложенных в замысловатую прическу кос, отстегнули длинную шелковистую вуаль с серебристой полосой по краю. Спрашивали: может, водички подать? Она не отвечала, не замечала ничего.

Ольга думала, что ей уже слишком много лет, чтобы испытывать какие-то чувства. Ну увлекалась когда-то пригожим варягом, слушала речи его пылкие. Что с того? Вот Игоря, мужа своего, она всегда любила, до сих пор о нем порой на душе саднит.

А Свенельд? Так, балаболка и вертопрах, который все больше мальчишкой шустрым казался. Ну посмотрит, бывало, на княгиню с лаской, ну за руки возьмет… Ну поцелует порой нетерпеливо, страстно… и сладко. Большего она не позволяла. Знала ведь, как Свенельд честолюбив, как власти хочет. Поэтому и не верила ему в глубине души. Нет, все она правильно сделала, удержав красивого и хитрого варяга на расстоянии. Никогда о том не жалела. Да и сердце, одно время так бившееся при его появлении, успокоилось вроде. Так ей казалось. До сего мига…

Сейчас же Ольга сидела и тупо смотрела на оштукатуренную стену перед собой, разглядывала деревянные балки под потолком и больше всего страшилась разрыдаться. Глупость какая! Она не плакала со времен, как справила тризну по Игорю… Ну не из-за Свенельда же ей слезы лить? Ведь знала, что у него немало любушек по градам и весям, что всегда найдется кому приголубить красивого варяга. Но что он опять к Малфриде потянется… Да что в этой ведьме проклятой такое, что ее выделяют и любят именно те, кто дорог самой княгине? Игорь ее любил, как никого никогда, теперь вон Свенельд.

Душу Ольги опалил гнев. Ведь она верила Малфрид е! Как отстаивала ее перед патриархом! Готова была переговоры сорвать, только бы подругу верную не тронули, не погубили. А та… предала! И это несмотря на то, что знала хитрая ведунья, что если кто и нужен княгине, то только Свенельд. Или не нужен? Сама ведь отсылала его от себя, смотрела как на чужого. А Малфрида говорила: позови его, он придет. И вот теперь ведьма сама же и сошлась с ним, причаровала… Проклятая!

Прислужницы Ольги давно заметили, что княгиня вернулась сама не своя, и отошли тихо, не смея беспокоить. Она же сидела, вскинув голову с упавшими за плечи длинными косами, потом молча стала вынимать из ушей длинные ажурные серьги. Когда клала их на стол, заметила, как дрожит рука. Слабость? Ярость? Уж лучше пусть ярость, чем полное поражение и бессилие горестное. Глаза княгини оставались сухими, но было ощущение, что в горле комом стоит крик, давят невыплаканные слезы, мешая свободно вздохнуть. Сердце билось какими-то болезненными толчками, грудь распирало. Только бы никому не пришло в голову обратиться к ней – она не сможет ответить. Да и не должна никому ничего отвечать. Она – княгиня! Ей незачем размениваться на мелочные переживания.

Однако Ольга не назвала бы свои переживания мелочными. В ней словно клокотал какой-то ярый котел страстей. И в мозгу крутилась одна и та же мысль – предали, предали, предали!

Какой-то звук стал слабо проникать в ее сознание. Ольга еле сообразила, что это плавный напев дудочки, простой русской сопилки, на которой кто-то играл под ее окошком. Эти звуки успокоили, но и разжалобили. Домой вдруг так захотелось, на Русь… Чтобы и в помине не было никакой Византии, где ей надо решать столько вопросов, но она не решает, потому что хочет охранить своих… которые предали.

– Да кто же это так душу надрывает! – все же прорезался сквозь ком в горле голос Ольги – хриплый, глухой, ломающийся.

Она поднялась и медленно, тяжело подошла к окну. Пошатывалась, как будто и не пила все эти годы дарящую молодость живую и мертвую воду, словно этот доносившийся отовсюду звон колоколов развеял чары воды и Ольга вмиг превратилась в древнюю старуху, которой уже много лет… Бабками таких на Руси кличут.

Но она по-прежнему оставалась статной и молодой, ее пунцовые гордые губы алели, шея была высокой и гладкой, чело – без единой морщинки. Такой и увидел ее волхв Коста, сидевший на ступеньках крыльца и наигрывавший на сопилке плавный русский напев, который не могли заглушить и многоголосые колокола огромного Царьграда.

Правда, при виде княгини Коста перестал играть, поглядел вопросительно. Что ж, он ведун, ему положено ведать. И он подошел к окошку еще до того, как княгиня поманила. Она же склонилась к нему так низко, что ее длинные русые косы свесились, почти коснувшись его лица.

– Коста, если ты мне как чародей понадобишься… сможешь помочь?

Он кивнул.

– Я силу свою таю и коплю. Что угодно госпоже?

– Будь рядом. В любой миг покличу.

Сама же позвала Сфирьку, какой все не мог налюбоваться на своего сирийского скакуна. Но Ольга приказала – хватит дурнем маяться! Отправляйся сменить Свенельда, да передай воеводе, что княгиня срочно видеть его желает.

Да, Свенельд – ее воевода и советчик верный. Она его за это и ценит. А то, что переспал с Малфридой… С него не убудет. И как служил Ольге ранее, так и будет служить. Малфрида же иное дело. Она своевольна, упряма, дерзка, с ней трудно.

Ольга не понимала, что ее злость к колдунье сейчас сродни обычной женской ревности, когда прежде всего винят в измене соперницу, а не мужчину. Поэтому для себя княгиня просто решила: если Малфрида так легко ее предала, то и она не станет рушить свои государственные планы ради какой-то темной твари… как говорил о ведьме Полиевкт. А ведь он предупреждал княгиню, что беда будет, если дьяволицу при себе оставит. Про Косту же Полиевкт ничего не знал.

Когда на подворье прибыл Свенельд, Ольги уже не было в предместье Святого Мамы. Спросил где – ответили: отправилась со своими спутницами в собор Святой Софии. Это подивило Свенельда. Неужто Ольга сдалась на уговоры церковников? Неужто все эти речи об истинности христианской веры и ее привлекли?

Но отчего-то на душе варяга было неспокойно. Ждал Ольгу – той все не было. Уже и колокола отзвонили, и вечер стал наползать лиловыми отсветами. Свенельд ожидал княгиню, раздумывая, зачем та позвала, а сама ушла, так и не дождавшись? Не случилось бы чего.

А еще было неприятно от шуточек, какими его выпроваживал с «Оскаленного» Сфирька. Мол, хорошо варягу тут с милкой-ладушкой тешиться, а службу при княгине все одно нести надо. Свенельд знал, что Сфирька болтлив и хитер. Ну, что болтлив, это понятно. Ведь был же с утра на ладье, наверняка узнал, что они с Малфридой этой ночью любились, вот и успел разболтать всякому. Ольге наверняка. А это уже хитрость Сфирьки, который не откажет себе в удовольствии очернить в глазах княгинюшки верного ей варяга. Но вот как Ольга отреагирует? С одной стороны, Свенельд давно сжился, что княгиня холодна к нему, и то, что он с ведьмой сошелся, Ольге должно быть без разницы. Но без разницы ли? Да и кто их, этих баб, поймет?

За Малфриду было тревожно. Ведьма-то она в ведьминой силе, пока с мужиком бабой обычной не станет. И хоть в христианском граде чары Малфриды были не так и велики, но все же их было достаточно, чтобы напугать преследователей. Вон сколько шуму было, когда Малфриду корежило во Влахернском храме, и хоть напуганы все были, но каждый день стекались на набережную, желая на страшилище это поглядеть. Кричали, кулаками грозили, а как только полог ведьминой палатки приподнимался – разбегались, из-за углов робко выглядывали. Даже люди патриарха не сильно-то и рвались взять ведьму. Хотели бы всерьез, давно бы схватили, и Свенельд с охранниками не отстоял бы чародейку. Это варяг давно понял. Зато сегодня видел, как быстро и с охотой уплыли кружившие все это время неподалеку от «Оскаленного» лодки со священниками и стражами. Видать, Малфрида была права и приказ оставить ее получили из Палатия. Она-то умница, все правильно предугадала. Умница, да и любовница сладкая… И все же Свенельд сожалел о том, что сделал. И Малфриду сил лишил… и, похоже, Ольге это не понравилось.

При последней мысли варяг заметил, что улыбается.

Уже совсем стемнело, когда Свенельд увидел идущего по улице священника Григория. Варяг вышел ему навстречу, загородил дорогу.

– Ты сопровождал княгиню в храм Софии?

Священник как-то легко улыбнулся, глаза его потеплели.

– Были мы с ней там, были. И матушка наша прониклась величием и славой христианской. Сам видел слезы на ее глазах. Дай-то Бог теперь…

– Погоди, поп. Скажи лучше, где сейчас княгиня?

– Патриарх ее лично провожал из Софии. А пошли они к нему в палаты.

Итак, Ольга согласилась на уговоры патриарха выдать ведьму – догадался Свенельд. И так страшно вдруг ему сделалось! Тяжесть в сердце разрослась и залила тело, как свинцом. Еле смог вздохнуть.

Когда и куда пошел дальше священник Григорий, он и не заметил. Зато увидел сидевшего у крыльца Косту. – А ты не пошел со всеми на службу, волхв?

Тот отрицательно покачал головой. Свенельд в вечерних сумерках различил его продолговатое, покрытое морщинами лицо, высокие залысины на лбу, откинутые назад волосы, побитые сединой. А ведь воевода помнил его еще совсем юношей. Некогда Коста в отряде Свенельда состоял, до того, как ушел к чародеям учиться волхованию.

Неожиданно Свенельд схватил его за руки, встряхнул, будто пробуждая.

– Коста, ты в моей дружине служил, да и потом немало нами с тобой было пережито, выстаивали и против нечисти плечом к плечу. Мы же, по сути, воинские побратимы с тобой. Выполнишь ли мою просьбу?

Коста какое-то время смотрел на него, потом медленно кивнул.

– Если просьба твоя не пойдет вразрез с волей княгини – выполню.

– Не пойдет! А ты поспеши сейчас на корабль «Оскаленный», там Малфрида, да скажи ей, чтобы выпустила белого голубка. Она догадается, о чем я.

– А сам почему не передашь то?

Свенельд вздохнул. Как тут объяснишь, что он Малфриде и в глаза теперь смотреть не сможет. Он ведь все же Ольгин человек. А княгиня уже приняла решение сдать церковникам чародейку.

Коста ушел. Свенельд ждал. Медленно стихал городской гомон. Постепенно возвратились все спутники княгини, женщины ее прибыли. Свенельду говорили, что великая София на Ольгу произвела необычное впечатление, она слушала службу и лила слезы. Все то видели, даже патриарх.

Вернулся Коста. Подходя к Свенельду, кивнул утвердительно. Обычно немногословный, он даже сказал:

– Лодка за ней прибыла. Я видел, как увезли.

– И никто этого не заметил?

Тут на обычно невозмутимом, даже унылом лице Косты появилось какое-то подобие улыбки.

– Не до того им было. Малфрида ведь хитрая. Перед тем как сесть в лодку, какая прибыла сразу, как только голубок взлетел, она рассыпала по кораблю немало монет. Да не каких-то, а настоящих номисм. Я и сам подобрал парочку, – добавил волхв, не устоявший перед силой золота. – Что же говорить о стражниках, прибывших на «Оскаленный», едва ведьма отчалила? Они явно хотели полонить Малфриду, – говорил Коста. – Должны вроде были спохватиться, куда она подевалась, но вместо этого принялись ползать под лавками на «Оскаленном», толкались с нашими и все монеты с ликом Константина Багрянородного выискивали. Ну а лодка с чародейкой тем временем уплыла.

Так вот на что пошло заплаченное за гадание золото! Но сейчас обычно внимательный ко всякому обогащению Свенельд и не подумал сожалеть о нем. Зато при мысли, что Малфриде удалось ускользнуть, ощутил столь сильное облегчение, что даже ослабел. Сел на ступеньку крыльца, усмехнулся довольно. Так, теперь оставалось только ждать, когда явится Ольга.

Она приехала уже в потемках. Шла через двор стремительно.

– Свенельд! Ко мне иди! А вы все, – это уже к свите обратилась, – прочь пойдите!

Но оказалось, что позвала княгиня своего воеводу затем, чтобы с ходу отвесить ему пощечину. Потом еще одну. Хотела и третью, да Свенельд успел поймать ее руку. Поймал и за другую, завел их Ольге за спину, удерживал. Она же сначала билась, сердито сопела, рвалась. Потом застыла, все еще тяжело дыша.

– Ну, будешь еще драться? – спросил Свенельд.

Она отрицательно покачала головой. Удерживая ее руки, Свенельд будто обнимал княгиню, смотрел на нее сверху вниз. Мягкий капюшон пенулы сполз ей на плечи, и Ольга с ее заплетенными в косы волосами вдруг показалась варягу не великой правительницей, грозно карающей и подавляющей своей властью, а запутавшейся в своих ошибках юной девой. Но знал – она не такова. Поэтому спросил глухо:

– Что, справилась? Отдала им чародейку?

Ольга вздрогнула, но промолчала.

– И каково это, когда близкого человека на расправу отдаешь?

Теперь княгиня напряглась и лишь через какое-то время тихо произнесла:

– Ты ведь понимаешь, что выхода у меня не было. Упорствуя, я не только могла бы порушить все связи Руси с Византией – могла и заложницей тут стать. И тогда бы Святослав с пылу молодости таких дел натворил!.. Рано ему еще князем быть.

– Понимаю, – ответил Свенельд, отпуская Ольгу и отходя.

Она смотрела ему в спину, видела, как он заложил назад руки, нервно их сжал. И вдруг выпалила:

– А ведь это ты помог мне решиться отдать им Малфриду!

Он резко повернулся, смотрел острым взглядом. В покое горела одинокая свеча, в ее отсветах лицо его было бледным, застывшим.

Ольга вскинула голову. Заговорила быстро:

– Только не думай, что взревновала тебя. Хотя, – она махнула рукой в широкой накидке пенулы. – Думай что хочешь. Но одно я скажу: не лиши ты Малфриду сил, она бы такого тут натворила, что нам с тобой и не представить. Были бы беды. А так… Ну, случилась с одной из моих женщин падучая во Влахернах… Я им так и говорила. И пока они разберутся, что и как… Гадалок ведь и у них в Царьграде немало, но всех на костер не волокут. Я же еще поборюсь за чародейку. Они и сами учат – не судите, да не судимы будете. Вот я и возьмусь ее защищать, поспорю с ними. И тогда…

– Ольга, – прервал ее быструю, нервную речь Свенельд. – Малфрида уже не на «Оскаленном». Пусть люди патриарха ищут ее, но что найдут… Я очень надеюсь, что не найдут.

Он смотрел на княгиню и видел, как она медленно прикрыла глаза, вздохнула облегченно. Потом как-то устало опустилась на ларь под стеной, будто ноги не держали.

– Ты помог укрыть ведьму? – спросила негромко.

– Нет. За мной бы следили.

– Понимаешь то… Но все же слава Богу, если Малфрида успела скрыться.

Свенельду показалось, что он ослышался. «Слава Богу» – молвила княгиня? Но она подтвердила:

– Да, слава Господу великому и милосердному. Ибо именно о защите ведьмы я просила Его сегодня, опустившись в храме на колени как простая молельщица.

И подняла руку, когда Свенельд стремительно подошел. Будто заслонилась, чтобы удержать его на расстоянии.

– Все. Все, говорю! А теперь уходи.

(обратно)

Глава 12

Ночь была такая же лунная и ясная, как и предыдущая, только Малфрида уже не любовалась ее сиянием. Она была напряжена, сидела на корме быстрой лодки, глядела на раскинувшееся впереди море. Порой на круглый диск ночного светила наплывало легкое облачко и все вокруг сразу темнело, но проходил миг, другой, облако уносило воздушными потоками, и опять впереди мерцало, отливая опаловым светом, широкое Мраморное море.

Небольшая парусная лодка легко разрезала носом водные хляби. Малфрида, спрятав руки в рукава темной монашеской рясы, поглядывала из-под полуопущенного на лицо островерхого куколя^[1093]. Вот уж никогда не думала, что придется носить одеяние ненавистных ей христиан. Ну да делать нечего, пришлось вырядиться, когда прибывший за ней по знаку странный, неизвестно откуда объявившийся близ Константинополя древлянин протянул ей эту темную одежду.

– Вот, Малфутка, надень, чтобы неузнанной быть.

В его древлянской речи слышался легкий иностранный выговор, но все же по виду он был не грек, скорее и впрямь родился в лесном древлянском краю: серые глаза под белесыми бровями, ниспадающие на плечи гладкие светлые волосы. На голове островерхая скуфья, худое длинное тело облачено в темную рясу, на груди светлел крест на бечевке. Монах. Христианин. Чужак. Однако теперь Малфрида доверилась ему, ибо иного выхода у нее не было. Она уразумела это еще, когда прибывший на ладью Коста передал ей наказ от Свенельда: немедленно выпустить голубя. Значит, варяг не мог более оберегать ее. Да и она сама не могла за себя постоять. Она вообще ничего теперь не могла…

То, что она допустила оплошность, поддавшись страстному влечению к Свенельду, ведьма осознала, когда проснулась поутру в его объятиях. До этого она была как шальная: тянулась к варягу, изгибалась в его сильных объятиях, упивалась его поцелуями, таяла и содрогалась от переполнявших ее ощущений. Криков сладострастия не могла сдержать… Упоительная была для нее та ночь. Да и сон, накрывший ее, утомленную и расслабленную, безмятежную, был как награда. А проснулась… и испугалась того, что сделала. Ранее, пусть и угнетала ее неутоленная плотская тяга, она все же сильной себя чувствовала. И как бы мало сил ни утаивала в себе во враждебном христианском граде, все же понимала: она еще в состоянии постоять за себя. Но после того, как беспечно отдалась варягу… Вместе с успокоением голодного тела чувствовались слабость и опустошенность. И колдовских чар не было даже на простой чародейский посыл.

Свенельд тоже понял, что натворил. На Малфриду будто и глядеть боялся. Сидел на носу «Оскаленного» и смотрел на берег. А когда его вызвали по приказу Ольги, он лишь сказал ведьме, не поднимая глаз: мол, не опасайся, ранее тебя не тронули, может, и теперь не пристанут. Но все же оба они понимали, что без сил своих ведьма совсем беззащитна. И когда варяг уплыл, Малфриде вообще горько и страшно сделалось. Свенельд-то, конечно, защищал ее. Но до определенного момента, пока его воля поперек указаний княгини не шла. А вот что решит Ольга, когда про них со Свенельдом проведает? Малфрида была слишком догадлива, чтобы не понять, что при всей своей внешней холодности Ольга все же милостива к ним со Свенельдом, пока они не переступили некую черту.

Ну а потом вдруг прибыл Коста и передал наказ Свенельда отпустить голубя.

Самому Косте и дела не было до этого голубя. Просто проследил взглядом за вспорхнувшей с ее рук и растворившейся в наступавших сумерках птицей. И куда полетел-то? В сероватой вечерней мгле его и рассмотреть трудно. Но оказалось, что те, кто ждал сигнала, были неподалеку.

Когда Малфрида сходила в прибывшую за ней лодку и облачалась в монашескую рясу, волхв Коста только наблюдал равнодушно. А затем, когда она уплывала, ему уже не до того было, он вместе с остальными стал ползать по кораблю в поисках раскатившихся номисм. А тут еще с другой стороны подплывали длинные челны с воинами – Малфрида уже издали видела, как на их округлых касках отсвечивали последние отблески далекого заката. Она сразу отвернулась, поглубже натянув на лицо куколь, сидела на носу лодки, склонившись и поджав под себя ноги. Увозившие ее явно принадлежали монашескому клиру, но не похоже было, что это люди патриарха. Тот, кто походил на древлянина, сказал тогда:

– Не опасайся ничего, Малфутка. Друг за тобой послал. А мы его воле послушны.

Второй же – здоровенный детина, тоже в рясе, с кучерявой черной бородой – только молча налегал на весла. Малфрида размышляла, кто тут может быть ее другом, чтобы позаботился о ней и увез от преследователей. Насколько понимала – нет у нее друзей среди христиан. И все же ведьме ничего не оставалось, как понадеяться на чье-то расположение. Она попробовала обратиться по-древлянски к светловолосому монаху. Тот только глянул с кроткой улыбкой, промолчал. И Малфрида не стала изводить себя догадками. Рано или поздно сама все узнает. Сейчас ее больше даже волновало, что станется с чародейской водой, какую все это время оберегала для Ольги, заговаривала особым словом, чтобы та не погасла среди этого христианского мира. И кто теперь вместо нее скажет слово заветное? Ну разве что Коста. Да вот хватит ли у него сил? Сможет ли справиться для княгини? Малфрида и теперь думала о делах Ольги. Хотя пора бы уже отвлечься, позаботиться о собственной доле, о том, что ее ждет.

Малфрида не ведала, куда ее везут. Почему-то не спрашивала, а ее спасители были немногословны. Удалившись от «Оскаленного», они ловко повели лодку прочь, маневрируя за бортами пришвартованных вдоль берега залива судов, сумели вовремя скрыться от людей патриарха. Молчаливый бородатый гребница сильно налегал на весла, они легко прошли по выгнутому Золотому Рогу, миновали огромные дроммоны у его выхода и свернули в воды Пропонтиды. Справа оставался Константинополь с его кубами башен заградительных стен над водой, в лиловой вечерней синеве выступал купол Святой Софии, пирамидальные кипарисы, высившиеся ярусами строения храмов и дворцов. Когда совсем стемнело, они уже ушли далеко в море, стал сильнее ощущаться ветер, и молчаливый монах-гребец отложил весла, принялся поднимать парус. Треугольное полотнище так и выгнулось, наполнилось воздушной силой, и они поплыли легко и скоро, только брызги порой вспенивались на волнах у носа лодки.

Теперь они двигались вдоль азиатского побережья Византии, удаляясь все дальше и дальше от Царьграда. В небе зажигались огромные звезды, стала всплывать луна, огромная и ясная, залившая все вокруг своим белесым сиянием. Малфрида видела на берегу слева от себя холмистые возвышенности с темными зарослями на вершинах, кое-где стали светлеть в лунных лучах постройки жилищ, можно было различить дальние огоньки. Но их было немного. Ромеи, встававшие обычно к утренней молитве, рано отправлялись на покой.

В душе Малфриды была странная смесь успокоения (все же избежала пленения) и тревожного ожидания. Она по-прежнему сдерживалась, не приставала к спутникам с расспросами, которые так и теснились в ее голове. Куда везут? Кто послал? Почему светловолосый древлянин-монах избегает ее взгляда и порой осеняет себя крестным знамением? Боится ее? Зря. Сейчас она была обыкновенной женщиной, слабой и беззащитной. Когда чувствовала в себе силы колдовские, обычно смелее держалась. Теперь же словно потерялась. Потерялась в нагаданной и ненужной любви к Свенельду, потерялась в чужом краю, среди чужой веры. Стала робкой, замкнутой, даже какой-то равнодушной. Собственное бессилие угнетало ее.

Луна опять скрылась за облаком, потом вновь появилась – и все вокруг засияло. Малфрида увидела впереди выступающие из моря выгнутые, будто гигантские рыбины, острова. Нос лодки разрезал волну как раз в их направлении.

– Мы туда плывем? – спросила она.

Не ответили. И Малфрида опять сжалась, засунула руки в рукава рясы, будто зябла.

Первый остров они миновали, но дальше снова высилась гигантская глыба острова. Можно было даже различить, как светлеющая пеной волна набегает на пустынное песчаное побережье. А справа все так же проплывали высокие берега чужой враждебной державы, где почитают Христа. Казалось, что острова – такие же холмистые и поросшие лесом – просто часть этой державы, только унесенные волнами в море.

– Тебе не стоит волноваться, – все же обратился к беглянке монах-древлянин, когда они стали подплывать к одному из островов. – Говорил же, друг за тобой послал. Он ждет тебя уже давно. А с ним тебе ничего не будет угрожать. Это так же верно, как истинная вера.

И он перекрестился.

Они подплывали. Малфрида смотрела на высоко вознесшийся над островом пик, сердце ее сжималось…

А ведь ничего страшного, по сути, не происходило, ничто не тревожило взора. Лежащие на берегу лодки, выступающие далеко в море причалы, какие-то строения на побережье над скалистыми обрывчиками, а в них – отсветы огней, уютно отражавшиеся в воде.

Пришвартовались. И пока бородатый детина возился со снаряжением лодки, молодой древлянин выбрался на дощатый настил причала, протянул ведьме руку. Она ступила за ним, прошла на берег острова, огляделась. Тихо. Воздух был легкий, пахло приятно – хвоей и сладким ароматом цветов, перемешанным с запахами водорослей под молом.

Стояла глухая ночь, людей не было видно. Никакой охраны, никого. Свет мерцал только в расположенной неподалеку башенке, но оттуда никто не появился, и они прошли незамеченные, оставив крепкого монаха возиться с лодкой.

– Не вихляй бедрами, когда ходишь, – несколько грубо приказал древлянин. По голосу чувствовалось, что он все же нервничает. – Ступай широко, будто ты мужчина. И не озирайся. Вон за нами из башни смотрят, заподозрят что – не отвяжемся.

Сам же он поднял руку, помахав кому-то во мраке.

Они шли долго. Малфрид у переполняло теперь не волнение, а любопытство. Хотелось только быть уверенной, что соплеменник все же не отдаст ее катам. Да он бы и не спасал ее от людей патриарха, если бы задумал дурное. Малфрида знала, что монахи почитают своего главного, а этот белобрысый как бы пошел против его воли. Спасал зачем-то.

Они миновали селение, какие-то схоронившиеся за глухими стенами усадьбы. Через заграждения свисали ветви со сладко пахнущими цветами, под ногами поскрипывал гравий. Где-то залаяла собака. Обычный людской мир.

Вскоре они оказались в пустынном месте, тропа уводила все дальше в гору, пока не привела на холм, заросший сосновым лесом. Здесь было тихо, сквозь раскидистые игольчатые ветви просачивался лунный свет. Между деревьями виднелась находящаяся внизу бухта, за светящимся под луной морем выступали берега византийского побережья. И отчего-то в этой тиши стало легко на душе.

Древлянин, остановившийся неподалеку, переводил дыхание после крутого подъема. Молодой был, но хилый, дышал с присвистом. Все еще с одышкой сказал:

– Чувствуешь, какое вокруг благолепие? Сколько тут живу, а все на душе хорошо.

Малфрида постаралась понять, что это такое – благолепие? Но тут какой-то звук заставил ее резко оглянуться. Словно удар колокола. По привычке по спине пошли мурашки, как будто иголочками закололо. Но это была не та прежняя ломка, гнувшая ее, когда она слышала звон колоколов. Хотя теперь она отчетливо рассмотрела за деревьями строения монастыря: светлые стены из камня, массивная церковь, прорезающие мощные стены узкие проемы окон, округлый купол сверху, увенчанный крестом.

– Это ударили в било^[1094], – произнес древлянин и перекрестился. – Скоро служба… Всенощную запоют.

В его голосе угадывалась радость. Малфрида же напряглась. Неужели этот святоша решил привести ее в обитель?

И все же пошла за ним. Они поднялись немного вверх по выложенной камнем лестнице с широкими ступенями, но двинулись не к воротам монастыря, а вдоль каменной стены, окружавшей его постройки. Здесь вилась небольшая тропинка, которая вскоре стала уводить куда-то в сторону, в лес. И опять они долго шли под соснами. Малфрида обрадовалась, когда отдаленное пение монахов осталось позади, звучало все тише, пока его совсем не стало слышно.

Наконец они оказались на поляне среди пустынного соснового леса. В лунном свете показался довольно большой дом, сложенный из огромных камней, вокруг шла невысокая, не больше человеческого роста, ограда, тоже каменная. В ней имелась калитка, куда и постучал монах.

– Отче, открывай! Свои.

Малфрида только подивилась, что он не перешел на ромейский. Но и ответили ему через время понятно:

– Ты, чадо? Получилось у вас?

– Как ты и велел – все сделано. Со мной чародейка. Удалось увести ее от беды.

Последние слова он произнес, когда калитка уже отворялась. Малфрида увидела перед собой рослого монаха в островерхом, накинутом на лицо куколе. В тени черт было не разглядеть, только светлела длинная седая борода, струившаяся по темной рясе. Луна очерчивала силуэт встречавшего, он был неподвижен, но Малфрида ощутила на себе его пристальный испытующий взгляд. Ей стало не по себе, и она невольно поискала на груди оберег. А еще… вот странно… показалось, что она как будто уже слышала этот спокойный, глухой голос с властными интонациями.

– Отче Евсевий! – негромко произнес приведший Малфрид у древлянин. – Отче, как мне теперь?

Тот, кого назвали Евсевием, медленно повернул голову. Лицо его все еще оставалось в тени клобука.

– Ты хорошо справился, Исаиа. Благодарю. Теперь можешь идти на свои послушания, брат. До обедни ты мне не понадобишься.

Сам же повернулся и пошел к дому – высокий, но сутулый, явно немолодой, однако величавый. Ступал он медленно, опираясь на посох, за ним по тропинке тянулась его темная длинная тень.

Малфрида постояла какое-то время, потом осторожно двинулась к дому, где Евсевий оставил приоткрытую дверь. Внутри теплился огонек, будто приглашая войти. И ведьма прошла к монаху. Огляделась.

Сперва была тесная прихожая, на лавке у стены стояла деревянная кадка с водой, на другой лавке – расстеленная овчина. Дальше – арка прохода, куда удалился священник Евсевий, там помещение просторнее, освещенное золотистым светом двух высоких свечей. Свод невысокий, вокруг голые каменные стены, земляной пол, покрытый плетеными циновками. В углу – узкое деревянное ложе с плоской подушкой, покрытое темным шерстяным одеялом, у полукруглого окна стол и стул, у стены небольшой шкаф с книгами – вот и все убранство жилища. А еще Малфрида увидела икону Богородицы с лампадой в углу. Ведьма враждебно посмотрела на нее. Не забыла еще, что с ней при иконах-то делается. Но сейчас, когда в ней не было чародейских сил, она ничего не почувствовала. Просто смотрела на темный лик Божьей Матери, удерживающей перед собой младенца Христа.

– Кириотисса, – проследив за ее взглядом, сказал монах. – Это означает всемогущая, владычица.

Его голос по-прежнему казался знакомым… Где Малфрида могла его слышать?

– Кто ты, человече? – спросила она негромко. – По речи сужу, одного племени мы. Но древляне всегда гнали христиан. А ты тут… Как такое вышло?

Он медленно повернулся, выпрямился – и свет упал на его лицо.

У Малфриды вдруг стало сухо во рту, горло сдавило. Из-под темного монашеского куколя на нее смотрели светящиеся, почти белые глаза. Это было так жутко… Но и узнаваемо. Только раньше ведьма не помнила, чтобы в глубине этих светлых, будто слепых, глаз были зрачки. Теперь же черные точки зрачков были направлены прямо на нее.

– Вот как нам довелось свидеться, девочка моя, – негромко молвил кудесник. Ибо ранее, когда Малфрида училась у него в древлянских лесах, он был чародеем.

– Великий Никлот!..

Неожиданно ослабев, она прислонилась к стене, смотрела в эти светящиеся под темным куколем светлые очи с темными зрачками. Эти глаза казались и нелюдскими… и ставшими почти человеческими.

– Никлот! – повторила ведьма побелевшими от напряжения губами.

Пораженная, она не могла шелохнуться. Никлот глядел на нее, и ей казалось, что эти мгновения тишины заполнены только глухими ударами ее сердца и едва слышным дыханием, вырывавшимся из ее сведенного горла.

Никогда, ни в каких видениях, гаданиях или просто помыслах Малфрида не могла представить, что может таким встретить своего учителя колдовства. Ибо давным-давно – так ей казалось – в какой-то иной жизни, когда она только постигала свою колдовскую силу, волхв Никлот был ее наставником, помогал понять живущие в ней силы, учил управлять ими и колдовать. Жил он тогда в глухой древлянской чаще, слыл верховным волхвом, и говорили, что сила его такова, что перед ней склоняются самые мудрые ведуны; даже непримиримая к людям нежить подчинялась силе могучего чародея, живущего так долго, что даже глаза его выцвели до белизны. Все почитали Никлота, считались с его волей и решениями. Но однажды верховный волхв пропал. И никто, даже самые знающие ведуны, не могли сказать, куда делся великий чародей. Он исчез, словно никогда его и не было, а следы его растворились, сгинули. И сколько бы ни ворожили, не могли разгадать его загадку. Тогда-то и решили, что чародей Никлот сам захотел уйти и наложил заклятие, не позволявшее проследить его путь.

И вот Малфрида встретила его… в облике монаха! У нее не было слов. Она просто молчала, глядя, как он, перестав ждать от нее слов, склонился над книгой, стал негромко читать:

– Престол Твой, Боже, в век века: жезл правости – жезл царствия Твоего. Возлюбил Ты правду и возненавидел беззаконие: сего ради помазал Тебя, Боже, Бог Твой елеем радости более причастников Твоих.

Малфрида ничего не поняла. А Никлот посмотрел на нее и промолвил:

– Если ты так спокойно воспринимаешь слова из Псалтыря, значит сейчас ты просто женщина, без своих чар. Повлияло ли на тебя, древлянка, сила христианства или ты была с мужчиной, как простая жена?

Малфрида не собиралась отвечать на этот вопрос, ибо у нее самой было немало вопросов. И она только произнесла слабым голосом:

– Почему ты оставил нас, Никлот?

Он не ответил, и она продолжила:

– Много бед случилось у нас с тех пор, как не стало твоего мудрого правления. Останься ты… можно было бы избежать стольких несчастий!

– Я ушел, когда понял, что больше не могу так жить, – спокойно произнес Никлот, опускаясь в кресло подле стола.

Пламя свечи осветило его лицо, и стало видно, что некогда пивший живую и мертвую воду вечный чародей теперь постарел, но, как это ни странно, в его лице появилось больше жизни, исчезла прежняя величавая неподвижность, и только эти светлые глаза еще напоминали, как долго он жил некогда… А вот темневшие в них зрачки указывали, что он стал больше человеком, чем когда был волхвом.

– Я не мог оставаться более, – вновь сказал Никлот. – Ты говоришь о случившихся бедах? Но я не судьба, я не мог влиять там, где люди решили поступить, как им было угодно.

– Какие люди, Никлот?

– Множество людей. Могут быть предсказания, могут быть видения и гадания… Ты ведь мудрая ведьма, ты знаешь, что будущее можно предвидеть и пытаться изменить, но лишь у немногих есть силы повлиять на него. У меня таких сил не было. Ни сил, ни желания. Ибо я уже становился тем вечным, какие превращаются в нелюдь, для которых все человеческое чуждо. А тогда либо приходят бездушие и зло, либо исчезают любые желания. Я был близок к этому. Меня ничего уже не волновало. И мне стоило превеликого труда собрать остатки сил, чтобы уйти в иную жизнь.

– Но ты пошел к христианам! – воскликнула Малфрида и даже подалась вперед, будто хотела наброситься на священника. Однако ее остановил взгляд с иконы на стене – строгий и укоризненный. Это только еще больше рассердило ведьму. Она заметалась по келье – и ее тень тоже заметалась, заплясала по стенам, будто темный дух.

– Успокойся, Малфрида, – произнес старец. – Выпей воды, передохни, а потом мы потолкуем.

Чародейке было непросто справиться с волнением. Она была возмущена. Какое кощунство! Оставить мир волшебства и служения великим богам, предать древнюю мудрость предков, оставить тех, кто верил своему верховному волхву и шел за ним!.. И все ради того, чтобы стать святошей! Принять чужую веру!

Она пила воду, и зубы ее лязгали о край глиняной чаши. Спокойствие Никлота, который не глядел на нее, а что-то просматривал в лежавшей перед ним книге, оглушало Малфриду. Она смотрела на него, а потом внезапно вспомнила… Она катала яблочко по серебряному блюдечку, она просила показать того, кто всегда думает о ней, и чудо чудное явило ей его на краткий мог… Да, теперь она не сомневалась, что рассмотрела тогда Никлота в этой келье. Она узнала и этот каменный свод над головой, и эту икону с лампадкой перед изображением.

– Ты много думал обо мне, Никлот? – произнесла чародейка с легким удивлением.

Он отложил перо, повернулся к ней.

– Да, дитя мое. Я волновался за тебя. Ибо ты была моим последним недобрым деянием. Ты была юной девушкой с великой внутренней силой, а мы учили тебя не только постигать науку чародейства. Мы учили тебя убивать.

Да, она это помнила. Ее хотели сделать убийцей тех, кто мог посягнуть на племя древлян^[1095]. Но вышло так, что она не выполнила возложенного на нее волхвами задания, даже ушла из племени, а когда вернулась… то свои же соплеменники не приняли ее и едва не погубили. И она примкнула к тем, кто пошел на древлян. Тогда ей это казалось правильным, было ее местью. Да и по сей день она не жалела о том, что сделала.

Малфрида подумала, что не должна чувствовать своей вины, не должна ничего объяснять Никлоту, превратившемуся в христианского монаха. Кто больше виноват из них перед своими родами? Она, примкнувшая к врагам соплеменников, или Никлот – верховный волхв, оставивший племя в трудную годину?

– Но почему ты ушел к христианам, волхв? Они ведь губят все, что было нашим…

Сказала и осеклась. Она и сама помогла войскам Ольги погубить то, что было ее… ее племенем.

– Ты знал, что со мной было за это время? Ах, конечно же, знал! – Малфрида взмахнула рукой. – Ты всегда был великим ведуном. Хотя… – Она внимательно вгляделась в монаха. – Ведь христианство убивает все чародейское?

Она сказала это с надеждой. Ей совсем не хотелось, чтобы Нилот знал, что она помогала мстившей древлянам Ольге.

– Да, вера во Христа отдаляет нас от того, что мы зовем старой верой. Как и лишает нас возможности колдовать, прибегая к чарам, – задумчиво и спокойно произнес бывший волхв. – Но, видимо, воля Божья была в том, чтобы я остался ведуном. Здесь меня считают чудотворцем и провидцем. Я не могу колдовать, как ранее, мои руки уже не посылают чародейство, как мне вздумается. Но многое мне было и оставлено. Когда же я вспоминал тебя, Малфрида, когда думал о тебе – а таковое случалось довольночасто, – мне были ниспосланы видения. Да, милая, я знаю, что тебе легко было идти убивать. Как и знаю, что ты многому училась, многое постигла. Не только приобрела умение убивать, насылать врагов и сеять зло, к чему мы готовили тебя в древлянских чащах, увы… Ты пошла гораздо дальше: теперь ты умеешь творить разные заклинания, предсказывать и ворожить, можешь превращаться в другое существо, способна зачаровывать и готовить колдовские зелья. Обычно колдунам дается какой-то один особый дар: кто-то насылает падеж, кто-то нагоняет ветры, кто-то особо остро чувствует присутствие нежити или силен в наведении порчи. Но у тебя получалось все. Это вызывало во мне гордость за тебя, мою ученицу, хотя я и понимал, что это не моя… не наша заслуга. Просто ты иная, чем простые люди, в тебе много темной силы, нелюдской, и она все возрастает. Если бы ты не была рождена женщиной, способной чувствовать привязанность, эта темнота давно бы поглотила тебя. Но ты все еще человек, в тебе есть и светлая сущность, ты удерживаешься от того, чтобы стать полностью ведьмой.

– Ладно, ладно, хватит! – перебила его Малфрида. – Что со мной – я и сама ведаю. А вот что мне неведомо, что меня поражает и возмущает, так это твое решение принять чужую веру! Почему не отвечаешь на этот вопрос? Стыдишься предательства?

– Нет. Я стал христианином потому, что понял, что христианская вера и есть истина.

– Да ну? – хмыкнула, выгнув бровь, чародейка. – А как же наши боги? Горячий Сварог, могучий Перун, щедрый Даждьбог. Они не истина?

Никлот поднялся, подлил масла в лампадку, поправил фитиль.

– Здесь их считают демонами, – произнес он негромко. – Сперва меня это возмущало. Потом понял – они считают демоническим все, что рождается от страха и незнания. Так и старые боги. Они появились издревле, когда наших пращуров пугало необъяснимое, вот люди и создали себе богов, олицетворяющих то, что казалось им непостижимым. Так было и у нас, и в других землях – везде, где люди наделяли силой все непонятное себе. А ведь то, во что начинаешь верить, может однажды и появиться. Другое дело, что к своим богам люди испытывали не столько благоговение, сколько страх. Боги должны быть великими, их надо опасаться и задабривать, чтобы они не лишили жизни, не послали ненастья. Отсюда и это поклонение, жертвоприношение, требы, надежда, что грозные боги помилуют… а то и помогут. И божества привыкли к поклонению, какое возвысило их и дало столько силы. Они ждут жертв, чтобы взамен дать вымоленную милость. А вот Христос… Он пришел на землю, он воплотил в себе суть самого Господа, но знал, что ему самому однажды суждено стать жертвой. Да, смертные люди, привыкшие почитать высшие силы, до такого не додумались бы. Но меня поразило, что христианский Бог, даже пострадав от людей, не требовал мести, не грозился, а только просил за них Создателя. «Прости им, Господи, ибо не ведают они, что творят».

– И что, поверившие Ему ничем не обязаны своему заступнику? – недоверчиво спросила Малфрида. – Неужели Он, как балующий родитель, только награждает своих погубителей?

– Совсем нет. Но все же Христос обладает силой, которая больше дает. Если веришь в Него душой. Конечно, и в этой вере есть свои требования, подчас суровые. Но они ближе к тому, чтобы поддерживать мир и продление жизни. Не укради, не убий, не возжелай – это для многих приемлемо. Христос учит милосердию, созиданию. Поэтому многие поверили в Него. А когда столько людей верит – это великая сила! И пусть мир несовершенен, пусть люди несовершенны, но вера меняет их к лучшему. А лучшее и есть истина. По крайней мере для меня.

– Но не для меня! – Малфрида так тряхнула головой, что куколь сполз с ее головы, волосы рассыпались. – Истина в том, что чувствуешь и видишь. И для меня истина открывается, когда я превращаюсь в зверя или птицу, когда поднимаюсь в воздух и ощущаю, как гроза удесятеряет мои силы.

– Но ты не совсем человек, Малфрида. Обычные люди этого не могут.

– Но ведь ты мог! Ты был могучим чародеем и отказался от этого, чтобы… чтобы сидеть тут! В темноте и над книгами! А жизнь проходит мимо.

– Жизнь… – Никлот вздохнул. – Да знаешь ли ты, женщина, что только тут я наконец-то и начал жить!

Теперь Никлот бурно задышал, голос его повысился. Малфриде было странно видеть таким взволнованным ранее всегда спокойного, будто отстраненного от всех в своем мудром величии волхва. А он вдруг стал рассказывать, как некогда, даже зная, что ожидает древлянское племя – его племя! – не сделал ничего, чтобы попытаться помочь своим. Не хотел, не стремился. Некая равнодушная лень владела им, он знал, что многие погибнут, что темнота воцарится в его земле, что кровью великой заплатят древляне за своевольство, – но его это не волновало. Так же безучастно отнесся он к тому, что иной волхв, звавшийся Маланичем, набирает мощь, опираясь при этом на темные, враждебные миру людей силы. Да, Никлот это видел, но ничего не сделал, чтобы помешать подавшемуся к темным волхву. Ибо все тогда казалось ему мелким, суетой, не стоящей внимания. Не спокойнее ли существовать просто так, забыв обо всем?.. И надо прочувствовать, чтобы понять, насколько сладко подобное бездействие.

Малфрида вдруг вспомнила Жерь. Опять возникло гадливое ощущение, как и тогда, когда находилась рядом с ней.

– Никлот, ты знаешь про Жерь?

Он кивнул. Его глаза белесо светились под капюшоном. Он по-прежнему внушал некое почтение своей древностью и величием.

Малфрида сказала:

– Но ведь до того, чтобы стать таким, как Жерь, тебе было далеко.

– Да. Жерь – самое древнее существо, полное вырождение. Вечная жизнь убивает в живущем все человеческое, превращает его в нелюдь. И я бы пришел к чему-то такому. Можно сказать, я был уже почти таким… Если бы не нашел в себе сил уйти.

Он вдруг оживился, стал рассказывать, как вышел однажды на тропу, побрел по ней, никого не упредив, куда направляется. Просто шел, заставляя себя двигаться вперед. Лишь на миг он остановился, навеяв чары, чтобы его не могли разыскать. Почему? Он ведь знал, что его будет угнетать чужое вмешательство, вот и не хотел, чтобы просили о возвращении, чего-то требовали, хотел лишь, чтобы оставили в покое. Ушел в темную ночь и метель. Колдовская сила грела его, а человеческие силы от движения по снегу против ударов ветра стали постепенно таять. Но он продолжал идти, ибо понимал, что если расслабится, то окружит себя привычным магическим кольцом, схоронится в нем, чтобы не погибнуть. Ибо погибать вечно живущий Никлот не собирался. Тот, кто так долго живет, страшится уйти за кромку. К тому же волхв двигался по пути, где, как он знал, имеются источники живой и мертвой воды. Думал воспользоваться ими, когда иссякнут силы, да и набрать в дорогу чудотворной водицы тоже собирался. А вот куда он тогда направлялся – не ведал. Просто надо было на что-то решиться… Заставить себя решиться.

Никлот сказал, что был миг, когда он пожалел, что поступает так неразумно. И был великий искус вернуться, обрести прежний покой. Но именно тогда он и вышел к древнему алтарю, какие люди порой устраивают на перекрестках, чтобы можно было принести требу богам, не прибегая к услугам волхвов, не платя служителям. Ведь волхвам, как и божествам, нужна плата за волхование. А придорожные алтари люди придумали, чтобы приносить жертву в надежде, что боги и так ее примут. И вот у такой каменной плиты придорожного алтаря Никлот увидел сжавшегося от холода отрока. Тот лежал, прислонившись к камню, ноги и руки его были оплетены ремнями, сам уже спал, занесенный снегом. Но Никлот разбудил его. Развязал и велел идти за собой. Он чарами прибавил ему сил, приказал не отставать. Нет, он не пожалел жертвенного мальчика, просто решил, что будет неплохо иметь при себе в пути прислужника. Но, как оказалось, этот отрок и стал причиной, почему Никлот не вернулся. Ведь паренек шел, повинуясь его силе, но плохо шел – терял сознание, горел весь, задыхался. Никлот еще тогда понял, что хворого паренька родовичи отдали в жертву темной Морене, дабы ее недобрая сила пощадила остальных в роду. Люди всегда стараются отдать богам что похуже, надеясь, что те не поймут их маленькой хитрости. Ведь когда волхвы жертву выбирают, то лучших стараются взять. А тут – отдали слабосильного в жертву и со вдохом облегчения уселись греться у рдеющей теплом каменки.

Но мальчик спасение от волхва принял с благодарностью. Если кудесник его выбрал – значит, воля рода была ошибочной и самому ему не стоит покорно губить себя для спасения родни. Особенно он в этом уверился, когда Никлот привел его в лесную заимку, лечил, пока парень не поправился. И он пошел за ним, служил верно, никогда не предавал. Когда же Никлот примкнул к христианам, счел за благо последовать его примеру.

– Это он привел тебя сюда, – закончил свой рассказ Никлот. – Исаиа, келейник^[1096] мой. Имя свое он принял при крещении, а как раньше его звали, уже и не припомню. Стар становлюсь. – Волхв добродушно и как-то светло улыбнулся.

Малфрида размышляла какое-то время. Выходит, Никлот решил отказаться от волховства, чтобы не превратиться в нелюдь. Он стал христианином, отказался от чар, приобретя за этот отказ обычную человеческую жизнь. Получается, что это своего рода сделка. Она могла его понять. Но когда сказала бывшему волхву о своих выводах, он только посмеялся.

– Да, наверное, ты воспринимаешь это именно так. Но Господь читает в наших душах, и Он знает, что принять крещение для меня было не только спасением от превращения в будущем в страшную нечисть. Дело в том, что я уверовал. Я ведь сказал, что для меня это стало истиной. Великой истиной.

Волхв поведал о своем прибытии в христианский Корсунь^[1097], куда он пришел как обычный врачеватель. Живя среди смертных, он должен был как-то питаться, зарабатывать на хлеб. Вот он и стал лечить людей, используя свои многолетние познания в травах, вправлял суставы, заговаривал кровь. Жители Корсуня считали, что он просто слепой знахарь, относились к нему терпимо, но их волновало, что он не посещает храмы. Для христиан это очень важно, и Никлот однажды решился войти в одну из их церквей.

Малфрида напряглась. Думала, Никлот поведает, как и его ломало, кружило в забытьи… Ничего подобного. Никлот не единожды побывал в церквях чуждых ему иноверцев и в итоге проникся их верой. Он опять повторил: когда столько людей верит – это великая сила. Вера вообще сила – если она искренняя.

Они еще долго разговаривали. Малфрида поначалу сдерживала свою неприязнь и неверие, чтобы не оскорбить учителя, не прервать его рассказ. Потом просто заслушалась и узнала, как постепенно Никлот проникся верой христиан, даже сам крестился, приняв новое имя – Евсевий. Да, колдовать, как раньше, он уже не мог, не мог наслаждаться присущей ему когда-то силой. Более того, Никлот узнал, каково это, когда от непогоды ноют его старческие суставы, как быстро он утомляется, как ухудшается зрение. Но наряду с этим он вновь начал чувствовать радость и огорчение, стал смеяться, получать удовольствие от вкуса хлеба или удовлетворение, когда его подопечные хворые исцелялись.

– Погоди, Никлот. – Малфрида подняла руку. Называть его новым именем Евсевий она так и не решилась. – Ты хочешь сказать, что христианство, сделавшее тебя опять простым смертным, принесло тебе более радости, чем вся та могучая сила, какой ты владел ранее? Когда чувствовал себя великим и неуязвимым?

Монах глубоко вздохнул и опустил голову. Тень заслонила его лицо, но у Малфриды опять появилось ощущение, будто очерчивающий его свет образует вокруг него некое сияние.

– Ты не поймешь, моя девочка. Это надо почувствовать и пережить. Но у нас с тобой еще будет время для разговоров. Ибо я намерен укрыть тебя здесь, у себя, пока не пройдут гонения. Да, по местным меркам ты демон, и, попади ты в руки стражей Церкви, тебе бы несдобровать. Но ты моя ученица, и я ответственен за тебя. Поэтому ты останешься тут. Я живу на положении монаха-отшельника, меня не тревожат, только когда ко мне приходят просители – а это бывает раз в седмицу, в начале недели, в воскресенье^[1098], – тогда тебе надо будет удалиться. В остальное же время тут бывает только мой келейник Исаиа и послушник Нил – тот глухонемой, который помогал келейнику привезти тебя. И раз в тебе сейчас нет чародейства, то только от тебя будет зависеть, насколько долгим и укромным станет твое пребывание подле меня.

– А тебе грозит опасность, если меня найдут?

Никлот ничего не ответил, только улыбнулся чуть смущенно и в то же время обезоруживающе. Малфрида поняла, что Никлот рискует. Что ж, пусть в душе ее и не улеглось возмущение, вызванное его переходом в иную веру, но она была благодарна ему.

Никлот опять склонился над книгой, давая понять, что разговор окончен. Но у Малфриды было еще столько вопросов! И она долго ворочалась на скамье в прихожей, не могла заснуть. Порой она слышала, как монах ходит по келье, один раз даже вышел, зачерпнул воды в кадке, попил. А потом опять до нее доносилось его бормотание, молитвы… И как бы Малфрида ни была возбуждена происшедшим, она заснула под эти звуки глубоко и спокойно.

Проснулась Малфрида далеко за полдень. Даже подивилась, как долго проспала. Но ведь с Никлотом они почитай всю ночь проговорили. Сейчас же в келье монаха было тихо, чародейка не осмелилась его побеспокоить и вышла наружу.

Через двор шел давешний келейник Исаиа. Малфрида вспомнила, что говорил о нем Никлот: мол, хворого богам отдали. Каково это жить, зная, что из-за тебя может пострадать кто-то из отдавших его божествам родовичей? Но, может, как раз и благословляет Долю, что его спасли? Исаиа не смотрелся особо здоровым – худой, сутулый, правда, загорел на местном солнышке. Он приветливо улыбнулся чародейке, потом сказал:

– Ты бы куколь не снимала. И хотя сюда редко кто заглядывает, не осмеливаясь тревожить покой святого старца Евсевия, все же…

Малфрида помогла ему полить грядки, потом они перекусили ломтем мягкого белого хлеба, запили его родниковой водой из протекавшего неподалеку источника. Вода была непередаваемо вкусной, хлеб тоже замечательный, жить можно было. Малфрида даже повеселела, болтала с Исаией о том, что его древлянский говор звучит, как у иноземца, что и не диво, учитывая, что большую часть жизни он прожил в чужих краях, да и по-гречески ему общаться уже привычнее. Потом келейник отправился в обитель, а Малфрида пошла гулять по острову. После долгого сидения на корабле в бухте Золотого Рога так приятно было пройтись, размять ноги, поглядеть с высокого берега на воду, удивительно лазурную и прозрачную, сквозь мелкое дрожание которой просматривалось дно.

И потянулись дни чародейки на острове. Ей сказали, что остров этот, носивший греческое название Принкипос^[1099], не особо большой, но и не малый, тем не менее был самым крупным среди расположенных в водах Пропонтиды Принцевых островов. На его вершине располагался Свято-Георгиев монастырь, куда ходил на службы Исаиа, были тут еще несколько монастырей – из светлого камня, с глухими оградами. Проживавшие там монахи редко выходили за пределы обителей, проводя дни в молитвах, трудах, переписывая святоотческие книги, чтобы приумножать и распространять божественную премудрость. Малфрида не ходила в том направлении. Изо дня в день она отправлялась в дальние пределы острова, бродила в монашеском одеянии под соснами или спускалась к воде. Берега в основном были обрывистые, но все же она нашла песчаную косу, где так приятно было войти по щиколотку в воду, наслаждаться ее ласковыми наплывами, смотреть на отдаленные берега, где высились прекрасные дворцы и храмы. Малфрида видела проплывающие мимо большие корабли, смотрела на множество рыбачьих суденышек. Рыбы тут водилось превеликое множество, ее можно было рассмотреть сквозь прозрачную воду. И хотя стояла удушающая жара, Малфрида нашла, что ей тут нравится. Только бы о монастырях не думать – близость священников и церквей все еще вызывала в ней содрогание. Зато когда опускались быстрые южные сумерки, ведьма могла скинуть с себя одежду, войти в воду, насладиться тем, как легко держит ее тело на плаву соленая вода Мраморного моря. Малфрида смеялась в темноте, плескалась и думала, что в жизни есть немало радостей помимо чародейства. Просто она как-то не привыкла жить без чар.

Освежившись, она возвращалась к хижине отшельника, вела с ним разговоры. Такое получалось не всегда – один раз в неделю к почитаемому старцу Евсевию приходили люди, просители, которые рассчитывали получить от него ответы на волнующие их вопросы, надеялись на его помощь.

Он выходил к людям, провозглашая: «Христос воскрес!»

Они отвечали: «Воистину воскрес!», а потом опускались на колени и просили у бывшего волхва благословения.

Малфриде непривычно было на это смотреть. Затаившись в зарослях, она внимательно наблюдала за происходящим. Видела, как просители сидели на земле, ожидая, когда их позовет Никлот, которого они величали святым старцем. Для Малфриды же он оставался великим кудесником. Пусть Никлот и говорил, что после крещения чародейская вода его не берет, пусть уверял, что только часть дарований осталась при нем, но все же они были, и христиане считали их чудотворными. Вот и сходились к нему, прибывали даже издалека. Раньше Малфрида и представить не могла, чтобы великий Никлот нисходил ко всякому. А тут… Разные тут были люди – хромые, скрюченные, одноногие; приходили и женщины с изможденными лицами, некоторые с детьми на руках, кашляющие отроки, воины с повязками на теле. И Никлот-Евсевий принимал каждого. Один раз Малфрида видела, как в келью занесли на носилках неподвижного человека, а потом он появился сам, шел с блаженной улыбкой, еще покачиваясь, опираясь на плечи принесших его, но прямо-таки светился от счастья.

После приема паломников Малфрида не решалась побеспокоить Никлота. Он садился на лавке подле грубой стены хижины, вид у него был такой спокойный и счастливый, что казалось кощунством тревожить его. Но он заметил нерешительно стоявшую в стороне чародейку, жестом велел приблизиться.

– Сегодня у меня был хороший день, Малфрида. Я молился, я просил Всевышнего исполнить чудо – и Он отозвался на мои мольбы.

– Ты слывешь тут святым чудотворцем, Никлот, – задумчиво произнесла ведьма. – Ответь же мне, ты слышишь Господа, когда он обращается к тебе?

– Нет, я не слышу, – улыбнулся монах, – но знаю. Подобный ответ не удовлетворил Малфрид у.

– Ты только и делаешь, что ссылаешься на своего Бога. А разве сам ты уже ничего не можешь? Ну, я имею в виду, без молитв.

По спокойному, умиротворенному лицу Никлота прошла легкая улыбка. Малфрида до сих пор не могла свыкнуться с тем, что его лицо, пусть и сильно испещренное морщинами, стало таким живым и открытым, без былой величавой отстраненности.

– Я ведь говорил, что, когда уверовал, мне была дана Божья милость сохранить некие мои дарования. Человек все же – великое творение Божье, и каждый имеет свои возможности, свой дар. Но если ставишь перед собой непростую задачу, если хочешь исполнить нечто непривычное в миру, нужна помощь свыше.

Малфрида насмешливо хмыкнула.

– А вот я знавала людей, которые многого добивались, рассчитывая только на свои силы.

– Да ну? Нет, моя милая, пусть человек и бывает силен и уверен в себе, но всегда наступают мгновения, когда он надеется еще на что-то, на какую-то высшую поддержку. Люди то и дело восклицают: «О, Перун великий!» или «О, Господи!», приговаривают: «Ну, с Богом!» или же, словно обращаясь к кому-то, говорят: «Ну что за незадачливый день сегодня!» Вольно или невольно они взывают к кому-то, кто выше их. Ибо так уж люди устроены, что в глубине себя ждут некой сторонней помощи. А во что кто верит? Кто в удачу, кто в разум или хитрость, кто в некие, самому не совсем ясные силы – в магию, в счастливый случай, в науки, в судьбу, в приметы. И эта вера подпитывает их уверенность в себя. Я же ощутил настоящие силы, только когда поверил в Господа.

– Но разве ты не отдаешь себе отчета в том, что то, чем ты владел ранее, было куда мощнее, чем все нынешние твои умения?

Легкий вздох был ей ответом. Они посидели какое-то время молча.

Было тихо, лишь птицы выводили вечерние напевы, приветствуя последние лучи заходящего солнца. Закаты над морем тут казались особенно прекрасными.

Никлот чувствовал на себе пронзительный взгляд ведьмы. Она ждала ответа. Но он повторил лишь то, о чем говорил ранее: да, у него некогда были великие силы чародейства, а когда они пропали, он понял, что можно жить и без них. Человек таков, что всегда получит радость от того, что он делает. Никлот же ранее не имел этой радости. Его душа была убита волшебством, но ожила, когда он отказался от магии. А без души жизнь не может быть жизнью. Пропадают желания, исчезает интерес.

У Никлота и впрямь ныне было немало интересов, на которые ранее величественный волхв не обратил бы внимания. Так, ему были любопытны люди, приходившие к нему, волновала их жизнь, их заботы. Ему нравилось следить за полетом облаков, за отсветом неба, определяя погоду на ближайшие дни. Порой он просто получал удовольствие, помогая Исаие и Малфриде возиться на огороде, наблюдал, как растут бобы и сельдерей, сам пропалывал грядки свеклы. И хотя питался он в основном растительной пищей, но ел с удовольствием, словно лишь недавно начал чувствовать вкус, с наслаждением смаковал соленые оливки или тушенную с луком фасоль, попивал вино, разбавленное водой из источника. Иногда у Исаии Никлот вызнавал новости из монастыря, но сам на службу никогда не ходил – ему было позволено не являться. Зато Никлот очень любил посидеть на скамье, установленной для него немым прислужником Нилом над обрывом, откуда открывался вид на бухту внизу и на пологий склон холма, где возле беленых домиков копошились крестьяне. Часто он брал с собой книгу и подолгу читал, порой делая на полях для себя отметки.

Как-то Малфрида спросила:

– Что такого мудрого в этих книгах, что ты уделяешь им времени куда больше, чем наши волхвы созерцательному изучению мира?

Она сидела подле монаха на земле, на нагретой за день хвое и смотрела на легкое марево на горизонте: было похоже, что жара не спадет и в ближайшие дни.

Никлот отвечал, что не только созерцание мира постигают кудесники в чащах. Они заучивают наизусть заговоры и заклинания, чтобы передать эти словесные знания тем, кто придет после них. Самые сложные знания они записывают на древесине специальными резами. Это непросто: знаков-резов множество, они очень сложны, их трудно постичь, трудно ими пользоваться, так что эту науку постигают лишь немногие.

– Но я жил достаточно долго, чтобы понять ее и самому оставлять надпись резами, – поведал Никлот. – И уж поверь, кто осилил премудрость резов, довольно легко справится с текстами христиан. Алфавит куда проще, по сути, он рассчитан, чтобы над ним не мудрствовать долгие годы, чтобы знание было доступно многим. Так что я выучился на удивление быстро. А уж читать мне пришлось потом много. И это такое наслаждение…

– Что ты сейчас читаешь? – перебила его Малфрида. Ей было неприятно, что он с восторгом превозносил все чужое, отмахиваясь от знаний волховской старины.

Оказалось, что это труд некоего Платона под названием «Пир». В нем говорилось, что в древности обитали на земле особые существа, андрогины – перволюди, являвшиеся одновременно и женщинами, и мужчинами. Соединяя в себе оба человеческих пола, они были совершенны настолько, что решили, что они лучше богов, и захотели обойти их, получить власть над миром. Но боги разгневались на андрогинов, разделили их пополам, уменьшив их совершенство и их наглость вдвое. Так, по легенде Платона, и появились люди обоих полов, мужчины и женщины. Однако люди с тех пор неспокойны, они ищут по свету свою половинку и, если находят, счастливы в браке и любви и тогда долго живут в гармонии.

– А ты, моя девочка, – обратился Никлот к чародейке, – нашла ли ты по жизни свою идеальную половинку? Ты так мало рассказывала о себе.

Малфрида действительно не спешила поведать, как жила все это время. Она поняла, что Никлот мог чувствовать, когда его ученица колдовала, потому и знал о ней так много, даже уловил, когда она его в серебряном блюдечке увидела. Очень сильный тогда был посыл, даже в уединенное жилище отшельника проник, но Никлот сразу же уловил его и одним взмахом скинул чародейство. А вот чего бывший волхв не мог знать, так это как она жила обычной жизнью в миру. Так почему бы не рассказать? Особенно сейчас, когда слова Никлота что-то затронули в ее душе. Идеальный друг, возлюбленный, ее половинка… Она подумала о Свенельде – и тут же отбросила эту мысль. Свенельд не для нее, они оба это понимали, а то, что произошло той лунной ночью… Ну, бывает и такое, когда два одиноких сердца находят в краткой любви такую же краткую усладу. А вот Малк… И она сообщила отшельнику, что стала женой того, кто тоже обучался в древлянских лесах, но давно покинул их, что они с ним прожили немало счастливых лет на берегу Днепра подле града Любеча.

Никлота это известие обрадовало.

– Ты сделала достойный выбор, чадо. Малк – он особенный. Ему дано доброе и отзывчивое сердце. Что он полюбил тебя, я видел еще тогда, когда обучал вас. Но не думал, что из этого что-то получится. Ведь вы были такие разные! Ты жаждала чародейства, Малк – любви. Но у него была широкая душа, он мог решиться на любые безумства из тех, какие мы называем отвагой. И если он все же смог приручить такую недоступную девушку, если ты оказалась способна разделить с ним это безумие, то вы – пара. Надо только, чтобы ты поняла, какое счастье выпало тебе. И оно, возможно, стоит того, чтобы отказаться от чародейства. Говорю же тебе – и без колдовства можно жить, и счастливо жить! Да будет на то воля Божья!

«Ну, это у меня вряд ли получится», – подумала Малфрида, с тоской вспоминая, какую упоительную силу и уверенность испытывает, когда ощущает себя ведьмой.

Однако она все же как-то смирялась с тем, что тут, на острове, где молятся Христу и Его Матери, где почитают святых сподвижников, ей нельзя колдовать. Радости это не приносило, просто она старалась не думать о доступной ей ранее силе чар. Как избегала думать об этом, живя в браке с Малком. Свенельд вон недавно сказал, что для женщины это и есть счастье – жить с милым обычной жизнью. Но она не была создана для обычного житья-бытья, она была ведьмой, потому и начинала маяться, будучи даже, на первый взгляд, счастливой с мужем. А Малк… Надежный, добрый, понимающий, ласковый… Что еще надо для того, чтобы жить с ним в любви и согласии? А вот Малфриде порой начинало казаться, что она та самая нелюдь, какая пробует сжиться с окружающими, но вскоре начинает изнывать от их обыденной неинтересной жизни. Она давно была наслышана о мавках лесных, которые влюбляются в смертного и идут под дымный кров ради любви. Порой и русалки, оставив заводь и променяв рыбий хвост на пару ног, тоже пытаются стать женами и матерями. И что? Ни одна из таких историй добром не оканчивалась. То же самое, похоже, и с ней.

Когда Малфрида призналась в своих сомнениях Никлоту, тот помрачнел.

– Надо же, а я, честно говоря, обрадовался за тебя, узнав, что вы сжились с Малком. Даже понадеялся, что ваша любовь спасет тебя от тьмы. А тебе, оказывается, неймется без чар… Представляю, как Малку непросто приходилось. Он ведь мысли читает. И наверняка понимает, что его милая несчастна с ним, что ее иное манит…

– Я научилась скрывать мысли от него! – резко прервала его Малфрида. – Я не мучила его своей тоской по колдовскому умению. Просто когда уже становилось невмоготу… уходила. И он никогда не гневался.

– А что на душе у него было при этом, ты не догадывалась? Разве ему было любо, что жена уходит и приходит, когда пожелает? И зря он не настоял на своем, не проявил волю мужа. Ведь он мог держать тебя при себе лаской и страстью, ты бы жила с ним, постепенно забывая, каким необычным даром наделена. Да, видно, Малк слишком любил тебя, не хотел лишать свободы, жалел. И это плохо. Ибо, видит Бог, лучше бы он покрывал тебя даже силой, чтобы загнать твое умение вглубь, как болезнь. Да, какое-то время ты, может, и потосковала бы, побесилась. А потом… Пойми, ты почти человек, а люди ко всему привыкают.

Глаза Малфриды потемнели от гнева.

– И что же, мне бы всегда покоряться пришлось?

– Как и положено жене покоряться мужу. Ты вот что учти, девочка моя: если жена хочет лада в семье, она послушает мужа.

– Даже если муж не прав?

– А с чего ты взяла, что он не прав? Потому что сама так решила? А вот я знаю, что женщины по своей сущности суетливее мужчин, им свойственно метаться, шуметь и переживать, чего-то искать и добиваться. Причем зачастую напрасно. Уж лучше ей покориться мужчине, который спокойнее и разумнее ее. И раз она согласилась стать его женой, то ей надлежит жить за мужем – сделав его своим защитником, главой и руководителем. Уважать его. Ведь уважение в семье появляется именно из любви. И ты, как я понял, согласилась пойти за Малка по любви. Зачем же ты мучила его, не интересуясь, чего он желает?

Малфрида горько улыбнулась.

– О, уж поверь, Малк нашел, как отомстить мне. Он… – Она набрала в грудь побольше воздуха: – Он сошелся с христианами… А я ведьма. Поэтому думаю, что Малк возлюбил их куда больше меня. И что я ему теперь?

Но, сказав это, Малфрида сразу же пожалела. Незачем знать Никлоту про связь мужа с христианами! Он не поймет, а только порадуется за бывшего ученика. А еще вспомнилось, как Свенельд недавно говорил, будто Малк все еще ждет ее. Но дождется ли? Как же ей вдруг захотелось к нему! О, она бы слушалась его и уважала, только бы вновь ощутить себя любимой в его объятиях.

Никлот о чем-то размышлял, потом спокойно произнес:

– То, что Малк с христианами, – это еще не конец вашей любви. И вот что я скажу: слишком долго я прожил, но лишь недавно постиг то, к чему ранее относился с некоторым равнодушным недоумением. Я понял, что любовь между двумя – благое чувство. И ее нельзя погасить одним дуновением, как светильник. Поэтому, если ты еще готова послушать старого учителя, – возвращайся к Малку. Может, он и будет твоим спасением.

Никлот не единожды уже говорил о том, что ее надо спасать. От кого? От по-прежнему разыскивающих ее людей патриарха, от неверия в Бога христиан, от одиночества? Она не стала уточнять. И хотя мудрость Никлота, ставшего монахом, только возросла, он стал чужим Малфрид е. Слишком часто говорил о Боге, о том, что все рано или поздно склоняется к Его воле. Эти речи утомляли и раздражали чародейку. Она ушла. Почти двое суток не возвращалась, бродила по дальним окраинам острова голодная и злая. Как-то, купаясь, руками поймала рыбу и даже рассмеялась от радости. А так как была голодна, думала съесть ее тут же. Но не смогла. И удивилась подобному. Вон не так давно пойманную в речке Самарь щуку сгрызла сырую, да еще урчала от удовольствия. А тут сырое гадким показалось… В итоге чародейка предпочла вернуться к избушке отшельника, где Исаиа накормил ее сыром с орехами и хлебом. Вкусно было. Не то что холодная мокрая рыбина.

Малфрида ела и глядела на ночной мир вокруг. Луна уже пропала, настали дни новолуния, и теперь темное небо мерцало огромными, удивительно прекрасными звездами. Море вокруг острова было тихим, звезды отражались в глубине его вод. А еще можно было услышать доносившиеся с проплывавшей мимо острова хеландии звуки музыки и смех, увидеть отблески огней, светящихся вдоль длинного борта корабля. Исаиа пояснил, что это прибыли в расположенный на берегу против острова Принкипос Врийский дворец сын императора Роман с супругой и гостями. Малфрида встрепенулась, сказала, что ей следует переговорить с Евсевием о царевне Феофано. Но войти к нему не осмелилась, слышала, как тот молится:

– Суди мне, Господи, ибо я не злобою моею ходил, и, на Господа уповая, не изнемогу.

Малфриде пришлось ждать, пока он закончит молиться. Только позже, когда Никлот позвал ее, она поведала ему то, что узнала про Феофано.

– И пусть цесаревна ходит в храмы ваши, – запальчиво говорила она, – но все равно эта Феофано самая настоящая ведьма.

– Я знаю, – со вздохом отозвался монах. – Когда Роман только заявил, что берет в жены девицу из простонародья, ко мне приезжала императрица Елена, просила погадать и помочь. Но что я мог? Поведать, что сия девица не пара порфирородному Роману? Сообщить, что она опоила его любовными зельями, что в ней есть тяга ко всему темному и запретному? Я бы так только огорчил благородную Елену, однако изменить ничего бы не сумел. Плохо, когда в роду только один сын, на какого вся надежда и упование. Такого воспитать трудно, такой сам, подрастая, надевает узду на родителей. И как бы ни огорчали Константина и Елену выходки их любимого Романа – его буйство, нежелание вникать в дела управления, его бесшабашность и самовольство, – изменить уже ничего было нельзя. И я не сказал доброй Елене о своем знании. Ибо помыслы Господни неисповедимы, не нам вмешиваться в то, что грядет.

Малфрида даже топнула. Как все же смиренны эти христиане, как верят, что каждому воздастся по его заслугам – и добрым, и недобрым. Она хотела возразить Никлоту… но не стала. Ведь, по сути, какое ей дело до того, что творится в семье императора? Она помощница своей княгини, а не этих чужаков. Поэтому, уже открыв рот для возмущенной тирады, Малфрида поведала учителю о другом – как не смогла съесть сырую рыбину. И с чего бы это? Ранее ведь доводилось. И ничего, вкусно было.

К ее удивлению, Никлота это известие встревожило и огорчило.

– Ты порой рассказываешь пугающие меня вещи, девочка. И на сырое мясо тебя порой тянет, как зверя, и холод ты испускаешь, и булата каленого не решаешься коснуться… будто нелюдь… А когда вошла в храм, с тобой вообще беда случилась. Слишком много тьмы таится в тебе. Но пока ты здесь, под моим присмотром, пока ты на благословенной земле, где почитают Христа, тебе ничего не грозит. И я надеюсь, что, может, и ты… однажды примкнешь к нам… Ведь на все воля Божья.

Малфрида отшатнулась. Он уже и ранее предлагал ей прислушаться к тому, что говорит о своем Боге, порой в голосе его таилась слабая, почти молящая надежда, что и она может проникнуться истинной верой. Нет, это, право, смешно!

Она так и сказала – мол, не смеши меня, я не предам свою веру, не предам тот мир духов и природной нежити, какой губит ваше христианство.

Никлот поглядел на нее как-то странно.

– Отчего же ты решила, чадо мое, что христианство губит природных духов?

Малфрида даже разозлилась. Металась по келье, задевая полами рясы скамейки, сбивая обутыми в сандалии ногами плетеные циновки по полу. Да как Никлот может сомневаться в том, что христианство губит чародейский мир! Или ему молитвы вообще память отшибли? Забыл, как некогда сам жил в древлянских лесах и сам же учил, что там, где молятся христиане, даже где просто проходят, неся на себе крест, и вода чародейская гаснет, и мавки исчезают, и русалки не появляются у берегов, даже пушевики ходячие становятся обычными корягами. И леса остаются пустыми… обычными. Нет в них волшебства, как нет и волшебных созданий. Разве не так?

Она остановилась, тяжело дыша, и заметила, что Никлот слушает ее с легкой улыбкой.

– Все ты верно говоришь, девочка моя. Да, там, где молятся, мы не видим тех, кто появляется из чащ или водит волшебные круги на траве. Но лесные духи не гибнут. Просто исчезают для глаз людей. Скажи, Малфрида, ты ведь жила одно время в волшебной Навьей роще?^[1100] Помнишь ее? Так вот, Навья роща – это некий чародейский мир, который существует как бы рядом с нашей жизнью. Там все такое, как у нас, но и совсем отличное. И именно там обитают все эти духи листвы и травы, вод и грозы, там их основная жизнь, а к нам они только приходят оттуда. Явятся, покажутся, напугают, пошалят, а то и зло где принесут. Как те же русалки, какие заманивают неосторожных в заводи, или же лешие, какие легко проходят между мирами, завлекают путников в глухомань, в топи и болота. Для них это шалости, желание развеселить свою скудную душу… Потому что душа у них проста и бесчувственна. Я знаю, что говорю, ибо сам был близок к этому, вот почему все эти существа чародейские и не трогали меня, считая почти своим. Я же к ним входил беспрепятственно. Люди ведь сильнее нежити, более страстно и ярче, чем духи, умеют жить. Ты и сама знаешь, что как бы ни ликовали и ни веселились нелюдские существа, истинную радость они редко испытывают. Как и истинные чувства. Поэтому их и тянет к людям. Смертные им интереснее, горячее, человеческая душа более подвержена переживаниям и чувствам, от которых любит подпитываться бездушная нежить. Страх людей, их удивление, радость или гнев – все манит духов, наполняет переживаниями. И пока люди верят во все волшебное, оно остается рядом, а то и само выходит на людей. Если же начинают верить в Единого Создателя, то христианская вера – более мощная и искренняя – побеждает верования во множество существ, божеств и волшебство. И духи исчезают, потерпев поражение. Они удаляются, уходят в свой зачарованный мир и не появляются более. Однако гибели им нет.

Малфрида слушала с замиранием сердца. Поведай об этом кто иной, а не бывший великий волхв, – не поверила бы. Но Никлот многое знал о том мире, в который она верила, он не мог ошибаться. И ведьма только сказала задумчиво:

– Хорошо, пусть духи и удалятся в свои миры от людей. Но ведь источники воды остаются. Однако уже без своей чародейской силы.

– Да. Просто исчезают питающие живую и мертвую воду волшебные истоки. Но это и хорошо. Я уже говорил тебе, что вечная жизнь убивает душу. А без души жизнь не имеет особой ценности.

Малфрида молчала, осмысливая услышанное. Волшебный мир, который всегда был рядом, казался ей естественным и дорогим, и поэтому она заявила, что тоже является частью волшебного мира. Но ведь при этом она человек!

– Нет, чадо, нет, – со вздохом молвил монах. – Ты не совсем человек, только наполовину. И если ты не избавишься от своей темной сути, если не уничтожишь в себе все темное, что все больше и больше овладевает тобой… Ты превратишься однажды в чудовище.

Он горестно замолчал. Молчала и Малфрида. Ей вдруг стало так жутко, что показалось, будто застыла кровь в жилах. И словно холод пошел… Столь сильный, что даже изморось выступила на пальцах.

В келье было полутемно, но Никлот, вернее монах Евсевий, тут же ощутил идущий от нее холод. Взмахнул широким рукавом рясы, воскликнув:

– Изыди, сатана!

Малфрида отшатнулась, как будто ее толкнули, упала. Ее стало трясти, нервно и сильно, даже зубы застучали. И она не пошевелилась, когда Никлот положил ей руку на голову, стал быстро читать молитву.

– Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, ради милосердия Твоего и молитв, ради Пречистой Твоей Матери и святых Твоих помилуй создание Твое, прими покаяние его и огради от всякого зла. Во имя Отца и Сына и Святого Духа!

Малфрида даже представить не могла, что будет вот так покорно сидеть под рукой священника, терпеть его молитвы, вслушиваться в них. А ведь ранее едва ли не бормотанием бессмысленным казались…

Когда Никлот отошел, она поднялась, посмотрела на него прямо и непреклонно.

– Что ты знаешь обо мне, монах? Ты уже надоел мне россказнями о том, что я не совсем человек, что во мне есть темная сила. Что это за сила? Откуда?

Впервые она назвала его монахом, а не волхвом, что обычно вызывало на лице Никлота горькую усмешку. Но сейчас он никак не отреагировал на то, что она признала в нем христианина и готова принять это.

– Наверное, мне давно надо было сказать тебе это, чадо. – Он медленно опустился в кресло у стола. Стал снимать оплывший со свечей воск. – Я надеялся, что ты избежишь уготованной тебе участи. В тебе было столько добра, любви, преданности тем, кто тебе дорог, что я думал – человеческое в тебе победит. Да, тебя родила женщина, древлянка, и ты долгие годы жила среди людей, даже не подозревая, что в тебе таится нечто чуждое для людей. Но отцом-то твоим был не человек. Это был мощный чародей, который уже давно потерял в себе все людское. И от него в тебе и этот нарастающий холод, когда ты чего-то опасаешься, и та ломка, когда темная кровь мучает тебя, если рядом молятся или бьют в колокола, и то, что ты постепенно превращаешься в зверя, в нелюдь. Да, ты меняешься, Малфрида. Ешь сырое мясо, не смеешь коснуться выкованного смертными булата. Отцовская кровь все явственнее проявляется в тебе, превращая тебя… не в человека. И от этого тебя спасет только две вещи: плотская любовь и… жизнь среди христиан. Если же признаешь нашу веру, будешь спасена окончательно.

– Прекрати! – Ведьма схватилась за голову. Потом бросила на Никлота страшный взгляд. Будь в ней хоть искра силы, глазами бы его прожгла. – Я не поддамся твоим уговорам, монах, не предам то, что мне дорого. Не смей меня увещевать! Я не верю тебе! Я – человек, но я и ведьма. И такой останусь!

– Нет, не останешься… Может, лишь пока тут живешь. Тут твоя сила мощи не наберет.

– Скажи лучше, кто отец мой, – отмахнулась чародейка. – Ну чародей, ну нежить – это я уже поняла. Но кто он? С каким ведьмаком сошлась моя матушка? С оборотнем, с лешим, с кикиморой? С самим Змиуланом?

– С Кощеем Бессмертным.

Малфрида сначала просто смотрела, потом расхохоталась. Громко, презрительно… и недоверчиво. Но постепенно смех ее стал замирать. Она застыла, взгляд ее стал отрешенным. Она вспомнила…

Давно, когда Малфрида только постигала свои силы, но уже вышла из-под опеки древлянских кудесников, она часто уходила к иным ведунам, бывала в иных краях, где старательно искала колдовское знание. Именно тогда она и стала замечать, что стоило ей совершить какое-нибудь заклятие помощнее, как появлялось ощущение, будто к ней приближается некто сильный и могущественный, зовет, утягивает куда-то. Мощь его была так сильна и ужасна, что, дабы избежать этого неподвластного ей, пугающего чародейства, Малфрида кинулась в объятия князя Игоря. Она понимала, что любовь мужчины, тем более могущественного князя, оградит ее от темного, который тянет к себе^[1101]. Поняла она и другое: темный мог приблизиться к ней, только когда она колдовала на севере. А ведь всем ведомо, что познавший вечное бессмертие Кощей, обитающий за кромкой, между миром Яви и миром смерти, может порой выходить оттуда в мир людей, но только в северном краю. Вот Малфрида и переехала в южные земли Руси, где сила Кощея не была столь явной. Почти не была… Ибо ей все же довелось встречаться с Кощеем: то на гульбище колдовское близКиева он заглянул, то общался с ней через некое пространство, даже потребовал от нее еще не рожденного сына Добрыню. Но тогда сына ей спасли Малк и Свенельд^[1102]. Кощей же после того и не проявлял больше к ней интереса. Вот Малфрида и решила, что рассталась она с нечистью поганой. И не ее заслуга, что Кощей, не одолев упрямых храбрецов, исчез из ее жизни. Теперь вон сидит себе за кромкой, оберегая злато, какое так дорого его неживой душе…

– Послушай, Никлот, – слабым голосом начала Малфрида, – мне непонятно, как может столь мощный и давно живущий чародей, как Кощей Бессмертный, еще чего-то желать? Ты же сказал, что нелюдь, не имея души, не может испытывать желаний. А для Кощея злато… ну что для иного пища и вода. Он без него не может, оберегает в своих глубинах, требует новых подношений.

– И не только злато, но жертвы он требует, да не какие-то обычные, а самые лучшие. Этим он и подпитывается. И пока он будет получать золото и жертвы, у него сохранится жажда жизни. Порой он даже принимает облик человека и приходит в этот мир. Так было, когда он зачал тебя. Ему самому это странно было. Я это знаю, я выяснил, кто твой родитель, еще когда был волхвом и мог заглядывать в неведомое. И меня еще тогда это поразило, хотя особого трепета не вызвало. Ну, прорвался в мир смертных древний бессмертный чародей, ну, смог так преобразиться, так увлечься и распалиться, что сам породил жизнь… Но позже я, уже став христианином и по-другому взглянув на все, стал опасаться за тебя. Ведь в тебе кровь Кощеева. И я волновался за твою судьбу, часто думал, гадал, зачем ты в мир пришла, что натворишь еще. Но ты пока с людьми, пока имеешь привязанности и теплую кровь своей матери, поэтому в безопасности. Однако Кощей не оставит тебя, ты нужна ему, он тебя ждет. И однажды ты к нему придешь, когда в тебе останется слишком мало человеческого. И все же я молю Господа, чтобы ты оказалась сильнее своего темного родителя. Вон ты любишь Малка, у тебя есть дети, и ты еще можешь остаться в этой жизни. Я надеюсь на это. Особенно если ты… Если изменишь свою сущность. Как – ты знаешь.

Голос Никлота стих, но слышалось его дыхание, взволнованное и напряженное. Похоже, ему было страшно. Страшно было и Малфриде. Но она вскинула голову.

– Я и раньше уходила от темного Кощея, смогу делать это и впредь. Но не жди, что я стану поклоняться Богу, который бродил среди простых смертных и позволил себя распять.

Она повернулась и вышла.

По морщинистому лицу Никлота промелькнула легкая печальная улыбка.

– Ошибаешься, девочка моя. Если Господь смилостивится, я дождусь этого часа!

Несколько последующих дней они не общались. Малфрида уходила на дальний конец острова, спускалась к песчаным пляжам, смотрела на прозрачную, как воздух, голубовато-зеленую воду. По морю катился пенный вал, разбивался о камни у берега, с шорохом обрушиваясь на зернистый песок. Смотреть на это можно было бесконечно, под шум волн хорошо думалось. И, глядя на красоту мира, на все, что радостно глазу, Малфрида думала, что никогда темнота не победит в ней человека. Слишком много было того, что она любила, – рассветы, запах хвои, отдаленные крики чаек… И еще хорошо было думать о том времени, когда она вернется на Русь. Ибо, несмотря на красоту окружающего ее сейчас мира, душа ведьмы тосковала по глухим чащам родной земли, по дымам над капищами, по хороводам в дни празднеств. Там она полностью становилась собой. Здесь же вокруг жили молящиеся Христу люди, здесь не было возможности колдовать. Хотя Никлот мог. Он говорил, что это благодаря соизволению Божьему. У Малфриды такого соизволения не было, но она понимала, что именно тут ей никогда не стать чудовищем. Ее спасет этот мир с его верой в Единого Создателя. И все же она тут не останется. Ей нужны ее земли и ее боги. Она уже поняла, что Перун и Даждьбог здесь не существуют. В них тут не верят, а богам нужна вера, чтобы иметь силу, чтобы просто быть.

Однажды Малфрид у разыскал на берегу Исаиа.

– Старец тебя кличет. Идем!

Молодой келейник был взволнован, отчего акцент в его древлянской речи стал слышен еще сильнее. Дивно, что он вообще не забыл родную речь.

– Ты хоть помнишь, где ты родился, помнишь свой род? – спросила его Малфрида, когда они поднимались наверх, цепляясь за кусты и выступающие из склонов корни сосен.

Исаиа пожал плечами. Для него этот голубоватый сосновый лесок с посвистывающим в ветвях ветром был куда ближе и важнее далеких заснеженных чащ древлянского края. И если он еще помнил древлянский говор, то лишь потому, что Евсевий с ним на нем разговаривал, – так сказал Исаиа, присаживаясь передохнуть на горячий мох земляного уступа. Причем никак не мог отдышаться. Он был слаб грудью, а от слабых в древлянской земле обычно старались избавиться, отдать богам, чтобы хворые не поганили нездоровой кровью род, чтобы только крепкие и здоровые жили в племени. Здесь же хилого послушника никто в слабости не попрекает. Однажды Исаиа рассказал Малфрид е, как они с Никлотом-Евсевием жили в иных землях византийской державы, при разных монастырях, где он служил своему спасителю, гордился им и был доволен, что и другие поняли святость, какой наделен его покровитель. А потом они прибыли сюда, на остров Принкипос. Такова, видать, была Божья воля.

Малфрида почти не запыхалась, когда они одолели подъем и оказались возле хижины отшельника. Сам он стоял на пороге в своем черном, выгоревшем на солнце до рыжины одеянии, клобук его был откинут, позволяя лучам освещать величественное старческое лицо, светлые глаза и такие же светлые длинные волосы. На шум их шагов Никлот повернулся. Малфрида ощутила на себе взгляд его темных зрачков. Но само морщинистое лицо монаха выглядело взволнованным и радостным. И ее Никлот встретил счастливой улыбкой.

– Свершилось, Малфутка моя, – обратился к ней монах, назвав ее прежним древлянским именем. – Я узнал, что княгиню Ольгу решено принять в Палатии сразу после празднования Рождества Богородицы^[1103]. И – слава Создателю! – теперь многое может измениться.

– Что? Что изменится? – отнюдь недружелюбно буркнула ведьма. – Думаешь, как падет княгиня в ножки базилевсу, так и веру вашу поспешит принять? Этого ты ждешь?

– Так и будет, – уверенно отозвался монах.

– Нет, Ольга не поверит в вашего Бога! – Голос Малфриды стал срываться. Она вдруг вспомнила, что Жерь ей сказала: Ольга привезет из Византии нечто, что изменит мир Руси. И это могла быть только вера, которая развеет все чародейское.

– Не будет она креститься! – упрямо повторила ведьма. – Хотя, что там говорить, и на Руси некоторые уже стали поклоняться Христу. Однако их все же слишком мало, чтобы чужая вера победила нашу, исконную. Княгиня это понимает. Она мудрая правительница. А еще, – Малфрида вдруг улыбнулась некой своей мысли, – еще у нас есть князь Святослав! И никто так не почитает Перуна, как этот князь-воин.

– Мы мало говорили с тобой о сыне Ольги и Игоря, – заметил после некоторого раздумья Никлот. – Но ты много мне поведала об Ольге. И я понял, что она и впрямь великая правительница. Женщина – а сумела подчинить такую воинственную державу, принесла ей мир и процветание. Одного только она не осилила: Русь в мире не признают, ее опасаются. Опасаются русской воинственной религии, опасаются ее чародейства. Ты сама знаешь, как мало иноземных купцов решаются приехать на Русь. А без торговли Русь так и останется отдаленной полудикой землей, отрезанной от всего иного мира. И мудрая Ольга это понимает. Поэтому она будет креститься хотя бы из расчета. А там… Там, с Божьей помощью, все уладится.

Малфрида молчала. Она не считала, что все уладится. Ей была дорога Русь такой, как она есть: с ее богами и жертвоприношениями, с ее тесно живущими рядом со смертными нелюдскими духами, Русь с ее страхами и колдовством. Это была ее, ведьмина, Русь!

Но она смолчала, когда Никлот повторил, что Ольга обязательно будет креститься. А после этого с почетом и славой отправится домой. Он же, Никлот, пока, как и прежде, будет укрывать у себя Малфриду, но когда все уладится – он ни на миг не сомневался в этом, – сделает все возможное, чтобы ведьма вернулась к своим.

(обратно)

Глава 13

Ольга разглядывала свой жемчужный венец. Киевские умельцы славно потрудились, создавая столь великолепное украшение: мелкий речной жемчуг тут сочетался с привозным, более крупным морским, вставки бирюзы надо лбом придавали молочно-матовым жемчужинам некий холодный оттенок, сами скатные бусины были нанизаны так, чтобы создать узорчатое плетение, где над двойным очельем поднимались завитки и волнообразные линии, переходящие в высокие ажурные зубцы. Казалось, что этот венец принадлежит не простой смертной, а некоей морозной владычице и сделан не руками людей, а будто самой природой создан из инея и льда. Особенно княгине нравились располагавшиеся по бокам белоснежные гроздья подвесок, обрамлявшие лицо и ниспадавшие ниже ключиц. Да, хороша работа. Сейчас, когда Ольга повидала в Царьграде творения ромейских ювелиров, считавшихся непревзойденными мастерами, она все же находила, что ее русский венец не уступит местным украшениям. И хотя однажды она уже надевала это жемчужное ажурное чудо – тогда ее корабли только вошли в гавань Золотого Рога, – именно в этом венце Ольга решила пойти на прием к императору.

Такова была традиция – иноземцы должны предстать перед базилевсом в одеяниях своей земли. Когда Агав Дрим своим тоненьким голосом евнуха оповестил о дне приема русских, среди женщин княгини началась едва ли не паника. За два проведенных в Царьграде месяца все они переняли местную моду, ходили в длинных парчовых туниках или бархатных, расшитых узорами далматиках^[1104], украшали себя сверкающими каменьями и вышитыми оплечьями, покрывались легкими, полоскавшимися на ветру мофориями^[1105]. После такой роскоши и разнообразия славянкам вовсе не хотелось вновь облачаться в свои суконные или полотняные рубахи, где только шелковистая тесьма у подола или у горла указывала на богатство и высокое положение женщины. Не хотелось и цеплять огромные фибулы^[1106], казавшиеся такими тяжелыми и грубыми после изящных брошей из перегородчатой эмали с гранеными мерцающими каменьями. И даже так любимые на Руси опушенные мехом шапки уже не казались достойным украшением, да еще в такую жару, да еще в Палатии… Уж лучше они украсят себя ажурными диадемами, какие прикупили, обменяв на меха. Так все говорили, и Ольге пришлось битый час успокаивать своих княгинь и боярынь, с каждой обсуждать ее наряд, соглашаться, когда женщины настаивали, что раз уж так обязательно облачаться в привычные ферязи^[1107] и рубахи с цветной русской вышивкой, то все одно наденут на себя длинные и легкие византийские серьги и эмалевые застежки-медальоны. В итоге даже шапки согласились надеть, когда поглядели, как богато смотрятся пышные меха с ажурными подвесками и легкими тканями.

Когда возбужденные обсуждением нарядов женщины разошлись, к Ольге заглянул Свенельд. Сначала только посмеивался, намекая, что не менее споров с боярами в думе утомили государыню эти капризные бабы, но перестал улыбаться, когда Ольга спросила о Малфриде.

– Вестей как не было, так и нет, – ответил.

Ольга вздохнула.

– Ну, может, это и к лучшему. Во всяком разе мы будем надеяться, что она в безопасности, а не в руках людей патриарха. Благочестивый Полиевкт вон и по сей день упрекает меня, что мы укрыли от его власти чародейку.

Свенельд смолчал. После того как Малфрида сбежала, Ольга так и сказала людям Полиевкта: покинула меня колдунья. Хотите убедиться – ищите. А найдете – воля ваша, хватайте, перечить не стану. И уж как те старались, как рыскали повсюду! Почти за каждым из русов соглядатаев поставили, только бы выследить, не видится ли кто с дьяволицей Малфридой. Не нашли. Вот тогда-то Полиевкт самолично и просил Константина Багрянородного почтить уважением гостью, принять как полагается.

Ольга даже со Свенельдом не говорила о ведьме, словно той и не было никогда в ее свите. Но оба они волновались, гадая, где она. Свенельд особенно переживал, даже расспрашивал о ней украдкой, но при Ольге предпочитал не упоминать чародейку. Хотя, с другой стороны, и волноваться было некогда: его то приглашал Никифор Фока, то вдруг Полиевкт зазывал на переговоры, спрашивал, не готов ли почтенный анепсий креститься? Если надумает – многого может добиться в Византии. Патриарх даже представил ему служащих при Палатии в должности эскубиторов^[1108] варягов, которые все как один были христианами. И, как обычно бывает с новообращенными, вчерашние язычники слыли особо ярыми приверженцами веры в Христа. Полиевкт позволил им пообщаться с анепсием Эльги, наблюдал, как обряженные в византийский доспех светловолосые эскубиторы убеждают Свенельда в истинности христианской веры. А Свенельд про себя думал: дать бы им в рожу да поглядеть, с какой радостью будут другую щеку подставлять. Да и патриарху не объявишь, что он по-прежнему носит на груди знак Перуна Громовержца и с ним ему как-то привычнее и спокойнее.

Но все же, пообщавшись с эскубиторами, Свенельд выяснил и кое-что полезное. Потом рассказывал Ольге, какие дива есть в Палатии, чтобы поразить гостей приезжих. К примеру, у трона базилевса сидят золотые львы, какие открывают зевы и издают громогласное рычание, да только все это не чародейство, а называется механизмом, созданным местными умельцами и приходящим в движение, когда надавливают на особый рычаг.

Да, много мудреного и хитрого было тут, в Византии. Ольга уже начала в этом разбираться, и ее восхищение Византией если не пропало, то стало во многом более критическим. Ее, например, и по сей день впечатлял огромный акведук Валента – канал над городом, – но она уже понимала, что ей такое сооружение было бы ни к чему. Ведь это в Царьграде туго с пресной водой, а в Киеве такое мощное течение Днепра, что и самому Босфору не уступит.

И все же в ночь перед приемом во дворце Ольга волновалась и долго ворочалась с боку на бок, ее донимали тревожные мысли. Одной из таких было недавно полученное от Косты сообщение, что почти вся привезенная с Руси чародейская вода погасла. Увы, как и подозревала Ольга, Коста не обладал чародейской силой Малфриды и его колдовство, какое должно было сохранить ценность живой и мертвой воды, не могло уберечь ее волшебство от угасания в этом христианском граде. Коста с повинной сообщил, что только в одном из флаконов вода еще сохраняла цвет, да и тот слегка желтизной в розовом отсвете отливает. Но все же это было хоть что-то. Поэтому княгиня повелела Косте взять с собой завтра в Палатий упомянутый флакон, спрятать под плащом и оберегать как зеницу ока.

Обдумывая предстоящий прием, Ольга все же забылась под утро сном – глубоким и крепким. И приснилась ей Русь – широкая и привольная, с соловьиными трелями и ромашковыми полянами, с шумящими на ветру березами, с бортями, сочащимися медом, с полными стругов гаванями у берегов Киева. А проснулась – и так домой захотелось!

– Вот поклонюсь императору – и назад без проволочек! – говорила княгиня облачавшим ее на прием служанкам.

Но для себя уже решила – кланяться она не будет! Хватит ей и того, что ее, как простую просительницу, столько времени у порога продержали. И не впускали – и не выпускали. Будто пленницей была, да все на вопросы о своей колдунье отвечать приходилось, оправдываться. Так что никаких поклонов!

Но именно о поклонах с ней и говорил Агав Дрив, покачиваясь подле княгини в носилках, пока русский кортеж двигался по широкой Месе в сторону Палатия.

– Как воскликнет главный препозит^[1109] «Падите!», вы тут же совершайте проскинезу – падайте ниц к императорским стопам. И только когда позволят подняться, вы сможете лицезреть особу наивысочайшего.

«Ну-ну, поглядим, – улыбалась про себя Ольга. – Буду вести себя, как и подобает правительнице, да и выскажу все за задержку. Пусть знают, что я княгиня великой державы и равна этому Багрянородному во всем!»

Однако стоило Ольге попасть в священное жилище ромейских базилевсов, как ее дерзкие намерения будто растворились. То ли общая торжественность подействовала на нее так, то ли красота и уют покоев, где они проходили, настроили на иной лад, то ли предупредительность слуг и приветливость сановников успокоили – но Ольга была мила и любезна, учтиво и с достоинством отвечала важным палатинам^[1110], приветствовавшим ее, видела иноземных послов в одеяниях различных держав, смотрела и на рослых варягов, выстроившихся с длинными копьями в переходах и галереях (один даже осмелился ей улыбнуться – то ли дерзкий такой, то ли, наоборот, подбодрить хотел). В любом случае у Ольги было спокойно и радостно на душе, и она уже чисто по-женски порадовалась, когда разобрала, как кто-то из ромеев восхищенно отозвался о ее ажурном жемчужном венце: мол, красота какая. Вот-вот, помните, что не вы одни богатствами мировыми владеете.

А ведь в Палатии и впрямь было несказанно богато: зал с зелеными малахитовыми колоннами, зал с красноватыми яшмовыми, широкая лестница из белого мрамора, мозаика, роспись, золоченые карнизы, навощенные глянцевые полы, в которых Ольга и ее свита отражались, как в водах заводи. И всюду множество людей, нарядных и значительных, кланяющихся или просто приветствующих кивком. Ольга увидела тут и епископа Адальберта Магдебургского, который улыбался ей как старой знакомой, но не смог не выказать и некоторого сожаления – его-то по-прежнему держали в стороне, не допускали к императору. Ольга же важно шла мимо, а за ней вся ее великолепная свита: тридцать пять знатных женщин, из которых шесть сами были правительницами городов, затем шли восемьдесят восемь бояр, купцов, представителей от разных городов Руси.

Наконец Агав Дрим сделал им знак остановиться перед огромной аркой, ведущей в тронный зал Магнавры, опять стал напоминать о троекратном поклоне и проскинезе, но попятился, когда к княгине подошел важный сановник препозит, встал во главе процессии, ожидая, когда будет подан сигнал войти. Арку тронного зала от приемной отделял большой бархатный занавес, расшитый золотом, за ним ощущалось легкое движение, какие-то звуки. Где-то в глубине величественно заиграл орган. Ольга неожиданно занервничала, нервно смяла расшитые жемчугом широкие рукава голубого одеяния, задрожала. «С чего это?.. Будто девчонка неразумная. А ведь когда я уже княгиней стала, этот Багрянородный еще и не родился^[1111]. Выходит, я старше и мудрее его», – думала княгиня, но кровь вдруг отлила от ее щек, они побледнели, почти сливаясь с белым мафорием, ниспадавшим из-под жемчужного венца до земли. И тут же кто-то шагнул к ней, пожал руку.

– Успокойся, краса моя. Я с тобой. Подсоблю, если что.

Свенельд. Всегда рядом. Всегда помогает. Ольга слегка повернулась к нему, качнулись жемчужные грозди подвесок у лица. Свенельд, в парче весь, с собольим воротником на плечах, улыбался, как обычно. Он всегда был щеголем известным, и сейчас даже выгоревшие на солнце волосы анепсия не умаляли его величия; золотое очелье из полированного золота смотрелось на нем, как и должно, – внушая почтение. Да, имея подле себя такого…

Княгиня не успела додумать мысль до конца, когда богатый занавес стал медленно раздвигаться, препозит шагнул вперед, за ним – Ольга, следом – многочисленные члены ее свиты.

Огромный зал был богато украшен: сияющие полы, дорогие драпировки, яркие эмали, вызолоченные канделябры, большие люстры-паникадила. Впереди на возвышении, куда вели несколько ступеней, восседал на троне император Константин Багрянородный. Невидимый хор пел:

– Многие лета августейшему государю!

– Да будет милостив к тебе Господь!

– Августейшему государю слава великая!

Ольга, увлекаемая под руки двумя неизвестно откуда возникшими евнухами, неспешно двигалась вперед. Внимательным взором отметила суровое, даже нахмуренное лицо Константина – темные брови, темные глаза, сверкающий венец, ниспадающая до самого подножия трона парчовая мантия – будто расплавленное золото. По правую руку от императора восседала его супруга, рядом на золотом троне – Роман и его супруга Феофано. Слева от императора Ольга увидела патриарха Полиевкта. Показалось, что у того особо растроганный вид. С чего бы ему умиляться?

Но думать было уже некогда, Ольга смотрела на великое чудо Мангаврского зала: за троном базилевса стояло золотое дерево, на котором стали вращаться и петь украшенные эмалью птицы. А тут и лежавшие у трона золотые львы приподнялись и начали издавать рыкающие звуки. Впору бы онеметь от такого дива, если бы ей ранее не поведали о чудесах Палатия. И Ольга лишь подумала: «Вот поглядели бы они, как Малфрида огонь с руки пускает или заставляет птицу перелетную опуститься с небес и сесть на плечо. Вот это диво. А это… Но красиво все-таки. И впрямь, молодцы ромеи, есть чем им гордиться».

За ее спиной послышались ахи и охи, но евнухи уже висли на руках, говорили:

– Пади, пади ниц перед божественнейшим!

Уловила позади себя шорохи, движение, разобрала даже, как Агав Дрим ворчал на ее людей, заставляя совершить полагающуюся проскинезу. Ольга подумала: «А Свенельд подчинится ли? С его-то гонором…»

Но Свенельд понимал, что его государыне нужна поддержка этого насупленного базилевса. Было слышно, как звякнули пластины его пояса, когда распростерся ниц. А вот Ольга… Она только встряхнула руками, высвобождаясь от настырных евнухов. Приложила ладонь к груди и склонила голову. Как приветствие равной равным.

Так и стояла, слыша впереди некое движение, украдкой глянула. Трон императора сначала взмыл вверх на цепях, а потом вновь опустился. Теперь на плечах императора была уже не золотая накидка, а пурпурная, с мерцающим каменьями подолом, голову венчал другой венец, украшенный наверху драгоценным крестом.

– Вставайте, – раздался голос, и спутники княгини стали подниматься, опять кто-то ахнул, подивившись перемене в облике императора. Ну-ну, будто иных див они на Руси не видели, будто волхвы-кудесники мало их поражали, когда тешили народ чудесами колдовскими.

В наступившей тишине заговорил не Константин, а стоявший подле него евнух (еще один!). Сказал, как августейший император рад принять у себя при дворе архонтессу русов, как долго ждал этой встречи. Пустые слова. Ольге было бы что ответить, но сказала лишь учтивое: и она сердечно рада встрече, и она долго ждала… Не удержалась, чтобы не добавить нотку язвительности: мол, истомилась уже в ожидании. Но нанявшийся переводчиком местный рус говорил цветисто и красноречиво, Ольга разобрала, что он толкует: как она восхищена и поражена всем увиденным, даже рыдать от счастья готова, и душа ее трепещет, что смогла-таки предстать перед ясные очи наивысочайшего.

Ну, это уж слишком!

Ольга повернулась и поискала глазами среди свиты отца Григория, сделала ему знак приблизиться. Какой-то ропот прошел по залу, переводчик сбился, когда Григорий вышел вперед и поведал, что княгиня прибыла, дабы проявить добрые отношения к Византии, а также наладить договоры, какие некогда были заключены Византией с Русью. Ибо лад и согласие между двумя великими держа вами должны служить миру и процветанию, чтобы и торг совершался, и люди встречались, и взаимная выгода была.

Ольге показалось, что суровые брови Константина несколько раздвинулись и он усмехнулся в свою пышную бороду. Но ему и впрямь было весело. Вот она какая, строптивая владычица варваров, сразу о делах заговорила, без всяких долгих проволочек. Но не его, Константина, забота постигать тонкости старых договоренностей, на это при дворе есть логофет дрома, поверенный базилевса по делам сношений с иными державами. Княгиня же должна радоваться, что все-таки приняли, трепетать должна. Но не трепещет. И смотрит прямо в глаза, будто и в самом деле рассчитывает, что император ей ответит. И самое странное, что Константину действительно захотелось пообщаться с архонтессой. Ну хотя бы о том, отчего она так молода. Вон стоит прямая, как свеча, как ледяная королева севера в своих голубых с жемчугом одеяниях, со светлыми серыми глазами. И ресницы, как у отроковицы какой. Губы молодые и сочные… Неужели эта женщина, как говорили, и впрямь старше его годами?

Рука базилевса непроизвольно дернулась на золоченом подлокотнике трона. Он почувствовал смятение. До сего мига все не мог поверить, что дикие русы владеют тайной вечной жизни, и вот же стоит перед ним эта женщина, лицом юная, а взгляд твердый и уверенный в себе, мудрый. Молодые так не глядят. Чтобы такую уверенность в себе ощущать, надо долго жить, надо, чтобы страсти утихли, опыт появился. Константин сам прожил немало, мог отметить, когда наивность и восторженность юности переходит в спокойную мудрость зрелых лет. Однако же смотрит на эту древнюю женщину… и удивляется искренне. Ибо она заинтересовала его куда более, чем преподнесенные ему с поклонами дары: меха, янтарь, белая моржовая кость, роскошная шкура огромного медведя. На все это базилевс едва глянул, а вот с Ольги взора не сводил. Поговорить бы с ней… вызнать. Но так, чтобы никто ничего не проведал. Патриарх Полиевкт сообщал, что архонтесса говорит по-гречески, причем довольно сносно. И еще Полиевкт всерьез сказывает, что сможет уговорить язычницу Эльгу креститься. А это означает, что в дикой скифской Руси появится христианство и, следовательно, Русь попадет под влияние Византии. Да, было бы неплохо, но это заботы патриарха и логофета дрома. Константин же заинтересован в продлевающей жизнь воде. Вон священник архонтессы говорил, что она привезла чудодейственную воду в Константинополь.

Император резко поднял руку, призывая к молчанию.

Тишина воцарилась мгновенно. Все были поражены: августейший автократор слишком велик, чтобы лично общаться с послами иных держав, даже с их правителями. А тут он вообще сказал неслыханное: пусть гости с Руси будут присутствовать на торжественной трапезе, которая произойдет через пару часов после приема и на которой они смогут обговорить насущные вопросы.

Вновь заиграл орган, запели золотые механические птицы, зарычали золотые львы, а трон императора на цепях воспарил вверх. Молодой соправитель отца Роман смотрел на это почти с неприязнью. Оглянулся на свою молодую жену. Феофано только стрельнула черными очами – вмиг поняла досаду мужа. Она тоже считала, что они с Романом смотрелись бы на вершине власти лучше престарелых Константина и Елены. И уж она бы смогла справиться с мужем, пусть он даже и засматривается на иных женщин. Вон с каким интересом Роман разглядывал архонтессу. Но ведь и император с нее взгляда не сводил! Прекрасной Феофано было обидно, что люди восхищаются не ее дивной красотой, а обряженной в ракушки заезжей гостьей. И пока шли приготовления к пиршеству, она так и говорила приунывшей свекрови:

– Вы только поглядите, августейшая Елена, что творится в Палатии! Мы, облаченные в державный пурпур, должны сидеть за одним столом с язычниками! С их правительницей, которая была столь дерзка, что даже не удосужилась совершить проскинезу! Да еще и осмелилась привезти с собой дьяволицу, которую ныне скрывает от людей патриарха. Я уже не говорю, что сия надменная дикарка явилась в Палатий со своим любовником анепсием. Выдает его за родича, хотя сразу видно, что их связывает нечто более интимное, чем родственные связи. О, я готова об заклад побиться, что он покрывает ее едва ли не каждую ночь, как кобель покрывает сучку во время течки.

– Вы порой забываетесь, дражайшая Феофано, и говорите языком простонародья, – сухо заметила невестке базилисса Елена, дочь и жена императоров. – А воля Константина Багрянородного для нас все равно что Божья воля. Он приказал – и мы примем языческую архонтессу, как и примем ее анепсия. И будь он хоть любовник, хоть муж госпожи Эльги, мы должны помнить, что у язычников нет обряда венчания, а значит, все их браки незаконные и они живут во грехе.

Феофано закусила хорошенькую губку. Старая грымза! От нее одни поучения. И от ее дочек. Феофано с презрением посмотрела на этих клуш царевен. Они вынуждены были признать ее родней, но всячески давали понять, что она тут чужая. Ну ничего, Феофано еще не забыла предсказаний русской ведьмы. И знает, что однажды сама станет могучей правительницей! Они же все будут ползать у ее ног, моля о снисхождении. Но не дождутся его!^[1112]

Пока же царская невестка была озабочена мыслями о том, что могла сообщить ведьма о своем пророчестве самой русской княгине. Хотя, что бы ни наплела, кто ей поверит? Вон этот светловолосый варяг наверняка уж все знает, он был в ту ночь на корабле, но смотрит как ни в чем не бывало. Может, ничего и не рассказала ему та странная ведьма с желтыми глазами? И где она сама? Уж как люди Феофано ее разыскивали, не менее рьяно, чем служители патриарха, всю округу Константинополя обшарили, все окрестности, все дороги, все суда уплывающие. Она хотела приказать и монастыри обыскать, но не стала. Слыхала ведь, что Полиевкт говорил: там, где молятся христиане, где святыни хранятся, ведьме находиться невозможно. К тому же Полиевкт, похоже, знал, что Феофано побывала у дьяволицы, но пока молчит. Да, они все молчат, ибо знают, что под обвивающим стан супруги Романа лором^[1113] уже бьется жизнь наследника престола. И теперь Феофано ограждена от всяких происков. Пока не родит наследника. А там и еще одного. Как ей сказала ведьма? Троих детей родит избранница Романа, и каждый из них познает великую славу. Ну а уж мать поможет им в том. Она даже знала как. Та же ведьма подсказала, сообщив, что не единожды Феофано будет прибегать к действию ядов.

Такие мысли бродили в хорошенькой головке облаченной в пурпур царевны, пока она сидела на пиру, неспешно пощипывала гроздь дымчатого винограда и слушала, о чем говорит с императрицей языческая правительница. Вернее, вопросы вежливо задавала Елена, а Эльга неспешно отвечала. Как понравился гостье Константинополь? Видела ли она уже мраморную мозаику на форуме Константина? А статуи на площади Августион? Именно на этой площади находится мраморная колонна Милий, или Мильный столб. И пусть госпоже Эльге переведут, что именно Милий является центром Византийской империи и что от него отсчитывается протяженность до рог в их великой державе. Ну а храм Святой Софии Эльга уже посещала? И как? Вот уж воистину божественное чудо! Ну а Золотые ворота богохранимого града гостья лицезрела?

«Это те, на какие славный Олег прибил свой щит», – хотелось сказать княгине, но смолчала. Она давно поняла, что уста ромеев смыкаются, едва она упоминает, как некогда им пришлось признать свое поражение и склонить гордые главы перед воинственным варваром с Руси. Предпочитают забыть, будто и не было такого вовсе.

Ольге все же удалось уловить момент, когда словоохотливая императрица умолкла, смакуя обваленную в толченых орехах каплунью ножку. Княгиня спросила, сколько лет дочерям Елены? Все три царевны сидели тут же за столом, как Феофано и знатные зосты^[1114], приближенные императрицы. Это был чисто женский стол, расположенный в одном конце большого зала, в то время как мужчины пировали за другим столом – их можно было видеть через разделяющую помещение белокаменную колоннаду с аркой посредине. И разговор там, как поняла Ольга, был куда оживленнее. Вон Никифор Фока даже перегнулся через стол, вопрошая о чем-то Свенельда, патриарх тоже слушает, что отвечает анепсий, согласно кивает, покачивая белоснежным по случаю торжества клобуком с алмазным крестом.

Императрица наконец прожевала мясо, долго промокала салфеткой тонкие губы, при этом наблюдая, как язычница разглядывает ее дочерей, будто прицениваясь.

– Они еще очень молоды. Старшей, Феодоре, только пятнадцать этим летом исполнилось, Фекле – четырнадцать, Анне тринадцать будет.

– Ну, уже невесты! – улыбнулась царственным девушкам княгиня. – Небось о женихах мечтают?

– Им еще рано о таком думать! – отрезала Елена, когда толмач перевел речи Ольги.

Зато сами царевны оживились, захихикали, о чем-то стали шептаться, не обращая внимания на строгий взгляд матери.

«Феодора бы моему Святославу подошла, – думала между тем Ольга. – Красотой, правда, не блещет, но крепенькая, как репка, такая легко родит. К тому же – царевна! В Палатии воспитывалась, осанка горделивая, сама красиво держится, вон как ест, пьет. Видная бы из нее правительница Руси получилась. А то, что молода, так на Руси девица в брак вступает, едва поневу женскую ей наденут^[1115]. И помоложе цесаревен жены на Руси имеются».

Но Ольга уже поняла, что о предполагаемом сватовстве ей не с императрицей надо разговаривать. Женщины что, они тут, в Византии, только мужьям в рот и глядят. Как и на Руси, впрочем, где каждая жена почитаема настолько, насколько уважает ее муж. Это одна Ольга, будучи безмужней, смогла добиться столь высокого положения. И вот сидит она тут, знакомится с родней императора, а весть о том уже по всему Палатию пошла, по всей Византии, а отсюда и по иным странам заморским. Поэтому уже не будут говорить, что Русь дика и опасна, что деревянным истуканам люди там поклоняются. Зато скажут, что княгиня Руси была с почетом принята самим императором византийским, значит, есть и в Руси нечто, что стоит с ней быть в мире, налаживать связи.

И, словно в ответ на думы Ольги, к ней обратилась Феофано. Княгиня поняла ее слова до того, как опешивший толмач перевел. Дескать, вот на Русь мало кто решается отправиться по торговому делу, да и ко двору русской архонтессы не всякие осмеливаются прибыть. И все потому, что там живут всякие чудища и духи, какие беспокоят людей, нападают на путников. Так все говорят, и если это правда…

Императрица строго одернула невестку, но Ольга все же предпочла ответить: да, молва о таком идет, но и впрямь на Руси имеется чародейство, однако там, где живут люди, духи не шалят. А вот в чащи да болота пробираться чужакам опасно. Ибо те же чудища оберегают несметные клады, богатства земли русской, чародейскую воду живую и мертвую, какая вечную жизнь и младость дает. И вода эта – одно из самых великих богатств владений княгини. Пресветлой императрице – Ольга повернулась к Елене – о том известно. Ведь она дочь базилевса Романа Лакапина, который снаряжал в Киев посольство за этой водой.

Щеки Елены сделались пунцовыми, она не осмеливалась оспорить то, что и так было известно: ее отец и впрямь принимал у себя кудесников с дикой Руси. Вот и молчала, а с ней умолкли и иные женщины, сидевшие за столом. Только дерзкая Феофано осмелилась спросить: есть ли у самой княгини подобная вода? Может ли она предъявить ее здесь, в Палатии?

– Мне бы тоже хотелось это узнать, – услышала Ольга за собой негромкий мужской голос.

Это был сам Константин Багрянородный. Увлеченные разговором женщины не заметили, как он прошел мимо разделявшей зал колоннады и теперь стоял подле их стола, прислушиваясь к каждому слову. И когда к нему все повернулись, император сделал знак Ольге следовать за собой. Медленно двинулся к выходу, не шел, а шествовал, а все поднялись и провожали его поклонами.

Ольга вышла за императором, они двигались в окружении евнухов и стражей, пока не оказались на возвышавшейся над прекрасными садами Палатия галерее. Здесь Константин жестом велел оставить их одних.

Ольга стояла перед Константином, гордо вскинув голову. Разглядывала его внимательно, а сама думала: «Что, и тебе не терпится изведать вечной жизни? Жить-то сладко. Будь ты в пурпуре или дерюге, а каждый новый день всем дорог. Это любого царства стоит».

– Мне известно, что вы говорите на нашем языке, – произнес Константин, подойдя к белокаменной балюстраде и положив на нее тяжелые от перстней руки. – Поэтому и хотел бы пообщаться с вами без свидетелей. Итак, что истинно, а что ложно в том, что люди на Руси продляют свой век, используя дающую вечную жизнь воду?

Он ждал ответа, но как же отстраненно держался! Даже не глядел на княгиню, будто милость великую оказывал одним своим присутствием. А ведь снизошел же со своего августейшего, наивысочайшего… – или как там еще его называют? – положения автократора до разговора с язычницей с глазу на глаз. Ольга усмехнулась, приблизилась и встала рядом, тоже смотрела на закатное солнце, вдыхая долетавшие из садов цветочные ароматы, смешанные с легким запахом моря. Отсюда, с террасы, оно казалось искрящимся, золотым. Да, хорошо тут было жить… особенно не страшась недугов, не думая о старости… о смерти.

Ольга негромко заговорила:

– Я знаю, что ваши люди уже доложили, как долго я живу. И что была сосватана за Игоря-князя еще до вашего рождения, и что княгиней была в те времена, когда мой названый отец Олег щит на Золотые ворота вешал, а вам тогда, если не ошибаюсь, только три лета минуло.

Ольга сказала это невозмутимо, хотя и почувствовала, как при последних ее словах наивысочайший напрягся, даже задышал шумно. Ее же голос оставался спокойным: – Вот стою я подле вас, базилевс порфирородный, и погляди на нас кто со стороны, всякий скорее решит, что не вы меня младше, а это я по виду в дочери вам гожусь. Что же это как не следствие той воды чародейской, о какой вы хоть и любопытствуете, но в то же время сомневаетесь в истинности ее существования?

Это были дерзкие слова, и Константин почувствовал нарастающий гнев. Как она смеет разговаривать с ним так… так свободно. В ее речи не было ни развязности, ни наглости, но не было и того особого трепета, к какому он привык при общении с людьми и какой внушал ему сознание собственного величия. А эта дерзкая дикарка разговаривает с ним так, словно болтает с бродячим философом на площади Августион! И все же Константин счел ниже своего достоинства поучать гостью. Если даже за все это время его сановники не вбили в ее голову, что он божественнейший и наивысочайший, то сам Константин не станет утруждать себя подобными уроками для дикарки. Однако ему понадобилось усилие, чтобы продолжить с ней беседу. Ибо этот разговор был для него важен! Он хотел вызнать правду сам, не прибегая к услугам своих палатинов и секретарей, поскольку речь шла о живой и мертвой воде, о продлении жизни… Если, конечно, такое и впрямь возможно, а не выдумки диких варваров. Итак, что она говорит? Что правит и живет дольше его? Ну-ну.

– Патриарх Полиевкт объяснил мне, что все эти слухи о том, что вы якобы долго живете, связаны не с волшебством, а объясняются путаницей с именами. Вернее, с именем. Вот я, например, ношу имя Константин. И Божьей милостью я седьмой по счету из восседавших на троне Византии правителей, носивших это имя. Сколько же моих подданных носит имя Константин, сосчитать невозможно. Так, может, и вы, почтенная госпожа, всего лишь пятая или шестая Эльга среди княгинь Руси? Но вместо этого пытаетесь уверить меня, что все эти годы только вы единственная Эльга, какая восседала на престоле в далекой и малопонятной нам державе.

Ольга оправила жемчужные гроздья вдоль лица, усмехнулась легко, но отчего-то Константину опять стало не по себе от мудрой зрелости ее взгляда. Вон ресницы у этой Эльги, как у девы юной, а взгляд столько в себе таит, что даже оторопь берет.

– Когда меня Игорю сватали, – с непередаваемым, немного «акающим» акцентом заговорила Ольга, – я звалась Прекрасой. По-нашему это означает Дева Наикрасивейшая. Ну да юной девушке такое имя носить только всласть. А вот когда княгиней стала, то имя Олега приняла, княжеское имя. По-варяжски имя Олег-Хельг означает Священный. И, став называться Ольгой, я тоже стала Священной. Это очень обязывающее имя. Таким кого попало не назовут.

И тут впервые губы императора чуть скривились в неком подобии насмешливой улыбки. Сказал, что этим его не убедишь. Вон и его имя происходит от латинского «констанс», что означает стойкий, постоянный, твердый. И уж лучше бы госпожа архонтесса иной довод привела, нежели уверяла в своем священном имени. Ибо для христианина священное есть только то, что от Бога исходит. А все остальное – выдумки невежд.

Ольга не все поняла из его речи. Она лихорадочно пыталась понять, что означает слово «довод» или «невежда», но быть уличенной в непонимании не пожелала. Зато поняла, когда Константин попросил ее рассказать ему без утайки все о чародейской воде.

Вдали за морем медленно садилось солнце. Его отблески высвечивали их обоих – и рослого, слегка сутулого Константина, и стройную, изящную княгиню. Они стояли и разговаривали, а со стороны можно было подумать, что разглядывают клумбы и аллеи в садах, смотрят на взмывающие вверх струи фонтанов. Но говорили об ином. Ольга рассказывала о великом чуде земли русской, о потаенных источниках живой и мертвой воды, какие бьют там, где редко ступает нога смертного, и только знающие ведуны могут найти это чудо. Тут и слово заветное знать нужно, и внутри себя иметь особое свойство, чтобы воду не спугнуть, чародейство не развеять. Ибо сила воды робка, как роса предутренняя. И как солнце высушивает росу, так и не посвященная в таинство людская душа может погасить чародейскую силу вечной жизни в источниках. А уж о христианах и говорить не приходится: там, где они бывают, водицы живой и мертвой уже не сыщешь. Вот и становится воды все меньше, даже сами жители Руси все реже верят, что есть такая. Но если такую находят… то цена ей немалая. По сути, вода бесценна, как сама жизнь. – Я уже понял это, – прервал речь Ольги Константин.

Он признался себе, что поверил этой язычнице. Пусть княгиня говорила, запинаясь и порой с трудом подбирая нужные греческие слова, главное император все же уловил. И несказанно заволновался. Лицо его по привычке оставалось неподвижным, но он чувствовал, как мурашки идут по коже, сердце бьется быстрее, дыхание участилось. Константин даже стал опасаться, что иноземка это заметит. Ну уж нет, не покажет ей Багрянородный своего смятения. Поэтому и спросил спокойно, даже словно со скукой:

– Почему, говоря о воде, вы одну называете мертвой, а другую живой?

– Да так уж выходит. Ибо тот, кто желает задержать старость, должен сначала воды мертвой отведать. От нее все шрамы разглаживаются, морщины истончаются, а главное – заживают все раны, будто и не было их вовсе. Однако без живой воды мертвая может и убить. Поэтому необходимо после мертвой воды сразу же принять живуюводу, дающую свежие жизненные силы.

– Нет, нет, я не желаю принимать мертвую воду! – быстро произнес Константин. – На меня вся держава смотрит, и многие возмутятся, если я начну молодеть, а церковники и вовсе предадут меня анафеме. Нет, меня интересует только живая вода.

Ольга вскинула брови к опускавшимся на ее лоб жемчужным нитям венца, губу закусила, чтобы не рассмеяться. Ох, и самоуверен же ромейский базилевс! Она ему еще и не пообещала ничего, не сказала, что одарит чародейской водой, а он уже что-то решает. Но император заметил, как изменилось ее до этого спокойное лицо, и вновь принял выражение величавой отстраненности. И так же, не проявляя больше беспокойства, он выслушал, что ему омолодиться все одно не грозит, ибо тот, кто принял мертвую воду, выглядит так, каковым был в момент принятия ее, ну разве что более свежим и подтянутым становится. И эта вода больше нужна тем, кто пострадал от ран. Зато живая водица жизненные силы удесятеряет. Тот, кто выпьет ее, будет много лет жить и здравствовать, не зная хворей, пока не заметит, что седина новая появилась или силы иссякают. Каждый по-разному это у себя отмечает. Но как отметит, вот тогда и приходит время вновь к силе чародейской воды прибегнуть. Ведь она действует не вечно, надо пить ее время от времени.

Когда Ольга пояснила все и замолчала, вокруг уже разлились фиолетовые вечерние сумерки, только далеко на горизонте еще розовели последние отблески заката. На фоне потемневшего неба порой проносились с тонким писком летучие мыши, где-то отдаленно шумел фонтан, а из покоев дворца долетали звуки музыки – там по-прежнему пировали. За одним из столов сидел волхв Коста, оберегающий под полой накидки последний флакон с живой водой. Хорошо, что с живой. Вон этот робкий ромей, носивший имя стойкого и твердого, только живой водой и интересовался. Но мертвой воды у Ольги уже и не было, погасла, как объяснил Коста. Да и то неизвестно, сколько еще припрятанная им вода будет в силе. Так что, если Ольга хочет успеть повлиять на Константина, ей надо поспешить дать ему испробовать это диво. Потому-то она так и сказала: готов ли наивысочайший император прямо сейчас прибавить себе жизни? Тянуть-то смысла нет.

Константин повернулся так резко, что звякнули украшения его наряда, качнулись подвески у лица.

– Живая вода у вас с собой? Здесь? В Палатии? Среди даров? Но… нет, не думаю, что вы уложили ее среди мехов и янтаря. Как и не думаю, что вы безвозмездно готовы одарить меня подобным дивом.

Он нахмурился, вспомнив, что говорил священник Григорий: княгиня хочет породниться с семьей базилевса. Какова дерзость! И все же мысль, что он получит лишние годы жизни, наполнила Багрянородного таким воодушевлением, что ему все труднее становилось сдерживать себя, не выказав неподобающего волнения. Архонтесса и так смотрит с насмешкой, понимая, что за несколько лет жизни любой что хочешь отдаст. Редкий дар эта вода, ценой в жизнь, как она сказала.

Базилевс глубоко вздохнул, собираясь с мыслями, прежде чем решился спросить: что желает за такую услугу русская архонтесса? Он на многое готов: заключить выгодный для Руси договор, богато одарить Эльгу и ее людей.

– Я прибыла сюда подтвердить соглашение между нашими державами, – напомнила княгиня. – Вести торги и не начинать войн полезно как для Руси, так и для Византии. А вот чего бы я желала за чудотворную воду… Хочу, чтобы договор между Византией и Русью был подтвержден брачным союзом между моим сыном, князем русским Святославом, и одной из царевен византийских!

И опять звякнули украшения базилевса, когда он резко взмахнул рукой, отвергая подобное предложение. Что эта безумная женщина возомнила о себе? Он ведь уже дал понять ее священнику Григорию, что просто немыслимо, чтобы рожденная в Порфире покинула великую Византию, светоч цивилизации и христианства, и отправилась в дикую Скифию^[1116]. И он так и сказал – не в обычаях византийских правителей отдавать своих женщин за иноземцев. Так повелось еще со времен первого императора Константина Великого.

Ольга слышала надменную непреклонность в его голосе, но не отступила. Она напомнила, что, несмотря на запреты Константина Великого, подобные брачные сделки совершались. К примеру, родственница того же Романа Лакапина вышла замуж за болгарского царя^[1117]. Но ведь она не была рождена в Порфире, заметил Константин, в царевне Ирине не текла кровь божественных базилевсов. Да и сочеталась она браком не с язычником, а с государем христианской страны. На это Ольга вдруг сказала, что если дочь Багрянородного просватают за Святослава, то ее сын ради подобной чести откажется от старой веры своей земли и примет крещение.

Но даже говоря это, Ольга понимала, что подобное маловероятно. Главное – добиться слова от императора. Вон как он заметался, услышав, что рядом живая вода. Ей бы выиграть сейчас, потом она что-нибудь придумает. Как? Ольга вдруг вспомнила сына – дикого, своевольного, всегда почитавшего Перуна. Казалось, молодому князю было в радость даже заговорить об этом покровителе воинства. Вспомнила она и как ее сын обрил голову, оставив клок на макушке, – на степняцкий манер. Ну да этому надушенному и бренчавшему блестящими цацками базилевсу о том знать не надобно. И Ольга, поразмыслив, заявила: будет разговор о сватовстве – она даст ему испить чародейской воды. Нет – она ограничится подтверждением договора о мире… пока русы вновь не снарядили корабли с воинством под стены Царьграда.

Константин был возмущен дерзостью язычницы. Разве не понимает, что не ей ставить условия, что все решает только его, императора, воля? Вот он сейчас повелит схватить ее и всех русских послов, да каждого прикажет обыскать. И тогда продлевающая жизнь вода будет у него в руках, хочет Эльга того или нет. Однако… Что эта женщина говорила о том, что вода легко силу теряет при христианах? Лгала, наверное. А если нет?

Константин вдруг вспомнил, как у него порой изнуряюще болит в подреберье, вспомнил, как устают глаза, когда читает или пишет свои труды при свечах. Раньше такого с ним не было. Еще и одышка появилась, когда поднимался по лестнице, и на коня он уже влезает со специальной подставки, а не как ранее – одним махом. Это уже не говоря о том, что с женой он спит… ну просто спит, никаких иных желаний не испытывая. Да, стар он становится. Пятьдесят два года – это возраст, что тут говорить. А русская Эльга твердит, что силы живая вода прибавляет, вновь молодым себя чувствовать начинаешь, хвори застарелые проходят. Хорошо, если и впрямь так. Но то, что она требует…

Однако можно ведь поступить так, как до него иные базилевсы поступали, отдавая в жены иноземцам своих дальних родственниц или вообще подставных царевен. Правда, архонтесса видела его дочерей, узнать подмену сразу сможет. Но когда то будет. А воды живой Константину хотелось испробовать прямо сейчас. Сию же минуту, причем тайно ото всех, пока никто об этом не узнал, пока Полиевкт не пристал со своими нравоучениями о грехе. Интересно, а как бы повел себя сам святейший, если бы перед ним выставили такую воду? Небось бы лакал, как иной пьяница вино, а о душе только бы потом вспомнил. Но душа… Это смущало Константина… некоторое время. Разве мало старался он всю жизнь ради Церкви? Разве мало жертвовал на храмы? Мало поклонялся святыням? И он, если его года продлятся, еще успеет отмолить грех, что связался с чародейством.

– Я готов обдумать ваше предложение насчет порфирогениты, – процедил сквозь зубы Константин. – Я даю вам в том свое слово.

Ольга поняла, что это уже немало. К тому же княгиня и впрямь переживала, что, пока она тут судит да рядит, последний флакон с водой погаснет. И кем она тогда будет выглядеть в глазах императора?

Они прошли в небольшой покой с полукруглой, выводящей на галерею аркой. По знаку Константина сюда принесли хрустальные светильники, установили на столике из белого мрамора с пурпурными прожилками. Огонек в шарах-светильниках чуть колебался, освещая мозаичные полы и застывшего базилевса, который не сводил глаз со стоявшего в центре округлой столешницы канфара^[1118]. Именно на него он указал, когда в покой явился Коста, а люди базилевса удалились. Коста только переглянулся с княгиней и после того, как она согласно кивнула, осторожно налил в чашу розоватую воду из последней заветной склянки.

– Ты сама сначала испей, – подозрительно глянув на Ольгу, приказал Константин.

Она развела руками.

– Не могу, августейший. Я воду уже пила перед тем, как отправиться в Константинополь, а часто ее использовать нельзя… Силу она не возымеет. Да и зачем?

– Чтобы не отравили меня.

Он сдвинул брови, поджал губы. И покосился на стоявшего в стороне Косту.

– Тогда пусть твой человек выпьет!

Ольга пожала плечами. Ишь, отравы опасается. Ну где его ум, о котором столько слышала? Разве осмелилась бы она на такое, особенно тут, в Палатии, где все так трясутся над особой божественнейшего и где, случись с ним что, никого бы из русов не пощадили. Разве затем она прибыла?

– Глотни, Коста, тебе не впервой, – обратилась она по-русски к волхву, указывая на канфар. – Ты ведь среди печенегов без живой воды жил, вот и испей. Только не все, не забудь и с этим петухом напыщенным поделиться.

Коста послушно взялся за выполненные в форме крылышек ручки чаши, губы его чуть шевельнулись, когда заговор нашептывал, потом сделал глоток. Император глядел на него, взволнованно теребя на груди парадную цепь с медальонами-образами. Видел, как этот худой, изможденный рус отставил чашу, вытер рукавом уста. Повернулся к княгине – и глаза его вдруг засияли… Смотрел на Ольгу, как иной верующий на икону, даже слезы выступили.

– Матушка княгиня. – Он пошатнулся, прижав руку к сердцу. – Люба ты мне, век служить тебе буду, жизни для тебя не пощажу! Все для тебя одной! Ибо ты и солнышко мое, и луна моя, и ладо мое вечное. Ненагляда моя!..

Сказать, что Ольга была поражена, – ничего не сказать. Еле смогла вымолвить по-русски: ошалел, что ли? А Коста уже на колени рухнул, руки ей целовал, слезами обливался. И все твердил, что он и живет лишь для того, чтобы ей услужить, чтобы увидеть порой хоть издали, хоть изредка.

– Что с этим мужем происходит? – медленно, с надменностью спросил император.

Что тут скажешь? Ольга резко отстранила Косту, жестом указав ему на дверь. Он пятился, не сводя с нее влюбленного взора. Эко его проняло! А ведь обычно замкнут был, слова лишнего не скажет. Но слуга всегда был верный. Может, и в самом деле влюбился одинокий? Даже жалко его стало.

Константин смотрел вопросительно, и Ольга, тщательно подбирая слова, стала пояснять: мол, так всегда бывает после чародейской живой воды. Силы-то удесятеряются, страсти кипят. Вот ее человек и стал просить… Ну, молил, дескать, не делиться с иноземцем священной водой, не давать исконное русское чудо чужому…

Она не договорила, когда Константин схватил канфар обеими руками и залпом осушил до дна одним глотком. Ему показалось, что воды было слишком мало, он уже пожалел, что велел отдать драгоценную жидкость какому-то старообразному русу. А на вкус она была… Ну, травами слегка отдавала, будто настой. Император провел языком по небу, по губам, пробуя определить ее вкус. Горьковатая? Или душистая? Быстро выпил, не разобрать теперь.

Константин повернулся к княгине. Ольга тоже с интересом вглядывалась в него, выискивая перемену. Глаза его были темными, как и ранее, проницательными, однако теперь в них читалось легкое изумление, которое сменилось восхищением и каким-то особым ярким светом. Казалось, он хотел что-то сказать, но не сказал. Просто набрал в грудь воздуха и теперь, замерев, разглядывал стоявшую перед ним язычницу как некое чудо невиданное. Сам же думал: «Ах, какие глаза у русской Эльги – чисто облака в грозовой день над Константинополем. А ресницы…» Он и ранее ими любовался, как и ее губами, так походившими на спелые вишни. Верхняя губа тоньше, нижняя полнее и сочнее… с такой очаровательной ямочкой под губой. Вот бы испробовать их вкус! А потом… Потом сжать бы это статное тело в объятиях, смять… Наверное, живая вода действительно удесятеряет силы, ибо Константин вдруг почувствовал нестерпимое желание обладания, внизу живота и в паху разлилось тепло, член его стал подниматься… Император быстро сел, сдвинул колени, стараясь скрыть свое смущение, заерзал на покрытой ковром скамье.

Ольгу озадачил загоревшийся взгляд Константина. Ну, хоть этот не станет ей говорить, что она его солнышко и луна. Но поглядел-то… будто она его гривной^[1119] одарила. То есть тем, что дороже любой гривны, – жизнью и здравием. И вон он как разрумянился, сопит, дышит бурно.

– Что скажешь, государь? Чувствуешь силу?

– Чувствую, – ответил базилевс, но как-то смущенно, по-прежнему пряча глаза, а потом поглядел так… ну, словно она жар-птица чудесная, – восхищенно и озадаченно, нежно и восторженно.

И вдруг шагнул к ней, тоже за руки схватил, сжал их.

– Вы удивительная женщина, госпожа Эльга. Только вы появились – я сразу понял – второй такой нет и быть не может. Это именно вас я ждал все эти годы, мечтал о вас…

«Сейчас и этот запоет, что я его солнышко и луна, – подумала княгиня, осторожно высвобождаясь и пятясь от императора. – Да что же это делается, помоги боги! Как правило, испив живой водицы, люди себя иначе ведут. Их скорее смех разбирает, веселье… А тут будто приворотным зельем я его опоила».

– Пойду я, государь, – мягко произнесла Ольга, отступая к двери. – И так наша… – она с трудом подбирала слово, пока не нашла подходящее, – наша аудиенция затянулась дольше принятого. Однако упредить хочу: не стоит вам никому говорить, что испили живой воды. Вы-то, конечно, владыка великий, но, думаю, церковники не благословят вас, если узнают, что к чародейству прибегли. Вон Роман Лакапин о том не смолчал, и многие его осудили, епитимью на него суровую наложили, патриарх в исповеди ему отказывал.

– Как же ты разумна, Эльга! – восхитился Константин. – Умна, прекрасна, да еще владычица огромного края! Я перед приемом велел, чтобы мне показали на карте твои владения. Они велики и обширны! И ты правишь ими, как Божья избранница. Это удивительно! И достойно восхищения. Как и твоя краса несравненная. Лики бы с тебя писать!

– Я все же пойду, государь, – лепетала Ольга, когда он вновь стал хватать ее за руки.

А он снял один из своих перстней, сверкнувший алым огнем, и надел ей на палец. Сказал, что это дар, что пусть она смотрит на этот рубин и думает о нем, думает о том великом счастье, какое он познал, встретив ее.

«Долго же ты откладывал эту встречу», – отметила про себя Ольга и, отступая, напомнила, что через три дня назначена ее встреча с логофетом дрома, дабы обсудить некие вопросы по пунктам прежнего договора. Но Константин вдруг объявил, что нет смысла ждать целых три дня. «Бесконечно долгих три дня!» – вскричал он будто в отчаянии. Нет, по его повелению ее завтра же будут ждать в ведомстве логофета, а когда они переговорят и все обсудят с его чиновниками, Константин вновь желает видеть архонтессу Эльгу, он поведет ее к фонтану, который называется Чашей Трикхона и наполняется медом и вином. Это одно из чудес Палатия, каковых здесь немало, поэтому после того, как они посмотрят фонтан, Константин лично готов проводить ее на конную игру в циканистре^[1120], а после они прогуляются среди клумб восхитительных роз и утонченных лилий. О, в Палатии имеется столько дивного, на что стоило бы поглядеть столь прекрасным очам.

Ольга все же оставила возбужденного императора и с облегчением перевела дух. Надо же… Ишь как его проняло!

А Константин почти взбежал в верхние покои по высоким ступеням, остановился наверху, борясь с одышкой. Что-то дыхание даже после чародейской воды сбивается. Зато он давно не ощущал такого воодушевления, такой радости. И он счастливо улыбнулся, когда подумал, что завтра она придет и они вновь встретятся. Он будет смотреть на нее, вслушиваться в звуки ее мягкого грудного голоса, неспешного и музыкального, как звуки арфы, доносившиеся из внутренних покоев. Ах, скорее бы миновала ночь!

Константину понадобилось немалое усилие, чтобы принять привычный величественный вид, когда он шел по переходам дворца, не замечая склоняющихся евнухов, не глядя на благословляющих его священников и замерших, как изваяния, стражей.

(обратно)

Глава 14

Императрица Елена готовилась к выходу на обеденную трапезу. Придворные зосты водрузили на ее голову парик из белокурых волос, присыпанный золотой пудрой и оплетенный нитями с искрившимися изумрудами. Увы, некогда гладкие белокурые волосы базилиссы с возрастом поредели, приходилось прибегать к таким вот хитростям, чтобы оставаться привлекательной, ибо и с годами императрица ромеев должна являть собой гордость и красу державы.

– И румян добавьте, – приказала Елена, вглядываясь в свое увядшее лицо, отражавшееся в большом посеребренном зеркале.

А сама думала о другом: вспоминала, как этой ночью вдруг проснулась от бившего в лицо света и увидела своего супруга со свечой в руке. Он стоял у изголовья и будто с интересом рассматривал ее.

Тогда она только спросонья повторила его имя и немного подвинулась, удивленно думая, что Константину пришла охота возлечь с ней. О, как давно он не посещал ее в опочивальне! Уже годы, кажется. Но супруг только вздохнул глубоко, даже как-то разочарованно и, не сказав ни слова, удалился. Она же долго ворочалась, не зная, что обо всем этом думать. Но с утра велела обрядить себя с особой тщательностью. Во-первых, положение обязывало, а во-вторых, захотелось вдруг, чтобы муж взглянул на нее более ласково, чем прошлой ночью.

Елена всегда была верной женой Константину. Еще когда ее отец Роман Лакапин насильно поставил их с Константином перед алтарем, она решила, что жених ее столь хорош и благороден, что ей надо молить Всевышнего за счастье быть его супругой, и пообещала сделать все, чтобы порфирородный царевич полюбил ее. Ей тогда было шестнадцать лет – Константину едва исполнилось четырнадцать. Они были детьми, замкнутыми в глубине дворцовых покоев, детьми, которыми никто не интересовался, но именно в этой отстраненности от всех они и сблизились, поначалу робко, а потом познав привязанность и даже страсть. Поэтому Елена и не подумала взять сторону отца, когда появилась возможность воцариться ее мужу. И стала императрицей, могущественной и влиятельной, божественнейшей, наивысочайшей, великолепной!..

За все эти годы она никогда не волновалась за свое положение. Она исправно рожала мужу детей, жила в гинекее^[1121], помогая Константину, если он обращался к ней, и при этом никогда не навязывала ему свою волю, никогда не вмешивалась в дела его правления. Константин всегда был с ней добр и мягок, всегда почитал ее. И хотя в последнее время они мало общались, по обычаю встречаясь во время торжеств или на богослужениях в церкви, Елена все равно знала, что мир ее устойчив и надежен. Но после этой ночи… Почему-то стареющей императрице было неспокойно.

В гинекей, шелестя шелковыми одеяниями, вошла ее невестка Феофано. И как неподобающе быстро шла – ткани отлетали при ходьбе, так что стала заметна легкая округлость ее выпуклого живота. Какой стыд! Разве Феофано не понимает, что беременность надо всячески скрывать, чтобы никто не глянул недобрым глазом на ее чрево, не подумал дурное о будущем наследнике престола, не сглазил!

Но не успела Елена сделать невестке замечание, как Феофано уже зашептала на ухо императрице. У той вытянулось лицо. Что? Наивысочайший закутался в простую темную хламиду^[1122] и подслушивает под дверью кабинета логофета дрома, где тот принимает русскую архонтессу? Немыслимо! Но когда прошло первое удивление, Елена только и спросила слабым голосом: разве эту варварскую правительницу приняли уже сегодня? Ведь приказано же было – третьего дня надо явиться.

– Это император лично за ней послал, – шептала Феофано, и глаза у самой остро поблескивали в предвкушении чего-то интересного. – Августейший ведь и вчера с этой язычницей долго беседовал, а о чем – никто не ведает. Замечу еще, что по прибытии русской Эльги император даже отложил беседу с наместником провинции Оптиматы и вместо этого… пробирается по переходам в темной хламиде с капюшоном, будто нашкодивший китонит^[1123].

Это были недопустимые речи о священной особе императора, и Елена тут же отвесила Феофано пощечину: пусть соображает головой вчерашняя трактирщица, прежде чем такое говорить!

Та отшатнулась, прижала руку к лицу. Глаза полыхнули… но сдержалась. Повернулась и спешно покинула покой, даже не поклонившись августе, – то есть допустила единственную дерзость, какую могла себе позволить. А когда уже шагала по мерцающим глянцевым мрамором и многоцветной мозаикой переходам Палатия, Феофано разразилась самой что ни на есть площадной руганью. Эта Елена… Вот уж мокрица в пурпуре! Сучка зазнавшаяся, стареющая вошь!.. Ну-ну, пусть и далее натирает свою помятую рожу персиковыми румянами, когда ей надо только благодарить невестку, что сообщила о проделках наивысочайшего. Никто иной не посмел бы ей такое донести. Вот пусть и остается в неведении. А они с Романом уже поняли, что прибывшая с Руси архонтесса взволновала престарелого императора, как… Скажем так: как царя Соломона взволновала царица Савская. А по сути, как мужчину может взволновать и возбудить хорошенькая женщина. Причем никто не припомнит, чтобы Константин вообще когда-то грешил по этому поводу. А тут… Тут такое!

Феофано нашла своего супруга у большой двери с выложенным из мерцающих каменьев павлином. Молодой базилевс подглядывал в щелку, как какой-то школьник, и при этом не обращал внимания на стоявших рядом с безучастными лицами охранников. Когда Феофано приблизилась, он спросил вполголоса:

– Сообщила августе?

– И получила оплеуху. – Феофано обиженно надула губки. – Ах, Роман, если даже ты, признанный соправитель императора, не осмеливаешься его побеспокоить и указать на неподобающее поведение, то уж Елена…

– Тсс. – Роман прижал палец к губам. – Не шуми. Он может услышать.

Они вместе приникли к приоткрытым створкам. За ними, в дальнем конце овального голубого зала, сгорбившись, застыл у следующей двери император. Он стоял у занавешивающей проход портьеры, закутанный, как и говорила Феофано, в темные одежды, только из-под полы виднелись его расшитые пурпурные башмаки – знак императорского достоинства. Хотя о каком достоинстве может быть речь, когда во всей его согнутой, замершей фигуре непросто было опознать правителя богатой империи, скорее Константин действительно напоминал сейчас подглядывающего исподтишка китонита. Но император в этот миг не думал о своем положении. Отвернув край дверной портьеры, базилевс подглядывал за беседовавшей с логофетом дрома русской княгиней, вслушивался в ее негромкий низкий голос, любовался ее облаченной в голубой мофорий фигурой. Ольга сидела напротив большого арочного окна, ее заливали лучи полуденного солнца, и Константину казалось, будто это она сама испускает легкое сияние.

Ольга беседовала с логофетом, не прибегая к услугам стоявшего сбоку от нее переводчика, священника Григория.

– По договору, заключенному с мужем моим Игорем, Русь обязана помогать византийскому Корсуню против набегов хазар и печенегов. Но также оговорено, что наши суда не должны выходить в море и мешать рыбачить корсуньским жителям. То есть мы не можем плавать в окрестностях византийских владений в Таврике. Как же мы тогда сможем оказывать помощь Корсуню, если не смеем там появляться? Ведь вам, должно быть, известно, что наши границы слишком далеко от тех мест, мы не можем ходить там морем, но при этом обязаны оказывать помощь, даже если не знаем о бедах Корсуня. И вот поэтому, уважаемый, этот пункт договора должен быть пересмотрен. Либо мы получим разрешение плавать вдоль побережья, либо Византия не вправе требовать от наших войск помощи.

Логофет дрома Иосиф Вринг – тоже евнух – покачивал лысой головой, отмечая что-то острым стило^[1124] на лежавшем перед ним свитке. Когда заговорил, его тонкий голос звучал как-то обиженно, и Ольга скривила яркие губы в некоем подобии брезгливой гримасы. Евнух заявил, что пока он не может дать ей твердый ответ, что рассмотрение вопроса следует отложить на потом. Ольге это не нравилось. Как долго будет происходить решение? Разве логофет, зная, что договор будет вновь рассматриваться, не мог позаботиться об этом ранее, пока она ожидала приема? И, не дав евнуху опомниться, княгиня перешла к следующему вопросу: как она заметила, на рынках Константинополя продается немало невольников-славян. Бесспорно, прежде, когда заключался договор, русские купцы привозили в Византию немало живого товара, ибо тогда племена Руси еще не были объединены в одну державу, многие совершали набеги на соседей и захваченных в плен продавали купцам для невольничьих рынков. Но с тех пор многое изменилось. Ольга объединила разрозненные племена в единую Русь и запретила ловить по подвластным ей землям людей для продажи. Только оставшиеся непокоренными вятичи^[1125] по-прежнему были промыслом для людоловов. И все же княгиня видела тут, на рынках, немало своих людей.

– Великомудрая госпожа Эльга, – пискляво отвечал Иосиф Вринг, откидываясь на спинку стула и складывая на округлом животе, покрытом положенным его статусу тавлионом^[1126], холеные ладони. – Дело в том, что нам и дела нет до того, откуда и как попадают на рынки Константинополя рабы-славяне. Но мы соблюдаем договор в том, что допускаем на рынки купцов, предъявляющих нам документ с печатью из Киева, который выдан вашими же проверяющими. И вам не нас нужно винить, а лучше разобраться, почему киевские таможенники пропускают корабли с живым товаром, когда сама правительница Руси запрещает торговать своими подданными.

Ольга повернулась к стоявшему рядом отцу Григорию, и он пояснил ей, что означает слово «таможенник»: мытник, тот, кто осматривает плывущие по торговому делу суда и дает добро на дальнейшее плавание.

Евнух же продолжал:

– Итак, именно вам надо проследить, чтобы таможенники разобрались, откуда сии невольники. Это не просто, ибо обычно купцы дают мзду, чтобы к ним не приставали, но это ваша проблема, отнюдь не наша.

– Но ведь вы покупаете и тех рабов, каких доставляют вам степняки, о защите от которых вы говорили со мной, когда речь шла о Корсуне.

Хитрый логофет опять ушел от ответа: дескать, Константинополь – свободный торговый город, здесь всякий может торговать любым товаром, главное – чтобы платили налоги от продажи в казну.

Ольга расстроилась, она бурно задышала, глаза заметались, словно ища выхода. В другой раз Константин бы порадовался, что толковый Иосиф Вринг сумел осадить чужеземную правительницу, нигде не отступив от договора. Но сейчас у него даже сжалось сердце. Подумалось: а не выкупить ли за счет казны часть русских невольников и поднести их Эльге в качестве дара?

Он расслышал, как княгиня сказала: мол, ладно, я переговорю об этом со своим анепсием, он разберется. Гм. С анепсием… Вчера этого анепсия, как и иных русов, на пиру богато одарили. Это традиция, это показательный жест, демонстрирующий богатство и расположение Византии. Но сейчас Константин вспомнил, что этот анепсий очень хорош собой и смотрит дерзко, а кое-кто из людей императора даже поговаривал, что он никакой не родич Ольги, а ее полюбовник. От этой мысли на душе Константина вдруг стало нехорошо. Решил про себя: надо передать Никифору Фоке, чтобы занял этого красавчика анепсия договорами насчет найма воинов и тем отвлек его от Эльги, не давал им видеться. Ибо эта язычница с их вольными, не сдерживаемыми христианским целомудрием нравами вполне могла сойтись с пригожим варягом. А Константину самому хочется узнать, что такое несдержанная церковными поучениями языческая любовь. И узнать это именно с Эльгой. Вон она какая… Порывистая, нетерпеливая, как юная дева… сколько бы лет ей ни было. Но ведь и он сам теперь неспокойный и взволнованный, как в те годы, когда ему только сообщили, что дочь Романа Лакапина станет его женой. Они оба тогда были такие неумелые, стыдливые. Императрица таковой и осталась, хотя и родила ему нескольких детей. Других же женщин у Константина никогда не было, ему не в чем каяться на сей счет перед исповедником. Ну разве в том, что этой ночью он вдруг испытал непривычную в его годы страсть, спать не мог, едва до рукоблудства не дошел, прости Господи. Он даже отправился в опочивальню к Елене, однако только поглядел и ушел. Ибо не Елена его привлекала. И пусть живая вода не избавила его от болей в подреберье, однако какую же горячность в крови он ощущал! Казалось, что и впрямь помолодел. Как иначе объяснить это волнение, беспокойство, нетерпение при мысли, что вновь увидит ее… эту дивную язычницу с ее длинными косами. И вот она здесь. А Константин, как и вчера, когда испил волшебной воды, опять испытывает страстное желание, даже дыхание сбивается, когда глядит на нее.

Но тут за спиной раздался громкий голос императрицы:

– Что сие означает, государь?!

Константин едва не подскочил. Августа Елена стояла у широко распахнутой двери, а подле нее значительно переглядывались Роман и Феофано.

– Что это означает, о, наивысочайший? – вновь вопрошала Елена, но не вопрос, а осуждение, даже гнев звучали в ее голосе.

Император неожиданно смутился. Сам ведь понимал, что смешон: в темной накидке, присевший под дверью. Он еле успел подняться, когда и логофет дрома вышел из покоев на звук голосов, а за ним княгиня показалась.

– Нам было угодно, – пытаясь взять себя в руки, начал Константин, – нам захотелось… Ах да, я еще вчера обещал архонтессе Эльге показать наш дивный фонтан Чашу Трикхона. Надеюсь, вы присоединитесь к нам в этой прогулке, августа? И вы, дети, – обратился он к ухмыляющимся Роману с супругой.

Пусть Елена и была оскорблена и обижена, видя такое неподобающее поведение супруга, пусть ворчала негромко, что ему следует сперва облачиться в положенные по сану одеяния, но Константин, взяв с одной стороны за кончики пальцев супругу, а с другой русскую гостью, как ни в чем не бывало повел их в сады.

К ним сразу же пристала многолюдная свита – откуда и появились все вмиг? – двигались следом, наблюдали, как венценосец ведет двор к упомянутому фонтану, потом провел вдоль благоухающих розариев, показал покрытые позолотой изваяния ангелов и белокаменные аркады, подле которых в облицованных мрамором водоемах плавали лебеди. Все это было великолепно и богато, шум фонтанов смешивался с людским говором и музыкой (в глубине садов играли арфисты), и обстановка стала непринужденной. По просьбе императора Ольга осталась в увитой желтыми розами ротонде и принялась рассказывать ему о далекой и непонятной для византийца Руси, ибо Константин заверил ее, что собирается уделить этой стране отдельную главу в своем рукописном труде под названием «Об управлении империей» и надеется, что его сын Роман однажды захочет прознать обо всем, что стремился передать ему мудрый отец.

Самое забавное, что базилевс и впрямь проявил интерес к ее рассказу. Спрашивал о дороге, проделанной архонтессой из Киева в Византию, внимательно выслушал, как ее караван преодолевал скальные пороги на Днепре, записал название каждого из них. Любопытно ему было узнать и о том, как происходят поклонения в святилище на острове Хортица, как приносятся дары славянским богам. Обо всем этом Ольга неспешно рассказывала, а Константин либо сам делал пометки на листе пергамента, либо давал указания строчившим под ее диктовку нотариям^[1127].

Они проговорили довольно долго. Когда подошло время идти в трапезную, Константин, вопреки принятому распорядку, приказал принести им поесть сюда, в ротонду, и они перекусывали на легком ветерке, вкушали все эти пучки зелени, валашский сыр, маринованные оливки. Ольгу, как и ранее, удивляло, что ромеи поедают такое количество трав, – зелени, как пояснили ей. На Руси отдавали предпочтение рассыпчатым зернистым кашам – а тут колбаски в листьях, паштеты с зеленью, сыры с пряными травами, сочащиеся соком фрикадельки в залитых соусом виноградных листьях. Но еда была вкусной, а разбавленное холодной водой до бледно-розового оттенка вино оказалось сладким и прекрасно утоляло жажду. Если учесть, что император был не просто любителем поесть, но и во время трапезы умел поддержать легкую, непринужденную беседу, то княгиня нашла его общество весьма приятным. Даже веселым, ибо она не смогла сдержать смех, когда Константин на свой лад переиначивал названия русских градов, о каких она рассказывала. Так, Новгород он произносил как Немоград, Смоленск у него звучал как Миленск, Чернигов – как Чернигог, а Киев он называл Куявой. Зато давно расположенная близ Киева крепость, где собирались на учения княжеские дружины, базилевс произнес неожиданно правильно – Самбат. Но это было старое название, данное еще хазарами^[1128], кои одно время брали с Руси дань, а Константин хорошо знал хазарский язык. И когда он так и сказал – Самбат, Ольга про себя отметила: раз знает, значит, и ранее интересовался, где обитают русские витязи. Можно было и призадуматься, но тут Ольгу просто едва не до истерики довело, как у императора получилось произнести слово «Полоцк» – Телеуцы. Вот Телеуцы и все – никак иначе с названием этого города он не справлялся. И Ольга, извиняясь, все же не смогла сдержать прорвавшегося громкого смеха, даже слезы на глазах выступили.

За подобную несдержанность на кого иного Константин бы разгневался, а тут вдруг тоже стал хохотать, запрокинув голову. Понимал, что ему, солидному мужу с длинной бородой и привычной за годы величия властной осанкой, не много чести заходиться от хохота. Однако ему было так хорошо! Может, и впрямь это живая вода сделала его столь беспечным, а может, просто ему было хорошо от того, что рядом смеется красавица Эльга, и им приятно оставаться вместе, легко и радостно.

Императрица Елена, которую не пригласили в ротонду составить им компанию, расположилась в стороне на одной из террас, сидела там в окружении своих нарядных зост и нервно теребила четки. Ну что тут скажешь! Константин нарушал весь установленный на сегодняшний день распорядок, отказался от приемов архиереев и чинов Патриархии, и отвечающему за прием препозиту пришлось извиняться и назначать встречу на другой день. И хотя, бесспорно, августейший правитель мог так поступать, однако до чего же это не походило на привычное поведение Константина, который в каждой церемонии видел особый смысл и никогда не уставал следовать установленному в Палатии распорядку, а каждое громкое восклицание сановников «Повелите!», каким сопровождалось любое его действие, только прибавляло автократору в его глазах собственной значимости и понимания своего высокого предназначения. И вот он запросто болтает с этой язычницей и – только поглядите на него! – смеется, как бездумный мальчишка! Ну почти так же, как его юный сын Роман, который дурачится в розарии со своей трактирщицей Феофано. И чтобы хоть на ком-то сорвать дурное расположение, Елена покликала сына и невестку. Сыну и слова дурного не молвила – будущему императору не подобает слышать упреки, – а вот Феофано императрица все высказала: и за излишнюю резвость, и за то, что та не думает о наследнике, какого с Божьей милостью понесла во чреве, а теперь толкается с Романом, когда надо ходить плавно, нося в себе новую жизнь, как драгоценное вино в сосуде.

В голосе Елены звучало такое раздражение, что Роман не выдержал, вступился за супругу. И тоже неожиданно получил отповедь от обычно кроткой родительницы: ну ладно, Феофано не в пурпуре ведь родилась, а вот ему следует помнить, что с беременной женой надо вести себя как с нежнейшим созданием, оберегать ее, а не зажимать, как… как какой-то низкородный стратиот тискает прислужницу в корчме!

Обидный намек, напоминающий, что Феофано не так давно подносила пиво постояльцам в трактире своего отца.

Роман не стал дерзить матери, но, когда отошел, в гневе пнул ногой одну из увязавшихся за ним лохматых собачек августы, да так, что та с визгом улетела в розовые кусты.

Феофано постаралась успокоить супруга:

– Ну что ты хочешь, она стареет, а твой отец вдруг не на шутку увлекся молодой и привлекательной язычницей с Руси.

И, видя, что ее порфирородный супруг – покрасневший, тяжело дышащий от сдерживаемого гнева – молчит, Феофано решилась негромко добавить:

– Тебе не кажется, что они слишком долго остаются на троне? Они оба уже старики, долгая власть не придает им ума, и мы с тобой куда больше были бы любезны народу, чем эта отжившая свое чета.

Увидев, как замкнулся Роман, она не сказала больше ни слова. Ничего, пускай копит в душе обиды. А она постепенно, осторожно и ненавязчиво будет внушать ему нужные мысли, пока не добьется своего. И однажды он подчинится ее уговорам, а там и сам поднесет слишком зажившемуся отцу чашу с отравленным зельем, какое она настаивает у себя в покоях. Зелье мудро состряпано, смерть от него будет медленная и верная, никто ничего не узнает. А что у них получится, Феофано не сомневалась. Русская ведьма ей то верно предрекла.

Пока же весь Палатий бурлил, обсуждая новость: Константин Багрянородный увлекся языческой архонтессой! И это было нешуточное увлечение, если он ездил с ней на верховую прогулку, самолично отправился показывать гостье имперские зверинцы под арками ипподрома, совершил с ней катание на хеландии по Мраморному морю, и они кормили чаек во время плавания. Потом Константин показывал архонтессе другие императорские дворцы – Вуколеон, Дагисфей, Манганы. А когда состоялся день скачек, русская Эльга была приглашена в императорскую ложу Кафизму, и Константин именно ей позволил взмахнуть белым полотнищем, давая знак к началу забега квадриг. Небывалая милость!

Ольга сама была поражена вниманием к ней императора. Ей льстило подобное расположение Константина, удивляло, что он, еще недавно такой надменный и пренебрежительный, теперь, казалось, готов был прислушиваться к каждому ее слову, выполнить любую прихоть. Ей понравился золотистый белогривый скакун в дворцовых конюшнях – и на другой же день этот конь в драгоценной сбруе был отведен к ее подворью у Святого Мамы. Залюбовалась Ольга в Палатии полированным серебряным зеркалом в позолоченной овальной раме – его тут же сняли со стены и отнесли к ней. Но когда княгиня заикнулась, что ей пора возвращаться, что многие из ее купцов уже распродали товар и говорят, что надо ехать на Русь, лицо императора потемнело. Пусть едут, сказал, но госпоже Эльге надлежит еще побыть гостьей Византии. И если ей не любы болгары, заметил Константин, то он готов отказаться принять их посольство, – что и сделал, даже дары не принял. А вот вскользь сказанное Ольгой слово о епископе Адальберте привело к тому, что Константин пышно принял германцев. После аудиенции долго рассказывал княгине, какую силу набрал в своих землях их король Оттон, что однажды он может стать великим правителем. И даже хорошо, что Константин заключил с германцами мир. Империя тогда богатеет, когда она в добрососедских отношениях с иными державами, когда люди заняты созиданием и приумножают свои богатства, не опасаясь войн и набегов.

Он говорил мудро, во многом разбирался, и княгине было интересно с ним. Ведь и она тоже долго добивалась мира, брала под свою руку непокорные племена, устанавливала единые законы, строила крепости на неспокойных границах. Она поведала об этом Константину, и он глядел на нее с все возрастающим восхищением. И уважением. А еще он постоянно испытывал не проходящее в ее присутствии желание, и только заученная за многие годы привычка скрывать свое вожделение как проявление греховной человеческой сути удерживало Багрянородного от дерзкого жеста, желания касаться ее. Он заставлял себя отводить глаза, чтобы она не поняла, какое страстное томление им владеет, как безмерно он хочет, чтобы она всегда была рядом. Чтобы была так близко… как он не был ни с одной женщиной, кроме своей жены.

Ольга, как женщина, давно поняла это. Однако, будто опасаясь чего-то, старалась убедить себя в обратном. Как-то даже сказала Свенельду:

– Сама не пойму, что с ним происходит. Словно морок на него навели, будто недуг любовный. Так и ловит мою руку, слова цветистые говорит, и при этом – при всей его гордыне непомерной! – голос у Константина срывается, дрожать начинает. Удивлена, как это августейший еще не притиснул меня где-нибудь в переходах, словно влюбленный отрок теремную девку. И глаза у него горят, как у иного молодца на Купалу. Хорошо еще, что по их обычаю он и шага не ступит, чтобы целый отряд этих евнухов-скопцов за ним не пристроился, охранники и чиновники всюду следуют, да еще и женщины императрицы снуют, будто хотят уличить его в неподобающем.

Свенельду не были по душе такие речи. Тем более что он сам не мог сопровождать Ольгу во время этих приглашений ко двору. И не только потому, что его-то как раз не звали – у него хватило бы дерзости пойти, не отставая ни на шаг, даже императора потеснить, если понадобится, – однако Свенельда почти каждый день вызывал Никифор Фока. То на очередной смотр войска пригласит, то на охоту, то просто попировать да поглядеть выступления мимов. Варягу эти кривляния мимов мало нравились – скоморохи на Руси и то живее пляшут да и трюки ловчее вытворяют. Но все же, сблизившись с Никифором, он мог лучше разобраться, что у ромеев за войска, приметить что-то для себя, чему-то подучиться. А Ольга все с Константином разгуливает. И Свенельд говорил ей, пряча в глазах ревнивый блеск: мол, ты не просто хлопай ресницами при этом царе ромейском, а помни, что его милость – это лишь повод внести в прежние договоры с Русью новые уклады, на выгодах торговых настоять.

Ольга соглашалась, говорила задумчиво:

– Назавтра мы с Константином отправляемся смотреть, как кроют позолотой купола храма Святых Апостолов. Вот я и рассчитываю улучить там миг и переговорить с ним о сватовстве Святослава к его Феодоре.

И, улыбнувшись каким-то своим мыслям, добавила:

– Думаю, если посмотрю на него понежнее, станем мы сватами и родичами с августейшим. Неоткажет он мне. Я это чувствую. И знаю.

Но все же даже в пылу любовной горячки император не забывал о нуждах своей державы. Так, расспрашивая о кочевавших вблизи Руси ордах печенегов, он не поддался на уловку княгини, когда она неправильно назвала ему, где какой печенежский род ходит.

– Или вы сами не ведаете все точно, нежнейшая госпожа, – заметил Константин, – или хотите ввести меня в заблуждение, однако я точно знаю, что орда Хапон не у ваших земель ходит, а ближе к болгарской границе. И наша держава платит им откупную, чтобы они не нападали на наши земли, а были нашими союзниками.

«И по вашей воле совершали набеги на тех же болгар», – тут же мысленно добавила Ольга. Да, Византия и Русь не были дружественными державами, каждая блюла свои интересы. И однажды Византия может так же заплатить печенегам, чтобы те повернули своих коней к русским заставам. Если только…

И Ольга, улучив момент, пока они стояли в стороне от настырного логофета Иосифа Вринга и рядом не было зост императрицы, а только сновали работники храма, негромко сказала:

– Я бы не осмелилась путать вас, августейший. Но я всего лишь женщина, могу что-то и не понять.

– О, вы разумны и прекрасны! – Темные глаза Константина тут же маслянисто заблестели, и он шагнул к ней, задышал часто. – Вы особая женщина…

– И к тому же я мать. – Ольга мягко отстранилась. – И я бы хотела напомнить ваше давешнее обещание подумать о браке моего сына и цесаревны Феодоры.

Император смотрел, как шевелятся ее губы, как отблески от ажурных сережек светло мерцают на коже длинной стройной шеи. В голове его шумело. Он почти не вникал в смысл ее слов. Да, он помнил ее требование в обмен на живую воду подумать о возможности обручения их детей. Но он по-прежнему против этого союза, хотя и не хочет расстраивать ее отказом. И промолчал, только смотрел, как Ольга, окончив речь, повернулась и взглянула ему прямо в лицо. Ах, какие глаза! Как свободно она на него взирает! Его всегда восхищала эта ее манера держаться не развязно, не нарочито нагло, а именно свободно. Так и хотелось позволить себе такую же свободу, подчиниться желаниям, протянуть к ней руки, привлечь к себе.

Ольга увидела этот жадный блеск в его глазах. Но ей надо было услышать от него какой-то конкретный ответ. И, чтобы подстегнуть базилевса, она опять сказала, что если Константина смущает разная вера их детей, то она сможет уладить эту проблему. Ибо уверена, что, если женой Святослава станет христианка, с ней на Русь могут приехать священнослужители, которые возведут христианские храмы, ну а мудрая жена, влияя на супруга, может и его однажды привести в лоно христианской Церкви. Она же, Ольга, не будет тому противиться. Она сама готова принять крещение.

– Что? – оживился император. – Вы готовы войти в купель? Но это же прекрасно! Ибо если вы станете христианкой… тогда мы станем людьми одной веры! И я… Тогда я сам буду просить вас стать моей женой!

Он произнес это восторженно и страстно. Стоявшие неподалеку палатины услышали эти слова, лица их вытянулись пораженно.

– О, светлейший!.. – ахнула Ольга. – Это великая честь для меня. Но… не позабыли ли вы, что уже женаты?

Но Константин был сам восхищен посетившей его идеей. Он расхаживал под колоннами притвора храма Святых Апостолов, махал рукой, словно рубил воздух, и говорил, говорил: да, он женат, но его обвенчали с Еленой, когда он был еще почти ребенком, это был брак против его воли. И он напомнит об этом патриарху. К тому же Елена стара, она уже не может исполнять супружеский долг, а он еще полон сил, ему нужна молодая и крепкая жена, чтобы он чувствовал ее подле себя каждую ночь, и тогда – если будет Божье соизволение – они еще родят империи наследников, его род продлится на троне. Тем паче что его сын Роман не тот наследник династии, которому бы Константин безбоязненно передал бразды правления, вверил будущее Византии.

Базилевс говорил громко и страстно, а потом на глазах у всех присутствующих подошел и заключил Ольгу в объятия. Она еле успела увернуться от его ищущих губ, сбиваясь и путая греческие и русские слова, сказала, что подумает, что это слишком неожиданно…

Константин отступил. Он еще тяжело дышал, сердце гулко колотилось. Как же упоительно было позволить себе свободу… позволить дерзость коснуться этой женщины! Но в его помыслах не было греха, уверял он, ибо его помыслы чисты и направлены на доброе супружество. Сверкая глазами, он сказал Ольге, что дает ей время все обдумать до завтра. И добавил – уже менее сбивчиво, скорее с нажимом, – что он оказывает ей великую честь и не потерпит теперь отказа!

Высказавшись, император повернулся и ушел так стремительно, что его пурпурная на золотой подкладке мантия летела следом, а быстрые шаги гулко раздавались под сводами храма, где вдруг воцарилась небывалая тишина. Ибо все просто онемели. Даже тащившие новый котел с позолотой строители стояли разинув рты и будто не замечали тяжести, какую удерживали на перекрещенных шестах.

В тот вечер в Палатии было необычно тихо, слуги и евнухи шмыгали, как мыши, лишь порой перешептывались.

– Что император? Не одумался?

– Молится в часовне дворцовой церкви.

– Подумать, какой позор, если эта дикарка ему откажет!

– А какой позор, если согласится? Куда же тогда девать нашу базилиссу?

– В монастырь, конечно. Слезы лить.

– Она и так проливает слезы. Рыдает, как перед казнью. Нет, что ни говорите, а наша добрая Елена такого не заслужила.

Императрица и впрямь рыдала в голос, приникнув к обтянутому пурпурным шелком плечу невестки Феофано. Вот у кого она нашла утешение. Ибо сейчас они были близки как никогда: Феофано не меньше Елены опасалась, что обезумевший император возьмет себе новую жену, а там, того и гляди, удалит Романа от престола.

– Надо бы дать Константину одно зелье… – начала было она, но, когда Елена повернула к ней распухшее от плача лицо, тут же добавила: – Успокоительное зелье, чтобы он утихомирился и одумался.

– Разве я заслужила такое! – вновь заголосила императрица, тряся выбившимися из-под диадемы седыми прядями. – Разве я не была ему верной женой, подругой, спутницей жизни и власти? Я и против родного отца восстала, только бы помочь Константину добиться пурпура! И вот теперь… когда он обезумел… когда его околдовала эта язычница! О, они все ведьмы, их всех надо отправить на суд к патриарху!

– Но патриарху немедленно надо сообщить о странном решении Константина, – резонно заметила Феофано. – Полиевкт ныне пребывает в своем загородном имении, поэтому необходимо послать к нему гонца и сообщить, что русская архонтесса околдовала августейшего.

Эта мысль и впрямь показалась Елене разумной: уж если кто и сможет повлиять на ее безумного супруга, то только его святейшество!

Патриарх прибыл в Палатий рано утром, когда небо только начало светлеть. Полиевкта тут же проводили во внутренние покои, где его ожидали императрица Елена, соправитель Роман и красавица Феофано. Полиевкт сразу понял, что они не спали эту ночь: все трое выглядели утомленными и нервными, одеты были кое-как, под глазами залегли тени. И заговорили без обычной церемонии, едва ли не перебивая друг друга.

– Вы не ту ведьму ловили, владыка. Не чародейку русской Эльги надо было искать, а подвергнуть церковному суду саму архонтессу. Ибо это она зачаровала и влюбила в себя августейшего. И теперь он всерьез подумывает жениться на ней!

Полиевкт задумчиво произнес, что, если бы он осмелился схватить княгиню, это означало бы непременную войну с Русью. А ведь походы русов на Византию еще не забыты. И пусть о том, как их колдун Олег прибивал щит на Золотые ворота, строжайше запрещается упоминать, страх перед Русью, перед ее дерзостью и силой еще не прошел.

А как же тогда поступить? – вопрошали. И опять все трое стали рассказывать, что за прошедшие после приема Эльги в Палатии две недели Константин только и делал, что уделял внимание гостье, что не отпускал ее от себя, одаривал, оказывал честь, всюду показывался с ней. И теперь готов развестись с императрицей только потому, что Эльга заикнулась, что готова принять крещение, а он видит в этом способ, как им, людям единой веры, вступить в законный союз и обвенчаться перед алтарем, едва будет расторгнут брак Константина с Еленой.

– Вот уж не думал, что такое благое свершение, как крещение язычницы, может привести к столь неожиданным последствиям, – задумчиво изрек Полиевкт. – Но хочу вас утешить: чтобы расторгнуть некогда освященный Церковью союз Константина с вами, почтенная августа, мало одной его влюбленности в иноземку. Никогда прежде такого не было в Византии, никогда наши правители не совершали подобного…

– Но ведь воля императора – Божья воля, – всхлипнула Елена. – Некогда ведь базилевс Юстиниан пожелал надеть венец правительницы на блудницу Феодору – и никто не посмел ему возразить^[1129]. Да и недавно наш Роман тоже…

Но тут Елена умолкла. Как-то неудобно было сейчас указывать на неподобающее для базилиссы происхождение Феофано. Та всячески поддерживала ее в трудный миг, и императрица даже не покосилась на невестку, только вздохнула горько.

– Думаю, мне надо переговорить с автократором, – негромко произнес Полиевкт и направился в храм Святого Стефана, где имел привычку молиться император.

Константин тоже уже поднялся, его облачили в пурпурную мантию, и препозит возложил на голову корону. Звучало привычное и обязательное «Повелите!», все кланялись. Константин одевался машинально, весь погруженный в свои мысли, так же задумчиво шел по еще темным переходам Палатия; со стороны он выглядел спокойным и величественным, никто бы не догадался, какая буря сейчас у него в душе. Он не сомневался, что его воле все подчинятся, что бы он ни предпринял, главное, что скажет она. Но что не только Ольга вольна решать его судьбу, Константин понял, когда увидел явившегося проводить службу Полиевкта. Ведь говорил, что останется в своем имении на Босфоре до начала октября, однако вот же он, прибыл, и, хотя проводит богослужение как должно, взгляд его, внимательный и изучающий, устремлен на базилевса.

Позже, когда они беседовали, прохаживаясь вдоль колоннады у церкви Святого Стефана, Полиевкт сначала только спрашивал, насколько верно, что Ольга надумала креститься. Константин отвечал с охотой: да, госпожа Эльга сама заговорила об этом, да, все речи патриарха о том, чтобы обратить сию язычницу в истинную веру, не пропали втуне. Полиевкт согласно кивал. Со стороны казалось, что они оба всем довольны, но Константин не спешил сообщить, что, если Ольга станет христианкой, он готов предложить ей венец базилиссы. Заговорил на эту тему сам Полиевкт, но очень осторожно: мол, русская архонтесса должна понять, как ей важно креститься и спасти душу, и никакие выгоды не должны подвигнуть ее к этому шагу. Даже если это будет… лестное предложение самого Константина.

– Так вам уже все сообщили! – почти гневно воскликнул император, и его густые брови привычно сошлись к переносице. На лице вновь застыло хмурое выражение, какое словно пропало во время богослужения, когда Полиевкт наблюдал за базилевсом. Тогда Константин выглядел каким-то мечтательным, его лицо казалось одухотворенным, почти нежным.

– Это мое твердое решение, – произнес император, и в голосе его прозвучал металл.

– А если архонтесса не совсем уверена, что готова влиться в лоно нашей святой матери Церкви? – Полиевкт, волнуясь, провел рукой по своей длинной бороде.

– Надеюсь, вы не будете отговаривать ее от столь благого шага, владыка?

– Нет. Я рад, что Эльга готова вступить в купель. Это великое благо как для нее, так и для ее страны. И вы, августейший, как добрый сын Церкви, должны понимать, что, когда обращается в христианство столь почитаемая правительница, есть надежда, что и подданные последуют ее примеру. Значит, мы можем спасти немало заблудших душ, и, когда настанет наш час на суде перед Всевышним и спасение понадобится нам самим, нам будет на что сослаться.

Полиевкт говорил то, что не могло не взволновать Константина. Император был истинно верующим, понимал, как важно своими добрыми делами заслужить прощение за грехи. Именно сейчас он чувствовал, насколько грешен. Ибо то, на что он готов был решиться…

– Я бы хотел оставить госпожу Эльгу подле себя, – с непривычной робостью произнес он. Но все же осмелился добавить: – В качестве моей венчанной супруги!

– Но ведь для этого вам сначала необходимо развестись с августой Еленой, – напомнил патриарх.

– Да, надо, – кивнул Константин, и лицо его вновь помрачнело. – Я уже не могу считать ее своей женой. Она никогда не была особо красивой, но я женился на ней по повелению узурпатора Романа. Это было насильственно, вы должны понимать…

– Но потом вы полюбили Елену, – заметил Полиевкт. – Вы много лет прожили с ней в добром согласии, в мире и благости.

Константин как будто не слышал, лицо его покраснело, взгляд стал блуждающим. Он заговорил так, как будто кто-то выталкивал из него слова, будто его корежило изнутри. Нет, он не может больше жить с Еленой. Он смотрел на нее, когда она спала, и ему едва не стало дурно. Ибо Елена безобразна («Отчего же? – подумал Полиевкт. – Елена для своего возраста выглядит вполне привлекательно».) Но Константин все повторял – безобразна, уродлива, отвратительна. А базилисса должна быть красой и гордостью империи. Недаром же, когда наследник трона собирается вступить в брак, для него со всех концов державы на специальные смотрины свозят первых красавиц Византии. И это закон, это обязательно! Даже сам Константин, когда его сын Роман выбрал Феофано – ее тогда звали Анастасо, – дал согласие на этот брак, ибо Анастасо дивно прекрасна, как и положено супруге правителя ромеев. И вот теперь он сам хочет иметь рядом прекрасную женщину… императрицу, гордость империи! И он будет на этом настаивать! А Елена… Она уже свое отцарствовала. Ее надо постричь в монахини, отправить в одну из отдаленных обителей.

Он говорил все тем же тяжелым, прерываемым одышкой голосом. А в глубине души понимал, что поступает некрасиво, неправильно и жестоко. Елена долгие годы была его близким другом. Но она уже так стара… А от Эльги веет страстью, жизнью, наслаждением… Мысли императора стали путаться, как путались обычно, когда он вспоминал архонтессу. И он почти с трудом заставил вслушиваться в то, что говорил Полиевкт.

А тот объяснял, насколько непросто будет императору разойтись. Ведь развод допустим только при определенных условиях, перечисленных в законе: прелюбодеяние жены, невозможность супруги выполнять свои супружеские обязанности, злоумышление одного из супругов против другого. Надо учесть и то, что византийское право восхваляло брак как великий и ценный дар Божий, который надо всячески беречь, и, напротив, право не допускало второй брак после развода и только терпело его в случае смерти одного из супругов. При этом патриарх напомнил, как некогда трудно было заключить брачный союз с матерью самого Константина его отцу Льву и как позже, когда Константин осиротел, это использовали его соперники, доказывая, что он незаконнорожденный и не имеет права на трон^[1130]. Поэтому пусть августейший поймет, что может случиться, если он будет упорствовать, добиваясь развода. Даже если намерен поразить весь мир, сделав своей супругой новообращенную Эльгу Русскую!

Полиевкт умолк, давая императору понять, чем для него может это обернуться. Ведь заговоры и свержения базилевсов не были чем-то необычным под сводами Палатия.

– Но я люблю ее! – вскричал Константин, даже рванул мантию на груди, будто задыхался. – Я не могу жить без нее. Я погибну, мне она дороже спасения души! И я настою на своем, чем бы мне это ни грозило! Я против всего мира пойду!

Он повернулся и зашагал прочь, почти налетел на одну из колонн, застонал, потом закричал и побежал, расталкивая ошеломленных палатинов, словно врагов. Даже рычал от переполнявших его чувств.

«Помоги ему, Господи! – перекрестился Полиевкт. – Боюсь, я и в самом деле готов поверить, что его околдовали. С этими язычниками русами такое и впрямь возможно».

А еще он подумал, что надо отправить одного из своих людей на Принцевы острова. Там, на Принкипосе, близ обители Святого Георгия, живет святой отшельник Евсевий, и, как докладывали Полиевкту, он умел снимать порчу и колдовство. К тому же, как поговаривали, он сам является выходцем из далекой варварской Руси. Но в любом случае надо, чтобы блаженный Евсевий разобрался, что за странное наваждение нашло на базилевса ромеев.

(обратно)

Глава 15

Ольга проснулась и долго лежала, глядя на блики света под сводом выбеленного до голубизны потолка. Вспоминала вчерашнее и думала: не привиделось ли во сне? Могло ли такое быть явью? Она подняла руку, на которой сверкал алый рубин императора, подтверждавший его особую милость к ней. Выходит, и впрямь Константин Багрянородный предложил ей стать его августой? Вот так взял и пожелал.

Ольга села на ложе, перебросила на грудь разметавшуюся косу, привычно стала переплетать, а сама задумалась тревожно. Было что-то не так в странном и неожиданном влечении к ней Константина. Княгиня это не столько чувствовала, сколько догадывалась, замечала по его поведению в некоторые моменты. И от этого становилось не по себе. Но если все же поверить, что ромейский император и в самом деле воспылал к ней поздней страстью, то тут надо обдумать все.

Пожалуй, чего-то подобного она ожидала. Нет, отнюдь не брака, не замужества и венца величайшей державы в мире. Ждала и опасалась, что то, что кроется в глазах Константина – его восхищение, его призыв, его мольба, – однажды обратятся в признание. И вот он сказал… Почти повелел, как и положено властителю. И как ей теперь быть? Однако полно, как такое возможно? Сегодня они встретятся, и оба поймут, что это был лишь миг, краткая слабость. Но если Константин действительно потребует от нее ответа?

Она вспомнила самого императора – непререкаемое величие и стать. Он уже не молод, но и она давно не девчонка. А Константин по-своему даже привлекателен. Поначалу он казался ей суровым, мрачным. Не забыла еще, каким был, когда вопрошал ее о волшебной воде: будто милость оказывал, нисходя с высот державных, даже губы презрительно кривил. А потом выпил чародейскую воду… и взыграло в нем ретивое. И очи темные огнем вспыхнули, румянец на щеках заиграл. Моложе он, конечно, выглядеть не стал, но ведь и не ожидала чего-то подобного. И все же его внимание и расположение Ольге льстило. Да и сам Константин теперь не казался таким неприятным и чужим. Вон каким приветливым был при встречах, они вместе смеялись, он катал ее на ладье по морю, и улыбка его при этом была такая хорошая. Не трудно представить, как пригож базилевс был в свою лучшую пору. Да и ныне Константин интересный мужчина. Даже его седина в темной гриве слегка вьющихся волос будто не годов, а значительности ему придавала, темные густые брови подчеркивали выразительность глубоких глаз. И холеный весь такой, величественный. Император, одним словом. И стать подле такого…

Да при чем тут Константин? Главное – какова честь! Для самой Ольги, для ее страны. Какие возможности! Стать владычицей великой державы! Ах, как бы она Руси тогда помогла! Сколько бы для своих сделала! Если Русь станет союзницей Византии, если струги пойдут сюда караванами… Все о Руси заговорят! Да и сыну цесаревну Ольга тогда обязательно сосватает – и не важно уже будет, согласится ли Святослав креститься или нет. Вон Константин только и говорит: «Что пожелаешь».

От этих мыслей сладких княгиню отвлек голос заглянувшей в опочивальню услужливой боярыни.

– Матушка княгиня, чай, вставать пора. Вон наши уже и в церковь сходили, успели и возвернуться, а ты все спишь. Во дворец-то идти надо? Какое платье прикажешь подать?

Ольга пожелала облачиться в зеленую, расшитую серебристыми голубями далматику: зеленый цвет в Византии символизировал цветение и надежду. На плечи и голову княгиня накинула шаль морского оттенка, широкую, шелковистую, с узорчатой волнистой отделкой по краю. Ну и серьги в виде соцветий с легкими подвесками, браслеты звенящие, обязательный перстень с алым камнем на указующем персте – в Византии ни одна уважающая себя женщина не выходила из дому без украшений.

Когда примеряла высокую, украшенную самоцветами шапочку с плоским, зеленого бархата верхом, в покои без стука вошел Свенельд. По сути ворвался, оттолкнув прислужниц, сам смотрел гневно. Ольга чуть повернула голову. Ишь, тоже разряжен византийским щеголем. Сапожки белого бархата с узорами, светлый плащ на плече сверкающим синим камнем сколот, такие же камни блестят на его поясе, охватывающем затканный узором из грифонов лиловый скарамангий^[1131]. Да, все они тут оромеились, даже у Свенельда, так долго не признававшего византийские обычаи, и у того волосы напомажены и гладко уложены назад, так что остается открытым чело. Может, потому и заметно, как гневно нахмурены его брови, как остро сверкают глаза.

Игнорируя его гнев, Ольга заговорила нарочито медленно:

– Это на пир к Никифору Фоке ты так нарядился? Добро. Пусть видят, что и мы с их обычаями считаемся, что не варвары дикие.

– Да мне плевать, что они подумают! А ты… Эй вы! – Он повернулся к хлопотавшим вокруг княгини женщинам. – Выйдите! Мне слово государыне надо сказать.

И едва за ними закрылась дверь, так и налетел:

– Что это тут поговаривают, что базилевс к тебе сватается?

– А ты и верь побольше.

Хотела спокойно сказать, но смешок невольный все же прорвался. Вот ведь ревнует. Хорошо!

Но отчего-то вдруг как холодом залилась душа. И подумала неожиданно: а как же я без Свенельда? Столько лет рядом, так привыкла опору в нем находить, да и приятна уверенность, что нужна ему, что любит и не предаст. Да, привыкла уже… Но разве привыкнет женщина к тому, что мила кому-то? Думала, что и любви никакой уже нет, а вот сейчас поглядела на него… И плакать вдруг захотелось.

Свенельд шагнул, упал у ее ног на колени, в глаза заглядывал. А у самого… то ли блеск острый, то ли и впрямь слезы.

– Скажи, утешь… Я тут, как буйный, мечусь, места себе не нахожу. Неужто ты…

– Ты подумай, какая честь в том для Руси!

– Какая к лешему честь! Ну да, Византия-то зерцало для целого мира, все ей поклоняются, все к ней спешат. Но ты, Ольга… Не оставляй нас! Ты подумай – Русь, наши дубравы, наши реки… наши люди. Ты столько для всего этого сделала, столько создала. И оставить все это…

– У меня сын есть взрослый. Он ныне князь Руси.

– Да твоему парню еще учиться и учиться! Конечно, он витязь и глава дружин. Слова против того не скажу, сам видел. Ну да ведь именно твоей работой и стараниями на Руси уже не только воины поднялись. Русь – это грады, дороги, торги, правда наша, по которой живем. Ты вон какую державу создала – той же Византии границами не уступит. И, создав все это, что же ты надумала? Кто сядет в думе вместо тебя, кто править такой огромной землей будет? Уж поверь – не Святослав. Не дорос он еще до мудрости. А кто ему подскажет? Да и сам он кого послушает, если не тебя?

– Он тебя послушает, – как-то тихо, не смея встретиться со Свенельдом взглядом, отвечала Ольга. – Ты всегда власти хотел, вот и получишь ее при сыне моем. Я за тебя слово замолвлю, да и сам Святослав понимает, что лучшего советчика ему не сыскать. Он поверит тебе.

– Мне? Да зачем мне любая власть, если тебя не будет рядом?

И вдруг вскинулся, схватил ее, прижал к себе, целовать стал…

Княгиня опешила, потом разгневалась, упираться начала. Да что это он!.. Будто теремную девку тискает. И она рванулась, занесла руку для удара, даже обожгло ладонь, так хлестнула по щеке. Потом еще раз, еще. Свенельд же не уворачивался.

– Ну бей, бей, хоть очи мне выбей, но только останься! Погибну ведь без тебя…

Рука княгини опустилась. А с ней и силы иссякли. Еле смогла произнести:

– Не отговаривай, Свенельд. Я и сама еще ничего не знаю…

– Знаешь! Знаешь, что на тебе ответственность великая. За дело всей своей жизни. За Русь и за нас… За меня.

Он взял ее лицо в ладони, смотрел, пожирал глазами. И опять поцеловал. Дерзкий, ох и дерзкий же! А ей и сладко. Пусть же целует. А потом… Никто еще не знает, что потом. А этот миг только их. Его и ее.

Ольга сама закинула руки ему на плечи, обняла. И волна пошла по телу. Что есть в мире слаще, что более необходимо, как не забыться в его руках! У его сердца. Это как порыв беспечной и радостной юности, о которой почти забыла.

Но миг забытья был краток: в двери опять стучали.

– Государыня! Тут от патриарха к тебе посыльный. Говорят, что кличет тебя Полиевкт, беседовать желает. Так что передать-то?

Ольга высвободилась из рук Свенельда, оправила сбившуюся шаль, съехавшую на затылок шапочку надвинула плотнее.

– Пусть подождут!

Ну куда с такими пунцовыми после поцелуев губами выходить? Княгиня резко оттолкнула Свенельда.

– Погоди. Мне вот что сказать тебе надо. И это серьезно.

Они оба еще тяжело дышали, но Свенельд понял, что государыне и впрямь есть что поведать. За годы службы научился это улавливать.

Ольга же поделилась тем, о чем думала все это время: ей странным казалось, что Константин так переменился к ней именно тогда, когда выпил живой чародейской воды. Конечно, люди меняются после того, как вольют в себя живительную влагу, да вот только Константин не просто оживился – он сосредоточил на ней все свое внимание, сделался любезен сверх всякой меры, она вдруг нравиться ему стала неимоверно, и сразу же стал настаивать на новой встрече. Именно тогда у княгини впервые мелькнула догадка, что у него словно не жизненных сил прибавилось, а он попал под наваждение приворотного зелья. Ну, допустим, что живая вода его взволновала, что благодарен был и радостен, но ведь и позже император вел себя не как умудренный годами муж, а как юнак, какого впервые обуяли страсти Лады. Сказывала ведь уже Ольга Свенельду, что будто под мороком Константин. Будто приворотного зелья хлебнул вместо живой воды.

Свенельд слушал внимательно, но тут все же хмыкнул недоверчиво.

– Ну, подумай сама – откуда у тебя в ларце могло оказаться зелье приворотное? Или собой ты столь плоха, чтобы глянуться Константину? А приворотное зелье… Ты же его в ларец не укладывала? Нет. И никто не клал. Да и зачем брать в Царьград зелье приворотное? Ну, если, конечно, ты заранее не задумала пленить базилевса, а потом им вертеть, как пожелается.

Ольга даже руками замахала. Глупец! Разве она стала бы так рисковать? Или не ведомо ему, варягу, как опасно бывает приворотное зелье? Ведь насильственно привороженная любовь никогда никому добра не приносила. Такое чувство к беде. Уж Ольге то известно.

– Известно? – удивился Свенельд. – Да откуда?

Глаза княгини стали туманными, взгляд словно ушел в себя, и видела она нечто, только одной ей понятное.

– А вот и скажу тебе… Долго ведь в себе таила. Но все равно никому иному не доверюсь. А было это давно, так давно…

Она поглядела на Свенельда, вспомнила, что годами намного старше его, и, не упомянув срока, поведала, что, когда Олег Вещий привез ее, еще Прекрасой называвшуюся, из-под Пскова в Киев для своего воспитанника Игоря, тот вдруг заупрямился, жениться не желал. А ведь именно он поначалу настаивал, чтобы ему сосватали некую Прекрасу-псковитянку, причем самого Олега сватом засылал. А как подошло дело к свадьбе да понял Игорь, что Вещий не спешит признать его и женатого взрослым, и власть княжескую не передаст, то любовь его в обиду и злость на невесту обернулась. Новобрачная же, к тому времени уже Ольгой назвавшаяся, была еще слишком молода и глупа, чтобы понять, что терпением и лаской можно приучить к себе мужа, вот и решилась к чародейству прибегнуть. Нашептали ей, где некий ведьмак проживает, и тот по просьбе молодой княгини приготовил ей приворотное зелье.

Ольга рассказывала все это запинаясь и словно через силу: как-то неловко было влюбленному в нее варягу рассказывать про ту старину глубокую. Да Свенельд и сам оборвал:

– Довольно, Ольга, хватит. Не к чему мне это все знать.

Но Ольга настояла. Ей нужно ему поведать то, что ее тревожит. Ибо тогда, после зелья приворотного, Игорь и впрямь воспылал к ней чувством великим. Все подле княгини своей быть хотел, ни на шаг не отпускал, а если самому уезжать приходилось, то даже хворать начинал, пока к ней не возвращался. Тогда же они и сына своего зачали, Глеба, который… Ну, неудачный, в общем, сынок у них вышел, будто нездоровая колдовская стать и его отметила неудачей. Ибо, как уже сказывала, навеянная чарами любовь больше зла несет, чем добра. Ну а Игорь потом, когда силы наваждения любовного истаяли, всегда к суложи своей подозрительно относился. Вроде и сроднились они за годы супружества, вроде и дела общие у них были, да только…

И опять Свенельд остановил признания княгини:

– Хватит, все понял уже. Говорю же – не надо мне этого знать. А что ты для Игоря значила, я сам видел… Да и все видели. Потому он ценил тебя и княгиню себе иную не заводил, понимая, что другой такой нет.

– Да не жалей ты меня! В другом помоги. Что, если и Константин так же? Ведь был же… ну ромей заносчивый, одним словом. А потом в единый миг вдруг без меня ему обходиться трудно стало. Приворотное зелье, оно знаешь какое? Кто рядом будет, когда его выпьешь, того и полюбишь. Но любовь эта будет горькая и… недолгая.

Показалось или нет, но Свенельд как будто вздохнул облегченно. Даже улыбнулся.

– Ну, раз так, то и базилевса вскоре попустит.

Этому все одно – только бы ладу у него не увели.

– Да ты пойми, голова буйная, что нездоровая это любовь. Она как добро может принести, так и во вред пойти. А тогда Константин и возненавидеть может.

– А если все же никакого приворотного зелья не было? Ты у нас вон какая… – Он отступил, окинув ее с головы до ног оценивающим мужским взглядом. – Да такую красу среди смуглянок их ромейских еще поискать надо!

Все же с влюбленным непросто о делах разговаривать. Вот была бы Малфрида рядом, Ольга бы с ней посоветовалась. Да где та Малфрида? Свенельд и по сей день ее разыскивает, повелел своим людям расспрашивать о ней по рынкам и форумам Царьграда, не слышал ли кто о чародейке, которую тут дьяволицей называют. Однако вестей не было. А ведь до исчезновения Малфрида была единственной, кто подле ларчика с чародейской водой находился, оберегала его волшебством от христианской силы и приглядывала, чтобы никто к нему не касался. После уже Коста чародейскую воду охранял, ну да Коста не той силы кудесник. Да и странный он какой-то.

Княгиня сказала Свенельду, что волхв тоже тогда пил припасенную для базилевса воду и тоже как будто разумом помутился. Услышав это, варяг стал серьезен. Что с Костой не все в порядке, он тоже заметил. Тому в последнее время только и желанно, что на княгиню глянуть, все крутится на подворье, ждет, когда она прибудет, торчит под ее окошком да смотрит собакой преданной… или ополоумевшим от любви воздыхателем.

– Ну, допустим, что в ларце была не чародейская вода, а зелье приворотное, – задумчиво произнес варяг. – Может, это Малфрида подшутила так? Она баба резкая, непредсказуемая.

– Но умом-то пока не тронулась! – Ольга даже обиделась за свою чародейку. Однако у самой мысли всякие пошли, глупые, бабские: а что, если Малфрида и впрямь зелье подменила? Ну, того же Свенельда приворожить хотела. Хотя нет, как чародейка, она понимает, что приворотное зелье только гибельную любовь несет, вот и не решилась бы. А если Константина таким зельем опоили… если учесть, что и с Костой творится непонятное, то и впрямь похоже. Выходит, что Ольге не радоваться дурманному расположению императора надо, а опасаться того, что за этим последует.

Княгине уже пора было отправляться к патриарху, и она решила посоветоваться со святейшим. Полиевкт казался ей человеком мудрым и расположенным к ней. Хотя бы уже потому, что надеялся обратить ее в христианство. И, признаваясь самой себе, Ольга понимала, что и в самом деле готова пойти на этот шаг. Даже прежде чем отправиться к его святейшеству, она решила посетить храм Влахернской Богородицы. Смотрела на ее икону, а сама думала: услышит ли ее, некрещеную, христианская богиня? Или она помогает только мольбам своих? Но ведь говорят, что она милостива и искренне верующему да дано будет. И Ольга молилась так искренне и пылко, как и к Макоши славянской не обращалась. Ибо когда человеку трудно, ему нужно обратиться к чему-то или кому-то мощному, непостижимому и великому, кто поможет.

Когда княгиня выходила из храма, то сопровождавший ее отец Григорий произнес умильно:

– Благо тебе, княгиня пресветлая. Благо, что душа твоя растворяется в истинной вере. И я верю, что с Божьей помощью ты минуешь все соблазны и ловушки, уготованные тебе судьбой.

Что ж, видать, и Григорий о чем-то проведал. Впрочем, шила в мешке не утаишь. Посмотрим же теперь, что ей патриарх скажет.

Полиевкт не стал долго ходить вокруг да около и сразу перешел к делу. Причем так и сказал, что то, на что, по его разумению, надеется русская архонтесса – то есть неслыханное возвышение по воле влюбленного в нее императора, – по сути невозможно.

– Вы мудрая женщина, госпожа Эльга, – говорил патриарх, прохаживаясь по темным и светлым ромбам мраморных полов и перебирая зернышки четок. – И наверняка, прежде чем отправиться в далекую для вас Византию, изучали как наши обычаи, так и то, что происходит при дворе наших владык. Поэтому я не сообщу для вас ничего нового, если скажу, что не так уж много наших правителей благополучно царствовали до седых волос, охраняемые как своим высоким положением, так и молитвами наших священников. Увы, такова расплата за власть, и императорам порой приходится платить слишком высокую цену, если они оступаются и действуют вопреки соизволению Божьему. Кто из нас, смертных, может предугадать это соизволение? Пути Господни неисповедимы. Однако есть законы, какие возбраняется нарушать и венценосцам. И один из таких законов, законов, охраняемых самой Церковью, – поднял он указующий перст, – это закон нерушимости брачного союза.

Он взглянул на Ольгу, но она скромно молчала, и тогда Полиевкт сказал, что предложение соединиться браком с Константином не только богопротивно, но и может вызвать смуту в государстве.

– Бесспорно, Константин, прозванный Багрянородным, весьма почитаем в нашей державе, его любят и уважают. Он мудро правит, дает немало льгот жителям столицы, подбирает себе на службу мудрых и толковых помощников. Но вокруг него всегда есть слишком влиятельные лица, какие не только не поддержат Константина, если он оступится, но и будут рады свергнуть его, если он станет попирать основные устои державы.

«И одним из таких людей, – подумала Ольга, не сводя глаз с рубина на своем пальце, – есть не кто иной, как вы, владыко».

Однако он назвал других людей: во-первых, Роман, наследник и соправитель отца, который по закону может сместить родителя, если тот будет признан невменяемым, – а именно так сейчас говорят о Константине. Во-вторых, сама августа Елена, которая может составить заговор против мужа, если почувствует, что ее положению что-то угрожает. Несомненно, императору предан первый полководец империи Никифор Фока, однако сам Никифор слишком популярен, чтобы не воспользоваться моментом при смене власти и самому не пожелать облачиться в пурпур правителя. И его поддержит племянник Иоанн Цимисхий. Это уже не говоря о влиятельном и заботящемся о порядке евнухе Иосифе Вринге и о самой Церкви, которой надлежит улаживать дела мирян, когда они отклоняются от Божьих заповедей.

Итак, он все же намекнул и на себя. И тогда Ольга сказала, что базилевс заговорил с ней о возможности брака только после того, как она сообщила о том, что готова принять святое крещение.

– А вы и впрямь готовы? – восхищенно вымолвил Полиевкт, и глаза его засветились надеждой.

Ольга подумала, что этот человек, как бы ни был поглощен делами правителей, все же остается надежным духовным пастырем, и это еще больше расположило ее к нему.

– Вы и впрямь готовы креститься, дитя мое? – приблизившись к ней, повторил свой вопрос Полиевкт. – Тогда я скажу от чистого сердца: «Слава Господу!» Но готовы ли вы? Посещаете ли храмы?

Княгиня вдруг разволновалась. Разговоры о ее крещении велись с ней все то время, что она находилась в Царьграде. Однако именно теперь, когда она была готова согласиться, Ольга вдруг поняла, на какой важный шаг решается. Княгиня вспомнила, какое волнение ее охватывало в храмах, как она слушала дивные песнопения и непонятные ей, но зачаровывавшие слова службы, как душа ее успокаивалась и она будто пребывала в неком спокойном созерцании. Но при этом у нее порой возникало сильнейшее желание воспротивиться всему этому и уйти. Пару раз она и впрямь уходила. Однако когда оставалась… И живой воды не нужно было, ибо тогда она чувствовала себя неожиданно сильной и какой-то радостно спокойной. А ведь она не была христианкой, но все же ощущала силу иной, более могучей и сплоченной веры. Ну а ее старые боги? Привыкла ли она к ним за долгие годы своего княжения? Стали ли они казаться ей обыденными, когда душа желала чего-то иного – более возвышенного и близкого? Душа человека всегда находится в поиске, пока он жив. Вот и Ольга неожиданно для себя пожелала принять того Бога, который как-то незаметно, но уверенно вошел в ее душу. Да, она была мирянкой, да, жила в хлопотах и суете, однако сама не заметила, как все чаще стала обращаться именно к тому, кого христиане считали Творцом и Создателем.

– Да, авва, я посещаю храмы, – произнесла она и поглядела прямо ему в глаза. – И я готова креститься.

– А известны ли вам святые таинства? Те священнодействия, в которых происходит встреча Бога с человеком наиболее полно, насколько это возможно в земной жизни?

– Да. Священник Григорий, мой учитель, обучил меня всему.

Неожиданно для себя Ольга воодушевилась, стала перечислять: итак, святых таинств семь – крещение, миропомазание, причащение, евхаристия, покаяние, елеосвящение, брак…

Тут она запнулась, с неким потаенным трепетом понимая, на какой грех может пойти Константин, если надумает разрушить свой союз с венчанной женой Еленой. И пойти под воздействием чар – почему-то сейчас она в этом не сомневалась. У нее даже глаза вдруг наполнились слезами. И Константина стало жалко, и себя.

– Послушайте, владыко, но ведь если я приму святое крещение, августейший будет настаивать на разводе с супругой и бракосочетании со мной. Он сам так сказал. – И почти с вызовом взглянула на Полиевкта. – А вы готовы крестить меня, если следствием появления новой христианки могут стать волнения в Византии? К тому же, какова бы я ни была, но отвечаю за свою державу. А обиженный отказом Константин не будет добр к моей стране. Как же мне тогда быть?

Руки патриарха задрожали, заиграли блики на зернах его малахитовых четок, качнулся висевший на них крест. Ольга же напряглась, понимая: от этого человека зависело ее будущее. Она так и решила про себя: «Если Господь хочет, чтобы я стала христианкой, этот близкий к власти церковник решится на ту опасность, какая следует за моим крещением. Если нет…» Ей стало очень горько от этого «если нет». Но впервые в жизни твердая и умеющая использовать любую ситуацию выгодно для себя княгиня решила довериться руке Провидения.

Лицо Полиевкта стало таким бледным, что, казалось, он сейчас упадет. Но он только сказал:

– Мне надо помолиться Господу.

И вышел.

Ольга ждала. Долго. Постепенно нахлынувшее на нее смятение стало проходить. Она опять вспомнила, как опоила Игоря приворотным зельем, как умело использовала свое влияние, чтобы добиться при нем положения единственной жены. И как позже она мстила за его смерть, как погубила посольства древлян – одно было заживо закопано по ее приказу в землю, других послов сожгли в бане. Вспомнила, как страстно она радовалась, когда лилась кровь погубивших ее мужа древлян, как она не пожелала никого миловать, когда с помощью птиц подпалила их град Искоростень. Скольких же старейшин древлянских она предала казни, скольких обрила и продала в неволю! И даже все, что она позже сделала для этого племени – мостила дороги, открывала торги, вводила разумные законы, – все это не изменит нанесенного ею ранее зла. Ну а потом? Как властно и непреклонно она показывала свою волю на Руси, как лишала влияния отдельных князей и бояр, где силой, а где хитростью подчиняя их себе. Вон недавно Свенельд упомянул, сколько она сделала для Руси. Но не уточнил, как она это сделала. И, может, поэтому нет ей успокоения, может, поэтому она порой и просыпается по ночам от собственного крика.

Священник Григорий как-то сказал ей, что зачастую многое ценное в этом мире перемешано с грязью. Но в этом мире наложенных на человека испытаний иначе и быть не может. Однако надо помнить, что и золото вымывают из грязи. В понимании же Григория золотом было то, что его княгиня не принимает как должное обычные среди варваров законы прославления победителя, а… испытывает раскаяние о содеянном. Значит, душа его языческой ученицы еще не утратила надежду на спасение. И сейчас, когда Ольга пребывала в раздумьях, а патриарх молился за нее, она поняла, что ей – именно ей самой! – надо решить, пойдет ли она дальше уже проверенным путем, сея страх и раздоры между своими соперниками, дабы оставаться сильной и удержаться наверху, или она будет править… Как Григорий тогда сказал? Будет править с Божьего соизволения.

Волнение Ольги усилилось. И ей, обычно спокойной и трезвомыслящей, всегда изыскивающей полезную для одной себя выгоду, это состояние было непривычно. Но одно она поняла: что бы ни решил, исходя из сложившейся ситуации, Полиевкт, она все одно примет новую веру. Ей без этого нельзя. Невозможно. Ей нужно это покаяние, чтобы не жить с той скверной, какая накопилась в душе.

Полиевкта все не было, и Ольга, устав ждать, решительно шагнула к двери. Но не успела она распахнуть тяжелые створки, как встретилась с патриархом лицом к лицу. Он улыбался.

– Да свершится воля Божья! – торжественно и в то же время радостно произнес он. – Ты будешь крещена, Эльга Русская! Но перед тем как сообщишь об этом базилевсу, поставишь ему одно условие.

И в его только что лучившихся радостью глазах появилась некая хитринка.

Базилевс волновался, потому что Ольга все не приезжала в Палатий. Встреча с ней была ему нужна, как воздух, как глоток свежей воды,ибо он почти изнывал в том враждебном окружении, в каком неожиданно оказался. Они все были против него: рыдающая Елена, возмущенный сын Роман, даже гневно топнувшая ножкой Феофано, никогда бы не вошедшая в императорскую семью без его милостивого соизволения. Константина увещевал мудрый евнух Иосиф Вринг, грубо выговаривал ему Никифор Фока. Еще не появился патриарх, осуждения которого верующий Константин ожидал и страшился. Но отступать он не собирался. Даже уже подумывал, как и с кем станет говорить, кого чем подкупит или устрашит, когда начнет настаивать на своем решении сочетаться браком с архонтессой. Но одно не давало ему покоя: почему не едет сама Эльга? Несмотря на всю важность и уверенность в своей богоизбранности, император уже готов был сам отправиться в предместье у монастыря Святого Маманта и требовать от нее ответа.

И тут наконец доложили, что русская княгиня прибыла в Палатий в сопровождении Полиевкта. Это обрадовало Константина. Если Эльга вместе с патриархом, значит, она и впрямь готова принять христианскую веру. И это почти знак, что она согласна стать его супругой.

Император пожелал лично встретить архонтессу в дворцовом вестибюле Халки – в этой большой приемной, являющейся главным входом в Палатий, где высокий купол был украшен цветными мозаичными изображениями великих правителей прошлого, капители поддерживающих колонн были позолочены, а стены отделаны пластинами слоновой кости. И тут он увидел идущую ему навстречу в развевающихся и мерцающих украшениями одеждах красавицу Эльгу, залюбовался ее покачивающимися при ходьбе длинными косами до колен, встретил взгляд ее огромных серых, как дымок благовоний, глаз. Константин даже не позволил ей приветствовать его полагающимся поклоном. Сам шагнул навстречу, взял ее за руки и произнес:

– Достойна ты царствовать с нами в столице нашей!

И почти с вызовом взглянул на стоявшего немного позади княгини Полиевкта. Но тот смолчал. Зато Ольга отвечала громко, но твердо:

– Я язычница. И чтобы встать вровень с тобой, мне надо принять христианскую веру.

– Конечно, конечно, – закивал Константин, задыхаясь от охватившего его счастья. Воистину он мог дышать только подле этой женщины.

А она – все так же громко, чтобы слышали все находившиеся под куполом Халки, – добавила:

– Если хочешь крестить меня, то крести сам – иначе не крещусь!

Полиевкт смотрел на бурно соглашающегося Константина и по-прежнему молчал. Только улыбнулся слегка в густую седую бороду.

(обратно)

Глава 16

То, что княгиня решилась принять святое крещение, как ни странно, мало кого обескуражило среди ее окружения. Похоже, все давно уже сжились с этой мыслью, это не казалось чем-то дивным здесь, в Царьграде, где русские гости воочию видели силу и престиж христианской веры.

– Наверное, это разумное решение, – сказал Ольге Свенельд, когда она сообщила, что через пару дней станет новообращенной христианкой. – Думаю, иначе у нас с ромеями и не сладилось бы. Они изначально хотели этого.

– Ты не понимаешь, Свенельд! Это я сама решила, это только моя воля, мое человеческое желание, отнюдь не навеянное выгодами!

Свенельд опять кивнул, думал о чем-то своем, и Ольга поняла – он волнуется. Ведь ничего не знает о том, что они задумали с патриархом. Когда же Ольга, притянув своего воеводу за ухо, тихо, чтобы никто не слышал, пояснила ему задуманную ими с Полиевктом хитрость, Свенельд только и молвил:

– И что, это подействует на него? Ну-ну.

Но глаза его засветились хитрым весельем, он даже подмигнул княгине.

– А говоришь, что это только твое решение – веру поменять. Я уже думал, что это жизнь ромейская тебя так изменила. А выходит, ты о нуждах своей державы заботишься.

Только так он это принимал. Ольга не стала ему больше ничего говорить. Да и что скажешь, если варяг лишь громко расхохотался, когда она намекнула, что было бы неплохо и самому Свенельду прийти к купели. Но потом он стал мрачен.

– Мало того что я тебя чуть не потерял, лада моя, так я еще и веру свою должен оставить? Нет, государыня, пусть и пришлось мне со страхами разными на Руси столкнуться, да только сам я против них выстоял, помощи ни у кого не просил. Вот и под защиту Бога христиан не пойду.

Ольге было грустно, хотелось переговорить со Свенельдом, сказать, что для души вера христианская надежнее, если и впрямь мира с собой хочешь. Надо ведь просто поверить… Да как такое объяснишь, если сам не прочувствуешь? Хотя вон иные из ее людей радостно согласились креститься, были оживлены, даже веселы. Однако нашлись и такие, кто, наоборот, помрачнел, стал упорствовать, озлился. Ну да священник Григорий никого не упрашивал, он еще ранее присмотрелся, кто уже проникся верой, а кого и просить не следовало. Поэтому он внес в определенные списки только тех, кто сам выказал желание. А вот с купцом Сфирькой, какой тоже хотел пройти обряд крещения, Григорий даже заспорил.

– Что же ты удумал, шельмец! Ведь крещеный уже…

– Крещеный, да не в самой Софии Великой. Мне же любо именно в главном храме ромейском креститься, чтобы красота вокруг была, чтобы ладаном пахло и хор гремел. Вот тогда, может, и уверую… Ну, воистину уверую.

И Сфирька был не на шутку обижен, когда Григорий наотрез отказался вновь отправлять уже крещеного боярина, раба божьего Мирона, на новое крещение. Строг он в этом был страсть как.

Еще заупрямился против крещения волхв Коста. Ну да с Костой Ольге в последнее время было и так трудно. И если она еще порой сомневалась насчет того, поддался ли приворотному зелью Константин или нет, то уж Коста воистину был одурманен чарами. Причем, будучи волхвом, сам осознал это.

– Морок на мне – я это сразу учуял. Но сладкий морок. Как же я от него откажусь, если душа моя, столько лет живущая словно под гнетом, вдруг возрадовалась той великой тайне, какую ныне сердце мое обрело? И если ранее, государыня, я жизнь тебе посвящал из одной лишь преданности, то делать трудное дело для лады моей мне слаще, чем мед свежесцеженный, радостнее, чем песня звонкая.

– Да ведь морок любовный пройдет однажды, – пыталась напомнить ему Ольга. – И тогда…

– Я знаю, что тогда. Тоска у меня будет и горечь. Но разве не так я и жил ранее, когда превращал себя в хана печенежского да обитал среди чужаков? Зато когда сойдут чары приворотные, мне будет что вспомнить. Но только ли вспоминать буду? Ты ведь красавица, Ольга Киевская, ты достойна того, чтобы полюбить тебя… служить тебе верно. И для тебя, и для Руси нашей!

«Ну и пусть таким остается», – решила Ольга, отпуская волхва. Ведь ей нужны верные люди, на них ее держава держится. И Коста ей еще послужит.

А вот прибывшие с Ольгой княгини городов русских почти все согласились принять крещение. Долхлеба и Божедарка давно привыкли посещать храмы, в душе уже готовы были обратиться в новую веру, а Милослада Смоленская даже спрашивала – мол, позволительно ли ей будет потом, когда крестится, принять сватов от византийца знатного? Ольга ахнула, проведав, что ни много ни мало сына самого градоначальника эпарха умудрилась пленить смоленская красавица. Ну а насчет брака… Тут все же надо было спросить воли родителей княжны. Так что не прост будет путь Милослады к брачному обряду с полюбившимся ромеем. И все же надежда есть, и куда бóльшая, чем ежели она останется язычницей.

Зато княгиня Тура Полоцкая даже разгневалась на предложение поменять веру, слышать об этом не желала, стала держаться в стороне от других. Те вон все больше имена себе христианские выбирали да обсуждали: кому-то имя Зинаида понравилось, кому-то Варвара, кто выбрал имя Феодора, чтобы почти как базилисса греческая себя ощущать. А вот кто удивил Ольгу, так это невестка ее Сфандра, жена Глеба. Со стороны глянуть, так именно Сфандра, казалось бы, должна была дольше иных сопротивляться: муж ее давно христианской верой проникся, вел жизнь целомудренную, с женой держался осторонь, и люди поговаривали, что это попы Глеба от жены отвадили. Но Сфандра давно с этим свыклась и за невнимание платила мужу тем, что любилась с кем захочется, вернее, кто подвернется. Она и тут, в Царьграде, все больше по ночам пропадала, лишь к утру ее видели, сопровождаемую то ромеем каким, то латинянином заезжим. Ольга на такое ее поведение давно рукой махнула: если жизнь с мужем не удалась, пусть хоть с полюбовниками утешится. А тут вдруг Сфандра стала искренне каяться, о грехах своих твердить и, казалось, только и ждала, когда крестится и замаливать былое начнет. Притворяется? Ольга переговорила о ней с Григорием, но священник сказал, что давно наблюдал за невесткой княгини и пришел к выводу, что ее раскаяние и желание начать с крещением новую жизнь заслуживают доверия. Ведь Сфандра давно не находила себе места в жизни: бесплодная, нелюбимая, ничья по сути… А об одной кающейся грешнице на небесах более радости, нежели о девяноста девяти праведниках, не нуждающихся в покаянии. И он поведал княгине притчу о заблудшей овце. А еще Григорий рассказал ей о любимом ученике Христа Андрее Первозванном. О том, что, как гласит предание, Андрей некогда побывал на берегах Днепра, восходил на холмы, где позже появился Киев, но уже в свой приход Святой Андрей предрек славу великого града, предсказал и благодать Божью на все эти земли до самой Ладоги северной…

Ольга замирала, слушая эти рассказы, а самое главное – она в них верила. Ей казалось странным, что она, обычно ко всему относившаяся с трезвой оценкой и сомнениями, вдруг так прониклась этими рассказами, так жадно слушала. Да уж, воистину душе нужно во что-то верить. Это и успокаивает, и умиротворяет, и радость несет. Уходили сомнения и тревожные терзания, княгине становилось спокойнее, она осознавала важность принятого решения. Так что когда Ольга во главе своего посольства прибыла в назначенный день в храм Святой Софии Премудрости, у нее такое чувство было, словно вот-вот свершится то, чего она так долго ждала. Наконец-то!

В огромном соборе горело множество свечей, их отблески играли на гладком полированном мраморе стен, на стройных рядах колонн, отражались на многоцветной смальте мозаик. Своды сверкали от сияния канделябров и серебряных лампад, висевших на бронзовых цепях. Легкий ароматный дым ладана уплывал вверх, где в невообразимой вышине будто парил в поднебесье огромный купол Софии.

В какой-то момент Ольга увидела императора Константина, но поспешила отвести глаза. Не нужно сейчас… Никаких лишних мыслей, когда она пришла к самому Богу… Когда хочет остаться с Ним, чтобы полностью проникнуться Его истиной и милосердием… Оказывается, даже правителям необходимо милосердие Божье… Ольге было дивно, как ранее она жила без этого. Столько несла на себе, столько таила в сердце, столько на себя взяла, и все вокруг расценивали это как должное… Ей же нужно было, чтобы ее приняли и поняли. Как может принять и понять только Он.

Вокруг стояли какие-то люди, но Ольга смотрела только туда, где в вышине парили образа Спасителя и Его Божьей Матери. Не на императора на троне глядела, не на патриарха и клир в парадных одеяниях, а вверх. Голова слегка кружилась, гулко билось сердце.

Мелодично и четко звякали кадила, взлетая в воздух на тонких серебряных цепочках. Вся священная утварь, сосуды, чаши, кресты, ковчеги – все было из чистого золота и ослепляло сверканием дорогих камней. Громко и торжественно звучал хор:

– Господи, спаси! Господи, спаси! Господи, спаси!

И Ольга тоже повторила это: «Господи, спаси, не оставь».

Патриарх стоял на горнем месте, благословляя собравшихся.

– Мир всем!

– И духу твоему! – отвечали в храме.

Литургия подходила к концу, близился обряд крещения. Ольга увидела направившегося к ней патриарха.

– Готова ли ты, чадо?

– Готова, владыко.

Темные глаза Полиевкта излучали тепло, когда он спросил:

– Известно ли тебе, дочь моя, что действие таинства совершается самим Господом Иисусом Христом, а священники лишь исполняют волю Его?

Ольга кивнула.

– Я ведаю сие, владыко.

– Тогда учти и помни, что благодать таинства сообщается в зависимости от веры. Веруешь ли ты?

– Да, – почти выдохнула Ольга, ощущая такое волнение, такой трепет, будто она вмиг опять стала юной и неискушенной, будто только теперь она и начинала жить. Это было страшно, это было упоительно!.. Это было ее начало!

Полиевкт видел, что княгиня дает заученные ответы с тем трепетом, какого он и ожидал. Конечно, она согласилась на обряд отчасти из государственных побуждений, и Полиевкт не мог ее за это осуждать. Главное он видел в том, что русская Эльга не таится, стоит перед ним с распахнутой душой, готовая всем сердцем принять веру. И патриарху стало немного не по себе, оттого что именно она, язычница и иноземка, сейчас более чистая и искренняя, чем он, все еще вспоминающий то, что наказывал ему перед службой взволнованный Константин:

– Архонтессу наречешь во Христе Еленою. Так будет лучше. Пусть одна Елена заменит на престоле иную, и пусть это никого не смутит. Елена была – Елена и осталась императрицей. А пока эта весть распространится по столице, пока дойдет до окраин империи, пока мои подданные разберутся, что эта уже не та женщина, пройдет достаточно времени, чтобы что-то менять. Я же получу ту, которую возжелал превыше всего на свете!

Почти безумные слова… Но Полиевкт делал вид, что на все согласен. Так и надо держаться, чтобы они выиграли этот шаг, чтобы дали понять Константину – то, о чем он мечтает, – невозможно!

«И отчего мешкает с приездом святой отшельник Евсевий?» – думал Полиевкт. Он понимал, что Константин разгневается, когда поймет их с Ольгой хитрость. И нужен был кто-то, кто повлияет на императора, кто успокоит… и снимет с ранее столь мудрого и богобоязненного базилевса это наваждение любовного безумия. Патриарх вспомнил чьи-то слова, что любовь – это расстройство ума. Уж с Константином Багрянородным это воистину так.

Вот о чем думал Полиевкт, когда задавал новообращенной положенные вопросы: знает ли она десять Божьих заповедей и Символ веры? Слышала ли о Нагорной проповеди? Она отвечала правильно, без запинки. И покорно протянула Полиевкту руку, когда он повел ее вокруг купели. Ольге еще ранее сказали, что ей оказана честь быть крещенной в императорской купели, но она почти не думала об этом, когда две прислужницы сняли с нее одежды, оставив лишь в одной тонкой рубахе, когда ее косы упали на спину из-под снятого венца и легкого покрывала. Патриарх снова взял ее за руку и подвел к ступеням купели, побуждая войти. Она вошла по грудь. Замерла, ощутив, как на голову легла легкая ладонь Полиевкта, он немного надавил ей на темя, и Ольга подчинилась, трижды погрузившись в воду. Лицо ее стало совсем мокрым, слезы смешались с влагой. Она едва различала голубой дымок фимиама, поднимающийся из кадильниц, все вокруг плыло и мерцало, создавая ощущение волшебства… нет, не волшебства, а чего-то необычного, поразительного, нереального… Ольга едва могла различить проступающие со сводов и колонн фигуры Бога и Богородицы, ветхозаветных героев и святых мучеников…

– Нарекаю тебя именем Елена, – громогласно произнес Полиевкт, и Ольга, неожиданно вздрогнув, бросила вопросительный взгляд на патриарха. Он же продолжил: – Это гордое и славное имя. Его носила мать императора Константина Великого, которая стала первой царственной христианкой в империи, нашла и принесла подданным Животворящий Крест Господень. Это имя тебя обязывает ко многому, новообращенная Елена. И ты также неси свет и истину веры смертным, дабы прозрели они и поняли величие Создателя нашего. Поступай же, как святая Елена, радей об укреплении христианства, где бы ты ни жила. Аминь. – Полиевкт глубоко вдохнул и вывел Ольгу из купели.

Тут же подошли знатные женщины, накинули ей на плечи богато мерцавшее покрывало, опустили на голову длинную вуаль. Ольга все еще лила слезы, ей было так легко, что она и подошедшему Константину улыбнулась радостно и светло. Он же обвел ее трижды вокруг купели, приговаривая при этом:

– Ты стала христианкой, Елена, ты умерла для жизни грешной и вошла в жизнь духовную, святую.

Сейчас он смотрел на нее без прежней жадной страсти, сейчас он был просто рад за нее.

У алтаря протодиакон, подняв большое Евангелие в золотом окладе, громогласно пропел:

– Прему-у-у-дрость!

И подхваченное всем клиром грянуло медленное:

– «Придите, поклонимся и припадем ко Христу…»

Император подвел Ольгу к образам и первый опустился на колени. Она последовала его примеру, а рядом стал молиться коленопреклоненный патриарх.

Это был торжественный, волнительный и радостный день. Ольга долго не могла опомниться, испытывая столь сильное потрясение, что все происходящее казалось ей каким-то зачарованным сном. Со стороны она казалась величественной и спокойной: сделала полагающийся вклад в храм Святой Софии, наблюдала за обрядом крещения своих людей, даже отмечала, как по-разному на них влияет это священнодействие: кто-то тоже начинал плакать, кто-то сиял радостной улыбкой, кто-то горячо молился, кто-то просто озирался, не зная, что делать дальше. И только потом, когда они вернулись к себе на подворье Святого Мамы, все вдруг стали неожиданно веселы, смеялись, обнимались, ликовали. И тут же начали пировать: выносили столы, наливали чаши, обсуждали, кто что почувствовал. Люди смотрели друг на друга, будто пытались найти в старых знакомых нечто новое, но не находили ничего удивительного и только больше радовались от этого, а потом начинали успокаиваться, говорили уже о насущном, о том, что пора возвращаться домой, пока не налетели осенние шторма, пока еще есть возможность добраться до Руси без опасностей для мореплавания.

Это же надлежало обсудить и Ольге в Палатии на другой день. Но прежде ей надо было сказать Константину то, что посоветовал хитрый и мудрый Полиевкт. По сути, Константин сам должен был догадаться об этом, но он так рвался к цели, что не особенно задумывался о последствиях, возникших после того, как он взялся лично принять Ольгу от купели. Поэтому, прежде чем переговорить с ним, княгиня долго молилась – искренне, с радостью, будто теперь у нее был могущественный советник, который подскажет и проведет мимо всех ловушек.

После молитвы, облегчившись сердцем, она прибыла в Палатий. Ее проводил к базилевсу угодливо кланяющийся логофет Иосиф, по пути льстиво сообщивший, что до ее крещения император считался крестным только у болгарских царей и что ей оказана особая честь. Это же заметил ей и цесаревич Роман, хотя и смотрел исподлобья, а царевна Феофано, поздравив новообращенную, даже прижалась щечкой к ее щеке и украдкой шепнула:

– Мы рады видеть вас сестрой во Христе, но на большее не рассчитывайте!

Они все отошли, когда приблизился император. Показалось Ольге или нет, но после ее крещения он уже не смотрел на нее столь плотоядно. Однако от планов своих не отказался. И многие могли расслышать, что он сказал русской княгине: даже если патриарх Полиевкт и слышать не желает, чтобы императрицу удалили из Палатия, он, Константин, изыщет способы освободиться от постылого супружества и по-прежнему надеется, что вскоре они с Ольгой смогут стать парой у алтаря.

– Это невозможно, государь! – громко произнесла княгиня. И, прежде чем базилевс опомнился, добавила: – Как ты хочешь взять меня в жены, когда сам крестил меня и назвал дочерью?

Именно это и советовал ей патриарх, дабы она настояла, чтобы император стал ее восприемником от купели. И сейчас, видя, как темнеет лицо Константина, сообразившего, в какую ловушку его заманили, Ольга решительно сказала:

– По христианскому закону это запрещено. Ты сам знаешь, что браки между отцом и дочерью немыслимы!

Константин не сводил с нее взгляда, а вокруг воцарилась такая тишина, что стало слышно, как мечется на легком сквозняке огонь в позолоченных литых светильниках, – будто шелк трепещет.

– Ты мудра, – наконец каким-то странным, будто чужим голосом вымолвил базилевс. – Я восхищаюсь твоей мудростью… и хитростью. Да, ты перехитрила меня, Ольга, – впервые правильно произнес он ее имя.

Потом повернулся и ушел. Разошлись и его палатины. Княгине ничего не оставалось, как отправиться восвояси. Она надеялась, что это все, что теперь она свободна и может вернуться на Русь.

Однако Ольга ошиблась. Русские корабли не могли выйти из Золотого Рога без официального разрешения. А такового Константин не давал. Более того, та милость, какая была проявлена к русскому посольству, теперь сразу сошла на нет. Русам по-прежнему разрешалось входить в столицу, им не перестали выдавать содержание, но в порту им наотрез отказались выдать положенное по договору снаряжение для дальнейшего плавания. При встрече с Ольгой тот же логофет дрома Иосиф сухо заметил, что разрешение на отъезд не дано, что русам надо ждать, когда поступит высочайшее соизволение. А поступит оно лишь после того, как Русь в лице крещенной в Константинополе правительницы признает себя подданной Византии и перестанет настаивать на дани, какую Византия обязалась выплачивать по договору с Игорем. Княгиню возмутило подобное требование, она ответила резким отказом, а логофет все твердил, что они согласятся отпустить ее только с вышеуказанным условием, в связи с чем им надо пересмотреть и исправить целый ряд пунктов в договоре в пользу Византии. Ведь архонтесса так обязана империи, ее тут крестили, она должна понимать, что, получив такую милость, она должна щедро отблагодарить ромеев.

– Я немало даров внесла в Церковь и немало даров дала в вашу казну, – парировала Ольга. – Но на большее не рассчитывайте. Если же будете настаивать, то получится, что вы нарушаете договор, в котором клялись на кресте. И да падет тогда на вас гнев Всевышнего!

Она сказала это пылко и горячо, с такой силой, что логофет даже вскинул руку, будто защищаясь. Стал говорить, что грешно ей грозить им гневом Господа, но княгиня была непреклонна: она не отступит от договора, более того, она всем и каждому сообщит, что ромеи использовали благое крещение, чтобы опутать ее обязанностями вопреки данным ими над святым Евангелием клятвам. Логофет понимал, что это не пустая угроза: Ольга после крещения стала очень популярна, к ней на подворье ездили все, начиная от иноземных послов – багдадских, армянских, германских, хазарских – и кончая градским эпархом Феофилом, который сватал за сына одну из подданных архонтессы. И если эта женщина во всеуслышание объявит, что ее держат тут пленницей, вынуждая принять невыгодные условия… то каково будет отношение к самой Византии? Сколько послов тех же хазар и армян поостерегутся доверять империи, когда дело коснется общих интересов?

– Поймите, – увещевал евнух Иосиф, – признав власть Византии, вы получите немало выгод. Мы направим к вам священников, кои будут нести варварам веру Христа…

– Вы и так это сделаете. Патриарх не оставит мою землю без покровительства. А не захотите, то я и германских попов призову. Какое мне дело, кто будет поучать истинной вере русских людей?

Логофет растерянно заморгал. Значит, не просто так шляется на подворье архонтессы хитрый епископ Адальберт. И хоть патриарх Полиевкт признал подчинение константинопольской патриархии Папе Иоанну, все же обряды латинской и восточной церквей различны, да и факт сближения Руси с Германией, где так усилился король Оттон, не стоит сбрасывать со счетов.

– Но мы собирались отправить на Русь наших лучших мастеров зодчества. Вы бы возвели великолепные каменные храмы во имя Господа.

– На Руси мало камня. А вот дерева вдосталь. Думаю, Всевышнему и Его кроткой Матери не так и важно, в деревянном или каменном храме поют им хвалу. Главное, чтобы сердца были искренние.

– Но, став нашими подданными, вы бы примкнули к Византии, мы стали бы оберегать вас, вы бы вошли в лоно величайшей из держав!

– То есть стали отдаленной окраиной империи – так? Нет, Русь – сильная и вольная страна, и мы не уступим своей свободы. Я не уступлю!

Иосиф устало вздохнул, сложив руки на мерцающем каменьями таблионе накидки.

– Я донесу ваши слова наивысочайшему. Но думаю, что он не скоро даст вам позволение отбыть. Если вообще даст, поскольку вы не принимаете его условия. В любом случае пребывание ваше в Константинополе может затянуться до зимних холодов. А так как на исходе третий месяц вашего проживания в нашей столице, то по тому же уговору мы перестанем снабжать вас и ваших людей довольствием, вы будете предоставлены самим себе и законы Византии об охране и защите уже не могут на вас распространяться. И если вы пожелаете обратиться с прошением к августейшему автократору, то должен заметить: Константин Багрянородный примирился с базилиссой Еленой и отныне даже слышать о вас не желает!

Ольга схватилась за висевший на груди крест, стараясь сдержать бурное дыхание. Больше всего ей хотелось сейчас грязно выругаться. Однако в ее руке был крест, распятие, призывающее к смирению, и она заставила себя успокоиться.

– Ладно, мы остаемся, – произнесла она негромко. – Но учтите, если мой сын – а он князь-воин и сын того Игоря, который принудил вас к соглашению, – если Святослав не получит от меня вестей в самое ближайшее время, то он соберет рать и пойдет на вас. Будьте же готовы к великой войне!

Лицо логофета стало холодным.

– Не впервые великой державе отбиваться от нападений.

– Как не впервые и откупаться. И, боюсь, вы потеряете куда больше, чем было условлено по договору. Если же вы будете держать меня тут как заложницу, – Ольга не упустила и этой возможности, – то сейчас, когда все знают, что я крестилась, чтобы нести своим подданным светоч христианства, как сама святая Елена, то выявите себя не добрыми последователями Христа, а грешниками, желающими оставить немало людей во мраке язычества. И все ради своих, – она на миг запнулась, подбирая слово по-ромейски, а потом нашлась, – ради своих интриг!

Нет, все же ей было трудно сдерживать волну поднимающегося гнева, поэтому и добавила сквозь зубы по-русски:

– Да вы просто брешете, как собаки!

Логофет дрома покраснел, догадавшись, что последнее было грубостью или непристойностью в его адрес или его империи. К тому же эта женщина вряд ли бы воспользовалась пустыми угрозами: логофету дрома уже донесли, что ее сын отменный воин и, несмотря на юные годы, собрал в этой варварской Скифии немалое воинство. И кто знает, куда он его направит, если не будет подтвержден мирный договор с Византией?

На другой день, после общения с императором, Иосиф вновь прибыл к княгине и стал уверять, что договор вполне можно будет оставить в силе, но подпишут они его позже… несколько позже.

– Когда? – требовала уточнений Ольга. – Ведь вы знаете, что наш путь домой долгий и опасный. И если мы задержимся, то настанет время штормов…

Она осеклась, со страхом сообразив, что, возможно, обиженный император чего-то подобного и добивается. И была близка к истине. Иосиф Врана помнил, в каком состоянии был наивысочайший, когда давал ему указания: в растерзанной одежде, с мутным от выпитого вина взглядом, богохульствующий при одном упоминании новообращенной Елены. И Иосиф, чтобы надавить на упрямую княгиню, сказал, что базилевс велел своим подданным нигде и никогда не упоминать, что именно он был восприемником русской архонтессы у купели.

Сначала Ольгу это известие испугало. Подумалось: а вдруг Константин опять начнет домогаться ее? Но пока что более походило, что Константин просто обижен, как может быть обижен брошенный возлюбленный. Приворотное зелье все еще действовало на него, а оно никогда не несет добра. Княгиня сообщила об этом Полиевкту при личной встрече.

Патриарх выглядел потерянным.

– Он и мне отказывает во встрече, не дает себя убедить. И хоть он понял, что не может называть вас женой… – Но и не желает быть добрым союзником Руси!

Полиевкт задумчиво теребил бороду, руки его слегка дрожали.

– Откроюсь вам, дочь моя, что, когда вы пояснили мне насчет наваждения дурманного, я задумал вызвать к базилевсу одного святого старца. Он слывет великим искусником в изгнании беса, он просто творит чудеса. Вот я и понадеялся, что он поможет мне снять порчу с августейшей особы императора. Однако… Сей отшельник Евсевий отбыл куда-то, никто не ведает, где он, но мои люди его ищут…

– Пусть ищут старательнее! – буркнула Ольга. А сама подумала: если, как ей сказывали, истинная вера способна творить чудеса, то почему никто, кроме христианского кудесника, не снимет молитвами морок с императора?

Об этом она говорила и со Свенельдом. Варяг понимал, что русы, как он выразился, влипли. Он не верил, что какой-то пропавший старец вмиг снимет порчу, но осознавал, что и подпорченный базилевс все же базилевс, а значит, сколько бы он ни мудрил, как обиженный детина, но все же должен помнить о державных нуждах. Поэтому надо, чтобы на него повлияли его же советники. И Свенельд начал действовать. Сначала он подловил пришедшего навестить красавицу Милосладу сынка эпарха и добился через него встречи у градоправителя, пояснив, что согласие на брак и богатое приданое за смоленской княжной будет получено только после того, как она побывает на родине. Потом варяг опять встретился с Никифором Фокой, пообещав ему войска и поддержку и поклявшись, что уже на следующее лето под командование Никифора прибудут немалые силы, но для этого русам надо все же побывать на родине. Еще Свенельд вышел на Иоанна Цимисхия, который часто бывал в покоях Феофано, и через него добился встречи с невесткой императора.

По сути, Свенельд опасался этой слишком решительной молодой бабы, но при встрече, одарив ее мехами и янтарным ожерельем, намекнул украдкой: ему-де известно, что наворожила царственной красавице русская ведьма Малфрида, и если Феофано не поможет русскому посольству уехать из Константинополя, то уж влиятельные люди, какие доверяют Свенельду, донесут о том родителям ее супруга. Свенельд видел, как гневно вспыхнули глаза царевны, но не унимался и стал уверять, что якобы и Никифор Фока кое-что знает о предсказаниях, и красавец Иоанн Цимисхий, и эпарх града Феофил, и даже логофет Иосиф… Но они знают лишь часть, а если со Свенельдом что-то случится, если русские корабли не выйдут благополучно из вод залива, то они сообщат отрывки своих сведений Константину Багрянородному. И тогда сложится не самая приятная картина о том, какое будущее ожидает его невестку из корчмы. А после этого можно будет проверить, всегда ли сбывается нагаданное – каким бы великим его ни разглядела провидица-ведьма в видениях, – или воля наивысочайшего достаточно сильна, чтобы изменить заманчивое будущее Феофано. Конечно, самому Свенельду нет нужды вмешиваться в дела Палатия, его забота лишь в том, чтобы домой отправиться… Ну а у Феофано теперь забота, чтобы подобное разрешение было дано.

Одетая в пурпур красавица встревожилась не на шутку. Пришла к мужу со слезами и, почти не слушая его уговоров, что беременной жене не следует так волноваться, прямо сказала:

– Ты разве не видишь, что отец твой выжил из ума? Да, он не стал изгонять Елену, но кто знает, что он предпримет в следующий миг? Он засиделся на троне, я тебе уже не раз это говорила. Надо что-то менять в империи. А у меня есть зелье… медленно действующее и верное. Никто ни о чем не заподозрит…

Роман слушал мрачно. И, вняв мольбам супруги, пошел к императору, тоже просил отпустить русское посольство, услать подальше эту взбудоражившую душу его доброго отца русскую архонтессу. Разгневанный Константин даже запустил в сына подсвечником – тот еле успел увернуться. А отец кричал ему вслед:

– Ты еще не император, чтобы приказывать мне! Будет моя воля – и ты со своей трактирщицей вообще не воцаришься на троне! Никогда!

Роман вернулся к Феофано разозленный и подавленный. Тихо спросил: так ли уж незаметно действует ее зелье? Пора бы его поднести родителю…

А потом однажды Полиевкт вызвал Ольгу к себе, встретил ее со сверкающими глазами и сказал:

– Я нашел упомянутого отшельника Евсевия. Ныне он здесь. Но прежде чем он пойдет в покои базилевса, сей святой старец неожиданно выказал желание переговорить с тобой с глазу на глаз. Поверь, Эльга, это очень необычный человек.

Упомянутый отшельник ждал княгиню в соседней затемненной комнате. Тяжелые портьеры на окне были слегка отодвинуты, Евсевий стоял в дальнем углу перед иконой и, склонив голову, жарко молился. Ольга остановилась у дверей и стояла, не зная, как вести себя с монахом, которого почитает сам Полиевкт. И тем сильнее она была удивлена, когда Евсевий обратился к ней по-славянски, причем в речи его она сразу различила древлянский выговор:

– Так вот ты какая, Ольга Киевская, покорительница древлянских земель!

Княгиня вздрогнула. И подумала: «Не хватало еще, чтобы мою судьбу решал древлянин! Да еще, похоже, слепой».

Ей было неприятно ощущать на себе взгляд его светлых глаз, светившихся из-под темного клобука. Лишь когда княгиня по его знаку приблизилась, она различила темные узкие зрачки в глубине непривычно светлых, почти белесых глаз.

– Ты древлянин?

– Был когда-то. Но не о том речь. Времени у нас мало, а мне еще надобно тебе сообщить кое-что. Так я скажу тебе, что именно ты по незнанию и преподнесла императору ромеев приворотное зелье. Это Малфрида положила его в ларец. Ты догадывалась?

Ольга медленно кивнула. Но не успела задать вопрос, как древлянин уже сказал:

– Она сделала это не со зла, а по недомыслию. Это твой сын Святослав получил зелье от шамана степняков, причем сильного колдуна, раз тот так смешал травы и заклятия, что зелье продержалось и в христианском городе.

– Погоди… Погоди, отче, – все же решилась так назвать княгиня стоявшего перед ней светлоглазого древлянина. – Что-то мне не все ясно. Зачем моему сыну понадобилось приворотное зелье?

– А зачем добру молодцу привораживать кого? Для лады своей милой старался, для той, которую от него отвратить хотели. Да только ненужным оказалось то зелье, любит Святослава та девица, вот Малфрида его и забрала. Думала схоронить до времени, а вышло…

– Но где она сама? – взволнованно спросила Евсевия княгиня. – Ты ведь монах, так откуда знаешь про Малфриду? Неужто выдал ее? Ведь священники ее тут так разыскивали. Хотя… Как я сразу не догадалась! Ты же древлянин. Что, решил помочь соплеменнице? Даже той, которую дьяволицей тут объявили?

По бледному неподвижному лицу Евсевия проскользнуло легкое подобие улыбки.

– Ты умна, княгиня. Все понимаешь. Что ж, ответь тогда: если я, древлянин, посвятивший себя истинной вере, не сдал священникам чародейку, то теперь, когда ты стала христианкой, когда на помощь патриарха рассчитываешь, не выдашь ли ты ее в обмен на помощь?

На лице Ольги промелькнуло такое удивление, а потом и гнев, что монах удовлетворенно кивнул.

– Тогда вот что скажу: когда пойдут твои суда по Босфору, когда расширятся берега пролива к морю, повели корабелам свернуть к правому берегу. Там тебя ожидает чародейка. И если выполнишь то, если поклянешься крестом, который носишь на груди, что примешь ее и не обидишь, то я возьмусь помочь тебе с отъездом.

– Конечно, я готова поклясться. Да как ты мог подумать, что я Малфриду в беде оставлю!

Монах Евсевий снова одобрительно кивнул, островерхий клобук на его голове качнулся. Но того, что он сказал потом, Ольга не ожидала: спасший ведьму Евсевий потребовал, чтобы русская княгиня больше никогда не прибегала к услугам Малфриды. Пусть она отпустит ее с миром, пусть наградит, если пожелает. Да только подле себя оставлять ведьму Ольге не к добру. Тьма заполняет Малфрид у, она могла бы избавиться от того, что несет в себе, если бы согласилась принять христианскую веру. Но разве такую уговоришь! Поэтому лучше Ольге услать ее от себя. Да она и сама все поймет, когда встретит свою ведьму.

Княгиня молча размышляла. Остаться без Малфриды? Без ее чар и помощи? С одной стороны, это казалось непривычным. Но с другой… ведь тут, в Царьграде, она и так обошлась без нее. Может, ранее просто удобнее жилось, когда знала, что в случае чего ведьма ей всегда поможет? Но услать Малфриду? Княгине не хотелось быть неблагодарной и забыть, сколько ей помогала Малфрида, однако, поразмыслив, она решила, что большинство своих дел она и так совершала без чародейки. Правда, Малфрида всегда могла отыскать для нее живую и мертвую воду. Но теперь, когда Ольга стала христианкой, вода ей более и не понадобится. Не будет сила живительная на нее действовать. Как-то ранее княгиня об этом не задумывалась. Здесь, в земле ромеев, где жизнь течет без волшебства, мысли о таком не приходят в голову. А когда вернется на Русь? Но прежде надо вернуться.

Глядя испытующе на старца, Ольга спросила:

– Это твое условие за то, что возьмешься помочь мне?

– Я хочу помочь тебе от чистого сердца. И не только тебе, но и базилевсу, который подвластен чарам и теряет разум. Но я, желая добра, остерегаю тебя от Малфриды. Сказал же – тьмы в ней много. А тебе, христианке, не к лицу темные чары. Ты иному служить должна.

Ольга глубоко вздохнула.

– Быть посему. Я встречу Малфриду, где указал, обидеть не обижу, даже награжу ее богато за службу, а далее… Далее как судьба повернет. Как будет Божье соизволение. Но к чародейству более прибегать не стану. Слово в том даю тебе княжеское.

Показалось ей или нет, но странные глаза священника засияли особым светом. Он поднял руку и медленно перекрестил Ольгу.

– Будь благословенна. Великое счастье ты для всей Руси, а то, что зла столько ранее сотворила, теперь добрыми делами и верой истинной исправь. Остальное же… Да, будут ждать тебя испытания, но и великая слава ожидает. Храни веру как зеницу ока, и Господь охранит тебя!

Он говорил негромко и торжественно. Ольга замерла, стояла как завороженная, казалось, будто задремала в какой-то миг. А очнулась – не было рядом никого. Только осталось в памяти последнее напоминание отшельника: «Малфриду забери, когда в море выйдешь».

«Свенельду надо о том сообщить, вот он за чародейку обрадуется», – еще вяло, как со сна, подумала Ольга. Но потом пришли уже более трезвые мысли: священник сказал об этом так, словно ни на миг не сомневался, что ее посольство отпустят из Царьграда! Значит, скоро закончится ее пленение гостевое, значит, скоро домой! На Русь!..

Однако прошло долгих три дня, прежде чем к Ольге прибыл посланец от патриарха с сообщением, что ей назначен день последнего приема. И хотя уже настал октябрь, ждать надо было еще больше седмицы. Еще посланец поведал, что священник Евсевий, встретившись с Константином, долго молился над ним, потом велел принести к императору все самые ценные святыни Царьграда и заставил того приникнуть к ним и тоже молиться, прося избавления от наваждения и чародейства. Да, сильное зелье приготовил шаман. Что бы было, если бы Святослав и впрямь дал его Малуше? И как там у них с Малушей ныне? Как вообще на Руси?

О Руси думали, собираясь в путь, и остальные спутники княгини. Они уже поняли, что долгих препон больше не будет: им выдали, как и положено, оснастку для судов, выделили провиант и рассчитались за все проданные товары. Жара в Константинополе уже спала, стояла прекрасная погода, без намека на дуновение осени, воздух, пропитанный запахами моря и цветов, был свеж. А на Руси уже в это время дожди, деревья окрасились желтизной и багрянцем. Недаром у них этот месяц так и называют – желтнем^[1132]. Работы в полях уже закончились, свадьбы отыграли, пришло время охоты и ловов, веселых хмельных посиделок. Как же домой хочется!

Только восемнадцатого октября княгиня вновь явилась со своим посольством в Палатий. Опять все было торжественно и пышно, опять она склоняла голову, приветствуя базилевса. А взглянула на него – он улыбался. Спокойной и величественной улыбкой – только глаза оставались суровыми и брови были нахмурены, как и в тот день, когда она впервые явилась в Палатий. Все тот же Константин Багрянородный, владыка великой империи, без всяких следов дурмана и наваждения.

Они обсудили последние пункты договора: Константин был не против оставить в силе все соглашения, но настаивал, чтобы на Русь с Ольгой поехали византийские священники, дабы обучать язычников истинной вере, и просил княгиню проследить, чтобы им не чинили обид. Купцов из Руси будут принимать в Царьграде так же, как и ранее, выплачивая им месячину на содержание, но за это Ольга обязуется отправлять на службу в империю воинов и оказать помощь Корсуню Таврическому, если ромеи пострадают от нападок степняков. При этом Константин ни разу не напомнил, что был восприемником от купели русской архонтессы, как и не заикнулся о брачном союзе между их детьми. Впрочем, Ольга и не настаивала. Уже смирилась, что не бывать подобному.

Еще Ольгу и ее свиту, как и было принято у ромеев, богато одарили, выделив каждому немалую сумму в полновесных серебряных монетах. А Ольге лично от семьи императора было подарено большое золотое блюдо с изображением Иисуса Христа посредине, выполненное из цветной эмали и украшенное по краям драгоценными каменьями и редким розовым жемчугом. Но это блюдо Ольга отправила в дар Святой Софии. В конце концов, самое ценное, что она могла получить от Византии, – это свое крещение и принятие Бога в душе, и она получила его. А потому хотела отблагодарить.

Когда ее суда уже отплывали, на пристань явился патриарх Полиевкт, дабы в последний раз напутствовать новообращенную Ольгу-Елену.

– Благословенна ты в женах русских, так как приняла свет и оставила тьму. Благословлять тебя будут сыны русские до последнего рода. Отправляйся же в путь и ничего не опасайся, бойся только греха, ибо он отлучает от Бога!

Ольга поцеловала благословлявшую ее руку и поднялась на борт «Оскаленного». Корабли медленно стали отчаливать, пошли по изгибавшемуся вдоль берегов Золотому Рогу. Патриарх все стоял на пристани и крестил уплывающих русских. И ветер развевал его длинные темные одежды.

(обратно)

Глава 17

– Да вон же она, вон! – указывал Свенельд в сторону побережья по правому борту от ладьи. Он даже вскочил за дощатое перекрытие, удерживаясь рукой за веревки снастей. – Видите, вон лодка отчалила от берега, а на ней… Клянусь всеми молниями Перуна – на ней наша Малфрида!

На корабле все воодушевились. С чего бы? Казалось, что сейчас они встретят первого из своих, пусть даже и так еще далеко от родных краев.

Ольга заслонилась от бивших в глаза лучей солнца, вглядывалась в качавшуюся на волнах лодку. На нейбыли три человека в темных монашеских одеяниях, и княгиня лишь через миг поняла, что один из них и есть ее чародейка. Вон скинула куколь, ветер разметал ее темные волосы, машет руками своим. Ольга ей тоже помахала. И даже рассмеялась. От радости встречи, от необычности того, что ее ведьма, какую столько разыскивали по всему Царьграду и окрестностям, нашла убежище у монахов.

Когда Малфрида оказалась на борту «Оскаленного», все так и кинулись ее обнимать. Она переходила из рук Свенельда к Сфирьке, от княгини Божедарки к княжне Милосладе. Ольга сама едва протолкалась к ней, но, когда оказалась лицом к лицу… отчего-то замерла. Ибо вдруг уловила в улыбке Малфриды нечто чуждое и непривычное… пугающее.

Чародейка заметила мелькнувший в глазах Ольги испуг, тоже застыла, смотрела испытующе. Однако княгиня умела скрывать свои чувства. Потому и заставила себя вновь улыбнуться, сказала приветливо:

– Рада видеть тебя, Малфрида, живой и невредимой.

Больше она ничего не добавила, отошла. Да и потом сторонилась чародейки. И хотя они плыли на одном корабле, Ольга дала понять, что ей нежелательно общаться с ведьмой. Да и не хотелось.

Малфрида тоже не шла на сближение с княгиней, только порой поглядывала украдкой, наблюдала, как та разговаривает со своим священником, как молится, как совершает крестное знамение. И хотя за время, проведенное в Византии, ведьма смирилась, что вокруг одни христиане, тот факт, что Ольга решительно и твердо приняла чужую веру, казался ей едва ли не предательством. Поэтому на первой же остановке, когда суда приблизились к берегу, чтобы набрать воды и пополнить провиант, Малфрида решила, что ей удобнее будет плыть на другом судне. Да и Ольге так вроде бы тоже удобнее.

Несмотря на то что наступило время осенних штормов, флотилия русской княгини вполне благополучно миновала воды Понта Эвксинкского – моря, которое уже скоро даже ромеи станут называть Русским. А там и устье Днепра показалось, подули знакомые ветра. Малфрида это первая ощутила. Проснулась однажды на корме, вылезла из мехового мешка, в котором спала, и стремительно потянулась навстречу сильным воздушным потокам.

– Стрибожьи внуки! – Она раскинула руки, словно желая обнять их.

Да, это были уже свои ветра, не те, что качали корабли в Золотом Роге, обвевали кручи Принцевых островов или берега вдоль пролива Босфор. Этих Малфрида узнала сразу, даже могла назвать по именам: Ветрило, Стрига, Морян…^[1133] Вон сколько их носится над родными просторами!

Корабли, распустив паруса, опираясь на лопасти опускаемых в воду весел, продвигались против течения уже знакомого Днепра-Славутича, скользили между берегов, заросших высоким, уже порыжевшим по осенней поре камышом. Однажды, когда миновали срубные вышки крепости тиверцев, на берегу показались скачущие на выносливых коротконогих лошадках всадники в мохнатых шапках – печенеги. Степняки лишь издали наблюдали за проходившей по реке большой флотилией, но напасть не решились, ускакали в степь, скрылись в осеннем тумане. А потом, под утро, когда корабелы делали стоянку у песчаной отмели, Малфрида видела, как на берег сошел Коста. Ушел молча, не оглядываясь, исчез в камышах, а затем позже появился на одной из длинных плоских возвышенностей… И уже не поймешь – то ли он, то ли печенег, кривоногий и приземистый, шагал. Но Малфрида знала – он. Удалился волхв от христиан – и сразу силу обрел. Ей вдруг тоже захотелось скрыться, уйти, не слышать больше их молитв и песнопений, разговоров о сильном и чужом ей Боге. А там, подальше от новообращенных русичей, удариться оземь, перевернуться в воздухе да понестись, поскакать по просторам кобылицей степной или полететь птицей свободной.

Но не сделала этого. Пока решила терпеть да накапливать силу. Ибо уже убедила себя, что нужно вернуться вместе со всеми. Да и хотелось ей не в степи дикие, а домой. К мужу Малку Любечанину.

Малфрида и не ожидала, что так истоскуется по нему. Еще когда она на острове Принкипос у Никлота скрывалась и скучала там от безделья, поняла, что дом для нее все же там, где Малк живет. А еще и Никлот Малка при ней часто нахваливал, говорил, что в душе добрый и отзывчивый Малк, скорее всего, тоже был привержен новой вере, с ее милосердием и отказом от кровавых жертв. Малфрида отмалчивалась, надеясь, что Никлот говорит потому, что она ему о связи мужа с христианами поведала. И про себя решила, что еще поборется за Малка, вновь увлечет его дивным чародейством, даже попытается увести от людей туда, где одни духи обитают. Может, Малку такое будет и непривычно, особенно после того, как он сжился с людьми, стал лекарем известным, прославился.

Ну да Малфрида помнит времена, когда среди людей ему даже худо делалось: ведь тот, кто слышит чужие мысли, порой и устает от их обилия. Вот на это чародейка и будет делать упор, убеждая мужа уйти. Да и не верилось ей, что Малк так легко забудет все, что было между ними. Поэтому, когда вернется она к мужу, упрекать за христиан уже не станет, ласковой будет, послушной, обнимет его нежно, зачарует и заколдует… Или нет, колдовать не станет, а окружит его, как он того и заслуживает, горячей женской любовью, даже родить ему, кажись, согласна, не будет больше отказывать милому в этой его давнишней просьбе.

А христиан от него Малфрида изгонит, не допустит, оградит от всех их россказней о добре и вечной жизни души. Она так и сказала об этом Никлоту, когда тот со своими помощниками перевозил ее в отдаленный монастырь на морском побережье. Никлот не мог больше укрывать у себя ведьму, да и его самого звали в Константинополь, просили помочь избавить от порчи, какую навели на базилевса. Никлот-Евсевий не смел отказаться от этого, но все же прежде всего хотел позаботиться о своей ученице, вот и переправил ее на берега Босфора, где разыскать чародейку никто бы не сумел, где она смогла укрыться и дождаться своих. Так бывший волхв и сказал ей при расставании: жди, скоро они мимо проплывут, заберут тебя.

Никлот всегда знал наперед, что будет дальше, – независимо от того, был ли он волхвом или уже монахом Евсевием. Поэтому и предупредил заодно, что вряд ли в дальнейшем Малфриде придется служить княгине и пользоваться ее покровительством. И даже если Ольга примет ее, их пути потом разойдутся. Малфриде хотелось вызнать, отчего он так думает, ну да монаха уже иное волновало: говорил, что беда случилась с императором ромейским, что если Никлот еще в силах снять с него приворотную порчу, то иное злодейство, учиненное близкими императора, уже исправить не в силах, ибо смерть успела проникнуть в Константина и ему недолго осталось царствовать^[1134].

Ну да Малфриду это меньше всего волновало. А вот то, что Никлот помрачнел, когда она о примирении с мужем заговорила, – не понравилось. Ведь ранее он только и твердил, как ей повезло с Малком, убеждал ценить и любить такого супруга. Но при их прощании Никлот очи свои светлые смежил, отвернулся, а когда заговорил, то будто через силу: опять просил Малфриду спасти себя, излечить свою душу христианством. Ох, и надоел же он ей своими наставлениями! Потому и не сдержалась, зарычала приглушенно и утробно, будто зверь дикий. И была довольна, когда даже невозмутимый Никлот побледнел и отступил. Вот-вот, пусть и этот ведун прославленный признает ее силу. И поймет, что эта сила для Малфриды – то же, что для него его вера во спасение души! Никогда чародейка от своего дара не откажется, пусть в ней хоть трижды Кощеева кровь взыграет!

Так что, расставшись с бывшим наставником, Малфрида только вздохнула с облегчением. Никлот сделал ей добро, спас, она благодарна, однако уже не чувствовала прежнего почтения к нему. Чужим он ей сделался, как всякий, кто к христианству примыкал. Как та же Ольга стала казаться чужой. Даже не верилось теперь, что некогда княгиня была ей чуть ли не подругой задушевной, что вместе они ворожили, разговаривали, строили планы и Малфрида даже гордилась, что великая правительница к ней за советом обращается. Сейчас же они едва замечали друг друга. Ольга теперь все больше жила своей новой верой: что ни день молилась, службу отец Григорий для нее на корабле проводил. Да и все те, кто признал христианство, тоже старательно молились, им то любо и интересно, это их радует, вон какими веселыми возвращаются, и ни дожди, ни холодные туманы их не волнуют. Малфриде же среди них – хоть плачь.

А Ольга… Малфрида пусть и не общалась с ней, сторонилась, но все же заметила, что княгиня какой-то иной после крещения стала: чаще улыбается, с людьми беседует запросто, смотрит вокруг так, будто жизнь ей только теперь и открылась.

Ольга и впрямь была вся под впечатлением того нового, что дала ей христианская вера. И все чаще думала, как постарается повлиять на Святослава, чтобы и он ощутил ту благость в душе, какую и сама она испытала.

Но было еще нечто, что заставляло Ольгу задуматься. Только здесь, только когда они уже приближались к Руси, она вдруг отчетливо поняла, что прежнее никогда не вернется и сама она уже не будет такой, какой была, ибо не жить ей теперь вечно, не цвести молодой красотой…

Странно, однако Ольга не ощущала горечи из-за этого. Ибо давно поняла, что вечная жизнь и молодость тела не дают ощущения полноты жизни. Пусть внешняя оболочка подпитанного волшебной водой человека и сохраняется, а вот душа устает жить, влачит привычное существование без особого интереса и радости. Бывают, конечно, некие всполохи жизни, как то удовлетворение от свершений, упоение властью, оживление от встречи с сыном. Но потом опять остается только привычный долг и нескончаемые заботы.

И, лишь став обычным человеком безо всякого чародейства, Ольга вдруг особо остро ощутила, что значит спасти душу. Это как вновь начать жить. И душа ее, наперекор всему – годам, осознанию быстротечности времени – все одно заливалась счастьем. Княгиня вдруг поняла, как важен и ценен каждый прожитый миг, как особо неповторим, ярок и значителен. Вон качнуло при порыве ветра ладью, да так, что за мачту ухватиться пришлось, а Ольге и весело от этого, смешно, будто девчонке. Пролетела над рекой белокрылая чайка – Ольга провожает взглядом ее легкий полет, любуется. Даже когда ей принесли от устроенной на носу ладьи глиняной печурки только что поджаренную свежую рыбу, Ольга просто нахвалиться не могла – такой вкусной показалась! До чего же ароматна, как приятно похрустывает румяная корочка! А ведь кажется, чего необычного? Но то и необычно, что другого такого мига не будет, другой вкус будет у другой рыбы, как и другой будет плывущая по небу тяжелая туча, иной блик солнца прорвет ее тяжелые завитки и осветит уже другую группу огромных, бредущих по степному побережью быков-туров. И каждый прожитый миг будет особый, неповторимый, прекрасный по-своему. Как же она ранее ничего этого не замечала? Почему не ценила жизнь, казавшуюся долгой и бесконечной чередой забот, привычек, планов, среди которых терялось обычное человеческое счастье? Да и до счастья ли ей было, когда знала, что надо нести свое бремя, пока однажды все не надоест, не придет усталость. Теперь же, потеряв вечность, Ольге хотелось жить полной душой, наслаждаться каждым подаренным мигом.

И еще одно чувство будоражило душу княгини, особенно когда смотрела на Свенельда. Как и ранее, она понимала, что любит он власть, что своего не упустит, что корыстен и своеволен. Однако же и верный, надежный, преданный. И любящий… Она вроде и свыклась с его любовью, но теперь дивилась – отчего так спокойно и холодно принимала его чувство? А он смирился уже с ее отчужденностью, ничего не требует. Но ведь не разлюбил же! Хорошо, когда тебя так любят. И княгиня вдруг подумала: сколько времени ей еще осталось? Сколько сможет удерживать при себе Свенельда? Ее время уходит… Ей столько лет! Ольге казалось, что она давно успела состариться душой. Теперь же вдруг почувствовала, как душа ожила, стала трепетной и ждущей… нетерпеливой, молодой.

Да, у них уже не было вечности друг для друга. И оттого каждый взгляд Свенельда, каждая брошенная им улыбка или знак внимания – подойдет ли посоветоваться о следующей стоянке, поправит ли сбившийся на ветру плащ княгини, спросит, не озябла ли, не заскучала, – не оставляли ее равнодушной: она так и вслушивалась в его голос, смотрела на разрумянившееся на ветру лицо, на зеленоватые лучистые глаза, на сильные надежные плечи… Так и хотелось прильнуть, насладиться теплом в его объятиях… пока не поздно, пока не упущено драгоценное время!

Свенельд как будто и заметил перемену в Ольге, но уже по укоренившейся за годы привычке не решался поверить. Зачем зря обманываться? Лучше он просто будет заботиться о княгине, оберегать ее.

– Надо дать передохнуть корабелам, государыня, – говорил Ольге, не замечая, как ярко блестят ее глаза. – Третий день без остановки на веслах – это не на гусельках побренчать. А мы уже после полудня, думаю, к Хортице подойдем, вот там бы и сделать остановку. Как думаешь? Но там ведь капище, а ты попами себя окружила, может, в сторону старых служителей и поглядеть не захочешь?

Ольга соглашалась, что нужна остановка на отдых: как бы она ни спешила домой, но даже и ретивого коня в скачке загнать можно.

Берега Хортицы под низким осенним небом казались потемневшими, деревья вдоль реки порыжели, роняли листву. Корабли по реке миновали длинные заболоченные низины острова, подплыли к гранитным кручам на другом его конце, стали пришвартовываться в бухтах между каменных валунов, о какие разбивалась шумная днепровская волна. Хорошо еще, что день выдался ясный, большого труда раскинуться лагерем да установить шатры не составило. А там и костры развели, котлы подвешивали, нарезали солонину, отмеряли на кашу пшено.

К потянувшим над берегом дымам явились из капища волхвы. Шли торжественно, с ударами в бубен, с поднятыми на шестах рогатыми черепами. Но как заметили среди торговых гостей темные одежды священников-христиан, петь перестали, столпились в сторонке, переговаривались.

Ольга сказала:

– Отнесите им, как хозяевам этих мест, подарки. Пусть я не пойду поклоняться их святыне, ну да встреча должна быть встречей. Не обижу. Да и тех, кто захочет принести требы на капище, задерживать не стану. Ты же вон первый пойдешь с подношениями, Свенельд.

Варяг согласно кивнул: впереди еще пороги, а местные волхвы исстари тут колдовали, чтобы усмирить водных духов, хотя это и не всегда помогало. Но ведь еще и неизвестно, угомонятся ли духи, когда христиане начнут молиться о доброй дороге. Так что в любом случае им еще понадобится милость высших сил – старых ли, новых, – там поглядим, кто милостивее окажется.

Малфрида вместе со Свенельдом и его людьми поднялась по тропинке к окруженному частоколом капищу. Подношений не делала, на взволнованных и растерявшихся волхвов смотрела без интереса, просто отошла в сторону и приложила ладони к выгоревшим до белизны старым бревнам ограды, вслушивалась. Еле уловила исходящую от священного места силу, да и та словно истаяла, когда ветер донес от стоянки на берегу звуки мелодичных христианских песнопений. Ведьма стиснула зубы, стараясь побороть возникавшую в такие мгновения ярость. Ах, как же хотелось теперь, когда сила стала к ней возвращаться, наслать на них всех морок, запугать, принудить прятаться, метаться, голосить… Но сдержалась. Самой себе не хотела признаться, что опасается, что ее чародейство не устоит против слаженного и полного силы пения псалмов. Ишь как научились гладко выводить, мелодия так и льется. Потому и напомнила себе: «Я с христианами ныне попутчица и буду терпеть их, пока пути наши не разошлись».

Она отправилась вглубь острова, долго ходила по зарослям, до самых болотистых заводей в дальнем конце Хортицы добралась, и там, промочив ноги и ругаясь от холода и сырости, отыскала полузатопленную долбленку, на которой некогда плавала со Змиуланом. Ругаясь, выволокла ее, вычерпала воду. Попробовала позвать Змиулана, чтобы помог да провел. Он не появился. Тут вообще никого не было. То ли уже в спячку впали, то ли молитвы христиан заставили их скрыться. Ушли в тот, другой мир, где никакая иная вера, пусть и христианская, их не достанет. Малфриде очень хотелось в это верить. Никлот ведь так пояснил, а он, даже став монахом, никогда не ошибался. И Малфриде было неприятно об этом думать. Если Никлот прав, то и она однажды станет нелюдью бездушной. Но нет! Малфрида считала себя достаточно сильной, чтобы оставаться собой, оставаться человеком. И она уже продумала, как гасить в себе темные порывы Кощеевой крови. Она будет любиться с мужем! Средство верное и… такое сладкое! Ах, скорее бы только встретиться с Малком! Уж он ее в беде не оставит. И как обнимет ее Малк, как растворится она в его страсти, как забудет все в опьянении желания… так станет простой женщиной… И никакого чародейства ей тогда не понадобится. Ну, хотя бы на время.

Малфрида вернулась, когда уже сгустились осенние сумерки. Ранее ведьма в эту пору ощущала первое шевеление духов и призраков, чуяла присутствие набиравшей к ночи силу нежити. Теперь же тихо было. Впрочем, не совсем тихо – со стороны лагеря доносился людской гомон, смех, оклик часового на одном из пришвартованных у берега кораблей, отзыв на другом. Но сейчас, когда рядом не было присутствия нежити, Малфриде неожиданно показалось, что как раз люди ей кажутся какими-то чужими. Но они и были чужими, особенно учитывая, что большинство спутников Ольги теперь стали христианами. И ведьма не пошла к кострам в лагере, села на поваленное бревно в зарослях, сидела сгорбившись и куталась в меховую накидку, никого видеть не желала, сама никому на глаза не хотела показываться.

Она просидела долго и тихо, даже различила, когда по тропинке мимо ее убежища прошел, позвякивая звеньями кольчуги, Свенельд, который возвращался с обхода расставленных вокруг дозорных постов. Ведьма подумала, что кто и не меняется, так это воевода-варяг. Он и креститься отказался, и по привычке следит за всем, заботится. Ей захотелось позвать его, поболтать о чем-либо…

Но его окликнули до того, как Малфрида открыла рот.

– Свенельд!

– Да, государыня, – отозвался воевода.

И когда Ольга приблизилась, стал пояснять, что вокруг все спокойно, волхвы ушли на капище, может, и обижены, но зла не совершат. Да и посты надежно расставлены, он сам проверил.

– Знаю, сокол мой, – отвечала княгиня каким-то особым, нежным голосом. – Знаю, что подле тебя мне никакая беда не грозит, что заступишься и спасешь, какое бы лихо ни случилось. Ибо я дорога тебе. А я… Ты прости меня, что столько времени одной властью жила, сердцу веры не давала. Это теперь, когда я на мир иначе взглянуть могу, когда чародейство не отвлекает от самого дорогого… я наконец-то поняла, что самое дорогое для меня – это ты. Сколько же времени я потеряла… сколько нам осталось…

– Да сколько бы ни осталось! – почти вскричал Свенельд. – Сколько бы ни осталось – все наше! Я даже Бога твоего благодарить стану, только бы ты… только бы позвала!

– Так иди же ко мне!

И все – шорох одежд, дыхание бурное, звук поцелуя, легкий и воркующий смех, – а потом оба замерли, затихли, будто все еще не веря в обретенное ими счастье.

Малфрида сидела, не шелохнувшись, и злилась. Ее раздражало чужое счастье, а еще вдруг вспомнилось, как часто она говорила Ольге, что лучше Свенельда для той и нет никого, а княгиня даже оком не вела. Теперь же, стоило окреститься – и будто морок с нее спал. Но все же ведьма не посмела побеспокоить влюбленных, не показалась, даже когда они прошли совсем рядом, ничего не видя, не замечая, не сводя друг с друга глаз, не расплетая рук. Потом Свенельд подхватил гордую княгиню на руки, понес.

– Ну, как это со Свенельдом-то, – пробормотала ведьма, – я знаю…

И с каким-то равнодушием вспомнила их ночь на заливе. Впрочем, все то пустое – она и тогда это понимала. А вот как теперь княгиня станет пояснять, почему, крестившись, она будто только жить начала, – это не Малфриды дело. Да и не до них ей. У нее свой муж есть, к нему поедет!

Однако путь еще предстоял неблизкий, и, как и ранее, Свенельд следил за всем, выкрикивал, срывая горло, наказы, когда пороги проходили, дозорных рассылал по округе, сам сносил на руках Ольгу с корабля, сам заносил, когда вновь трогались. Но теперь и слепому было видно, что это не обычная учтивость. Ибо как глянет варяг на Ольгу – так и просияет. Да и она расцвела и похорошела, как никогда прежде. Счастьем прямо светилась. Даже хмурая пора листопада^[1135] не казалась такой унылой от ее улыбок и звонкого смеха. А ведь кто ранее мог припомнить, как княгиня смеется? Только владычицу неприступную в ней и видели. Отныне же душа ее словно просвечивала сквозь кожу – в улыбках, в ясных глазах, в тепле, словно исходившем от нее.

Это заметил и Святослав, когда прискакал во главе дружины встречать мать у впадения речки Рось в Днепр. К молодому князю гонцов отправили еще от первых русских застав, едва только завидели струги на реке, вот он и прилетел соколом. Мать как глянула – так и ахнула: мальчишкой ведь оставляла, в отъезде пребывая, все гадала – как он там, справляется ли? А тут – чисто князь приехал, в воинском облачении, во главе отменной дружины. Но лихость все та же, мальчишеская. Верхом на коне ворвался в воду, махал руками. И, едва оскаленная морда княжеской ладьи повернулась к нему, прямо с седла забрался на корабль, пал на колени перед Ольгой, руки ей целовал. Обнять будто и не решался, а когда Ольга сама повисла на нем, всхлипывая от счастья, даже смутился.

– Ну что ты, родимая! Люди вон смотрят.

Святослав скоро заметил, что княгиня приехала какой-то иной. Более оживленной, беспечной. Да еще и христианкой. И когда они к вечеру достигли частоколов крепости Заруб, он только молча наблюдал со стороны, как она молится своему новому Богу, благодаря того за благополучное возвращение. Даже о делах княгиня не сразу заговорила, зато сказала иное:

– Я познала Бога, сын мой, и радуюсь. Если и ты познаешь – тоже станешь радоваться.

Святослав только хмыкнул.

– Как мне одному принять иную веру? Ведь дружина моя того не поймет, насмехаться станет.

Но Ольга не уступала:

– Если ты крестишься, то и люди твои за тобой последуют.

Может, так оно и было бы, да только мог ли князь о том даже подумать, если он еще недавно день чуров^[1136] отмечал, еще и дым от праздничной поминальной тризны с его накидки не выветрился. Да и что ему тот кроткий Христос, о каком прощении и милосердии может идти речь, когда Святослав на днях повелел посадить на кол попытавшихся было отказать в уплате дани старейшин из северянского полесья. А не посадил бы – и иные вожди с окраин захотели бы бунтовать против нового молодого князя. Нет, только страх и жестокость позволяют удерживать огромную Русь в кулаке. А мать вон говорит, что людям нужно снисхождение и понимание, что единый Бог поможет людям сплотиться и стать единым народом. Что-то Святославу в подобное мало верилось. Блажь какая-то… от ромеев привезенная. А ромеев Святослав не жаловал. Потому и сказал матери: мол, веру-то она у них подцепила, а как же с обещанной для него невестой византийской? Что, не вышло? Значит, и ему не судьба их Бога принять. А пока что… И Святослав о другом заговорил: если уж матушка столь милосердной и всепрощающей стала, то пусть смирится и с тем, что он ладу свою, Малушу, дочь Малка Любечанина, в тереме на Горе Киевской поселил. Ибо нет для него суженой краше и милее ее, да и ребеночка от него уже ключница княгини понесла.

Ольга в первый миг даже как будто умилилась: надо же, вот и она скоро бабушкой станет. Но потом вспомнилась прежняя привычка управлять и все делать с умом. Вот и заговорила суровее: дескать, пусть сын пока с Малушей своей забавляется, но женой и не думает назвать. Ибо он князь, и жена ему нужна княжеского рода. Малуша же – порождение ведьмы, а такой княгини на Руси не надобно. Так что будет Ольга сватов в иные страны отправлять, как и положено в делах правителей. У нее уже есть виды либо на княжну угорскую, либо на царевну хазарскую. А Малуша…

– А что это о тебе и Свенельде поговаривают? – неожиданно прервал рассуждения княгини Святослав. Смотрел с хитрым прищуром.

И Ольга отступила. Смутилась сначала, но гордость свою не уронила. Сказала, что как Свенельд был при ней, так и останется. Ну а о невестах для сына они потом потолкуют. Малуше же Ольга выделит село Будутино, что близ Киева находится. И уж если та носит ее внука, пусть не челядинкой обычной живет, а хозяйкой собственного подворья. Но чтобы при дворе Ольги Малуша нагулыша своего и не показывала! Ибо княгиня не сомневалась, что ничего путного у дочери чародейки не родится, даже горько сделалось, что ее кровь породнится с темной ведьминой породой.

С самой же Малфридой Святослав встретился приветливо, ну да они всегда ладили. И Святослав даже послушал мудрую колдунью, не стал перечить, когда она просила его не вмешиваться в дела матери и Свенельда.

– Ну, за Свенельда вы все горой, – ворчал Святослав. – Мать ему в очи заглядывает, Малуша шепчет, что он родной отец ее, ты вон просишь.

– Да, прошу. Ибо он как матери твоей верой и правдой служил, так и тебе в помощь будет.

– А не обидно ли тебе, что он сына твоего Добрыню на конюшню приставил? Как холопа какого.

– Но ведь Добрыне надо с чего-то начинать? Вот пусть обучается и присматривается пока, а потом Свенельд его не обидит. Я ему верю.

Они еще поговорили, но Малфрида совсем загрустила, когда князь стал спрашивать, насколько серьезно увлечение Ольги христианством? Чего это она попов везет с собой, сама молится коленопреклоненно, да и люди ее поклоны бьют, псалмы распевают, будто бы ранее никогда на капище треб не носили, кровью жертв на праздниках не умывались. Когда же ведьма сказала, что Ольга и впрямь подумывает покровительствовать на Руси новой вере, Святослав только зубами заскрипел.

– Ну, это мы еще поглядим!

Малфриде даже расцеловать его захотелось. Выходит, какова бы ни была власть великой княгини на Руси, сын ее еще постоит за старых богов, еще укажет длиннополым священникам их место, еще охранит от христианского влияния старый мир, в котором люди и духи живут бок о бок, – к худу это или к добру. И уж колдовать и ворожить Малфриде тут вряд ли кто мешать будет.

Ну а потом был Киев стольный, толпы людей на пристанях, радостные крики и подкидываемые вверх шапки, громкий рев труб и грохот оружия, каким ударяли по щитам градские дружинники, собравшиеся встречать вернувшуюся княгиню. И были пиры, и пляски, и люди дивились, когда сама строгая Ольга пошла в круг, опираясь на руку нарядного, как греческий патрикий, воеводу Свенельда, и даже слова не молвила, увидев, что Святослав вывел в другой хоровод красавицу Малушу. Та была тоненькая, как шелковинка, что непраздна^[1137], еще и не догадаешься. И все же Малфрида, едва взглянув на дочь, сразу сказала – сына носит. Но добавила при этом – женой князю Малуше никогда не стать, так что лучше и впрямь пусть примет в дар селище Будутино – неплохо все же свой угол иметь.

Они разговаривали об этом с дочерью, когда вышли из гудящей гридницы подышать воздухом на деревянное гульбище над княжеским крыльцом. Отсюда, с высоты, было видно, как от кладовых холопы катят по мощенному плахами двору новый бочонок меда, спешат челядинцы с только что вынутыми из печи караваями, от кухонь долетал запах жарившегося мяса. Малуша хоть и слушала мать внимательно, но все же не забывала прикрикнуть сверху, отдать распоряжение. И в какой-то миг молвила, будто с вызовом кому: дескать, другой такой хозяйки, как я, княгиня для Святослава ни за какими морями не сыщет, будь та хоть в палатах царских рожденной, хоть серебром до кончиков ногтей увешанной. С обидой сказала, задышала бурно, зеленые глаза полыхнули.

– Ничего, ты сама знала, на что шла, – произнесла во мраке Малфрида. И добавила через время: – Зато сын твой князем великим станет. Вся Русь ему подчинится. – Да неужто! – ахнула Малуша, схватившись за щеки.

– Разве я тебя когда обманывала? – негромко отозвалась ведьма.

Сама же в этот миг думала не о дочери, не о будущем ее дитяти, а все больше на сына Добрыню глядела. Мальчишка сидел неподалеку от них на галерейке, ноги свесил сквозь резные столбики перил. Добрыня выглядел расстроенным: огорчен был, что мать никакого гостинца не привезла ему из заморских стран. Вон воевода Свенельд и то одарил его богатой византийской лорикой из мелких пластин, правда, еще великоватой, ну да Добрыня подрастет, доспех его дождется, уж будьте уверены. Мальчик так и сказал это матери. А когда она, чтобы как-то загладить вину, позвала сына, решив показать ему голого банника с его бородой и веником, Добрыня только отмахнулся: он что, раньше банников не видывал? Эка невидаль.

Да, Малфрида никогда не была внимательной к своим детям. А вот Малк был, заботился о них сызмальства, обучал, воспитывал как родных, а они, едва перебрались в Киев, даже весточки ему не послали. И на вопрос Малфриды, как там Малк Любечанин поживает, только переглядывались озадаченно, плечами пожимали. И грустно сделалось ведьме, когда подумала, как одинок и всеми покинут ее верный муж, друг сердечный, ладо ее оставленное.

– Я завтра же к нему отправлюсь, – сказала решительно. – И никакими пирами да игрищами киевскими меня тут никто не удержит!

Но ее никто и не удерживал.

(обратно)

Эпилог

Небо было низкое, оплывшее тяжелыми сизыми тучами. А там снег первый начал срываться, когда богатая весельная ладья подошла к крутому бережку у соснового бора. Корабелы причалили умело, скинули сходни, один из них соскочил и протянул руку боярыне, важно сошедшей на усыпанную хвоей землю.

– Ожидать вас, сударыня Малфрида?

Чародейка и впрямь смотрелась боярыней: черной лисы пушистая шапка, такой же воротник на крытом алым сукном охабене^[1138]. Можно даже рассмотреть богатые колты, свисающие вдоль разрумянившихся от холода смуглых щек, варежки на руках ярко вышиты, даже бисером поблескивают. А ведь ранее Малфрида к нарядам была равнодушна. Теперь же хотела поразить мужа, вновь глянуться да понравиться. Хотя и так знала – она ему краше любых писаных красавиц, каких на праздниках Лелей и Ладой выбирают^[1139], каких в хороводы зовут.

– Возвращайтесь, не надобны больше, – ответила она ожидавшим корабелам.

Они и отчалили. Один даже спросил негромко у того, что помогал чародейке сойти:

– Ну что, не сглазила тебя ведьма княгини?

– Мне-то что? У меня вон какой оберег, – ответил тот и достал из-под мехового ворота медный крестик на бечевке.

Малфрида не слышала, даже не оглянулась на скрип уключин уплывавшего корабля. Она стояла и вдыхала холодный, наполненный запахом хвои воздух, смотрела на изредка падавшие мелкие снежинки. Как же здесь все было знакомо! И этот бережок, и тропинка, ведущая вверх, и пожелтевший камыш у заводей. Как она рада, что снова тут! И зачем убежала отсюда, охваченная обидой и яростью на того, лучше которого для нее нет во всем подлунном мире – ни за степями, ни за морями дальними.

Она пошла по тропинке под застывшими соснами, сперва шагала медленно, потом быстрее, потом вообще побежала, подхватив полы длинного охабеня, путаясь в подоле юбки. Вон и усадьба ее впереди, высокая кровля шатром поднимается, дымок вьется над стрехой. Дома ее муж, очаг растопил.

Малфрида уже коснулась калитки в плетне, когда скрипнула дверь и на крылечко вышел сам Малк Любечанин. На ходу накидывал полушубок, смотрел внимательно.

Малфрида сначала лишь улыбнулась, догадавшись, что ее умевший читать мысли муж, как и ранее бывало, почувствовал ее приближение еще издали, вышел встречать, смотрит вон…

Однако он не поспешил к ней, просто глядел на приближающуюся в богатом наряде ведьму – строго и пристально глядел, даже брови сошлись под удерживавшим длинные волосы ремешком. Малфрида вдруг почувствовала, что что-то не так. Не кинулся муж навстречу радостно, не распахнул объятия, не светится от счастья. И она осталась стоять у калитки, будто не смея войти в собственный двор, будто его строгий взгляд ее удержал.

– Или не рад ты мне? – спросила растерянно. – Или все еще обиду таишь?

И зачем спрашивала, когда Малк и так мог прочесть ее удивление и даже оторопь.

Он все же шагнул к ней, стал медленно приближаться – высокий, плечистый, синеглазый. Легкие снежинки ложились ему на длинные русые волосы, сам двигался беззвучно, как еще волхвы обучали, – простые смерды такой легкости не имеют: им что на сучок ногой наступить, что ветку зацепить, что пятой землю примять – все едино. Эка невидаль в этом мире, когда человек свой след оставляет, думая, что он тут главный. Малк же по еще волховской выучке двигался так, чтобы и в собственном дворе оставаться легким и бесследным. Даже сошел с уже заметенной снежком тропки, легко, как олень, шагнул по опавшей хвое, приблизился неспешно. Но взгляд его по-прежнему оставался суровым, и Малфрида впервые пожалела, что она не умеет мысли читать, а потому и не поймет, что у мужа на уме. Неужто по-прежнему сердит, что надолго оставила его? Характер хочет показать? Или просто не рад? Может… разлюбил?

Однако кто может разлюбить чародейку? От таких, как она, не отказываются. И Малфрида улыбнулась ему ласково, блеснула зубами, поманила нежным взглядом.

И тут Малк сказал:

– Не ждал я тебя. Думал, что не простишь. И горько мне было, одиноко. Совсем было извелся… Потом прошло.

– Почему прошло? Я ведь опять здесь! К тебе рвалась, о тебе думала.

– Зачем?

Это его «зачем» она получила, как отравленную стрелу. Даже пошатнулась. А Малк вдруг заговорил – быстро, решительно, не сводя с жены твердого взгляда своих обычно ласковых, всепрощающих глаз. И она узнала, как он горевал, когда понял, что обиду жестокую суложи своей нанес, думал, не вернется, не простит за то, что христиан привечать начал. В глубине души он даже мог понять ее обиду: их ведь обоих воспитывали и обучали древлянские волхвы, которые дали обоим зарок – для чародейства нет страшнее врага, чем поклонники Иисуса Христа, нет более мощной и развеивающей чары силы, чем чужая вера христианская. Малк понимал, как для Малфриды важно быть в стороне от всего этого, ибо она вся была самое что ни на есть истинное волшебство, ей без колдовства и жизнь не в радость…

Да, он все это понимал, но его душа, его разум и его сердце желали совсем иного. И ему нравились христиане – своей сплоченностью, своим всепрощением и уживчивостью, своей добротой и убежденностью в истинности того, во что верили.

– Зачем ты все это мне говоришь, Малк? – негромко спросила Малфрида. И вдруг неимоверно испугалась, даже задохнулась от обуявшего ее ужаса. Нет, нет, только не это!

И все же она произнесла:

– Ты стал христианином?

– Да.

У нее заболело сердце. Когда заговорила, даже голос отдавал болью:

– Ты это сделал назло мне? Отомстить хотел?

– Нет. На это было много причин. Меня тянуло к христианам, мне было хорошо с ними, интересно их слушать, нравилось находиться там, где молятся. На меня тогда накатывало ощущение покоя и благодати, все неладное отпускало, и хорошо мне было от этого. Я слушал их рассказы об Иисусе Христе, сыне Божьем, который пришел в мир, учил не убивать, а прощать, не требовал жертв и преклонения. Кто из наших богов с ним сравнится?

– Не сравнивала, – глухо отозвалась Малфрида. Она вдруг почувствовала нарастающую в душе злость – дикую, удушающую. Но сдержалась, только спросила пытливо:

– А как же твой дар, Малк? И все то, чему тебя обучали? Все знания, все наше волшебство и связь с миром духов? Как ты сможешь жить без этого всего?

– Да вот могу. И даже очень просто. А мой дар… Странно, но он остался во мне. Видно, такова Божья воля. Но этот некогда обременяющий меня дар угадывать помыслы уже не томит меня, ибо появляется, только когда сам того пожелаю, но прежде помолившись и испрося Божьего соизволения. А еще благодаря христианству я перестал чувствовать себя одиноким. Ведь я и с тобой был бесконечно одинок, моя Малфрида. Ты меня не понимала, мы были слишком разные. И поэтому ты так часто оставляла меня, даже любовью своей я не мог тебя удержать. Теперь же я больше не испытываю этого одиночества.

Ну да, Малфрида слышала, что христиане на Руси обычно держатся друг дружки, живут одной семьей единоверцев, собираются вместе, молятся и не бросают своих даже в беде. И теперь оставленный женой и детьми Малк знает, у кого всегда можно найти поддержку. Однако сейчас, когда она вернулась, когда готова объяснить, что согласна на все, только бы они были вместе… Когда она это сказала, Малк отвел глаза.

– Ты сама не веришь в то, что говоришь. Это сейчас тебе так кажется, но твоя вторая сущность скоро вновь возьмет верх. И ты опять уйдешь. А я уже устал ждать тебя.

– Тогда погляди мне в глаза, и пусть твой Бог позволит понять мои мысли, понять, что у меня на душе.

Он смотрел. Она же старалась вложить в свой взгляд всю свою любовь, всю тоску, какой извелась за ним на чужбине, все свои помыслы о том, что готова даже отказаться ради него от чародейства… родить ему детей. Она станет его женой… но лишь при условии, что он оставит своего распятого Бога. Разве ее любовь, все то, что было между ними, не стоит того, чтобы отказаться от христианской веры?

– Я не сделаю этого, – глухо и печально сказал Малк. – Это здесь. – Он приложил руку к груди. – Я христианин, Малфрида. И я крестился, даже понимая, что теряю тебя. К тому же… – он помедлил и вдруг решительно произнес: – Теперь у меня другая жена. И скоро будет ребенок. Мой ребенок. Говорю же, я теперь не одинок.

И, словно в ответ на его слова, дверь распахнулась и появилась их служанка Гапка. Малфрида лишь привычно глянула на нее, но потом посмотрела уже внимательнее. Догадалась – это и есть жена Малка. Неказистая, коренастая, не чета ей, но все же жена. И под ее передником топорщится живот. Они ждут ребенка.

– И ты променял меня – меня! – на эту рабу?

Малфрида почувствовала себя униженной. Малк, ее Малк сошелся с приживалкой-рабыней! Променял свою великую любовь на обычную бабу, которая куховарила и опекала его в отсутствие жены… А еще грела ему постель, раздвигала ноги… пока не понесла от него. И Малк уже не одинок. У него есть жена, наверняка тоже христианка, которая родит Малку дитя, какого так и не принесла ему Малфрида. И теперь ей надо уйти…

Ну уж нет. Так просто она не позволит им себя отринуть!

Ведьма ощутила, как в глубине ее как будто опалило огнем. Заурчала утробно. Прикрыла глаза, наслаждаясь тем, что поднималось в ней – звериная, лютая злоба. Ведьма вцепилась в плетень, и сквозь варежки стали прорезаться когти, а из приоткрытого в недоброй улыбке рта появились клыки. Вот сейчас она выпустит это из себя и разорвет их обоих. Это будет ее месть за предательство и унижение! Она набросится на них – и лишь кровавые ошметки полетят! Ну же…

Она вызвала то темное, что таилось в ней… но испытала только бессилие. Даже когти втянулись, гневная волна иссякла. И когда Малфрида открыла глаза, она увидела, что Малк стоит, заслоняя собой проход к дому, и сотворяет крестное знамение, шепчет что-то негромко. Молитву наговаривает. И… ничего не произошло. Неужели этого достаточно, чтобы сдержать чародейство столь сильной ведьмы?

Малфрида сглотнула ком в горле. Произнесла негромко:

– Ты понял, что бы сейчас могло случиться?

– Да. Но моя вера оградит меня.

Даже ее чар он уже не опасался. И не страх был в его глазах, а грусть.

– Ты хочешь, чтобы я ушла? – тихо спросила Малфрида. – Чтобы исчезла из твоей жизни, будто меня никогда и не было? У тебя ведь теперь есть другая. Ты ее любишь.

Глаза Малка вдруг стали совершенно беспомощными. Он оглянулся на сжавшуюся у столбика крыльца беременную женщину, потом перевел взгляд на стоявшую перед ним с гордо вскинутой головой роскошную ведьму. И застонал.

– Да, я полюбил ее. Она мне утешение и родная душа. Однако – помоги мне Боже! – я ведь и тебя люблю! Как тебя можно забыть? Поэтому… Я ведь переживаю за тебя, я хочу тебе только добра. И хоть ты не послушаешь меня, я все же прошу тебя: спаси свою душу! Мне больно осознавать, что твоя сила тебя же и губит. А спасет тебя лишь одно – прими истинную веру!

Малфрида удивленно взглянула на него. По сути, он повторил то же, что и Никлот. Но Малфрида знала – они просто пугают ее. Пугают, потому что сами опасаются ее колдовских сил. Запрокинув голову, она захохотала – звонко, оглушительно, недобро.

Итак, Малк ее по-прежнему любит, но хочет, дабы ради него она перестала быть самой собой? А ведь она почти согласилась пойти на это, готова была стать ему верной женой. Но уподобиться жалким христианам? Уподобиться самому Малку? Да он уже для нее ничто!

Она уходила, все так же смеясь. Не оглянулась даже, когда Малк позвал ее, опять повторял, чтобы она спасла себя, что он не найдет себе успокоения, понимая, что колдовство превратит ее в чудовище, в нелюдь!

Ох, как же надоедливы эти христиане!

Малфрида не видела, как Малк выбежал за ней, смотрел с отчаянием вслед. Казалось, сейчас бросится догонять ее… Но к нему уже подскочила взволнованная Гапка, прижалась, умоляла, плакала, молила. И он уступил. Накинул на нее свой полушубок, повел к дому, обняв за плечи. Но шел медленно и тяжело, будто под грузом навалившейся боли. Однако больше так и не глянул вслед ушедшей ведьме.

Она была уже далеко. Поначалу шла, потом бежала между красноватых стволов сосен, под все усиливавшимся снегопадом, навстречу ветру. Но холода не чувствовала. Более того, чем дальше она уходила, тем жарче разгоралось в ней непередаваемое ощущение клокотавшей внутри мощи. Как же она устала быть придавленной этими иноверцами с их упорством и убежденностью в своей правоте! Они подавляли ее, лишали волшебства. Но теперь она наконец ощутила свободу, силу, жар в крови…

Жар усиливался, Малфрида на ходу скинула свой роскошный охабень, отбросила пышную шапку, рвала с рук браслеты, дорогие колты с головного обруча – все то, чем украсила себя, чтобы поразить Малка, понравиться ему. Да и кто такой этот Малк? Он прав в том, что они всегда были слишком разными. И она уже забыла его, не думала о нем. Ее влекло иное.

Грудь распирало, кровь кипела. Не в силах больше сдерживаться, Малфрида пронзительно закричала, разбежалась, прыгнула, взлетела и, перекувыркнувшись в воздухе, опустилась, почти упав на грудь… Но упала уже на сильные лапы пушистой светлой волчицы.

Волчица резво подскочила, вздыбив загривок, опять приникла к земле, обнажив острые клыки, будто в оскале улыбки. И побежала дальше, легко и свободно, подскакивая, играя силой. На ходу она забавлялась, ловя пастью пролетавшие снежинки. Их становилось все больше, все вокруг заметало, и вскоре даже следов волчицы на земле не осталось. Только лес шумел.

(обратно) (обратно)

Симона Вилар Ведьма и тьма

© Гавриленко Н. Г., 2016

© Книжный клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2016

© Книжный клуб «Клуб Семейного Досуга», художественное оформление, 2016

(обратно)

Пролог

Домовенок хотел стать человеком.

Обычно нелюди о таком не помышляют. Зачем? Ведь живут они куда дольше простых смертных, без проблем и страхов, без кипения чувств и страстей – так, как и полагается проводить свой долгий век бездушной нежити. Люди же проживают свой короткий век в трудах и заботах, бурно радуются и мучительно переживают, к чему-то стремятся, чего-то добиваются. Суетно как-то. Поэтому всякой нечисти эти имеющие душу смертные представляются существами неумными, сжигающими самих себя. Однако наблюдать за людьми, ведущими совсем иное существование, духам и иной твари интересно – это их развлекает, вносит в их долгое бесстрастное бытие некую остроту и яркость. Но чтобы кто-то захотел стать человеком… смертным… и исчезнуть так скоро… Даже представить страшно!

И все же Домовенок хотел хоть немного побыть человеком.

Он и сам не мог припомнить, когда у него появилось это желание. Он вообще не очень-то понимал, что значит «давно» и чем оно отличается от «сейчас». Просто с некоторых пор понял – никогда ему не стать настоящим домовым. Ибо у домового должен быть дом, чтобы считать себя полноправным духом. У Домовенка же с этим все время не ладилось. И в нем поселился страх. Вот, наверное, тогда и возникло это желание – стать не просто духом, а немного пожить по-настоящему. Иначе вообще исчезнешь, так и не поняв, существовал ли ты когда-нибудь.

А ведь как хорошо все начиналось! Пришли люди и поставили на отроге Щекавицы^[1140] небольшую избушку. Не в самом огороженном частоколом граде на высотах Киева, не на Подоле у Днепра, а именно на хребте горы Щекавица, где пришлым чужакам было дозволено селиться. Вот пришлые и соорудили бревенчатый сруб, сверху кровлю настелили, рядом пристроили небольшую клетушку для инвентаря и десятка кур-несушек. А потом самое главное – принесли в горшке горячих углей, взятых у кого-то из уже живших в округе полян^[1141]. И как запылал в очаге нового дома свой огонь – Домовенок и появился.

Домовой обычно растет вместе с домом, но никогда не суется на глаза хозяевам. Правда, может показаться хозяйским детям, когда те еще совсем малы, – это духи любят. Нравится им попугать глупых маленьких человечков, нагнать на них страху. Зайдется вдруг ни с того ни с сего плачем дитенок, взрослые всполошатся, носятся с глуздырем^[1142], укачивают, а домовому веселье. Наблюдает, подхихикивает из подпола. И знает, что младенец ничего объяснить не может. Самих хозяев домовой побаивается и если пакостничает, то только исподтишка. Однако рачительные хозяева, зная, как умаслить домашнего духа, крынку с молоком на ночь оставляют у дверей. Для домового ничего слаще этого нет. Тогда он даже по хозяйству берется помогать – уголек там выпавший из очага затушит, пробравшихся в закрома мышей отпугнет, пыль сдует с притолоки.

Но в недавно построенном у Щекавицы доме Домовенок был еще мал, поэтому просто сидел под порогом, вздыхал да прислушивался, о чем хозяева толкуют. Ведь любопытно же – что там у них происходит! И узнал он, что мужчина и женщина, поставившие избу на отроге горы, были людьми пришлыми, приплывшими по Днепру в Киев из далекого северного Новгорода. А покинули они свою землю потому, что в том далеком Новгороде появился новый правитель, иноземец Рюрик, но против него начались возмущения, вот нынешний хозяин Домовенка и пристал к некоему воеводе, прозывавшемуся Вадим Храбрый. Вскоре отряды Вадима были разбиты Рюриком, и многие из тех, кто стоял за ним, съехали, отправившись искать счастья на чужбине. Вот и хозяева Домовенка, молодые супруги с малым дитем, тоже были из таких.

Домовенок слышал, как хозяин говорил жене:

– Не грусти, родная. Хороший плотник нигде не пропадет, а новгородские плотники и в Киеве слывут лучшими умельцами. Так что будет у нас работа, обустроимся не хуже, чем в Новгороде.

Что хозяин Домовенка был и впрямь умелец, дух дома понял быстро. Он и крылечко возвел со ступеньками, и столбики фигурные вытесал, навес шатровый сколотил, кровлю украсил резным коньком. Нравилось Домовенку по ночам взбираться на этого конька, сидеть на нем, свесив мохнатые лапки. Был собой Домовенок весь такой серый да лохматый, глаза-бусинки из-под косм еле проблескивают, но знал, что со временем станет он походить ликом на своего хозяина, – так уж заведено у домовых, если долго живут с людьми.

И все вроде шло хорошо поначалу – хозяин работал, жена его хлопотала по хозяйству, второй ребеночек у них со временем появился. Но потом приключилась беда.

Принесли хозяина какие-то люди, рассказали плачущей хозяйке, как мужа ее привалило бревном на строительстве терема на Горе Киевской^[1143]. Обнадеживали – отлежится немного да и оклемается.

Однако не сложилось. Стал хиреть и болеть хозяин, кровью кашлять. А там и помер.

Домовенок сидел тихой тенью под крылечком, смотрел, как к хозяйке какие-то люди приходят, говорят слова утешительные, снедь всякую несут, чтобы продержалась. Ох и горевала хозяйка, детки ее пищали, плакали! Домовенку все это было страсть как любопытно. Но время шло, и стал Домовенок походить на эту женщину, потому как надо же духу домашнему на хозяев равняться. Не от детей же хозяйских обличье перенимать! Да и помер вскоре младшенький.

К вдовице же новгородца-плотника начали какие-то мужики похаживать да на ночь оставаться. Домовенок все ждал – вот какой-нибудь из них останется насовсем, начнет хозяйством заниматься, дом укреплять. Но опять не сложилось. А потом как-то собрала женщина пожитки в узелок, взяла старшенького своего за руку и, подперев дверь колом, ушла невесть куда. Домовенок ее ждал, вздыхал в тиши. А сколько ждал? Духи о времени понятия не имеют. Но затем начал он волноваться, оттого что сыро в избе, очаг простыл, с потолка капать начало. Плохо в пустом доме. Скучно. Да и без жильцов домовой вовсе сгинуть может.

Но однажды пришли в подзабытый домишко двое каких-то мужичков, поселились, стали хозяйствовать. Корзины плели, на рыбные ловы уходили. Домовенок повеселел с ними. Обликом то на одного, то на другого походил – какая ему разница на кого. Понял, что мужички – братья, да только догадываться стал, что хозяева они не больно рачительные. Крыша вон как текла, так и течет, краска на коньке облупилась. Но Домовенку все равно нравилось сидеть ночами на нем, смотреть на низину Подола, где всегда было шумно и людно, можно было рассмотреть, как в Почайну^[1144] заходят струги речные, сворачивают широкие паруса. Под отрогом Щекавицы протекал ручей Глубочица, и там порой толпы людей собирались: бабы стирали у мостков, мальчишки с удочками сидели, молодежь сбивалась в стайки, пели, шумели, гонялись друг за дружкой. Интересно люди жили, весело!

Но тогда Домовенок еще не подумывал человеком стать. Ему и с братьями не худо жилось, слушал, о чем они меж собой толкуют. Так он узнал, что князьями в Киеве стали Аскольд с Диром, суровые варяги; и собираются они ходить в дальние походы. А позже старший из братьев заявил, что подумывает примкнуть к князьям следующей весной.

Как-то пришел он в дом в воинском облачении – копытный доспех, на голове клепаный островерхий шлем, копье длинное, круглый щит за плечом. Младший на него смотрел с грустью, говорил, что боязно ему за брата, что рисковое дело тот задумал. Но старший настоял. И ушел.

Больше Домовенок о нем ничего не слышал. А младший из братьев со временем грустить стал, одиноко жил, ни с кем не общался. Да и дом совсем запустил. Годы шли, Домовенок на него все больше ликом походить стал – такой же унылый и молчаливый сделался. Даже на коньке посиживать разлюбил. Только когда в Киеве случались большие празднества, немного оживлялся. Знал, что внизу, у Почайны, где располагалось капище Велеса^[1145], творят большие жертвоприношения, и тогда казалось, что сам Велес незримо везде присутствует. От этого Домовенку хорошо становилось. Совсем не так, как бывало, когда Перуна^[1146] на Горе Киевской чествовали, когда грозы шумели и сам Перун проносился по небу на своем ветряном коне. Ох, как же боялся Домовенок Перуна! Громовержец нежить не любит, может и молнию метнуть. Прятаться тогда надо!

Хозяин Домовенка на празднества обычно не ходил. Домовенок же узнал как-то от ночного блазня^[1147], что хозяина его никто не любит, оттого и бирюком его зовут. Говорят, что до того, как старший брат его погиб в походе князя Аскольда на Царьград, он еще как-то общался с окрестными жителями, а ныне совсем одичал. Но домашнему духу надо держаться за того, кто в доме хозяин. Пусть тот и скверно хозяйствовал – куры у него дохли, коза молока мало давала, да и не любил Домовенок эту козу желтоглазую. Вот завел бы его хозяин корову или овец – еще куда ни шло. Тогда бы с ними и дворовой^[1148] поселился, было бы с кем поболтать по ночам. А так живет Домовенок с бирюком-хозяином, стареет вместе с ним. Но кое-как живет.

Хуже стало, когда однажды по сырой поре слег его хозяин, кашлял и хрипел несколько дней, а потом и вовсе затих. Со временем и запашок дурной от него пошел. Но Домовенку-то что? Он теперь ждал, когда еще кто придет.

Уже и солнце припекать начало, когда пришли к избенке какие-то бабы, заглянули за разбухшую от весенней влаги дверь – и с визгом прочь. Потом волхвы явились, привели рабов в рубище, приказали похоронить полуразложившегося мертвеца. После чадили в доме густым дымом, изгоняли дух усопшего. А меж собой говорили – мол, худо, когда люди покидают рода семейные и вот так живут и умирают в одиночестве, никому не нужные. Да и дом этот плохой, может, и вовсе спалить его?

Ох, как же испугался тогда Домовенок! Для духа домашнего потерять дом – хуже некуда. Он для долгого существования из огня домашнего появился, но если дом сжечь, не станет ни дома, ни домового.

Но волхвы, похоже, передумали. Теперь, сказал один, при новом князе Олеге, много народа стало в Киев стекаться. Олег тот – правитель удачливый, вот под его руку и потянулись люди в Киев-град, селятся по всей округе. А потому дом на хребте Щекавицы трогать не стоит. Мало ли кто еще тут приживется.

Домовенок тоже на это надеялся и ждал нового хозяина. Без людей-то скучно. Да и плошку с молоком никто у порога не поставит, не побалует. Хозяин-бирюк уж на что не хозяйственный был, и то нет-нет, а ставил. А как издохла эта коза… Совсем грустно было домашнему духу без хозяина. Только и слушал, о чем иные природные духи переговариваются. То ветер свистнет, застучит покосившимся ставнем, то травяники зашепчутся в разросшейся у плетня крапиве, а то и волколак^[1149] какой забредет в промозглую зимнюю ночь, завоет на луну, пугая окрестных жителей.

Домовенок без хозяина совсем маленький стал, почти прозрачный, безликий и едва различимый. Вот тогда он и загоревал, жалея, что однажды может просто истаять, будто и не было его. Вон люди – те живут, пусть кратко, но полной жизнью. И он впервые подумал, что готов стать хоть на краткий миг человеком, побродить по свету, спуститься к водам ручья Глубочицы, пощупать, какая она. Сам удивился, что о таком мечтает.

А потом – о радость! – вновь поселились в избушке люди. Старичок со старухой, у которых внучка была славница^[1150]. И опять хорошо зажилось Домовенку. По вечерам, как и прежде, слушал, о чем люди бают. Интересно-то как! А они говорили, будто большая свадьба на Горе Киевской была, князь Олег своему воспитаннику Игорю привез из далекой Псковской земли невесту, Ольгой нареченную. Хозяйская внучка-славница даже ходила на то великое ликование поглядеть, поздно вернулась, да еще и с парнем пришла; целовалась с ним за плетнем, пока дед не заметил. Выскочил он с хворостиной и давай ухажера внучкиного обхаживать. Девушка же кричала, обижалась. Но и ей хворостиной перепало. Домовенок вдосталь насмеялся. Весело все же с людьми, есть на что поглядеть.

Но такая жизнь длилась недолго. Внучку хозяйскую вскоре просватали, она ушла, а старики остались. Тихо жили, зато как радовались, когда внучка замужняя их навещала. Да только век людской короток, умерли оба – сперва старушка, за ней и старик. А внучка с тех пор больше не приходила. Вновь опустел домишко на отроге горы.

Дожди шли, проникая под недавно чиненную кровлю, снегом избушку засыпало. По весне глинистый склон стал оплывать, домишко совсем покосился, никто там селиться не хотел. Домовенок грустил, мяукал темными ночами, как кот, – может, хоть кошка какая придет на голос, будет на кого посмотреть. Кошки и впрямь порой забирались в пустующее строение, одна даже котяток вывела. Детишки как-то забрели, играли с котятами. Домовенок думал, что, может, хоть детки поселятся тут. Но тех матери кликали – и опять пусто. А котята выросли и разбежались.

Домовенок теперь даже случайным гостям радовался. Останавливались на ночлег какие-то калики перехожие, спали на пыльных половицах, жевали хлебушко да беседовали. Домовенку и их послушать было интересно. Так он узнал, что князь Олег ходил походом в далекие края, да удачно, витязи его обогатились, терема высокие по всему Киеву ставят. «Терема…» – вздыхал Домовенок. Вот бы где домовым стать! Но ведь не переберешься со своего места. Это только люди идут, куда захотят. Он же сидит тут сиднем, все меньше становится. Даже пришлые калики его не замечают. Хотел он подобраться к ним поближе, так смахнули портянкой, как пыль, даже не заметив. А потом ушли. И Домовенок опять подумал, что человеком быть хорошо. И эта мысль уже не показалась ему странной.

Потом в его домишке начала собираться на посиделки окрестная детвора. Пекли репу на камнях очага, ели ее, присолив, орешки щелкали, болтали о всяком. Из их рассказов Домовенок и узнал, что князю Олегу волхвы будто бы предрекли умереть от коня его, и князь, чтобы не случилось беды, услал своего длинногривого любимца. Но вскоре конь тот помер, а Олег, прознав об этом, сперва закручинился, а потом стал зло насмехаться над волхвами – мол, лжецы. И пошел посмотреть на кости павшего скакуна, да ступил ногой на его череп – а оттуда змея! Укусила князя, он и помер. Мальчишки ахали, волновались, жутко им было. Говорили, что волхвов слушать надо, что они мудрее тех христиан, что селятся на Подоле и рассказывают о своем Иисусе Христе, которого никто тут, в Киеве, не видел, и еще неизвестно, стоит ли в него верить.

Домовенок тогда сильно разволновался, страшно ему сделалось. Может, потому, что понимал – и эти уйдут, оставят его зыбкой тенью, которая однажды исчезнет. А может, просто неуютно ему сделалось от вестей про этого Иисуса. Раньше ведь о нем никто не говорил, не упоминал – ни бывшие хозяева, ни путники, ни сквозняки, что вечно что-то лопочут под стрехой. Даже сороки, разносящие вести, не пробалтывались. Теперь же – Иисус… И такой страх вдруг нашел на Домовенка, что захотелось ему уйти хоть куда-нибудь. Да как уйдешь? Он дух дома, его место здесь. И Домовенок остался в своей ветшающей избушке.

Как и прежде, если кто-то заходил в дом хоть ненадолго, – он подрастал и надеялся, что нечаянный гость останется. Однажды парочка полюбовников повадилась приходить чуть стемнеет: бросали на половицы мягкие овчины, любились страстно, стонали, дышали бурно, вскрикивали – ох, как же Домовенку было любопытно за ними наблюдать! Но еще до первых петухов полюбовники уходили. А потом женщина одна пришла: ждала, ждала своего милого, плакать начала. Да так горько! Но Домовенку от ее горя еще интереснее сделалось. До чего же бурно и необычно люди себя ведут! Вечно у них что-то происходит.

Женщина эта еще не раз приходила, сидела, ждала. Когда она тихо сидела, Домовенку было забавно ее растормошить – то пыль ей на голову с балки стряхнет, то вздыхать в темноте начнет, чтоб напугать. Женщина и впрямь разволновалась – поняла, что неладно тут, поспешила исправиться и стала Домовенку молочко у порога ставить. Ему это понравилось. Он даже стал на нее походить – бровки выгнулись дугой, ротик маленький, как малиновая ягодка, обозначился. И думал: ну, останься ты, щедрая, со мной – все пылинки по углам приберу для тебя!

Она и осталась. Повесила как-то веревку с петлей на балке-матице, влезла в нее и повисла, суча ногами. Долго так провисела – день, второй, третий. Когда Домовенку скучно сделалось, он стал подпрыгивать, дотягивался до ее босых ступней, раскачивал. Хоть какое-то развлечение.

Но другим это развлечением не показалось. Вошли как-то люди и такой шум подняли! Вынули удавленницу из петли, стали горевать по ней. А промеж себя опять заговорили: надо бы домишко этот несчастливый разрушить. Страшно было это слышать Домовенку. А куда денешься? Был бы он человеком, ушел бы прочь. Но понимал, что нежити смертным не бывать. А вдруг можно? Но как?

Домишко все же не тронули – уже хорошо. Зато стороной стали обходить. Но однажды заполз в него какой-то израненный человек, да не просто израненный – обгоревший сплошь, паленым от него так несло, что Домовенок даже расчихался. А обожженный и день лежал на полу, и второй, только стонал глухо.

Потом разыскали его княжеские гридни^[1151] и безжалостно добили мечами. Домовенок, с интересом наблюдая за этим, слушал, о чем гридни говорили над трупом. Оказывается, был он древлянином поганым. Древляне же эти, жители лесов дремучих, прежде убили князя киевского Игоря, а теперь сватов к его вдове княгине Ольге засылают. Первых сватов Ольга велела живыми в землю закопать, а как второе посольство прибыло, в бане их сожгла. Да только этот древлянин каким-то чудом сумел вырваться из рухнувшей баньки и аж сюда, на Щекавицу, добрался. Наверняка ему кто-то из местных помог, рассуждали гридни. И это плохо, потому как, храни нас Перун, такой помощник может отправиться в чащи древлянские, дабы упредить племя, что княгиня на них идет, чтобы жестоко отплатить за погибель мужа. Она даже ведьму Малфриду с собой позвала, чтобы та помогла ей чарами своими.

Вот тогда-то Домовенок впервые о Малфриде и услышал. Правда, его это не больно заинтересовало. А вот то, что гридни, недолго думая, закопали древлянина неподалеку от избушки Домовенка, его огорчило. Ибо стал тот выходить в безлунные ночи блеклым блазнем, как и всякий, кого погребли наспех, и пугать редких прохожих, отчего на отрог, где стояла избушка, теперь вообще никто не поднимался.

Совсем загрустил Домовенок. Но нет худа без добра. Когда пришла зима, начали в это безлюдное место захаживать лихие головники^[1152]. Ножи точили у тускло горевшей лучины, веревки сучили да вели разговоры: мол, за Щекавицей в Дорогожичи^[1153] ведет неохраняемая дорога, и можно там засаду устроить.

Домовенок следил за ними, а когда они уходили – ждал. Головники иной раз возвращались довольные, прятали что-то в подпол, оттирались снегом от крови. А порой прибегали напуганные. Причем не блазня они опасались – тот порой льнул к окошку, а тревожились, что стражи градские их выследят. Но обошлось. По весне один из них даже вроде как поселился в доме – на радость Домовенку. Хозяйствовать особо не хозяйствовал, больше награбленное стерег, а для отвода глаз горшки лепил. Прикатит тачку глины из урочища Гончаров и сидит себе за гончарным кругом. На вопросы людей, почему дурного места не боится, отвечает, что он христианин, а таких нечисть не трогает. И крестится при этом. Домовенок даже знак его пытался повторить, но лапа почему-то не слушалась, дрожать начинала и холодеть.

Зато хорошо было узнавать от изредка навещавших гончара-разбойника сотоварищей, что в мире делается. Они все больше про княгиню Ольгу говорили, о ее мести древлянам, о том, как княгиня жгла города враждебного племени. И, опять же, Малфриду поминали. Интересно было Домовенку слушать и о ведьме, и о княжиче Святославе. Вон сколько имен у людей, думал он, сколько забот и деяний! Но потом как-то пришли темной ночью головники, выкопали награбленное и отправились невесть куда. И все, опять скучно стало.

Домовенок тосковал. Люди проходили мимо, голоса их он различал, надеялся, что кто-то прибьется, но не дождался. Даже блазень однажды исчез, когда зашедшие на отрог волхвы посыпали солью его могилу, чтобы окрестные жители не пугались бесплотного духа. Домовенок думал, что теперь-то, когда страх у смертных пройдет, кто-то обязательно у него под боком обоснуется. Однако народ все больше обживался на горе Щекавице, а отроги ее никого не привлекали. Ну а вокруг жизнь бурлила: то всадники проскачут по тропе на Щекавицу, то волы тащат волокуши с бревнами – строятся наверху люди. После того как княгиня Ольга усмирила древлян и занялась делами государственными, в Киеве людно стало, богато, пришлые всякие наезжали, торговали, обживались, но покосившаяся избушка все равно никого не привлекала. Лишь однажды собрались в ней ведьмы и колдуны, направлявшиеся на свой шабаш. Веселые были, добрые. Домовенок даже осмелился им показаться. Ведь те, кто чарами владеет, пусть и страшны для домового, но не враги же. И Домовенок стал просить их совершить колдовство и человеком его сделать, чтобы ушел он куда-нибудь из одинокого своего жилья.

Но чародеи его на смех подняли. Лишь один ведьмак все же удостоил ответом:

– Чтобы сущность нежити поменять, нужно великим волшебством владеть, – сказал он, перебирая пряди длинной бороды. – Такой силой одна Малфрида, чародейка княгини Ольги, наделена, больше никто.

– А где же эта Малфрида? – полюбопытствовал Домовенок.

Ведьмак пожал плечами.

– Кто ж ее знает? С тех пор как княгиня от услуг чародеев и волхвов отказалась, Малфриду в Киеве давно не видели.

Но Домовенок о могучей чародейке Малфриде уже не мог забыть. Спрашивал о ней и у присыпуш^[1154], что порой раскачивались на остатках покосившегося плетня, и у злыдней^[1155] недобрых, которые ползали по бревнам обветшавшего сруба и грызли их мелкими острыми зубами.

Злыдни теперь всегда тут вертелись. Им ведь нравится все, что разрушается, что осталось без ухода. И хоть Домовенок едва их терпел, но все же поведал, зачем ему Малфрида понадобилась: хочет просить изменить его, человеком смертным сделать. Услышав это, злыдни переполошились.

– Дурной дух, ох и дурной, – стали они пятиться от Домовенка, скалясь темными дырами ртов. – Человеком хочешь стать… Душу тревожную получить… Да этого ни одна нечисть вынести не в силах!

Почему не в силах? Домовенок не понимал. Зато ведал, что недолго ему еще жить среди злыдней и нищеты. Рухнет однажды его избенка – и не станет домового. Будто и не было никогда.

Между тем и другие духи в Киеве заволновались. Поговаривали, что после того, как княгиня Ольга побывала в далеком Царьграде, стала она разрешать христианам свои церкви в Киеве возводить, а от этого любая нежить себя скверно чувствует, а кое-где и на нет сходит. Новая вера в единого Бога увлекает людей, они забывают капища старых богов, а то и молиться начинают, разгоняя темные силы. От этого даже домашние духи вроде овинников, банников и домовых сторонятся уверовавших, уже не вмешиваются в их жизнь; водяные не высовываются из болот, русалки в омуты никого не увлекают. Ох и тревожные же это были речи!

Нелюдям сильные чувства неведомы – нет у них сердца, нет души. Поэтому, когда разнеслась весть, что князь Святослав, сын Ольги-христианки, стал старую веру возвеличивать, дав тем самым надежду нежити, Домовенок не очень-то обрадовался. Пусть люди твердят, что князь Святослав стал великим воителем, в походах все время проводит и с великой прибылью его люди возвращаются. Что до этого Домовенку, если ни одного разбогатевшего воя его покосившийся домишко не интересует? А был бы он человеком, пошел бы с князем в дальние пределы, тоже добыл бы себе богатство и сам бы потом о покосившемся домишке на отроге Щекавицы позаботился, раз больше некому.

Но вскоре пришла в Киев такая беда, что даже маленький Домовенок загорелся любопытством. Ибо на град стольный напали лихие люди из степей – печенеги.

Когда известие об этом дошло до Домовенка, он, вспомнив прежнее, вскарабкался на облупившегося резного конька на крыше и стал смотреть, какая суета пошла вокруг – и на Подоле, и на путях от Щекавицы к Киевской Горе. Люди бежали куда-то, кричали, перегоняли скот, детей тащили, несли тюки с поклажей. Да и пришлых среди них было немало – со всей округи стремились люди схорониться за городнями^[1156] и частоколами на Киевской Горе, передавая из уст в уста весть, что печенеги силой неисчислимой идут на Киев, все по пути жгут и разоряют. А князя Святослава с дружиной как раз не было, он ушел с воинством в дальний поход на болгар, и некому теперь защитить людей от набега. Домовенок все это слышал, но плохо понимал, что происходит. Таращился на спешащих мимо беженцев из-под свисавших на глаза-бусинки косм, думал о своем – вдруг кто-то к нему заглянет да укроется от страшных печенегов. А там и останется…

Куда там! За пару дней опустело все вокруг. А те, кто не успел… Даже Домовенку стало жутко, когда увидел, какая участь их ожидала. Налетели темные печенеги, как смерч, порубили тех стариков, кто не захотел дома свои оставить, а если женщину или калику перехожего хватали, издевались страшно. И сколько шума, гомона было вокруг! Орда пришла за передовыми конными воинами, чужаки бичами щелкали, гортанно выкрикивали, сгоняя скот, ржали лошади.

А потом Домовенок и вовсе пришел в ужас от того, что степняки учинили на Подоле. Пожар! Всюду горело – дома и дворы, концы ремесленные и слободки окрестные, даже те из стругов, что остались у причалов, тоже были сожжены, как и сами причалы. Но если лодки и причалы Домовенку были ни к чему, то горящие избы сильно напугали его. Когда дом сгорает – все духи домов и дворищ гибнут безвозвратно! И, глядя на дымы и пожарища на Подоле, Домовенок запищал тихонько и горестно…

На опустевшей Щекавице тоже хозяйничали жестокосердные печенеги. Треск от палимых изб стоял страшный, вокруг смердело дымом и гарью, ветром несло пепел, и Домовенок спрятался, чтобы ужасов этих не видеть.

А как-то раз один из степняков вошел в его избушку на отроге. Домовенок сперва обрадовался, видя, как незнакомец в мохнатой шапке, с тонкими вислыми усами, его жилище осматривает, будто поселиться надумал. Но потом понял все, заметив в руке печенега факел… Ой-ой-ой – сейчас и его избушку подпалят! Однако пришлый, видно, не счел нужным сжигать эту покосившуюся лачугу – ушел, не оглянувшись.

Печенеги надолго задержались под Киевом. Появились их обозы, кибитки, шатры, в которых следовали за войском жены и дети степняков. На Гору Киевскую печенеги рвались люто, но потом откатились и решили взять град измором. Каждое утро объезжали конники склоны, где за крепостными стенами горожане укрывались, стреляли на скаку в защитников, едва те на заборолах^[1157] показывались. И метко стреляли! Впрочем, защитники Киева тоже не зря стрелы тратили. Склоны вокруг укреплений были усеяны телами мертвых печенегов, как битыми мухами. Поэтому степняки и решили поодаль держаться, ожидая, пока укрывшиеся от них русы не начнут голодать и не сдадутся сами.

Домовенку обо всем происходящем либо сороки, разносчицы вестей, сообщали, либо злыдни бродячие. Много злыдней теперь было в округе, веселили их беды, вот и любили позлорадствовать, глядя на то, сколько людей от набега этого разорились, без крова остались, а теперь еще и голодали на Горе.

Но однажды темной ночью Домовенок почувствовал, что некто посетил его избушку. Домовой дух, он ведь все, что в доме происходит, знает, в каком бы углу или подполе ни отсиживался. Вот и учуял он, что на кровлю опустился кто-то необычный и могущественный, сильной магией наделенный. Домовенку страшно стало, но и любопытно. Забрался он по расползающимся, поросшим мхом доскам тесовой крыши на самый верх… и замер. Ибо на охлупне^[1158], где потрескавшийся конек выступал над крылечком, сидела огромная птица. В темную безлунную ночь она могла кому-то и орлом ширококрылым показаться, залетевшим с отдаленных круч, но только не домовому духу, который сразу узнал ночную гостью. Сирин это была, чудесная птица с телом орлицы, но ликом и головой прекрасной девы. Знает Сирин все на свете, ибо летает всюду, до самого Ирия^[1159] небесного подняться может. И вести она разносит. Да только вести те обычно печальные, недобрые, потому что, в отличие от схожей с ней светлой птицы Гамаюн, у недоброй Сирин только печаль и беда могут вызвать отклик. Все знает она о го́ре, однако песни ее, пусть и прекрасные, исполнены такой печали, что даже камни могут расплакаться. И уж если прилетела она сюда, к Киеву, значит, пожелала наглядеться на беды человеческие – манят они ее, зачаровывают.

Домовенок, притаившись, смотрел на птицу Сирин неотрывно. Она же, крылья черные сложив, головой вращала, как сокол, и видела все вокруг, как только совы умеют. И когда оглядывалась, Домовенок, как всякая видящая во мраке нелюдь, отчетливо различал белое девичье лицо с печальными темными очами, волосы черные, переходящие в столь же черное оперение на плечах и крыльях.

В какой-то миг Сирин спросила негромким певучим голосом:

– Чего тебе надобно? Возвращайся в свою паутину, домовой!

– Не вернусь! – неожиданно для себя огрызнулся он. – Насиделся уже. Пусто в доме, не мило мне тут. Уйти хочу.

Сирин даже лицо белое склонила, брови ее изумленно выгнулись.

– Как это уйти? Ты не можешь. Ты не человек, чтобы ходить куда вздумается.

«Да что она понимает, вещая? – рассердился Домовенок. – Сама небось летает повсюду». И, не выдержав, признался:

– Плохо мне, что я не человек. Был бы человеком – ушел бы.

Заклекотало в горле Сирин, как у орла, а потом и легкий девичий смех послышался.

– Человеком захотел быть, нелюдь? О таком я еще не слыхивала. Забавно мне это.

Она снова засмеялась, потом засмотрелась на что-то внизу, словно забыв про домового духа. А он уже не мог молчать:

– Ты, птица Сирин, мудрая и могущественная. Преврати меня в человека!

– Не могу, – зевнув, отозвалась Сирин. – Такое под силу только могущественным чародеям.

– Знаю, знаю, – махнул лапкой Домовенок. – Мне даже имя называли одной такой чародейки. Малфридой кличут. Княгине Ольге она служит.

– Ольге? – всплеснула крыльями Сирин, словно улететь хотела, перья черные растопырились. – Даже называть не смей при мне эту отступницу киевскую!

Она прошлась по бревну охлупня, переваливаясь и цепляясь за него когтистыми лапами. Казалось, еще миг – и взлетит Сирин, исчезнет. Но потом она опять поджала лапы и присела, опустив голову между высоких крыльев. И снова ее большое белое лицо нависло над распластавшимся на тесовой кровле Домовенком.

– Знай, предала нас Ольга! В нашем краю живет, но чужому Богу поклоняется, древний покон^[1160] не уважает. А ныне, гляди, – в беде оказалась, но помощь от Малфриды принять не пожелала. Ведьма-то ее сразу явилась, узнав про набег половецкий, обещала помочь… Не приняла ее княгиня. Сказала, что только ее Бог сможет помочь граду, что все в Его воле. Но я-то знаю, что княгиня больше надеется на тех гонцов, что отправила она к сыну своему Святославу еще до того, как печенеги град обложили. Вот и молится, чтобы успели они воителя-князя призвать на помощь. Ха! – скривила губы в усмешке Сирин, голову откинула, лапами орлиными заскребла по ребру охлупня. – Забавно все это. Ибо знаю, что не успеет сюда Святослав до того, как печенеги горящими стрелами укрепления града зажгут. А они готовятся, мне это ведомо… И как запылает все вокруг, ворвутся степняки на Гору, порушат все да пограбят. И не смогут устоять оголодавшие киевляне. Но это хорошо. Будет и мне о чем песнь сложить.

Домовенку не было дела до того, что будет с защитниками Киева. А вот то, что Малфрида могущественная была где-то здесь, его взволновало. И стал он упрашивать Сирин помочь ему встретиться с чародейкой. Ведь говорили ему, что только Малфрида владеет умением превращать нелюдь в человека.

Сирин подняла крылья и опять опустила – словно девица руками всплеснула.

– Сам не знаешь, чего хочешь! Станешь человеком – долго не проживешь. Ибо нелюди трудно с человечьей душой ужиться. Тяжело это для нее, волнений слишком много, сердце не выдержит. Нужно ли тебе это?

– Я и без того долго не проживу, пропаду, когда избушка моя рухнет. Даже домовым настоящим побыть не случилось… А человеком мне давно пожить хочется. Помоги, вещая! – упрашивал Домовенок.

Чудо-птица уставилась на него темными немигающими очами. А потом сказала:

– Печальной будет твоя история, но это-то мне и любо.

И, сказав это, взмахнула широкими крыльями и скрылась в ночи. Домовенок не знал, что и думать: послушает ли его Сирин? Исполнит ли просьбу?

Исполнила-таки. И солнце трижды не садилось, как заметил он среди глухой ночи, что по заросшей тропинке на отрог к его избушке поднимается женщина. Странная женщина – вроде и видит он ее, а вроде и нет. А уж печенеги, через чей стан прошла она по пепелищу Подола, точно ее не заметили. Сторожевые вои на нее не глянули, степнячка, укачивавшая хворое дите шатров, тоже не заметила, одни псы почуяли, лаем зашлись. Но кто этих пустобрехов послушает? Женщина же дошла до покосившегося плетня у избушки и уселась на склоне, обхватив колени. Теперь Домовенок смог рассмотреть ее широкую темно-алую накидку и длинный подол платья того же цвета. А еще – волосы, растрепавшиеся и пышные, как грива степной кобылицы. Когда женщина оглянулась, он увидел, что глаза ее горят желтым мерцающим отблеском, а узкий зрачок остро поглядывает на него.

Ведьма! Настоящая ведьма Малфрида, и она сразу его увидела!

Но далековато она все же от его дома уселась. До порушенного плетня добраться Домовенку непросто. А она сидит и смотрит, слова не говорит. А ну как встанет и уйдет?

И Домовенок решился – оттолкнулся от крыльца и побежал к ней через заросший крапивой двор. Размахивал лапками, чтобы быстрее двигаться, расталкивал маленьким телом стебли крапивы. И все мельче становился, как всякий домашний дух, что от дома отдаляется. Сейчас вот возьмет и исчезнет совсем…

Когда он уже не больше паучка стал, Малфрида его подхватила на ладонь и обратно к дому отнесла. У родного покосившегося крылечка Домовенок подрос немного, уже всю ладонь ведьмину занимал. Но легче ему стало, только когда она опустила его на треснувшую ступеньку.

– Гляди-ка, не побоялся так далеко отойти от своей лачужки, – чуть склонив набок голову, произнесла Малфрида. И, всматриваясь в него своими мерцающими желтыми глазами, добавила: – Значит, и впрямь не солгала Сирин, что нелюдь на все готов, чтоб человеком стать. Но ты хоть понимаешь, чем это для тебя может обернуться?

А он одно твердил, – дескать, ничего так не желает, как человеком стать…

Слушала ли его Малфрида? Домовенок просил, хныкал, край ее накидки теребил. А она смотрела куда-то вдаль – туда, где во мраке тусклым свечением угадывался широкий Днепр, за которым темнели дальние земли Левобережья.

– Помочь я тебе смогу, – сказала наконец ведьма. – Но знай: долго тебе человеком не быть. Ибо с обликом людским получишь ты и сердце человеческое, и душу, полную тревог и волнений. Рожденному же духом бесплотным страсти человеческие вынести трудно… почти невозможно. Вот и надорвется сердечко. И не будет у тебя ничего впереди, и уйдешь ты в землю без следа.

Домовенок сжался весь, нахохлился, совсем на тень стал похож. Но потом встряхнулся.

– Пусть! Мне бы хоть немного пожить и узнать, как это – жить. Существовать мне давно разонравилось. Хочу узнать, как это – желать и стремиться!

– Ты и так уже переполнен желаниями, маленький дух покосившейся избушки, – улыбнулась Малфрида. – Вон как далеко от порожка родного отошел ради встречи со мной. Ну, что ж…

Она умолкла, снова долго глядела на противоположный берег Днепра. А потом сказала, что совершит над домовым чародейство доселе невиданное, однако с условием: он выполнит ее поручение.

– Ты пройдешь через стан печенегов на Подоле, – властно произнесла Малфрида. – В человеческом облике они тебя сразу заметят, но не тронут, если будешь делать все, как я велю. А потом подойдешь к реке и переплывешь на тот берег.

От страха Домовенок даже затрясся, но продолжал молча слушать. А говорила Малфрида странное: даст она ему умение хорошо плавать и он сможет побороть быструю стремнину Днепра. Главное только, чтобы печенеги его не сгубили. А как выберется он из реки, пусть разыщет среди собравшегося за Днепром ополчения приятеля Малфриды, черниговского воеводу Претича. И скажет ему, что сама Малфрида послала его с известием о том, что княгиня Ольга, видя голод и слабость своих людей, готова сдать град печенегам. Если же Ольга решится на такое, князь Святослав никогда не простит Претичу, что так долго мешкал и не помог его матери и его стольному граду. Вот это и надо передать.

Ох, как же все это сложно! Однако мысль о том, что он станет человеком, да еще и посланцем, да еще и с важными вестями… Кто же такое не захочет испытать? Даже пожившему волнительно и жутко, а уж маленькому существу, которое только за другими подглядывало, и подавно. И Домовенок от радости запрыгал по крылечку перед покосившейся разбухшей дверью, лопоча слова благодарности.

Тут Малфрида заторопилась. Надо было успеть совершить заклинание, пока петухи не пропели. А как? Домовенок видел лишь, что Малфрида палец свой надрезала и заставила его каплю крови проглотить. Ох и противно же это было! Когда-то он молочко сладкое глотал, а тут… соленое, теплое… брр. Зато потом он как будто захмелел, голова кругом пошла, звездное небо завертелось. И позабыл он обо всем, только боль была странная, непривычная. Бестелесный дух не знал, как это мучительно, когда кости распирают тело, когда мясо нарастает, горячее и тяжелое. Наверное, стонал, может, даже вскрикивал, да только не себя слышал, а монотонно бубнящий голос чародейки. Различал сквозь мутную пелену мерцание ее желтых глаз, видел длинные сверкающие клыки, странно потемневшее лицо…

Но сильнее всего была все-таки боль в новом теле. Потом она прошла. Домовенок понял, что лежит, перекинувшись через порожек, и так неудобно ему было, так жестко спине. Да, теперь у него была спина. И руки были. А еще волосы, падавшие на глаза. Они мешали, как никогда прежде не мешали его собственные свисающие космы. Но оказалось, что их можно убрать руками. А еще он ощущал непривычное тепло в груди и слышал, как взволнованно стучит сердце…

– Я человек уже? – спросил он. И охнул, сообразив, что это именно ему принадлежит ломающийся мальчишеский голос.

Малфрида улыбнулась, провела ладонью по его щеке, и Домовенок вздрогнул – никогда прежде ему не приходилось ощущать чьего-либо прикосновения. Оказывается, это приятно.

– Ты уже отрок юный, мальчишка-раб с виду, – произнесла она. – И даже ладненький. Но только воли, какая у людей бывает, у тебя нет. И делать ты будешь все, как я тебе повелю.

Это Домовенок и сам понял. Он ничего не знал, он как будто только что родился, и кому же ему было верить, если не той, что создала его?

Малфрида снова повторила свой наказ, со всеми подробностями. Сама она была всклокоченная после заклинаний, строгая, но клыки ее больше не пугали Домовенка, он во все уши слушал, что она приказывает. И при этом то потягивался, то подпрыгивал, пробуя новое тело. Тяжело быть в теле, каждую клеточку ощущаешь, но и радуешься силе неожиданной. В какой-то миг Малфрида ущипнула его за предплечье, чтоб угомонился. Больно ущипнула, Домовенок даже ойкнул, присмирел и стал еще внимательнее.

Да, он сделает все, как приказано. А страшно ли? Он не знал. В нем жило лихое мальчишеское любопытство, подкрепленное неожиданно острым желанием испытать себя. К тому же его вела воля ведьмы, он был ей во всем послушен. Вот и взял у нее из рук уздечку ременную и пошел в стан печенегов.

Вокруг было столько запахов, столько теней! Река Днепр уже не казалась далекой, как небо, и он постепенно приближался к ней, пока ее не стали заслонять стволы тополей, а потом множество кибиток и шатров печенежских. Глянув в сторону, Домовенок увидел Боричев взвоз, по которому, как он знал, на Гору Киевскую обычно поднимались телеги и волокуши с поклажей. Раньше он только слышал о нем, а со своего места в избушке не видел.

Но озираться и рассматривать было некогда. Ибо вскоре он узнал, что такое настоящий страх, когда его схватил за плечо один из степняков и стал грубо трясти. Домовенок сжался и только повторял те слова, каким Малфрида его обучила:

– Атэ нирдэ?

Он знал, что спрашивает на языке степняков, где его конь. Хозяйский то есть конь, потому что сам он был в лохмотьях и выдавал себя за раба, прислуживающего печенегам. Они и приняли его за раба, опять трясли и дергали, а он хныкал и все повторял, что, мол, потерял хозяйскую лошадь.

Его отпустили, вернее, прогнали пинком. Но потом еще дважды останавливали и опять повторялось то же. Последний раз его так пнули, что он кубарем полетел на груду золы, слыша недобрый смех за собой. Ох и трудно же быть человеком! Ну, да ведь его предупреждали…

И все же было интересно. Особенно когда к воде пробрался. Вот она какая, вода… мокрая, как дождь, но раздающаяся, когда в нее входишь. Домовенок скинул рубаху, шагнул на глубину. У него был наказ ведьмы, и он лег на воду и поплыл. Малфрида сказала, что он будет уметь плавать; его тело и впрямь знало, что и как, хотя вскоре он понял, что плыть не так-то легко. А тут еще шум позади послышался. Домовенок на миг замер, оглянулся и увидел, что печенеги заметались у воды, стали стрелы пускать. Мальчишка-оборотень нырнул, ушел от стрел под водуи долго плыл во влажной темноте, пока не понял, что вот-вот задохнется. И заработал ногами, поднимаясь на поверхность. Втянул в себя воздух – сладкий! И опять были мысли путаные… ох, трудно… ох, тяжело… ох, страшно… И как же здорово!

Его сносило течением, руки устали. Но оказалось, что если лечь на спину, глядеть на звезды и работать ногами, то можно отдышаться. Где-то вдали вопили печенеги, плескалась над ухом волна, разрывалась грудь от бешеного стука сердца. Вот оно какое – сердце!

Река казалась нескончаемой. Домовенок так устал, что просто греб, ни о чем не думая. И даже не заметил, как от берега к нему подплыла длинная черная лодка-долбленка, чьи-то руки протянулись, схватили его за плечи и перетащили через борт.

Уже на берегу его обступили, загомонили, выспрашивая, кто он и откуда. Он все еще задыхался. Слова вымолвить не мог.

– Да дайте отдышаться парнишке, – властно произнес кто-то.

Оставили в покое, даже набросили на голые худенькие плечи овчину, чтобы согрелся. Летняя ночь хоть и теплая, но после того, как он столько пробыл в воде, зуб на зуб у Домовенка не попадал, трясся весь. А потом ему дали испить медовухи. Вкусная! Слаще молочка!

– Я из Киева, – сказал он наконец, стараясь ничего не перепутать. – Меня послали к воеводе Претичу.

– Ишь ты, сразу к Претичу! А сам-то чей будешь?

– Из Киева я пробрался. Надо мне воеводу Претича отыскать. С ним говорить велено.

И подумал – все ли верно сказал?

Похоже, что так. Ибо все вокруг притихли, а к Домовенку подошел крепкий, облаченный в кольчугу витязь. Чуть тронутые сединой кудри из-под высокого островерхого шлема выбиваются, пышная борода почти скрывает золоченую гривну – знак высокого положения.

– Говори, отрок. Я и есть Претич.

Голос Малфриды словно шептал в голове Домовенка, и он стал повторять за ним: дескать, велено передать, что если уже назавтра они не окажут помощь Киеву, то люди сдадутся печенегам.

– Как это сдадутся? – завосклицали вокруг. – Совсем, что ли, ополоумели – под печенега идти!

– Да голодно в городе. Воды мало, пищи совсем не осталось.

Претич потер лоб, сдвинув на затылок шлем.

– Я ведь знаю, что ведьма Малфрида к княгине отправилась. Помочь хотела. Неужто не помогла?

– Княгиня от ее помощи отказалась, – важно отозвался Домовенок. Не забыл еще того, что от Сирин услышал. Да и Малфрида будто нашептывала то же.

– Ну, это уж глупость, – развел руками Претич. – Но до чего ж упряма княгиня!

А Домовенок все повторял:

– Ждут вас, на помощь надеются. Иначе сдадутся на милость печенегов.

– Да какая ж милость от копченых! – шумели вокруг. – Лучше уж с голоду…

– Это нам тут сподручно судить-рядить, что лучше, а что нет, – рыкнул на сотоварищей Претич. – Но одно знаю: если не поможем княгине, погубит нас Святослав. Не простит.

Настала тишина. Домовенок сидел на песке и смотрел на воев, удивляясь, отчего все такие понурые. Ведь руки-ноги имеют, речи говорят, строят планы, могут пойти на помощь Киеву, могут не пойти. Люди, одним словом.

Ополченцы Претича все еще спорили. Говорили, что вольно же Ольге приказывать, она-то хоть правительница и мудрая, но не воевода, потому и не понимает, что их тут всего пять сотен и с ордой им не совладать. Да и кто они сами, ополченцы, – еще вчера пахали, ковали, сукно валяли и лишь по нужде взялись за косы да рогатины. Как отогнать от града степняков, которые всю жизнь провели в набегах? Враз сметут их. А лучших воинов князь с собой в Болгарию увел. За чужими землями Святослав пошел, а тут, на Руси, вон что творится. Но если придет и узнает, что они за Днепром отсиживались, и впрямь не помилует.

– А что, совсем худо во граде? – вновь обратился к Домовенку Претич.

Домовенок не знал. Потому и повторил: не помогут они Киеву – сдаст его княгиня. Причем сказал это странно тихим голосом, словно громко говорить уже сил не хватало.

– Ладно, ступай, отрок, – положив теплую ладонь на его плечо, сказал воевода. – Ты и так великое дело сделал – из Киева смог сквозь печенежский стан прокрасться да реку вон какую переплыть. На это небось немало силенок надобно. Так что спасибо тебе от всех нас и низкий поклон. А теперь… Эй, проводите хлопца, пусть отдохнет после трудов.

Домовенок поднял голову. Никто и никогда не выказывал такой заботы о нем. И ему вдруг так хорошо сделалось! Хотел сказать: мол, и я с вами. Но сил совсем не осталось. И, когда его стали увлекать в сторону, пошел послушно, спотыкаясь и проваливаясь в сон. А сердце стучало тихо-тихо… едва слышно.

Утром, ближе к рассвету, когда густой туман еще клубился над рекой, от левобережья к Киеву двинулись лодки, полные облаченных кто во что ополченцев. Претич стоял на первой из долбленок, оглядывался на своих. Лодок-то у набранных им в последние дни людей было достаточно, насобирали в окрестных рыбачьих селениях. И в каждой сидели его люди, гомонили, в рога дудели, оружием колотили по щитам. Шумели сильно.

Печенеги на берегу всполошились, стали собираться, гадая, что творится. Не понравилось им это. А тут еще на заборолах Киева загудели трубы, забили тулумбасы, послышались крики радостные: «Святослав! Святослав наш идет!»

При одном известии, что страшный воитель Святослав, лихой степной пардус^[1161], на подходе к Киеву, в стане печенегов началась паника. Имели они суеверный страх перед русским князем, который никогда не проигрывал и никого не щадил… Так что и часа не прошло, как печенеги с шумом, криками и скрипом колес откатились от Киева, ушли за холмы… А когда рассвело окончательно, стали понемногу соображать. И послали нескольких всадников разведать, что же происходит.

Но этого часа оказалось достаточно, чтобы княгиня Ольга с сыновьями Святослава уже вышла из города и ее усадили в одну из долбленок. Народ киевский тоже толпился у воды, спешили с ведрами и коромыслами, ибо от Претича уже узнали, что нет поблизости Святослава с воинством, что ошиблись они… Так ведь и печенеги ошиблись.

Когда показалась группа печенежских всадников, люди побежали обратно в город. Только Претич еще оставался на берегу с несколькими воинами ополчения, прикрывая отход горожан. Они-то и заградили путь печенегам.

Но те не торопились нападать. Один молоденький хан выехал вперед, остановил коня перед Претичем.

– Кто вы такие и откуда? – спросил на ломаном языке русов.

– Мы с той стороны Днепра, – ответил воевода, не опуская направленного на печенега копья. Казалось, еще миг – и метнет.

Но молодой хан не испугался. Рассматривал Претича, оценивал добротность его кольчуги, крепкую стать, видел и золотую гривну с подвесками на груди.

– А ты не сам князь ли? – спросил он.

– Я его воевода. Пришел с княжескими передовыми отрядами, – отозвался Претич. – А князь уже скоро тут будет с превеликой силою.

Хан задумался, потом отъехал к своим спутникам, к шаманам, увешанным амулетами. Те что-то негромко лопотали, лица их были сумрачными, голоса тревожными.

Претич стоял, не двигаясь. Он знал, что лодка с Ольгой и княжичами уже достаточно далеко, а самому ему если что и угрожает, то дешево он жизнь не отдаст. И чести его урона не будет, если падет, защищая правительницу Руси.

Но хан, возвратившись, лишь сказал:

– Будь другом мне, храбрый батыр. И князю своему передай, что мы не хотим с ним враждовать.

– Добро, буду, – опустив копье, кивнул Претич.

После этого печенег спешился и передал воеводе узду своего коня, а также, в знак мирных намерений, передал свой лук и стрелы. Ну и Претич не оплошал: копье-то он при себе оставил, но меч свой, щит и кольчугу передал хану. Это была мирная сделка, так что можно было на что-то надеяться… если, конечно, печенеги не опомнятся и не вернутся, сообразив, что их обманули.

Степняки и впрямь довольно скоро поняли, что поспешили отступить. Так и не появилась перед Киевом княжеская рать… Ну а вдруг все же появится? – рассуждали они. Потому и не уходили далеко, стали за городом, там, где речка Лыбидь протекает. Киевляне теперь могли за водой к Днепру ходить, а то и рыбачить понемногу. И никто не знал, как дальше все повернется.

А потом и впрямь появился князь Святослав. Примчался, как тот пардус, с которым его часто сравнивали. И был он так же, как и этот зверь, лют и свиреп. По его наказу конница стремительно налетела на стан печенегов, те бросились наутек – но кто ж уйдет от пардуса? Потому и полегло их немало. И долго потом белели печенежские кости в травах вокруг Киева, а воды Днепра поглощали тела степняков на корм водяному. Палатки же их, кони и скот стали возмещением для тех, чьи дома сгорели на Подоле и в окрестных урочищах.

Святослав въехал в Киев под ликующие крики. Однако бывало и так, что люди говорили ему в лицо:

– Ты, княже, чужой земли ищешь и о ней заботишься, а своею пренебрегаешь. Едва не взяли нас печенеги, и мать твою, и детей твоих. А был бы ты тут, а не в пределах дальних, не осмелились бы копченые дойти до самого Киева, матери городов русских!

Святослав надменно смотрел и молчал. Не велика честь князю на попреки кожевенников и гончаров отвечать!

А вот кто был встречен в Киеве как настоящий герой, так это Претич. Даже к князю не было у киевлян такого расположения, как к этому воеводе черниговскому.

Как-то на большом пиру в честь отражения врага Ольга и Святослав стали расспрашивать Претича, как вышло, что он так вовремя подошел с подмогой и отпугнул супостатов от града.

– Да отрок один из Киева к нам добрался и сообщил, в какой вы беде.

– Надо же, сумел-таки кто-то пробиться! – восхитилась Ольга. – Уж мы столько лазутчиков посылали, да только перехватывали их степняки, а потом, прости Господи, на кол сажали у самого Боричева взвоза, чтоб видели мы, в каких муках они погибают…

Святослав спросил воеводу:

– А что же ты не привел этого храбреца к нам на пир, Претич? Полную шапку серебра из княжеской казны отсыпал бы ему собственной рукой.

Претич почесал бороду, плечами пожал.

– Да мне тут и самому не все ясно. Паренек-то и впрямь ловкий был, а потом… Заснул он после того, как я его отдыхать отправил, и больше не проснулся. Позже хоронившие его волхвы сказывали, что во сне парнишечка умер. Сердечко, дескать, остановилось. И вышло, что даже имени его я не узнал. Может, в Киеве кто о нем скажет? Может, знает кто?

– Непременно расспрошу, – пообещала княгиня.

И сдержала слово. Да только никто не смог сказать, кем был посланец и как его звали.

Но память о том, что он совершил, осталась навсегда.

(обратно)

Часть I

Глава 1

969 год

Малуша спала на широком ложе со своими малолетними дочерьми Яреськой и Ольгенькой. Во сне она откинула пышное, медвежьего меха покрывало – ночь выдалась теплая, серпень^[1162] месяц в разгаре, даже ставни на оконце не были задвинуты, чтобы впускать ласковый ночной воздух. Но потом резко похолодало, и молодая мать, даже не пробудившись, стала натягивать меха на дочерей. И вдруг резко села.

Так и есть – холод! Вон даже резные столбики в изножье кровати будто изморозью серебристой покрылись, при свете горящего в плошке фитиля видно, что и пар от дыхания клубится. Значит, она близко. Мать Малуши, ведьма Малфрида! От ее приближения всегда веет стылым холодом.

Женщина спрыгнула с ложа, стала будить, теребить малышек.

– Яресенька, дочка, вставай. Бери Ольгеньку и отправляйтесь к воеводе Свенельду. Да быстро, я сказала, быстро!

А сама, как была в одной рубахе и с растрепанной черной косой, кинулась к двери, растолкала охранявшего ее покой уного^[1163].

– Пробудись! Да вставай же, пока кнутом не огрела! Дочерей моих к Свенельду отведешь. Да чтобы ни словом никому!

И опять к дочерям бросилась, стаскивала с кровати десятилетнюю Яресю, а хныкавшую малышку Ольгеньку передала уному на руки. И только когда за ними скрипнула последняя ступенька внизу деревянной лестницы, Малуша вновь забралась в постель, раскинулась, будто и впрямь спала, и постаралась дышать как можно ровнее.

Нашла их все-таки ведьма Малфрида! Прежде она все наведывалась в Малушино сельцо Будутино, что под Киевом. Но после того, как Святослав стал ходить походами и сделал остров Хортицу на Днепре своей перевалочной стоянкой, Малуша с дочерьми перебрались сюда. Она сама запросилась жить подальше от Киева, а Святославу так было даже удобнее: жена его, княгиня-мадьярка, больше не докучала ему своей ревностью, а хозяйственная Малуша помогала ему на Хортице. Но посещал ее князь так редко… Недосуг было. Зато и мать Малуши, темная ведьма Малфрида, не могла теперь сыскать, куда от нее скрылась дочь. Однако сыскала, по всему судя.

Малуша не могла вспомнить, как вышло, что родная мать стала вызывать в ней страх. Может, когда почувствовала, что та все меньше напоминает ей обычного человека, а может… когда Малфрида стала проявлять неподдельный интерес к ее дочерям. Говорила, мол, отдай одну из двух в науку, дабы силой великой наделить. А у самой при этом глаза желтизной светятся, когти звериные из-под ногтей проступают… Нелюдь, одно слово. Отдать ей Яреську или Ольгеньку? Да сохранят боги пресветлые!

Это были тревожные мысли, а Малуше сейчас надо было прикинуться спокойной, сонной, чтобы Малфрида ни на миг не заподозрила, что тут только что находились дочери Малуши и князя Святослава. А если искать станет… И Малуша в который уж раз вспомнила о воеводе Свенельде. Как же хорошо, что он ныне на Хортице остановился! К Свенельду ведьма сунуться не посмеет. Яреська и Ольгенька там будут в безопасности.

И все же Малуша не смогла сдержать волнения, когда в оконце бесшумно влетела большая светлоперая сова и стала кружить под стропилами теремной кровли, пока от взмахов крыльев не погасла плошка. Стало темно и очень холодно. О том, что мать покидает свой птичий облик, Малуша догадалась по шуршанию одежд, по тому, как скрипнула лавка, на которую опустилась ведьма. И воцарилась тишина. Долгая, давящая.

Малуша, притворившись спящей, не шевелилась, хотя и чувствовала на себе тяжелый, как свинец, взгляд Малфриды. Та, видимо, почувствовала, что дочь не спит.

– Хоть бы здравия мне пожелала, – молвила в тиши ведьма.

Малуша приподнялась, опершись на локти. Силуэт матери выделялся темной тенью на лавке у стены. А вот Малфрида и в темноте видела без помех. Сказала:

– Годы не умалили твою красоту, дитя мое. Недаром же Святослав все время к тебе возвращается, сколько бы пригожих пленниц ни приводили к нему в шатер побратимы.

Уязвить хотела или, наоборот, подбодрить?

– Пустое сказала, – перебрасывая растрепавшуюся косу на грудь, произнесла Малуша. – Да и не спит никогда мой Святослав в шатрах. Любо ему отдыхать под открытым небом, седло вон подложит под голову и отдыхает. Так было, когда я с ним в походы ходила, так и теперь, сказывают. Не меняется мой Святослав, хотя полмира покорил.

Малфрида засмеялась негромко. А потом с ее руки сошло пламя, вновь вспыхнул огонек в масляной плошке, подвешенной на завитке кровати. При отблеске огня Малуше стало видно, что бревенчатая стена вокруг темной фигуры матери поблескивает от инея. Малуша спросила, кутаясь в меховое покрывало:

– Зачем столько холода всякий раз напускаешь?

Малфрида ответила странно:

– Да пусть себе холодит. Скоро пройдет. Тогда и я согреюсь.

Вот и пойми ее. Впрочем, Малуша и раньше никогда мать не понимала. Где ее носит, чего она хочет? Хотя чего добивалась Малфрида, Малуша догадывалась. Видела, как мерцающие в ночи желтым светом глаза ведьмы шарят вокруг, как взгляд остановился на ложе за спиной дочери, там, где примято было изголовье, хранившее отпечаток недавно спавших с Малушей дочерей.

– Были они тут? – встрепенулась Малфрида. – Были мои внучки, Ольгенька и Яреська? Опять прячешь от меня?

– Княжны они! – вскинула подбородок Малуша. – Только князю Святославу судьбу их решать. Не мне… и не тебе.

Ведьма насупилась, сбросила с головы темно-красное покрывало, давая темным непокорным волосам рассыпаться по плечам. При мерцающем свете казалось, что они шевелятся, как живые.

– Так уж и княжны, – буркнула Малфрида. – Вот Владимир, первенец ваш со Святославом, – княжич, не спорю. Так и княгиня Ольга решила, когда его к себе забрала, да и я тебе то же самое предсказывала. Знаю, что дети от этой мадьярки Предславы такой силы не будут иметь, как наш Владимир.

Малуше любо было это слышать. Особенно учитывая, что сама она, бывшая ключница княгини, мало на что могла рассчитывать. Она оставалась при князе Святославе ладой, взятой за красу, а женой и княгиней стала мадьярская княжна Предслава. Мадьярку привез Святославу его воспитатель Асмунд, сосватав ее у дьюлы^[1164] Ташконя Венгерского. Асмунд ей и имя подобрал – Предслава, так как собственное имя мадьярской невесты, похожее на птичий щебет, никто в Киеве и выговорить толком не мог. Зато свадьбу князя и мадьярки праздновали всем градом. И было это как раз в тот момент, когда Малуша в дареном ей селе Будутине мучилась родовыми схватками. Горько ей было, но предсказание матери, что родит она сына и будущего великого правителя, давало силы все стерпеть. Да и Святослав не забыл о любимой, явился к ней чуть ли не после брачной ночи. И сыну имя сам дал – Владимир, что означало «Властитель Мира».

Однако долго при ладе своей Святослав не смел задерживаться – не мог оставить молодую княгиню. Предслава ревнивой и обидчивой оказалась. Но долг свой выполнила и понесла едва ли не сразу после свадьбы. Владимир родился в начале квитня^[1165] месяца, а княгиня Предслава родила законного наследника престола в начале темных дней Морены, в канун зимы. Ярополком его нарекли, чтобы воитель был и полки водил яро. Это потом уже Ольга и побочного сына Святослава взяла к себе на воспитание. Малуше пришлось смириться с тем, что растет Владимир не при ней. Только брат Добрыня, служивший при тереме Ольги, порой украдкой позволял Малуше навещать маленького княжича. Но она понимала, что ее сыну в княжьем тереме будет лучше. К тому же Ольга ревнивой Предславе воли не давала, оберегала первенца Святослава и, как поговаривали, любила его не меньше, чем законного внука Ярополка.

Малуша же уехала с милым ее сердцу князем в далекий Новгород. И там через пару лет родила ему дочь Яреську, такую же синеглазую и крепенькую, как сам Святослав. Но князь особого интереса к дочери не проявил. Он тогда уже мечтал о походах, воев в дружину свою набирал по округе, с варягами дружбу водил. Что ему в тереме с бабами и детьми сидеть? Он то в полюдье, то в набеге, то с воинскими побратимами пирует. Но Малушу не забывал. Пока однажды не отправился с дружиной в Киев и не потребовал от княгини отдать ему княжий стол. Ольга сыну не перечила, при всем честном народе объявила, что отныне князь на Руси – сын ее и Игоря, Святослав. Именно в тот год Предслава опять мужа завлекла, родила от него второго сына, Олегом нареченного. Малуша жестоко ревновала, но успокоилась, когда Святослав прислал за ней и даже решился взять ее с собой в поход на вятичей^[1166]. Пусть походная жизнь была для Малуши утомительна, но зато ведь с милым все время. И снова понесла от него. Но Святослава новая беременность лады не больно интересовала. Как некогда предсказывала Малфрида, главной любовью его жизни были не жены, а война. Потому, отослав беременную Малушу опять в Будутино под Киев, он выступил в поход против великой Хазарии, давней противницы Руси.

Вот туда-то, в Будутино, и явилась к Малуше Малфрида, объявила, что та снова родит князю дочку, и при этом добавила, что хочет забрать к себе малышку на учение ведьмовское. А еще Малфрида добавила, что саму Малушу обучать ведьмовской науке не станет, ибо нет в ее дочери чародейской силы ни на пушинку, а вот во внучке, как и водится у ведьм, через поколение, чародейство должно проявиться. Малфриде страсть как хотелось умение свое родной кровиночке передать, но Малуша только сильно разгневалась на мать. Мало того, что та сама как нелюдь темная живет, все ее боятся и сторонятся, так она еще и внучке своей той же доли желает? Не бывать этому! И ведь знала, что говорила: ведьмы в свою науку никого силой взять не могут, им надо, чтоб по своей охоте им дитя отдали. Малфрида тогда только и сказала со странной улыбкой: мол, еще поглядим. Не это дитя, так старшую Яреську к себе рано или поздно возьму.

Святослав был в походе, Малфрида не отставала от дочери, и тогда решила Малуша, хоть и была на сносях, в Киев перебраться, к княгине Ольге. Та ведьму от себя давно прогнала, она и внучку от чародейки сохранит. Прибыла к ней Малуша уже с новорожденной Ольгенькой, поведала обо всем, и княгиня согласилась помочь. Отправив бывшую ключницу в Будутино, она велела вскорости возвести там христианский храм, сказав, что теперь Малфрида не посмеет там появиться. И ведь верно сказала. Пока малышки жили с Малушей в Будутино, ведьма его стороной обходила. Да и где ее носило все эти годы? О том никто не знал. Но позже, когда Святослав в силу вошел и стал воздвигнутые матерью храмы рушить, опять объявилась. Святослав Малфриде всегда был рад, даже посулил, что и в Будутино храма не останется. Но ушел в новый поход и позабыл о том. Княгиня Ольга тиуну будутинскому пригрозила: не сохранит церковь в селе, велит его гнать к побирушкам.

И все же Малуша все время жила в тревоге. Пару лет назад, когда Святослав взялся Хортицу укреплять, он решил переселить сюда Малушу с дочерьми. А тут никаких храмов не было, все князь порушил. Зато капище было великое: все, кто плыл в Царьград и Корсунь^[1167], тут жертвы перед священным дубом приносили. Чая беды от матери, страшась ее, Малуша даже подумывала креститься. От крещеных ведьма шарахается. Однако совершить задуманное Малуша все же не осмелилась – опасалась рассердить христианством своим Святослава.

И вот снова объявилась Малфрида. Выследила-таки, где внучек ее прячут.

– Что ты меня все преследуешь, чародейка? – сердито спросила Малуша. – Ты к князю попробуй подступиться да сказать ему, что для одной из его княжон задумала!

Малфрида долго молчала, и Малуша поняла, что попала в точку: не посмеет ведьма с таким делом к Святославу сунуться. Или все же решится?

– Ты мне их хоть покажи, – произнесла чародейка через время. – Моя ведь кровь в них. Может, и смогу понять, в какую из них мой дар перейдет. Мне о них рассказывали: Яреська светленькая и неугомонная, как сам Святослав, а Ольгенька, в честь бабки-княгини названная, вроде как наша порода, чернявая.

– И что с того? Обе они дочери Святослава, обе княжны, – упрямо мотнула головой Малуша.

А на сердце у самой будто сквозняком потянуло: нельзя ее матери Ольгеньку видеть! Малуша сама порой замечала, как меньшая ее то хнычет, то вдруг замолчит, словно прислушиваясь к чему-то, а то начинает лепетать, будто с духами невидимыми переговаривается. Но Малфриде о том знать не следует!

– Что ты все о дочерях моих, – отмахнулась Малуша. – Хочешь, лучше об отце моем поведаю.

Ведьма выпрямилась, зыркнула гневно. Кто другой испугался бы, обычные люди ведьм боятся, но Малуша знала – зла ей Малфрида не причинит. Оттого и посмела напомнить о Малке Любечанине.

– Или совсем забыла того, кого отцом моим все считают? Я же у него порой бываю, знаю, как живет.

Ведьма нехорошо улыбнулась, сверкнув длинными острыми клыками.

– Чем не интересуюсь – о том не спрашиваю. Да и ты, Малуша, знаешь, что отец твой – Свенельд-воевода. Любились мы с ним… Так и ты появилась.

Да, у Малуши, ведьминой дочери, было как бы два родителя. Родным ей, как и сказала Малфрида, был воевода Свенельд, да только долго он не хотел признавать своего отцовства. Даже когда одно время Малфрида жила у него суложью^[1168] в Киеве, он и тогда не признавал маленькую Малушу. Оттого многие и считали, что отец ведьминой дочери – лекарь Малк Любечанин, с которым тоже одно время жила чародейка. Малк же взрастил и Малушу, и брата ее Добрыню, они его отцом звали. Хорошо они тогда все жили под Любечем. Да разве с такой, как Малфрида, по-людски жить получится? Вот и распалась семья. А Малфрида с тех пор и знать ничего о Малке не желала. Потому на вопрос дочери не ответила, перевела речь на Свенельда. С ним-то она по-прежнему ладила, пусть и виделись редко.

– Какой смысл мне от тебя о Свенельде вызнавать, когда он тут и мы вскорости увидимся. Даже дивно, что он здесь остался, а не поспешил на поклон к княгине Ольге. Ибо только Ольге предан Свенельд всецело.

Осознав сказанное, Малуша ахнула:

– Да ты разве не ведаешь ничего? Померла в середине месяца липня^[1169] княгиня пресветлая. – И вздохнула горько: – Как без нее теперь будем все? Ведь только при Ольге Русь великой и сильной стала.

Малфрида долго молчала. Многое связывало ее с княгиней. Одно время соперницами они были из-за любви князя Игоря, потом – союзницами, даже подружились, как между обычными женщинами бывает. Но когда Ольга крестилась в Царьграде… Да что вспоминать, если ничего с тех пор не связывало больше христианку Ольгу и чародейку Малфриду. И все же весть о том, что княгини не стало, вызвала волнение в душе ведьмы. Лишь через долгий миг смогла выговорить: мол, не крестилась бы Ольга – и по сей бы день жила. Малфрида умела находить в диких чащах редкий дар русской земли – живую и мертвую воду, дающую силу и возвращающую младость, она бы для княгини добыла обе, вот и жила бы та и поныне. А так… Но в одном Малуша права: как теперь на Руси без Ольги-то? Святослав править не стремится, он все больше в походах, все где-то судьбу свою пытает лихостью да натиском. На Руси же за всем его мудрая мать приглядывала да рядила справедливо. А как теперь Святослав поступит?

Хотя ей, Малфриде, какое до того дело? Видно, есть оно. Недаром же ее разыскал гонец Святослава, передав, что князь ей встречу на Хортице назначил. Но о том дочери пока говорить не хотела. О другом спросила:

– А что ж ныне Свенельд? Пока княгиня правила, он первым человеком при ней состоял. А вот кем при Святославе будет? Прежде князь не больно его жаловал, даже порой гневался, что воевода такую власть на Руси имел. Первейший воитель, так о Свенельде говорят. А Святослав на себя эту славу примерить хочет. Вот и прижмет теперь полюбовника Ольгина.

– Не прижмет. Свенельд не только милостью княгини поднялся, он и сам многого достиг, и Святослав мой с ним считается. Впрочем, что тебе до Свенельда? – спросила Малуша уже с тревогой. А ну как мать захочет повидаться? И узнает, что у того внучки ее? Нет, как бы ни показал себя когда-то по отношению к нагулянной дочери Свенельд, да с тех пор многое изменилось. И Малуша может на него положиться.

И все же она постаралась отвлечь мать от разговоров о Свенельде, а то еще и впрямь отправится к нему прямо сейчас, от этой оглашенной всего можно ожидать. А там девочки…

– Я все же про Малка поведать тебе хочу, матушка, – ласково заговорила Малуша, подсаживаясь к ведьме и беря ее за руку. – Не поверю, что совсем о нем знать ничего не желаешь. Мужем твоим ведь был, да и нам Малк лучший отец. Потому мы с Добрыней при каждом случае стремимся побывать у него в Любече.

Малуша чувствовала, что мать пытается вырвать у нее руку, но не отпускала. Рука уже была как рука, без холода. И, удерживая ее, Малуша беспечно повествовала, какой славой и почетом пользуется Малк на Руси, как часто к нему люди за помощью обращаются. Многим он помогает, причем без всякой живой и мертвой воды. Не всех, конечно, вылечить удается, ну да лекарь он все равно знатный. Дела у него хорошо идут, разбогател Малк, но даже простым каликам перехожим не отказывает, добрый он. А с бывшей служанкой Гапкой, с которой после ухода Малфриды сошелся Малк, живут они ладно. Малфрида вон чужих детей ему навязала, Гапка же Малку детей рожает почитай каждый год, до десятка их у него теперь. Причем сыновья и дочери у Малка здоровенькие и крепкие, а Малуше и Добрыне даже радостно, что у них столько сводных братьев-сестер появилось, дружат они с ними. Да и Малк всегда встречает ведьминых детей как родных. И любо им у него бывать.

Малуша выложила все это скороговоркой, только бы Малфрида вновь о внучках не стала расспрашивать, но в какой-то миг умолкла. Странно тихо сидела подле нее ведьма, голову свесила, даже ее пышные волосы обвисли как-то жалко, скрыв лицо. Неужто почувствовала грусть, узнав, что брошенный некогда супруг в счастье живет? Неужто боль и тоску по нему бережет в сердце? Значит, ничто человеческое даже ей, темной, не чуждо!

И Малуша укорила себя в том, что огорчила ведьму. Мать ведь она ей. Пусть и беспутная, равнодушная к детям, но зла Малуше никогда не делала… Дочь же, рассказывая о счастье Малка, хотела ее задеть. Сама в глубине души это понимала. А сейчас вдруг досадно сделалось.

Они тихо сидели в темноте, держась за руки. Со стороны глянуть – ну точно сестрицы. Обе чернявые, сухощавые, статью высокие. Только Малуша светлоглазой, в отца, уродилась, а Малфрида… Кто ее отец, поди узнай… Но когда темные как ночь глаза Малфриды не полыхали колдовской желтизной, она казалась обычной пригожей молодицей. Которая, несмотря на все свое могущество, таит в душе боль по давно утраченному счастью. И никакие колдовские чары не заменят его, это счастье.

– Ночь глухая на дворе, давай отдыхать, – поднявшись с лавки, сказала Малуша. – Ложе у меня широкое, укладывайся рядышком да почивай до рассвета. А то скоро уже первые петухи пропоют.

Кровать чуть скрипнула, когда они устроились рядом. И Малуше даже хорошо сделалось, оттого что она лежит бок о бок с матерью. И ведьмой та уже не казалась. Малуша подремывать стала, когда услышала, что Малфрида негромко смеется.

– А ведь были они тут, внученьки мои. Я запах их чую. Не выветрился еще.

Малуша промолчала. Утро вечера мудренее, а уж тогда… А что тогда? Но понимала Малуша: воевода Свенельд детей князя Святослава ведьме никогда не отдаст. Прошло уже то время, когда Свенельд, как и многие другие, дивному очарованию Малфриды поддавался. Теперь он изменился, другим человеком стал.

То, что Свенельд, воевода древлянский и князь-посадник уличский, сильно изменился, Малфрида сразу поняла. Он сам явился в горницу, где по летней поре обитала Малуша, и теперь стоял на пороге, наблюдая, как та силится роговым гребнем расчесать спутанные кудри матери-чародейки. А Малфрида молча глядела на него, в первый миг не в силах слова вымолвить. Свенельд постарел!

Сколько она себя помнила, был воевода пригож, как молодец в самой поре: стройный, румяный, порывистый. Улыбался белозубо, как мальчишка, лицо голил по ромейской моде и был бы юнак юнаком, только в зеленых, чуть раскосых глазах таилась зрелая мудрость, какую не у всякого молодца заприметишь. Ибо было воеводе Свенельду… достаточно лет. Но обликом он не старился, пока та же Малфрида или иные волхвы-кудесники добывали ему в укромных уголках чащ и пустынь болотных дающую молодость живую и мертвую водицу. Теперь же… Юношеской стати воевода лишился, сильно раздался в плечах и груди, заматерев телом. И при этом слегка сутулился, двигался со степенной важностью, как уже поживший муж. Бороду отпустил, волосы солидно, до середины спины, носил, а надо лбом разделял их на пробор… А по лбу морщины пошли, залегла борозда от раздумий между круто изломленными, будто крылья чайки, бровями. Годы показали себя на прославленном воеводе Свенельде. И Малфрида сказала:

– Так вот почему ты меня в последние годы никогда за водой живой и мертвой не посылал. Лет десять мы с тобой не виделись, сокол мой ясный. И ты постарел на все эти десять лет… А почему так?

И вдруг рванулась, да так резко, что гребень выскользнул из рук Малуши, повис на спутанных волосах ведьмы. Она же, тыча пальцем в Свенельда, зашипела злобно:

– Ты охристианился, Свенельд! Ты крестился! Лишил себя ража и задора вечной молодости, поверив в призрачную христианскую сказку о вечной душе!

– Не кажется ли тебе, ведьма, что то, как я живу, только меня и касается? – сложив руки на груди, вопросил воевода. – А вот ты зачем сюда, на Хортицу, пожаловала?

Сухо произнес и властно. Малфрида даже опешила. Не так он ее привечал раньше. Сейчас смотрит исподлобья, хмурит брови. Но ведь и заматерев, как хорош! Сила от него и уверенность исходят. А это ли не главное в зрелом муже? И от этого Малфрида вдруг прежнее волнение в груди ощутила. Не забыла еще, каково это – любиться со Свенельдом. Да и мужика у нее давно не было. А ведьмы страсть как до плотских утех охочи. Хотя, полюбившись, обычно силу колдовскую теряют… И тут уж выбирать надобно – чары, сила и могущество или утоление любовной жажды.

Малфрида тряхнула головой, отвернулась от Свенельда, чтобы мысли путаные не смущали. Пора бы ей уяснить, что он для нее в прошлом. Ну, было между ними – и прошло. А вот отчего он ее так сурово встретил, это странно. Друзьями они всегда оставались. Да и не посмеет Свенельд гнать ее, понять должен, что Малфриде покровительствует сам князь.

– Меня Святослав позвал, – ответила спокойно. – А против воли Святослава даже ты не пойдешь. Особенно теперь, когда твоей покровительницы не стало.

Она прошлась по покою, неслышно ступая по пышным коврам, покрывавшим половицы. Богато ладу свою Малушу князь поселил, балует. Вон даже занавески на окне не просто вышивкой украшены, а из узорчатого византийского шелка сшиты. Сейчас занавески раздвинуты, солнце заливает просторную горницу и тени лежат на полу – Малуши и Свенельда. И по ним Малфрида заметила, что воевода и дочь обменялись быстрыми жестами. Сговариваются у нее за спиной. Ишь, раньше Малуша едва и глянет на родителя, а тут… Не трудно догадаться, что их нынче объединяет.

Резко повернулась, так что волосы взлетели и опали.

– Так это у тебя Малуша Яреску и Ольгеньку спрятала? Думает, раз охристианился ты, то я и силы над тобой не имею, Свенельд?

– Не имеешь, – отозвался он, и его лицо напряглось, желваки на скулах заходили. – А приблизишься, я враз тебя святой водой велю окропить. Молитвой оглушу.

– А князь твой что на это скажет? Нужна я ему ныне, как нужно и чародейство мое. А ты… Раз уж ты в Распятого уверовал, то особой милостью у Святослава не попользуешься. Он христианские храмы велел рушить, а к крещеным относится… сам знаешь как. Вот и тебя, как погляжу, на Хортице словно в ссылке держит.

Свенельд глубоко вздохнул.

– Не сослал меня князь, а направил сюда, чтобы я прибывающих на Хортицу новобранцев для его воинства обучал. Война у нас с Болгарией еще не окончена, и пока Святослав воюет, я ему, как и прежде, нужен. Ты сама некогда сказывала, что главная любовь в жизни Святослава – война. Так что сейчас ему без меня не обойтись. Ты же… ты как появилась, так и опять исчезнешь. А я для князя теперь что правая рука.

Слушавшая их Малуша вдруг заплакала. Отошла, села на лавку в углу и отвернулась, горько всхлипывая. Малфрида и Свенельд молчали. Оба понимали причину этих слез: Малуша мечтала о счастье с любимым, как всякая женщина мечтает, а они говорят как раз о том, что ее гнетет: не так важна сама она и ее дети князю, как новые походы. Даже то, что Киев печенеги чуть не захватили в его отсутствие, не смогло удержать Святослава на Руси, а смерть правившей его державой матери не заставила засесть с боярами в Думе, дабы решать дела государственные, как Ольга поступала, скрепляя державу своим умом и волей. Святослав же только и ждал, чтобы вновь полки свои двинуть в новый поход. А Малуша, как и прежде, жила где придется и все ждала…

Малфрида вдруг ощутила прилив жалости к дочери – необычное чувство для нее, редко думавшей о том, что творится в душе Малуши. Но ведь дочь же… Пусть и дичившаяся ее, упрямая да непокорная. Ведьме даже захотелось подсесть поближе, приобнять… Не посмела. Ночью, когда спала с ней рядом, в душе проснулась былая умиротворенность. Да и утром они так мило болтали, смеялись. А сейчас дочь плачет.

– Вот что, Малуша, хватит носом хлюпать, – куда жестче, чем ей хотелось, произнесла чародейка. – Я не раз говорила, что тебя со Святославом ожидает: всегда он превыше остального будет ценить свою воинскую удачу и славу, поэтому, сколько ни проживет, все время в походах будет. А ты жди его. Небось не одна такая: все бабы так живут, мужей ожидая. Такова доля женская. А ты ему по-прежнему дорога, любит тебя, не бросает. Ну, не княгиню же Предславу ему любить? Пусть та и в тереме на Горе Киевской обитает, но ведь Святослав всегда к тебе возвращается.

Малуша не успокаивалась. Малфрида все-таки приблизилась, хотела коснуться ее волос, погладить, но дочь резко отвела ее руку. А вот когда Свенельд рядом сел, не отстранилась.

– А мать твоя права, – сказал воевода. – Тебе князь Хортицу, почитай, в удел передал, а Предславу, несмотря на то, что она княгиня его, властью не наделил. Предслава думала, что после того влияния, какое Ольга на Руси имела, именно она, жена Святослава, на стол киевский взойдет. Но не вышло. Святослав знает, что глупа его жена мадьярская, да еще и нрава вздорного, недоброго. Вот и услал ее подалее, велев верным боярам за княгиней строго приглядывать да воли не давать. А князем в Киеве своего сына Ярополка посадил, наделив юного княжича советниками, какие и при Ольге не последними были. Сам же в Болгарию подался. А как обживется там, за тобой пришлет.

Малуша резко обернулась. Лицо ее покраснело от слез, зеленые, как у самого Свенельда, глаза влажно блестели.

– А что за гречанку, красавицу редкостную, привез он из Болгарии? Говорят, забрал из монастыря, силой взял и с собой вез до самого Киева.

Воевода вздохнул, откидываясь на бревенчатую стену.

– Ну, было такое. И впрямь помянутая тобой девица хороша несказанно. Но не для себя вез ее Святослав. Он сыну ее отдал, Ярополку. Ведь гречанка та не только прекрасна, как дева лебединая^[1170], но и рода знатного византийского. Святослав ее привез Ярополку, чтобы поженить их, дабы княгиня киевская была в родстве с императорами ромеев^[1171].

– Да какое там поженить! – отмахнулась Малуша. – Княжич Ярополк – одногодок моего Владимира, ему только-только одиннадцать годочков будет. Разве в этих летах женят?

– Князей женят, – возразил Свенельд. – А жена Ярополку нужна, чтобы взрослым его объявить. Женатый отрок – уже муж. Говорю тебе, гречанка эта знатного рода, с самим императором в родстве. Для Киева такая княгиня не позор, а возвышение. К тому же она христианка, а Ярополка Ольга воспитывала, к вере приучала…

Малуша толкнула локтем воеводу и бросила быстрый взгляд на Малфриду. Но та уже поняла. Выходит, Ольга внука в христианство пыталась обратить? Сына князя Святослава, который храмы велел порушить! Но ведомо ли князю о том? Наверно, потому-то Малуша и встрепенулась, не хочет, чтобы мать-чародейка догадалась. А если и сама Малуша к вере во Христа склоняется? Нет, Святослав ее тогда оставит. Да и почувствовала бы Малфрида, что дочь крещена. Вон при Свенельде ей словно душно становится – не иначе как воевода крест свой под рубахой таит. Рубаха-то у него светлая, по обычаю вся оберегами-узорами расшитая, но крест под такой вполне сокрыть можно, неспроста же шнуровка до самого горла затянута.

И все-таки Малфрида решила попозже переговорить со Свенельдом с глазу на глаз. Тяжко или не тяжко подле него, а кое-какие вести от воеводы чародейка вызнать хотела. Потому и подошла, когда Свенельд, уже ближе к закату, стоял на гульбище^[1172], наблюдая, как опытные кмети^[1173] обучают новобранцев во дворе сулицы^[1174] в мишень метать.

Дворище в рубленой крепости на Хортице было широким, плотно утоптанным, по нынешней жаре его водой поливали, а то пыль столбом бы стояла. Метнут молодые отроки по сулице в плетеный круг, а затем, сорвавшись с места, бегут, чтобы взять, и назад возвращаются, снова мечут. Наставники смотрят, как скоро какой управится, – сулица легкая, ее надо бросать быстро и метко, почти не целясь, это не копье, каким долго обороняться можно.

– Что-то не много нынче у тебя отроков в дружине, – заметила Малфрида.

Свенельд покосился, но стал пояснять – благо, что ведьма о внучках больше речь не заводила. Подтвердил, что новобранцев в дружине и впрямь мало. Это поначалу, когда Святослав только начинал свои походы, мужи и отроки к нему со всей Руси стекались. Мирная жизнь при Ольге заставила дружинников заскучать, им славы и добычи хотелось, вот и шли за князем гурьбой. Да только многие сложили головы в тех походах. Иные же, пограбив и набив мошну, предпочитали более не рисковать, а с добычей домой возвратиться, чтобы хозяйством заняться. Но Святослав все никак не хотел останавливаться, скучно ему дома было. Вот и собирал новых воев везде, где только мог, чтобы снова испытать удачу, которой Перун его изрядно одарил. Ни одного поражения у него не было. За таким идут.

– Про удачу Святослава мне ведомо, – произнесла Малфрида. – Да и сама я помогала князю, когда он на вятичей ходил. Думаешь, справился бы с ними Святослав, если б я старшин вятичей к нему не привела? Я ведь жила среди этого племени, они меня почитали. Вот и уговорила их встретиться со Святославом, дескать, вреда от того не будет. Да только обманул меня Святослав. Обещал дани с вятичей не брать, а сам три шкуры с них содрал.

Свенельд про войну с вятичами знал. Тогда князь долго бродил по тамошним лесам непролазным, однако найти их никак не мог. Вятичи в чащах глухих таились, сражаться с князем не желали, а вот набегами краткими много вреда причинили. Потом вдруг их старейшины сами к Святославу явились. И князь заставил их подчиниться, кормить и содержать все свое войско вынудил. Выходит, ему тогда Малфрида помогла? Все может быть. Да и она не из тех, кто просто так байки плести будет. Но, видно, не то обещал ей Святослав, когда она сводила его с вятичами.

– Если обманул тебя князь, зачем же опять пришла?

– Так ведь князь все же. Кто князьям отказывает?

Свенельд покосился на нее: ишь, вся в амулетах поверх красной туники, будто шаманка лесная, волосы в косы заплела, а все равно дикарка. Но княжескую власть уважает. Да и как ее не уважать? Всякая власть от Бога. Так и Ольга сказывала, когда просила опытного Свенельда помогать сыну в походах. И присматривать заодно, советом помогать. Ежели князь послушает…

Малфрида словно учуяла, о чем ондумал.

– А правду ли сказывают, что княгиня пресветлая против похода сына на Болгарию была?

– Правда, Малфрида. Болгария – христианская держава, как же было Ольге не сокрушаться, когда сын против ее единоверцев выступил? К тому же с болгарами мы столько лет в мире жили.

– Так уж и в мире, – ехидно усмехнулась ведьма. – А кто, когда еще Игорь ходил войной на Византию, предупредил ромеев о его выступлении? Как раз они, болгары окаянные. И ведь успели подготовиться ромеи, пожгли корабли Игоря на море. А те суда, что уцелели, пристали к болгарскому берегу. Но царь тамошний велел русов схватить и продал ромеям. Их пригнали в Константинополь и жестоко казнили. Несколько тысяч русов вывели на площадь, в очередь ставили к палачам, а толпа радостно кричала, видя их гибель. Мне Игорь сам о том поведал. Помню и о том, как во втором его походе, когда ромеи предпочли откупиться и дань богатую князю Игорю выплатили, он всех воев, какие хотели испытать удачу, на болгар в отместку направил. Помстился за предательство. А ты говоришь, что лад у Руси с болгарами.

– Давно то было, Малфрида. Без малого тридцать лет прошло. А торг и дружба между Русью и Болгарией с тех пор без изъяна были. А тут явился этот Калокир неугомонный и уговорил Святослава войной идти на царя Петра Болгарского.

– Что еще за Калокир такой?

– Патрикий^[1175] ромейский, родом из Корсуня.

И поведал Свенельд, как прибыл прошлой весной в Киев посланник императора херсонесец Калокир и стал уговаривать его пойти в поход против болгарского царя Петра. За это еще и значительную сумму предложил. Пятнадцать кентариев золота^[1176] сгрузили с его кораблей, но это была только часть платы за поход, а еще столько же, если не больше, он должен был передать, когда Святослав окончательно подчинит ромеям Болгарию.

– Святослав согласился вступить в войну с болгарами, – продолжал Свенельд. – Ведь еще Олегом был заключен договор с Византией, что русы будут помогать империи оружием. Но я-то понимал – Святославу снова хочется испытать свою удачу в бою. На войне он… истинный пардус – мощный, ловкий, стремительный и безжалостный. Сколько побед овеяли его славой! За последние годы он сумел и вятичей подмять под себя, и буртасов^[1177], живущих на Волге, и поклоняющихся Магомету булгар черных^[1178] разбил. Я уже не говорю о том, как скоро и яростно разбил он казавшуюся несокрушимой Хазарию, до самого Хазарского моря дошел походами. Печенегов так притеснил, что они теперь одного его имени опасаются. А тут такой куш, как богатая Болгария. Да и Калокир этот расстарался, обаял князя, увлек обещаниями. Святослав во всем его слушал. Уж ромеи как никто умеют оплести сладкими речами. Калокир же… Ну, полюбился он князю, во всем он его слушал.

– А тебе, похоже, Калокир этот не по нутру, Свенельд, – хохотнула чародейка. – Тут и гадать не надобно. Ну да и понятно: всегда ты в баловнях у правительницы ходил, во всем с тобой советовалась, а тут у нового князя иной любимчик появился. Для тебя, первого воеводы Руси, это в новинку, вот ты и злишься.

Свенельд молчал какое-то время, наблюдая, как после учений отроки собирают дротики и складывают в снопы. Солнце уже садилось, от котлов, в которых готовилась вечерняя трапеза, долетал ароматный пар ушицы.

– Меня Ольга просила сыну ее помогать – и так тому и быть, – вымолвил он наконец. И вдруг добавил с горечью: – Только сам Святослав никак не может уразуметь, как я ему верен. Все опасается, что я на власть его зарюсь. Вот и отнял у меня землю древлянскую.

Малфрида даже руками всплеснула. Надо же, сколько лет Свенельд над древлянами стоял, его там уже своим считали, а теперь…

– Неужто ты теперь не князь-посадник древлянский?

– Ну, звание князя уличей^[1179] у меня Святослав не отнимал, – махнув рукой, ответил Свенельд. – Но где те уличи? Часть их малая осталась на Днепре, а большинство откочевали на запад, за Буг перебрались. На оставшихся не прокормишься. А древлянскую землю… Что ж, часть ее мне князь все же оставил, ту, что ближе к Киеву. Там теперь мой сын Лют воеводой-правителем. А земли в окрестностях Овруча Олегу, княжичу своему меньшому, передал. Ярополка-то он в Киеве на княжение посадил, а Олега князем древлянским сделал. Так что отныне в древлянском краю почитай два правителя – мой Лют и Олег, Святославов сын.

Малфрида помолчала, обдумывая услышанное. Она сама была из древлян, знала это племя. Ох, неладно, что там два князя ныне, мало ли что… А Святослав, которого все славили и почитали князем великим, опять собирается за тридевять земель.

Когда она сказала о том Свенельду, он только головой поник.

– Уже говорил я тебе, что Ольге болгарская война сына не по душе была. А как он вернулся, она опять уговаривала его остаться. Просила исполнить свой долг не только воина, но и правителя. Однако Святослав ответил… – Воевода на миг умолк, испустил глубокий вздох: – Ответил, что не любо ему в Киеве с боярами. Что хочет он устроить свою столицу в Переяславце, что в Болгарии.

Малфрида даже за щеки схватилась, будто юная испуганная дева.

– Как же так? Полно, правда ли это? Под Святославом вся Русь, пределы огромные. Да и земель он покорил уже немало. Зачем ему Болгария? Может, шутил князь?

– Перед умирающей матерью сын такие шутки шутить не стал бы. А ведь Ольга болела тяжко…

Голос Свенельда совсем сел, видимо, вспоминал воевода, какой Ольга была в последние годы.

Малфрида прищурилась недобро. Что, худо? А ведь знает, что, покличь он или сама княгиня свою чародейку, глядишь, – и обошлось бы. Спасла бы она Ольгу, если б та от веры своей отказалась. Но ведь кто этих христиан поймет? Они о душе заботятся, какой-то жизни вечной после смерти желают… А жизнь – вот она. Да и сам Свенельд жил, как сокол летал, славу имел такую, какой любой позавидует. И мог бы долго еще парить над Русью, если б Малфрида ему и дальше помогала. Ну что ж, он свой выбор сделал. Значит… Значит, все, что от него нужно Малфриде, – это уговорить, чтоб позволил свидеться с внучками.

Потому и была с ним так предупредительна Малфрида, потому и кивала сочувственно. У него боль – а ей просто любопытно. А Свенельд тем временем доверительно поведал, как княгиня просила Святослава не покидать Киев, пока она не преставится. И он, князь-язычник, дал согласие похоронить ее по христианскому обряду. Даже тризны не справлял после того, как отошла. Но слёз Святослав на похоронах матери не стыдился. И не только он. Весь Киев и вся Русь скорбели о кончине княгини, при которой познали столько мира и благоденствия, почувствовали себя сильной державой…

Свенельд говорил негромко, делясь сокровенным с давней подругой, глаза у него туманились. Малфрида молчала, вроде и слушала, а сама все по сторонам поглядывала. Построенная на Хортице крепость русов занимала возвышенность, с которой открывался вид на пороги Днепра. Не шуми так во дворе дружинники, наверняка можно было бы расслышать, как ревет вода на каменных перекатах. Да и сама крепость немаленькая: вышки бревенчатые, хоромина из толстых брусьев сложена, в стороне длинные дружинные избы, а в стороне склады. А вот где расположился сам Свенельд? У Малуши отдельная башенка в дальнем конце хоромины, чтоб шум не досаждал, вон еще пара башенок-срубов между частоколами высится. Свенельд вполне мог и там поселиться, он всегда любил удобства, да только слишком грузно все построено, не столько для житья, сколько для защиты. Ну и где они с Малушей могли малышек упрятать? Может, в дальние селища, что в стороне от крепостцы, внучек ее отправили?

– Ты не расслышала, что я спросил? – вывел ее из задумчивости голос воеводы.

Ох, отвлеклась… Тут же встрепенулась, взглянула на него в упор.

– Ты спрашивал недавно, зачем я прибыла. Но, думаю, ответ и сам знаешь. Дашь мне с дочками Малуши свидеться? Я не чужая им, бабка как-никак.

– Чужая! – сурово отрезал Свенельд. И добавил непреклонно: – Забудь о том, что задумала! Не смей их к волшебству приучать. Таково мое слово, если не хочешь, чтобы мы врагами с тобой стали.

Малфрида смотрела, как он уходит – расправив плечи, гордо откинув голову. Витязь, воевода, советник князей! Такой никому против своей воли пойти не даст.

– Ну, это только твое слово, – процедила Малфрида сквозь зубы. – Приедет Святослав, тогда и поглядим…

(обратно)

Глава 2

Жара стояла такая, что даже близость Днепра не приносила прохлады.

Князь Святослав поправил над бровями льняную повязку, мокрую от пота, откинул назад длинную, выгоревшую до белизны прядь волос. Голову перед выездом из Киева князь обрил по-свежему, а пряди этой не тронул – она означала, что Святослав знатного рода, а еще – что побеждал степняков. И как побеждал! Вот едут они уже не первый день вдоль Днепра-Славутича, так не то чтоб силуэты конных копченых где-то маячили – даже кострища их вдоль торгового днепровского пути развеяны ветрами. Славно покрошил их Святослав под Киевом, долго еще печенежские находники не решатся выступить против того, кого сами и назвали любимцем удачи. Однако то, что они осмелились напасть на его град, до сих пор казалось Святославу почти невероятным. Разве мало он бил их в степных стычках? Разве не заставил всех, кто в прошлом принял сторону Хазарии, спешиться и не отнял у них коней? А пройтись печенегу пешему… все равно, что русичу вместо сохи пахать бабкиной кичкой^[1180], – и смех, и поругание. Потом над теми степняками, что коней лишились, все остальные печенежские племена изгалялись… И все же решились напасть в отсутствие князя. Не иначе – кто-то надоумил, сообщив, что Святослав с воинством в дальних пределах.

Еще додумывая эту мысль, князь оглянулся на двигавшуюся за ним вдоль крутого берега Днепра колонну воев. Там, во главе одного из отрядов, ехал на сером длинногривом скакуне ромей Калокир. Сразу видно, что иноземец: стрижка не русская, лицо гладко выбрито, доспехи чешуйчатые, ромейские, да и лицом смугл, на русича никак не похож. Чужак, одним словом. И все же Святослав полюбил его и доверил командовать отрядами своего воинства. Ни разу не подвел его Калокир – ни когда с болгарами бились, ни когда позвал его Святослав помочь отогнать копченых от Киева. Калокир – отчаянный, храбрый, войну любит не меньше самого Святослава. И все же где-то в глубине души шевелилось сомнение: с чего бы византийцу так стоять за князя Руси? Ну, понятно, когда Калокир только прибыл в Киев и убеждал Святослава идти на Болгарию, он за свою державу радел. Император Никифор Фока тогда отказался выплачивать Болгарии условленные деньги, да еще и послов болгарских унизил. Вот и требовалось, чтобы болгары не припомнили Никифору это поругание, а были отвлечены иной бедой – вторжением русов. Святослав согласился поддержать Византию. Но потом вышло так, что ему и самому в Болгарии понравилось. И, разбив войско царя Петра, завоевав больше восьмидесяти градов, он не спешил уходить восвояси. Предлог, чтобы задержаться, имелся уважительный – император Никифор Фока как-то не спешил отдавать обещанные за помощь против болгар деньги. Это сперва он прислал Калокира с подачкой в виде пятнадцати кентариев, а остальные где? Вот и спрашивается, мог ли хитроумный Никифор, дабы отвлечь Святослава от дальнейших завоеваний в Болгарии, наслать печенегов на его столицу? Мог. С этих ромеев станется.

От этих подозрений Святослава отвлекало только присутствие в его дружине самого Калокира. Херсонесец родом, он все же был знатный патрикий, родственник самого Никифора Фоки. Такого заложника император Святославу вряд ли бы отдал, держа на уме худое. Да и Калокир сам вызвался ехать с князем на подмогу в Киев. И бился рьяно! Святослав мог на него положиться, как на самого себя. И дружинники русские Калокира полюбили. Ишь, ромей ромеем, а с русами запросто, говорит на их языке, ест из одного котла, даже на гуслях научился играть и распевает песни не хуже иного песенника-гусляра. К тому же не чурается обучать воев византийскому бою на мечах и, в свою очередь, их обычаи старается перенять, не кичится, что знатной крови.

Сейчас, наблюдая за Калокиром, Святослав видел, как тот, приняв из рук конного дружинника роговую дуду, о чем-то его расспрашивал. Потом и сам заиграл. Неумело вышло, дружинники смеялись, да и сам Калокир рассмеялся. И все же Святослав не сомневался, что рано или поздно у византийца получится заиграть на дуде. У этого ловкого все получается, пусть и не сразу. Жадный он к жизни, многое его интересует, многое хочет сам испробовать. Это и нравилось князю в Калокире.

Святослав поглядел вдаль – на блестевший под блеклым от жары небом Днепр, на пустые просторы впереди, где лишь изредка виднелись кудрявые рощицы в балках. И опять вернулся к неотвязной мысли: кто же все-таки надоумил печенегов двинуться на Киев? Кто им подсказал? Святослав сам присутствовал при пытках пойманных близ стольного града копченых. Но в басни вопящих от боли печенегов: мол сам Тенгри^[1181], верховный бог неба, через шаманов велел ханам отправляться в набег, не верил.

От раздумий князя отвлек подъехавший воевода Инкмор. Был Инкмор варяжской крови, ростом огромен, глаза как льдинки серо-синие. А облачен в хазарскую броню мелкокольчатую, посеребренную. Да и шлем на нем с острым шипом наверху, который в походе на Итиль^[1182] добыт. Любил рус-варяг в своем чеканкой украшенном шлеме покрасоваться, но жара, видимо, доконала. Снял красу свою, вытер вспотевший лоб под светлой короткой челкой.

– Слышь, княже, привал делать пора. Кони устали, люди едва в седле держатся…

Инкмор даром что в сече лют, а про воинов своих всегда заботится. Вот и сейчас указал рукой с хлыстом назад, туда, где растянулась длинная вереница дружинных отрядов: те плелись понуро, у задних лиц под пылью не видать, кони их шли, свесив головы, и больше не было слышно ни шуток, ни веселого гама, с каким выезжали поутру со стоянки в степи. Князь долгих сборов не любил, потому и велел трогаться в путь еще до того, как развиднелось, не дав воям даже перекусить: дескать, спадет жара, сделаем привал, там и подкрепитесь, а пока можно двигаться – вперед!

В этом был весь Святослав – князь-пардус, и равняться с ним могли только лучшие. Вот и гнал он своих людей, проверяя, кто из новобранцев на что способен. Не щадил ни их, ни себя. А Инкмор людей берег…

Святослав считался с мнением воеводы-варяга, но сейчас сказал, щурясь на дальний горизонт:

– Зачем задерживаться? Если пойдем без остановок, к вечеру у порогов днепровских будем.

Инкмор покачал головой, вытер пот с пышных светлых усов.

– Если б мы только с испытанными побратимами были в дороге, я б тебя не просил. А новые вои еще не приучены к прыжкам пардуса. Вот и поотстали, плетутся – чуть живы.

Святослав это и сам знал: по его же наказу в ряды воинства влилось немало новичков. Правда, куда меньше, чем он желал бы, учитывая, сколько войск в Болгарии понадобится. Думал, выйдет, как прежде: только стяг с вышитым пардусом поднимет он на лобном месте, сразу потянутся к нему дружинники из всех земель Руси – древляне, дреговичи, от самого Новгорода придут, даже из Пскова далекого. А вышло… Ну, что уж теперь… Опытных бойцов среди новобранцев почитай и сотни не наберется. Все больше молодежь, толком даже копьем орудовать не умеющая, этих многому обучать придется. Да еще бабы пристали, влились в войско. Святослав сперва велел их гнать: от женщин в походе одни недоразумения. И сколько б они поляницами-богатыршами ни прикидывались, князь знал – баба не воин. Однако тот же Инкмор добросердечный сказал: пусть остаются. Вдов после походов Святослава на Руси ныне много, а женихов мало. Вдовья же участь не завидная. Пусть уж лучше при войске подвизаются – стрелять из лука женщину можно научить, да и куховарить станут, за ранеными ходить. Не согласись с ним тогда князь, не приходилось бы сейчас выслушивать, что, мол, не по силам многим такие переходы. Да по жаре, да не евши. Истомленное войско – не лучшее войско.

– Кто устал, пусть поворачивает и домой едет, – ответил князь. – Мое войско – Перунова рать. И витязи мои быстры да сильны должны быть, как сам Громовержец.

Но Инкмор не отставал:

– Ну, хоть коней пожалел бы, княже. Сколько в пути, все уже в мыле.

Кони. Это Святослав понимал. Кони – сила и стремительность его броска, богатство его дружины. Коней для своих ратников он подбирал наилучших. Может, потому и примкнули к нему юнцы из лесов древлянских да северянских, что надеялись: в седле их научат держаться, лошадь выдадут. Иметь лошадь – что может быть важнее для русича? В лесных землях Руси, где мало пастбищ для разведения скакунов, иметь коня – уже прослыть богачом. Правда, управляться с четвероногим богатством мало кто из лесных жителей умел: сидят кулем, свесив ноги, толком не приноравливаются к езде, так что не только ляжки себе при движении растирают, но и спину лошади. А лошадь со стертой спиной может и заупрямиться, лечь прямо на дороге, отказываясь нести неумелого всадника. Портить же коней Святослав не мог позволить. Выходит, надо прислушаться к речам Инкмора.

Обычно дружина Святослава не брала с собой ни повозок, ни шатров, потому и славилась скорыми переходами. А Святославу надо было спешить: он Болгарию оставил с малой ратью, пока худых вестей не приходило, но всякое могло случиться… А тут эти юнцы неопытные, бабы замученные, кони уставшие…

– Ладно, – махнул князь рукой. И указал вперед: – Вон, видишь, балка дубовая впереди. Там и расположимся. Пока жара не спадет. Но ты своим юнакам нежным скажи: сколько простоим на отдыхе, столько же ночью ехать будем. Ночи ныне лунные, покажут нам дорогу Велес путевой да синяя лента Днепра, не заплутаем.

Весть о привале многих обрадовала. Как только въехали в сень дубравы, спускающейся прямо к воде Днепра, люди сразу же стали с коней сползать, кряхтели, многие просто падали на землю – из тех, кто к таким походам по жаре не привычен. Но отлеживаться им не позволили: старшие ратники растолкали да подняли лежачих, велели собирать дрова, нести воду, кашу варить.

Святослав только фыркнул: еще и кашу! Обычно его воины даже котлов с собой не брали, а ели тонко нарезанную говядину или же мясо дичи, поджаренное на угольях. Но раз уж столько новичков с ними, пусть варят. Все равно придется пережидать жару, так что могут похлебать варева.

Святослав сам поводил своего вороного по берегу, дабы тот остыл, потом завел в ближайшую заводь, дал напиться, ополаскивал, приговаривал негромко ласковые слова. Ох и хороши же болгарские кони! Обычно русичи ловили в степи диких лошадей – тарпанов, объезжали их. Но такой конь был неподатлив, мог и снова в степь ускакать. Порой выторговывали у тех же печенегов их лошадей – низкорослых, лохматых, собой неказистых, однако выносливых и крепких. Были у дружинников лошади и получше, особенно те, что достались им в Хазарии, – красавцы. Но оказались они слабосильны, долгие переходы не всякий выдерживал. Другое дело – кони мадьярские или болгарские. Мадьяры и болгары когда-то были народами кочевыми, а когда осели, стали скрещивать своих лошадок с привозимыми из Византии рослыми жеребцами. Вот и вышли их лошади на диво широкогрудыми, мощными, с красиво выгнутой холкой, длинногривыми. И при этом выносливыми. Облаченного в доспех витязя могли долго нести, не зная устали. На болгарских конях Святослав и совершил свой стремительный бросок, прослышав, что в Киеве беда.

Вспомнив про Киев, князь закручинился. Не ожидал он, что так надолго в граде на Днепре задержаться придется. Но мать просила… Она часто его просила: и к христианству склониться, и на болгар не ходить, и править учиться… Но Святослав дал понять, что он князь и его воля свершится, даже если поперек ее воли пойдет. А Ольга все увещевала: не спеши, не ходи, сперва вокняжься на Руси, наведи порядок, не дай державе распасться, сохрани дело всей моей жизни! Говорила, что, пока в силе была, настаивать на том не смела, сама все на себя брала, но теперь…

И запала-таки ее тревога в душу Святослава. После кончины Ольги, оплакав матушку, князь, пока собирали новую дружину, постарался навести порядок в своих владениях. Определился, где какой сын править будет, кого им в наставники дать, какие подати с каких племен брать. Даже в большой палате принял посольство германского императора Оттона I^[1183]. И хотя Оттон был недоволен, что несколько лет назад по приказу Святослава из Киева выгнали миссию его священнослужителей^[1184], он все же не отказывался торговать с Русью. Вот и пришлось Святославу принимать послов и обсуждать условия торговых сделок. Все это утомляло князя, его душа маялась во время посиделок с боярами, а сам он не столько слушал их, сколько думал: как там в Болгарии? Именно ее он рассчитывал сделать центром своих владений и даже решил перенести свой двор в город Переяславец, спешно возводимый в устье Дуная. Когда Святослав поведал о своих планах в думе, бояре всполошились, зашумели. Но он успокоил их, заявив, что оставляет киевский стол старшему княжичу Ярополку. Не всех, конечно, но всех и не переспоришь, как не ответишь на все вопросы, с которыми к нему совались.

И все же двухмесячное правление в Киеве утомило Святослава куда больше, чем иной поход. Для себя он понял – управлять всеми этими советниками да рядниками^[1185] куда сложнее, чем командовать войском. Дела наваливались со всех сторон, осаждали, словно печенеги торговые ладьи на днепровских порогах. Впрочем, ныне печенеги даже к Днепру сунуться не смеют, побаиваются попасть под горячую руку князя-пардуса. Так и бояре от Святослава отстали, а затем грянул свадебный пир его сына Ярополка. Женил он княжича на красавице гречанке, объявив взрослым, а как свадебный хмель отошел, тотчас и съехал. В Киеве-то он с делами вроде как уладил, а вот то, что вестей из оставленной Болгарии не было, – к худу или к добру, – заставляло его торопиться.

Святослав в последний раз окатил вороного речной водой и, шлепнув по мокрому крупу, пустил пастись туда, где другие стреноженные кони щипали ивовые побеги вдоль берега. Оглянулся, а рядом Инкмор – заботливая нянька. Кто ожидал, что из свирепого варяжского воина такой хлопотун получится? Говорит, волхвы уже сыскали в роще дуб, объявили его священным и поют близ него заклинания. Не желает ли князь поучаствовать?

Святослав лишь только дернул щекой и о другом спросил:

– Что это за звуки в камышах? Точно кошку кто мучит.

Оказалось, Калокир не оставляет затею научиться играть на дуде. Экий неугомонный! Откуда у него такой интерес ко всему, такое желание все познать да испробовать? Ранее Святослав о ромеях иное слышал: и надменны, и цены себе не сложат, и степенны, все опасаются уронить себя перед варварами. А варварами – диким людом – они русов как раз и считают. Даром, что русы не единожды в их войсках служили и прослыли там отменными воинами. Про это тот же Калокир Святославу сказывал. По-русски ромей говорил преотлично, может, только порой фразы странно строил. А уж на мечах бился!.. Эх, не зря его Святослав полюбил.

Святослав, проходя мимо, хлопнул Калокира по плечу.

– Нечего без дела маяться, патрикий. Выходи лучше поразмяться. Давно мы с тобой не упражнялись. Пусть и иные посмотрят, на что ты горазд.

– На что мы оба горазды, – подмигнул Калокир.

Скинули доспехи, оставшись в одних тельных рубахах: князь Святослав – в беленого холста, длинной, до колен, ромей – в пестрой от ярких цветов, широкой шелковой тунике с алым оплечьем. Зачесанные назад иссиня-черные волосы ромея ниспадали сзади по сильной шее красивыми завитками, карие глаза под густыми бровями лукаво поблескивали.

– Как у вас говорится, были не были! – извлекая из ножен длинный прямой меч, сказал он.

Святослав со смехом поправил:

– Была не была – так сказывают.

Князь принял стойку, которой у того же Калокира научился: ноги чуть согнул, одна рука заведена за спину, во второй – меч, направленный на противника. Калокир улыбался. Красиво улыбался – темные глаза блестят, зубы светятся в усмешке. Князь тоже улыбнулся: ох и любил он поразмяться с этим парнем ромейским! Одно удовольствие!

Вокруг стали собираться дружинники. Галдели, желали удачи своему князю, но кое-кто и ромея подбадривал. Несколько женщин, хлопотавших у котлов с варевом, тоже подошли поглядеть, ахали, перешептывались, глядя на Калокира. Эти явно пригожему иноземцу предпочтение отдавали. Хорошо, что Инкмор на них прикрикнул – мол, пошли отсюда, следите за котлами.

Сталь схлестнулась со сталью мощно и звонко. Несколько быстрых выпадов, парирование, атака. Потом оба замерли на миг. Со стороны могло показаться, что противники испытывают друг друга, но бились они часто и хорошо знали все уловки и приемы каждого… Хотя насчет Калокира Святослав не обольщался – у хитрого ромея всегда что-то припрятано для нового боя, всегда в запасе некий особый выпад. Но это и было любо князю – нравилось ему новое примечать да перенимать. К тому же византийский бой – не просто рубить с плеча да прикрываться щитом. Тут надо следить за клинком противника, предугадывать, куда жало меча устремится.

Идя на сшибку, князь сразу потеснил противника. Калокир ловко отбивался, уводя меч Святослава в сторону, а сам пытался проникнуть сквозь его защиту. Потом отступил на шаг, замер на длинных, чуть согнутых ногах, направив клинок на Святослава в ожидании новой атаки. Ростом он был повыше князя, руки были длиннее, но Святослав это учитывал, поэтому старался держать противника на расстоянии. Не опуская меча, обошел его по кругу, заставив ромея развернуться. Так можно вынудить противника стать лицом к солнцу, ослепить перед следующей схваткой. Но в тени под дубами это значения не имело, и Святослав просто следил, как будет поворачиваться Калокир, чтобы угадать, что тот задумал, как атакует или, наоборот, решит выждать выпада князя.

Калокир напал сам, сделал резкий замах, но Святослав стремительно убрал свой клинок и тут же вернул на место. Меч ромея с шумом рассек воздух. Дважды он повторил это же, не нападая, но медленно тесня Калокира. И тот сам пошел на князя – только лязг стоял да мечи мелькали с быстротой стрекозиных крыльев.

Святослав уже знал эту манеру широкой защиты ромея, обманчиво широкой, ибо ромей успевал закрыться клинком везде, куда старался проникнуть клинок соперника. И вспомнилось князю, как некогда – они тогда только начинали пробовать себя в единоборстве – Калокир сказал ему:

– Не ожидал я, архонт^[1186] Киевский, что столь прославленный воитель машет мечом, как крестьянин цепом на гумне.

Святослав в тот момент озлился, но потом понял – не серчать на хлыща заморского надо, а поучиться у него ромейскому бою. Вот сейчас и разил Калокира в его же манере. И заставил-таки отступить, потеснил под ликующие крики собравшихся.

Позже, когда они после схватки обмылись в реке, а потом сидели, обсыхая, на бережке, князь спросил у ромея:

– Почему ты пожелал отправиться со мной в Киев печенегов рубить? Разве тебе, патрикию ромейскому, не приказывали следить за мной в Болгарии? Мог бы остаться да отписывать оттуда обо всем базилевсу^[1187] своему.

– Мог бы, – согласно кивнул Калокир, щурясь на солнце. Был он длинноногий, сухощавый, мускулистый, грудь и ноги темной порослью покрыты.

Рядом с ним светлокожий, литой, с крупными буграми мышц Святослав казался существом иной породы.

– Конечно мог бы, – повторил Калокир. – Да только там наверняка найдутся и другие, кто пошлет гонцов в Царьград. Я же хотел еще раз на Руси побывать. Когда впервые приехал, что для меня важнее всего было? Договор с тобой заключить. Веры мне тогда особой не было, куда ни пойду, за мной гридни твои ходят, доглядники провожают. А мне хотелось увидеть какие-нибудь чудеса волшебные, каких, говорят, на Руси немало. Однако, кроме обрядов ваших – диких обрядов, замечу, – ничего волшебного я так и не углядел. Вот и решил еще раз в вашей стране тайной магии побывать, может, хоть теперь замечу нечто такое, что соответствует всяческим россказням.

Святослав хохотнул.

– И что? Разочарован?

Калокир не спеша натянул свои ярко-синие бархатные штаны, затянул пояс.

– Да выдумки все это. Наверняка сами вы их и распускаете, чтоб вас боялись. Как и все эти легенды о живой и мертвой воде, которую якобы даже базилевсы на Руси покупали за несметную цену. Нет у вас ничего такого.

– С водой живой и мертвой у нас и впрямь нынче не так, как в старину, – согласился Святослав. – Да только ты на меня погляди. – Он выпятил грудь. – Сам знаешь, что я сызмальства в сражениях, а ни одного рубца на моем теле. Сам, поди, в шрамах весь. – И он указал на длинный рубец у Калокира на боку, еще несколько старых шрамов отметил ногтем на груди и предплечьях ромея. – Это все от живой и мертвой воды, в которую ты не веришь, – улыбнулся Святослав, читая озадаченность на лице Калокира. – Всегда малую ее толику с собой вожу, заговоренную и действующую. Шрамы от мертвой воды исчезают, раны затягиваются, а уж потом живая вода силу восстанавливает. Так что есть у нас чудеса, не сомневайся.

Патрикий молчал, соображая. Темные брови сошлись к тонкой переносице.

– Мне трудно верить в то, в чем я сам не убедился. Пока это только ваши россказни. Чудесного же я на Руси ничего не заметил.

– Так ты же христианин! – махнул рукой князь. – Там, где ваши появляются, всякие чары исчезают.

Калокир хитро подмигнул князю.

– Это так у вас говорят, чтобы пришлых убеждать? Дескать, наши все это видят и даже живут бок о бок, а вот вы, чужаки, окропленные святой водой, только помечтать можете о чудесах русских, но поглядеть на эти дива вам не дано. Ловко придумано!

Теперь он откровенно смеялся над тем, во что князь Святослав верил сызмальства. В пору было бы даже в зубы дать развеселому приятелю-ромею. Но князь Святослав уже понимал – он правитель, от его поведения зависит, как иноземцы – и даже этот неугомонный Калокир – будут думать обо всем его народе. Поэтому Святослав сдержался. Зато поддел приятеля, заметив, что не единожды слышал, будто ромеям тоже не чужда тяга к чарам. По крайней мере русские купцы не раз рассказывали, что христиане в Царьграде с удовольствием по гадалкам хаживают.

– Так и есть, – засмеялся Калокир. – Наши священники очень осуждают их за подобные суеверия. Но ведь людям нравится все странное, непонятное, загадочное. Им хочется чудес.

– Как и тебе на Руси?

– Как и мне! – весело хохотнул Калокир.

Ох, хороший же был у него смех – легкий, открытый, радостный.

– И что тебе наворожили ваши христианские гадалки? – тоже развеселившись, полюбопытствовал Святослав.

Калокир почему-то перестал смеяться. Молчал, возился с запонками на рубахе, пуговки на вороте старательно в петли просовывал. Казалось, и отвечать не хочет, но Святослав, заметив, как непривычно тих стал приятель, решил настоять.

– Тебя князь спрашивает, отвечай! – потребовал он.

– Сказали, что однажды я сяду на трон Византийской державы! – с явным вызовом произнес наконец Калокир.

Святослав расхохотался. Калокир тоже смеялся, но было в его смехе нечто… Вроде как и смеется вместе с князем, но сам верит в предсказанное!

Святослав взлохматил его смоляные кудри, потом слегка толкнул в грудь:

– Вот что, патрикий, люб ты мне. А тем, кто мне люб, я многое могу дать. Сам понимать должен: дружба властителя, который никогда не знал поражений, – это уже птица счастья в руке.

С этими словами князь стал неспешно подниматься по песчаному откосу. Калокир остался стоять, обдумывая услышанное. Но у Святослава, похоже, уже прошла охота оделять иноземца доверием. Другое сказал:

– Эй, патрикий! Может статься, что на дива наши ты еще поглядишь. Вот прибудем не сегодня завтра на Хортицу, и встречусь я там с чародейкой Малфридой. А уж она-то… Может, и поверишь ты в могущество чар Руси.

– Малфридой? – переспросил Калокир. Глаза его расширились. – Уж не та ли это Малфрида, что бурю в Золотом Роге учинила, духов на Царьград наслала и заставила базилевса Константина потерять голову от любви к Ольге Киевской?

– Это так о ней в Царьграде рассказывают? – усмехнулся князь.

– Говорят также, что она дьяволица, – чуть тише добавил Калокир.

– Увидишься с ней, тогда и поймешь, какова она. А что? Боязно?

Калокир улыбнулся.

– Мне все удивительное интересно. А дьяволица она, чародейка или просто обманщица умелая, я и сам разберусь.

(обратно)

Глава 3

По прибытии князю доложили, что Малфрида на Хортице. Однако встретиться с ней сразу не удалось. И Малуша, и Свенельд, и иные вои подтвердили, что была тут чародейка, в крепости прохаживалась, над Днепром гуляла, к дубу священному с подношением ходила, а потом… Ищи-свищи. Ведьма ведь что кошка бродячая: хочет – вертится рядом, а захочет – сбежит, куда сама пожелает.

Святослав поворчал немного, даже Малуше попенял: мол, почему подле себя мать не удержала? Неужто и поболтать с той не о чем было? Ну и что с того, что чародейка на внучек поглядеть хотела? Вот и показала бы ей девчонок. Малфрида – бабка им как-никак. И нечего хмуриться Малуше на его слова. Ей вообще ни к чему хмуриться, когда князь к ней прибыл. Подарки вон привез: и шаль золотистую с длинной бахромой, и колты-подвески византийской работы, и башмачки остроносые, до самой подошвы шитые жемчугом. Он ведь даже когда с печенегами бился под Киевом, приберегал те гостинцы для лады своей. И обнял, приголубил Малушу, чтоб не дулась, увел от всех в хоромину.

Но долго миловаться с возлюбленной Святославу было недосуг. Разместив прибывших новобранцев на правом берегу Днепра, где можно было стать широким станом и где их обучением занялся опытный воин Калокир, Святослав велел своим воеводам собраться на совет в гриднице крепостцы. Пока собирались они, Святослав смотрел в сторону ворот, где еще недавно высилась деревянная изба с крестом на кровле, – так еще Ольга повелела некогда. Пару лет назад Святослав велел спалить ее, и ныне там, где стояла церковь христиан, светлели новые бревна частокола, ладно вписавшись в длинную вереницу заостренных свай, окружавших укрепления на Хортице. Святослав был доволен, что велел ту хоромину разрушить. Нечего тут поклонникам Распятого молиться да развеивать те дива, что исстари водились на Хортице. Зато от самой крепости нахоженная тропа вела туда, где испокон веку высился громадный дуб, подле которого славили Перуна Громовержца. Вот это божество! Когда Перун несется по темным тучам, мечет стрелы-молнии, гремит в поднебесье – весь мир замирает. А Христос этот… Коль позволил себя распять, какой ты бог? Ну а к дубу священному Святослав сходил, едва переправился на плоту на Хортицу. На требу не поскупился: и барана отдал на алтарь, и золотое обручье, и мешок с белояровой пшеницей. Сам долго стоял у дуба, шептал что-то беззвучно. Что надо, то Перун и так услышит. И ответит, как всегда отвечал. И как отвечал! Сколько походов свершил Святослав – и всегда ему были удача и слава.

Одно тревожило князя – нет вестей из Болгарии. Святослав сразу после того, как отогнал печенегов от Киева, отправил туда гонца, но тот не вернулся. Может, сгинул в пути? Может, другого отправить? Да к лешему все! Скоро Святослав сам объявится в Болгарском царстве. Надо только Малфриду сперва повидать. И где эту оглашенную носит?

А на совете воевод в гриднице князь сказал собравшимся:

– Долго сидеть тут, на Хортице, я не собираюсь. Вот обучат Калокир и иные воеводы новобранцев, и я их сразу же отправлю на ладьях по Днепру до самого Русского моря^[1188]. Дальше они пойдут вдоль побережья к устью Дуная, где я свою новую столицу Переяславец ставлю. Я же с испытанной дружиной и теми витязями, что несли службу на Хортице, отправлюсь посуху до самого Дуная. Ибо задумал я одно дело: сообщили мне, что между Бугом и Днестром ныне кочует печенежская орда моего приятеля хана Кури. Вот и чаю приобщить его к нашему походу. Печенеги в Болгарии нам пригодятся – конница у них хороша и воины они храбрые.

Святослав всегда высказывался решительно и скоро, а уж потом воеводы речи вели и обсуждали решения князя. Вот и сейчас загалдели, посыпались вопросы. Многих удивляло, зачем водным путем отправлять молодежь воинскую, зачем разделять отряды? Да и разумно ли предлагать печенегам Кури воевать вместе с русами в Болгарии, когда Святослав, отправляясь на болгар, уже заключил союз с мадьярами? А мадьяры и печенеги никогда меж собой не ладили: ныне оседлые мадьяры еще не забыли, как они делили степи близ устья Днепра с печенегами и те изгнали их всем племенем. Так как же Святослав надеется их объединить? Да и Хортицу без охраны оставлять нельзя. Не ровен час, печенеги опять выйдут к порогам. Это сейчас они развеяны, как прах. А если сойдутся опять? Кто защитит Хортицу, кто отгонит копченых с днепровских порогов? Да и Малушу с дочерьми нельзя оставлять без надежной защиты.

Последний довод высказал Свенельд. Святослав даже хмыкнул: ишь волнуется о дочери, от которой некогда отказывался. Иные и не ведают, что это он – родитель Малуши, а не какой-то лекарь Малк из Любеча.

Только когда все высказались, князь принялся отвечать. Он восседал во главе длинного стола; сперва чинно, как и положено предводителю, – откинувшись на резную спинку кресла, положив руки на подлокотники в виде конских голов. Но пока говорил, едва сдерживался, чтобы не вскочить, а затем даже кулаком по столу хватил, так что кубки подскочили. Привычному к вольной походной жизни князю в палатах было тесно, душу словно маяло что-то. Но отвечать надо было. Люди верят князю, когда он не скрывает ничего, когда делится, дает знать, что у него все продумано и решено.

Говорил Святослав: отряды тех новобранцев, что к коням не приучены, следует отправлять водой, чтобы не тормозили быстрые переходы войска. А с печенегами и мадьярами он поладит, добычу им пообещает богатую, отдаст под руку кое-какие захваченные болгарские города и усадьбы. Печенеги – они жадные, добыча их всегда прельщает. Что касается защиты Хортицы… Тут князь помедлил, а затем, оборотившись к Свенельду, закончил:

– Неужто тут кто-то думает, что я ладу свою и детей своих без защиты оставлю? Пока Хортица не будет укреплена достойно, я отсюда ни шагу.

А что надумал, так и не сказал. Может, поэтому, когда воеводы гурьбой покинули покой, Свенельд остался за столом.

– Что-то темнишь ты, князь пресветлый.

– А тебе все надо знать? – огрызнулся Святослав и гневно, сквозь стиснутые под ощетинившимися усами зубы, добавил: – Привык ты при матушке главой Руси себя чувствовать. Но я тебе не Ольга, которая во всем своего воеводу слушала.

Какое-то время они смотрели друг на друга: Святослав – исподлобья, взгляд Свенельда казался спокойным, но желваки-то на скулах вздулись.

– Ты меня прошлым не попрекай, княже. Ибо попрекнуть меня нечем. Никогда против тебя не шел и впредь не пойду. Так что злоба твоя – пустая.

И умолкли оба, думая об Ольге. Святослав вспоминал, как родимая упрашивала во всем слушать Свенельда, почитать и не обижать его, если любит и чтит ее. Свенельд же помнил, как перед смертью возлюбленная просила помогать во всем ее сыну, сдерживать, когда сверх меры ретив, советом мудрым охлаждать.

Казалось, и в самом деле дух Ольги остудил их головы, унял готовую вспыхнуть ссору. Святослав заговорил сдержанно:

– Ладно, воевода. Если резок был, прости. Ты пойми, что меня волнует: столько времени прошло, а вестей из Болгарии все нет.

Свенельд вздохнул. Он давно понял: все заботы и тревоги князя не здесь, не на Руси, править которой Святославу суждено, а в земле, которую он мечом покорил. В известном смысле это даже хорошо: вон сколько земель князь подчинил – вятичей своевольное племя, булгар черных, поклоняющихся Магомету, да и все прочие племена, живущие вдоль берегов Волги, заставил силу свою почувствовать. Саму Хазарию свалил, до моря Хазарского дошел… да только, порушив все и захватив богатую добычу, возвращался без заботы, что с этими землями и оставшимися на них людьми потом станется. Свенельд одно время князю советовал: оставь своих людей в покоренных краях, дай им отряды, пусть Руси оттуда служат и дань платят. А что же Святослав? Не хочу дружину свою делить ради чужих земель, не желаю возиться с местами, кои мне чужды. Пришел, покорил, награбил добра – и восвояси. Нет, Свенельд этого не разумел. Какая держава могла бы под рукой княжьей быть! А он все дальше летит, скачет, ведет воев. Этим его хитроумный Калокир и взял. Новые победы посулил, новые богатства. А в итоге Болгария полонила сердце неуемного Святослава. Ее-то он бросать не собирается, нет. Править оттуда задумал. Но еще неведомо, как на это базилевс византийский посмотрит.

Сейчас Святослав глядел на воеводу в упор, ждал ответа. И тот, подумав, сказал:

– Ты кого оставил в Болгарии всем распоряжаться? Волка, воеводу дикого? Так что ж ты думаешь, он послания тебе писать будет?

– Ох и не любишь ты Волка, Свенельд! – хохотнул Святослав. Голубые глаза прищурились, остро сверкнули. – Отчего бы? Оттого, что сражался Волк похлеще, чем сам прославленный Свенельд? Вспомни, любое дело ему по плечу было, с любой задачей справлялся.

– Справлялся. Да только жесток он без меры. Страх и ужас в Болгарии сеял.

– Вот потому и оставил я его, чтоб в страхе болгар держал. Ты вон с патриархом Доростола Панко дружбу завел, царя болгарского Петра не позволил зарубить в монастыре, где тот от воев моих укрылся. Убедил меня, что болгары охотнее мою власть признают, пока Петр у меня. Так что должник твой – царь болгарский. Но что с того? Разве за это время Панко или кто еще отписал тебе? А они грамотные, могли бы прислать весточку. Они не Волк дикий, как ты его зовешь. Я не забыл еще, как этот длиннорясый тебе руки целовал, когда ты храмы болгарские моим воям рушить не позволил, а сейчас небось пляшет от радости перед своими иконами, довольный, что нужда заставила меня увести дружину.

– Но и Глеб, братец твой, тоже не шлет вестей, – заметил воевода. – Может, и спокойно все, раз Глеб тихо сидит?

Сказал то, что и должен был сказать, помянув оставленного в Болгарии брата Святослава, нокнязю от этого только горько сделалось. Не было у него веры брату Глебу. Тот был тихоня замкнутый, давно решивший стать христианином. Да и кем ему, тени бесцветной, быть? Матушка хоть и сама крестилась, а с окрещенным Глебом так и не стала дел иметь. Но и не противилась, когда Святослав брата с собой в поход на болгар взял. Даже сказала: хватит Глебу в скитах сидеть да от людей хорониться. Может, побывав в краю христианском, он хоть как-то себя проявит.

И Глеб вроде старался. В сечах, правда, не участвовал, да и куда ему. Однако, когда Святослав наказал ему наводить порядок в покоренных градах, – справлялся. И многих к себе расположил, когда в храмы входил, молился, как иные бояре болгарские. А потом их принимал, вел беседы, вызнавал нужды и начинал восстанавливать то, что во время войны порушено было.

– Ладно, ступай, Свенельд, – тряхнул головой князь, так что рубиновая серьга в ухе закачалась, блеснув алым. – Поговорили – и хватит.

Но воевода все же спросил, сколько думает князь оставаться на Хортице. Святослав выстрелил взглядом из-под выгоревших светлых бровей: сказывал ведь уже! Но все-таки уточнил: после того, как отметят праздник Стрибога^[1189], сразу и тронутся они. После Стрибогова дня жара обычно идет на убыль. Самая пора выступать в долгий путь по степям, чтоб ни люди, ни кони не маялись во время переходов и были готовы ко всякому.

– Значит, рассчитываешь дождаться Малфриду, – догадался Свенельд. – Только учти, князь: помнит она, что ты не выполнил ее наказ у вятичей, а потому дорогую плату за помощь попросить может.

– Да иди уже, иди, надоел! – сорвался с места князь. – Мои дела с Малфридой – не твои.

Свенельд хотел еще что-то добавить, но раздумал. Вышел, склонившись на ходу под притолокой.

Святослав опустил голову на руки. Сидел неподвижно, казалось, задремал. Но вмиг выпрямился, когда услышал рядом негромкий игривый смех.

– Малфрида!

Как проникла сюда, если рынды^[1190] с оружием у входа стоят? Хотя этой оглашенной ничего не стоит и на них морок навести. Она на это мастерица. У тех же вятичей…

– Искал меня, княже?

Растрепанная, словно птица, едва сложившая крылья, она сидела на подоконнике широкого окна. Накидка темно-багряного цвета скрывала ее руки, увешанная амулетами грудь бурно вздымалась.

Святослав, увидев, просиял. С детства привязан был к дивной чародейке, радовали его их встречи. Даже перед Ольгой за ведьму заступался, порой и сердился на матушку, что та гнать Малфриду приказывала. Ведь сколько силы в чародейке! Князь не раз в том убеждался. Как убеждался и в ее несказанном очаровании. Любого присушить к себе может, даже не стараясь. Да и сам он сколько ни крепился, но потом сам же и пришел. Но то для дела требовалось. Уж больно много воли колдунья в краю вятичей забрала. Надо было ее усмирить. А усмирить да лишить сил чародейку можно только плотской любовью. Вот Святослав и посетил ее одной глухой ночью…

Но вспоминать о том, что было тогда, ни сам князь, ни ведьма не любили. Поэтому сейчас, радостно обнявшись и облобызавшись, оба тут же отступили друг от друга, потупив очи. И оба вспомнили о Малуше.

Потом Святослав сказал:

– Жалуется мне на тебя лада моя. Говорит, дочь нашу ты хочешь взять в ученицы.

– Хочу. Но Малуша противится, к Свенельду обеих внучек от меня упрятала. А уж он там все святой водой окропил, стражу поставил. Стража-то мне – что пыль, а вот вода его святая…

– Да неужто она сильнее, чем наша чародейская? – развел руками князь. – Брось дурить, ведьма. Я эту святую воду пивал в храмах болгарских, как родниковую, только бы жажду утолить. И что? И ничего не сталось.

– С тобой-то не станется… – Малфрида потупилась. А потом вскинула темные, как ночь, очи. – Ну так как, отдашь мне Яреську или Ольгеньку? Что тебе до них? А я науку свою передала бы родной кровинке.

Святослав посуровел. Сказал, что думать еще о том будет. Отдать ведьме дочь – значит, позволить увести ее невесть куда. А его дочери все ж княжны.

– Это мне и Малуша говорила, – нахмурилась ведьма. – Ну, раз так, то полетела я дальше, князь.

Уже поворачивалась к окну, будто выброситься хотела, но Святослав успел схватить за полу, удержал.

– Да что ты все о девчонках этих? Про внука узнать не желаешь ли? Или про сына своего Добрыню?

– А что с ними? Вроде как Ольга Владимира при себе вырастила, княжичем назвала. И ему хорошо, пусть даже иные болтают, что он сын рабыни. Придумают же! Ну а мой Добрыня Владимира в обиду никому не даст, я в нем уверена. Он при Ольге гриднем стал, возвысился, дом на Подоле киевском имеет. Я о том знаю.

– А того не ведаешь, что внука твоего я князем Новгородским поставил! – сказал, гордясь, Святослав. – Слышишь, чародейка, Владимира, как равного моим сыновьям от Предславы, поставил! Князем будет, как и они. Ярополк мой в Киеве вокняжится, Олегу древлянским краем править, а Владимиру – княжий стол в Новгороде. Пока он юн да неопытен, при нем сын твой советником и управителем будет. С послами новгородскими сынок твой сошелся, люб он им. Они князя себе просили, вот Добрыня и надоумил их Владимира в Новгород взять. Ну как? Довольна?

Малфрида запустила тонкие пальцы в волосы, откинула их за плечи. О чем думала? Святослав благодарности ждал, обрадовать думал, а она только и сказала, что всегда знала, что Владимира ждет высокая доля. Да и о Добрыне ей нечего переживать: сынок ее всегда разумный был и хваткий, своего не упустит. А вот девочки…

– Заладила – девочки, девочки! – отмахнулся Святослав. – Нет чтобы поблагодарить за внука. Бабка ведь ты ему. Хотя какая из тебя бабка! – засмеялся Святослав. И посмотрел на чародейку тем особым мужским взглядом.

Ишь какая, пусть и растрепана. Стройная, как девица-славница, статная, даже самого князя чуть повыше будет. Глазищи же… такие глазищи, что смотрелся бы в них, как в омут. Но омут тот темен, чего только в нем не углядишь – особенно как замерцает там янтарный потусторонний свет. Ведьма все-таки.

Однако ведьмовство Малфриды Святослава никогда не отталкивало. Даже выгоды сулило. Вот князь и поведал ей о своих планах: он уехать должен, но перед отъездом просит Малфриду службу сослужить. Пусть оградит она Хортицу чарами, защитит волшебством и страхами остров, где он Малушу с детьми оставит. Да так, чтобы сюда ни один враг не посмел сунуться. Сам князь, конечно, к Малуше и дочерям охрану приставит, да и Хортица, окруженная глубокими водами Днепра, не всякому врагу по зубам. Но и колдовской оберег не помешает. Так что пусть Малфрида постарается. А уж то, как она умеет дива поднимать и морок наводить, Святослав не раз видел прежде. У тех же вятичей…

– Ты бы вятичей при мне не поминал! – отрывисто произнесла ведьма и отступила от князя. – Обманул ты меня тогда, Святослав. Клялся, что если приведу к тебе старшин вятичей, ты только ряд с ними уложишь, а под Русь брать вольное племя не станешь. А сам что? Заманил меня, очаровал и… бессильной оставил. Хитер и коварен ты, Святослав! А если я Малуше о том поведаю?

– Только попробуй! – сверкнул из-под усов крепкими зубами князь, словно зверь клыки выказал.

– И тогда что? – хохотнула ведьма. – Неужто велишь наказать?

– Нет. Ты ведь не особо и противилась, когда я пришел к тебе в ту ночь. И я-то знаю, как ты по мужской ласке тоскуешь. Чары чарами, а сама ведь… знаю, чего хочешь.

Какое-то время они смотрели друг на друга – глаза Малфриды полыхнули колдовской желтизной, зрачок сузился, как у хищной птицы. Но и у Святослава тоже огонь во взоре, и непонятно, чего в нем больше – гнева или потаенного желания.

Малфрида отвернулась первой. Да и Святослав будто устыдился, прошелся вдоль длинного стола, зачем-то переставляя кубки. Не надо было напоминать ей! Сам ведь хотел позабыть. Малфрида, она… ну как бы и не человек даже. А ведь есть в ней нечто, потому и Святослав всегда положиться на нее может. Особая правда. И уважение к его власти. Еще княгиня Ольга сказывала: какая Малфрида ни есть, а правителей Руси она чтит.

Вызывая к себе ведьму, Святослав рассчитывал умаслить ее известием, что внука ее князем новгородским поставил. Несмотря на то, что многие поговаривали, что негоже сына служанки Малуши возвеличивать при сыновьях от законной княгини. А Малфрида только обронила спокойно: мол, и сама о том знала. Но знать – одно, а на самом деле возвысить Владимира – другое. И ведьма должна благодарить князя за его решение. Но как поступит эта дикарка, Святослав не всегда мог угадать. Особенно сейчас, когда нуждался в ее помощи.

– Или не хочешь ты, чтобы опять мы в ладу были, а, чародейка? – спросил князь спустя время. – Ты пойми, я не только о Хортице забочусь, я о Малуше пекусь, о дочках наших. Не могу же я ее снова в Будутино отправить. Что с ней там станется, если я далеко буду?

– А ты объяви ее своей суложью, – усмехнулась Малфрида. – Хватит ей волочайкой^[1191] при тебе жить. Княгиней сделай.

– Вот обоснуюсь в Болгарии, отстроюсь – там Малуша княгиней моей станет! И царство свое буду с ней возводить в тех краях. А пока ты… это… Поворожила бы ты мне, Малфрида, – неожиданно попросил Святослав.

– Нет! – отрезала ведьма. – Гадать не буду. Я и матери твоей объясняла: ворожба не только будущее открывает, но и беду приносит. Тебе этого надобно? Ты и без того в себе уверен. Задумал – сделал. За то и уважаю тебя. Слабость же и неуверенность в грядущем… Не к лицу тебе, князь пресветлый!

Ишь как загнула! И после этого как просить?

– Но ты ведь на Владимира, внука своего, гадала? – нашелся Святослав. – Сама сказала: мол, знаю, что его славное будущее ждет.

Малфрида вздохнула глубоко, легко села на край стола, ногами заболтала, как девчонка, а глаза стали глубокие и знающие.

– Откуда про Владимира знаю – не спрашивай. Тут и без гадания чувствую. Будет Владимир велик и почитаем, однако к худу это или к добру – не ведаю. А вот если отдашь мне Яреську или Ольгеньку, я постараюсь помочь тебе.

Святослав задумчиво потеребил серьгу в ухе. Может, ляд с ним – пусть забирает одну из девчонок? Но что на это Малуша скажет? Она ведь упрямая… С ней ладить надо, не то еще уйдет невесть куда. А Малуша нужна ему, ибо стала для него родной и близкой, бесконечно дорого́й. И где бы ни ходил в походах князь, какие бы воинские дела и тревоги его ни переполняли, ему важно было знать, что Малуша ждет, что примет всегда, успокоит, обласкает, даст сладость любовную, какую ни одна другая дать не сумеет. Но и решимости Малуше не занимать. Если надумает что…

Так что же делать? Святослав задумался, подпер бритую голову крепким кулаком, смотрел в проем широкого окна, за которым уже золотились краски заката. И шум долетал – прибыли те из воинов, что на постой в крепости Хортицы расположились, слышалось, как Калокир зычным голосом отдает команды, где кому обосноваться. Святославу сейчас туда поспешить бы, он с дружиной как одно целое. А тут… с этими бабами… Ну, договорились бы сами между собой, а он бы и не мешал.

Князь отвел за ухо сползшую с макушки прядь, посмотрел исподлобья на невозмутимо болтавшую ногами чародейку. По ее виду понял: не сомневается, что князь уступит. Однако еще от мудрой матери Святослав перенял одну истину: если что-то тебя не устраивает, отложи решение на другой час. А там видно будет.

Он выпрямился, расправил плечи.

– Давай так уговоримся, голубушка: сперва ты мне Хортицу охранишь – для своих же, для дочери и внучек постараешься. А потом я тебя с собой в Болгарию покликать хочу, службу мне там сослужишь, если понадобится. И как справишься – заберешь любую из моих дочерей с моего разрешения. Годится такой уговор?

Малфрида медлила с ответом. Про то, что Хортицей она займется, сама уже решила. А вот ехать за тридевять земель… Ведьма знала, что ее сила может ослабеть там, где люди верят в Христа. Бывала она однажды в такой стране, помнит, как развеиваются там чары^[1192]. И в Болгарии, говорят, люди давно приняли крещение. Но ведь знает она и то, что Святослав в Болгарии капища возводит, что всякого из местных, кто туда ходит, особо возвеличивает. А там, где есть люди, почитающие старых богов, всегда найдется место и для ведьмы с ее колдовством.

Она так глубоко задумалась, что не сразу обратила внимание на раздавшиеся за дверью шаги. Кто-то поднимался по лестнице, смеясь и с кем-то переговариваясь. Голос молодой, сильный, с хрипотцой и легким иноземным выговором. Потом князя окликнули по имени, как равного. И, не дожидаясь ответа, гость вошел, заслонив собой проем.

– О! Так это она и есть – чародейка Малфрида?

Стоял у порога витязь рослый да статный, в сверкающей кольчуге и алом плаще, небрежно переброшенном через плечо. Черные волосы пышной шапкой обрамляли высокое чело, сам пригожий, темноглазый, с ясной улыбкой. Но обликом не из наших, сразу видно: нос прямой и тонкий, лицо продолговатое и костистое, скулы выразительные, смуглый от загара, отчего зубы еще белее кажутся. И какое-то лукавство в его взгляде, но еще больше – восхищения. Вон как смотрит! Сложил руки на груди, прислонился к дверному косяку, а сам, кажется, обнимает тебя взглядом. Даже губы облизнул, словно сладко ему стало.

Малфриде нравилось, когда на нее так смотрели. Невольно ответила ему взглядом из-под ресниц, чуть склонив голову набок. Что с того, что растрепана? Малфрида знала, что даже самая нарядная и ухоженная красавица ей не соперница, если ей кого захочется. А уж красеня этого иноземного ей ох как захотелось! Тело наполнилось сладкой тягой, внизу живота тепло разлилось.

Святослав, переводя взгляд с ведьмы на Калокира и обратно, не сдержался, хохотнул. Этот ромей бабам всегда нравился, на какую глянет – та и его. Вон и Малфрида просияла, одернула складки накидки, заерзала. И глаз с патрикия не сводит.

– Это еще что за хоробр?

– Я? – шагнув вперед, переспросил Калокир. – Ох, князь, представь меня этому дивному созданию. Да скажи, что не враг я ей, что давно мечтал увидеть прославленную колдунью. А что она так красива, даже не мыслил.

Князь насмешливо потеребил ус. Ну, этот живо уговорит ведьму на все, что угодно. Надо было раньше его звать. И пока Святослав объяснял, кто из них кто, пока говорил, зачем Малфриду покликал, эти двое глаз друг от друга отвести не могли. Князь опять засмеялся, а там и отступил, подумав, что лучше бы оставить их наедине. С чародейкой князь уже обо всем поговорил, а дальше пусть Калокир уламывает упрямую дикарку.

– Можно мне будет увидеть ваше волшебство? – спросил у Малфриды ромей, даже не заметив, как вышел Святослав. – Я немало слышал о чудесах этой земли, но когда прибыл… Сплошное разочарование. Ни живой, ни мертвой воды, ничего дивного вообще.

– А чужакам наши дива и не надобно видеть. Ты вот иное скажи мне, хоробр, откуда речь нашу так хорошо знаешь?

Калокир поведал, что родом он из Корсуня, куда нередко заезжают торговцы из Руси. Вот и научился у них. А позже, когда служил под командованием Никифора Фоки, сражался вместе с отрядом русов на Кипре. Среди них у Калокира было немало добрых приятелей. Они и поведали о тех чудесах, что творятся на Руси.

Малфриде нравилось, как он говорит, просто и доверительно. А еще больше ей нравилось, как он смотрит на нее: восхищение в его карих глазах так и светилось.

– А не убоишься ли ты страхов наших? – спросила лукаво. – Когда чары творятся, даже самые храбрые бледнеют, а то и бегут без оглядки.

– Ну, если такая, как ты, их не боится, то отчего же мне страшиться? Нет, не испугаюсь. Не хочу, чтобы ты меня трусом сочла. Я иного хочу…

И он мягко взял ее руку в свои.

– Хочу нравиться тебе. Ну, что ты отвернулась? Не доверяешь? Мне князь твой доверился, другом назвал.

Но Малфрида думала о другом. Ромей, корсунец, человек Никифора Фоки. Наверняка крещеный. А там, где христиане, никакого чародейства быть не может.

И она холодно отстранилась от пригожего чужака. Небось и крест прячет под одеждой.

– А ну-ка, покажи мне твою грудь, – неожиданно приказала ведьма.

Калокир сперва опешил, потом рассмеялся. Небрежно откинул плащ, стал разоблачаться, расстегнул заклепки на наручах толстой кожи, уронил их на половицы. Потом начал стаскивать кольчатый доспех, расшнуровывать стеганую панцирную куртку на груди. И при этом смотрел на Малфриду, не отрывая глаз. А она вдруг позабыла о нательном кресте и подумала… невесть о чем. О том, что плечи у ромея широкие, а руки мускулистые и сильные, шея крепкая, а пропотевшая рубаха пахнет сильным мужским телом и какими-то незнакомыми травами. Когда он обнажился по пояс, она проследила взглядом, как с его поросшей темными волосами груди по мускулистому животу спускается, сужаясь, тонкая дорожка, уходя под опояску пестрых штанов. И ей захотелось прикоснуться к нему. Что она и сделала, медленно, осторожно провела кончиками пальцев по его чуть влажной шелковистой коже, пропустила темную грудную поросль сквозь пальцы. И услышала, как ромей задышал тяжело. В унисон ее срывающемуся дыханию.

Малфрида резко отступила, заставила себя опомниться.

– Креста не носишь? Ты не христианин? – спросила чересчур сухо.

Калокир в первый миг опешил, потом рассмеялся.

– Добился бы я чего-то в империи, если бы не был крещен! Да, Малфрида-чародейка, я христианин.

– Тогда чудеса наши тебе видеть не дано!

– Отчего же?

– Христиане их не видят.

Калокир явно огорчился. Провел рукой по груди, будто хотел нащупать там крестик, но не нашел. И опять поглядел на ведьму с весельем в глазах.

– А если скажу, что я плохой христианин?

– Как это? Я так понимаю – либо веруешь, либо нет. Ты-то веришь в своего Распятого?

Ромей пожал плечами.

– Да не думаю я о нем никогда. Меня окрестили еще младенцем, и, пока я был мал, родители часто водили меня в храм, но я там все больше по сторонам глазел, а то и подремывал под песнопения с хоров. А как старше стал… ну да, в церковь хаживал, но не молиться, а поглядеть на красавиц, которых компаньонки-матроны приводили туда, да перемигивался с ними, а то и свидания назначал. А как в войско вступил, так вообще некогда стало молиться. Я к тому времени понял, что надо надеяться на себя, а не на Всевышнего, в боевом искусстве совершенствоваться, а не ждать чего-то, что подаст Провидение. И судьбу я брал своими руками, причем везение сопутствовало мне без всяких молитв. Так что христианин я плохой. Не исповедовался и не причащался много лет, да и в храм входил… Уже и не припомню даже, когда это было… Вот и крест не ношу. Но по мне, что с крестом, что без него – все едино.

Малфрида оценила сказанное. Вот перед ней ромей-христианин, а своего Бога не чтит, забыл о нем. Этим он ведьме особенно понравился. Однако окрещен. Важно ли это? Чары подействуют на него или нет?

Она подняла руку, раздвинув пальцы, но когтей выпускать не стала, – только волосы взвились и рассыпались по плечам, как при порыве ветра, глаза поменяли цвет, стали желтыми, прозрачными, зрачок сузился.

Калокир смотрел как завороженный. Ощутил вдруг: словно горячим ветром пахнуло. А потом холодом неожиданно обдало, даже озноб пробрал. Но прошел миг – и нет ничего, а чародейка смотрит испытующе.

– Вот это да! – ахнул Калокир. – А ну еще!

Малфриде в первый миг показалось, что она ослышалась. Впервые кто-то не испугался ее чар. И этим человеком оказался чужак, пришлый, да еще и крещеный. Но то, что при этом бывшем христианине она могла колдовать, Малфриду порадовало.

– Ладно, ромей Калокир, будут тебе еще чары. Но не сейчас, а когда время придет.

Она шагнула к двери, но Калокир удержал ее за руку.

– Постой, не уходи так быстро.

Малфрида засмеялась так, как только чародейка может, – словно музыка журчащая зазвучала, словно жемчуг скатный рассыпали. А сама заглянула в темные очи ромея, убрала легким движением с его чела упавшую прядь и сказала:

– Нет, не удерживай меня сейчас, Калокир из Корсуня. Пойду я, князю обещала помочь. Однако если ты, красень, не передумаешь и не убоишься колдовских чар моих, то приходи на исходе праздника Стрибога к священному дубу. Как роса вечерняя ляжет, так и приходи.

С тем и удалилась.

(обратно)

Глава 4

Рожденному в византийском Херсонесе Калокиру языческие обряды Руси казались варварством. Оттого и ритуалы в день Стрибога ветреного его не увлекли, а только вызвали раздражение. Воющие волхвы, бьющие тулумбасы, орущая, раскачивающаяся толпа… Дикость! Он согласился прийти на праздник лишь по одной причине: та загадочная женщина с колдовскими глазами сказала, чтобы в вечер Стрибогова дня был он у священного дуба, дабы они могли встретиться… А теперь тут сущее столпотворение! Дымят костры, куда бросают охапками ароматные травы, песни поются долгие и протяжные, полотнища парусов повсюду развешены и расстелены, шагу не ступишь – полощутся на ветру, растянуты на склонах, дымом священным окуриваются, чтоб Стрибог послал воям попутный ветер, когда отчалят. Еще и петухов режут, кровью все обрызгано. Впрочем, петухи – еще полбеды. А как мужика худого, костлявого на алтарь стали валить и тот завывать и биться начал, Калокиру мерзко сделалось.

– Что, у вас без смертоубийства даже в праздник обойтись не могут? – не выдержав, сказал он князю, подле которого сидел на покрытом шкурами возвышении.

Святослав смотрел на происходящее с важным молчаливым одобрением. И ромейскому гостю ответил не сразу, а лишь когда вопли жертвы смолкли.

– Это не просто убийство, Калокир, это наше почтение подателю ветров Стрибогу. И жертву к празднику специально готовили. У вас тоже, знаю, казни не редкость, и народ на них сходится. Ваши попы талдычат «не убий», но из кровопролития зрелище сделали.

– У нас казнят преступника. Это кара, чтобы другие не следовали дурным путем, не совершали злодеяний.

– Так и у нас кара! Мужичок этот жертвенный тоже не из самых благостных, а самый натуральный тать^[1193]. Месяц назад отличился: за порванную сеть так поколотил сородича, что тот помер. Вот волхвы его и скрутили, в поруб посадили и держали до самого дня Стрибога. Ну а сегодня возложили на алтарь в знак почтения к божеству. Вроде казнь прилюдная, а заодно и жертва праздничная. Неужто так трудно понять, Калокир?

Князь чуть повернулся к ромею, ожидая ответа, но тот на него не смотрел. Взгляд его был устремлен в сторону собравшихся у дуба людей – волхвов, дружинников, принарядившихся по случаю поселян. Однако глядел Калокир так, словно видел нечто дивное, – глаза его были расширены, лицо напряжено.

– Тебя что, жертва так поразила, патрикий?

Но тот видел иное. В свете чадящих факелов, в вечернем сумраке заметил он Малфриду. Казалось бы, толпа вокруг, не протиснуться, однако она проходила легко, никого не задевая. Единственная тут женщина, легкая и простоволосая, в широком темно-багряном одеянии с множеством оберегов.

Вот совсем близко подошла, а ее никто не видит. Даже князь не заметил – как раз принимал рог с пивом у волхвов, а на стоявшую прямо перед ним Малфриду и не глянул. Она же улыбалась, но смотрела на одного Калокира. Поманила его рукой и стала удаляться сквозь толпу.

Калокиру пойти за ней оказалось непросто: то волхвы заворчали, недовольные, что ромей их строй нарушил, то дружинников пришлось потеснить. Кто-то окликнул Калокира – князь ли, Инкмор-воевода? Но Малфрида уже была в той стороне, куда свет факелов не достигал, стояла у зарослей и опять рукой подавала знаки – следуй за мной.

И он пошел, потом даже и побежал. Малфрида вроде бы недалеко, да и движется неспешно, а догнать – никак. Ускорил шаг и оказался в сумраке соснового леска. Думал, вот-вот настигнет ее, – а она и впрямь стояла в просвете сосновых стволов, поджидая. Но едва добрался до этого места, как вновь исчезла и появилась уже в конце тропки. Колдунья все оглядывалась и по-прежнему звала за собой. Калокиру пришлось бежать, но в следующий раз он увидел ее уже за лесом, на вьющейся по высокому берегу тропинке. Последние лучи заката серебрили открывшуюся впереди ленту Днепра, силуэт чародейки был хорошо виден на светлом фоне, шла она вроде бы неспешно, но расстояние между ней и ромеем не сокращалось. И тут Калокир стал понимать, что Малфрида не просто идет впереди, а то возникает, то исчезает. От этого ему стало и страшно, и весело. Наконец-то чудеса! Ведь он хотел их, а Малфрида обещала ему дива дивные. Что ж, наконец-то!..

Калокир запыхался, пытаясь догнать манившую его ведьму. Тропинка привела на кручи, дальше пришлось спускаться по каменным уступам, ибо теперь Малфрида была внизу, на песчаном берегу у воды. Сидела спокойно, обхватив колени; ее пышные волосы роскошной волной падали на спину, голова на длинной шее была гордо вскинута. Она не смотрела на спускавшегося по скальным уступам ромея в длинной нарядной далматике^[1194], а глядела на противоположный берег за рекой. И Калокир вдруг понял, что тут она и поджидала его все это время. А та, что мерещилась… Он так и спросил – как она смогла одновременно быть тут и прийти за ним к дубу?

– Да какая разница как? – пожала плечами ведьма. – Ну, просто морок на тебя навела. Не хотелось мне самой идти туда, когда там толпа. Да и не положено бабам быть там, где мудрые волхвы творят заклинания.

Голос у нее был негромкий, темные глаза отсвечивали янтарем, рассыпавшиеся по плечам и спине волосы слегка шевелил ветер с воды. И Калокир вдруг понял, что сейчас происходит что-то необычное, такое, чего в его жизни никогда не бывало – волшебное, дивное, чарующее. А может, он сам очарован этой дикаркой Малфридой? Она не походила ни на одну женщину, из тех, каких он знал прежде. Она была… ведьма. Но насколько она ведьма – этого он еще не знал.

Переведя дыхание, Калокир опустился рядом, легко обнял ее за плечи, спросил:

– Не озябла? Сыростью с реки тянет.

Но и сам знал, что озябнуть она не могла – теплом от нее веяло, жаром. И лицо ее с этими необычными, почти пугающими глазами было так близко. Губы манили, но в то же время было странное чувство, что обнимает он не человека. Калокир даже тряхнул головой, отгоняя непрошеный страх. Ну не при женщине же выказывать робость!

Малфрида внимательно смотрела на ромея.

– Что, не боишься меня? Хорошо. Но рукам-то волю не давай, – она отстранилась. – Скажи-ка лучше, откуда будут недруги нападать на Хортицу? Ты человек военный, вот и объясни мне: откуда бы ты сам шел на остров, если бы нужда приключилась?

Калокиру не сразу удалось сосредоточиться. Но она ждала, и он принялся осматривать берега. Противоположный берег был высоким, скалистым. Оттуда, где они сидели, были видны огоньки костров расположенного там лагеря русов-новобранцев, которых Калокир сам сегодня муштровал. Неподалеку паслись стреноженные кони. Был в том месте и спуск к реке, а значит, и переправа. По всему выходило, что именно оттуда и возможен набег. В других местах вряд ли получится. Зато по другую сторону Хортицы, как запомнилось ему, берега более пологие, поэтому, если нападать станут, то скорее с плоского левого берега. Однако князь знает, откуда может прийти неприятель, поэтому в зарослях напротив левобережья обычно выставляли часовых. Но повсюду заставы не поставишь, остров длинный, к тому же южный его край, тот, что лежит ниже по течению, сильно заболочен. Он кажется непроходимым, однако если бы сам Калокир задумывал набег на Хортицу, то попытал бы счастья именно там.

Он объяснил все подробно, но потом взглянул на сидевшую рядом женщину и осекся.

– Да зачем тебе все это?

– Не было бы нужды, не спрашивала бы. Однако из сказанного тобой вижу, что и я не так глупа. О том же я думала, когда творила чародейство. А теперь ступай за мной. Покажу свою работу, чтобы потом перед Святославом отчитался – ладно ли вышло.

И, уже поднявшись, посмотрела на иноземца пристально и добавила:

– Но учти, соколик ромейский, что бы ты ни увидел, что бы ни случилось, шуметь-голосить не смей.

Калокир хмыкнул и сделал жест, словно зашивал губы иглой. Отчего-то ему стало непривычно весело: догадывался, что ждет его нечто особенное. И еще – его так тянуло к этой загадочной женщине! Она и влекла его, и внушала трепет. Необычное ощущение подле красавицы. Но была ли она красавицей? Худощавая, излишне рослая, длинноногая, с широким ртом и впалыми щеками. И небрежная в одежде, как бродяжка. Но казалась она не бродяжкой, а дикаркой, чародейкой, загадкой. Калокир снова подумал, что таких женщин у него не было. Хочет ли этого он сам? Но, раз следует за ней, значит, хочет.

Малфрида шла вдоль берега, то поднимаясь на скалы, то спускаясь в низины у воды. Потом они оказались на песчаном бережке, где лежали лодки и на кольях сушились сети, и Калокиру подумалось, что это не самое удачное место для рыбалки, ибо повсюду у воды торчали огромные коряги – в рост человека и выше. Причем казалось, будто их специально кто-то здесь нагромоздил.

Малфрида повернулась к Калокиру:

– Видишь тот островок на реке, который весь зарос ивняком? А по ту сторону берег снижается. Это место подошло бы для переправы воинов?

Калокир утвердительно кивнул. Тогда ведьма предложила ему подойти к воде. Коряги располагались здесь тесно, но все же между ними можно было протиснуться. Однако почему-то не вышло.

Калокир не сразу понял, что происходит. Сперва он застрял среди сухих сучьев, попробовал освободиться, но те вдруг заскрипели, словно их раскачивал кто-то, и сами по себе сблизились. Калокир поначалу не придал этому значения, попытался раздвинуть голые ветви, но как только взялся за них, отпустить уже не смог. Странное ощущение – словно это коряги держат его, а не он их. Калокир рванулся, споткнулся, повис на ветках. А когда вскинул голову… О небо! Он явственно увидел, что коряги смыкаются. И мало того: смотрят на него, поблескивая в полумраке множеством мелких глазков на сухой коре.

Из груди ромея вырвался невольный возглас, он забился в тесноте среди стволов, сумел вырваться и отскочить, но, отступая, налетел на одну из лодок, упал, пополз прочь и запутался в сетях. А коряги продолжали надвигаться, поскрипывая и шурша песком, тянули к нему длинные сухие лапы-ветки. Калокиру даже почудилось, что в их поскрипывании он различает недобрый приглушенный смех.

– Во имя Отца и Сына!.. – взмолился он, невольно хватаясь за грудь, где некогда носил крестик. Но креста не было, и почему-то это еще больше напугало византийца. А коряги все плотнее заслоняли небо, сближались… и вдруг отступили.

Калокир начал подниматься, все еще путаясь в сетях, когда на него бурей налетела Малфрида. Да еще и огрела длинным посохом.

– Чужак! Пес! Как ты посмел поминать Распятого!..

Она была в ярости, глаза ее горели жутким желтым светом, волосы вздыбились. Калокиру показалось, что лицо ее потемнело и пошло трещинами. И самое ужасное: изо рта торчали длинные клыки. Чудовище!

Спасла Калокира воинская выучка: как только этот монстр вновь замахнулся посохом, он почти машинально перехватил его, резко рванул на себя. Малфрида зашипела гадюкой, потом фыркнула – и палка мгновенно вспыхнула. Калокир отбросил ее прямо к корягам.

Потом сам же и помогал Малфриде затоптать огонь, пока жуткие живые коряги не воспламенились.

– Ну и ну, – только и смог он вымолвить, когда они с ведьмой остановились, глядя друг на друга и все еще бурно дыша.

Малфрида теперь выглядела так же, как и прежде, – просто молодая женщина с растрепанными волосами. Даже глаза не светились, а лишь отражали вечерний свет.

– Ты поминал Отца и Сына, – произнесла она. – Говорил, что плохой христианин, а сам…

– Ну да, поминал, – кивнул Калокир. – А кто бы не помянул, если б на него пни да коряги напали? Что это было, ради всего свят… Черт побери, коряги, говорю, смотрели на меня! Тут все что угодно ляпнешь.

А через миг, поняв, что именно возмутило чародейку, добавил: поминать Бога всуе – не молитва. Так, сорвалось с языка. Ну хоть нечистого не запрещается поминать? Нечистый – это… А что, госпожа ведьма знает о дьяволе?

– Да погоди ты трещать, как сверчок, – прервала Малфрида. – Болтаешь без умолку.

– Это чтобы ты не услышала, как у меня зубы от страха стучат, – отозвался Калокир, и ведьма не смогла понять, шутит он или нет.

Так или иначе, а идти дальше по заколдованному месту ромей был готов. Ведь он хотел поглядеть на чудеса…

Он умолк и отступил, следя за тем, как по велению ведьмы стали отступать только что выбравшиеся из реки коряги – медленно, поскрипывая, взрывая корневищами песок на берегу. Калокир даже присвистнул. Бодрился под взглядом чародейки, хотя и чувствовал, как дрожат мышцы и подгибаются ноги. Он и впрямь сел на песок, оперся спиной на борт лодки.

– Рассказать кому – не поверят, – произнес севшим голосом Калокир.

– Кому надо – поверят, – отозвалась ведьма, и в голосе ее прозвучала гордость. – А тем, кто не поверит… Что ж, пусть попробуют Хортицу взять. Уж я тут так наколдовала, что любой чужак уносить ноги будет, да еще и маманю звать в страхе. А после испуга такого больше не полезет через Днепр.

Она подошла к одной из коряг и похлопала по коре – будто коня приласкала.

– Это пушевеки, я их сюда поставила, чтобы чужих не пускали. Неуклюжие они, но сильные. Схватят кого – не вырвется.

Калокир поразмыслил и спустя время спросил:

– Думаешь только корягами от находников оборониться?

И, видимо, задел этим ведьму.

– Следуй за мной! – приказала она. – Или опасаешься?

– Чего мне с тобой опасаться? – поднимаясь, сказал ромей. И даже улыбнулся: – Разве что тебя, чародейка. Ты такое на себя напустить умеешь… И клыки показываешь – жуть берет!

Малфрида усмехнулась.

– Пока ты князю моему служишь, не обижу тебя.

И пошла прочь, быстро пошла, а Калокир, стараясь не отстать и поглядывая по сторонам, двинулся следом.

Вокруг действительно творилось необычное. Вечерний свет уже угас, а луна еще не всплыла, и в окружавшем их мраке явственно ощущалось некое движение. То куст ракиты вдруг оплел ноги Калокира длинными ветвями, то будто холодной рукой кто-то мазнул по лицу, то тень белесая словно сквозь самого ромея просочилась. А может, почудилось? Он замирал, отмахивался от чего-то невидимого в темноте, озирался, и ему мнилось, что все вокруг следит за ними, дышит холодом в затылок. Малфрида же шла быстро и уверенно, и он старался не отстать ни на шаг, понимая, что все окружающее их волшебство подвластно ей, ведьме этой земли, которая тоже служила князю, как и сам Калокир.

В какой-то миг подлетело к нему небольшое существо, шурша перепончатыми крылышками, но не летучая мышь, как ромей подумал было, а нечто… Он рассмотрел, что мордочка у существа одутловатая, глазки-бусинки вытаращенные и вроде даже хоботок имеется, сопящий и фыркающий. Мерзость какая! Но Малфрида руку протянула, и существо на мгновение село ей на запястье, а потом вновь стало носиться, да не одно, несколько их уже было. Это просто ауки, пояснила Малфрида, духи глубинных лесов. Любят эти чащобные существа путникам голову морочить, отзываются эхом или голосами из кустов, заманивают в чащу. Они хоть и зловредные, но сил у них только на то, чтобы с дороги путников сбить. Вот она и вызвала их волшебством, чтобы в потемках уводили с тропы непрошеных гостей – к скалистому обрыву над рекой или в болото. Или просто страхом отвадили бродить по Хортице тех, кто ее не знает.

Потом прямо на Калокира из мрака неслышно выплыла белесая тень, обдала холодом. В темноте от нее исходил тусклый мертвенный свет. Калокир замахнулся, но рука прошла сквозь холодный воздух, а тень белесая лишь засмеялась сипло у самого уха. И такой страх вдруг ромея обуял… Не кинулся прочь только потому, что Малфрида за ним наблюдала да тихонько усмехалась. А как тень отплыла, буднично пояснила: блазень это, призрак, не нашедший успокоения в могиле, ибо похоронили некогда тело без надлежащего обряда. На Хортице таких немало – всякое тут бывало, много крови лилось. Вот Малфрида и подняла блазней, которые станут носиться между стволов деревьев и кустарников, едва зачуют поблизости живую душу. А живой душе от мертвой только страх и оторопь. Вон, Калокир же испугался, мог кинуться невесть куда, добавила чародейка с весельем в голосе.

– Но ведь не кинулся, – буркнул патрикий.

Его все больше раздражало, что он перед понравившейся ему женщиной страх выказывает. Но была ли его спутница обычной женщиной, если так легко повелевала потусторонними силами и существами чужого мира? Но чужого ли? Калокир попытался напомнить себе, что он на том же острове, где всего пару дней назад охотился на косуль со Святославом, удил рыбу на берегах. И все же сейчас, этой колдовской ночью, с этой невероятной женщиной, Калокир готов был поверить во что угодно.

– Ну как, не жутко тебе, гость иноземный? – слышался рядом легкий рассыпчатый смех ведьмы. – Что-то ты болтать перестал.

– Ты верно заметила, не по себе мне, Малфрида, – отозвался ромей. – Но к страху надо привыкнуть, тогда он чем-то обыденным станет. Так что веди дальше. Показывай свои дива дивные.

И шагнул вслед за ней под кроны деревьев, лишь на самом верху освещенные сиянием наконец-то взошедшей луны.

Но вместе со страхом Калокир испытывал и жгучее любопытство. Что бы ни происходило вокруг, он понимал, что ничего подобного ему еще никогда видеть не приходилось. Но разве не за этим он вернулся на дикую, загадочную Русь? И тут страх свой надо проглотить и зубы сжать, чтобы криком не вырвался. Ибо Калокир и впрямь испугался, когда сквозь чащу рассмотрел, как над деревьями по воздуху что-то летит. Присмотрелся – женщина! Старуха, сидящая в ступе, в каких обычно толкут просо. Ее длинные, совершенно седые волосы развевались, тощими руками она держала помело, которым поводила по воздуху, как гребец веслом. Эта странная и ужасная старуха, заметив Малфриду, спустилась ниже и проплыла между стволами сосен так, что совсем близко слышалось ее сопение и можно было увидеть, как белым огнем полыхнули ее глаза, когда она заметила рядом с ведьмой чужака. Старуха в ступе даже застыла на миг – худая, сутулая, косматая, с безобразным лицом, – но ведьме приветливо помахала скрюченной рукой.

Малфрида тоже ответила взмахом. И Калокир решился – тоже помахал. Старуха в ступе глухо рассмеялась, да так, что поднятая рука ромея замерла, будто онемела, и не могла пошевелиться. Потом это прошло. Может, совладал с собой, потому что ведьма на него оглянулась с неким одобрительным интересом.

– Ты что же, самой Яги не опасаешься?

– А ты? – отозвался он.

Малфрида не могла понять, удивляет или раздражает ее легкомыслие иноземца. Может, дурачок кликушный? Но нет, ей сказывали, что он один из самых лучших витязей Святослава. А может, былое христианство сказывается? Не верит, не считает достойным… Ничего, жуть неведомая и не таких до дрожи доводила. А красень тем временем глаз не сводил с удаляющегося силуэта Бабы Яги.

– Яга, считай, наперсница моя верная и прибыла сюда по моему зову. Сутью же она злобная нежить, к тому же балуется человечиной. Людоедка – вот как о ней бают.

Ухмылка Калокира застыла.

– Странные у тебя подруги, Малфрида. И чего ты ее сюда зазвала, когда вокруг столько народу? А если накинется на кого?

– Не накинется, – тряхнула головой чародейка. – Она вон на том острове обосновалась. – Малфрида указала в сторону реки, где виднелся длинный, поросший черным лесом пласт среди вод. – Там ей спокойно, а сюда она может явиться, только если беда нагрянет. Некогда Яга меня волшбе учила, но теперь я сама такие заклинания ведаю, что стала она послушна моей воле.

Калокир понимал лишь одно: пока он остается спутником чародейки, опасность его минует. Потому и приблизился к ней, даже за руку взял. И была эта рука так холодна, что, казалось, обжигала. Пришлось отступить, он затряс рукой, охнул удивленно. Надо же, а ведь недавно еще жар от нее шел… Малфрида рассмеялась. Смех у нее был чарующий, звонкий, но в этой тиши, когда только тростники шуршали под порывами ветра у реки да тявкали лисы в чаще, он казался оглушительным, торжествующим и… недобрым.

«С кем это я тут брожу? – подумал Калокир. – Человек она или нежить?»

Малфрида же шла дальше. Теперь она повернула от побережья вглубь острова. Вокруг поднимался темный бор, но ведьма хорошо видела во мраке, в отличие от ромея, то и дело оступавшегося и налетавшего на кусты. Один раз он споткнулся о торчащий из земли валун, охнул, заскакал на одной ноге, морщась от боли. Его мягкие сафьяновые сапожки совсем промокли, подол обшитой парчой далматики истрепался, а когда он зацепился за сук, ткань затрещала, разрываясь. Но отстать от чародейки Калокир не решался. Пусть и было в ведьме нечто пугающее, но без нее он чувствовал себя дитем заблудившимся. Хотел попросить ее вернуться, но сдержался. Хотя и сожалел в душе, что не было с ним никакого оружия: он ведь от капища к ней пришел, а туда с оружием не допускали. По пути ромей подобрал какой-то сук, чтобы в руке было хоть что-то, чем себя защитить. Однако сук вдруг стал извиваться, зашипел гадюкой. Калокир не смог сдержать возгласа, отбросил прочь. А Малфриде все нипочем – смеется себе, и только.

– Хорошо я работу свою сделала, – сказала вдруг ведьма. – Если такой хоробр, как ты, верещит, то других эти страхи вовсе прочь погонят.

Калокир решил впредь крепиться и голоса не подавать.

Когда они вышли из леса на открытое пространство в глубине острова, ромей увидел отдаленные курганы с каменными истуканами на вершинах да серебрящийся под луной ковыль.

– Тут вроде никого нет, – озираясь, сказал Калокир.

– А разве не видишь ту девочку, что на нас смотрит?

– Какая девочка, ради всего… Ну да, вижу. Откуда она здесь?

В лунном сиянии он и в самом деле разглядел ребенка, стоящего у них на пути. Неподвижного, только выпуклые глаза двигаются, следя за ними, да поблескивают в улыбке зубы. Дети так не улыбаются, и язык… длинный, черный, то и дело облизывающий губы… Нехорошо…

– Потерчонок это. Дитя, которое мать задавила в голодный год, чтобы на один лишний рот в семье меньше стало. Видимо, тут и закопала ее. А теперь она бродит.

Калокиру неприятно было смотреть на несчастного ребенка. И еще более неприятно видеть, как из-под каменного истукана на холме выползла чья-то длинная рука и принялась шарить по ковылю, будто нащупывая что-то.

– Я мертвяков не поднимала, – буднично пояснила Малфрида, проследив за взглядом ромея. –Просто заклятие мое было сильным, вот они и зашевелились. Пусть. Лишним страхом на Хортице больше, авось пригодятся.

Да, страхов тут было предостаточно. Когда они снова углубились в заросли, ведьма остановилась, сказав негромко:

– Погоди, пусть пройдет…

Калокир стоял подле Малфриды и слышал глухой тяжелый топот: сквозь лес пробирался кто-то огромный, сопящий. Ромей сколько ни всматривался, ничего не смог разглядеть. От этого стало особенно жутко – чувствуешь присутствие кого-то сильного и опасного, но ничего не видишь. Но когда все же увидел… легче не стало. Ибо двигался им навстречу некто, кому даже Малфрида дорогу уступила, еще и Калокира прочь увела. Замерев, ромей различил огромный сутулый силуэт с длинными могучими руками, крушащими густой подлесок, массивные, тяжело ступающие ноги-лапы, приминавшие молодые сосны. И показалось, что страшилище поглядело на них глазом… одним глазом, горящим посреди лба.

Малфрида что-то зашептала, повела руками, будто невидимые ставни закрыла, – и страшилище протопало мимо, только ветки затрещали под огромным весом. Наконец тяжелые шаги затихли вдали.

Калокир не двигался, пока не услышал, как ведьма негромко рассмеялась, а потом ощутил ее прикосновение на своей щеке.

– А ты ведь не струсил, не кинулся прочь.

Потому и не кинулся, что ноги к земле приросли. Спросил с дрожью:

– Что это было? Кто?

– Верлиока. Не самое доброе существо, потому и посторонилась. Пусть себе бродит. Их тут несколько в разных концах Хортицы. Каждый свой участок леса и побережья обходит. Злые они, опасные. Но не для своих. А чужой если кто появится… Что ж, пусть поохотятся на таких.

И спокойно пошла прочь. Калокир следом – нельзя отставать.

Когда вновь показалась блестящая гладь реки, Калокир даже вздохнул с облегчением. Река – она словно выход из этого странного мира. Но выход этот был перекрыт, как оказалось. Ибо проносилась вдоль берега вереница теней прозрачных, развевались волосы, слышались негромкие звуки – не то стоны, не то плач. Шумевший на исходе дня ветер давно стих, и приглушенные возгласы этих неведомых существ в ночной тиши казались особенно жуткими.

Когда тени заметили их и стали приближаться, Калокир попятился в заросли. В унылых стонах зазвучала злоба.

– Человечина! – шипела в темноте нечисть множеством глухих голосов.

– Теплокровный!

– Мясо, мясо!

Глаза Малфриды вспыхнули диким огнем, она издала протяжный гортанный крик – как филин кричит, а может, как плакальщица на похоронах. Прозвучал он длинно, тоскливо, протяжно, и словно ветром все вокруг обдало, разогнав кружившие вокруг них тени.

Калокир замахал руками, а потом и вовсе странное совершил – заслонил собой чародейку, будто защитить хотел. И только расслышав ее смех, понял, как был нелеп. Ведь Малфриде все здесь подвластно, а он ее оберегать вздумал.

– Ишь заступился. А если б они тебя заморочили и увлекли невесть куда? Это ведь навьи^[1195] недобрые.

– Какие еще навьи?

– Тени самых древних духов. Они так долго существуют, что стали тенями, прозрачными и бестелесными. Но тоска по тому, какими они некогда были, не оставляет их. Потому и злы. А еще вечно голодны. Из смертных они тянут силу, развеивают душу. Сами душу получить не могут, но иного погубить – это для них первое дело. Так что пусть летят себе прочь, пока я сама их не развеяла. Чародеев они побаиваются, а вот в тебе отсутствие колдовской силы почуяли.

Калокир перевел дыхание.

– Ну, что еще покажешь?

– Неужто не насмотрелся? Что ж, тогда идем к бережку да понаблюдаем.

Но сперва она указала Калокиру, куда следует сесть, и очертила то место кругом, при этом то наговаривала что-то, то клекотала, а то и порыкивала зверем. Потом пояснила: в этот заговоренный заклятием круг никакая нежить ступить не смеет. Сама же то рядом садилась, то вдруг уходила прочь, оставляя его ни живым, ни мертвым от непонятного для самого Калокира леденящего страха. Он словно оцепенел. Мог только смотреть, не двигаясь и затаив дыхание.

Чего только не повидал ромей! Из вод днепровских нет-нет да и показывались русалки. Одни были огромные, не меньше вола или лошади, по пояс как бы люди, а ниже – с гигантским хвостом. Другие выглядели обычными девами, даже пригожими, и только их длинные чешуйчатые хвосты все же указывали, что они существа иного мира. А то вдруг появлялись из зарослей тростника у берега водяницы в светлых мокрых одеяниях, только лица их были темными, а глаза белесыми, без зрачков. Эти могли выходить на сушу, даже приближались к кругу, за чертой которого сидел ромей, улыбались маняще, но начинали злиться и шипели сердито, сообразив, что не могут подступиться. А возвращалась ведьма – сразу пятились. Малфриду водяницы побаивались, спешили снова укрыться в тростниках, водой хлюпали и лопотали что-то, укладываясь, снова сливаясь с рекой. Малфрида невозмутимо пояснила оцепеневшему ромею, что это лобасты камышовые. Они в тине под водой обитают, от солнца прячутся, но ночью могут выходить на берег. И попадись им кто, защекочут, утащат, сила у них немалая. Обычно лобасты унылые и печальные, развеселить их может только гибель смертного, они его душой питаются.

Еще видел Калокир водяных. Те приплывали по зову ведьмы, но не приближались, – человека смертного подле нее чувствовали, потому и плескались на расстоянии. Много еще было всякой нечисти: и топляки тощие да голые, и змеедевы огромные, чешуей покрытые, с лицами застывшими, бесстрастными. То, что вся эта нежить испытывала, глядя на него, Калокир понимал, ибо видел, как они облизывались длинными раздвоенными языками и при этом не отрывали от пришельца темных узких глаз. Были и еще какие-то духи. Он уже перестал их различать. В сознании Калокира все перемешалось – и чешуйчатокрылые, и косолапые, и с одной или с двумя головами, и рогатые демоны искривленные, а то и вовсе на пауков огромных похожие. Казалось ему, что видит он кошмарный сон, потому и сидел неподвижно, тупо глядя перед собой.

Но в какой-то миг сообразил, что не стало вокруг ничего. Они с Малфридой сидели на берегу, неподалеку набегала на берег мелкая речная волна, чуть шуршала листва в зарослях да квакали в камышах лягушки. И буднично все… словно и не было ничего.

– Ну вот и все, – сказала ведьма. Потянулась сладко, зевнула. И не казалась уже ужасной, даже глаза ее перестали мерцать янтарным огнем.

– Что все? – едва разлепил пересохшие губы Калокир. – Куда все делись? Да и было ли что?

Малфрида даже обиделась.

– Что значит «было ли»? – спросила. Она ему кого только не явила, а он… Сомневается, что ли?

– Но где они теперь?

Малфрида сердито задышала. Потом все же пояснила: где-то петухи зарю уже пропели. Вот нежить и отступила. Ее время – глухая ночная пора, днем все духи прячутся, удаляются в мир Нави.

– Ты пойми, неверующий: здесь, на Хортице, мир Нави почти что рядом с Явью. Или не понимаешь? Да куда тебе, иноземцу! Особое это место, запомни. Навеянное и явное тут почти соприкасаются. Некогда Навь и Явь вообще тут вместе были, и нежить могла рядом с живыми существовать. Но потом Ольга повелела возвести здесь церковь, где священники службы свои совершали. Они-то и отогнали Навь, рассеяли ее. Так что поверь, немало мне пришлось приложить усилий, чтобы призвать духов из Нави обратно. Но чародейство мое подействовало, и теперь нежить снова вхожа сюда и может являться в любой миг. Особенно ежели вороги нагрянут. А там еще и поглядеть надо, справятся ли чужаки с нею. Духи, почуявшие волю, много чего могут сотворить.

– Но только в ночное время?

Он наконец начал что-то понимать. И уже обдумал кое-что – не как случайно столкнувшийся с волшебством человек, а как соратник Святослава, которого сам князь уверял, что колдунья сможет своими чарами оградить остров.

– А когда, по-твоему, вороги потянутся к Хортице? – спросила ведьма. – Неужели днем, когда их смогут перебить стрелами защитники острова? Нет, они будут переправляться темной порой. Ну а здесь… здесь их встретят.

– Ты права, набеги обычно в темноте начинают, – отозвался Калокир задумчиво. И, хлопнув себя по колену, воскликнул: – Однако ж… разрази меня гром! Вот это да! Как же я жив-то остался после всего увиденного? Плясать ли мне теперь на радостях или спать улечься, а то уж и сил никаких не осталось… Как после битвы!

Малфрида внимательно поглядела на Калокира. Почудилось или в самом деле в голосе ромея опять зазвучало беспечное веселье? Вот уж разудалая голова! Другой бы трясся сейчас, слова вымолвить не мог, а этот шутит…

– Лучше и впрямь поспи, красень, – прошептала чародейка. И провела рукой по его лицу. По глазам, по тонкому носу, по губам. Он попытался поймать губами ее пальцы, но не смог. Повалился ничком, уже на лету засыпая.

Малфрида склонилась над ним, пригляделась. Ишь какие длинные ресницы, какая сильная шея, кожа бархатистая, только по подбородку темная поросль проступает. Хорош! И она прикоснулась губами к его щеке, потом к губам, лизнула их языком. И дрожь ее пронзила. Обнять, приголубить его, славного, захотелось. Хотя бы пока спит…

Но заставила себя опомниться, отпрянула, но уходить от Калокира не хотелось. Ладно, побудет с ним еще немного, пока солнце не взойдет. Она и сама подустала. Раскинула накидку на песке, устроилась подле спящего ромея, свернулась калачиком и тоже нырнула в сон.

Калокира разбудил птичий щебет. Открыв глаза, он какое-то время не мог понять, где очутился. Потом приподнялся, огляделся. Неподалеку блестела на солнце река, склонялись к воде кустарники, чуть слышно шуршал тростник. И вспомнил Калокир, как из этого тростника минувшей ночью появлялись длинноволосые лобасты с темными лицами и белесыми глазами. Да полно, не приснилось ли ему все это? Сейчас он сидел на том же месте, вокруг которого колдунья вчера обвела круг, сквозь который не могла пробраться нежить. Сейчас, при ясном солнышке, все ночное уже не казалось столь ужасным. Скорее забавным.

Спавшая рядом Малфрида тоже не казалась колдовским существом. Просто молодая привлекательная женщина, черные волосы рассыпались темным потоком, рука под щекой, как в детстве. Калокир осторожно убрал темную прядку с ее щеки, коснулся виска… И обыденность стала исчезать. Ибо там, где он только что коснулся кожи колдуньи, она посерела, потом потемнела и пошла светлыми трещинами, прямо на глазах превращаясь в чешую. Пятно стало расширяться, и только что привлекательное лицо Малфриды стало походить на чешуйчатую маску, руки начали превращаться в когтистые лапы, шея набухла и стала вытягиваться по-змеиному.

И все это среди белого дня!

Калокир не удержался, вскрикнул и отпрянул. Видел, как открылись глаза Малфриды – желтые с узким зрачком, как у ящера. Она глухо рыкнула, повернулась к нему…

Через миг она уже смеялась – Малфрида! – веселая, красивая, белозубая. Такой смех, такая грация в движениях!

– Неужто страхи ночные тебя до сих пор мучают, хоробр иноземный?

Калокир тоже улыбнулся. Все еще растерянно, не понимая, кто мгновение назад был перед ним – человек или чудовище? Или все это остатки страшного сна? Но когда такая женщина смеется и сладко потягивается, пленительно заводя руки за голову и изгибаясь всем телом… Он не осмелился сказать ей о том, что видел. Зато осмелился на другое:

– Вот я и провел ночь с тобой, чародейка. Совсем не так я хотел бы ее провести… Ты ведь понимаешь меня? – В его глазах появилось лукавство, губы тронула ласковая усмешка.

А она смеется!

– Размечтался! Так я и далась тебе, христианин!

– Да говорил же я, что плохой христианин. Давно не причащался, не исповедовался, в храмы не хожу…

– Я и так это поняла, – отмахнулась она. – Если бы было иначе…

Она не договорила и направилась к реке, где волна набегала на мелкую гальку, стала разуваться.

Калокир догадался, что она надумала, но остался на месте: просто смотрел, как она бережно снимает свои амулеты, как расстегнула пояс и стала стягивать через голову темно-красную длинную одежду. Потом и рубаху скинула, даже не оглянувшись на Калокира, наблюдавшего за ней. Тело у нее было девичье – стройное, кожа гладкая, гибкая спина, крутые бедра, упругие ягодицы, длинные мускулистые ноги. Она легко вошла в воду, потом поплыла, ее черные волосы стелились за ней, как водоросли. И лишь удалившись от берега, Малфрида оглянулась.

– Что? Удивлен? Или страшишься войти в воду там, где недавно русалки кувыркались и водяной зеленым брюхом кверху всплывал?

Это был вызов. Калокир спешно стал расстегивать запонки у ворота далматики, почти срывал их, быстро скинул остальную одежду.

Пока он раздевался, Малфрида успела отплыть далеко. Но выросший в Корсуне на берегу моря ромей плавал превосходно и, бросившись в реку, быстро нагнал ее сильными широкими взмахами. Малфрида только ахнула, когда он, нырнув, появился из воды возле нее. Они смеялись, брызгались, плавали наперегонки, но едва ромей оказывался слишком близко, Малфрида уходила под воду. Калокир нырял за ней, но ни разу не смог догнать. Да и пробыть под водой колдунья могла намного дольше, чем он. Один раз она даже испугала его – ушла в водную глубину и нет ее. Калокир озирался, нырял, искал на воде и под водой свою спутницу, потом начал звать, сперва негромко, потом во всю мощь легких.

Малфрида наконец появилась – неслышно всплыла неподалеку, дышала ровно, будто и не провела под водой столько времени.

Калокир подплыл, сильно сжал ее плечи.

– Не смей больше так делать!

Малфриде нравилось его взволнованное лицо, сильные руки… и то, как крепко он ее держал. Калокир же, когда прошло первое волнение, просто притянул ее к себе, стал нежно касаться губами ее мокрого лица. Такими теплыми губами… Малфрида не отстранялась, упивалась этими мгновениями, закрыв глаза. Ее дыхание стало сбиваться, она сама обняла его, откинула голову. Калокир нежно целовал ее шею, плечи, нашел губы. Как же это было сладко! Она не смогла не ответить.

Целуясь, они ушли под воду… и заставило Малфриду опомниться. Она вырвалась, резко отстранилась, плеснула на него водой, словно ударить хотела.

– Пусти! Не приближайся.

Их отнесло течением, и Малфрида поплыла к берегу. Выбравшись, тут же поспешила натянуть на мокрое тело рубаху. Потом стала распутывать ремешки амулетов, надевала на себя один за другим. Наконец оглянулась.

Ромей смотрел на нее из реки, стоя по пояс в воде. Мокрый, сильный, взгляд напряженный, горящий. А как взгляды их встретились, улыбнулся. Ох, какая же у него улыбка! Малфрида даже перестала возиться с амулетами. Наблюдала, как он, нагой, выходит, идет к ней неспешно… Она видела, что он хочет ее, ибо исполнен могучего желания.

– Нет, нет, – выставив вперед руку, словно обороняясь, прошептала Малфрида. И уже в голос воскликнула, почти взвизгнула: – Не смей!

Резким взмахом руки она обвела вокруг себя, глаза зажелтели колдовским светом, из горла послышался рык вперемежку с шипением. Воздух же там, где она провела рукой, заволновался, как над костром, полыхнул жаром… а может, и холодом. И когда Калокир, считая, что ведьма просто играет с ним, все же приблизился и протянул руку… Не просто протянул, а схватил ее и потащил к себе…

Малфриде-то ничего, лишь дрожь воздуха исчезла, а вот ромей закричал, отшатнулся, пал на колени, склоняясь над обожженной почти до предплечья рукой. Обжег его не жар, а страшный холод. Рука вмиг покраснела, пошла волдырями. Они лопались один за другим, сочилась сукровица. Калокир замычал от боли сквозь сцепленные зубы.

Малфрида отошла, продолжала одеваться. В том, что случилось, она не видела своей вины. Ведь предупредила… Но в какой-то миг заметила, что ромей смотрит на нее, а в глазах его – мука.

– Ты знал, на что шел, – сухо произнесла Малфрида. – Чародейство не та сила, чтобы ею пренебрегать. Я думала, ты уже понял.

Он по-прежнему тихо постанывал. Рука его потемнела, он хотел придержать ее здоровой рукой, но не решился.

– Жжет, – сказал ромей. – Зачем ты так? Сама же манила меня, сама играла… – А через миг добавил со злостью: – Ты же правую покалечила! Как я воевать теперь стану?

– Ну, у князя и без тебя хватит витязей.

– Но как он меня такого к императору отправит? Я ведь главный переговорщик с базилевсом!

Малфрида какое-то время размышляла, потом сказала:

– Опусти в воду, станет легче. И жди меня здесь.

Калокиру было так плохо, что он почти не заметил, как она исчезла. От холодной воды он особого облегчения не почувствовал. Боль была адская, даже голова шла кругом. А еще было горько и стыдно. Слышал же, что люди князя о ведьме рассказывали: нечисть она, неразумная и недобрая. Зато князь иное говорил: Малфрида – это чудо. Вот и связался с чудом… разрази ее гром!

Ведьма все не возвращалась, и Калокир решил, что глупо вот так все время сидеть голым у воды, стал мало-помалу одеваться. Обожженная рука причиняла боль при каждом движении, он тихо постанывал, но все же смог влезть в штаны, сумел и башмаки натянуть. Сложнее было с далматикой. И так болела рука… даже слезы выступили.

В какой-то миг показалось, что слышит за спиной хлопанье больших крыльев, заметил крылатую тень на песке, но когда оглянулся – Малфрида подходила к нему как ни в чем не бывало.

– Что так неприветливо смотришь, соколик? Сам же чудес хотел, вот и будет тебе сейчас чудо. Самое великое чудо Руси!

При этом она опустилась на колени подле Калокира, а он, ожидая нового подвоха, отстранился. Но чародейка ловко схватила его здоровую руку и заставила сидеть на месте.

– Не дергайся. А теперь… Хочешь – отвернись, хочешь – гляди.

Она откинула полу своей накидки, и ромей увидел две небольшие фляги у нее на поясе. Вынув пробку одной из них, Малфрида тоненькой струйкой стала лить ее содержимое ему на руку от плеча до локтя, от локтя к запястью, к покрытым ожогами пальцам. При этом негромко что-то нашептывала, потом издала щелкающий звук, словно птица какая-то. Калокир замер, наблюдая, как там, куда попала вода, стала исчезать краснота, кожа светлела, бледнела, пропадали раны и волдыри от ожогов… Боль постепенно уходила, но вместе с тем появилось ощущение, что рука становится страшно тяжелой, не слушается, будто уже и не принадлежит ему, словно мертвая.

От страха похолодело внутри. Его живое тело с бешено бьющимся сердцем – и неподвижная, омертвевшая рука. На вид целехонькая, но неживая. А потом Малфрида с таким же клекотом, странным шипением и тихо произнесенными скороговоркой словами обрызгала неподвижную руку влагой из другой фляги. После чего отошла прочь, наблюдая со стороны.

Калокир медленно повертел рукой, оглядывая ее. Силы небесные! Даже не верится, что только что испытал такое. И рука как рука. Будто и не было ничего.

– Так это и есть та самая знаменитая живая и мертвая вода? – произнес он негромко. И вдруг захохотал. До чего же хорошо было снова чувствовать себя живым и здоровым!

– Ну что, довольно с тебя чудес, иноземец? – спросила Малфрида. – А теперь ступай. Разыщешь князя, поведаешь ему обо всем… или о том, что сочтешь нужным. И можешь передать, что защитила я Хортицу как сумела. Но сам-то как думаешь, осмелится ли кто к берегам нашего острова пристать?

Калокир отрицательно покачал головой. Малфрида только плечом повела: он опять улыбался. Иной бы до самого вечера глаза таращил да отмалчивался, а этому как с гуся вода.

– Вот уж истинно чудеса! Но спасибо, что показала мне их. Будет что вспомнить. Ведь для чего и живет человек, как не для того, чтобы было о чем вспоминать. Наша память и есть знание о жизни.

Малфрида ничего ему не ответила. Подождала, пока Калокир соберется, показала, по какой тропке идти.

– А ты не со мной, чародейка?

– Неужто не надоела тебе?

– Нет. С тобой интересно. Представляю, сколько бы ты еще показать мне могла, чем бы еще удивила. Ты ведь обещала Святославу поехать с нами? Так едем же!

Он шагнул к ней, протягивая руку.

Вот отчаянная голова! Но Малфрида все-таки предпочла остаться. Калокир пусть поспешит к князю, он ему нужен. А она… Она явится позже.

После ухода ромея Малфрида еще долго сидела на берегу. Ей было грустно. Вроде и чужак, иноземец, да и христианин бывший… Но как он принял то, от чего другие сторонились! Ему было страшно, но он веселился, ему было тошно, но он шел с ней, скрывая свой страх. И восхищался всем, что она делала. Даже попытался защитить от ее же колдовства. А как целовал… Его не пугала ее ведьмовская сущность, наоборот, он восхищался ею! Впервые она такого встретила. Но, пожалуй, лучше держаться от него подальше. Уж слишком хорош – ласковый, отважный, неглупый. Нравился он Малфриде – вот что! Нравился, как давно никто не нравился.

Из-за выступа берега показались идущие вниз по Днепру струги под полными ветра парусами. Это отчалили те, кого князь отправил водным путем. Пользуясь попутным ветром, гребцы не налегали на весла, берегли силы, пели. Даже сюда долетал их веселый напев. Ну а сам князь-пардус с другими отрядами поедет напрямик через леса и степи, будет переправляться через иные реки, стремиться в иные земли. Малфрида пообещала быть с ним. Зачем? Хотела показать, что все еще в великой силе и без нее не обойтись? Или просто соскучилась по людям? А может, только затем, чтобы князь ей одну из дочерей отдал? Но о внучках сейчас особо не думалось. А вот ехать с войском, где будет Калокир, она и хотела, и побаивалась. Своей тяги к ромею опасалась. Понимала, что долго не устоит, что сама к нему потянется… и утратит колдовскую силу. Нужно ли ей это? Живя одиноко, она была сильна, независима, свободна. С людьми трудно, но и без них тяжело. Особенно женщине. А Калокир что – наиграется и уйдет. Он из тех, кто прочных привязанностей не имеет. Такому красеню лишь бы собой любоваться.

Только когда начало вечереть, Малфрида пришла в селище, располагавшееся за сосновым бором в центре острова. Там жили люди, обслуживавшие капище, а заодно и тех купцов, которые останавливались на Хортице после тяжелого перехода через днепровские пороги. Здешние жители не бедствовали – остров был богат дичью, рыбой, имелась и пахотная землица. Еще пчелами занимались – бортники собирали мед диких пчел, бывало, что и купцам мимоезжим продавали по хорошей цене. Вот у бортников Малфрида и остановилась. Те знали ее, как знали и то, что она князю служит. Потому приняли приветливо, накрыли стол под навесом, угостили вареными яйцами, медом в сотах, ломоть хлеба отрезали. Мед был вкусный, так и таял во рту, наполняя сладостью. А вот в душе некий горьковатый привкус все же остался. Грустно было.

Малфрида заметила, что в селении ныне одни бабы и дети. Понятное дело – мужики пошли на переправу помогать людям князя. Святослав ведь сегодня отбывает. И Калокир с ним.

Одна из девочек принесла гостье крынку с молоком, но не ушла, а стояла и смотрела на нее с любопытством.

– Правду ли говорят, что у вас глаза могут стать желтыми и сверкать?

Малфрида утерла следы от молока на губах.

– Правду. А если разозлишь меня, то и клыки вырастут.

Мать девочки тут же оказалась рядом, заслонила дитя, а сама просила у чародейки прощения, кланялась. Но Малфрида уже забыла о них – вслушивалась в отдаленный гул: откуда-то с противоположного берега доносился шум, далекие звуки рожков, даже как будто топот конницы можно было различить. Или казалось? Когда отбывает большое войско, без шума не обойтись. А уже темнеет. Долгонько ж они собирались…

Тут она различила звук подков совсем неподалеку.

Переходя с рыси на шаг, приближалась светлая гривастая лошадь, в седле сидел витязь в непривычном для русов округлом шлеме с нащечниками. Ловкая посадка, алый плащ, перекинутый через плечо. Калокир. Отчего здесь, отчего не с воями?

И вдруг стало так хорошо!

Калокир ехал серьезный, даже суровый, но, заметив, что чародейка улыбается, тоже посветлел ликом. Малфрида поднялась навстречу.

– Отчего ты не с князем, ромей? Или позабыли тебя?

– Я сам себя позабыл. И пока не встречусь с тобой, себя не найду.

Ну, ясное дело, что еще мог сказать женщине такой щеголь ромейский?

Малфрида подбоченилась.

– Ну, вот она я. Что теперь?

Калокир спешился, подошел, ведя коня под уздцы.

– Я отправлюсь вслед за князем завтра, так мы уговорились. Выеду вместе с Инкмором, который поведет тех новобранцев, которые более-менее приобвыклись к седлу. Я их сам отбирал. Князь скор в походе, будет ехать почти без остановок до самого Буга, где у него назначена встреча с печенежским ханом Курей. Туда и мы к нему подоспеем. А пока…

– Что пока? – с неожиданным волнением спросила Малфрида.

Калокир медлил с ответом. Расстегнул под подбородком шлемные завязки, обнажил голову с примятыми, черными как смоль волосами, огладил их. Наконец посмотрел ведьме прямо в глаза.

– Пока я хотел бы с тобой побыть. Ну… покажешь мне еще чудеса, удивишь чем-то. Или ты против?

Малфрида прищурилась. Ей было весело.

– Неужто мало страхов тебе было? Я думала, побежишь от меня куда подале. А ты вот вернулся.

– Да, вернулся. Не прогонишь?

Он смотрел на нее очень серьезно.

Малфрида вздохнула всей грудью. От сосны сладковато пахло хвоей, в стороне гомонили дети, в тихом вечернем воздухе попискивали вечерние птицы, хвоя розовела в последних лучах заката, а небо было ясным, безоблачным. Какой же чудесный вечер! И смеяться хочется, ликовать, носиться по ночному острову. Или прильнуть к кому-то, утихнуть. Но это под запретом.

– Вот оставишь тут доспехи свои, привяжешь коня у столба ограды, может, и позову с собой.

Калокир сразу согласился. Малфрида была внимательна, следила, чтоб ни единой железной бляшки не оставил на себе ромей, – волшебный мир боится металла, кованного в огне. Потому даже сапоги его щегольские с посеребренными заклепками заставила снять, смотрела, как он, посмеиваясь, обулся в лыковые лапотки. Даже притопнул деловито.

И вновь они ушли к дальнему концу Хортицы, где нет вышек с дозорными, нет людских селений, а только глухая чаща, спускающаяся к затокам заболоченным. Малфрида велела ромею везти ее по водам на узкой долбленке, показывала то кикимор болотных, протягивающих к ним волосатые лапы, то пригожую водяницу, смотревшую бледным ликом из глубины тихой заводи. Поясняла: это жена водяного, недавняя утопленница, и будет она подводной хозяйкой, пока водяной новую погибшую в водах не возьмет в полюбовницы.

Плывя на долбленке по широкой затоке, они как раз приближались к руслу Днепра, когда Малфрида увидела бредущую на противоположном берегу сутулую тень.

– Вон, погляди, – указала она в сторону освещенного луной силуэта. – Это упырь. Такие любят среди людей затесаться да кровь человеческую пить. На того, кого упырь укусит, слабость находит, хворать он начинает, а то и помереть может. Но бывает и хуже: упырь укушенного в себе подобного обращает. И тогда тот тоже кровопийцей становится. Хотя и силу немалую приобретает. Но не живет, а так… существует. И как по мне, упыри самые опасные и хитрые из нежити.

Она даже передернула плечами гадливо.

– А если не любишь таких, зачем подняла? – спросил Калокир.

Малфрида ответила, что чего-чего, а этого не делала. Видимо, сам объявился, лунная ночь его потревожила, вот и мечется, выискивая теплокровных.

– Испепелить его, что ли, чтобы бед не натворил? – произнесла она задумчиво.

После чего протянула руку в сторону противоположного берега, стала что-то наговаривать быстро и с каким-то рычанием. Калокир слов разобрать не мог, да и не до того вдруг стало. Некая сила вдруг так качнула долбленку, что он едва успел ухватиться за борта. А потом заработал веслом, направляя нос лодки против невесть откуда взявшейся волны. Никак не хотелось Калокиру нырнуть в эту воду, где кикиморы мельтешили да утопленницы смотрели из глубины.

И все же успел заметить вспышку на берегу: мигнула и погасла. И лодку сразу перестало болтать.

– Что это было?

Малфрида дула на пальцы, тряся кистью, будто обожглась.

– Эх, не вышло испепелить. Ускакал кровопийца. – И она указала туда, где только что виднелся силуэт упыря. Там горела сухая трава. – Упыри ловки, смекалисты, с ними даже чарами трудно совладать.

Калокир осмотрелся. Он опять был в колдовском мире: невероятном, опасном, а оттого особо интересном. Будучи по натуре искателем приключений, он получал удовольствие даже от собственного страха. И была в этой жути особая прелесть. Вот носятся в лунном свете маленькие полупрозрачные существа и плачут тихонько – Малфрида пояснила: это страчуки, души детей, умерших при рождении и похороненных кое-как. Так в голодные годы бывает, когда детская смертность велика. А вон кошка сидит, худая и большеглазая, мерцает неподвижными очами – это Копша, демон, стерегущий клад. Но клад тот лучше не трогать даже при солнце: Копша следом пойдет, поцарапает, ранит, а от этого такая хворь нападет, что никакой лекарь от нее не избавит.

Много чего показывала Калокиру ведьма, а сама все украдкой на него поглядывала. Выкажет ли страх или отвращение, попросит ли увести его отсюда? Смертному худо среди нежити делается, не его это мир. И только самые сильные могут противостоять этим чувствам. Неужели щеголь ромейский из таких? Страхи вчерашние пережил и сегодня явился, просит еще. Или он к ней, к ведьме, пугающей всех, присох?

Малфриде славно с Калокиром было. Она с людьми в последнее время редко сходилась, чужими они ей казались, злобными, не понимающими ничего. Да и сами они были непонятны ей. С Калокиром, отказавшимся от своей веры чужаком, ей было весело и легко. Давно она такого не испытывала.

Когда стало светать, Калокир направил долбленку в воды Днепра, повел ее вдоль прибрежных скалистых круч, пока впереди за дубравой не показались первые срубные вышки дозорных. Тут он пристал к берегу, вышел на песок и долго сидел, глядя на плещущуюся волну.

Малфрида устроилась неподалеку. Глаз с него не сводила. Вот сейчас встанет и уйдет, хорошо еще, если слово доброе молвит.

Наконец Калокир повернулся к ней.

– Сколько чудесного познал я с тобой, дивная Малфрида. Я ведь чего только не видел в своей неспокойной жизни, где только не побывал. А тут… Спасибо тебе!

– И я тебя благодарю, Калокир-херсонесец. За то, что понимаешь меня и не страшишься. Думала, после недавнего… А ты опять пришел, опять со мной был. Я давно себя одинокой чувствовала, а с тобой мне… хорошо.

Они смотрели друг на друга в блеклом свете нарождавшегося дня. Казалось, оба должны быть утомлены, но усталости не было. Только счастье и радость понимания. А еще была тяга друг к другу.

Малфрида приблизилась первой, положила руки на плечи ромея.

– Весь день о тебе сегодня думала.

– Весь день о тебе тосковал, – шепотом отозвался он, глядя в ее темные, как и у него, глаза. В них не было уже прежней светящейся желтизны, не было колдовского зрачка. – Я ведь потому и решился отстать от дружины Святослава, что еще раз тебя повидать хотел.

– Я поняла, – тихо сказала Малфрида.

Она теперь смотрела на мягкие губы Калокира. Они были так близко. Он сам был так близко. Малфрида уже жалела, что недавно так жестоко не допустила его к себе. Теперь он вряд ли решится. А она его хотела… Она ему верила.

Но Калокир осмелился. Его страстный поцелуй был сильным и глубоким. Малфрида ощутила силу его рук, жар его тела. И испугалась, что из нее помимо воли пойдет холод, который опять может обжечь его. Однако сейчас она сама так пылала… так дрожала от страсти, что ее темная сущность будто отступила. Она стала обычной женщиной, стремящейся отдаться своему мужчине.

Чародейка нашла того, с кем захотела стать просто женщиной…

(обратно)

Глава 5

– Ты что, вконец ополоумел, ромей! – сорвался на крик Святослав. – Да ты знаешь, что я с тобой за Малфриду могу сотворить!

Будучи ниже рослого Калокира, он надвигался на него с такой яростью, что тот невольно попятился. И даже перестал улыбаться – лицо сделалось надменное, слегка презрительное.

– Великий архонт, наверно, забывает, что говорит не со своим холопом, а с патрикием великой державы, – холодно произнес Калокир.

Малфрида стояла в толпе обступивших князя и Калокира дружинников, взволнованно теребя переброшенную на грудь косу. А ведь она упреждала Калокира, что Святославу не понравится то, что они полюбились. Но патрикий упрямо твердил, что он посланец базилевса, посол, к тому же друг князя, а потому тот поймет все… Как же, поймет… Святослав от нее чародейской помощи ждал, а как уразумеет, что она женщиной ромея сделалась и силу свою потеряла…

Они догнали войско Святослава у широкого Буга. Святослав сперва только поглядел на нее странно – Малфрида, одетая в мужской наряд, ехала подле Калокира, в кои-то веки причесанная, с заплетенными волосами. А как еще скакать по степи, сидя в седле? И только этим утром, когда Святославу донесли, что на ночь ромей с чародейкой уходили в степь, далеко от стана, да и вернулись в обнимку, счастливые и безмятежные, князь обо всем догадался. И тут же повелел Калокиру явиться.

Теперь же бушевал.

– Ты планы мои на Малфриду порушил! Она мне должна помочь своей силой чародейской, а ты… ты с хотелкой твоей дурацкой…

– Ну, не такой уж и дурацкой, если женщине понравилась, – попробовал отшутиться Калокир.

В толпе кто-то рассмеялся. Но большинство молчало, с любопытством ожидая, что из этого выйдет. К ромею Калокиру многие относились с подозрением – чужак, втершийся в доверие к князю, щеголь, постоянно следивший за собой, чистый и холеный. К чему эта щепетильность в походе? Ну а теперь, похоже, этот чужеземец еще и на ведьму Святославову позарился.

За Калокира неожиданно вступился Свенельд.

– Княже, ты ведь должен был знать, что такой, как Калокир, к Малфриде потянется. Только о ней ведь и расспрашивал тебя, из-за нее и на Хортице задержаться пожелал. И ты позволил. Так что прежде надо было объяснить патрикию, что любовью своей он может лишить ведьму силы чародейской. Сам-то он этого не знал.

– Да о шашнях ли Калокира мне было думать, когда войско выступало! – ударил кулаком в ладонь князь. – Что ж, я про их удовы страсти^[1196] должен был размышлять? Да и Малфрида хороша. Где она? А ну подойди, ответ предо мной держать будешь. Ишь разохотилась к иноземцу! А князю своему послужить?

Калокир хотел загородить любовницу, но она выступила вперед.

– Я и послужила, Святослав пресветлый. Хортицу чарами охранила, страхи наколдовала, духов призвала. Тебе этого мало? Или решил, что я и в чужом краю смогу тебе…

Она резко оборвала себя. Не станет она перед всеми о силе и бессилии колдовских говорить. Поэтому сказала иное:

– А ты никак взревновал?

Святослав едва не задохнулся от гнева. Вот же баба – волос длинный, ум короткий! И не хватало еще, чтобы она при всех упомянула, что и с ним у нее бывало. Не ровен час кто-то Малуше донесет. А Малуша… Такая, как она, никогда не простит!

Опять Свенельд отвлек. Напомнил князю, что Калокир – посол Царьграда, лицо неприкосновенное. Да и Малфрида не единожды услуги Святославу оказывала, он помнить о том должен.

Тут кто-то в толпе сказал:

– Ишь как они трое из-за чародейки сцепились. Заморочила она их!

Это сказал беловолосый новичок по прозванию Варяжко. Сын девицы из племени дреговичей^[1197] и заезжего варяга, он прибыл в дружину из лесной глухомани и еще не соображал, что можно говорить при воеводах, а чего нельзя, ибо то – дерзость. И все трое – Святослав, Свенельд и Калокир – повернулись разом в его сторону. Воевода Инкмор едва успел оттолкнуть болтливого парня в толпу, и дружинники заслонили его собой. Те трое между собой разберутся, а вот охочему до болтовни Варяжко перепасть может. Инкмору же Варяжко нравился: в парне чувствовалась отцовская кровь, он сразу выделился среди новичков. Такого и поберечь надобно.

Но в это время к стану на храпящем коне подскакал один из дружинников, хрипло выкликая, что идут печенеги.

Святослав тут же отвернулся. Стоял, сжимая кулаки, желваки на щеках еще ходили, однако понимал, что и впрямь зря затеял эту ссору. Разве князю так надлежит держаться при воинах? И даже рад был отвлечься, стал расспрашивать гонца о печенегах. Была у Святослава с ханом Курей договоренность о встрече именно в этом месте – у большого кургана близ места, где речка Мертвовод впадает в широкий Буг. И вот уже третий день Святослав охотится на водную птицу в здешнем краю, а его приятеля Кури нет как нет. С копчеными всегда так – больше обещаний, чем дела, да только Куря меч перед посланцами Святослава целовал, клялся своим Тенгри, обещая явиться по первому зову. И вот наконец-то…

Но князя ждало разочарование. То, о чем сообщил гонец, совсем не походило на появление Кури: будто бы движется с противоположного берега Буга группа всадников, причем неспешно, поскольку обременены они обозами. Присмотревшись, русы вскоре определили, что едут венгры, а по бунчуку с пучком белых соколиных перьев во главе отряда поняли, что это люди молодого царевича Акоса.

Акос был одним из многочисленных сыновей венгерского дьюлы Ташконя, которого родитель отправил со Святославом в поход на Болгарию. И сейчас царевич должен был находиться в Болгарии, помогать оставленному там воеводе Сфенкелю держать покоренные земли под присмотром. И вот он тут. Святослав немедленно послал людей за Акосом, приказав привезти того во что бы то ни стало. О ссоре же с Калокиром из-за Малфриды как-то сразу позабыл.

Она же была только рада, что их с ромеем оставили в покое. Калокир весело подмигнул ей и стал беседовать с князем как ни в чем не бывало. Оба смотрели на реку, где русы встретили венгерских всадников, заставив их перейти Буг бродом. Князь сам поспешил навстречу Акосу, велел спешиться, и они о чем-то долго толковали, размахивая руками друг перед другом – похоже, бранились. А потом по стану пронеслась весть, которую от венгров узнали: Болгария восстала. Оставленные там князем отряды разбиты, и только малая часть дружины укрылась в нескольких крепостях, ожидая возвращения Святослава. К нему уже не единожды отправляли гонцов с худыми вестями.

– Да не было никаких гонцов! – ярился Святослав.

– Значит, лазутчики царя Бориса их перехватывали, – важно заявил Акос.

– Какого еще царя Бориса? А где Петр Болгарский?

– Помер в монастыре. А ромеи отпустили из Константинополя его сына Бориса, чтобы тот взошел на престол. Вот бояре болгарские и сплотились вокруг нового царя, наседают на твоих людей, князь, режут их, изгоняют. Да и нам досталось от боярства. Посуди сам, мог ли я там оставаться, когда все повернулось против тебя? Ведь Бориса и бояре, и ромеи поддержали. Поэтому собрал я добра, сколько мог увезти, и отбыл восвояси. А ты не можешь винить меня в разрыве нашего договора: ты сам покинул Болгарию и столько месяцев пропадал неизвестно где!

В речах венгра был резон, Святослав это понимал. Он побагровел так, что его синие глаза стали казаться совсем блеклыми на потемневшем лице.

– Ты должен был выполнять мою волю, Акос, и отбивать завоеванные нами в Болгарии земли. Вспомни, ты был дан мне под руку самим дьюлой, и ты брат моей княгини!

Он еще что-то говорил, но из-за стоявшего вокруг шума Малфрида не могла разобрать слов. Но главное уразумела: Болгария вышла из повиновения, и прошлогодние победы Святослава сведены на нет. Однако, зная князя, она понимала, что он не тот человек, который спокойно примет случившееся, а потому отомстит болгарам за измену. Значит, будет кровавая война, ибо только месть за нарушение его повелений утолит крутой нрав князя-победителя.

Также Малфрида отметила, как напрягся Калокир. Святослав обрушился на него со всей мощью неукротимого гнева. Калокир держался спокойнее князя, отвечал, не поднимая глаз. Это уже был не спор о том, кому досталась женщина, нечто большее, и Малфрида догадалась, что ромею, как посланцу империи, придется держать ответ за коварство базилевса, считавшегося союзником князя… Да какой же союзник так поступает?

Святослав и впрямь был зол на императора.

– Мало того, что базилевс до сих пор не прислал мне обещанную часть платы за поход на Болгарию, так он еще и отдал мятежникам того, кто смог их объединить против меня! Неужто Никифор Фока не понимает, что я такого не прощаю?

Калокир отвечал, тщательно подбирая слова:

– Мой император – человек чести. Если обещал, значит, выполнит. И плата тобой будет получена, князь. Я же, будучи его родственником и находясь в твоей власти, являюсь заложником и порукой, что договор будет выполнен. Что касается присланного им царя Бориса, тут еще предстоит разобраться.

– Что тут разбираться? Борис – старший сын Петра. Самого Петра я держал при себе, чтобы болгары понимали, что я не буду лишать их всего, что им дорого: царя, веры, священства. Кстати, о священстве… – Святослав стремительно повернулся к Акосу: – А что патриарх и епископы болгарские? Они же крест целовали на верность мне, повиновение обещали, если я их храмы не порушу. И что же? Все до единого клятвопреступники?

Оказалось, что церковные иерархи соблюдают нейтралитет. А патриарх Панко даже защитил воеводу Сфенкеля и его дружинников, которые заперлись в крепости Доростол. Но это не убедило Святослава, и князь заявил, что стены Доростола таковы, что защитят укрывшихся в них надежнее слов какого-то попа. На это Акос ответил, что в иных городах, даже в столице Преславе Великой и Плиске русы не смогли удержаться, были взяты измором, а когда вышли на бой, их разбили.

Была и утешительная новость: крепость Переяславец, которую Святослав начал возводить в устье Дуная, весьма успешно сопротивлялась болгарам, многие из них сложили там головы. Мятежники шли на эту крепость, поставленную на насыпном острове, раз за разом, но воевода Волк по ночам совершал вылазки, нанося людям царя Бориса большие потери. Потом и вовсе прошел через их стан, как нож сквозь масло, вырвался и увел свои отряды неизвестно куда. Скорее всего в Доростол, где собрались остатки людей Святослава, – так предполагал Акос. Сам же он не осмелился ждать возвращения Святослава с малыми силами. Поэтому собрал людей и двинулся в объезд восставших земель, чтобы сохранить хотя бы захваченное добро. Заодно и земли тиверцев пограбил по пути, чтоб добычу увеличить.

Малфрида из всего, что удалось расслышать и понять из речей дружинников, отметила для себя одно: в войскеСвятослава в Болгарии отличился некий воевода по прозванию Волк. Это ее смутило. Знавала она некогда одного воина с таким именем, и он был не человек, хоть и отменный воин. Но тогда, много лет назад, она уговорила совсем еще юного Святослава не брать Волка на службу. Неужели он все же остался с князем?

Спрашивать о том у Святослава сейчас было неразумно. И Малфрида, пробравшись сквозь гомонящую толпу, удалилась к кострам, где ожидали ее прислужники Калокира. Двое греков тотчас расстелили для нее овчины, принесли от котлов плошку каши. Есть ведьме не хотелось, но поела, чтобы хоть чем-то себя занять. Будь у нее сейчас чародейская сила, она бы уже знала, что делать, но поздно теперь о том жалеть. Влюбившись в Калокира, она стала обычной женщиной. И чтобы отвлечься от тревожных дум, Малфрида накрылась плащом и стала вспоминать, как любились они с ромеем. Как он нежно целовал и ласкал ее, как погружался в ее естество, доводя до сладостного блаженства, заставляя исторгать исступленные вопли. За время, что жила чародейкой, она так истосковалась без этого, что теперь близость с Калокиром дарила ей небесную усладу. Да и ему с ней было хорошо, она знала. Он ни на миг не отпускал ее от себя, заботился. В стане войска, кроме нее, теперь не было женщин – даже тех, что пожелали примкнуть к дружине, Святослав отправил на ладьях, чтоб не стали обузой в пути. Поэтому Малфриде порой непросто приходилось среди такого скопища мужчин. Хотя по приказу Калокира его слуги-греки разве что пылинки с нее не сдували, одежду ей стирали, башмаки чистили, воду для мытья грели, даже сооружали из покрывал на шестах некое подобие шатра, где возлюбленная их господина могла уединиться. Она и сейчас устроилась в таком укрытии, попробовала вздремнуть до того, как что-то решится. Да где там! Шум неимоверный стоял по всему стану.

Люди вокруг говорили, что князь созвал совет, обсуждает с воеводами, каким путем идти на болгар. О чем говорили на самом деле, мало кто мог разобрать – князь с воеводами и венграми сидели у самой воды, в стороне от стана, выставив вокруг копейщиков, чтобы не дозволяли никому приблизиться. А в стане дружинники гадали – выступят ли они сразу по получении столь горестных вестей или все же дождутся печенегов? Пардус Святослав мешкать не любил – отправлял вперед гонца с сообщением «Иду на вас» – и следом сам являлся, не дав никому опомниться. Однако русские витязи лучше сражались пешими, а конница князю была нужна позарез, и это было главной причиной, чтобы все-таки дождаться печенегов. Правда, были еще и венгры Акоса, но когда болгары восстали, большую часть своих отрядов он отправил домой, а с ним остались лишь те, кого он водил пограбить тиверцев. И все же Акос был возмущен тем, что Святослав собирался присоединить к войску печенегов – исконных врагов венгров. Он вопил, что уйдет от князя, ежели тот пошел на сговор с его кровниками. Святослав только отмахивался, а когда царевич разошелся не на шутку, пригрозил порубить его людей и отнять добычу. И уточнил, сурово глядя на Акоса: сам дьюла Ташконь прогневается на сына, который нарушил клятву верности своему родичу Святославу. Если же Акос одумается и вернется вместе с русами в Болгарию, то князь позаботится, чтобы у того не было проблем с печенегами, да и наградит богато, позволив брать у мятежных болгарских бояр все, что царевич пожелает.

Так и унял шумного венгра. На вечернем совете тот сидел насупленный, но покорный. Выйдя пройтись, Малфрида издали увидела Акоса при свете костров: широконосый, скуластый, невысокий и коренастый, и вдобавок смуглый, как печенег. Если княгиня Предслава, сестра его, схожа с братом, то понятно, отчего Святослав так скоро охладел к ней. Особенно когда его любила такая красавица, как Малуша.

Совет затянулся до полуночи. Малфрида не спала, тревожилась за Калокира. Тот вернулся задумчивый, не бросился к ней, а сел рядом, обхватив колени, глядел вдаль.

– Хочешь, поговорим? – положила ему руку на плечо Малфрида. – Я ведь все понимаю – предал тебя базилевс Никифор. И если не расположение к тебе князя… Всякое могло бы случиться.

Она заговорила об этом, потому что прислужников Калокира дружинники-русы сегодня уже успели слегка помять, хотя до того они важно расхаживали среди варваров, смотрели косо, а тут…

– Никифор не предатель, – с нажимом ответил Калокир. – В Константинополе давно не бывало столь благородного и честного правителя. Он своих людей не оставляет. А своими он называет немногих.

– Да знавала я этого Никифора Фоку, еще когда он и базилевсом не был, – закинув руки за голову, проговорила Малфрида и лениво потянулась. – Даже предрекла ему, что однажды венец наденет. А также и то, что женится на красавице Феофано^[1198].

Калокир внимательно взглянул на ведьму. В отсветах горевшего неподалеку костра его лицо выглядело взволнованным.

– А помнишь ли, что еще было в том гадании?

Малфрида все еще потягивалась – медленно, чувственно, как кошка. Ах, обнял бы сейчас, да так, чтоб дух захватило! Но нет, не такие они, мужчины, чтобы любиться, когда дела решать надо. Это их от любви сильнее воды студеной охолаживает…

Малфрида уронила руки и ответила, что нет, не помнит. Больно надо ей хранить в памяти все сказанное когда-то при ворожбе.

– Жаль, – со вздохом сказал Калокир и отвернулся. – Я бы хотел знать, какова судьба Никифора. Ибо моя судьба связана с ним.

Малфрида искоса взглянула на своего ромея.

– Говоришь, судьбы ваши связаны? Да полно! Кто ты, а кто он!

Калокир ответил не сразу.

– Я прихожусь императору дальней родней. Моя мать, как и божественный базилевс, происходит из знатного армянского рода Фок, но, будучи совсем юной, она вышла замуж по любви за простого десятника в фемном войске^[1199]. Причем вышла вопреки воле родни, и они от нее отказались. Семья ведь была одна из знатнейших, моя бабка по матери зостой^[1200] при дворе состояла, а тут такой брак! Вот и уехала мать с супругом в отдаленный Херсонес, став им чужой. Но со временем отец мой смог отличиться на службе и был назначен катепаном^[1201], то есть градоначальником в Херсонесе. Там я родился, вырос, там с русами водил дружбу, язык их выучил. Торговые гости с Руси в Херсонесе не диво. Поэтому я часто общался с ними, на ладье рыбачить вместе выходил, беседовал о всяком: об обычаях русов, о красивых рабынях из тех краев, о верованиях. Ну и о чудесах ваших тогда узнал. Думал, что россказни все это. А теперь, – он приобнял Малфриду, – теперь убедился, что они не лгали.

Кажется, его внутреннее напряжение стало спадать. И он уже охотнее рассказывал, как сложилась его жизнь. Это был откровенный разговор, и Малфрида слушала внимательно.

Она понимала, что для такого честолюбца, как Калокир, нет ничего слаще, как о своих деяниях вспомнить – сколь многого он достиг. Когда он подрос, мать начала писать родне в Константинополь и просить за сына, пока какая-то из тетушек не смилостивилась и упросила великого полководца Никифора Фоку похлопотать о дальнем родиче. Никифор Фока тогда был главнокомандующим имперских войск, у него было немало забот, и все же он не отказался пристроить Калокира в один из своих отрядов, но без особого возвышения – рядовым копьеносцем. Позже, когда стало известно, что назначенный им херсонесец отличился в сражениях и знает язык русов, его отправили старшим в отряд скифов – так ромеи называли наемников с Руси. Еще со времен договора с Олегом Вещим русы нередко воевали в войсках империи, и вот один такой отряд проявил себя в кампании Никифора Фоки в Сирии, где тот сражался с мусульманами. Полководец узнал, что русами командовал его дальний родич Калокир, и повысил его в чине. Отныне херсонесец командовал русами на Кипре и опять вызвал уважение Никифора, который вновь вызвал его и наградил. А потом в Константинополе скончался император Роман, его наследники были слишком малы – и Никифора провозгласили императором. Он женился на императрице Феофано, получив всю полноту власти. Правда, считалось, что властвовать ему лишь до той поры, пока сыновья Романа и Феофано не подрастут, чтобы взойти на трон.

– Такое уже бывало, но еще чаще случалось, что правитель-наместник правил, пока народ принимал его власть. А уж из Никифора и впрямь получился отменный император. По натуре он так и остался солдатом: базилевс презирает роскошь, неприхотлив, искренне верующий. Власть он принял как призыв от Бога. И отнесся к ней со всей ответственностью: выступил против казнокрадов и взяточников, лишил сана недостойных епископов, изъял у церковников деньги, полученные неправедным путем. Причем тратил их не на роскошь, а на усиление армии.

– А что же он с болгарами справиться не смог? – не удержалась Малфрида, которой надоело слушать похвалы императору. – Армию усилил, а тебя к Святославу за помощью послал. Или наш князь лучше его полководцев?

Калокир удивленно взглянул на нее. Надо же – женщина, а сразу уловила сложность дела.

– Тут не все так просто.

– А ты поясни.

Но зачем ей все это? А вот затем, что единственный человек, который ей небезразличен, в этом увяз, и она должна сама все понять. Она ведь и раньше знала, что болгары во всем Византии стремятся подражать, веру их приняли, обычаи, породнились правящими домами… Вот с этого, с женитьбы болгарского царя Петра на византийской царевне Ирине, и начал речь Калокир. Поведал, что для Болгарии это величайшая честь. Ирина была внучкой императора Романа Лакапина, и пока она оставалась царицей Болгарии, Петр не только во всем склонялся перед Византией, но и из года в год получал из Константинополя плату – как бы приданое супруги. Однако после ее кончины вопрос о выплате приданого больше не стоял. И дело не только в том, что Петр овдовел. Оказывается, все эти годы Болгария была обязана защищать владения империи от кочевников-венгров, то и дело нападавших на ее пределы с севера. Петр старался им противодействовать, отправлял отряды, однако в стычках с венграми гибло немало болгарских воинов, и это вызывало недовольство бояр. Они стояли на том, что незачем лить кровь своих воинов ради чужих интересов, и в итоге Петр согласился с ними: сговорился с предводителями венгров, что пропустит их отряды на Византию, если те не будут грабить его царство. И венгры стали пересекать владения царя, беспрепятственно преодолевая горные перевалы Хемы^[1202], отделявшие Болгарию от владений Никифора Фоки, и так же беспрепятственно возвращались назад с добычей. И при этом царь Петр посмел прислать своих послов в Константинополь, когда пришло время выплаты положенной доли приданого почившей царицы.

– Это безмерно оскорбило Никифора, – продолжал Калокир, даже кулаки сжал в возмущении. – Ведь Петр, не выполнив своих обязательств, имел наглость требовать еще и плату! А помимо этого осмелился сватать одну из византийских царевен за своего сына! Вот тогда Никифор Фока, остававшийся в душе солдатом, не сдержался: забыв о своем императорском величии, вскочил с трона и отхлестал болгарских послов, назвав их дикарями, жрущими сырое мясо, а после выгнал вон. Болгары обещали поквитаться за оскорбление, но император не стал ждать, когда они соберут войска, и сам выступил в поход. Но тут на Византию обрушилась беда в лице извечных врагов империи – мусульман. Никифору пришлось развернуть армии, однако угроза со стороны болгар осталась. И тогда он решил просить помощи у Святослава, победителя Хазарии. Ведь наш базилевс давно следил за делами русского архонта и, оценив его как удачливого полководца, пожелал иметь союзником. Именно тогда Никифор и призвал меня. Я знал язык русов и их обычаи, но главное – я был его родственником, человеком, которого он уважал и которому доверял. Мне присвоили высокое звание патрикия, чтобы повысить ранг посольства, снабдили деньгами и…

– Дальше я знаю. Ты прибыл с золотом для Святослава и уговорил его спасти Византию от болгар. Любят же ваши хитрые ромеи чужими руками свои горести разгребать. Впрочем, если с другой стороны посмотреть, то… Святослав всегда любил войну, он бы не отказался снова обнажить меч. Но скажи на милость, неужели Никифор надеялся, что Святослав просто повоюет в Болгарии и, получив обещанную плату, повернет назад? Что-то я не припомню такой любви к злату у нашего князя.

И опять Калокир внимательно вгляделся в лицо возлюбленной, освещенное пламенем костра.

– Ты все верно понимаешь, умница моя. Кроме одного. Подумай: Святослав покорил столько государств, но ни одно из них не присоединил к Руси. Сколько земель он поднял на копье – магометан булгар, буртасов и мерян, саму Хазарию свалил, но не посадил там своих посадников, не объявил себя владыкой. Он приходит, завоевывает и возвращается с добычей. И зачем ему Болгария, такая далекая от его вотчины в Киеве?

– А если пришлась ему по душе Болгария? – осторожно спросила чародейка. – Думаешь, он только обещанных выплат от Никифора Фоки дожидался, пока строил град Переяславец в устье Дуная?

Повисла пауза, оба молчали, глядя друг на друга.

– Ты что-то знаешь? – спросил наконец Калокир.

Она знала то, что сказал ей Свенельд: Святослав хочет переместить центр своих владений на Дунай. Но Свенельд поведал Малфриде о планах князя только потому, что доверял ведьме, и она его не предаст, не скажет ромею о замыслах Святослава. И как бы ни был ей мил Калокир, все же Свенельд и Святослав для Малфриды больше, чем патрикий ромейский. Потому сказала иное:

– А не потому ли ты поспешил уговорить князя идти на болгар, что его дружины ходили уже у самого моря и могли ворваться в Таврику^[1203] и подойти к Херсонесу византийскому, откуда ты родом? Вот ты и постарался отвадить пардуса от милого твоему сердцу града. Ну и заодно волю своего родича-базилевса выполнил.

Калокир невольно отшатнулся. Ох и проницательна! Вон как на все посмотрела. Однако ему не понравилось, что такие мысли приходят в ее хорошенькую головку. И о чем он думал, когда уговаривал князя идти на болгар, ей знать не следует. Ишь угадала! Истинная ведьма! Но то, что она не просто женщина, еще больше притягивало к ней патрикия. И он рад, что смог завладеть такой, как Малфрида.

Ромей вдруг быстро наклонился к ней и крепко поцеловал. Надо отвлечь ее от раздумий о державных делах, пока еще чего-нибудь не уразумела. И он знал, как это сделать.

– Идем со мной, госпожа моя!

Он увлек ее прочь от стана, прочь от костров, к дальним зарослям у реки, освещенным лунным сиянием. Пара его копейщиков следовала за ними на расстоянии, пока Калокир не велел им отстать. Пусть охраняют в сторонке, пока он наедине со своей ведьмой…

Ночь дышала сыростью, запахом трав, неподалеку плескалась река, на небе мерцали мириады звезд. Калокир с Малфридой целовались стоя, слышали свое срывающееся дыхание, гулкое биение сердец. Потом Калокир скинул накидку, лег, увлекая за собой чародейку. Ох, какая же она была! За свою жизнь красавец ромей имел немало женщин, но такой пылкой и чувственной, как эта, еще не встречал. Она с такой охотой откликалась на самую смелую ласку, такой дерзкой и бесстыдной была сама, что с ней он забывал самого себя, забывал все планы, весь мир ради того наслаждения, которое она дарила. Он упивался ее криками, ее горячим телом, ее свободой, ее отзывчивостью. Он словно проваливался с ней в звездные бездны, когда не оставалось ни сил, ни желаний, а только глубокий покой, когда душа и тело становятся легкими, как мечта.

Утомленные, полные изнеможения, они лежали в объятиях друг друга, глядя в раскинувшееся над ними небо. Падали звезды, на миг оставляя на темном бархате ночи ослепительный недолговечный след.

Калокир сказал:

– У нас говорят, что это пролетают ангелы.

Она отозвалась:

– А наши волхвы уверяют, что это пронеслась жар-птица, светящееся чудо, на мгновение покинувшее небесный Ирий.

И потерлась виском о плечо любовника, как бы предлагая: вот и выбирай, кому верить.

Стоявшие поодаль копейщики наверняка всякого наслушались за ночь, но любовников это не тревожило. Хотелось уснуть вот так, друг возле друга, в сладкой усталости. Но оба сознавали, что вокруг – враждебный мир, стоянка войск, дикие земли, полные опасностей. Пришлось одеться и вернуться к стану. Калокир понимал, что не дело, когда среди такого скопления холостых поневоле мужчин кто-то тешится с любовницей, – это не только раздражает, но и озлобляет. Поэтому, уложив ведьму в палатке, накрыв ее меховой полостью и поцеловав напоследок, сам он отправился туда, где отдыхали Святослав и его сподвижники. Тут никакой заботы об удобствах – расстелил попону, бросил седло под голову и спи себе. На исходе ночи станет прохладно, поэтому некоторые укладывались прямо на золе прогоревших костров. К утру будешь в саже, зато выспишься, как на теплой печи.

Стан пробудился, едва рассвело. Все, кто спал на земле, услышали этот гул – земля будто гудела изнутри, подрагивала и стонала. Воины почуяли это еще до того, как запели рожки дозорных: вскакивали и спешили туда, откуда неслись команды десятников и сотников, собирались в отряды. Ибо с печенегами никогда нельзя быть уверенным наверняка, чем обернется встреча, даже когда она сговорена заранее. А тут вон их сколько!..

От восхода солнца надвигалась огромная орда. Даже в росистое утро эту массу облаками окутывала пыль, поднятая копытами коней и колесами повозок. Шли огромные стада, окруженные верховыми, ползли арбы, вокруг которых, родами и семьями, ехали печенеги: мужчины в черных колпаках или меховых шапках, женщины тоже верхом, да и дети – некоторые совсем мальцы, ибо у кочевников ребенка сажают в седло даже раньше, чем он научится бегать. Слышалась гортанная перекличка, щелканье бичей, скрип колес, блеяние и ржание, собачий лай. Земля колебалась под ордой, и весь этот шум катился перед ней, поднимаясь вместе с пылью, в которой силуэты кочевников и их скота казались призрачными тенями. Все вместе представляло собой дикое, но величественное зрелище.

Калокир оказался подле князя, едва тот поднялся в седло. Вороной Святослава, возбужденный таким множеством незнакомых лошадей, гарцевал на месте, приседал, но князь жестко взял поводья, заставив жеребца присмиреть. Сам же казался спокойным, только щурил светлые глаза на вытекавшую из степи орду. А вот Калокир, впервые видевший такую массу идущих лавиной кочевников, испытывал явную тревогу.

– Князь, может, отдать приказ нашим начать переправу? Чтобы между войском и печенегами был заслоном Буг?

– Хан Куря решил похвалиться, сколько у него под рукой народу, – улыбнувшись, блеснул зубами из-под усов Святослав. – Ох, и хвастун же этот копченый! – И, повернувшись к Калокиру, спросил: – Что ты сказал, друг ромей?.. А, нет, не надо отступать от них. С какой стати, ради самого Перуна! Воинов умелых у нас лишь немногим меньше, чем у Кури. Остальные же… В орде хана половина сродственников и приближенных, а еще шаманы, женщины, дети, отроки, рабы-скотоводы. Вот и кажется, что их тьма-тьмущая.

Потом обратился к Свенельду:

– Поедешь со мной оказать почет хану, воевода? А ты, Калокир? Пусть видит у меня посланца Царьграда и знает, с кем дело иметь предстоит.

Малфрида смотрела, как они втроем поскакали навстречу печенегам. За ними поспешил беловолосый Варяжко, которому выпала честь нести стяг княжеский: на длинном древке заполоскался вышитый в прыжке пардус, словно отпрянувший от трезубца Рюриковичей.

Проехали немного и остановились, тогда стала замедлять ход и многолюдная орда. Навстречу им тоже выдвинулись несколько всадников, впереди на молочно-белом гривастом коне – сам Куря. За время, что чародейка не видела его, Куря мало изменился – такой же малорослый, худощавый, жилистый, только скуластое, смуглое до желтизны лицо пошло морщинами у презрительно выпяченных губ, обметанных тонкими завитыми усиками. В седле он держался, красуясь, позволяя коню гарцевать, а сам оставался прям и неподвижен, выказывая искусство опытного наездника.

Они съехались с князем на открытом пространстве, беседовали спокойно, не обращая внимания на то, что на них устремлено множество взоров. На фоне светлевшего неба оба смотрелись красиво: гарцующий Куря и упорно сдерживающий вороного Святослав. Хан был в длинном малиновом халате с парчовыми вставками, на голове – украшенная рыжей лисой шапка с острым позлащенным верхом; князь же был в вороненой кольчуге и с непокрытой головой, с которой ниспадал светлый длинный клок волос; статью он казался много крепче хана – широкоплечий, мощный, истинный богатырь.

В какой-то миг, глядя на них, Малфрида ощутила, как болезненно сжалось сердце. Отчего? Вспомнились былые предчувствия: беда будет. Но отчего же беда, когда вон как миролюбиво съехались предводители, руки пожали друг другу. Наблюдавшие за ними люди разразились радостными криками, ликовали, что все миром, все полюбовно. А Малфрида никак не могла успокоиться. Она всегда недолюбливала Курю, когда-то даже погубить его хотела… Давно это было, уже и не вспомнить, что ее тогда встревожило. И впервые с того дня, как отдалась она ромею, пожалела ведьма, что не с ней ее чародейская сила. Поворожила бы…

Лишь много позже она узнала, как и о чем они договорились. Позже – это когда, несмотря на уговоры Кури отпраздновать встречу пиром, Святослав все же настоял поторопиться с походом; вот и стали переправляться через Буг – благо, что по летней поре броды открылись, было где перебраться на другой берег. Людей у Кури враз стало меньше – в поход тронулись лишь воины-конники, остальные остались оберегать добро орды за Бугом. Но и после переправы Святослав не стал мешкать, заставил выстроиться в колонну своих, затем венгры к ним пристроились, искоса поглядывая на кровных врагов-печенегов, которые ехали по открытой местности кому где привольнее, да еще и задирать начали людей царевича Акоса. Но тут сам Куря наскочил на своих, поработал плеткой, не жалея.

– Союзники и есть союзники, ясно, песьи дети? И добычу с ними будем делить, как обговорено. А станете задираться… исполосую в кровь!

За Бугом лежали земли славян-тиверцев. Были это люди мирные, жившие скотоводством и землепашеством, укрывавшиеся от набегов в своих крепостцах за земляными насыпями. Но крепостей было немного, чаще попадались селения в дубовых балках, ничем не защищенные. Поэтому проходившие мимо войска брали у них все, что пожелают: то баранов похватают из стада, то из избы вытащат караваи хлеба. И хорошо еще, если не зарубят отчаянно голосящего пастуха или хозяина дома. Никто им перечить не смел. В одном из селищ копченые стали девок хватать, но вступился воевода Свенельд. Все же тиверцы были славянской крови, пусть и чужие, но одного языка люди. А может, христианская вера учила его милосердию? Так или иначе, но воевода отогнал копченых, приказав им не отступать от воинства. Святослав-то во главе колонны так гнал – знай поспевай за скачущим пардусом.

Малфриде этот переход дался тяжело. Князь если и замедлял ход, то не ради людей – коней берег. Каждый воин ехал на одной лошади, а вторую, заводную, вел в поводу. Когда кони под седоками уставали, всадники пересаживались на заводных, дабы дать скаковым отдохнуть, а сами продолжали путь. Кочевникам это было не диво, они в седле могли держаться сколько угодно, а вот люди князя, особенно новички, от такой скачки из сил выбивались. Малфрида же жаловаться не смела. Калокир пару раз подъезжал, справлялся, как она, но помочь ничем не мог.

– Потерпи немного, госпожа моя. Я буду просить князя пораньше сделать привал.

Да уж, послушает Святослав! Он весь в предстоящей войне и планах мести восставшим болгарам. А сколько верст они отмахали за день… поди угадай.

И все же ближе к вечеру князь велел разбить лагерь. Стали станом у небольшой речушки, наскоро перекусили тем, что имели в котомках, – и на боковую. Все знали, что завтра опять будут идти целый день, так что отдохнуть надо сколько возможно. Многие заснули, едва стреножив коней. Малфрида же, после того как верные люди Калокира соорудили для нее палатку и принесли воды, провалилась в сон, едва успев обмыться. Но проспала недолго, потому что разбудил ее поцелуями Калокир. Однако в кои-то веки ведьме любиться с ним не захотелось – все тело ныло, и она заворчала, чтобы оставил.

– А я-то думал тебя к костру нашему позвать, – покачивал ее, сонную, в сильных руках ромей. – Там весело, песни поют, разговоры ведут о всяком. Думал, тебе понравится.

И почему она согласилась? Сама не знала. Зрела где-то подспудно мысль, что неплохо бы ближе приглядеться к Куре, – может, и вспомнит, что ее тревожит?

Хан сидел на кошме, прислонившись к богатому седлу. Свою лисью шапку скинул, лоб его был начисто выбрит, но от висков ниспадали на грудь тонкие косицы. Вблизи он казался заметно старше: лицо в морщинах, щеки запавшие, но в иссиня-черных волосах ни единого седого волоса. Хан выглядел довольным, сгрызал мясо с кости, вытирал руки о богатый халат. Есть вяленое мясо из-под седла – удел простых воинов, себе Куря приказал сварить козлятины, теперь жевал с удовольствием. Царевич Акос поглядывал на него уже не так хмуро, даже посмеивался над чем-то сказанным ханом. Святослав сидел молчаливый, глаза затуманены, думал о своем. Порой поворачивался к Свенельду или Инкмору, негромко перебрасывался словами.

– Эй, княже, не таись от своих, – окликал Куря. – Все, что на душе, и нам поведай.

По-славянски он говорил хорошо и вообще был весел в предвкушении большого похода.

– Я твой побратим в этой войне, я много людей привел. Или не знаешь, что под моей рукой ныне три орды ходят?

– Как три? – повернулся к нему Свенельд. – Я знаю, что по наследству ты возглавил орду Куплеи и еще тебе достались люди племени Цур. А еще кто у тебя?

– Народ орды Талмат меня ханом избрал, когда их глава Чебуртай пропал неизвестно где. Знаю, что вы, русичи, его Костой называли и союз с ним имели. Но теперь орда Талмат моя. Я самый могучий хан в степи, так-то, русы!

Малфрида только устроилась подле Калокира, приняла от него чашу с наваром, но, услышав сказанное, даже не донесла ее до губ. Упомянутый Чебуртай-Коста на самом деле был волхвом-кудесником с Руси. Умея колдовать, когда-то он оборотился в печенега, стал ханом и служил своим князьям, уводя опасное племя Талмат подальше от русских пределов. И если он пропал…

– Как вышло, что хана Косты не стало? – спросила она.

Куря повернулся на женский голос, смотрел какое-то время на чернокосую бабу в мужском одеянии, потом его сросшиеся на переносице брови шевельнулись и поползли вверх, он заулыбался – узнал.

– А я гадаю, кто это среди мужей знатных затесался? Выходит, это ты, чародейка, кобылица черногривая!

Калокиру не понравилось, что хан назвал его женщину кобылицей. Он привлек ее к себе, посмотрел на печенега с вызовом. Тот захихикал мелко.

– Что, ромей, удивлен? А ты у нее спроси, отчего зову ее кобылицей. Было у нас некогда приключение.

Но Малфрида опять про Косту спросила.

Куря недоуменно взглянул на князя: имеет ли право женщина такие вопросы предводителю печенегов задавать? Оказалось, что и Святослава это интересует. Но Куря ответил не сразу: поймал на косице вошь, перекусил с хрустом, прожевал – Калокира даже передернуло. Куря же взялся пояснять: долго водил орду Талмат Чебуртай-Коста, а однажды отправился на коне в степь, и больше его не видели. Конь вернулся к стану без седока, а куда хан делся – одним богам ведомо. Или духам. Ибо Косту разыскивали долго, собак-ищеек пускали по следу, лучших охотников-следопытов посылали, но поиски так ни к чему и не привели. Говорят, смогли проследить путь Чебуртая до самых вод Дуная, а там… Ну, не потонул же великий хан? Да и не имел он права разъезжать по берегам Дуная, это Кури земли, он там хозяин. Но послы от Талмат и к нему приезжали, расспрашивали о своем предводителе. А закончилось все тем, что на сходке мужей орды Талмат именно Курю подняли на белой кошме, признав своим главой. Хорошо вышло!

Малфрида обменялась взглядом со Святославом. Для обоих было важно, как и куда пропал волхв Коста. Он был умелый чародей, с ним так просто не справиться. И хоть Куря был заинтересован в том, чтобы завладеть его ордой, с таким, как Коста, ему не тягаться. Хотя… Ни одному из копченых верить нельзя.

Сам хан тем временем принялся расспрашивать Святослава о болгарах. Что за народ, как воюют? Но Святослав был не расположен к беседе и указал на Калокира: пусть, мол, ромей поведает, он умелый баян.

О том, что херсонесец хороший рассказчик, Малфрида тоже знала. Но сейчас, отвечая на вопросы настырного Кури о болгарах, он как-то мялся. Может, утомлен был переходом, может, что-то хотел утаить. Но потом все же поведал многое.

Были болгары племенем кочевников-коневодов, чьи пастбища располагались по берегам Сурожского моря^[1204] и доходили до самого Гирканского^[1205]. Да только прогнали их с тех земель хазары, разбили в бою и щадить никого не стали. И тогда болгары разделились: часть осела на Волге – русы их черными болгарами называют, – а другая часть племени во главе с ханом Аспарухом двинулась на закат, ища нового пристанища. Долго они кочевали, пока не осели на землях у Дуная. Были они отменные конники, почитали небесного Тенгри, приносили человеческие жертвы. И постепенно, набираясь сил, расширяли свои владения, пока не столкнулись с самой Византией. Неспокойного соседа получила великая империя – болгары то и дело громили приграничные крепости, уводили людей в полон. Но со временем византийцы сумели поладить с ними, сделали своими союзниками. Ведь христианская Византия ценит мирное соседство, вот и был найден способ договориться с соседями-язычниками, которые тем временем все больше сливались с местным славянским населением, перенимали их обычаи, становились совсем оседлыми и не столь кровожадными. Было время, когда болгары и ромеи даже воевали вместе против врагов империи: болгарский хан Тервел спас Византию, когда на нее напали полчища арабов. За это императоры признали за болгарскими правителями титул кесаря, а это второй по значимости титул после императорского. Также в благодарность уступили они им часть земель на севере, отчего государство болгар еще больше расширилось. Одно было плохо – союзники оставались язычниками, кровавая вера толкала их на новые войны и набеги. Поэтому уже при императоре Никифоре Первом^[1206] византийцы решили раз и навсегда поставить болгар на место: вытеснить их, дабы те не угрожали Византии своими разбойными выходками.

Время для похода Никифор Первый выбрал удачно – новый хан Крум^[1207] как раз отправился в набег на аваров, поэтому войска ромеев беспрепятственно завладели частью болгарских земель, даже столицу, град Плиску, сумели взять. Никифор счел, что для ослабления болгар этого достаточно, и его отяжелевшее от добычи войско двинулось обратно. Но на них в горных ущельях Хемы напал стремительно вернувшийся из похода хан Крум. И пала слава ромейская, когда язычник Крум разгромил их войско. Сам император Никифор угодил в плен. Хан Крум лично отрубил ему голову, а потом велел сделать из черепа базилевса чашу, украсил ее каменьями и пил из нее, чествуя своих союзников – тамошних славянских князей, которые сообщили ему о рейде византийских войск и присоединились к сече в ущелье. Причем, выказывая дань уважения павшему императору, Крум, когда пил из черепа, провозглашал: «Пусть и наши дети будут такими, как он!»

– А зачем он так говорил? – полюбопытствовал Куря, которого весьма заинтересовал рассказ о чаше из черепа побежденного неприятеля.

Калокир презрительно поморщился.

– По их поверьям, вся сила поверженного врага, смелого и достойного, переходит к тому, кто пьет из его черепа.

– Что за сила у побежденного? – хмыкнул варяг Инкмор, также сидевший у костра и слушавший Калокира. – От побежденного можно взять только его поражение.

– Не скажи, – задумчиво отозвался Куря. – Сила врага вполне может перейти к победителю и укрепить его. Так наши шаманы говорят, а я им верю.

Калокир, продолжая рассказ, поведал, как век назад уже другой хан, Борис, настолько свыкся с соседством с Византией, а люди его настолько прониклись христианским вероучением, что было решено принять новую веру. Вот тогда и стали строить монастыри, к болгарам приезжали византийские зодчие, страна преобразилась…

Тут Калокир умолк, поняв, что эта сторона истории Болгарского царства никого не интересует. Вокруг все еще спорили о чаше-черепе и ее силе. Хан Куря поднимал руку, воображая, что держит уже такую чашу в руке, губы его шевелились, словно он повторял: «Пусть наши дети станут такими, как он». И его раскосые глаза мрачно сверкали.

– А ты, Святослав, веришь ли в подобное? – обратился он к молчаливо сидевшему в стороне князю.

Тот поднял голову – лицо его выглядело утомленным, взгляд блуждал.

– Мало ли во что я верю! Одно знаю: победы надо творить своей рукой, а не надеяться на диво.

При этом он бросил суровый взгляд на Малфриду, встал и удалился.

Вскоре разошлись и остальные.

(обратно)

Глава 6

Уже близилась осень, но жара не отступала. Даже леса, по которым проходили войска, не давали облегчения. Казалось, всякое застывшее в душном мареве дерево, каждая обвисшая ветка источает тепло.

То были придунайские болгарские земли, называемые Онгл^[1208], и степняки Кури уже готовы были пограбить местных и получить свою долю добычи. Святослав не препятствовал, однако отправившиеся в набег печенеги вскоре вернулись – степняков пугали густые чащи. Но не беда, скалились копченые, время взять свое еще придет.

Несколько дней подряд войско двигалось почти без остановок, и наконец Святослав велел сделать привал в местечке Букур^[1209]. Тут имелась пара обнесенных стенами монастырей, вокруг которых рассыпались беленые, крытые черепицей дома местных жителей.

Как только прибыли, Калокир тотчас разыскал среди войска свою чародейку, помог ей, усталой, сойти с коня. И, как всегда, они обнялись и расцеловались, как будто не виделись целую вечность. Позже, когда ромей уже устраивал Малфриду на постой, он сообщил ей, что войско задержится здесь на какое-то время, пока не вызнают новости, не разведают, что творится за Дунаем. Поэтому она сможет отдохнуть от утомительного пути – и не в шатре под овчинами, а в настоящем доме. При этом он указал на стоявшее неподалеку от монастыря внушительное строение с внутренним двориком. Это странноприимный дом для паломников при монастыре, пояснил патрикий.

Малфриде и в самом деле надо было передохнуть. Она лишь молча наблюдала, как Калокир приказывал местным женщинам позаботиться о гостье. Ромей знал местный говор, но оказалось, что и Малфрида понимает их речь, – немного чудно звучит, но слова во многом схожи с теми, какими на Руси говорят. И ей понравилось, как держался Калокир со здешними людьми – учтиво, но властно. Женщины в глухих покрывалах и пестро расшитых запашных юбках тотчас захлопотали, кланяясь и улыбаясь, ибо поняли, что обижать их не станут. Малфриду чуть ли не под руки отвели в беленые сени, разули, а из говора вокруг она поняла, что сперва ее обмоют с дороги, а потом подадут лепешек и «кисле мляко». Простоквашу то есть.

Воды натаскали мигом – в один чан налили горячую, в другой – холодную. Что ж, та же баня, но без особого пара. Когда ее стали раздевать, она жестом указала прислужницам на дверь – не из стыдливости, а чтобы не слышать их гомона, остаться в одиночестве.

Зато каким наслаждением было погрузиться в горячую воду, в которой плавали стебельки ароматных трав. Малфрида принюхалась – мята, чабрец, душица. Все то же, что и на Руси. Да и ковшики в виде утиц резных с ручками-хвостами те же, как дома. Поглядеть бы на местного банника… Но разве увидишь теперь, когда она женщина, покрытая мужем? – улыбнулась Малфрида, припоминая прошлую ночь.

Она долго плескалась в горячей воде, смывая пот и пыль, потом ополоснулась в холодном чане – сразу стало весело, усталость отступила. И уже думалось, что там и как снаружи, – с улицы сквозь окошко с откинутым ставнем доносились то русские команды десятников, то гортанная речь печенегов. Тем, поди, и в голову не придет помыться, несет от них салом прогорклым, аж тошно порой. Но, может, все дело в том, что она просто недолюбливает печенегов, а в особенности их хана. В пути Куря пару раз заигрывал с чародейкой – но та едва удосуживалась отвечать. И всегда не по себе становилось ей в присутствии Кури.

После купания Малфрида вытерлась мохнатым ручником из мягкой шерсти, затем вышла в предбанник, где уже висела чистая одежда – такая же, как у местных женщин. Рубаха из беленого холста и пестрая юбка. Причем и на юбке, и на рубахе яркая вышивка. Эти христианки и не догадываются, что их узоры – те же языческие обереги, какие и на Руси вышивают, чтобы отогнать нечисть, дать силы. Вот эти зигзаги, похожие на крылья, – чтобы легкость во всех членах не иссякала, а круги зубчатые – солнышко, чтобы здоровье прибывало и крепость в душе. А цветы… просто цветы, но красиво.

Одевшись, Малфрида долго расчесывала волосы гребнем из оленьего рога. А сама поглядывала в окно. Там открывался вид на монастырский двор. Думала ли Малфрида, что однажды окажется в жилище, где почитают Распятого? От этого на душе было тягостно, но не настолько, как если бы она оставалась ведьмой в полной силе. Тогда бы ее ломать начало, как однажды, когда зашла во храм в Царьграде^[1210]. Сейчас же просто следила, как появился священник с изогнутым посохом, как к нему потянулись толпившиеся во дворе калеки и нищие. Малфрида сперва решила, что они сгрудились в углу, чтобы оказаться подальше от русов, которые беспрепятственно разгуливали по подворью, гоготали, поили коней у коновязи, но потом увидела, что нищим из трапезной вынесли котел с похлебкой, стали раздавать. Убогие толкались со своими плошками, оттирали друг друга, а священник на них покрикивал, требовал порядка. Среди нищих было много слепых – их можно было отличить по детям-поводырям.

Малфрида фыркнула. На Руси того, кто зрение потерял, старались приучить к полезному делу, чтобы не плодить дармоедов: слепцы плели корзины и лапти, на гуслях играли, корпию из старых полотнищ щипали. Если же толку от них не было, отправляли в лес: смилуются боги – как-то протянут, не нужны богам – зверью будет пожива. Здесь же… столько бесполезных ртов!

От размышлений ее отвлек шум за оградой монастыря. К главным воротам обители приближался довольно большой отряд – всадники не русы, шлемы чудно́ украшены пучками перьев.

Оставляя Малфриду, Калокир приставил к ней двух молодых воинов – взятого в услужение шустрого беловолосого Варяжко и широколицего добродушного смоленца Тадыбу. Тадыба службу нес исправно, стоял у ворот с копьем, а Варяжко уже умчался. Но не просто так – новости разузнать. Вскоре вернулся, сообщив, что к Святославу прибыл некто Йовко из Кочмара, один из тех бояр, которые вроде бы не изменили князю.

Малфриде стало любопытно. Она заплела косу и в сопровождении стражей направилась к княжьему стану. Смоленец Тадыба шел молча, а Варяжко болтал без умолку: мол, всыплет же сейчас Святослав этому Йовко! Даст почувствовать, как княжескую власть почитать и верность хранить. И уж точно разберется, верен ли ему этот фазан с перьями.

Святослав для постоя, не поколебавшись, выбрал монастырский храм – самое большое в Букуре и богато украшенное здание. На иконы и кресты в занятой церкви князь внимания не обращал, но велел иные лики завесить плащами и накидками – чтобы не пялились византийскими очами. Сам же, принимая болгарского гостя, уселся на крытое вышитым сукном алтарное возвышение перед иконостасом. Смотрел на Йовко из Кочмара исподлобья, упираясь ладонями в широко расставленные колени. Йовко же стоял почтительно. Он снял свой украшенный перьями шлем, и стало видно, что у него такая же обритая, как у Святослава, голова с единственной прядью на темени. Причем столь длинной, что он заплетал ее в косу, укладывая конец за ухо.

Были в церкви и иные сподвижники князя – хан Куря сидел на ступеньках у алтаря, протирая свой тесак ветошью, Свенельд и Инкмор стояли в стороне, тихо переговариваясь. Был тут и Калокир.

Малфрида, неловко чувствовавшая себя в храме, сперва направилась к нему, надеясь, что он заметит ее новый наряд и улыбнется, но ромей лишь скользнул по ней взглядом, сосредоточив все внимание на державшем ответ перед князем Йовко.

– Ты не можешь упрекать меня в измене, князь! – говорил тот, вскинув темный от щетины подбородок. – Ты поставил меня здесь комитом^[1211], и я выполнял твою волю. За порядком следил, богомилов^[1212] искоренял…

– Что мне твои богомилы! – отмахнулся Святослав. – Как по мне, пусть хоть горшку с медом поклоняются, только бы волю мою выполняли.

– Я и выполнял, – продолжал упорствовать болгарин. – Но не мог же я пойти против бояр восставших, когда ты пропадал невесть где. И когда бояре стали присягать царю Борису, я не мог не присоединиться к ним. Ведь Борис – сын и наследник царя Петра, а Петра ты не низложил, венец его на себя не примерил. Вот и выходит, что Борис его законный наследник. И как я мог не поклониться ему? Другое дело, что я сразу уехал из его столицы, переправился через Дунай и здесь, в земле Онгл, защищал тех твоих русов, что бежали от войска Бориса. Я дал им приют и кров, прикрывал их отступление. Когда их разрозненные отряды соберутся к тебе, они смогут подтвердить каждое мое слово! Так что не враг я тебе, и службу свою нес исправно.

Малфрида понимала почти все в его речи. Но поверит ли Йовко Святослав? Однако князь спросил о другом:

– Где мой брат Глеб?

– Глеб? Насколько мне ведомо, там же, где ты его оставил, – в крепости у перевала Хема. Он никого не обижал, дружил с церковью, потому его и не тронули. Даже царь Борис о нем не справлялся. Вот и сидит себе Глеб тихо.

По губам Святослава скользнула презрительная усмешка. Но больше о брате не спрашивал. Его интересовало, что за человек новый царь Борис.

– Это ты у своего ромейского друга лучше спроси, – указал на Калокира Йовко. Его смуглое лицо, будто вырубленное из камня, казалось спокойным, новзгляд, которым он ожег ромея, был полон неприязни. – Борис – человек Византии, при дворе цареградском рос и воспитывался. А когда болгары явились к Никифору и стали молить о помощи против тебя, Никифор его и отпустил. Бояре же сразу восстали, будто только и ждали возвращения Бориса. Но ведь так оно и было. Это они слали гонцов к печенегам, чтобы те напали на Киев, а тебе пришлось уехать, и тем временем готовили посольство в Царьград.

Святослав резко поднялся.

– Откуда тебе это ведомо?

– Да ведь особенно и не таились. Ты сам знаешь, князь, что не все болгары подчинялись Петру. Западная Болгария живет своей жизнью, не признавая власти прежнего царя, ибо считает его слабым и во всем покорным Византии. И когда год назад ты начал их теснить, они решили от тебя избавиться и послали дары печенегам. А вот почему твой приятель-ромей тебя о том в известность не поставил, у него и спрашивай.

Малфрида нервно задышала. Этот бритый болгарин то и дело пытался опорочить Калокира в глазах князя. Но теперь и Святослав смотрел на ромея подозрительно. Спросил, отчего Калокир, если, как он уверяет, все время держал связь с двором Никифора, не сообщил ему о просьбах бояр болгарских вернуть им наследника Петра – Бориса. Или они запамятовали, что Святослав здесь в то время правил?

Калокир отвечал слегка растерянно: мол, не получал никаких известий, пока был на Руси вместе с князем. Да и до этого не догадывался, что сына Петра готовят к возвращению на трон в Болгарию. Но как только окажутся они в Доростоле, вызнает все доподлинно.

Взяв себя в руки, Калокир выступил вперед и сказал:

– Князь, если тебя так тревожит этот щенок Борис, то позволь мне самому захватить его и доставить к тебе! – И он поклонился, прижав руку к груди. – И если есть какие-то тайны при императорском дворе, я все разузнаю. Но дозволь мне изложить те доводы, которые, как мне кажется, вынудили достойного Никифора Фоку согласиться на просьбу болгар. Полагаю, они сообщили базилевсу, что ты намерен сам воцариться в Болгарии, и Константинополь это испугало.

– А если я и впрямь этого хочу? – прищурился Святослав.

Малфрида заметила, как побледнел Калокир. И поняла, как ему сейчас трудно. Он ведь искренне привязан к Святославу, однако предан и базилевсу, он прежде всего его человек. Но император не смирится с тем, что под боком у его державы появится такой правитель, как воинственный русский князь.

Ромей ответил после некоторого раздумья:

– Давай поступим так, князь: я пойду с тобой в Болгарию, мы схватим Бориса и у него узнаем все. Я всегда буду рядом с тобой, буду биться плечом к плечу, пока…

– Пока император не прикажет тебе оставить службу у князя, чтобы блюсти его интересы, – со смехом закончил за ромея Йовко из Кочмара.

Вокруг загалдели, Калокир промолчал, комит Йовко довольно посмеивался. Малфрида опустила голову и вздохнула. Этот бритоголовый болгарин сказал то, в чем она сама подозревала возлюбленного. Ох, как тяжко. И, главное: как поступит Святослав?

Неожиданно собравшихся отвлек донесшийся извне звук: яростный волчий вой. Да такой громкий, словно из леса вышли сотни хищников и теперь приближаются к церкви в Букуре.

Воины стали переглядываться, и тут снова подал голос Йовко:

– Угомони своего волка, князь! Это твой воевода со своей стаей жестокосердных явился. Наверняка желает тебе почет оказать, но на деле следовало бы его схватить и предать казни. Ибо если болгары и невзлюбили тебя, то в немалой степени потому, что твой воевода Волк и его звери-воины сеют повсюду разорение, губят людей. И если не усмиришь его, вся Болгария против тебя восстанет. Даже те, что ждут твоего возвращения.

– Ты хочешь, чтобы я наказал воеводу Волка, того, кто до последнего сражался под Переяславцем с восставшими и отстаивал дело своего князя? В своем ли ты уме, Йовко из Кочмара? Эй, други! Ведите сюда воеводу Волка, я сам обниму его и восславлю!

Йовко с отвращением скривился.

– Зови не зови, но Волк в христианский храм не войдет. Уже смеркается, только такой порой Волк выходит из чащи, где укрывается со своими людьми. А как явится, все вокруг прячутся, ибо боятся его, как нечисти.

Малфрида напряглась. Не тот ли это Волк, который… Ведьме стало не по себе. Ибо то, как охарактеризовал его болгарский комит, ей не понравилось. И когда князь и его люди направились к выходу, она последовала за ними, чтобы убедиться в своих подозрениях.

Воевода Волк стоял у ворот, поодаль от входа в храм. Облаченный в тяжелую вываренную кожу, в накинутой на плечи волчьей шкуре, чья оскаленная морда покрывала его голову, вдоль лица ниспадают пряди огненно-рыжих волос. Сопровождавшие воеводу, прозванного Волком, воины тоже носили на плечах и головах накидки из волчьего меха, и все вместе они походили на стаю полулюдей-полузверей. Их так и звали – волчья стая.

Малфрида пристально взглянула на Волка. Он медленно поднял голову. Продолговатое бледное лицо с глубоко сидящими светлыми глазами, в которых вдруг мелькнул белесый отсвет – будто некий мертвенный огонь прорвался сквозь человеческую личину. Заметил ли это кто-нибудь? Но Малфрида, пусть и была сейчас просто женщиной, заметила и почувствовала, как дрожь прошла по спине. У воеводы Волка в отряде было до полусотни воинов, и все они были… не людьми. Ничего более жуткого она и представить не могла. Упыри сделались отрядом в воинстве князя киевского! Ей едва не стало дурно, когда Святослав подошел к Волку и при всех обнял его.

– Ну вот и ты, хоробр мой! Все разбегаются, жалуются и изворачиваются, а ты как был витязем великим, так и остался! Наслышан я о твоих подвигах. Отстоял-таки славу Руси!

– Отойди от него, князь!

Малфрида выкрикнула это еще до того, как осознала, что говорит. И, бросившись к Святославу, оторвала его от упыря, загородила собой и потеснила, широко раскинув руки.

На какой-то миг гомон стих. Святослав попытался оттолкнуть Малфриду прочь, но она продолжала виснуть на нем, выкрикивала гневно:

– Ты ослушался меня, обманул! Я тебе Малушу отдала, только бы услал этого… Что ж ты наделал, князь!

Святослав был поражен и разгневан. Оторвал от себя Малфриду.

– Эй, Калокир! – озираясь, позвал он. – Убери свою бабу, пока я не повелел… Да как ты посмела? – Это уже относилось к Малфриде. – Как посмела своему князю указывать? Убери ее, ромей, и чтоб на глаза мне не попадалась!

Малфрида рванулась, но ее уже держал Калокир, пытался успокоить. Она же продолжала выкрикивать:

– Гони от себя Волка, князь! Не связывайся с таким, как он!

– Тише, тише, – зажал ей рот ладонью Калокир.

А тут и сам Волк приблизился, пригляделся внимательно. Вспомнил ли? Узнал ли, кто она? Люди колдовского мира друг друга сразу выделяют. Когда они впервые встретились, упырь Волк сразу угадал в ней могущественную ведьму^[1213]. Но сейчас чародейских сил у Малфриды не было, упырь видел перед собой только взволнованную, сильно испуганную женщину, догадавшуюся, кем он был на самом деле. Волк усмехнулся злорадно, понимая ее бессилие. Спросил глумливо:

– И чем это я тебе не по нраву пришелся? Скажи, если есть что сказать!

Волк знал – не посмеет. Такие, как они оба, знающиеся с темной силой, никогда не выдают своих смертным. Есть такой закон, и нарушить его невозможно, не предавая самих себя. Малфрида не может объяснить князю, что он собой представляет. Да ведь она и не сказала ничего. Ни сейчас, ни позже, когда уже сидела, запершись в келье, пока к ночи к ней не пришел Калокир. Поведал, как она рассердила своей выходкой Святослава. Ну, что князь надумает, от того ее Калокир защитит, но и Малфрида хороша! Самому Святославу вздумала приказывать, да еще при воеводах, при сбежавшихся на шум дружинниках…

– Ну а теперь скажи, отчего тебе этот Волк так не мил? – все же полюбопытствовал ромей, садясь рядом и беря ее руки в свои.

«А вот и поведаю ему все, – решила Малфрида. – Я ныне не чародейка, и закон мне не указ…»

Но только выдохнула с силой и всхлипнула. Та темная сила, что таилась глубоко в ней, не позволяла, не пускала.

– Не могу, милый… – Она склонила голову. – Но прошу, сделай все, чтобы Волк держался подальше от князя. Насколько это возможно. Ибо он… Злой.

– Знаю, что злой. В бою Волк становится бешеным, убивает без счета, и нет у него милосердия ни к врагам, ни к простым поселянам, если те чем-то не угодили ему. Однако Святославу Волк служит верно. Вон сколько его градов отстоял, когда болгары восстали, да и Переяславец держал до последнего, хотя иные дружины уже отступили. По сути, Волк на себя все войска мятежных бояр стянул, а потом, когда те уже решили, что попался воевода, со своими людьми ночью прорвался, врагов немало положил, но из своих ни единого не потерял.

«Конечно, не потерял, – горько подумала Малфрида, – упыря в сече не одолеть. А если и порубят их, то к ночи опять встанут, снова потянутся кровь живых пить, которая им силы возвращает. А князь… Князь таких, стойких, ценит».

В конце концов Малфрида решила смириться: может, и впрямь Волк будет полезен Святославу, который оскверняет храмы и не жалует христиан? Ведь именно это привлекло к князю Руси упыря Волка; Ведомо ему, что христианство для таких, как он, губительно. Но в борьбе с уверовавшими в Создателя ведьма с Волком заодно. К тому же он, находясь на службе княжьей, и впрямь мог немало пользы принести. Упырь ведь многое умеет, особенно если пользуется покровительством. Поднимает павших, дает им свою силу, и они тоже становятся нелюдью, повинуясь тому, кто их воскресил для темной жизни.

Малфрида размышляла об этом, одновременно слушая Калокира.

Волк и его люди повинуются князю, если сами того хотят, – такое условие воевода поставил Святославу еще тогда, когда тот хазар бил. Появлялся Волк со своей стаей, когда сам решал, что требуется князю подмога, но всегда в самый трудный момент, будто знал откуда-то – время пришло. И ведь не единожды выручал, а награды не требовал.

Святослав сперва не соглашался дать Волку полную волю, но потом решил – так тому и быть, раз есть толк. И ни разу о своем решении не пожалел. Вот и ныне Волк поведал, как обстоят дела за Дунаем, а потом ускакал со своими людьми в ночь. Сказал только, что встретится с князем уже в Болгарском царстве. А Святослав уже назавтра выступать приказал, ибо из донесений Волка стало ясно, что Доростол осажден, а там воевода Сфенкель, побратим Святослава, оборону держит, и сил у него мало осталось. Вот князь и торопится.

– Я завтра ухожу к Доростолу вместе с князем, – продолжал Калокир, играя косой Малфриды. – Поэтому придется нам расстаться, госпожа моя. Ибо Святослав велел тебе отстать от войска. Ох, дорогая, крепко сердит он на тебя. Но, видно, в этом и моя вина, – вздохнул ромей. – Ты ведь прежде могучей была, волшебницей мудрой, а после того, что случилось между нами… Осталась бы ты чародейкой, Святослав иначе бы к тебе относился. Но хочешь – не хочешь, а приказ князя исполнить надо. Побудешь здесь, отдохнешь, а когда Йовко из Кочмара соберет ополчение и отправится вслед за нами за Дунай, он и тебя с собой возьмет. Как бы он ни относился ко мне, но дал слово, что так и будет. Если освободим Доростол – туда привезет, иной град – и туда доставит. Все у тебя здесь будет, моя госпожа, – удобства, защита, прислуга. Ну, а теперь не обнимешь ли меня? Последняя у нас ночь перед разлукой. Что же мы время теряем?

Сказав это, он нежно обнял ее, коснулся груди, поцеловал в шею. Дыхание Калокира начало сбиваться, однако Малфрида оставалась холодной, погруженной в свои думы. Она была удручена тем, что Святослав и его люди сами приблизили к себе опасность, а она не может ничего поделать. И ведь не докажешь ничего, а влияние, которое она имела на князя, утрачено вместе с чарами…

– Оставь меня, Калокир!..

– Ты действительно хочешь, чтобы я тебя оставил, дикарка моя?

Его ласки стали смелее, и в какой-то миг Малфрида уже не могла не ответить на них: поддалась, позволив делать с собой все, что пожелает. Но как же это было сладко! И мысли скверные уходили… Оставалось только это доводящее до дрожи ощущение его страсти, своего тела, запредельного наслаждения, в котором потонуло все и вся…

Калокир перед разлукой не мог оторваться от Малфриды. Вновь и вновь его ласки вызывали в ее теле сладостную дрожь, вновь она тянулась к нему – счастливая, безмятежная, полная любви. И ей казалось, что никого еще не любила она так сильно, как этого иноземца…

Блаженная усталость сломила чародейку, и она уснула в объятиях ромея. Но через какое-то время озябла, стала искать его подле себя… но не нашла – и проснулась. Голову не подняла, только глаза слегка приоткрыла.

В покое было темно, но ведьма, пусть и утратившая силу, видела во мраке так же хорошо, как и прежде. Калокир сидел на лавке у противоположной стены, закутавшись в покрывало. Он не шевелился, и лицо его – напряженное, хмурое, задумчивое – словно бы и не было тем открытым и веселым ликом Калокира, которого она знала. О чем он думал? Малфрида не могла читать его мысли, но понимала, что ромей вынашивает в душе тайные замыслы.

Она не стала его окликать. Пусть. Рано или поздно она разгадает его тайну.

(обратно)

Глава 7

– Так вот он какой, Дунай! – воскликнул Варяжко, глядя на вольный разлив широкой реки. – Могучий, полноводный и… грязный… Заметил ли ты, друг Тадыба, какая тут рыжая вода? А ты что скажешь, Малфрида-чародейка? Разве наш Днепр не краше?

Они переправлялись на плоту по водам Дуная к видневшейся на другом берегу крепости Доростол. Паром был сколочен из толстых бревен, его тащили на крепких канатах, но течение реки было слишком быстрым, и переполненный людьми и лошадьми плот то и дело сносило в сторону, канаты натягивались и скрипели – казалось, вот-вот оборвутся, и понесет их тогда до самого моря. И зачем он, плот этот, размышлял вслух Варяжко. Вон же струги русов у того берега виднеются, которые сюда морем дошли! Вот наши бы и переправили. И опять ворчал, косясь на глинистую дунайскую воду, пугавшую его: Варяжко хоть и был рожден от отца-викинга, но плавать так и не научился. А вот Тадыба лишь презрительно поплевывал в стремнину. Будучи родом из Смоленска, он вырос на Днепре и если не поддерживал разговор с болтливым Варяжко, то лишь оттого, что всегда был молчуном и нескончаемые речи белобрысого приятеля разбивались о его невозмутимость, как волны об утес.

А Малфрида откликнулась, в свою очередь сказала, что мутные воды Дуная не так хороши, как голубой Днепр. Уж лучше с Варяжко болтать, чем с Йовко, который не сводит с нее глаз. Держался болгарин почтительно, но при всяком случае старался оказаться рядом, и забота его порой казалась навязчивой.

Все началось с того, что Малфрида подъехала к нему в дороге и спросила, отчего он носит прядь волос на темени? На князя Святослава походить желает? Но Йовко лишь хмыкнул: клок свой он отрастил, чтобы хоть этим отличаться от остальных бояр (он произносил это слово как «боляре», на здешний лад.) В последние годы болгарская знать во всем норовит походить на ромеев – моды их перенимают, дома строят, как в Византии, церкви на их манер возводят, да и ведут себя кичливо, как жители империи. Вот Йовко и стал носить заплетенную в косу прядь в знак протеста – ведь так некогда делали болгарские ханы, пришедшие в эти края из степей.

– А ты, как погляжу, сильно ромеев недолюбливаешь, Йовко из Кочмара, – засмеялась Малфрида и погладила комита по щеке, покрытой темной щетиной. Всего-то и хотела – поблагодарить за то, что он Византии не друг – а значит, как ей казалось, и христианам. Недаром с богомилами так жесток!

Однако боярин этот жест истолковал по-своему. И в пути ни на шаг не отставал от чародейки, следил за ней своими выпуклыми карими глазами, при всякой возможности старался коснуться – то стремя придержит, то прядь со щеки уберет, то подпругу лишний раз проверит, а сам норовит украдкой по колену ладонью провести. Малфрида сперва смеялась да отшучивалась, потом резко потребовала, чтобы отстал. Но Йовко не унимался.

Сейчас, глядя, как эта странная и привлекательная женщина во все глаза глядит на светлые стены приближающегося Доростола, Йовко спросил:

– Отчего ты ромея Калокира выбрала для сердечной привязанности, госпожа? Калокир – человек лукавый, ему верить нельзя.

– А тебе разве можно? Ты от своих отбился, служишь пришлому князю.

Йовко вспыхнул. Оказывается, он не против своих восстал, а против тех, кто поддерживает Византию. С этими он готов бороться вместе со Святославом плечом к плечу! Сколько же горя причинила Болгарии империя! – он даже хватил себя в грудь кулаком.

– Жаль, не все наши так считают, – продолжал он, уже без горячности. – В любом царстве есть люди, недовольные властью, вот и у нас не все поддерживали желание царя Петра равняться на Византию. Петр обещал, что, заключив мир с империей, Болгария расцветет, торговля наладится, мастера умелые приедут, возведут дворцы и храмы, да и наши многому научатся у ромеев. Но как же тогда свое, исконное? Да и не так проста Византия, ей в дружбе с Болгарией своя выгода. Церковников своих сюда прислали, выгодно продают болгарам свои товары, а наши знай расхватывают их цацки! Не понимают, что иметь под боком империю… худшего и врагу не пожелаешь! Ну а те, кто понял это, за Святослава. Уж лучше чужой язычник, чем ромеи. Что до меня, то я на все готов, только бы наказать Византию!

Малфрида слушала молча. Боярин прав: всегда есть и те, кто поддерживает власть, и те, кто против. Вон Ольга сколько храмов на Руси возвела, стремясь подражать Византии, а ее сын и наследник Святослав приказал их разрушить. И многие ликовали. Другие испугались, помалкивают, но втайне горюют о христианстве. А кто прав? Только время и покажет. Но она, Малфрида, собирается жить долго, пока живая и мертвая вода на Руси не переведется. Вот и поглядим, что возобладает.

От мыслей опять отвлек Йовко. Осведомился, поддерживая под локоток, не утомилась ли госпожа, не подать ли чего? Отмахнулась, а когда плот наконец-то пристал к берегу и у причалов появились русы, Малфрида обрадовалась им, как родным. Но едва ступила на пристань, услышала, как одна из прибывших на стругах баб-поляниц говорит кому-то: мол, погляди, ведьма князева прибыла! Комит Йовко тут же справился у Тадыбы: почему это какая-то простолюдинка так зовет госпожу Малфриду? И Тадыба в кои-то веки обронил слово:

– Ну и что с того? Она и есть ведьма.

У причала Малфриду поджидал один из людей Калокира. Тут же сообщил, что к приезду избранницы его господина все готово.

– А сам Калокир где? – озираясь, спросила чародейка.

Оказалось, что ее милый отправился со Святославом воевать с мятежниками.

Город-крепость Доростол с его массивными каменными стенами и квадратными зубчатыми башнями по всей линии укреплений Малфриду впечатлил. Доростол был не столь велик в окружности, сколь огромен оборонительными валами, иными защитными сооружениями и каменными насыпями у берега, за которыми стояли бок о бок русские струги.

Внутри города-крепости было тесно от построек. Зато все проходы между строениями вымощены камнем, за крытыми черепицей домами возвышаются округлые купола храмов с крестами. Малфрида только фыркала в их сторону, следуя за сопровождавшим ее прислужником Калокира. По пути он рассказал, что в городе расположен патриарший дворец, но есть и царский, где останавливались прежде правители, посещая Доростол на Дунае. Вот там Малфриду и разместят. А пока не желает ли госпожа поглядеть на палаты патриарха Пантелеймона, он же Панко, как прозывают его болгары?

Еще чего не хватало! Малфрида только взглянула на провожатого, и тот заторопился дальше. Чародейка следовала за ним, осматривая этот чужой град, столь не похожий на грады русов. После снятия осады сюда вернулись торговцы, слышались их зазывные крики из-под навесов лавок. О недавних военных событиях напоминало только присутствие немалого числа раненых русов. Они толпились у большого храма с крестом на куполе, ибо именно там находилась лекарня, где монахи врачевали иноземцев. Эта лекарня славилась по всей Болгарии, хотя Малфриду и поражало, что ее соотечественники доверяются христианам. Однако поспешила пройти мимо – ей и дышать подле этого храма тяжело было, не то что лишний час тут задерживаться. И когда завидела одного из прежних спутников Калокира, грека Стефания, обрадовалась – значит, вскоре отдых и уединение.

Отведенный ей покой и впрямь оказался уединенным – в Доростоле даже царский дворец не мог похвалиться обилием просторных залов. Все здесь было мелкое, запутанное, тесноватое. Зато в отведенной чародейке светелке было уютно: гладкий каменный пол покрыт шерстяным ковром, стены украшены мозаичным карнизом, окно, разделенное надвое колонной, выходит на внутренний дворик с садом, у стен – тяжелые лавки, а ложе покрыто алым сукном.

В покое Малфриду ожидала назначенная ей в услужение улыбчивая женщина, представившаяся Невеной.

– Господарь Калокир сам просил меня встретить госпожу, как дорогую гостью, – забирая у чародейки запыленный плащ, сказала Невена. – Он сказал, что я обязательно понравлюсь госпоже. Понимаешь ли ты мою речь, достопочтенная?

Малфрида поняла, хотя быстрая речь Невены была пересыпана незнакомыми ей словечками. Но эта приветливая женщина вдруг вызвала у нее раздражение. Калокир не сходил у нее с языка – и учтивый господин, и внимательный, и щедрый. Малфрида внимательно присмотрелась к болгарке: не первой свежести, но еще хороша – крепенькая, статная, грудастая. Лицо румяное, светлые глаза глубоко сидят под густыми бровями, нос ровный, подбородок немного оплывший, но этот недостаток скрывает головная повязка, украшенная медными бляшками. И одета она… Калокир о таких нарядах обычно говорил – изысканно. Верхнее платье Невены из хорошего синего сукна с парчовыми вставками на груди и рукавах, а нижнее – край его виден у самых шнурованных башмачков – светлое, с богатой узорчатой вышивкой. Но как уже поняла Малфрида, болгарские женщины любят вышивки не меньше, чем славянки на Руси.

Невена наконец перестала болтать. Похоже, смутилась под пристальным и тяжелым взглядом этой странной женщины. Только добавила, что вода для гостьи уже нагрета, есть и подходящий наряд взамен ее пропотевшего мужского одеяния. Судя по всему, мужская одежда на женщине болгарке не по нраву – вон как косится. Хотя вроде должна бы привыкнуть, что русские бабы в такой расхаживают – те же поляницы, что прибыли с войском, свои штаны и поршни на болгарские юбки менять не торопятся.

И все же надеть после купания длинное зеленое платье и такого же цвета накидку-пенулу^[1214] византийского кроя было приятно. А еще приятно было знать, что Калокир позаботился о том, чтобы его милая ни в чем не нуждалась. Невена заплела длинные волосы чародейки в косы, уложила их петлями у висков. Служанка помалкивала, не раздражала Малфриду, и она даже позвала ее с собой прогуляться по мощной стене, ограждавшей Доростол. Когда в сумерках они прохаживались у парапета неподалеку от ворот, Малфрида неожиданно стала свидетельницей странной картины: в озаренной множеством факелов арке ворот внезапно появился воевода Волк со своими людьми; они шли кучно, сплоченной группой, никого не замечая, однако воротные стражи – и русы, и болгарские воины – неожиданно преградили им путь.

Малфрида наблюдала сверху, как Волк, словно не замечая скрещенных копий воротных стражей, надвигался на них, лицо его оставалось неподвижным, словно маска. Но тут люди зашумели и у арки показался спешно идущий навстречу «стае» патриарх Пантелеймон. В темной длинной одежде и клобуке, с которого ниспадала развевающаяся наметка^[1215], он смело шагнул навстречу упырю и, подняв крест, стал зычно возглашать слова молитвы. И случилось неожиданное: только что никого не замечавший Волк отшатнулся, вскрикнул, закрыл лицо, словно в него угодил камень из пращи. Потом согнулся и кинулся прочь, увлекая за собой «стаю».

Малфрида услышала, как рядом кто-то произнес:

– Патриарх Панко – храбрый человек.

Чародейка узнала в говорившем воинского побратима Святослава, варяга Сфенкеля. Худой и рослый, с обритой, как у князя, головой со светлым клоком на макушке, он стоял, опираясь на костыль и поддерживая лежащую на перевязи раненую руку. Видно, нелегко пришлось Сфенкелю, пока удерживал Доростол и боролся с мятежниками.

Встретившись взглядом с чародейкой, он кивнул ей и пояснил:

– В прошлый раз Волк забрал дюжину пленных болгар и увез невесть куда. И никто его волкам не посмел преградить путь – уж больно напористые и лихие. А ведь те, кого он увел из узилища, были не последними в Болгарии людьми.

– И что с ними стало? – полюбопытствовала чародейка.

Сфенкель пожал плечами.

– Одно скажу: тех, кого взял Волк, живыми уже никто не видел. Думаю, великую кровавую жертву он принес богам.

– А ты сам, Сфенкель, видел хоть раз, как он приносит жертвы? – искоса взглянула на варяга Малфрида.

Но воевода ответил, что не его дело – следить за деяниями воеводы Волка, хотя говорят, что тот сам вершит жертвоприношения. Уж больно любит кровь.

«Да, любит, – подумала Малфрида, – но не так, как ты думаешь, Сфенкель».

Завязалась беседа, и варяг поведал чародейке последние вести о делах князя. Оказывается, Святослав после Доростола перво-наперво отправился к устью Дуная, где велел возвести большую деревянную крепость Переяславец. Там и струги могли приставать, там и капище он воздвиг. Но выяснилось, что за время мятежа болгары все там разрушили, а от капища и насыпи не оставили – стремились искоренить все языческое. И все это привело князя в ярость. Он сошелся с войском повстанцев, разбил их, а теперь преследует их разрозненные отряды. А когда настигает – никого не милует. Сейчас болгары отступили к столице Преславе, где сидят царь Борис и прибывшие к нему византийские советники: патрикий Никифор Эратик и настоятель Феофил. Ныне столица осаждена князем, стены там высокие, хоть и не такие мощные, как доростольские. И все же город хорошо укреплен, а князю некогда держать осаду, когда в других градах мятежников немало. Вот он и оставил там Свенельда и Калокира, а сам с Инкмором, царевичем Акосом и печенегами хана Кури идет по болгарской земле, сражаясь с мятежными боярами. И, надо сказать, те все дальше отступают. Многие заперлись в усадьбах со своими дружинами, но при подходе князя не рвутся воевать, а падают на колени, молят о пощаде и клянутся, что их обвели вокруг пальца, уверяя, что Святослав отбыл навсегда. А то и валят все на повеления нового царя Бориса. Но есть и такие, кто продолжает огрызаться. Так, Комитопулы, представители знатного рода, владеющего землями далеко на западе Болгарского царства, готовы биться до последнего человека. Но они сидят в далеком македонском уделе, поди доберись до них, когда и тут неспокойно. Хорошо еще, что из самой Византии весть пришла, что в Царьграде народ взбунтовался против Никифора Фоки, – уже второй год у них голод, цены на хлеб выросли до небес. Но кто знает, что еще Византия надумает. Нет веры ромеям, как бы сладко ни пел подле князя дружок его Калокир…

При этих словах Сфенкель неприязненно покосился на обряженную по цареградской моде Малфриду. Знал уже, с кем она сошлась. Хотя варяг и прежде не больно привечал колдунью, побаивался ее магии да все чародейское недолюбливал. А здесь, как позже наболтала Малфриде Невена, даже стал захаживать в христианские храмы и патриарха Пантелеймона очень уважал. И не он один.

То, что в храмы заглядывали и другие русы, Малфрида и сама заметила в последующие дни. Храмы нравились воинам с Руси своей красотой, стройными песнопениями, пышностью обрядов. Немало этому способствовало и то, что люди патриарха Панко взялись лечить русских воев. Сам Панко держался с русами важно, отстраненно, но не предал же их! А те, кто верой Христовой интересовались, особой его милостью пользовались.

Но Малфрида все равно не доверяла ни патриарху, ни другим христианским попам. Она даже веселой и общительной Невене не верила. Однако со временем поняла, почему Калокир решил, что эта болгарка придется по душе Малфриде. Христианка Невена была знахаркой и ведала не только множество целебных трав, но и немало заговоров, как исцеляющих, так и приворотных, на удачу или, наоборот, на беду. К тому же умела развлечь госпожу древними болгарскими сказами.

– В старину у нас, – рассказывала по вечерам Невена, – когда болгарские ханы приносили в жертву собак у каждого придорожного камня, на запах песьей крови прилетал страшный дракон хала. И был он ужасен – многоголовый, в каждой пасти до девяти языков, а велик до того, что собой заслонял небо. Такой если повадится таскать овец из стада, то пока ни одной не останется, не улетит.

– И как же вы с ним справлялись? – с любопытством спрашивала ведьма. На Руси эти чудища давно перевелись, а тут Невена говорит, что многие старики своими глазами видели страшных хала.

Однако ответ болгарской знахарки Малфриде не понравился: дескать, стали люди молиться Христу, так халы передохли один за другим. Даже кости их унесло разливом Дуная. Неужто так просто – помолились, и все? – не без насмешки дивилась чародейка. И не понимала, почему Невена считает, что сильная вера может победить даже таких страшилищ.

Еще Невена рассказывала, что мечтает найти разрыв-траву – многолистный клевер. Тот, кто отыщет его, может с легкостью находить зарытые клады, а еще разрыв-трава может исполнить любое желание.

– А какое у тебя желание, Невена? – как-то спросила чародейка. И сама удивилась своему вопросу: будучи ведьмой, никогда не интересовалась желаниями обычных смертных. Они были слишком просты – так ей казалось.

Они и в самом деле были просты. Так, Невена призналась, что, пока еще не стара и хороша собой, желала бы найти мужа. Лучше бы боярина, который бы ее полюбил. И почему-то это желание болгарской женщины вызвало сейчас у Малфриды сочувствие. Она сказала, что не удивится, если такая пригожая женщина, как Невена, и впрямь очарует какого-то состоятельного мужа.

– Знаешь ли, госпожа, – улыбаясь, произнесла болгарка, – меня ведь предупреждали, что ты ох как непроста. А выходит, что мне с тобой на диво легко!

Давно никто не говорил ведьме хороших слов. И она предложила:

– А давай я тебя просватаю за нашего воеводу Сфенкеля? Неспроста он зачастил сюда. Раньше недолюбливал, сторонился, а теперь что ни день здесь. И пусть твердит, мол, мази ему твои помогают, но ведь вижу, как на тебя смотрит.

Но Невена посуровела лицом. Никогда не выйдет она за язычника – великий грех сойтись с таким, жить невенчанной!

Малфрида фыркнула. Надо же, о вере своей прежде всего подумала, а как же с тем, что носит на груди мешочек с приворотным зельем, верит в его силу? Но Невена важно произнесла: без молитвы Иисусу Христу это зелье не действует. Малфрида только усмехнулась. Странные они тут, в Болгарии.

Теплые деньки миновали, зарядили дожди, а в окрестных рощах все больше золота и багрянца стало проступать в потускневшей поздней зелени.

Вести от войска приходили добрые: пали мятежные Плиска и Констанца, признали власть Святослава Карвуна и приморская Варна. Однако все больше прибывало в Доростол повозок с ранеными русами, лекарня была переполнена. По вечерам люди Святослава собирались на поле за городом, оттуда валил дым, когда русы на великих кострах сжигали тех, кто не смог оправиться от ран и чьи души отлетали вместе с дымными клубами в светлый Ирий, где царит вечная весна и всегда щебечут птицы.

А долетают ли туда русские души из краев, где горят под лучами солнца кресты на христианских храмах? Вот к богу Тенгри души павших печенегов и венгров, возможно, и добираются. Ведь прежде, до того как сто лет назад царь Борис I крестил Болгарию^[1216], и его ханы почитали этого бога степняков. А Невена однажды поведала Малфриде, что, когда Борис Креститель на склоне лет решил удалиться от власти и окончить жизнь в монастыре, его сын и наследник Владимир Расате отказался от Христа и снова начал приносить жертвы Тенгри. Тогда снова сошлись к алтарям шаманы и чародеи, а монахи затворились в монастырях, не ведая, какой участи ждать от Расате-язычника. Однако старый царь Борис вышел из монастырского затвора, собрал верных людей и повелел схватить сына. По его наказу Владимира Расате ослепили и отправили в одну из обителей замаливать грехи. Власть же Борис передал другому сыну – Симеону.

Но это были давние дела, а сейчас Святослав воевал против внука помянутого царя Бориса, который вырос при дворе в Константинополе, равнялся во всем на ромеев, получал оттуда помощь. И как эта двойственная политика империи скажется на Калокире, который вместе со Святославом выступил против ставленника Византии Бориса II? Ох, как сложно разобраться в делах державных! А Малфрида так боялась за любимого…

О том, что с Калокиром все в порядке, она узнала, когда он прислал за ней в Доростол. Святослав к тому времени по всей Восточной Болгарии смирил мятежных бояр, взял столицу Преславу Великую, а царь Борис II стал его пленником.

Малфрида тут же собралась в дорогу. Сопровождала ее Невена, к которой она уже успела привыкнуть. Женщины ехали в удобной двуколке, ее промасленый парусиновый верх хорошо защищал от дождей, и они удобно расположились под навесом, накрывшись теплой овечьей полостью. Путниц сопровождал присланный Калокиром отряд стражи, а также радовавшиеся отъезду Варяжко и Тадыба. Засиделись оба в Доростоле, им битв и славы хотелось.

От Доростола вела ровная, хорошо укатанная дорога, которую даже дожди еще не размыли. В двуколку были впряжены чудны́е твари – мулы. Малфрида прежде не видывала таких длинноухих лошадок, смирных и выносливых. На Руси возы таскали волы, лошадей берегли под седло. Но и таких проторенных дорог на Руси не было. Те, по которым мог проехать воз, звались большаками и обычно вели от града до ближайшего погоста, куда свозили дань, но не далее – опасно было. Те, кто отправлялся в дальний путь, путешествовали по рекам. А здесь ехать по широкому большаку было одно удовольствие. Малфрида даже заметила кое-где под дождевой жижей гладкие каменные плиты. Невена пояснила – это еще при царе Симеоне Великом мостили. Богата тогда была Болгария, могли ее правители иметь дороги не хуже, чем у самих ромеев.

Несколько перегонов дорога шла по равнине, минуя то леса с постоялыми дворами у перекрестков, то открытые луговины с видневшимися поодаль селениями. А потом появились высокие, поросшие лесом холмы. Порой на возвышенностях, на скалах или лесистых склонах попадались усадьбы, окруженные каменными стенами и с непременной вышкой с крестом над воротами. А еще Малфрида впервые увидела тела повешенных на деревьях. На Руси такой казни не водилось, и если им встречалось вытянутое тело на суку, то чародейка принималась гадать – бродит ли вокруг душа непогребенного, превратилась ли в неупокоенного блазня… Или в стране, где молятся Христу, такое невозможно? Один из спутников сказал, что снимать тела казненных князь запретил – пусть висят для устрашения тех, кто еще подумывает восстать против русов. Но кто подумывает? Вон пастухи перегоняют овец по склону, вон крестьяне свозят зерно к водяной мельнице… Простой люд воины Святослава не трогали – война войной, а смердам надо дать работать, чтобы было у кого брать пропитание. Не трогали по воле князя и монастыри, ибо в каждой обители было доброе хозяйство – сыроварни, винодельни, хлебопекарни. Когда войску понадобится провиант, сюда же и приедут фуражиры. Другое дело – боярские усадьбы. Малфрида отметила, что из трех боярских хозяйств только одно осталось нетронутым. И еще навстречу попадалось много женщин в трауре – завидев вооруженных конников, старались отойти подальше от дороги.

Но разбой, как вскоре выяснилось, в основном чинили печенеги. Для кочевника взять чужое – не воровство, а промысел. Потому и носились по Болгарии копченые беспрепятственно, хватали все, что понравится. А если кто пытался дать им отпор, пускали кровь, не задумываясь. Святослав обещал им богатую добычу в покоренной стране – вот они и спешили поживиться. И когда один из грабивших округу печенежских отрядов заметил двигавшийся по дороге крытый возок, степняки тут же выехали наперерез.

Малфрида горько пожалела, что ее сила еще не вернулась. За два месяца, прожитые без ласк Калокира, она едва могла свечу издали зажечь. Сейчас же, когда копченые с визгом и гиканьем окружили их на дороге, оставалось полагаться только на стражу. Хорошо еще, что Варяжко выехал вперед, стал что-то втолковывать на печенежском. Речи светловолосого парня на степняков подействовали, ему стали что-то отвечать, потом даже засмеялись и поехали прочь.

– Откуда ты знаешь речь степняков? – спросила ведьма.

Варяжко только ухмыльнулся. Сказал: рабыня-печенежка у них когда-то в доме была. Вот от нее и выучил. И вообще, он с печенегами ладить умеет. Степняки коней любят, а для Варяжко нет ничего желаннее, чем обзавестись ретивым конем. Не таким, какого на время дадут из княжьего табуна, к которому только начнешь привыкать, а потом возвращать приходится, потому как чужое добро, а своего, чтоб навсегда. Потому Варяжко и старается с печенегами дружбу водить. Эти лошадьми торгуют, может, ему и удастся сторговаться… когда поднакопит на службе. А этим, встречным, он только пояснил, кого везут, да пообещал позже заехать, кумысу отведать. А чего? Сейчас Святослав в союзе с копчеными, можно и повеселиться вместе.

К вечеру путники расположились в придорожной усадьбе. Невена переговорила с управляющим и сказала, что вдова местного боярина, ктра^[1217] Андония, готова оказать им гостеприимство и принять в своем доме.

Попробовала бы она отказать! Въезжая в ворота, они видели во дворе насаженную на копье отрубленную голову прежнего хозяина. Оказывается, боярин был из тех, кто присоединился к восставшим против Святослава, потом надеялся отсидеться в усадьбе, но его кто-то выдал. Казнили, понятное дело, да еще и повелели вдове не снимать голову с копья до самых снегов. Она покорилась, а нынче вышла встречать приезжих на высокое крыльцо вся в черном, с опущенными долу очами. Малфрида сразу заметила, что Андония беременна, округлый живот выпирал под складками одеяния.

Невена переговорила с хозяйскими людьми, а потом сообщила Малфриде:

– Эта Андония пусть еще свечку Господу поставит, что люди князя не тронули ни ее саму, ни детей. Их у нее четверо, и еще один скоро появится. Вот русы и решили ее дом не рушить, чтобы дети выжили. Хотя… – Она замялась, словно собираясь еще что-то сказать, но только добавила тихо: – Боюсь, ктра Андония не та, кому нужно великодушие князя.

Позже, когда в небольшой горенке служанка расчесывала волосы госпожи, она то и дело поглядывала на открытое оконце, а как раздался длинный крик совы, вздрогнула всем телом. И тут же поспешила закрыть ставень.

– Что тебя пугает, Невена? – спросила чародейка.

Женщина, опустив глаза, теребила в руках гребень из оленьего рога – этот гребень понравился Малфриде еще в Букуре, вот и забрала себе понравившуюся вещицу.

– Ох, госпожа, люди разное про эту Андонию болтают. Говорят, будто она с темными силами знается, а то и богомилов привечает.

Малфрида вспомнила хозяйку. Нет, было бы в ней что-то колдовское, сразу бы почувствовала. А богомилы… Что-то она о них слыхивала, но что именно, не припомнить. Вот и попросила Невену растолковать.

Лицо болгарки исказила гримаса отвращения.

– Мерзость они. Еретики. Сами себе придумали веру, а на деле живут в грязи, совокупляются, как животные, и не почитают святую матерь Церковь. Даже крест, на котором воскрес Спаситель, считают символом не воскрешения, а смерти, плюют на него. А уж обряды их… Ох, не спрашивайте, госпожа, меня и стошнить может.

Но Малфриде стало любопытно. И пусть при христианке Невене она не проявляла открыто своей неприязни к церквям и священникам, к которым служанка в пути подходила под благословение, однако все, что было вопреки Распятому, вызывало у нее интерес.

Но, как оказалось, богомилы Христа признают. Не того, который почитается в христианских церквях, а того, кого считают вторым сыном Создателя. Первым же якобы был Сатанаил. Именно Сатанаил создал и землю, и людей. Правда, не смог вдохнуть в первых людей святой дух и обратился за помощью к родителю. Господь всемогущий отозвался на его просьбу, но потом увидел, во что превратил Сатанаил земной мир – со священнослужителями, выполняющими на деле обряды Сатанаила и приучающими жить в браке, со стремлением людей к богатству, обжорству… Все это от Сатанаила, уверяли богомилы. А Иисус, второй сын Создателя, был произведен Господом из самого себя, поэтому богомилы и насмехаются над Богородицей, не верят в ее святость. Иисус же возник среди людей как дух святой и потому не мог умереть на кресте, хотя слуги Сатанаила и пытались его распять. Иисус после своей мнимой смерти явился перед Сатанаилом во всем величии и отсек от его имени слог «ил», тем самым лишив его божественности и явив миру как злого духа Сатану.

Малфрида, слушая, начала зевать. Опять какие-то богословские сказки. Скучно. И постепенно стала задремывать, голова клонилась к набитой мягкой шерстью подушке. Дождик мягко шуршал за окошком, где-то кричала сова, пахло воском от свечи. Надо же, какая роскошь – свечу жечь просто так, не лучину, не ветошь в масляной плошке! Это была последняя ясная мысль чародейки, когда она засыпала, укрытая мягким овчинным покрывалом.

Проснулась же от неприятного ощущения, что на нее кто-то смотрит. И взгляд такой тяжелый, давящий… Малфрида медленно приподняла ресницы. Темно, свеча погашена, слышно, как Невена сопит на лавке у противоположной стены да шумит дождь за окном. И вроде тихо, но ощущение, что рядом находится кто-то еще и пристально наблюдает за ней, не исчезало.

Умея видеть во тьме, Малфрида стала всматриваться – и вдруг заметила, что в проеме оконца на фоне ночного смутного свечения вырисовывается силуэт ушастого филина. Сидит себе ночная птица, вцепившись когтями в брус подоконника, смотрит на спящих женщин. Вернее, на устроившуюся на широком, покрытом овчинами ложе Малфриду.

Ведьме стало не по себе. Будь она полна чародейской силы, и не подумала бы какой-то там птицы пугаться. А обычный человек… он всякоеможет надумать по своей мнительности. Да и ночные птицы – существа малопонятные, они тьме принадлежат, видят то, что другим не дано. Охотятся на всякую живность в ночи, летают быстро, а свет их слепит. Бывает, что обосновываются среди брошенных строений, но чтобы вот так, едва не в окно влететь… Да и помнит Малфрида, что ее служанка ставень закрывала. Ну не филин же его распахнул?

Малфрида, приподнявшись, махнула на филина рукой. Кыш!

Но тот остался на месте, только заклекотал гулко. Нехорошее ощущение – словно смеется.

– А ну, пошел вон! Прочь, говорю!

Малфрида схватила подушку, запустила в проем окна. Услышала, как захлопали большие крылья. Улетел в ночь пернатый гость.

Невена что-то пробормотала во сне, но не пробудилась. А вот Малфрида долго еще ворочалась, сон не шел. Только под утро, когда совсем развиднелось, дрема опять погасила сознание.

Когда на другой день уезжали, хозяйка Андония из учтивости вышла проводить приезжих на крыльцо. Малфрида не удержалась, подошла к ней, взглянула внимательно. Чернобровая, тощая, ничем особо не приметная. Смотрит немного исподлобья, потом отвела взгляд. Нет в ней чего-либо необычного. Малфриде даже скучно стало.

– Поехали, – приказала она, взбираясь в двуколку. – Поехали, пока дождь снова не зарядил.

(обратно)

Глава 8

Преслава Великая возникла в золотистом свете неяркого осеннего солнца, словно сияющий мираж. На широкой равнине, среди покрытых темными хвойными лесами гор, у ленты отливающей оловом реки Тичи, белокаменный город с алыми черепичными крышами и золотыми куполами казался великолепным. Столица Болгарии… А вокруг – испепеленные села и усадьбы, разграбленные монастыри, покрытое гарью темное поле у белых стен, где полно поспешно насыпанных погребальных курганов и грязных палаток, в которых расположились печенеги. Степняков пугали каменные стены и узкие городские улицы, им нужен был простор.

Невена, увидев, во что превратила война окрестности болгарской столицы, зашлась плачем и бросила вожжи, не в силах даже править двуколкой. Малфриде пришлось на нее прикрикнуть и самой погонять неторопливых мулов к Преславе. При этом она приказала охранникам сплотиться вокруг возка и быть наготове: шнырявшие вокруг завоеватели могли и своих пограбить. Но, слава богам, Варяжко вскоре заметил среди палаток степняков воеводу Свенельда и даже набрался смелости его окликнуть. Свенельд о чем-то толковал с печенегами прямо с седла, но на оклик Варяжко обернулся, а там и Малфриду узнал, двинулся навстречу.

Ведьма смотрела на него едва ли не с восторгом. Как же выделялся витязь Свенельд на фоне степняков с их мохнатыми шапками и покрытыми копотью доспехами!^[1218] Казалось, что от Свенельда, облаченного в посеребренную пластинчатую броню, высокий шлем с острой маковкой и небрежно откинутый за спину белый плащ с золотыми нашивками, исходит сияние. Да и сидел он на рослом светлогривом коне, сбруя которого тоже сверкала и звенела позолоченными бляшками и украшениями. Малфрида глядела на приближавшегося варяга во все глаза. И пусть он стал христианином, пусть все у них в прошлом, все же этот человек много для нее значил.

Свенельд не смог не откликнуться на радость во взоре чародейки – улыбнулся, подъехал, протянул руку. Миг – и Малфрида легко перебралась с возка на круп коня, уселась позади витязя, прильнула к его плечу. И сразу стало спокойно.

А как опешила Невена, увидев задравшийся едва не до колен подол нарядного платья госпожи! Чародейка рассмеялась.

Невена не унималась:

– Госпожа, ктра благостная, одерни подол скорее! Что о тебе подумают все эти люди? Что подумает господин Калокир, обязавший меня присматривать за тобой?

Напоминание о Калокире отрезвило ведьму. Да и Свенельд нахмурился.

– Что, к своему ромею приехала?

– К нему. Как он тут?

Вот оно главное! Она слушала, как брали Преславу, сколько времени это заняло, а сама ждала, что же Свенельд про Калокира скажет. Но воевода считал, что важнее само событие, потому и описывал подробно.

Оказалось, что русы крепко увязли под Преславой, непросто было взять такой город, потому и осаждали ее долго. Святослав не пожелал дожидаться, пока город падет, и, оставив его в осаде, отправился усмирять тех комитов и бояр, которые еще не присягнули ему на верность. Осадой же доверил руководить Свенельду и патрикию Калокиру.

– Царь Борис со своими сторонниками укрылись во граде и решили сопротивляться до последнего, – рассказывал Свенельд. – Надеялись, что и мы, как пардус Святослав, не станем торчать под градом, да и печенегам не нравится так долго оставаться на одном месте, их манит легкая нажива. А тут… Ты погляди, какие стены, Малфрида! Сплошь тесаный камень, крюк «кошки» не за что зацепить! Византийские мастера град возводили, а они в строительстве цитаделей первейшие умельцы.

– Но ведь взяли же вы с князем когда-то крепость Саркел! – напомнила Малфрида об одной из побед Святослава в Хазарии. – И быстро взяли, как я слышала. А Саркел тоже ромеи строили.

Свенельд усмехнулся. Надо же, баба, а о войне здраво рассуждает. Крепость Саркел и впрямь считалась неприступной, недаром каган Иосиф после разгрома его столицы Итиля поспешил там укрыться.

– Видишь ли, Малфрида, вышло так, что Саркел мы брали не штурмом или измором, а в открытом бою. Каган Иосиф, последний правитель хазар, полководец был никудышный, вот сдуру и приказал своим войскам не оставаться под защитой укреплений, а выйти навстречу русам. Да и где ему было разбираться, как воевать! У хазар у власти всегда стояли двое: каган – особа священная и почитаемая, и бек-шад, который войсками управляет. Но к моменту подхода русских дружин к Саркелу того бек-шада наш Святослав уже разбил в бою. Иосиф же… Как я уже сказал, каган – особа священная, вот его и не посмели ослушаться, когда он повелел войскам выйти навстречу русам. Ну и полегли они все. Каган же, узнав про то, сам яд принял…

– Ладно, ладно, знаю я, что там было. А теперь вижу, что, несмотря на твои стенания, вы и Преславу смогли взять. И довольно о том. Скажи, где мой Калокир?

– Калокир, да… О, полюбовник твой тут отличился. Он ведь знал, что с царем Борисом из Константинополя прибыли сопровождающие его знатные люди – патрикий Никифор Эратик и настоятель Феофил, вот и решил попробовать с ними сговориться. Ромей с ромеем всегда найдет о чем потолковать, вот на это Калокир и рассчитывал. Он пробрался в город…

– Погоди, Свенельд, – перебила Малфрида. – Как он мог пробраться? Ты ведь говорил, что в город и муха не влетит…

– Да кто его знает, как он умудрился! – отмахнулся Свенельд. – Когда Святослав отправился брать Плиску, мы с Калокиром договорились, что я буду следить за предпольем у северных ворот, а Калокир – у главных, южных. Я в его стан не наведывался, вот и не знаю, как этот ловкач сумел проскользнуть внутрь укреплений. Правда, Инкмор рассказывал, будто бы Калокир забрался на стену по веревке, пока его люди отвлекали стражей на другом участке. Ну а пробравшись внутрь, херсонесец сумел отыскать посланцев Никифора Фоки. И уж как он их убедил, того не ведаю, да только пошли они на сговор с Калокиром. Их люди схватили и заперли царя Бориса, а прочим мятежникам было сказано, что они могут миром уйти из Преславы. Говорил же тебе – я севернее стоял станом и вдруг смотрю – на башне стяг Святослава с пардусом взмыл, ворота распахнулись! Глазам не поверил, но приказал отрядам войти внутрь и все разведать. Оказалось, что мятежники ночью покинули град через южные ворота, оставив нам Преславу и своего царя. Так что Калокир добыл победу для князя своими хитрыми увертками, а после еще следил, чтобы наши сильно горожан не грабили. Хорошо еще, что князь вовремя прибыл, обуздал и русов, и печенегов. Сказал – мой град. Окрестности – ваши, а столицу не троньте.

– Так он не пенял Калокиру, что тот мятежных бояр отпустил? – с тревогой спросила чародейка.

Свенельд похлопал ее по руке.

– Верно мыслишь, Малфрида. Многие тут болтали, что ромей хитростью все уладил, а славы в том никакой – так и не помстились мятежникам. Но Калокир и перед Святославом не падал на колени. Сказал: тебе нужен был град – он твой. И казна царская, и сам царь Борис у тебя в руках. А то, что ни строения, ни сокровищница, ни библиотека здешняя не пострадали, – это только к добру. Да что говорить, я и сам его поддержал, когда Святослав явился.

Свенельд поддержал Калокира? Малфриде это казалось странным. Хотя – оба они христиане, вот и стремились свои храмы и сокровища сохранить. И пусть Калокир уверяет, что он неверующий, Малфрида понимала: то, как его воспитали с детства, никуда не делось. Вот же они стоят – христианские храмы. Даже пение молитвенное можно расслышать…

Столица Болгарии, отныне принадлежавшая русскому князю, была не только обширнее крепости Доростол, но и много красивее. Высокие каменные дома, мощенные светлым камнем улицы, богато украшенные храмы. Дома знатных горожан привлекали внимание росписью, а за каменными оградами клонились к земле пышные ветви плодовых деревьев. Если после взятия в Преславе и были грабежи, то теперь все уже приведено в порядок и местные жители перестали опасаться завоевателей. Вот женщины на перекрестке набирают воду у фонтана, а русские витязи наблюдают за ними, но не задирают, а только порой пошучивают игриво. В кузнице мастер кует коня кому-то из воев, в другом месте раскупают свежий хлеб, и русы пробуют его, сравнивая со своим киевским.

Главная улица, по которой ехал Свенельд с Малфридой, вела к расположенному внутри городских укреплений дворцу болгарских царей. Город как будто и вырос вокруг дворца, ставшего центром и главной достопримечательностью столицы. Дворцовое здание было построено из светлого камня и мрамора, украшенные мозаикой арки обрамляли ряды окон, от центрального строения отходили портики галереи, крытые яркой черепицей.

Во дворе перед дворцовым крыльцом толпилось немало народу – как витязей-русов, так и местных болгарских бояр, из тех, что поспешили явиться к победителю на поклон. Причем прибыли они семьями, с многочисленными домочадцами, и теперь ждали, когда новый правитель их примет.

Свенельд помог Малфриде спешиться и указал в сторону опоясывающей дворец расписной галереи:

– Там он, красень твой ромейский!

Калокир стоял за массивными мозаичными колоннами в окружении каких-то веселых местных боярышень: смеялся, слушая их речи. А сам принаряжен – в лиловом переливчатом бархате, стан и плечи лором^[1219] перевиты, как у вельможи, густые черные кудри на лбу схвачены золоченым обручем, с которого вдоль висков ниспадают блестящие подвески. Ну, чисто царевич! И хорош-то как! Недаром все эти местные щебетухи вокруг него увиваются. А он смеется с ними, ручки пожимает.

Малфрида, ощутив укол в груди, крикнула нарочито грубо:

– Эй, Калокир-херсонесец!

Видела, как он повернулся, как посмотрел… А потом так и просиял. Оставил этих болтушек и к ней поспешил.

Малфрида поправила выбившуюся из-под головной шали прядь, топнула сапожком с налипшими комьями грязи. Калокир торопливо сбежал к ней по ступеням, и она увидела знакомое восхищение в его глазах… И сама навстречу кинулась. Обняла.

– Мой! Никому не отдам!

И через его плечо грозно сверкнула очами на следивших за ними с галереи боярышень. Что, остолбенели? То-то же!

Калокир мягко развел ее руки.

– Ну, что же ты так, прямо при всех, – сказал, отступая. – Здесь все иначе, чем у вас. Тут люди и осудить могут.

– Кто посмеет? Ты победитель, я твоя женщина. Кто осмелится судить?

Калокир рассмеялся.

– Ты, как всегда, своевольна и дерзка, Малфрида. Но раз назвала себя моей, то и веди себя как жена того, кто от всех требует почтения.

Он еще что-то говорил: мол, сейчас отведет ее в покои, где все готово к ее приезду. Пусть приведет себя в порядок и явится как достойная госпожа на вечерний прием – ведь сегодня царь Борис предстанет перед князем, вернувшимся в столицу! Калокир, казалось, считает это важным событием, но у Малфриды гул в ушах стоял: он назвал ее женой! Не подругой, не усладой своей, не полюбовницей – а женой! О, если он так решил, то… Она готова стать ею!

Приготовленный для нее покой был великолепен: мраморные стены, порфиром отделанная окантовка сводчатого потолка, ложе с бархатным балдахином, мебель вся в резьбе, повсюду пышные покрывала и бархатные коврики – ступать страшно по такой красоте. Но когда Калокир, заметив, как ей тут нравится, привлек ее к себе, Малфрида вмиг забыла обо всем, кроме жажды его любви. Целовала ромея жарко, ластилась страстно и бесстыдно, уже и застежку на его плече рванула, когда патрикий, растрепанный и задыхающийся, поспешил отстраниться.

– Не могу с тобой сейчас остаться, госпожа моя, как бы сам этого ни хотел.

Он принялся объяснять, что готовит встречу царя Бориса с князем и ему поручено следить за очередностью приема тех бояр, которые явились преклонить колени перед Святославом. Ведь здесь и византийские послы, и комиты готовых вернуться под власть князя земель. А у Святослава и его людей нет опыта приемов, вот Калокир и вызвался все устроить так, как при дворе великого правителя. От этого многое зависит.

– А когда ко мне? – искоса глянув на него, спросила Малфрида. – Соскучилась я по тебе, измаялась совсем. Хочу тебя всего!

Калокир уже от дверей вернулся к ней, целовал так, что ноги у нее подкашивались.

– И я соскучился по тебе, дикарочка моя сладкая. И весь твой буду, как только решим дела государственные. Ты же у меня разумница, должна понимать… К тому же еще неизвестно, как князь отнесется к моему решению отпустить мятежных болгар ради сдачи Преславы…

Последние слова заставили Малфриду опомниться. В ее глазах мелькнула тревога. Она встревоженно спросила, не жалеет ли сам Калокир, что отпустил лютых недругов Святослава, с которыми еще наверняка придется вести бои.

– Я сделал то, что счел наилучшим, – тряхнул головой патрикий. – Надеюсь, князь это поймет.

И поведал, что отправил вслед за отбывавшими мятежниками доглядников, чтобы проследили, куда те направятся. И выяснилось, что часть из них – из той болгарской знати, чьи земли подпали под власть Святослава и которым просто некуда деться. Вот они и двинулись в град Филиппополь. Это сильная крепость, и они рассчитывают там отсидеться. А те, кто случайно сошелся с мятежниками и оказался брошен ими, скорее всего подадутся в Византию, будут просить там убежища.

– А им его дадут? – полюбопытствовала Малфрида. Странно было такое слышать: Византия вступила в сговор с Русью, чтобы русы поприжали болгар, а теперь побежденные бояре болгарские у той же империи убежища просят.

Калокир ушел от ответа. О другом заговорил: дескать, Святослав все еще гневается на Малфриду за то, что посмела она требовать от него изгнания воеводы Волка. И все так же твердит: на что мне эта чародейка без колдовства? И в то же время как будто смирился с тем, что Малфрида стала подругой Калокира, поэтому не будет возражать, если она поселится в Преславе. Но все же ей не следует привлекать к себе внимание Святослава. Пусть держится в стороне, смешается с иными женщинами при дворе, не выделяется среди них.

– Ну что, согласна, госпожа моя? – ласково погладил ее по щеке Калокир. – А уж я тебе такие украшения и наряды тут подобрал – сама царица болгарская в них хаживала. Да только тебе они более к лицу. – И он улыбнулся той самой улыбкой, какая всегда так нравилась Малфриде.

Она немного поразмыслила о сказанном, а потом спросила:

– А Волка Святослав тоже позвал?

Выяснилось, что Волк остался на Дунае в Переяславце, где князь собирается заново возвести порушенное мятежниками капище языческих богов. И уж Волк усердствует: говорят, каждому заново воздвигнутому идолу приносит такие жертвы, что они стоят темные от запекшейся крови.

Малфрида перевела дух. То, что Волка здесь нет, уже славно. И даже сама подтолкнула патрикия к двери.

– Ступай, готовь свой пир. А я пока собой займусь, раз у вас тут торжество. И буду краше всех этих болгарских прелестниц, уж поверь. Вели Невену мою кликнуть!

Прислужница пришла в восторг от роскоши, в которой теперь будет жить ее госпожа. Надо же – царские покои! И даже баня царская в их распоряжении, где все в позолоте и мраморе. А сколько флаконов и кувшинчиков с душистым мылом и благовонными притираниями в шкафчиках, что стоят вдоль стен! О, Невена так украсит свою госпожу Малфриду, что рядом с ней любая болгарская боярыня будет выглядеть как крестьянка с Родопских гор!

Малфрида расслабилась в парной, потом взбодрилась в холодном бассейне. Затем слепые массажисты размяли ее тело, втирая в каждый сустав благоухающие масла. Болгария не желала ни в чем уступать своей сопернице Византии, и прибывшей издалека Малфриде вся эта роскошь казалась непонятной, расточительной, но и очень приятной. И опять подумалось: «Жить бы да жить тут с Калокиром любезным. Ни одной боярыне не позволю к нему приблизиться, а там, глядишь… Ведь женой назвал…»

Выбор нарядов – тоже удовольствие. Ах, какая парча, какой шелк цвета светлого вина, бархат такой расцветки, что она и названия ему не знала, – вроде сероватых сумерек с лиловым отсветом… Малфрида перебирала шуршащие ткани, а потом они с Невеной решили, что облачится она в тугой шелк малинового цвета с золотой оторочкой по подолу, с накладками из каменьев в виде цветов диковинных. Одеяние плотное, тяжелое, в таком придется вышагивать горделиво и чинно. Особенно после того, как Невена уложила волосы чародейки в высокую прическу-прополому^[1220]. Малфрида поглядела на себя в полированное металлическое зеркало – и не узнала. Глаза, обведенные сурьмой, кажутся строгими и загадочными, губы подкрашены кармином, отчего смотрятся вызывающе. А голова с прической-башней показалась такой большой!.. Чтобы это пышное сооружение из валиков и буклей удерживалось на месте, Невена скрепила его золотой диадемой с расходящимися над бровями зубцами наподобие лучей восходящего солнца. А еще украшения, подвески, кольца! Двинешься – зазвенишь вся.

Когда чародейка оторвалась от зеркала и встала, Невена и прислужницы заахали, замахали руками – не так стремительно, госпожа, двигайтесь плавно, медленно, чтобы прическа не скособочилась, голову держите величаво и ровно, не склоняя! Так полагается!

Малфрида ощутила себя едва ли не в оковах. Да ну их всех!

Служанки едва не плакали, когда эта дикарка принялась вытаскивать из прически булавки, срывать парчовую тесьму, а затем тряхнула головой так, что волосы рассыпались по плечам каскадом.

– Башню из меня неповоротливую сделали, дурищи… Что же мне теперь, даже головы не повернуть, вышагивать, будто аршин проглотила? Дайте-ка сюда гребень!

Так и вышла из покоев в византийском парадном наряде и струящимися до бедер блестящими черными, как смоль, волосами. Только венец с расходящимися надо лбом зубцами-лучиками оставила ведьма – уж больно хорош.

Она шла сводчатыми переходами, такая великолепная и по-варварски прекрасная, что встречные застывали, открыв рты, но при этом не забывая кланяться. Чародейка же шествовала мимо, ни на кого не обращая внимания. Лишь когда оказалась в тронном зале – столь огромном, что его своды поддерживали ряды великолепных малахитовых колонн, – огляделась по сторонам.

Здесь было людно, нарядные гости толпились у стен с пестрой мозаикой; полы были крыты мерцающим мрамором с зеленоватыми разводами. В дальнем конце помещения на возвышении стояло несколько тронных кресел, а присутствующие держались на почтительном отдалении – кто поодиночке, кто небольшими группами. Как заметила чародейка, тут было немало болгарских бояр, обряженных, как ромеи, и так же церемонно державшихся. Но было и немало русских витязей в военном облачении, доспехи у всех начищены до блеска, на пластинах нагрудных отражаются блики факелов. Факелы пылали и в настенных стойках, и на подвешенной на цепях люстре под сводом. От этого в зале было празднично, но и нестерпимо жарко.

Малфрида обвела взглядом зал, выискивая знакомые лица. Улыбнулась Инкмору, обменялась лукавым взглядом со Свенельдом, даже гололобого Йовко с его прядью-косой приветствовала кивком. Калокир стоял неподалеку от тронного возвышения вместе с каким-то священнослужителем и почтенного вида ромеем в лимонно-желтой хламиде. Она направилась к ним, но Калокир, едва завидев ее, шагнул навстречу:

– Я ведь велел твоим женщинам обрядить тебя, как знатную патрикию. А ты…

– Башню воздвигать на голове не позволю! – с ходу отрезала чародейка. – Или такой тебе не нравлюсь?

Он больше не упрекал ее. Чинно представил ей своих спутников – преподобного Феофила и досточтимого патрикия Эратика. Оба улыбались, она же была серьезна. Что она тут забыла? Не надеется же Калокир, что она под благословение попа Феофила преклонит колени? Дожилась чародейка – стоит со святошей христианским и слушает то, что переводит ей Калокир: дескать, настоятель Феофил был уверен, что женщины у славян все светлоглазые и светловолосые, а досточтимая дама словно прибыла из самой Сирии! Да что этот жрец Распятого в славянках смыслит!

Малфриде даже стоять рядом с христианским священником было неприятно. И когда к ним приблизился худощавый и сутуловатый мужчина со знакомым лицом, она обрадовалась, что есть повод отвлечься.

– Глеб! Княжич Глеб! Или… тебя теперь положено называть князем Глебом?

Это был старший брат Святослава, давно отказавшийся от власти, преданный христианству и живший на родине скромно и уединенно. Святослав настоял на том, чтобы он отправился с ним в этот поход, и тут ему довелось охранять проходы в горах Хемы, отделявших Болгарию от византийских владений.

Сейчас Глеб смотрел на Малфриду с мягкой полуулыбкой. Лицо у него было кроткое, голубые глаза смотрели приветливо, но некая слабость чувствовалась в его мягких губах, обрамленных подстриженной клином на ромейский манер бородкой. Да и вырядился он тоже по ромейской моде – в темные, почти монашеские одежды.

– Я рад тебе, Малфрида. Тем более рад, что, как мне сообщили, ты ныне не можешь заниматься своим чародейством!..

– А ведь некогда именно это тебя и влекло, – игриво улыбнулась Малфрида. – Помнишь, как просил меня чудеса всяческие устраивать?

– Не забыл. Помню и то, как ты меня ради этого заставляла отречься от истинной веры.

– От чужой веры, – нахмурилась Малфрида. – Или забыл, как в земле новгородской ты посещал великое капище Перыни?^[1221]

Приветливая улыбка Глеба стала меркнуть. Некогда он был страстно влюблен в Малфриду, но теперь… Отходя от нее, он даже совершил крестное знамение.

Тут в зале началось движение. Все расступались, отовсюду слышалось: «Святослав! Святослав!»

Князь вошел вместе с ханом Курей и венгерским царевичем Акосом. Куря был весь в парче и звенящих подвесках, у нарядного Акоса на пышной меховой шапке колыхался султан из белых перьев, но Святослав шел с непокрытой головой, легкий, стремительный и вместе с тем величавый. Недаром все эти бояре и священники склонились перед ним, словно трава под порывом ветра. И Калокир склонился, и его спутники-ромеи. А вот русы стояли прямо. Не было у витязей привычки чуть что спину гнуть, хотя во взглядах их читалась гордость за князя-победителя.

Малфрида смотрела на Святослава – и на душе теплело. Никакой показной роскоши, только светлая, ладно подогнанная полотняная одежда. Голова чисто выбрита, и лишь единственный клок светлых волос свисает набок, длинные усы огибают твердо сжатые губы, а в ухе поблескивает рубином золотая серьга.

Князь взошел на помост и небрежно опустился в тронное кресло. По правую руку сел Куря и сразу засучил ногами в узорчатых сапожках – непривычно было печенегу на высоком седалище. По левую руку подле Святослава опустился царевич венгерский, а рядом с ним тихо сел Глеб в темных одеждах. Глеб выглядел среди них самым пожилым и каким-то смиренным, но все же Святослав прежде всего к нему обратился, сказал что-то приветливое. Последнее свободное кресло на возвышении занял князь-воевода Свенельд. Вот и сидел Святослав в окружении союзников – как первый среди них, но и как равный.

– Что, бояре пресветлые, живота будете просить или кары?

Малфрида отметила, что князь хорошо говорит по-болгарски. А взором по толпе так и шарит. Бояре опять кланялись, но улыбались – поняли уже, что карать их князь не намерен.

– Что ж, тогда давайте решать с вами участь царя Бориса, – взмахнул рукой Святослав.

Лица бояр помрачнели, стали напряженными, некоторые из них озабоченно переглянулись. Борис был царем из династии, давшей стране немало благ, законным правителем и помазанником Божьим. А Святослав… Они опасались его, но понимали, что гневить неукротимого воителя опасно.

Царь Борис вошел в зал медленно и величаво. Он был молод, ему еще не исполнилось и тридцати, в стане тонок, но несколько сутул. И все же царская порода угадывалась в том, как он держался – спокойно и с достоинством, нисколько не смущаясь перед князем-завоевателем. Одет он был в златотканые одеяния по ромейской моде, длинные русые волосы покрывал богатый венец. Никто на его сокровища в его же дворце не позарился, и царь выглядел соответственно своему положению, хотя и понимал, что жизнь его висит на волоске.

Малфрида слышала, как Святослав быстро заговорил на болгарском, обращаясь к царю. Кое-что она не могла понять, но все же уловила, что князь напомнил Борису, что при его деде Симеоне Великом Болгария была сильной державой, угрожавшей даже Византии, а Борис стал ромеем, и теперь Византия диктует ему свою волю.

– Но и ты считаешься с Никифором Фокой, князь русов, – спокойно ответил Борис. – Разве не по воле ромейского базилевса ты прибыл сюда?

– Я прибыл как его союзник.

– И как союзник уйдешь?

– Это будет решено между нами, – ударил по резному подлокотнику Святослав. – А вот ты, Борис, столько лет проживший при цареградском дворе, не по приказу ли базилевса явился, когда меня не было?

Малфрида услышала, как рядом шумно задышал Калокир. Никифор Фока был его государем, а Святослав доказывал – и не без оснований, – что император поступил вопреки их договору.

Царь Борис вскинул голову, стал словно выше ростом.

– Не упрекай меня за службу Византии великой. И хотя одно время мой дед Симеон и впрямь воевал с Царьградом, но с тех пор мы много лет жили с ромеями в мире, Болгария расцвела за эти годы, причем в этом была и заслуга благоволившей к нам империи. Почему же я должен был не подчиниться базилевсу и не прибыть сюда, когда ты оставил мое царство и вернулся в Киев?

– Так это Никифор Фока тебя отправил сюда? – спросил князь, и желваки на его скулах напряглись.

– Я сын своего отца Петра, – положил ладонь на грудь Борис. – Я обязан был наследовать трон после его кончины. А то, что сотворил здесь ты… Я должен был это прекратить. Ибо сказано в Писании: «Блаженны миротворцы…»

– Это ты-то миротворец? – поднимаясь со своего места, перебил Святослав. Он столь стремительно шагнул к Борису, что тот отшатнулся. – Миротворцы не уничтожают отряды воинов, – процедил сквозь зубы князь, – не льют кровь, не разрушают грады, которые возведены по моему приказу – приказу победившего!

– Град, который мои люди разрушили, был чудовищным. Там высились идолы, перед которыми лилась кровь людей!

– Но это была моя столица! Столица моей новой державы! А ты пришел и заявил права на нее!

И опять Малфрида слышала, как тревожно переступает с ноги на ногу Калокир. Его спутники стали что-то тихо говорить ему по-гречески. Калокир по пути в Болгарию учил ее языку империи, и она смогла понять: они поражены тем, что услышали: разве архонт Сфендослав не по воле империи двинулся на болгар? Неужели и вправду он задумал прибрать болгарское царство под себя? Малфрида хмыкнула: что ж, Калокиру давно следовало втолковать им, что князь-пардус не какой-то там наемник. Он имеет право владеть тем, что завоевал.

В зале стоял шум. Потом Борис с нажимом спросил:

– Но если ты мое царство хочешь взять себе, то как поступишь со мной?

Святослав неожиданно улыбнулся. У него была хорошая улыбка, полная силы и обаяния.

– Я не трону тебя, Борис, если согласишься с тем, что я решил. А решил я…

Малфрида оглянулась на Калокира. Лицо херсонесца было напряженным, он старался не упустить ни слова из того, что говорил князь.

А князь предложил царю Борису остаться и править в Преславе Великой, тогда как сам Святослав восстановит Преславец в устье Дуная, сделает его своей столицей и будет править оттуда. И будут они стоять над Болгарией рядом, как каган и бек-шад правили Хазарией. Торговля и войско будут у князя, а Борису останутся его церковь и его подданные, с которыми он будет решать их тяжбы.

Болгарские бояре загалдели, пораженные выдвинутым князем условием. Но тут выступил вперед Йовко из Кочмара и заявил: если у Болгарии будет такой воитель, как Святослав, Византия уже никогда не осмелится угрожать царству. И с этим многие согласились.

Борис какое-то время молчал, потом ответил:

– Я изучал обычаи Хазарии и знаю, что роль кагана, какую ты отводишь мне, куда менее значительна, нежели власть того, у кого в руках воинская сила.

– Да, это так. Но только на таких условиях я могу оставить тебя царем болгарским. Рано или поздно мы поладим, как ладили правители Хазарии.

– Если тебе так нравится Хазария, князь Святослав, почему же ты не остался там править? – спросил Борис.

Святослав неожиданно расхохотался.

– Мне больше по душе Болгария. И она стала моей. Та часть, которую я взял под себя. А то, что осталось… Хочешь сговориться с непокорными Комитопулами – тогда жди, когда мои воины возьмут и Македонию с Фракией. Византия не посмеет вмешаться в мои планы.

Он повернулся к Калокиру и его спутникам:

– Верно я говорю? Никифор Фока не станет мешать моим планам!

– Как я могу это знать, князь? – выступил вперед Калокир. – Но обещаю, что отправлю послание в Царьград. И если ты сможешь выполнить то, что задумал, и пообещаешь жить в мире с моей державой, думаю, базилевс не станет мешать тебе сломать шеи непокорным Комитопулам. У меня есть верный человек при дворе, это важная особа, которая пояснит божественному, что твои завоевания не причинят вреда Византии.

Малфрида вспомнила, что Калокир и прежде упоминал о своем человеке при Константинопольском дворе, через которого он передает послания императору. Кто бы это мог быть, если с его помощью Калокир рассчитывает повлиять на самого базилевса?

А тем временем сломленный натиском Святослава и осознавший, что ему больше не на что рассчитывать, Борис согласился на условие князя и присягнул ему. Следом присягнули и остальные болгарские вельможи, а затем все они вслед за Святославом и его союзниками перешли в пиршественный зал. О многом там говорилось – и о том, что князь мудро воздержался от разрушения Преславы, и о том, что оставил Борису его казну, и о том, что теперь, после того как правители договорились, показательных казней больше не будет, а значит, бояре могут возвращаться в свои усадьбы, молиться своему Богу. Правда, придется закрыть глаза на то, что князь-завоеватель снова поставит в их стране идолов, которым поклоняются его воины.

Все это были важные вещи, но хан Куря уже заскучал и велел позвать своих танцовщиц. Однако их пляски с визгом и битьем в бубны не пришлись по вкусу местной знати, и вскоре многие стали расходиться.

В тот вечер Калокир пришел к Малфриде поздно и долго стоял у окна, глядя вдаль.

– Ты смирился с решением князя остаться в Болгарии? – спросила чародейка.

Патрикий вздохнул:

– Князь забывает, что у него тут немало врагов. Говорил я ему, что мятежники укрылись в Филиппополе и готовы продолжать борьбу. И пока он сражается и усмиряет местную знать, Никифор Фока может быть спокоен, что его границам ничто не угрожает.

– А Никифор опасается Святослава?

– Он давно за ним наблюдает и знает, что этот пардус всегда готов к прыжку.

Малфрида, сняв пышные одежды, уже распростерлась на ложе и, подперев рукой голову, смотрела на Калокира. Он почувствовал на себе ее взгляд, приблизился. Ее томные глаза мерцали, губы влажно блестели, тонкий шелк сорочки не скрывал главных изгибов ее тела. И патрикий забыл обо всех державных делах, а думал лишь о том, как обнимет ее, как прижмет к сердцу.

И полетел в сторону его украшенный самоцветными каменьями лор, затрещала бархатная ткань, когда он срывал с себя одежду. А потом они целовались, перекатываясь по ложу, набрасываясь друг на друга, словно утоляли нестерпимый голод…

– Я от тебя голову теряю, – произнес Калокир спустя время, когда их бурное дыхание стало успокаиваться. – Я и Преславу брал для тебя. Не для князя, а для тебя. Думал: возьмем столицу, сразу за тобой пошлю. Поселю тебя в покоях царицы, как высочайшую госпожу. Слова мне никто поперек сказать не посмеет. И вот ты здесь…

Но когда, насытившись любовью, патрикий заснул, Малфрида какое-то время лежала, задумчиво перебирая его темные шелковистые волосы. «На чьей стороне ты окажешься, Калокир, если следующий прыжок пардуса будет нацелен на Византию?» – размышляла она. И опять пожалела, что не может ворожить, как прежде. Однако чародейка помнила, как некогда ворожила Никифору Фоке в Царьграде, а потому знала – правление этого императора не будет долгим. Правда, сейчас уже не могла припомнить, чем оно завершится. Неужели и это суждено Святославу?

Но о том ли ей думать, когда она лежит в объятиях того, кого так полюбила? Малфрида улыбнулась, погружаясь в сон. Что бы ни ожидало ее в грядущем, сейчас она просто счастлива…

Святослав так и не поблагодарил Калокира за то, что он сумел без боя взять Преславу. Было ли виной тому неудовольствие, что его приятель выпустил мятежников, то ли он попросту завидовал тому почету, который оказывали предотвратившему кровопролитие ромею местные жители, но Святослав чувствовал себя как бы обделенным. А к этому князь не привык. Поэтому вскоре решил вновь испробовать свою воинскую удачу и завершить начатое дело – расправиться с мятежной болгарской знатью, укрывшейся в Филиппополе.

Через несколько дней Калокир сообщил Малфриде, что князь собирается в поход на град мятежников.

– И ты идешь с ним? – упавшим голосом спросила чародейка.

Калокир кивнул.

– Я обещал, что буду всегда сражаться рядом с князем, и он этого не забыл. К тому же я слишком популярен в Преславе, со мной тут считаются поболе, чем с другими, а это волнует Святослава. Поэтому он хочет увезти меня, а здесь останется воевода, который будет присматривать за царем Борисом и боярами.

Малфрида вздохнула. Опять война! Это раньше она не знала, что чувствуют жены тех, кто вечно в походах. А теперь…

– Когда едешь? – спросила чародейка.

– Ну, ты же знаешь, как скор пардус, – засмеялся Калокир. – Вот подтянутся его отряды и выступит.

– Значит, у нас всего седмица друг для друга? – с робкой надеждой произнесла она.

– Может, и две, – успокоил Калокир.

И они старались проводить вместе столько времени, сколько было возможно. У них были длинные страстные ночи и неспешно проведенные утренние часы. Калокир обучал чародейку греческому и восхищался ее способностями и памятью, а она рассказывала ему старинные предания славян. Потом они гуляли по городу, катались верхом, дурачились. Как-то Малфрида нарядилась воином-русом, а патрикий, наоборот, оделся в женское платье и головной платок. «Воин» Малфрида вела свою «пленницу» на веревке, а окружающие только дивились, наблюдая, как рабыня по пути умудрялась строить всем прохожим глазки и соблазнительно причмокивала губами. Даже посол из Царьграда, патрикий Эратик, не узнал, кто перед ним, и только удивленно вытаращил выпуклые глаза. А они, едва свернув за угол, нахохотались вволю!

И все же Калокир не мог уделять чародейке столько времени, сколько она хотела.

Он то и дело оставлял ее и уединялся. Писал в Царьград, улаживал дела с царем Борисом и согласовывал с ним повеления Святослава. Ибо Святослав приказывал, а Борис был вынужден оглашать его волю своим подданным. Зато в Преславе царил мир, даже печенеги откочевали – в Преславе им запрещалось грабить, но они могли вихрем пронестись по отдаленным окраинам и взять там столько добычи, сколько сумеют. Венгры скучали: они не хотели ссориться из-за добычи с печенегами, которых было значительно больше, поэтому занимали себя пирами да воинскими игрищами, состязаясь с русами и устраивая поединки на палицах, борьбу с шестами, испытания лучников. Бывали и скачки, однако тут русы заметно уступали прирожденным наездникам-венграм. Зато в кулачном двубое русам не было равных, и вскоре венгры, гроза всей Европы, вынуждены были отказаться от рукопашных схваток. А вот местные болгары теперь, когда все уладилось, с большим удовольствием смотрели на эти схватки. Им не жалко было ни русов, ни людей Акоса, когда те выходили из строя с разбитым лицом или вывихнутыми конечностями. Нравится этим варварам сражаться – пусть калечат друг друга.

Калокир заметил, что и Малфрида иной раз приезжает поглядеть на эти состязания.

– Что ты за женщина, если тебя тешат такие грубые забавы? Впрочем, я забыл, кто моя возлюбленная, – посмеивался он. – Не по тебе сидеть в роскошном покое и вышивать шелком по бархату…

Малфрида усмехалась в ответ. Нет, не стать ей обычной женщиной. Чтобы не томиться в царских покоях одной, она что ни день отправлялась гулять по окрестностям – скакала верхом вдоль реки Тичи, бродила в городе среди лавок с товарами, даже в отдаленный лес однажды забрела, где под темными елями царил зеленоватый сумрак. Но вскоре стало там чародейке не по себе: появилось чувство, будто кто-то за ней пристально наблюдает. И ворон на ветке каркал злобно, поблескивая из хвойной гущи огненным глазом. Что-то темное, волшебное было совсем рядом. Раньше она бы заинтересовалась, попыталась разобраться и помериться силами. Сейчас же просто оробела. Захотелось поскорее вернуться к Калокиру, рядом с которым чувствовала себя в безопасности.

Но когда ведьма рассказала милому, что ее волнует, он только хмыкнул.

– Опомнись, госпожа моя! Ты ведь не на Руси, где сильны колдовские чары. Ты в христианской стране, чудес тут не было со времен язычника Расате, который, как сказывали, и впрямь мог творить дива. Но после того, как его ослепил и упек в монастырь родной отец, ничто темное уже не имеет тут власти. Здесь почитают Христа и не верят во всякие побасенки.

– Неужто? А гляди-ка: Невена моя знает заклятия целебные, носит старинные обереги, а еще рассказывает о всяких чудесах – многоглавых драконах и маленьких водяных демонах-караконджалах, которые выходят на берег в зимнюю пору и могут обратить запоздалого путника в коня, чтобы скакать на нем до первых петухов.

Калокир рассмеялся. До чего же красивый был у него смех – звонкий, легкий, залихватский!

– Я знал, что Невена тебе по душе придется. Она много всякой чертовщины знает!

– А у тебя было с ней что-то? – осторожно спросила Малфрида. – А то я заметила, что у нее даже голос мягче становится, когда о тебе упоминает.

– Разве я бы осмелился приставить к тебе бывшую любовницу? Зачем? Покинутые женщины счастливой избраннице добра не желают. А Невене я однажды просто помог. Она занималась знахарством, живя в Плиске, но местные священники не одобряли этого и прогнали ее. Плиска ведь некогда была языческой столицей Болгарии, там долго еще сохранялись старые обычаи – жертвоприношения собак, традиция убивать коня на похоронах хозяина, всевозможные гадания. Вот тамошний священник и стал жестоко бороться с язычеством. А ведь от этой женщины могла быть и польза! Поэтому я отправил ее в Доростол, поведав о ней патриарху Пантелеймону. Он разумный муж, его суевериями не смутишь, а лекарня в лице Невены приобрела умелую врачевательницу. Правда, лишь до той поры, пока я не стал подыскивать служанку для тебя. Вот Невена и согласилась о тебе позаботиться. Эй, краса моя, о чем ты задумалась?

Они как раз возвращались с прогулки верхом, проезжали под южными воротами Преславы. Там тянуло сквозняком, когда Малфрида повернулась к Калокиру, порыв ветра растрепал ее кудри, в темных глазах отразился свет бледного осеннего солнца.

«Какая же она необычная! – восхитился Калокир. – И пусть она – дикарка, не желающая признавать ничьи обычаи, с ней жизнь кажется вдвое ярче!»

– Я думала о том, – неторопливо проговорила Малфрида, – что ты поведал мне о прежней столице Плиске. Хотела бы я там побывать.

– Обязательно съездим, как будет время. Но после Преславы Плиска покажется тебе захудалым местечком. Ибо Преславу Великую возводили, чтобы отвлечь людей от всего старого, строили так, чтобы сюда стекались люди, признавшие новую веру. И видишь, как тут все богато! – Калокир жестом указал на крытые портики вдоль главной улицы, в конце которой находился великолепный фонтан – как раз на перекрестке.

Одна из боковых улиц сворачивала к белокаменному храму – горожане прозвали его Золотой церковью. Ее позлащенные купола сверкали на фоне затянутого низкими облаками осеннего неба, а узоры из разноцветной керамики обрамляли арочные окна и портал. Калокир предложил Малфриде зайти в храм, но она заупрямилась. Не забыла еще, что с ней случилось в Константинополе, когда она однажды вошла в церковь, – на нее обрушился мрак, ее стало ломать и выворачивать, она стонала и корчилась от боли^[1222]. И если такое повторится…

Но тогда Малфрида была в чародейской силе, ныне же она обычная женщина, а Калокир упрашивал так ласково, говорил, что приглашает ее не молиться, а поглядеть на красоту дел великих мастеров.

Все же она сильно любила его и послушалась. Правда, все же не решилась пройти дальше колонн у входа. Изнутри несло ладаном, мерцали многочисленные звездочки свечей. Малфрида видела ряды белых колонн, иконы на алтаре, блестящий каменный пол. Красиво… но все равно хочется поскорее уйти. Она и так переломила себя, уступив Калокиру. А вместе с тем отметила, что ничего худого с ней не произошло. И заметила внутри воинов-русов – те бродили по приделам, восхищенно озирались.

– Я смотрю, нашим витязям нравятся вашихрамы.

– Да, многие даже на службу захаживают, слушают пение, свечи ставят у икон – им это забавно. Желания загадывают, выполняя это священнодействие.

– Выходит, молятся Распятому? – гневно спросила Малфрида.

И резко повернулась к Калокиру:

– Зачем ты меня сюда привел? Хочешь, чтобы я поверила в Христа?

Он только пожал плечами.

– Поверила? Я позвал тебя сюда, потому что люблю прекрасное. Разве ты не заметила, как тут красиво? Это сделали умелые мастера, талантливые люди. Вот это мне и нравится. Это… – он помедлил, подбирая слова, – это искусство. И христианство тем и хорошо, что дарит людям искусство, а с ним и представления о добре и зле. Ты ведь понимаешь меня, госпожа моя?

Он специально произнес все это по-гречески. И она действительно поняла. Но спросила: а как же те дива, которыми чаровала его на Хортице?

Теперь и Калокиру пришлось задуматься. Ответил, когда они уже возвращались во дворец.

– Те дива необычны и ужасны. Я бы хотел порой их видеть, испытать при этом волнение и даже страх. Это будоражит кровь. Но после этих чудес и страхов я бы желал вернуться сюда, где покой, мир и красота. Здесь ничто меня не страшит, жизнь красива и удобна. В термах всегда горячая вода, улицы чисты, сады ухожены, а люди доброжелательны и учтивы. Здесь никого не режут на алтарях, не приносят в жертву.

Малфрида топнула ногой.

– Вот как! А мне сказывали, что некий Авраам готов был по велению вашего Бога принести в жертву своего сына Исаака!

– Однако, едва он занес над сыном нож, его остановил ангел. И это был верный знак, что Господь Всемогущий не желает человеческих жертв.

– О, как ты это произнес – Господь Всемогущий!

Калокир снова смеялся.

– Не ревнуй меня к Господу, госпожа моя. Возможно, я не верю в него, но его заповеди – «не убий», «чти отца и мать», «не укради» – мне нравятся. Они добры и человечны.

– Ну, за кражу и у нас на Руси могут руку отрубить. А если коня кто уведет, то и на кол посадят.

– Значит, ваши воры просто боятся кары, а если удастся ее избежать, считают себя удачливыми и смелыми. В христианстве же «не укради» – одна из главных заповедей. Христианин должен знать, что это дурно, это грешно.

– Ты бы это печенегам, охочим до чужого добра, попробовал втолковать, – рассмеялась Малфрида.

Но на душе у нее стало тревожно. Она подозревала, что Калокир все же не настолько отринул свою веру в Христа, как хочет показать. Но почему тогда она смогла колдовать в его присутствии на Хортице? Почему ей удалось показать ему те дива, которые так поразили и восхитили херсонесца? А ведь именно своим любопытством и отвагой очаровал ее тогда ромей.

Было еще нечто, что смущало ведьму. Пусть Калокир и появлялся с ней на людях, когда они гуляли, однако ночью приходил к ней украдкой. Малфриду это задевало – ей хотелось, чтобы все безоговорочно знали, что они пара! Калокир же пояснил, что опасается, как бы его соотечественники Феофил и Никифор Эратик, находившиеся ныне в Преславе, не донесли императору, что его посланник и доверенное лицо завел отношения с женщиной, какую некогда в Константинополе сочли ведьмой.

– Но я и есть ведьма, – с гордостью ответила Малфрида. Но оговорилась: – По крайней мере была ею еще недавно, и может статься, что…

Она умолкла, понимая, что чары вернутся к ней лишь в том случае, если их отношения с Калокиром прервутся. А ей так не хотелось этого!

Калокир догадался, нежно обнял.

– Ты мне мила, госпожа моего сердца. И так умна, что, конечно же, поймешь: пока я слуга императора, не стоит двору знать о нашей связи.

– Ты сказал «пока»? Может, когда-нибудь ты станешь служить не базилевсу, а князю Руси?

– Тише, милая! – прикладывал палец к ее губам Калокир. – Все может случиться в этом мире. Но пока Никифор во славе, я его не предам.

И он продолжал приходить к чародейке по ночам тайно. Но какие это были ночи! Полные страсти и неги, тайных признаний и бездонной нежности. Калокир был изощренным любовником, Малфрида познала с ним много такого, о чем ранее и не догадывалась. В упоении любви, она почти уже не жалела, что ради Калокира перестала быть чародейкой. Век бы с ним так… Была бы его верной женой, ждала бы его возвращения, окружила бы его заботой, во всем старалась бы ему соответствовать. Даже высокую прическу прополому согласилась бы носить, как знатные византийские жены. И, может, однажды родила бы ему дитя… Вот как любила она Калокира! И старалась не думать о разлуке – разлуке, которая близилась с каждым днем.

Рассредоточенные по стране отряды Святослава стекались из каждой крепости, куда он посылал гонцов. Все происходило быстро, и если не в конце первой седмицы, то уж к исходу второй у стен Преславы вырос большой лагерь воев-русов и кочевников, готовых выступить по первому приказу князя.

Малфриде пришлось проститься со своим патрикием.

Они долго стояли обнявшись в одном из переходов на городской стене. Оба не хотели, чтобы их видели, но медлили, чтобы еще минуту побыть наедине, хотя из лагеря уже доносились звуки рогов и слышался гул готового выступить войска.

Наконец Калокир отстранился. Оправил перевязь с мечом и, не сводя взора с печального лица любимой, сказал:

– Знаешь, милая, обычно я легко прощаюсь. Но сейчас мне трудно… Трудно покинуть тебя, чаровница. И хоть Святослав гневался, что из-за нашей плотской близости чар в тебе не осталось… Ты сама – чары, с тобой я теряю себя, но мне от этого так сладко. А оставить тебя хоть на время… горько мне…

Он ушел, а ей захотелось плакать. Шагнула следом, простерла руки, словно надеясь удержать… Но тут заметила стоявшего неподалеку на верхних галереях Свенельда, который видел их прощание… и вдруг смутилась. С чего бы это? Она никому ничего не должна. Особенно бывшему мужу.

Малфрида вскинула голову, хотела сказать – негоже соглядатайствовать, но смолчала. Ибо Свенельд спускался по ступеням, глядя на нее с теплотой и пониманием.

– А ведь славная из вас вышла пара, Малфутка, – вдруг назвал он ее старым, еще древлянским именем. – Смотришь на вас – и любуешься: оба ладные, рослые, чернявые. И будто схожими между собой вы сделались. А такое случается лишь тогда, когда люди парой становятся, двумя половинками целого, настоящего.

Малфрида не ожидала от воеводы таких слов. И вдруг выпалила:

– Да и вы с Ольгой с годами стали схожи! Не так чтоб прямо, но что-то общее в вас появилось.

Свенельд глубоко вздохнул.

– Наверно, после того, как я крестился.

И поведал вдруг сокровенное: княгиня сильно тревожилась из-за того, что они стали любовниками и живут во грехе. Когда Ольга покидала Царьград, патриарх Полиевкт сказал ей напоследок: «Бойся греха, ибо он отдаляет тебя от Бога». И Ольга, сойдясь со Свенельдом, не могла быть по-настоящему счастлива. Он это понимал. И так боялся потерять ее любовь, так хотел успокоить и вернуть радость, что согласился креститься, чтобы они смогли тайно обвенчаться. Ольгу это несказанно обрадовало, и они, хоть и таили свой брак, но прожили в любви и согласии много лет. Ради этого счастья Свенельд даже отказался от живой и мертвой воды. Да ведь и воды этой становилось все меньше, оставались одни сказы о ней…

– Так ты крестился, не веря в Христа? – удивилась Малфрида. – Отказался от своих богов и не уверовал в чужого?

– Вера пришла потом. Это ведь тоже чудо, когда она вдруг пробуждается в душе и уходят все сомнения.

– Хм. Ты только князю нашему того не говори, воевода. Засмеет. Да и за тайный брак с матерью-княгиней не помилует.

Свенельд продолжал задумчиво смотреть на Малфриду, будто не слышал ее слов. Потом вдруг сказал:

– Знаешь, если ты так полюбила Калокира, а он христианин, то, может, и ты когда-нибудь…

Смех ведьмы не дал ему закончить – звонкий, победительный, громкий, с тайным презрением. Колдовской смех. Она даже голову откинула, уронив на плечи шелковый капюшон, а ее волосы растрепались на ветру.

– Ох, Свенельд!.. Да что бы я?.. А Калокир не такой уж и верующий – на службы не ходит, священство не жалует. И это мне в нем любо. А ему нравится то, что я колдовать могу, этим его и привязала. Он не такой, как ты. Тебя мои чары пугали, а потом и вовсе развели нас в разные стороны. Калокир же… Кто знает, может, не он меня к крестильной купели подведет, а я его – подальше от храмов, в рощи колдовские…

Глаза ее озорно искрились. А вот лицо Свенельда стало печальным. Зачем-то потер перчаткой нагрудную пластину панциря – вроде пятнышко приметил. Казалось, и в глаза чародейке поглядеть не в силах. Потом все же сказал:

– Ты бы не слишком полагалась на это, Малфутка. Пусть твой красавец и мало считается с верой христианской, зато искать чести и возвышения горазд. Сказано – ромей, а для ромея возвыситься в своей державе важнее, чем все чудеса чужих и диких краев. Ну, полюбопытствовал, подивился необычному, но со своей стежки к славе и знатности ни за что не сойдет. Разве ты его еще не поняла? Думаешь, из одной привязанности к Святославу он ему помогает? О, он больше задумал. А ты для него – лишь радость и утеха сиюминутная. В будущем же Калокира, великом и славном, места тебе нет и быть не может…

Он не договорил: Малфрида внезапно подалась вперед и наотмашь отвесила воеводе звонкую пощечину. Грудь ее вздымалась, глаза сверкали.

– Ты с собой Калокира не равняй, воевода. Разные вы! Понял?

Она повернулась и зашагала прочь. Свенельд же, потирая щеку, смотрел ей вслед, и глаза его по-прежнему были грустными.

(обратно)

Глава 9

Зимний туман был густой, темный и походил на смог. Впрочем, он и был смогом – мутным, пропахшим гарью, кровью, нечистотами. Дышалось им тяжело, с отвращением. Но особо ужасными казались звуки, доносившиеся из тумана, – многоголосый нескончаемый стон, перемежающийся полубезумными рыданиями и криками ужаса и боли. Порой из этой мглы доносился смех – смех победителей, долетали их команды, ржание их коней. И эти звуки производили не менее жуткое впечатление, чем вопли тех, кто умирал в муках.

Калокир сидел на коне, пригнувшись к седельной луке, и помышлял только о том, чтобы туман рассеялся как можно позже. Он не хотел видеть того, что в нем таилось, – того, что сделали с городом Филиппополем войска Святослава. А ведь патрикий Калокир был среди тех, кто штурмовал крепость, помогал сооружать стенобитные машины, подбирал мастеров для строительства катапульт и баллист. Стены Филиппополя казались неприступными, и Калокир надеялся, что, пока будет длиться осада, князь Святослав выдвинет приемлемые условия сдачи города, а осажденные, пожертвовав частью мятежников, смогут выторговать милость к горожанам и найдут способ умиротворить завоевателя. Тщетные упования. Святослав, проведав, что в Филиппополе собрались последние силы мятежных бояр, не желал слышать о переговорах. Он хотел одного – кары. И Калокир стал догадываться, что князь-пардус, разоривший и уничтоживший столь могучее и процветающее государство, как Хазария, не остановится перед тем, чтобы стереть с лица земли последний не подвластный ему город Восточной Болгарии. Святослав так хотел отыграться за свое разочарование, ибо ранее считал болгар несерьезными противниками, а те посмели восстать за его спиной. Он и на Калокира был зол за то, что тот покорил Преславу без боя и показательных казней, и все чаще поглядывал на ромея с подозрением. Оттого и слушать не стал уговоров Калокира, что следует принять парламентеров из осажденного Филиппополя. Он желал явить силу и гнев.

И вот город взят. Рухнули под ударами каменных ядер надвратные башни, снесены сами ворота, и орда воющих и вопящих варваров ворвалась в крепость. Но того, что уготовил древнему Филиппополю Святослав, даже Калокир не ожидал. Хотя должен был, зная о том, что случилось с хазарскими Итилем и Саркелом.

Откуда у русов эта жестокая казнь – сажать живых людей на колья? На пали, как они говорят. Это долгая и мучительная смерть. Казалось бы, куда проще – и милосерднее – зарубить или повесить казнимого. Но еще до того, как город был взят, Святослав велел поставить на одном из холмов близ Филиппополя целый лес столбов с заостренными вершинами. И, видя это и понимая, что им уготовано, защитники города оборонялись отчаянно. Некоторые пытались вырваться и бежать, но именно эти беглецы стали первыми жертвами мести князя – их ловили и сажали на колья перед пораженными ужасом защитниками крепости. Иные продолжали сражаться – их счастье, если погибали легкой смертью в схватке. Но даже их тела подвергались зверскому надругательству, а князь приказывал ставить все новые страшные столбы. Что может быть слаще воплей и стонов умирающих на кольях врагов?

Калокир же был потрясен. Проведя всю сознательную жизнь в походах, зная все ужасы войны, он не ожидал, что однажды придется увидеть целый лес оструганных столбов с тысячами умирающих на них людей. Казнили всех – восставших бояр, их воинов, священников и торговцев, отроков и женщин, помогавших осажденным или просто попавшим под горячую руку. Город был предан огню, сжигались лавки и дома, осквернялись храмы. Пленников выводили за стены небольшими группами, они молились, некоторые просили о пощаде, другие проклинали захватчиков; были и такие, кто пытался вырваться и бежать. Тщетно! Страшная, долгая и мучительная смерть на колу ожидала всякого. Лишь в последние дни русы как будто пресытились муками врагов и просто рубили головы и сваливали тела на поле за городом. Воронье слеталось отовсюду, торжествующе каркая, расклевывая как мертвых, так и живых, впавших в беспамятство на кольях.

Больше всего Калокиру хотелось уехать. Но он был обязан оберегать послов императора – патрикия Никифора Эратика и настоятеля Феофила. Святослав не желал их принимать, но и не гнал, удерживая в стане русов то ли как полномочных представителей Константинополя, то ли как заложников. Лишь сегодня князь изъявил желание встретиться с послами. Калокир должен был дождаться их здесь, за городом, и проследить, чтобы они беспрепятственно отбыли и им никто не чинил обид. И еще неплохо бы узнать, что они сообщат базилевсу… Хотя после всего, что послы увидят под Филиппополем, это и так ясно.

Он продолжал ждать, не сходя с седла. Отметил, что туман начал рассеиваться: высоко на кольях стали видны тела казненных. Их силуэты с широко расставленными или, наоборот, судорожно поджатыми ногами, откинутые или поникшие головы, чудовищные маски искаженных мукой лиц… Лишь немногие казались спокойными в смерти, и это спокойствие казалось особенно жутким. По мере того как туман редел, глазам открывались ряд за рядом – колья, словно адский лес, покрывали холм и спускались рядами в низину. Жуткое зрелище. Привыкнуть к этому невозможно.

Мимо проскакала группа печенегов, волоча на аркане окровавленное нагое тело. Кому-то повезло разозлить кочевников – и на него просто накинули петлю и поволокли. От ударов о камни и ухабы смерть наступает скорее, чем от деревянного острия, неспешно разрывающего внутренности. А когда развиднелось настолько, что в тумане проступили очертания городских стен, стали видны и тела тех, кого казнили совсем недавно, когда из-за спешки стало не до кольев. Шеи побежденных захлестывали петлей-удавкой и стаскивали их со стен. Повешение – быстрая смерть, почти милосердная. Что ж, насытил Святослав свою жажду мести?

От этих мыслей Калокира отвлек перезвон бубенцов, которыми обычно украшают дорогую сбрую. Вскоре показалась небольшая группа всадников. Впереди ехали двое на светлых мулах, оба в плащах с надвинутыми на лица капюшонами, позволяющими не видеть кошмарную картину окрестностей Филиппополя. То были послы, и Калокир, тронув шпорой бок лошади, двинулся навстречу.

Возглавлявшие посольскую кавалькаду патрикий Никифор Эратик и настоятель Феофил выглядели подавленными. Толстое бабье лицо патрикия с обвисшими щеками застыло, словно маска, говорить мог только аскетически изможденный настоятель Феофил.

– Архонт Сфендослав намеренно велел своей страже держать путь через этот ад, чтобы мы видели, на что он способен во гневе. И мы действительно в ужасе. Тем более что Сфендослава очень раздражает то, что император медлит с обещанной выплатой. Нам пришлось пояснить архонту, что задержка произошла из-за того, что у божественного базилевса сейчас немалые проблемы: в Византии три года подряд неурожай, а это повлекло за собой спекуляции, в которых – увы! – отличились и родичи самого Никифора. Это едва не привело к бунту, и базилевс сейчас усмиряет непокорных. Деньги нужны, чтобы стянуть к столице войска и накормить голодных.

Калокир все это знал и уже пытался объяснить князю причину задержки. Но тот отрезал:

– Заботы Никифора меня не волнуют. Он дал слово – должен сдержать! Я не привык ждать, как нищий с чашей для подаяния. Если долг не будет выплачен до того, как сойдут снега и откроются перевалы в горах, я сам приду и возьму свое.

Это же наверняка было сказано и послам. Феофил с тревогой спросил:

– Ваш Сфендослав способен на подобное?

«Ваш»… Похоже, послы уверены, что Калокир – человек русского архонта. Поэтому его ответ прозвучал сухо:

– Не забывайте, достопочтенные, что я, родич императора и его посланец, являюсь при Святославе как бы заложником. Моя жизнь и свобода – доказательство того, что выплата все же поступит и наисветлейший Никифор Фока не нарушит слово. И то, как поведет себя архонт Святослав, меня тоже волнует. Если он однажды скажет: «Иду на вы…»

Калокир умолк, проглотив ком в горле.

– Что означает сие «Иду на вы»? – встревоженно спросили оба посланца.

Калокир скривил в усмешке рот.

– Когда архонт Святослав посылает такое предупреждение, значит, он готов выступить в поход. И если «Иду на вы» будет произнесено, у Константинополя и впрямь возникнут проблемы. Почтенные господа, мой вам совет: сообщите божественному базилевсу, что от такого архонта, как князь Руси, можно всего ожидать. Я остаюсь при нем, но опасаюсь, что моего влияния не хватит, чтобы удержать его, если он будет разгневан.

Тут наконец заговорил патрикий Эратик. Он заверил Калокира, что их впечатляет мужество патрикия, состоящего при князе-язычнике, но как же вышло, что Святослав не просто разбил болгар, но еще и собирается править этой страной. Разве об этом шла речь в договоре между Русью и Византией? Со времен Олега Вещего русы обязывались служить в войсках империи, но нигде не упоминается, что они могут владеть покоренными землями. К тому же, судя по всему, Святослав намеревается возродить в христианской Болгарии языческие обычаи, он строит капища и особенно милостив к тем мисянам^[1223], которые их посещают. А ведь империя приложила столько усилий, чтобы в Болгарском царстве распространилось христианство!..

– Пусть император заплатит, а там будет видно, – прервал словоизлияния толстощекого патрикия Калокир. – Для Святослава честный договор важнее планов империи по отношению к Болгарии. Будут выполнены условия сделки, и я смогу хоть как-то влиять на князя. Сейчас он чувствует себя обманутым, и я не в силах удержать его. И все эти интриги Константинополя с возвращением царя Бориса… А еще я слышал, что болгарских царевен отослали ко двору Никифора Фоки. Так ли это?

– Это сделано для их же блага! – поднял сухой перст настоятель Феофил. – Царевны в Константинополе могут стать невестами порфирородных кесарей Василия и Константина, сыновей божественной Феофано…

– Почему же вы не сообщили об этом Святославу? Страна под его рукой, но Византия вмешивается и творит то, что считает нужным. Ведь именно царедворцы, дав базилевсу дурной совет поддержать мятежных бояр, спровоцировали восстание во время отсутствия Святослава. А теперь архонт залил страну кровью! Неужели при дворе считают, что могут распоряжаться по своему усмотрению таким воином, как русский князь?

Пухлощекий Эратик гневно уставился на Калокира.

– Я знаю, что у вас влиятельные покровители при дворе, патрикий! Но нам кажется, что вы более верны язычнику Сфендославу, если беретесь осуждать действия Константинополя.

Темные глаза Калокира остро блеснули.

– А сами вы, достопочтенные, отчего не решились разъяснить князю, почему Константинополь в его отсутствие прислал нового царя в Болгарию?

Оба молчали. Потом заговорил настоятель Феофил:

– Как можно обсуждать подобное с этим варваром, когда он творит такие злодеяния? – Он указал в сторону холма, где в муках умирали мятежники.

– Уезжайте! – произнес сквозь стиснутые зубы Калокир. – И передайте, что Святослав ужасен во гневе. Я же остаюсь и буду до конца отстаивать то, во что и сам уже не верю: что Византия видит в князе русов союзника, а не жалкую марионетку, которой можно воспользоваться при случае. Я рискую головой изо дня в день ради доброго имени Никифора Фоки. Но если Святослав однажды перестанет мне доверять…

Калокир не договорил, развернул коня и поехал прочь. Он больше не верил в честную сделку базилевса с князем Руси. И понимал, что и сам стал разменной монетой в этой игре. Но все еще надеялся, что его успеют предупредить из Константинополя, когда новые планы базилевса поставят его в безвыходное положение. Ибо его покровитель… вернее, покровительница, не бросит Калокира в беде. Он слишком ей дорог, чтобы рисковать его жизнью…

Князя Святослава патрикий нашел в полуразрушенном соборе Святых Константина и Елены. Князь стоял перед оскверненным алтарем, глядя на костер, который его воины развели прямо на мозаичном полу. Калокир поморщился, увидев среди пылающих сучьев свитки рукописей и книги.

Святослав это заметил.

– Что, приятель, жалеешь премудрость церковников? Как по мне, то в столь сырую погоду сгодится все, что может гореть.

И, зябко передернув плечами, он демонстративно поднял ворот овчинного полушубка. И это Святослав, который всегда с презрением относился к жаре и холоду? С чего бы это?

Калокиру пришло в голову, что, похоже, князь и сам не в восторге от того, что совершил в Филиппополе. Но он ошибся – спустя минуту Святослав угрюмо обронил:

– Я знал, что делал, когда жестоко карал город, где задумали отсидеться мои враги. Теперь весть о том, что тут произошло, разлетится далеко, вселяя страх, а страх – одна из опор власти. Так что иные еще подумают… Да они уже и без того трепещут! Сам посуди, Калокир: даже непокорные Комитопулы и правители области Средец^[1224], прознав, каков я в гневе, уже не прячутся в горах, как ранее, а поспешили прислать послов, обещая считаться со мной, если не пойду на них. Ну, об этом я еще подумаю… Обещал же мой тесть дьюла Ташконь прислать конные отряды по весне – а с ними и сила моя возрастет.

– И куда ты направишься? – осторожно спросил Калокир.

Святослав внимательно взглянул на него из-под выгоревших бровей.

– То одним богам ведомо. Но моя сила в моем войске. И чем оно будет больше…

– Большое войско – большие проблемы. Воев надо увлечь, кормить, расположить на постой, не давать особой воли, чтоб не вышли из твоей власти.

– Все так, – кивнул Святослав. – А еще воям надо давать награду. Чтобы могли в свой час предстать перед Перуном и показать, как удачливы были, служа ему. Вот потому я позволил русам брать в Филиппополе все, что душе угодно. Богатый град. А как обдерут его, как оленуху, – прикажу стереть с лица земли!

Калокир вздрогнул. Разрушить Филиппополь!

– Святослав, это очень древний город. Он с прадавних времен служил перевалочным пунктом на дороге, связывающей Балканы с внешним миром. И если ты собираешься торговать и дать процвести этому краю, он еще послужит тебе.

Князь хмыкнул.

– Все, что нужно Болгарии, будет идти через устье Дуная, где я воздвигну свою столицу – Переяславец!

Увы, мыслил Святослав как правитель, но, будучи варваром, желал мстить и разрушать.

Калокир набрал в грудь побольше воздуха.

– Князь, когда я от имени своего императора говорил с тобой о Болгарии…

– Оставь это! – отмахнулся Святослав. – Ты был со мной все это время и оставался честен, что я ценю. А вот твой властитель… Уже то, что базилевс в мое отсутствие поддержал мятежников, показывает, что он не ценит тебя. Ты знаешь, как я мог с тобой поступить. Слышишь? – Он указал в сторону, откуда долетали полные муки вопли. – Но я полюбил тебя, Калокир, ибо видел, что не твой император, а ты сам стремишься к исполнению договора. А это для меня важно. За то и ценю тебя.

Он приобнял ромея за плечи и заглянул в его побледневшее лицо.

– Думаешь, для меня имеет значение золото Никифора Фоки? Да пусть все лешие его заберут! Мне нужно уважение союзника, с которым я имею дело. А то, как базилевс хитрит и оттягивает сроки, означает одно – не считается со мной. Вот это и питает мой гнев. Я ведь не тулуп, который можно достать из сундука, когда пожелаешь, а потом сунуть обратно за ненадобностью. Я – князь и правитель! И если я пока не угрожаю императору, не тороплюсь мстить, то только из-за тебя. Ты в моих глазах – все лучшее, что есть в ромейской державе, – честь, отвага, верность слову и союзникам.

Теперь и Калокир смотрел прямо в глаза Святославу.

– Если ты видишь во мне столько доблести, если доверяешь мне, княже, то послушай доброго совета и не разрушай Филиппополь. Яви милосердие! Ведь в милосердии победителя особое величие! Возможно, его даже больше, чем в жестокости к врагам. И как правитель, ты поступишь разумно – показав силу, покарав, ты потом будешь миловать и одаривать. Как на Руси говорят: сперва кнут, потом пряник.

Святослав подергал длинный ус, раздумывая об услышанном, и Калокир не стал отступать.

– Вспомни, князь, ведь и твоя мать, великая архонтесса Ольга, так же поступала. Она жестоко покарала лесное племя древлян, а потом строила у них грады, прокладывала в чащах пути для торговли, приказала рыть колодцы и ставить купальни. И, несмотря на все, что древляне претерпели от твоей матери, они ее восславили! А теперь даже идут воевать под твою руку – руку сына покорившей их Ольги!

Святослав, слушая, нахмурился – но не гневно, а как бы сокрушенно.

– Ты не все понимаешь, Калокир. Моя мать не с расчетом это делала, а по велению души. Она звала это покаянием. Судьба племени древлян мучила ее. Облагодетельствовав их край, она надеялась заслужить прощение. К этому ее принуждала христианская вера.

Калокир пристально посмотрел на Святослава. Вот стоит он в белых овчинах, похлопывает хлыстом по сапогу, усы чуть ли не до груди свисают – истинный предводитель варваров. А речь ведет о муках совести христианки Ольги!

Ромей лукаво изогнул бровь, хмыкнул.

– Что слышу? Любимец Перуна верит в христианское покаяние?

– Моя мать верила, – буркнул Святослав.

– Но результат от милости княгини после того, как покорила древлян, вышел отменный, – продолжал Калокир. – Я ведь и сам встречался с их старшинами и знаю, что они восхищаются Ольгой Киевской – мудрой и милостивой госпожой. А я же нахожу ее действия достойными великого политика.

– Не хочу об этом говорить, – еще больше помрачнел Святослав.

И все же Калокир своего добился. Святослав отменил приказ рушить город. Даже позволил снять с кольев тела для захоронения.

После окончательной победы над мятежниками в Филиппополе Святослав решил вернуться на Дунай, где полагал заняться постройкой флота. По пути он намеревался посетить Плиску, минуя столицу Преславу, чтобы лишний раз не встречаться с царем Борисом.

Калокиру казалось, что князь недолюбливает этот город. Не из-за Бориса, а потому, что Преслава Великая досталась ему без штурма и ратных подвигов. Да и что ему там делать? В Преславе сидит царь Борис Болгарский, но на деле всем распоряжается воевода Свенельд. А этот умеет ладить с подвластными так, чтобы и довольны были, но и воли особой не имели. Он и Бориса под собой удержит, не чиня тому обиды.

Узнав о намерениях князя, Калокир сразу подумал о Малфриде, оставшейся в Преславе. Он помнил, что его ведьма хотела побывать в Плиске, да и соскучился по ней. Возлюбленная была нужна ромею, чтобы в ее объятиях забыть обо всех тревогах и сомнениях, чтобы снова пережить пьянящую радость, которую он испытывал только со своей пылкой дикаркой. Поэтому, едва отряды Святослава стали готовиться к переходу, Калокир послал за Варяжко. Он не хотел поручать охрану любимой чужому, но оказалось, что беловолосого Варяжко не так-то просто отыскать в воинском стане. Наконец кто-то подсказал, что он частенько пропадает у печенегов. Потомок викингов не столько грезил о походах на ладьях, сколько мечтал стать хорошим конником, не хуже степняков, и потому завел с ними дружбу. Когда же Варяжко узнал о приказании Калокира, то явился к нему уже на собственном кауром коне и тут же принялся хвастать, что получил скакуна в дар от самого хана Кури за то, что сумел сплясать в воинственном танце степняков с клинками, не получив ни царапины. И всё нахваливал своего каурого: выносливый, понятливый, сильный… Но опешил, узнав, что его опять посылают стеречь ведьму.

– Да кто на нее позарится, на чародейку-то? – возмутился Варяжко. – А в пути, если что, Тадыба присмотрит. Это он, бирюк молчаливый, без разговору готов при бабе состоять. А я при войске князя остаться хочу. Я воин!

Но Калокир не повторял приказов дважды, и Варяжко, смирившись, вскоре ускакал.

Перед самым отъездом Святослав вызвал брата Глеба проститься. По его наказу Глеб должен был, как и прежде, охранять перевалы Хемы, и князь даже похвалил брата, что сумел коротко сойтись с местными жителями, и они ему верят и ценят его. Ну а дружба, которую Глеб свел со священством, способствовала тому, что попы отсоветовали боярам в Хемах выступать против князя.

– Я доволен тобой, – сказал князь напоследок. – Давай же обнимемся, брат, перед разлукой!

Их встреча происходила на развилке дорог близ Филиппополя. Туман как раз рассеялся, и вдали открылось страшное зрелище: лес еще не снятых с кольев тел. Глеб оцепенел от ужаса и горя, даже не коснулся Святослава, когда тот привлек его к себе.

– Или мары тебя заворожили, что ты будто ледяной? – спросил князь, отстраняясь.

Тот ответил глухо, с усилием:

– Мы вышли из одного лона, поэтому я чту соединившую нас кровь. Но любить себя ты меня не заставишь, Святослав.

– Да обойдусь я без твоей любви, – махнул рукой князь. – Главное – служи мне верно.

Ничего не ответив, Глеб пошел к своему коню.

Колонна войска неспешно двигалась по Болгарии под тяжелыми зимними тучами. То и дело начинал моросить мелкий дождь, пепельная дымка тумана завешивала отдаленные горы. На полях нигде не было видно ни волов в ярме, ни пахаря за плугом – сельские работы везде закончились. Порой войско проезжало через леса, где под дубами было превеликое множество опавших желудей, и дикие кабаны приходили сюда полакомиться. И как бы ни были строги десятники в русском воинстве, они не могли удержать своих подчиненных, чтобы те не ринулись на охоту. Но князь за подобное не бранил: войску нужно кормиться в пути. Смотрел сквозь пальцы и на то, что его люди грабили окрестные селения. И едва до поселян доходила весть, по какому пути движется войско Святослава, они тут же спешили угнать в потайные места скот, прятали дочерей и молодок, чтобы те не стали жертвами насилия. А еще русы пристрастились к местному вину. Поначалу хулили, что нет в нем той сладости, как в хмельных медах, потом они мало-помалу вошли во вкус и тотчас оживлялись, завидев на склонах беленые стены монастырей – монахи повсюду держали в погребах запас вина, который, правда, мигом иссякал. Даже печенеги стали жаловать вино, хотя прежде предпочитали кумыс.

Наконец вдали показались стены Плиски – не столь внушительные, как в Преславе или Филиппополе, но все же достаточно грозные, чтобы стало ясно, что некогда это был весьма почтенный город, столица ханов-кочевников. В те времена болгары еще кочевали в землях живших в предгорьях и на равнинах славян, а на зиму приводили свои табуны и стада сюда и ставили под защитой укреплений юрты. Строить город как таковой начали, лишь приняв христианство, и тогда сюда прибыли мастера из Византии, которые возвели базилики и колоннады, проложили водопровод и снабдили дома знати хитроумным гипокаустом^[1225]. В Плиске возвели и царский дворец, на ромейский лад – с белокаменными стенами, арочными окнами и галереями. Но на подступах к городу то там, то здесь еще можно было увидеть каменные столбы-монолиты, некогда воздвигнутые в память об умерших правителях-ханах. На них еще сохранились едва различимые надписи с именами и пожеланиями вечной жизни, но надписи эти были выполнены на греческом языке – своей письменности у болгар тогда еще не было. Позже, при царе Борисе Крестителе, Болгария приняла кириллицу, созданную святыми Мефодием и Константином, в монашестве Кириллом. Эта письменность и послужила основой общего славяно-болгарского языка, объединила разрозненные племена болгар, славян и фракийцев в единый народ.

Калокир рассказал об этом князю Святославу, и тот поразился, что из-за каких-то монахов с их азбукой возникло целое государство. А теперь Калокир собирался поведать о том же своей Малфриде – чародейка была охоча узнавать новое, и ему нравилось в ней это. Покажет он ей и высеченного над вратами города орла хана Аспаруха со сложенными крыльями и мощным клювом. Этот знак даже почитавшие Христа правители болгар не стали рушить из почтения к великому правителю^[1226]. Говорят, могила великого Аспаруха где-то на Днепре, там, где знаменитые пороги. Малфриде любопытно будет об этом узнать.

Но прежде всего Калокир хотел одного – просто увидеть свою дикарку, обнять, прижать к сердцу, наброситься на нее с той жадностью, которая ей так нравилась. За все время похода на Филиппополь Калокир не прикоснулся ни к одной женщине – после Малфриды они казались ему блеклыми и полуживыми. Но вскоре они свидятся, и тогда… От этих мыслей сладко кружилась голова, хотелось пришпорить коня. Ведь он уже знал, что чародейка в Плиске: приметил невдалеке от городских ворот Варяжко. Поманил его, и тот со всех ног кинулся к облаченному в подбитый мехом алый плащ патрикию.

– Все благополучно, господин Калокир. Передал твой наказ, проводил до самого града. А устраивал чародейку твою уже Тадыба. Она не пожелала селиться вблизи церкви, вот и пришлось найти дальние покои в павильоне за царским дворцом. Туда еще крытая галерея ведет. И теперь сидит госпожа Малфрида там в уединении, никуда не выходит, ибо не любит колокольного звона и церковного пения. Окна в павильоне велела ставнями затворить и никого к себе не пускает, даже Тадыбу. Не может простить молчуну, что стал захаживать в церкви.

Калокир усмехнулся. Неужто и молчун Тадыба что-то нашел в христианской вере? Малфрида ему этого не спустит. Эта ее подчеркнутая неприязнь ко всем атрибутам христианского культа порой смешила Калокира. Но сейчас он думал лишь о том, что вот-вот увидит ее, и пришпорил коня, миновал площадь за воротами, но затем одернул себя и рванул поводья, заставив скакуна гарцевать. Не сейчас. Сперва надо разместить князя в царских палатах, расселить его людей, а остальное устроить так, чтобы Святослав был окружен удобствами и роскошью. Пусть свыкнется с этим, пусть научится принимать достойное правителя поклонение. А еще Калокиру необходимо… Он бросил взгляд на колокольню большой базилики, расположенной неподалеку от дворца, – ее белая громада была отчетливо видна на фоне темных туч. Там, чуть ниже площадки звонаря, по его приказу установили клетку с почтовыми голубями. При птицах всегда находился его доверенный человек, принимавший послания из Константинополя и отправлявший быстрокрылых вестников с донесениями. Однако в последнее время вестей не было. Пора бы и выяснить, что на самом деле происходит в Византии. Издали патрикий различил крохотную фигурку голубятника Иова, даже почудилось, что тот машет ему рукой. Но позже, позже. В первую очередь – Святослав…

Однако князь, заметив, как приятель-ромей то порывается вперед, то сдерживает коня, решил, что он рвется к своей милой, о которой то и дело заводил речь в пути.

– Да скачи уже к ней, – засмеялся он. – Порадуй ладу свою. А мне и без тебя найдется кому послужить.

Калокир просиял. Даже сырой сумрачный вечер вдруг словно посветлел. Да, сначала Малфрида. Если князь дозволил… все остальное подождет!

Хмурый, всегда глядевший исподлобья Тадыба сидел на балюстраде уходившей вглубь сада галереи. При появлении Калокира воин отставил секиру, поднялся, но кланяться не стал, а только посторонился, давая путь. Буркнул:

– Иди к ней, а то мне на службу в церковь пора!..

Ишь как его разобрало! Калокир, однако, заметил, что вечерня не повод оставлять госпожу без надзора, но задерживаться не стал – прошел мимо. Впереди, за голыми по зимней поре виноградными лозами, уже виднелись белые стены павильона под черепичной крышей. Арки галереи вели прямо туда. У двери перед Калокиром склонилась в учтивом поклоне Невена. На его вопрос, как госпожа, ответила одним словом: «Ждет».

Калокир распахнул украшенную латунными накладками дверь – и оказался в полной темноте. Ставни закрыты, огня нет.

– Малфрида! Это я!

– Подожди минуту, милый. Я тут кое-что приготовила для тебя.

И короткий смешок из темноты.

Калокир остался у порога. Из-за его спины в открытую дверь проникал свет угасающего дня, и он мог разглядеть широкие половицы, неподалеку от входа – дубовое кресло на расстеленной под ним овчине. Но тут дверь за ним захлопнулась, будто кто-то с силой толкнул ее, и воцарился полный мрак. Но это длилось лишь мгновение. Калокир заметил, как в стороне вдруг замерцал огонек, потом еще один, еще. Это вспыхивали свечи в высоких напольных шандалах, потом – в настенных канделябрах, а затем вспыхнуло и затрещало пламя в очаге. Никто по покою не передвигался, огни загорались сами собой, словно по волшебству.

Но это и было волшебство, красивое волшебство, которым хотела удивить возлюбленного чародейка. Она знала, как его восхищает ее умение творить чудеса, и все это время бережно копила силу, чтобы поразить милого. Калокира не было так долго, что Малфрида уже начала ощущать привычное покалывание в кончиках пальцев, свидетельствующее, что сила возвращается. И хотя это было малое чародейство, ей так хотелось приберечь его для любимого!

Калокир озирался, улыбаясь. Однако мигом забыл обо всех чудесах, когда увидел ее. Малфрида сидела на широком ложе нагая, прикрытая лишь пышной гривой черных волос, а глаза ее мерцали желтоватым светом. Калокиру казалось, что он еще не видел ничего более прекрасного и волнующего, ничего столь притягательного. Она ждала его, и он шагнул к ней, зачарованный и взволнованный, спотыкался об овчинные коврики, на ходу рвал у горла застежку плаща.

Тихий журчащий смех, ее теплая гладкая кожа под его ладонями, ее напрягшаяся пышная грудь и взволнованное дыхание. А он прямо с дороги, не наряженный, не вымыт, утомлен… Но куда и делась усталость, когда он прикоснулся к Малфриде! Он дрожал от нетерпеливого желания, в нем бурлила звериная страсть, он хотел ее и не мог ни о чем больше думать. И когда в дверь павильона осторожно постучали, Калокир зарычал:

– К дьяволу! Зарублю всякого, кто посмеет мешать!..

И все же стук продолжался – негромкий, настойчивый. Кто будет обращать на него внимание? Ромей и ведьма целовались, ничего не слыша, кроме гула крови в жилах, собственного дыхания и стука сердец. Умолк ли стук? Они не знали. Малфрида урчала, как кошка, срывая с Калокира одежду, извивалась под его поцелуями. И хрипло вскрикнула, когда он вошел в нее. По ее телу прокатилась волна сладостной дрожи.

Они слились бурно и страстно – сильные ритмичные движения, оглушающе сладостные стоны, жаркие поцелуи. Оба задыхались, в ушах стоял шум прибоя, сердца колотились как бешеные. А в теле разгорался огонь, раскалялся добела, пока не взорвался яркими искрами… И оба почти одновременно унеслись в этот ослепительный свет, а затем погрузились в блаженную темноту, где медленно угасали отсветы несказанного блаженства, которое оба только что пережили.

Биение сердец успокаивалось, дыхание становилось ровнее, но оторваться друг от друга не было сил. Но откуда-то со стороны опять послышался стук в дверь, осторожный, но упорный.

– Пусть, – произнес Калокир, приподнявшись на локтях и глядя на запрокинутое лицо чародейки. – Плевать!

Ее лицо было спокойным и мечтательным, в полузакрытых темных глазах искрами отражалось пламя свечи, но той глубинной желтизны, мерцавшей в ее очах, когда он вошел, больше не было. И все же Калокир спросил:

– Ты смогла сотворить для меня чудо. Значит, твоя сила вернулась?

– То была слабая сила. Мне не жаль ее потерять ради твоей любви, ромей.

Она тоже слышала этот стук в дверь, вернее, не стук, – робкое царапанье, словно тот, кто находился снаружи, сам опасался потревожить любовников. И все же Малфрида почувствовала, как в ней нарастает злоба. К лешему, к кикиморам! Она так истосковалась по любимому, что не отпустит его от себя!

– Мне не жалко силы, Калокир мой, – зашептала она, обнимая его и приникая к нему всем телом. – Не жалко лишиться чародейства ради тебя. Ведь ты… О, как я тебя ждала! Я хочу быть всегда с тобой. Я хочу быть твоей женой и рожать тебе детей!

Он нежно улыбнулся и поцеловал ее. Иметь от нее детей? Наверное, это было бы забавно.

За дверью умолкли, и Малфрида восприняла это как свою победу. Ее ромей, человек долга, преданный княжьей службе, забыл обо всем ради нее!

Но отчего-то вдруг стало неспокойно. Вернулось уже знакомое и довольно неприятное ощущение, что за ней кто-то наблюдает. Словно они тут не одни. Что за чушь! И все же…

Малфрида приподнялась. Сперва взглянула в сторону двери. Та была закрыта, засов задвинут, как она и наколдовала, когда вошел Калокир.

И тут она безмерно удивилась. Даже вскрикнула:

– О кровь Перуна!.. Откуда это здесь? Я никого не впускала!

Калокир оглянулся, проследил за ее взглядом. Дверь по-прежнему была закрыта, но на спинке кресла у входа сидел крупный полосатый кот. Смотрел зелеными очами, только и всего. Малфрида же уставилась на него, как на чудо невиданное.

Калокир хмыкнул:

– Тебя что, кот напугал?

Лицо Малфриды осталось напряженным.

– Но его здесь не было! Нет, не так: я сама выгнала кота, когда ждала тебя. И вот он сноваздесь… И как он пробрался, когда все было заперто?

Калокир рассмеялся. Нашарил у кровати свою меховую шапку и метнул в кота. Света было достаточно, чтобы понять – не промахнулся, но шапка как будто прошла сквозь животное. Или кот был так ловок, что в последний миг оказался у порога, замяукал громко, сердито и стал царапать дверь, просясь на волю.

– Пошел вон!

Калокир хотел было его выпустить, но Малфрида удержала:

– Погоди. Это непростой кот. Он следит за мной. Уже который раз является невесть откуда, ходит, высматривает.

Калокир расхохотался. Вот выдумала!

И тут в дверь снаружи снова стали стучать, окликая:

– Господин Калокир! Срочные вести!

Говорили по-гречески, и херсонесец узнал голос Иова, приставленного к почтовым птицам. Что так не терпится! Но потом явилась более трезвая мысль – этот робкий плешивый человечек не осмелился бы явиться сюда, не случись что-то важное. Да и голос Иова звучал взволнованно.

Калокир начал одеваться. Но едва шагнул к двери, еще полураздетый, встрепанный, как Малфрида окликнула:

– Я поняла, что тебя зовут. Но помоги мне сперва этого кота паршивого поймать.

Ромей, даже не оглянувшись, отодвинул засов и распахнул дверь. Кот бросился наружу с истошным мяуканьем. Калокир и не взглянул на него. Видел только лицо слуги – взволнованное, бледное.

– Важная весть, господин! – твердил тот.

Калокир оглянулся на чародейку, оставшуюся на ложе, кивнул ей и, запахнувшись в накидку, вышел в галерею. Малфрида не удерживала, но выглянула вслед за ним в туманный просвет галереи, ведущей к дворцовым постройкам. Кота нигде не было. А Калокир уже и думать забыл о ее причудах.

– Докладывай!

Иов протянул свернутые тугие крохотные свитки. Калокир вдруг ощутил сильное волнение. Помедлил, словно не желая знать новости, подтянул кое-как надетые сапоги с мягкими голенищами, оправил тунику, поплотнее запахнул накидку. А тем временем думал: какими бы ни были известия, мир не рухнет. Он здесь, в Плиске, со своей любимой, подле благоволящего к нему князя русов. И все же эти послания жгли руки. Они были больше обычных мелких записок, которые пересылали ему с почтовыми голубями, а развернув, он увидел, как убористо они написаны. Он мгновенно узнал почерк.

Серые зимние сумерки не давали достаточно света. Калокиру пришлось отойти в дальний конец галереи, где горел факел. Начал читать – и плечи его поникли. Он пробежал наскоро одно послание, затем другое. Опять перечитал оба. Потом растерянно взглянул на застывшего в стороне слугу.

– Ты ознакомился с содержанием, Иов?

– Во имя Отца и Сына, – перекрестился тот. – Вы сами велели читать их и, если срочное что, отправить к вам гонца. Но кому я мог доверить такое! Слава Всевышнему, вскоре пришло известие, что вы с войском архонта русов сами прибываете в Плиску. Но, господин мой… Что же это творится!.. Как теперь быть?

– Ступай, – велел Калокир. – Мне надо подумать.

Слуга пошел прочь, лишь единожды оглянулся на оставшуюся открытой дверь, что вела в покои темной варварской женщины. Иов знал, как много она значит для его господина, и если сейчас она вмешается… Вон она уже идет, ведьма. Растрепанная, как блудница… Которой она и является…

Иов не смел задерживаться, но слышал, как господин сказал подоспевшей чародейке:

– Оставь меня сейчас, Малфрида. Мне надо побыть одному.

– Плохие вести?

– Говорю же – оставь меня!

Его голос звучал резко. Малфрида лишь пожала плечами и вернулась к себе. Но дверь не прикрыла. Калокир застыл в конце галереи, сгорбившись, опустив голову. Ей стало жаль его. Обнять бы, приголубить… Но не осмелилась. И это она, ведьма Малфрида, не боявшаяся ничего на свете! Но была ли она сейчас ведьмой? Где-то в глубине кольнуло: еще утром, забавляясь, зажигала и гасила свечи одним усилием воли, гадала по стоячей воде в бадейке, даже углядела там своего ромея… пока его образ не сменил какой-то старик с повязкой на глазах. Малфрида даже хотела поведать о столь странном видении Калокиру, но сейчас ему, похоже, не до того.

Да, полюбившись с ромеем, она опять стала обычной бабой. И должна ждать, когда он соизволит позвать. Судя по тому, как он замер, как сник, полученные вести таковы, что не скоро и позовет. Вон как сурово велел: оставь!

Малфриде стало грустно. Но ничего, милый, рано или поздно ты вернешься. Она-то знала, как его к ней тянет. Куда же еще он придет искать утешения и совета? Сам обо всем поведает. Или не поведает?

И ей вдруг стало любопытно: что там, в полученном Калокиром послании? Чарами она бы и так все вызнала. А без чар?

(обратно)

Глава 10

Калокир не знал, ушла Малфрида или стоит неподалеку, – он просто забыл о ней. И думал только о том, как ему теперь быть. Казалось, он все предусмотрел, всегда на шаг предвосхищал события и был готов к любым переменам. Даже когда Никифор Фока за спиной Святослава сошелся с мятежными боярами и, вопреки всем договорам с русами, отправил в Болгарию царя Бориса. Даже когда понял, что Святослав решил воцариться в Болгарии. Калокир и тогда знал, как все это представить двору и как себя вести, чтобы по-прежнему остаться в чести у Святослава и не потерять влияния на императора. Но теперь все это не имело смысла. Перемены были слишком неожиданны и непредвиденны. Он понял, что либо окончательно пропал, либо может остаться не у дел, несмотря на все заслуги. Поэтому надо было продумать каждый шаг.

Калокиру даже показалось, что он знает, какое решение примет: словно само Провидение подталкивало его к тому, что еще недавно казалось лишь призрачной надеждой. А почему бы и нет? Разве то, что случилось в Константинополе, не дает ему права на это?

Патрикий выпрямился, почувствовав, как от долгой неподвижности онемело тело, как он озяб. Сумерки совсем сгустились, но время было не самое позднее, и со стороны дворцовых построек еще долетал неясный гул – русы пировали в большом зале, как обычно поступали по приезде. Князь Святослав на таких гульбищах долго не задерживался, он ранняя пташка – привык ложиться, как стемнеет, а встает, едва начинает светать. И сейчас, возможно, уже удалился.

Калокир знал, в каком из покоев дворца прежде останавливался князь, знал и то, что Святослав не любит менять привычек. Значит, сейчас он наверняка в той угловой башенке, что под шатровой кровлей. Туда можно пройти прямо из сада по крытым переходам. Здесь никого нет, караул только на стенах дворца, ибо Святослав по варварской привычке считает, что нечего расставлять стражей по всяким закоулкам и нишам, ибо что ему может грозить среди своих? Если бы патрикий Калокир поведал ему, какова система внутренней охраны в императорском Палатии^[1227] Константинополя, Святослава это наверняка позабавило бы. Князь был уверен – случись что, он и сам за себя постоять сможет. Ведь Святослав ничего не боялся. Именно такой союзник нужен был сейчас Калокиру!

Но как поступит князь, если Калокир ему доверится? Князь, для которого важнее всего честь?

Калокир вдруг почувствовал неведомый доселе страх. Он по-прежнему слышал доносившийся от дворцовых строений шум. Кто-то окликал воеводу Инкмора, слышно было, как открылась, а потом с грохотом захлопнулась дверь. Калокир замедлил шаг, постоял, обхватив колонну галереи, словно опасался: если отпустит ее, то его унесет такой стремительный вихрь судьбы, что возврата уже не будет. Он даже поймал себя на желании помолиться, но сам же себя и одернул. Что за глупость! Он давно пришел к выводу, что только личные качества человека продвигают его на жизненном пути, но никак не высшие силы. И только сам человек должен решать, прав он или ошибается. Другое дело, если Калокир сейчас ошибется… Тогда жизнь его изменится неузнаваемо…

Даже прожив столько времени рядом со Святославом Киевским, Калокир прежде всего оставался ромеем, подданным величайшей державы. Со всеми вытекающими отсюда благами – почетом, высоким положением, удобствами, защищенностью. Но теперь все может измениться, и Калокир может превратиться в опального изгоя… если не хуже. Хотя есть слабая надежда, что о нем просто забудут и он останется при князе Святославе, но это будет уже не почетное положение посла, а нечто иное. О нем предпочтут забыть. Но разве сам Калокир согласен на это? Нет. Он помнит, как некогда Святослав сказал ему на берегу Днепра: «Дружба властителя, который никогда не знал поражений, – уже птица счастья в руке». Так что, возможно, происшедшее в Константинополе – знак, и пришла пора воспользоваться дружбой князя-победителя!

Патрикий ромейской державы почти бегом одолел оставшиеся переходы галереи, поднялся по боковой лестнице и постучал в дверь башенного покоя, где обычно располагался князь. По привычке подумал: «Хоть бы здесь охрану поставил…»

Святослав открыл сам. Был по пояс раздет, в руке держал меч. Ну и зачем такому охрана?

Увидев застывшего в дверях ромея, легонько присвистнул.

– Все ветры Стрибога небесного! Кого это ко мне занесло? Ха! А я уж думал, Калокир, что до завтрашнего пира тебя от нашей чаровницы никакими силами не оторвать. Неужто прогнала?

Но затем, разглядев напряженное и мрачное лицо патрикия, спросил уже серьезнее:

– Что привело тебя, друг мой?

Он все чаще называл ромея так: «друг мой». Калокир уже привык к этому, а когда порой замечал в глазах князя недоверие, считал это обращение ироническим намеком: мол, знаю, каков ты с изнанки. Впрочем, каков он на самом деле, Калокир и сам не знал, пока не принял решение, приведшее его в этот неурочный час к архонту Руси.

– Нам надо поговорить, княже, – произнес он. – Знаю, что ты устал с дороги…

– Усталым я буду, когда состарюсь. Состарюсь же я лишь в том случае, если наши волхвы разучатся находить живую и мертвую воду.

У Калокира дрогнул уголок рта. Да, пока у князя есть эта дивная вода, он непобедим. Ромей вспомнил, как во время боев за Филиппополь Святослава нешуточно ранили стрелой и воины оттащили его, истекающего кровью, под навес палатки. Но и получаса не минуло, как он вышел оттуда и продолжил руководить штурмом, будто и не было никакой стрелы. Чудо? Что ж, пора привыкать к чудесам русов. Однако знал и то, что чудо-воду на простых воинов не тратили. И те знали об этом, но относились спокойно. Они служители Перуновы, а их предводитель – верховный жрец. Именно он должен выжить и выстоять.

– Угостишься травяным отваром с медом? – Князь жестом пригласил ромея войти. – Добрый напиток. Вина я не пью, а это теплое пойло в самый раз по такой погоде. Надеюсь, ты ненадолго, ромей? А то я уже собрался ложиться.

– Боюсь, надолго. Ибо мне есть что тебе сказать.

Князь чуть выгнул бровь, внимательно поглядел на Калокира, на его взволнованное лицо с горящими глазами, на бурно вздымающуюся грудь – и кивнул, словно что-то уяснил для себя. Опустился в кресло у огня – не просто сел, а устроился на широком седалище, как степняк, скрестив ноги. Но и в этой его посадке с прямой спиной и небрежно брошенными на широко расставленные колени кистями была некая величавость. Князь? Хан? Император? Калокир тряхнул головой. Главное, что сейчас Святослав – его единственный покровитель, надежда на будущее.

И патрикий поведал обо всем, что узнал из послания о случившемся в Константинополе. О том, что в Палатии произошел дворцовый переворот и союзник Святослава Никифор Фока был убит в своих покоях. Убийцей базилевса стал его племянник – красавчик Иоанн Цимисхий, которого тайно препроводила в императорские покои супруга Никифора, базилисса Феофано. Она давно пресытилась стареющим мужем и сочла, что красивый, влиятельный и прославленный родственник Никифора станет лучшим супругом, а заодно и императором Византии. В столице между тем продолжались волнения, популярность Никифора падала день ото дня, а Цимисхий после побед в Малой Азии, наоборот, пользовался все большей симпатией ромеев. Очевидно, Никифор почувствовал, что племянник становится опасен для его власти, оттого и не дал ему позволения вернуться в столицу, чем жестоко обидел Цимисхия. Иоанн пришел в ярость, а масла в огонь подлили письма прекрасной Феофано, которая сулила ему все – и себя, и императорский пурпур… если Иоанн окажется достаточно решителен.

Но при дворе Никифора оставались верные люди, и его попытались предупредить о заговоре императрицы. Покои Феофано подвергли обыску, однако прятавшихся в потайной комнате Иоанна Цимисхия и его подручных не обнаружили. Или предпочли не заметить, поняв, что крайне опасно вмешиваться, когда страшный маховик событий уже набрал обороты. Феофано же прикинулась незаслуженно оскорбленной и держалась так достойно, что Никифор усомнился в ее неверности, – он все еще любил жену. Тогда она сказала, что ночью придет к супругу и все с ним обсудит. Базилевс поверил и оставил дверь своей опочивальни незапертой. Феофано отпустила стражу и привела к Никифору убийц.

Те ворвались с оружием и в темноте молча принялись рубить покрытое пурпурным покрывалом ложе императора – и тут обнаружили, что оно пусто. В страхе, что их предали, заговорщики готовы были бежать, однако хорошо знавший дядю Иоанн Цимисхий вспомнил, что Никифор Фока все еще придерживался солдатской привычки спать на простой войлочной кошме в нише опочивальни. Он откинул занавес, за которым затаился несчастный… и его тело так искромсали кинжалами, что убийцы скользили и падали на залитом кровью мраморном полу.

Наутро было объявлено о смене власти. Палатий, казна, императрица и ее дети-наследники оказались в руках Иоанна Цимисхия, и сама Феофано объявила, что отныне Иоанн является ее мужем. В прошлом, став женой Никифора, она подарила державе наследника, нового базилевса, поэтому не сомневалась, что ее решение никто не посмеет оспаривать. Однако патриарх Полиевкт внезапно заупрямился и решительно отказался венчать на царство убийцу прежнего владыки. Цимисхию пришлось пасть к его ногам, покаяться, заявить, что его самого обманули и он немедленно выдаст и накажет тех, кто вовлек его в заговор и убил дядю. Однако Полиевкт продолжал упорствовать, пока Цимисхий не признал, что действовал по наущению императрицы, но теперь раскаивается и готов отправить подстрекательницу в ссылку. Похоже, патриарх счел это достаточным, чтобы сменить гнев на милость. Кроме того, на трон империи должен был взойти человек сильный и влиятельный, а прославленный воитель Иоанн Цимисхий для этого вполне подходил. К тому же он искренно каялся, присутствовал при казни своих сообщников и отказался даже увидеться с рыдавшей и умолявшей его о милости Феофано.

– Итак, отныне на троне богохранимых базилевсов восседает грязный убийца Иоанн Цимисхий, – печально закончил свой рассказ Калокир.

Он взглянул на Святослава, желая узнать, как тот отнесется к услышанному. Судя по всему, князь должен понять, что лишился союзника в самой Византии! Не говоря уже о том, что теперь вряд ли стоит надеяться на золото, обещанное за поход в Болгарию. И хотя Святослав не раз говорил, что деньги для него не главное… Но что же тогда главное для этого варвара?

Князь неспешно отхлебнул из широкой чаши, сказал негромко:

– Не больно-то ваш Бог и охраняет базилевсов, если такое творится в Царьграде. – И, повернувшись к Калокиру, добавил: – Ты так складно и подробно все поведал, ну чисто баян.

– Я рассказал все, что получил в послании, пересланном голубиной почтой. Я говорил тебе об этих птицах… И человек, который написал о случившемся, предан мне.

– Должно быть, это очень знатная особа, если ей ведомы такие подробности: и речи императрицы, и как было дело с Никифором. Видать, кто-то из придворных? Гм. Не удивлюсь, если этот твой человек – баба. Только они любят смаковать всякие детали.

Калокир онемел в первый миг, потом кивнул.

– Да, это женщина.

– И она именно тот человек при дворе, на которого ты не единожды ссылался? Но стоит ли доверять бабе?

– Она – моя невеста.

– Даже так? – Святослав кивнул. – Зачем же тогда ты нашей Малфриде голову морочишь? Но не об этом сейчас речь. Как думаешь поступить, Калокир? Поспешишь на поклон к новому базилевсу?

– Нет, – ровно ответил Калокир. – Я ведь давно при тебе состою, отвечая за отношения Руси и Византии. И всегда знал, что Никифор будет с тобой считаться. А Цимисхий… Он всегда был противником союза с тобой. А о золоте можно сразу забыть… Былой договор его не касается. Не знаю и того, как он отнесется к тому, что ты завладел Болгарией. Но он опытный воин и прославленный полководец. Думаю, он попытается изгнать тебя отсюда.

– Хотела корова озеро выпить, да околела, – усмехнулся Святослав. – Этот император едва на трон уселся, нас от него отделяют горные хребты, а я здесь полновластный правитель. Но тебя, Калокир, он покликать к себе может. Ты ведь теперь его слуга. По наследству от покойного дяди достался.

И Святослав хитро прищурился в сторону ромея.

Калокир отрицательно покачал головой. На его красивом лице появилась гримаса отвращения.

– Я сказал уже, что не стану служить убийце своего родича и покровителя! И позови он меня… ответа не дождется. Отныне я только твой, Святослав!

Калокир опустился на колено перед сидевшим с чашей в руке князем, приложил руку к сердцу. Князь едва заметно кивнул. Свет огней отражался в его светлых глазах, длинные усы чуть шевельнулись, когда он улыбнулся.

– А ты и раньше был только мой, Калокир. Сражался за меня, улаживал мои свары с Византией, брал для меня города. Думаешь, Никифор Фока похвалил бы тебя за это? И я дивлюсь: почему такой толковый ромей, как ты, так и не уразумел, что сам-то он жив и все еще в чести у меня не потому, что твой базилевс столько времени водит меня за нос, а потому, что ты служил мне верно. И я полюбил тебя за удаль и смекалку, за то, что тебе все наше любо. Вон даже бабу завел себе из наших. Кстати, а что это за невесту ты упомянул? Тебя в самом деле ждет суженая в Царьграде?

– Да, – кивнул Калокир. – Это высокородная женщина, с которой обручил меня сам базилевс Никифор. Она столь знатного рода, что после нашего венчания… я и сам был бы приближен к трону. Никифор обещал: когда я вернусь в Константинополь, цесаревна Феодора станет моей венчанной супругой. Сам патриарх Полиевкт присутствовал при нашем обручении и…

– Что за цесаревна? – заинтересовался Святослав.

Калокир пояснил: он жених той из дочерей покойного императора Константина Багрянородного, к которой некогда сватала самого юного Святослава его мать – княгиня Ольга.

– Не первой молодости, стало быть, невеста, – задумчиво подергал серьгу в ухе князь. – Не девка, ну так молодица уже. Сгодится для брака. Ну, если со всеми этими переменами в Царьграде она тебя все же дождется… – И вдруг спросил: – А как же Малфрида наша?

– При чем тут Малфрида? – удивленно вскинул брови Калокир. – Я ведь говорю с тобой о порфирородной особе! О той, которая любого возвысит своей рукой! И хотя она действительно много лет провела в монастыре… Базилисса Феофано велела отправить своих невесток в монастырь, когда умер ее тесть Константин Багрянородный. Их мать и сами цесаревны умоляли не лишать их жизни в миру, ведь царевны тогда были еще очень юны, однако жаждавшая власти Феофано настояла на своем. Но прошло время, и Никифор Фока вернул старшую дочь Константина в Палатий и сделал моей невестой. Наше с ней обручение было залогом того, что Никифор не предаст меня. И с тех пор Феодора писала мне обо всем, сообщала важнейшие новости, через нее я мог даже отсюда влиять на базилевса, передавать ему то, что не подлежит обсуждению на официальных приемах…

– Ясно, списывались голубки́, – махнул рукой Святослав. – И сами голубков гоняли друг к другу. Одно мне непонятно: как ты не побоялся, имея такую суженую, с ведьмой моей сойтись? Да прознай она… Хотя о чем это я? Твоими стараниями Малфрида ныне никому не страшна. Но послушай совета: постарайся, чтобы она и впредь ни о чем не проведала.

– Она и не узнает, – согласно кивнул Калокир. – Да и зачем ей? Малфрида мила мне. Но кто она по сравнению с рожденной в пурпуре Феодорой? И неважно, какова собой Феодора, дочь Константина, ведь благодаря браку с ней я мог бы…

Тут он запнулся, глубоко вздохнул. Святослав внимательно наблюдал за ним. Потом хмыкнул:

– Что, небось припомнил, что тебе когда-то наворожили о троне цареградском? Не забыл я наш разговор на берегу Днепра.

– А почему бы и нет? – нахмурился Калокир. – Такое уже случалось в ромейской державе, когда смелые и отчаянные добивались пурпура. Это тебе, рожденному в доме великих правителей, подобное и впрямь может казаться странным. Но если бы ты знал нашу историю… Какие только люди не поднимались к трону! Великий Юстиниан происходил из крестьян, Лев Исавр был по рождению простолюдином из захудалого городка в Малой Азии, Василий Македонянин^[1228] начинал конюхом… Да мало ли таких, кого Фортуна вознесла на вершину судьбы? Так почему бы и мне, человеку знатного рода, сыну херсонесского катепана, будущему мужу порфирородной Феодоры, не попытать счастья?..

Тут Калокир осекся, заметив, как на него смотрит князь – испытующе, пристально, – и умолк. Но ненадолго. Улыбнулся через минуту:

– Это ведь ты сказал когда-то: «Дружба правителя, который никогда не знал поражений, – уже птица счастья в руке».

– Может, и говорил. – Князь отставил опустевшую чашу. – Но ты мне другое скажи: как сам-то думаешь возвыситься? У вас императоров свергают столь же часто, как христиане рушат изваяния наших богов. Но потом… потом я эти изваяния вновь поднимаю. Могу и тебя этак… Что думаешь?

Калокир невольно почувствовал внутреннее сопротивление. Он не идол, а человек: воин, интриган, политик. И для него главное сейчас – чтобы Святослав поверил ему, понял его.

Он повернул к князю побледневшее от волнения лицо. Скулы его напряглись, темные глаза засверкали.

– Первым делом я хочу отомстить убийце Никифора Фоки Иоанну Цимисхию. К этому взывают кровь родича и моя честь.

Святослав согласно кивнул – это он понимал.

– А когда отомщу… Соберу войско и пойду с этой силой на Константинополь… В империи всегда найдутся те, кто поддержит смелого и удачливого. И кто воспрепятствует мне предъявить права на трон? Мне, мужу дочери самого Константина Багрянородного! Ведь Никифор Фока надел корону лишь потому, что обвенчался с вдовой своего предшественника, хотя в юности базилисса Феофано в таверне прислуживала. Моя же невеста рождена в пурпуре! И до тех пор, пока Феодора Багрянородная будет нашими глазами и ушами при дворе, мы будем знать все замыслы и планы Цимисхия. О, Феодора постарается! Она любит меня безмерно и едва ли захочет вернуться в монастырь. А со мной, с нами…

– Но опереться ты хочешь на мое войско, так? – распрямив ноги, поднялся с кресла Святослав.

Ростом он был ниже ромея, но в тот миг показался Калокиру исполином, от которого зависит его судьба. И он опустился на колено перед князем-язычником.

– Да, вся моя надежда на тебя, архонт Руси! Ведь ты сам сказал, что полюбил меня. – Он резко вскинул лицо, глаза его сверкали под черными прядями. – И я полюбил тебя, Святослав. За удаль твою и смелость, за то, что летишь, как сокол, расправив крылья. И если поможешь мне… Князь Олег ходил на Царьград, твой отец добился успеха, заставив уступить империю. Неужели же ты не испытаешь удачу? Я поклянусь тебе, что, если поможешь мне, Болгария вся будет твоей! И я тебе в этом помогу, как помогал до сих пор. Я твой, Святослав. Подумай, вместе мы весь мир перекроим, как пожелаем!

Князь замер, глаза его загорелись. Теперь он дышал так же бурно, как и Калокир. Помнил он, как Олег щит свой на врата Столицы Мира прибил, как отец его, Игорь, хоть сперва и был бит ромеями, но потом поквитался и дань с Византии великую взял. Чем же он хуже? Дань-то при нем Царьград перестал выплачивать. И если он…

Князь силой заставил себя опомниться. Прошелся по покою, заложив руки за спину.

– Всякое еще может случиться, Калокир. Тот же Цимисхий, может, и подтвердит со мной договор. Трон под ним пока шаток, а я тут господин. А потому не теряю надежды, что он выполнит взятые на себя Никифором обязательства. И вот что я тебе скажу: если он со мной мир поддержит и примет мои условия насчет Болгарии…

– Не примет! – выпрямившись, возразил херсонесец. – Говорю же, Иоанн Цимисхий изначально был противником союза Византии с тобой. К тому же ты в Болгарии стал старых богов возвеличивать, а это разгневало Константинопольскую церковь, и патриархи наверняка потребуют от нового императора вернуть Болгарию в лоно Христа. О, они и Никифора против тебя настраивали, да уж больно тот был суров и независим. Однако новому императору поддержка Церкви необходима. Он по их наущению саму базилиссу Феофано сослал, соратников своих казни предал. И если они ему прикажут…

– Вот мы и поглядим, на что он решится, – уже спокойнее произнес Святослав. – Согласится признать мою власть в Болгарии, выплатит обещанное… тогда я еще подумаю, ладить ли мне с ним или воевать. А не согласится… Клянусь Перуном, я даже рад буду его упрямству. Ибо тогда он сам вынудит меня идти на него. Пока же… Пока наши суда стоят в гавани Золотого Рога^[1229], пока мои купцы торгуют на рынках Царьграда, я наши уговоры с базилевсом первым нарушать не стану!

Калокир молчал. Не следует ему забывать, что Святослав не только воин, но и правитель. И для него важна выгода его подданных. Что же остается? Первым делом – написать Феодоре и попросить ее употребить все влияние, чтобы купцам из Руси и Болгарии стали чинить препоны в торговле. Вот тогда…

– О чем задумался, Калокир? – прервал его мысли князь.

– О том, что ты говорил: чтобы тебя не задерживал, а то уже ночь глухая на дворе. Пойду я…

– Нет, теперь погоди.

Святослав вдруг поймал Калокира за рукав.

– Ты сказал, что вместе мы многое сможем. Хочу тебе верить. А поверю совсем, если побратаемся, если кровь в нас общая будет. Что, хочешь братом мне стать?

– Это честь для меня… Но что ты задумал, княже?

Князь вынул из лежавших на ларе ножен кинжал и чиркнул по руке. Тонкой струйкой потекла кровь. Святослав протянул кинжал ромею: рукоятью вперед, как другу.

– Такой же надрез и себе сделай. Кровь нашу смешаем, станем братьями!

Калокир подчинился. Странные все же обычаи у русов. Но ему нужен Святослав, и он готов на все.

Они прижали рану к ране, надрез к надрезу, смешали кровь. Это было чем-то похоже на кровавый поцелуй. Калокир даже испытал незнакомое доселе волнение. И охнул от неожиданности, когда князь быстро и сильно обнял его и прижал к себе.

– Братко мой Калокир! Завтра же всем объявим. До самого Царьграда весть дойдет!

Калокир попытался улыбнуться, но улыбка вышла кривая. Об этом он как-то не подумал: что скажут в Константинополе, когда станет известно, что он, знатный патрикий, с варваром породнился? Да еще по такому дикому обряду!

Святослав заметил, как дрогнуло лицо ромея.

– Что это ты, ровно кислую клюкву раскусил, братко? Али честь не по тебе?

Выгоревшие брови князя сошлись к переносице.

Калокир рассмеялся – почти натурально.

– Шутишь, великий князь! Как я могу не радоваться, когда ты меня братом назвал! Погрустнел же я потому, что подумалось – а что Малфрида скажет? Она ведь… О Феодоре ей знать никак нельзя.

– Вот и не говори. Да и что ей до какой-то Феодоры? Малфрида – ведьма, дикарка. Ей эти титулы и знатность – что пыль! А ты обними ее покрепче, скажи слово ласковое – вот и все, что ей надобно. А ссориться тебе с ней и впрямь ни к чему. Так что ступай к ней, а я спать лягу, – закончил Святослав, позевывая.

И без всяких церемоний выставил ромея за дверь.

Но Калокир еще долго стоял в галерее, смотрел в ночь. Понимал, что жизнь его круто изменится, понимал, что ступил на опасный путь. Но разве жизнь его не была опасной и прежде? Даже то, что он сошелся с ведьмой, мало кто из его соотечественников одобрил бы. И еще: он впервые пожалел, что сделал Малфриду обычной женщиной. Вот когда ее ворожба пригодилась бы! И пусть она не раз повторяла, что не любит заглядывать в будущее, он бы сумел ее уговорить. Главное, чтобы она ему по-прежнему верила. Когда она вновь станет чародейкой… Ради этого он был готов даже обуздать страсть, которую вызывала в нем Малфрида. И тогда она ему откроет все…

Внезапно патрикий ощутил, что не хочет этой ворожбы. Потом, когда-нибудь… А сейчас он желал одного: быть с ней, обнимать ее, ласкать, забыть обо всех тревогах в ее объятиях. И хотя на дворе уже глухая ночь, нет сомнений – Малфрида примет его!

Однако чародейки, к удивлению Калокира, в павильоне не оказалось. На лежанке в углу сладко посапывала Невена, а когда Калокир растолкал служанку, та сообщила, что госпожа облачилась в свою одежду для верховой езды и ушла, ничего не сказав.

– Она ведь всегда так, господин мой. Что хочет, то и делает. Но не волнуйтесь, к утру наша Малфрида обязательно вернется. Такое уже не раз бывало.

Да, Малфрида была странной женщиной… И все-таки Калокиру было бы спокойнее, если б она ждала его, как и надлежит верной любовнице. И вдруг им овладела тревога. Пусть Невена говорит, что Малфрида и раньше могла отправиться ночью куда угодно, но почему она поступила так сегодня? Ведь не кота же этого отправилась искать? Калокир бы посмеялся ее причуде, но на душе все равно было беспокойно.

Уснуть он смог только под утро. А проснулся – и опять отправился в павильон к Малфриде.

– Не вернулась еще, – коротко ответила Невена.

Служанка вдруг показалась ромею глупой и беспечной. Небось, только рада, что не надо хлопотать вокруг госпожи.

Потом он столкнулся с Тадыбой, и этот вечно отмалчивающийся стражник неожиданно удивил его, сообщив, что Варяжко сам не свой от злости. Оказывается, Малфрида этой ночью явилась на конюшню и приказала оседлать его каурого жеребчика. Куда отправилась – никто не знает, но из Плиски выехала. Варяжко ходит и ноет, что загонит его скакуна чародейка, высматривает со стены – не едет ли.

Пусть высматривает, велел Калокир. А как вернется Малфрида – немедленно ему сообщить!

Но время уже к обеду шло, а чародейка все не возвращалась. Когда и к вечеру она не объявилась, Калокир не на шутку встревожился. В стране неспокойно, а Малфрида никак не привыкнет к тому, что без своего волшебства она просто женщина. Патрикий даже отправил людей на поиски. А там и иная тревожная мысль посетила: вспомнил, как оставил вчера Малфриду, ничего не объяснив, как шел по галерее от павильона… Если бы она захотела, то могла последовать за ним до покоев Святослава и слышать все, о чем они говорили. И хотя прежде за ней ранее такого не водилось, но кто поймет женщину… ведьму? А ведь он вчера признался Святославу, что в Константинополе его ждет невеста – цесаревна Феодора. И если Малфрида узнала о том… Впрочем, он мог бы сказать, если бы она потребовала объяснений: я ведь не обещал тебе ничего… Но почему-то вспомнилось, как вчера она горячо шептала: «Твоей женой хочу быть, детей тебе родить». Если женщина, да еще владеющая магией, такое скажет… это серьезно.

Калокир опять кинулся к воротам, увидел Тадыбу и сгреб за грудки:

– Немедленно отправляйся и разыщи ее! Бери людей, зови Варяжко, седлайте моих самых быстрых лошадей!.. Всю округу проскачите, небо и землю переверните, но найдите и привезите ее!

Тадыба попробовал упереться:

– Позже поеду. Мне ныне в церковь пора.

И полетел на землю от короткого удара. Удивился, потом обозлился, сплюнул кровь с разбитой губы:

– Эй! Ты что это себе позволяешь, ромей!..

Но в Калокире в этот миг не было и тени того учтивого тона, с которым он обычно обращался к воинам Святослава. Это и забавляло их, и внушало уважение. Потому Тадыба даже съежился, когда Калокир гневно шагнул к нему – глаза горят, лицо пылает.

– Немедленно… Я сказал – немедленно!..

– Да ладно тебе! – заслонился локтем Тадыба. – Сейчас скажу Варяжко, что ты коней своих разрешил взять. Это белобрысого порадует. Разыщем твою чародейку, будь уверен. А заодно и каурого вернем.

Но Калокир уже не надеялся на них. Сам отправился на конюшню, но когда оседлал своего рыжего жеребца, его неожиданно остановил воевода Инкмор.

– Куда направляешься, ромей? Тебя князь кличет. – И тише добавил: – Неужто и впрямь побратались вы с ним? Наши только об этом и говорят. А князь ищет тебя, чтобы при всем народе огласить. Так что уезжать тебе никуда не следует – Святослав ждет.

Калокиру оставалось только понадеяться, что Варяжко с Тадыбой разыщут ведьму. Но на душе было так скверно! Не ожидал он, что исчезновение Малфриды напрочь выбьет его из колеи. Но, может, еще вернется? Может, не знает ничего? Да и куда ей податься в чужой для нее, незнакомой стране? Кто она здесь без своего былого могущества? «Вернется, – твердо сказал он себе. – И вскоре».

И широко улыбнулся, входя в полный воинов зал, шагнул к возвышению, где его уже ждал Святослав.

– Здрав буди, князь Руси, братко мой кровный! Слава тебе!

(обратно)

Глава 11

Печенежские кони выносливы, могут долго без устали идти ровным шагом, не сбиваясь и не задыхаясь. Может, поэтому Малфрида и выбрала этого гривастого каурого, когда ворвалась ночью на конюшню. Проснувшийся Варяжко попробовал было запротестовать, но Малфрида вырвала у него повод и сказала, что только проедется немного и вернет коня. Но солгала. А почему бы ей не солгать, если ей и самой лгали? Так и уехала в ночь, сбежала. Знала – если на тебя навалилась беда, то надо уходить от нее, скакать, мчаться, забыться в иных тревогах. И тогда беда отстанет, отступит, развеется…

С ней уже случалось такое, и тогда она уходила от сердечной боли в мир волшебства, в мир духов, которые не умеют по-настоящему ни радоваться, ни страдать. И она становилась такой же. Как это было легко – не испытывать сильных чувств, а только забавляться своей силой, своим чародейством! Со временем Малфрида замечала, что начинает меняться, становится такой, как волшебные существа, что все меньше в ней остается человеческих желаний и стремлений. Но это ее не смущало. Она уверяла себя, что всегда сможет остановиться, вернуться, если захочет. И захотела, когда появился Калокир. Захотела испытать подлинные чувства, страсть, упоение любовью. Ведь Калокир показался созданным для нее. А он…

Малфрида слышала все, что он говорил Святославу, – стояла за дверью, до нее доносилось каждое слово. Сперва князь и ромей долго беседовали о делах в Византии, а потом Калокир поведал князю о своей невесте. Так, мимоходом обмолвился. Святослав сперва даже внимания не обратил. А вот Малфрида была сама не своя. У Калокира есть невеста? И почему Святослав – Святослав, некогда так бранивший херсонесца за то, что тот сошелся с его чародейкой! – теперь обронил небрежно, что чародейке не следует знать о нареченной Калокира. «Она и не узнает. Да и зачем ей», – отозвался ромей. О, они ни во что ее не ставили, они оба предали ее! И тот, кого она полюбила без памяти, и князь, которого она знала с детства, которым восхищалась и которому готова была служить.

Малфрида плохо помнила, как выбралась из города. Она словно умирала, боль разрывала ее душу, и единственным ее желанием было умчаться прочь. Помнит только, что неслась, сама не ведая куда, а потом глухой ночью остановила каурого, сползла с него и, обняв за шею, зарыдала. Ведьмы так не плачут. Но Малфрида была не ведьмой, а обманутой женщиной, чьи надежды разбились о ложь и предательство. И она рыдала, уткнувшись лицом в гриву коня, рыдала так, что, казалось, разорвется сердце.

Слезы дают выход боли, и в какой-то миг Малфрида взяла себя в руки. Вновь села в седло, послала коня вперед. Каурый долго бежал по дороге, упруго выбрасывая крепкие ноги с мохнатыми темно-бурыми бабками. Малфрида порой слышала, как его подковы ударялись одна о другую, сама же смотрела во мрак, а дорога то шла ровно и прямо, то совершала плавный изгиб. Ведьма хорошо видела во мраке и хотела лишь одного – чтобы эта долгая ночь никогда не кончалась. Она была отражением ее души, и когда Малфрида вдруг поняла, что уже светает, она испытала оторопь. Надо было думать, как жить дальше.

Куда она направлялась? До сих пор у нее было единственное желание – уехать как можно дальше от Калокира. Лжеца Калокира, предателя Калокира… Она до крови прикусила губу. Ведь женой назвал, говорил, что только с ней одной ему тяжело расставаться… И она бездумно верила. А он лгал и мечтал о своей невесте Феодоре, царевне ромейской… От таких не отказываются. Такой, как Калокир, уж точно не откажется…

Как же больно, как больно!

«Не стану больше лить слезы. Отныне Калокира нет в моей жизни – я так решила!»

Она крепко сжала бока лошади, посылая ее на очередной взгорок по светлеющей в унылом зимнем свете дороге. Какие-то строения порой мелькали по пути, какие-то усадьбы белели за скелетами голых рощ. Малфрида не знала, куда скачет. Только бы подальше от своего стыда, от измены, от разбитого сердца…

Когда впереди показалась двигавшаяся навстречу группа конников, ведьма свернула с дороги, пропуская их. По островерхим шлемам и каплевидным щитам воинов поняла, что это объезжающий окрестности отряд русов, среди которых могли быть и те, кто ее знал. Но она не в силах была сейчас с кем-то говорить, отвечать на расспросы. Это когда она выезжала из Плиски, стражи послушно отворили перед ней ворота, все еще считая ее ведьмой князя, которой что угодно может взбрести на ум. Но сейчас любой сторожевой отряд мог задержать ее и допросить. А после случившегося ей даже думать было тяжко. Голова была словно налита черной смолой, и Малфриде хотелось одного – найти укромное место, где она могла бы сжаться в комок и забыть обо всем.

Долгий сырой день длился бесконечно, как и тоска ведьмы. Но ее неутомимый жеребчик стал все чаще спотыкаться, и Малфрида перевела его на шаг. Ехала неспешно, погрузившись в невеселые мысли. Тучи постепенно разошлись, проглянуло бледное зимнее солнце. И, глядя на него, Малфрида вдруг поняла, что едет на закат. А ведь ей надо в другую сторону! Теперь она знала куда – домой, на Русь. Там, на родной земле, к ней вернутся чародейские силы, которые дарят столько радости, что все людские невзгоды вмиг забываются.

О, как же опостылела ей эта чужая земля с ее широкими мощеными дорогами, виноградниками на склонах, с крытыми красной черепицей усадьбами, с крестами на куполах церквей!.. Правда, теперь, когда Малфрида свернула с большака на петлявшую среди холмов тропу, жилых строений стало меньше, да и местность вокруг выглядела разоренной и пустынной, лишь кое-где торчал остов разрушенной усадьбы да на обочинах валялись полуистлевшие трупы. Даже при солнце эта картина производила удручающее впечатление. И ведьма стала догадываться, что сейчас она где-то в глубине Болгарии, далеко от Дуная. Ведь придунайские земли Святослав щадил, собираясь поднимать там свою державу, а эти края, некогда богатые и густо обжитые, отдал на разграбление, потому что именно здесь было больше всего имений мятежных бояр. Вот местность и опустела, обезлюдела после набегов венгров и печенегов, после победоносного рейда русов Святослава.

В конце концов Малфрида поняла, что ей следует повернуть обратно, но еще долго блуждала среди опустевших усадеб, пока ближе к вечеру впереди показались дымы очагов, а там и блеяние овец указало на близость жилья, где она сможет передохнуть.

Это было небольшое селение у дороги, почти не пострадавшее от набегов. У перекрестка стоял добротный дом с шестом у входа, на котором Малфрида заметила подвешенный на бечевке кувшин с отбитым горлышком – знак того, что перед ней корчма, где можно найти приют и ночлег.

Хотелось ли Малфриде отдыха? Усталость погружала ее в тупое безразличие, давала возможность забыться, однако лошадь следовало поберечь, если она рассчитывает ехать и дальше. Ведьма не успела еще додумать эту мысль, как из дома, вытирая руки о передник, вышел рослый кудрявый болгарин, шагнул навстречу с улыбкой, но потом замер и лицо его посуровело.

– У нас предрождественский пост, господин! Ни мяса, ни молока, ни яиц. Говорю же, пост у нас.

Малфрида смотрела в недоумении. Потом догадалась: она на степняцкой лошади, на ней стеганый халат, наподобие тех, в каких здесь привыкли видеть печенегов, да и сапоги у нее печенежского кроя, с загнутыми носами. Только черная овчинная шапка на голове такая, как носят и степняки, и болгары. Но корчмарь, видимо, решил спровадить одинокого кочевника подальше. Ведь не раз уже бывало, что печенеги высылали вперед разведчика, а потом могли наскочить всем отрядом: возьмут все, что захотят, потребуют бесплатного угощения, а потом еще и порушат все, а то и подожгут, если не угодишь.

Малфрида неспешно слезла с лошади, только сейчас ощутив в полной мере, как ноют одеревеневшие мышцы – с полуночи почитай в седле, а день уже на исходе.

– Накорми мою лошадь и дай с собой овса. А мне подашь, что имеешь. Я и постной капустой не побрезгую.

Темное задымленное помещение привлекло ее только тем, что в углу пылал очаг, а у стены лежал ворох соломы. Поесть, немного поспать – и дальше в путь. Денег с таких, как она, требовать не станут. А капуста оказалась совсем неплоха. Лепешка суховата, зато можно согреться.

Под ногами квохтали, разгребая солому, куры. За соседним столом сидели местные крестьяне, сперва поглядывали на нее угрюмо, потом стали о своем толковать. Малфрида их не слушала, ей не было до них дела. Ведь как она ни старалась забыться, к сердцу снова начала подкатывать боль, словно измена Калокира раскроила его тесаком, и эта рана, оглушившая и притупившая ее чувства, теперь опять стала болеть и кровоточить. О, нельзя позволить этой боли разрастись! Иначе она совсем ослабеет… А она и без того слаба. Она просто женщина, потерявшаяся в чужой земле… Одинокая женщина, которая плачет…

Малфрида думала, что выплакала все слезы прошлой ночью, но нет снова… Она не всхлипывала, не рыдала, но слезы безудержно текли, и заставить себя успокоиться не было никаких сил. Она даже различила, как кто-то за соседним столом произнес:

– Я ж говорил – девка это. Видишь, ревет!

Малфрида до боли закусила губу, стянула лохматую шапку на лицо и вытерла глаза. Потом гневно взглянула на крестьян – обожгла огромными черными глазищами. Без всяких чар, но с такой яростью, что те поспешили отвернуться, сгорбились над своими кружками.

Выйдя накрыльцо, она поманила корчмаря.

– Эй, человече! Куда ведет этот путь?

Сперва ничего не могла понять, но потом все же вызнала, что если ехать и дальше на закат, то вскоре можно до Преславы добраться. А в Преславе Свенельд! Ее бывший муж, любовник и друг, который всегда помогал ей в трудную минуту…

Малфрида редко ощущала потребность в чьем-то покровительстве, но сейчас был именно такой случай. И она впервые за последнее время испытала что-то похожее на радость. О, Свенельд выслушает ее и поймет, он не выдаст ее князю, которому она и так не нужна без своих чар. А вот добраться на Русь Свенельд по старой дружбе вполне может помочь.

Это были хорошие мысли, они немного ее успокоили, и Малфрида смогла наконец погрузиться в сон. Но спала вполглаза, просыпалась от любого шороха, а когда загорланили первые петухи, стала собираться. И не выспалась толком, и в груди… будто шило воткнули. От этой боли ничто не спасает. Уж лучше снова в путь, чтобы не горевать в тупом бессилии.

Прошла на конюшню, стала седлать каурого. Вокруг еще было тихо и темно, но хозяин все же вышел, глядел, как гость – гостья? – умело управляется с конем. Кажется, даже перекрестился, когда она выехала на дорогу. Но Малфрида стала замечать, что ее уже не так коробит, когда рядом совершают крестное знамение, – начала привыкать. Да и не о том ныне болела душа.

Она отъехала недалеко от селения, когда позади послышался какой-то звук. И хотя было еще темно, Малфрида заметила движение на одной из ведущих к селению дорог. У ведьмы острое зрение, вот и смогла углядеть скакавшего во главе отряда светловолосого всадника без шапки. Уж не Варяжко ли?

Малфрида поспешила съехать с тропы и укрыться в ближайших зарослях. Оттуда и следила, как едва не миновавший селение отряд стал замедлять ход по команде светловолосого предводителя. Она уже не сомневалась – это Варяжко. Именно он направился к корчме. О, этот сообразительный парень мигом все выведает. И хотя на миг почувствовала удовлетворение – значит, ищут ее, тревожатся! – но от одной мысли, что придется вернуться назад… О, для нее не было сейчас худшего из зол!

Ведьма накинула на голову каурого халат, чтобы конек не отозвался ржанием на чужих лошадей, – и повела его прочь. Когда уже совсем развиднелось, она находилась на склоне отдаленного холма. Тут тоже были виноградники, которые никто не убирал, и она шла, время от времени срывая подмерзшие виноградины. Но едва перевалив через холм, тут же вскочила в седло и направила коня прочь. И все равно тревожилась: Варяжко наполовину варяг, наполовину дрегович. А дреговичи – племя лесное, охотничье. Если корчмарь поведал преследователям о странной гостье на кауром жеребчике, малый в лепешку расшибется, а отыщет ее след.

Однако и Малфрида была из охотничьего древлянского племени и знала, как путать следы, чтобы они вели в никуда. Описав большую петлю, она снова вернулась на собственный след, а затем спустилась в лощину и поехала вверх по руслу мелкого, бегущего по камням ручья. Однако теперь она удалялась от дороги, ведущей в Преславу, где был Свенельд. Но ничего не поделаешь, и она продолжала ехать вверх по ручью, пока не обнаружила каменистую россыпь на склоне, где следы копыт не будут заметны.

Все это заняло немало времени, да и склон, по которому теперь поднималась беглянка, становился все круче, а места все более глухими – не видно было, чтобы тут собирали валежник, в воздухе не чувствовалось запаха дыма, который обычно указывает на жилье. А что, если и вовсе нет никакой погони? Может, зря она сама себя напугала и запутала?

Малфрида подумала об этом, когда уже стало смеркаться. Дни в грудне^[1230] короткие, не успеешь оглянуться – уже и мрак опустился на землю. И хоть видела она в темноте получше иной кошки, вскоре поняла: окончательно заблудилась. Впереди смыкались густые колючие заросли, конь храпел, отказываясь пробираться сквозь них, пришлось спешиться и продираться сквозь подлесок, ведя каурого в поводу. Склон стал еще круче, Малфрида падала, скользила по палой листве, конь фыркал и пятился.

В конце концов чародейка решила довериться чутью животного и, сев верхом, отпустила поводья. Каурый, постояв немного, вроде бы уловил направление и пошел, но через какое-то время снова встал как вкопанный, поводя ушами и фыркая. Но Малфрида уже заметила просвет между буковых стволов и направила его туда.

Вскоре она оказалась в низине, где виднелись следы разрушенной усадьбы, обгорелые остовы крестьянских домов, непогребенные тела в жухлой траве, исклеванные птицами. Место было недоброе. Малфрида догадывалась, что, будь с нею ее сила, наверняка бы она учуяла нежить.

Зато чуял ее конь. Каурый перебирал ногами, фыркал, негромко и жалобно ржал, пятился. Малфриде пришлось прикладывать немало усилий, чтобы удержать животное и усидеть в седле. В таких местах, где лежат несхороненные покойники, что только не заводится. И Малфриде стало жутко. Ей, ведьме, знавшейся со всем темным, умевшей подчинять призраков и духов, стало жутко в этом мертвом месте. О, какой же ничтожной и жалкой она себя чувствовала, став обычным человеком!

– Никогда, никогда больше!.. – шептала она сквозь зубы.

Даже когда нашлась тропа между деревьями, страх не исчез. И Малфрида подумала, что надолго запомнит эту ночь, когда ее пугал любой шорох, любой мышиный писк во тьме, а уханье филина казалось опасным и предвещающим беду. А еще вспоминались россказни Невены: дескать, в эту пору, перед Рождеством Христовым, всякая нечисть оживает и набирается сил – волколаки и упыри, ведьмы и призраки. И пока не наступит светлый праздник Рождества, добрым людям надо бояться тьмы, ибо нежить и колдуны особо лютуют в это время.

Ах, была бы Малфрида ведьмой, а не обычной женщиной, еще недавно лежавшей в объятиях человека, которому верила, которому отдалась и который предал ее, ибо никогда по-настоящему не любил!

Эти мысли не покидали ее до самого рассвета. Конь под ней шел понуро, Малфрида сидела в седле, почти не касаясь поводов. Ее ночные страхи унялись, но чародейка не знала, где она и куда едет. Усталость была так велика, что ей стало все равно, куда двигаться. Появились какие-то срубы, скирды на лугу, потом беленые стены монастыря. А как же!.. В Болгарии шагу не ступить, чтобы в монастыре не оказаться. И Малфрида решительно проехала мимо, хотя чувствовала, как от хозяйственных построек обители доносится запах дыма, навоза и свежеиспеченного хлеба. Жильем пахло, людьми, но Малфрида не захотела даже приблизиться и спросить дорогу у служителей Распятого – просто ехала и ехала куда глаза глядят.

Зарядил мелкий дождик, но она не обратила на него внимания. День казался бесконечным. Изредка попадались небольшие селения, но люди при виде конника старались укрыться. Надо бы расспросить их о дороге, но не было сил даже говорить. Казалось, если хоть на миг остановится – сразу заснет.

Когда стало смеркаться, путь ей преградил глубокий бурный поток. Малфриде пришлось довольно долго ехать вдоль берега, пока не отыскался брод. Каурый нехотя вступил в бурлящую воду, доходившую ему до брюха, и Малфрида промочила ноги. И хоть в Болгарии по зимней поре не так холодно, как в это же время на Руси, всадница вскоре стала зябнуть. Ну и пусть! Это только взбодрит ее. А то от усталости горят глаза, словно песком засыпаны. Мерная поступь лошади убаюкивает, веки тяжелеют. Малфрида позволила им опуститься всего на миг – и вдруг услышала окликавший ее голос:

– Вам нужна помощь?

Малфрида покачнулась и ошеломленно огляделась.

Неподалеку стоял монах – черная одежда, жидкая русая бороденка, куколь от дождя на голове.

– Вы спали в седле, – произнес монах, приближаясь. – Лошадь ваша сначала стала ходить по кругу, а потом остановилась. Вижу, вы оба крайне утомлены.

Он подошел ближе и взял коня под уздцы. Малфрида едва не зарычала. Монах! Христианин! Этого еще не хватало!

Но тот смотрел на нее без страха.

– Я провожу вас в нашу обитель. Скоро совсем стемнеет, а там вы сможете переночевать.

Видел ли он ее степняцкую одежду, или эти святоши чтут законы гостеприимства, как на Руси? Или все дело в хваленом милосердии христиан?

Малфрида, не проронив ни слова, позволила монаху проводить ее на монастырское подворье. Что ж, поглядим!..

Здание обители было окружено белеными постройками с кровлями из темных сланцевых плит. Монах ввел Малфриду в ворота и помог спешиться. Она была так утомлена, что даже не протестовала. Лошадь отвели на конюшню, а ей предложили устроиться в большом сарае, где кроме нее находилось еще несколько путников. Они расположились на сене и искоса поглядывали на нее. Но Малфриде было все равно. Она уснула, едва ее голова оказалась на сухом шуршащем сене.

Утром ее разбудило пение монахов – стройное, спокойное, протяжное. Малфрида лежала в тепле, испытывая странное умиротворение. Поистине странно. Она – ведьма! – без злобы и раздражения провела ночь в обители христианских священнослужителей. Это было неправильно, но, видимо, и душе чародейки порой нужен покой. И ведь не тронули же ее служители, не донимали ни своими молитвами, ни привлечением к вере в Христа. И сейчас она просто сидела и смотрела в дверной проем, откуда лился свет нового дня. Потом монахи накормили ее – дали миску тушеных бобов и теплый отвар трав, подслащенный медом. Ее ни о чем не расспрашивали и, когда она уезжала, благословили в путь. Ведьма едва не расхохоталась, но сдержалась. По сути она была благодарна этим монастырским жителям за их гостеприимство.

Монах-привратник, приняв ее за юношу, напутствовал:

– Тут у нас богомилы шастают. Будь осторожен, юнак.

Малфрида попыталась припомнить то, что слышала о богомилах: как-то иначе они поклоняются Богу, обряды у них не такие, как в монастырях. Ну и что? Какое ей дело до их обрядов…

Пропустив мимо ушей предупреждение о еретиках, Малфрида расспросила привратника о дороге.

Оказалось, что в дальнем конце долины есть тропа к большаку, ведущему к Преславе. Вчера Малфрида сделала большой крюк, забрав далеко на восток, но теперь она знала, куда ехать.

Но едва солнце перевалило за полдень, как Малфрида внезапно выехала к многолюдному становищу печенегов. Степняки привольно расположились в долине среди холмов, поставили свои шатры, повсюду паслись стреноженные кони. Старая неприязнь к кочевникам заставила ее сделать еще один крюк. В итоге, когда опустились сумерки, она все еще была в пути, вокруг стоял мрачный еловый лес, а вскоре снова возникло уже знакомое неприятное чувство, словно за ней кто-то пристально наблюдает. Малфрида озиралась, всматривалась в темные заросли, но вокруг было так тихо, как будто весь мир затаился. Только внезапно прокричал неподалеку ястреб и пронесся прямо у нее над головой. А потом опять повисла тишина и вернулось ощущение чьего-то взгляда – тяжелого, внимательного, пристального. Поэтому, когда за темными стволами в глубине леса мелькнул красноватый огонек, Малфрида обрадовалась и направила коня в ту сторону.

Вскоре она выехала к расположенной среди вековых елей избушке, увидела хозяйственные постройки за плетнем, у порога – воткнутый в колоду тяжелый топор с длинным топорищем. Кто здесь живет? Может, лесорубы, может, углежоги. Люди ей не казались враждебными, а вот ощущение, что за ней наблюдают из мрака, пугало.

При ее приближении зашлась лаем большая собака на привязи, потом отворилась дверь и показался сам хозяин. Он был огромный и сутулый, седые космы стянуты ремешком вокруг лба, широкая борода ложится на грудь. Взгляд до того неприветливый, что Малфрида даже отступила в первый миг. Но потом рядом с лесным жителем появилась женщина в светлой, украшенной вышивкой рубахе, подняла повыше плошку с огнем, улыбнулась.

Присутствие женщины успокоило чародейку, и она, спешившись, шагнула к ним.

– Я с пути сбился, – подражая юношескому говорку и стараясь, чтоб голос звучал как можно грубее, произнесла Малфрида. – Не позволите ли переночевать?

Женщина что-то негромко сказала бородатому, и он посторонился, давая проход. А еще Малфрида заметила, как при свете плошки на груди лесоруба блеснул нательный крест. Ну да, тут ведь кругом христиане – и местные поселяне, и эти лесовики – угрюмый лесоруб, его жена и еще один мужчина, сидевший у очага, – такой же рослый и косматый, как хозяин, только помоложе. Но Малфрида уже стала к этому привыкать. Мало того, после ночевки в монастыре она поняла, что их дом станет для нее спокойным убежищем. Во всяком случае они все же лучше, чем степняки, каких ведьма по-прежнему сторонилась.

Жена лесоруба оказалась веселой и приветливой; она подала Малфриде горячую похлебку, придвинула миску с солеными грибами. И без конца расспрашивала – откуда и куда едет гость? Но Малфрида отвечала на таком ломаном болгарском, делая вид, что не понимает вопросов, что хозяйка вскоре отстала от нее. Села в стороне, что-то шила, а мужчины возились в другом углу, мастеря что-то из дерева. Что ж, обычные лесные жители. И Малфрида, когда ей постелили на лавке в углу, спокойно улеглась. Теперь бы уснуть… Она боялась, что снова нахлынут воспоминания, вернется боль, но день, проведенный в седле, дал себя знать, и вскоре ведьма стала задремывать. Правда, расслышала, как младший из мужиков сказал своим:

– Даже шапку не снял, нехристь!..

Малфрида спала чутко, порой просыпалась и видела, что эти трое все еще сидят у очага, переговариваясь и поглядывая на нее. Их тени шевелились на стенах. Один раз Малфрида даже разобрала фразу:

– Кто узнает? И после того, как сдохла наша…

Дальше она не разобрала. Другой голос резко возразил:

– Только не здесь!

– Тсс! – шикнула женщина. – Ворочается, гляди, разбудишь…

Как и повсюду, перелом ночи возвестило пение петуха. Было еще темно, когда она встала и направилась к двери, даже не попрощавшись. Однако когда седлала каурого, появились оба лесовика, стали топтаться рядом. Они были похожи, и Малфрида не ошиблась, приняв их вчера за братьев.

Старший сказал:

– Наши леса мало кто знает, да и троп тут хоженых нет. Заплутаешь опять. Вот мы и решили проводить тебя Христа ради.

Ради Христа? Допустим. Но почему вдвоем? Какое-то смутное опасение мелькнуло в душе, но быстро исчезло. Она не боялась простых болгар. Мало ли зачем эти двое решили ее сопровождать. Может, им просто по пути. А тут еще и женщина выбежала следом, сунула Малфриде пару лепешек в дорогу.

– Ну, Бог вам в помощь! – И она перекрестила всех троих.

День занимался хмурый, ветер раскачивал верхушки темных елей, но внизу, у покрытых лишайниками стволов, стояли тишина и полумрак. Лесовики двигались уверенно, петляя между елей, и хотя никакой тропинки не было, они безошибочно придерживались одного направления. Малфрида ехала следом, по пути ей то и дело приходилось наклоняться под нависавшими ветвями, и в конце концов она спешилась и повела лошадь за собой.

Лесовики были молчаливы, но она не думала о них. Снова вернулось ощущение, что за ней кто-то наблюдает из чащи. Малфрида то и дело вглядывалась в просветы между деревьями. Один раз опять мелькнул ястреб. Птица, как и вчера, пролетела совсем близко и опустилась на ветку ели, вцепившись в нее крепкими когтями. Повернув голову, ястреб словно изучал путников. Малфрида видела его темное маховое оперение и светлую крапчатую грудь, яркие красноватые глаза. Казалось, птица смотрит прямо на нее. Неужто этот взгляд мог так встревожить чародейку?

Ястреб издал клокочущий звук, пронесся мимо и снова опустился на ветку стоявшей невдалеке ели. Он словно сопровождал их. Может, это ручная птица? Однако лесовики по-прежнему шли впереди, не сбавляя хода и не обращая внимания на сопровождавшую их птицу.

– Далеко ли тянется лес? – спросила через какое-то время Малфрида.

Тот, что постарше, лишь махнул рукой, указывая куда-то вперед. Второй, несший топор, ответил:

– Скоро будем на месте.

Малфрида не совсем поняла, о каком месте речь, но когда примерно через час деревья начали редеть и они вышли на опушку на высоком склоне, путница стала с недоумением осматриваться.

Лес заканчивался у обрыва, с высоты которого открывался вид на долину, окруженную стенами светлых известняковых скал. И нигде не было ни дорог, ни какого-либо жилья. Дикое, пустынное место, открытое всем ветрам. Троих людей, стоявших на небольшой каменной площадке над обрывом, обдавало пронизывающим холодом.

– Куда вы меня привели, смерды? – возмутилась Малфрида.

Лесовики обернулись разом и посмотрели на нее.

– Тут можно спуститься, – после долгой паузы ответил один из них.

– Как? Я что, птица?

Малфрида шагнула к обрыву, но вдруг почувствовала движение за спиной и резко обернулась.

Оба лесовика стояли за ней, младший поигрывал топором.

– Нам нужна твоя лошадь, юнак, – грубо произнес старший. – Отдашь добром?

Малфрида наконец-то догадалась: у этих лесников сдохла рабочая животина, и они решили завести подальше одинокого путника и ограбить. Может, и убить. Христиане, кикимора их задери! Вот они каковы на самом деле!

Малфрида почувствовала такой гнев, что в груди стало горячо. Она машинально нащупала за поясом кинжал – другого оружия у нее не было. Выставив перед собой узкий клинок, чародейка замерла, готовясь обороняться.

– Убей его, братка, – как-то буднично велел старший младшему. – Не гляди, что он с кинжалом. Против топора эта игрушка – тьфу!

Младший тут же взмахнул топором. Топорище было длинное, замах вышел широкий, но все же Малфрида успела увернуться и отскочить – не так уж ловок оказался лесовик в человекоубийстве. Но теперь она оказалась на самом краю обрыва. Позади – пустота. У лесовика с топором появился недобрый блеск в глазах.

– Прыгай! Или зарублю!

Он шагнул к ней, занося топор.

В правой руке у Малфриды был кинжал, левая оставалась свободной, но именно левую она резко протянула к нему, растопырив пальцы, словно, как раньше, намеревалась воспользоваться чародейской силой. Ах, будь у нее эта сила, она бы отшвырнула врага далеко в лес! Но силы не было… Или все же была? Ибо убийца вдруг отшатнулся, словно получив удар в грудь. На его лице отразилось недоумение.

Когда ведьма в ярости, сила непроизвольно возвращается к ней. Пусть это всего лишь отголосок былого могущества. Тем не менее ей удалось оттолкнуть убийцу на несколько шагов. И он был озадачен.

– Руби! – приказал старший. – Эх, дай сюда… – Он потянулся и выхватил у оторопело застывшего брата топор.

И тут над их головами тонко и пронзительно закричал ястреб, затем стремительно пал вниз, полоснув когтями старшего лесовика по глазам. Тот охнул и выронил топор. По его лицу струилась кровь, он тупо тряс головой.

Малфрида не теряла времени. Отшвырнув кинжал, подхватила топор и ударила старшего в грудь, вложив всю силу. Почувствовала, как топор врезается в плоть. Лесовик охнул и стал валиться. Она резко вырвала из раны острие, развернулась и шагнула к младшему. Но того уже атаковал ястреб.

Младший успел увернуться, замахал руками, завертелся. Лесной житель – не воин, и даже если он замыслил убийство, в нем сидит страх. Отбиваясь от яростно кричащей птицы, он оказался на самом краю обрыва, где недавно стояла Малфрида. И ведьма, не раздумывая, метнула в него тяжелый топор.

Этого хватило – лесовик потерял равновесие, изогнулся, взмахнул руками и с воплем рухнул вниз.

Ястреб описал круг над бездной, издавая торжествующий клекот, странно похожий на смех. Или ведьме показалось? Так или иначе, но ведьма торжествовала.

Каурый, почуяв запах свежей крови, шарахнулся и захрапел. Бородатый лесовик был еще жив: стонал и пытался приподняться. Но Малфрида хладнокровно наступила ему ногой на грудь, и он охнул, опрокидываясь навзничь. Теперь этот рослый и сильный мужчина смотрел на нее снизу вверх расширившимися глазами, в которых плавал безмерный ужас. Она же спокойно подобрала брошенный кинжал и, не сводя взора с лица поверженного, вогнала острие ему в горло. Как раз туда, где у ключицы светлел крестик. Кровь сразу залила металл.

Хорошо!

Потом Малфрида обстоятельно вытерла клинок об одежду мертвого, все время слыша за спиной шум крыльев. Ястреб описал еще один широкий круг над бездной и преспокойно уселся на каменном выступе над обрывом. Малфрида почувствовала взгляд птицы и наконец-то поняла, чье присутствие так тревожило ее в чаще. А когда повернулась – взглянула в упор на ястреба и… подмигнула, как соратнику. Птица была не простая. Но именно это ей и нравилось.

Ястреб тоже глядел на нее, и в этом взгляде светился разум. Потом он заклекотал, отлетел подальше и уселся на ветке сосны. Затем перелетел на следующее дерево – и снова заклекотал. Малфрида поняла: он зовет ее за собой. И, подобрав поводья коня, двинулась вслед за птицей.

Ястреб вел ее по кромке между лесом и скалистыми обрывами. Порой мохнатые ели росли у самого обрыва, тогда птица углублялась в лес, указывая спутнице, где легче проехать. А когда лес отступал и обнажались скальные выступы, где вполне можно было и пройти, и провести лошадь, Малфрида двигалась прямо, стараясь не глядеть вниз. Высокие утесы окружали просторную долину, поросшую лесом и кустарником, местность казалась безлюдной, однако в какой-то миг она заметила в низине светлое облачко дыма. Но над обрывом дул ветер, а внизу еще клубился туман, и она решила, что могла ошибиться. Впрочем, ей было все равно: она не хотела к людям. Малфриде было хорошо с этой странной птицей, пришедшей ей на помощь, а теперь ведущей невесть куда.

И все же ястреб провел ее к людям. Прошло немало времени, прежде чем Малфрида, следуя за птицей, оказалась у пологого спуска в долину, а затем и в долине, куда, перелетая с ветки на ветку, зазывал ее ястреб. Наконец за ветвями кустарника Малфрида разглядела открытое пространство и бегущий по камням ручей, на берегу которого расположились лагерем какие-то люди. Из своего укрытия за кустами чародейка видела, что их довольно много – человек пятьдесят, а то и больше. В стороне стояло несколько возов, жевали жвачку круторогие волы, люди хлопотали у костров, что-то готовили, собирали хворост, а у шалашей или под навесами из шкур лежали какие-то старики, с виду хворые, за которыми ухаживали женщины. Все эти люди выглядели как обычные поселяне, может, не самые состоятельные. Одеты в латаные кожухи или обтрепанные накидки из овечьих шкур, на головах мужчин войлочные колпаки или мохнатые шапки, женщины в простой домотканой одежде и длинных покрывалах. Все были заняты делом, однако Малфрида заметила довольно большую группу, собравшуюся вокруг крепкого бородатого мужчины с такой густой и пышной шевелюрой, что она сперва приняла его волосы за шапку. Мужчина что-то монотонно говорил, иногда напевал, а когда умолкал, сидевшие вокруг на разостланных шкурах люди начинали вторить ему, раскачиваясь и стеная. Именно к этому мужчине с шапкой тронутых сединой волос подлетел приведший Малфриду ястреб. Опустился к нему на плечо, а тот засмеялся и ласково погладил птицу.

– Наш Летун вернулся! Значит, благая весть близка!

Похоже, они знали эту птицу, и Малфрида решилась выехать из зарослей. Если ястреб спас ее и привел сюда, стало быть, так и надо. Однако в первый миг при ее появлении собравшиеся проявили беспокойство – кто-то взволнованно закричал, женщины стали скликать детей, мужчины схватили заостренные колья и сгруппировались – другого оружия у них не было. Подняли лай вертевшиеся тут же собаки – все как на подбор черные.

Малфрида спокойно сидела в седле, оглаживая шею заволновавшегося коня, когда на того налетели собаки. Но предводитель что-то крикнул своим людям, и псов оттащили.

– Кто ты такой? – спросил он, выступив вперед.

Его пышная шевелюра казалась дымчатой из-за седины, глаза были светлые, славянские. На лбу виднелся старый шрам, пересекавший бровь.

– Я из войска русов, – спокойно ответила Малфрида. – Но я уехал от них, – поспешила она добавить, видя, какое волнение вызвали ее слова.

Собравшиеся начали переговариваться. Малфрида внимательно разглядывала их. С виду нищие, таких на Руси называют каликами перехожими. И, как на Руси, среди них и впрямь было немало калек – одни лежали под навесом, другие опирались на посохи или костыли. Только одна женщина в длинной темной одежде выглядела заметно богаче, хотя ни на ее плаще, ни на головном покрывале не было никаких украшений или вышивки. Она держала на руках ребенка, а ее лицо показалось Малфриде знакомым, хотя она не могла вспомнить, где могла видеть эту высокую женщину с мрачным лицом.

– Мы не принимаем чужих! – выкрикнул кто-то из толпы.

– Но ведь меня привела ваша птица, – заметила на это Малфрида. – Она летела передо мной и подзывала криком. И это было как чудо.

Предводитель поднял руку, призывая своих людей к спокойствию, а затем спросил:

– Ты христианин?

Малфрида передернула плечами.

– Я сам по себе. И я не знаю, во что верить.

Почему-то ее ответ им понравился. Но тут заговорила одетая в черное женщина:

– Я знаю, кто это. Не глядите на ее одежду, это не юнак, а женщина. И когда я видела ее в последний раз, она была очень богата и следовала за войском русов. Она останавливалась у меня в имении еще до того, как я родила.

При этом она вдруг заплакала и склонилась к своему младенцу, но какие-то старухи стали ее успокаивать, забрали дитя.

Малфрида тоже вспомнила ее: это была та вдова, чье имение пощадили по приказу Святослава. Тогда она была на сносях. В памяти даже всплыло имя этой женщины: ктра Андония. А еще Малфрида вспомнила, как Невена рассказывала, что эта женщина знается с колдунами. Но колдовства в ней никакого не было. Зато Малфрида наверняка знала, что эта Андония покровительствует какой-то секте. И чародейка, чуть помедлив, спросила:

– Вы богомилы?

– Мы чистые люди! – горделиво вскинув кудлатую голову, заявил предводитель. – Мое имя Живодан. Я веду своих людей от Родопских гор к реке Дунай, к городу Доростолу, подле которого мы хотим переправиться на другой берег, чтобы и далее нести свет истины. Благие люди нас привечают, а русы… русам все равно, кого грабить. И с ними мы не желаем иметь дела.

Малфрида отметила про себя, что идут они к Доростолу. А в Доростоле немало русов, с которыми она может вернуться домой. Так что, скорее всего, ей с этими богомилами по пути. Что ж, тогда она примкнет к ним. Среди этих убогих ее никто не догадается искать.

– Мое имя Малфрида, – произнесла она и, стащив шапку, тряхнула рассыпавшимися волосами. Перед приездом Калокира она вымыла их и умастила благовониями, но после того, как три дня не снимала головной убор, волосы свалялись. Теперь они упали на ее спину темной спутанной массой.

Малфрида продолжала:

– Как говорит ктра Андония, я и впрямь следовала за войском русов и была… – Она на мгновение умолкла, не зная, как объяснить свое присутствие среди людей Святослава. – Я была лекаркой русов, – нашлась она. – Но потом меня жестоко обидели и я оставила стан князя. Однако русы могут меня искать. Поэтому прошу вас позволить мне ехать вместе с вами, скрыться среди вас. Если мы вместе прибудем в Доростол на Дунае, я найду там людей, которых знаю. И они помогут не только мне, но и вам благополучно переправиться через реку.

Богомилы сбились в кучку и стали переговариваться. До Малфриды долетали обрывки речей: «А если обман?», «Чего нам женщины бояться», «Все эти русы – язычники поганые…» Еще кто-то сказал, что лучше иметь дело с язычницей, чем с христианкой.

Последняя фраза понравилась Малфриде. Она смутно помнила, что ей говорили о богомилах: вроде как они тоже верят в Христа, но враждебны к признанной в Болгарии Церкви. Ее это устраивало. К тому же эти сектанты не внушали ей страха. Жалкие, нищие и простодушные. Поэтому она спешилась, присела на корточки и подозвала вертевшегося неподалеку черного щенка. Звери всегда шли к ведьме охотно, вот и этот подошел, а там и на спину опрокинулся, позволив почесать брюшко.

Неподалеку стояла молоденькая девушка с болезненными струпьями на лице. Наблюдая, как Малфрида ласкает собачонку, она потихоньку приблизилась и присела рядом.

– Как зовут щенка? – спросила Малфрида.

– Разве собаке нужно имя? – удивилась та.

Но тут девушку окликнул предводитель Живодан:

– Драга, принеси мне этого пса! Хочу погадать, разумно ли нам принимать к себе русинку.

Девушка, названная Драгой, похоже, огорчилась, но послушно взяла щенка и понесла предводителю. А когда он удалился в заросли с песиком, даже всхлипнула.

– Он будет гадать по внутренностям черного пса… Жаль, что этого взял, мне он нравился. Но мы ведь не должны привязываться ни к чему земному, так ведь?

Малфрида вспомнила, что в былые годы здешние жрецы, как и волхвы на Руси, гадали, убивая животных. Но почему-то стало так жалко щенка, которому только что чесала брюшко… Захотелось догнать этого Живодана, сказать, что уйдет. Но вдруг опомнилась: «Что это со мной? С чего это я такой жалостливой стала? Недавно убила двоих дюжих лесовиков – и возрадовалась. Может, потому, что они творили зло, а эта маленькая тварь такая беспомощная…»

Сидевшая рядом Драга словно прочитала ее мысли.

– У нас редко кого убивают. Нам нельзя проливать кровь. Но наш просвещенный наставник, мудрый Владимир, позволил Живодану гадать, как было принято в старину. Это нужно, чтобы не случилось худого. А ведь ты можешь оказаться злом… Или нет? – спросила девушка, жалобно улыбнувшись. И добавила: – Я никогда не видела, чтобы женщина так одевалась. Разве это не грех – рядиться мужчиной?

– Была бы другая одежда, я бы переоделась. Да разве у вас есть, чем поделиться?

И она снова оглядела этих убогих, задержала взгляд на боярыне Андонии. Та в своих темных добротных одеждах выглядела среди оборванных богомилов чужой. И чего ей не сиделось дома? Усадьба была богатая, да и дети ее там остались, а она с младенцем к этим примкнула. Но Невена недаром говорила, что Андония водится с богомилами.

Драга, заметив, на кого глядит незнакомка, сказала, что Андония всегда помогала истинно верующим богомилам, да только не могла избавиться от мужа. Несколько раз убегала от него, но боярин возвращал жену. Однако Андония оставалась чистой в душе и терпела суровую волю мужа, как истинная богомилка, причем отказывалась делить с ним ложе, если только могла. Она и детей, рожденных по принуждению, не считала своими. А когда муж восстал против Святослава, она же и донесла на него русам.

– Как донесла? – поразилась Малфрида. – Семья ведь у них, дети. Да и не бедно она жила с мужем, я была в их усадьбе.

– Но разве в богатстве счастье? – благостно глядя на нее, произнесла девушка. – А то, что на мужа донесла… ведь только так и могла от него освободиться. Муж веру ее не признавал, запирал Андонию, когда богомилы приходили к их воротам. И даже бил жену, когда та отказывала ему в близости. А этот ребеночек Андонии – не от бывшего мужа. Как же ей было не уйти из усадьбы? Она и детей звала, но они отказались последовать за матерью. За это грех на них великий. Мать не смогла спасти их души, очистить истинной верой. Но сама она настоящая праведница!

Малфрида только языком поцокала, а самой смешно стало. Праведница! Ребенка нагуляла, мужа к смерти подтолкнула. Но Драга уверяла, что Андония достойна уважения – это даже вещий Владимир, их наставник, отметил. Плохо только, что ребеночка придется убить.

– Зачем же убивать? – не поняла Малфрида.

Ей дела не было до мальца этой Андонии, но разве сердобольные христиане так поступают с детьми?

Ответ Драги ее удивил: оказывается, дитя это было зачато во время обряда объединения, а такие дети считаются ошибкой, почти бедствием…

– Что за обряд объединения? – спросила Малфрида, уже догадываясь, что тут что-то не так.

Однако Драга вдруг смутилась, стала расчесывать струпья на лице, втянула голову в плечи, а потом ушла, так и не дав ответа.

Но Малфриде все пояснил вернувшийся вскоре Живодан. Он отозвал ее, и, хотя Малфриде было неприятно видеть следы крови на его руках – а с каких это пор ее кровь пугала? – она все же позволила предводителю богомилов обнять себя.

– Ты будешь наша: так прочитал я по крови черного пса. Это верное гадание. Ты еще не обрела истину, но именно для этого и привел тебя к нам ястреб Летун, посланник вещего Владимира. Теперь ты познаешь истинного Христа! Ради этого ты поедешь с нами и увидишься с великим ясновидцем и целителем Владимиром. Ты пройдешь обряд объединения…

– Это тот, после которого рождаются дети? Как случилось с госпожой Андонией?

Живодан пустился в объяснения. Богомилы, сказал он, считают семью и брак частью грешного мира, где людей больше заботят земные блага, тогда как они должны стремиться к иной жизни – жизни на небесах после смерти. Об этом за мирян и молятся просветленные богомилы, те, кто ради веры отказывается от достатка и уюта. За это самоотречение они будут услышаны на небесах, потому и считаются праведниками. Однако они все же люди, и порой их земная плоть требует облегчения; для этого они собираются на обряды объединения, где могут сходиться с кем пожелают.

«Как у нас на Купалу – всяк всякого любит», – поняла Малфрида, не особо вникая в подробности.

Удивило ее иное: если женщина после священного объединения беременела, это считалось страшной ошибкой. Ребенок привязывал ее к земной жизни, она не могла больше считаться просветленной, а госпожа Андония, уже не единожды оставлявшая мужа ради духовной жизни, и была такой просветленной. Но нежеланное дитя может заставить ее сойти со стези благочестия. И чтобы этого не случилось, от него следует избавиться.

– Почему же Андония не оставила ребенка там, откуда пришла? – озадаченно спросила Малфрида. – В усадьбе, со своими старшими детьми…

– Так не принято, – сухо ответил Живодан. – Это дитя будет отвлекать ее от мыслей о спасении души.

Малфрида тряхнула головой. Надо же… Хотя… Она вспомнила, как сама когда-то хотела избавиться от ребенка^[1231]. Но теперь только рада, что ничего у нее не вышло. Да, она не лучшая мать, но на душе у нее спокойно: ее дочь и сын живы, а их судьбы устроены.

Малфрида отогнала эти мысли. Стала расспрашивать, как скоро богомилы надеются переправиться через Дунай. Живодан пояснил, что за Дунаем, в землях Онгл, у них немало сторонников, к ним они и должны присоединиться, дабы укрепить их веру в истинного Христа. А до этого они собираются посетить своего духовного главу – мудрого Владимира. Он наставник богомилов, лекарь-чудотворец, а среди людей Живодана сейчас немало хворых, которым необходима помощь целителя. К тому же у Владимира они смогут передохнуть, набраться сил перед дальним переходом.

– Я пойду с вами, – решила Малфрида. – Но с условием, что вы никому не сообщите о моем присутствии среди вас.

А еще ей захотелось узнать, что это за просветленный целитель, который носит то же имя, что и ее внук, – Владимир?

(обратно)

Глава 12

Группа богомилов передвигалась скрытно, избегая торных дорог. Они сторонились крупных селений, но при этом безошибочно выходили к отдаленным хуторам и небольшим деревушкам, где не было монастырей и церквей, ибо оттуда сектантов-богомилов гнали. Зато в глухих селах богомилы тотчас начинали проповедовать об истинном Христе, уверяя, что только они знают правду, а церковники на деле – слуги сатаны. Богомилы утверждали, что монахи и священники просто наживаются на труде простых поселян, а сама церковь с ее иерархией совершенно не нужна. Такие речи находили отклик у простолюдинов, и они охотно несли бродячим проповедникам яйца и сыр, молоко и лепешки, позволяли переночевать в сараях и амбарах. Но если кто из местных заикался о приближающемся Рождестве, к которому готовились в окрестных монастырях, Живодан становился суров.

– Если вам охота повеселиться, то уж лучше празднуйте середину зимы, как исстари было принято в Болгарии. Варите кисель, режьте сало, пейте вино и пляшите. Так было прежде, пока византийские слуги сатаны не опутали наших людей своим лживым вероучением. И не вздумайте поститься, а потом идти в церковь и праздновать то зло, которое разжиревшие попы именуют Рождеством! Ибо за это вас постигнет неминуемая кара!

Крестьяне вздыхали, опускали очи. Они были не прочь повеселиться, как большинство их соседей, но речи богомилов их смущали. Зато им нравилось, когда Живодан провозглашал, что у бедняков больше надежды попасть на небо, нежели у богатых бояр и попов. Богомилы считали, что если бедняки поминали в речах Перуна или же слушали истории про древнего Тенгри, они меньше грешили, чем тогда, когда позволяли совершать таинства священникам, которые продали веру за византийское золото. Ибо всякий, кто входил в монастыри и храмы, возведенные по ромейскому образцу, становился слугой сатаны.

Путешествуя с богомилами, Малфрида не вникала в различия между их верованиями и верой тех христиан, которые молились в храмах. Но заметила, что их речи об истинном Боге оставляют ее равнодушной. Зато чародейка стала замечать иное: порой, устав после дня в пути и устроившись на отдых, она погружалась в темную зыбкую мглу, которая отнюдь не пугала ее, а сулила убежище, защиту от всех бед. Утром, пробудившись, она чувствовала себя по-особому окрепшей, и еще… Малфрида пока боялась верить, но после этих теплых снов-погружений она ощущала знакомое покалывание в кончиках пальцев. Ее сила начинала возвращаться, и это казалось странным. Она в христианской стране, прошло лишь немногим больше седмицы с того дня, когда она лежала в объятиях Калокира… а темные сны снова возвращают ей силу чародейства. Причем, как заметила ведьма, это происходит еще быстрее, когда она засыпает под напевные молитвы богомилов. Неужели в их завываниях есть нечто такое, что помогает ей?

Несмотря на то что Живодан и его люди без конца твердили о Христе, они никогда не совершали крестного знамения и плевались, если видели где-то знак креста. Однажды, когда богомилы собрались на свой молебен, убогая Драга робко попросила ее присоединиться к ним, но чародейка так взглянула на девушку, что она побледнела от испуга, а затем кинулась прочь. Позже Малфрида слышала, как Живодан сказал взволнованной Драге:

– Не донимай Малфриду. Она еще не определилась. Но после встречи с Владимиром русинка познает истину!

О встрече с великим просветленным богомилы упоминали нечасто, словно это было их тайной, и от этого любопытство Малфриды только разыгралось. А еще она замечала, что ястреб Живодана, часто улетавший по своим делам, всякий раз возвращался, когда богомилы оказывались на распутье. Птица вдруг начинала кричать, указывая путь богомилам: куда она направляла их, туда они и шли. Ястреб отыскивал проходы среди скал и густых чащ, вел их через ущелья, и в этом было нечто волшебное. Малфриде отрадно было знать, что и на этой земле, лишенной чар, есть нечто необычное, удивительное. И теперь ей нравилось, когда птица пристально смотрела на нее, подлетая совсем близко.

Путь богомилов пролегал по лесистым возвышенностям, дни стояли безветренные, все время светило неяркое зимнее солнце. Было довольно тепло, это ободряло богомилов, и они часто пели в пути. При этом они тащили своих больных, помогали калекам и толковали о чудесном исцелении, которого ждут от просветленного Владимира. Иногда к ним присоединялись новые последователи – какие-то бродяги и нищие. Такие и по Руси бродили, клянча подаяние, их порой кормили, но чаще прогоняли.

Передвигаясь с богомилами, Малфрида по сути была довольна тем, как устроилась. Ее кормили, не сторонились, ей дали теплую одежду, позаимствовав ее из сундука госпожи Андонии, и та не посмела возразить. К чему ей богатство, если она наконец-то может заботиться только о своей душе? А Малфрида приобрела рубаху тонкого сукна, длинное платье без рукавов и теплый овчинный кожушок. Из своего она оставила только черную шапку – стоило появиться отряду рыскавших по округе русов, как она тут же надвигала ее до переносицы, прятала глаза и начинала старчески сутулиться. Испугалась она только однажды – узнав в одном из всадников смоленца Тадыбу. И хотя русы не трогали убогих богомилов, в этот раз Тадыба пристал к Живодану с расспросами – скажи, откуда у нищих бродяг каурый жеребец, привязанный позади одной из повозок. Предводитель солгал, даже глазом не моргнув: дескать, приблудился у монастыря тех святош, которые поклоняются девке, именующей себя матерью Христа. Тадыбе не понравилось, как Живодан отозвался о Богородице, и предводитель отведал плетей, но рус был настолько простодушен, что после того, как его гнев утих, принялся расспрашивать Живодана, где находится этот монастырь. Малфрида смогла перевести дух только тогда, когда усердный Тадыба ускакал, ведя в поводу изъятого у богомилов коня. Ну и ляд с ним!

Но обрадовалась она рано. Ибо вскоре вернулся пернатый проводник Летун и стал носиться над вереницей богомилов, пронзительно крича. Живодан мигом понял, что означает это беспокойство птицы.

– Братья и сестры, бросаем возы и прочь с дороги! – приказал он.

Вот так: ни поклажи своей им было не жаль, ни волов, тянувших повозки. Но, похоже, богомилам нередко приходилось так спасаться. Действовали они слаженно и быстро: женщины и подростки несли корзины со снедью, те из мужчин, кто посильнее, тащили носилки с больными, старики вели детей. Летун продолжал кричать, пока не привел их к ущелью в горах, узкому, незаметному, где по дну бежал ручей. Нищим богомилам пришлось шлепать по ледяной воде, пока они не оказались в безлюдных местах.

В какой-то миг шедшая позади Малфриды Андония прошипела злобно:

– Это все из-за тебя, руска. Вон как нам теперь приходится, да еще и добро пришлось бросить прямо на дороге.

– А ты пожалела добро? – оглянулась на нее Малфрида. – Лучше бы дите свое пожалела.

И засмеялась, видя, как исказилось лицо женщины.

Куда делся ребенок Андонии, можно было только гадать. Но Малфриде было не до того. Она снова видела свои темные сны и набиралась сил. Как же сладко было проснуться и ощутить знакомое покалывание в кончиках пальцев, а потом и бурление крови, спешащей по жилам то горячими, то холодными толчками! А как славно было чувствовать, как шевелятся, словно живые, волосы! В пути Малфриде толком не удавалось помыться, волосы под шапкой свалялись, а как начали они сами собой шевелиться, так сразу словнорасчесал их кто частым гребнем, – пышными стали, легкими. Но главное, чтобы это никто не заметил.

Когда же вся сила окончательно вернется к ней? Малфрида решила, что возвращение чар происходит потому, что вместе с богомилами она избегает христианских храмов. И все же таила от них свое колдовское умение. Богомилы порой поступали как язычники – взять хотя бы гадания на крови, – однако и они считали всякое волшебство сатанинскими происками, и, если вечером у костра кто-нибудь начинал болтать о духах и чудесах, Живодан мог такого и посохом огреть.

– Не восхваляй всякое непотребство! – наставлял он. – Цени только то, что от Бога исходит. А когда прибудем к просветленному Владимиру, сами увидите, какие дива с молитвой творить можно.

– А когда же вы надеетесь с ним встретиться? – как-то спросила у Живодана Малфрида.

– Под вечер того дня, который обманутые зовут Рождеством. Тогда Владимир выйдет к нам и начнет с Божьей помощью лечить наших хворых и творить чудеса.

Вот бы поглядеть! Даже Драга, вечно отиравшаяся подле Малфриды, была убеждена – целитель Владимир непременно излечит ее струпья. И тогда красноволосый Перван обратит на Драгу внимание во время обряда.

Малфрида рассмеялась. Она давно приметила среди богомилов этого разбойного вида, но довольно пригожего парня с длинными медно-рыжими волосами. Сильный, громогласный, веселый; он даже над калеками подшучивал, когда тащил их на себе, и те смеялись. Вот об этом неугомонном парне и мечтала дурнушка Драга. «А как там насчет греховных земных страстей?» – все так же смеясь, спрашивала у нее Малфрида, но Драга ничего толком не могла ответить, только мечтательно поглядывала на рослого Первана.

Малфриде стало жаль ее. Однажды она наломала сухих веточек, заварила и, сказав Драге, что это целебный настой, которым врачуют кожные болезни на Руси, промыла отваром лицо девушки.

– Я ведь тоже знахарка, – объяснила она притихшей Драге, а сама попробовала потихоньку нашептать заклятие. Самой хотелось проверить, на что сейчас способна.

Драга послушно сидела, доверчиво подставляя щеки и лоб, и вдруг взволнованно воскликнула:

– Ох, Малфрида, да у тебя глаза светятся!

Ведьма от радости чуть не расцеловала девушку. Значит, сила уже открыто проявляется! Но пока следовало это таить. А то, что у Драги стали осыпаться струпья вокруг рта и на лбу, было приписано чудесному снадобью.

Но люди, узнав, что Малфрида помогла хворой девушке, тоже стали просить о помощи.

– Нет! Нельзя! – огрызалась она. – Язычница я, в вашего Бога не верю. Ждите, когда ваш просветленный чудо сотворит.

– Вот увидишь Владимира – и уверуешь, – заявил рыжий Перван, о котором мечтала Драга.

Этот парень частенько уделял внимание русской знахарке. То руку подаст на подъеме, то поможет ношу нести. А ведьма втихомолку испытывала на нем свои чары: то велит влюбиться в себя, то нашлет страх, чтобы держался в стороне и не докучал. И выходило!

«Скоро я этих убогих покину, если сила и впредь будет так быстро прибывать», – размышляла по пути ведьма. Но пока не спешила. Ибо, став таким же изгоем, как эти нищие, деля с ними невзгоды, тяготы пути и последний кусок хлеба, она словно закрылась от своих горьких мыслей о Калокире… По крайней мере так ей казалось.

Однако порой, когда вдруг нахлынут воспоминания, чародейке становилось невмоготу. А еще сны – не только темные и уютные, после которых словно на дрожжах росла сила ведьмы, но и яркие, красочные, в которых к ней приходил Калокир… Такой же красивый, кареглазый, нарядный, каким полонил ее сердце. Во сне он то улыбался, то смотрел с грустью и как будто звал ее… «Я люблю тебя, чародейка, жизнь моя пуста без тебя. Вернись!..» – умолял он ее. И там, в сновидениях, Малфрида начинала ему верить, рвалась к нему. А проснувшись поутру, думала – уж не поторопилась ли она сбежать, так и не поговорив с Калокиром? Но затем вспоминала, с какой гордостью он поведал князю Святославу, что обручен с порфирородной царевной, и душу снова опаляли гнев и боль. О, это была жестокая рана, однако боль отступала во время тяжелых переходов, когда больше думалось о том, как она устала и голодна, и о все новых странностях ее спутников. И хорошо: она должна забыть Калокира.

Богомилы продвигались своими путаными тропами медленно. Но знали точно: к Рождеству наверняка окажутся у пещеры, где обитает просветленный Владимир.

– Не все знают туда дорогу, а если бы и знали, не всякому дано дойти, – рассказывал Малфриде по пути Живодан. – Владимир много лет живет уединенно, и далеко не всех соглашается принять. А когда выходит к верующим… О, я помню, как впервые там оказался!.. Я был совсем мальцом, да еще и покалеченным. Сбросил меня конь, ушиб я спину, а лекари-монахи сказали, что ходить я больше не смогу. А значит, стану обузой семье. Вот тогда, не зная, как со мной поступить, родители и понесли меня к пещере Владимира. И я узнал этого великого слепца!

– Так он слеп? – удивилась Малфрида.

– Просветленный Владимир пострадал за свою веру. Христиане выкололи ему глаза! С тех пор он ушел в земную глубь, где его невозможно найти. Он живет в вечном мраке, но в известные дни выходит наружу и помогает истинно верующим.

– А чем он питается в пещерах? Кто за ним присматривает?

– Ему служат только избранные. Меня он, к моему великому сожалению, не призвал, – вздохнул Живодан.

Малфрида искоса посмотрела на предводителя, который, словно пушинку, нес на плече корзину с вяленой свининой да еще и был увешан мешками с сухим горохом. Немалая тяжесть, а ведь говорит же, что был калекой… С помощью какой же силы исцелил его просветленный? И сколько же лет целителю Владимиру, если Живодан и сам уже далеко не юноша? Будь они на Руси, Малфрида решила бы, что все дело в живой и мертвой воде. Но тут, в этом христианском краю, она могла только подивиться тому, что рассказывал предводитель богомилов.

А Живодан продолжал:

– Просветленный Владимир живет лишь своей верой. И мы спешим к нему, поскольку сейчас самые длинные ночи в году и Владимир может выйти из глубины горы, в которой живет. Там мы творим свои обряды, и он, видя нашу веру, отвечает на наши просьбы и многих исцеляет…

Значит, богомилы приманивают слепца обрядами, которые… Но Малфрида не станет принимать в них участие, особенно теперь, когда сила стала возвращаться. Она осторожно покосилась на рыжего Первана: так и есть, этот балагур опять не сводит с нее глаз. Размечтался красноволосый! Теперь уж Малфрида свою силу ни на одного пригожего парня не променяет.

Голос Живодана отвлек ведьму от размышлений:

– Теперь, когда ты помогла Драге, просветленный Владимир наверняка пожелает с тобой встретиться. Он повсюду ищет тех, в ком есть дар. Так что радуйся, Малфрида!

Она только хмыкнула.

Вскоре дорога сделала резкий поворот и, к удивлению Малфриды, нырнула под водопад, низвергающийся со скального уступа. Прилетел ворон, хрипло каркнул и темной тенью скрылся под водяной завесой, словно указывая богомилам путь.

– Летун наш, – заулыбался Живодан. – Указывает мудрая птица, куда идти. Значит, ждет нас просветленный.

– Но ведь раньше ты так звал ястреба? – удивилась чародейка.

– Владимир разных птиц присылает, – усмехнулся Живодан. – Но их всегда можно узнать – они ручные.

А Малфрида снова подумала, что тут не обошлось без чародейства.

Богомилы тем временем один за другим проходили под срывающимся со скал потоком, двигались вдоль каменной стены к дальнему выступу и исчезали за ним, словно проваливаясь в недра горы. Малфрида решила, что там находится вход в пещеру. И не ошиблась. Со стороны его нелегко было обнаружить, но когда богомилы начали зажигать факелы, стало видно, что открывшееся подземное пространство огромно. Прибывшие с облегчением освобождались от поклажи, укладывали больных, начинали разводить костры. Когда огонь запылал, из-под темного свода пещеры с писком снялись стаи летучих мышей, проступили из мрака сталактиты, стало слышно, как во мраке где-то журчит вода.

Богомилы чувствовали себя здесь почти счастливыми. Стряпали нехитрую еду, переговаривались, то и дело начинали распевать свои гимны. И все были веселы, переглядывались, пожимали друг другу руки, поздравляли с окончанием пути.

Малфрида настороженно поглядывала в темный проход в дальнем конце пещеры, ожидая, когда же появится слепой кудесник. Но богомилы словно забыли, зачем явились сюда. Похоже, они готовились к пиршеству, не берегли припасы, как обычно, а щедро нарезали мясо, откупоривали кувшины с вином. Пили они много, вскоре языки начали заплетаться, мужчины подсаживались к женщинам, те смеялись без меры. Даже калеки приподнимались на своих ложах. Рыжий Перван, проходя мимо Малфриды, ласково огладил ее плечо.

– Ты давно мила мне. Сегодня узнаешь, как сильно я жажду тебя!

Малфриде захотелось заставить наглеца то ли заржать конем, то ли умчаться вглубь пещеры, куда не достигал свет костров. Пусть бродил бы там, пока ноги не собьет. Однако при всем желании она не могла позволить себе этого – она еще не знала, насколько сильна, сумеет ли навести морок или отвести глаза богомилов, если те и впрямь начнут свой свальный обряд.

Но пока они были заняты другим. Живодан и еще несколько мужчин втащили в пещеру два свежесрубленных дерева, долго возились с ним, обтесывая, потом осмолили. Сделав пазы в бревнах, они сложили их крест-накрест и стали поднимать. Малфрида даже зубами заскрипела. Этого она не ожидала: ненавидящие распятие сектанты-богомилы устанавливали огромный крест! Ей захотелось немедленно сбежать от этих лжецов. Однако вскоре она заметила, что богомилы не поклоняются кресту, а, подходя поочередно, плюют на него, а некоторые мужчины даже мочились на его основание, вызывая общий ликующий хохот.

– Пропади пропадом! – кричали они. – Исчезни, как дым, а пепел мы по ветру развеем!

Ведьма поняла, что крест воздвигнут только затем, чтобы его уничтожить. Странный обычай. Но ей это нравилось.

К ней подсела улыбающаяся Драга, спросила, не хочет ли русинка пойти вместе с другими женщинами в соседнее ответвление пещеры – там есть водоем, можно омыться перед обрядом.

– Оставь меня! – огрызнулась Малфрида. Забилась в угол за сталактитом и продолжала мрачно наблюдать.

«Уберусь отсюда, как только подвернется случай», – решила она. Но предводитель Живодан внимательно следил за чародейкой: он отыскал Малфриду в ее укрытии, ласково снял с нее мохнатую шапку и запустил пальцы в ее рассыпающиеся волосы. Малфрида почувствовала нарастающую злость, и волосы ее зашевелились сами собой. Но в полумраке богомил не понял, что происходит.

– Ты зря стоишь на сквозняке, женщина. Вон как кудри твои взметнулись. А ведь они хороши у тебя, ох хороши!..

Малфрида опустила глаза, чтобы он не заметил, как вспыхнула в них желтизна. Ею уже владела нешуточная ярость. Обратить бы похотливого Живодана в жабу!

Вместе с тем она заметила, что общее возбуждение, охватившее богомилов, передалось и ей. Да и Живодан с его шапкой кудрей вдруг показался ей не отталкивающим, а наоборот – привлекательным. И только что вернувшийся из купальни Перван, обтиравший ветошью сильное волосатое тело, тоже нравился ей. Малфрида поняла: в ней оживает желание любиться, сильное, неутолимое, лишающее разума… Для чародейки оно порой бывало настоящей мукой…

– Зачем вы поставили крест? – спросила она у Живодана, чтобы отвлечь себя от плотских помыслов.

– О, это неспроста, – рассмеялся предводитель богомилов. – Мы ведь тоже празднуем самые темные дни в году. Но по-своему.

«Сожгут», – догадалась чародейка. Горящий крест! Ей должно это понравиться. Решила: «Погляжу, как он пылает, – и сразу уйду».

Огромный осмоленный крест в сполохах костров казался зловещим.

Богомилы постепенно стали собираться вокруг черного распятия. Живодан поднялся на возвышение и, указывая на крест, произнес речь. Лживые приспешники сатаны – попы, навязали этот символ смерти верующим, заставив их поклоняться ему и забыть о настоящем Христе, сыне Божьем. Поэтому все, кто осеняет себя знаком креста или носит на себе этот символ смерти Спасителя, – пособники сатаны. Они, богомилы, верят в истинного Христа, презирают чуждые празднества и иконы, а крест существует только для того, чтобы его уничтожить!

С этими словами он выхватил у кого-то из приспешников факел и поднес к осмоленному основанию креста.

Тот занялся легко, от перекладин повалил густой дым. Вокруг, торжествуя, приплясывали и ликовали богомилы. Малфриду кто-то обнял, но она вырвалась и стала отступать, все еще не сводя глаз с горящего креста. Она видела уничтожаемый символ христианства! Невероятно!..

Ведьма засмеялась – сперва тихо, потом все громче, веселее, неистовее. Ибо ее переполняли торжество… и сила! По венам тугой волной катилась мощь чародейства, наполняя каждый уголок тела. Это невозможно было сдержать. Волосы ее взлетели и заплясали подобно темному пламени, глаза вспыхнули, губы стали огненно-алыми, обнажились клыки. Кожа на руках зашуршала от чешуи, прорезались когти… Еще миг – и она превратилась бы в чудовище, в монстра, но раздавшиеся вокруг крики отвлекли ее внимание. Малфрида опустилась на выпирающий из скалистой стены уступ и теперь сидела на корточках, озираясь, словно хищная птица, волосы ее вихрились, зрачки стали узкими, как у змеи. Кровь ее бурлила, а из оскаленного рта вырывалось змеиное шипение.

– Это чудовище! – закричал кто-то. – Она ведьма!

Теперь богомилы смотрели только на нее, их лица были искажены ужасом. Но с каждой минутой в них все больше проступали ненависть и отвращение.

– Убить эту тварь! – выкрикнул Живодан, и толпа вмиг всколыхнулась, раздались яростные крики.

Но Малфрида больше не была беспомощной бродяжкой. Достаточно было выставить вперед руку – и Перван, надвигавшийся на нее с дубиной, был отброшен невидимой силой, опрокинув тех, кто стоял за ним. Послышались испуганные возгласы, женский плач.

Малфрида захохотала. Потом схватила чей-то посох и провела черту в пыли под ногами.

– Первый, кто переступит ее, обратится в пепел!

Ее голос был полон угрозы, облик пугал. Оцепеневшие богомилы попятились, на их лицах застыл страх, но сзади напирали другие, вопили, распаляя себя. Их было так много, а ведьма совсем одна.

И тут в голову Малфриды угодил камень. Она и не заметила, как Андония забралась на выступ над ней и оттуда, сверху, запустила в нее обломок известняка. Удар был такой силы, что Малфрида не устояла на ногах. Однако она понимала, что не может позволить себе слабость, и мгновенно выпрямилась. И вовремя, ибо услышала, как Живодан уже дал команду своим людям забросать ведьму камнями.

– Она не сможет увернуться, если мы будем действовать дружно! Смерть чудовищу!

Они кричали, толпились, по стенам пещеры метались тени. Малфрида почувствовала боль в плече и бедре, затем острый камень угодил в щеку. Боль отупляла, мешала сосредоточиться на заклинании.

«Да неужто я с этими убогими не совладаю?» – ужаснулась Малфрида, чувствуя, как страх путает мысли.

И вдруг увидела, что богомилы отступили, повинуясь громовому голосу:

– Назад, дети мои! Оставьте это исчадие! Я повелеваю вам!

Кто бы это ни произнес, но взбудораженная толпа фанатиков повиновалась. И уже кто-то кричал, торжествуя:

– Он вышел к нам! Слава! Слава! Теперь нам не страшна тьма, мы спасены!

«Спасаться надо мне!» – мелькнуло в голове ведьмы. Как же она позабыла, что против общей ярости толпы любое чародейство бессильно? Теперь она должна перестать пугать их, успокоиться и прикинуться, что сама не ведает, что с ней произошло. Хитрость и притворство в таких случаях – лучшая защита. И если удастся их обмануть… в крайнем случае, обольют холодной водой – как того бесноватого, которого Живодан усмирил в каком-то селе…

Вытирая кровь с лица, убирая растрепанные волосы, Малфрида огляделась и поняла, что сейчас богомилам не до нее. Все они отвернулись и смотрели туда, где у выхода из темных недр пещеры на возвышении стояли двое – отрок с факелом и высокий худой муж с длинными седыми волосами и бородой. Несмотря на седину, этот человек не казался старым, настолько был прям, так величественно держался. Одна его рука покоилась на плече отрока с факелом, другой он опирался на посох. На глазах его была темная повязка.

Малфрида поняла, что перед ней – почитаемый богомилами просветленный Владимир. «Похож на наших волхвов», – неожиданно отметила про себя ведьма. А еще ей почудилось, что она уже видела этого человека. Но где? Когда? Не в своих ли видениях-гаданиях?

Слепец одним мановением руки успокоил толпу. После недавних воплей тишина оглушала. Владимир же, словно видевший сквозь повязку, протянул руку к Малфриде.

– Пропустите ее ко мне!.

У него был зычный голос. И очень властный. Так мог говорить истинный повелитель. Потрясенные происходящим богомилы расступились.

Живодан кинулся к слепцу, стал что-то говорить, указывая на Малфриду дрожащей рукой, однако Владимир ответил:

– Я знаю, во что она превратилась. Но знаю и то, что с ней можно поладить и даже спасти. Или вы забыли, что спасение даруется через увещевания и добро, а не жестокостью и злобой? Если ослушаетесь меня, клянусь, что оставлю вас с вашей звериной натурой и желанием убивать и навечно удалюсь в пещеры.

Малфрида провела рукой по щеке, коснулась шишки на голове – боль так и выстрелила. И все же она была рада. Спасена! Вот уж не думала, что следует опасаться жалких богомилов. С опаской, затравленно озираясь, прошла между ними. В толпе мелькнуло испуганное лицо Драги, Малфрида заметила глядящего исподлобья Первана, каких-то старух, еще не выпустивших из рук увесистые камни, растерянного Живодана с торчащими во все стороны волосами и всклокоченной бородой. Только стоявший на возвышении слепец выглядел спокойным и величественным. Он был очень худ – темный балахон окутывал бесплотное тело, а острые скулы, казалось, вот-вот прорвут бледную кожу. Такая бледность бывает у тех, кто давно не видел солнца.

Когда ведьма приблизилась, Владимир простер руку и коснулся ее лица. Ведьма сдержалась, не отшатнулась, а он одними кончиками пальцев провел по ее щекам и носу, по губам и челу. Малфрида отпрянула лишь тогда, когда он притронулся к болезненной опухоли на ее темени. Но слепец уже опустил руки и неожиданно произнес:

– Да, это она, Малфрида. Я давно ждал тебя, дитя. Следуй за мной!

Ведьма была так удивлена, услышав свое имя из его уст, что двинулась за Владимиром, даже не оглянувшись на притихшую толпу. Богомилы больше не интересовали ее.

Юный проводник слепца шел впереди, отсвет его факела выхватывал из тьмы то изогнутый свод пещеры, то уходивший куда-то во мрак проход между мощными каменными столбами. Где-то журчала и капала вода, тянуло сыростью. На полпути слепец остановился и, убрав руку с плеча отрока, проговорил:

– Можешь погасить огонь, мой славный Цветил. Мне это ни к чему, а Малфрида и ты оба видите во мраке. Я ведь не ошибаюсь, женщина?

Она только кивнула, слишком пораженная, чтобы ответить «да», но Цветил уже погасил пламя в тихой воде пещерной реки. Стало темно, но Малфрида заметила, что глаза мальчика во мраке замерцали желтизной, как у чародея. Потом он оставил их с Владимиром, удалившись во тьму подземных переходов. Ведьма какое-то время видела его хрупкий силуэт в длинной рубахе, а потом он исчез за поворотом.

– Не бойся ничего, Малфрида, – спокойно и звучно произнес слепец. – Я давно жду тебя, и со мной никто из смертных не посмеет чинить тебе обиду.

Малфрида и не боялась. Она рассматривала выступы каменных сводов, ребристый, словно хребет исполинского животного, проход, который уводил куда-то во мрак. Но этот мрак был ей приятен. Он был сродни тем снам, которые возвращали ей покой и сумрачное довольство.

Слепой Владимир уверенно двигался во тьме – посох ему был скорее для величия, чем для того, чтобы нащупывать дорогу. В этом было что-то жутковатое, но Малфриде даже нравилось состояние недоуменной робости, которое вызывал в ней странный слепец. Да и стоит ли опасаться этого Владимира? Он спас ее и не выказывает враждебности. К тому же ее сила с ней. Но с ней ли? И Малфрида, чтобы удостовериться в этом, выпустила из пальцев сноп искр, осветив на миг стены прохода и струйки влаги на его стенах.

– Не играй чародейской силой! – неожиданно резко произнес слепец. – Ты великая ведьма, но ты глупа, если не понимаешь, что живешь в мире, где любое волшебство вызывает отторжение и может грозить бедой!

– Но ведь к вам это не относится? – полувопросительно-полуутвердительно отозвалась ведьма.

Просветленный не ответил, только негромко рассмеялся – словно камешки осыпались по склону или зашелестела под ветром трава. Скрытный смех, тихий. Говорил этот слепец громко, а смеялся тайно, словно не хотел показывать свое веселье. Что он за человек?.. Или это колдун?

Шаг за шагом они углублялись в недра горы. И чем дальше шли, тем спокойнее становилось чародейке. Правда, еще чувствовалась боль от ударов камней – ей все же здорово досталось от богомилов. И шрам на рассеченной камнем щеке наверняка останется…

В какой-то миг Малфриде показалось, что Владимир привел ее в тупик, – проход впереди загородила каменная стена. Но слепой неожиданно наклонился и прополз в темную дыру под мокрым каменным козырьком. Малфрида последовала за ним. Выпрямилась – и ахнула.

Даже ее способности видеть во мраке не хватало, чтобы окинуть взглядом это огромное подземное помещение. Бесконечный зал, величественный и безмолвный. Слышно только, как струится по камням подземная река. Из воды выступало несколько камней. Слепец перешел по ним поток, ни разу не оступившись, и подождал чародейку на другом берегу.

– Не удивляйся тому, что я так уверенно передвигаюсь. Я столько лет бродил по этим пещерам, что знаю тут каждый камень, каждый выступ, хотя и не вижу их, – добавил он, будто предупреждая ее вопрос.

– А давно ли вы здесь поселились? – спросила Малфрида, все больше убеждаясь, что перед ней – чародей. И вспомнила рассказ Живодана, как Владимир вылечил его, когда тот был совсем юнцом.

– Давно. Но не утомляй меня расспросами, древлянка Малфрида. Скоро сама все узнаешь.

Ох, как же трудно было удержаться от расспросов! Особенно после того, как услышала, что подземный житель знает, какого она роду-племени.

Но вскоре Малфрида отвлеклась, заметив по пути несколько ниш в стенах пещеры, – в каждой из них покоились человеческие останки. Некоторые уже превратились в скелеты, другие еще истлевали. Малфрида остановилась у одного из мертвецов, на котором сохранились остатки кожи. Высохшие костлявые руки вытянулись вдоль облаченного в светлый балахон тела, вокруг черепа, покрытого темной кожей, лежали длинные седые волосы. Малфрида никогда не боялась покойников, но сейчас ей стало не по себе. Особенно когда она увидела, что каждый труп привязан к стене длинной веревкой, словно сплетенной из их же волос.

– Что это за погребение? – снова попыталась заговорить она.

– Погребение? Можно и так сказать, – не оборачиваясь, отозвался слепой. – Не тревожься, эти люди прожили долго, просто я не в состоянии дать всем вечную жизнь.

– Всем?

– Да. Живой и мертвой воды не так уж много. Ты лучше меня должна это знать, чародейка из Руси. Хотя я уже понял, что ты не так сдержанна и умна, как я себе представлял. А ведь ты достаточно прожила, чтобы не быть любопытной, как крестьянка, впервые покинувшая свою деревню. Будь же терпеливой – и вскоре все поймешь. И не пугайся. Тут есть и живые люди.

Малфрида никогда не задумывалась о том, как давно она живет. Помнила, что родилась еще при князе Игоре, потом Ольге служила, потом пришло время Святослава. Не так уж и много… в отличие от слепца, шедшего впереди нее. Малфрида не могла объяснить, почему она пришла к такому выводу, но от Владимира веяло древностью. Как от этих камней. Но он сказал, что, кроме него, здесь живет еще кто-то…

И действительно, вскоре из одной ниши послышалось шуршание и Малфрида увидела изможденную старуху, которая поднялась и потянулась за Владимиром.

– Благодетель, дай силы!

– Дам, когда смогу, – отозвался тот и погладил старуху по руке.

– Служить тебе буду, верно служить! – не унималась женщина, глядя ему вслед.

Слепец прошел мимо, они уже удалялись, но женщина продолжала молить, ее слова, перешедшие в крик, эхом разлетались под сводами пещеры:

– Служить буду! Не отказывайся от меня!

За очередным поворотом подземной галереи Малфрида заметила еще одну женщину, тоже изможденную. Она так же тянулась за Владимиром, просила сил. Потом она увидела в пещерном гроте какого-то мужчину в богато вышитой безрукавке. На его поясе и груди болталось множество амулетов и оберегов. Мужик сорвал с плешивой головы меховую шапку, стал кланяться, повторяя, как он предан Владимиру и на все готов ради него. Речь его звучала странно: Малфрида так и не смогла понять многие слова. Зато она уловила, что этот человек то и дело поминал старого бога болгар-кочевников – Тенгри. Язычник? Шаман? Так или иначе, но и он был привязан темной веревкой к кольцу в стене.

– Это твои рабы? – не удержалась Малфрида и сразу почувствовала, что слепцу не понравилось недоумение, прозвучавшее в ее словах.

Тем не менее отозвался он сразу:

– Это мои друзья!

– Тогда почему ты друзей на привязи держишь?

– Для их же блага. Ибо они наделены силой. И если освободятся, то христиане их не помилуют. Или ты иначе думаешь? О, всем этим чародеям я дал защиту и приют. И много лет поддерживаю их силы. В остальном же… Да помогут им милостивые боги!

Малфрида, взволнованная и озадаченная, тем не менее отметила, что просветленный Владимир упомянул не единого Бога, а богов! И это ей понравилось.

Вскоре они сделали остановку посреди просторного зала с множеством столбов-сталактитов. Малфрида присела на камень, а Владимир принялся врачевать ее раны. Она наблюдала, как он извлек из какого-то короба кожаные мешочки и сосуды, наливал их содержимое на ладонь, а затем проводил влажной ладонью по ее ушибам и ссадинам. Ведьма потрясенно молчала, ибо поняла: этот живущий в подземелье за много-много поприщ^[1232] от Руси слепец лечил ее живой и мертвой водой! Откуда она здесь? Неужели доставлена с Руси? Ведь не могло быть, чтобы источники чародейской воды били в христианской Болгарии!

– Эту дивную воду для меня доставляют из далеких краев, – пояснил Владимир, словно отвечая на молчаливое недоумение ведьмы. – С твоей родины, Малфрида-чародейка. – Он усмехнулся. – Это долгий и трудный путь, но только так, имея чародейскую воду, и можно долго жить. Ты ведь знаешь это? Ну а теперь, когда ты снова в силе, я попрошу тебя помочь мне в этом. И не забывай – ты мне обязана жизнью!

Малфрида не сразу смогла ответить. До сих пор она отыскивала родники с чародейской живой и мертвой водой либо для себя, либо для своих князей. Это была ее служба им, ее помощь. Могла также помочь жить долго тем, кого любила. Свенельду, например… пока тот не отказался от ее услуг. А теперь этот странный так долго живущий слепец просит о том же. Знает ли он, как непросто сыскать и доставить в такую даль волшебную воду? Сколько приходится испытать тому, кто ее ищет? На это не всякий кудесник или волхв решится. Даже ей, сызмальства умевшей видеть особый свет живой и мертвой воды, с годами все труднее становилось искать ее!

Она так и сказала: непросто это. И почему именно она?

– Идем со мной. – Просветленный поднялся. – Тебе все объяснят.

Огромный зал заканчивался целым лесом сталактитов. Здесь все так же капало со сводов, и звук воды, падающей в темный водоем среди камней, в тиши казался оглушительным. Но когда слепой Владимир остановился у толстой каменной колонны, за которой находился грот, оттуда послышалась возня, словно кто-то пытался к ним приблизиться. Так и есть: приглядевшись, Малфрида заметила сидевшего в гроте человека. Он был одет в шелковый стеганый халат с золотыми вставками, на шее виднелось массивное ожерелье, на протянутых руках сверкнули каменьями обручья. Да и сапоги были знатные, но, как Малфрида сразу определила, степняцкого кроя – мягкая белая замша без каблуков, но с круто загнутыми носами. Печенег? Шапка на нем была ханская – пышная, на островерхой макушке обшитая блестящими монетами. А вот глаза под меховой опушкой светлые, славянские, да и нос уточкой. Перед ней был славянин, обряженный печенегом. И она его узнала!

– Коста? Волхв Коста!.. Во имя самого Перуна!.. Как ты здесь оказался?

Это был ее друг, кудесник Коста, много лет проживший в облике хана Чебуртая, уводивший печенежские орды от пределов Руси. А потом он вдруг пропал неизвестно куда. Его искали, но найти не смогли. Печенеги решили, что Чебуртай-Коста умер, и выбрали новым предводителем хана Курю. Но вот же он, Коста, здесь! В ханской одежде, однако в своем собственном облике. Правда, исхудавший и измученный.

Сзади сухо посмеивался слепец Владимир.

– Узнала старого друга, Малфрида? Добро. Думаю, вам есть о чем поговорить. Я же пока вернусь к людям Живодана. Сегодня тот день, когда они рассчитывают на мою помощь, а у меня как раз есть немного воды, чтобы подлечить больных и немощных. Слышишь, друг Коста: воды у меня совсем чуть-чуть. Потолкуй об этом со своей подругой-древлянкой.

Владимир чиркнул кресалом и зажег факел, вставив его в расселину стены, – словно хотел оказать почет гостям из Руси – Косте и Малфриде. Сам же величавой походкой удалился во мрак. Коста сидел, прикрывая глаза от яркого света, тихо постанывал. Малфрида присела рядом, стала гладить его по голове, по плечам. А затем принялась рассказывать ему, как люди его племени искали его, думая, что он погиб…

– А я ушел от них! – с глухой злостью выкрикнул волхв. – Меня влекло, я не мог противиться. Ибо на меня влияла колдовская сила, которой я вынужден был подчиниться.

Он наконец повернул к Малфриде лицо. Совсем старик! И это тот, кто не хуже Малфриды умел находить чародейские источники! Мог бы жить в силе и младости столько, сколько захотел бы…

Малфрида ничего не стала говорить, просто смотрела на Косту, и он начал потихоньку всхлипывать. Поймал ее руку, прижал к своей щеке.

– Прости меня, древлянка! Это ведь я рассказал о тебе слепому Расате. Он спрашивал, и я вынужден был отвечать. А Расате желал знать, кто еще из чародеев настолько силен, чтобы отыскивать для него живую и мертвую воду. У него здесь несколько подвластных чародеев. Но они слишком изношенные и дряхлые, совсем ослабели…

– Погоди, Коста. Кто он такой, этот слепой Владимир? И почему ты называешь его Расате?

Коста сцепил пальцы с грязными длинными ногтями. От него исходило зловоние давно не мывшегося человека. Да и в гроте стоял дурной запах. Похоже, он не мог выйти отсюда, потому что тоже, как и остальные, был привязан тонкой веревкой к стене.

– У того, кто привел тебя сюда, два имени: старое болгарское – Расате, и славянское – Владимир. Второе принято в нынешней Болгарии, и он скрыл за ним свое прежнее ханское имя. Ибо Расате – сын того Бориса, который сперва был ханом, но позже крестился и окрестил всю Болгарию. Его называют еще Борис Креститель, он стал царем и болгар, и местных славян.

Малфрида даже руками всплеснула. Ай да слепец пещерный! Оказывается, он царского рода! А ведь она и сама заметила, что в этом Владимире-Расате есть некая властная величавость, которой она невольно подчинилась. Как и богомилы убогие. Но она пошла за слепцом, так как чувствовала в нем величие и мощь, которым не могла противостоять. А еще Малфрида стала припоминать, что прежде слышала об этом Расате. Что-то неладное с ним случилось, и все считали его давно умершим. Ведь когда жил Борис Креститель? Лет сто минуло с тех пор.

– Ты ничего не путаешь, друг мой Коста?

Но изможденный волхв продолжал рассказывать, словно и не слышал ее вопроса:

– Расате, как старший сын царя Бориса, должен был получить после смерти родителя всю Болгарию. Казалось бы, зачем ему восставать против отца? И все же Владимир-Расате восстал. При отце, любимом и почитаемом как болгарами, так и славянами, он держался смирно, уверял всех, что тоже принял крещение. Однако солгал. Расате избегал крестильной купели, ибо сам был кудесником! И когда состарившийся царь Борис решил удалиться от мира в монастырскую обитель, Расате тут же начал избавляться от верующих в Христа. Одновременно он вернул законную силу болгарским жрецам, на капищах снова начали приносить в жертву черных собак и лошадей. А тех, кто не подчинился и отказался снять крест, стали жестоко казнить. С христианами расправлялись за то, что они собирались на службы, за отказ есть мясо во время поста – им забивали в глотку столько жирного мяса, что они просто задыхались. А еще их обязали не кланяться Расате и его подручным, а простираться ниц, как было принято в те времена, когда болгары почитали Тенгри и своих ханов.

– Но это же благо, Коста! – воскликнула ведьма. – Ведь говорят, что вера в Христа непобедима, а Расате удалось ее отринуть и вернуться к исконному!

– Что там, наверху? – неожиданно перебил Коста. – Какое время? Зима или весна?

Малфрида вздрогнула. Ее несчастный друг так долго пробыл под землей, что не ведал, какое нынче время года.

– Сейчас самые короткие дни в году, Коста. У нас на Руси как раз Карачун^[1233] справляют.

– Значит, здесь, в Болгарии, Рождество. И как, все его празднуют?

– Ну, не все, – уклончиво ответила ведьма.

– Но ведь большинство все же празднует?

– Нам-то что с того, Коста?

– А вот что. Если эту веру признали и полюбили, колдовство и ведьмовство исчезнет. Даже если попытаться вернуть старые обычаи, они уже не наберут прежнюю силу. Борис, отец Расате, был мудрый правитель, он с помощью веры объединил и болгар, и славян, прекратил войны и дал стране процветание. А людям только этого и надо. Им пришелся по душе Христос с его мирными заповедями. Веруя в него, а не в Тенгри или Перуна, они стали сильным народом. Ты можешь сколько угодно злиться, но это так. Малфрида, постарайся понять, что вера в духов исчезает там, где в них не хотят верить. Можно находить прелесть в рассказах о чудесах, но если человек не верит, что леший следит за ним из чащи, что нужно ставить у порога молоко для домового или поминать Перуна, убивая врага, волшебство останется только кощуной^[1234] забавной. Такую кощуну хорошо послушать у очага в кругу близких, но вряд ли люди поют ее, когда идут за плугом, гладят одежду горячими камнями или заквашивают тесто для пирогов. Вон христиане не отправятся в путь, не помолившись, в крайнем случае не сказать свое «с Богом», выходя за порог. И потому их Бог здесь силен. Расате же, возвращая забытую веру, уже не мог объединить народ, люди отрекались от него, и он терял свою силу.

Зато нашлось немало таких, кто поспешил к монашествующему в обители Борису и стал умолять царя вернуться и спасти их от сына-язычника. Расате же никто не поддержал. Он остался один и не смог противостоять, когда его старый отец облачился в броню и выступил во главе войска против сына. А позже… Словом, Борис пленил сына-отступника, но не убил, на чем настаивали многие, а отправил в монастырь замаливать грехи, прежде ослепив…

– Какая жалкая участь! – вздохнула Малфрида. – Восстать против веры, против единого Бога – и так кончить.

– А кто тебе сказал, что он этим кончил? Нет, в Расате еще осталась его сила. О, этот царевич обладает необыкновенным даром! Не таким, как у тебя или у меня. Мы можем сотворить заклятие, совершить колдовство, а это Расате не дано. Зато он умеет чувствовать и находить в своем окружении тех, кто наделен чародейскими способностями. Благодаря этому особому умению он может подчинить себе любого колдуна. Да так, что колдун даже помышлять не станет о том, чтобы противиться ему! Но повторю: сам ворожить и совершать чудеса Расате не способен.

– Но если ты считаешь, что он не настоящий колдун, а только и может, что искать и заставлять прислуживать себе истинных чародеев, то как получилось, что этот слепец так долго живет? Ты что-то путаешь, Коста! Этот Расате нашего с тобой племени, он наш!

В голосе Малфриды звучало торжество, но Коста вдруг горько заплакал. А затем, вытирая слезы концом длинной бороды, произнес:

– Ты не понимаешь, чародейка, насколько неуместно колдовство в мире, где нет волшебных сил. Это уже не те чары, что естественны, как сама природа. Вспомни, как это бывает на Руси, откуда мы оба родом. Там каждый лес, каждая заводь хранит чудеса, в которые верят и которым поклоняются люди. Здесь же это не волшебство, а магия. А магия – это сила вне подлинного мира, не связанная с ним, а потому она становится насилием над окружающим. Такие чары несут лишь зло. Поэтому и чародей Расате – злодей, от которого нет никакого добра никому.

Малфрида насупилась. С чего бы это Косте так о чародейском умении отзываться? Он ведь волхв, а только простые смертные считают чары злом. И она сказала:

– Что бы ты ни говорил о Расате, а богомилы, с которыми я сюда пришла, почитают его.

Коста вздохнул и переменил позу. Длинная темная веревка, обвившаяся вокруг его тела, натянулась, и он тут же откинулся назад, чтобы она лежала свободно, словно так ему было удобнее.

– Богомилы придумали свою собственную веру, но, по сути, невесть что. И такая путаница Расате только на руку. Их странные обряды подпитывают его силу, и, пообщавшись с ними, он многое может. Хотя многого и не может. Я ведь сказал: один лишь его дар могуч – подчинять тех, кто чарами наделен. Простой человек пройдет мимо, когда он колдует, но ничего не почувствует, а вот таких, как мы, Малфрида, Расате покоряет легко. Да только таких, как мы, не так уж много. Вот он и ищет чародеев, а потом использует, пока сила в нас есть…

Малфрида хмыкнула. Что бы ни говорил Коста, но слепец пока был добр к ней – спас, защитил от богомилов, лечил.

Коста снова заговорил:

– Расате отказался от прославляемой Борисом Крестителем веры, когда, будучи еще юношей, испробовал живую и мертвую воду. Зачем ему было спасение души, о котором толковали попы, если он мог и так жить вечно? Но в Болгарии нет чародейских источников, их надо искать в далеких русских землях, да еще и платить немало злата. И все же царский сын был готов на это. А позже он понял, что есть люди, которые могут добывать воду, просто повинуясь его воле. И, осознав это, он решил отказаться от христианства, поскольку оно могло лишить его чудесного дара. Да, он перенес мучительное и позорное ослепление, лишился зрения и, казалось, был оставлен всеми, но мало-помалу Расате окружил себя жрецами, которые хоть в малой степени умели колдовать. Он мысленно приказывал им возвращаться к нему, и они, не в силах сопротивляться, подчинились. Они похитили его из монастыря и привели сюда, в глубокие подземные пещеры. Правду о его исчезновении монахи побоялись сообщить. Они не сказали об исчезновении Владимира-Расате ни его отцу Борису, ни воцарившемуся на троне Болгарии новому царю Симеону. Этого они особенно опасались: Симеон был истинным столпом христианства и мог сурово наказать тех, кто не углядел за его мятежным братом. Поэтому было объявлено, что изувеченный Расате мертв. А он поселился здесь и живет до сих пор.

– Откуда тебе все это известно, Коста? – спросила после некоторого раздумья Малфрида.

Волхв глубоко вздохнул.

– Побудешь тут с мое, тоже узнаешь. Расате порой любит поговорить с новыми чародеями. Он старается расположить их к себе. Да и как не расположить, ведь мы все ему подвластны. Как, думаешь, я попал сюда? Ему кто-то открыл, что хан Чебуртай из печенежской орды Талмат – колдун. Вот Расате, не выходя отсюда, просто сидел и звал меня, приказывая явиться. И я не смог противостоять этому зову. Я подчинился ему, стал его рабом. И приношу ему живую и мертвую воду из самых отдаленных земель, когда он пожелает и сколько он пожелает. О, Малфрида, ты даже не представляешь, как невыносимо для таких, как мы, быть во власти более могущественного чародея! Чародейство – это сила, которую ты сам испускаешь из себя, твой дар и твои знания. Но когда тебя заставляют творить волшебство против воли… это доводит до изнеможения! Это лишает сил!.. А Расате не щадит никого, принуждая снова и снова служить ему, носиться по всей земле и выполнять его волю. У кого-то из чародеев получается сохранять силу, кто-то просто истлевает под гнетом чужой воли. И только Расате может возвращать силы, давая испить той же чудотворной воды, которую мы ищем для него, но не смеем испробовать без его разрешения. Ты видишь, каким я стал, Малфрида? Я мог долго жить в чужом обличье, не теряя мощи, не прекращая заниматься колдовством. Теперь же… Расате выжал из меня все соки. И вызнал у меня про тебя. И я поведал ему все. Прости…

Малфрида молчала, обдумывая услышанное. Она считала себя неуязвимой с тех пор, как ощутила в себе колдовскую силу, но разъяренные богомилы чуть не забили ее камнями. Она решила, что Расате – великий чародей, и обрадовалась этому, но теперь опасалась, что и ее вынудят подчиниться его воле.

– Погоди, Коста. Ты сказал, что Расате выманил тебя из стана кочевников и заставил прибыть к нему. Я же прибыла сюда без принуждения, по доброй воле, и не ощущала никаких чар.

– А как ты попала в эти края? Вернее, с кем? Я знаю, что не чародейкой ты переправилась через Дунай. Ибо Расате долго искал тебя. Он как-то вызнал, что за князем Святославом следует известная ведьма, но потом сказал, что его колдуны не могут тебя отыскать, ибо ты все это время жила с мужчиной. Однако у него был я, который знал тебя прежде. Вот Расате и превращал меня то в филина, то в ворона, то в ястреба… Да какой только облик он ни вынуждал меня принимать, только бы я бывал там, где находятся русы, и высматривал тебя. И я тебя отыскал! Но как же я торжествовал, когда поведал Расате, что ты больше не ведьма, а просто влюбленная женщина! О, он не имел над тобой власти, не мог тебя призвать, подчинить!..

Но Расате не успокаивался, вновь и вновь отправлял меня к тебе. Он повелевал, и я начинал творить даже неведомые мне прежде заклинания. Это было ужасно! У язычников болгар сохранилось немало колдовских заклятий еще с тех пор, когда они кочевали по степям. Их жрецы и чародеи, как и наши волхвы, передавали знания из поколения в поколение, но со временем перестали понимать, что это за заклятия и чтоза ними стоит. Но Расате понял их и выучил. Сам он не мог совершить чудо перевоплощения, но я… как невольник его… как раб… О, это так мучительно – колдовать по указке, повторяя то, чего не понимаешь! Все мое тело скручивало, кости трещали, меня выворачивало наизнанку. Но в итоге Расате добился своего. И я, превратившись в филина или в ворона, кружил вокруг ставки князя и находил тебя. Выслеживал. Потом у тебя появилось немного чар, и я, повинуясь Расате, уже готов был увести тебя. Но ты опять сошлась с этим кареглазым ромеем, я это понял и…

– Так ты и котом побывал? Ох, какой же тяжелый взгляд у тебя был!

– Это Расате смотрел на тебя через меня. Он слеп, но, когда подчиняет себе кого из чародеев, часть его существа словно срастается с ним. Отчего, думаешь, ему так трудно противостоять? Он будто вселяется в тебя, и ты уже не свободен. Это такие страшные чары!.. Я и не ведал о таких. И я понимал, что ты нужна ему. Он злился, что не справляется с тобой. Но когда он превратил меня в ястреба и там, над обрывом…

– Так это ты меня спас? – Чародейка вспомнила, как ястреб набросился на пытавшихся ее убить лесных жителей.

– Мы, Малфрида. Я и Расате. Я был телом птицы, он ее душой. И это он привел тебя к богомилам, которые направлялись к нему. Сам бы я никогда так не поступил…

– И позволил бы меня зарубить топором?

– Быстрая смерть – хорошая смерть, – тихо произнес Коста. – Куда страшнее терять силы в подземелье, не видя солнца, не надеясь на спасение. И до самой смерти оставаться рабом чужой воли.

– Ну, это мы еще посмотрим! – стремительно поднялась Малфрида. – Дай руку! Поднимайся, я выведу тебя отсюда!

Она подхватила Косту, попыталась поднять. Он был тощий и легкий, но почти не помогал ей, падал. Ох, лучше бы она воспользовалась чарами… Но не успела она додумать эту мысль до конца, как Коста оглушительно закричал, забился в ее руках, лицо его исказила судорога. Она не могла вытащить его из грота, словно он был привязан. Но он и был привязан – тонкой волосяной веревкой.

– Успокойся! Давай помогу тебе, оборву эти путы.

Но он схватил ее руку, удержал.

– Не надо! Это мое собственное колдовство. Это как пуповина в материнской утробе. Я связан с этими камнями, и если порвать веревку, то умру в муках, истеку кровью. Расате приказал мне, и я сам себя пленил… Я не могу его ослушаться.

– А я могу! Но если не хочешь идти со мной…

И тут за ее спиной послышался глухой голос:

– Ты ведь и сама не хочешь уходить отсюда, Малфрида!

Она оглянулась.

Расате стоял в стороне – прямой и неподвижный, как сталактит, темная повязка скрывала его глаза, но Малфриде показалось, что она ощущает его взгляд. Глупость! Он слеп, как крот, но может услышать ее, если она попытается его обойти. И как он тогда поступит?

– Вы все время были здесь? – спросила она.

– Достаточно, чтобы понять: Коста рассказал тебе все, что требовалось. Спасибо, Коста. А теперь успокойся, усни, друг мой. Я чувствую, как ты утомлен.

Коста все еще всхлипывал, но все реже и тише. Он свернулся калачиком, и во мраке Малфрида увидела, как на его лице проступила довольная, почти безмятежная улыбка.

– Вот видишь, ему тут хорошо. И тебе будет хорошо, моя Малфрида. Куда тебе идти? К жестоким людям? Да и нужны ли вообще тебе люди? Ты из мира чародейства, а оно прекраснее и удивительнее всего, что есть у простых смертных. И я хочу, чтобы ты посвятила себя только чарам. Тебе ведь нравится это? Нравится ощущать свое могущество, превращаться во что пожелаешь, общаться с духами и существами мира, неведомого смертным? А еще ты гордишься своим умением находить источники с чародейской водой. Их так мало осталось на земле… Но ты чувствуешь их. И ты найдешь их для меня. А теперь отдохни. Вокруг – друзья. И тебе тут хорошо, во мраке и тепле.

Малфрида и впрямь ощутила сильнейшую усталость. Она послушно скинула кожушок, стала устраиваться на нем неподалеку от Косты. Присутствие приятеля-волхва ее устраивало. Как и присутствие мягко обращавшегося к ней Владимира-Расате. Как хорошо находиться среди чародеев! И во тьме, которая подпитывает и успокаивает ее.

Последним, что Малфрида запомнила, было то, как она сплела из собственных волос бечевку, а та вросла в стену. Ведьма знала: она надежна и не отпустит ее.

(обратно) (обратно)

Часть II

Глава 13

– Малфрида, очнись, – донеслись до нее голос Косты и какое-то странное хихиканье. – Да приди же в себя!

И опять смешок.

Ведьма глухо замычала во сне. Ей снилась тьма – пульсирующая, глубокая, теплая. Малфрида знала, что после таких снов ее колдовская сила прибывает неимоверно. Даже чародейская вода не нужна. А сейчас, когда ведьма утомлена после очередного странствия на Русь… Сколько раз она носилась туда, повинуясь Расате? Два, три, десять? Ее жизнь превратилась в сплошной полет. Это так утомляло! Но когда она возвращалась, Расате всякий раз давал ей отдохнуть. И ей всегда снилась тьма. Ох, какое облегчение!.. А глупый Коста опять зовет:

– Да приди же в себя, Малфрида. Ты самого Расате напугала! – И почему-то смеется.

Унылый Коста редко смеялся. Но сейчас продолжал хихикать – тонко, придушенно, чтобы не привлекать внимания.

Малфрида с трудом подняла голову, что-то хотела спросить, но в горле заклокотало, и вырвавшийся звук был больше похож на глухое рычание. Она облизнулась; язык был длинный – до самых век достала, до ее кожистых, складчатых век. Со сна они поднимались с трудом, но умение видеть во мраке она не утратила. Вокруг были все те же наросты сталактитов, над головой – глухой свод, где-то монотонно капала вода. Малфрида ненавидела эту пещеру – место своего пленения, однако понимала, что именно здесь, вдали от людей с их верой в Христа, вдали от церковных процессий и песнопений, славящих единого Бога, к ней возвращается прежнее могущество. А может, эта пещера была особым местом чародейства, как Хортица, как далекие чащи в лесах на Руси, где били родники живой и мертвой воды. Но волшебной воды в пещере не было. Для этого надо было отправляться на Русь. А потом возвращаться, к Расате.

Коста продолжал хихикать. Ведьме стало любопытно, что так развеселило вечно унылого Косту? Странно…

Малфрида напряглась. Ее шея была короткой, сплошь в буграх мышц, покрытых чешуей, и, чтобы развернуться, ведьме пришлось приподняться на мощных когтистых лапах. Но по мере того, как Малфрида стряхивала с себя сонливость, ее облик становился прежним – лапы истончались, превращаясь в обычные руки, тело сокращалось, и уже через мгновение она смогла поджать длинные ноги и потянуться. Ох, хорошо! Ведьма закинула руки за голову, почувствовала, как извиваются и шуршат волосы, какой гибкой стала спина. Это были ее волосы, ее спина, а не того чудовищного змея-ящера, которым она была всего миг назад и в которого превращалась, когда считала себя нелюдью.

– Что тебя так развеселило, Коста?

Он сидел в своем гроте, обхватив руками колени, и раскачивался от смеха.

– Видела бы ты Расате, когда он убегал от тебя! Наконец-то сообразил безглазый кудесник, что ты вернулась в нечеловечьем облике. Как ты это делаешь, Малфрида? Как выходит, что ты становишься чудищем?

Если б она знала! Это Коста первым заметил, что, когда она спит, тело ее вытягивается и покрывается жесткой твердой чешуей, голова становится, как у огромной гадюки, но с острыми ушами, руки и ноги превращаются в сильные когтистые лапы. Сперва это его пугало, но вскоре он понял, что веревка, удерживающая чудище, не позволит ему пробраться в грот, а потом убедился в том, что, пробуждаясь, Малфрида сразу принимает человеческий облик. Да и превращалась она далеко не всегда. Но в те мгновения, когда Малфрида меняла обличье, она мало что помнила. Коста мало-помалу привык к тому, что она иногда бывает другой. Но слепой Расате даже не догадывался, что с его рабыней-ведьмой не все гладко.

– Коста, я могу превратиться во что угодно, но то чудище, о котором ты говоришь… Давным-давно один бывший волхв поведал, что со временем меня все больше будет заполнять тьма. Я ведь не совсем человек, во мне есть и иная кровь. Вот, видимо, она и дает себя знать. Но… тсс! Ты сам говорил, что у Расате необыкновенно тонкий слух, он не раз подслушивал нас.

– Но сейчас-то он далеко! – опять засмеялся Коста. – Когда услышал, как ты шуршишь брюхом по камням пещеры, различил твое рычание утробное… По звуку понял, что не чернобровой девой вернулась ты в его пещеру. Ну и задал стрекача!..

Теперь Коста хохотал во все горло, так что его голос эхом отдавался от каменных сводов.

– Ох, видела бы ты, как он бежал! Обычно шествует что твой князь – голова вскинута, плечи расправлены. А тут понесся, путаясь в подоле, спотыкаясь и падая. Слепец он и есть слепец. И пусть он тут знает каждый камешек, но с перепугу и это ему не помогло.

И уже спокойнее добавил:

– Но трусом ты его не считай. Скоро опомнится и вернется. И ты снова будешь ему повиноваться. Хотя… Может, опять обратишься в это чудище да напугаешь его?

Малфрида попыталась расчесать пальцами растрепавшиеся волосы. Ох, знать бы, как по своей воле стать этой черной тварью! То темное, нечеловеческое, что жило в ней, в ее крови, стало проявляться все чаще, но управлять им она не умела. И когда сказала об этом Косте, тот погрустнел.

– Расате подчиняет себе людей-колдунов, однако не в его силах повелевать духами и чудищами. Перед ними он слаб. Вот поэтому всегда держит при себе кого-нибудь из нашего племени: тебя, меня, своего древнего жреца, которому невесть сколько лет и который верен ему, как пес. А еще у Расате есть этот мальчишка Цветил. Когда Расате обнаружил у этого болезненного ребенка, принесенного родителями, дар чародейства, он сказал, что излечит его. Но при этом потребовал, чтобы мальчика отдали ему в услужение. И он многому научил Цветила, тот теперь за своего учителя и в огонь, и в воду. Оттого он и ненавидит тебя, Малфрида, ибо знает, что его обожаемый господин побаивается тебя. Ну да ладно, о другом хотел спросить: как вышло, что ты вернулась сюда в обличье чудища?

Малфрида вздохнула. Пить хотелось неимоверно. Да и вода рядом. Однако она не сможет тут колдовать, чтобы получить питье, пока не позволит Расате. Она снова облизала сухие губы – теперь уже как человек.

– Я плохо помню, Коста. Мне легче вспомнить, как я пробиралась на Русь – сперва соколом, потом кобылицей, потом лисой рыскала по чащам, чтобы учуять запах чародейской воды. Там я уже человеком ходила, но когда добыла воду, воля Расате опять мой разум помутила. И я понеслась сюда – то зверем диким, то птицей лесной. И только у входа в пещеру, под водопадом, снова приняла человеческий облик. Помню, что оставила воду в указанном месте и почувствовала силу, властный зов, увлекавший меня в пещеру. А мне так не хотелось снова на веревку! Я ведь на Руси была, видела наши рощи и капища в лесах, видела жертвенный камень у изваяния Перуна с еще не остывшей кровью жертв, видела, как юнаки и девы ведут коло вокруг горящего чучела Масленицы, слышала веселый смех, наши напевы… А тут… Мне не хотелось возвращаться, я попробовала сопротивляться и почувствовала злость. Силы иссякали, я была утомлена безмерно, но Расате звал, и я пошла в темноту… Больше ничего не помню. Ну а ты, Коста, не испугался ли меня, когда увидел чудище? Или…

– Тише! – резко прервал ее волхв.

Малфрида замерла, вгляделась во мрак за колоннами сталактитов, вслушалась в капе́ль у подземного озера. Но ничего, кроме шороха крыльев летучих мышей, не различила. Однако именно этот шорох, похоже, и насторожил Косту.

Малфрида догадалась, что он опасается Цветила. Мальчик-колдун обладал большими способностями, и она однажды наблюдала, как легко он превратился в летучую мышь. Мышей в пещере было немало, и теперь каждой следовало опасаться.

Оба умолкли, услышав, как прошуршали в темноте перепончатые крылья.

– Спи, Малфрида, – произнес Коста. – Тебе надо отдохнуть. А потом… Потом мы все обсудим.

Слепец пришел позже, поблагодарил Малфриду за доставленную воду, а шедший за ним старый языческий жрец Онегавон принес им с Костой еды, но при этом смотрел недобро. Все подчиненные Расате зависели от его воли и ревновали, когда господин уделял внимание другим.

Пока Малфрида ела, Расате гладил ее по спутанным волосам, словно хотел приголубить свою зверушку, но она поняла, что слепец желает убедиться, что его пленница – все та же женщина-ведьма, а не какое-то чудище, что без его наказа она ни во что не сможет превратиться. Он пока еще не догадался, что порой она сама не в силах справиться с тем, что с ней происходит. Ибо не знал, что в ней течет иная – черная кровь.

Слепец рассказывал, что эти пещеры ведут глубоко под землю, и даже он не ведает, какие твари там могут водиться. И предупреждал не раз, чтобы были осторожны и сообщили ему, если увидят нечто странное. Не видели ли чего?

Бледное лицо Расате казалось спокойным, бесстрастным, но разве можно что-то понять, если у человека вместо глаз темные дыры и шрамы? Когда к нему приходили просители, он надевал повязку, чтобы не пугать их своим обликом. Но теперь повязка лежала без дела. Жаловался, что весна выдалась голодная, все меньше поселян готовы поделиться снедью с лекарем, даже больных не приносят, не говоря уж о том, чтобы из сострадания или почтения поделиться последним.

– Поэтому, как закончатся припасы, отправлю я тебя, Коста, на охоту, – бросил он через плечо волхву. – В селах голод, а в лесах дичи хватает. Пойдешь волком, добудешь нам зайчатины, а повезет, так и серну схватишь.

Когда Расате удалился, Коста приложил ладони торчком к голове, изображая волка, потом кивнул на то место, где стоял Расате, и, сделав вид, будто колдует, коротко произнес:

– Не сможет.

Малфрида поняла. Они уже давно пользовались языком жестов, поэтому ей не стоило труда сообразить: Коста имел в виду, что Расате имеет власть над чародеями, но не может ими повелевать, когда они в зверином обличье. Приказ он отдает человеку, когда тот послушен и считает, что это его воля. И вдвойне худо, когда Расате как бы вселяется в чародея и следует за ним. Так было, когда слепец вместе с Костой разыскивали Малфриду. Но в последнее время он так не поступает – видимо, это нелегко и для него самого.

Малфрида пожала плечами.

– Ну и что?

– Попробуй превратить меня в волка, когда я вернусь.

Коста и без того сказал больше, чем смел. Но Малфрида только вздохнула. Объяснила жестом, что не смеет колдовать без повеления Расате. Она, вольная и свободная ведьма, ранее никому не подвластная, теперь использовала силу только по воле своего повелителя!

– Тогда разозлись на него!

Больше Коста ничего не прибавил. Малфрида молчала, ибо поняла замысел волхва: после того, что она поведала о злости, которая ввела ее в пещеру в обличье чудовища, он надеется, что в ярости ведьма опять им станет и сможет напасть на Расате. Ах, если это было так! Пока же, когда появлялся ее повелитель, она испытывала перед ним только страх и преклонение. Она полностью была в его власти и ничего не могла с этим поделать.

Послышалось шуршание перепончатых крыльев, большая летучая мышь опустилась неподалеку, но Малфрида с ее умением видеть во мраке тотчас разглядела в ней Цветила. Красивый мальчик в облике нетопыря был отвратителен, тем более что морда твари у него получалась неправильной и сквозь оскал проступало юношеское лицо с мерцающими желтыми глазками.

– Цветил, кто может таиться в недрах пещер? – спросила она, отправляя в рот последние крошки. Голод этим не унять, но даже черствый хлеб казался неописуемо вкусным. – Кого опасается повелитель?

Цветил пискнул тонко, затрепетал крыльями и вдруг бросился Малфриде в лицо. Она отмахнулась, зашипела злобно. И летучая мышь вдруг рухнула, как подбитая камнем, а через миг на земле лежал сам Цветил. Мальчишка плакал, прижимая руку к располосованному боку. Его оцарапали внезапно появившиеся когти ведьмы, правда, не глубоко. Вскоре он поднялся и, поправив висевшую лохмотьями рубаху, ушел, цедя проклятья.

– Убедилась? – торжествующе произнес Коста. – Когда ты злишься, твоя черная кровь превращает тебя…

Он опять не договорил, глубоко задумался. Малфрида тоже молчала, размышляя: почему она сама до сих пор не замечала, что ее темная сила порой проявляется помимо ее воли, особенно когда она испытывает гнев?

Но сейчас чародейка ничего не могла.

Позже она видела, как по приказу Расате Коста превратился в волка и побежал за добычей. Его не было долго. Сколько? Она не могла понять во мраке пещеры, где только монотонный звук падающих капель отмерял время. Порой этот звук доводил ее до безумия, она начинала кричать, петь, смеяться. И в таких случаях всегда появлялся Расате.

– Ты не должна показывать, что слаба, как простой человек, Малфрида. Простых смертных веселит, когда такие, как мы, проявляют слабость. Потому они и придумывают для нас жестокие казни – забивают камнями, протыкают кольями, сжигают на костре. Они наши враги. Но мы сильнее.

– То-то ты прячешься уже столько лет!

– Я не прячусь. Я удалился от них. Но они сами приходят ко мне. Я их лекарь и чудотворец. И они рассказывают мне обо всем, что творится наверху.

– Вот как? Может, тогда поведаешь мне, что там с князем Святославом?

Малфрида спросила, но не ждала ответа. Но Расате вдруг опустился на камень неподалеку и заговорил.

О Святославе Русском он отзывался уважительно. Этот князь – дар древних богов Болгарии. Он сумел избавить ее от извечного врага – Византии. Раньше болгары с почтением и завистью относились к империи, хоть и ненавидели ее. Но затем из-за проклятого христианства прониклись к ромеям расположением. А ромеи хитры, они сперва присылали своих священнослужителей, затем торговцев, а позже стали возводить храмы и дороги. Но, признав дружбу с Византией, болгары потеряли себя. Им нужен был мир, но на деле они все заимствовали у ромеев – веру, обычаи, одеяния, книги.

Казалось, Расате готов без конца говорить об этом, но Малфрида уже знала, как он ненавидит ромеев, а вот о Святославе…

– Русский князь был бы хорош для нас, если б не пошел на сговор с христианами, – продолжал Расате. Голос звучал спокойно, но Малфрида уловила, что он сдерживает себя. Легкая дрожь сотрясала слепца, когда он вдруг спросил: – Почему князь оставил христианские храмы и не запретил служение Христу? Что ему помешало изгнать или казнить всех монахов? Ведь на Руси он это сделал! А здесь…

Слепец глубоко вздохнул, и Малфрида подумала, что Расате глуп, если не понимает того, что и его самого когда-то погубило: нельзя идти против воли всего народа, нельзя жестокостью навязывать свою волю. И Святослав прав, что оставил болгарских правителей, но начал постепенно возрождать старую веру. И возвеличивать любого, кто принимает ее. Так, исподволь…

– Что вы сказали? – спохватилась она. – О какой битве идет речь?

– О битве с ромеями, Малфрида, если ты не в силах понять, о чем я говорю!

Теперь Расате казался раздраженным, и ведьма испугалась, что он вот-вот уйдет. Пришлось упрашивать, она даже коснулась его ледяной, как у мертвеца, руки. Ее даже передернуло от омерзения, но ей так важно было знать о своих!

Расате остался. Он был хорошим рассказчиком, и Малфрида, дивясь тому, как много знает этот подземный отшельник, слушала, затаив дыхание.

Оказалось, что узурпатор Иоанн Цимисхий после переворота и восхождения на трон не стал расторгать договор своего предшественника со Святославом. Более того, он направил к князю в Переяславец посольство, соглашаясь выплатить все обещанное предшественником, если Святослав, приняв плату, покинет Болгарию и вернется на Русь. Но Святослав оказался хитер: он заявил, что уйдет только в том случае, если император выкупит у него захваченные русами города. Иначе он сам двинется на Константинополь и выгонит оттуда Цимисхия.

– Не иначе как твой дружок Калокир посоветовал, – неожиданно хохотнул Расате, повернув к ведьме безглазое лицо.

Она вся сжалась. Нехорошо, что Расате известно о ней и о Калокире, и о том, как патрикий обманул влюбленную в него ведьму. Поэтому она отвлекла слепца, сказав, что всегда была уверена в том, что Святослав не станет договариваться, а предпочтет сражаться. Он воин, который всегда побеждает. И, скорее всего, только рад, что наконец-то у него появился достойный противник. Ведь говорят, что Цимисхий полководец не хуже самого Никифора Фоки, к тому же он значительно моложе.

Расате продолжал рассказ:

– Прошлым летом Святослав повел войска в Византию. Свершилось! Русы, печенеги, венгры прошли по землям византийской Фракии, опустошая ее огнем и мечом, и разбили свой стан у Аркадиополя. Цимисхий не смог остановить натиск русов, так как основные силы его армии действовали на Востоке, в районе Антиохии. Но все же постепенно он собрал немало отрядов, поставив над ними лучших своих воевод Варду Склира и патриция Петра. Они-то и схлестнулись с русами у Аркадиополя…

– Так чем закончилась битва? – не выдержала ведьма. Какое ей дело до того, кто стоит во главе войск? Ей важно было знать, что там случилось!

– Чем закончилась? Да ничем, – развел руками Расате. – Сеча была жестокой, обе стороны потеряли немало людей, но потом ромеи вынуждены были отступить.

– Значит, русы победили! – обрадовалась ведьма.

– Ты глупа, женщина. Или плохо слышишь. Я ведь сказал, что были большие потери. А Святослав, хоть и вынудил византийскую рать отступить, лишился почти всей конницы. А те, что уцелели – венгры и печенеги, – сочли, что князь пожертвовал ими, вынудив схлестнуться с конницей ромеев и принять на себя самый жестокий удар, тогда как русы сражались только с пехотой. И когда русы и ромеи подписали мир и разошлись, кочевники жестоко поссорились со Святославом. И надо же – прежде венгры и печенеги слыли врагами, а тут и те, и другие будто сговорились. Особенно был зол хан Куря. Он заявил, что не затем шел в союзники к князю, чтобы тот его людьми прикрывал отряды русов. И, уходя, поклялся жестоко отомстить.

Расате еще что-то говорил, но Малфрида уже не слушала. Она вдруг поняла: вот что неизменно страшило ее в Куре – он будет мстить Святославу. О, хан задумал страшную месть! И она всегда это знала, хотя и не могла понять, откуда это знание.

– Расате, отпусти меня к князю! – взмолилась она. – Ты ведь ценишь Святослава, так позволь мне помочь ему, пока еще не поздно.

Слепец склонился к ней безглазым лицом.

– Никогда! Ты моя, Малфрида. Ты служишь и будешь служить только мне.

Если б Расате не был слеп, он бы увидел в этот миг, как исказилось злобой лицо Малфриды, как потемнело оно и стало покрываться чешуей, как вспыхнули ее глаза. Но он ничего не заметил, поэтому продолжал:

– А я и без тебя помог Святославу. Я отправил к нему шамана Онегавона с живой и мертвой водой, чтобы лечить его воинов. И тот передал дар волхвам князя. Как ты думаешь, зачем я тебя трижды отправлял на Русь? Но теперь мои запасы снова истощились, мне нужна новая вода!

Малфрида отшатнулась и поникла. Злость прошла. И она только поблагодарила колдуна за помощь своим.

В этот миг Расате резко вскинул руку и прислушался.

– Коста вернулся. Тяжело идет. Или очень устал, или с добычей. Думаю, с добычей, – он не посмел бы явиться пустым.

Коста и впрямь скоро появился в сопровождении Цветила. Мальчишка-колдун был весел, ибо Коста принес тушу серны и свалил ее к ногам повелителя Расате. Он поведал, что пришлось долго выслеживать дичь, – в долинах голод, многие болгары выходят на охотничий промысел, распугали зверей. Но все же он справился.

– Я доволен тобой, Коста, – произнес Расате. – А теперь отдыхай. Разделают тушу Цветил и Малфрида, а полоумная ведьма Цаца добудет дров для костра. Вы все наголодались, но сегодня у нас будет пир.

Цветил и Малфрида занялись тушей, недружелюбно косясь друг на друга. Расате чувствовал их враждебность, но понимал, что эти двое вряд ли осмелятся сцепиться при нем. Усталый Коста рухнул на груду шкур в углу, но не уснул, как это обычно бывало, а наблюдал за ними.

Вскоре с охапкой хвороста вернулась – вернее, прилетела на помеле, – ведьма Цаца, полубезумная старуха. Бросив хворост и разведя огонь, она принялась приплясывать вокруг него, при этом все время напевала какую-то старинную песню о том, что и тучи, и ветер мешают ее сыночку вернуться к ней. Эхо ее пронзительного голоса металось под сводами, и на него явились другие подневольные чародеи. Бледные и истощенные, они то и дело благодарили колдуна за то, что он заботится о них. Цаца же пала ниц, подползла к Расате, руки его облизывала, ноги целовала, но тот грубо отогнал ее, даже пару раз ударил посохом.

Много позже, когда все наелись и Малфрида с Костой остались одни, волхв сказал:

– Вот и ты однажды станешь такой же презренной рабыней Расате, как Цаца, потеряешь волю и разум.

– А тебя, думаешь, это не ждет? – сердито взглянув на него, огрызнулась Малфрида.

– Я скорее умру, чем стану столь ничтожным.

– И все же ты не отказываешься есть мясо или принимать чародейскую воду, которой тебя потчует Расате!

– Да. Но чтобы я смог… мне надо сберечь силы и разум.

– Что смог?

Он не ответил, и Малфрида поняла: волхв опасается темноты, оттуда его могут услышать. И догадалась, что Коста хочет отомстить подчинившему его колдуну. А ведь Коста не самый сильный волхв-чародей.

– Ты глуп, Коста. – Малфрида откинулась на мягкие шкуры, поправила удерживающую ее веревку. – Но подумай – Расате правит нами, однако он противостоит христианам в Болгарии, он поддерживает враждебных им богомилов, чьи верования привносят путаницу в умы и тем самым ослабляют христианство. А еще он сочувствует русам. Конечно, Расате не ценит их жизни, но будет помогать им, пока они сражаются с Византией. С христианской Византией! Значит, служа Расате, мы продолжаем служить Святославу и русам.

Коста резко поднялся, она видела, каким жестким стало его старообразное, обычно унылое лицо.

– Это ты глупа, древлянка! Ты готова служить тому, кто тебя полностью подчинил! Разумеется, человек должен кому-то служить, иначе он окажется никому не нужным. Хуже, если в служении он опускается до положения раба. Ибо рабов никто не уважает. Они прах под ногами господина. Именно такими нас делает Расате. А ты превозносишь его! Не ожидал я такого от тебя.

Малфрида смутилась. Ей стало горько. Неужели и впрямь она готова отказаться от воли? Она, некогда вольная и своенравная ведьма?

– Чего ты хочешь, Коста?

Но он не ответил. Зарылся в шкуры, отвернулся к стене. Малфрида знала, что он не спит, но разговаривать с ней явно не намерен.

Что задумал Коста, было неясно, но больше он не разговаривал с Малфридой. Во тьме, где день и ночь едины, это было тяжело. Но сколько бы чародейка ни пыталась растормошить волхва, он отмалчивался.

А потом его словно прорвало. Всю свою жизнь ей поведал. И как рос в Киеве в семье мастера-шлемника, и как долгое время не догадывался, что в нем есть дар чародейства. Это потом, уже в древлянской земле, куда он отправился с отрядом воеводы Свенельда, он узнал, что может обучиться творить дива и стать волхвом. И был у него наставник мудрый, учил его и наставлял, но сгубили его страшно… А Коста остался служить князьям Руси. Игорю служил, Ольге мудрой.

Говоря об Ольге, Коста начинал улыбаться. И голос его звучал почтительно и нежно.

– Да ты никак влюблен был в княгиню-то? – заметила Малфрида со смешком. – А как же то, что она от веры нашей отказалась? Признала Христа чужого?

– Это тебе ведомо, Малфрида. А я в дальних пределах жил. Ханом целой орды был. А был ли я влюблен в Ольгу нашу? Смешное сказала. Но почитал ее всей душой, это верно. Даже не серчал, когда она чужой нам стала. Каждый делает свой выбор. А кто больше ценит свободу, чем волхвы?

И вдруг спросил про Калокира:

– Ты имя его повторяешь порой во сне. И знаешь, я заметил, что, когда он тебе снится, ты красивой становишься, ничего от чудища чешуйчатого нет в тебе.

Малфрида рассердилась.

– Почто спрашиваешь, если сам следил за нами? Да, я была полюбовницей ромея. Но он… Не хочу говорить о Калокире. И не зли меня больше!

Они снова замолчали. Медленно капала вода в чашу водоема, порой приходил Расате, позволял Малфриде отвязаться и обмыться в водах. Косту же не отпускал. Может, побаивался, зная его непокорство, а может, думал, что такому и мыться не надо. Смердело от Косты страшно, но Малфрида уже привыкла к этому. Ханом был. Гм…

Как-то, устав от безмолвия, Малфрида снова окликнула Косту:

– Эй, волхв! Ты вон с печенегами жил, на их пирах сидел, жертвы их богам приносил. И что, сильны их боги?

Коста ответил не сразу.

– Я не верил в их бога неба Те. А не веря в него, перестал верить и в Перуна, и в Велеса, и в Ладу любострастную.

– Как это перестал? Откуда же твое чародейство, если не по их воле! Может, скажешь, что в Иисуса уверовал?

И продолжала с насмешкой в голосе:

– Думаю, в Ладу тебе особо и верить не хотелось. Ты все время под чарами ходил, облик хана Чебуртая носил. И полюбись ты с кем, чары бы вмиг рассеялись. Но вот что мне интересно, – усмехнулась она, – как ты мог жить в стане печенежском и жен не иметь? По их понятиям, только слабый муж живет без жен. А такого они ханом не потерпели бы. Ну, что скажешь? Были у тебя жены?

Коста не стал отмалчиваться. Поведал, как еще в первые годы, охотясь в степи, выехал к одному бедному кочевью. И увидел там худенькую беременную девушку, совсем юную рабыню. Ничего особо привлекательного в ней не было, кроме длинных черных кос. Но Чебуртаю понравилось, что девушка была от рождения глухонемой.

– Ее звали Саасхан, ее еще ребенком отбили у какого-то кочевого племени, а как подросла и стала женщиной, сын хозяина тут же уложил ее под себя. Но женой не признавал, оставил рабыней. Кому нужна глухонемая? А вот мне такая и была нужна. Я выкупил Саасхан, а сам отправил своих батыров в становище и велел всех там перерезать. Теперь уже никто не знал, от кого беременна Саасхан. В орде я сказал, что от меня. А она была так напугана, что даже знака не подала, что это не так. И стала Саасхан моей ханшей. Родила мне сына-батыра. Конечно, у хана должно быть больше жен, но я таким вниманием окружил Саасхан, что даже шаманы поняли, что она – любимая и единственная. Когда такая появляется, хан может других и не брать. А Саасхан со мной было хорошо, она просто расцвела и была предана, как собака. И однажды я понял, что люблю ее. Я не прикасался к ней, боялся, что потеряю свой дар, но она того и не требовала. Покорной была и тихой, спала со мной, как с братом, расчесывала мне волосы, стирала одежду. А когда меня тянуло к ней… я уходил. Вот так и жили. Сын ее рос, на меня не походил обликом, но кому до того было дело, если я объявил его своим? Мне же всегда было тепло и радостно, когда Саасхан садилась подле меня в юрте и смотрела черными блестящими глазами, в которых было столько любви… А теперь она осталась одна. Говоришь, Куря мое племя водит? Надеюсь, его люди не поступят дурно с женой прежнего хана. И не тронут нашего сына. Он ведь уже взрослый был к тому времени. Да только тихий, послушный, весь в мать. И нечего удивляться, что властный и сильный Куря смог его оттеснить. Но знаешь, как нахлынет порой тоска… Ничего ведь о них не знаю. Невольником стал…

Малфриду его рассказ тронул. И жалко стало Косту. Но у чародеев особая доля, в ней не только много радости, но и горечь есть – одиночество. А потом как-то само собой вышло, что и она поведала волхву о своей жизни, о своей любви… Для женщины воспоминания – прежде всего любовь и все, что с ней связано. Вот и рассказала Малфрида, как некогда любила Свенельда. Коста о том знал, но даже не догадывался, что расстались Малфрида со Свенельдом потому, что воевода не переносил ее чародейства. А вот к христианке Ольге его тянуло. Однако о том, что Свенельд и Ольга поженились, даже Косте не поведала – чем реже вспоминаешь тайну, тем она сохраннее. Поэтому больше рассказывала волхву о том, как жила с Малком Любечанином.

Коста умел слушать. А когда так слушают, то все о себе выложишь. Да и куда им было торопиться? А за беседой время коротать и в плену можно. И теперь, вспоминая, как предал ее Малк, став христианином, Малфрида не испытывала ни прежней злости, ни грусти потаенной. Не потому, что время прошло, а потому, что новая любовь заслоняет старую.

Ах, эта ее новая любовь! Малфрида только теперь догадалась, как ей нужно было кому-то высказать то, что творилось в ее душе. И то, как сразу приглянулся ей Калокир, и то, как понравилось ей его восхищение волшебством, которое не пугало патрикия, а, наоборот, влекло. Как подумала тогда – а не ее ли это суженый, который полюбит ее еще сильнее за умение колдовать? А как заботился он о ней, как любил, как баловал! Никаких забот с ним не знала. И так хорошо было, что порой думала – век бы с ним прожила, детей бы ему рожала, от колдовства отказалась бы… Вот как любила. А он… Он невестой своей иную назвал. Ромеи, они все наперед продумывают. Вот Калокир и тешился с ведьмой, даже княжьего гнева не убоялся, а сам лишь о невесте своей думал. Невеста его рода царского. Для такого, как Калокир, это важнее любой страсти и сердечной привязанности. Он и Святославу похвалялся, что невеста его в Царьграде и что они поженятся, как только ведьма ему наскучит. И уговорились они, что Малфриде о том ни слова говорить не станут: мол, незачем ей знать…

Малфрида говорила, а сердце надрывалось от боли. И слезы горючие сами текли из глаз. А ведь дала же зарок, что горевать по обманщику больше не станет! Но снится он ей, тянет к нему, хочется его утешить… Потому что таким грустным снится, зовет все время…

Она горько вздохнула, и Коста, жалея ее, спросил:

– А не поторопилась ли ты сбежать от него? Может, ему Феодора цареградская только затем и нужна, чтобы новости передавать да следить, что и как у престола. А тебя он страстно желал. Ты уж прости, древлянка, но я ведь следил за вами, знаю, как вам хорошо было вместе. То вы дурачились, как дети малые, то скакали по лесам на резвых конях, то ласкались…

– Замолчи! – замахнулась на него Малфрида. – Если и тянет меня к нему, что с того? Ко мне вон и Свенельда одно время тянуло, но потом выбрал саму княгиню, к ней от меня ушел. И Калокир такой же. Он о цесаревне цареградской мечтал… Когда муж стремится стать значительнее и обрести власть, его даже силой Лады не удержать.

Коста больше ничего не спрашивал. Отодвинулся, сидел хмурый, задумчивый. Долго сидел. Малфрида же, наплакавшись вволю, стала утихать – опустошенная, усталая. Казалось: вот выскажется, облегчит душу – и отступит тоска. Но на деле только обессилела и не заметила, как уснула. И опять привиделся Калокир, опять звал ее, искал, метался… И она думала во сне – не вернуться ли? И от этой мысли даже успокоилась во сне.

Обычно Малфрида даже сквозь сон чувствовала, когда неслышно подходил слепой Расате. Но после душевного волнения спала уж больно крепко. А проснулась от негромкого разговора. Приподняла веки – Расате стоит подле Косты, а тот говорит:

– Присядь подле меня, повелитель. Признаться тебе кое в чем хочу. И это важно.

Наблюдая за ними из-под ресниц, Малфрида заметила, как по спокойному безглазому лицу колдуна прошла некая тень – словно брезговал подневольным волхвом, но потом все же опустился на каменный выступ. Теперь он сидел так близко к Малфриде, что если бы она натянула удерживающую веревку, могла бы и дотронуться до его длинных седых волос, падающих по спине почти до камня, на котором он устроился. Лица слепого она не могла видеть, зато хорошо видела Косту. И почудилось ей, что хоть и обращается волхв к Расате, но поглядывает в ее сторону, словно следит украдкой. Однако видел он в темноте не так хорошо, как ведьма, а лишь немногим лучше обычного смертного. Коста даже как-то сказал ей: потому и различаю все в этом мраке, что глаза к нему давно привыкли.

Сейчас, не сводя с нее взгляда, Коста обратился к Расате:

– Умру я скоро…

– Чувствуешь это или намекаешь, что живой воды тебе мало даю? – сухо осведомился колдун.

– Отпустил бы ты меня, повелитель, – внезапно взмолился Коста. – Я ведь не так силен, как иные твои слуги-кудесники. А когда по твоей воле оборачиваюсь зверем, много сил теряю. Состарился, мне и вода чародейская уже не помогает, ты сам это заметил. Вот и отпустил бы меня помереть спокойно. Ведь я вместо себя к тебе Малфриду привел, она ведьма сильная, долго и верно служить тебе будет. Баба она не особо умная, ей все равно, кому служить, тебе или кому другому. И подчиняется она тебе безропотно, не то что я, упрямый. Вот и пользуйся ее силой сколько пожелаешь.

Малфрида сперва не поверила ушам. Что это на нее Коста наговаривает? Или на свой лад понял ее слова, когда она призналась, что довольна тем, что Расате русам помог? Но чтобы вечно служить Расате… Малфрида вдруг почувствовала, как в ней закипает злость.

А Коста не унимался:

– Ты ведь всегда говорил, что я разумный, а все прочие… Та же Малфрида – глупа, как головешка. Сила-то в ней немалая, а все остальное – дурость одна. Да и что от бабы похотливой ждать? Вон, в ромея влюбилась, а тот ее использовал, как волочайку приблудную, а сам с иной сойтись надумал. Слушай, слушай меня, Расате, – может пригодиться!..

– Что мне до того, с кем…

– А ты не спеши. Влюбилась древлянка без памяти в некого Калокира, красавчика лукавого. Вот и потащилась за ним в Болгарию. А он… Ха! Использовал ее, играл ее чувствами, а дурища эта даже от чар своих ради него отреклась. Ну не безмозглая ли баба?

Малфрида начала медленно приподниматься. Ее душил гнев. Доверилась Косте, душу перед ним открыла, боль сердечную поведала, а он… В горле негромко заклокотало. Кожа зашуршала, покрываясь чешуей, когти показались из-под ногтей. Коста едва не кричал, подавшись к Расате… а его широко распахнутые глаза смотрели только на чудище, в которое превращалась чародейка.

– Слушай меня, могучий Расате! Малфрида будет тебе послушна, потому что всякому верит. А ее все использовали. Полюбятся, заставят поколдовать, а потом бросят. Ибо кто же такую любить станет? Кому она, темная нечисть, нужна? Гляди-ка, дикая древлянка о любви ромея возмечтала! Драл он ее, как жеребец, а сам тем временем…

Малфрида от ярости уже ничего не видела перед собой – таким неистовым было желание прикончить глумившегося над ней предателя. Она резко выпрямилась, слегка откинулась назад, опираясь на длинный драконий хвост, змеившийся за спиной, и распахнула клыкастую пасть, издав тонкий протяжный звук.

Расате уже почувствовал неладное, начал подниматься, даже вытянул руку, чтобы приказать чародейке удалиться… И Малфрида подчинилась бы, если б была собой. Но сейчас она превратилась в свирепое, полное жажды мести чудище. И убить она хотела не столько Расате, сколько предателя-волхва!

Коста вдруг схватил стоявшего перед ним Расате и с силой толкнул к чудищу, будто хотел им заслониться от жутких клыков. Но для Малфриды Расате был лишь досадной помехой на пути к Косте. Взревев, она подхватила и стиснула в могучих когтях худое тело колдуна, вонзила клыки в его шею, рванула и отшвырнула в сторону. В пасти остался непередаваемо гнусный вкус. Пасть распахнулась во всю ширь, издав громовой рык. Ужасный звук вернулся из темной каменной утробы многоголосым эхом, дробясь среди стен и сталактитов, отзываясь. Чудище замерло на миг, бессмысленно вращая головой. А потом ринулось к Косте…

Но волхва не оказалось на месте: колдовская веревка не удержала его! Каким-то остатком человеческого естества чудище осознало это и застыло. Как волхв мог освободиться, если наложенная с заклятием веревка шла из самого его нутра и разорвать ее означало выпотрошить самого себя! Даже она не смогла бы освободиться и помчаться туда, куда темной тенью бросился Коста… Нет, могла! Не было больше веревки, не было силы, способной удержать ее!

Чудище зашуршало тяжелым брюхом по камням пещеры, завращало головой, отыскивая, где притаился предатель. Но он сам подал голос: что-то крикнул. Она тотчас устремилась туда. Ох, сколько бы ты ни метался в темных переходах, Коста, рано или поздно она настигнет тебя и разорвет в клочья. А он еще и колдовать пытается, заслониться чарами. Чешуйчатое чудище тряхнуло остроухой головой, уничтожая слабое заклятие, и снова ринулось за волхвом.

– Ты свободна, Малфрида! – вопил Коста. – Опомнись, ты свободна!

О да, она свободна – и сейчас разделается с ним! И с чего бы это он вдруг стал таким шустрым? И голосит, не умолкая.

– Опомнись, ведьма! Нет больше Расате!

Каким-то чудом волхву удалось вскарабкаться по выступам стены почти под самый свод. Чудище встало на хвост и потянулось за ним, царапая когтями скалу, – каменная крошка так и посыпалась. А затем выбросило вперед длинный темный язык и оплело ногу волхва в печенежском сапоге. Рвануло на себя, захватило ступню и с хрустом откусило.

Коста неистово закричал и рухнул вниз. Малфрида сглотнула его кровь – солоноватую, человеческую. Сейчас она его сожрет – вот же он, бьется среди камней. Провела по телу волхва когтистой лапой, чувствуя, как лопается кожа…

Покрытая чешуей голова чудища плохо соображала, в ней клокотали только злость и ярость… Но потом, с явным опозданием, вернулась мысль: так она свободна? Как это вышло?

Она осела на задние лапы, взглянула, вывернув толстую шею, туда, где находился грот, в котором она сидела на привязи, и начала кое-что понимать. Она убила Расате еще до того, как погналась за разозлившим ее волхвом. Слепой не ведал, что в покорной ведьме есть иная, нечеловеческая кровь, над которой он не властен. А Коста намеренно вызвал ее ярость, надеясь, что она превратится в чудище. Но чудище живет только слепой злобой, и крики волхва о том, что они оба теперь свободны, дошли до нее слишком поздно!

И как только пришло понимание, начал меняться и облик Малфриды. Исчезла чешуя, длинная клыкастая морда чудища уменьшилась, опустились острые уши, покрытая буграми мышц спина истончилась, по ней заструились темные волосы ведьмы. Все еще тяжело дыша, она опустилась на землю. А затем ее сознание прояснилось окончательно.

Коста видел, в кого она превращалась, когда беседовал с Расате, но не умолкал ни на миг. Он сознательно довел Малфриду до предела, а когда она окончательно стала чудищем, толкнул к ней колдуна, зная, что она сотворит с ним. И когда разъяренная Малфрида…

Она тряхнула головой. Случившееся рождало в нейторжество… но и ужасало. Прежде Малфрида не задумывалась о той темной крови, что течет в ней, она не мешала ей. Но сейчас, когда она чувствовала во рту привкус крови колдуна Расате и Косты, спасшего ее ценой собственной жизни…

Она отвела от лица растрепанные волосы. Обнаружила, что и сама в крови. Ее мутило, все вокруг плыло, как после страшного перенапряжения.

Коста лежал у стены пещеры и глухо стонал. Она приблизилась к нему.

– Коста, зачем ты это сделал? – спросила, преодолевая спазм.

– Твоя черная кровь… – едва слышно отозвался он и снова мучительно застонал. – Уйди… Я знал, чем рискую. Но ты… Видеть тебя не могу!..

Малфрида всхлипнула. Потом, пошатываясь, встала и направилась к водоему. Стараясь не смотреть на Косту, опустилась в воду и смыла кровь. Было холодно, ее все еще трясло.

Затем ведьма снова приблизилась к волхву. Он лежал, не шевелясь.

– Коста!

Никакого ответа.

Ведьма присела на корточки подле Косты, приподняла его голову. Он тихо захрипел. Малфрида почувствовала, как к горлу опять подкатывает тошнота. Что же она наделала! У Косты была оторвана ступня, все тело в глубоких ранах, и кровь хлестала, не унимаясь. Такую обычным заговором не остановить. Тут нужна живая и мертвая вода.

– Тише, голубчик, тише, – приподняв его голову, проговорила Малфрида. – Где-то в пещере Расате хранит чародейскую воду. Я почувствую ее, я найду ее для тебя. Ты будешь крепче, чем прежде. И мы вдвоем отправимся на Русь. Слышишь, Коста? Домой!

– Тебе не позволят, – едва слышно прошелестел он. – Уходи, пока не поздно.

Нет, она не оставит его! Коста знал, что может сотворить с ним Малфрида, когда перестанет быть собой. И все же решился. Понадеялся, что она услышит его крик и поймет? Но она не услышала. Если бы он продержался хоть немного дольше…

Волхв умер у нее на руках. Вздохнул тихо – и застыл. Лицо стало спокойным, взгляд широко открытых глаз остановился.

Малфрида всхлипнула. Вспомнила, как он говорил, что лучше быстрая смерть, чем подневольная жизнь в вечном мраке. Он сделал свой выбор. Теперь ей оставалось только уйти. Да поскорее – таков был последний совет волхва.

Что он имел в виду, Малфрида поняла уже в следующее мгновение. Только что она сидела подле Косты, как вдруг на нее набросились полчища летучих мышей и пещера наполнилась противным писком, шорохом перепончатых крыльев, темными мечущимися тенями. Не так уж и страшно… но отвратительно. Малфрида их терпеть не могла, начала отмахиваться и внезапно почувствовала, как острые зубы вонзились в ее тело… Ей стало больно, она вскрикнула. И тут же сообразила, что мыши повинуются приказу Цветила, который сам часто превращался в летучую мышь. Он ли укусил ее или другая тварь, сразу не понять. Однако Малфрида догадалась, что не только Цветил, но и другие освободившиеся чародеи могут напасть на нее. Они свободны, но так долго зависели от Расате, так привыкли, что он заботится о них и продлевает им жизнь, что теперь попытаются отомстить ей. Они были его рабами… А Коста говорил, что нет никого хуже, чем тот, кто стал преданным рабом, ибо по привычке он подчинится любому, кто сильнее. А сейчас самым сильным оказался Цветил – лучший ученик Расате.

Но сейчас некогда было размышлять. Подземная тьма дала ей возможность накопить силу, и Малфрида сделала то, что умела. Сотворив заклятие, она направила сноп ослепительного света на летучих мышей, отгоняя их. Те метнулись прочь, испуская пронзительный писк, но затем снова налетели: били ее в лицо, путались в волосах. Новая вспышка света лишь на миг отогнала тварей, но в ее свете Малфрида увидела, что не только эти покорные Цветилу обитатели подземных туннелей явились мстить за господина. Здесь была ведьма с растрепанными седыми волосами, а следом явился древний, увешанный амулетами шаман Онегавон и тотчас принялся расти. Теперь его макушка достигала свода пещеры, он тянулся к ней огромными руками.

Проще всего было бы снова разозлиться и стать чудищем, но Малфрида понимала, что тогда она потеряет способность разумно мыслить, а ей требовалось понять, что из того, что ее окружало, является мороком, а что и впрямь несет угрозу. Сколько еще пленных колдунов примчатся на зов Цветила? Кто из них на что способен? В любом случае, сколько бы ни было у Малфриды силы, ей надо бежать отсюда, не тратя попусту чародейство.

Вспышкой света, похожей на молнию, она рассеяла полчище перепончатокрылых теней, даже почувствовала запах паленого, но главное – определила, где находилась полоумная Цаца. Та завизжала, и Малфрида ринулась на этот звук. По пути столкнулась с кем-то мощным и лохматым, но успела выпустить когти и располосовала жесткую плоть. Чьи-то сильные лапы пытались схватить ее, чьи-то мелкие зубы вгрызались в ее плоть, а у нее совсем не было времени произнести заклятие, которое оградило бы ее от нападавших. Но она знала слово, которое позволило ей высоко подпрыгнуть и ухватиться за помело, на котором восседала Цаца. Что может быть для ведьмы лучше, чем помело, которое повинуется почти без заклинаний. Осталось только сбросить вниз старую Цацу.

Но полоумная ведьма отчаянно сопротивлялась. Они носились вдвоем на помеле среди сталактитов, царапались и визжали, распугивали летучих мышей и пытавшихся добраться до них колдунов. У поворота туннеля им преградила путь исполинская летучая мышь – глаза ее горели желтым светом, отвратительная морда скалилась. Еще миг – и они врезались в нее, рухнули, покатились по камням. И тотчас кто-то из колдунов послал огненный шар в дерущихся чародеек. Малфрида едва успела скатиться в протекающую по пещере подземную речку и распласталась на дне, следя оттуда, как полыхает наверху.

Вынырнув, она ничего не могла разглядеть. Воняло паленой шерстью, неподалеку лежало, догорая, помело, а во тьме кто-то приближался к ней – слышались шипение и грузный топот.

Малфрида переползла через чье-то обугленное тело, и, когда глаза снова начали видеть, заметила неподалеку нависающую скалу, под которой начиналась галерея, ведущая к выходу из пещеры. Рванулась туда, проползла под каменным карнизом. Это было еще не спасение, но она уже видела уходящий вдаль извилистый тоннель. Зная, что обозленные чародеи в любой миг могут броситься в погоню, Малфрида, чуть помедлив, решилась. Она напряглась, вытянула руки с растопыренными пальцами в сторону стоявшего невдалеке сталактита и произнесла заклятие разрушения. Даже ведьме непросто дробить камень, но то ли Малфрида сейчас была так сильна, то ли сталактит изборожден трещинами. Под сводами пещеры послышался жуткий грохот, полетели осколки. Малфрида закрыла лицо ладонями и попятилась. А когда взглянула – гора каменных обломков громоздилась под скалой, закрывая проход.

Ее преследователи остались позади! Им не выбраться!

Малфрида расхохоталась. А потом, совершенно обессиленная, отчаявшаяся, опустилась на землю и несколько минут не могла даже пошевелиться. Она была вся в известковой пыли и крови, исцарапанная, искусанная и истощенная. И страшно было выходить из пещеры, которая долго служила ей и узилищем, и убежищем. Сколько времени она провела под властью Расате? Что происходит в мире людей? Сколько еще бед они принесут ведьме… или она им?

И все же Малфрида двинулась туда, где смутно серел выход, миновала уступ под водопадом и остановилась, словно не решаясь идти дальше.

Покидая пещеру по велению колдуна, который оказался сильнее ее, она никогда не замечала окружавшей ее красоты. Но сейчас у Малфриды перехватило дыхание. На службе у Расате она думала только о том, чтобы выполнить его приказ. А сейчас стояла неподалеку от входа в пещеру и с восторгом озиралась. Стояла глубокая ночь, светила полная луна, и блики лунного света светлячками горели в молодой листве. Было тепло, в воздухе витали запахи сырой земли и свежей зелени. За густыми кронами деревьев белели уступы известковых скал. Где-то прокричала сова, тявкали лисы. Мир был огромен, тих и прекрасен. Словно в нем не было ни людей, ни колдовских чар. Можно было идти куда угодно, но Малфрида чувствовала себя бесконечно слабой.

Ей не хотелось думать о том, что случилось совсем недавно. Она забудет все это – и Расате, и то, как она убила Косту, и как пришлось сразиться с обезумевшими рабами-чародеями. Они все умрут в пещере. Найдут ли они место, где Расате хранил чародейскую воду, или нет, им не выбраться из-под завала. А ей надо найти безопасное место и отдохнуть. Промыть раны и произнести исцеляющие заклятия. Это, конечно, не живая и мертвая вода, но стоит попробовать. А потом… Потом она решит, как жить дальше.

(обратно)

Глава 14

Свобода заставляла действовать, пережитое вынуждало бежать как можно дальше от места пленения. И она шла, утомленная, отупевшая, терзаемая переживаниями: сперва просто тяжело шагала, потом стала идти медленнее, брела, едва переставляя ноги. Мысли не давали радоваться обретенной свободе. Коста погиб… Надеялся ли спастись, превратив ее в чудище, или просто пожертвовал собой, только бы не оставаться подневольным у слепого колдуна? Ну, а сама Малфрида – полузверь-получеловек? От воспоминаний об этом ее начинал бить озноб. Надо было заставить себя не думать о случившемся, уйти подальше, вернуться в обычный мир. Такое уже бывало с ней, причем не раз, когда ведьма металась между миром чародейства и обычной людской жизнью. И вот снова… Ох, превратиться бы сейчас в другое существо – в галку, зайца, лису – и ощутить жизнь через него, забыться. Но сейчас Малфрида была настолько истощена, что даже усилия, необходимого для заклятия, благодаря которому она смогла бы изменить свой облик, не могла сделать. Да и досталось ей немало: лицо изодрано, спина в ранах, одежда висит лохмотьями.

В какой-то миг ведьма просто села на мшистый камень, огляделась. Ночь была теплая, дул ласковый ветер, похожий на прикосновения непряденой шерсти, в лунном свете зеленая листва казалась легкой и воздушной, а от кустов терна, покрытых пеной цветения, веяло нежным ароматом. Весна… Однако ведьма все равно не чувствовала обычного в эту пору оживления. А еще вдруг приметила то, чего прежде никогда не замечала в христианской Болгарии: то тень полупрозрачная пронесется над водой, то чьи-то глаза блеснут среди освещенной луной листвы, а там и волосы длинные свесятся с ветвей. И Малфрида поняла: пока она была простой женщиной и жила среди людей, ничего волшебного видеть не могла. А теперь, когда чары вновь стали ее сутью, да еще здесь, в глуши, она снова улавливала и замечала то, что не дано простым смертным. Для них это все – сказы из прошлого. Она же воочию видит и крылатых существ, и прильнувшую к ветвям полупрозрачную деву, похожую на славянскую мавку, – их здесь зовут самодивами, Малфриде когда-то Невена о них рассказывала.

Ведьме бы порадоваться, что прежний дар снова с ней, а ей не до того. А при воспоминании о Невене даже всхлипнула. Заботливая у нее была служанка, внимательная, добрая. Ах, добраться бы до своих!.. Но как? Малфрида даже не знала, где она. Богомилы уверяли, что идут к Дунаю, а сами бродили невесть где, пока не увлекли ее в пещеру колдуна. К тому же ведьма понятия не имела, что произошло за время ее пленения у Расате. И сколько времени прошло? Полгода? Год? Несколько лет?

Мысли были нерадостные, ее стало знобить, она чувствовала себя совсем больной. Ее длинные волосы опали и черными прядями облепили покрытое ссадинами лицо, из глубокой царапины на шее сочилась кровь. А еще у нее была поранена спина. Тут даже заговорить кровь не получится: заговор не подействует, если не видишь ран, не можешь к ним прикоснуться. И Малфрида просто сняла с себя лохмотья, в которые превратилась ее одежда, и промыла раны в ручье. Холодная вода немного ее взбодрила, но потом опять вернулась слабость, из-за головокружения мир казался зыбким, глаза жгло…

Она не знала, сколько времени провела в забытьи – не то во сне, не то в бреду. Когда начало светать, ведьма забралась в дупло старого бука, сжалась в комок и затаилась, надеясь отдохнуть. К ночи вроде бы стало легче. Малфрида выползла из своего убежища, различила рядом какие-то звуки – шлепанье маленьких лапок, дребезжащие голоса, скрежет. Кто-то небольшой пробежал прямо по ней – то ли мышь лесная, то ли мелкий дух.

– Есть хочу, худо мне… – прошептала жалобно.

Малфрида присела на берегу ручья. В свете встающей луны можно было различить блестящие бока играющей на перекатах форели. Малфрида наклонилась, руки ее вытянулись, прорезались когти. Она ловко поймала рыбину, стала жадно есть, выплевывая мелкие косточки.

Похоже, духи догадались, кто она. Один даже приблизился – маленький, ростом с кулачок, горбатенький, ноги с копытцами, а голова длинная, остроконечная.

– Ты ведьма?

– Ведьма. А ты караконджул, который пьяных с пути сбивает и в воду сбрасывает? – догадалась она, вспомнив рассказы служанки. – Только где ты тут пьяных найдешь, караконджул? Ты ведь не лесной житель.

Тот стал жаловаться, что пришлось ему от людей подальше уйти, ведь они ныне Пасху справляют. Большой это праздник, христианский, духам сейчас там делать нечего, совсем исчезнуть могут.

Христианская Пасха? Малфрида нахмурилась. Ну вот, она опять в мире, где всем заправляют христиане. Караконджул по-прежнему крутился рядом, и она спросила его, что еще в мире людей делается.

Сомневалась, что этот мелкий шкодливый дух что-то знает, но он все же ответил: дескать, страшно ныне у людей, воюют они, города жгут. А кто с кем воюет – не ведал. А еще сообщил, что сорока прострекотала, будто там, где река Дунай в море впадает, упыри объявились, пьют людскую кровь, и край тот совсем опустел. Но это далеко-далеко, говорил он, закрывая глаза. Даже духи боялись пьющих кровь упырей.

Рассказывая это, караконджул не мог изменить своей привычке и потихоньку подталкивал ведьму к воде, норовил с бережка столкнуть. Маленький он, но сила в нем заметная ощущается. Пришлось ведьме забросить его в кусты, где он запищал жалобно.

Малфрида же прочь пошла. Но время от времени останавливалась, чтобы отдохнуть, – слаба еще была. Ах, где те источники живой и мертвой воды, которые она умела находить на Руси! Уже давно бы исцелилась и горя не знала.

Шла она в основном по ночам, днем же таилась в чащах, а как стемнеет, снова пускалась в путь. По-болгарски лес называется «гора», и Малфрида, спускаясь в заросшие ложбины и поднимаясь по лесистым склонам, понимала почему. Людей она избегала, но однажды все же вышла к широкой долине у богатого села, смотрела из зарослей, как местный люд пляшет, взявшись за руки, ведет веселое коло.

Малфрида не решалась к ним подойти, просто наблюдала со стороны. Мелодично звучала сопилка, гулко звенел бубен, слышалось веселое пение. Болгары принарядились в честь праздника, женщины надели блестящие мониста и яркие платки, мужчины подпоясались алыми кушаками, на головах – каракулевые шапки. И такие они радостные были, что казалось невероятным, что где-то идет война. Может, что-то напутал глупый караконджул? Однако же то, что в устье Дуная промышляют упыри, он верно сказал. Малфрида помнила, что Святослав оставил там воеводой Волка…

Веселая мелодия оживила душу. Ведьме вдруг захотелось выйти к людям, влиться в хоровод! От людей веяло радостью, они были переполнены ею – это не унылая нежить, не озлобленные колдуны. И все же Малфрида не осмелилась. Да и как ее, растрепанную и растерзанную, примут празднично возбужденные болгары? А потом и того хуже: углядела, что в центре коло на сопилке играет и приплясывает облаченный в черное священник. И еще двое священнослужителей беспечно шли в хороводе вместе с принарядившимися селянами. Ну уж нет, с попами ведьмам никаких дел иметь не следует!

И ушла. Снова кралась через заросли или, превратившись в зайца, проносилась через открытые луговины. Но после такой пробежки долго отдыхала. Чародейское умение ее не покидало, однако сама она была такой хворой, такой слабой…

Однажды под вечер Малфрида услышала тревожные крики и детский плач и решила разузнать, что происходит. И увидела столпившихся у падающего со скалы потока детей. Две девочки-подростка и маленький мальчуган стояли у образованной водопадом заводи и смотрели, как между камней покачивается в воде тело еще одного ребенка. Девочки плакали, малыш всхлипывал. Взрослых нигде поблизости не было.

Малфрида вышла из зарослей, и дети разом смолкли, глядя, как она вытаскивает из воды тело ребенка. Малыш сказал:

– Матушка ведь упреждала, чтобы Продан не прыгал со скал в заводь. А он прыгнул…

И заревел.

Малфрида осмотрела бесчувственного паренька. Тот был жив, но без сознания, возможно, повредил что-то или сильно ушибся. Да и воды нахлебался. Малфрида склонилась над ним, стала вытягивать из него воду дыханием. Сама не ведала, зачем спасает этого христианского ребенка, – на шее у него болтался маленький деревянный крестик. А звали его, как и на Руси порой мальчишек нарекали – Продан. То было имя-оберег от злых духов, которые будут знать, что ребенок уже кому-то отдан, и не отнимут его у отца-матери.

Малфриде пришлось приказать одной из девочек снять с Продана крестик – якобы тот мешает ему отдышаться. И в самом деле, Продан вскоре захрипел, стал кашлять, его выворачивало. Но ушибся он все же сильно – голова была рассечена, кровь текла из-под мокрых светлых волос. Малфрида долго ее заговаривала, пока не заметила, что рядом сидят только малыш и младшая из девочек, а та, что была постарше и сняла крестик, куда-то убежала.

Когда кровотечение унялось и мальчишка задышал ровнее, ведьма услышала позади грубый окрик:

– Ты что делаешь с моим сыном, бродяжка?

Рослый сильный мужчина схватил ее за волосы и оттащил прочь. А к ребенку кинулась женщина, склонилась над ним. Малфрида хотела вырваться и убежать, но женщина вдруг произнесла:

– Отпусти ее, Фичо. Наша Златка сказала, что это она спасла Продана.

Потом поклонилась Малфриде и поблагодарила за сына. Малфрида же сказала, что очень голодна. Сырая рыба и коренья надоели ей, а эти двое так сладко пахли свежеиспеченным хлебом!

В избушке у них и впрямь недавно пекли хлеб. Малфрида вгрызалась в него, как зверь, залпом выпила крынку кислого молока, даже заурчала от удовольствия. Потом ее стало клонить в сон – не совсем еще была здорова. Женщина, видя состояние гостьи, постелила ей на скамье под стеной. Неподалеку лежал уже пришедший в себя Продан. Оказалось, что у него еще и плечо вывихнуто.

– Я отдохну немного, а потом помогу ему, – сонно пробормотала Малфрида.

Но не спала, слушала, о чем толкуют крестьяне. Фичо, хозяин, ворчал, что они не ведают, кто эта бродяжка, по говору которой слышно, что она не местная, а его жена упрямо твердила, что они обязаны ей жизнью сына.

Похоже, главной в семье была именно она. И Малфриде разрешено было остаться.

Оказалось, что хозяйство у супругов немалое, есть поле и свой виноградник, из скотины – овцы, корова и пара волов, которых они запрягают, когда пашут или отправляются на рынок в Плиску. Правда, после того как опять началась война, они не решаются туда ехать. По хозяйству им помогает пара работников. На вопрос ведьмы, далеко ли до Плиски, женщина сказала, что целый день на волах надо добираться. Значит, на коне – всего несколько часов.

Тут Малфрида поняла, что вернулась туда, откуда бежала, – к старой столице Плиске, где некогда узнала, что не нужна Калокиру. Но о Калокире лучше не вспоминать, а вот то, что в Болгарии опять война, было важно.

Женщина – ее звали старым языческим именем Калина – толком ничего не могла разъяснить. Люди говорят, что в округе снова появились беженцы, повсюду разъезжают вооруженные люди. А кто такие, лучше и не знать. Война может пройти стороной, если тихо сидеть, – так и случилось, когда Святослав завоевал Болгарию. Крестьяне жили обособленно и, кто ими будет править, не интересовались, если, конечно, грабить не станут. При Святославе даже неплохо было – князь не велел трогать сельский люд, кормящий воинов. Правда, его степняки с этим наказом не особенно считались… Но их дальнее подворье даже эти лихие конники не обнаружили, может, и ныне обойдется. Хотя тревожно, ох, как тревожно, жаловалась гостье Калина. Похоже, она считала, что Малфрида обычная нищая знахарка, которая помогла ее сыну, оттого и предложила ведьме немного пожить у них, пока все вокруг не успокоится.

Малфриде это было на руку. Она стала понемногу набираться сил, со временем даже взялась помогать крестьянам по хозяйству. Только Фичо все еще поглядывал на нее с подозрением и твердил, что не зря же, как поведала их старшая дочь Златка, пришлая сперва велела с Продана снять крестик, а уже потом лечить его взялась. Но, видя, что знахарка и плечо сыну вправила, и не ленится на работе, хмуриться перестал. Пусть поживет, еще одни руки в хозяйстве не помеха.

Но потом случилась беда.

Малфрида как раз гнала с выпаса овец, когда услышала крики и еще издали заметила группу всадников у крестьянской усадьбы. Бросив стадо на пастушью собаку, она, укрываясь за кустами, пробралась к дому и выглянула из-за плетня. И сразу увидела лежавшего посреди двора Фичо и голосящую над ним Калину. Поодаль какие-то вооруженные люди отгоняли прочь работников, а один из воинов поймал и потащил за руку визжащую Златку. Девочка отбивалась, но разбойник ударил ее, а когда она упала, стал рвать на ней рубаху.

Малфрида почувствовала охватившую ее злость и сделала в ту сторону посыл. Хороший посыл получился – насильник так и покатился по земле, закричал, стал озираться. Другие разбойники, ничего не поняв, загоготали. Тут из дома вышел с крынкой молока их предводитель. Малфрида увидела его куртку, обшитую бляхами, бритую голову со свисающей с макушки косой – и вмиг узнала. Теперь она не боялась. Не таясь, перелезла через плетень.

– Что ж ты разбойничаешь и обираешь честных людей, Йовко из Кочмара?

Боярин оглянулся на нее, вроде узнал, но все еще не двигался с места, словно не веря глазам.

– Малфрида-чародейка?

Когда Йовко видел ее в последний раз при дворе в Преславе, она в шелках и золоте разгуливала, в дорогие меха плечи кутала, а тут как крестьянка болгарская – в домотканой рубахе, которую выдала гостье Калина вместо лохмотьев, и местного кроя темном сукмане^[1235] на бретелях. Только эти непокорные смоляные волосы, рассыпавшиеся по плечам, и напомнили Йовко, что перед ним та, кого русы называли ведьмой. Хотя почему, он так и не понял. Может, потому, что была она необычной: вроде и не красавица, а глаз не оторвать.

Йовко вытер с усов капли молока и улыбнулся.

– Здрава будь, чародейка русов! И где же ты пропадала все это время? Почитай больше года о тебе вестей не было.

Теперь Малфрида поняла, сколько длился ее плен у Расате. Не так уж и много… но и не мало.

– Прикажи своим людям отпустить этих селян и прекратить грабеж. Не то будешь держать ответ перед князем Святославом!

Йовко скривил рот в подобии улыбки – один длинный ус опустился, второй пополз вверх.

– Перед кем? Это самому Святославу скоро ответ перед императором держать придется.

И, видя, как недоуменно изогнулись брови ведьмы, как прижала она руку к груди, спросил удивленно:

– Да ты что же, ничего не знаешь?

– Вот ты мне обо всем и поведаешь, Йовко.

– Ну, это если на то будет моя воля. Ты вон моим людям приказывать вздумала. А мы второй день по лесам пробираемся, жрать хотим. Потому и возьмем все, что пожелаем, у этих землепашцев. Не твой же князь теперь нас содержать будет. И если я прикажу своим…

Он не договорил. Смотрел, как странно замерцали желтизной глаза Малфриды, как пухлый рот приоткрылся, обнажая острые клыки. О небо! Да она и впрямь ведьма! И еще Йовко почувствовал, как будто воздухом его толкнуло в грудь. От неожиданности пошатнулся, уронил крынку.

Его люди столпились, что-то спрашивали. Словно и не заметили ничего. А Калина голосить над мужем перестала, тоже со страхом смотрела на идущую через двор знахарку. Та приблизилась, коснулась распростертого Фичо и сказала, что просто оглушили его, отлежится – опять встанет. И к разбойникам повернулась:

– Отнесите хозяина в дом, вас тут и так накормят, а грабить и беззаконничать не смейте.

– Делайте, что вам велено, – глухо отозвался Йовко, все еще чувствуя дрожь в ногах.

С колдовством он раньше не сталкивался. И хотя поговаривали, что некоторые из отряда воеводы Волка вовсе не люди и даже воют на луну, его это не смущало. Ну что с того, что воют? Йовко и сам умел выть зверем – разве это колдовство? А тут… Такое увидел на лице пригожей женщины… Страшно стало. Потому и повторил, обращаясь к своим:

– Выполняйте наказ. А там отдохнем немного и дале пойдем.

А Малфриде требовалось потолковать с Йовко и все разузнать. Ближе к вечеру, когда его вои были накормлены и определены на постой в большой сарай с сеновалом, а Фичо наконец-то пришел в себя и даже смог поесть, Малфрида позвала Йовко к камням у ручья для разговора. И держалась как ни в чем не бывало: спокойная, властная. Ну да она и раньше такой была. А сейчас вызвалась сама побрить голову Йовко вокруг косы – совсем зарос темной щетиной боярин. И руки у нее были мягкие да ласковые, Йовко аж глаза прикрыл от удовольствия. Он только что выкупался в ручье, надел рубаху и щурился на закатные лучи солнышка. Тепло-то как! После Пасхи всегда тепло становится, почти как летом.

Малфрида только фыркнула на это его замечание и потребовала, чтобы боярин поведал о том, что происходило в стране за время, пока ее не было.

Оказалось, Расате не соврал, рассказав, что битва русов с ромеями под Аркадиополем, пусть и жестокая, закончилась перемирием. Только вот людей положили немало, кровью все залили, а потом вынуждены были разойтись в разные стороны. К тому же византийцев вынудили отступить волнения на Востоке империи, а Святослав ушел, так как в сражении под Аркадиополем лишился почти всей своей конницы, погиб даже венгерский царевич Акос. Хан Куря увел своих, сказав, что Святослав еще пожалеет, что погубил его батыров, и что отныне дружбе между ними конец.

Еще Йовко поведал, что Калокир настаивал, чтобы Святослав продолжал поход. Мол, перемирие Византии нужно, чтобы силы собрать, а потом Цимисхий снова нападет. Но князь знал, что нет у него столько войска, чтобы решиться на новый поход и вновь произнести знаменитое «Иду на вы!». Да и ромеи старались уладить все миром, дары роскошные ему поднесли, оружие богатое. Говорят, Святослав на дары едва взглянул, а оружие ему понравилось. Сказал, что для будущих побед такая сталь пригодится. Пока же надо было силы накопить, вызвать подкрепление с Руси да набрать новые дружины в Болгарии.

– Мы думали уже, что все уладилось, что мир настал, – продолжал Йовко, глядя на воду в ручье. – Я при царе Борисе в Преславе состоял, был главой его конницы. Правда, настоящим главой там был все-таки Свенельд, но он в дела наши не лез, к казне царской не притрагивался и все больше за воинскими учениями следил. Одно время пошел слух, будто Цимисхий вернулся из Азии и собрал в Золотом Роге под стенами Царьграда великий флот, но мы все же надеялись, что ромеи опять с арабами схлестнутся. Вот и готовились к Пасхе понемногу. Спокойны были, зная, что перевалы в горах Хема охраняют отряды русов во главе с княжичем Глебом. И вдруг…

Малфрида только ахнула, узнав, что Глеб скрыл от Святослава, что к перевалам подступила мощная византийская армия. Более того, оказалось, что его уже обработали люди Цимисхия – мол, как же так, добрый христианин стоит за язычника Святослава, который разрушает храмы в Болгарии и насаждает идолопоклонство! Напомнили Глебу, как вся Болгария восстала, когда то же пытался сделать Расате, сын Бориса Крестителя, а теперь и князь-пардус задумал вернуть в прошлое многострадальную землю. И еще напомнили, что Святослав сделал с Филиппополем, вокруг которого доныне пустыня, которую люди объезжают стороной. Вот Глеб и сдался на их уговоры. Он не только пропустил ромейские войска через горные проходы, где легко мог бы их задержать, но и не сообщил о них ни Святославу, ни даже царю Борису, находившемуся в Преславе. А ведь Борис был христианским государем! Ну а после этого Глеб смиренно отправился к старшему брату и заявил ему, что от христианской Византии в Болгарии будет больше добра, нежели от язычества завоевателя Святослава. Не мудрено, что после этого князь самолично снес брату голову. Тот пожелал стать мучеником за веру – и стал. Но Преславу это уже не могло спасти. И Плиску. И город Диния.

– И Преславу, и Плиску, и Динию… – задумчиво повторила Малфрида. И встрепенулась: – Погоди, Йовко, ты что же, хочешь сказать, что Цимисхий прогнал русов из Болгарии?

– Или ты плохо слышала, что сказал? Это князь Святослав всегда предупреждает: «Иду на вы». Цимисхий же, пользуясь попустительством Глеба, действовал скоро и стремительно. Мы ведь не ожидали нападения, к тому же Пасха приближалась. В такое время никто не воюет.

Йовко поведал, что был в то время в Преславе, как раз в бане парился, когда узнал, что занимавшихся учением воинов Свенельда атаковало огромное воинство ромеев. Когда он спешно оделся и выскочил на стену, то увидел, что русы уже выстроились в боевой порядок, встали стеной щитов и принялись отражать атаки. Бой был упорный, русы стояли твердо, но тут подоспела закованная в броню кавалерия Византии – катафрактарии. Против этой могучей силы никто не устоит, и русы начали отступать.

– И ты все это видел своими глазами? – спросила ведьма. – Стоял на стене и наблюдал?

Йовко смутился. Разве объяснишь женщине, что не мог он вмешаться, что болгарских воинов у него под рукой была горстка – Свенельд лично на том настоял, желая, чтобы царь Борис и его охрана зависели от русов. И Йовко, помолчав, поведал, что следил за отходом дружины Свенельда и успел дать наказ закрыть ворота, как только последний из людей воеводы укрылся в Преславе.

– На следующий день к ромеям подошли обозы с осадными машинами. Их быстро собрали и стали забрасывать столицу горшками с горючей смесью. Вся Преслава горела, крепостные стены содрогались от ударов таранов и камней из баллист. И вскоре даже такому воину, как Свенельд, стало ясно, что город не удержать. Но все-таки мы сражались. И русы, и болгары. А ромеи… эти извечные враги болгарской земли… Мы же защищали самого царя Бориса!

– И как долго защищали? – спросила ведьма, уже обо всем догадавшись при одном взгляде на унылого сподвижника Свенельда.

Сейчас ее интересовала только судьба Свенельда. Ох, только бы не услышать страшное!.. Не чужой ведь ей человек.

Йовко продолжил рассказ. Когда под натиском византийского войска и ударами камней из баллист рухнула первая городская стена, Свенельд со своими людьми отступил во внутреннюю цитадель, где находился царь Борис и хранилась казна. Борис молился, пока защищавшие его люди гибли на стенах. Правда, они смогли немного передохнуть в замке, пока ромеи тушили ими же учиненные в городе пожары, а потом бросились грабить бояр и купцов, вламываясь в дома и лавки. Вот тогда, понимая, что долгой осады им не выдержать, Свенельд пришел к царю и сказал, что может вывезти его, пока ромеи занимаются грабежом. Но Борис отказался, заявив, что полагается на милость небес. Свенельд помолился с ним и вышел к своим людям. Это был отчаянный шаг, но иного выхода не было. Русы промчались по улицам Преславы до ворот и дальше, сквозь стан вражеской армии. На них набросились, чинили им препятствия, многих убили; говорят, и самого Свенельда сразили стрелой, но воины не оставили тело своего предводителя и вывезли его, прорвавшись сквозь все заслоны.

– О горе, горе! – Малфрида склонилась, словно на плечи легла свинцовая тяжесть. Свенельд убит… Как же пуст станет мир без него!..

Она разрыдалась.

Йовко не ожидал от этой странной женщины такого. Хотел было погладить по плечу, но она резко отстранилась.

– Дальше рассказывай! – велела Малфрида, вытирая слезы.

Болгарин подчинился.

– Я остался в Преславе со своим царем. И видел, как его ставили на колени перед Цимисхием, видел, как он держал ответ, почему признал Святослава. Горько мне было это наблюдать, разочаровался я во внуке великого царя Симеона. Борис же… Он вырос и воспитывался в Царьграде, вот и твердил, что рад приходу Цимисхия, называл его освободителем. А тот за это унижение посулил Борису оставить его царем. Но с условием, что он призовет своих бояр воевать с русами. Вот этого я и не смог стерпеть. Чтобы ромей помыкал моим государем, а тот во всем с ним соглашался! Иоанн Цимисхий еще и казну царскую, которую люди Свенельда не тронули, присвоил, расплатился болгарским златом со своими воинами. Город же велел переименовать в Иоаннополь. Не стало больше великой Преславы в Болгарии! Но и это Борис стерпел. И вместе с императором остался праздновать Пасху, а до того по приказу нового повелителя разослал грамоты своим подданным, чтобы они больше не смели помогать князю Святославу. Вот тут я и понял, что дело Болгарии проиграно наверняка. Собрал своих людей и уехал, как только представилась возможность.

Куда ехать – не ведал. Сперва решил податься к Святославу. Но повсюду только и слышал, что ромеи то с ходу взяли Динию, то еще какую-то крепость, потом и до Плиски добрались. Там им на некоторое время пришлось задержаться. Старая столица была хорошо укреплена, за стенами и русы, и возвысившиеся при князе болгары укрывались. Последние уже не надеялись на милость победителей и потому сражались яростно. Но мало их было, вот и пала Плиска… И куда мне было идти? В Доростол, где, как говорят, укрылся Святослав? Но уже разнеслась весть, что весь флот, который князь строил при Переяславце, сожжен греческим огнем, строения деревянного городка сровняли с землей, уничтожили капища. Даже отряд воеводы Волка, так долго державший в страхе всю округу, не смог ничего поделать против горючей смеси ромеев и сгинул невесть куда. Вот тогда, поразмыслив, и решил я уехать куда подальше. Хватит с нас, навоевались уже!..

Малфрида слушала его, вытирая слезы. Не давала покоя мысль о гибели Свенельда.

– А где ныне князь Святослав, не знаешь? – спросила она.

Чародейка сидела на покрытом дерюжкой камне, обхватив руками колени, ее пышные волосы водопадом текли по спине, слезы еще не высохли, но голова была гордо поднята, как у императрицы. Йовко вдруг подумал, что опять глаз от нее не может отвести. И тянет его к ней, как и прежде. А то, что померещилось сегодня… Может, и впрямь померещилось? И он куда отчетливее вспомнил, как колыхалась ее грудь в вырезе рубахи, когда она склонялась к нему, брея его голову. И руки у нее такие ласковые…

– До прихода Цимисхия был князь в Доростоле. Может, и ныне там, я не знаю. Но крепость там мощная. Хотя теперь, когда русы из Болгарии выбиты, незачем ему отсиживаться в Доростоле. Видел я войско Иоанна Цимисхия – сила немалая. Против такой даже стены доростольской крепости не устоят. И если у князя русов есть немного ума в голове, думаю, он отступит, уйдет за Дунай.

– Чтобы князь-победитель ушел без боя? – всплеснула руками ведьма. – Плохо же ты его знаешь, боярин. Значит, Доростол? Отвезешь меня к нему, Йовко? Мне князю важную весть сообщить надо.

Весть та была о хане Куре. О том, что открылось ей недавно: не Цимисхия ромейского опасаться надо Святославу, а бывшего дружка, хана печенежского.

Йовко смотрел на нее, подергивая усом.

– Не поеду я в Доростол, Малфрида, лучше не проси. Сказал же – отвоевался я. Так что, думаю, надо переправляться через Дунай. Там, в землях Онгл, у меня есть имение, и ромеи туда вряд ли доберутся. Уйду от всех – и от ромеев, и от русов Святослава. Если ваш князь-воитель не смог отстоять Болгарию, чего ж я за него держаться буду?

И вдруг подсел к ней, взял за руки.

– А хочешь, тебя с собой возьму? – спросил с лаской в голосе. – Что тебе до них, когда дело уже проиграно? А за Дунаем я в чести. Поселю тебя там как госпожу свою, женой сделаю…

Малфрида какое-то время смотрела на взволнованное лицо болгарина – тот глаза опустил, но щеки вспыхнули, даже выбритая голова порозовела. Стыдится проявлять перед ней слабость. И правильно делает. Кто он для нее? Вот Свенельда она любила. И другого любила – ромея лживого.

– А что ты про Калокира знаешь? Где он? – решилась все же спросить.

Йовко дернулся. Он ей женой предлагает стать, а она про полюбовника своего думает! От которого сама же и сбежала. Калокир ее тогда разыскивал, повсюду людей рассылал, награды сулил тем, кто отыщет Малфриду. Но она вернуться не пожелала.

– Что тебе до Калокира, Малфрида? Ну, уехал твой любезный, вернулся в империю – куда же ромею еще податься, как не под защиту цареградских стен?

– Он… Неужели он бросил Святослава в тяжкую годину? – вздрогнув, спросила Малфрида.

И опять Йовко показалось, что глаза ее желтизной замерцали. Может, просто отблеск заходящего солнца в темных очах отразился?

– Давно нет при князе Калокира, – произнес Йовко словно против воли. – Еще после битвы при Аркадиополе отбыл он. Рассказывал я тебе, что сперва Калокир советовал Святославу идти на ромеев, пока тех арабы набегами отвлекают, а потом вдруг сам уехал. Может, поссорился с князем, может, решил, что служить ему невыгодно, а может, Цимисхий его призвал. Калокир-то сам из ромейской знати, вот и поехал к новому императору на службу проситься.

– Нет, Калокир Цимисхию служить бы не стал, – заметила ведьма задумчиво. – Он был верен Никифору Фоке, которого убил Цимисхий. Но он мог поехать к своей невесте, – произнесла она с дрожью в голосе. – А невеста Калокира не какая-то там девица ромейская, а сама царевна Феодора, дочка Константина Багрянородного. О, подле нее патрикий Калокир неплохо устроится!

– Кто его невеста, говоришь? – хохотнул Йовко. – Феодора Порфирородная? Станет она с каким-то бродягой из Херсонеса связываться! Да будет тебе известно, женщина, что эта Феодора стала женой самого Цимисхия. Она ныне императрица ромеев. С чего ты взяла, что Калокир твой к ней поехал? Да нужен он ей… как листва прошлогодняя.

Малфрида порывисто встала – даже волосы взметнулись, как от сильного ветра. А потом застыла, глядя перед собой. И уже не слушала, как Йовко опять взялся уламывать: у него, мол, охрана своя, защитит в пути, да и в землях Онгл никто их не тронет, жить вместе станут.

– Ступай, Йовко, – негромко молвила Малфрида. – Иди, устал ты очень, спать теперь долго будешь. А потом поедешь, куда хотел. Так тому и быть.

И он ушел. Спокойно и прямо, даже не задумываясь, отчего глаза милой ему руски опять янтарно-желтыми показались.

А Малфрида долго сидела на берегу, погрузившись в размышления.

Калокир, лукавый и рвущийся к славе, когда-то сказал Святославу, что хотел бы стать императором. Для этого ему нужна была порфирородная царевна Феодора. Но теперь она жена другого – самого Иоанна Цимисхия! Наверняка узурпатор поспешил жениться на той, в чьих жилах текла кровь благородных императоров, чтобы упрочить свои позиции. Не на коварной же Феофано, опорочившей себя в глазах всей империи, было ему жениться! А Калокир? Где же тогда херсонесец? Простоватый Йовко уверен, что Калокиру будет хорошо в Константинополе. Но если правда то, что патрикий Калокир побратался со Святославом, его вряд ли с распростертыми объятиями примут в Царьграде. Скорее объявят изменником. И мало ли что с ним случится тогда…

Но что Малфриде до Калокира? Разве не приказала она себе забыть его? А вот… заныло сердце… Даже горькая печаль о Свенельде отступила. Свенельду она уже не поможет, остается лишь оплакать его. А тревога за Калокира росла. Она была готова смириться даже с тем, что Калокир сошелся с другой женщиной. Пусть. Только бы не случилось с ним беды. Впрочем, что этому пройдохе сделается? Ловок, умен, умеет к себе расположить. И все же…

У Малфриды голова шла кругом при мысли о той слабости и зависимости, которую приносит с собой любовь. И она ничего не могла с собой поделать – ей во что бы то ни стало надо было удостовериться, что с Калокиром не случилось беды.

Солнце уже скрылось за лесистыми горами, у ручья сгущался мрак. Но холодно не было. Правда, вода, в которую вошла Малфрида, была студеная, быстрая, стремительная, да и дно все в камешках – ступать приходилось осторожно. У противоположного берега ручей разливался, образуя небольшую заводь, но найти подходящее место оказалось непросто. Уже совсем стемнело, когда ведьма присмотрела что-то вроде старицы среди ивовых зарослей, где течение не волновало поверхность воды. Как раз то, что нужно. Ведьма присела, протянула руки над темной застывшей влагой, глаза ее вспыхнули, из горла полились шипящие и клокочущие звуки наговоров, перемежающиеся словами: «Покажи… приказываю… моя воля здесь и впредь».

Сила ведьмы ныне была велика. Гадание на стоячей воде всегда смутное и урывчатое, тут не столько видеть, сколько угадывать надо. Но Малфриде нельзя было ошибиться, чтобы разглядеть любимого наверняка, узнать, что с ним.

Блики на воде были нечеткими; сначала она видела только отражение своих горящих глаз, потом – что-то похожее на проход и проступившую в полутьме красную кирпичную кладку сводов, решетки в низких арках, багровый отблеск смоляного факела. А затем – сидящего у стены человека. Он сидел на каменном полу, обхватив колени и опустив голову, волосы его, отросшие и всклокоченные, занавесили лицо. И все же Малфрида знала, что это Калокир. Рассмотрела даже щегольские узорчатые сапожки, штаны из алого шелка. Правда, на одном колене зияла дыра, да и туника на нем вся в прорехах, грязная, неподпоясанная. Странно было видеть всегда такого подтянутого и щеголеватого патрикия в таком виде. А еще она заметила цепь, охватившую его щиколотки, от которых к кольцу в стене тянулась еще одна – толстая и тяжелая.

Калокир в узилище! Он в беде!

– Погляди на меня! – приказала ведьма. – Я приказываю!

И зашипела по-змеиному, волосы ее взлетели.

Почувствовав на себе пристальный взгляд, Калокир вздрогнул. Поднял голову и осмотрелся. Что за наваждение? Все тихо и пусто. Все тот же застенок в тюрьме Претории^[1236], куда он угодил за содействие в мятеже родственникам покойного императора Никифора Фоки против Иоанна Цимисхия.

Калокир тряхнул головой, но неприятное ощущение, что на него кто-то смотрит, не проходило. Но разве только это тревожило херсонесца? Тяжко сидеть в подземелье, ожидая, когда придут палачи, когда раскаленными иглами станут выжигать глаза. Иботак приказала поступить с бывшим женихом императрица Феодора. К нему уже и священник приходил, просил покаяться и снять с души грех измены. Но Калокир только посмеялся, сказав, что никогда не считал узурпатора и убийцу Иоанна Цимисхия своим базилевсом, поэтому не чувствует за собой никакой вины. Видимо, он стал слишком язычником, пока жил с русами, а для них месть за родича – свята. И еще попросил передать базилиссе Феодоре, что не забыл, как некогда она была влюблена в него и поклялась помогать во всем. И он ей верил. Теперь же они враги. Пусть она молится за него, а также покается за предательство. Она ныне борется за свое место на ложе Цимисхия, а вина Калокира лишь в том, что он доверился обрученной с ним женщине. Так он сказал взволнованному священнослужителю, и тот поспешил покинуть темницу. Теперь и этот святой отец будет дрожать за свою шкуру, догадываясь, что узнал от приговоренного слишком много.

Калокир горько усмехнулся, глядя на отблеск факела за решетчатой дверью. Больно было вспоминать, как он уверял князя Святослава, что сделает все возможное, чтобы у императора Иоанна возникли проблемы в его державе и не было даже мысли затевать новую кампанию в Болгарии. «У меня, как ты знаешь, есть верный человек в Палатии», – напомнил тогда Калокир князю. Это было после сражения во Фракии, когда русы вынуждены были отступить, а Калокир начал интриговать против Цимисхия в Византии. «Мутить воду», как сказал Святослав, прощаясь с побратимом. Они оба понимали, что после таких потерь, которые войско Святослава понесло под Аркадиополем, князю придется туго. Но туго придется и Цимисхию, если вместо того, чтобы набирать войска для нового похода – в чем не сомневался Калокир, – император будет занят подавлением мятежа.

И Калокир долгое время успешно справлялся. Он связался с родовитыми представителями семейства Никифора Фоки, которые утратили влияние при новом императоре и готовы были поддержать любое волнение против узурпатора; при помощи той же Феодоры они проведали, где томится в плену родной брат убиенного Никифора – Лев Фока, и Калокир помог ему бежать из темницы на острове Лесбос. Связался он и с поднявшим мятеж в Малой Азии племянником Никифора, Вардой Фокой, доставил ему собранную родней казну, чтобы заплатить воинам. Он же переправил Льва Фоку во Фракию, где тот тут же взялся за дело, подбивая к мятежу местных топархов^[1237]. Тогда Цимисхию и впрямь стало не до похода в Болгарию! Целый год он был занят подавлением смуты в собственной державе. Но справился. Причем немалую роль в этом сыграла Феодора, с которой Калокир до последнего поддерживал связь и получал от нее вести.

А потом… Эх, что думать о том, что уже случилось и чего не изменить… Мятежи были подавлены, мятежники схвачены и ослеплены. А если сам Калокир до сих пор не лишился зрения, то только потому, что успел скрыться. Его искали и наконец схватили, когда он уже почти добрался до Фракии. Вернули и бросили в застенок. Теперь и его ожидает слепота… если не скорая и тайная смерть. Феодора позаботится, чтобы тот, с кем она до своего воцарения поддерживала тайную связь, умолк навеки. Не ею ли подосланный убийца сейчас наблюдает за Калокиром? О, этот тяжелый, насквозь пронизывающий взгляд!..

Калокир рывком поднялся, откинул назад длинные космы, огляделся. Вокруг никого… Стемнело совсем недавно, ночь еще не наступила, а в переходах тюрьмы Претории даже поступи часовых не слышно. Что происходит? И кто так пристально смотрит на него?

И тут Калокир почувствовал, как с его щиколотки спали браслеты кандалов. Лязгнули и отвалились. Еще не веря себе, он переступил с ноги на ногу. И снова услышал металлический лязг…

Широко открытыми глазами херсонесец смотрел, как медленно, сам собой, начал отодвигаться засов на решетке двери. Никого за дверью не было.

– Феодора? – негромко окликнул Калокир. – Это ты? Покажись! Что ты задумала?

Тишина.

Калокир осторожно подобрался к решетке и толкнул ее. Она заскрипела, отворяясь. Сразу за порогом Калокир увидел стражника – при свете факела блестела чешуя его доспеха, неподвижно застыли опущенные на рукоять меча руки. Страж смотрел прямо перед собой и не двигался. Калокир приблизился к нему, помахал перед широко открытыми глазами ладонью – никакой реакции, стоит как истукан. Не шелохнулся он и когда херсонесец вытащил его меч из ножен, снял с головы округлый шлем и водрузил себе на голову. Проделав это, патрикий негромко рассмеялся. Кажется, он начал догадываться. Происходящее казалось невероятным, но разве мало невероятного ему уже доводилось видеть?

Калокира два дня не кормили, он ослаб и от побоев, но сейчас, окрыленный надеждой на спасение, испытывал небывалое воодушевление.

Затащив стражника в камеру, Калокир раздел его и связал обрывками своей рубахи, а сам, облачившись в его одежду, которая, правда, оказалась немного тесноватой, осторожно двинулся прочь по переходам тюрьмы Претории. Несколько раз он резко оглядывался – казалось, кто-то неотрывно смотрит в спину. Но вокруг никого по-прежнему не было. Больше того, другой стражник, стоявший на повороте у лестницы, тоже как будто спал с открытыми глазами. Так же застыл еще один, и еще. Только оказавшись во дворе тюрьмы, Калокир увидел расхаживающих по двору стражников, кто-то въехал верхом в арку еще не запертых на ночь ворот. Тюрьма располагалась неподалеку от дворца Халки, обычно тут допоздна было людно. И беглецу следовало воспользоваться этим, пока есть возможность.

Возможность! Он думал об этом, пока шел через мощеный двор, надвинув на глаза шлем стражника, по пути даже помахал кому-то рукой. После сидения в застенке он был так же бородат, как большинство стражей Претории, нащечники шлема сужали его лицо, делая неузнаваемым, в остальном же выручала темнота. У арки ворот столпились конники, и, когда он проходил мимо них, щит пришлось оставить. Он подхватил какое-то ведро и вышел, обронив, что назавтра нужна известь для осыпающихся сводов в подземелье. Голос его прозвучал почти спокойно, несмотря на то, что сердце в этот момент стучало как бешеное. Ему что-то ответили, но не задержали. И он двинулся дальше.

О, этот невероятный шанс, дарованный свыше! Он непрестанно размышлял об этом, пока огибал громаду Святой Софии, золоченый купол которой казался темным на фоне звездного неба, и продолжал размышлять, бросая быстрые взгляды на высокие стены Ипподрома, двигаясь мимо колоннады площади Аугустион, где еще толпились праздные гуляки. Одинокий воин в накидке со знаком службы в Претории никого не интересовал, он давно бросил ненужное ведро и теперь неспешно, сдерживая желание побежать, углубился в узкие улочки города. Калокир шел в сторону гавани Неория в заливе Золотой Рог, где даже в позднее время можно нанять лодку для переправы в предместье Сики^[1238]. Никакого сигнала тревоги не было, но его и не будет, пока в тюрьме Претории не начнется смена караула. Так что у Калокира еще оставалось время, чтобы скрыться.

Денег с собой у беглеца не было, он рассчитывал раздобыть их у своих сторонников в Сики, а пока расплатился с лодочником, отдав ему снятый со стражника добротный кожаный пояс с медной пряжкой. И только когда пересек Золотой Рог, когда вышел на берег и оглянулся на тени дворцов и вилл Константинополя на другой стороне залива, испытал неописуемое облегчение. Надо было уходить, но он еще какое-то время стоял на берегу, смотрел на звездное небо, на яркие созвездия. Наверно, те же звезды горели сейчас и над Русью, и над Болгарией. Калокир думал, что и она, возможно, видит их. Та, которая сотворила для него это чудо.

– Где бы ты ни была сейчас, чародейка моя, благодарю тебя!

(обратно)

Глава 15

Малфрида ушла, ни с кем не простившись. Какое ей было дело до того, что подумают приютившие ее крестьяне? Или до того, какие планы у Йовко? Ей надо пробраться к своему князю, надо предупредить его, что не ромеи страшны ему, а печенежский хан Куря. Хотя ныне и от ромеев беда. Вот доберется она к своим – и, глядишь, окажется, что не зря звал ее князь в земли дальние. А там она напомнит ему и про обещание отдать в обучение одну из княжон.

Ведьма шла всю ночь, спустилась с холмов, миновала тихую долину между лесистыми возвышенностями. В самый темный час ночи увидела курган – древний, давно осевший. А возле него… Ведьма сперва присела в траву, опасаясь негаданной встречи, но потом присмотрелась… О, от ее колдовского взора даже в ночи не укрылось неясное видение: мутно-прозрачный воин и его неживой, как и хозяин, конь. Говорили ведь, что в старину болгары хоронили воинов вместе с любимой лошадью. Вот и сейчас, понурив обритую голову, похаживал у кургана давно похороненный болгарский хан, а за ним, волоча поводья, брел полупрозрачный длинногривый конь. С рассветом они исчезнут, вреда от них никакого, разве что непосвященного напугать могут. Но Малфрида все равно почувствовала трепет. Вои встают из могил без зова, когда где-то льется живая воинская кровь, она их волнует и одновременно подпитывает. И увидеть такого… нет, не к добру. Нехороший знак!

Призрачный мертвец вскоре учуял присутствие ведьмы, повернул к ней темное изможденное лицо и окинул хмурым взглядом. Она прошла мимо, не потрудившись даже развеять его. Сам появился, сам и пропадет, как только первые петухи пропоют.

И все же это было предупреждение. Малфрида пробиралась осторожно и вскоре поняла, что в округе неладно. Окрестные села опустели, люди ушли, и теперь нигде ни огонька, ни запаха дыма очагов. Так всегда бывает – люди бегут от войны подальше, остаются лишь старые и слабые или те, кому податься некуда. Ближе к рассвету ведьма угадала вдали какое-то колебание, легла на землю, приникла ухом: так и есть, шагают по дороге тяжелые сапоги, тупо бьют подковы лошадей, подрагивает почва под тяжестью возов, увлекаемых волами. Идет войско и, видимо, спешит – воям и ночь не ночь, направляются к Доростолу, где ныне князь Святослав готовится противостоять рати, которая явится оспаривать его победы.

Чем ближе к Доростолу, тем меньше возвышенностей, холмы остались позади, вокруг лишь лес, перемежающийся лугами и опустевшими пашнями. Малфрида решила не рисковать и пересекла открытое пространство, превратившись в зайца. Так и шмыгала в травах, лишь порой привставала, насторожив длинные чуткие уши. Хорошо было скакать по простору, отталкиваясь от земли сильными задними лапами. Заячья пугливая душа отвлекала от людских проблем, однако страху от этого только прибавлялось – везде опасность: от гудящей при движении войска земли, от парящего в небе ястреба, от чужих незнакомых запахов, приносимых ветром. И все сильнее хочется умчаться вдаль, скрыться… или, наоборот, затаиться, пощипывая сочную весеннюю травку.

Правда, долго в теле зверя оставаться не следовало. Это не как прежде, когда Малфрида в любом облике оставалась послушной воле сильного колдуна и, пренебрегая опасностями, неслась как угорелая, куда приказывал Расате. Сейчас иная сущность отвлекала своими заботами. Потому-то ведьма-оборотень вдруг взяла и свернула к плетням у опустевшего села, забилась в огород, где темнели всходы спаржи, и просидела, грызя нежные побеги, почти полдня. А потом почти до заката пришлось брести в собственном обличье, чтобы избавиться от навязчивого желания спрятаться в траве от кружившего над полем ястреба.

Но надо было спешить, спешить! И, отдохнув ночью в каком-то брошенном хозяевами доме, ведьма наутро решила пуститься в дорогу, приняв облик быстроногой лани.

Впереди маячил лес, она устремилась к зарослям, уже и скрылась среди яркой весенней зелени, когда замерла, почувствовав непонятную тревогу. В зарослях почудилось движение, где-то хрустнула ветка. Лань застыла, втягивая воздух широким влажным носом, при этом машинально сжевала свежий лист с ближайшего куста. Будь она человеком, то поняла бы, что ветер дует не к ней, а от нее, потому и не унюхала чужого и пружинисто поскакала дальше.

В воздухе просвистела стрела, и легкая лань кубарем полетела в заросли, засучила копытами, дернулась и застыла. И уже застонала по-человечьи, теряя сознание.

Через миг раздался крик из леса:

– Попал! Я на бегу сразил ее! Теперь можно и в лагерь возвращаться.

Треск, топот, потом из зарослей показались двое воинов с луками. Оба были в обшитых металлическими кольцами куртках. Один из них, тот, что в простом кожаном капюшоне, был помоложе и первым подбежал к зарослям, где лежала добыча. И застыл как вкопанный. Второй, коренастый, в надвинутом до кустистых бровей шлеме, подошел враскачку и тоже замер. Потом издал нечто вроде смешка.

– Что, Еводий, голова твоя глупая, сразил человека вместо дичи? А еще похвалялся умением стрелы метать! Да за такое тебя покарает сам святой Трифон, покровитель охоты!

Названный Еводием юноша продолжал оторопело глядеть на молодую женщину, неподвижно лежавшую в траве с торчащей у ключицы стрелой. Ее черные пышные волосы разметались, глаза были закрыты, а там, где светлую холщовую рубаху пробила стрела, расползалось кровавое пятно.

– Что же теперь делать, лохаг^[1239] Парфений? – в отчаянии закричал юноша. – Я ведь метил в лань, я хорошо ее видел! Вот и пустил стрелу, когда она скакнула в эти заросли. Откуда мне было знать, что в кустах этих женка мисянская укрывается.

Он едва не плакал. Старший воин украдкой огляделся и сказал:

– Вот что, Еводий, нас никто не видел. Да и что нам эти мисяне, в конце концов? Они вон язычника Сфендослава привечали как своего. Ну, пристрелил ты женщину, что с того? Уйдем потихоньку, да и Бог с ней.

Юный Еводий шмыгнул носом и странно посмотрел на наставника.

– Парфений, а мисяне ведь Христу поклоняются!

– Что с того?

– Выходит, я христианскую душу погубил?

– И еще немало погубишь. Война ведь.

– Но наше дело фуражом заниматься, добывать пропитание для армии, а не брать на душу грех смертоубийства!

– Что, парень, чистеньким хочешь на войне остаться? Чего ж ты у мамки под подолом в Салониках своих не остался?

В этот миг Малфрида глухо застонала, не приходя в себя.

– Гляди, гляди, живая! – воскликнул юноша. – О, почтенный лохаг Парфений, давай отнесем ее к лекарю Макриану! Говорят, он и мертвых к жизни возвращает. А она… Она красивая, да?

Лохаг принялся журить юношу, твердил, что им надо добывать пропитание для армии, а не спасать раненых красавиц, но юноша молча подхватил бесчувственную женщину на руки и отправился туда, где на дороге ждала телега. Там уже было немало снеди, которую фуражиры армии базилевса Иоанна Цимисхия набрали в окрестных селах, имелось даже несколько овец со связанными ногами, которые жалобно заблеяли, когда поверх них уложили женщину, заквохтали куры в плетеных клетках. А вот поохотиться как следует да добыть дичи для знатных воинов, к сожалению, сегодня не получилось, пояснил Парфений ожидавшим их другим фуражирам. Стрелок Еводий оказался куда хуже, чем похвалялся, подстрелил какую-то местную молодку в кустах. Ибо кем еще могла быть эта женщина в болгарской крестьянской одежде, как не прятавшейся от людей базилевса мисянкой?

Малфрида пришла в себя от резкой боли, вскрикнула, на миг открыла глаза.

Сидевший подле нее бородатый мужчина в островерхой шапочке держал перед собой окровавленное древко стрелы, одновременно прижимая к ее ключице пропитанную кровоостанавливающими настоями тряпицу.

– Успокойся, женщина, успокойся! Важные для жизни органы не задеты, ты будешь жить.

У Малфриды все плыло перед глазами. Она с трудом поняла, что он говорит, но все же догадалась, что этот бородатый врачеватель обращается к ней по-гречески. Некогда Калокир обучал ее этому языку, а тому, кто для заклинаний выучивал звуки леса и умел вторить голосам птиц и зверей, несложно было запомнить и чужую речь. И вот теперь это пригодилось…

Врачеватель еще что-то говорил, пока перевязывал ее рану. Малфрида поняла, что он предлагает ей поспать, отдохнуть, пока она не наберется сил после потери крови. Но она не сразу уснула, смотрела по сторонам. Поняла, что лежит на тюфяке в каком-то довольно длинном помещении со сводчатым беленым потолком. Такие она видела в монастырях. О, Перун великий, неужели она попала в христианскую обитель?

Когда лекарь удалился, Малфрида приподнялась, но тут же со стоном упала. Видела, что вокруг лежат и стонут, а то и хрипят какие-то бедолаги. Между ними и впрямь расхаживали облаченные в темные одеяния священники, но были тут и люди в островерхих кожаных шапочках и полотняных передниках, забрызганных кровью, такие же, как тот, что врачевал и ее. Лекари, поняла чародейка. Она в госпитале для раненых. Но эти раненые были византийскими воинами! Она оказалась среди врагов!

А потом она увидела Невену. В помещении находилось несколько ухаживавших за страждущими женщин, и ее бывшая служанка была одной из них. Малфрида хотела ее окликнуть, но Невена была занята, возилась с ранеными, а затем вышла куда-то с охапкой окровавленного полотна и больше не возвращалась.

Малфрида была слишком взволнована, чтобы уснуть. Но боль в ране донимала, дышать было трудно, а к вечеру ее начало познабливать. К ней никто не подходил, все были заняты другими ранеными, подле некоторых задерживались священники, читали молитвы, осеняли страждущих крестным знамением. И только к вечеру в лекарне стало тише, хотя вряд ли можно было назвать тишиной приглушенные стоны и скрежет зубов воинов, пытающихся сдерживать вопли. Но Малфрида находила в этом некое удовлетворение – она догадалась, откуда столько раненых. Значит, Святослав не позволил так просто покорить себя, значит, он сражается! А еще ведьма использовала это ночное время, чтобы постоянно шептать заговор, останавливающий кровь и изгоняющий заразу из ран. Она повторяла его снова и снова. Сперва было тяжело, она путала слова, ее мутило, подступал жар и все вокруг плыло. Хорошо, что в какой-то миг рядом оказался кто-то из лекарей, напоил ее, положил на лоб влажную тряпицу. Это принесло некоторое облегчение, она вновь стала монотонно твердить заклинания, освобождая себя от боли и приказывая ране затянуться. У нее начало получаться. Благо, что святоши к ночи тоже удалились. А вот лекари не успокаивались. То и дело кого-то уносили на носилках в соседнее помещение, оттуда, из-за толстых каменных стен, порой слышались крики, сдавленный вой. Но Малфрида старалась не обращать на это внимания, она шептала и шептала заклинания, не останавливаясь ни на мгновение, пока сознание не стало гаснуть и она не погрузилась в сон.

Утром рядом с ней стал вертеться какой-то парень. Говорил без умолку, принес кусок лепешки с сыром и немного вина, угощал. И все пытался что-то объяснить. Малфрида поняла: оказывается, это он угодил в нее, когда метил в лань в чаще. Парень не догадывался, что именно она и была той ланью, просил прощения, что промахнулся, – мол, не ведал, что она таилась в кустах. А сейчас он рад, видя, что она идет на поправку. Малфрида едва дождалась, когда он уйдет. Бежать ей надо, пока не явились попы со своими молитвами. Но сперва ее осмотрел лекарь Макриан – так его тут все называли. Озадаченно потеребил бороду.

– Я не припомню, чтобы такое ранение столь быстро затягивалось. У вас отменное здоровье, и вы скоро совсем поправитесь, ангел мой!

Он назвал ее ангелом! Ведьму даже передернуло. Она стала подбирать слова, объясняя, что ей пора уходить.

– И куда же вы пойдете, позвольте спросить? – перевязав ее, осведомился лекарь. – Здесь вы под защитой стен лекарни, но вокруг военный лагерь, и люди там нынче не в духе, особенно после таких потерь, которые понесли. Одинокой женщине лучше здесь не разгуливать. Поэтому вот как мы поступим: сначала я удостоверюсь, что вы окончательно выздоровели, а потом братья монахи переправят вас в безопасное место. Или вы останетесь и будете помогать мне в лазарете. Мне лишние руки пригодятся, а женщин из лазарета воины не трогают. Вам сейчас все расскажут, чтобы вы поняли, о чем я. – И он окликнул: – Эй, Невена! Присмотри за этой женщиной.

Невена оставила кого-то из раненых и приблизилась. Она мгновенно узнала Малфриду и какое-то время слова вымолвить не могла. Только когда лекарь удалился, она подсела к ведьме и поведала ей, как оказалась тут. Оказывается, после исчезновения возлюбленной Калокира она вернулась в Доростол и находилась там до тех пор, пока не стало известно, что на город движется армия базилевса. Святослав выступил перед жителями города и сказал, что их ждут лихие времена. Поэтому он предлагает всем, кто сможет, покинуть крепость. Правда, забрать продовольствие не позволил, его отряды, готовясь к осаде, заранее объехали всю округу и свезли в Доростол провиант. Но сама Невена, как и многие другие, ушла из города. И так вышло, что она оказалась среди тех беженцев, которые оказались на пути разъездного отряда ромеев. Возможно, ей пришлось бы худо, но она сказала, что занимается врачеванием, и ее отправили в лазарет помогать лекарю Макриану. И дел у нее теперь невпроворот.

– Русы отчаянно сопротивлялись войскам базилевса, – рассказывала она. – Еще перед подходом главного войска они устроили в лесу засаду и уничтожили весь авангард ромеев. Но и сами полегли. Однако это позволило им подготовиться к большому бою, и когда стали прибывать основные силы войска императора, русы встретили их у Доростола. Бились они насмерть, я сама не видела, но говорили, что они стояли, сомкнув щиты и выставив копья, и так отразили двенадцать атак ромеев. Только к вечеру, когда император Цимисхий собрал свою конницу и бросил ее против утомленного противника, люди Святослава отступили и укрылись за стенами крепости.

– Представляю, сколько раненых в Доростоле, – тихо молвила Малфрида. И сердито взглянула на болгарку. – А ты помогаешь врагам!..

Невена отмолчалась, но продолжала рассказывать о том, что происходило в последующие дни. Вскоре после того, как войска Цимисхия окружили Доростол, по Дунаю к ним подошла флотилия. Русы успели вытащить свои ладьи на берег, и ромеи не пожгли их страшным греческим огнем, но теперь людям Святослава приходилось обороняться как от флота, так и от атак с суши. А потом Святослав вновь вышел из Доростола на битву. Причем многие его воины сражались не только в пешем строю, но и на конях, чем изумили ромеев. Византийцы отчего-то считали, что русы не умеют сражаться верхом и поэтому используют конницу союзных им печенегов и венгров. Эта промашка дорого обошлась ромеям, ибо русы навалились на конницу Цимисхия, и только атака его отборных войск, закованных с головы до ног в броню катафрактариев, вновь заставила русов отступить к городу. И все же поле боя осталось за Святославом, а ромеи отвели свои силы и теперь строят перед Доростолом лагерь, готовясь к долгой осаде.

– А раненых к нам несут и везут, – вздохнула Невена. – Макриан здесь, в обители Святой Троицы, собирает только самых изувеченных, а тех, кто пострадал не столь сильно, оставляют в лагере ромеев. Так уж у них заведено, что среди воинов немало умелых врачевателей, набравшихся опыта в походах, вот они и оказывают им помощь. Лагерь-то они возвели громадный, там и шатры военачальников, и палатки гоплитов и стратиотов^[1240], конюшни для катафрактариев, а еще кухни и даже часовня, где воины Византии могут молиться перед битвой.

О, зачем Малфриде было все это знать! Она только тихо спросила Невену, сможет ли та помочь ей скрыться.

Невена лишь пожала плечами.

– Поправляйся пока, а там будет видно.

Но Малфриде было трудно поправиться там, где постоянно находились священнослужители. Они молились над ранеными, отпевали умирающих. Последних было немало. Малфрида из своего угла видела, как бредившие и стонавшие люди затихали, когда к ним приближались облаченные в темные одеяния священники, вслушивались в слова молитвы и последнего напутствия, некоторые смирялись, на устах других даже появлялась блаженная улыбка. Они покидали эту юдоль скорби, чтобы предстать перед своим Творцом. Они верили в это. И Малфриде становилось тяжело дышать: повсюду она ощущала эту непреклонную веру. Как можно колдовать, если здесь все чужое, если она сама тут словно нечто темное и враждебное со своей затаенной ненавистью к врагам! Ее раздражали их вопли, когда им отпиливали начинавшие гнить и распухать конечности, зашивали раны, стягивали порезы, вынимали из ран осколки дерева и металла. Океан страданий и смрада окружал ее со всех сторон, а еще – молитвы, молитвы, молитвы… И она не знала, что ей хуже – страдания или эта несокрушимая вера.

По ночам она опять твердила заклинания, и через какое-то время заметила, что стала спокойнее засыпать. Утром опять приходил молоденький Еводий, заботливый и внимательный. Он подкармливал раненную им женщину. А та ела с аппетитом, даже шутила со смущающимся юношей. Лекарь Макриан осмотрел ее рану и снова поразился.

– Никогда еще не видел, чтобы подобная рана столь быстро затягивалась. Да вы почти здоровы!

«То-то, это тебе не молитвы твердить над болезными», – не без злорадства подумала ведьма. Конечно, не живая и мертвая вода, шрам наверняка останется, но она уже сейчас готова уйти от ромеев. Однако лекарь Макриан сказал:

– Отправитесь вместе с Невеной и другими женщинами стирать холсты для перевязок.

Ведьма только улыбнулась. Вот теперь-то она их и покинет. Обратится синицей и упорхнет…

Но сила словно замерла в ней. Колдовать среди христиан не получалось. Пришлось мрачно плестись с ворохом окровавленного холста к ручью, где за стиркой повязок следила Невена. Малфрида бросила ей под ноги отвратительную ношу.

– Не принуждай меня. Я на врагов работать не стану. Ведь они… они Свенельда моего погубили!

– Ну, спросила бы ты о своем любезном Калокире, я еще поняла бы тебя, – произнесла Невена, принимаясь полоскать холстины. – Чего тебе о Свенельде горевать? Да и жив он. Раненого его привезли в Доростол, едва на коне сидел. Потом стал понемногу поправляться. Я сама его выхаживала, пока оставалась в Доростоле. А вот Сфенкеля моего убили… Там он!

И она заплакала, кивнув в сторону ромейского лагеря.

Малфрида смутно помнила, что эта ладная болгарская женщина нравилась варягу-воеводе Сфенкелю, но противилась его ухаживаниям, называя того язычником. Теперь, значит, своим назвала. А в одной из битв зарубили Сфенкеля, и его отсеченную голову подняли на копье над частоколом лагеря ромеев, чтоб страшились русы.

Малфрида окинула взглядом этот огромный, окруженный рвами и частоколами военный лагерь. Он занимал обширную открытую возвышенность перед Доростольской крепостью, перекрывая все подходы к ней. Как она сможет пробраться к своим? Без чар ничего не получится… Но Свенельд жив! От этой неожиданной вести даже смеяться хотелось. Но она сдержалась, уважая чувства Невены, которая продолжала беззвучно плакать, развешивая выстиранные полотнища для просушки.

– А ведь все равно врагам помогаешь! – вновь не сдержалась Малфрида. – Я бы их муки удвоила, а ты возишься с ними.

– Но ведь люди же, – утерла слезы Невена. – А мне не станет легче, если я буду истязать их. Я ведь… – Она в упор поглядела на Малфриду. – Я ведь не ведьма, как ты…

И снова Малфрида ломала голову – как ускользнуть из монастыря, как вновь обрести способность колдовать? Она уже попыталась однажды ночью, но оказалось, что вокруг стоит стража, и ее тут же задержали. Еле отбилась и прибежала обратно в лекарню. Разрази их Перун! Хоть бы русы на них напали!

Между тем русы не сидели без дела. Слушая раненых, Малфрида узнала, что отчаянные язычники безлунной ночью сумели вырыть ров перед стенами града. Ромеев это привело в ярость. Они только что возвели огромные осадные башни и начали придвигать их к укреплениям Доростола… а тут, будто по волшебству, ров! Может, и впрямь колдовство? Говорят же, что среди этих язычников немало чародеев.

Осада Доростола затягивалась. Малфрида порой подумывала снова попробовать сбежать и уйти куда глаза глядят – и от войска ромейского, и от Доростола осажденного… Но нельзя. Ее долг – упредить русского князя о стерегущей его беде. Но как ей попасть к Святославу, если среди вечно молящихся христиан ее чародейство тает, как снег под солнцем? И Малфрида, вынужденная поневоле томиться в монастыре, порой с тоской смотрела в блеклое от жары небо. Стоял месяц, который на Руси называют травнем, в эту пору грозы не диво, но тут только дважды накрапывал мелкий дождик, а вот если бы Перун прогрохотал молниями, то и ведьма набралась бы сил. Да имеет ли тут Перун силу? Невена рассказывала, что некогда здешние славяне молились Громовержцу, потом стали почитать болгарского Тенгри, бога неба. И кто знает, позволит ли гроза чародейке творить волшебство?

Однажды ночью на исходе травня Малфрида проснулась от страшного шума. Кутаясь в шаль, она вышла с другими женщинами на галерею монастыря и увидела вдали отблески пламени. Шуршал мелкий дождик, но сполохи пламени были яркими, и кто-то из ромеев сказал, что это горят осадные башни и стенобитные орудия. Малфрида улыбнулась в темноте, поняв, что это дело рук ее земляков. А потом опять стали везти раненых.

Среди них оказался и юный Еводий, который в последнее время взял Малфриду под опеку. А теперь и он лежал перед ней, цеплялся за ее руки, а она, глядя на его глубоко рассеченное плечо и кровавую пену в уголках губ, понимала, что юноша вряд ли выживет.

И все же она просидела рядом с умирающим до самого рассвета, пока его душа не отлетела в христианский рай. Со слов других раненых Малфрида уже знала, что случилось. Пользуясь долгим затишьем в стане и темнотой, воины Святослава предприняли отчаянную вылазку. Их было почти две тысячи, и ночью выскользнули из города на ладьях, прошли мимо византийского флота и разгромили один из обозов, где захватили немало продовольствия и припасов. Ромеи спохватились, когда русы уже отступили под защиту стен Доростола, но когда пытались их настичь, другой отряд русов прокрался к стенобитным орудиям за рвом и подпалил их. Теперь русы не только обеспечили себя провиантом, но и могли не страшиться камнеметных орудий, которые мало-помалу крушили городские укрепления.

Можно бы радоваться, но Малфриде было грустно из-за смерти этого мальчика, Еводия. Бородатый Парфений, его наставник, поведал, как много значила для него Малфрида, парень даже поговаривал, что хочет после войны взять ее с собой в Солоники, с матушкой познакомить… Смешно, конечно, но отчего-то Малфрида опечалилась. И сердце сжималось. О, матерь Мокошь^[1241], не становится ли она такой же жалостливой, как эти христиане?

А тут еще выяснилось, что лазарет Макриана, куда после ночного набега русов принесли немало тяжелораненых, намерен посетить сам император Иоанн Цимисхий. Малфрида, увидев его, до бровей надвинула головной платок, отошла в сторону, спряталась за спинами лекарей и монахов. Некогда она гадала Цимисхию, когда он еще не был базилевсом, и поведала ему о грядущем возвышении^[1242], но теперь надеялась, что базилевс, даже если и приметит ее, едва ли вспомнит русскую чародейку.

Он и впрямь ни на кого не смотрел – только на раненых воинов. Явился в пурпурном плаще, накинутом на золоченый доспех, и в сверкающем обруче поверх длинных, гладко расчесанных волос. Был все так же невысок и пригож лицом, правда, постарел, под глазами набрякли мешки, а волосы, некогда черные как смоль и густые, поредели надо лбом. За минувшие двенадцать лет Иоанн Цимисхий сильно поседел, но, как всякий щеголь, следил за собой и усердно подкрашивал седину сирийской хной, отчего стал огненно-рыжим. Держался он величаво и степенно, как и надлежит правителю. Но когда подсаживался к своим соотечественникам, пострадавшим в ночной стычке, и негромко беседовал с ними, вел себя не как богохранимый базилевс, а как простой человек, христианин, пришедший навестить страждущих, – выслушивал их, брал руки умирающих в свои и обещал молиться о спасении их душ.

Малфрида видела, что при его приближении даже самые изможденные раненые пытались привстать и оказать ему честь. Глаза их начинали сиять, они смотрели на него, как на чудо, как на последнюю надежду. Они боготворили своего базилевса, который нередко и сам принимал участие в сечах! Иоанн всегда был воином – и когда еще не облачился в пурпур, и когда уже стал императором. И даже те, кто был приверженцем его предшественника Никифора Фоки и знал о преступлениях Цимисхия, почитали его.

В какой-то момент император повернулся к лекарю Макриану:

– Это ведь монастырь, хотя ныне и отданный для нужд раненых. Я повелеваю, чтобы здесь сегодня же провели службу. Пусть сюда доставят мощи святых и хоругви, которые мы везем с собой, и окропят все святой водой. Я сам буду молиться за умирающих, взывая к Богу и его Пречистой матери.

Малфрида находилась достаточно далеко, и среди общего гула в лекарне не расслышала, что приказал Цимисхий. Только видела, как священники посторонились, как вошел облаченный в золоченую ризу епископ, за которым несли какие-то ларцы, покрытые дорогими тканями. Монахи начали распевать псалмы, запахло ладаном.

Малфрида не заметила, когда ей стало худо; голова пошла кругом из-за духоты, смешанного запаха крови, гноя и испражнений. А еще этот густой дым ладана, от которого заломило в висках, обожгло грудь, потемнело в глазах… Ей казалось, что внутри у нее все разрывается, и эта боль все нарастала.

Выдержать ее было невозможно, Малфрида закричала, забилась, ничего не понимая, жестокие судороги ломали ее тело…

Собравшиеся в лекарне не сразу смогли расступиться, когда там раздались яростные крики и нечеловеческий вой. Казалось, что среди людей затесался какой-то дикий зверь, чье утробное рычание перекрывало поднявшийся шум, заглушало пение клириков. Люди заметались, возникла давка, кто-то упал прямо на носилки с раненым. Монахи пытались успокоить людей, вооруженные дорифоры – телохранители базилевса – мгновенно окружили своего господина, вынудив священников прервать службу, и стали увлекать его в сторону от столпотворения. Но Цимисхий не был трусом, он сам пожелал узнать, что случилось. И когда толпа поредела, он увидел бившуюся на полу в припадке женщину…

Она была ужасна: каталась по полу и рычала, ее лицо потемнело, а исторгавший звериное рычание разверстый рот казался кроваво-алым. От нее исходило ужасное зловоние, черные волосы, словно сеть, облепили ее всю, и лишь на мгновение, когда она пыталась привстать, можно было увидеть ее искаженное лицо с безумно вытаращенными глазами.

Император остолбенел от увиденного. Ему никогда прежде не доводилось наблюдать что-либо подобное. Когда же беснующееся существо – ее и женщиной в этот миг трудно было назвать – поползло в его сторону на руках, волоча за собой бесчувственное тело, базилевс невольно попятился, забыв о величии. Кто-то из священнослужителей заслонил его от чудища, послышались крики, что надо окропить бесноватую святой водой и увести прочь.

Цимисхий не мог опомниться даже после того, как на женщину набросили полотно и выволокли. Священник стал успокаивать собравшихся, призывая продолжить службу. Но снаружи все еще доносились неистовые крики, гудела толпа, и тогда император сказал одному из охранников:

– Не дайте ее растерзать. Схватите и свяжите. Но чтобы осталась цела и невредима.

Когда Малфрида начала приходить в себя, как будто всплывая из глубин поглотившего ее мрака, она поняла, что не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Все тело болело, а кожу то тут, то там жгло, словно огнем. Она мучительно застонала и тут же услышала, как рядом сразу несколько голосов стали выкрикивать: «Изыди, сатана! Изыди!..»

Медленно приподняв тяжелые веки, она увидела, что находится в каком-то ящике или клетке, а вокруг маячат чьи-то силуэты. Потом голоса стали тише и она разобрала, как кто-то негромко сказал по-гречески:

– Она одержима бесом. Если это та самая дьяволица, о которой мне говорили, надо окропить ее еще раз святой водой и прочесть молитвы.

И Малфрида поняла, что попалась. И эта ужасная боль во всем теле… Погружение во мрак забытья стало для нее избавлением, пусть и временным.

Много позже она снова пришла в себя, смогла даже приподняться и осмотреться. Так и есть, она была заключена в прочную деревянную клетку, стоявшую под каким-то навесом. Неподалеку сидели два стража, их освещал огонь, горевший в сосуде на железном треноге, вокруг было темно. Очевидно, наступила ночь.

Малфрида ничего не могла вспомнить из того, что с ней случилось. Осталось единственное ощущение: в какой-то миг она перестала быть самой собой и испытывала от этого ужас. Теперь она пленница. Которую стерегут и, похоже, опасаются. В последнем она убедилась, когда оба стражника вскочили и подошли к клетке, едва она пошевелилась.

Они смотрели на нее, она – на них. Потом один из них сказал, что пойдет сообщить о том, что дьяволица пришла в себя, а второй стал настаивать, что не хочет оставаться один. Они ее боялись – изможденную, заточенную в клетку, измученную! Их страх придал Малфриде уверенности, и она засмеялась. Этого оказалось достаточно, чтобы оба стража кинулись прочь.

Однако о том, что дьяволица пришла в себя, они все-таки доложили. Малфрида сидела, съежившись и крепко обхватив колени, и видела, как вокруг собирались какие-то люди – явились поглазеть на необычную пленницу. Это были солдаты, в большинстве своем пехотинцы в блестящих лориках^[1243], но были и чины повыше, в украшенных перьями шлемах и сверкающих при свете огней панцирях. Все они расступились, когда появился император. За ним опустили полог, и он присел на складной стул, поставленный телохранителями возле клетки. С ним был толмач, переводивший то, что говорил Цимисхий.

Малфрида слушала. Оказывается, Цимисхий все-таки узнал ее. Это он сильно изменился за прошедшие годы, а она осталась такой же, как была, когда он приходил к ней и просил предсказать будущее. И сейчас император помнил, что именно чародейка с Руси предрекла ему возвышение и пурпур власти. Он даже улыбнулся ей и поблагодарил за это предсказание. Теперь же Цимисхий желал знать, что его ожидает в дальнейшем.

Не будь Малфриде так скверно, она бы посмеялась над его неуверенностью в себе. Надо же – повелитель величайшей державы, и страшится будущего! Значит, она может это использовать. Поэтому сказала, что непременно погадает ему, пусть только выпустят и дадут прийти в себя.

– Нет! – отрезал Цимисхий. – Ты останешься в клетке, и за тобой будут присматривать. А когда поправишься, мы встретимся снова. О тебе будут заботиться и лечить.

Малфрида не сразу поняла, что означают эти забота и лечение. Да, ее стали кормить и давать воду, однако она все время была под надзором. Рядом неотступно находились священники. Клирики распевали псалмы, молились и кропили ее святой водой. Для ведьмы это было хуже смерти! Ибо каждый раз ее начинали мучить ужасные боли, она билась в клетке и выла, а капли святой воды оставляли на ее теле следы, подобные следам ожогов. И было странное ощущение, будто из нее рвется вовне нечто иное, сильное и болезненное, и она изгибалась всем телом, на ее губах пузырилась пена. Правда, по истечении недели боли стали не столь мучительными, порой Малфрида просто лежала, сжавшись в комочек, и скулила. Но силы ее истаяли. И это чувство бесконечного унижения, когда толпы ромеев сходились глазеть на нее, словно на дикого зверя.

Несмотря на то что у клетки всегда стояли стражники, отгонявшие особо любопытных, зеваки торчали здесь и днем, и ночью. Пока длилась осада и больших военных действий не было, бездельников, желавших поразвлечься, хватало с избытком. В лагере ромеев появились торговцы и шлюхи, солдаты стали устраивать петушиные бои, шла игра в кости, и на бесноватую приходили поглядеть, особенно когда священники молились об изгнании бесов и она выла в клетке.

Однажды Малфрида очнулась от забытья в темноте, услышав, как какой-то подвыпивший воин приставал к стражникам, упрашивая позволить взглянуть на дьяволицу. Ведьма забилась в угол, сжалась, понимая, что сейчас опять начнут тыкать в нее пальцами и гоготать, а она устала, замерзла, да и дождь моросит. Не холодно, но сыро и так горько… так жалко себя…

Внезапно сердце глухо и сильно ударилось о ребра.

Она узнала этот голос! Поверить не могла, но все же…

Подвыпивший вояка, покачиваясь перед стражниками, твердил, растягивая во хмелю слова:

– Ради покрывала Влахернской Богоматери, будьте посговорчивее, парни! Я ведь служу на дромоне^[1244], целыми днями торчу у весла, а сегодня у меня отлучка, вот и решил поглядеть на дьяволицу! Ведь правду говорят, что вы поймали дьяволицу и попы изгоняют из нее нечистого? Дали бы хоть одним глазком глянуть!..

Стражи грубо ответили, чтобы он проваливал и дал им отдохнуть. Но получивший увольнительную матрос не желал отступаться, даже заявил, что готов поделиться со стражниками вином, которое приобрел у одного из поставщиков императорского двора. И вино это темное и сладкое, как раз такое, чтобы согреться в сырую дождливую ночь.

Похоже, мысль о вине показалась стражам заманчивой. Один из них отставил копье, принял мех. И тут же стал оседать на раскисшую под дождем землю, колени его подкосились, и он тихо упал, словно улегся спать. Второй и пикнуть не успел, как матрос метнулся к нему, резко дернул за голову – послышался сухой хруст, и стражник лег подле своего напарника. При этом звякнула связка ключей, и воин с дромона принялся обшаривать его одежду, пока не нашел на поясе ключи. Но и тогда он не подошел к клетке, а сперва залил вином из меха рдевшие в чаше на треноге уголья, чтобы стало совсем темно и его действия не были видны со стороны.

Ведьма хорошо видела его во мраке. Матрос был одет в простой стеганый панцирь с нашитыми на плечах металлическими кольцами, и кожаную шапку, облегающую голову и завязанную под подбородком. Разве так когда-то выглядел щеголь Калокир? Да и бородой зарос до самых скул, но глаза его все те же – темные, большие, под дугами расходящихся густых бровей. Теперь он приблизился к клетке.

– Малфрида? Ты слышишь меня?

– Ты явился воевать против моего князя? – глухо отозвалась ведьма.

О чем она? Ведь прежде в ней была только радость от встречи с ним, от того, что видит его, что он рядом. Но почему он с ромеями?

А с кем ему быть? Главное– что пришел за ней.

Он какое-то время провозился с замком, потом открыл ее узилище и легко, как пушинку, поднял пленницу. Ей вспомнилось, как когда-то патрикий носил ее на руках, кружил, смеялся…

Затем он вынес ее из клетки, встряхнул, будто заставляя опомниться. Но она все оседала, слабо отталкивала его. Она была грязная, израненная, обессиленная.

– Ты можешь стоять? – спросил Калокир негромко. – Я смогу вывести тебя из лагеря, но ведь не на руках!..

Ведьма заставила себя выпрямиться. Рядом возник еще один силуэт – Малфрида с удивлением узнала Невену, в руках у нее была котомка. Женщина накинула на пленницу широкую накидку, спрятала под платком ее спутанные волосы. Случайно задела щеку со следом ожога – Малфрида невольно застонала. Калокир тем временем поднял и прислонил к клетке тело одного из охранников, подпер его копьем: со стороны могло показаться, что стражник просто задремал на посту. Второго тоже подтащил к клетке.

Малфрида в последний раз оглянулась на ненавистное узилище и, с усилием переставляя ноги, пошла вдоль светлых палаток, увлекаемая Калокиром и поддерживаемая Невеной. Палатки в лагере ромеев были расположены стройными рядами; порой то в одном, то в другом из переходов между ними мелькал отсвет огня – то проходила стража с факелами, а на деревянных вышках вдоль частокола виднелись силуэты дозорных.

Была глухая ночь, шуршал мелкий дождик, Малфрида шла, как в бреду. Иногда Калокир вдруг тащил ее в какой-то узкий проход между полотняных стен, они замирали на месте, выжидали, пока кто-то пройдет, а потом снова двигались дальше. Ведьма была бесконечно слаба и плохо соображала, что происходит, однако, когда впереди замаячил свет большого костра, Калокир энергично ее встряхнул.

– Крепись, Малфрида, нам придется пройти мимо них.

И, к ее удивлению, затянул какую-то незнакомую песню. Невена стала ему вторить. Воины, сидевшие у костра, оборачивались, смеялись, кто-то из дремавших на земле приподнялся и велел прекратить бесчинство и не мешать спать.

Наконец показались ворота в частоколе. Преградивший им дорогу стражник похлопал Калокира по плечу:

– Что, земляк-самосец^[1245], все же сумел сманить у кого-то девок для утех? Но учти: за то, что я пропустил тебя, утром поделишься одной из них. Две шлюхи даже для загулявшего мардаита^[1246] – это многовато. А сейчас убирайся поскорее, пока наш декарх^[1247] не явился и мне не влетело.

Малфрида не понимала, о чем они говорят, но слышала смех Калокира и склонила голову на его плечо. Он буквально нес ее. Невена молчала.

Это был не единственный пост, который им предстояло миновать. Но, похоже, пьяные ромейские ополченцы с разбитными девками тут были не в диковинку, поэтому их везде пропускали. Главное, что Калокир был осведомлен, какой сегодня пароль, и все время повторял: «Анемас крещеный». Только на берегу Дуная, где Калокир отыскал загодя припасенную в тростнике лодку, их задержали и даже велели принести фонарь, чтобы разглядеть лица гуляк. Даже пароль не помог. Херсонесец уже держал Малфриду на руках, собираясь перенести в суденышко, но теперь швырнул ее на руки ближайшему из дозорных, второго оглушил булавой, а потом погнался за третьим, чтобы тот не успел поднять тревогу. Пока он возился с ним, Невена и Малфрида стащили первого стражника в воду, но, не успей Калокир вовремя вернуться и добить его, им бы пришлось туго.

На этот порыв у Малфриды ушли остатки сил, и она опять потеряла сознание. Невена плакала, помогая Калокиру уложить ее в лодку, но херсонесец действовал решительно – оттолкнул суденышко от берега и направил его вдоль зарослей тростника против течения – у берега оно было не таким сильным.

– Благодарю тебя, Невена, – проговорил Калокир, когда они были уже далеко. – Но стоит ли тебе рисковать, оставаясь с нами? Может, ты вернешься в монастырь?

– Нет, – покачала головой женщина. – Вы всегда были добры ко мне, господин, а в стане ромеев мне в последнее время совсем не стало житья. Покровительствовавший мне лекарь Макриан прогнал меня, как только открылось, что с Малфридой неладно. Меня допрашивали офицеры базилевса, били, валяли, как площадную девку… – В голосе Невены послышались слезы. – Я уже думала руки на себя наложить, если б вы не забрали меня из этого притона…

Калокир молча налегал на весла. Невена спешит выговориться, а ему необходимо увести лодку как можно дальше от стоянки византийского флота. Ромейские суда виднелись у противоположного берега реки: паруса спущены, весла сложены, на палубах, на корме каждого горит масляный фонарь, и этих фонарей там великое множество. Небольшая лодка не привлекала внимания вахтенных на судах – их главной задачей было следить за речными воротами Доростола, откуда недавно совершили успешную вылазку русы. Корабли стояли как напротив города, так и ниже по течению – там, где на реке виднелось несколько островов, но Калокир плыл в противоположную сторону, рассчитывая найти место, где можно безопасно пересечь Дунай и причалить к лесистому и безлюдному противоположному берегу. Пару раз он наклонялся к Малфриде, окликал ее. Ведьма не шевелилась. Невена подсела к ней, зачерпнула воды и стала смачивать ее лоб.

Малфрида пришла в себя не сразу. Открыла глаза – вокруг темно, пахнет речной сыростью, моросит дождик. Она посмотрела на Невену, потом перевела взгляд на Калокира, сидевшего на веслах, и подумала: «Хорошо, что сейчас темно и он не видит, в каком я жалком состоянии». Но душу согрела мысль, что он пришел за ней, не оставил в беде…

В полной темноте они миновали небольшие лесистые речные островки, и Калокир наконец решился направить лодку к противоположному берегу. В окрестностях множество византийских воинов, и он опасался наткнуться на их конные разъезды. Но им повезло. Было тихо, в ночи тонко кричал сыч, местность казалась пустынной.

Ближе к рассвету они высадились на поросший лесом берег и укрылись в зарослях. Малфрида снова впала в полусон-полузабытье, но чувствуя себя в безопасности. К ней больше не придут священники с молитвами и святой водой, над ней больше не будут издеваться подвыпившие воины.

Когда она окончательно пришла в себя, то обнаружила, что лежит под навесом. Неподалеку у висящего над огнем котла хлопотали какие-то женщины. Рядом с ложем Малфриды сидела Невена, что-то толкла в ступке.

– Где Калокир? – спросила чародейка.

Невена склонилась к ней, стала смазывать приготовленным из трав снадобьем ожоги и раны на ее лице и руках. Оказывается, они углубились в земли Онгл, задунайские болгарские владения. Правда, сейчас тут никакой власти нет: влияние русов Святослава ослабело после того, как появились ромейские войска, но сами ромеи сюда не суются, а местные правители-комиты затаились и ждут, чем окончится противостояние императора и князя.

– Ну где же Калокир? – повторила вопрос Малфрида.

Невена пояснила, что херсонесец заплатил за их постой местным углежогам, которые согласились приютить двух болгарских беглянок, а сам отправился на поиски лошадей. Сейчас непросто купить коня, так как перед осадой Доростола русы забрали почти всех лошадей у местных землепашцев и бояр, но Калокир все же надеется что-нибудь найти. Ведь надо как-то выбираться отсюда.

– Я плохо выгляжу? – спросила Малфрида.

Болгарка спрятала улыбку: вспомнила, как нежно смотрел на спящую ведьму Калокир. Как долго сидел рядом с ней, лаская ее свалявшиеся волосы, роняя слезы на ее израненное лицо и руки. Малфрида для него все так же хороша, как и в те времена, когда Невена рядила ее в царский бархат в Преславе. Сейчас она перевяжет раны чародейки, а добрая еда и отдых помогут ей быстро окрепнуть. Их не выгонят, люди здесь хорошие и не очень-то рады приходу ромеев – пусть русы и не были ласковыми господами. К тому же Калокир расплатился серебром за своих спутниц и учтиво держался с семьей углежога.

Малфрида была вся в повязках, когда ближе к вечеру вернулся ее ромей. Теперь она не думала ни о его измене, ни о том, что он скрывал от нее. Это был он, ее патрикий! Небритый, усталый, запыленный, но бесконечно дорогой ее сердцу! Малфрида целый день в полудреме мечтала о нем: они уедут отсюда, проберутся на Русь, она поправится, и заживут они душа в душу. К ней вернется колдовская сила, она покажет Калокиру всякие дива, даже, возможно, научит его заговорам, а затем уведет своего милого в мир чародейства, подальше от людей, от войн, от врагов и правителей!.. Ведь не награды и венцы нужны для счастья. Нужно просто жить друг для друга, делать одно дело, спать в объятиях милого, улыбаться ему по утрам.

Но сейчас она не решалась заговорить об этом с Калокиром. Недужная, слабая, бессильная – и ради такой он должен оставить все, что имел прежде?

Вернувшись, Калокир сказал ей:

– Я был твоим должником, Малфрида! Ты спасла меня, когда томился в темнице в Царьграде, а теперь и мне довелось тебе помочь…

Он поведал, как после побега из тюрьмы отыскал своих сторонников, и те помогли ему устроиться мардаитом на один из дромонов во флоте друнгария^[1248] Льва, отправлявшегося сражаться против русов на Дунай. Во флоте требовались умелые воины, и Калокир, недолго думая, прикинулся жителем фемы Самос, выходцы из которой всегда служили на судах империи. Во флоте никто не знал патрикия Калокира из Херсонеса, и он завербовался на дромон «Жезл Аарона».

– Но не думай, Малфрида, что я в самом деле намеревался воевать против одарившего меня своей дружбой и породнившегося со мной Святослава, – усаживаясь рядом с притихшей чародейкой, сказал Калокир. – Мне просто некуда было деться – в империи за мою голову назначена большая награда, а вздумай я вернуться в Херсонес, люди Цимисхия отыскали бы меня и там. А сейчас я надеюсь при первой же возможности пробраться в Доростол и предложить свой меч князю. Для этого и прибыл.

Малфрида слушала его с двойственным чувством. В Доростоле находился ее князь, ее соотчичи-русы, да и она сама еще недавно только и думала о том, как попасть к ним. Но теперь желала одного – уехать прочь с Калокиром.

А тот между тем продолжал:

– Корабли друнгария Льва сожгли все те ладьи, что князь велел строить в местечке Малый Переяславец. Я там был и сам помогал наводить раструб сифона с горючей смесью… Ничего не поделаешь: с корабля так просто не сбежать, а привлечь к себе внимание неподчинением слишком опасно. Так что теперь там, где Святослав рассчитывал возвести новую столицу, только пепел и обгорелые трупы защитников Переяславца. А вот воевода Волк успел скрыться еще до подхода флота. Помнится, ты недолюбливала этого воина, мне тоже не за что его хвалить, тем более что он бросил большую часть людей на погибель, а сам ускакал со своим отрядом. Понятия не имею, где он теперь. Когда ты сидишь на судне и не имеешь права покинуть палубу, вести доходят до тебя в последнюю очередь. Но известие о том, что стража императора поймала ведьму, добралось и туда. Я не хотел верить, думал, что ты давно уже на Руси – русалок приманиваешь. И почему ты не ушла туда?

Она молчала, только слеза ползла по щеке. Отчего не спросит, почему сбежала от него, почему покинула, когда так ладно жили?..

Малфрида безмолвно выслушала рассказ Калокира о том, как во время затянувшейся осады многие из служивших на дромонах стали просить навархов, чтобы их хоть изредка отпускали на берег. Вот и для него настал день увольнения. Большинство мардаитов не спешили в воинский лагерь, предпочитая грабить поселян, но Калокир упросил перевезти его на тот берег, где высился Доростол. Дескать, охота помолиться в походной церкви. На деле же хотел убедиться, что не его чародейку держат в клетке. Но когда увидел, как она стонет и мечется, как оплиты забрасывают ее нечистотами и объедками…

– Я сразу решил, что не вернусь на дромон, а сделаю все, чтобы тебя освободить. Помнишь, как у вас на Руси говорят: долг платежом красен. А тут еще и повезло – увидел в одном из притонов Невену. Добрая она душа – и мне помогла, и одежду для тебя раздобыла. Вот и все: немного хитрости и поддержка верного человека.

– Что дальше делать собираешься? – наконец решилась спросить Малфрида.

Калокир стащил с головы кожаный шлем, растрепал густые отросшие волосы.

– Я говорил же: к Святославу проберусь. Ему сейчас каждый воин дорог. А мы с князем – кровные братья. Это дорогого стоит. Наши императоры ни с кем не братаются.

Малфрида глубоко вздохнула – вздох этот вырвался из самого сердца. Развеялись ее тайные мечты о будущем. Если мужчина что-то решил, его не переубедить.

И тотчас заговорила о другом:

– Я тоже хотела пробраться к Святославу в Доростол. Он ведь на мои чары когда-то надеялся, и если б не мы с тобой… И обещал князь, если помогу, внучку мою в ученицы мне отдать…

Как же давно это было! Каким важным тогда казалось! А сейчас даже Калокир не понимает, о чем она, смотрит озадаченно.

– Теперь мне, такой немощной и израненной, в Доростол не попасть, – облизнув потрескавшиеся губы, глухо произнесла Малфрида. – А вот если у тебя получится, передай князю, что, когда я вновь обрела чародейство, открылось мне грядущее. И стало мне ведомо, что грозит Святославу. Не Цимисхия с его воинством надо опасаться князю. С ним он вскоре договорится. Беда будет от хана Кури! Вот это и передай слово в слово.

Они надолго умолкли. Под навесом становилось сумрачно, солнце садилось, звенели трели птиц, провожающих светило. Майский вечер был тих и напоен ароматами. Неожиданно к ним заглянул один из углежогов – лицо в саже, борода клочьями, – окинул взглядом Калокира и израненную женщину и вышел, поняв, что не до него сейчас этим двоим. Откуда-то доносился негромкий голос Невены: она беседовала с женами углежогов у костра. Голос был спокойный, в какой-то миг даже рассмеялась чему-то.

– Когда идешь к русам? – спросила чародейка после долгого молчания.

– Сейчас и пойду. Что тянуть? Пока доберусь, уже стемнеет. Я знаю, когда в лагере Цимисхия перекличка и когда трубят отбой. Как все затихнет – и попробую.

– Пусть хранят тебя боги, Калокир, – произнесла Малфрида. – Пусть хоть они берегут тебя… если ты в своего Распятого не веришь!

– Я сам справлюсь, – улыбнулся Калокир.

И сообщил, что смог раздобыть для них с Невеной кобылу. Неважная лошаденка, но они смогут уехать. Куда? Пока пусть Невена ей помогает, он немало серебра передал болгарке, где-нибудь смогут устроиться. А потом… Малфрида всегда была дерзкой и смелой, она придумает…

Он встал, а Малфрида невольно подалась вслед за ним:

– Калокир!

И протянула руку. Рука была в повязках, боялась, не коснется, побрезгует, но он мягко взял ее в свои ладони. Потом склонился, коснулся губами повязок, замер на миг.

– Всегда тебя помнить буду. А если жив останусь… отыщу, где бы ты ни была!

И ушел. Только силуэт его еще раз мелькнул в сумерках да послышались легкие удаляющиеся шаги.

Когда Невена принесла ведьме целительное питье, та лежала, содрогаясь от плача. Так хотелось верить, что и впрямь все сбудется, что найдет ее ромей Калокир… Она будет ждать. Ибо никто ей больше не нужен. Только он.

(обратно)

Глава 16

Калокир появился у костра отпущенных на побывку мардаитов как ни в чем не бывало. Уже протрубили отбой, но свободные от службы матросы и не думали расходиться. Подходя к огню, он еще издали прислушался к их разговорам и понял, что здесь собрались выходцы из отдаленной фемы Халдия^[1249]. Среди массы людей, которых Цимисхий собрал для похода на Дунай со всей огромной империи, было немало воинов, которые прежде никогда вместе не воевали и, следовательно, не знали друг друга в лицо.

Он приблизился – в одной руке удилище, в другой осетр, которого Калокир, вместе со снастью, приобрел за несколько монет у какого-то местного рыбака, возвращаясь вдоль берега к лагерю.

Подошел, приветствовал халдиейцев, сказал – мол, повезло с рыбалкой, хочет поделиться уловом – такую рыбину одному все равно не одолеть.

Его предложение было встречено с одобрением.

– Садись с нами, друг, – сказал один из сидевших у костра. – От осетрины мы, клянусь покрывалом Богородицы, не откажемся, а вино наше, пусть и кислое местное, все же утоляет жажду.

У огня разговорились. Калокира спросили, с какого он корабля, и он, разумеется, назвал не тот, с которого сошел на берег несколько дней назад, а большой дромон, стоявший на рейде ближе других к Доростолу. Еще полюбопытствовали, откуда он родом – Византия велика, кого только не встретишь, – и Калокир назвался киприотом: Кипр не так давно вошел в состав империи, так что вряд ли среди собравшихся найдется такой, кто станет донимать его вопросами о родине. А так – доброволец с далекого Кипра, и все. Добровольцев на суда собирали отовсюду; рабов во флоте Византии не держали, экипажи состояли из наемников, в основном из бедноты, которая надеялась подзаработать на службе. Ибо чем больше у них было плаваний, тем больше им платили за службу.

Вот об этом и толковали у костра: кто где плавал, сколько получал, кого из приятелей где потерял. Но в основном все сходились во мнении, что этот поход для мореходов вышел почти мирным. Ну, пожгли горючей смесью суда князя язычников в устье Дуная, а здесь, у Доростола, ладьи русов князь приказал укрыть на берегу, дабы их тоже не погубили огнем. Вот мардаиты императора и торчат на реке уже третий месяц, и только недавно их стали отпускать на побывку. Хвала Всевышнему, друнгарий флота Лев наконец-то сообразил, что на его большие корабли русы на своих суденышках напасть не осмелятся. Зато на берегу императорским войскам не сладко приходится – язычники обороняются отчаянно, да еще и вылазки устраивают. Утешает одно – Доростол взят в кольцо, а русов в нем, как сельдей в бочке, и сколько бы они ни отсиживались за мощными стенами, скоро начнут голодать и запросят пощады.

– А кто знает, что за шум был пару дней назад? – спросил Калокир, поворачивая вертел с осетром.

Надо было выяснить, что произошло за время его отсутствия. Тут все разом заговорили о бегстве русской ведьмы, которую удалось схватить людям императора. Цимисхий велел ее не казнить, а держать в клетке. Но, на взгляд моряков, надо было ее тут же обезглавить, тело спалить, а пепел сбросить в реку.

– Русы чуть не все колдуны и оборотни, – крестились мардаиты. – Чего с ними возиться, особенно с бабами. Говорят же, что среди трупов русов, павших в боях, немало женщин в доспехах. Дикари и безбожники!

Калокир снова спросил про ведьму. По общему мнению, она как-то просочилась сквозь брусья своего узилища, да еще и стражей погубила. Ее искали, но потом священники просто окропили все вокруг святой водой, ибо известно, что колдуны от этого силу теряют, а то и подохнуть могут. Недаром тело пленной ведьмы ранами покрылось, когда ее святой водой кропили.

– Только император сильно гневался, что ведьма скрылась, – поддевая ножом ломоть осетрины, заметил один из моряков. – Говорят, хотел базилевс, чтобы поворожила она ему. Вроде как однажды он уже имел с ней дело, и все предсказанное сбылось.

– Чтобы базилевс с такой нечистью путался, скажешь тоже! Наш Цимисхий – богохранимый правитель. И воин, каких поискать. Говорят, когда брали Преславу, он сам сражался, как простой гоплит. А тут даже посетил раненых, каждого осмотрел и приказал, чтобы за его пострадавшими людьми был отменный уход. И этого варвара Сфендослава он обязательно победит, тут и к ворожее обращаться не надо. Слава нашему императору Цимисхию! Выпьем же за него!

Калокир вместе со всеми сделал глоток кислого вина, потом молча жевал свой кусок рыбы и думал, что еще недавно ромейские воины верно служили его покровителю Никифору Фоке и восхищались тем, как он много сделал для армии, а теперь восславляют убийцу прежнего базилевса, готовы сражаться и умирать за него. Нет, у русов больше чести, несмотря на то что их считают варварами и разбойниками. Поэтому Калокир и не сомневался, к кому примкнуть. Пусть и придется сражаться против ромеев… Но кто для него теперь свои? Русы. Так уж сошлось.

Позже он спросил, какую из лодок можно взять, чтобы переправиться на свое судно. И ушел, не простившись. До большого дромона, стоявшего на рейде, добрался без происшествий, но с кормы корабля его осветили факелом, спросив, чего надо. Голос над рекой далеко разносится, и Калокир лишь сипло огрызнулся, что спьяну перепутал корабль. Стал огибать выгнутое брюхо дромона, а когда свет факела исчез, бесшумно вывалился за борт.

Выросший в Херсонесе, на море, плавал он превосходно. Но течение оказалось очень сильным. Калокир глубоко ушел под воду, а когда вынырнул, увидел, что его далеко снесло. Позади слышался какой-то шум – дозорные на кораблях заметили увлекаемую течением лодку без гребца. Калокир набрал в грудь побольше воздуха, прикинул направление и снова погрузился в глинистую муть реки. И так несколько раз подряд.

Дунай широк и могуч. И когда Калокир подплыл к каменному молу близ Доростола, он совсем выбился из сил. Стал выбираться… и его тут же схватили.

– Ты погляди, ядрена вошь, лазутчик!

Это было сказано по-славянски. И так же по-славянски с размаху дали в зубы, сшибли обратно в реку. А когда вынырнул, стали топить древками копий.

Калокир выкрикнул, задыхаясь:

– Во имя Перуна! Дайте слово сказать! У меня вести для князя. Он ждет меня!..

– Гляди-ка, по-нашему лопочет! – заметил кто-то.

– Да ромей это! Вишь, куртка на нем какая!

Новый удар древком едва не лишил Калокира сознания. Захлебываясь и цепляясь за камни мола, только и смог сказать:

– Маму вашу леший поимей! Вы что ж, мозгами шевелить неспособны?

– Да он вроде по-нашему лается! – пробормотал один из русов после некоторого замешательства.

И его выволокли из воды на берег. Стояли над жадно хватавшим воздух Калокиром и все сомневались – лазутчик или не лазутчик? Потом решили у десятника спросить.

И тут Калокиру наконец повезло. Десятником береговой стражи оказался не кто иной, как Варяжко. Калокир даже просиял, увидев беловолосого парня. Да и Варяжко не стал тянуть. Калокир – побратим Святослава, объявил он самым упорным, не желавшим отдавать добычу. И повел мокрого ромея через узкую калитку за стену крепости. А ведь мог и припомнить, как когда-то гневался на него патрикий за то, что Варяжко так и не разыскал сбежавшую Малфриду.

Но привел Варяжко херсонесца не к князю – тот отдыхал, – а к Свенельду.

– А тебя разве не убили? – ошеломленно спросил в первый миг воевода.

Выглядел Свенельд исхудавшим, но стать все та же, гордая, да и кольчуга начищена, словно не в осажденном граде обходил дозорных на стенах, а на смотр явился.

– А тебя? – в ответ спросил Калокир. – Слыхивал я, что ты под Преславой пал.

– Ну, мало ли что ромеи болтают.

– Вот и я о том же.

– Тогда рассказывай, каким ветром тебя к нам занесло?

– Я князю о том скажу.

Свенельд только смотрел, хмуря расходившиеся, как крылья чайки, брови. Не доверяет. А может, и впрямь у них со Святославом свои дела. Князь и правда почивал. Ныне он редко спит, все больше в думах, в делах. И Калокира за все это время ни разу не упоминал – может, и ни к чему ему побратим-патрикий?

А пока суд да дело, Свенельд привел Калокира в отдельный покой, но угощать не стал – в городе каждый кусок хлеба на счету, а этот изможденным не выглядит. Однако небрит, волосы отросли, грязен, взгляд настороженный и ссадина на щеке. Не сравнить с тем великолепным патрикием, который очаровывал любого, с кем заговорит, будь то простые вои или воеводы, пригожие девицы или сам князь Святослав, пожелавший побрататься с заморским щеголем. Видать, и впрямь в последнее время пришлось Калокиру несладко. А кому нынче сладко? Однако они тут все, как в капкане, а херсонесец сам в капкан полез. Может, и деваться теперь ему некуда? А еще Свенельд вдруг вспомнил, как сильно любила Калокира чародейка Малфрида… Где-то она теперь?

Следующий вопрос воеводы был именно о ней, о Малфриде. Не нашел ли Калокир свою беглянку, не ведает ли, где она?

– Отчего ж, ведаю. – Хмурое лицо ромея неожиданно посветлело.

Свенельд с интересом выслушал его рассказ. Надо же! К ромеям угодила, глупая. И еще неизвестно, что бы с ней случилось, если б не Калокир. За это спасибо ему – Свенельду стало легче от новости, что чародейка ныне в безопасности.

Воевода спросил:

– А почему ж ты с ней не остался? Мог бы подождать, пока поправится, и уехать куда пожелаешь.

– Это сейчас-то?

– А когда ж еще?

Калокир смолчал. Вспомнил темные глаза ведьмы на забинтованном лице – черные, но искрящиеся… похожие на ночное небо над степью… Как тогда, когда они ехали в войске Святослава в далекую Болгарию. Они с Малфридой по ночам уходили вдвоем в степь, подальше от стана, лежали на шкурах и смотрели в эту безбрежную высь. У Малфриды и теперь были глаза, как те ночи, когда еще ни о чем не думалось, когда были только свобода и ожидание чудесного… Это и обещал Калокиру ее взгляд при прощании. Уехать бы… Но как же князь?

И Калокир, прервав молчание, так и сказал: а как же князь? Он ведь не просто повидаться прибыл, ему есть о чем поведать. Да и тут Калокир может пригодиться, воин он не из последних. А русов под стенами Доростола немало полегло.

Суровое лицо воеводы смягчилось.

– Ладно, идем со мной, – произнес он, вынимая из кольца в стене факел. – Если вести есть, думаю, князю о том знать надобно.

Святослав спал не в дворцовых покоях, а на открытой верхней галерее, на брошенных на плиты овчинах. Лежал, раскинувшись, слегка похрапывал. Даже когда Свенельд потряс его за плечо, очнулся не сразу.

– Что? – рявкнул Святослав, вскакивая и отбрасывая упавшую на глаза длинную светлую прядь. Синие глаза глядели тревожно. В этом весь князь: спит как убитый, а спустя миг – сна ни в одном глазу.

– Калокир?

Он сразу же обнял побратима. А Калокир так растрогался, что едва сдержал слезы. Его ждали! Изгнанника, беглеца, предателя своей родины… Но теперь его родина здесь!

– Княже, если выслушаешь, есть у меня вести.

Они проговорили до утра. Святослава интересовало все: и как вышло, что сорвалась затея Калокира поднять мятеж в Византии, и почему не удалось сорвать наступление Цимисхия на Болгарию, и как сам Калокир оказался тут. Калокир рассказывал, не в силах поднять на Святослава глаза. Ах, если бы у него все удалось! Святослав на него надеялся, верил своему ромею, когда тот убеждал его, что сможет отвлечь Цимисхия в Малую Азию, – ведь надеялся, что в самой империи начнется восстание, так как многие не пожелают терпеть власть узурпатора в Константинополе.

– Увы, княже, Цимисхий оказался не столь немощен, как я полагал. И выступил он только тогда, когда смог обеспечить тыл, заключив со своими врагами-арабами мир и договорившись с Оттоном Германским. И войско у него немалое, Цимисхий щедро платил, чтобы его отряды пополнялись рекрутами-стратиотами, которых сгоняли со всех земель империи. Болгарию он уже подмял, только комитопулы западных земель ему не подвластны, но и они затаились, сидят, не смея проявлять непокорство. Узнал я и горькую для тебя весть: портовые города Болгарии уже отправили к Цимисхию гонцов с изъявлениями верности, открыли ворота его отрядам и наместникам. Увы, теперь в Болгарии тебя никто не поддержит, все устали от войны, людям все равно, кто победит, только бы настал мир. И если одолеет Цимисхий… о тебе тут никто горевать не станет. У базилевса и мощный флот, и в войсках более шестидесяти тысяч воинов…

– Сколько? – переспросил Святослав. И задумался – у него было немногим более двадцати, да и из тех уже немало полегло в боях за Доростол.

– Может, попытаться вступить в переговоры с императором? – негромко спросил Калокир. – Заключишь мировую, уйдешь из Болгарии… до лучших времен, – поспешил он добавить, видя, как заходили желваки на щеках князя.

А затем сказал то, что велела ему передать Малфрида: дескать, она знает, что не Цимисхий опасен Святославу, а печенежский хан Куря.

– Да где теперь тот Куря! – отмахнулся князь. – Чего его опасаться? Орда Кури поредела в боях, а на Русь он ныне напасть не посмеет, зная, что я оставил там воинство во главе с воеводой Претичем. Так что не о печенегах мне теперь надобно думать, а о том, как доказать Цимисхию, что не тот перед ним враг, которого толпой гоплитов и катафрактариев напугать можно. И если я пойду на переговоры, то на своих условиях! Болгария – мои владения, и воевать с ним я перестану только в том случае, если он уберется восвояси. Но пойдет ли на это Цимисхий? Вот то-то же!

– Святослав, может, ты ждешь подмоги? – осмелился спросить Калокир.

Князь отрицательно покачал головой. Откуда? Русь далека, да и не стоит забывать, что и в прошлый раз Святослав не сразу сумел собрать новую дружину. Союзники-венгры тоже не придут – выгоды им нет, да и полегло их немало, чтобы снова рисковать, сражаясь за чужого князя. Печенеги… Куря и пальцем не пошевелит.

Помолчали. Князь сидел на парапете, обхватив колени в широких штанах, смотрел, как светлеет небо за стенами Доростола. Сказал через время:

– Ох, ромей, не нашего ты роду-племени, потому и не понимаешь того, что знают все мои воины. Почему они за меня до последнего стоять готовы? Потому что верят: их князь – любимец Перуна Громовержца, посылающего удачу смелым. А я его главный воин, верховный жрец. Перун помогает мне. Даже в недавних сечах, когда базилевс бросил на меня всю свою силу, мы хоть и отступили, но и его христиан посекли немало. Зная это, воины с Руси по-прежнему верят, что милость Перуна все еще со мной.

Калокир обдумывал слова побратима. Он хорошо изучил русов, понимал, что значит для них война и удача в ней. Это то, во что они верили, что давало им силу, поднимало в собственных глазах. До сих пор под предводительством удачливого князя они побеждали все соседние народы, поэтому испытывали гордость. И многие предпочитали погибнуть, чем лишиться славы первых в бою. С ними был их князь! И пока вои верят в него, он может на них полагаться. Слава для этих людей важнее жизни! Гибель на поле брани делает их свободными, они идут к своим богам как герои. Именно поэтому они и их князь, даже зная, какая сила надвигается с юга, не пожелали покинуть уже завоеванную страну, решили сражаться до последнего. И верили, что их невозможно победить!

– Вам трудно будет выстоять против Цимисхия, – глухо произнес Калокир. – Базилевс до сих пор не знал поражений.

– Вот и славно! – хохотнул князь. – Попытаем силу наших богов! Как ровня с ровней.

– Но Цимисхий не думает, что ты ему ровня. Для него ты язычник, с которым он будет биться, веря, что с ним сам Христос. И так же считают его люди, уверовавшие, что само небо помогает помазаннику божьему императору Иоанну. Прежде они так верили Никифору Фоке, теперь верят Цимисхию.

– Который надел венец, убив своего родича и покровителя! А ромеи… Что с них взять, если они пошли за убийцей!

При этом Святослав искоса взглянул на Калокира, словно только сейчас задумался, что он тут делает.

– И все же скажи, почему ты пришел ко мне, а не остался со своими?

– Они больше не мои. Я побратался с тобой, во мне есть и твоя кровь – языческая, варварская.

Калокир улыбнулся князю.

Если быть честным до конца, то он и сам хотел бы себя в этом убедить. Но в глубине души Калокир понимал, что ему просто некуда больше идти. В империи он вне закона, его могут схватить и казнить; не может он бежать и в Европу – кто он там, без денег и положения? Мог бы отправиться на Русь… Но как же без князя? Кто там поддержит Калокира, если нет рядом Святослава? Малфрида? Нужен ли ей нищий беглец? Что он может ей дать? Даже думать об этом не хотелось. Но сейчас он с князем, который принял его как родню, эта встреча воодушевила бывшего патрикия. И для себя Калокир решил: он будет верен этому великолепному язычнику до конца!

Через пару дней к стенам осажденного Доростола прискакал гонец с белым полотнищем на копье. Кто-то из русов попытался было снять его с седла стрелой, но Калокир не позволил. Пояснил, что убить парламентера – лишиться чести! А честь для русов значила много.

Но и у императора Иоанна Цимисхия были свои представления о чести. И вскоре стало известно, что гонец передал князю Святославу вызов на поединок от самого базилевса.

«Зачем нам губить в боях наших людей? – писал Святославу Иоанн. – Мы можем решить противостояние под Доростолом в личном поединке. И если победа достанется тебе, то я клянусь своей верой и славой моей державы, что мои войска отойдут. Если же падешь ты, то Доростол достанется мне, а твои воины станут моими пленниками».

Казалось, Святослава это послание воодушевило.

– Ну вот и решено, – сказал он, поднимаясь с кресла, в котором восседал, пока Калокир переводил ему послание базилевса. – Сразимся – и порешим все одним махом!

Однако большинство воевод не поддержали порыв князя.

– Это ты мог бы решать, если б был простым воином, а не князем, – едва не прокричал всегда степенный воевода Свенельд, загораживая Святославу дорогу. – Ты хочешь быть былинным героем, но герои сказаний не отвечают за все воинство.

– Да ты никак усомнился во мне, воевода?

Свенельд повернулся к Калокиру:

– А ну-ка, ромей, расскажи нам про Цимисхия.

И Калокиру пришлось поведать: Цимисхий не раз выступал в подобных поединках и всегда выходил победителем. Несмотря на невысокий рост, он был невероятно ловок и силен. И отчаянно храбр в бою. Случалось, нападал на куда большее число противников и побеждал их. В метании копья и дротика ему не было равных, как и в стрельбе из лука. А еще у него была забава: положив войлочный мяч на дно стеклянной чаши, он пришпоривал скакуна и на полном скаку вышибал клинком мяч из сосуда, да так, что чаша оставалась цела.

– Ну а в двубое на мечах каков он? – с интересом спросил Святослав.

Калокир понял, что для Святослава предстоящее все еще забава. И тогда он сказал:

– Что ромеи хорошо бьются, тебе ведомо, княже. Но знаю я и другое: русы не так сильны в схватках один на один, как в сражении строем, как вы говорите – «стенка на стенку». И в этом ваша сила – напор, натиск, совместное движение и общая защита. Зато у вас меньше обучают выпадам и уверткам, ибо в строю вас защищает доспех и большой щит. И плечо побратима рядом. В таком бою, среди плотной стены кольчужников, не остается места для ловких маневров, обманных выпадов и увода клинка при ударе. Вспомни: когда строй распадается, русы не всегда могут сразить врага, обученного одиночному бою.

– Так что же мы, по-твоему, не так хороши в битве, как ромеи? – обозлился князь. Глаза его сузились, усы приподнялись над хищным оскалом. – А если я докажу обратное и сражу базилевса?

Но тут внезапно подал голос Инкмор, воевода-варяг, считавшийся лучшим мастером поединка в войске Святослава.

– Тебе нельзя выходить один на один с Цимисхием, княже! Я бы на него не вышел и тебе не советую.

Слова такого воина, как Инкмор, многое значили.

Свенельд добавил:

– Ты не просто будешь сражаться, Святослав. Ты будешь решать нашу общую судьбу. А если проиграешь? Кого тогда вместо себя поставишь? Мы не пойдем под ярмо, как бы ни сложился твой поединок с базилевсом.

А кто-то из воевод еще и добавил: мол, все это похоже на ловушку, которыми славятся хитрые ромеи. Неужто у Цимисхия раньше не было возможности найти Святослава на поле битвы? А тут вдруг поединок, да на глазах обоих воинств! Что-то не верится…

Святослав больше не возражал. Калокир видел, что, как бы воины ни почитали своего предводителя, они имели право на собственный голос. У ромеев о таком и помыслить нельзя…

Ответное послание императору, составленное Калокиром, было отправлено в тот же день. В нем говорилось, что князь Руси лучше императора Цимисхия знает, что для его войска полезно, а что нет. И если император не желает более жить, то есть десятки тысяч других путей к смерти; пусть изберет любой другой из известных ему способов. В последней фразе содержался намек на то, что Цимисхий знает, как устранять соперников, как знает и Святослав, что нынешний император возвысился, погубив базилевса Никифора Фоку.

Цимисхий понял намек. И постарался, чтобы содержание письма не стало известно среди его воинов. Им просто сообщили, что князь отказался от поединка. Ромеи решили, что Святослав струсил, стали выкрикивать в сторону Доростола обидные слова, которые доносил ветер, и обозленный Святослав ушел вглубь царского дворца, чтобы за толстыми стенами не слышать этих воплей. Он был мрачен и никого не желал видеть.

Князю было стыдно. Однако его авторитет в русском войске отнюдь не пошатнулся.

Калокир знал, что воинство князя состоит из нескольких дружин, во главе каждой из которых стоят воеводы. Он был знаком с этими воеводами – Свенельдом, Инкмором, Вышатой, Любомиром, ярлом Фарлафом. Ему еще прежде пояснили, что все они даже во время войны могут поступать, как сочтут нужным, однако авторитет Святослава и вера в его воинские таланты таковы, что обычно своевольные воеводы ныне не будут попрекать князя, а подождут его решения.

Да, это были верные люди. Даже шатавшийся сейчас невесть где воевода Волк, который обычно действовал по собственному произволу, подчинялся своему князю и выполнял его указания. Но где этот Волк? Святослав как-то спросил Калокира, не слышал ли тот о Волке и его людях. Калокир не знал ничего, кроме того, что Волк и его люди успели скрыться из Переяславца, едва завидели приближающуюся флотилию ромеев. Возможно, позже Волк и погиб, может, ушел восвояси, а может, где-то затаился. Хотя последнее маловероятно – вряд ли отряд Волка мог бы столько времени оставаться незамеченным.

– Видать, покинул меня, – вздыхал князь. – А ведь каким верным и умелым был! Не зря Малфрида всегда советовала мне гнать Волка. Знала, каков он.

Осада Доростола между тем затягивалась. Пришло лето, стояла удушающая жара. Беспрестанно моросившие в мае дожди иссякли – на небе не было ни облачка, солнце жгло нещадно. С крепостных стен Калокир видел, как в стан ромеев прибыли новые стенобитные орудия, но пройдет время, пока их установят, пока соберут новые баллисты и катапульты, смажут рычаги и втулки, приведут в порядок деревянные рамы… Русам же сейчас лучше оставаться за стенами крепости. Так они могут даже выиграть, ведь Иоанну Цимисхию тоже невыгодно столько времени торчать на Дунае, оставив империю без правителя. Калокир пояснил это князю, советуя не бросать русов в открытые стычки с превосходящим противником, однако Святослав только злился:

– Я тоже не могу отсиживаться в Доростоле, как трус!

Больше он ничего не сказал, но Калокир и сам понял – в городе начинается жестокий голод…

Еще до того, как подошли войска Цимисхия, Святослав, зная, что предстоит осада, заранее оповестил жителей и предложил им покинуть город. Но людям не так-то просто покинуть насиженные места, потерять все нажитое, поэтому в Доростоле осталось немало жителей. Тут же укрывались и болгарские бояре из числа тех, кто опасался мести ромеев, а также священнослужители, находившиеся на попечении доростольского патриарха Пантелеймона – достопочтенного Панко, как его обычно называли. Ранее многие из них уже оставались с русами в осажденном Доростоле, когда Святослав бросился спасать Киев, но тогда Бог миловал. Вот и теперь многие посчитали, что обойдется. Не обошлось. И патриарх Панко то и дело обращался к князю, сообщая, что запасы зерна на исходе, люди истощены до крайности, а старики и дети гибнут от недоедания.

– Мои люди тоже голодают! – резко отвечал князь. – И я не собираюсь делиться зерном, когда у меня для воинов каждый кус на счету. Мне нужны сильные защитники Доростола!

Патриарх качал головой и уходил. У его дворца каждый день собирались люди, надеявшиеся, что их накормят, но выдаваемая порция жидкой кашицы все уменьшалась, а русы уже начали есть своих коней… Конь для славянина – священное животное. Конь – это любимец Перуна Громовержца, символ силы и богатства, собрат в бою… И резать их!.. Душа болела.

К середине июля вновь заработали осадные орудия ромеев. Однако каменные ядра не причиняли стенам крепости особого вреда: возведенные старыми мастерами под особым углом, они отражали ядра так, что сильных разрушений не было. Во многом помогал и ров, вырытый русами: из-за него ромеи не могли подвести свои требушеты и баллисты на такое расстояние, чтобы они наносили ощутимый урон: каменные глыбы достигали укреплений Доростола уже на излете. И все же грохот от ударов и осыпающиеся камни угнетали осажденных.

Кроме того, запертые в крепости люди страдали и от жажды. Июнь выдался засушливым, вода в городских колодцах ушла вглубь, а уровень Дуная так понизился, что обнажились отмели. По ночам и жители Доростола, и русы спускались к Дунаю, чтобы запастись водой, но со стоявших на рейде византийских судов, несмотря на темноту, начинали метать горящие стрелы туда, где слышались голоса и ощущалось движение. А однажды ромеи направили в сторону берега сифон, выплюнувший в набиравших воду людей огненную струю горючей смеси. Пострадавших было не так много, но их вопли надолго отбили у осажденных охоту скапливаться на берегу. Да и сам берег покрылся ржавыми маслянистыми пятнами зажигательной смеси, и многие думали, что вода в Дунае теперь не пригодна для питья.

Жажда, голод, ссоры из-за необходимого, постоянный грохот от ударов метательных ядер – все это накаляло обстановку в крепости. Шел уже третий месяц доростольского сидения, жара не спадала, начались болезни, еды в городе почти не осталось…

Как-то к Калокиру явился Варяжко и позвал ромея к общему котлу воинов.

– Идем к нам, патрикий. Моего коня сегодня есть будем, – добавил он негромко. И заплакал.

Калокир не смог проглотить ни куска. Как и Варяжко. Херсонесец помнил, как белобрысый полуславянин-полуваряг гордился тем, что у него есть свой конь. Он и сбежавшую на его кауром Малфриду искал так упорно не потому, что Калокир приказал, а потому, что хотел коня найти. Вернул каурого Тадыба, и Варяжко на радостях даже расцеловал приятеля. Потом от коня не отходил – чесал ему гриву, чистил, едва ли не ночевал в стойле своего любимца. И вот сегодня по жребию пришло время зарезать каурого…

В тот же вечер Калокир пришел к Святославу и сказал, что задумал вылазку, и если князь одобрит его план, тоон сам его осуществит. Прямо на беленой стене он нарисовал углем схему лагеря ромеев – какие посты охраняют проезды к воротам лагеря, где расположены осадные машины. Калокир предлагал ударить одновременно двумя отрядами. Один, более крупный, будет атаковать и крушить осадные орудия. Другой же, в то время как ромеи будут заняты защитой орудий, двинется туда, где ромеи хранят припасы, и попытается захватить продовольствие.

Святослав, пребывавший все последние дни в унынии, оживился.

– Я сам поведу людей на осадные башни! А ты, побратим, справишься ли с набегом на обозы?

Калокир согласился не раздумывая. Его план, ему и показать себя. А вот Святослава воеводы удержали.

– Если с тобой что случится, княже, кто выводить войска будет? – бросил Святославу варяг Инкмор. – Тебе ведь уже предлагали назначить преемника, но ты отказался. Вот и сейчас помни, что ты не просто глава воинства, а князь Руси. И тебя ждут дома – с победой или с поражением, но ждут. Так что я сам поведу воев на камнеметы.

Святослав уступил, но сидел насупившись, пока воеводы обсуждали детали вылазки. Князь только один раз подал голос, посоветовал не ждать темноты, когда ромеи особо бдительны, а напасть в жаркий полдень. Он постоянно наблюдал за лагерем неприятеля и заметил, что в полдень осаждающие отдыхают и не следят за крепостью.

В полдень, в самую жару, лагерь ромеев и впрямь словно вымер. Многие укрылись под тентами палаток и под возами, даже охранники осадных орудий забились в тень. Калокир стоял у боковых ворот крепости, облаченный в островерхий русский шлем и мелкокольчатую кольчугу поверх поддетого под нее стегача на конском волосе. Стегач, пропитанный потом, прилипал к телу, знойный воздух казался вязким, дышалось тяжело. Калокир вслушивался в доносившийся издали шум – там, где уже вышел из других ворот и должен был атаковать осадные орудия отряд Инкмора. Калокир представлял, как его люди со всех ног выбегают из-под арки, с лёту перемахивают через ров перед стенами Доростола, за которым стоят орудия, как начинают поливать смолой платформы и опоры требушетов, как рубят канаты метательных приспособлений, а другие тем временем спешно поджигают осмоленные брусья машин. Когда они разгорятся, в лагере ромеев поднимут тревогу, на русов ударят гоплиты, произойдет свалка, но русы, как уговорено, сразу должны сомкнуть щиты и, встав стеной, начинать медленный отход к воротам. Вот тогда-то придет и его время.

Напряженное ожидание в отряде Калокира становилось тем невыносимее, чем все громче становился шум за стенами. Пот струился из-под его стеганой подшлемной шапки, ел глаза. Калокир моргал, не сводя глаз со стоявшего на стене Святослава, который должен был подать сигнал.

– Что же князь медлит? – почти взмолился подле Калокира кто-то из воев собранного для вылазки отряда.

Голос показался странным. Калокир искоса взглянул – широкое безбородое лицо, все в веснушках. А губы пухлые и яркие. Надо же – баба! Когда добровольцы, вызвавшиеся на вылазку за провиантом, сходились к нему, Калокир не угадал в этом коренастом ратнике с широкими плечами женщину. Да еще и с тяжелой секирой в руке, с какой не всякий мужик совладает.

– Госпожа, вы уверены, что это дело вам по плечу? – сухо поинтересовался херсонесец.

Та осклабилась – двух передних зубов у девицы-воина недоставало. Да и ссадина на скуле. Видать, не за вышиванием привыкла сидеть.

Но тут князь подал сигнал, и створки ворот стали расходиться.

Крепость Доростол в плане имела вид латинской буквы D – прямой стороной к реке, изогнутой – в сторону ромейского лагеря. В стене было трое ворот – Западные, Центральные и Восточные. Западные никто не трогал, Инкмор напал на стенобитные орудия через Центральные и теперь бился, отступая от гигантских костров, в которые они превратились. Калокир же повел своих людей через Восточные ворота. Его отряду тоже надо было преодолеть ров и ворваться в лагерь Цимисхия с той стороны, где, как знал Калокир, находились склады провианта и армейские кухни.

Он смутно помнил, как ринулся вперед, как они преодолели ров, рассыпаясь по склону и вновь собираясь вблизи заостренных кольев, торчавших на валу вокруг ромейского лагеря. На коне, пожалуй, было бы быстрее, да только среди этих острых, вбитых под наклоном кольев лошади проскочить почти невозможно. Люди маневрировали и спешили, краем глаза замечая мешанину боя справа от них и надеясь, что успеют прорваться в лагерь до того, как командиры ромеев заметят второй отряд русов.

Ворота в окруженный частоколом лагерь давно не закрывали – ромейские ополченцы то и дело выходили наружу, спускались к реке, а со стоявших на рейде кораблей сюда нередко прибывали фуражиры за провизией. Благодаря этому отряд Калокира смог стремительно и без помех ворваться внутрь. Если кто-то попадался на пути – его убивали на месте.

– Ошую, ошую!^[1250] – кричал Калокир, указывая туда, где находились склады.

Огромный полог был растянут над возами и палатками, где лежали мешки с зерном, сидели в клетках куры, блеяли в загоне овцы. Тут хватай кто что успеет – и назад. Так было приказано. Некоторые и впрямь усердствовали, один из самых дерзких даже лошадь успел отвязать, бросил на нее пару мешков и, вскочив верхом, понесся обратно. Но тут же упал, пронзенный дротиком. Перепуганная лошадь с громким ржанием помчалась дальше без седока.

Ромеи спохватились довольно быстро. И Калокир с дюжиной русов встали стеной, заслоняя нагруженных провиантом воев.

Византийцы неслись со всех сторон, и вскоре закипел бой. Копья летели, как солома на ветру, раздавался треск щитов, звенела сталь. Калокир пятился, выглядывая из-за окованного обода длинного каплевидного щита, рука разила сама. На Калокира насел воин с копьем, сделал выпад. Патрикий успел уклониться от острого жала, резко рубанул мечом, срезав наконечник. Но удар древком был все же силен, щит дрогнул, а с другой стороны кто-то резко ударил его по клинку, да так умело, что рукоять выскользнула из руки.

Этого еще не хватало – остаться безоружным! Пришлось укрываться за щитом, надеясь на защиту своих, да отступать, не убыстряя шага, не разрывая стену щитов, о которую разбивались наскоки гоплитов. Неожиданно на Калокира навалился сражавшийся рядом русич. Он хотел было поддержать его, но тело уже сползло на землю, в шеренге образовалась брешь. Калокир успел наклониться и подхватить чье-то оружие: скользкая от крови рукоять топорища уверенно легла в ладонь. Секира показалась неожиданно тяжелой, но чтобы держать противника на расстоянии, годилась как нельзя лучше. Между тем они уже вышли за пределы лагеря, пятились ко рву. Падали, но продолжали держать строй. А тут и свои помогли меткими стрелами со стен крепости, ромеи валились, как созревшие плоды.

В какой-то миг Калокир бросил щит и со всех ног кинулся в ров, а затем с разбега влетел на противоположный склон и помчался к воротам, словно земля под ним горела. И только когда оказался за массивными створками ворот, перевел дух и огляделся. Следом вбегали воины его отряда, многие несли на плечах мешки и тюки, а охранники уже принялись запирать ворота.

Отдышавшись, Калокир сразу стал спрашивать, сколько провианта удалось добыть. Выходило – немало. А сколько людей потеряли за время вылазки, сосчитают потом.

Рядом возник Тадыба, протянул херсонесцу ковш с водой. Самое оно! Пока Калокир пил, Тадыба принял из его рук окровавленную секиру.

– Дарины нашей оружие! Выходит, порешили девку? Ох, жаль, видят боги, как жаль! Отменно рубилась поляница вышегородская. Да и ты никак ранен, ромей?

Калокир только теперь заметил, что нога вся в крови, в сапоге хлюпает. В горячке схватки и когда бежал, спасаясь, ничего не замечал, теперь же увидел порез от колена почти до бедра. Кожа висела лохмотьями вместе с плотной простеганной штаниной. Надо бы промыть рану и перевязать, но позже, позже. А пока стал спрашивать, что у Центральных ворот, как справился Инкмор? Удалось ли уничтожить осадные орудия?

– Горят махины проклятые, горят, – успокоил Тадыба. – Справились люди Инкмора, пожгли все, что успели, еще и порубили топорами все жгуты и веревки из воловьих жил. Я сам видел, как они рушились. И дыму, дыму! Наши, даже отходя, немало врагов положили. Да только промашка вышла. Пока Инкмор сражался на поле за рвом, кто-то из болгар хотел ворота крепости заклинить, чтобы закрыть их не удалось. И чтобы гоплиты Цимисхия вслед за нашими смогли в Доростол ворваться. Поэтому у Центральных ворот настоящая бойня вышла. Однако наши смогли одолеть и затворились как раз вовремя.

Калокир не сразу и понял, что случилось. Позже ему пояснили: оставшиеся в крепости жители, устав от голода и осады, видимо, хотели сдать Доростол. Но им не позволили – кого порубили на месте, кого схватили и связали. Теперь перед князем ответ держать будут. И поплатятся за измену!

– Говорят, мол, сам патриарх Панко их на дело это поганое благословил. Но уж Святослав теперь с его святейшеством разберется.

Калокир только головой затряс: нельзя допустить, чтобы князь казнил Пантелеймона! Если он велит убить его, то окончательно лишится поддержки болгар в Доростоле. А ведь остававшиеся в крепости болгары и раненых лечили, и воду подносили на стены лучникам, и стрелы мастерили для русов.

– Я должен поговорить с князем!

А самого шатало от усталости, кровь хлестала из раны, идти было мучительно больно, нога тяжелела. Тадыба ворчал, что сперва перевязать его надо, но он все же пошел, хромая и опираясь на плечо воя. Понимал, что долго не продержится, голова шла кругом, в глазах темнело. Но пусть Тадыба передаст князю: нельзя казнить патриарха! Тугодум этот увалень, но Калокир все пытался объяснить, втолковывал, заставлял повторить сказанное. Ответа уже не расслышал, потому как провалился в беспамятство.

Очнулся ближе к вечеру. И первый же вопрос задал о патриархе. Ему сказали, что князь как раз сейчас призвал к себе Пантелеймона. Остальных повязали и держат в подземелье.

– А у нас знатная новость, ромей, – сказал воин с повязкой на голове, что лежал неподалеку от патрикия. – Все русы ликуют. Ибо люди Инкмора убили в схватке самого императора Иоанна Цимисхия! Налетел он на нашего Инкмора, такой расфуфыренный, в блистающих доспехах, а тот и снес ему голову. И сейчас голова эта красуется на копье над воротами града!

Калокир в первый миг онемел. Убили императора! К нему даже вернулись силы. Встал и, опираясь на костыль, отправился взглянуть. О, если Цимисхий мертв, можно считать, что русы победили! Византийское войско вряд ли будет продолжать осаду без своего предводителя. Ведь со смертью базилевса, считай, вся империя обезглавлена!

Он даже смог подняться на стену, однако его ждало разочарование. Голова с курчавыми черными волосами и оплывшими щеками принадлежала не красавчику Цимисхию, а одному из его стратигов – Иоанну Куркуасу. Калокир так и сказал стоявшему на стене Свенельду, что, мол, не базилевсова это голова.

– Да мы уж догадались, – мрачно кивнул воевода. – Видели, как сам император гарцует на коне у горящих орудий. Но хоть камнями забрасывать нас больше не смогут.

Калокир, чувствуя, что сил мало и он не сможет добраться до Святослава, да еще и выдержать спор о патриархе, стал пояснять все Свенельду – тот всегда был разумен и, как знал патрикий, поддерживал болгар-христиан в городе. Но Свенельд поднял руку, прервав его речь.

– Патриарха Панко не тронут. Но другим пощады не будет. Идем, я провожу тебя, херсонесец. Негоже тебе видеть то, что сегодня тут будет твориться.

Позже он сказал Калокиру, что нынче как раз день Перуна Громовержца, русы будут отмечать праздник обильными жертвоприношениями. Сам Свенельд не станет на это смотреть, так как считает себя христианином и ритуальные кровопролития его отвращают. Да и Калокиру не стоит глядеть.

В ту ночь в Доростоле долго горели огни и били тулумбасы. Лежа в лазарете при патриаршем дворце, Калокир слышал монотонное пение русов и громкие выкрики. Сегодня они хоронили тех витязей, тела которых удалось доставить в город. Их сожгут, чтобы души павших вместе со священным дымом унеслись в светлый Ирий. За этим последовали жертвоприношения: зарезали немало пленников, в основном из числа тех, кто пытался сдать Доростол, окропили их кровью павших, а после принесли в жертву Перуну десятка два женщин и детей, ибо и эта кровь может умилостивить Громовержца, дабы поддержал своих вдали от родных капищ. Облаченные в торжественные одеяния волхвы задушили нескольких младенцев, тела которых, как и тела жертвенных петухов, сбросили со стен в воды Дуная.

Ромеи из своего лагеря с ужасом смотрели на происходящее. Калокир же, ослабевший от потери крови и боли, всю ночь метался в горячке, бредил, звал Малфриду… Но к утру уснул крепким сном, и, когда его пришел навестить Святослав, херсонесец даже смог привстать, чтобы приветствовать князя.

Тот велел ему лежать спокойно, сам сел рядом – потемневший, осунувшийся, мрачный, но полный решимости. Сказал:

– Что, будешь упрекать меня за варварские обряды? Угомонись. Я сделал то, что был должен, дабы поднять дух нашего воинства. И умилостивить наших богов, прежде всего Перуна искрящегося! Вот теперь мы выйдем на сечу. Этого все хотят.

Еще бы! Иначе им придется добить и остальных горожан, преисполненных ненависти к язычникам после ночных убийств. Калокир так и сказал князю. Тот резко дернул головой, качнулась серьга в ухе.

– Я убью любого, кто пойдет поперек моей воли! Мирное время прошло. Войну должен почувствовать каждый. – И уже мягче добавил: – Хочешь, подсоблю тебе? У меня ведь немного воды чародейской осталось.

– Прибереги ее для тех, кто верит в Перуна, – огрызнулся Калокир. – Я же ни во что не верю, кроме как себя самого. Если поправлюсь, значит, есть еще во мне сила. А помру… Все там будем. Но одно плохо – в сечу с вами не смогу выступить. Ибо кажется мне, что лучше бы пасть в бою, чем жить дальше.

– Ну, ты, это… слабину не выказывай! Я этого не люблю. Думаешь, мне сладко? Думаешь, я не знаю, что дело мое проиграно? Но попытаться вырваться из кулака ромейского все же надо. Если хоть один отряд выйдет из окружения, мы еще всыплем ромеям!

Сказал он это решительно, но потом вдруг поник, уронил голову.

– Воеводы опять меня в сечу не пускают. Что я, дитя малое, чтобы из-за стен выглядывать, когда мои витязи идут на врага? И угораздило же меня князем родиться! Говорят, если потреплем как следует Цимисхия, то, может, добьемся для себя достойной сдачи. Ох, горько мне слышать это, горько… Но уже решили – Инкмор удачлив, он и поведет войско в битве. Мои волхвы так предсказали, гадая на крови. И молят небеса о победе!

Однако небеса оказались глухи к мольбам славянских жрецов. И удача отвернулась от Инкмора. Ибо следующий бой обернулся для русов поражением.

Калокир наблюдал со стены, как разворачивалась битва. Русы во главе с богатырем Инкмором вышли за стену ближе к вечеру, когда жара не то чтобы спала, но хоть палящее солнце стало клониться к закату. Калокир выбранное ими время не одобрил – солнце било русам прямо в глаза, но они медленно и решительно миновали ров и вскоре оказались на открытом пространстве перед лагерем Цимисхия. Византийцы также выстроились против них фалангой. В страшной духоте рев их труб казался громоподобным. На небе ни облачка – тяжело сражаться в такой духоте! И все же русы не только сдержали напор византийцев, но и потеснили их к валам лагеря. Сверху, со стен, было видно, как одна масса людей давит на другую. У императора было больше воинов, но, учитывая узость поля сражения, он не мог бросить на свирепых язычников всю мощь своей армии. Другое дело, что на место каждого павшего византийца тут же вставал другой. Русы же сражались тем числом, какое имели. И сражались так, что заставляли ромеев пятиться. А потом откуда-то с фланга вынырнула конница. Возглавлял отряд всадник с пышным белым плюмажем на островерхом шлеме. Калокир сразу узнал его: Анемас Крещеный – вспомнил он пароль того дня, когда вызволял ведьму. Да он и был крещеным арабом, сыном последнего критского эмира, которого мальчишкой привезли в Константинополь и окрестили; он рос при дворе, слыл любимцем Иоанна Цимисхия и считался отменным воином. Вот ему император и приказал возглавить облаченных с головы до ног в броню катафрактариев.

Казалось, что тяжелым катафрактариям на мощных лошадях негде будет развернуться в узкой теснине боя, но фланговый удар конников был таков, словно на русов обрушилась штормовая волна, сметающая все на своем пути. Напор бронированной кавалерии смешал строй русов, воины падали друг на друга, как кирпичи рушашейся кладки. Не было никакой возможности сдержать катафрактариев с их длинными копьями, которыми они разили русов, не позволяя достать себя клинками и булавами, а стрелы, которые метали лучники со стен Доростола, отскакивали от их чешуйчатой брони, не нанося ромеям вреда. Русы начали отступать, а затем побежали со всех ног обратно за ров, и лишь горстка самых отчаянных храбрецов прикрывала их бегство.

У Калокира не было сил на это смотреть. Он спустился со стены вниз, туда, где в открытые ворота вбегали перепуганные, вопящие в панике русы. Они отчаянно спешили, так как катафрактарии уже неслись к мостику через ров, а горстка отважных русов не могла их надолго задержать. Опасность, что всадники в броне ворвутся в город, была как никогда близка.

Забыв о боли в ноге, Калокир вместе с другими русами старался поскорее захлопнуть створку ворот, в которую с воплями все еще протискивались люди Святослава. Наконец створки сомкнулись, тяжелые брусья вошли в пазы, а сверху на подступивших к воротам ромеев полетели камни, полилась кипящая смола. Против этого и лучшая в мире броня не поможет. Из-за стены понеслись истошные крики и дикое ржание лошадей. Но часть русов осталась снаружи. Их участь была решена – гибель от копий и мечей, смерть под копытами могучих коней.

Когда стемнело, в Доростоле стало непривычно тихо. Никто не хотел говорить, люди не глядели друг на друга. Столько павших… И среди них отважный Инкмор. Он прикрывал отступление, пока его не сразил копьем Анемас Крещеный. Позже отделенную от тела голову Инкмора водрузили над частоколом ромейского лагеря, как раз напротив ворот, над которыми на копье все еще торчала голова византийского стратига Куркуаса.

– У меня даже взглянуть на голову Инкмора не хватает сил, – признался вечером Калокиру Святослав. – Он так красив был, мой побратим воинский… Но копье Анемаса вошло ему в затылок, пробило шлем и обезобразило до неузнаваемости. Только по височным косицам его и опознали…

Калокир молчал. Что тут скажешь? Но все же собрался с духом и начал:

– Ты ведь уже знаешь, княже, что проиграл. Так спаси же тех, кто еще с тобой. Согласись принять условия Цимисхия.

– Мои люди не захотят стать рабами! – резко ответил князь. – И я не хочу, чтобы с ними поступили так, как некогда с пленными воями моего отца Игоря, которых бросали на растерзание диким зверям на Ипподроме в Царьграде.

– Их не обязательно ожидает такая участь, – заметил Калокир. – Иоанн, как бы я к нему ни относился, ценит мужество врагов и может оказать тебе милость. Начни переговоры! Я советую тебе это от чистого сердца. Ибо меня не помилуют. Но даже зная, что меня ждет, прошу тебя: начни переговоры!

Князь поднялся, оправил пластинчатый пояс.

– Я никогда и никого еще не просил о пощаде. Да и не я решаю. Послушаем, что скажут воеводы.

На другой день Святослав созвал оставшихся воевод. Их осталось немного – Свенельд, ярл Фарлаф, Вышата, Любомир. Был среди них и отличившийся в бою Варяжко, получивший под начало отряд. Пришел и Калокир, но его слово здесь ничего не решало – несмотря на то, что все его знали, как ведали и о его заслугах в болгарской войне, он по-прежнему оставался чужаком. И он бы никогда не посмел первым предложить воеводам вступить в переговоры. Однако, к его облегчению, об этом заговорил почитаемый всеми Свенельд. Сказал то же, что недавно советовал Калокир князю наедине: надо начать переговоры, ведь Цимисхию тоже не в радость тут сидеть, его ждут дела в Константинополе. Но если тогда Святослав только отмахнулся, сейчас он вынужден был слушать, тем более что и остальные воеводы поддержали Свенельда.

Все испортил ярл Фарлаф, который неожиданно предложил попробовать прорваться на ладьях по реке. Выскользнуть в темный час из-за молов града и, налегая на весла, пройти мимо неповоротливых ромейских дромонов и юрких, но не слишком устойчивых хеландий. Фарлаф говорил запальчиво, он был варяжского рода, да и прославился тем, что на своих судах охранял торговый путь по Днепру до самых порогов, то есть корабельное дело знал отменно. Однако… Калокир то приподнимался, то опять садился, понимая, что его слово тут последнее. Однако Свенельд заметил его волнение и попросил высказаться.

И он сказал все, что думал, – пусть потом даже предателем нарекут. У империи более трехсот судов, и вся река до самого моря перекрыта ими, так что и утлая долбленка не проскользнет незамеченной, он сам это видел, когда пробирался в Доростол. А сколько ладей у русов? После того как у Переяславца в устье Дуная греки пожгли недостроенную флотилию Святослава, их тут едва ли сорок наберется. Поэтому прорваться они не смогут. А вот попасть под удары греческого огня – запросто. Некогда князь Игорь пострадал от этого страшного оружия ромеев, а у него флотилия была не в пример больше, чем ныне у Святослава.

Калокир сел, чувствуя, как гневно косятся на него те, кто поддержал Фарлафа. Впрочем, возражать никто не стал. Терять надежду больно, но как же хочется выместить злость на том, кто лишает ее!

Обсуждение продолжалось. Кто-то советовал еще выждать. Провиант во время вылазки добыт, на некоторое время хватит. Но стоит учитывать, что каждый болгарин в Доростоле теперь видит в русах только врагов. И кто поручится, что не случится измены, что не измыслят христиане, как помочь ромеям войти в крепость?

Свенельд опять стал убеждать, чтобы его отправили переговорщиком в стан ромеев. Авось что-то выторгует.

Спорили долго. Святослав отмалчивался. Переводил взгляд с одного из своих воевод на другого, хмурился, но не вмешивался. И широкобородый воевода Вышата наконец заметил это.

– Ты-то что скажешь, княже? По тебе вижу – решил уже что-то.

– Решил, – поднялся со своего места Святослав, выпрямился, оглядел их всех – и враз наступила тишина. Властной решимостью веяло от Святослава. Светлая прядь падала наискось по высокому челу, конец ее был заправлен за ухо. По жаркой поре князь был в одной простой рубахе, из украшений только пластинчатый наборной пояс и драгоценная серьга в ухе – алый карбункул и две идеальной формы жемчужины. И все же Святослав выглядел истинным повелителем.

– Если поступим так, как ждет Цимисхий, и пойдем на переговоры, то признаем себя побежденными, даже не испробовав напоследок свои силы. И тогда погибнет слава, спутница русского оружия. Доселе мы без труда побеждали соседние народы, они подчинялись одному нашему славному имени, без пролития крови. Так вспомним же все, что прославило нас, и примем последний бой. Ибо никогда не было у русов обычая спасаться бегством. И даже если смерть суждена, то сам Перун Громовержец не отречется от нас, видя наши усилия.

Калокир едва не произнес: «Он уже от вас отрекся!» Но заметил предостерегающий взгляд Свенельда и прикусил губу. Он здесь чужой. Не ему решать. К тому же видел, как засияли глаза слушавших Святослава русов.

Позже, когда князь поднялся на галерею над двором, где ожидали решения воевод воины, он сказал более кратко, но твердо:

– Сражаться будем! Не посрамим земли русской, пусть и ляжем костьми. Ибо мертвые сраму не имут!

И все эти измученные, усталые люди будто воспрянули духом, их лица посветлели. Калокир слышал, как они выкрикивали:

– Сразимся, княже! До конца биться будем! И где твоя голова ляжет, там и мы свои сложим.

«Варвары, – подумал ромей. – Готовы гибнуть даже там, где есть возможность спастись. Разве одна битва решает исход противостояния? Разве жизнь не самое главное, что есть у человека? Остаться в живых… Потом всегда можно вновь собраться с силами и взяться за оружие, вернуть утраченное. А эта готовность погибнуть – всего лишь обман. Умереть легко. Труднее жить и снова принимать решения, снова бороться».

Но он был с ними. И понимал, что ему тоже надо приготовиться к сражению. И к смерти.

В тот день Калокир впервые за долгие годы пошел к исповеди. В церкви было пусто. Даже с такой охотой примкнувшие недавно к новой христианской вере русы теперь считали, что предадут своих, если обратятся к болгарским попам. Но и Калокиру не повезло. Болгарский священник отказался исповедовать его.

– Пусть Господь покарает меня, но тому, у кого душа черна от измены, а руки по локоть в крови единоверцев, я отпущения грехов не дам!

Калокир лишь пожал плечами. Что ж. Жил он раньше без Бога, может и умереть без него.

Но когда выходил, заметил Свенельда. Этому в исповеди и причастии не отказали. Не забыли еще, как он кормил голодающих в Доростоле, да и когда русы проводили свои кровавые обряды, участия в них не принимал.

– Что ты для себя решил, патрикий? – спросил воевода.

– Сражаться в пешем строю я не смогу, – указал на свой костыль Калокир. – Но на лошади еще усижу. Если, конечно, найду хоть одну уцелевшую.

Свенельд горько усмехнулся и сказал:

– Следуй за мной.

Оказалось, что воеводу Свенельда, который до последней минуты настаивал на переговорах, князь в бой не позвал, а велел оставаться в Доростоле и следить, чтобы оставшиеся в крепости болгары не ударили в спину. Вот Свенельд и предложил ромею своего серого в яблоках жеребца.

– Коней у нас осталось мало. Святослав на пропитание воинов даже своего вороного любимца отдал, чтобы знали, что не позволит им голодать. Ну а я своего серого в яблоках сберег. Теперь отдаю тебе. Он у меня хорошо выезженный, справишься с ним одними поводьями.

– Может, Святославу предложишь? – оторопел Калокир.

– Ну, князь без коня не останется. Ему патриаршего рыжего привели. Ведь Панко своего жеребчика на котел воям не отдал.

– Я постараюсь вернуть тебе скакуна, если останусь жив, – поглаживая светлую гриву лошади, пообещал Калокир.

Воевода молча кивнул.

Ни один из них в это не верил.

Тем вечером волхвы опять совершали требы, благословляли на сечу воинов. Обещали, что, когда настанет час, сожгут себя, дабы к христианам в руки не попасть. Знали, что языческих жрецов ромеи не помилуют. Калокир же сидел среди воинов, смотрел на светлый полумесяц в вышине. До чего же душно! И жалко себя. И такая тоска давит! Не дело это – жалеть себя перед сражением. Потому и взял у одного из кметей Святослава дудочку, заиграл плавную, переливчатую мелодию. Когда-то не умел на ней играть, но выучился, пока жил среди русов, и теперь у него не хуже, чем у иного дударя, получалось. А русы потянулись на красивый мотив, уселись вокруг патрикия в кружок, слушали, вздыхали. И чужаком он уже не казался. Ведь и он поляжет завтра с ними в бою – как все они решили, и как сам он решил.

А назавтра был бой – жестокий, стремительный, страшный, в толчее, крови и удушающей жаре.

Русы первыми ринулись в отчаянную атаку. Пеший строй, по флангам конники, чтобы не позволить катафрактариям смять их ряды, как в прошлый раз. И первыми схватились именно пехотинцы обеих ратей. Это была страшная сеча, чудовищная давка, воины задыхались в пыли. Потом имперские гоплиты не выдержали натиска строя русов и покатились назад.

И тут уже испытанным маневром на пехоту русов двинулись с обеих сторон бронированные шеренги катафрактариев. Однако на сей раз русы оказались не столь уязвимыми – их конники устремились катафрактариям наперерез. Калокир видел Святослава в бою – шлем с князя сбили, светлая прядь развевалась на ветру, а некогда подаренный ему Цимисхием меч крушил доспехи катафрактариев, сшибал неповоротливых воинов с коней. Сам князь был так страшен и стремителен в священном пылу боя, что даже прикрывавшие его гридни-телохранители не всегда за ним поспевали. Князь врубался в самую гущу, прорываясь туда, где маячил белый султан сразившего Инкмора араба Анемаса. Святослав хотел поквитаться за своего воеводу, но Анемас не спешил сразиться с князем, наблюдал за ним издали, находя себе противников послабее.

Калокир в круговерти сражения не мог все время следить за князем; исполненный духа отчаянной решимости, которая овладела войском русов, он бился со всем ромейским искусством, отражал удары, рубил, направлял коня туда, где нужна была подмога, позабыв про боль в раненой ноге. Конь под ним и вправду был хорош, и, когда в прыжке жеребец вынес его на Анемаса, Калокир схлестнулся с ним, считая, что сможет справиться с крещеным арабом.

Их клинки сшиблись, высекая снопы искр, но вскоре Калокир понял, что Анемас не зря слывет лучшим фехтовальщиком империи. Патрикий слабел и все чаще пропускал удары, а Анемас разил то сверху, то сбоку, то снизу – только успевай заслоняться щитом, выискивая момент для встречного удара. Но и араб не ожидал, что это будет не просто рубка, которую практиковали в сражении русы, надеясь только на силу рук и крепость доспехов, а изворотливый и полный обманных приемов византийский бой. И хотя щит Калокира вскоре разлетелся в щепы, он изловчился зацепить Анемаса, внимательно следившего за ним из-под стальной маски. У араба посыпались звенья кольчуги, он покачнулся в седле, стал валиться на круп коня. Но в следующий миг конь самого Калокира отпрянул в сторону, и он не успел добить врага. Однако тот упал! А уже в следующее мгновение Калокир едва не взвыл, видя, как кто-то из катафрактариев спешился, поднял рухнувшего на землю араба, пока того не затоптали, и подвел ему коня. И снова белоперый шлем Анемаса заметался среди сражавшихся. Но теперь он был далеко, к нему прорубался в сече Святослав, звал араба, посылая ему вызов мечом.

Битва продолжалась. Копыта коней и подошвы пеших скользили по настилу из человеческих тел. Местами гуща сражавшихся была такой плотной, что мертвые не могли пасть и оставались стоять среди сражавшихся с остекленевшими глазами и распахнутыми в последнем крике ртами.

Как же было душно! В какой-то миг Калокир оказался в стороне от схватки, стал разворачивать коня и вдруг заметил, что небо за станом ромеев покрыто темными тяжелыми тучами. Приближалась гроза. Может, это спешит на помощь своим русам громовержец Перун? Калокир с радостью уверовал бы в него, если б это было так.

Но подмога пришла не к русам, а к ромеям. Над их войском пронесся клич:

– Император! Сам император с нами!

Калокир увидел, как с востока приближается новый отряд катафрактариев. Казалось, тут уже и развернуться негде, но если силы врага удвоятся…

Он не успел додумать мысль до конца. Резкая боль пронзила спину, заполнила тело, оглушила и поволокла во мрак… Только привкус крови на губах и сбивающееся дыхание. Тьма…

Он выплывал из зыбкого тумана долго и мучительно. Глубокий вдох – и боль снова взрывалась. О, назад, во мрак… Все, что угодно, только не эта мука!..

А потом он очнулся.

Слабый и измученный патрикий лежал на настиле из досок, над ним полоскался парус с вышитым на нем глазастым солнцем, веяло свежим запахом речной воды. Казалось, и боль уже не так донимает, и он смог оглядеться.

– Очнулся, смотри-ка, очнулся наш ромей! – произнес кто-то рядом.

Варяжко? Он. Светлая челка падает на глаза поверх полотняной повязки, одна рука на перевязи.

– Долго ж ты был в беспамятстве, соколик. Думал, если и к этой ночи не очнешься, утащат тебя мары.

– Сколько я был без сознания? – негромко спросил Калокир.

– Да почитай четвертый восход минул. Я тебя ровно младенца с ложки кормил. Вижу, глотаешь. Ну, думаю, может, и очухается. – И добавил: – Тебя всего окровавленного конь из сечи вынес. А сеча… Да что говорить!

Он махнул рукой.

Только через пару дней, когда Калокир мог уже есть сам и даже начал приподнимать голову, ему рассказали о том, что случилось под Доростолом.

Туча, которая показалась Калокиру доброй вестницей, на деле стала бедой для воинства русов. Она принесла ветер и густую пыль, а потом и проливной дождь с градом. Все это обрушилось на русов, слепя их и заставляя задыхаться. В этой страшной круговерти Святослав все же сошелся с Анемасом Крещеным. И проиграл было ему, но гридни князя зарубили араба как раз в тот миг, когда появилась конница Цимисхия, а у ослабевших в многочасовой рубке русов уже не было сил ей противостоять. Хуже всего было то, что свежие силы Цимисхия стремились обойти русов и отрезать их от стен Доростола. Случись это – и их воинство раздавили бы, как сливу в кулаке. Но тут неожиданно явилась подмога. В спину катафрактариям императора с нечеловеческой силой ударил отряд невесть откуда взявшегося воеводы Волка. И как же Волк и его «стая» рвали ромейских всадников! Как секли их, как сметали с седел! Да еще и завывали по-волчьи, от чего лошади под византийцами шарахались и не слушались поводьев.

Появление Волка сперва обрадовало славян. Однако многие видели, как гридни спешат к воротам Доростола, увозя бесчувственного окровавленного князя. И это окончательно подорвало силы русских воинов. Потерять князя!.. И все же русам удалось вырваться из ромейских клещей. Они отступали, но, и отступая, продолжали сражаться и убивали любого, кто осмеливался их преследовать. А тут еще и ветер, песчаные вихри, вспышки молний, ливень…

Вокруг стало темно, казалось, ночь наступила до срока, пыль, град и дождь обрушивались на обе рати. И не было никакой надежды… Прорываться уже никто не думал, измученные и лишившиеся веры русы думали только о том, как выбраться из сечи.

Надежда вернулась к ним, когда вечером князь неожиданно появился на крыльце дворца. Судачили, что волхвы потратили на Святослава последние капли живой и мертвой воды. Теперь князь вновь был силен, но его дух, казалось, сломался, когда удалось подсчитать, сколько его людей пало в сражении и сколько были ранены. Дождь, ливший всю ночь, наполнил всех такой неизбывной скорбью, что даже патриарх Панко, отказавшийся помогать русам, снова взялся их лечить. Того же Калокира, который был скорее мертв, чем жив, выхаживали его монахи. Одно условие поставил патриарх князю: он будет выхаживать русов, если превозносимый всеми Волк будет держаться в стороне.

Святослав не упорствовал. Князь был доволен появлением Волка, обнимал его, как брата, но во всем остальном не проявлял воли. И когда воевода Свенельд решительно заявил, что завтра отправится на переговоры с Цимисхием, просто кивнул. Другие воеводы хотели того же. Что им теперь Болгария? Они сделали все, что было в человеческих силах…

Свенельд не скрывал, что он христианин, и ромеи согласились иметь с ним дело. Поэтому на другой день поутру он вместе с парой помощников и самим патриархом Панко выехал за ворота, чтобы решить участь остатков русского войска.

Свенельд показал себя выдающимся дипломатом. Он заявил императору, что князь русов и его воеводы понимают, что им не удержать крепость до того дня, когда подоспеет венгерская конница, которую они ждут со дня на день. Лукавил, конечно, Свенельд, но тем не менее выторговал выгодные условия. Цимисхий согласился отпустить русов восвояси, даже пошел на уступки: он дает им возможность увезти все захваченное в Болгарии добро, забрать своих раненых и обязуется снабдить их продовольствием в дорогу. Свенельд основательно преувеличил число оставшихся у князя воинов, так что провиантом их снабдили щедро. А за это Святослав обязался никогда более не воевать с Болгарией, не водить рати на Византию, не грабить византийские владения в Таврике и не трогать греческий Херсонес. Иоанн Цимисхий, в свою очередь, вернул Руси статус друга и союзника и подтвердил все обязательства по прежним договорам, в том числе и об уплате Византией ежегодной дани, как при Олеге и Игоре. А напоследок согласился снова нанимать русов в свою армию.

Калокир был восхищен тем, как ловко вышел Свенельд из столь трудной ситуации. И хотя договор, заключенный под Доростолом, перечеркивал все, что было достигнуто Святославом в его походе на Дунай, предложенный императором мир был не унизительным для князя Руси, хотя и тяжелым.

– А потом они встретились – Иоанн ромейский и князь Святослав, – поведали Калокиру. – Князь приплыл к берегу на лодке, причем греб сам, словно желая показать, что не ранен и снова в силе. Цимисхий же подъехал на коне и спешился, а Святослав сидел на носу лодки и беседовал с ним. О чем? Ну, рядом-то никого не было. Падал ли ниц Святослав? Ну и вопросы у тебя, ромей! Князь наш никому никогда не кланяется, а чтобы еще и пластаться перед базилевсом… Нет, он, хоть и уступил, держался на равных с Цимисхием.

Калокир подумал, что привыкшему к дворцовому церемониалу императору такое поведение могло показаться дерзким. Но ведь беседовал же он с князем, с побежденным варваром… Видимо, эта война его чересчур утомила, да и дела призывали в Царьград. А может, понял, что лучше договориться со Святославом, правителем Руси, который известен своей честностью и слова не нарушит. Такого лучше иметь союзником и жить с ним в мире, чем снова ждать появления его рати у стен Царьграда. Выходит, Цимисхий проявил благородство и позаботился о своей выгоде?

Калокир тут же одернул себя. При чем тут благородство? Калокир слишком не любил убийцу своего родича Никифора Фоки, чтобы допустить такое. И тем более удивился, когда Варяжко поведал ему, что Цимисхий предупредил князя, что, пока он сражался на Дунае, орды печенегов собрались у порогов на Днепре, рассчитывая напасть на поредевшее войско русов. А затем Цимисхий, учитывая, что Святослав готов и впредь поставлять в его армию воинов, обещал, что отправит послом к пацинакам^[1251] епископа Феофила Евхаитского, который одарит кочевников и будет просить их, чтобы они беспрепятственно пропустили славянских воев на Русь.

Калокир помнил преосвященного Феофила. Он приезжал в Преславу к князю как посланец прежнего императора Никифора Фоки. Теперь же находился на службе у Иоанна Цимисхия. Надо же, бывшего настоятеля не прогнали, как обычно бывает при смене власти, а даже возвысили до епископского сана. Может, и Калокиру следовало искать милости императора, пока тот добр? Но… Уж кого-кого, а Калокира, подстрекателя мятежа и перебежчика, Цимисхий не помилует. Так что для него теперь один путь – следовать за войском князя. Но разве он не решил свою участь, когда вернулся в Доростол к Святославу? Ведь он побратим самого князя! А Святослав своих не бросает. Вот ведь везут его, лечат, не выдали ромеям. Ну а потом… Как знать, может, и Малфриду удастся разыскать.

При воспоминании о чародейке у Калокира на душе вдруг стало светло. Но вместе с мыслями о Малфриде пришла и мысль о Свенельде. Спросил о нем.

Находившиеся в ладье русы приуныли при упоминании о воеводе.

– Поссорились они с князем, ромей. Кажется, чего уж тут браниться? Но вот… поспорили. Свенельд настаивал, чтобы князь ехал на Русь конными переходами, а не плыл на ладьях. Так и молвил: «Обойди, князь, пороги на конях, ибо стоят у порогов печенеги». Но князь отказался. Ответил, что у него столько добра взято в Болгарии и так много раненых, что путь с ними по суше будет слишком долгим и трудным. А от набега печенежского и в степях не укроешься, если те налетят. Вот из-за этого и разругались. Свенельд настаивал, а потом взял свою рать, своих раненых и часть добычи, переправился через Дунай – и поминай, как звали. Ну а князь… сам видишь. Скоро к устью Дуная прибудем, а там море, вот и поплывем, как Велес путевой направит, как Стрибог в паруса подует.

Калокир уже не слушал. Вспомнилось, как Малфрида упреждала, что Святославу опасен не Цимисхий, а хан Куря. Она ведь уже тогда предрекла, что с Цимисхием князь договорится, а вот печенежский предводитель…

Если верить императору, печенеги поджидали русов на днепровских порогах. Но не всей же ордой они там стоят, наверняка кочуют понемногу, иначе скот не прокормить. И с кем прежде столкнется опасный и обиженный из-за неудач в Болгарии хан – с возвращающимся степями Свенельдом или со Святославом? Понятно, что на ладьях войску возвращаться удобнее – и люди отдохнут, сил наберутся, и к бою больше будут готовы, чем если после утомительного перехода налетят на них из-за кургана копченые. Но ведь и Малфрида попусту предупреждать не станет.

– Мне бы с князем поговорить, – приподнялся Калокир.

Ответили, что князь на первой ладье плывет, торопится скорее покинуть пределы, где повсюду в береговых заводях стоят во множестве суда ромейские, а их конники рыщут по берегам, следя за отступлением русов. Чем скорее выберутся в море, тем меньше будет опасений, что вдруг император спохватится и прикажет спалить флотилию язычников греческим огнем. Поэтому задерживаться ради беседы с Калокиром князь не станет. Может, позже, когда пойдут они по широкой морской воде, ромею удастся встретиться с князем.

Калокир опять откинулся на доски. Вокруг лежали раненые. Одни уже поправлялись, другие тихо стонали или безмолвно отдавали душу богам, и их тела опускали в воды реки. Да, много ослабевших и недужных, да еще и тюки с добром. Ранее Святослав до добычи был не жаден, чаще все раздавал воям, себе лишь малую толику оставлял. Но теперь он возвращался после небывалого поражения, и эта добыча – единственное, чем он мог оправдать в Киеве неудачный поход.

Неподалеку от ладьи, на которой находился Калокир, двигался длинный, украшенный оскаленной мордой какого-то зверя корабль воеводы Волка. Тюков с добром на нем было много, а гребцов – только «волчата» странного воеводы. Его люди, поговаривали, почти не пострадали в битве при Доростоле: все сильны, неутомимы, но нелюдимы, как и всегда. Правда, и дурное о них сказывали: мол, никто из раненых, которых люди Волка взяли на свою ладью, не выживает, все гибнут.

Калокир вспомнил, как не любила этого воеводу чародейка. Похоже, и простые вои не жалуют их, сторонятся. Ибо было в Волке и его людях нечто жуткое, отталкивающее.

Поздней ночью в лунном мерцании Калокир видел их на черной ладье, какая держалась чуть позади. Люди Волка не почивали, как гребцы на других судах, а сидели, собравшись вокруг своего воеводы. Со стороны казалось, что они просто беседуют, но, присмотревшись, можно былоразличить, что «волчата» замерли неподвижно, их фигуры словно окаменели. Что там происходит? Волк и его вои даже в жару носили накидки из волчьих шкур с клыкастыми остроухими головами хищников, отчего складывалось впечатление, будто «волчата» и не люди вовсе.

Калокир приподнялся, когда их ладья прошла рядом, обгоняя в плавнях его судно. Почудилось, что Волк перехватил взгляд ромея и теперь пристально смотрит на него. В лунном свете под волчьей личиной вспыхнули белесым светом глаза странного воеводы. А потом луну скрыло облако, все погрузилось во мрак, и в этой темноте послышался протяжный одинокий вой, подхваченный остальными «волчатами».

Жуть! Русы говорили Калокиру, что воины этого отряда по языческому обычаю считают волков своими покровителями и восславляют их воем. Но сейчас патрикий едва удержался, чтобы не осенить себя знаком креста. И так вдруг страшно сделалось!

Вновь показалась луна, осветив черную ладью Волка, и патрикий увидел застывшие силуэты воинов-волков, неподвижные, как изваяния. Только глаза мерцали, как свечи, из-под остроухих масок-личин. Или это луна сбивает его с толку?

«Скорее бы они убрались подальше, – подумал Калокир. – Раньше ведь никогда подолгу при войске не оставались. А останутся – надо приглядеть за ними».

(обратно)

Глава 17

Пламя костра металось на ветру, тепла от него почти не было, но при свете огня не так одиноко сидеть в темной промозглой ночи. Где-то неподалеку ревело море, волны обрушивались на плоский песчаный берег, а дувший с моря ветер пробирал до костей. Надвинув на голову меховой колпак, патрикий Калокир плотнее кутался в наброшенную на плечи лохматую шкуру, но все равно не мог согреться. До чего же холодно! Зима уже на исходе, а признаков весны на продуваемых всеми ветрами голых землях Белобережья^[1252] нет как нет.

Калокир вспоминал, как случилось, что они пристали здесь. Все началось после того, как их суда вышли в море из устья Дуная. Невесть что пришло в голову князю, но он приказал не идти привычным для русских корабелов путем вдоль берегов, а отвел суда в открытое море. Варяжко даже предположил, что Святослав хочет напасть на Херсонес Таврический, чтобы хоть так отомстить Иоанну Цимисхию за поражение. Калокир пришел в ярость. Князь не может так поступить, заявил он. Святослав дал слово базилевсу, что не станет нападать на владения ромеев, в том числе и на принадлежавший империи Херсонес. А у самого душа заныла – Херсонес был его родиной, там осталась его родня, и если русы предадут город разграблению и огню… О нет, тогда его пути с князем-побратимом навсегда разойдутся!

Но кто станет слушать его? Выздоравливавшие и отходившие от бедствий под Доростолом русские воины были не прочь поправить дела за счет богатого Херсонеса. Тогда и в Киев будет не стыдно возвращаться. Метания патрикия их не волновали, и Калокиру оставалось надеяться, что это всего лишь пустые домыслы людей Варяжко, а планы князя еще никому не ведомы. Но переговорить с ним все же следовало.

Однако ничего не вышло. Море вдруг заштормило, началась такая болтанка, что шедшие караваном суда разбросало по водной хляби и приближаться друг к другу стало опасно. А потом и вовсе невозможно, ибо налетел настоящий ураган. В конце лета такие ветры случаются редко, но, видимо, после долгой удушающей жары и затишья коварный Стрибог русов решил разгуляться. Сильный северный ветер налетал шквалами, и разразилась такая буря, какую не единожды ходивший на судах Калокир даже припомнить не мог. Половину команды смыло в море, сорвало и тщательно упакованные тюки с добром болгарским. Хорошо, что сама ладья не дала течь и они смогли-таки пристать к длинному плоскому берегу Белобережья.

Варяжко хвалил своих корабелов за то, что умело вывели ладью как раз туда, где еще по выходе из Доростола наметил собрать свою флотилию Святослав. И постепенно разбросанные бурей суда стали сходиться у берегов Белобережья. Но что это были за суда! Покидая Дунай, они все же выглядели флотилией, с добротными парусами, крепким такелажем, полные гребцов и поклажи. Теперь же… теперь они выглядели жалкими. И это не говоря о том, что почти половины судов русы так и не дождались. Зато возликовали, когда появился корабль, на изорванном парусе которого еще можно было разглядеть зигзаг-молнию – стрелу Перуна. То была ладья самого Святослава, он прибыл к берегу одним из последних. На встречавших его русов едва глянул, но все же поднял руку в приветственном жесте. А потом сразу велел разводить костры и созвал уцелевших воевод на совет.

Калокир, которому были отданы под руку русские кмети, тоже там присутствовал. И поддержал решение князя оставаться на Белобережье, пока не приведут корабли в порядок, не передохнут и не разберутся, что к чему. Калокир понял, что Святослав надеется на подкрепление с Руси, которое должно вскоре прибыть, и это тревожило патрикия. А что, если с этим подкреплением князь все же решится поправить свои дела за счет разграбления Херсонеса? Но когда при личной встрече он решился спросить об этом побратима, Святослав ответил:

– Как ты себе это представляешь? Разве у меня достаточно воинов, чтобы гранитные стены Корсуня взять?

Да, Корсунь-Херсонес был отменно укреплен. Зря Калокир волновался. И Святослав был не тем воеводой, который решается бросить измученное воинство на такую твердыню. Хотя про свое обещание не воевать с империей князь больше не упоминал. Когда же Калокир опять напомнил о предсказании Малфриды, князь только пожал плечами.

– Где те пороги? Где Куря? И уж поверь, братко, меня куда больше волнует то, что по сухопутью мы не сможем выйти с Белобережья, потому что за озерами и болотами путь нам преграждает орда Гапон, которую водит еще более опасный Куркутэ. Он хоть и стар, но все еще крови русов алчет. С Курей, думаю, я смог бы столковаться, а вот Куркутэ… Пока его орда стоит на выходе с Белобережного мыса, посуху нам пути отсюда нет. Так что будем приводить в порядок ладьи.

Это было разумно. Белобережье от устья Днепра отделял только лиман, на судах можно было беспрепятственно войти в него… когда суда будут готовы. И когда хан Куря покинет пороги – Святослав все же надеялся на это. Не век же ему там торчать. А пока… Пока придется оставаться здесь.

Нужда заставила их задержаться надолго. Осень люди князя провели довольно спокойно и сытно – провианта хватало, порыбачить было где, да и зверье водилось, не говоря уже о стаях перелетных птиц, которые, направляясь на юг, заполонили все озера и заводи на Белобережье. Но с наступлением зимних холодов радости от сидения на полуострове у русов поубавилось.

Белобережье продувалось всеми ветрами, жилищ тут никаких не было, осинники и низкорослые хвойные заросли не спасали от сырого пронизывающего холода. А холод был жестокий. Мороз ударил такой, что лиман промерз до дна, ладьи вросли в толстый лед, можно было пешком перебраться на противоположный берег… если б не печенеги хана Куркутэ. Они носились по берегу, и если несколько воев решались пройтись по льду, разили их стрелами, а тех храбрецов, что умудрялись добраться до берега, арканили и уводили в неволю.

А потом начался голод. Хлеб, выданный базилевсом, к концу зимы был полностью съеден, дичь исчезла. Те счастливцы, кто смог вывезти своих лошадей, торговали кониной, забывая, что конь – воинский побратим и священное животное. Причем за мерзлую конскую голову брали со своих же по полгривны. Но золото и драгоценности мало ценились теперь, когда люди ложились и вставали с одной мыслью – о еде. Порой шелковые ткани и серебряные кубки просто бросали на побережье и их заносил песком безостановочно дующий ветер. Голодные, измученные вынужденным бездельем, люди становились все озлобленнее, часто между воинами разных отрядов вспыхивали стычки и драки, а то и настоящие побоища, которые едва удавалось остановить гридням князя. Воинское побратимство Святослава, выдержавшее походы, бои, горечь утрат и поражения, закончилось там, где воцарились безделье и безнадежность. Все ждали весну, хотя не знали, что она с собой принесет. Должно быть, просто хотелось немного отогреться…

Костер из плавника совсем прогорел. Калокир сидел в потемках, гадая, не лечь ли спать… Самым трудным было поутру заставить себя подняться и как-то жить дальше. Он давно уже не мылся и не брился, его кудрявые волосы отросли, борода свалялась колтуном. Одно время, когда его поставили над отрядом, он старался приводить себя в порядок, потом и это стало лень. А еще он постоянно следил за людьми воеводы Волка. Они одни по-прежнему оставались в силе, жили обособленно за отдаленными заводями, ходили на охоту или… Калокиру не хотелось об этом думать, но порой ему казалось, что пропадающие время от времени вои-охотники сами становились их добычей. Теперь на исчезновения людей не обращали внимания: пропал человек – значит, освободилось его место у котла с жидкой юшкой, которой питались вечно голодные воины. Но Калокир приходил в ужас от мысли, что люди Волка стали есть человечину. Однажды он попытался поговорить об этом с князем, но Святослав только разозлился:

– Отряд Волка нынче самый действенный в дружине. Они и печенегов отгоняют, и удачно охотятся, когда иные пустыми возвращаются, а то и отбивают у степняков лошадей нам на пропитание. Я уже не говорю о том, что хитрому Волку удалось заставить служить нам нескольких людей из орды хана Куркутэ.

Калокира новые дружинники-печенеги в отряде странного воеводы пугали. Неизвестно, как вышло, что они вдруг подрядились служить Волку, но иногда, поглядывая за ними, он замечал, что они почти не отличались от остальных «волчат»: та же застывшая поза во время сбора отряда, тот же белесый отсвет в глазах. И так же, как остальные люди Волка, невесть где прячутся, когда изредка выпадает погожий солнечный день. Словно в пески дюн на побережье зарываются. По крайней мере, когда пару раз Калокир в солнечный день наведывался в их лагерь за болотами в сосняке, там было пусто. Может, охотились или стерегли перешеек от набегов копченых? Но и другие дозорные нигде не видели «волчат». Они появлялись, когда уже вечерело или стояли ненастные темные дни. Всего воев в отряде Волка было немного – и сорока мечей не наберется, однако все были в силе, подтянутые, молчаливые и необщительные, готовые постоять за себя, если их задевали озлобленные люди князя. К самому Святославу Волк и его дружинники относились предельно почтительно. А князь будто и не замечал, какие у них округлые щеки, словно и не голодали никогда, не видел, как светятся во мраке их глаза, какие они все бледные – даже примкнувшие к ним печенеги, – а губы у всех алые, словно кармином подмазанные. Что бы это значило?

Калокира всегда брала оторопь, когда он думал о них. Раньше все это не бросалось в глаза: «волчата» всегда жили отдельно, с остальными дружинниками не общались, сторонились воинского братства, но всегда были хороши в бою, за что их и ценили. Однако теперь Калокир все чаще вспоминал, в какую ярость пришла чародейка Малфрида, узнав, что Волк на службе у князя. И он пытался припомнить, что она о них говорила… Но так и не вспомнил. Ничего вроде особенного, но все равно чего-то опасалась. А теперь и он опасался…

Калокир плотнее запахнулся в шкуру косули. Самого зверя подстрелил еще осенью, полакомились тогда свежим варевом, а шкура осталась ему. Вот теперь и согревался под ней: на промозглом ветру, когда даже стегач под кольчугой от вечной сырости промерзал, была единственным спасением. Он и укрывался ею ночью, словно прячась от собственных мыслей и затаенного ужаса. И сейчас вздрогнул, когда кто-то опустил руку ему на плечо.

Оказалось, один из воев его отряда.

– Тебя князь кличет, ромей. Чего дергаешься? Или примарилось худое?

Как не примариться, когда в глубине души понимаешь, что в войске русов затесались нелюди? Но поди докажи, что они нечисть, когда все только и ждут их возвращения с очередной охоты. Жрать-то всем хочется, а люди Волка никогда с пустыми руками не возвращаются. Причем сами у котлов никогда не садятся, говоря, что уже успели перекусить. А чем? Или… кем?

Святослав ждал патрикия в колышущемся от ветра шатре, сооруженном из снятой с судов парусины. Значит, хотел побеседовать в стороне от чужих глаз, ибо обычно Святослав укрытием себя не баловал, даже ложился спать среди своих воев, тесно прижавшись к ним, чтобы теплее было. У входа в шатер стоял с копьем Тадыба, нес службу, кутаясь в полость из пегой лошадиной шкуры – коня давно съели, а стоять на ветру в одном доспехе не в радость.

– Давно тебя князь ждет, – сказал Калокиру Тадыба.

Этот увалень сейчас выглядел сутулым, щеки ввалились, круглое лицо в свете горевшего неподалеку костра казалось землистым, как после тяжелого недуга. Тадыба и впрямь долго хворал, да и ныне не совсем оправился, – проходя мимо воина, Калокир слышал его надрывный кашель.

Святослав сидел на песке под сводом шатра, скрестив ноги, как печенег. Рядом горел факел, стояли несколько сундуков, где хранились остатки вывезенного из Болгарии добра.

– Садись, побратим, – сказал он вошедшему в палатку ромею. – Говорить будем.

Калокир опустился на один из сундуков – чего зря на промерзшей земле сидеть? За эту зиму он потерял весь свой лоск, однако ни разу не захворал, потому что не пренебрегал заботой о себе. А вот Святослав покашливал в кулак, глаза были красные – от простуды, от усталости, от недосыпания?

– Пора нынче такая, что у нас на Руси скоро Масленицу объявят, – начал князь, и в его голосе скользнуло что-то похожее на боль – небось был бы не прочь полакомиться блинами в масленичные дни да поводить коло вокруг горящего чучела Морены. – После Масленицы всегда теплеет, – угрюмо продолжал он, – вот и здесь тоже должно со дня на день наладиться с погодой. Да и волна стихнет. Что скажешь, если дам тебе ладью и ты сходишь в Херсонес-Корсунь? Ты ведь тамошнему градоначальнику не чужой, примет он тебя. Ну а ты расскажешь ему, что тут у нас да как. Может, правитель Корсуня пришлет силу, чтобы отогнать печенегов…

– О чем ты, княже? На помощь ромеев не надейся.

– Но ведь Цимисхий теперь мне не враг. Замирились мы с ним, и базилевс даже рассчитывает, что мои вои гвардию его пополнят, как при Олеге и Игоре бывало.

– Но помогать тебе все равно не станет. Да и не могу я появиться в Херсонесе. Вряд ли мой отец там и ныне правит. Император родичей опальных подданных у власти не оставляет. Остается только уповать, что моя семья не пострадала из-за того, что я с тобой в поход на Фракию ходил, а потом мятеж намеревался в Византии поднять. Но власти они лишены – это точно. И если я сойду на пристань Херсонеса, меня тут же в кандалы закуют, как врага базилевса.

– Но что же тогда делать? Я столько людей потерял! Часть со Свенельдом упрямым ушли, часть в море сгинула, а сколько тут померли от недоедания и хворей – не сосчитать! А вдруг Куркутэ надумает двинуться на нас? Сможем ли противостоять ему такой малостью?

– Но, может, подмога придет, князь, – заметил Калокир. – Свенельд наверняка уже добрался до Киева, он соберет новую дружину и поспешит к тебе на выручку…

– Хотелось бы верить, – вздохнул Святослав. – Однако Свенельд не ведает, где мы сейчас. Мы с воеводой не поладили, когда он решил посуху домой двигаться. И планами я с ним не делился. Оттого и не знает он, куда я должен суда привести. Раньше мои люди никогда на Белобережье не зимовали – места эти лихие, дикие, то печенеги пошаливают, то разбойники без роду и племени. Как же Свенельд догадается? Будь я на его месте, не гонял бы дружину куда ни попадя. Нет, на подмогу из Киева нам рассчитывать не приходится.

Это была скверная новость. Но Калокир все же попытался утешить Святослава, напомнив, что князь сам же и сказал, что весна на подходе, зиму как-то пережили, скоро потеплеет и можно будет войти на ладьях в устье Днепра…

Неожиданно Калокир умолк, почувствовав за спиной чье-то присутствие. Казалось, и полог шатра не поколебался, и тень от факела на парусиновой стенке не дрогнула, но все же чувствовал – стоит позади кто-то. Да и князь резко вскинул голову, глядел мимо патрикия.

Калокир обернулся и отступил. У входа неподвижно стоял воевода Волк. Без шапки, словно холодный ветер ему нипочем, рыжая грива ниспадает до лопаток, накидка из волчьих шкур небрежно откинута, открывая доспех из вареной кожи без единой стальной пластины. И как это он без доброго доспеха ни разу ранен не бывал в схватках? А еще ромей заметил, что глаза Волка кажутся такими светлыми, словно зрачков не имеют; такие у слепцов бывают. И все же его тяжелый взгляд чувствуется. У Калокира буквально кровь в жилах застыла, когда Волк поглядел на него. А князь ничего, улыбнулся, сказал:

– Как же ты тихо ступаешь, Волк! И песок не скрипнул под ногой, когда входил. Но отчего это страж мой о тебе не доложил?

– Не доложил? Пустое! – махнул рукой Волк. – А пришел я, потому что объясниться нам надо, княже. Только вот этот, – указал он на Калокира, – пусть прочь убирается. Не для его ушей мои речи.

Это были грубые слова, но Калокир не стал противиться, вышел из шатра. А затем под порывами ветра, у набегающей на берег волны, вдруг задумался – отчего так поспешил? Но у него и впрямь при Волке едва поджилки не тряслись. Однако после всего, что он заметил, наблюдая за воеводой… Да разве ему не довелось когда-то повидать на Руси дива всякие? Но то было с ведьмой, которая имела власть над всякой нечистью, а сейчас совсем другое дело… И снова вспомнил, что даже Малфрида Волка опасалась.

Холодный морской ветер резал ножом. Но и уносил прочь страх, заставлял думать. И внезапно у Калокира возникло желание узнать, что же Волк князю говорить станет.

Ромей вернулся к шатру, взял у притопывающего на месте Тадыбы копье.

– Ступай к котлам, парень, там сейчас добычу свежевать будут. А я покараулю тут пока.

Покашливающий воин не стал спорить, отдал ромею пегую накидку и прочь заторопился. Калокир же осторожно приблизился к шатру, пока не начал различать голоса за парусиной.

– Я не лгу тебе, великий князь, – услышал он приглушенный голос Волка. – Погляди – видишь, тени от меня нет. А у кого ее не бывает, знаешь?

– У тех, кто души лишен, – отозвался князь. И вдруг рявкнул: – Зачем указываешь мне на это? А ежели велю тебя колом осиновым проткнуть? Мне нежити в войске не надобно!

Повисла глухая тишина. Калокир судорожно сглотнул. Нежить? Значит, Волк – упырь, из тех, которых даже в могиле колом прокалывают, чтоб не встали? В Византии таких вампирами зовут. И почему-то не удивился. Давно ведь понял, что Волк из них, только себе не хотел признаться.

Он продолжал вслушиваться. Волк говорил негромко, но понять, о чем идет речь, можно было по отдельным обрывкам фраз. Дескать, не думает он, что князь захочет избавиться от того, кто столько раз помогал ему и был верен, как никто другой. Так что Святослав – должник Волка и его людей. Теперь же он, Волк, предлагает еще кое-что: людей у князя нынче мало, они не осилят печенегов Куркутэ, если тот надумает пойти на Белобережье. А он подумывает. Волк ведь недаром велел своим «волчатам» не добивать всех печенегов, а только укусить их, сделав подобными себе. Теперь эти упыри-печенеги Волку верны и, подчинившись ему, поведали о планах хана. Выдержит ли рать князя набег копченых? Но если часть воинов-русов такими же упырями сделать, то им ничего не страшно.

– Я дело тебе советую, князь пресветлый, – продолжил Волк. – Мои «волчата» смогут удерживать их какое-то время, небось сам видел, какие мы в сече, – ничто нас не берет, а сила у нас такая, что один десятерых разит. Неважно как – мечом ли рубят, руками ли рвут, вгрызаются ли при броске. Но признаю: если сильное войско нас окружит, даже мои «волчата» не смогут удержать всех. Смерти мы не страшимся – мы ведь и не живем… хотя и не мертвы. И способны восставать снова и снова, если нас не погубить окончательно. Как? Ты знаешь. Осиновый кол, стрела с серебряным наконечником, погибнем также, если голову нам отделить от тела. Еще от запаха чеснока мы слабеем – и это злит нас особо. Ну и огонь нас может погубить. Во всем остальном мы сильны и необоримы. Конечно, быть упырем – это странное существование, но нам оно нравится. Чувствовать свою силу – сладко, князь! Слаще только живую кровь глотать – во время сечи или после нее, когда раненых доедаем.

– Вы и человечину едите? – глухо спросил Святослав.

– Мертвых – нет. А живых… Да, их кровью и питаемся, – чуть ли не с удовольствием отозвался упырь. – И потом долго в сытости пребываем. Ибо наша сила только в людской крови, а врагов ведь все одно к марам отправить надлежит. Ну, не поднимать же их… разве только если служить нам заставить.

– А ты и это можешь?

Волк как-то странно засмеялся. Говорил теперь совсем тихо, но Калокир все же разобрал, что был Волк некогда великим колдуном, пока его не убили. А убив, похоронить как следует не удосужились, вот он и восстал. И с тех пор служил Руси. Разве есть в чем упрекнуть его Святославу, мало ли славных подвигов за Волком числится?

– Зря ты мне все это поведал, Волк, – сказал наконец князь. – Я с темными силами знаться не желаю. А таких, как ты, Перун не милует. Я же Перуну служу. Он мой бог.

Волк негромко рассмеялся.

– А с чего ты решил, что мы Перуну не милы? Ну да, молнией он нас поразить может. Молния, как и обычный огонь, нам враг. А вот сила Перуна нам нравится. Вспомни, ведь мы появились под Доростолом именно после того, как волхвы большую жертву Перуну принесли. Вот от тех жертв и нам сила перепала. До этого мы в тине болотной лежали, от солнца хоронясь. Мертвым солнце враг, только я один, пользуясь своим колдовством, могу свет его выносить, да и то недолго. Мои же «волчата», после того как ромеи со своими огненными сифонами к деревянным укреплениям Переяславца подошли, поняли, что гибельно пламя для упырей, и решили бежать. Говорю же – враг нам огонь! Губит нас, как и молитвы попов христианских, от которых мы сил лишаемся. Вот мы и ушли. Но не покинули же тебя!

Святослав молчал, а Волк поведал, как его «волчата» пробирались туда, где приносили жертвы, к Доростолу, где князь в осаде пребывал. Днем в землю закапывались, в тине болотной укрывались. Воздух живой упырям не нужен, вот и прятались так, что никто обнаружить не мог. Добрались до болотистых заводей на побережье Дуная, уже и сам Доростол видели, но все ждали своего часа. И час этот настал, когда Перун погнал тучу. Небо потемнело, мраком все вокруг окутало – а нежити в отряде Волка только того и надо было. Вскочили, полные сил, и ворвались в сечу…

– Ты вспомни, Святослав, чем нам обязан! Не появись мы тогда, что бы от войска твоего осталось?

Князь отвечал тихо, слов не разобрать. Но Калокир догадался, что Волк уже почти склонил его на свою сторону. А предлагал упырь ни много, ни мало – сделать других дружинников князя такими же, как его «волчата», – не живыми, не мертвыми, но неуязвимыми и беспредельно сильными.

– Я бы мог и без твоей воли так поступить, – говорил Волк, – но есть закон: если ты решил служить кому живому, обязан до конца повиноваться. А я тебе служу, Святослав. И верен буду, доколе не прогонишь.

– Так, говоришь, сильны твои воины? – после долгого молчания отозвался князь. Голос звучал громко и как будто даже весело. – Хотя о чем спрашиваю? Сам видел.

Но Волк тем не менее равно принялся расписывать да нахваливать: ран упыри не боятся, даже смертельных, в пище и воде не нуждаются, так что кормить их незачем. По скалам и стенам взбираются с ловкостью паука, от времени не стареют и не слабеют – вечно служить будут! Кони у них… С лошадьми особое дело – не всякий конь упыря понесет, зато если упырь коня укусит, тот станет послушным, будет только своему кровососу подчиняться, а чужого не подпустит. И еще, в отличие от упырей, кони солнечного света не опасаются. Правда, долго не живут. Ну, если неживая рать на судах пойдет по Днепру, скакуны и не понадобятся. Пусть князь еще раз подумает о том, что упыри за главным идут беспрекословно, а между собой никогда не схватываются, – своего укусить для упыря смерти подобно. Так что волнений и недовольства в войске упырей никогда не бывает. Зато друг за друга горой стоят. Ибо знают – их мало. Людей теплокровных куда больше. Но это и хорошо. Будет упырям чем питаться.

Калокиру стало совсем худо, тошнота накатила. А князь молчит, слушает.

– Хочу поглядеть, как ты человека в упыря превращаешь, – произнес наконец Святослав. – Умеешь мертвых поднимать?

– Зачем мне мертвые? Кровь мертвеца – отравленная кровь. Мы живых любим, теплокровных. Если от укуса помирают – оставляем. Сами отойдут за черту.

– То-то мои люди говорят, что все раненые на твоей ладье не выжили! – с внезапной злостью выкрикнул князь.

На это Волк отвечал так тихо, что Калокир не смог разобрать слов. И, видно, убедил-таки князя. А потом пообещал показать, как живой в могучего упыря превращается. И долго потом существует – в силе неодолимой. Конечно, не живет, как смертные, а подчиняется своей особой судьбе, таясь, но и получая возможность обороняться.

– Давай позовем твоего охранника, – предложил Волк. – Того, что у шатра стоит. И я его осторожно так… прикушу. Упырями многих сделать не смогу, тут постепенно действовать надо. Так позвать?

– Тадыбу?

Больше патрикий слушать не стал. Бросился от княжьего шатра со всех ног. Куда бежал, зачем? Выбился из сил, упал на песок у самой кромки прибоя. Сорвал с себя шкуру, подставляя грудь сырой свежести. Холод, ветер – все что угодно, только не то, о чем князь с упырем толковали. Ибо понял он – Волку удалось заинтересовать Святослава.

Позже Калокир вернулся к кострам и увидел Тадыбу. И Волка, бродившего меж русами.

Потом услышал, как Волк окликнул воина из темноты:

– Эй, ты… как тебя? Тадыба! Ты почему ушел с поста? Идем-ка, тебя Святослав кличет.

– Это я его отпустил, – заслонил собой воина Калокир. И надавил на плечо, заставляя сесть на место. – Тадыба из моего отряда. Вот я ему и приказал.

Волк стоял поодаль от костра – не любит нежить светлого пламени, сторонится. А Калокир выхватил ветку из огня, помахал, словно хотел получше разглядеть воеводу, – и тот еще дальше отступил.

– Тадыба – христианин, – неожиданно произнес Калокир. – Ему как раз время помолиться.

Тадыба попытался что-то сказать, но ромей еще сильнее сжал его плечо. И увидел, как Волк подался прочь. Не хотел иметь дела с крещеным. Калокиру следовало это учесть.

– Я давно не молюсь, ромей, – проворчал Тадыба. – Христиане нас побили, так с чего мне их Бога восхвалять?

Калокиру было все равно. Он был доволен, что упырь отступил. Но куда направился?

Во мраке он видел, как тот сошелся с кем-то из воинов. На расстоянии не распознать, с кем именно, все в шкурах, прячутся от ветра. Калокиру же следовало поспешить к Святославу, разубедить его, устыдить…

Он опоздал. Волк с закутанным воином уже входил в шатер. А Калокир оробел. Стыдно признаться, но струсил.

В тот вечер он впервые начал молиться. Забытые слова тяжело сходили с языка. Но если упыри недолюбливают христиан, он готов почитать Христа от всей души…

За ночь ветер разогнал тучи, и утро выдалось солнечным, ясным, теплым. Русы повеселели, поскидывали меха, смотрели, как играют блики солнца на воде, подставляли бородатые лица теплым лучам. За день солнце так нагрело Белобережье, что стало слышно, как трескается в лимане лед. А через несколько дней в море уже плавали рыхлые глыбы, вода поднялась, затопив берег, пришла пора смолить корабли и готовиться к походу.

По теплой поре воины стали собираться в путь. Брили бороды, подрезали отросшие космы, а то и голились начисто, чтобы избавиться от вшей. Над стоянкой плыл темный дым, когда кипятили смолу – конопатить суда, самые отчаянные из русов даже рискнули искупаться в море. Вода обжигала, но как же славно было после купания согреться на солнышке!

– И седмицы не пройдет, как сможем тронуться в путь, – радовались они.

Калокир тоже оживился. Скоро что-то решится, не будет больше этой мучительной неопределенности. Да и Святослав все чаще среди людей, веселый, строит планы, общается со всеми. Словно и не было той ночной беседы с упырем.

Но с теплом оживились и печенеги хана Куркутэ. Набег случился на рассвете, когда в стане русов большинство еще спали. И, как всегда, первым вышел против копченых бдительный Волк со своим отрядом. Правда, сразу же на подмогу поднял своих людей и воевода Вышата. Позже, когда все улеглось, воины говорили:

– А наш-то старый Вышата еще неплох!

«Старыми» русы называли опытных воевод, которые участвовали во многих сечах, но были еще в самом соку. Вышата же был известен не тем, что отважно бился, вдохновляя примером более молодых соратников, а тем, что наблюдал со стороны и давал верные указания. Но особой отвагой не отличался. Теперь же будто подменили Вышату! Сам вышел на печенегов, кидался на них, рыча, как дикий зверь. А как рубился! Казалось, и сталь чужая его не берет. Говорили, что посекли его сильно, но оправился он скорее, чем новый день настал. Словно припрятал где-то для себя чародейской воды, толковали между собой витязи.

Калокир же стал сторониться Вышату. Он понял, кого сделал упырем Волк. Вот и приглядывал за ним украдкой. Так и есть, на солнце Вышата не сидел, все больше под навесом таился, жаловался, что раны ноют, а как темнело, расхаживал по лагерю, смотрел на воев особым взглядом. Как-то подозвал одного из умелых кметей, отвел в сторону. А Калокир следом двинулся. Таился среди низких сосенок, догонять не собирался, но и из виду не терял, хотя непросто было следить за ними: ночь выдалась мглистая, туча то и дело лик половинчатого месяца укрывала. А как развиднелось, Калокир увидел Вышату и кметя. Они стояли на берегу моря, их силуэты четко вырисовывались на фоне блестевшей в лунном свете воды. Вроде как о чем-то беседовали, а потом Вышата приблизился к воину, обнял… Ну что тут подумаешь о них? Но Калокир не сомневался, что упырь Вышата укусил выбранного им дружинника. Тот даже как будто осел, а Вышата его поддержал. Потом воин поднялся и оба пошли прочь.

Калокир больше не следил за ними. Хотел поглядеть, что с укушенным завтра будет. А вроде как и ничего. Ходит себе крепкий молодец среди других воев, помогает такелаж на ладьях устанавливать, смеется беспечно. Видимо, не сразу у упырей их новая суть проявляется.

Но не придумал ли все это Калокир? И с кем тут посоветуешься? Может, все-таки со Святославом? Но князь нынче тоже весел перед отплытием, а когда ладьи спускали на воду, беспечно поднялся на свою. Но, как заметил Калокир, именно людям Волка повелел возглавить флотилию. И в ночь решил трогаться. Это многие сочли разумным – ночью легче пройти мимо носившихся по берегам печенегов.

В устье Днепра входили на веслах – все гребли с силой, противясь течению, шли мимо поросших тростником островов, которых в разливе было множество. Вода высоко стояла, двигались легко… если легкой можно назвать непрерывную греблю до самой зорьки. А как стало светать, пристали к берегу. Князь сказал, что хочет поберечь силы воинов, поэтому днем они будут отдыхать, а едва стемнеет – снова в путь.

Так и шли несколько дней. Калокир был молчалив. Может, Святослав все верно решил, если печенеги не показываются. А может, бережет своих новых воинов-упырей. И еще одно новшество: чуть начинало развидняться и бросали якоря, как на судах тут же натягивали парусину – от солнца укрыться, чтобы свет спать не мешал и чтобы тем, кому свет не мил, было где укрыться.

Калокир не раз пытался подобраться к ладье Волка или Вышаты, да только они обычно в стороне от других становились. Но как-то уже на закате, когда Калокиру, несмотря на усталость, не спалось, увидел он Вышату. И кметя его новообращенного увидел… и еще двоих. Все они стояли рядом со спящими воинами, глядели на них. Потом Вышата указал на какого-то гребца, и один из его кметей склонился над ним. Со стороны могло показаться, что он целует воина, тот даже проснулся, руками только забил, будто оттолкнуть хотел. Но ни звука не издал – угомонился. Вышата же и его кмети молча наблюдали за происходящим, и глаза их поблескивали во мраке белым отсветом.

«Так на Руси они все скоро упырями оборотятся, – в отчаянии подумал ромей. – Бежать мне надо… Но как же Святослав? Он хоть понимает, что творит?»

Ночью на идущие на веслах ладьи напали печенеги. Свистели, улюлюкали, сыпали стрелами. Но суда продолжали ход, понемногу отстреливаясь. Обошлось без потерь.

– Если копченые появились, значит, и дальше будут преследовать, – произнес сидевший подле Калокира Варяжко. – Князь все верно подгадал, велев в темноте идти, но острова с зарослями мы уже миновали, так что печенеги непременно попытают свою удачу. И уж поверь мне, патрикий, там, где в Днепр впадает славный Ингулец, нас наверняка ждет засада.

Но и тут обошлось. И вои говорили, что потому и обошлось, что Святослав велел медленнее идти, а сам послал вперед ладью Волка. Да еще и струг Вышаты дал ему в помощь.

Те вернулись, сообщив, что места впереди безопасные. Ночью, когда миновали устье реки Ингулец, и впрямь тихо было. Да только Варяжко, принюхиваясь, сказал:

– Сеча тут была. И недавно. Золой тянет, как с пожарища, да трупный запах чую. Значит, немало тут полегло. А вот кто смерть принял? Отчего ни Вышата, ни Волк о том не сказали? Если их дело, могли бы и похвалиться.

«Князь их наверняка похвалил, – думал ромей, налегая на весло. – То-то он так радостно обнимал обоих воевод, когда те вернулись. А ведь никому из своих ни слова не сказал».

Варяжко негромко напевал рядом. Пел о доме, о срубах во градах, о дымах на капище, а еще о красных девицах, что сходят к мосткам у реки, распустив длинные косы. Ох, как же изголодались вои по женщинам! Каждый кого-то вспоминал, тоскуя по ласке и домашнему уюту, мечтая о пирогах с зайчатиной, которые милая выставит на стол перед дорогим гостем.

– А ты, Калокир, небось Малфриду разыскивать станешь? – легонько налег на плечо ромея Варяжко. – Сам же сказывал, что на Русь ее отправил. Как думаешь, дождется ли тебя чернокудрая чародейка? Она у нас особенная! Ну, ты уж не сверкай так очами. Сладится у вас, так я первый порадуюсь…

Калокир и впрямь часто думал о ведьме. Но не так, как ранее, когда вспоминал ее сладкие уста, ее гибкое тело и лоно жаркое. Теперь ему хотелось поговорить с ней да совета спросить… Он всегда был уверен в себе, теперь же окончательно растерялся. Вокруг творилось что-то неведомое, но он был среди язычников и не знал, как они воспримут его слова о том, что их князь привечает упырей. Сам Святослав довольным ходит. А те из русов, что приняли крещение в Болгарии, после боев с войском империи о своем отступничестве и вспоминать не хотят. Зато сам Калокир усердно молился. Он чувствовал себя бесконечно одиноким, и теперь у него оставался только его Бог. И Святослав. Они должны объясниться!

Поговорить удалось, только когда караван судов вынужден был стать на дневку у разветвления русла Днепра. Здесь было видимо-невидимо островов и островков, за зиму ветра повалили множество деревьев, и кормчие опасались, что суда могут наскочить на новые мели или топляки, перегораживающие русло. Вот и задержались ненадолго, пока кормчие реку впереди проверят. А заодно и поохотиться решили.

Места эти кишели дичью, огромные туры спускались к воде, проносились легкие степные сайгаки, на водопой приходили тарпаны – дикие лошади. Русы знали, что мясо у тарпана сочное, куда вкуснее обычной конины, всем набившей оскомину.

Но взять тарпана пешему охотнику – дело не простое. Зато медлительные туры – самое то, чтобы пойти облавой да отбить телят и коров от стада шумом и криками. А варева из тура на всех хватит, так что сил для дальнейшего перехода у воев прибавится. Но главное – чтобы степняки не налетели, не порубили пеших охотников. Для этого в ночь перед облавой Святослав и выслал на разведку тех, кто уже прославился в боях с копчеными. Остальные же отдыхали перед охотой, слушая бывалых ловцов, пояснявших, как берут туров.

Калокир же, как только увидел князя одного, сразу направился к нему.

– Чего тебе, ромей? – едва обернулся князь на приветствие побратима.

Калокир даже опешил в первый миг. Никогда Святослав не бывал с ним груб. И первое, что пришло в голову: «Теперь я никто в глазах князя Руси, за мной не стоит всемогущая Византия». Но ведь для Святослава по-прежнему свят обряд побратимства! Или уже нет?

Но князь сам развеял сомнения патрикия:

– Что ты ко мне явился, вместо того чтобы своему богу молиться? Противно глядеть, как ты в каждый свободный миг на коленях… Мои боги не требуют от меня унижаться.

– Но твои боги не почитают и тех, кто с нежитью водится. Сам же когда-то рассказывал, – возразил Калокир.

Святослав ответил не сразу, молча глядел на херсонесца. Последние закатные лучи освещали его застывшее лицо. Потом криво улыбнулся, блеснули крепкие зубы.

– Я всегда ценил тебя, Калокир. Ты все замечаешь вовремя и из всего извлекаешь уроки. Что теперь ты решил?

– Думаю, что ты в отчаянии и готов даже на то, что ваши волхвы не одобрили бы.

– А где эти волхвы? Служители Перуна не отважились плыть со мной на челнах и все как один уехали со Свенельдом. Я же предоставлен самому себе. И только мне решать, что лучше для моих людей.

– А у самих людей ты спросил? Поведал ли им, что решил отдать их упырям на потраву?

– Ты не все знаешь…

– Знаю, Святослав! Упырем становится тот, кого иной упырь укусит. И он уже не живет прежней жизнью, а ходит полумертвым, избегая солнца и священных рощ, где творят требы тем богам, которых ты прежде так почитал. Сам-то ты после того, на что решился, сможешь войти под их сень?

Князь на миг опустил бритую голову, отросшая прядь сползла на глаза.

– Волхвы мне победы не принесли, Калокир. А упыри Волка спасли, когда надежды уже не осталось. И плохим бы я был предводителем, если б пошел против тех, кому жизнью обязан. А то, что позволил иных сделать такими же, как они… сильными, непобедимыми, неустрашимыми, то что в этом плохого? Людей моих немало полегло. Еще неизвестно, что в Киеве скажут, когда поймут, что я, князь-воевода, не знавший поражений, вернулся побитым и униженным. Тот же Свенельд мне поставит в упрек болгарские походы. Он не преминет напомнить, что моя родительница Ольга войну с болгарами не одобряла. А к слову Свенельда многие бояре прислушиваются. Если же со мной будут непобедимые упыри, то даже рать Свенельда и бояре мне не препона.

– Неужто ты и со своими воевать собрался, княже?

– Все может случиться, – все так же не поднимая головы, глухо ответил Святослав. И вдруг шагнул к Калокиру, схватил его за руки, посмотрел прямо в глаза: – Ты что, не понял, какую силу можно иметь с таким воинством? Что мне бояре киевские, что Свенельд? Да я могу идти куда пожелаю! Дай срок, и мои вои-упыри вырастут числом и станут непобедимыми. И я верну все, что потерял по позорному договору доростольскому. Все возьму! Ты говорил, что хочешь в Царьграде на трон воссесть? Тогда я дивился твоему самомнению. Теперь же скажу так: да, это возможно, Калокир Херсонесец! И только тебе решать – со мной ты… или по-прежнему будешь ползать на коленях перед Христом, вымаливая милости, которых никогда не получишь!

Калокир попятился. Закат догорел, серые сумерки опустились на лицо князя… И показалось ромею, а может, и впрямь так виделось, что голубые глаза его побратима-язычника стали необычайно светлыми. Почти белыми…

А еще Калокир почувствовал, как князь потянул его к себе. С силой, словно обнять хотел. Пытается вернуть под свою руку заколебавшегося ромея? Или?…

Он не додумал эту мысль до конца. Острый блеск в светлых глазах Святослава ужаснул его.

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!.. – взмолился Калокир, вырываясь и пытаясь сотворить знак креста.

Князь ударил его по руке, не позволив закончить крестное знамение, и отпустил.

В вечернем воздухе кричали птицы, чувствовался запах набухшей весенней реки. Взгляд светлых глаз князя будто застыл. И его улыбка… Калокиру вдруг показалось, что он заметил под его усами длинные белые клыки. Нет, нет! Это невозможно!

Почудилось ли? Князь уже отвернулся, вздохнул глубоко.

– Христианин, раб!

И через миг:

– Ты должен понять – после такого поражения новые победы мне просто необходимы. И я везде пройду с такой силой. Понимаешь ли, ромей?

– Понимаю, – глухо ответил Калокир, с трудом шевеля непослушными губами. И вдруг вспылил: – Нельзя доверяться нежити, князь, брат мой! Ты не должен вести их на Русь!

Святослав не спеша оправил пояс, откинул полу потрепанного корзна^[1253] за плечо. Невдалеке стояли его гридни, но тут же подошли, услышав, что князь и ромей говорят на повышенных тонах. Но Святослав поднял руку, и они отступили.

– Прогони упырей, княже, – взмолился Калокир. – Русь тебя с ними не примет!

– Мне никто на Руси теперь противостоять не сможет! – огрызнулся Святослав. И добавил чуть погодя: – Останешься христианином, я забуду, что братался с тобой.

Оба долго молчали, словно не решаясь взглянуть друг на друга. Наконец Святослав заговорил:

– Тебе никто не поверит, ромей. Пока ты у меня в чести, за тобой идут. Начнешь против меня людей настраивать… только обозлишь. От тебя попросту избавятся. Мне и приказывать не придется. Ну а если решишься поддержать… Я сказал – и венец цареградский для тебя возможен. Ты ведь всегда знал свою выгоду. Даже порой упрекал меня, что я больше люблю войну, чем завоевания. Теперь же я смотрю на многое по-другому. Вот и ты попытайся. Неволить тебя не стану. Буду надеяться, что, поразмыслив, ты сам все поймешь и согласишься со мной.

Он ушел. Калокир долго стоял в одиночестве. Но ни на миг, ни на единый миг он не подумал о том, чтобы принять удел, о котором говорил ему Святослав. Победа не имеет ценности, если губит душу. Прежде Калокир редко задумывался о своей душе, но теперь вдруг понял, как это важно для него. И хотя он был грешником, однако надеялся на какое-то снисхождение высших сил. Да, он опасался того, что несет с собой вседозволенность, которой соблазнил князя в минуту отчаяния Волк. Святослав всегда казался ему таким сильным, таким цельным… Теперь же князь разуверился и задумал пойти выигрышным, но нечистым путем. И Калокир понял, что отныне их пути разошлись.

В ту же ночь он бежал. Он не хотел становитьсяупырем… Он любил жизнь с ее радостями и бедами, испытаниями и преодолением преград, и его не прельщала победа любой ценой. Жизнь – это испытание, проверка на прочность. И тем она дороже, чем достойнее справишься с испытанием.

Так думал Калокир, уходя все дальше от стана русичей. Куда шел? Сперва сам не ведал. Главное – подальше от людей князя… и от нелюдей. Он натер подошвы сапог чесноком, чтобы ни один упырь не смог идти по его следу; кроме меча, прихватил с собой еще пару серебряных ножей – никчемных игрушек, как считали русы, тащившие с собой византийские столовые приборы лишь для того, чтобы переплавить их в гривны или браслеты-наручи. В попавшейся на пути осиновой роще беглец срубил ствол молодого деревца и заострил его конец. Может, и зря старался, но когда знаешь, что вооружен, легче на душе.

Он шел всю ночь. Днем можно было бы и передохнуть, но он был так взволнован, что решил идти не останавливаясь, пока хватит сил. На ходу жевал вяленое мясо. И в следующую ночь тоже. Когда же увидел впереди воды могучей реки, понял, что заблудился. Днепр? Но ведь он двигался по солнцу на северо-восток… Значит, русло реки поворачивало, и он уперся в эту излучину. Выходит, надо идти вдоль берега против течения, поглядывая на реку, чтобы не нагнали его ладьи князя. Но куда он ушел? В глубине души Калокир это понимал: туда, где сможет найти Малфриду. Они потерялись в этом огромном мире, но если настойчиво искать ее… Малфриду на Руси многие знают. И если прежде чародейка была его возлюбленной – ладой, как говорили русы, то теперь она стала его единственной надеждой. Она сильная. Она сможет справиться с тем злом, которым станут для Руси Святослав и его люди и нелюди.

К ночи голод заставил ромея искать пропитание. Заметив на дне илистой заводи громадного сома, Калокир убил его осиновым колом и выволок на берег. Потом разделал, обвалял в глине и запек на угольях. Когда стало темнеть, засыпал уголья песком и двинулся дальше. Его уже шатало от усталости, но он понимал, что ночь для него опасное время, ибо за ним могут выслать охотиться. И упорно двигался вперед, пока ноги не стали заплетаться. Шаг, еще шаг… Пока край неба не начнет светлеть.

Когда совсем рассвело, ромей решил немного поспать. Прикорнул под пригорком, а очнулся, когда солнце уже склонялось к закату. Доел остатки сомовины и зашагал дальше.

Вставала огромная луна. Степь казалась необъятной волчьей шкурой, по которой он идет… как букашка ползет по спине исполинского животного.

А потом он что-то почувствовал, какое-то движение. Припал к земле, как делали русы. Так и есть, слышится слитный топот копыт. Всадники? Степняки? Или просто стадо тарпанов?

Калокир затаился в складке невысокого холма. Травы еще не были густы, но луна светила со спины, а он таился в тени, поэтому вся бесконечная равнина перед ним была как на ладони.

Силуэт двигался по степи быстро – огромный, косматый, проворный. Волк! Упырь Волк! Калокир тихо заплакал. Он не сомневался, что нелюдь обнаружит его в укрытии. И чем ближе тот был, тем яснее понимал это ромей. Он ведь вошел в воду, когда охотился на сома, и теперь его след легко было взять. А у упыря обоняние, как у хорошей ищейки.

Калокир вверил себя заступничеству небес и поднялся во весь рост. Волк замер неподалеку, потом начал неспешно приближаться.

– Зачем ты бежал, христианин? Святослав велел разыскать тебя и вернуть. Ты ведь побратим его!

Волк казался совершенно не уставшим: даже дыхание ровное. В лунном свете его рыжие волосы казались розоватыми, глаза светло поблескивали из-под отросшей челки.

Калокир чувствовал себя вконец растерянным – от страха, от изнеможения, от бессилия… Как сражаться с упырем? Кол! У него за поясом осиновый кол. А в калите на бедре – маленькие серебряные ножи. Но под притягивающим взглядом упыря он не может пошевелиться. И только губы непроизвольно шепчут:

– Отче наш, сущий на небесах…

Волк оскалился – из приоткрытой пасти послышался глухой рык, показались длинные белые клыки, волосы встали дыбом, – и принялся кружить вокруг опустившегося на колени ромея, не сводя с него мерцающих глаз.

– И сколько ты так продержишься, ромей?

Он не мог приблизиться, пока Калокир изливал свою душу в молитве!

– Да святится имя Твое!.. – твердил Калокир.

Он повторял снова и снова, потом стал читать молитву к Богоматери. И опять – «Отче наш»… Так продолжалось долго, горло у патрикия пересохло, но никогда еще он не молился с таким жаром. Даже закрыл глаза, вверившись покровительству небес. Его страх отступил – он чувствовал себя под могучей защитой, одолеть которую не мог никакой упырь.

А потом Волк вдруг замер и уставился на вершину холма. Калокир продолжал молиться, но теперь и он кое-что заметил. Длинная тень упала на траву из-за его спины. Он оглянулся: на холме, под которым он надеялся укрыться, появилось несколько верховых степняков. Это топот их коней он слышал, припав к земле! Долго же они кружили по степи, пока не добрались сюда. Но сейчас патрикий был рад копченым. Они были живые! Из плоти и крови!

Один из печенегов что-то сказал другим и стал разматывать волосяной аркан. И тем отвлек Волка. Упырь повернулся к ним, расставив руки, и пригнулся, готовясь к прыжку. Теперь он стоял спиной к Калокиру, и ромей не упустил свой шанс.

Еще миг назад он казался себе жалким и бессильным, а теперь выхватил из-за спины кол и стремительно бросился вперед. На Волке был кожаный доспех, и все же упырю не устоять против осинового острия. Калокир ударил в середину спины. От толчка Волк рухнул ничком, а патрикий с неистовым криком навалился на свое оружие всем телом, вгоняя острие все глубже. Лопнул панцирь, кол вонзился в плоть. Калокир забыл и о печенегах, и о том, что Волк очень силен. Тот рванулся под ним, вывернул голову с оскаленными клыками. Но уже хрустели позвонки, и он только забился сильнее, вырывая когтями траву, суча ногами. Его громоподобный рык раскатился над степью… потом стал глохнуть, превратившись в поскуливание, в шипение… в глухой человеческий стон.

Все. Пробив тело упыря насквозь, кол вошел в сырую землю. Волк уже не двигался, но Калокир по-прежнему не мог перевести дыхание; он все еще лежал на трупе, задыхаясь и хрипя. Пот заливал глаза, его била крупная дрожь.

Он не помнил, как поднялся и опять увидел печенегов. За это время они так и не сдвинулись с места. Но когда он, пошатываясь, выпрямился, тронули коней и приблизились. У одного в руках был аркан, но он и не подумал использовать его. Степняки молчали, глядя на пронзенного колом могучего воина. И, кажется, что-то понимали.

Тот, кто был среди них главным, что-то отрывисто бросил воину с арканом. Воин спешился, передал повод коня Калокиру и коротко сказал:

– Едем с нами. Это дурная ночь.

Калокир с трудом, как немощный старик, взобрался на лохматую лошадку. Он не знал, куда его везут, о чем негромко переговариваются печенеги. Он был весь в крови упыря, которая в свете луны казалась черной и издавала зловоние.

А потом показался стан печенегов с множеством шатров, залаяли псы, в темноте прибывших встретили какие-то люди. Калокир сошел с коня, огляделся. Его толкнули в спину, у догоравшего костра кто-то спутал его ноги веревкой и сказал:

– Ты сильный воин. Ты убил шайтана. За тебя хорошо заплатят.

Итак, он стал невольником. Но сейчас ему было все равно. Он лег на землю, сжавшись в комок, и уснул.

Утром он оглядел себя – весь в заскорузлой крови, уже побуревшей, как у любого смертного, руки ободраны, шапку где-то потерял. К нему подъехал сам хан Куря.

– Ну и ну! – воскликнул он и рассмеялся. – Любимец самого князя русов! Не сразу тебя и узнал, патрикий. Говорят, ты герой? А у меня как раз есть человек, который за тебя неплохо заплатит.

Он говорил по-русски, и Калокир все понял. Стал соображать, что может выиграть в такой ситуации. Раньше они ладили с Курей, гоняли вместе на скачках коней, устраивали петушиные бои.

Но потом Калокир увидел того, кому собирался продать его Куря. То был посол императора преосвященный Феофил, епископ Евхаитский.

Аскетическое лицо Феофила брезгливо скривилось, когда он узнал Калокира.

– Всемогущий Боже! Патрикий Калокир, до чего вы дошли!

– А вы все еще во славе, отче. Правда, я не ожидал, что вы так загоститесь у этого народа.

– Я не мог уехать, пока не улажено дело. А тут эта страшная зима… Но мы побеседуем позже, когда вы приведете себя в надлежащий вид…

Это было приятно – обмыться и надеть чистую сухую одежду. Правда, Калокир не сомневался, какую участь готовит ему Феофил.

– Вы враг базилевса Иоанна, – перебирая четки и устраиваясь на складном табурете под пологом шатра, заявил епископ. – Некогда вы служили Никифору Фоке…

– Как и вы, ваше преосвященство.

– С тех пор многое изменилось. За вашу голову назначена высокая награда…

– И вам это очень выгодно. С этим ясно. Однако не поведаете ли вы мне, чем увенчалась ваша миссия к хану Куре?

– И это все, что вас волнует? Вам бы следовало поразмыслить о своей судьбе.

Но Калокир настаивал, и Феофил наконец пояснил: послы императора нашли хана Курю на берегах Днепра у порогов. Правда, им не сразу удалось встретиться с ханом: тот вел непрерывные боевые действия против людей воеводы Свенельда, который пытался очистить проходы через пороги для ладей Святослава. Это были жестокие бои, и Феофил пребывал в отчаянии, понимая, что остановить кровопролитие можно, но для этого он должен объявить Куре волю своего базилевса. Наконец он был принят ханом и преподнес ему богатые дары. Тот выслушал и долго смеялся – надо же, он тут губит людей, сражаясь со Свенельдом, когда уже и трава в степях полегла, и кочевать пора, и сам уже подумывает уйти, а ему еще и приплачивают за то, чтобы он ушел и не трогал князя русов. В итоге Куря согласился встретиться с воеводой Свенельдом и они разошлись миром. Феофил тоже повстречался со Свенельдом – тот пригласил его на остров Святого Георгия, как ромеи называли Хортицу. И посол империи принял предложение воеводы – Свенельд ведь был христианином и даже позволил епископу провести службу на острове и освятить тамошние укрепления.

– А разве вы не заметили на Хортице ничего странного? – заинтересованно спросил Калокир. Он помнил про заговоренную Малфридой нечисть, которая должна была отпугивать чужаков.

Однако епископ Феофил не понял, о чем он спрашивает.

– Ну, дикое место, не спорю. Скалы, заводи, курганы. Дуб, которому язычники поклоняются, – задумчиво перечислял он. – Однако они с интересом следили за тем, как мои люди шествовали с хоругвями и пением псалмов и как я окроплял святой водой окрестности. И даже… О, вы будете удивлены, но мне удалось обратить в христианство наложницу князя Святослава Малику… нет, Малушку… Никак не могу выговорить… Но при крещении я дал ей имя нашей Матери Божьей – Мария. Женщине оно понравилось. Да и воевода Свенельд был доволен.

– Так вы освятили остров? – взволнованно переспросил Калокир. И, памятуя, как ему помогла молитва против упыря, понял, что отныне Хортица лишилась своей колдовской защиты.

Феофил внимательно смотрел на взволнованного пленника, размышляя о том, что, возможно, его слишком мягкое обращение внушило пленнику надежду, что епископ не передаст мятежника в руки имперского правосудия?

Но Калокир думал о своем.

– Ваше преосвященство, – наконец повернулся он к епископу. – Думаю, вы зря ездили с дарами к хану пацинаков. Ибо Святослав намерен вновь идти походом на Византию. Я был с ним и знаю его планы…

– Ох, огради нас Владычица небесная! – всполошился Феофил. – Но что же делать?

– Разве вы не догадываетесь? Или ваши дары так умилостивили Курю, что он забыл прежние обиды на Святослава? Или ему не хочется поквитаться с ним? А также захватить немало добра, ибо князь русов сейчас поднимается вверх по Днепру с остатками своего войска и добычей. Я полагаю, что было бы разумно сообщить хану об этом.

– Это великолепно! – возрадовался епископ. – Признаюсь, мне и самому было не по душе это посольство. Я ведь знаю, на что способен Сфендослав. Я видел, что он сотворил при Филиппополе…

Преосвященник поднялся и уже шагнул было к выходу, но вдруг резко обернулся к Калокиру.

– А почему вы намерены упредить Курю о появлении ослабленного князя? Вы ведь служите Сфендославу. Он ваш покровитель, и, как я слышал, вы даже побратались с ним по какому-то мерзкому языческому обычаю.

Лицо Калокира залила бледность. Он вздрогнул, но в его глазах по-прежнему горела решимость. Судорожно сглотнув, он произнес:

– Потому что Святослав уже совершил для Руси все, что мог. И ничего больше не сделает. А еще потому, что он… Он больше не мой покровитель, не брат… и не друг.

И, к удивлению Феофила, патрикий Калокир зашелся нервным болезненным плачем. Он предал свое славное прошлое, свою дружбу и верность. Он чувствовал себя последним негодяем, но уже принял неотвратимое решение!

(обратно)

Глава 18

Когда Калокир оставил Малфриду, она долго не находила себе места, все тосковала по нему, плакала. Казалось, они так мало были вместе! Но каждое воспоминание было таким ярким! Ибо любились они столь жарко, как не всякому дано, а если не предавались упоительной страсти, то им всегда было о чем поговорить, что поведать друг другу, чем поделиться. Теперь Малфрида больше не сердилась на Калокира за то, что он скрыл от нее свою помолвку с другой. Ибо все это пустое – на самом деле он любил только ее, чародейка чувствовала это. Или же обманывала себя? Но что теперь прошлое воротить… Калокир по-прежнему был дорог ведьме, как никто и никогда. Все свои надежды, всю тоску сердечную Малфрида связывала только с ним. Он сказал, что найдет ее. Значит, в ее жизни еще может случиться много хорошего. А надежда – это то, что дает силы жить, как бы ни складывались обстоятельства.

За время, проведенное у углежогов, Малфрида постепенно стала приходить в себя. Силы восстанавливались медленно, но то были силы телесные, а вот чародейства будто и в помине не было. Ох и потрудились же над ней попы ромейские, ох и выхолостили ее колдовское умение!.. Месяц прошел, второй на исходе, а чародейские силы не возвращались… Малфрида даже стала привыкать жить обычной жизнью, находила себе занятия, как самая обычная женщина. Ходила с Невеной в лес, собирала травы, сушила их на зиму, помогала женам углежогов по хозяйству.

Те на нее порой странно поглядывали. Малфрида и сама понимала, что выглядит необычно: все ее лицо и тело были покрыты множеством мелких шрамов, словно она переболела тяжким заразным недугом. Где ее красота, заставлявшая мужчин смотреть на нее не отрываясь? Теперь она чувствовала себя приземленной, совсем обыкновенной.

– Невена, послушай, – как-то обратилась она к болгарской подруге. – Как думаешь, долго ли эти лесные жители будут с нами приветливы? Кто мы для них? Вот выгонят нас, да еще и лошадь отнимут, которую нам Калокир оставил. Лошадь в хозяйстве пригодится, а мы им на что?

Невена только улыбнулась.

– Почему ты так боишься людей, Малфрида? Приютившие нас углежоги живут небогато, но они добрые христиане. Они боятся греха, значит, не нарушат обещание, данное Калокиру именем Божьей Матери.

Малфрида не очень верила в доброту христиан. Когда-то ей уже досталось от таких же лесных жителей, надумавших отобрать у нее каурого скакуна, ее саму едва жизни не лишили. И хотя Калокир, оставляя ее у углежогов, щедро заплатил им, деньги быстро расходятся, а кормить двух пришлых женщин какой прок? И однажды Малфрида сказала Невене:

– Я здесь больше не останусь. Надоело. Я почти здорова, завтра же сяду верхом и поеду домой. А ты можешь тут оставаться.

Невена огорчилась. Задумалась надолго. А когда поутру Малфрида взялась седлать чалую кобылку, тоже вышла с пожитками.

– Тебя не зову с собой, – резко бросила чародейка.

Но Невена сказала так: одной Малфриде в пути будет нелегко, вот она и поедет с ней до расположенного неподалеку женского монастыря Святой Марфы. По пути за русской подругой приглядит, а потом, если монахини ее примут, останется у них. Невена знахарка, таких в монастырях ценят, может, и возьмут послушницей. А там, глядишь, и постриг решит принять. Куда ей еще идти, а сестры в обители ладно живут, много добра делают.

Малфрида сперва не хотела заезжать в монастырь, но потом вспомнила, как однажды во время скитаний по Болгарии ее, измученную и голодную, пригласил на постой в свою обитель некий монах, и ничего худого с ней там не случилось. К тому же воспоминания о скитаниях напомнили чародейке, как слаба и беззащитна одинокая женщина в пути. Что ж, вдвоем с Невеной пока будет легче, а там поглядим.

Небольшой монастырь Святой Марфы оказался уютным каменным строением с хозяйственными дворами, где жили около двадцати монахинь, работавших не покладая рук и принимавших на постой путников. Все они ходили в темных головных покрывалах, с приезжими были приветливы, а их настоятельница мягко улыбнулась Малфриде. Чародейка держалась замкнуто, сторонилась всех. Зато Невена сразу же пошла помолиться в небольшую церквушку при монастыре. Малфрида издали слышала, как слаженно поют псалмы сестры. Даже ощутила некое умиротворение. Но когда после службы вернулась Невена, лишь проворчала:

– У нас на Купалу веселее рассвет славят!..

Невена не возражала. Зато сообщила новости о битве под Доростолом. Так Малфрида и узнала, почему Святославу впервые пришлось уступить и уйти из Болгарии, признав свое поражение. Но особенно ее встревожило, что Святослав и воевода Свенельд двинулись на Русь разными путями – князь поплыл по Дунаю к морю, а Свенельд решил двигаться посуху, минуя степи, где была опасность столкнуться с кочевниками.

– Отчего же князь с ним расстался? – удивилась чародейка. – Я же велела Калокиру передать, чтобы Святослав опасался Кури! А что, если не смог он донести весть? Если погиб мой милый до того, как упредил князя?

На это Невена ничего не могла ответить. Но сообщила, что завтра из монастыря отправляются несколько повозок в город Букур, где, как поговаривают, будет проходить обоз воеводы Свенельда. И если Малфрида захочет к ним примкнуть…

– Конечно хочу! – оживилась чародейка, радуясь удаче. – Мне бы только к своим добраться! Вот там все и узнаю…

И только на другой день спросила Невену – поедет ли она с ней.

– Зачем? – пожала плечами женщина. – Я тебе больше не нужна, только в тягость буду, а здесь, в обители, мне хорошо. Матушка настоятельница позволит остаться.

На том и распрощались. И только отъехав, Малфрида обернулась, почувствовав неожиданную тоску. Кем ей была Невена? Служанка… подруга. Глядя на беленые стены и поросшие травой кровли монастыря, Малфрида захотела в последний раз увидеть ее, хотя бы рукой махнуть… Но не было Невены. Значит, все.

К обозу воеводы Свенельда она прибилась не сразу. Из Букура русы уже ушли и двигались к Карпатским горам, по пути рассчитывая найти проводников через горные перевалы. Малфрида торопила свою дряхлую кобылку, надеясь догнать своих до того, как русы вступят в горы. Хвала богам, обремененные повозками вои двигались не слишком быстро. Да и валахи^[1254], окрестные жители, уже поняли, что войско Свенельда идет обремененное добычей, и хотя напасть на столь многочисленный отряд не решались, но постоянно подъезжали, предлагая товары на обмен. Это задерживало продвижение войска.

Наконец, уже на подъеме к перевалам, Малфрида заметила впереди обоз Свенельда. При виде своих у нее слезы навернулись на глаза. Она узнала их сразу: каплевидные червленые щиты, бородатые лица и украшенная оберегами сбруя лошадей, русской ковки островерхие шлемы с пучками перьев или хвостами животных на болгарский манер… Но это были свои, свои!..

Малфрида бродила по их стану, пока кто-то из русов не вскрикнул:

– Святый Боже, неужто эта наша ведьма!

Почему они помянули христианского Бога? Позже выяснилось, что среди едущих в отряде Свенельда славян многие уже приняли крещение. Чем же воев Руси так привлекла вера в византийского Спасителя? Малфрида так и спросила об этом воеводу Любомира, к которому привели чародейку опознавшие ее кмети.

– Как вы можете почитать Христа, если вас разбили ромеи-христиане? Вы же не только Русь предаете, но и своих богов!

Боярин-воевода Любомир пытливо глянул на нее из-под обода кованого шлема, украшенного на маковке конским хвостом.

– При чем же тут вера? Люди воюют, потому что война у них в крови, а вера сама по себе. Ты ведь древлянка, Малфрида, вот я тебе и напомню: некогда древляне и поляне рубились насмерть, хотя и те, и другие почитают Перуна и Велеса. И что им мешало кровь проливать? Ладно, раз уж пришла, оставайся с нами. Можешь пойти к ним. – Он указал рукой в сторону костра, где били в бубны длиннобородые волхвы, провожая закатный луч Хорса^[1255]. – Если не будешь ворчать и своевольничать, сведу тебя к палатке, где молится Свенельд.

Малфриде нужно было повидаться со Свенельдом. И она терпеливо ждала, пока ехавшие с войском священники закончат службу, а принявшие новую веру воины разойдутся, осеняя себя крестным знамением. Малфрида прикусила губу: христианство идет на Русь с теми, кто уверовал в Христа на чужбине. И все они довольны, лица благостные, спокойные. Одно хорошо – обратившихся не так уж много в войске.

Хотела об этом и Свенельду сказать, когда увидела его, но воевода так обрадовался, так широко распахнул объятия, шагнув ей навстречу, что забыла обо всем и заплакала, когда он прижал ее к себе. Свенельд исхудал, волос седых в шевелюре прибавилось, новые шрамы у виска и на щеке бросаются в глаза.

Воевода, оглядев ведьму, тоже опечалился.

– Ох и досталось же тебе, Малфутка моя, – назвал он ее прежним древлянским именем.

Она была вся в дорожной пыли, в обтрепанной одежде, завязанный на болгарский манер плат покрывал давно не мытые волосы, а лицо все в мелких болячках, и руки сплошь рубцами покрыты.

– Сейчас с нами ужинать сядешь, – погладил ее по голове воевода, – а там и потолкуем обо всем. Ничего, позаботимся о тебе, вернется былая краса.

– Я сама о себе позабочусь, когда на Русь прибудем, – возразила она, вскинув голову. – Мне бы до первого источника живой и мертвой воды добраться – стану краше, чем была. Мне ведь поможет – я креста на себе не ношу! – добавила с вызовом.

Но Свенельд не обратил внимания на ее последние слова – позвал отведать пахучего кулеша с бараниной.

Давно такого не едала, но Малфриде надо было переговорить со Свенельдом, и вскоре он почувствовал на себе ее пристальный взгляд.

– Знаю, о чем спросить хочешь, – сказал позже, когда они уже сидели на расстеленной попоне перед входом в его шатер. – Да, не ладно мы со Святославом расстались. Князь наш прежде был обласкан птицей-удачей, в этом и сила его была. А тут, после того как его одолели, норов его сильно испортился. Метался, места не находил, надменен стал, никого не желал слушать. Вот и вскинулся пардус, когда я посоветовал не идти на судах морем, а затем Днепром. У порогов печенеги ходят, хан Куря на него обозлен, кровником зовет…

– Погоди, Свенельд! Разве Калокир не упредил князя, как Куря ему опасен? И где сам Калокир? Я тут справлялась – никто не ведает. Неужели…

Она запнулась, не в силах вымолвить страшное – неужто пал ее ромей?

Однако Свенельд успокоил:

– Ишь как тебя Калокир зацепил, Малфутка! Ну, да он и впрямь хоробр, с нами бок о бок сражался так, что только восхвалять его можно. Даже раненый в сечу ходил. Успокойся, не помер твой патрикий, не спеши слезы лить. Святослав не выдал его ромеям, когда те спрашивали о херсонесце. С собой его раненого на ладье увез, так что о нем позаботятся. А то, что ты велела князю передать… Да ведь Святослава сам император Иоанн Цимисхий о том упреждал. Но говорю же: никого князь после поражения слушать не желал. Со мной рассорился. А я не привык к такому обращению.

– Одно дело, если князя о хане ты или базилевс предупредили. Но я – другое дело.

Свенельд только хмыкнул. Что о себе мнит чародейка? Однако выслушал ее, задумчив сидел. Сказал, что сделает все, что в его силах. Но кто знает, когда Святослав пойдет по Днепру? Осень уже на носу, вода скоро в Днепре упадет. Лето было жаркое, скалы на порогах уже и сейчас из реки выступили. Трудно там будет с ладьями пройти. И Святослав то понимать должен. Ну а что у него за планы – кто знает? Он ныне в отчаянии, на что угодно решиться может.

Войско Свенельда длинной вереницей двигалось среди поросших лесом Карпатских гор. Свенельд не князь-пардус, двигаться быстрыми переходами ему ни к чему, да и куда спешить, когда столько воев пало, тут бы сберечь тех, кто остался. С утра выезжали, к ночи становились на отдых. И вечерами каждый молился тому, кого душа просила. Обратившиеся вои были куда усерднее в молитве, чем язычники. Тем быстро надоело слушать завывания волхвов под удары бубна, от которых после утомительного перехода только голова гудела. Да и не любят язычники в чужих краях своих богов почитать. Вот воротятся домой, тогда и требы божествам совершат на капище, не поскупятся, отблагодарят за все. А христиане, те твердят, что их Бог всегда с ними, вот здесь – и прижимали руки к груди, словно несли там бесценное сокровище.

Малфрида лишь посмеивалась, слушая их. Еще неизвестно, как этих новообращенных примут на Руси. При Ольге-то они в чести были, но при Святославе предпочитали сидеть тихо. Наверняка и ныне, после поражения от ромеев, многие еще подумают, хвалиться ли, что крест надели. Вот пришел бы Святослав на Русь первым, уж он бы никому о Христе и заикнуться бы не позволил. Но князю еще надо одолеть пороги… Ох, недобрые были у нее предчувствия. И Калокир с князем…

Малфриде хотелось поворожить, да где тут, когда не знаешь, кто из крещеных рядом окажется. А без своей силы колдовской она раздражительной и злой стала. И как это люди живут вовсе без чар? Все своими руками, своим умением, своим разумом. Другое дело, когда знаешь заклинания и имеешь силу. Тогда никаких забот! Правда, порой Малфриде казалось, что, добиваясь своего без чар, люди больше ценят достигнутое и сильнее радуются, чем она, с легкостью получавшая желаемое.

От этих мыслей наваливалась тоска. Но потом ей начали сниться темные сны – бездонные, теплые и глубокие. И ведьма с торжеством поняла – скоро опять будет в силе!

Чтобы чародейство возвращалось быстрее и ничто этому не мешало, ведьма стала держаться подальше от Свенельда с его обращенными в новую веру русами, а все время проводила с язычниками и служителями-волхвами. Но до чего же жалкими стали эти волхвы! Режут петуху голову, но при этом выбирают не ту тревожную птицу, что готова к жертве, а ту, какая побольше и пожирнее, – чтобы похлебка из нее понаваристее получилась. И не о жертвенной крови думают, а о том, чтобы сытнее поесть. Когда служитель богов думает о своем брюхе, а не о служении, его зов редко доходит до высших сил. А ведь они уже миновали широкий Южный Буг, двигались по землям славян-волынян, и на глаза то и дело попадались капища, где высились резные столбы с рогатым образом Велеса или украшенного резным щитом Перуна. Русы указывали на них как на добрых знакомых, однако задержаться и принести жертву никто желания не выказывал. Когда Малфрида спрашивала о том, отмахивались:

– Здешние боги волынянам покровительствуют, а мы для них чужаки. Вот прибудем в свои грады и селища, там и поклонимся своим.

Малфрида вздыхала. Не было прежнего почтения у воев к небесным покровителям. Слишком долго пребывали они в чужих землях, вот и позабыли, как важно Велеса путевого почтить или совершить обряд, чтоб дух-встречник^[1256] с дороги не сбил. Впрочем, разве такую ораву собьешь, когда в каждом селении местные князьки и бояре спешат выслать вперед вестового да предоставить проводника?

Волынские леса уже пестрели первым желтым листом, когда после очередного перехода Малфрида увидела на встречных поселянах знакомые с детства вышивки с древлянскими узорами-оберегами. Значит, она в своей земле! Некогда она сама помогала княгине Ольге в походе против собственного племени, на которое таила обиду^[1257], а тут обрадовалась. Теперь уже скоро… Недаром тьма ночная заполоняет ее все сильнее, а в кончиках пальцев так покалывает, что кажется – протяни руку к хворосту, он и вспыхнет! Да и от людей все чаще уйти хотелось, особенно когда замечала след лешака, поспешившего избежать встречи с многочисленным отрядом, или видела ветвь, на которой зеленоватой тенью мелькал силуэт лесной мавки, тоже хоронящейся от воев, среди которых и носящие крест были.

Но Свенельд слишком хорошо ее знал, чтобы не догадаться, что пути их расходятся. Поэтому однажды призвал к себе.

– Вижу – уйдешь скоро. И удерживать не стану. У меня теперь иная забота – надо в Киев поспешить, чтобы поведать обо всем и перед боярами отчитаться. Заодно и сообщить, что князю, возможно, гибель грозит. А там и в поход на пороги собираться, пока осенняя распутица не началась. Теперь знаешь мои планы. Но и ты скажи, куда собралась. Вдруг понадобишься.

– В леса древлянские, – ответила Малфрида со смехом. – Чего мне с тобой, крещеным, дальше ехать?

И не удержалась, клыки острые показала. Пробуждавшуюся темную натуру все труднее было сдерживать.

Свенельд заметил. В его зеленоватых, чуть поблекших глазах мелькнула грусть, между сурово сдвинутых бровей легла глубокая борозда.

– Ну, вижу – собой становишься. Но знаешь ли, когда ты с Калокиром сошлась, когда счастьем сияла и твое сердце было полно любви, ты мне милее была.

– Небось пожалел, что не по тебе краса моя цвела? – усмехнулась чародейка.

Воевода лишь вздохнул. Потом развернул перед ней выделанную телячью кожу с умело начерченной картой.

– Вот сюда погляди, Малфрида. Мы миновали земли волынян, дальше двинемся краем древлянских владений, не углубляясь в леса. Тут, по кромке лесов, пролегает самый короткий путь к Киеву, потому и поспешим, доложим, как все сложилось, да будем решать, как князю помочь. Ты же, если намереваешься в чащи двинуться, должна выполнить мое поручение. Отправляйся в Искоростень да найди моего сына Люта, который там сейчас правит. Мне ныне недосуг к нему наведываться, а ты передай: отец-де велел скликать воинов и молодцов, охочих до ратного дела, и, собрав их, спешить в Киев. Сама же оставайся в Искоростене или неподалеку от града, чтобы я тебя мог сыскать, если понадобишься. Сама ведь понимаешь, что у нас ныне: князь неведомо где, да еще этот Куря обозленный… Ты поняла меня? Что смотришь? Отвечай!

Малфрида кивнула и вышла. И той же ночью покинула стан Свенельда, исчезла так тихо, что и часовые не заметили. Она же была в обиде, думала: «Ишь каков Свенельд! Ему я не люба, вон как свел брови, однако и без моего чародейства темного обходиться не может. Ты молись, воевода, своему Христу, а я уж как-нибудь сама». И ведьма все дальше углублялась в глухие чащи. Но к Искоростеню не пошла. Святославу она служить обещала, а кто ей Свенельд, чтобы приказывать? Пусть на нее не надеется. Она ведьма вольная, куда хочет, туда и идет. К тому же иное у нее на уме: живую и мертвую воду найти надо.

Малфрида знала, что чародейская вода исчезает в лесах Руси, но чтобы настолько… не ожидала. Некогда дивная вода била из-под земли там, где люди редко появлялись, однако с тех пор, как наладились отношения древлян с Киевом, прекратились войны и стали прибывать в эти края поселенцы, леса древлянские уже не были столь дикими. Люди торговали, ездили друг к другу в гости, сходились на праздники на установленные еще княгиней Ольгой погосты^[1258]. Шумно, оживленно стало в древлянском краю, и неудивительно, что все чародейское отступало. Ну а кудесников-волхвов, которые живую и мертвую воду из века в век оберегали и творили охранные заклинания, после победы над древлянами перебили, чтобы не вредили союзу славянских племен.

Поэтому Малфрида уходила от обжитых мест все дальше и дальше, избегая ведущих к людским селищам троп. А куда шла? Было у нее чутье отыскивать волшебные источники, потому и двигалась сама не ведая куда, но знала – верно идет. Ее, как зверя по следу, вело чутье, внутренний голос, неслышно шептавший: туда, туда…

Давно остался в стороне Искоростень, где сидел сын Свенельда Лют, места становились все более мрачными. Она бродила день, другой… десятый… По пути в лесу попадалось немало дичи: птиц, зайцев, косуль, даже лоси. Малфрида, как когда-то в юности, без труда сбивала зверя стрелой, даже не прибегая к заклинаниям. А подстрелив зайца или тетерку, жарила их на костре, когда устраивалась на ночлег. Утром остатки еды исчезали начисто. Малфрида даже не замечала, кто их уносит, но не удивлялась: она все время чувствовала, что не одна в этой глухомани. Вот скоро выветрятся из складок ее накидки дух людских костров и тени молитв, которые творили в пути обращенные русичи, тогда и нежить лесная начнет показываться, таиться перестанет.

Когда лист уже опадать начал, так и вышло. То лешак подходил глянуть на женщину со светившимся желтизной взглядом, то подаг, дух звероловства, являлся, жаловался, что зверь от людей все дальше уходит, ныл недовольно. Да и вся нежить лесная теперь казалась вечно недовольной. Еще не успокоившиеся к зиме лесные мавки сокрушались, что-де русалки их дразнят, болтают, что лесные девушки красотой им в подметки не годятся. Русалки и мавки всегда недолюбливали друг друга, но теперь бранились, как простые бабы у колодца. Мавки звали русалок убийцами, топящими людей. А ведь и сами они могли завлечь человека в глухомань и оставить его там, но это случалось редко – обычно лесные девушки губить смертных не любили. И все же в спорах русалки убеждали мавок, что те тоже русалки – только лесные, степные, луговые. Хотя далеко им до настоящих русалок, которые так плавно поводят хвостами в глубокой пучине…

Малфриду эти ссоры удивляли. Обычно духи более спокойны и хладнокровны, однако теперь они поносили друг друга и грозились, что все уйдут в мир Нави^[1259]. Людей расплодилось столько, что ни погулять, ни позабавиться негде. Сердились-то они на людей, но так как люди всегда сильнее духов, срывали злость на своих. А обиженные нелюди даже ведьме помогать не станут. Поэтому на все ее вопросы о живой и мертвой воде только пищали и разбегались.

Но недаром Малфриде продолжала сниться колдовская беспросветная тьма. Сильной себя ощущала, как никогда ранее. И однажды…

О, велик еще Перун Громовержец, силен Велес, могуч Стрибог, посылающий тучи! Их здесь власть, и Малфрида поняла это, однажды ночью заметив в густом ельнике легкое свечение. Так и есть – стекает в мелкий ручей родничок голубоватой мертвой воды, мерцает розоватым светом зари вода живая!

Малфрида едва не расплакалась на радостях. Хотела даже руку надрезать и окропить в благодарность мать Сырую Землю своей кровью… но не решилась. Темные сны делали ее все меньше человеком, а мать Сыра Земля только людям дары свои отдает, лишь их труд, пот и кровь в ответный дар принимает. Примет ли дар ведьмы темной?

Малфрида решила не рисковать. Она стала произносить заветные слова – и вода в источниках еще ярче вспыхнула. Несмотря на промозглую ночь, ведьма оголилась, отбросила одежду и принялась поливать тело и лицо голубоватой мертвой водой. Кожу сразу свело, рубцы и шрамы от ран начали светлеть и исчезать. Теперь главное – успеть живой воды испить!

Чуть позже она, как была нагая, распростерлась на палой хвое, вдыхая всей грудью. Хорошо, хорошо-то как!

Ведьму холод не пронимал, и она сладко выспалась, не обращая внимания на пищавших в темноте лесных духов и чей-то невидимый, но почти осязаемый взгляд из темноты. В этом взгляде ощущалась некая равнодушная мертвенность. Обычного человека это могло бы свести с ума, а ведьме-то что? Она сама уже стала частью безразличного, стылого мира нежити.

До самых снегов Малфрида прожила в чаще. Если что-то и волновало ее, так это возникавшая порой тоска по Калокиру. Как он отыщет ее, если она и сама не ведает, куда забрела?

Поэтому однажды Малфрида вышла на тропу, ведущую к затерянным среди чащи лесным курганам. Некогда тут хоронили вождей древлянских племен, ныне же, похоже, люди заглядывали сюда и просто так. И не только пешие, даже конники появлялись – вон сколько следов кованых копыт на снегу! Никакого почтения к праху пращуров, следы прямо на курган ведут, словно всадники въезжали на него для забавы.

Пока она осматривала местность, из леса послышались голоса, какой-то шум. А там и всадники показались. Завидели странную лесовичку в грубой одежде из шкур, попридержали коней, стали переговариваться.

– Ты чья будешь? Дух или человек?

Она молчала, с улыбкой глядя на них. Пусть что хотят, то и думают.

Всадников становилось все больше. А потом выехал на поляну на белой длинногривой лошадке отрок в крытой алым сукном богатой шубке, и вои засуетились вокруг него.

– Гляди, кого встретили, княжич! На речи не откликается, но и страха не выказывает. Может, стрелой ее, чтоб беды не было?

– А ты попробуй, – весело отозвалась ведьма. – Да только если стрела в тебя же и полетит, не обессудь.

И повернулась к княжичу. Она уже поняла, кто перед ней.

– Здрав буди, Олег, Святославов сын. Я – Малфрида-чародейка.

Она видела, как люди насторожились, некоторые натянули поводья, заставив лошадей попятиться. Ведьма же глядела только на этого мальчишку. Сколько ему? Лет одиннадцать-двенадцать, совсем малец, а гордости… Ишь как смотрит. Рот у него яркий, как у бабки Ольги, а глаза синие, как у Святослава. Но на этом сходство и заканчивается. Сын мадьярки, был он смуглым и скуластым, гладкие черные волосы выбивались из-под светлой опушки богатой шапочки.

– Ты ведьма? – спросил Олег и заулыбался. И с мальчишеским задором приказал: – А ну, покажи мне какое-нибудь диво. Чудес хочу!

Малфрида только усмехнулась. Повела рукой – и там, где только что лежала белая пелена снега, проступили следы недавно пробегавших волков.

– Вон куда они побежали. Догоняй свою добычу!

– И это все? – Олег казался разочарованным. – А вон то дерево повалить сможешь? Или нет: отведи стрелу моих кметей. Олесь, Сиволап, цельте в нее! Хочу поглядеть, как она стрелы отводит.

– А если она и впрямь стрелу повернет, княже?

– Вот дурни! Щиты-то у вас на что? Закроетесь.

Но кмети медлили, да и Малфриде не хотелось рисковать. Она подошла к Олегу, положила руку на холку его коня.

– Э, княжич, разве так дела делаются? Ты меня приветь, пригласи в гости, в баньке попарь да медом напои. Вот тогда я тебя дивами и поразвлеку.

Мальчишка заулыбался.

– Быть по сему! Сиволап, отдай ведьме своего мерина. Сам к кому-нибудь на круп садись. А она отныне гостья моя.

– А волки как же, княжич? Местный люд жалуется, что совсем обнаглели серые, уже не только скот – детей утаскивают. Кто ж их погоняет, как не князь?

Олег только отмахнулся.

– Сами гоняйте, если надо. Мне же эта потеха надоела. Я колдовство поглядеть хочу!

Вот так Малфрида и оказалась в Овруче, княжьем граде Олега Древлянского.

Поселили ее богато – в новом резном тереме с печкой-каменкой и горницей под стрехой, кормили сытно, поили сладко. Выдали и нарядное платье мягкой шерсти, шубку рысью сам Олег поднес чародейке.

– Ты только дива мне показывай. А то скучно мне тут, ох как скучно!..

Княжья доля не для скуки, но маленький Святославич еще не понимал, что обременен заботами о подвластном племени, – на то у него советники мудрые были. А пока жил одними утехами. Правда, приелись они уже – и охота, и пляски девок, и песни под гусельный перезвон – ничто не радовало… Ну сколько можно? Сказки хороши, да уже наслушался. А вот что-то волшебное и необыкновенное при себе иметь – понравилось. Поэтому Малфрида ему то банника в бане вызывала, то овинником пугала в темном овине. Олег и в самом деле пугался, но вскоре опять чего-то требовал.

– А бурю можешь наслать? Такую, чтоб и стражи с вышек попрятались.

Малфрида поглядела на низкие тучи. Что ж, можно и бурю. И как повалили снега, как подул ветер! Олег от радости даже на шею ведьме кинулся. Велел всем в ножки чародейке кланяться да новые дары присылать. Она лишь посмеивалась, но в глубине души чувствовала, что стал надоедать ей верткий и непоседливый княжич.

Как-то обмолвилась, что надо ей в Искоростень к Люту Свенельдичу – сын воеводы постарше, может, не такой докучный окажется. Но Олег обиделся.

– Не ходи к Люту! – топал ножкой в сафьяновом сапожке. – Он враг мне. Отец мой что приказывал, уезжая в поход? Я ныне князь древлянский. А Лют как сидел в Искоростене, так и сидит. Вот и выходит, что древлянский край поделен меж нами – Лют в Искоростене да в примыкающих к полянской земле владениях, а я тут, невесть где. Это хитрый Свенельд удумал. Но вот вернется отец из похода, я уж упрошу, чтобы прогнал Люта. А ты… И думать не смей ходить к нему!

По-своему Олег был даже забавен в своей княжеской гордыне. Пыжился, сердился, но пока ничего поделать не мог. На вопросы Малфриды, что ему про возвращение Святослава ведомо, толком не отвечал.

– Что о том гадать? Отца, говорят, в Болгарии побили, вот он и пошел новым походом куда-то. Не может он вернуться с позором. Ему теперь новых побед надо. Так что до весны его в Киеве не ждут.

Откуда княжич знал? Да разве у этого упрямца выспросишь? Но его советники те речи поддержали. Говорили, что никто не ведает, где ныне Святослав, но по весне ожидают. Весть о том якобы князь киевский Ярополк прислал.

Олег, услышав это, разгневался:

– Почему это Ярополк князь, а я только княжич? Нам отец равную власть дал!

– Но ведь исстари повелось, что великим князем нарекают того, кто на киевском престоле сидит. Да и взрослым его уже почитать можно, раз женат Ярополк, княгиня у него своя есть, рода знатного, ромейского.

Олег начинал дуться. Жаловался Малфриде:

– Ярополку княжение в Киеве и жена, а мне… Даже байстрюку этому Владимиру княжение в Новгороде, а меня сюда, в глушь древлянскую, сослали, будто в наказание. Ох, поквитаюсь я с ними со всеми! И с Лютом упрямым, и с Ярополком, и Владимиру от меня достанется, – важно добавлял он, даже не догадываясь, что говорит о том родной бабке Владимира.

Но кто бы подумал, что она бабка? Краса ее цвела, как никогда прежде. Малфрида помолодела,богатые уборы ее красили, как боярышню, смех ее был звонче, чем у сенных девок-прислужниц. Не диво, что сперва побаивавшиеся чародейку кмети Олега постоянно задевали ее, старались пошутить поласковее, а то и услужить любимице князя. А в дни Карачуна устроили пляски у костров, Малфриду то и дело зазывали в коло, всякий стремился с ней за руку поплясать да угостить сладким, а то и поцелуй сорвать. Ах, знали бы они, в кого эта веселая темноволосая красавица превращалась по ночам, когда спала и видела темные сны…

Но об этом никто не ведал, а вот очарованию ведьмы противиться было трудно. Олег замечал, как его кмети пытаются увести от него чародейку, и злился.

– Зачем они тебе? А я князем буду, когда подрасту. И женюсь на тебе, княгиней древлянской сделаю…

Малфриду это смешило до слез. Надо же, когда-то она едва не погибла от рук своих соплеменников^[1260], а Олег ее княгиней над ними поставить хочет! И она отвечала:

– Не могу я за тебя пойти. У меня уже есть суженый.

Весело отвечала. Ибо теперь даже ее любовь к патрикию Калокиру казалась бесконечно далекой… Вздохнет о нем порой – и все. Нынче даже не верилось, что когда-то мечтала остаться с ним, отказаться от силы чародейской, детей ему рожать… Но, может, когда Калокир найдет ее и обнимет, она снова почувствует, как бьется переполненное любовью сердце, узнает иную меру бытия…

И Малфрида повторяла упрямо:

– Есть у меня суженый, Олег Святославич. И я буду ему верна!

– Кто ж он? – допытывался княжич. И даже щипал ее за руку больно. – А ну, скажи! Я его из-под земли достану. На кол посадить велю. Вот тогда ты станешь свободной и сможешь разуть меня в свадебную ночь!

Ох и злой мальчишка оказался! А может, просто еще глупый? Постепенно Малфрида стала все чаще покидать палаты в Овруче, уходила в леса на день, а то и на седмицу целую.

Она уставала от людей, а в лесу по зимней поре было тихо. Все духи почивали до весны, только навьи темные летали, шурша перепончатыми крыльями, да кричали криком голодного ястреба. Кто из теплокровных услышит такой звук, должен знать, что это предвещает скорую погибель. Да только люди о том стали забывать, вот и не касалась их беда, которую накликали голодные пожиратели душ.

Однажды Малфрида увидела самого Старика Мороза. Весь в холодном пару был, как в мехах, борода длинная стлалась по сугробам. Ходил Старик Мороз по своим замерзшим владениям, и от его дыхания все вокруг покрывалось инеем, деревья трещали от холода, дикий зверь прятался в своих логовищах, только волки, любимые звери Мороза, становились пушистее, злее, и люто выли на луну.

Но встреча с Морозом сулила смерть. Правда, сказывали, что если кто ему глянется, то может помиловать и даже одарить богато. Но, скорее всего, это лишь сказы, и проверять на себе расположение владыки холода ведьма не пожелала. Знала – наверняка заморозит или болезнь изнуряющую нашлет. Поэтому поспешила обратиться птицей клестом и спрятаться в дупле ели. Клест – птица зимняя, ее даже Мороз не трогает. Однако после этой встречи в лесу ведьме надолго расхотелось в чащи забираться. А то вдруг еще и Морену^[1261] встретит. Зима – ее время. А Морена никого не милует.

В Овруче же было слишком суетно. И когда Малфрида в начале Масленицы заметила прикрытую платом носатую кикимору, она даже обрадовалась. Кикимора первая из нежити выходит после холодов. И сразу пакостить начинает: то лед трещинами пойдет у проруби, где люди воду набирают, то наледь вдруг образуется на подъеме к городскому валу, так что люди, поскальзываясь, расшибаются, а то сосулька длинная кому на голову упадет. Все только начинают радоваться солнечным погожим дням, а тут такое… Но Малфрида все же поняла – тепло близко, кикимора просто так выходить из лесу к людям не станет. Сила в ней растет, а значит, и во всяком живом крепнет.

Вот тогда и надо было уходить ведьме из Овруча, где все уже поднадоело. Она же решила дождаться, когда тропы подсохнут да снега сойдут, и осталась. А вышло неладное…

Как-то княжич Олег, хлебнув медовухи, захотел очередной колдовской забавы и явился к ведьме темной порой, когда она почивала.

Малфрида проснулась от его пронзительного крика. Открыла желтые глаза, стала спросонья неуклюже ворочаться, чтобы оглядеться, и при этом задела чешуйчатым хвостом резной столбик ложа, да так, что кровать ходуном заходила, полог сорвался. Пока она из-под него выбиралась, Олег все еще верещал оглушительно, а снаружи на лестнице топот слышался. Малфрида уже собой была, когда в одной рубахе присела подле вопящего Олега, – он жался к стене, а бледное лицо княжича было искажено ужасом. Но ведьма сделала посыл и велела: «Спи. А как очнешься, ничего помнить не будешь».

В дверь колотили так, что доски трещали.

Она открыла – рубаха сползла с плеча, волосы растрепаны, прикрытая тонкой тканью грудь поднимается и опускается от частого дыхания.

– Забирайте его, – сказала с обидой. – Явился пащенок да лез ко мне. Я его убаюкала, а ему среди ночи что-то примарилось. Вон, даже лужу напудил. Но о том – никому ни слова…

– Чего это он под стенкой-то лежит? – спросил один из кметей.

Но другие даже не спрашивали. Унесли Олега, все еще оглядываясь на чародейку. Она слышала, как один сказал:

– А княжич-то пострел! Ишь чего захотел… Но я его понимаю. Да только удова хотелка у него еще не выросла. Я бы подле такой крали до утра не спал. Эх!

А Малфрида подумала: «Уходить мне пора».

Когда она все же вспомнила, что Свенельд посылал ее к сыну Люту, весна уже была в разгаре. Отстроенный после давнего пожарища Искоростень смотрелся богато. Лют, в отличие от Олега, правил исправно, возводил вокруг града высокие валы с городнями наверху, строил срубные башни с шатровыми кровельками, на маковках которых красовались резные петушки. Да и люди тут ходили в нарядах киевской работы – сапоги городской выделки, шапки с тканым верхом, а у местных красавиц колты^[1262] не иначе как на Подоле умельцами-мастеровыми чеканены.

Сам Лют встретил чародейку приветливо. Настоящий красень – румяный, с холеной русой бородкой и раскосыми, как у Свенельда, зелеными глазами. Имя у него было жесткое – Лют, а улыбка хорошая, приветливая. Однако когда выслушал послание от отца, улыбаться перестал и поглядел странно.

– При всем почтении, чародейка Малфрида, у меня к тебе вопрос. Ты что, всю зиму, как медведь в берлоге, проспала? Тебя когда воевода Свенельд ко мне посылал? Половина солнцеворота прошла, а ты только ныне явилась!

Малфриде стало стыдно. Ответила дерзко, что во граде Овруче у княжича Олега задержалась, ибо сын Святослава никак не желал отпускать ее в Искоростень.

Ну, почти правда. Лют только кивнул. Похоже, он с Олегом Древлянским связи не поддерживал, избегал его, так как понимал, что тот опять требовать земли начнет. Потому только и сказал, что весть и без нее из Киева получил, благо, большак туда проторен и связь имеется.

– Ну а что было-то? Что случилось за это время? – тревожно спросила ведьма.

Долго слушала. И о том, как Свенельд пошел к порогам, как схлестнулся там с копчеными хана Кури. И неизвестно, сколько им пришлось бы еще ратиться^[1263], если б послы императора ромеев не вмешались и, богато одарив Курю, не уговорили того уйти от Днепра и не препятствовать возвращению русского князя. Ну а хану это только на руку: ему ведь со стадами кочевать надо, а не торчать на одном месте, ожидая, то ли появится Святослав, то ли нет.

– Выходит, все ладом? – обрадовалась чародейка. – А князь-то где? Есть вести от него?

Вестей от Святослава не было. Но когда Свенельд после ухода печенегов побывал на Хортице, то договорился, что, как только князь появится, в Киев вестовую птицу пришлют с известием, чтобы встречали.

– Какую еще вестовую птицу? – удивилась ведьма.

Она знала, что у ромеев было принято посылать почтового голубя, который донесет сообщение, обогнав любого конного гонца. Но на Руси такого обычая не было. Или уже появился?

– Да поп ромейский отцу моему их подарил, – с улыбкой пояснил Лют. – Был там посол от базилевса, сказывал же. Вот когда они со Свенельдом встречались на Хортице, он и передал ему птиц. Сказал: голуби те из Киева, и домой обязательно воротятся.

– Погоди, Лют Свенельдич. – Малфрида напряглась. – Что ты такое говоришь? Поп византийский на Хортице был? И Свенельд с ним? Может, они там еще и молились своему Богу?

– Да уж молились. Ты ведь знаешь, что Свенельд давно крещен, а этот поп… забыл, как его… Поп этот освятил там место, где отец решил новую церковь возвести. Может, памятуя заслуги родителя моего, князь не станет ее снова рушить. А людям будет где помолиться. Э, да что с тобой, Малфрида?

Лют даже попятился и невольно схватился за грудь, где висел на бечевке крест, – Свенельд позаботился и сына окрестить. И не будь этого, Малфрида прямо сейчас превратилась бы в ужасное чудище. А так – задышала тяжело, в лице ни кровинки, глаза зло сверкают…

Освятил землю на Хортице? На Хортице, которую она в свое время так надежно окружила чарами и дивами, заставив всю окрестную нежить нести службу охранную! Да если там молились, если освятили все… Сгинула наложенная ведьмой защита… И кто теперь станет охранять остров?

– Свенельд хоть оставил на Хортице стражу? – спросила она с трудом. – Там ведь дочь моя Малуша, внучки!

– А как же, оставил кое-кого, – заверил Лют.

Но Малфрида уже не слушала. Кинулась прочь, пронеслась по переходам терема, по гульбищам и широкому, выложенному дубовыми плахами двору.

Забравшись в чащу, подальше от людей, она наконец-то освободила силу. Резко подпрыгнула, перевернувшись в воздухе, но на землю уже не опустилась – только взмахнула черным вороньим крылом, набирая высоту, – и полетела.

Сколько летела, не ведала. Когда силы стали иссякать, села, вновь приняв человеческий облик. И мысли появились более четкие и спокойные: может, не туда спешит? Может, надо было в Киев направиться да оповестить всех, что на Хортице беда приключиться может? Но почему-то знала: не поверят ей, опять не поверят! Вон Ольга столько раз ее прогоняла, что о могуществе Малфриды-чародейки многие уж и позабыли. Да и захочет ли Свенельд слушать ту, которая даже простое его поручение выполнить не смогла…

Она отдохнула немного и приняла иной облик – соколом взлетела над лесами. Сокол – птица быстрая, далеко успеет пронестись на сильных крыльях. И вскоре сверху завиднелась светлая лента Днепра-Славутича. Полетела над ним, миновала высокую сигнальную башню Витичева, откуда дозорные русы следили за бескрайними степными просторами, чтобы в любой миг подать сигнал, запалив вязанку осмоленного хвороста, если появятся из полуденных степей темные полчища копченых. Но и с самой высокой башни не углядеть того, что может твориться на Хортице.

Находясь в чужом теле, невольно ему подчиняешься, и вот уже сокол стал сбиваться с пути, чтобы поохотиться в каком-то селении за курами. Поохотился, потом долго клевал кровавое мясо, набираясь сил. Лишь позже, вновь став собой, Малфрида смогла оглядеться. Узнала крепостцу у реки – частоколы на холме над Днепром, петляющий спуск к берегу: Чучин-град. Помнит его, проплывала тут некогда на ладье. Опять подумалось: «А может, к людям?» Но что она скажет им? А вдруг и тут христиане есть? Нет, ей силу терять нельзя, надо спешить, пока точно все не узнает.

Малфрида была утомлена до предела, но уснуть не могла. Тревога не давала расслабиться. И почему-то вспоминалось давнишнее: как нелюдь древняя предрекла страшное: «Кровью покроются кручи Хортицы. Погибнет тут воитель великий, коим Русь в веках гордиться будет и помнить». Неужели Святослав? Но ведь ушли же печенеги Кури? А сама-то она разве верит, что ушли? Отчего тогда знает, что Куря станет погубителем Святослава? Это было путано… но верно, верно! Она знала!

Тогда зачем спешит? Неужто Долю с Недолей^[1264] можно обмануть? Но ведь она, Малфрида, всю жизнь боролась, преодолевая самые сложные повороты судьбы. Нет, она еще поборется. К тому же она не только о судьбе князя печется. А Малуша, а девочки ее? Порой Малфриде казалось, что и не помнит их уже, как не помнит и о том, что одну из внучек хотела взять в ученицы. Но сейчас от мысли, что они могут оказаться в беде, рык из горла исторгался, когти появлялись, скребли стылую весеннюю землю.

Так толком и не выспавшись, Малфрида на следующее утро снова пустилась в путь. То собакой бежала, то галкой неслась, то тарпаном диким скакала, да так, что только комья грязи летели из-под копыт. Сколько длился этот путь без отдыха? Усталость нахлынула, когда наконец увидела раскинувшиеся вдоль Днепра пустынные степи. Ветер колыхал ожившие по весне травы, густо пахла жирная земля, разливы широкой реки далеко затопили низинный левый берег.

Малфриде показалось, что знакомы ей эти места, да и речка, впадавшая здесь в Днепр, тоже как будто знакома. Так и есть – Самарь-река, где когда-то останавливался караван судов княгини Ольги по пути в Византию. Сейчас все луга были затоплены, и колдунья едва нашла сухое место среди зарослей – и в сон провалилась. В глубокую темноту, которая заглатывала, укрывала и уводила за собой…

Сколько проспала – не ведала. Очнулась – солнце высоко, пригревает по-весеннему. Малфрида тяжело перевернулась, подняла руки – они сплошь в твердой чешуе, пальцы лап толстые и короткие, но с длинными кривыми когтями. А через миг – руки как руки, солнце сквозь пальцы сверкнуло, ударило в глаза. Малфрида встала, потянулась, разминая спину. После того как невесть кем побывала, тело казалось чужим, приходилось не единожды гнуться и кланяться, прежде чем возвращались прежние гибкость и сноровка. А еще она ощутила голод – сама не помнила, когда в последний раз ела.

По весне рыбы в реке вдосталь. Добыть пропитание легко. Особенно если рука по желанию становится длинной, а когти легко вспарывают скользкое рыбье брюхо. Еды сколько угодно, но Малфрида ела без особого удовольствия. Понимала, что надо спешить.

Когда она уже собиралась тронуться в путь, что-то привлекло ее внимание. В блестевшей под солнцем влажной степи она заметила какое-то движение и, заслонясь рукой от ослепительного солнца, стала смотреть на темные силуэты пеших, бредущих по открытой равнине. Пешие в степи? Странно. Либо сумевшие бежать из полона невольники, либо…

Небольшая группа воев, чуть больше десятка, постепенно приближалась, и Малфрида увидела, что лишь у одного был щит, перекинутый через плечо, еще у двоих на островерхих шлемах – пучки перьев, которыми полюбили украшать себя русы в Болгарии. Неужели люди Святослава? А где же ладьи, где войско? Где сам князь? Да поразит весь мир светлыми молниями Перун Громовержец!

Когда Малфрида опознала в плетущемся впереди беловолосом воине Варяжко, сама выступила навстречу. Шла по мокрой от воды земле вроде бы легко, но каждый шаг давался с трудом. Уже поняла, что случилась беда. Узнать бы какая… а лучше бы век не знать!..

Вои сперва просто смотрели, как она приближается. Узнали: Малфрида. Все та же черная грива волос, рубаха с вышивкой-оберегом, безрукавка из рыжей лисы и запашная славянская юбка-понева с намокшим подолом.

– Ты первая, кого из своих встречаем, – выступил навстречу Варяжко. – Ну, здрава будь, чаровница. Да только где же ты была, когда твоя помощь могла нам понадобиться? Говорили же, что ты любое колдовство сотворить можешь… Эх!.. – махнул он рукой.

Ведьма переводила взгляд с одного воя на другого. У Варяжко скула рассечена, кровь давно застыла, стегач на рукаве порван и тоже в крови, проступившей сквозь повязку. Еще один из воев идет, опираясь на костыль, сделанный на скорую руку, третьего несут на самодельных носилках, кольчуги на всех сидят кое-как, шлемы помяты, а взгляд у всех такой… будто за чертой побывали. И такое, видать, у всех на душе, что ни один не удивился – откуда взялась ведьма посреди безбрежных пространств степи.

Позже, когда она подлечила их раны и произнесла останавливающие кровь заговоры, Варяжко ей все поведал. И о том, как пристали они к Хортице, и о том, как напали на них поджидавшие там печенеги. Степняков была тьма-тьмущая. Такого набега русы Святослава не ожидали. Базилевс ромейский обещал, что условится с воинами Кури, чтобы не нападали, но разве на ромеев можно положиться? Ведь навел печенегов на людей Святослава не кто иной, как патрикий Калокир, которому Святослав верил, с которым побратался… Да и Малфрида с ним любилась… И Варяжко ему служил… другом называл.

Парень не договорил – заплакал. Даже не глядел на протянутую кем-то из дружинников сваренную прямо в шлеме рыбью похлебку.

– Ешь, хоробр, нам силы понадобятся. Нам еще долго идти, нести весть на Русь, что князя у нас больше нет!

Малфрида смотрела вдаль. Мир сиял и блестел под солнцем, но она видела только тьму, сквозь которую пробивались кровавые сполохи.

– А дочь моя, Малуша? Жива ли?

Варяжко, глотая слезы, поведал, что, мол, искал Святослав Малушу и дочерей по терему. Копченые ему уже на пятки наступали, а он все звал ладу свою, дочек кликал… А потом пошел на печенегов, рубил их без счета. Он в последнее время в страшной силе был, разил их, как богатырь из кощуны. Но печенегов было слишком много, они лезли на князя толпой, визжали пронзительно. Он весь стрелами был утыкан, когда прорвался и выбрался на кручу над Днепром…

– Я тогда отбивался на склоне, где глыбы гранитные из реки торчат, – рассказывал Варяжко. – Там меня копьем и ткнули. Кольчуга выдержала, но от удара я в воду свалился, дышать не мог, думал, не всплыву, да и течением меня стало сносить. Я ведь толком и плавать-то не умею. Но боги сжалились, и мне попался под руку один из надутых воздухом мехов, на которых сами же печенеги для набега на Хортицу переправлялись. И вот, цепляясь за мех, я видел… О, я видел, как освещенный лунным сиянием Святослав сражался с обступившими его печенегами. Он был уже на самом краю кручи, но бился он… Перун великий! Как же он бился! Пока не пал… А копченые на него, как осы на мед, набросились. И пришел конец князю Руси…

– Я тоже видел, как Святослава убили, – отозвался еще один из воев. – Я рядом был. Печенеги его и колом проткнули, и огнем жгли… потом голову отделили от тела. Я ранен был, упал, но сознания не потерял… Мертвым прикинулся. Печенеги вопили дико, ликуя, прямо по мне топтались. Но я видел, как они голову Святослава на пику надели и понесли. Они почитай всех наших обезглавили. Но я улучил момент и смог отползти к реке…

– А руководил ими все тот же Калокир проклятый! – сквозь сжатые зубы процедил Варяжко. – Да идет за ним тьма, да утащат его душу мары за черту на вечное мучение!

– Так и будет, Варяжко, – глухо прошипела Малфрида, поднимаясь. – И уж я об этом позабочусь.

Она уже отходила, когда ее окликнул один из уцелевших воев:

– Калокир твой не так и плох, чародейка. Он внучек твоих хотел спасти, я видел, как он их уводил, когда печенеги терем захватили. Но Малуша сама их порешила, чтобы княжны в полон не попали. А потом и себя… Может, поторопилась дочка твоя? Может, Калокир отстоял бы их… Спас…

– Это ромей спас бы? – резко подскочил Варяжко. – О чем толкуешь, Звенислав? Я ведь в разведке был, когда суда князя еще выше острова стояли, Святослав сам меня послал той ночью, вот я и увидел, что Калокир у них за своего. Думал, успею наших упредить, что копченые на Хортице хозяйничают… да не успел. А Калокир этот… От нас бежал, как тать, когда мы еще в понизовье плыли, и Святослав тем очень опечален был. Воевода Волк обещал князю вернуть патрикия живым или мертвым… Да где тот Волк? Сгинул, как и остальные…

– Ох, всех наших порешили, всех!.. – горестно твердил еще один из воев. Сидел, обхватив голову руками и покачиваясь. – Ладьи наши пожгли, людей порешили без жалости. Да еще и надругались над телами – почитай каждого павшего колом осиновым протыкали, словно нежить, головы мертвым секли да на копья поднимали. Нас ведь хоть и мало из похода вернулось… а все же рать была. А так… Мы вон, кто уцелел, уже в степи друг дружку поодиночке искали. Может, и еще кто жив остался?..

Малфрида уже не слушала. Ярость испытывала такую, что еле сдерживалась, чтобы клыки не объявились, когти не прорезались. Незачем ей этих утомленных воев еще и ведьмовством пугать. И ушла от них, не оглядываясь, не слыша окликов.

Дочь ее погибла… Вроде и не ладили они с Малушей, но родная же кровь! И внучки… она ведь их почти не знала. И князь полег. А Калокир… Калокир… Калокир!

Обуреваемая гневом, едва смогла вспомнить заклинание, чтобы оборотиться буйным туром. Шла мощно, земля под копытами дрожала. Задавлю, затопчу, не помилую!..

Но к Хортице подлетела уже сизым ястребом. Сделала пару кругов над верхним краем острова, где вышки деревянные стояли. Печенеги терем не тронули, свет оттуда пробивался, гул шел. Обычно копченые в хоромах сидеть не любят, но, видно, такое у них было гулянье, что даже жечь постройки не стали. Ходили веселые, приплясывали, песни горланили, визжали пронзительно. Костры их повсюду дымили, кони привольно паслись за частоколом бывшей крепостцы русов. А над частоколами, куда ни глянь, на острых пиках – головы витязей русских. Вон и воевода Вышата, вон кто-то из «волчат» воеводы Волка. Головы Святослава ястреб-ведьма не заметила. Опустилась на кровлю, перебирала когтистыми лапами. Закат уже почти догорел, дымом тянуло так, что ей, птице вольной, только и оставалось, что перья ерошить и клекотать.

Заставила себя произнести заклятие – и обратилась кошкой черной. Запахи стали еще острее – дыма, горелого мяса, а пуще всего дух самих степняков ощущался. Малфрида-кошка, осторожно перебирая лапами, спустилась по гонтовой кровле, ловко спрыгнула на гульбище, откуда можно было заглянуть в широкие окна главной хоромины. Шумно там было, весело. Печенеги сидели, развалясь на скамьях, жрали мясо, пили из бурдюков, толкались, хохотали. Все были хмельные, веселые, но при оружии. Хмель позволил им расслабиться после совершенного, но страх все же таили. На чужом острове, да и неизвестно, долго ли им тут жировать-пировать.

Черная кошка прыгнула на подоконник. Ее не замечали, а она все видела своими светящимися желтыми очами с узким продолговатым зрачком. И хана Курю тоже. Хан восседал на высоком месте, где один лишь Святослав имел право сидеть. Этот же развалился, ногу в узорчатом сапоге через резной подлокотник перебросил. Меховая шапка сидела на нем косо, подвески, вплетенные в косы, бренчали при каждом движении.

Поднялся хан лишь тогда, когда в проходе между столами появился лохматый печенежский шаман – весь в амулетах костяных, в высокой шапке, бубенцами увешанной. Он что-то нес на вытянутых руках, бережно, как несут воду, которую боятся расплескать. Но кошка все же разглядела, что это оголенный череп на чем-то вроде подноса.

Хан Куря шагнул навстречу шаману. И прикрикнул на галдевших сотрапезников, призывая их к тишине. Бережно взял чашу-череп и поднял над головой. Гул вокруг стал стихать, и тогда Куря заговорил. О чем – непонятно, но в голове кошки, словно по воле ведьмы, стало проясняться. Вспомнилось, как когда-то внимательно слушал хан о неком болгарском правителе, который сделал из черепа своего павшего врага такую же чашу и пил из нее, приговаривая: «Пусть же и наши дети будут такими, как он!»

И вот Куря пьет свой кумыс из черепа Святослава, да еще надеется, что слава и сила князя Руси ему достанутся!

Кошка-ведьма зашипела злобно и спрыгнула на пол светлицы. Никакого заклятия не понадобилось, чтобы взъярившаяся в ней злая сила сделала ее чудищем огромным – половицы так и затрещали под мощными когтистыми лапами. И тесно вдруг сделалось в хоромине, сбило чудище столы тяжелые, лязгнули огромные клыки, на ходу рванув кого-то из печенегов.

Оглушительно вопя, заметались перепуганные печенеги, кто-то схватился за тесак, когда невесть откуда возникшее чудище оказалось прямо перед ним. И закричал, когда рука с тесаком была отхвачена по самое плечо. А потом и кричать перестал – заглотила его бездонная пасть, только кровь брызнула да еще дергающиеся ноги в остроносых сапогах в сторону отлетели.

Чудище же, отшвыривая и раздирая всякого, кто оказывался на пути, двинулось туда, где с чашей-черепом в руках метался у бревенчатой стены в поисках выхода вопящий хан Куря. Ох, давно надо было его прикончить! Еще тогда, когда впервые почуяла ведьма идущую от него, еще мальца, губительную силу… или когда юнцом щеголеватым беседовал со Святославом среди степного ковыля. Да сколько таких возможностей было! Но злая Недоля не открывала свои тайны, мутила разум, таила… Но теперь-то, теперь!..

Хан так и не выпустил чашу, когда его заслонили верные батыры, направили острия копий на чудище, стали колоть. И Малфрида взревела, ощутив, как каленое железо вонзается в плоть, пробивает чешую на груди, замотала тяжелой головой, когда острия норовили угодить в ее желтые глаза с узким черным зрачком. Железо каленое, оно и против нечисти сила немалая. Да и сзади стали напирать, чудище завыло, когда кто-то с силой вонзил в его хребет острие копья, навалился. Хлестнув длинным хвостом, Малфрида отбросила напавшего, да так, что расплющила о стену. И рванулась вперед в прыжке, разбрасывая стражников хана, хрустя печенежскими костями и ощущая сладость крови врагов.

А Куря? Она издала дикий рев, поняв, что хан успел ускользнуть, пока она с его батырами разбиралась. Медленно поворачиваясь, Малфрида огляделась вокруг. Кури не было. Где же он? Где?!

Толпа воинов и против ящероподобного страшилища сила. И в какой-то миг она оказалась в окружении. Прорывалась, разбрасывая копченых, пронзала острыми когтями, страшные челюсти лязгали. А потом вокруг стало пусто, и чудище в одиночестве бродило среди опрокинутых столов, луж крови и человеческих останков. Пока взгляд его желтых глаз не остановился на лежавшей у выхода чаше-черепе. И дрогнуло сердце…

Этого оказалось достаточно, чтобы она опустилась на колени и приняла собственное обличье. Руки еще дрожали, спину саднило, но она ни о чем не думала, когда бережно взяла чашу в ладони. И слезы потекли, как у девчонки.

– Прости меня, княже. Я бы могла… Но… не сумела.

После недавнего всплеска такой мощи Малфрида казалась себе слабой и беззащитной… Волосы скользили по щекам, ноги подкашивались. Совершенно обессиленная, она сидела на полу и баюкала чашу-череп. И так больно вдруг стало… Сердце человеческое испытывает куда больше страданий, чем любая нежить. И Малфриде очень хотелось вновь перестать быть собой, превратиться в кого угодно, только бы не чувствовать это глухое отчаяние в груди. Ведь была же в ней и тьма! Тьма, которая всегда успокаивала и давала облегчение!

И она взмолилась, взывая к тому, к кому никогда обращаться не желала:

– О, отец Кощей, сделай меня такой, как ты! Бездушной и сильной, дай забытье, которое есть у тебя!

Но где Кощей Бессмертный, а где она! Его сила далеко на севере, Малфрида никогда не осмеливалась там бывать, понимая, что темный чародей без души заберет ее к себе без остатка. Она же сидела на окровавленном полу терема на острове Хортица… Острова, который еще недавно был волшебным, а теперь здесь, наверно, уже и чар никаких не осталось.

Или остались?

Ведьма подумала об этом, когда почувствовала, как боль и тоска проходят, а остается только одно желание – мстить.

Она вдруг стала очень чуткой и ощущала все с предельной ясностью. Вот чьи-то осторожные шаги у выхода из хоромины, вот мелькнула мохнатая шапка печенега. Он осторожно посмотрел в ее сторону, их взгляды встретились. Степняк тут же кинулся по лестнице куда-то вниз, отчаянно вопя.

Малфрида почти не знала языка копченых, но то, что он кричал кому-то, что в доме одна женщина, поняла. Сейчас они опять явятся.

А еще она уловила запах дыма, галдеж снаружи. Значит, они подпалили строение. А от огня нежити смерть.

Ведьма не помнила, куда делся череп князя. Она мигом выскочила на гульбище и увидела толпившихся внизу печенегов. Дым валил все сильнее. Она заметалась под навесом галереи, пытаясь сосредоточиться и произнести заклинание. И тут увидела его.

Калокир пробивался сквозь толпу степняков – рослый, выше многих, растрепанный, в переброшенном через плечо плаще. Он заметил ее, смотрел снизу. А она на него. Потом дым стал гуще, и Малфрида потеряла его из виду. Нет, только Калокира ей сейчас не хватало. Он был ее слабостью… и он был предателем. Она его ненавидит!

Когда ромей взбежал по ступеням на галерею, то в первый миг застыл. Ибо не было уже беспомощной и мечущейся Малфриды, которую он только что видел снизу, а было оскалившееся жуткое чудище, о котором в страхе вопили печенеги. И оно было ужасно! Мощная чешуйчатая туша, толстые короткие лапы, темная продолговатая голова с разверстой клыкастой пастью. И длинный мощный хвост, которым страшилище хлестало во все стороны, как разъяренная кошка. А еще исполненный нечеловеческой злобы взор светящихся желтых глаз с узким зрачком. Он помнил, что так же желтели глаза у ведьмы, когда она колдовала. Неужели это его Малфрида? Да, она. Он всегда знал, кого полюбил. И теперь она такова… Немудрено, что степняки готовы на все, только бы уничтожить это чудище.

Сзади послышался топот множества ног, появились люди хана Кури – в руках луки и стрелы, копья.

– Назад! – приказал Калокир на их языке. Не так уж много слов он знал по-печенежски, но некоторые команды отдавать научился, пока служил Куре и вел с ними бой на Хортице против русов… или тех, кем стали многие из них.

Калокир шагнул вперед, отведя в сторону руку, словно загораживая чудище от готовых напасть на него печенегов.

– Малфрида, это я. Ты должна меня выслушать и понять. Вспомни, что ты говорила мне о Волке и его людях. И такими стали многие из русов князя. И сам он, да простит меня Бог!

В запале Калокир упомянул того, кого Малфрида не желала принимать, и она ответила яростным рыком. На Калокира пахнуло жаром из разверстой глотки. Печенеги завопили, отступая. Снизу все сильнее тянуло дымом.

– Услышь меня, госпожа моя дивная! – закричал Калокир. – Стань хоть на миг собой. Нам надо поговорить. Я все объясню. Я спасу тебя от степняков, они мне подчиняются – Куря дал мне власть. Иначе тебя уничтожат. Их множество, и только я могу тебя спасти. А потом мы уйдем. Ты слышишь, Малфрида? Я люблю тебя любой. Люблю чародейкой, ведьмой, чудовищем, женщиной. Ты одна такая – и ты мне дорога, как никто! Я хочу прожить остаток дней с тобой, какой бы ты ни была. Мы будем вместе и постараемся исправить все, что еще можно исправить. Мы сможем и дальше быть парой. Счастливой парой! Ведь недаром же мы встретились в этом безумном мире. Слышишь, я люблю тебя!

Он говорил это быстро и отчаянно, вкладывая в слова всю душу, только бы она услышала его, только бы поняла. И в какой-то миг ему показалось, что чудище начало понимать его. Его тяжелые веки опустились, прикрыв желтый свет глаз, бившийся хвост замер. Слышала ли его Малфрида? Понимала ли в этом жутком обличье?

Она вновь посмотрела на него, и, к его радости, узкий зрачок расширился, глаза стали почти темными, покрытая чешуей морда стала расплываться, а острые уши опали, превращаясь в волнистые пряди. И само чудище как будто уменьшилось, укоротился и постепенно исчез хвост. О небо, она поняла его, она услышала!

В этот миг сзади опять послышались шаги приближающихся печенегов, а снизу зло и пронзительно закричал Куря. И Малфрида услышала этот крик. Встрепенулась, вскинула тяжелую голову. Калокир? Это он уверяет ее в своей любви и возможности счастья? Он, чья истинная сущность – ложь! О, разве для этого она просила силы даже у Кощея темного, чтобы ее снова обманули?

Видимо, она снова изменилась, потому что Калокир выбросил руки ладонями вперед и закричал отчаянно:

– Нет! Нет!

Больше он ничего не успел. Могучая туша надвинулась на него, разверзлась клыкастая пасть. Миг – и Малфрида схватила его зубами, сильно глотнула, сжимая челюсти. Тело его затрещало, он обмяк, а она продолжала жевать, слизывая длинным языком кровь.

Печенеги с воплями кинулись назад, а она поползла за ними, волоча брюхо по ступеням. Снизу в нее полетели стрелы, но отскакивали от твердой чешуи, а тела упавших на ее пути покрывались кровью, когда она рвала их когтистыми лапами. Через несколько мгновений широкое подворье почти опустело, кто-то еще маячил в стороне, жался к бревнам частокола. Но Малфриде было уже не до того. Она смутно понимала, что надо бежать. Печенегов было слишком много, опомнившись, они снова нападут, а хоромина уже начала гореть, ее могут оттеснить в огонь, где она погибнет.

Могучее чудище в прыжке с силой ударилось о бревна частокола. Те заходили ходуном, но устояли. Глубоко врытые в землю, они держались и тогда, когда ее когтистые лапы впились в навершия, а туша чудовища перевалилась через частокол. Потом оно рванулось и понеслось среди костров, мелькавших силуэтов и мечущихся, истошно ржущих лошадей. Если кто-то попадался на пути, Малфрида разрывала его и отбрасывала ударами лап, если кто-то преследовал – била наотмашь хвостом.

Ночь была темной, но ее желтые глаза видели каждую былинку, каждый просвет или препятствие. Прочь от пылающей крепостцы, дыма, воплей, топота! Туда, вниз по склону, к реке.

Тяжелая туша погрузилась в воду с разбега, подняв тучу брызг. Подводная муть была непроглядной, глубина тянула в себя, но извивающийся хвост продвигал ее тело вперед, она плыла, пока не вынырнула, и направилась к противоположному берегу, где тоже стояли палатки копченых, горели костры и на фоне пламени темнели чьи-то силуэты. Но когда она, сопя и сверкая желтыми очами, показалась на берегу, берег вмиг опустел.

Она бежала, мощно бугрились под чешуйчатой кожей тугие мышцы. Ломались кусты, расплескивались заводи низинного берега, впереди были только ночь и простор. Впереди были свобода и безопасность…

Ей опять снилась тьма – глубокая, теплая и манящая. Она словно втягивала ее в себя, в свою беспросветность. Что там, в глубине? А там был голос, который твердил: «Ты будешь моя! Ты уже моя. Ты скоро придешь».

Она знала, кто ее зовет. Ее отец – чародей из-за черты, вечный, бессмертный Кощей, чьей дочерью она была и к кому обратилась в отчаянии. Его кровь была и в ней, и он давно ее ждал. А теперь она сама позвала.

Хотелось ли ей за черту? В покой и надежность? Чувствовала ли Малфрида себя настолько уставшей от жизни?

Нет!

Она так и сказала, разлепив запекшиеся губы.

– Нет!

И стала медленно приподниматься.

Она снова была собой – пригожей молодой женщиной, расставшейся со страшным обликом чудища. Но теперь она знала, что оно в ней и будет возвращаться всегда, если она с ним не справится.

Малфрида села, обхватив колени. Вставало солнце. Она сидела под ветвями ракит у небольшой речки. Пели ранние птицы, на траве блестела роса. Хорошо-то как! Ведьма сильно потянулась.

Ее еще тревожил зов из сновидения, и она понимала, что ей предстоит сопротивляться ему. Ну да ладно, она справится. С чем только ей не приходилось справляться! Но жить-то хорошо и рано ей еще туда, за черту.

А прошлое… Ну, было и прошло. Отчего же в глубине души такая тяжесть? Отчего эта боль? Потому что она еще и человек. Наполовину – но человек. И ее человечья натура заставляет вспоминать прошлое.

Оно было безрадостным. Дочь ее погибла… внученьки тоже… И князя на Руси больше нет. Но земля же осталась, и на ней можно жить. А тот, который казался ей великой любовью… Она в нем ошиблась. Ее мечты были пустым маревом, вроде тех блазней бестелесных, что встают из курганов в темные ночи, но исчезают с рассветом. А рассвет ныне какой! Значит, и Калокир теперь в прошлом.

Малфрида умыла лицо росой, стала слизывать капли с блестящих стеблей травы – пить хотелось, во рту было солоно от проглоченной крови. В какой-то миг что-то кольнуло ее в нёбо, и она вынула застрявший между зубами крохотный осколок кости и бросила его в лужу. Мелочь какая-то. Она уже и забыла, что ела.

Ведьма пошла вперед, навстречу открывавшемуся перед ней простору. В лицо дул ветер, шевеля волосы, дышалось легко. Думать ни о чем не хотелось. Надо было только найти место, где жить.

(обратно) (обратно) (обратно)

Симона Вилар Сын ведьмы

Пролог 990, конец апреля

– Ну что, Добрынюшка? Сказывал, любят и почитают тебя новгородцы?! Говоришь, твое слово в Новгороде все одно как решение самого вече?

Путята не произнес это, а почти прорычал, припав плечом к дверному косяку, – рожа вся в крови и слезах, обычно холеная борода торчит в сторону, словно кто таскал за нее солидного воеводу.

Епископ Иоаким Корсунянин, прибывший на север Руси от самого Греческого моря, даже привстал ошеломленно, а потом слабо опустился обратно в кресло. При свете огня в плошке было видно, как он побледнел. Но сам Добрыня остался спокоен. Смотрел на Путяту немного исподлобья темными жгучими глазами, только соломинка, какую жевал до этого, застыла в углу его пухлых губ.

А Путята не унимался: то вдруг захохотал как безумный, то стал биться виском о косяк и рычать, как зверь. Потом даже заругался грязно, как никогда ранее не позволил бы себе при почтенном Иоакиме и не менее уважаемом им Добрыне – дяде самого князя Владимира. Сейчас же с рыка на бешеный крик переходил и снова вопил.

– Ох, ох, славные новгородцы почитают посадника Добрыню ну чисто батю родного! Ах да и встретят его посланцев хлебом-солью! А вот это на, выкуси! – едва не налетев на Добрыню, ткнул Путята ему в нос скрученный кукиш. – И срать я хотел на твоих новгородцев! Резать их буду, как собак бешеных! Валить всех и вас в том числе…

Иоаким истово перекрестился, а молодой дьяк Сава даже пошел наступать на воеводу:

– Как смеешь ты, нечестивый, такое говорить при его преподобии!..

И отлетел прочь от мощного удара Путяты. И хотя Сава сам был высок и плечист, но рухнул, будто тростник подломленный.

Больше Добрыня вытерпеть не мог. И пусть он подле могучего Путяты смотрелся более мелким и хрупким, но сейчас вмиг скрутил воеводу, зажав его голову под мышкой, и, не давая опомниться, поволок прочь. На сопротивление и глухой рев Путяты внимания не обращал, тащил его, бился с ним о бревенчатые стены перехода, несмотря на отчаянные попытки того вырваться. Наконец он выволок упирающегося воеводу во двор и, заметив у конюшни колоду для водопоя, рывком окунул его голову в воду.

– Ну же, охолонь немного, охолонь, я сказал!

Удерживал какое-то время клокочущего в воде Путяту, вынул, чтобы тот вдохнул, а потом опять с силой навалился, не давая высвободиться. При этом быстро озирался. Видел, как на них ошеломленно и потерянно смотрят дружинники из отряда Путяты, видел и самих дружинников… Выглядели они так, словно из сечи лютой вернулись, а не из посольской поездки в мирный Новгород, куда не так давно он их сам отправил.

– Да что случилось, ради самого неба? Ну, соколики, отвечайте!..

Не столько спрашивал, сколько вопросом удерживал на месте, чтобы не помешали. Но уже понял – беда случилась. И беда негаданная.

Путяту он все же отпустил, когда решил, что с того достаточно. Все еще задыхающийся воевода, осев под бревенчатой стеной, со стоном втягивал воздух. И через миг произнес с дрожью в голосе:

– Страшно там было, Добрынюшка. Я ведь всякого повидал на своем веку, но там… Святым заступником своим клянусь, что такой исполох^[1265] меня обуял…

Немыслимо воеводе говорить подобное при его ратниках. Но те сами отступали, отходили в сторону, отводя взоры. Лишь кто-то сказал:

– Наш воевода не врет, видит бог. Но ты не серчай на него, Добрыня. Путята сына твоего из горящей избы на себе тащил. Эти бешеные на нас всем скопом набрасывались, мы еле успевали отбиваться, а он все одно Коснятина не покинул, спас. Вон там мальчонка твой, бабы его уже приняли.

Добрыне показалось, что он ослышался. Сына? Коснятина? Он шагнул, куда ему указывали. Бревенчатая гостевая изба в Городище стояла за хороминой^[1266], к ней вела ладная, выложенная плахами мостовая, но Добрыня все равно несколько раз споткнулся, пока дошел. А увидев сына, даже не узнал в первый миг. Пять лет назад, когда он по приказу Владимира уезжал в поход на булгар^[1267], Коснятин еще в бесштанниках^[1268] бегал, а сейчас на лавке сидел худой длинноногий подросток, поникший и всхлипывающий, что отрокам уже вроде как и не к лицу. Хотя вон даже Путята ревел…

Добрыня приблизился, погладил сына по светловолосой голове. А тот ткнулся родителю в живот, плечи вздрагивали. Добрыня сказал как можно спокойнее:

– Ну, ну, я тут, я с тобой. Будет реветь, говорю.

Сам же словно опасался спросить о жене. Дурное чуял.

Что дурное произошло, ему позже поведал уже немного пришедший в себя Путята. Они сидели при свете плошки в небольшой коморе, воевода рассказывал, Добрыня слушал – и не верилось. Как же так? Новгород, его Новгород, в котором он без малого двадцать лет был посадником, в котором знал всех и каждого… В котором он, наставник юного Владимира, сам поднялся и столько сделал для блага этого словенского^[1269] града, стал тут уважаемым и даже любимым… И такое предательство теперь!

Отправляя вчера в Новгород воеводу Путяту с его отрядом, Добрыня ни о чем худом и помыслить не мог. Думал, все ладком пойдет, как только Путята сообщит жителям о возвращении почитаемого в граде посадника. Ну а сам Добрыня остался переночевать тут, в Городище, чтобы дать передохнуть епископу Иоакиму Корсунянину. Епископ уже не первой молодости был, а, учитывая, какой путь им пришлось проделать от самого стольного Киева, заезжая в грады и веси, где Иоаким с Добрыней обращали людей к вере христианской, такой отдых для почтенного священнослужителя казался вполне уместным. Почитай, полгода добирались они на север, и везде приветливо их принимали. Да и кто пойдет против родного дяди прославленного князя Владимира? Так что в Новгород Добрыня рассчитывал ввезти епископа под звуки труб, при полном стечении народа словенского. Отправленный же наперед Путята должен был подготовить все к их приезду. И, напутствуя воеводу, Добрыня так и сказал: сердечно встретят его новгородцы, хлеб-соль поднесут, узнав, что он от самого Добрыни прибыл. А что о новой верехристианской будут они сообщать в Новгороде, так кого это там смутить может? Ведь уже не один год обитали христиане во граде, иноземные христианские подворья давно расположились на Торговой стороне Новгорода.

– Нет уже в Новгороде ни единого иноземного подворья, – печально сообщил Добрыне его воевода. – Порушили их, пожгли, а тех иноземцев-христиан, что торговали во граде, порубили всех.

Добрыня слова не мог сказать, так был поражен. Что за нелепость! Ведь новгородцы всегда уважали и ценили тех, кто приезжал к ним по купеческим делам с товарами, кто покупал, торговал и платил пошлину в казну. А тут – вырезали всех… Сдурели, что ли, совсем? Ведь торг для града – это и прибыль, и жизнь, и работа.

– С чего все началось, Путята? Все поведай, не таись.

– Да как тут таиться…

Оказывается, еще до того, как Добрыня был на подъездах к словенской земле, в Новгород пришли из лесов волхвы-кудесники. И сообщили, что в Киеве порушили идолов старых богов, а людям велели креститься. Причем волхвы уверяли, что князь Руси и его дядя Добрыня продались иноземному Богу, да и саму Русь подчинили ромейским царям^[1270]. И нет больше воли на Руси, мол, всем теперь тут иноземцы заправлять будут. Отныне у словенского племени одна надежда – отбиться от Добрыни и всех, кто с ним придет. Так провозгласили волхвы, и новгородцы поддержали их на спешно собранном вече. И это же сообщили Путяте, когда он въехал в ворота градских укреплений.

– Неужели новгородцы поверили каким-то диким кудесникам, а не мне, столько лет верой и правдой служившему славному Новгороду!

Добрыня говорил это в сердцах, но лицо его казалось спокойным. Он вообще был не сильно шумливый человек, дядя князя Владимира, посадник новгородский. Однако теперь его обычно ровный голос звучал с надрывом, а темные глаза полыхали жестким, колючим огнем.

Путята же только повторял: всей толпой шли новгородцы за каким-то косматым мужиком, называвшим себя Богаммил, но вроде как еще его Соловьем прозывают, благодаря его речистости да убедительности в словах. Добрыня лишь по колену себя хлопнул. Да Соловейка этот всего лишь бродяга при капищах, даже не служитель ритуалов, а так, бузотер и пьяница. Неужто новгородские купцы позволили ему власть взять?

– Да еще какую! – сокрушался Путята. – Чтобы ты знал, посадник, этот Соловейка теперь главный над всеми волхвами местными. И как выйдет он, как поднимет свой посох – народ и орет, словно каженники^[1271]. Ну а тысяцкого Угоняя ты знаешь, Добрыня?

Посадник только едва заметно кивнул.

Вот и узнал, что некогда верный ему Угоняй нынче разъезжает повсюду и заводит народ криками, мол, лучше всем словенам погибнуть и уйти в светлый Ирий^[1272], чем отдать своих богов и чуров на поругание, как киевляне неразумные отдали.

– И что же ты, Путята, с твоими проверенными дружинниками не мог угомонить этих смутьянов? – глухо, но с нажимом спросил посадник, зыркнув при этом на воеводу из-под наползшей на глаза темной пряди.

Волосы у Добрыни были густые и гладкие, темного соболиного оттенка. Что ему за четвертый десяток перевалило, так и не скажешь, седина лишь на висках немного проступает, да и собой он был прямой, жилистый, крепкий. Бороду носил небольшую, но холеную – заботился о внешности посадник, аккуратно подбривал вокруг губ. Отчего было видно, что рот у него полногубый, сильный и жесткий. Под стать жестким интонациям в голосе. И интонации эти булатом звенели, когда спрашивал, как вышло, что Путята с его витязями не смог разобраться со смутьянами да навести лад. Пусть и с небольшим отрядом воевода отправился в Новгород, ну так все равно его люди в ратном деле умельцами отменными слывут. Того же Угоняя тысяцкого наверняка могли потеснить. И пусть Угоняй сам воевода – Добрыня хорошо его знал, ибо вместе с ним некогда усмирял северные племена эстов и чуди, – все одно и Путята не лыком шит, да и выучка у него и его воинов получше будет. А тут… опять же твердит: исполох меня взял, исполох…

– Ты бы и сам там испугался, Добрынюшка, – понуро твердил воевода. – Новгородцы словно ополоумели от ярости. Скалятся, воют как волки, и все – бабы, мужи нарочитые^[1273], купцы нарядные – все как будто с цепи сорвались. Кто с косами явился, кто с каменьями, кто с тесаками булатной ковки… И так лезли на детинец^[1274], где я сперва думал обосноваться, что мы еле ноги оттуда унесли. Я ведь всего с тремя десятками отправился, да и ты уверял, что лиха нам не будет. А они… Словно Мара душами новгородцев владела, словно Чернобог^[1275] заразил их лютью. Отроки безусые и те на моих закованных в булат дружинников кидались, как псы бешеные, грызли им лица, рвали руками, а на себе, казалось, и ран не замечали. А как смеркаться стало, мне даже почудилось, что глаза у новгородцев светятся, как у волков в зимнюю стужу…

– Что ты сказал? – выпрямился до этого понуро сидевший посадник. – Глаза светились?

Он встал, ходил какое-то время от стены к стене. Каморка была небольшая – три шага туда, три обратно. Добрыня метался меж срубными стенами, как зверь в клетке. Дурное ему думалось. Не хотелось в такое верить…

– Что еще скажешь, Путята? – произнес наконец, припав к стене и упершись лицом на скрещенные руки.

– Самой Пресветлой Богородицей клянусь, что не могли мы этих взбесившихся побороть. Ты веришь мне? И хотя многих наседающих мои парни порубили, но и их самих немало полегло. Так что я с оставшимися еле ноги унес. И казалось мне, что даже павшие новгородцы поднимаются и вслед нам смотрят. Очами мерцающими…

– Да не может в Новгороде быть столь сильного чародейства! – ударил кулаком по бревенчатой кладке Добрыня. – Там христиане уже не один год живут, церковь свою возвели. Как раз неподалеку от моего дворища. Я не препятствовал. Сам ведь крещен давно, хотя не больно о том среди мужей наших распространялся.

Путята чуть кивнул. Он помнил, как он сам и многие из дружинников князя Владимира шли в светлых одеждах к святой купели, а Добрыня лишь ворот расстегнул и показал нательный крестик. Тогда многие дивились: ведь когда несколько лет назад князь Владимир в самом Киеве капище главное устраивал^[1276], Добрыня ходил туда и смотрел, как требы приносят, а вот же… Уже тогда христианином был.

Сейчас Путята только шеей повел, словно ему ворот давил. Его борода все еще торчала вбок, и теперь было заметно, что половина ее изрядно вырвана. По привычке Путята хотел огладить ее своими большими ладонями, но словно обжегся и отдернул руки.

– Нет там уже никакой церкви, посадник, – молвил глухо. – Да и дворища твоего теремного уже нет. Я как увидел из детинца, что эти лютующие вслед за Угоняем туда ворвались, сразу отправил своих парней помочь, если что, а как началась там настоящая бойня, то и сам поспешил. Вот Коснятина и успел от них отбить. Смеркалось уже, но мальчишка прямо на меня с криком выбежал. И эти… светлоглазые носятся кругом, воют. А вот жену твою…

– Что с ней? – так и не повернувшись, глухо спросил Добрыня, когда воевода умолк.

Тот несколько раз перекрестился и поведал: видел он голову супружницы посадника на пике, носились с ней восставшие по граду. Косы у боярыни Добрыни были знатные, светлые и длинные, вот по ним и понял, что она это.

Добрыня молчал, все еще стоял у стены, уткнувшись в сложенные руки, только дышал шумно. Но потом вроде притих. И лишь через время проговорил низким голосом:

– Ложись-ка спать, Путята. А как отдохнешь и одумаешься, то поутру буду ждать от тебя уже не столь путаные сведения, а с пояснениями: где ныне восставшие расположились, чем владеют в Новгороде и какова там обстановка.

Сам же Добрыня решил пока походить… Думу думать и решать, как поступить теперь.

Добрыня отсутствовал долго, почитай до самой зорьки. Сторожевые на вышках Городища видели, как его силуэт то появлялся на фоне едва светлеющей ленты Волхова, то снова удалялся во мрак. Порой его замечали в той стороне, где высился на капище огромный идол Перуна, – некогда Добрыня сам же и возводил его, чем умилил местный люд, особо почитавший Громовержца. Но что нынче посаднику у идола этого поганого понадобилось?

– Ворожит ли он у Перуна али как? – гадали сторожевые промеж собой.

Окрещенным не так давно дружинникам было неприятно думать, что их Добрыня связан с ворожбой, с темными силами. Но Добрыня всегда был особый. И немудрено – знали люди, что его матерью была известная чародейка Малфрида. Та, что еще Ольге пресветлой служила, потом и Святославу воинственному. Но после гибели Святослава о ней мало что было известно. Сгинула ведьма невесть куда, ни слуху ни духу о ней. Но когда вошедший в силу Добрыня прославился да стал справляться с любым делом, поговаривали, что без ее ворожбы не обошлось. Владимир его очень ценил и слушал, они вместе вернулись от варягов с сильной дружиной, вместе вновь получили власть в Новгороде. Встретили их тут тогда приветливо: новгородцам не больно любо было подчиняться Ярополку Киевскому, которого не знали и которому платить дань не желали. Им свой князь был нужен, Владимир Святослава сын, а в посадники охотно взяли Добрыню рачительного. Вот и собрал Добрыня под руку Владимира силу немалую из окрестных словенских земель, захватили они сперва вольный Полоцк, какой к Ярополку изначально склонялся, а потом и на Киев пошли, на самого Ярополка. Была им удача великая в том походе, свергли они Ярополка, а Владимир занял престол киевский. Люди же говорили: везет им обоим, потому что в них кровь особенная, чародейская, – и в Добрыне, сыне Малфриды, и во Владимире, внуке чародейки. Поэтому оба они вещими могут быть и вызнавать все наперед. Однако когда о крещении князя Владимира заговорили, упоминать о ведьме стало как-то неловко. Она же колдунья темная, с демонами знается, а оба ее родича к светлому Христу подались. Ведь как учит новая вера – все вершится не чарами, а по промыслу Божьему.

Утро над Волховом вставало хмурое, туманное. Добрыня вернулся к Городищу умытый росой, влажные волосы липли ко лбу, глаза же горели ясно, будто не бродил среди предутренних туманов, а спал сладко. А вот кто и впрямь выспался, так это Путята. Добрыня приказал ему спать – он и уснул. Теперь же, когда собрались все, Путята раскатал по столу карту с планами Новгорода и пояснил: люди Угоняя и Богаммила разметали мост через реку Волхов, по которому обычно была связь между двумя частями Новгорода – Торговой и Детинецкой, сами обосновались на Детинецкой, где кремль и усадьбы бояр располагались и где заставы и частоколы самые надежные. При этом восставшие приготовились к нападению: выкатили к реке два камнемета, какие пороками называют, ну и со всей округи натаскали к ним великое множество камней, чтобы обороняться.

– Тут ясно, – отметил Добрыня. – А вот что на Торговой стороне за Волховом?

Путята сказал, что там вроде как потише будет.

– Тогда туда и направимся, – решил Добрыня. – Соберешь, Путята, своих воинских побратимов из Ростова, они у тебя все достойные. И как проведем службу и попросим Бога, чтобы не оставил своей милостью, так и выступим.

Сам же пока к сыну отправился, беседовал с ним какое-то время. А как вышел, то уже и дружинники собрались, пояса затягивали, шлемы поправляли и пришнуровывали. Выглядели так, как будто на сечу отправляются… На Новгород… От этого горько стало на душе посадника Добрыни.

Сейчас все эти закованные в броню воины сошлись на лугу близ частоколов Городища и сам епископ Иоаким провел службу перед выступлением. По-славянски этот грек из Корсуня^[1277] говорил неплохо, проповедь провел душевно, а когда воины уже на коней садились, остановил на миг Добрыню.

– Ты не сильно на оружие напирай, посадник. Видит бог, тут нужно не грубое вмешательство, а терпеливая проповедь священника.

Добрыня лишь что-то буркнул в усы. Но кое-кого из священников, сопровождавших Иоакима, все же взял, приказав подать им коней. Если в Новгороде то, о чем он догадывается, святая молитва весьма пригодится. Самим Иоакимом он рисковать не мог, оставил ему охрану, да и к каждому священнослужителю уного^[1278] со щитом приставил. Только молодой дьяк Сава ехал без охраны – он, до того как решил сан принять, слыл неплохим рубакой. И несмотря на то что ликом Сава был чисто ангел – белокурый, ясноглазый, улыбчивый, – в случае чего смог бы за себя постоять.

Отряд миновал вброд воды Волхова, протянулся длинной змеей вдоль речного берега. День был все такой же ненастный, тучи ходили низко, казалось, вот-вот хлынет ливень, но Добрыня догадывался, что эти тучи не пошлют дождь. Когда в сумеречном свете впереди показались бревенчатые вышки новгородской Торговой стороны, посадник весь подобрался. Он ехал впереди воинства, прислушивался чутко. Ибо только Добрыня мог различить то, чего другие не улавливали. Но таким он всегда был. И этой ночью, бродя по окрестностям, понял, что недаром на Путяту и его людей исполох нашел. Они толком пояснить не могли, что случилось, а он и сейчас это чуял – глухой монолитный шепот, словно врезáвшийся в голову, словно приказывавший…

Другие, слава богу, этого не замечали. Ну да крещеные не так и поддаются чарам. А вот Добрыня ощущал этот навязчивый приказ все сильнее по мере приближения отряда к высоким городням^[1279] Новгорода. Даже мысли стали путаться, голова кругом шла. Посадник заставил себя сосредоточиться на молитве, твердить ее как некое заклинание.

В какой-то миг Добрыню догнал молодой витязь Воробей, сын новгородского боярина Стояна, окликнул посадника, что-то говорил. Но тот был настолько погружен в молитву, что даже не сразу понял, о чем речь, переспросил.

Воробей же пояснял:

– Погляди, Добрыня, ворота в Словенском конце словно без охраны стоят – ни один страж на вышках не виден. Может, они к восставшим на ту сторону Волхова ушли, а может, и еще что. Вот и думаю, а что, если мне с парой воинов забраться на вышки ворот да попробовать отворить их изнутри?

Воробей говорил дело. Он вырос в Новгороде, а когда Владимир шел на Киев, примкнул к его окружению, служил князю верно, с охотой крещение принял. Сейчас, небось, волнуется, что с его родными в Новгороде могло приключиться. Да и справится парень, ловкий он. И Добрыня дал добро. Только добавил, чтобы помолился, когда под стенами окажется.

Но все оказалось даже проще, чем опасался Добрыня. Воробей с подручниками скоро справились, распахнули створки, как будто и не препятствовал им никто. А им и впрямь не препятствовали. Воробей же говорил потрясенно:

– Не поверишь, посадник, но словно уснули там все.

Чего-то подобного Добрыня ожидал. Когда они въехали, то увидели стоявшие вдоль мощеных улиц бревенчатые срубы, открытые лавки и склады, а из людей – никого. И это на Торговой стороне, где обычно такой галдеж и толчея!

Воробей указал на ближайшую лавку – дверь распахнута, изнутри какой-то гул негромкий доносится. А войдя, увидели и хозяина гончарной мастерской, и жену его, и подручных – все стояли лицом к стене, словно рассматривали что-то на бревенчатой кладке, и бубнили негромко. На вошедших никакого внимания.

– Морок на них навели, – сказал своим опешившим спутникам Добрыня. – И морок сильный. Ну да с Божьей помощью…

Кто бы ни наслал этот морок, но когда Сава и иные священнослужители стали обходить окрестности, кропить все святой водой да читать молитвы, местные скоро очнулись. Выходили из строений на мостовую, показывались у проемов дверей и поглядывали на витязей посадника с угрюмым недоверием.

– Как попали во град? – спросил кто-то из местных. – Кто впустил?

– Да сами вошли, – спокойно отозвался Добрыня. – Пока вы спали.

Новгородцы переглядывались, выглядели растерянными. Нечто подобное Добрыня уже видывал ранее, потому и знал, какое недоумение испытывают люди, выйдя из морока. Ощущение такое, как будто отвлеклись, пропустили что-то, не углядели. Но то, что новгородцам внушили невесть что, сразу стало понятно. Узнав своего посадника, они в первый миг даже начали улыбаться, а потом, словно вспомнив что-то, хмурились, отходили, собираясь группами, и смотрели неприязненно. Кто-то все же осмелился сказать:

– Нам говорили, что ты, Добрыня, задумал погубить Новгород. Беду нам несешь.

– Когда это Новгороду от меня худо было? – только и ответил посадник. А сам прочь пошел.

Люди провожали его взглядами, и лица их становились озадаченными, а потом, подумав немного, смотрели уже иначе. И впрямь, разве худо им было при Добрыне? Вон как он город поднял! Несколько лет назад привез им малолетнего сына князя Святослава в правители, но пока тот в возраст не вошел, сам тут всем распоряжался. Да и как распоряжался! Вече всегда уважительно слушал, с людьми нарочитыми не ругался, много свобод граду дал, охранял от набегов окрестных племен да от находников варягов северных. Мир и лад при нем были, люди торговали, работали, богатели. И уже другая мысль пошла по рядам: чего это они Соловейка и Угоняя послушали? Да и где сейчас те Угоняй и Соловейка со своими волхвами?

Люди на Торговой стороне только сейчас заметили, что в этой части града не видно ни стражей, ни нарочитых людей новгородских. И опять вопросы: когда нас покинули все, что никто и не заметил? Спали все, что ли?

Добрыня на людской гомон мало обращал внимания. Пошел мимо бревенчатых изгородей, миновал торжище широкое. Все ему тут было знакомо, каждая лавка, каждый тын у мастерских, кажется даже, что каждая плаха на мостовых была хожена-перехожена. Новгород раскинулся на влажных болотистых землях вдоль Волхова, без мостовых тут было не обойтись, и их стелили-перестилали, почитай, через каждые два-три года. Да и дома ладили-правили нередко – торговым людям града было выгодно показывать свое богатство-благосостояние, а новгородские плотники слыли великими умельцами по всей Руси. Да и сам Новгород считался одним из наиболее значительных градов на пути из варяг в греки^[1280]. Так что толковыми и богатыми слыли новгородцы. И чтобы их так ловко обвели вокруг пальца?..

– Не иначе как заморочили их, – произнес подошедший к посаднику Путята.

– Догадался наконец, – проворчал Добрыня. – А то все про исполох твердил, как баба какая глупая из чащи лесной. Причем и ты под мороком был, клянусь в том крестом, в который верю! А чтобы христианина чарами заморочить… Тут чародейство не абы какое нужно.

И нахмурился Добрыня, догадываясь, кто обладает столь мощной чародейской силой, чтобы на целый город морок наслать. Вон и сейчас он чует…

Пока же посадник повелел священникам кропить все святой водой, псалмы петь, а потом начать разъяснять новгородцам про новую веру. О том, что зла от нее местным не будет, что останется Новгород вольным и великим, только связи с миром расширятся да торг станет более выгодным и разнообразным. Местные это слушали недоверчиво, потом спрашивать начали:

– А как же боги наши прежние, заступники извечные? Их-то куда?

– А что вам до них, если и им до вас никакого дела?

– А новому Богу есть до нас дело?

– Есть, – отвечали им. – Ибо сказал Он, что всякий, кто в Него уверует, спасен будет.

Добрыня в этих разговорах особо не участвовал. Его сейчас интересовало, как с мятежной Детинецкой стороной совладать. Вот и отправился на набережную Волхова, туда, где некогда большой мост перекрывал реку, соединяя обе части Новгорода – Детинецкую и Торговую. Сейчас же от моста только сваи из речного потока выступали. А вот на другом берегу наблюдалось оживление, там никто не дремал. И, заметив Добрыню, сразу зашумели.

Его распознали, даже несмотря на то, что посадник был в воинском облачении – кольчужная сетка до самых губ подбородок скрывала, наносник с обода шлема лицо почти надвое делил. Но накидку его алую тут все хорошо знали, как и горделивую стать посадника. Стали тыкать пальцами:

– Вон он, явился губитель наших богов!

И рев начался, вой, рык лютый. Люди на Детинецкой стороне стояли стеной, потрясая кулаками. Ну и хоть бы ругались как положено, а то словно дикие звери выли. Добрыня видел на лицах своих дружинников озадаченность, молодой Воробей даже закрестился истово. И этот жест еще пуще обозлил людей на Детинецком берегу. Начали камни кидать через Волхов, тесаками потрясали, дубинами. И, опять же, ревели, рычали по-звериному.

Добрыня только наблюдал. Гулкий шепот-призыв в голове еще слышал, но не обращал внимания, настолько решительно настроен был. А вот на беснующихся на том берегу шепоток явно действовал, бесились от него, были словно в раже некоем, в ярости лютой. Добрыня заметил, как знакомый ему тысяцкий Угоняй повелел метнуть на Торговую набережную булыжник из орудия. Причем указывал прямо на посадника в его алом плаще.

Добрыня на всякий случай сделал пару шагов в сторону и следил, как огромный валун тяжело перелетел реку и плюхнулся у самого берега, обдав илистой грязью место, где он только что стоял. Да, научен кое-чему Угоняй, это вам не какой-то Соловейка из волхвов. Соловейку Добрыня тоже приметил и впервые ощутил настоящее волнение. Сейчас этот волхв был не просто подвизавшийся при капищах жрец, то и дело пьяненький, – теперь в нем ощущалась сила. И когда он начал что-то выкрикивать, вскинув руки с зажатым посохом, Добрыня почувствовал, как на него как будто ветром холодным повеяло, да так, что под его напором ему пришлось попятиться. Ого, вот, значит, как! Наделили немалой силой чародейства назвавшегося Богаммилом Соловейку!

Путята увлек посадника от разбитого булыжником берега.

– Ты что, совсем сдурел, Добрыня?! Зачем злишь их? Они ведь бешеные, а ты им нынче хуже онегрызки^[1281] жестокой!

– Больше не буду, друг Путята. А эти пусть еще побесятся немного. Трогать их пока не велю. Нам самим тут управиться надо, чтобы местные в спину не ударили. И службу пусть проведут. Хорошо проведут, во славу Господа нашего, чтобы с песнопением и курением ладана, с молитвой истовой.

И пошел прочь. Ибо сейчас его больше всего интересовало, как новгородцы Торговой стороны отнесутся к речам о христианстве.

Служба христианская жителям Торговой стороны понравилась – собрались, смотрели, слушали. Но потом каждый пошел в свою сторону. Священнослужители же последующие два дня ходили по торжищам и улицам, поучали людей, рассказывали о новой вере, об Иисусе Христе, о его наставлениях быть милосердным, о прощении и усмирении гордыни… На них поглядывали недоуменно. Не все, конечно. Бабы и молодицы, какие слушали пригожего дьяка Саву, даже всхлипывать начинали умильно. Старикам понравилось, что после крещения они попадут в такое небесное царство, какому и Ирий светлый не чета. Но большинство мужиков и отроков лишь пожимали плечами. Как же это – подставить щеку, когда тебя по морде двинут? Это значит слабость проявить. А слабыми быть новгородцам не хотелось.

Добрыня велел сосчитать тех, кто веру принял, – немногим более пары сотен человек выходило. И то ладно.

– Ну что же, не хотят ладком, значит, покажем силу, – решил Добрыня. – Помолимся, а там, благословясь, начнем порядок наводить.

Что там епископ Иоаким говаривал, когда они в Новгород из Городища выезжали? Терпеливая проповедь нужна? Вот они и проповедовали. А теперь пора настоящим делом заняться.

Добрыня выбрал для вылазки раннее время, однако в аккурат после того, как петухи пропели зарю. Люди в этот час обычно сонными и вялыми бывают, однако и темная сила на убыль идет. Вот и надеялись, что, когда Путята с его ростовчанами минуют реку, им не так сложно будет сонную Детинецкую часть града под себя подмять. Добрыня через Волхов наблюдал, приглядывался, прислушивался… И едва не вскрикнул, когда в голове ухнуло, словно его оглушили приказом темной ярости. Даже застонал сквозь зубы. А у срубов и частоколов на той стороне такое началось!..

Более часа витязи Путяты не могли даже протиснуться в проходы между строениями Детинецкой стороны – так на них наседали озверевшие новгородцы. Но и дружинники ростовские не сдавались. Стали стеной щитов, сдерживали бешеный напор, из-за их строя лучники метали стрелы в толпу. Промазать тут было трудно, каждая стрела в этой толчее разила кого-то из вопящих. А когда новгородцы, теряя столько людей, все же отступили, то на них уже и мечники пошли наседать, разили люто. И при этом кричали: «С нами Господь!»

Этот клич с упоминанием нового Бога особо разъярил язычников. Озверевший тысяцкий Угоняй немало дружинников ростовских уложил, пока его самого не снесли стрелой. И раненого, ругающегося, как черт, потащили к Добрыне.

– Вот, посадник, погляди на погубителя супружницы твоей. На кол его велишь посадить или как?

– На кол и немедля, – даже не глянув на отплевывающегося кровью бывшего соратника, сказал Добрыня. – Ну а Соловейку кто видел?

– Да спрятался он за спинами людей. Ишь сыч! Он своих оглашенных на наши мечи посылает, а сам схоронился за частоколами детинца.

– Тогда поджигайте детинец!

На какой-то миг возникла пауза. Наконец кто-то сказал:

– Как же поджигать? От детинца огонь на другие постройки перекинется, на терема, на усадьбы градцев.

– Вот пусть и позаботятся, чтобы добро их не сгорело. А волхва Соловейку постарайтесь добыть. Или пусть сгорит в детинце.

Но хитрый волхв, называвший себя Богаммилым, успел скрыться, когда все вокруг заполыхало. Огонь во граде отвлек новгородцев от противостояния Путяте. Они кинулись к своим домам, голосили отчаянно, причем скоро сами стали взывать с просьбами о пощаде к посаднику, словно и не они же восстали против него.

– Что же ты творишь, Добрыня! Там наше жилье, наши чада, отцы и матери, жены! Прекрати немедля, если хочешь мир с нами наладить.

Ну хоть говорили уже по-человечески, а не выли, как зверье дикое.

Добрыня сперва как будто и не слышал их мольбы. Снял островерхий шлем, прислушался. Огонь гудел, люди кричали, но чтобы в голову какой-то мерзкий шепоток проникал – так в шуме этом и не различить. А может, и сходит морок. Добрыня очень на это надеялся. И приказал своим людям выстроиться цепочкой от самого берега Волхова и передавать кадки и ведра с водой, чтобы помочь градцам побороть быстро расходящийся огонь. Так совместными усилиями и справились.

Ближе к вечеру, когда дымы над градом развеялись, а много дней покрывавшие небо тучи разошлись и янтарные лучи солнца осветили округу, Добрыня повелел гнать новгородцев к водам Волхова.

Выступил перед ними.

– Вот что скажу, люди: крестить вас сейчас будут! Крестить быстро и не спрашивая вашей воли. А как попадете под власть Христа светлого, я прощу вас за все былое, за своеволие и кровь пролитую. Если же кто из вас заупрямится… Что ж, мечи у людей Путяты еще от крови не высохли, вот и велю рубить несогласным буйны головы.

До самой темноты загоняли новгородцев в воды Волхова и при свете множества факелов продолжали насильно крестить их. Добрыня не бросал пустых слов, так что кое-кого из тех, кто вырываться и вопить начал, тут же обезглавили. После этого люди предпочли подчиниться.

Мужчин сгоняли в воду выше свай разрушенного моста, а их жен ниже по течению. Священники творили обряды, а выходящим из холодной по весенней поре реки ошеломленным градцам тут же надевали кресты на шеи – кому деревянные, кому из олова, а кому медные. Благо, что этого добра Добрыня велел заранее заготовить, еще когда к Новгороду шли. Причем новообращенных предупреждали, что кто крестом отмечен, того старые боги уже не примут. И остается им теперь уповать на великого и милосердного Иисуса Христа. Только он им отныне заступником будет.

Верили ли в то люди? Сейчас они больше верили грубой силе. Да и спастись хотели, ибо видели, что тех, кто с крестом, ни Путята, ни Добрыня не велели трогать. А кого из вышедших из Волхова без креста замечали… то и зарубить могли. Уж лучше с крестом.

Три дня продолжалось это крещение. На колу в медленных муках умирал тысяцкий Угоняй, но на него уже не смотрели. Он стал прошлым, а вот то, что Добрыня велел выкатить меды стоялые и пиво хмельное и угощать всех, кто уже крещение принял, людям понравилось. И, как обычно бывает, многие даже повеселели, не вспоминали о прошлом.

Наконец Добрыня решил, что в городе достаточно спокойно, чтобы послать за епископом Иоакимом. Тот явился величественный, но приветливый, говорил с людьми участливо, улыбался мягко. Но опешил, когда только что смиренно принимавшие его новгородцы вдруг кинулись к капищам, где Добрыня как раз велел поджечь деревянные изображения старых божеств, а каменные выкорчевать и кинуть в Волхов. И пусть в последние дни на капище никто не ходил, но теперь люди стали причитать и рыдать, глядя, как их недавних кумиров поглощает пучина.

Добрыня еще со времен крещения в Киеве помнил, как народ бежал следом за уносимым днепровской волной идолом Перуна. Здесь наблюдалось почти то же самое. Эти тоже покричат, попричитают с перепугу, да и успокоятся.

А вот Путята волновался:

– Не поторопились ли мы, посадник? Так можно и озлить людей. Думаю, следовало бы немного повременить и просто стражу выставить у капища, не пускать никого к идолам этим поганым…

– Не могу я тут долго суды судить да ряды рядить! – неожиданно резко отозвался посадник. – Мне поторопиться надо, чтобы потом…

А что за этим «потом», не сказал. Зато выехал к Волхову на своем белом как сметана жеребце, гарцевал на нем и выкрикивал, перекрывая стенания новгородцев:

– Что, безумные, сожалеете о тех, кто себя оборонить не может? Какую пользу вы ожидаете получить от них? Идол он и есть идол бездушный. А Христос с небес все видит. Своими рыданиями вы его и рассердить можете.

Опасались ли новгородцы гнева нового Бога, которому их насильно отдали, или, будучи людьми толковыми и понимающими выгоду, предпочли не перечить грозному посаднику, но постепенно они стали расходиться. А там и на новое гуляние явились – Добрыня ведь не скупился, щедро пировал с теми, кто своеволия не проявлял.

Зато вскоре узнал, что пару его священников эти упертые порезали. Одного насмерть, а вот ловкий дьяк Сава отбиться смог. Ну а потом весть пришла, что нашлись и такие, кто покинул Новгород. Уехали целыми семьями, и новгородские сторожа-объездчики нашли на путях вдоль Волхова брошенные на землю кресты.

Епископ Иоаким к этому отнесся на удивление спокойно.

– Пусть. Мы не можем спасти того, кто не хочет быть спасенным, – сказал он. – Сами же с крещеными лаской и заботой будем сближаться, добро им делать. Людей это успокаивает. А как возведем в городе новый храм Божий, градцы волей-неволей заинтересуются, станут приходить. И вот тогда… Ведь не так важно, как человек приходит к Богу, главное – что приходит.

– Не все так просто, преподобный, – угрюмо заметил Добрыня. – Вера христианская сильна, когда многие в нее верят. А когда люди растеряны, они кому хочешь поклоняться будут. И еще не один год мы будем завоевывать их души да отвлекать от насланных чар.

– О каких это чарах ты говоришь, посадник?

Что мог ответить ему Добрыня? Иоаким – верующий человек, он не может чувствовать то, что чует сын ведьмы. А он чуял зло, чуял морок, который ощущался время от времени, словно капли мелкого дождя, какие то появляются, то исчезают, когда ветром новой веры их сносит. Да и волновало посадника, что волхв Соловейка пропал. Этот может еще немало зла натворить.

Волхва взялся разыскать молодой новгородец Воробей Стоянович. Не мог парень простить, что всю его семью по приказу Богаммила порезали. И не потому, что те Христу были привержены, а потому, что он, Воробей, при князе Владимире состоял и крещение вместе с ним принял.

Теперь же Воробей рыскал по округе, пока в одном из селищ не наткнулся на творившего ворожбу волхва. И встреча их непростой вышла – Воробей, когда приволок связанного Соловейку в Новгород, весь был подран и исцарапан, как будто с рысью дикой схлестнулся.

– Он меня чарами прямо через коряги и терновые заросли таскал, пока я молитвой его колдовство не ослабил, – нервно похихикивая, заявил парень.

Волхва окропили святой водой, молитвы над ним читали, а он выл и катался по земле как бесноватый. И лишь когда в беспамятство впал, Добрыня сошел к нему в поруб^[1282]. Отлил бесчувственного водой, рассматривал при свете факела.

Соловейка смотрел на него снизу, слабо постанывая.

– Что скажешь, ведьмин сын? Каково это – своих предавать? – прокряхтел через время.

– Это кого – своих? Тебя, что ли, червь раздавленный?

– Ты кровь свою предал. Силу, что тебе богами была дана.

– Ну, моя-то сила всегда при мне.

– Не скажи. Ты могуч был, ты самого князя Руси под пятой держал. И ты это знаешь. Как и знаешь, что благодаря своей крови чародейской мог бы возвыситься как никто иной.

– Ну и зачем?

Этот его вопрос заставил волхва опешить. Он попытался привстать, но Добрыня пинком свалил его обратно.

– Ты от силы и власти отказываешься? – пораженно вымолвил зло ощерившийся волхв.

– Зачем же отказываться? Все, что хотел, я и так имею.

– Это ты сейчас так думаешь, посадник. Но однажды…

– Да ничего не будет однажды. Все уже свершилось.

– Не скажи, – гаденько засмеялся Соловейка. – Ничего еще не свершилось. Ибо наложено заклятие страшное, от которого морок над всем словенским краем будет силиться, а от него станет нарастать ненависть к тебе и крещенным тобой. Долгие годы ты будешь жить в бесконечной войне со своими же. Ибо люди вновь и вновь станут бороться с тобой и не будет тут покоя и лада. А все по твоей вине… Есть силы, какие и тебе не побороть. Так что ждут тебя ненависть и предательство. Ну а люди рано или поздно отвоюют свое. Им так велено. Они под чарами такой силы, какую и тебе не побороть.

Добрыня ощутил, как его пронзил озноб – даже пот холодный выступил. Ведь чего-то подобного он и побаивался. И как теперь поступить? Вести до седых волос борьбу против своих же замороченных людей, зная, что конца и края этому не будет?

– Мне немало с чем приходилось справляться на своем веку, Соловейка, – произнес посадник как можно спокойнее. – И, как видишь, удача моя всегда при мне. Вот и ты подчинишься мне и все расскажешь. И кто край заморочил, и кто этакую силу тебе, тщедушному, дал. Когда начнут тебя щипцами рвать да огнем жечь, ты заговоришь…

Волхв вдруг зашелся неожиданно громким, злым смехом.

– Давай, посадник, зови своих палачей! И уж я им все скажу. Но и о тебе скажу, и о том, как ты кровно связан с той темной силой, какая нынче властвует тут. Догадываешься, о ком я? Думаю, сам уже все понял. А вот твоим людям неплохо будет узнать, что ты с мороком этим темным связан как по крови своей, так и по умению. Вот только как ты после этого своим христианам в глаза смотреть будешь? Кто после этого тебе поверит? Кто за тобой пойдет?

И тут выдержка впервые изменила Добрыне. У него дернулся рот, темные очи вспыхнули колючим блеском.

– Ну, если так… то и без палачей обойдемся.

Волхв и углядеть не успел, когда Добрыня выхватил из-за голенища сапога нож и резким взмахом перерезал ему горло. Соловейка захрипел, забулькал бьющей из страшной раны кровью, глаза его вытаращились. И так и застыли, слепо глядя, как Добрыня, спокойно вытерев нож о его рубище, начал неспешно выбираться из поруба.

– Пришлось прирезать Соловейку, – только и сказал ожидавшим снаружи стражам. – Закопайте где-нибудь, чтобы никто не знал.

Сам же поднялся на стены городни и долго смотрел на молодой месяц в вышине. На Руси исстари было принято новое дело начинать по растущему месяцу. Вот и ему следует не мешкая взяться за то, что задумал.

На совете людей новгородских Добрыня говорил неторопливо, но непреклонно: он уедет на какое-то время и пусть никто не спрашивает куда. Вместо себя посадником оставит новгородца Воробья – парень толковый, знает все во граде и справится. Воеводой будет Путята, тут и гадать не надо. А епископ пусть начинает собирать мастеровых людей да возводить храм. Новгородцы – строители умелые, подзаработать на возведении храма не откажутся, если им хорошо заплатить.

– Не дело это – покидать нас сейчас, Добрыня, – задумчиво произнес Иоаким. – Тут такое творится, столько сделать нам надо! А ты… Говорю же, не дело ты задумал.

Добрыня вынул из уголка рта соломинку, поглядел исподлобья на епископа.

– Дело, преподобный, как раз дело. И если справлюсь… Если разберусь кое с кем, ты лично мне грехи отпустишь. Как бы тяжелы они ни были.

(обратно)

Глава 1

Хозяин ладьи, шедшей по водам реки Оки, тронул Добрыню за плечо:

– Вон тот дуб на старом капище Перуна, о котором ты упоминал, гусляр.

Он назвал Добрыню гусляром, потому что тот выглядел так же, как эти странствующие музыканты с гуслями через плечо: светлая холщовая одежда, такая же накидка с вышивкой по краю, стянутые тонкой тесьмой вокруг чела волосы. Сейчас никто не признал бы в новгородском посаднике того грозного правителя, который за несколько дней покорил восставший Новгород. Да и имя он себе изменил – сказал, что зовут его Добряном. А своего спутника назвал Нежданом, хотя это был тот самый дьяк Сава, который по наказу Добрыни был вынужден сопровождать его в глухие лесистые земли вятичей^[1283].

Сейчас Сава-Неждан спал между скамьями гребцов, подложив под голову мешок с пожитками. Свое облачение священнослужителя ему пришлось снять и обрядиться в сермяжную рубаху и порты, как и полагалось прислужнику странствующего гусляра. Волосы Савы были подстрижены в кружок, борода укорочена. И когда Добрыня потряс его за плечо, велев собираться, сонное лицо парня выглядело совсем юным и по-детски припухшим со сна.

– Ну что, парень, узнаешь эти места? – негромко спросил Добрыня.

Сава огляделся с явным недоумением, а потом отнюдь не любезно взглянул на посадника.

– Что ты от меня хочешь, Добрын… Добрян? – сразу поправился он. И добавил со вздохом: – Я ведь понятия не имею, кто я родом и из каких краев. Словно мары^[1284] меня зачаровали… Ох, прости, Господи, что скажешь.

И едва не перекрестился, но Добрыня слегка шлепнул переодетого дьяка по руке, заставляя опомниться.

Корабелы, как и уговаривались ранее, подвели ладью к берегу, став неподалеку от заросшего кустами холма, где несколько лет назад располагалось капище Перуна Громовержца. Здесь еще можно было различить песчаную косу, куда некогда причаливали лодки с прибывавшими к священному месту, но сейчас тут вольно разрослись водные травы и камыш, так что мнимому гусляру и его слуге пришлось спрыгивать прямо в воду. Двинулись к берегу, хлюпая среди камыша. Добрыня повыше поднял свои гусельки, Сава же, хмурый и угрюмый, следовал за ним – он все никак не мог смириться, что грозный посадник ни с того ни с сего вдруг пожелал взять себе в провожатые именно его. А ему не хотелось покидать Новгород, где у него так ладно получалось располагать к себе людей, учить их новой истинной вере. Однако сам епископ Иоаким благословил молодого дьяка на задание, да еще и повысил в сане, сделав рукоположенным священником. Дескать, там, куда вы направляетесь, возможно, придется увещевать людей в вере и даже крестить. Посему отныне ты…

Но Добрыня позже сказал:

– И не думай раскрываться, что ты христианин и служитель церкви. Мы ведь к вятичам направляемся, а там народ упорно чтит старых богов и будет за них бороться. Вон князь Владимир уже отправил к ним священников, так те сгинули и ни слуху ни духу о них. Потому молчи, прикидывайся, пока я задуманное дело не слажу. Ну а ты мне в пути помогать будешь… если толк от тебя будет.

Что от Савы требовалось, Добрыня не пояснял. И парень мог только гадать, к чему все эти хитрости с переодеванием, к чему нарочитому и прославленному посаднику эти игры в ряженых. Ну да разве кто может Добрыне перечить?

Они выбрались на кустистый берег, наблюдали, как доставившая их ладья пошла дальше, исчезая в клубящемся над водами Оки белесым туманом. Еще какое-то время был слышен звук уключин, а потом в тишине только разливистые соловьиные трели оглашали округу. Ибо был ясный месяц травень^[1285] – самое соловьиное время.

– Ну и что теперь делать будем, посадник?

– Ты это, Неждан, посадником меня больше не зови, – молвил Добрыня, выжимая воду их кожаных постолов^[1286], намокших в речной воде. – Я – гусляр Добрян и все. Хожу по белу свету, тешу людей музыкой и пением. А ты при мне вроде отрока служивого.

– Да староват я уже в отроках ходить, – хмыкнул Сава.

– Да ну? – изогнул бровь Добрыня. – Может, еще и уточнишь, сколько весен ты прожил на белом свете?

Сава помрачнел и отошел в сторону. Смотрел на раскидистый дуб на холме. Дуб – дерево Перуна Громовержца. К нему ранее привозили дары и взывали к небесному покровителю. Сейчас же вокруг все поросло кустарником и пушистыми сосенками. Заброшенное место, дикое.

– Ты ничего тут не узнаешь? – сунув ногу в обувь и обмотав завязки вкруг голеней, полюбопытствовал Добрыня. – Некогда известное в краю вятичей святилище было. Но потом сами местные его и порушили. Давно это случилось, еще когда князь Святослав ходил на них походом. Дважды он посещал эти земли. Первый раз с местными вятичами вроде как ладком договорился, обещав освободить их от хазарской дани, какую местные годами платили. Самих же вятичей Святослав зарекался не примучивать под свою власть. Но потом передумал: явился и сказал, что отныне они под его рукой будут. Дань небольшую наложил, но все же детей местной знати в Киев велел отвезти. Заложниками, значит. Вот вятичи и разобиделись на него. И порушили тогда это капище Перуна. Ты ведь знаешь, что у каждого племени свое божество за главного и ему более других поклоняются. У вятичей наиболее почитаемым всегда был Сварог, он для них божество неба, огня и ремесел, даже отец всех прочих богов, а заодно и людей – так тут считали. Поэтому вятичи называли себя ни много ни мало сварожьими внуками. А вот Перуна тут хоть и побаивались – ну кому не страшно, когда он по небу скачет и громы-молнии посылает? – но требами скорее откупиться от его гнева хотели, при этом без особой любви к Громовержцу. Это на Руси днепровской Перун у воинов и князей главнейшим божеством и небесным покровителем считался. И когда во время походов Святослав и его дружинаобнаружили это капище, то именно тут молились и приносили жертвы, прося благословения и победы в походе. И дал же им победу Громовержец! Подчинились тогда вятичи. Однако капище это решили разрушить. Не люб им стал Перун, помогавший врагам их. Да вот только сказывали мне, что именно тут в последний раз ведьма Малфрида появлялась. Может, и поныне она где-то в этих чащобах обитает?

При последних словах Добрыня покосился на Саву. Парень на его речи никак не реагировал, возился себе в котомке. Достал вареное яичко, стал невозмутимо лущить. Уловив на себе взгляд Добрыни, протянул ему яйцо с хлебом, сказав, что и соль сейчас поищет. Имеется у него в мешочке.

– Да ты, никак, не слушал, что я говорю, – уже очищая яйцо, заметил Добрыня.

– Отчего же не слушал? – повернулся к нему парень.

В свете нарождающегося дня он был диво как пригож: ресницы, как у иной девицы красной, глаза синие и ясные, нос небольшой, правильный, а сильную линию подбородка смягчает легкий пушок бороды. От речной сырости волосы Савы завились мягкими пышными кудрями, гораздо более светлыми, чем брови под ними. И брови эти были сейчас сурово нахмурены.

– Слушал я твои речи о демонах, которым тут поклоняются. Ну да мне, верующему в единого Создателя, зачем все это?

Добрыня подавил вздох. Не такой реакции он ждал от парня. Словно тот имя ведьмы и не расслышал. Пришлось уточнить: мол, имя Малфрида ему ничего не напоминает?

На этот раз Сава долго не отвечал, размышляя. Потом сказал:

– Слыхивал я про эту чародейку. Ее, что ли, разыскивать будем?

Догадался-таки. Но, опять же, не этого Добрыня от него ожидал. И, уже отправив в рот последние крошки, произнес:

– Ты вот не смог ответить, сколько лет прожил. Я знаю, почему тебе это неведомо. Ведь когда воины Владимира нашли тебя в печенежском плену…

– Не надо говорить об этом, – поник Сава.

Добрыня и не стал. Они и так оба знали, как это случилось. Шесть лет назад, когда князь Владимир воевал с печенегами, его дружинники освободили из полона нескольких славянских пленников. Среди них был раненый молодец, странный, не знавший, кто он и откуда. В беспамятстве был, когда попал к русам, но те сперва не очень удивились этому. Ну мало ли, что с парнем произошло? Плен ведь… Это не у бабушки доброй на полатях отлеживаешься. Но позже Добрыня узнал от очевидцев, что пока освобожденный бредил, он то и дело повторял: «Малфрида моя, Малфрида любимая».

А когда очнулся, уже этого не помнил. Вообще ничего не мог вспомнить. Однако те, кто был при нем, уверяли, что парень явно из вятичей: произношение, характерные словечки, принятые у них узоры оберегов на вышивке рубахи – все как у этого племени. В войске Владимира были дружинники, знавшие вятичей, не раз ходившие на это непокорное племя. Вот уж действительно непокорное: некогда дважды ходил на него Святослав, вроде как подчинил Руси, однако, узнав, что князь погиб на Хортице, вятичи сразу отказались дань платить и прогнали прибывших киевских дружинников. А спустя годы и князь Владимир тут воевал. Но с тем же успехом: разобьет вятичей в сече, подчинит их грады, заставив присягнуть нарочитых людей и старшин, но большинство местных власть Киева так и не признает. Уходили целыми родами с Оки, скрывались в чащах. В итоге вышло, что земли, какие ниже Оки лежали, оказались все же под властью Киева, а заокские так и остались сами по себе. Владимир говорил, что еще придет время заняться ими, но пока все не до того было.

Добрыня же считал, что найденный в полоне парень, потерявший память, как раз и мог быть из заокских. А как в полон к печенегам попал? Да как угодно! Земли вятичей со степью граничили, вот и могли степняки совершить набег на них. Но Добрыню заинтересовало не то, что он прошлого своего не знал, а то, что Малфриду поминал.

Сам он познакомился с Савой гораздо позже. Тогда русы уже нарекли забывшего свое прошлое парня Нежданом. Он был силен, ловок, хорош собой, сумел так выслужиться, что попал в ближники к князю Владимиру, стал его верным рындой^[1287]. И уже не скажешь, что вятич, – говорит, как все в окружении Владимира, так же верен ему, готов сражаться за своего властителя, не щадя живота. А во время похода князя на Корсунь и принятия воинами и князем христианской веры Неждан одним из первых пошел к купели. Дали ему имя Сава. А позже, когда зашла речь о том, что надо из своих русичей готовить служителей нового Бога, он сразу выявил желание оставить меч и стать священником. Причем весьма старательно учился, постигая науку церковную. Да только сказывали Добрыне, что порой и поныне парень мечется во сне да Малфриду поминает. А какую Малфриду? Чародейка, мать Добрынина, одно время очень славилась на Руси, вот ее именем порой дочерей и называли, пусть на звук оно и непривычное для славян. Однако странное беспамятство Неждана-Савы да его вятичское прошлое навели Добрыню на догадку, что этот парень мог знать чародейку Малфриду. Недаром ее в последний раз видели именно в их лесах. И Добрыня в глубине души надеялся, что, вернувшись в свои земли, Сава начнет понемногу вспоминать прошлое и поможет ему отыскать ведьму. Ибо отыскать ее было необходимо. Иначе… Добрыня знал, как Малфрида ненавидит христиан. И опасался, что именно ее колдовская сила могла натворить бед в новгородском краю. Не об этом ли волхв Соловейка перед смертью намекал? Ведь такая, как эта ведьма темная, не смирится с крещением. Она мстить да вредить станет.

Вот о чем думал Добрыня, когда они с Савой углублялись в лесные чащи вятичей вдоль бокового притока Оки. Давно уже день настал, тепло было, соловьи притихли в зарослях, только речка шелестела камышом неподалеку. А что за речка? Заросли кругом стояли, бурелом. И лишь когда за полдень уже перевалило, Добрыня обратил внимание, что лес как будто посветлел: стало заметно, что валежник тут собирают, пни от срубленных деревьев попадались. А там и дымком потянуло.

– Идем к людям, – сказал он Саве. – А там с Божьей помощью сможем и о чародейке что-нибудь выяснить. Гуслярам ведь многое рассказывают.

Однако, увидев пришлых, местные сперва дичились и не подпускали, полагая, что чужаки могут быть не людьми, а порождением чащи, недобрыми духами. Духов лесные жители опасались, потому и заставили пришлых то за кованое железо браться, то почти с угрозой приказали в баньке попариться.

Добрыня едва не рассмеялся. Проведя полжизни в людных градах, он и забыл, что в чащах по-прежнему верят, будто только в бане чужой человек может смыть с себя всякое дурное чародейство. А эти на полном серьезе держались в стороне, ожидая, когда чужаки попарятся да смоют с себя пот и пыль… ну и мороки всякие зловредные.

Зато потом их ягодным киселем напоили, пригласили на постой. Добрыня к вятичам присматривался. На первый взгляд такие же люди, как и все остальные. И тем не менее видна в вятичах своя порода: все как на подбор рослые, широкие в кости, но сухощавые, жилистые, причем раздобревших на пирогах тут не встретишь. Да и земледелие вятичей было подсечное^[1288], на таком брюхо не отрастишь, потому как хлеба лишь столько, сколько у чащи отвоюешь тяжким трудом. Ходили местные в простой одежде из некрашеного сукна, штаны – лен с пенькой, на ногах – толстые шерстяные онучи, навитые до колен и схваченные вокруг голеней крест-накрест бечевкой, на стопе лапти, из лыка древесного сплетенные. Зато все в украшениях – что мужики, что бабы. Да и украшения славные, мастерски выполненные, есть и серебряные. Ну да оно известно, что местные умельцы свою работу на торги в грады Руси привозили – кольца, наручи узорчатые, амулеты разные, но особенно славились женские подвески семилопастные, похожие на распустившиеся цветы.

Добрыня держался с вятичами приветливо – поди узнай в нем теперь грозного дядьку^[1289] князя, при одном имени которого многие трепетали. Сейчас же стоял как само ясно солнышко – улыбался белозубо, глаза искрились, руки мелодию по гусельным струнам выводили. И постепенно суровые вятичи оттаяли. Что сказать, они так же, как и другие племена, с охотой принимали бродячих гусляров. Звали их боянами, слугами Велеса вдохновенного, узнавали от них новости, с охотой готовы были послушать их пение, сказы дивные, кощуны^[1290] волшебные. А так как Добрыня был мастер играть на гуслях, он не опасался, что уронит славу боянов. Надо было только, чтобы его не признали. Поэтому и сказал сквозь зубы Саве, когда тот едва не оговорился:

– Еще раз назовешь меня посадником – шею сверну.

Само селение состояло из десятка полуземлянок, низких, темных и небольших, с поросшими травой дерновыми крышами. Поэтому для пирушки в честь гостей столы накрыли прямо под небом, принесли угощение – меды стоялые, вареную дичину в казанках, копченую рыбу, даже хлеб, столь ценный по весне, выложили. Хотя хлеб у них был не ахти какой – с шелухой и мусором.

Сава неожиданно произнес:

– Мельниц у воды тут не ставят, вот и мелют ручным жерновом. Да и не злаки это, а обычная белокрылка^[1291], из какой по весне лепешки пекут. Давно я таких не пробовал.

– Как давно? – тут же склонился к нему Добрыня.

Сава смутился, не ответил и даже отсел в сторонку.

Добрыня же разошелся. Пел про добрых молодцев, какие охотились за утицами, а потом увидели, как те сбросили оперение и превратились в красных дев; молодцы же забрали их оперение, и волшебные девы вынуждены были подчиниться ловким охотникам. А те увезли их к себе домой, согрели у очага, женами назвали.

Пел он и про Майю-Златогорку, летнее божество, рожденную из лучей золотистых звезд, невесту Дождьбога щедрого^[1292]. И была та Майя искусной мастерицей, вышивала чистым золотом: шила первый узор – солнце красное, а второй узор – светлый месяц, шила третий узор – то звезды частые.

Сделав перерыв да отведав местной стряпни, Добрыня снова взялся петь. На этот раз про белую лебедушку, какую полюбил сокол, да от избытка чувств поранил ее когтями, и ослабела лебедушка, истекла кровью на глазах удивленного сокола. Тут бабы местные расплакались, и, чтобы отвлечь их от кручины, Добрыня стал напевать про кота Баюна, какой сказками кого хочешь заговорит, но если кто хвост его на руку накрутить сможет, то только тот и будет сказки рассказывать, а сказки эти живительные и целебные, любого от хворей вылечат.

Селяне ахали, слушая, а когда гость умолкал, чтобы промочить горло медовухой, начинали расспрашивать, что и где в мире творится. И про Владимира князя расспрашивали. Но хмурились, услышав, в какую силу он вошел.

– Наши заокские вятичи тоже его власть признали, – говорили они о тех, кто жил за Окой и подчинился киевскому князю. – Ну ничего. Наших вон и Святослав некогда примучивал, но где ныне тот Святослав? Так и Владимира позабудем, когда его время пройдет.

Добрыня лишь улыбался, перебирая струны. Про себя же думал о том, что те роды, что жили ближе к Руси, пусть и платили дань князю, однако и на торги во грады ездили, а то и в дружину Владимира нанимались. Старики могли сколько угодно рассказывать о былых свободах, но это могло воодушевить только одно поколение. Следующее уже скорее потянется к богатой Руси – и мечи у тех лучше, и коней можно добыть, и серебро. К тому же те, что торговали с Русью, даже презирали диких заокских вятичей. Но этого Добрыня не сказал. О другом повел речь:

– Хорошо вы тут живете, в лесах, вольно. Но упредить все же хочу: князь Владимир душой неугомонный. Может и на вас однажды пойти.

– А пусть приходит! – подбоченился кто-то из мужиков. – Нас от него Малфрида оградит.

Добрыня даже поперхнулся медовухой.

– Какая еще Малфрида? Не та ли, что князьям Руси служила?

– Она и есть, чародейка великая. Она и от Ящера нас ограждает, чтобы не губил наших людей, она же и князя вашего заморочит так, что он обо всем забудет.

Добрыня в первый миг даже и слова вымолвить не мог. Не ожидал, что так скоро вести о матушке услышит. У самого же сердце заколотилось, как бубен, кровь к голове прилила. Играть не смог, брякнул гуслями жалобно, когда отставлял. И как-то без особого интереса подумалось: «Про какого такого Ящера говорят?»

А вот Сава с волнением спросил именно о Ящере. Добрыня слушал сперва без интереса. Плетут эти дикие всякое… Но они говорили с воодушевлением. Дескать, несколько лет назад пришла беда в эти чащи: появился невесть откуда страшный крылатый Ящер и начал людей хватать. Такого ужаса даже старожилы не помнили, хотя, казалось бы, всякое было – и огнегрызка людей косила, и лешие заводили в глухие чащи, и болотные кикиморы в топи затягивали. А тут вдруг Ящер! Но потом в селища пришла чародейка Малфрида и пообещала, что возьмется усмирить чудище лесное. Но при одном условии: чтобы Ящер их не губил, вятичи по приказу Малфриды будут в определенные сроки отдавать чудищу одного пригожего молодца и одну деву-красу. Волхвы и старейшины посовещались и решили, что лучше послушать чародейку и выдать ей требуемое. С тех пор в лесах заокских вятичей спокойно. А ведьма еще пообещала оградить их чащи от находников извне. Теперь ни степняки их не тревожат, ни княжеские люди сюда не суются. Но жертвы Ящеру местные все же отправляют. Избранных отводят к капищу Сварога, расположенному на берегах большого озера, называемого Оком Земли. И там начинается веселье и гуляние, пока Малфрида не высмотрит среди собравшихся тех, кто подойдет, чтобы откупиться от чудища. После этого опять мир и лад царят у заокских вятичей.

Добрыня, слушая их, даже плечами передернул. Дикость какая-то! Давно он таких странных историй не слыхивал. А тут еще Сава вдруг стал что-то бормотать тихо, и Добрыня с оторопью понял, что парень молитвы вздумал читать. Не хватало еще, чтобы местные это поняли! И, чтобы отвлечь Саву, Добрыня почти силком заставил молодого священника выпить ковш стоялой хмельной медовухи. А потом как ударил по струнам! Да не просто песнь грянул, а заиграл плясовую, лихую и удалую, от которой ноги сами в пляс просятся.

Выпитый мед подействовал на давно не пившего Саву, он стал улыбаться, а там и сам пошел в пляс. Добрыня только брови выгнул удивленно, наблюдая, какие коленца этот переодетый святоша выделывает. Небось на площадях Киева не последний плясун был до того, как рясу надел. Сейчас же разошелся, хватал местных молодиц за бока, крутил их так, что аж повизгивали, на девок наступал дробным топотом, разведя руки, словно желая обнять. Да и говорить вдруг стал по-местному – те же прибаутки о леших и кикиморах, те же словечки с вятичским аканьем.

Кто-то из вятичей даже спросил: а ты, чай, не из наших будешь, паря? Сава только смеялся, махал рукой – я, дескать, оттуда, издалека.

Лишь поздней ночью все разошлись, а гостей отправили почивать. Да не куда-нибудь, а на сеновал, где сладко пахли недавно скошенные травы. Сава почти сразу захрапел. Добрыня тоже начал подремывать, как вдруг различил некий шорох. Приоткрыл глаза и увидел, как к красавчику святоше пробирается девка из местных. Растрепанная, шалая, в сползшей с плеча рубахе, она устроилась подле Савы-Неждана, стала будить-тормошить:

– Да не спи ты, соколик! Полюби меня, солнышко мое…

Сава только что-то мычал со сна, отталкивал ее, отворачивался. Девка сопела обиженно, рубаху скинула, сисечки у нее были, как у козы – остренькие, в разные стороны глядящие тугими сосками. Даже верхом на парня садилась, а тот храпит себе, олух!..

А вот Добрыня не утерпел. Зашуршав сеном, подполз, стащил к себе девку. Она сперва было упиралась, ворчала недовольно, ну да Добрыня умел ласкать таких пригожих. Вот и сошелся с девицей. Сперва как положено, навалившись сверху, потом крутил ее, ласкал, на себя сажал, а то и сзади пристроился, как козу драл. А когда она к его плечу приникла и дышала уже спокойнее, лежал, поглаживая ее по волосам.

– Меня батя отправил, – шепнула едва слышно.

Добрыня лишь чмокнул ее в висок. Ну, понятное дело, в таких небольших селениях считается добрым делом гостей уважить, а если получится, то и понести от пришлого, дать роду свежей крови. Род-то все одно вырастит нагулыша, от кого бы он ни был. И хотя девке явно красавец Сава глянулся, но, кажется, и с бояном ей понравилось. А потом она сказала такое…

Добрыня даже приподнялся, переспросил.

Девушка отвечала, быстро шепча пунцовыми от поцелуев губами:

– Говорю, мне страсть как надо от тебя понести, боян ты мой разлюбезный. Ведь тогда меня на смотрины в жертву Ящеру не отправят. Конечно, волхвы говорят, что это великая честь – достаться Ящеру ради блага всего племени, да только батя мой сказал, что я и тут, в селище родном, пригожусь. И если твое семя во мне прорастет, то не тронут меня, потому что тех, кто в тягости, к Ящеру не берут: новую жизнь погубить – это зло великое. Вот мне и надо от чужого забеременеть… Со своими-то возлечь законы рода не позволяют. Мы все тут кровно повязаны, а полюбиться с родичем… За это и волхвы проклянут самым страшным проклятием.

– Погоди, погоди, девушка, – остановил ее быстрый шепот посадника. – Это когда вас собираются Ящеру отдавать?

– Да скоро уже. Пошла по всем селищам и заимкам весть, что неспокойно Ящер себя ведет за водами Ока Земли, бесится. Значит, чародейка Малфрида скоро явится выбирать жертву. Вот батя и приказал… Да что там, я сама хотела!

Добрыня откинулся, шурша сеном.

– И что, Малфрида всегда сама приходит?

– Всегда! Только она одна может выбирать жертву для Ящера.

Добрыня закусил соломинку, гонял ее по губам, размышлял. Ведьма и Ящер. Ну как в сказах былых сочиняли. Но нынче-то какой, к лешему, Ящер? Вятичи что, серьезно в это поверили?

Добрыня чмокнул прильнувшую к нему девушку в затылок и спросил:

– Какое оно собой, чудище ваше?

– Страшное! Батя мой его видел как-то. Говорит, что оно огромное и темное, а еще клыкастое. Глаза желтым светятся, рога у него черные. Жуть, одним словом.

– Послушай, милая, если бы тут водилось такое чудище поганое, весть бы о том по всем землям пошла.

Девушка как будто обиделась, отстранилась.

– Если это сказы, то куда те парни и девицы деваются, которых Малфриде отдают? Да и не смеет уже давно никто в наши земли сунуться, а Ящер за Оку тоже не наведывается. Он наш, лесной.

Девушка, казалось, с гордостью о чудище говорила. Дескать, вон какое диво у нас есть. Пусть и жертвами от него приходится откупаться.

– А сама Малфрида… Она какая?

– Да как ведьме и положено быть – старая, худющая, седая. Лет ведь ей немало.

Добрыня вздохнул и сказал девушке, чтобы уходила. А как остался один, задумался крепко.

Ну, про Ящера – это чушь. Но что-то тут и впрямь творится. А еще он думал о Малфриде. Старушка, говорят? Тогда ему есть о чем подумать.

Вспомнились посаднику давние события. Владимиру тогда и шестнадцати весен не было, когда он вступил в брак с красавицей Аллогией, дочерью нарочитого новгородского боярина. Юный князь очень радовался, и даже не столько тому, что с такой кралей в брак вступил, как тому, что теперь, став женатым мужем, он мог считаться взрослым и начинать править как настоящий князь.

Ну а Добрыня в ту пору, оставив на молодого женатого Владимира Новгород, сам отбыл на море, воевать с пиратами эстами. Поход его был удачен: пиратов он разбил, освободив морские торговые пути к Новгороду, да еще и обложил эстов данью. Так что возвращался вполне довольный собой. Но когда вернулся, о его победах особо слушать не стали, а наперебой рассказывали, что Владимира навестила его бабка Малфрида, чародейка великая. Да такая древняя, что еле ходила и в покои молодого князя ее внесли в кресле на руках.

Добрыня эту весть воспринял с сомнением. Знал, что даже если Малфрида и появится, то никак уж не старухой. Ибо его мать умела находить в диких местах источники с живой и мертвой водой, дающие силу и младость. И пусть поговаривали, что вода та давно иссякала, но даже в этом случае не могла Малфрида так состариться, чтобы ее в кресле пришлось носить. Он и Владимиру то сказал: самозванка это и нечего с ней церемониться. Однако Владимир не соглашался, заявил, что проверил, настоящая ли Малфрида перед ним. Знал он о бабке-чародейке нечто, что только Добрыня ему рассказывал. Вот и поглядел на ее руку…

Посадник как услышал про это, так сразу велел провести его к чародейке. Да только исчезла та, как и не было ее никогда.

Добрыня в тот раз только посмеялся над доверчивым Владимиром. А тот хмурил соболиные брови, смотрел из-под светлой челки и все твердил: она это была, бабка его Малфрида. Сказал, что сердцем почуял, что они родня, потому и поверил в то, о чем его колдунья предупреждала. Ибо она сообщила Владимиру, что брат его Ярополк Киевский настолько очарован своей женой гречанкой Зоей, что по ее воле стал христианином да еще и привечает сих почитателей Распятого в своем граде на Днепре. Ну, Добрыня знал, что еще раньше княжич Ярополк под влиянием бабки Ольги к христианству склонялся, теперь же, как уверяла какая-то старая ведьма, он полностью находился под влиянием Зои. Причем Малфрида еще и обещала Владимиру помочь своим чародейством, если он на Ярополка охристианившегося пойдет. Ну и что с того, что обещала? Вон же сгинула, причем и понять никто не смог, как это произошло. Добрыня посоветовал любимому сестричу^[1293] всяких самозванок не слушать и очертя голову никуда не кидаться.

Но тогда и впрямь ни Владимир, ни его дядька Добрыня о том и не помышляли. Это позже у них вражда с Киевским князем вышла, окончившаяся гибелью Ярополка. Однако когда они на Киев уже шли, никакая Малфрида к ним не явилась. Вот и решил Добрыня, что просто чудила какая-то старуха, возомнившая себя великой чародейкой. Но свои сомнения посадник старался не высказывать, особенно после того, как понял, что служившие Владимиру варяги очень ценили, что к их предводителю вещая колдунья являлась. Ну да в чем эти пришлые разбираются? Они даже уверяли, что к Владимиру его мать-старушка прибывала, исходя лишь из того, что, обращаясь к старухе, князь почтительно называл ее «матушкой».

А теперь еще и эта девка из вятичей уверяла, что Малфрида стара годами. Что же такое с матерью Добрыни приключилось за эти годы, раз так одряхлела? И она ли это? В воспоминаниях Добрыни его родимая была дивной красавицей, такой, что мужчины ей вослед оглядывались. В любом случае он еще отроком был, когда она навсегда исчезла из его жизни.

И вот теперь ему необходимо разыскать ее, причем сам он еще не ведает, чем эта встреча обернуться может. Да и как-то неприятно было думать, что родимая до того дошла, что кровавые жертвы какому-то чудищу приносит. Но если это все же Малфрида, если из-за ее ненависти ко всему христианскому творит она зло и наслала морок на Новгородскую землю… Тогда Добрыня и впрямь забудет, что Малфрида его родительница. И сам решит, как с ней разделаться.

– Сава, ты так и не вспомнил ту, кого в бреду Малфридой называл? – спросил он утром спутника.

Сава смолчал. Потом просто ушел. А посадника отвлекла его ночная лада, принесшая ему умыться и чистое полотно. Девушка смотрела на бояна сияющими глазами, и как тут было об этом беспамятном святоше думать, когда у нее такие веснушки на носу, кудряшки русые вьются из-под подвесок на висках, а рубаха расшнурована на груди и видна соблазнительная выемка между белыми холмиками.

Отвлекся Добрыня, увел свою милую в дальние заросли. А не надо было этого делать. Ибо когда вернулся, то шум и гвалт стояли в селении, а еще вчера такие добродушные вятичи теперь таскали и пинали отбивавшегося от них Саву.

Добрыня не стал кидаться в толпу, а громко ударил по струнам, привлек внимание к себе. Мужики остановились, все еще тяжело дыша, бабы перестали визжать.

– Да что же вы творите, люди добрые? – шагнул вперед Добрыня. – Пошто парня моего такой лаской привечаете?

– Мы думали, он наш. Думали, сварожий внук, а он за тем дубом Христу своему молился.

– И что с того? Мы с ним с Днепра идем, там многие сейчас Распятого почитают. Вот и Неждан мой увлекся. Ну, походит немного по свету, и сойдет с него дурь.

Такой ответ озадачил вятичей. Но не успокоил. Кто-то ехидно спросил:

– А может, и ты, боян, крест на теле носишь?

– Ношу, конечно, – распахнул ворот Добрыня. – А еще ношу знак Перуна – молнию-зигзагицу. При мне также Велесово колесо и торсхаммер варяжский^[1294]. Есть и щучья голова из земель финнов-колдунов. Мы ведь люди бродячие, нам важен тот бог, в земли которого вступаем.

Он продемонстрировал свои нательные обереги растерявшимся вятичам, и многие даже понимающе закивали. Но местный старейшина вдруг сказал:

– Мы тебя понимаем, боян. Однако что ты скажешь на то, что твой парень носит только знак креста? Да еще и молится Распятому в наших лесах, на нашей земле!

И вятичи опять зашумели.

Мнимый гусляр примирительно поднял руку:

– Я разберусь со своим парнем. Молодой он, глупый. А молодые обычно с жадностью тянутся ко всему новому. Думаю, ваши старейшины это знают. – Он даже подмигнул одному из солидных седых мужей, и тот невольно кивнул в ответ. И добавил: так и есть, с молодежью нужен глаз да глаз, они считают, что умнее хранящих мудрость старейшин, и кроят все на свой лад.

И тут вперед вышел сгорбленный старичок, затряс перед носом гусляра скрюченным пальцем.

– Не наш ты, вот и не ведаешь, что несешь. Нельзя твоему парню тут ворожить по-христиански. Так он чары лесные может развеять. Нас об этом Малфрида предупреждала. Потому и гоним служителей Распятого куда подальше. Мы даже с Ящером лютым согласны сжиться, но христиан ни за что привечать не станем. А ты… и молодец твой… Гнать вас надо взашей!

Вот и пришлось им уйти не солоно хлебавши. Добрыня намекнул, чтобы проводника им дали, дабы пройти к другим селениям, но куда там! Едва ли не плевали пришлым вслед, когда те удалялись.

Чаща замкнулась за ними, едва стихли голоса разгневанных вятичей. И куда идти дальше? Но оказалось, что от Савы беспамятного все же какой-то прок есть. И чтобы там ни было в его прошлом, он явно был лесным жителем, мог легко определить, где пройти в колючих зарослях, знал, как пробраться через самые непролазные дебри. Добрыня, с детства проживавший во градах, а если и покидавший их, то всегда с отрядом и проводниками, скоро бы потерялся в такой глухомани. Сава же по цвету воды в ручье распознавал, что они сбились и могут попасть в болота, а потом на мох древесный смотрел и направление указывал. Двигались они на север, пока не вышли к текущей туда же речке лесной. Река в дебрях – это все же дорога, и есть надежда, что рано или поздно можно выйти к людскому жилью. Так думал Добрыня. Но что-то шли они шли, а вокруг только лес – и никого.

Ближе к вечеру Добрыня вдруг стал замечать некое странное шевеление в зарослях. То ли тени, то ли клочья тумана, а то порой быстрой искрой мелькнет чей-то недобрый взгляд. И при этом так тихо в чаще, что даже кровь стынет в жилах. Чужое тут было все. Нечеловеческое.

Не всякому дано замечать мир духов, однако сын ведьмы был наделен даром видеть то, что не замечают простые смертные. И Добрыня лишь замедлял шаг, когда из лесного сумрака выплывал тощий бледный силуэт, а то вдруг коряга протягивала свою ветвистую лапу, словно норовя преградить путь. Добрыня-то замечал, а вот Сава, как-то зацепившись ногой и едва не упав, брякнул первое, что в голову пришло:

– Кикимора тебя забери!

– Ты бы лучше забожился, святоша.

– Нельзя Всевышнего поминать всуе, – важно отозвался Сава. И перекрестился.

И тотчас будто шелест какой прошел по кустам, но потом стихло все, а только что протянувшаяся через дорогу лапа пригнулась, и перешагнуть через нее Добрыне уже ничего не стоило.

«Ага, опасаются. Может, и мне прочесть молитву в голос?» – размышлял посадник.

Когда-то он был даже привычен к тому, что духи ему являются, однако после бурной жизни среди дружин, после шумных градов и людных большаков словно забыл свое умение. А ведь ранее, почитай сызмальства, замечал, когда дворовой сдувал соломинки со стрехи в амбаре, когда чудинко^[1295] насылал страхи на обитателей жилища. Взрастивший Добрыню вместо отца лекарь Малк Любечанин скоро определил способности мальчика, но его это не удивляло: все же сын чародейки. Однако, желая пареньку добра, предупредил: такое умение при чужих скрывать надо. Обычные люди не очень жалуют тех, кто от них отличается, это их пугает. А за страхом часто неприязнь и злость следуют. Так что не нужно это Добрыне.

Малка Любечанина Добрыня уважал, вот и послушал. Даже матери о том не говорил. Она у него чудная была, зато сама порой любила дива нелюдские сыну являть. Говорила бывало: «Пойдем на лесное озеро, я русалок тебе покажу» или «Давай лешего вызовем да чесноком его напугаем. Леший страсть как запах чеснока не переносит».

Добрыня лишь пожимал плечами и соглашался. Ей казалось, что только она может ему чудеса показывать, а он просто смотрел и согласно кивал. Но когда однажды Малфрида ушла и не вернулась, он, тоскуя за родимой, подумал, что надо было признаться, что и у него этот дар имеется. Однако позже, когда уже в Киеве поселился, Добрыня обратил внимание, что духов в людном месте не видно вообще. Они-то, конечно, были, и он порой ощущал их присутствие, но вот чтобы воочию увидеть, так нет. Позже, когда стал все больше к христианской вере склоняться, и вовсе о духах не думал. Тут бы с людьми разобраться, сестрича родного во власти устроить, так что не до чародейского мира было, какой и так исчезал, словно и не было его никогда.

Зато в этой чаще чародейства сколько угодно. Моховой^[1296] вон пялится белесыми глазками из-под коряг, деревянник^[1297] как нарост прильнул к древесной коре старой ели, самого едва различишь. Посадник хотел было сбить его палкой, но передумал. Пусть, вреда от него никакого.

– Что? – в какой-то миг произнес Добрыня, едва не налетев на стоявшего перед ним Саву.

– Привал, говорю, надо сделать, – отозвался тот. – Совсем в дебри забрели. А уже темнеть начинает. Не знаю уж, куда мы по этим лесам пробираемся, но все равно по темной поре скорее глаз выколем, чем куда-то выйдем.

Добрыня ответил, что сам выберет место привала. Уж слишком много всего опять шуршало и моргало вокруг. Спросил Саву, не замечает ли тот что-либо? Парень пожал плечами, а потом сказал:

– Борти^[1298] медовые недалеко. Видишь этот срез на дереве, посадник? Так местные бортники отмечают путь к бортям с пчелиными запасами.

Вишь, что знал парень! Местный он, как пить дать. А еще Добрыня подумал, что борти обычно на лесных полянах расположены. Ну хоть не в чаще сырой ночевать придется.

Но вышли они не на обычную поляну, а на лядину^[1299] заброшенную. Некогда люди отвоевали этот участок у леса, вырубили деревья и сожгли под пашню. Но через несколько лет использования такие поля приходили в негодность, их оставляли, и они постепенно зарастали лесом. Однако найденная ими лядина была еще светлой, лишь молоденькие елочки да березки поднимались над травами. Но все же путники решили, что где-то поблизости от лядины должны быть жилища тех, кто ее устроил.

– Завтра поищем, – решил Добрыня.

А еще подумал, что съел бы что-нибудь. Утром он крынку козьего молока выпил, а больше ни крошки во рту у него не было. Обычно путников в селищах в дорогу снабжали перекусом, но, учитывая, как скоро они покинули разгневанных вятичей, об угощении никто и не помянул.

Они согрелись у костра – днем было вполне тепло, а как зашло солнце, холод и сырость так и пробирали. В какой-то миг Сава сказал, что на такие лядины зачастую приходят полакомиться молодыми побегами олени или лоси. Был бы у них лук да стрелы… Добрыня ответил, что поутру смастерит пращу. Он в отрочестве отменным пращником был. Может, и поохотятся. Жрать-то надо.

Говорил это спокойно, миролюбиво, как будто старался передать свой настрой и Саве, который то и дело оглядывался на обступивший их лес и время от времени мелко крестился.

– Чего ты дергаешься, парень? Или чуешь что?

– Так, мерещится всякое. Кажется, будто кто-то наблюдает за нами из темноты.

– Местные кто? Из вятичей?

Сава судорожно сглотнул, но не ответил.

Добрыня тоже ощущал это пристальное внимание из темноты. Но отчего-то страха не испытывал. В чем-то он был всем этим духам сродни, правда, давно забыл об этом. Теперь же приходилось вспоминать.

– Слышишь, Сава, – сказал он, подбросив свежего сушняка в костер, чтобы пламя взметнулось повыше. – Ты ведь рукоположенный поп? Вот, может, и прочтешь молитву перед сном? Тут людей нет, тут можно.

– А если не люди во тьме, то кто?

Добрыня пропустил последнюю фразу мимо ушей.

– Давай, попик, прочти то, чему тебя научили. А я за тобой повторять буду.

Саву спокойствие Добрыни умиротворило. Он молитвенно сложил руки:

– Отче наш, Иже еси на небесех…

И как же вдохновенно читал! Всю душу вкладывал. Добрыня повторял за ним и чувствовал знакомое успокоение. Вот за это он и любил молитву, что после нее себя ощущал как под защитой, словно за ним целое воинство стояло или сила-силенная! А потом подумалось: всего-то ночевка в лесу. Ему и не такое переживать приходилось. И после молитвы Добрыня спокойно уснул, как только положил кулак под голову.

С утра они вышли к лесному озерцу – небольшому такому, заболоченному. Но уточки там плавали в изрядном количестве. Вот Добрыня и подбил парочку из пращи.

В котомке у Савы была соль, а ощипывать и потрошить дичину он умел, как заправский охотник. Вкусно получилось, поели с удовольствием.

– Куда пойдем? – спросил парень, обгладывая крылышко.

– Будем искать капище Сварога, расположенное у озера, какое местные называют Оком Земли. Вроде туда порой Малфрида является. Ты ведь уже должен был догадаться, что именно ее и разыскиваем.

Сава кивнул, но насупился, как всегда, когда при нем Малфриду упоминали. И по-прежнему отрицательно замотал головой, когда Добрыня попытался расспросить его. «Не знаю», «Не ведаю», «Она мне никто», – огрызался.

С утра лес радовал взор и уже не казался прибежищем для всякой нечисти. Оно и понятно: при ясном свете духи исчезают. А Добрыня все же надеялся, что и к людям скоро выйдут. Лядину ведь кто-то тут устраивал. Так что не могли уйти лесные жители от нее невесть куда.

Думать так было хорошо, а вот на деле… Пробираться сквозь чащу путникам становилось все сложнее: ручьи и речушки в округе были запружены бобрами, из воды торчали острые пни от срезанных умным зверем деревьев. Да и сами лесные строители появлялись то тут, то там и, непуганые, плавали себе, наблюдали за двумя бредущими по кустистым берегам людьми.

К полудню путники опять вышли к лесной речке. Она была неширокой, но глубокой – дна не видать. Противоположный берег весь в пене белых цветов черемухи, стрекоз над водой столько, что только дивиться можно. Кое-где поперек потока лежали стволы упавших деревьев; Добрыня хотел было перейти по одному, как вдруг закружилась голова, он оступился и едва не рухнул в воду. Вроде и ничего страшного, учитывая, какая теплынь разлита в воздухе, но почему-то не решился более пробовать перебраться через речку.

Долго они шли. Порой берег поднимался довольно высоко, но потом начинались заболоченные низины, и путники сворачивали в лес. Густые чащобы были завалены старыми, вывороченными с корнем деревьями, с ветвей свисали наросты древесных грибов, в зеленоватом сумраке было сыро и влажно. Белок тут водилось не меньше, чем бобров. Добрыня подбил несколько из пращи. Сава не понимал – зачем? Мех весной у зверька не тот, что по осени.

– Есть их будем, – сказал посадник.

Сава возмутился: белок есть нельзя, нечистый это зверь, церковь запрещает.

– Жрать-то нам все равно что-то надо, – хмыкнул Добрыня. – Ибо уже ясно, что людей мы тут не найдем. Дай бог, чтоб самим из этих чащоб выбраться.

– Погоди, погоди, Добрыня, – остановился Сава. – Как это не сможем из леса выйти?

– Знаешь, парень, я ведь еще не забыл рассказы старых дружинников, какие со Святославом сюда хаживали да вятичей в лесах искали. Говорили, что если уйти в эту чащу, то навсегда сгинуть можно. Правда, было и несколько счастливчиков, сумевших вернуться. Да и тех чародейка Малфрида пожалела и вывела.

Сава тихо охнул.

– Значит, и мы… без Малфриды этой… Значит, тут тоже кружить будем?

Добрыня не ответил. Сам хотел бы знать…

Что они действительно кружили на месте, оба поняли, когда вечером опять вышли к знакомой лядине. Кажется, все время от нее удалялись, а получилось, что сделали круг и снова тут же. И опять Сава увидел знак бортников на дереве, и опять перед ними была та же заброшенная пашня, заросшая молодыми деревцами.

Добрыня помрачнел. Парню своему и слова не сказал, но сам понял: тут без чар явно не обошлось, потому как словно какой-то силой их разворачивало, уводило от выбранного направления. Ну и что теперь?

Сава тем вечером отказался попробовать зажаренных белок. Хотя Добрыня уверял, что мясо белок очень нежное и вкусное, да и сама белка зверек чистый, ест ягоду, семена, грибы. И нигде в Писании не сказано, что белка нечистая. Но молодой священник лишь сказал, что ободранная белка на крысу похожа, и улегся спать голодным. Правда, перед этим прочел молитву и благословил поглощавшего непотребную пищу посадника. И то верно сделал. Ибо порой даже сыну ведьмы было не по себе, когда он видел кружащихся за светом костра лесных нелюдей. А вот Сава их не замечал. И то хорошо – так парню спокойнее будет.

Потом был еще один день, до смешного похожий на прежний. Лес, чаща, порой мелькающие силуэты оленей и рев тура где-то в дебрях. Путники теперь старались не отходить от реки, но все равно было ощущение, что далеко они не пройдут. В какой-то миг Сава углядел в воде под нависающими корягами тени больших щук и попросил сделать остановку. Белок есть он все равно не станет, а вот настрогает острых сулиц^[1300] и попробует добыть с их помощью рыбину для прокорма.

– Я знаю, как их можно добыть, – пояснил парень. – День-то сегодня жаркий, вот эта водяная хищница и замирает под берегом, там, где прохладнее.

Добрыня не перечил. Опустился на склоне, сидел, задумавшись так глубоко, что даже не заметил, как Сава, уходя на свою рыбалку, шуршал зарослями вдоль берега. Сколько парня не было, особенно не тревожился. Не дитя ведь, да и явно чувствует себя в этом лесу как дома. Даже если не помнит, что это его родные места.

Между тем посадник долго не мог отвести взгляда от зарослей белой черемухи на другом берегу. Аромат от нее в воздухе был такой сладкий! Но даже это не радовало. Добрыня заприметил неподалеку бревно, по которому вчера попытался перейти через речку, да не смог. С чего вдруг? Почему? Может, снова попробовать? Пустячное ведь дело!

Но оказалось, что не такое и пустячное. Сперва Добрыня дважды поскальзывался на стволе, его шатало. А когда попросту лег на него плашмя и попытался ползком перебраться на другой берег, получилось, что с каждым движением силы в нем стали иссякать, душно сделалось, воздух казался таким тяжелым, что не вздохнуть, и все поплыло вокруг. Голова никла, дыхание вырывалось из груди со свистом, сердце стучало в груди, как после продолжительного бега, и в итоге он снова едва не свалился в реку.

Когда смирился и вернулся обратно, сразу полегчало. Добрыня тихо выругался, сел и попытался собраться с мыслями. Видать, не попасть им на противоположный берег, ибо что-то не пускает туда, заставляет кружить в окрестных чащах, вновь и вновь приводит к заброшенной лядине. И могут они с Савой хоть до первого снега бродить в этом лесу, но пройти вглубь земли вятичей им не удастся. Ну разве что кто-то из местных проведет. А в это мало верилось – попробуй найти еще местного вятича-проводника, когда сам не ведаешь, куда идешь. Да и не любят тут чужаков.

Добрыня пытался успокоить себя. Ведь он давно предпочел служение милосердному Иисусу Христу, однако в глубине души по-прежнему верил в духов и чародейство. А если веришь в чары, то любому волшебству даешь силу одолеть себя. Но как же тут не поверить, когда только что сам еле отдышаться смог, еле сердце успокоилось!

– А вот плевать мне!.. – процедил он сквозь зубы. – Какой бы ни был морок, но если человек захочет…

И осекся, поняв, что нет у него желания еще раз сталкиваться с мощью наложенного заклятия. Ибо страшно было. А страх – это то, что питает волшебство. Нет, надо как-то отвлечься.

Добрыня потянул ремень через плечо, устроил поудобнее на коленях гусли, провел пальцами по струнам, вызывая мелодичный звук. Странно и необычно отозвался он в этой глухой чаще. Но с каждым струнным переливом к Добрыне стала возвращаться его уверенность. Он был отменным гусляром, пришлось обучиться, да и сам хотел, когда еще отроком при конюшне служил. Тот, кто умеет сладость музыки дарить, всегда в почете будет. А Добрыня был честолюбив, ему нравилось привлекать к себе внимание, хотелось, чтобы его ценили. И он пел, играл, его слушали и челядинцы, и дружинники князя, его слушал сам воевода Свенельд, который всегда уделял особое внимание смышленому пареньку из Любеча. Да и сама княгиня Ольга пресветлая порой кликала его к себе в покои.

– Никак ты бояном надумал стать, Добрынюшка? – спрашивала.

– Нет! – отвечал он и дерзко смотрел в глаза правительнице. – Я коней люблю и желаю стать отменным конником. Всадником в дружине хочу служить, да таким, чтобы все обо мне говорили.

– Добро, – улыбалась Ольга своей особой, чуть печальной улыбкой. – Но пока ты не понесся в сечу да не обагрил оружие кровью, спой мне что-нибудь спокойное и мелодичное. Чтобы мир и лад я ощутила.

И он пел ей. Пел о сыне ее, о том, что ходил князь легко, как пардус, что славен был и велик, что страшились его недруги Руси, ибо яростен и опасен слыл Святослав в сече. Но отчего-то Ольга грустила, слушая о походах сына, вот и попросила юного гусляра спеть что-нибудь иное. Нежное и душевное.

Это бабам такие песни любы. Воинам же лучше слушать о подвигах и славе. А простому люду хочется что-нибудь волшебное да забавное, а еще лучше смешное. Но если сама княгиня просит нежное, то отчего бы и не спеть?

Сейчас он улыбнулся своим воспоминаниям, и его пальцы, только что легко перебиравшие струны, стали наигрывать более звонкую мелодию, с едва заметным надрывом.

Да, что-то подобное пел он и княгине, а думал… О всяком думал. Ну вот как и сейчас. Напевал, пробовал силу голоса, а сам размышлял, что, отправляясь сюда, он как раз и рассчитывал, что его, как по обыкновению бывает с гуслярами, примут в селениях вятичей. Не сомневался, что удастся скрыть, что он воин, дружинник, воевода. Слуг Велеса всегда ждут, им всегда рады. И если какой-нибудь дурень не убьет ненароком… Но это «ненароком» Добрыню не устраивало. Потому под рубахой у него была безрукавка из твердой вываренной кожи, за голенищем сапога таились острые тонкие ножи, некогда привезенные Владимиром дядьке своему в подарок из Корсуня греческого. Вроде и недавно это было, а сейчас казалось, что век прошел. И был он уже не родич правителя Руси, не посадник почитаемый, а какой-то бродяга, затерявшийся в глухомани лесной.

Добрыня заскрипел зубами с досады, ударил по струнам, а затем прижал к ним ладони, заставив замереть звук. Тихо-то как сразу стало! Саву, что ли, покликать? Похоже, завозился парень с рыбалкой.

И тут он услышал совсем близко:

– Спой еще, гусляр, потешь мне душеньку.

Добрыня медленно выпрямился. Поглядел на другой берег, откуда послышался негромкий девичий голос. И замер. Лесовичка, мавка? Она смотрела на него из белоснежных зарослей черемухи, улыбалась как солнышко. Какие синие глаза! Как раз под цвет венка из незабудок, венчавшего ее голову поверх длинных распущенных волос. И только через миг Добрыня рассмотрел видневшиеся на висках незнакомки узорчатые подвески. Тут не ошибешься – такие украшения, похожие на цветы, делали только у вятичей. Значит, не дух, как подумалось сначала. Хотя неудивительно, что ошибся, – никогда еще красоты такой посаднику видывать не доводилось.

(обратно)

Глава 2

Она вышла на крутой бережок из покачивающихся, как пена, и сладко пахнущих цветов черемухи. Да и сама прижимала к груди охапку белых цветов. Молвила с улыбкой:

– Надо же! Давно гусляры в наши края не забредали!

А потом легко и грациозно двинулась к нему по переброшенному через речку бревну. Добрыня задержал дыхание. Пройдет ли? С той-то стороны, куда ему самому доступа не было.

Прошла как ни в чем не бывало. И, бросив подле гусляра белые цветы черемухи, примостилась неподалеку.

– Что так глядишь на меня? Нравлюсь?

Она вела себя беспечно, не так, как обычная дева вятичей, с подозрением относящаяся к встреченному в чаще чужаку, а как лесной дух. Но духом явно не была. Вон на ногах лапти наподобие тех, какие вятичи плетут из лыка, причем на незнакомке они были аккуратные, ловко подогнанные по ноге. Рубаха простого сукна, но на груди две низки ярких стеклянных бус, и все бусины одна к одной – такие на ярмарке немало стоят. Не говоря уже о серебряных подвесках у висков – настоящее кованое серебро умелой работы. Значит, не бедная девица. Да и поясок ее отделан металлическими бляшками, хотя и перетягивает обычную, бурого цвета вздевалку^[1303]. Впрочем, не совсем и обычную, вон какими узорами по подолу вышита, какие яркие стежки идут по разрезам на боках до самого пояса.

– Что ж ты молчишь, чужак? – игриво спросила девушка, грациозно склонив набок голову в пышном голубом венке. – Или онемел?

Добрыня только сейчас заметил, что смотрит на нее, приоткрыв от изумления рот. Закрыл его, громко клацнув зубами.

Девица расхохоталась. Он тоже засмеялся. Радовался ее веселому дружелюбию, а еще развеселила неуместная для столь повидавшего мужа, как он, растерянность.

– Как тут было не онеметь, красавица? Мы с приятелем, почитай, уже третий день по вашим лесам блуждаем, а тут ты! Я тебя сперва за мавку дивную принял.

– За кого принял? – удивленно выгнула она темные, словно прорисованные брови.

Добрыня спохватился. Это на днепровских берегах таких лесных девушек мавками называют, тут же считают их берегинями. Он так и пояснил: за духа лесного принял, за берегиню^[1304] из чащи.

Она чуть поджала яркие губы, задумалась на миг.

– Ну, можно сказать, что я сейчас почти дух. И буду им, пока месяц не появится. А до того я невеста лешего. Отправили меня родовичи в суженые лесному хозяину, да только жених мой что-то не спешит явиться. Может, тебя прислал вместо себя?

Добрыня понял: у вятичей, как ни в одном другом племени, почитали всякую лесную нежить, а лешака вообще мнили повелителем чащ. Вот и повелось у них по поре, когда лес весной входит в полную природную силу, отдавать ему красных девушек в жены, чтобы те жили в глухих чащах вдали от людей в самые темные ночи новолуния. А выживет ли девица среди лесной глухомани, это уж как повезет. Может и погибнуть от дикого зверья, могут и духи ее заморочить, и она никогда не избавится от исполоха. А может и понести от лешего, если тот пожелает. Так люди думали. Но Добрыня-то понимал, что, скорее всего, красну девицу мог разыскать в чащах кто-то из дерзких смельчаков. Ведь лес опасен, деве одной трудно в нем продержаться, так что она не откажется от помощи храбреца, а там и одарит любовью в благодарность. Потом скажут, что дитя леса в ней, и род возьмется такого опекать, причем мало кто посмеет усомниться, что не от лешего был зачат.

Вот и выходит, что эта красивая улыбчивая девушка, по сути, отдана жертвой лесному духу. Ну а то, что в невестах ходит, можно по ее распущенным волосам понять – девы-славницы^[1305] обычно ходят с расплетенными косами. А что девица к нему так бесстрашно вышла… Может, в нем защитника ищет?

Вот Добрыня и спросил прямо: мол, что, красавица, полюбимся? Хотел даже обнять ее, но она быстро вывернулась. Миг – и в ее руке оказался острый нож, какой умело направила на него.

– Ишь какой скорый! Я к тебе приветливо и с добром, а ты…

– Твое добро больше похоже на заигрывания в купальский вечер, – усмехнулся Добрыня. – Ну, ну, убери нож, не трону, самим Родом в том клянусь. И если только леший тебе нужен, так и дожидайся жениха лохматого в чащах.

А сам глазами по кустам пошарил – ведь и впрямь еще вчера видел лохматую тень где-то тут в зарослях. Что же не поспешил к такой красе хозяин леса? А потом вдруг пришла другая догадка. Добрыня засмеялся.

– Это потому ты пояс с металлическими заклепками надела, чтобы дух тебя в жены не взял? Да и нож таишь в калите^[1306]. А ведь знаешь наверняка, что ни одна нелюдь к каленому булату не смеет притронуться.

Девушка убрала нож.

– Мне поясок и нож отец дал, когда меня в лес спроваживал. И верно ты все сказал: родитель хотел защитить меня от злобных духов. Он у меня, знаешь ли, сам волхв, потому и разбирается. Так и сказал – не страшно мне будет, только распоясываться не следует.

Дочь волхва? Добрыня впервые о таком слышал. Обычно те, кто выбирал служение богам, от семейной жизни отказывались. Или у вятичей иначе?

Но спросил о другом:

– А как мне звать-величать тебя, девица? Ну не лешачихой же?

Она улыбнулась.

– Забавой меня нарекли.

– Значит, Забава. Хорошее имя. Такое только любимому дитяти дадут.

– А я и есть любимая. Мать моя умерла, давая мне жизнь в муках. Отец меня сам взрастил и никогда больше не женился. Овдовев, он стал служителем Свагора небесного. И теперь очень почитаем в нашем краю, – с важностью добавила она. И уже совсем надменно закончила: – Я дочь самого Домжара Светлого!

Добрыня понятия не имел, кто сей почитаемый служитель. Но девушка так горделиво вскинула голову, так важно посмотрела на него, что он поверил в то, что ее батюшка-волхв – особа весьма значимая в этих краях. Недаром красавица была такой бесстрашной: она не сомневалась, что дочь такого человека никто не посмеет обидеть.

И все же эта дикарка из вятичских лесов была забавна. Забава, одним словом. С ней было легко, и Добрыня с удовольствием стал играть для нее, перебирать струны, напевать своим сильным, красивым голосом:

Ох как девушкам нравится, когда восхваляют их красоту! Забава просто расцвела улыбкой, подбоченилась, игриво повела плечом. Казалось, еще миг – и в пляс пустится. Однако она вдруг замерла, глядя куда-то за плечо Добрыни, насторожилась. А там и он услышал голос Савы:

– Что это ты распелся среди лесов, посад…

Хорошо, что не договорил. И замер, глядя на Добрыню и сидевшую с ним красавицу. Добрыня же подумал: надо все-таки дать дурню пару тумаков, чтобы не смел упоминать его звание посадника.

Вслух же сказал иное:

– Подойти к нам, Неждан. Это Забава. Она невеста лешего.

– Невеста, – медленно повторил Сава. – Да, конечно же. Это видно по ее распущенным волосам. Можно догадаться, что невеста. Кого… ты сказал? – удивился он, только сейчас поняв суть сказанного.

Забава не сводила с него широко открытых глаз. А чего бы красной девице не смотреть на такого пригожего парня? Сава вышел из чащи по пояс раздетый, рубаха перекинута через плечо, ладное худощавое тело все в сплошных мускулах, лицо разрумянилось, светлые пряди завитками ниспадают на темные, красиво изогнутые брови. В руках он держал умело сплетенный туесок, из которого торчали рыбьи хвосты. Явно удалась у парня рыбалка.

– Добрян, я тут щук раздобыл, – произнес он, подходя.

– А я, как видишь, красну девицу песней приманил, – шутливо ответил ему Добрыня.

Но Сава и без того не сводил с нее глаз. Даже не услышал, как Добрыня продолжил, хваля его за удачную рыбалку и подшучивая, что иначе Неждан, ужас какой переборчивый, скоро вообще ослабеет от недоедания. Внезапно Добрыня умолк, увидев, как лесная красавица шарахнулась прочь, хватаясь за обереги.

– Чур меня, чур^[1307], охрани!..

– Это тебя так мой Нежданка напугал? – удивился Добрыня. – Да не боись ты, парень он славный.

– Нежданка? – переспросила Забава. – Так твоего друга зовут?

– Да, Неждан это. Спутник мой и слуга.

А сам ждал, что девушка скажет. Понял, что она явно узнала парня, но отчего-то была напугана. Однако же перевела дыхание, поправила венок на голове, даже попыталась улыбнуться.

– Здрав будь, Неждан… не знаю, какого ты рода-племени.

До Добрыни ей теперь словно и дела не было. На Саву же смотрела с каким-то обостренным интересом.

– Что, хорош мой Неждан? – лукаво спросил Добрыня. – Вижу, глаз отвести не можешь.

В такой ситуации любая девица засмущается. Вот и Забава потупилась, стала теребить окованные концы пояска.

– За другого его приняла. Похож уж больно. Ну да тот, кого напомнил, давно помер. Я еще девчонкой была, когда его на съедение Ящеру отдали.

– Ого! – Добрыня даже поднялся. – И что, давно это было?

Девушка подумала и сказала, что случилось это за год с небольшим до того, как она впервые понёву надела^[1308]. И Забава сама видела, как чародейка Малфрида уезжала в лодке с некоей девицей и парнем, похожим на Неждана; плыли они к дальнему берегу, что за озером Око Земли, где обитал Ящер и откуда порой слышался его страшный рык. Но после того, как жертвы были отданы ему, долго мир и покой царили в землях заокских вятичей.

Сава даже рот приоткрыл, услышав такое. Перекрестился. Забаве его жест был явно незнаком, и она попросту не придала ему значения. А вот Добрыня задумался. Сейчас эта лесная девица в самой поре славниц, когда замуж выдают, и выходит, что с той поры, как понёву она надевала… лет пять-шесть прошло или около того. Приблизительно тогда же или немного позже состоялся поход Владимира на печенегов. Именно в то время они отбили полон, в котором оказался потерявший память Неждан. Мог ли он быть упомянутой жертвой, какая по некоей причине избежала гибели? И пожирал ли вообще жертвы загадочный Ящер или это один из местных страхов, какими чародейка подчинила себе лесных вятичей? И опять посаднику сделалось горько при мысли, что его мать могла вызвать такое колдовство, что приходилось прибегать к человеческим жертвам.

Он заставил себя отвлечься, слушал, о чем болтают парень с девушкой. Сава спрашивал, как она за столько лет не забыла облик того, кого отдавали Ящеру? Дети ведь путают многое да еще и присочиняют. Однако Забава уверяла, что ее отец волхв сам снаряжал выбранную в качестве жертвы пару, а она рядом была, видела их перед последней дорогой. К тому же Малфрида всегда самых пригожих выбирала. Вот девочка Забава и запомнила красивого молодца, которого увезли за Око Земли.

Саве бы загордиться, что оказался так схож со столь привлекательным парнем, однако он лишь насупился.

– Кто бы он ни был, но это не я. Тогда я наверняка уже на службе у князя Владимира состоял.

– У Владимира? Того, который наше вольное племя подчинить хочет?

Забава нахмурилась, а потом поднялась, явно желая уйти. Но Добрыня успел ее задержать.

– Да не слушай ты его, душа девица. Мы ведь по Руси немало хаживали, а там каждый второй считает себя служилым человеком князя. Вот мы и ушли подалее, чтобы в пояс Владимиру и его боярам не кланяться. Нам ведь свобода важна не меньше, чем вятичам в их чащах.

Умел Добрыня убеждать людей, и Забава успокоилась. Даже почти с детским любопытством заглянула в туесок Савы, восхитилась его уловом – три большие носатые щуки!

– Что с ними делать будете? – спросила. И, услышав, что собираются запечь рыбу на угольях, предложила свое: у нее тут есть котелок, так что выйдет отменная ушица на всех троих.

Добрыню только заинтересовало, собирается ли она принести сюда котелок, или… Она позвала их за собой. И на душе у Добрыни полегчало: если местная проведет их через чародейский заслон…

Она провела. Сказала: следуйте за мной. И они прошли без всяких помех.

На другом берегу имелась тропка, по которой уверенно шла Забава. Миновав заросли черемухи и густого смешанного леса, они оказались на широкой поляне. Здесь бил родник, а почти посередине высился могучий кряжистый дуб. К нему и направилась лесная девушка, стала взбираться наверх по некоторому подобию лестницы – шесту с перекладинами. А там наверху, когда пригляделись, увидели некое строение, похожее на хатку.

Сава неожиданно произнес:

– У здешних вятичей нередко такие жилища на деревьях устраивают. Охотничьи домики. Видишь, как укромно, – чужаки такое и не приметят.

Добрыня даже не стал спрашивать, откуда священнику это известно.

Озираясь, он заметил, что поляна, на которой дожидалась своего суженого дочь волхва, неплохо защищена от лесных духов: то там, то тут из зарослей торчали воздетые на шестах головы домашних животных – светлели костью черепа коз, коров, была даже одна лошадиная. А еще вокруг всей поляны шла будто проведенная плугом широкая полоса-межа. Добрыня знал, что служители-волхвы делают над такой межой особый наговор, охраняющий тех, кто внутри, от всякого внешнего чародейства. Вот и выходило, что упомянутый Забавой волхв Домжар хоть и отправил любимое дитя к лешему в чащи, но явно позаботился о том, чтобы дочь никто не обидел. Будь это не Забава, а какая иная чужая ему девица, заботился бы он так? Женщины вятичей, насколько знал Добрыня, вообще редко покидают свои селения и не углубляются в чащи, полные опасностей и страхов. Забава же явно не опасалась леса. И явно не ждала встречи с косматым суженым. Не верила в него? Или доверяла заботе родителя? В любом случае, спустившись из своего устроенного на дереве жилища с котелком, она была по-прежнему беспечна и улыбчива. А еще очень хороша собой. Так хороша, что Добрыня ощутил смутное беспокойство. Не то чтобы желание взыграло, а словно бы восхищение тронуло душу. Давно милые девы его так не волновали, как эта синеглазка с распущенными темно-русыми волосами, с венком из незабудок на голове.

Сава тоже смотрел на нее с явным восхищением. Послушно принял у нее из рук котел. И добротный котел – из чищеной бронзы, с зубчатыми узорами по краю. Настоящее богатство по местным меркам.

– Начинайте готовить, – приказала Забава. – А хворост для костра везде. – И махнула рукой в сторону леса.

Тут даже Добрыня опешил.

– А сама? Ты нас в гости позвала, тебе нас и потчевать.

– Я позвала, а потчевать вы меня будете, – уперев руки в бока, заявила девушка. – Велика честь, чтобы дочь Домжара для вас, пришлых, куховарила.

Ого! Но делать нечего, она тут хозяйка. Вот посадник новгородский и отправился в лес за дровами, пока Сава занимался разделкой рыбин.

Добрыня и в чащу не углубился, как заметил самого лешего. Тот тенью мелькнул за стволами, смотрел неприветливо из-под нависших зеленоватых косм. Духи леса редко когда к смертным расположены – они для них чужие. Этот же – сутулый, лохматый, поросший травой, как шерстью, – был огромен, выше Добрыни ростом. Но, едва глянув на человека, удалился. Не любят лесные духи смертных, сторонятся, если силу свою над ним не чувствуют. А Добрыня страха ему не выказывал, да и оберегов у него было предостаточно – даже освященный крестик имелся на шнурке на груди.

Когда посадник вернулся на поляну с охапкой сушняка, Сава с Забавой о чем-то спорили, препирались. И все же такими милыми показались они ему после сумрака леса и таящейся там нежити, что он улыбнулся.

– Лучше всю рыбу не чистить, – пояснял девушке Сава, пристроившись на корточках у котелка с водой. – Внутренности уберу, а от пера и чешуи только больше навара будет.

– У нас так не делают! У нас режут, чистят и мелко нарезают! – настаивала Забава. – Зачем мне шелуху рыбную есть, если от нее горечь одна.

– Не будет горечи, – не уступал Сава. – А когда уха подойдет, я опущу в нее ненадолго дымный уголек – от этого вкус только приятнее станет. И не хмурь брови, упрямица. Я знаю, как на Днепре рыбную похлебку готовят. На княжьем пиру такую подать не стыдно. А ты мне лучше луковицу подай. И ее я чистить не стану: в пере она даже больше вкуса рыбной юшке даст.

Добрыня усмехнулся: не знал он, что молодой священник такой умелец стряпать. Ну да пусть развлекаются, позже он переговорит с Забавой, есть что расспросить у нее.

Пока же девушка устроилась в сторонке, отвернулась, как будто обиделась, что ее не послушали. Но потом все-таки сказала, что, мол, пусть пришлый Неждан и готовит по-своему, но, когда уха будет на подходе, она лично вольет в нее мучную болтушку.

Добрыня попробовал было подольститься к ней, говоря, что, видать, знатная стряпуха дочка волхва, но Забава только губки пунцовые надула. Призналась через миг: да, она, конечно, знает толк в ведении хозяйства, однако возиться у печки с ухватом явно не любительница – жарко, дымно, утомительно. Зато когда станет госпожой в своем доме, сумеет наставлять нерадивую челядь.

– А без челяди тебе не обойтись? – усмехнулся в усы Добрыня. – Или у вятичей дочери волхвов все госпожами ходят?

– Все не все, но я точно знаю, что за бедного да бесхозного отец меня не отдаст.

И Забава с удовольствием посмотрела на свои белые холеные ладошки.

Сава лишь хмыкнул.

– Такую привередливую да ленивую тебя никто замуж не возьмет. Любому мужу в доме настоящая хозяйка нужна.

– А я и буду хозяйкой, – гордо вскинула голову красавица. – Причем у того, кто мне жизнь достойную даст. Мне нужен муж, который на главное место в доме меня посадит и любить станет за красу мою. А у печи с горшками и ухватом прислужницы пусть возятся.

– Ну и хвастливая же ты, – присаливая парующую рыбную юшку, покачал головой Сава. – И кому ты такая нужна будешь? Какой прок от тебя?

– Как какой прок? А детей мужу рожать? Красивых, здоровых детей! А домом его управлять, советы добрые давать да любиться до забытья? А уж любиться я умею. Пробовала уже на прошлых купальских гуляниях. Мне понравилось.

Сава даже вспыхнул от ее слов. Буркнул сурово:

– Девушке, вошедшей в возраст, не помешало бы иметь больше скромности и рассудительности.

Добрыня же расхохотался.

– Да ты, никак, боярыней решила стать, лесовичка?

– Может, и стану, – топнула ногой Забава.

Она устроилась поудобнее, обхватила обтянутые подолом колени.

– Мне отец обещал, что жить буду в сытости и почете. И никакими любовными утехами меня в курную избу никто не заманит. Я уже видела, как в иных краях жены мужей нарочитых живут.

– Как же, видела! Да ты из лесу и носа не высовываешь. Вы, вятичи, боитесь остального мира, потому и называют вас чащобой дикой.

Забава невозмутимо откинула длинные волосы за плечи, подняла увенчанную незабудками голову.

– А вот и не чащоба мы! С помощью Велеса и Сварога небесного мы тоже в мир выходим, торгуем по рекам. Домжар, отец мой, счету обучен, ему старейшины доверяют возить товары от нескольких родов на торг-мену в волжские грады. Он и меня однажды взял!

– Никогда не слыхивал, чтобы волхвы торговали, – заметил Добрыня, сняв удерживающий волосы ремешок и тряхнув волосами. Ох и жарко же становилось! Ночью они с Савой едва ли не зубами стучали, а днем теплынь, как в середине лета. От духоты лесной даже соловьи умолкли в лесу.

Забава невозмутимо уточнила, что, когда Домжар ездил на торги, он переодевался купцом. У них были хорошие вятичские товары: цеженый мед, барсучий жир, меха разного зверя, а еще бобровая струя, столь ценимая булгарскими лекарями. Домжар и отвез им ее по уговору.

– Так ты побывала в самом Булгаре^[1309] на Волге? – изогнул брови Добрыня. Надо же, вятичи чащобные, а в такой торговый город пробрались.

Забава подбоченилась.

– Сварог небесный свидетель, что так и было. Я тогда еще девчонкой была, но все помню. И, главное, помню, в каких нарядах булгарские павы на рынок выходят, сколько бляшек и бусин ярких у них на груди, как подвески на головных уборах сверкают. Видела я и товары всевозможные на шумных торгах, видела высокие башни, минаретами называвшиеся^[1310], и гуляли мы по площадям и предместьям, никто нас не обижал и не задевал. И, помоги матерь Макошь, никогда бы не подумала, что в мире может быть столько народа, что люди собираются таким скопом в одном месте… У нас в лесах даже на день подателя жизни Сварога или на игрища купальские столько не сходится. Мне с тех пор иногда даже снится то многолюдье, – вздохнула девушка.

– Это ты, Забава, еще Новгорода торгового не видела, – подмигнул ей Добрыня. – Не видела Киева стольного, Чернигова, Смоленска.

– Я видела Булгар! – ударила кулачком по колену Забава. Ей не нравилось, что ее восхищение столицей волжских булгар не впечатлило гостей. – И этот город был достаточно славен, чтобы завоеватель Владимир хотел подчинить его.

Добрыня сорвал травинку и стал покусывать ее. Спросил как бы между прочим:

– А когда вы с отцом там торговали?

– Говорю же, я еще девчонкой была и меня возили в Булгар переодетую пареньком, чтобы не привлечь внимания. Ведь я так хотела мир поглядеть, а мне родитель отказать не может. Позже он назвал меня своей удачей, ибо торговали мы тогда к великой своей выгоде. И успели сбыть все до того… – Она вызывающе посмотрела на своих гостей и добавила со значением: – До того, как ваш Владимир с воеводой Добрыней к граду с войском подступили.

– И ты видела их? – закусив стебель, спросил посадник. – Я имею в виду самого князя и Добрыню?

– Да! Мы оказались запертыми за стенами Булгара, когда ко граду по реке пришли ладьи князя и его дядьки Добрыни. И, поднявшись на стены, я видела их обоих.

Сава, помешивавший варево в котелке, даже выронил в уху ложку при ее словах. Посмотрел удивленно на Забаву, потом перевел взгляд на посадника.

– Ложку-то вылови, – спокойно заметил тот. – Навар рыбный от твоей липовой черпалки лучше не станет.

И обратился к Забаве:

– Ну и как они тебе? Ведь и князь, и дядька его Добрыня – первые люди на Руси.

Забава беспечно играла волосами – то на грудь перебросит и наматывает длинную пушистую прядь на пальчик, то небрежно откинет за плечо.

– То, что они оба отменные витязи, сразу видно: стать, выправка, шеломы с позолотой. И на лошадях сидели как влитые. О Владимире мне говорили, что он красив, как само ясное солнышко. Его ведь так и называют – Владимир Красно Солнышко?

Добрыня кивнул. Он ждал, что скажет девушка про него самого. Не из особого интереса, а чтобы понять, не хитрит ли она. Вон Саву сразу признала, могла и воеводу Добрыню угадать в бродячем гусляре. Она же как будто и не спешила о нем говорить. Ну ясно, девам скорее интересны те, о ком они в светелках судачат, – а о Владимире такие милашки болтали немало. И знали, какой он женолюб, скольких взял себе в жены, скольких поселил в теремах своих в Вышгороде и Берестове ради утехи плотской. Ну, до того как крестился и сделал единственной женой византийскую царевну Анну.

Сейчас же Забава принялась рассказывать, что Владимир и впрямь муж видный – как снял шлем, так волосы его и засветились, словно спелая пшеница. А вот дядька его был в броне по самые глазницы. Как будто боялся открыться, дабы чья-то стрела со стены не задела ненароком.

«Хорошо, что я тогда личину не скинул», – подумал Добрыня, понимая, что девушка так его и не разглядела.

Она же другое сказала: мол, как бы ни был воинственен и грозен дядька князя, но есть нечто, чего и он опасается.

– И чего же? – отбрасывая пожеванный стебель и срывая новую травинку, полюбопытствовал мнимый гусляр.

– Он боится сильных людей, – важно заявила Забава. – Я помню, как люди рассказывали, что после снятия осады именно он предложил князю не воевать с булгарами, а договориться. Дескать, рассмотрел он хорошо булгарских батыров, видел их купцов и даже пленников-колодников. И отметил, что все они в сапогах. А сапоги только у смекалистых да ловких имеются, у тех, кто умен и сможет себя достойно содержать. Вот и передавали люди друг другу речи того Добрыни: дескать, понял он, что с таких непросто будет дань взять. И посоветовал Владимиру заключить с булгарами договор о мире и торговле, а самим русам отправиться поискать более покладистых и простых лапотников.

Забаву эта мысль развеселила, и, вытянув ноги в маленьких лапотках, она заявила: вот, мол, вятичи все в лаптях из лыка ходят, а Владимиру туго с ними пришлось. И их вольное племя ни нынешний князь, ни его отец-воитель так и не смогли под себя взять.

– Однако я слыхивал, что Владимир с дружиной выступал против обутых в кожу ромеев – и не без успеха! – не сдержался Добрыня. – С булгарами же он просто заключил выгодную сделку – торговать, а не воевать. Даже взял в жены одну из дочерей булгарского хана. Слыхивала ли ты об этом, Забава моя сладкая?

– Я не твоя сладкая! – нахмурилась девушка. И повернулась к Саве: – Ну что, Неждан, уха почти готова. Пришло время болтушку в нее добавлять.

Сава не спорил. Он вообще теперь все больше поглядывал на мнимого гусляра, и в глазах его плясали веселые искорки.

А с чего радовался-то? Добрыня сам понимал, что не славу они добыли у булгар, а выгоду. Это порой поважнее побед, о которых потом поют славящие песни. Надо, как он сам, много лет тянуть на себе лямку власти, чтобы уразуметь это. Сейчас Добрыня почти с гордостью вспомнил последние слова договора о мире, к которому он приложил свое усердие: «Только тогда не будет мира между русами и булгарами, когда камень поплывет по водам, а легкий хмель тонуть станет».

Забава, казалось, уже забыла, о чем они только что говорили, и решила похлопотать над варевом: развела в плошке немного подболтки из сероватой ржаной муки и аккуратно стала сливать в рыбную юшку, приказав Неждану старательно помешивать. Когда лица молодых людей оказались совсем близко, они покосились друг на друга и оба враз вспыхнули.

Девушка отшатнулась первой.

– Все, теперь несколько минут под закрытой крышкой – и уха будет самое то.

Уха и впрямь получилась отменная. Ели втроем из котла – ложки, что у путников, что у лесной хозяйки, имелись при себе. Без ложки у пояса славяне не обходятся, как и без ножа. Вот и хлебали сперва молча, а потом стали наперебой расхваливать собственное угощение. Сава, изголодавшийся за прошлые дни, больше других налегал, ел, даже когда Добрыня и Забава уже откинулись назад с сытыми улыбками.

А через миг Добрыня засобирался, заметив, что им с Нежданом пора в путь. Не укажет ли им гостеприимная Забава дорогу к ближайшему селищу? Он ведь боян, его не только лес кормит, но и людское внимание. Для этого и шел в вятичские чащи.

Когда Забава огорченно притихла, не ответив на просьбу, Добрыня постарался скрыть улыбку. На это он и рассчитывал: такая болтушка-веселушка столько времени одна в лесу пробыла, что ей отпустить гостей ой как неохота будет. В итоге она и впрямь сказала, что в путь им пока не следует идти, – лесные чащи вятичей не большак^[1311], по которому удобно передвигаться: путники снова могут заплутать. Но если погостят при ней денек-другой, то как раз молодой месяц выйдет – именно то время, когда за ней должны прийти от Домжара. Ведь время ее жертвенного пребывания в невестах лешака уже на исходе. Ну а с ней и их проводят к большому капищу Сварога, где отец ее требы возносит. И много людей там обычно собирается, будет гусляру перед кем показать свое умение.

Добрыня сделал вид, что задумался, а потом согласно кивнул. Быть посему! И им любо подле такой кралечки провести время да потешить ее песнями и рассказами. Так он сказал, а в душе готов был едва ли не расцеловать доверчивую девушку, понимая, что если ему нужно Малфриду разыскать в этом диком краю, то выйти на Домжара будет для него удачей.

И заиграл для довольной Забавы на гуслях, запел. Сильный и звонкий был голос у Добрыни, столь отличный от его говора – низкого и даже чуть хриплого. А пел он и о стругах, разрезающих грудью речную волну, и о рассвете, который встречает поутру тот, кто всегда в пути; пел о дивах, что ждут путника, и про встречи с новыми людьми, у которых своя, не похожая на других судьба. И каждый новый человек принесет свежую весть, и будут знать люди о других краях, о том, что делается в подлунном мире, широком и вольном, как само небо над головой.

Ох, как же пришлась эта песня по сердцу лесной девушке Забаве! Она слушала, и грудь ее вздымалась, щеки разрумянились, голубые, как незабудки, глаза влажно блестели.

– И отчего я не родилась парнем! – всплеснула она руками, едва певец умолк. – Позволь мне Род добрый явиться на свет юношей, куда бы только ни полетела, чтобы мир познать! А так…

– Так ты сделаешь счастье какого-нибудь хорошего мужа и тем будешь сама счастлива.

– И проведу всю жизнь за тыном своего жилища, – поникла Забава.

– Но ведь и за тын жилищ приходят люди извне, вот они и будут тешить тебя рассказами, прибаутками.

– Вот-вот, только это мне и остается… Слушать россказни других.

Сава все это время молчал. Но тут и он не стерпел, произнес вдохновенно, что и его понесла судьба в дальние пределы, и познал он многое, о чем ранее и не думал. А главное, что он познал…

Добрыня едва успел его перебить, опасаясь, что о Боге с язычницей лесной заговорит:

– А познал ты, Неждан, каков из себя пресветлый князь, какого все называют Красно Солнышко.

И посмотрел на умолкшего парня так свирепо, что тот побледнел и отвернулся, скрывая досаду.

– И каков же ваш Владимир Красно Солнышко? – спросила Забава с легкой ехидцей. Вряд ли ей в землях вятичей рассказывали что-то хорошее о князе-завоевателе.

Добрыня вновь провел по струнам – заиграли они величаво и плавно, словно река текла, словно облако высокое по небу плыло. А посадник под переливы струн поведал ей о Владимире, которого любит народ на Руси, ибо чувствует себя при таком правителе защищенным и необделенным. И приглашает Владимир Красно Солнышко к себе в Киев всякого толкового человека, устраивает пиры на весь мир, когда столы с яствами стоят от княжьего терема до последнего проулка. И каждый может пойти к крылечку Владимира Красно Солнышко – кто со своими жалобами, кто на службу просится, кто просто вести приносит. Обо всем знает пресветлый князь, и для всякого у него находится доброе слово. Но более всего ценит Владимир свою дружину воинскую, с которой одержал столько побед. Ни в чем князь своим витязям не отказывает. Потому однажды, когда возроптали богатыри, что, мол, князья да бояре едят серебряными ложками, а они, защитники Руси, черпают простыми деревянными, Владимир тут же повелел принести из казны его серебро – гривны, монеты-дирхемы, подсвечники византийской работы. И приказал князь мастерам своим перелить серебро на ложки для дружины его. Чтобы у каждого витязя была своя ложка из чистого серебра! Однако нашлись и такие, кто заметил Владимиру, что подобной щедростью он опустошит казну. На что молодой князь ответил: «Серебром и златом не найду себе дружины, а с дружиной верной добуду себе и серебра, и злата, как добыли дед и отец мой».

Струны почти гремели на последних словах, голос бояна сделался сильным и велеречивым. А потом Добрыня резко положил руки на струны, и умолкли они вмиг. И стало слышно, как щебечут птицы в лесу и шелестит листва под легким ветерком.

Забава, слушавшая с широко открытыми глазами, несколько раз моргнула и сглотнула ком в горле, словно приходя в себя. И когда увидела, с какой улыбкой смотрит на нее кареглазый гусляр, улыбнулась ему в ответ. Сперва неуверенно – он ведь восхвалял в песне того, о ком в ее племени говорили как о завоевателе, – потом улыбка стала более явной, а затем в ней появилась даже насмешка.

– Гусляры всегда восхваляют в песнях правителей – тем и кормятся. Но каковы бы ни были ваши песни, есть еще и людская молва. И в ней говорится, что не так уж добр и великодушен ваш Красно Солнышко.

Добрыня поправил ремешок на лбу.

– Правители тоже люди. А в каждом человеке есть и добро, и зло.

– Вот о зле и идет молва, – прищурившись, уточнила Забава.

– Люди всегда перво-наперво обращают внимание на дурные вести. Они их будоражат, независимо от того, правдивы они или нет.

– Но разве то, что говорят о Гориславе, неправда?

Добрыня невольно вздрогнул. Та, о ком упоминала лесная девушка, была дочерью полоцкого князя Рогволода. Звали ее Рогнеда, и в том, что с ней случилось, была и его, Добрыни, вина.

Он не смог сразу ответить. Вспомнилось всякое. Они тогда с Владимиром вернулись из варяжских стран с сильной дружиной. Новгород принял их – не столько Владимира, который до бегства от Ярополка был совсем юнцом, сколько весьма почитаемого посадника Добрыню. И именно Добрыня посоветовал племяннику сосватать Рогнеду Полоцкую. У Владимира тогда уже были жены: первая – Аллогия, дочь новгородского боярина, вторую, варяжку Олаву, родственницу шведского короля Эрика, Владимир привез из-за моря, и приданым ее послужили те отряды храбрецов, с какими молодой князь рассчитывал противостоять власти брата Ярополка. Иметь двух или больше жен на Руси не считалось зазорным, если муж в состоянии содержать своих женщин и кормить рожденных от них детей. И вот теперь Рогнеда… К ней тогда посватались и Ярополк, уже имевший жену-гречанку, и Владимир, которому нужно было заручиться поддержкой ее влиятельного отца Рогволода Полоцкого. Иначе Рогволод, став тестем Ярополка Киевского, мог немало бед натворить и даже ударить Владимиру в спину, когда тот пойдет на брата. Поэтому мудрый Добрыня посоветовал племяшу поторопиться со сватовством. А что, Владимир был очень хорош собой, поэтому вполне мог понравиться дочери Рогволода.

Вспомнив все это, Добрыня поднял глаза на Забаву. Но при этом отметил, как за ним самим наблюдает Сава. Понятно. Тот ведь знал всю эту историю и ту роль, какую в ней сыграл дядька князя. Поэтому, игнорируя взгляд этого недавно посвященного в сан святоши, посадник повернулся к Забаве:

– Вот что, дева милая, я тебе о тех делах поведаю, а уж ты сама решай, заслужила ли княжна, называемая тобой Гориславой, своей участи.

Он отложил гусли – для этой истории не нужна музыка, ибо Добрыня не стал бы ее воспевать ни за какие блага мира. И, сорвав очередную травинку, стал рассказывать, зажав ее в уголке рта.

Да, Рогнеда слыла красавицей. Единственная дочь в роду, где родились одни сыновья, любимица всей семьи, она была весьма высокого о себе мнения. Ей казалось вполне заслуженным, что киевский князь Ярополк прислал к ней сватов в такую даль. А тут еще Владимир.

– Они родились в один год от одного отца и разных матерей – Владимир и Ярополк. Владимир – дитя любви. Ярополк – сын сосватанной водимой жены^[1312] князя Святослава. Именно Ярополк – после гибели брата своего Олега – имел огромную власть на Руси, не то что Владимир, только недавно вернувшийся в Новгород из-за моря. Так что, когда к престолу Полоцка явились послы Владимира, отец Рогнеды предоставил дочери самой решать, за кого ей пойти. И избалованная княжна с насмешкой ответила: «Я не хочу разувать сына рабыни. Я за Ярополка князя хочу!»

Забава вроде кивнула, поняв: снять обувь с мужа в первую ночь после свадебного пира полагалось всем женам – от простой селянки до княгини. Так жена выражает покорность тому, кому досталась. Но девушку заинтересовало иное.

– А разве матерью Владимира была рабыня-полонянка?

– Нет! – резко ответил Добрыня. И уже спокойнее сказал: – Она была ключницей при княгине Ольге, все хозяйство теремное было на ней, и Ольга весьма ценила Малушу… Так звали мать Владимира.

Добрыня умолк. Он не помнил, когда пошла молва, что его сестра была рабыней, не смог проследить, кто стал распускать этот слух об избраннице Святослава. Наверное, после их с Владимиром отъезда люди киевской жены Святослава постарались очернить ту, кого любил князь. При Ольге они бы такого не посмели. Но не было уже ни Ольги, ни Святослава… А на север, в Новгород, никто не смел принести весть, что Владимира считают сыном чернавки-невольницы.

А вот Рогнеда посмела заявить об этом во всеуслышание. И смеялась задорно, когда опешивший Владимир и его люди покидали хоромину Рогволода. Зато Добрыня помнил, как потом рыдал племяш у его колен, как стыдился выйти и поглядеть на тех же новгородцев, ожидавших, что им ответит на выдвинутое Рогнедой обвинение в низком происхождении. Как не посмел это сделать и Добрыня, некогда сам же уговоривший их выбрать князем своего сестрича. И теперь понимавший, что памяти его любимой сестры нанесено глубочайшее прилюдное оскорбление.

Но рассказывать Забаве о пережитом потрясении Добрыня не стал. Зато сказал, как разлютился дядька Владимира.

– Добрыня был родным братом Малуши, матери Владимира. Выходит, и его эта пава полоцкая унизила перед всем честным народом. И он велел Владимиру собраться с духом и идти на Полоцк. Помститься за осраму и унижение, за поруганную честь матери.

Дальше Добрыня и себя не жалел, рассказывая. И не скрыл, что именно дядька велел Владимиру после взятия Полоцка положить под себя Рогнеду перед всеми людьми, перед ее плененными отцом и братьями. Как рабыню, добытую в походе. Но позже сам же Добрыня посоветовал возвысить ее до уровня княгини. Чтобы глупая Рогнеда поняла, что и рабыне сильный муж может дать достойное положение. А уж потом Добрыня приказал вырезать весь род Рогволода. Не столько со зла, сколько понимая, что, оставшись в живых, они точно будут мстить за пережитое поругание. А им с Владимиром, учитывая, что они на самого Ярополка и на Киев шли, иметь за спиной мстителей никак нельзя было.

И взяли они Киев, и погубили Ярополка, и вознесся Владимир на Руси. Но одного только не учел Добрыня – полюбилась молодому князю красивая полочанка Рогнеда. И так полюбилась, что он и о других женах забыл. Что ему до Аллогии, которая только дочерей рожала? Что до принцессы Олавы, умершей первыми же родами? Даже то, что он взял себе вдову брата Ярополка, гречанку Зою, женщину редкостной красоты, не отвлекло его от Рогнеды. А Зою он взял, чтобы в семье осталась, – так исстари повелось, что победитель забирал себе вдову поверженного противника. Отчасти это даже добром считалось – позаботиться об оставшейся без защитника женщине, не дать погибнуть ей и детям ее. Гречанка Зоя в ту пору была беременна от Ярополка, но Владимир позже ее дитя своим признал, не сделал безотцовщиной. И все же любивший красавиц и заключавший и позже браки для родства с государями иных краев, Владимир все одно Рогнеду не оставлял. Она ему то и дело рожала красивых, крепких детей, к ней он возвращался из своих походов, с ней советовался, и она сидела подле него на княжьем столе как водимая главная супруга.

Так что власть имела Рогнеда-Горислава, да такую, что самому Владимиру указывала. Она же, помня былое, и настояла, чтобы князь услал Добрыню обратно в Новгород. Говорила, мол, нечего дядьке состоять при полновластном правителе, нечего в дела государственные вмешиваться. Вот Владимир и велел Добрыне уехать. И тот не виделся с князем до того времени, пока не понадобился ему для совместного похода на булгар. Тогда они только и встретились, однако пригласить Добрыню в Киев, где власть имела Рогнеда, Владимир все же не осмелился. Ну да у Добрыни были и свои дела в Новгороде, он не пенял князю. Зато все же предостерег, чтобы тот Рогнеде полной воли не давал. Ведь через кровь родни ее брал… Забудется ли такое?

И оказался прав, как оказалось. Рогнеда все помнила, да и любострастия мужа не простила, так что таила зло в душе. Она-то княгиней его была, но Владимир едва ли не из каждого похода еще по супруге привозил. Это не считая девок пригожих, которые встречались ему и которых он в усадьбах своих селил, даже жен уводил от мужей. Причем жили они у него безбедно, да и Владимира любили. Он ведь собой хорош на диво и с женщинами всегда ласков был, одаривал богато и лелеял. Одним словом, Красно Солнышко.

А вот княгиню Рогнеду это не устраивало. И однажды, когда Владимир посетил ее да остался ночевать в ее имении Предславино, она взяла нож и попыталась зарезать спящего мужа. Княгиня уже и руку занесла для удара – и не был Владимир никогда ближе к смерти, как в тот миг. Но, видимо, хранила его особая сила, ибо он очнулся и успел перехватить занесенную руку Рогнеды. А она боролась с ним, как рысь, но Владимир был силен, одолел разъяренную жену и, вырвав у нее нож, швырнул саму в угол одрины^[1313].

Рассказывая все это, Добрыня не заметил, как увлекся, в нем словно проснулся боян. Он говорил, то повышая, то понижая голос,Забава сидела, прижав ладони к щекам, даже Сава заслушался, дышал бурно. Как будто не он был в числе тех рынд-телохранителей, какие той ночью явились на крик Владимира и оторопело смотрели на разъяренного нагого князя и рыдавшую на полу в углу растрепанную княгиню.

– Рогнеда тогда сказала, что имеет все права на кровную месть, какая всегда была свята на Руси. Но потом сорвалась на крик и стала пенять супругу, что тот уже не любит ее, что завел себе жен и девок полные терема, забыв, что она ради него отказывалась так долго от мести.

Тогда Владимир велел слугам обрядить госпожу в самые ценные одежды, надеть украшения и приготовить к смерти. Ибо готов был сам казнить ее прилюдно.

– Не совсем так, – невольно вмешался Сава. – Князь не хотел казнить княгиню при народе. Он сам…

Тут он осекся, замолчал и лишь через миг поднял виноватый взгляд на Добрыню.

– Ты-то откуда знаешь? – удивилась Забава.

– Так весь Киев о том говорил, – сразу нашелся Добрыня. – И Неждан мой прав: князь хотел сам зарубить жену, а от руки князя это все равно казнь. Поскольку Рогнеда пользовалась уважением, люди просили за нее, однако Владимир был неумолим. Он поднялся в покой к обряженной для перехода на тот свет Рогнеде, вошел с мечом… Но тут мать загородил княжич Изяслав, ее сын.

Изяслав тогда уже первый свой пояс носил^[1314], а на поясе был меч, какой отрокам выдают. И вот со своим маленьким клинком сын стоял против отца и намеревался защищать родительницу.

Этого не выдержала душа князя. Он опустил оружие, сказав: «Я не ведал, что ты тут». А сын ответил: «Ты думал, что ты тут один. Но сразись сперва за маму со мной!»

При этих словах Забава прослезилась. Сказала:

– Когда-нибудь и у меня будут сыновья, которые будут защищать и оберегать меня.

Добрыня лишь повел плечом и продолжил рассказ, поведав о том, что люди просили за княгиню и что Владимир решил услать ее в отдаленное владение, какое называлось Изяславлем. Ибо оно принадлежало не столько Рогнеде, сколько было за ее сыном Изяславом. Ведь по закону сын, поднявший руку на отца – даже в таком необычном случае, – уже не мог оставаться в семье. Так и живут они нынче в глуши – бывшая княгиня и старший сын Владимира. А люди по-прежнему зовут Рогнеду Гориславой.

– Но если он не убил суложь свою, если простил, то, может, еще помирятся они? – всхлипывая и вытирая слезы, спросила Забава.

Добрыня отбросил изжеванную травинку.

– А как бы у вятичей поступили с женой, покушавшейся на мужа?

– О! У нас такое невозможно! У нас жены о таком и помыслить не могут. А если бы случилось…

Она умолкла, сидела поникшая, боясь и представить, как бы поступили с такой… Выходит, Рогнеда обошлась малым наказанием: и не погубили ее страшно, и с сыном осталась, и есть чем ей жить, есть чем кормиться при усадьбе Изяслава…

– Владимир, наверное, ее очень сильно любил, если помиловал, – сказала со вздохом Забава. – А кого же водимой женой своей он после Рогнеды назвал? Кто при нем стал княгиней? Ведь столько жен у него. Которой же честь выпала?

– Анне, цесаревне византийской.

– Кто ж такая?

Добрыня поднялся, оправил измявшуюся рубаху и сладко потянулся.

– Та, которая стала единой и почитаемой княгиней Руси при Владимире. Ибо она крещеная, как нынче и сам князь. А крещеный имеет только одну жену, о которой заботится, и не смеет заводить иных.

– Только одну? Как это?

Добрыня уже знал, что местных баб всегда восхищало то, что одна может стать женой и не опасаться, что супруг еще кого-то поселит к ней, когда поднадоест старая привязанность. Но об этом, да и о том, как Владимир расселял богато или выдавал замуж остальных жен и наложниц, ей Сава расскажет. Он так и сказал, но при этом поглядел на парня выразительно – пусть не увлекается, чтобы не сболтнуть чего не надо.

Сам же пошел к реке мыться. Окунался в прозрачную зеленоватую воду, пил ее. Вода в реке была прохладной, прекрасной свежести, со вкусом земли, лесных трав, ивы и папоротника. И даже местный водяной, затаившийся под корягами, не смел ему помешать наплескаться вволю. Добрыня лишь показал ему кулак, и водяной, смутившись, что его заметили, только поглубже зарылся в тину.

Позже, обсыхая на бережку после купания, Добрыня в который раз подумал, что лесных духов в этих лесах слишком много. Словно ушли они оттуда, где людское столпотворение, где новая вера, где духов перестают почитать и бояться. Без этих страхов простым людям спокойнее живется, а вот духи обижаются. Не нравится им быть незначительными, не нравится, когда их оставляют без подношения, не опасаются.

Размышляя об этом, Добрыня вернулся еще с мокрыми после купания волосами на поляну Забавы. Молодые люди увлеченно беседовали. Добрыня отметил, что Сава рассказывает лесной девушке о граде Корсуне на берегу синего моря. О его высоких каменных стенах и прекрасных храмах, о мощеных улицах и кораблях в гаванях. Забава слушала с интересом, задавала вопросы. И опять твердила, что хотела бы посмотреть на большой мир. Ну да, конечно, лесную девочку интересовало все, что находится за пределами ее чащи. Бедняжка просто не понимала, что тут она под защитой влиятельного отца, а в большом мире… с такими славными девочками много чего может случиться. И недавно рассказанная история о судьбе Рогнеды-Гориславы ничему ее не научила.

Но было еще нечто, что заметил посадник. Забава то плечом прильнет к парню, то волосы его взлохматит, то травинку ему за шиворот засунет и смеется. Сава вроде как отмахивался, но сам был весел, глаза его горели. Добрыня не стал мешать молодым людям резвиться, возился с гуслями, проверял струны. Когда Забава в свою очередь отправилась купаться, Сава смотрел ей вослед, словно и сам был не прочь присоединиться.

– Ну так и иди, – угадав его мысли, предложил Добрыня.

Но Сава опустил голову, покраснел.

– Нельзя. Грех это.

– Какой же грех, если девушка сама не против?

– Это блуд, – твердо отозвался парень.

Но насколько ему глянулась Забава, стало ясно, когда через время спросил:

– Если удастся ее крестить, как думаешь, могу я к ней посвататься? Мне ведь епископ Иоаким говорил, что рукоположенный служитель может себе жену взять.

– Эк тебя разобрало, парень! Ты сперва окрести ее. Но не забывай при этом, что Забава – дочка волхва местного. А он вряд ли ее христианину отдаст. Места тут, сам должен уже понять, какие. Вспомни, еще недавно я еле угомонил людей, чтобы не тронули тебя. И крест свой спрячь, а то глазастая Забава может заметить и спросить, что за цацка такая. Хорошо, что до сих пор не спросила.

– А я бы и не стал таиться. Что она мне сделает?

– Отцу скажет. И уж поверь, ее родитель не позволит новой вере распространяться там, где он свою власть через старых богов удерживает.

Сава помрачнел. И когда девушка вернулась, уже не так откровенно отвечал на ее заигрывание.

Вечером они доели уху, и Забава собралась на покой. Сказала, обращаясь к Саве:

– Я наверх полезу. Присоединишься? Согреешь меня стылой ночью?

Но парень лишь повторил: грех. И пояснил, что значит это слово: очень нехорошо, хуже некуда, ибо наказание грядет.

– Странный ты какой-то, – надула губы Забава. – Не здешний. А ведь мне сперва показалось…

Она вздохнула и ушла. Поднялась к себе в избушку на дереве.

– Ну и глупец, – посмеиваясь, произнес Добрыня. – Не согрешишь – не покаешься.

Но Сава остался спокоен.

– Я не намерен грешить с расчетом, что на будущее Господь станет мне все прощать.

Тут даже Добрыня призадумался.

Он верил в христианского Бога давно, почитай, с тех самых пор, как себя помнил. Ему рассказывали, что сызмальства он был странным. Как и положено сыну ведьмы. Но его мать Малфриду и ее мужа Малка пугало то, что, едва начав ходить, он по ночам словно рвался куда-то. Причем обычно в самые темные ночи новолуния. Малк был лекарем и лечил приемного сына всякими успокоительными отварами. Не помогало. Добрыня пытался объяснить родителям, что его словно зовет кто-то могущественный, противостоять которому трудно. И он не забыл, насколько оба они тогда испугались. Мать колдовала над ним, насылала крепкий сон, отец Малк обкладывал его ложе мокрыми тряпками: тогда, встав по велению голоса во сне, Добрыня делал шаг в сторону, но наступал на мокрое и просыпался. А потом однажды, когда Малфрида надолго ушла невесть куда – мать у него вообще была странная, подолгу могла отсутствовать, – Малк Любечанин надел на ребенка освященный крестик. И все. Прошли его мороки, успокоился, как будто под защиту кому сильному попал. Под защиту христианского Бога, как понял Добрыня. Как после этого не уверовать?

А вот мать его даже слышать не желала о новой вере. Потому, когда муж ее Малк сознался, что крещен, она сразу же ушла, причем навсегда. И вот теперь, спустя годы, Добрыня ищет ее. И не знает еще, чем эта встреча обернется для них обоих.

На другой день Забава была опять весела и беспечна. Даже угощала гостей: заварила на огне отвар из листьев дикого малинника, мяты и дички яблоневой. Принесла и горшочек с медом, а еще мешок с орехами. Сава взялся колоть орехи, а Добрыня как бы между делом стал расспрашивать, когда в путь трогаться. Забава уверяла, что наверняка последний день она в лесу значится невестой лешего и завтра за ней обязательно придут, отведут к людям, к капищу Сварога.

– А туда и прославленная ведьма Малфрида может явиться? – осторожно спросил посадник.

– Тебе-то она зачем? – искоса поглядела на него девушка.

– Как же! Она прославленная чародейка, о ней многие говорят. А я гусляр, мне сказы обо всем значимом надо слагать. Теперь же вот хочу о Малфриде.

Забава подумала немного и кивнула. Да, сказала, Малфрида может прийти. В прошлый раз она пришла осенью, когда день чуров был, когда родичей, ушедших в иной мир, поминали. Тогда рык Ящера особо был слышен и люди не понимали, чего это чудище не угомонится, – весной же ему жертву отдали, мог бы и удовлетвориться данным. Раньше где-то раз в год отдавали ему жертвы. Правда, когда отдали парня, похожего на Неждана, то почти три года тихо было. Но теперь снова ревет Ящер, многие слышат его рык, значит… Всякое может быть.

Сава, вроде как коловший орехи в стороне, все же слышал их речи и вдруг взъярился:

– И чего это вы детей своих какому-то чудищу отдаете? Вы и от Святослава отбивались, какой не одно племя покорил, и Владимиру с вами непросто было сладить, а тут какому-то чудищу поганому кровавую дань платите! Да собрались бы все вместе, да оделись бы в броню и пошли бы на Ящера, чтобы знал, что вы сила и не совладать ему с вами. А вы… Еще и вольным племенем себя считаете. Тьфу! А ведь в стародавние времена выходили добры молодцы против ящеров и змеев поганых. Добрыня, скажи ей! Сколько песен о том поется!

Забава, казалось, растерялась. Смотрела на него, моргала длинными ресницами. Потом все же сказала:

– Святослав и Владимир целые племена под себя брали, а Ящер малым обходится. И люди решили, что это меньшее из зол. Да и верят они Малфриде, которая как Ящера усмиряет, так и не пускает в эти чащи завоевателей со стороны. Да она… Знаешь, какая она? И хворых лечит, и наговоры на удачу в охоте творит. А венки невестам такие плетет, что брачующаяся, надевшая такой венок, потом счастлива в супружестве, муж ее любит, да и детки крепенькие рождаются. Вот какая она, чародейка наша!

Добрыня невольно заволновался, бурно задышал. Некогда и его мать Малфрида, еще когда жила под Любечем, тоже плела тамошним невестам венки. Может, старая ведьма, выбирающая жертву Ящеру, и его мать – одна и та же женщина?

Он задумался, но вскинулся, когда Сава и Забава едва ли не на крик перешли в споре.

– Вам надо веру менять и не поклоняться всякому Ящеру да иной нечисти поганой! – доказывал Сава.

– Как это веру менять? – топала ногой девушка. – Как ваш князь в Киеве приказал? Малфрида нам рассказывала: согнали по его повелению людей всем скопом к реке и не выпускали, пока они новому Богу не подчинились. Но от этого прервалась их связь со старыми богами. А как же тогда чуры, наши охранители? А как Сварог, от которого род свой ведем? Мы ведь сварожьи внуки все. Как же отказаться от этого?

«Ну вот, началось», – подумал посадник. Не удержался все же святоша, чтобы не начать проповедовать лесной девушке. И чтобы отвлечь их, он ударил по струнам, стал петь-сказывать о том, как в незапамятные времена летали над этими землями страшные Змеи Горынычи, кто с двумя клыкастыми головами, кто даже с тремя и более. Жили Горынычи в горах, выходили из вод перед ними, но всегда охраняли проезд через Калинов мост, через бурную реку Смородину, за которой начинался уже иной мир. Но когда на Горынычей находила лють, они летали над селищами смертных и палили их огнем. Однако всегда находились добры молодцы, вступавшие с чудищами в единоборство. Имен этих храбрецов никто не помнил, но ведь и ни одного Змея не осталось. Выходит, победили богатыри чудищ поганых.

Забава слушала, приоткрыв рот, как дитя. А Добрыня думал о том, какие же у нее уста сладкие и сочные. Чисто ягода лесная. Ах, поцеловать бы ее! Ну да девица уже выбрала, с кем целоваться ей охота. Только этот поп Сава сам от нее отказывается.

А сейчас Сава сидел и слушал Добрыню с горящими очами. И когда тот умолк, даже в ладоши стал хлопать восхищенно.

– Ай да боян, ай да потешил! Слышь, красна девица Забава, вон чему песня учит! Не отдавать своих детей чудищу на съедение, а разить его!

И тут Забава сказала со значением:

– Пока с нами Ящер, к нам никто иной не посмеет сунуться. Так было решено волхвами, в том согласились с ними люди. Ну а ты сам…

Она осеклась, только глаза сверкали.

– Надо еще разобраться, кто ты сам таков.

Ого, оказывается девушка не отказалась от подозрения, что Неждан мог быть из местных. Выходит, не так проста она, как кажется.

То, что Забава и впрямь что-то задумала, Добрыня понял на следующее утро.

Было еще совсем рано, когда его разбудил громкий сорочий стрекот из леса. По былой воинской привычке посадник не стал подниматься, а только пригляделся сквозь ресницы: знал, что сорока кричит, когда чем-то встревожена. Рядом посапывал Сава, уголья горевшего полночи костра подернулись пеплом, но от него еще веяло теплом. Выходит, не так много времени прошло после того, как они легли почивать у огня. И оба видели ночью, как над кронами деревьев поднялся тонкий молодой серп луны. Значит, время новолуния пришло и за Забавой должны были прийти.

И тут Добрыня уловил, что лесной сороке ответила еще одна. И ответила с дуба, где хоронилась в своем уютном домике Забава. Добрыня догадался, что лесная девушка ответила кому-то из леса. Лесные, они все были умельцами голосам зверей и птиц подражать. А там и сама дочка волхва показалась. Спустила свой шест с перекладинами, какой на ночь утаскивала наверх, и вниз соскользнула. Причем волосы уже в две косы заплетены, сама с заплечным мешком, явно в путь собралась. Однако пока не уходила. Посмотрела на спавших в стороне гостей и шагнула туда, где ближе к зарослям у кустарника бил ключ с родниковой водой. Возле него стояла и ждала кого-то.

И он появился. Добрыня даже глаза открыл. Что это волхв, тут и гадать не надо. Весь в амулетах, посохом размахивает. Вот-вот, именно размахивает, хотя обычно божьи служители ходят степенно, опираясь на особо вырезанный посох, являвшийся символом их власти. Этот же размахивал им, как клюкой, да и сам подскакивал, бегал бочком вокруг девушки, бренчал амулетами, а еще кривлялся, рожи корчил. Лохматый весь, рыжие с налетом седины волосы торчат в разные стороны, словно никогда не знали гребня, в космах и бороде хвоя застряла. Неряшливый какой-то волхв, несолидный.

Проскакав мимо Забавы, будто он исполнял какой-то танец, волхв неожиданно замер, заметив на поляне чужаков. И отскочил, и закрутился на месте, и все время тыкал в их сторону, то ли указывая на них, то ли насылая что-то.

Тут Добрыня услышал, как Забава произнесла негромко:

– Не опасайся их, Жишига. Это бродячий гусляр с подручным. Заплутали в лесу, вот я их и позвала.

– Ой, зря, зря, зря, – замахал рукой названный Жишигой волхв. Хорошо еще, что не Домжар, а то бы Добрыня вообще решил, что у вятичей со служителями не все в порядке. А этот… так, просто один из чудаков, который неким странным образом угодил в служители.

– А вот и не зря! – быстрым шепотом заверила Забава, схватила весьма непочтительно волхва Жишигу за рукав, отвела в сторону и что-то нашептывать стала.

Добрыня решил, что с него довольно. Резко поднялся, откинул назад волосы, шагнул к девушке и явившемуся за ней посланцу.

– Здрав будь, человече. Мира тебе и благоденствия твоим богам.

Лохматый Жишига стал приближаться – то подойдет и принюхается, то отпрыгнет и рассматривает, покачивая головой, будто что-то решая для себя. Потом улыбнулся. Его круглое, грязное до цвета желудя морщинистое лицо расплылось в улыбке, нос уточкой вздернулся, словно у ежа.

– Ты гусляр. Что же, гуслярам-боянам сварожьи внуки всегда рады. Мир тебе, путник.

– А ты на этого погляди, – указала Забава на сонно приподнявшегося на звук голосов Саву. – Смотри каков. Никого не напоминает?

Больше ничего не прибавила, заметив, как покачнулся Жишига, не сводя широко открытых глаз с растрепанного со сна светловолосого парня.

Сава тоже с интересом смотрел на всклокоченного волхва. Стал подниматься. И тут Жишига громко закричал, замахал руками, словно отгоняя наваждение.

– Блазень!^[1315] – выкрикнул. – Упырь! Глоба из-за Кромки^[1316] вернулся!.. Или дух его…

И рухнул как подкошенный. Остался лежать в беспамятстве.

Добрыня же и приводил его в чувство. Велел взволнованной Забаве набрать в роднике воды и облить Жишигу. Сам хлопал ладонями по его щекам.

Тот стал наконец проявлять признаки жизни. Но и придя в себя, не сводил с Савы глаз, хватался за свои амулеты, чуров поминал, Сварога светлого звал и просил защитить.

– Что, так похож мой парень на кого-то? – спросил Добрыня.

– Похож? – переспросил ошарашенный волхв. – Да похож, как одна капля воды на другую.

– Я тоже сперва так подумала, – присев рядом с волхвом, сказала Забава. – Но этого парня Нежданом зовут, и он пришел с берегов Днепра с гусляром Добряном.

Теперь Жишига не скакал, а только смотрел, морщил и без того складчатый лоб, раздумывал.

И тут Забава заговорила с ним на каком-то незнакомом Добрыне языке. Что-то поясняла, а волхв кивал, соглашаясь. Наконец вроде как смирился.

– Если уж он при свете нарождавшегося дня не развеялся, то, может, и впрямь живой человек. Странно все это. Но только Малфрида сумеет дать точный ответ.

Они двинулись в чащу. Шагавший первым Жишига опять стал подскакивать, посохом махал, бормотал что-то. Следом шла молчаливая Забава со своим мешком за плечами. Добрыня и Сава замыкали шествие, но в какой-то миг парень догнал Добрыню и сказал:

– Я уразумел, что Забава этому лохматому говорила. Это язык голяди^[1317], и я его почему-то знаю. А сказала она, что моя мать жива и точно скажет, тот ли я, за кого меня приняли, или нет. Но странно мне все это…

А вот Добрыня уже ни в чем не сомневался. Сава был из местных, недаром же понял язык жившей рядом с вятичами голяди. И все местные уверены, что он давно мертв. Но это только Малфрида может разъяснить. Значит, их наверняка отведут к ведьме. А это как раз то, что Добрыне и надо.

(обратно)

Глава 3

За лиственным, густым от поросли лесом начинался темный ельник. Забаве он нравился. Мрачный, темный даже в солнечный полдень, хранивший особый зеленоватый сумрак, ельник казался девушке исполненным некой особенной тайны. Вековечные ели с тяжелыми нависающими лапами закрывали собой обзор, казалось, что за ними как будто и нет больше ничего. Земля под ногами пружинила от напáдавшей за годы хвои; под каждым еловым стволом круговое углубление – ель сидит в нем, как в лунке, потому что сквозь густые ветви опавшая хвоя не доходит до земли. А чуть заденешь еловую лапу, так и сыплется на голову.

В такой безветренный день, казалось бы, в глухом ельнике должна быть удивительная тишь. А вот и нет! То и дело можно уловить какие-то звуки: стрекот, цокот, шуршание. Интересно до жути! Будь Забава тут одна, она, может, и оробела бы. Но с таким отменным лесовиком, как Жишига, опасаться нечего. Он всю жизнь провел в этих чащах, сколько ему лет, никто не ведал. Забава была еще ребенком, когда лохматый волхв выбегал вприпрыжку из чащи, двигался скачками, как будто и ходить нормально не умел и в старом теле он как отрок. Однако множество амулетов на шее, поясе, на запястьях Жишиги указывали, что много знаний у старичка. Амулеты у волхва – знак постигнутого и особой силы.

Забава оглянулась на шедших позади гусляра и Неждана… или кто он там. В любом случае парень следовал за ними спокойно, только больно хмурый был. А вот гусляр Добрян разглядывал ельник как-то по-особому, словно видел что-то на его ветвях-лапах и в этом сумраке лесном что-то невидимое простому глазу примечал. Один раз отмахнулся от чего-то, оступился и едва не налетел на трухлявый пень. И тут же принялся тот пень внимательно разглядывать, даже приотстал от них. Но потом опомнился, поспешил следом. При этом обычно исполненное некоего потаенного достоинства лицо гусляра выглядело взволнованным, даже как будто встревоженным.

Забаве стало смешно. Вот она, девчонка, леса не боится, а Добряну тут словно не по себе. А ведь выглядит мужем бывалым. Забава даже готова поклясться, что до того, как он с гуслями в мир ушел, наверняка воином побывал. Это и по рукам его видно – жесткие они у гусляра, сильные, а выправка воинская, статная. Матерый собой муж. И по-своему хорош – брови соболиные, глаза, как у оленя, темные, с влажным живым блеском. Но когда Добрян, чувствуя внимание Забавы, поднял на нее свои глубокие карие очи, девушка поспешила отвернуться. Было в том, как он смотрел на нее, нечто… Даже казалось, что своим взглядом он проникает сквозь ее одежду, видит ее всю. Это волновало и смущало девушку. Забава понимала, что нравится гусляру, что хочет он ее, однако при этом довольно добродушно относится к ее заигрываниям к своему спутнику, не мешает любезничать с Нежданом… или кто он там.

Но, кем бы ни был так напугавший Жишигу парень, как бы ей самой ни напоминал невесть когда отданного Ящеру молодца, в нем она не чувствовала ничего опасного. Скромный такой, приветливый, да и от заигрываний ее теряется. Даже когда она его к себе покликала, не пошел. Забава редко кого милостью любовной одаривала, а вот Неждан этот вспыхнул, как девица перед первыми любовными играми на Купалу, и сторониться ее стал. Вот Добрян, тот бы не отказался, позови она. Но зачем Забаве Добрян? Гусляры по свету ходят, многим любы, да и сами многих любят, однако семьей, домом, хозяйством обзавестись не спешат. И все же было в нем нечто, что волновало лесную девушку. Скажет он – и она, казалось, перечить не смеет. Вон и Жишиге велел вести их, и тот подчинился. Да, с таким особо не побалуешь, не поморочишь голову. Этот сразу все возьмет.

А потом Добрян ее удивил. Они как раз вышли на небольшой просвет, где в низине протекал между разросшимися папоротниками небольшой ручей. Жишига уже и переступил через него, дальше их вел, когда Добрян вдруг издал громкий возглас. Все остановились, смотрят – чего это мужик шумит? А тот к Жишиге:

– Разве не видишь? Ты ведь волхв, кудесник, мать твою!.. Или тебе не дано это узреть?

Жишига залопотал что-то негромко, хмурился. Даже ногой топнул.

– Чего тебе, человече? Не приставай, иди себе смирно.

Добрян же рассмеялся. Хороший у него был смех, веселый, заливистый. И улыбка добрая, сразу менявшая обычно несколько суровое лицо.

– Ну идем так идем. Как прикажешь, Жишига-поскакун.

Больше он волхва не тревожил, шел себе, чему-то посмеиваясь.

Когда путники вышли к следующей реке, мягко журчащей по каменистым перекатам, Жишига сделал знак гостям остановиться и ждать. Сам же повел за собой девушку, пока не замер, прислушиваясь, потом вроде как и принюхиваться начал. И вдруг издал горлом пронзительный крик сойки.

Забава поняла, что они на месте, и невольно напряглась. Сейчас ей придется держать ответ перед теми, кого отец отправил вывести ее из леса. Она понимала, что, отдав дочь в невесты лешаку, Домжар хотел оградить ее от другого выбора – участвовать в жребии по выдаче жертвы Малфриде. Ведь тот, кто уже побывал жертвой, повторно не выбирается. И Домжар посчитал, что лучше единственной дочке в чаще невестой лешего пожить, чем попасть к Ящеру, от которого по сей день никто не возвращался. По сей день… И Забава, уже перебираясь на другой берег по брошенным на дно речки камням, невольно оглянулась назад. Где-то в зарослях остался Неждан… или кто он там на самом деле.

А потом она увидела волхвов, облаченных в длинные бурые балахоны с длинными расчесанными волосами. Сразу узнала обоих – Ядыку и Вышезора. Ядыка был еще туда-сюда, а вот Вышезора даже ее отец опасался.

Вышезор первым шагнул к ней, оглядел придирчиво.

– Здрава будь, Забава. Скоро же отыскал тебя в лесных чащах наш Жишига.

– Скоро. Но ведь и я ждала его там, где он меня оставил. Так мы с ним уговаривались.

Больше Вышезору знать не следовало. Это Жишиге ее отец доверял, потому и велел отвести дочь туда, где она могла безопасно провести время, на поляну с лесным домиком на дереве. Другие волхвы о том не знали и сейчас внимательно рассматривали дочь Домжара. Казалось, еще миг – так и руками потрогают, чтобы убедиться, что после жизни в глухомани невеста лесного хозяина сама не превратилась в духа. Или, наоборот, чтобы убедиться, что провела она эти дни в глухой чаще, а не отъедалась кашами у кого-то в гостях. Последнее Вышезору казалось более возможным, потому и сказал:

– И вздевалка твоя вышитая совсем не истрепалась, и личико чистое, ручки не исцарапаны. Выходит, добр был к невесте хозяин леса?

– Да, добр.

– Вижу. Или не выходил к тебе хозяин чащи? Вон же, как погляжу, оберегами защитными тебя обвешал родитель.

– Ну, лунница^[1318] моя всегда при мне, – сказала Забава, прикоснувшись к серебряному амулету на шнуре. – Да и поясок окованный я не снимала.

Вышезор сам уже то понял, стал ругаться. Но тут Жишига отвлек его внимание, указав на заросли:

– Леший сам на Забаву людей вывел. И один из них… Может, и упырь, но солнца не боится. Я приглядывался.

Вышезор и Ядыка озадаченно переглянулись, а Жишига уже к лесу повернулся, подзывал жестом.

Забаве было любопытно посмотреть, как волхвы встретят так похожего на некогда отданного в жертву парня, но одновременно облегчение ощутила, поняв, что саму ее оставят в покое. Ибо оба волхва застыли, как столбы на капище, едва гусляр с парнем из зарослей показались. Добрян улыбался, говорил, что просит гостеприимства у них, но волхвы будто и не заметили его, смотрели только на Неждана. А как парень приблизился, попятились, за амулеты стали хвататься, призывая защиту Сварога светлого. Забава бы рассмеялась – не всякий раз столь испуганными волхвов-служителей можно увидеть, – однако их волнение вдруг и ей передалось. А если этот молодец и впрямь тот, кого Малфрида увела на съедение Ящеру несколько лет назад? Уж по крайней мере, именно волхв Ядыка молился с тем парнем в последний его вечер на капище перед отправкой на, казалось бы, смерть неминучую.

Тут слово взял Добрян. Пояснял перепуганным служителям, что ранее и Забава с Жишигой приняли его спутника за кого-то из своих соплеменников. Но он знает Неждана еще с тех времен, как в Киеве с ним познакомился. И нет в нем никаких признаков упыря: солнечного света он не опасается, железо каленое может в руку взять, ест обычные каши и даже чеснок, чего мертвец никогда не сделает. Боян еще много чего говорил, поясняя, что зашли они в эти леса, потому как хотели потешить местный люд песнями и сказами. В итоге все они слушали Добряна как важного гостя, он казался среди них главным, поэтому даже суровый Вышезор согласно кивнул, когда Добрян попросил отвести их к озеру, которое в этих местах называют Оком Земли.

Это позже Забава размышляла, как вышло, что гусляр сразу взял верх над волхвами, которые послушались его и подчинились. Когда уже тронулись в путь, волхв Вышезор опомнился и изрек, будто утверждая, что последнее слово все же за ним:

– Народ соберем. И тогда узнаем, кто сей Неждан. И если с ним не все ладно… Домжару придется ответ держать, как вышло, что жертва не попала к Ящеру.

Забаве стало не по себе. Вышезор не ладил с ее отцом и все выискивал, как бы его власть пошатнуть. Уж он действительно потребует ответа. И будет хорошо, если пришлый Неждан просто схож с отданным в жертву местным молодцем Глобой, сыном рыбака Стоюна. Давно уже Глобу поминали в молениях вятичи, как и остальных, кто был отдан на съедение Ящеру. Имена их всех были известны в племени. Забава, как и ее соплеменники, знала их на память: Всевой и Любава, Жмерь и Цвета, Карп и Веснянка. А еще Глоба и Умрянка. Но где та Умрянка? А Глоба, вот же он. Или кто он там на самом деле…

Но уже в первом селении, куда они вышли из чащи, поднялся настоящий шум, когда вятичи Неждана заметили. Бабы, полоскавшие белье у реки, завидев парня, первые раскричались и кинулись туда, где на расчищенной поляне виднелись холмики крыш полуземлянок. Вышедшие на их вопли родовичи тоже ошалели сперва, хватались кто за рогатину, кто за топор или дубину. И, несмотря на то что гость прибыл с почитаемыми волхвами, местный старейшина принялся угрожать, требовал колом проткнуть упыря, вернувшегося из-за Кромки.

Неждан вышел вперед, произнес громко:

– Люди добрые, не ведаю, за кого вы меня приняли, но вас я не знаю!

Хвала богам, волхвы, видя, что от парня нет бед, тоже за него заступились. Но местный староста, обойдя вокруг Неждана, уверенно заявил:

– Лопни мои зеньки, если это не Глоба, сын рыбака Стоюна и Липы, что из Куньего рода. Да, возмужал парень, зарос бородкой, но он это. О, я помню, как на него Малфрида смотрела, когда выбирала жертву для Ящера. Она кого попало не берет, ей лучшие нужны. А Глоба всегда пригожим молодцем среди баб и девок считался.

– А вот и разберемся, когда к капищу его доставим. Пусть нам Домжар ответит, как вышло, что отданный в жертву уцелел. Все погибали страшно, а этот… Может, просто похож на Глобу нашего?

За всеми этими потрясениями никто особо не интересовался, как самой Забаве удалось пережить участь невесты лешего. Даже сперва забыли отвести ее в баню, как полагалось для тех, кто в чаще пропадал. В итоге Забава сама подняла шум, потребовав отвести ее в парную. И уж как было хорошо попариться во влажном пару, соскрести с себя грязь и, облившись холодной водой, расчесать длинные, чисто вымытые волосы! Помогавшая ей старостиха заметила, что, побывав невестой лешака, Забава Домжарова даже как будто краше стала.

– Может, это лешак прятал все время Глобу, а потом к тебе его вывел? – предположила она.

– Лесной хозяин сперва вывел меня к игравшему на гуслях бояну Добряну. А Неждан потом вышел к нам. Он наловил рыбы, и мы сварили уху.

– Вот видишь, и отец его некогда был умелый рыбак, обучил своему мастерству сыночка. Сам Стоюн уже помер, но ведь Липа-то из рода Куницы жива! Ушла пару лет назад жить в семью дочери и с тех пор там. Далеко это от Ока Земли. Но как думаешь, Забава, если за ней сходят, распознает ли в пришлом сынка своего или это и впрямь схожий на него чужак?

– Я тоже о том подумала, бабка Горяна. И волхвам то посоветовала.

Старостиха искоса посмотрела на девушку.

– Ну да, ты же дочка самого Домжара. Ты и волхвам приказывать горазда.

Забава пропустила эти слова мимо ушей. Не в первый раз простые вятичи ворчали на нее, словно она виновата, что у нее родитель такой. А еще она думала, что если Неждан и впрямь окажется Глобой, сыном Липы, то у ее отца могут быть неприятности. Волхвы тут, в заокских лесах, большую власть имели, но и спрос с них был строг. Власть же Домжара в основном держалась на том, что он со старухой Малфридой был в дружбе. Именно его она возвеличила, именно от него требовала созывать молодежь на игрища, где жертву Ящеру выбирала. Так и поднялся Домжар. Но если окажется, что Неждан – это Глоба… Ее родителю придется отвечать перед всем племенем.

Самого парня Забава нигде не видела. Сперва даже заволновалась, но потом поняла, что селяне уже не о нем думали. Они обсели гусляра Добряна, который, как и положено бояну, занял самое видное место: расположился под стоявшим в центре селища шестом, на котором была воздета голова сохатого – покровителя местного рода, – и давай тешить местных пением-сказами. Забава отметила, что Добрян и тут смог подчинить и увлечь людей, они и страхи свои позабыли, улыбались, слушая его пение. Бабы вон уже и угощение готовили, мужики рогатины свои отставили. А Добрян – тоже посетивший парную, вымытый и расчесанный – сидел в кругу обсевших его родовичей, веселил их, пел. И как пел! Его слушали, отбросив недавние опасения, а когда Забава поинтересовалась, где прибывший с бояном Неждан, лишь махнули в дальний конец селища, указывая на свежескошенные скирды. Там он, ответили.

Когда Забава разыскала Неждана, парень вел себя странно. Стоял на коленях, сложив руки, вроде как молился. Но странно молился. Обычно люди обращаются к небожителям, широко раскинув руки, громогласно взывая, чтобы быть услышанными на небесах. Этот же лишь что-то шептал. А после сделал жест, коснувшись перстами своего лба, затем груди и плеч, и произнес негромко:

– Не оставь своею милостью!..

– Что это ты делаешь? – спросила Забава, когда он поднялся с колен.

Неждан не ответил, просто сел среди свежескошенного сена, понурый и печальный. Забаве даже стало жалко его. Она подала ему принесенное блюдо с тушенной на травах вепрятиной – совершенно несоленой, так как за солью еще надлежало отправить торговцев на реку. И пока парень ел, Забава сидела рядом, болтала беспечно о том, что и банька тут хороша, и почитающие лося родовичи, по сути, люди не злые, просто сперва испугались немного, а теперь чувствуют себя даже одураченными. Ведь если Неждан не тот Глоба, которого все поминают в день духов^[1319], то ему и волноваться не о чем.

Парень перестал жевать и посмотрел на нее.

– А если тот?

– Ты что это несешь, глупый? Сам, что ли, не знаешь, кто ты?

Он глубоко вздохнул, а потом поведал ей о себе. О том, что в плену его нашли и что не помнит ничего, что было с ним до плена. А еще ему сказывали, что в бреду он ведьму Малфриду кликал.

Забава как услышала это, так ее холодом проняло, хотя день был теплый, солнечный. Но сказала:

– Ты вот что, Неждан… или кто ты там. Об этом больше никому не говори. Не стоит людям подозревать тебя в чем-то. Вон, посмотри, как Добрян твой местных успокоил. А там и я за тебя отцу словечко замолвлю. Он знаешь какой у меня? Его даже сама Малфрида слушает.

Глаза у Неждана были синие-синие, как васильковый цвет на лугу. Но такие печальные…

– А может, мне лучше не идти к твоему отцу? К Малфриде этой не идти? Знаешь, как я этого страшусь…

Забава повела плечом. Впервые парень при ней признался в своих страхах. Посмеяться бы над ним, но девушка вдруг почувствовала себя ответственной за этого пригожего молодца. Он ей доверился, он не сомневается, что она может ему помочь. Но как? Увести его куда-то в лес да схоронить? Но от этого только хуже будет. Он тут чужак, а местные охотники хорошо все стежки-дорожки знают. Разыщут, и только хуже будет. Нет, уж лучше пусть Домжар сам разберется, что и как с этим чудаковатым, невесть откуда возникшим живым мертвецом.

Она так и сказала это. И добавила, что, дескать, нечего Неждану переживать, когда он под защитой бояна Добряна. Добрян вон он какой: скажет слово – и люди его слушаются, верят.

– Ишь, поняла это, – покачал головой парень. И наконец улыбнулся: – Хорошая ты девка, Забава. Добрая. Век бы тебя любил, да только… Только если под благословение пойдем. Если по обряду положенному у алтаря предстанем.

«Жениться на мне хочет, – догадалась Забава. – Не просто под трели соловьев любиться в кустах, а законной суложью хочет величать. Ну да это не ему решать, а мне». Однако от столь уважительного отношения к ней Неждана девушке хорошо сделалось. Даже поцеловала парня в щеку, когда забирала у него опустевшую миску.

Вскоре Забава заметила еще кое-что: у расположенного неподалеку идола Сварога молился только Вышезор. Жишига после долгого пути просто дремал неподалеку под плетнем, а вот третьего волхва, Ядыгу, нигде не было видно. Позже ей сказали, что ушел он куда-то в чащи по приказу Вышезора.

К вечеру они вернулись к реке, сели в челн – длинный, выдолбленный из цельного ствола дерева. После перекатов лесная речка текла хоть и узким руслом, но глубоко, и плыть на таком челне было удобно. Забава примостилась на носу долбленки, отоспавшийся за день Жишига стал налегать на весла – откуда только силы в его худом старом теле нашлись, – важный Вышезор просто сидел на корме, а Добрян с Нежданом устроились между ним и гребущим волхвом. Когда Жишига подустал, Неждан сменил его, но греб словно бы нехотя, останавливался и вздыхал, пока за весла в свою очередь не взялся Добрян. Этот греб скоро и уверенно, особенно после того, как Вышезор велел зажечь гнилушку и укрепить ее на носу лодки, – чтобы на коряги ненароком не налетели. Ибо ночь все сгущалась, лес был полон ночных звуков, то отдаленных, то близких: соловьи пели, сова ухала, где-то лаяли лисы, стрекотало что-то…

Забава уснула, свернувшись комочком, и раскрыла глаза уже на рассвете. На веслах снова был Жишига, остальные дремали кто где. Она же с удовольствием вглядывалась в разлитый, как молоко по воде, туман, видела, как рыба плавником плеснет или коряга покажется из белесой мути, будто какой-то хищный зверь. Или Ящер. Забава поежилась, вспомнив о Ящере. Он был злым духом, но и охранителем местных вятичей. Он был их ценностью. Так Малфрида говорила, и тому же учил людей Домжар.

Речка теперь сильно петляла, но разливы, какие образовались по весне после таяния снегов, уже пересыхали, только там, где были засеки бобровые, еще стояли воды, превращаясь в болотца. Но когда из-за горизонта показалось солнце и ее спутники проснулись, река пошла уже более привольно. Стали попадаться селища на берегах. Забава заметила, как внимательно приглядывается к окрестностям боян, а вот Неждан сидел поникший, головы не поднимал, будто таился, чтобы и тут его не узнали. И опять ее потянуло к несчастному пригожему парню. Хотелось сесть рядом, приголубить, обнять. Ей сейчас не важно было, кто он такой. Просто хотелось, чтобы не тронули, не обидели. Кем бы он там ни был.

Наконец, когда солнце уже поднялось над кронами, они выплыли на широкий луговой простор, полого спускавшийся к большому спокойному озеру. Око Земли. Но сейчас внимание путников куда более привлекло капище на высоком рукотворном холме с изваянием Сварога на главном месте.

Давно возвели его вятичи, но только стараниями Домжара оно приобрело нынешний великолепный вид. Оструганные бревна частокола окружали его со всех сторон, на их навершиях были надеты черепа священных животных – рогатых туров, оленей, медведей. А за ним виднелось изваяние Сварога небесного. Даже на расстоянии можно было увидеть вырезанные и раскрашенные глаза, ибо Сварог должен был видеть людей, которым покровительствовал, и сложенные на животе руки божества, покрытые яркой охрой с синими узорами.

– Красиво, – произнес Добрян, разглядывая изваяние небесного покровителя вятичей.

Забава почувствовала гордость. Вот-вот, гусляр, знай, что и вятичи лесные не лыком шиты.

– Мой отец – служитель этого капища, и все люди идут к нему, ибо именно его голос дано услышать Сварогу небесному. Сама Малфрида чтит Домжара и приходит к нему, когда… Ну, когда надо.

Последние слова она произнесла негромко. Ибо приход Малфриды пугал ее. Самой Забаве Малфрида зла не выказывала, но ее появление здесь всегда означало выбор кровавой жертвы. А тут еще и Неждан-Глоба… или кто он там. Непросто на этот раз будет Домжару ответ перед людьми держать. Да и Малфриде предстоит ответить, кто сей парень с Днепра. Ведь никогда ранее не бывало, чтобы отданный Ящеру возвращался живым и невредимым.

Сейчас прикапищные поселяне уже выгнали скотину на залитые солнцем низинные луга, раскинувшиеся вдоль озера, где была самая лучшая трава. Сами же занимались своими делами – кто лодки смолил у воды, кто снимал невод с шестов для просушки, женщины чистили кожи, толкли пестами в больших ступах. Но все стали оборачиваться, когда к бережку причалила лодка с волхвами и их спутниками, многие пошли к ним, окликали Забаву, улыбались ей, приветливо махали руками. Все были рады, что дева невредимой из глухомани вернулась. Неждана сперва словно и не разглядели – тот вышел из лодки последним, головы не поднимал. Зато Добрян с его гуслями на ремне через плечо сразу привлек внимание. Но тут Вышезор вытолкнул вперед Неждана, и началось…

Все так же, как и ранее: крики, испуг, удивление. А Вышезор еще и громогласно заявил, мол, смотрите, люди добрые, кого суденицы^[1320] дали ему повстречать в чаще. И велел трубить в рога. Пусть сам Домжар выйдет и пояснит, что это за диво такое они привели.

– Он и так придет, ведь дочка его живой и невредимой от лешего вернулась, – произнес кто-то. – А для отца только это и важно.

– Вот и поглядим, что для него важно, – хмыкнул Вышезор.

Тяжелые, сбитые из цельных бревен ворота капища – не менее мощные, чем в ином городище, – уже растворялись. Вышел и сам Домжар.

Забава с восторгом смотрела на родителя. Она гордилась, что у нее такой отец – величественный, красивый, важный. Он был в торжественном черном облачении, расшитом от горла до подола замысловатыми узорами, блестевшими серебряной проволокой, отчего одеяние казалось еще более прямым, а сам Домжар – более высоким. Но он и был высок и прям, как копье, никакой старческой сутулости, плечи широкие, как у витязя. Следом за ним вышли еще несколько служителей, все седые, как луни. А вот волосы и борода Домжара были всегда белыми, седины в них и не углядишь. Только морщинки у глаз и длинная борода указывали, что он в том возрасте, когда мудрость и жизненный опыт позволяют подняться до уровня общения с богами.

– Сварог с вами и милость его, добрые люди, – громогласно произнес Домжар, ни к кому особо не обращаясь. И добавил: – Вижу, невесталешего вернулась к нам цела и невредима. Значит, лешак не обидел ее. Значит, лес будет милостив к нам и в дальнейшем, будут полны зверя и дичи наши угодья и племя не станет голодать, как в прошлые годы.

Забава вышла вперед. Вроде как и положено, когда вернувшаяся преклоняет колени под благословение служителя. Она же только и думала, что надо успеть предупредить отца о Глобе. Но не успела. Вышезор уже завел людей, по его наказу они вытолкнули Неждана к Домжару, требовали ответа.

Забава взглянула на отца и увидела, что он не менее потрясен, чем иные до него. Величественный волхв Сварога только и мог, что открывать и закрывать рот, не сводя глаз с юноши, даже попятился от него.

– О Сварог светлый! Кто это, ради самого неба? Глоба?

– А это тебя спросить надо, – не унимался Вышезор. – Мы скольких детей племени отдали на погибель? Скольких оплакали, за скольких молитвы возносим и по сей день! А ты этого охранил! Спас от смерти. Или это Малфрида его отпустила? Вызови ее! Пусть ответит перед всем честным народом.

Упомянутое имя ведьмы заставило Домжара взять себя в руки. Лицо его стало спокойным, он глубоко вздохнул и выпрямился.

– Да, похож парень на Глобу, но он ли?

Неждан, казалось, только этого и ждал. Стал уверять, что он тут впервые, что никогда не бывал у вятичей, что чужие они ему. Но тут увидел печальное личико Забавы и умолк. Сам ведь говорил ей… Вот она его и выдаст сейчас.

Однако Забава ничего не сказала. Только позже, когда уже сидела в большом доме волхвов, где у нее имелась своя пристройка, поведала все отцу, который пришел к ней. Родитель ее был мрачен.

– Если это и впрямь Глоба, многое может измениться.

– А ты попробуй все на Малфриду свернуть! Ведь Глобу увезли за озеро, ну, вместе с той девушкой Умрянкой, у которой косы были едва не до земли. Я мала была, но помню их обоих. И где та дева? Знаешь, батюшка, я ведь тоже сперва испугалась, когда Неждана… Глобу этого увидела. Но засомневалась потом. Да и он не помнит ничего о себе.

Родитель ласково погладил ее по волосам.

– Если бы не он, то сегодня люди бы праздновали твое возвращение, пир бы устроили, веселились. А так… Не верят мне. Вон Вышезор уже Ядыгу в леса отправил, чтобы мать Глобы разыскать. И если она его узнает… мне верить не будут.

Забава молчала. Она понимала, что отец ее нередко хитрил, если было нужно. Даже когда ей выпал жребий идти невестой к лешему, он ловко это подстроил, чтобы в этот раз именно она стала невестой лесного хозяина. Тогда двенадцать дев вышло, чтобы достать из липовой бадьи перстень Домжара с темным агатовым камнем. Девушки выходили, опускали руки, вынимали… Забава подошла третьей – отец велел больше не мешкать – и сразу вынула перстень родителя. Но никто не ведал, что у него было два таких перстенечка – один он опускал, другой Забава по его наущению в рукаве спрятала. Вот якобы и вынула. А Домжар едва не прослезился, горюя, что именно его доченьке такая участь выпала. Зато, отправив Забаву в чащи невестой лешего, он тем самым спас ее от жеребьевки идти к Ящеру. Другой же перстень тайком сам вынул и позже забросил в воды озера, несмотря на ценность его. Дочка-то ценнее будет.

Да мало ли разных проделок вытворял ее родитель! Забава сызмальства подобное наблюдала, и это казалось ей привычным. Ведь без этого нельзя, без этого люди перестанут верить, что он чародей. Он же не Малфрида, которая легко колдовать может. Но именно Малфрида некогда сделала Домжара главным волхвом на капище.

– Мне надо срочно с чародейкой нашей повидаться, – сказал дочери Домжар. – И чем скорее, тем лучше.

У Забавы сжималось сердце, когда она видела отца таким слабым. И на Неждана этого злилась – зачем вернулся? И на гусляра Добряна – зачем привел парня в их края?

А сам Добрян, как и ранее, уже ловко расположил к себе вятичей. Когда Забава уже в темноте спустилась к кострам, где вкруг бояна собрались родовичи, она и сама заслушалась его дивными сказами. Он рассказывал под звуки струн о солнечной Жар-птице, о мече-кладенце, который любого сразить может.

В какой-то миг Добрян заметил стоявшую в стороне девушку и весело подмигнул ей. Но она лишь нахмурилась. Вольготно же ему так веселиться, когда его спутнику беда угрожает. Ибо люди то и дело начинали говорить, что если окажется, что не отдали Глобу Ящеру, как иных отдавали, то Домжар будет отвечать по всей строгости. Или самой Малфриде придется ответ держать.

Добрян, когда различил те речи, гусли отставил, начал расспрашивать. Хмыкал порой, даже сказал, что, может, и нет этого Ящера, может, обманывают их. Дескать, он сам вон сколько по земле побродил, где только ни побывал, но про их Ящера никто не знает.

– Домжар как раз и стал волхвом, когда Ящер появился, – ответили ему. – А Ящер – он есть. Пришлые о том не ведают, пока не сунутся в эти лесные края. А если сунутся – пропадут безвременно. Вот потому никто и не разнес по земле весть об опасном чуде вятичей.

Наблюдая со стороны, Забава видела, что Добрян только посмеивался на это. Надо же, какой недоверчивый. Но в самой Малфриде, похоже, не сомневался. Ишь как она его заинтересовала! Все выспрашивает, когда придет, когда явится.

– А вот сообщит ей Домжар, что Глоба живой и невредимый от Ящера вернулся, так ей поневоле придется прийти и перед людьми ответ держать.

– Домжар уже отправился за нашей чародейкой, – важно произнес подошедший со стороны Вышезор. – Я видел, как он сел в лодку и уплыл на тот край озера. Нам же туда хода нет.

– Это почему же? – спросил, поворачиваясь к волхву, Добрян.

Но тут люди стали наперебой говорить, что, дескать, пробовали они обойти Око Земли, порой даже служители волхвы пытались туда пройти, однако никто не вернулся.

– Неужто только Домжар и может привести Малфриду? – покусывая травинку, спросил Добрян.

Вроде беспечно спрашивал, но Забава видела, что его это волнует. Она сама хотела ответить, но тут кто-то сказал:

– Может, Домжар попросту сбежал, чтобы не отвечать перед людьми?

– Да разве ж он дочку оставит? – спросил гусляр, и Забава почувствовала на себе его внимательный взор.

Но люди загалдели: нет, Забаву Домжар не оставит. А оставит… узнает, что мы с его кровиночкой можем сделать!

Такого девушка от своих соплеменников не ожидала.

– Только посмейте тронуть меня! Перед самой Малфридой будете ответ держать!

– Ишь разозлилась! Что она, что батя ее нас все время Малфридой стращают. Может, запрем ее куда-нибудь? Так же, как и Глобу воскресшего. Вон Вышезор сам его в порубе укрыл, да еще и стражу поставил. Может, и дочку волховскую так?

– Это разумно, – заулыбался Вышезор и указал на Забаву, веля ее схватить.

Девушка растерялась, а еще больше испугалась. Хотела уйти, но не дали, окружили. И когда ее стали хватать множество рук, она завизжала, стала отбиваться. Ей и Жишига не смог помочь, когда кинулся с воплем на людей. А вот Добрян смог. Вырвал из толпы, да еще и подсечку дал местному богатырю Удалу, когда тот уже и рубаху стал рвать на Забаве, за грудь хватал. Надо же, то в жены звал, а тут просто насел, как тать^[1321]. Но Добрян подцепил ногой его ногу, рванул, да так, что конечности богатыря разъехались на влажной от росы траве и он рухнул, повалив еще двоих самых рьяных.

– Ты что это творишь, боян? – взревел Удал, пораженно глядя на чужака. – Да мы тебя сейчас!..

Но не смог встать, когда Добрян наступил ему ногой на грудь, придавив к земле.

– Не знал я, что у вольных вятичей всем скопом на девок нападать принято. Это у вас такие законы? Насколько мне ведомо, ни в одной правде^[1322] на Руси подобного не встречается. Вы хотите ответ требовать от подозреваемого служителя Сварога, а сами как злодеи с девой намерены поступить. Или забыли, что она только из леса пришла, что невестой самого лешего побывала, а тот ее не тронул, чтобы у вас ловы были и зверь не ушел из чащ? Обидеть ее – это сейчас самого лешего обидеть.

Добрян убрал ногу с груди притихшего Удала, даже подал ему руку, помогая встать. Удал рядом с гусляром казался глыбой, а тот хоть и не был таким рослым и могучим, но все же местный богатырь не осмелился на него наседать, отошел.

Жишига взял Забаву за руку.

– Не троньте ее, люди, я сам ее в поруб отведу.

И шепнул девушке: мол, от беды подальше. А то мало ли что еще случится, когда у людей такое на уме. Отсидишься там до прихода Домжара.

Но они еще не удалились, когда в тихом ночном воздухе вдруг прошло некое движение, словно кто-то вздохнул глубоко и сильно, а потом и вой раздался, перешедший в рык, далекий, но громогласный, полный ярости. Он шел откуда-то из-за вод тихого ночного озера, но был так могуч и силен, что показалось даже, будто ветром пахнуло.

Люди вокруг притихли, молча хватались за обереги, прислушивались, ожидая – не повторится ли? Жишига с Забавой стояли немного в стороне ото всех, но когда оглянулись, то при свете костров увидели застывшие фигуры с лицами встревоженными, но полными некоего благоговения. А еще Забава заприметила, что обычно степенный и уверенный в себе гусляр Добрян стоит, будто окаменев, и лицо его искажено от страха. Вот-вот, а ведь раньше не верил в Ящера. Теперь же поднял руку и сотворит тот же жест, что недавно и Неждан-Глоба делал, – коснулся лба, груди, одного плеча, потом другого. Словно крестом себя осенил.

Этот жест больше никто не заметил, все смотрели в сторону темного в ночи Ока Земли. Но потом люди стали переговариваться негромко – привычны уже были к подобным звукам.

– Что-то неспокоен он сегодня.

– Не только сегодня. Еще пары седмиц^[1323] не прошло, как он в ночи ревел.

– И чего разошелся? Не так много времени минуло с тех пор, как к нему Любляна с Калиной-красой отвели. Как раз на Всеведов день^[1324] это было. С тех пор и года не прошло, а вот же снова ревет, требует…

– И как это нашему Домжару не боязно в ночь туда отправляться?

Теперь, когда Ящер напомнил о себе, волхв Домжар вновь стал своим, защитником и другом. Пока люди переговаривались, Жишига увлек девушку прочь:

– Идем, идем, глупая, а то опомнятся и того и гляди вновь озлятся.

Забаве совсем не хотелось в поруб. Сейчас бы убежать, спрятаться в своей пристройке возле капища. Однако пошла за Жишигой, потому что сама хотела к Неждану.

В темном колодце поруба парень приблизился невидимой тенью и коснулся ее лица, провел пальцами по волосам, дотронулся до височных подвесок.

– Забава? О небо, отчего ты здесь, звездочка моя ясная?

– Они обижали меня, Неждан. Они на отца моего злы, а схватили меня. Как они посмели!

Девушка пыталась храбриться, но неожиданно заплакала. Он обнял ее, принялся утешать, поглаживая по голове. И Забаве вдруг стало все едино, кто он – Глоба ли, который давно погиб, или просто похожий на него парень с Днепра, забывший свое прошлое. Сейчас он приголубил ее так ласково, его объятия были такими нежными, теплыми. В темноте он коснулся виска Забавы легким поцелуем, потом задышал тяжело и хотел отстраниться. Но она не отпустила его, вскинула руки ему на плечи и стала целовать. О, она так любила целоваться, от этого кружилась голова и сладко ныло в груди.

– Любый мой… Кто бы ты ни был, я твоя.

Он сделал слабую попытку высвободиться, забормотал что-то невнятное. И вдруг стиснул ее так, что ей стало больно. Его била крупная дрожь, он задыхался. И целовал ее, целовал, как в лихорадке.

Забава, слабея, почти повисла на нем. Пусть делает все, что хочет… Что хочет она сама…

Она оседала, но он не дал ей упасть, а, наоборот приподнял, прижав, и она обвила его ногами.

Страсть туманила, желание было просто безумным, словно в священную купальскую ночь^[1325], когда можно все. Забава спешно подняла подол, позволила Неждану касаться себя там, внизу. Сама теребила его одежду, пробиралась к нему.

Потом она думала, что все произошло слишком быстро. Она только распалилась, а Неждан уже слабо вскрикнул и навалился на нее, содрогаясь. Она еще целовала его, когда он как-то вяло отстранился.

– Грех это… такой грех. А у меня слишком долго не было женщины. Я не устоял.

– Я не понимаю. Что ты говоришь?

Он оставил ее в темноте одну – растерянную и неуспокоенную. Но когда Забава потянулась к нему, отшатнулся и удалился. Насколько можно было удалиться в порубе, этом врытом в землю колодце со стенками из бревен, который служил узилищем. Три шага туда, три обратно. И все же он был так далеко, далеко…

Парень что-то шептал. Даже не видя его во тьме, Забава поняла, что он опять шепчет молитвы, даже представила его коленопреклоненным, опустившим голову на сцепленные руки. Не раскинувшего их навстречу богам, а словно хранившего некое божество в себе. Даже расслышала, как он говорит:

– И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим…

И это все? Его божество важнее ему того, что только что было между ними?

– Неждан!

Кажется, он опустился в противоположном углу. Молчал, не отвечая, и лишь когда она села и отвернулась, стал говорить. Хорошие слова он говорил – что она чудесная, что он всем сердцем тянется к ней, но не должен был проявить слабость. Дал понять, что он словно в силках у нее оказался и ему от этого худо. Неждан хотел бы, чтобы они стали парой по закону, чтобы только она одна была у него всю жизнь. И когда он увезет ее отсюда, когда она узнает, что можно жить в чести и по законам Бога, Забава станет истинной его половиной, духом и плотью единой.

Нечто подобное он говорил ей и ранее. Но отчего же сейчас так грустно? Забава к нему и в поруб пошла, а он твердит только о каком-то грядущем, а ведь она вот же, совсем рядом.

– Давай поспим, Неждан. Утро вечера мудренее. А когда вернется Домжар, все уладится. Отец со всеми справится.

Ах, уснуть бы сейчас и взаправду! И чтобы Неждан не сторонился, а обнял ее, чтобы она не дрожала от ночной сырости в этом подземелье, а знала, что он рядом, что он с ней, чтобы согрелась у него в руках…

– А что это был за звук недавно? – через время спросил Неждан. – Странный такой, жуткий. Я уже было подремывать начал, а тут это…

Забава ощутила глухое раздражение.

– Это наш Ящер. И если ты так и не вспомнил его… то тебе просто повезло. Моли же теперь свое божество, чтобы и на этот раз тебя миновала встреча с ним.

(обратно)

Глава 4

Той ночью Добрыня долго лежал без сна. Его разместили в большой избе местного старосты – почет оказали, – удобно расположили почивать на полатях, дали тканое покрывало с узором, а ночью к нему еще пару раз наведывались местные бабы, трясли за плечо, звали шепотком ласково. Это когда Добрыня от такого отказывался? А вот сейчас лежал, отвернувшись, спящим прикинулся, а сам все пялился на бревенчатую кладку стены перед собой.

Надо же, он слышал рык Ящера! Как после такого не поверить в россказни вятичей? До этого все больше думал, что это выдумки местных волхвов, дабы держать народ в подчинении. Даже жертвоприношения, как решил было Добрыня, являлись лишь показухой, чтобы люди не сомневались в присутствии Ящера. А самих жертв потом попросту продавали торговцам живым товаром на реках. Недаром тот же Глоба-Сава-Неждан был обнаружен в полоне у печенегов – значит, как-то попал в степи из вятичских лесов. А может, просто избавлялись от жертв, убивали на каком-нибудь алтаре за озером. Раньше такое было не диво, поэтому вполне допустимо, что в этой глуши и поныне кровавые ритуалы исполняют. Ну а людям говорили, мол, Ящер сожрал, после чего, насытившись, угомонился. Однако когда Добрыня сам услышал утробный рык Ящера… Да, там за озером явно обитало что-то. Не дух какой-нибудь, но нечто сродни тем злобным тварям из старых сказов, какие сам же любил рассказывать под перезвон струн. И то, что ведьма Малфрида участвовала в подобном… С матушки Добрыни такое станется, ей ничего не стоит запугать народ, чтобы власть иметь и чтобы ее саму не беспокоили и почитали.

Что ведьма вятичей именно та Малфрида, которая его родила, Добрыня уже не сомневался. Окончательно он убедился в этом, еще когда по пути сюда заметил в глухом ельнике источники с живой и мертвой водой. Первый раз от неожиданности даже не сдержался, шуметь начал, удивлялся, как это волхв Жишига дивной воды не углядел. Позже просто наблюдал, как тот же Жишига и эти двое – Вышезор и Ядыга, проходя мимо лесных ключей, не видят розоватого и голубого свечения. Н-да, волхвы тут были плохенькие, может, какое знание и было у них, но до подлинного чародейства им – как тому же Ящеру до Киева стольного. А вот Малфрида если где и могла поселиться, так именно там, где вода чародейская бьет. И пусть многие видели ее старухой, но всегда гордившаяся своей красотой Малфрида от чародейской воды не уйдет. Она такая, он знал это. Только обидно было, что мать ради волшебства своего да живой и мертвой воды оставила их – и его, сына своего, и Малка, и князей, и саму Русь.

Со всеми этими мыслями Добрыня метался до утра. Когда же заснул, его долго не тревожили. Все же бояны – народ особенный, живут не так, как простые люди, вот гостя и не трогали почти до полудня. А когда проснулся, в избе старосты было пусто, но входная дверь растворена, шум какой-то извне раздавался.

Добрыня, как был неподпоясанный и всклокоченный, поспешил наружу. Видит – люди у капища столпились. А там как ни в чем не бывало стоял в окружении соплеменников волхв Домжар в своем темном блестящем одеянии. Впрочем, как ни в чем ни бывало – это неверно. Он гневно смотрел на притихших селян, говорил что-то негромко и внушительно. Приблизившись, Добрыня понял, что главный волхв рассержен из-за того, что с его кровиночкой, Забавой прекрасной, так поступили.

– Что вам сделала Забава? Отвечайте! Она невестой лешего была больше месяца, она вам добро от него несла, вы в лес теперь сможете ходить безбоязненно. Но вы при этом… Вот откажу вам в благословении и дары ваши не приму для Сварога, что тогда делать станете без небесного покровителя?

«Ну, с дарами он загнул», – хмыкнул про себя Добрыня. Знал ведь, что служители на капище тем и живут, что люди приносят – молоко, хлеб, копчености, яйца, птицу и живность всякую. Но окрестные жители сейчас явно были гневом волхва озадачены и смущены. Отводили глаза, опускали головы. Кто-то все же решился сказать, что, мол, это Вышезор посоветовал девку в поруб. И она ничего, пошла послушно с Жишигой.

Добрыня только наблюдал со стороны, чем дело обернется. На Вышезора вернувшийся главный волхв смотрел вроде как спокойно, но тот все же склонил голову, стоял в стороне, вцепившись в посох. Словно смиренно ждал от Домжара наказания. Однако обошлось, умерил свой гнев отец девушки, когда ее привели живой и невредимой. Забава сперва хотела было броситься к родителю, но под его суровым взглядом не посмела. Застыла в толпе, будто была виновата в чем.

А Домжар, казалось, и забыл о ней, о другом заговорил. Поведал, что виделся он с чародейкой Малфридой, что повелела она начинать сборы для выбора жертвы. И как ведь загнул! Добрыня даже подивился его невозмутимости и напору, словно и не было вчерашней перепалки, когда люди, увидев ожившего Глобу, готовы были уличить его с ведьмой в хитрости да обмане. Сейчас даже не вспомнили, больше слушали о том, что, дескать, Малфриде все труднее лютого Ящера удерживать, что неспокойно он ведет себя и что следует утихомирить его, дабы зло вятичам не принес. Так что, если люди не хотят беды себе и своим близким, пора откупаться жертвенной кровью.

– Я сам того Ящера вблизи видел, Сварог тому свидетель! – вскинул руку Домжар. – Лют он был и страшен, потому непросто мне было проникнуть в заозерье, чтобы нашу заступницу сыскать. Сами, небось, слышали, как Ящер бесновался прошлой ночью.

Люди согласно закивали. Но тут Вышезор все же решил напомнить:

– А про Глобу ты спрашивал у чародейки?

– А как же! – отозвался главный волхв. – Для того и отбыл за Око Земли. Однако мне чародейка ни в чем не призналась, хотя и велела парня удержать да проследить, чтобы не сбежал.

– Ну, из поруба не сильно и сбежишь, – загомонили в толпе. – А там и мать его Липа явится. И уж тогда мы сами разберемся, кто сей молодец, что бы там Малфрида ни наплела.

Но больше всего вятичей заботило, когда сама Малфрида придет. Ко дню Ярилы ясного^[1326], важно пояснил Домжар. И при этом держался столь величаво, словно милость великую оказал, объявив, когда их детей в жертву будут выбирать.

«Это мне до самого Ярилы тут придется торчать, – сокрушенно подумал Добрыня. – Разве дел у меня иных нет, кроме как лапотников этих развлекать прибаутками?»

Однако же понимал, что это единственная возможность встретиться с чародейкой. А как там в Новгороде? Как Путята с Воробьем справляются? Как дела у Владимира на престоле? У Добрыни была своя, иная жизнь, он нужен был в другом месте. Но если то, что сказал ему тогда в порубе Богаммил, и впрямь может случиться, то немало бед еще сотворит злое чародейство Малфриды. И трудно будет вводить на Руси веру Христову, пока он сам с ней не разделается да не успокоит сотворенное ею зло.

Пока же Добрыня сказал местным, что парня своего он оставить не может, ну а люди были только довольны, что заезжий боян поживет у них до самого дня Ярилы, – на празднике гусляр будет весьма кстати.

Сами же они и впрямь стали готовиться к дню Ярилы и, как отметил Добрыня, как будто старались не задумываться о предстоящем выборе для Ящера. Ему подобное было знакомо: исстари люди верили, что жертвой можно и богов задобрить, и чудищ отвадить. Смерть и жизнь для них всегда были неразделимы, чего и в помине не было у тех, кто принял Христову веру. У христиан даже кровная вражда не считалась чем-то значимым. Остановить традиционное зло, даже подставив вторую щеку, и прекратить насилие – для этого нужна воля посильнее, чем покорное поклонение неизбежному. Здесь же почти все были готовы принести жертву ради блага племени, особенно те, у кого не было детей, подходящих по возрасту для выбора. Такие просто болтали о предстоящем, переговаривались праздно, обсуждали. Говорили, что, мол, Удал вон в их селище в самой поре, чтобы Малфрида его выбрала, а еще девок местных или из соседних селищ упоминали, какие могли бы сгодиться. Даже на Забаву, какая явно выделялась красотой среди иных пригожих, поглядывали. После того как она невестой лешего побывала, ее вроде как и трогать нельзя, однако кое-кому казалось, что побывать невестой лешего и не такое уж великое дело. Ну посидела девка в чаще, ну справилась. А вот когда придет пора лучшую выбирать… Мало ли на кого тогда чародейка Малфрида укажет?

Пока же местные занимались своими делами: рыбачили, грядки пололи, в лес за добычей отправлялись. Староста местный пообещал даже устроить турьи гоны – надо же к Ярилиному дню мяса заготовить, чтобы все от пуза наелись, чтобы пир горой был. И Добрыню обещал пригласить на лов, сказывал, мол, такого ты, боян, у себя на Руси и не увидишь.

Пока же боян бродил где пожелает. Смотрел на озеро, за которым угадывался незнакомый лес, но куда, как ему поведали, никому хода не было. Добрыня попытался и по берегу пройтись вдоль вод Ока Земли, но далеко не ушел. И не столько потому, что заболочены и непроходимы были берега, а потому, что казалось, будто сам воздух уплотнялся, мешая двигаться, голова кружилась, дохнуть было тяжко. Добрыня, как и ранее, словно упирался в невидимую плотную стену. Однажды, помолившись, двинулся особо решительно, но едва не увяз в некой непроходимой стылости, еле отдышался потом. Ишь что Малфрида-чародейка тут наколдовала! Порой Добрыню даже пугало ее колдовское могущество. В его памяти Малфрида смешливой да веселой была, а тут слушаешь и удивляешься – суровая она, властная, никому слова поперек своей воли сказать не позволит.

Только Забава о Малфриде хорошо отзывалась, и это радовало Добрыню. Выходит, что ведьма сурова с теми, кто ей не нужен, но с теми, с кем сблизилась, всегда милостива. Так Забава и пояснила гусляру. Сама дочка волхва теперь разгуливала где вздумается. Причем на грядках спину не гнула, ткани в золе не замачивала, со скотиной не возилась, а гуляла по бережку в новой расшитой рубахе и пестрой понёве, венок себе сплела пышный. И из всех трудов ее только и было, что трáвы собирать да в лукошко складывать. Добрыня даже посмеивался, наблюдая за ней: не забыл еще, что эта кралечка им с Савой рассказывала: мол, тяжелый сельский труд не про нее, что она лишь госпожой быть желает. А уж командовать она умела. Добрыня сам видел, как однажды Забава, обойдя частокол капища и углядев, что покраска на резьбе некоторых бревен облупилась, вызвала служителей и указала на то. И те ничего, послушались ее, принялись за работу.

А еще через Забаву Добрыня мог проведать, как там дела у его Савы. Самого гусляра к порубу не подпускали, видимо, опасались, что он своему парню поможет сбежать. Смешно, право! Куда тут сбежишь в этих чащах да на заколдованном побережье? И хотя Добрыня несколько раз просил за своего спутника, парня и не думали выпускать. Пусть дожидается Малфриду, говорили.

Зато Забава часто ходила к порубу, сидела у ляды, переговаривалась с пленником, склонившись над глубоким узилищем. Ух, задел же девичье сердечко синеглазый святоша! Плохо другое: Сава опять девушке про Христа говорил, а это могло для него неладно закончиться.

Как-то Забава спросила у Добрыни:

– Правда ли, что тот Иисус, о котором Неждан рассказывает, единственный истинный Бог, а все остальные просто выдумки людские? Мол, зря их изваяния на капищах ставят, ибо это всего лишь поделки неумелые.

Добрыня хотел отшутиться, но как-то не вышло. Забава ждала ответа, и Добрыня вдруг подумал, что не сможет обмануть ее. Ну а что столбы эти действительно истуканы… Некогда он сам их сбрасывал с постаментов да топил в реках. Однако девушке об этом не скажешь. Потому и ответил иное:

– Везде люди своих божеств наделяют великой силой. И никому из смертных не придет в голову, что Создатель мог прийти к ним как простой человек, что мог он жить среди них обычным мастеровым. Подобное в обычном людском представлении не укладывается. Как и непонятно им, что Господь мог позволить себя убить. Убить жестоко и страшно.

– Да какой же это Бог, если людям разрешил сделать с собой такое? Что за сила у него?

– А вот в том его сила, чтобы смерти не бояться. Не может он умереть. Это и показал, когда воскрес после гибели. Дабы люди убедились в его могуществе. И поняли, что каждый, кто уверует в Него, тоже будет жить вечной жизнью после воскресения. Ибо он есть Бог истинный, а не возвышенный людьми идол.

– Странное говоришь, – нахмурилась Забава.

– Я лишь повторяю то, чему служители Иисуса Христа учат. Но тебе этим свою хорошенькую головку пока забивать нечего.

Однако Забава не могла успокоиться.

– А правда, что тем, кто новую веру принял, его Бог небесный дороже всего, дороже семьи и людей близких?

Добрыня пожал плечами. Не мастак он проповедовать. Вот и стоял молча, глядя на девушку. Она же ждала ответа, подошла ближе, подняла на бояна глаза. Голубые-голубые они у нее были, губы ну чисто ягода лесная, кожа гладкая, что жемчуг скатный, румянцем красиво подсвеченная. Хороша девка! И, вместо того чтобы отвечать ей, Добрыня вдруг взял ее за подбородок, склонился и стал целовать жарко, обнял сильно.

В первый миг Забава начала отбиваться, но он даже не заметил – так опьянили его уста красавицы, так прикипел к упругому девичьему телу. Она же взбрыкнула раз, другой и вдруг затихла. А он целовал ее до головокружения, пока дыхание не стало сбиваться. Но и потом не отпустил, смотрел в ее запрокинутое личико, на ставшие пунцовыми губы. Только когда Забава подняла отяжелевшие веки, когда взгляд ее прояснился и она, словно опомнившись, стала вырываться, все же отпустил.

– Ну ты! – выдохнула Забава, пятясь от бояна.

И, путаясь в подоле, пошатываясь, пошла прочь, затем побежала, только волосы разлетелись. Подле Добрыни остался лежать на траве упавший с головы девушки венок. Он поднял его, сел под кустом. Надо же… Сам от себя такого не ожидал. Эк его разобрало! Словно в пору юности пылкой. Но ведь и девка-то чудо как хороша!

Женщин в жизни Добрыни было немало – и сенные девушки служанки, и вольные поселянки. Были и боярыни сдобные, и полонянки полудикие. Всех не упомнишь. Он и о супружнице своей законной редко вспоминал, хотя для него она стояла как бы особняком. Ее он ценил и уважал. Жена его была варяжского рода, брал ее себе за морем, когда нуждался в поддержке конунгов^[1327] тех краев. И звалась она Эрна дочь Кари ярла. Эрна – значит умелая. Ей подходило это имя. Она была рачительной хозяйкой, снисходительной госпожой, верной женой и надежной подругой. Никогда не лезла в дела мужа, никогда не донимала глупыми просьбами, но родила ему крепкого, здорового сына, за которого он всегда был спокоен, так как знал – и Коснятин его, и хозяйство, и все, что домом зовется, под надежным присмотром супружницы верной. А еще Эрна была хороша собой. Не так, чтобы впрямь Заря-Зареница, но глазу глянуть приятно. И косы у нее были длинные, светлые…

Добрыня вдруг почувствовал, что глаза застилают слезы. Смахнул их, а они снова налились. Ранее он старался о боярыне своей Эрне не особо кручиниться, но сейчас как подумал, что, вернувшись, не встретит ее… И внутри сдавило. Он тут девкой пригожей тешился, а Эрну… Из-за него же! Как там Путята говорил: видел ее голову отрубленную на колу, по косам примечательно длинным узнал.

Совсем раскис Добрыня. И грустно было, и думалось всякое. Мол, бобылем ходить да без хозяйки жить ему несподручно, а когда вернется, то девок и баб, как ранее, брать не посмеет. Он ведь Владимира Крестителя родич, ему веру новую продвигать надо, так что неженатым похотливым посадником быть уже не сможет. Придется взять за себя какую крещеную. И чтобы люди видели, что у алтаря он с ней обвенчался, и чтобы домом его правила, и чтобы мачехой Коснятину подходящей могла стать. Но когда это будет? Застрял он тут, и еще неизвестно, что его ждет. Ящер еще этот путается…

От мыслей Добрыню отвлек местный богатырь Удал. Этот здоровенный парень уже не единожды к гусляру приставал да просил, чтобы тот научил его биться, – не забыл, как ловко пришлый боян подсечку ему сделал, и решил, что витязь он умелый. Теперь вот просил подучить воинскому умению.

– Да забыл я уже все давно, – пытался отвертеться Добрыня. Этого еще не хватало – дикого вятича воинскому искусству учить! – Ну, сладил с тобой тогда ненароком… Да и какая это подсечка, во имя всех богов! Случайно вышло.

Удал не отставал. Взял руку гусляра и указал на выпуклый бугор мышц на тыльной стороне левого запястья. Дескать, это та самая щитовая мозоль, которая у опытных воев бывает после частых сражений.

– Когда это было! – отмахивался Добрыня.

Но в конце концов пришлось взяться за обучение богатыря. Чтобы не злился и не болтал повсюду, кем мог быть в прошлом голосистый гусляр. Добрыня заставлял Удала нападать на себя, а сам уворачивался от его выпадов, дивясь в душе, что местный силач только на мощь молодецкую рассчитывает, особой ловкости не проявляя. Встанет с огромной, как оглобля, палицей против безоружного, но жилистого Добрыни, даже глаза от усилия выпучит, а как с выдохом начинает разить, тот раз – и уклонится в сторону. Совсем загонял богатыря.

Но Удал не огорчался. Даже нашел чем похвастаться.

– Тебе, гусляр, супротив меня в кулачном ударе не устоять. А то, что мельтешишь, как мошка… это смех да и только. Кто же так сражается? Но теперь мне ясно, почему ты ратное дело оставил. Нет в тебе настоящей силы.

Ну нет так нет. Добрыня хотел уйти, когда сказанное Удалом заставило его вернуться.

– Кого, говоришь, выбирает Малфрида?

– Да уж точно того, кто силу выкажет да ловкость. Именно таких она и присматривает. Я еще в отроках ходил, когда отметил это. А вот теперь сам хочу отличиться.

– Да ты что же, к Ящеру собрался? – Добрыня смотрел на молодца как на умалишенного.

Живя в шумном миру на Руси, где все менялось, он и забыл, что языческая вера пусть и наивная, но искренняя. Вот и Удал был уверен, что после встречи с чудищем его наверняка ожидает новая жизнь в светлом Ирии, хоть и от смерти лютой. Все племя молит богов о тех, кто пожертвовал собой ради блага сородичей, их имена многоголосо повторяются во дни поминания душ, а это великая посмертная слава и гордость всего рода. Не говоря уже о том, что родичи жертв особым почетом пользуются, не остаются в накладе и им всегда достается лучшее при дележе добычи, а волхвы приходят к ним по первому зову, не требуя никаких подношений.

Добрыня вспомнил, что и ранее не раз видывал, когда людские жертвы приносили, причем жертвы никогда особо не сопротивлялись. Конечно, их успокаивали особым пойлом, чтобы момент страшного перехода в иной мир не пугал. Но чтобы вот так ждать и даже готовиться стать жертвой для чудища…

Да, Добрыня уже жил совсем иной жизнью, чтобы по старинке понимать и принимать все это. Ему было понятнее, когда та же Забава не хотела достаться чудищу, да и отец ее, с самой Малфридой знавшийся, тоже постарался дочь оградить от подобного жребия, а заодно обучил, как от того же лешего в лесу уберечься. Может, потому разумница Забава и стремилась избежать жертвенной участи, что что-то знала о Ящере? Или знала о тайных делах хитрого родителя?

Но при этом Забава шептала наговоры травам и цветам, когда срывала их, – просила у них прощения, ведь, по поверью, у растений, как и у людей, есть душа. А местные бабы, перед тем как скрутить курице голову, извинялись за готовящееся смертоубийство птицы – тоже существо с душой. Дровосек, прежде чем дерево свалить, долго с ним разговаривал и просил прощения у древесной души. Душа есть во всем – в дороге, в реке, в облаке – так исстари верили. И всему поклонялись. А вот он, Добрыня, давно ни о чем подобном не помышляет. Но тот, кто по миру поездил да повидал многое, уже на старые верования смотрит иначе. Это тут, в диких чащах, где люди толком и не знают, что за пределами привычных мест делается, можно уверовать во все, что скажут. Ибо знаний нет. А там, где ближе к вольному миру живут да вести извне получают, могут и сомневаться. Вон рыженькая полюбовница Добрыни в первом селище вятичей тоже не хотела жертвой стать. А Удал, почитай, готов. Но как тут не верить в свое особое жертвенное предназначение, если утробный рык чудища то и дело раздается? Добрыня всякий раз леденел, когда его слышал. А местные – ничего. Замрут на миг, а потом опять говорят о чем-то своем. И даже появление воскресшего Глобы их скорее обидело и разозлило, чем подивило: как же так, парень за весь род должен был пострадать, а он вернулся?

Ну а пока в селище с капищем Сварога лесные жители приводили своих детей – парней крепких, девушек покраше. Людно становилось на берегах Ока Земли, всех не расселишь, потому многие палатки и шалаши для пришлых устраивали. Добрыня теперь от людей сторонился: не ровен час кто-то и его узнает ненароком. На Руси он был человек заметный и значимый, а тут… хорошо, если не признают. Поэтому он отпустил бороду, тесьму с головы снял, челкой до глаз закрылся. И старался теперь от веселых посиделок уклоняться, говорил, что бережет силы для празднования дня Ярилы в начале лета, песни сочиняет.

Однако все же его позвали, когда отправлялись на обещанный ранее турий лов. И уж способы охоты вятичей на этих диких быков подивили посадника. В вольных степях южнее Киева на этих рогатых великанов совсем другие гоны устраивали. Там всадники объезжали стада, на ходу присматривая зверя, а потом с шумом-гиканьем отбивали его от остальных да разили стрелами и сулицами. Причем на открытом пространстве степей туры, как бы ни были напуганы охотниками, могли оказать сопротивление, снести силой, покалечить, а то и затоптать людей, своих опасных противников, а также их лошадей. По сути, там силы были равны, а такой трофей, как дикий тур, считался не только богатой добычей, но и победой над мощным животным. Здесь же местные выкопали в чаще яму – несколько дней копали и днище ее все кольями заостренными утыкали, а сверху накинули специально сплетенную из трав и лозы сетку, скрывавшую ловушку. Сами же разошлись загоном и стали бить в бубны, трубить в рога, орать да посвистывать. И так цепью стали окружать и сгонять с выпасов турье стадо, направляя его в сторону ямы-ловушки. А тур несется как поток – все сносит на своем пути. Обычно первым идет вожак, большой черный зверь, за ним молодые бычки, а там и рыжухи-коровы с турьими телятами. Вот так все вместе они и попадали в яму. И вожак, и следовавшие за ним. Рев и стон стоял такой, что впору самому лешему возмутиться. Только последние из стада сообразили дать крен в сторону, по пути сбив парочку неловких охотников. А в самой яме…

Добрыня лишь поглядел на это еще полуживое, ревущее в муках, проколотое и подавленное стадо, сплюнул и хотел уйти. Не дали. Окружили, похвалялись уловом. Говорили, что теперь у них будет достаточно и мяса для пиров, и ценных рогов турьих, а из костей и копыт можно понаделать рукоятей для ножей, гребней и блях для доспеха. Все пойдет в дело. А шкуры, какие себе не выберут, на торги отправят.

– Да вы добили бы их, не мучили бы бедолаг! – не сдержался Добрыня. Сам дивился, отчего такой трепетный, но добавил: – Говорите о душах зверья, так зачем же вынуждаете их такие муки испытывать? Да и леший, который туров своим богатством считает, неровен час явится и обиду выкажет.

– Не выкажет! Мы для него голову самого вожака прямо тут на шесте установим. И всегда турий бык будет в чаще, как наш дар хозяину леса.

Тогда еще долго провозились в лесу: просили прощения у туров за смертоубийство, потом добивали и вытаскивали из ямы мертвых лесных великанов. Добрыне же, как гостю, оказали честь – позволили отрубить голову турьего вожака. Сам волхв Домжар протянул ему секиру. Но Добрыня лишь плечом повел.

– Я не мясник, чтобы свежевать корову.

Домжар продолжал стоять перед ним, протягивая огромный топор, только глаза его колючими сделались.

«И что вообще служитель Сварога на охоте делает?» – хотелось спросить Добрыне, но выпендриваться не стал. Взялся за рукоять и двумя сильными, уверенными ударами отсек рогатую оскаленную голову павшего великана от мощной шеи.

Среди вятичей кто-то даже присвистнул.

– Надо же! А ведь и не скажешь, что в тебе, гусляр, столько силы. Может, и ты поучаствуешь в наших игрищах на Ярилин день?

– Ему нельзя, – строго сказал Домжар. – Если он выйдет в круг бойцов, то и его Малфрида может выбрать. А он не наш человек.

Однако тут вмешался Вышезор – нравилось этому волхву с главным спорить.

– Что с того, что чужак? А как укажет на него Малфрида, то ему волей-неволей придется в заозерье отправляться.

Добрыня насторожился. В ином племени чужака скорее всего в жертву готовы были бы отдать, чтобы свои подобной участи избежали, а вот вятичи твердо верили, что это великая честь. И, слушая, как Домжар им голову морочит, убеждая, что отдать жизнь за племя – величайшая честь и слава, не уставал удивляться: как же складно у него получается! И люди вокруг, уставшие, все в крови, а вели им сейчас Домжар идти к Ящеру – толпой побегут.

Но все эти разговоры стихли, когда уже ближе к селищу увидели бегущую навстречу Забаву. Она сразу к Домжару кинулась:

– Батюшка, вернулся волхв Ядыка и Липу к капищу привел. Теперь она требует, чтобы явили ей того, кто на Глобу, сына ее, похож.

Добрыня был из тех, кто намеревался тоже пойти посмотреть, как эта встреча произойдет, однако властный окрик Домжара остановил их. Волхв напомнил, что, побывав в лесу, охотники прежде всего должны смыть с себя все, что духи леса могли с ними наслать. Ох уж эти древние обычаи! Добрыня бы поспорил, но свои законы чужой общине так сразу не навяжешь. Вот и поплелся с остальными к парующим на берегу банькам, оставив добычу на баб и старых охотников, какие разделывать ее будут.

Позже он разыскал Забаву, с грустным лицом сидевшую у самой воды.

– Признала Липа сына, – отозвалась девушка на его вопрос. А глаза у самой заплаканные. Значит, бурно прошла встреча.

Добрыня взял ее руку в свои, заговорил ласково, расспрашивая, что и как. Оказалось, что баба эта, Липа, ни на миг не засомневалась, что пришлый с бояном парень ее сын. Глобу привели к ней за частоколы капища грязного, исхудавшего, но она тут же перед изваянием Сварога поклялась, что это ее сын. Глоба пытался сказать, что не знает ее, а она в слезы, в плач, но при этом требовала, чтобы парня предали смерти. Его ведь всем племенем отпели, оплакали и были уверены, что он теперь защитник родовичам из самого Ирия будет. А он посмел вернуться. Стыд и срам!

Добрыня опешил, не зная, что и сказать на это. Вот и молчал, слушая, как Забава сквозь всхлипывания рассказывала:

– Это Ядыка ее по пути подучил. Ну и запугал, как волхвы умеют. Он и сейчас требует, чтобы парня предали священному огню. Дескать, тогда уж точно не возвратится.

– А от Ящера, значит, не точно, – зло закусил травинку Добрыня. – И где же сейчас парень мой?

– Отец запер его в дальней избе. Говорит, что не позволит губить парня, пока Малфрида с ним не встретится и не пояснит все. Однако Ядыка не на шутку разошелся, чтобы власть свою показать. Говорит, дескать, были ему видения, что мертвого среди живых держат. Который еще и чужого бога в защитники себе призывает… Христа вашего. А это неуважение ко всему племени вятичей и старым богам.

– В какой, говоришь, избе заперли парня? – спросил Добрыня.

Забава резко повернулась, пристально посмотрела ему в глаза:

– Ты ведь поможешь Неждану сбежать, да? Ты сильный, решительный, тебя вон как люди слушают. Вот и помоги ему… А за это я твоей стану. Я ведь люба тебе, так?

Что тут скажешь? Ну потянуло его в какой-то миг к красной девице, но ведь не настолько, чтобы на свою голову навлекать неприятности из-за дочери волхва! Не до того ему сейчас. Потому перевел разговор, спросив, что больше озлило волхвов – то, что жертвенный парень вернулся, или то, что Христу молился?

Забава пожала плечами. И личиком такая грустная сделалась.

– Так не поможешь? Ну да все ясно, ты только о Малфриде помышляешь. Ладно, жди свою чародейку. А я и сама справлюсь.

Ну-ну, дочка главного волхва много что о себе мнила. Но задумалась о чем-то столь крепко, что, когда со стороны капища донесся громкий и протяжный звук рогов, не сразу повернулась.

– Это знак, что через день начнем Ярилу гулять, – все же ответила она на вопрос Добрыни. – Ты и сам должен был понять это, гусляр.Ведь по всей Руси Ярилу в начале лета гуляют. А там и Малфрида явится.

Добрыня своего парня встретил, лишь когда тому позволили в баню сходить. Но и немало людей пошли посмотреть, как поведет себя объявленный упырем молодец. Ядыка даже голос надсадил, уверяя, что он мертвец, а значит, в парной ему не выдержать. Однако, к разочарованию многих, выдержал. Вышел чистый и румяный, только уж больно хмурый. Парню даже в озере дали ополоснуться. А когда выходил, Добрыня сам поднес ему чистую одежду – конопляного плетения широкую рубаху, порты и лапти местной работы с узором.

Сава, рубаху надевая, успел шепнуть: «Ядыка моей смерти хочет, чтобы Малфрида не смогла оправдаться. Тогда местным волхвам Домжара во лжи уличить удастся, скинут его, нового выберут».

Ну и зачем Добрыне все эти склоки местных служителей? Но все же пошел гулять с гуслями в вечерних сумерках по околице, долго его не было, и только издали звучали переливы струн, время от времени замолкая.

А утром бабы прибежали с воплями к капищу. Кричали, что нашли волхва Ядыку в водах озера со странно свернутой головой. Вышезор хотел шум поднять, но Домжар не позволил. Может, оступился Ядыка на мокром камне-гольце у озера, может, свернул шею – так что теперь, и Ярилин день отменять? Домжар держался уверенно, властно, опять людям голову умело задурил, говоря, что нынче главное – выбрать, а не о неосторожном Ядыке горевать.

Однако даже важный Домжар поменялся в лице, когда сообщили, что пленник Глоба сбежал. Да не просто сбежал – дочка волхва Забава пропала. Не иначе как она и помогла парню скрыться. Все видели, что она и ранее к Глобе к порубу то и дело ходила, а нынче те сторожа, что парня охраняли, спят, словно опоил их кто. А ведь все знали, что дочка волховская – умелая травница.

– Ну и что ты на это скажешь, Домжар? – откровенно злорадствовал Вышезор. – Требовал, чтобы не трогали Глобу, пока его Малфрида не увидит да не признает, а сам отправил Забаву, чтобы увела парня.

– В своем ли ты уме, Вышезор! У меня дитя кровное пропало, а ты меня в чем-то упрекаешь! Да я немедленно велю Жишиге обойти все окрестности, все стежки-дорожки разведать и выйти на их след.

Добрыня едва не рассмеялся. Пожалуй, даже местные бабы знали, что Жишига предан Домжару, как пес. Но и знали, что лучшего следопыта не сыскать. И все же родовичи поддержали именно Вышезора, когда тот направил за беглецами парочку своих умелых следопытов-охотников. Домжар только кивнул. Но, завидев стоявшего в стороне гусляра, сказал гневно:

– Кого в племя притащил, боян? Ну ничего, с тобой мы тоже разберемся.

Добрыня выдержал его взгляд с насмешкой. Не в той силе был нынче главный волхв, чтобы на полюбившегося родовичам гусляра наседать. Да и что он ему сделает? Хорошо, если Добрян промолчит, что видел, как люди с капища сломали шею излишне настойчивому Ядыке. Он с гуслями неподалеку бродил, вот и заметил происходящее. Самого гусляра, шастающего где не надо, тоже хотели заодно прибить, да не на того напали. Вот и пришлось покидать их маленечко. Сейчас некоторые из них ходили с синяками и, стоя в толпе, поглядывали на него угрюмо. Но молчали. А Добрыне-то что? Сегодня Малфрида, как говорят, появится. Вот разберется он с ней и… Что и? Добрыня очень надеялся, что, разобравшись с ведьмой, отправится наконец восвояси. Надоела ему эта глушь дремучая, мочи нет!

Ну а пока суть да дело, народ отправился праздновать. Людно нынче было на берегах Ока Земли, молодежи много нарядной, венками украшенной, – отовсюду, из отдаленных родов и ближних, привели их к капищу Сварога. Казалось бы, жертву выбирать будут, но народ ничего, веселился. О дурном думать не хотелось, все знали, что если не отгуляют сильного да ярого Ярилу как положено, то божество может и не одарить своей милостью. А если Ярила недоволен, то и здоровья в родах не будет, и дети станут слабосильными рождаться, а всходившие на лесных лядинах зерновые полягут. Поэтому вятичи отвлеклись от грядущих выборов – кто и впрямь думать о них страшился, а кто смирился с предназначенным – и повели хороводы, нарядные девушки запели ладно. Одна начинала, вторая подхватывала, затем многоголосие разносилось. Девки первыми вступали в коло, мужики присоединялись. А там появился и сам Ярила – выбранный для этой роли местный красень из одного лесного селища – кудрявый, плечистый парень, почти нагой, только цветами пышно украшенный, знаками-оберегами разрисованный. Ходил от дома к дому, шел через хороводы, улыбался добрым людям. А лица у всех просветленные, радостные. Словно ничего дурного и не происходило у них – ни мертвый Глоба не вернулся, ни волхва не пришибли, ни свары между служителями Сварога не намечалось. Как будто и Ящера не было, которому кровавую жертву отдавать предстояло.

Добрыня все больше наблюдал, сидя в сторонке. Его время петь песни еще не пришло, он надеялся, что и не придет. Все думал: а что будет, если Глобу с девушкой сыщут и вернут? Ну, за дочку Домжар все же вступится. А вот Саве явно не поздоровится. И он, Добрыня, уже вмешиваться не посмеет. Ему бы только дождаться, когда Малфрида появится. А когда это будет – поди знай. Вон люди как ни в чем не бывало жарят в угольных ямах турье мясо, рыбы накоптили достаточно, угощаются медовухой, какую выкатили бочонками, принесли чанами. От этого любой повеселеет. И вновь пели, плясали, носили Ярилу на плечах, цветы ему подавали, угощение, пойло. В других племенах этого парня на коня посадили бы, но где в такой чащобе лошадь сыщешь? По заболоченным землям да бурелому на скакуне не проедешь, вот и обходились без него. Посадила пара сильных мужиков названного богом молодца себе на плечи, носили от дома к дому, от вод озера к самим воротам капища. Парня звали Миха, говорили, что от медведя его мать понесла, вот, может, его и выберет Малфрида?

Но сколько бы Добрыня ни следил за происходящим, так и не углядел, когда ведьма появилась. Просто народ вдруг зашумел, стал ее имя выкрикивать:

– Малфрида! Малфрида с нами!

Добрыня кинулся на голоса, даже гусли под кустом позабыл.

Чародейку сперва увидел со спины – высокая, прямая как стрела, худая. Стоит, опираясь на высокий резной посох, темный балахон на ней наподобие тех, что у служителей Сварога, с бляхами да с выгнутыми проволокой узорами. На ее поджаром теле балахон как на шесте болтается. По спине седые нечесаные волосы ниспадают. Совсем белые, только на голове темной повязкой перетянуты. Когда ведьма повернулась, Добрыня разглядел испещренное морщинами лицо. Жесткое такое лицо, с выступающим подбородком, крючковатым носом, лохматыми бровями и острыми скулами. Добрыня даже отступил назад в толпу – это ли его мать? А потом схватился за сердце – так оно забилось. Ибо глаза ее увидел – темные молодые очи на старом лице. В какой-то миг показалось, что желтизной они отливать стали: только что темные как ночь были, а потом словно солнце в них отразилось, изменив их цвет. Миг – и опять смотрит черными, как у оленя, глазами.

Местные держались с ней почтительно, приблизиться не осмеливались. Повернется она к кому-то, он головой никнет, отвечает, но взглянуть не смеет. А вот Домжар явно обрадовался ее приходу. Взял за руку, повернулся к людям:

– Ну что, у кого вопросы к нашей дивной чародейке имеются? Вы тут меня по-всякому донимали, так что выходи теперь тот, у кого на душе неспокойно. Малфрида всем ответит.

А вятичи вдруг как будто забыли, что их тревожило, лопотали что-то робко, мол, странное тут у нас, мол, парень один явился, мать Липа его признала…

– И, как я слыхивала, погубить требовала собственного сыночка, – сухо заметила Малфрида. – А ну, выведите сюда эту телку бездумную, которой все одно, что родить, что погубить.

Так Добрыня впервые увидел маленькую невзрачную женщину. Одета довольно богато – даже шелковая яркая тесьма по подолу понёвы нашита, кика^[1328] мехом рыжей лисы украшена, но сама собой какая-то никудышная. И не поверишь, что эта Липа такого красавца, как Глоба, могла на свет произвести.

– Это ты смерти сына требовала? – спросила Малфрида, приблизившись к женщине.

Липа осела на землю, запищала тоненько, что уже погиб ее сыночек, что это волхвы ей посоветовали не щадить того, кто уже побывал в Ирии светлом, но надумал вернуться. И богато за то обещали отплатить.

– А ты и рада! Что, корову тебе обещали? Сорок-сороков мехов клали, чтобы ты себя боярыней чувствовала? А кто подучил? Ты, Вышезор?

Тот стал на Ядыку ссылаться. На мертвого сейчас это легче всего. Но все же собрался с духом, спросил:

– А как ты, чародейка мудрая, пояснишь, что столько лет прошло, а Глоба этот вернулся как ни в чем не бывало?

Да и в толпе нашлись такие, кто поддержал волхва, тоже стал требовать ответа: как же так вышло, что Глоба Ящеру не достался? Другие сгинули, а этот вернулся, да еще и не сознается ни в чем.

– Приведите сюда самого Глобу, – приказала ведьма.

Тихо вдруг стало, люди, переглядываясь, замерли. Главный волхв Домжар тоже замялся, но потом вынужден был признаться: сбежал парень.

– Сбежал? – переспросила Малфрида и вдруг расхохоталась.

У Добрыни мурашки по спине пошли. Знал он этот смех – звонкий, заливистый, громкий. Какой-то по-особому веселый, свободный. Он с детства его помнил.

Смеяться ведьма прекратила так же резко, как начала. Сложила старческие руки с ногтями-когтями на резном навершии посоха, на какой опиралась.

– Раз сбежал – значит молодец! Я таким его и помнила. Удалой парень Глоба, лучший из лучших был. Даже Ящер его не устрашил. И наверняка тоже запомнил парня. А знаете почему? Потому что он единственный, кто имел смелость на Ящера пойти и битву с ним начать. И крепко бились они, отмечу, да только у Ящера все же сил поболее, чтобы человек мог его завалить. Но и чудищу от него досталось так, что оставил он парня и отправился раны зализывать. А Глоба, когда Ящер отступил, ушел. Как? Куда? Вот встречу его, сама обо всем расспрошу.

Она умолкла, вятичи, потрясенные, тоже молчали. И тут кто-то спросил:

– А разве можно с Ящером сражаться? Он ведь нас от захвата чужаками оберегает. И если даже Глоба мог потеснить его… то против иноземной рати он тоже не сможет устоять.

Удал это спросил. Ведьма тут же подошла к нему, окинула оценивающим взглядом. Потом улыбнулась широко. И пусть она старухой прикидывалась, а зубы у нее были, как у девки молодой.

– Ты тоже хочешь попытать свою удачу против Ящера, хоробр? Что же, мне это любо. Может, тебя и выбрать мне, чтобы узнать, каков ты?

Удал побледнел, силился улыбнуться, но не получилось. Одно дело – похваляться, что готов к Ящеру, другое – когда ведьма вот так сразу готова выбор на тебе остановить. И попятился парень, отступил.

Ведьма заметила его страх и отвернулась. Вздохнула разочарованно. И к людям обратилась:

– Чего застыли? Или Ярилу гулянием не желаете почтить? Вон, как погляжу, удалого молодца вы божеством обрядили. Ишь как хорош! Ну что смотрите? Веселитесь! А я тут, в сторонке постою.

Поди тут развеселись, когда сама жрица смерти, проводница к Ящеру, за тобой наблюдает. Ну да медовуха постепенно сделала свое дело, к тому же нельзя уныло Ярилу праздновать. Хоть час, да наш, как говорится. И вновь пошли хороводы, вновь парни и девки кружились со смехом парами, бабы разносили угощение, мужики хмелели как от меда стоялого, так и от веселья всеобщего.

Кто-то крикнул:

– А где гусляр Добрян? Ведите его сюда, пусть грянет плясовую.

Будто своих рожков и бубнов им было мало. Но Добрыня все же принес гусли, ходил в толпе, перебирая звонкие струны. На нем был пышный венок, почти занавесивший глаза, смотреть из-под нависающих соцветий приходилось, задирая голову. Но так хоть лицо прикрыто, остальное темная густая борода скрывала. Пару раз даже неподалеку от самой Малфриды прошел. Эх, как бы переговорить с ней, как на откровенность вызвать? Сознаться, что ли, сразу, что он родная ее кровиночка? Однако было в Малфриде нечто, что заставило Добрыню растеряться, когда он встретился с ней взглядом. Вот это да! Он уже всякого в жизни повидал и считал, что напугать его не так-то просто. А вот почувствовал давящий ведьмин взгляд… и поспешил затеряться в толпе. Проклятье! Как же так? И что теперь ему делать?

Ведьма что-то спросила у сидевшего рядом Домжара, указывая на гусляра. И нахмурилась, выслушав ответ. Добрыня мог побиться об заклад, что ей не понравилось, что кто-то из чужого мира пришел в эти глухие края. И даже догадывался, что она говорила послушным волхвам: дескать, раз чужой пришел, то либо убейте, либо оставьте навеки тут, чтобы тайны ваши не разносил. Да, большую власть имела Малфрида над заокскими вятичами. Надо собраться с силой, чтобы все же заставить ее прислушаться к нему… привлечь внимание, вызвать на откровенность.

«Успеется!» – решил Добрыня. Главное, что он уже не сомневался, что это та, которая нужна ему. Пока же только наблюдал.

Ближе к закату Малфрида смешалась с толпой. Смотрела, как парни, соревнуясь, канат перетягивают, как стараются переплясать друг друга, как борются взахват и швыряют тяжелые валуны в воду – кто дальше метнет. Для состязаний многие были полуодеты, тела лоснились от пота, мышцы вспучивались буграми. Добрыня видел, как Малфрида наблюдает за ними – почти с плотоядной улыбкой, к некоторым подходит, касается руками. Было что-то отвратительное в столь явном плотском интересе старухи к молодым парням. Многие отступали от нее, другие замирали, смотрели неотрывно, и лица их были словно каменные, бледные, напряженные. Тут и хмель с них сходил. Кажется, и вздохнуть могли лишь тогда, когда чародейка оставляла их. А вот к девичьему хороводу Малфрида проявляла куда меньше интереса. Время от времени пройдет – девушки в сторону подаются, одна даже чувств лишилась. Малфрида подошла, посмотрела и фыркнула насмешливо. Прочь пошла.

– Слабых Ящеру не надо. Да и не так хороша она, чтобы быть избранной.

Добрыня стал догадываться, что ведьме все едино, кого выбрать среди красавиц. Лишь скользнет взглядом, пожмет плечами и вновь идет туда, где парни состязаются. Домжар обычно следовал за ней, говорил что-то, склоняясь, – кажется, рассказывал то про одного, то про другого молодца. Был даже весел. Но когда ведьма начала указывать на парней, волхв посерьезнел лицом. Да и вятичи, похоже, поняли, что ведьма сделала свой выбор. К ней подвели двоих – обряженного Ярилой Миху и того самого богатыря Удала.

Народ замер в стороне, наблюдал. Ведьма вроде бы выбрала Миху. Гладила его по волосам, по сильному телу. Юноша пятился, но она, шагнув за ним, вновь трогала. В этом было что-то неприличное, похотливое. Добрыня незаметно приблизился. Было у него чувство, что чародейка не для Ящера выбирает молодца, а себе. И она словно почуяла его взгляд, резко оглянулась, их взоры встретились. Он хотел отвернуться, но не смог. Узнал эти молодые зоркие глаза на костистом морщинистом лице, ощутил волнение, какого не мог сдержать. «Вот сейчас подойду и скажу ей все…»

В этот миг раздались крики, отвлекшие обоих.

– Ведут! Глобу поймали и дочку волховскую. Вон они, смотрите!

Домжар, забыв о степенности, первый кинулся, расталкивая собравшихся. Так и есть, люди Вышезора вели беглецов, грубо подталкивая их в спину. Руки у обоих были связаны, сами выглядели испуганными. Сава шагал с низко опущенной головой, поглядывал затравленно, на скуле красовался кровоподтек. Забава, растрепанная, без обычного венка, шла с гордо поднятой головой, на расступающихся родовичей смотрела с вызовом. Этой девушке было не занимать своенравия, она знала, что отец защитит ее. Он и впрямь сразу к ней подошел, потребовал развязать дочь.

– Они прятались в дупле старого дуба у болот, – поясняли приведшие.

А довольный Вышезор гордо произнес:

– Пусть Забава перед всем честным народом покается, как на такую дерзость решилась. Это ты ее подучил, Домжар? А ты, Малфрида великая, что скажешь? Узнала Глобу?

– Как его не узнать? – Ведьма приблизилась к пленнику, долго смотрела. Так иная молодица на полюбовника смотрит – пылко, влюбленно, просияв лицом. – Вот и ты, сокол мой светлый, – молвила. – Уж никак не чаяла, что вновь свидимся.

Вроде ласково говорила, но как-то печально.

– Такова, видно, судьба, – добавила.

Добрыня наблюдал украдкой: узнает ли парень ту, которую в бреду звал, чье имя повторял во сне? Или старообразная Малфрида ему не по сердцу придется?

Сава смотрел на нее сперва удивленно, потом глаза его расширились. Он стал крупно дрожать, его грудь вздымалась, он заметался в удерживавших его путах.

– Уйди! Уйди, ведьма проклятая! Во имя Отца и Сына и Святого Духа сгинь, сатана!

И Малфрида отшатнулась. Но уже в следующий миг кинулась на парня, ударила, да так, что кровавый след от когтей у него на лице остался.

– Охристианился, пес! Ты… с ними!.. За то поплатишься мне!

Она больше не прикасалась к Саве, но он вдруг стал дико кричать, упал на землю, заголосил. А потом затих, подергиваясь и суча ногами, глаза его закатились.

Вокруг них образовалось пространство, люди отшатнулись, но не отходили, а с жадным любопытством следили, что дальше будет. Малфрида же бурно дышала, глаза из темных сделались желтыми, только зрачок истончился, как у хищной птицы, когти выступили, даже клыки показались. Ох и страшна стала!

И в этот миг раздался девичий крик:

– Не трогай его! Мой он! Я его выбрала, со мной он и останется!

Забава, почти оттолкнув чародейку, упала на Саву, накрыла собой, заслонила.

– Ты его уже выбирала, ведьма! И он вернулся. Ко мне вернулся! Ибо люба я ему. А тебе – не отдам!

Домжар сперва оторопел, как и все вокруг, но в следующий миг схватил дочь, стал оттаскивать. Она же вырывалась и кричала:

– Нет такого закона, чтобы человека дважды в жертву отдавать! Отец, скажи ей! Ты старый покон^[1329] знаешь, поясни же!

Кто-то в толпе подтвердил: да, отданного в жертву и спасшегося больше не трогают. Значит, его жертва неугодна.

– Вы это мне пояснять будете? – встрепенулась ведьма. Ее всклокоченные седые волосы взлетели, заполоскались, как на сильном ветру, в какой-то миг словно потемнели, но она совладала с собой, замерла, положив руки на навершие посоха. Вновь стояла худая, прямая как стрела, только седые космы еще слегка шевелились, как будто живя своей отдельной жизнью.

– Я уж сказала, что заберу Глобу с собой, – надменно уронила ведьма. – А там только Ящеру решать, вспомнит ли он его или откажется, сочтя достойным жить и далее. Но если откажется… Что ж, на всякий случай я еще одного молодца на этот раз выберу. Вот его! – Малфрида не глядя указала на стоявшего неподалеку Удала.

Удал только икнул, лицо белым сделалось.

А ведьма продолжила, уже совсем успокоившись: мол, там, в заозерье, и будет решено, кто станет новой жертвой. Тот, кто восстал против Ящера, или тот, кто отдаст себя добровольно ради блага племени.

Ее ровный властный голос, казалось, околдовал толпу. Только Домжар произнес через время:

– Двоих парней возьмешь в заозерье, Малфрида? Дев не надо?

– Отчего же не надо? Давно уже было решено, что и дева будет уходить со мной. И на этот раз я выбрала ее! – Ведьма повернулась к Забаве. На ее лице появилась улыбка, недобрая, торжествующая. – Хороша-то как девка, а еще смелая, дерзкая. Как раз такая и сгодится.

– Нет!

Домжар шагнул вперед, заслонив собой дочь.

– Опомнись, могущественная! – И тише произнес: – Это же дочка моя, Забава, Забавушка. Ты что, забыла уговор, Малфрида?

Крутившийся тут же Вышезор услышал.

– О каком уговоре речь? Хитришь, Домжар. Свою девицу решил от Ящера оградить, а других отдаешь на съедение?

Казалось, Домжар сейчас бросится на соперника. Но он другое сказал, не столько окружавшим людям, сколько Малфриде:

– Забава была права в том, что отданного уже в жертву вторично не выбирают. А моя дочь уже понесла свой жребий, побывав не так давно невестой лешего. Потому выбирать ее у тебя нет права!

Малфрида стала мелко посмеиваться.

– Обмануть меня и весь честной люд задумал, Домжар с капища Сварога? По силе ли тебе это? А что, если я того же Жишигу попрошу поведать, как ты дочь в лесу устроил да от духов оградил? Эй, Жишига, а ну сюда!

Тот вышел как-то боком, словно нехотя, но Малфрида не сводила с него давящего взора, и Жишига, заплакав, рассказал, что не опасен был дочери волхва лесной хозяин. А тут еще и Вышезор присоединился, стал вещать собравшимся, что давно подозревал о том, как обманывает их Домжар.

Пока говорили, ведьме как будто и дела не было до всех этих откровений. Она смотрела, как Забава склонилась над беспамятным Глобой, гладила его по лицу, шептала что-то. Малфрида медленно приблизилась, схватила дочь волхва за волосы, рванув резко и сильно, – откуда и силы такие в ее длинном худом теле, чтобы так легко поднять плачущую испуганную девушку?

– Так ты на мое позарилась, девка? Я сказала свое слово, я выбор сделала, а ты смела перечить?

– Батюшка, помоги! – попыталась вырваться Забава.

Домжар побелел, его пошатывало.

– Оставь мою дочь, чародейка! Оставь, иначе я всем скажу…

Он не договорил, но смотрел на Малфриду гневно и выразительно. И весь дрожал. Закончил почти умоляюще:

– Ты ведь обещала… Я же… не утаю ничего, клянусь самим Сварогом!

Малфрида и впрямь оставила его дочь. Но вдруг резко развернулась, выставила в сторону волхва руку: миг – и он рухнул, забился, застонал сипло. Стал кататься по траве, словно недуг какой его обуял, выл, хватаясь за грудь и живот. У него изо рта пошла пена, потом пузыри кровавые выступили в уголках губ, потекли струйки крови. Казалось, он получил страшное внутреннее повреждение, какое убивало его. А потом затих, глаза выпучились, но постепенно успокоились, остекленели. И он остался лежать неподвижно.

Собравшиеся вокруг в первый миг остолбенели, потом крики послышались, люди завопили, стали разбегаться. Но не все разбежались, некоторые словно не в силах были тронуться с места, стояли, смотрели. Малфрида же деловито повернулась к замершему, упавшему на колени Вышезору.

– Тебе капище достанется. Служи Сварогу, служи людям, но главное – служи мне и Ящеру. А сейчас подготовь избранных мною к переправе. Я к ночи приду за ними. Жишига приведет их куда надобно. Можете оплакать их, можете благословить. И будет мир и лад у вас, как ранее бывало. А кто против воли моей пойдет… сами должны понимать, что не потерплю!

Вышезор с готовностью закивал. Он то улыбался заискивающе, то руки к небесам воздевал. Но успел спросить, когда ведьма уже шагнула прочь:

– Так ты троих возьмешь?

– Или не уразумел? Домжар-то поумнее тебя был.

Теперь в голосе ее даже слышалась грусть, на распростертое тело прежнего главного волхва смотрела почти с состраданием. В стороне рыдала Забава, подле которой присел пытающийся приголубить ее Жишига, Сава по-прежнему лежал в беспамятстве, Удал стоял в стороне, то голову вскидывал с вызовом, то вдруг начинал дрожать подбородком, всхлипывал. В какой-то миг показалось, что уйти надумал, но служители-волхвы не позволили, подхватили под руки.

– Оставьте парня, – неожиданно раздался спокойный властный голос.

Добрыня вышел вперед, приблизился к ведьме, загородив ей путь.

– Я за него пойду.

Малфрида застыла, замерли и волхвы. А гусляр с нажимом повторил:

– Пусть Удала отпустят. Зачем он тебе, Малфрида? Я более сгожусь.

Ведьма слегка прищурилась, оценивая, оглядела с головы до ног.

– Али жизнь не мила? Да и зачем тебе, чужаку пришлому, жертвовать собой ради чужого племени вятичей?

– Любая жертва более угодна, если жертвующий делает это добровольно. Вот я и вызвался.

– И Ящера не боишься?

– Я боян, меня Велес по миру ведет и все, что есть под солнцем, показывает. И все мне интересно. А вот ящеров, которых хоробры многие годы назад перебили, мне видеть не доводилось. Отчего же не поглядеть? Хоть перед смертью.

Ведьма еще мешкала, когда он добавил:

– Я ведь понял уже, что ты велела служителям меня, пришлого, из чащи не выпускать. А тут хоть на такое диво дивное погляжу.

И Малфрида улыбнулась:

– Сообразительный, значит. И смелый. Что ж, мне такие любы.

Тут Добрыня не сдержался:

– Так кому такие нужны – тебе или Ящеру кровавому?

И, видя, как опешила Малфрида, понял, что не ошибся. Но улыбался ей лукаво и со значением. И его улыбка, как отражение в омуте, появилась и на ее лице.

– Ладно, приведете бояна, – сказала. – Такого мне даже интересно будет получить. И девку обязательно! – повысила она голос.

На притихшего Удала даже не посмотрела. А вот возле Савы склонилась.

– А за этого головой мне отвечаете! И чтобы все было выполнено в лучшем виде!

(обратно)

Глава 5

Перед отбытием им дали дурман-зелья. И хотя Добрыня постарался глотнуть как можно меньше, а больше пролить, все равно все вокруг казалось расплывчатым, нечетким. Может, потому посадник и не заметил, когда старуха Малфрида стала красивой молодицей… столь знакомой ему. Но сейчас даже это не произвело особого впечатления.

«Зачем меня поили, если я сам вызвался?» – вяло размышлял посадник, сидя в плывущей к заозерному берегу лодке.

Но Вышезор сказал – надо. Новый главный волхв держался величаво, хотя по роже было видно – счастлив необычайно, что соперника, мешавшего ему, Малфрида уничтожила. Потому именно он теперь должен провести обряд, по его наказу напоили жертв мутным варевом. И Добрыня пил. Как говорится, взялся за рукоять меча – нечего за других прятаться. А потом развезло его от пойла, как неопытного юнца после первой чаши зелена вина^[1330]. Вялый был, сонный, когда его переодевали в какие-то крашенные рыжим длинные одежды, стащили с тела защитную кожаную безрукавку-поддевку, а потом забрали и обнаруженные за голенищем ножи ромейской ковки. Даже ворчали, мол, хорош слуга Велеса, по гостям булат острый с собой носит. А как же без булата, когда на Ящера идут? Хотя на какого там Ящера… Сейчас Добрыне казалось, что хитрая Малфрида все это нарочно придумала, пугает всех чародейством.

А вот Сава только и говорил о Ящере. Мол, черный он, а глаза желтые, как у ведьмы Малфриды. Потом вообще несуразное плел, дескать, Ящер этот и есть сама чародейка. Но, когда зелье подействовало, затих, сидел в лодке поникший, даже плакал, всхлипывая. Горевал очень, что крест у него вятичи отобрали. Как же он без креста теперь?

Забава же долго не давалась волхвам: дважды зелье у них выбивала, пока ее не скрутили да не опоили насильно. Жишига верный и вливал ей пойло, и ничто уже не напоминало, что любимицей его ранее была Забава. А она ему еще и местью угрожала, лицо умудрилась расцарапать. Вот уж девка – огонь! Встреть Добрыня ранее такую, ни за что бы не пропустил. Теперь же даже не ведал, что их ждет. Хотя как это не ведал? Он не затем сюда шел, чтобы жертвой покорной стать. Он еще поборется. Когда поймет, с кем бороться надо.

Это позже, когда они приплыли на заозерный бережок, Добрыня сквозь дурман-зелье все же смог отметить, почему этот увешанный амулетами поскакун Жишига так Малфриде верен. Да и скакал он постоянно лишь потому, что чародейка его водой волшебной потчевала. Мертвой воды она ему не давала – ни к чему, – а вот живой, излучающей золотисто-розовый свет, угостила. Помолодеть Жишига уже не мог, однако силу молодецкую явно ощутил. И жить теперь во здравии и силе он долго будет, снова поскачет по лесам, как полоумный отрок, да верно продолжит служить ведьме вятичей, которая его жизнь продлевает, имея такие дивные живительные источники. Что источники эти в чащах вятичей таились, Жишига не мог сообразить. Не дано ему было чародейства, ну да Добрыня уже давно отметил, что настоящие колдуны-волхвы на Руси давно извелись. Одна Малфрида, похоже, и осталась. Теперь ему надо с ней переговорить. Но вот сможет ли он, когда его так шатает и мысли сквозь сонный дурман еле обозначаются?

Пока же посадник только и мог, что сидеть на песке скрестив ноги и смотреть на нее. Не на старуху уже, а на черноволосую красавицу, что сейчас поглядывала на них и беспечно смеялась. Знакомый смех, знакомая стать, знакомые черты. И нисколько она не изменилась за прошедшие годы – такая же стройная, ладная телом, голова на высокой шее горделиво вскинута, глаза, как темные омуты, а то вдруг желтизной мерцают, светятся в вечернем полумраке. Даже испугаться можно – настолько это казалось странным, не людским. Да и была ли она человеком?

– Ладно, очухивайтесь, гости дорогие, – молвила. – Я позже к вам вернусь.

И ушла, растворившись во мраке.

Но был ли вокруг мрак? Добрыня потряс головой, и все вокруг поплыло, сделавшись нечетким. Однако постепенно стал различать разное. Вроде и темно уже… но вроде и нет. Ибо Добрыня сумел рассмотреть и листья на прибрежных ветках, и раскачивающихся на склоненных к водам озера ветвях русалок, и выныривающих то там, то тут водяных, зеленых, как тина. Какие-то маленькие лохматые существа мельтешили в траве, посмеивались многоголосо и рассыпчато, выглядывали из-за деревьев песиглавцы сутулые, потряхивали остроухими головами, потом уходили, словно люди в их мире были чем-то незначимым. А мир этот и впрямь был особым: вокруг все искрилось, свет и тень менялись, перемежаясь пятнами странного сияния, как будто звезды упали с неба и теперь парили во влажном, полном ароматов леса воздухе, сверкали возле самых глаз подобно мошкаре. Даже хотелось от них отмахнуться, но они сами разлетались, стоило лишь повернуться, разносились, как легкий пух.

– А где же Жишига? – различил Добрыня негромкий голос Забавы.

– Только о нем и осталось тебе думать, – как-то раздраженно ответил ей Сава. – Уплыл, ты разве скрипа его уключин в тумане не слышишь?

Добрыня оглянулся. И впрямь, сзади над водой только мутный серый туман, откуда доносится легкий всплеск воды под веслами. Ну, Жишига свое дело сделал, ему тут оставаться не с руки. А может, просто страшно. Наверняка знал, что там, за обвитыми порослью деревьями, таится. Добрыне же как раз и предстояло это разузнать.

– Ну что, пойдем, – повернулся он к своим спутникам, протянул руку Забаве.

Ее ладошка была теплой, живой, настоящей. Самой настоящей в этом призрачном, мерцающем вокруг них мире.

– Где же это мы, во имя Сварога светлого? – спросила девушка с дрожью в голосе.

Дрожит – наверное, боится. Видать, проходит действие дурманного зелья. Теперь и Добрыня понимал, зачем их опаивали: чтобы не свихнулись, не стали кликушами^[1331] полоумными от всего непривычного, что ожидает их тут.

– Мы теперь в мире Нави, – услышал Добрыня свой собственный голос, на удивление спокойный. – В мире, который вроде и рядом с нашим, но куда доступа без проводника нет. А теперь Малфрида нас сюда впустила.

Сава приблизился.

– Так и есть, – подтвердил. – Но откуда ты это знаешь, посадник?

– А ты? Уже, небось, вспомнил все.

– Вспомнил. Как только Малфрида ко мне подошла, как в глаза посмотрела… на меня все и обрушилось.

Он засмеялся, но как-то печально и зло. А потом молвил:

– Два года с лишним прожил я тут. И любил Малфриду, как само солнце над головой. А она… Она вышвырнула меня за ненадобностью. И что теперь? Когда мне ведьма эта и даром стала не нужна, я вдруг ей понадобился? Ящеру своему темному меня отдать хочет? Ну что же, я готов пострадать за свою веру! Я и Ящеру в очи стану выкрикивать строки из Святого Писания, вот и посмотрим тогда, кто кого.

Что бы там ни решил он, однако идти никуда явно не собирался. Сел на песок у воды, и ни булькающие водяные его не волновали, ни тонко зовущие в заросли русалки.

А через миг Добрыня почувствовал, как Забава слабо вскрикнула, вцепившись в него обеими руками.

– О великие боги! Да что же это, ради всех небес!

Добрыня оглянулся – даже рот открыл. Кажется, с его даром видеть и в обычном миру нелюдей уже всякого насмотрелся, а вот поди же…

Там, под могучими стволами оплетенных зеленью деревьев, взрыхлялась земля, корни мощные прогибались, словно под ними кто-то проползал, приближался. И показался… Добрыне сперва померещилось, что это длинный белый корень оживший, но как поднялся он повыше, стало заметно, что это огромная белесая рука, будто выточенная из ствола дерева, без коры. И рука эта была живой, она шевелилась, раскрылась пятерней, потом поманила пальцем.

«То ли дурман-зелье все еще действует, – подумал Добрыня, – то ли и впрямь это диво дивное. Спаси, небо!»

Он почти вскричал это. И тем спокойнее был голос Савы, когда он пояснил:

– Это сам Лес праведный нас зовет.

Добрыня потряс головой. В сказах Лес праведный обычным дедом изображался, неким длиннобородым старцем, который путников может встретить в чаще, чтобы либо помиловать и даже приветить, либо в глухомань увлечь навсегда. А тут… нежить такая, что и не вздохнуть от изумления и страха.

Забава в ужасе пронзительно завизжала, кинулась прочь.

– Стой! Нельзя перед нелюдью свой страх выказывать!

Куда там! Девушка бежала, уворачиваясь от страшной, тянущейся за ней руки.

– Сава, скорее за ней! – потряс парня за плечо Добрыня. – Загонят ведь девку, в исполох введут.

Но Сава словно и не слышал криков любимой, смотрел перед собой печальным пустым взором. Потом все же произнес:

– А ведь некогда я так уходить отсюда не хотел! Умолял ее… А она… Памяти меня лишила, выгнала. И теперь ненавистно мне все тут.

В стороне кричала Забава, а парень только об обидах своих и думал. Добрыня озлился:

– Ах, разрази гром! Ну и сиди тут, рохля.

Добрыня кинулся за ней. Почти споткнулся о взрыхлившуюся рядом землю, перескочил через белый ствол руки-лапы Леса праведного.

– Не обессудь, хозяин, не до тебя мне сейчас.

И следом за ней. Вот девка неугомонная! Он звал ее, но она бежала среди мелькавших искр, отшатывалась от каких-то теней, визжала, когда кривые сучья коряг ловили ее за подол. А следом из чащи летел громовой хохот, дребезжащий смех доносился, подвывало где-то, ухало, скрипело.

Добрыня сам едва не налетел на растопырившего ветви-лапы пушевика^[1332], поцарапался, пока вырывался, потом едва не вляпался в растекавшуюся лужицей, похожую на пузырь старуху.

– Погрей меня, смертный, – пищала старуха, обдавая его холодными брызгами.

– В другой раз, бабулечка!

И снова звал:

– Забава, ко мне иди! Остановись, тебе говорят!

Пробираться сквозь такую чащу было непросто. Дубы тут стояли мощные, оплетенные дикими побегами. И едва ли не через один с дуплом, в которых обитали духи-нелюди – берегини, змиуланы, листины. Добрыня двигался, провожаемый множеством взглядов, везде чьи-то глаза блестели, светились. Сперва даже жутковато было, потом, когда в кустах да в буреломе возился, перестал их опасаться, даже злость ощутил. Понимал, что он кажется духам неуклюжим, тяжелым, сами они вон как легко шныряют в поросли. Как же Забава тут проскочила? Или лесная девушка вятичей привычна к чащам? Тогда чего так верещит? Впрочем, хорошо, что верещала, – Добрыня, двигаясь на ее голос, мог не отставать.

Настиг ее, только когда на лесной поляне девушку завертели в вихре веселые полуголые красавцы-прелестники – духи соблазна, сводящие баб с ума своей любовью и красотой. И чего они тут в лесу таятся? Кого соблазняют? Вон как на Забаву накинулись, видать, давно живых девок тут не было.

Появление Добрыни их не обрадовало.

– Чего явился? Видишь, к нам красавица прибежала.

Прелестник любую женщину может очаровать и заставить ослабеть от любви, однако против воли не берет. И когда растрепанная, мечущаяся Забава увидела Добрыню и потянулась к нему, сразу отступили.

– Добрян! Защити меня!

Она прильнула к его груди, дрожала, всхлипывала. И вдруг спросила:

– А где Неждан?

Добрыня не сразу и понял, о ком она. Ах да, о Саве, значит, то есть о Глобе. А где сейчас их спутник? Добрыня только головой покрутил: вон прелестники бесстыжие, ухмыляясь, смотрят со стороны, вон паук многолапый спустился с дерева, скалящийся хозяин шишек, сам как шишка, если бы не эти лапы. Из травы смотрят любопытные ягодные, собой и похожи на ягоды, только глазки мелкие огоньками светятся. А Неждан где?

– Остался твой милый на бережку. На Малфриду сильно обижен, вот и дуется. Ну а ты…

Он сжал ее лицо в ладонях, заставил на себя смотреть.

– Не выказывай перед духами страха, девочка. Слышишь меня? Ты ведь дочка волхва, неужто не говорил тебе отец, что лесные нелюди только тогда силу над человеком имеют, когда он им сам это позволяет? Ну же, Забава! Ты ведь храбрая девушка, опомнись да отгони их всех!

Куда там, она дрожала как осиновый лист. Прятала лицо на груди Добрыни и все просила увести ее от всего этого. К Неждану увести.

– Добро. Разыщем мы твоего милого. Но с условием, что ты всем этим нелюдям будешь улыбаться. Можешь и рожицы им корчить, можешь ругаться с ними, но страха не выказывай. Ох, небо, мне бы сейчас тот дурман-зелье раздобыть, каким волхвы нас для переправы сюда поили. Знали служители, что делали… С этим зельем ты бы сейчас снова как во сне была и не различала, где явь, а где навь.

Кажется, последнее слово Забаву заинтересовало.

– Навь? Ты сказал – навь, гусляр?

Она его еще и гусляром назвала! Они невесть где, они в мире нави^[1333], где и жизни-то нормальной нет, а он все еще таится от нее.

Ах, были бы у Добрыни сейчас его гусли! Даже нелюди замирают, когда слышат мелодичные звуки, какие только смертные умеют выводить. Чтобы не так, как ветер шумел, не как волна повторялась, а чтобы музыка с переливами! Да где сейчас те гусельки?.. Волхвы не додумались уходящему к Ящеру чужаку гусли передать. Как и сняли с него все обереги. Как и острый стилет забрали… С оружием, кованным на огне, Добрыня себя тут куда спокойнее ощущал бы.

– Что ты сказала, девушка? – повернулся он к Забаве.

– Говорю, в мир нави смертному попасть нельзя. Мы что, уже умерли?

– Видела бы ты себя, когда так прытко носилась по зарослям этим, таких бы вопросов не задавала.

Он заметил у нее царапину на скуле, разорванный о сучья подол и указал девушке. Разве такое случается с умершими? И она должна знать, что они в этом лесу просто гости по воле ведьмы Малфриды, которая здесь обосновалась, и надо ее найти.

– Зачем? Она же нас Ящеру отдать собирается.

– Ну, это мы еще посмотрим.

Кажется, Забава понемногу приходила в себя. Или это с Добряном, спокойным и уверенным в себе, ей уже не так страшно было? Он сказал – не страшись духов, и она попробовала. Правда, руки своего спутника не отпускала. Смотрела, как он отмахнулся от прелестников полуголых, и тех как ветром сдуло, только сверкающие искры разлетелись, пока не стали мерцать спокойно на листьях, на цветах. Цветов тут было превеликое множество, они колыхались и блестели непривычно яркой росой, которая сама испускала легкое сияние. Между цветами сновали некие мелкие существа, попискивали негромко, хихикали. Ну, смеются вроде и не злобно, можно даже поглядеть на таких малышей без страха. Как боян приказал. Неприятнее сделалось, когда блазни полупрозрачные стали проплывать между деревьев; бледные, источающие блеклый свет, они поворачивали свои унылые лица к живым, но потом натыкались на дерево и обтекали его, словно вода, и так же беззвучно исчезали. А если не исчезали, то наблюдали за живыми откуда-то со стороны. Жутковато, но Забава постепенно начала привыкать.

– Не бойся, – говорил рядом Добрян, спокойно, уверенно.

Она старалась. Вот увидела, как под папоротниками пробежала лисица… вроде обычная, но нет, множество хвостов за ней вьется, полыхают пламенем, но от пламени этого ничего вокруг не возгорается. Еще какой-то огонь засиял где-то в чаще, как раз в том месте, куда они направлялись. Может, это лес чародейский горит? Но горит как-то странно: то в одном месте полыхнет, то в другом. Лишь когда засветился почти рядом, Добрян отпрянул в сторону, увлек девушку, и они смотрели, выглядывая из-за большого ствола с наростами.

Добрян даже засмеялся негромко:

– Экое чудо! Ты только посмотри, Забава!

Она и смотрела, пока глазам не стало больно. Потом закрыла их, а перед глазами поплыли огненные круги, оставшиеся после пролетавших и освещавших все жар-птиц. Сказочных птиц… Но вот же они. И Забава впервые улыбнулась за все время, что пробыла в этом непривычном для нее мире нави. Красивые какие! Эти разлетающиеся сполохами хвосты, эти увенчанные перьевыми хохолками головы на длинной сияющей шее.

Потом она уже спокойнее смотрела на окружающее, даже неуклюжего рогатого козлиглавца не испугалась. Идет себе, переваливается, утробно мычит. Песиглавцы, те куда страшнее были: и принюхивались жадно, и норовили со спины зайти. Добрыня их тоже опасался, велел девушке поближе к нему держаться. Сам же вдруг прикрикнул:

– А ну, прочь пошли! Или не чуете, чья кровь во мне?

Песиглавцы остановились, рычали глухо, скалили клыки, поводили носами. Потом вдруг заскулили и потрусили прочь на сильных задних лапах, прижав передние к животам. Добрыня подумал, что и впрямь учуяли в его запахе нечто схожее с ведьмой Малфридой. Все же сын ее… Хотя она и не догадывается, не узнала. Так что надо ей сообщить!

Но как разыскать родительницу в этом сплетении деревьев, мерцающего света и мечущихся духов? Добрыня краем глаза видел, что, когда он на духов этих не смотрел, их улыбчивые ротики становились широкими пастями с множеством мелких узких зубов и длинными темными языками. Странно, когда он в обычном мире замечал кого из нелюдей, такого не наблюдалось. Не такие злые там духи? Более привыкшие к человеку и почитавшие его? Не столь одичавшие без людей? Хорошо еще, что на спину не бросались. Но на всякий случай Добрыня подобрал с земли длинный увесистый сук. Нелюдей этим рассмешил, однако, когда мимоходом сбил своей дубиной раскачивавшегося прямо перед лицом лохматого листина, смеяться мелкие духи как будто перестали.

– Ой, ой, ой, – пищали. – Ох и злой! Ох, не приголубит, не допустит к себе.

«То-то же», – подумал Добрыня. Забава же была поражена.

– Они тебя боятся? Может, догадались, что ты боян, бога Велеса посланник?

Что там думали духи, Добрыне было невдомек. Главное – разыскать ведьму в этом навьем лесу. Вот чертовка, привела их сюда и сгинула.

Они долго бродили, голова шла кругом, устали оба настолько, что даже нежить их уже не так волновала. Добрыня наконец сказал, повернувшись к девушке:

– Все, отдыхать будем.

– Как отдыхать? Здесь? А если Ящер налетит?

– Вот тогда и подумаем, что делать. Но чтобы Ящерупротивостоять, надо силу иметь. Поэтому нам следует вздремнуть и успокоиться.

– Вздремнуть? А Неждан? Он ведь совсем один тут.

– Или не слышала, что он говорил? Два года он тут жил, все здесь знает. Да и не найдем мы его. Вон уже сколько времени по нави блуждаем, а его нет как нет. Тропинки все вьются, то появляются, то исчезают. Деревья сходятся, не давая пройти. Поэтому лучшее, что мы сейчас можем, – это отдохнуть до рассвета… Думаю, рассвет тут все же должен настать рано или поздно.

С этими словами Добрыня решительно направился к росшему в стороне от других широкому дубу. Забаве пояснил: дуб – дерево Перуна. А Перун нежить недолюбливает. Поэтому все эти шуршащие и писклявые не посмеют их тронуть под ветвями дерева Громовержца. И устроился поудобнее.

Забава, недоверчиво посмотрев на него, сказала:

– Я не усну. Как тут уснуть?

– Это твое дело. Но не вздумай куда-то отойти от меня. Бегать и искать тебя больше не стану.

Забава подумала и присела рядом, приникла. Теплое девичье тело, живое, трепетное… Добрыне захотелось прижать ее посильнее. Не стал. И так тут всякого натерпелась, зачем еще этим ее смущать? А когда уже подремывать начал, услышал, как Забава спросила негромко:

– А разве тут Перун или Сварог имеют силы? Тут же все такое… неправильное.

– Поспим и узнаем, защитят ли нас светлые боги.

А про себя подумал, что кто в этом навьем мире не имеет сил и влияния, так это точно Христос. И, не отдавая себе отчета, пошарил по груди, ища привычный нательный крестик. Но не было его. Волхвы все обереги с бояна сняли перед тем, как к Ящеру отправить. И зигзаг-молнию Перуна, и торсхаммер скандинавского бога Тора, и христианский крестик. И от этого Добрыне стало по-настоящему не по себе. С крестом он с детства не расставался, с ним всегда было спокойнее. И сейчас жалел о нем не меньше, чем об отнятых ножах из Корсуня. Даже подумал, что надо будет завтра смастерить себе крест. Но он будет неосвященный. Но разве вера только в кресте? Она в душе должна быть. Вот только не было прежней веры в Добрыне среди этого мира странного. Где тот Создатель всего сущего? Вокруг же было все необычное, нереальное, что так не вязалось с прежней жизнью Добрыни в миру.

То, что тут действуют совсем иные законы, он почувствовал даже во сне, когда и мыслей никаких нет, а есть лишь путаные видения. Но этот сон был очень четким, особым и как будто даже знакомым. В детстве ему подобные снились. И вот теперь…

Темный клубящийся туман, веяние холода, потом громкий тяжелый вздох. Темнота, в которую он углублялся помимо воли, словно искал того, кто так тяжко вздыхает. Или дышит утробно, но звук идет отовсюду – сверху, сбоку, сзади из-за спины. Добрыню обуял страх, как в детстве, он почувствовал себя беспомощным… Ах, как же давно великий воевода, посадник новгородский не чувствовал себя таким беспомощным! Но был ли он посадником? Не приснилась ли ему вся его бурная, непростая жизнь? Ибо наиболее явным сейчас был именно тот, кто таился за этим мутным сумраком, кто звал его. Звал? Добрыня понимал одно: он не может противиться этому нечеловеческому зову.

Вскоре стал различим и голос, и довольный смех. А потом было сказано:

– Ну наконец-то! Где столько скрывался? От меня не уйдешь, я искать тебя буду до скончания времен. Ты мне был обещан, ты мой! Мой! Иди же, я жду.

И не было сил противиться этой мути, этому зову влекущему. Не было сил согнать наваждение, собраться с силами, чтобы…

Добрыня стал задыхаться, захлебываться. Но кто-то еще окликал его. Не прежний голос, а доносившийся откуда-то издалека звонкий девичий зов.

– Добрян! Повернись ко мне, повернись! Погибнешь!..

Он вновь глотнул мути и вдруг увидел свет. Свет тут же пропал, и он оказался во влажном, поглощавшем все вокруг мраке. Рванулся… и со стоном поднял голову над колышущейся ряской, вскрикнул, забил руками по воде, чувствуя, как вязнут в тине ноги. Но сбоку бил свет, над болотными пространствами вставало солнце. Он увидел его и вновь стал погружаться в густую от ряски воду. Вновь рванулся, вынырнул, вскрикнул.

А девичий голос громко и с нажимом приказывал:

– Сюда! Повернись ко мне. Хватайся за ветку.

Он узнал Забаву. Она держалась за корягу, почти повисла над болотом и протягивала ему длинную ветку. И он ухватился за нее.

– Держись, держись! – говорила девушка. И тащила его к себе.

Сколько у нее было сил, чтобы вытащить из трясины сильного, здорового мужчину, который еле мог пошевелить ногами в бездонной глубине трясины? Но она тянула, он смог сам податься вперед, лег плашмя на кашу из болотных трав и растений, откуда она его медленно, но упорно тащила. А когда вытащила, даже расплакалась. Он сидел, переводил дыхание, а Забава вытирала текущие из глаз слезы.

Они были там, где колдовской лес вплотную примыкал к открытым болотистым пространствам – тоже колдовским. Ибо за людьми с интересом наблюдали из болота носатые, покрытые бородавками кикиморы и болотница, чье большое бескровное лицо всплыло на миг и вновь погрузилось в тину. А на кочке среди заводей сидела зеленоватая голая красавица, прячась за длинными, зелеными же, как трава, ниспадающими волосами, скрывающими ступни ее жабьих лап.

Забава сказала:

– Идем отсюда. А то вон русальница пялится. Нехороший у нее глаз, недобрый.

«Они все тут недобрые», – хотел ответить Добрыня, да не стал болтать попусту. Стряхивая с себя тину и выжимая подол рубахи, силился вспомнить, кто такая эта русальница. Ах да, так называют болотную русалку. Говорят, она может прикинуться над покрытой зеленью трясиной лебедем-подранком или глухарем, охотник за ней полезет – и провалится в топь. Но как же он сам тут оказался? Ведь заснул совсем в другом месте, под ветвями раскидистого дуба.

Добрыня хотел спросить, но посмотрел на Забаву, взял ее руки в свои.

– Спасибо тебе, Забавушка, что спасла меня от гибели неминучей. Вовек этого не забуду.

Она вздохнула.

– Еще неизвестно, как долог будет этот век. Вон Ящер лютовал ночью, рычал как бешеный. Треск да шум стояли вдали, но, хвала Сварогу-прародителю, к нам не приближался.

– А ты что же, всю ночь не спала?

– Да как уснешь, когда тут такое! – И словно с обидой добавила: – А вот ты спал непробудным сном.

Добрыня промолчал. Он и впрямь выработал в себе привычку засыпать быстро и крепко. Его это еще в походной жизни не раз выручало: бой там предстоял или переход многодневный, он успевал крепко и быстро выспаться, чтобы потом быть в полной силе. Вот и тут заставил себя отдохнуть, что бы там ни было. Да, видать, больно крепко уснул… даже в болоте чуть не утоп.

– Русальница, что ли, меня заманила?

Забава передернула плечами.

– О том не знаю. Но когда вдали начал рычать и шуметь Ящер, я испугалась, стала тебя будить, чтобы упредить, чтобы… ну, чтобы ты решил, как нам быть.

– А я что? Не просыпался?

– О, ты спал, как в забытье! Однако в тревожном забытье. Стонал во сне, ворочался, отмахивался от кого-то. Я тебя и толкала, и по щекам хлопала. И такой ты тяжелый был, неподвижный… Словно тело без души. А потом открыл глаза и, не видя меня, пошел куда-то. А все эти твари лесные, духи кружащиеся от тебя шарахнулись, расступились, чтобы ты мог пройти. Только я следом двинулась. Хотя и побаивалась тебя – настолько ты был странным. Глаза открыты, но ничего не видят, очи горе закатились. Так до болота дошел и прямо с бережка бултых в трясину. Думала, пропал совсем, но ты вдруг вскинулся, стал барахтаться в ряске, все колыхалось вокруг. Вот тогда я тебя и стала звать, а ты услышал.

Добрыня не удержался, привлек ее к себе, поцеловал в макушку. Опять поблагодарил. Если бы не эта девушка… он бы и ушел к тому, кто кликал.

– А куда теперь направимся? – спросила, мягко отстраняясь, Забава. – Неждана искать?

– Да. Только зови его Сава. Этим именем он теперь наречен.

– Пускай будет Сава. Но найти его надо. И чем скорее, тем лучше.

Добрыня хитро прищурился.

– Ты только о нем и думаешь, душа девица. Что, завоевал твое сердечко ретивое?

Забава даже ногой топнула:

– Ну разве не понимаешь? Ящер всю ночь лютовал, мог и погибнуть Неждан… ну, пусть и Сава. А если не погиб… – Она горестно вздохнула. Но потом тряхнула головой строптиво. – Это еще узнать надо, жив он или умер! Он и раньше с Ящером смог справиться, сможет и теперь.

А помолчав, добавила решительно:

– Ты должен понять, что мы в чужом мире и нам надобно держаться вместе. Так мы сильнее.

Добрыня посмотрел на нее с уважением. Права дочка волхва! А еще вдруг вспомнил, что Сава был рукоположен епископом Иоакимом в священники и сможет освятить крестик. А крест сейчас Добрыне был необходим. Он опасался еще одного такого сна, когда без креста был совершенно беспомощным.

Но где отыскать Саву? Все, что мог Добрыня, так это определить путь по солнцу. То ли это солнце, что и в обычном мире, он сейчас не думал. Просто иного плана у него не было. Вот и двинулся так, чтобы светило находилось сзади, в надежде, что выйдут они на берег Ока Земли, где остался парень.

Однако побродить им с Забавой пришлось еще немало. Духи по-прежнему мельтешили в зелени, таились за деревьями, но сейчас, по светлому времени, их было меньше, чем ночью. Может, тоже отдыхали, а может, ночь им больше сил придает, как и в мире яви. Так что особо они не мешали, а вот сам лес был запутанным, непривычным. Никто тут дров не рубил, никто валежник не собирал, пробираться через бурелом было сложно. Добрыня в одном месте сломал мешавшее деревце, так на него тут же древесная мавка-берегиня накинулась. Вроде такая тоненькая милая девушка, покрытая листвой, но коготочки сразу прорезались. Добрыня еле успел увернуться, когда сломанная им же ветка чуть в глаз ему не попала. Отбросил, поспешил прочь, но для себя решил, что ломать тут больше ничего не станет. Хотя, может, и стоило бы – вон сколько поросли между дубами пробивается, не пройти порой. Это духам легко проскальзывать среди кустов и стволов, а человеку – нет. И было тут сыро, влажно, а нерасчищенный лес перерастал сам себя; большие дубы-великаны от сырости заваливались, когда ими играли ветры. А ветры здесь то и дело шумели в кронах, перекликались с берегинями, ягодными и листовыми. Ну и походя могли свалить даже такого великана. Тогда мавка его погибала, становилась нявкой печальной. И там, где падал дуб, ягодные и травники тут же устраивали свое пиршество, оплетали все зеленью, пуская новую поросль.

Однако привыкшей к чащам Забаве такой лес даже подходил. В какой-то миг Добрыня заметил, как она опустилась на корточки и стала беспечно болтать с маленькими ягодными духами.

– Чего это ты? – удивился посадник.

Забава улыбнулась.

– Так, старые заговоры, какие наши используют, когда ягоды собирают. Похоже, они и тут срабатывают. Вот сказала я нужное словцо этим духам, и гляди, сколько они мне земляники показали.

Ну да, конечно же, и лешему надо слово почтительное сказать, и грибному духу, и ягодному, чтобы лес явил свои дары. Сейчас Добрыня был даже этому рад, и они с Забавой долго возились, ползая среди показавшихся им ягодных россыпей, собирали их жменями, ели. Есть-то и взаправду уже хотелось.

– Смотрю, ты их перестала опасаться, Забавушка, – подмигнул девушке Добрыня.

Она улыбнулась яркими от земляники губами. Сладкими губами. И хороша же была! Никакой бездушной мавке-берегине с ней не сравниться. Но еще слаще было то, что ответила:

– Я ведь с тобой, Добрян. Ты смелый, умный, ловкий. Ты их не боишься, да и меня охраняешь. С тобой мне не страшно.

Добрыня почувствовал, как улыбка сама напросилась на лицо. Мужчина должен защищать женщину, в этом его предназначение. Но как же сладко, когда она верит в тебя, даже если ты сам не уверен! Такая вера женщины придает силы. Потому Добрыня и улыбался. И особенно хорошо, когда тебе такие слова дева-раскрасавица говорит! И так искренне, ласково. Они ели ягоды и смотрели друг на друга, улыбаясь. Даже хорошо вдруг сделалось. И цветы на прогалинах такие яркие кругом. И лес такой свежий, зеленый, пусть и дремучий.

«Вот так и привыкают обитать тут те, кто в навий мир случайно попадает, – подумал про себя Добрыня. – Исчезнет человек, побудет в чародействе этом, а как вернется, то оказывается, что немало времени с тех пор утекло. И все, кто его знал, давно уже умерли от старости, а ему кажется, что только седмицу какую-то среди нелюдей обитал».

Эта мысль взволновала Добрыню. Некогда ему в чародействе этом зависать, потому как то, ради чего он пришел, могло бедами для целого края новгородского обернуться. И будут зло и морок владеть душами людей, и будут они сопротивляться новой вере, немало крови прольется, опустеет словенская земля…

– Идем! – сказал он, поднимаясь. – Нечего нам тут рассиживаться.

В голосе его прозвучала сталь, и Забава даже растерялась. Но Добрыня больше не позволял себе размякать. Даже напомнил через время: а не забыла ли она, что они сюда не землянику есть отправились, а чтобы собой защитить целое племя?

Забава помрачнела. Но через время ответила запальчиво:

– Не стану я ради родовичей собой жертвовать! Не по своей воле сюда шла. А они… Знали ведь, что повторно жребий на жертву не должен выпасть, но только слово Малфриды для них закон. Вот мой отец никогда не жертвовал тем, кто сопротивляется своей судьбе. Он добрым словом умел каждого уговорить да пояснить, что это ради людей, что это племени нужно.

– Ну да, других уговаривал, а свое чадо от беды прятал. Хорош служитель!

– Отец что-то знал, – негромко ответила Забава, перешагивая через очередной ствол поваленного дерева. – Он встретился с Малфридой, когда она только пришла в наши края. И всегда, когда говорил о ней, голос его менялся, мягче становился, глаза туманились.

«Ну да, очаровала его Малфрида, использовала себе на корысть. Наверняка Домжар таким красенем в его-то годах оставался, потому что водой чародейской его ведьма потчевала. Вон этой воды тут сколько! За это любой ей служить станет».

Источники живой и мертвой воды Добрыня тут замечал постоянно. То там голубым блеснет под корягами, то тут золотисто-розовым осветит низину. Если непосвященный к ним прикоснется – вмиг погибнет чародейство, погаснет свечение. Малк Любечанин, названый отец Добрыни, объяснял ему это, так как сам некогда у волхвов служил. Но потом ушел от них, стал лекарем, травами и мазями лечил хворых, да так удачно, что слава о Малке далеко разошлась, люди к нему отовсюду приезжали. А вот Добрыня его оставил, ушел, когда понял, что не его это дело – травы выискивать да пестом в ступе их измельчать. Да и вообще жизнь у него была другая. Эх, как же он тосковал по этой шумной людской жизни! А тут… Тьфу! Вон опять кто-то из кустов на них пялится. Экое диво! Добрыня таких и не знал – маленький, зеленоватый, как все в этом сумраке, а лицо… вернее, два лица – одно где и положено, другое на животе. И оба широкие, улыбающиеся.

– Это колтки, дух бузины, – проследив за его взглядом, сказала Забава. Девушка говорила почти спокойно – уже начала привыкать к чудесам нави. И пояснила: – Колтки неплохие, только очень надоедливые. Отец мне рассказывал, что человек даже может нанять на службу этих двуликих, но для этого надо сперва множество их проказ вытерпеть. Уж очень они мусорить любят. Если выдержишь их безобразия, то служат потом за угощение. Колтки страсть как угощение и подарки любят.

Добрыня только уловил, что этих нанять на службу можно. За угощение. Но где он тут угощение найдет? Сами вон только ягодами питаются.

– А ну, иди сюда, колтки… или как там тебя. Ну и имечко! Давай я тебя лучше Славобором нареку.

У колтки глаза завращались – и на лице, и на животе. Подошел, прихрамывая. И тут же стал болтать, что называться Славобором ему ох как любо! Теперь он от других колтки станет отличаться и всем вокруг об этом поведает, заставит и других духов себя так называть… Болтал он не переставая. А Добрыня пытался сосредоточиться под его неумолкающий говор, размышлял, как бы этого лесовика заставить себе послужить. В первую очередь следует дать ему угощение для примана. Или подарок. Ну и что он мог этому двуликому предложить? Посадник осмотрел себя, бросил взгляд на Забаву. Оба они были в рыжих крашеных рубахах без всяких оберегов: когда отдают на гибель, обереги не полагаются, чтобы без обережной силы умереть легче было. Ну, у Добрыни были еще штаны, стянутые в щиколотках шнурком. Лапти на ногах и у него, и у Забавы – как же вятичи и без лаптей! По летней поре на Руси селяне уже давно обувку скинули, чтобы не истрепать, ходят босиком. Вятичи же все равно в лаптях лыковых.

– Эй, ты что вытворяешь, Славобор? – возмутился Добрыня, когда колтки стал ему в лицо кидать комья грязи.

А тот ничего, смеется. И сам весь такой грязный, босые пятки в заскорузлой глине, оба лица в темных разводах. Гм. Дух бузины. А отойти от своих зарослей бузины он в силах?

– Я вот тебе лапти свои решил отдать, – сказал важно Добрыня. – Подарок такой. Возьмешь?

Колки лишь на миг умолк, а потом опять: Славобору лапти не нужны, но если дарят – возьмет. Ни у кого другого лаптей нет, у него, Славобора, есть! И схватил их, прижал к себе, словно ценность какую, обнюхивать принялся, но на ноги надеть не додумался. Да куда там, они, почитай, едва ли не с самого колтки были.

Забава наблюдала со стороны. Потом даже ахнула тихонько, когда Добрян сговорился с колтки, чтобы тот вывел их к Оку Земли. Названный Славобором соглашался, говорил, что отведет за дар этот чудесный, что быстро проводит их и опять под бузину свою вернется. Простодушный такой уродец хроменький. Или это Добрян смог повлиять на него, как и ранее на всякого влиял? Умел этот боян заставлять всех себя слушать.

Колтки не соврал, вел их скоренько, даже от появляющихся то и дело духов отмахивался: дескать, мои эти смертные, у меня с ними уговор есть. А вот не заведет ли он их куда не надо? Духам верить нельзя, они всегда себе на уме. Но, видать, уж очень лапти пришлись по душе колтки – то перед очами на животе их рассматривал по пути, то на голову лысую норовил примерить.

Но вдруг замер, стоял, принюхиваясь обоими носами, четырьмя глазами поводил. Лес вокруг вроде уже поредел, деревья стояли не так густо, а на полянке среди молодой зелени лежал высокий поваленный ясень. И, видать, не так давно поваленный – его ветвистая крона еще вся была в свежей зелени. Колтки подошел к ней, а потом неожиданно зашипел кошкой, подскочил и быстро кинулся прочь. Хроменький, а когда надо, то и прыть откуда-то взялась. Даже лапти любимые уронил, так уносился.

– Вот паскудник, – пробурчал Добрыня. – Договаривайся с таким. Ну да ладно, я хоть опять обуюсь. А то по шишкам и сучкам мне скакать… Эй, девушка, да что это ты там усмотрела?

Забава стояла спиной к нему у ствола сломанного ясеня, на оклик не повернулась. Добрыня приблизился и увидел – на сероватой древесине явственно выделялись полосы содранной наискосок коры. И порезы огромные, глубокие. Будто когтистой лапой драли дерево, прежде чем сломать.

Забава подняла на Добрыню огромные застывшие глаза.

– Он был тут. Ящер лютый. Я ведь слышала той ночью.

Добрыня присмотрелся и даже присвистнул. Ух и силища, видать! Но бравада бравадой, а не по себе стало, когда понял, каково собой могло быть чудище. Даже мурашки по спине поползли. Их сюда в жертву Ящеру переправили, помощи ждать неоткуда, а у Добрыни даже дубины какой-никакой нет, чтобы обороняться. Их вон духи лесные пугали, но что все эти духи по сравнению с тем, кто оставил такие отметины и легко свалил огромный ясень?

И Добрыня, храбрый посадник, витязь прославленный, растерялся и почувствовал беспокойство. Раньше его успехи всегда придавали ему уверенности, он быстро принимал решения в безвыходной, казалось бы, ситуации, но сейчас голова у него шла кругом. Они затерялись в мире нави, где-то пропавший Сава, да еще и Ящер этот… Добрыня глубоко вздохнул, стараясь собраться. Затем, оглядевшись, стал замечать другие следы присутствия Ящера: вон кусты полегли, как после урагана, вон сук срезан как будто чем-то острым. И духов мельтешащих не видно, словно недавнее пребывание тут Ящера напугало их, заставив спрятаться.

А потом он увидел еще кое-что: под поцарапанным когтистой лапой стволом лежало нечто – показалось даже, что это кованая булатная пластина. Тут? В мире духов – и булат? Он наклонился, поднял, повертел. И судорожно сглотнул. Это была чешуйка Ящера. Размером в пол-ладони, холодная, темная. Добрыня поднял ее повыше, рассматривал… А она вдруг начала меняться, словно таяла в его руке, пока не превратилась в темную волнистую прядь. И вот тут ему стало по-настоящему страшно.

Добрыня почти без сил опустился на землю, смотрел, размышлял, а сам дрожал мелкой противной дрожью.

– Так вот оно что…

Он долго просидел, словно окаменев. В его карих глазах исчезла всякая мысль, он просто смотрел перед собой, не обращая внимания на теребившую его Забаву. Когда девушка стала особенно донимать, резко отмахнулся:

– Уйди! Дай мне подумать.

Но она не уходила, присела рядом.

– Давай вместе подумаем. Что тебя так заворожило? Исполох обуял?

Он повернул к ней побледневшее лицо.

– Просто я все понял, Забавушка. И от этого мне плохо. Ох и плохо…

– Ну и что ты понял? Что? Да не пугай меня, гусляр! Скажи, долго ли мы сидеть тут будем? – вскрикнула она, не выдержав. Даже ударила его. – Вон вода за деревьями блестит. Наверняка уже Око Земли рядом. Идем же туда! На берегу мы попробуем смастерить челн или плот из бревен свяжем – и сможем по воде покинуть эти колдовские места! Пока Ящер вновь не появился. Смог же этот Сава как-то сбежать в мир людей отсюда. Значит, и у нас надежда есть. Да и найти самого Саву не худо было бы.

Добрыня наконец поднялся, молчаливый и хмурый, двинулся за увлекавшей его девушкой. Они и впрямь вышли к озеру. Сверху светило солнце, а вода была застывшей, как серебро, и серебро это переходило в серый плотный туман, который закрывал весь окружающий мир, словно стеной заслонял.

И тут Забава вскрикнула, кинулась куда-то. Добрыня проследил взглядом и поспешил за ней. Ибо у самой кромки воды лежало тело Савы. Стрела попала в грудь и прошла насквозь.

(обратно)

Глава 6

– Смотри, смотри, он живой! – воскликнула Забава. – Надо ему помочь. Ох, Сава… Глоба мой любый. Очнись, свет мой ясный! Это я к тебе пришла, твоя Забава!

Они вместе перевернули неподвижное тело парня на спину, и он слабо застонал. Но глаза не открыл, в лице ни кровинки. Похоже, давно так пролежал – песок под ним заметно потемнел от крови.

Забава всхлипывала, гладила Саву по лицу, по волосам. Добрыня же стрелу рассматривал. Самая обычная, с серым пером. Наконечник, вышедший из спины парня под лопаткой, был кованого булата. Выходит, что и в этом волшебном мире было нечто из мира смертных, их выделка и умение. К тому же Добрыня понял, кто стрелял в Саву. Он поднялся, повернулся к лесу и позвал:

– Малфрида, выходи! Ты не сразила парня, только ранила, хотя некогда была умелой охотницей.

– Тише ты, тише! – подскочила к Добрыне Забава, за руки стала хватать. – Совсем ополоумел!.. Зачем зовешь ее?

И совсем иной голос ответил из зарослей:

– Откуда знаешь, что я охотницей была?

Она вышла. Смотрит пытливо, темные брови чуть нахмурены, растрепанная грива волос почти всю окутывает. Голова вскинута с горделивостью боярыни, если не сказать княгини. Свободный темно-бурый балахон ниспадает до самой земли, по подолу обтрепанный, а за плечом и впрямь виден налуч^[1334], тул^[1335] со стрелами на боку.

– Я о тебе много чего знаю, – ответил Добрыня. – Потому и пришел.

– И не убоялся?

– Поговорить надо.

Малфрида засмеялась. Сначала так, лишь смешок получился, но потом захохотала громко, вызывающе.

Забава так и подскочила к ней, уперла руки в бока:

– Вольно, вижу, тебе веселиться, когда ты милого своего чуть не погубила! Говорила «соколик мой», а сама стрелой его…

Малфрида перестала смеяться. Рассматривала Забаву с легким любопытством.

Добрыня наблюдал за обеими со стороны. Малфрида выглядела теперь молодой и пригожей, какой и осталась в его памяти. Но против юной Забавы казалась старше, опытнее, величавее. Забава что? Совсем девчонка, вон напустилась на чародейку, но под ее прямым взглядом стушевалась, отступила.

– Ты раньше доброй была, – потупившись, пролепетала девушка. – Я тебя любила, ждала всегда. Мы все тебя ждали. А ты смерть с собой несешь. Отца моего погубила, хотя он верой и правдой служил тебе столько лет.

Малфрида пожала плечами:

– Твой отец получил за службу все, что хотел. И власть, и силу, и здоровье, и век долгий без старости. По его просьбе я тебе жениха в лучших землях присматривала – Домжар о том просил, я его волю обещала исполнить.

– И потому выбрала меня в жертву Ящеру? Хорошего жениха ты мне присмотрела, чародейка!

– Вообще-то, тебе другой жених намечался – ладный да богатый. Однако ты посмела сама выбрать. И не того, кто суженым твоим должен был стать.

– Да ты просто озлилась, что Сава меня предпочел! – тряхнула волосами Забава.

У ведьмы от такой дерзости вспыхнули желтым очи. Еще миг – и когти появятся.

Добрыня еле успел проскочить между ними.

– Эй, бабы, а ну угомонитесь! Там человек помирает, а вы тут соперничаете в красе. Ну а ты, – он ткнул пальцем в едва ли не опешившую Малфриду, – сейчас поможешь нам парня поднять. Вон сколько чародейской воды в лесу. Сава, конечно, крещеный. Но в этом мире чародейском, да еще когда он в беспамятстве и своей воли не имеет, вода эта наверняка ему поможет. Так что я парня понесу, а ты после того, как я достану из него стрелу, сперва мертвой водой его полечишь, потом живой заставишь очнуться.

– Откуда ты про живую и мертвую воду знаешь, чужак?

– Я много чего знаю. Но пока Сава не поправится, ничего тебе рассказывать не стану.

В темных глазах ведьмы таилось явное любопытство. Но смолчала, только наблюдала, как Добрыня подхватил парня на руки, понес. И так уверенно понес, как будто знал куда. А он и знал. Почти донес его к месту, где поваленный ясеневый ствол со следами когтей лежал, ну а там среди примятых кустов, возле голубоватого источника, и опустил почти бездыханного Саву.

Забава шла последней. То, что даже ведьма не посмела гусляра ослушаться, девушку не удивило. Его все слушались. И она только смотрела, как Добрян отломал наконечник стрелы и начал осторожно тянуть ее из тела. Ох, опасно это было! Забава и ранее видела, как человек помирал не от того, что в него стрела попала, а потому что ее достали и он истек кровью.

Но Добрыня только кивнул ведьме, и она, шепча наговоры, стала поливать бездыханного Саву голубоватой водой. И только что начавшая кровить ранка запузырилась белесой пеной, а там и затягиваться стала.

– А теперь живой водой верни ему силу. Живо!

И снова Малфрида послушалась. Опять шептала негромко, поливая грудь парня розоватой жидкостью. Над ним вдруг свечение появилось, а затем он вздохнул глубоко. Глаза открыл – голубые-голубые. Смотрел прямо перед собой, приподнялся. Сел и потянулся, как после сна.

Так и сказал:

– Как же долго я спал!

На них смотрел, как будто ничего не понимая. Нахмурил темные брови. Перевел взгляд на Добрыню, потом на плачущую от увиденного дива Забаву и наконец обратился к Малфриде:

– Что, не по силам было Ящеру против истинной веры устоять? Потому стрелой меня и свалила?

Малфрида все это время только за Добрыней наблюдала. Но тут вздрогнула, резко повернулась к Саве:

– Я бы на твоем месте, Глобушка, постаралась забыть о том, что сама имею милость не упоминать. Или в благодарность, что оживила тебя, опять дерзить мне станешь?

Забава прижала к себе кудрявую голову Савы.

– Молчи, молчи, глупый! Она родителя моего чарами сгубила, она и тебя… За что она тебя, Сава мой?

– Болтаешь больно много, девчонка! – взъярилась ведьма. – А ну, слуги мои верные, уберите эту неугомонную!

И только что притихший лес вновь зашумел, ветер поднялся, заскакали вокруг мелкие лесовики лохматые, из-за дерева к Забаве потянулась костлявая коряга-рука пушевика, схватила за волосы, дернула, так что девушка едва не упала. Забава закричала, стала вырываться, а тут еще на нее насели духи детей потерчат^[1336], все голенькие, плачущие, цеплялись, висли на ней. Она их отталкивала – уж больно для младенцев их лица были злобными, глаза выпучены, рты открыты, так и норовят присосаться. Девушка отбивалась от них, но они проносились по воздуху, вновь липли к ней, пока Забава не вскочила и с визгом, стряхивая нечисть, кинулась прочь.

– Поспеши за ней, – толкнул Саву Добрыня. – Иначе пропадет девка. Опять исполох обуяет. Ну же! Или прыти в тебе после живой воды мало?

Удрученный происходящим, Сава даже не придал значения тому, что Забава кинулась прочь от волшебных духов. Но сейчас то ли Добрыню послушал, то ли и впрямь взволновался, но поспешил за девушкой, стал звать. Куда там! Духи гнали ее, трепали, бросали, и Сава кинулся следом, чтобы ничего худого с ней не случилось.

– Ну вот и ладненько, – даже потер руки Добрыня. – Пора и парню о своей милой позаботиться. – И обратился к Малфриде: – Ну что, краса моя, потолкуем маленько?

– Экий ты шустрый, – чуть склонила голову набок Малфрида, разглядывая Добрыню. – И чародейский лес тебя не пугает, и воду живую и мертвую усмотрел. Вот я спросить хочу еще…

Но не договорила, чуть поморщилась от плача ползающих вокруг потерчат, от гула ревущего пушевика и прочих отвлекающих звуков. Взмахнула рукой – и вмиг всех как ветром сдуло. Стало так тихо, как может быть только в колдовском лесу, где ни птицы не поют, ни зверь не ревет.

Добрыня тут же отвлек ее вопросом, пока сама не начала спрашивать: мол, зачем тебе лук и стрелы, когда тут даже живности обычной нет? Думал, ведьма сразу заметит его уловку, но она даже с охотой поделилась, что нередко отправляется за дичью в обычный мир: лань бьет в осиннике, перепелов на открытых пространствах за лесом. Надо же мясом запасаться, она ведь человек, и ей питаться нужно.

Добрыня лишь сообразил, что она запросто покидает навь. Выходит, и им можно отсюда выбраться. Но заговорил о другом:

– Вот и угостила бы гостя, Малфрида душенька. А то у меня, кроме горсти ягод, с утра ничего более существенного во рту не было. А мне еще с Ящером предстоит потягаться. Ну зачем я ему такой обессиленный и вялый?

– Это ты-то вялый? – захохотала Малфрида. – Да ты с любым справишься, хоробр. У тебя, как погляжу, уже и седина на висках, но характер такой, как мне люб, – задорный, рьяный, отчаянный. Но вот одно мне интересно: не встречались ли мы ранее? Что-то знакомое в тебе вижу.

– Напоминаю кого? – круто изогнул бровь Добрыня.

Она рассматривала его, улыбалась, как только чародейка может – светло, ясно, лучезарно. Как тут не улыбнуться в ответ? Пусть она и ведьма темная, но устоять против такой трудно.

«Я не буду сейчас думать о том, что должен, – приказал себе Добрыня. – Время еще не пришло. Для меня главное – чтобы она мне доверилась. Ну сколько там у меня времени будет?»

Поэтому стал говорить о всяком: мол, раньше он воином был, но давно оставил меч и ходит по миру с гуслями, Велеса славит, людей веселит. И про чародейку Малфриду давно был наслышан, но даже не предполагал, что встретит ее тут. Ведь ее помнят на Руси, всякое о ней рассказывают.

– И что говорят? – сразу отозвалась Малфрида.

– А вот ты меня прими как гостя, накорми, напои, передохнуть дай, я тебе все и поведаю.

Она согласилась, позвала за собой. Шла по лесу, по пути на всякие дива указывала. То отвела ветви, чтобы он увидел светящихся, рассыпающихся искрами оленей, – вынеслись они из леса светлыми духами и умчались. То засмеялась, когда он замер при виде сползавшей по дереву зеленоватой девы с чешуйчатым хвостом: та смотрела на Добрыню, облизывалась темным длинным языком.

– Это она твой человеческий дух учуяла, – усмехнувшись, пояснила Малфрида. – Но не опасайся. Пока ты со мной, никто тебя тронуть не посмеет.

– А тех двоих, что убежали? Ну, Глоба, как я понял, знает, как тут уживаться с нелюдями. Я о девушке беспокоюсь.

Малфрида лишь плечом повела. Ишь, дева его волнует! Пусть гусляр успокоится. У дочки Домжара своя участь, однако не такая, чтобы волшебные существа посмели на нее покуситься. Нет на то у них позволения, да и знают они, что Забава не им предназначена. А вот напугать заносчивую девку могут. Но Малфриде до того дела нет.

Добрыня помрачнел. Он и сам не заметил, когда судьба дочери волхва стала ему не безразлична. Надо бы ей помочь, решил он, хотя понимал, что Забава раздражает ведьму и девушке лучше держаться от нее подальше. Может, со временем он как-то уладит все, а пока… Но тут его внимание отвлек доносившийся из леса громкий детский плач. Казалось бы, чего только в этом лесу не может быть, а вот крик ребенка все равно взволновал. Или какая-то нелюдь такие звуки издает?

Вскоре раздался какой-то тонкий свист – пронзительный, протяжный, долгий. Тут и Малфрида остановилась, стояла, опершись на налуч лука, наблюдала. Добрыня проследил за ее взглядом и увидел, как между огромными стволами мелькает летевшая над землей в ступе лохматая старуха – Яга, он сразу узнал ее, как будто раньше видел. А может, и видел? Но сейчас он куда больше смотрел на бьющегося и вырывающегося из костлявых рук Яги ребенка. Живого ребенка, человеческого, тут не ошибешься. Вон даже духи на его плач слетелись, махали вокруг перепончатыми крыльями, порхали бабочками; сова огромная, пролетая мимо, сверкнула желтым глазом, ухнула и в дупле скрылась.

– Сожрет ребенка? – спросил Добрыня негромко, словно опасаясь, что Яга услышит.

– Для того и забрала у людей, – сказала Малфрида и двинулась дальше. – Ей без этого нельзя. Стареет Яга, а плоть и кровь людская ей силу возвращают, чары преумножают. Вот и таскает она малышей из семей, где детей полон рот. Одним больше, одним меньше – что семье от того?

В ее голосе было равнодушие, да и говорила она негромко, однако Яга услышала, повернула длинное костистое лицо. У Добрыни кровь заледенела, когда страшная людоедка стала приближаться, а вот Малфрида только помахала ей рукой, словно приветствуя, и Яга зависла в воздухе над ними. Ее длинные седые космы разлетались на ветру, в тощих костлявых руках бился крепенький розовый малыш в короткой рубашонке. И, видать, так бился, что людоедка лишь на нем внимание сосредоточила, перехватила поудобнее и полетела дальше. А тонкий свист стал исчезать по мере ее удаления от них. Как и плач ребенка, который постепенно стих.

Добрыня почувствовал, что Малфрида наблюдает за ним, ждет, как он поведет себя. Но он молчал, и она спросила:

– И что на это скажешь, хоробр?

– Что тут говорить? Если ты, ведьма могущественная, равнодушна к тому, что с дитем станется, то мне чего переживать?

– И не жалко тебе мальца?

– Всех не обжалеешься.

– Ишь какой! А вот Глоба жалел. Он такой добрый и чуткий был, за всех переживал, всем помочь старался. Нечасто мне такие хорошие, как он, люди встречались.

В ее голосе прозвучала печаль. Но Добрыня лишь хохотнул.

– Так это потому, что он такой славный, ты и решила его стрелой прошить?

И, видимо, задел вопросом ведьму. Она резко повернулась, волосы ее взлетели, как от сильного ветра.

– Он посмел взывать тут к Распятому! Тут, в чародейском мире нави! Я этого допустить не могла!

Добрыня догадался: Сава и впрямь начал читать молитву, как обещал. И это разлютило Ящера, который, однако, ничего не смог с ним сделать. Потому так и лютовал, крушил все вокруг. А еще Добрыня понял, что у Малфриды не хватило сил справиться с Савой с помощью своего чародейства, потому и достала лук.

Гусляр и ведьма еще немного прошли, прежде чем деревья расступились и они оказались у сверкающего лесного озерца. Свет падал на него сверху, отчего вода искрилась и мерцала, но стоявшие вокруг деревья хранили лесной сумрак. Причем на одном из деревьев, на развилке мощных ветвей, Добрыня заметил пристроенную избушку – вроде тех, какие вятичи себе для охоты в чащах устраивают. В подобной и Забава жила, будучи невестой лешего. Добрыня даже подумал, что наверняка кто-то из вятичских умельцев и воздвиг ведьме такую по ее наказу… а потом тот же Ящер строителя сожрал.

Пока же посадник смотрел на озеро, над которым, будто мошкара, кружили всякие мелкие духи, как светлые, так и темные. При появлении ведьмы с гостем все они порхнули в их сторону – Малфриду сразу узнали, играли ее волосами, терлись о подол, мельтешили перед лицом и что-то пищали, даже рассмешили ее. А вот от Добрыни духи отшатывались, шипели злобно. Что учуяли – человека или христианина? Но сейчас о своем христианстве Добрыня даже думать опасался. Ему нужно было доверие Малфриды, и он не стал перечить, когда она велела ему искупаться в водах, а сама, как рачительная хозяйка, взялась готовить что-то для гостя.

Она легко взобралась по лестнице с перекладинами в избушку – а может, и взлетела, не углядишь, – позже вернулась, стала стряпать на огне у разведенного меж мощных корней дерева костра, но при этом то и дело поглядывала на купавшегося Добрыню. А ему-то что? Обмылся, вышел, обтираясь рубахой, стал одеваться. Малфрида в этот момент к нему приблизилась, обошла, стала гладить по спине, в волосы влажные пальцы запустила.

– Так ты Велеса служитель, боян? А как звать тебя?

– Да по-разному зовут. А как по мне, то любое имя, каким наречешь, мне по сердцу будет.

– А если Свенельдом назову?

Добрыня вздрогнул. Но продолжил улыбаться и сказал, что, мол, раз Свенельдом, так Свенельдом.

Он ел угощение, кашу рассыпчатую с кусочками мяса, капусту в сметане, творог крупчатый с медом. Уж кто бы там ни поставлял ведьме снедь, но она тут не бедствовала. Добрыне нравилось угощение, хотя от плотоядного взора сидящей рядом чародейки становилось как-то не по себе. И он опять постарался отвлечь ее разговором:

– Я знал одного Свенельда. Да что я, вся Русь его знала! Славен и велик он был, князья к нему прислушивались, волю его выполняли. В честь воеводы меня, что ли, нарекла?

Малфрида перестала лукаво стрелять глазами, как-то сжалась, поникла. Потом спросила:

– Если люди о человеке помнят только хорошее… значит, уже нет его среди них?

Добрыня долго пережевывал, прежде чем ответить. Итак, видать, она слишком долго пробыла в мире нави, если про столь славного воеводу ничего не знает. И он стал рассказывать.

Сперва коснулся прошлого Свенельда, его служения Игорю, Ольге, Святославу… Но Малфрида перебила: все это она и так знает. А вот что потом со Свенельдом случилось?

– После гибели князя Святослава Храброго воевода Свенельд стал служить князю Ярополку, воссевшему на престол в Киеве стольном.

– Христианину? – взвилась Малфрида. Но сама же осадила себя. – Ах, да ведь это еще княгиня Ольга постаралась привлечь внука к вере иноземной.

Добрыня облизал ложку, ожидая, пока она успокоится, и продолжил:

– О том, какой веры был князь Ярополк, люди всякое говаривали. Но что он на капище в положенные дни ходил – сам видел. И Свенельд за его плечом стоял, как верный его советник. Хотя и про Свенельда говорили, что он к христианству склонялся. Однако уважения к нему и славы его это не умаляло. А потом случилась беда: брат Ярополка Олег Древлянский убил на охоте старшего сына боярина Свенельда Люта.

– Что? Люта убили? Надо же! – Малфрида даже призадумалась, упершись подбородком о кулачок. – Помнится, Лют славный молодец был, разумный такой и собой пригожий. А вот Олег всегда казался мне противным мальчишкой. Не удивлена, что он такое лихо сотворил. Но с чего бы это?

Добрыня продолжил рассказ, поведав, что Лют владел частью земель в древлянском племени, доставшихся ему от родителя Свенельда, и что Олега это всегда бесило. Он утверждал, что только он князь древлянский, поскольку так порешила боярская дума в Киеве. Однако из почтения к Свенельду земли вокруг Искоростеня за Лютом все же оставили. И вот как-то столкнулись Олег и Лют на охоте во время осенних гонов за зверем. Олег тут же обвинил Люта в том, что тот охотится в его владениях, и приказал своим людям схватить сына Свенельда. А когда тот заартачился, Олег взял и пустил в него стрелу, убив на месте.

Свенельд, прознав про то, сильно разгневался. Он явился в палаты к Ярополку и приказал, чтобы князь наказал убийцу его сына. И Ярополк послушался своего верного воеводу, собрал рать и двинулся в древлянские земли. Олег же, прознав, что брат на подходе, да еще и со Свенельдом, не рискнул встретиться с ними и кинулся в свой город Овруч. Причем так кинулся, что и его воины, опасаясь кары за смертоубийство, тоже помчались за ним. И так уж вышло, что на мосту у ворот Овруча случилась страшная толчея. Люди давили друг друга, толклись, и в итоге Олег в той гуще вывалился из седла и через перила моста рухнул в ров, а следом за ним и конь его. Там и другие попадали, так что когда явился Ярополк со Свенельдом, то во рву было настоящее месиво. Ну и Олега, всего изломанного, оттуда достали потом.

Ярополк тогда сильно убивался. Винил во всем Свенельда, дескать, из-за него родной брат князя погиб. Вот тогда Свенельд разозлился и уехал. Но в Киев не вернулся, отправился куда глаза глядят. Люди так и не узнали, где он обосновался. Правда, рассказывали, что оставшийся сын Свенельда, боярин Мстиша, порой навещал его, но где отец укрылся, не сказал Ярополку. А позже и Владимиру не признался в том. Этот Мстиша – хитрый парень: когда Владимир захватил Киев, он отсиделся у себя в Дрогожичах, а после едва ли не одним из первых к победителю на поклон явился, чтобы напомнить, как верно его отец служил всему роду Владимира, и сам обещал так же служить. Владимир его приветил, но сколько бы ни пытался узнать, где сам Свенельд, жив ли еще, Мстиша так и не сказал. Дескать, отшельником-пустынником живет его родитель, с князьями никакого дела иметь не желает. Богу молится. Вот Владимир и не стал старого воеводу тревожить. Однако с тех времен много воды утекло. Может, и помер уже прославленный Свенельд.

Малфрида за все время рассказа сидела притихшая, молчаливая. Но тут изрекла: не верится ей, что Свенельда уже нет среди живых. Она бы сердцем почувствовала, если бы он ушел. Не чужой ведь ей человек.

– А ты погадай на него. Ты же чародейка. Может, и проведаешь, как там все у Свенельда.

Но Малфрида только опустила голову, завесившись длинными спутанными волосами.

– Не могу. Свенельд крещение принял. А крещеных проследить у меня невыходит.

– Однако, видать, ты уже пыталась вызнать о нем, – закусив сорванный стебель, заметил Добрыня. – Видать, важен для тебя Свенельд прославленный. Я вот даже припоминаю, как люди сказывали, что боярыней Свенельда ты некогда хаживала. Жили вы вместе. А теперь в память о нем и меня Свенельдом наречь захотела.

Ведьма вдруг разозлилась, глаза желтизной вспыхнули.

– Вижу, много чести тебе, бродяга, называться славным именем первого на Руси воеводы. Ладно, забудь. Иное имя тебе завтра придумаю. А пока… отдыхай, раз ты мой гость.

– И что, Ящером сегодня меня пугать не станешь?

Она лишь посмотрела пронзительно. Казалось, что сейчас что-то злое ответит, мрачное. Но она лишь махнула рукой на лестницу, что вела в избушку. Сказала, чтобы располагался, там его никто не потревожит. А она пока…

Что «пока» – не сказала. Отодвинулась от гостя. Но он не унимался, все твердил, что за спутников своих, Забаву и парня, волнуется.

– Ничего с ними без моей воли не случится, – не выдержала наконец ведьма. И, словно вспомнив о чем-то, сразу ушла – печальная, гордая, одинокая. Добрыне даже жалко ее стало. Но жалеть чародейку он себе не позволил. Не для этого сюда явился.

Он обследовал ее избушку. Удобная она у Малфриды была, по-своему богатая. Волоковые окошки открыты в ночь, наличники в резьбе. Ложе широкое стояло изголовьем к бревенчатой стене – не какие-то там полати, а как господская одрина. Да еще тканым покрывалом застеленное. Добрыня это покрывало внимательно оглядел. Нитка была шерстяная, но шелковой тесьмой проплетенная. Вот он и стал шелковые нити выплетать, совсем изорвал покрывало. Зато из шелка ему удалось сплести крепкий шнурок-удавку. Закинуть такой на шею чародейке да сдавить посильнее. Но понимал, что с такой, как ведьма, это будет непросто. К тому же, учитывая ее страшную силу, лучше камнем сперва оглушить. И Добрыня долго бродил в сгущающихся сумерках вдоль озера, выискивал, где покрупнее булыжник. Или какая из коряг покрепче. Мало ли что ему может пригодиться, когда час настанет?

За всеми его хлопотами наблюдали лесные нелюди. Один раз белесый призрак какой-то старухи за плечом замаячил; она разевала беззвучно рот, как будто браниться пыталась, норовила костлявыми руками коснуться, но отдергивала их, словно обжегшись. А то и вообще дивное произошло: земля вокруг стала подрагивать, гул равномерный и тяжелый раздавался, словно двигался некто невероятно огромный. Добрыня даже о Ящере подумал, но потом заметил двух здоровенных седых мужиков, возвышавшихся над самыми высокими деревьями. Они шли друг за другом сутулясь, тяжело ступали, будто каждое движение огромных тел давалось им через силу. В сумеречном свете их лица казались печальными, как на похоронах, одеты тоже были во что-то темное, но уж больно истрепанное, все в прорехах. В какой-то миг Добрыне показалось, что его заметили, – тяжелый бесстрастный взор одного из них, словно проникая сквозь чащу, был обращен к Добрыне. Потом и другой посмотрел. От этого пустого, неживого взгляда даже кровь в жилах застыла. Но потом гиганты двинулись дальше, ушли, так же медленно ступая, только гул их тяжелых шагов еще раздавался, пока не стало тихо. Добрыня понял – волоты это были, древняя раса, обитавшая тут в древности до того, как начали расселяться люди. В сказах старинных говорилось, что волоты в чем-то прародители славян, но уж больно тяжелы для матери-земли они были, вот и вымерли, перестали плодиться, оставив лишь частицу своей богатырской крови в самых сильных хоробрах. Но увидеть их тут, в нави… Добрыня понял, что в этом мире все столь древнее, что тут даже смогли доживать свой век последние древние великаны волоты.

Ночь текла своим чередом, Добрыня даже подремывать начал, но боролся со сном. Заснуть ему было страшно – нет ничего хуже того, чтобы оказаться беспомощным перед тем, кто зовет его во сне. Зато всех этих скалящихся и подползающих духов навьего леса он отчего-то совсем не опасался. Даже перед волотами, которые так впечатлили его, Добрыня от страха себя не потерял. Может, потому что он сын Малфриды и в нем есть частица ее колдовской крови? Однако, скорее всего, эту спокойную уверенность Добрыне дали рассказы Свенельда, пояснявшего ему, еще отроку, что человек сильнее нелюдей и духов. Потому и уходят они в свой мир нави, куда обычному смертному без провожатого нет хода. Свенельд в этом разбирался, он не только рати водил, но и сражался с колдовством, с нежитью, духами, упырями. Добрыня всегда старался на Свенельда равняться и страстно желал, чтобы именно Свенельд оказался его отцом. Ведь неспроста воевода всегда ему покровительство оказывал. Как-то Добрыня даже спросил о том Свенельда. Но тот резко покачал головой, приказав больше об этом не спрашивать. А ведь Малфрида до сих пор Свенельда не забыла. Может, и признается… О таком только женщина знает.

Сквозь ночной сумрак со всполохами призрачного света прошла неприкаянная тут Дрема. Дреме надо в мире людей быть, там она расслабление и сон спокойный дает. А тут Добрыне пришлось облить себя водой из озерца, чтобы согнать наваливающуюся сонливость. Нет, заснуть ему тут, да еще без креста, опасно. Сколько он так, без отдыха, продержится? И где это его мать-чародейка шастает? Так ведь и не признала Добрыню… Да и помнит ли такая, как она, что у нее когда-то дети были? Похоже, уйдя из обычного мира, она сама превратилась в нелюдь.

О том, что в Малфриде осталось нечто человеческое, Добрыня узнал, когда она неожиданно возникла рядом. Похоже, он все же задремал, когда вдруг ощутил, как его обнимают нежные, теплые руки, как к телу прижимается горячее дрожащее тело, как уста опаляют уста. И это было так сладко! Еще сонный, расслабленный, он вмиг почувствовал горячее желание, ответил на поцелуй, отдался этим объятиям, потом и сам стал целовать ее жарко. Она же навалилась на него, урчала, как кошка, руки ее шарили у него под одеждой.

– Возьми меня, любый, – прошептала, когда от поцелуя у обоих перехватило дыхание. – Возьми меня всю… Я так истосковалась по жаркому мужскому телу!..

Совсем близко он увидел ее закрытые глаза, влажные алые губы, упавшую на чело волнистую темную прядь… Почти такую, как он спрятал у себя за поясом, когда у него в руках истончилась чешуйка Ящера.

Миг – и он отстранился.

– Погоди!

Малфрида словно не слышала, вновь обвила его руками и ногами, вновь прижалась, бурно дыша. Одежда сползла с ее плеча, оголив крепкие белые груди с крупными сосками. Устоять против страсти чародейки было так трудно…

Но он вырвался почти грубо.

– Погоди немного!.. Дай сказать…

– Потом скажешь. Я вся горю, я изнемогаю! Иди же ко мне.

Но Добрыня разнял обнимавшие его руки, почти отполз от нее, заслоняясь.

– Нельзя! Ни в одном мире порождение со своим же порождением не сходится. Сойтись нам – страшное проклятие на головы обрушить. Мы ведь близкие родичи с тобой… Ближе и не бывает.

Вот он и сказал то, о чем сперва не думал говорить – что она его родила. Ибо не знал Добрыня, как ее сейчас остановить. Она была такой сильной… такой влекущей, желанной. Ему необходимо было напомнить не столько даже ей, сколько себе, что они не могут, не смеют сойтись плотски!

И, заметив некую растерянность на ее лице, он посмотрел в затуманенные глаза женщины и твердо произнес:

– Я твой сын Добрыня. Ты родила меня в древлянской земле во время похода княгини Ольги на это племя.

Малфрида села, подняла на него глаза и смотрела не отрываясь. Еще растерянная, еще полуголая, бурно дышащая. А его вдруг обуял дикий стыд. Отвернулся, отошел и несколько раз со всей силы ударил кулаком по стволу дерева, так что боль отдалась в плече, костяшки пальцев закровило. Но надо было сообразить, что сказать дальше. Малфрида наверняка слышала о нем, о советнике и воеводе князя Владимира, – да кто о нем на Руси не слышал! Поэтому скоро поймет, вспомнит, как он помогал князю-крестителю.

– Значит, такие дела, – начал он, убирая с глаз упавшие волосы. – Я тебя давно искал. Ты же мать мне, я о тебе столько наслышан, вот и хотел повидаться. А нашел – узнал, что ты служишь Ящеру. Сперва думал, что болтовня все это. Теперь понял – не лгут люди. Но я уже здесь, я все оставил ради нашей встречи…

Он говорил еще и еще, старался не смотреть на нее, но она подошла, одежду стянула у горла, брови нахмурила. И сказала властно:

– А ну смотри на меня!

Он смотрел. А ведьма шарила взглядом по его лицу, словно ощупывая, потом осторожно рукой коснулась.

– Нет, ничего не чувствую. Так ты Добрыня, говоришь? Тот Добрыня, который Владимиру помогал во всех делах? И в крещении, – добавила совсем тихо, но при этом вдруг зарычала утробно, лицом потемнела, глаза же, наоборот, вспыхнули. И клыки появились. Жуткая стала!

– Я помогал твоему внуку! – с нажимом молвил Добрыня. – Сыну нашей Малуши и князя Святослава. Моему сестричу и правителю Руси! Ты хоть это понимаешь? Сама ведь всегда князьям верой и правдой служила.

Вот это ей было понятно. Даже отступила, глаза погасли.

– Я ушла от вас всех, – произнесла через время. – Вы своей верой хотите меня погубить. Погубить все, что мне дорого.

– Времена такие, – буднично ответил Добрыня. – Все меняется.

Потом они долго молчали. Ведьма опустилась на большой корень под дубом, Добрыня расположился неподалеку. С виду спокойный, он сам напряжен был, не знал, что эта оглашенная еще вытворить может. С такой надо быть начеку. И заготовленную ранее тесемку-удавку держал поближе, а рука в любой миг могла к камню потянуться. Ну же, посмотрим, кто кого!

Малфрида произнесла негромко:

– Столько лет прошло уже… Чем докажешь, что ты мой сын?

– Сама же говорила, что кого-то напоминаю тебе. Значит, узнаешь. Пусть и оставила, когда я еще мальчишкой был. Теперь же вырос. Больше сорока весен пережил как-никак. Да ты и сама должна то помнить.

– Не то, – вяло сказала Малфрида.

Добрыня понял: вроде как узнала, но поверить не хочет. И как-то даже по-детски обидно сделалось: и тогда его бросила, и теперь признавать не желает.

– Ты говорила, что я родился голубоглазым, – почему-то вспомнилось ему. – А потом глаза у меня потемнели. Малк, отец мой названый, часто говаривал, что в детстве я на тебя был сильно похож. Теперь, наверное, изменился.

Что еще ей сказать? Он понимал, что нужно ее задобрить, чтобы потом на откровенность вызвать. Ну не любовником же ее для этого становиться! Хотя Добрыня не был уверен, что, даже признав в нем сына, она станет к нему добрее.

Но оказалось, что именно упомянутое Добрыней имя Малка больше всего задело Малфриду. Глаза расширились, грудь стала взволнованно подниматься. Спрашивать не стала, но Добрыня все же решил поведать.

– Давно не виделся я с названым родителем. Дел-то сколько у меня было, да и где только ни носила судьба. Но порой доходили вести о нем.

Так он поведал, что добрая молва идет о Малке Любечанине. И детей у него с супружницей его Гапкой родилось немало. При этих словах заметил, как ведьма вздрогнула, ссутулилась, обхватила себя за плечи руками, словно озябла. Но не перебивала, и он продолжил. Пусть. Чем больше вспомнит, тем больше веры ему будет. Поэтому уже буднично поведал, что все дети Малка и Гапки сильны и здоровы – три дочери уже замужем давно, из сыновей двое в купцы подались, еще двое, так же как и Малк, лекарским делом занялись. Вроде как только один ребенок уродился хворым, даже мастерство Малка его не спасло, и помер он еще в отроках. А когда Малк в старости сам прихварывать начал и все поняли, что время его пришло…

– Не рассказывай, – остановила его Малфрида. – Пусть он для меня живым останется.

Что-то такое промелькнуло в ее тихом голосе, и Добрыня понял: осталось в ней нечто человеческое, не совсем нелюдью стала. И он решился спросить:

– Ты вон и женой Малка была, и за Свенельдом жила как его боярыня. Да и Игорь князь, как поговаривали, любился с тобой до беспамятства. Мне такую мать иметь… Лучше скажи, кого любила больше всех?

А зачем спросил – и сам не ведал. Может, все же хотел узнать, от кого родила его Малфрида.

Но она ответила странное:

– Кого сильнее всех любила, того и погубила. И больше я своему сердцу не позволю этой мукой любовной захворать. А все эти любушки… Так, прихоть одна и голод тела.

И тут Добрыне окончательно все стало ясно. Он подсел и осторожно сказал:

– Ты когда Ящером становишься, совсем уже не человек?

Малфрида отскочила от него:

– Эй, ты!.. Что себе позволяешь? Что удумал обо мне!

Но Добрыня продолжал говорить негромко и спокойно. Дескать, он понял, что та темная сила, что живет в его матери, все больше завладевает ею. Ему нужно это знать, ведь они одной крови. И он догадался, что она ушла от людей, чтобы они не прознали, что с нею творится, удалилась в эти дикие леса вятичей, спряталась в навьем мире. А весь ее уговор с вятичами – просто использование их. Того же Домжара наверняка заставила себе служить, сделала его великим волхвом, помогла подняться, чтобы он ей в свою очередь помогал. Племя живет перед ней в страхе, но своих молодцев ей отдают не просто в жертву, а Малфрида сама себе выбирает того, с кем потом любиться. И пока она живет и милуется с избранным, Ящер племя не трогает. Потому что нет в ней тогда ничего от чудища, избавляет ее плотская любовь от чар, а заодно и от превращения в Ящера. Но раз нет в ней истинного чувства к избраннику, то постепенно он начинает ей надоедать. Может, и присущее ей волшебство берет верх и она оставляет милого, начинает избегать, пока вновь не получает полную силу. Вот тогда снова превращается в Ящера и либо пожирает полюбовника, либо… Невесть куда они деваются. Это Добрыня пока еще не понял. Зато отметил, что чем дольше мил ей избранник, чем дольше она с ним любится, тем дольше вятичи живут в мире и покое. Подозревал даже, что Малфрида сама томится, если долго остается чудищем, и тогда начинает требовать новую жертву. Точнее, нового полюбовника. Другое непонятно: зачем ей девки нужны? Что с ними делает?

– Ну, с девками все по уговору, – неожиданно ответила Малфрида. – Однако тебя это не касается.

Она смотрела на Добрыню исподлобья, взгляд недобрый, но и несколько затравленный.

– Как догадался?

– Сава… то есть Глоба мне невольно подсказал. Я ведь уразумел, что он тобой зачарован был. Видно, ладно вы с ним жили. Сколько там он говорил? Два с лишним года? Со слов вятичей выходит, что столько же и Ящер не появлялся. А затем ты парня этого пожалеть решила, не стала убивать, а отправила невесть куда, лишив памяти. Сама же еще кого-то сюда забрала. Но, видать, новый полюбовник быстро тебе надоел. Вот и стала новые жертвы требовать тому чудищу, какое владеет тобой, лишая всего человеческого.

Ведьма вдруг рассмеялась.

– Похоже, ты и впрямь Добрыня, мною рожденный, если разгадать все смог. А уж ума ли у тебя палата или иначе как постиг… да не важно.

Она встала, откинула за плечи пышную гриву.

– Спать, что ли, пойти? Я всю ночь да весь день бродила, а отдыхать все же когда-то надо. Вон снова ночка настала, и кто знает… – Она улыбнулась Добрыне нехорошей улыбкой. – Кто знает, высплюсь ли я сладенько или что-то сотворю, о чем сама потом не вспомню.

Она хотела уйти, но Добрыня удержал:

– Постой! Я ведь тоже спать тут опасаюсь. Ибо тоже не ведаю, что со мной случится.

Но Малфрида не больно-то обратила внимание на его слова.

– Да ничего тут с тобой не случится! Ты вроде боязливым не выглядишь, так с чего переживаешь? Вот Глоба, тот смелым был, за что и любила его долго. Ничего он не боялся и любить умел всем сердцем. Эх, такого парня Распятому отдали в услужение! Теперь ничего путного из него не выйдет. А ведь я и впрямь хотела спасти его, вернула людям. Лишила памяти, подальше услала, надеялась, что он новую жизнь начнет. Даже скучала по нему потом. Пока новый любушка меня не утешил.

– А с новым как поступила?

– Как смеешь ты спрашивать?

– А чтобы сама не забывала, что ты уже не человек, не женщина.

Малфрида склонилась к Добрыне. Лицо ее стало темнеть, странные трещины по нему пошли, превращая его в чудовищную маску, рот растянулся, клыки полезли наружу. Добрыня отшатнулся от нее, помимо воли сделав крестное знамение:

– Во имя Отца и Сына и Святого духа!..

И получил когтистой лапой по лицу. От резкой боли вскрикнул неожиданно. И уже со злостью вскрикнул:

– Ах ты тварь!

Едва не кинулся на нее, однако она отбросила его с невиданной силой. Но уже через миг стояла перед ним растерянная, взлохмаченная, одежда вновь растрепалась, сползая с плеча. Ведьма стыдливо запахнулась в нее и убежала. Как лань скакнула через коряги, унеслась в темную чащу. Только анчутки^[1337] крылатые заметались в мерцающем призрачном свете над погасшим к ночи озером, только кикиморы хохотали за деревьями, да ухало где-то в глухой чаще.

«А ведь она чего-то боится, – понял Добрыня. А потом, прислушиваясь к звукам из темного леса, иное подумал: – Как там мои приятели поневоле, Забава и Сава?»

За себя он уже не опасался. А еще был озадачен тем, какой уговор мог быть у ведьмы с жертвенными девушками. И решил, что завтра, как рассветет и вся эта нечисть успокоится, он непременно пойдет искать Забаву.

(обратно)

Глава 7

Малфрида просыпалась, ощущая, как согревается тело под солнцем, как его яркие лучи пробиваются сквозь ее сомкнутые веки. И, уже окончательно приходя в себя, догадалась, насколько бурной была ее прошедшая ночь. Она опять была не она, а некто другой. Некто, кем она уже начала привыкать становиться. Она была Ящером, в которого превращала ее темная кровь. Даже порой против ее на то воли.

Ведьма уже давно не пугалась этих превращений. Хотя ломота во всем теле была такая, как если бы трудилась на ниве не разгибая спины. Переворачиваясь на бок, Малфрида даже застонала. И открыла глаза.

Она пробудилась на солнечном склоне, лес тут отступал, внизу журчал ручей, в который радужно стекали воды волшебных источников. Малфрида знала это место – тут, вне зарослей лесной чащи, порой любили посидеть два волота, великаны древней расы. Оба были стариками, оба уже плохо соображали из-за своей дремучей древности, но даже эти вырожденцы на дух не переносили Ящера, каким она становилась по ночам. И если сейчас она так спокойно отдыхает на их излюбленном склоне, значит, древние великаны ушли в дальние пределы нави и не скоро вернутся. Если вернутся вообще.

Потягиваясь, ведьма откинула взлохмаченные волосы, одернула истрепанный подол длинного темного одеяния, привстала. Все вокруг сияло и искрилось, порхали бабочки, а в сумраке леса, куда не попадал свет дня, кто-то дребезжаще хихикал под корягами. Может, и ей стоит пойти и посмеяться с духами леса? Это отвлечет от мыслей о том, что темная кровь ее родителя все больше берет над ней верх. Тяжело это – днем быть чародейкой, наслаждаться своей колдовской силой, а потом… потом тебя всю распирает – и ты становишься чудовищем.

Первое время Малфрида даже не понимала, как это происходит. Но постепенно память стала услужливее, и как сновидения начали возникать картины: то она падает огромным телом в воды озера, то сносит хвостом высокие деревья. В этом было свое удовольствие – ощущать такую мощь! Дальше – больше: Малфрида-Ящер отрастила крылья, одни, вторые, начала учиться взлетать. Чувствовать силу и ловкость во время полета было упоительно! Но было нечто, что пугало ведьму…

Давно, много лет назад, Малфрида обучилась, как волшебными заговорами превращать себя в другое существо, и могла взлететь соколом или вороной, бежать кобылицей, прыгать зайцем. Но в такие мгновения всегда все помнила, даже будучи в чужом облике, оставалась собой. Когда же превращалась в Ящера… ею владел именно Ящер. А чудовище хотело во тьму, за Кромку, откуда то и дело слышался зов.

Чтобы темнота окончательно не подчинила ее, Малфриде надо было время от времени становиться человеком. Ей это нравилось: увлечься кем-то, отдаться, как обычная баба, ощутить свою женскую плоть как ценный дар. Сильная людская страсть, сплетение тел, яркие чувства возвращали ее самой себе. Так некогда Малфрида сошлась с крепким и статным вятичем Домжаром. Его тогда иначе звали, она уж и позабыла прежнее его имя. Хотя и помнила, какой он был сильный и ласковый, как она наслаждалась его близостью, его заботой о себе. А еще ей нравилось, что он так любит свою маленькую дочь Забаву: не всякий мужик возьмется нянчить дочь, не бросив ее на женщин рода.

По сути, можно было и остаться с ним, жить, как обычная жена со своим мужем живет. Однако Малфрида уже убедилась, что это не ее удел. Да и не так важен был для нее сам Домжар. Куда этому лесному вятичу до тех, кого она ранее любила! Удалой, бесшабашный Свенельд, решительный князь Игорь, мудрый и ласковый Малк Любечанин и последний, ромей Калокир, красивый, пылкий и разумный, который как никто другой проник в ее сердце, но и больше всех разрушил ее веру в любовь^[1338].

Но про погубленного ею Калокира Малфриде вспоминать было больно. Даже пригожий Домжар не мог отвлечь ее от этой боли. Да и надоел он быстро ведьме. Однако вятич был нужен ей, особенно когда поняла, как он хочет возвыситься. Вот тогда Малфрида и пообещала ему помощь, заключила с ним уговор, заставив поклясться в верности на собственной крови. Это была страшная клятва – нарушивший ее должен был поплатиться жизнью. Что в итоге и произошло с Домжаром. Малфрида ценила его, пока он верно служил ей, за что расплатилась с ним сполна: и служителем главного капища сделала, и власть дала, и чудеса за него совершала, учила, что и как сказать людям. А от него всего-то и блага было, что когда-то приютил, а позже она сговорилась с ним создать легенду про Ящера, хранителя племени заокских вятичей, для которого надо выбирать жертвы.

Но не о Домжаре сейчас думала ведьма. Обмывшись в ручье, расчесывая пальцами темные пышные волосы, Малфрида гадала, как вышло, что этот назвавшийся Добрыней чужак разгадал все ее тайны. Сын? Она и верила в это, и боялась поверить. Ибо тот, кого она родила, был скорее ее бедой, чем радостью. В свое время она пообещала отдать его в жертву Кощею^[1339]. Не вышло. Позже, решив стать просто женой лекаря Малка, она постепенно привязалась к маленькому Добрыне, даже по-своему полюбила это дитя. Дитя ее унижения и боли. И все же по сей день, когда Кощей искал с ней связи, он напоминал, что она его должница. Даже убеждал, что, если Добрыня останется на Руси, от него будет беда всему чародейству.

Но от Добрыни и впрямь вышло зло. Он пошел по иному пути, чем ему было предназначено, он менял жизнь на Руси. Как-то Малфрида навестила своего внука Владимира и поняла, какую власть имел над ним Добрыня. По рождению Владимир должен был стать мягким и послушным, но рядом с ним находился решительный дядька, который учил его, направлял, воспитывал. Владимир в итоге стал тем, кем стал, – крестителем Руси. Добрыня его в этом поддержал. Разве могла подумать Малфрида, что ее сын и внук пойдут против всего, что ей дорого? А вот Кощей упреждал, что такое случится. Теперь же новая вера завладевала сердцами и умами русичей, они отступались от того, во что верили их пращуры, во что верила сама Малфрида. И мир чародейства, мир духов и нелюдей отступил. Ибо все они слабеют, если их не почитают, не боятся, а поступают по-своему. Или по воле Бога, как нынче говорили новообращенные люди на Руси.

Однако Добрыня теперь тут, и как ей быть с ним? Он умен, хитер, отважен. Он сам напросился попасть в мир нави, все разгадал, но ничего тут не боится. В глубине души Малфрида даже гордость чувствовала, что у нее такой сын, но в то же время понимала, насколько они чужие. И это при том, что они были одной крови, ее людской крови… и ее темной крови. Она была заложницей этой тьмы, сколько бы ни пыталась сохранить в себе человека.

Остаться человеком ей хотелось, она наслаждалась своим умением радоваться и переживать. Вся окружавшая ее нежить, эти бездумные, беспечные нелюди… Она скучала среди них. Их нарочитое постоянное веселье ее утомляло. Оно не было настоящей радостью, это было лишь стремлением не заскучать в долгой бездушной жизни. И Малфрида, покинувшая мир людей, особенно остро это чувствовала. Как и чувствовала, что духи ощущают ее тоску. Ведьма понимала, что это их злит, что однажды она может потерять свою связь с ними и из госпожи превратится в преследуемую дичь. Духи очень чутки к состоянию людей, они улавливают, кого нужно сторониться и бояться, а кто может стать их жертвой.

Это были грустные мысли, неуместные в такой ясный солнечный полдень. Полдень… Духи сейчас на покое: вон дремлет берегиня над своим источником, ее тонкие голубоватые волосы почти слились со струями, сбегающими в воду. Корягой застыл темный пушевик – не зная, и не поймешь, как могут мерцать недобрыми зеленоватыми искрами его глаза среди выступов коры. Малфрида всех их сейчас видит глазами человека. Ну а ночью опять станет Ящером. И она лишь подумала, что хорошо, что ушла подальше от избушки, где остался Добрыня. Ибо Малфрида не желала сыну зла. Значит, ей следует поскорее вывести его из этого чародейского мира. Пусть живет себе там, среди людей.

Этот мир нави – лесной, болотистый, порой холмистый, порой степной – иногда менялся, в зависимости от обитавших в нем духов. Так, когда кикиморы перетаскивали водяного в новый водоем или он сам переплывал куда-то по реке, его прежнее озеро начинало зарастать тиной, там поселялись болотницы, накапливали дождевую влагу, рыли глубокие топи, заполняя их похожими на обычную траву водорослями. Если мавки, испуганные грозой, покидали свой куст или дерево, оно вскоре засыхало, валилось, и постепенно образовывались непроходимые чащи, где уже устраивались иные духи: торчали искривленные коряги-пушевики, выглядывали из трухлявого дупла голые одутловатые дупличи. Если же где-то начинали появляться духи степей с человечьими или змеиными головами, то они, бегая, как кони или туры, сносили любую поросль, вытаптывали открытое пространство. Много еще чего было в мире нави, духи обитали тут исстари, но, увы, были слабосильными перед людьми с их кипучей деятельной жизнью, потому и уходили от них. Здесь, в нави, они могли существовать до тех пор, пока не превращались в легких призраков, пока не исчезали, забытые теми, кто переставал в них верить, поклоняться и опасаться.

Но было и в этом призрачном мире то, что роднило их с миром яви. Солнце. Его лучи проникали всюду. Вот по небесному светилу и определяла направление Малфрида, когда отправилась разыскивать Добрыню. Ночью, став Ящером, она далеко унеслась от своей лесной избушки, построенной когда-то для нее очередным полюбовником. Имя его она уже забыла, как и не могла вспомнить, почему они расстались. Наверное, он просто надоел ей и она его уничтожила, пока была чудищем, а может, просто заколдовала, превратив в птицу или зверя, отправив из нави в явь, в мир людей. Если не попадется охотнику такой превращенный, то со временем может вернуть свой человеческий облик. Правда, помнить о том, что с ним было в нави, вряд ли сможет. Заклятие беспамятства Малфрида хорошо умела накладывать. И только Глобу она вернула в явь человеком. Но Глоба, такой любящий, красивый, а главное, так желавший ей помочь, заслужил это… Неразумны были его попытки, зато исполнены надежды и искренни. А искренность Малфрида в людях ценила. И если ценишь человека, да еще такого пригожего, верного, ласкового, то тут и до настоящего глубокого чувства недалеко. Но именно этого Малфрида и не могла себе позволить.

Она помнила, как вывела Глобу к великой реке Волге, сама наложила на него заклятие беспамятства, самое сильное, какое знала. Ведь, оставшись человеком, Глоба мог рассказать людям о Малфриде. А оказалось… То, что ее самый милый пленник станет христианином, пойдет служить Распятому, ведьме тогда и в голову не приходило.

После расставания с Глобой она скучала по нему какое-то время. Но потом у нее появился новый любушка, с которым и успокоилась: новая привязанность быстро излечивает от прежней – это Малфрида хорошо усвоила. Но, видимо, Глоба все же был лучше других, ибо, когда Домжар сообщил, что парень вернулся, она испытала нечто похожее на радость. Она-то радовалась, а вот Домжар места себе не находил. Явился к ней сам не свой, испуган был и все твердил, что не знает, как объяснить возвращение отданного в жертву, опасался людских расспросов и гнева. Впрочем, Домжар никогда особым умом не отличался. Особенно утомлял ведьму рассказами о дочке Забаве. И постепенно расположение Малфриды к милой девочке Забаве переросло в раздражение. К тому же дочь волхва и впрямь выросла на редкость красивой, а Малфрида, пусть и выглядела как пригожая молодица, все же была в том возрасте, когда юные девушки начинали вызывать у нее раздражение.

Но того, что Забава решит перечить воле чародейки, даже Малфрида не ожидала. Как посмела! Да кто такая эта дикарка вятичская? Хуже всего было то, что Глоба к девушке проявлял интерес. Посмел сбежать с ней. И такой ярости, какую почувствовала ведьма, увидев их вместе, она уже давно не ощущала. Малфрида поняла, что в ней взыграла обычная бабья ревность. По сути, это даже оживило ее, позволило почувствовать прежние страсти и волнения. Однако теперь она уже не была жертвой и могла разделаться с любым, кто пойдет против ее воли. С той же соперницей Забавой. Но она не ожидала, что Домжар ради дочери посмеет предать свою благодетельницу Малфриду. Да кем бы он был без ее помощи?!

Погубить Домжара ведьма имела право – он нарушил их уговор. И с девкой его она поступит так, как сама решит. Вернуть же Глобу была только рада. А тут еще и этот вызвался… чужак. Гусляр. Такие по свету бродят, много чего ведают, вот и подумалось: «Новости из мира от него узнаю, потешу душеньку». Да и хорош собой был пришлый. Пусть и не юнак, но все же стать гордая, волосы густые, даром что с легкой сединой, а глаза… Это теперь она поняла, что его глаза походили на ее собственные очи. А взгляд таких темных пронизывающих очей мало кого мог оставить равнодушным. Вот и решила: не с Глобой, так с этим полюблюсь. А то и с обоими! Давно она так не тешила себя, а страсти в ней и на двоих хватит.

Однако то, что вдруг стал вытворять Глоба, Малфрида не ожидала. Едва они оказались одни на берегу озера, едва она, раскрыв объятия, шагнула к нему… Малфрида и предположить не могла, что в этом милом парне появилась новая, неведомая ей сила. Ее едва не скрутило, когда парень стал взывать к своему Богу. И это здесь! В хранимом мире нави! Вот тогда от ярости ведьма сама не заметила, как превратилась в чудище. И владело ею только одно желание: погубить, уничтожить охристианившегося полюбовника. Она носилась как буря, тянулась к нему… однако так и не смогла найти его, не смогла увидеть, а потому крушила все вокруг, билась о землю, о кусты, драла когтистыми лапами кору на деревьях. Пока не обессилела и не стала опять человеком. Обиженной, преданной женщиной. Ну а потом… Лук со стрелами у нее хранился в избушке на дереве. А против стрелы с каленым наконечником никакая молитва христианская не поможет.

Это теперь ей казалось странным, что позже она неожиданно для себя послушала гусляра и вернула Глобе силы. Или, может, ей самой захотелось спасти парня? Как там называл Глобу гусляр? Сава. Ладно, пусть будет Сава, хотя это чужое, непривычное ей имя. Христианское, что ли? Плевать. Главное, что христианская сила Савы как будто ушла, когда он был в беспамятстве. Иначе как понять, что ему помогла чародейская вода? Ясно, что в нави все колдовское увеличивается, вот и не владевший собой Сава-Глоба поддался волшебству. После такого дива Малфрида стала надеяться, что теперь-то парень разочаруется в своем Христе нездешнем, поэтому прошлой ночью отправилась его разыскивать. А вышло…

Это сейчас, при свете солнца, лес казался почти обычным. Однако ночью, когда чародейка с надеждой искала своего милого вятича, лес был полон дивных существ, искрящейся силы чародейства. Как Сава мог не проникнуться всем этим? Ну да, он за девкой Домжара побежал, но что ему Забава, когда вокруг такое!

Ночью Малфрида шла по их следу, как хорошая ищейка. А вокруг что только не мельтешило! То полисун^[1340] присоединялся к ее веселому бегу, то перестричник^[1341] мелькал рядом, а то светлые звери-заманихи появлялись. Один из них белым ярким видением оленя проскакал, и при каждом его прыжке казалось, что самоцветы летят брызгами у него из-под копыт. Если в мире яви в густом лесу такой пронесется мимо человека, тот, забыв все, кидается вослед, собирает драгоценные камни, которые позже с первым лучом превратятся в капли росы, а человек уже в такой чаще, что и выхода нет. Потом и росомаха волшебная показалась, и каждый ее след отливал во мраке золотым сиянием. Если такая кому из людей покажется, мало кто сможет оберегом от нее охраниться, большинство же, забывая обо всем, бежит за ней, пока хитрая росомаха-заманиха не увлечет в непроходимую глушь непутевого охотника за златом. Так люди и пропадали, покидая мир яви. Но теперь настали времена, когда звери-заманихи только тут и могли собираться. Их много было в нави, Малфриде они были привычны. Однако в какой-то миг она вдруг заметила, что все эти существа как будто исчезли. Подобное озадачило ведьму. Даже остановилась, стала озираться.

Нутром уже чувствовала – близко Сава с девушкой. А там и голоса различила, пошла на звук. Двигалась неслышно, словно сама стала духом. Подошла незамеченной так близко, что даже разобрала, как Сава-Глоба успокаивает дочку волхва. Они развели костерок, сидели подле него. И это в волшебном лесу! Ранее только прижившаяся в нави чародейка могла позволить себе использовать здесь светлое сварожье пламя, какого так опасаются нелюди. Однако и Сава некогда обитал тут, он мог на это решиться, может, даже специально развел костер, чтобы оградить Забаву от страхов леса. Ведьму злило, что он так об этой девке заботится. Ведь раньше только для Малфриды жил, любил до беспамятства, а теперь… Забава, вишь!

Но потом случилось нечто, что окончательно ее разъярило. И, наблюдая из лесной темноты за молодыми людьми, Малфрида почувствовала такую злость, что даже не заметила, как когти прорезались, клыки полезли из расширившегося, открытого как будто в немом крике рта. Казалось, еще миг – и в Ящера превратится. Однако не смогла. Злость в ней бурлила, а вот колдовство словно замедлилось.

Ибо эти двое молились. Молились Распятому!

Из своего укрытия за деревьями ведьма видела их лица при свете огня, они сидели, склоняясь друг к дружке. Сава держал руки девушки в своих, что-то говорил, она повторяла. И столько веры было в ее освещенном пламенем личике, так восхищенно смотрела она на парня!

– …Да придет царствие Твое; да будет воля Твоя и на земле, как на небе…

А эта бесстыдница послушно за ним повторяла! И ведьма поняла, что пока они молятся, она ничего с ними сделать не сможет. Но должна! Должна! Ах, почему она не взяла лук и стрелы? Хотя не убивать же их ей… По крайней мере, девушку.

Малфрида сообразила, что прежде всего ей надо разъединить этих двоих, отвлечь святошу, чтобы не учил Забаву своим христианским заклятиям. Поэтому Малфрида стала кликать Забаву из леса, убеждая, что, благодаря источникам чародейской воды, сможет вернуть к жизни ее родителя Домжара. Дескать, уже и тело его волхвы переправили сюда, да только Забаве нужно придерживать отца, пока Малфрида будет совершать над ним обряд. Ну, как гусляр придерживал бездыханного Саву, когда его приводили в чувство. В конце концов эта глупышка поверила в ложь ведьмы! Сава пытался ее удержать, говорил, что обманывает ее чародейка. Однако вера Забавы была не так сильна, как у продавшегося Распятому Савы. Она оттолкнула парня, пошла к ведьме, кинулась на ее зов в чащу…

Это позже Малфрида вернулась к Саве и усыпила его. Да что там усыпила, он сам, утомленный, уже спал у догоравшего костра. Нежити вокруг по-прежнему не было, лешие не топтались, духи не раскачивали ветви. Но Малфрида, оставаясь человеком, все же смогла подойти. И долго шептала над спящим юношей заклятие, пока не сплела тонкую, как паутина, волшебную сеть и накинула на него. Ну что, красавчик, сможешь теперь молиться, когда твой дух настолько слаб и погружен в небытие под сонной сетью?

Сава и ныне там спал. Малфрида нашла его у прогоревшего кострища, рассматривала при ясном дневном свете. Длинные загнутые ресницы, светлая бородка, крутой изгиб широких бровей, светлая прядь падает на чело. Со стороны кажется, что и не дышит молодец. И теперь разбудить его сможет только человек, духам это не под силу. Однако человек, который на это решится, сам запутается в едва заметном колдовском плетении. Нечто подобное Малфрида может и с Добрыней сделать. Сыночек ее тоже христианин… «Зачем же он все-таки ко мне явился?» – в который раз подумала ведьма. Матушку повидать захотел? Чтобы взрослый мужик, да еще известный на всю Русь муж нарочитый, вдруг стал искать родимую, проникнув даже в мир нави, – это казалось странным.

Но если и Добрыня попадет под власть сонных чар, когда попытается распутать своего приятеля… Только бы не вздумал в этот миг молиться. Впрочем, Малфрида постарается отвлечь его. А что она с ними потом сделает? Да всякое на ум приходило.

Когда Малфрида колдовала в полную силу, она менялась. Взлетали ее длинные темные волосы, горели желтым светом глаза, лицо шло трещинами, превращавшимися в чешую Ящера. Со стороны Малфрида себя не видела, но понимала, что это уже не совсем она. То, что когти появлялись, это ее уже давно не удивляло, зато ощущение колдовской силы дарило упоение. И сейчас она вызвала из глухих завалов под деревьями волков-оборотней, приказала им поднять спящего в сетке Саву и отнести через лес к своей избушке. Волкам-оборотням такое не очень нравилось, скалились, но подчинились.

Сама же Малфрида обернулась лесной голубкой, издала горлом воркующий звук и порхнула под кроны деревьев. Быстро летела, лишь порой опускалась то на увитую плющом лапу дуба, то на мягкую ветку калины. Наконец голубка приземлилась у озерца перед дубом с избушкой. Потянулась, вырастая и принимая свое обличье. Огляделась, даже волосы пригладила перед встречей с сыном, поясок поправила. Добрыни нигде не было видно, но Малфрида чувствовала – рядом он. Скорее всего, устроился в ее избушке. Все же он человек, под кровом из дерна и соломы ему спокойнее, чем среди нелюдей в навьем лесу. Да и духи травяные ей указывали лапками: там он, там. Ох и шумел под утро, пищали, поясняя, крушил все в ведьмином домике, едва само строение не разнес. Но они побоялись забраться и поглядеть.

Малфрида легко поднялась в избушку, замерла перед раскрытой настежь дверью. Зайти не смогла.

– Что это ты натворил тут? – удивилась, увидев перегораживающую вход кровать.

Сама кровать была срублена из крепкого дуба, тяжеленная, на столбцах толстых. Такую поди сдвинь. Но сейчас кровать стояла поперек входа, покрывала валялись на полу, все изодранные, а полосатые тканые коврики, какими ведьма для уюта застелила половицы, скомканы.

– Эй, где ты? Что натворил?

В ответ только глухой хрип, словно гость был придавлен чем-то.

Но когда Малфрида пробралась внутрь и увидела его… Добрыня лежал под стеной в углу, весь изогнувшись, рука одна странно вывернута и привязана тесьмой к одной из ножек кровати. Когда Малфрида перевернула его, то увидела, что глаза у него открыты, закатившиеся, белесые. Из груди вырывалось тяжелое сиплое дыхание.

Она поняла, что гость зачем-то привязал себя к тяжелой кровати, но так рвался, что протащил ее за собой и сплетенная из шелковых тесемок веревка впилась в запястье, рука вся покраснела, а плечо вывернулось. Бесноватый он, что ли? Как иначе понять, если он явно ползал по избушке, лари вон сдвинуты, с полок попадали горшки и побились.

Малфрида несколько раз окликнула его, потом тормошить стала, по щекам бить. И наконец Добрыня издал тяжелый вздох, застонал и прикрыл глаза. А когда вновь открыл, то смотрел на нее, сперва ничего не понимая, а затем попробовал улыбнуться. Начал подниматься, но застонал от боли.

– Что это ты вытворял тут? – опять спросила Малфрида, возвышаясь над ним и упирая руки в бока.

Он ответил не сразу. Сперва все же руку освободил, при этом даже зубы стиснул от боли и какое-то время разминал покрасневшую кисть, пока она не побелела. Сидел, все так же скособочившись, – одно плечо его было вывихнуто.

– Не обессудь, хозяйка, в беспамятстве я был. В таком глубоком беспамятстве, что и не заметил, как меня корежило. Теперь подсоби немного.

Они вместе отодвинули тяжелое ложе в сторону от двери. Добрыня сделал несколько шагов назад и с силой рванулся вперед, врезался вывихнутым плечом о косяк двери. От боли даже заорал, завыл, но потом сжал зубы и задышал шумно, успокаиваясь. Наконец ощупал себя, смог пошевелить рукой, проверил ставшее на место плечо.

– Кажись, получилось. Эк меня тянуло невесть куда! Хорошо, что сообразил привязаться, иначе неизвестно где бы мог очутиться. А за беспорядок прости. Не владел собой. Долго со сном боролся, но ведь двое суток не спал, а тут сморило.

Малфрида смотрела на него во все глаза. Что за морок владел Добрыней, о котором ей неведомо?

Спрашивать не стала, он сам рассказал. Оказывается, в мире нави, стоило ему только заснуть, он словно под чужую волю попадал. С детства с ним такого не бывало. А тут стоило ему расслабиться во сне, как начинал звать его чей-то властный голос, противиться которому Добрыня не имел сил. Как и не мог проснуться. Голос звал, и он шел на этот зов, сам не сознавая того. В прошлый раз едва в топь не попал, теперь же вот что…

– О нет! – вдруг вскричала Малфрида.

Добрыня удивленно взглянул на нее. Ведьма сидела, зажав руками рот, словно сдерживая крик. И вдруг плечи ее затряслись, глаза наполнились слезами. А потом… Прежде чем Добрыня опомнился, она оказалась рядом, обхватила его голову, прижала к себе. Баюкала, как маленького.

– Неужели он ничего не забыл? – твердила, всхлипывая. – Неужели и мой уход не заставил его отказаться от тебя?..

Гладила посадника по волосам, в глаза заглядывала. А сама… плачет. Потом и вовсе причитать начала, как простая баба-родительница над хворым дитятей.

– Бедный ты мой, бедный!.. Защити светлая Жива^[1342], охрани Сварог покровитель. Да что же это делается? Как ты жить теперь будешь? Как жил все это время, сыночек мой?

А Добрыня, странное дело, даже не вырывался из ее рук. Только моргнул несколько раз, почувствовав негаданные слезы. Надо же…какая она ласковая. Он о таком и помыслить не мог. Но все же отстранился.

– Признала-таки меня? Значит, помнишь, что со мной подобное и в детстве происходило. Пока Малк на меня крестик не надел…

Думал, что при упоминании креста она опять взъярится, но нет, сидела и плакала, утирая слезы.

Малфрида и впрямь сейчас испытывала к Добрыне столь сильное чувство, такое острое желание защитить его, что сама удивилась этому. Откуда в ней, полудикой, это человеческое, материнское? Силен все же голос крови, как бы она ни противилась ему. К тому же знала: в том, что с сыном происходит, есть ее вина. Обещала она некогда сына хозяину Кромки Кощею, уже даже на алтарь положила, однако тогда Свенельд его спас, потягавшись с самим Темным^[1343]. Но Кощей не забыл их уговор, он требовал к себе ее сына, пытался и сам утащить. В детстве с Добрыней такое не раз происходило, но потом прошло. А оказывается… Ведьма и не знала, что это Малк оградил мальчишку от власти темного хозяина. И выходит… только крест этот невзрачный и может Добрыню оберегать.

Пока сквозь всхлипывания Малфрида объясняла все это опешившему сыну, он только молча слушал. Сам уже понял: без защиты креста он не сможет сопротивляться тому, кто зовет.

– Да как же это, во имя всего светлого! Я целую жизнь прожил, неспокойную, деятельную, на всю Русь прославился, всяк меня знает. И вот выходит, что я подвластен кому-то… В голове это не укладывается. – Он развел руками.

Малфрида перевела дыхание, утерла глаза.

– Вот что, голубь мой сизокрылый, выведу я тебя отсюда. Уйдешь в свой обычный мир и живи как знаешь. И поскорей это сделать надо, пока время нави тебя не закружило в водовороте, пока годы в яви в твое отсутствие не пронеслись.

Услышав это, Добрыня вздрогнул. Вспомнил о том, зачем пришел, о том, что в новгородской земле происходит. О мороке ненависти против всего христианского, который и наслала его мать-ведьма. Нет, рано ему еще уходить. Надо сперва все выяснить. И возможно, прямо сейчас, когда мать вдруг вспомнила, кто он ей, пока нежность к нему испытывает.

– Уйти да забыть все, что увидел тут, я еще успею, – сказал он, мягко взяв ее за руку. – Не для того я столько прошел, столько испытал, даже дела все свои государственные оставил, чтобы ты меня услала, так и не позволив нам сблизиться.

– Чего же ты хочешь? – удивленно спросила ведьма. Вроде как даже улыбнуться хотела, но улыбка получилась жалкой, растерянной.

– Ну хотя бы скажи, кто мой настоящий отец. Малк ведь не мой кровный родитель. Свенельд… Ох, хотел бы я, чтобы это оказался он, но да сам уже понял – не он. Однако кто же тогда? Может, скажешь? Э, да что это с тобой?

Он отшатнулся, когда она просто потемнела вся, только глаза желтые светились страшно, руки истончились, пальцы стали превращаться в когти. Миг – и вдруг вылетела она черной вороной, каркнув напоследок громко и зло.

Добрыня перевел дыхание. Н-да, к тому, что твоя мать ведьма, еще привыкнуть надо. В детстве Добрыне это казалось нормальным, даже гордился, что она у него такая. Но сейчас… То ли опасаться ее, то ли придушить поскорее надо. И он понадежнее обмотал вокруг запястья сплетенный из тесемок шнурок. Вроде и незаметный он, но шелковая нить прочна. Вон как его метало в беспамятстве, все тут перевернул, а шнурок выдержал. Может, и с родимой удастся справиться? Если до того дойдет.

И вдруг понял, что не хочет этого. А еще понял, что о родителе своем спрашивать желания больше нет. Ибо жутко. Лучше не знать. И опять подумалось: кто тот темный хозяин, который его зовет? Неужто он мог быть родителем Добрыни? Нет, столько колдовской крови он бы давно не выдержал, почувствовал бы, что с ним что-то не так. А он жил себе и жил.

Размышляя над этим, Добрыня покинул избушку, спустился на землю, стал возиться возле глиняной печурки между кореньями. Какие бы страхи тут ни творились, а чтобы в силе оставаться, человеку поесть нужно.

Он почти кашу уже доваривал, когда какой-то шум отвлек его. Оглянулся и застыл, увидев, как стая темных светлоглазых волков притащила к озеру перед дубом неподвижного Саву. Когда Добрыня от котла поднялся да взял из огня горящую ветку, волки оскалились на него недобро, но не тронули, умчались в чащу сильными, почти беззвучными скачками. «Никак оборотни», – догадался Добрыня. Выждал время, прежде чем к Саве приблизиться. Надо же, словно покрыт чем-то, даже виден нечетко. Но если приглядеться, то кажется, что просто спит себе парень. Даже румянец на щеках проступил, грудь в расшнурованной рыжей рубахе вздымается ровно и глубоко.

Добрыня сперва окликнул Саву, потом подошел, пытался прикоснуться, но рядом услышал:

– Не трогай его, если так же уснуть не хочешь.

Она. Малфрида. И никакая не ворона уже, а молодая красавица, вон даже косы заплести успела, перевила их длинным побегом плюща.

Добрыне ссориться с ней сейчас было пока ни к чему, поэтому позвал к котелку с кашей.

Кашу он сварил по-степному: чистое пшено с поджаренными кусочками сала, луком да зеленью. Малфрида ела с удовольствием, слушала, как он рассказывал, что научился куховарить, когда еще совсем молодым воем ходил в степные дозоры за Змиевые валы^[1344], где нес службу-охрану от степняков-набежчиков. Это потом он на север в новгородские земли отправился, там иные кушанья полюбил: мясные и рыбные кулебяки, грибной наваристый суп, копченую лосятину. Потом вдруг спросил, когда она не ожидала:

– Ты когда к Владимиру в Новгород приезжала, пробовала такое угощение? Знаю, что приветливо тебя внучек встретил. А меня как раз там не было. Время, что ли, такое выбрала, чтобы не свиделись? Ну да ладно. Скажи лучше, как тебе наш Владимир?

Малфрида стала жевать медленнее, потом все же ответила: ей просто хотелось поглядеть, так ли хорош ее внук, как о том молва идет.

– И что, убедилась? – хмыкнул Добрыня. – Да, он пригожий у нас. Русые кудри золотом отливают, брови темные вразлет, а глаза как ночь. Как у тебя, Малфрида. Как у меня. Наши глаза, – подмигнул он ведьме весело. Любил Добрыня Владимира и не скрывал этого.

Малфрида тоже улыбнулась, кивнула согласно, но через миг добавила, что слаб и нерешителен показался ей внучек. Надо же, сын Святослава Воителя, а сиднем сидел в Новгороде. И это при том, что она обещала ему помощь в походе на Ярополка Киевского. Знала ведь по гаданиям, что рано или поздно им предстоит схлестнуться, вот и возжелала помочь. А Владимир что? Отсидеться хотел в стороне.

– Видать, его время тогда не пришло, – облизывая ложку, заявил Добрыня. – И мне еще только предстояло помочь ему в силу свою уверовать. Опыта набраться. Лишь собственный опыт дает человеку уверенность и силу.

– Да не столько в опыте дело, – откинувшись назад и сытно рыгнув, ответила ведьма. – Владимир, как я поняла, просто должен кому-то доверять. Хотя мне он показался доверчивым до глупости. Вот пришла я к нему в облике старухи с клюкой и заявила, что я бабка его Малфрида. Он сразу и поверил. Мне и подумалось: из такого любой веревки вить станет по своему усмотрению.

– Да ведь мальчишкой совсем тогда наш Владимир был, – обиделся за сестрича Добрыня. А потом добавил: – И все же ты к нему несправедлива, потому как умом боги сына Малуши не обидели. Я знаю, что он тебя за руки брал, ладонь рассматривал. Верно говорю?

– Ну, было такое, – сразу приподнялась чародейка. – И что с того? Разве мальчишка Владимир мог судьбу по руке разглядеть?

– Да куда ему, – отмахнулся Добрыня. И отвернулся, убирая волосы с глаз, а на деле пряча довольную усмешку. – Он говорил, что видел на твоей руке белесый шрам. Ты когда-то еще деду его Игорю кровью поклялась в верности и ладонь себе разрезала, а такие шрамы даже от мертвой целебной воды не сходят.

В глазах ведьмы появилась растерянность. Взглянула на ладонь – так и есть, ее пересекает длинный белесый шрам-отметина. Она и забыла, откуда он, – а тут вдруг вспомнила отчетливо: шатер, голубые глаза князя, нежные и печальные, и она, обещающая, что не покинет его…^[1345]

– Что ж, выходит, внучек мой не так-то прост оказался. Хорошо. – Она вздохнула, но глаз с белесого шрама по-прежнему не сводила. И прошептала через миг одними губами: – Игорь…

Добрыня расслышал нежно произнесенное матерью имя. Но отчего-то это лишь разозлило его. С кем только она ни сходилась… И, чтобы отвлечься, спросил иное:

– Раз уж пошел такой разговор откровенный у нас, то, может, скажешь, зачем ты вятичам наплела, что Сава сражался с Ящером?

Малфрида продолжала смотреть на ладонь, потом как-то без особого интереса ответила, что он и впрямь сражался.

– Глупый он был. Любил меня, вот и думал, что если победит чудище, то освободит любимую от него навеки. Знаешь, как в сказах: спалил молодец шкуру жабы, какой становилась красавица, – и нет больше беды.

– А если бы парень вдруг Ящера завалил? Я видел некогда Саву в бою. Он отважен и ловок, он до рынды самого князя смог дослужиться. А в охрану Владимира кого попало не берут. Только лучших.

– Ну ты сравнил: князя скопом охранять или на Ящера пойти! Это, знаешь ли…

И Малфрида даже кулаком себя по лбу постучала.

– Сила у Ящера громадная. Мне самой с ним управиться трудно.

«Она словно и не о себе говорит», – с удивлением отметил Добрыня.

– Но ты же не сгубила вышедшего против Ящера Саву? – спросил осторожно.

Она кивнула. Сказала, что кое-как справляется с той сущностью, что владеет ею. Но это трудно. Добрыня сам под властью темных сил побывал, должен понимать, каково это.

Вроде бы ничего такого не сказала, но Добрыня содрогнулся от страха, какого ранее в себе и не ведал. И домой вдруг захотелось, к обычной жизни, в явь, на Русь, в Новгород… Там сейчас морок, а по сути вообще неведомо что. И он никак не выйдет на этот разговор с ведьмой. Ладно, пора уже что-то предпринять.

– Идем, разбудишь парня, – сказал, поднимаясь. – Долгий сон молодца к бессилию ведет. Нужен ли он тебе такой?

Малфрида проследила за его взглядом. Сава по-прежнему спал сладко и спокойно. Голова чуть повернута набок, рука откинута за голову. Не скажешь, что под чарами.

– Пусть пока отлеживается, – молвила сухо. – Не хватало еще, чтобы он творил тут свои христианские заклинания.

Добрыня промолчал. Старался скрыть, как он огорчен. Ему нужен был Сава, нужен как священник, который может освятить для него крест, чтобы сам Добрыня сумел выйти из-под власти темного господина, зовущего его. Однако Малфрида такое вряд ли позволит. Пусть после его слов о зовущем во сне ведьма его признала и пожалела – неожиданно для самого Добрыни, – но уж слишком сильна в ней ненависть ко всему, что касалось новой веры, чтобы она согласилась на подобное.

И тогда он сказал:

– Ты поразила меня сегодня, когда признала своим сыном. До сих пор в душе все переворачивается, как вспомню. И вывести отсюда пообещала. Значит, ты все же человек, не просто ведьма темная. Так, может, и спутника моего, Саву, отпустишь со мной? Зачем он тебе? Он же крещеный.

– Ну, это мы поглядим еще, – улыбнулась Малфрида. И добавила с плотоядной улыбкой: – Я соскучилась по нему и хочу почувствовать его каждой выемкой своего тела, каждым кусочком плоти. И когда приласкаю его, когда раскроюсь перед ним, отдавая себя всю… Вот и проверю, насколько им Распятый владеет!

Добрыня невольно покраснел. Все же она бесстыжая! Родила сына невесть от кого, потом с кем только ни сходилась. На Руси сейчас таких, как она, волочайками называют и особо не ценят. А эта… ведьмой себя великой и свободной возомнила. Потому и сочла, что может мужиков с собой укладывать, чтобы… Ну, для чего, он уже понял.

Пока Добрыня раздумывал, Малфрида спокойно поясняла:

– Ты ведь не глуп, Добрынюшка, вот и должен понять, что если я двоих парней для Ящера потребовала – тебя и Саву, – то третьего просить будет уже слишком. Эти лапотники вятичи не ведают, что для любовной услады я их молодцев забираю, а не сразу в кровавую жертву. И явись я снова… могут и взбунтоваться. А мне сложностей с ними не надобно. Хорошо и ладно я тут свою жизнь устроила, так что ничего рушить в ней не стану. И чтобы все по-прежнему было, мне надо на время успокоиться, пожить обычной бабой, которую муж покрывает. Так что не проси за приятеля. Мой Сава!

Добрыня засмеялся. Смех у него был веселый, заливистый, зубы ровные сверкнули в улыбке. Малфрида посмотрела на него с удивлением. Он же сказал:

– Да не сойдется он с тобой! Готов поверить, что тебе даже со мной, сыном своим, сойтись плотски было бы проще, чем с Савой. Или не поняла еще? Но учти, ты для него мила станешь только в том случае, если веру его примешь.

Малфрида хмыкнула, скривилась брезгливо. Но Добрыня знал, как поддеть ее.

– Уж до чего хороша Забава была, однако мила Саве стала только после того, как о христианстве ей поведал да вызвал ответный интерес. К слову, а где сейчас сама девушка?

– Там, – махнула ведьма рукой в сторону лесных зарослей.

Добрыня отметил про себя, что говорить о девушке ведьма не намерена. И ему надо как-то исхитриться, чтобы вернуть сюда дочь волхва. Потому сказал с деланым задором:

– А вот давай его разбудим да узнаем, кого он выберет – тебя или дочь Домжара? Приведи сюда девицу, стань с ней рядом, и уж поверь…

– Поверить не проверить! – огрызнулась Малфрида. – Просто я знаю, что даже все эти годы, проведенные в забытьи, только я Глобе грезилась… Сам вскоре убедишься. И после этого больше не будешь морочить мне голову. Уйдешь – и все. К своим христианам удалишься. И забавно будет проследить, как ты им свое пребывание тут объяснишь. Так что не мни о себе много, богатырь Добрыня! И я еще посмеюсь, увидев, с чем тебе на Руси придется столкнуться, после того как ты понял, что такое волшебные чары!

Посадник промолчал, чувствуя, как душу заполняет неприятный холод. Вспомнил слова волхва Соловейки: «Наложено заклятие страшное, от которого морок над всем словенским краем будет силиться, а от него станет и нарастать ненависть к тебе и крещенным тобой». Да разрази гром! А она еще насмехается, упреждает, сколько бед его ждет на Руси. Вот и выходит, что не ошибся Добрыня, подозревая, что именно его мать-ведьма готова погубить целый край из-за своей ненависти к Иисусу Христу.

Сама же Малфрида в этот миг о сыне словно забыла. Шептала что-то, склонившись над спящим Савой, и постепенно оплетавшая его сеть сонливости стала таять, как туман. Парень смог пошевелить рукой, потом ресницы затрепетали. От столь глубокого сна отходил с трудом, на бок перевернулся, силился сесть. А Малфрида уже тут как тут. Обняла его, пристроила голову Савы у себя на груди, целовала ласково.

– Открой очи свои ясные, сокол мой милый. Взгляни, это я, твоя Малфрида. Заждалась я тебя, соскучилась так, что и сил сдерживаться больше нет.

Еще сонный священник посмотрел на нее, улыбнулся нежно.

– Сладкая моя, – пролепетал.

Она же его целовала, не давала опомниться, ласкала, рубаху вон уже стягивала с парня. И он, словно и впрямь вновь во власти ее чар оказался, потянулся к ведьме, отвечал на каждую ее страстную ласку.

– Сава! – окликнул парня Добрыня. – Во имя самого Создателя, опомнись!

И ведь подействовало. Отстранился юноша, растерян был.

– Сава, она с Забавой что-то сделала. Опасаюсь, что твоей милой помощь нужна. И как можно скорее!

Малфрида резко обернулась, глаза вспыхнули желтизной. Резко протянула руку, будто указывая на Добрыню ладонью. Миг – и его отбросило.

Он плюхнулся в воды озера, погрузился с головой. Выбрался и, отфыркиваясь, разлепил глаза. Малфрида стояла к нему спиной, а Сава перед ней. Парень что-то говорил. Впрочем, Добрыне до игр этих двоих уже дела не было. Он понял, что другого такого момента может и не представиться.

Выбирался он, как во время вылазки во враждебный стан, – медленно, рассчитывая каждое движение, чтобы не шуметь. А сам тем временем с запястья скинул шнурок-удавку, перехватил поудобнее. Малфрида сейчас Савой увлечена, ей страсть как важно проверить, поддастся ли ее очарованию некогда любивший ее молодец. Ну а Добрыня…

Он знал, как действовать. Бесшумно приблизился, стремительно накинул шнурок на шею ведьмы, сдавил что было силы.

Малфрида рванулась. Да и как рванулась! Почти подлетела, поднимая его за собой, закружила. Добрыня повис на ней и под собственным весом еще туже затянул удавку. Ну же!..

Ведьма рвалась, царапалась, закидывала руки, разорвав его лицо и одежду. Потом упала, обессилев, билась, жадно разевая рот. Добрыне казалось, что не женщину он уже удерживает, а самого Ящера, такая она была сильная, холодная и твердая. Но он лишь напрягал силу рук…

А потом на его затылок обрушилась боль, и он провалился в глухую беспросветную темноту.

(обратно)

Глава 8

– Я знал, что это ты был, – пробормотал Добрыня, когда стал приходить в себя. Сквозь гудящую муть в голове видел склонившегося к нему Саву. – Но что ты настолько дурень, не учел.

Сава молчал, прикладывая к разбитой голове посадника намоченную тряпицу. Потом просто сидел в стороне, пока Добрыню мутило, выворачивало наизнанку. Такое бывает после удара по голове, Сава видел это и раньше. Ничего, отлежится маленько посадник – и полегчает ему.

Священник не жалел, что оглушил его. Но лишь через время сказал:

– Ты душегубец, ты на свою мать руку поднял. Знал бы, что у тебя на уме, не пошел бы с тобой вообще.

– Да, так было бы лучше, – согласился Добрыня, откидываясь на спину. Вверху, в кронах, мерцал вечерний свет, все казалось немного расплывчатым, да еще какие-то рожицы скалились сквозь листву. Духи нави. Или просто мерещится?

– А где она? – спросил он через время, попытался подняться, но охнул и снова лег. Много же силищи было в этом глупом святоше, мог бы и вообще прибить.

– Что тебе до того, где Малфрида? Опасаешься мести? Или снова хочешь ей зло причинить?

– Если она столько зла совершает, почему бы и не попытаться ее остановить?

И тут неподалеку прозвучал голос самой ведьмы:

– И какое же зло я тебе сделала, Добрынюшка?

Посадник все же приподнялся, посмотрел на нее.

Малфрида сидела спиной к нему, ее длинные взлохмаченные волосы шевелились, но сама она казалась неподвижной, поникшей. Впору пожалеть. Или устыдиться того, что совершил. Но Добрыня не позволил себе сострадать ведьме.

– Ты не только мне зла хотела. Ты на все словенское племя колдовской морок наслала, на всю землю новгородскую. И если твое чародейство останется в силе, много еще крови на Руси прольется. Если же тебя не станет… Как говорят, чары спадают, когда гибнет сам чародей.

Она все же повернулась, подошла. Добрыня содрогнулся, заметив на ее белой шее темный след от удавки. И говорила она как-то хрипло, с трудом.

– О чем говоришь? Какой морок?

Как будто ей неведомо было! Хитра. Но теперь Добрыне не имело смысла таиться. И он все рассказал. И как Новгород восстал, и как люди словно околдованы были, и сколько убийств в запале горячечном совершили. И это будет длиться годы и годы. Много смертей принесет. А еще Добрыня поведал, как волхв Соловейка проговорился, что морок наслан тем, кто кровная родня самому посаднику.

– И ты решил, что это я? Гм. А если я скажу, что нет во мне столь мощного чародейства, чтобы целый край заморочить?

Произнесла это спокойно, но с такой грустью, что Добрыня вдруг засомневался в своей убежденности. Ранее казалось, что все верно понял: его мать родная – ведьма. И сильная ведьма, ненавидящая христианство и мешающая ему. Однако она сказала, что, дескать, ей это не под силу.

– Многое, видать, болтают о моей силе на Руси, – грустно продолжала Малфрида. – А когда люди чего-то не понимают, то готовы поверить во все, что скажут. Вот и ты поверил. Я думала, что ты умнее, Добрынюшка.

У него раскалывалась голова, мыслить было трудно. Но все же произнес:

– Если Соловейка сознался, что чародейство наслано близким мне по крови, то кого же он имел в виду, если не тебя, мою родительницу?

Она приблизилась. Пристально посмотрела на него. И Добрыне совсем плохо сделалось от ее печального взгляда.

– А ты подумай, – молвила. И ушла.

Он же пытался собраться с мыслями. Но не выходило. Голова гудела, во рту ощущалась горечь. Но одновременно стало как-то спокойнее, оттого что поверил ей. Зачем ведьме лгать? Да и по тому, что он видел тут, находясь в полном волшебства мире нави, становилось ясно, что и впрямь ее сила не такая, чтобы все и вся подчинять своим чарам.

А потом пришел стыд. И когда Сава менял Добрыне повязку на голове, гордый дядька князя Руси даже смирился и поблагодарил его за то, что помешал совершить страшное.

Но Сава был суров.

– То, что ты на родительницу руку поднял… какова бы она ни была… это такой грех, что ни одна вера подобного оправдать не может. А еще противно мне стало, что ты, прославленный богатырь Добрыня, как подлый головник^[1346], удавку использовал. Недостойно это столь прославленного мужа, каким ты слывешь.

Знал, как задеть его. Добрыня и сам уже жалел и стыдился, а тут хоть в землю зарывайся от позора. После Сава говорил, что пусть, мол, отлежится и поспит, а ему в голову чего только не лезло. Ошибся, намудрил, страшное зло едва не совершил. Да еще какое зло! Но понял главное: зря он сюда явился, оставив Новгород. И что теперь? Вернуться или все-таки постараться вызнать, кто мог быть тем великим колдуном, что заморочил целый край?

От таких мыслей успокоиться и заснуть трудно. Добрыня попытался думать о чем-то хорошем, светлом. О Забаве например. Вспомнил, как она впервые появилась перед ним среди цветов белой черемухи, как позже важно говорила, что боярыней стать желает. Вот же смешная девка! А еще вспомнил, как поцеловал ее на берегу озера, как она вырывалась, пока не затихла. И уста ее были такие сладкие!..

Но вместо радостного успокоения, на которое он рассчитывал, думая о красавице Забаве, еще больше тревожно становилось. Где девушка? Отчего ведьма о ней и слова сказать не желает? Да и зачем Малфриде девы красные были нужны? Ну, с парнями все ясно. А вот девок куда девала? И где сейчас сама Забава? Добрыне стало страшно от догадки, какая пришла в голову.

– Ты куда это, Добрыня? – остановил его Сава, когда тот поднялся и, пошатываясь, отправился в лес.

– Забаву попробую найти. Если это еще возможно. Ну что смотришь? Разве не волнуешься за нее?

Сава поглядел в сторону чащи, на которую надвигались сгущающиеся сумерки. Там все опять оживало: стрекотало, хихикало, подвывало порой. Искры разлетались, сновали чьи-то легкие силуэты, что-то тяжело протопало вдали.

– Я сам пойду за ней, – заявил парень. – Я эти места получше знаю, а тебе нужно отлежаться. Да и не дело тебе мою милую искать!

Надо же, вспомнил! А до этого сидел тут сиднем, словно опять только одна Малфрида для него и существовала. А еще Добрыня разозлился на Саву за слова эти – «милая моя». Так разозлился, что вообще тошно сделалось. Кажется, так бы и врезал этому красавцу, сколько бы там сейчас сил у Добрыни ни осталось. Но вместо этого иное сказал: пусть Сава перед тем, как уйдет, крепко свяжет его. Ну не может он так просто отоспаться, если его не связать как следует.

Зло все это говорил, но потом сообразил, что озадаченный Сава вряд ли поймет и выполнит просьбу. И пришлось признаться: околдован Добрыня, тащит его во сне неведомая сила невесть куда. А долго ли без сна он сможет продержаться? Вот и пусть свяжет его перед уходом.

Но Сава поступил иначе. К удивлению Добрыни, он вдруг снял с себя висевший под рубахой на тесемке крестик и надел на него.

– Я для себя его сделал, освятил как полагается. Но, думаю, тебе он сейчас больше нужен.

И Добрыня прямо просиял. Обрадовался так, как будто его пожаловали самым ценным даром. Все же без крестной защиты он себя слишком уязвимым чувствовал. Раньше об этом особо не задумывался, а вот сейчас… Даже слезы у грозного посадника навернулись на глаза. Поцеловал простой деревянный крестик как некую бесценную реликвию и слушал, как Сава говорил, что, мол, сделал его прошлой ночью, и еще один для Забавы, освятил их молитвой. Ну и…

– Пока Забаву не разыщу, на себе ее крест носить буду. Чтобы нелюди мне не сильно в поисках мешали. Креста они все побаиваются. Ну а как найду свою милую…

Добрыне сейчас даже стало все равно, что Сава опять назвал дочь волхва своей милой. Он смотрел, как уходил в темноту молодой священник, и боялся его окликнуть. Боялся сказать, что Забавы наверняка уже нет тут. И очень хотел ошибиться в этом. Но чтобы все выяснить да разобраться, сперва надо было переговорить с Малфридой. Если она теперь захочет с сыном разговаривать.

Отдохнул, можно сказать, успокоился, хотя спокойно посаднику все же не было. В таком состоянии трудно мыслить здраво, потому и приказал себе отвлечься и почти целый день наблюдал за хранительницами вод – девами-вилами. Откуда их и взялось столько в небольшом озерце перед избушкой на дубе? Может, сама Малфрида наслала? Были вилы собой все пригожие, все облаченные в светлые светящиеся одеяния до пят, но там, где они прошли, на мокрой земле оставались следы от раздвоенного копыта. Ноги-то у дев-вил были не человеческие.

Вообще, вреда от них особого не было. К Добрыне даже заигрывали ласково, но близко подойти опасались. То ли крестик его чуяли, то ли обычная обида на мужчин удерживала в стороне. Добрыня помнил, что о таких рассказывали: вилой становилась девушка, которую обидел или даже убил мужчина. Но если сердце ретивое в ней еще не успокоилось, вилу всегда к мужчине тянет. Обычно они безвредные, но если обиду не забыли, то могут и мстить: заманивают в опасное место – в речку увлекают, в болото, а то и в овраг столкнуть могут – и не дают выбраться. Поэтому, как бы ни были они хороши собой, лучше держаться от них в стороне. Хотя, честно говоря, жалко их, печальных и нежных.

– Возьми меня в жены, – просили Добрыню девушки-духи в светлом одеянии. Топтались на своих козлиных ногах, словно не понимали, какая оторопь берет, когда он видит их следы.

Он пытался отшутиться:

– Вы же не позволите ваши волосы под очипок^[1347] спрятать. Уж больно хороши они у вас.

Вилы и впрямь щеголяли на диво красивыми длинными волосами, ниспадавшими до самой земли. Люди поговаривали, что они прячут под ними сложенные на спине крылья. Если какому мужчине удавалось поймать вилу за крыло, она могла стать обычной женщиной, вернуться к людям, даже родить ребенка. Но детей вилы не любили и часто бросали их на мужа, едва отращивали новые крылья. И вообще, связываться смертному с духами – одна морока.

Но не говорить же кружившим рядом с ним красавицам такое. Вот Добрыня и заявил им, что, как бы пригожи они ни были, его сердце уже отдано другой. Забавой зовут. Может, милые девушки подскажут ему, где она сейчас?

Не говорили. Плакать начинали. А плакали вилы настоящими жемчужными слезами. Где вила слезу роняла, там люди находили мерцающие белые жемчужины. Но Добрыне сейчас было не до того, чтобы их слезы блестящие собирать. Он все больше мрачнел, понимая, что беда стряслась с девушкой Забавой. И Савы все нет. Пойти, что ли, поискать его?

Не пошел. Заблудиться в этих чащах нави проще простого, а надежда, что Сава вернется, все же была. Еще Добрыня понимал, что Малфрида рано или поздно сама сюда выйдет. Его матушка всегда была как кошка бродячая, однако к родному дому рано или поздно возвращалась.

Сава пришел первый, мрачный, усталый, и, не говоря ни слова, полез в избушку отсыпаться. Ладно, пусть парень отдохнет, но потом им все же надо решать, как быть дальше.

А позже, когда вновь темнота сгустилась, Добрыня впервые увидел самого Ящера.

Признаться, это было величественное и красивое зрелище. Ящер летел над кронами леса, длинный, огромный. Казалось даже удивительным, как столь большое тело может так легко парить над землей. Но отчего бы ему и не парить, когда у него три пары крыльев! Такого ранее Добрыня себе и представить не мог. А вот же – самые большие перепончатые крылья взлетали над плечами Ящера, другие, лишь немногим поменьше, были над хребтом, удерживали его чешуйчатое брюхо, а третья пара несла длинный извивающийся хвост. И взмахивали они так ладно и плавно, что огромный Ящер казался невесомым, как тополиный пух, парящий в воздухе.

Добрыня смотрел и глаз отвести от него не мог. И все же сорвалось невольно:

– Господи помилуй!..

Услышал ли Ящер упоминание в навьем лесу чуждого здесь Бога или просто как раз в этот миг повернул в сторону Добрыни свою длинную рогатую голову, только, казалось, от пронзительного взора его ярко светящихся желтых глаз ничего укрыться не могло. Почудилось Добрыне, что Ящер увидел его, узкий зрачок на миг расширился, а в следующее мгновение он откинул голову назад и взревел, глухо и утробно, а потом его голос на тонкий визг перешел. И полетел прочь, а Добрыня все стоял, зажав уши, – так гудело в голове от того пронзительного звука, который как будто проходил насквозь.

«И я порождение этого ужаса», – думал, цепенея, Добрыня. А потом и другая мысль пришла: «А кто же породил саму Малфриду?»

Он долго не мог заснуть той ночью. Думал о всяком. И все время вспоминал слова Соловейки: «Вот скажу, как ты кровно связан с тем существом, какое власть свою тут распространило». И получалось, что зря посадник поспешил прирезать волхва. Тот много чего знал. А теперь только и остается надеяться, что Малфрида наконец откроет ему то, о чем Добрыня и подумать страшится.

Малфрида пришла на другой день ближе к полудню, как будто ее приманил аромат готовившейся на костре похлебки. Грибная похлебочка, да с маслицем, да с пряными травами и чесноком – тут кто хочешь к котелку из чащи явится. Вот и она пришла, уселась рядом с ними как ни в чем не бывало, ела да похваливала варево, улыбалась довольно. Странная она все-таки. Даже не смутилась, когда Добрыня сказал, что видел ее в облике чудища.

– Знаю, – ответила. – Я тоже тебя заметила.

– Почему же не напала?

– А ты хотел, чтобы напала? Нет, Добрынюшка, пусть ты и воин прославленный, а без меча-кладенца против чудища ничего бы сделать не мог. Вон Глоба один раз попробовал – и что? Еле вы́ходила его потом.

– Значит, ты улетела прочь, чтобы зла мне не причинить? Добро. Я благодарю за это. От всей души благодарю, так как понимаю, что ты имела право разделаться со мной после того, как сам я пытался…

Не договорил. Сдавило грудь. Она нелюдь, но и родительница его. И связан он с ней крепко. Хотя почему же Малфрида нелюдь? Была бы она не человеком, не пожалела бы его.

– Завтра отправлю тебя отсюда, – сказала ведьма, когда доела и, вытерев ложку, спрятала ее в калиту на поясе.

– Только меня? А Саву? Да и где Забава наша?

В ответ – молчание. Но потом вдруг повернулась к Саве и велела ему пойти прогуляться. И он ничего, ушел.

Ведьма же сразу приступила:

– Речь только о тебе, Добрыня! А Сава мне и здесь пригодится. Говорила уже… И не смотри так гневно. Воевода грозный нашелся! Я и так добра к тебе. Не расправилась, не погубила после того, как сам меня чуть жизни не лишил. Так что не перечь мне. Сказала, что отправлю тебя из нави, значит, так тому и быть!

– А если скажу, что не уйду без своих спутников? – спокойно, но непреклонно отозвался Добрыня.

– Мало ли что скажешь! Ты мне должен повиноваться, как сын повинуется матери!

Голос ее изменился, она почти перешла на рык.

– Да и кто тебя спрашивать станет, подчинишься мне или нет? Это там, среди молящихся Распятому, ты приказывать можешь, а тут я всему госпожа и владелица!

Они смотрели друг на друга, бурно дыша. Оба темноглазые, с крутыми черными бровями и пышными волосами. Очень похожи были. И в глазах обоих одинаковое злое упрямство.

Добрыня первым заставил себя успокоиться. Н-да, с такой, как его мать, обычным напором ничего не добьешься. Вот и сказал с усмешкой:

– Чем ты гордишься, Малфрида? Ты забилась в эту глушь чародейскую, тебя эта мелкая власть над бездушными духами тешит и радует. Она тебе дороже всего белого света. Ах да, припомнил, что ты еще над дремучими вятичами-лапотниками верх взяла, запугала их. Тоже мне победа великая! И горько мне от мысли, что та, о ком на Руси песни и сказы слагают, на деле стала столь мелкой, что тешится этой жалкой видимостью могущества.

– А меня и впрямь на Руси помнят? – искоса посмотрев на Добрыню, спросила чародейка.

– Да. Я даже гордился, что ты моя мать. Теперь же… Теперь мне твое затерянное в глуши существование кажется таким ничтожным!.. А ведь могла бы… Эх, да о чем говорю! Власть над поганью всякой тебе дороже обычной человеческой жизни в полную силу!

Малфрида вдруг поникла. Заламывала кисти рук, невидящим взглядом смотрела куда-то перед собой. И вдруг произнесла:

– Мне не власть нужна, Добрынюшка. Мне нужна защита. А тут я защищена.

– Да от кого, ради самого неба? Вспомни, ты раньше почитаема была, ты подле князей-правителей одесную сидела. Какой еще тебе защиты нужно было? Кто из людей мог тебе навредить?

– Я не людей опасаюсь, – негромко выдохнула ведьма. – Пуще смерти и забвения я боюсь того, с кем кровно связана и кто сильнее меня.

Добрыня замер, ожидая, что она еще скажет. Неужели признается? И Малфрида произнесла негромко:

– Я страшусь того, кто и тебя зовет.

Добрыня тяжело сглотнул. Она и ранее о Кощее говорила. Но ведь Кощей уже не в этом мире, да и не человек давно. И где он? В сказах и преданиях?

Добрыня так и сказал:

– Как же ты можешь быть с ним кровно связана, если он не человек?

А у самого холод такой в душе, что даже зубы застучали. Если она от Кощея… то и он тоже. И значит, морок наслал именно этот… колдун Бессмертный.

Малфрида видела, как его затрясло, понимала его состояние. Ей самой было трудно сжиться с мыслью, что в ней течет темная, не людская кровь.

– Я сказала больше, чем смела. И теперь не спрашивай у меня ничего! Мал еще у матери о таком выспрашивать!

Это он-то мал? И неожиданно для себя Добрыня расхохотался.

– Ну вот что, Малфрида-чародейка! – произнес после нервного приступа веселья. – Ты меня своим Кощеем не пугай. Это ты забилась в угол, чтобы его власти избежать. Похоже, подозреваешь, что и мне однажды придется так же прятаться и скрываться, чтобы не подчиниться Темному. Однако я не привык избегать трудностей, я справляюсь с ними и побеждаю. Уж поверь, опыта мне в этом не занимать. Поэтому я готов пойти на его зов, сам выступлю против него. Мне это необходимо, чтобы трусом себя не считать. Иначе я жить не смогу. А вот ты… Готова ли помочь мне в этом?

Малфрида отшатнулась, побледнела вся, замахала руками: что ты, что ты! Кто же против силы такой пойдет? Прошли уже времена богатырей, какие вступали в схватки с чудищами и колдунами. Теперь человек больше о земле, о жизни своей думает, ему не выстоять против подавляющей силы колдуна бессмертного!

Она еще что-то говорила, когда Добрыня перебил ее вопросом:

– А ведь ты Забаву Кощею отдала?

Ведьма посмотрела на него пристально и зло, но не ответила. Впрочем, он и так уже все понял. Вот и сказал, что если пригожих парней вятичей Малфрида на сходках явно для себя высматривала, то девиц, похоже, в жертву кому-то еще выбирала. Известно же, что только две вещи и ценит этот хозяин межмирья за Кромкой – богатство и красивых девушек. Ну да злата у Малфриды нет, а вот девиц жертвовать ему ведьма вполне может. Вот только как? Сам ли он за ними сюда является?

– Почти, – глухо отозвалась Малфрида.

Добрыня притих, ждал, что еще скажет. И под напором его взгляда она заговорила. Оказывается, чародей из-за Кромки уже много лет не имеет возможности возвращаться в мир людей. Но колдовать оттуда может вполне – власть и сила его велика и проникнуть сюда, самому оставаясь вдали, ему дано. Открывает нечто вроде лаза или окна из межмирья и колдует. Так наверняка и с новгородской землей Кощей поступил. Видать, молился ему кто-то в тех краях, взывал и кликал, вот он и отозвался. Более того, однажды, в минуту отчаяния, сама Малфрида к нему тоже воззвала. Это как напомнить о себе тому, кто готов услышать. Сперва думала – пустое. Позвала, а там все забудется. Но с тех пор Темный хозяин Кромки ее не оставлял. Тут, в мире нави, она может свою силу ему противопоставить, да и сговор у них: Бессмертный не тронет Малфриду, если она откупится и будет отдавать ему спелых да красивых невест. Да и самому Кощею давно надоело свою дочь уговаривать (Добрыня вздрогнул, когда ведьма себя дочерью Кощеевой назвала). А вот новые ладушки ему нужны. Они его тешат. Ну, пока интересны чародею, пока не надоели.

– И как долго он с ними тешится? – не выдержав, спросил Добрыня. При мысли, что может сотворить с Забавой полуживой Кощей, ему сделалось дурно. Но и ярость еле сдерживал.

Кажется, Малфрида уловила его настрой. И будто смутилась. Отвела взгляд, твердила, что ничего не знает, да и не интересно ей это. Главное, что после каждой жертвы Кощей ее саму надолго оставляет в покое. Но как опять начинает дышать, словно совсем рядом он, как чувствует на себе ведьма его взгляд, знает – пора пришла. Как будто скучно Кощею становится где-то там, за Кромкой, вот и тянется к Малфриде, своей теплой кровиночке. Избавиться от этого можно, если она полюбится с человеком, сойдется плотски. Тогда она вновь обычная женщина, нет у нее связи со страшным родителем. Но чтобы Бессмертный не залютился, чтобы не сделал ей зла в дальнейшем, она по уговору отдает ему красну девицу на откуп. И всё дальше ладно, живет себе как ни в чем не бывало. Охраняет ее от власти Кощеевой навий мир.

– Но ты ведь, как я понял, давно не любилась ни с кем, – почти по-деловому подытожил Добрыня.

И странное дело, Малфрида вдруг заалела, смутилась. Вот, сказала, сойдусь с Савой… Ну не с Добрыней же! От такой связи Кощей только радость и силу получит.

Добрыня посмотрел на нее, и его передернуло. С ней сойтись? Он и красы своей матушки сейчас не видел. Она – его беда. Но и его помощь. Потому о другом спросил:

– Если позовет тебя, а ты еще не обычная баба, что случится? Расскажи мне.

Думал, что от такого вопроса ведьма отмахнется. Озлится. Но она подчинилась. Сказала, что Кощей будет ее донимать, пытаться втянуть в свое окно. Однако не сейчас, подсказал ей Добрыня, – откупилась уже Малфрида Забавой, отдала ему девушку. Она согласно кивнула. К тому же по древнему покону она должна добровольно подчиниться – это условие, какое и Кощей перешагнуть не может.

– Тогда давай… пойди к нему, – сказал Добрыня и подсел к ней. – Со мной пойдешь. Мне очень нужно к Кощею.

Малфрида смотрела на него изумленно. И вдруг расхохоталась. Но так же резко умолкла, взгляд ее стал тяжелым и пронзительным.

– Неужто не пустые слова говорил ранее, а и впрямь с самим Кощеем решил потягаться? Власти на Руси тебе мало и теперь желаешь прославиться тем, что самого Бессмертного задумал победить? Да только ты ничто против него. Былинка легкая против потока. И какой бы ты ни был, мой сын, но обрекать тебя на такую участь я не намерена.

Добрыня мог бы даже растрогаться, уловив в ее голосе негаданную заботу. Но он для себя уже все решил.

– Ты вот недавно проговорилась, что против чудовища неразумно выходить без меча-кладенца. Так, может, и подсобишь мне такой приобрести? Я о мече этом из сказов наслышан, да и не зря ты сама о нем помянула. Наверняка знаешь что-то.

Малфрида стала серьезной. Рассматривала Добрыню внимательно, волосы откинула с его чела.

– Все-то ты замечаешь, Добрынюшка. Что ж, есть такой меч-кладенец. Есть и кольчуга неуязвимая, проклепанная самой живой водой, есть и шелом ясно-зерцало. Но христианину они на что? Вам ваш Бог помогает, а доспехи такие в сказах старых времен остались.

– А ты помоги мне попасть в сказ. Я же тебя за это от власти Кощеевой освобожу.

– Меня или Новгород свой?

– Новгород. И тебя. Ты тоже для меня не пустой звук. Ты родительница моя, чьи чары отчасти и мне передались. Недаром же я духов в реальном мире видел, несмотря на то что с крестом ходил. Да, да, Малфрида, я не лгу, и те домовые и лешие, какими ты меня в детстве удивить хотела, для меня были так же обычны, как калики перехожие на пыльном большаке или бабы, судачившие у колодца. Так что сила у меня от тебя есть, просто я ее никогда не использовал. Да и зачем она мне, если я разумом своим и волей и так немалого достиг. Однако Кощей ведает, что есть во мне нечто от тебя… и от него. Потому и нужен я ему, потому не отстанет он от меня. Но ожидает ли Кощей, что я вдруг сам к нему явлюсь, да еще по доброй воле? Да еще со своими планами, а не как его подневольный. Нет, это ему неведомо. Но в этом может быть моя сила. Так что, Малфрида, поможешь мне? А там, смотришь, и я помогу тебе. Освобожу тебя от его власти давящей, да и людей словенского края смогу избавить от того морока, какой хозяин Кромки наслал.

Сказывая все это, Добрыня держал руку матери в своих. Говорил и о том, что если уверенность есть у человека, то и сила будет, какую никакими чарами не развеять. Убеждал, что ни ему, ни его матери не нужна подневольная связь с таким, как Кощей. А если не захочет она помочь Добрыне, то он сам решится пойти на его зов.

При последних словах Малфрида слабо ахнула, стала переубеждать и стращать, но Добрыня лишь отмахнулся. Теперь, когда он все понял, даже ей не под силу его остановить или попытаться скрыть от Кощея. А вот как встретятся они – тогда и поглядим, кто кого. Он, Добрыня, не так-то прост. Ведь с помощника на конюшне начинал, а смог возвыситься и по всей Руси волю свою проявить. Может, сумеет и самого Кощея на место поставить. И тогда родимая убедится, что не такая уж он былинка, чтобы быть снесенным потоком, и что в реальный мир ему не страшно явиться.

Да, говорить Добрыня умел. Недаром люди за ним шли и верили ему. Уж на что Владимир стал норовист, вокняжившись, но и тот Добрыню почитал и советовался с ним. Одно тяжело Добрыне – чувствовать слабину там, где мать помочь не желает. А слабина его в том, что он свободным себя не чувствует и заснуть без креста страшится. Сама ведь уже поняла, что уязвим Добрыня перед тем, кому сама же некогда сына пообещала. А теперь… Ну помоги же! А он за это, как и обещал, ее саму от власти чародея темного освободит.

Умолк Добрыня, только когда увидел возвращавшегося Саву. Отошел от Малфриды, а она так и осталась сидеть, словно зачарованная его речами. Даже приблизившегося Саву не сразу заметила. Только когда тот руку ей на плечо положил, вздрогнула, как будто очнувшись.

– Малфрида, где Забава наша? – спросил.

– Где? – как-то сонно повторила она. – В далекой северной земле, в темных владениях Кощея.

Сава отшатнулся. Смотрел то на нее, то на Добрыню.

– Шутишь так, что ли?

– Какое тут шутишь, – развел руками Добрыня. Снял повязку с головы, осторожно потрогал затылок. Шишка уже сошла, через пару дней он в полной силе будет. Вот тогда…

– Ну как, Малфрида, возьмем Саву с собой или нет? – спросил. – Он-то, конечно, парень не шибко разумный, но мне помощник в таком деле может пригодиться.

– Я еще ничего не решила! – вдруг оскалилась ведьма.

Добрыня улыбнулся.

– Это ты так думаешь. Но я знаю, сговоримся мы. Ты ведь всегда разумницей слыла. Потому сама поймешь, что сделать это надо.

(обратно)

Глава 9

Позже Малфрида гадала, как вышло, что неугомонный Добрыня сумел ее на такое дело уговорить. Однако в глубине души ее таилась гордая радость оттого, что у нее такой сын. Надо же, жил простым смертным, вон и до седых висков дожил, а рьян и упорен, как в молодости. Умен же, как в зрелые годы. А еще чародейка и впрямь загорелась надеждой, что такой витязь сможет освободить ее от страха – страха однажды полностью поддаться Бессмертному, уйти за Кромку, откуда уже нет возврата. Страх этот завладевал ею тем сильнее, чем чаще напоминал о себе Бессмертный. Он словно ждал и был уверен, что однажды она поддастся и сама пожелает уйти к нему. Ведь она все чаще переставала быть человеком, все легче превращалась в Ящера. Будучи чудищем, она хотела только рвать и убивать, становилась зверем. Но все же было в ней некое упорство, она сопротивлялась, даже смогла со временем управлять Ящером, подчинять его дикую силу себе как человеку. Ведь не разорвала же она Глобу, когда тот вышел против чудища, сдержала себя, пощадив раненого парня. Да и Добрыню не тронула прошлой ночью, когда увидела сына, будучи в тот момент Ящером. И все же мысль, что в теле чудища ей становится все привычнее и легче, пугала живую женщину Малфриду. Она не забыла еще, как когда-то в далекой чужой земле бывший волхв Никлот предупредил ее, что однажды она полностью подчинится своей темной сущности^[1348]. Однако противилась этому. Быть женщиной, красивой, любимой, желанной, ей хотелось куда больше, чем навсегда стать чудовищем, которое все ненавидят и боятся. Которое и она сама ненавидит и боится. Ибо понимает: стань она навсегда Ящером, и ей нигде не будет жизни, ее затянет Кромка.

Еще Малфриду напугало, что Добрыня решил отправиться к Кощею. Да, Добрыня привык поступать по-своему и, чего уж там говорить, многого сумел достигнуть. Что ему стоит однажды откликнуться на зов Темного властелина, дабы испытать свою удачу и попробовать настоять на своем? Но Малфрида не хотела потерять сына, какого только приобрела. Что ей тогда останется, если он погибнет? Существовать дальше среди духов да похотливо тешиться со случайными полюбовниками? Жить в вечном страхе навсегда стать чудищем? Нет, уж лучше и впрямь решиться да помочь сыну. И если выйдет у них… Может, тогда она сумеет вернуться к нормальной жизни, вновь станет по-настоящему переживать и радоваться, строить планы… а не только влачить жалкое безвременное существование, лишенное всякого интереса и трепета. Да и не настолько она плохая мать, чтобы позволить Добрыне оказаться беспомощным против сил Кощея.

Вот потому-то, обсудив все с чужим, но ставшим таким важным для нее сыном, Малфрида засадила его за дело, а сама… исчезла, как всегда.

Добрыню это не волновало. Главное, что матушка оказалась толковой и дала ему нешуточную надежду на победу. Хотя и напугала. Признаться в том, насколько он оторопел от всего рассказанного Малфридой, Добрыня мог только себе. Потому и сидел день, второй, третий, молчал да плел из пеньки и кожаных ремней сбрую для самого Ящера.

Сава молился. Добрыня ему не мешал: пусть разгонит нелюдей, чтобы не суетились, не мешали работать. Им лишь бы проказничать: то уже готовую веревку для сбруи запутают лешие, то погрызут острыми зубами в мякоть. Духам проказа, а человеку все дело насмарку. Но едва Сава начинал читать молитвы, как они все вмиг рассеивались. Добрыня попробовал так же, но без должного усердия, отвлекался, и нелюди лишь скалились неподалеку, однако не исчезали. А вот от слов Савы… Посадник даже завидовал непреклонной убежденности его веры. Не зря этого парня сам епископ рукоположил. Сава как будто лицом светлел, когда начинал читать молитву. Кажется, и дня не мог прожить, чтобы не обратиться к Всевышнему. И, похоже, не без ответа, учитывая, что нежить исчезала. Зато птицы стали вести себя как в обычном мире: кукушки куковали, соловьи выдавали свои последние к лету трели, иволга кричала, сороки стрекотали. Пару раз к озерцу забредали олени, смотрели из чащи. И это были самые обычные олени, никакие самоцветы не оставались там, где они пробегали. Мир яви подступал к нави, теснил ее. Человеку от этого только спокойнее становилось. Работай себе, не опасаясь, что кто-то расшалится и все дело испортит.

Сава садился рядом, помогал плести.

– Думаешь, это удержит нас на спине чудища?

– Я что, часто седлал чудовищ? – усмехнулся посадник. – Мне Малфрида сказала, что надо делать, вот и стараюсь, как какой-то смерд.

И впрямь, что он только о работе думает? Ему бы размяться, силой поиграть, вспомнить, чему на дружинном подворье обучался. Вот и откладывал работу, звал Саву, наседал на него то с колом, то с дубиной, то врукопашную боролись. Сава силой не был обижен, порой валил прославленного воеводу. А вот в ловкости и смекалке в бою явно уступал. Добрыне даже пришлось подучить его.

– Знал бы, что ты так прост в поединках, не позволил бы тебе рындой при князе состоять.

– Я давно уже не рында. Я человек Бога.

– Так уж и давно. До похода на Корсунь ты о служении церкви и не думал, а щеголял пластинчатым панцирем, хвост конский на маковку шлема прилаживал. Я ведь видел тебя, помню.

Сава отмалчивался. Оно и понятно: сколько раз судьба парня менялась. То сын рыбака у вятичей, то полюбовник чародейки, то пленник у степняков, то в ратях бился, пока Владимир его не приметил да к себе не приблизил. Ну а потом они вошли в Корсунь, и мир парня снова изменился. Кого из русичей тогда не поразили храмы Корсуня, служба с многоголосым пением, разговоры о Боге Отце, который не требует жертв, а учит жить в мире и согласии? Молодежь особенно падка на все новое. А вот Добрыня происходящее воспринимал спокойно. Вера всегда была где-то в его душе, но он таил ее в себе, как бесценный дар, как свою сокровенную тайну. Да и дела мирские отвлекали. Шутка ли, всю Русь они с Владимиром меняли, надо было людей подготовить к переменам, власть укреплять, державу делать. И вот отошел он от всего этого, сидит в чащах, плетет петли да узлы завязывает. А что там на Руси делается?

На душе становилось неспокойно.

– Сава, как думаешь, сможет ли поладить с людьми грек Иоаким? Не увлечется ли властью над душами? А как, интересно, Путята справляется? Воевода-то он толковый, однако с народом полюбовно ладить не приучен. Что, если превысит власть и вызовет новые волнения? Ох, тошно мне. Тревожно. Был бы я в Новгороде, знал бы, как поступить. А тут… Но ничего, поставленный мной посадником Воробей сын Стоянов парень толковый, да и Новгород хорошо чувствует. Слышь, что говорю? Не столько знает, сколько чувствует. Как свой своего. Так что справятся они и без меня… Если не вернусь. Вот только сына жалко. Так мало мы с ним побыли, а столько еще хотелось ему поведать, рассказать, научить.

– Ты раньше времени себя не хорони, посадник, – положил ему руку на плечо Сава. – Все по Божьей воле свершается, и птенец из гнезда без его решения не выпадет.

– Да только там, куда мы отправимся…

Добрыня не договорил. Там, куда они отправляются, колдовство такое сильное, что неизвестно – доходят ли оттуда мольбы до Всевышнего? И Добрыне становилось страшно, неуютно. Да только вида не показывал, работал молча и рьяно. Не хватало еще выказать при Саве, что великий советник князя Владимира трусит… К тому же умирать он еще не надумал. Так что поборется… сколько сил хватит.

В один из дней к избушке у озерца пришла Малфрида. Да не одна, а притащила с собой Жишигу. Добрыня человеческой душе даже обрадовался. Похлопывал волхва по плечам, помогал с тюками. Ведь Жишига был весь увешан мешками и тюками. Чего в них только не было: выделанные козьи и заячьи перегибы, шапки, онучи из добротной телячьей шкуры, а еще свертки с вкусно пахнущим копченым мясом, сушеные ягоды для отваров, сухари и злаки. А еще Жишига притащил им с Савой доспехи. Правда, странные, Добрыня таких отродясь не видывал. Где, в каких схронах они залежались у вятичей? Сплошная вываренная кожа да копытные панцири. Весь панцирь был из нашитых внахлест пластин, выточенных из копытной кости, наденешь – со стороны похоже на птичье оперение. А каковы на прочность? Добрыня рассказы о таких слышал, но проверить их в бою не довелось. И он все больше раздумывал о том, что Малфрида сказала: есть, мол, и кольчуга проклепанная самой живой водой, и шелом ясно-зерцало. Не говоря уже о мече-кладенце. В мешках же Жишиги даже ножей из болотной руды не было. Малфрида пояснила, что с кованым железом в навь не попадешь.

Жишига все крутился рядом, не уходил. Был бодр и прыток, как всегда после живой воды. Лопотал свои заклинания, подскакивал, порой и вопросы всякие задавал: дескать, они что, духами сделались? Как же они живут в нави?

– Может, ушлешь его? – не вытерпев, обратился к ведьме Добрыня. – Вертится тут, донимает. Какой прок от него?

– Пригодится, – только и ответила Малфрида.

Она все чаще уходила в лес. Понаблюдает за их работой – и в глушь лесную. А в ночи вновь пролетает крылатым Ящером, иногда смотрит, мерцая яркими желтыми очами. Однажды вдруг опустилась прямо среди озера, брызги подняла, взмахом крыльев воду взбаламутила. Жишига, до этого сладко спавший в избушке на дереве, вопить с перепугу начал, и Ящера это разъярило, кинулся, едва не снес жилище. Добрыне пришлось дубинкой огреть скалившееся чудовище, да самого отбросило при его развороте. Хорошо, что Сава сообразил схватить горшок с угольями, что под кореньями тлел для утреннего кострища, и запустил в Ящера. Чудищу подобное не понравилось, взвыл, улетел, широко махая шестью перепончатыми крыльями. После его исчезновения Добрыня с Савой еще долго гадали – что это было? Неужто Малфрида настолько не справляется со своей темной сущностью, что едва не погубила их?

Жишига слушал их разговоры, а они словно забыли о нем. Потому и опешили, когда волхв спросил: при чем тут благодетельница Малфрида? Так и не понял простодушный лесной волхв, что чародейка и желтоглазый Ящер – одно и то же существо.

На другой день Малфрида как ни в чем не бывало явилась к обеду и выглядела вполне довольной. Причем принесла с собой бутыли живой и мертвой воды в лубяном лукошке. А позже, отозвав Добрыню, долго с ним что-то обсуждала, обговаривала.

– Поделишься ли, что сказала она? – спросил позже Сава.

– Как не поделиться? Сегодня все и решится у нас. А сейчас идем, поможешь мне развесить приготовленную упряжь для Ящера. Она уже готова, ну а Малфрида Ящера опустит там, где нужно. Да только Жишиге лучше рот завязать, а то чудище злится и звереет, когда слишком шумят.

Сава удивленно посмотрел на Добрыню – у того в глазах веселые искры. И через миг оба расхохотались.

Однако вечером сладить с Жишигой оказалось непросто. Не давался волхв, скакал, бегал, как молодой, уворачивался, чтобы не связали. Видать, решил, что хотят добры молодцы его связанным Ящеру на съедение отдать. Еле управились с ним, скрутили, рот кляпом заткнули. Жишига только мычал и дико вращал глазами.

– Что за дурней в волхвы у вятичей берут, – покачал головой Добрыня.

– А может, разъяснить ему все? Он ведь ничего не знает о чародейке.

– Была морока этому недалекому такое в голову втемяшивать! Слишком долго. Легче было бы просто скинуть его куда-то в овраг, а Малфриде сказать, что, мол, сбежал. Но такую, как она, разве обманешь?

И оба гадали – зачем Жишигу с собой тащить? Им бы с Ящером управиться, а тут еще этого плененного волхва пристраивать.

Но и сама мысль, что им придется оседлать Ящера, казалась чудовищной. Саву, который некогда шел на Ящера, вообще оторопь брала. Столкновение прошлой ночью казалось даже забавным по сравнению с тем, что парню пришлось перетерпеть, когда его рвали когтистые лапы, а оскаленная пасть была так близко над ним… Потому не удержался, спросил:

– Как ты ее уломать смог и договориться, Добрыня?

Тот, сосредоточившись, облачался в громыхающий копытный панцирь. Однако через время все же ответил:

– Мы ведь с ней не чужие. Вот и поладили.

Добрыня говорил спокойно, словно им самое плевое дело предстояло. Но когда они пошли туда, где между деревьями была развешана упряжь для Ящера, ему, честно говоря, даже не по себе стало. Сава догадывался, что чудище должно было подлететь так, чтобы они эти канаты и петли могли на него накинуть, но подлетит ли? Чтобы такая силища, да так покорно…

Один раз он даже услышал, как Добрыня произнес негромко, словно обращаясь к себе самому:

– Выполнит ли уговоренное? Она ведь сейчас не совсем человек…

И вздохнул, борясь с внутренним напряжением. А вот Сава даже ощутил некое злорадство: надо же, а ведь как уверенно заявил, что они, мол, с ней договорились, ибо не чужие друг другу. Однако злорадство – оно от гордыни. И Сава заставил себя смириться, стал читать молитву, но крепкая затрещина посадника остановила его.

– Не развеивай чародейство!

Сава не обиделся. Его била мелкая противная дрожь. Темно было. Ночи новолуния самые глухие, не зги не видать. Даже постанывающего Жишигу, что лежал связанным неподалеку, едва удавалось различить. А Добрыня – ничего. Как будто видит в этом кромешном мраке. Раньше тут все мерцало да подсвечивало от игр навьих духов, а сейчас и тех нет. Может, предстоящее их и разогнало? И то подумать: простые смертные вознамерились оседлать ни много ни мало крылатого Ящера! И рука сама тянулась к кресту на груди, хотелось взмолиться, попросить высших сил… С этим было бы как-то легче, словно находишься под защитой, а не брошен на произвол судьбы против дикой, злой твари, какая размером больше в длину ладьи варяжской.

Сава не успел додумать мысль до конца, как раздался шуршащий звук наподобие шелеста, воздух заколебался, будто от ветра. Ящер подлетал, все его шесть крыльев легко несли длинное темное тело. Во мраке мерцали желтые светящиеся глаза, огромный силуэт казался черным. Чудище сделало круг над прогалиной, по бокам которой они примостились, удерживая длинные ремни упряжи, а затем… Плавно, словно лебедь, оно полетело прямо туда, где находился длинный ошейник, и с единого подлета всунуло в него узкую длинную голову. Только один из роговых наростов зацепился за завязку, и чудище потянуло сильнее, почти протащив за собой удерживающих ее людей.

Экая сила! Казалось, что невесть куда уволочит. Но нет. Замерло чудище, только крылья дрожали в темноте да метался длинный хвост. А ведь самое опасное – попасть под удар хвоста, который как будто действовал сам по себе, когда сам Ящер стоял почти смирно, только твердое чешуйчатое туловище подрагивало от невероятного напряжения.

– Я удержу! – крикнул Саве Добрыня, взбираясь по согнутой чешуйчатой лапе на спину Ящера. Он быстро обвил ремнями торчащие рога и затянул узлы у основания крыльев. – Теперь тащи пожитки и этого бесноватого волхва!

Жишига действительно бесновался. Спутанный по рукам и ногам, он пытался отползти в сторону. Сава был сильным парнем, но ему пришлось изрядно повозиться, пока волок его к Ящеру. А тот еще стал переступать лапами, пыхтел громко, в его утробе рокотало. Наконец Добрыня помог втащить Жишигу на круп чудовища, примотал к спине, чтобы не свалился.

– Сава, скорее! Она уже еле сдерживается!

Она? Саве, когда он взбирался по подрагивающей спине чудовища, цепляясь за жесткие чешуйки Ящера, уже и не верилось, что это она… та, которую столь страстно любил когда-то. Он ощущал, как под кожей Ящера перекатываются могучие мышцы. А потом был рывок, и Сава едва успел обмотать вкруг запястья петли, приник к бьющемуся под собой телу. Взлета даже не почувствовал, только ветер вдруг зашумел в ушах, хлопнули дружно все шесть крыльев. И понесло…

Саве казалось, что он уже не принадлежит себе, что он былинка в чреве самой матери-земли, – настолько чувствовал себя беспомощным, потерянным, оглушенным. Лишь через какой-то продолжительный промежуток времени смог открыть глаза, увидел перед собой согнутую спину Добрыни, сидевшего на хребте чудовища. Ну чисто наездник на коне… или туре. Ибо спина Ящера была выгнута дугой, как у дикого быка. Сава это не то чтобы видел, а угадывал. Он уперся ногами в подобие веревочных стремян, висел на обхватывающих запястья петлях. Висел, почти распластавшись, а вот сесть так, как Добрыня, не сумел. Тот уже словно слился со спиной Ящера, сидел уверенно, а Сава никак не мог приноровиться удерживаться так, чтобы было удобно. Хотя о каком удобстве можно говорить, когда под тобой, будто гигантская волна, взмывает огромное холодное тело? Холодное ли? Теперь ему казалось, что кровь чудища нагрелась, он ощущал идущий откуда-то изнутри, из-под жесткой чешуи жар. И опять до скрипа в зубах хотелось просить о помощи Всевышнего. До скрипа, ибо он со всей силы стиснул зубы. Лучше бы лишиться чувств, как, похоже, случилось с Жишигой. Тот был перетянут веревками за выступами хребта Ящера, не двигался, висел мешком. В темноте Сава скорее угадывал его неподвижность, чем видел. Видел? Он сам не понял, откуда появился и стал разгораться этот мертвенно-белесый свет.

Добрыня же закричал:

– Вот оно! Вот оно, вижу!

Что – оно? Сава поднял голову. Страшно хотелось поправить наползший на глаза нелепый кожаный шишак, но как это сделать, когда весь в петлях? И все же он разглядел впереди чуть светящийся овал, по краям которого пробегали вспышки редких молний.

Ящер взревел и кинулся прямо в это отверстие. Миг – и они проникли в некое окно, но движение не прекращалось. Свист ветра, вспышки, какой-то серый утягивающий проход, рев, в теле боль. Сава, кажется, потерял сознание, а когда открыл глаза, то даже удивился – полет продолжался. Приникших к телу Ящера людей обволакивало воздушной массой, обдавая то жаром, то нестерпимым холодом. В глазах рябило. Рядом сильно хлопали большие перепончатые крылья Ящера. Он летел ровно, плавно, но все равно от столь стремительного полета голова шла кругом. В какой-то миг, приоткрыв глаза и посмотрев вниз, Сава заметил мелькавшие внизу верхушки деревьев, сверкнувшее водной поверхностью озеро. Но тут опять впереди возник серый овал, Ящер рванул к нему, и вновь все объяла тьма. Тьма ли? Ибо вскоре Саве стало казаться, что он видит воду, много воды, без конца и края. «Море никак?» – ошеломленно подумал парень.

Море он видел ранее, но оно было синее, ласковое. С берега близ Корсуня им любовался. А тут смотрел сверху, сквозь некий блеклый свет, и водное пространство внизу казалось чешуйчатым, темным, как спина Ящера, к которому он приникал. И еще оно казалось огромным, бескрайним. Ему не было конца, как и самому полету. Сколько же они летят?

Что полет был долгим, можно было сообразить уже по тому, что и сам мощный Ящер как будто стал выбиваться из сил. В какой-то миг он сложил средние крылья, нес тело и сидевших на нем только на первых, самых больших, и последних, удерживающих хвост. Средние же сложились, накрыв Саву и привязанного с другой стороны хребта, оплетенного веревками Жишигу. Крылья были жесткие, темные, ничего из-под них не разглядишь. Добрыне, который устроился на гребне хребта чудища, было удобнее. Сава порой видел посадника, пригнувшегося к чешуйчатому основанию мощной шеи, словно наездник на понесшем скакуне. Вот уж действительно – понесшем. И только один раз Добрыня вскрикнул, когда новый овал возник в пространстве и Ящер уверенно направился в него. Проскочил, только ветром ледяным обдало. И вдруг померещилось, что навстречу летит глухой довольный хохот. Он доносился откуда-то издалека, но приближался, становился громче. Жуткий был смех, удовлетворенный, торжествующий, недобрый. Так может смеяться лишь темная нечисть. От обуявшего его страха Саве безмерно захотелось взмолиться… Но сдержался. Испугался, что если нарушит ту силу, которая несла, то просто свалится вниз, куда-то в темную бездну.

Но бездна темной уже не была. Когда средние крылья вновь взмыли и Сава поднял голову, то заметил мерцающий сероватый свет, лес внизу, проплешины голой земли, сверкающие серебром озера. Рассмотреть все было непросто – Ящер теперь летел неровно, он дал передохнуть уставшим первым крыльям, но сил его словно не хватало, он парил рывками, то опускаясь, то вновь взмывая. И даже можно было различить сквозь дикий свист ветра рвущиеся из огромного тела какие-то надсадные звуки, похожие на тяжелый стон. Но хоть этого давящего хохота уже не слышалось! Зато совсем близко как будто кто-то произнес одно слово: «Хорошо!»

В какой-то миг самые большие крылья вновь раскрылись, сделали несколько широких взмахов и распластались. За ними раскрылись и парили следующие, и следующие. Полет выровнялся, но от этого легче не стало. Свист ветра усилился, уши накрепко заложило, кости все ломило. Сава словно оглох, желудок у него сжался, к горлу подступила тошнота. И как он ни крепился, все же его вывернуло наизнанку. Он задыхался, хватая воздух, которого, казалось, становилось меньше и меньше. В глазах темнело…

Наверное, он все же лишился чувств. Удержали только впившиеся в запястья и щиколотки петли. Именно их он ощутил, когда стал приходить в себя. Почувствовал, что кто-то трясет его за плечо.

– Ты как, святоша? Жив?

Добрыня казался изможденным, каким-то утратившим краски жизни – серое лицо, набрякшие под глазами мешки, серая одежда с серыми костяными бляхами поверх темной кожи доспеха. Однако стоял он прямо и твердо, расставив ноги, утонувшие ступнями в некий непривычно светлый, густой мох.

– Где мы? – пролепетал Сава.

– А вот и разберемся. Оглядимся немного и подумаем, куда это нас занесло.

– Ну а Ящер где? – спросил Сава, пытаясь приподняться.

Он только понимал, что лежит на холодной мягкой земле, а все вокруг какое-то нечеткое, зыбкое, как при сильном тумане. Похоже, это и был туман. Когда он на миг разошелся, стало понятно, что они находятся на опушке леса – вон он в стороне, темные ели, чаща. И тихо-то как! Некая притихшая земля, чужой край, но, с другой стороны, самый обычный. Только незнакомый, неяркий. И в то же время воздух свеж и прохладен, дышится легко. Если бы еще мошка не донимала. Неужто это царство Кощеево? Но отчего тут так зверски кусают комары? Сава принялся их смахивать, бить себя по щекам, и это окончательно привело его в себя.

Так где же они очутились? На ту Кромку, мир между живыми и мертвыми, о которой рассказывали при свете каменки зимними вечерами, эта местность не очень походила. Даже слышно, как где-то почти привычно журчит ручей.

А еще рядом кто-то мычал, подвывая, и, оглянувшись, Сава увидел, как Добрыня старается стащить путы с оглушенного падением Жишиги, который издавал глухие звуки.

– Ничего, служитель, ничего. Был бы у меня нож, я бы скорее тебя высвободил.

Пока же Добрыня просто стащил повязку с лица Жишиги, вынул кляп, и тот тут же стал орать что есть мочи. Добрыня не нашел ничего лучшего, как снова заткнуть ему рот деревянным кляпом.

– Ладно, угомонись пока. Толку-то от тебя сейчас…

Тут Сава увидел и Малфриду. Ведьма сидела на каком-то холмике неподалеку, вся всклокоченная, сгорбленная, опирающаяся на руки. Выглядела изнеможенной до предела. Сава ее хорошо знал, но никогда не видел такой бледной, с погасшими глазами, вокруг которых расходились темные круги.

Он шагнул к ней:

– Малфрида, ты как?

Ведьма еле смогла поднять на него взор. В лице ни кровинки, даже обычно яркие губы побелели.

– Мне надо поспать, – произнесла наконец непривычно тихим голосом. – Дальше не полечу. Мы близко. А мне надо поспать, поспать…

Он хотел придержать ее, помочь, но она повисла в его руках, как мешок с сеном. И казалась такой беспомощной, что даже не верилось, что совсем недавно была мощным крылатым Ящером, занесшим их за тридевять земель, невесть куда. Сейчас же и на ногах не держалась, но когда он приподнял ее, все-таки сделала шаг, другой, потом отстранилась, стала что-то наговаривать, а то и шипела по-змеиному, ворковала голубкой. И при этом ходила по кругу, словно вытаптывая для себя место на непривычно светлом мху.

– Оставь ее, Сава, дай передохнуть. Не видишь, место себе готовит.

Она и впрямь, обойдя по кругу, опустилась на землю, опрокинулась, повернулась на бок. Миг – и она уже спала, как дитя, подложив руки под щеку. По-прежнему бледная и слабая. Но колдовство свое сплести все же сумела. Сава не смог к ней подойти, как будто наткнулся на невидимую преграду.

– Говорю же, оставь! Она и так много для нас сделала. Теперь пусть отдохнет. А если в тебе есть силы, давай осмотримся да разберемся, что тут и как.

В голосе Добрыни звучала привычная спокойная уверенность. Деятельная натура заставляла его собраться, дабы понять, что им делать дальше. Что они невесть где, он понимал. Но как обезопасить себя в этом «невесть где»?

– Смотри, туман вроде сносит, – вымолвил он. – Так-так. Ну и что это за земля… если это земля. Что за край?

У Савы еще гудело в голове, он чувствовал себя слабым, а потому поплелся следом за Добрыней – с ним было безопаснее и спокойнее. Озирался. Туман то наплывал слоями, то немного развеивался. В какой-то миг Сава почти наткнулся на посадника, когда тот остановился, указывая куда-то вперед:

– Взгляни-ка, что там такое.

За вершинами леса до самого неба темнели очертания гор, на которых белой нечесаной пряжей покоились облака. Казалось, что там и есть конец мира, что это стена, Кромка, где и должен обитать Кощей.

Сава так и сказал. Добрыня долго молчал.

– Вот что, парень, пока мы так слабы и утомлены, толку от нас никакого. И пока нам ничто не угрожает – хочется верить, что так! – лучшее, что мы можем сделать, это тоже передохнуть, как Малфрида. Клянусь светлым истоком Днепра, я после такого перелета мало на что годен. А силы нам еще наверняка понадобятся.

Сказал это спокойно, буднично. А что они еще могли? Ну разве что Жишигу наконец освободить. При условии, что тот орать не станет. Добрыня, подойдя к нему, заявил:

– Хочешь, чтобы тебя местные чудища не тронули, молчи, сиди тихо.

Жишига кивнул, стал осматриваться, когда его отпустили. Потом кинулся вдруг куда-то, словно хотел сбежать, но опять наплыл туман, и волхв поспешил обратно.

– Я служить вам буду, если пощадите, – упал он в ноги Добрыне, обхватил его колени. – Только не убивайте, не отдавайте нечистым духам.

Добрыня просто похлопал его по плечу. Однако через время все же сказал, что лучше бы им развести костерок. А то вон как гнус достает. В нос, в глаза лезет, да и холодно, как будто и лета тут нет. И пошел к деревьям, поднял какую-то ветку, походил еще, скрылся за стволами елей. Жишига и Сава переглянулись. Без Добрыни обоим стало не по себе. Волхв сидел сгорбившись, перебирал подвешенные на груди и поясе амулеты, что-то негромко шептал, порой озирался, бросал взоры из-под лохматых косм. Сава, собравшись с духом, тоже стал собирать дрова, сухой мох. Но сухого было мало, все больше в капельках влаги. Еще бы, туман вон какой и река совсем рядом – неглубокая, журчащая по каменным перекатам. Только там, где уснула Малфрида, как будто все подсыхало, даже мох, на котором она спала, казалось, посветлел. И лицо у спящей ведьмы уже было не такое осунувшееся, она расслабилась, дышала ровно.

Через время вернулся Добрыня с охапкой хвороста, бросил его, стал складывать под костерок. Долго чиркал кресалом, высекая искру, а когда по сухой траве побежали язычки пламени и хворост стал заниматься, он расстелил шкуры, улегся на одной из них. Сава тоже укладывался, когда Добрыня его окликнул:

– Ты как? Есть силы? Мы в неведомом краю, надо, чтобы кто-то бодрствовал.

Но когда Сава повернулся к нему, Добрыня лишь понимающе кивнул. Вид у парня был немногим лучше, чем у обессилевшей Малфриды.

– Ладно, святоша, отсыпайся, если мошка тебя не заест. Ложись сюда, под дымок. Не так сладко спать будешь, но хоть комары не съедят. Звери они тут какие-то, а не комариное племя. И как Кощей с ними уживается?

Он еще и шутил! Но Саве от этого стало легче, засмеялся негромко.

– Он же Бессмертный, что ему сделается? Даже если комары всю кровь высосут.

Но Добрыне весело не было.

– Слышишь, парень, а ведь в лесах этих кто-то обитает.

Уже накрывшись меховой полостью, Сава так и подскочил.

– Кто? Духи? Чудища? Заприметил кого?

– Видеть никого не видел. А вот то, что хвороста немного, обратил внимание. Значит, кто-то собирал. И уж никак не духи. Люди.

Сава так и не понял, ощутил ли он страх от этой вести или же, наоборот, облегчение. И кто мог жить в этом сыром холодном краю?

– Я помолюсь, – произнес он. – С Божьей помощью все же легче.

– Что ж, давай. А я пока с волхвом нашим поговорю. Он почти все время в беспамятстве был, да и воды живой ему не так давно Малфрида давала. Должны быть у косматого вятича силы.

Ранее сила Жишиги проявлялась в его вечной неугомонности. Сейчас же он сидел, сжавшись, что-то бормотал, покачиваясь из стороны в сторону. Но когда Добрыня приказал волхву бодрствовать, пока они поспят, согласно закивал. Амулеты свои из рук не выпускал – и птички резные там висели, и вроде как дудочки, и кости каких-то животных, гладкие, как шарики от многолетнего трения и гадания. И для каждого из амулетов у него имелось свое слово, свой наговор. Вот и шептал, наблюдая, как Добрыня укладывается спать, ворочается, шлепает комаров. Они и Жишигу ели, но он терпел. Приобщившись к волховской науке, он знал, как не обращать внимания на такие мелочи. Хотя комары тут да, звери.

Видел волхв и то, как светловолосый Глоба… которого этот властный гусляр Савой кличет, стоял на коленях, сложив руки, и шептал что-то. Тоже, видать, какие-то заклинания проговаривал. Жишига это понимал. А потому вскоре отвернулся, не стал смотреть, когда этот Сава тоже начал укладываться. Парень заснул скоро, даже похрапывал. А вот гусляр спал тихо. А может, и не спал.

Жишиге было не до того, чтобы за ним наблюдать. Он взывал к привычным божествам. Светлый Сварог небесный, что же это с верным твоим служителем сделали? Связали, к чудищу прикрутили, как добычу после лова, еще и рот заткнули. Но ничего, он, Жишига, многое мог вытерпеть. Даже если не понимал, что происходит. Он ведь знал, что волховская наука ему непросто дается, но как-никак это лучше, чем трудиться в поте лица над палом в лесу или охотиться на зверя. А так его даже уважают, кормят, почет выказывают. Волхвы должны пользоваться почетом, ну разве что кто больше, кто меньше. К особому возвышению Жишига никогда не стремился, для него главным было служить тому, кого почитал. Как это славно – служить светлому Сварогу-покровителю! Еще хорошо чтить духов леса, будь то дух огромного сохатого, легкой стремительной белки или всегда что-то знающей сороки-белобоки. Мир полон духов, всех их надо уважать, хотя над ними всеми стоят боги – светлый Хорос-солнышко, ветряной Стрибог, раскачивающий кроны леса, мечущий быстрые молнии Перун Громовержец. Но особо Жишиге нравился податель огня и жизни, покровитель вятичей светлый Сварог. Думать о нем, взывать к нему нужно всегда! Даже когда ты сидишь в этой мутной пелене, невесть где…

Так подзадоривал себя маленький волхв Жишига, и даже голос его стал крепнуть, когда он поминал в молитве Сварога. Громко взывать в этом сером мутном краю волхв все же не осмеливался, но все же, все же… И откуда это странное ощущение, что за ним кто-то наблюдает? Ох, охрани Сварог-покровитель!

Вдалеке что-то глухо пророкотало, словно отголосок далекой грозы… От страха Жишига стал еще сильнее раскачиваться. Тарахтел амулетами, перекидывал их на веревках за плечо, опять тянул к себе, наматывал на пальцы шнуры, на каких они висели, перебирал с легким стуком. И даже когда увидел за завитками тумана приближающийся силуэт, не прекратил своего занятия, только голос стал более дребезжащим – так весь дрожал.

Страшно ему было, как каженнику. А тот, кто беззвучно приближался, показался ему огромным и чудовищно страшным. Да и как может быть не страшным существо, у которого было человеческое тело и голова оленя с широкими ветвистыми рогами? Идет вроде неслышно… но вот и ветка чуть хрустнула под ногой. Значит, тяжелый, мощный. Остановился перед ним, смотрит темными провалами глаз на непривычно лохматой оленьей морде. Потом сел напротив. Сел по-человечьи, скрестив ноги, но даже эта поза человека-оленя показалась Жишиге ужасной. Олени так не сидят, не говоря о том, что не ходят прямо.

И только через долгий миг Жишига сообразил, что сидящий напротив тоже увешан амулетами. Но страшными такими, похожими на черепа мелких зверей, которые он стал перебирать мохнатыми лапами. Из шерсти порой показывались пальцы – грязные, когтистые. Оленеголовый умело перебирал их, но при этом все смотрел на Жишигу. Или за него? Туда, где у дымящего костерка спали спутники вятичского волхва, туда, где еще дальше, на светлом мху, отдыхала чародейка Малфрида. Жишига понимал, что ему следовало бы разбудить их, закричать в голос, однако от ужаса он даже наговоры не мог произнести. Только открывал и закрывал рот, трясся весь, так что его амулеты стучали, как кости. А может, это стучали от страха зубы волхва?

Рогатый дух легко поднялся, стал пятиться, при этом делая Жишиге знак следовать за собой. И привычный к подчинению волхв повиновался, начал подниматься, двинулся за зовущим в белесую муть тумана. Но тут словно ветер подул холодный откуда-то из-за спины рогатого, завитки тумана стали расходиться. Лес показался, донеслось журчание реки по камням. И холодно так стало, как будто и не лето сейчас. Да и какое лето тут может быть? Что тут вообще может быть, кроме ужаса, какой все больше обволакивал душу Жишиги, бредущего шаг за шагом за этим рогатым призраком?

И вдруг, словно прогоняя наваждение, прозвучал громкий и спокойный голос Добрыни:

– Самого слабого выбрал, да? А ты меня попробуй приманить!

Рогатый замешкался. Потом стремительно прыгнул в сторону, однако убежать не смог: брошенная Добрыней палка из костра попала ему по коленям и он оступился, запутался в своем длинном шерстяном одеянии. Пока махал руками, пытаясь устоять, рядом в стремительном прыжке оказался Добрыня. Похожий на большую птицу в своем копытном облачении, он сделал рогатому подсечку, тот рухнул, а посадник тут же оседлал его.

– Ну вот теперь и поговорим, гость незваный!

Он рывком снял с него рогатую оленью личину. И увидел живое лицо – разрисованное татуировкой с множеством линий, но вполне человеческое, скуластое, с темными, расширенными и яростно взирающими на него глазами почти без век. В первый миг Добрыня мог только смотреть, разглядывая зигзаги татуировки, столь частые, что лицо казалось почти синим. Но вдруг почувствовал, как стало рябить в глазах, и догадался, что узоры эти не простые. От них даже голова пошла кругом. А тут еще и тело под ним стало сильно выгибаться, пытаясь высвободиться. Пришлось придавить, навалиться всем весом. И вдруг догадался:

– Да ты, никак, баба!

Пленница резко рванулась, однако не таков был Добрыня, чтобы выпустить добычу. Сдавил сильнее, а она вдруг принялась шипеть по-змеиному, рычать зверем.

– Да не понимаю я твое приветствие, – удерживая ее, заявил Добрыня. И, сжав руками горло так, что она притихла, добавил: – Если хочешь общаться, то веди, откуда пришла. Иначе… я ведь не помилую!

(обратно)

Глава 10

Малфрида проснулась с легким вздохом. И сразу вспомнила все, что было: себя, ставшую шестикрылым Ящером, летевшую на зов Кощея через многие миры и земли и проникавшую сквозь его око раз за разом. Воспоминания казались четкими, в них было даже упоение… Но разве Кощей не предупреждал: чем ближе будешь ко мне, тем больше колдовской мощи получишь и тем больше она тебе в радость будет. Так хозяин Кромки ее давно заманивал, с тех самых пор, как она стала отдаляться от мира людей, а Бессмертный обещал ей радость и упоение от волшебной силы. Малфрида же упиралась… Почему? Наверное, в ней еще оставалось нечто человеческое. И теперь она принесла Кощею своего сына… как когда-то обещала. И как сам подросший сын пожелал.

Мысли о Добрыне заставили ее очнуться окончательно. Все, что они задумали… Добрыне без нее не управиться. Ну и где же он?

Сама она лежала в тепле, на сухом мху в середине колдовского круга. В полете Кощей звал ее дальше, обещал сил… Ну да мало ли, что он обещал? Она выдохлась, когда поняла – он совсем рядом. И уж Добрыню она ему не подаст, как хлеб на блюде. Пусть потягаются оба силушкой, а там уж как получится.

И все же за Добрыню она волновалась и сейчас, озираясь, выискивала его взглядом. Но не было его, а виднелся в стороне темный застывший лес, вдали поднимались громадой горы, на которых лежали мутные серые облака. И оттуда словно кто-то смотрел на нее. Кощей? Он бы позвал. А может, не спешит, если понял, что она что-то задумала.

Был некогда у Малфриды супруг Малк Любечанин, обладавший даром читать чужие мысли. Среди древлянских волхвов, какие его обучали, подобное умение считалось особым редкостным даром. Мало кому это было дано, и Малфрида, по сути, больше никого подобного не встречала. Даже Кощей этого не умел, хотя порой она слышала рядом его голос, его зов. Особенно когда сама колдовала. И вот же она в заговоренном круге, защищена своими чарами, сквозь которые даже зов Кощея не мог проникнуть.

Малфрида произнесла заветное слово, провела рукой, как будто занавеску сдвинула, – и окрестности стало видно четче. Стало слышно журчание реки, пахнуло прохладным ветром, еще она уловила запах горящих дров. Увидела, что и впрямь неподалеку рдеет большая куча угольев, а подле нее кто-то возится у огня. Со своего места ведьма разглядела покрытую нашитыми костяными пластинами куртку, затылок в кожаном шишаке-шапке.

– Добрыня? – позвала чародейка.

Он сразу повернулся. Не Добрыня, но Малфрида обрадовалась, узнав светлую радостную улыбку Глобы. То есть Савы.

– Наконец-то! Долго же ты спала, Малфрида, голубушка. Три восхода, не меньше, проспала… Вот только если бы в этом краю бывали восходы.

Он поспешил к ней, желая помочь подняться, но отдохнувшая Малфрида быстро подскочила сама. Поежилась в своем длинном темном платье с узорами-оберегами. Сава, сообразительный малый, тут же подал ей перегибу из мягкого козьего меха, помог вдеть голову в отверстие.

– Где остальные? – спросила чародейка.

Сава стал рассказывать.

Вскоре после того, как они прилетели сюда и легли передохнуть, к ним вышла местная ворожея… шаманка, как ее тут кличут. Сперва все к Жишиге подступалась, хотела увести его и вызнать, кто они такие. Но Добрыня спал вполуха, вот и схватил ее. Баба брыкалась и дралась с ним, что-то выкрикивала, но Добрыня смог подчинить ее и приказал – веди. Она-то, понятное дело, еще пошипела, помахала на него руками, однако подчинилась.

«Чтобы моего Добрыню да кто не послушал!» – с чисто материнской гордостью подумала Малфрида.

– Ты есть-то хочешь? – как-то буднично спросил Сава. – У меня тут рыба, запеченная в глине. Бог весть сколько сижу уже подле тебя, сменил и Добрыню, и Жишигу, вот и наловил. Ну и что ты? Голодна?

Самое странное, что Малфрида и впрямь ощутила голод. Она даже удивилась – как-то по-человечески это. Надо же, они невесть куда забрались, неведомо что их ждет, но сейчас главное – попросту перекусить. К тому же, когда Сава разбил глину на рыбине и, присолив, протянул ей, Малфрида вдруг подумала, что давно не ела ничего вкуснее. Это так и должно быть в царстве Кощеевом? Да и где это царство?

Пока она лакомилась запеченной рыбой, Сава поведал новости. Оказывается, в этом сером неприветливом краю преспокойно обитают некие племена, называющие себя людьми-оленями. И эти люди-олени ничего не знают о большом мире, но при этом страшатся всего, что может оттуда прийти, и по сути довольны, что судьба определила им обитать именно тут. Ибо здесь они под покровительством некоего могущественного колдуна, которого называют Йын.

Кощей ли это? Сава не мог объяснить, так как сами люди-олени его никогда не видели, но знают, что он рядом, обитает в подземелье под горами, которые по-местному зовутся Умптек – Закрытые горы. В положенное время к подножию Умптек люди-олени приносят ему жертвы. Эти жертвы не обременительны для племени, обычно это свежеубитый олень, реже человек. Но человек не их племени. По приказу Йына они отправляются до самого студеного моря, называемого Колдовским заливом^[1349], где заманивают к побережью ладьи с высокими светловолосыми воинами. Эти воины – местные называют их тайа – некогда были врагами местного люда, нападали на них, грабили, увозили на своих ладьях в полон. Правда, в последнее время тайа бывают тут редко, ибо уже поняли, что каждая их высадка оборачивается бедой: то море утягивает их корабли в пучину, то их настигает насланный Йыном колдовской туман, в котором они блуждают вдоль побережья, пока не налетают на острые скалы, после чего им приходится выбираться на берег. А там их разят своими стрелами люди-олени. Тайа считают, что все местные жители колдуны, но на самом деле люди-олени никому не желают зла, просто им надо защищать себя, а подземный Йын им в этом помогает.

– Добрыня считает, что эти тайа – варяги, которые идут морем в земли биарминов^[1350], – подытожил Сава. – Говорит, что слышал рассказы варягов и о коварных воронках в проливах, и про колдовской туман, и про страхи, от которых даже самые смелые забывают, как сражаться, и бегут без оглядки. Уж и не знаю. Однако Добрыня бывал в походе на землях биарминов, знает их язык, вот и заметил, что речь местных на биарминскую похожа. Общается как-то, даже приятелей завел. А заодно выяснил, что эти люди-олени меня, высокого и светловолосого, тоже приняли за тайа. В любом случае если посадник и сумел с местными как-то поладить, то на меня они смотрят с подозрением и недружелюбно. Поэтому Добрыня услал меня из стойбища, сказав, что, мол, подле Малфриды мне будет не так опасно, не буду привлекать к себе внимания.

– А сам он где?

– В стойбище остался. Пытается стать своим среди этих людей-оленей. Добрыня – он со всяким поладит… если ему этовыгодно. Ну да ты его знаешь, он нигде не пропадет.

– Тогда веди меня к нему, – сказала, вытерев губы, Малфрида и поднялась.

И поежилась – не столько от порыва ветра, сколько от неприятного ощущения, что за ней кто-то наблюдает. Кощей? Но почему тогда он не окликнет ее, как ранее?

Она шла за Савой по каменистой, покрытой мхами почве. Когда подошли к лесу, не смогли в него даже зайти – настолько плотно стояли высокие мрачные ели. Приходилось идти вдоль опушки. Малфрида шагала с гордо поднятой головой, подбадривая себя. Какая-то неподвижность царила на этой земле – серой, унылой, где лишь порой налетал колючий ветер, чуть шевелил верхушки елей, шептал что-то змеиное. Неприветливый, хмурый край.

Такими же неприветливыми были и лица тех, кого Сава называл людьми-оленями. Они выходили из своих островерхих, обтянутых шкурами на жердях жилищ, смотрели исподлобья на вернувшегося светловолосого тайа Саву, но куда больше присматривались к этой высокой женщине с гордо поднятой головой и пышной гривой волос за плечами. Она тоже рассматривала их – неказистые, невысокие, коренастые, в одежде из оленьих шкур. Лица все больше скуластые, серые, глаза у кого темные, у кого светлее. Они негромко переговаривались и как будто опасались приблизиться к ней. Малфрида же смело шагала по их стойбищу, разглядывая все вокруг. За стойбищем раскинулось огромное светлое озеро, на берегу его стояли лодки, но в основном все окрестности занимало большое стадо оленей. Некоторые животные бродили, другие лежали, пережевывая корм. Местные, скорее всего, были пастухами при стаде, но сейчас, оставив свое занятие, сходились, смотрели недоверчиво и хмуро.

– Невесело же они тут живут, – отметила Малфрида. Даже передернула плечами.

Эти мрачные, угрюмые люди, это стойбище у большого серого озера, эти горы, над которыми застыли облака, каменные выступы из земли, темный лес – от всего веяло глухой древностью, куда не долетало веяние другой, кипучей, настоящей жизни. Так вот где обосновался колдун Кощей! Йын, как его тут называли.

Но где же Добрыня? Малфриду волновала судьба сына. Ранее годами не вспоминала о нем, но сейчас он вдруг стал как-то по-особому дорог. Сава сказал, что такой, как он, нигде не пропадет. А вот Малфрида в это не верила. Она знала, как Добрыня любит власть, а Кощей именно этим и может его прельстить. Ну разве что… Была надежда, что именно вера Добрыни в распятого Христа удержит его от соблазна.

Вот о чем думала древлянская чародейка, проходя мимо расступавшихся перед ней темных, полудиких людей. Они ее раздражали. Кажется, взмахнет сейчас рукой – и снесет всех с их островерхими шатрами из шкур, с их тявкающими собачонками. Сила-то в ней сейчас бродила немалая – как и обещал Кощей. Даже захотелось попробовать… но не стала. Эти люди были нужны Кощею. Вон и Сава рассказывал, что они под его покровительством. Как козы в хлеву, чтобы доить, догадалась Малфрида, как куры в чулане, чтобы неслись и давали пух и мясо. Но, похоже, этих диких людей подобное устраивало, на их лицах нет ни горести, ни обреченности. Им выгодно обитать под защитой могучего чародея. Ведь служить темной силе даже удобно, если сами так решили. У каждого есть выбор. Малфрида сама это ранее использовала, когда запугала и подчинила себе тех же заокских вятичей.

Кто-то протиснулся к ней сквозь толпу. Жишига.

– Матушка Малфрида, ну куда же нас занесло? Они ни добра, ни светлых богов не знают, а говорят так, что и понять невозможно!

Обычно бойкий Жишига сейчас выглядел как испуганный ребенок. Ведьма даже погладила его по голове:

– Смотри и запоминай, Жишига. Ты волхв, тебе учиться надо и преумножать мудрость. Хотя о чем это я? Ответь лучше, где мои мешки с поклажей, какие велела тебе хранить?

– Да у меня они, у меня. А Добрыня… или как там его Сава кличет… тут уже освоился. Он и синюю бабу поборол. Она тут важная госпожа, однако перед ним спасовала. И когда он привел ее сюда, подгоняя пинками, его силу тут оценили. Приняли нас как должно, почет оказали. Даже баню устроили. Не такую, как у нас, но грязь с себя мы в пару все же соскоблили. Теперь эти дикари поняли, что мы не духи. Даже выделили нам жилища, где можно обосноваться. Жилища их называются странно – кувакса. Шатер вроде такой. Но ничего, переночевать в нем можно. Хотя и ночи-то тут нормальной нет, все серо, уныло. Просто наступает миг, когда глаза сами слипаться начинают, вот мы в куваксе и почиваем. Положишь дымящуюся гнилушку в нее, и комары уже не так донимают. Но я все равно сперва поколдовал близ своего шатра, чтобы местные не лезли и к пожиткам твоим не тянулись. Так, припугнул их малость. Иначе нельзя. Злые они, вырожденцы и дикари.

Может, местные и были злы – скорее из страха и недоверия, как поняла Малфрида, – но вырожденцами она их не сочла. Видела Малфрида на своем веку вырожденцев – и огромных медлительных виглов, переживших свое время, и древнюю колдунью Жерь, впавшую в детство и забывшую, зачем вообще существует. Ну а местные, пусть и не писаные красавцы, люди как люди, хотя и называющие себя оленями. У местных баб красиво расшитые оплечья одежды, украшенные разноцветными кусочками меха и мелким речным жемчугом. А дети выглядывают из-за спин взрослых с обычным детским любопытством. Когда же откуда-то со стороны донеслись переливы струн, местные даже стали улыбаться.

Малфрида тоже просияла и пошла на звук. Не ошиблась – сразу увидела своего сына. Он скинул копытный доспех и непринужденно сидел среди каких-то людей, настраивал гусли. Гусли! Можно было только подивиться, как он умудрился их тут найти. Или смастерил – уж больно казались неказистыми: простая доска, довольно длинная, всего пять жильных струн. Но звук Добрыня из них извлекал мелодичный, даже напевал что-то негромко. Сидевшие вокруг люди-олени – в основном молодежь – улыбались. Особенно сиял увешанный амулетами отрок в мохнатой остроухой шапке. Шаман, что ли, у них такой юный? А ведь и впрямь шаман – вон бубен лежит, да и множество амулетов явно указывает на служителя богов. Однако все его амулеты какие-то неприглядные, все сплошь черепа – птиц, мелких зверьков, даже рыбьи головы. Явно служитель некоего темного божества. А вот само лицо его было милым – румяное, широкое, глаза светлые, веселые. Именно этот юный шаман первый заметил подходивших в сопровождении людей-оленей Малфриду и Саву, указал на них.

– На ужь!.. На ужь! Нийтес!

Добрыня смотрел на приближавшуюся чародейку почти весело.

– Восхитила ты моего приятеля, Малфрида! Девой дивной назвал тебя. Хотя ты, отдохнувшая и выспавшаяся, и впрямь выглядишь, как сама Заря-Зареница!

Юный шаман что-то еще сказал, Добрыня покряхтел, почесал затылок и добавил, что если правильно понял сказанное, то в таких волосах, как у Малфриды, птицы могут вить гнезда. То есть хороши волосы.

Она спокойно уселась подле Добрыни, чуть тронула струны, издав некий звук. Почему-то местным это показалось возмутительным, расшумелись, но она лишь повернулась, посмотрела загоревшимися желтыми глазами, показала клыки…

Вокруг сразу стало пусто, кто-то, убегая, даже меховой башмак потерял. Остался рядом только юный шаман, да и то лишь потому, что Добрыня его за руку удержал, произнес что-то непонятное и явно успокоил его.

Затем сказал, что парнишку этого зовут Даа и что он уже, почитай, приятель Добрыни. А вот синяя шаманка, колдунья по имени Чорр, та только при хорошем пинке подчиняется, но злится, беда с ней. К тому же эта синяя Чорр ускользнула из становища. Даа пояснил, что у нее был зов и она ушла в горы Умптек. – Он указал рукой на темные вершины за лесом. А что за зов? Добрыня особо не задумывался, понимая, что вскоре и им тоже придется идти в те Закрытые горы. Ведь за этим и прибыли, как он понимает.

– Ну и болтлив же ты, – остановила его Малфрида.

Добрыня лишь изогнул бровь. Даже так? Ладно, он ничего больше говорить не станет. Сама пусть разбирается, что и как.

А что мать и впрямь разберется, он понял, когда выспался в своем оленьем шатре куваксе с тлеющей гнилушкой и, выйдя наружу, увидел, что она в стане уже своей стала. Люди-олени ее явно побаивались, однако обступили, отвечали что-то на своем странном наречии, а она задавала им вопросы.

– Здорово это у тебя получается, чародейка, – заметил посадник. – Мне некоторые словечки казались знакомыми, так как их язык в чем-то схож с языком биарминов. Но чтобы вот так запросто…

– Мне всегда было нетрудно усваивать чужую речь. После того как пришлось выучить столько старинных заклятий со звуками капели или воем ветра, познать чужое наречие не так уж сложно. И я выяснила, что тот, кого эти бедолаги Йыном кличут, и впрямь Кощей, темный хозяин Кромки.

Добрыня огляделся – отовсюду на них с Малфридой было устремлено множество взглядов, у кого любопытный, у кого недоверчивый. Казалось, для людей-оленей очень важно, что у них в стойбище обосновались чужаки. Гостей не изгоняли, пищей делились, общались. Судя по тому, как люди-олени смотрели на чужаков, они явно что-то задумали, но никак не могли решиться. Добрыня уже догадался: местный люд без приказа ни на что сам не осмелится. Когда он попытался выспросить что-то у них, они только твердили – судьба у нас такая. И сейчас все словно чего-то ждали. Может, дожидались возвращения шаманки Чорр, которая отправилась в Закрытые горы? Не уследил за синей бабой Добрыня, однако ее уход людей-оленей не встревожил. Сказали, что она часто ходит к Йыну, он ее повелитель и господин.

Когда он рассказал об этом Малфриде, ведьма лишь усмехнулась.

– Пустое. Пойдем-ка лучше по бережку прогуляемся, и я расскажу тебе все, что вызнала. К слову, твой приятель Даа оказался весьма словоохотлив. И похоже, он тут едва ли не единственный, кто не испытывает расположения к Йыну.

Малфрида с Добрыней пошли в сторону от островерхих жилищ становища, от пасущихся оленей, мимо лодок, стоявших у воды. Двигались вдоль берега большого гладкого озера, и ведьма неспешно объясняла, отчего юный шаман Даа не рад, что его хотят сделать связным между людьми и Кощеем. Как та же старая Чорр, которая уже давно ходит к колдуну и имеет власть в племени людей-оленей. Однако по местному обычаю надо еще и с духами предков общаться, а это только мужчина может. Так исстари повелось. Старый мудрый шаман, какой ранее взывал к духам-предкам, заболел и умер. Поэтому старейшины выбрали нового шамана – Даа. Почему его? Да потому, что он рожден седьмым ребенком у женщины, у которой всегда рождались только сыновья. По местным поверьям, Даа должен стать великим колдуном, но Малфрида быстро поняла, что у мальчишки нет никакого дара к этому. Он и с бубном пляшет, и заговоры исполняет, но ничего у него не выходит. И Даа опасается, что если не соплеменники, то коварная мудрая Чорр это проведает, и тогда его попросту отдадут в жертву Темному Йыну вместо оленя. Если, конечно, не решат, что высокий светловолосый Сава для жертвоприношения больше подойдет. Ибо Йыну нравятся светловолосые витязи. А почему? Еще предстоит узнать.

Добрыня слушал, по привычке покусывая травяной стебель, потом отбросил его и спросил:

– А мы-то сами когда к Кощею пойдем?

Малфрида откинула за спину пышные разметавшиеся волосы.

– Ишь какой скорый. Тебе что, так не терпится голову сложить?

– В любом случае я сюда не местную оленью юшку хлебать явился. И меня интересует другое: когда выполнишь то, что обещала? Когда меч-кладенец искать начнем? Ты говорила, что тут он, где-то во владениях Кощея находится.

Малфрида глубоко вздохнула. Смотрела на блестящую поверхность гладкого озера, на лес за ним, на серые, упирающиеся в тучи горы.

– Вон там, – указала она рукой, – живет воинство Кощеево. Даа пояснил, что там по приказу подземного колдуна встают из-под земли мертвые, какие защищают подступы к нему. Их называют равки. Чтобы они не таскали людей из стойбища, местный люд время от времени отдает им своих оленей. Так надо, иначе равки утащат детей. Я тут поколдовала немного, поглядела… И вызнала, что равки эти страшные, опасные, но тупые, как и всякие ожившие мертвецы. Однако за ними еще есть охраняющий проходы в царство Кощеево людоед тале. Вот он опасен. Есть в пещерах и невысокие, но очень сильные подземные мастера чакли. Они любимцы Йына-Кощея, но на свет выходят редко. Даа почему-то уверяет, что опасаться их не стоит. Но и мешать им нельзя. Интересно, кто будет им мешать? И в чем?

– Ого, сколько ты уже разузнала! – восхитился Добрыня.

– Конечно, – кивнула Малфрида. – Не оленью же юшку хлебать сюда прибыла. Однако признаюсь, что даже расспросы и чары не помогли мне многого разузнать. Так, мне неведомо, кто такие лембо. Местные их боятся, потому что они из тех, кто особо приближен к Кощею. К тому же они обладают своим собственным разумом и сообщают Бессмертному обо всем, что происходит. Его глаза и уши, так сказать. Однако неясно, зачем могучему колдуну какие-то помощники? Как и неясно, что они, собственно, собой представляют. Даа уверяет, что они хитрые, коварные и себе на уме. Говорит, что лембо вроде как и не живые, но при этом еще не порвавшие с прошлой жизнью. Но Даа вообще многого не понимает, его выучили на шамана, он творит заклинания, поет их, при этом не знает, к чему это. И вообще, ему больше нравится пасти оленей, охотиться на зверя или вырезать по кости, однако его все время заставляют колдовать.

Добрыня слушал, наматывал на ус, но в глубине души был растерян. У Кощея вон, оказывается, сколько воинства, к тому же он и сам не лыком шит. И чтобы противостоять такому, надо добыть обещанные ведьмой доспехи, получить волшебный меч-кладенец.

Малфрида, словно угадав его мысли, сказала:

– Дай мне время. Я должна поворожить, почувствовать и найти. Пусть только местные ко мне не лезут.

– Да ты сама все время с ними!

Произнес это и умолк. Что это он наседает на нее? Уже пора научиться верить ей, почитать… как и положено почитать родимую мать. Поздно они познакомились и сблизились. И в его душе еще не прошло недоверие к ней.

Какой-то миг они смотрели друг на друга – оба худощавые, стройные, темноглазые, ликом скорее смуглые, чем по-славянски румяные. Добрыня выглядел старше матери, но все же было видно – они одной породы.

Об этом думал и Сава, наблюдавший за ними, пока они совсем не удалились. Ему было не очень уютно оставаться среди людей в становище, он чувствовал на себе их взгляды, недобрые и подозрительные, замечал, как они переговариваются, собираясь группами. Ах, знал бы он их речь, поговорил бы, рассказал о Создателе, о его заветах, полных не запугивания, а добра и понимания. Но люди этого серого, лишенного ночей мира разве поймут? И, вздохнув, священник пошел прочь.

Обычно его не удерживали, если он просто ходил по окрестностям. Как будто понимали, что деваться ему некуда. И верно, куда идти, если прилетел сюда на чудище шестикрылом! Здесь нет солнца, чтобы определить направление, нет дня и ночи, чтобы по солнцу и звездам узнать, где ты находишься, где родимая сторона. Да и есть ли отсюда выход в привычный мир? Там, откуда он прибыл, лето в разгаре, кукушки кукуют, цветы распускаются, а тут… Такой холод и ветер! Темные облака идут непрерывно над горами или просто лежат на них, словно закрывая этот мир от всего остального. А когда ветер чуть сносит их, то видно, что черно-коричневые вершины гор покрыты снегом. Лето ли здесь?

Сава направился в сторону леса у подножия гор. Огромные, они казались совсем близко, но и одновременно очень далеко. И Сава понимал, что идти туда и идти еще. Да и стоило ли?

А вот местные вдруг решили, что пришлый тайа намерен пробраться к горам Умптек. И кинулись к нему наперерез, кто с копьем с заостренным клыком на конце, кто с дубиной. Сава попытался их успокоить, показывал жестами, что хотел лишь немного прогуляться. Люди-олени кивали, но пройти не давали. Держали оружие, направив на чужака, смотрели угрюмо. Сава даже озлился. Разбросать их всех, что ли? Даже руки зачесались. Но потом вспомнил, что он священник, что ему надо жить по-христиански, мирно, дружелюбно.

Вздохнув, Сава отошел в сторону, а как немного отстали, начал взбираться на высокую ель. Сверху он, может, что-нибудь да разглядит. Лезть такому крупному парню на колючую ель оказалось непросто, едва продрался сквозь множество острых засохших веток. А потом оказалось, что настырные люди-олени тоже взбираются следом. Вот неугомонные! Толпой лезут, да так, что ель уже ходуном ходит, того и гляди свалишься.

И опять душу священника Савы стала заполнять жесткая, несвойственная ему ярость. Пытался успокоить себя, шептал негромко:

– Прости их, Господи! Они не ведают, что творят.

Как будто немного отлегло. С Божьей помощью оно как-то легче. Правда, читать молитвы на раскачивающемся дереве ему еще не приходилось. И все же он начал: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа!..»

И тут что-то случилось. Рядом завыл кто-то, треск пошел среди зарослей. Со своего места Сава с удивлением видел, как содрогаются и трещат огромные стволы деревьев, валятся, словно между ними проносится некто огромный и жуткий. Он даже позабыл молиться, только смотрел, повторяя:

– Спаси и сохрани! Спаси и сохрани!

Через какое-то время стало тихо. И если бы не поваленные деревья в чаще, то и не скажешь, что был тут кто-то. Столь мощный, что и… Больше тура лесного, больше медведя огромного. Сава ощутил, что весь взмок от страха. А еще заметил, что все карабкающиеся за ним люди-олени вмиг умчались. Бежали к стойбищу, что-то выкрикивая. У Савы появилось огромное желание последовать их примеру. Он почти скатился по колючему стволу, щеку расцарапал, островерхую шапку с копытными бляхами обронил где-то. Но когда почти вприпрыжку вернулся к становищу, вроде бы все обычно было. Только люди стали сторониться его, смотрели с испугом.

Он хотел поведать о случившемся Малфриде с Добрыней, но когда увидел их, возвращающихся от реки, решил ничего не говорить. Эти двое были спокойны, даже выглядели довольными. Между ними, казалось, было полное взаимопонимание. Раньше такого не замечал, а теперь они только и ходили вдвоем или долго сидели у одного из костров, не обращая внимания на происходившее вокруг. Зато к Саве пришел Жишига.

– Мне не по себе. Все время чувствую, что за мной кто-то наблюдает. Оглянусь – никого. Даже эти убогие меня оставили, не обращают внимания. Но в спину как будто давит что-то. Худо мне от этого. Сам-то как, не замечаешь?

Сава лишь пожал плечами. Умылся в озере, коснулся расцарапанной щеки, которая еще саднила.

– Подрался ли с кем? – полюбопытствовал волхв. И вдруг произнес: – Как я понял, ты из этих… из христиан. Может, твои молитвы тут имеют бóльшую силу, чем все мои наговоры?

О, Саве было отрадно, что кто-то заинтересовался верой Христовой. Стал рассказывать о Спасителе, о вере, полной добра и милосердия. Жишиге быстро надоело, но не уходил, сидел, пригорюнившись, думал о чем-то своем, только порой нет-нет да оглянется пугливо. Даже накрылся шкурами, как будто прятался от кого. Зато когда Сава стал напевать псалом, притих, начал даже подремывать. А к Саве подсели местные детишки, слушали непривычные тут напевы, улыбались. И ему так хорошо сделалось среди них. Ах, если бы они еще хоть немного понимали его! Но он лишь несколько слов по-местному выучил: «туда», «нет», «пойду». С таким запасом про истинную веру много не расскажешь.

А потом его разыскал Добрыня. Еще недавно ходил спокойный и уверенный, а тут вдруг лицом потемнел.

– Малфрида вызнала у людей-оленей про милую мою Забаву. Была она тут.

Он протянул Саве удивительно голубой камень.

– Вот что нам с Малфридой дал шаман Даа. Говорил, что у прибившейся ранее к становищу беглянки такие глаза были.

В первый миг Сава и слова не мог вымолвить. А еще где-то в глубине души появилось изумление, оттого что посадник назвал девушку своей милой. Ранее Сава и впрямь подумывал на ней жениться, а вот Добрыня… Ему-то что?

А еще, по чести сказать, Сава со всеми этими событиями и думать забыл о Забаве. Она для него осталась девой из мира дубрав и лесных речушек, где цветет душистая черемуха. И почему-то верилось, что Забава осталась там, где безопасно и где лето просто лето. А Добрыня говорит…

Оказывается, люди-олени встретили в лесной чаще у гор изможденную, оборванную женщину. Молодую, белолицую, с глазами, как этот камень. Говорила непонятно, но похоже на речь гостей. Жестами просила о помощи. Но за ней явился из гор лембо, и люди-олени выдали ему беглянку. Говорили, что от Йына никто не смеет убегать.

Пока Добрыня рассказывал, его голос сбивался, как от сдерживаемых рыданий. А в глазах… Сава и поверить не мог, что суровый посадник может так убиваться, что и впрямь… слезы у него на глазах. Но Добрыня отвернулся, утер их кулаком, собрался с духом.

– Малфрида сказала, что Забава молодец, раз на подобное осмелилась. От самого Темного сбежать! Вот она какая. А еще мать сказала, что Кощей мог с Забавушкой играть, как кот с мышью. То отпустит, то снова поймает. Говорит, он проказник такой… когда дело красавиц касается.

Посадник подавил глубокий вздох, но не смог сдержать невольного стона. Сава положил руку ему на плечо.

– Может, нам надо возрадоваться, что девушка жива?

Странно посмотрел на него сын ведьмы. Резко поднялся.

– Возрадуюсь, только когда к сердцу ее прижму!

И грубо пнул подремывающего под шкурой Жишигу:

– Хватит сопеть, волхв. С нами сегодня пойдешь.

Он уходил, как-то непривычно ссутулившись, словно нес на плечах великое бремя. Саве стало его жаль.

– Я помолюсь о ее душе! – крикнул вдогонку.

И услышал в ответ:

– Помолишься, если мертвой ее увидишь. А до этого только об удаче для нас моли Господа!

Злой какой стал! И Сава не посмел рассказать ему, что в лесу возле становища нечто могучее бродит. Вон и тропа, что за убегавшим осталась. Пасущиеся олени даже продвинулись в ту сторону, но люди со стойбища их быстро отогнали. Сами бегали и волновались чему-то. И спросить-то не спросишь, потому как Сава чувствовал, что местным он не по душе.

Ночи в этом сером краю можно было определить только по утомлению: находился-набегался за день – иди отдыхай, время пришло. И все же в этом неподвижном тусклом мире наступал час, когда сумрак как будто сгущался более обычного. Именно в это время лодка с Малфридой, Добрыней и Жишигой отчалила от берега и поплыла по водам спокойного темного озера между сумеречных гор. Малфрида велела Жишиге грести, Добрыне указала на нос, а сама примостилась на другом конце лодки, почти сразу за спиной Жишиги.

Было удивительно тихо. В этом краю, где ветер мог налететь в любой миг, подобное затишье редкость. Но сейчас мир словно замер. Над озером низко плыло облако, сеявшее время от времени сырую мелкую морось. Казалось бы, все вокруг спокойно. Но отчего-то все трое тревожились.

Первым не выдержал волхв.

– Следит кто-то за нами, – пожаловался.

Ему никто не ответил, и он продолжил грести – гребок слева, гребок справа. Темная студеная вода еле слышно плескалась под коротким веслом.

Через время Жишига опять почти плаксиво изрек:

– Смотрят за нами, да так, что прямо на голову давит. Жутко. – И к ведьме: – Матушка Малфрида, али не чуешь?

– Чую, – сухо отозвалась ведьма. И грубо добавила: – Греби давай. Да поживее!

Добрыня отвернулся, разглядывая небольшой каменистый островок посреди озера. Кит-камень его тут называли. Говорят, век тут лежал, но именно его увидела в своих видениях чародейка. Как она это делает, Добрыню не интересовало. Он сам был всегда около чародейства и воспринимал его по-своему… Ну, главное, чтобы не мешало. И все же Добрыня удивился, когда Малфрида, выйдя из своего отсутствующего состояния – горящий желтый взгляд, окаменелость лица столь сильная, что даже чешуя проступает, волосы бьются как на ветру, – сказала пару часов назад, что им нужен Кит-камень.

– Вон тот, что ли? – указал он на темнеющую среди вод возвышенность, по форме напоминавшую спину огромного всплывшего кита. На озере таких островков было немало, а этот… – Ну плавал я туда с шаманом Даашкой, когда рыбачили. Рыбы тут в озере невесть сколько.

Рыбы в местных водах и впрямь много – и щуки, и форель, и налим, и семга, и еще какие-то, каких Добрыня не знал. А вода такая прозрачная, что, кажется, должна быть легкой и невесомой. Светлая вода в мире, который облюбовал для себя темный Кощей. Но, видать, не все ему в этом краю подвластно, если именно тут спрятан дивный доспех – сталь со струями живой и мертвой воды, оберегающая того, кто в нее облачен. Если сам же Кощей и не припрятал поблизости такое чудо.

– Так говоришь, следит за нами кто-то? – спросил он у Жишиги. Повертел головой, рассматривая все вокруг, прислушиваясь к своим собственным ощущениям. Вроде тихо все, спокойно. Только морось усилилась так, что противоположный берег озера совсем скрылся за ней. Зябко, хотя тому же Жишиге жарко от гребли, сопит, пыхтит.

– Может, взять у него весло? – предложил Добрыня.

Малфрида бросила на сына холодный взгляд:

– Сиди на месте. Храни силы. Еще понадобятся.

Вот как она важным новгородским посадником командует! Впрочем, что сейчас об этом думать. Тут повелевает Малфрида. Но хотя бы сказала, для чего хранить-то!

Добрыня отвернулся. Лодка у местных невесть какая – каркас из веток, обтянутый жирно смазанной оленьей кожей. Немудрено, что под грузом троих она так просела. Движется медленно, легкой рябью расходятся от нее волны по стылой прозрачной воде. Вон рыбы прошли снизу стайкой, вон проплыло что-то длинное, темное, извилистое. Бррр… Лучше бы они на эту рыбалку Саву взяли. Греб бы хотя бы нормально. С этим сильным святошей уж куда бы скорее до цели добрались.

Однако до Кит-камня уже рукой подать. Как издали, так и вблизи он походил на это чудо-юдо морское – рыбу кита. Но застывшего в вечной каменной неподвижности.

Когда были уже совсем близко, Малфрида сказала:

– Время пришло. Раздевайся, Добрыня. А как будешь наг, намажешь себя вот этим. Легче будет в ледяной воде.

Значит, в воду. Он подчинился, хотя ранее думал, что они на этой самой китовой площадке какое-то колдовство совершат. Но Малфрида повелела, и он лишь молча распустил шнуровку куртки, стянул через голову.

– Ой, ой, кто-то наблюдает за нами! – завозился на своем месте Жишига. – Кто-то недобрый, чую…

– Спокойно! – приказала ведьма.

Глаза ее горели, узкий, как трещина, зрачок половинил светящуюся желтым радужницу, чуть шуршали взметнувшиеся волосы. Добрыня был уже раздет, намазывал тело какой-то мягкой прозрачной мазью – жир, масло? Лишь на миг его рука замерла, когда увидел, как ведьма достала из-под полы накидки из оленьих шкур длинный, остро заточенный нож из камня. Совсем недавно его у местного старейшины выменяла на один из своих стеклянных браслетов – то-то радость была дикарю. Металл в этом краю не ковали, но остро заточенный нож с каменным клинком вполне внушительно смотрится. И Добрыня только удивленно изогнул брови, когда Малфрида, резко схватив Жишигу за волосы, единым уверенным движением перерезала отточенным камнем волхву горло.

Все происходило быстро и четко. Бок лодки чуть касался поверхности холодного камня, Жишига подергивался, сучил ногами, голова его почти запрокинулась, а ведьма уверенно запустила руки в страшный разрез и горстями загребала оттуда темную, густую кровь.

И вдруг громко каркнула вороной. Несколько раз. Потом произнесла что-то отрывистое на неведомом языке и стала кропить камень. Завыла волком – тонко, протяжно, тоскливо, – вой этот далеко полетел над водным пространством. Именно в этот миг Кит-камень начал шевелиться. Добрыня онемел на миг. Почитай, недавно с него вместе с Даа рыбу удили, а тут… От движения этой ожившей туши волной так плеснуло, что лодка чуть не опрокинулась. А камень уже плыл дальше, изгибался, а потом взмахнул тяжелым китовым хвостом.

– Ныряй! – крикнула Малфрида. – Ныряй туда, где он только что был, да поглубже! А как увидишь свечение в глубине, достань – и наверх! Ну же!

Добрыня набрал воздуха – и прыгнул прямо в темную холодную пучину. Мелькнуло в голове: могла бы и заранее предупредить, что ему такое предстоит, он был бы более собран. Но теперь уже не до рассуждений. Добрыня сильно загребал воду, его чуть относило в сторону. Куда плыть? Без воздуха, во мраке…

И вдруг он и впрямь заметил внизу некое голубоватое свечение. Словно нечто смотрело со дна, оттуда, из затопленных садов и лесов подводного царства. Да какое, спаси Боже, тут царство? Это мрак, глубина… и нечто дивное, что надо достать во что бы то ни стало!

Добрыня вырос на Днепре, плавал и нырял преотлично. Он был жилистым, сильным, ловким для своего возраста. И уж он не упустит… и не станет думать о том, что копошится рядом в зеленоватой мути. Только туда, к дивному свечению… Если сил хватит…

Хватило, чтобы взять, а уж как всплывал…

Вынырнул, уже совсем задыхаясь, в груди жгло огнем, сил не было двигаться. И он стал вновь погружаться, все еще сжимая в руке, как в мертвой хватке, холодное и сияющее чудо подводное.

Его схватили, поволокли к лодке.

– Давай, помогай мне, Жишига!

Только уже в лодке, отдышавшись и начав ощущать множество комариных укусов, почувствовав растирающие его теплые руки Малфриды, он наконец полностью опомнился. Взглянул на сияющее легким голубовато-белесым светом дивное кольчатое полотно. Люди добрые, кто же такое умудрился смастерить? Металл прочный, спаянный в кольца, тут не ошибешься, однако тонкий и гладкий, как те паволоки^[1351], что из Царьграда привозят. А кольца кольчужные… ну чисто мелкие шерстяные петельки, какие бабы костяным крючком на нитку нанизывают, когда вяжут варежки или повойники. Однако сам металл! С красивым блеском, то чуть багряным замерцает, то голубым, а то и бирюзовым – и все это по светлой прочной кольчуге, от которой, казалось, исходит сияние.

Малфрида не позволила ему долго любоваться дивным доспехом, вырвала и спрятала в суму. Поглядывала то на небо, то на воду, словно ожидая, что оттуда окликнут. Но не окликнули. Тихо вокруг было, только комариный писк донимал. Ох и злющие же они тут, в этом сером краю!

Как ни странно, но именно эти злющие комары заставили Добрыню окончательно прийти в себя. Возился с одеждой, бил себя по щекам, убивая их сотнями, а сам по сторонам поглядывал. Вон Кит-камень снова застыл на воде, но уже в другом месте, ближе в противоположному берегу. Вон Жишига налегает на весло, направляя их лодчонку туда, где мерцают огоньки в становище, а вон виден целый лес оленьих рогов на склоне.

Жишига? Но разве недавно не его…

Добрыня присмотрелся к сопевшему за веслом волхву. Надо же, даже шрама от раны на шее у него не осталось. А ведь с какой силой Малфрида его полоснула – лохматая башка волхва едва ли не откинулась назад, как крышка короба. И ничего, живой-живехонький. Даже не жалуется, что с ним так поступили.

Добрыня обменялся взглядом с матерью. Она чуть кивнула. Да он и сам уже все понял: чародейка тащила волхва за тридевять земель как раз для того, чтобы его кровью в любой миг могла усилить колдовской обряд. Ну а потом при помощи живой и мертвой воды снова воскресила. Для будущего раза. Ни Добрыня, ни Сава для этого бы не подошли – они крещеные, с ними так не поступишь. И тут уже не навий лес, это… Поди догадайся, что тут возможно, а что нет.

Когда уже на берег выходили, посадник все же сказал:

– Могла бы и предупредить.

– Нет, не могла. Слышал, что Жишига твердил – наблюдают за нами. Вот и сказанное он мог бы услышать.

В своей темной оленьей куваксе Добрыня нет-нет да приподнимал шкуры, чтобы полюбоваться кольчатым волшебным доспехом. Ну вот, уже что-то есть. А там и следующее чудо они для его будущей победы раздобудут. Как и что, Малфрида не пояснила. Но он уже и так понял – лучше помалкивать. И все же от осознания, что они тут как бы под присмотром и Темный может помешать им, не по себе становилось. Накрыл чародейский доспех, при этом отметив, что тот хоть и невелик, но тянется, как шерстяной. Должен быть впору.

Когда Добрыня уже подремывать начал, его разбудили. Шаман Даа засунул голову под полог, прошептал быстро:

– Идем! Там Чорр с гор вернулась. Ищет вас.

Когда Добрыня увидел ее, Чорр была в своем прежнем обличье, с рогатой оленьей головой. Люди становища окружили ее, кланялись. Но она, казалось, была недовольна, что столько их пришло, замахнулась клюкой, что-то выкрикнула. Их как ветром сдуло, даже лохматые собачонки разбежались. Остались только Сава, стоявший поодаль, кутающаяся в накидку Малфрида и выглядывающий из-за ее спины Жишига. К приблизившемуся Добрыне шаманка даже не повернулась. Словно и не он совсем недавно тряс и гонял ее пинками, вынуждая подчиниться. Обиделась, наверное, или… что там в голове у этой синелицей от татуировки бабы? В любом случае Добрыня страха перед ней не испытывал, хотел даже поздороваться, но не стал вмешиваться, заметив, что все внимание Чорр обращено на Малфриду. А та – ничего. Стоит себе, скрестив руки на груди поверх оленьей накидки, рассматривает шаманку со спокойным интересом.

– И долго ты так будешь в ряженых ходить, Чорр? Убери рога-то, если хочешь, чтобы выслушала тебя.

Та подчинилась, медленно стянула личину. Ее темные с сединой волосы были растрепаны, спутаны, но обереги и бусы из клыков висели ровными рядами. Лицо в татуировке, но теперь Добрыня мог рассмотреть ее более точно. Чорр, пожалуй, выше большинства из людей-оленей будет, но обликом в их породу – такие же выступающие бугорочки скул, заостренный подбородок, широкий лоб. Взгляд внимательный, изучающий, но спокойный. В какой-то миг она даже улыбнулась, но Добрыне не понравилась ее улыбка. Он вспомнил, как у него закружилась голова, когда рассматривал покрывавшие лицо шаманки татуировки, и хотел было предупредить мать об их силе, но та быстрым колючим взглядом остановила. И обратилась к Чорр:

– Говори, что велено!

Чорр сделала шаг вперед, провела рукой по своим костяным подвескам, выбрала одну из них, стала что-то шептать, не сводя взора с Малфриды. И вдруг только что темные глаза шаманки закатились, так что только белки остались. На ее синем от татуировок лице это смотрелось жутко. Но еще более жутким был ее голос, когда вдруг она заговорила на понятном для русичей языке:

– Почему медлишь? Почему не идешь ко мне?

Это был явно не старческий скрипучий голос самой Чорр. Из ее горла исходил глухой мужской голос, как будто кто-то иной говорил через нее.

Малфриду это не смутило.

– Раз я уже здесь, значит, скоро приду.

– Добро, – тяжело, словно испуская вздох, ответил кто-то из утробы шаманки. – Но ты не должна хитрить, не должна обманывать…

– Тебя обманешь! – резко мотнула головой ведьма. – Но клянусь самим Громовержцем, если я что-то и задумала, тебя это только развеселит.

Какое-то клокотание вырвалось из худой, прямой как жердь Чорр. Добрыня поежился: почудилось, что кто-то смеялся в ней недобро, но и удовлетворенно. Шаманку от этого смеха покачивало, казалось, еще немного – и она сейчас рухнет. Но вот смех стал стихать, женщина моргнула несколько раз, и глаза ее вдруг заалели, стали шарить по сторонам, как будто выискивая кого-то. Люди-олени уже давно разбежались, попрятались в своих шатрах-куваксах, никто и носа не смел высунуть, только юный шаман Даа в стороне что-то напевал прерывисто, время от времени ударяя в свой бубен. Этот звук на миг привлек внимание того, кто смотрел глазами шаманки, Чорр шагнула к пареньку, рассматривала его, как будто впервые видела. Но быстро потеряла интерес. Теперь шагнула к Саве. Руки вперед вытянула, словно хотела его пощупать, но споткнулась, зашаталась. Добрыня заметил, как Сава отступил и быстро осенил себя крестным знамением. Шаманка замерла, как будто не видела его, только поводила перед собою руками.

И тут Малфрида позвала:

– Эй, ко мне иди! Что тебе до других? Это мне надо узнать, как до тебя добраться. Кто проведет?

Чорр – или тот, кто был в ней, – услышала ее голос, медленно повернулась. Добрыне показалось, что Малфриде удалось отвлечь ее внимание от Савы.

– А своих спутников возьмешь с собой?

– Каких спутников? – пожала плечами ведьма. – Мне разве нужны какие-то спутники?

В этих словах звучали насмешка и вызов. Малфрида даже рассмеялась, как умела только она – весело, зажигательно, словно заискрилась вся.

Но Чорр не смеялась. Ее красные, будто воспалившиеся глаза все еще искали там, где только что стоял Сава. Но парень уже отошел в другое место и, к удивлению Добрыни, даже упал на колени, молился, сложив руки. А может, и правильно сделал? Ибо Чорр явно не могла понять, где он, только шарила худыми руками по воздуху. Потом рыкнула глухо и схватилась за обереги. И вдруг стремительно обернулась и вонзила взгляд прямо в Добрыню.

Она смотрела на него лишь миг, когда Малфрида вдруг дико вскрикнула. Резко вскинула вперед руки ладонями вперед. И тут же налетел сильнейший порыв ветра, настолько мощный, что все стало валиться, рушились оленьи жилища на стойбище, ревели в стороне перепуганные олени, стонал, сгибаясь под налетевшим вихрем, лес. Под порывом этого ветра не устояла и Чорр, упала, покатилась по земле. И тут же Малфрида прыгнула на нее, зарычала диким зверем, стала рвать вмиг появившимися когтями. Рот ее ужасно расширился и наполнился острыми зубами, которыми она просто перекусила шаманку пополам, оторвала ей голову, отбросила. Еще какое-то время ревела и выла, разбрасывая кровавые останки… И вдруг все стихло.

Добрыня так и остался стоять столбом. Лишь через мгновение подошел к ведьме, положил руку ей на плечо:

– Ну все, все. Ты справилась. Он уже не увидит нас.

Помогая ведьме подняться, сказал:

– А разве Темный раньше не мог нас заметить? Мы ведь в его владениях, мы совсем близко.

Его мать выглядела уже как человек, только была растрепана, пряди занавешивали глаза. А еще была вся в крови, даже сплевывала чужую кровь и куски сырого мяса. Говорить не могла. И Добрыня сказал:

– Идем-ка к воде, обмоешься.

Позже к ним подошел Сава.

– Кощей за нами через Чорр следил?

– Надо же, уразумел, – отозвалась Малфрида, смывая с лица последние следы чужой крови. – Он все время за нами следил, но вас – она указала на Саву и Добрыню – вас он увидеть не мог. Хотя и понял, что я не одна тут и что не для себя сияющий доспех из-под Кита-камня доставала. Вот тогда и решил Темный разузнать, кто со мной, с помощью Чорр. Если бы узнал, что ты тут…

Теперь она смотрела только на Добрыню. Он чуть кивнул, понимая, что, расправившись с шаманкой, Малфрида оградила его от участи быть узнанным Кощеем. И произнес:

– Нас крест на груди охраняет, вот Темный и не может нас увидеть, ибо мы иной силой оберегаемы.

И когда она кивнула, добавил:

– Может, и ты… с нами. Сава – рукоположенный священник, он сможет освятить такой же крест, как у нас.

Малфрида резко отшатнулась, передернула плечами.

– Мне… крест? Ни за что!

Глаза ее сверкнули светящейся желтизной, брови гневно сошлись у переносицы.

– Никогда не предлагай мне подобного, Добрыня! Слышишь? Никогда.

Он глубоко вздохнул. Тоже подошел к воде, плеснул себе в лицо.

– Ладно. Но все равно Темный что-то понял уже. И нам надо решать, что дальше делать будем.

(обратно)

Глава 11

Он был кромешником, и во владениях Кощея его называли Рубцом. Или Кривым – из-за того, что он был кривой на один глаз: через его лицо шел длинный застарелый шрам, пересекавший глазницу с бельмом. Но однажды Кощей сказал, что звали его когда-то…

Рубец напрягся, надеясь услышать свое человеческое имя. Ведь любой, кто уже зашел за Кромку, страстно желает вспомнить о своей настоящей жизни. Это дает больше сил, больше возможности появляться в миру. Но оказалось, что Кощей, как всегда, просто издевался над ним. Рубец помнил его сиплый, глухой смех, когда Бессмертный говорил:

– Мокша тебя звали… Или Морда. А еще знаю, что ты был сирота и все говорили, что ты бабий нагулыш. Бабий сын называли.

Так и не узнав своего прежнего имени, кромешник согласился по-прежнему отзываться на Рубца. Или Кривого.

У пары служителей Кощея, которых он знал, тоже были подобные клички – Белый и Поломанный. Последний и впрямь был поломанным – спина у него выпирала углом, как будто позвоночник не держал тело, – и все же он двигался, ходил, даже прыгал по скалам, когда выполнял задания Кощея. Ибо Кощей и мертвому мог дать немало сил и ловкости. А еще Поломанный уверял, что некогда его звали Хрольв. И все ждал, кто его еще так назовет, чтобы он мог больше узнать о своей прошлой жизни. Но эта его жалкая надежда лишь потешала Кощея и остальных кромешников. Ишь что удумал! Попал за Кромку – забудь о том, как жил раньше.

Но забывать не хотелось. Жизнь все же была жизнью, а тут, в царстве Кощеевом, только существование – серое, вечное, беспросветное. Один Кощей знал о том, что происходит в миру, и это оживляло его и развлекало. Кромешники порой слышали, как он смеется довольно, а то, наоборот, подвывает и вопит от ярости. В ярости Кощей становился страшен, мог любого изничтожить. Зато, если где-то в миру ему приносили жертвы, Бессмертный становился добрее. Если Кощей вообще мог быть добрым. В любом случае он становился спокойнее. Но подобное бывало редко. Кромешники не говорили об этом, однако понимали – жертв Бессмертному отдают все меньше. А если нет поклонения, любой самый могущественный чародей теряет силы. Даже тот, кто живет вечно.

Однако и в тех, кто был отдан в жертву Бессмертному, теперь уже не наблюдалось положенного смирения. Ранее они покорно принимали свою участь, подчиняясь неизбежному. И тогда Кощей мог дать еще немного силы и даров тому, кто попадал к нему. Конечно, этим Кощей только развлекался. Особенно он любил молодых пригожих дев. Темный хозяин Кромки являлся к ним в любом облике – то писаного красавца, то витязя дивного, а то и кого-то из тех, кого жертва любила в прошлой жизни. Так он добивался доверия и расположения пленниц, становился с ними даже нежен, зачаровывал, обласкивал, богато одаривал.

– Полюби меня, дева красная! – говорил жертвенной красавице Кощей.

Если дева уступала, он покрывал ее, как муж покрывает жену, и в этом была для него великая радость. И великая сила. Он начинал что-то чувствовать, его это тешило. Но потом его темная сущность все же брала верх, и он хотел лишь одного – сожрать пленницу. Это его развлекало: покорить, очаровать, а в момент, когда уже подчинил очередную милушку, взять и начать поедать ее. По кусочку. Откусит стопу или вопьется в локоть, а потом наблюдает, как испуганная пленницаотбивается, а то и бежать пытается. Он даже давал им такую возможность, его забавляли эти отчаянные попытки. Его слугам-кромешникам тогда тоже становилось весело, они наблюдали, как идет охота повелителя за жертвой. Ибо тот не только забавлялся ловом, но и своим слугам позволял принять в ней участие. А для кромешных слуг это самое сладкое в их унылом существовании. Поскольку, пока жертва еще трепыхается, они тоже могут ее поймать и покрыть. Спариваться с теми, кто еще жив, – это возможность и себя почувствовать живыми. Ведь кромешники еще помнят, что было при жизни…

Однако надолго подобной милостью Кощей их не одаривал. Так, позволит потешиться немного и сам вновь вступает в охоту. А когда загонит жертву, может даже явиться к несчастной пленнице в своем собственном обличье – в виде разложившегося полутрупа, но при этом могущественного, подвижного, полного сил. От такого не скроешься. И хорошо, если он тогда убьет быстро, голову откусит или горло разорвет. Хуже, когда продолжает есть медленно, да еще разговаривает при этом. Тогда жертва долго умирает, а Кощей питается ее страданием, мстит за что-то…

Но особо обо всем этом кромешники не задумывались. Они служили Темному, за что имели возможность существовать и получали от него немалые колдовские силы. А то и могли выходить из подземного царства Кощеева в мир, дышать вольным воздухом. Вот не так давно Кощей позволил Рубцу подняться наверх, чтобы тот поймал и вернул сбежавшую бойкую пленницу. По сути, Бессмертный сам упустил девушку. Просто когда явился к ней изначально в облике того, кто, как он думал, был ей мил, оказалось, что ошибся. Такое с ним редко бывало. Однако на этот раз, когда пришел Кощей к ней румяным и светловолосым хоробром, о ком, как он счел, она постоянно думала, дева как-то угадала, что это не настоящий милый. Это Кощей сам понял. Просто услышал, как дева сказала:

– Прочти мне, Сава, ту молитву, какую в лесу читал. Ну, про Отца и Сына и Духа Святого.

Вот тогда Кощея и тряхнуло. Да так, что гул по всем сводам его подземного царства прокатился. С него слетел наколдованный облик, и он предстал перед жертвенной пленницей в своем собственном обличье. Ну и, понятное дело, напугал ее сверх всякой меры. Ух и верещала же она, когда убегала. Даже ненароком заскочила в пещеры к подземным мастерам, ковавшим для Кощея украшения и добывавшим золото и самоцветы. Тогда Кощей не ринулся за ней. Он ценил труд подземных карликов-мастеров, никогда лишний раз не пугал их, не мешал. Вот и не поспешил за беглянкой, чтобы ненароком не отвлечь их от дела. Ну а она каким-то образом умудрилась у них выпытать дорогу, выбралась сама из подземелья. Вот тогда Кощей вызвал кромешника Рубца, повелев идти за ней наверх и вернуть.

– Ты всегда толковым парнем был, Бабий сын, поэтому и поручаю тебе это. Но смотри мне, если упустишь!.. На себя тогда пеняй!

Понятное дело, Рубец не упустил. Поднялся на склоны гор, долго бродил, выискивая и вынюхивая, куда побежала девушка. А она оказалась непростой, петляла, путала следы, но и он когда-то, видимо, был следопытом, поэтому справился. Ему даже пришлось явиться к самому селению подвластных Бессмертному людей-оленей. Обычно те страшно боялись пришедших из-за Кромки, называли их лембо и разбегались сразу при их появлении. Но тут сбежать не успели и даже покорно указали Рубцу, где схоронилась беглянка. А она уже была так измождена, что ему ничего не стоило подхватить ее и унести обратно. Сила-то у него теперь была немалая. Все от Кощея. Те, кто Темному верно служит, большой мощью обладают. Как колдовской, так и нелюдской. Но Рубец знал, что и при жизни он был силен. Кого попало Кощей себе в служители не берет. И когда изначально Темный хозяин принял Рубца за Кромку, так и сказал ему:

– Ты был хорош среди смертных. Теперь, если будешь мне верно служить, станешь еще сильнее среди бессмертных.

Тогда Рубец только спросил:

– Я умер?

– Да. Но тебя оживили. Однако оживили, когда твоя душа была уже далеко. Вот к тебе и вернулась лишь ее половина. А появится ли вторая… Навряд ли. Ибо оживлять тоже надо вовремя. А тебя к тому же снарядили в новую жизнь, пожелав, чтобы ты ушел от всего, что знал, и все забыл. Ну и как мне тебя было не забрать к себе? Ты ведь был отмечен смертью, ты был не человек уже. Упырем бы стал. А с упырями люди долго не церемонятся. Теперь же ты в великой силе. И тебе еще многое предстоит.

Как было Рубцу не согласиться? Да и был ли у него выбор? И вот же, существует, служит, испытывает желания… почти как человек. Нет, поесть там вкусно или погреться на солнышке у него желания не возникало. Кромка, она сильно держит подчиненного, однако все же он был не бездушной тварью, он мог веселиться или грустить, мог наслаждаться своей могучей волшебной силой и появляться среди смертных, пугая их… Это было упоительное наслаждение, это веселило до дрожи!.. Случалось подобное, когда Кощей позволял отправиться в мир. Обычно это происходило, когда золото и подземные сокровища увлекали Темного властелина больше всего остального. Водилось за хозяином Кромки такое – уткнуться в свое злато-серебро и замереть блаженно. Тогда даже кромешники Бессмертного не интересовали. Да и знал он, что порой надо отпускать слуг своих туда, где живут люди с полной переживаний душой. Не к этим полудиким и покорным оленеводам, обитавшим тут неподалеку и почитавшим подземного колдуна. О, он отпускал своих кромешников в дальние пределы, туда, где еще помнили силу Кощея Бессмертного, где поклонялись ему и где распространялась его власть. И вот уж там слугам Темного можно было разгуляться вволю! Они появлялись среди могильных курганов или на пустой дороге в ночи, среди алтарей, политых кровью жертв, или просто там, где убивают незаконно. С ними была их волшебная сила Кромки, и они могли совершить все, что заблагорассудится, – зачаровать, напугать, уничтожить. А это и есть могущество!

Но, несмотря на свои умения и силу, главным для кромешников было служить Бессмертному. И когда Кощей вновь покликал Рубца, тот явился незамедлительно. Казалось, еще миг назад он просто наблюдал с галереи пещер, как подземные карлики украшают самоцветами очередное золотое творение, как вдруг почувствовал – зовет.

– Ты кликал, повелитель? – явился Рубец пред очи Кощея.

Вот уж действительно – пред очи. Ибо кроме светившихся во мраке бледно-красных глаз он и увидеть сейчас больше ничего не мог в холодной тьме подземелья. Понимал, что такую темноту наслал вокруг себя Кощей не потому, что не хотел напугать слугу своим жутким обликом, а лишь для того, чтобы тот не увидел несметные сокровища, среди которых любил проводить время Темный.

– Хочу службу тебе дать, Кривой.

Кромешник чуть поморщился. Он не любил, когда его называли Кривым. Кривой означало уродливый, неполноценный. Порой он видел себя и в гладких листах серебра на поворотах пещер Кощея, и в озерах спокойных рассматривал не единожды. Поэтому знал, что, несмотря на шрам через глазницу с бельмом, он все равно хорош собой: статный, плечистый, густые каштановые волосы до ключиц ниспадают, нос у него ровный, а на подбородке ямочка. А тут тебе Кривой и Кривой. Однако не станешь же Кощею свои обиды высказывать.

– Говори, какова служба?

Слушал спокойно, лишь немного отпрянул, когда Бессмертный чуть приблизился, – если ты так близко от Кощея, его трупный запах невозможно не уловить. И хотя Рубец сам не жил полной человеческой жизнью, но запах вечно гниющей плоти его не сильно радовал.

Оказалось, что Кощей ждет в гости могущественную ведьму. Это не диво: за время существования Рубца за Кромкой какие только чародейки ни являлись на вызов Темного. Чаще других приходила местная шаманка Чорр. Являлась сюда древней старухой, покрытой колдовскими знаками татуировки, однако по воле Кощея каждый раз становилась яркой молодицей, страстной и жадной до ласк. Кощей к ней давно потерял интерес, просто баловал верную служительницу. Зато иным кромешникам потешиться с ненасытной до ласк Чорр было неплохо. О, как она это любила! За то и служила – за миг молодости и страсти. Пусть и с не совсем живыми.

– Чорр больше не придет, – словно угадав мысли кромешника, пояснил Кощей. – От нее одни ошметки остались, какие люди-олени по приказу пришлой ведьмы уже спалили на огне. Это было уж слишком… Наглая и своевольная эта моя гостья. Но тем и нравится мне. И она идет ко мне. Однако сейчас важно узнать не это, а кто ее сопровождает.

Рубец слушал и дивился. Надо же, Кощей не сумел их увидеть!.. И это он, кто мог узреть все, что пожелает, куда только доставал его чародейский взгляд. Уже не говоря о местности вокруг темных окрестных гор. Сейчас же, зная о приближении ведьмы, он словно терялся, не в силах разглядеть тех, кто идет с ведьмой, а значит, не мог разгадать ее замысел. А замысел ее… Рубец даже посмеялся бы, если бы имел настоящую, полную душу. Оказывается, ожидаемая Бессмертным чародейка смогла достать из колдовского схрона под Кит-камнем волшебный доспех, делающий его обладателя неуязвимым. А вот для кого она старалась, кому доспех готовила, это и надо было вызнать Рубцу. Вот он и отправился навстречу гостье. Саму ее тронуть кромешник не имел права, а присмотреться к тем, кого с собой ведет, должен. Передать своим взором Кощею спутников чародейки Рубец не сможет – слишком мало в нем души, чтобы Кощей мог проникнуть в тело кромешника, не погубив его своей силой. Но описать их и поведать все о чужаках обязан. Как и попытаться понять, что задумали.

Что именно задумали, Рубец и так понял. Неуязвимую кольчугу достают не из простой удали, а чтобы выстоять в битве. Но в битве с кем? Неужели с самим Бессмертным? Смешно. Да и не стал бы Темный тогда ждать эту ведьму, не говорил бы о ней с такими благодушными интонациями в голосе. Может, пришлые просто хотят обладать этим дивным могуществом, чтобы где-то на стороне… Но где тогда? Рубец знал: там, где уже не почитают Бессмертного, это диво особой силы иметь не будет. Так зачем же пришлым столь долго охраняемая чарами неуязвимая кольчуга? Да, интересно. И Рубец только уточнил: когда идти и куда?

Ответ ему понравился. В мир, на подходы к пещерам Кощеева царства. Знакомые для Рубца места. А там дальше… Он знал, что поднимавшуюся к серым горам Кощея долину от нижнего леса отделяет провал – глубокая расселина, являвшаяся своего рода границей, за которую нет хода для бездушных духов, для мертвецов, для неупокоенной нежити. Дальше пройти они не смели. А вот люди, идущие снизу, могли ее миновать, ежели, конечно, не побоятся или ежели жизнь не дорога. Ну да смертным, которые посмелее да отчаяннее, вообще нет преград – к добру это или к худу. Так что они могли пересечь расселину, по дну которой текла бурная река. От реки этой исходило сильное зловоние, и она так и называлась – Смрадная река. Или Смородина, как переиначили ее название на более благозвучное в своих сказах люди. Рубцу казалось даже, что в своей прошлой жизни он слышал это слово – смородина. Но знал, что ничего страшного это слово не представляло, только какой-то кисловатый привкус во рту после него ощущался.

Через реку Смрадную был перекинут мост, называвшийся Каленым. Или Калиновым. Тоже что-то из сказов прошлого вспоминалось. Но стоит произнести тут это слово – Каленый, – как даже озлобленные подземные твари Кощея, каким и названия нет, спешили раствориться во мраке. Кощею слово тоже не нравилось, но чтобы опасаться – так нет. Впрочем, он лишь однажды при кромешниках упомянул о мосте, который лежит через расселину, назвав Каленым. Рубец тогда не очень обратил на это внимание. Но потом задумался: Калинов мост, Каленый мост? И вот что забавно: чем больше он об этом думал, тем четче вспоминал, что каленым называют металл, из которого куют оружие.

Металл в мире Кощея не ковали. Это если не учитывать злато и серебро, над которым трудились в подземных мастерских работавшие на Кощея карлики. А вот булат острый они никогда не изготовляли, он считался тут чем-то гибельным. Потому-то Каленый мост неживых тварей отпугивал. А вот он, Рубец, да и другие кромешники порой переходили по нему. Мост как мост. Но Рубец понимал: кромешники, пусть лишь наполовину живые, все же люди и, значит, металл им не причинит вреда, не отпугнет.

И вот теперь Кощей отправлял своего слугу Рубца к Каленому мосту. А может, и далее. Это уже должен был решить сам Рубец. Он обладал колдовским умением проследить то, что может находиться на расстоянии. Но почему же Бессмертный не сделает это сам? Ах да, он же не видит тех, кто явился с ведьмой. А вот он, Рубец, сумеет их увидеть и все рассказать хозяину. Сознание этого наполняло кромешника особой гордостью. Да и просто прогуляться по вольному воздуху под небом он был очень даже не прочь. Кромка… она ведь порой и кромешников угнетает.

Когда Рубец поднялся наверх и оказался в узком выходе из пещеры, на него сразу налетел порыв ветра. В этом ветре – студеном, горном – даже летом ощущался привкус льда. И неудивительно – склон горы, уходящий вниз от зева пещеры, весь был покрыт белой пеленой снега, из которой то там, то тут выступали обломки скал. Кромешник шагнул по снежному насту и вдруг поскользнулся. Его это рассмешило. И обрадовало. Ведь сейчас он был обычным человеком, без своих чар и магии, какими не успел воспользоваться. И немного пройтись по заснеженному склону кромешнику было весьма приятно: это напоминало обычную жизнь, по которой он так тосковал в сумраке Кощеева царства.

Рубец потянулся всем телом. Хорошо все же почувствовать себя живым! Хотя тут, где вокруг столько смерти, это опасно. Вон сколько неупокоенных мертвецов лежат под камнями. Они сразу почувствовали его движение, зашевелились. Камни их придавливают и удерживают, но если столько времени копишь силу, можно их и сдвинуть. Особенно часто мертвецы поднимаются и бродят, когда в этом мерзлом краю наступает по-настоящему долгая темная ночь. Однако и сейчас, в серый летний день, когда спрятанное за бесконечными тучами солнце почти склоняется к горизонту, они порой выбираются из-под завалов и уныло блуждают по пустынным холмам. Рубец заметил, как то один камень дрогнул и сдвинулся, то другой. Показались поскрипывающие, искореженные тени.

Рубец лишь наблюдал. Неупокоенные ума не имеют, но сила в них есть. Вот и прутся куда надо и не надо. Когда выбираются и выпрямляются, на них можно рассмотреть лохмотья от оставшегося из прежней жизни облачения, некоторые даже в шлемах, скалящиеся черепа обтянуты остатками кожи. На иных еще и волосы сохранились, которые сразу же подхватило ветром, а у некоторых завращались глаза в глазницах. Глаза обычно кровавые или гнилые, но так и шарят, ищут, кто потревожил их покой, кто ходит поблизости. Рубец заметил, что некоторые стали поворачиваться в его сторону. Совсем неподалеку от входа в пещеру один из неупокоенных все никак не мог выбраться из-под камня, загребал костлявыми руками, скрипел. Даже смешно. Его лють и голодная ярость – это всего лишь остатки былой силы, но она-то и поднимает истлевших мертвецов. Ладно, будет вам. Рубец начал негромко насвистывать – печально, протяжно. И скрюченные тени замирали, складывались, некоторых опять завалило камнями – даже земля на склоне дрогнула, снег посыпался, поплыл пластами. А потом под тот же негромкий свист заклубился холодный мутный туман, заслонил все. И стало тихо. Вот-вот, нечего подниматься, пока не позвали.

Рубцу было приятно, что он так легко справился с нежитью. Ощущать себя чародеем – это так сладко! Это и защита, и уверенность. Но отчего же такая тоска? Вон Бессмертный никогда особо унылым не бывает. Его и золото радует, и любит над своими же кромешниками потешаться, и дев жертвенных соблазняет. Даже его ярость полна почти человеческой силы. Они же… они кромешники. Они живые лишь наполовину. Может, потому и желают хоть как-то растормошить оставшуюся половину души, насладиться новизной.

Когда в этот раз Рубец уходил из подземелья, он не мог не заметить зависть в глазах Поломанного, видел и то, как могучий Белый пристально смотрит ему вслед. Белый порой похваляется, что при жизни был непобедимым витязем. Но и его уложили. Или не совсем. Живой-то в услужение к Кощею не попадет. Зато, забрав полуживых к себе, Кощей наделил их великой силой чародейства. И они могут использовать ее.

Вот и сейчас Рубец раскинул руки, взмахнул, ощущая, как за спиной взвились темные перепончатые крылья. Сильно раскрыл их и легким прыжком перенесся с одного скального обломка на другой. Хотелось бы вообще взлететь, но чар не хватало. Все же когда-то он был простым человеком, тело его еще человеческое. Поэтому и неупокоенные его чуют, поэтому полностью отдаться могучей магии он не в силах. Но все равно летит. Скачками, правда, зато быстро, легко.

Он вынырнул из насланного им же самим густого тумана, пронесся над пустыми, голыми склонами и опустился на каменистом плато. С одной стороны оно наклонно спускалось к далекому лесу, с другой заканчивалось обрывом, откуда далеко внизу было видно зеленое округлое озеро среди серых холмов. И везде, по всему плато, виднелись стоявшие колоннами высокие голые камни. Они совсем не походили на те обломки, под которыми таились живые мертвецы. Эти же, выветренные и чем-то походившие на окаменелых околдованных великанов, были установлены правильными рядами. А может, некогда они и были великанами, застывшими под чарами Кощея? Хотя какое дело до этого Рубцу? Он только знал, что это не место неупокоенных мертвецов. Зато тут водится кое-что похуже. Или кое-кто. Но пока все было тихо.

Кромешник осторожно прошелся меж стоячих камней, потому как один из них был сейд-камнем, к которому приходившие сюда местные шаманы приносили жертвы, желая умилостивить духа-покровителя рода. Кощей же подчинил этого духа, сделав стражем и повелев охранять заветный шлем-зерцало – диво дивное, которое могло отражать наносимые удары. И если пришлые с ведьмой уже раздобыли неуязвимую кольчугу под Кит-камнем, то теперь им наверняка понадобится и шлем.

Но когда те пришлые еще явятся! Кромешник со слов Кощея знал, что чародейка и ее невидимые гости будут идти снизу, от самого огромного озера с камнями-островами. Там располагалось стойбище оленеводов, куда он не так давно спускался за синеглазой беглянкой. Так что путь неблизкий – дня три-четыре хода, не меньше. И выйдут они именно сюда, где лес сменяется невысокими кривоствольными березами. Именно там и таилась расселина, через которую перекинут Калинов мост. Но пока они в пути, Рубец может просто расслабиться, побездельничать, занять себя чем-либо. Сейчас он почти свободен, поэтому…

Он огляделся еще раз и подошел к самой кромке обрыва. Дувший недавно ветер угомонился, было тихо, если не считать журчания воды. Все же и в этом сером краю нынче лето, в горах тают снежники, от которых вниз текут многочисленные ручьи и водопады. Они сбегáли среди гор в низкую долину, где находилось увиденное ранее Рубцом озеро. Кромешник уселся на краю обрыва и, сотворив заклятие, чтобы чувствовать любое шевеление, погрузился в размышления. Рубцу нравилось поразмыслить, это было что-то из прошлой жизни, это было по-человечески!

Итак, пришлые явились за доспехами. Но он готов сточить зубы об эти каменные столбы, если затем они не пожелают получить и меч-кладенец. Он видел его однажды. Знал, где хранится, и понимал, что это оружие пришлым не добыть. Однако само пришествие чужаков за такой мощной силой, как доспехи и меч, свидетельствовало о том, что они не простые гости, ох не простые. Видимо, и Бессмертный это понимает, поэтому и веселится – он любил поразвлечься, будучи уверенным в своей силе, своем мощном колдовстве. Однако все же что-то его тревожит, если отправил своего служилого разобраться, кто идет. И странно это, что Кощей в своих владениях не может рассмотреть их. Неужто их охраняет какая-то сила? Ну да ладно. Пока эти гости еще явятся…

Конечно, Рубец мог перейти Калинов мост над расщелиной и отправиться им навстречу. Но не очень-то и хотелось. Зачем спешить? Чтобы потом скорее вернуться в скуку подземелий? И свободный на время кромешник решил получить удовольствие от своей отлучки. Так, к примеру, он заметил, как в одном месте к озеру по уступам сбегает кристально чистый водопад. Рубец не смог удержаться от искушения шагнуть под его струи. И ощутил ледяной холод. Ощущать – это так хорошо! И вода прохладная, непередаваемо вкусная, освежающая.

У кромешника даже дрожь пошла по телу. Однако, когда стал спускаться по склону к бирюзовому озеру в низине, быстро согрелся. Кровь в нем была еще живая, он уставал при ходьбе, ноги соскальзывали с выступов и камней. Пролететь опять, что ли? Нет, он постарается справиться своими силами. После того как столько времени проводишь неподвижно в замершем мире Кромки, двигаться и ощущать все, что испытывает человек, очень приятно.

Когда был уже у воды, оказалось, что даже взмок. Приятное человеческое ощущение, но своим запахом Рубец мог привлечь того, кого не следовало. Поэтому он трижды повторил заученное заклинание – и оно подействовало. Кромешник сильно изогнулся и стал превращаться в сухую корягу, навис с берега над водой. Как раз вовремя, ибо вскоре он услышал тяжелые приближающиеся шаги – туп, туп, туп. Даже вода в озере подрагивала от такой мощной поступи. Но превращенный в корягу кромешник и не оглянулся. Он вряд ли заинтересует подошедшего, будучи корягой. И действительно, шаги вскоре стали удаляться, а глухой рык лишь отозвался эхом. Кромешник знал, что это горное чудище очень могучее… и очень глупое. Иногда по глупости даже спускается в низины, и Каленый мост его не удержит, и вонь от Смрадной не отпугнет. Силы-то у него немало, а вот ума…

Но кромешник уже не думал о нем. Вернув себе человеческий облик, он склонился к воде. Она к тому времени совсем успокоилась, стала чистой, гладкой… Как раз такой, как и нужна Рубцу, чтобы увидеть…

Он повторял заклинания, смотрел, пока не появилось то, что желал. Да, он не ошибся, пришлые уже оставили стойбище у большого нижнего озера. Похоже, что и люди-олени тоже перекочевали с прежнего места. Рубец видел темные пятна кострищ на месте стоянки, заметил и колышущееся вдали уходящее стадо оленей. Местные были напуганы убийством шаманки в своем стане и, не получив защиты от повелителя Темного, поспешили перебраться на новое место. Однако люди-олени мало волновали Рубца. Он вглядывался в тех, что двинулись к лесу. Ну-ну, посмотрим, кто вы и на что способны. Кощей ждал только ведьму, остальных не мог разглядеть. А вот его кромешник видел ясно их всех.

Впереди шел юный местный шаман. Рубец даже вспомнил его имя – Даа. Зачем он тут? Скорее всего, проводник, так как без него гости не прошли бы через заросли и холодную тундру к владениям Бессмертного. Рубец и раньше видел этого невысокого скуластого паренька и испытывал к нему лишь презрение. Он вообще презирал всех, кто не был наделен чародейским даром. Когда-то он сам пыжился, но не получалось… Однако все это лишь ощущение, нечеткое и далекое. И хотя Рубцу нравилось вспоминать или угадывать что-то из своей прошлой жизни, порой ему казалось, что было и то, что его смущало, как смущало ощущение своей неспособности творить чары. Не хотелось верить, что он был самым обычным. Нет, обычным он не был. Обычных Кощей к себе не приблизит. Значит, и у него имелись какие-то умения и успехи. Знать бы только какие…

Но сейчас прошлое следовало оставить в прошлом. И кромешник сосредоточился на том, что видел в воде. Итак, бесталанный шаман Даа вел пришлых, но сам он не интересовал кромешника. Прежде всего ему хотелось бы разглядеть ведьму, ожидаемую Темным хозяином, но на узкой тропе в сумрачном ельнике ее заслоняли другие. Она же шла последней, и все, что пока сумел разглядеть Рубец, это ее заплечный мешок, который был поменьше, чем у спутников. А вот самая большая поклажа крепилась на спине чужого, увешанного амулетами шамана, который шагал за Даа. Какой-то странный он. Хотя чем же странный? Собой неказистый, явно уже немолодой, но при этом то и дело подпрыгивающий, скачущий. А вот лицо простецкое, нос уточкой, бороденка косматая, заплетенная косицами с подвесками-амулетами. Явно тоже служитель богов, но разве такой хозяина Кромки заинтересует?

Шедший за неказистым стариком статный молодец показался Рубцу, как ни странно, знакомым. С чего бы это, если ранее не видывал? Идет такой себе светловолосый парень в старинном копытном доспехе, ноги в онучах, переплетенных ремнями, а башмаки явно взял у местных – из выделанной оленьей шкуры, с загнутыми вверх носами. Парень беспрестанно шлепает комаров на щеках, которые раскраснелись от укусов. Рубец знал, насколько кровожадна местная мошкара, когда нападает в чаще. Завыть можно, если не сделаешь отгоняющее заклятие. Кажется, парень и впрямь готов был завыть, если бы юный шаман не протянул ему сплетенную из тонкой нити защиту – сетку из оленьей шерсти. Когда светловолосый уже начал ее надевать, он вскинул голову, и Рубец сумел рассмотреть его лицо. И вдруг понял, почему парень кажется знакомым: он поразительно походил на того, в чьем облике Кощей попробовал явиться к синеглазой пленнице.

Ха, так это ее милый? Неужели за красавицей своей явился голубок? Впору было рассмеяться. Вот она какова, любовь земная! До самой Кромки дошел светловолосый за своей любушкой. Да только… Рубец вспомнил полонянку в большом светлом кристалле, в котором ее заморозил Кощей. Заморозка – дело верное. Жизнь того, кто оказался в ледяном кристалле, замирает, память пленника угасает, он словно спит, если можно спать, не видя снов, ничего не ощущая, почти не дыша. Некогда Кощей долго продержал в такой заморозке и Белого. Уж больно строптивым и неуступчивым был при жизни Белый, все никак не мог признать власть Кощея, вот и простоял в кристалле… Сколько? Рубец не ведал. Время для него было неясным понятием.

А потом он рассмотрел того, который двигался за молодцем. Это был явно матерый мужик, непростой. Кромешник понял – этот опасен. Но с другой стороны… Не богатырь ведь, не статный молодец, как тот же светловолосый. Однако, чтобы быть опытным воином, не обязательно иметь богатырскую стать. А этот жилистый весь, быстрый, одет в темную одежду, не сковывающую движения, идет легко, но сила и ловкость угадываются в каждом жесте. Из-за плеча темноглазого торчит копье с заостренным каменным наконечником, явно у местных позаимствованным, как и башмаки с загнутыми носами. Голова не покрыта, темные волосы ниспадают до плеч, перетянутые вокруг чела ремешком, борода небольшая, тоже темная. И осматривается внимательно, стараясь ничего не упустить. Вон как зыркнул на наблюдающего за ним кромешника. Но нет, не на Рубца устремлен этот цепкий взгляд, на что-то другое. Потом чужак склонился, стал разглядывать что-то на земле. А что углядел-то? Кромешник присмотрелся и едва не захохотал – почти как человек. Ибо темноглазого заинтересовала куча медвежьего дерьма. Но, видать, не зря заинтересовала. Свежая ведь куча, а местные медведи страсть какие лютые зверюги. Значит, бродит где-то поблизости от путников, значит, унюхал их. Тут медведи не пуганы, вряд ли робкие люди-олени на них в предгорье царства Бессмертного выступят. И если зверь голоден…

Смотреть на расстоянии Рубцу было безопасно. А вот чужаки в его видении на воде явно заволновались. Схватили копья, замерли, стоят, прислушиваясь. Сквозь воду Рубец звуков не улавливал, но, видимо, пришлые понимали, что косолапый хозяин чащи близко.

И тогда вперед выступила шедшая до этого последней чародейка.

Рубец судорожно сглотнул. Первое, что подумал: «Я ее точно знаю!» Он зачарованно разглядывал ее лицо, огромные темные очи, нахмуренные брови, высокие скулы. И эту копну спутанных темных волос.

«Она мила мне», – вспомнилось неожиданно. И это было так сильно! Почти по-человечески. Но потом вдруг появилась обида, опаляющая ненависть, злоба. И страх. Рубец чувствовал, насколько он ненавидит и боится эту чародейку. Почему? Как? Он ведь не мог помнить свою прежнюю жизнь. И он сам себе подсказал: это просто опасная, сильная чародейка, с какой надо держать ухо востро. Она самого Кощея заинтересовала, тот ждет ее, не велел трогать да чинить ей зло. Поэтому Рубцу надо просто отслеживать ее, а потом поведать все, что разузнал, Темному властелину.

Хотя зачем к ней приглядываться? Кощей сам мог следить за долгожданной гостьей. Ему непонятны были именно ее спутники – вот на них и должен обратить все свое внимание посланный Темным кромешник. Но почему-то сейчас Рубцу не было до них никакого дела. Он наблюдал только за этой странной женщиной. Ведьмой. Рубец видел, как ее только что темные глаза стали желтыми, будто в них вспыхнуло особое пламя, заметил, как сузился зрачок, заалели, зашевелились губы, выговаривая что-то свое, особое. Ото рта вдруг словно пошла трещина, пересекла щеку, кожа стала покрываться чешуей. Ведьма что-то сказала, да так, что видение стало нечетким, вода колыхнулась, пошла волной, как будто в тихое озеро неожиданно бросили увесистый камень.

Рубцу понадобилось немало времени, чтобы повторить заклинание и успокоить воду, дабы вновь появилось видение. И вот он снова смотрит, догадался, что у них там что-то произошло. Пришлые стояли над тушей огромного медведя, морда зверя была разворочена как от удара огромным валуном. Темноглазый спутник ведьмы что-то говорил, положив ей руку на плечо. Кажется, благодарил. Потом склонился над тушей медведя. И одновременно шлепнул себя по щеке ладонью – комары его тоже донимали. При этом движении котомка за его плечом оказалась как раз перед взором кромешника, и он заметил, как блеснуло голубоватым и розовым сквозь не очень туго затянутые тесемки. Неужели для этого шустрого мужика ведьма добыла неуязвимую кольчугу? А теперь пришлые движутся сюда, к плато над обрывом, где среди стоячих выветренных столбов высится и сейд, духов камень, хранящий дивный шлем-зерцало. Но добудет ли? Что ж, за этим забавно будет понаблюдать. Рубец был уверен, что скорее этот ловкий темноглазый превратится в еще один стоячий камень в горах Кощея. Но все же было в этом муже нечто, что вызывало тревогу. Надо к нему особо приглядеться, чтобы потом все поведать и пояснить.

Кромешник склонился еще ниже к воде, но вдруг перед ним возникло лицо ведьмы. Она заслонила от Рубца своего спутника и теперь смотрела прямо на него – глаза в глаза. Такое было невозможно… однако Рубец мог бы поклясться, что ведьма видит его. Она казалась удивленной. И вдруг произнесла:

– Мокей? Ты?

Но ведь это же было его колдовство! Произнесенное в Кощеевых владениях, где сильна только магия тех, кто служит Темному! Чужачка не могла его учуять! Однако она видела его, а он – и это самое странное! – слышал ее голос! Негромкий, чуть хрипловатый.

А потом его отшвырнуло. Он рухнул на камни, ударился спиной и лежал какое-то время, задыхаясь, пока не почувствовал совсем близко тяжелые шаги. Земля содрогнулась, и он еле успел произнести охранительный заговор, делавший его невидимым… или похожим на камень.

Огромная сутулая тень нависла над ним, послышалось глухое сопение, фырканье. Потом тяжелый великан отошел, стал удаляться, донесся звук перекатывающихся от его поступи камней. Кромешник лежал, переводя дыхание и понимая, что слишком отвлекся, забыл об осторожности, подпустив так близко это горное чудище, какое по тупости своей не ведало, что он из посланцев властелина Кромки. Зато великан знал повеление Кощея, приказывающее охранять тут сейд-камень, под которым хранился дивный шлем-зерцало. Поэтому мощный, но недалекий охранник на любого может кинуться и уничтожить, не разбираясь, служит ли тот хозяину или чужак.

Но сейчас даже только что миновавшая опасность не взволновала Рубца. Однако его невероятно поразило то, что колдовство пришлой ведьмы оказалось столь сильным, что даже проникло сквозь чужие чары. Сквозь чары умелого кромешника! Не мудрено, что такая сильная чародейка могла заинтересовать Бессмертного.

А еще Рубец не мог опомниться, узнав свое прошлое имя. Мокей. Так он не Кривой, не Рубец, не Мокша или Морда. Он – Мокей! И звук этого имени казался ему привычным, как будто он всегда его знал.

Казалось бы, теперь он мог вернуться к своему повелителю и рассказать ему обо всем. Но Рубец не сделал этого. Кромешник вдруг принял решение остаться и проследить, что будет дальше. Эти странные чужаки шли сюда, и он решил дождаться их и увидеть воочию. И самое главное – он хотел этого! Это уже было не по приказу, это была его собственная воля. Кощею это может не понравиться, но он все же попробует. А там будь что будет!

(обратно)

Глава 12

– Кто такой Мокей? – спросил Добрыня.

Малфрида лишь мрачно посмотрела на него. Но сын ждал ответа, его взгляд был требовательный, приказывающий.

– Что тебе до того? – огрызнулась она. Но через миг все же сказала: – Это враг. Не ожидала, что он тут. Но легче нам от этого не станет.

Добрыня больше не расспрашивал. Мало ли еще опасностей их поджидает! Вон медведь этот, вроде и обычный, однако упаси боже от такой обычности. И Добрыня просто шлепал на щеках комаров, потом подошел к Даа, шутливо надвинул ему колпак на лоб.

– Ну что, приятель, опомнился уже? Теперь ты сам видишь, что с такой защитницей мы куда хочешь пройдем.

Даа слабо кивнул.

– Но уж!.. – только и произнес.

Добрыня знал: у местных это знак удивления. Да и как было шаману не удивиться, если прямо перед ним лежал медведь с развороченной головой. Даа с почтением посмотрел на Малфриду. Это тебе не старуха Чорр, у этой такая ловкость, такая силища! Огромный лохматый зверь подкрался к ним так, что никто и не услышал. Даже сам Даа, который слыл неплохим охотником. А тут вдруг раз – и прямо перед ним поднимается огромная бурая туша. Почти беззвучно. Даа и копье не успел на него направить, как голова зверя раскололась пополам и он рухнул, обдав юного шамана густой теплой кровью.

Добрыня осмотрел зверя и кивнул. Все нормально, опасности нет, можно двигаться дальше. Они и двинулись, но как-то неспешно. В этом сером замершем мире торопиться, казалось, было даже кощунственно. Да и путь был непростой. Застывшие древние ели, сумрак, неподвижность, только комариный писк нарушал вековечную тишину. В остальном же было удивительно тихо, ни ветер не качнет лапами елей, ни птицы не поют, даже шаги не слышны на мягком мху. И все-таки вокруг была своя, особая жизнь. Когда вдруг впереди словно заплакал ребенок, все замерли, переглядываясь недоуменно. Даа опомнился первым. Пояснил, что просто птица кричит, куропатка.

Добрыня подумал: хорошо, что уговорили паренька идти с собой. Люди-олени требовали от юного шамана совершить колдовство и изгнать пришлых, убивших Чорр. Когда он отказался, люди в становище решили связать его и отнести в горы. Добрыня помешал: пошел на них, растолкал, дал пару крепких затрещин, да еще и копья отнял. Люди-олени смотрели куда-то на горы, словно ждали защиты. Потом просто собрались и двинулись прочь. Только Даа сидел на земле и плакал. Сородичи отказались брать его с собой, решив, что он не колдует ради гостей. В итоге его просто бросили, изгнали. Зато пришлым как раз нужен был проводник.

Вот тогда Добрыня и предложил шаману провести их в страну Ябме-акко-абимо, как тут называли подземное царство колдуна Йына. Услышав это, Даа просто поменялся в лице, долго молчал. Но был ли у него выход? В одиночку он бы все равно погиб. И юный шаман решился.

Теперь Добрыня чувствовал себя обязанным защищать и поддерживать парнишку.

– Это еще не конец, дружок. Подумаешь, медведь из чащи выскочил! И что бы нам еще там впереди ни предстояло, погибать мы не собираемся. Так что с нами не пропадешь.

Добрыня умел влиять на людей. К тому же Даа знал дорогу к царству Йына. По пути объяснял, что за лесом начнется подъем по криволесью, потом будет вонючий поток в узкой расселине, дальше каменная долина, где и стоит сейд – священный камень, под которым обитает дух-предок, покровитель его племени. Туда он и ходил с Чорр, чтобы принести в жертву оленя. Но там опасно, там обитает тале – горный великан-людоед.

– Ты видел его?

– Нет. Но слышал. Он порой спускается к большому озеру, близ которого мы пасем оленей. Я однажды слышал его тяжелые шаги, сопение. Но близко к людям-оленям он не подходит. Все же мое племя под защитой Йына. А когда тале уходит, то может и деревья в лесу повалить.

Когда Даа это произнес, слушавший их Сава невольно вскрикнул. И ответил на недоуменный взгляд посадника:

– Я тоже слышал этого тале! Однажды, когда я молился, он от меня убежал. Да еще и лес крушил, удаляясь. Вспомните, когда мы только тронулись в путь, то шли как по просеке, где деревья словно вихрь уложил.

Добрыня смотрел на него, размышляя. И сделал вывод:

– Значит, когда ты молился, чудище это убралось восвояси?

– Еще как убралось!

Добрыне было о чем подумать. А еще надо было посоветоваться с матерью. Но сейчас, когда она так озабочена, так задумчива и все время отстает, не до разговоров.

Малфрида и впрямь отставала от путников. Они шли очень долго и все время вверх – какая баба тут не устанет? Но Добрыне казалось, что его мать не столько утомлена, сколько погружена в какие-то свои мысли, отрешилась от всего остального.

Он велел сделать привал, когда они вышли на небольшую прогалину близ бежавшей с горы бурной реки. В этом тихом мире журчание струй казалось просто дивной музыкой – живой, обычной, резкой. А вода в ручье – студеная, но вкусная непередаваемо. Набрали ее в глиняный котелок, поставили на огонь. Поваливший от сухого лапника дым позволил избавиться от комаров. Грибов вокруг было видимо-невидимо. Сава скинул сетку от мошкары, собрал их для похлебки, добавил в варево каких-то трав и кусок оленьего мяса. Подле костра было уютно, даже мрачная тишина леса уже не угнетала.

Малфрида по-прежнему сидела хмурая и задумчивая. Добрыня нанизал на прутик грибов, поджарил их над огнем и отнес ей полакомиться. При этом сказал:

– Давай, делись, что тебя гложет. Мы сейчас не в том положении, чтобы таиться друг от друга. А ты, я вижу, все про Мокея этого забыть не можешь?

Малфрида какое-то время молчала, а потом все же поведала. Про парня из древлянского селения, который когда-то был влюблен в нее. Звали его Мокей Вдовий сын, так как отца его никто не помнил. Ладный был собой молодец этот Мокей, шустрый. Он тоже нравился Малфриде, причем настолько, что она даже совершила колдовство, вылечив от яда укусившего его оборотня. Попался как-то Мокей в лапы к оборотню, тот искусал его, ну и понятно, что ждало парня, если бы не лечебные чары Малфриды. Но, видимо, не стоило ей возиться с Мокеем, не получила она благодарности от спасенного. Более того, будучи отвергнутым, этот древлянин настроил против нее своих сородичей, травил ее, издевался.

Вспоминая все это, Малфрида вдруг так разозлилась, что когти полезли из пальцев, клыки появились. Но Добрыня уже стал привыкать к подобным перевоплощениям родимой, потому не отшатнулся, а просто протянул палочку с грибами и улыбнулся. И лишь когда она успокоилась и стала обычной, спросил:

– Что он тут делает, Мокей этот?

– Если бы я знала, – вздохнула чародейка. – Признаюсь, когда-то я оживила Мокея, после того как он пал в сече под Искоростенем. И наложила заклятие, чтобы ушел как можно дальше и не возвращался. Но, видимо, слишком далеко направила, если он оказался тут, во владениях Кощея. И это не к добру. Он всегда был непростым, этот Мокей Вдовий сын. Да и Бессмертный к себе кого попало на службу не возьмет. Одно скажу: не хотела бы я вновь с ним встретиться.

– Если не хотела, зачем оживила? Помер бы себе и помер.

Малфрида не ответила, только горько вздохнула^[1352].

И вдруг заговорила о другом:

– Зачем мы вообще идем туда? Против кого восстали, ты хоть понимаешь? Разве хочешь погибнуть, бесславно сгинуть в глуши? Об этом же никто не узнает, песен не споет, сказов не расскажет. Никто не оценит твой подвиг, тебя попросту забудут.

Добрыня долго смотрел на языки пламени.

– Кощей оставит мою землю в покое? Есть способ с ним договориться?

Малфрида убрала волосы с глаз, взглянула на сына. Это все, что его волнует?

– Я не знаю. Но если он уже совершил чародейство, о котором ты говорил, то оно останется. Зачем ему что-то менять? Зачем поддаваться другой силе?

– Ну, это мы еще поглядим. С Божьей помощью…

Он не договорил, зная, как Малфриду раздражают речи о христианстве. Даже Сава это уразумел, отошел в сторону, совершая вечернюю молитву. Добрыне вдруг стало хорошо, что в этом неприветливом краю кто-то взывает к Спасителю. Ах, ему бы такую стойкую веру, как у этого парня! Но и без веры он уже не мог. Если не Христос, то что остается?

– Лучше расскажи-ка мне, чародейка, где меч-кладенец искать станем?

Дался ему этот кладенец! Малфрида уже жалела, что пошла у сына на поводу. Но они уже здесь, и ведьма понимала, что уж кто-кто, а она не сможет вернуться. Кощей не выпустит ее, когда она так близко.

К тому же она не до конца понимала, где спрятан меч. Ибо не ожидала, что он настолько сокрыт. Про неуязвимую кольчугу и даже про шлем-зерцало довольно быстро сообразила с помощью видений, а вот где Кощей кладенец схоронил, все не могла разобрать. Закрывала глаза, сидела, шепча наговоры. Со стороны она казалась окаменевшей, только губы ее чуть шевелились да из горла доносилось клокотание.

Спутники не смели к ней обратиться, даже сторонились. А она, даже оставаясь с ними, будто воспаряла над округой. Терялась в тумане, а то взмывала выше облаков, за которыми внезапно видела ясное небо и неяркий солнечный свет. Но чтобы найти меч, ей не ввысь надо было, а вниз, сквозь темные тучи. И еще ниже, в полный мрак.

Ведьма, увидев узкий темный вход в скальной гряде, проникла в него, проследовала дальше. Переходы, тени, скалящиеся уродливые морды. Потом узкий проход расширился, темнота то отступала, так что она видела подводное озеро, то снова сгущалась, и только мрачные тени мельтешили в еще более глубоких, бесконечных провалах подземного мира и при этом пялились на нее слепыми неподвижными глазами. Бррр, как же Малфрида с некоторых пор не любила эти подземелья! Нет, никакими силами ее не заставят спуститься в эту темноту! Вот только так, только колдуя…

Каким-то чувством ведьма различила однотонный звук капель. Они падали на белесые кристаллы, в которых кособочились, гнулись или, наоборот, выпрямлялись чьи-то тени. Ведьма не могла рассмотреть их в темноте. И это она, которая всегда прекрасно видела даже в самой кромешной тьме!

И все же она что-то улавливала. Проход, большая арка под сводом огромной пещеры,опиравшаяся на гигантскую колонну. А еще там стоял, словно стела, витязь – темный весь, но длинные волосы светлые. И плечи могучие. Охранник. Малфрида пыталась его рассмотреть, но поостереглась, поскольку уже почувствовала взгляд наблюдавшего за ними Мокея. Может, и этот охранник ее заметил?

За Кромку могут заглянуть умирающие, увечные или те, кому это дано с рождения. А Малфрида уродилась наделенной подобной силой. Однако никто не учил ее этому, рядом не было никого столь могучего, чтобы разъяснить, как проникать взглядом в царство Кощеево. А если это сам Бессмертный давал ей такую возможность? В любом случае сейчас ведьма действовала, по сути, неграмотно и неумело. Оттого и опасалась, что ее заметят эти души тьмы, подвластные Кощею. Но то, что Кощей спрятал кладенец поближе к себе, поняла. Разящий меч хранится в его подземелье, совсем близко от самого хозяина Кромки. Малфрида боялась увидеть Бессмертного. Она уже слышала его дыхание, такое близкое…

Ей вдруг сделалось дурно. Что-то темное тянулось к ней из-под сводов подземелья, высовывалось, дразнилось. Он! Кощей ничего не опасается, ему даже весело. Она различила его сухой смех. Слышала: «Ну попробуй, ну рискни, приди, развлеки меня!»

В висках застучало, мысли стали вспыхивать и угасать, она повалилась на землю.

Очнулась в сильных, удерживающих ее руках Добрыни.

– Эй, эй, не увлекайся. Все, теперь ты здесь, с нами. Сейчас горячего похлебаешь и все пройдет.

Но есть ей не хотелось. Залезла под шкуры, сжалась калачиком, стараясь уснуть. Понимала, что Кощей их ждет. И ничто его не страшит. Он уверен в себе.

На миг приоткрыв глаза, Малфрида посмотрела на сына. И вдруг поняла: а ведь и ее Добрыню ничего не страшит. Он так же уверен в себе. Может, это и глупо… Однако Добрыня не прост. И еще неизвестно, что будет, когда он потягается с Кощеем. А она, Малфрида, поможет в этом сыну.

Они поставили дозорных – мало ли что в этой глухой чаще может случиться? Добрыня решил сторожить последним, чтобы другие перед дорогой лучше поспали. И когда осоловелый Жишига разбудил его, посадник спокойно уселся у рдеющих угольев, погрузился в размышления. Думалось о всяком. Но не о предстоящем, а о том, что оставил. Шумный многолюдный Новгород, живая деятельная жизнь, толпы народа. Во граде уже и церковь, небось, возводят, отстраивают порушенные, пожженные срубы. Вскоре торжище зашумит. Но опасность не пройдет, и удаляться от города будет рискованно. Слишком много замороченных чарами в округе, которые еще долго будут сопротивляться всему новому, враждовать, лить кровь. Когда-то прославленный воевода Свенельд говорил юному Добрыне, что человек сильнее всего нелюдского и, как бы ни было трудно, он рано или поздно одолеет. Другое дело – как рано. Или как поздно. Добрыне хотелось ускорить события. Или сложить буйну голову. Малфрида говорит, что все было зря. Но он ей не верил. Они ведь еще и не начинали. И для него труднее всего было уговорить чародейку помочь ему. Но справился же он с этим! Значит, и с остальным получится. Отчего же тогда так тяжело на душе? Неужели он и впрямь сомневается? Или это… страх?

Добрыня был вынужден признаться самому себе, насколько он боится. Хотя и знал: не переступив через страх, ничего и не добьешься. Уж этому, пожалуй, жизнь его научила. И чтобы не тужить о том, выйдет или не выйдет задуманное им, Добрыня решил просто вспомнить о хорошем… о далеком Новгороде, ставшем ему родным, о сыне Коснятине, крепком таком парнишке, которого, увы, он почти не знал. Вот когда вернется…

А еще Добрыня понял, что думает о Забаве. О ее улыбке задорной, о синих, как незабудки, глазах, о покачивающейся под тканью высокой груди. Забава, Забавушка, забавная дева. Он улыбнулся. И все терзавшие его ранее сомнения и страхи вдруг показались не такими важными. Вспомнил, как дочь волхва, сама опасающаяся всего в нави, все же не дала ему погибнуть в трясине, вытащила. И теперь его долг – ее саму спасать из беды. И Малфрида от помощи им не отвертится, какой бы там Мокей ей ни пригрезился. Ведьма сама отдала Забаву Кощею, вот пусть и пособит ее выручить. Вон как она удивилась, узнав от Даа, что дочь волхва вятичей даже от Кощея смогла убежать. Ну, эта еще за себя поборется! А он, Добрыня, – за нее. И вспомнилось вдруг со сладостным трепетом в сердце, как девушка сказала ему в волшебном лесу: «С тобой, боян, мне ничего не страшно!» И так вдруг захотелось найти ее, приголубить… поцеловать в уста сахарные, как некогда целовал.

Сладкие это были мысли, обнадеживающие. Однако помечтал маленько, да пора дело делать. Это сказка скоро сказывается, а дело… Они неуязвимый доспех раздобыли – уже полдела. Идут теперь добывать шлем-зерцало. И скучно им, пожалуй, не будет. В любом случае теперь, когда они уже здесь, другого выхода у них нет.

Добрыня поднялся и потряс спавшего под шкурами Саву.

– Давай, святоша, помолись, и будем в путь трогаться. С Божьей помощью придем куда надо.

А идти им надо к сейду-камню, под которым дух-призрак хранит шлем-зерцало. Идти пришлось долго, все время в гору. Еще дважды останавливались передохнуть, не ведая, день сейчас или ночь. В сером мире этих мест подобное не поймешь, все однотонно, все тихо. Лишь порой то глухарь вспорхнет с места, то олень мелькнет в чаще, то медведь где-то рыкнет, но близко к ним не подходит.

– Наблюдают ли за нами? – иногда спрашивал Добрыня.

– За мной уж точно, – отзывалась Малфрида.

Время от времени моросил мелкий дождик. Они шли по еле заметной тропе, которая вскоре стала и вовсе неразличимой. Даже Даа растерялся, озирался озадаченно. Но потом забрался на высокую каменистую груду и начал… нет, даже не приглядываться, а принюхиваться. И, спускаясь, уверенно сказал: «Туда!»

Вскоре и спутники шамана стали улавливать в воздухе некую вонь – словно бы дохлятиной пахло, а может, и тухлыми яйцами. Окружавшая их глухая чаща постепенно превратилась в березовое криволесье. Все отчетливее слышался шум реки, все сильнее становился неприятный запах.

– Серой воняет, – догадался Добрыня.

Но при этом наклонился и как ни в чем не бывало сорвал с куста голубики пригоршню ягод. Да, темный лес, пусть и пугал, был щедрым на дары: язык и губы путников были сине-лиловыми от черники и голубики.

Еще больше ягод стало, когда зашли в березовое криволесье. Тут тоже ягодные россыпи виднелись, но от густой вони даже не возникало желания пробовать их. И вдруг перед ними открылась пастью темная расселина в земной тверди. Из нее доносился рокот воды, поднимался пар, исходило зловоние.

– Это река Смрадная, – сказала Малфрида, невольно зажимая пальцами нос. Ух и воняло же!

Добрыня догадался первым:

– Смрадная? Или река Смородина из наших сказов. Чего только не повидаешь, когда по свету шастаешь. Я-то думал, что она лишь в песнях боянов и существует. Но если это она, то, значит, тут должен быть и Калинов мост.

И не ошибся. Вскоре путники увидели толстые брусы, уложенные через расселину. Черные они были, будто сажей измазанные или закопченные от пламени. Добрыня первым подошел, коснулся – и на пальцах осталась темная отметина.

Рядом стоял Даа, указывал на ту сторону.

– Сег-сег! – негромко повторял шаман и внимательно озирался.

На местном наречии это означало, что следовало идти, но тихо. И чтобы удостоверились, первым пошел над расселиной.

Добрыня судорожно сглотнул. По поверьям, река Смородина была границей между миром живых и мертвых. Значит, сейчас они уж точно выйдут из обычного мира. Так чего же он медлит? Он и в навьей роще побывал, и с печенегами сражался – а последнее ничуть не легче, чем противостоять нежити.

Уже и шагнуть хотел, но Малфрида удержала:

– Давай помогу в кольчугу облачиться. Теперь нас всякое может ожидать на той стороне.

– Ну, допустим, я буду в кольчуге, а вы как же?

Малфрида чуть скривила губы.

– Чего ты о других думаешь? У всех что-то да есть. У Савы – его молитва, у Жишиги – живая и мертвая вода, у Даа – знание этих мест. Именно его родовые духи тут на подступах все охраняют.

И она посмотрела в ту сторону, где на каменистом плато возвышались ряды высоких камней.

– А у тебя что? – спросил Добрыня, когда уже проскользнул в кольчугу: она была удивительно легкая, будто шелк, поначалу даже показалась посаднику мелковатой для него, а вот стал надевать ее – и как раз впору пришлась, облекла тело удобно, как своя, закрыла до колен.

– А я тут гостья долгожданная. Мне ничего не грозит, – почти задорно засмеялась Малфрида.

Но, несмотря на это, выглядела встревоженной.

Сава услышал ее смех, оглянулся. Все же он неплохо знал Малфриду и за весельем чародейки угадывал ее состояние – она была насторожена, напряжена и готова ко всему. Он и сам ощущал нечто подобное, потому и положил ладонь на рукоять дубины, ранее подготовленной для этого похода. Ах, вот бы сейчас булаву шипастую или секиру с кованым лезвием! Но в этом мире булатов не водилось, так что пришлось обойтись обычной дубиной, пусть и утыканной острыми осколками кремня. А еще у них были копья с заостренными костяными и каменными наконечниками. Смех, а не оружие. Вот луки, что были у него и Даа, совсем не плохи: крепкого дерева, с тетивой из прочных оленьих жил и стрелами с тяжелыми каменными наконечниками. Стрелок Сава был неплохой, и с Божьей помощью…

Он хотел перекреститься, но ведьма удержала его руку:

– Не смей! Не развеивай чародейство.

Чародейство тут было почти осязаемо. И в серном зловонии из расселины, и в стылом горном воздухе, и даже в ягеле под ногами, по которому они ступали тихо и осторожно и который, будучи колдовским, обвивал ступни, удерживал. Иногда казалось, что чьи-то маленькие лапки хватают за ноги, всасываются внутрь. Недаром их обувка сразу промокла. Путники двигались в полном безмолвии, озирались на застывшие выветренные камни.

Саву при взгляде на них пробирала дрожь, мерещилось присутствие недоброй скрытой силы. Священнику было не по себе, он то и дело оглядывался. Вздрогнул, когда послышался легкий шорох, посыпалась каменная крошка, зашелестев по мхам, где они только что прошли. Сава присмотрелся, и ему вдруг показалось, что верхняя часть столба-великана повернулась и провожает их взглядом. У парня волосы на голове встали дыбом: несмотря на запрет ведьмы, зашептал: «Во имя Отца и Сына и Святого духа!..» Перекрестился. И сразу успокоился. И отчего ему почудилось, что эта каменная глыба смотрит им вслед? Но крошку каменную у основания глыбы он все же заметил. Неужели и впрямь камень следил?

Тут Малфрида сильно ударила его кулаком промеж лопаток, а когда он повернулся к ней, приложила палец к губам. И на Даа указала: дескать, иди за шаманом, он найдет в этом скопище тот камень, что нужен. Сава покорился. Да кто он тут? Его священнослужителем сделали где-то в невероятно далекой земле. А здесь он… Вон даже людей-оленей не смог научить новой вере. Тут все чужое. Но пока с ним его вера, он не один. И это поддерживало.

А что было у его спутников? Жишига смотрит по сторонам округлившимися от страха глазами, жмется к Малфриде. Сама ведьма выглядит мрачной, хотя лицо решительное. Такое же лицо и у Даа. А вот Добрыня оживлен, поглядывает вокруг с интересом, но в то же время чувствуется, насколько он собран.

Даа в какой-то миг отделился от них, ходил среди камней, прикасался к ним, приглядывался. Наконец сказал:

– Вот он. Чую своего предка.

– Чуешь? – переспросила Малфрида, помня, насколько неспособен к чародейству этот паренек.

Он кивнул. Стоял, положив руки на камень, смотрел на его вершину.

– Да. Я узнаю. Сюда мы приходили, тут жертвы приносили. – И добавил через миг: – И чувствую.

Ну, если и бездарный шаман что-то ощущает, то и впрямь тут означенное место, их племенной сейд-камень, в котором живет дух предков.

– Начинай! – приказала Малфрида. А сама притянула к себе Жишигу, нож у горла его держала, но на ухо говорила что-то спокойное, проникновенное.

Жишига опустился на колени, закрыл глаза. В лице сплошная покорность. Лишь вздрогнул, когда Даа начал напевать.

Это была даже не песня, а долгий протяжный звук. Порой голос паренька звучал дребезжаще, потом опять становился прежним. Вроде так же напевали люди-олени во время обрядов в стане. Тогда тоже первым начинал их юный шаман, они поддерживали, и это, казалось, было даже красиво. Сейчас голос Даа звучал как-то жалко и беспомощно.

Это длилось долго, все даже подустали, а у самого Даа начало сбиваться дыхание. И вдруг из-за камня вышел человек. Появился неслышно, выглядел обычно – такая же, как у Даа, меховая куртка, остроухий олений колпак, башмаки с загнутыми носами. Да и ликом был в чем-то схож с ним – скулы мягкими бугорочками, узкие льдистые глаза, широкий нос. Но был он значительно старше шамана, сетка морщин шла от уголков глаз к вискам, а во взгляде было что-то безжизненное, слепое. И все же он видел, точнее, чувствовал. Ибо стал медленно поворачивать лик то к одному из спутников шамана, то к другому. Наконец что-то сказал – негромко, будто сухая трава прошелестела.

Дух просил обещанную при его появлении жертву. Говорил, что голоден, хотел крови. А как откажешь предку?

Кажется, Даа был напуган, смотрел на старика расширившимися глазами, и в его долгом пении теперь слышалось почти истерическое повизгивание. Старик пялился на него, его глаза вдруг совсем побелели, взгляд стал тяжелым, а Даа клонился, словно к его шее привязали груз. И тут Малфрида крикнула Добрыне:

– Будь наготове!

Сама же окликнула духа:

– Вот тебе кровь, старец!

И стремительно, единым взмахом перерезала Жишиге горло.

Саву едва не замутило, когда он увидел, как дух проворным прыжком оказался возле повалившегося ничком волхва, стал слизывать капли крови на камнях. А Малфрида склонилась над ним, зашипела по-змеиному, что-то стала наговаривать; ее волосы взвились темным облаком, заполоскались на невидимом ветру. Лицо ведьмы было напряженным, пожелтевшие глаза пылали, она поводила перед собой руками, как будто плела некий узор, накидывала сеть. И такой реальный, но на деле бесплотный старик-дух замер над кровавой лужицей, как если бы попал под эту сеть, застыл, казалось, окаменел, как окаменело и неподвижное тело Жишиги, – они с духом как будто были в своем отдельном кусочке мира, накрытые невидимыми чарами.

– Давай, Добрыня! – взвизгнула Малфрида. – Скорее!

Сава, только что и сам словно окаменевший от увиденного, вдруг заметил, как сейд-камень начал тяжело, со скрипом и грохотом вращаться, вкруг него вздыбилась земля, потом он вздрогнул и стал заваливаться, словно падающее в грозу дерево. А под ним открылся темный лаз, ведущий куда-то под землю. В него и прыгнул Добрыня, исчез в узкой трещине.

Даа продолжал тянуть свое пение, Малфрида стояла над замершим духом и Жишигой, все так же раскинув над ними руки, шипела, порыкивала, свистела порывами ветра, и лишь изредка можно было уловить резко срывавшиеся с ее уст слова: держать, терпеть, покориться.

И вдруг дрогнула земля. Сава едва не упал, оглянулся – и на несколько мгновений застыл изваянием.

От склона горы к ним приближалось нечто – огромное, сутулое, серое, как камень, с мощными конечностями и вросшей в плечи маленькой головой, голой, как скала. А еще можно было рассмотреть лицо – грубое, безумное, с вытаращенными глазами и открытой темной пастью.

Даа перестал петь и пронзительно закричал:

– Тале! Это сам тале идет!

Вспомнилось: тале – это горный великан-людоед, дикий и жестокий. И сейчас он приближался, от его поступи содрогалась земля, валились каменные столбы, грохотали камнепады.

Тале двигался прямо на них! Малфрида, оставшись на месте, стремительно выбросила в него руку – сверкнула молния, врезалась в грудь великана и разлетелась искрами. Тале лишь на миг замер, пощупал себя и взревел.

У Савы заложило в ушах, а потом он, уже ни о чем не думая, кинулся в сторону, пытаясь скрыться среди каменных валунов. Но в какой-то миг понял, что Малфрида осталась стоять на пути великана, опять бросила в него молнию, какая лишь чиркнула по каменной коже тале, не причинив ему вреда. Сейчас он наскочит на нее, сейчас раздавит…

Сава сам не заметил, когда выхватил лук и стал стрелять, пуская стрелу за стрелой. Каменный, говоришь, а вот глаза у тебя, чудище, вращаются! И если попасть в глаз…

Он попал. Тале замер, закрыл громадной трехпалой лапой глазницу, потер недоуменно. А потом повернулся к Саве. И такой древней мощью повеяло от его тяжелого взгляда, что от страха Сава перестал соображать. Только бормотал еле слышно:

– Во имя Отца и Сына… Спаси и защити!..

Ослабевшая рука сама выронила лук, колени подкосились, а сам он склонился, закрывшись руками и ощутив, как подрагивает земля под ногами приближающегося чудища. Значит, все…

Но за этим ничего не последовало. Приоткрыв через миг глаза, Сава увидел, как великан отступает, кажется, даже убегает с диким ревом… Силы небесные! И всплыло воспоминание: некогда тале точно так же убегал через чащу, когда Сава читал молитву на дереве! Оказывается… эту нечисть можно отогнать святым словом!

Сава выпрямился, собрался с духом, как вдруг заметил, что тале замер, словно наткнувшись на невидимую стену, взревел, замахал руками, пытаясь пробить что-то невидимое. Но не вышло, и он, глухо подвывая, вновь повернулся к ним: оскаленная пасть, круглые, вращающиеся от ужаса, безумные глаза. Один из которых истекал темной грязью… или такая кровь у этого дикого тале?

Великан возвращался. Сава слышал, как Малфрида кричит:

– Сава, скорее твори свое христианское заклятие! Оно его пугает!

Но Сава в кои-то веки не мог сосредоточиться. Его швыряло, земля ходуном ходила под ногами, а обезумевший великан несся прямо на него. И, прежде чем подумать о чем-то, священник кинулся прочь, побежал, сам не ведая куда.

Миг – и он оказался у обрыва плато. Все, бежать дальше некуда. Сава замер, затравленно озираясь. Внизу – крутой каменистый обрыв, вдали – зеленое озеро. А где-то сзади отчаянно кричала Малфрида… кажется, звала Добрыню. Ее пронзительный голос на миг отвлек тале от Савы, он повернулся к ведьме и ловко, как для такой огромной туши, отмахнулся, когда в него с ее руки полетела очередная яркая молния. Как и ранее, молния не причинила ему вреда. Сава видел, как великан поднял стопу, – кажется, сейчас он раздавит Малфриду.

– Беги! – закричал парень.

Огромная стопа уже опускалась, когда Малфрида неожиданно вылетела из-под нее черной вороной, а великан грузно, но проворно кинулся за ней, пытаясь сбить. В запале он повалил выветренные камни-столбы, все покрылось пылью. А еще из-под стопы великана как ни в чем не бывало показался старец-дух. Легко забрался по огромному тале, устроился у него на голове, огляделся. Тале ревел, но явно не имел ничего против примостившегося на себе духа. А дух вдруг указал на Саву – его первого из пришлых заметил.

Сава стоял на самой кромке обрыва. Тале смотрел на чужака, как и раньше, – тупо и злобно. Он был огромный, от него веяло такой мощью иного мира…

Перед смертью надо молиться. И Сава упал на колени, сцепил руки и стал читать отходную. И даже не сразу понял, что случилось. Оказалось, тале не заметил его, пронесся мимо и на мгновение застыл на самой кромке обрыва, потом оступился, начал падать вниз. Словно не веря случившемуся, Сава смотрел, как огромное тело валится по круче, сбивая камни, ударяясь об отроги горы.

Неужели все?..

Сава громко расхохотался. И тут же смех в нем замер, когда словно ледяной удавкой стянуло горло, дыхание перехватило…

Старец-дух камня! Он стоял совсем рядом, его руки удлинились, вцепились в священника, душили его, вытягивали жизнь. Сава задыхался, понимая, что это конец. Еще успел заметить, как лицо старца стало приближаться, рот невероятно широко раскрылся, показались длинные острые зубы…

Мир Савы почти померк, когда он внезапно понял, что свободен. Кашлял и задыхался, упав на колени. Еще ничего не понимая, увидел стоявшего рядом Даа, который говорил своему духу предка, что это его, ослушавшегося заветов племени, надо убить прародителю. Ведь это Даа виноват, что привел сюда чужаков, нарушив покой духа, и не принес ему ничего, что того порадовало бы. И Даа стал опускаться на колени, с ужасом и покорностью глядя, как поворачивается к нему разгневанный дух, как, оставив Саву, протягивает длинные руки к шаману, чтобы забрать у ослушника жизнь.

– Оставь-ка парня, – прозвучал рядом спокойный, но властный голос Добрыни. – Это я велел ему привести нас за шлемом.

Сава, еще не совсем придя в себя, смотрел на Добрыню как на некоего сказочного витязя, ибо он сиял, от него исходил свет. И лишь через мгновение священник понял, что на голове посадника и впрямь сверкает высокий островерхий шлем. А дух, увидев его, вдруг запричитал, завыл, застонал.

– Да не сокрушайся ты так! – почти миролюбиво заметил ему Добрыня. – Ну не сохранил ты чудо это, как было велено. Но ведь и на сильного найдется сильнейший, а тебя к тому же отвлекли. А теперь, если желаешь, иди на меня. Поборемся.

Однако дух, похоже, больше не желал сражаться. Он успокоился, истончился и исчез… Добрыня был готов поклясться, что дух даже с охотой убрался от этой суеты в свой камень, где его снова ждет вечный покой.

Добрыня что-то говорил плачущему Даа, утешал. Потом приблизился к Саве, спрашивал, мол, как он, сможет ли идти? Сава просипел передавленным горлом, дескать, хорошо посаднику такие вопросы задавать, когда он сам вон как облачился и в какой-то норе отсиживался, пока они с этим тале…

– Поверь, святоша, не так-то сладко мне было в той норе, – со вздохом ответил Добрыня. – У вас тут веселуха была, а уж как мне из-под земли было выбираться, когда все содрогалось… В какой-то миг показалось, что навеки меня засосет в себя мать Сыра Земля. Еле выкарабкался. Эй, а Малфрида где?

Ведьма сидела пригорюнившись над тем, что осталось от Жишиги.

– И по кусочку не соберешь ведь… – тихо молвила.

Да, смотреть на то, что осталось от волхва после того, как его раздавила ступня великана тале, было страшно – сплошное размазанное месиво. И теперь Малфрида лишилась не только верного спутника, но и того, кто мог бы стать для нее жертвой в очередной раз. Ну не христиан же ей резать, каких потом никакая живая вода не поднимет. И ведьма даже заплакала… но вдруг замерла, вздрогнула, будто ее стегнули кнутом, и стала озираться по сторонам, прислушиваться.

– За нами кто-то следит.

– Конечно следит, – согласился Добрыня. – Сама же говорила, что, когда ты колдуешь, Кощей тебя может видеть.

– Нет, это там, снизу, от озера. Совсем близко.

Она хотела подойти, но оступилась, потому что земля вновь содрогнулась. Вновь послышались глухие удары и рев.

Великан тале взбирался из долины наверх по горному отрогу. Миг – и над обрывом показалась его голова с оскаленным ртом, мощные плечи.

– А вот и посмотрим, на что этот шлем-зерцало годится! – почти весело воскликнул Добрыня и, перехватив свое копье с острым камнем на конце, шагнул навстречу показавшемуся великану.

Посадник тоже понял, что если что-то и уязвимо у каменного великана, так это только глаза. Потому и целил, и попал мастерски. Однако столь меткое попадание посадника будто и не заинтересовало тале. Ну зачернел немного каменный дикий глаз великана, ну заревел он громогласно, так что уши заложило. Добрыня стоял перед ним в своем сверкающем шлеме, смотрел и, казалось, чего-то выжидал. И дождался: тале, уже почти взобравшись на край утеса, замахнулся на него огромным сжатым кулаком.

Почудилось, что сейчас кулак размозжит в пыль неподвижного Добрыню… Но отсвет сверкающего шлема будто послал навстречу луч, а по сути отбил удар отражением. И сила удара, вместо того чтобы поразить посадника, обрушилась на голову самого великана. Того словно откинуло, и он вновь стал валиться в бездну. Но не свалился, удержался за край. Добрыня же только хохотал, ругался да еще обзывал тупого каменного тале такими словами, что и на торгу в Новгороде постыдились бы такое произносить. Тале ничего не понимал, но дерзость в голосе противника услышал, опять замахнулся – и вновь покатился вниз, получив свой же ответный удар, отраженный от зерцала на шлеме.

– Вот так и забьешь сам себя, чучело каменное!.. – смеялся Добрыня.

И вдруг услышал рядом голос Малфриды:

– Зря надеешься, Добрынюшка. Каменный от камня не пострадает – они одна сила, потому ты до следующей зимы так развлекаться будешь. А теперь посторонись. Дай этому чудищу подобраться поближе и получить от меня гостинец.

Добрыня был озадачен, но отступил. Смотрел на стоявшую на самой кромке обрыва Малфриду, слышал, как каменный вновь карабкается по скалам – легко, будто и не весил невесть сколько. И когда сильная трехпалая лапа тале схватилась за край плато, когда оскаленная чудовищная морда показалась на уровне стоявшей перед ним темноволосой женщины, ведьма просто брызнула ему в морду розоватой живой водой.

Чудище замерло, вращая глазами, складки его каменной морды зашевелились, как ожившие, показалось даже, что в его безумных каменных глазах мелькнуло нечто похожее на удивление. Огромная пасть открылась в попытке издать некий звук.

– А теперь глотни! – выкрикнула Малфрида и бросила в открытую пасть склянку голубой мертвой воды.

Великан падал со страшным грохотом, разбивался, раскалывался на куски, раскатился валунами по берегам бирюзового озера. Один кусок даже упал в воду, послав по ней волну. Эхо от грохота долго летело под тяжелыми тучами, где-то в лесах взвились с карканьем стаи ворон. И лишь когда все стихло, Добрыня перевел дух. Подошел к по-прежнему слабому Саве, помог подняться. Увидел и Даа, который сидел в стороне, свесив голову. Свой остроухий колпак где-то потерял, и оказалось, что волосы у него светлые-светлые, почти белые.

И тут Малфрида произнесла:

– Я же говорила, там кто-то есть. – И она указала в сторону зеленого озера. – Чувствовала, что за нами наблюдают.

Добрыня посмотрел, но ничего не заметил. А Малфрида вдруг заволновалась, подскочила, перевернулась в воздухе и полетела вниз темной каркающей вороной.

Ладно, эта разберется, что там и к чему. Сам же Добрыня присел на камень, обнажил голову и впервые рассмотрел шлем-зерцало. Вот оно какое, это чудо чудное, диво дивное! А и впрямь хорош! Вроде как островерхий шишак, но заметно отличный от тех, какие ковали на Руси или привозили с востока. Малфрида уверяла, что металл в этом краю не действует, не попадает сюда. А что же это тогда, как не металл? Серебристый, матово гладкий, ни единого узора по нему, ни следов чеканки, только на наносной стрелке, спускающейся с обода, выгравированы какие-то знаки. И прямо над этим наносником поднималась на уровне лба блестящая, отражающая все пластина золотистого цвета. Сейчас Добрыня мог и себя увидеть в этом отражении не хуже, чем в отполированном зеркале из тех, что привозили из Царьграда. И такой он был растрепанный, со следами грязи на лице, что даже вспомнил с содроганием, как его засыпало комьями земли в той норе, откуда он все же вытащил сверкающий шлем-зерцало. Еле выбрался. Но ради этой цацки отражающей стоило так рискнуть!

Вдруг Добрыня замер, задержал дыхание: при повороте шлема он заметил в отражении еще кого-то, стоявшего неподалеку. Не Сава это, не Даа…

Добрыня быстро вгляделся в отраженный образ, стараясь не подать виду, что заметил. Да, некто стоял за ним, вроде молодец незнакомый, в меховой безрукавке, в рубахе, какие и на Руси носят, с вышивкой… Но и вышивка, и рубаха были обтрепаны, словно носил их незнакомец уже не один десяток лет. А так собой был даже ничего – статный, пригожий, с ниспадающими на плечи гладкими волосами. Вот только глаза у него… Добрыня ощутил, как озноб по телу прошел и, не выдержав, оглянулся. Да, таких очей он ни у кого не видел: в них не было белков и они казались темными дырами на бледном неподвижном лице. Такая бледность бывает у тех, кто давно не видел света и не грелся под лучами солнца.

– Ты упырь? – спросил негромко Добрыня. – Или нет… ты кромешник! Ну и как там у вас за Кромкой? Скучно, поди?

Говорил это, а сам медленно поворачивал шлем, чтобы отражающее зерцало было направлено на кромешника.

Тот словно уловил его намерение и отошел в сторону. Но при этом больше смотрел туда, где находилось озеро. Добрыня проследил за его взглядом. И чего это Малфрида мешкает? Не то чтобы посадник опасался появившегося невесть откуда кромешника, но именно Малфрида могла подсказать, что это за диво стоит рядом.

Однако молодец с глазами-дырами уже отошел. Стоял неподалеку от Савы, всматривался. И вдруг спросил у священника:

– Во что ты веришь, чужак?

Добрыне хотелось предупредить: нечего с этим слугой Бессмертного лясы точить. Но Сава и сам понял. Отступил, сунул руку за пазуху, ища нательный крестик. И кромешник как будто догадался, что тут ему никто ничего не объяснит, и двинулся к Даа. Шаман пал ниц перед ним, накрыл голову руками.

– Не трогай парня! – приказал Добрыня. – Эй, ты, как тебя… Мокей, что ли? Оставь мальчишку, на меня выйди, если не трус.

Темные, без блеска глаза-дыры смотрели теперь на него, и Добрыня подумал, что надо поскорее надеть шлем – тогда эта нечисть от ответного удара на себе испробует все, что готова наслать. Но Добрыня опоздал…

Белый ледяной шар рванул к нему с ладони кромешника быстрее, чем Добрыня успел надеть шлем. Однако же шар разлетелся на множество осколков, разбившись о непроницаемую кольчугу Добрыни. Один из осколков обжег посадника, чиркнув по лицу и подбородку. Добрыня невольно вскрикнул. Миг – и он уже был в шлеме, смотрел на кромешника, наступал на него. И, видимо, тот понял, что его ждет, отлетел в прыжке, при этом бросив следующий светящийся, как кристальный лед, шар в Даа.

– Нет! – вскричал Добрыня. Казалось, он был готов разорвать этого Мокея голыми руками. – Нет, трусливая падаль! На меня иди, если хочешь изведать силу богатырскую!

Но тот уже исчез. Отпрыгнул далеко единым движением, потом еще раз – и тут же все заволокло густым белесым туманом. В таком тумане он был невидим для отражающего удары шелома.

Правда, туман стал тут же рассеиваться, когда рядом, разгоняя белесую муть, забили шесть крыльев Ящера.

Добрыня склонился над Даа – тот был весь утыкан острыми ледяными осколками, кровь текла из множества ран, а на лице застыло удивленное, испуганное выражение.

– Ох ты, парень… На беду я покликал тебя с собой в царство Кощеево.

Рядом звучал голос Малфриды – уже не Ящера, а женщины, которая торопливо рылась в своем мешке, вытаскивая склянки с чародейской водой.

– Не мешай мне. Пока душа паренька рядом, я еще смогу вернуть ее.

Она вытаскивала осколки из тела Даа, а сама время от времени озиралась, выискивая взглядом кромешника. Однако того словно развеяло вместе с туманом.

Добрыня сидел в стороне, наблюдал. Когда кровь исчезла с Даа под струями голубоватой воды, когда розовые струйки вернули цвет его лицу, а сам он вздохнул и стал приподниматься, посадник обрадовался ему, как родному. А отчего, спрашивается? Разве мало смертей Добрыня видел на своем веку? А все же любая живая душа в этом мире смерти и чар казалась ему близкой и необыкновенно ценной.

– Спасибо тебе, Малфрида, голубушка.

Она теперь рассматривала окровавленное лицо Добрыни.

– А вот тебе я так легко помочь не смогу. – Она указала на его рассеченное острым осколком кровоточащее лицо. – Ты крест носишь, тебе чары не помогут. Волшебные доспехи – это одно. Особенно тут, в этом мире нелюдей. А вот кровь заговорить у меня не получится. Так что буду врачевать тебя обычно, по-человечески.

Добрыня и впрямь был весь залит кровью, вытекающей из глубокого пореза. Малфрида сказала, что попробует зашить ему рану вываренными оленьими жилами, но сперва надо Добрыне сбрить бороду, промыть рану чистой водой…

Сбривать бороду каменным ножом было мучительно. Хорошо еще, что Сава развел на сухом мхе костерок, нагрел воду, которой промыл порез посадника, да и само лицо подержал в тепле, прежде чем начал скрести каменным краем. Рана Добрыни по-прежнему кровоточила, но Сава даже усмехнулся, заметив, что без бороды посадник выглядит куда моложе.

– Малфриду зови, – только и буркнул тот. – Заштопает меня, и дальше тронемся. Мы ведь только полдела тут сделали. Дело же ждет нас впереди.

Но Малфрида отчего-то медлила. Подошла, но не бралась за врачевание, а лишь смотрела на безбородого, непривычно молодо выглядевшего Добрыню. Глаза ее расширились, грудь бурно вздымалась. И вдруг она резко зажала ладонями себе рот, содрогнулась и зарыдала.

– Мокей… Будь ты проклят, Мокей! – только и повторяла она, продолжая плакать и по-прежнему не сводя горестного взгляда с сына.

Ведьму так трясло, что Саве стало жаль ее, вот и приголубил, успокаивал, шептал негромкие слова. Была в нем некая доброта, какая в конце концов успокоила чародейку. И только после этого она подсела к сыну, занялась врачеванием. Добрыня терпел молча. Хотя и были у него вопросы к Малфриде…

(обратно)

Глава 13

Мокей разглядывал профиль Бессмертного во мраке пещеры. Это случалось довольно редко: обычно Кощей постоянно менялся, никогда не задерживаясь в одном облике. Однако сейчас он настолько крепко задумался, что, казалось, забыл превратиться в кого-то иного. И Мокей видел его четко.

Он давно научился видеть во мраке подземного царства, его зрачки заполняли оба глаза, и оба хорошо видели. Это был дар Бессмертного верному кромешнику, хотя хозяин все равно называл его Кривым, посмеиваясь порой над его полученным в прошлой жизни бельмом. Но сейчас Кощей не смеялся. Он замер в задумчивости, и Мокей мог рассмотреть высокого лысого человека, облик которого принял сейчас хозяин Кромки. Без трупного разложения, просто серый, бескровный, бесплотный, с горбоносым профилем и сильным выступающим подбородком. Может, некогда он выглядел так изначально? В любом случае Кощею сейчас было все равно, что его могут видеть.

– И к кому же из своих спутников ведьма больше расположена? – в который раз спросил он.

Мокей устал рассказывать. Кажется, все уже поведал, утаив только, что узнал свое прижизненное имя. И это словно придавало ему сил. А вопрос Темного?.. Ну да, общалась в основном с темноглазым, льнула к светловолосому, лечила юного шамана, а горевала над раздавленным под стопой каменного тале.

– Ох, какое же хитрое дитя! – со вздохом изрек Кощей.

Почему – дитя? Что такое испытывает Бессмертный к этой чародейке, если отзывается о ней столь ласково? Обычно он обращался так к своим пленницам, когда хотел расположить их к себе. Их имена его не интересовали, просто говорил: «Подойди ко мне, дитя милое». Но ведь эта ведьма не просто жертвенная дева. Она сама пришла. И Бессмертный ждет ее, его волнует появление гостьи. Вон как придирчиво расспрашивал обо всем своего Рубца. Даже не разозлился, когда тот осмелился задать вопрос: что так напугало великана тале, если он едва не убежал от светловолосого чужака, которого, казалось, готов был растоптать в любой миг? А потом вдруг деру дал…

Кощей будто бы думал о чем-то другом, но потом спокойно отозвался:

– Тале просто туп, им любой сможет управлять, кто верит в свои чары. А там были некие чары, напугавшие великана. И мне даже пришлось приложить усилие, чтобы не дать ему сбежать и развернуть обратно.

Надо же, ответил. Ну просто милая беседа у них получилась!

Но особенно долго Кощей расспрашивал, как ведьма и ее спутники преодолели подступы к его пещере, какие обычно охраняли мертвые. По его замыслу там никто не мог пройти – неупокоенные разорвут, сожрут, разметут. Даже добытые неуязвимые доспехи ненадолго помогли бы чужакам. Однако вышло, что пришлые не стали тратить силы на войско мертвой рати.

– Конечно, они испугались, – рассказывал Мокей. – Нелюди выбирались из-под камней, шли на них плотной стеной. Не отступили, даже когда ведьма перевернулась в воздухе и превратилась в Ящера – огромного, длинного, шестикрылого. Вот и смелá первых же приблизившихся мощным хвостом – только ошметки полетели. Я наблюдал за всем от входа в подземелье, даже туман разогнал, чтобы лучше видеть. Думал, первый удар Ящера лишь ненадолго задержит рать неупокоенных, а потом они все же доберутся до пришлых, и те отступят, побегут от лютой ярости мертвецов. Но во время краткой заминки спутники чародейки просто взобрались на нее, и она перенесла их ко входу над воющим и беснующимся внизу войском. Когда подлетали, я едва успел отскочить в лаз. Даже не видел, кинулось ли мертвое воинство за ними или не посмело. Там ведь заклятие, удерживающее их снаружи. А эти гости сейчас у входа. Но вот осмелятся ли пройти вглубь? Я не проверил. Ты ведь понимаешь, Бессмертный, не мог я там оставаться. Вот и явился доложить обо всем.

Мокей стоял перед повелителем коленопреклоненным, но осмеливался смотреть на него, видел его профиль, видел, как Темный ссутулился на каменном троне, словно в глубокой задумчивости. И лишь через время снова повторил:

– Разумное дитя, хитрое и сообразительное.

«Тебе не хвалить ее надо, а уничтожить, если она такая разумная, – хотелось сказать Мокею. – Сам, что ли, не ведаешь, кого подпустил?» Или ведает? Похоже, Кощею было даже интересно, что грядет, если столь сильная ведьма окажется поблизости. Вон даже начал похихикивать негромко.

– А ведь я догадываюсь, с кем она прибыла, кого привела.

И вдруг повернулся к своему кромешнику. Когда лик его приблизился к Мокею, дохнуло смрадом. И кромешник совсем близко увидел узкое костистое лицо, бледно-красные глаза с белыми неживыми зрачками.

– Ты хорошо справился, можешь идти. Пока ты мне больше не нужен. Но не удивлюсь, если скоро придет время поднимать подвластных тебе. Ты сам все знаешь, Рубец, сам поймешь, что надо делать.

Почему-то кромешника передернуло от этого прозвища – Рубец. Так хотелось, чтобы хотя бы в услугу за верность господин назвал его человеческим именем. Не знал? Но ведь знал, поди! А так… Отправил кромешника к отданному под его руку подземному воинству. Мокей помрачнел. Не любил он это грузное, бестолковое воинство. Не интересно. Скучно. И это навсегда. От этого «навсегда» сделалось даже горько.

Однако он подчинился – своей воли у него тут не было. Хотя так хотелось что-то решить самому… Где же взять сил на что-то подобное? Может, в своем имени? Имя – это все же памятка из прошлой, человеческой жизни. И он будет думать о нем, постарается вспомнить былое… Ведь только память из прошлого способна оживить оставшуюся частицу души кромешника.

В серой унылой мути было видно, как только что мечущиеся, ожившие мертвецы отступили, замерли, потом стали укладываться, исчезать под навалами камней.

– Как и не было никого, – вздохнул Добрыня, глядя на каменистую пустошь позади.

Он чувствовал невероятное облегчение, но и невероятную печаль. Понял, что без его матери чародейки они бы не прошли через беснующееся воинство неупокоенных, не попали бы ко входу в пещеру. И испытал позорное чувство беззащитности. Что он сам мог? В этом сером краю – ничего. Как же стыдно!..

Рядом с ним, у темного лаза в пещеру, молился коленопреклоненный Сава – какой бы ужас он ни пережил, но молитва всегда успокаивала его. Ах, ему бы, Добрыне, такую истовую веру! Вон у Даа такой веры не было, но как же он смотрел на священника! А потом вдруг опустился рядом на колени, сложил руки, пытаясь подражать молящемуся. Сава мягко улыбнулся пареньку, но молитву не прервал. Надо же, Даа искал защиты и поддержки у христианина Савы, а не льнул к Малфриде, без чар которой они бы могли погибнуть. Сама же чародейка невозмутимо стояла у входа в пещеру, заплетая разметавшиеся волосы в косу.

– Думаю, как мы добрались сюда, так и вернуться стоит, – вдруг сказала она. – Неужели не понял, что перенеслись мы лишь через малое зло? А впереди… Не хочу даже знать…

Добрыня подошел к ней, и ведьма услышала, как он бурно дышит. В сверкающих доспехах и с простеньким копьем в руке, которым, надо отметить, он развалил немало нежити, пока она не превратилась в Ящера, сообразив, что дело плохо. И вот стоит рядом этот великолепный витязь… и ничего не может. Ей даже стало жаль его.

– Пойми, Добрынюшка, наша жизнь – всего лишь проба наших возможностей. И разумен тот, кто знает свои силы и не тянется за непостижимым, а довольствуется тем, что дано. Ты срываешь те плоды успеха, до которых можешь дотянуться, но надо понять, что свалить ствол, чтобы достать самые далекие плоды, – невозможно. А ствол, что там, под землей, вряд ли удастся подточить.

Он молчал, задумавшись. В следующее мгновение Малфрида заметила, что Добрыня усмехнулся как ни в чем не бывало. Белые ровные зубы, складочки в уголках рта и эта ямочка на недавно выбритом подбородке… На Мокея страсть как был похож, когда улыбался. Не диво, что ранее ей казалось, что Добрыня кого-то напоминает. И, глядя на сына, плод жестокого насилия и стыда, она ощутила к нему почти неприязнь.

– Эй, ты хоть слушаешь меня? – Добрыня положил руку ей на плечо.

Что он там говорил? Да какая разница! Ведьма непроизвольно скинула ее.

– Ты ведь сам не больно к моим словам прислушиваешься!

– Да потому что все, что ты сказала, – всего лишь слова. Красивые слова, правильные. И кто-то попроще меня мог бы ими проникнуться. Но у меня есть свой опыт. И он говорит, что пробовать надо всегда. Я вот помню, Малфрида, как некогда мы бежали с твоим внуком Владимиром за северные моря к варягам. Было такое… И тогда оба думали, что хорошо отделались, успев вовремя скрыться. Ибо позади нас был такой побеждающий враг, как князь всей Руси Ярополк Киевский. Да, мы могли бы стать изгнанниками, поступить куда-то на службу… Такое бывало, когда люди смирялись. И даже нормально проживали свой век. Но, подумав, мы с твоим внуком решили поспорить с судьбой. Потому и вернулись, пошли на самого сильного. Страшно ли нам было? Еще как! И все же мы смогли сделать невозможное, победили, а потом построили великую державу. Кощей же, которым ты меня пугаешь, забился тут в нору и шлет по миру свою заразу. И я не буду знать покоя, пока не попытаюсь противостоять ему!

– Тогда иди, – указала Малфрида на темный проход. – Он там. Ты почти у его порога.

– Я пойду! Мы пойдем… Ты ведь с нами? – И добавил после паузы: – Сама понимаешь, что отступать теперь поздно.

– Я и не стану отступать, – обернув доплетенную косу вокруг головы, бесцветно произнесла Малфрида. – Но дальше не пойду. Тут вас подожду.

Она стояла на месте, но смотрела в проход. Различала какой-то негромкий звук.Обычное журчание воды. Обычное ли? Она не знала, что их там ждет. И Добрыня не знал.

– Без тебя нам туго придется, – со вздохом признался он.

Посадник не мог приказывать ей. Мать и так немало сделала для них, и ему было обидно, что сейчас она отказывала в помощи. И невольно настроение Добрыни проявилось в его взгляде. Решимость у него была, но и страх таился, растерянность. Малфрида заметила это.

– Да пойми, не люблю я подземелья эти! – топнула ногой. – Некогда попала я в такую лишенную света пещеру… насилу выбралась. Давно это было… в далекой земле… Но несколько лет жизни мне стоило!^[1353]

– Что для тебя каких-то несколько лет, когда ты воду чародейскую при себе имеешь! – попытался пошутить Добрыня.

Ведьма не откликнулась на шутку.

– Ты даже не догадываешься, что там, внизу, может быть. Все предшествующее может обычной прибауткой показаться перед тем, что последует.

Пещера смотрела на них темным оком, как жадный черный зев, желающий поглотить. Добрыня передернул плечами и оглянулся: не заметил ли кто, как его пробрало? А еще он оглянулся на каменистый склон, где еще недавно путь им преграждала армия мертвых. Сейчас там было тихо. Темные скальные обломки и валуны лежали как попало, накрыв те подобия смерти, над которыми они пролетели на Ящере. А сверху завесой от всего остального мира проплывали тяжелые свинцовые тучи. Казалось, вот-вот ударит гром. Но грозы в этом застывшем краю никогда не случались, молнии, уничтожающие нечисть, не могли пробиться сюда сквозь эту темень. Как и лучи солнца. Это был мир Кощея, созданный им вокруг себя и для себя. Мир тишины и серости. А ведь еще недавно все вокруг двигалось и скрежетало, выло сотнями голосов неупокоенных. Когда-то бывших живыми. Сколько их тут полегло, не добравшись до Кощея, став его мертвым воинством!

– Я знаю только одно, – произнес со вздохом Добрыня, – мы останемся тут навечно, если оробеем. Ты ведь сама сказывала – не отпустит тебя обратно Бессмертный. Ну а мы… Если отступим и вернемся, то в лучшем случае будем с кочевьем оленеводов кругами вечно ходить.

Малфрида нахмурилась от его слов. О себе она сейчас даже не думала. Просто оттягивала встречу со страшным родителем, который столько лет звал ее к себе. А вот их – и сына Добрыню, и милого, красивого Саву, и даже мальчишку этого чужеродного – она хотела спасти.

– Зачем же вам тут кочевать? Разве не поняли из рассказов местных, что этот мир не закрыт? Вот вы и доберетесь с людьми-оленями до моря, называющегося Колдовским заливом, а там в эту летнюю пору нередко ходят варяжские ладьи, и вы сможете на какой-нибудь из них вернуться.

– Путь к Колдовскому заливу, говоришь? – осторожно погладив заживающий шрам на щеке, повторил Добрыня. – Это ты хорошо придумала. И я это учту. После того, как из мрака подземелья выберемся. И раз ты не согласна идти с нами… Думаю, Кощей и мне обрадуется.

С этими словами он оттянул ворот неуязвимой кольчуги, стал нащупывать бечевку, на которой носил христианский крест. Если уж крест мешает ему встретиться с Бессмертным, если делает невидимым, тогда он снимет его и пойдет на зов, какой слышал сызмальства.

Малфрида угадала его намерение и успела перехватить руку:

– Не смей! Неужели не уразумел, что с ним для Кощея ты недоступен! Может, даже и меня подле тебя, и Савы не видит… Но чувствует. Тут ведь только его власть. Думаю, он уже догадался, что мы здесь, у самого входа в его логово.

– Да что он, остолоп совсем, чтобы и так не понять? – хмыкнул Добрыня. – Чары колдовские – это одно, но ведь и смекалку какую-то иметь надо. Если, конечно, не выжил совсем из ума Бессмертный за века. – А потом вдруг резко спросил: – Так все же, кто такой Мокей, который за нами следил? Если враг твой, то неужели не хочешь помститься?

Лицо ведьмы, только что такое спокойное, вмиг исказилось. Глаза желтизной жуткой полыхнули. Огляделась внимательно, даже принюхалась.

– А ведь этот злодей был тут недавно. Я его чую. Наверное, и сейчас таится поблизости.

Она шагнула к темному проходу в пещеру. Ощутила, как лица коснулось дуновение стылого нездешнего холода, как приоткрылись незримые врата в иной мир. А может, просто потянуло сыростью подземелья, где журчала подземная река.

Добрыня видел, как она исчезает во мраке, и кивнул Саве, чтобы они с Даа двигались следом. Пока мать не передумала. Ведь в любой миг может вернуться.

Но не вернулась. Они вдруг услышали ее громкий возглас, потом удаляющийся визг…

Добрыня кинулся вперед, не помня себя. И тут же едва не попался, как и Малфрида.

Внизу – наклонные плиты ступеней, по которым текла вода, и на мокрой поверхности нога сразу стала съезжать.

Но Добрыня хорошо видел во мраке, к тому же ожидал чего-то подобного, потому удержался, схватившись за выступ. А вот Сава сразу поскользнулся, начал сползать, – хорошо, что посадник успел перехватить и удержать его. Даа топтался где-то сзади, поскуливал тихонько от страха.

– Не пищи, парень, держись ближе к нам, – велел ему Добрыня. – Тут хоть и темень, но от моей кольчуги все же идет небольшое сияние. Вот и следите, куда пойду.

Но Сава поступил иначе: достал из заплечного мешка заранее заготовленные факелы, осмоленные и обмотанные сухим мхом, чиркнул кресалом. Когда огонь разгорелся, они увидели, что ступени резко обрываются, а дальше провал, уводящий в непроглядный мрак.

Добрыня приблизился к его краю, окликнул Малфриду. И она отозвалась из темноты:

– Если не расшибетесь и спуститесь, то тут дальше есть проход.

«Ну хоть уже не выказывает желания отсидеться у входа», – улыбнулся в темноте Добрыня. И опять это почти по-детски радостное: с матушкой-то спокойнее.

Кричать и узнавать, как она там, внизу, не стал. Если голос у чародейки спокойный, значит справилась.

Веревки они заготовили заранее, еще когда только собирались в путь. В горах веревка – самое надежное дело.

Спускались довольно долго. И самое неприятное, что рядом то и дело чувствовалось какое-то шевеление. Добрыня вглядывался, различал мельтешение перепончатых крыльев, легкое касание. «Летучие мыши, что ли?»

Особенно не задумывался. Когда спустился, сразу увидел Малфриду. Она стояла и что-то наговаривала. Лишь мельком взглянув на сына, кивнула вбок. Он присмотрелся и обомлел.

В разные стороны расходились переходы. И там, как из щелей, на них что-то смотрело. Уж никак не мыши пещерные, а… бледные тени, много теней, которые столпились в узких переходах, тянули руки… или щупальца?.. или клешни? Но не подходили. Глаза на их ликах были темные, как дыры у того самого Мокея. Когда ты вечно во мраке, они такими и становятся. А взоры казались пустыми и бессмысленными. И все же Добрыня ощущал их интерес, злобу и голод.

Посадник стиснул зубы, чтобы не закричать. Ну, ну, надо успокоиться. Вон матушка колдует, а эти не могут приблизиться. И главное – не опасаться их. Если ты не боишься, то уже не добыча.

Сверху спускался Сава; веревка, какую удерживал Добрыня, чуть подрагивала. «Только бы не заорал со страху, очутившись тут», – подумал посадник. Что еще устроят эти твари, когда почувствуют рядом того, кто страшится, лучше и не знать. Но все оказалось проще простого: Сава спустился, осветил Малфриду и Добрыню факелом… Со свету он не мог видеть тех, кто таился во мраке.

– Сейчас Даа спустится. Подождем шамана.

Конечно подождем. Не оставлять же паренька этой нечисти!

Добрыня не сказал этого вслух, просто ожидал, когда Сава сам все поймет. И когда тот поменялся в лице… Ну хоть орать не начал.

Факел в его руке вспыхивал и потрескивал. Сколько он еще будет гореть в сыром мраке, сколько у них с собой факелов? Добрыня пожалел, что не проследил за этим, доверив все Даа. Хотя шаман парень толковый, ему стоит доверять, а не только на себя надеяться.

Даа спускался со своим факелом. Даже улыбнулся спутникам, оказавшись внизу. И не понял, почему его не приветствуют, а пялятся во тьму за его спиной.

Оттуда тоже пялились. Бледные тени, различимые лишь на грани света и тьмы, то появлялись, то отступали, словно опасаясь живого огня. Добрыня зажег еще один факел и пошел на них – и тут же услышал пронзительный писк, различил шипение. Даже слова разобрал: «Не всегда огню гореть!..»

– Не туда идешь, – почти спокойно произнесла рядом Малфрида.

И она повела их. Шагнула на призраков в другой проход – и они растворились во мраке. Добрыня мог бы поклясться, что матушка и к заклинанию не прибегала, просто пошла. Он вдруг понял: тени не нападут. Это просто тени. Ужасы подземелий, отступающие перед тем, кто не обращает на них внимания.

Сообщил это следовавшим за ним, в первую очередь перекошенному от ужаса шаману:

– Начнете вопить – сам вам голову размозжу. И учтите, пока мы не боимся, они отступают.

К его удивлению, Даа подтвердил:

– Тень волка не нападает, знаю. И это не кромешники лембо. Вот когда появятся лембо…

Что тогда будет, никто пока старался не думать. Не буди лиха, пока оно тихо. Вот и шли молча. Только языки огней колебались слегка, разгоняя мрак и тех, кто таился в нем. Сава время от времени задерживался, отставал. Добрыню это злило. Чего мешкает? Опять молится, что ли?

Впереди шла Малфрида, уверенно, прямо. Она сама понятия не имела, почему идет именно в этом направлении. Ее вело некое тайное чутье, почти как у зверя на охоте, не говорящее в полный голос, а неслышно подсказывающее: туда…

А еще перед ней всплывало и исчезало недавнее видение: арка каменная и под ней светловолосый воин. Бледное светящееся лицо с высокими скулами, темные дыры глаз. Кромешник. И он охраняет меч-кладенец, который она по глупости своей пообещала раздобыть для сына. Вот уж действительно по глупости. Сейчас Малфрида понимала, что сделала это, не подумав. Но Добрыня уже решился, а такого, как он, переубедить невозможно. Этот скорее пойдет и голову сложит… Или победит. Значит, ее долг – помочь ему одержать победу.

Малфриде даже хотелось воззвать к богам, моля о помощи. Однако тут, за Кромкой, она могла взывать только к Кощею. И уж как он поступит… после того, как столько лет ее ждал? Она могла отдать ему вместо себя своего упрямого сына и тем самым откупиться, как уже пробовала однажды, когда только родила Добрыню. Но сейчас поступит иначе. Она отказывалась от сына всю свою жизнь, старалась забыть о нем, не думать. Но он явился, нашел ее. И понравился ей. Злой, упрямый, властный, но дороже для нее, как оказалось, никого нет.

А еще у Малфриды было огромное желание разыскать тут Мокея и уничтожить его. Зачем она некогда оживила этого злобного древлянина? Он всегда был ее врагом. Нет, не всегда. Когда-то он сильно любил ее… Может, поэтому Малфрида и пожалела его после поражения древлянского племени? Глупость какая! Ибо, отвергнутый, он возненавидел ее. И эта ненависть осталась с ним. Хотя Малфрида и приказала ему забыть прошлое. А он… Как вышло, что именно этого человека Кощей забрал к себе за Кромку?

Думать об этом было горько. Лучше уж дойти до конца и самой во всем разобраться. Или закончить начатое.

«Убью!» – шептала Малфрида. Она понимала, что ее зло может быть услышано, но сейчас почти хотела этого.

Идти им пришлось долго. Из мрака слышались незнакомые пугающие звуки. Порой что-то шуршало над головой, порой кто-то хихикал прямо в ухо. Они оглядывались, старались быть наготове и изо всех сил пытались победить свой страх. Страх отуплял, хотелось бежать, нестись, размахивая факелами. Факелы догорали, они зажигали новые. И у каждого в душе был ужас при мысли, что произойдет, когда погаснет последний, когда они лишатся живого горячего огня.

Пока же они шли и один каменный переход сменял другой, лестничные марши уводили все глубже в подземелье. Малфрида была готова ко всему. И все же пропустила миг, когда появились новые твари тьмы. Да и кто бы их заметил, если из-за сумрачных сталактитов, будто клочья тумана, проступили очертания искореженных тел? Они летели прямо на пришлых, и их не остановил даже свет огней, которыми люди пытались заслониться. В мельтешении света и тьмы было сложно рассмотреть призраков, но их присутствие ощущалось, когда ледяные пальцы касались лиц чужаков, хватали за волосы, холодным плотным потоком подсекали ноги, пытались повалить.

Малфрида пустила молнию с руки. Откуда в ней тут, под землей, взялась Перунова сила? Но, видимо, ярость ведьмы пробудила в ней то, что осталось от пережитых некогда гроз и молний. И эта вспышка откинула тени подземных тварей. А еще Малфрида вдруг увидела того, кто правил бездушным воинством призраков. Человек? Или кромешник? Горбатый, худой, с длинными прядями волос на плешивой голове. Он висел на скале и указывал своим призрачным слугам на чужаков, словно повелевая им – напади! И те летели на людей, выли, скалились. И только вокруг Малфриды оставалось пространство, куда ни одна тварь не смела приблизиться. На нее как будто не нападали. Но при этом она помогала отбиваться своим спутникам.

Новая вспышка молнии с руки чародейки промчалась и погасла. Из мрака послышались писк и рык, а еще путники почувствовали вонь. Значит, слуги этого горбуна на стене не только тени, но и обращенные злобные твари, которым приказано убивать. Других, но не ее.

– Эй, держитесь поближе ко мне! – приказала ведьма своим.

Добрыня отмахивался от кого-то копьем, кого-то задевал и отбрасывал. В мятущемся свете огня от его отражающего нападение шлема сейчас было мало толку. В голубоватом мерцании кольчуги он был неуязвим для цепляющихся лап и зубов, и теперь Добрыня даже не столько оборонялся, сколько сам наседал, по большей части защищая Даа, который был не столь умелым воином, как Сава. А вот священник при нападении тварей, словно забыв о своем сане, сражался дубиной с кремневыми вставками сильно и ловко. Но просто задеть ударом такую тварь – ничто. Она расплывется и вновь соберется липкой плотью для нового выпада. А вот разбить ей голову, снести с плеч – это уже победа.

– Сава, к нам! – услышал он со стороны резкий требовательный голос. – Сюда, да поскорее!

Добрыня первый сообразил, что Малфрида зря кликать к себе не станет. А потом и сам заметил, что твари ее не трогают. Поэтому, схватив в охапку Даа, кинулся к чародейке. Снова кликал Саву. Наконец тот что-то понял и, продолжая отбиваться, стал приближаться. А Малфрида уже указывала на очередной узкий проход, вталкивала, а сама, отступив, шла последней.

Существа не смели ее тронуть, они метались, скалились в проходе, даже кусали и грызли друг друга с досады. А потом, словно получив приказ, вдруг исчезли. Тихо так стало… После стоявшего только что шума такая тишина просто оглушала. Путники, замерев в проходе, переводили дыхание, смотрели друг на друга. Неужто все?

Добрыня двинулся дальше во тьму. Проход был узок, но он видел и во мраке, даже не стал просить факел. Сейчас он остался только у Савы, который проводил им по стене, склонялся, когда проход оказывался низок для столь рослого парня. Даа же скользил перед ним, будто боясь отстать от своего защитника Добрыни. И самой последней беззвучно двигалась Малфрида.

Порой проход заметно расширялся, во мраке угадывались колонны сталактитов. Малфрида разглядывала их – нет ли похожего на ту колонну с аркой наверху, какую видела, когда колдовала о мече? Но нет, колонны были разные, по-своему красивые и величавые, но не такие идеальные, как из ее видения. И за ними таился мрак, но мрак не был пустым: в этом сумрачном подземелье то и дело слышались звуки: что-то скрежетало, утробно порыкивало, иногда всхлипывало, как от плача. Это давило на голову, ужасало, вызывало дрожь. Даа не выдержал, зарыдал. Добрыня схватил его за плечо, потряс, шикнул. Оглянулся на мать, и она указала на черную дыру следующего прохода.

Добрыня шагнул, пригнулся, двинулся дальше, когда смог выпрямиться. И вдруг замер. То, что он услышал совсем близко… Он хорошо видел в темноте, потому и заметил выступ стены, какой им предстояло обойти. Вот за него что-то и скользнуло. А потом совсем рядом опять раздался звук, поразивший его. Кошка никак мяукнула?

Почему-то тут, под землей, это показалось особенно жутким. Добрыня замер, прислушиваясь. И опять негромкое тонкое мяуканье. Потом в отдалении отозвалось еще одно тихое «мяу».

Посадник осторожно выглянул из-за каменного выступа – и остолбенел. Прямо на него смотрело странное белесое существо. И впрямь похожее на кошку, но на мордочке только глаза и уши, причем огромные, куда больше, чем у обычных кошек. А еще существо это было без шерсти, голое, белое, с чудовищно длинными передними лапами и тощими задними, которые были короче, отчего казалось, что подземная кошка сидела или, наоборот, стояла, опираясь на передние. А жутким было то, что ее взгляд не был бессмысленным. Она с явным интересом рассматривала Добрыню.

Он медленно перехватил копье. Тварь перед ним была из плоти, это не призрак, а значит, может напасть и быть побежденной. И ему надо сделать все ловко, с одного удара, ибо за этой огромной голой кошкой мелькали еще тела – лазили по стенам, висели под сводом вниз головой. Если они нападут… да еще окажутся столь же ловкими, как обычные кошки, то…

Но Малфрида успела перехватить его копье, удержала обеими руками, не давая сделать выпад.

– Тсс! Не тронь. Это земляные кошки. Если их не злить, пройдем спокойно.

И Малфрида стала что-то негромко и ласково наговаривать, едва не напевала.

– Да что я, земляных кошек не видел ранее? – буркнул Добрыня.

Он много разных духов замечал ранее, однако те земляные кошки, какие, по поверьям, стерегут клады на поверхности, выглядели совсем иначе. Почти как обычные, только глаза куда больше и горят во тьме особым светом. А эти… размером почти с волка или теленка, голые, мускулистые, с тонкими длинными хвостами.

Малфрида никак на его слова не отреагировала, все еще ласково бормотала, и замершее перед ними существо с треугольной мордой и большими темными глазами потянулось к ней, дало себя погладить, прищурилось. Ну совсем как обычная кошка. А потом они услышали тихое довольное мурлыканье.

Кошки появлялись отовсюду. Ловко цеплялись за щербатые камни длинными тонкими хвостами, лазили по стенам и сводам, выбирались из узких расселин, будто черви. Они стали сходиться на ласковый голос ведьмы, однако враждебности не проявляли, даже выгибались, подставляли головы, мурчали. Добрыня в какой-то миг решился и тоже коснулся выгибающейся рядом твари. Она была холодная, скользкая, как рыбина, но ласка ей понравилась. Вот он и почесал ее за острым холодным ухом. И через миг тварь едва ли не легла у его колен, подставляя спину, тыкалась ушастой головой в ладонь.

Ну хоть смейся!.. Однако напряжение не проходило. Кошки обступили их, и одна из них, приблизившись к Саве, вдруг выгнула спину и зашипела.

– Не вздумай творить свое христианское заклятие!.. – властным шепотом приказала Малфрида. И через миг: – А если сможешь, поговори с кошкой, как с обычной, домашней.

– А как с домашними разговаривают? – удивился Сава.

– Ласково. – В полутьме угадывалась улыбка ведьмы. – Ласковое слово и кошке приятно.

Ну, за лаской Саве далеко ходить не надо: будучи по натуре добрым, мягким человеком, он стал что-то нашептывать, гладил голых тварей с острыми ушами и темными пятнами глаз. Они терлись об него, даже толкали, хотя были далеко не маленькими. Ну а уж мурчали как!.. От этого мягкого трепещущего звука даже в подземелье стало как-то уютнее.

Но не все подземные твари потянулись к пришлым. Были и такие, которые продолжали лазить по уходившей во тьму пещере, свисали сверху, ковыряя длинными лапами в расселине, или проскальзывали в трещины подземной тверди. И, видать, что-то находили там. То у одной в пасти сверкнул самородок, то у другой зеленый яркий камень можно было заметить. И так, удерживая их в пасти, они возвращались к чужакам, словно хотели отдать им свои дары.

– Они всегда злато и самоцветы разыскивают, такова их природа, – пояснила Малфрида.

Добрыня взял один из камней. Мать честная! Вот это самородок! Но зачем он ему сейчас?

– Если бы в другой раз, я бы поблагодарил эту тварь за такой дар. Теперь же…

– Главное, что они уже не желают нам зла, – отозвалась Малфрида. И добавила: – Эй, дайте им вяленого мяса или сушеной рыбы, какую в сумах несете.

У каждого из них в заплечном мешке были припасенные в дорогу продукты, чтобы перекусить в пути. Вот и стали доставать, кто сухую копченую рыбину, кто нарезку вяленого оленьего мяса. Учуяв исходившие от них запахи, кошки подняли настоящий гвалт, орали и толкались. Путники кидали им лакомство в сторону, и они бежали, находили, поедали с довольным урчанием.

И в итоге не помешали пришлым пройти дальше.

– Ну и что это было? – спросил Добрыня, когда пещера с кошками осталась позади.

– Сказала же, кошки земляные. – По голосу Малфриды можно было угадать, что она улыбается. – Они занимаются тем, что ищут в подземельях сокровища, каких еще не касалась рука мастера. Потому Кощей держит их подле себя, заставляя искать ему руды золотоносные или самоцветы яркие. Что для него желаннее богатства? Но кошка, она и есть кошка, пусть и земляная: служит, когда хочет, уходит, когда пожелает. Хозяина признает лишь в том случае, если сама так решила. На мясо их подозвать и даже подчинить можно, как и добрым словом расположить да лаской, до которой они, как и их земные сородичи, охочи. И уж лучше так, чем обозлить подобное существо. Иначе нападут. Они ведь голодные, да и страсть какие ловкие.

Чародейка говорила о земляных кошках почти спокойно, словно от общения с ними ей хорошо сделалось. Но вдруг замерла, устремив свой взор вперед. За ней и другие остановились.

– Свет, – негромко произнес Даа.

Свет мерцал где-то впереди и словно бы немного снизу. Затем и впрямь спуск начался. А там и звуки стали доноситься – лязгающие удары, скрежет, гул. И чем ближе путники подходили к источнику света, тем звуки становились громче, а вскоре и вовсе стали просто оглушающими – эхо дробило их, превращая в настоящий грохот, и отражало от стен и сводов.

Добрыня в какой-то миг сказал удивленно:

– Провалиться мне на этом же месте, если это не кузня! – И обратился к Малфриде: – Так, говоришь, в краю Кощея не куют металлы?

Она лишь повела плечом.

– Проваливаться ниже некуда, Добрынюшка. Так что пойдем и сами во всем разберемся.

Через время они вышли на каменную террасу, расположенную над огромной, освещенной огнями пещерой, и замерли.

Пещера была просто громаднейшая. Внизу и впрямь горели горны, от их огней после мрака переходов просто рябило в глазах. А еще внизу двигались какие-то тени. Не призраки, не твари подземелья, а какие-то маленькие, неуклюжие существа с руками и ногами, почти как люди, но они не были людьми.

– А это кто такие, ради всего светлого? – поразился Добрыня.

Сам не мог понять, чем его эти несуразные существа так удивили. Но догадался уже через миг: они осмысленно работали. Таскали тачки, возились у горнов, стучали молотками и молоточками по наковальням. Все как один были сутулыми, словно сгорбленными трудом в подземелье, все небольшого росточка, но с крупными бородатыми лицами; черты странные, вроде как человеческие, но при этом как будто выбитые из камня. Мощные носы, выпирающие надбровные дуги, тяжелые подбородки. Шевелюра у всех густая, при этом гривой спускающаяся на спину и идущая по хребту. Глаза совсем маленькие, но светящиеся. Видимо, очень зоркие, если в какой-то миг то один, то другой стали поглядывать наверх, где на террасе стояли пришлые. Однако своей работы не прекращали. А работа их… Можно было увидеть разложенные на гладких каменных столешницах сверкающие камни в оправе из блестящих металлов, венцы, ожерелья, наручи всех размеров, и все красоты неописуемой.

– Они нас заметили? – негромко спросил Сава. Несмотря на грохот и возню внизу, он, казалось, опасался говорить в голос.

Малфрида молчала, удивленно рассматривая эти мастерские, ибо ничем иным, кроме как мастерскими, назвать их было нельзя.

Пояснения сделал Даа:

– Это чакли. Подземные карлики, мастера колдуна Йына. Он очень ценит их, оберегает от волнения и делает все, чтобы им никто не мешал работать и создавать дивное богатство. Они работают без устали, ибо в работе для них вся радость. Они неутомимы, однако опасаются шума.

– Это они такой грохот устроили, потому что шума опасаются? – усмехнулся Добрыня.

Даа пожал плечами:

– Свой шум – это одно. А вот если им кто-то помешает или отвлечет от работы, то чакли это расстраивает и пугает. Тогда они могут уйти, зарыться глубоко под землю, и их невообразимо трудно, почти невозможно будет вернуть. Поэтому колдун Йын… которого вы зовете Кощеем, оградил их от всего, защитил своими чарами, чтобы никто не смел им мешать. Сам он не обижает чакли и ценит их, ведь они добывают и создают для него неописуемой красоты изделия. Старцы говорят, что лучших мастеров, чем подземные карлики, в мире не существует. Но их дивная работа только для Кощея. Им нравится творить, а он получает невероятное наслаждение от красоты их творений. Он забирает все, что они создают, а они и не против, так как тут же начинают мастерить новые поделки. Кощей следит, чтобы их не отвлекали и они работали без остановки.

– Хорошо же он устроился, – усмехнулся Добрыня. – Заимел таких благодарных рабов, которым только и нужно, что работать на хозяина.

Даа пояснил:

– Чакли не понимают, что они рабы. Вроде бы они могут уйти, но не хотят. Ведь для этих обитателей подземелий в работе вся их жизнь и радость, им надо только одно – чтобы их не отрывали от дела. Поэтому они всегда под землей. Хотя, если чакли нужно зачем-то выйти наверх, Кощей не перечит, чтобы не обидеть их. Они же, если видят смертных, не обращают на них внимания. Люди просто не интересны для чакли, если только не могут дать им блестящий металл или камни самоцветные.

– Ну, если им нет до нас дела… – произнес Добрыня и двинулся по длинной террасе вдоль громыхающей и гудящей пещеры подземных мастеров.

«Хорошо, что тут светло», – отметил он про себя. И пусть он мог видеть во мраке, все же приятно было ощущать себя обычным смертным, который знает, на что ступить, не гадая, будет ли провал, и не опасается, что из мрака что-нибудь да выскользнет. Ну а эти… Он посмотрел вниз. «Нет вам дела до смертных, ну и ляд с вами. Нам тоже до вас никакого дела нет».

Посадник двигался так быстро, что спутники еле поспевали за ним. Они видели, что пещера начала сужаться, что в конце ее по скалам текут струи водопада, переходя в подземную реку, воду из которой чакли использовали для охлаждения своих изделий. А изделий тут было превеликое множество! Они висели на стенах, на крючьях, на сводах, повсюду мерцали блестящие цепи, подвески с каменьями. Да уж, мастера чакли были первосортные, как бы сказали в Новгороде, да только все это, кроме подземного властелина, никто не увидит.

Когда путники дошли до водопада, они заметили уводящую куда-то под его струи выбитую в камнях лестницу. Ну, вперед. Если есть ступени, значит, есть и путь.

Но, уже поднимаясь, Добрыня все же спросил Малфриду, правильно ли они идут?

Чародейка как-то странно посмотрела на него.

– Ты разве ну чуешь, как он зовет?

Добрыня только пожал плечами и продолжил восхождение.

Шум воды, грохот из пещеры подземных мастеров, собственное тяжелое дыхание… Лестница оказалась уж больно крута. Один раз мимо прошли чакли – люди посторонились, прижавшись к мокрой скальной стене, а карлики протопали тяжелыми, будто окаменелыми ногами и лишь равнодушно скользнули по ним взглядом.

А вот когда они оказались во мраке следующей пещеры, стало непросто. Требовалось выждать время, чтобы глаза привыкли к темноте. Впрочем, беспросветной тьмы тут не было: где-то в бесконечной высоте вверху зияла расселина, откуда струился далекий блеклый свет.

Путники сделали небольшой привал, отдышались. Сава даже решил перекусить и протянул кусок вяленого мяса Добрыне. Потом и Малфриде. Но она словно не заметила. Стояла, вглядываясь в длинную, уходящую во тьму пещеру. На дне ее половину пространства занимало озеро, из которого, видимо, в мастерские чакли стекали струи водопада. Грохот из их пещеры доносился сюда как отдаленный гул. А дальше – только темнота и мрак.

– Он где-то здесь, – вдруг произнесла ведьма. – Я чую.

– Кощей?

– Нет. Мой враг.

Добрыня напряг зрение. Итак, перед ними озеро, куда втекают из глубин потоки невидимых рек, отчего по воде то и дело идет рябь, а дальше расширяющиеся каменные стены, и если присмотреться, то можно увидеть какие-то груды завалов в дальнем конце.

– Туда двигаться? – спросил.

Ответа не получил, но, увидев, как Малфрида пошла в указанном направлении, двинулся следом.

Мокей наблюдал за ними. То, что чужаки прошли по подземным переходам и ничто их не спугнуло, не возвратило назад, а точнее, не уничтожило, вызвало в его душе невольное уважение к пришлым. И эта женщина с желтыми светящимися глазами… Она была ужасна… но и привлекательна неимоверно. Кромешник ощущал волнение, непривычное, но приятное. «Она враг», – знал он, хотя и не мог понять, отчего эта ведьма так важна для темного повелителя. Как и понимал, что теперь, когда пришло его время действовать, будет непросто заставить свое непокорное и бездумное воинство не причинить ей вреда. В любом случае, если они ей что-то сделают, кара обрушится именно на его глиняных чудищ, но не на него. Он-то сам при чем?

Вон Поломанный не удержал чужаков своими призраками, хотя и насылал их раз за разом. Но эта ведьма скоро сообразила, что ей они не причинят вреда, и сумела увести своих спутников. Что будет Поломанному за то, что не справился? Он ведь только выполнял указ Кощея. Но разве Кощея этим умилостивишь, если он посчитает иначе? И тогда…

Вспомнив, что ожидает ослушников, Мокей невольно поежился. Со своего места над пещерой с расселиной наверху он мог видеть самый отдаленный конец этого подземелья. Даже узкий, как щель, провал под скалистой стеной, в невероятной глубине которого смутно шевелились какие-то существа. Очертаний их было не разглядеть, да они и сами не желали быть замеченными – настолько были ужасны. Копошились клубком, пожирая друг друга, расползаясь и изрыгая, а потом снова пожирая. Там были сотни тех из кромешников, которые когда-то чем-то не угодили Бессмертному. И стать такой вечно умирающей, разрываемой и бездумно оживающей тенью… ужаснее ничего быть не может.

Мокей собрался, сложил по-особому руки перед глазами и, глядя сквозь получившийся из сплетенных пальцев узор, повелел:

– Идите! Охраните! Не допустите!

Груда глины под выступом, на котором стоял кромешник, зашевелилась. Стала вспучиваться, разделяться. И вот уже один из глиняных воинов начал подниматься, выпрямился, повернул влево и вправо огромную безликую голову, топнул гигантской стопой. Рядом уже выпрямлялся второй, потом третий. Они все были совершенно одинаковы, у них не было лиц, но они могли видеть глазами того, кто им приказывал. Глазами кромешника Рубца… при жизни Мокея. И сейчас этот слуга Бессмертного направил их на чужаков, внушая единственное желание – растоптать, уничтожить, выдавить из них душу, оставив лишь куски мяса вместо тел.

Наблюдать за тем, как пришлые чужаки всполошились и стали отступать, было приятно. Вот-вот, что вы сможете против этой горы твердой глины, которая веками лежала в темной пещере, ожидая, когда можно будет выступить в защиту своего господина Бессмертного?

Люди внизу кричали, метались, кто-то из них побежал прочь. Даже воин в неуязвимой мерцающей кольчуге не смог устоять, когда на него двинулось глиняное существо, превышающее его в три, в пять раз… А следом еще одно. И все они тянут могучие глиняные лапы к людям, словно пытаются поймать, окружают, топают мощными стопами.

Витязь в кольчуге что-то кричал. Своим ли что-то приказывал? Или орал от страха и ярости при виде огромных чудищ? Вон сколько их – Мокей лепил и поднимал из глины все новых и новых воинов, направлял на чужаков. Тот, что в кольчуге, все еще мечется перед ними. Ничего, червяк, сейчас тебя раздавят!

Слишком поздно Мокей понял, что этот пришлый не так-то прост. Несмотря на опасность, он все же сообразил встать там, куда попадал отсвет из пролома в горной породе наверху. И не отступил, когда один из глиняных опускал на него стопу. Огромной силы удар отразился в шлеме-зерцале, вернулся на наступающего воина, отбросил его так, что тот рухнул от своей же мощи, развалился на куски. И это все? Сейчас Мокей снова его поднимет. Ничего страшного, что еще один из наступавших на витязя воинов опрокинулся и упал. Однако, кто бы ни был темноглазый пришлый, в храбрости ему не откажешь. Не всякий устоит, когда на тебя давит гора глины.

А остальные где? Мокей чуть не захохотал, увидев, как мечется маленький шаман. Ишь какой шустрый! Глиняные идут медленно, но каждый их шаг равен множеству прыжков и скачков маленького человека. Вон уже настигает, сейчас задавит…

И ведь почти задавил, когда шаман споткнулся и упал. Лишь каким-то чудом светловолосый чужак успел схватить паренька и рывком оттащил в сторону. Ну и что? Глиняный уже поворачивался к ним двоим, а те в отчаянии бежали к озеру.

Вдруг Мокей ощутил смутное беспокойство, хотя и не понял, чем оно вызвано. Он видел, как эти двое бросились в воды, где только холодная стылость и склизкое каменное дно, где легко захлебнуться, если еще и сверху надавят…

Глиняный шагнул следом, за ним еще один из стражей, и еще… Теперь эти двое в воде наверняка погибнут, когда их начнут давить. Люди барахтались в воде, пытались доплыть до дальней стены, ныряли и вновь всплывали среди наваливающихся вокруг бездушных преследователей. Вот-вот, именно наваливающихся, ибо поднятые силой чар глиняные воины в размягчившей их воде просто рухнули, легли кучей мокрой глины и не шевелились. Подвластные воле кромешника, они еще пытались шевелиться, но конечности их вязли, большие головы отваливались, замирали в воде кучей грязи.

Ну хоть завалит их этой грязью, надеялся Мокей, с ужасом понимая, что хранившаяся безвременно глина не устоит против обычной… самой обычной воды! Потонет, раскиснет!..

Сколько там еще осталось материала под скалой, чтобы создать новых стражей? Кромешник уверенно творил заклинание, поднимал их, хотя и заметил, насколько они уже меньше первых. Да и храбрец в шлеме, отражавший их удары, не отступал, а даже шел на глиняных чудищ, каждый раз опрокидывая нелюдей их же силой. Мокею было непросто поднимать новых, да еще и стараться восстановить тех, кто развалился от отражения шлема-зерцала. А еще нужно было проследить, где ведьма. Где же она? Похоже, исчезла, когда кромешник начал поднимать глиняных стражей.

И вдруг он увидел ее. Прямо перед собой. Ее волосы взлетели и превратились в огромные черные крылья. И теперь эти крылья бились за плечами ведьмы, поднимая ее все выше и выше. Ее глаза горели, она выискивала взглядом того, кто творил колдовство, она хотела найти своего врага-кромешника!

В какой-то миг их взгляды встретились. И Мокей содрогнулся от мощи ведьмы. Он смотрел на нее сквозь сплетенные для заклятия кисти рук, и поэтому, наверное, первая молния, пущенная ею, не причинила ему вреда.

Молния в подземелье! Это было нечто… И так страшно! Но кромешник понимал, что какой бы силой от Перуна Громовержца ни была наполнена ведьма, долго пускать небесный огонь в подземном мраке она не сможет. Ну же, желтоглазая, давай еще! Скоро твой грозовой огонь иссякнет!

Она снова вскинула руку – раскрытая пятерня, когтистые пальцы, темное лицо с желтыми светящимися глазами! Сейчас снова… Но кромешник сделал рывок, немного откинулся назад – и тотчас один из глиняных был подброшен его чарами, взлетел, прикрыв хозяина, и принял на себя удар молнии. Только грохот, только разлетающиеся куски глины бездушного стража.

Сколько же в ней грозового огня!

Мокей, решив не рисковать, отказался от противоборства с ведьмой и стремительными прыжками переметнулся во мрак, на склизкую каменную стену над озером. Припал к ней, прилип. А потом стал взбираться наверх, где темнело отверстие входа в следующий подземный коридор. Тут он укрылся, хотя не сомневался, что столь мощная чародейка вскоре снова его почувствует и начнет нападать. Но пока у него появилась передышка, и надо было обдумать, как действовать дальше. Что там с витязем? Не растоптан еще?

Увы, когда под напором ведьмы кромешник отвлекся, без его приказов бездушные глиняные потеряли цель. Поэтому сейчас Мокей направил всю мощь данного ему колдовства на то, чтобы его стражи напали на темноглазого витязя со всех сторон. Успеешь ли вертеться во все стороны, чужак, чтобы одновременно отражать их мощь?

Тот сообразил, что что-то изменилось, стал отступать, пытаться проскочить между огромными глиняными телами. Сейчас побежит к озеру, догадался Мокей. Шаман и тот, второй, все еще барахтались в воде; шаман даже залез на кусок расплывающейся неподвижной глины, кричал что-то, словно подзывая витязя. Но Мокей не мог допустить, чтобы чужак в кольчуге забрался в спасительную воду, где раскисает его воинство.

Пока ведьма крутилась на месте, хлопая крыльями, Мокей собрался и сделал сильнейший посыл – глиняные дружно пошли на витязя, окружили, стали сдвигаться, не давая вырваться и стремясь расплющить. Один взмахнул лапой, и витязь, не успев оглянуться, был опрокинут чудовищным толчком. Он покатился по земле, ударяясь о камни и остатки разбитых им глиняных глыб. Непроницаемая кольчуга спасла его от ран, но с его головы слетел шлем, откатился прочь. Витязь успел перевернуться, однако на него уже наступали – сейчас сойдутся, сотрут в пыль… даже кольчуга не спасет.

Но ведьма была уже рядом – на кромешника повеяло холодом от взмаха ее крыльев. Он приготовился отбить ее нападение, как вдруг она стремительно бросилась вниз. Она успела подхватить упавшего витязя, но не удержала, получив сбоку сильнейший удар глиняной ручищи одного из стражей. Ее отбросило, а витязь, пытаясь подняться, стал отползать от неумолимо наступающих на него по воле кромешника огромных стражей. В какой-то миг он даже вскочил, забрался на колено одного из них, стал карабкаться на чудище, но его опять скинули.

«Сейчас они его раздавят», – с облегчением подумал Мокей. Он напрягся. Ну, еще немного! Не так-то просто было двигать этими огромными кусками глиняной породы, направлять их куда надо. Но он старался, чувствовал, что сможет, понимал, что глиняные истуканы сейчас довершат то, что было его целью. И торжествовал. Вот это бой! Кощей останется доволен им.

И вдруг сквозь грохот и шум он расслышал свое имя.

– Мокей! – кричала ведьма. – Не делай этого, Мокей! Это же твой сын!

Она билась, не в силах выбраться из-под упавшего на нее куска глины, придавившего крыло. Но, даже вырываясь, даже когда крылья ее вновь стали длинными волосами и она почти высвободила их, ведьма не успевала на помощь витязю. Потому и взывала к Мокею:

– Остановись, Мокей Вдовий сын! Ты сейчас убьешь своего кровного сына. Я родила его от тебя! Смотри, как он на тебя похож, Мокей!

Он замер. Ибо всегда знал: в миру есть нечто, что не дает ему навсегда уйти за Кромку. Сын? Что она говорит? Его сын? От ведьмы?

Кромешник дернулся, когда во мраке вспыхнула очередная молния. Вот коварная… Сама заговаривает, но при этом… Однако оказалось, что ведьма послала огонь не в него, а в глиняного стража, уже занесшего огромную ногу над распластанным витязем. Но, видимо, сила ведьмы была уже не та: ее молния не разнесла стража, а просто ударила его. Глиняный пошатнулся и устоял. Однако другие уже сходились, сжимали кольцо вокруг витязя. Он бился, стиснутый со всех сторон.

И вдруг стражи замерли. Добрыня по-прежнему стоял среди кучи твердой застывшей глины, но она его уже не сдавливала.

Мокей просто стоял и смотрел. А ведьма снова выкрикнула:

– Ты взял меня силой, и я родила сына от тебя! Будь ты проклят! Убей меня, но его не трогай!

Она видела, как кромешник темной тенью маячил у прохода, потом повернулся и скрылся. Малфрида зарыдала.

(обратно)

Глава 14

Пещера оставалась темной, несмотря на сероватый свет, проникавший через далекий пролом в сводах. Такой далекий и едва светящийся… Добрыня смотрел на него и думал о том, как бы ему хотелось оказаться там, выше этой каменной глубины, там, где есть небо, пускай и затянутое вечными тучами этого неведомого края. Ведь даже в этом краю разлиты широкие озера, в которых водится рыба, есть леса, где можно охотиться, есть просто вольный воздух, земли, дали дальние… И где-то там, за многие и многие поприща^[1354], есть Русь, где он, Добрыня, был совсем другим человеком – взвешенным, рассудительным, знающим свое дело, имеющим свою цель. Здесь же, в этой подземной ловушке – ловушке, куда он сам с охотой пошел, – он стал кем-то иным. Словно в нем пробудилась некая яростная сущность его характера, о которой он раньше не знал: он стал рваться к намеченному, ни о чем не думая, ни о ком не заботясь, проявляя готовность рискнуть всем и всеми.

Посадник оглянулся на своих спутников. Они спали. Спали прямо на камнях под стеной, убаюканные едва слышным плеском воды в подземном озере, утомленные тем напряжением, какое пережили несколько часов назад. Добрыне казалось, что и он уснул в какой-то миг, но нет же, вот он сидит, смотрит на расселину вверху, мечтает о вольном свете. Ибо тут, в подземелье, он чужак. Он тут добыча или жертва Бессмертному властелину, который, возможно, нашлет на них что угодно, если пожелает.

Но пока было тихо. Сава и Даа спали, накрывшись меховой накидкой, Малфрида, занавесившись растрепанными волосами, тоже долгое время пробыла неподвижной, сидела, прислонившись к скале. Когда они спускались в пещеру, она тщательно заплела свои длинные волосы, но они были под стать ее чародейству – живые, неспокойные, как будто охраняющие хозяйку от всего, что находилось вовне, – и сейчас вновь стали шевелиться, волновались, словно завитки мрака.

– Ты слышишь что-то странное, Малфрида? – негромко спросил Добрыня, заметив, что она чуть подняла голову и прислушалась.

– В том-то и дело, что не слышу, – отозвалась она. – Там, откуда должен долетать грохот, я имею в виду пещерные мастерские чакли, сейчас тихо.

– Но разве мы не удалились от них достаточно, чтобы не слышать?

– Мы недалеко. Смотри, вода из этого озера течет по склону и дальше в их мастерские, где они используют ее для своей работы. Но сейчас она туда не попадает. Понимаешь почему?

Добрыня догадался:поток воды из озера был перегорожен навалами размокшей глины, оставшейся после падения в воду тех стражей, что погнались за Савой и Даа. Еще немало их свалилось в озеро после ухода кромешника. Ибо, как только его не стало, глиняные сразу перестали двигаться, постепенно оседали, валились сырыми глыбами в воду, образуя нечто вроде плотины.

– Выходит, в пещере остановилась работа этих мастеров? – сообразил Добрыня. И усмехнулся: – Кощея это не порадует.

Но особого дела посаднику до этих чакли сейчас не было. По крайней мере, он не станет возвращаться и вызнавать, что там и как. Сейчас им всем надо немного отдохнуть и двигаться дальше. Ибо иначе они уже не выберутся.

Все это надо бы обмозговать. Как они, без оружия, смогут идти дальше? Где искать этот заветный меч-кладенец? Добрыня по привычке хотел взять травинку или веточку, чтобы пожевать, как поступал, когда погружался в размышления, но только махнул рукой. Здесь все другое. Надо отвыкать от прежних повадок.

Как отвыкать? Прожил всю жизнь, а теперь надо меняться? Добрыня не хотел этого. Он, как и все мужи от сотворения мира, верил в свою силу. Ведь даже последний побирушка, как бы ни побила его судьба, уверен, что он особенный, вот только немного поднапряжется – и о-го-го! Добрыня же чувствовал в себе уверенность и силу еще и потому, что многого добился на жизненном пути. Но сейчас он чувствовал только растерянность. Все вокруг было непривычным, и это злило его. Отсюда и осознание, что без матери он здесь мало чего добьется. Стыд-то какой! Словно дитя…

– Давай-ка ты расскажешь о том, что может ожидать нас в пещере, – попросил Добрыня.

Он смотрел на нее из-под обода блестящего шлема, потом подсел, коснулся ее плеча. И вздрогнул – такая она была холодная.

– Замерзла никак?

В подземелье вообще было не так уж холодно, однако ведьма словно сама холодом исходила – даже камень, на котором сидела, инеем покрылся. И, видя недоуменный взгляд Добрыни, Малфрида лишь печально усмехнулась.

– Пустое. Со мной часто такое после колдовства. Ну, как у обычных людей пот выступает, так от чародеев исходит холод после волшебных усилий.

Добрыня вспомнил: еще в детстве, когда мать возвращалась после долгих отлучек, от нее веяло таким холодом, что даже на кладке бревенчатой стены появлялся светлый налет изморози. Но привычному к чародейству матери Добрыне это казалось обыденным. И вот теперь…

– Силе тоже порой надо получить откат, чтобы потом снова вернуться, – пояснила она. – Изморозь – это усталость после чар.

И отодвинулась от Добрыни. Казалось, что не хочет ни говорить, ни общаться с ним. Но он не оставлял ее в покое.

– Ты многое знаешь о чародействе, понимаешь, что тут происходит, тебе немало ведомо. Я же здесь будто в потемках. Вот уж действительно в потемках! – хмыкнул он, но особо веселиться не получалось. – Поведай же мне, что нас ждет… что еще может ожидать.

Его слова начали злить ведьму. Она посмотрела на него сквозь космы волос, и он увидел желтый отблеск в ее глазах.

– Думаешь, я так часто в гости к Бессмертному шастала, чтобы все узнать и теперь поделиться? Так будь покоен, мне тут тоже все впервой. Но одно могу сказать: только оказавшись тут, я поняла, как глупо поступила, послушав тебя. Ты о каком-то мороке насланном тревожился, о том, что целый край пропадет… А еще уверял, что, дескать, сможешь освободить меня от власти Кощея. Но это всего лишь слова человека, привыкшего убеждать других. В этом ты мастер. Надеюсь, что теперь, уже за Кромкой, ты уразумеешь – тут все другое, отличное от знакомого тебе. Знакомого мне. Тут немало такого, что я и представить себе не могла!

– Как не могла представить, что встретишь тут этого Мокея? Скажи, что значат твои слова о том, что я на него похож? Еще про сына ты что-то…

Добрыня чуть отшатнулся, когда она вдруг подскочила и ее ледяные пальцы впились ему в плечи.

– Что еще ты услышал? Тебя ведь в тот миг окружили, не до того было, чтобы прислушиваться!..

Но, возможно, это ее неожиданное волнение, почти отчаяние, и навело Добрыню на догадку.

– Нет!.. – только и выдохнул он. Его лицо за стрелкой наносника как-то странно задергалось, словно посадник был не в силах сдержать внутреннюю бурю. – О ясный свет! Ведь я столько лет гадал, кто же мой отец, в кого я пошел… А выходит, что кромешник – мой родитель?

– Он тогда не был кромешником, – всхлипнула Малфрида. – Он был древлянином, был ладным молодцем… Но я не любила его. И за это он меня люто возненавидел. А знаешь, как рождаются дети, когда женщина не любит? Ты дитя ненависти, Добрыня.

Она ссутулилась, закрыла лицо руками. И поведала… О том, как жила в лесном древлянском селище, как приходил к ней добрый молодец Мокей, как они стали приятелями, болтали, охотились вместе, как он тянулся к ней… Но Малфрида ничего к нему не испытывала. Мокей казался ей слишком простым и неинтересным. Ее ведь князья любили, ради нее волхвы со своего пути сходили!.. А этот… Просто Мокей Вдовий сын. Однако простым он все же не был. Он был полон неуверенности и злобы. Поэтому, будучи отвергнутым, принялся ей мстить.

Она рассказывала долго. В подземной тиши, где почти неслышно плескалась вода и шуршали в бездонных провалах какие-то тени, ее слова о прошлом могли казаться незначительными. Однако для Добрыни они не были таковыми, ибо то, о чем чародейка поведала ему, пронзало насквозь. Травля его матери, унижение, издевательства… Она тогда такое испытала, что позже и сама не могла понять, от кого понесла сына. Потому и не любила Добрыню так долго, не ведая, чей он, считая его плодом жестокости и надругательства. И только недавно, вглядевшись в облик Добрыни, поняла, на кого он похож. Очень похож.

– Да не похож я на него! – рассердился посадник. – И пусть я сделал в жизни много зла, много крови пролил, но с бабами я не воевал. Подумать только – сделать врагом женщину… Я вон даже мстившую мне Рогнеду врагом не считал. Если бы считал… избавился бы давно. А теперь, узнав про свое прошлое… Видать, не зря я сюда явился. Значит, пришло мое время за тебя помститься, Малфрида! Убью этого Мокея, не помилую.

– Но он же тебя пощадил, – негромко заметила чародейка.

– Выходит, себе на беду пощадил. Батяня хренов! Ох, Малфрида-чародейка, как мне больно! Так больно…

Он поник, качал головой, стонал. А она села рядом, холодная, но уже оттаивающая, гладила его по поникшему плечу в кольчуге.

– Тебе не Мокея убивать надо, а Кощея победить. Победишь Кощея – все его темное царство сгинет. И Мокей в том числе.

– Значит, мы опять вернулись к тому, с чего начали! – Добрыня поднял голову. – Мне нужен меч-кладенец! Что мне до шлема отражающего и доспеха этого сияющего, если руки мои, считай, пусты. Как мне убить этой булавой деревянной того, кто бессмертным слывет? Спускаясь сюда, я надеялся, что, как и ранее, ты мне поможешь найти заветный клинок. Ведь прежде у нас все ладно получалось: и доспех добыли, и шлем вытянуть удалось. Но теперь… Укажешь, где меч? – спросил он ее с надеждой.

Малфрида смотрела куда-то во тьму, глаза большие, темные, человеческие, и видно, как слеза катится по щеке.

– Я пыталась рассмотреть в видениях, где этот кладенец. И описывала уже тебе, как это место выглядит: почти совершенная каменная арка, опирающаяся дугой на колонну. А подле колонны стоит неподвижный светловолосый витязь, охраняя или поджидая кого. Если выйдем на это место, узнаю. А еще чувствую, куда надо идти. – Она указала на возвышение, где темнела дыра, в которую удалился Мокей.

Малфрида смотрела в ту сторону и все думала: неужели Мокей пощадил сына? Как далеко он теперь ушел? Вернется ли, чтобы по приказу Темного властелина докончить начатое? Или не вернется? Раз уже ослушался его по собственной воле… по ее просьбе… Ведьму до сих пор это поражало. Ей было неведомо, что чувствует или способен чувствовать тот, кто принят за Кромку. Однако знала, что любой кромешник понимает – если исчезнет то, что держит его в миру, он уйдет за Кромку навечно, безвозвратно. Может, это и остановило Мокея? Как бы Малфрида к нему ни относилась, она помнила, что Мокей всегда был разумным. Даже когда делал подлости. Не мудрено, что при жизни он из простого селянина смог так подняться у древлян, что почти правил ими.

– Зачем все-таки ты его оживила? – отвлек ее от размышлений глухой голос Добрыни.

Он уже задавал ей этот вопрос, но тогда без особого интереса. Теперь же смотрел на мать и ждал ответа.

Что тут скажешь?

– Я не знаю. Но тогда было столько крови… Хотелось хоть как-то исправить сотворенное зло. А Мокей… он все же любил меня когда-то.

– Любил… Разве так любят?

И подумал о Забаве. Ему хотелось спасти и защитить ее, даже если потом синеглазка уйдет к ее милому Саве. Добрыня согласен был на это, только бы она жила!

– Ладно, – хлопнул он себя по коленям. – Передохнули и будет. Надо поднимать парней и готовиться. Хотя как тут приготовишься?

Однако перекусить им все же не мешало. Вот и ели сухари – дивная роскошь из прошлой славянской жизни, – жевали горсти овса, заедали все это тонко нарезанными ломтиками местной вяленой оленины. Ну а запивали водой из озера, пусть и мутной, с неприятным привкусом мокрой глины. Надо же, они с этой глиной теперь заглатывали тех, кто пытался недавно их самих погубить! Спятить можно, как подумаешь. Но задумываться особо не стоит. Лучше отвлечься. И Сава после еды принялся негромко напевать псалом, потом склонился, сложил руки, читая молитву. Шаман Даа опять пристроился рядом, слушал, пытался повторять, ободренный улыбкой сильного тайа. Добрыня тоже к ним присоединился – душа вдруг попросила. И он лишь искоса поглядывал на Малфриду: она отошла, но вроде не злилась, не мешала им. Добрыня невольно усмехнулся: что, чародейка, привыкаешь к молящимся? Хорошо. А может, уже заметила, что, когда молятся, все эти шепчущие и скрежещущие в темноте звуки замирают?

Она и впрямь замечала, как и то, что стоит лишь отойти – и пещера полнится звуками. Но, главное, опять возникает в голове этот постоянный негромкий призыв: иди, иди, я жду тебя. Он не умолкал и всегда сопровождал ее, будто шорох сухой опадающей листвы. Малфрида давно перестала обращать на него внимание, даже не огрызалась уже. Кощей сам должен понимать: раз она тут, то скоро явится. А ведь как не хотелось! Одна надежда, что Добрыня на такое дело бездумно не пойдет. Ведь у таких, как ее сын, многое получается! От этих мыслей хорошо стало на душе, новые силы пробудились. И чародейские, и просто людские: надеяться на повзрослевшего сына, решительного и смелого, так славно!

– Ты уже не ворчишь, что Сава созвал нас? – услышала она голос подошедшего Добрыни. Он почему-то посмеивался. – Надо же, я сейчас произнес «нас», понимая, что и шамана юного Сава к вере своей расположил. Есть у нашего красавчика этот дар – привлекать людей. Вот только ты с нашей верой не желаешь считаться.

– С ней даже Бессмертный считается, – заметила Малфрида. – Вот и не злюсь, потому что ваше христианство мешает Кощею следить за вами.

– Я уже понял, – кивнул Добрыня. – Ну а когда не молимся? Это Сава верит, что одной молитвы на все дела хватит. Я же считаю, что доброе дело надо делать самому, хотя и с упованием на Всевышнего.

– Ох, не хочу я об этом говорить! Нашел место, где проповедовать, – передернула плечами ведьма.

Но Добрыня все же удержал ее, спрашивал: если крест мешает Кощею их рассмотреть, то тут, в своей пещере, может ли он их слышать? Разобрал с их слов, куда и зачем идут? Ну, про… Сейчас Добрыня даже не решался произнесли это слово – «кладенец».

Она подумала немного и чуть коснулась рукой груди сына, скрытой под переливающейся кольчугой. И тут же отдернула руку. Посадник понял: на крест указывает.

– Вот этот оберег и ограждает все, что с вами связано, от Темного.

– А если и ты крест наденешь? Сава – он посвященный, может освятить крестик.

– Ну и сказал! – хохотнула Малфрида. – Может, посоветуешь лишиться моих чар ради вашего креста?

Добрыне стало грустно. Произнес, не поднимая головы:

– Понимаю, на какое опасное дело тебя подвигнул. И клянусь своей душой, что я, если бы мог, сам бы пошел дальше. Однако понимаю – без тебя мне тут бродить бесполезно. Увы, я как будто рожден, чтобы всегда вторым быть: и при Владимире, и при тебе. Но поверь, матушка, если мне помогают, я готов превзойти себя!

Малфрида невольно прижала руки к груди. Добрыня впервые назвал ее матушкой! И так хорошо от этого сделалось! Она даже засмеялась легко:

– Вот-вот, помни, что я матушка твоя. И слушай во всем… сыночек!

Он и послушал. А что спорить, если только она знала, куда идти? Малфрида же вдруг стала говорить, что Кощея в его царстве победить сложно, но вот если бы он вышел за Кромку… Однако не выйдет, потому что тут ему удобно и тут сокровища, какие его удерживают.

Они взобрались в проход, куда исчез кромешник, шли за своей проводницей чародейкой. И самое странное, что они уже свыклись и с этими странными звуками из мрака, и с мечущимися, но отступающими от света факелов тенями. Сава шел последним и часто отставал. Добрыню это злило. Им надо держаться вместе, а священник чего-то мешкает. Неужто не опасается, что эти маячившие в темноте призраки нападут? Добрыня недовольно ворчал.

Новая расселина в скале – и они вступили в следующую пещеру. Чем-то она казалась похожей на предыдущую, только кверху расширялась, свисая острыми наростами со сводов, откуда медленно капала вода. А еще, в отличие от иных подземных пространств, здесь было куда холоднее. Пар шел изо рта, хотелось передернуть плечами – так пробирал пронизывающий холод. На камнях серебрился иней, потом стали попадаться глыбы льда, выступающие из каменных стен. Свет факела отражался в них, и казалось, что и из-за ледяной поверхности кто-то смотрит на невесть как проникших сюда чужаков.

Сава опять задержался, стоял, осветив факелом ледяные изломы глыбы, и вдруг ахнул. За отражавшей свет ледяной поверхностью виднелись растопыренные человеческие пальцы, прижатые изнутри! Словно кто-то прижал к ледяной глыбе пятерню, да так и застыл.

А ведь и впрямь, присмотревшись, можно было разгдядеть тень человека. Огромный кусок льда, мутный, стылый, не давал увидеть точно, но казалось, что кто-то пытался выбраться, рвался, но так и застыл.

– Здесь еще один, – негромко произнес Даа, поднося факел к ледяному выступу неподалеку от первого.

И отшатнулся: на него словно падал кто-то из глыбы – открытый в немом крике темный рот, запрокинутая голова, занесенная как для удара рука. Силуэт казался нечетким из-за наслоений льда, но глаза были открыты. Темное одеяние распахнуто на груди, ран не видно, зато что-то светящееся блеснуло на мускулистой груди.

– Неужто варяг? – подивился Добрыня, рассмотрев на теле пленника льда оберег, поразительно похожий на молот Тора, какой носили выходцы с севера. – А ведь люди-олени сказывали, что Кощей доволен, когда к нему в плен заманивали сильных светловолосых мужчин с проплывавших кораблей. Неужели для развлечения? Силушку свою хочет испробовать на них Темный? Скучно ему, видать, тут, в подземелье, а эти воины севера – витязи не из последних. Но чтобы потом вот так?..

– Да, это пленники, – спокойно согласилась чародейка. – Вон гляди, сколько еще.

Она могла рассмотреть их и без света факелов. Подходила то к одной ледяной глыбе, то к другой. В основном тут были мужчины, но один раз и девушка попалась, совсем молодая. Да красивая такая, с длинными рыжими косами, с темными бровями вразлет. Разглядеть что-то четко было трудно из-за толстого льда. Чем же такая краса не угодила Бессмертному? И откуда она? Вон на одеянии вытканы какие-то узоры, но не определишь точно. Рассмотрела чародейка еще одного пленника: он застыл, пригнувшись, как будто хотел укрыться за круглым щитом с металлическим умбоном^[1355] в центре. И как он щит сюда затащил, как с ним до самой пещеры дошел?

Малфрида проводила рукой по ледяной поверхности – и та таяла: теперь в ведьме бродили теплые силы чародейства, от нее веяло жаром, и лед истекал влагой под ее ладонью. Пока рука не начинала замерзать – все же ледяное колдовство Кощея было слишком сильным.

– Чем-то они глянулись хозяину Кромки, если не сразу уничтожил, а оставил на потом.

– Так они живы? – изумился Сава.

– Пока в ледяном хранилище – нет!

Ведьма хотела еще что-то добавить, когда услышала в стороне громкий гневный крик Добрыни.

Он прошел дальше своих спутников, вглядывался в силуэты за толщей льда. И вдруг – она! Забава! И Добрыня вскрикнул от неожиданности и переполнившего его гнева.

Ледяная поверхность, скрывавшая девушку, была не столь толстой, как у других, – не успела наслоиться за время ее пребывания здесь, и лицо Забавы – удивленное, большеглазое, даже голубой цвет глаз можно было рассмотреть – довольно четко проступало из ледяного кристалла. Добрыня прильнул к холодной поверхности, звал по имени, дважды ударил кулаком, так что в плечо отдалось. И ничего, недвижно все. А удивленная, бледная Забава, замершая внутри, смотрит куда-то поверх его головы, не откликаясь, не слыша.

Добрыня бросился к матери:

– Расколдуй ее! Я умоляю тебя, расколдуй!

Подбежавший Сава тоже стал кликать Забаву, поднес факел к ледяной поверхности в надежде растопить ее. Но факел только зачадил, оттого что сверху на него капало со сводов пещеры, да и влажный лед вскоре его загасил. Лишь ледяная поверхность закоптилась, стало хуже видно красавицу за ледяной твердью.

– Я не уверена, что смогу снять эти чары, – поразмыслив, призналась Малфрида.

– Отчего же не сможешь? – сквозь сжатые зубы гневно спросил Добрыня. – Я видел, на что ты способна. А тут… Даже я чую, сколько тут чародейства везде и во всем. О, я умоляю тебя, родимая!

Просил, но при этом даже потряс Малфриду в нелепой надежде, что она так лучше проникнется его просьбой. Но она лишь отмахнулась:

– Ты за девкой этой сюда пришел или с Кощеем силой померяться? Учти, если я начну колдовать против его волшебства, он сам явится. А ты еще не вооружен, не готов.

Добрыня бурно дышал, глаза его наполнились слезами. Смотрел на Забаву во льду. Надо же… Смешная девчонка, о которой сперва особо и не задумывался, каким-то образом заполонила всю его душу. И разве он не надеялся втайне… О таком и не скажешь. Добрыня перевел взор куда-то во мрак, стараясь сдержать негаданно выступившие слезы. И даже вздрогнул, когда Малфрида сжала его плечо:

– Я попробую, Добрыня.

– Но как же? Сама ведь сказала…

– Он и так все знает о нас. Ну, может и не все. Однако и мы пришли сюда, не особо таясь.

Она поманила к себе Даа. Сава сперва хотел удержать парнишку, но потом отступил. Ему, как христианину, было отвратительно то, что сейчас собиралась сделать чародейка. Но он не стал навязывать свою волю: иное место, иные законы. И священник только отошел подальше, чтобы не смотреть.

Даа, кажется, не сразу понял, что с ним сделают, когда под нажимом руки Малфриды опускался на колени, спиной к ней. Стоял так, слышал, как она что-то бормочет у него за плечами, потом стащила с его головы олений остроухий колпак, волосы перебирала ласково. Все еще что-то говорила на непонятном ему языке, но потом полились и совсем иные звуки, похожие на скрежет сухого дерева, негромкий утробный рык, легкое посвистывание, словно ветер пробивается в узкую щель. И как такое человеческое горло может издавать? Даа стало страшно, он начал о чем-то догадываться, попытался встать… Но не успел. Резкий сильный взмах – и острое кремневое лезвие перерезало ему горло.

Добрыня чуть поморщился, когда увидел искаженное лицо Даа, который силился что-то сказать, но только захлебнулся собственной кровью. А Малфрида уже погрузила руки в страшную рану, пропускала темные потоки сквозь пальцы. Глаза ее горели огнем, лицо пошло трещинами, превращающимися в чешую, потемнело. И завывать стала по-звериному, когда брызнула жертвенной кровью на светлый лед, в котором неподвижно застыла Забава.

Добрыня знал, что, по словам волхвов, жертвоприношение увеличивает силу заклинания. Поэтому все время, пока шел обряд, оставался спокоен. Он ждал, чем все закончится, и просто смотрел на лед, на Забаву в надежде, что… И слышал, как голос ведьмы становился все больше напряженным, переходил на крик, визг, потом, затихая, в глухой стон превратился.

Малфрида почти упала на четвереньки, задыхалась. Но ничего не произошло. Забава оставалась в ледяном плену, тело Даа лежало в крови, где-то из глубин отдаленной темноты слышался треск и шорох, даже повизгивание, больше похожее на злорадное хихиканье. Ведьма подняла голову, посмотрела на сына. Выглядела она изможденной, бледной, под глазами появились тени. Даже желтое свечение погасло, и теперь очи чародейки походили на темные провалы.

– Говорила же, его колдовство сильнее моего.

Она судорожно сглотнула, попыталась привстать, но сил не хватило. И это разозлило Малфриду. Сказала, глядя куда-то в дальний конец пещеры:

– А ведь обещал же, что если приду, то силу получу такую, что все мои прежние умения детским лепетом покажутся. На самом же деле лишь посмеялся…

– Но ты так и не пришла к нему, – со сталью в голосе произнес Добрыня.

Что он имел в виду, Малфрида не поняла. Взглянула на сына почти гневно:

– Я сделала все, что могла, а ты еще и недоволен? Сокол мой ясный огорчен, что Забавушку ему не вернули? Так вот что скажу: начинай понемногу на себя рассчитывать, а не только за маменькин рукав цепляйся!

Она так разозлилась, что даже силы вспыхнули. А сделать ей еще столько надо было… Сперва мальчишку Даа оживить – он еще может пригодиться, – а потом она… Но сперва Даа.

Добрыня молчал, чувствуя, как горит от отчаяния душа. Он, воин и посадник, глава края и советник князя, прославленный воевода и правитель умелый, здесь ничего не мог. Ничего! Он слаб в этом мире. Ну уж если так… то он примет правила этого мира!

Малфрида раскладывала свои флаконы с живой и мертвой водой, готовясь вернуть к жизни шамана, когда ее отвлек громкий голос Савы:

– Посадник, побойся Бога! Что ты делаешь?

Добрыня уже рывком сорвал с себя бечевку, на которой висел освященный Савой крестик, и швырнул его в сторону.

– Силу, говоришь, Бессмертный тебе обещал? – почти рыкнул он. – Но силу он и мне обещал! Если приду… И вот он я! Слышишь, хозяин Кромки? Я пришел!

Он замер на миг. Ибо словно оглох от громкого хохота в своей голове, даже уши зажал от этого переходящего в лютый грохот смеха. И только когда довольный смех стал удаляться, смог поднять голову. Стоял, прислушиваясь, ощущая, как все его чувства обострились, будто весь этот темный мир протекал через него, наполняя чем-то новым, доселе неизведанным. Это была такая сила… и такая ярость… Но он сможет этим управлять!

Резко шагнул вперед и с размаху ударил сжатыми кулаками по ледяной глыбе, в которой томилась Забава.

Треск был оглушающий. Полетели куски льда. Малфрида и Сава отпрянули, схватившись за руки от неожиданности и страха. Сава прикрывал собой чародейку, увлекая подальше от проносящихся острых обломков. А Добрыня крошил и крошил глыбу, острые льдинки отлетали от его шлема, сыпались по плечам. И наконец ледяной кристалл начал раскалываться, развалился…

Забава выпала из него подрезанным цветком, но Добрыня успел подставить руки и поймал ее. Она была неподвижной, но широко открытые, словно подернутые ледяной корочкой глаза вдруг потекли растаявшей влагой… или слезой. Длинные ресницы опустились, задрожали, все еще блестя льдом, и она вздохнула, пока еще слабо, губы ее открылись, втягивая воздух, по горлу прокатился комочек.

– Дыши, Забавушка моя, дыши, любимая!

Он согревал ее своим теплом, обнимал, баюкал, как дитя. И постепенно она стала оттаивать, зашевелилась, стала соображать. И улыбнулась своему спасителю:

– Добрян мой милый!.. Что же ты так долго не приходил? Я так ждала тебя, так надеялась! Вся моя надежда была на тебя, мой витязь, мой боян!

Она еще словно была в навьем лесу, звала его бояном. А он обнимал ее, покрывал поцелуями, растирал ее озябшие плечи, руки.

– Сава, подай накидку. Она мокрая вся, холодная, надо ее согреть.

И к Забаве:

– Я пришел, как только смог, любушка моя! Как только сумел разыскать тебя…

Кутал ее в накидку, казался даже счастливым, только порой как-то странно потряхивал головой, как будто стараясь избавиться от страшного гула, от зова, который отвлекал от девушки.

А она вдруг напряглась, выгнулась, стала вырываться.

– Отпусти меня! Не прикасайся! Я в скверне вся!.. Он такое со мной делал… Он мертвый и так меня… Ох, лучше умереть после такого… Не прикасайся ко мне!

Но Добрыня удержал ее, говорил мягко:

– Тише, милая, тише. Я сильнее всех твоих страхов и бед. Я огражу тебя от всего своей любовью. Ну же, хорошая моя, самая лучшая. Слышишь, Забава, что бы ни было с тобой, для меня ты все равно как солнце ясное. Ибо лишь тебя выбрало сердце мое!..

От таких слов она постепенно затихла. Выбраться бы с ней на солнце, согреть, напомнить о ясном мире. Да и Саве не мешало бы очистить ее молитвой. Ничто так не утешает, как молитва…

Но почему-то мысль о стоявшем и смотревшем на них со стороны Саве вызвала у Добрыни раздражение. Ишь подсел, холодные руки ее согревает дыханием. И Забава узнала его, провела ладошкой по светлым спутанным волосам парня.

А еще Добрыне становилось трудно держать девушку. Его как будто что-то тянуло от нее, заставляло подняться, влекло куда-то, точно некий плотный поток давил на него и разворачивал к дальнему концу пещеры. Ибо теперь и он знал, куда надо идти. И Добрыня не только обнимал Забаву – он словно цеплялся за нее. Ведь пока он сжимает ее в объятиях, она удерживает его тут, как удерживает и радость, что любимая с ним.

– Мне больно! – в какой-то миг забилась в его руках Забава. – Ты задавишь меня… Отпусти…

– Сава, возьми ее у меня!.. – почти прорычал сквозь сжатые зубы Добрыня.

Парню пришлось приложить усилие, чтобы разомкнуть руки посадника.

– Что с тобой, Добрыня? На тебе лица нет… Ты сейчас…

Сава резко умолк, когда к нему повернулся сын ведьмы. Ибо карие глаза посадника сейчас стали красновато-розовыми, как мясо, и казалось, что у него вообще нет глаз. Только зрачок еще оставался темным, мелким, как от булавочного укола.

– Он приказывает мне! Я сейчас пойду…

– Сава, разыщи его крест! – крикнула Малфрида. – Может, это его скроет…

Она не договорила, склонилась над Даа, закрывая его рану и поливая голубоватой мерцающей мертвой водой. Шептала наговоры… но как-то прерывисто шептала, то и дело отвлекалась. Вон Сава, оставив эту девку, кинулся в темноту, пытается подсветить себе факелом. Вон Добрыня сделал как будто против воли шаг в темноту, еще шаг…

– Стой, сын! – крикнула ведьма и, оставив Даа, кинулась следом. Направила руки в сторону Добрыни, растопырила пальцы и снова сжала, словно пытаясь удержать его за какие-то невидимые нити. И получилось же! Добрыня замер, повернулся. Ей страшно было смотреть на его напряженное, потемневшее лицо и жуткие алые глаза, которые, казалось, кровоточили.

– Иди сюда, сын. Ко мне!

И он пошел. Но почему-то миновал ее, кинулся в сторону. И опять послышался грохот, полетели куски разбиваемого льда.

Теперь, награжденный новой невероятной силой, Добрыня освобождал остальных пленников, крушил застывшие глыбы, выворачивал их из стены, разрушая колдовство Кощея. А тот лютовал. Теперь и Малфрида слышала его гневные выкрики, рычание, доносившееся из мрака:

– Я дал тебе силу, а ты против моей воли пошел!..

Но Добрыне было плевать на его злость. Орудуя кулаком, как кувалдой, он раскрошил очередной кусок льда, и тот вывалился из стены, образовав за собой темный провал. В крошке льда пошевелился кто-то, но рассмотреть кто, было некогда. Ибо сын ведьмы уже разбивал ледяные оковы следующего пленника. Еще один выпал из образовавшейся трещины, тот, что со щитом, и стало слышно, как металлическая окантовка щита звякнула в ледяном крошеве. Добрыня спешил к следующему. Сколько их еще было… Да и мешало Добрыне что-то… Малфрида видела, как белесые вихри, налетевшие на него, стали окружать, оплетать, тянуть куда-то. Но он лишь отмахивался, шагал дальше. И снова трещал раскалывающийся лед.

Среди разбитых осколков льда стонал и пытался приподняться выпавший пленный. Оперся на круглый щит, но упал, сил выпрямиться после того, как столько пробыл во льду, у него не было. Добрыня же освобожденным не помогал, просто перешагивал через них, окруженный воющей белесой мутью, цеплявшейся за него, мешающей. Но в какой-то миг он поднял круглый щит варяга, закрылся им – и один из белесых демонов Кощея врезался в него… и разлетелся. Или это Добрыня задел его своим ударом? Малфрида видела, как сверкнула неуязвимая кольчуга, как отразился белесый отблеск в сверкающей пластине шлема и отлетел, отброшенный во тьму.

Сава звал посадника, пытался догнать его, при этом сжимая что-то в руках, показывая, но спотыкался о глыбы разбитого льда, поскальзывался.

Малфрида догадалась, что священник все же нашел крестик, однако подумала с гордостью: «Моему сыну и эта христианская цацка не нужна – вон сколько он сам смог вопреки воле Кощея! Он силен, и он сможет противостоять чарам Бессмертного!»

Ей надо было отвлечься и закончить начатое с Даа. В таком хаосе это трудно сделать, но не погибать же пареньку! И Малфрида растянула завязки мешка, стала вынимать розоватую склянку… И вдруг со всей силы сдавила ее, расколов, разбрызгав воду… уже когтистой чешуйчатой лапой.

Ведьма знала, что в ящера она может обратиться, если пребывает в ярости. Или если заснула, а ее темная сила берет над ней верх помимо воли. Или же… Да, Малфрида знала, какое заклятие нужно вымолвить, чтобы тело стало меняться и она превратилась в крылатое чудище. Но даже в последнем случае ей нужно было приложить усилие и сосредоточиться, чтобы перевоплотиться. Но теперь, в этот миг, она превращалась легко, без усилий… и помимо собственного желания. Вроде и сказать что-то хотела, но только свистящее шипение издала, а потом уловила знакомый шорох разворачивающихся за спиной широких крыльев. Вверх взмывала клыкастая оскаленная голова. И теперь смотрела с высоты на все – и на разбивавшего ледяные глыбы Добрыню, и на пленников, и на пятившегося Саву… А потом ее переполнила слепящая, невесть откуда возникшая ярость, захотелось убивать, уничтожать, губить. И, переступив мощными когтистыми лапами, она склонилась и схватила тело так и не оживленного ею шамана, начала жевать, слыша хруст его костей.

Рядом пытался подняться кто-то из пленников, но она наступила на него, раздавила, растерзала и двинулась дальше.

Крылья хлопали за спиной, с их напором ей было легко подняться под темными сводами. Она озиралась, искала кого-то. Кого? Сейчас ею владело только огромное желание убивать всех этих мелких, копошащихся внизу людишек. Они были в плену у повелителя Кромки, они не имеют права на новую жизнь без его разрешения!

Эта мысль казалась ей такой ясной и понятной, что она почти с наслаждением кинулась на отупело сидевшую красавицу с рыжими косами: хрясь – и в пасти ощущается сладкий вкус крови. Так-то! Нет для вас новой свободной жизни! Не велено!

Но кем не велено? Ящер замотал рогатой головой, силясь что-то понять. Разве этого хотелось? Но никого не интересовали собственные желания ведьмы, превращенной чужой волей в Ящера. Она оставалась порождением тьмы, даже была уверена, что для этого сюда и пришла. И главное сейчас… Так кого ей надо наказать?..

А вот его! Витязя в мерцающих доспехах! И Ящер, рыча и раскачиваясь из стороны в сторону, полетел туда, куда указывали. Сейчас она… Как же она выла, как грохотала, поднимаясь повыше, чтобы сверху напасть, растерзать, уничтожить!..

Мыслей не было, осталось только одно желание – убить, убить, повалить и разорвать! Она яростно кинулась в атаку… и отлетела от удара невероятной силы. Сила у врага была почти Кощеева, значит, надо увернуться и напасть снова. И Ящер, мощно поводя длинным хвостом, загребая кучи льда, павших тел и камня, подсек готового к поединку витязя, а когда тот упал, ринулся сверху. Вот сейчас!..

В какой-то миг чудище заметило пристальный взгляд опрокинутого на спину противника. Лицо прикрыто пластиной наносника, но глаза открыты и смотрят не отрываясь. Они казались то темными, то кровавыми. И Ящер понял одно: враг не уклоняется, не боится. Ну раз так, то прямо сейчас она выполнит наказ…

В глазах полыхнула вспышка, и на шлеме с сияющей пластиной оскаленный рогатый Ящер увидел свое отражение. И его отбросило! Сильно, далеко. Чудище врезалось всем своим многокрылым телом в высокий свод пещеры, сбило каменные выступы, начало падать, переворачиваясь, ударяясь, цепляясь. Рухнуло на большое крыло – и все тело от толстой чешуйчатой шеи до бьющего по земле хвоста пронзило болью. Но боль вновь оживила ярость, и Ящер стал выть, приподниматься, издавая пронзительные звуки. Где враг?

И все же какой-то частью своего человеческого существа Ящер сообразил, что случилось. Доспех! Шлем и неуязвимая кольчуга. Сам… сама же дала ему. Но зачем? Однако есть приказ, надо повиноваться и исправить то, что сделала ранее по глупости.

Несколько мгновений оглушенное чудище мотало головой. Искало взглядом горящих желтых глаз того, кого надо уничтожить. Их всех надо уничтожить! Так велено! И, ощутив некое шевеление сбоку, Ящер взревел, выгибая шею на звук подле себя.

Желтые глаза с узкими трещинами зрачков увидели рослого светловолосого парня, который уходил, поддерживая, почти волоча на себе освобожденную из ледяного кристалла пленницу. Ящер знал – этот светловолосый явился сюда извне, а девка – жертва и добыча хозяина Кромки. Смерть им! Чудище стало разворачиваться, сложило крылья и пошло на лапах, настигая их. Эти двое остановились, и светловолосый выпрямился, поднял руку, словно защищаясь. Или что-то показывая. И опять была вспышка. В руках парня светился маленький яркий крест. И это была такая сила!

Ящер замер, не в силах подойти к ним, его откинуло, и он с трудом выпрямился, опираясь на длинный тяжелый хвост. Иначе бы упал. Но крест все светился, и Ящер вдруг понял… Вспомнил – это же свои! Она пришла сюда с ними. А теперь убивает по воле Кощея, завладевшего ее душой, подчинившего ее!..

Мысли Ящера, желавшего только убивать, и мысли человека, ослепленного светящимся крестом, смешивались. А еще Ящер видел, как к нему бежит витязь в сверкающей кольчуге, что-то кричит. Слов не разобрать, но разум человека… женщины, матери подсказал – это самое ценное, что у нее осталось. Убить его… Нет, ни за что!

Рев, хлопанье крыльев – и сильное тело поднялось, рвануло прочь и с размаху врезалось в каменную стену пещеры. Боль! Еще раз удар о камни, еще! Себя убить легче, чем того, кто дороже всего… дороже этого подвластного существования в чешуйчатом теле. Еще удар. Какая же страшная боль… Но надо продолжать, пока хватит сил. Она разобьет себя о камни, и не будет повиновения, будет только своя воля. Это так мучительно!.. Но только в этом надежда!

Добрыня видел, как темный Ящер бьется о своды пещеры. Как стремится прочь, как исчезает за дальними столбами сталактитов и выступами скал. Он исчез во мраке, где посадник, даже со своей новой силой, уже не может разглядеть его. Снова где-то слышны удары, вой, болезненные стоны.

«Она убивает себя, чтобы не навредить нам!» – догадался ошеломленный происходящим Добрыня. Ему хотелось кинуться следом, но он сдержал себя. Не стоит искушать чудище, не стоит напоминать о себе. Его мать под чарами, и ей приказано убивать. Теперь он понимал это. Но отчего же ему так плохо? Казалось бы, это уже не его мать. Она не человек. И все-таки человеческого, материнского в ней, пожертвовавшей собой, сейчас было больше, чем когда-либо ранее.

Он не сразу заметил, как кто-то схватил его за лодыжку и, цепляясь, не отпускал. Опустил голову – варяг, пленник, мокрый и обессиленный, пытался что-то сказать, но больше плакал. Да разве возможно такое – рыдающий викинг? Но сейчас даже это не удивило посадника.

– Поднимайся, клен сечи^[1356]. Иди, у тебя есть твоя удача, если до сих пор жив.

Он не стал ему помогать, как и не помог еще кому-то, уже вставшему, цеплявшемуся за выступы каменной стены. Все, что мог сделать для них Добрыня, он уже сделал. А теперь его интересовало только то, что слышалось из темных переходов пещеры. Она еще жива, она еще истязает себя. Но чу! Стало тихо. Добрыня вдруг зарыдал, кусая кулаки, злясь и проклиная все на свете.

Только когда рядом оказался Сава, Добрыня стал что-то соображать. Спросил, где Забава. Девушка сидела, прислонившись к стене, пыталась ему улыбнуться. Он ласково погладил ее по щеке.

– Ты останешься, милая. А еще лучше пойдешь с ним. Сава… он… С ним ты не пропадешь, он славный. – И повернулся к парню: – Сам не ведаю, что говорю. Куда же вы пойдете?

– Пока никуда, – отозвался тот. – Надо о людях позаботиться. Вишь, какие они слабые, еще ничего не понимающие. Но раз ты освободил их, не бросать же теперь. Так что окажу им первую помощь, тогда и тронемся. Как-то да выберемся. С Божьей помощью я справлюсь.

Добрыня даже восхитился его уверенностью. По вере твоей да воздастся тебе!

Ему бы самому иметь такую веру! Хотя о чем он, если сам чувствует, что становится кем-то другим, что иная, открывшаяся в нем сущность увлекает его в сторону, делает неважным все, что происходит с этими людьми.

– Вы можете запросто потеряться в этих подземельях. Опасаюсь, что вы не выберетесь, сколько бы ты ни молился, святоша.

Слово «святоша» он почему-то произнес почти с насмешкой. Как будто кто-то другой смеялся в нем над потугами Савы.

Но Сава, как и прежде, был спокоен.

– Как думаешь, почему ранее я все время отставал? Просто делал копотью от факела отметины на стенах, когда поворачивали. Пока они будут путь нам указывать. Потом кошки помогут.

– Кошки? – удивился Добрыня.

– Да. Земляные кошки. Я слышал, что тебе Малфрида о них говорила: они разумные, речь понимают, да и ласковое слово кошкам приятно. К тому же в моем заплечном мешке еще осталось немного мяса. Приманю их и договоримся.

Добрыня посмотрел на Саву почти с восхищением. Надо же, а он думал, что этот вятич простак простаком.

Тот же, не сводя с посадника взора, вдруг сказал:

– Очи у тебя сейчас обычные, человеческие, карие. И не скажешь, что еще недавно тебя превращали в иное существо.

Добрыня хотел было объяснить, что ему открылось, когда он снял крестик, рассказать, как иная сила и знания проникли в него. Но не стал. Однако почему-то понимал: пока человеческие чувства в нем сильны, он человек. Если же перестанет думать о людском – человек останется в нем лишь наполовину. Но тогда в нем появится больше сил идти против Бессмертного… хотя он и станет более связан с ним. А связь эта была ему сейчас важна, на нее только и надеялся, разыскивая Кощея в этих полных чар подземельях.

– Я ухожу, – произнес Добрыня, поправляя шлем.

Поднял дубину, взглянув на нее почти с насмешкой. И с этим он идет против хозяина Кромки? Если не найдет меч… Однако он помнил, что говорила Малфрида о том, где хранится оружие, с каким и против Бессмертного можно выступить.

Думать о матери сейчас было крайне тяжело. И он отбросил все мысли о ней и о тех, кого оставил. Ушел в темноту. Еще мгновение мерцала его светящаяся кольчуга, потом настал мрак.

(обратно)

Глава 15

Боль была такая сильная, что она и в забытьи слышала свой стон. Хотя была, казалось бы, далеко, далеко…

«Я умерла, я убила себя о скалы. Но почему же мне так мучительно теперь?»

Она хотела уйти в спасительное беспамятство, но что-то ее тревожило, не давало расслабиться. Рядом кто-то был. Кто-то опасный, не оставляющий ее, что-то бормочущий.

«Убирайся! – мысленно кричала она. – Ибо лучше боль, чем этот жуткий страх от одного твоего присутствия».

Страх усиливался по мере того, как телу становилось легче. Боль проходила… прошла. А потом ее приподняли, что-то поднесли ко рту, и она услышала приказ:

– Давай! Глотни. Ты ведь хочешь жить?

Она не была в этом уверена… но послушно выпила легкую сладковатую воду. И узнала этот вкус. Живая волшебная водица. Придающая сил, возвращающая к жизни, несущая силы и молодость.

Откуда чародейская вода здесь, в подземелье? Разве только…

Малфрида открыла глаза. Села, легко и свободно, как будто еще недавно ее тело не было одной сплошной раной.

Рядом сидел кромешник. Они смотрели друг на друга в густом мраке и узнавали.

– Ты?

– Разве ты не узнала меня еще раньше?

Мокей. Он… и не он. Красивое точеное лицо с жутким рубцом, пересекающим глазницу. От таких ран можно и ока лишиться, но на Малфриду смотрели два темных провала глаз, две черные дыры, в которых, казалось, не было никакой души. Один мрак.

И все же эта темноглазая тварь подземелья попыталась ей улыбнуться. Значит, еще что-то чувствует, значит, что-то осталось в нем живое. Но ведьме это было неинтересно. Интереснее другое: как он привел ее в чувство после того, что она с собой сделала?

Ей не хотелось говорить с ним. Она пришла сюда, мечтая уничтожить его, даже потребовать для него кары у Кощея… если она все же встретится с Темным хозяином Кромки. И вот Мокей рядом с ней. Может, теперь ей стоит выполнить задуманное? Малфрида глухо зарычала, сжимая кулаки, почувствовала, как прорезаются когти. О, он сам виноват, что у нее сейчас столько сил! Лечил раны мертвой водой, вернул силы живой. Как же он глуп, что дал ей все это! И сейчас она…

Но все же ведьма медлила. Не могла забыть, как он ушел, узнав, что у него есть сын. Почему так поступил?

– Я привел тебя в чувство твоей же чародейской водой, – спокойно пояснил кромешник, показывая Малфриде ее заплечный мешок. – Ты ведь бросила все, когда пыталась оживить своего никчемного шамана.

«Сам ты никчемный!» – хотелось крикнуть ему в лицо. Но он продолжал говорить, и она слушала.

Да, Малфрида обронила мешок, когда превратилась в Ящера. Вернее, когда ее превратили в чудище помимо ее собственной воли. Мешок же остался лежать. А ведь в нем оставалась вода, какую она заготовила, еще когда они только собирались покинуть лес нави и переместиться сюда. И до последнего мига ее превращения Малфрида берегла воду как зеницу ока. Их путь был опасный, и мало ли что… Но, оказывается, она сама чуть не загубила ее, когда стала Ящером.

Так пояснил кромешник.

– Ты раздавила почти все, когда металась в облике бездумного чудища. Воды былосовсем мало, мне пришлось искать последние флаконы среди камней и осколков льда. Благо, что она все еще мерцала во мраке, когда все разошлись.

Разошлись? Значит, она, будучи драконом, не уничтожила их всех? Она почти не помнила, что тогда случилось. Зато помнила, как взлетала, напрягая силу всех своих крыльев, как неслась по темным пещерам, пока не набрала достаточно скорости, чтобы удариться о своды каменного подземелья. Раз, еще раз… Ту боль трудно забыть. И то свое отчаяние.

– Дивно мне, что ты смог воспользоваться чародейской водой, – произнесла ведьма, стремясь отвлечься от страшных воспоминаний. – Ты всегда был чурбан неотесанный, и волшебство тебе не давалось.

– Когда это было… – Кромешник поднял на нее темные дыры глаз. – Ты что, не смогла рассмотреть меня? Я стал совсем другим. И я многое могу, многое узнал и выучил.

Ну да, побывав тут, став таким…

– Зачем ты спас меня? – спросила Малфрида с вызовом.

Он как будто даже удивился.

– Но ведь и ты спасла меня некогда. Оживила после резни под Искоростенем. – И добавил зло: – Лучше бы ты тогда этого не делала!

Она вспомнила: кровавая бойня в древлянском лесу, пылающий град, реки крови, крики ярости и боли, повсюду трупы. Это была месть княгини Ольги за убийство мужа. И месть ее, древлянки Малфриды. О, как же она тогда хотела рассчитаться за прошлые обиды, за травлю и жестокость! Мечтала отомстить и Мокею, своему первому гонителю и насильнику. Но тогда, после победы над древлянами, чаша мести была переполнена, и Малфрида испытывала даже сожаление. Вот и решила: хоть одного спасу. Мокея. Он был весь окровавленный, но она не особо задумывалась, жив или уже отошел. Просто хотела дать ему еще один шанс остаться в миру. Вот и вернула его чародейской водой, а потом наложила заклятие, чтобы все забыл и исчез навсегда. Он и исчез^[1357].

– Когда оживляла, не знала, что с тобой такое случится, – сказала ведьма, с удивлением уловив в своем голосе нотку раскаяния.

Мокей смотрел на нее темными немигающими провалами на месте очей.

– Моя душа тогда уже отлетела. Оживлять надо сразу же, не тянуть. Разве тебя этому не учили? А так ты вернула лишь частицу моей души. Может, она бы и восстановилась, однако я был тогда уже не человек, и Кощей выхватил меня из мира живых. С тех пор я тут. В услужении у хозяина Кромки.

Он вскинул голову, будто пытаясь показать, что его служба – нечто значительное и важное. А на деле… Теперь он кромешник, полутень-получеловек. И все же легкая судорога, пробежавшая по его лицу, указывала, что Мокей еще может переживать. Не только мстить и наслаждаться полученной им темной мощью, но и страдать. Хотя при этом глаза его оставались пустыми, как холодные черные камни.

Малфрида протянула к нему руки, он хотел отшатнуться, но сдержался. И она коснулась его шрама.

– Эта рана… У тебя что, нет одного глаза?

– Тут, в царстве Кощеевом, есть. – Он провел рукой, указывая на темноту пещеры. – А в мире людей… Это волхв Маланич постарался, когда, будучи в облике филина, разорвал мне лицо.

– Ты помнишь Маланича? Разве ты можешь помнить прошлое?

– С тех пор как ты почувствовала меня и окликнула по имени, я многое вспомнил. Я только и делал, что вспоминал. И понял, почему так вышло, что ты могла от меня родить.

Глаза Малфриды сверкнули желтым светом ярости, зрачок сузился. Ох, пусть лучше не напоминает ей о том, как это было. Мокей первый валил ее и насиловал. Потом отдавал другим. А затем снова приходил и насиловал. И она понесла от него. Да за это она…

Ведьма могла бы разорвать бывшего древлянина в клочья – пусть тогда бродит бездушной тенью во мраке. Даже Кощей после такого не сможет вернуть ему хоть каплю души, чтобы он мог что-то чувствовать. И это желание в Малфриде было так велико!.. Ее распирало от нахлынувшей ярости, она даже стала увеличиваться, покрываться чешуей, рот расширился до пасти, показались огромные клыки.

Малфрида всегда становилась Ящером, когда ее обуревал гнев. Но сейчас она вдруг словно перестала видеть Мокея. Ей неожиданно захотелось лишь одного – догнать оживших пленников и убить всех, настичь Добрыню и покарать его за своеволие в пещере… Ведьма давилась этим желанием, боролась с ним, понимая, что в теле Ящера она под очень сильным влиянием Кощея. Когда человеческое в ней исчезает, остается лишь воля Бессмертного, повелевающая чудищу убивать тех, кого он прикажет. Не Мокея, который ему верно служит, а проникших в подземное царство чужаков.

Розовая вспышка на миг привела ее в чувство. И она опять увидела перед собой Мокея, слизнула с губ… с самых обычных губ капельку сладковатой живой воды.

Кромешник пояснил:

– Это была последняя склянка из тех, что подобрал. Она оживила в тебе человека. Но вот надолго ли? Вижу, что нет. – Он указал на ее руки, из которых снова прорезались когти, снова появилась темная чешуя.

– Я должна закончить начатое! – прорычала глухим утробным голосом Малфрида. – Он приказал мне!

– И ты этого хочешь?

Хочет ли она разорвать освобожденных пленников и христианина Саву? А также дочь волхва Домжара? Да плевать ей на них! Главное – Добрыню уничтожить… Сама она не хотела этого. Но понимала, что в царстве Кощея Бессмертного приказ хозяина имеет наибольшую силу.

– Ты намерена убить витязя, который выступил против Кощея? – будто издалека услышала она голос Мокея.

В ее груди клокотало. Рык Ящера сменялся голосом, когда она пыталась говорить:

– Мы все тут должны служить Бессмертному, Мокей. И я, и ты. И сейчас мы… закончим начатое!

– Но ведь он наш сын. Я и то его пощадил.

Он пощадил Добрыню как живую частицу себя. Но Добрыня был и ее частицей. И все же…

Она вспомнила, как несла сына, совсем младенца, чтобы отдать в жертву Кощею в древлянском лесу. Помнила, как потом его вернул ей Малк. Тогда Малфрида больше удивилась, чем обрадовалась. А потом они жили в сосновом лесу над Днепром, и Добрыня тянулся к ней, она брала его на руки, малыш что-то лепетал. Он подрос, бегал крепеньким подростком, бил уток в заводях, а вернувшись, отдавал матери свою добычу и улыбался гордо. Она же показывала ему леших и водяных, он смеялся. Много чего она могла вспомнить… но не хотела. Или хотела?

– Я не хочу его убивать, – выдохнула она, ощущая в груди давящую силу, которая сейчас усмиряла ее собственную волю. Сопротивляться этому было так трудно! – Но разве смею поступить иначе?..

Она вдруг рассмеялась чужим, не своим смехом. Мокей видел, как она борется с тем, что повелевало ею. То клыки вырастали, искажая лицо, превращая его в оскаленную маску чудовища, то опять проступали ее собственные черты, глаза темнели, блеснув обычной слезой. Она была ужасна; все время менялась, то вскидываясь, как для прыжка, то сгибаясь и цепляясь за камни, будто пыталась удержать себя, подавить в себе чужие чары, но ей не хватало сил побороть их совсем.

Мокей не выдержал:

– Малфрида, помни только о том, что сын – твоя кровинка. Он твой сын! Наш сын!

Она замерла на миг, мотнула головой.

– А я дочь Кощея Бессмертного!

В том, как она это произнесла, был даже вызов. Мокей опешил в первый миг. И вспомнил, как Бессмертный то и дело говорил об ожидаемой гостье: хитрое дитя, разумное дитя… Кромешник теперь почему-то даже не удивился, чего, похоже, ждала от него ведьма. Он вдруг крикнул в ее скалящееся лицо:

– Нашла чем гордиться!

Ее клыкастая морда на миг застыла. Даже проступило что-то человеческое, удивленное. Он что, не понимает, что означает ее признание? Она дочь его повелителя! И вдруг до Малфриды дошло, почему именно Мокея Кощей выбрал себе в услужение. Этот парень всегда был себе на уме, всегда шел только своей дорожкой, был дерзким и непокорным… А такие Кощею в его скучной вечной жизни как раз и интересны. Иметь рядом не подчиненную тень, а постоянно испытывать и укрощать своевольного молодца – это ему было по нраву, ибо развлекало его. Для того и варягов, смелых, упорных, отчаянных, приказывал заманивать сюда себе на потеху.

От удивления она вновь пришла в себя. Спросила с насмешкой:

– Ты хочешь, чтобы Добрыня выжил? О да! Ведь тогда ты по-прежнему будешь иметь связь с вольным миром и время от времени сможешь возвращаться из-за Кромки!

– Так сына зовут Добрыня? Хорошо.

Она ждала, что еще скажет Мокей. Видела, как он смотрит то в сторону темных проходов пещеры, то на нее, то себе под ноги. Что-то волнует кромешника. Что-то хочет сказать ей.

– Пойми, Малфрида, дети – это то, что остается после нас. Это знак, что мы когда-то жили, а не просто промелькнули в череде дней и событий. Это наше продолжение. Поэтому и ты для Кощея важна, поэтому и не велел тебя трогать, не велел губить, когда еще было можно. Что он к тебе чувствует, не ведаю, но повторюсь: ты ему дорога. А мне дорог мой сын. Которого, по сути, я не знаю.

Малфрида притихла. Хотела осмыслить сказанное, однако опять в ее голове стал нашептывать чужой голос, приказывал, мешал сосредоточиться. Она все еще была под чарами Кощея, хотя и пыталась сдерживать себя усилием воли. Человеческой воли! Это все, что она могла сейчас противопоставить той власти, какую имел над ней темный родитель. Но как долго она сможет оставаться человеком? И что тогда сделает? Подчинится приказу и будет убивать всякого, даже Добрыню? Но разве не ради сына она разбивала себя об острые камни?

По ее рукам опять прошла дрожь, стала проступать чешуя, так же как и по горлу, плечам. Малфрида понимала, что выглядит ужасно, вон даже кромешник отшатнулся. И тогда она взмолилась:

– Помоги мне!

Она стала быстро стаскивать с себя через голову меховую перегибу – застряла в прорези для головы острыми рогами Ящера, но все же согнала превращение. Ее черные волосы упали, растрепались. Похожа ли она сейчас еще на человека? Что осталось в ней от привлекательной женщины, какой она была, когда темная кровь не подчиняла ее? И она снова стала просить:

– Помоги мне, Мокей! Вспомни, как желал меня когда-то! Так возьми же меня всю, покрой собой, сделай обычной женщиной! Тогда Бессмертный не будет иметь надо мною власти! Я не подчинюсь, не совершу зла…

Она поползла к нему, чувствуя, как тяжелеют ноги, опять превращаясь в хвост, как ее протянутые к Мокею руки становятся лапами, а с клыков начинает капать пена. Мокей отступил, смотрел на нее – белое застывшее лицо с темными дырами глаз. И вдруг он склонился и поцеловал ее прямо в скалящуюся пасть. Стукнулся зубами о ее клыки, но она ощутила его ласковое касание… и ответила уже губами.

О, как же давно она не целовалась! Как давно не была с мужчиной! Страсть ведьмы вспыхнула мгновенно, наполняя тело сладким жаром, изгоняя холод колдовства. И не было уже чешуйчатой кожи, а было тепло рук, страстность трепещущего тела, чувственность податливых губ.

Руки кромешника оставались холодными, но от Малфриды они теплели, крепкое, стискивающее объятие его, бывшее сродни ледяному кольцу, становилось мягким, ласкающим. Малфрида почти плакала, раздирая его одежду, ощущая мышцы тела… такие холодные, но по-человечески сильные, мужские.

Кромешник был сражен исходящим от нее жаром страсти. И это его враг? Нет, это она, желанная женщина, которая когда-то разбудила в нем не только страсть и томление, но и ненависть. Да полно, как можно ее ненавидеть, когда она так льнет к нему, когда так бесстыдно, так жадно ласкает! И в глубине его холодного тела стало нарастать тепло, он задыхался, дрожал, но отнюдь не от холода.

Она сама сорвала с себя одежду, выгибалась в его руках, нагая, горячая, он чувствовал, как бешено бьется ее сердце… живое человеческое сердце… И самое странное, что и у него в груди отдавало ответными толчками. Сердце? Когда он брал отданных на потеху пленниц Кощея, у него были лишь напряжение внизу живота и упругость члена, но сейчас все в нем пульсировало. Он так ее хотел!.. Всегда, всегда, даже когда ненавидел.

Но сейчас не было никакой ненависти. Он мог только любить ее, боготворить, она его госпожа и хозяйка, которой он готов поклоняться. И он целовал ее, ласкал ее кожу, лизал соски, пока ее дыхание не стало превращаться в стоны, в урчание голодной самки. Она опрокинулась, потянула его на себя. Она так хотела его! И когда он вошел в нее, когда она ощутила в себе его стержень, то весь этот полный мрака и теней подземный мир словно исчез, сузился до величины ее лона. Она закричала, ее крики были бессвязными, вырывавшимися в унисон толчкам его тела, на которые она охотно отвечала. Забыто было все – кто он, кто она, что было раньше между ними. Был только этот миг, было только слияние, когда они сходились, переплетались, катались, переворачиваясь на ее смятой перегибе. И когда Малфрида оказалась на нем и вобрала его в себя так глубоко, что уже не понимала, где Мокей, а где она сама, ведьма вскрикнула гортанно и торжествующе. А потом упала на стонущего, рычащего сквозь зубы Мокея, ощущая его последние толчки и свою полную принадлежность ему.

Они молчали, утомленные, дышали бурно и страстно. Мокей все еще обнимал ее, все еще не верил, что это случилось с ним. Он с ней! Она сама этого захотела! И лишь когда Малфрида приподнялась, когда посмотрела на него большими темными глазами, он понял – это случилось. Самая удивительная и самая желанная женщина в его жизни… в его странном, почти неживом существовании стала полностью его.

Она смотрела на него, переводя дыхание. Коснулась лица, провела по нему пальцами. И вдруг сказала:

– Да ты и впрямь лишился одного глаза. Жаль. У тебя там, в древлянских лесах, такие красивые глаза были.

Мокей вздрогнул, провел рукой по лицу. Ничего толком не мог понять, кроме того, что вроде стал хуже видеть. Он не видел с одной стороны… Как же так? Ведь Кощей вернул ему очи, хотя это были совсем иные очи, особое колдовское зрение, нужное лишь для того, чтобы видеть во тьме да наблюдать за врагами хозяина Кромки. Но порой, когда Бессмертный потешался и называл Мокея Кривым, он опять лишал его колдовского зрения, дразнил за бельмо.

– Я снова стал кривым? – спросил он. – Я что… не кромешник теперь?

Он не мог даже понять, что чувствует. Он был озадачен, растерян.

Ведьма поняла это, отсела от него, стала одеваться, шуршала одеждой в темноте.

– Не сильно сокрушайся. Хотя не думаю, что ты так вдруг и обессилел. А вот я… Но ничего, пройдет где-то седмица, и моя сила начнет возвращаться. Не ранее.

Мокей нашарил в темноте ее руку, сжал, не отпускал.

– Малфрида, вот уж даже не знаю, хочу ли я снова стать кромешником. Я просто хочу… хочу уйти отсюда с тобой. Навсегда.

Она не отнимала руку. Он различал во мраке копну ее волос, белевшее во тьме плечо, на которое она еще не накинула одежду. Потом послышался долгий вздох.

– Рано нам еще уходить отсюда. Надо сыну помочь. Ты ведь понимаешь, куда он пошел?

Мокей растерялся. Он хотел, чтобы Добрыня жил, но даже помыслить боялся о том, на что намекала Малфрида. Ну не к Кощею же он направился! Это гибельно для любого! Хотя… У Добрыни уже были его неуязвимые доспехи, шлем-зерцало… наверняка и меч попытается добыть. Это непросто. Но одно было ясно: его сын явился сюда, чтобы побороть Кощея.

Малфрида, поправляя одежду, как бы между прочим спросила:

– Ты можешь сказать, ждет ли Бессмертный внука?

– А… что? – не сразу понял Мокей. – Нет, он ждет тебя… но думаю, что догадывается, кто может прийти с тобой.

– Тогда Бессмертному надо опасаться Добрыню! – с гордостью произнесла Малфрида. – Он многое может. Особенно теперь, когда Бессмертный по глупости сам же и наделил его силой!

– О, да ты ничего не понимаешь! – вскинулся Мокей. В темноте он ударился о выступ скалистой стены, но даже не заметил, хотя и поморщился от боли. – Кощея Добрыне убивать нельзя!

В ярости он вдруг открыл оба глаза – темные провалы. Нет, он все же оставался кромешником, слугой Бессмертного. Малфрида попятилась от темноглазого, голого, наступавшего на нее Мокея.

– Ты собрался бежать к господину, чтобы все сообщить ему?

– Да он и так уже все понял! Но только порадуется… только развлечется. Вот будет потеха для его скучающей натуры! Ибо он Бессмертный!

– Но ведь меч-кладенец валит и тех, кто живет вечно! – решительно и твердо заметила Малфрида.

– На что ты надеешься, глупая? Говорю же, Кощея не зря зовут Бессмертным. Ибо он и впрямь бессмертный. Думаешь, за все времена никто не пытался бороться с ним? Находились такие. Герои, духи, колдуны, боги – да кто угодно. Но он остался. Да, его можно сразить дивным оружием, однако он все равно не погибнет. Его дух просто выскользнет в последний миг и тут же вселится в самого убийцу, начнет новую вечность своего существования.

Мокей умолк, смотрел на Малфриду своими темными бездушными глазами-дырами. Но был все еще раздет, и она видела, как его грудь бурно вздымается. Значит, переживает… И теперь ей надо было понять, что решит кромешник: по-прежнему станет служить Кощею за ту силу, какой наделил его хозяин, или поможет Добрыне, потому что действительно волнуется о том, что случится, и переживает за будущее сына.

Малфрида сказала как можно спокойнее:

– Мне бы семь дней только продержаться, а там сила вновь ко мне вернется. И с ней, будучи снова колдуньей, я кое-что смогу. Однако лучше бы мне выйти на вольный воздух. Я черпаю силу от неба… пусть и затянутого тучами, еще получаю силу от деревьев, трав, вод. В приближенном к Кромке мире чары везде, и я их втяну в себя. Да и от самого Темного я получаю чародейство, хочет он того или нет.

– «Хитрое дитя» – так говорил он о тебе, – скривил губы в подобии улыбки кромешник. – И ты зачем-то нужна ему.

– Вот-вот. И если у меня ничего не выйдет, то я уйду к нему вместо Добрыни. Пойдет ли он на такой обмен? Особенно после того, как Добрыня согласился на его условия и снял крест.

Мокей все еще молчал, и она попросила умоляюще:

– Помоги мне выйти отсюда. Ты ведь можешь. Если Кощей называет меня своим дитя, то он не разгневается на тебя, если поможешь.

И добавила с лукавой улыбкой:

– Скорее озлится, что снова полюбил меня и сделал обыкновенной.

Мокей вздрогнул, не отвечал. О чем думал? О, она не умела читать мысли! Ей приходилось просто ждать, что он скажет.

Но он стоял не шевелясь и словно к чему-то прислушивался. И через миг Малфрида догадалась, что его насторожило. Она медленно оглянулась и обмерла. В темноте, неподалеку от них, угадывался сгорбленный силуэт с плешивой головой. Кромешник с изогнутой спиной и темными провалами глаз. А за ним, во мраке, таились бесчисленные тени и беззвучно копошащиеся твари. Они не издавали ни звука, просто замерли за кромешником в ожидании приказа.

Малфриде стало страшно. Вот он ее постоянный ужас – стать беспомощным человеком, лишенным защиты чар! Она ничего не могла! Ее пронзило ледяное чувство поражения.

И тут Мокей загородил ее своим телом. Голый, прямой, с широко расставленными ногами и мощным разворотом плеч, он спрятал ее за собой, а сам смотрел на сгорбленного.

– Стой на месте, Поломанный! Эта женщина моя!

– Была, – сухим, как треск сломанной ветки, голосом отозвался тот. – Теперь наша! Что хотим, то и сделаем.

– Кощей велел не трогать ее!

– Больше не велел. Она ослушалась хозяина!

Горбатый кромешник вдруг начал расти, становился все больше, поднял руку. Малфрида поняла, что если он опустит ее, то все замершее за ним войско теней и призраков бросится на них с Мокеем. Как долго Мокей сможет защищать ее? Она боялась даже думать об этом, ощущая в животе холодный ком страха.

И тут Мокей почти спокойно сказал:

– Хрольв, нам надо поговорить.

Вскинутая рука кромешника замерла. Раскачивающиеся тени застыли.

– Как ты меня назвал, Рубец?

– Я назвал тебя по имени. Как ты и просил всегда. Ты ведь не забыл, что при жизни носил имя Хрольв? И был ты воином из северных земель, а сюда явился испытать свою удаль и добыть некое сокровище. Однако не знал тогда, что похищать сокровище у Кощея смерти подобно.

Тут он умолк, ибо больше не знал ничего о прошлом кромешника, некогда носившего имя Хрольв. Но и сказанного оказалось достаточно. Поломанный медленно опустил руку, не двигался и лишь через время стал медленно говорить каким-то почти мечтательным голосом. Да, он прибыл сюда ради дерзкого подвига, и не один, а с прославленным героем Стурлаугом, побратимом самого Хрольва и другом. Стурлауг шел первым, он даже проскочил через каменные жернова, которые вращала подвластная Кощею ведьма Чорр, синяя от рисунков на ее теле и лице. А он, Хрольв, задержался на миг, желая подхватить золотые фигурки для игры в хнефатафл^[1358], уже и коснулся их… Но нельзя воровать принадлежавшие Кощею сокровища. Вот Бессмертный и схватил его, швырнул о камни, сломав спину. Но Хрольв был еще жив, и Кощей сделал его кромешником, назвал Поломанным, заставил служить себе. А вот побратим его Стурлауг успел скрыться…

Казалось, Хрольву доставляло невероятное удовольствие вспоминать и рассказывать все это. Медленная речь, красивые иносказания, витиеватые обороты с кеннингами и особым ритмом повествования. Малфриде хотелось завизжать от его неторопливой болтливости, но она молчала, так как заметила, что с каждым словом Поломанного, с каждой его фразой затаившиеся за ним порождения тьмы словно растворяются, исчезают во мраке. И еще она поняла, что он говорит на языке северян-скандинавов. Она хорошо его понимала, поэтому и спросила, когда тот на миг умолк:

– Хрольв, ты был скальдом^[1359] в прошлой жизни?

Мокей, почти успевший облачиться в свои потрепанные одежды во время долгого повествования Поломанного, резко вскинул руку, заставляя ее умолкнуть, и весь напрягся. Казалось, сейчас он бросится на Хрольва, чтобы вступить с ним в схватку, и еще неясно, кто победит, если тот снова приманит свое воинство тварей. Но Поломанный вдруг начал издавать некие квакающие звуки – так он смеялся.

– Да, да, вспомнил: я был скальдом! Великим скальдом, который сидел на пирах по правую руку от правителей. И мне подавали полную чашу браги, чтобы промочить горло. О, как бы я хотел однажды еще раз испробовать хмельной браги!..

– Тогда идем с нами, – пленительно улыбнулась ему Малфрида. – Идем наверх, где тебя помнят, где о тебе слагают саги. И где тебе снова нальют полную чашу.

Это было уже слишком. Мокей покосился на нее через плечо, понимая, что так лихо лгать кромешнику – это явный перебор. Одного он не учел: где-то в мире людей о Хрольве и впрямь существовала сага, и сейчас тот словно почувствовал ее отголосок.

– Мы сможем выйти? – спросил он почти буднично.

– А кто нам помешает? – отозвался Мокей. – Хозяину сейчас явно не до нас. Он ждет гостя, который для него важен.

Хрольв опять издал звуки, отдаленно напоминающие смех. И довольно произнес:

– Веди, Рубец. Ты недавно побывал в светлом мире и должен хорошо помнить дорогу.

Малфрида все еще не верила, что у них получилось. Она шла по подземельям среди столбов и нависающих со сводов выступов, она покидала это место с двумя кромешниками и при этом была просто женщиной. О, скорее бы они вышли! Сколько им идти? Будучи лишена чар, она уже не представляла, как они сюда проникли. Но затем впереди показалась огромная пещера с расселиной наверху, а внизу – перекрытое навалом из глины подземное озеро. Она узнавала места и начинала надеяться.

И тут какой-то чудовищный звук пронесся по подземелью. Он был такой силы, что они пригнулись, замерли, ожидая чего угодно. Но потом настала тишина.

– Что случилось с моим сыном? – прошептала Малфрида дрожащим голосом. Кажется, она готова была кинуться назад, но Мокей ее удержал.

– Опомнись! Ты сейчас человек. А у Добрыни уже имеются силы от хозяина Кромки. Он справится.

Ей так хотелось ему верить! А еще она понимала, что женщине нельзя вмешиваться в дела сильных мужей. Пусть один из них и нелюдь.

– Идем, – увлекал за собой Мокей.

Они ступили на глиняные навалы, бывшие некогда собственным неживым воинством Мокея, перешли по ним через подземное озеро. Глина была скользкой, Малфрида оступалась, могла бы и упасть, но сильная рука кромешника поддерживала ее и вела. Надо же, на кого ей пришлось положиться в этот миг! На былого врага… на недавнего сладкого полюбовника.

Потом они вступили в мастерские чакли. Бывшие мастерские, ибо сейчас тут было тихо и темно. Так темно, что Малфриде не верилось, что по пути сюда она видела горящие горны, возле которых трудилось немало неуклюжих, словно созданных из каменной породы, мастеров чакли. Они ушли? Прорыли в земле проходы поглубже, чтобы им уже никто не помешал? Так говорил ранее Даа. Бедный мальчишка Даа. Малфриде, как женщине, стало его жаль… Шаман хотел помочь им, готов был и собой пожертвовать, а она, увы, не смогла оживить его. Значит, не судьба.

Они почти миновали проход над опустевшими мастерскими, когда вдруг раздался глухой гул, скалы содрогнулись и начали рушиться.

– Скорее! – крикнул Мокей и кинулся вперед.

Рядом упал гигантский обломок, сбил край галереи, где они только что прошли, рухнул вниз, разнося все на своем пути и поднимая тучи пыли. Скальные обломки валились отовсюду, потом дрогнули стены, заходили ходуном, сдвинулись. От этого загрохотало наверху, своды треснули и обрушились вниз огромными валунами.

Малфрида упала от мощнейших толчков под ногами. Ее подхватили сильные холодные руки Мокея. Он сделал длинный прыжок, перенеся ее через навалы скальной породы. И как раз вовремя, ибо еще одна стена сдвинулась с места, словно хотела раздавить их, пошла трещинами, рухнула. Где-то среди обломков раздался и затих вой Хрольва Поломанного. «Не пить ему больше браги на пирах», – подумала Малфрида.

Больше о кромешнике она не вспоминала. Ибо поняла: Кощей чем-то чудовищно разгневан, раз выпустил такую силу. И почти по-бабьи заплакала, волнуясь о судьбе сына.

(обратно)

Глава 16

Добрыня двигался быстро – он точно знал, куда идти. Теперь он понимал, как его мать находила путь в этих подземных пещерах. А еще было приятное ощущение, что он больше не зависел от Малфриды, мог полагаться на самого себя. За свою непростую жизнь он очень хорошо научился действовать ватагой, но оказалось, что когда рассчитываешь только на себя и чувствуешь такую силу, то испытываешь настоящее упоение. Добрыня старался не задумываться о том, что все это дал ему темный хозяин Кромки, по сути, его дед. Он вообще не думал о Кощее как о родне. Но при этом хотел с ним наконец-то встретиться.

Еще Добрыня был доволен, что, взяв на себя самое трудное, он дал возможность остальным спастись. И если ему повезет, если он справится, то и они выживут, выберутся отсюда. А вот мать… Душа его наполнялась горечью, когда он думал о ней, а еще его охватывала злость. Если Кощей и сильную чародейку смог подчинить, заставив ее на своих кинуться, то что еще он может сотворить? Но, с другой стороны, Добрыня был озадачен: Темный, даже зная, с чем к нему идет и что намерен сделать снявший крест посадник, настолько уверен в себе, что сам указывает путь, сам подзывает… Ничего этот Бессмертный не страшится. Ну вот это ты зря, нелюдь! Он, Добрыня, не так-то прост, чтобы подчиниться и стать одним из покорных хозяину Кромки рабов.

Какие-то шуршащие существа порой возникали на его пути, однако не препятствовали, а отступали в такой густой мрак, что даже дивное зрение Добрыни не позволяло их рассмотреть. Ну и пропади они пропадом – ему не до них. Он даже не гадал, кто они – призраки, кромешники, живые мертвецы или темные твари бездушные. Они для него были навязчивым мороком, на который он не желал обращать внимания.

И вдруг Добрыня замер. Смотрел и едва не рычал от нахлынувших чувств. Нашел! Казалось, он видел глазами Малфриды то место, о котором она говорила, он узнавал его: огромный гладкий столб-сталактит поддерживал высокую, почти идеально выгнутую арку. Значит, где-то здесь должен храниться заветный меч-кладенец! Он вышел к нему! Но сперва все же придется встретиться со стражем заветного клинка. И уж наверняка страж этот непрост и опасен. Кого попало оберегать столь ценное волшебное оружие Бессмертный не поставит.

Мечущиеся до этого тени вмиг исчезли. Больше не шуршали их крылья, не мельтешили силуэты, не скалились безобразные рожицы. Добрыня видел проход к колонне и, выждав немного, шагнул вперед. У него в деснице была тяжелая дубина, на шуйце^[1360] привычно, как в былых сечах, был устроен подобранный возле ослабевшего викинга щит. Добрыня мало на него рассчитывал – если этот окованный железом деревянный щит варягу не помог, то и ему особо на такую защиту рассчитывать не стоит. Чуть мерцавшая на Добрыне неуязвимая кольчуга казалась совсем невесомой, не стесняла движений, а с пластины-зерцала на налобье шлема порой отсвечивал желтоватый блик, скользивший то под ногами, то на каменных стенах – смотря куда глядел сам витязь. Что отражает сейчас зерцало, отчего получается подобный отсвет? Добрыня особо не задумывался. Он был уже у колонны. Кладенец спрятан где-то здесь. Витязь внимательно осмотрелся, но не заметил поблизости ни каменного алтаря, на котором мог лежать заветный клинок, ни ниш в стенах, где можно было схоронить оружие. Широкое открытое пространство у столба-сталактита, гладкая арка наверху – и все. Ну и что теперь делать? Где искать?

Добрыня чувствовал в себе огромные силы и, поразмыслив, решил для начала разбить этот столб-подпору. Ему даже казалось, что он уже различает запрятанный в камне клинок. Может, именно он невидимо мерцает изнутри сталактита, а зерцало шлема отражает его сияние?

Размахнувшись, Добрыня ударил по каменному устою мощной дубиной. Та вмиг разлетелась. Ну и что можно было от нее ожидать? Добрыня закинул щит за спину, сжал кулак, размахнулся…

Словно из ниоткуда вылетел белый страж и со свистящим звуком пронесся через Добрыню. Именно через него. Посадника даже замутило, ощущение было такое, как будто внутренности сдавили и отпустили. Мгновение – и белый уже карабкался на стену, там перескочил с уступа на уступ и развернулся, готовясь для нового прыжка.

Ну и какая тут помощь от кольчуги, если этот блазень может проникнуть сквозь тело богатыря? И все же, если бы не она, Добрыня уже лежал бы пронзенный кромешным существом насквозь. Понимая это, он успел подставить щит, когда кромешник снова кинулся на него, размахивая чем-то длинным и гибким. Ноги оплело, пришлось напрячься, чтобы устоять и не упасть. А вот обычный щит вдруг выполнил свою задачу: металлический умбон в его центре ударил в Белого и отбросил. Ну, нелюдь, давай же, нападай еще! Добрыня чуть склонил голову, подставляя зерцало шлема. Отразись в нем, тварь кромешная, – и твой удар придется по тебе же!

Но ринувшийся снова в атаку Белый, похоже, знал, чем ему может грозить зерцало шлема. Вроде и несся почти прямо, но успел отскочить, стараясь при этом захлестнуть невидимым кнутом сбоку. Добрыня чувствовал, как что-то прошуршало по кольчуге, и резко развернулся, пытаясь уловить отражение кромешника в шлемной пластине. Но тот был стремителен и увертлив. Только что был тут, а уже где-то сзади. Но и в Добрыне были сейчас невероятные силы. Заметил, где мелькнула белая голова кромешника, бросился следом. Не вечно же этой твари нападать.

Добрыня легко взобрался по стене вслед за белой тенью, постарался ухватить. Белый вдруг издал тонкий, пронзительный визг, от какого у Добрыни стрельнуло в голове, заложило уши. Повиснув на стене, он приник к ней, замер и потряс головой, чтобы вернуть себе исчезнувший звук. Разобрал, как где-то зашуршало, словно камешки посыпались. Прыгнул в том направлении и легко, как кошка, опустился на ноги. Сам не ожидал от себя такого умения, но ведь получилось же! Плохо только, что кромешник этот пропал, как и не было его.

Добрыня переводил дыхание, озираясь по сторонам, прислушиваясь. Белого нигде не было. Ишь блазень, его охранять тут поставили, а он как почуял богатырскую силу, так и в прятки играть! Глаза Добрыни от напряжения порозовели, зрачок сузился в точку, высматривая. И витязь догадался, что белый страж не затаился во мраке, какой он сейчас легко просматривал, а укрылся где-то в расселине на стенах пещеры. Вон их тут сколько. И что теперь делать? Искать его? Обшарить всю пещеру? Или все же его цель – это меч, а не страж, который, испугавшись, предпочел отступить и затаиться?

Тишина в подземелье теперь была такая, что Добрыня слышал ровные сильные удары собственного сердца. И все, никаких больше звуков. Ишь как затаился, белая тварь! Ну и пусть проваливает… куда тут еще можно провалиться. А он, Добрыня, займется столбом.

Сильный кулак так грохнул по сталактиту, что тот содрогнулся, стал разлетаться каменными осколками в разные стороны. Добрыня ощутил, как удар отдался в плече, однако должен был признать, что это еще не вся таящаяся в нем сила. Если он начнет лупить с полной отдачей, то этот столб скоро рассыплется, упадет. Столько мощи в себе посадник никогда еще не ощущал. С такой-то силушкой…

Уже занесенный кулак Добрыни вдруг замер. Сила – это хорошо, однако и подумать не мешало бы. Неужели Кощей поставил охранять заветное оружие столь легко побеждаемого стража, который сбежал, получив первый же отпор?

Добрыня осмотрел столб еще раз. Ранее, двигаясь по подземелью, он миновал немало подобных. Ну разве что арка наверху была явно выточена мастерами, а не сложилась от наслоений горной породы. Конечно, сейчас посадник может свалить эту опору… но стоит ли? Он прижал лицо к камню, прислушался и стал вспоминать. И как погружался под воду, добывая неуязвимую кольчугу, и как позже спускался в земляную нору под сейд-камнем – всякий раз у него было ощущение, что дивные доспехи наблюдают за ним при его приближении, словно у них была душа и они смотрели, ждали…

Сейчас же камень столба казался обычным, холодным, мертвым. А вот то, что за ним кто-то наблюдает, Добрыня чувствовал ясно. И не из столба, к которому приник, а со спины. Ну, ясное дело, это страж таится, ждет момента, чтобы напасть. Или не страж?

Добрыня отбросил щит, замер, приглядываясь. Кромешник в этом мраке может таиться долго. Не решается показаться, сообразив, что гость тоже наделен силой? Или испугался волшебных доспехов? Или Кощей не велел ему трогать того, кого ждет? Но тогда зачем кромешник вообще нападал? Ведь изначально его у столба не было.

Добрыня постарался определить, откуда направлен взгляд. И в какой-то миг опять заметил блик от зерцала на шлеме. Отражает некий свет, все же решил посадник. Значит… Он осторожно прошел под аркой. Уже не искал взглядом кромешника, а следил за бликом. Шаг, другой. Желтоватый блеклый отсвет от шлема стал как будто ярче. А потом опять раздался тонкий пронзительный звук, и кромешник прыгнул сверху, быстрый, как молния.

Добрыня еще успел заметить темные дыры вместо глаз на белой маске и оскаленную клыкастую пасть. Миг – и он схватил огромного кромешника за горло, сжал. Тот размахивал руками, царапал неуязвимую кольчугу, опять чем-то оплел ноги, толкнул ногой в грудь, стараясь повалить богатыря. Но Добрыня устоял и рванул что было сил упершуюся в грудь ногу.

Сил было много. Он попросту разорвал кромешника пополам. Но и разделенный, разорванный, тот продолжал бороться, вырываться. А потом вдруг стал отползать. Вернее, отползала только половина его, ноги свалились беззвучно, а верхняя часть тела, упираясь на руки, попыталась взобраться на стену, чтобы убежать. Однако Добрыня прыгнул за ним и схватил то, что успел заметить: из разорванного, брызгающего темной кровью тела кромешника виднелась крестовина сверкающей рукояти меча.

Кладенец был спрятан в самом теле стража! Добрыня вынул его легко – и засиял блестящий клинок. И что это был за клинок! Добрыня такого вовек не видел. Светлое сверкающее лезвие с бороздкой для стока крови, остро заточенный конец клинка. Разить бы таким и разить!

Что Добрыня и сделал, когда располовиненный Белый вцепился в меч, пытаясь вырвать его. Лишь легкий шелест прозвучал, словно сквозняк пронесся, и только что подвижная и еще пытавшаяся сражаться половина кромешника была разрублена вмиг, рука, плечо и голова покатились под ноги витязю, торс и вторая рука еще содрогались, пока совсем не застыли.

– Ну вот и все, – выдохнул Добрыня, уже не глядя на него, а рассматривая чудо, какое держал в руке. Даже пещера осветилась, так сиял клинок. – Ты прекрасен, – сказал он мечу, как живому существу. – Ты лучшее оружие, какое только могли создать подземные мастера.

Ибо в том, что люди способны выковать такое совершенство, Добрыня очень сомневался. Видел он на своем веку немало прекрасных мечей – и франкские лезвия-каролинги из земель Рейна, стоившие целое состояние, и те дивные, чуть согнутые мечи восточной ковки, какие удалось раздобыть в стране булгар, видел и византийские клинки с закругленным острием, которыми легко рубить, но колоть… Да какая разница! Сейчас Добрыня держал в руках оружие, способное уничтожить любую нежить, какой бы силой она ни обладала!

Он еще любовался найденным клинком, когда понял, что тот, кто искал его всю жизнь, просто хохочет. Посадник слышал его смех. Дескать, добился? Ну давай, попробуй теперь пройти ко мне. Жду давно. Ты оказался даже сообразительнее, чем я ожидал. Добро. Я доволен.

Добрыня не был озадачен тем, как отнесся хозяин Кромки к тому, что шедший к нему витязь теперь имеет все, чтобы погубить его. Витязь лишь хмыкнул: Бессмертному и положено быть уверенным в себе. Главное, что в себе был уверен Добрыня. И страха никакого не испытывал. Скоро все решится. И хорошо. А то устал он от такого множества непонятного и раздражающего. Ибо был он все же человеком, его эта муть подземная утомляла и злила. Ах, воздуха бы вольного вдохнуть полной грудью! Ах, упасть бы лицом в зеленые травы-муравы или на худой конец хотя бы в снег колючий, но настоящий, бодрящий! Недаром его мать не любила эти подземные пещеры. Он ее понимал. Но о матери сейчас думать недопустимо. Это вызывало ноющую боль в груди, тревогу, слабость. А быть слабым Добрыня не мог себе позволить. И он решительно миновал арку у столба, двинулся дальше в кромешную темень…

Следующая пещера была настолько огромна, что сколько посадник ни силился, он не мог определить ее размеры. «Так не бывает!» – пытался успокоить он себя. Но так было! Добрыня шагнул в этот бесконечный подземный мрак, прислушался на миг, а потом уже увереннее двинулся туда, откуда все четче доносилось тяжелое глухое дыхание. Бессмертный, что ли, так дышит? В старых сказах говорилось, что владыка подземного мира Кощей давно умер. Но мало ли что болтают. Если умер бы как обычный человек, не дышал бы. И не породил бы дочь, не имел бы от нее внука.

Потом Добрыня понял, куда попал. И замер пораженный. Ибо то, что он стал различать во тьме… Он и не ожидал, что в одном месте может находиться столько сокровищ! А ведь он бывал и в подземных ходах, где хранилась казна стольного Киева, и неоднократно спускался в кладовые торгового Новгорода, полные богатств и злата. Но все виденное ранее казалось теперь чем-то убогим перед сокровищами Кощея.

Некоторое время назад ему довелось узнать о поделках мастеров чакли, однако видел он их только издали, потому и не проникся полностью, а лишь подивился и двинулся дальше. Сейчас же он буквально ступал по ним, слышал, как они мелодично позвякивают под его ногой. Вот посыпались от его шага гладко вылитые бруски из желтого металла, вот он зацепил ногой цепь с округлыми медальонами, каждый из которых был украшен редким самоцветом. Чего тут только не было: наручи-браслеты с чеканными узорами, застежки со скалящимися мордами золотых чудищ, подвески с мерцающими каменьями, гривны витые, мастерски украшенные звериными и птичьим головами, а то и змеиными, но каждая… ну хоть бери в руки и разглядывай. А вон еще венцы наголовные, какие только захочешь: одни с острыми зубьями гладкого отполированного золота, другие цветами дивными украшены, третьи все ажурные, как изморозь из белого злата. А еще немало монет-кругляшей, какие посыпались под его ногами, раскатились, звеня. Добрыня поднял один такой кругляш. Видел он безанты ромейские^[1361], полновесные, с ликами императоров. Во всем мире они ценятся несоизмеримо, и все же тот, какой посадник сейчас держал в руках, был вычеканен из такого дивного злата, что даже представить сложно, что на него можно приобрести. Корабль с командой, не менее, а может, и с грузом тюков ценного соболя.

– Нравится? – услышал посадник голос откуда-то со стороны.

Владыка подземелья сидел на возвышении, на груде золота, вернее, на установленном сверху троне, почти как у императоров ромейских, но более тяжелом, мощном, как камень. А вот сам он показался Добрыне всего лишь тенью. Большой тенью, величавой, хотя лик вроде как обычный, человеческий: четко обозначенные скулы, темные очи под круто изогнутыми бровями, густые волосы ниспадают на плечи, удерживаемые сверкающим каменьями драгоценным обручем. Тело скрывала чуть колышущаяся накидка, но Добрыня вглядывался в лицо. И замер, едва смея дышать. В горле вдруг образовалась пустота, которая давила, не давая произнести ни звука. Он узнал себя. Свое лицо, свои глаза, скулы, чисто выбритый подбородок с небольшой ямкой. Разве что тот, кто восседал на троне, был моложе, чем Добрыня сейчас, словно это он сам, но в пору расцвета юности, без малейшей седины в волосах, без морщинок в углах глаз.

– Что, похожи мы? – спросил Кощей. И в темных глазах его полыхнуло алым отсветом.

– Похожи. А еще я на родителя своего похож. Знаешь, кто он?

– Да какая мне разница? Твоя мать с кем только ни путалась. Для меня главное, что в тебе моя кровь течет.

– Слишком мало ее, чтобы мы были схожи. А превратиться ты во всякого можешь. Ты ведь чародей великий.

Добрыня белозубо улыбнулся Бессмертному, сам не зная, что его так развеселило. Может, то, что Кощей держал у себя в слугах его родителя, даже не догадываясь, кто он.

Бессмертный тоже попытался улыбнуться. Но как-то странно, как будто не мог повторить улыбку стоявшего перед ним витязя: оскалил верхние зубы, нижние же засосало под губу, глаза вытаращились, то темнея, то снова полыхая огнем. Но сейчас Добрыне уже не было страшно. Ну и гримасничает! Такие рожи Добрыня бы ни за что строить не стал. И он даже захохотал над попытками Бессмертного походить на него.

Кощей догадался, что смешон. Лицо его потемнело, вернее, он накрыл себя темной полой накидки, только глаза по-прежнему светились алым сквозь черноту. Такой взгляд выдержать трудно. И смех стал затихать на устахДобрыни. Он чувствовал, как Бессмертный обшаривает взглядом его лицо, и в этом была какая-то безжизненность, от которой брала оторопь. Добрыня неспешно склонил голову: со стороны похоже было, что поклонился, а на деле просто надеялся, что Бессмертный отразится в зерцале и ощутит, каково это, когда на тебя такая нелюдь глазеет.

Но Кощей заговорил о другом:

– То, что ты не боишься меня, а даже смеешься, хорошо. Таким ты мне и представлялся. Вижу, что не ошибся. Значит, вместе мы многого добьемся.

– Это ты о чем? – опешил Добрыня.

Кощей широко развел руками, полы его просторных рукавов разлетелись, как черные крылья.

– Да обо всем этом! Разве не любо?

Добрыня не понял. Бессмертный, что ли, предлагает ему в золоте ковыряться? Поэтому промолчал. Ждал, что еще скажет Кощей.

– Твой приход сюда был предопределен изначально, – глухо произнес тот из-под накидки. – Твоя мать обещала мне свое дитя, и вот обещанное исполнилось. Не мальцом ты попал ко мне, но мужем. Я вижу, как ты силен, как дерзок и решителен. И если договоримся, власть великую получим.

– Что ты ведаешь о власти, хозяин Кромки? – шагнул к нему Добрыня, и золото зазвенело, покатилось от его движения. – Ты тут таишься, Кромка отделяет тебя от мира, держит здесь. И ты ничего не знаешь. А если и знал, то забыл.

– Что же я забыл? – прошелестел голос Кощея, и он то ли фыркнул под своей чернотой, то ли засмеялся.

– Хотя бы то, что настоящий правитель не уничтожает и не подавляет подданных, а заботится о них, оберегает и защищает. В людях, в их поддержке и есть сила любого правителя. Ты же думаешь только о себе и о своем обогащении. Поэтому все, что тебе остается, – Добрыня широко развел руками, словно копируя жест Кощея, – это над златом своим чахнуть.

– Почему же чахнуть? – не понял Кощей. – Богатство дает силу, дарит радость, уверенность, упоение.

Ну что такому объяснять? Вряд ли это чудо подземное что-то уразумеет. И Добрыня спросил, что же теперь будет, когда он наконец оказался тут, как того и желал Бессмертный.

– Хочу, чтобы ты служил мне. Как и положено младшему родичу служить старшему. Ибо так и велось исстари. А не то, что ты удумал. – Кощей согнулся, поник головой ниже широких плеч, затем откинулся, как будто его передернуло. – Ты на младшего равнялся, с мальчишкой непутевым связался, который чужой вере подчинился.

– Ты о Владимире? – удивился Добрыня.

Кощей качал головой, сквозь черноту вдруг проступило его худое, покрытое струпьями лицо, провал рта был брезгливо искривлен.

– По Малфриде этот негодник родня мне. Но он меня предал! Он порушил старый покон славянских земель, отказался от нашей исконной веры, ослабил все, что меня веками питало! Но теперь ты наконец здесь и поможешь мне от него избавиться!

– Эко загнул! – возмутился Добрыня. – Не пойду я против сестрича своего Владимира, так и знай!

Настала тишина. Кощей огромной зыбкой массой восседал на троне, и казалось, что он чуть колеблется, но беззвучно, словно некий черный туман. И все же Добрыне почудилось, что он поднял руку… Витязь на всякий случай крепче сжал рукоять кладенца. Однако рука Кощея медленно опустилась, легла на поручень трона, и Добрыня увидел когтистую, лишенную кожи кисть. Как у скелета, давно забытого там, где когда-то рухнуло тело.

– Ладно. Если так дорог он тебе, то не станем его губить. Однако ты поднимешься над ним. Сейчас ты, Добрыня, всего лишь его слуга. С моей же силой станешь его господином.

Добрыня убрал руку с рукояти. Вздохнул.

– Зачем мне быть его господином? Мой сестрич и так хорош. Я горжусь, что сделал его таким. А потому все, что ты предлагаешь, для меня не в цене.

– Ох уж эта родная кровь! – заколыхался в сухом, глубоком смехе Бессмертный. – Я понимаю, какая это сила, и потому не тронул тебя, хотя ты и пришел со злом. Но твое зло для меня ничто. Хотя ты и разгневал меня, когда, едва получив силу, начал освобождать моих пленников. Зачем они тебе? Они мои. Поэтому я и хотел помять тебя немного. Малфриде приказал это сделать.

Упоминание о чародейке, о том, как она превратилась в Ящера и бросилась на них, заставило Добрыню скрипнуть зубами.

– По доброте душевной, наверное, против меня ее направил? А мне дал силу, чтобы я с непокорной ведьмой для тебя расправился?

– Но если тут ты, зачем мне она?

Добрыня хотел ответить, но язык лежал во рту, будто тяжелый камень. И это равнодушное, злобное существо еще недавно что-то лепетало о родной крови! Да нет в нем ничего вообще, чтобы с ним считаться. Тварь он темная, а еще намекает, чтобы Добрыня ему служил.

Кощей вдруг встрепенулся, словно догадавшись, о чем думает гость.

– Ты ведь не глуп и сможешь понять. Да, когда-то я радовался, что у меня в живом мире есть продолжение. Особенно ценил это, когда понял, что мне самому к смертным являться все труднее… почти невозможно! А тут – свой человек в миру. И я надеялся, что верну свою власть через Малфриду. Ведь пригожая женщина, да еще наделенная чарами, любого правителя подчинить сможет. А оказалось, что она всего лишь баба: влюбляется, теряет разум и силу… Думает о своих прихотях, а не о том, что мне надо от нее. Ты же муж сильный, ты другое дело. Мне почти невозможно было следить за тобой, но все же у вестей легкие крылья. Они и до меня доходили, являлись с тенями еще не забывших прошлое душ даже за Кромку. И я узнавал, что Добрыня, сын ведьмы, поднялся с самых низов, многого достиг, многих подчинил. Меня восхищало, насколько ты умен и решителен. Именно ты великая сила Руси! И только ты должен подняться над всеми, должен возродить великое прошлое этой земли!

– Ты, Темный, не учел, что в одиночку я бы ничего не смог. Говорю же, мы с Владимиром вместе Русь меняли. А дальше он сам. И он такую державу в итоге создал, что многие государства с нами мирные договора заключают, торговать хотят, даже породниться с правителем Руси согласны, не считая это зазорным. Так что прославлено на белом свете имя Владимира Киевского. А вот ты, сдается мне, завидуешь его славе и желаешь меня против него настроить.

Кощей неожиданно спросил:

– А сам-то ты чего желаешь?

«Подойти и снести твою голову с плеч!» – вспышкой пронеслось в голове Добрыни. Но понимал, что сейчас это невозможно. Он уже дважды пытался приблизиться к темному силуэту, но кучи золота под ногами звенели, сыпались, любое его движение было заметно. Да и не доберется он так легко до Кощея, просто увязнет в золоте.

– Чего я хочу? Хочу, чтобы морок ненависти с земли новгородской был снят!

Это то, ради чего он все бросил и забрался сюда, в немыслимые для обычных людей дали, за саму Кромку. И теперь ждал ответа. Надо было как-то разозлить Кощея. Вот сейчас тот напомнит, что его морок был направлен против чужой веры, а Добрыне, оставшемуся без креста, даже невозможно ссылаться на то, что он христианин.

Но голос Кощея прозвучал как-то скучающе:

– И это все? Добро. Был морок – и нет его.

Посадник даже растерялся. Так просто? Нет, Бессмертный не был простым. Он что-то хочет за свою уступку.

– И что попросишь за это? Только не забудь про то, что я раньше сказывал: Владимира не трону.

– Да понял я, не тронешь. До поры до времени. Но твоя власть отныне будет так могуча, что он сам на тебя пойдет. И тогда я погляжу, что ты выберешь: склонить голову под топор слуги чужой веры или отодвинуть его и занять его место.

Он что-то задумал. Добрыня ждал. И когда Бессмертный заговорил, в голосе его была даже некая задушевность.

– Ты добр к своему родичу Владимиру. Человеческая привязанность – это достойно. Но зачем тебе Владимир? Всегда ли он был благодарен тебе? Вон услал из стольного Киева в далекий Новгород.

– Он мне отдал самый неспокойный удел, – задумчиво произнес Добрыня. – Кроме меня, там бы никто не справился.

– Значит, самое сложное князь на своего дядьку навесил. А славить кого будут за дела?

Добрыня молчал, пока не собрался с духом.

– Славить всегда будут Владимира. Но я люблю его. Мне его слава в радость.

– Поэтому и подчиняешься? – угадывалась во мраке улыбка Бессмертного. – А ты сперва подумай, кем был бы Владимир без тебя?

В темноте вспыхнули золотистые блики, когда Кощей стал пересыпать золото из ладони в ладонь. И при этом говорил, а Добрыня слушал. Он был поражен, как много знает о нем хозяин Кромки. И о том, как он, еще простой конник в дружине, упросил прибывших в Киев новгородцев выбрать себе удельным князем незаконнорожденного сына Святослава. И как вызвался его сопровождать, поддерживал во власти, направлял. Владимир был юным, шустрым, часто безрассудным, многое в нем не нравилось новгородцам, а вот Добрыня скоро получил почет и уважение всего города, а там и всего края словенского. А когда Ярополк вокняжился, разве тронул бы он Добрыню, если бы тот отдал ему сестрича? Нет, Ярополку был нужен верный и толковый человек на севере Руси, и если бы Добрыня сговорился с князем Киевским, то остался бы во власти и почете. Но нет же, дядька Владимира пожелал остаться с ним и вместе бежать на чужбину. И кто там с северными викингами договаривался о войсках и походе на Русь? Опять же он, Добрыня. Он привел рать, а юный Владимир просто при нем был. Позже, когда дядька посоветовал сосватать Рогнеду Полоцкую, а потом и взять силой, разве оценил Владимир дельный совет? Он только светлокосой красавицей тешился, а Добрыня, как обычно, где-то сзади был, собирал отряды, договаривался с вождями племен, со старшинами родов. Но и будучи в тени, он направлял сестрича к великой цели. О, сколько бы смог тогда Добрыня, если бы не Владимир! Да сгинь тогда юный князь, разве почитавшие смелого воеводу Добрыню воины разбежались бы? И кто бы тогда на стол в Киеве сел? Но и тут Добрыня отступил в сторону, хотя мог и сам… Ведь когда мечи режут нить судьбы, в любом другом месте ее можно наново связать. И возвысится именно тот, кто и завяжет узел.

Кощей еще много говорил. Это была тонкая лесть. Добрыня начал в ней плавиться, поддаваться. Слушал и просто упивался описанием своих заслуг. Бессмертный напомнил про то, как он помогал Владимиру в походах против попытавшихся было восстать и отделиться от Руси племен, и про их совместную войну за присоединение Червенских земель^[1362]. А ведь пойти в этот поход посоветовал Владимиру Добрыня, иначе Русь не имела бы сухопутного пути в европейские страны. Владимир согласился, он уже умел и любил воевать, но как-то позабылось, что именно Добрыня сделал из некогда нерешительного мальчишки главу воинства. Кощей же как раз и подчеркивал, что как бы славен и почитаем ни был Добрыня, он всегда находится в тени другого. Разве не так? – спрашивал. И Добрыня готов был согласиться: так!

Добрыня и сам мог многое вспомнить. К примеру, о том, от каких глупостей порой удерживал племяша: то Владимир чуть не поругался с добывшими ему престол варягами, а Добрыня уговорил их идти дальше, в богатую Византию, а не учинять восстание в Киеве; то молодой князь вдруг принялся у своих же дружинников девок уводить, и Добрыне еле удалось замять дело и сговориться с оскорбленными мужьями. То вдруг вспомнилось, как упоенный силой Владимир задумал штурмовать неприступные стены града Булгара, и Добрыне пришлось исхитряться, чтобы отговорить его, дабы не положили там половину войска, сохранив его для других ратных дел, не менее важных, чем покорение черных булгар. Кощей это тоже понимал, излагал все складно. И Добрыня вдруг задумался – а справился бы Владимир без него? Добрыня давно смирился с тем, что вся слава и полнота власти всегда доставались князю. Но сейчас, слушая Кощея, он вдруг ощутил, как что-то начало давить в груди, что-то давно запрятанное, о чем старался не думать. А Кощей вернул его к этим мыслям.

Бессмертный присматривался к лицу гостя, затененного наносником шлема. Вон губы кусает. Хорошо! И он продолжил:

– Я не сказал ни слова неправды, ты сам знаешь. Все это было, Добрыня. Однако скажи, кто оценил то, что ты сделал? Тебе дали княжество в удел? Тебя посадили по правую руку, чтобы вместе править? Нет. В лучшем случае заметили, как ты это сделал. Как никто иной не смог бы. Потому ты и ныне почитаем на Руси, потому твое слово важно и за тобой пойдут. Ты ведь лучший из мужей. Вернее, можешь стать лучшим, если тебе немного помочь. Я же готов помогать тебе в этом. Видишь, сколько тут злата? Ты отродясь столько не видывал. Никто столько не видывал, – довольно захихикал Кощей. – Но поверь мне, если я дам тебе всего пару пригоршней этих сокровищ, чтобы нанять новые войска… Да ты тогда кого хочешь наймешь под свою руку! Ну а слава твоя сделает все остальное. И тогда уже только тебе решать, кто истинный правитель Руси: ты или этот мальчишка, которому ты всю жизнь уступал дорогу.

Добрыня давно опустил меч. Щурился, ибо чем больше говорил Кощей, тем ярче, казалось, сияло золото вокруг. Даже в голове мутилось от этого. А думалось… Может, и прав Кощей? Может, стоит рискнуть?

– И ты готов отпустить меня и помогать в будущем? – спросил он сиплым голосом – в горле было сухо, словно целую вечность воды не пил.

Кощей закряхтел, захихикал, сквозь темную муть накидки проступило какое-то новое лицо – благообразное, седое, возвышенное. Ну чисто мудрый покровитель со светлым ликом. И только загоревшиеся красным глаза указывали, что это все та же нежить, но разумная, что-то замыслившая. Поэтому, не дождавшись ответа, который у Кощея наверняка был готов, Добрыня спросил:

– А что ты захочешь для себя? Ведь не из любви же ко мне такое предложил?

Бессмертный ответил не сразу. Он склонился, стал рассматривать золотые украшения под ногами, любовался перстнями с крупными самоцветами, перебирал искусно выполненную ажурную цепь. «Ну уж не золота же он у меня попросит, – гадал Добрыня. – Оно-то его пьянит похлеще меда стоялого, но у него его столько, что от меня он больше никогда не получит. Нет таких богатств на Руси».

– Отринь своего Бога! – вдруг глухо, но с нажимом произнес Кощей.

Добрыня не удивился. Ну да, что еще нечисти надо, как не избавиться от того, кому столько людей поклоняется, кто силен и при ком все эти духи, тени, кромешники исчезают из мира людей навсегда.

– Ты так боишься Христа? – спросил Добрыня, стараясь чтобы голос звучал как можно спокойнее. Еще бы, прийти к самому хозяину Кромки и в глаза ему говорить, насколько тот боится новой веры.

Кощей выпрямился в кресле, теперь он выглядел статным широкоплечим богатырем, с длинной мощной шеей, темными, ниспадающими до плеч волосами, на голове угадывался зубчатый венец из какого-то вороненого металла. Лицо же превратилось в маску, строгую и непримиримую. Но и гордость в нем была, надменность. И таким же надменным голосом Бессмертный напомнил о том, как сильны раньше были духи и нелюди на Руси, как смертные зависели от них, как вынуждены были поклоняться. И чем больше опасались и верили в силу их чародейства, тем больше почета им было. А уж как самому хозяину Кромки некогда поклонялись! Что могущественнее и страшнее того, кто может утянуть из этого мира? Вот и несли ему дары, вот и боялись его, служили раболепно, лишь бы оттянуть миг ухода. Это позже люди придумали себе иных покровителей. В глухих селениях стали почитать прародителя Рода, с приходом воинственных варягов дружинники начали возвеличивать грозного Перуна, в разраставшихся градах ставили капища богу богатств Велесу. Кощея же продолжали опасаться, как и схожих с ним Морену и Чернобога. От последних Кощей только силу получал, но был недоволен, что его самого как бы отодвинули на потом. На миг ухода, миг смерти. И все же силу свою он не терял. Однако сила эта может разрастись, вернуться и стать главной в славянском мире, если вновь станут его почитать и ставить ему алтари, класть на них жертвы и подношения.

Кощей надеялся, что в этом ему Добрыня поможет. Темный властелин златом своим и чарами поднимет его над всеми людьми славянских племен, а тот изгонит и уничтожит христиан, приказав почитать как главное божество Бессмертного Кощея. Тогда вновь нелюди расплодятся возле смертных, вновь силу приобретут духи и чародейство исконное. А за это Добрыня получит живительные источники чародейской воды, станет неуязвим, будет править вечно, и никто ему помешать не сможет. Ибо Русь с ее племенами вновь станет непроходимой и недосягаемой для чужаков, а если кто и прибудет сюда, то вряд ли уже выберется. А если кто и сможет уйти отсюда, то понесет такую весть об этих краях, что отобьет у кого хочешь охоту думать о Руси.

– Погоди! – поднял руку Добрыня. – Твоя цель мне ясна. Но ведь тогда эта земля одичает, не будет развиваться, расти, станет неинтересна всему остальному миру. Что же ты мне, в глуши править предлагаешь? В краях наподобие тех, какие ты тут, у своих гор, устроил, где люди даже не знают булата каленого, не ведают обо всем остальном мире. Мелко тогда будет мое правление. Я и нынче бóльшим владею.

– Кто же тебя заставляет сидеть в глуши? – отозвался Бессмертный. – Имея такую силу, такое мощное волшебство, ты сможешь повести и войска, и духов, и существ Кромки куда только пожелаешь. Ты станешь великим завоевателем, ты будешь уничтожать иную веру, везде восславишь меня. Ну а я приобрету новые силы и буду помогать тебе одерживать такие победы, какие еще никому и не грезились. И все, что для этого надо, – отказаться от Бога, который первым законом поставил заповедь «не убий».

Стать покорителем новых земель? Простирать свою силу везде, куда только заблагорассудится? У Добрыни в первый миг даже голова закружилась от сладости подобного будущего. Но за это Кощей требует поклонения себе. Чтобы везде признавали только его силу, чтобы жертвы умирали на алтарях во славу хозяина Кромки. Однако Добрыня помнил, что говорилось в сказах о почитании Бессмертного: жертву убивать надо медленно, чтобы мучилась, чтобы Кощей наслаждался ее страданиями, а там, глядишь, кого и выхватит себе на потеху. На вечную жизнь в своих подземных владениях смерти.

Добрыня вдруг вспомнил замершую в ледяном кристалле Забаву. Вспомнил других пленников. Сколько таких жертв потребует себе Бессмертный, чтобы развлекаться в этом темном мире? Да и людям ведь неплохо жилось без такого страшного божества, как Кощей. Вон какую державу создали, строили грады, торговали, сражались, браки заключали. И лишить их всего этого только для того, чтобы самому возвыситься? Однако и возвыситься хотелось. Добрыня понимал, что страх подчиняет людей посильнее любых законов и правды, к тому же подвластные быстро привыкают ко всему, смиряются, как-то существуют. И даже считают, что иначе и быть не может, что таков их удел.

Кощей наблюдал за витязем, задумавшимся над его предложением, и лик чародея постоянно менялся, то властным и бледным становился, то словно седой бородой мудрого старца прорастал. Но сколько бы обличий он ни принимал, на каждом из них появлялась довольная ухмылка.

– Не размышляй долго, Добрыня. Ты умен и должен понять, что наши желания превыше всего. Ты вон деву захотел – и я тебе позволил ее забрать. Тебе только и надо было, что отказаться от своей веры в какое-то далекое божество и снять оберег в виде креста. Почему ты это сделал?

– От отчаяния, – признался Добрыня. – Когда человек в отчаянии, ему нужно на кого-то опереться, почерпнуть надежду. Да, люди так устроены, что ищут себе высшую силу для поддержки. Если нет веры в Бога, они готовы поверить в силу неба, деревьев и трав, в духов и чары. Человек может сколько угодно надеяться на себя, но в трудный момент ищет помощи в каком-то чуде. Вот и я, будучи в отчаянии, согласился принять тебя и твои правила.

Ухмылка Кощея стала еще шире. Кожа словно слезла с лица, теперь под темным покрывалом проступал едва ли не скалящийся череп. А что его радовало – признание витязя или очередной перстень, выхваченный из груды украшений, – неясно. Но камень в перстне сейчас привлек его куда больше гостя. Бессмертный рассматривал его, подносил к глазам, отводил руку, любуясь переливчатым блеском. Для Добрыни же эта минута стала передышкой, чтобы еще раз все обдумать. А думал он о заповеди «не убий». В своей жизни он не раз нарушал ее, немало сражался и уничтожал врагов. И как-то жил с этим. Но и каялся. Ибо всегда знал, что кровавый путь не радует, а утомляет, угнетает душу. Поэтому Добрыня понимал – убийство не благо. Благо, когда создаешь, когда даешь жизнь, когда радуешься плодам своей работы. И христианская вера в этом ему только помогала.

Добрыня не считал себя истовым поборником Христа. Он редко молился, он свыкся с верой как с чем-то обязательным, нечасто вспоминал о Боге, однако не сомневался в Нем и любил Его. Эта любовь была сродни привязанности к родным, привычная, спокойная, но крепкая и вечная. Она не такая, как влюбленность в Господа новообращенных, для которых новая вера как первая страсть, как самое яркое чувство. Добрыня же любил Бога всегда и знал – это мое, то, к чему я принадлежу. Это греет душу и утешает. И он уже не сможет стать другим. Он увидел Кощея, оценил его силу, но хочет ли он ему поклоняться и воспевать? Бог, который сказал «не убий», ему был ближе. Да, недавно Добрыня снял крест. Однако не отринул свою веру.

– Нет, – вдруг выпрямился он. – Я уже стал христианином, хорошим ли, плохим ли, но отринуть веру в Христа я не могу. Это мой мир, моя жизнь. Пусть где-то я и оступился, но знаю, что покаюсь и буду прощен, если мое покаяние будет искренним. Ибо мой Спаситель силен и великодушен, он мне нравится таким. А вот ты, чудище темное, мне не по нраву. Родня там мы или нет.

Кощей уронил перстень, темное покрывало его заволновалось, словно он содрогался или же бурно дышал. Как может дышать тот, кто почти не живет? Но Добрыне сейчас это было уже неинтересно.

– Я не уверен в твоей силе, Кощей, – сказал он громко. – Ты тут зарылся среди сокровищ и твердишь о некоей чародейской мощи. А даже на свет выйти не можешь. И ты думаешь, что в такого поверят люди? Даже я в тебя не верю!

– Тогда ты никогда не выйдешь отсюда. Пока не убедишься в моей силе. Сколько ждать придется? Ну поглядим.

И он вновь склонился над златом, сгорбился, стал перебирать свои сокровища, будто забыв о витязе.

За все время, проведенное в пещере, Добрыне вдруг стало по-настоящему страшно. Он готов был биться с Бессмертным, он готов был погибнуть. Но не прозябать до конца своих дней в этом подземелье!

Значит, надо идти на Кощея с мечом. Даром, что ли, он его добывал! И он шагнул вперед, готовый увязнуть в этом злате, но подойти, напасть…

Ничего не вышло. Не успел он сделать шаг, как перед ним образовался провал. Золото, венцы, украшения посыпались туда, и теперь где-то внизу слышался их звон. Но Кощей даже не повернулся. Добрыня же едва удержался на краю, заглянул вниз… Украшения просто упали на некий выступ ниже, но там, еще ниже, тоже было немало сокровищ, сверкавших во мраке, заполнявших расселину в подземелье Кощея. Матерь Божья, сколько же этих цацек накопил тут хозяин Кромки за века! Малфрида говорила, что злато для него превыше всего. Вот он и будет тут радоваться своим безделушкам, пока Добрыня не свалится перед ним без сил от голода и слабости. Пока душа его не отлетит или бездумно покорится хозяину Кромки.

«Будь здесь Сава, он начал бы молиться», – подумал Добрыня. Более того, посадник не единожды замечал, что молитва помогала им в этом мраке. Может, и ему, Добрыне, стоит вспомнить, чему обучали его христиане?

Но сейчас, когда он был без креста, когда он сам отказался от помощи свыше, это казалось нечестным. Зато теперь он имел немалую силу от самого хозяина Кромки. Не забыл еще, как руками крушил ледяные глыбы, как легко и проворно лазил за белым кромешником по скальной стене. Так неужели его остановит какой-то разлом под ногами?

Добрыня собрался с духом и легко перескочил его. Но тут же ударился о невидимую стену холода и был отброшен. Рухнул на груды золотых украшений, даже дух перехватило. Но поднялся быстро, увидел, как скалится Кощей. Тот был доволен, что Добрыне не сладить с его чародейством. Ну это мы еще посмотрим.

Добрыня замахнулся клинком, рубанул… Искры полетели, но невидимая преграда никуда не делась. Кощей же продолжал любоваться золотыми сокровищами, даже не повернувшись. Выходит, знал что-то про кладенец. Может, зачарованный меч способен врагов рубить, а все остальное ему заказано? Попробовать еще, что ли?

Попытка вновь была безуспешной. Ну вот тебе и меч-кладенец. Сталь сверкающая, а против невидимого бесполезная.

Добрыня отошел, старался казаться спокойным, чтобы не впасть в отчаяние. Сел прямо среди золота, смотрел на него безразлично и пусто. Экие сокровища… но и рыбки вяленой на них не купишь. А вот от рыбки Добрыня бы сейчас не отказался. Сколько времени прошло с тех пор, как они перекусывали в пещере с озером? Тут, в подземелье, где царит вечный мрак, время кажется непонятным. Только по тому, как есть хотелось, и можно определить, что немало его прошло. Ну и как Добрыня тут будет выживать, если пожрать нечего? Не уморить же его голодом Бессмертный задумал! Хотя ему, похоже, все равно. Играет своими блестящими цацками, и ничего его больше не волнует.

Добрыня понял и другое: даже испытывая голод, он своей силы не утратил. Видать, то, что пробудилось в нем во время пребывания в этом колдовском мраке, было сродни не человеческому, а кромешному. Наверное, они тоже испытывают вечный голод, но продолжают жить безвременно. И теперь ему, посаднику Добрыне, уготована та же участь.

«Я буду оставаться тут, пока не смогу вызвать Кощея на бой. Только так и можно что-то решить. Однако как это чудище бессмертное вынудить на поединок? У Кощея вековая выдержка, он привык обитать тут веками, но что будет со мной, если и мне придется остаться тут навсегда? Неужели однажды буду вынужден согласиться на то, к чему принуждает Кощей? Или просто сделать вид, что согласен? Но Бессмертный умен, он исхитрится и задумает нечто такое, от чего позже я не смогу отказаться. Выходит, давать согласие нельзя, если я не хочу потерять самого себя. Вон как легко он прельстил меня своими коварными планами, я и сам не заметил, как почти готов был согласиться. Ишь ты, предлагал мне стать великим, но с условием возродить всеобщую веру в Кощея. Нет, это не по мне. Но как же тогда быть?..»

Добрыня не знал, сколько просидел так в раздумьях. Наблюдал ли за ним Кощей? Кто эту нежить поймет? Кажется, столько злата давно должно было его пресытить, но он все же возится с ним, и кажется, что только одно оно ему и мило. А вот что мило самому Добрыне?

Когда такая безысходность, надо отвлечь себя, вспоминая то, что дорого. И Добрыня вспоминал. Как ехал одним теплым погожим днем с Владимиром во главе отряда, как они смеялись каким-то шуткам дружинников, как сладко было чувствовать под собой послушную мощь лошадей. Хорошо им все же было с Владимиром, их связывали доверие и уважение. Да, что бы там ни навеивал Добрыне Бессмертный, а князя своего Добрыня любил и радовался, что он у него такой.

К тому же думать о том, что оставил за собой, было сладко. Пусть ему не выбраться из подземелья, однако Добрыня столько успел за свою жизнь, что людям на Руси будет чем помянуть его. И сын у него остался, Коснятин. Ладный молодец из него выйдет однажды.

А потом пригрезилась Забава. То смеющаяся и в цветах, то испуганная, растрепанная, с изорванным подолом, когда они маялись и искали ведьму в навьем колдовском лесу. Как она тогда сказала: «С тобой мне ничего не страшно». Как тут, в подземельях Кощея, льнула к нему и повторяла, что именно его ждала, именно на него надеялась. Надо же, а он думал, что только о Саве красавица грезит.

Однако Добрыня сам отдал милую Саве. Интересно, как там этот святоша, вывел ли людей из тьмы? Он парень упорный, сможет помочь и Забаве, и пленникам, каких не пожелал оставить. Им еще столько предстоит претерпеть, когда выберутся! Без Малфриды им мертвую рать перед пещерой Бессмертного не миновать…

Ох, а он застрял тут, помощи от него никакой. И Малфрида не поможет. Господи всеблагой и правый, неужели родимая разбила себя о скалы, только бы ему, сыну своему, бедой не грозить? И слезы навернулись на глаза, и он смахнул их, не больно заботясь, видит ли Кощей его горе или нет. Ведь только сейчас Добрыня понял, какая мать у него была замечательная. И пусть творила колдовство кровью, но и оживляла свои жертвы, не отказывалась дать им жизнь. Над шаманом Даа сколько возилась, пока ее в чудище не превратили.

Припомнив Даа, Добрыня неожиданно встрепенулся. О чем там говорил юный шаман, что теперь вдруг показалось неимоверно важным? Силой чародейства седьмой сын местной женщины не обладал, но его учили старинным сказам, обрядам, заклинаниям. И что-то из сказанного им ранее вдруг показалось Добрыне значимым. Вот только что?

Размышляя, он машинально взял в руки золотое очелье. Ишь какое! Словно из сверкающих легких капель создано. Такое только подземные мастера могли изготовить.

И вдруг Добрыня вспомнил. Мастера подземных пещер! Чакли, как называл их Даа. Он говорил, что Кощей неимоверно ценит их, ибо именно они создают для него из золота все эти дивные украшения, которые дарят Бессмертному такое упоительное наслаждение в этом мраке. Причем Кощей оберегает чакли, чтобы их никто не потревожил, никто не отвлек от работы… Иначе, как поведал Даа, мастера уйдут, зароются еще куда-то в подземную твердь. Ищи их тогда.

Добрыня вдруг рассмеялся. Дерзкое он задумал, ну уж лучше так, чем остаться тут навечно.

– Эй, Кощей Бессмертный! Думаю, у тебя больше таких красивых поделок не будет. Наслаждайся тем, что имеешь. Ибо мы по пути сюда пошумели немного… и так уж вышло, что прогнали твоих чакли.

Что-то звякнуло – это Кощей уронил яркий рубин, которым только что любовался. Затем медленно начал подниматься, выпрямляться, расти, почти скрывшись головой в темноте пещерных сводов. И замер неподвижно, словно прислушиваясь. Он что, мог отсюда слышать? Или мог проникнуть взором в свои подземные мастерские?

Добрыня не успел додумать мысль до конца, когда его вдруг оглушил невероятный вопль Бессмертного. Это был и крик, и стон, и рык одновременно, переходящий в жуткий вой. И пещерное эхо откликнулось на него. Казалось, сами стены вопят, передавая ярость и боль разгневанного хозяина подземелья.

Добрыня невольно присел, зажав уши руками. Надо собраться, надо быть готовым… К чему?

Когда он посмотрел на Кощея, тот все еще маячил в вершинах пещеры, но Добрыня видел его полыхающие алым глаза… и полыхающую алым раскрытую пасть Темного. Вот сейчас, казалось, он кинется на Добрыню, но вместо этого раздался его рычащий голос:

– Вы лишили меня последней радости! Даже всех моих умений не хватит, чтобы приманить обратно ушедших под землю мастеров по злату. И я отомщу. Я уничтожу тебя, разотру в пыль…

От него пахнуло горячим ветром. Здесь? В холодном подземелье? Но одновременно Добрыня ощутил, как и в нем самом вспыхнула горячая сила. Он был сродни Кощею, он питался его же чародейством. И значит, он еще поборется.

Витязь выпрямился, он даже улыбнулся, когда крутанул светящимся, как белое пламя, клинком кладенца. Ну же, теперь он покажет, на что способен. Уничтожить его, Добрыню? Ну, это если умения да смекалки хватит!

Однако того, что произошло в следующее мгновение, витязь не ожидал.

Кощей вдруг изменился неузнаваемо. Из темного мрака его накидки появилась тупоносая змеиная голова, потом еще одна, и еще. Их было множество, семь, девять, дюжина… У каждой мерцали алым светом глаза с узкими полосками зрачков, в раскрытых оскаленных пастях полыхало пламя. Головы шевелились, поднимались и опускались, выходя букетом из огромного чешуйчатого туловища, опиравшегося на когтистые колоннообразные лапы. Кощей превратился в огромного многоголового Змея, о котором и в сказах люди боялись говорить. А сейчас он был рядом. Рванулся вперед, легко перемахнул расселину, даже, казалось, не заметив ее.

Добрыня отскочил и увернулся от струи огня, которая, гудя и полыхая, полетела в его сторону из пасти одной из голов. Новообретенная ловкость посадника позволила ему спастись, и он, прыгнув обратно, прямо с лету опустил меч на другую голову. Клинок при этом моментально удлинился, прошелся лезвием по толстой шее, снося голову, как коса стебель. Отрубленная, она мощно рухнула, покатилась по кучам злата, все еще изрыгая пламя, пока не погасла.

Добрыня восхитился собственным умением. И пока остальные головы поворачивались в его сторону, он сразил еще одну. Ну же, толстое, неповоротливое чудище, давай подставляй свои змеиные шеи под звонкую сталь!

Третья голова успела увернуться и послала на витязя струю огня. Добрыня решил, что ему конец, но неуязвимая кольчуга спасла, даже боли от пламени не было. Зато сам он успел рубануть по третьей голове, и она откинулась, повисла на тонкой коже, оторвалась. Но в следующий миг на ее месте, как тесто из квашни, стало появляться нечто пузырящееся, темное… И прямо на глазах у оторопелого витязя выросла новая голова. Бессмертный оставался бессмертным и в теле чудовищного змея.

Сколько же Добрыне придется рубить эти головы? Вон еще одна подкрадывается сбоку – медленно, но неумолимо. Вспыхнули алым глаза, раскрылась пасть. Добрыня по привычке закрылся щитом. Огонь ударил в него, деревянный щит вспыхнул. Не будь рука в кольчуге, Добрыня потерял бы руку. А так только тряс ею, сбрасывая пылающие остатки щита. Гневно посмотрел на Змея. И увидел новую огненную массу, летевшую прямо в него.

Однако ничего не последовало, огонь отразился в зерцале шлема и полыхнул обратно в пасть. И пока другие головы то поднимались, то опускались, выискивая, куда снова отскочил противник, эта занялась огнем, горела, испуская запах паленой кожи.

Было нечто еще, что заметил Добрыня, отскакивая от пытавшейся схватить его сбоку пасти: гóловы, пусть и в множестве, особой скоростью не отличались. Видать, на такое количество змеиных голов одного разума не хватало. И пока одни нападали, другие просто озирались, раскачивались. Ну добро! И Добрыня, вновь совершив скачок, резким ударом снес еще пару из них. Одна тут же стала вырастать, но другая мешкала. Тот, кто был внутри змея, не успевал возродить все сразу. Да и непросто было огромному неуклюжему чудовищу поспевать за юрким противником. В итоге еще одна голова была подрезана, моталась, издавая пронзительные звуки, брызжа темной кровью, пока не зависла вбок, не оторвалась; падая, она свалилась и придавила другую из своих же голов.

Добрыня не считал, сколько их осталось или возродилось. Его радовало, что собственный задор и силы не исчезают. Вот так, порой небольшим, но слаженным отрядом, можно успеть больше, чем огромным и плохо организованным воинством. Отрядом сейчас был именно он, потому и замечал, куда поворачиваются, мешая друг другу, головы Змея-Кощея. Одна снова полыхнула огнем. Устоять и не отвести взор было сложно, но огонь опять полетел назад, опалил Змея, и тот, не выдержав, начал рычать множеством глоток, заметался, врезался в стену. И стена сдвинулась, страшный грохот полетел по пещерам подземелья, все содрогалось, рушилось. Только успевай уворачиваться от движущихся скальных стен и падающих сверху глыб. Одна из глыб упала на змеиную голову Кощея, придавила. И пока она пыталась освободиться из-под тяжести, Добрыня рубанул по шее, оставил ее придавленной мощным камнем. Что там, выросла ли новая на месте прежней? Растет, набухает. Но пока еще не появилась, Добрыня снес ее новым ударом. И еле успел развернуться, отразить шлемом поток огня, направляя его на ту из пастей, какая его изрыгнула.

Змей-Кощей опять рванулся в сторону. Налетел на стену, и от этого толчка снова содрогнулись стены, одна рухнула, открыв новые проходы. Грохот стоял такой, что казалось, будто все горы сдвигаются. А может, так и было? В любом случае Добрыня теперь больше метался, стараясь не оказаться погребенным под камнепадом, чем следил на Змеем. Тому, видать, тоже было несладко, вон на него обрушилась новая стена… или целая гора завалилась? По крайней мере, откуда-то сверху полился свет, стало видно за темной пылью светлое туманное небо. Ах, выбраться бы туда! Но как же Змей проклятый? Вон вылезает из-под обломков, мотает головами, зыркая то влево, то вправо, высматривая жертву. И пока чудище выискивало его, Добрыня смог удлинившимся клинком прямо с дальнего выступа рубануть одну из плоских голов, проносившихся мимо. Длинная шея опала и волочилась за топающим к Добрыне огромным туловищем, а голова вновь начала набухать, чтобы вырасти.

Вокруг все рушилось. Если в подземелье и были еще какие-то твари и чудища Кощея, то сейчас их просто развеяло огромной чародейской силой, а то и завалило скалами. Но все же Добрыня чего-то добился: заметил, что вырастали и вновь исторгали огонь всего пять или шесть голов. Кощей не успевал возрождать остальные, и его обезглавленные толстые шеи просто волочились по камням и раздавленным украшениям, попадая под ноги чудищу, которое даже спотыкалось о них, раскачивалось. Змей зарычал оставшимися пятью головами – даже обида в этом рыке слышалась. Но звук и сила все равно были такие, что опять дрогнула и начала рушиться новая стена, все сдвинулось. Огромная каменная глыба упала как раз на Змея, но не раздавила его, а разлетелась на огромные куски, закрыв ими блестевшее золото, – слышно было, как оно звенит, проваливаясь куда-то в бездны вновь образовавшихся расселин.

Змей-Кощей, казалось, не обратил на это внимания. Рычал, выл, топтался на месте, выискивая, куда во время последнего обвала скрылся его противник. Но Добрыня решил повременить немного, укрылся за скалистым выступом, переводя дыхание. Его рука, сжимающая меч, болела, во рту чувствовался отвратительный вкус паленой кожи, прыжки получались уже не столь легкими и стремительными. Сколько времени длился этот нескончаемый бой? Сколько он еще продлится? И хватит ли у Добрыни сил, чтобы закончить начатое?..

Он выглянул из-за уступа, увидел, как топчется Змей, и понял, что его страшный противник тоже начал уставать. Болтающиеся без толку головы на подрубленных шеях истекали темной кровью, неуклюжие лапы все чаще стали оступаться. Длинный хвост, ранее так яро метавшийся из стороны в сторону, теперь как-то устало задевал стены пещеры, сдвигал их, но уже не рушил. Разве Кощей может уставать? Внезапно Добрыня разглядел иней, которым покрылся Змей, заметил, что под ним побелели обломки скал, а головы, какие ранее изрыгали пламя, сейчас дышали холодным паром.

Добрыня припомнил, как Малфрида сказала не так давно: «Силе тоже порой надо получить откат, чтобы потом снова вернуться… Изморозь – это усталость после чар».

Значит, после напряжения мощного чародейства Кощей, как и он, утомился. Вон даже замер на миг, головы шевелятся, озираются, выискивая противника среди рухнувших обломков, среди новых выступов, образовавшихся на стенах.

И Добрыня вышел, окликнул Бессмертного:

– Ты слышишь меня, чудище? Я здесь!

Одна из голов взревела, но остальные медлили. Эта же сделала быстрый рывок в сторону Добрыни, плюнула огнем. Добрыня не то чтобы бездействовал, просто на мгновение замер – и огненный шар полетел обратно в пасть чудовища. Голова тут же задымилась, тяжело опала, потемнела вся.

– Да охолонь ты, – заслонился мечом Добрыня, готовый разить, если и другие нападут.

Но не напали. Более того, Добрыня и уследить не мог, когда перед ним оказался сам Кощей – высокий, худощавый, с широкими плечами… Вот только голова все еще была тупорылой, с алыми мерцающими глазами. Жутко все это выглядело. Особенно когда голова прошипела, выговаривая слова:

– Ты смиряешшьссся?

Неужели пощадит? Неужели опять начнет его уговаривать?

– Зачем мне смиряться? Не за тем сюда шел. Но другое скажу. Разве ты не понял, что нам не победить друг друга? Ты – бессмертный, я – неуязвимый. Мы можем долго продолжать гонять друг друга, пока остатки твоего золота не провалятся ниже Кромки.

Кощей стал озираться змеиной головой, оскалился, заметив, сколько золота утекло в темные провалы. Он рывком послал голову в сторону Добрыни – шея вмиг стала длинной, быстрой, – но наткнулся на свое отражение в пластине шлема и был отброшен с такой же силой, с какой сделал рывок. Кощей пошатнулся, едва не рухнув, но устоял. И лишь после этого вновь раздалось шипение:

– Что скажешшь тогда? Зачем медлишшь?

Добрыня соображал быстро, вспомнил много. Вспомнил, как отменил сражение под градом Булгаром, уверив всех, что им не победить тех, у кого даже нищие в сапогах ходят, и уж лучше русичам поискать лапотников. Значит, если есть что-то, с чем сейчас не можешь справиться, надо попробовать отложить это до лучших времен.

– Давай выйдем на поединок позже. Не среди этих камней и залежей золота, а где-то в другом месте. Там и закончим начатое. Думаю, неплохо будет нам снова сойтись дней через семь у моста через реку Смородину, где живой мир с миром Кромки соединен. У тебя будет твое колдовство этой стороны, я же богатырскую силу своей земли испробую.

Кощей как-то странно, утробно забулькал. Смеялся, что ли? Или из змеиного горла слова выходили с трудом? Но когда он заговорил, Добрыня вполне разобрал его речь:

– Добро. Через седмицу я приду к Калинову мосту. Но тогда уже пеняй на себя. Если мой верх, я тебя уничтожу или заставлю служить мне. Кромешником станешь, воле моей будешь повиноваться беспрекословно и вечно!

– Да ты победи сперва, – процедил сквозь зубы Добрыня.

Он слышал, как Кощей уходил, потом темной тенью спрыгнул в одну из глубоких расселин, где надеялся разыскать свое провалившееся золото. Добрыня же смотрел вверх, выискивал, где из пролома свет пробивается. Ох и соскучился же он по свету ясного дня!

(обратно)

Глава 17

Первое, что заметил Добрыня, выбравшись из расселины в сводах, это то, насколько все вокруг изменилось. Он видел совсем другие горы, другие склоны. Ему пришлось миновать пару перевалов, прежде чем он начал узнавать места. И то с трудом. К примеру, там, где ранее находился усыпанный камнями подъем ко входу в Кощееву пещеру, ныне был виден лишь узкий проход между двух сдвинувшихся гор, этакие незнакомые врата. Все стало иным… Однако Добрыня и сам был как-то причастен к тому, что произошло, чтобы все так изменилось. К чему теперь удивляться?

Но не только это заметил сын ведьмы: вверху, там, где на вершинах гор вечно лежали тяжелые облака, скрывавшие мир Кромки, теперь прорывались лучи солнца. Они были багряными – закат или рассвет? – но от их отблесков эта вечно серая, туманная земля словно ожила, стала цветной, меняющейся, сулящей надежду.

Добрыня глубоко вздохнул, снял свой чудесный шлем иоблегченно тряхнул длинными слежавшимися волосами. Он был рад солнцу, рад, что сюда проникает сияние живого мира, ради которого он и забрался в такие неведомые дали, ради которого взял на себя столь тяжелую ношу, как противостояние с Темным. И он выстоял! Он по-прежнему еще жив! Думать, что не все еще завершено, сейчас не хотелось. Главное, что он не уступил и даже смог выставить свои условия.

Осознание этого придавало Добрыне таких сил, что и утомленность после боя отступила. Он вдыхал всей грудью, сила росла в нем, и, чувствуя это, он засмеялся громко и торжествующе. Эхо гор подхватило его смех, понесло среди туч, казалось, и сами они расступились, солнечный свет стал более ярким, в лицо пахнуло ветром. Ветер был ледяным, колючим, но и бодрящим. Добрыня ощущал его свежесть, как и жар в своей груди. Жар после холода – это приток сил, как уверяла ведьма. А столько сил, как сейчас, Добрыня еще никогда не ощущал. Даже когда боролся с Бессмертным. Тогда ему просто некогда было об этом думать. Нечто похожее на такую силу он чувствовал лишь однажды, когда они с Владимиром вошли в Киев и он понял, что свершилось невероятное – они поменяли власть на Руси. Теперь же он справился один. И Кощей был прав, уверяя, насколько он сам может быть непобедимым.

Теперь же… О, теперь Добрыне казалось, что он сейчас и взлететь сможет! Но это уж чересчур. Он просто сделал сильный рывок, прыгнул, пробежался по крутому голому склону высокой горы, опустился среди каменных завалов в узком проходе, оступился и засмеялся. Да, прыгать он может отменно, но все равно надо быть осторожным, а то и ноги сломать недолго. Все же, обладая колдовскими силами, он по-прежнему был не духом, а человеком.

На вершинах сдвинувшихся гор еще лежали пласты снега, но большая часть его осыпалась при встряске подземелий, завалив проход, и только самые большие обломки скал опасно выступали из его рыхлой белизны острыми зубами. Передвигаться тут, рискуя увязнуть в сугробе или поскользнуться на камне, было непросто. Добрыня снова прыгнул на скалу, перелетел через навалы камней, удержался на одном из них… и вдруг заметил на снегу следы. Тут недавно прошли люди… А еще он увидел разбросанные кости, отбитый череп, когтистую кисть, все еще сжимавшую заостренную палку. Выходит, что склон, где ранее вход в пещеру охраняло воинство неупокоенных, теперь, когда горы сдвинулись, провалился под землю, и всех их просто завалило, придавило горами, упрятало глубоко под землю, где им и надлежало быть. И вот же останки одного есть, и если Добрыня не ошибается, то лежат они в протоптанной в снегу колее, где, похоже, не так давно кто-то проходил. Неужели его спутники могли пройти тут, когда выбрались?

Мысль о своих отрезвила посадника, от недавнего победного ликования не осталось и следа. Как они? Как Забава, Сава и эти пленники, которых он освободил? Они были очень ослаблены, а тут, в горах, творилось такое! И как Малфрида? Жива ли она…

Мысль, что с матерью могла случиться непоправимая беда, пробудила в душе тревожную боль. И ярость на Кощея. Поэтому, когда где-то сбоку заскрежетало и зашевелилось одинокое полуистлевшее существо, Добрыня рассек его светлым кладенцом, почти не глядя. Ишь нежить, еще ворочается, трепыхается! Через время вновь один появился, тоже себе на погибель – голова с остатками волос так и отлетела, ударившись о скалу, упала, зарывшись в рыхлый подтаявший снег. И опять стало волнительно: как там его спутники и спасенные пленники? Смогли ли они пройти дальше или стоило бы вернуться да поискать их там, где раньше был вход в пещеру?

Добрыня замер, стал вслушиваться, пытаясь определить свою задачу неким внутренним чувством. Тихо-то как, тихо… Он вдруг почувствовал себя почти беспомощным, казалось, что вся его сила колдовская бесполезна, если не сможет помочь тем, кто дорог.

И именно в этот момент в дальнем конце ущелья он заметил поднявшуюся из снега фигуру. Она стояла не шевелясь, но даже на расстоянии Добрыня чувствовал ее взгляд. Человек? Добрыня прищурился, заслоняясь рукой от дувшего сквозь узкий проход ледяного ветра. Фигура стояла, словно ждала именно его. И Добрыня рассмотрел издали бледное лицо ожидавшего, темные провалы его глаз. Кромешник, разрази его гром!

Эти слуги Кощеевы не кидаются бездумно, как мертвецы, эти имеют часть души и могут соображать. Что же этот задумал, раз ждет его в конце прохода? Ну сейчас разберемся! А может, и разбираться не стоит. Враг – он всегда враг.

Добрыня в несколько прыжков миновал оставшийся проход, приблизился, уже и меч занес для удара… Но удержал руку, когда кромешник что-то поднял, показывая витязю.

Приземлившись неподалеку на скалистый выступ, Добрыня смотрел – и глазам своим не верил. В руке у кромешника был крест! Силы небесные, как такое возможно? Слуга Темного и… с крестом.

Правда, крест был не абы какой, просто две обструганные ветки, скрепленные под углом. Но все же это был знак, чтобы привлечь внимание Добрыни и удержать его. И теперь витязь с удивлением рассматривал кромешника. Даже узнавал: длинные каштановые волосы, ровный нос, бледное, но привлекательное лицо… Привлекательное, если бы не эти темные дыры глаз.

– Ты? – удивился Добрыня.

Мокей. Враг чародейки… и его, Добрыни, родитель. От последней мысли даже передернуло.

– На что рассчитываешь, придя с крестом? Хитришь? Думаешь, помилую?

Тот продолжал держать самодельный крест в поднятой руке, словно защищаясь.

– Мне ваш Сава посоветовал показать тебе это, чтобы не кидался сразу на меня, а сперва выслушал.

Сава дал этой нечисти крест? Кто в такое поверит? А вот Добрыня поверил. Он находился в таких местах, где и союз священника с кромешником может состояться.

– И что этот святоша велел передать?

– Велел? Нет, мы с ним просто договорились, что я встречу тебя и отведу к ним. Кто-то же должен встретить тебя после всего, что тут произошло.

– А ты храбр, кромешник, – искоса посмотрев на него, сказал Добрыня. – Я ведь могу зарубить тебя за то, что ты некогда сделал с моей матерью.

– Ты всегда это успеешь, витязь. Но без меня тебе придется долго их искать. Если… если ты еще хочешь с ними свидеться.

Да что эта тварь полуживая понимает? Думает, что если он побывал у Бессмертного, то уже и люди ему не в цене? Впрочем, хорошо зная Кощея, Мокей вполне мог подозревать, что после встречи с Темным даже такой, как Добрыня, изменился. И посадник с каким-то потаенным стыдом вспомнил, что был момент, когда он почти был готов послушать хозяина Кромки.

– Значит, Сава считает, что я могу доверять тебе? – переспросил Добрыня.

– Мы вместе с ним выбирались из подземелья, когда все вокруг сдвигалось и рушилось. Я ему помог. И через проход этот провел. Отчего же ему не верить? Он даже позаботился обо мне, дав это. – И кромешник взглянул на скрещенные палки, пожал плечами и равнодушно отбросил их.

И они пошли вместе – богатырь и кромешник. Странная пара.

Местность действительно была неузнаваема: там, где раньше стекали потоки водопада, нынче стояла глухая стена, а вместо голого склона, на котором валялись валуны, теперь был провал с темным озером в котловане. Но Мокей шел уверенно, легко перескакивая через нагромождения камней и расселины, поднимаясь по зыбким насыпям на перевалы. Добрыне было даже удобно с таким проводником, молчаливым, легким, сосредоточенным. Но с чего бы он взялся помогать людям? Почуял, что Кощей не смог победить богатыря? Или… Или что? Тут надо бы разобраться.

За каменными завалами начиналась покатая заснеженная пустошь. Даже розоватые лучи солнца сюда не попадали, стало холодно, все время дул сильный ветер. Снег на этой стороне не таял, представляя собой сплошной смерзшийся пласт, по которому можно было только скользить. Они и скользили, легко и ловко, не проваливаясь, отталкиваясь от скал, перелетая через расщелины. Тут тоже значительно потрясло, но все же места можно было узнать. Вон впереди показались стоячие камни, под одним из которых Добрыня добыл шлем, – именно здесь на них напал великан тале.

Неожиданно его странный спутник остановился, словно решил передохнуть. Сел на валун, посмотрел на Добрыню.

– Что таращишься?

– Надо поговорить.

– Мне с тобой? – скривив губы в презрительной улыбке, спросил посадник.

Мокей спокойно кивнул.

– Ты ведь хочешь узнать о матери? О друзьях? Нас сильно покидало, когда рушились подземелья Кощея. Это ведь вы с ним устроили? И как там… Бессмертный?

В негромком голосе кромешника прозвучала тревога. Пристально вглядывался своими глазами-провалами в Добрыню, как будто ответ был для него очень важен. И, не дождавшись ответа, спросил:

– Уцелел ли хозяин Кромки или ты его…

И опять этот немигающий жуткий взгляд, словно ему хотелось рассмотреть в Добрыне нечто особенное. Словно опасался, что Добрыня уже не витязь, не русич, не пришлый чужак, а кто-то иной.

– Вижу, ты, кромешник, тревожишься за своего властелина, – усмехнулся Добрыня.

– Я о тебе волнуюсь.

Он волнуется? Добрыне захотелось ударить его кладенцом. Но удержался. Ладно, пусть ведет дальше, там разберемся. К тому же в бесцветном голосе этой твари угадывалось нечто… ну почти человеческое.

– Что тебе обо мне переживать? Вот он я. А Кощей ушел. И мне с ним еще предстоит встретиться.

– Так ты не победил Бессмертного? Выходит, вы отложили бой до другого часа? Твою мать это обрадует.

Добрыня, потрясенный услышанным, молчал. Значит, этот получеловек разговаривал с ведьмой? Ну хоть легче стало при мысли, что она жива. И еще поразился, что кромешник знает о том, что Малфрида его мать. Но знает ли, что… Ох, прости Господи!.. Знает ли Мокей, что он его, Добрыни, отец?

Со слов Мокея получалось, что именно он нашел полуживую Малфриду в пещере, когда она разбилась о скалы. Мокей вылечил ее живой и мертвой водой, повел к выходу. Он хорошо знал подземелья, смог провести ее, даже когда все вокруг стало сдвигаться и рушиться. И они успели вовремя, чтобы спасти Саву и пленников, которые не могли выбраться наверх, к выходу из пещеры, настолько все вокруг ходило ходуном. Но у Мокея были силы, он взлетел, закинул веревку за выступ у прохода, помогал пленникам подняться, даже переносил их на руках. Парочку, правда, задавило, когда обрушился вход в само подземелье, но остальные выбрались. Ну а дальше был склон мертвого воинства. Его сплющило почти у них на глазах.

– А моя мать не колдовала? – не удержался Добрыня. – Если Малфрида жива, она могла бы перенести вас.

– Сейчас в ней нет чародейских сил, – ответил кромешник.

И вдруг улыбнулся. Улыбка у Мокея неожиданно оказалась чудесная – белозубая, лучистая, привлекательная. Можно было бы и догадаться, как он был хорош при жизни. Но Добрыню от его улыбки едва не замутило. Он ведь знал, когда его мать теряет колдовские силы… Неужели она… и этот? Лучше предположить, что ведьма опять с Савой сошлась. Или, еще лучше, что Кощей в своей злобе просто лишил ее чар. В любом случае Добрыня еще разберется с этим бывшим древлянином.

– Почему ты, слуга Кощеев, взялся помогать людям? – сдерживая ярость, спросил Добрыня, чтобы отвлечься.

– Малфрида попросила. Я не мог отказать ей. Все же некогда… я много зла и горя ей причинил. Теперь пришло время платить долги.

Ну вот, еще немного – и кромешник начнет каяться, как грешник. Тут хоть плачь, хоть смейся. Но Добрыня только буркнул: мол, рассказывай, что потом случилось.

Оказалось, дальше все было просто и одновременно сложно. Когда горы перестали двигаться и склон с мертвым воинством оказался под сошедшимися горами, беглецы миновали его так быстро, как могли. В этом «как могли» угадывалось многое. Ведь не все неупокоенные провалились под землю, некоторые еще выбирались из-под камней, и приходилось сражаться. Сражался в основном Мокей, у остальных было мало сил, однако и Сава оказался неплох: забил камнями несколько упырей в крошево. А потом…

– Сава повел людей дальше, а мне Малфрида приказала дожидаться тебя. Надо было узнать, выжил ли ты, стал ли кем-то иным…

Тут Мокей умолк, но Добрыня догадался, почему ранее кромешник так рассматривал его: ведь он и впрямь мог согласиться с условиями Кощея, мог принять их и подчиниться.

– Я не смог победить Бессмертного, но сил у меня еще немало для будущей схватки. Полагаю, что это не мои силы, а от волшебства Кощея.

– Нет, это твои собственные силы, Добрыня. Они были в тебе с рождения, просто некогда ты от них отказался. Но, попав в мир, где властвуют чары, ты их принял вновь. И они останутся в тебе… если сам того пожелаешь. Но учти, однажды они могут взять над тобой верх. Как это случилось с твоей матерью.

Добрыня поежился. Тут бы подумать… но сейчас он этого не хотел. Не ко времени, не к месту, да и не будет нынче искренним любое его желание, что бы он ни выбрал. Выбор ему еще только предстоял.

Мокей поднялся.

– Ладно, передохнули, витязь, и в путь. А то наши о тебе волнуются, ждут.

«Он сказал – наши?» – поразился Добрыня. Он ничего не понимал. Но решил пока не расспрашивать.

Было светло, тучи клубились где-то в стороне, так что видны были горы и полосы снега на них. Солнце не садилось, оно хоть и зашло за дальний хребет, но свет его продолжал алеть, и везде на черных скалах виднелись багряные отблески.

«Какой сейчас час? Когда я вышел из-под земли – утром или вечером?» – гадал Добрыня. Но особо не стремился разобраться. В какой-то миг он уловил запах серы от Смрадной реки, даже ранее, чем кромешник. Смрадной… или Смородины, как некогда пел о ней под перезвон гуслей Добрыня. И все же нынче его не сильно раздражал запах серы. Ну пучится где-то внизу рыжая густая течь – что с того? А вот людей эта вонь, похоже, донимала сильно. Они ушли от Смрадной реки подальше в лес, найдя пристанище у обычного ручья, развели костер из мхов и лапника, чтобы комары не донимали. Пленников их укусы сперва даже радовали – приятно чувствовать себя живым, пусть и испытывая зуд. Но вскоре оказалось, что отдать себя на растерзание рою комаров не такое уж удовольствие. Вот и жались к огню. Правда, встрепенулись, когда из-под нависающих хвойных лап вышел кромешник, а за ним, сияя дивным доспехом и некой особой силой, появился богатырь Добрыня.

Они смотрели на него, не веря своим глазам. Он выглядел как светлый витязь из сказания, как богатырь из чудесных легенд. Он сам был чудесен в своей переливающейся кольчуге и сверкающем шлеме, даже несмотря на темную щетину на щеках и красный след от ожога на скуле.

Добрыня даже поежился от такого невероятного восхищения в устремленных на него взглядах: он что, так изменился после схватки? Первым к нему кинулся Сава, обнял:

– Благослови тебя Господь, посадник! Горжусь, что судьба свела нас вместе.

Там и другие обступили. А потом он увидел улыбающуюся Забаву и какое-то время просто не мог отвести от нее глаз. В лохмотьях, закутанная в какие-то шкуры, но до чего же хороша! Так бы и расцеловал… да и она не против. Но тут толклись еще эти пленники, и у Добрыни сжалось сердце при взгляде на них – изможденные, с трудом возвращающиеся к жизни, некоторые совсем седые, несмотря на молодые лица, пока еще полные горечи и страдания.

– Ты сразил Кощея, Добрыня?

Это Малфрида спросила. И не было в ее голосе радости. А ведь она могла бы и порадоваться за сына. Сейчас же сторонилась, смотрела исподлобья.

Он не стал ей ничего объяснять. Успеется. Сейчас ему было просто хорошо с людьми. После мрака подземелья так приятно посидеть у костра, выпить горячего отвара – это Сава насобирал ягод, сделал густое ароматное пойло. А вскоре и грибная похлебка с глухарем подоспеет.

– О, как я понял, ты успел поохотиться, святоша?

– Это нетрудно. Птица тут вообще не пуганая. Мог бы и оленя у ручья завалить, да только чем? Камнем из пращи его скорее спугнешь.

Добрыне было приятно видеть улыбку парня, приятно держать руку Забавы в своей. А вот Малфрида по-прежнему сторонилась, приглядывалась к нему, как ранее это делал Мокей. Сейчас она все больше держалась рядом со своим кромешником. А тот словно изменился, оказавшись среди людей. К удивлению Добрыни, его темные провалы глаз исчезли, и теперь стало заметно бельмо на полуприкрытой веком, пересеченной шрамом глазнице. Зато другой глаз – серый, прозрачный – смотрел на Малфриду тепло и нежно. Она же потом смастерила ему повязку из обрывка ткани, перевязала слепую глазницу.

– А если опять кромешное в нем проявится? – не удержался от вопроса Добрыня. – Если мрак снова из него попрет?

– Ну тогда ему повязка больше не понадобится, – легко отозвалась Малфрида.

Добрыня только хмыкнул. Да ну их… его родителей. Ему вообще о другом поговорить надо. Кто же даст лучше совет, как не темная ведьма, сама порождение хозяина Кромки?

Но и Малфрида желала переговорить с сыном без посторонних. Она жестом велела ему следовать за собой, увела подальше к реке. Розоватый солнечный свет еще алел над ними. Облака уходили, алый диск солнца клонился, почти касаясь горного хребта. Смотреть на него было не больно, даже приятно. Иногда только шевельнется, вспыхнет живой луч, но сейчас же тухнет, как конвульсия умирающего.

– В наших краях все иначе, – вздохнул Добрыня. Домой-то как хотелось!

Они расположились на камнях над рекой. Вода в ней была кристально чистой, журчащей. Не скажешь, что где-то неподалеку бурлят вонючие желтые воды Смрадной. Хотя ветер порой и сюда приносил ее тухлый запах.

– Мокей сказал, что ты не сразил Кощея, – начала Малфрида. – Это хорошо. И я вот что скажу: сейчас, когда его сила не набрала прежнюю мощь… давай просто уйдем? Погонится он за нами или его удержат за Кромкой подземные сокровища, но надо попытаться скрыться от него. Может, и получится у нас.

Добрыня поправил пояс с мечом, огладил его рукоять любовно.

– Нет, Малфрида. Я не могу так просто уйти. Вот вы уходите. Это будет разумно. А я слово Кощею дал, что мы продолжим единоборство.

И поведал ведьме, как и что происходило во время их боя, как они условились с Темным о новом поединке.

Она слушала внимательно, глаза блестели, порой закусывала губы, вздыхала.

– И ты готов выполнить договор, заключенный с поганым? Кто он и кто ты? Ты – русский витязь. И должен остаться таким, должен вернуться в свои края. Тебе было предначертано прославиться, и ты сделал почти невыполнимое. Освободил людей, ослабил Бессмертного. Если же снова пойдешь в бой… ох, будет тогда беда!..

И поведала, что узнала от Мокея. О том, что даже если Добрыне удастся сразить Бессмертного, тот не исчезнет. Не может живущий вечно пропасть, даже если разрубить его кладенцом. И в момент гибели его дух легко переселится в самого погубителя. Кем тогда станет Добрыня? Уйдет вместо Кощея за Кромку? Продолжит жить его жизнью? Это ли надо Добрыне?

Он долго молчал. Когда же заговорил, голос его звучал тихо и смиренно:

– Я все же попробую. Ты пойми, несмотря ни на что, Кощей был со мной по-своему честен. И я это ценю. Поэтому не стану изворачиваться и избегать встречи с ним. Есть у нас уговор – встретиться через седмицу и докончить начатое. И я его не обману. Он знает, что я не отступлюсь.

– Даже если он заполонит тебя? Если подчинит твою душу, как сказано в предании, и сам станет тобой? – Малфрида смотрела на сына с удивлением. – Скажи, Добрыня, неужели тебя не страшит такой исход? Что для тебя страшнее такой участи?

– Потерять честь! Поэтому не мешай мне. Я в любом случае постараюсь не поддаться Кощею, но отступать и сбегáть не стану. Это бесчестно. У меня есть еще семь дней, и я буду готов к тому времени.

– Хорошо, что ваш поединок только через седмицу, – задумчиво произнесла Малфрида. И спросила: – Но как ты догадался назначить время через семь дней?

Добрыня пожал плечами. Как? Сказал первое, что в голову пришло.

– Добро, – только и отозвалась Малфрида. И вдруг рассмеялась: – Никогда не думала, что такое скажу, но я даже твоего Бога готова благодарить за твой выбор в семь дней. Значит, есть на то Его промысел.

Когда темная ведьма такое говорит, впору изумиться. И Добрыня смотрел на Малфриду изумленно и растерянно. Она же ласково погладила его по щеке и ушла под темные лапы елей, растворилась в лесном сумраке.

После этого она редко выходила к людям, все больше сторонилась их, общаясь только со своим кромешником.

Добрыня же оставался с людьми. Была ли в нем Кощеева сила или своя собственная, как уверял Мокей, но ему было легко с обычными смертными. Пусть и не совсем обычными, учитывая, что с ними приключилось за Кромкой. И он с интересом слушал их рассказы о том, как и кто попал к Кощею. Освобожденные варяги, как выяснилось, оказались у него в попытке совершить подвиг и прославиться, однако не устояли против колдовской мощи Темного. Был среди освобожденных и лях кузнец, который ранее так похвалялся своим мастерством, что заинтересовал Кощея, и тот утащил его за Кромку, желая заставить себе служить. Однако лях заупрямился, вот и попал в лед, дескать, до той поры, когда образумится. А сколько кузнец пробыл в ледяном сне, сам не ведал, как и не ведал, что сейчас в мире происходит.

Был среди пленников и черноглазый хазарский шаман, оказавшийся у Кощея из-за того, что пытался научиться темным заклинаниям, да невольно выкликавший из-за Кромки ее властелина. Вот Кощей с ним и позабавился, а потом за ненадобностью покрыл льдом.

И все эти пленники никак не могли опомниться, поверить, что вернулись в мир, и смотрели на Добрыню или того же Саву как на посланцев богов. Или Бога, как пояснял им Сава. А пояснять он мог умело и душевно, и все они слушали его рассказ о Боге Творце, вера в которого нынче растет по миру, завоевывает сердца людей.

Добрыне тоже приятно было слышать негромкий, мягкий голос вдохновенно проповедовавшего священника. Но еще приятнее было, когда рядом садилась Забава. Девушка куда меньше других пробыла в ледяном плену, силы к ней возвращались быстрее, чем к этим бледным, изможденным мужчинам. Она льнула к своему спасителю, смотрела на него светящимися от счастья глазами. Добрыне нравилось, когда она перебирала его волосы, напевала что-то тихонько, ластилась. Ох и прижал бы он ее, ух и покрыл бы с горячей страстью! Однако опасался, что плотская близость умалит его чародейскую силу. Вон Малфрида всегда обычной становилась, когда зов плоти побеждал в ней стремление к волшебству. Наверное, и Добрыне этого сейчас нельзя. И он лишь смотрел на солнце, гадая, какой сейчас день. Сколько еще осталось на продых перед схваткой с Бессмертным?

Добрыня постепенно набирался сил. Порой ходил на охоту с Савой, порой собирал ягоды с Забавой. Они делали отвар с добавлением брусничника и голубики, слушали реку и лес. Солнце медленно проходило сквозь тучи, расцвечивая их багрянцем. Вот доползло до запада, но не закатилось, а как низкое, гонимое ветром облако понеслось дальше на север. Так минули день, ночь, еще день – солнце не сходило с неба.

Но однажды Добрыня проснулся от шума мелкого дождя, взглянул вверх – темно, все в тучах. Вроде и удивляться нечему, но он понял – сегодня тучи не разойдутся. Значит, сила Кощеева растет. Значит, скоро…

Он встал и, сам не зная зачем, оправился туда, откуда доносился запах реки Смородины. Не к мосту пошел, а по берегу. Расселина, по которой она текла, была глубока, но если идти вдоль нее, то берег постепенно опускается. В нос все сильнее бил запах тухлых яиц, рыжая река текла медленно, на ее густой поверхности то и дело появлялись и лопались большие пузыри. И вдруг из этой рыжей мути всплыла темная голова Малфриды. Добрыня замер. Он видел, как она обмывается этой вонью, заметил, какими желтыми стали ее еще недавно темные глаза. Силы возвращались к ней. И, видимо, чтобы окрепнуть окончательно, ведьма окуналась в эту вонючую рыжую воду.

Она выбралась на камни у высохшей кривой коряги – тело желтое, волосы как в жидкой глине, сама будто серная статуя. Из-за коряги показался поджидавший ее Мокей, принялся растирать ведьму куском сукна. Вонь тут была неимоверная, даже Добрыне стало тошно. А этим двоим ничего. Им вообще вместе было неплохо.

Добрыня пошел прочь, но оступился, посыпалась из-под ноги крошка. Его наверняка заметили, но он не оглянулся.

Позже Малфрида разыскала сына у реки, где они ранее беседовали. Она уже вымылась, но серный запах еще угадывался, когда заполоскались на ветру еще влажные волосы и ведьма стала расчесывать их длинными отросшими когтями.

– Вижу, что ты теперь снова полна чародейских сил, – сказал Добрыня. – Ну хоть ясно, что кромешника этого просто так с собой таскаешь, не сближаясь, не любясь. Ну и зачем он тебе? Неужто забыла прошлое зло и простила его?

Она молчала. Как тут объяснишь? За последние годы ведьма очень редко ощущала, что нуждается в чьей-то помощи, но сейчас был именно такой случай. Мокей помогал ей, понимал ее, он был необходим ей. Но как о таком скажешь сыну, которому сама же поведала о прошлом? Да и не только в этом дело.

И чтобы ничего не объяснять, Малфрида засмеялась легко и непринужденно – Добрыня узнал ее чарующий колдовской смех.

– Ты ведь христианин, Добрыня. И как у вас там говорят: возлюби врага своего.

– Ха! Сава, что ли, тебя так очаровал своими проповедями? Я замечал, как порой ты его слушаешь. И я бы еще понял, если бы ты вспомнила, как мил тебе был сам красавчик святоша. Помнишь, как настаивала: «Мой Сава, мой». А теперь… Я ведь догадался, что с кромешником этим ты… Фу, гадость какая!

Она лишь вздохнула. Сидела рядом, мяла в ладонях иголки сосновой хвои – запах от них шел опьяняющий, острый, душистый. Ну хоть вонь тухлую забивал.

Малфрида заговорила негромко, медленно:

– Был в моей жизни, Добрынюшка, один человек, которого я любила. Очень сильно любила, верила, что мой он и навек таким будет. А как не сложилось у нас… погубила я его страшно и жестоко. И торжество сильное чувствовала из-за этого. Но потом пришла печаль. Такая сильная, что выть хотелось, расцарапать себе лицо, как плакальщица на тризне, и голосить не переставая. Однако исправить уже ничего было нельзя. С этим и жила… Вот так и Мокей. Мало ли что было в его прошлом, если теперь он исправиться хочет. Неужели нельзя дать ему такую возможность? Пусть еще раз испытает удачу.

– А его удача – это ты, как я понял?

Малфрида отвела взгляд и даже слегка покраснела, будто дева юная. А еще сказала:

– Да, это я. Но и ты.

– Ну, я-то много радости ему не доставлю.

– А жаль. Он искренне помочь тебе хочет.

– Что-то не верится мне в искренность кромешника, – буркнул Добрыня.

Малфрида бросила в реку измятую хвою, посмотрела искоса – человечьим взглядом, словно для искреннего разговора чародейство только помешало бы ей.

– Если Мокей помогает смертным, то насколько он нежить? Нежить не может и не умеет жалеть или ненавидеть. У нее нет человеческих чувств, есть только стремление погреться в человеческом тепле, выпить чужую жизнь. А у Мокея есть желания. Помочь нам освободиться от власти Кощея. Помочь тебе выстоять против Бессмертного. Если такое возможно…

– Ха! Ну и как же он в этом поможет?

– Ну хотя бы поупражняется с тобой с оружием. Некогда он неплохим воином был. Вот бы вы и вспомнили, что и как. Сава вон нынче скорее мамка-нянька для освобожденных, ты все больше с Забавой милуешься, в глаза ее лазоревые смотришь, как будто и не ждет тебя больше ничего. А срок-то на подходе…

– Ты на Забаву не ворчи. Я с ней радость сладкую испытываю. Словно и не жил годы и годы, словно юность вернулась. И ты пообещай мне, что, если случится со мной… ну, если то, в чем упреждала, произойдет… ты позаботишься о ней.

Малфрида низко склонилась к нему, глаза как у лани трепетной – нежные, блестящие, трогательные.

– Прежде всего я о тебе позабочусь. А там… не оставлю избранницу твою. Но и ты меня послушай – иди к Мокею. Он многое о Кощее знает, он научит и поможет. Я просила… да и он сам готов помогать своему сыну. Ведь нет у него больше никого.

Ладно, уговор так уговор. Малфрида позаботится о Забаве, а уж он потерпит возле себя этого кромешника.

Однако Мокей и в самом деле оказался хорош. Бился он скорее по старинке, не столько наносил выверенные удары, сколько действовал исподтишка, мог и песок в глаза кинуть, и подножку коварную подставить. Но кто сказал, что Кощей будет биться по какой-то особой науке? К тому же скор был древлянин, силен, Добрыня, если честно, получал удовольствие от схваток с ним. Порой они даже беседовали.

– Кощей может явиться в любом облике, – говорил Мокей. – Не жди от него того, что сам решил. И уж будь уверен, миловать он тебя не станет. Но если вдруг начнет поддаваться – знай, что-то задумал Темный. Вот тогда и не спеши разить его.

А потом настал день, когда тот же Мокей вдруг велел Саве увести всех.

– Он рядом, я ощущаю его приближение. И он постарается погубить всех, кого только сможет.

Добрыня тоже чувствовал: что-то менялось, что-то сдвигалось в мире, как это было недавно, когда они бились с Кощеем. Значит, размыкает он горы, выходит…

Сава собирался в дорогу, ему помогали бывшие пленные, но и те нет-нет да замирали, вслушивались, на лицах всякое было написано: у кого страх, у кого злоба, один из варягов даже подошел, сказал, что готов остаться и помочь. Жизни не пожалеет, но постарается подсобить. Однако Добрыня только похлопал его по плечу:

– Уходите, если не желаете отвлекать меня заботой о вас.

А вот Забава так и вцепилась в посадника:

– Я с тобой! Ты ведь не для того за мной пришел, чтобы теперь прогнать.

Он ласково коснулся ее дрожащих губ, сказал, что еще не ведает, чем все обернется, не знает, кем вернется к ней сам.

– Мне все равно! – плакала девушка. – Я тебя выбрала и буду ждать, кем бы ты ни был.

– Не стоит ждать! – резко оторвал от себя ее руки посадник. И уже мягче добавил: – Помнишь, ты хотела боярыней стать? Так вот, пойдешь с Савой, он тебя в Новгород доставит. А там такая краса да разумница, как ты, любого к сердцу припечатает. Славно жить будешь, долго и счастливо. Меня же оставь. Я приказываю – оставь!

Когда они ушли, когда стихли отдаленные рыдания девушки, Добрыня заметил неподалеку мать и Мокея. Ну, Мокей-то понятно, он кромешник, ему уходить некуда. А вот Малфрида… Она на все шла, чтобы возродить чары и помочь ему. И она не уйдет. Хотел было спросить, что ведьма задумала, но не стал: ее лицо, какое-то болезненно сосредоточенное, и взгляд, будто обращенный внутрь себя, не располагали к вопросам. Она уже начала колдовать, глаза ее горели, волосы взмывали, шевелились, как живые.

Добрыня опоясался мечом, поправил шлем и пошел туда, откуда слышал приближение. Солнца не было, темные облака снова закрыли горы, мир как будто притих, но время от времени слегка подрагивал, ощущались тяжелые толчки поступи. Ну что же, если Кощей приближается, чего тут дивиться…

Тени в тумане колебались, неясно было, куда смотреть. И от этого в душе росли страх и напряжение, дышать становилось трудно. Добрыня собрался и вдруг понял, что страх таится не в нем самом, а веет на него влажной туманной сыростью откуда-то извне. Значит, это не его страх, а нечто постороннее, как морок, как колдовство, насылаемое чужой недоброй волей. Выходит, что Кощей начал бой еще издали, даже не приблизившись. И осознание этого помогло Добрыне сохранить ясность мысли, укрепить нежелание поддаваться давящему ужасу.

Он уже дошел до моста через Смрадную реку, приготовился ждать, когда вдруг почувствовал, что рядом кто-то есть. И не Кощей – его поступь еще глухо отдавалась в земле. Добрыня оглянулся и едва не выругался.

– Да что вам тут надо? Родители, видишь ли! Убирайтесь! Вы только мешаете.

Мокей и впрямь отступил. Дивно, что, несмотря на приближение Кощея, его глаза не стали темными дырами, а единственный живой глаз был напряжен, вглядывался в туман. В руке Мокей держал острый тесак из заточенного камня. И с этим он на Бессмертного вышел?

У Малфриды же вообще ничего не было. Только ее желтые горящие глаза с узкими хищными зрачками. Но ее колдовство всегда уступало чарам Бессмертного, на что же ведьма сейчас надеется? Нелепица какая-то. Того и гляди Бессмертный колдун учует ее присутствие, подчинит себе, как и ранее, когда превратил помимо ее воли в Ящера и заставил напасть. И случись подобное… тогда у Добрыни только больше хлопот прибавится.

– Да уходите же вы! – разгневался посадник.

Малфрида и Мокей быстро переглянулись – Добрыне даже показалось, что они обменялись мыслями. Потом Малфрида повернулась к нему, вгляделась. Даже зрачок ее на миг расширился, взгляд стал почти проникновенным, человеческим.

– Тебе сейчас не о нас думать надо. Но будь по-твоему, в стороне останемся. Однако и ты учти: если начнешь побеждать Темного, то проиграешь. Поэтому остановись, как только почувствуешь победу. Пусть убирается, не добивай.

И это родная мать такое советует? Победить и отпустить?

– Я сам знаю, как мне быть, – огрызнулся Добрыня.

– Если знаешь, то не забудь, что Кощей Бессмертный – твой дед. Так уж вышло, что вы родня и в тебе его кровь. А родню убивать нельзя ни по какому закону.

Добрыня даже поперхнулся, закашлялся. Вот уж подумать страшно… дед! И зачем Малфрида напомнила об этом? Еще больше разозлить хотела?

Но особо задумываться было некогда. Туман заколебался, и он увидел в белесой мути огромную приближающуюся тень.

В этот раз Кощей не принимал облик змея многоглавого. Видать, понял, что думать в сече одному за несколько голов не так-то просто. И он явился огромным витязем, великаном жутким, ходячей тяжелой тенью в трехрогом шлеме, а на месте лица – пятно, только глаза светятся белым. И эти ослепительно-белые глаза Бессмертного, налитые жгучим светом пустоты, шарили по округе. Добрыня вдохнул сильный запах тухлятины. Смрадная, что ли, вскипела или это от Кощея такая вонь, что дышать стало трудно? Он видел, как Бессмертный высматривает противника, как, заметив наконец стоявшего на Каленом мосту богатыря, застыл, вперив в него тяжелый взгляд. У Добрыни в первый миг даже закружилась голова. Рука с кладенцом стала невероятно тяжелой, словно не хотела слушаться хозяина.

Добрыня задыхался, но остался стоять на мосту, широко расставив ноги и решительно склонив голову в сверкающем шлеме. Ну что, нечисть, если у тебя такой посыл давящий, то отразись и получи ответку!

И получилось! Огромный темный силуэт Кощея качнулся, получив свой же посыл, даже немного отступил. Добрыня тотчас воспользовался этим. Не стоило ждать, когда противник опомнится, лучше сразу напасть.

Прыжок его был легкий, стремительный; он различал в клубах тумана огромный, уходящий вверх силуэт, но достичь такой высоты не смог и попросту рубанул Бессмертного по голени. Свистящий звук меча, хлюпающий звук, и нога Кощея была отрублена. Он стал заваливаться, однако устоял, высился теперь, как-то скособочившись, опираясь на отрубленную ногу, но не чувствовал боли. Теперь передвигаться ему было неудобно, и он просто поднял огромную руку, которая продолжалась гигантской палицей. Рука, летящая с высоты, опустилась там, где только что находился Добрыня. Витязь успел отскочить, и удар пришелся по Каленому мосту, разбив его в щепы. Берега стали заваливаться, словно стирая грань между миром Кромки и миром людей. Плеснуло волной вонючей рыжей воды, которая, растекаясь, делала землю склизкой. Добрыня оступился и упал, с трудом, оскальзываясь, стал подниматься. Он видел, как палица вновь опускается. Ох, помоги, Боже, дай сдержаться и не отвести взор…

Удар был отражен шлемом, а Добрыня еще и успел срезать часть булавы. Срезанный пласт был огромен, при ударе от него полетели острые осколки. Добрыня ощутил, как чиркнуло по телу, по лицу. Там, где волшебная кольчуга спасла тело, боль была терпимой, а вот щеку обожгло, как огнем.

«Думать надо в другой раз», – яростно подсказывал себе Добрыня. Однако теперь знал, что Кощей вооружен палицей из крепкого кремня. Сейчас Бессмертный склонился, и Добрыня видел сквозь гущу тумана его темное неподвижное лицо, видел, как открылась в довольном оскале черная пещера пасти. И если меч может разрубить его тело, то булава слишком крепка, чтобы так просто ее разрушить.

– Ты всего лишь кусающийся червяк! – глухо неслось из этой пасти. – Ты лягушка, возомнившая себя бойцом.

Добрыня поднялся, посмотрел вверх и поудобнее перехватил рукоять меча.

– Тот, кто первый в бою начинает оскорблять противника, уже проявил свою нерешительность! – крикнул он зычным голосом.

Видел, как снова на него с высоты валится огромное оружие. Мечом можно и не отвести, лучше сдержаться и смотреть, отвести удар отражением. И получилось! Палица не долетела до него, снова ушла вверх.

Кощей взвыл, когда почувствовал, как рука с палицей уносится обратно, повинуясь силе отражения. А кладенец опять подрубает ноги, они крошатся, вынуждая великана рухнуть на колени. Добрыня с разбега в невероятном прыжке пролетел почти возле белых глазниц и чудом не поразил одну из них: лишь сверкнуло светом волшебного меча… но достать не сумел. Кощей тотчас попытался поймать его, как ловят досадную мошку, однако промахнулся, издал глухой рык – будто лавина в горах обрушилась.

В стороне, стараясь не упасть от сотрясения земли, творила заклятие Малфрида.

– В единый миг, в миг отлета души приди ко мне в руку, сохранись, стань моим…

Глаза ее горели, а из задергавшегося горла уже вырывались не человеческие слова заклинания, а клокочущие звуки – казалось, целое болото лягушек заквакало громко. Так она творила заклятие на языке земноводных, потом замяукала кошкой, затрубила оленем, зарычала медведем, а там и заскрипела старым деревом. Все, что есть в мире, выходило из груди чародейки, она повторяла заклинание, чтобы все силы услышали ее и помогли. Она шумела волной, свистела ветрами, гудела пламенем. Если Кощей уловит творимое ею волшебство, он отвлечется от Добрыни, он поймет, что она задумала, и сделает все, чтобы уничтожить ее. Но тогда случится то, чего она опасалась, – ее сильный ловкий сын сможет победить Бессмертного, но при этом сам станет им же.

Однако Кощею сейчас было не до сторонних чар. Добрыня наседал на него не переставая, задел по локтю, опять ноги подрубил и сразу отскочил, переводя дыхание. И неожиданно заметил, что обе конечности Кощея вдруг стал удлиняться, вновь расти мощными столбами. Нет, так Бессмертного не свалить. Значит, нужно добраться до горла. Как поется в песнях, как сказывают волхвы: чтобы свалить нежить, надо пересечь ей жилу духа в горле. И для этого Добрыне следует отрубить громадную голову этого великана. Но поди же еще доберись до нее.

Огромный Кощей был неуязвим, однако и не так быстр, как человек. Когда Добрыня прыгал, перескакивая с утеса на утес, он только успевал обернуться, наносил удар туда, где витязя уже не было. В пылу схватки они давно удалились от заваленной землей Смрадной реки, сражались у высоких гор, исчезали в плотном тумане.

Малфрида невольно двинулась следом, продолжая творить заклинание. Ей надо было их видеть, надо было не упустить нужный миг.

– Ты слишком близко к ним, – расслышала она голос Мокея. – Лучше я подойду, я подскажу, а ты не прекращай колдовать, не останавливайся!

Он сделал несколько шагов туда, где маячила огромная тень великана, где порой вспышкой сверкал меч-кладенец. Мокей прикрывал собой Малфриду, в руке его подрагивал острый каменный тесак. Его единственный глаз следил за происходящим, видел, как настигает Добрыню гигантский силуэт, как тот уворачивается, отступает, чтобы потом опять напасть. Какая же в нем смелость!.. И каким маленьким он кажется подле этого великана!

Булава Кощея врезалась в уступ, где только что стоял витязь. Все содрогнулось, покатились камни, попадали деревья, из трещин потекли подземные реки. Добрыня изловчился и с диким криком обрубил удерживающую палицу длань Кощея. Она покатилась по склону, но и обрубком Кощей так ударил Добрыню, что тот полетел куда-то в сторону, ушибся о скалы, захлебнулся от боли и удушья. Казалось, ни вдохнуть, ни выдохнуть.

А Кощей уже грохочет, приближаясь, клубятся и разлетаются вихри тумана, несет вонючим трупным смрадом. И совсем близко его темное лицо, шарят, сверкая мертвой белизной, пустые, но все замечающие глаза.

Добрыня взмолился. Он был не самый преданный Христу верующий, да и не мог он быть услышан в этой мути тем, к кому взывал. Но у него вдруг появилось ощущение, что он уже не один, что его кто-то поддерживает и подбадривает. И он рванулся, прыгнул из последних сил, оказался на плече как раз склонившегося великана. Одной рукой Добрыня ухватился за выступ рогов шлема Бессмертного, другой с яростным криком рубанул по горлу великана. Кладенец врезался в толстую и твердую, как чешуя, шею, застрял. Такого Добрыня не ожидал. А Кощей вдруг замер, не шевелился, словно чего-то ждал.

Добрыня вспомнил слова Мокея: если Бессмертный начнет поддаваться… Но что бы там ни было!.. И он рванул застрявший клинок, пытаясь высвободить его. Сам еле удерживался на качающемся великане. Ну же, еще усилие – и он избавится от Кощея, избавится от… своего деда. Вовек бы его не знать!

А Малфрида еще говорила, чтобы он не забывал, что перед ним его дед! Вот сейчас он… Но опять вспомнилось, о чем предупреждал кромешник, и уже занесенный для удара меч-кладенец дрогнул в его руке, словно сама рука была готова изменить своему хозяину. Проклятье! Так он должен биться или загадки разгадывать?

Где-то внизу Мокей протянул Малфриде каменный тесак.

– Сейчас! Все получится.

Его голос прозвучал на удивление спокойно. И это придало сил испуганной, умолкшей от страха чародейке. Она резко ударила по своей раскрытой ладони каменным острием, брызнула кровь. Ее волосы взвились, из горла вылетел крик, почти вопль, однако закончившийся словами:

– Своей кровью заклинаю, своей кровью призываю… Ко мне на сохранение. В единый миг поддаться и быть спасенным!..

Она еще колдовала, когда Кощей, уже с почти наполовину перерубленной шеей, вдруг очнулся, перестал медлить и, стремительно схватив Добрыню свободной рукой, стал сдавливать. Неуязвимая кольчуга сперва сдерживала невероятную мощь каменной десницы великана, потом стала поддаваться, и витязь закричал. Меч выпал из его руки, только шлем отразил огромные бездушные глаза. Отразил, как изнутри их вспыхнул аспидно-алым светом зрачок, а потом стал расплываться кровавым пятном, залил всю глазницу… и потемнел. Или это потемнело в глазах Добрыни? Он еще чувствовал, как его сжимает гигантский кулак, а потом, когда его уже никто не держал, он полетел в пустоту, ударился, покатился. Казалось, сейчас и дух вылетит из обмякшего тела, но он помнил,что надо вставать, надо отражать новые нападки. Он ведь не сразил Бессмертного, он должен продолжать…

Кто-то помогал ему подняться, тащил. А вокруг носились некие темные вихри, чернота налетала, пронзала холодом, валила с ног. Но рядом было надежное плечо, Добрыню удерживали, вели через эти темные вьюги, смерчи, сквозь дикий яростный вой.

Он с удивлением понял, что его поддерживает кромешник Мокей, увидел его так близко… И этот прищуренный от ветра обычный серый глаз, и повязку через другую глазницу. Лицо вроде молодое, но с какими-то скорбными морщинами. Сколько ему лет? Да о чем, в конце концов, он сейчас думает?

– Куда тащишь меня? Где Кощей?

– А вон же, в руках у Малфриды.

Они были уже рядом, могли рассмотреть ее за темными стонущими вихрями, которые вдруг стали смыкаться в ее окровавленных ладонях, блеснули металлом. И Добрыня с удивлением увидел, что ведьма держит в руках обычную штопальную иглу.

– Это и есть смерть Кощеева! – почти с восторгом произнес рядом Мокей.

Малфрида кинула на него быстрый гневный взгляд, будто бы он мешал, и продолжила колдовать.

И на глазах удивленного Добрыни игла исчезла, и теперь чародейка держала обычное белое яйцо. Которое вдруг потемнело, обросло сероватым пером, и вот уже бьет крыльями, пытаясь вырваться, дикая утка. Она даже крякнула, но тут ее утиный клюв расширился, задергался подвижным носом – ведьма уже держала бьющего лапами зайца.

Малфрида еще что-то прорычала и подбросила зайца. Сейчас сбежит… Но над ней, прямо в воздухе, словно огромная пасть, вдруг открылся возникший невесть откуда каменный сундук, заяц впрыгнул в него будто по собственной воле, и крышка захлопнулась. Тяжелые канаты оплели сундук, подняли куда-то вверх, унесли…

Добрыня только смотрел. Не было мути тумана, не было темных вихрей, расходились тяжелые тучи, и над горным перевалом заалело низкое солнце. И везде: на склонах с полосами снега, на вершинах елей, на камнях плоскогорья – сияли багряные блики, как будто разлитая кровь.

– Так где же Кощей? Ты заколдовала его?

Малфрида слабо опустилась на колени. После вспышки сильного чародейства она выглядела обессиленной – лицо посерело и осунулось, волосы повисли космами, вокруг глаз образовались темные круги. Дышала тяжело, как после долгого бега.

Мокей поддержал ее, стал хлопать по щекам, не давая впасть в беспамятство.

– Все, милая, все! Ты заколдовала его, уничтожила его силу. Он не сможет больше явиться!

Кромешник почти смеялся, но потом лицо его помрачнело.

– Однако… кто знает, сколько его чар могло проникнуть в тебя саму, когда Кощея развеивала. И может так случиться, что однажды ты не сумеешь с этим справиться.

Он не договорил, просто смотрел на нее – и столько было в этом взгляде!

– И все же, куда делся Кощей? – хотел понять Добрыня.

– Да оглянись же ты! – резко ответил ему Мокей. – Посмотри на тень – это все, что от него осталось.

Добрыня оглянулся и онемел. Там, где над ними возвышалась каменная стена высокой горы, виднелась темная нечеткая тень. Словно камни там расплавились и почернели, когда душа покинула тело Бессмертного. Почти под горной грядой наверху можно было рассмотреть тень от его головы, широченные плечи великана, широко расставленные ноги. Но это была всего лишь тень. А сам Кощей…

Добрыня понял.

– Ты заколдовала его душу, Малфрида! Спрятала в иголке, иголку в яйце, яйцо в утке, утку в зайце, зайца… Где тот сундук, в котором ты его замуровала?

– Далеко, – отозвалась ведьма, поднимаясь с помощью Мокея. – В безбрежном море, на одиноком острове, на высоком дереве. И уж поверь, Добрынюшка, не тебе предстоит однажды сломать эту иголку. Ты же… ты остался человеком. И что? Жалеешь теперь?

Как он мог жалеть? Он стоял живой, по щеке текла кровь из пореза, все тело болело, однако он видел все вокруг, дышал, ощущал упоительный запах тающих снегов и чувствовал во рту вкус хвои, аромат ее коры. Огромная тень высилась над ним, но уже не угрожала. Это была всего лишь тень, о которой особо и думать теперь не стоило.

Добрыня еще недавно был готов погибнуть в схватке, даже согласился принять в себя чужую душу, стать нелюдью темной и уйти за Кромку. Но вот же он стоит, смотрит по сторонам, он жив и здоров, он дышит. И остался собой. О чем же ему жалеть?

А спасла его чародейка Малфрида, его мать. И помог ей в этом его отец… как бы к нему Добрыня ни относился.

И витязь шагнул к ним, обнял обоих.

– Благослови вас Бог!..

Ну вот сейчас ведьму передернет от сказанного ее сыном-христианином, а кромешник вообще отшатнется. Но нет же, они стояли все втроем, улыбались друг другу.

С гор веяло ветром, журчали водопады от таявших снежников. Все в мире менялось, лишалось чего-то необычного, волшебного, даже ранее сверкающая кольчуга Добрыни вдруг померкла, стала просто кольчужной рубашкой из спаянных колец. Шлем тоже не сиял уже, а казался простым шишаком обычной ковки. А куда делся меч, Добрыня сейчас и вспомнить не мог. Все чародейство растаяло с исчезновением того, кто давал темные чары этому миру. Можно было бы и пожалеть об этом… но мир и без чар так прекрасен! Даже дали дальние проступили внизу, теряясь в легкой голубоватой дымке, окутывающей предгорье, светилась вода широких озер. Облака на небе отступали, багровели и золотились в лучах солнца. Все успокоилось, но дышало и жило.

Позже Добрыня подсел к Малфриде, спросил у понурой, истратившей на колдовство все свои силы матери:

– Сможешь идти или тебя понести? Нам ведь теперь долгий путь предстоит. Ты сама сказывала, что надо идти к Колдовскому заливу, поджидать проплывающие суда. А путь туда неблизкий, да и неизвестно, возьмут ли. Выдержишь ты такое путешествие?

Она приподняла опущенные веки, улыбнулась.

– Ветер подует – и я воспряну. Роса упадет – и я оживу. Каждый шаг по земле будет возвращать меня к жизни. И каждый распустившийся цветок даст мне новую волну дивного, что есть во мне.

Добрыня усмехнулся, но ничего не сказал. Хотя было в его душе сомнение. Он ведь тоже имел в себе частицу волшебной крови, но сейчас, после всех пережитых чудес и страхов, был рад, что чувствует себя самым обычным. Главное – верить в себя и знать, как поступать. А сейчас надо было передохнуть и подлечиться: ожог на его скуле еще не совсем сошел, рассеченная щека по-прежнему кровоточила, мышцы тягуче ныли, да и ребра болели при дыхании. И все же он знал: им надо идти. Нечего тут оставаться, его дела дома ждут.

Дома! При мысли о доме, о Руси, о Новгороде даже сладко стало в душе. Наконец-то он может подумать об этом, наконец-то готов возвращаться! Может, и своих удастся нагнать. Забаву обнять. Вот только… И он снова спросил, как там мать. Сможет ли, готова ли возвращаться?

Потом повернулся к отцу:

– А ты как? Ты ведь через смерть прошел, ты с ней сжился. И что для тебя теперь мир людей?

Остался ли Мокей получеловеком? Живет ли он вообще?

Тот моргнул глазом, поправил повязку на пустой глазнице. Одежда на нем лохмотья лохмотьями, вся истлевшая, лишь только выданная Савой меховая безрукавка хороша. Но все равно выглядит бывший древлянин странно. Пусть и почти по-человечески. Или даже совсем по-человечески, но скорее как бродяга, а не отец посадника новгородского.

– Мне бы хотелось попасть в мир людей, – молвил со вздохом Мокей. – Корабли на реках увидеть, березы высокие, хороводы у костров. О, ничего бы я не хотел сильнее, как вернуться к людям, пожить и умереть обычной смертью.

– Ну тогда все ясно! – хлопнул себя по коленям Добрыня, поднялся. – Если все решили, то чего тут торчать… Под этой тенью.

Он снова посмотрел на высокую скалу, на которой темнела Кощеева тень. Все, что осталось от властелина Кромки. Как ее люди назовут когда-нибудь, что придумают? Да не важно. Главное, что путь был свободен и их ничего тут больше не задерживало.

(обратно)

Эпилог Новгород

Зима в словенском краю на исходе 990 года от Рождества Христова выдалась снежной, метели и снегопады налетели сразу после сырых осенних дождей, загудели, завыли, засыпали землю высокими пушистыми снегами – и успокоились. Солнце теперь светило почти каждый день, мороз пронзал воздух, и все вокруг блестело. Холода держались ядреные, так что жители Новгорода ходили с Детинецкой стороны на Торговую и обратно по крепкому льду реки Волхов, мимо свай моста, еще не восстановленного после разгрома перед крещением. Да и зачем им сейчас мост, если и так пройти можно? Вот по весне и займутся им. Но когда еще та весна придет… Ну а пока и зиме снежной все рады, не прискучила еще.

А вот епископу новгородскому Иоакиму, рожденному у теплых южных морей, было даже боязно смотреть на эти тяжелые высокие снега, на сугробы у частоколов, на пушистые белые шапки на кровлях. Ему казалось, что надо забиться в укрытие, жаться у теплого очага, кутаясь в меховую накидку. Однако самих новгородцев зима не пугала, вон разгуливают по городу, выходят на торжище, женщины идут к полыньям с коромыслами, дети и то не спешат в тепло, а бегают по снежным навалам, съезжают на салазках с сугробов.

Иоаким наблюдал за ними, отодвинув ставневую заслонку на окошке, и начал улыбаться. Дети эти неугомонные ну чисто воробышки суетливые, а девы с румяными щеками до чего хороши! Да и смех купцов такой звонкий в ясном морозном воздухе. Вон сколько народу сегодня пришло к епископу на его подворье. Они уже не сторонятся церковника, уже дело у каждого к нему есть.

Подворье для епископа справили знатное. Пусть и не каменные хоромы, но тепло и удобно; стены мхом проконопачены, лестница с резного крыльца ведет широкая, во дворе поленница опоясывает едва ли не весь двор – местные позаботились, чтобы их христианский глава не мерз в столь непривычно студеную для него зиму. Иоакима такая забота трогала до глубины души. Он вообще хорошо ладил с новгородцами в последнее время, после того как прекратили убивать священников и перестали резать людей на подступах к граду Новгороду. Посадник Путята тогда с ног сбивался, гоняя и казня головников непримиримых, а молодой Воробей Стоянович уже не ведал, чем и привлекать окрестных словен ко граду: не желали те торговать с крещеными градцами, да еще и купеческие караваны грабили и разгоняли, мешая вести торговлю. Епископ же Иоаким молился, но сам начал терять надежду, что лад и покой настанут на этой истерзанной земле.

Ну а потом… Вспоминая то облегчение, что последовало после тревог и волнений, Иоаким широко перекрестился. И стал думать о хорошем. Вспомнил, как служил сегодня обедню в недостроенной деревянной церкви Святой Софии. Ох, как же она нравилась епископу! Была новгородская София просторной, с изогнутыми деревянными сводами и искусно выполненной резьбой. Запах ладана и красок от новых икон с образами смешивался с ароматом свежесрубленного дерева, свечи восковые испускали мягкое сияние. И пусть купола еще не подняты на кровлю и звонницу, но зато как мастерски выполнены эти купола! Сейчас они ожидали своего часа на церковном подворье, запорошенные снегом, было их больше десятка, крупные и поменьше, напоминавшие перевернутые луковицы, искусно украшенные чешуйчатой деревянной резьбой.

А вот обряд с венчанием в недостроенной церкви можно будет провести уже после пресветлого Рождества. Иоаким немало внимания уделял предстоящей свадьбе с венчанием пред образами. Будет жениться молодой Воробей Стоянович на местной девице, и епископу было важно, чтобы новгородцы увидели, как красиво и благолепно пройдет обряд. Когда знать начнет венчаться, покажет пример, то однажды и простые люди, дай бог, потянутся к алтарю.

Так что Иоаким радовался, что Воробью так вовремя пришла охота жениться. Пышной будет эта свадьба, а главное – освященной. Правда, немного волновало, что сегодня сам посадник Воробей почему-то не явился на службу в церковь. Обычно он никогда служение не пропускал. Но сегодня пришла какая-то весть от воеводы Путяты, и Воробей спешно покинул город, уехал невесть куда и неизвестно на сколько.

Обычно Иоаким в дела мирские не вмешивался – своих забот хватало. Но сейчас стало даже любопытно: что там у них происходит? Вон, почитай, более седмицы назад в Новгород приехала пара гонцов из дальней заснеженной Ладоги. Надо же, в такое непростое время и пробрались сквозь снега и заносы! Обычно зимой ладожане с новгородцами не общались, пока реки не вскроются, а тут вдруг явились. Видимо, нечто важное заставило их проделать такой путь в Новгород. Причем столь важное, что воевода Путята сразу собрал отряд и отбыл в северном направлении. Иоаким тогда не стал спрашивать, что происходит: это русская земля, в ее диких северных пределах кто только не берется за оружие да чинит разбой, и зима им не помеха. Но, видимо, спросить стоило: тот же молодой посадник Воробей в последующие дни ходил встревоженный, поднимался на стены, ждал вестей. А сегодня и сам отбыл верхом, даже отстоять обедню не явился. Иоакима это не устраивало: чем чаще нарочитые люди будут ходить на службу, тем больше и простого люда за ними потянется. Ведь несмотря на то, что новгородцев окрестили, к церкви они шли скорее поглядеть на нарядных бояр да посадника, а не молиться Всевышнему. Но Иоаким был все одно рад, что люди посещают новый храм: не важно, как ты приходишь к Богу, главное – что приходишь. А там и душа откликнется.

И вот после полудня на подворье епископа новгородского примчался гонец с новостями. Да такими, что Иоаким упал перед образами на колени и стал читать благодарственную молитву. Вот радость-то! Гонец сообщил, что Воробей отправился встречать не кого-нибудь, а самого посадника Добрыню, за которым Путята в саму Ладогу сквозь снега добирался.

Новость быстро разошлась среди людей, новгородцы повыходили из изб, спешили на торжище, где всякая новость обычно обсуждалась. И рады ведь были! Уже не таили обиду на посадника, который их насильно в реку загонял, а говорили о том, что с Добрыней в Новгороде всегда порядок и лад были. Без него град словно без головы оставался, жить-то жили, а как дальше дела повернутся, не ведали. Но вернется Добрыня, вот тогда ужо!..

Иоаким еще издали услышал волну гомонящих людских голосов, какая шумела, приближалась, вопила. Вот дудки загудели, барабаны забили, шум стоял такой, что даже устроившиеся под стрехами галки поднялись в алевшее закатом небо. Красивая картина, но и тревожная. Иоакиму тоже стало тревожно. С какими вестями явился посадник? Уходил он невесть куда, ничего не пояснив, да и мрачен был, как туча. Еще и священника Саву с собой увел. И епископ молился о них обоих все это время – и о властном, упрямом Добрыне, и о мягком парне Саве, какого порой так не хватало ему.

Однако тревожные мысли покинули преподобного Иоакима, когда он увидел въезжавшие во двор сани, заметил и посадника Добрыню в высокой меховой шапке, а там и Саву заметил, даже умилился тому, как возмужал его любимец. С ними еще какие-то люди были, епископ разглядел и пару женских лиц, но разбираться, кто такие, будет позже. Пока же лишь молился, благодаря Всевышнего за столь радостную встречу. Служилые люди епископа сдерживали ликующую толпу за воротами: кажись, не уйми их, так весь Новгород явится на церковное подворье, заполонит все вокруг.

Иоаким ожидал прибывших на высоком крыльце, важно опираясь на епископский посох. Выходя в спешке, даже забыл надеть варежки, но сейчас о холоде не думал. Видел, как гарцевал на коне по двору счастливый Путята, как Воробей подал руку сошедшему с саней посаднику. В приветном жесте подал, не от слабости прибывшего. Ибо Добрыня шагнул к крыльцу сильно и широко: шуба длинная на нем распахнута, длинные полы снег метут, шапка соболиная на крутые брови надвинута, карие глаза горят весело. И хотя на лице посадника появились новые шрамы и седины в волосах прибавилось, он, поднимаясь по ступеням, смотрел на Иоакима почти с задором, полные губы чуть улыбались. Вот совсем чуть-чуть, хотя само лицо так и светилось от радости.

Добрыня сперва коленопреклоненно припал к руке епископа, попросил благословения, а поднявшись, вдруг сжал его в объятии.

– Ох, владыка, как же я соскучился! Как сладко вернуться домой. Да еще и победителем!

Кого он там победил, Иоаким сейчас не думал. Он был шокировал вольностью обращения к себе посадника. Что подумают собравшиеся? Как можно было так забыться?! По сути, одичать!

И если бы не Сава, отвлекший на миг епископа, то он бы уж высказал Добрыне… путая греческие и славянские слова. А так светлая улыбка любимого ученика немного погасила пожар в груди Иоакима. Он благословил Саву, а потом услышал его быстрый шепот:

– Не гневайтесь на посадника Добрыню, владыка. Он такое пережил, с таким столкнулся, что гордыня его вознеслась высоко. Но худа от этого никому нет. Есть даже добро. Ибо победитель должен быть награжден.

Однако о том, что пережил Добрыня в своих странствиях, Иоаким узнал лишь на другой день рано утром, когда тот чуть свет явился в его покои.

– Выслушайте мою исповедь, владыка. И уж тогда решайте, какое покаяние вы мне наложите. Да и поверите ли вы мне вообще…

До прихода христианства год у славян на Руси заканчивался обрядом Корочуна – когда в самую длинную ночь гасили все огни, а затем долгим упорным трением сухого дерева о дерево добывали новую искру, от которой и зажигали вновь очаги в домах. Епископ Иоаким был достаточно разумен, чтобы не запрещать то, к чему в этих краях привыкли, однако для него куда важнее было, чтобы местному люду больше понравилось, как отмечают Рождество Спасителя. Поэтому после самой темной ночи новгородцы потянулись к еще не достроенному, освещенному пламенем свечей храму Святой Софии. Заглядывали внутрь, следили за праздничной службой, слушали песнопения священников, а потом радостно садились за угощение, каким потчевали их в честь светлого праздника. И такое празднование им понравилось куда больше, чем продолжительное сидение во мраке в самую долгую ночь.

А потом народ узнал о предстоявшем венчании временного посадника Воробья и местной боярышни. На это было бы любопытно посмотреть. Но еще больше все развеселились, проведав, что и Добрыня предстанет перед алтарем с привезенной им из дальних краев красавицей. Ее еще в Ладоге окрестили в новую веру, причем крестным отцом стал не кто-нибудь, а сам воевода Путята. Поэтому невесту Добрыни так и называли теперь – Забава Путятична. Было у нее, правда, и новое имя, в крещении данное, да только его многие еще не знали, а вот имя Забава новгородцам пришлось по душе. Ведь и сама невеста посадника была милой, забавной, улыбалась всем так счастливо. Да и заслужил их удалой посадник в жены такую раскрасавицу.

Ну а где свадьбы, там и пиры застольные, с играми, гуляниями, катанием на тройках. Весело было той зимой в Новгороде! К тому же постепенно разошелся слух, что в числе прибывших с Добрыней была и его мать, известная чародейка Малфрида. Многим любопытно было на нее глянуть, но все никак не могли понять, где же матушка посадника? Правда, сидела на пиру с гостями некая веселая черноглазая красавица, да только кто же подумает, что эта молодица – родительница самого почтенного Добрыни?

Однако после свадьбы Малфрида вскоре уехала из города. Сопровождал ее худощавый нелюдимый спутник с повязкой через один глаз. А так как сам посадник сразу после пиров с головой погрузился в местные дела и заботы, то проводить их до Рюрикова Городища вызвался только священник Сава. В пути он заметил, что чародейка холодно держится со своим спутником, потому и сказал при прощании:

– Ты не сильно ворчи на Мокея за то, что он согласился креститься. Он ведь, почитай, половину души оставил за Кромкой, а как можно к жизни вернуться, если не позаботишься о спасении души? А Христос милостив, он примет всякого, кто уверует в него всем сердцем. Так что у Мокея теперь есть надежда пожить по-человечески.

Малфрида лишь опустила лицо в пышный воротник лисьей шубки. Склонилась так, что длинные колты-подвески из-под расшитой шапочки скользнули по скулам.

– Я Мокею не нянька. Хочет креститься – его воля. Да и не было в нем никогда ничего чародейского. Обычный он. А то, что от силы Кощеевой ему перепало, забыть поскорее хочет. Где уж ему понять, каково это, когда силу волшебную всю жизнь имеешь.

– А тебя так уж и радует волшебная сила? – чуть подмигнул ей Сава.

В темном одеянии священника, в скуфье^[1363] куполообразной с нашитым крестом, он смотрелся как настоящий служитель церкви, и ничего от бродяги, проделавшего столь долгий путь, в нем теперь не осталось. Даже стать, казалось, стала другой, и теперь не богатырский размах плеч привлекал внимание, а некая плавность во всех движениях, словно Саве никуда больше торопиться было не надо. Только в глазах светилось прежнее удалое веселье да улыбка была все такая же ясная. Правда, когда он улыбался, в глазах его все же читалась легкая тревога. Ведь Сава хорошо знал Малфриду, знал, что рано или поздно ее темная кровь начнет брать над ней верх. За время их долгого пути на Русь, когда им пришлось идти через далекие северные земли и плыть по водам Колдовского залива, где их подобрали на варяжскую ладью, а также преодолевать пустые и дикие земли биарминов, она порой вдруг начинала темнеть и выпускать когти. Но теперь это ее саму пугало. И тогда она тянулась к Мокею, звала к себе. Не хотелось ей снова в чудище превращаться: проведет ночь с полюбовником – и опять весела, опять спутница их верная, подруга милая.

А почему Мокея выбирала, когда на нее даже кое-кто из пленников засматривался восхищенно? Видимо, что-то роднило их с бывшим кромешником. И не только общий сын Добрыня, но и пережитые несчастья. Они подолгу о чем-то говорили, порой плакали оба, порой чему-то смеялись. Было видно, что им хорошо вдвоем, что нежность и доверие между ними. Только когда Мокей стал поговаривать, что хочет прийти под защиту Спасителя, Малфрида на него не на шутку рассердилась, ссорилась с ним, даже оставить в пути своих спутников подумывала. Но не ушла же! Значит, и ей, дикой ведьме, нужны людское тепло и забота.

Тут, в Новгороде, Добрыня ее богато одарил, хотел в тереме своем поселить, однако она отказалась: слишком много христиан тут, сказала, того и гляди уговорят ее в церковь пойти. Сын не стал ей перечить, но предложил, пока холода не минуют, пожить в Городище, чтобы отдохнула от всех тревог и долгого опасного пути. А когда Мокей вызвался сопровождать ее, Добрыня даже обрадовался. Ему самому спокойнее будет, если рядом с Малфридой останется кто-то, кому она дорога. Может, тогда и не одичает снова, потянется к близкой душе.

Малфрида, признаться, и сама не понимала, чего же она хотела. Но в Городище жила уютно, хотя порой пугала челядь, когда глаза ее вдруг желтым огнем загорались. И начинали люди ее тогда сторониться, плевались за ее спиной, крестились. А она злилась на них, прогоняла. Только Мокей и мог с ней справиться, обнимал, удерживал, пока не сникала, грустить вдруг начинала.

– Вот так и живу, Мокеюшка, сама не зная, где спокойствие и приветливость найду. Такая уж, видно, недоля моя…

По весне, как вскрылись реки, уговорил ее Мокей отправиться к внуку Владимиру. Малфриде эта затея пришлась по душе, вот и уехали они, ушли на торговой ладье к далекому Киеву.

Когда посаднику Добрыне о том сообщили, он опечалился. И было такое чувство, что больше никогда он с матерью не встретится. Да и Мокея не увидит, не поговорят они, как порой разговаривали по пути из земель Кощеевых. Но все же мысль, что бывший кромешник Малфриду не оставил, давала некоторое успокоение: сильно любил ее Мокей, с ней пребудет, как бы судьба ее ни сложилась в дальнейшем.

В остальном же Добрыня был занят делами посадническими, правил всем Новгородским краем. Выходил на вече, принимал иноземных гостей-торговцев, восстанавливал новые торговые подворья. При нем же и подняли на деревянную церковь Святой Софии тринадцать дивных куполов-маковок и вновь возвели широкий мост через Волхов, соединив две стороны купеческого града – Торговую и ту, что раньше Детиницкой называли, а нынче гордо прозвали Софиевской^[1364]. И отовсюду сходились люди поглядеть на это диво дивное, а там и заходили в храм, смотрели, слушали, проникались.

Со временем в Новгород пришла весть, что и в Киеве было решено возвести храм, так же называвшийся Святой Софией. А еще вестовые сообщили нечто, удивившее и порадовавшее посадника Добрыню: дескать, чародейка Малфрида обитает при князе Владимире, советчицей его слывет да служит верно. Имя ее стало славным, люди ее почитают, князь слушает. И хотя говорили, что церковники пеняют князю Крестителю за то, что с колдуньей связался, он бабку родимую обидеть не дает. Правда, о том, что это его бабка, мало кто догадывался. Но положение у советчицы князя было знатное.

А потом вдруг пришла весть, что Малфрида преставилась. Новый век как раз начинался, когда не стало ее^[1365]. Добрыня как узнал о том, сам себя не помнил от горя. У него как раз третья дочь родилась, вот и сказал Забаве Путятичне, что в крещении малышка будет Матреной, но дома кликать ее станут только Малфридой. Жена ему не перечила. Они вообще ладно жили. И хотя только дочерей рожала мужу вятичская красавица, с сыном его Коснятином крепкую дружбу водила, чем радовала посадника.

И когда он горевал, не зная, справить ли поминальную службу по матери или оставить все как есть, учитывая, как она новой вере противилась, Забава посоветовала:

– Написал бы ты в стольный град да вызнал, что с Малфридой произошло. Не старая же она была, чтобы вот так вдруг…

И то сказать, не могла за каких-то десять лет Малфрида так состариться, чтобы внезапно помереть. Вот и отправил с первой же оказией Добрыня в Киев письмо с просьбой все поведать. А когда получил ответ, удивился: Владимир велел не справлять по Малфриде заупокойную службу. Ибо она жива. Просто ушла. Не одна, а с неким спутником, в крещении Нестором. А на то, чтобы уйти, была ее собственная воля. О смерти же ее объявили, чтобы служители церкви успокоились да не пеняли христианскому князю, что с волшебницей знается.

– Ну и как это понимать? – гадал Добрыня.

Его утешил священник Сава, напомнив, что именно Мокея он крестил под именем Нестора, что означает «путник». И, переговорив, Добрыня и Сава решили, что не оставил Малфриду верный Мокей.

Сава в Новгороде долго служил в храме Святой Софии, и люди к нему тянулись, уважали. Добрыня же правил еще долгие годы. А после него пост посадника его сыну Коснятину достался. Дочерей же замуж выдали за именитых людей, ладно они устроились и уже своим детям любили рассказывать сказы, как их дед Добрыня бился с чудищем поганым на Калиновом мосту и освободил от него Русь.

В землях некогда диких древлян лес отступал, засеивались поля, грады и монастыри строились. Однако были еще и глухие уголки, куда редко путники заглядывали. Вот в одном из таких удаленных мест, где лесное озеро подступало к холму, на котором в старину высилось языческое капище, и поселилась пара – муж с женой. Не очень общительные, но справные. Муж, по имени Нестор, сдружился с местным отшельником, носил ему овощи с грядки да о божественном любил поговорить. А к хозяйке его местные бабы да девицы хаживали: травницей пришлая слыла умелой, и окрестные девки-славницы уверяли, что таких красивых венков, как звавшаяся Марфой жена Нестора, никто больше плести не умеет. Причем уверяли, что если какая из невест на свадебном пиру в венке, сплетенном пришлой, сядет, то жизнь с мужем у нее будет долгая и дружная. Ну, как у Марфы с ее Нестором.

Как-то оная Марфа вышла из избы к калитке плетня, стояла, прислушиваясь к стуку топора из ближайшего лесочка: там ее муж расчищал округу да правил изгородь, чтобы хозяйские козы паслись и в лес не забредали. Женщина улыбнулась – вокруг глаз ее появились легкие морщинки, натруженная рука поднялась, поправив темную прядь с легкой сединой, выбившуюся из-под головного покрывала. Муж трудится, никогда не сидит без дела. Такой вот он у нее.

Потом ее карие глаза словно затуманились – задумалась, вспоминала. Виделось ее мысленному взору, как проснулась она однажды в своей роскошной опочивальне в стольном Киеве, хотела повернуться, да вдруг тяжелый чешуйчатый хвост за собой потащила.

Вот тогда она и решилась. Пошла к князю и попросила, чтобы ее окрестили. Ибо не было у Малфриды иного выбора. Либо она изменится, либо то, что в ней таится, изменит ее саму.

Князь тогда обрадовался, сказал, что всем и каждому сообщит, что его советчица-чародейка готова пойти к купели. Но Малфрида запретила внуку об этом болтать. Ей стыдно было, оттого что она словно бы отрекалась от чего-то важного и значительного, что ее так прославило и одновременно едва не погубило.

И ушла она вместе с верным другом Мокеем туда, откуда они оба были родом – в землю древлянскую. Стали тут вместе жить и стариться. И хорошо они жили, дружно, нежность у них была в каждой улыбке, каждом слове ласковом. Но только об одном Малфрида-Марфа супругу никогда не сказывала. Зачем ему, свято верующему, такие волнения? Это ее дело, ее тайна.

Малфрида посмотрела в сторону леса, откуда стук топора доносился. Лес как лес, то дубы могучие, то липы душистые, а то и ели темные. Но она видела еще и то, что иные не замечают: как на ветке прозрачная зеленоватая тень покачивается – мавка лесная. Смущает ее стук топора, боится за свое деревце. Ничего, милая, до тебя хозяин не доберется, сохранишь свой дубок кудрявый.

Еще женщина замечала, как в травах на склоне легкие травяные духи играют, радуются теплому солнышку. А там и в озере возле избы водой булькнуло, всплыла мохнатая, как кочка, голова водяного. Хозяйка ему пальцем погрозила: не балуй, не заманишь. Когда же она за водой пойдет, то молитвой отпугнет подводного жителя, если тот что недоброе замыслит.

Малфрида сладко потянулась, закинув за голову руки в расшитых узорами рукавах. И хорошо так на душе сделалось! Улыбнулась небу, ветру, солнечному свету, всему вокруг.

– Спасибо, Боже всеблагой и правый, что не отнял у меня этого. Что чудеса и дива позволяешь и поныне видеть да радоваться им потихоньку!..

(обратно) (обратно)

Примечания

1

Старик Такамори был не вполне прав — да, эти слова Артем слышал впервые, но значение их понимал: «яма-но-хидзири» (горные мудрецы), «сидосо-гёдзя» (сидосо — странствующий монах, гёдзя — отшельничество), «яма-буси» (спящие в горах, другое прочтение иероглифа — горные воины).

(обратно)

2

В Японии счет лет издревле велся по годам правления императоров. Каждый император, вступая на престол, объявлял девиз, под которым будет править. Этот девиз становился названием и точкой отсчета нового исторического периода. Иногда в ходе правления император менял девизы, случалось, и по нескольку раз. Как правило, это происходило, если страну постигали несчастья, — считалось, что одной из причин несчастья может быть неудачно выбранный девиз. Тогда соответственно открывался и новый исторический период. Но окончательно в истории период правления закреплялся по так называемому посмертному имени императора — краткой, однословной характеристике его правления. Иногда она совпадала с девизом, под которым он правил, иногда нет .

(обратно)

3

Это называлось хитатарэ и являлось разновидностью военного костюма. Хитатарэ возникла как одежда, которую надевали под самый распространенный в те времена доспех «о-ёрой».

(обратно)

4

Кэнин — вассал

(обратно)

5

Коку — мера объема сыпучих тел, 1 коку = 180,39 л. Масса 1 коку риса составляет около 150 кг. В те времена основным платежным средством в Японии был рис. Например, жалованье тем же самураям выплачивалось в большинстве случаев именно рисом.

(обратно)

6

То есть «местный землевладелец», или, проще говоря, «деревенский феодал».

(обратно)

7

Косодэ — куртка с рукавами, доходящими до середины предплечья, и косым запахом слева направо, элемент повседневного японского костюма. Другой его элемент хакама. Хакама (напоминание тем, кто позабыл) — широкие складчатые штаны .

(обратно)

8

Гэмпэй — так в Японии еще иногда называли войну самурайских домов Тайра и Минамото.

(обратно)

9

Куга — придворная квотоская аристократия. Любили ее в народе примерно так же, как сейчас любят кремлевских чиновников .

(обратно)

10

Сюго (военные губернаторы) вменялось в обязанность преследовать мятежников и преступников в пределах назначенных им провинций, мобилизовать вассалов на службу сегуну, но они не имели функций непосредственного господства над крестьянами и земельными владениями, если это, конечно, были не их собственные владения.

(обратно)

11

Мёсю — богатые крестьяне. Сперва — арендаторы государственной земли, впоследствии получавшие эту землю в собственность.

(обратно)

12

Сёэн — частное землевладение.

(обратно)

13

Сатори — просветление.

(обратно)

14

бенто — коробка с едой, которую берут с собой в дорогу.

(обратно)

15

ри — японская мера длины, 3,9 км.

(обратно)

16

Предсмертное обращение Будды к своим ученикам.

(обратно)

17

Бьяку-Рю — Белый Дракон.

(обратно)

18

Тя-но ю — чайная церемония.

(обратно)

19

В переводе с китайского — истинный властитель.

(обратно)

20

Китайские татары.

(обратно)

21

Ката — форма

(обратно)

22

Какэмоно — длинные полосы бумаги или шелка, с нанесенными на них рисунками или надписями.

(обратно)

23

Тясицу — чайная комната.

(обратно)

24

Кэса — деталь облачения буддийского священника, полоса материи, переброшенная через плечо.

(обратно)

25

То есть час. Все те же двенадцать животных (что управляют годами календарного цикла), управляют временем суток. Поскольку в сутках 24 часа, то каждому из животных выпало управлять двумя часами. Например, час Мыши — это время от одиннадцати вечера до часу ночи, час Свиньи — 9.00 — 11.00, а час Дракона — 19.00 — 21.00.

(обратно)

26

Укидару — цилиндрической формы фонарь, его легкий бамбуковый или костяной каркас обтянут промасленной бумагой.

(обратно)

27

Ри — японская мера длины, 3,9 км.

(обратно)

28

Для изготовления барабанов-тайко выбирались кедры, возраст которых был не менее пятисот лет. Выдолбив середину ствола и придав заготовке форму барабана, поверх натягивали особым образом выделанную кожу. После всего этого долго и тщательно регулировали высоту звучания с помощью креплений, какими кожа крепилась к тайко. Тайко использовались (и по сей день используются) в ритуалах синто, в народных праздниках, в театральных представлениях.

(обратно)

29

Иё-но усиони — Бычий дьявол из Иё, фольклорный персонаж с туловищем быка и головой черта, издавна популярен в провинции Иё на острове Сикоку.

(обратно)

30

Дзайти рёсю — деревенский феодал.

(обратно)

31

Саругаки — бродячий циркач.

(обратно)

32

Укидару — цилиндрической формы фонарь, легкий бамбуковый или костяной каркас которого обтянут промасленной бумагой.

(обратно)

33

Коку — мера объема сыпучих тел. 1 коку = 180,39 л. Масса 1 коку риса составляет около 150 кг.

(обратно)

34

Сяку — мера длины. 1 сяку = 10 сун = 30,3 см.

(обратно)

35

Тофу — сыр, который готовится в основном из соевого белка и по внешнему виду напоминает творог.

(обратно)

36

Какэмоно — длинные полосы бумаги или ткани, с нанесенными на них рисунками или надписями.

(обратно)

37

Так называют детей из цирковых семей, выросших при цирке.

(обратно)

38

Я — 8, ку — 9, дза — 3. Слово «якудза» обязано своим происхождением карточной игре, которая распространится в Японии значительно позже, в семнадцатом веке. Игра эта — аналог русской карточный игры в «очко». Разница в том, что максимально возможное число очков в игре не 21, а 19. Стало быть, комбинация 8—9—3 является проигрышной, «прогар». В переносном смысле — бесполезная, даже вредная комбинация.

(обратно)

39

Легкий учебный меч из бамбука. Еще для упражнений в фехтовании используется боккэн — деревянный, как правило, из дуба, меч.

(обратно)

40

Фехтование на мечах называлось по-разному в зависимости от времени или от школы. Его называли хэйхо, кэмпо, тохо, гэккэн, хёдо, тодзюцу, татиути и так далее. На сегодняшний день закрепилось название кэндзюцу.

(обратно)

41

Айны — древнейшая народность Японии. В начале тринадцатого века айны были оттеснены на северо-восток острова Хоккайдо. Айны считались варварами, а значит, подлежали либо изгнанию, либо уничтожению.

(обратно)

42

Укиё-э — традиционная японская цветная гравюра.

(обратно)

43

Си-тэнно — «повелитель мечей», этого звания можно удостоиться только после смерти, чрезвычайно редко — при жизни. Кэнси — мастер фехтования на мечах. Кэнго — сильный, умелый мечник. Рю — школа боевых искусств. Мацудайра-рю — школа, основанная Мацудайра.

(обратно)

44

Кэнго — техника владения мечом.

(обратно)

45

Если бы Артем немного больше времени провел в Японии, то, глядишь бы, и знал, что эта разновидность женского кимоно называется фурисоде и ее носят девочки и незамужние девушки.

(обратно)

46

Ма-ай — чувство дистанции, зансин — физическое и моральное превосходство над противником

(обратно)

47

суки — оценка слабых мест

(обратно)

48

сотай рэнсю — работа с партнером

(обратно)

49

Не только Ацухимэ носила семь поясов, у всех японок на талии было всегда семь поясов. Традиция.

(обратно)

50

Буси — воин.

(обратно)

51

Симбо — тяжелая трость.

(обратно)

52

«Кодзики» и «Нихонги» — японские хроники VIII в.

(обратно)

53

Автор стихотворения — Хоро.

(обратно)

54

Рукопашный бой.

(обратно)

55

Нагината — японская алебарда. Шест с прикрепленным к нему плоским лезвием. Гораздо позже, в XVII веке, нагината станет излюбленным оборонительным оружием девушек из самурайских семей.

(обратно)

56

Обычно длина нагината — два метра.

(обратно)

57

Минамото ёсицунэ (1159—1189) — знаменитый военачальник. Победы, одержанные им во время войны домов Тайра и Минамото в 80-х годах XII века, присвоил себе его старший брат Минамото ёритомо (1147—1199), будущий основатель Камакурского сёгуната. Обманутый ёсицунэ покончил с собой. Он является героем множества легенд и преданий.

(обратно)

58

Тайро — старейшина, высший административный пост в военном правительстве бакуфу.

(обратно)

59

Бо — боевой шест, дансэн утива — боевой веер.

(обратно)

60

Амакуни — легендарный японский кузнец, жил около 700 года н. э. Он первый начал делать мечи с изогнутым, заточенным с одной стороны клинком.

(обратно)

61

Тёкуто — древнейший прямой меч. Кэн — древний прямой обоюдоострый меч, имевший религиозное применение и редко использовавшийся в бою. Тати — большой меч (от 60 см), носившийся острием вниз. Нодати — сверхбольшой меч (от 1 м и до 1,5-1,8 м), носившийся за спиной. Танто — кинжал или нож длиной до 30 см.

(обратно)

62

Коцука — боевой нож, носился в ножнах боевого меча.

(обратно)

63

Хатамото — буквально: знаменосец — ранг в самурайской иерархии. Стоит сразу за даймё. Хатамото являлись гокэнинами сегуна, тоесть непосредственно подчинялись именно ему.

(обратно)

64

Асигару — буквально: легконогие, пешие воины, из которых потом выходили самураи низшего ранга.

(обратно)

65

Каннуси — синтоистский жрец.

(обратно)

66

Хинамацури — праздник девочек, отмечается в Японии в начале весны. В японских домах из сундуков достают кукол. Обычно куклами не играют, их расставляют и любуются ими.

(обратно)

67

Автор стихотворения — Кёси.

(обратно)

68

Автор стихотворения — Бусон.

(обратно)

69

Сакаяки — самурайская прическа, волосы, выбритые у лба в форме полумесяца.

(обратно)

70

В переводе с китайского — истинный властитель. Одно из имен Чингисхана.

(обратно)

71

С тех пор как в Японии получил распространение буддизм, японцы перестали употреблять в пищу мясо животных. Но не перестали забивать животных на шкуры. Людей, которые занимались этой работой и тем самым, как считалось, оскверняли себя, общественное сознание выделило в касту неприкасаемых.

(обратно)

72

Моти — рисовые лепешки, данго — рисовые колобки.

(обратно)

73

Термин, как и многое другое, был заимствован японцами из Китая. Он означал «взял голову и получил повышение». Отрубивший голову знатному или знаменитому бойцу начинал пользоваться среди самураев особым уважением.

(обратно)

74

Час Змеи — с 9 до 11 утра.

(обратно)

75

Цубо — мера площади, 1 цубо = 3,3 кв. м.

(обратно)

76

О-сэйбо — подарки в конце года, которые нижестоящие вручают вышестоящим в знак преданности.

(обратно)

77

Хокаси — бродячие артисты.

(обратно)

78

Кэнин — вассал.

(обратно)

79

Хатиман — синтоистское божество, покровитель японских воинов. Под этим именем почитается обожествленный император Один, который, согласно традиционной хронологии, был 15-м императором Японии и правил с 270 по 310 годы.

(обратно)

80

Святилище Хатимана в Ивасимидзу (Ивасимидзу Хатимаигу) расположено на холме у города Явата в нынешней префектуре Киото. Основанный в 860 году храм очень почитался императорской фамилией и высшими представителями знати.

(обратно)

81

Дзёнин — глава клана яма-буси.

(обратно)

82

Сидзэн — естественность движений, раскованность, уверенность в бою. Рицудо — чувство ритма.

(обратно)

83

Комусо — странствующий монах.

(обратно)

84

Суккэ — буддийский священник, выезжающий на места по долгу службы.

(обратно)

85

Хокаси — бродячие артисты.

(обратно)

86

Могли зарубить на месте, могли отвести на суд к своему господину — на выбор. Если самураи выбирали «зарубить на месте» и потом кто-то подавал на них жалобу губернатору провинции или военному губернатору провинции (а такое иногда случалось), то самураям достаточно было дать слово чести, что они действовали в соответствии с законами страны Ямато — и их действия признавались правомочными. Так как считалось, что самурай лгать не может.

(обратно)

87

Цунэгата — батрак-поденщик.

(обратно)

88

Первый сборник стихов, написанный японской азбукой. Составлен в 905 году по указу императора.

(обратно)

89

Цурануки — меховые мокасины.

(обратно)

90

Кусари-гама — серп на конце веревки или цепи.

(обратно)

91

Ханкго переводится как «половина кю», а кю — большой самурайский лук со стрелами. Длина между концами ханкю обычно не превышает 40—50 см, стрелы короткие и не отличаются большой пробивной силой.

(обратно)

92

Сякэн — звездочки. Сюрикэн — стрелки.

(обратно)

93

Доку — металлическая грелка с несколькими раскаленными угольками внутри. В тайных операциях берут с собой, чтобы греть руки, если в том есть необходимость.

(обратно)

94

Каишаку — палач (япон.)

(обратно)

95

О-но-гама — серповидный кастет в виде полумесяца.

(обратно)

96

Манрики-кусари — цепь с гирьками, в умелых руках — страшное оружие. Носили часто под одеждой, опоясав себя цепью.

(обратно)

97

Хэйан-кё, что в переводе означает «Столица мира и спокойствия», — официальное название столицы Японии с 794 по 1868 год, ныне Киото. Наименование Киото в описываемое время использовалось лишь как обиходное. Артем про себя называл столицу не иначе как Киото, не ломая мозг непривычным и менее звучным «Хэйан».

(обратно)

98

«Спокойствие», его еще переводят как «нирвана».

(обратно)

99

Асигару — буквально: легконогие, пешие воины.

(обратно)

100

Тэнно («верховный правитель») — официальный титул правителей Японии. А микадо (буквально: «почтенные врата») и некоторые другие наименования императора — это эвфемистические титулы, которых за японскую историю было множество, но некоторые не прижились, некоторые не столь часто используются.

(обратно)

101

Сяку — мера длина, 30,3 см.

(обратно)

102

Кэнин — вассал.

(обратно)

103

О-ёрой — буквально переводится как «большой доспех», вид японских доспехов, наибольшее распространение получил во время войны самурайских домов Тайра и Минамото (1180–1185).

(обратно)

104

Цубо-ита — дословно «узкая пластина». Цельнометаллическая. Пристегивалась застежками-такахимо к переднему и заднему краям накагава (четыре горизонтальных ряда пластин, которые начинались от правого бока, шли спереди туловища, огибали левый бок и по спине возвращались к боку правому). Чтобы цубо-ита надежнее держалась на теле самурая, ее поддерживал шелковый шнур, перекинутый через левое плечо.

(обратно)

105

Мы, люди западной культуры, привыкли к тому, что звезды у нас изображают в виде геометрических фигур с разным количеством лучей. В японской изобразительной традиции все по-другому. Звезда — это небольшой круг, отличающийся от изображения Солнца только меньшими размерами.

(обратно)

106

Татэагэ — три ряда горизонтальных пластин поверх набрюшника.

(обратно)

107

Несколько переделанное описание из «Хэйкэ моногатари», «Повести о доме Тайра».

(обратно)

108

Тэкэн — кольцо, окружающее отверстие на вершине шлема. Фукурин — заклепки. Карабоси — буквально: «пустые звезды», полые внутри заклепки. Фукигаэси — загнутые вбок и назад пластины для защиты лица.

(обратно)

109

Война Гэмпэй — самая знаменитая самурайская война, продолжавшаяся с 1180 по 1185 г. Война между самыми влиятельными в то время самурайскими кланами Тайра и Минамото. Все прочие самурайские кланы в те годы тоже не оставались в стороне, поддерживали либо одну, либо другую сторону. Слово «Гэмпэй» образовано сочетанием знаков, входящих в состав имен Тайра и Минамото в китайском произношении: «Гэндзи» и «Хэйкэ». В сочетании получалось «Гэмпэй».

(обратно)

110

Песчаная отмель на острове Хонсю.

(обратно)

111

К слову говоря, мореплавание в Японии в начале тринадцатого века было малоразвито. Рыбаки, пираты и те, кто боролся с пиратами, — вот и весь набор мореплавателей. Никакого военного флота и флота торгового. Торговые перевозки между Японией и Китаем, Японией и Кореей осуществляли китайские купцы на китайских кораблях.

(обратно)

112

Иё-но усиони, изображается в виде существа с туловищем быка и головой черта, персонаж японского народного фольклора.

(обратно)

113

В 743 году.

(обратно)

114

Сун — 3,03 см.

(обратно)

115

Час Кабана — от 21 до 23 часов.

(обратно)

116

Ченг-Дзе — китайское имя Чингисхана.

(обратно)

117

Первая девятилетняя война началась в 1051 г. Ее причиной послужили злостные должностные злоупотребления Абэ ёритоки, чиновника по делам эмиси (айнов) в провинциях Дэва и Муцу (север острова Хонсю, граница, за которой начинались земли варваров). Увещевания на зарвавшегося чиновника не действовали, и тогда было решено сместить его силой. Эта миссия была поручена Минамото криёси. Убить мятежного Абэ ёритоки удалось лишь в 1057 г., однако борьбу против законной власти продолжил его сын Садато.

(обратно)

118

С 23 до часу ночи.

(обратно)

119

Юката — летнее кимоно.

(обратно)

120

Даже не слишком хорошо знакомый с мировой историей Артем понял, что Япония в начале тринадцатого века, увы, представляла собой довольно отсталую страну. В том числе слабо развито было ремесленничество. Процветало натуральное хозяйство, а профессиональных мастеров, живущих доходом исключительно со своего ремесла, по пальцам можно было пересчитать, и уж чего не было и в помине, так это профессиональных цехов и гильдий. Во всяком случае, так обстояло дело в провинциальных городах, которые единственные Артем и мог пока наблюдать. Несомненно, давали о себе знать островная изоляция, закрытость от прочего мира и кастовая разобщенность общества.

(обратно)

121

Одноглазый бог — согласно поверью, отец оружейного ремесла, выковал для богини Солнца Аматэрасу железное зеркало (одна из трех священных императорских реликвий).

(обратно)

122

Сохэй — монах-воин.

(обратно)

123

Буддийский монастырь возле города Нара, первой столицы Японии, основан в 680 г. н. э.

(обратно)

124

Бэнкэй — монах-великан, один из любимых персонажей народного фольклора. Его мать ходила беременной им три года. На свет Бэнкэй появился довольно крупным ребенком, с полным ртом зубов и длинными волосами. Его отдали на воспитание в монастырь Энрякудзи. Монахи, как ни пытались, так и не сумели совладать с проказливым послушником, и Бэнкэю пришлось покинуть монастырь. В своих странствиях Бэнкэй оказался поблизости от монастыря Миидэра, и ему пришло в голову подшутить над монахами. Ночью он пробрался в монастырь, снял с опор бронзовый колокол в полтонны весом, известный на всю Японию неслыханной чистоты звоном, и на горбу отнес его в горы. Там он вырвал дерево и вдарил им по колоколу. Вместо звона колокол вдруг заговорил человеческим голосом и попросил шутника отнести его обратно в монастырь. Бэнкэй колокол вернул, правда, потребовав от монахов за возвращение святыни котел бобовой похлебки. Кто не верит в эту историю — милости просим в монастырь Миидэра, котел и колокол хранятся там по сей день.

(обратно)

125

Торикихидзе — так впоследствии станет называться в Японии биржа.

(обратно)

126

Артем ненамного опередил не свое время, примерно на век.

(обратно)

127

К слову говоря, из Китая в Японию вывозилось настолько много монет, что в 1199 г. Китай вынужден был ввести запрет на вывоз монет в Японию. Помогло, но не очень. Монеты продолжали вывозить контрабандным путем, а пираты, через которых в Ямато попадала огромная часть всех монет, так и вообще чихали на все и всяческие законы, кроме своих собственных.

(обратно)

128

Какие боги что символизируют, если кому интересно: Дайкоту — удачливость, Эбису — искренность, Бэнтон — дружелюбие, Бисямон-тэн — достоинство, Дзюродзин — долголетие, Хотэй — великодушие, Фукурокудзю — благожелательность.

(обратно)

129

Один кэн = 6 сяку = 1,81 м.

(обратно)

130

Хякунин иссю — «Сто поэтов», сборник классических танка поэтов VII–XIII вв. Составлен Фудзивара-но Тэйка аккурат в том самом году, в котором происходит действие романа — в 1235-м.

(обратно)

131

Перевод В. Соколова.

(обратно)

132

Ханэцуки — волан; хагоита — доска которой бьют по волану.

(обратно)

133

Моти — рисовые лепешки; данго — рисовые колобки.

(обратно)

134

С 5 до 7 утра.

(обратно)

135

Изображение хризантемы с шестнадцатью лепестками — герб японской императорской фамилии.

(обратно)

136

С некоторыми изменениями использован подлинный текст письма Хубилай-хана к императору Японии.

(обратно)

137

В то время термины «восточная» и «западная» Япония употреблялись в соответствии с расположением этих земель по отношению к равнине Кинаи.

(обратно)

138

Синтоистское святилище, воздвигнутое в честь богини Аматэрасу императором Судзином (около 200 г. н. э.). Святилище в Исэ особо почитается императорским домом.

(обратно)

139

«Императорское государство» (отё кокка).

(обратно)

140

Началась в 1083 г.

(обратно)

141

Согласно правилам китайской геомантии, зло обычно приходит с северо-востока, с той стороны, где находятся «врата демонов». Поэтому расположенный к северо-востоку от столицы, в двух ри от нее, монастырь Энрякудзи считался божественным хранителем столицы, который не пропустит в город силы зла. Ну а Артем заезжал в Киото не с северо-востока, потому мимо знаменитого монастыря проехать ему не довелось.

(обратно)

142

«Радзёмон» — название фильма Акиро Куросава.

(обратно)

143

Дайдайри — императорский городок, место проживания императора. На китайский манер его также называли Запретным Городом.

(обратно)

144

Дома для проживания и приемов иностранных послов.

(обратно)

145

Циркачи и артисты.

(обратно)

146

С 19 до 21.

(обратно)

147

С 7 до 9 утра.

(обратно)

148

С 21 до 23 вечера.

(обратно)

149

С 1 до 3 ночи.

(обратно)

150

С 3 до 5.

(обратно)

151

С 5 до 7.

(обратно)

152

Не сохранилось. Пожары, главный бич любого деревянного зодчества, не пожалели и Дайдайри. Сгорел дотла.

(обратно)

153

Дворцовые сооружения: Сисиндэн — церемониальный зал, Сэйрёдэн — личные покои императора, Дзёгандэн — покои императрицы, Дайго-кудэн — тронный зал.

(обратно)

154

Камфорное дерево.

(обратно)

155

Сокращенно от Иисикинокодзи.

(обратно)

156

Император Камму — основатель Киото.

(обратно)

157

Так и будет. Пророчество сиккэна сбудется.

(обратно)

158

Окинавцы, то бишь население острова Окинава, всегда дистанциировали себя от остальных японцев, подчеркивая это даже самоназванием. Они называли свою родину Утина, а себя утинантю, в отличие от Ямато (остальная Япония) и яматонтю (жителей остальной Японии).

(обратно)

159

Принц Ямато — сын императора Кэйко, герой многих легенд и преданий. Отличался отчаянной храбростью, но отнюдь не рыцарским благородством. История с мечом далеко не единственная, в которой он одолел врага не мечом, но хитростью. В частности, однажды он переоделся девушкой, проник на пир, где сел между двух вождей враждебных трону кланов и, когда те были уже в изрядном подпитии, убил обоих. Да и начал свой тернистый путь Ямато с того, что убил своего старшего брата за то, что тот опоздал к обеду. Этим Ямато изрядно прогневал отца, императора Кэйко.

(обратно)

160

Гокэнин — прямой вассал.

(обратно)

161

Хитатарэ — костюм, который надевали под доспех о-ёрой, состоявший из куртки с длинными полами и длинными рукавами и шароварами до лодыжек.

(обратно)

162

Обувь, обычно надеваемая с доспехом о-ёрой, своего рода ботинки из медвежьей кожи мехом наружу.

(обратно)

163

Безрукавка с крыловидными плечами.

(обратно)

164

Надевался поверх доспехов о-ёрой, имел два назначения: дополнительная защита от стрел и опознавательный знак на поле боя.

(обратно)

165

 Сиккэн – титул фактических правителей-регентов в Японии в период с 1199 по 1333 г, в период Камакура. Слово «сиккэн» означает «держатель власти», или «правитель».

(обратно)

166

 Яма-буси – «спящие в горах», или, в другом значении этих иероглифов, «горные воины». Они защищали крестьянские общины от отрядов самураев, но служили и наемниками. Система их боевой подготовки быстро совершенствовалась, кланы яма-буси превратились в школы ниндзюцу.

(обратно)

167

 Ри – японская мера длины, 3,9 м.

(обратно)

168

 Вако – пираты.

(обратно)

169

 Тэнно – официальный титул японских императоров.

(обратно)

170

 Наньдоу – бог долголетия из китайского пантеона.

(обратно)

171

 Окинавцы называли свою родину Утина, а себя – утинантю, в отличие от Ямато (остальная Япония) и яматонтю (жители остальной Японии).

(обратно)

172

 Хибати – глиняная корчага, куда закладывается древесный уголь.

(обратно)

173

 Эпоха Момму – 697—707 гг.

(обратно)

174

 Слово «Окинава» в переводе означает «веревка, извивающаяся в море».

(обратно)

175

 Сакаяки – самурайская прическа, которую отличает выбритый наголо лоб.

(обратно)

176

 Какэмоно – традиционный японский живописный или поэтический свиток, один из элементов средневекового архитектурного стиля сёин-дзукури.

(обратно)

177

 Японская императорская династия ведет свой род от богини солнца Аматэрасу.

(обратно)

178

 Тай-фу – несколько искаженное китайское «тай фын», то есть большой ветер.

(обратно)

179

 Кэн – японская мера длины, 1,81 метра.

(обратно)

180

 Таби – что-то вроде шерстяных носков, которые надевались под гэта.

(обратно)

181

 Летопись «Нихонсёки», 720 г.

(обратно)

182

 Саругаки – бродячий циркач.

(обратно)

183

 Символом бога Тенгри был крест.

(обратно)

184

 Сун – японская мера длины, 3,03 м.

(обратно)

185

 Речной песок с примесью вулканического пепла, добываемый в поймах лишь определенных рек Японии, – один из главных секретов особой прочности стали японского меча.

(обратно)

186

 Сяку – японская мера длины, 30,3 см.

(обратно)

187

 Кэнин – вассал

(обратно)

188

 Следует сказать, что в отличие, скажем, от той же Индии сословия в Ямато никогда не были строго замкнутыми кастами, что, бесспорно, повышало уровень стабильности японского общества. Практика усыновления детей из низших сословий была широко распространена в средневековой Японии.

(обратно)

189

 Императрица Дзито правила Японией с 687 по 697 г.

(обратно)

190

 Дзёнин – «верхний ниндзя», человек, особо искушенный в своем деле и руководящий проведением тайных операций.

(обратно)

191

«Верую в Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли». Апостольский Символ веры (лат.).

(обратно)

192

«Отче наш, Иже еси на небесех». Молитва Господня (лат.).

(обратно)

193

Капитул (от лат. caput – голова) – в средние века общее собрание членов монашеского или духовно-рыцарского Ордена.

(обратно)

194

Брат-сержант – член духовно-рыцарского Ордена рангом ниже, чем рыцарь.

(обратно)

195

Кота – средневековая верхняя одежда, напоминающая тунику.

(обратно)

196

Полное название Ордена Храма.

(обратно)

197

Т. е. православные.

(обратно)

198

Евангелие от Матфея, гл. 7:1.

(обратно)

199

Послание к римлянам апостола Павла, гл. 10, ст. 12.

(обратно)

200

Прецептор – лицо, отвечающее за деятельность отдельной резиденции Ордена.

(обратно)

201

Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему дай славу… (Лат.)

(обратно)

202

Во имя Отца, и Сына и Святого Духа. Аминь (лат.).

(обратно)

203

Герб Ордена Храма.

(обратно)

204

Старорусские названия месяцев: январь – студень, февраль – снежень, март – зимобор, апрель – березозол, май – травень, июнь – кресень, июль – червень, август – серпень, сентябрь – вересень, октябрь – желтень, ноябрь – грудень, декабрь – хмурень.

(обратно)

205

Высказывание принадлежит Конфуцию.

(обратно)

206

Порты – общее название одежды в средневековой Руси. Более узкое понятие (штаны) появилось гораздо позже.

(обратно)

207

Мягкая рухлядь – меха, шкурки пушных зверей.

(обратно)

208

Высказывания принадлежат Конфуцию.

(обратно)

209

Теча – короткое клинковое оружие, используемое в Китае. Его наиболее известный нам «родственник» – окинавский сай. Теча употребляется в шаолиньском направлении ушу, в стиле «мейхуа».

(обратно)

210

Весь – село, деревня.

(обратно)

211

Кормовые, или корм, – натуральная плата за военную или иную службу.

(обратно)

212

Торок – седельная сума.

(обратно)

213

Забороло – помост на крепостной стене с навесом и бойницами для лучников.

(обратно)

214

Чопкут – плотный войлочный халат со стоячим воротником.

(обратно)

215

Кара-Кончар – черный меч (тюрк.).

(обратно)

216

Баатур – хорошо обученный воин в татаро-монгольском войске.

(обратно)

217

Мэсэ – прямой монгольский меч; аналог китайского меча цзянь.

(обратно)

218

Чушка – свинья (тюрк.).

(обратно)

219

Крыжак – крестоносец. От «крыж» – «крест».

(обратно)

220

Цаган-аман – беломордый, по отношению к коню (татаро-монгольск.).

(обратно)

221

Алатырь, или латырь, – янтарь.

(обратно)

222

Бурмицкое зерно – речной жемчуг.

(обратно)

223

Оскепище – копейное древко.

(обратно)

224

Ферязь – старинная русская мужская и женская распашная одежда. Неширокая, без воротника, длиной до лодыжек, застегивалась посредине груди на пуговицы с накладными петлями.

(обратно)

225

Головник – убийца.

(обратно)

226

Городня – часть крепостной стены между двумя башнями.

(обратно)

227

«В лапу» – способ соединения бревен в срубе.

(обратно)

228

Чадь – вольнонаемные слуги.

(обратно)

229

Трудник – работник при монастыре, временно обязанный или сам обязавшийся из религиозных соображений.

(обратно)

230

Бахтерец – доспех, заменявший латы или кольчугу; он набирался из продолговатых плоских полуколец и блях, которые нашивались на суконное полукафтанье.

(обратно)

231

Отроки – младшие дружинники.

(обратно)

232

Молодечная – помещение, где жила господская дружина.

(обратно)

233

Гридница – помещение в княжеском тереме, где собиралась дружина для пиров и совета.

(обратно)

234

Вира – штраф, назначаемый согласно Русской Правде за разные провинности.

(обратно)

235

Насад – парусно-гребной корабль со сплошной палубой.

(обратно)

236

В то время Буда – столица королевства Венгрия, Сучава – столица Молдавского княжества.

(обратно)

237

Отец Михаила (Ярослав Ярославич Тверской) приходился братом деду Ивана – Александру Ярославичу Невскому.

(обратно)

238

Мануарий – в Средние века земельный участок размером 100–200 га, доход с которого позволял вооружить рыцаря.

(обратно)

239

Бенфиция (от лат. beneficium – благодеяние) – в период раннего Средневековья в Западной Европе землевладение, которое жаловал король (или другой крупный феодал) в пожизненное пользование вассалу на условии несения военной или административной службы.

(обратно)

240

Катары (альбигойцы) – христианская секта, имевшая огромную популярность в XII–XIII веках в Лангедоке, а также на севере Италии. Уничтожены в результате Крестового (Альбигойского) похода.

(обратно)

241

Распространенный в Средние века кольчужный капюшон, составляющий одно целое с кольчугой или надевающийся отдельно.

(обратно)

242

Визитатор – наместник, лицо, замещающее Великого магистра на время его отсутствия.

(обратно)

243

Печников Б. А. «Рыцари церкви. Кто они?»

(обратно)

244

Печников Б. А. «Рыцари церкви. Кто они?»

(обратно)

245

Нукур – дружинник (татаро-монгольск.).

(обратно)

246

Куяк (от монгольск. – хуяг) – разновидность доспеха. Металлические пластины, нашитые на суконную или матерчатую основу.

(обратно)

247

Священный Воитель – одно из прозвищ Чингиcхана у татаро-монголов.

(обратно)

248

Цэриг – общий термин для наименования воина у татаро-монголов.

(обратно)

249

Хутуг – нож (монгольск.).

(обратно)

250

Тургаут – телохранитель татаро-монгольских военачальников и знати.

(обратно)

251

Вторая столица Золотой Орды.

(обратно)

252

Арха – хмельной напиток из кобыльего молока у татаро-монголов.

(обратно)

253

Кипчаки – племя тюркского корня. В русских летописях называются половцами.

(обратно)

254

Абескунское море – одно из названий Каспийского моря.

(обратно)

255

Байартай – до свидания (татаро-монгольск.).

(обратно)

256

Благословен, кто приходит именем Господа. Славься в вышних (лат.).

(обратно)

257

Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь (лат.).

(обратно)

258

Господь Бог, надеюсь по Твоей милости на отпущение всех грешников… (Лат.)

(обратно)

259

Перестав – сеть, которую ставят поперек реки.

(обратно)

260

Менду – здравствуй (татаро-монгольск.).

(обратно)

261

Мавераннагр – в древности так называлась местность между Сырдарьей и Амударьей.

(обратно)

262

Баскак – во времена ига татарский чиновник, ведавший сбором дани. Обычно состояли при каждом князе, осуществляя строгий надзор и учет собранного.

(обратно)

263

Ясак – на языке монгольских и тюркских племен обозначает дань, которая обычно уплачивалась товарами, а не в денежном эквиваленте.

(обратно)

264

Басма (байса, пайцза) – пластинка, выдававшаяся великими монгольскими, ордынскими и другими ханами в XIII–XV веках как верительная грамота.

(обратно)

265

Поприще – мера расстояния около 20 верст.

(обратно)

266

Джихангир – Повелитель Мира, одно из прозвищ хана Батыя.

(обратно)

267

Хорга – крепость, любое место, укрепленное стенами (татаро-монгольск.).

(обратно)

268

Бригантина – доспех, состоящий из пластин, нашитых или наклепанных изнутри на тканевую или кожаную основу.

(обратно)

269

Капалин – шлем, представляющий собой железный колпак с полями.

(обратно)

270

Битва при Гелльгейме состоялась 2 июня 1298 года между войсками императора Адольфа и Альберта Австрийского (впоследствии императора Альберта Первого).

(обратно)

271

Турский грош (гротурнуа) – крупная серебряная монета, имевшая хождение во Франции и Священной Римской империи в XIII–XIV веках.

(обратно)

272

Да будет милость Твоя, Господи, на нас, Ибо мы уповаем на Тебя (лат.).

(обратно)

273

«Аль-Азиф», или «Некрономикон», – оккультная книга. Большинство легенд и исторических свидетельств приписывают ее авторство Абдулле Альхазреду, арабскому поэту и магу.

(обратно)

274

Все неизвестное представляется величественным (лат.).

(обратно)

275

Арабские и иранские естествоиспытатели и мыслители раннего Средневековья.

(обратно)

276

Литовская народная песня. За подстрочный перевод литовского фольклора автор выражает благодарность Алексею Волкову.

(обратно)

277

Канклес – литовский национальный инструмент, напоминающий русские гусли.

(обратно)

278

Кочедык – инструмент для плетения лаптей.

(обратно)

279

Ропата – немецкая (в общем случае – западноевропейская) церковь.

(обратно)

280

Срезень – стрела с широким наконечником.

(обратно)

281

Смерд – крестьянин, свободный общинник на Руси.

(обратно)

282

Храмовник имеет в виду события 1291 года, когда армия султана Амелика Азашрафа взяла город штурмом и разрушила Иерусалимский Тампль.

(обратно)

283

Холопы – рабы в средневековой Руси.

(обратно)

284

Вечный покой даруй им, Господи, и да сияет им свет вечный. Аминь (лат.).

(обратно)

285

Топхельм – шлем в виде горшка или ведра. Имели наибольшее распространение в XII–XIII веках.

(обратно)

286

Мардук – в шумеро-аккадской мифологии верховное божество вавилонского пантеона, верховный бог Междуречья, в средневековой Европе часто безосновательно демонизировался.

(обратно)

287

«Благословите Господа» (лат.).

(обратно)

288

«Исповедь» (лат.).

(обратно)

289

Благодарение творю Тебе, Господь… (Лат.)

(обратно)

290

«Душа Христа» (лат.).

(обратно)

291

Ослоп – русская грубая деревянная палица (дубина) большого размера и веса с утолщённым концом.

(обратно)

292

Эпирский деспотат – средневековое греческое государство, образовавшееся на землях бывшей Византийской империи.

(обратно)

293

Через крестное знамение от врагов наших освободи нас, Господь наш! (Лат.)

(обратно)

294

Исаия (13:19–22).

(обратно)

295

Благословен, кто приходит именем Господа. Славься в вышних… (Лат.)

(обратно)

296

Агнец Божий, кто принимает грехи мира, даруй им покой. Агнец Божий, кто принимает грехи мира, даруй им всевечный покой… (Лат.)

(обратно)

297

Вечный свет даруй им, Господи, с Твоими святыми навеки, потому что Ты милосердный. Вечный покой даруй им, Господи, и свет вечный пусть им светит… (Лат.)

(обратно)

298

Вперед (татаро-монгольск.).

(обратно)

299

Святая Мария, Матерь Бога, молись за нас грешных, даже и в час смерти нашей. Аминь (лат.).

(обратно)

300

Чаргах – мягкий панцирь из органических материалов (кожи, меха). Часто носился совместно с более надежным панцирем.

(обратно)

301

Доха – на Руси шуба с мехом внутри и снаружи, то есть двойная.

(обратно)

302

Проклятие (литовск.).

(обратно)

303

Vilkas – волк (литовск.).

(обратно)

304

Сучий потрох (литовск.).

(обратно)

305

Сволочь! Пес шелудивый! Мешок меховой… (Литовск.)

(обратно)

306

Епанча (тюрк. «плащ, бурка») – в Древней Руси (ХII век) длинный широкий плащ без рукавов.

(обратно)

307

Куколь – капюшон, колпак, пришитый к вороту одежды

(обратно)

308

Юноша (литовск.)

(обратно)

309

Знахарь, жрец (литовск.).

(обратно)

310

Вейдадоты – у литовцев жрецы-прорицатели, стерегшие священный огонь.

(обратно)

311

Драпиер – должность в Ордене Храма, подобная интенданту. Он отвечал за имущество и строительство.

(обратно)

312

Хабит – вид монашеской одежды, представляющий собой просторное длинное одеяние с широкими рукавами.

(обратно)

313

Слава Отцу, иСыну, и Святому Духу, и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.

(обратно)

314

Хауберк – кольчуга до колен с длинными рукавами, в некоторых случаях с кольчужными рукавицами и капюшоном.

(обратно)

315

Путлище – ремень, на котором держится стремя.

(обратно)

316

Былина «Вольга и Микула Селянинович». 1

(обратно)

317

Свальбард – «Холодные берега», предположительно арктические острова: Шпицберген или земля Франца-Иосифа.

(обратно)

318

Графство Нортумбрия, Северная Англия.

(обратно)

319

Панацея – у алхимиков лекарство, якобы исцеляющее от всех болезней. Названо по имени древнегреческой богини Панакии (Panakeia – всеисцеляющая).

(обратно)

320

Саво – восточная Финляндия, Карьяла – Карелия, Ингрия – местность около современного Санкт-Петербурга, Виру – древнее название Эстонии.

(обратно)

321

Медведь (литовск.).

(обратно)

322

Шурин, брат жены (литовск.).

(обратно)

323

Не волнуйся, гнедой конь, я сейчас поеду к батюшке. У батюшки во дворике, в конюшню поставлю. Я накормлю своего конечка, я накормлю своего черногнеденького, не рожью, не ячменем, чистым овсом. Я напою своего конечка, я напою своего черногнеденького, не пивцом, не медком, чистою водицею (литовск.).

(обратно)

324

Петух (литовск.).

(обратно)

325

Голодранец (литовск.).

(обратно)

326

Щенок сопливый (литовск.).

(обратно)

327

Навозная жижа (литовск.).

(обратно)

328

Козел паршивый (литовск.).

(обратно)

329

Плохо (татаро-монгольск.).

(обратно)

330

Хорошо (татаро-монгольск.).

(обратно)

331

Аргамак – в старину на Руси так называли породистых верховых лошадей, завозимых из стран Ближнего и Среднего Востока (тюрк.).

(обратно)

332

Смоленская княжеская династия, потомки Ростислава Мстиславича (1127–1159 гг.).

(обратно)

333

Черниговская княжеская династия, потомки Олега Святославича (г. р. неизв. – 1115 г.).

(обратно)

334

В старину – земли в верховьях Окса (Амударьи).

(обратно)

335

Солнце заходит, // луна появилась, // юная красавица-девица // за окошко глядит… (Литовск.)

(обратно)

336

Когг – одномачтовое палубное судно с высокими бортами и мощным корпусом, оснащённое прямым парусом и навесным рулем, в XIII–XV веках – основной торговый и боевой корабль Ганзейского союза.

(обратно)

337

То есть 1 декабря. Адвента – первый праздник римско-католического года – попадает на 3 декабря.

(обратно)

338

Комит – должность, аналогичная боцману.

(обратно)

339

Полное название Ордена Храма.

(обратно)

340

Моя вина (лат.).

(обратно)

341

То есть православных.

(обратно)

342

Договор между Ливонским ландмайстерством и Датским королевством, касающийся совместной обороны Датской Эстонии от язычников.

(обратно)

343

Брат-сержант – член духовно-рыцарского ордена рангом ниже, чем рыцарь.

(обратно)

344

Праздник Святого Николая отмечается 6 декабря.

(обратно)

345

Колдершток – рычаг для управления рулем на старинных судах.

(обратно)

346

Банка – мель.

(обратно)

347

Бригантин – защита корпуса, состоящая из пластин, нашитых или наклепанных изнутри на тканевую или кожаную основу.

(обратно)

348

Корд – колющее и рубящее оружие с широким коротким клинком.

(обратно)

349

Старорусские названия месяцев: январь – студень, февраль – снежень, март – зимобор, апрель – березозол, май – травень, июнь – кресень, июль – червень, август – серпень, сентябрь – вересень, октябрь – желтень, ноябрь – грудень, декабрь – хмурень.

(обратно)

350

Поруб – темница, тюрьма, погреб.

(обратно)

351

Денежные единицы в период безмонетного торгового обращения на Руси. Куньи и беличьи шкурки. 1 гривна равнялась 50 кунам или 100 векшам.

(обратно)

352

Брактеат – плоская тонкая серебряная монета с чеканкой на одной стороне, имевшая хождение в Европе в XII–XV веках.

(обратно)

353

Нукур – дружинник.

(обратно)

354

Теча – короткое клинковое оружие, используемое в Китае. Его наиболее известный нам «родственник» – окинавский сай. Теча употребляется в шаолиньском направлении ушу, в стиле «мейхуа».

(обратно)

355

Итиль – Волга.

(обратно)

356

Абескунское море – одно из названий Каспийского моря.

(обратно)

357

Стрый – в Древней Руси брат отца.

(обратно)

358

Перестав – сеть, которую ставят поперек реки.

(обратно)

359

«Слово о полку Игореве». Перевод Д. С. Лихачева.

(обратно)

360

Байгуш – сова, сыч.

(обратно)

361

Высказывания принадлежат Конфуцию.

(обратно)

362

Болок – зимняя повозка, крытые сани с будкой или кибитка.

(обратно)

363

Бахтерец – доспех, заменявший латы или кольчугу; он набирался из продолговатых плоских полуколец и блях, которые нашивались на суконное полукафтанье.

(обратно)

364

Фари – кони персидской породы, завозившиеся на Русь через Европу.

(обратно)

365

Без свады – без повода.

(обратно)

366

Накидуха – в славяно-горицкой борьбе удар согнутой рукой вперед-сверху.

(обратно)

367

Ослоп – русская грубая деревянная палица (дубина) большого размера и веса с утолщённым концом.

(обратно)

368

Оплёт – в славяно-горицкой борьбе боковой удар согнутой ногой, напоминающий пощечину.

(обратно)

369

Бык – в славяно-горицкой борьбе прямой удар ногой. Аналог мае-гири в карате-до.

(обратно)

370

Оскепище – древко копья или другого оружия.

(обратно)

371

Чембур – повод недоуздка для привязывания лошади.

(обратно)

372

Стой! Стой, Золотой! (Венг.).

(обратно)

373

Кибить – рабочая часть лука, предназначенная для натягивания тетивы.

(обратно)

374

Хурдун, хурдун хуба – быстрый конь.

(обратно)

375

Старое название Братиславы.

(обратно)

376

Такой молодой (венг.).

(обратно)

377

Девица (венг.).

(обратно)

378

Господин Андраш! Хозяин! Это вы, господин Андраш? (Венг.)

(обратно)

379

Это я, Дьердь! (Венг.)

(обратно)

380

Кара-Кончар – Черный Меч (тюрк.).

(обратно)

381

Канклес – литовский национальный инструмент, напоминающий русские гусли.

(обратно)

382

Литовская народная песня, в которой поется о девушке, ткущей полотно.

(обратно)

383

Ныне – Шауляй

(обратно)

384

Битва при Сауле состоялась 22 сентября 1236 года. Она окончилась полным поражением меченосцев.

(обратно)

385

Мочуга – дубина, изготавливаемая из молодых дубков. На коре живого деревца делаются разрезы, куда заталкивают осколки кремня. Когда они обрастают древесиной, дерево срубают и обтесывают рукоять.

(обратно)

386

Гридница – помещение в княжеском тереме, где собиралась дружина для пиров и совета.

(обратно)

387

Крыжак – крестоносец. От «крыж» – «крест».

(обратно)

388

Зубастый, как волк (лит.).

(обратно)

389

Каукас – литовское название домового.

(обратно)

390

Король Руси (лат.).

(обратно)

391

В 1238 году князь Данило Романович разгромил под Дорогочином немецких рыцарей, тем самым существенно укрепив позиции княжества и расширив свои владения.

(обратно)

392

Дядька в средневековой Руси – не родственник, а воспитатель из числа челяди, доверенный, надежный слуга.

(обратно)

393

«Kutya» – собака; «disznó» – свинья; «kos» – баран; «szamár» – осел (венг.).

(обратно)

394

Дурак слепой и глухой! Последний разум потерял! (Венг.)

(обратно)

395

Погост – в Древней Руси место для сбора дани.

(обратно)

396

Мать (венг.).

(обратно)

397

Дрянная гостиница… Дрянная конюшня… Наглый мужик… (Венг.)

(обратно)

398

Традиции благородного рыцарства (венг.).

(обратно)

399

Госпожа (венг.).

(обратно)

400

Хорошо (венг.).

(обратно)

401

Гуляш (венг.).

(обратно)

402

Рождественский пост называется Филипповым, поскольку начинается после 27 ноября – дня памяти апостола Филиппа.

(обратно)

403

Да! Яичница!!! (Венг.)

(обратно)

404

Воин (венг.).

(обратно)

405

Беда (венг.).

(обратно)

406

Куколь – капюшон, колпак.

(обратно)

407

Франконский Альб – горный массив в Германии на севере федеральной земли Бавария. Тянется с юго-западного в северо-восточном направлении от Майна до Дуная.

(обратно)

408

Каюсь перед Богом всемогущим блаженной Марией, вечной Девственницей, блаженным Михаилом-архангелом, блаженным Иоанном Крестителем, перед святыми апостолами Петром и Павлом, всеми святыми и перед вами, братья… (Лат.)

(обратно)

409

Кто прав и твердо к цели идет! (Лат.)

(обратно)

410

Все излишнее вредит (лат.).

(обратно)

411

Альберт Великий рекомендовал алхимикам для достижения успеха следовать следующим правилам: тритурация – растирание в порошок, сублимация – возгонка, фиксация – закрепление, кальцинация – прокаливание, дистилляция – перегонка и коагуляция – сгущение.

(обратно)

412

Декан – в средневековых католических монастырях должностное лицо из монахов, помогавшее аббату в управлении.

(обратно)

413

Трудом и старанием (лат.).

(обратно)

414

Ушел, скрылся, спасся, бежал (лат.).

(обратно)

415

То есть с 1 по 6 января.

(обратно)

416

С добрыми намерениями (лат.).

(обратно)

417

Мардук – в шумеро-аккадской мифологии верховное божество вавилонского пантеона, верховный бог Междуречья, в средневековой Европе часто безосновательно демонизировался.

(обратно)

418

Если я стараюсь быть кратким, я становлюсь непонятным (лат.).

(обратно)

419

Верую в Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли… (Лат.)

(обратно)

420

Лье – старинная французская единица измерения расстояния. Сухопутное лье равно 4445 метрам, морское – 5565 метрам.

(обратно)

421

Бергфрид – главная, наиболее укрепленная башня рыцарского замка в Германии.

(обратно)

422

Grauer Fels – Серая Скала (нем.).

(обратно)

423

Опасность в промедлении (лат.).

(обратно)

424

Не идти вперед – значит идти назад (лат.).

(обратно)

425

День святого Стефана приходится на 26 декабря.

(обратно)

426

Панацея – у алхимиков лекарство, якобы исцеляющее от всех болезней. Названо по имени древнегреческой богини Панакии (Panakeia – всеисцеляющая).

(обратно)

427

Вечный покой даруй им, Господи, и вечный свет пусть им светит… (Лат.)

(обратно)

428

Хауберк – длинная кольчуга с длинными рукавами, в некоторых случаях с кольчужными рукавицами и капюшоном.

(обратно)

429

С востока свет! (Лат.)

(обратно)

430

Ладожское озеро.

(обратно)

431

Избыть – уничтожить, извести.

(обратно)

432

Корела – древнее прибалтийско-финское племя. Первоначально жило на Карельском перешейке, в северном Приладожье.

(обратно)

433

Набойные – то есть с наращенными бортами.

(обратно)

434

Ропата – немецкая (в общем случае – западноевропейская) церковь.

(обратно)

435

Почечуй – геморрой.

(обратно)

436

Чамбул – небольшой конный отряд кочевников, насчитывающий от десятка до двух сотен всадников.

(обратно)

437

Тумен – отряд татаро-монгольских всадников численностью в десять тысяч человек.

(обратно)

438

Гривна – мера веса на Руси. Около 200 г.

(обратно)

439

Видок – согласно Русской Правде, очевидец какого-либо события или преступления. В отличие от «послуха», свидетельствующего «по слуху».

(обратно)

440

Мэрген – меткий стрелок.

(обратно)

441

Небога – племянник.

(обратно)

442

Дикая вира – общая вира, уплачиваемая коллективно (от слов «дикий» или «дивий», в смысле «общий, никому не принадлежащий»). Платилась в случаях: а) когда убийца не найден или община не захотела его выдать; б) непреднамеренного убийства в драке, на пиру.

(обратно)

443

Мэсэ – прямой монгольский меч; аналог китайского меча цзянь.

(обратно)

444

Чопкут – плотный войлочный халат со стоячим воротником.

(обратно)

445

Арха – хмельной напиток из кобыльего молока у татаро-монголов.

(обратно)

446

Сюрпа (шурпа) – суп из предварительно обжаренного мяса и овощей у восточных народов.

(обратно)

447

Кюриен – стойбище из составленных в круг юрт.

(обратно)

448

Илчирбилиг куяк – кольчужный доспех у татаро-монголов.

(обратно)

449

Тургаут – телохранитель татаро-монгольских военачальников и знати.

(обратно)

450

Путлище – ремень, на который привешивается к седлу стремя.

(обратно)

451

Старинное название Черного моря.

(обратно)

452

Волк (тюрк.).

(обратно)

453

Друзья (лит.).

(обратно)

454

Пропажа (лит.).

(обратно)

455

Привяжу коня у забора, // там, где лилии и рута. // Качает конь головой… (Лит.)

(обратно)

456

Машкара – маска.

(обратно)

457

За гору солнышко садится. // Там молодая девица лен теребит… (Лит.)

(обратно)

458

Низкие Бескиды – горный массив в Восточной Словакии, часть Карпат.

(обратно)

459

Дедушка (тат.).

(обратно)

460

Внук (тат.).

(обратно)

461

Убыр – оборотень.

(обратно)

462

Старое название Карелии.

(обратно)

463

Похъёла (Сариела, Пиментола, Унтамола) – в финской и карельской мифологии северная страна, иной мир («тёмное царство», «страна людоедов», «злая страна»). Расположена там, где небосвод смыкается с землёй.

(обратно)

464

Свальбард – «Холодные берега», предположительно, арктические острова: Шпицберген или Земля Франца-Иосифа.

(обратно)

465

Дикие нравы (франц.).

(обратно)

466

Звезда моя (венг.).

(обратно)

467

Душа моя (венг.).

(обратно)

468

Баварский (Богемский) лес – лесистые горы, на границе между Баварией и Чехией.

(обратно)

469

Хундсгугель – «собачья морда», шлем с длинным коническим забралом.

(обратно)

470

Зерцало – доспех из двух скрепленных щитов, один из которых прикрывает грудь, а другой – спину.

(обратно)

471

Шапель – род шлема. Железный колпак с полями.

(обратно)

472

Стоять! Кто такие? (Нем.)

(обратно)

473

А кони неплохие. Только худые очень (нем.).

(обратно)

474

Колдун! (Нем.)

(обратно)

475

В атаку! Убивай всех!

(обратно)

476

Не нам, Господи! (Лат.)

(обратно)

477

Не нам, но имени твоему дай славу!!! (Лат.)

(обратно)

478

Кровь Христа, опьяни меня! (Лат.)

(обратно)

479

«Блажен муж, который не ходит на совет нечестивых…» Псалом 1. (Лат.)

(обратно)

480

Не так – нечестивые; но они – как прах, возметаемый ветром. Потому не устоят нечестивые на суде, и грешники – в собрании праведных. Там же. (Лат.)

(обратно)

481

Ибо знает Господь. Там же. (Лат.)

(обратно)

482

Иначе (лат.).

(обратно)

483

Вследствие необходимости (лат.).

(обратно)

484

Важное обстоятельство (лат.).

(обратно)

485

Жертвы и мольбы тебе, Господи, с хвалою мы приносим… (Лат.)

(обратно)

486

Ради общего блага (лат.).

(обратно)

487

Никейский символ веры (лат.).

(обратно)

488

Забороло – помост на крепостной стене с навесом и бойницами для лучников.

(обратно)

489

Молодечная – помещение, где жила господская дружина.

(обратно)

490

Стой! Куда идешь? (Нем.)

(обратно)

491

Приказ! (Нем.)

(обратно)

492

Чей приказ? (Нем.)

(обратно)

493

Командора! (Нем.)

(обратно)

494

Господин Фридрих! Это лазутчик! (Нем.)

(обратно)

495

Взять его! Быстро! (Нем.)

(обратно)

496

Живьем брать! (Нем.)

(обратно)

497

Немыслимо! Арбалетчики, к бою! (Нем.)

(обратно)

498

Пражский грош – серебряная монета, имевшая хождение в Священной Римской империи, в Богемии, в Польше и на Руси в XIII–XIV веках.

(обратно)

499

Изыди, Сатана! (Нем.)

(обратно)

500

Спасайтесь, братья!!! (Нем.)

(обратно)

501

Дистриер (дистриэ) – средневековая порода лошадей, выведенная из тяжеловозов. Предназначалась для тяжелой рыцарской кавалерии, отличалась большой силой и массой, но также повышенной утомляемостью и малой маневренностью.

(обратно)

502

Совня – древковое оружие, напоминающее меч с длинной рукоятью.

(обратно)

503

Остров Хой – один из островов Оркнейского архипелага. Оркнейские острова расположены в 16 километрах от северной оконечности Шотландии, на границе Северного моря и Атлантического океана.

(обратно)

504

Мейнленд – крупнейший из островов Оркнейского архипелага.

(обратно)

505

Обдумай стезю для ноги твоей, и все пути твои да будут тверды (лат.)

(обратно)

506

Пентленд-Ферт – пролив между островом Британия и Оркнейским архипелагом, соединяющий северную часть Северного моря с Атлантическим океаном. Славится сильными непредсказуемыми течениями.

(обратно)

507

Юдаллер – знать на островах.

(обратно)

508

Скио – рыбачья хижина на Оркнейских островах.

(обратно)

509

Хааф – так называли на северных островах промысел вдали от берега.

(обратно)

510

Клеймор – длинный двуручный меч шотландских горцев.

(обратно)

511

Оркнейские острова долгое время находились под властью Норвегии, отчего местный язык, в котором сохранилось немало старонорвежских слов, отличался от языка шотландцев.

(обратно)

512

Маленький народец – так в Шотландии называли духов, эльфов и фей, существ мифического мира.

(обратно)

513

Спорран – сумка горцев; ее носили спереди у пояса.

(обратно)

514

«Суды любви» – собрание придворных во главе с «королевой любви», созывалось для разбора дел любовного свойства и проходило в праздничной и шутливой атмосфере, но с соблюдением норм феодального права.

(обратно)

515

Речь идет о прежнем короле – Генрихе VII Тюдоре (1485-1509 гг.).

(обратно)

516

Хэл – уменьшительное от имени Генрих.

(обратно)

517

Мидл-Марчез – серединные земли на границе Англии и Шотландии.

(обратно)

518

Гебриды, или Гебридские острова – островной архипелаг на западе от Шотландии.

(обратно)

519

Риверы – пограничные воины-разбойники, собирающиеся в вооруженные банды и совершающие набеги по одну и другую сторону границы.

(обратно)

520

Гебридские острова почти до конца XV столетия считались полунезависимым государством со своим правителем – лордом Островов.

(обратно)

521

Джеркин – короткое верхнее одеяние, как правило, без рукавов; пышные рукава крепились к джеркину при помощи шнуров.

(обратно)

522

Коронер – должностное лицо, расследующее преступление, когда есть подозрение в насильственной смерти.

(обратно)

523

Хайленд – высокогорные районы на севере Шотландии, земли, где обитали горцы, потомки кельтов.

(обратно)

524

Катераны – горные разбойники. Банды вооруженных горцев, которые с детства учились владеть оружием и жили разбоем.

(обратно)

525

Чевиотские горы – горный кряж, служивший естественной преградой между Англией и Шотландией.

(обратно)

526

Производное от имени Элеонора – Элен, в честь Елены Прекрасной.

(обратно)

527

Броги – обувь шотландских горцев из недубленой кожи, ее шили мехом внутрь и обматывали ремнями.

(обратно)

528

Асквибо (гэльск.) – шотландская водка, изготовляемая домашним способом из солода.

(обратно)

529

Пиброх – мелодия с вариациями, исполняемая на волынке.

(обратно)

530

Гилли – мужская прислуга в Северной Шотландии.

(обратно)

531

Лейхтахи – телохранители вождя.

(обратно)

532

Фибула – металлическая застежка, скрепляющая складки одежды и одновременно служащая украшением.

(обратно)

533

Тан – древний титул знатной особы, сохранявшийся в некоторых краях достаточно долгое время.

(обратно)

534

Куррахи – лодки, сделанные из воловьих шкур, натянутых на ивовый каркас.

(обратно)

535

Бленд – шотландский напиток, смесь пахтанья с водой.

(обратно)

536

Томнахурих – холм эльфов.

(обратно)

537

По старинным преданиям, феи могли завлечь человека в свой хоровод, и тогда он попадал в их мир, а для простых смертных исчезал на многие годы, хотя сам считал, что провел с феями совсем немного времени.

(обратно)

538

Бен-Невис – гора в Шотландии; является наивысшей вершиной Британских островов. Местные жители часто называют ее просто Бен.

(обратно)

539

Огненный крест – знак войны у горцев; они делали крест из двух ветвей орешника, которые сначала поджигали, а затем окунали в кровь свежезарезанной козы и, прикрепив к концу копья, отправляли с гонцом по всем городам и весям в качестве призыва к экстренному сбору боеспособных мужчин.

(обратно)

540

Тинчайл – большая охота, обычно на оленей. В ней принимает участие множество охотников, которые берут в кольцо определенный участок, где заметили животное, и постепенно сходятся, пока оленю некуда уже будет бежать.

(обратно)

541

Уриск – один из представителей мифологии Шотландии: злобный эльф, похожий на сатира.

(обратно)

542

Лэрд – землевладелец, представитель нетитулованного дворянства в Шотландии.

(обратно)

543

Потайным мхом называют кусок торфа, в котором, не угасая, но и не потребляя топлива, теплится огонь.

(обратно)

544

Хат – по-гэльски кот.

(обратно)

545

Точное происхождение самого процесса дистилляции виски неизвестно, и никто не знает, когда он впервые был осуществлен в Шотландии. Но известно, что уже древние кельты занимались перегонкой браги и выразительно называли «огненную жидкость» – uisge beatha – «водой жизни».

(обратно)

546

Скин-дху – sgian-dubh, длинный кинжал. Им и убивали, и орудовали за столом. Традиционная часть экипировки горца.

(обратно)

547

Пиип-вор – большая шотландская волынка.

(обратно)

548

Снизарт – самая длинная река на острове Скай; в ней ловят много форели и лосося.

(обратно)

549

Браттах – знамя у горцев. Буквально – полотнище.

(обратно)

550

Гью – шотландский смычковый инструмент типа скрипки, с двумя струнами из конского волоса.

(обратно)

551

Дэвид I – король Шотландии (1084-1153 гг.).

(обратно)

552

Лимфад – в переводе с гэльского буквально означает «длинный корабль». Считается, что лимфады наследуют древние традиции скандинавского кораблестроения, хотя шотландцы несколько изменили их по своему усмотрению.

(обратно)

553

Кейтнесс – историческая область на северо-востоке Шотландии. В древности населенная пиктами, с Х века завоеванная викингами. К Шотландии отошла в XIV веке, когда здесь утвердилась власть графов Синклеров.

(обратно)

554

Стратневер – северо-западные земли в Шотландии, территория клана Маккеев. (Здесь и далее примеч. авт., если не указано иное.)

(обратно)

555

Благословите, святой отец (лат.).

(обратно)

556

День святого Лазаря – 28 июня.

(обратно)

557

Отврати лицо свое от грехов моих (лат.).

(обратно)

558

По поверьям – клич, с которым эльфы вскакивают на коней, пускаясь в странствие при лунном свете; в устах людей означает напутствие на неудачу, ибо эльфы не всегда в мире со смертными.

(обратно)

559

Хаггис – телячий рубец с потрохами и приправой, национальное шотландское блюдо.

(обратно)

560

Септ – в Шотландии часто семья, поглощенная более крупным, правящим в определенной области кланом. Септ не носит фамилию клана, но родственен ему.

(обратно)

561

Пиктский камень – камень, на котором сохранились старинные изображения, оставленные древним населением Шотландии – пиктами.

(обратно)

562

Скотты – кельтское племя, переселившееся из Ирландии в Шотландию и покорившее пиктов, местное население. Таким образом, шотландцев (скоттов) можно считать потомками ирландцев.

(обратно)

563

Ихе – в переводе с гэльского означает «ночь». То есть Мак-Ихе – сыны ночи.

(обратно)

564

«Бешеными пастухами» называли воров, угонявших скот.

(обратно)

565

Мак-Мэтисон – это название происходит от гэльского Mic Mhathghamhuin, что значит «сын медведя».

(обратно)

566

Хэшип – вооруженное нападение с целью угона (в данном случае возврата) скота.

(обратно)

567

Старинная британская легенда.

(обратно)

568

Драки – водяные фейри, которые завлекают смертных женщин. Обычно представляются каким-то плывущим по воде предметом, а если женщина за ним потянется, драки принимает свое истинное обличье и утаскивает несчастную к себе под воду.

(обратно)

569

Кейбер – очищенный от сучьев ствол молодого дерева; метание кейбера и по сей день является шотландским национальным видом спорта.

(обратно)

570

Роберт Брюс (1274–1329) – шотландский монарх, возглавивший борьбу за независимость Шотландии от Англии, основатель династии Брюсов.

(обратно)

571

Партен бри – «партен» по-гэльски значит краб, а «бри» – похлебка. Этот ароматный и сытный крабовый суп очень популярен в Шотландии.

(обратно)

572

Лотинг – нечто вроде тина (сбора свободных членов клана) сначала при властвовавших на севере Шотландии норвежцах, потом при их потомках.

(обратно)

573

Благословите меня, отче (лат.).

(обратно)

574

Не выдавайте меня! (лат.).

(обратно)

575

Он замышляет злодейство (лат.).

(обратно)

576

Сыр кроуди – козий белый сыр, готовящийся из слегка подкисшего молока с добавлением соли и перца.

(обратно)

577

Разрешаются от бремени горы, а рождается смешная мышь (из Горация) (лат.) – т. е. великие усилия, но ничтожный результат.

(обратно)

578

Дублет – короткая куртка (до пояса) с узкими длинными рукавами.

(обратно)

579

Эндрю – Андрей. Имеется в виду апостол Андрей, самый популярный святой Шотландии.

(обратно)

580

Константин II из династии Мак-Альпинов (900–943 гг.).

(обратно)

581

Поражение под Даремом произошло в 1006 году.

(обратно)

582

Лит – нынче является северо-восточным пригородом Эдинбурга, но в описываемый период был отдельно расположенным портовым городком на побережье залива Ферт-оф-Форт.

(обратно)

583

Дун Эдин – по-гэльски Эдинбург.

(обратно)

584

Название происходит от искаженного англо-шотландского Haly Ruid – «Святой Крест».

(обратно)

585

Келарь – заведующий монастырским столом, кладовой со съестными припасами и их доставкой на монастырскую кухню.

(обратно)

586

Шилтрон – плотное построение с копейщиками в первых рядах. В буквальном переводе – «движущийся лес».

(обратно)

587

В начале XVI века армии многих стран перевооружались на швейцарский манер: основной упор делался на вооруженную длинными пиками пехоту, не подпускавшую конницу или пешие войска; длина пики доходила до 7 м.

(обратно)

588

Вечерня – служба около 17.30, перед закатом.

(обратно)

589

Кастел-Рок – скала, на которой расположен Эдинбургский замок.

(обратно)

590

Аркебуза – один из первоначальных образцов ручного огнестрельного оружия, дульнозарядное фитильное ружье.

(обратно)

591

Анна Бретонская (1477–1514) – королева Франции. Жена королей Карла VIII, а потом Людовика XII.

(обратно)

592

Арчибальд, граф Дуглас (1449–1513), граф Ангус, шотландский вельможа, носивший кличку Кошачий Колокольчик. Подобное прозвище он получил, будучи единственным, кто во время мятежа шотландской знати против Якова III (отца Якова IV) осмелился откровенно высказать королю условия восставших. Это случилось после того, как кто-то из мятежных лордов поведал басню о том, как мыши решили бороться с котом, подвесив ему колокольчик, дабы тот звенел и предупреждал их о приближении хищника. Но кто осмелится повесить этот колокольчик коту? Нашлась лишь одна мышь, решившаяся на это. Когда басня была рассказана, Арчибальд Дуглас сказал, что он и станет этой мышью, которая непобоится приблизиться к коту. И выполнил обещанное. Но с тех пор за ним так и осталось это прозвище – Кошачий Колокольчик (Bell-the-Cat).

(обратно)

593

Гаун – модный в XVI веке верхний распашной камзол с рукавами или без рукавов. Гаун делали из самой дорогой ткани, на богатой подкладке, с меховым или контрастным по ткани воротником.

(обратно)

594

Из пяти рожденных Маргаритой Тюдор детей на данный момент выжил только последний ребенок – Яков, будущий король Шотландии Яков V.

(обратно)

595

Эдинбург до 962 года был крепостью в английском королевстве Нортумбрия. Был завоеван шотландцами при короле Индульфе (954–962).

(обратно)

596

Когда гремит оружие, законы молчат.

(обратно)

597

Твид – река между Англией и Шотландией.

(обратно)

598

Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божьими (лат.).

(обратно)

599

Мир вам (лат.).

(обратно)

600

И вам так же, святой отец (лат.).

(обратно)

601

Нол – сокращенно от имени Оливер.

(обратно)

602

Великая стена – Адрианов Вал: древние защитные укрепления, построенные еще римлянами для защиты от пиктов.

(обратно)

603

Бригантина – куртка из наклепанных под сукно или бархат пластин, нашитых на льняную простеганную основу.

(обратно)

604

Алаунт (алан) – древняя, почти вымершая порода собак: большая, наподобие мастифа, с короткой шерстью, высокими мускулистыми ногами и крупной головой с укороченной мордой.

(обратно)

605

Ричард III (1452–1485), король с 1483 года из династии Йорков. В сражении на Босуортском поле потерпел поражение и погиб. После него власть перешла к Тюдорам.

(обратно)

606

Ландскнехты – немецкие наемные пехотинцы. Нанятые из простого населения, они были противовесом элитным рыцарям, и вскоре благодаря новому вооружению и тактике ландскнехты стали лучшими воинами Европы.

(обратно)

607

День святого Лавранса (Лаврентия) – 10 августа.

(обратно)

608

Алкуин Йоркский (735–804) – богослов и философ эпохи Каролингского Возрождения.

(обратно)

609

Святой Георгий – покровитель английского воинства; Святой Эндрю – покровитель Шотландии.

(обратно)

610

Святой Кутберт (635–687) – наиболее почитаемый в Северной Англии святой, покровитель Нортумберленда. Был захоронен в соборе города Дарема.

(обратно)

611

Делатель королей – Ричард Невиль, граф Уорвик (1428–1471), видный деятель времен войны Алой и Белой роз.

(обратно)

612

Нэд – сокращенное от Эдвард (Эдуард).

(обратно)

613

На гербе Шотландии был изображен вздыбленный алый лев.

(обратно)

614

Дантеры – в фольклоре Севера Англии духи жертвенных людей или животных, убитых в стародавние времена, но обитающих в руинах вдоль границы.

(обратно)

615

Лотиан – юго-восточная плодородная область в Низинной Шотландии. Некогда принадлежала английскому королевству Нортумбрия.

(обратно)

616

Бесси – уменьшительное от имени Элизабет.

(обратно)

617

Акитон – стеганая куртка, которую надевали под доспехи.

(обратно)

618

8 сентября – день рождества Девы Марии у западных христиан.

(обратно)

619

Соллерет – латный ботинок.

(обратно)

620

Святая Мария, молись за нас (лат.).

(обратно)

621

В сражении при Флоддене действительно впервые была использована артиллерия на открытом пространстве, а не для разрушения укреплений крепостей.

(обратно)

622

В 1460 году, во время похода на Англию, у крепости Роксборо возле Якова II Стюарта разорвало при залпе пушку и король был убит куском отлетевшего железа. Ему раздробило бедренную кость, и он скончался на месте.

(обратно)

623

Ярд – единица длины, равная 0,9144 метра.

(обратно)

624

На штандарте графа Аргайла была изображена кабанья голова.

(обратно)

625

Эдмунд Говард и впрямь закончил жизнь в бедности. Но одна из его дочерей, Катерина Говард, впоследствии стала пятой женой короля Генриха VIII.

(обратно)

626

В Англии существовал (и ныне существует) т. н. закон майората, когда все земли и владения достаются только старшему сыну. И лишь в Пограничном крае каждый из сыновей получал свой участок владений.

(обратно)

627

Древляне — славянское племя, жившее в лесах между Днепром и Припятью.

(обратно)

628

Упырь — мертвец (умерший нехорошей смертью), выходящий ночью из могилы и сосущий кровь людей.

(обратно)

629

Род — божество-прародитель у древних славян. Покровитель людей, семьи и родоначальник жизни.

(обратно)

630

Стрый — дядька по отцу.

(обратно)

631

Братучадо — племянница.

(обратно)

632

Сулица — небольшое копье, дротик.

(обратно)

633

Копье — воинское подразделение, отряд.

(обратно)

634

Опашень — долгополый летний кафтан с короткими широкими рукавами, который носили без пояса, нараспашку.

(обратно)

635

Перун — бог-громовержец у древних славян, а также покровитель воинов и воинских дружин.

(обратно)

636

Полюдье — в Древней Руси — ежегодный объезд подвластного населения («людей») для сбора дани.

(обратно)

637

Треба — языческое подношение, жертва богам.

(обратно)

638

Гридница — просторное помещение для пиров и собраний знати.

(обратно)

639

Листопад — ноябрь.

(обратно)

640

Поляне — древнее славянское племя, обитавшее по Днепру с центром в Киеве, соседствовали с древлянами.

(обратно)

641

Огнищане — поселенцы, освобождающие землю выжиганием и выкорчевкой леса.

(обратно)

642

Уный — младший дружинник.

(обратно)

643

«Чурались», поминали пращуров (говорили: «Чур меня»), чтобы получить от умерших предков защиту. Чур — то есть пращур, на помощь которого рассчитывают.

(обратно)

644

Седьмица — неделя.

(обратно)

645

Хыст — талант, способности.

(обратно)

646

Погост — поселение, место сбора дани.

(обратно)

647

Исполох — болезнь от испуга, сводящий с ума ужас.

(обратно)

648

Кмети — опытные старшие воины в дружине.

(обратно)

649

Покон — обычай, старые заветы. От слова «испокон».

(обратно)

650

Каженники — безумцы, сумасшедшие.

(обратно)

651

Тарпан — дикая степная лошадь.

(обратно)

652

Ляхи — нарочитые — почитаемые, богатые поляки; волыняне — славянское племя, жившее на юго-западе от древлян.

(обратно)

653

Ирий — рай у станян.

(обратно)

654

Гашник — шнурок, на котором держались штаны.

(обратно)

655

Кика — головной убор замужних женщин на Руси, чаще всего двурогий.

(обратно)

656

Понева — запашная славянская юбка.

(обратно)

657

Студань — январь.

(обратно)

658

Ток — площадь, свободное пространстно между постройками.

(обратно)

659

Полдень — юг; соответственно полночь — север.

(обратно)

660

Меряне — финно-угорское племя, жиншее на Севере Руси, а районе Верхнего Поволжья.

(обратно)

661

Уличи — южнославянское племя, жившее в районе днепровских порогов на Правобережье.

(обратно)

662

Ряд— Договор.

(обратно)

663

Божество Ярила являлось олицетворением людской страсти, плотских радостей и плодородия.

(обратно)

664

Суложь — законная жена.

(обратно)

665

Стрибог — бог ветров

(обратно)

666

Сивер — холодный северный ветер, несущий снег и холод.

(обратно)

667

Гридни — лучшие дружинники, профессиональные воины, зачастую занимавшие руководящие должности.

(обратно)

668

Сыта — разбавленный водой мед.

(обратно)

669

Охабень — широкий дорожный плащ.

(обратно)

670

Божий суд — проверка испытанием, где испытуемого могут покалечить, а то и лишить жизни.

(обратно)

671

Солнцеворот — год.

(обратно)

672

Славница — у славян девушка на выданье.

(обратно)

673

Одрина — спальня.

(обратно)

674

Светец — железная подставка, на которой крепилась лучина.

(обратно)

675

Кровник — бог вечного мучения, к которому попадают злодеи после смерти.

(обратно)

676

Шуйца — левая рука; десница — правая.

(обратно)

677

Дирхемы — серебряные арабские монеты, которые использовались на Руси до то-го , как там стали чеканить свои деньги.

(обратно)

678

Головница — преступница.

(обратно)

679

Сварожич — небольшой огонь, так как Сварогом считалось божество огня.

(обратно)

680

Непраздная — беременная.

(обратно)

681

Квитень — апрель.

(обратно)

682

Самватас — воинская крепость на возвышенности севернее древнего Киева.

(обратно)

683

Детинец — крепость внутри города, кремль.

(обратно)

684

Тиун — управляющий хозяйством.

(обратно)

685

Городник — должностное лицо, ведавшее градостроительством.

(обратно)

686

Вира — штраф в пользу князя за тяжкие преступления.

(обратно)

687

Корзно — своеобразно выкроенная накидка, закрывающая спину и спускающаяся спереди углом, оставляя свободными руки. Застегивалась на плече.

(обратно)

688

Агряне — так на Руси называли арабов.

(обратно)

689

Ключарь — лицо, заведующее княжеским имуществом, управляющий при дворе.

(обратно)

690

Любостай — дух красивого молодого мужчины, добивающегося женщин, но приносящего им лишь беду.

(обратно)

691

Серпень — август.

(обратно)

692

Нявки — лесные духи, как и мавки. Однако в отличие от мавок, они ближе к темному миру, можно сказать, это уже умершие мавки. И если мавки дают природе плодородие и красоту, охраняют, то там, где ведут хоровод нявки, долго ничего не растет.

(обратно)

693

День Перуна приходился на 2 августа.

(обратно)

694

Индрик-зверь — единорог.

(обратно)

695

Китоврас — могучий кентавр, получеловек-полулошадь.

(обратно)

696

Пушевик — недобрый лесной дух, живущий в непроходимой чаще. По виду сухой ствол дерева с руками-сучьями, может заставить споткнуться, а то и глаза выцарапать. Способен прикинуться колючим кустом, корягой. Его можно разглядеть, только заметив горящие маленькие глаза.

(обратно)

697

Злые духи из рода водяных, стремящиеся утопить у обрывистого берега неосторожных людей.

(обратно)

698

В славянской мифологии существовало несколько разновидностей русалок кроме обычных водяных, были еще и проживающие среди камыша русалки-лобасты, и охранительницы бродов — бродницы, и очищающие воду от мути берегини.

(обратно)

699

Когда девушка прощалась с детством, в семье устраивали обряд, когда ее одевали в бабью юбку, после чего она могла считаться взрослой.

(обратно)

700

Ичетниковы дни отмечались 1б апреля и 18 сентября.

(обратно)

701

Моховой — в славянской мифологии крошечный дух зеленого или бурого цвета, живущий во мхах и наказывающий тех, кто собирает ягоды в неурочное время.

(обратно)

702

Полок — лавка, прикрепленная одним концом к стене, как бы выступая из нее.

(обратно)

703

Недоля — в мифологии славян — злая судьба; злыдни — мелкие демоны, олицетворяющие нищету и беды.

(обратно)

704

Уд — божество сладострастия и плотских утех у славян.

(обратно)

705

Гамаюн — волшебная полуптица, полудевица; голова и грудь у нее человеческие, а все остальное птичье. Птица Гамаюн о многом ведает, о чем и поет в своих песнях.

(обратно)

706

Доля — персонификация доброй людской судьбы в славянской мифологии.

(обратно)

707

Бармица — кольчужная сетка, покрывавшая голову под шлемом.

(обратно)

708

Хель — холодный и беспросветный ад скандинавов.

(обратно)

709

Топляки — утопленники болот, ставшие чудищами наподобие коряг.

(обратно)

710

Асгард — небесный чертог, в котором живут боги скандинавов.

(обратно)

711

Синер — холодный северный ветер; Буревой, Смерч и Вихрь — сильные ветры, приносящие смерч и разруху.

(обратно)

712

Сигурд Неуязвимый, или Убийца Дракона — герой скандинавского эпоса, не имевший себе равных в доблести.

(обратно)

713

Гардар — страна градов, — так скандинавы называли Русь.

(обратно)

714

Норэйг — старое название Норвегии, что означает «северный путь».

(обратно)

715

Блазень — призрак, привидение.

(обратно)

716

В 882 году, когда Олег шел на Киев, он сначала захватил города на Днепре. Любеч ему пришлось брать с боем.

(обратно)

717

Лютневые — февральские.

(обратно)

718

Перун – языческий бог древнего славянского пантеона, громовержец и податель воинской удачи

(обратно)

719

Студень – январь

(обратно)

720

Бирюч – чиновник, в обязанности которого входило объявлять народу приказы властей, глашатай

(обратно)

721

Вечевая степень – возвышение на площади откуда произносили речи.

(обратно)

722

Мыто – налог, взимаемый за право проезда и торговли

(обратно)

723

Словене – северное древнеславянское племя с центром в Новгороде

(обратно)

724

Меря, чудь – угро-финские племена, проживавшие на севере и востоке от Новгорода

(обратно)

725

Десница – рука (обычно правая)

(обратно)

726

Ромеи – римляне, так называли себя византийские греки

(обратно)

727

Полдень – юг.

(обратно)

728

Варяжское море – Балтийское море.

(обратно)

729

Городище – так называемое Рюриково городище – в трех верстах к югу от Новгорода большая усадьба, где жили князья, правители Новгорода.

(обратно)

730

Лада – так на Руси называли возлюбленных, по имени богини любви и нежных чувств Лады

(обратно)

731

Перынь – большое, посвященное Перуну капище, немного южнее Новгорода.

(обратно)

732

Седьмица – неделя, семь дней.

(обратно)

733

Корочун – праздник самого короткого дня в году, зимний солнцеворот. Начало нового года.

(обратно)

734

Тиун – управляющий хозяйством.

(обратно)

735

Гридница – помещение для дружины и пиров в доме знатного человека.

(обратно)

736

Свитка – верхняя теплая одежда с рукавами

(обратно)

737

Покон – обычай, отсюда выражение испокон веков

(обратно)

738

Кощунники – рассказчики.

(обратно)

739

Ирий – рай в славянской мифологии; место, где царит вечная весна, живут боги и улетают на зимнее время птицы.

(обратно)

740

Укко – верховное божество в угро-финской мифологии, бог грома

(обратно)

741

Птица Гамаюн – мифологическое существо, птица с головой и грудью девицы. Она поет о многом, чего смертные не знают, а ее крик предвещает счастье.

(обратно)

742

Чеботы – сапожки с низкими голенищами

(обратно)

743

Хазарская верхушка состояла из иудеев, поэтому расширение их поселений на Руси не могло не понравиться хазарам

(обратно)

744

Арран – Азербайджан

(обратно)

745

Упомянутый неудачный поход имел место приблизительно в начале сороковых годов X века

(обратно)

746

Суложь – главная супруга

(обратно)

747

Об этом рассказывается в романе автора «Ведьма».

(обратно)

748

Уличи – южнорусское племя, обитавшее одно время на днепровских порогах, но позже переселившееся на запад.

(обратно)

749

Гривна – здесь нашейное украшение, свидетельствующее о высоком положении человека.

(обратно)

750

Полночь – север.

(обратно)

751

Лелин праздник – приблизительно 20 марта; Леля – у славян богиня девичьей красы, юности, свежести, счастья.

(обратно)

752

Детинец – кремль, укрепление внутри городских стен.

(обратно)

753

Квитенъ – апрель.

(обратно)

754

Кмети – опытные, полноправные воины в дружине.

(обратно)

755

Уные – младшие дружинники; детские – сыновья воинов, подрастающие при дружине, сызмала проходящие воинскую науку.

(обратно)

756

Хазарский каганат сделал иудаизм своей официальной религией в конце VIII века.

(обратно)

757

Дым – единица обложения данью.

(обратно)

758

Имеются с виду черные булгары – тюркское племя, жившее по среднему течению Волги в VI—ХП вв.

(обратно)

759

Агряне – арабы

(обратно)

760

Роман Лакапин – византийский император, правивший в 920—944 гг.

(обратно)

761

Базилевс – титул императора в Византии.

(обратно)

762

Архонт – высшее должностное лицо в городах-государствах Древней Греции, архонтами в Византии называли правителей, которые приравнивались к владетельным князьям (обладающим правом наследственной власти)

(обратно)

763

Угры – полукочевые племена, которые со временем осядут в Европе и станут предками будущих венгров

(обратно)

764

Позвизд – ветер перемен

(обратно)

765

Лель – божество радостных, легких утех— Уд – божество сладострастия

(обратно)

766

Ярилин день – 5 июня, – день ухода весны и прихода лета Ярила – бог плодородной силы у славян

(обратно)

767

Поршни – мягкая обувь из цельного куска кожи, на ноге крепилась ремешками или тесемками

(обратно)

768

Сварожич – разведенный людьми огонь, который является порождением божества огня – Сварога

(обратно)

769

Живя – богиня всего сущего у людей, богиня здоровья и сил.

(обратно)

770

Доля – добрая людская судьба, Недоля – злая.

(обратно)

771

Большой Воз – Большая Медведица; Квочка – Полярная звезда.

(обратно)

772

Все это описано в романе «Ведьма»

(обратно)

773

Арысь-поле – быстрое, как ветер, существо, женщина, обращенная за свой злой нрав в полуволка, полуконя Она обречена вечно носиться по открытым пространствам и только три дня в году может передохнуть и побывать у родни

(обратно)

774

Бармица – кольчужная сетка, спускавшаяся от шлема на шею и плечи

(обратно)

775

Гридень – воин из отборной части дружины, сначала ими становились лучшие и заслуженные воины, со временем это место начало доставаться наиболее знатным. В отрядах они были старшими, а в мирное время несли службу в княжеских палатах – при гриднице.

(обратно)

776

Орель – приток Днепра.

(обратно)

777

Норэйг – древнее название Норвегии, что означает: северный путь.

(обратно)

778

Матица – основная, связующая балка в избе. По славянским поверьям, она хранила избу и всех кто в ней

(обратно)

779

Умбон – металлическая бляха в середине щита

(обратно)

780

Наворопник – шпион.

(обратно)

781

Налуч — жесткий кожаный чехол для лука

(обратно)

782

Тул – колчан для стрел

(обратно)

783

Все это подробно описано в романе «Ведьма»

(обратно)

784

Кутиха – дух избы, обитающий в закутах

(обратно)

785

Ласкавец – легкий теплый ветерок открытых пространств; Горишный – ветерок, который шуршит в трубах и на чердаках

(обратно)

786

Сивер – бог холодного ветра

(обратно)

787

Заборол — укрепление на крепостной стене

(обратно)

788

Здесь – вождю (скандинавское иносказание – кенинг)

(обратно)

789

Род – божество славян, родоначальник жизни

(обратно)

790

Куны – денежная единица на Руси – меховые деньги в виде выделанных шкурок; дирхемы – арабские монеты, имевшие хождение на Руси, когда там еще не чеканили своих денег.

(обратно)

791

День бога Рода славяне отмечали в начале осени, 8—9 сентября

(обратно)

792

Серпень – август.

(обратно)

793

Большак – широкая проторенная дорога

(обратно)

794

Репище – огород

(обратно)

795

Пушевик – лесной дух в виде ожившей коряги

(обратно)

796

Повойник – будничный головной убор замужних женщин; шился в виде шапочки, завязывавшейся сзади.

(обратно)

797

– сентябрь.

(обратно)

798

Вено – выкуп за невесту

(обратно)

799

Сермяга – грубая домотканая ткань

(обратно)

800

Листин и листина – лесные духи, которые любят сидеть в кучах опадающих листьев и приказывают, какому листу когда шелестеть

(обратно)

801

Подаг – один из духов леса, покровитель звероловства Помогает бывалым, знающим меру охотникам

(обратно)

802

Меньшица – в период многоженства на Руси – младшая жена.

(обратно)

803

Бродницы – водяные духи, охранители бродов, по виду миловидные девушки с длинными волнистыми волосами.

(обратно)

804

Берегиня – дух воды, следящий за чистотой источников и колодцев.

(обратно)

805

Волколак – превращающийся в волка человек, оборотень

(обратно)

806

Понева – запашная славянская юбка

(обратно)

807

Согласно поверью, бог Род и его помощницы роженицы ездят на облаке и смотрят, кому подать детей Роженицы – рогатые богини-оленихи, покровительницы молодых матерей и маленьких детей Это добрые и милосердные богини

(обратно)

808

Чуры – души умерших предков.

(обратно)

809

Вещица – злой дух, оборачивающийся сорокой и ворующий душу младенца из утробы матери.

(обратно)

810

День пращуров – чуров – 7 ноября

(обратно)

811

Мокошь – богиня женской судьбы и рукоделия

(обратно)

812

Морена – олицетворение темных сил, несущих холод и смерть Считалось, что пора Морены – зимние холода, и только с приходом весны, на Масленицу, люди сжигали ее соломенное чучело, чтобы показать, что им под силу пережить ненастье, болезни и голод

(обратно)

813

Листопад – ноябрь

(обратно)

814

Иегоши – бесприютные души рано умерших детей, потерчата – души младенцев, умерших сразу после рождения

(обратно)

815

Присыпуши – дети, задавленные матерями во время сна и поступившие в распоряжение нечистой силы

(обратно)

816

Навьи – злые души тех, кто умер насильственной смертью Навьи представлялись в виде огромных черных птиц без оперения, летающих по ночам в бурю и в дождь

(обратно)

817

См роман «Ведьма»

(обратно)

818

Пустодомка – домовой дух, поселяющийся в пустующих избах Отличается ворчливым и вздорным нравом

(обратно)

819

Грудень – декабрь.

(обратно)

820

Солнцеворот – год.

(обратно)

821

Эпизоды, описанные в романе «Ведьма»

(обратно)

822

Баяны и кощунники – в древности певцы и сказители, рассказывающие сказки, былины и кощуны – песни мифологического содержания

(обратно)

823

Корзно – богатый плащ, застегивающийся на плече

(обратно)

824

Старик Мороз – мифический зимний дух. В деревнях, чтобы задобрить Мороза, его угощали киселем

(обратно)

825

Волыняне – славянское племя, обитавшее в районе современной Волыни.

(обратно)

826

Корсунь – древне-русское название Херсонеса

(обратно)

827

Одрина – спальня

(обратно)

828

Головник – преступник

(обратно)

829

Об этом говорится в романе «Ведьма»

(обратно)

830

Славянские племена, обитавшие в районе Южного Буга

(обратно)

831

Требы – жертва, подношение богам

(обратно)

832

Глуздырь – младенец, ребенок.

(обратно)

833

Ряд – договор

(обратно)

834

На Руси Правдами называли свод законов

(обратно)

835

Локоть – мера длины, равная приблизительно 38—46 см (длина локтевой кости человека)

(обратно)

836

Считалось, что душу людям дал бог огня Сварог, потому древних славян считали сварожьими внуками, потомками огня и богов

(обратно)

837

Наузы – заговоренные чародеями узлы как против волшебства, так и в помощь сотворенному чародейству.

(обратно)

838

Мокошин день – день богини судьбы и торговли Мокоши – приходился у древних славян на пятницу. Именно по пятницам на Руси устраивали торги

(обратно)

839

Перегиба – род плаща цельнокроеное полотно с отверстием для головы, спускающееся спереди и сзади, оставляя открытыми руки и бока

(обратно)

840

Видоки – свидетели, те, кто видел

(обратно)

841

Греческим морем называли тогда Черное море

(обратно)

842

Боричев узвоз – ныне Андреевский спуск

(обратно)

843

Паволоки – дорогие заморские ткани

(обратно)

844

Пир-братчина – принятое на Руси увеселение, за которое расплачивается не казна, а богатейшие люди

(обратно)

845

Когда Русь еще не чеканила своей монеты, серебряные монеты дирхемы часто использовали и в качестве украшений нашивали на одежду, делали из них мониста и подвески

(обратно)

846

Нарочитый – знатный, богатый.

(обратно)

847

Рынды – официальные телохранители знатной особы.

(обратно)

848

Ирий – рай у древних славян; край вечной весны, где обитают боги, куда улетают на зиму птицы и встречаются души предков.

(обратно)

849

Чернобог – бог вечного мучения, который ожидает всех злодеев после смерти.

(обратно)

850

Речь идет о подписанном князем Игорем с византийцами (ромеями) договоре в 945 году.

(обратно)

851

Большак – проторенная наезженная дорога, по которой могут ездить телеги.

(обратно)

852

Кмети – профессиональные воины в дружине, лучшие дружинники.

(обратно)

853

Гонт – своеобразная деревянная черепица, навощенная маслом до блеска и красиво блестевшая на свету.

(обратно)

854

Гора – древнейшие поселения на Старокиевской и Замковой возвышенностях, где селились самые именитые бояре и воеводы, где располагался княжеский городок.

(обратно)

855

Макошь – женское божество плодородия и жизни, людских судеб и достатка. Пятница, когда на Руси исконно происходили базарные дни, считалась днем Макоши.

(обратно)

856

Подол – низинный квартал в Киеве на берегу Днепра, где находились ремесленные посады и торговые площади.

(обратно)

857

Суложь – жена.

(обратно)

858

Поляне – восточнославянское племя, обитавшее по берегам Днепра, с центром в Киеве.

(обратно)

859

Полюдье – выезд князя с воинством и служилыми людьми в подвластные земли, как для проживания за счет покоренных племен, так и для сбора дани, суда и других владельческих дел.

(обратно)

860

Березень – март.

(обратно)

861

Об этих событиях говорится в романе «Ведьма и князь».

(обратно)

862

Квитень – апрель.

(обратно)

863

Заборолы – укрепленный переход-галерея на окружавших поместье или крепость стенах.

(обратно)

864

Непраздна – беременная.

(обратно)

865

Седьмица – неделя, семь дней.

(обратно)

866

Волколак – волк-оборотень.

(обратно)

867

Дворовой – дух-покровитель дворового хозяйства, помощник домового.

(обратно)

868

Повой (повойник) – женский головной убор в виде шапочки, которая возвышается надо лбом и сзади затягивается на завязки.

(обратно)

869

Лунница – женский оберег у славян.

(обратно)

870

Блазень – призрак, привидение.

(обратно)

871

Дрема – домашний дух, который расслабляет и насылает сон.

(обратно)

872

Эти события происходили в романе «Ведьма и князь».

(обратно)

873

Гридень – лучший воин в дружине, приближенный воеводы или князя, офицер.

(обратно)

874

Об этом рассказывается в романе «Ведьма».

(обратно)

875

Гридница – большое помещение, зал.

(обратно)

876

Исполох – сильный испуг, временное помешательство от страха.

(обратно)

877

Тиун – управляющий работниками в поместье.

(обратно)

878

Травень – май месяц.

(обратно)

879

Жива – богиня всего сущего, юности и здоровья, богиня плодородной силы и произрастания. Ее день отмечался 1 мая.

(обратно)

880

Колты – драгоценные украшения в виде подвесок, крепились к головному убору и спускались до уровня груди.

(обратно)

881

Об этом рассказывается в романе «Ведьма».

(обратно)

882

Просинец – январь.

(обратно)

883

Кромешники – не умершие и не живые, неупокоенные мертвецы, которых и смерть не забирает за кромку белого света, и жизнь не признает, привидения.

(обратно)

884

Кутиха – дворовой дух, живущий в закутах, собой похож на маленькую старушку.

(обратно)

885

Волочайка – шлюха, бродяжка.

(обратно)

886

Каженица – безумная, буйно помешанная.

(обратно)

887

Чеботы – невысокие в голенище сапожки.

(обратно)

888

Нарочитый – уважаемый, славный, благородный.

(обратно)

889

Солнцеворот – год.

(обратно)

890

Полуночных – северных: полночь у славян север, соответственно полудень – юг.

(обратно)

891

Греческое море – Черное море.

(обратно)

892

Городня – мощные городские укрепления в виде бревенчатых срубов, засыпанных изнутри землей для пущей прочности.

(обратно)

893

Сварог – божество огня, покровитель людей, научивший их хозяйству, давший умения и ремесла. Сварог считался создателем солнечного мира, не признающий порождения тьмы и колдовства. Его пламя не способствовало магии, а разгоняло ее.

(обратно)

894

Явь – реальный окружающий мир.

(обратно)

895

Тьма – большое число, сотня или больше.

(обратно)

896

Ряд – договор, соглашение.

(обратно)

897

Глуздырь – маленький ребенок.

(обратно)

898

Сулица – короткое копье, дротик.

(обратно)

899

Детинец – укрепление внутри града, крепость, кремль.

(обратно)

900

Воротники – стражники, несущие службу подле главных ворот.

(обратно)

901

Об этих событиях рассказано в романе «Ведьма и князь».

(обратно)

902

Истобка – центральное теплое помещение в деревянной постройке.

(обратно)

903

Об этом рассказывается в романе «Ведьма».

(обратно)

904

Корсунь – так на Руси называли торговый город Херсонес в Крыму.

(обратно)

905

Штевень – приподнятая оконечность носа.

(обратно)

906

Гривна – здесь: шейное украшение, указывавшее на высокий статус носящего его.

(обратно)

907

Вышивки у славян имели символическое значение, охраняли от всякой порчи и беды.

(обратно)

908

Умбон – металлическая бляха по центру деревянного щита.

(обратно)

909

Постолы – обувь древних славян, кроенная по ноге, крепящаяся завязками.

(обратно)

910

В Повести временных лет сохранился рассказ, как захватившие древнее племя дулебов обры запрягали их в плуги и возы и ездили на них.

(обратно)

911

Опашень – длинная распашная одежда с рукавами, носимая распахнутой – «на опаш».

(обратно)

912

Чуры – духи умерших сородичей.

(обратно)

913

Дирхемы – во времена, когда Русь еще не чеканила своей монеты, в обиходе были арабские монеты дирхемы.

(обратно)

914

Об этом рассказывается в романе «Ведьма».

(обратно)

915

Копырев конец – один из древнейших районов Киева, расположенный несколько в стороне от Днепра, на возвышенностях. Само слово «конец» означает отдельный район.

(обратно)

916

Орел кричит рано – скандинавская поговорка, означающая, что будущего героя видно сызмальства.

(обратно)

917

Об этом рассказывалось в романе «Ведьма».

(обратно)

918

Рынды – звание оруженосцев и телохранителей на Руси.

(обратно)

919

Наузы – узлы на веревке, на которые наговариваются специальные заговоры от чего-либо – от порчи или болезни, волшебства; здесь в качестве запретов, препятствие.

(обратно)

920

Доля – здесь: судьба.

(обратно)

921

Самватас – укрепления севернее Киева.

(обратно)

922

Поезд – здесь: свита с поклажей и сопровождающие.

(обратно)

923

Одной из функций бога Велеса была и помощь путникам.

(обратно)

924

Об этом рассказывается в романе «Ведьма и князь».

(обратно)

925

Волокуши – небольшие сани.

(обратно)

926

Сыта – напиток из меда, разбавленного водой или ягодными настоями.

(обратно)

927

Навьины миры – мир Нави – отличный от мира Яви (реального мира), потусторонний мир, нереальный.

(обратно)

928

Братучада – племянники. Дети от сестер считались особенно близкими родственниками, так как на Руси брат женщины для племянников считался более ответственным за них, чем даже отец. Отца и не всегда знали, а в родовой семье старший брат нес родовую ответственность за всех отпрысков своей семьи.

(обратно)

929

Недоля у славян – персонификация злой судьбы: есть еще Доля – добрая судьба человека, которая может отступить, если ее не задобрить.

(обратно)

930

Калита – небольшая поясная сумка, мешочек, в каком обычно хранят деньги или еще что-либо ценное, своего рода кошелек.

(обратно)

931

Вещицы – ведьмы, ворующие душу новорожденного и тем убивающие его для людей. Обычно являлись в виде сорок, для кого заметных, а для кого нет.

(обратно)

932

Пенула – одежда по византийскому образцу: длинная (часто до колен) пелерина с мягким капюшоном. В таких пенулах часто принято изображать святых и Богоматерь на православных иконах.

(обратно)

933

Об этих событиях рассказано в романе «Ведьма и князь».

(обратно)

934

Покон – обычай (от слова «испокон).

(обратно)

935

Корзно – накидка византийского образца: надевается через голову или застегивается на плече. Сзади накрывает спину, а спереди ниспадает углом. Часто богато украшена.

(обратно)

936

В 914 году Игорь наносит восставшим древлянам сокрушительный удар и накладывает дань больше прежней.

(обратно)

937

Лесные духи чащи.

(обратно)

938

Полавочник – вышитое покрывало на лавке.

(обратно)

939

Пущевик – лесной дух в виде живой коряги.

(обратно)

940

Об этих событиях рассказывается в романе «Ведьма и князь».

(обратно)

941

Домовина – дубовая колода, в каких хоронили умерших, гроб.

(обратно)

942

Праздник Перуна – 2 августа; день Велеса – 6 августа – время последних жатв.

(обратно)

943

Ярила – божество страсти и плотской любви у славян, а также удали и лихости, неудержимости.

(обратно)

944

Перегиба – что-то вроде плаща, какой надевался через прорезь для головы, но по бокам не было швов.

(обратно)

945

Корочун – время конца года и начала нового года – самые короткие дни в году.

(обратно)

946

День Макоши – 1 октября.

(обратно)

947

Репища – одно из названий огородов у славян, для которых основным огородным продуктом была все же репа.

(обратно)

948

Капустницы – сезонное время квасить капусту, продолжается недели две, по вечерам, женская работа.

(обратно)

949

Тор – бог войны у скандинавов.

(обратно)

950

Хель – темное царство мертвых у скандинавов; гости из Хель – мертвецы.

(обратно)

951

Об этом рассказывается в романе «Ведьма».

(обратно)

952

Желтень – октябрь.

(обратно)

953

Дедов праздник, или Деды – 24 октября, когда для духов пращуров ставится горячая пища и кладутся ложки возле блюд и по именам называют всех дедов, чтобы пригласить их на угощение.

(обратно)

954

Лопаска – вертикальная доска прялки, к которой прикреплялась кудель.

(обратно)

955

Листопад – ноябрь.

(обратно)

956

Тул – колчан для стрел.

(обратно)

957

Об этом рассказано в романе «Ведьма».

(обратно)

958

Стрибог – божество ветра.

(обратно)

959

Понева – запашная славянская юбка.

(обратно)

960

Боровик – хозяин бора, рощи.

(обратно)

961

Корзно – накидка, застегивающаяся на плече.

(обратно)

962

Понева – запашная славянская юбка.

(обратно)

963

Див – демонический дух, существо непривлекательного вида, обитающее на верхушках деревьев и пугающее путников странными звуками.

(обратно)

964

Пушевик – живая коряга, дух непроходимых чащ.

(обратно)

965

Глуздырь – грудной младенец, малыш.

(обратно)

966

Мары – темные духи, владеющие человеком, когда он в беспамятстве или слаб.

(обратно)

967

Об этом рассказывается в романе «Ведьма княгини».

(обратно)

968

Травень – май.

(обратно)

969

Исполох – сильный испуг, помешательство от страха.

(обратно)

970

Суложь – жена.

(обратно)

971

Вятичи – восточнославянское племя, проживающее по берегам верхней и средней Оки. Из всех славянских племен вошло в состав Руси последним, уже при завоеваниях Святослава.

(обратно)

972

Ромеи – так называли разноэтническое население Византийской империи (ромеи – от слова «римляне»; жители Византии считали себя потомками Римской империи); Царьград – Константинополь, столица Византии, современный Стамбул.

(обратно)

973

Повой – головной убор замужних женщин, своего рода шапочка с налобником.

(обратно)

974

Лихоманка – тяжелая болезнь, лихорадка.

(обратно)

975

Каганец – глиняный светильник.

(обратно)

976

День Матери Земли отмечался 10 мая.

(обратно)

977

Об этом рассказывается в романе «Ведьма и князь».

(обратно)

978

Гонт – особая деревянная черепица, каждая досочка которой натиралась олифой и отливала желтизной, что при дневном освещении создавало впечатление позолоты.

(обратно)

979

Гридница – обширный покой, где князья пировали или собирались с боярами на совет.

(обратно)

980

Рось – правый приток Днепра.

(обратно)

981

Кочевые или полукочевые народы, проживающие в степях близ границы Руси.

(обратно)

982

Ряд – договор.

(обратно)

983

Нарочитый – знатный, уважаемый, именитый.

(обратно)

984

Ясыр – налог в лице пленников, живой товар.

(обратно)

985

Самват – крепость севернее древнего Киева, где обычно жили дружинники князей.

(обратно)

986

Финно-угорские племена, проживавшие на территории современной Прибалтики и России.

(обратно)

987

Вик – слово, обозначающее поход. Отсюда и «викинг» – походный человек.

(обратно)

988

Базилевс – император; Константин Багрянородный – византийский правитель из Македонской династии. Номинально правил с 913 года, фактически – с 945 года.

(обратно)

989

Роман Лакапин – византийский император с 920 по 944 год.

(обратно)

990

Сулица – небольшое копье, дротик.

(обратно)

991

Перун – бог-громовержец у славян; Велес – божество богатства и покровитель путников; Сварог – бог огня и покровитель кузнечного дела.

(обратно)

992

Урок – фиксированный размер дани, введенный княгиней Ольгой вместо существовавшей ранее системы полюдья, когда князь с дружиной ездил по своим племенам и брал сколько где посчитает нужным, что часто приводило к злоупотреблениям.

(обратно)

993

Погост – место, куда с округи свозили дань. При Ольге Русь системой погостов была разделена на административно-территориальные округа с центром на погосте, где находился ее ставленник, который и принимал определенную по уроку дань.

(обратно)

994

Правда – так на Руси называли закон. У каждого племени был свой, полная попытка создать единый закон для Руси (правду) была произведена лишь при правнуке Ольги Ярославе Мудром.

(обратно)

995

Вервица – шкурка белки в значении денежной единицы.

(обратно)

996

Дева лебединая – полудева-полуптица, существо необыкновенной красоты и обольстительности.

(обратно)

997

Волочайка – гулящая девка, наложница, шлюха.

(обратно)

998

Гульбище – галерея на подпорах, проходившая вдоль основного строения.

(обратно)

999

Городня – бревенчатый сруб, иногда засыпанный внутри землей, чтобы был прочнее; из этих срубов-городен возводились городские укрепления.

(обратно)

1000

Об этом рассказывается в романе «Ведьма и князь».

(обратно)

1001

Кмети – полноправные воины в дружине.

(обратно)

1002

По обычаю взрослым мог считаться только семейный мужчина.

(обратно)

1003

Тиуны – управляющие по хозяйству.

(обратно)

1004

Волоки – сухопутный участок между двумя реками.

(обратно)

1005

Цера – своеобразная вычислительная доска, на которой расчеты производились путем перемещения специальных счетных предметов – камешков или косточек по квадратам расчерченной на столе решетки.

(обратно)

1006

Об этом рассказывается в романе «Ведьма».

(обратно)

1007

Повалуша – верхнее холодное помещение над горницами, чердак.

(обратно)

1008

Подол – низинный прибрежный район в Киеве, место, где обычно проходили торги и устраивались рынки.

(обратно)

1009

Толмач – переводчик.

(обратно)

1010

Об этом рассказывается в романе «Ведьма и князь».

(обратно)

1011

Ярила – божество силы и жизни, смелости и удачи. Его день отмечался 5 июня.

(обратно)

1012

Тенгри – верховное божество у кочевников: считалось, что он бог Небо, бог Гром.

(обратно)

1013

Доля – добрая судьба, Недоля – злая.

(обратно)

1014

Вои – непрофессиональные воины из ополчения.

(обратно)

1015

Детские – воспитывавшиеся при дружине отроки, которых сызмальства готовили к ратному делу.

(обратно)

1016

Ирий – рай по славянским верованиям: край, где всегда весна и куда улетают в зимнее время певчие птицы.

(обратно)

1017

Перунница Магура – служащая богу битв Перуну дева, схожая со скандинавскими валькириями. Павшим в бою дает напиться живой воды, прежде чем заберет их души в Ирий.

(обратно)

1018

Кромка – граница реального мира.

(обратно)

1019

Гридень – лучший воин в дружине.

(обратно)

1020

Блазень – призрак, обиженная душа не погребенного или не проведенного с положенными почестями мертвеца.

(обратно)

1021

Об этом рассказано в романе «Ведьма и князь».

(обратно)

1022

Матица – основная балка в доме, поддерживающая кровлю.

(обратно)

1023

Бунчук – древко с привязанным хвостом какого-нибудь зверя, опереньем птицы. Служило опознавательным знаком или символом власти рода.

(обратно)

1024

Отрок – член младшей дружины, что-то типа оруженосца.

(обратно)

1025

Братанич – сын сестры, племянник.

(обратно)

1026

Покон – обычай; от слова «испокон».

(обратно)

1027

Заборол – верхняя площадка крепостной стены.

(обратно)

1028

Уличи – восточнославянское племя, обитавшее одно время вдоль нижнего течения Днепра.

(обратно)

1029

По закону печенегов власть доставалась не сыну, а племяннику по жене.

(обратно)

1030

Калита – напоясная сумка, кошель.

(обратно)

1031

Игрецы – невидимые свободные духи.

(обратно)

1032

Поршни – кожаная обувь: кусок дубленой кожи, обжатый на деревянной колодке по форме ступни. Крепился ремешками или шнурами.

(обратно)

1033

Большая Медведица и Малая.

(обратно)

1034

Квочка – Полярная звезда.

(обратно)

1035

Кликуша – сумасшедшая, юродивая.

(обратно)

1036

Северяне – славянское племя, обитавшее по реке Десне и окрестностям с центром в Чернигове.

(обратно)

1037

Мурзы – тюркская знать, что-то типа принца; бек – старшина рода, водивший отряды, но подчинявшийся хану.

(обратно)

1038

Об этом рассказывается в романе «Ведьма и князь».

(обратно)

1039

Огневица – болезнь с сильным жаром, лихорадка.

(обратно)

1040

Стрибог – повелитель ветров; Леля – богиня весеннего тепла и вечной юности; Морена – божество холода и темного подземного мира.

(обратно)

1041

Тяжела моя жизнь, но она моя (греч.).

(обратно)

1042

Ушкуйники – разбойники на речных ладьях.

(обратно)

1043

Колты – подвески-украшения, крепившиеся на висках и висевшие вдоль лица.

(обратно)

1044

Греческое море – Черное море.

(обратно)

1045

Черные булгары – тюркский народ, проживавший на Волге и исповедовавший ислам.

(обратно)

1046

Свеи – шведы.

(обратно)

1047

Золотой Рог – залив близ Константинополя, большая гавань, получившая свое название благодаря тому, что напоминала по форме огромный рог.

(обратно)

1048

Предместья Царьграда за проливом Золотой Рог и Босфор. Последний на азиатской части напротив Константинополя.

(обратно)

1049

Хеландии – узкие быстроходные лодки под парусами.

(обратно)

1050

Палатий – комплекс дворцовых построек в Константинополе; в Палатии жил со своей семьей император.

(обратно)

1051

Макошь – женское божество в славянском пантеоне: покровитель ница судьбы и женских работ.

(обратно)

1052

Спафарий – византийский придворный чин.

(обратно)

1053

Копьеносцев.

(обратно)

1054

Аподитерий – раздевалка.

(обратно)

1055

Иберия – древнее название Восточной Грузии.

(обратно)

1056

Архонтесса – от греческого архонт (правитель).

(обратно)

1057

Лорикон – короткий кольчужный доспех.

(обратно)

1058

Константин Багрянородный хоть и был единственным сыном прежнего императора Льва VI, но от власти его оттеснил Роман Лакапин, став правителем Византии. Причем обвенчал свою дочь Елену с четырнадцатилетним Константином. Когда Романа свергли с престола сыновья, Константин смог выйти из тени, арестовал их и стал править сам. Елена, как преданная и помогавшая ему супруга, осталась при нем императрицей.

(обратно)

1059

Агряне – арабы.

(обратно)

1060

Меньшица – младшая жена на Руси в период многоженства.

(обратно)

1061

Патрикии – от древнеримского «патриции» – знатные люди.

(обратно)

1062

Кощуна – история с мифологическим, сказочным сюжетом.

(обратно)

1063

Алтарная преграда – иначе иконостас – дощатая стена, отделяющая среднюю часть церкви от алтаря; на ней размещались иконы.

(обратно)

1064

Проскинеза – падение ниц к императорским стопам.

(обратно)

1065

Авва (отец) – уважительное название духовных отцов и священников.

(обратно)

1066

Самодержец.

(обратно)

1067

Святая Елена – Флавия Юлия Елена Августа (ок. 250–330) – мать римского императора Константина I. Прославилась своей деятельностью по распространению христианства. Имела влияние на своего сына Константина, который при ее посредничестве принял христианство и провозгласил его господствующей религией.

(обратно)

1068

Прозвище «багрянородные» имели те, кто родился в Палатии, в так называемом Порфирном зале (его стены были выложены красноватым мрамором), где положено было рожать детей правителей. Считалось, что те, кто появился там на свет, имеют более законные права на наследование трона, однако в случае с Константином это право надолго было предано забвению. Но все же Константина именовали именно Багрянородным, дабы подчеркнуть его особое происхождение.

(обратно)

1069

Порфирогенита – то же, что и порфирородная, т. е. рожденная в Порфирном зале законная царевна.

(обратно)

1070

Латиняне – жители Западной Европы, исповедующие христианство по латинскому образцу (раскол Церкви на западную и восточную произошел много позже описываемых событий, в 1054 году).

(обратно)

1071

Об этом рассказывается в романе «Ведьма и князь».

(обратно)

1072

Ледея – лихорадка с ознобом.

(обратно)

1073

Дроммоны – большие военные корабли византийцев.

(обратно)

1074

Упомянутый поход, когда Игорь потерпел поражение, произошел у входа в Босфорский пролив в июне 941 года. При разгроме русского флота ромеи использовали так называемый «греческий огонь» (горючую смесь, применяемую в военных целях).

(обратно)

1075

Пенула – довольно длинная пелерина с мягким капюшоном; в таких обычно изображали святых на иконах.

(обратно)

1076

Никифор Фока, будущий император Византии (963–969), был родом армянином. В Византии с ее разноэтническим составом населения армяне составляли довольно большую часть.

(обратно)

1077

Монера – небольшое гребное судно, используемое главным образом для патрульной службы.

(обратно)

1078

Номисма – денежная единица Византии, около 4,5 г золота. В IV–XI веках стала образцом для монет Европы и Востока, почти тысячу лет являясь международной валютой.

(обратно)

1079

Скуфья – головной убор православного духовенства: куполообразная шапка без полей.

(обратно)

1080

Таврика – старое название полуострова Крым.

(обратно)

1081

Пропонтида – Мраморное море.

(обратно)

1082

Стратиот – в Византии рекрутируемый из крестьян-землепашцев воин.

(обратно)

1083

Август.

(обратно)

1084

День подателя ветров Стрибога отмечался 21 августа. Стрибожьи внуки – ветры. Считается, что 21 августа они тоскуют по уходящему лету. Так же считалось, что родившийся в этот день ребенок будет взбалмошным и ветреным.

(обратно)

1085

Детьми Романа II и Феофано будут император Василий II Болгаробойца, император Константин VIII и дочь Анна, которая станет женой русского князя Владимира.

(обратно)

1086

Во времена погребений в языческой Руси были приняты ритуальные убийства, которые проводила специальная женщина-погребальщица.

(обратно)

1087

Об этом рассказано в романе «Ведьма».

(обратно)

1088

Уд – божество сладострастия и плотских утех.

(обратно)

1089

Свенельд – Sven – парень, eld – огонь, пыл.

(обратно)

1090

Квадрига – двухколесная колесница, запряженная четверкой обученных для гонок лошадей.

(обратно)

1091

Оттон I (912–973) – в описываемый период король Восточно-Франкского государства (Германии), с 962 года – император Священной Римской империи.

(обратно)

1092

На форуме (площади) Тавра в Константинополе происходила торговля скотом.

(обратно)

1093

Куколь – головной убор в виде остроконечного капюшона с ниспадающими на спину и грудь полосами материи; носится православным духовенством.

(обратно)

1094

Било – деревянный молоток, которым стучали в двери келий, оповещая монахов о начале службы в храме. Колокола только стали распространяться в Х веке и не везде были еще в употреблении.

(обратно)

1095

Об этом рассказывается в романе «Ведьма».

(обратно)

1096

Келейник – в православии название слуги при уважаемых священниках. Может быть как монахом, так и просто служкой, хотя и носит монашескую одежду.

(обратно)

1097

Корсунь – город Херсонес в Крыму. Ныне – часть Севастополя.

(обратно)

1098

Счет дней недели в Византии начинался с воскресенья.

(обратно)

1099

Современный турецкий остров Бююкада – площадью 5,36 км².

(обратно)

1100

Об этом рассказывается в романе «Ведьма».

(обратно)

1101

Об этом рассказывается в романе «Ведьма и князь».

(обратно)

1102

Об этом рассказывается в романе «Ведьма княгини».

(обратно)

1103

8 сентября.

(обратно)

1104

Далматика – длинное одеяние, узкое, но с расширяющимися рукавами, доходившими до колена и ниже.

(обратно)

1105

Мофорий – легкое женское покрывало, спускающееся с головы до пят.

(обратно)

1106

Фибула – большая металлическая заколка для одежды.

(обратно)

1107

Ферязь – старинная верхняя одежда с длинными рукавами, без воротника и опояски.

(обратно)

1108

Эскубиторы – дворцовая гвардия.

(обратно)

1109

Препозит – должность при византийском дворе: человек, ведающий приемом послов. Обычно давалась евнухам.

(обратно)

1110

Палатины – служащие Палатия, придворные.

(обратно)

1111

В ПВЛ (Повести временных лет) сообщение о браке Ольги с Игорем относится к 903 году, а Константин Багрянородный родился в 905 году.

(обратно)

1112

После смерти Константина Багрянородного Феофано настояла, чтобы его дочери царевны были усланы от двора и пострижены в монахини.

(обратно)

1113

Лор – деталь одеяния знатных особ в Византии: широкая перевязь, украшенная драгоценностями и богатой вышивкой.

(обратно)

1114

Зосты – знатные женщины, приближенные императрицы, придворные дамы.

(обратно)

1115

До полового созревания девочки на Руси носили только рубахи. Когда же они взрослели (лет в 13–14) и у них начинались месячные, они проходили обряд одевания в поневу: их облачали в запашную юбку – поневу, то есть давали понять, что дочка выросла и может считаться пригодной для брака.

(обратно)

1116

Византийцы часто называли проживающие севернее Черного моря народы Великой Скифией.

(обратно)

1117

Болгарский царь Петр I был женат на внучке императора Романа Лакапина Ирине, получившей в Болгарии имя Мария.

(обратно)

1118

Канфар – керамический или металлический сосуд для питья в форме чаши с двумя ручками, обычно на высокой ножке.

(обратно)

1119

Гривна – шейное украшение из драгоценных металлов, служившее признаком высокого положения.

(обратно)

1120

Небольшой ипподром для игры в конное поло.

(обратно)

1121

Гинекей – женская половина во дворце.

(обратно)

1122

Хламида – широкий плащ с драпирующимися складками.

(обратно)

1123

Китонит – служитель императорских покоев.

(обратно)

1124

Стило – металлическая палочка, которой писали на пергаменте или табличках.

(обратно)

1125

Вятичи – древнее славянское племя, проживавшее в районе реки Оки. Через несколько лет после описываемых событий будет покорено Святославом.

(обратно)

1126

Тавлион – ромбовидная нашивка на одеянии (часто богато украшенная и узорчатая), указывающая на высокий статус его носителя.

(обратно)

1127

Нотарий – служащий византийской канцелярии, писец.

(обратно)

1128

Самбат – сам+бат – «высокая крепость».

(обратно)

1129

В VI веке император Юстиниан Великий действительно избрал себе в супруги известную византийскую гетеру Феодору, сделал ее императрицей, и она правила с ним в течение многих лет, оказывая влияние на политику.

(обратно)

1130

Отцом Константина Багрянородного был император Лев VI (866–912), а матерью – четвертая жена Льва Зоя Карбонопсина (Огненноокая). Три предыдущие супруги императора Льва скончались молодыми, как и умерли в младенчестве его дети. Четвертый брак с Зоей был встречен с большим нежеланием и проблемами. Позже Константина, сына Льва и Зои, лишали власти сначала его дядя Александр, потом добившийся трона полководец Роман Лакапин.

(обратно)

1131

Скарамангий – одеяние византийских конных воинов. Напоминает легкую тунику, но с длинными рукавами и квадратным вырезом для шеи.

(обратно)

1132

Желтень – октябрь.

(обратно)

1133

Ветрило – южный ветер; Стрига – бог солнечных восточных ветров; Морян – прибрежный морской ветер.

(обратно)

1134

Константин Багрянородный умрет через два года, в 959 году. По некоторым сведениям, он был отравлен своим сыном Романом II и невесткой Феофано.

(обратно)

1135

Листопад – ноябрь.

(обратно)

1136

День чуров – день поминовения предков (чуров), отмечался 7 ноября: люди ходили к курганным захоронениям, жгли там костры, пировали, поминая умерших родичей.

(обратно)

1137

Непраздна – беременная.

(обратно)

1138

Охабень – теплая верхняя одежда с длинными рукавами; название происходит от охабить – охватить.

(обратно)

1139

В дни больших праздников славяне выбирали олицетворением богинь – Лады (любви) и Лели (весны и юности) – самых красивых девушек.

(обратно)

1140

Щекавица – гора близ Киева, названная так в честь одного из основателей города – Щека. (Здесь и далее примеч. автора.)

(обратно)

1141

Поляне – древнеславянское племя, обитавшее на Днепре с центром в Киеве.

(обратно)

1142

Глуздырь – младенец, глупый маленький ребенок.

(обратно)

1143

Гора Киевская – местность на возвышении, где исстари в Киеве селились люди, самая населенная и защищенная часть града в древние времена.

(обратно)

1144

Почайна – приток Днепра, служивший в древнем Киеве гаванью для судов.

(обратно)

1145

Велес – одно из главных божеств в славянской мифологии, «скотий бог», т. е. бог живности, богатства, а также покровитель сказителей и творчества, помощник путешествующих.

(обратно)

1146

Перун – божество грома и молний, покровитель славянского воинства, гонитель темных сил.

(обратно)

1147

Блазень – призрак, чья-то неуспокоенная душа.

(обратно)

1148

Дворовой – дух-покровитель двора, обитающий в хозяйственных постройках, оберегающий домашний скот.

(обратно)

1149

Волколак – оборотень, превращающийся в волка.

(обратно)

1150

Славница – девушка на выданье, невеста.

(обратно)

1151

Гридни – лучшие, наиболее доверенные воины в дружине князя.

(обратно)

1152

Головники – преступники, разбойные люди.

(обратно)

1153

Дорогожичи – холмистая местность к северо-востоку от древних поселений на Киевских горах.

(обратно)

1154

Присыпуши – духи младенцев, задушенных матерями во время сна.

(обратно)

1155

Злыдни – мелкие демоны, олицетворяющие несчастливую судьбу, бедность и разруху.

(обратно)

1156

Городня – бревенчатый сруб, иногда заполненный землей для прочности; из этих срубов строились городские укрепления.

(обратно)

1157

Заборол – верхняя площадка крепостной стены, переходы и галереи вдоль частокола.

(обратно)

1158

Охлупень – бревно или брус, венчающий кровлю строения. Часто завершается резной деталью – коньком.

(обратно)

1159

Ирий – рай в славянской мифологии.

(обратно)

1160

Покон – обычай, традиция (отсюда – испокон веков).

(обратно)

1161

Пардус – одно из наименований леопарда; по одной из версий эта пятнистая крупная кошка обитала в южных степях Причерноморья.

(обратно)

1162

Серпень – август.

(обратно)

1163

Уный – младший воин, обычно юноша, еще не прошедший воинского посвящения и прислуживавший знати.

(обратно)

1164

Дьюла – правитель, князь. Дьюла Ташконь правил венграми (мадьярами) с 955 по 972 год.

(обратно)

1165

Квитень – апрель.

(обратно)

1166

Вятичи – восточнославянское племя, обитавшее в бассейне Верхней и Средней Оки. Дольше других сопротивлялось власти Киевской Руси.

(обратно)

1167

Царьград и Корсунь – Константинополь и Херсонес (византийские города – один на месте нынешнего Стамбула, второй в Крыму).

(обратно)

1168

Суложь – жена.

(обратно)

1169

Липень – июль. Княгиня Ольга умерла 11 июля 969 года.

(обратно)

1170

Лебединая дева – мифологический образ красавицы, существо необыкновенной обольстительности и вещей силы.

(обратно)

1171

Ромеи – так называли себя жители Византии, подразумевая, что они наследники великого Рима: ромеи по-гречески – римляне.

(обратно)

1172

Гульбище – деревянная галерея, окружающая здание по периметру и опирающаяся на столбы.

(обратно)

1173

Кмети – опытные, профессиональные дружинники.

(обратно)

1174

Сулица – короткое копье, дротик.

(обратно)

1175

Патрикий – высокий византийский придворный титул, дававший право занимать важнейшие посты.

(обратно)

1176

Пятнадцать кентариев (1 кентарий – 36 кг золота) – по греческим расценкам русским наемникам платили 1 кентарий на 700 человек. Т. е. предполагалось нанять армию в 10 тысяч воинов и бросить их на болгар.

(обратно)

1177

Буртасы – племенное объединение, проживавшее в среднем течении Волги.

(обратно)

1178

Волжские черные булгары (болгары) – часть тюркского болгарского племени, образовавшая государство в Среднем Поволжье и принявшая в начале Х века ислам.

(обратно)

1179

Уличи – славянское племя, обитавшее в нижнем течении Днепра. В свое время были покорены Свенельдом. Позже часть племени переселилась в низовья Южного Буга.

(обратно)

1180

Кичка (кика) – древнерусский головной убор замужних женщин.

(обратно)

1181

Тенгри – верховный бог неба у кочевников.

(обратно)

1182

Итиль – столица Хазарского каганата в VIII–X вв. Находилась в устье Волги.

(обратно)

1183

Оттон I Великий (912–973) германский император с 936 года. Во время его правления была основана Священная Римская империя.

(обратно)

1184

В 961 году по приглашению княгини Ольги в Киев прибыла духовная миссия во главе с епископом Адальбертом. Это произошло еще до раскола христианской Церкви на западную и восточную и могло сыграть важную роль в дальнейшем распространении христианства на Руси. Однако Святослав воспрепятствовал миссионерам, в итоге они были изгнаны вопреки воле Ольги.

(обратно)

1185

Рядники – законники: от слова «ряд» – уложение, закон.

(обратно)

1186

Архонт – правитель, глава (греч.).

(обратно)

1187

Базилевс – император Византии.

(обратно)

1188

Черное море.

(обратно)

1189

День Стрибога отмечался 21 августа.

(обратно)

1190

Рында – телохранитель.

(обратно)

1191

Волочайка – шлюха, любовница.

(обратно)

1192

Об этом – в романе «Ведьма в Царьграде».

(обратно)

1193

Тать – преступник, убийца.

(обратно)

1194

Далматика – длинная узкая туника из плотной ткани с широкими рукавами.

(обратно)

1195

Навьи – темные духи в виде черных птиц без оперения.

(обратно)

1196

Удовы страсти – плотские отношения, секс. Уд – божество плотских утех у славян.

(обратно)

1197

Дреговичи – славянское племя, предки современных белорусов.

(обратно)

1198

Об этом рассказывается в романе «Ведьма в Царьграде».

(обратно)

1199

Фемные войска – провинциальные войска: фема – провинция в Византии.

(обратно)

1200

Зоста – приближенная императрицы, придворная дама.

(обратно)

1201

Катепан – глава византийской провинции.

(обратно)

1202

Хема – горный хребет, служащий естественной границей славянских земель на подступах к Византии.

(обратно)

1203

Таврика – древнее название полуострова Крым.

(обратно)

1204

Азовское море.

(обратно)

1205

Каспийское море.

(обратно)

1206

Никифор I – византийский император в 802–811 годах.

(обратно)

1207

Крум – болгарский хан в 802–814 гг.

(обратно)

1208

Онгл – так в те времена называлось междуречье Дуная, Днестра и Прута.

(обратно)

1209

Будущий Бухарест. В описываемый период эти румынские земли входили в Болгарское царство.

(обратно)

1210

Об этом рассказывается в романе «Ведьма в Царьграде».

(обратно)

1211

Комит – поставленный князем правитель области (комитата).

(обратно)

1212

Богомилы – еретическая секта в Болгарии, возникшая в X в.

(обратно)

1213

Об этом – в романе «Ведьма в Царьграде».

(обратно)

1214

Пенула – цельнокроеная длинная пелерина с вырезом для головы и мягким капюшоном.

(обратно)

1215

Наметка – деталь патриаршего клобука: покрывало из шелковой ткани, заканчивающееся тремя концами, ниспадающими до пояса по спине.

(обратно)

1216

Борис I – болгарский правитель с 852 по 889 г. При нем в Болгарии было введено христианство.

(обратно)

1217

Ктра – госпожа (греч.). Влияние Византии на Болгарию сказалось и в многочисленных греческих заимствованиях в болгарском языке.

(обратно)

1218

Степняки имели обычай покрывать стальные пластины доспехов слоем сажи, чтобы в степи они не привлекали к себе внимания блеском. Поэтому их и называли «копчеными».

(обратно)

1219

Лор – деталь византийского облачения высшей знати и правителей: богато декорированный и украшенный шарф-накидка, обвивающий плечи и стан, длинный конец лора носили переброшенным через левую руку.

(обратно)

1220

Прополома – прическа для торжественных выходов знатных византийских женщин.

(обратно)

1221

Перынь – большое капище, посвященное Перуну Громовержцу, расположенное недалеко от Новгорода.

(обратно)

1222

Об этом – в романе «Ведьма в Царьграде».

(обратно)

1223

Мисяне – античное название жителей Фракии, которое византийцы стали употреблять в отношении болгар.

(обратно)

1224

Средец – область в Болгарии в окрестностях современной Софии.

(обратно)

1225

Гипокауст – система отопления в виде каналов под полом, куда поступал горячий воздух из печи, расположенной за пределами дома.

(обратно)

1226

Аспарух (ок. 640–700) – болгарский хан из рода Дуло, основатель первого Болгарского государства на Дунае. По преданию, Аспарух похоронен на берегу Днепра в районе современного Запорожья.

(обратно)

1227

Палатий – комплекс дворцовых построек в Константинополе.

(обратно)

1228

Юстиниан I – император Византии в 518–527 гг.; Лев III Исавр – император Византии в 717–741 гг.; Василий – император Византии в 867–886 гг.

(обратно)

1229

Золотой Рог – узкий залив у Константинополя, где причаливали суда.

(обратно)

1230

Грудень – декабрь.

(обратно)

1231

Об этом – в книге «Ведьма княгини».

(обратно)

1232

Поприще – расстояние, соответствующее дневному переходу войска.

(обратно)

1233

Карачун – праздник нового года в старину на Руси. Отмечался в самые длинные ночи.

(обратно)

1234

Кощуна – древняя песнь мифологического содержания на Руси.

(обратно)

1235

Сукман – южнославянская юбка с бретелями, сарафан.

(обратно)

1236

Одна из тюрем в Константинополе.

(обратно)

1237

Топарх – полунезависимый феодал, правитель области.

(обратно)

1238

Сики – лежащий за заливом Золотой Рог район Константинополя.

(обратно)

1239

Лохаг – командир лоха, небольшого воинского подразделения у византийцев.

(обратно)

1240

Гоплиты – тяжеловооруженные византийские пехотинцы; стратиоты – легковооруженная пехота.

(обратно)

1241

Мокошь – божество женской судьбы у славян.

(обратно)

1242

Об этом – в романе «Ведьма в Царьграде».

(обратно)

1243

Лорика – кольчужный доспех, покрывающий торс воина.

(обратно)

1244

Дромон – быстроходное византийское весельное судно.

(обратно)

1245

Самосец – житель византийской провинции Самос, расположенной на западном побережье Малой Азии.

(обратно)

1246

Мардаиты – морские пехотинцы в византийском флоте.

(обратно)

1247

Декарх – десятник, командир небольшого отряда пехотинцев.

(обратно)

1248

Друнгарий – командующий флотом, адмирал.

(обратно)

1249

Халдия – византийская область на юго-восточном побережье Черного моря с центром в городе Трапезунд.

(обратно)

1250

Ошую – слева (слав.). Шуйца – у славян левая рука, десница – правая.

(обратно)

1251

Пацинаки – так ромеи называли кочевников-печенегов.

(обратно)

1252

Белобережье – так русы называли Кинбурнский полуостров (между Днепровско-Бугским лиманом и Ягорлыцким заливом Черного моря).

(обратно)

1253

Корзно – русский плащ-накидка, скрепляющийся на плече, широкий сзади, а спереди ниспадающий острым углом.

(обратно)

1254

Валахи – народ, из которого позже сложится румынская нация.

(обратно)

1255

Хорс – в древнеславянской мифологии бог солнца.

(обратно)

1256

Встречник – в русском фольклоре демоническое существо в виде ветра, который может запорошить глаза и сбить с дороги, увести от цели.

(обратно)

1257

Об этом – в романе «Ведьма княгини».

(обратно)

1258

Погосты – места, где селились представители княжеской власти или останавливались собиравшие дань князья.

(обратно)

1259

Мир Нави – мир духов, не соприкасающийся с миром людей.

(обратно)

1260

Об этом – в романе «Ведьма и князь».

(обратно)

1261

Морена – божество зимы, мрака и смерти.

(обратно)

1262

Колты – височные подвески.

(обратно)

1263

Ратиться – сражаться. От слова «рать» – войско.

(обратно)

1264

Доля и Недоля – персонификация славянских понятий о судьбе. Доля – добрая участь, Недоля – злая.

(обратно)

1265

Исполох – ужас, паника. (Здесь и далее примеч. автора.)

(обратно)

1266

Городище – подразумевается «Рюриково Городище»: по преданию, усадьба князя Рюрика располагалась в трех верстах к югу от Новгорода, и там по традиции жили правители города; хоромина – главное и самое большое помещение среди построек усадьбы.

(обратно)

1267

Имеется в виду поход на т.н. черных булгар – тюркский народ, проживавший в районе Волги. Поход князя Владимира и посадника новгородского Добрыни на булгар произошел в 985 году.

(обратно)

1268

Бесштанник – здесь: малыш; дети обоего пола носили только рубашки, пока были совсем маленькими. Только когда вступали в подростковый возраст, мальчикам следовало надевать штаны.

(обратно)

1269

Словенский – т.е. расположенный на землях словен; словене – древнерусское племя, обитавшее возле озера Ильмень и по Волхову с центром в Новгороде.

(обратно)

1270

Ромейские цари – правители Византии. Сами византийцы называли себя ромеями, т.е. римлянами, считая себя продолжателями Римской империи. Отсюда и название – ромейские.

(обратно)

1271

Каженники – сумасшедшие, не от мира сего.

(обратно)

1272

Ирий – рай в славянской мифологии; небесный край, где всегда царит весна и куда улетают в холодное время певчие птицы.

(обратно)

1273

Нарочитые – уважаемые, значимые, имеющие вес.

(обратно)

1274

Детинец – крепость внутри городских укреплений, кремль.

(обратно)

1275

Мара и Чернобог – божества темных сил у древних славян.

(обратно)

1276

Князь Владимир в 980 году провел реформу, повелев воздвигнуть в Киеве главный пантеон языческих богов Руси – Перуна Громовержца, бога богатства и вдохновения Велеса, судьбоносной Макоши и других. Позже, приняв христианство, он велел это капище разрушить.

(обратно)

1277

Корсунь – так славяне называли византийский город Херсонес в Крыму. Был захвачен князем Владимиром в 988 году. Нынче часть Севастополя.

(обратно)

1278

Уный – молодой воин, отрок при дружине, часто выполняющий обязанности слуг и оруженосцев.

(обратно)

1279

Городня – бревенчатые укрепления, длинные срубы, зачастую наполненные изнутри землей для препятствования возгоранию.

(обратно)

1280

Путь из варяг в греки – торговый путь из Скандинавских стран через Русь до самой Византии.

(обратно)

1281

Огнегрызка – мор, эпидемия, уносящая много жизней.

(обратно)

1282

Поруб – темница в виде сруба, закопанного в землю и закрытого сверху, или просто яма.

(обратно)

1283

Вятичи – древнеславянское племя, обитавшее по реке Оке и ее притокам.

(обратно)

1284

Мары – темные духи, мутящие разум человека, околдовывающие его.

(обратно)

1285

Май.

(обратно)

1286

Постолы – кожаная обувь, кроившаяся по ноге.

(обратно)

1287

Рында – телохранитель.

(обратно)

1288

Подсечное земледелие – это земледелие лесных областей. Чтобы подготовить участок для посева, сначала нужно было вырубить лес, выкорчевать пни, дать ему высохнуть на месте, а затем сжечь. Трудоемкое и долгое занятие.

(обратно)

1289

Дядька – на Руси воспитатель мальчика.

(обратно)

1290

Кощуна – песнь мифологического содержания.

(обратно)

1291

Белокрылка – болотное растение, мучнистые корни которого после особой обработки использовали вместо муки.

(обратно)

1292

Даждьбог – божество плодородия и солнечного света у славян.

(обратно)

1293

Сестрич – племянник, сын сестры.

(обратно)

1294

Торсхаммер – скандинавский амулет в виде молота, знак бога-громовержца Тора у викингов.

(обратно)

1295

Чудинко – злой дух в виде деревянной или тряпичной куклы, которую недоброжелатели подкладывали немилым соседям с недобрым заговором. Чудинко по ночам пугал хозяев стуком, треском, иными странными звуками.

(обратно)

1296

Моховой – крошечный дух зеленого или бурого цвета, живущий во мхах. Безобидный, кроме поры собирания ягод. Если ягоды в облюбованных им местах собирают, может и заманить в глушь, откуда не выбраться.

(обратно)

1297

Деревянник – дух, отвечающий за крепость дерева.

(обратно)

1298

Борть – улей в естественном или выдолбленном дупле дерева. Бортничество – древняя форма пчеловодства, при которой пчелы живут в дуплах деревьев.

(обратно)

1299

Лядина – участок бывшей лесной пашни, заросший кустарником.

(обратно)

1300

Сулица – небольшое копье, дротик.

(обратно)

1301

Леля – богиня юности и весны у славян.

(обратно)

1302

Лада – богиня любви и телесной близости у славян. Также обращение к возлюбленной, возлюбленному – ладо мое.

(обратно)

1303

Вздевалка – старинная верхняя одежда славянок; надевалась поверх нижней рубахи, была обычно с короткими рукавами или вовсе безрукавая.

(обратно)

1304

Берегиня – дух плодородия, являвшийся в облике красивой девушки.

(обратно)

1305

Славница – девушка на выданье, невеста.

(обратно)

1306

Калита – напоясная сумка, кошель.

(обратно)

1307

Чуры – духи предков. По поверьям, становились хранителями живых и покровителями рода.

(обратно)

1308

Девочкам на Руси надевали запашную юбку (понёву) в период полового созревания, когда они перестают считаться малыми детьми (до этого и мальчики, и девочки носят только одну рубашку).

(обратно)

1309

Булгар – главный город т.н. волжских (или камских) булгар, основавших свое государство в Среднем Поволжье еще в VII веке.

(обратно)

1310

Волжские булгары приняли ислам в 20-х годах Х века.

(обратно)

1311

Большак – широкая дорога, по которой может проехать телега.

(обратно)

1312

Водимая жена – главная супруга, приведенная в род, законная.

(обратно)

1313

Одрина – спальня; от слова «одр» – ложе.

(обратно)

1314

Носил пояс, значит, уже носил и штанишки, т. е. начал приучаться к ратному делу, которому мальчиков учили, когда они подрастали до определенного возраста – с семи лет.

(обратно)

1315

Блазень – призрак.

(обратно)

1316

Кромка – по поверьям, особая грань, за которой находится мир мертвых, отделенный от мира живых людей.

(обратно)

1317

Голядь – балтское племя, проживавшее севернее вятичей.

(обратно)

1318

Лунница – женский оберег в виде полумесяца. Должна была защищать женщину от темных сил, сглаза и наговоров.

(обратно)

1319

Духов день – день, когда принято поминать усопших пращуров.

(обратно)

1320

Суденицы – небесные пряхи, прядущие нить судьбы людей.

(обратно)

1321

Тать – преступник.

(обратно)

1322

Правда – так называли на Руси закон, свод законов. Возможно, у каждого племени правда была своя, но со временем составили общий закон, т. н. «Русскую правду».

(обратно)

1323

Седмица – неделя, семь дней.

(обратно)

1324

Всеведов день – осеннее равноденствие.

(обратно)

1325

Купальская ночь – гуляния в самую короткую ночь в году – с 22-го или 23-го июня и на всю ночь. Купальские праздники посвящены плодородным силам, будущему урожаю и сопровождаются повсеместными любовными игрищами.

(обратно)

1326

Ярилин день – отмечается в начале лета: Ярила – божество роста и сил, как у природы, так и у людей.

(обратно)

1327

Конунги – правители, короли у скандинавов.

(обратно)

1328

Кика – высокий головной убор женщин на Руси: островерхий или рогатый.

(обратно)

1329

Покон – традиция, обычай: от слова «испокон».

(обратно)

1330

Зелено вино – так на Руси называли светлые заморские вина.

(обратно)

1331

Кликуша – не совсем нормальный человек, юродивый.

(обратно)

1332

Пушевик – живая коряга, один из духов леса.

(обратно)

1333

Навь – нереальный мир, не такой, как явный мир, мир яви. Нечто вроде параллельного мира, куда смертным нет доступа, но откуда приходят призраки и духи.

(обратно)

1334

Налуч – футляр для лука.

(обратно)

1335

Тул – сумка для стрел, колчан.

(обратно)

1336

Потерчата – души детей, умерших при рождении.

(обратно)

1337

Анчутки – крылатые водяные духи.

(обратно)

1338

Об этих событиях рассказывается в других романах в серии про Малфриду.

(обратно)

1339

Об этом рассказывается в романе «Ведьма княгини».

(обратно)

1340

Полисун – один из духов леса в виде старика на козлиных ногах.

(обратно)

1341

Перестричник – злой дух, который в виде воздушной полосы проносится перед путником, сбивая с пути.

(обратно)

1342

Жива – богиня всего сущего, дающая здоровье и силы.

(обратно)

1343

Об этом рассказывается в романе «Ведьма княгини».

(обратно)

1344

Змиевые валы – укрепительные земляные насыпи по берегам притоков Днепра южнее Киева. По одной из версий, возведены как ограждение от степняков. Как гласит легенда, их сотворил некий богатырь, впрягший в плуг змея и пропахавший на нем длинную борозду.

(обратно)

1345

Об этом событии рассказывается в романе «Ведьма и князь».

(обратно)

1346

Головник – преступник, бандит.

(обратно)

1347

Очипок, или повойник – головной убор замужних женщин на Руси. В виде полотняной шапочки, под которой женщины прятали волосы.

(обратно)

1348

Об этом рассказывается в романе «Ведьма в Царьграде».

(обратно)

1349

Колдовской залив – старое название Белого моря.

(обратно)

1350

Биармия – земля биарминов: по сагам и летописям, историческая область в Северной Карелии.

(обратно)

1351

Паволоки – тонкой выделки заморские ткани, бархат, шелк.

(обратно)

1352

Об этих событиях рассказывается в романах «Ведьма и князь» и «Ведьма княгини».

(обратно)

1353

Об этом рассказывается в романе «Ведьма и тьма».

(обратно)

1354

Поприще – старорусская мера расстояния, приблизительно в один день пути верхом.

(обратно)

1355

Умбон – металлическая бляха в середине щита, служила для защиты левой руки, державшей щит.

(обратно)

1356

Клен сечи – воин. Иносказательное выражение скандинавов (кеннинг).

(обратно)

1357

Об этом рассказывается в романе «Ведьма княгини».

(обратно)

1358

Хнефатафл – настольная игра у скандинавов, похожая на шахматы.

(обратно)

1359

Скальд – певец и сказитель у древних скандинавов. Пользовался почетом и уважением.

(обратно)

1360

Десница – правая рука; шуйца – левая.

(обратно)

1361

Безант – денежная единица Византии. В IV—XII веках стала образцом для монет Европы и Востока.

(обратно)

1362

Червенские земли – территория на западе современной Украины и востоке Польши. Назывались так по их главному городу Червену. Позднее получили название Червонная Русь.

(обратно)

1363

Скуфья – повседневный головной убор православного духовенства.

(обратно)

1364

Деревянная церковь Святой Софии простояла больше ста лет и, как полагают по некоторым версиям, была по композиции «прапрабабушкой» знаменитой Преображенской церкви в Кижах. Однако в XI веке деревянная церковь сгорела во время пожара, и на ее месте возвели уже новую, каменную.

(обратно)

1365

В «Повести временных лет» на тысячном году стоит лишь одна надпись: «Преставилась Малфрида».

(обратно)

Оглавление

Александр Логачев По лезвию катаны (Белый Дракон-1)

  Часть первая КУВЫРОК НАЗАД

    Глава первая ПАРАД-АЛЛЕ

    Глава вторая КУДА УЕХАЛ ЦИРК

    Глава третья ЦИPK СГОРЕЛ, КЛОУНЫ РАЗБЕЖАЛИСЬ

    Глава четвертая МЕНЯ ЗОВУТ ЯМАМОТО

    Глава пятая МЫ — БРОДЯЧИЕ АРТИСТЫ, МЫ В ДОРОГЕ ДЕНЬ ЗА ДНЕМ

    Глава шестая НОЧЬ И ЕЩЕ РАЗ НОЧЬ

    Глава седьмая ЯПОНСКИЙ ПЛЕННИК

    Глава восьмая ЧИНОВНИК БЕЗ ПОРТФЕЛЯ

    Глава девятая БОЙ МЕСТНОГО ЗНАЧЕНИЯ

  Часть вторая САТОРИ [13]

    Глава десятая ЛЮДИ В ЖЕЛТОМ

    Глава одиннадцатая СТО ВОСЕМЬ УДАРОВ КОЛОКОЛА

    Глава двенадцатая ЧАЙ ПО-МОНАСТЫРСКИ

    Глава тринадцатая ВОСХОЖДЕНИЕ В СТОРОНУ НЕБА

    Глава четырнадцатая ПРОСВЕТЛЕНИЕ

    Глава пятнадцатая ВСЕ ПРОЙДЕТ, КАК С БЕЛЫХ САКУР ДЫМ

Александр Логачев Мечи Ямато

  Часть первая В ЯПОНИИ ВЕСНА

    Глава первая КУДА ВЕДУТ ДОРОГИ

    Глава вторая ИСТОРИЯ ОДНОГО ПРЕСТУПЛЕНИЯ

    Глава третья УЖИН ПО-ЯПОНСКИ

    Глава четвертая ЧЕМ ЗАКАНЧИВАЮТСЯ УЖИНЫ ПО-ЯПОНСКИ

    Глава пятая ИГРА НА ВЫЛЕТ

    Глава шестая НЕМНОГО О «ПОЦЕЛУЯХ ДОЖДЯ», «СЕРЕБРИСТЫХ КОШКАХ» И О ПРАВИЛАХ СВОЕВРЕМЕННОГО БЕГСТВА

    Глава седьмая В ГОСТЯХ У МАСТЕРА КЛИНКА

    Глава восьмая, В КОТОРОЙ АРТЕМ ПОНИМАЕТ, ЧТО ПОГИБ

    Глава девятая СЕСТРА СВОЕГО БРАТА

    Глава десятая НОЧЬ В БАГРОВЫХ ТОНАХ

    Глава одиннадцатая «СВЕТ ВОСЕМНАДЦАТИ ДУН»

    Глава двенадцатая «СВЕТ ВОСЕМНАДЦАТИ ЛУН» (Продолжение)

    Глава тринадцатая ПРОСТОЕ ЯПОНСКОЕ УТРО

  Часть вторая ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО НИНДЗЯ

    Глава четырнадцатая СВЯТИЛИЩЕ КАСУГА

    Глава пятнадцатая КОД ДОЩЕЧКИ

    Глава шестнадцатая РОДИНА В ОПАСНОСТИ

    Глава семнадцатая ПИКНИК НА ЯПОНСКОЙ ОБОЧИНЕ

    Глава восемнадцатая ПАМЯТИ РЕМБО

    Глава девятнадцатая В ЧАС ЗМЕИ

    Глава двадцатая ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО НИНДЗЯ

    Глава двадцать первая ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО НИНДЗЯ (Продолжение)

    Глава двадцать вторая НА СЦЕНЕ ПОЯВЛЯЕТСЯ ТАКАМОРИ

    Глава двадцать третья ПОКА ГОРИТ КОСТЕР-ГОМА

  Часть третья ДАЙМЁ — ДОЛЖНОСТЬ НЕ НАСЛЕДСТВЕННАЯ

    Глава двадцать четвертая СКОЛЬКО СЛУХОВ НАШИ УШИ ПОРАЖАЕТ...

    Глава двадцать пятая МАСКА, Я ВАС ЗНАЮ!

    Глава двадцать шестая ТЕ ЖЕ И САМУРАИ

    Глава двадцать седьмая РАССВЕТ НАД ДОЛИНОЙ

    Глава двадцать восьмая ДЫХАНИЕ ПУСТОТЫ

    Глава двадцать девятая ДЕВЯТЕРО ВЫШЛИ ИЗ ЛЕСА

    Глава тридцатая НОЧИ ДИВЕРСАНТОВ

    Глава тридцать первая «ПОЮЩИЕ ПОЛЫ»

    Глава тридцать вторая НОЧЬ ОСТРЫХ КЛИНКОВ

    Глава тридцать третья ИМЕНЕМ КОДЕКСА БУСИДО

  Эпилог КОСТРЫ НА СКАЛАХ

Александр Логачев РАЗРУБЛЕННОЕ НЕБО

  Пролог

  Часть первая ЖИТИЕ ФЕОДАЛЬНОЕ

    Глава первая ХАНДРА ДРЕВНЕРУССКОГО ДАЙМЁ

    Глава вторая ЧЕРНОЕ С ЖЕЛТЫМ

    Глава третья БУДНИ ФЕОДАЛА (ЧЕРЕЗ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ ПОСЛЕ ВОЗВРАЩЕНИЯ ИЗ БУХТЫ КАСАЙ, ГДЕ БЫЛИ ПОТОПЛЕНЫ МОНГОЛЬСКИЕ КОРАБЛИ)

    Глава четвертая ДОСПЕХИ ПОЛУБОГА

    Глава пятая ПРЕРВАННЫЙ ПРОЦЕСС ИЛИ ЗЕМЕЛЬНЫЙ ВОПРОС, КОТОРЫЙ ИСПОРТИЛ САМУРАЕВ

    Глава шестая ТАЙНЫ ХЭЙАНСКОГО ДВОРА

    Глава седьмая ЧАС КРЫСЫ[118]

    Глава восьмая ПТЕНЦЫ ЯМОМОТО

    Глава девятая ОМРАЧЕННЫЙ ПРАЗДНИК

    Глава десятая СЫН СВОЕГО ОТЦА

  Часть вторая ДВА ИМПЕРАТОРА

    Глава одиннадцатая В ДВУХ ШАГАХ ОТ СТОЛИЦЫ

    Глава двенадцатая КТО ХОДИТ В ГОСТИ ПО НОЧАМ…

    Глава тринадцатая ОБЕЗЬЯНА В ЗАРОСЛЯХ БАМБУКА

    Глава четырнадцатая ЭТА ЛУННАЯ НОЧЬ ТАК БЫЛА ХОРОША

    Глава пятнадцатая ДОРОГАЯ МОЯ СТОЛИЦА…

    Глава шестнадцатая ЧЕМ КОРМЯТ В ИМПЕРАТОРСКИХ ДВОРЦАХ

    Глава семнадцатая ВЕЧЕР ПОДАРКОВ

    Глава восемнадцатая ШУРШАЛ БАМБУК, САКУРА ГНУЛАСЬ…

    Глава девятнадцатая УЗНАТЬ ВСЕ И УМЕРЕТЬ

  Часть третья ЗАКАТ ВОСХОДЯЩЕГО СОЛНЦА

    Глава двадцатая СЕМНАДЦАТЬ МГНОВЕНИЙ ДАЙМЁ ЯМОМОТО

    Глава двадцать первая ЧАС «ИКС»

    Глава двадцать вторая ЧАС ТИГРА (С 3 ДО 5 ЧАСОВ УТРА)

    Глава двадцать третья ЧАС ЗАЙЦА (С 5 ДО 7 ЧАСОВ УТРА)

    Глава двадцать четвертая ЧАС ЗАЙЦА, ВТОРАЯ ПОЛОВИНА — ЧАС ДРАКОНА (С 7 ДО 9 ЧАСОВ УТРА), ПЕРВАЯ ПОЛОВИНА

    Глава двадцать пятая ЧАС ДРАКОНА ВТОРАЯ ПОЛОВИНА

  Эпилог

Александр Логачев Разбуженные боги

  Часть первая Бешеные морские псы

    Глава первая Паруса над водой

    Глава вторая Чужие паруса

    Глава третья В нашу гавань заходили корабли

    Глава четвертая Гостеприимство бывает разное

    Глава пятая Три имени и крест

    Глава шестая И пили за здоровье атамана

    Глава седьмая Прощайте, скалистые горы

    Глава восьмая Мир бездонный

  Часть вторая Город мертвых

    Глава девятая Унесенные бурей

    Глава десятая Степь да степь кругом

    Глава одиннадцатая Здесь вам не равнины

    Глава двенадцатая По долинам и по взгорьям

    Глава тринадцатая Затерянные в веках

    Глава четырнадцатая Каменный ларчик

    Глава пятнадцатая Тайны веков

  Часть третья Трудно быть полубогом

    Глава шестнадцатая В начале славных дел

    Глава семнадцатая Подводная лодка в степях Украины

    Глава восемнадцатая Битва при холме

    Глава девятнадцатая Лучше страны не найдешь

Николай Прокудин Остров Амазонок

  Предисловие

  Глава 1 К ЧЕРТУ НА КУЛИЧКИ

  Глава 2 ПЕРЕЛЕТ НА КРАЙ СВЕТА

  Глава 3 ОТДЫХ ПО-ТАЙСКИ

  Глава 4 ВОЛНОЙ СМЫЛО

  Глава 5 ОДИНОЧЕСТВО НА ОСТРОВЕ НЕВЕЗЕНИЯ

  Глава 6 НАШЕСТВИЕ ЛЮДОЕДОВ

  Глава 7 НАСМЕШКА СУДЬБЫ, ИЛИ ПРОВАЛ ВО ВРЕМЕНИ

  Глава 8 «БАУНТИ»? «БАУНТИ»! ЭХ, «БАУНТИ»...

  Глава 9 БУНТ СОСТОИТСЯ ПРИ ЛЮБОЙ ПОГОДЕ

  Глава 10 НА АБОРДАЖ!

  Глава 11 ЭКЗЕКУЦИЯ

  Глава 12 ЗАГОВОР БЕЗ ВЫПИВКИ НЕ ОРГАНИЗУЕШЬ

  Глава 13 МЯТЕЖ

  Глава 14 ЗАСЕДАНИЕ ТРИБУНАЛА

  Глава 15 ПЛАВАНИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

  Глава 16 ПРАЗДНИК НА КОРАБЛЕ

  Глава 17 НОВЫЙ ЗАГОВОР!

  Глава 18 ОСТРОВ АМАЗОНОК, ИЛИ БАБЬЕ ЦАРСТВО

  Глава 19 ДА ЗДРАВСТВУЕТ КОРОЛЬ!

  Глава 20 ВОЗВЕДЕНИЕ КРЕПОСТИ

  Глава 21 ИНТЕРВЕНЦИЯ

  Глава 22 ОХОТНИЦЫ ЗА ЧЕРЕПАМИ, ИЛИ ПИРШЕСТВО ПОСЛЕ БИТВЫ

  Глава 23 ГИБЕЛЬ ГАРЕМА

  Глава 24 ЭКСПЕДИЦИЯ ЛАПЕРУЗА

  Глава 25 ПРОДОЛЖЕНИЕ КОЛОНИАЛЬНОЙ ВОЙНЫ

  Глава 26 ПОСЛЕДНЯЯ БИТВА ФРАНЦУЗСКОГО ГАРНИЗОНА

  Глава 27 БОРЬБА ЗА ВЫЖИВАНИЕ ПРОДОЛЖАЕТСЯ

Николай Прокудин Пиратские войны

  Глава 1 ОБИТАЕМЫЙ ОСТРОВ

  Глава 2 ИСТОРИЯ ЖИЗНИ ДВОРЯНИНА ИППОЛИТА СТЕПАНОВА

  Глава 3 МИРНАЯ ЖИЗНЬ НА ОСТРОВЕ СОКРОВИЩ

  Глава 4 НАШЕСТВИЕ

  Глава 5 ВОЗВРАЩЕНИЕ ХОЗЯЕВ СОКРОВИЩ

  Глава 6 ЗАХВАТ ПИРАТСКОГО КОРВЕТА

  Глава 7 ПРОЩАЙ, ОСТРОВ ПЕТРОПАВЛОВСК! ПОДНЯТЬ ПАРУСА!

  Глава 8 ДАЕШЬ АМЕРИКУ!

  Глава 9 ИЗВЕРЖЕНИЕ ВУЛКАНА И КИТАЙСКО-МАЛАЙСКАЯ ИНТЕРВЕНЦИЯ

  Глава 10 ИППОЛИТ В РОЛИ ДЕДА МАЗАЯ

  Глава 11 ВО ВСЕМ ВИНОВАТЫ БАБЫ!

  Глава 12 БОЙ С АНГЛИЧАНИНОМ

  Глава 13 КОРВЕТ УХОДИТ ОТ ПОГОНИ

  Глава 14 НОВАЯ ВСТРЕЧА С БОТАНИКОМ-ШПИОНОМ

  Глава 15 МОРСКОЙ КОТ

  Глава 16 В ЗАПАСНИКАХ «ЭРМИТАЖА»

  Глава 17 ПРОСВЕТИТЕЛЬ

  Глава 18 ПЕРВАЯ ЖЕРТВА В РЯДАХ ЭКИПАЖА, ИЛИ НА ВОЙНЕ КАК НА ВОЙНЕ

  Глава 19 СРАЖЕНИЕ С «САМУРАЯМИ»

  Глава 20 БЛАЙ, ОПЯТЬ СТАРИНА УИЛЬЯМ БЛАЙ…

  Глава 21 В ГОСТЯХ У КАПИТАНА БЛАЯ

  Глава 22 ПРИЗОВАЯ СТРЕЛЬБА, ИЛИ ПАРИ ПО-РУССКИ

  Глава 23 НОЧНАЯ АТАКА

  Глава 24 «КИТАЙСКИЙ ПЛЕННИК»

  Глава 25 ПОБЕГ

  Глава 26 ПОСЛЕДНЯЯ БИТВА

  Глава 27 СМЕРЧ

  Глава 28 КОНЕЦ ПЛАВАНЬЯ

  Эпилог

Владислав Русанов Гонец московский

  Пролог

    17 сентября 1307 года от Рождества Христова Париж, Франция

  Глава первая

    Вересень[204] 6815 года от Сотворения мира Тверское княжество, Русь

  Глава вторая

    Желтень 6815 года от Сотворения мира Московское княжество, Русь

  Глава третья

    Желтень 6815 года от Сотворения мира Дорога из Твери на Переяславль, Русь

    Желтень 6815 года от Сотворения мира Москва, Русь

  Глава четвертая

    Желтень 6815 года от Сотворения мира Москва, Русь

  Глава пятая

    Желтень 6815 года от Сотворения мира Кремль, Москва, Русь

  Глава шестая

    13 октября 1307 года от Рождества Христова Париж, Франция

    Желтень 6815 года от Сотворения мира Тверское княжество, Русь

  Глава седьмая

    Желтень 6815 года от Сотворения мира Тверское княжество, Русь

  Глава восьмая

    21 октября 1307 года от Рождества Христова Неподалеку от Труа, графство Шампань

    Желтень 6815 года от Сотворения мира Московское княжество, Русь

  Глава девятая

    Желтень 6815 года от Сотворения мира Московское княжество, Русь

    Желтень 6815 года от Сотворения мира Москва, Русь

  Глава десятая

    Желтень 6815 года от Сотворения мира Боровицкий холм, Москва, Русь

    Желтень 6815 года от Сотворения мира Кремль, Москва, Русь

  Глава одиннадцатая

    11 ноября 1307 года от Рождества Христова Мец, герцогство Лотарингия

  Глава двенадцатая

    Грудень 6815 года от Сотворения мира Смоленская дорога, Русь

  Глава тринадцатая

    Грудень 6815 года от Сотворения мира Смоленская дорога, Русь

    5 декабря 1307 года от Рождества Христова Горы Шварцвальд, Швабия

  Глава четырнадцатая

    Грудень 6815 года от Сотворения мира Смоленская дорога, Русь

  Глава пятнадцатая

    Грудень 6815 года от Сотворения мира Смоленская дорога, Русь

  Глава шестнадцатая

    Грудень 6815 года от Сотворения мира Смоленская дорога, Русь

    Грудень 6815 года от Сотворения мира Смоленская дорога, Русь

  Глава семнадцатая

    Грудень 6815 года от Сотворения мира Смоленская дорога, Русь

    11 декабря 1307 года от Рождества Христова Тракт на Ульм, графство Вюртемберг

  Глава восемнадцатая

    Грудень 6815 года от Сотворения мира Смоленская дорога, Русь

  Глава девятнадцатая

    Грудень 6815 года от Сотворения мира Посад, Смоленск, Русь

  Глава двадцатая

    Грудень 6815 года от Сотворения мира Посад, Смоленск, Русь

    Грудень 6815 года от Сотворения мира Смоленская крепость, Русь

  Глава двадцать первая

    Грудень 6815 года от Сотворения мира Смоленская крепость, Русь

    Грудень 6815 года от Сотворения мира Посад, Смоленск, Русь

  Эпилог

  Персоналии

Владислав Русанов Отрок московский

  Пролог

    18 декабря 1307 года от Р. Х Мели Некмансгрундет, Балтийское море

  Глава первая

    Хмурень[349] 6815 года от Сотворения мира Неподалеку от Витебска, Полоцкая земля, Русь

  Глава вторая

    Хмурень 6815 года от Сотворения мира Неподалеку от Витебска, Полоцкая земля, Русь

  Глава третья

    Хмурень 6815 года от Сотворения мира Неподалеку от Витебска, Полоцкая земля, Русь

  Глава четвертая

    Хмурень 6815 года от Сотворения мира Неподалеку от Друцка, Полоцкая земля, Русь

  Глава пятая

    Студень 6815 года от Сотворения мира Нижний замок, Витебск

  Глава шестая

    Студень 6815 года от Сотворения мира Нижний замок, Витебск

    Студень 6815 года от Сотворения мира В лесу под Витебском, Русь

  Глава седьмая

    8 января 1308 года от Р. Х Замок Грауерфелс, герцогство Бавария

  Глава восьмая

    Студень 6815 года от Сотворения мира Ярославов двор, Великий Новгород

  Глава девятая

    Студень 6815 года от Сотворения мира Верхний замок, Витебск

  Глава десятая

    Студень 6815 года от Сотворения мира Верхний замок, Витебск

  Глава одинадцатая

    Снежень 6815 года от Сотворения мира Берега Двины, Полоцкая земля, Русь

    Снежень 6815 года от Сотворения мира Берега Двины, Полоцкая земля, Русь

  Глава двенадцатая

    Снежень 6815 года от Сотворения мира Берега Двины, Полоцкая земля, Русь

    Снежень 6815 года от Сотворения мира Берега Двины, Полоцкая земля, Русь

  Глава тринадцатая

    Студень 6815 года от Сотворения мира Нижний замок, Витебск

    Студень 6815 года от Сотворения мира Верхний замок, Витебск

  Глава четырнадцатая

    Студень 6815 года от Сотворения мира Лесная дорога под Витебском Полоцкая земля, Русь

  Глава пятнадцатая

    Студень 6815 года от Сотворения мира Лесная дорога под Витебском, Полоцкая земля, Русь

  Глава шестнадцатая

    Снежень 6815 года от Сотворения мира Берега Двины, Полоцкая земля, Русь

    Снежень 6815 года от Сотворения мира Постоялый двор Ваньки Паленого, Полоцкая земля, Русь

  Глава семнадцатая

    3 февраля 1308 года от Р. Х Заброшенная дорога, Баварский лес[468]

    4 февраля 1308 года от Р. Х Франконский Альб, герцогство Бавария

  Глава восемнадцатая

    Снежень 6815 года от Сотворения мира Полоцк, Русь

    Снежень 6815 года от Сотворения мира Полоцк, Русь

  Глава девятнадцатая

    Снежень 6815 года от Сотворения мира Полоцк, Русь

  Глава двадцатая

    Снежень 6815 года от Сотворения мира Полоцк, Русь

  Эпилог

  Персоналии

Сергей Щепетов След кроманьонца

  Часть первая

    Глава 1 Вожак

    Глава 2 Песня Байдары

    Глава 3 Через миры и века

    Глава 4 Не обижай сильного

  Часть вторая

    Глава 1 Вернусь к обеду

    Глава 2 Поиск

    Глава 3 Со злой тоски…

  Часть третья

    Глава 1 Исход

    Глава 2 Последний Сеймон

    Глава 3 Примитивный мир

Сергей Щепетов Последний мятеж

  Часть первая

    Глава 1 Первоубийцы

    Глава 2 Эта земля

  Часть вторая

    Глава 1 Мертвые земли

    Глава 2 Царство Небесное

  Часть третья

    Глава 1 Мир магии

    Глава 2 Парк

  Часть четвертая

    Глава 1 Иревы

    Глава 2 Нельзя иначе

  Эпилог

Алексей Тихонов Остров мечты

  ПРЕДИСЛОВИЕ

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

Алексей Тихонов Разведчик с Острова Мечты

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  XX

Алексей Тихонов Возвращение на Остров Мечты

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  X

  XI

Симона Вилар Фея с островов

     Пролог

     Глава 1   Почти брат

     Глава 2    Дом

     Глава 3    Манро и Маккензи

     Глава 4    Охота на белую лань

     Глава 5    Стихия

     Глава 6    Чужак

     Глава 7     Вслед за ветром

     Глава 8    Тени на острове

Симона Вилар Ловушка для орла

  Глава 1. Стратневер

  Глава 2. Дар Божий

  Глава 3. Жених

  Глава 4. Последняя капля

  Глава 5. Сент-Эндрюс

  Глава 6. Королевский город

  Глава 7. Возвращение

  Глава 8. Рыцарь пограничья

  Глава 9. Прекрасная дама и король

  Глава 10. Англичане

  Глава 11. Форд-Касл

  Глава 12. Этот день…

  Эпилог

Симона Вилар Ведьма

  ПРОЛОГ

  ЧАСТЬ I

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

  ЧАСТЬ II

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

  ЭПИЛОГ

Симона Вилар Ведьма и князь

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Эпилог

Симона Вилар Ведьма княгини

  Часть I Апрель 945 года

    Пролог

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

  Часть II

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Эпилог

Симона Вилар Ведьма в Царьграде

  Предисловие

  Пролог

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Эпилог

Симона Вилар Ведьма и тьма

  Пролог

  Часть I

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

  Часть II

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

Симона Вилар Сын ведьмы

  Пролог 990, конец апреля

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

  Глава 16

  Глава 17

  Эпилог Новгород

*** Примечания ***